Владимир Корман


Томас Мордаунт Призыв

Томас Мордаунт Призыв

Ты входишь, юноша, теперь
в храм Януса. - Тот Царь - невпрок -
замкнул окованную дверь.
Вот ключ, чтоб ты открыл замок !

Не счесть проливших кровь парней -
и ни веселья, ни тепла !
Их не дождался Гименей:
бельгийская земля взяла.

О Слава ! Под тобою Ад !
Романтика над вихрем гроз.
Когда снимает шлем солдат,
ты рада, видя струи слёз.

Кто б не хотел короновать
родной и славный Альбион
да хлеб его сиротам дать ?
Кого не трогает их стон ?

Надеюсь мне простят друзья,
что все мои плоды ума
растит и Делия моя,
и вност кое-что сама.

Она всегда во всём права.
Божественна её краса.
Звучат по-ангельски слова,
что ей внушают небеса.

С ней разум мой стремится в рост
до места зарожденья гроз.
О Бельгия ! Вскрой свой погост -
наполню океаном слёз !

Как в юности своей спроста
я в пекло бойни угодил,
вдруг быстро внял, как нечиста
повадка высших воротил.

(Во мне всегда была мечта,
чтоб в мире жар вражды остыл.
Я б сделал, чтоб никто врата
в том храме больше не открыл).

Но как же горек результат !
Я не сумел вообразить,
что люди войн не прекратят,
покуд Клото тянет нить !

Шальная мойра ! То тобой
задуман нелюдской диктат.
И я, вспылив, зову на бой -
под барабанный гром - солдат.

Раздайся грозный трубный глас !
Пусть внемлет каждый человек,
что в битве даже смелый час
ценней, чем весь бесславный век.

Бери-ка, юноша. свой меч,
будь смел и выбраться сумей.
Заранее обдумай речь,
для грустной Делии моей.

Исправь безрадостный итог.
Внеси свой голос в шум и гам.
Бери лавровый мой венок
и положи к её ногам. -

Не вянущий от слёз букет
она поднимет до груди -
как будто этой смерти нет
да ждёт блаженство впереди,

да нсовместная с тоской,
святая вечная краса,
да  обеспечнный покой
и ангельские голоса.


Тhomas Mordaunt The Call

Go, lovely boy! to yonder tow'r
The fane of Janus, ruthless King!
And shut, O! shut the brazen door,
And here the keys in triumph bring.

Full many a tender heart hath bled,
Its joys in Belgia's soil entomb'd:
Which thou to Hymen's smiling bed,
And length of sweetest hours had doom'd.

Oh, glory! you to ruin owe
The fairest plume the hero wears:
Raise the bright helmet from his brow;
You'll mock beneath the manly tears.

Who does not burn to place the crown
Of conquest on his Albion's head?
Who weeps not at her plaintive moan,
To giver her hapless orphans bread?

Forgive, ye brave, the generous fault,
If thus my virtue falls; alone
My Delia stole my earliest thought,
And fram'd its feelings by her own.

Her mind so pure, her face so fair;
Her breast the seat of softest love;
It seemed her words an angel's were,
Her gentle percepts from above.

My mind thus form'd, to misery gave
The tender tribute of a tear:
O! Belgia, open thy vast grave,
For I could pour an ocean there.

When first you show'd me at your feet
Pale liberty, religion tied,
I flew to shut the glorious gate
Of freedom on a tyrant's pride.

Tho great the cause, so wore with woes,
I can not but lament the deed:
My youth to melancholy bows,
And Clotho trifles with my thread.

But stop, my Clio, wanton muse,
Indulge not this unmanly strain:
Beat, beat the drums, my ardor rouse,
And call the soldier back again.

Sound, sound the clarion, fill the fife,
Throughout the sensual world proclaim,
One crowded hour of glorious life
Is worth an age without a name.

Go then, thou little lovely boy,
I can not, must not, hear thee now;
And all thy soothing arts employ
To sooth my Delia of her wo.

If the gay flow'r, in all its youth,
Thy scythe of glory here must meet;
Go, bear my laurel, pledge of truth,
And lay it at my Delia's feet.

Her tears shall keep it ever green,
To crown the image in her breast;
Till death doth close the hapless scene,
And calls its angel home to rest.

Примечание.
1. Томас Осберт Мордаунт (1730-1809) - британский военный, участник Семилетней войны 1756 - 1763 гг., служивший лейтенантом в пехотной гвардии, затем капитан-лейтенантом в драгунском полку, достигший в итоге генеральского ранга, выходец из знатного графского рода. Он стал известен также как поэт. Один катрен из его, приведённого здесь, стихотворения использовал в качестве эпиграфа в одном своём романе его современник Вальтер Скотт, те же строки использовал в одном из своих рассказов и Артур Конан Дойл. Эти строки были положены на музыку Патриком Джонатаном и широко известны до сих пор. Ткань стихотворения Томаса Мордаунта в отдельных местах довольно сложна для точного перевода, поэтому предложенный текст представляет собою лишь вольное переложение произведения. Желательно, чтобы на него обратили внимание и другие переводчики.
2. В Древнем Риме храм Януса открывали для посещения гражданами, как правило во
время войн. Но практически это было почти всегда (с редкими перерывами, когда
соблюдался мир).

Теорема Ферма

ТЕОРЕМА ФЕРМА

Математика соткала
неразрывные шелка
из незримого куска
тайного материала.

Лишь попробуй - влезь в тенёта,
сунься в тёмную цифирь,
и тебя поглотит ширь
непосильного расчёта.

Прикоснись к простой фигуре -
и откроешь бездну тайн.
Весь пространственный дизайн
завлекает в глубь лазури.

Чертыхаясь в перегреве
рисовал сплошной квадрат
где попало и подряд
одержимый им Малевич.

Не боясь казаться грубым,
мял любое колесо
знаменитый Пикассо,
вдохновлённый мощным кубом.

Уж четыре века сряду,
вплоть по нынешний денёк,
есть в загашнике манок
для любителей загадок.

В достопамятное время,
в век, известный по Дюма,
Блез Паскаль и Пьер Ферма
потешались надо всеми.

Всем в подарок - та задачка,
теорема теорем:
для кого-то сладкий джем,
для других - сухая жвачка.

А затравка неказиста -
лишь приписка у Ферма,
но весомей, чем тома, -
заморочка лет на триста...

Нет успеха от исканий,
не найдёт ни хват, ни дуб,
чтоб два куба дали куб
в сумме целых оснований.

И любая степень выше -
тот же самый результат.
Не разложишь биквадрат
в сумму двух биквадратишек.

Там нехватка, здесь излишек.
"То - закон!" - сказал Ферма,
и вскипела кутерьма
без конца и передышек.

Сам Ферма отметил кстати,
что вопрос - ЕМУ! - под стать,
всё, мол, может доказать,
а не выдал доказательств.

И тогда под этот выстрел
в сотнях мест и с тысяч парт
взяли свой великий старт
новобранцы-ферматисты.

Тот не верит теореме,
ищет, где её изъян.
Тот уверовал и рьян
в изысканиях по теме.

И у всех перед глазами
несравненный Пифагор,
раскроивший коленкор
в теореме со штанами.

Всех пленил щеголеватый
костюмеровский чертёж,
где квадрат идёт под нож,
и родятся два квадрата.

Ум проворен, дух неистов,
не стремясь к добыче благ,
без поддержки, натощак
ищут правды ферматисты.

Им не в радость нега спален,
пляски гейш, столы корчмы -
ищут выхода из тьмы,
в мерзлоте мозгов - проталин.

Расцарапав до кровищи
лбы, и в диспутах до драк,
путь к разгадке тайны ищут.
Ищут-рыщут... Всё никак!

Если вскроется разгадка:
прав Ферма, не прав Ферма -
будет праздненство ума,
но - увы - не рост достатка.

Ферматист - достойный рыцарь
бескорыстного труда,
устремлённый в никуда,
в мозговую заграницу.

Ферматист - искатель штрека
в бестелесности пород,
безобидный зрячий крот,
в скромной шкуре человека.

Их пленяет звон и чёткость
натурального числа,
целочисленность мила
им как бодрая походка.

Им нужна рациональность
на пространствах без дробей.
То ли бзик у тех людей,
то ли ходка в гениальность.

Но теперь головоломный
их мыслительный забег,
проскакав двадцатый век,
увенчался в зале тронном.

Вся система доказательств
обновилась, и прогресс
шёл да шёл и вот долез,
не колеблясь и не пятясь.

Современная наука
стала столь изощрена,
что прозрела: да, верна
предугаданная штука!

Нет нужды мозолить лбишки.
Прав достойный Пьер Ферма.
Свет пролит. Распалалась тьма.
Завершился труд мартышкин.

Но фанатик ферматизма
достижению не рад.
Вымученный результат
им не понят и не признан.

Он сторонник озарений,
всем доступной простоты.
Тычет в небушко персты.
Сложный путь ему до фени.

Что ж им делать, ферматистам,
у сегодняшней черты?
Поднапрячь свои хребты
и идти на новый приступ?

Пусть сменяют лихоманку,
чересчур тяжёлый гуж,
и вывёртывают ту ж
теорему наизнанку.

Я стою за плавность хода,
В мерном шаге - неудобь.
Я всегда держусь за дробь.
В ней предельная свобода.

Вольность дробных оснований,
вольность дробных степеней -
в том решенье - без затей
и сверхумственных стараний.

Если выберу восьмую
степень в численном ряду,
сквозь препоны не пройду.
А с восьмушками - ликую.

При простых и при заумных
степенях-дробях, у нас -
хоть сейчас пускайся в пляс -
будет надобная сумма.

Математика соткала
очень славные шелка.
Мне в уюте гамака
снятся дифференциалы.

И в подкорке зазвучали,
как с высокого холма,
восхваленья в честь Ферма,
Пифагора и Паскаля.

Слава умнице Ферма!

Примечание.
"Великая теорема" Ферма: "Для любого натурального числа ("a", "b", и так далее) в степени "^n" (более второй) уравнение "a" в степени "^n" плюс "b" в степени "^n" равно "C" в степени "^n" - такое уравнение не имеет решений в целых ненулевых числах "a", "b" и "C"". После трёх с лишним столетий, затраченных многими математиками и любителями в попытках доказать эту теорему, она была доказана в 1993-1995 годах Эндрю Уайлсом с помощью Ричарда Лоуренса Тейлора. В 2016 году Эндрю Уайлс получил за свой труд Абелевскую премию. Полученное доказательство изложено на 130 страницах и доступно пониманию только эрудированных математиков. У меня в руках этой книги нет, но если бы и добыл,
то вряд ли бы в ней разобрался, не получив соответствующего образования.
Попробую с доверием отнестись к мнению учёных персон, высоко оценивших долгожданное мировое научное достижение.
Никоим образом не хочется умалить значение научной работы, проделанной современными математиками. И эта работа, как и тысячи других попыток, очень похожа на массированный неустанный штурм неприступных ворот. - Но не возможно ли дать более простое объяснение некоторым фактам, доступное даже школьнику ? - Всё-таки представляется, что Пьер Ферма не случайно не привёл своего понятного доказательства, и виноваты не только слишком узкие чистые поля книги, в которой он изложил свою гипотезу. Суть остроумной гипотезы, не то головоломки, достаточно просто и легко объясняется при обращении к биному Ньютона, а прежде
всего, если мы заменим сложение исходных двух чисел умножением. При умножении
первое число останется в своей степени, а второй сомножитель, чаще всего будет
числом в иной степени. Дело в том, что "а" и "b" в любой определённой степени -
это числа, а в степени ^n - это уже не числа, а векторы. У них есть как бы массы ("а" и "b") и как бы cкорости ("n"). Сложение а^n и b^n даст в итоге с^n лишь при степенях равных единице, да в ряде случаев при степенях, равных двойке.
Пьер Ферма указал на имеющиеся исключения для первой степени (всегда) и для второй степени (иногда). В прочих случаях сумма не будет в той же степени, как у двух слагаемых. Два квадрата могут иногда дать в сумме квадрат, а два куба в сумме кубом не станут. Правила сложения просты и верны, когда используются цифры, но когда используются условные знаки, при сложени векторов могут происходить досадные ошибки. Cумму двух целых положительых чисел в первой степени представим в виде формулы a^1 + b^1 = c^1. (Первая формула). Расшифруем её для примера.
4^1 + 3^1 = 7^1.
Для дальнейшего рассмотрения преобразуем эту формулу в другую:
a^1(1 + b^1: a^1) = c^1. (Вторая формула). - Здесь сложение заменено умножением.
Некоторые математики, которых я считаю схоластами и ортодоксами, утверждают, что замена сложения умножением в данном случае запретна, но осмеливаюсь нарушить этот запрет.
Далее так и пойдёт. Например. 4^2(1 + 3^2:4^2) = 5^2. Это всем известный случай, один из числа возможных во второй степени. Следом a^n(1 + b^n:a^n) = c^? Это общий случай для всех степеней выше второй, а также и для большинства случаев и во второй степени.
Условно обозначим сумму (1 + b^n:a^n) как f^? - а всё произведение
a^n(1 + b^n:a^n) обозначим как с^? .
Исходный бином a^n + b^n превращается в произведение от умножения целого числа a^n на смешанное число. Всякое увеличение показателя степени "n" - (а^n)(f^?)
будет сказываться на полученном произведении. Никакого целочисленного результата в исходной степени "n" мы не получим, за исключением случае, в коорых "n" равняется двум или единице.
Для упрощения рассуждний в качестве первого слагаемого избираем большую величину, в качестве второго слагаемого - меньшую.
Замена сложения умножением сразу же показывает верность так называемой "теоремы"
Ферма. Два слагаемых в одинаковой степени не дают итога в той же степени.
Итог всегда будет равен произведением первого (большего) слагаемого на какое-то
число с величиной от едницы до двойки. Ничего больше не обязательно доказываать а 130 страницах. (Хотя, конечно, и не лишне). Нам достаточно простого объяснения этого факта, наглядно подтверждающего верность закона, высказанного Пьером Ферма.
Обращаемся к формуле бинома Ньютона:
 а^n + N + b^n = d^n (- третья формула).
Согласно этой формуле сумма двух одинаковых степеней во всех степенях (кроме первой и второй) всегда меньше, чем хотелось бы оппонентам Пьера Ферма, на легко вычисляемую величину N. Величина N - это разность итогов, получаемых согласно формул (a + b)^n = d^n и a^n + b^n = c^?.
При обращении к биному Ньютона оба слагаемых и их сумма рассматриваются как векторы.
Посмотрим, что получается, когда исходные два слагаемых рассматриваются не как
векторы, а как скалярные величины:
а^n + b^n = a^n + (b^n):a^n - или c^? = a^n(1 + f^n)
Здесь f - всегда число между 1,0 и 2,0
тогда c = a^n(1 + f^n) - Это всегда будет не целое, а смешанное число.
Для проверки полученного результата не потребуется применение вычислительных машин. Итоговое утверждение Пьера Ферма будет и в этом случае также
надёжно верным, как и в случае сложения векторных величин при использовании
бинома Ньютона.


 

Эйнштейн и Ферма

Эйнштейн и Ферма

Природа и века не терпят пустоты,
нуждаются в реальном наполненье.
А в истой жизни, в жизни без тщеты,
мы ищем истины и ясного прозренья.

Прошедшее всегда уходит в темь.
Достойны памяти лишь гордые почины,
чтоб заполняли трижды тридцать семь -
все прожитые нами годовщины.

И нет забвения всем гениям ума:
Эвклиду, Архимеду и Сократу,
Эйнштейну, Ньютону и славному Ферма.
Они нас учат, хоть ушли когд-то.

Они приходят к нам издалека.
Они в бессмертии общаются друг с другом.
Иная древняя великая строка
стаёт подспорьем будущим потугам.

Для мудрых мыслей нет небытия.
Они частенько нам вещают не о малом.
Иная новая научная статья
вдохновлена былым негаснущим запалом.

Прорывы в знании грохочут, как грома,
и Мир внимает им благоговейно.
Так именно суждением Ферма
вдохновлено открытие Эйнштейна.

Мы смотим в Небо, изучаем даль.
Вникаем в тайны, опасаясь ошибиться.
Прозрения Эйнштейна - лишь деталь
великой формулы французского провидца.


Чарльз Джефферис Стихи

Чарльз Джефферис

Мы дружно жили много лет вдвоём,
и было славно нам.
В Любви печаль и радости делили
друг с дружкой пополам.
С тобою я от тягот не страдал.
Я знаю почему:
едва-едва сверкнёт твоя улыбка, -
так разгоняет тьму.

Кружатся листья, падают вокруг...
Как кисленький привет.
Лишь в редких облачных разрывах,
осенний зыбкий свет.
Нередкость - осень и в иной Любви.
Есть разные сердца.
Но нашу не меняет время -
не будет ей конца !

Мы дружно жили много лет вдвоём.
и было славно нам.
В Любви печаль и радости делили
друг с дружкой пополам.
И я в грядущее гляжу с надеждой -
будь холод или зной:
ты будешь облегчать любую горесть
и радости делить со мной.

Сharles William Jefferis
We Have Lived and Loved Together

We have lived and loved together
Through many changing years;
We have shared each other's gladness
And wept each other's tears;
I have known ne'er a sorrow
That was long unsoothed by thee;
For thy smiles can make a summer
Where darkness else would be.

Like the leaves that fall around us
In autumn's fading hours,
Are the traitor's smiles, that darken
When the cloud of sorrow lowers;
And though many such we've known, love,
Too prone, alas, to range,
We both can speak of one love
Which time can never change.

We have lived and loved together
Through many changing years,
We have shared each other's gladness
And wept each other's tears.
And let us hope the future,
As the past has been will be:
I will share with thee my sorrows,
And thou thy joys with me.

Примечание.
Чарльз Джефферис (1869 - 1951) - канадский художник, иллюстратор, учитель и поэт. Родился в Рочестере, Англия. В составе семьи перебрался в США ( в Пенсильванию), затем в Канаду (Гамильтон, штат Онтарио, с 1880 г. в Торонто).


Томас Лодж и Джеймс Грэм Стихи

Томас Лодж Неотступный Эрот
(Вездесущая Любовь)

Я взор вперяю в небосвод -
в глаза мне стрелы шлёт Эрот.
Я глянул лучше вниз сначала -
Его лицо в цветах сияло.
Чтоб отдохнуть, искал я тень,
но мучился и там весь день.
Искал покоя в тайной роще -
Эроту вслед войти - нет проще.
Топиться вздумалось в реке -
Эрот поёт на бережке.
Присел в мечтах наедине -
Он - тут как тут, подобно мне.
И всякий раз, как в скорби буду, -
где я, там Он - со мной повсюду.
О Розалинде речь зайдёт -
Божок добреет и цветёт.
Он жарится в огне любовном,
при том ставая мне подобным.
Но Розалинда ! Мне важней,
как Ты оценишь, кто верней.
Чуть что - он сгинет в круговерти,
а я влюблён до самой смерти.

Тhomas Lodge Love's Pursuit
(Love Omnipresent)
 
Turn I my looks unto the skies,
Love with his arrows wounds mine eyes;
If so I gaze upon the ground,
Love then in every flower is found;
Search I the shade to fly my pain,      
He meets me in the shade again;
Wend I to walk in secret grove,
Ev’n there I meet with sacred Love:
If so I bain me in the spring,
Ev’n on the bank I hear him sing;      
If so I meditate alone,
He will be partner of my moan;
If so I mourn, he weeps with me,
And where I am there he will be.
When as I talk of Rosalind,
The god from coyness waxeth kind,
And seems in selfsame flames to fry,
Because he loves as will as I;
Sweet Rosalind, for pity rue !
For why than love I am more true:
He, if he speed, will quickly fly;
But in thy love I live and die.


Томас Лодж (1558 -1625) - английкий драматург, романист, поэт, переводчик,
противник пуританизма, последоатель Лили. Яркий деятель елизаветинского и якобинского периода. практикующий врач. Как автор многочисленных пьес, возможно,
сотрудничал с Шекспиром. В одном пасторально-фантастическом романе рассказал о
любви перуанского принца к московской царевне. Сын лондонского лорд-мэра. Учился
в Оксфорде и в Авиньоне. В разное время посетил Азорские и Канарские острова, с
мореплавателем и пиратом Кэвендишем - Бразилию. С 1606 г. по 1616 г. вынужден был покинуть Англию в связи с гонением на католиков. Переводил Иосифа Флавия,
Сенеку и Дю Бартаса.

Джеймс Грэм  Любовь затихла навсегда

Любовь затихла навсегда.
Мой Свет, старайся не попасть
из благостного царства
туда, где встретишь только власть
кошмарного коварства.
Где всё запутано, мой Свет,
а правда всем чужда
и не зовётся на Совет,-
Любовь затихла навсегда.

Как Александр, свой трон храня,
начну крепить владенья.
Тому, кто станет гнать меня
я выкажу презренье.
И пусть испытывает страх...-
Кто жалок и не одарён, -
остаться должен на бобах.
Я этим не смущён.

Я буду твёрд, я буду смел
в любом лихом сраженье.
Как зачинатель славых дел,
я жду благоговенья.
Но раз всем тем, что я творил,
любым плодом труда,
Тебя, мой Свет, не вдохновил,-
Любовь затихла навсегда.

И, если в сердце у Тебя
я только всплыл случайно,
и есть соперник, что, любя,
пленил необычайно;
и раз Тебя всё окруженье,
как настоящая орда,
к нему толкает для сближенья,
то я смолкаю навсегда.

Но нет ! Всё кончится добром,
Вся ложь мне - нипочём.
Тебя восславлю я пером
и охраню мечом.
Как бодро зазвенят литавры !
Зарукоплещут города.
И я тебе добуду лавры.
Любовь воскреснет навсегда !

James Graham

I'll never love Thee more
My dear and only Love, I pray
This noble world of thee
Be governed by no other sway
But purest monarchy;
For if confusion have a part,
Which virtuous souls abhor,
And hold a synod in thy heart,
I'll never love thee more.

Like Alexander I will reign,
And I will reign alone:
My thoughts shall evermore disdain
A rival on my throne.
He either fears his fate too much,
Or his deserts are small,
That puts it not unto the touch
To win or lose it all.

But I must rule and govern still,
And always give the law,
And have each subject at my will,
And all to stand in awe.
But 'gainst my battery, if I find
Thou shunn'st the prize so sore
As that thou sett'st me up a blind,
I'll never love thee more.

Or in the empire of thy heart,
Where I should solely be,
Another do pretend a part
And dares to vie with me;
Or if committees thou erect,
And go on such a score,
I'll sing and laugh at thy neglect,
And never love thee more.

But if thou wilt be constant then,
And faithful of thy word,
I'll make thee glorious by my pen
And famous by my sword:
I'll serve thee in such noble ways
Was never heard before;
I'll crown and deck thee all with bays,
And love thee evermore.

Примечание.
Джеймс Грэм, иначе Грэхем (1612 - 1650). Первый Маркиз Монтроз. Шотландский национальный герой. Участник гражданской войны то на стороне горцев-пуритан, то на стороне короля Карла I. Сын 4-го графа Монтроза. Учился в шотландском университете, затем в военной академии в Анжере (Франция). Проявил себя как выдающийся полководец, одержавший ряд крупных побед. В 1644 г. получил от короля Карла I титул Маркиза и пост наместника короля в Шотландии. После поражения короля в 1646 г. бежал в Норвегию. Потом собрав малочисленное войско горцев выступил против пресвитерианцев на стороне Карла II, попал в плен и был казнён в Эдинбурге. Этот воитель известен как поэт. Его стихи можно прочесть в переводах Евгения Давыдовича Фельдмана и Александра Викторовича Лукьянова.

Томас Лодж и Джеймс Грэм Стихи

Томас Лодж Неотступный Эрот
(Вездесущая Любовь)

Я взор вперяю в небосвод -
в глаза мне стрелы шлёт Эрот.
Я глянул лучше вниз сначала -
Его лицо в цветах сияло.
Чтоб отдохнуть, искал я тень,
но мучился и там весь день.
Искал покоя в тайной роще -
Эроту вслед войти - нет проще.
Топиться вздумалось в реке -
Эрот поёт на бережке.
Присел в мечтах наедине -
Он - тут как тут, подобно мне.
И всякий раз, как в скорби буду, -
где я, там Он - со мной повсюду.
О Розалинде речь зайдёт -
Божок добреет и цветёт.
Он жарится в огне любовном,
при том ставая мне подобным.
Но Розалинда ! Мне важней,
как Ты оценишь, кто верней.
Чуть что - он сгинет в круговерти,
а я влюблён до самой смерти.

Тhomas Lodge Love's Pursuit
(Love Omnipresent)
 
Turn I my looks unto the skies,
Love with his arrows wounds mine eyes;
If so I gaze upon the ground,
Love then in every flower is found;
Search I the shade to fly my pain,      
He meets me in the shade again;
Wend I to walk in secret grove,
Ev’n there I meet with sacred Love:
If so I bain me in the spring,
Ev’n on the bank I hear him sing;      
If so I meditate alone,
He will be partner of my moan;
If so I mourn, he weeps with me,
And where I am there he will be.
When as I talk of Rosalind,
The god from coyness waxeth kind,
And seems in selfsame flames to fry,
Because he loves as will as I;
Sweet Rosalind, for pity rue !
For why than love I am more true:
He, if he speed, will quickly fly;
But in thy love I live and die.


Томас Лодж (1558 -1625) - английкий драматург, романист, поэт, переводчик,
противник пуританизма, последоатель Лили. Яркий деятель елизаветинского и якобинского периода. практикующий врач. Как автор многочисленных пьес, возможно,
сотрудничал с Шекспиром. В одном пасторально-фантастическом романе рассказал о
любви перуанского принца к московской царевне. Сын лондонского лорд-мэра. Учился
в Оксфорде и в Авиньоне. В разное время посетил Азорские и Канарские острова, с
мореплавателем и пиратом Кэвендишем - Бразилию. С 1606 г. по 1616 г. вынужден был покинуть Англию в связи с гонением на католиков. Переводил Иосифа Флавия,
Сенеку и Дю Бартаса.

Джеймс Грэм  Любовь затихла навсегда

Любовь затихла навсегда.
Мой Свет, старайся не попасть
из благостного царства
туда, где встретишь только власть
кошмарного коварства.
Где всё запутано, мой Свет,
а правда всем чужда
и не зовётся на Совет,-
Любовь затихла навсегда.

Как Александр, свой трон храня,
начну крепить владенья.
Тому, кто станет гнать меня
я выкажу презренье.
И пусть испытывает страх...-
Кто жалок и не одарён, -
остаться должен на бобах.
Я этим не смущён.

Я буду твёрд, я буду смел
в любом лихом сраженье.
Как зачинатель славых дел,
я жду благоговенья.
Но раз всем тем, что я творил,
любым плодом труда,
Тебя, мой Свет, не вдохновил,-
Любовь затихла навсегда.

И, если в сердце у Тебя
я только всплыл случайно,
и есть соперник, что, любя,
пленил необычайно;
и раз Тебя всё окруженье,
как настоящая орда,
к нему толкает для сближенья,
то я смолкаю навсегда.

Но нет ! Всё кончится добром,
Вся ложь мне - нипочём.
Тебя восславлю я пером
и охраню мечом.
Как бодро зазвенят литавры !
Зарукоплещут города.
И я тебе добуду лавры.
Любовь воскреснет навсегда !

James Graham

I'll never love Thee more
My dear and only Love, I pray
This noble world of thee
Be governed by no other sway
But purest monarchy;
For if confusion have a part,
Which virtuous souls abhor,
And hold a synod in thy heart,
I'll never love thee more.

Like Alexander I will reign,
And I will reign alone:
My thoughts shall evermore disdain
A rival on my throne.
He either fears his fate too much,
Or his deserts are small,
That puts it not unto the touch
To win or lose it all.

But I must rule and govern still,
And always give the law,
And have each subject at my will,
And all to stand in awe.
But 'gainst my battery, if I find
Thou shunn'st the prize so sore
As that thou sett'st me up a blind,
I'll never love thee more.

Or in the empire of thy heart,
Where I should solely be,
Another do pretend a part
And dares to vie with me;
Or if committees thou erect,
And go on such a score,
I'll sing and laugh at thy neglect,
And never love thee more.

But if thou wilt be constant then,
And faithful of thy word,
I'll make thee glorious by my pen
And famous by my sword:
I'll serve thee in such noble ways
Was never heard before;
I'll crown and deck thee all with bays,
And love thee evermore.

Примечание.
Джеймс Грэм, иначе Грэхем (1612 - 1650). Первый Маркиз Монтроз. Шотландский национальный герой. Участник гражданской войны то на стороне горцев-пуритан, то на стороне короля Карла I. Сын 4-го графа Монтроза. Учился в шотландском университете, затем в военной академии в Анжере (Франция). Проявил себя как выдающийся полководец, одержавший ряд крупных побед. В 1644 г. получил от короля Карла I титул Маркиза и пост наместника короля в Шотландии. После поражения короля в 1646 г. бежал в Норвегию. Потом собрав малочисленное войско горцев выступил против пресвитерианцев на стороне Карла II, попал в плен и был казнён в Эдинбурге. Этот воитель известен как поэт. Его стихи можно прочесть в переводах Евгения Давыдовича Фельдмана и Александра Викторовича Лукьянова.


Алиса Мейнелл Стихи о любви

Алиса Мейнелл После разрыва

Сказав: "Прощай ! - дала ему отказ. -
Навек забвению предам !"
Но он лишь прав во всём был что ни раз
и ближе к Небесам.
Теперь одна - он в мыслях в каждый час.

Он не сбивался с правильных дорог.
Сверну - укажет верный путь.
Был незлобив, в советах - строг.
Когда могла, как надо, повернуть -
лишь слышала смешок.

Зачем же гнать из сердца вон,
того, к кому тянусь и день, и ночь ?
В нём Вера, и Надежда, и Резон,
лишь спесь и глупость гнали прочь,
а мне, чтоб жить, - необходим лишь он.

Аlice Meynell After a Parting

Farewell has long been said; I have foregone thee;
I never name thee even.
But how shall I learn virtues and yet shun thee?
For thou art so near Heaven
That Heavenward meditations pause upon thee.

Thou dost beset the path to every shrine;
My trembling thoughts discern
Thy goodness in the good for which I pine;
And, if I turn from but one sin, I turn
Unto a smile of thine.

How shall I thrust thee apart
Since all my growth tends to thee night and day—
To thee faith, hope, and art?
Swift are the currents setting all one way;
They draw my life, my life, out of my heart.

Алиса Мейнелл Отторжение запрета.

Забыть тебя не в силах, а должна !
Бегу от мыслей, что зовут в мечту,
в них тяга в голубую высоту,
в них сладкая мелодия слышна.
Мне жизнь с тобою рядом суждена.
Надеюсь, что я счастье обрету.
Я страстно тем намереньем полна. -
Так в ближний день, едва настанет ночь,
я расхрабрюсь и вся зажгусь огнём -
и все запреты разом прокляну:
так будто путы сразу сброшу прочь
и с той мечтой, пришедшей с первым сном,
сбегу - и к сердцу твоему прильну.

Alice Meynell Renouncement

I must not think of thee; and, tired yet strong,
I shun the thought that lurks in all delight—
The thought of thee—and in the blue Heaven's height,
And in the sweetest passage of a song.
O just beyond the fairest thoughts that throng
This breast, the thought of thee waits, hidden yet bright;
But it must never, never come in sight;
I must stop short of thee the whole day long.
But when sleep comes to close each difficult day,
When night gives pause to the long watch I keep,
And all my bonds I needs must loose apart,
Must doff my will as raiment laid away,—
With the first dream that comes with the first sleep
I run, I run, I am gathered to thy heart.

Примечание.
Alice Christiana Gertruda Tompson (1847 - 1922), в замужестве Мейнелл, родилась и умерла в Лондоне. Она - извстная и популянная английская поэтесса, после своего первого сборника стихов "Прелюдии" поддержанная Теннисоном и Ковентри Патмором. Дальнейшие её сборники - "Поэмы" и "Последние поэмы". Как писательница издала многие эссе и литературные биографии. Вышла замуж за издателя Уилфрида
Мейнелла (1852 - 1948) и активно проявила себя в издательском деле. Их сын Сэр
Фрэнсис Мередит Уилфрид Мейнелл стал поэтом и знаменитым книжным иллюстратором.
Алиса в молодые годы долго проживала во Франции и перешла в католичество. Её
стихи пронизаны религиозными мотивами. Кроме всего прочего, она была активной
суфражисткой.

Cэмюэл Пек и Нора Перри Стихи

Cэмюэл Пек Девушка с Юга

Щёчки в ямках, с белизной -
как у ландышей весной.
Всех модней -
оглянись да посмотри !
Ведь прекраснее зари
для парней.

Бодро ходит и всегда
очень ножками горда.
Говорят:
не жалеет ресниц,
но светлее зарниц
Её взгляд !

Ночью взглянешь в окно:
что на Ней за руно,
за фасон ?
Кто напишет портрет ?
Был бы даже аскет
изумлён !

Но талант завлекать
может горестью стать
и бедой.
С полдесятка парней
вечно ходят за Ней
чередой.

Что ж ? Девичьи года
улетят без следа -
то не грех.
Поведётся со мной -
станет лучшей женой
изо всех !

Samuel Peck  A Southern Girl

Her dimpled cheeks are pale;
She ’s a lily of the vale,
Not a rose.
In a muslin or a lawn
She is fairer than the dawn
To her beaux.

Her boots are slim and neat,—
She is vain about her feet,
It is said.
She amputates her r’s,
But her eyes are like the stars
Overhead.

On a balcony at night,
With a fleecy cloud of white
Round her hair —
Her grace, ah, who could paint?
She would fascinate a saint,
I declare.

’T is a matter of regret,
She ’s a bit of a coquette,
Whom I sing:
On her cruel path she goes
With a half a dozen beaux
To her string.
 
But let all that pass by,
As her maiden moments fly,
Dew-empearled;
When she marries, on my life,
She will make the dearest wife
In the world.

Примечание.
Samuel Minturn Peck, он же Сэмюэл Минтёрн Пек (1854 - 1938) - первый поэт-лауреат штата Алабама. Был самым младшим из девяти детей судьи в Верховном суде
штата. Учился на врача в университете Алабамы. Будучи студентом опубликовал первое стихотворение в Нью-Йорк Таймс. Печатался в периодике. Выпустил восемь сборников стихов. Писал простые мелодичные популярные стихи. Многие стали песнями. Принимался и за прозу.

Нора Перри Любовный Узелок

Всю чернь волос, сложивши в узелок,
не только их поймала, как в силок -
с завязкою чуть ниже подбородка -
весёлая и бойкая красотка.
Она, помимо своего чепца,
сумела привязать и молодца.

Их поманил высокий горный склон,
но ветер был там резок и силён.
Он кудри рвал, стал весело резвиться
и холодил их разрумяненные лица.
Никто не мог девице помешать
шнурки быстрей над шеей завязаать.

Девичьи щёчки вспыхнули огнём,
как фуксии под солнцем ясным днём.
Красавица предстала - вся в цветенье,
хоть локоны остались в заключенье.
Она, помимо своего чепца,
сумела привязать и молодца.

Всё круче становился горный склон,
а ветер с Запада был бешен и студён.
Он дул и дул, потом зашутковал.
Он с маленькою горничной играл.
А та, помимо своего чепца,
сумела привязать и молодца.

Ах, ветер с Запада ! Как ты не прав !
Ты кудри рвёшь. В тебе разбойный нрав.
Уж лучше б ты старался без конца,
чтоб вместе бились страстные сердца.
Юнец уже готов, забывши страх,
прильнуть к губам и ямкам на щеках.

Ах, Эллери Вейн ! Ну, как же ты мог ?
Ты ж сам себя сумел загнать в силок !
Ещё под Солнцем не просохли росы,
но вот уже в чепце вихры, и косы.
И ты уже в плену теперь, дружок, -
завяз, попав в любовный узелок.

Nora Perry The Love-Knot

Tying her bonnet under her chin,
She tied her raven ringlets in;
But not alone in the silken snare
Did she catch her lovely floating hair,
For, tying her bonnet under her chin,
She tied a young man's heart within.

They were strolling together up the hill,
Where the wind came blowing merry and chill;
And it blew the curls, a frolicsome race,
All over the happy peach-colored face.
Till, scolding and laughing, she tied them in,
Under her beautiful, dimpled chin.

And it blew a color, bright as the bloom
Of the pinkest fuchsia's tossing plume,
All over the cheeks of the prettiest girl
That ever imprisoned a romping curl,
Or, in tying her bonnet under her chin,
Tied a young man's heart within.

Steeper and steeper grew the hill,
Madder, merrier, chillier still
The western wind blew down, and played
The wildest tricks with the little maid,
As, tying her bonnet under her chin,
She tied a young man's heart within.

O western wind, do you think it was fair
To play such tricks with her floating hair?
To gladly, gleefully, do your best
To blow her against the young man's breast,
Where he as gladly folded her in,
And kissed her mouth and her dimpled chin?

Ah! Ellery Vane, you little thought,
An hour ago, when you besought
This country lass to walk with you,
After the sun had dried the dew,
What terrible danger you'd be in,
As she tied her bonnet under her chin!

Примечание.
Нора Перри (1831 - 1896) - американская писательница и поэтесса. Родилась в городке Дадли, штат Массачусетс. Отец был занят торговым бизнесом. Обучалась дома и в частных школах. Своё первое произведение "Кораблекрушение" сочинила уже
в восемь лет. Жила в основном в Провиденсе, штат Род-Айленд и в Бостоне. С юных
лет стала корреспонденткой в газетах, больше всего в "Чикаго Трибьюн". Издавала
сборники своих сообщений и очерков. Писала рассказы в основном для юношества, в
первую очередь для девиц. Писала о приключениях, в том числе о конкистадоре Бальбоа. Её трогательная поэма "После бала" имела большой успех. Далее было несколько других поэтических книг. На русский язык её стихи переводил автор, выступающий под псевдонимом "Последний менестрель".


Джон Пайатт и Эдуард Коут Пинкни Стихи

Джон Пайатт Даме - о её уменье изящно стареть

Вам нужно спеть (Смешливое созданье !),
как грациозно Ваше увяданье:
о Муза ! Текст могу создать.
Но правда ли, что стали увядать ?

Вариант.
Вы говорили, будто песня ваша спета. -
Смеялись, над доверчивым дружком.
Я сочинил задорные куплеты -
 Вы их пропели с бойким огоньком.

John Piatt To a Lady, on Her Art of Growing Old Gracefully

You ask a verse, to sing (ah, laughing face !)
Your happy art of growing old with grace ?
O Muse, begin, and let the truth - but hold !
First let me see that you are growing old.

Примечание.
Джон Джеймс Пайатт (1835 - 1917) - американский поэт. Родился в штате Индиана.
С шести лет жил в штате Огайо. Учился там в университете. Автор поэтического сборника "Poems of House and Home", 1869 г.

Эдуард Коут Пинкни Здравица

Наполню кубок до краёв -
и слава красоте !
Лишь в женской нежности она
видна нам в полноте.
Состав её - подарок звёзд.
Она полна чудес.
Её воздушность - не с Земли.
Она пришла с Небес.

Нам звуки музыки слышны
в потоке женских слов,
но смысл значительней стократ,
чем пенье соловьёв.
В них отчеканенный в сердцах
ответ на всякий спрос.
Они - как мёд усердных пчёл,
летящих с алых роз.

Любовь для женщины - как мысль,
завод в её часах.
А в чувствах - пряный аромат,
сильнее, чем в цветах.
Немало перемен в страстях:
бегут друг дружке вслед.
Сама себе всё предстаёт
кумиром прежних лет.

Посмотришь в женское лицо -
в мозгу её портрет.
Услышишь важное словцо -
так помнишь много лет.
Иная в памяти жива
чем всё, что есть, сильней -
так будет наш последний вздох
не о себе - о ней.

Наполню кубок до краёв -
и слава Красоте !
Лишь в женской нежности она
видна нам в полноте.
Так за здоровье женщин пьём,
чтоб жить им и блистать,
и я при том - с моим пером -
не дам им заскучать.

Edward Cootе Pinkney A Health

I fill this cup to one made up
Of loveliness alone,
A woman, of her gentle sex
The seeming paragon;
To whom the better elements
And kindly stars have given
A form so fair, that, like the air,
'T is less of earth than heaven.

Her every tone is music's own,
Like those of morning birds,
And something more than melody
Dwells ever in her words ;
The coinage of her heart are they,
And from her lips each flows,
As one may see the burdened bee
Forth issue from the rose.

Affections are as thoughts to her,
The measures of her hours;
Her feelings have the fragrancy,
The freshness of young flowers;
And lovely passions, changing oft,
So fill her, she appears
The image of themselves by turns,
The idol of past years!

Of her bright face one glance will trace
A picture on the brain,
And of her voice in echoing hearts
A sound must long remain ;
But memory, such as mine of her,
So very much endears,
When death is nigh my latest sigh
Will not be life's, but hers.

I fill this cup to one made up
Of loveliness alone,
A woman, of her gentle sex
The seeming paragon.
Her health ! and would on earth there stood
Some more of such a frame,
That life might be all poetry,
And weariness a name.

Примечание
Еdward Cootе Pinkney (1802-1828) - известный американский поэт, которого высоко
ценили Эдгар По и John Greenleaf Whittier, но проживший очень короткую жизнь.
Он был седьмым из девяти ребёнком американского посла в Лондоне, где и родился.
С восьми лет жил в Балтиморе, штат Мэриленд. Учился там в университете С.Мэри.
Получил диплом юриста. В 13 лет поступил во флот как гардемарин, до 1824 г. посетил Италию, Северную Африку, Вест-Индию, оба побережья Южной Америки. После
службы во флоте удачно женился, занимался юридической практикой, но неудачно,
преподавад риторику и литературу, издавал газету, при чём включался в политическую жизнь, что было связано с большими треволнениями. Пытался поступить
в мексиканский флот. Не был принят. Впал в депрессию. Умер от туберкулёза.
Как поэт он ориентировался на британцев: "кавалеров", Байрона, Вордсворта, Вальтера Скотта. Наиболее известные его стихи: "Rudolph" и "A Health".

Cэмюэл Рoджерс и Чарльз Седли Стихи

Сэмюэл Роджерс Брак

Они дают при всех святой обет.
Кольцо - из золота. Иллюзий нет.
Привёл в свой дом. Сам станет мягче воска,
и расцелует хоть любую слёзку.
Она ж войдёт, как свет: и горе - прочь,
какая б ни была снаружи ночь,
чтоб Ангелом-Хранителем там стала:
и, множа радость, беды разделяла.
От скверны будет мужа отвлекать
в свой мир Любви. (Дай Бог не опоздать !).
Пусть будет счастлив в добрые часы
в очаровании Её красы !
Она поймёт чутьём и при рассудке
любую мысль его за полминутки.
Она всегда пребудет начеку,
чтоб разделить его веселье и тоску.
Дух музыки спокойно спит в виоле,
пока хозяин не проявит воли,
а сердце - чутче: правильно настрой ! -
И очарует сказочной игрой.

Samuel Rogers Marriage

Then before all they stand - the holy vow
And ring of gold, no fond illusion now,
Bind her as his. Across the threshold led,
And every tear kissed off as soon as shed,
His house she enters - there to be a light,
Shining within, when all without is night;
A guardian angel o'er his life presiding,
Doubling his pleasures and his cares dividing,
Winning him back when mingling in the throng,
Back from a world we love, alas ! too long,
To fireside happiness, to hours of ease,
Blest with that charm, to certainty to please,
How oft her eyes read his; her gently mind
To all his wishes, all his thoughts inclined;
Still subject - ever on the watch to borrow
Mirth of his mirth and sorrow of his sorrow !
The soul of music slumbers in the shell,
Till waked and kindled by the master's spell.
And feeling hearts - touch them but rightly - pour
A thousand melodies unheard before !

Примечание.
Сэмюэл Роджерс (1763 - 1855) - долгожитель и знаменитый поэт своего времени,
вскоре забытый в тени знаменитых поэтов-романтиков: Байрона, Вордсворта, кольриджа. Зато именно он оставил ценнейшие записки о жизни и творчестве младших
современников. Он родился в семье купца и владельца стекольного завода в городе
Newington, умер в Лондоне. В молодости мечтал о духовной карьере, но по настоянию отца вступил в банковский бизнес и разбогател. Посетил Францию и
обследовал там художественные собрания. Потом многие шедевры оттуда приобрёл для
себя. Очень тщательно корпел над своими стихами и не спешил отдавать в печать.
Путешествовал по Италии, был в Швейцарии. Значительная часть его творчества
вдохновлнена этими поездками. Стал душой культурного общества в Лондоне, собирая
вокруг себя десятки знаменитостей. По праву был в этих кругах признанным законодателем. Стихи Сэмюэла Роджерса на русский язык переводила Валентина Сокорянская.

Сэр Чарльз Седли Филлис

Филлис - радость, вешний цвет,
но хитрит - лукавица !
То придёт ко мне, то нет.
Но всегда мне нравится.
Если злится -
мне не спится.
Улыбнётся -
Сердце бьётся.
Вспомню радостный мотив.

Жаль, порой она с утра
шутками забавится.
Но когда она добра,
всё прощу красавице.
В Милой вижу
много перцу -
не обижу:
мне по сердцу.
Я влюблён, и я счастлив !

Sir Charles Sedley  Phyllis

Phyllis my only joy,
Faithless as the winds or seas;
Sometimes coming, sometimes coy,
Yet she never fails to please;
If with a frown
I am cast down,
Phyllis smiling,
And beguiling,
Makes me happier than before.

Though, alas! too late I find
Nothing can her fancy fix,
Yet the moment she is kind
I forgive her all her tricks;
Which, though I see,
I can't get free;
She deceiving,
I believing;
What need lovers wish for more ?

Примечание.
Сэр Чарльз Седли - иначе Сидли (1639 - 1702) - английский поэт, драматург и
политик. Аристократ, 5-й (и последний в роду) баронет. Выходец из старой родовитой семьи, известной в Кенте с четырнадцатого века. Собрания его трудов
в двух томах вышли в 1722, в 1776 и в 1936 глдах. Некоторое время учился в Оксфорде. Был франкоманом. Переводил и переделывал пьесы Корнеля и Мольера.
Переводил Виргилия, Горация, Овидия и Теренция. Стал автором своих остроумных
весёлых и весьма циничных комедий. Писал любовные песни, пасторальные диалоги,
эпиграммы - в подражание Марциалу. Песни на его стихи создали известные английские композиторы. Они поются и сейчас. Его дочь Кэтрин стала любовницей короля Якова II. Cам Седли в парламенте стал на сторону вигов. Выступал против католика Якова II и в пользу Вильгельма Оранского. Был разным. Помимо серьёзной политической парламентской деятельности в другие периоды жизни отличался безобразным распутным поведением, выступал с немыслимыми кощунственными публичными демонстрациями в обнажённом виде, за что был крупно оштрафован. В этих фанабериях ему содействовала "весёлая шайка": граф Рочестер и лорд Бакхерст. Он же руководил одно время нашумевшей разнузданной бандой "Балерин". Личности, подобные Седли, были показаны в произведениях Драйдена и Теккерея. На рсский язык стихи Седли перевдил Евгений Фельдман.


Карл Сэндберг Стихи

Карл Сэндберг Девушка Мечты

Когда придёшь, волнуясь от любви,
как нежная роса, пролившись ливнем,
и Твой загар проявится на коже,
и будет шелест бриза у Тебя в речах,
так станешь Ты милей, чем эдельвейс.

Придёшь с Твоими броскими руками,
и прелесть позы не уловит скульптор,
(Вариант.
Так будут дивно экспрессивны руки,
что не сумеет отразить ваятель).
и плечи с шеей будут несравненны,
лицо проявит смену настроений.
Не сыщешь в Небе стольких перемен:
ни в облаках, и ни в сиянье Солнца.

Однако,
придёшь ли Ты, о Девушка Мечты ?
Всё будет так, как всюду в Мире:
при встречах мы глядим глаза в глаза.
В них фильмы о надеждах прошлых дней.
(Вариант.
В них фильм с надеждой памятного  дня).


Carl Sandburg Dream Girl

You will come one day in a waver of love,
Tender as dew, impetuous as rain,
The tan of the sun will be on your skin,
The purr of the breeze in your murmuring speech,
You will pose with a hill-flower grace.

You will come, with your slim, expressive arms,
A poise of the head no sculptor has caught
And nuances spoken with shoulder and neck,
Your face in a pass-and-repass of moods
As many as skies in delicate change
Of cloud and blue and flimmering sun.

Yet,
You may not come, O girl of a dream,
We may but pass as the world goes by
And take from a look of eyes into eyes,
A film of hope and a memoried day.

Карл Сэндберг Белые плечи

Те Ваши плечи белые
мне помнятся.
И Ваше пожимание плечами - да со смехом.

И скверненький смешок
слетал тихонько с Ваших белых плеч.

Carl Sandburg

Your white shoulders
I remember
And your shrug of laughter.

Low laughter
Shaken slow
From your white shoulders.

Примчение.
Carl Sandburg (1878 - 1967) - американский поэт, историк, романист, фольклорист.
Трижды лаурат Пулитцеровской премии: в 1919 и 1940 гг. за стихи, в 1951 г. за
биографию Авраама Линкольна. Родился в Galesburg'e, штат Иллинойс в семье иммигрантов из Швеции. С тринадцати лет работал в разнообразных бизнесах простым
рабочим или батраком, попутно учился в школе. Попал в солдаты при испано-америкаеской войне. Потом учился в колледже родного города. Был редактором студенческого журнала и капитаном баскетбольной команды. После колледжа работал в рекламе и включился в журналистику и в писание стихов. Подражал Уитмену. Первые успешные сборники: "Стихи о Чикаго", "Обмолот", "Дым и сталь", "Завтра", "Я - народ", "У порога гробницы" и многое другое. Вся жизнь писателя проходила не в столицах, а в нескольких провинциальных штатах. В его стихах много местных речений. Умер он в городе Flat Rock, в Северной Каролине. Тем не менее его проводили с большими почестями как одного из лучших поэтов Америки.
На русский язык его стихи переводил И.Кашкин.


Уильям Строд и Чарльз Суэйн



С Любимой я играл когда-то.
Она считала поцелуи
и тут же запросила платы.
Спросил: "О чём Ты ? Не пойму я !"
Её ответ: "Лобзанья нам приятны.
Отдам Твои - Мои верни обратно !"

William Strode Kisses

My love and I for kisses played,
She would keep stakes, - I was content,
But when I won she would be paid;
This made me ask her what she meant.
"Pray, since I see - quoth she - your wrangling vein,
Take your own kisses; give me mine again".

Примнчание.
Уильям Строд (1602 - 1645) - английский поэт, родился в пуританкой семье, в
имении возле Плимута, умер в Оксфорде. Учился в Вестминстерской школе, затем в
Оксфордском университете. Стал священником. В 1636 г. при дворе Карла Первого
была представлена на сцене пьеса Строда "Плавучий остров". Он добился звания доктора богословия и поста каноника. Считался остроумным и нравственным проповедником.

Чарльз Суэйн Любовь ?

Поговорим о радости влюбиться !
То значит мысленно построить храм.
Надежда, в нём вселясь как голубица,
там воскурит волшебный фимиам,
собрав всё то, что свойственно мечтам.
То будет средоточие блаженства.
Ты станешь ближе к звёздным небесам.
И ты добьёшся в жизни совершенства.
Будь Рай хоть где-то на Земле, то там.

Пускай Любовь продлится нерушимо,
как незатмённая ничем звезда,
что двум Сердцам любезна и ценима.
(Варианты:
Какая сладость с  ней сопоставима ?
Лишь только благость Рая с ней сравнима ,)
как Счастье, что даётся навсегда.
Как началась ? -- Не вспомнишь без труда.
Как мы друг дружке дали обещанье ?
Была ль Луна ? Плескалась ли вода ? -
Восторгом переполнилось сознанье,
оставшимся у нас в воспоминанье.

Charles Swain

Love? I will tell thee what it is to love!
It is to build with human thoughts a shrine,
Where Hope sits brooding like a beauteous dove;
Where Time seems young, and Life a thing divine.
All tastes, all pleasures, all desires combine
To consecrate this sanctuary of bliss.
Above, the stars in cloudless beauty shine;
Around, the streams their flowery margins kiss;
And if there's heaven on earth, that heaven is surely this.

Yes, this is love, the steadfast and the true,
The immortal glory which hath never set;
The best, the brightest boon the heart e'er knew:
Of all life's sweets the very sweetest yet!
O' who but can recall the eve they met
To breathe, in some green walk, their first young vow?
While summer flowers with moonlight dews were wet,
And winds sighed soft around the mountain's brow,
And all was rapture then which is but memory now!

Чарльз Суэйн Фиалку в волосы вплела

Фиалку в волосы вплела,
и роза на груди ала !
Дивней чудес
глаза - искристей свежих рос,
а губы даже слаще роз -
милей небес.

Из лютни, что Она возмёт
изящно музыка течёт.
Она ж сама
рождает сказочную трель
нежней, чем всякий менестрель,
сводя с ума.

Она является как свет -
чистейший луч, что ярче нет,
как ветерок.
И, где бы ни ступала смело,
земля приветственно гудела,
стелясь у ног !

Charles Swain A Violet In Her Hair

A violet in her lovely hair,
A rose upon her bosom fair!
But O, her eyes
A lovelier violet disclose,
And her ripe lips the sweetest rose
That's 'neath the skies.

A lute beneath her graceful hand
Breathes music forth at her command;
But still her tongue
Far richer music calls to birth
Than all the minstrel power on earth
Can give to song.

And thus she moves in tender light,
The purest ray, where all is bright,
Serene, and sweet;
And sheds a graceful influence round,
That bellows e'ed the very ground
Beneath her feet!

Примечание.
Чарльз Суэйн - Charles William Swain - (1801 - 1874), английский поэт, который,
по словам Роберта Саути, был рождён, чтобы стать поэтом. Отмечают изящность и элегантность его стихов. Поэт родился в Манчестере, прожил там всю жизнь, получил прозвище "манчесткпский поэт". Был почётным профессором поэзии в Королевском Институте Манчестера. После школы, с 15 лет был клерком в красильне,
с 1830 г. работал в фирме, занятой изготовлением гравюр и литографий. Стал до  конца Жизни совладельцем этой фирмы. Первые стихи опубликовал в прессе в 1822 г.
Первый сборник его стихов вышел в 1827 году, последний в 1867 г. В 1857 г. была
напечатана книга в США - в Бостоне.

Генри Тимрод и Катрина Траск

Генри Тимрод Любовь для всех - частица бытия...

Любовь для всех - частица бытия,
которая покоится в груди,
да так, что не тревожь и не буди,
пока дерутся люди и края,
по-новому всё сущее кроя,
да смотрят на Любовь как на предмет,
забавный для юнцов незрелых лет.
И вот толкует Спутница Твоя:
"Что толку, что за радость нынче в том,
когда Любовь стоит особняком,
взамен того, чтоб быть проводником ?
Как много б стало здесь счастливых лиц !
И улицы - истёртый пол темниц -
вдруг стали б светлым солнечным путём".

Henry Timrod  Most men know love but as a part of life

Most men know love but as a part of life;
They hide it in some corner of the breast,
Even from themselves; and only when they rest
In the brief pauses of that daily strife,
Wherewith the world might else be not so rife,
They draw it forth (as one draws forth a toy
To soothe some ardent, kiss-exacting boy)
And hold it up to sister, child, or wife.
Ah me! why may not love and life be one?
Why walk we thus alone, when by our side,
Love, like a visible God, might be our guide?
How would the marts grow noble! and the street,
Worn like a dungeon-floor by weary feet,
Seem then a golden court-way of the Sun!

Примечание.
Генри Тимрод (1828 - 1867) - американский автор, получивший прозвище "Поэт Конфедерации". Его дед Dimroth был иммигрантом из Германии. Фамилию в США немного изменили. Генри родился в Чарльстоне, штат Южная Каролина. Отец как офицер участвовал в войне с семинолами. В 44 года он умер от туберкулёза. Остались четверо детей. Генри было тода 9 лет. Дом сгорел, семья обнищала.
В школе и затем в университете в Джорджии Генри учился благодаря помощи благотворителей. После учёбы он стал учителем в маленькой школе на плантации.
Писал стихи. Пользовался псевдонимом Aglaus. C начала Гражданской войны занял
активную позицию в пользу южан, даже служил в армии на штабной работе, хотя
страдал от тубркулёза. После войны скрывался, страдал от бедности. Умер через
год после того, как женился по любви. Его друг (ещё со школьных лет) Пол Гамильтон Хайн издал сборник стихов Тимрода, который имел успех. Его признали одним из лучших провинциальных поэтов во второй половине XIX-го века. Это отметил даже англичанин Теннисон.

Катрина Траск  Любовь

О власть Любви, дивящий нас секрет !
Как тьма моя Тобой освещена
и светлым утром ночь замещена !
Спасенье душ от давящих тенет.
Со скорой явностью я вижу свет.
И даль, что впреди теперь ясна.
И радость впредь мне въявь теперь видна -
отныне вслед за бегом вечных лет.
С Тобой и Вера в Бога всё растёт,
и взор пронзает всякие заплоты.
Борюсь с тоской и вредоносной стылью.
С Тобой я терпеливей каждый год.
Мне Небо улыбается с высот.
Душа с Любовью раскрывает крылья.

Katrina Trask Love

O power of Love, O wondrous mystery !
How is my dark illumined by thy light,
That maketh morning of my gloomy night,
Setting my soul from Sorrow’s bondage free
With swift-sent revelation! yea, I see      
Beyond the limitation of my sight
And senses, comprehending now, aright,
To-day’s proportion to Eternity.
Through thee, my faith in God is made more sure,
My searching eyes have pierced the misty veil;      
The pain and anguish which stern Sorrow brings
Through thee become more easy to endure.
Love-strong I mount; and Heaven’s high summit scale;
Through thee, my soul has spread her folded wings.

Примечание.
Kate Nichols (1853 - 1922) - американская писательница, поэтесса и богатая дама, увлечёная меценатскими заботами о поддержке талантливых артистов, танцоров,
хуложников, музыкантов, поэтов и писателей. Дочь состоятелного нефтеторглвца.
Стала супругой Спенсера Траска, банкира, настоящего магната, причастного к железным дорогам, к Эдиссоновской электрической компании и к изданию "Нью-Йорк Таймс". Её четверо рано умерли. Муж погиб в 1909 г. в железно-дорожной катастрофе. Сама после 1913 года была больна пссле нескольких сердечных приступов. В 1921 г. стала женой друга Траска - Фостера Пибоди - тоже крупного
финансово- рошлнного деятеля. Ими было выделено в Саратога-Спрингс, штат Нью-Йорк, имение Yaddo - площадью в 400 акров для устройства быта художников, которое славится до сих пор. Сама Катрина Траск через год умерла. В течение жизни написала и издала много книг стихов, белых стихов и прозы. Создавала и пьесы, в том числе одну на антивоенную тему. Некоторые названия её книг: "Листья Колорадо", "При короле Контантине", "Свободно и без ограничения", "Драма короля Альфреда", "Ночь и утро", "Уроки Любви", "Ночи мрачного настония", "Хроника Яддо", "Белое, красное и домотканное", "Джон Лейтон, младший" и др.



 

Элла Уилкокс и Уильям Винтер Стихи

Элла Уилкокс Дворец на Песке

Любовь, в которой Дружбы нет в основе,
не лучше, чем дворец на плывуне,
сверкающий красотами извне,
где держится вся мощь на честном слове.
Пусть даже рыцарь был бы наготове
перед дворцом на бронзовом коне.
Путь тянутся там башни к вышине,
недолго простоять цветной обнове.
Опасно хоть какое потрясенье.
Не выдержат напора камни стен.
Чтоб всё не превратилось в прах и тлен,
не выручат ни слёзы, ни моленья.
Потуги врозь в несчастье не спасут,
а нужен общий тяжкий дружный труд.

(Перевод - вольный).

Ella Wheeler Wilcox Upon the Sand

All love that has not friendship for its base,
Is like a mansion built upon the sand.
Though brave its walls as any in the land,
And its tall turrets lift their heads in grace;
Though skillful and accomplished artists trace
Most beautiful designs on every hand,
And gleaming statues in dim niches stand,
And fountains play in some flow'r-hidden place,

Yet, when from the frowning east a sudden gust
Of adverse fate is blown, or sad rains fall
Day in, day out, against is yielding wall,
Lo! the fair structure crumbles to the dust.
Love, to endure life's sorrow and earth's woe,
Need friendship's solid mason-work below.

Пимечание.
Элла Уилер Уилкокс (1850 - 1919) - американская поэтесса, содавшая несколько сот
попуярных стихотворений. Её строки не раз цитировались в голливудских фильмах.
Самый известный сборник её стихов: "Стихи страсти". Самое заменитое стихоторение: "Одиночество". На русский язык её творения превели Д.Анисимов, Валерий Чижик, Борис Зарубинский... Элла провела детство в Джонстауне, штат Висконсин, была замужем, жила в Нью-Йорке. Последние годы прошли в Бренфорде,
штат Конектикут. Ждала весточки с Небес, обещанной мужем, который умер в 1916 году.

Уильям Винтер Моя Королева

В Любви сверх-прыткий нетерпим.
На слишком близком расстояньи
не будет Солнце золотым.
Ожжёт глаза его сиянье.
Без соблюденья этикета
не распознать красы предмета.

Взглянув сперва издалека,
я оказался в состоянье
познать насколько велика
вся прелесть встречного созданья.
И мне не вырваться из власти
внезапно охватившей страсти.

Всю жизнь свою отдал я вдруг,
на лишнее забот не тратя,
теперь милейшей из подруг -
рождённой Небом Благодати:
моей Любви, моей Надежде,
о ком всегда мечталось прежде.

В твоих глазах - небесный свет.
Твой голос - шепоток Зефира.
Мне в нём послышался привет
от всей листвы Большого Мира,
от всех цветов в блистанье рос,
где Ты - пышнейшая из роз.

И Ты, покинув Небосклон,
сошла, чтоб мог я наглядеться
на облик Королевы Сердца -
в чудеснейшей из всех корон -
Царицей, что послал мне Бог,
и я при ней, как Царь - у ног.

William Winter My Queen

He loves not well whose love is bold!
I would not have thee come too nigh:
The sun’s gold would not seem pure gold
Unless the sun were in the sky;
To take him thence and chain him near
Would make his beauty disappear.

He keeps his state,—keep thou in thine,
And shine upon me from afar!
So shall I bask in light divine,
That falls from love’s own guiding star;
So shall thy eminence be high,
And so my passion shall not die.

But all my life shall reach its hands
Of lofty longing toward thy face,
And be as one who speechless stands
In rapture at some perfect grace!
My love, my hope, my all shall be
To look to heaven and look to thee!

Thy eyes shall be the heavenly lights;
Thy voice the gentle summer breeze,
What time it sways, on moonlit nights,
The murmuring tops of leafy trees;
And I shall touch thy beauteous form
In June’s red roses, rich and warm.

But thou thyself shalt come not down
From that pure region far above;
But keep thy throne and wear thy crown,
Queen of my heart and queen of love!
A monarch in thy realm complete,
And I a monarch—at thy feet !

Примечание.
William Winter - Уильям Винтер (1836 - 1917) - американский театральный критик,
писатель - биограф своего времени и его деятелей кульуры, поэт, эссеист, редактор нью-йоркских газет. Его литературная работа продолжалась более 60 лет.
Его архивы пополнили фонды нескольких музеев. Родился в городе Глостере, штат
Массачусетс, окончил Гарвардскую юридическую школу. Первую книгу стихов выпустил
в 1853 г. Стал видной фигурой в нью-йоркском богемном сообществе в районе Гриннвич - Виллидж, Паффианском кружке - по названию популяной пивной. С помощью
Винтера начинались литературные карьеры Уолта Уитмена, Марк Твна, Джорджа Арнольда и многих других, в том числе актёров. Женился на шотландской поэтессе
Элизабет Кемпбелл. Воспитывал пятерых детей.


Томас Уайетт Моя галера и др.

Сэр Томас Уайетт Моя Галера

Моя галера с грузом забытья
зимою  в ночь зыбучими морями
протиснулась меж скал, как меж врагами,
а Шкипер вёл, упорства не тая.
В пути задумка каждого - своя:
как встретить смерть, витавшую над нами.
И ветер расправлялся с парусами
под ропот устращённого нытья.
Дождь слёз в предвиденье лихой недоли.
Нас подвели невежество и блажь,
и рущится да рвётся такелаж.
Проклятье Звёздам, равнодушным к боли !
В мозгах уже не Разум, а обманка,
и в мыслях только лишь одна стоянка.

Sir Thomas Wyatt Мy Galley

My galley, chargеd with forgetfulness,
Thorough sharp seas in winter nights doth pass
'Tween rock and rock; and eke mine en'my, alas,
That is my lord, steereth with cruelness;
And every owre a thought in readiness,
As though that death were light in such a case.
An endless wind doth tear the sail apace
Of forced sighs and trusty fearfulness.
A rain of tears, a cloud of dark disdain,
Hath done the weared cords great hinderance;
Wreathed with error and eke with ignorance.
The stars be hid that led me to this pain;
Drownеd is Reason that should me comfort,
And I remain despairing of the port.

Сэр Томас Уайетт Сбегают прочь. (Ральность или грёза ?).

Сбегают прочь, когда слежу за ними.
Во тьме, босые. Их и не поймать.
Сперва казались кроткими, ручными,
теперь иные, начали дичать.
Когда-то даже брали хлеб из рук.
Теперь берут колеблясь и не вдруг,
как-будто я внушаю им испуг.

Зато потом досталась мне награда,
всех прочих лучше. - Счастью не перечь !
Однажды ночью, после маскарада
услышал, как упало платье с плеч.
Произошла славнейшая из встреч !
Я был отстать от губ Её неволен.
Она шепнула: "Милый ! Ты доволен ?"

То было въявь. Отнюдь не сновиденье.
Осуществленье искренней мечты.
Хотя потом пришлось терпеть забвенье,
как мог не оценить той доброты ?
Ей - чуждой новомодной суеты -
избрать меня из всех угодно было.
Что ж есть, чего б Она ни заслужила ?

Примечание 1
Это стихотворение иначе понято и иначе переведено Григорием Кружковым.
Вполне возможно, что прав именно он.

Влюблённый рассказывает,
как безнадежно он покинут теми,
что прежде дарили ему отраду.

Они меня обходят стороной —
Те, что, бывало, робкими шагами
Ко мне прокрадывались в час ночной,
Чтоб теплыми, дрожащими губами
Брать хлеб из рук моих, — клянусь богами,
Они меня дичатся и бегут,
Как лань бежит стремглав от ловчих пут.

Хвала фортуне, были времена
Иные: помню, после маскарада,
Еще от танцев разгорячена,
Под шорох с плеч скользнувшего наряда
Она ко мне прильнула, как дриада,
И так, целуя тыщу раз подряд,
Шептала тихо: «Милый мой, ты рад?»

То было наяву, а не во сне!
Но все переменилось ей в угоду:
Забвенье целиком досталось мне;
Себе она оставила свободу
Да ту забывчивость, что входит в моду.
Так мило разочлась со мной она;
Надеюсь, что воздастся ей сполна.

Sir Thomas Wyatt They Flee from Me

They flee from me that sometime did me seek
With naked foot, stalking in my chamber.
I have seen them gentle, tame, and meek,
That now are wild and do not remember
That sometime they put themself in danger
To take bread at my hand; and now they range,
Busily seeking with a continual change.

Thanked be fortune it hath been otherwise
Twenty times better; but once in special,
In thin array after a pleasant guise,
When her loose gown from her shoulders did fall,
And she me caught in her arms long and small;
Therewithall sweetly did me kiss
And softly said, “Dear heart, how like you this?”

It was no dream: I lay broad waking.
But all is turned thorough my gentleness
Into a strange fashion of forsaking;
And I have leave to go of her goodness,
And she also, to use newfangleness.
But since that I so kindly am served
I would fain know what she hath deserved.

Примечание 2
Сэр Томас Уайетт (1503 - 1542) - поэт, который, вместе с младшим современником сэром Генри Говардом, графом Сурреем - точнее Сарри (1516 - 1547) в промежутке времени между - Чосером и Шекспиром - был наиболее ярким среди английских поэтов. Знакомые с опытом Петрарки и современников французов, они творчески и по-новаторски перенесли их навыки на английскую почву, указав дорогу Шекспиру и другим авторам. Уайётт - сын знатного дворянина из Кента. После Кембриджа попал в придворные к Генриху Восьмому, где блистал образованностью, поэтическим талантом и рыцарскими качествами. Стал дипломатом и ездил с поручениями во Францию, Италию и Испанию. В конце жизни был вице-адмиралом. Пишущие о нём разгадывают подробности его жизни, предполагая, например, что он был влюблён в королеву Анну Болейн. Умер от скоротечного простудного заболевания. Это был счастливый случай: несколько других знатных отважных и дерзих придворных при Генрихе Восьмом были казнены. Его стихи на русский язык переведены Александром Лукьяновым, Григорием Кружковым, Алексеем Горшковм, Евгением Фельдманом, Валентиной Сергеевной Ржевской, Владимиром Роговым и друими мастерами.  
 

Анна Брэдстрит Дорогому и Любимому мужу

Анна Брэдстрит  Дорогому и Любимому Мужу

Где б двое вместе были так слиты ?
Где б муж был так любим женой, как Ты ?
И кто из жён счастливее меня ?
Кого ж так чтут, лелея и храня ?
Свою Любовь ценю я так высоко,
что не сравню с сокровищем Востока.
Её потокам рек не охладить
и можно лишь Любовью оплатить.
А за Твою Любовь вознагражденье
дадут лишь Небеса. - Моё моленье
чтоб жить в Любви и далее сердечно,
а вслед - за гранью лет - продолжить вечно.

Варианты.
Любовь ценней мне копей Соломона
и всех богатств любого фараона.

Любовь ценней алмазных рудников,
святей всего наследия веков.

Моя Любовь ценней регалий Трона,
дороже всех сокровищ Илиона.

Моя Любовь ценней любой казны
со всем несчётным золотом страны.

И к Богу я взываю бесконечно
о том, чтоб Ты жил в счастье безурпречно.


Anne Bradstreet To My Dear and Loving Husband

If ever two were one, then surely we.
If ever man were loved by wife, then thee.
If ever wife was happy in a man,
Compare with me, ye women, if you can.
I prize thy love more than whole mines of gold,
Or all the riches that the East doth hold.
My love is such that rivers cannot quench,
Nor ought but love from thee give recompense.
Thy love is such I can no way repay;
The heavens reward thee manifold, I pray.
Then while we live, in love let’s so persever,
That when we live no more, we may live ever.

Примечание.
Анна Брэдстрит (1612 - 1672) - первая американская поэтесса. Дочь пуританина Томаса Дадли, управляющего на службе у графа Линкольна. В 16 лет вышла замуж за Саймона Брэдстрита. Обе семьи в 1630 году перебрались в Америку на корабле
"Арабелла". Отец, а вслед за ним и муж, были губернаторами колонии Массачусеттс.
Анна была начитанной, её библиотека насчитывала 800 томов всякой литературы.
Болезненная туберкулёзная Анна тяжело перенесла переезд. Затем был пожар, в
котором сгорела библиотека. Анна писала разные, в том числе религиозные стихи. В Лондоне, в 1650 году, была издана её книга "Десятая Муза, появившаяся недавно в
в Америке". После смерти поэессы в 1678 году появилась книга "Избранные
стихотворения".

Kовентри Патмор Стихи

Ковентри Патмор Ни Свет с Небес

Всё утро после свадебного дня
ни свет, ни гомон птиц у изголовья
из дремоты не вывели меня. -
И я не взбудоражен был Любовью.
Варианты:
1.Из лона сна не вывели меня.
2.Из сладких грёз не вывели меня.

Coventry Patmore  Across the Sky

Across the sky the daylight crept,
And birds grew garrulous in the grove,
And on my marriage-morn I slept
A soft sleep, undisturb'd by love.

Ковентри Патмор Дань

Весь блеск, что есть под небесами,
в Её убранство что-то внёс.
Заморский бриллиант, как пламя,
сверкает посреди волос.

Нужны ей охра с кошенилью,
Ей кстати пурпур и лазурь.
Её дарят жемчужной пылью,
моря, стихая после бурь.

Ей всяческие подношенья
дают и птицы, и зверьё,
как будто эти украшенья
не им важней, а для Неё.

Всё, чем горда Земля на диво,
крича провозглашает всем,
что лишь Её прерогатива
всё то, чем грешен сам Эдем.

Coventry Patmore The Tribute
 
No splendor ’neath the sky’s proud dome
But serves for her familiar wear;
The far-fetched diamond finds its home
Flashing and smoldering in her hair;
For her the seas their pearls reveal;      
Art and strange lands her pomp supply
With purple, chrome, and cochineal,
Ochre, and lapis lazuli;
The worm its golden woof presents;
Whatever runs, flies, dives, or delves,      
All doff for her their ornaments,
Which suit her better than themselves;
And all, by this their power to give
Proving her right to take, proclaim
Her beauty’s clear prerogative      
To profit so by Eden’s blame.

Ковентри Патмор Прощанье

Прощай ! Хотя душа тревожна,
вдвоём идти нам невозможно.
Подруга ! Но зато вполне
пути ясны тебе и мне.
Уйти несложно.
Спина к спине, и мы в слезах,
пешком, топча дорожный прах,
пойдём - у каждого свой шлях:
ты выберешь Восход, а я Закат.
Идти придётся далеко.
Сыскать удачу - нелегко.
И нет путей назад.
Так всё горюет безутешная вдова,
когда её любимица мертва
по нянькиной вине.
Хотя роса не застилает наших глаз,
но персиковый цвет весеннего цветенья
в вечернем небе - не для нас.
Спина к спине - и врозь пошло движенье.
Возможно, нам уже невмочь
прийти туда, где день меняется на ночь;
свершить весь круг поcтигшего изгнанья,
и где-то там, уже далече
в конце концов дождаться сладкой встречи,
чтоб сбрызнуть вечный праздник упованья
слезами, что не будут высыхать.

Coventry Patmore A Farwell

With all my will, but much against my heart,
We two now part.
My Very Dear,
Our solace is, the sad road lies so clear.
It needs no art,
With faint, averted feet
And many a tear,
In our opposed paths to persevere.
Go thou to East, I West.
We will not say
There 's any hope, it is so far away.
But, O, my Best,
When the one darling of our widowhead,
The nursling Grief,
Is dead,
And no dews blur our eyes
To see the peach-bloom come in evening skies,
Perchance we may,
Where now this night is day,
And even through faith of still averted feet,
Making full circle of our banishment,
Amazed meet;
The bitter journey to the bourne so sweet
Seasoning the termless feast of our content
With tears of recognition never dry.

Примечание.
Coventry Kersey Dighton Patmor, он же Ковентри Патмор, или Пэтмор (1823 - 1896) - английский поэт и критик. Сын писателя Питера Джорджа Патмера. Получил домашнее образование, затем учился во Франции. В 1844 г. издал первый сборник
стихов, который пришлось изъять из продажи как неудачный. Работал помощником библиотекаря в Британском Музее. Всю жизнь писал и издавал стихи. Наиболее известна его большая поэма "Angel in the House". Его стихи переводил на русский язык Евгений Фельдман.

Девичья отповедь

Девичья отповедь.

"Не прогневись ! Ты мне некстати !"
Красавица была резка,
не придержала языка.
Не в том нуждалась кандидате.
Родился в запредельном штате.
Приезжий гость издалека:
поэт, не признанный пока,
всего лишь новичок в печати.
Хоть при отличном аттестате,
велик ли у него престиж ?
Враги на Францию напали -
и он на фронт спешит в запале,
забывши вальсы и матчиш.
(А мог бы послужить в санбате).

"Окоп - не тёплые полати.
Тебя тут чтут, пока ты жив.
Другие слышат твой призыв,
но как проймёшь их, жизнь утратя ?
Вояки вспомнят о собрате,
подхватят смелый твой мотив.
Родня ж заплачет о солдате.
Возможно впредь, при круглой дате,
тебя превознесёт Париж
как незабвенного героя,
что бился в боевом настрое,
а не искал укромных крыш,
когда лютуют вражьи рати.

Гордец, гуляка, бонвиван
без всяких мыслей о карьере,
ты жизнь ведёшь в блаженной вере,
что это рыцарский роман,
а сам ты вхож в свободный клан,
что не стеснён в лихой манере
потом топить свои потери
в слезах оставленных Сюзанн.
Ты не живёшь в реальном мире.
Ты будто новый Дон Кихот
упрямо ищешь Дульсинею,
чтоб красоваться рядом с нею...
Но мне не нужен сумасброд,
что лишь смешон в своём мундире".


Наш рыцарь был похож на камикадзе,
но полюбил не Нину Чавчавадзе.





Алан Сигер

Алан Сигер

1.Он прочным был и стойким, как скала.
Алану соответстовало имя.
Дивя друзей поступками своими,
он брался за нелёгкие дела.
Куда б его судьба ни занесла,
почти как гладиатор в Древнем Риме,
оружие держал в железном жиме -
за то ему и вечная хвала.
Ему был чужд невыносимый пресс,
держащий жизни в стиснутом узле.
Он жарко полыхал от возмущенья,
что Мир не зиждет счастья на Земле
в надёжном благородном единенье. -
Не мнил, что смерть - преддверие чудес.

2.Не мнил, что смерть - преддверие чудес,
что сменят череду ненастных дней.
Хотя без детских сказок жить трудней,
млеть в тусклости не счёл за интерес...
Тревожил исторически процесс -
так он спешил, стараясь стать сильней -
как Одиссей, Геракл, Ахилл, Эней...
Вальхалла шла с его мечтой вразрез.
Знал с детских лет Лонг-Айленд и Нью-Йорк,
где с берегов смотрел в морские дали,
как глянул бы когда-то ирокез.
Солидный особняк вводил в восторг.
Старинные легенды окружали.
Пленяла душу красота небес.

3.Пленяла душу красота небес...
как в Мексику попал он, где колибри,
пичуги в самом мизерном калибре,
как пчёлки наполняли каждый лес
и их не тяготил ничтожный вес.
Летали, как порой дрозды на Тибре,
дивили живостью в любой их фибре,
танцуя в небесах свой дивный экоссез.
Вся Мексика полна была тепла,
пленяла красотою индианок
и восхищала пеньем серенад.
Когда он шёл из дома спозаранок,
то цвёл вокруг него волшебный сад.
Был с детства счастлив. Жизнь была светла.

4. Был с детства счастлив. Жизнь была светла.
Вернулся в Штаты, к своему форпосту,
до давнего семейного погоста.
Когда ж до Гарварда судьба его дошла,
вник в славные и гордые дела
Роланда из творений Ариосто
да в стиль певца божественного роста -
в труд Данте, чья масштабность потрясла.
И собственная Муза помогла
не думать, будто он из самозванцев.
Он понял, что и сам совсем не рыж
и в силах стать собратом итальянцев.
Чтоб доказать, уехал он в Париж -
и не было уютнее угла.

5.И не было уютнее угла.
Там чем-то пробавлялся Модильяни.
Среди сплошной художественной пьяни
подчас сама Ахматова цвела.
Там даже Анна Павлова плыла
лебёдушкой в весёлом русском стане.
Там Алан, парясь в будто в жаркой бане,
писал взахлёб, чем манит эта мгла.
Там увлекал вечерний политес.
Там развлекала каждая танцулька.
Так ни за что б ту жизнь не променял -
ведь это был сплошной весёлый бал -
большая раззолоченная люлька -
забьёшься и забудешь всякий стресс.

6.Забьёшься и забудешь всякий стресс.
Высокий, стройный, ловкий, беззаботный -
везде, всегда, с повадкою охотной,
он завлекал красоток даже с месс,
предпочитал девиц-аккуратесс.
Свой свод успехов вёл почти бессчётный,
но результат всегда был мимолётный.
Лишь как-то в вихрь безумия залез,
так захватил приятный полонез
и вышло приключение некстати.
В нём вдруг родилась пламенная страсть:
желанье ту красавицу украсть -
без колебаний, времени не тратя.
Он встретил лучшую из всех принцесс.

7.Он встретил лучшую из всех принцесс.
Он был впервые искренне влюблён -
а вслед нежданно резко оскорблён.
И всякий гонор быстро в нём исчез.
Красавице, влюблённой в Сарасате,
напомнил моряка из Хакодате...
А вслед война сменила ход времён.
Весь Мир в тот день лишился Благодати.
Алана наглость немцев допекла,
а то, что сам бездейсивует - вдвойне !
На Францию надвинулась угроза -
он должен был участвовать в войне.
Увидев ту опасную занозу,
все личные обиды сжёг дотла.

8.Все личные обиды сжёг дотла,
решил стерпеть нежданную разлуку,
преодолел уныние да скуку.
Война к иным заботам привлекла.
Неистовость империй потрясла.
Звал всех, кто смел, вмешаться в ту докуку
и гнать долой ту бешеную щуку.
чья низость все границы перешла.
Былая страсть представилась лукавой.
Во Франции нашёл вторую колыбель
и был теперь готов во имя братства
немедленно отправиться сражаться,
увидев в этом праведную цель.
И он порвал с сердечною забавой.

9.И он порвал с сердечною забавой
и сердце излечил от всех забот.
Гражданский долг позвал его в поход.
В долгу был перед братскою державой,
и дух в нём был железный - и не ржавый.
Он видел в ней действительный оплот
искусств, талантов, всяческих свобод.
Хотел стать против силищи неправой.
Он, так же, как хромой поэт Тиртей,
его в веках прославленный предтеча,
сотряс стихами взмученный эфир.
Он, так же, как мифический Антей,
готов был взять теперь весь Мир на плечи.
Хотел сменить земной ориентир.

10. Хотел сменить земной ориентир.
Он звал свою Америку скорее,
не обретаться в сладком Эмпирее,
а облачиться в боевой мундир
и обуздать бессовестных задир.
Чуть позже стала Родина смелее.
Призыв понятен стал Хемингуэю,
и Дисней был не трус из растопыр.
Враги, набычась, пёрлись к катастрофе.
Им злобный Вагнер засорил мозги.
Их в бой вели не Шиллер и не Гёте.
Упились пьяным щнапсом, а не кофе.
В грядущей тьме не видели ни зги
Враги зверели, путаясь в расчёте.

11.Враги зверели путаясь в расчёте.
Алан, усвоив ратный долг бойца,
в опасных стычках не терял лица -
и в караулах, и в любой заботе.
а вместе с тем записывал в блокноте, -
ему была несвойственна ленца -
всё то, что рядом видел без конца -
писал в газеты, что творилось в роте.
Звал земляков включаться в общий строй,
скорей пополнить славную элиту.
Он звал тревожно, будоража Мир,
не прятаться за морем да горой
и обеспечить Франции защиту.
Алан всё это видел в свой визир.

12.Алан всё это видел в свой визир.
Во всех раскатах огневого шквала,
когда картечь смертельная летала,
и шёл пушкарский дьявольский турнир,
во всех щитах сквозили сотни дыр.
Звенела сталь пробитого металла,
и всё терпенье в душах пропадало,
сходил с ума бывалый командир.
Алан не скис. Судьба была жестока.
Как Лермонтов - и воин, и поэт -
он смел был на войне, как при работе.
В учителя он взял Гуатемока,
и сам - Увы ! - ещё во цвете лет,
погиб, не скрывшись в безопасном доте.

13.Погиб, не скрывшись в безопасном доте.
Талантлив был и смел, как Гумилёв.
А случай, к сожалению, не нов,
Ведь очень трудно выживать в пехоте,
хотя, должно быть, так же и во флоте -
всегда в года попрания основ,
когда страшней любых кошмарных снов, -
повсюду живоглот на живоглоте.
Он честный путь открыл для многих тысяч,
и вслед за ним шагнул могучий строй.
Он не был безалаберным раззявой.
Лишь гордый памятник забыли высечь,
он в памяти огромен - как Герой -
Он стал Солдатом со всемирной славой.

14.Он стал Солдатом со всемирной славой.
Он не ценил вельможных фанаберий.
Он стал врагом грабительских империй.
Он лился вулканическою лавой
и не был заражён гнилой отравой.
Он не был маской шутовских мистерий
и, как творец восторженных феерий,
не прятался за рифмою лукавой.
А где-то зависть чёрная жила.
И кто-то проявлял сверх-осторожность
стараясь быть от битвы в стороне,
бренча на клеветнической струне.
Но он одолевал любую сложность -
он прочным был и стойким, как скала.

15. Он прочным был и стойким, как скала.
Не мнил, что смерть - преддверие чудес.
Пленяла душу красота небес.
Был с детства счастлив. Жизнь была светла.
И не было уютнее угла -
забьёшься и забудешь всякий стресс.
Он встретил лучшую из всех принцесс.
Все личные обиды сжёг дотла.
Крепясь, порвал с сердечною забавой.
Хотел сменить земной ориентир,
когда враги зверели в злом расчёте.
Алан всё это видел в свой визир.
Погиб, не скрывшись в безопасном доте -
Он стал Солдатом со всемирной Славой.

Алан Сигер Песня и др.

Алан Сигер Песня

В Аркадии есть дивный сад.
Не жаль любых богатств, чтоб там учиться.
(Вариант: Всё б отдал, чтоб там снова очутиться).
Цветенье краше сыщется навряд. -
За морем есть прекрасный сад.
Я в детстве там гулял в гурьбе ребят,
и ноги просятся обратно воротиться.
В Аркадии есть дивный сад -
и сердце тоже лишь туда стремится.

Там есть принцесса, что всё ждёт меня назад -
бутон, что жаждет в Майский День раскрыться.
И так она мила, что каждый глянуть рад.
А девушка всё ждёт меня назад.
Резвились мы вдвоём - не день, не два подряд,
и я обратно к морю рвусь сейчас, как птица.
Зов Милой мне дороже всех рулад,
и я постиг, что мне пора поторопиться.

Аlan Seeger A Sоng

There is an orchard in Arcadie.
I would barter the wealth of this world to be learning
The land where that' flowerful close might be.
There is an orchard beyond the sea;
For I wandered there once in infancy,
And it's time that my steps were homeward turning.
There is an orchard in Arcadie,
And it's thither my heart is yearning.

There is a princess that waits for me.
The bloom on the downs when the year goes Maying,
Were not more comely and blithe than she.
There is a maiden that waits for me;
For we dwelt there once by an orient sea.
And it's overlong now my steps have been straying.
There is a sweet voice calling to me,
And I'll be no more delaying.

Примечание.
Приводится текст песни из университетского студенческого журнала "The Harvard Montly" (1910 г.).

Алан Сигер Сан-Кристоваль

Cан Кристоваль, Сан Кристоваль !
Белый город - в дымке, на взгорье.
Древний лес - как заслон - вокруг,
ниже - волны хлебных посевов.
На холмах пасутся стада,
и отрадно видеть их тени.
Сан Кристоваль царит поверх,
золотая равнина - внизу.
Там рассвет и полдень - сладки,
а ворота туда - из радуг.
Через них проникает дождь,
так вечером - очи влажны.
Это здесь я Его нашла.
Он прекраснее всех на Свете.
Здесь со стадом он был и пел,
где обычно лишь ветры слышны.

Вот будет награда и радость,
как снова увижу тебя,
солнечный город на склоне гор,
где целуются поле и бор !
О щёки, что прельстят Дриаду !
Влюбившись, бросится к Нему.
Ведь губы юноши впитали
всю сладость сказочных озёр.

Проснулся нежный оленёнок
и утром вышел из кустов.
Был благороден да изящен,
но и пуглив, и диковат.
Он встречен был тепло и нежно,
с благословеньем ото всех.
Светило небо, воды пели,
лелея малое дитя.
Был мил любой овраг и холмик.
Сан Кристоваль, Сан Кристоваль !
Ты щедр ! На радости не скуп !
Тут солнце юности, тут счастье !
Хотела б снова вдоволь побродить,
здесь, по холмам Сан Кристоваля.
с тем самым парнем, что мне люб !

Alan Seeger San Cristoval

San Cristоval, San Cristоval!
It's the white-walled, hazy hill-town —
overhead the antique forest, round the open grain fields blow;
and the cloudy herds hang close there —
sweet their sudden shadows trailing
down the hills past San Cristоval, to the golden plain below.
Sweet the dawn there, dear the noonday!
There the rainbow rears a portal,
where through showers fading eastward, Evening enters, dewy-eyed.
And 'twas there I found him, fairest
in a world where all was lovely,
singing with his flocks about him on the windy mountain-side.

What the guerdon, what the gladness,
could I once again behold thee,
sunny village on the foot-hills, where the field and forest kiss?
Cheeks that might have lured the dryads
from their leafy glooms to love him;
lips that night have sucked their sweetness from the pool of Sahnacis.

Never fawn that peered at daybreak
from the ferny-bordered forest,
stood with native grace more noble, looked with eyes more soft and wild.
Winds and stars and singing waters
gave him each their tenderest blessings;
nature blended all their beauties to adorn her loveliest child.
San Cristоval, San Cristоval!
Pleasant every hill and hollow,
sunny slopes that surge around it, windy woods that rise above.
Ah, dear Heart of Youth, the gladness
could I once again be roving
on the hills by San Cristоval, with the bonny lad I love!

Примечание.
Приведён текст из журнала "Harvard Monthly" от октября 1909 г.

Возможно, что город, о котором рассказывает это стихотворение, - зто мексиканский Сан Кристобаль, расположенный в штате Чьяпас и даже бывавший столицей этого штата. Сейчас в нём около двухсот тысяч жителей, в основном представителей трёх индейских народностей. У Алана Сигера этот город во многом похож на сельское поселение. Эти времена прошли. Сейчас Сан Кристобаль - один из самых популярных центров международного туризма. Его часто назывют "магическим городом". Особенность этого города - расположение на высоте 2200 метров над уровнем моря.


Алан Сигер Вечер и др.

Алан Сигер Вечер

Внимание ! Волшебный срок !
Деревья и любой цветок,
и волны моря в колыханье
дарят нам свежее дыханье.
Вечерний свет уходит прочь -
настала призрачная ночь.
Весёлой пляшущею тенью
кружат воздушные взвихренья.
Они - как девицы в кругу
на океанском берегу,
и украшает всю картину
большой хрустальный дом Мерлина.
Дворцом тем горд волшебный край,
похожий на небесный Рай.
Благословенные селенья:
всё - в золоте, в живом цветенье,
но не достичь простой ездой:
они - под ближнею звездой...
Глуша далёкие призывы,
шумят моря и всё, что живо.
Вверху ж - движение вокруг:
нам машут миллионы рук.
Жаль, нам не разглядеть, хоть тресни !
Кто б смог задать им свой вопрос ?
Дерзни ж, любимая, - готовь,
но лучше нежно спой им песню 
про шёлковую смесь волос,
про пылкость губ и про Любовь.

Аlan Seeger Evening

Hush! 'tis the charmed hour —
When every tree, and fern, and flower
And every wave of the wine-dark sea
Yieldeth its separate spirit free.
Mark, where up through the eastern sky
The spectre Night is riding high!
Mark, where over the eastern waters
Dance the Night's gray shadow daughters!
Trooping, dancing, softly they skim
By gardens that blow at the ocean's rim,
From air-built castles and cloudy halls
And Merlin's tower of crystal walls,
From silver seas and the isles of spice
And the fourfold rivers of Paradise,
And the flowery lawns and the golden sands
Of Hyperborean happy-lands ;
And all strange kingdoms that lie afar
'Twixt the Outmost cloud and the nearest star.
Hark! From over the billows falling
Heardest thou the hidden people calling, —
Trooping. wheeling, wandering by,
Shaking their misty arms on high:
Who shall sec as they move along?
Row we our heads in silent prayer;
Call to them, dear, as they pass above, —
Call to them, dear, with an Old Sweet Song ;
For Sleep is the touch of their trailing hair,
And the kiss of their lips is the nameless Love.

Примечание.
Это стихотворение было опубликовано в студенческом журнале "Harvard Monthly"
в мае 1909 г.

Алан Сигер "Голубая Роза"

Кто б смог
сказать: был сад, иль дикий дол,
вблизи озёр, не то ручьёв ?
Но там, в стране чудесных снов
красой всё в Мире превзошёл
один Цветок.

Тогда
там были - не сыскать следа -
меж радугой и звёздным взором -
ворота с кованым запором.
Был Рай ! - Он заперт на века,
и прах прекрасного Цветка
под стражей крепкого замка.
Краса погибла. Как убог
итог !

Варианты:
Мечту убила навсегда
Беда !

О мучащая ум и совесть
Повесть !

О Жизнь, в которой перепутья
с Жутью !

О пожирающие Счастье
Страсти !

О набираюшая скорость
Хворость !

О Ты, с кем мира не сварганить -
Память !

Alan Seeger “The Blue Flower”

Who knows —
In dewy garth, or tangled close —
By what clear pools, by what cool streams,
In what dim wonderland of dreams,
Thy final, faultless beauty blows,
Blue rose?

Somewhere,
Beyond the flight of song or prayer,
Beyond the rainbow and the star,
Behind the amber gates that bar
Irrevocable Paradise,
It lies:
Gates that in cryptical device
The solitary legend bear,
Despair!

Примечание.
Стихотворение "Голубой Цветок" было опубликовано в студенческом журнале "Harvard
Monthly" в апреле 1910 года.

Алан Сигер Канцона

Алан Сигер Канцона

Cвятыня, ценный приз для любящих сердец !
Источник дивного благоуханья
божественной Любви, где нужен верный жрец !
Твоя краса рождает обожанье.
Она способна дать спасительный покой -
итог фантазий и несчётных упований,
чтоб больше не страдать душевною тоской
и не грустить от горьких расставаний.
Ты - будто чудный ароматный куст,
весь в гроздьях ослепительных бутонов,
восславленный несчётным хором уст
и боем громких колокольных звонов.
Благословен тот день и час,
когда Любовь, в итоге всех исканий,
найдёт Тебя, отчаявшись не раз,
но одолеет муки всех страданий.
О лунный лоб и ценный Твой венец !
Твоей красе лишь Боги знают цену.
И голос Твой раздался наконец,
как сказочное пение Сирены.
Он в воздухе над морем растворён.
И тот, кто в лодке, слыша приглашенье,
бросает свой штурвал. Настолько увлечён,
что, всё забыв, меняет направленье.
В нём зачинается пленяющий недуг.
Он в шоке от такого приключенья.
Лихая страсть, подкравшаяся вдруг -
он прежде не знавал подобного влеченья.
Теряя постепенно лепестки,
он процветал в свои былые годы,
и в светлый день дожился до тоски,
на фоне самой ласковой погоды. -
Пред ним мелькнула пара белых рук.
Он бросил взгляд на небо - в высоту.
И жаркий воздух трепетал вокруг,
добавив серебра в их красоту.
Одна рука была над головой,
другая прикрывала груди,
а море подавало голос свой,
пульсируя в ритмичном гуде.
О роза Энны, спасшая меня !
Ты сицилийская краса и гордость.
Твоё вино - подобие огня.
Ты мне вернула оптимизм и бодрость !
Меня постигнет горькая беда,
когда в замену воему сиянью,
что счастье обещает навсегда,
поддамся я другому обаянью.
Прекрасны и другие небеса,
но ты меня чаруешь, как Цирцея.
В твоих глазах небесная краса,
лишь ты от всех печалей панацея
Прекрасный светлый сад: страна Любви !
Но не вечна заветная криница.
Бери своё: блаженствуй и живи,
и этим счастьем не забудь делиться.
У юных - преимущество своё !
Должна ли молодёжь скучать до Рая ?
Начнут седеть - что будет за житьё ?
Лилейность щёк исчезнет, обгорая.
Любезность обхождения уйдёт.
и будут редким делом поцелуи.
Грубее станет скучный обиход,
и встречи станут сухи, не волнуя.
Любовь, сладчайший с древа жизни плод,
заменят нам безрадостные ночки,
забавность приключений пропадёт,
и будем тосковать по-одиночке.
Но нет, Любимая, я ждать не рад.
Терпеть до смерти - дикая идея.
Ты для меня - дороже всех наград,
и в сердце расцветёшь, как орхидея.
Не там ли в кипарисовой тени,
где лотосы в потоках грациозны,
мы будем проводить любые дни.
Твоя краса предстанеи в Мире звездно.-
То ветер прошумит среди листвы.
то колокол проснётся в отдаленье.
и песенка твоя взовьётся, но - увы !-
погаснет в этом шумном окруженье. -
Cкиталец в поэтических волнах !
Ты в общем Элизийском направленьи
гребёшь веслом, летишь на парусах -
вслед всем, кому на то благословенье.
Ты норовишь туда, где смерти нет.
Что ж, раз тебе печалить мир не мило,
тогда уйди, не оставляя след -
сыщи совсем безвестную могилу.
И пусть над ней стихии держат суд,
когда бы люди сберегать не стали.
Пусть воды Тинакрийские снесут,
куда хотят, не ведая печали.
Твой труп до Богородицы примчат -
увидит, как ты хрупок и прекрасен.
И будет милостив священный взгляд.-
Ведь только с доброй благостью согласен !
Она там станет возле молодца,
и волосы, скользнув с чела богини,
коснутся мёртвого его лица,
как будто приобщив к святыне.

"О странник ! Ты - упрямый человек !
Всё то, что ты надумал - не забава.
Со многим мог бы согласиться век !
Тебя забудут, но достоин славы !"

Alan Seeger Canzone

Shrine, fit for every gentle heart to wreathe
with fragrant offering of such love as blows
in the warm light of its own loveliness,
and thinks of no return! Ideal repose,
sought by sweet Fancy, bosomed there to breathe
in troublous drowsy-head and fond distress —
yet high past aught that Fancy might express:
a jewel peerless! A sweet-smelling flower
in whose white filmy-vestured bloom lies furled
the delicate wealth desired of all the world!
Blessed the day and beautiful that hour,
when Love, for weary search grown pale and wan,
found in the thought of thee a thing so soft to slumber on.
Blessed the hour . . . my love to it — that place
where eyes encompassed first the imperious height,
the moon-white brow and jewel-starry hair!
Thy beauty filled it as the stormy light
that sheds round homely prospects a new grace
of unimagined luster. Thou wert fair
as siren singing where the sultry air
faints on the mottled blue of showery seas.
The boatman hears. He marks her beckoning hand.
Loose swings the helm; forgot the destined land.
O gentle malady! O sweet disease!
Sick with swift shock of amorous surprise,
how might Death woo man's heart involved in lovelier disguise?
Better than Life and all the windy years
that shed Youth's delicate petals one by one—
better than Life and all that years can buy,
thus rashly lost, thus desperately undone,
stretched where the fiery mid-day goads and sears,
to see, with the last gasp of upturned eye,


her white limbs poised against the pitiless sky —
her straight-stemmed, argent loveliness caressed
by the hot sunlight and the quivering air,
and one hand raised about her rippling hair,
and one hand folded on her flowery breast;
while all about that coast the droning sea
throbs to the passion of her song in rhythmic harmony.
O rose of Enna, burnt to the heart's core
with scented, sanguine splendor of Sicily!
Red rose amalgamate Of fire and wine!
Rose that hath reft the spirit and strength of me!
Let dearth consume my heart if evermore,
filled with a sunny radiance such as thine,
love-sick, it seeks Love’s easeful anodyne
in meaner beauty born of sallower skies.
These, too, are fair and flourish in men's praise.
But ah, the spell of thy Circean ways!
But ah, the old-world softness in thine eyes.
To all Earth's dower thy beauty left thee heir.
And thou hast chosen Love's demesne and Inade thee mistress there.
A little while to love! A little space!
A little bliss to take; a little, give!
Ah, why should Youth be bowered in Paradise,
and miss Youth's innocent prerogative?
Wither the rose-white throat, the flower-like face,
and never learn from dear, desired eyes,
Life's final, sweet, consummate exercise?
A little while . . . Oh, passionate brevity!
Soft arms! Low laughter! Surfeit of bliss that brings
close-mingled sleep, and hushed awakenings!
Sweet love! The topmost fruit on Life's full tree
lies here. And who shall find, when this is over
a conquest worth the pains to win, a secret, to discover?
Thine image from my heart shall never fade.
As in some tangled, watery solitude,

where, censer-like, the pendent orchids; fume
curls through dim transepts where no feet intrude
for labyrinthine aisles and cypress shade —
as here, deep down amid the violet gloom,
one rose-pink lotus lifts its leafless bloom:
so in my thoughts—a single flower — a star —
thy beauty gleams. And through the breathless leaves,
as temple-bells heard on green summer eves,
floating in faint-voiced concert from afar:
so through my memory by night and day
floats thy full-throated song—alas! from far, how far away.
Frail voyager on the tides of Poesy —
Ballad, if silver oar and gossamer sail
shall scantily prevail
to win for thee that dim Elysian west,
where dwell the lordly legions of the Blest
in fellowship of immortality.
If this, thy luckless lot —
midway engulfed beneath the pitiless wave,
to find a watery grave, —
unwept, uncherished, loveless, and forgot:
Ballad, yet Sorrow not.
For thee the blue Trinacrian tides shall bear,
with listless limbs and wavy, foam-flecked hair,
even to our lady's feet. And seeing thee thus,
she, whom all hearts acknowledge glorious,
shall feel, no doubt, for one so frail and fair,
and mark thy tender bloom, and understand;
and on the salt-sea-sand,
kneeling beside thee in that desolate place,
that all her deep hair falls about thy face,
Ballad, with balmy sighs,
shall stoop and kiss thy heavy, half-closed eyes.
So shalt thou prosper in oblivion,
past aught that Time hath crowned or Fame hath set her seal upon.

Примечания.
1.Стихотворение Алана Сигера "Канцона" было опубликовано в студенчеcком журнале
"Harvard Monthly" в февральском номере 1909 года.
2.Представленный русский текст, к сожалению, не точный перевод, но только вольное переложение более сложного английского текста.



Марат

Марат
(Марат Валерианович Виридарский, 1927-1996 гг.).

1
Избитый шантрапой, безденежный поэт,
случайно вдруг привлёк внимание бандитов.
Надеялись сыскать закусок да монет,
почувствовав прилив нещадных аппетитов.
И вот взглянули зло: богатства вовсе нет.
Лишь несколько рублей: ни долларов, ни литов.
Все ящики пусты. Зияющий буфет.
Ни всяких модных книг, ни водок, ни лафитов.
На завтрак - огурцы, картофель на обед.
Щербатый старый стол. Нестойкий табурет.
Ещё остался чай да хлопья кукурузы.
Немножечко маслят и вороха опят.
В кастрюле на столе оттаяла мерлуза.
Измученный, больной, и сам себе обуза.

2
Измученный, больной, и сам себе обуза...
Нашлись ещё друзья - пристойно погребли,
хоть даже дети с ним проститься не пришли.
Бильярдный шар, катясь, свалился прямо в лузу.
Несчастный оборот семейного конфуза.
Такое иногда приводит до петли.
Его художества всех близких потрясли.
Баржа в реке ушла на дно от перегруза.
На катеты легла косой гипотенуза.
Хоть жил я с ним вблизи - в одном конце земли -
и мог бы на погост вполне прийти пешком,
но лично с ним - Увы ! - был вовсе незнаком.
Не знал, что тот, в кого палили аркебузы,
сумел в конце концов войти в ряды Союза.

3
Сумел в конце концов войти в ряды Союза.
Для местных стал важней, чем Афанасий Фет...
Свершивши не один чудесный пируэт,
знавал порой триумф, пожарче, чем Карузо.
Прошёл в спецшколе обученье не в обузу.
Моложе, чем Булат, всего на пару лет,
был впутан не в один большой секрет.
Дорогой мчался прямиком, без юза.
Так Виридарский мог, как видел, и по праву
сказать про нашу жизнь и цену всех побед;
про всякий наш позор, и стыд, и славу
честней других, прямей и нелукаво.
В итоге всех трудов, как выполнив Завет,
прегордо в руки взял Писательский Билет.

4
Прегордо в руки взял Писательский Билет.
Талант его сперва приветствовал Фатьянов. -
Чудесный чаровник гармоник и баянов. -
Как помню, он и мне открыл зелёный свет. -
Фатьянов не держал в уме дотошных смет.
Я ж не дорос тогда до ресторанов.
Увы ! Не поддержал его весёлых планов,
но той душевностью был целый мир согрет...
Тут Вознесенский - вдруг - взметнулся как мастак,
но вслед ему грозил властительный кулак.
Марат же сразу был придержан парапетом.
По тайным спискам он считался под запретом.
Престрогим был в Москве ареопаг.
Марату дали там нерадостный ответ.
Мог ввек не получить желаемый привет.

5
Мог ввек не получить желаемый привет;
под старость вдруг встряслась основа естества. -
Восстановились вмиг гражданские права,
и был свободный дух надеждой обогрет.
В печати стал стихать былой словесный бред.
Лалакин отыскал достойные слова.
Притихли глухари и все тетерева.
На гнусность прежних лет пролился свежий свет.
Раскрылся не один скрываемый секрет.
Затёртый автор стал моднее Лампедузы,
и начали вставлять певцу в корону друзы.
Вдруг поняли, кто лгал, чья речь была крива.
Марат открыл толпе, где редька, где арбузы.
Его признала вдруг Владимирская Муза.

6
Его признала вдруг Владимирская Муза !
Не моден стал настрой вменять ему грехи.
Поэт издал свои заветные стихи,
хоть без ремня могли сползти с него рейтузы.
Писал он без прикрас: не песенки, не блюзы.
Пусть жил бедно и без "Демьяновой ухи"...
Где прежде поддержать не смог бы Акулинин,
должна была помочь вся местная печать,
когда бы удалось там спонсора сыскать.
Так было на Руси, когда собрался Минин
с Пожарским сколотить спасительную рать.
Марату повезло. Мир щедрых не пустынен.
Стихи его дошли до Вязьми и до Рузы.
Пусть прочен был затор, но вдруг открылись шлюзы.

7
Пусть прочен был затор, но вдруг открылись шлюзы...
Свои глаза открыл Марат в Улан-Удэ.
Отец его тогда служил в КВЖД.
Сынку был путь открыт в престижнейшие ВУЗ'ы,
к щедротам всей страны, хоть в студии, хоть в ТЮЗ'ы.
Отец преуспевал и далее везде,
особенно в Москве, в начальственной среде. -
Да не по мерке оказалась сшита блуза -
вдруг расстреляли как лазутчика-хунхуза.
Правитель - как палач - рубил стране хребет;
из сотен тысяч был нарублен винегрет.
Вдруг вздумал, что кругом - сплошные супостаты.
На каждого донос составить мог сосед.
Дивясь взглянул на Русь огромный Белый Свет.

8
Дивясь взглянул на Русь огромный Белый Свет...
Парнишка стал бомжом, а мать ждала ареста.
Не ясно, где он жил, в какое скрылся место,
но сыщики нашли, и чуда в этом нет.
Талантливым и видным был тот шкет.
Был годен для Норд-Оста и Зюйд-Веста,
на подвиг соглашался без протеста,
да был весьма смышлёным с юных лет.
Не дали пропадать сокрытому в нём кладу. -
Мне сложно угадать, чего хотел он сам. -
Учили, как залечь в надёжную засаду,
Взрывать штабы врага  и драться без пощады -
в итоге пол-лица Марата занял шрам...
Ожил. Попал в Москве в рабочую бригаду.

9
Ожил. Попал в Москве в рабочую бригаду.
В общаге хвастал, что сумел попасть в Тулузу.
В подполье там попав, считался за француза.
И рисковал не раз  - где надо и не надо...
(Скорей то были заготовки для баллады)...
Он прожил жизнь без амулета и мезузы.
И рану получил, и не Герой Союза.
Так стал порою вслух высказывать досаду.
Мог высказать порой опасную тираду,
толкуя обо всём внимательным друзьям.
И выпить мог порой немало чарок сряду,
без счёта, сколько их и сколько в чарке грамм.
И "Шеф" решил, что с ним проделать что-то надо... -
Он в Лагерь угодил и долго пробыл там.

10
Он в Лагерь угодил и долго пробыл там -
такую получил щедрейшую награду.
Вся жизнь - комплект любых неимоверных драм,
то мучит, то смешит: иного до упаду.
"Прощайте !" - вдруг сказал сибирским холодам. -
Владимир поразил вишнёвым духом сада.
Ни в чём не уступал великим городам.
Ему - как игроку - в "Торпедо" стали рады.
Всех просто изумил их новенький вратарь.
Он быстро стал красой спортивного парада.
Смотреть на ловкача была одна услада.
Такого там ещё не видывали встарь:
со шрамом на лице светился как фонарь.
Поэт-вратарь блистал - почти как жрец эстрады.

11
Поэт-вратарь блистал - почти как жрец эстрады.
Фанаты-знатоки в восторге посейчас,
хоть минули лета, уж не одна декада.
Отвага вратаря пленяла сотни глаз.
А в смысл его стихов вникали даже чада.
Внимавших потрясла правдивость чётких фраз.
Придирам и доднесь претит его бравада,
такие до сих пор остерегают нас.
Он чутко понимал: вокруг него - не стадо.
Он знал, что слушают шпионы по углам,
что пишут на него доносные доклады,
и рады сообщить наверх Управделам -
чтоб спрятали опять за прочную ограду.
И взвален на него был всякий гнусный шлам

12
И взвален на него был всякий гнусный шлам.
Как явится смельчак, то спрос с него велик.
Он трудно выносил семейный шум и гам
и множество других навешанных вериг.
Три раза приставал к различным очагам
и сдерживать свой нрав нисколько не привык.
Да пил. И в среду пил, и пил по четвергам.
Почти не издают его стихов и книг.
На службах и в быту терзают душу свары
да давит тяжесть лет - лихая череда.
Он часто не в чести - мешает лихость дара.
В печать легко идёт одна белиберда,
а он узрел страну в трагедии распада...
Он чуял в сердце боль, что грызла без пощады.

13
Он чуял в сердце боль, что грызла без пощады.
Над Родиной прошло разбойное торнадо:
Невиданный грабёж, военная страда.
Обещанный всем Рай ставал преддверьм Ада.
Ревнивая к нему писучая среда
взялась бранить его скептические взгляды.
Но книгу он издал - как порвалась узда.
Хоть не в Москве, но всё-таки отрада.
Но зря подумалось, что кончились ненастья.
Он много повидал - всё снилось по ночам.
Тюрьма делила жизнь как будто на две части.
Когда преуспевал, дивился даже сам.
Он чуял в сердце боль, что грызла без пощады.
Весь век стремился ввысь, вслед вольным журавлям.

14
Весь век стремился ввысь - вслед вольным журавлям.
Теперь он обходил песчаные опушки.
Когда других грибов уж не бывало там,
как нищий бомж, сбирал простые зеленушки...
Отрадно побродить по лесу, по полям.
Забавно, не во вред, прислушаться к кукушке.
Я тоже там бродил - жил рядом, в то же время.
Я был моложе сам всего лишь на пять лет.
И мне тогда ещё не приходило в темя,
что те грибки, что брал я на обед,
был должен променять на хлеб забытый всеми,
избитый шантрапой безденежный поэт.

15
Избитый шантрапой непризнанный поэт,
измученный, больной - и сам себе обуза -
сумел в конце концов войти в ряды Союза,
прегордо в руки взял Писательский Билет.
Мог ввек не получить столь радостный привет. -
Его признала вдруг Владимирская Муза !
Пред ним стоял затор, и вот открылтсь шлюзы...
Дивясь, взглянул на Русь огромный Белый Свет...
Когда попал в Москву, в рабочую бригаду,
так в Лагерь угодил и долго пробыл там.
Поэт-вратарь блистал почти как жрец эстрады,
Но взвален на него был всякий гнусный шлам.
Он чуял в сердце боль, что грызла без пощады.
Весь век стремился ввысь - вслед вольным журавлям.


Aлан Сигер Хор к "Бродяге"

Алан Сигер Хор к "Бродяге"
1
Он выбрал поле наудачу.
Работал, не жалея сил.
Посеял недурное семя -
в итоге вышел смех да грех.
И вот стоит он, горько плача.
В тоске своей заголосил.
Он жалок и осмеян всеми,
собравши жита меньше всех.
2
Xотя бы стал тот пахарь Богом,
он в полной мере Благодать, -
хотя бы ласковость девичью, -
познать на деле бы не смог.
Шагая по любым дорогам,
храня свою святую стать,
при всём блистательном обличье, -
он был бы просто одинок.
3
И будет навсегда во власти уз,
что обрекут его на бесконтактность,
сковав петлёй закрученных волос,
крутое необщительное сердце.
Попробует порвать такой союз,
прервать свою верховную приватность, -
да не легко убрать давящий трос,
способный намертво навеки притереться.
4
Он одинокость чтил как мать.
Она была гвоздём программы.
Была нужна навечно впредь
И даже в каждую минуту.
Она ему всегда хранила кладь
его бодрящего бальзама.
а нарушавшим обещала плеть,
а то и порцию цикуты.
5
На живописнейшем нагорье Мира,
где в полдень раздаётся гром,
да ветер бушевал по всем каньонам -
и сосны гнулись, чувствуя тревогу,
шёл путник наугад, хоть холодно и сыро,
и встретился с безмолвным чудаком.
Тот тропками, по горным склонам,
смог вывести его на верную дорогу.
6
Там льют с высот потоки горных вод,
а сверху засиял шафран восхода.
Внизу сверкает яркий блеск росы.
Земля подобна красочной картине.
И лодочник свой взор не отведёт,
пока ладья ныряет носом в воду,
он - без ума от всей земной красы
и Неба - царства бесподобной сини.
7
И странник вновь пришёл назад:
Он воротился в шумный город -
но что ж ? И там - беда при нём -
и Доводила до накала.
Его томил всё то же взгляд,
да грусть-тоска брала за ворот.
Вновь Ярость жгла его огнём,
и Одиночество терзало.
8
Он вымолвил: "Как ты страшна !
Как, Одинокость, ты ужасна !
Тебя не ценит Красота.
С тобой лишь Страхи да Безумье.
Любовь тобой запрещена,
и доверять тебе опасно.
Забыть тебя - моя мечта.
Как быть с тобою ? Я в раздумье".
9
Была почти что безнадёжной цель,
и преуспеть, казалось, было сложно.
Но не мешали возраст и сомненья,
и воля приступить была тверда.
Она могла б помочь не сесть на мель
и даже совершить что невозможно.
То было сладкое и доброе стремленье,
и опасенья не звучали никогда.
10
Он к цели этой шёл, боготворя
владычицу мальчишеских мечтаний,
чьё ложе дивно украшал коралл,
и приласкал луч солнечного света,
а прелесть дополнял морской янтарь. -
И не было милей ему созданий,
где б он лишь только ни искал
во всём цветенье лета.
11
Укрылась ли в благоухающую падь
на сказочных блаженных островах ?
Попала ли на отдых в Рай ?
Ищи везде, где только хочется.
Сумей повсюду с толком побывать:
среди равнин и всюду на горах -
в пустынях Одиночества.
12
О пристанище душ, чей удел -
судьба чужака, иноверца !
Их поступь ведёт этот люд не туда,
не так, как шаги большинства.
Таких прогоняют за чуждый предел,
где ранятся жилы и сердце.
Как кровь истечёт до конца,
так вскроется глубь естества.
13
Потом, когда в тебе остынет гнев,
так на губах появится улыбка
при взгляде на спокойствие вокруг
и на далёкий отражённый свет заката.
Ты, крылья оперённые воздев,
взлетишь - хоть лишь на миг и зыбко,-
а вслед невольно снизишься - не вдруг,-
а тихо погружаясь без возврата.
14
Где Солнце к ночи завершает путь,
там у его коней пора для передышки.
Весь Запад ввечеру - объект для восхищенья.
Ничто не превзойдёт такого образца.
И запах роз приятно нам вдохнуть.
Так прекращаются нервические вспышки.
Стихают слишком бурные влеченья
и усмиряются мятежные сердца...
15
Довольно ! Он увидел свой предел.
Взглянул иначе на дразнившие приманки.
Увидел, что готовят на алтарь,
как нечто мелкое в глазах кумира.
И плясок нимф он больше не хотел.
Проклял безумие влечения к обманке.
Поэт ! К чему ему, как мученикам встарь,
быть просто жертвой на потеху Миру ?

Alan Seeger Chorus for "The Wanderer"

1
Enough! He hath chosen his ground —
the seed bath been scattered and sown:ho'
the harvest be sorrowful reaping
and the fruit of it tears and despair;
and the song of the reaper a sound
as of waters that endlessly moan, —
his eyes discolored with weeping,
and ashes and dust in his hair
2
What shall it profit or save
that his head be the head of a god?
By the love of a maid for her lover
he shall never be sweetly subdued:
noble and tender and brave,
for the path that his feet have trod,
dead leaves decaying shall cover
in the deserts Of Solitude.
3
He hath wooed thee, O Solitude, wooed thee:
with a baleful spell hast thou bound him —
in a loop of thy lambent tresses,
his heart lies strangled and torn.
Tho' he flee, he shall never elude thee;
thou art close as the raiment around him, —
now soothing with tender caresses,
now madd'ning with anger and scorn.
4
He hath known thee, O Solitude, ay,
and proved thee as surely thou art:
one time a beneficent mother,
one time a tyrannous sway ;
one hand with abundant supply
of balm for the sorrowing heart,
wormwood and gall in the other,
and a scourge of bitter essay.
5
On the world;s magnificent highlands,
where the boom of the noontide thunder
leaps laughing from canyon to canyon,
till the black pines shudder and quail;
thro' the chill and the glooms and the silence,
on the hills of perpetual wonder,
a voiceless and viewless companion,
thou hast pointed the wanderer;s trail.
6
Where beautiful streams wind away
down the verdure of limitless wolds,
which the saffron sunrise bedizens
with fervor of shimmering dew;
where southward thro; sundering spray,
bows plunge, till the helmsman beholds
strange sea-marks loom up thro' horizons
of infinite, beckoning blue.
7
And home to the cities and centers,
and the clamor and tumult, returning,
he shall meet thee in all that surrounds him —
he shall feel thine eyes on his own;
till back in his breast re-enters
the old, indefinable yearning,
the Fury that follows and hounds him
out — over the world — alone.
8
And he said: “ Thou art dreadful and dire,
mother of sorrow and weeping,
and caverned mid ways forbidden,
and guarded by Madness and Fear;
but thou holdest the keys of Desire,
and I know in thy perilous keeping,
that the lore of all Beauty lies hidden,
O Solitude — dreadful, yet dear.
9
“All longings of hopeless fruition,
impossible realizations,
and faiths that shall never be broken
by years, nor by age ever stilled:
all these are thy proper division, —
all secret, despairing sensations,
too subtle to ever be spoken,
too sweet to be ever fulfilled.
10
“For what doth life hold so fair
as our lady of boyish dreams ?
Sea-winds and sun-flood attend her;
with coral and amber strewn,
her bed cool breezes prepare,
where piled on the world;s extremes,
far clouds are flushed with the splendor
of the summer afternoon.
11
“Is she hid in some odorous hollow
of the flowery Fortunate Islands?
Cradled in garths Elysian?
Or dim Hesperian wood?
Follow — follow — follow —
over billows and valleys and highlands,
seeking the rainbow vision
thro' the deserts of Solitude.
12
“O refuge of spirits, born
to wander in ways apart,
of steps that were never intended
to tread where the multitude fare:
beautiful, grim, forlorn,
who scourgest the lonely heart,
till the bleeding mantle is rended,
and the wonderful depths laid bare, —
13
“yet thine anger at length consumed,
he shall find how thy lips can smile:
far out where the sunset falters
on the margin of halcyon seas,
and his wings effulgently plumed,
spread — pause — and hover awhile,
ere slowly on deepening waters,
they settle in infinite peace.
14
“Where the team of the day-star reposes —
where the steeds of the morning respire,
and the bloom of their beauty is splendid
round the isles of the ultimate West,
thou shalt fill his arms, as with roses,
with the blush of the heart's desire,
and the long, long search shall be ended,
and the weary heart be at rest.”
15
Enough! He hath weighed his chances.
He hath forfeited easeful gladness.
He was the bootless barter:
sweet calm for pallor and grief.
For he saw the nymphs in their dances,
he was cursed with the ancient madness:
a poet — the crownless martyr,
whose wounds are the world's relief.

Примечание.
Текст "Chorus for "The Wanderer"" , был напечатан в студенческом литературном журнале "The Harward Monthly" - в декабрьском номере 1909 года.

Алан Сигер Покинутый Сад-5

Алан Сигер Покинутый Сад-5

Мне был в горах открыт свободный вход. -
В восточном небе - избранное место
для встречи с тем, кого с любовью ждёт,
Земля, расцветши в Мае как невеста.
Когда ж Краса поманит и блеснёт,
Мне не забыть приветственного жеста !
Горжусь, дождавшись радостного зова. -
Хоть после выбрала в дружки другого.

Благодарю за ласку, за привет.
Я ими был вознанраждён за слёзы.
Ведь даже мелочам забвенья нет.
Вот как-то раз преподнесли мне розы -
отмечен был однажды как поэт.
Но бросил их: не вынес ложной позы
Но что за радость у меня на сердце,
как будто слышу праздничное скерцо.

Как дороги все радости души:
смесь красок на границах кругозора.
Порой восходы и закаты хороши,
где греют сердце дивные узоры.
Так сам себе велю: "Не поспеши !
Благоговейно огляди просторы !"
Тосклива жизнь с природою в разлуке.
Но мне нужнее милые мне руки.

Как нимфолепт с подростковой мечтой
я верил в чертовщину и приметы.
Был одержим порожней суетой,
шагая от повета до повета.
Как пилигрим дошёл до края света,
и обернулись странствия тщетой.
Тонул в реке, заплыв на серединку.
Хватался поневоле за тростинку.

Себя я пешим рыцарем зову
и твёрдо предан моему служенью.
Я буду вечно поклоняться существу,
в ком ясно наблюдаю приближенье
к небесному святому божеству.
Я за него всю кровь отдам в сраженье.
И пусть другие совершают тоже,
борясь за тех, что им всего дороже.

Когда летит пыльца с цветущих роз,
в душе родится ощущенье счастья.
Весь цвет уже нас грел, пока он рос, -
как будто мы в том приняли участье.
С протянутых к нам губ такой же спрос.
Рука к руке спешит с подобной страстью.
И дух наш восторгается воочью.
Земля ж нас облегает днём и ночью.

Звучавший голос был неодолим. -
Сосед с тлежкой под стенною тенью
вдруг осенил себя крещением святым.
И ветер шелестел впридачу к пенью,
да ангельские хоры вместе с ним,
запели в гармоничном единенье.
И вся природа стала сенью храма,
в котором раздалась эпиталама.

Казалось, некий дух вселился в сад,
ночь облеклась в блестящие наряды.
И светлячки в густой листве блестят,
как искорки большого звездопада.
А вслед Луна выходит на парад.
Чудесный вид ! - Откуда же досада ?
Но юноша испытывал несчастье
от тщетности неоценённой страсти.

Кувшинки скрылись - я не углядел.
Хотел вскарабкаться на стенку сада:
взглянуть на окружающий предел
и все ко мне ближайшие посады
Простор вокруг обильно зеленел.
Куда ни глянь - равнинная отрада.
Там тополя тянулись вдоль дороги,
а дальше были горные отроги.

Та песня длилась тихой чередой,
предвестием уже спешащей ночи
под первою зажёгшейся звездой -
всех усыпить неторопливо проча.
В долине голос подал козодой,
но песенка его была короче.
И церковка, чей век уж был сочтён,
рассыпала вокруг вечерний звон.

Alan Seeger The Deserted Garden-5

For thee the mountains open glorious gates,
To thee white arms put out from orient skies,
Earth, like a jewelled bride for one she waits,
Decks but to be delicious in thine eyes,
Thou guest of honor for one day, whose fetes
Eternity has travailed to devise;
Ah, grace them well in the brief hour they last!
Another's turn prepares, another follows fast.

Yet not without one fond memorial
Let my sun set who found the world so fair!
Frail verse, when Time the singer's coronal
Has rent, and stripped the rose-leaves from his hair,
Be thou my tablet on the temple wall!
Among the pious testimonials there,
Witness how sweetly on my heart as well
The miracles of dawn and starry evening fell!

Speak of one then who had the lust to feel,
And, from the hues that far horizons take,
And cloud and sunset, drank the wild appeal,
Too deep to live for aught but life's sweet sake,
Whose only motive was the will to kneel
Where Beauty's purest benediction spake,
Who only coveted what grove and field
And sunshine and green Earth and tender arms could yield -

A nympholept, through pleasant days and drear
Seeking his faultless adolescent dream,
A pilgrim down the paths that disappear
In mist and rainbows on the world's extreme,
A helpless voyager who all too near
The mouth of Life's fair flower-bordered stream,
Clutched at Love's single respite in his need
More than the drowning swimmer clutches at a reed -

That coming one whose feet in other days
Shall bleed like mine for ever having, more
Than any purpose, felt the need to praise
And seek the angelic image to adore,
In love with Love, its wonderful, sweet ways
Counting what most makes life worth living for,
That so some relic may be his to see
How I loved these things too and they were dear to me.

I sometimes think a conscious happiness
Mantles through all the rose's sentient vine
When summer winds with myriad calyces
Of bloom its clambering height incarnadine;
I sometimes think that cleaving lips, no less,
And limbs that crowned desires at length entwine
Are nerves through which that being drinks delight,
Whose frame is the green Earth robed round with day and night.

And such were theirs: the traveller without,
Pausing at night under the orchard trees,
Wondered and crossed himself in holy doubt,
For through their song and in the murmuring breeze
It seemed angelic choirs were all about
Mingling in universal harmonies,
As though, responsive to the chords they woke,
All Nature into sweet epithalamium broke.

And still they think a spirit haunts the place:
'Tis said, when Night has drawn her jewelled pall
And through the branches twinkling fireflies trace
Their mimic constellations, if it fall
That one should see the moon rise through the lace
Of blossomy boughs above the garden wall,
That surely would he take great ill thereof
And famish in a fit of unexpressive love.

But this I know not, for what time the wain
Was loosened and the lily's petal furled,
Then I would rise, climb the old wall again,
And pausing look forth on the sundown world,
Scan the wide reaches of the wondrous plain,
The hamlet sites where settling smoke lay curled,
The poplar-bordered roads, and far away
Fair snowpeaks colored with the sun's last ray.

Waves of faint sound would pulsate from afar
Faint song and preludes of the summer night;
Deep in the cloudless west the evening star
Hung 'twixt the orange and the emerald light;
From the dark vale where shades crepuscular
Dimmed the old grove-girt belfry glimmering white,
Throbbing, as gentlest breezes rose or fell,
Came the sweet invocation of the evening bell.

Aлан Сигер Покинутый Сад-4

Алан Сигер Покинутый Сад-4

Другая б, как Вивьен, одна из фей,
жила б всегда о Вечности мечтая,
с одною лишь подругою своей,
где лишь чащоба мрачная густая.
и рядом бы водилась без затей
всего лишь только злая волчья стая.
Так любовалась бы с высокой башни
на их лихую жизнь и волчьи шашни.

Их лучшим наслажденьем было сесть,
как солнце повернёт свой путь к закату,
да дружески воздать светилу честь,
да выслушать громовые раскаты,
что шлёт гроза какая нт на есть,
да глазом посмотреть на результаты.
И очень любят наблюдать поныне
как ливень разольётся по равнине.

Вслед яркий свет заблешет с высоты -
в лазури разольётся обуяло;
повиснут дуги дивной красоты -
хоть сини, хоть оранжевы, хоть алы.
В душе зажгутся новые мечты,
покуда не улягутся устало.
И солнце, удаляясь, в знак прощанья
поднимет флаг вечернего cиянья.

Хребты стояли прочно, как войска.
На небе, вместо всяких странных полос,
высокой кучей мчались облака -
на вид нежнее, чем Венерин Волос -
спеша в другую даль издалека.
И не был слышен ни единый голос.
В воде белели лилии всё лето,
в себя вбирая все потоки света.

Заря нисходит утром на холмы,
и тут любая любящая пара
не удручает страхами умы
под действием любовного угара.
Восторг от встреч сильней любой чумы.
Ждут с трепетом божественного дара.
Закат ? - И тот - путь в царство Прозерпины,
где нет ни воздыханья, ни кручины.

Ночь скрыла грань, где берег, где вода.
Вершины гор расцветились опалом,
поверх плыла жемчужная гряда.
Дневной огонь казался небывалым,
как будто тьма отныне навсегда,
но что-то родилось под покрывалом...
Хоть не осталоь нераскрытых лилий,
но вспыхнула зарница новых былей.

Случалось, к ночи, местный садовод,
с пустою тарой, воротясь до сада,
вдруг забывал подсчитывать доход
и слышал с удивлением рулады,
не ведая, кто ж звонко там поёт.
То были колдовские серенады -
те песни, что звучат из уст влюблённых
в Мериде - для избранниц на балконах.

Тот голос распевал тогда в ночи
как Лебедь пред Небесною Короной.
Его пленяли животворные лучи.
Певец страдал в тоске неугомонной.
Ему б никто не мог сказать: "Молчи!"
Когда звучал тот голос восхищённый,
свидетелю была потребна ясность,
откуда же бралась такая страстность.

О Лира ! Если в руки взял Эрот,
о Юность ! Если ты поёшь о счастье,
кто ж Ваше сладкозвучье превзойдёт ?
И в ком так мимолётны все пристрастья ?
Увы ! Земля кривит в улыбке рот
и чередует вёдро и ненастья.
Что будет по заслугам, что случайно ?
Какие нужно рассекретить тайны ?

Цвёл сад Её, пока был месяц Май.
Жила среди фиалок и гардений.
Внимала щебетанью певчих стай.
Ценила жизнь за массу наслаждений.
Вокруг себя устраивала Рай.
Любила быть приманкой вожделений.
Но посреди роскошного сумбура
не вскрыли существа Её натуры.

Alan Seeger The Deserted Garden-4

Or most like Vivien, the enchanting fay,
Where with her friend, in the strange tower they planned,
She lies and dreams eternity away,
Above the treetops in Broceliande,
Sometimes at twilight when the woods are gray
And wolf-packs howl far out across the lande,
Waking to love, while up behind the trees
The large midsummer moon lifts-even so loved these.

For here, their pleasure was to come and sit
Oft when the sun sloped midway to the west,
Watching with sweet enjoyment interknit
The long light slant across the green earth's breast,
And clouds upon the ranges opposite,
Rolled up into a gleaming thundercrest,
Topple and break and fall in purple rain,
And mist of summer showers trail out across the plain.

Whereon the shafts of ardent light, far-flung
Across the luminous azure overhead,
Ofttimes in arcs of transient beauty hung
The fragmentary rainbow's green and red.
Joy it was here to love and to be young,
To watch the sun sink to his western bed,
And streaming back out of their flaming core
The vesperal aurora's glorious banners soar.

Tinging each altitude of heaven in turn,
Those fiery rays would sweep. The cumuli
That peeped above the mountain-tops would burn
Carmine a space; the cirrus-whorls on high,
More delicate than sprays of maiden fern,
Streak with pale rose the peacock-breasted sky,
Then blanch. As water-lilies fold at night,
Sank back into themselves those plumes of fervid light.

And they would watch the first faint stars appear,
The blue East blend with the blue hills below,
As lovers when their shuddering bliss draws near
Into one pulse of fluid rapture grow.
New fragrance on the freshening atmosphere
Would steal with evening, and the sunset glow
Draw deeper down into the wondrous west
Round vales of Proserpine and islands of the blest.

So dusk would come and mingle lake and shore,
The snow-peaks fade to frosty, opaline,
To pearl the dom;d clouds the mountains bore,
Where late the sun's effulgent fire had been
Showing as darkness deepened more and more
The incandescent lightnings flare within,
And Night that furls the lily in the glen
And twines impatient arms would fall, and then---and then . . .

Sometimes the peasant, coming late from town
With empty panniers on his little drove
Past the old lookout when the Northern Crown
Glittered with Cygnus through the scented grove,
Would hear soft noise of lute-strings wafted down
And voices singing through the leaves above
Those songs that well from the warm heart that woos
At balconies in Merida or Vera Cruz.

And he would pause under the garden wall,
Caught in the spell of that voluptuous strain,
With all the sultry South in it, and all
Its importunity of love and pain;
And he would wait till the last passionate fall
Died on the night, and all was still again.
Then to his upland village wander home,
Marvelling whence that flood of elfin song might come.

O lyre that Love's white holy hands caress,
Youth, from thy bosom welled their passionate lays
Sweet opportunity for happiness
So brief, so passing beautiful---O days,
When to the heart's divine indulgences
All earth in smiling ministration pays
Thine was the source whose plenitude, past over,
What prize shall rest to pluck, what secret to discover!

The wake of color that follows her when May
Walks on the hills loose-haired and daisy-crowned,
The deep horizons of a summer's day,
Fair cities, and the pleasures that abound
Where music calls, and crowds in bright array
Gather by night to find and to be found;
What were these worth or all delightful things
Without thine eyes to read their true interpretings!


Алан Сигер Покинутый Сад-3

Алан Сигер Покинутый Сад-3

Простор вокруг тянулся без конца.
Вблизи плющом обвиты были арки.
Блестела гладкая поверхность озерца,
и отраженья тоже были ярки.
Стояли - кверх ногами - деревца,
строения, и всё, что было в парке.
Сапфирный свет струился над степями,
и снег белел над дальними хребтами.
 
В горах был слышен шум предгрозовой,
но в полдень небо не мутнело, не темнело.
Луга манили свежею травой. -
Вся флора изумрудно зеленела.
Тень облаков, что шли над головой
да милосердно остужала тело,
слилась - как листья лотоса - с рекою.
Порозовев, она текла в покое.

Погожий день крепил в той паре страсть.
Взаимная Любовь не иссякала.
Брала над ними коддовскую власть,
как зов сирен влёк путников бывало.
Так ловчая заманчивая снасть
на рифах в море рыбу завлекала.
Их будто вдохновляли Серафимы,
что не случайно пролетали мимо.

Cтал райским кровом для двоих тот дом.
Там были и богатства, и запасы,
и масса дивных украшений для хором,
да, может быть, других красавцев масса.
Эрот туда б влетел со всем гуртом
и освятил бы все их прибамбасы.
Служить себе б назначил постоянно,
как прежде Геро, жрицу из Дардана.

Они поставили в вазоны и горшки
редчайшую тропическую флору.
Внесли скорей шкафы и сундуки
из самых наимодных в эту пору.
Старались осветить все уголки.
Поставили мягчайшие диваны,
ввезённые туда из Индостана.

Ковёр, лежавший в доме на полу
был замечателен в любом своём узоре -
весь в персиковом пламенном пылу -
с любой настенною картиной споря.
Он презирал настырную метлу.
Был родом с Ионического моря.
На ставнях были маленькие дыры -
для пташек из сияющего мира.

Там оказалось множество вещиц
из камня, бронзы и слоновой кости.
И вот Психея - тише всех девиц.
Всего пугалась - щутки бросьте !
Хоть нет вблизи нахальных лиц,
но вся дрожит, подобно трости.
Готова в ванну робкая девчонка,
но не решилась снять юбчонку.

А вот пастух-вифинец, он красив:
приметен юной статью неземною.
Он у колонны, только молчалив,
зато красой подобен Антиною.
Хотя прекрасен - вроде несчастлив.
И я бы мог сравнить его с Луною.
А улыбнись - его бы оценили
на всех пирушках, в Риме и на Ниле.

Там были превосходные шелка
для украшенья праздничного ложа.
Их морем привезли издалека.
Кровать была на царскую похожа.
Самой Венере в древние века
подобную стелили тоже.
Подущки расшивали мастерицы -
и запорхали сказочные птицы.

Не гнёздышко там вышло, а мечта,
и прямо к счастью приоткрылась дверца.
Слились в одно Любовь и Красота.
Нашлось на что возможно опереться.
Окно открылось на цветущие места.
Хор птиц поёт, о чём мечтает сердце.
Как Креде* в окнах золотого дома, -
Иная ж всё ценила б по-другому...

Примечание.
*Креде - героиня древнего кельтского (ирландского) сказания.

Alan Seeger The Deserted Garden-3

For through that frame the ivied arches make,
Wide tracts of sunny midland charm the eye,
Frequent with hamlet grove, and lucent lake
Where the blue hills' inverted contours lie;
Far to the east where billowy mountains break
In surf of snow against a sapphire sky,
Huge thunderheads loom up behind the ranges,
Changing from gold to pink as deepening sunset changes;

And over plain and far sierra spread
The fulgent rays of fading afternoon,
Showing each utmost peak and watershed
All clarified, each tassel and festoon
Of floating cloud embroidered overhead,
Like lotus-leaves on bluest waters strewn,
Flushing with rose, while all breathes fresh and free
In peace and amplitude and bland tranquillity.

Dear were such evenings to this gentle pair;
Love's tide that launched on with a blast too strong
Sweeps toward the foaming reef, the hidden snare,
Baffling with fond illusion's siren-song,
Too faint, on idle shoals, to linger there
Far from Youth's glowing dream, bore them along,
With purple sail and steered by seraph hands
To isles resplendent in the sunset of romance.

And out of this old house a flowery fane,
A bridal bower, a pearly pleasure-dome,
They built, and furnished it with gold and grain,
And bade all spirits of beauty hither come,
And wing;d Love to enter with his train
And bless their pillow, and in this his home
Make them his priests as Hero was of yore
In her sweet girlhood by the blue Dardanian shore.

Tree-ferns, therefore, and potted palms they brought,
Tripods and urns in rare and curious taste,
Polychrome chests and cabinets inwrought
With pearl and ivory etched and interlaced;
Pendant brocades with massive braid were caught,
And chain-slung, oriental lamps so placed
To light the lounger on some low divan,
Sunken in swelling down and silks from Hindustan.

And there was spread, upon the ample floors,
Work of the Levantine's laborious loom,
Such as by Euxine or Ionian shores
Carpets the dim seraglio's scented gloom.
Each morn renewed, the garden's flowery stores
Blushed in fair vases, ochre and peach-bloom,
And little birds through wicker doors left wide
Flew in to trill a space from the green world outside.

And there was many a dainty attitude,
Bronze and eburnean. All but disarrayed,
Here in eternal doubt sweet Psyche stood
Fain of the bath's delight, yet still afraid
Lest aught in that palatial solitude
Lurked of most menace to a helpless maid.
Therefore forever faltering she stands,
Nor yet the last loose fold slips rippling from her hands.

Close by upon a beryl column, clad
In the fresh flower of adolescent grace,
They set the dear Bithynian shepherd lad,
The nude Antinous. That gentle face,
Forever beautiful, forever sad,
Shows but one aspect, moon-like, to our gaze,
Yet Fancy pictures how those lips could smile
At revelries in Rome, and banquets on the Nile.

And there were shapes of Beauty myriads more,
Clustering their rosy bridal bed around,
Whose scented breadth a silken fabric wore
Broidered with peacock hues on creamiest ground,
Fit to have graced the barge that Cydnus bore
Or Venus' bed in her enchanted mound,
While pillows swelled in stuffs of Orient dyes,
All broidered with strange fruits and birds of Paradise.

'Twas such a bower as Youth has visions of,
Thither with one fair spirit to retire,
Lie upon rose-leaves, sleep and wake with Love
And feast on kisses to the heart's desire;
Where by a casement opening on a grove,
Wide to the wood-winds and the sweet birds' choir,
A girl might stand and gaze into green boughs,
Like Credhe at the window of her golden house.


Алан Сигер Покинутый Сад-2

Алан Сигер Покинутый Сад-2

Я был пленён и пел хвалу Творцу
за все, что мой любимы, первоцветы.
Был сам не свой, вдыхая их пыльцу -
торжествовал: так дивно было это -
по читанному в сказках образцу.
Мне грезились волшебные сюжеты,
как будто всё, что кажется реальным,
является лишь образом ментальным.

Подумалось о нравах старины, -
когда жилось в таких садах привычно,
и были руки и сердца нежны,
а настроенье - вечно романтично.
Ведь все цветы судьбою нам даны,
чтоб знали мы и помнили отлично
науку, что они твердят всё лето -
любить, как и они, - и без запрета.

Мне трижды дорог тот тенистый сад,
где стал тогда свидетелем обета,
который для влюблённых вечно свят.
В тени, вдали от солнечного света,
сиденья стали - мраморные - в ряд.
Фонтан манил туда людей всё лето.
И я увидел вдруг, забыв о скуке,
двоих сидевших и связавших руки.

Они не разжимали нежных рук.
Союз им был и дорог и приятен.
Казалось, что забыто всё вокруг.
Ряд кипарисов был высок и статен.
Закатный час заметили не вдруг.
Луна прислала много светлых пятен.
Покуда свет и тьма вели раздоры,
на всех дорожках вспыхнули узоры.

Касанья тех двоих родили взрыв,
и будто бы распались все препоны,
в их юных тканях чувства разбудив.
И вот два сердца их, раскрепощённо,
забились вместе под один мотив
и оба взора встретились влюблённо.
Когда ж сомкнулись груди их и губы,
любому б стало видеть это любо.

Душа Любви - живая глубь Небес,
запечатляемая в нашем взоре.
Глаза - свидетели её святых чудес.
А плоть Любви - в земном её уборе.
Объятия - чарующий процесс,
ведущий то ли к счастью, то ли горю.
Уста - искатели мгновений страсти,
и пальцы принимают в том участье.

Вокруг вились сплетенья Ипомей,
что меж цветов - почти что совершенство
и ярче даже дорогих камей.
Их разводить и рядом жить - блаженство.
Но в том пиру Любви - поди, сумей ! -
Поспорь-ка с Розой - ей дано главенство !
Она вселяет в любящих беспечность
и счастье обещает им на Вечность.

Cам выбор места представлял пример.
Вдвоём им было там совсем не плохо.
Вблизи был жёлтый крепкий бельведер.
Он будто славил давнюю эпоху,
построенный на дедовский манер,
когда бы только не было подвоха -
шаталась лесенка наверх - лишь троньте -
нуждалась в самом тщательном ремонте.

На бельведере башенки стоят.
БугенвиллЕя сверху - как корона.
И Клематис с Глицинией навряд -
излишние добавки в смысле тона.
Цветы пестры - как вышитый наряд.
Фасад за ними - будто без урона...
Когда раскроешь крылья, вроде стерха,
без всякой лесенки взлетишь до верха.

А если шаткий вход нам не запрет,
тогда осмотрим это помещенье
и не забудем ни один предмет:
какая мебель, что за оформленье ?
В окно посмотрим сверху на просвет:
что там за эвкалиптовою тенью ?
Так посмотрела б, зорко, без опаски
и Королева из волшебной сказки.

Alan Seeger The Deserted Garden-2

And here where the blanched lilies of the vale
And violets and yellow star-flowers teem,
And pink and purple hyacinths exhale
Their heavy fume, once more to drowse and dream
My head would sink, from many an olden tale
Drawing imagination's fervid theme,
Or haply peopling this enchanting spot
Only with fair creations of fantastic thought.

For oft I think, in years long since gone by,
That gentle hearts dwelt here and gentle hands
Stored all this bowery bliss to beautify
The paradise of some unsung romance;
Here, safe from all except the loved one's eye,
'Tis sweet to think white limbs were wont to glance,
Well pleased to wanton like the flowers and share
Their simple loveliness with the enamored air.

Thrice dear to them whose votive fingers decked
The altars of First Love were these green ways,
These lawns and verdurous brakes forever flecked
With the warm sunshine of midsummer days;
Oft where the long straight allies intersect
And marble seats surround the open space,
Where a tiled pool and sculptured fountain stand,
Hath Evening found them seated, silent, hand in hand.

When twilight deepened, in the gathering shade
Beneath that old titanic cypress row,
Whose sombre vault and towering colonnade
Dwarfed the enfolded forms that moved below,
Oft with close steps these happy lovers strayed,
Till down its darkening aisle the sunset glow
Grew less and patterning the garden floor
Faint flakes of filtering moonlight mantled more and more.

And the strange tempest that a touch imparts
Through the mid fibre of the molten frame,
When the sweet flesh in early youth asserts
Its heyday verve and little hints enflame,
Disturbed them as they walked; from their full hearts
Welled the soft word, and many a tender name
Strove on their lips as breast to breast they strained
And the deep joy they drank seemed never, never drained.

Love's soul that is the depth of starry skies
Set in the splendor of one upturned face
To beam adorably through half-closed eyes;
Love's body where the breadth of summer days
And all the beauty earth and air comprise
Come to the compass of an arm's embrace,
To burn a moment on impassioned lips
And yield intemperate joy to quivering finger-tips,

They knew; and here where morning-glories cling
Round carven forms of carefullest artifice,
They made a bower where every outward thing
Should comment on the cause of their own bliss;
With flowers of liveliest hue encompassing
That flower that the beloved body is
That rose that for the banquet of Love's bee
Has budded all the аеons of past eternity.

But their choice seat was where the garden wall,
Crowning a little summit, far and near,
Looks over tufted treetops onto all
The pleasant outer country; rising here
From rustling foliage where cuckoos call
On summer evenings, stands a belvedere,
Buff-hued, of antique plaster, overrun
With flowering vines and weatherworn by rain and sun.

Still round the turrets of this antique tower
The bougainvillea hangs a crimson crown,
Wistaria-vines and clematis in flower,
Wreathing the lower surface further down,
Hide the old plaster in a very shower
Of motley blossoms like a broidered gown.
Outside, ascending from the garden grove,
A crumbling stairway winds to the one room above.

And whoso mounts by this dismantled stair
Finds the old pleasure-hall, long disarrayed,
Brick-tiled and raftered, and the walls foursquare
Ringed all about with a twofold arcade.
Backward dense branches intercept the glare
Of afternoon with eucalyptus shade;
Eastward the level valley-plains expand,
Sweet as a queen's survey of her own Fairyland


Алан Сигер Покинутый Сад-1

Алан Сигер Покинутый Сад-1

Я часто вспоминаю ту годину,
как жил в селе, вдали, в чужой стране.
где стены пёстрых гор, сковав равнину,
покоили всю местность в тишине.
Оливы дополняли всю картину,
Шпалеры лоз взбирались к вышине.
Путь в город, в средоточие чудес,
казалось, рвался прямо в глубь небес.

Дорога многолюдна и шумна,
всгда прикрытая густою тенью.
Летят с дереьев пух и семена,
притом на всём дорожном протяженье
стоит старинная разбитая стена,
в зазубринах и полном небреженье.
Ни звука из-за ветхого забора,
ни смеха утром, ни тоски в ночную пору.

Но ящеркам стена была нужна.
Всёй Флоре с Фауной была во благо.
Колибри напивались допьяна,
такую Кампсис предлагал им влагу.
И всех влекла к себе голубизна,
чем отличались лепестки Плюмбаго
С такою красотою голубели
и Небеса в погожие недели.

Милей всего был запах белых роз,
В нём чуялась медовая отрада.
Его порою, как на крыльях, нёс
любой зефир, гулявший в гуще сада.
Высокою травой участок тот зарос.
Она росла сама и без догляда,
под самыми замшелыми стволами.
Царила пышность в этой панораме.

Был будто в жемчугах ночной туман.
Азалия краснела и белела.
Цвет зрелых яблок был румян.
Не здесь ли Королева Фей велела,
как рассказал мне читанный роман,
чтоб верный Рыцарь двинулся на дело -
до крепости, могучей небывало,
на островах, где волны бьются в скалы ?

Я там бродил охотно, без труда.
Тропинки были круты и пологи.
Все мирты были влажными всегда.
Ложились колокольчики под ноги.
Цвели гелиотроп и резеда,
и лилии пестрели у дороги.
Там всё цвело - от верха и до низа,
и было ароматно вроде бриза. -

Ах, бриз ! - Он, как Гермес, покинув грот,
где надоест скучать, как в склепе,
вздувая рябь, над озером вздохнёт,
помчится выше грозной горной цепи
и только всюду радость принесёт:
в ущелья и в распаханные степи.
И здесь, в саду, от бризов, то и дело,
листва приятно бодро шелестела.

Cад стал любимым местом для забав.
Я был там часто целыми деньками.
Предпочитал лежать в сплетеньях трав,
внимательно следя за облаками, -
их мягким птичьим ложем посчитав,
где укрывались целыми полками.
Трава служила мне как маскировка,
и я был горд, что прятался так ловко.

А то внимал звучанию рулад
всех пташек, увлечёных жаркой страстью.
А в полдень - стрекотанию цикад.
Не удржавшись, в собственном несчастье
пел голубок, что жизни был не рад,
как видно, встретясь с чёрною напастью.
Хотел сыскать в саду того беднягу
и до сих пор всё помню бедолагу.

Ходил-бродил. Где только ни искал.
Хотел найти скорей и без ошибки.
Увидел кучку белоснежных калл.
В пруду плескались золотые рыбки.
Вид стройных буков просто восхищал,
а мшистые участки были хлипки.
То стхнут звуки жалобного лада,
то снова возникают в гуще сада.

Alan Seeger The Deserted Garden-1

I know a village in a far-off land
Where from a sunny, mountain-girdled plain
With tinted walls a space on either hand
And fed by many an olive-darkened lane
The high-road mounts, and thence a silver band
Through vineyard slopes above and rolling grain,
Winds off to that dim corner of the skies
Where behind sunset hills a stately city lies.

Here, among trees whose overhanging shade
Strews petals on the little droves below,
Pattering townward in the morning weighed
With greens from many an upland garden-row,
Runs an old wall; long centuries have frayed
Its scalloped edge, and passers to and fro
Heard never from beyond its crumbling height
Sweet laughter ring at noon or plaintive song at night.

But here where little lizards bask and blink
The tendrils of the trumpet-vine have run,
At whose red bells the humming bird to drink
Stops oft before his garden feast is done;
And rose-geraniums, with that tender pink
That cloud-banks borrow from the setting sun,
Have covered part of this old wall, entwined
With fair plumbago, blue as evening heavens behind.

And crowning other parts the wild white rose
Rivals the honey-suckle with the bees.
Above the old abandoned orchard shows
And all within beneath the dense-set trees,
Tall and luxuriant the rank grass grows,
That settled in its wavy depth one sees
Grass melt in leaves, the mossy trunks between,
Down fading avenues of implicated green;

Wherein no lack of flowers the verdurous night
With stars and pearly nebula o'erlay;
Azalea-boughs half rosy and half white
Shine through the green and clustering apple-spray,
Such as the fairy-queen before her knight
Waved in old story, luring him away
Where round lost isles Hesperian billows break
Or towers loom up beneath the clear, translucent lake;

And under the deep grass blue hare-bells hide,
And myrtle plots with dew-fall ever wet,
Gay tiger-lilies flammulate and pied,
Sometime on pathway borders neatly set,
Now blossom through the brake on either side,
Where heliotrope and weedy mignonette,
With vines in bloom and flower-bearing trees,
Mingle their incense all to swell the perfumed breeze,

That sprung like Hermes from his natal cave
In some blue rampart of the curving West,
Comes up the valleys where green cornfields wave,
Ravels the cloud about the mountain crest,
Breathes on the lake till gentle ripples pave
Its placid floor; at length a long-loved guest,
He steals across this plot of pleasant ground,
Waking the vocal leaves to a sweet vernal sound.

Here many a day right gladly have I sped,
Content amid the wavy plumes to lie,
And through the woven branches overhead
Watch the white, ever-wandering clouds go by,
And soaring birds make their dissolving bed
Far in the azure depths of summer sky,
Or nearer that small huntsman of the air,
The fly-catcher, dart nimbly from his leafy lair;

Pillowed at case to hear the merry tune
Of mating warblers in the boughs above
And shrill cicadas whom the hottest noon
Keeps not from drowsy song; the mourning dove
Pours down the murmuring grove his plaintive croon
That like the voice of visionary love
Oft have I risen to seek through this green maze
(Even as my feet thread now the great world's garden-ways);

And, parting tangled bushes as I passed
Down beechen allies beautiful and dim,
Perhaps by some deep-shaded pool at last
My feet would pause, where goldfish poise and swim,
And snowy callas' velvet cups are massed
Around the mossy, fern-encircled brim.
Here, then, that magic summoning would cease,
Or sound far off again among the orchard trees.


Алан Сигер Ода Естественной Краcоте

Алан Сигер Ода Естественной Красоте

Есть сила, что вселяет вдохновенье
в природу, полную дыханием светил.
Она - воздушная роса, чьё испаренье -
как вешний аромат, что Землю окружил.
Она невидимо вникает в естество,
становится душой и принципом всего.
Не обманув ни разу ожиданья,
на Север тёплое течение бежит,
поля щедры и радуют нас данью.
И весь пройдённый путь не позабыт.
В душе живучи запахи и звуки,
и часто в памяти найдётся старый след.
Воспоминания рождаются в разлуке.
Нам не забыть счастливых детских лет.
Теперь сознаюсь: путался нередко
и смог понять, когда прошли года,
что нужно крепко затвердить заметку,
что разум не безгрешен иногда.
Порой во тьме, подчас подвержен тлену,
а нужно вникнуть в запредельный абсолют,
в любую связь, в любую перемену,
чтоб не было ни шор, ни пут.
Для зрения всегда нужна свобода,
чтоб явно видел утро и закат
и горизонты будущего года:
что нового несут и чем грозят.
Насколько ж было многое опасно !
Я, как бродяга, совершая путь,
раздумывал, как молодость прекрасна,
и что ещё грозит, стесняя грудь.
Но воздух по весне пропах сиренью,
и Небо шлёт своё благословенье.

Дух Красоты живёт в морском просторе.
Он прилетает с розовой зарёй.
И тот, кто утром доберётся к морю,
приобретает там божественный настрой.
Поклонник Муз, послушный их завету,
всегда останется на должной высоте.
Он должен знать моральные запреты
и посвятить себя служенью Красоте.
Он должен разбираться в тайных чарах,
не уступать попыткам соблазнить,
давать отпор рукам из самых ярых -
уметь унять их чувственную прыть.
Пусть мирно глянет, не творя нелепиц,
присев на океанском бережке,
как серебро бросет сверху Месяц
и пятна под водой сверкают на песке.
Взметнутся облака нахрапистой ватагой.
Их зазвала иссохшая гора,
в мечте умыться чистой влагой.
Потом нахлынут новые ветра.
И глянуть на Восток, конечно, надо.
Капелла явится, покажутся Плеяды.
И Орион быть должен с ними рядом,
блистая золотым своим нарядом.
Охотник, славный с давних пор доныне,
особо преданный всегда своей святыне.
Он закалён, и весел, и здоров.
Годами странствовал по всей Земле,
знаком с лесами и гармонией ветров.
След подвигов его остался на челе.
Он не страшился ни препятствий, ни ненастий.
Он исполнял строжайшие заветы.
Он до кончины добивался счастья.
Вегда служил им данному обету.

Я с юности - мечтатель и босяк.
Растерян был: земля необозрима.
Подрос - спустил наследство за пустяк
и в путь пошёл в одежде полигрима...
А в раннем детстве, с самого начала,
меня влекла картинка на стене.
Она тогда мне душу чаровала
не только наяву, но и во сне.
Я был под властью яркого сиянья,
зажёгся фантастической мечтой,
заворожённый в детском пониманье
таинственной небесной красотой.
В моей груди рождался трепет.
Бывало, что на несколько минут
меня вдруг некий взгляд зацепит -
все тёмные завесы упадут.
Но размышлять мне было не с руки.
Не понимал дальнейших перспектив.
Лишь одержимый, как болотные божки,
всё странствовал упорно, не остыв.
На горной высоте под облаками
я не страшился ураганных скоростей,
хоть ветры шли могучими полками,
я был в восторге от коcмических страстей.
А в людных городах шёл в толпах без затей.
Казалось, все вокруг - друзья и земляки.
В ином из встрчных представлялся идеал,
но я внимания чужого не искал.
Зато в примере разных лиц и сценок,
отыскивал порой божественный оттенок.
В иных чертах была такая красота,
что замолкала вдруг в мозгу вся суета,
и сердце обжигал пророческий огонь,
что всё спалил бы, лишь затронь.
Но, как нас вразумляет наша Вера,
Любовь не ищет вредного примера.
И образцы давно известны свету.
Их воспевали лучшие поэты,
как суть и украшенье бытия.
Главнейшая Любовь - твоя !
Не думаешь ли только о себе ?
Кому ты смог помочь в его судьбе ?
Сумел ли проявить свою сердечность,
высокий ум, и доброту, и человечность ?
Успел ли проявить святые чувства
ценя красу земли и блеск искусства ?
И не извёл ли годы в размышленье,
сев у ручья да слыша плеск теченья ?
Не стал ли жертвой жалкой пустоты,
не воплотивши в жизнь свои мечты ?

Цвет нашей юности завянет. Он не вечен.
И лаврам славы суждено потом желтеть.
Успех, что баловал, навек не обеспечен.
И всё обманчиво, как знать, что будет впредь ?
Должна же быть божественная сила,
чтоб нас крепила и благословила.
Её чудесная симпатия должна
помочь, когда она особенно нужна,
однако и смутит ослабший дух сначала
как яркий свет торжественного бала.
Не то, как после ливня заблестят
сплошные жемчуга, окрасивши закат;
и засияли в небе собственные краски -
оттенки с блеском, будто бы из сказки.
Иду до озера и горного гребня,
иду полями - всё не важно для меня.
Спрямляю путь, и цель диктует властно -
спешить ! И сам того желаю страстно.
И выпал день - одно очарованье:
цветенье и благоуханье.
И, наконец, у цели ныне
как пилигрим, добравшийся к святыне.
Она - моя духовная твердыня.
Любимый инструмент Эола,
настроенный заботами Селены.
Звучанья арфы соответствовать должны
всем нам известным обликам Луны.
В нём целый месяц происходят перемены.
И даже днём прозрачный лунный силуэт
порой пробьётся сквозь ярчайший свет.
Чего чего на свете нет !
Бывает, майская заутреня слышна,
а ночь ещё вся звёздами полна.
Но следом солнце сквозь завесы
прольётся жарким янтарём по лесу.
Из труб с отрадой вижу клубы дыма -
как окрик петушка для пилигрима.
Пусть вновь поищет, прогоняя лень,
что может принести грядущий день.
И так - до края света: вновь глазей !
В опасности ищи себе друзей...
C любого каменистого массива -
бегущая в бескрайность перспектива.
Тебя прогонит лишь вечерняя заря.
Бегут потоки, полные стремленья.
С равнинами смыкаются моря.
Сверкают знойные прибрежные селенья.

Зашёл далёко. Нужно повернуть:
взглянуть на звёзды середины лета.
От всей красы вокруг трепещет грудь.
Прекрасны горизонты всей планеты.
Мне благодать в прибежище моём,
но рядом бедствий и нужды невпроворот.
Так утешители толкуют мне кругом,
что доброта Небес не подведёт.
Я ж с детства знал, что жизнь - не для забавы,
и не страшился ни боренья, ни труда.
Не прятался - хотел добиться славы.
Не отступал ни перед чем и никогда.
Повсюду вечно гнал себя в дорогу:
"Иди на взлёт, и крылья обнови !"
И сам был рад тому, как строго
всегда любил и верен был в Любви.

Аlan Seeger An Ode to Natural Beauty

There is a power whose inspiration fills
Nature's fair fabric, sun- and star-inwrought,
Like airy dew ere any drop distils,
Like perfume in the laden flower, like aught
Unseen which interfused throughout the whole
Becomes its quickening pulse and principle and soul.
Now when, the drift of old desire renewing,
Warm tides flow northward over valley and field,
When half-forgotten sound and scent are wooing
From their deep-chambered recesses long sealed
Such memories as breathe once more
Of childhood and the happy hues it wore,
Now, with a fervor that has never been
In years gone by, it stirs me to respond, -
Not as a force whose fountains are within
The faculties of the percipient mind,
Subject with them to darkness and decay,
But something absolute, something beyond,
Oft met like tender orbs that seem to peer
From pale horizons, luminous behind
Some fringe of tinted cloud at close of day;
And in this flood of the reviving year,
When to the loiterer by sylvan streams,
Deep in those cares that make Youth loveliest,
Nature in every common aspect seems
To comment on the burden in his breast -
The joys he covets and the dreams he dreams -
One then with all beneath the radiant skies
That laughs with him or sighs,
It courses through the lilac-scented air,
A blessing on the fields, a wonder everywhere.

    Spirit of Beauty, whose sweet impulses,
Flung like the rose of dawn across the sea,
Alone can flush the exalted consciousness
With shafts of sensible divinity -
Light of the World, essential loveliness:
Him whom the Muse hath made thy votary
Not from her paths and gentle precepture
Shall vulgar ends engage, nor break the spell
That taught him first to feel thy secret charms
And o'er the earth, obedient to their lure,
Their sweet surprise and endless miracle,
To follow ever with insatiate arms.
On summer afternoons,
When from the blue horizon to the shore,
Casting faint silver pathways like the moon's
Across the Ocean's glassy, mottled floor,
Far clouds uprear their gleaming battlements
Drawn to the crest of some bleak eminence,
When autumn twilight fades on the sere hill
And autumn winds are still;
To watch the East for some emerging sign,
Wintry Capella or the Pleiades
Or that great huntsman with the golden gear;
Ravished in hours like these
Before thy universal shrine
To feel the invoked presence hovering near,
He stands enthusiastic. Star-lit hours
Spent on the roads of wandering solitude
Have set their sober impress on his brow,
And he, with harmonies of wind and wood
And torrent and the tread of mountain showers,
Has mingled many a dedicative vow
That holds him, till thy last delight be known,
Bound in thy service and in thine alone.

    I, too, among the visionary throng
Who choose to follow where thy pathway leads,
Have sold my patrimony for a song,
And donned the simple, lowly pilgrim's weeds.
From that first image of beloved walls,
Deep-bowered in umbrage of ancestral trees,
Where earliest thy sweet enchantment falls,
Tingeing a child's fantastic reveries
With radiance so fair it seems to be
Of heavens just lost the lingering evidence
From that first dawn of roseate infancy,
So long beneath thy tender influence
My breast has thrilled. As oft for one brief second
The veil through which those infinite offers beckoned
Has seemed to tremble, letting through
Some swift intolerable view
Of vistas past the sense of mortal seeing,
So oft, as one whose stricken eyes might see
In ferny dells the rustic deity,
I stood, like him, possessed, and all my being,
Flooded an instant with unwonted light,
Quivered with cosmic passion; whether then
On woody pass or glistening mountain-height
I walked in fellowship with winds and clouds,
Whether in cities and the throngs of men,
A curious saunterer through friendly crowds,
Enamored of the glance in passing eyes,
Unuttered salutations, mute replies, -
In every character where light of thine
Has shed on earthly things the hue of things divine
I sought eternal Loveliness, and seeking,
If ever transport crossed my brow bespeaking
Such fire as a prophetic heart might feel
Where simple worship blends in fervent zeal,
It was the faith that only love of thee
Needed in human hearts for Earth to see
Surpassed the vision poets have held dear
Of joy diffused in most communion here;
That whomsoe'er thy visitations warmed,
Lover of thee in all thy rays informed,
Needed no difficulter discipline
To seek his right to happiness within
Than, sensible of Nature's loveliness,
To yield him to the generous impulses
By such a sentiment evoked. The thought,
Bright Spirit, whose illuminings I sought,
That thou unto thy worshipper might be
An all-sufficient law, abode with me,
Importing something more than unsubstantial dreams
To vigils by lone shores and walks by murmuring streams.

    Youth's flowers like childhood's fade and are forgot.
Fame twines a tardy crown of yellowing leaves.
How swift were disillusion, were it not
That thou art steadfast where all else deceives!
Solace and Inspiration, Power divine
That by some mystic sympathy of thine,
When least it waits and most hath need of thee,
Can startle the dull spirit suddenly
With grandeur welled from unsuspected springs, -
Long as the light of fulgent evenings,
When from warm showers the pearly shades disband
And sunset opens o'er the humid land,
Shows thy veiled immanence in orient skies, -
Long as pale mist and opalescent dyes
Hung on far isle or vanishing mountain-crest,
Fields of remote enchantment can suggest
So sweet to wander in it matters nought,
They hold no place but in impassioned thought,
Long as one draught from a clear sky may be
A scented luxury;
Be thou my worship, thou my sole desire,
Thy paths my pilgrimage, my sense a lyre
Aeolian for thine every breath to stir;
Oft when her full-blown periods recur,
To see the birth of day's transparent moon
Far from cramped walls may fading afternoon
Find me expectant on some rising lawn;
Often depressed in dewy grass at dawn,
Me, from sweet slumber underneath green boughs,
Ere the stars flee may forest matins rouse,
Afoot when the great sun in amber floods
Pours horizontal through the steaming woods
And windless fumes from early chimneys start
And many a cock-crow cheers the traveler's heart
Eager for aught the coming day afford
In hills untopped and valleys unexplored.
Give me the white road into the world's ends,
Lover of roadside hazard, roadside friends,
Loiterer oft by upland farms to gaze
On ample prospects, lost in glimmering haze
At noon, or where down odorous dales twilit,
Filled with low thundering of the mountain stream,
Over the plain where blue seas border it
The torrid coast towns gleam.

    I have fared too far to turn back now; my breast
Burns with the lust for splendors unrevealed,
Stars of midsummer, clouds out of the west,
Pallid horizons wind that valley and field
Laden with joy, be ye my refuge still!
What though distress and poverty assail!
Though other voices chide, yours never will.
The grace of a blue sky can never fail.
Powers that my childhood with a spell so sweet,
My youth with visions of such glory nursed,
Ye have beheld, nor ever seen my feet
On any venture set, but 'twas the thirst
For Beauty willed them, yea, whatever be
The faults I wanted wings to rise above;
I am cheered yet to think how steadfastly
I have been loyal to the love of Love!

Алан Сигер Муки Куаутемока

Алан Сигер Муки Куаутемока

Людей вокруг терзали длани Смерти,
опасный гнус да испарения с болот.
И папоротник джунглей был с отравой.
Мозги мутились в мрачной обстановке.
Терзали холода. Был скуден сон.
Губам хотелось изрыгать проклятья.
Припоминалось солнце над Севильей,
Но вот сбылась надежда ! Cнова  стали
хозяевами царского дворца в Теночтитлане
и добрались к богатствам Монтесумы.
Всё золото теперь - их верная добыча,
пиратский урожай, рассыпанный по полу:
оружие, короны, кольца - почти что по колено.
Как золото волос - приятно подержать !
Воткнуть в развал прилипчивые пальцы,
а то и руки до локтей, да вынуть -
и любоваться, как стекает с них металл.
Так возвращается домой какой-нибудь рыбак,
смотря на пёстрый груз, лежащий в лодке -
в Кампече ли добыт, у острова ли Пинос.
Опустит ли весло, не то поднимет.
Смеётся, видя капли на весле,
потом они слетают вниз, сверкая...
Испанцы золота отчаянно хотели.
Чтоб победить, в оружии нуждались.
Пал город, что на озере стоял.
Был как Венеция для Западного Света.
Теперь там трупы гнили на ветру.
Окоченели и торчали руки-ноги
в заразных окровавленных лохмотьях.
Но драгоценности на солнце не блестели.
Ни золота цепочек, ни каменьев.
Испанцы с алебардами сыскали,
открыто учиня на улицах грабёж,
чтоб не уйти с порожними руками.
Годами помнили свой прибыльный разбой.
Сверкающий металл им был дороже жизни.
Ацтеки, отступив, добро бросали.
Ломали за собой мосты. В поток
кидали вниз большие сундуки -
богатство, что, как выкуп, помогло б
спасти царя, лишённого поддержки.
(Меж пальцев, проскользнул изрядный куш !).
И был снесён весь город золотой мечты,
исчез в мгновение, как Солнце при закате.

В подвал, куда не мог дойти весёлый луч
и чистый воздух; где вечно только ночь,
где скорпионы жили в чёрных балках,
КуаутЕмок был введен и с ним вся знать,
вожди народа - все герои вместе.
Их там связали и сорвали одеянья в перьях.
Царь был положен там на камень,
а там, где были царские ступни,
насыпали рядок пылающих углей.
Был виден ряд индейских смулых лиц.
Бородачи-испанцы - в шлемах и кольчугах
расхаживали взад-вперёд под тёмным сводом.
И кто-то раздувал там угли на жаровне.
Один испанец, ставший в изголовье,
твердил упорно лишь одно: "Где зодото ? Где золото ?
Где спрятал эти сундуки ?
Скажи, и пытка прекратится !"

Все промолчали.
К гордым их устам свой ключ имел лишь повелитель.
Никто и знака не подал, не упрекнул и не предал.
Но рядышком с царём был баловень природы,
любимый ею больше многих.
Он создан был для нежной и цветущей жизни,
едва ступил на путь счастливой юности,
от беззаботности лишь начал удаляться
с желанием умножить силу духа, подобно воинам.
Как доказательство, он тоже не ответил,
но скорчился, ведь боль была невыносима.
И судорога охватила и тело и лицо.
Он был уже агонией охвачен.
Он взгляд в мольбе на повелителя направил.
А на устах была полуулыбка.
Смертельно бледный , он всё же жаждал,
чтоб разрешён был знак - один лишь знак.
Лишь маленькое слово - и облегчилась боль.

Как древний грек, лежащий на пиру,
на локоть опершись, с гирляндой из цветов,
мог наблюдать обжорство, похоть, шумное веселье
и чуять ароматы вин, но оставался сам при том
достойно твёрдым в этике античной школы,
пусть стоик, циник или скептик с умом Пиррона,
но с зорким взглядом на разузданные сцены
и молчаливый, и бесстрастный и замкнутый в себе,
вот так КуаутЕмок повёл себя тогда
среди терзаемых и озверевших палачей.
Он ясно видел, как погибли все надежды.
Лишён своей блистательной короны,
разграблено, вконец разрушено всё царство.
Повюду лютовали повальный мор и голод.
Народ ютился в своих разгромленных дворах,
Он видел там остекляневшие глаза и тощие тела.
Настало время для последнего прощанья.
Нет смысла утешать. А как и чем ?
Уже пора сдаваться ? - Нет, он не сдался.
На юношу взглянул, но без презренья, не жалея.
Увидел искажённое лицо страдальца -
ответил собственным невозмутимым взгдядом.
Боль становилась всё сильнее и острей.
Куаутемок голос не смягчил. Сказал сурово,
но и без презренья: "Да ! Если б я теперь
лежал на выстеленных розах".

Юнец был уязвлён стыдом.
Позор был горше, чем его мученья.
Он трусость проявил перед любимым человеком,
и стал спокойней, заслужив упрёк.
Уже не дёргался и больше не стонал.
Стряхнувши слёзы попытался улыбнуться. -
Потом, к стене отворотившись, умер.

Alan Seeger The Torture of Cuauhtemoc

Their strength had fed on this when Death's white arms
Came sleeved in vapors and miasmal dew,
Curling across the jungle's ferny floor,
Becking each fevered brain. On bleak divides,
Where Sleep grew niggardly for nipping cold
That twinged blue lips into a mouthed curse,
Not back to Seville and its sunny plains
Winged their brief-biding dreams, but once again,
Lords of a palace in Tenochtitlan,
They guarded Montezuma's treasure-hoard.
Gold, like some finny harvest of the sea,
Poured out knee deep around the rifted floors,
Shiny and sparkling, - arms and crowns and rings:
Gold, sweet to toy with as beloved hair, -
To plunge the lustful, crawling fingers down,
Arms elbow deep, and draw them out again,
And watch the glinting metal trickle off,
Even as at night some fisherman, home bound
With speckled cargo in his hollow keel
Caught off Campeche or the Isle of Pines,
Dips in his paddle, lifts it forth again,
And laughs to see the luminous white drops
Fall back in flakes of fire... Gold was the dream
That cheered that desperate enterprise. And now? ...
Victory waited on the arms of Spain,
Fallen was the lovely city by the lake,
The sunny Venice of the western world;
There many corpses, rotting in the wind,
Poked up stiff limbs, but in the leprous rags
No jewel caught the sun, no tawny chain
Gleamed, as the prying halberds raked them o'er.
Pillage that ran red-handed through the streets
Came railing home at evening empty-palmed;
And they, on that sad night a twelvemonth gone,
Who, ounce by ounce, dear as their own life's blood
Retreating, cast the cumbrous load away:
They, when brown foemen lopped the bridges down,
Who tipped thonged chests into the stream below
And over wealth that might have ransomed kings
Passed on to safety; - cheated, guerdonless -
Found (through their fingers the bright booty slipped)
A city naked, of that golden dream
Shorn in one moment like a sunset sky.


Deep in a chamber that no cheerful ray
Purged of damp air, where in unbroken night
Black scorpions nested in the sooty beams,
Helpless and manacled they led him down -
Cuauhtemotzin - and other lords beside -
All chieftains of the people, heroes all -
And stripped their feathered robes and bound them there
On short stone settles sloping to the head,
But where the feet projected, underneath
Heaped the red coals. Their swarthy fronts illumed,
The bearded Spaniards, helmed and haubergeoned,
Paced up and down beneath the lurid vault.
Some kneeling fanned the glowing braziers; some
Stood at the sufferers' heads and all the while
Hissed in their ears: "The gold ... the gold ... the gold.
Where have ye hidden it - the chested gold?
Speak - and the torments cease!"


They answered not.
Past those proud lips whose key their sovereign claimed
No accent fell to chide or to betray,
Only it chanced that bound beside the king
Lay one whom Nature, more than other men
Framing for delicate and perfumed ease,
Not yet, along the happy ways of Youth,
Had weaned from gentle usages so far
To teach that fortitude that warriors feel
And glory in the proof. He answered not,
But writhing with intolerable pain,
Convulsed in every limb, and all his face
Wrought to distortion with the agony,
Turned on his lord a look of wild appeal,
The secret half atremble on his lips,
Livid and quivering, that waited yet
For leave - for leave to utter it - one sign -
One word - one little word - to ease his pain.


As one reclining in the banquet hall,
Propped on an elbow, garlanded with flowers,
Saw lust and greed and boisterous revelry
Surge round him on the tides of wine, but he,
Staunch in the ethic of an antique school -
Stoic or Cynic or of Pyrrho's mind -
With steady eyes surveyed the unbridled scene,
Himself impassive, silent, self-contained:
So sat the Indian prince, with brow unblanched,
Amid the tortured and the torturers.
He who had seen his hopes made desolate,
His realm despoiled, his early crown deprived him,
And watched while Pestilence and Famine piled
His stricken people in their reeking doors,
Whence glassy eyes looked out and lean brown arms
Stretched up to greet him in one last farewell
As back and forth he paced along the streets
With words of hopeless comfort - what was this
That one should weaken now? He weakened not.
Whate'er was in his heart, he neither dealt
In pity nor in scorn, but, turning round,
Met that racked visage with his own unmoved,
Bent on the sufferer his mild calm eyes,
And while the pangs smote sharper, in a voice,
As who would speak not all in gentleness
Nor all disdain, said: "Yes! And am -I- then
Upon a bed of roses?"


Stung with shame -
Shame bitterer than his anguish - to betray
Such cowardice before the man he loved,
And merit such rebuke, the boy grew calm;
And stilled his struggling limbs and moaning cries,
And shook away his tears, and strove to smile,
And turned his face against the wall - and died.

Алан Сигер Париж III

Алан Сигер Париж, III
Песня для хора.

Париж ! О как он был велик !
Мы жили в нём, а не вдали, -
Он - как янтарь, как сердолик,
был украшением Земли !
И не дивны ли купола
в оттенках всяческого рода,
откуда песня поплыла
сквозь лучшее цветенье года ?
Звенели все колокола, что время стало слаще мёда.

О город, что всегда блестит
в рассветной тишине,
как самый яркий медный щит
на крепостной стене.
Мы б чтили всех, занявших трон,
когда б отправили в навоз,
не то в костёр всю спесь знамён.
Тогда б не стало в мире слёз.
И все, как женихи, сплели б себе венки из лоз и роз.

Париж для любящих хорош:
не стоит и мечтать,
что где-нибудь ещё найдёшь
такую благодать.
Когда объездишь целый мир,
нигде в чужих краях
мелодия столь нежных лир
не прозвучит в ушах.
Здесь ты придёшь в восторг, а прочь уйдёшь в слезах.

Всем людям свойственно мечтать,
и юношам не сладко без привета,
их губы тянутся лобзать.
Как мотыльки стремятся к свету.
вся плоть страдает без любви,
как рощам хочется полива -
к дождю взывают: "Оживи !"
Так тот - бодрей аперитива -
и, как одра, исхлещет живо - и в хвост, и в гриву.
(Вариант:
прибавит к общей воле - ещё свою ретиво).

А мы любой свободный час
старались проводить в садах.
Пирушки радовали нас,
и никакой не мучил страх.
Оделись в яркие цвета.
И нам легко давалось счастье.
Кругом сияла красота.
Не знали никакой напасти.
И закипала кровь огнём, и нас влекла на ложе страсти.

Alan Seeger Paris, III
Choral Song

Have ye gazed on its grandeur
Or stood where it stands
With opal and amber
Adorning the lands,
And orcharded domes
Of the hue of all flowers?
Sweet melody roams
Through its blossoming bowers,
Sweet bells usher in from its belfries the train of the honey-sweet hour.

A city resplendent,
Fulfilled of good things,
On its ramparts are pendent
The bucklers of kings.
Broad banners unfurled
Are afloat in its air.
The lords of the world
Look for harborage there.
None finds save he comes as a bridegroom, having roses and vine in his hair.

'Tis the city of Lovers,
There many paths meet.
Blessed he above others,
With faltering feet,
Who past its proud spires
Intends not nor hears
The noise of its lyres
Grow faint in his ears!
Men reach it through portals of triumph, but leave through a postern of tears.

It was thither, ambitious,
We came for Youth's right,
When our lips yearned for kisses
As moths for the light,
When our souls cried for Love
As for life-giving rain
Wan leaves of the grove,
Withered grass of the plain,
And our flesh ached for Love-flesh beside it with bitter, intolerable pain.

Under arbor and trellis,
Full of flutes, full of flowers,
What mad fortunes befell us,
What glad orgies were ours!
In the days of our youth,
In our festal attire,
When the sweet flesh was smooth,
When the swift blood was fire,
And all Earth paid in orange and purple to pavilion the bed of Desire.  


Алан Сигер Париж I, II

Алан Сигер Париж, I и II
I
Славней всех Лондон - вечно толпами забит.
Хорош Нью-Йорк: там что ни дом, то сталагмит !
В Париже радуют широкие проспекты.
Он веселит сердца, красив и знаменит.

Cвободный от забот, когда докуки нет,
когда тебе в подарок отдан этот Свет,
красивый - за душой всего лет двадцать -
да деньги есть: там ты найдёшь привет.

Настанет время выбрать в жизни цель,
не стоит разводить большую канитель:
искать ли славы, или вникнуть в мир чудес -
будь посмелее, но не сядь на мель.

Езжай в Париж и там сыщи резонно
квартирку посреди старинного района,
чтоб сверху видеть Saint Gervais да башни -
вплоть до гробницы самого Наполеона.

Услышишь голубей, воркующих на крыше,
среди каминных труб и чуть тебя повыше.
Узнаешь, что за жизнь вблизи Нотр Дама,
и станешь сам нежней, всё видя там и слыша.

В Париже лоджия бы славно помогла -
весной бы зелень в ней препышно расцвела,
и храбро воробьи клевали б корм из рук,
и ласточка гнездо бы завела.

Когда не станет раздражающего бриза
и будут все в цвету каштаны у карниза,
присядет там с дочуркой на руках
подружка милая - Манон или Луиза.

И сяду сам порой в хороший вечерок.
Часы на башнях все стучат в свой срок.
Как цвет боярышника, ярки облака,
и чередой уходят прямо на восток.

Желаю и другим такого же уменья:
ценить всегда часы любого достиженья,
когда в душе у нас царила Благодать.
И пусть для Радости не будет в нас забвенья.

II
Под вечер выбираюсь на прогулку.
Всю яркость дня смиряет медленный закат.
Повсюду смех. Весь город оживлён. Он рад.
И пульс его веселья бьётся гулко.

Иду по тихой улице Saint Severin.
Церковный колокол ударил восьмикратно.
Склонились ветви. Двигаться приятно.
Сперва Reine Blanchе, а следом Saint Germain.

Пробился в тесном гульбище когорт
туда, где ждёт и манит каждый ресторан.
Кричат, чтоб я купил "l'Intransigeant",
а на углу мне предлагают "Paris-Sport".

Cтоят столы под тенью лавров и самшита.
Играют и поют бродяги-менестрели,
и рады получить с людей, что пили-ели,
горсть су за то, что веселы и сыты.

Держа меню, гостей встречают зазывалы,
любезно убеждают каждый раз
не обходить приветливых террас
весёлого Латинского квартала.

Когда поешь, чтоб выветрился хмель,
приятно дальше пешим ходом
смешаться с всяческим народом
да погулять по Saint Michel.

Там ходит сброд из самых разных сфер.
Пустая толкотня, но с интересом:
румын ли, грек ли, турок ли с черкесом,
а то студент, а то спортсмен, да офицер.

Славяне, чем-то сходные с Христом,
да куртизанки в жирной пудре до висков -
так можно их принять за мотыльков,
и кто-то в платье с золотым шитьём.

А то художники с испанскими глазами.
И диво-дивное рождает каждый взгляд.
И все они - с лохматыми кудрями,
и галстуки их пёстрые блестят.

Вдруг с парой любящих почти беда.
Толпа сдавила их неразделимо.
Тогда и сам едва пробился мимо,
а любящим сочувствую всегда.

Иду, вокруг меня восторженнве лица.
Я слышу громкий смех, я вижу поцелуи.
И люди рады: жизнь проходит невпустую.
И молодость даёт возможность веселиться.

"Comment ca va !" "Mon vieux !" "Mon cher !" -
Друзья здороваются, масса оживлённых,
и беззаботных, остроумных, восхищённых.
И все вольны. Любой - на свой манер.

Здесь все равны и вместе навсегда.
Тут пришлые посланцы разных рас,
всех вместе в братство сводят их сейчас
Искусства, Радость и Нужда.

Торгуют разные манящие киоски.
Кругом кафе. Народ смакует пиво.
Из многих окон слышатся мотивы
"Кармен", "Богемы" или "Тоски".

Увы ! Теперь ещё зазывнее слышны
в рекламе всех окрестных кинозалов
мотивы адюльтеров, карнавалов,
да жутких преступлений и войны.

Зато какой весёлый шум и гам
нам дарит зал Бюллье обычно вечерами,
от танцев, разных полек с гопаками,
куда народ спешит по четвергам !

Юнцы да крали с разных мест
спещат здесь весело собраться
в одном большом богемном братстве,
какого нет нигде окрест.

Здесь яркий свет, жара и шум.
И танцы буйны и суетны,
причём куренье не запретно,
и не беда, что прост костюм.

И в зале возле стен столы,
и можно выпить для почина.
а в центре - путы серпантина
и душно: запахи презлы.

В любой из лент - особый тон.
Все вертятся да крутятся - любые:
красны да зелены, да голубые.
Звучат то "Hitchy-koo", то вальс-бостон.

Здесь и Мими, ей лишь пятнадцать лет,
но привели с собой две старшие сестрицы,
зазвавшие и младшую явиться
и тоже увидать весь здешний "цвет".

Одета собственной натуре вопреки.
Тугая шляпка с узкими полями,
и локоны на свет сбегают сами:
над самыми бровями кудерьки.

На теле лёгкий облегающий наряд.
Обходится без вского корсета,
и все вещицы, что на ней надеты,
девичью привлекательность таят.

Ей служит образцом Габи, вторым - Люсиль.
Она танцует, подражает старшим,
при этом выразив любым демаршем
ещё бесхитростный призывный стиль.

И что ни поворот - то зов,
и что ни поза - приглашенье.
Ещё не зрелая в искусстве соблазненья,
уже не скромница, но взор пока суров.

Румянец так и блещет напоказ.
Хоть щёчки - детские, но корпус сформирован.
Проходит мимо - каждый очарован,
и поражает всех сиянье глаз.

Любая кровь бурлила без конца.
Она - как танго "El Irresistible" -
Едва увидев, вы погибли.
Она за миг пленяла все сердца.

Пульсирующий звук рассыплется кругом.
Его энергия воздействует на руки.
Они взлетают в стороны в разлуке
и весело смыкаются потом.

Спеши, почувствуй сладостную близь.
Ищи, танцуя, нежного блаженства.
Гордись, как стал ты близок к соверешенству.
в восторженном безумии кружись !

Толпа рассыпалась на группки вчетвером,
чтоб лучше разглядеть с любого фланга
заманчивое пламенное танго,
где жизнь пылает праздничным костром.

Там юноше, как знать, могла б примниться ночь -
в Багдаде, или, может быть, в Дамаске, -
где б так дивили пиршества и ласки,
что стать султаном был бы сам не прочь.

Тот танец был для всех как радостный сюрприз,
а кончился - очнулись все от транса.
Но те, что не нашли замены для баланса,
слились все вместе с громким криком: "Бис !"

Настала полночь. С тем и кончен бал.
По лестнице пошёл народ на отдых.
Любой был рад, попав на чистый воздух.
Но праздник кончился - как будто не бывал.

Пошли назад удобнейшей из трасс.
Покинув зал Бюллье, дорогой пили.
Различные кафе тянулись больше мили.
Для большинства гуляк был нужен Монпарнас.

Шли до "Ротонды" или "Closerie",
Cидели на скамьях и табуретках.
Болтали о блондинках и брюнетках.
Прекрасный разговор: сиди - кури !

Житьё в Париже - очень славная пора.
Побывши, чем он мил, узнаешь сразу.
Париж - не только балаганы для показа.
Не всё в нём пена, да разврат, да мишура.

Здесь - что ни день - мой радостный трофей.
страна Любви, а не земные муки.
Мне каждый день протягивают руки
и сказочным путём уводят в Царство Фей.

Здесь волшебство и зачарованный простор.
Его скрывает плотная преграда
от многих страшных порождений Ада,
где тяжкий труд да гибельный раздор.

Cтупай туда с заветною мечтой.
Шепни лишь имя - и откроешь двери.
Спеши туда, стучись, любя и веря.
Твоя Любовь - твой Ключик Золотой.

С твоим быльём прервётся связь,
останутся одни воспоминанья.
Ты будешь жить на расстояньи,
без слёз и горя - веселясь.

Потом жрецы грядущих лет
под благостной соборной тенью,
свершая жертвоприношенье,
припомнят твой святой обет.

Дав свой обет Любви и Чести
пред алтарём с огнём и фимиамом,
ты гордо встанешь перед Храмом
с Весной и Молодостью вместе.

Alan Seeger Paris
I
First, London, for its myriads; for its height,
Manhattan heaped in towering stalagmite;
But Paris for the smoothness of the paths
That lead the heart unto the heart's delight...

Fair loiterer on the threshold of those days
When there's no lovelier prize the world displays
Than, having beauty and your twenty years,
You have the means to conquer and the ways,

And coming where the crossroads separate
And down each vista glories and wonders wait,
Crowning each path with pinnacles so fair
You know not which to choose, and hesitate -

Oh, go to Paris... In the midday gloom
Of some old quarter take a little room
That looks off over Paris and its towers
From Saint Gervais round to the Emperor's Tomb, -

So high that you can hear a mating dove
Croon down the chimney from the roof above,
See Notre Dame and know how sweet it is
To wake between Our Lady and our love.

And have a little balcony to bring
Fair plants to fill with verdure and blossoming,
That sparrows seek, to feed from pretty hands,
And swallows circle over in the Spring.

There of an evening you shall sit at ease
In the sweet month of flowering chestnut-trees,
There with your little darling in your arms,
Your pretty dark-eyed Manon or Louise.

And looking out over the domes and towers
That chime the fleeting quarters and the hours,
While the bright clouds banked eastward back of them
Blush in the sunset, pink as hawthorn flowers,

You cannot fail to think, as I have done,
Some of life's ends attained, so you be one
Who measures life's attainment by the hours
That Joy has rescued from oblivion.

II
Come out into the evening streets. The green light lessens in the west.
The city laughs and liveliest her fervid pulse of pleasure beats.

The belfry on Saint Severin strikes eight across the smoking eaves:
Come out under the lights and leaves
to the Reine Blanche on Saint Germain...

Now crowded diners fill the floor of brasserie and restaurant.
Shrill voices cry "L'Intransigeant," and corners echo "Paris-Sport."

Where rows of tables from the street are screened with shoots of box and bay,
The ragged minstrels sing and play and gather sous from those that eat.

And old men stand with menu-cards, inviting passers-by to dine
On the bright terraces that line the Latin Quarter boulevards...

But, having drunk and eaten well, 'tis pleasant then to stroll along
And mingle with the merry throng that promenades on Saint Michel.

Here saunter types of every sort. The shoddy jostle with the chic:
Turk and Roumanian and Greek; student and officer and sport;

Slavs with their peasant, Christ-like heads,
and courtezans like powdered moths,
And peddlers from Algiers, with cloths
bright-hued and stitched with golden threads;

And painters with big, serious eyes go rapt in dreams, fantastic shapes
In corduroys and Spanish capes and locks uncut and flowing ties;

And lovers wander two by two, oblivious among the press,
And making one of them no less, all lovers shall be dear to you:

All laughing lips you move among, all happy hearts that, knowing what
Makes life worth while, have wasted not the sweet reprieve of being young.

"Comment ca va!" "Mon vieux!" "Mon cher!"
Friends greet and banter as they pass.
'Tis sweet to see among the mass comrades and lovers everywhere,

A law that's sane, a Love that's free, and men of every birth and blood
Allied in one great brotherhood of Art and Joy and Poverty...

The open cafe-windows frame loungers at their liqueurs and beer,
And walking past them one can hear fragments of Tosca and Boheme.

And in the brilliant-lighted door of cinemas the barker calls,
And lurid posters paint the walls with scenes of Love and crime and war.

But follow past the flaming lights, borne onward with the stream of feet,
Where Bullier's further up the street is marvellous on Thursday nights.

Here all Bohemia flocks apace; you could not often find elsewhere
So many happy heads and fair assembled in one time and place.

Under the glare and noise and heat the galaxy of dancing whirls,
Smokers, with covered heads, and girls dressed in the costume of the street.

From tables packed around the wall the crowds that drink and frolic there
Spin serpentines into the air far out over the reeking hall,

That, settling where the coils unroll, tangle with pink and green and blue
The crowds that rag to "Hitchy-koo" and boston to the "Barcarole"...

Here Mimi ventures, at fifteen, to make her debut in romance,
And join her sisters in the dance and see the life that they have seen.

Her hair, a tight hat just allows to brush beneath the narrow brim,
Docked, in the model's present whim, `frise' and banged above the brows.

Uncorseted, her clinging dress with every step and turn betrays,
In pretty and provoking ways her adolescent loveliness,

As guiding Gaby or Lucile she dances, emulating them
In each disturbing stratagem and each lascivious appeal.

Each turn a challenge, every pose an invitation to compete,
Along the maze of whirling feet the grave-eyed little wanton goes,

And, flaunting all the hue that lies in childish cheeks and nubile waist,
She passes, charmingly unchaste, illumining ignoble eyes...

But now the blood from every heart leaps madder through abounding veins
First the fascinating strains of "El Irresistible" start.

Caught in the spell of pulsing sound, impatient elbows lift and yield
The scented softnesses they shield to arms that catch and close them round,

Surrender, swift to be possessed, the silken supple forms beneath
To all the bliss the measures breathe and all the madness they suggest.

Crowds congregate and make a ring. Four deep they stand and strain to see
The tango in its ecstasy of glowing lives that clasp and cling.

Lithe limbs relaxed, exalted eyes fastened on vacancy, they seem
To float upon the perfumed stream of some voluptuous Paradise,

Or, rapt in some Arabian Night, to rock there, cradled and subdued,
In a luxurious lassitude of rhythm and sensual delight.

And only when the measures cease and terminate the flowing dance
They waken from their magic trance and join the cries that clamor "Bis!" . . .

Midnight adjourns the festival. The couples climb the crowded stair,
And out into the warm night air go singing fragments of the ball.

Close-folded in desire they pass, or stop to drink and talk awhile
In the cafes along the mile from Bullier's back to Montparnasse:

The "Closerie" or "La Rotonde", where smoking, under lamplit trees,
Sit Art's enamored devotees, chatting across their `brune' and `blonde'...

Make one of them and come to know sweet Paris - not as many do,
Seeing but the folly of the few, the froth, the tinsel, and the show -

But taking some white proffered hand that from Earth's barren every day
Can lead you by the shortest way into Love's florid fairyland.

And that divine enchanted life that lurks under Life's common guise -
That city of romance that lies within the City's toil and strife -

Shall, knocking, open to your hands, for Love is all its golden key,
And one's name murmured tenderly the only magic it demands.

And when all else is gray and void in the vast gulf of memory,
Green islands of delight shall be all blessed moments so enjoyed:

When vaulted with the city skies, on its cathedral floors you stood,
And, priest of a bright brotherhood, performed the mystic sacrifice,

At Love's high altar fit to stand, with fire and incense aureoled,
The celebrant in cloth of gold with Spring and Youth on either hand.

Алан Сигер Эна

Алан Сигер Эна (1914 - 1915)

Мы первый раз увидели войну,
где победить хотели непременно,
но тот расчёт разбился о волну
кровавого прибоя возле Эны.

Французы храбро гибли там до нас -
пока в огне купались те бедняги,
среди беды их гордый дух не гас,
и нам был дорог тот пример отваги.

Нацелясь на траншеи и валы,
на нас летели белые ракеты.
Корёжились сосновые стволы.
Нам было тяжело: зима - не лето !

Не только мы - и враг бывал не рад.
Студёные дожди текли за ворот.
То скользкий лёд, то жуткий снегопад.
И край разграблен, и разрушен город.

При чистом небе грозные штыки
торчали, будто ради обороны,
отпугивая звёздные полки
Персея, Близнецов и Ориона.

Любому из солдат была ясна
обязанность немедленно и смело,
сознать теперь, что только лишь война -
его почётное мужское дело.

Всё ближе, заливая окоём,
к позициям ракетное свеченье.
Солдату слышен отдалённый гром
ночного непрерывного сраженья.

Шум гулок, но неясен - отдалён.
Вояки давят и грохочут грубо.
Soupir, Vailly, Vic, Hurtebise, Craonne...
Трепещешь, будто в Ад вгоняют трубы.

Краон ! Пред ним без счёту мертвецов,
что даже вспомнить не могу без дрожи.
Но стал мне с этих пор всего дороже
великий подвиг смелых молодцов.

То был сплочённый и бесстрашный строй,
людей всегда готовых на защиту
других, кого начнут терзать бандиты.
На то решится в Мире не любой.

Они испили там из чаш судьбы.
Теперь другим бороться нужно снова.
Жизнь не всегда легка - она сурова:
то сласть Любви - то мужество борьбы.

Вокруг холмов был хмурым весь простор.
Обстрел грозил всё новыми смертями.
Сторожевой огонь вверху над нами,
среди ночи смотрелся, как костёр.

Могли бы нас стальною цепью счесть.
Напор врагов сорвался постепенно.
Мы не ушли с позиции у Эны.
Мы храбро проявили нашу честь.

Alan Seeger Aisne (1914 - 1915)

We first saw fire on the tragic slopes
Where the flood-tide of France's early gain,
Big with wrecked promise and abandoned hopes,
Broke in a surf of blood along the Aisne.

The charge her heroes left us, we assumed,
What, dying, they reconquered, we preserved,
In the chill trenches, harried, shelled, entombed,
Winter came down on us, but no man swerved.

Winter came down on us. The low clouds, torn
In the stark branches of the riven pines,
Blurred the white rockets that from dusk till morn
Traced the wide curve of the close-grappling lines.

In rain, and fog that on the withered hill
Froze before dawn, the lurking foe drew down;
Or light snows fell that made forlorner still
The ravaged country and the ruined town;

Or the long clouds would end. Intensely fair,
The winter constellations blazing forth —
Perseus, the Twins, Orion, the Great Bear —
Gleamed on our bayonets pointing to the north.

And the lone sentinel would start and soar
On wings of strong emotion as he knew
That kinship with the stars that only War
Is great enough to lift man's spirit to.

And ever down the curving front, aglow
With the pale rockets' intermittent light,
He heard, like distant thunder, growl and grow
The rumble of far battles in the night, —

Rumors, reverberant, indistinct, remote,
Borne from red fields whose martial names have won
The power to thrill like a far trumpet-note, —
Vic, Vailly, Soupir, Hurtebise, Craonne ...

Craonne, before thy cannon-swept plateau,
Where like sere leaves lay strewn September's dead,
I found for all dear things I forfeited
A recompense I would not now forego.

For that high fellowship was ours then
With those who, championing another's good,
More than dull Peace or its poor votaries could,
Taught us the dignity of being men.

There we drained deeper the deep cup of life,
And on sublimer summits came to learn,
After soft things, the terrible and stern,
After sweet Love, the majesty of Strife;

There where we faced under those frowning heights
The blast that maims, the hurricane that kills;
There where the watchlights on the winter hills
Flickered like balefire through inclement nights;

There where, firm links in the unyielding chain,
Where fell the long-planned blow and fell in vain —
Hearts worthy of the honor and the trial,
We helped to hold the lines along the Aisne.
 

Алан Сигер Воинство

Алан Сигер Воинство

Решивши жить и гордо, и со славой,
они не терпят пошлости лукавой
и в смелом посвящении сильны:
без дрожи смотрят на превратности войны.
Их лица блещут под лучами света.
Чеканят с песней бодрый шаг.
Они запомнили слова обета.
Они - элита, а не стадо бедолаг.
Они шагают, воля непреклонна.
Их не страшат преграды и заслоны.
Испытана Любовь. Прошли года забав.
Навряд ли что смутит их нрав.
Но ими правит сила, что творит
приливы и отливы в океанах,
Арктуру звёздный путь его торит,
и небо распаляет в жарких странах,
и гонит облака над горной цепью,
и тянет их потом над голой степью.
Сияет весь простор небесной сини !
Военный строй, заворожённый красотой,
ведёт вперёд Крылатая Богиня,
пленяя Славой - вожделенною мечтой.
Подняв знамёна, зарядив мортиры,
полки штурмуют все вершины мира
и стойко бьются до решаюшего дня
под светом грозного небесного огня.
И друг, и враг, а сколько их - Бог весть -
все те, что встретились в том споре,
по праву заслужили только честь,
и видели руины, кровь и горе.
Когда сразились беспощадно и отважно,
кто друг, кто враг, потом уже не важно.
Мы были молоды, любили, враждовали
и жребий бросили при выборе дорог.
От непристойной пошлости бежали,
чтоб наш удел решил суровый рок.
Пусть ищут болтуны, что истина, что ложь:
хорош ли путь, не то он слишом крут ?
Толкуй и спорь - ответа не найдёшь,
но точно знаю, как опасен наш маршрут.
Мы жгли и убивали два-три года,
но так велела нам сама Природа.
Лишь гордостью светились наши лбы -
мы были инструментами Судьбы !
Рукою, населившею весь Мир,
сценарий создан был для всех - и для меня.
Был звёздами наполнен весь эфир,
и ночь была отделена от дня.
К чему роптать ? Творится драма.
Не нами писана программа.
События идут: сплошной суровый ряд.
Одни трепещут, выжидают. Кто-то рад.
Напрасно сетовать. Решает лишь Творец.
Его рука, и мастерок, и шпатель.
И будет всё, как Он захочет наконец.
Должно быть так, как и планирует Создатель.

Alan Seeger  The Hosts

Purged, with the life they left, of all
That makes life paltry and mean and small,
In their new dedication charged
With something heightened, enriched, enlarged,
That lends a light to their lusty brows
And a song to the rhythm of their trampling feet,
These are the men that have taken vows,
These are the hardy, the flower, the elite,—
These are the men that are moved no more
By the will to traffic and grasp and store
And ring with pleasure and wealth and love
The circles that self is the centre of;
But they are moved by the powers that force
The sea for ever to ebb and rise,
That hold Arcturus in his course,
And marshal at noon in tropic skies
The clouds that tower on some snow-capped chain
And drift out over the peopled plain.
They are big with the beauty of cosmic things.
Mark how their columns surge! They seem
To follow the goddess with outspread wings
That points toward Glory, the soldier's dream.
With bayonets bare and flags unfurled,
They scale the summits of the world
And fade on the farthest golden height
In fair horizons full of light.

Comrades in arms there—friend or foe —
That trod the perilous, toilsome trail
Through a world of ruin and blood and woe
In the years of great decision—hail!
Friend or foe, it shall matter nought;
This only matters, in fine: we fought.
For we were young and in love or strife
Sought exultation and craved excess:
To sound the wildest debauch in life
We staked our youth and its loveliness.
Let idlers argue the right and wrong
And weigh what merit our causes had.
Putting our faith in being strong —
Above the level of good and bad —
For us, we battled and burned and killed
Because evolving Nature willed,
And it was our pride and boast to be
The instruments of Destiny.
There was a stately drama writ
By the hand that peopled the earth and air
And set the stars in the infinite
And made night gorgeous and morning fair,
And all that had sense to reason knew
That bloody drama must be gone through.
Some sat and watched how the action veered —
Waited, profited, trembled, cheered —
We saw not clearly nor understood,
But yielding ourselves to the master hand,
Each in his part as best he could,
We played it through as the author planned.

Алан Сигер Начало и заключение

Алан Сигер Начало и заключение большой поэмы.

Я проходил насквозь в ворота Смерти,
стоял перед пещерою, в чьи двери
шли путники в неведомый им мир.
С ужасного порога взглянул назад,
и во внезапном освещенье видел
там вьявь, а, может быть, вообразил
немало важного да пустяков.
У ног моих был будто океан,
что убегал до встречи с небом.
И вдруг вернулись исчезнувшие дни.
Забвение ушло, как утренний туман.
Труды и треволненья не страшили.
Припомнил земли с нежным ароматом,
сменявшим запахи из тусклой бездны.
Светились сквозь всё кроющую дымку
часы, когда любимыми мы были,
и чаровала нас, друзья, Любовь !
Нас в лёт вела гармония планет,
поющих песни в честь своих светил.
Тогда нам стали чужды предрассудки
и все запреты старших поколений.
Пускай неоспоримым станет смысл.
Не упускайте важного момента.
Из сладкой чаши пейте всё до дна.
Ищите платы за испытанную боль !
Пусть Жизнь лишь радует, как и Любовь !
Заснёшь - угаснет. Пробудищься - Радость !
Лаская, руки - мягкие подушки.
Они, подобно звёздам одиноким,
блуждают во Вселенной и не светят,
но, вдруг, в пылающем ядре Природы,
зажгутся в центре всех созвездий Неба.
Тогда раскинут там свой вышитый наряд.
Их свадьбу в звуках музыки всех сфер
украсит тихая эпиталама.
....................................

Мне ведомо о праздных языках,
хулящих чудные красоты Мира,
всемерно почитаемые мною.
Они напоминают мне лакеев,
что беспардонно вопреки запретам,
бродили во дворце в тех самых залах,
где Спящая Красавица лежала... -
Немало добряков живущих в горе.
Им отдых предстоит в загробном царстве,
а здесь им нет блаженства. Я ж нашёл -
в мягчайшем волокне, милей кудели.
Я отыскал возможность Радости.
Хватило б хоть на десять тысяч жизней !
Любимая Земля ! Но в это лето
на грудь тебе обильно хлынет кровь.
Война грозит отважнейшим и лучшим.
Судьба решит - и мне придётся пасть.
Внемли мольбе. О многом не прошу.
Пусть вслед агонии, омытый в Лете,
я обновлюсь и перевоплощусь -
при всех былых способностях моих.
Пусть женщина родит меня ещё раз.
Хотел бы снова повторить свой путь.
Вернуться в детство, в золотую юность.
опять стать ходоком, что ищет Радость.
Да ! Здесь уже смог славно насладиться,
И круг своих товарищей ценил.
Возобновить бы тот начавшийся банкет !
Но с улицы дошёл до нас призыв.
Так за оружие взялись мужчины.
Я - тоже с теми, с кем делил я юность:
всё вместе: и восторги, и труды.
И все молитвы - тоже для меня:
и воскресение, и воздаянье.

Аlan Seeger Introduction and Conclusion of a Long Poem

I have gone sometimes by the gates of Death
And stood beside the cavern through whose doors
Enter the voyagers into the unseen.
From that dread threshold only, gazing back,
Have eyes in swift illumination seen
Life utterly revealed, and guessed therein
What things were vital and what things were vain.
Know then, like a vast ocean from my feet
Spreading away into the morning sky,
I saw unrolled my vanished days, and, lo,
Oblivion like a morning mist obscured
Toils, trials, ambitions, agitations, ease,
And like green isles, sun-kissed, with sweet perfume
Loading the airs blown back from that dim gulf,
Gleamed only through the all-involving haze
The hours when we have loved and been beloved.
Therefore, sweet friends, as often as by Love
You rise absorbed into the harmony
Of planets singing round magnetic suns,
Let not propriety nor prejudice
Nor the precepts of jealous age deny
What Sense so incontestably affirms;
Cling to the blessed moment and drink deep
Of the sweet cup it tends, as there alone
Were that which makes life worth the pain to live.
What is so fair as lovers in their joy
That dies in sleep, their sleep that wakes in joy?
Caressing arms are their light pillows. They
That like lost stars have wandered hitherto
Lonesome and lightless through the universe,
Now glow transfired at Nature's flaming core;
They are the centre; constellated heaven
Is the embroidered panoply spread round
Their bridal, and the music of the spheres
Rocks them in hushed epithalamium.
            . . . . .
I know that there are those whose idle tongues
Blaspheme the beauty of the world that was
So wondrous and so worshipful to me.
I call them those that, in the palace where
Down perfumed halls the Sleeping Beauty lay,
Wandered without the secret or the key.
I know that there are those, of gentler heart,
Broken by grief or by deception bowed,
Who in some realm beyond the grave conceive
The bliss they found not here; but, as for me,
In the soft fibres of the tender flesh
I saw potentialities of Joy
Ten thousand lifetimes could not use. Dear Earth,
In this dark month when deep as morning dew
On thy maternal breast shall fall the blood
Of those that were thy loveliest and thy best,
If it be fate that mine shall mix with theirs,
Hear this my natural prayer, for, purified
By that Lethean agony and clad
In more resplendent powers, I ask nought else
Than reincarnate to retrace my path,
Be born again of woman, walk once more
Through Childhood's fragrant, flowery wonderland
And, entered in the golden realm of Youth,
Fare still a pilgrim toward the copious joys
I savored here yet scarce began to sip;
Yea, with the comrades that I loved so well
Resume the banquet we had scarce begun
When in the street we heard the clarion-call
And each man sprang to arms - ay, even myself
Who loved sweet Youth too truly not to share
Its pain no less than its delight. If prayers
Are to be prayed, lo, here is mine! Be this
My resurrection, this my recompense!

Алан Сигер Дворец Султана

Алан Сигер Дворец Султана

Пленён девицами с хорошей стройной статью.
Сплетая руки, все особо хороши.
И плоть их такова, что их влекут объятья.
И вся их красота - восторг моей души !

Взял самый меткий лук, сменил немало троп.
С собой имел ключи к желанным мне воротам.
Пылали губы. Дождик мыл упрямый лоб.
Шёл по холмам, и вдоль морей, и по болотам.

У любящих в руках - влекущий аромат,
зовущая к себе пленительная зона.
И я б всю Землю обошёл туда - назад
чтоб где-то с милою мне встретиться влюблённо.

Нас радуют поля, просторы водной глади,
обилия цветов и запах алых роз.
На небе - то вуаль, то бисерные пряди.
Закат, что в облака багрянец свой занёс.

В весёлых ветерках все песенки без слов.
От пенья о Любви в нас чувственная дрожь.
От храмовых хоров и всех колоколов
в простой душе подъём сильней, чем у святош.

Я вдруг проснулся в разрисованном дворце.
Он - в арабесках. В нём приятная мне сень,
Есть сад да бани и беседки на торце.
И я могу в нём оставаться целый день.

Блестят парча, шелка, топазы, турмалины.
Лежит одежда и регалии султанов.
Бери сапфиры с жемчугами - как с витрины !
Не счесть халифами оставленных тюрбанов.

Звучала музыка, она меня влекла
на поиски Любви вдоль пышных переходов.
Я шёл там по коврам с угла и до угла,
дивясь везде красе светильников и сводов.

Тонули в зелени дворы в ограде арок.
Струилось серебро фонтанного дождя,
а шопот за дверьми был страстно жарок.
"Сезам, откройся !" - возмечтал я проходя.

Попал в обитое атласом помещенье,
и почивать там было можно без помех.
Подушки звали погрузиться в сновиденья,
но антураж разжёг охоту до утех.

Проголодался - вижу лакомства в избытке:
печенье всех сортов да сладкий виноград.
Сиропы с юга и винтажные напитки:
шампанское, бордо да импортный мускат.

Любви возжаждал - и сбылась моя мечта:
в пуховиках, в шелку, как спелый плод граната,
лежала чудная живая Красота,
и осветил её в окошко луч заката.

Та Чудо-Радость, что звала издалека,
блистала Радугой, скрывалась за горами,
приблизилась ко мне - и вот: жива, мягка.
И можно тронуть и обнять её руками !

Я юность растерял, пока её искал.
Жила за морем, где жара пылает адом.
И вот я жар её дыханья испытал.
Два наши пульса стали дружно биться рядом.

Я осчаствливлен был в столь кратком пребыванье:
один лишь только день - и чудо во плоти !
Я повстречался вдруг с божественным созданьем
в том сказочном дворце, едва успев войти.

Казалось, Счастье есть лишь в самой высшей сфере,
в бессмертии души, где вечный абсолют.
Но я его обрёл - вдруг сам себе не веря.-
Не в дальнем далеке, а здесь его приют.

Я умереть хочу в цвету, как при рожденье,
и радостей хочу таких, как на Земле.
Так пусть Природа разовьёт во мне уменье
до самого конца быть рыцарем в седле.

Я смерти не страшусь, и нет к ней отвращенья.
Она - простой конец всем начатым делам.
Я наблюдаю жизнь почти как представленье.
В ней вижу лишь одну из неизбежных драм.

Подруга ! Как умру, не сетуй с огорченьем.
Прижми к губам бокал с любимым beau-jo-lais.
Не станет ли вино волшебным облегченьем ?
Не мой ли поцелуй найдёшь ты в хрустале ?

В грядущих торжествах, в собраньях молодёжи,
Ты будешь всех пленять не меньше, чем меня.
Возьми тогда бокал, налей и выпей тоже -
и в памяти всплывёт восторг былого дня.

Весь внутренний огонь с духовной подоплёкой
закату посвящу - да зорьке молодой.
лазурной дымке в дальности высокой
и всем светилам над землёй и над водой.

Я жизнь свою отдам Божественной Планете,
где любят и живут под знаменем мечты,
да клетки с нервами, трудясь, сплетают в сети,
творя Гармонию до Горней Высоты.

Аlan Seeger The Sultan's Palace          

M spirit only lived to look on Beauty's face,
As only when they clasp the arms seem served aright;
As in their flesh inheres the impulse to embrace,
To gaze on Loveliness was my soul's appetite.

I have roamed far in search; white road and plunging bow
Were keys in the blue doors where my desire was set;
Obedient to their lure, my lips and laughing brow
The hill-showers and the spray of many seas have wet.

Hot are enamored hands, the fragrant zone unbound,
To leave no dear delight unfelt, unfondled o'er,
The will possessed my heart to girdle Earth around
With their insatiate need to wonder and adore.

The flowers in the fields, the surf upon the sands,
The sunset and the clouds it turned to blood and wine,
Were shreds of the thin veil behind whose beaded strands
A radiant visage rose, serene, august, divine.

A noise of summer wind astir in starlit trees,
A song where sensual love's delirium rose and fell,
Were rites that moved my soul more than the devotee's
When from the blazing choir rings out the altar bell.

I woke amid the pomp of a proud palace; writ
In tinted arabesque on walls that gems o'erlay,
The names of caliphs were who once held court in it,
Their baths and bowers were mine to dwell in for a day.

Their robes and rings were mine to draw from shimmering trays -
Brocades and broidered silks, topaz and tourmaline -
Their turban-cloths to wind in proud capricious ways,
And fasten plumes and pearls and pendent sapphires in.

I rose; far music drew my steps in fond pursuit
Down tessellated floors and towering peristyles:
Through groves of colonnades fair lamps were blushing fruit,
On seas of green mosaic soft rugs were flowery isles.

And there were verdurous courts that scalloped arches wreathed,
Where fountains plashed in bowls of lapis lazuli.
Through enigmatic doors voluptuous accents breathed,
And having Youth I had their Open Sesame.

I paused where shadowy walls were hung with cloths of gold,
And tinted twilight streamed through storied panes above.
In lamplit alcoves deep as flowers when they unfold
Soft cushions called to rest and fragrant fumes to love.

I hungered; at my hand delicious dainties teemed -
Fair pyramids of fruit; pastry in sugared piles.
I thirsted; in cool cups inviting vintage beamed -
Sweet syrups from the South; brown muscat from the isles.

I yearned for passionate Love; faint gauzes fell away.
Pillowed in rosy light I found my heart's desire.
Over the silks and down her florid beauty lay,
As over orient clouds the sunset's coral fire.

Joys that had smiled afar, a visionary form,
Behind the ranges hid, remote and rainbow-dyed,
Drew near unto my heart, a wonder soft and warm,
To touch, to stroke, to clasp, to sleep and wake beside.

Joy, that where summer seas and hot horizons shone
Had been the outspread arms I gave my youth to seek,
Drew near; awhile its pulse strove sweetly with my own,
Awhile I felt its breath astir upon my cheek.

I was so happy there; so fleeting was my stay, -
What wonder if, assailed with vistas so divine,
I only lived to search and sample them the day
When between dawn and dusk the sultan's courts were mine!

Speak not of other worlds of happiness to be,
As though in any fond imaginary sphere
Lay more to tempt man's soul to immortality
Than ripens for his bliss abundant now and here!

Flowerlike I hope to die as flowerlike was my birth.
Rooted in Nature's just benignant law like them,
I want no better joys than those that from green Earth
My spirit's blossom drew through the sweet body's stem.

I see no dread in death, no horror to abhor.
I never thought it else than but to cease to dwell
Spectator, and resolve most naturally once more
Into the dearly loved eternal spectacle.

Unto the fields and flowers this flesh I found so fair
I yield; do you, dear friend, over your rose-crowned wine,
Murmur my name some day as though my lips were there,
And frame your mouth as though its blushing kiss were mine.

Yea, where the banquet-hall is brilliant with young men,
You whose bright youth it might have thrilled my breast to know,
Drink . . . and perhaps my lips, insatiate even then
Of lips to hang upon, may find their loved ones so.

Unto the flush of dawn and evening I commend
This immaterial self and flamelike part of me, -
Unto the azure haze that hangs at the world's end,
The sunshine on the hills, the starlight on the sea, -

Unto angelic Earth, whereof the lives of those
Who love and dream great dreams and deeply feel may be
The elemental cells and nervules that compose
Its divine consciousness and joy and harmony.

Aлан Сигер Послание Америке

Алан Сигер Послание Америке

Известен Твой воинственный задор.
Тебя не сломит вражеский напор,
не смогут устрашить крутые горки,
но сберегаешь лишь свои задворки.
Любому дороги свои дела.
Ты часто во вниманье не брала,
что у соседа на дворе несчастье,
хотя себя спасла б от той напасти.
Когда в беде достойная страна,
неуж-то Ты помочь ей не должна ?
И гражданам не будет всё равно,
что на стране - позорное пятно.

Ты хвастаешься мощью до высот,
куда лишь спесь твоя дойдёт.
Глядишь с презрением и злей,
на тех, чья кожа чуть смуглей.
Сосед за южною границей
законно должен возмутиться
и ненавидит за презренье.
Так Ты его, без уваженья,
ещё и "смазчиком" зовёшь.
Опомнись ! Это - невтерпёж !
За всё предъявит общий счёт:
ограбит, вытеснит, убьёт.
Сочтёт отмщенье высшим благом
и звёздно-полостым флагом
очистит грязный свой сапог.
Он будет грозен и жесток.
Не стало ль холодно и сыро ? -
Пора менять ориентиры !
Вот, в Мексике болезнь сейчас дурная...
Не верится, но точно знаю:
Америка ! Тебе важней потехи.
Толкуешь про бейзбольные успехи.
А из Дарьена репортаж таков:
убита дюжина прилежных земляков.
Руками "смазчиков" посёлок разорён.
Забрали всё добро. Насиловали жён.

Не нужно слов. Потребны кулаки,
пора формировать полки,
сыскать такого полководца,
кто в битвах торжества добьётся.
Пора учить юнцов сноровке,
седлать коней и заряжать винтовки.
Пусть знает каждый, что успех
хорош, когда добыт для всех,
что цель у нас для всех едина
и верный путь к ней - дисциплина.
Пусть каждый жертвует собой,
когда идёт кровавый бой,
поскольку нет превыше цели,
чем общая победа в деле.

Наш первый лидер не был самозванцем -
стал самым истым изо всех Американцем,
пророком, что, средь многих поколений,
придёт лишь раз для памятных свершений.
Его заветы служат нам доныне,
как верный путь, чтоб выйти из пустыни.
Америка ! Изменишь ли ему,
в угоду тем, кому заветы ни к чему ?
Кто, несмотря на мировую обстановку,
нас выставляет старым странам на издёвку ?
Кто ж на Тебя навлёк и стыд и срам,
да так что просто хлещут по щекам ?
Твой флаг уже не реет на морях.
В Тебе как будто угнездился страх.
Тебя пугает вид чужого флота.
Ты шлёшь в ответ на оскорбленья ноты.
Ты выкормила массу пацифистов,
решив: угрозы нет ! А враг - неистов.
А есть ли в мире Высшая Палата,
чтоб и Твои там были делегаты
и защищали наши принципы и честь ?
Все добродетели, достойные отцов ? -
Не то утоплен дух тех славных молодцов ?
Быть может, он в земле, под каменной плитой,
и эпитафия там блещет красотой.
Резцом на камне высекут тогда:
"Была я чересчур собой горда.
Считала: драка - это униженье.
Погибла даже без сопротивленья".

Давно вдали от своего родного дома.
И чувства эемляков мне не знакомы.
Но если обо мне возникнет речь,
сказал бы, что пройду сквозь пламя и картечь.
готов к борьбе и проявлю отвагу,
и, если нужно, с честью в землю лягу,
когда б возглавил РУЗВЕЛЬТ нас !
Но в бой уже иду за Францию сейчас.
Здесь идеалы благородны и важны.
Здесь люди ценят гимн родной страны.
Когда поётся Марсельеза,
в их кровь вливается железо.
Здесь любят свой трёхцветный флаг,
ведущий всех в разгар атак.
Он всех бодрит на бранном поле,
как символ мощи рук и воли.
Чем битва кончится, Бог весть,
но всем всего дороже честь.
Им, как и нам, не надобна война.
но рать врагов опьянена.
И юноши здесь два-три года
воюют за свою Свободу.
Стихия залила границы.
Обстрел, не затихая, длится.
Им, как и нам, не надобна война.
Но брань немолчная сильна,
и, хоть пора закончить ссору,
ведут лишь пушки разговоры.
Тяжёлый спор, основ к согласью нет:
за алтари, за стычки прошлых лет -
покуда в жилах кровь клокочет,
француз смириться не захочет.
Солдаты преданы Отчизне -
она для них дороже жизни.

Друзья ! Вся ваша жизнь пока ещё светла.
(Но гляньте ж на окрестные дела !).
Вы видите взъярившийся народ,
которым правит злобный сумасброд.
Там нет ни у кого свободной воли,
и люди действуют в позорной роли.
Та нация была культурою горда,
теперь она преступная орда.
Давайте ж защитим наследие своё -
прервёмте смирное житьё-бытьё.
И пусть в любом проснётся гордый витязь -
на ФРАНЦИЮ взгляните и учитесь !

Alan Seeger A Message to America

You have the grit and the guts, I know;
You are ready to answer blow for blow
You are virile, combative, stubborn, hard,
But your honor ends with your own back-yard;
Each man intent on his private goal,
You have no feeling for the whole;
What singly none would tolerate
You let unpunished hit the state,
Unmindful that each man must share
The stain he lets his country wear,
And (what no traveler ignores)
That her good name is often yours.

You are proud in the pride that feels its might;
From your imaginary height
Men of another race or hue
Are men of a lesser breed to you:
The neighbor at your southern gate
You treat with the scorn that has bred his hate.
To lend a spice to your disrespect
You call him the "greaser". But reflect!
The greaser has spat on you more than once;
He has handed you multiple affronts;
He has robbed you, banished you, burned and killed;
He has gone untrounced for the blood he spilled;
He has jeering used for his bootblack's rag
The stars and stripes of the gringo's flag;
And you, in the depths of your easy-chair -
What did you do, what did you care?
Did you find the season too cold and damp
To change the counter for the camp?
Were you frightened by fevers in Mexico?
I can't imagine, but this I know -
You are impassioned vastly more
By the news of the daily baseball score
Than to hear that a dozen countrymen
Have perished somewhere in Darien,
That greasers have taken their innocent lives
And robbed their holdings and raped their wives.

Not by rough tongues and ready fists
Can you hope to jilt in the modern lists.
The armies of a littler folk
Shall pass you under the victor's yoke,
Sobeit a nation that trains her sons
To ride their horses and point their guns -
Sobeit a people that comprehends
The limit where private pleasure ends
And where their public dues begin,
A people made strong by discipline
Who are willing to give - what you've no mind to -
And understand - what you are blind to -
The things that the individual
Must sacrifice for the good of all.

You have a leader who knows - the man
Most fit to be called American,
A prophet that once in generations
Is given to point to erring nations
Brighter ideals toward which to press
And lead them out of the wilderness.
Will you turn your back on him once again?
Will you give the tiller once more to men
Who have made your country the laughing-stock
For the older peoples to scorn and mock,
Who would make you servile, despised, and weak,
A country that turns the other cheek,
Who care not how bravely your flag may float,
Who answer an insult with a note,
Whose way is the easy way in all,
And, seeing that polished arms appal
Their marrow of milk-fed pacifist,
Would tell you menace does not exist?
Are these, in the world's great parliament,
The men you would choose to represent
Your honor, your manhood, and your pride,
And the virtues your fathers dignified?
Oh, bury them deeper than the sea
In universal obloquy;
Forget the ground where they lie, or write
For epitaph: "Too proud to fight."

I have been too long from my country's shores
To reckon what state of mind is yours,
But as for myself I know right well
I would go through fire and shot and shell
And face new perils and make my bed
In new privations, if ROOSEVELT led;
But I have given my heart and hand
To serve, in serving another land,
Ideals kept bright that with you are dim;
Here men can thrill to their country's hymn,
For the passion that wells in the Marseillaise
Is the same that fires the French these days,
And, when the flag that they love goes by,
With swelling bosom and moistened eye
They can look, for they know that it floats there still
By the might of their hands and the strength of their will,
And through perils countless and trials unknown
Its honor each man has made his own.
They wanted the war no more than you,
But they saw how the certain menace grew,
And they gave two years of their youth or three
The more to insure their liberty
When the wrath of rifles and pennoned spears
Should roll like a flood on their wrecked frontiers.
They wanted the war no more than you,
But when the dreadful summons blew
And the time to settle the quarrel came
They sprang to their guns, each man was game;
And mark if they fight not to the last
For their hearths, their altars, and their past:
Yea, fight till their veins have been bled dry
For love of the country that WILL not die.

O friends, in your fortunate present ease
(Yet faced by the self-same facts as these),
If you would see how a race can soar
That has no love, but no fear, of war,
How each can turn from his private role
That all may act as a perfect whole,
How men can live up to the place they claim
And a nation, jealous of its good name,
Be true to its proud inheritance,
Oh, look over here and learn from FRANCE!

Алан Сигер Фрагменты и др.

Алан Сигер Фрагменты
I
В столице чудной - диво, где ни глянь:
и знать, и беспорядки, и устав.
Я был пленён там яркими глазами,
и светом солнца, и теплом объятий.
Был будто раззолочен горизонт.
Меня влекли намёки на Любовь.
Я поддавался побужденьям плоти.
Всем существом моим она владела.
Я взбудоражен был внутри от чувств,
знакомых и ярчайшим из людей.
Таких - лишь чуть, я ж - атом расщеплённый,
и всех отверг - из тысяч предложений.
Все чудеса, открытые глазам,
рассеялись. Запомнилась Любовь:
сильнейшие отличнейшие дрожжи.
Краса влекла - была непобедима.
II
Хотелось мне своё восславить имя -
так начал строить величавый храм,
чтоб соответствовал моим мечтам
и вдохновлял размерами своими.

Но тут произошла метаморфоза:
сперва этаж надземный насыпал,
потом с друзьями лето прогулял,
а там разросся плющ, зардели розы.

В итоге, вместо башенок и шпилей,
теперь на холмике - цветущий сад,
порхают птицы, бабочки летят.
Таков конец предпринятых усилий.

Друзьям не по душе та панорама.
Но холмик мил, и это добрый знак.
И сам теперь я рассуждаю так:
к чему жалеть, что не построил храма ?

III
О эти ночи ! То любимое чело,
что стало для меня тогда примером !
Домой я возвращался осенённым.
Дождавшийся зелёного рассвета,
ступал под своды Триумфальных Арок.
Отпив из чаши радости, я плакал.
Избранницы судьбы - счастливицы навек.
Как важно то, с какой цветущей клумбы,
собрав нектар, летит пчела в свой улей !
Ах ! Знал бы кто-нибудь, какое счастье -
оставшийся на дланях и губах
волшебный дивный юный аромат.
Холмы свои сокровища открыли,
а ветры звали в южные моря.
Туда тянул я жаждущие руки,
и смелым был, и не чурался риска,
собрал большой запас воспоминаний.
Меня к себе манила Бесконечность.
Казалось, что Душа Её победоносна.
Я выполнял Завет как Пилигрим.

IV
В чём наш успех ? - Извлечь из всей руды
всё золото, притом без расхищенья,
и учредить навеки годы братства;
и пусть сердца не страждут от беды.
Пусть все сады, где иволги гнездятся,
украсит в каждую весну цветенье.
Пусть не бунтуют бешеные страсти,
а руки множат общее богатство.

Любовь ! Моя Богиня сызначала !
Я с детства был поклонником твоим.
Мы, все вокруг, Тебя боготворим.
Никто Тебя не свергнет с пьедестала.
В своих порывах Ты не одинока.
Мы все с Тобою вместе, грудь к груди.
Веди нас к Солнцу, к Звёдам нас веди.
Будь впереди единого потока.
Тобою освяшается Природа,
и Ты, Любовь, как выплата долгов -
красе Миров и щедрости Богов -
что украшают жизнь нам год от года.
Как у Родена, въявь, лицом к лицу,
влюблённые подобны образцу.
Чудесны локоны и шёлковые платья.
Живейшие прелестные объятья.
Любовь - по сути - жертвоприношенье.
И в нём всегда участвует душа.
Вот этим-то она и хороша,
в том, отчасти, её предназначенье.
Весна, Любовь, и небо в озаренье.
Холмы, леса, морские берега.
Над всем простором - Радуга-Дуга -
Божественность счастливого мгновенья.

Alan Seeger Fragments
I
In that fair capital where Pleasure, crowned
Amidst her myriad courtiers, riots and rules,
I too have been a suitor. Radiant eyes
Were my life's warmth and sunshine, outspread arms
My gilded deep horizons. I rejoiced
In yielding to all amorous influence
And multiple impulsion of the flesh,
To feel within my being surge and sway
The force that all the stars acknowledge too.
Amid the nebulous humanity
Where I an atom crawled and cleaved and sundered,
I saw a million motions, but one law;
And from the city's splendor to my eyes
The vapors passed and there was nought but Love,
A ferment turbulent, intensely fair,
Where Beauty beckoned and where Strength pursued.

II
There was a time when I thought much of Fame,
And laid the golden edifice to be
That in the clear light of eternity
Should fitly house the glory of my name.

But swifter than my fingers pushed their plan,
Over the fair foundation scarce begun,
While I with lovers dallied in the sun,
The ivy clambered and the rose-vine ran.

And now, too late to see my vision, rise,
In place of golden pinnacles and towers,
Only some sunny mounds of leaves and flowers,
Only beloved of birds and butterflies.

My friends were duped, my favorers deceived;
But sometimes, musing sorrowfully there,
That flowered wreck has seemed to me so fair
I scarce regret the temple unachieved.

III
For there were nights . . . my love to him whose brow
Has glistened with the spoils of nights like those,
Home turning as a conqueror turns home,
What time green dawn down every street uprears
Arches of triumph! He has drained as well
Joy's perfumed bowl and cried as I have cried:
Be Fame their mistress whom Love passes by.
This only matters: from some flowery bed,
Laden with sweetness like a homing bee,
If one have known what bliss it is to come,
Bearing on hands and breast and laughing lips
The fragrance of his youth's dear rose. To him
The hills have bared their treasure, the far clouds
Unveiled the vision that o'er summer seas
Drew on his thirsting arms. This last thing known,
He can court danger, laugh at perilous odds,
And, pillowed on a memory so sweet,
Unto oblivious eternity
Without regret yield his victorious soul,
The blessed pilgrim of a vow fulfilled.

IV
What is Success? Out of the endless ore
Of deep desire to coin the utmost gold
Of passionate memory; to have lived so well
That the fifth moon, when it swims up once more
Through orchard boughs where mating orioles build
And apple flowers unfold,
Find not of that dear need that all things tell
The heart unburdened nor the arms unfilled.

O Love, whereof my boyhood was the dream,
My youth the beautiful novitiate,
Life was so slight a thing and thou so great,
How could I make thee less than all-supreme!
In thy sweet transports not alone I thought
Mingled the twain that panted breast to breast.
The sun and stars throbbed with them; they were caught
Into the pulse of Nature and possessed
By the same light that consecrates it so.
Love! - 'tis the payment of the debt we owe
The beauty of the world, and whensoe'er
In silks and perfume and unloosened hair
The loveliness of lovers, face to face,
Lies folded in the adorable embrace,
Doubt not as of a perfect sacrifice
That soul partakes whose inspiration fills
The springtime and the depth of summer skies,
The rainbow and the clouds behind the hills,
That excellence in earth and air and sea
That makes things as they are the real divinity.

Алан Сигер На темы из греческой антологии.

О Роза ! Ты ещё бутон !
А Мир - влюблён.
И Лето жаждет в нетерпенье
начала твоего цветенья.
Под сенью листьев винограда
ещё дозреть немного надо.
Твой нежный запах - всем услада.
И вся Природа будет рада.

О Сердце ! Зоркость прояви !
Не стань добычею Любви !
Ей так легко тебя поддеть.
Огонь Любви начнёт лишь тлеть -
и быстро вскинется пожаром,
презлым да ярым.
Очам с устами в наказанье
грозит страданье.

Alan Seeger On A Theme In The Greek Anthology

Thy petals yet are closely curled,
Rose of the world,
Around their scented, golden core;
Nor yet has Summer purpled o'er
Thy tender clusters that begin
To swell within
The dewy vine-leaves' early screen
Of sheltering green.


O hearts that are Love's helpless prey,
While yet you may,
Fly, ere the shaft is on the string!
The fire that now is smouldering
Shall be the conflagration soon
Whose paths are strewn
With torment of blanched lips and eyes
That agonize.


Алан Сигер Ода

Алан Сигер Ода в память
американских добровольцев, павших за Францию
(Была зачитанa перед статуей Лафайета и Вашингтона в Париже в праздничный день - - Decoration Day - 30 мая 1916 года}.

I
Наш праздник - как обязанность святая !
Мы славим павших героических солдат !
Гирлянды из цветов на камни возлагая,
мы в Новой Англии привыкли чтить их в мае,
На кладбищах венки с букетами лежат.
А здесь бойцы, что плыли за моря,
чтоб тоже стать в железный строй солдат.
и вот погибли в битвах, но не зря !
Когда они держали оборону,
противник выдыхался от урона.
И пусть смеются всякие тупицы,
но волонтёр не зря собой гордится.
Насмешники сулят ему невзгоды -
а он - Герой под знаменем свободы,
и после вся Америка решится.

II
Мы в каждом мае не забудем дня,
да будет память каждый год хранима,
как здесь в боях у спорного гребня
(как в Neuville-Saint-Vaast у спорного гребня),
бойцы сражались непоколебимо.
Не дрогнув под убиственным огнём,
они пошли в атаку напролом.
Сиреневым обилием полна,
В сердцах у них была весна.
Не убоялись никакой угрозы. -
И, как на кенотаф, упали розы !
Кто ж виноват, что те, кого милее нет,
погибли в вешний день во цвете юных лет ?

III
Они искали здесь не денег, не похвал,
не славословий всех журналов и газет,
чего б любой другой вояка пожелал
да чем бы хвастался до самых старших лет.
Тебе бы, Франция, отвесили поклон,
(ведь не нажива им нужна, а только Честь) -
за их принявший Иностранный Легион,
где можно было с честью жить и впредь,
всё правильно продумать и учесть
и, может быть, достойно умереть.

IV
Друзья ! В огне большой войны
любой народ теперь не в стороне:
в Америке - с другими наравне -
мы нашим принципам верны.
Мы славим нынче выбывших из строя
людей совсем особенного склада,
не посчитавших жизнь пустой игрою
и постуивших так, как надо.
Здесь все погибшие за Францию - Герои !
Им и родной их край обязан
за верный путь, что ими был указан.

Всех смельчаков в Америке не счесть.
От них зависит дух её и честь.
Уменьшилось ли мужество у нас ?
Бледней ли кровь ? Тщедушны ль да в истоме ?
Не те ль, что в Энтетеме да в Силоме ?
Нет ! Мы сильны и радостны сейчас.
Давайте ж крикнем: "Слава Небесам !" -
за то, что тоже можем в дни невзгоды
прийти в Европу как защитники Свободы
и стать под флаг, что так же дорог нам !
Мы - должники. Ему забвенья нет.
Ведь это с ним к нам прибыл Лафайет.
Но как бы ни страшил нас злобный враг,
его мы отбивали с давних пор.

Он получал немедленный отпор.
И было это, я сказал бы, не слабО.
Нас вдохновлял всё тот же славный флаг
всё время самой буйной перепалки -
и на Маасе, и в лесу Sabot.  
Рождаясь в этой беспощадной свалке,
был дикий гром; и воздух был не чист.
Но в темноте притихло озлобленье.
Замолк сражённый пулею горнист,
и бой застыл в ночном оцепененье.
Угас огонь и всякий прочий жар.
Прервался весь смертельный ералаш.
Мы нанесли врагу большой удар,
и, слава Богу, тот удар был наш !

V
Застывшие шеренги ополчений.
Направив к рубежу свои штыки,
лежат ровесники, фронтовики.
Навек в своих мундирах на плечах,
скопившись у колючих заграждений:
засохшей пеной на опасных берегах.
Листва, опав, подолгу всё прекрасна.
Луна ж меняется - ей это не опасно.
Земле всё безразлично и не диво:
какое дело, что за результат.
Кричи - пусть слышат, прыгай - пусть глядят.
Само собою: всё красноречиво.
Мы ни при чём, и принцип не такой.
Нам к ним не докричаться никогда.
Дойдут лишь облака, закаты над рекой,
дожди да ветры и Полярная Звезда.
И что б мы ни сказали - лишь кощунство.
Для павших важен Елисейский их покой.
Что скажем - не дойдёт до них туда.
Все наши речи - жалкое безумство.
Мы даже не видны с того конца !...
Привет Вам, Братья, храбрые сердца !
И Славы, как бойцы, достойны Вы вдвойне,
что здесь, во Франции, доказано вполне.

Alan Seeger Ode in memory of the American volunteers fallen for France.

(To have been read before the statue of Lafayette and Washington in Paris, on Decoration Day, May 30, 1916).

I
Ay, it is fitting on this holiday,
Commemorative of our soldier dead,
When - with sweet flowers of our New England May
Hiding the lichened stones by fifty years made gray -
Their graves in every town are garlanded,
That pious tribute should be given too
To our intrepid few
Obscurely fallen here beyond the seas.
Those to preserve their country's greatness died;
But by the death of these
Something that we can look upon with pride
Has been achieved, nor wholly unreplied
Can sneerers triumph in the charge they make
That from a war where Freedom was at stake
America withheld and, daunted, stood aside.

II
Be they remembered here with each reviving spring,
Not only that in May, when life is loveliest,
Around Neuville-Saint-Vaast and the disputed crest
Of Vimy, they, superb, unfaltering,
In that fine onslaught that no fire could halt,
Parted impetuous to their first assault;
But that they brought fresh hearts and springlike too
To that high mission, and 'tis meet to strew
With twigs of lilac and spring's earliest rose
The cenotaph of those
Who in the cause that history most endears
Fell in the sunny morn and flower of their young years.

III
et sought they neither recompense nor praise,
Nor to be mentioned in another breath
Than their blue coated comrades whose great days
It was their pride to share - ay, share even to the death!
Nay, rather, France, to you they rendered thanks
(Seeing they came for honor, not for gain),
Who, opening to them your glorious ranks,
Gave them that grand occasion to excel,
That chance to live the life most free from stain
And that rare privilege of dying well.

IV
O friends! I know not since that war began
From which no people nobly stands aloof
If in all moments we have given proof
Of virtues that were thought American.
I know not if in all things done and said
All has been well and good,
Or if each one of us can hold his head
As proudly as he should,
Or, from the pattern of those mighty dead
Whose shades our country venerates to-day,

If we've not somewhat fallen and somewhat gone astray.
But you to whom our land's good name is dear,
If there be any here
Who wonder if her manhood be decreased,
Relaxed its sinews and its blood less red
Than that at Shiloh and Antietam shed,
Be proud of these, have joy in this at least,
And cry: "Now heaven be praised
That in that hour that most imperilled her,
Menaced her liberty who foremost raised
Europe's bright flag of freedom, some there were
Who, not unmindful of the antique debt,
Came back the generous path of Lafayette;
And when of a most formidable foe
She checked each onset, arduous to stem -

Foiled and frustrated them -
On those red fields where blow with furious blow
Was countered, whether the gigantic fray
Rolled by the Meuse or at the Bois Sabot,
Accents of ours were in the fierce melee;
And on those furthest rims of hallowed ground
Where the forlorn, the gallant charge expires,
When the slain bugler has long ceased to sound,
And on the tangled wires
The last wild rally staggers, crumbles, stops,
Withered beneath the shrapnel's iron showers: -
Now heaven be thanked, we gave a few brave drops;
Now heaven be thanked, a few brave drops were ours."

V
There, holding still, in frozen steadfastness,
Their bayonets toward the beckoning frontiers,
They lie - our comrades - lie among their peers,
Clad in the glory of fallen warriors,
Grim clusters under thorny trellises,
Dry, furthest foam upon disastrous shores,
Leaves that made last year beautiful, still strewn
Even as they fell, unchanged, beneath the changing moon;
And earth in her divine indifference
Rolls on, and many paltry things and mean
Prate to be heard and caper to be seen.
But they are silent, calm; their eloquence
Is that incomparable attitude;
No human presences their witness are,
But summer clouds and sunset crimson-hued,
And showers and night winds and the northern star.
Nay, even our salutations seem profane,
Opposed to their Elysian quietude;
Our salutations calling from afar,
From our ignobler plane
And undistinction of our lesser parts:
Hail, brothers, and farewell; you are twice blest, brave hearts.
Double your glory is who perished thus,
For you have died for France and vindicated us.

Алан Сигер Броседианд и др.

Алан Сигер Броселианд (вольное переложениe).

Прекрасный тихий лес, но устрашает нас уже издалека.
Нет мест волшебнее Броселианда !
Ты стал у моря. Над тобою облака.
Они несутся в небе, как шаланды.
И кажется, вот-вот, достанет их рука.
Луна ночами, выстроив войска,
выводит в дивный лес свои военные команды.
И в сумерках не нужно огонька -
тут в ярких звёздах вся небесная веранда.
А в шуме всех ветров - от дудки до свистка -
любая музыка: то марш, то сарабанда.
Почти везде трава в лесу мягка,
а мхи приятнее ковров из Самарканда.
Иной раз слышен в чаще звук рожка:
то егерь стал скликать собачью банду,
но ей приятней выследить зверька,
да заменить на косточки баланду.
Засыпанный листвой, слетевшею с кленка,
я чувствую, что тут не нужен мой талант,
что здесь любого захлестнёт тоска,
когда задумает гулять как праздный франт.
Я лесу крикнул с сожалением: "Пока !
Броселианд !
Броселианд !
Броселианд !"

Alan Seeger Broceliande

Broceliande! in the perilous beauty of silence and menacing shade,
Thou art set on the shores of the sea down the haze
of horizons untravelled, unscanned.
Untroubled, untouched with the woes of this world
are the moon-marshalled hosts that invade
Broceliande.

Only at dusk, when lavender clouds in the orient twilight disband,
Vanishing where all the blue afternoon they have drifted in solemn parade,
Sometimes a whisper comes down on the wind from the valleys of Fairyland -

Sometimes an echo most mournful and faint like the horn of a huntsman strayed,
Faint and forlorn, half drowned in the murmur of foliage fitfully fanned,
Breathes in a burden of nameless regret till I startle,
disturbed and affrayed:
Broceliande -
Broceliande -
Broceliande. . .

Примечание.
Броселианд (другие старинные названия Брешелеант и Бресильен) - легендарный зачарованный и заколдованный лес, крторый в воображении средневековых европейцев
имел репутацию места волшебства и тайны.

Алан Сигер Лионесс

Прекрасен был тот Лионесс, как говорят.
Полно плодов в любом саду и лесе.
И земли были плодородны, все подряд,
в том Лионессе.

Но минул век той щедрости отрадной,
все дамбы снёс грохочущий каскад
зелёных волн с их злостью беспощадной.

Ужели сгнившие преграды простоят ?
И волны смяли всё, в напоре перевеся.
И лишь глаза русалочьи грустят
в том Лионессе.

Alan Seeger Lyonesse

In Lyonesse was beauty enough, men say:
Long Summer loaded the orchards to excess,
And fertile lowlands lengthening far away,
In Lyonesse.

Came a term to that land's old favoredness:
Past the sea-walls, crumbled in thundering spray,
Rolled the green waves, ravening, merciless.

Through bearded boughs immobile in cool decay,
Where sea-bloom covers corroding palaces,
The mermaid glides with a curious glance to-day,
In Lyonesse.

Примечание.
В стихотворении "Лионесс" идёт речь о земле, которая в средние века была затоплена морскими водами. Впервые она была упомянута в книге "Смерть Артура"
сэра Томаса Мэлори, выпущенной в 1495 году. В этой объёмистой книге рассказана
вся жизнь легендарного монарха и история рыцарей Круглого стола. Земля Лионесс была расположена в Ла-Манше между юго-западной оконечностью полуострова Корнуолл и островами Силли.

Алан Сигер Тифон - Tithonus

У молодости свой положенный предел.
Я до конца с достоинством созрел,
но локоны изрядно поседели:
зима и впрямь настала - в самом деле.
И нынче нет при мне, как ни смотри
моей Богини Утренней Зари.
Когда дарила мне Любовь и нежность,
в моей душе царила безмятежность.
Я не спускал с неё влюблённых глаз,
но постарел, и всё не так сейчас.
Так ива гнётся под сугробом снега
и рада в час метельного набега.
С подругою мне сильно повезло.
Я рад, что Звёзды отнеслись не зло
и сам прожил все годы умудрённо,
поладив с дочерью Гипериона.
В янтарных стенах дивного дворца
я понял это счастье до конца.
От скучных точек Мира в отстоянье
над ним лучи Полярного сиянья.
В восточной комнате в недолгий срок
мне приготовлен вечный уголок.
И я, улёгшись, - вроде басилевса ! -
уже бессмертен по приказу Зевса.
Другой умрёт - уже не видит снов.
а я их вижу. Разум мой здоров.
Но слух - всё глуше, зрение - туманней,
и я тону в волне воспоминаний.
Мелькают образы счастливых дней,
и вспомнить всё хочу ещё сильней.
Мне видятся румяные созданья,
ходившие со мною на гулянье.
Я вижу вновь росистые луга,
Речные и морские берега.
И море стонет предо мною снова,
и этот звук зовёт без останова.
Он шепчет имена и будит страсть,
и хочется туда же вновь попасть.
А тишина рождает размышленья,
разумны ль были все мои стремленья.
То процветает в жизни человек,
то рушится, что он творит весь век...
Над миром облака летают лихо,
но, под конец, и встанут где-то тихо,
где рощи и плодовые сады,
и где деревья строятся в ряды.
Сквозь сучья, ночью, и зимой и летом,
Луна дарит всю Землю ясным светом.
Огромный шар - хоть тронь его рукой -
и луч летит в Тифоновский покой.

Alan Seeger Tithonus

So when the verdure of his life was shed,
With all the grace of ripened manlihead,
And on his locks, but now so lovable,
Old age like desolating winter fell,
Leaving them white and flowerless and forlorn:
Then from his bed the Goddess of the Morn
Softly withheld, yet cherished him no less
With pious works of pitying tenderness;
Till when at length with vacant, heedless eyes,
And hoary height bent down none otherwise
Than burdened willows bend beneath their weight
Of snow when winter winds turn temperate,
So bowed with years when still he lingered on:
Then to the daughter of Hyperion
This counsel seemed the best: for she, afar
By dove-gray seas under the morning star,
Where, on the wide world’s uttermost extremes,
Her amber-walled, auroral palace gleams,
High in an orient chamber bade prepare
An everlasting couch, and laid him there,
And leaving, closed the shining doors. But he,
Deathless by Jove’s compassionless decree,
Found not, as others find, a dreamless rest.
There wakeful, with half-waking dreams oppressed,
Still in an aural, visionary haze
Float round him vanished forms of happier days;
Still at his side he fancies to behold
The rosy, radiant thing beloved of old;
And oft, as over dewy meads at morn,
Far inland from a sunrise coast is borne
The drowsy, muffled moaning of the sea,
Even so his voice flows on unceasingly,
Lisping sweet names of passion overblown,
Breaking with dull, persistent undertone
The breathless silence that forever broods
Round those colossal, lustrous solitudes.
Times change. Man’s fortune prospers, or it falls.
Change harbors not in those eternal halls
And tranquil chamber where Tithonus lies.
But through his window there the eastern skies
Fall palely fair to the dim ocean’s end.
There, in blue mist where air and ocean blend,
The lazy clouds that sail the wide world o’er
Falter and turn where they can sail no more.
There singing groves, there spacious gardens blow
Cedars and silver poplars, row on row,
Through whose black boughs on her appointed night,
Flooding his chamber with enchanted light,
Lifts the full moon’s immeasurable sphere,
Crimson and huge and wonderfully near.

Примечание.
Согласно одному из многих древнегреческих мифов, Тифон (Тithonus)- сын богини Геры и олицетворение дневного света. Но здесь говорится о пастухе, сыне троянского царя Лаомедонта, тоже Тифоне. Эос - богиня Зари, полюбив красивого смертного, подарила ему двух сыновей: Эмафиона и Мемнона. Впоследствии она упросила верховного бога дать Тифону бессмертие, но забыла выпросить для него вечную юность. В итоге он стал бессмертным старцем.
Гиперион - один из 13 титанов, олицетворение солнца, сын Урана и Гейи. Он - отец
Эос, Селены и Гелиоса.

Алан Сигер Ты вспомнишь ли потом ?

Алан Сигер Ты вспомнишь ли потом ?

Ты вспомнишь ли потом, как весел был Париж,
где третий месяц мы встречались непременно,
а в некий день нашли себе приют и тишь
вдали от людных мест на набережной Сены.

Шум города стал глух. Оранжевым огнём
блестел речной поток. В нём отражались стены.
И чувствовалось там, что с каждым новым днём
всё ближе к нам весна, идя зиме на смену.

Нам захотелось вдруг приблизить грудь к груди.
Рука тянулась взять в кольцо твоё запястье.
Не верилось сперва, что где-то впереди
мне предстоит и впрямь найти такое счастье.

Не ждал, что сердце вдруг окажется вблизи
с изысканным цветком оранжерей природы,
как будто пряну вмиг из всей земной грязи
к прозрачнейшей святой лазури небосвода.

Блаженство я связал с твоею красотой,
с румянцем милых губ и дивными глазами,
с улыбкой, что ценней короны золотой,
и драгоценностей, что ищут за морями.

Предчувствую войну ! -  Я знаю, что умру.
Снаряд мне раздробит все кости, ноги-руки.
Не ведаю, как всё я вместе соберу,
и кто и как взгрустнёт по мне в разлуке.

Красавица моя ! Назначенная смерть
меня осудит лечь навеки одиноко,
куда ни занесёт лихая круговерть,
в пустыню на песок, не то в струю потока.

Так воссияй тогда, в бреду моём дразня,
как в прошлом без конца тревожа и волнуя
в восторге, став такой желанной для меня,
и слившись вновь со мной в безумном поцелуе.

На мне всё будет сплошь и вглубь обожжено.
Так буду обнимать огарками своими.
Глаза зароет тьма. Но губы, всё равно,
Начнут шептать твоё, любимое мной имя !

II
Любовь при лунном свете началась.
Ты - Королева, я - как будто - Князь.
Одна из мирового населенья
меня ты полюбила, к сожаленью.
Любила, не любя. Как вдруг предстал
корабль пришедший с моря на причал.
Привёз тюки с товаром из колоний,
и воздух сладким стал от благовоний.
Из гавани пришли в жилой район.
Я вновь тогда взглянул на небосклон.
Такой картины, как тогда в Париже,
должно быть, никогда уж не увижу.
На лестнице звучала чья-то речь,
а в комнатушке воск стекал со свеч.
Не стало слов. Мы были будто пьяны
в тени ночей блаженного романа.
Мы увлекались зрелищем Плеяд,
и все сомненья были б невпопад.
В сетях Любви обоим нам, любимым
хотелось обращаться к пантомимам...
А нынче ночью ветер свалит с ног.
Сплю без огня. В постели одинок.

III
Прощай же, Милая ! - Без лишних фраз.
Да, я ошибся. Понял это вскоре.
Но если надоел тебе алмаз,
тогда и потерять его - не горе.
Остаться у тебя я был готов.
Но двери в доме были без засова.
В объятьях были мы среди цветов,
но лучший из цветков был для другого.
Я брошен был. В итоге - хоть рыдай.
А скольких погубила бессердечность ?
О Вечность, где несчастий - через край !
И вся грядущая пустая Вечность !
Претензий к нежности  подруги нет !
Хоть и не счастлив, даже не в обиде.
И я объездил весь прекрасный Свет
в своём трагичном импозантном виде.

Alan Seeger Do you remember once...
I
Do you remember once, in Paris of glad faces,
The night we wandered off under the third moon's rays
And, leaving far behind bright streets and busy places,
Stood where the Seine flowed down between its quiet quais?

The city's voice was hushed; the placid, lustrous waters
Mirrored the walls across where orange windows burned.
Out of the starry south provoking rumors brought us
Far promise of the spring already northward turned.

And breast drew near to breast, and round its soft desire
My arm uncertain stole and clung there unrepelled.
I thought that nevermore my heart would hover nigher
To the last flower of bliss that Nature's garden held.

There, in your beauty's sweet abandonment to pleasure,
The mute, half-open lips and tender, wondering eyes,
I saw embodied first smile back on me the treasure
Long sought across the seas and back of summer skies.

Dear face, when courted Death shall claim my limbs and find them
Laid in some desert place, alone or where the tides
Of war's tumultuous waves on the wet sands behind them
Leave rifts of gasping life when their red flood subsides,

Out of the past's remote delirious abysses
Shine forth once more as then you shone, - beloved head,
Laid back in ecstasy between our blinding kisses,
Transfigured with the bliss of being so coveted.

And my sick arms will part, and though hot fever sear it,
My mouth will curve again with the old, tender flame.
And darkness will come down, still finding in my spirit
The dream of your brief love, and on my lips your name.

II
You loved me on that moonlit night long since.
You were my queen and I the charming prince
Elected from a world of mortal men.
You loved me once. . . . What pity was it, then,
You loved not Love. . . . Deep in the emerald west,
Like a returning caravel caressed
By breezes that load all the ambient airs
With clinging fragrance of the bales it bears
From harbors where the caravans come down,
I see over the roof-tops of the town
The new moon back again, but shall not see
The joy that once it had in store for me,
Nor know again the voice upon the stair,
The little studio in the candle-glare,
And all that makes in word and touch and glance
The bliss of the first nights of a romance
When will to love and be beloved casts out
The want to question or the will to doubt.
You loved me once. . . . Under the western seas
The pale moon settles and the Pleiades.
The firelight sinks; outside the night-winds moan -
The hour advances, and I sleep alone.

III
Farewell, dear heart, enough of vain despairing!
If I have erred I plead but one excuse -
The jewel were a lesser joy in wearing
That cost a lesser agony to lose.

I had not bid for beautifuller hours
Had I not found the door so near unsealed,
Nor hoped, had you not filled my arms with flowers,
For that one flower that bloomed too far afield.

If I have wept, it was because, forsaken,
I felt perhaps more poignantly than some
The blank eternity from which we waken
And all the blank eternity to come.

And I betrayed how sweet a thing and tender
(In the regret with which my lip was curled)
Seemed in its tragic, momentary splendor
My transit through the beauty of the world.


Алан Сигер Нимфолепт и др.

Алан Сигер Нимфолепт

Жил юноша, не чуждый детских страхов,
слыхавший много россказней и ахов.
Был робок, но рассудок в нём кипел:
порой и расхрабриться он умел.
Раз, на заре, соседнее всхолмленье
блистало от росы на изумленье.
Ему стал нужен перспективный вид,
и он решил, что делать предстоит.
Сияло солнце. Парня звали горы.
Он поднимался, не страшась и споро.
Шагал там по поваленным стволам,
и сучья их ломались пополам.
Ущелье кончилось, он был в тревоге.
Уже не мало миль провёл в дороге
и был на высоте - как на пороге.
Нависли облака, вдруг стало холодней.
Полнейший штиль - и никаких теней.
Бездонное ущелье в заглубленье,
в нём буйная вода в бурленье.
Вдруг ветер дунул, кроме тех угроз, -
и быстро растрепал волну волос.
А вслед и сосны, что молчали сонно
забормотали сразу монотонно.
Что ж подсказать при случае таком ?
"Молись, воздевши длани надо лбом !" -
Послышался раскат, и вдруг ударил гром.
В гармонию слилась вся канонада:
шум леса, ветер, рокот водопада.
И нашего юнца стал мучить страх,
понятный бывшим в сказочных местах:
во Фракии, в забытых уж веках,
в Фессалии, в густых её лесах, -
узнавшим дух и пантеон Эллады,
где чтились фавны, нимфы и дриады.
Он верил в вездесущесть Божества,
что людям общесвойственно сперва
в их взглядах на основы естества -
так сразу к осязаемости ближе
вся жизнь нас окружающей Природы...
Никто не гнал, но он во весь опор
пустился вниз по склонам гор.
Бежал вдоль по хребту вокруг ущелья.
Мял, пробегая, всяческое зелье.
Мчал быстро. Не уверен был ни в чём.
В предгорье успокоился - потом.
Росли все тени, двигаясь куда-то.
Зажёгся Запад заревом заката.
Взглянул на Мир с пыланием очес
и поразился зрелищем Небес.
Шёл к дому и оглядывался часто.
В пейзажи гор вникал опять глазасто.
Не мог забыть, оттуда уходя,
лощинок в тёмном пурпуре дождя.

Аlan Seeger Nympholept

There was a boy - not above childish fears -
With steps that faltered now and straining ears,
Timid, irresolute, yet dauntless still,
Who one bright dawn, when each remotest hill
Stood sharp and clear in Heaven's unclouded blue
And all Earth shimmered with fresh-beaded dew,
Risen in the first beams of the gladdening sun,
Walked up into the mountains. One by one
Each towering trunk beneath his sturdy stride
Fell back, and ever wider and more wide
The boundless prospect opened. Long he strayed,
From dawn till the last trace of slanting shade
Had vanished from the canyons, and, dismayed
At that far length to which his path had led,
He paused - at such a height where overhead
The clouds hung close, the air came thin and chill,
And all was hushed and calm and very still,
Save, from abysmal gorges, where the sound
Of tumbling waters rose, and all around
The pines, by those keen upper currents blown,
Muttered in multitudinous monotone.
Here, with the wind in lovely locks laid bare,
With arms oft raised in dedicative prayer,
Lost in mute rapture and adoring wonder,
He stood, till the far noise of noontide thunder,
Rolled down upon the muffled harmonies
Of wind and waterfall and whispering trees,
Made loneliness more lone. Some Panic fear
Would seize him then, as they who seemed to hear
In Tracian valleys or Thessalian woods
The god's hallooing wake the leafy solitudes;
I think it was the same: some piercing sense
Of Deity's pervasive immanence,
The Life that visible Nature doth indwell
Grown great and near and all but palpable . . .
He might not linger, but with winged strides
Like one pursued, fled down the mountain-sides -
Down the long ridge that edged the steep ravine,
By glade and flowery lawn and upland green,
And never paused nor felt assured again
But where the grassy foothills opened. Then,
While shadows lengthened on the plain below
And the sun vanished and the sunset-glow
Looked back upon the world with fervid eye
Through the barred windows of the western sky,
Homeward he fared, while many a look behind
Showed the receding ranges dim-outlined,
Highland and hollow where his path had lain,
Veiled in deep purple of the mountain rain.

Примечание.
Нимфолепты - люди, верящие в существование окружающих нас духов, местных божков и
полубожеств, их обожающие или их панически боящиеся. Нимфолепты - люди, одержимые
своим суеверием.

Алан Сигер Вслед Эпиграмме Клемана Маро

Не тот я парень, что в былом.
И век страдать мне от тоски.
С цветов, что были над челом,
теперь опали лепестки.
Всегда к Тебе я шёл, как в храм,
и всех кумиров позабыл...
А, дай Бог ! - повезло бы нам,
так крепче бы Тебя любил !

Alan Seeger After an Epigram of Clement Marot

The lad I was I longer now
Nor am nor shall be evermore.
Spring's lovely blossoms from my brow
Have shed their petals on the floor.
Thou, Love, hast been my lord, thy shrine
Above all gods' best served by me.
Dear Love, could life again be mine
How bettered should that service be!

Д.Г. Россетти Дом Жизни

Д.Г.Россетти Сонет I Престол Любви

Есть ряд Понятий, что в соединенье
для сердца нашего весьма важны.
То Истина, которой мы верны,
с Надеждой в том, что в жизненном стремленье,
в любой из дней и в каждое мгновенье,
дойти лишь к доброй Славе мы должны -
и все цветы, что будут взращены
спасут нам Юность нашу от Забвенья.
Любовь намного выше тех Понятий.
Её вся Юность молит: "Прилетай !"
Вся Слава, отдыхая после ратей,
в Ней черпает отраду через край.
Для Истины в Ней самый верх всех статей.
Надежда в Ней отыскивает Рай.

D.G.Rossetti Sonnet I Love Enthroned

I marked all kindred Powers the heart finds fair:—
Truth, with awed lips; and Hope, with eyes up-cast;
And Fame, whose loud wings fan the ashen Past
To signal-fires, Oblivion's flight to scare;
And Youth, with still some single golden hair
Unto his shoulder clinging, since the last
Embrace wherein two sweet arms held him fast;
And Life, still wreathing flowers for Death to wear.
Love's throne was not with these; but far above
All passionate wind of welcome and farewell
He sat in breathless bowers they dream not of;
Though Truth foreknow Love's heart, and Hope foretell,
And Fame be for Love's sake desirable,
And Youth be dear, and Life be sweet to Love.

Примечание.
Есть другие переводы этого сонета: перевод Николая Минского, перевод Умного Кота. В них текстуальная близость к стихотворению Данте Габриэля Россетти выражена больше. ВК

Д.Г.Россетти Сонет II Дом Жизни. Праздничное Рождение.

Настало утро - доброе начало.
Дитя увидев, радуется мать.
Улыбки Ей не хочется скрывать:
свою Любовь Супруга увидала.
Дитя сперва напиться пожелало.
Проснулась жизнь, проснулся аппетит.
И вот уже не спит, и вот кричит.
И прежних уз связующих не стало.
А нынче мы страдаем от тоски:
его ножонки плохо зашагали.
Он нам цветов из рощи не принёс.
Так души рвутся с горя на куски,
как умер и оставил нас в печали,
так тешит нас лишь прядь его волос.

D.G.Rossetti Sonnet II The House of Life. Bridal Birth

As when desire, long darkling, dawns, and first
The mother looks upon the newborn child,
Even so my Lady stood at gaze and smiled
When her soul knew at length the Love it nursed.
Born with her life, creature of poignant thirst
And exquisite hunger, at her heart Love lay
Quickening in darkness, till a voice that day
Cried on him, and the bonds of birth were burst.
Now, shielded in his wings, our faces yearn
Together, as his fullgrown feet now range
The grove, and his warm hands our couch prepare:
Till to his song our bodiless souls in turn
Be born his children, when Death's nuptial change
Leaves us for light the halo of his hair.

Примечание.
Означенный сонет переведён на немецкий язык Отто Хаузром (Otto Hauser, 1876-1944). Все 102 сонета, входящие в сонетный цикл Данте Габриэля Россетти "Дом Жизни" тщательно переведены на русский язык Вланесом. Вопрос о надобности других
переводов - спорный.

Д.Г.Россетти Сонет III. Завет Любви.

Ты - в час Любви и страстного лобзанья -
для сердца моего - весь высший свет,
и в пламени Любви - Её Завет,
открытый мне в Твоей волне дыханья.
В Твоём святилище, в очарованье,
где фимиам и нам не до бесед,
Ты шепчешь: "Милый ! Больше в Мире нет
столь мной любимого, как ты, созданья !"
Твоя ж Любовь мне слаще всех наград.
Не рваться ли мне к Славе от безделья,
чтоб оказаться после перед мелью
и слушать волны, что вдали шумят,
да нА воду бросать тоскливый взгляд ? -
Твоя Любовь мне стала главной целью.

D.G.Rossetti Sonnet III. Love's Testament

O thou who at Love’s hour ecstatically
Unto my heart dost ever more present,
Clothed with the fire, thy heart his testament;          
Whom I have neared and felt thy breath to be
The inmost incense of his sanctuary;
Who without speech hast owned him, and, intent
Upon his will, thy life with mine hast blent,
And murmured, “I am thine, thou’rt one with me!”
O what from thee the grace, to me the prize,
And what to Love the glory, – when the whole
Of the deep stair thou tread’st to the dim shoal
And weary water of the place of sighs,
And there dost work deliverance, as thine eyes
Draw up my prisoned spirit to thy soul!

Д.Г.Россетти Сонет IV. Влюблённый взгляд.

Любимая ! Когда Тебя я вижу,
особенно духовным зреньем глаз, -
передо мной - святой иконостас.
И Ты ещё дороже мне и ближе,
в большом почёте и в престиже.
Когда ж ночная тьма объемлет нас
Твоё лицо мерцают лишь подчас,
но мысли в нас - и те же, и одни же.
Любимая ! Когда в грядущей мгле
Ты не оставишь даже тени на Земле,
и взгяд Твой сгинет в тёмной круговерти,
что ж я тогда увижу так, как прежде ? -
Лишь вихри листьев скажут о Надежде,
когда нагонят ветер крылья Смерти.

D.G.Rossetti Sonnet IV Lovesight

When do I see thee most, beloved thee ?
When in the light the spirits of mine eyes
Before thy face, their altar, solemnise
The worship of that Love through thee made known ?
Or when in the dusk hours, (we two alone,)
Close-kissed and eloquent of still replies
The twilight-hidden glimmering visage lies,
And my soul only sees thy soul its own ?
O love, my love ! if I no more should see
Thyself, nor on the earth the shadow of thee,
Nor image of thine eyes in any spring, -
How then should sound up Life’s darkening slope
The ground-whirl of the perished leaves of Hope,
The wind of Death’s imperishable wing ?

Д.Г.Россетти Сонет V. Надежда Сердца.

Я с вольной песней - колдовским ключом -
из тайн Любви хоть чем-то овладею,
как посуху, сквозь море, иудеи,
пройду и не умолкну нипочём.
Раздвинув все препоны, как мечом,
пойду, Любимая, заботливо радея,
чтоб чётче знала ты мою идею,
что нас Господь прикрыл своим плечом.
Едины Мы: Любовь, Господь и Ты.
Сердца, что в нас, не попусту даны,
и в каждом из сердец - своя мечта.
Лучи зари нам издали видны,
но чувства в каждом сердце не просты:
ведь каждый помнит дни своей весны.

D.G.Rossetti Sonnet V. Heart's Hope

By what word’s power, the key of paths untrod,
Shall I the difficult deeps of Love explore,
Till parted waves of Song yield up the shore
Even as that sea which Israel crossed dryshod?
For lo! in some poor rhythmic period,
Lady, I fain would tell how evermore
Thy soul I know not from thy body, nor
Thee from myself, neither our love from God.
Yea, in God’s name, and Love’s and thine, would I
Draw from one living heart such evidence
As to all hearts all things shall signify;
Tender as dawn’s first hill-fire, and intense
As instantaneous penetrating sense,
In Spring’s birth-hour, of other Springs gone by.

Элизабет Броунинг Сонеты с португальского-9




Элизабет Броунинг   Сонеты с португадьского-9


Элизабет Броуниг   Сонет  XXVII

Любимый ! Ты открыл мне высоту.
Позволил бросить низменность родную.
И унесли оттуда ветродуи
меня в кудряшках - в дальнюю мечту.
Пересекла запретную черту,
гляжу на Мир, как Ангелы, - вплотную.
Мне тут Твои достались поцелуи,
и я Тебя, почти, как Бога, чту.
С Тобою я  здорова, весела.
Не занимаюсь всякой канителью.
Бывает так, что скука доняла,
но высшей жизни - всё в согласье с целью.
Смотри ж, как хорошо пошли дела.
Любовь - не Смерть, не дружит с асфоделью.

Elizabeth Browning Sоnnet XXVII

My own Beloved, who hast lifted me
From this drear flat of earth where I was thrown,
And, in betwixt the languid ringlets, blown
A life-breath, till the forehead hopefully
Shines out again, as all the angels see,
Before thy saving kiss! My own, my own,
Who camest to me when the world was gone,
And I who looked for only God, found thee !
I find thee; I am safe, and strong, and glad.
As one who stands in dewless asphodel
Looks backward on the tedious time he had
In the upper life,—so I, with bosom-swell,
Make witness, here, between the good and bad,
That Love, as strong as Death, retrieves as well.

Примечание.
Асфодель, широко распространённую в Южной Европе, часто считают
и называют Цветком Забвения.

Элизабет Броунинг Сонет XXXII

Ты объявил свою Любовь стремглав,
меня твоя решимость устрашила.
Ждала, что ночью скажут мне светила,
чтоб лучше разгадать Твой прыткий нрав.
Меня ж Ты  и разлюбишь, рассерчав,
сыскав потом, взамен огня и пыла,
совсем не то, что было сердцу мило -
виолу, что ветха уж для забав. -
Возможно, что собьюсь я на момент:
издам одну из многих нот фальшиво.
Но там, где ошибётся инструмент,
певец обязан не терять мотива.
Каков бы ни был аккомпанимент,
все песни могут прозвучать на диво !

Elizabeth Browning Sonnet XXXII

The first time that the sun rose on thine oath
To love me, I looked forward to the moon
To slacken all those bonds which seemed too soon
And quickly tied to make a lasting troth.
Quick-loving hearts, I thought, may quickly loathe;
And, looking on myself, I seemed not one
For such man's love!—more like an out-of-tune
Worn viol, a good singer would be wroth
To spoil his song with, and which, snatched in haste,
Is laid down at the first ill-sounding note.
I did not wrong myself so, but I placed
A wrong on thee. For perfect strains may float
'Neath master-hands, from instruments defaced, —
And great souls, at one stroke, may do and doat.

Элизабет Броунинг Сонет XXXIII

Прошу, зови меня, как звали с детства.
То имя слышать хочется опять.
Когда я шла подснежников набрать.
меня так звали дети по соседству.
А как же я любила с малолетства
смотреть в глаза, в которых Благодать
и искорки Любви в них наблюдать,
как в Небесах: глядеть - не наглядеться.
Прощу Тебя ! Мне память оживи.
Подарок каждодневный приготовь.
Во мне то имя будит всплеск в крови.
Дай вспомнить ту наивную Любовь -
и чаще детским именем зови.
Мне радость это слышать вновь и вновь.

Elizabeth Browning Sonnet XXXIII

Yes, call me by my pet-name! let me hear
The name I used to run at, when a child,
From innocent play, and leave the cowslips piled,
To glance up in some face that proved me dear
With the look of its eyes. I miss the clear
Fond voices which, being drawn and reconciled
Into the music of Heaven's undefiled,
Call me no longer. Silence on the bier,
While I call God - call God! - So let thy mouth
Be heir to those who are now exanimate.
Gather the north flowers to complete the south,
And catch the early love up in the late.
Yes, call me by that name, - and I, in truth,
With the same heart, will answer and not wait.

Элизабет Броунинг Сонет XXXIV

Я, не таясь, скажу Тебе сердечно,
как я ценю ласкательное имя,
давно присвоенное мне родными.
В игре с детьми всегда была беспечна,
и взрослым благодарна бесконечно
Я всеми тайнами делилась с ними.
Они мне представлялись золотыми
и сохранились в памяти навечно.
Я им послушна... Что ж сказать сейчас ?
Вот Ты мне изъявил свою Любовь.
Теперь с Тебя не отвожу я глаз.
И слышу от Тебя то имя вновь -
и тем от одиночества Ты спас ! -
Бегу к Тебе скорей, чем брызжет кровь.

Elizabeth Browning Sonnet XXIV

With the same heart, I said, I'll answer thee
As those, when thou shalt call me by my name —
Lo, the vain promise! is the same, the same,
Perplexed and ruffled by life's strategy ?
When called before, I told how hastily
I dropped my flowers or brake off from a game,
To run and answer with the smile that came
At play last moment, and went on with me
Through my obedience. When I answer now,
I drop a grave thought, break from solitude;
Yet still my heart goes to thee—ponder how —
Not as to a single good, but all my good!
Lay thy hand on it, best one, and allow
That no child's foot could run fast as this blood.

Элизабет Броунинг Сонет XXXVI Сомнения.

Мы встретились и заключили брак,
но мраморов в честь этого не ставлю. -
Любовь ли тем, ошибку ли восславлю ?
Не причинит ли горя этот шаг ?
Ведь мы могли легко попасть впросак -
хоть в чём-нибудь, а как потом исправлю ?
А вдруг осудят и устроят травлю ?
Любая неприятность - не пустяк.
И вот все мысли страхами полны.
Не ждут ли, вместо счастья, только муки ?
Не будут ли условия скудны ?
Не задохнёмся ли вдвоём от скуки ?
И будем ли друг дружке мы верны ?
И не придёся ль вскоре быть в разлуке ?

Еlizabeth Browning Sonnet XXXVI

When we met first and loved, I did not build
Upon the event with marble. Could it mean
To last, a love set pendulous between
Sorrow and sorrow? Nay, I rather thrilled,
Distrusting every light that seemed to gild
The onward path, and feared to overlean
A finger even. And, though I have grown serene
And strong since then, I think that God has willed
A still renewable fear . . . O love, O troth . . .
Lest these enclasped hands should never hold,
This mutual kiss drop down between us both
As an unowned thing, once the lips being cold.
And Love, be false! if he, to keep one oath,
Must lose one joy, by his life's star foretold.

Элизабет Броунинг Сонеты с португальского-8.

Элизабет Броунинг Сонет XX

Я годом раньше, будучи одна,
Любимый, о Тебе и не слыхала.
Зимою были снежные завалы,
и ни следов на них, лишь тишина.
Перебирала, сидя у окна,
все звенья той цепи, как из металла,
что даже и вздохнуть мне не давала -
и - вдруг - Вода Живая мне дана !
Питьё для ждущих чуда голубиц.
Глоток - и пропадает вся тревога.
Явление светлейшего из лиц -
Ты - с белыми цветами - у порога.
Безбожников сочла я за тупиц -
им не признать невидимого Бога !

Elizabeth Browning Sonnet XX

Beloved, my Beloved, when I think
That thou wast in the world a year ago,
What time I sat alone here in the snow
And saw no footprint, heard the silence sink
No moment at thy voice, but, link by link,
Went counting all my chains as if that so
They never could fall off at any blow
Struck by thy possible hand, — why, thus I drink
Of life’s great cup of wonder! Wonderful,
Never to feel thee thrill the day or night
With personal act or speech, — nor ever cull
Some prescience of thee with the blossoms white
Thou sawest growing! Atheists are as dull,
Who cannot guess God’s presence out of sight.

Элизабет Броунинг Сонет XXI

Скажи мне раз и два - пусть станет вечной данью -
"Люблю тебя !" Тверди потом, как ныне,
везде: и на холме, и на равнине.
Пусть это будет вроде кукованья.
Леса не мыслятся без этого звучанья.
Любимый мой ! Хоть ты моя твердыня,
без нежных слов живу я, как в пустыне.
Чтоб сильной быть, нужны твои признанья.
Сказать, что любишь, никогда не забывай.
Нам звёзды дороги за вечное сиянье.
Нам нравятся цветы за то, что каждый край
живит, наполнив, их благоуханье.
Тверди, что любишь. Чаще повторяй !
Люби ж, однако, и храня молчанье !

Elizabeth Browning Sonnet XXI

Say over again, and yet once over again,
That thou dost love me. Though the word repeated
Should seem "a cuckoo-song", as thou dost treat it,
Remember, never to the hill or plain,
Valley and wood, without her cuckoo-strain
Comes the fresh Spring in all her green completed.
Beloved, I, amid the darkness greeted
By a doubtful spirit-voice, in that doubt's pain
Cry, Speak once more - thou lovest! Who can fear
Too many stars, though each in heaven shall roll,
Too many flowers, though each shall crown the year ?
Say thou dost love me, love me, love me - toll
The silver iterance ! - only minding, Dear,
To love me also in silence with thy soul.

Элизабет Броунинг Сонет XXIII

Так или нет ? Я мучаюсь сама.
Ты будешь ли страдать в какой-то мере ?
Как Ты переживёшь Твою потерю,
когда меня в могиле скроет тьма ?
И узнаю из Твоего письма,
где признаёшься Ты, не лицемеря,
как дорога тебе ! И плачу, веря.
Что ж делать мне теперь ? Схожу с ума.
В мозгу идёт мыслительный процесс.
Испытываю нравственные муки.
Не слишком верю, есть ли интерес,
презрев Твой дом и Твой успех в науке,
спешить на встречу к зрелищам с Небес
и стать скорей с Тобой в разлуке.

Elizabeth Browning Sonnet XXIII

Is it indeed so ? If I lay here dead,
Wouldst thou miss any life in losing mine ?
And would the sun for thee more coldly shine
Because of grave-damps falling round my head ?
I marvelled, my Beloved, when I read
Thy thought so in the letter. I am thine —
But... so much to thee? Can I pour thy wine
While my hands tremble? Then my soul, instead
Of dreams of death, resumes life's lower range.
Then, love me, Love! look on me — breathe on me!
As brighter ladies do not count it strange,
For love, to give up acres and degree,
I yield the grave for thy sake, and exchange
My near sweet view of Heaven, for earth with thee !

Элизабет Броунинг Сонет XXIV

Пускай замкнётся, будто нож складной
жестокость Мира, нас с Тобой не раня.
Пусть нас Любовь лелеет, не тираня,
укрыв от бед, рождаемых войной.
Пусть станет нам защитною стеной,
спасая от всеобщей злобной брани.
Для нас милей, чем быть в каком-то стане,
что я с Тобой и то что Ты со мной !
Мы вместе, как две лилии в цветенье,
То Небо греет нас, то оросит.
Тогда вокруг алмазное свеченье.
Мирской хуле наш быт не подлежит.
Живём согласно - в общем устремленье.
Нас Бог обогатил. Захочет - разорит.

Elizabeth Browning Sonnet XXIV

Let the world's sharpness, like a clasping knife,
Shut in upon itself and do no harm
In this close hand of Love, now soft and warm,
And let us hear no sound of human strife
After the click of the shutting. Life to life —
I lean upon thee, Dear, without alarm,
And feel as safe as guarded by a charm
Against the stab of worldlings, who if rife
Are weak to injure. Very whitely still
The lilies of our lives may reassure
Their blossoms from their roots, accessible
Alone to heavenly dews that drop not fewer,
Growing straight, out of man's reach, on the hill.
God only, who made us rich, can make us poor.

Элизабет Броунинг Сонет XXV

Без лучшей перспективы впереди,
была больна и в постоянном риске,
вне общества, почти без переписки.
Легко ли было, Милый ? - Рассуди !
Как в связке старых бусин на груди
жемчужины на танцах пляшут в снизке,
толклись мои надежды - как огрызки. -
Тупик, неволя. Лучшего не жди !
Ты приютил безрадостное сердце.
Твоё - великое - ведёт его с собой.
Отныне мы с Тобой единоверцы.
Сердца - вдвоём - стуча наперебой -
теперь слились в торжественное скерцо
меж Небом и суровою судьбой.

Elizabeth Browning Sonnet XXV

A heavy heart, Beloved, have I borne
From year to year until I saw thy face,
And sorrow after sorrow took the place
Of all those natural joys as lightly worn
As the stringed pearls, each lifted in its turn
By a beating heart at dance-time. Hopes apace
Were changed to long despairs, till God's own grace
Could scarcely lift above the world forlorn
My heavy heart. Then thou didst bid me bring
And let it drop adown thy calmly great
Deep being! Fast it sinketh, as a thing
Which its own nature doth precipitate,
While thine doth close above it, mediating
Betwixt the stars and the unaccomplished fate.

Элизабет Броунинг Сонеты с португальского-7

Элизабет Броунинг Сонет XII

Любовь, которой хвастаться могу.
Ты будто наградил меня рубином.
Я стала больше нравиться мужчинам.
Любовь - в груди, а нынче и в мозгу.
Я это чувство свято сберегу.
Когда б не Ты, скорбеть бы мне за тыном.
Но Ты вселил Любовь своим почином:
скрестились взоры в дружеском кругу.
Ни разу не сказала это слово:
"Любовь !" - Ты сам постигнешь отчего:
ведь я была слаба и нездорова.
Но было в нас духовное родство.
Как было мне не полюбить такого ?
Люблю Тебя - Тебя лишь одного !

Elizabeth Browning  Sonnet XII

Indeed this very love which is my boast,
And which, when rising up from breast to brow,
Doth crown me with a ruby large enow
To draw men's eyes and prove the inner cost, —
This love even, all my worth, to the uttermost,
I should not love withal, unless that thou
Hadst set me an example, shown me how,
When first thine earnest eyes with mine were crossed,
And love called love. And thus, I cannot speak
Of love even, as a good thing of my own:
Thy soul hath snatched up mine all faint and weak,
And placed it by thee on a golden throne, —
And that I love (O soul, we must be meek!)
Is by thee only, whom I love alone.

Примечание.
Кроме перевода Людмилы Решетовой, этот сонет известен в переводе Алексея Горшкова.

Элизабет Броунинг Сонет XIV

Любовь всем прочим чувствам - не чета.
Она - и не проста, и беспримерна.
При этом часто думают неверно,
что вся её основа Красота,
что это самые влекущие уста,
что то изящество и стройность серны,
но качества такие эфемерны -
ведь прочь уходят юные лета.
Пред нами станет возрастной порог.
Сойдёт на нет наивная беспечность.
Придётся слёзы вытирать со щёк.
А Жалость - только долг, налог на честность.
Любви ж не тяжек самый грозный срок.
Такой Любви судьба дарует вечность.

Elizabeth Browning Sonnet XIV

If thou must love me, let it be for nought
Except for love's sake only. Do not say
'I love her for her smile—her look—her way
Of speaking gently,—for a trick of thought
That falls in well with mine, and certes brought
A sense of pleasant ease on such a day' —
For these things in themselves, Beloved, may
Be changed, or change for thee,—and love, so wrought,
May be unwrought so. Neither love me for
Thine own dear pity's wiping my cheeks dry, —
A creature might forget to weep, who bore
Thy comfort long, and lose thy love thereby!
But love me for love's sake, that evermore
Thou mayst love on, through love's eternity.

Элизабет Броунинг Сонет XVII

Мой друг, Поэт, ты внемлешь каждый звук,
чем Бог в веках великого штукарства
засеял густо мировое царство.
Ты вторишь пенью ангелов вокруг.
Они доходят до любых лачуг,
что терпят ядовитое коварство,
как ценное волшебное лекарство,
что лечит всякий мучащий недуг.
Ты должен петь для той же доброй цели.
И мне б - с тобой - с готовностью души.
Но как исполнить долг на самом деле ?
Твои стихи отвагой хороши,
а я скорблю в любые дни недели.
Как петь нам вместе ? - Думай и реши !

Elizabeth Browning Sonnet XVII

My poet, thou canst touch on all the notes
God set between his After and Before,
And strike up and strike off the general roar
Of the rushing worlds a melody that floats
In a serene air purely. Antidotes
Of medicated music, answering for
Mankind's forlornest uses, thou canst pour
From thence into their ears. God's will devotes
Thine to such ends, and mine to wait on thine.
How, Dearest, wilt thou have me for most use ?
A hope, to sing by gladly? or a fine
Sad memory, with thy songs to interfuse ?
A shade, in which to sing—of palm or pine ?
A grave, on which to rest from singing? Choose.

Элизабет Броунинг Сонет XVIII

Я не дарила никому ни пряди.
Ты первый это заслужил, Дружок.
Она уж не растянется до ног.
Бери её на память, Бога ради !
Но всё кручу её на пальцах, глядя
на вышедший каштановый клубок.
Ни роз, ни мирта не вплету в венок.
Все юные года остались сзади,
и на щеках - след долгих слёзных струй,
что скрыты были шёлковой лавиной.
Так ножницы сказали: "Замалюй !
Старайся не томить себя кручиной !"
Там скрыт был материнский поцелуй,
последний перед горькою кончиной.

Elizabeth Browning Sonnet XVIII

I never gave a lock of hair away
To a man, Dearest, except this to thee,
Which now upon my fingers thoughtfully
I ring out to the full brown length and say
 
“Take it.” My day of youth went yesterday;
My hair no longer bounds to my foot’s glee,
Nor plant I it from rose - or myrtle-tree,
As girls do, any more: it only may
 
Now shade on two pale cheeks the mark of tears,
Taught drooping from the head that hangs aside
Through sorrow’s trick. I thought the funeral-shears
 
Would take this first, but Love is justified, —
Take it thou, — finding pure, from all those years,
The kiss my mother left here when she died.

Примечание.
Кроме перевода Людмилы Рогожевой, в Интернете можно найти переводы этого сонета
Валентина Веселовского на русский язык и Райнера Мариа Рильке - на немецкий.

Элизабет Броунинг Сонет XIX

Риальто - место сказочнее сна.
С Тобой меняю локон без опаски.
Твой - пурпур с чернотой, и по окраске
в сто раз ценней колхидского руна.
Была бы Пиндаром предпочтена.
Все Музы, на Тебя настроив глазки,
уже не поскупились бы на ласки
в те незапамятные времена.
Когда бы под Твоим мне сердцем ярым
своё вместить и прикрепить потуже,
моя бы жизнь продолжилась недаром
и стала б просто райскою, не хуже,
и не бывать бы спорам или сварам.
И мы б не поддались и смертной стуже.


Elizabeth Browning Sonnet XIX

The soul's Rialto hath its merchandise;
I barter curl for curl upon that mart,
And from my poet's forehead to my heart
Receive this lock which outweighs argosies,—
As purply black, as erst to Pindar's eyes
The dim purpureal tresses gloomed athwart
The nine white Muse-brows. For this counterpart, . . .
The bay-crown's shade, Beloved, I surmise,
Still lingers on thy curl, it is so black!
Thus, with a fillet of smooth-kissing breath,
I tie the shadows safe from gliding back,
And lay the gift where nothing hindereth;
Here on my heart, as on thy brow, to lack
No natural heat till mine grows cold in death.

Элизабет Броунинг Сонеты с португальского-6

Элизабет Броунинг Сонет VI

А вдруг уйдёшь ? - Я выстою в разлуке.
Моя душа Тебе подчинена.
Я жить в твоей тени теперь должна -
так вынесу все беды и докуки.
И я не сдамся, поднимая руки.
Будь хоть огнём с небес опалена,
Тобой от пламени теперь защищена -
и не страшны мне никакие муки.
Сложилась ли судьба ? - Слились сердца.
И оба пульса ровно бьются рядом.
Сок из гроздей был выжат до конца.
Вино благоухает виноградом.
Два имени - две жизни - два лица !
И пение звучит единым ладом.

Elizabeth Browning Sonnet VI

Go from me. Yet I feel that I shall stand
Henceforth in thy shadow. Nevermore
Alone upon the threshold of my door
Of individual life, I shall command
The uses of my soul, nor lift my hand
Serenely in the sunshine as before,
Without the sense of that which I forbore -
Thy touch upon the palm. The widest land
Doom takes to part us, leaves thy heart in mine
With pulses that beat double. What I do
And what I dream include thee, as the wine
Must taste of its own grapes. And when I sue
God for myself, He hears that name of thine,
And sees within my eyes the tears of two.

Элизабет Броунинг Сонет VII

Мир стал другим с тех пор, как я, дрожа,
услышала, при первом же свиданье,
из уст Твоих слова и воздыханья,
хотя жила недужно да тужа,
и предо мной была ужасная межа -
дни горького предсмертного страданья.
И я у Господа просила подаянья,
пустой сосуд молитвенно держа.
О благость Божья ! Есть ли что чудесней ? -
То небо новое, то новая страна.
И всюду с лютней, всюду с песней.
И радости ! И жизнь обновлена.
И Ангелы поют. Нельзя прелестней.
И даже помнят наши имена.

Elizabeth Browning Sonnet VII

The face of all the world is changed, I think,
Since first I heard the footsteps of thy soul
Move still, oh, still, beside me, as they stole
Betwixt me and the dreadful outer brink
Of obvious death, where I, who thought to sink,
Was caught up into love, and taught the whole
Of life in a new rhythm. The cup of dole
God gave for baptism, I am fain to drink,
And praise its sweetness, Sweet, with thee anear.
The names of country, heaven, are changed away
For where thou art or shalt be, there or here;
And this . . . this lute and song . . . loved yesterday,
(The singing angels know) are only dear
Because thy name moves right in what they say.

Элизабет Броунинг Сонет VIII

Как оплатить Твои чудесные подарки
и все щедроты, что Тобой даны ?
Ты всё оставил у моей стены.
И как дары блистательны да ярки !
Сердечные огни в Тебе столь жарки !
Ужель во мне все чувства холодны,
как выплески арктической волны ?
Ужель в груди от сердца лишь огарки ?
Бог видит: я - не жадная хитрюшка.
Я - не ледышка, попросту бедна.
В цветах лица утруска да усушка.
Не запасла шелков и полотна.
Есть мягкая - под голову - подушка.
Так хоть топчи, как встанешь ото сна.

Elizabeth Browning Sonnet VIII

What can I give thee back, O liberal
And princely giver, who hast brought the gold
And purple of thine heart, unstained, untold,
And laid them on the outside of the wall
For such as I to take or leave withal,
In unexpected largesse? am I cold,
Ungrateful, that for these most manifold
High gifts, I render nothing back at all?
Not so; not cold,--but very poor instead.
Ask God who knows. For frequent tears have run
The colours from my life, and left so dead
And pale a stuff, it were not fitly done
To give the same as pillow to thy head.
Go farther! let it serve to trample on.

Элизабет Броунинг Сонет IX

Развлечь Тебя немногим я могла.
Не награждать же горькими слезами,
что проливала долгими годами,
при том и те впустую провела.
Лишь изредка улыбками цвела,
читая наши строки в общем гаме.
Мы лучше всех могли ценить их сами,
и ровнею тебе я не была.
Меня порой честят весьма спесиво.
Боюсь Тебе со мной не повезло.
Творимое Тобой - неслыханное диво.
(Талант - венецианское стекло !).
Тебя не полюбить - несправедливо.
Люблю Тебя - и на душе светло.

Elizabet Browning Sonnet IX

Can it be right to give what I can give?
To let thee sit beneath the fall of tears
As salt as mine, and hear the sighing years
Re-sighing on my lips renunciative
Through those infrequent smiles which fail to live
For all thy adjurations? O my fears,
That this can scarce be right! We are not peers,
So to be lovers; and I own, and grieve,
That givers of such gifts as mine are, must
Be counted with the ungenerous. Out, alas!
I will not soil thy purple with my dust,
Nor breathe my poison on thy Venice-glass,
Nor give thee any love—which were unjust.
Beloved, I only love thee! let it pass.

Элизабет Броунинг Сонет X

Любовь прекрасней и милей всех благ,
при том она могуча, как и пламя, -
что всюду блещет в каждом Божьем храме, -
и спалит ствол кедровый, как сорняк.
Любовь - огонь ! И вот скажу я так:
"Люблю Тебя ! - Заметь ! - Люблю !" - как в драме.
И - будто развернув большое знамя -
подам Тебе и всем лучистый знак. -
Чтоб кончилась неправедная старь.
И чтоб для всех была теперь свобода.
Чтоб стала равной всем любая тварь.
Чтоб прекратились распри и невзгоды.
Чтоб призан был единый Бог и Царь.
И чтоб - в Любви - возвысилась Природа.

Elizabeth Browning Sonnet X

Yet, love, mere love, is beautiful indeed
And worthy of acceptation. Fire is bright,
Let temple burn, or flax; an equal light
Leaps in the flame from cedar-plank or weed:
And love is fire. And when I say at need
I love thee...mark!...I love thee--in thy sight
I stand transfigured, glorified aright,
With conscience of the new rays that proceed
Out of my face toward thine. There's nothing low
In love, when love the lowest: meanest creatures
Who love God, God accepts while loving so.
And what I feel, across the inferior features
Of what I am, doth flash itself, and show
How that great work of Love enhances Nature's.

Элиабет Броунинг Сонеты с португальского-5

Элизабет Броунинг Сонет I

С восторгом пел когда-то Феокрит:
и о Любви, и о красе природы.
Ценил и славил молодые годы,
талантлив был, и этим знаменит.
Античность та в ушах моих звенит,
но я сама знавала лишь невзгоды,
мне не было ни счастья, ни свободы.
Казалось, жизнь ничем не одарит.
Но вдруг в каморку нынешней весною,
где очень редко прежде брезжил свет,
явился Призрак - Диво неземное -
сияя серебром. Так ярко был одет.
"Не Смертью ли отправлен Ты за мною ?" -
"Нет, я - Твоя Любовь !" - сказал в ответ.

Elizabeth Browning Sonnet I

I thought once how Theocritus had sung
Of the sweet years, the dear and wished-for years,
Who each one in a gracious hand appears
To bear a gift for mortals, old or young:
And, as I mused it in his antique tongue,
I saw, in gradual vision through my tears,
The sweet, sad years, the melancholy years,
Those of my own life, who by turns had flung
A shadow across me. Straightway I was 'ware,
So weeping, how a mystic Shape did move
Behind me, and drew me backward by the hair:
And a voice said in mastery, while I strove,—
'Guess now who holds thee? '—' Death,' I said. But, there,
The silver answer rang,—' Not Death, but Love.'

Элизабет Броунинг Сонет II

Был Третий, кто слыхал наш диалог.
Так он на нас взглянул отнюдь не мило.
Его последнее признанье возмутило.
Тем Третьим был всесильный грозный Бог.
И мрак мои глазницы заволок.
Само Твоё явление слепило.
Тяжёлый груз велел напрячь все силы.
При том удар и горше стать бы мог.
Так как нам быть теперь - в сраженье грозном,
под градом стрел, чьи жала всё острей ?
Давай взлетим не в страхе одиозном -
нет !- В связке будем - и не страшен нам Борей !
Давай помчим навстречу светлым звёздам
решительней, смелее и быстрей.

Elizabeth Browning Sonnet II

But only three in all God's universe
Have heard this word thou hast said, — Himself, beside
Thee speaking, and me listening! and replied
One of us . . . that was God, . . . and laid the curse
So darkly on my eyelids, as to amerce
My sight from seeing thee,—that if I had died,
The deathweights, placed there, would have signified
Less absolute exclusion. 'Nay' is worse
From God than from all others, O my friend!
Men could not part us with their worldly jars,
Nor the seas change us, nor the tempests bend;
Our hands would touch for all the mountain-bars:
And, heaven being rolled between us at the end,
We should but vow the faster for the stars.

Элизабет Броунинг Сонет III

Мы непохожи. Ты живёшь, как князь.
Ты - знатный гость приёмов в высшем свете.
Не польщены, друг друга заприметя,
два наших добрых ангела, сойдясь.
Ты никогда, никак, не ступишь в грязь,
не поскользёшься на любом паркете.
В восторженных глазах ты на примете. -
Во мне ж совсем иная ипостась.
Ты музыкой своею мог гордиться,
пленявшей даже лучших из актрис.
А я была бродяжкою-певицей,
встававшей, чтобы спеть, под кипарис.
Тебя елеем умащали все столицы,
ко мне ж роса стекала с веток вниз.

Elizabeth Browning Sonnet III

Unlike are we, unlike, O princely Heart!
Unlike our uses and our destinies.
Our ministering two angels look surprise
On one another, as they strike athwart
Their wings in passing. Thou, bethink thee, art
A guest for queens to social pageantries,
With gages from a hundred brighter eyes
Than tears even can make mine, to play thy part
Of chief musician. What hast thou to do
With looking from the lattice-lights at me,
A poor, tired, wandering singer, singing through
The dark, and leaning up a cypress tree?
The chrism is on thine head,—on mine, the dew,—
And Death must dig the level where these agree.

Элизабет Броунинг Сонет IV
Ты призван петь в большом дворцовом зале.
Твои стихи там любят с давних пор.
Бывало, чтоб открыть Тебе простор,
танцоры все балеты прекращали.
А я хочу, чтоб песни те звучали
и для меня. Та страстность - не позор.
Придёшь ли Ты, откроешь ли запор
моей тюрьмы, где век меня держали ?
Глянь зорче - видишь щель под сводом крыши.
И там, за рамой верхнего окна -
гнездовье сов. Туда влетают мыши,
а мандолина вовсе не слышна.
Я плачу там, и голос мой всё тише.
Ты можешь петь, а я отчуждена.

Elizabeth Browning Sonnet IV

Thou hast thy calling to some palace-floor,
Most gracious singer of high poems! where
The dancers will break footing, from the care
Of watching up thy pregnant lips for more.
And dost thou lift this house's latch too poor
For hand of thine? and canst thou think and bear
To let thy music drop here unaware
In folds of golden fulness at my door?
Look up and see the casement broken in,
The bats and owlets builders in the roof !
My cricket chirps against thy mandolin.
Hush, call no echo up in further proof
Of desolation! there 's a voice within
That weeps . . . as thou must sing . . . alone, aloof,

Элизабет Броунинг Сонет V

Как и Электра - траурную урну,
я брошу Сердце пред тобой как прах,
пускай оно лежит в Твоих ногах.
И не дивись, что действую бравурно.
Но небо надо мною не лазурно.
Снопы из тусклых искр в моих глазах.
Боюсь беды. Одолевает страх.
От скверного предчувствия мне дурно.
Ты Сердце пнёшь, покатишь по траве.
Один раз пнёшь, и два, и три подряд.
Помчатся пыль да искры к голове.
Так даже лавры от огня не защитят.
Беги ! Не дай зацепки злой молве.
Беги ! Не то все волосы сгорят.

Elizabeth Browning Sonnet V

I lift my heavy heart up solemnly,
As once Electra her sepulchral urn,
And, looking in thine eyes, I overturn
The ashes at thy feet. Behold and see
What a great heap of grief lay hid in me,
And how the red wild sparkles dimly burn
Through the ashen grayness. If thy foot in scorn
Could tread them out to darkness utterly,
It might be well perhaps. But if instead
Thou wait beside me for the wind to blow
The gray dust up, . . . those laurels on thine head,
O my Beloved, will not shield thee so,
That none of all the fires shall scorch and shred
The hair beneath. Stand farther off then ! go.

Элизабет Броунинг Сонеты с португальского-4 и др.

Элизабет Броунинг Сонет XXVIII

Он говорил, я это не забыла:
"Все письма - лишь бумага, не звучат !"
Под вечер с пачки сдёрнула шпагат.
Те письма на колени положила.
Был день, когда неведомая сила
Ему внушила раз и два подряд
направить на меня свой зоркий взгляд.
Хотел руки коснуться: трудно было...
Сказал как будто: "Я в тебя влюблён !"
Меня внезапно молния пронзила.
Дрожала. Будто сбылся вещий сон.
Ах ! Полиняли в том письме чернила.
Когда б стал впредь добрее небосклон,
я б те слова хоть трижды повторила !

Elizabeth Browning Sonnet XXVIII

My letters! all dead paper, mute and white!
And yet they seem alive and quivering
Against my tremulous hands which loose the string
And let them drop down on my knee to-night.
This said,- he wished to have me in his sight
Once, as a friend: this fixed a day in spring
To come and touch my hand... a simple thing,
Yet I wept for it! - this,... the paper's light...
Said, Dear, I love thee; and I sank and quailed
As if God's future thundered on my past.
This said, I am thine- and so its ink has paled
With lying at my heart that beat too fast.
And this... O Love, thy words have ill availed
If, what this said, I dared repeat at last!

Элизабет Барретт Броунинг Сонет XXIX
Мысли мои ветвятся вокруг тебя.

Ты - в мыслях. Те - подобия завес,
что вьются всюду, гуще, чем лианы.
Так не видны деревья-великаны,
и полог листьев застит гордый лес.
А ты - могуч и выше всех древес.
Ты краше всех, без всякого изъяна.
Так выйди, будто месяц из тумана.
Явись скорей на белый свет небес.
Тряхни ветвями, обнажи свой ствол.
Пусть свалится чужая зелень градом,
чтоб ты красу исконную обрёл
и не дышал уж больше чуждым чадом. -
Так радость расцвела бы, вместо зол !
И я не стану думать - буду рядом.

Elizabeth Barrett Browning Sonnet XXIX

I think of thee! - my thoughts do twine and bud
About thee, as wild vines, about a tree,
Put out broad leaves, and soon there's nought to see
Except the straggling green which hides the wood.
Yet, O my palm-tree, be it understood
I will not have my thoughts instead of thee
Who art dearer, better! Rather, instantly
Renew thy presence; as a strong tree should,
Rustle thy boughs and set thy trunk all bare,
And let these bands of greenery which insphere thee
Drop heavily down, - burst, shattered, everywhere!
Because, in this deep joy to see and hear thee
And breathe within thy shadow a new air,
I do not think of thee - I am too near thee.

Элизабет Броунинг Сонет XXX

Во сне казалось - жизни Ты не рад,
а поутру был в храме просто весел,
когда псаломщик будто куралесил,
свершая в алтаре святой обряд.
Так кто ж в моей ошибке виноват ? -
Ни я, ни Ты, - служитель, что чудесил
и не жалел при том ни лба, ни чресел.
Страшилась: выйдет скверный результат.
Избранник ! Ты прислушивался к хору.
Я ж думала: а любишь ли меня ?
Сомнения рассеялись не скоро.
Мой Идеал ! Ты влёк и влёк, маня.
Моей душе нужна была опора.
Я плакала потом в теченье дня.

Elizabeth Browning Sonnet XXX

I see thine image through my tears to-night,
And yet to-day I saw thee smiling. How
Refer the cause?—Beloved, is it thou
Or I, who makes me sad? The acolyte
Amid the chanted joy and thankful rite
May so fall flat, with pale insensate brow,
On the altar-stair. I hear thy voice and vow,
Perplexed, uncertain, since thou art out of sight,
As he, in his swooning ears, the choir’s Amen.
Beloved, dost thou love? or did I see all
The glory as I dreamed, and fainted when
Too vehement light dilated my ideal,
For my soul’s eyes? Will that light come again,
As now these tears come—falling hot and real?

Элизабет Броунинг Сонет XXXI

Ты был решителен и непреклонен,
и Небо нам подало добрый знак.
Мы заключили свой счастливый брак,
хотя он был сперва неузаконен
да ретроградный натиск беспардонен.
Но мы не стали парой бедолаг.
И крик всех нудных критиков иссяк. -
Так мир в конце концов был урезонен.
Мы породнились нашими сердцами.
Нас в путь манила высшая краса.
В мечтах мы совершенствовались сами.
Нас прямо к звёздам мчали паруса.
А были мы подросшими птенцами,
вервые прянувшими в небеса.

Elizabeth Browning Sonnet XXXI

Thou comest! all is said without a word.
I sit beneath thy looks, as children do
In the noon-sun, with souls that tremble through
Their happy eyelids from an unaverred
Yet prodigal inward joy. Behold, I erred
In that last doubt! and yet I cannot rue
The sin most, but the occasion—that we two
Should for a moment stand unministered
By a mutual presence. Ah, keep near and close,
Thou dovelike help! and, when my fears would rise,
With thy broad heart serenely interpose:
Brood down with thy divine sufficiencies
These thoughts which tremble when bereft of those,
Like callow birds left desert to the skies.

Элизабет Барретт Браунинг Cоединение

Не хочешь ли, Милый, ласкать мою руку в твоей ?
Она заскучала сейчас, как камень, попавший в ручей. -
Нет - нет ! Отпусти ! Ей не выдержать в сильной твоей.

Не хочешь ли, Милый, чтоб сблизились щёки у нас ?
Моя уж не пышет, бледна. И катятся слёзы из глаз.
Гляди - не коснись, чтоб твоя не намокла сейчас !

Не хочешь ли, Милый, меж душами нашими уз ?
Cоедненье душ и крепкий их союз - вот главный плюс.
Да и для щёк и рук оно - основа прочных уз.

Еlizabeth Barrett Browning Inclusions

Oh, wilt thou have my hand, Dear, to lie along in thine?
As a little stone in a running stream, it seems to lie and pine.
Now drop the poor pale hand, Dear, unfit to plight with thine.

Oh, wilt thou have my cheek, Dear, drawn closer to thine own?
My cheek is white, my cheek is worn, by many a tear run down.
Now leave a little space, Dear, lest it should wet thine own.

Oh, must thou have my soul, Dear, commingled with thy soul?—
Red grows the cheek, and warm the hand; the part is in the whole:
Nor hands nor cheeks keep separate, when soul is joined to soul.

Элизабет Броунтнг Сонеты с португальского-3

Элизабет Броунинг Сонет XXXVII

Прости меня ! Душа моя страдала,
и набожность моя попала под удар.
Не стало образца, не стало дивных чар -
и будто из песка героя я ваяла.
Во всём хотелось только идеала,
и не разгадан был ещё Твой дар. -
Года рассеяли весь временный угар:
ни страха, ни сомнения не стало.
Была я утлой жертвой урагана.
Лепила Идола - морского зверя.
Надеялась на помощь Истукана.
Спаслась, однако, к счастью, без потери,
увидев мужество и волю капитана,
и вижу, что права, в Тебя поверя.

Elizabeth Browning Sonnet XXXVII

Pardon, oh, pardon, that my soul should make,
Of all that strong divineness which I know
For thine and thee, an image only so
Formed of the sand, and fit to shift and break.
It is that distant years which did not take
Thy sovranty, recoiling with a blow,
Have forced my swimming brain to undergo
Their doubt and dread, and blindly to forsake
Thy purity of likeness and distort
Thy worthiest love to a worthless counterfeit:
As if a shipwrecked Pagan, safe in port,
His guardian sea-god to commemorate,
Should set a sculptured porpoise, gills a-snort
And vibrant tail, within the temple-gate.

Элизабет Броунинг Сонет XLII

Мне старое в грядущем не грозит.-
Надежда, как я верю, справедлива.
Произойдут благие коррективы.
Пусть Ангел, мой Хранитель, подтвердит !
Хотя от нас престол Гоподень скрыт,
я, глядя в Небо, вижу перспективу,
и Ангела в Тебе, способного на диво:
так хворь уйдёт, и обновится быт.
И я возьму свой пилигримский посох.
Мы с лучшим в Мире Ангелом в тиши
пойдём бродить везде вокруг в покосах -
где копны и стожки ровны и хороши -
без горьких дум о каверзных вопросах.
И там - хоть эпитафии пиши.

Elizabeth Browning Sonnet XLII

'My future will not copy fair my past' —
I wrote that once; and thinking at my side
My ministering life-angel justified
The word by his appealing look upcast
To the white throne of God, I turned at last,
And there, instead, saw thee, not unallied
To angels in thy soul! Then I, long tried
By natural ills, received the comfort fast,
While budding, at thy sight, my pilgrim's staff
Gave out green leaves with morning dews impearled.
I seek no copy now of life's first half:
Leave here the pages with long musing curled,
And write me new my future's epigraph,
New angel mine, unhoped for in the world!

Элизабет Броунинг Сонет XLIII

Как я Тебя люблю ? - Люблю за стать:
за высоту, за ширь, за глубь - без меры,
люблю душой, без приторной манеры,
и цель моя - лишь только Благодать.
Ответной похвалы не смею ждать.
В тебе мила мне праведная вера.
Какой нам свет ни выдаст атмосфера,
всегда смогу лишь о Тебе мечтать.
Ценя Любовь, страшусь лихой потери.
Люблю с доверчивостью детских дней.
Лавины бед стучались в наши двери,
забрав Святых, что стали лишь ценней.
По-прежнему в Господню милость верю.
Умру - так полюблю Тебя сильней.

Elizabeth Browning Sonnet XLIII

How do I love thee? Let me count the ways.
I love thee to the depth and breadth and height
My soul can reach, when feeling out of sight
For the ends of being and ideal grace.
I love thee to the level of every day’s
Most quiet need, by sun and candle-light.
I love thee freely, as men strive for right.
I love thee purely, as they turn from praise.
I love thee with the passion put to use
In my old griefs, and with my childhood’s faith.
I love thee with a love I seemed to lose
With my lost saints. I love thee with the breath,
Smiles, tears, of all my life; and, if God choose,
I shall but love thee better after death.

Примечение.
В Интернете есть другие переводы сонета XLIII.
Авторы Людмила Рогожева и Бе Бета.

Элизабет Барретт Броунинг Сонет XLIV

Ты даришь мне цветы любой расцветки.
В саду их рвёшь всё лето напролёт,
да и зимой немало их растёт
в твоём жилище, будто в клетке.
Без солнца и дождей тускнеют ветки.
Но не бери мои слова в расчёт:
порой бывает ни к чему уход -
не ровен день - на клумбе и в беседке.
Увы ! Растут и сорняки, и рута.
Но не спеши полоть ! Есть эглантин.
Есть плющ. Не расправляйся люто.
Цветы боятся всех дурных причин.
Их корешкам известны все маршруты. -
И в сердце влез ко мне уж не один.

Elizabeth Barrett Browning Sonnet XLIV

Beloved, thou hast brought me many flowers
Plucked in the garden, all the summer through
And winter, and it seemed as if they grew
In this close room, nor missed the sun and showers.
So, in the like name of that love of ours,
Take back these thoughts which here unfolded too,
And which on warm and cold days I withdrew
From my heart's ground. Indeed, those beds and bowers
Be overgrown with bitter weeds and rue,
And wait thy weeding; yet here's eglantine,
Here's ivy !--take them, as I used to do
Thy fowers, and keep them where they shall not pine.
Instruct thine eyes to keep their colors true,
And tell thy soul their roots are left in mine.

Элизабет Барретт Броунинг Сонет XXII

Как станут наши души рядом смело,
лицо к лицу, в сближении тугом,
и вспыхнут крылья - длинные - огнём,
но всё ж не улететь нам за пределы.
Навряд ли б удалось нам наше дело:
стремление вспорхнуть с тобой вдвоём.
Не дали б Ангелы, давя кругом,
чтоб в Небе песня наша зазвенела.
Остаться нужно в дорогой тиши,
здесь, на Земле, Любимый, где напрасны,
нестройные намеренья души,
в местах, что для духовности прекрасны,
где дни Любви особо хороши,
и тьма ночей - почти как смерть - бесстрастна.

Elizabeth Barrett Browning Sonnet XXII

When our two souls stand up erect and strong,
Face to face, silent, drawing nigh and nigher,
Until the lengthening wings break into fire
At either curved point,—what bitter wrong
Can the earth do to us, that we should not long
Be here contented? Think. In mounting higher,
The angels would press on us and aspire
To drop some golden orb of perfect song
Into our deep, dear silence. Let us stay
Rather on earth, Beloved,—where the unfit
Contrarious moods of men recoil away
And isolate pure spirits, and permit
A place to stand and love in for a day,
With darkness and the death-hour rounding it.

Элизабет Броунинг Сонеты с португальского-2

Элизабет Барретт Броунинг  Сонет XXXVIII

Твой поцелуй приятен был и чист.
Ты выбрал перст с руки, которой я писала,
так я её потом не умывала
и бережно бралась за каждый лист.
В кольце на том персте был аметист.
Нам одного касанья было мало...
Ты выбрал лоб - причёска помешала.
Как снайпер Ты был явно не артист.
Зато то был елей Любви к венчанью,
куда вела нас светлая Звезда.
Та сладость не остынет до скончанья -
и губ моих коснулся Ты тогда...
Так я сказала, не застыв в молчанье:
"О мой Любимый ! Я Тобой горда !

Elizabeth Barrett Browning Sonnet XXXVIII

First time he kissed me, he but only kissed
The finger of this hand wherewith I write;
And ever since, it grew more clean and white,
Slow to world-greetings, quick with its "Oh, list,"
When the angels speak. A ring of amethyst
I could not wear here, plainer to my sight,
Than that first kiss. The second passed in height
The first, and sought the forehead, and half missed,
Half falling on the hair. O beyond meed!
That was the chrism of love, which love's own crown,
With sanctifying sweetness, did precede.
The third upon my lips was folded down
In perfect, purple state; since when, indeed,
I have been proud and said, "My love, my own."

Элизабет Барретт Броунинг Сонет XXXV

Когда, любя Тебя, я всё забуду,
изменишься ли Ты, оставив вслед
всё прошлое, уют былых бесед,
все связи и приязнь к иному люду ?
Теперь гляжу вокруг и вижу всюду
и новый дом, и каждый в нём предмет,
а всех родных и близких рядом нет,
и в умерших глазах всё чувствую осуду.
Трудней всего все ужасы стерпеть,
закрыв глаза и поджимая губки.
Любовь и беды не исчезнут впредь.
Чтоб вместе выжить в вечной душегубке
и с верой в нашу будущность смотреть,
прижмись к перу заплаканной голубки.

Elizabeth Barrett Browing Sonnet XXXV

If I leave all for thee, wilt thou exchange
And be all to me? Shall I never miss
Home-talk and blessings and the common kiss
That comes to each in turn, nor count it strange,
When I look up, to drop on a new range
Of walls and floors, another home than this?
Nay, wilt thou fill that place by me which is
Filled by dead eyes too tender to know change?
That's hardest. If to conquer love, has tried,
To conquer grief, tries more, as all things prove;
For grief indeed is love and grief beside.
Alas, I have grieved so I am hard to love.
Yet love me—wilt thou? Open thine heart wide,
And fold within the wet wings of thy dove.

Элизабет Броунинг Сонет XXXIX

Ты зорок и внимателен ко мне,
так глянь, прошу, и сквозь и за личину
(что годы зло трепали без причины).
Лицо увидев, всё поймёшь вполне.
Вся жизнь была как гонка на коне.
Душа устала, и опасно стыну,
уже предчувствую свою кончину -
как ангел в полусмерти-полусне.
На Небе горя нет, нет прегрешенья.
Нет Божьих кар, и страха Смерти нет.
Ничто не вызывает опасенья,
и больше никаких грозящих бед.
Меж любящих не будет отторженья:
лишь только благосклонность и привет.

Elizabeth Browning Sonnet XXXIX

Because thou hast the power and own'st the grace
To look through and behind this mask of me
(Against which years have beat thus blanchingly
With their rains), and behold my soul's true face,
The dim and weary witness of life's race, —
Because thou hast the faith and love to see,
Through that same soul's distracting lethargy,
The patient angel waiting for a place
In the new Heavens,— because nor sin nor woe,
Nor God's infliction, nor death's neighborhood,
Nor all which others viewing, turn to go,
Nor all which makes me tired of all, self-viewed, —
Nothing repels thee, . . . Dearest, teach me so
To pour out gratitude, as thou dost, good!

Элизабет Броунинг Сонет XL

Любовь для всех - одна из главных тем,
а истинная - символ идеала.
О ней я даже в молодости знала:
хоть Запад, хоть Восток - любезна всем.
Хотя, конечно, может Полифем
куснуть орех - и вот клыка не стало:
скорлупка слишком крепкая попала.
Не тайна, что везёт в Любви не всем.
Ведь в ней не всё цветы, не всем везенье,
она и ненавистью может стать
и, при разрыве, приведёт к забвенью.
В Тебе ж, Возлюбленный, - иная стать.
Не сдержат хвори, ни сопротивленье.
В Любви Ты смел, не станешь отступать.

Elizabeth Browning Sonnet XL

Oh, yes! they love through all this world of ours!
I will not gainsay love, called love forsooth.
I have heard love talked in my early youth,
And since, not so long back but that the flowers
Then gathered, smell still. Mussulmans and Giaours
Throw kerchiefs at a smile, and have no ruth
For any weeping. Polypheme's white tooth
Slips on the nut if, after frequent showers,
The shell is over-smooth,—and not so much
Will turn the thing called love, aside to hate
Or else to oblivion. But thou art not such
A lover, my Beloved! thou canst wait
Through sorrow and sickness, to bring souls to touch,
And think it soon when others cry 'Too late.'

Элизабет Броунинг Сонет XLI

Благодарю всех любящих меня !
Сознаюсь, что люблю их откровенно.
К ним голос из тюрьмы дойдёт сквозь стены -
и я к нему прибавлю чуть огня.
Пусть в лавках будут в продолженье дня.
Пусть в храм идут. Не вижу в том измены.
Ты ж слёзы льёшь при звуках кантилены,
задумчиво молчание храня.
Свой инструмент Ты бросил на паркет,
чтоб лучше слышать, что пою в рыданье,
и Твой гобой не прогремит в ответ
о том, что будет после ожиданья.
Что ж встретим через много-много лет ? -
Бессмертную Любовь и Жизнь в преданье.

Elizabeth Browning Sonnet XLI

I thank all who have loved me in their hearts,
With thanks and love from mine. Deep thanks to all
Who paused a little near the prison-wall
To hear my music in its louder parts
Ere they went onward, each one to the mart's
Or temple's occupation, beyond call.
But thou, who, in my voice's sink and fall
When the sob took it, thy divinest Art's
Own instrument didst drop down at thy foot
To hearken what I said between my tears,...
Instruct me how to thank thee! Oh, to shoot
My soul's full meaning into future years,
That they should lend it utterance, and salute
Love that endures, from Life that disappears!

Элизабет Броунинг Сонеты с португальского

Элизабет Броунинг Сонет XV
(Взгляни, как я !).

Не укоряй, что будто Ты отравлен,
раз нынче стал нерадостен мой взгляд
да волосы и брови не блестят. -
Но то Твой взор не так, как мой направлен.
Ты смотришь на меня всегда с улыбкой,
как будто я пчелой влетела в сад.
Увидишь сквозь стекло и только рад .
Ты просто тешишься своей ошибкой. -
Я ж не пчела, а горлинка с дубка.
Мне страшно, как легко случиться ссоре.
И всё темнеют в небе облака.
С большой тревогой опасаюсь горя.
Внизу бежит прозрачная река -
и ждут в итоге соль и горечь моря.

Elizabeth Browning Sonnet XV

Accuse me not, beseech thee, that I wear
Too calm and sad a face in front of thine;
For we two look two ways, and cannot shine
With the same sunlight on our brow and hair.
On me thou lookest with no doubting care,
As on a bee shut in a crystalline;
Since sorrow hath shut me safe in love's divine,
And to spread wing and fly in the outer air
Were most impossible failure, if I strove
To fail so. But I look on thee—on thee—
Beholding, besides love, the end of love,
Hearing oblivion beyond memory;
As one who sits and gazes from above,
Over the rivers to the bitter sea.

Примечание.
1.Представлен не перевод, а вольный пересказ.
2. Элизабет Барретт Броунинг назвала свой цикл из более чем сорока сонетов о Любви - сонетами, якобы переведёнными с португальского. Стихи этой поэтессы на
русский язык переводили разные переводчики. Почти весь цикл "Сонетов с португальского" любовно и старательно (как он того заслуживает) перевела Людмила
Рогожева Карпович. Она же подробно рассказала историю создания этих сонетов.

Элизабет Броунинг Сонет XXV
(Опора моему сердцу).

C тяжёлым сердцем, Милый, я жила -
годами. Но когда Тебя узнала,
печаль, что много лет меня терзала,
в итоге этой радости ушла.
Забилось сердце, будто в вихре бала.
Как будто жемчуга на нитку нанизала -
и Благодать душевная настала
да в Небеса над Миром вознесла,
долой от всякого земного вздора.
И сердцу тяжкому, не медля, Ты
своё дал сердце в качестве опоры.
Моё пугалось этой высоты,
но ты, жилец небесного простора,
открыл мне путь до солнечной мечты.

Elizabeth Browning Sonnet XXV

A heavy heart, Beloved, have I borne
From year to year until I saw thy face,
And sorrow after sorrow took the place
Of all those natural joys as lightly worn
As the stringed pearls, each lifted in its turn
By a beating heart at dance-time. Hopes apace
Were changed to long despairs, till God's own grace
Could scarcely lift above the world forlorn
My heavy heart. Then thou didst bid me bring
And let it drop adown thy calmly great
Deep being! Fast it sinketh, as a thing
Which its own nature doth precipitate,
While thine doth close above it, mediating
Betwixt the stars and the unaccomplished fate.

Элизабет Броунинг  Сонет XI
(Тебе нужна подруга без изъяна).

Какая ж то Любовь на самом деле,
когда страдаю я по многу дней ?
В коленях дрожь и щёки - всё бледней.
Как сердцу тяжко в нездоровом теле !
Совсем не лёгкий жребий менестреля,
где нужно распевать, как соловей.
Поди-ка вновь Аорнус одолей
и звонко пой, как чувства повелели.
А с грустью петь ? - Кому ж она нужна ?
Любимый мой ! Конечно, это ясно.
Тебя любить я вовсе не должна.
Тебе нужна такая, что прекрасна.
И всё-таки Любовь моя страстна.
Благословляю. Верю: не напрасно.

Elizabeth Browning Sonnet XI

And therefore if to love can be desert,
I am not all unworthy. Cheeks as pale
As these you see, and trembling knees that fail
To bear the burden of a heavy heart, -
This weary minstrel-life that once was girt
To climb Aornus, and can scarce avail
To pipe now 'gainst the valley nightingale
A melancholy music,--why advert
To these things? O Belov;d, it is plain
I am not of thy worth nor for thy place!
And yet, because I love thee, I obtain
From that same love this vindicating grace,
To live on still in love, and yet in vain, -
To bless thee, yet renounce thee to thy face.

Примечание.
Аорнус - название полулегендарной древней горной крепости, связанной с рассказами о походах Александра Македонского.

Элизабет Броунинг Сонет XIII

Ты хочешь, чтобы я сказала смело
о чувстве, что в моей душе таится, -
так освети получше наши лица
и факел свой держи в руке умело.
Учить Тебя я б вовсе не посмела,
но лучше глянь, пусть даже ветер злится, -
сама хотела пред тобой открыться
в своей Любви, которой нет предела.
По-женски, я всегда храню молчанье.
Ты верь и понимай меня, не споря.
Отвергла всяческие домоганья.
Не делаю обмолвок в разговоре.
Слежу, чтобы ненужные касанья
не принесли случайно сердцу горя.

Elizabeth Browning Sonnet XIII

And wilt thou have me fashion into speech
The love I bear thee, finding words enough,
And hold the torch out, while the winds are rough,
Between our faces, to cast light on each? —
I drop it at thy feet. I cannot teach
My hand to hold my spirit so far off
From myself—me—that I should bring thee proof
In words, of love hid in me out of reach.
Nay, let the silence of my womanhood
Commend my woman-love to thy belief, —
Seeing that I stand unwon, however wooed,
And rend the garment of my life, in brief,
By a most dauntless, voiceless fortitude,
Lest one touch of this heart convey its grief.

Примечание.
В Интернете, кроме перевода этого сонета, сделанного Людмилой Рогожевой,
есть ещё перевод Юрия Резанова.

Элизабет Броунинг Сонет XVI

Ты ищешь торжества во всех делах.
Подобно Королям, Ты благороден,
но пурпур Твой мне люб не тем, что моден.
Меня ободрив, Ты прогнал мой страх.
Пленил Твой нрав и гордый Твой размах.
Признала, что мой жалкий быт не годен,
а сам Ты - и отважен, и свободен.
Успехам рад, но и не сломит крах.
Ты стойко бился - честно признаю.
Сомнений нет: исход неоспоримый:
я пред Тобой как пленница стою,
хоть, кажется, была непримиримой.
Но чем трудней добычу взять в бою,
Тем Выше и достоинство Любимой.

Elizabeth Browning Sonnet XVI

And yet, because thou overcomest so,
Because thou art more noble and like a king,
Thou canst prevail against my fears and fling
Thy purple round me, till my heart shall grow
Too close against thine heart henceforth to know
How it shook when alone. Why, conquering
May prove as lordly and complete a thing
In lifting upward, as in crushing low !
And as a vanquished soldier yields his sword
To one who lifts him from the bloody earth,
Even so, Beloved, I at last record,
Here ends my strife. If thou invite me forth,
I rise above abasement at the word.
Make thy love larger to enlarge my worth.


Элизабет Броунинг

Элизабет Барретт Броунинг Дамское "Да"

Пусть я вчера сказала "Да !" -
На завтра "Нет !" в устах усталых.
От прежних мыслей - ни следа.
Днём всё не так, как при шандалах.

Вчера сиял весёлый свет -
царил над музыкой и пеньем.
Что значили те "Да" и "Нет" ?
Любовь казалась развлеченьем.

Кляни меня, но не забудь,
за легкомысленность ругая,
что ты не пострадал ничуть
из-за того, что я такая.

Прикинь: глупа или черства
твоя суровая невеста ?
Ведь бальный зал для сватовства -
не очень правильное место.

Любовь ценна, когда крепка -
на жизнь, на смерть, - тогда надёжна,
тогда и честь ей высока,
и доверять друг другу можно.

Не нужно праздничных столов,
речей красавца-сумасброда,
слащавых слов и льстивых слов. -
Приятней звёзды небосвода.

Будь страсть твоих речей тверда,
я, вроде славных древних женщин,
тогда тебе отвечу "Да !" -
чтоб ты Любовью был увенчан.

Еlizabeth Barrett Browning The Lady "Yes".

'Yes,' I answered you last night;
'No,' this morning, Sir, I say.
Colours seen by candlelight,
Will not look the same by day.

When the viols played their best,
Lamps above, and laughs below -
Love me sounded like a jest,
Fit for Yes or fit for No.

Call me false, or call me free -
Vow, whatever light may shine,
No man on your face shall see
Any grief for change on mine.

Yet the sin is on us both -
Time to dance is not to woo -
Wooer light makes fickle trot -
Scorn of me recoils on you.

Learn to win a lady's faith
Nobly, as the thing is high;
Bravely, as for life and death -
With a loyal gravity.

Lead her from the festive boards,
Point her to the starry skies,
Guard her, by your truthful words,
Pure from courtship's flatteries.

By your truth she shall be true -
Ever true, as wives of yore -
And her Yes, once said to you,
Shall be Yes for evermore.

Элизабет Баррет Броунинг Женские Изъяны.

Она смеялась тихо, как вздыхала:
при ней их было больше шестерых,
испытанных сердец с добавкой капитала.
Любой старался быть щедрей других.
Они неспешно разжигали в даме пламя,
а ей впросак не хочется попасть,
так никому не лжёт прекрасными губами,
ища того, в ком ярче пышет страсть.

В её руках трепещет веер тихо,
Вслед за одним в душе другой каприз.
Куда ни взглянет, перед ней неразбериха.
И веки движутся при том, то вверх, то вниз.
Сказавши что-то, покраснеет и смеётся.
По речи не понять, что там за мысли в ней.
В любви к кому-то никогда не поклянётся,
но жаждет страсти горячее и сильней.

А ну-ка, Леди, вспомни о гитаре
и улыбнись тому, кто принесёт.
Взгляни на ту, что с ним гуляет в паре,
послушай, как та девушка поёт.
Взгляни нежней на нежные их очи.
Их ласковые взгляды улови.
Услышь их клятвы под покровом ночи.
Что сможешь ты сказать об их Любви ?

-

Какую б песню только мы ни спели,
уже никто не повторит точь-в-точь.
А вдруг нас люди где-то не стерпели,
так следом все умчатся прочь.
Найдя Любимого, не следует бросать,
не то под нами рушится вся твердь.
И Красоту возможно доказать,
лишь сохранив Любовь - на Жизнь и Смерть.

Так вспыхнет ли в тебе мыслительный процесс,
когда мелькнёт прекрасное лицо во мгле ?
Начнёшь ли ты любить, как Ангелы Небес,
увидев человека на Земле ?
Ты сможешь ли мечтать о встречном впредь ?
Погрязнешь ли в грехе и суесловье ?
Придётся ли тебе, забывши, умереть ? -
Тогда не вздумай хвастать той любовью.

Elizabeth Barrett Browning A Woman's Shortcoming

She has laughed as softly as if she sighed,
She has counted six, and over,
Of a purse well filled, and a heart well tried -
Oh, each a worthy lover!
They "give her time"; for her soul must slip
Where the world has set the grooving;
She will lie to none with her fair red lip:
But love seeks truer loving.

She trembles her fan in a sweetness dumb,
As her thoughts were beyond recalling;
With a glance for one, and a glance for some,
From her eyelids rising and falling;
Speaks common words with a blushful air,
Hears bold words, unreproving;
But her silence says - what she never will swear -
And love seeks better loving.

Go, lady! lean to the night-guitar,
And drop a smile to the bringer;
Then smile as sweetly, when he is far,
At the voice of an in-door singer.
Bask tenderly beneath tender eyes;
Glance lightly, on their removing;
And join new vows to old perjuries -
But dare not call it loving!

Unless you can think, when the song is done,
No other is soft in the rhythm;
Unless you can feel, when left by One,
That all men else go with him;
Unless you can know, when unpraised by his breath,
That your beauty itself wants proving;
Unless you can swear "For life, for death!" -
Oh, fear to call it loving!

Unless you can muse in a crowd all day
On the absent face that fixed you;
Unless you can love, as the angels may,
With the breadth of heaven betwixt you;
Unless you can dream that his faith is fast,
Through behooving and behaving;
Unless you can die when the dream is past -
Oh, never call it loving!

Примечание. Предложенный перевод является вольным.

Aлан Сигер El Extraviado

Алан Сигер El Extraviado - Бродяга

Я нёсся с бризами вперёд над ярким блеском снежных гор.
Я - будто плыл, как бабочка, что мчит, раскинув крылья шире.
Оставил сзади зелень всех садов и полевой простор,
и оживало подо мной всё то, что было в этом мире.

Сбивали с правильных путей, забавя, птичьи голоса,
да ветер, дуя, на ходу, у всех деревьев гнул верхушки.
И звали Солнце с роем звёзд разумней глянуть в небеса. -
Я, лёгши в стареньком пальто, сгрёб мягкий дёрн, взамен подушки.

А утром ширился вокруг меня опаловый предел.
Шептались облака. С полей, лугов и гор неслось к ним эхо.
Я ждал в селеньях приключений. И урожай веселья зрел.
Леса пророчили мне славный путь любовного успеха.

Весь романтичный дивный Мир разнообразил мой поход:
очарованье, блеск - и озабоченность о той, чьи ноги,
хоть и была Любовь, устали от ходьбы и от невзгод,
да от могилок при тропе, да разных свалок у дороги.

Дороги мучили, но страсти к ним не мог преодолеть.
Меня влекло рожденье облаков и звёздное сиянье.
Дивился дамам, что хитро плетут ту шёлковую сеть,
с которой можно без труда постичь сердечное желанье.

Дул с моря тихий тёплый бриз, сияла чистая лазурь.
Я, будто бабочка порхал, легко, без всякого унынья.
Забылась всякая тревожная забота или хмурь.
Сияла красота вокруг, и море радовало синью.

Alan Seeger El Extraviado

Over the radiant ridges borne out on the offshore wind,
I have sailed as a butterfly sails whose priming wings unfurled
Leave the familiar gardens and visited fields behind
To follow a cloud in the east rose-flushed on the rim of the world.

I have strayed from the trodden highway for walking with upturned eyes
On the way of the wind in the treetops, and the drift of the tinted rack.
For the will to be losing no wonder of sunny or starlit skies
I have chosen the sod for my pillow and a threadbare coat for my back.

Evening of ample horizons, opaline, delicate, pure,
Shadow of clouds on green valleys, trailed over meadows and trees,
Cities of ardent adventure where the harvests of Joy mature,
Forests whose murmuring voices are amorous prophecies,

World of romance and profusion, still round my journey spread
The glamours, the glints, the enthralments, the nurture of one whose feet
From hours unblessed by beauty nor lighted by love have fled
As the shade of the tomb on his pathway and the scent of the winding-sheet.

I never could rest from roving nor put from my heart this need
To be seeing how lovably Nature in flower and face hath wrought, —
In flower and meadow and mountain and heaven where the white clouds breed
And the cunning of silken meshes where the heart's desire lies caught.

Over the azure expanses, on the offshore breezes borne,
I have sailed as a butterfly sails, nor recked where the impulse led,
Sufficed with the sunshine and freedom, the warmth and the summer morn,
The infinite glory surrounding, the infinite blue ahead.

Примечание.
Это стихотворени Алан Сигер сочинил ещё в бытность студентом в Гарварде.

Алан Сигер Стихи-5

Алан Сигер La Nue

На пляжах часто музыка вокруг,
и ясный Месяц радует приветом,
Вот так и Ты, - лишь только выйдешь вдруг, -
так озаряешь всё волшебным светом.

В деревне - воздух, зелень и цветы.
Везде краса, куда ни глянет око.
Ты ж лучший из примеров красоты.
Всегда слежу, чтоб не ушла далёко.

Просветы в тучах - и не так темно.
Из серых - в полдень станут голубыми.
В каком дворце отыщется окно,
чтоб Ты очами глянула своими ?

Вот горожане, весь свой век трудясь,
сидят как за решёткой и без прока,
а Ты, хотя ногами месишь грязь,
но всё же держишь голову высоко.

Загадочна и женственно нежна,
смеющаяся, с крепкими руками.
твоя упорная позиция верна:
Не склонна ты к трагедии да драме.

Под радугой холмистая гряда,
всё рвётся из тумана, как из плена,
к закату здесь прозрачная вода,
и всё тут свято, всё благословенно.

Здесь сад чудес всех видов и сортов,
где красота не ведает невзгоды,
где вся махровость множества цветов,
и всё благоухание природы.

Вокруг Тебя обширный, без границ,
мир огоньков, подобных ярким пчёлам,
и жадно смотрит множество зениц,
пленённых этим дивным ореолом.

Поэма на космическом холсте !
Скажу открыто, прямо, честь по чести.
Ты там, где речь идёт о красоте,
всегда была б на самом первом месте !

Ты - цвет, в котором радость и печаль.
Ты - та пичуга, что поёт на диво.
Ты - музыка, что нас уносит в даль.
Ты - эхо сладострастного мотива.

Ты нынче - как кумир на алтаре
перед страстями алчущего клана.
Ты - как Свтятая Дева в той поре,
когда Твой храм - все взмученные страны.

Ты - тот секрет в кристалле, что возник,
когда последний свет похитил Гномик,
и, сидя в башне, он зашёл в тупик.
Ему стал надобен седой Огнепоклонник.

Тут, будто как волшебное кольцо,
должно быть, при магическом участье,
явилось мне тогда твоё лицо,
рождённое в огне пылавшей страсти.

Alan Seeger La Nue

Oft when sweet music undulated round,
Like the full moon out of a perfumed sea
Thine image from the waves of blissful sound
Rose and thy sudden light illumined me.

And in the country, leaf and flower and air
Would alter and the eternal shape emerge;
Because they spoke of thee the fields seemed fair,
And Joy to wait at the horizon's verge.

The little cloud-gaps in the east that filled
Gray afternoons with bits of tenderest blue
Were windows in a palace pearly-silled
That thy voluptuous traits came glimmering through.

And in the city, dominant desire
For which men toil within its prison-bars,
I watched thy white feet moving in the mire
And thy white forehead hid among the stars.

Mystical, feminine, provoking, nude,
Radiant there with rosy arms outspread,
Sum of fulfillment, sovereign attitude,
Sensual with laughing lips and thrown-back head,

Draped in the rainbow on the summer hills,
Hidden in sea-mist down the hot coast-line,
Couched on the clouds that fiery sunset fills,
Blessed, remote, impersonal, divine;

The gold all color and grace are folded o'er,
The warmth all beauty and tenderness embower, -
Thou quiverest at Nature's perfumed core,
The pistil of a myriad-petalled flower.

Round thee revolves, illimitably wide,
The world's desire, as stars around their pole.
Round thee all earthly loveliness beside
Is but the radiate, infinite aureole.

Thou art the poem on the cosmic page -
In rubric written on its golden ground -
That Nature paints her flowers and foliage
And rich-illumined commentary round.

Thou art the rose that the world's smiles and tears
Hover about like butterflies and bees.
Thou art the theme the music of the spheres
Echoes in endless, variant harmonies.

Thou art the idol in the altar-niche
Faced by Love's congregated worshippers,
Thou art the holy sacrament round which
The vast cathedral is the universe.

Thou art the secret in the crystal where,
For the last light upon the mystery Man,
In his lone tower and ultimate despair,
Searched the gray-bearded Zoroastrian.

And soft and warm as in the magic sphere,
Deep-orbed as in its erubescent fire,
So in my heart thine image would appear,
Curled round with the red flames of my desire.

Алан Сигер Need to Love

Всем звёздам ведома нужда любить.
И я гоню всё прочее из сердца.
Пусты сады, гле я привык бродить.
Цветенья нет - мне трудно притерпеться.

В вечерний час прекрасен каждый блик.
Луна в окне, и льёт потоки света.
Как облако, возник желанный лик,
но я - один, без ласки, без привета.

Мне снился город с тем, что он таит
в клубках своих манящих испарений,
но тот зовущий горизонт был скрыт
за толщей стен и крыш его строений.

Так много было на селе услад !
Но то нахлынувшее вдруг виденье
затмило всё, чему был в детстве рад.
Наскучили ребячьи наслажденья.

Ручьи журчали - сладок был тот звук.
Как часто трепетал я, как в истоме,
а не от губ, не от обнявших рук.
Природа награждала чем-то кроме...

Порой пленяли облака в окне,
и лето - в золоте, не то алея;
и запахи, что душу грели мне,
когда в цветы рядились все аллеи.

Шарманщик мог мелодией пленить,
и дождь, звеня весёлою капелью;
и змей бумажный, натянувший нить
на общее мальчишечье веселье.

Душа была б довольною вполне.
Я б жил в покое, в радости, без скуки,
пока вдруг страсть не вспыхнула во мне:
ожгла всю плоть и обрекла на муки.

Порой вернуться мог душевный Рай,
но дальше жизнь катилась несуразно,
ведь в Юности,- хоть шторы закрывай,-
опять вокруг опасные соблазны.

Ценил всё меньше Славу и Успех.
Был страстно увлечён Красой и Статью.
Счёл выше всех амбиций и утех
возможность взять Божественность в объятья.

Всё то, что ценит Мир, - как на смотру !
И не сравню ничто с моею страстью.
Обняться с Милой - а потом умру !
Вот в чём теперь я представляю Счастье.

Аlan Seeger Need to Love

The need to love that all the stars obey
Entered my heart and banished all beside.
Bare were the gardens where I used to stray;
Faded the flowers that one time satisfied.

Before the beauty of the west on fire,
The moonlit hills from cloister-casements viewed
Cloud-like arose the image of desire,
And cast out peace and maddened solitude.

I sought the City and the hopes it held:
With smoke and brooding vapors intercurled,
As the thick roofs and walls close-paralleled
Shut out the fair horizons of the world -

A truant from the fields and rustic joy,
In my changed thought that image even so
Shut out the gods I worshipped as a boy
And all the pure delights I used to know.

Often the veil has trembled at some tide
Of lovely reminiscence and revealed
How much of beauty Nature holds beside
Sweet lips that sacrifice and arms that yield:

Clouds, window-framed, beyond the huddled eaves
When summer cumulates their golden chains,
Or from the parks the smell of burning leaves,
Fragrant of childhood in the country lanes,

An organ-grinder's melancholy tune
In rainy streets, or from an attic sill
The blue skies of a windy afternoon
Where our kites climbed once from some grassy hill:

And my soul once more would be wrapped entire
In the pure peace and blessing of those years.
Before the fierce infection of Desire
Had ravaged all the flesh. Through starting tears

Shone that lost Paradise; but, if it did,
Again ere long the prison-shades would fall
That Youth condemns itself to walk amid,
So narrow, but so beautiful withal.

And I have followed Fame with less devotion,
And kept no real ambition but to see
Rise from the foam of Nature's sunlit ocean
My dream of palpable divinity;

And aught the world contends for to mine eye
Seemed not so real a meaning of success
As only once to clasp before I die
My vision of embodied happiness.
 


Алан Сигер Стихи-4

Алан Сигер Баядера

Cквозь облака сочится лунный свет,
а Баядера не совсем прикрыта -
под тканью розовеет силуэт:
от пылких взоров это не защита.
Но привечает, судя по губам.
Уста смеются. Взгляд горит, играя, -
и вся Она, как пред вратами Рая:
зовёт входить и радоваться там.

Вокруг ковры - почти цветущий луг,
где бабочки летают без опаски.
Восточной вязки - радужные краски.
Сама ж плывёт с широким взмахом рук.
Но не сместилась вслед ни на шажок.
Красавица, стоящая на сцене, -
как гладиатор с сеткой на арене,
не то вонзит раздвоенный клинок.

Сгустился сангвистический туман.
Все в золоте лодыжки и запястья.
Глаза вокруг впиваются со страстью.
Вдруг будто извергается вулкан.
Те прелести, что царственно влекли
и властно возбуждали вожделенье,
способны были б вызвать восхищенье
у тысячи сердец со всей Земли.

Alan Seeger Bayadera

Flaked, drifting clouds hide not the full moon's rays
More than her beautiful bright limbs were hid
By the light veils they burned and blushed amid,
Skilled to provoke in soft, lascivious ways,
And there was invitation in her voice
And laughing lips and wonderful dark eyes,
As though above the gates of Paradise
Fair verses bade, Be welcome and rejoice!

O’er rugs where mottled blue and green and red
Blent in the patterns of the Orient loom,
Like a bright butterfly from bloom to bloom,
She floated with delicious arms outspread.
There was no pose she took, no move she made,
But all the feverous, love-envenomed flesh
Wrapped round as in the gladiator’s mesh
And smote as with his triple-forked blade.

I thought that round her sinuous beauty curled
Fierce exhalations of hot human love,
Around her beauty valuable above
The sunny outspread kingdoms of the world;
Flowing as ever like a dancing fire
Flowed her belled ankles and bejeweled wrists,
Around her beauty swept like sanguine mists
The nimbus of a thousand hearts’ desire.

Aлан Сигер Cтранник

Хотел увидеть въявь, открыто и вприщур,
все горы и моря, Бродвей и Пикадилли,
ампир и рококо, и все другие стили,
и как восходят Формальгаут и Арктур.

Разбужен криками в какой-то жаркий день,
попав в чужой огромный город разноликий,
был удивлён: какой же он многоязыкий;
а красоты в нём: век смотреть - не лень.

Сплошные радости. Громоздкие кули
свозились в город с ожидаемым товаром.
Крестьяне на селе горбатились недаром
и в ранние часы на рынки всё везли.

C утра он дальше щёл уже среди лугов,
и Солнце стало освещать его дорогу,
а город за спиной растаял понемногу,
и блеск вдогон летел лишь только с куполов.

Дошёл до дюн, где обрывается Земля.
Там подружился с рыбаками-молодцами.
В Швейцарии паслись коровы с бубенцами.
В Пикардии росли вдоль речек тополя.

В тропических краях, где ястребы царят,
где нам не отыскать купавку или клевер,
он видел ласточек, собравшихся на Север.
Они всегда весной на Родину летят.

И в местных спевках или винных погребках,
а то на танцах, встретив милое виденье,
он был готов и сам примкнуть к чужому пенью,
и был бы рад остаться жить в таких местах.

Пока упрямо шёл по всяческим горам,
высокие хребты сбить с трассы не сумели,
а дальше водные просторы голубели.
Он видел множество прекрасных панорам.

Далёкий Запад вспоминался вновь и вновь:
родная ласка, без которой одиноко.
Но пересилила заманчивость Востока:
надежда отыскать там новую Любовь.

Он по дороге рвал с деревьев их красу
и сам себя в пути увенчивал цветами.
И Молодость звала его в любое пламя -
как бюст Победы у галеры на носу.

Земля прекрасна - вроде Солнца или Звёзд,
особенно с утра, в ятарном одеянье,
вокруг неё опалесцентное сияньею
Она - наш славный восхищающий форпост.

В Земле - Божественность. Она блестит в лучах,
что истекают из вселенского пространства.
Она - основа мирового постоянства
И с гибелью её весь Разум терпит крах.

И Странник сердцем полюбил Её покров,
и всю, как полную богатствами шкатулку.
Пока отважно шёл, она гудела гулко,
и так по Ней шагать он вечно был готов.

Alan Seeger The Wanderer

To see the clouds his spirit yearned toward so
Over new mountains piled and unploughed waves,
Back of old-storied spires and architraves
To watch Arcturus rise or Fomalhaut,

And roused by street-cries in strange tongues when day
Flooded with gold some domed metropolis,
Between new towers to waken and new bliss
Spread on his pillow in a wondrous way:

These were his joys. Oft under bulging crates,
Coming to market with his morning load,
The peasant found him early on his road
To greet the sunrise at the city-gates, -

There where the meadows waken in its rays,
Golden with mist, and the great roads commence,
And backward, where the chimney-tops are dense,
Cathedral-arches glimmer through the haze.

White dunes that breaking show a strip of sea,
A plowman and his team against the blue
Swiss pastures musical with cowbells, too,
And poplar-lined canals in Picardie,

And coast-towns where the vultures back and forth
Sail in the clear depths of the tropic sky,
And swallows in the sunset where they fly
Over gray Gothic cities in the north,

And the wine-cellar and the chorus there,
The dance-hall and a face among the crowd, -
Were all delights that made him sing aloud
For joy to sojourn in a world so fair.

Back of his footsteps as he journeyed fell
Range after range; ahead blue hills emerged.
Before him tireless to applaud it surged
The sweet interminable spectacle.

And like the west behind a sundown sea
Shone the past joys his memory retraced,
And bright as the blue east he always faced
Beckoned the loves and joys that were to be.

From every branch a blossom for his brow
He gathered, singing down Life's flower-lined road,
And youth impelled his spirit as he strode
Like winged Victory on the galley's prow.

That Loveliness whose being sun and star,
Green Earth and dawn and amber evening robe,
That lamp whereof the opalescent globe
The season's emulative splendors are,

That veiled divinity whose beams transpire
From every pore of universal space,
As the fair soul illumes the lovely face -
That was his guest, his passion, his desire.

His heart the love of Beauty held as hides
One gem most pure a casket of pure gold.
It was too rich a lesser thing to bold;
It was not large enough for aught besides.

Алан Сигер Стихи - 3

Алан Сигер Возрождение

Был юн и нелюбим. Так вышел срок:
мой нежный дух загасит в миг Кончина.
Но я - как перелётный голубок ! -
Вернусь назад. Я Землю не покину.
Найду свой путь меж множества светил.
И в плоть войду - в пристанище, где жил.

Alan Seeger Resurgam

Exiled afar from youth and happy love,
If Death should ravish my fond spirit hence
I have no doubt but, like a homing dove,  
It would return to its dear residence,
And through a thousand stars find out the road
Back into the earthly flesh that was its loved abode.

Aлан Сигер Liebestod*

Рождённый под особою звездой,
я рос как принц от самой колыбели,
и не общался с низмнной средой -
живу, как идеалы мне велели.
Судьбы решила - в странники пошёл:
вступил, как было должно, в волонтёры.
С солдатами делил и кров, и стол;
познал их радости, терпел раздоры.
В походах повидал моря и горы.
И всё, чего бы только ни свершал,
лишь грело сердце. Взор мой заблистал...

Горька ли мне потеря лучших дней ? -
Терплю, молчу ! Никто не слышал пеней.
Я вытерпел - и путь не стал трудней.
И до конца служу без сожалений,
хоть твёрдо знаю: двигаясь вперёд,
найду траншею с проволочной вязкой,
где только Смерть лихая проползёт,
да ждёт Брунгильда с огневой острасткой -
и сердце дрогнет с мрачною опаской...
Под гром орудий и под свист шрапнели -
лишь только смельчаки дойдут до цели.

Как это будет ? Вряд ли я солгу.
Но думаю, друзья, о том, что сразу -
и выступлю вперёд, и мышцы напрягу
под зов трубы, по первому приказу.
Презревши страх, плечо к плечу пойдём,
скрепив сердца, гордясь, что все мы вместе,
примкнув штыки, простясь с текущим днём.
Нас видит Мир на трудном Поле Чести,
так не должны вовек пропасть без вести !
Пусть блещет в нас мужская красота !
Погибнем или нет ? - Душа у нас чиста.

Alan Seeger Liebestod*

I who, conceived beneath another star,
Had been a prince and played with life, instead
Have been its slave, an outcast exiled far
From the fair things my faith has merited.
My ways have been the ways that wanderers tread
And those that make romance of poverty --
Soldier, I shared the soldier's board and bed,
And Joy has been a thing more oft to me
Whispered by summer wind and summer sea
Than known incarnate in the hours it lies
All warm against our hearts and laughs into our eyes.

I know not if in risking my best days
I shall leave utterly behind me here
This dream that lightened me through lonesome ways
And that no disappointment made less dear;
Sometimes I think that, where the hilltops rear
Their white entrenchments back of tangled wire,
Behind the mist Death only can make clear,
There, like Brunhilde ringed with flaming fire,
Lies what shall ease my heart's immense desire:
There, where beyond the horror and the pain
Only the brave shall pass, only the strong attain.

Truth or delusion, be it as it may,
Yet think it true, dear friends, for, thinking so,
That thought shall nerve our sinews on the day
When to the last assault our bugles blow:
Reckless of pain and peril we shall go,
Heads high and hearts aflame and bayonets bare,
And we shall brave eternity as though
Eyes looked on us in which we would seem fair --
One waited in whose presence we would wear,
Even as a lover who would be well-seen,
Our manhood faultless and our honor clean.

Примечание.
Liebestod*
 - немецкое слово соединяющее два корня: "любовь" и "смерть". Это что-то вроде любовной предсмертной песни. В финале оперы Р.Вагнера "Тристан и Изольда" исполняется именно такая ария.

Алан Сигер Евдемон*

О счастье ! Что за сказочные дива,
моря и горы у Тебя в стране.
Какие гармоничные мотивы
звучат в любой струне
и долетают вдруг издалека,
знакомые и не известные пока !

Мне стало наше детство вспоминаться.
Разлука длилась много трудных лет.
Как вспомню, так глаза мои слезятся.
Ты помнишь или нет ?
За изгородкой зрели яблоки в саду.
Теперь там пусто, и былого не найду.

Не воплотились в явь былые чувства,
а отзвуки ещё волнуют грудь.
Подарки - плод ребячьего искусства -
всё целы где-нибудь,
в душистых свёртках, в месте поверней,
засушки - в память для грядущих долгих дней.

Потом везде,под небом или в стенах,
при всех дождях, при всех ветрах пойдут
Литании во имя всех Блаженных.
Увы, не тут !... Не тут !
Послышится мой Зов везде в миру:
Зов ищущего Сердца... Покуда не умру.

Аlan Seeger Eudaemon

O happiness, I know not what far seas,
Blue hills and deep, thy sunny realms surround,
That thus in Music's wistful harmonies
And concert of sweet sound
A rumor steals, from some uncertain shore,
Of lovely things outworn or gladness yet in store:

Whether thy beams be pitiful and come,
Across the sundering of vanished years,
From childhood and the happy fields of home,
Like eyes instinct with tears
Felt through green brakes of hedge and apple-bough
Round haunts delightful once, desert and silent now;

Or yet if prescience of unrealized love
Startle the breast with each melodious air,
And gifts that gentle hands are donors of
Still wait intact somewhere,
Furled up all golden in a perfumed place
Within the folded petals of forthcoming days.

Only forever, in the old unrest
Of winds and waters and the varying year,
A litany from islands of the blessed
Answers, Not here . . . not here!
And over the wide world that wandering cry
Shall lead my searching heart unsoothed until I die.

*Примечание.
Евдемон - благожелательный крылатый демон из древнегреческой мифологии.
Иначе: благо доброго духа.


Алан Сигер Сонеты - 13

Алан Сигер  Онеата

Высокий берег, холм - и бризам хода нет.
Качают ветви - выражают настроенья.
Меж пышной зелени - античные строенья.
Хожу на океан, встречаю там рассвет.
Монахи смирно исполняют свой обет.
Монастыри здесь очень святы и спокойны.
Хоть не Клюни и не Клерво - вполне пристойны.
Деревья служат здесь кукушкам для бесед.
Поэзия ! Я здесь вернейший рыцарь твой !
И каждый божий день я несказанно рад.
Нет больше в жизни бестолковых праздных дней.
Я каждый вечер всё с добычей боевой.
Строка легко бежит за строчкою подряд.
Я с каждой фразой всё счастливей и сильней.

Alan Seeger Oneata

A hilltop sought by every soothing breeze
That loves the melody of murmuring boughs,
Cool shades, green acreage, and antique house
Fronting the ocean and the dawn; than these
Old monks built never for the spirit's ease
Cloisters more calm — not Cluny nor Clairvaux;
Sweet are the noises from the bay below,
And cuckoos calling in the tulip-trees.
Here, a yet empty suitor in thy train,
Beloved Poesy, great joy was mine
To while a listless spell of summer days,
Happier than hoarder in each evening's gain,
When evenings found me richer by one line,
One verse well turned, or serviceable phrasе.

Алан Сигер On the Cliff, Newport

Ты ночью весь в мерцанье золотом,
прекрасный Океан в своём свеченье.
И липы - в ароматнейшем цветенье.
Куда ни глянь, тут сад перед дворцом.
Их стены гордо высятся кругом.
Весь берег обступают их порядки:
террасы и зелёные оградки.
И блеск, и звон в строю береговом.
Какие же возможны приключенья
в таких красивых праздничных местах ? -
Не только быть наедине с собою,
но даже млеть в изысках наслажденья,
когда Луна скрывается в волнах
при плеске чуть затихшего прибоя.

Alan Seeger On the Cliff, Newport

Tonight a shimmer of gold lies mantled o'er
Smooth lovely Ocean. Through the lustrous gloom
A savor steals from linden trees in bloom
And gardens ranged at many a palace door.
Proud walls rise here, and, where the moonbeams pour
Their pale enchantment down the dim coast-line,
Terrace and lawn, trim hedge and flowering vine,
Crown with fair culture all the sounding shore.
How sweet, to such a place, on such a night,
From halls with beauty and festival a-glare,
To come distract and, stretched on the cool turf,
Yield to some fond, improbable delight,
While the moon, reddening, sinks, and all the air
Sighs with the muffled tumult of the surf!

Алан Сигер Обращение к Англии в начале Балканской войны...

Гроза, что началась, так просто не уйдёт.
Тираны для себя добычи захотели,
и нужно, чтоб, поняв их истинные цели,
смог верно поступить решительный народ.
Cочувствие должно крепить в нас дух и плоть.
При виде тысяч рук, протянутых в страданье
должны мы показать несчастным пониманье
и так помочь, чтобы злодейство побороть.
О Англия ! Прошу ! Простри туда все взоры !
Есть у тебя свои герои-сыновья,
отважные ландскнехты-волонтёры,
готовая на смерть бесстрашная семья.
Споём о них незабываемые зонги,
как и о Барде, что восславил Миссолонги !

Аlan Seeger To England at the Outbreak of the Balkan War...

A cloud has lowered that shall not soon pass o'er.
The world takes sides: whether for impious aims
With Tyranny whose bloody toll enflames
A generous people to heroic war;
Whether with Freedom, stretched in her own gore,
Whose pleading hands and suppliant distress
Still offer hearts that thirst for Righteousness
A glorious cause to strike or perish for.
England, which side is thine? Thou hast had sons
Would shrink not from the choice however grim,
Were Justice trampled on and Courage downed;
Which will they be -- cravens or champions?
Oh, if a doubt intrude, remember him
Whose death made Missolonghi holy ground.

Алан Сигер Сонеты - 12

Алан Сигер Virginibus Puerisque...
(Невинное, мальчишеское...)

Меня не трогают вопросы эти:
романтик ли любой мой визави,
насколько он нуждается в любви ?
И красота ль важней всего на свете ?
Но, если одуванчики в цветенье
и золотом покрыт весенний луг,
и вижу стайки певчих птиц вокруг -
какое счастье в каждом пробужденье !
С головкой белокурой - Ты мила,
и юность у Тебя, и обаянье.
Ты - с привилегией. Она ценна.
Хочу, чтоб ты мне спутницей была.
Ты будто бы зари моей сиянье.
В тебя опять цветёт моя весна !

Alan Seeger Virginibus Puerisque...

I care not that one listen if he lives
For aught but life's romance, nor puts above
All life's necessities the need to love,
Nor counts his greatest wealth what Beauty gives.
But sometime on an afternoon in spring,
When dandelions dot the fields with gold,
And under rustling shade a few weeks old
'Tis sweet to stroll and hear the bluebirds sing,
Do you, blond head, whom beauty and the power
Of being young and winsome have prepared
For life's last privilege that really pays,
Make the companion of an idle hour
These relics of the time when I too fared
Across the sweet fifth lustrum of my days.

Алан Сигер Tezcotzinсo

Руины здесь теперь ! Разгром, развал !
Когда-то был обширный царский сад -
местечко дорогих для всех услад.
И птичий хор весною здесь певал.
Всгда стоял прекрасный аромат.
Здесь кто-нибудь с подругою гулял.
Блистал на пальцах пламенный металл,
как будто в руки дался ценный клад...
Представь, что здесь пастух в иную ночь
вдруг вспомнит невзначай, что было встарь:
услышит эхо, встретит лунный луч -
привидится старинный грозный царь...
А вскоре всё исчезнет из-за туч
и вон из памяти умчится прочь.

Alan Seeger Tezcotzinсo

Though thou art now a ruin bare and cold,
Thou wert sometime the garden of a king.
The birds have sought a lovelier place to sing.
The flowers are few. It was not so of old.
It was not thus when hand in hand there strolled
Through arbors perfumed with undying Spring
Bare bodies beautiful, brown, glistening,
Decked with green plumes and rings of yellow gold.
Do you suppose the herdsman sometimes hears
Vague echoes borne beneath the moon's pale ray
From those old, old, far-off, forgotten years?
Who knows? Here where his ancient kings held sway
He stands. Their names are strangers to his ears.
Even their memory has passed away.

Примечание.
Tezcotzinсo - местность в 30 километрах от столицы Мексики, основанный ацтеками
в XV веке ботанический сад и аптекарский огород; "земной рай", посвящённый богу
дождя Тлалоку. Знаменитый район археологических раскопок.

Алан Сигер The Old Lowe House, Staten Islan
(Cтарый дом Lowe. Остров Стейтен).
Вольный пересказ.

Теперь задумана сенсация для нас.
Где часто совершаем мы прогулки,
ломают старую руину в переулке.
План стройки нов и смелостью потряс.
Ломают всё немодное сейчас.
Для новизны не может быть охулки.
Разбиты стёкла. Ветры в залах гулки.
Как в черепе - пустые ниши глаз.
Крыльцо - во мху, приманка для прослушки,
чтоб, как оракул, что-нибудь сказать.
Звучит, как с моря взятые ракушки.
Шумит-шумит. О чём - никак не внять.
Прижал опять, и чуть плотнее, ушки.
Понять нельзя, но хочет взволновать.

Alan Seeger The Old Lowe House, Staten Island

Another prospect pleased the builder's eye,
And Fashion tenanted (where Fashion wanes)
Here in the sorrowful suburban lanes
When first these gables rose against the sky.
Relic of a romantic taste gone by,
This stately monument alone remains,
Vacant, with lichened walls and window-panes
Blank as the windows of a skull. But I,
On evenings when autumnal winds have stirred
In the porch vines, to this gray oracle
Have laid a wondering ear and oft-times heard,
As from the hollow of a stranded shell,
Old voices echoing (or my fancy erred)
Things indistinct, but not insensible.


Алан Сигер Сонеты - 11

Алан Сигер Киренаика

Дай я прилягу, где неугомонно
Кирена рвётся к морю, на простор.
Свяжи из роз мне жёлтую корону.
Меня манят веселье и задор.
Взгляну на корабли, что возят грузы,
чем каждый город и богат и горд.
Я вижу, что Коринф и Сиракузы
высоко ценят этот славный порт.
Я неспроста душой к нему прилип !
Со мной здесь Та, чей каждый вздох душист.
Здесь я нашёл себе Любовь и ласку.
Мне по душе философ Аристипп.
В своей душе я тоже гедонист.
Здесь, что ни ночь, я погружаюсь в сказку.

Alan Seeger Kyrenaikos

Lay me where soft Cyrene rambles down
In grove and garden to the sapphire sea;
Twine yellow roses for the drinker's crown;
Let music reach and fair heads circle me,
Watching blue ocean where the white sails steer
Fruit-laden forth or with the wares and news
Of merchant cities seek our harbors here,
Careless how Corinth fares, how Syracuse;
But here, with love and sleep in her caress,
Warm night shall sink and utterly persuade
The gentle doctrine Aristippus bare, -
Night-winds, and one whose white youth's loveliness,
In a flowered balcony beside me laid,
Dreams, with the starlight on her fragrant hair.

Алан Сигер Aнтиной

Под солнцем сладок был его покой.
Рос папоротник с лилиями рядом,
и спежий дёрн примялся под рукой,
сам был облеплен тлями, как нарядом.
Пока лежал, был стадом окружён,
проснувшись, заливался бодрой песней.
Был в золоте кудрей и обнажён.
Никто не видывыл юнца прелестней.
Всю Землю покорял лазурный свет.
Утёсник забивал дорогу к морю.
И был там город посреди теснин.
Он наблюдал его далёкий силуэт
с утра до вечера, с дождями споря:
преславный беззаботный Элевсин.

Alan Seeger Antinous

Stretched on a sunny bank he lay at rest,
Ferns at his elbow, lilies round his knees,
With sweet flesh patterned where the cool turf pressed,
Flowerlike crept o'er with emerald aphides.
Single he couched there, to his circling flocks
Piping at times some happy shepherd's tune,
Nude, with the warm wind in his golden locks,
And arched with the blue Asian afternoon.
Past him, gorse-purpled, to the distant coast
Rolled the clear foothills. There his white-walled town,
There, a blue band, the placid Euxine lay.
Beyond, on fields of azure light embossed
He watched from noon till dewy eve came down
The summer clouds pile up and fade away.

Примечание.
Антиной (20 ноября 110 - 30 октября 130 года) - прекрасный юноша-грек из Вифинии, фаворит римского императора Адриана. Утонул на Ниле при неизвестных
странных обстоятельствах и был обожествлён по решению императора как Осирис-Антиной. При том этот культ продержался долго и в разных землях.

Алан Сигер Вивьен

В Её глазах была голубизна озёр -
пленяла ласковым цветущим фоном.
Ткань с золотом, и с красным, и зелёным
в цветах одежды умиляла каждый взор.
За корм - из рук Её - вели зверюшки спор
и ластились у ног хозяйки рьяно.
В Броселианде около фонтана
за ней ходили два павлина как дозор.
Там пела и звала ! У всех теперь сомненье:
куда звала, когда пылали небеса ?
И рыцари, свершая подвиги в боях,
впадали в транс, теряя напраленье,
и попадали ночью в мрачные леса.
А там, при свете звёзд, таился в чащах страх.

Alan Seeger Vivien

Her eyes under their lashes were blue pools
Fringed round with lilies; her bright hair unfurled
Clothed her as sunshine clothes the summer world.
Her robes were gauzes -- gold and green and gules,
All furry things flocked round her, from her hand
Nibbling their foods and fawning at her feet.
Two peacocks watched her where she made her seat
Beside a fountain in Broceliande.
Sometimes she sang... Whoever heard forgot
Errand and aim, and knights at noontide here,
Riding from fabulous gestes beyond the seas,
Would follow, tranced, and seek... and find her not ...
But wake that night, lost, by some woodland mere,
Powdered with stars and rimmed with silent trees.

Примечание.
Вивьен - это важная персона из древнего Артуровского цикла легенд о рыцарях куглого стола. Её назавают Леди Озера, Девой Озера, Владычицей Озера.
Броселианд, либо по-бретонски - Брекилиен - большой сказочный лес, приют друидов
и фей. К этим старым легендам XII - XIII веков обращались многие писатели - фантасты будущих времён.


Алан Сигер Сонеты - 10

Алан Сигер Сонет XII

В тот час, как выйдет из дупла Дриада
на тихий берег медленной реки
в туманном небе вспыхнут огоньки,
а в отмели должна стоять прохлада.
Туда же и Тебе добраться надо !
Там ирисы и лютик полевой,
и тополя над буйною травой,
и с Неба льётся тихая отрада.
Нагнись ! Представь - где лилии в цвету -
что видишь совершеннейший образчик:
неведомую людям красоту,
что, будто ветер, бродит в диких чащах.
И вся Природа, где он держит путь,
должна в мольбе дивиться и вздохнуть.

Alan Seeger Sonnet XII

Like as a dryad, from her native bole
Coming at dusk, when the dim stars emerge,
To a slow river at whose silent verge
Tall poplars tremble and deep grasses roll,
Come thou no less and, kneeling in a shoal
Of the freaked flag and meadow buttercup,
Bend till thine image from the pool beam up
Arched with blue heaven like an aureole.
See how adorable in fancy then
Lives the fair face it mirrors even so,
O thou whose beauty moving among men
Is like the wind's way on the woods below,
Filling all nature where its pathway lies
With arms that supplicate and trembling sighs.

Алан Сигер Сонет XIII

Царица ! Не казни и не пытай.
Пока Вам Будика внимала чинно,
на ней порвал холстину горностай.
Я был пленён - взъярилась Фаустина.
Я свято почитаю красоту,
и грех на том, кто в собственном сознанье
лелеет ненадёжную мечту,
что более способен к обожанью.
Я обитаю в вечной башне грёз,
и образец любовного блаженства
так высоко в твердыне той вознёс,
что для меня он символ совершенства.
В лазурной перспективе с возвышенья
видна бескрайность далей наслажденья.

Alan Seeger Sonnet XIII

I fancied, while you stood conversing there,
Superb, in every attitude a queen,
Her ermine thus Boadicea bare,
So moved amid the multitude Faustine.
My life, whose whole religion Beauty is,
Be charged with sin if ever before yours
A lesser feeling crossed my mind than his
Who owning grandeur marvels and adores.
Nay, rather in my dream world's ivory tower
I made your image the high pearly sill,
And mounting there in many a wistful hour,
Burdened with love, I trembled and was still,
Seeing discovered from that azure height
Remote, untrod horizons of delight.

Алан Сигер Сонет XIV

Нас - раз на десять тысяч - ждёт удача.
Не каждый куст полезен и красив,
и алых роз на свете недостача.
Притом не каждый любящий счастлив.
Как правило, нелёгкая задача
всегда пред тем, кто слепо верит в миф.
Былая сказка, долго нас дурача,
отъемлет силы, хоть и не убив.
Тогда на базе родовых преданий,
мы славим свой божественный статут.
Вздымаем стяги древних браней.
Нас сплачивают княжьи имена.
Нас кличи прежних латников ведут, -
хоть нынче нам вся сфера та темна.

Alan Seeger Sonnet XIV

It may be for the world of weeds and tares
And dearth in Nature of sweet Beauty's rose
That oft as Fortune from ten thousand shows
One from the train of Love's true courtiers
Straightway on him who gazes, unawares,
Deep wonder seizes and swift trembling grows,
Reft by that sight of purpose and repose,
Hardly its weight his fainting breast upbears.
Then on the soul from some ancestral place
Floods back remembrance of its heavenly birth,
When, in the light of that serener sphere,
It saw ideal beauty face to face
That through the forms of this our meaner Earth
Shines with a beam less steadfast and less clear.


Алан Сигер Сонеты-9

Алан Сигер Сонет VI

Пусть будет улица твоя звонка,
с её движеньем, грохотом и гамом.
Дай с чердака взглянуть на облака,
что движутся к востоку над Нотр Дамом.
Утрой стучание подковок и копыт !...
Нет сходок оживлённей, чем в Париже.
Меня манил его привольный быт.
Судьба звала, чтоб жил к нему поближе.
Сюда с мечтой о счастье прибыл сам.
Я вижу здесь народные скопленья.
В них многие - как сёстры и как братья.
Мечты звучат здесь в песнях по ночам.
Я разделяю их одушевленье.
Я счастлив, видя встречные объятья.

Alan Seeger Sonnet VI

Give me the treble of thy horns and hoofs,
The ponderous undertones of 'bus and tram,
A garret and a glimpse across the roofs
Of clouds blown eastward over Notre Dame,
The glad-eyed streets and radiant gatherings
Where I drank deep the bliss of being young,
The strife and sweet potential flux of things
I sought Youth's dream of happiness among!
It walks here aureoled with the city light,
Forever through the myriad-featured mass
Flaunting not far its fugitive embrace, —
Heard sometimes in a song across the night,
Caught in a perfume from the crowds that pass,
And when love yields to love seen face to face.

Алан Сигер Сонет VII

Как пилигрим, я в путь пустился прямо,
до города среди сплошных песков,
что всем известен выделкой шелков,
в страну святейшего на свете храма.
Узнал, что коронована там Дама,
что совершенней всех земных Принцесс,
подобная Луне среди небес, -
и жизнь ведёт в потоках фимиама.
Имея прежде мненье про успех,
я мало отличался ото всех. -
И вот пора узнать о том приспела.
Теперь стремлюсь в конце пути,
найдя Искусницу, Её превознести;
и возгоржусь, свершивши это дело.

Alan Seeger Soonnet VII

To me, a pilgrim on that journey bound
Whose stations Beauty's bright examples are,
As of a silken city famed afar
Over the sands for wealth and holy ground,
Came the report of one -- a woman crowned
With all perfection, blemishless and high,
As the full moon amid the moonlit sky,
With the world's praise and wonder clad around.
And I who held this notion of success:
To leave no form of Nature's loveliness
Unworshipped, if glad eyes have access there, -
Beyond all earthly bounds have made my goal
To find where that sweet shrine is and extol
The hand that triumphed in a work so fair.

Алан Сигер Сонет VIII

Хоть ненароком, но пусть наконец,
сменятся дни без Любви и привета
дружбою любящих нежных сердец,
блеском рубинов на персях рассвета.
Пусть небеса нас не ссорят невпрок.
Будем держаться любовно и тесно,
что б ни твердил нам Патмийский пророк.
Дружба земного с небесным чудесна.
Радужным станет любое сиянье,
и, что ни день, пусть он будет как приз.
С уст пусть слетает весёлый смех.
Лучшим друзьям - и любовь, и лобзанья !
Здесь, на Земле, создадим Парадиз,
чтоб меж Планет превзошла она всех.

Alan Seeger Sonnet VIII

Sonnet VIII

Oft as by chance, a little while apart
The pall of empty, loveless hours withdrawn,
Sweet Beauty, opening on the impoverished heart,
Beams like the jewel on the breast of dawn:
Not though high heaven should rend would deeper awe
Fill me than penetrates my spirit thus,
Nor all those signs the Patmian prophet saw
Seem a new heaven and earth so marvelous;
But, clad thenceforth in iridescent dyes,
The fair world glistens, and in after days
The memory of kind lips and laughing eyes
Lives in my step and lightens all my face, --
So they who found the Earthly Paradise
Still breathed, returned, of that sweet, joyful place.

Алан Сигер Сонет XI

Пусть будет хороша и без прикрас,
Мне не важна и принадлежность к павам
Подруга может чаровать и нравом -
важней нас возвышающий экстаз.
Я славлю место, обстановку, час.
Я чувствую себя всемерно правым.
Стремлюсь к большой мечте, а не к забавам,
живу без лишних пошловатых фраз.
Приходят мысли, всякие виденья.
Я прочь сгоняю лишний ералаш,
но дивно блещет женская краса.
Мой дух подъемлют эти представленья:
я пью фантазии из сладких чаш.
Нам это чудо посылают Небеса.

Alan Seeger Sonnet XI[1]

When among creatures fair of countenance
Love comes enformed in such proud character,
So far as other beauty yields to her,
So far the breast with fiercer longing pants;
I bless the spot, and hour, and circumstance,
That wed desire to a thing so high,
And say, Glad soul, rejoice, for thou and I
Of bliss unpaired are made participants;
Hence have come ardent thoughts and waking dreams
That, feeding Fancy from so sweet a cup,
Leave it no lust for gross imaginings.
Through her the woman's perfect beauty gleams
That while it gazes lifts the spirit up
To that high source from which all beauty springs.

Примечание.
(1) A paraphrase of Petrarca: Quando fra l'altre donne.

Алан Сигер Сонеты - 8


Сонет  II

Огонь бежит с разительным успехом
и все усадьбы разметает в прах,
и в реках отражён, как в зеркалах,
притом сопровождён небесным эхом.
Зато в тылу пока простор потехам.
Народу по душе весёлый свет,
Так над холмами, где сражений нет, -
как факелы развешаны по стрехам...
А на фронтах - период неудач.
На снег летят лишь гряэь да сажа.
Упадок и немало горьких слёз.
Развалины да бедствия - хоть плачь.
Пугающие горькие пассажи:
Смерть Красоты и угасанье грёз.

Alan Seeger Sonnet II

Her courts are by the flux of flaming ways,
Between the rivers and the illumined sky
Whose fervid depths reverberate from on high
Fierce lusters mingled in a fiery haze.
They mark it inland; blithe and fair of face
Her suitors follow, guessing by the glare
Beyond the hilltops in the evening air
How bright the cressets at her portals blaze.
On the pure fronts Defeat ere many a day
Falls like the soot and dirt on city snow;
There hopes deferred lie sunk in piteous seams.
Her paths are disillusion and decay,
With ruins piled and unapparent woe,
The graves of Beauty and the wreck of dreams.

Алан Сигер Сонет III

Был славный юноша, не выбравший пути. -
Учился. Слушал Ангельское Пенье.
Он долго выбирал, куда пойти,
но в облаках терялось направленье.
Вся жизнь была подобием стремнин,
не угнетённых бурями и хмурью,
текущих с горных снеговых вершин
под ясною небесною лазурью.
Что ж ! Долго брёл и в город прибыл с гор.
но понял, что не впрок пошло ученье
и прибыл он не к празднику, а к тризне.
Он вновь услышал тот Небесный Хор -
уже не гимн, а скорбное моленье -
без сладостной Надежды Утра Жизни.

Alan Seeger Sonnet III

There was a youth around whose early way
White angels hung in converse and sweet choir,
Teaching in summer clouds his thought to stray, --
In cloud and far horizon to desire.
His life was nursed in beauty, like the stream
Born of clear showers and the mountain dew,
Close under snow-clad summits where they gleam
Forever pure against heaven's orient blue.
Within the city's shades he walked at last.
Faint and more faint in sad recessional
Down the dim corridors of Time outworn,
A chorus ebbed from that forsaken past,
A hymn of glories fled beyond recall
With the lost heights and splendor of life's morn.

Алан Сигер Сонет V

Прилив прекрасного с приходом мая.
Весь город мил, куда ни бросишь взгляд.
Аллеи расцвели благоухая,
и конусы каштанов веселят.
Кофейни завлекают массу люда.
Повсюду разговорчивый народ.
Проспекты - кровеносные сосуды,
и удовольствий здесь невпроворот.
Здесь хочется мне жить и воплотить
в явь призрачность любовного блаженства.
И город дорог мне, и Ты с ним вместе.
Вся суть романтики велит мне чтить
Тебя как истый образ совершенства.
И Звёзды о Тебе несут мне вести.

Alan Seeger Sonnet V

A tide of beauty with returning May
Floods the fair city; from warm pavements fume
Odors endeared; down avenues in bloom
The chestnut trees with phallic spires are gay.
Over the terrace flows the thronged cafe;
The boulevards are streams of hurrying sound;
And through the streets, like veins when they abound,
The lust for pleasure throbs itself away.
Here let me live, here let me still pursue
Phantoms of bliss that beckon and recede, --
Thy strange allurements, City that I love,
Muze of Romance, where I have followed too
The dream Youth treasures of its dearest need
And stars beyond thy towers bring tidings of.

Алан Сигер Сонеты-7

Алан Сигер Сонет XV

На месте Храма нынче пепелище,
и там лежит Распятие в крови.
К нему, как с просьбой о насущной пище,
взывают руки жаждущих Любви.
Отсюда ветер, вольно в небе рыща,
унёс родную нашу Визави -
Любовь - на Кипр, как в новое жилище.
И не вернуть, сколь страстно ни зови.
Потом лились столетиями слёзы,
хоть многие страдали лишь слегка,
но вот опять увлечены со страстью:
маним Любовь - и обещаем розы.
А повезёт, - о ! Как Она сладка !
Вот: отреклись, но вновь сочли за счастье !

Alan Seeger Sonnet XV

Above the ruin of God's holy place,
Where man-forsaken lay the bleeding rood,
Whose hands, when men had craved substantial food,
Gave not, nor folded when they cried Embrace,
I saw exalted in the latter days
Her whom west winds with natal foam bedewed,
Wafted toward Cyprus, lily-breasted, nude,
Standing with arms out-stretched and flower-like face.
And, sick with all those centuries of tears
Shed in the penance for factitious woe,
Once more I saw the nations at her feet,
For Love shone in their eyes, and in their ears
Come unto me, Love beckoned them, for lo!
The breast your lips abjured is still as sweet.

Алан Сигер Сонет IX

Я шёл в толпе, с восторгом обнаружив
одно лицо - как месяц в груде кружев.
Вокруг и в сердце расцвела весна.
Земля была цветением полна,
и лунный свет разлился лёгким сплавом
сквозь ветви и цветы по нежным травам.
Я чувствовал в глубинах существа
приток тепла и ласку естества.
И у весны с собой в посуде ценной
хмельной напиток был для всей Вселенной.
В Природе воцарилась Благодать. -
И Юность - в страсти к этому сиянью,
спешила обернуться светлой тканью -
проникнуть в суть, постичь и обожать.

Alan Seeger Sonnet IX

Amid the florid multitude her face
Was like the full moon seen behind the lace
Of orchard boughs where clouded blossoms part
When Spring shines in the world and in the heart.
As the full-moon-beams to the ferny floor
Of summer woods through flower and foliage pour,
So to my being's innermost recess
Flooded the light of so much loveliness;
She held as in a vase of priceless ware
The wine that over arid ways and bare
My youth was the pathetic thirsting for,
And where she moved the veil of Nature grew
Diaphanous and that radiance mantled through
Which, when I see, I tremble and adore.

Алан Сигер Сонет - Принлашение.
(Cонет был начертан в книге Графини де Ноай).

Стань спутницей моей среди аркад,
что обрамляют улицы и скверы,
в аллеях пальм; свершая променад,
где Солнце жарит колокольный ряд.
Прислушайся к журчанью из криниц,
что в мшистых рощах там и тут таятся,
да оцени концерты разных птиц
в развалинах старинного аббатства... -
Не Ты ль, вернее всех певуний встарь,
лелеешь романтический алтарь,
теперь, когда скуднеет дань искусству ? -
В уединении, деля со мной мечты,
излей елей душевной красоты -
и мы споём, слагая наши чувства.

Alan Seeger Sonnet Be my companion...
Written in a Volume of the Comtesse de Noailles

Be my companion under cool arcades
That frame some drowsy street and dazzling square
Beyond whose flowers and palm tree promenades
White belfries burn in the blue tropic air.
Lie near me in dim forests where the croon
Of wood-doves sounds and moss-banked water flows,
Or musing late till the midsummer moon
Breaks through some ruined abbey's empty rose.
Sweetest of those today whose pious hands
Tend the sequestered altar of Romance,
Where fewer offerings burn, and fewer kneel,
Pour there your passionate beauty on my heart,
And, gladdening such solitudes, impart
How sweet the fellowship of those who feel!

Примечание.
Графиня Анна де Ноай (1876-1933) - известная в своё время поэтесса и писательница, написавшая более тридцати книг о Любви, о природе, на патриотические темы, о смерти, о забвении. Это была миниатюрная болезненная
светская красавица из высших кругов европейской аристократии. Среди её предков
были греческие, валашские и французские вельможи и владетельные князья. Сама,
благодаря литературнм и общественным заслугам, была избрана в Бельгийскую Акадмию и была коммандором Почётного Легиона.


Алан Сигер " Мактуб"

Алан Сигер Мактуб

В траншею залетел снаряд -
слепой убийца из металла.
И был убит там мой камрад ,
чья гибель потрясала. 

Где друг упал, я подобрал
осколок вражьего снаряда:
он был ещё горяч и мал,
но не ушёл от взгляда.

Металл был лёгкий, не дрянцо,
казалось  даже - всех невинней,
и я, решив отлить кольцо,
расплавил алюминий.

Турецкий парень смог "Мактуб"
набить на вешней фаске.
Теперь то слово сходит с губ
лишь в толках по-арабски.

"Мактуб - то запись наперёд
о судьбах в далях, что безбрежны.
Так говортся про исход,
что грянет неизбежно.

Есть Книга, в ней всё о Судьбе:
про каждого - вплоть до солдата.
Про смерть - любому и тебе:
причина - место -  дата.

Предписано прочно, точь-в-точь.
Погибель отыщет всюду,
и некчему воду толочь:
вряд ли случится чудо.

Так изгони из сердца страх.
И, если суждена кончина,
Нет смысла в жалобных словах:
у смерти есть причина !

Войти придётся только раз,
нас ждут небесные ворота.
Мы встретим упредивших нас
в пути на верх почёта.

Страж там, хоть строг, не устрашит,
Лишь только милость нам окажет
и только гордость пробудит
за то, что нас уважит.

Представь украшенный портал,
куда внесут нас, упокоив,
и вслед в большой банкетный зал,
где чествуют героев !

Не важно, раб ты или лорд:
будь  гордым доблестным солдатом,
и не сойдёшь за третий сорт -
ты станешь всем им братом !

Услышав зов атаковать,
я был готов пред круговертью.
громить в бою чужую рать,
и поиграть со смертью ... -

Но нет ! Случился сущий Ад.
Нас всюду немцы обступили.
И видим: пушки их стоят
всего лишь в полумиле.

Пока обстрел, чтоб сбить озноб,
кто чистит ствол свой для порядка,
кто глубже роет свой окоп,
а я держу свою печатку.

В бою мой дух был напряжён,
но был готов воспрянуть снова:
"Мактуб" твердил я - как закон -
постигнув святость слова.

Оно бодрило, как бальзам,
так сердце вознеслось высоко -
и я был успокоен там
премудростью Востока.

Alan Seeger Maktoob

A shell surprised our post one day
And killed a comrade at my side.
My heart was sick to see the way
He suffered as he died.

I dug about the place he fell,
And found, no bigger than my thumb,
A fragment of the splintered shell
In warm aluminum.

I melted it, and made a mold,
And poured it in the opening,
And worked it, when the cast was cold,
Into a shapely ring.

And when my ring was smooth and bright,
Holding it on a rounded stick,
For seal, I bade a Turco write
Maktoob in Arabic.

Maktoob! "'Tis written!" - So they think,
These children of the desert, who
From its immense expanses drink
Some of its grandeur too.

Within the book of Destiny,
Whose leaves are time, whose cover, space,
The day when you shall cease to be,
The hour, the mode, the place,

Are marked, they say; and you shall not
By taking thought or using wit
Alter that certain fate one jot,
Postpone or conjure it.

Learn to drive fear, then, from your heart.
If you must perish, know, O man,
'Tis an inevitable part
Of the predestined plan.

And, seeing that through the ebon door
Once only you may pass, and meet
Of those that have gone through before
The mighty, the elite -

Guard that not bowed nor blanched with fear
You enter, but serene, erect,
As you would wish most to appear
To those you most respect.

So die as though your funeral
Ushered you through the doors that led
Into a stately banquet hall
Where heroes banqueted;

And it shall all depend therein
Whether you come as slave or lord,
If they acclaim you as their kin
Or spurn you from their board.

So, when the order comes: "Attack!"
And the assaulting wave deploys,
And the heart trembles to look back
On life and all its joys;

Or in a ditch that they seem near
To find, and round your shallow trough
Drop the big shells that you can hear
Coming a half mile off;

When, not to hear, some try to talk,
And some to clean their guns, or sing,
And some dig deeper in the chalk -
I look upon my ring:

And nerves relax that were most tense,
And Death comes whistling down unheard,
As I consider all the sense
Held in that mystic word.

And it brings, quieting like balm
My heart whose flutterings have ceased,
The resignation and the calm
And wisdom of the East.

Примечания.
1. Слово "мактуб" в арабском языке означает нечто назначенное или предписанное,
предопределённое в судьбе. Оно встречается один раз в Коране, в 7157-ом стихе,
где говорится, что пророк Мухаммед упомянут в Торе и в Евангелиях.
2. В предлагаемом переводе излагается  содержание стихотворения Алана Сигера "Мактуд". 
Первоначально был сделан  вариант перевода лишь с частчной рифмовкой текста.




Алан Сигер Сонеты - 6

Алан Сигер   Сонет  X.  - Вдохновительница.

Прекрасная, светящая как пламя,
дарящая Любовь из щедрых рук
и любящая тех, что пред очами. -
Недаром обожают все вокруг !
Та Благодать дана не каждой даме.
Недаром у Тебя такой престиж:
всегда одно чудесное творишь,
чаруешь всех обычными делами.
Ты в мантии вокруг прямого стана
напоминаешь славных королев.
Легенды славят их дела и чувства.
О их Любви толкует нам Искусство.
Твоя ж краса, как маршевый напев,
взывает всех на подвиг неустанно.

Аlan Seeger   Sonnet X

A splendor, flamelike, born to be pursued,
With palms extent for amorous charity
And eyes incensed with love for all they see,
A wonder more to be adored than wooed,
On whom the grace of conscious womanhood
Adorning every little thing she does
Sits like enchantment, making glorious
A careless pose, a casual attitude;
Around her lovely shoulders mantle-wise
Hath come the realm of those old fabulous queens
Whose storied loves are Art's rich heritage,
To keep alive in this our latter age
That force that moving through sweet Beauty means
Lifts up Man's soul to towering enterprise.

Алан Сигер  Сонет  02. Жизненный путь.

К добру ль меня вела моя судьбина
и был ли верен избранный мной путь ?
Я вижу тех, кого гнетёт рутина
и скучный труд не прекращает гнуть.
Так глянут ввысь, намучась за работой -
над ними вольно пролетают облака.
Трудяги вслед пустились бы с охотой. -
И мне б та каторга была бы нелегка.
В итоге я свободен и нескован,
и Звёздами в их братство завербован.
Был на морях, под ливнми в горах.
Ходил, как на серебряных подковках.
На дальних и высотных останоках
ждала Любовь, вся в радужных цветах.

Alan Seeger  Sonnet 02

Not that I always struck the proper mean
Of what mankind must give for what they gain,
But, when I think of those whom dull routine
And the pursuit of cheerless toil enchain,
Who from their desk-chairs seeing a summer cloud
Race through blue heaven on its joyful course
Sigh sometimes for a life less cramped and bowed,
I think I might have done a great deal worse;
For I have ever gone untied and free,
The stars and my high thoughts for company;
Wet with the salt-spray and the mountain showers,
I have had the sense of space and amplitude,
And love in many places, silver-shoed,
Has come and scattered all my path with flowers.

Aлан Сигер   Cонет - Соucy

Здесь слышен крик грачей. Войдёшь - он злей,
как будто им мерещится атака.
Сквозь бреши в стенах виден ряд полей,
зелёных и рубиновых от мака.
В дворах - и мох, и травы, и кусты,
да лозы всё обвили беспардонно.
Повсюду то штандарты, то кресты,
как в Тире и на стенах Ашкелона.
Здесь всюду наблюдается распад,
чем может только сокрушиться сердце.
Где б нынче петь Тиртеям, как не там ?
Кто б мимо ни прошёл, теперь не рад.
К таким потерям трудно притерпеться.
То стало б горем птицам и цветам.

Alan Seeger   Sonnet  - Coucy

The rooks aclamor when one enters here
Startle the empty towers far overhead;
Through gaping walls the summer fields appear,
Green, tan, or, poppy-mingled, tinged with red.
The courts where revel rang deep grass and moss
Cover, and tangled vines have overgrown
The gate where banners blazoned with a cross
Rolled forth to toss round Tyre and Ascalon.
Decay consumes it. The old causes fade.
And fretting for the contest many a heart
Waits their Tyrtaeus to chant on the new.
Oh, pass him by who, in this haunted shade
Musing enthralled, has only this much art,
To love the things the birds and flowers love too.

Примечание.
Это стихотворение Алана Сигера посвящено старинному феодальному францускому
замку в департаменте Эна. Его адрес: Соucy - le chateau - Auffrique. Краткое название замок Куси. Он господствовал над окружающей местностью и был бы отличным наблюдательным пунктом. Донжон - цнтральная башня - в диаметре имел 45 метров. Его высота составляла 55 метров. Стены укрепления имеют толщину в 7 метров. Алан Сигер - один из последних зрителей этой руины до её взрыва. В 1917
году её приказал взорвать германский генерал Людендорф, вынужденный отступить перед натиском французов. Частично отреставрированные развалины по сей день остаются достопримечательностью того места.

Алан Сигер Сонеты - 5

Алан Сигер   09 - Счастливая память.

Надежды нет, с чем надобно стерпеться.
Мне страшно, что Ты будешь далеко.
Хотел бы знать, как управляться с сердцем,
но понял - это станет нелегко.
Ты создана, чтоб приносить несчастье
мужчинам, для кого Ты - идеал.
Но я, что полюбил Тебя со страстью,
горжусь, что в это бедствие попал.
Нельзя же это посчитать провалом:
ведь в памяти сокровищем немалым
остался каждый несравненный раз,
что улетел навек, но это ж было:
когда ты на меня взглянула мило -
с улыбкой нежной и сияньем глаз !

Alan Seeger  Sonnet  09

Well, seeing I have no hope, then let us part;
Having long taught my flesh to master fear,
I should have learned by now to rule my heart,
Although, Heaven knows, 'tis not so easy near.
Oh, you were made to make men miserable
And torture those who would have joy in you,
But I, who could have loved you, dear, so well,
Take pride in being a good loser too;
And it has not been wholly unsuccess,
For I have rescued from forgetfulness
Some moments of this precious time that flies,
Adding to my past wealth of memory
The pretty way you once looked up at me,
Your low, sweet voice, your smile, and your dear eyes.

Алан Сигер   Сонет  03 - Мечты о счастье.

Нет чуда в том, что я теперь ожил,
хоть сердце тьма с нуждою одолели:
ведь Ты сама прибавила мне сил -
так Мир отогревается в апреле.
Я - поле, где колышется трава.
Ты - нежное весеннее дыханье.
С тобой поэзия земного естества
вдруг окрыляет всё моё сознанье.
Я не молю ответа от тебя,
с одною страстной нежностью любя,
как обожатель преданный навечно.
Хотел бы жить всё время при тебе,
не думать об одной своей судьбе,
делить вдвоём всё в жизни бесконечно.

Alan Seeger  Sonnet  03

Why should you be astonished that my heart,
Plunged for so long in darkness and in dearth,
Should be revived by you, and stir and start
As by warm April now, reviving Earth ?
I am the field of undulating grass
And you the gentle perfumed breath of Spring,
And all my lyric being, when you pass,
Is bowed and filled with sudden murmuring.
I asked you nothing and expected less,
But, with that deep, impassioned tenderness
Of one approaching what he most adores,
I only wished to lose a little space.
All thought of my own life, and in its place
To live and dream and have my joy in yours.

Примечание.
Этот сонет переведён на русский язык не впервые.
Недавно появился также отличный перевод Александры Базловой.

Алан Сигер  Сонет I - Пафос

Заходит Солнце. Небо всё красней,
и свет с Небес течёт уже не живо.
Гляжу на улицу вблизи залива:
и пыль и мгла туманная над ней.
Но вспыхивает яркий ряд огней.
Хоть нет уже сияния природы,
но всюду бойкий топот ног народа.
Жизнь в сумерках вскипает лишь сильней.
Здесь в радостях царят свои фасоны.
Для грека тусклость скучных дней - не Рай.
Кипрянки разодеты в пух и прах,
они в шелках, в атласе, в жемчугах.
Они блистают, и на них короны.
Их ночи облачают в горностай.

Примечание.
Пафос - древний прибрежный голод на Кипре.

Alan Seeger  Sonnet  I - Paphos

Down the strait vistas where a city street
Fades in pale dust and vaporous distances,
Stained with far fumes the light grows less and less
And the sky reddens round the day's retreat.
Now out of orient chambers, cool and sweet,
Like Nature's pure lustration, Dusk comes down.
Now the lamps brighten and the quickening town
Rings with the trample of returning feet.
And Pleasure, risen from her own warm mould
Sunk all the drowsy and unloved daylight
In layers of odorous softness, Paphian girls
Cover with gauze, with satin, and with pearls,
Crown, and about her spangly vestments fold
The ermine of the empire of the Night.

Алан Сигер Сонеты - 4

Алан Сигер   Сонет  05. - Поддержка.

Ты не пришла сегодня на свиданье,
куда звала дневная благодать,
но я и так был рад в своём сознанье
Тебя моей Владычицей назвать.
Пленённый тем, в чём вижу совершенство,
я благодарен собственной судьбе
за всё испытанное мной блаженство,
в чём помогла моя Любовь к Тебе.
Хоть ненадолго, будь Любимой дальше !
Старайся улыбаться мне без фальши.
В лихую ночь, как двинет рать на рать,
а, может быть, на ложе смертной муки,
я вспомню вдруг Твои святые руки -
пусть подбодрят и смогут поддержать.

Alan Seeger   Sonnet  05

Seeing you have not come with me, nor spent
This day's suggestive beauty as we ought,
I have gone forth alone and been content
To make you mistress only of my thought.
And I have blessed the fate that was so kind
In my life's agitations to include
This moment's refuge where my sense can find
Refreshment, and my soul beatitude.
Oh, be my gentle love a little while!
Walk with me sometimes. Let me see you smile.
Watching some night under a wintry sky,
Before the charge, or on the bed of pain,
These blessed memories shall revive again
And be a power to cheer and fortify.

Алан Сигер  Сонет  01 - Sidney

Сэр Филип Сидни, воин и певец !
Ты свой цветущий сад растил умело.
Метал копьё в турнирах, как боец,
и романтичен был в беседке Стеллы.
Ты был достойным рыцарем при Ней,
отнюдь не шалопай, как нынче модно.
Ты б не стерпел пороков наших дней
и учишь нас держаться благородно.
Ты признавал лишь доблестный успех,
законов совести ни разу не наруша.
Ты был достоин счастья больше всех
и не унизил сердца или душу.
Ты завещал мне преданно беречь
мою Любовь, Поэзию и Меч.

Alan Seeger   Sonnet  01 -  Sidney

Sidney, in whom the heyday of romance
Came to its precious and most perfect flower,
Whether you tourneyed with victorious lance
Or brought sweet roundelays to Stella's bower,
I give myself some credit for the way
I have kept clean of what enslaves and lowers,
Shunned the ideals of our present day
And studied those that were esteemed in yours;
For, turning from the mob that buys Success
By sacrificing all Life's better part,
Down the free roads of human happiness
I frolicked, poor of purse but light of heart,
And lived in strict devotion all along
To my three idols - Love and Arms and Song.

Алан Сигер  Сонет 07 -  Финальная роль.

Я прежде то молил, то бушевал,
теперь Тебя уже не умоляю.
Шпыняю зло, умерив свой накал:
уже прошла назойливость былая.
Могу принять улыбку за успех,
но я не как любовник прежних правил,
что ждал с большим терпением утех
и, страсть внушая, рифмами забавил.
Не рань меня, живущего в тоске.
Прошу финального аккорда в драме.
Не мучь меня ! Прильни ко мне устами,
поскольку жизнь висит на волоске.
И, наконец, обнять Тебя позволь,
раз ждёт меня трагическая роль.

Аlan Seeger   Sonnet 07

There have been times when I could storm and plead,
But you shall never hear me supplicate.
These long months that have magnified my need
Have made my asking less importunate,
For now small favors seem to me so great
That not the courteous lovers of old time
Were more content to rule themselves and wait,
Easing desire with discourse and sweet rhyme.
Nay, be capricious, willful; have no fear
To wound me with unkindness done or said,
Lest mutual devotion make too dear
My life that hangs by a so slender thread,
And happy love unnerve me before May
For that stern part that I have yet to plead.

Алан Сигер Сонеты-3

Алан Сигер   Сонет 04 - Девушке из храма

Когда бы вновь приехал в Биарриц,
то не для встречи друга, как бывало,
а чтоб вглядеться в лучшее из лиц -
на образ Твой, достигший идеала.
Я той Святыни прежде не постиг,
хотя нередко приносил подарки,
но в это чудо светлое не вник -
казалось, будто прелести не ярки.
Красавица ! Не чтение псалмов,
не проповеди высохших умов -
Основы Веры, Счастья и Блаженства.
Ценней всего - земная Красота.
Теперь моя заветная мечта -
лишь Ты - моё Святое Совершенство.

Alan Seeger  Sonnet  04

If I was drawn here from a distant place,
'Twas not to pray nor hear our friend's address,
But, gazing once more on your winsome face,
To worship there Ideal Loveliness.
On that pure shrine that has too long ignored
The gifts that once I brought so frequently
I lay this votive offering, to record
How sweet your quiet beauty seemed to me.
Enchanting girl, my faith is not a thing
By futile prayers and vapid psalm-singing
To vent in crowded nave and public pew.
My creed is simple: that the world is fair,
And beauty the best thing to worship there,
And I confess it by adoring you.

Biarritz, Sunday, March 26, 1916.

Алан Сигер   Сонет 06 - Былое счаcтье.

Ты стала мне теперь ещё дороже,
важней всех ставок, брошенных на кон.
Покуда юн, в азарте риски множу -
расту, но как надломленный пион.
Теперь всё ненадёжней ожиданья:
всё ближе возвращенье в смертный бой;
и самое заветное желанье -
не позабыть, как счастлив был с Тобой.
Тогда я жил в довольстве, без обиды
в садах и рощах ветренной Киприды.
Меня тогда повсюду ждал успех.
Из полных чаш пил редкие напитки,
и не страшили бедность и убытки.
С тобой вдвоём я жил удачней всех.

Alan Seeger   Sonnet 06

Oh, You are more desirable to me
Than all I staked in an impulsive hour,
Making my youth the sport of chance, to be
Blighted or torn in its most perfect flower;
For I think less of what that chance may bring
Than how, before returning into fire,
To make my dearest memory of the thing
That is but now my ultimate desire.
And in old times I should have prayed to her
Whose haunt the groves of windy Cyprus were,
To prosper me and crown with good success
My will to make of you the rose-twined bowl
From whose inebriating brim my soul
Shall drink its last of earthly happiness.

Алан Сигер  Сонет 08 - Любовь - страданье.

Мы любим женщин. Ищем в этом счастья.
Итог, однако, очень часто лих.
На одного, кто не страдал в той страсти,
приходится беда десятерых.
Я был в боях, где жизнь ценилась мало,
Мозги солдат текли там из ушей.
Но помнилось, что больше поражало,
сильнее било, мучило страшней.
Кто счёл бы войны высшим наказаньем,
тому бы я сказал: "Не прекословь !"
Подобным умиранию страданьем
назвал бы безответную любовь.
Война - убежище обиженных сердец,
не вынесших той пытки под конец.

Alan Seeger  Sonnet 08

Oh, love of woman, you are known to be
A passion sent to plague the hearts of men;
For every one you bring felicity
Bringing rebuffs and wretchedness to ten.
I have been oft where human life sold cheap
And seen men's brains spilled out about their ears
And yet that never cost me any sleep;
I lived untroubled and I shed no tears.
Fools prate how war is an atrocious thing;
I always knew that nothing it implied
Equalled the agony of suffering
Of him who loves and loves unsatisfied.
War is a refuge to a heart like this;
Love only tells it what true torture is.


Алан Сигер Сонеты-2

Алан Сигер   Сонет IV  - Мансарда

В чердачное окно бьёт ветер с юга.
Покоя - никогда ни для кого.
Весь город - как живое существо.
Шум улиц слышит дальняя округа.
Гудки судов доводят до испуга.
Вагоны лязгают, грохочет мост.
Сквозь дым видны там хороводы звёзд:
горят ! Но нынче свет доходит туго.
В мансарде никогда уюта нет:
внизу скрипят стальные сочлененья.
Но за тюремной дверью чердака
в глазах жильца затрепетался свет,
добравшийся с холмов, что в отдаленье,
и с милого ему морского бережка.

Alan Seeger  Sonnet IV - Attic

Up at his attic sill the South wind came
And days of sun and storm but never peace.
Along the town's tumultuous arteries
He heard the heart-throbs of a sentient frame:
Each night the whistles in the bay, the same
Whirl of incessant wheels and clanging cars:
For smoke that half obscured, the circling stars
Burnt like his youth with but a sickly flame.
Up to his attic came the city cries -
The throes with which her iron sinews heave -
And yet forever behind prison doors
Welled in his heart and trembled in his eyes
The light that hangs on desert hills at eve
And tints the sea on solitary shores. . .

Алан Сигер  Сонет 12 - Мечты между боями

Под солнцем розовеют облака.
Лазурь царит лишь над восточным склоном.
Дорога - в тополях, довольно широка,
ласкает взоры бурым и зелёным.
Опять гармония земной красы:
случились дни без пушечного грома.
Неуж мне снова выпали часы
чтоб испытать сердечную истому ?
Сбываются заветные мечты
достичь в Любви счастливой полноты.
Я жду удач в итоге похождений.
Пусть будет целый круг столиц готов
всегда предоставлять роскошный кров
для новых романтичных приключений !

Аlan Seeger   Sonnet 12

Clouds rosy-tinted in the setting sun,
Depths of the azure eastern sky between,
Plains where the poplar-bordered highways run,
Patched with a hundred tints of brown and green, —
Beauty of Earth, when in thy harmonies
The cannon’s note has ceased to be a part,
I shall return once more and bring to these
The worship of an undivided heart.
Of those sweet potentialities that wait
For my heart’s deep desire to fecundate
I shall resume the search, if Fortune grants;
And the great cities of the world shall yet
Be golden frames for me in which to set
New masterpieces of more rare romance.

Aлан Сигер  Сонет  Беллинглиз - I

В начале зеленеющей равнины,
в Пикардии, с холма сбегая вниз,
красуется - хоть сразу на картину ! -
большой прекрасный замок Беллинглиз.
Я шёл в тени меж рощ, лугов и пашен.
Всмотрелся, идя, в зеркало пруда
и видел отраженье стен и башен.
Их там ласкала чистая вода.
Умру хоть завтра - стройте здесь гробницу:
могила ежегодно обновится !
Цветенье будет, воркованье птиц !
Здесь пара любящих пройдёт по лугу,
и парень обоймёт свою подругу,
и Месяц глянет, не сомкнув зениц.

Alan Seeger  Sonnet   Bellinglise - I

Deep in the sloping forest that surrounds
The head of a green valley that I know,
Spread the fair gardens and ancestral grounds
Of Bellinglise, the beautiful chateau.
Through shady groves and fields of unmown grass,
It was my joy to come at dusk and see,
Filling a little pond's untroubled glass,
Its antique towers and mouldering masonry.
Oh, should I fall to-morrow, lay me here,
That o'er my tomb, with each reviving year,
Wood-flowers may blossom and the wood-doves croon;
And lovers by that unrecorded place,
Passing, may pause, and cling a little space,
Close-bosomed, at the rising of the moon.

Алан Сигер  Cонет  Беллинглиз - II

Давно ль охотничьи рожки звучали,
разнообразя дни и вечера,
а нынче грозы из свинца и стали
и залпы пушек с ночи до утра.
Но из весны ни капли не изъято.
Скворцы о ней щебечут там и тут.
Рассветам рады даже все солдаты.
Под проволокой ландыши цветут.
Ну, как не сжалиться над тем цветком !
Они дрожат под залповым огнём.
Враг тайно собирается пробиться.
Над замком, простоявшим сотни лет,
и всюду - бледное сияние ракет.
Мы бережём французскую границу.

Аlan Seeger  Sonnet  Bellinglise - II

Here, where in happier times the huntsman’s horn
Echoing from far made sweet midsummer eves,
Now serried cannon thunder night and morn,
Tearing with iron the greenwood’s tender leaves.
yet has sweet Spring no particle withdrawn
Of her old bounty; still the song-birds hail,
Even through our fusillade, delightful Dawn;
Even in our wire bloom lilies of the vale.
You who love flowers, take these; their fragile bells
Have trembled with the shock of volleyed shells,
And in black nights when stealthy foes advance
They have been lit by the pale rockets’ glow
That o’er scarred fields and ancient towns laid low
Trace in white fire the brave frontiers of France.

May 22, 1916.

 

Алан Сигер Стихи-2

Алан Сигер  Cонет XVI   Кто ж то воззвал с утра...

Кто ж это к Ней воззвал, почти как жрец:
придя на мыс завёл свои напевы ?
Красивый и восторженный юнец
восславил в звонких песнях Приснодеву.
И свой поднос приладил ловко слева:
к питью был мёд с вином напополам.
Но ублажить решил не только чрево.
Он плёл венок - хотел украсить храм.
С зарёй на Землю глянула Венера.
Метнула взор из-за дремливых век.
К лицу была ей девичья манера,
её росой расцвеченный забег.
Цветы Планетой любовались бодро -
так набивались парню - аж под бёдра.

Alan Seeger   Sonet XVI   Who shall invoke her...

Who shall invoke her, who shall be her priest,
With single rites the common debt to pay?
On some green headland fronting to the East
Our fairest boy shall kneel at break of day.
Naked, uplifting in a laden tray
New milk and honey and sweet-tinctured wine,
Not without twigs of clustering apple-spray
To wreath a garland for Our Lady's shrine.
The morning planet poised above the sea
Shall drop sweet influence through her drowsing lid;
Dew-drenched, his delicate virginity
Shall scarce disturb the flowers he kneels amid,
That, waked so lightly, shall lift up their eyes,
Cushion his knees, and nod between his thighs.

Алан Сигер   Сонет
Вместе с книгой сонетов Шекспира при окончании Колледжа.

Как мог бы изнывать четыре года,
прилежный фермер, согнанный с земли,
лишась необходимого дохода,
что те года без жатвы унесли,
так я страдал не раз, терпя обиды,
но Ты, как друг, вносил мне в душу мир.
И я тогда твердил псалмы Давида.
Меня спасал сонетами Шекспир.
Дарю Тебе на память их с Любовью.
Цветы свежей от рьяного дождя.
Пусть наша дружба укрепится новью
и плещется забвенье упредя.
Листая эту книгу на досуге,
узнай, что я в Тебе ценю как в друге.

Alan Seeger   Sonnet
With a Copy of Shakespeare's Sonnets on Leaving College.

As one of some fat tillage dispossessed,
Weighing the yield of these four faded years,
If any ask what fruit seems loveliest,
What lasting gold among the garnered ears, -
Ah, then I'll say what hours I had of thine,
Therein I reaped Time's richest revenue,
Read in thy text the sense of David's line,
Through thee achieved the love that Shakespeare knew.
Take then his book, laden with mine own love
As flowers made sweeter by deep-drunken rain,
That when years sunder and between us move
Wide waters, and less kindly bonds constrain,
Thou may'st turn here, dear boy, and reading see
Some part of what thy friend once felt for thee.

Алан Сигер Всё то, что не Любовь...

Всё то, что не Любовь, - то упущенье,
ведь том страниц без текста - не словарь;
не храм - пустая церковь без моленья,
где свечи не горят и пуст алтарь.

Дай Бог держаться в юном обаянье.
Пусть мчат года, терзая каждый сад.
Так я мечтаю, даже в увяданье,
пленяться пеньем, чуять аромат.

Пусть не тускнеет семицветье радуг.
Не гаснут желтизна с голубизной.
Нам колер крыльев бабочкиных сладок -
но нет средь них бессмертной - ни одной.

Останусь без Любви - с того мгновенья
иной отрады уж не нужно мне.
То смысл всего, что вижу в окруженье:
то ветра свист с усмешкою в волне.

Аlan Seeger All that's not Love

All that's not love is the dearth of my days,
The leaves of the volume with rubric unwrit,
The temple in times without prayer, without praise,
The altar unset and the candle unlit.

Let me survive not the lovable sway
Of early desire, nor see when it goes
The courts of Life's Abbey in ivied decay,
Whence sometimes sweet anthems and incense arose.

The delicate hues of its sevenfold rings
The rainbow outlives not; their yellow and blue
The butterfly sees not dissolve from his wings,
But even with their beauty life fades from them too.

No more would I linger past Love's ardent bounds
Nor live for aught else but the joy that it craves,
That, burden and essence of all that surrounds,
Is the song in the wind and the smile on the waves.


Алан Сигер Сонеты - 1

Алан Сигер  Cонет  VIII  - Парадиз

Часы, что угнетали под конец,
все дни, что без Любви и без привета,
сменились эрой воли для сердец,
алмазным блеском на груди рассвета.
В небесных знАмениях подоплёка ! -
И дух мой начинает трепетать.
Так потрясло Патмийского пророка,
сумевшего грядущее познать.
И мир облёкся в радужные краски.
И просияла новая пора.
Взманили губки и шальные глазки.
Походка стала более быстра.
И на Земле открылся новый Рай:
Люби. Будь рад. Живи - не умирай !

Alan Seeger  Sonnet  VIII - Paradise

Oft as by chance, a little while apart
The pall of empty, loveless hours withdrawn,
Sweet Beauty, opening on the impoverished heart,
Beams like the jewel on the breast of dawn:
Not though high heaven should rend would deeper awe
Fill me than penetrates my spirit thus,
Nor all those signs the Patmian prophet saw
Seem a new heaven and earth so marvelous;
But, clad thenceforth in iridescent dyes,
The fair world glistens, and in after days
The memory of kind lips and laughing eyes
Lives in my step and lightens all my face, -
So they who found the Earthly Paradise
Still breathed, returned, of that sweet, joyful place.

Примечание.
Патмийский пророк - Иоанн Креститель.

Алан Сигер  Cонет -  У гробницы Наполеона

Покоится тот, кто с войсками своими
прошёл по Европе как мощный гром.
Теперь Он - как туча за дальним бугром
в итоге сражений в огне да в дыме.
Пусть нам Искусство, хоть в красках, хоть в гриме
образ могучий Его воссоздаст !
Кто из людей так велик и горазд ? -
Сыщем ! Мы знаем то славное Имя !
Есть Колумбиец - пример на века,
гордый укор всем ехидным затеям.
Он оклеветан. Орут без опаски
все фарисеи - лихие войска -
пучат на Гения узкие глазки,
но не понять той Громады пигмеям.

Alan Seeger  Sonet  "At the Tomb of Napoleon"

I stood beside his sepulcher whose fame,
Hurled over Europe once on bolt and blast,
Now glows far off as storm clouds overpast
Glow in the sunset flushed with glorious flame.
Has Nature marred his mold? Can Art acclaim
No hero now, no man with whom men side
As with their hearts' high needs personified?
There are will say, One such our lips could name;
Columbia gave him birth. Him Genius most
Gifted to rule. Against the world's great man
Lift their low calumny and sneering cries
The Pharisaic multitude, the host
Of piddling slanderers whose little eyes
Know not what greatness is and never can.

Примечание.
Скорее всего Алан Сигер вспоминает здесь о Боливаре.

Алан Сигер  Cонет 11 -  Возвращение на Фронт из отпуска

Простясь с подругами, я вновь солдат.
Но дамы похудели, посинели.
Без прежних сливок стали как обрат,
а наши мощи спрятаны в шинели.
Но кое в чём война и хороша.
Её трусливые притворщики боятся,
а те, в ком благородная душа,
крепят и ценят боевое братство.
Пришла пора для боевых атак.
Мы будем драться смело и сердито,
круша любых жестоких молодцов,
каких бы пушек ни наставил враг.
Скорей умрём, взяв мир наш под защиту,
хоть это мир безумных подлецов.

Alan Seeger  Sonnet 11   -   On Returning to the Front after Leave

Apart sweet women (for whom Heaven be blessed),
Comrades, you cannot think how thin and blue
Look the leftovers of mankind that rest,
Now that the cream has been skimmed off in you.
War has its horrors, but has this of good —
That its sure processes sort out and bind
Brave hearts in one intrepid brotherhood
And leave the shams and imbeciles behind.
Now turn we joyful to the great attacks,
Not only that we face in a fair field
Our valiant foe and all his deadly tools,
But also that we turn disdainful backs
On that poor world we scorn yet die to shield —
That world of cowards, hypocrites, and fools.

Source: Poems (1916)

Алан Сигер Стихи - 1

Алан Сигер    У меня свидание со Cмертью.

У меня рандеву со Смертью
в близком жестоком сраженье.
Придёт весна шуршащей тенью,
цветеньем яблонным полна.
Когда я свижусь там со Смертью,
там будет голубеть весна.

Рука костлявая потащит,
и взор мой света не обрящет.
Сомкну глаза, и дух замрёт.
А что как спрячусь от наводки ?
Но нет. Меня погибель ждёт
на склоне взорванной высотки.
Пусть будут там цвести всегда
цветы в грядущие года.

Бог видит: слаще было б мне
в шелках, в подушках, в умиленье,
лежать блаженно, как во сне,
дышать одним дыханьем с Милой,
и не встречаться передрягой
во время рандеву с могилой
в каком-то выженном селенье.
Но путь определён присягой.
Так ни судьбе, ни долгу не перечу.
И я не пропущу назначенную встречу.

Alan Seeger
I Have a Rendezvous with Death

I have a rendezvous with Death
At some disputed barricade,
When Spring comes back with rustling shade
And apple-blossoms fill the air —
I have a rendezvous with Death
When Spring brings back blue days and fair.

It may be he shall take my hand
And lead me into his dark land
And close my eyes and quench my breath —
It may be I shall pass him still.
I have a rendezvous with Death
On some scarred slope of battered hill,
When Spring comes round again this year
And the first meadow-flowers appear.

God knows 'twere better to be deep
Pillowed in silk and scented down,
Where Love throbs out in blissful sleep,
Pulse nigh to pulse, and breath to breath,
Where hushed awakenings are dear ...
But I've a rendezvous with Death
At midnight in some flaming town,
When Spring trips north again this year,
And I to my pledged word am true,
I shall not fail that rendezvous.

Source: A Treasury of War Poetry (1917)

Примечание.
Алан Сигер (1888 - 1916) - амриканский поэт и журналст, выпускник Гарвардского университета. Добровоьно вступил во французский Иностранный Легион и участвовал
в первой мировой войне. Погиб в битве на Сомме. Приведённое стихотворение - самое знаменитое среди его произведений. Эти стихи знал и ценил президент США Джон Кеннеди и выучила наизусть его супруга. Это стихотворение зачитал президент Франции Макрон во время визита в США. Стихотворение неодноратно переведено на
русский язык, в том числе Аркадием Шляпинтохом, Евгением Лукиным, Викторией Трентьевой, Талгаром Талгаром и Санни Дэй.

Алан Сигер  Сонет 10  -  Я искал Счастья

Искал я Счастья - поиск был напрасен.
За радугою двинулся в поход -
не годным был добытый мною плод:
совсем не сладок, лишь на вид прекрасен.
Пусть свойства квасятся, чтоб притереться -
стараются друг дружку побороть,
и я потом смогу увидеть плоть,
вполне способную согреть мне сердце.
Измучась, я мечтаю о свободе,
чтоб больше страсть не жалила меня,
а то от разных дрязг любого дня
и ревности все силы на исходе.
Но в дни войны не маюсь я тоской.
Под гром орудий на сердце покой.

Alan Seeger  Sonnet 10  - I have sought Happiness

I have sought Happiness, but it has been
A lovely rainbow, baffling all pursuit,
And tasted Pleasure, but it was a fruit
More fair of outward hue than sweet within.
Renouncing both, a flake in the ferment
Of battling hosts that conquer or recoil,
There only, chastened by fatigue and toil,
I knew what came the nearest to content.
For there at least my troubled flesh was free
From the gadfly Desire that plagued it so;
Discord and Strife were what I used to know,
Heartaches, deception, murderous jealousy;
By War transported far from all of these,
Amid the clash of arms I was at peace.

Алан Сигер   Сонет  -  Я любил...

Мне были любы скопища в столицах,
вечерние огни и праздничный задор.
Но рад бывал, что можно удалиться
от всех среди обледенелых гор.
И был я страстно до красавиц падок.
Им так легко затмить любой кумир:
цветут, как розы под сияньем радуг.
В них идеал, который ценит Мир.
Я был пленён природою в Отчизне.
Дивила дух земная красота.
Её расцвет казался главной целью.
Я ликовал от преизбытка жизни.
Во всём сбывалась юная мечта,
и мнилось бесконечное веселье...

Alan Seeger  Sonnet -  I loved...

I loved illustrious cities and the crowds
That eddy through their incandescent nights.
I loved remote horizons with far clouds
Girdled, and fringed about with snowy heights.
I loved fair women, their sweet, conscious ways
Of wearing among hands that covet and plead
The rose ablossom at the rainbow's base
That bounds the world's desire and all its need.
Nature I worshipped, whose fecundity
Embraces every vision the most fair,
Of perfect benediction. From a boy
I gloated on existence. Earth to me
Seemed all-sufficient and my sojourn there
One trembling opportunity for joy.

Конрад Эйкен Сонеты 7-9

Конрад Эйкен Сонет VII Великодушие

Любимая ! Одуматься пора.
Твоё решенье чересчур сурово.
Проверь, права ли ты была вчера.
Цветок, что сломан, не воспрянет снова.
Скажи, что всё, что было, ерунда,
что злилась из-за мелкой неувязки,
и я, не разобравшись в "Нет !" и "Да !"
тебе поверю, как ребёнок сказке.
Как тяжко подозренье ! Боже мой !
Как строг напор оценочного взгляда.
А он суровый, зоркий и прямой,
но в оправданье - сладость и отрада.
Пленясь великодушием твоим,
Любимая ! - и я непогрешим.

Conrad Aiken Sonnet VII

My love, my love, take back that word, unsay
The heavy sentence that confronts us now:
Check Time: and let today be yesterday,
The fallen flower again upon its bough,
Say you deceived yourself - say you mistook -
Say you were angry, though you were not so -
And I'll believe you as the boy his book,
Taking your no for yes, your yes for no.
Christ ! Is it possible that shadow weighs
So grievously upon you ? And must I
Find comfort in this secondary praise, -
Outshone, by him, in your appraising eye ?
Were love magnanimous, then I might speak
Nobly of this and him; but I am weak.

Конрад Эйкен Сонет VIII Сомнения

В природе так: когда в цветке паук -
в нектаре яд да горечь в наслажденье.
Суровый рок привносит бред докук,
и стрелам только в помощь освещенье.
В Любви ж сомненья отравляют сласть
и ненависть вползает чёрной тенью.
В уме и в сердце будет уж не Страсть,
а злобный Змей, готовый к нападенью.
И мозгу, и глазам уже невмочь,
как за возврат доверия ни бьются.
Без толку Ангел гонит день и ночь
с беспутством вместе также безрассудство.
Итак, пока в разладе мы живём,
Эроту вовсе ни к чему наш дом.

Conrad Aiken Sonnet VIII

Here's Nature: it's a spider in a flower,
Poison in honey, darkness in delight,
Disastrous doom that tolls delirium's hour,
The arrow of mischief in the brightest light.
What's love, with doubt's slow venom mixed, unless
It be a most ecstatic hue of hate ?
Joy, in the heart grows dumb with bitterness;
The serpent coils bright rings by Eden gate.
Nor can the eye, or cunning brain, remove
Loathing from love, or honor from mistrust;
Horror with beauty wrangles in this love,
The angel wrestles with the fiend of lust.
Not here, not here, will Eros rest his head,
Nor sleep, and smile in sleep, till we be dead.

Конрад Эйкен Сонет IX Крест

Боярышник расцвёл вслед вешним зорям.
Слетелась масса птиц из разных мест.
И Солнце льёт свой свет над общим горем,
а клювы хищные во всю молотят Крест.
Нарцисс, тюльпан, и в них твоё признанье.
А я - не как соперник. Я не бог.
Потрясены, и невозможно отрицанье.
Я знаю всё, постигнув всё, что смог.
Тргедии как будто не бывало.
Ты, день за днём, - всё хуже для меня.
Я понял: ты его предпочитала,
любви моей никак не оценя.
Он и сейчас тебе милей и ближе.
Но вряд ли я тебя возненавижу.

Conrad Aiken Sonnet IX

Here's daffodil - here's tulip - here's the leaf
Of new-sprung hawthorn in the bird-loud wood;
And sunlight trumpeting at our coil of grief,
While busy murder hammers at his Rood.
You are not all I thought you might be; I
Am not the god my rival was; and so,
We stare, we tremble, hopeless to deny
The chaos that we know, and know we know.
Here is no tragedy, if it were not
That more I love you as you worse appear;
Here is no poison, could you be forgot,
And that grim shadow which you hold so dear.
But since you loved him, love, he lives in you;
And since I hate him, I must hate you too.


Конрад Эйкен Сонеты 4-6

Конрад Эйкен Сонет: Ошибка

Я десять тысяч раз Тебя предал
за краткий срок с начальной нашей встречи.
Но мало кто Тебя не обвинял. -
Твой облик исказили эти речи.
Забыв Тебя, понёс цветы, как раб,
красавице недоброй и неверной:
завод у сердца краток был и слаб -
не в Рай попал - сдружился с адской скверной.
Свершив ошибку, был и сам не рад.
Настрой всех мыслей дрогнул разом.
Тяжка ошибка - труден путь назад.
Всему виной мой жидкий ртутный разум.
Мой глупый грех заел меня всецело,
а верная любовь в груди засела.

Conrad Aiken Sonnet IV

My love, I have betrayed you seventy times
In this brief period since our stars were met:
Against your ghost announced unnumbered crimes,
And many times its image overset;
Forgot you, worshipped others, flung a flower
To meaner beauty, proved an infidel;
Showing my heart not loyal beyond an hour,
Betraying Paradise, and invoking Hell.
Alas ! what chain of thought can thinking bind ?
It is in thought alone that I have faltered,
It is my fugitive and quicksilver mind,
By every chance and change too lightly altered.
Can I absolve, from this all-staining sin,
The angelic love who sits, ashamed, within ?

Конрад Эйкен Сонет: Трагическая усмешка

Вдруг облик твой из памяти исчез:
глаза, рот, щёки, брови - всё пропало.
Мой разум превратился в тёмный лес.
Тропы к той призрачной мечте не стало.
Не снится больше смех, что был всегда
и разжигал во мне шальное пламя.
Но он угас, ушедши без следа,
как Феникс ! - Не поймать руками.
И сердце, и рассудок мой дурной,
забыв тебя, - ведь всякий след утрачен -
бодры и в шторм, и в штиль, в мороз и зной.
Пою и веселюсь, а дух мой мрачен.
Прогнав тоску в весёлой круговерти,
иду домой, где ждёт усмешка смерти.

Konrad Aiken Sonnet V

Imprimis: I forgot all day your face,
Eyes, eyebrows, gentle mouth, and cheek, all faded;
Nor could I, in the mind's dark forest, trace
The haunted path whereby that dream evaded.
Secundus: I forgot all night your laughter,
In vain evoked it by strong charms of thought:
Gone, like a cry that leaves no image after,
Phoenix of sound which no hand ever caught.
Tertius: my wanton mind and heart together,
Forgetting you, you absent, have delighted
For no more cause than bright or stormy weather,
Singing for joy; in truth, I am benighted,
Yet, when I home once more from breach of faith.
Love there awaits me with a joy like death.

Конрад Эйкен Сонет: Я люблю !

Что за безумие: сидеть ночами
и поиск Бога в строчки слов облечь,
смотря на небо пылкими очами ? -
Хотя не к птицам мчит любая речь,
как принц Просперо, всех храня от смерти,
я предложу им взвиться в небеса.
Всё что ни есть забьётся в круговерти.
В мелькании начнутся чудеса.
Позволь мне, Милая, занять высокий пост.
В Безвременье не станут мне мешать.
Там, в Хаосе, в посеве новых Звёзд,
я научу те Звёзды рифмовать.
И всем, кто слышат, крикну, став к рулю,
одну лишь только фразу: "Я люблю !"

Conrad Aiken Sonnet VI

What lunacy is this, that night-long tries,
With seven or seventy or ten thousand words,
To compass God in heaven, the loved one's eyes ?
Alas ! were the whole language turned to birds,
And I Prince Prospero to set them free,
Though I should hide all heaven with beating wings,
Still the essential would escape, still be
Unspoken, dumb, like all essential things.
Love, let me be the beginning world, and grow
To time from Timelessness, and out of Time
Create magnificent Chaos, and there sow
The immortal stars, and teach those stars to rhyme -
Even so, alas, I could in no sense move
From the begin-all-end-all phrase, "I love."

Примечание.
Принц Просперо - герой фантастической новеллы Эдгара По
"Маска Красной Стерти".

Конрад Эйкен Сонеты 1-3

Конрад Эйкен Сонет: Взошла Луна

Темнело, над холмом взошла Луна,
чей рог пробил преграду облаков.
И стала вдруг Полярная видна,
что ярче даже сотен маяков.
Вслед самым сильным факелам в ночи
тянулась войском блещущая млечность;
в ней каждый лоб подобием свечи
со славою тянулся в бесконечность.
Так много звёзд я прежде не видал.
Я потрясён был, сердцем осознав, -
Любовь моя ! Мой звёздный идеал ! -
как прежде был в одной ночи не прав.
Весь этот звёздный сонм мне возвращал
Святыню - ту, что чуть не потерял.

Conrad Aiken Sonnet I

Broad on the sunburnt hill the bright moon comes,
And cuts with silver horn the hurrying cloud;
and the cold Pole Star, in the dusk, resumes
His last night’s light, which light alone could shroud.
And legion other stars, that torch pursuing,
Take each their stations in the deepening night,
Lifting pale tapers for the Watch, renewing
Their glorious foreheads in the Infinite.
Never before had night so many eyes!
Never was darkness so divinely thronged,
As now – my love! bright star! – that you arise,
Giving me back that night which I had wronged.
Now with your voice sings all that immortal host,
That god of myriad stars whom I thought lost.

Конрад Эйкен Сонет: Чары

Как чары музыки, как звуки скрипки,
Твой голос, полный чудной красоты,
рождает в людях радость и улыбки. -
Так Солнце на заре бодрит цветы.
Зюйд-вест, что с шумом непреклонно мчится,
расшевелил в воде все камыши,
но голос Твой расслышали все птицы
и пленены до глубины души.
Ручей течёт, струясь между камнями,
одни лишь звуки гласные шепча -
секретами любви делясь с корнями -
но тем не побежать с ним сообща.
Никто к врагам-ревнивцам не причастен,
а я - признаюсь: я - напротив - страстен !

Conrad Aiken Sonnet II

What music's devious voice can say, beguiling
The flattered spirit, your voice can richlier say,
Moving the happy creature to such smiling
As the young sun brings flowers at break of day,
Nor can the southwest wind, which turns green boughs,
Or sings in watery reeds, outvie your voice,
No, though the whole wide world of birds he rouse,
And boughs and birds together all rejoice.
Not water's self, shy singer among stones,
Vowelling softly of his secret love,
Can murmur to green roots such undertones,
Nor with low laughter have such power to move,
No rival - none. There is no help for us.
Be it confessed: I am idolatrous.

Конрад Эйкен Сонет: Улитка

Звёздною ночью был сильный мороз.
Утром неяркое Солнце смотрело,
как весь садовый штакетник оброс,
как всё там бывшее обледенело.
Солнце взялось убирать кружева.
То, что блистало пред всеми очами,
что серебром отливало сперва,
съёжилось, чуя небесное пламя.
Жар, хоть не сильный, но быстро помог.
Сад стал милей, распахнувши калитки.
Вижу, оттаявши, тянется рог:
Солнечный свет стал спасеньем улитке.
Все тянутся к Солнцу в мечтах и с тоской.
Нет в том секрета. И сам я такой.

Conrad Aiken Sonnet III

Think, when a starry night of bitter frost
Is ended, and the small pale winter sun
Shines on the garden trellis, ice-embossed,
And the stiff frozen flower-stalks, every one,
And turns their fine embroideries of ice
Into a loosening silver, skein by skein,
Warming cold sticks and stones, till, in a trice,
The garden sighs, and smiles, and breathes again:
And further think how the poor frozen snail
Creeps out with trembling horn to feel that heat,
And thaws the snowy mildew from his mail,
Stretching with all his length from his retreat:
Will he not praise, with his whole heart, the sun ?
Then think at last I too am such an one.

Cэр Филип Сидни Сонеты

Сэр Филип Сидни Сонет

Оставь меня Любовь, способная истлеть.
Стремись мой Разум только к возвышенью.
Опрись на то, чему не заржаветь.
Пусть увяданье даст лишь облегченье.

Умерь лучи и сам расслабься вслед.
Пребудь в ярме уверенной свободы.
Рассеяв облака, зажжется свет,
и мы увидим дали небосвода.

Пусть станет свет для всех проводником
в дороге от рожденья до успенья.
Нам будет нелегко в движении таком:
пройдём сквозь неземные испаренья.
И я вскричу в небесной вышине:
"О Вечная Любовь ! Живи теперь во мне !"

Sir Philip Sidney Leave Me, O Love

Leave me, O Love, which reachest but to dust,
And thou my mind aspire to higher things:
Grow rich in that which never taketh rust:
Whatever fades, but fading pleasure brings.

Draw in thy beams, and humble all thy might,
To that sweet yoke, where lasting freedoms be:
Which breaks the clouds and opens forth the light,
That doth both shine and give us sight to see.

O take fast hold, let that light be thy guide,
In this small course which birth draws out to death,
And think how evil becometh him to slide,
Who seeketh heaven, and comes of heavenly breath.
Then farewell world, thy uttermost I see,
Eternal Love, maintain thy life in me.
(Certain Sonnets).

Cэр Филип Сидни Сонет

Моя Любовь затаена в сознанье.
Держу Её в сердечной глубине,
и никаких подсказок нет на мне,
и я не расточаю воздыханья.

Придворным Нимфам, любящим вниманье,
такая тактика понятна невполне.
Я сам подслушал в дамской болтовне:
"Завлечь такого - вздорное старанье !"

А Стелла догадалась, как всмотреться.
Я вовсе не затейник Купидон.
Мой Знак Любви хранится в глубях Сердца.
Теперь Красоткам ведомо, где он.
Не стань сорокой - лебедь не болтлив.
В Любви успешней тот, кто не хвастлив.

Sir Philip Sidney Sonnet

Because I breathe not love to every one,
Nor do not use set colours for to wear,
Nor nourish special locks of vowed hair,
Nor give each speech a full point of a groan,

The courtly nymphs, acquainted with the moan
Of them who in their lips Love's standard bear,
'What, he!' say they of me, 'now I dare swear
He cannot love. No, no, let him alone.'-

And think so still, so Stella know my mind!
Profess indeed I do not Cupid's art;
But you, fair maids, at length this true shall find,
That his right badge is worn but in the heart.
Dumb swans, not chattering pies, do lovers prove:
They love indeed who quake to say they love.
(Astropheel and Stella - LIV)

Примечание.
Этот сонет известен в переводе А.Ревича.

Cэр Филип Сидни Сонет

Любимая ! Кому из нас везёт ?
Вас пёсик любит - я огнём пылаю !
Он - возле Вас, и я не покидаю.
К кому ж любовь ? Кому из нас почёт ?

Он - невелик и вечно ждёт щедрот.
Так лает он - я песни сочиняю
и дущу Вам с восторгом предлагаю,
а пёсик разве что перчатку принесёт.

И вот томлюсь, а он с довольной миной
теперь уж к сердцу Вашему прижат.
И Вас не отвращает запах псиный.
Вы рады. Он подавно очень рад.-
От этих глупых сцен я стал дуреть.
Любимая !  При мне он лишний впредь.

Sir Philip Sidney Sonnet

Dear, why make you more of a dog than me?
If he do love, I burn, I burn in love:
If he wait well, I never thence would move:
If he be fair, yet but a dog can be.

Little he is, so little worth is he;
He barks, my songs thine own voice off doth prove:
Bidd`n perhaps he fetcheth thee a glove,
But I unbid, fetch even my soul to thee.

Yet while I languish, him that bosom clips,
That lap doth lap, nay lets in spite of spite,
This sour-breath`d mate taste of those sug`red lips.
Alas, if you grant only such delight
To witless things, then Love, I hope (since wit
Becomes a clog) will soon ease me of it.
(Asthriphel and Stella - LIX).

Примечание. Этот сонет известен в переводах Г.Кружкова
и Людмилы Рогожевой.

Перси Биши Шелли О Любви

Перси Биши Шелли С арабского. Имитация.

Мой хлипкий дух готов ловить Твой взор -
везде, моя Любовь.
Спешу к Тебе, как лань среди жары -
к воде, моя Любовь.
Но буйный твой рысак, как буря, скор.
Ты скачешь яро.
Мои шаги совсем не так быстры.
И я не пара.

Но что мне штормы, что мне прыть коня ?
Прокляв бессилье,
как голубка, я б сердце оперил,
приладил крылья.
И в битвах, и в нужде, и средь огня
с Тобою б рядом был,
не требуя награды для меня.
Вот то бы и ценил !

Percy Bysshe Shelley
From the Arabic An Imitation

My faint spirit was sitting in the light
Of thy looks, my love;
It panted for thee like the hind at noon
For the brooks, my love.
Thy barb, whose hoofs outspeed the tempest's flight,
Bore thee far from me;
My heart, for my weak feet were weary soon,
Did companion thee.

Ah! fleeter far than fleetest storm or steed,
Or the death they bear,
The heart which tender thought clothes like a dove
With the wings of care;
In the battle, in the darkness, in the need,
Shall mine cling to thee,
Nor claim one smile for all the comfort, love,
It may bring to thee.

Перси Биши Шелли Эхо и воспоминания.

Когда все струны замолчат,
так в памяти ещё дрожат.
Фиалки вянут, но струят
Животворящий аромат.

И розы, что на смертном ложе
Любимой, уж не живы тоже.
Утихли скорбные слова -
Любовь, что в Сердце, всё жива.

Percy Bysshe Shelley Echoes and Memories

Music, when soft voices die,
Vibrates in the memory—
Odours, when sweet violets sicken,
Live within the sense they quicken.

Rose leaves, when the rose is dead,
Are heaped for the belov;d’s bed;
And so thy thoughts, when thou art gone,
Love itself shall slumber on.


Примечания.
Percy Bysshe Shelley (1792—1822)

Перевол этого стихотворения с английского
Натальи Ивановой.

Музыка со звуков нежных смертью
В памяти трепещет круговертью —
Приторный фиалки аромат
С увяданьем слаще во сто крат.

Розы гибель оказалась мнимой —
Ныне лепестки — постель любимой.
Так, исчезнув, дум оставишь сонм,
Ведь любовь – лишь только зыбкий сон.

Перевод этого стихотворения,
сделанный Конствнтином Бальмонтом.

Пусть отзвучит гармоничное, нежное пенье, —
В памяти все еще звуки ревниво дрожат;
Пусть отцветает фиалка, проживши мгновенье, —
В венчике бледном хранится ее аромат.
 
Светлые розы, скончавшись, толпой погребальной
Искрятся в пышных букетах, как в небе звезда;
Так я с тобой разлучен, но твой образ печальный
В сердце моем, убаюканный, дремлет всегда.

Примечания.
Перси Биши Шелли (1792 - 1822) - английский поэт, драматург, прозаик, эссеист,
один из классиков британского романтизма. Друг Байрона, Ли Ханта, Китса. Супруг
Мэри Шелли, написавшей роман "Франкенштейн, или современный Прометей". Шелли -
выходец из богатого знатного семейства. Родился в графстве Сассекс. Учился в Итоне, затем в Оксфорде. Вкоре был исключён из униврситета за вольнодумство.
По семейным и другим обстоятельствам эмигрировал в Италию, где утонул в море между Ливоро и Специей при крушении его яхты во время шторма.          

Данте Габриэль Россетти Even So

Данте Габриэль Россетти Even So

Так и есть, Дорогая.
Сердца болят, изнемогая.
Я слышу дрожь секретных струн.
Так и есть, Дорогая.

Дюны вокруг, всё пусто.
Только морская капуста.
Море да небо вверху.
Кроме песка, всё пусто.

Море простёрлось вперёд.
Стык его с небом глух.
Стаи корабликов - вроде мух.
Кажется, всё застыло
и скоро навеки замрёт.

Таким был мир в лучах зари.
Я был твоим, а Ты - моей,
и всё таким, как ни смотри.
Но наш-то мир у нас внутри ?

Какими ж стать должны сейчас ?
Вот видим все под небом мрут. -
Такая участь - не для нас.
Какими ж быть должны сейчас ?

Dante Gabriel Rossetti Even So

So it is, my dear.
All such things touch secret strings
For heavy hearts to hear.
So it is, my dear.

Very like indeed:
Sea and sky, afar, on high,
Sand and strewn seaweed, -
Very like indeed.

But the sea stands spread
s one wall with the flat skies,
Where the lean black craft like flies
Seem well-nigh stagnated,
Soon to drop off dead.

Seemed it so to us
When I was thine and thou wast mine,
And all these things were thus,
But all our world in us?

Could we be so now?
Not if all beneath heaven's pall
Lay dead but I and thou,
Could we be so now !




© Copyright: Владимир Корман, 2023

Гуидо Кавальканти Сонеты

Гуидо Кавальканти К его Даме Джоан

В Тебе есть и цветенье, и листва.
Лишь радость для того, кто посмотрел.
Милей, чем Ты, не сыщешь существа.
Ты - совершенство. Ты его предел.
От прелести кружится голова.
Бывает, что влюблённый оробел.
Ты в обхожденье точно такова,
чтоб он скорей воспрял и осмелел.
Твои подруги славным тесным кругом
и все служанки ценят Твой успех,
и Ты в почёте по своим заслугам.
Все - тоже - соучастницы утех.
Их дом манит сообщество к досугам -
и Ты в нём, несомненно, лучше всех.
 
Guido Cavalcanti Sonnet
To his Lady Joan, of Florence

Flowers hast thou in thyself, and foliage,
And what is good, and what is glad to see;
The sun is not so bright as thy visage;
All is stark naught when one hath looked on thee;
There is not such a beautiful personage
Anywhere on the green earth verily;
If one fear love, thy bearing sweet and sage
Comforteth him, and no more fear hath he.
Thy lady friends and maidens ministering
Are all, for love of thee, much to my taste:
And much I pray them that in everything
They honour thee even as thou meritest,
And have thee in their gentle harboring:
Because among them all thou art the best.

Translated by Dante Gabriel Rossetti.

Гуидо Кавальканти Сонет
Восхищение своей дамой.

Идёт - и всех пленяет красота,
и смотрят: что это за пава ?
Ей ни к чему людская суета,
когда вздыхает целая орава.
О том, как смотрит влево или вправо,
я не скажу: разумна и проста.
Во взгяде том такая доброта,
что рядом с ней все женщины корявы.
Про честь её словами не сказать.
Она - пример благого устремленья,
Она - залог грядущего блаженства.
Кому ещё наш разум направлять ?
Для нас в Ней вся надежда на спасенье.
Она для нас - вершина совершенства.

Guido Cavalcanti Sonnet
А Rapture Concerning His Lady

Who is she coming, whom all gaze upon,
Who makes the air all tremulous with light,
And at whose side is Love himself? that none
Dare speak, but each man's sighs are infinite.
Ah me! how she looks round from left to right,
Let Love discourse: I may not speak thereon.
Lady she seems of such high benison
As makes all others graceless in men's sight.
The honor which is hers cannot be said;
To whom are subject all things virtuous,
While all things beauteous own her deity.
Ne'er was the mind of man so nobly led,
Nor yet was such redemption granted us
That we should ever know her perfectly.

Translated by Dante Gabriel Rossetti.

Гуидо Кавальканти К его Даме и др.

Гуидо Кавальканти К его Даме Джоан

В Тебе есть и цветенье, и листва.
Лишь радость для того, кто посмотрел.
Милей, чем Ты, не сыщешь существа.
Ты - совершенство. Ты его предел.
От прелести кружится голова.
Бывает, что влюблённый оробел.
Ты в обхожденье точно такова,
чтоб он скорей воспрял и осмелел.
Твои подруги славным тесным кругом
и все служанки ценят Твой успех,
и Ты в почёте по своим заслугам.
Все - тоже - соучастницы утех.
Их дом манит сообщество к досугам -
и Ты в нём, несомненно, лучше всех.
 
Guido Cavalcanti Sonnet
To his Lady Joan, of Florence

Flowers hast thou in thyself, and foliage,
And what is good, and what is glad to see;
The sun is not so bright as thy visage;
All is stark naught when one hath looked on thee;
There is not such a beautiful personage
Anywhere on the green earth verily;
If one fear love, thy bearing sweet and sage
Comforteth him, and no more fear hath he.
Thy lady friends and maidens ministering
Are all, for love of thee, much to my taste:
And much I pray them that in everything
They honour thee even as thou meritest,
And have thee in their gentle harboring:
Because among them all thou art the best.

Translated by Dante Gabriel Rossetti.

Гуидо Кавальканти Сонет
Восхищение своей дамой.

Идёт - и всех пленяет красота,
и смотрят: что это за пава ?
Ей ни к чему людская суета,
когда вздыхает целая орава.
О том, как смотрит влево или вправо,
я не скажу: разумна и проста.
Во взгяде том такая доброта,
что рядом с ней все женщины корявы.
Про честь её словами не сказать.
Она - пример благого устремленья,
Она - залог грядущего блаженства.
Кому ещё наш разум направлять ?
Для нас в Ней вся надежда на спасенье.
Она для нас - вершина совершенства.

Guido Cavalcanti Sonnet
А Rapture Concerning His Lady

Who is she coming, whom all gaze upon,
Who makes the air all tremulous with light,
And at whose side is Love himself? that none
Dare speak, but each man's sighs are infinite.
Ah me! how she looks round from left to right,
Let Love discourse: I may not speak thereon.
Lady she seems of such high benison
As makes all others graceless in men's sight.
The honor which is hers cannot be said;
To whom are subject all things virtuous,
While all things beauteous own her deity.
Ne'er was the mind of man so nobly led,
Nor yet was such redemption granted us
That we should ever know her perfectly.

Translated by Dante Gabriel Rossetti.

Данте Алигьери Задумываюсь и др.

Данте Алигьери Сонет: Живу Любовью

Живу Любовью, ни минуты без !
Но мысли спорят, громче с каждым разом.
Одна твердит про чувства и про разум.
Другой важней веление небес.
Для третьей - радость. В ней лишь главный вес.
Последняя вступается с наказом
не поддаваться всяческим проказам,
попомнить горести, не ждать чудес.
Итак, в какой из мыслей благодать ?
Хотелось бы дороги без огреха.
Жить нужно в соответствии с программой,
чтоб в странствиях любовных не блуждать.
Не каждый путь блаженство и утеха.
Всё счастье лишь в Любви с разумной Дамой !

Dante Alighieri Sonnet

All my thoughts always speak to me of love,
Yet have between themselves such difference
That while one bids me bow with mind and sense,
A second saith, 'Go to: look thou above';
The third one, hoping, yields me joy enough;
And with the last come tears, I scarce know whence:
All of them craving pity in sore suspense,
Trembling with fears that the heart knoweth of.
And thus, being all unsure which path to take,
Wishing to speak I know not what to say,
And lose myself in amorous wanderings:
Until (my peace with all of them to make),
Unto mine enemy I needs must pray,
My lady Pity, for the help she brings.

(Сонет переведён на русский язык с английского перевода Данте Габриела Россетти)

Данте Алигьери Сонет: Задумываюсь

Задумываюсь, что я за бедняк.
Страдаю. От Любви лишь только горе. -
Мой голос стал тосклив при разговоре.
Никто другой не мучается так.
Запас всех сил во мне почти иссяк.
Нет радостей. Они со мною в ссоре.
Ни в чём и никогда с Тобой не спорю.
Спешу к Тебе. Ловлю Твой каждый знак.
Друзья на помощь мне придут навряд.
Не знаю, на кого мне опереться.
И вся надежда на Тебя лишь впредь.
Но только брошу на Тебя свой взгляд.
Так кровь вдруг отступает прочь от сердца,
пульс скачет вверх и должен замереть.

Dante Alighieri  At whiles I muse over

At whiles (yea oftentimes) I muse over
The quality of anguish that is mine
Through Love: then pity makes my voice to pine,
Saying, "Is any else thus, anywhere?"
Love smiteth me, whose strength is ill to bear;
So that of all my life is left no sign
Except one thought; and that, because 'tis thine,
Leaves not the body but abideth there.
And then if I, whom other aid forsook,
Would aid myself, and innocent of art
Would fain have sight of thee as a last hope,
No sooner do I lift mine eyes to look
Than the blood seems as shaken from my heart,
And all my pulses beat at once and stop.

Примечания.
Сонет переведён с английского перевода Данте Габриела Россетти.
Смысл английского текста не вполне ясен. В переводе на русский
язык допущены догадки.

Данте Алигьери Её красота

Данте Алигьери Её Красота

Наверняка тот видел Благодать,
кто углядел меж дам мою Подругу.
Окинь очами всякую округу -
никто не сыщет этакую стать.
Красой лица Ей впору лишь блистать.
И что ещё вменю я Ей в заслугу:
Она не травит ничьего досуга.
Нет зависти. В Ней дар лишь восхищать.
Вся внешность призывает к поклоненью.
Пусть даже кто-то в чём-то и сильней,
Она для всех - пример для подражанья.
Изящны все поступки и движенья.
И невозможна даже мысль о Ней
без чувства страсти, полной обожанья.

Dante Alighieri Sonnet: Beauty Of Her Face

For certain he hath seen all perfectness
Who among other ladies hath seen mine:
They that go with her humbly should combine
To thank their God for such peculiar grace.
So perfect is the beauty of her face
That it begets in no wise any sigh
Of envy, but draws round her a clear line
Of love, and blessed faith, and gentleness.
Merely the sight of her makes all things bow:
Not she herself alone is holier
Than all; but hers, through her, are raised above.
From all her acts such lovely graces flow
That truly one may never think of her
Without a passion of exceeding love.
Примечание.
Сонет переведён с английского перевода, сделанного Данте Габриэлом Россетти.

Данте Алигьери Сонет: Моя Дама

Любовь у Милой плещется в глазах.
На что ни глянет, то начнёт светиться.
Все встречные спешат оборотиться.
Её привет вселяется в сердцах.
В тревожных лицах пропадает страх,
а злобным людям впору застыдиться,
что скверна в них и нечем им гордиться.
И я Её превозношу в стихах.
Она с надеждой смотрит в перспективу,
речами вдохновляет все умы.
Она, с Её улыбкой - совершенство.
И кто б ни встретил, испытал блаженство.
Так все, любуясь, нынче видим мы
в Ней новое невиданное диво.

Dante Alighieri Sonnet: My Lady

My lady carries love within her eyes;
All that she looks on is made pleasanter;
Upon her path men turn to gaze at her;
He whom she greeteth feels his heart to rise,
And droops is troubled visage, full of sighs,
And of his evil heart is then aware:
Hate loves, and pride becomes his worshipper.
O women, help to praise her in somewise.
Humbleness, and the hope that hopeth well,
By speech of hers into the mind are brought,
And who beholds is blessed often whiles.
The look she hath when she a little smiles
Сannot be said, nor holden in the thought;
'Tis such a new and gracious miracle.

Примечание.
Сонет переведён с английского перевода, сделанного Данте Габриэлом Россетти.

Данте Алигьери Любовь и нежное сердце

Данте Алигьери Любовь и Нежное Сердце

Любви нельзя от Сердца отделиться.
Как мудро возгласил один певец,
была б не жизнь, а тягостный конец,
пока в душе мечта не угнездится.
И нет сомнений, что Любовь - Царица,
а Сердце - ей дарованный Дворец.
Решили так Природа и Творец,
и многое в грядущем нам лишь снится.
Во снах видна краса Достойных Женщин.
К ней тянутся все очи и Сердца.
В мечтах она важнее всех причин.
И розыск вожделенного лица,
всегда потом в Святилище увенчан.
И дамам то же нужно от мужчин.

Dante Alighieri Sonnet: Love And The Gentle Heart

Love and the gentle heart are one same thing,
Even as the wise man in his ditty saith.
Each, of itself, would be such life in death
As rational soul bereft of reasoning.
'Tis Nature makes them when she loves: a king
Love is, whose palace where he sojourneth
Is call'd the Heart; there draws he quiet breath
At first, with brief or longer slumbering.
Then beauty seen in virtuous womankind
Will make the eyes desire, and through the heart
Send the desiring of the eyes again;
Where often it abides so long enshrined
That Love at length out of his sleep will start.
And women feel the same for worthy men.

Примечание.
Сонет переведён с английского перевода, сделанного Данте Габриэлом Россетти.

Данте Алигьери Сонет: Дух Любви

Мне дух Любви был прежде незнаком,
но сердце вдруг почувствовало что-то:
увидел шедшего ко мне Эрота,
и он меня приветствовал кивком,
сказавши: "Стань моим учеником !"
И прочь спешить в нём не было охоты,
но полились его смешки без счёта.
Две спутницы шагали с ним тишком.
И подошли Джоан и Беатриче,
мой взор смутив и полностью пленя.
Из них любая свежести полна.
Эрот сказал перстами тыча:
"Вот, видишь, Эта - сущая Весна,
а Та - Любовь, и вся Она - в меня !"

Dante Alighieri Sonnet: Spirit Of Love

I felt a spirit of love begin to stir
Within my heart, long time unfelt till then;
And saw Love coming towards me fair and fain
(That I scarce knew him for his joyful cheer),
Saying, "Be now indeed my worshipper!"
And in his speech he laughed and laughed again.
Then, while it was his pleasure to remain,
I chanced to look the way he had drawn near,
And saw the Ladies Joan and Beatrice
Approach me, this the other following,
One and a second marvel instantly.
And even as now my memory speaketh this,
Love spake it then: "The first is christened Spring;
The second Love, she is so like to me."

Примечание.
Сонет переведён с английского перевода, сделанного Данте Габриэлом Россетти.

Томас Кэри Моленье Дамы и др.

Томас Кэри Моленье Дамы к Купидону

Твой курс наук опять потребен мне.
Будь добрым, Купидон, и не пали в огне ! -
Прохлады хочется. Учти мой стаж.
Юнец не годен, как и пылкий паж.
Ты подари мне, славный Купидон,
того, кто как Мужчина одарён -
чтоб был при том приятен и красив,
но трезв, не опрометчив, не ботлив;
искусного в Любви и без чахотки,
и лучше без волос на подбородке.

Thomas Carew A Lady's Prayer to Cupid

Since I must needs into thy school return
Be pitiful (O Love) and doe not burn
Me with desire of cold, and frozen age,
Nor let me follow a fond boy or page:
But gentle Cupid give me if you can,
One to my love, whom I may call a man,
Of person comely, and of face as sweet,
Let him be sober, secret, and discreet,
Well practiced in love's school, let him within
Wear all his beard, and none upon his chin.

Томас Кэри Губы и Глаза

Вопрос, что труден всем сугубо:
что краше в Селии - Глаза иль Губы ?
Глаза - в ответ: "Стреляем без конца
и покоряем лучшие сердца".
А Губы спорят: "Сладкие лобзанья
смягчают все сердечные стаданья".
Глаза в Слезах: "Вот наш жемчужный душ.
Он в каждом сердце истребляет сушь !"
А Губы поступили без ошибки,
продемонстрировав свои Улыбки.
Так в чём же, Купидон, - реши задачу -
вся Благодать ? - В Улыбке или в Плаче ?

Thomas Carew Lips and Eyes

In Celia's face a question did arise,
Which were more beautiful, her lips or eyes ?
"We - said the eyes - send forth those pointed darts
Which pierce the hardest adamantine hearts".
"From us - replied the lips - proceed those blisses
Which lovers reap by kind words and sweet kisses".
Then wept the eyes, and from their springs did pour
Of liquid oriental pearl a shower ;
Whereat the lips, moved with delight and pleasure,
Through a sweet smile unlocked their pearly treasure
And bad Love judge, whether did add more grace
Weeping or smiling pearls to Celia's face.

Томас Кэри Красные и Белые Розы

Вот розы ! Не намёк ли в них,
как возле Вас мой жребий лих ?
По белым видно, как я бледен.
Суровый Ваш приём мне вреден.
У красных цвет не зря багрян:
то кровь моих сердечных ран.
По белым видно, как несчастен,
по красным - как я жарко страстен.
По белым - мне не ведом грех,
по красным - мучусь больше всех...
Вы хмуритесь от этой прозы. -
Пора распределить все розы -
и пусть цветут себе в садах.-
Люблю улыбки на устах.

Thomas Carew Red and White Roses.

Read in these roses the sad story
Of my hard fate and your own glory.
In the white you may discover
The paleness of a fainting lover ;
In the red the flames still feeding
On my heart, with fresh wounds bleeding.
The white will tell you how I languish,
And the red express my anguish ;
The white my innocence displaying,
The red my martyrdom betraying.
The frowns that on your brow resided,
Have those roses thus divided.
Oh ! let your smiles but clear the weather,
And then they both shall grow together.

Томас Кэри О пенье Селии

Томас Кэри О Пенье Селии

Чем можно заронить Любовь ?
И встарь, и вновь
в сердца из глаз летел
град острых стрел.
Прикрывшись, мы услышим пенье
морских сирен,
берущих в плен
их зовом к утоленью
любовного томленья.

Покинув злую баламуть,
спешу нырнуть
туда, где музыка слышна.
И радостна она -
взлетает в миг,
как петушиный клик.
За этой музыкою вслед
начнётся солнечный рассвет !

Thomas Carew On Celia Singing

You that think Love can convey
No other way
But through the eyes into the heart
His fatal dart,
Close up those casements, and but hear
This Siren sing ;
And on the wing
Of her sweet voice it shall appear
That Love can enter at the ear.

Then unveil your eyes, behold
The curious mold
Where that voice dwells ; and, as we know
When the cocks crow,
We freely may
Gaze on the day,
So may you, when the music's done,
Awake and see the rising sun.

Томас Кэри Моей непостоянной Даме

Koгда ты, жалкая, в разлуке -
с тем, что ты предала, - поймёшь,
что обрекла себя на муки,
а я не сник, раскрывши ложь, -
так ты себя же проклянёшь.

В итоге твоего коварства
моя душа уязвлена.
Найти мне нужное лекарство
теперь рука Другой должна -
Она Любовью мне дана !

Попросишь, чтоб зыбыл измену
и оградил тебя от бед,
когда тебе узнал я цену ?
Не жди сочувствия в ответ:
отступнице прощенья нет !

Thomas Carew Song: To My Inconstant Mistress

When thou, poor excommunicate
From all the joys of love, shalt see
The full reward and glorious fate
Which my strong faith shall purchase me,
Then curse thine own inconstancy.

A fairer hand than thine shall cure
That heart which thy false oaths did wound;
And to my soul a soul more pure
Than thine shall by Love's hand be bound,
And both with equal glory crowned.

Then shalt thou weep, entreat, complain
To Love, as I did once to thee;
When all thy tears shall be as vain
As mine were then, for thou shalt be
Damned for thy false apostasy.


Томас Кэри Комплимент

Томас Кэри Комплимент

Люблю Тебя, но превознёс
не за красу Твоих волос,
хотя их тоненькие прядки,
изящней всех цветов на грядке.
Там влез на стебель паучок,
а вот пригнуть его не смог.

Люблю, но не за свежесть щёк -
любая - будто цветничок,
при этом хитрость только в малом:
что грани нет меж белым с алым.
И сыплет стрелы с них Эрот.
Я это не беру в расчёт.

Ценю, но не за то, что люб
мне каждый звук с волшебных губ
и не за ряд зубов жемчужный,
Тебе как оборона нужный.
Люблю за смелость всех затей
и ласки - жарче всех смертей.

При том важнее, Дорогая, -
чем столп, что вздыблен, подпирая, -
на нём стоящий дивный шар,
что полон музыкальных чар
и угнездился на помосте
как башня из слоновой кости.

Thomas Carew The Compliment

I do not love thee for that fair
Rich fan of thy most curious hair;
Though the wires thereof be drawn
Finer than threads of lawn,
And are softer than the leaves
On which the subtle spider weaves.

I do not love thee for those flowers
Growing on thy cheeks, love's bowers;
Though such cunning them hath spread,
None can paint them white and red:
Love's golden arrows thence are shot,
Yet for them I love thee not.

I do not love thee for those soft
Red coral lips I've kissed so oft,
Nor teeth of pearl, the double guard
To speech whence music still is heard;
Though from those lips a kiss being taken
Mighty tyrants melt, and death awaken.

I do not love thee, O my fairest,
For that richest, for that rarest
Silver pillar, which stands under
Thy sound head, that globe of wonder;
Though that neck be whiter far
Than towers of polished ivory are.

Томас Кэри Пренебрежение

В нас горит любовный пыл:
любим губы - как кораллы,
и чтоб взор огни лучил,
и чтоб щёчки были алы,
а случись, что пыл погас,
то беда - недобрый час.

Мудрый Разум должен стать
управителем страстями,
чтоб не стало угасать
в людях благостное пламя.
А угаснет: стыд и срам
щёчкам, губкам и очам.

Что же, Селия ? Я счёл:
нам пора мириться ныне -
а в душе Твоей нашёл
лишь презренье и гордыню ! -
Выжил ! Мне ль Тебя не знать ?
Вряд ли Ты достойна лести.
Тоже мог бы презирать.
Будь одна с враждою вместе !

Thomas Carew Disdain Returned

He that loves a rosy cheek,
Or a coral lip admires,
Or from star-like eyes doth seek
Fuel to maintain his fires;
As old Time makes these decay,
So his flames must waste away.

But a smooth and steadfast mind,
Gentle thoughts and calm desires,
Hearts with equal love combin'd,
Kindle never-dying fires.
Where these are not, I despise
Lovely cheeks, or lips, or eyes.

No tears, Celia, now shall win
My resolv'd heart to return;
I have search'd thy soul within,
And find nought, but pride, and scorn;
I have learn'd thy arts, and now
Can disdain as much as thou.
Some power, in my revenge, convey
That love to her I cast away.

Кольридж Стихи о Любви

Кольридж Обмен

Мы принесли в залог свои сердца.
Мы обнялись с любимой чинно.
И всё же я не пoнял до конца,
с чего дрожал я, как осина.

Она просила ублажить Её отца,
и я затрясся, как лозина.
Выходит, поменяли с ней сердца:
я зря был горд, что я мужчина.

Samuel Taylor Coleridge The Exchange

We pledged our hearts, my love and I,
I in my arms the maiden clasping;
I could not tell the reason why,
But, O, I trembled like an aspen!
 
Her father’s love she bade me gain;
I went, and shook like any reed!
I strove to act the man — in vain!
We had exchanged our hearts indeed.

Кольридж Счастливый Муж

Любимая ! Как неслучайно
звучит мне в имени Твоём,
в сердечности, когда вдвоём:
и обещание, и тайна -
залог тех качеств, что должны
быть вечно в сущности Жены.

Сам пульс Любви - не для дремоты,
не для бесстрастия пустынь,
терзает сердце - "Не остынь !" -
хоть будут слёзы и заботы,
но пусть справляется с тоской,
когда замучит непокой !

Хоть радость не вечна и минет,
и ревность может вспыхнуть впредь,
да власть Любви начнёт слабеть,
и даже нежность тоже стынет.-
Так нужно всё одолевать,
затем, чтоб полюбить опять.

Когда плохое настроенье
и в песне много грустных нот,
в надежде, что печаль уйдёт,
ищу другой мотив для пенья:
мой самый дорогой итог -
моя Любовь, что я сберёг.

Samuel Taylor Coleridge The Happy Husband
A Fragment.

Oft, oft methinks, the while with Thee
I breathe, as from the heart, thy dear
And dedicated name, I hear
A promise and a mystery,
A pledge of more than passing life,
Yea, in that very name of Wife!

A pulse of love, that ne'er can sleep!
A feeling that upbraids the heart
With happiness beyond desert,
That gladness half requests to weep!
Nor bless I not the keener sense
And unalarming turbulence

Of transient joys, that ask no sting
From jealous fears, or coy denying;
But born beneath Love's brooding wing,
And into tenderness soon dying,
Wheel out their giddy moment, then
Resign the soul to love again.

A more precipitated vein
Of notes, that eddy in the flow
Of smoothest song, they come, they go,
And leave their sweeter understrain
Its own sweet self—a love of Thee
That seems, yet cannot greater be!

Кольридж Если Бы
(Нечто детское, но весьма естественное).

Будь я пернатой птицей,
так, хоть на край земли,
к Любимой мог пуститься,
и крылья б донесли.
Но это мне лишь снится.
И я - вдали !

Во снах я мчу, взмывая.
К Тебе добраться смог
и всем повелеваю:
я - будто Царь и Бог ! -
Проснусь - и вдруг взвываю:
Я - одинок !

Сна нет ! Но что ж такое ? -
Хоть окна все темны,
и нет душе покоя -
Закрыл глаза рукою:
вновь вижу сны.

Примечание.
В Интернете есть перевод этого стихотворения, сделанный в 2012 г.
Ольгой Стельмак.

Samuel Taylor Coleridge (Сэмюэл Тэйлор Кольридж) If...
Something Childish, But Very Natural

If I had but two little wings
And were a little feathery bird,
To you I'd fly, my dear!
But thoughts like these are idle things,
And I stay here.

But in my sleep to you I fly:
I'm always with you in my sleep!
The world is all one's own.
But then one wakes, and where am I?
All, all alone.

Sleep stays not, though a monarch bids:
So I love to wake ere break of day:
For though my sleep be gone,
Yet while 'tis dark, one shuts one's lids,
And still dreams on.

Примечание.
Сэмюэл Тейлор Кольридж (1772 - 1834) - английский поэт-романтик, литературный
критик, философ, журналист. Он является выдающимся представителем знаменитой
"озёрной школы". В настоящее время более всего интересен своими стихами "Кубла-хан", "Женевьева", "Dark Ladie", большими поэмами "Старый моряк", "Кристабель".Его стихи переведены на русский язык многими авторами. Он родился
в Девоншире, умер в Лондне. Был младшим из десяти детей священника. Учился в Лондоне в школе Christ's Hospital вместе с Чарльзом Лэмбом. Поступил в Кембридж, но вскоре был отчислен за вольнодумство. Занимался журналистикой и выступал со своими политическими лекциями, недолгое время был солдатом. Лучше узнал подробности жестокой французкой революции и стал отходить от революционых
настроений к более консервативным. Восстановился в университете. Болезненный и
неимущий, поселился в деревне. Он и Соути женились выбрали себе в жёны двух сестёр Фрикер. Жил в соседстве с Вордсвортом. Вместе с ним побывал в Германии и
знакомился с Геттингентской наукой. С ним же обходил пешком весь английский Озёрый Край. Лечился на Мальте. Сильно повредил своему здоровью, злоупотребляя
опиумом. В конце жизни стихами занимался мало, писал очерки, критические, политические, литературоведческие и философские статьи.

Джон Клэр Стихи

Джон Клэр Рассказик о Любви

Мне вспомнилось, как взор влюблённо кинул
в апреле на Тебя, среди цветущих примул.
Ты вдруг подвязку умудрилась уронить.
Я и не вздумал ни смеяться, ни бранить.
Пустяк, шнурочек, что в траве валялся,
мне сказочным сокровищем казался.

Ты наклонилась, чтоб поднять шнурок.
Вокруг фиалки собирала детвора.
А я, меж тем, запомнил уголок:
хвощи, ромашки, клевера.
Помочь Тебе мог сам поспешно,
но чёрный дрозд меня предостерёг.
И я, хоть и не скромно то, конечно,
подумал, что сама Ты - как цветок.

Без недостатков и излишка.
Светилась чистая душа.
Была изящной и лодыжка -
и без подвязки хороша.
Ты бойко ходишь налегке
в своём наряде голубом -
всех краше в нашем городке,
при ленте к шляпке надо лбом.

Прошли года, и сердцу ныне сладко,
как посещу знакомый этот луг
и вижу, как цветёт звездчатка,
упрямейший цветок из всех вокруг.
Хоть жду зимы, но твёрд и стоек сам.
Не правы пессимисты, что инертны.
Рассказываю грустным голубям,
что на Земле Любовь бессмертна.

John Clare An Anecdote of Love

When April and dew brings primroses here
I think love of you at the Spring o' the year
Did I harbor bad words when your garter fell off
I to stoop was deterred but I stood not to scoff
A bit of brown list of small value must be
But as it lay there 'twas a diamond to me

Ere back you turned to pick it up
I noticed well the place
For children there for violets stoop
With many a rosy face
I fain would stoop myself you see
But dare not well presume
The Blackbird sung out let it be
The maid was in her bloom

How beautiful that ankle was
From which that garter fell
And lusty was the bonny lass
Whose name I dare not tell
I know the color of her gown
Her bonnet Ribbon too
The fairest maiden in the town
Is she that wears the blue

Though years have gone but when I see
The green spot where it fell
The stitchwort flower delighteth me
There blooming in the dell
And years may come no winter seers
The green haunts of the Dove
Those wild flowers stand the blight of years
Sweet anecdotes of love.

Джон Клэр Будь нежней, и будь верней

Любовь - в почёте и славна,
и всех страстей сто крат сильней,
И для меня она ценна -
лишь будь нежнее и верней.

Любовь цветёт отрадней роз,
и с нею вкупе дух здоров.
С ней в сердце Еве - не до слёз.
Любовь - источник сладких снов.

Любовь - подруга всей красы -
в росистой зелени древес
несёт нам сладкие часы
под нежной синевой Небес.

Любовь нас радует весной,
когда и близь, и даль видны,
когда ещё не мучит зной,
и в ветре песни нам слышны.

Они бодрят нас и ясны.
Они пленительно звучны.
Они природой рождены.
И все, что внемлют, влюблены.

Любовь должна быть молода
и только радостью полна,
и всякой скверности чужда,
лишь будь нежна, и будь верна.

John Clare The faithful, and the true

Love lives beyond
The tomb, the earth, which fades like dew—
I love the fond,
The faithful, and the true

Love lives in sleep,
'Tis happiness of healthy dreams
Eve’s dews may weep,
But love delightful seems.

'Tis seen in flowers,
And in the even's pearly dew
On earth's green hours,
And in the heaven's eternal blue.

‘Tis heard in spring
When light and sunbeams, warm and kind,
On angels’ wing
Bring love and music to the mind.

And where is voice,
So young, so beautiful and sweet
As nature’s choice,
Where Spring and lovers meet?

Love lives beyond
The tomb, the earth, the flowers, and dew.
I love the fond,
The faithful, young and true.

Примечание.
1.Переводы - вольные, пересказы.
2.John Clare (1793 - 1864). Джон Клэр - один из самых характерных английских поэтов-романтиков начала XIХ-го века. Он посвятил свою Музу быту уже вымиравшей тогда патриархальной английской деревни, сельскому быту и природе. Родился и умер в Нортгемпшире. Был сыном батрака, батрачил в молодости и сам. Увлёкся поэзией. Благодаря своим свежим и талантливым стихом, нашёл богатых покровителей, переселивших его в город и помогших с изданием книг. Завёл семью, но жил в бедности. К городскому образу жизни не привык. Злоупотреблял алкоголем. Последние годы жизни провёл в доме для умалишённых. В своё время был известен
как поэт, потом надолго забыт. В двадцатом веке интерес к его творчеству возобновился. Его стал ценить на уровне Вордсворта и Кольриджа. В 2003 г. его произведения были изданы в девяти томах. На русский язык его стихи переводили Григорий Кружков, Евгений Фельдман, Пётр Мамонов, Вячеслав Чистяков, Валерий Чижик, Мина Сенина.

Джон Клэр Стихотворения

Джон Клэр  Вся память о Любви

Вся память о Любви вгоняет в сплин.
Похожа на крутой поток реки.
Заполню ль тайный мрак её глубин -
тяжёлому расстройству вопреки ?

John Clare Love's Memories

Love's memories haunt my footsteps still
like ceaseless flowings of the river.
Its mystic depths say what can fill ?
Sad disappointment waits forever.

Джон Клэр Любовные страдания

Любовь ! Мне жить невмочь.
Отрады - никакой.
Морочишь день и ночь.
Как мне найти покой ?

Цветёшь ты краше роз,
украсив вечера,
но раны от заноз
терзают до утра.

Любовь ! Ты - как бутон,
запрятавший секрет,
кого скрывает он
до выхода на свет.

Ответь мне на вопрос,
чем я б тебе помог,
чтоб без колючек рос
в бутоне твой цветок.

John Clare Love's Pains

This love, I canna' bear it,
It cheats me night and day;
This love, I canna' wear it,
It takes my peace away.

This love, wa' once a flower;
But now it is a thorn, —
The joy o' evening hour,
Turn'd to a pain e're morn.

This love, it wa' a bud,
And a secret known to me;
Like a flower within a wood;
Like a nest within a tree.

This love, wrong understood,
Oft' turned my joy to pain;
I tried to throw away the bud,
But the blossom would remain.

Джон Клэр Песня

Хочу, чтоб рядом, как друзья,
с моей Любимой жить:
Я - где Она ! Она - где я !
Не стали бы тужить.
Могли б вдвоём с любой бедой
справляться за мгновенье,
как бойкий ветер над водой
меняет отраженья.

John Clare Song
 
I wish I was where I would be,
With love alone to dwell,
Was I but her or she but me,
Then love would all be well.
I wish to send my thoughts to her
As quick as thoughts can fly,
But as the winds the waters stir
The mirrors change and fly.


Томас Мур Стихи

Томас Мур Монополист
(Из Од, обращённых к Nea).

Подруга ! Будь Ты островком,
я ж - окружающей волной,
так в миг летел бы кувырком
к Тебе пробравшийся иной.

Владел бы складом золотым,
Ты ж стала жемчуг в нём держать,
я не позволил бы другим
ту редкость тоже созерцать.

Будь я цветущим померанцем,
А Ты цветком в моих ветвях,
я б не дал всяким голодранцам
узнать, как сладко он запах.

(Будь я плодовым деревцом,
А Ты цветком в моих ветвях,
я б не ударил в грязь лицом,
он для меня б лишь сладко пах.

И не маячь у жадных вод,
не жди оттуда мудрых фраз.
Пусть это зеркало не пьёт
отрадной нежности из глаз.

Твой блеск волос, румянец щёк,
их блики в ласковой среде -
то не пчела, не мотылёк -
Ты, Nea, твой портрет в воде.

О, мангры ! - Дом для жаб и птиц,
природой созданный плетень. -
Впридачу шёлк твоих ресниц
Тебе на лик бросает тень.

Подруга ! Твой секрет не прост.
Твой след - вблизи и вдалеке.
Твой взгляд блестит в любой из звёзд.
Он виден мне в любом цветке.

Божественноть в твоих устах.
Прошу: чрезмерности умерь !
Небесность мне внушает страх.
И лучше стань земной теперь !

Та ж прелесть есть и здесь, вокруг.
И меньщей сладости я рад.
Земною будь, мой милый друг,
И взяв у розы аромат !

Иду, и роща - вся в цвету.
Росинки блещут и дрожат.
Бутон, явивший красоту.
Струит любовный аромат !

Тhomas Moore
Odes To Nea: If I were yonder wave, my dear...

If I were yonder wave, my dear,
And thou the isle it clasps around,
I would not let a foot come near
My land of bliss, my fairy ground !

If I were yonder couch of gold,
And thou the pearl within it placed,
I would not let an eye behold
The sacred gem my arms embraced !

If I were yonder orange-tree,
And thou the blossom blooming there,
I would not yield a breath of thee,
To scent the most imploring air !

Oh! bend not o'er the water's brink,
Give not the wave that rosy sigh,
Nor let its burning mirror drink
The soft reflection of thine eye.

That glossy hair, that glowing cheek,
Upon the billows pour their beam
So warmly, that my soul could seek
Its Nea in the painted stream.

Behold the leafy mangrove, bending
O'er the waters blue and bright,
Like Nea's silky lashes, lending
Shadow to her eyes of light !

O my beloved! where'er I turn,
Some trace of thee enchants mine eyes,
In every star thy glances burn,
Thy blush on every floweret lies.

I pray thee, on those lips of thine
To wear this rosy leaf for me,
And breathe of something not divine,
Since nothing human breathes of thee !

All other charms of thine I meet
In nature, but thy sigh alone;
Then take, oh! take, though not so sweet,
The breath of roses for thine own !

So, while I walk the flowery grove,
The bud that gives, through morning dew,
The luster of the lips I love,
May seem to give their perfume too !

Томас Мур К.....

Любя Тебя, я не кривил душой.
То были незабвенные мгновенья.
Но опыт накопился небольшой.
Моя Любовь сменилась на презренье.

Конец роману - ныне расхожденье.
Уже не страшен колдовской дурман.
Я не забыл былые наслажденья.
Тебя стал ненавидеть как гурман.

Thomas Moore To ......

When I loved you, I can't but allow
I had many an exquisite minute;
But the scorn that I feel for you now
Hath even more luxury in it.

Thus, whether we're on or we're off,
Some witchery seems to await you;
To love you was pleasant enough,
And, oh! 'tis delicious hate you!


Tомас Мур  Нет-нет, даже в начале Любви...

Нет-нет, ведь с самого начала
и, как пример всем прочим павам,
Ты Красотой меня пленяла,
а нынче покоряешь Нравом.
Что раньше было зовом страсти,
сейчас - итог всего Сознанья,
и то, что прежде счёл за счастье, -
сейчас восторг и Пониманье.

Пусть сердце в юности слыхало
одно природное влеченье,
теперь же истину познало,
помимо вечного горенья.
Так побеждай же все напасти,
и сам Господь Тебе радетель.
На радость всем достойным счастья
Твоя святая Добродетель.

(Когда ж любил Тебя я больше ?
Когда ж любил Тебя я чутче ?
Когда ж любил Тебя я дольше ?
Когда ж любил Тебя я лучше ?
Когда ж любил Тебя умнее ?
Когда ж любил Тебя полнее ?
Как был я счастлив, увидав !
Как счастлив, оценив Твой Нрав !).

Thomas Moore Oh, No—Not Even When First We Loved

Oh, no—not even when first we loved,
Wert thou as dear as now thou art;
Thy beauty then my senses moved,
But now thy virtues bind my heart.
What was but Passion's sigh before,
Has since been turned to Reason's vow;
And, though I then might love thee more,
Trust me, I love thee better now.

Although my heart in earlier youth
Might kindle with more wild desire,
Believe me, it has gained in truth
Much more than it has lost in fire.
The flame now warms my inmost core,
That then but sparkled o'er my brow,
And, though I seemed to love thee more,
Yet, oh, I love thee better now.

 

Бен Джонсон Стихи

Бен Джонсон Эти Глаза

О, не шали, бросая взор.
Мне неприятно и обидно.
Не прячь глаза. Гляди в упор,
и не веди себя бесстыдно.

И не сердись - не обжигай
в порывах пламенного гнева.
Но и надежд не поощряй,
не то спекусь от перегрева.

Не будь тоскливой и в слезах,
не то сойду с ума в печали.
Не говори, что мучит страх. -
Сам стражду. - Страхи доканали.

Вариант.
И слёз не лей. Уйми поток.
Рыдай и всхлипывай потише.
Не говори про тьму тревог -
и у меня их выше крыши.

Ben Jonson Those Eyes

O, do not wanton with those eyes,
Lest I be sick with seeing;
Nor cast them down, but let them rise,
Lest shame destroy their being.

O, be not angry with those fires,
For then their threats will kill me;
Nor look too kind on my desires,
For then my hopes will spill me.

O, do not steep them in thy tears,
For so will sorrow slay me;
Nor spread them as distract with fears;
Mine own enough betray me.

Бен Джонсон Образ Красоты

В чём вижу образ Красоты ?
Он чист, и он в достойной раме.
Он создан давними мечтами
среди всеобщей хромоты.
Рисую милые черты.

Тот образ мне, как шёлк, приятен.
Он будто воинский парад,
где всё - и в лад, и в аккурат.
То книжный текст, что мудр и внятен.
То - просто Красота без пятен.

Ben Jonson A Vision Of Beauty

It was a beauty that I saw
So pure, so perfect, as the frame
Of all the universe was lame,
To that one figure, could I draw,
Or give least line of it a law!

A skein of silk without a knot!
A fair march made without a halt!
A curious form, without a fault!
A printed book without a blot.
All beauty and without a spot.
 
Примечание.
Бенжамин Джонсон (1572 - 1637) - знаменитый английский поэт и драматург. Сын
шотландца, протестантского священника. Затем воспитывался отчимом, строительным
подрядчиком. Родился и умер в Лондоне. Учился в Вестминстерской школе. Каким-то
образом - точных сведений нет - сумел стать одним из самых образованных из поэтов, знатоком латыни и греческого. В молодости был каменщиком, затем наёмным солдатом в войсках, действовавших во Фландрии. Был крепок и отважен. Сидел в тюрьме, убив на дуэли актёра Спенсера, потом, после того, как - уже в Англии - в 1597 году, вступил в актёрскую труппу, где стал, кроме актёрства, автором и соавтором многих пьес, сатирических комедий и исторических драм. В период правления короля Якова Первого выдвинулся в число лучших даматургов,дойдя до уровня Марло и Шекспира. Как поэт был близок по таланту и тематике к Джону Донну. Бен Джонсон стал почётным гражданином Эдинбурга, стал первым в Англии
поэтом-лауреатом. Оксфордский университет присвоил ему звание магистра искусств. Но в период правления Карда Первого слава Бена Джонсона начала тускнеть. В числе переводчиков стихов Бена Джонсона на русский язык нужно назвать В.В.Лунина, Д.В.Щедровицкого, М.И.Фрейдкина, А.В.Лукьянова, Ф.А.Петровского.


 

Томас Мур Три стихотворения

Томас Мур Монополист
(Из Од, обращённых к Nea).

Подруга ! Будь Ты островком,
я ж - окружающей волной,
так в миг летел бы кувырком
к Тебе пробравшийся иной.

Владел бы складом золотым,
Ты ж стала жемчуг в нём держать,
я не позволил бы другим
ту редкость тоже созерцать.

Будь я цветущим померанцем,
А Ты цветком в моих ветвях,
я б не дал всяким голодранцам
узнать, как сладко он запах.

(Будь я плодовым деревцом,
А Ты цветком в моих ветвях,
я б не ударил в грязь лицом,
он для меня б лишь сладко пах.

И не маячь у жадных вод,
не жди оттуда мудрых фраз.
Пусть это зеркало не пьёт
отрадной нежности из глаз.

Твой блеск волос, румянец щёк,
их блики в ласковой среде -
то не пчела, не мотылёк -
Ты, Nea, твой портрет в воде.

О, мангры ! - Дом для жаб и птиц,
природой созданный плетень. -
Впридачу шёлк твоих ресниц
Тебе на лик бросает тень.

Подруга ! Твой секрет не прост.
Твой след - вблизи и вдалеке.
Твой взгляд блестит в любой из звёзд.
Он виден мне в любом цветке.

Божественноть в твоих устах.
Прошу: чрезмерности умерь !
Небесность мне внушает страх.
И лучше стань земной теперь !

Та ж прелесть есть и здесь, вокруг.
И меньщей сладости я рад.
Земною будь, мой милый друг,
И взяв у розы аромат !

Иду, и роща - вся в цвету.
Росинки блещут и дрожат.
Бутон, явивший красоту.
Струит любовный аромат !

Тhomas Moore
Odes To Nea: If I were yonder wave, my dear...

If I were yonder wave, my dear,
And thou the isle it clasps around,
I would not let a foot come near
My land of bliss, my fairy ground !

If I were yonder couch of gold,
And thou the pearl within it placed,
I would not let an eye behold
The sacred gem my arms embraced !

If I were yonder orange-tree,
And thou the blossom blooming there,
I would not yield a breath of thee,
To scent the most imploring air !

Oh! bend not o'er the water's brink,
Give not the wave that rosy sigh,
Nor let its burning mirror drink
The soft reflection of thine eye.

That glossy hair, that glowing cheek,
Upon the billows pour their beam
So warmly, that my soul could seek
Its Nea in the painted stream.

Behold the leafy mangrove, bending
O'er the waters blue and bright,
Like Nea's silky lashes, lending
Shadow to her eyes of light !

O my beloved! where'er I turn,
Some trace of thee enchants mine eyes,
In every star thy glances burn,
Thy blush on every floweret lies.

I pray thee, on those lips of thine
To wear this rosy leaf for me,
And breathe of something not divine,
Since nothing human breathes of thee !

All other charms of thine I meet
In nature, but thy sigh alone;
Then take, oh! take, though not so sweet,
The breath of roses for thine own !

So, while I walk the flowery grove,
The bud that gives, through morning dew,
The luster of the lips I love,
May seem to give their perfume too !

Томас Мур К.....

Любя Тебя, я не кривил душой.
То были незабвенные мгновенья.
Но опыт накопился небольшой.
Моя Любовь сменилась на презренье.

Конец роману - ныне расхожденье.
Уже не страшен колдовской дурман.
Я не забыл былые наслажденья.
Тебя стал ненавидеть как гурман.

Thomas Moore To ......

When I loved you, I can't but allow
I had many an exquisite minute;
But the scorn that I feel for you now
Hath even more luxury in it.

Thus, whether we're on or we're off,
Some witchery seems to await you;
To love you was pleasant enough,
And, oh! 'tis delicious hate you!


Tомас Мур  Нет-нет, даже в начале Любви...

Нет-нет, ведь с самого начала
и, как пример всем прочим павам,
Ты Красотой меня пленяла,
а нынче покоряешь Нравом.
Что раньше было зовом страсти,
сейчас - итог всего Сознанья,
и то, что прежде счёл за счастье, -
сейчас восторг и Пониманье.

Пусть сердце в юности слыхало
одно природное влеченье,
теперь же истину познало,
помимо вечного горенья.
Так побеждай же все напасти,
и сам Господь Тебе радетель.
На радость всем достойным счастья
Твоя святая Добродетель.

(Когда ж любил Тебя я больше ?
Когда ж любил Тебя я чутче ?
Когда ж любил Тебя я дольше ?
Когда ж любил Тебя я лучше ?
Когда ж любил Тебя вернее ?
Когда ж любил Тебя полнее ?
Как был я счастлив, увидав !
Как счастлив, оценив Твой Нрав !).

Thomas Moore Oh, No—Not Even When First We Loved

Oh, no—not even when first we loved,
Wert thou as dear as now thou art;
Thy beauty then my senses moved,
But now thy virtues bind my heart.
What was but Passion's sigh before,
Has since been turned to Reason's vow;
And, though I then might love thee more,
Trust me, I love thee better now.

Although my heart in earlier youth
Might kindle with more wild desire,
Believe me, it has gained in truth
Much more than it has lost in fire.
The flame now warms my inmost core,
That then but sparkled o'er my brow,
And, though I seemed to love thee more,
Yet, oh, I love thee better now.

 


Томас Мур Три стихотворения

Томас Мур Из "Ирландских Мелодий", 25

Подруга ! Прелесть юная прекрасна.
В ней притягательная власть.
Но и природа, и судьба пристрастны.
Потом краса должна пропасть.
Тебя я буду обожать, как ныне.
Любовь не ослабеет впредь,
как лозы, тесно льнущие к руине,
всё продолжают зеленеть.

Мы страстно любим, будучи моложе,
когда на щёчках - ни слезы,
но верность нами ценится дороже,
во время бедствий и грозы.
Любовь - источник неуёмной силы.
Когда верна, то не умрёт.
Подсолнух, что влюблён в своё Светило,
встречает по утрам Восход.

Thomas Moore From “Irish Melodies”, 25.

Bеlieve me, if all those endearing young charms,
Which I gaze on so fondly to-day,
Were to change by to-morrow, and fleet in my arms,
Like fairy-gifts fading away,
Thou wouldst still be adored, as this moment thou art,
Let thy loveliness fade as it will,
And around the dear ruin each wish of my heart,
Would entwine itself verdantly still.

It is not while beauty and youth are thine own,
And thy cheek unprofaned by a tear,
That the fervour and faith of a soul can be known,
To which time will not make thee more dear:
No, the heart that has truly loved never forgets,
But as truly loves on to the close,
As the sun-flower turns on her god, when he sets,
The same look which she turn’d when he rose.

Томас Мур Прильни к моей груди !

Израненная Лань ! Прильни к моей груди.
Из стада изгнана - ко мне теперь приди.
и я готов - пусть Солнце будет скрыто -
но руки с Сердцем станут на защиту.

К чему Любовь ? Я понял наконец:
в Ней Слава и Позор, но Счастье для сердец.
Виновно ль Сердце ? Либо оба встречно ?
Лишь знаю, что Люблю Тебя сердечно.

Ты Ангелом меня в восторгах назвала !
Я стану Ангелом среди господства Зла.
Пройду с Тобой сквозь Адское горнило,
хотя бы то мне гибелью грозило.

Thomas Moore Сome, Rest in this Bosom

Сome, rest in this bosom, my own stricken deer,
Though the herd have fled from thee, thy home is still here;
Here still is the smile, that no cloud can o'ercast,
And a heart and a hand all thy own to the last.

Oh! what was love made for, if 'tis not the same
Through joy and through torment, through glory and shame?
I know not, I ask not, if guilt's in that heart?
I but know that I love thee, whatever thou art.

Thou hast call'd me thy angel in moments of bliss,
And thy Angel I'd be, 'mid the horrors of this, —
Through the furnace, unshrinking, thy steps to pursue,
And shield thee, and save thee, — or perish there too!
© by owner. provided at no charge for educational purposes.

Перевод Евгения Фельдмана.

Один ты остался; ушло твоё стадо.
Приди же на грудь мне – бояться не надо!
Улыбкой и лаской – я всем помогу,
От бури и ветра тебя сберегу.

Сквозь горе, и радость, и смех, и рыданья –
Проходит любовь через все испытанья.
Ах, в чём бы ты ни был сейчас виноват,
Ты стоишь подмоги, мой маленький брат!

Как ангел-хранитель, я встал над тобою,
А ты всё слабеешь, измучен борьбою.
Иль выживешь ныне, иль сгибнешь от мук, –
Тебя я не брошу, мой маленький друг!

Перевод Константина Бальмонта:

Подойди, отдохни здесь со мною, мой израненный,бедный олень.
Пусть твои от тебя отшатнулись, здесь найдешь ты желанную сень.
Здесь всегда ты увидишь улыбку, над которой не властна гроза,
И к тебе обращенные с лаской, неизменно-родные глаза!

Только в том ты любовь и узнаешь, что она неизменна всегда,
В лучезарных восторгах и в муках, в торжестве и под гнетом стыда.
Ты была ли виновна, не знаю, и своей ли, чужой ли виной,
Я люблю тебя, слышишь, всем сердцем, всю, какая ты здесь, предо мной.

Ты меня называла Защитой в дни, когда улыбались огни,
И твоею я буду Защитой в эти новые, черные дни.
Перед огненной пыткой не дрогну, за тобой не колеблясь пойду
И спасу тебя, грудью закрою или рыцарем честно паду!

Примечание. Эти строки называют любимым стихотворением Эдгара По,
иногда ему даже приписывали его авторство. Эти стихи вдохновили
нескольких талантливых композиторов.

Томас Мур Из "Ирландских мелодий", 7

О, не спеши, побудь часок,
где ради нас расцвёл цветок.
Он целый день таился где-то:
ждал нас, не спящих до рассвета,
и всех страдалиц по Луне.
Благословенны времена,
когда вдруг вспыхнула она
и в небе нежно воссияла:
взменулись волны и бокалы.
Побудь со мной !
Ведь радости у нас редки.
Уйдёшь - измучусь от тоски.
Побудь ещё часок при мне !

О, не спеши ! Когда из круч,
в стране Аммона бился ключ,
поток сначала был студёным,
но после столь разгорячённым,
что к ночи был он - как в огне.
Пусть станут и девичьи взоры
способны согреваться скоро,
и в скрытном сумраке ночей
огонь заблещет из очей !
Побудь со мной !
И вот уж засветились зори !
Я вижу чудный блеск во взоре !
И взгляд Твой обращён ко мне.

Thomas Moore From "Irish Melodies", 7
Fly Not Yet, 'Tis Just The Hour

Fly not yet, 'tis just the hour
When pleasure, like the midnight flow'r,
That scorns the eye of vulgar light,
Begins to bloom for sons of night,
And maids who love the moon:
'Twas but to bless these hours of shade,
That beauty and the moon were made;
'Tis then their soft attractions glowing,
Set the tides and goblets flowing;
Oh! stay - Oh! stay, -
Joy so seldom weaves a chain
Like this to-night, that, oh! 'tis pain
To break its links so soon.

Fly not yet, the fount that play'd
In times of old through Ammon's shade,
Though icy cold by day it ran,
Yet still, like souls of mirth began,
To burn when night was near;
And thus, should woman's heart and looks
At noon be cold as winter brooks,
Nor kindle, till the night returning,
Brings their genial hour for burning,
Oh! stay - Oh! stay, -
When did morning ever break,
And find such beaming eyes awake
As those that sparkle here !

Примечание 1
Существует и опубликован прекрасный перевод этого стихотворния, сделанный
Эллой Моисеевной Шапиро (1938 - 2017).

Примечание 2
Томас Мур (1779 - 1851) - поэт-песенник, автор баллад, представитель ирландкого
романтизма. Автор, писавший на английском языке и оставивший по себе обширное и
разнообразное литературное наследство. Родился в Дублине в семье мелкого торговца, учился в местном университете. Умер в Уилтшире, в Англии. Был другом Байрона. Держал в руках его мемуары, которые потом сожгли родственники Байрона, но стал одним из первых биографов великого поэта. Обратил на себя внимание талантливыми стихами, и его даже приглашали, как поэта, к королевскому двору, но, будучи либералом, от этой почести отказался, служил чиновником адмрралтейства на Бермудах, посетил США, после чего пересмотрел свои прежние взгляды и стал консерватором. Известен сборниками стихов "Анакреонтические оды", "Поэмы маленького Томаса", "Ирланские мелодии" и большой поэмой в восточном стиле "Лалла Рук", которая после стала особо знаменита в Персии. На русский язык Иваном Козловым была переведена полюбившаяся всем песня "Вечерний звон". В России о нём и его творчестве писали инаида Афанасьевна Венгерова (1867 - 1941) и Михаил Павлович Алексеев (1896 - 1981).

Альфред Теннисон Стихи

Альфред Теннисон Утро после свадьбы.

О свет, что блещет над Землёй !
Я Солнцу сообщил
про Золотой Венец Любви !
который я добыл.
Привет вам, рощи и леса,
что стали нас беречь,
где было нам так хорошо
во время наших встреч.

О близкий свет долин !
Ты, вспыхнув, озарил Восток,
озолотивши День Любви.
Кто ж, как не Ты, его исток ?
Свети ж ! Вот я иду, иду -
в полях, в лесах, сквозь весь наш край.
Свети мне в сердце и в глаза
и кровь мою разогревай !

О Сердце ! Век живи !
Работай, как кузнечный горн.
Будь сильным для большой Любви,
презрев любой колючий тёрн.
И все напасти побеждай.
Любые бедствия осиль
и ярко, солнечно, пылай
на много миллионов миль !

Alfred Tennyson Marriage Morning

Light, so low upon earth,
You send a flash to the sun.
Here is the golden close of love,
All my wooing is done.
Oh, the woods and the meadows,
Woods where we hid from the wet,
Stiles where we stay'd to be kind,
Meadows in which we met!

Light, so low in the vale
You flash and lighten afar,
For this is the golden morning of love,
And you are his morning start.
Flash, I am coming, I come,
By meadow and stile and wood,
Oh, lighten into my eyes and heart,
Into my heart and my blood!

Heart, are you great enough
For a love that never tires?
O' heart, are you great enough for love?
I have heard of thorns and briers,
Over the thorns and briers,
Over the meadow and stiles,
Over the world to the end of it
Flash for a million miles.

Примечание.
В Интернете есть другой перевод этого стихотворения,
сделанный Никитой Плюсниным.

Альфред Теннисон Мой День

Я страстно пожелал,
чтоб в яму не попасть,
покуда не узнал,
хоть чуть земную сласть.
Так будь что будь -
любая дребедень -
но, хоть бы раз счастливый День.

Жду милости с Небес.
Пусть Их не скроет тьма !
И чуда из чудес
всё жду, сходя с ума:
найдётся ль чья-то грудь,
чтоб взять меня под сень -
и сделать радостным хоть День ?

(Варианты.
Творец ! Не обессудь !
Реши, взамен клейма
и рабского ярма
вдохнуть мне в грудь
святую Благодать.
Дай право возмечтать.
Дай сладостную тень,
чтоб не страдать хоть день.

Будь страшной темнота.
Будь смерть моя люта.
Я б ярко, как кремень,
Бросал бы искры в тень,
когда б сбылась мечта -
когда б нашлась душа,
чтоб рядом с ней дыша,
я счастлив был хоть день).

Alfred Tennison My Day

O let the solid ground
Not fail beneath my feet
Before my life has found
What some have found so sweet;
Then let come what come may,
What matter if I go mad,
I shall have had my day.

Let the sweet heavens endure,
Not close and darken above me
Before I am quite quite sure
That there is one to love me;
Then let come what come may
To a life that has been so sad,
I shall have had my day.

Альфред Теннисон Сонет

О Красота ! Ты мимолётна ! Ты - как сласть.
Позволь мне только смирно сесть у ног.
Вздыхаю, затаивши в сердце страсть.
В глаза боюсь всмотреться хоть разок.
Я смею целовать Тебе лишь пальцы рук.
Обнять Тебя, пожалуй, бы не смог.
Я дикой смелостью себе представлю вдруг,
когда бы губы протянул до милых щёк.
О "Поцелуи" ! Не сказал бы: "Разреши !"
Свершил бы поворот в своём мозгу !
Хоть были б мы с Тобой наедине,
Так содрогнулся бы весь строй моей души.
Я даже вымолвить то слово не могу -
а то б, как лютня, заиграло б в тишине.

Alfred Tennison Sonnet: O Beauty, Passing Beauty!

O beauty, passing beauty! Sweetest sweet!
How can thou let me waste my youth in sighs?
I only ask to sit beside thy feet.
Thou knowest I dare not look into thine eyes.
Might I but kiss thy hand! I dare not fold
My arms about thee--scarcely dare to speak.
And nothing seems to me so wild and bold,
As with one kiss to touch thy blessed cheek.
Methinks if I should kiss thee, no control
Within the thrilling brain could keep afloat
The subtle spirit. Even while I spoke,
The bare word "kiss" hath made my inner soul
To tremble like a lute string, ere the note
Hath melted in the silence that it broke.

Альфред Теннисон Примирение
(Стихи, включённые в поэму "Принцесса").

Мы шли, срывая колоски,
жена и я, в полях.
И вдруг поссорились с тоски,
но после стали вновь близки,
целуясь, и в слезах.

На смену охлажденью
в двух любящих сердцах
пришли мы к примиренью,
целуясь, и в слезах.

Пришли на холм унылый,
укрывший детский прах,
где лёг ребёнок милый.
Стояли над могилой,
целуясь, и в слезах.

Alfred Tennison The Reconciliation
(from The Princess)

As through the land at eve we went,
And plucked the ripened ears,
We fell out, my wife and I,
O we fell out I know not why,
And kissed again with tears.

And blessings on the falling out
That all the more endears,
When we fall out with those we love
And kiss again with tears!

For when we came where lies the child
We lost in other years,
There above the little grave,
O there above the little grave,
We kissed again with tears.

Перевод Эммы Александровны
Соловковой.

По полю вечером мы шли
И колоски срывали,
И вдруг поссорились с женой,
Но с плачем после ссоры той
Друг друга целовали.
Благословенны будут ссоры,
Хранящие любовь,
Коль после нашего раздора
Целуемся мы вновь!
Потом мы встали у могилы,
Где сын — родная кровь;
И там, над маленькой могилой,
Да, с плачем над его могилой
Мы целовались вновь.

Примечание.
На сайте Стихи.Ру есть и другой вариант перевода Э.А.Солоковой. Кроме того в
Интернете есть также отличный доброкачественный перевод Григория Кружкова.

Уильям Вордсворт


Уильям Вордсворт  Небесные Улыбки Леди !

Мне б век глядеть - не наглядеться !
Твои улыбки греют сердце.
Моё лицо сияет вслед.
Ты смотришь радостно в ответ.
Вот так с небес глядит Луна
и видит, как в ответ на взоры
их возвращает Ей волна
и благодарно блещут горы.

William Wordsworth What Heavenly Smiles !

What heavenly smiles! O Lady mine
Through my very heart they shine;
And, if my brow gives back their light,
Do thou look gladly on the sight;
As the clear Moon with modest pride
Beholds her own bright beams
Reflected from the mountain's side
And from the headlong streams.

Уильям Вордсворт Милой Мэри

Певцы Гонцов Небесных чтут.
Не зря им эта честь !
А у тебя - земной статут,
так будь какая есть.

Что весь Твой облик не блестит,
могли б сказать, браня.
Но как сравнить смазливый вид
с тем, что Ты для меня ?

Красу постигнуть до конца
доступно лишь двоим,
когда в одно слились сердца
и Любящий любим.

William Wordsworth To Mary

Let other bards of angels sing,
Bright suns without a spot;
But thou art no such perfect thing:
Rejoice that thou art not!

Heed not tho' none should call thee fair;
So, Mary, let it be
If naught in loveliness compare
With what thou art to me.

True beauty dwells in deep retreats,
Whose veil is unremoved
Till heart with heart in concord beats,
And the lover is beloved.

Примечание 1.
В Инернете сыскался другой, более старый, перевод
этого краткого стихотворения:

Уильям Вордсворт.

Кто вышел солнцем, без пятна,
Тот ангелов и пой.
Ты в "совершенства" не годна,
И тут я схож с тобой.

Твоей не видят красоты,
Но я, моя душа,
Я, Мэри, всем твержу, что ты
Безмерно хороша:

Не тем, что видеть всем дано,
А видным — лишь двоим,
Когда сердца слились в одно
И любящий любим.

Уильям Вордсворт

Cпокойность гордого лица,
непогрешимость до конца -
Её безудержная Вера -
влекущий образец примера.
Быстрей, чем нас гнетёт печаль,
старайтесь Благостные Силы,
чтоб Слава Девы той царила,
неслась через столетья вдаль.
Как облик Ангела писала,
таким, как Он решил предстать,
Она всё больше обожала,
Святую Божью Благодать.
В ней сила воли непостижна !
Кикилия стоит недвижно. -
И Ей послушны две руки:
десница - около щеки,
а левой грудь свою прикрыла,
вдруг подняла - и опустила:
как ритм гармонии ловила,
великих мыслей непочатость
и тайны запредельных трасс,
что скрыты для ушей и глаз...
Но как нам важно чтить их святость !

William Wordsworth
How Rich That Forehead's Calm Expanse

How rich that forehead's calm expanse!
How bright that heaven-directed glance!
Waft her to glory, winged Powers,
Ere sorrow be renewed,
And intercourse with mortal hours
Bring back a humbler mood!
So looked Cecilia when she drew
An Angel from his station;
So looked; not ceasing to pursue
Her tuneful adoration!
But hand and voice alike are still;
No sound 'here' sweeps away the will
That gave it birth: in service meek
One upright arm sustains the cheek,
And one across the bosom lies
That rose, and now forgets to rise,
Subdued by breathless harmonies
Of meditative feeling;
Mute strains from worlds beyond the skies,
Through the pure light of female eyes,
Their sanctity revealing!

Примечание 2
Уильям Вордсворт (1770 - 1850) - поэт-романтик, родившийся и проведший почти всю
свою долгую жизнь в графстве Камберленд, если не считать его многочисленных долгих поездок по странам Европы. Окончил классическую школу и учился в Кембриджском колледже. Благодаря поддержке друзей и высоких покровителей мог
посвятить свою жизнь в основном поэзии, либо исполнял должность сборщика налогов
в ближайших графствах. Как поэта его условно причисляют к так называемой "озёрной школе". Одним из его ближайших литературных друзей был Самюэл Тейлор Колридж. В 1843 году, после смерти Саути королевой Викторией Вордсворту был поручен пост Поэта-Лауреата.

Джордж Уизер


Джордж Уизер Сонет об украденном поцелуе.

Когда была Ты сном объята,
поцеловал Тебя в уста.
Упился сластью аромата.
Меня влекла их красота !
Не озирался виновато:
лобзанье краже - не чета,
и не было ни чем чревато.
Моя душа была чиста.
Будь это двадцать раз подряд,
так Ты б об этом не узнала.
Когда б проснулась невпопад,
неужто б зло на мне срывала ? -
Пусть так ! Верну свою удачу -
и двадцать тысяч раз впридачу !

George Wither  A Sonnet Upon a Stolen Kiss

Now gentle sleep hath clos'd up those eyes
Which waking kept my boldest thoughts in awe,
And free access unto that sweet lip lies,
From whence I long the rosy breath to draw;
Methinks no wrong it were if I should steal
From those two melting rubies one poor kiss;
None sees the theft that would the thief reveal,
Nor rob I her of aught which she can miss;
Nay, should I twenty kisses take away,
There would be little sign I had done so;
Why then should I this robbery delay?
Oh! she may wake and therewith angry grow.
Well, if she do, I'll back restore that one,
And twenty hundred thousand more for loan.

Джордж Уизер Мне вовсе не до дела.

Томиться ль мне от дива,
что женщина красива,
смотреть на всех при ней,
кто ярче, кто бледней ?
Пусть светит, как Зарница,
но на меня лишь злится,
лишь Статями маня, -
Она - не для меня.

Пусть в Ней Характер славный,
и это - признак главный.
Пусть будет до нутра
приятна и добра.
Пусть сможет та девица,
хоть с горлицей сравниться,
но сам Ей не чета -
что мне та Доброта ?

Пусть за Любовь той Дамы
умру в боях упрямо -
Она ж не станет ныть,
ни помнить, ни тужить.
И будь подобный случай,
найдётся кто-то лучший.
Подобная душа
по мне - не хороша.

(Теперь смекнуть мне надо,
к чему мне та бравада ?
И что в том за отрада:
отдал бы жизнь в бою
за Милую свою.
А той бы вспыхуть жарче:
стать лучше всех и ярче.
И ясность мне нужна:
достойна ли Княжна ?).

А если бы Фортуной
пленился кто-то юный
в расчёте на успех,
чтоб стать богаче всех ?
Так нужно разобраться:
не зря ли домогаться,
узнавши, что бедна
прельстившая Княжна.
 
Славна ли да красива,
но не приму за диво,
что, как покину свет,
не всплачет вслед.
Покуда не пригрела,
не будет с нею дела !
Мне вовсе не нужна
такая, как Она.

George Wither  What care I ?

Shall I wasting in despair
Die because a woman's fair?
Or make pale my cheeks with care
'Cause another's rosy are?
Be she fairer than the day,
Or the flow'ry meads in May —
If she be not so to me,
What care I how fair she be?

Shall my foolish heart be pined
'Cause I see a woman kind?
Or a well-disposed nature
Join;d with a lovely feature?
Be she meeker, kinder, than
Turtle dove or pelican,
If she be not so to me,
What care I how kind she be?

Shall a woman's virtues move
Me to perish for her love?
Or her merits' value known
Make me quite forget mine own?
Be she with that goodness blest
Which may gain her name of Best;
If she seem not such to me,
What care I how good she be?

'Cause her fortune seems too high
Shall I play the fool and die?
Those that bear a noble mind
Where they want of riches find,
Think what with them they would do
That without them dare to woo;
And unless that mind I see,
What care I how great she be?

Great or good, or kind or fair,
I will ne'er the more despair:
If she love me, this believe,
I will die ere she shall grieve;
If she slight me when I woo,
I can scorn and let her go;
For if she be not for me,
What care I for whom she be?

Примечание.
Джордж Уизер (1588 - 1667) - английский поэт, памфлетист, сатирик, автор религиозных гимнов, лирик. Родился в Бентворте, графство Хэмпшир, вблизи Альтоны, в родовитой семье, располагавшей там поместьем. Впослдствии всё это он
утратил. Жил, начиная с правления Елизаветы Первой, в эпоху Якова Первого, Карла Первого, Гражданской войны и Реставрации. Учился в Оксфорде, в колледже Магдалины. Рано проявил себя как способный поэт. Впоследствии стал членом юридической конгрегации Lincoln Inn. Был представлен ко двору в качесте поэта. Вскоре занялся серьёзным сатирическим творчеством, клеймя в нём Зависть, Вожделение, Ненависть и Жадность. Сатиры имели шумный успех. Поэт дважды попадал в тюрьму как клеветник, но, так как не называл своих врагов по имени, выходил на свободу. В поддержку Карлу Первому снарядил конный отряд для войны с шотландским Ковенантером, был капитаном (впоследствии майором). В дальнейшем менял свою политическую позицию. Попадал в плен. Проводил в заключении до трёх лет, но не бросал поэтического творчества, что его выручало. Был очень плодовитым автором. Продолжал спенсеровские традиции. Затрагивал любые темы. Мастерски писал на настоящем английском языке. В 1871-1882 гг. его произведения были изданы в 20 томах. Кое-кто мог посчитать его настоящим гением, хотя слегка сумасшедшим.

Джон Гринлиф Уиттьер

Джон Уиттьер В Школьные Дни

Вот эта школа, погляди-ка.
Вокруг неё растёт сумах
да тянет лозы ежевика,
и нищий дремлет в лопухах.

Внутри поломано немало.
Куда рукой ни укажи,
и там и сям инициалы:
так поработали ножи.

Рисунки угольком на стенах.
Порог успели поломать
ученики на переменах,
спеша гурьбой, чтоб поиграть.

Сверкнуло солнце, вдруг приблизя
всё не забытый зимний день
да ряд сосулек на карнизе
и промелькнувшую там тень.

То вышла, будто бы в печали,
девчушка в золотых кудрях.
Все вон из школы убегали,
а мальчик ждал её в дверях.

По взгляду парня было видно,
что то гордец, но и добряк,
и что ему немного стыдно,
что, выходя, сдержал свой шаг.

Повсюду был лишь снег да иней.
В сердцах у них был непокой.
Она трепала фартук синий
своею крошечной рукой.

Её глаза лучились лаской.
Он, видя их голубизну
и слушая её с опаской,
как будто ощущал вину.

И он сказал: "Твоё лишь Имя
готов я славить, вострубя !
Клянусь и Небом, и Святыми:
я сердцем полюбил Тебя !"

Его седины убелили,
а в памяти пробела нет.
Трава на девичьей могиле
кустится долгих сорок лет.

Он сам живёт, глазам не веря,
как много тех, кто, вместе с ним,
крушатся о его потере,
как Ею, ими он любим.

John Greenleaf Whittier In School-days

Still sits the school-house by the road,
A ragged beggar sleeping;
Around it still the sumachs grow,
And blackberry-vines are creeping.

Within, the master’s desk is seen,
Deep scarred by raps official;
The warping floor, the battered seats,
The jack-knife’s carved initial;

The charcoal frescos on its wall;
Its door’s worn sill, betraying
The feet that, creeping slow to school,
Went storming out to playing!

Long years ago a winter sun
Shone over it at setting;
Lit up its western window-panes,
And low eaves’ icy fretting.

It touched the tangled golden curls,
And brown eyes full of grieving,
Of one who still her steps delayed
When all the school were leaving.

For near her stood the little boy
Her childish favor singled:
His cap pulled low upon a face
Where pride and shame were mingled.

Pushing with restless feet the snow
To right and left, he lingered; —
As restlessly her tiny hands
The blue-checked apron fingered.

He saw her lift her eyes; he felt
The soft hand’s light caressing,
And heard the tremble of her voice,
As if a fault confessing.

“I’m sorry that I spelt the word:
I hate to go above you,
Because,”—the brown eyes lower fell,—
“Because, you see, I love you!”

Still memory to a gray-haired man
That sweet child-face is showing.
Dear girl! the grasses on her grave
Have forty years been growing!

He lives to learn, in life’s hard school,
How few who pass above him
Lament their triumph and his loss,
Like her,—because they love him.

Джон Уиттьер Две Любви

Жить в холе, в угожденье -
девичье утремленье. -
Наставница - в сомненье:

"Завещано веками:
дары, что ждутся нами,
должны творить мы сами.

Когда была моложе,
так до сердечной дрожи
и я любила тоже.

Мне - помню и доныне -
несли, раскрыв все скрыни,
даренья, как святыне.

Подарки берегу,
но всё же не солгу:
теперь я - как в долгу.

Довольства - ни следа.
Нисколько не горда.
Не радость, а беда.

Пуская руки в ход,
не прав, кто лишь берёт.
Богат - кто раздаёт".

И вслед, но чуть не плача:
"Кто любит - всех богаче
в своей самоотдаче !

Кто любит - тот в чести.
Тот не предаст в пути.
Тот может жизнь спасти.

Любовь - самозабвенность,
единственная ценность.
Лишь только в ней небренность !"

John Greenleaf Whittier Тhe Two Loves

Smoothing soft the nestling head
Of a maiden fancy-led,
Thus a grave-eyed woman said:

'Richest gifts are those we make,
Dearer than the love we take
That we give for love's own sake.

'Well I know the heart's unrest;
Mine has been the common quest,
To be loved and therefore blest.

'Favors undeserved were mine;
At my feet as on a shrine
Love has laid its gifts divine.

'Sweet the offerings seemed, and yet
With their sweetness came regret,
And a sense of unpaid debt.

'Heart of mine unsatisfied,
Was it vanity or pride
That a deeper joy denied?

'Hands that ope but to receive
Empty close; they only live
Richly who can richly give.

'Still,' she sighed, with moistening eyes,
'Love is sweet in any guise;
But its best is sacrifice!

'He who, giving, does not crave
Likest is to Him who gave
Life itself the loved to save.

'Love, that self-forgetful gives,
Sows surprise of ripened sheaves,
Late or soon its own receives.'

Теккерей и Сэр Сэмюел Брайджес

Уильям Мейкпис Теккерей У Церковных Ворот

Я не вхожу во храм.
Один кругами там,
как страж свой пост блюду:
то час, а то другой.
Блуждаю да с тоской
любимой Дамы жду.

Вот колокол звонит,
и город уж не спит.
с утра уже разброд.
Но в души прихожан
врывается орган.
Она идёт ! Она идёт !

Она явилась как-никак:
торопкий робкий шаг.
Желанная краса.
Сияние очей.
Мечта моих ночей.
Восславьтесь, Небеса !

Войди во храм не злой -
с моленьем и хвалой,
смиренно, не дерзя.
Ты числишься благой,
а я совсем другой -
и мне войти нельзя.

Но жажду по утрам
войти в священный храм
на несколько минут,
где ангелы внутри,
доставши псалтыри,
божествнно поют.

William Makepeace Thackeray At the Church Gate

  Although I enter not,
  Yet round about the spot
  Ofttimes I hover:
  And near the sacred gate,
  With longing eyes I wait,
  Expectant of her.

  The Minster bell tolls out
  Above the city's rout,
  And noise and humming:
  They've hush'd the Minster bell:
  The organ 'gins to swell:
  She's coming, she's coming!

  My lady comes at last,
  Timid, and stepping fast,
  And hastening hither,
  With modest eyes downcast:
  She comes — she's here — she's past —
  May heaven go with her!

  Kneel, undisturb'd, fair Saint!
  Pour out your praise or plaint
  Meekly and duly;
  I will not enter there,
  To sully your pure prayer
  With thoughts unruly.

  But suffer me to pace
  Round the forbidden place,
  Lingering a minute
  Like outcast spirits who wait
  And see through heaven's gate
  Angels within it.

Примечание.
Уильям Мейкпис Теккерей (1811 - 1863) - всемирно известный английский писатель-сатирик и реалист, карикатурист и иллюстратор, переводчик и сказочник. Его наследие издано в России в 12 томах. Известны романы и книги: "Ярмарка тщеславия", а также "Пенденнис", "Записки сноба", "Баллады о полисмене Икс", "История Генри Эсмонда", "Ньюкомы", "Виргинцы", "Ревекка и Ровена" и др.
Родился в Калькутте, в семье важного колониального чиновника. В Англии недолго
учился в Кембридже. Путешествовал в Европе. В Париже учился рисунку. В дальнейшем выступал как аррикатурист и сам иллюстироал свои романы. В 1832 г. получил большое наследство и быстро его проиграл и растратил. Неудачно женился
Жена была психически больна, а развод был невозможен. Одна из двух дочерей впоследстии сама стала пиатнльницей и рассказала о своем отце. Его торчество очень разнообразно, талантливо и почти необъятно.

Сэр Сэмюэл Эджертон Брайджес Обращение к Мисс М -

Мой нежный Ангел ! Я, на радость Миру,
с тобой связал успех моих баллад.
Я не ищу фавора и наград:
Твой светлый образ украшает лиру.
Фантазия в струениях эфира
распространяет сладкий аромат.
Сквозь облака Луна бросает взгляд
и одевает всё вокруг в порфиру.
Мы - бренны. Наши души - вроде пара
выходят изо всех нам данных форм.
Огни вокруг, пылающие яро,
сопровождают каждый штиль и шторм.
И всё, что есть, пронизывают чары.

(Перевод - вольный).

Sir Samuel Egerton Brydges  To Miss M -

Sweet gentle angel, not that I aspire
To win they favor, though ambition raise
My wishes high, I wake anew my lays;
But that thine image may adorn my lire
With beauty, more than fancy could inspire !
As, when behind the silver clouds she strays,
The moon peeps through, and sheds a mellow blaze,
Till woods, hills, valleys, with enchantment fire;
So does they soul, though pent in mortal mold,
Break through the brightened veil; illume thy form;
With softened lights each varied features warm;
And in thin eyes such fairy radiance hold,
That on each object round they beam a magic charm.

Примчание.
Сэр Сэмюэл Эджертон Брайджес (1762 - 1837) - английский поэт, прозаик и библиограф. Родился в графстве Кент, между Кентерберри и Дувром в имении отца.
Учился в Кентерберри и в Кембридже. После университета был принят в коллегию
адвокатов, но предпочёл посвятить себя литературе. Создал немало стихов и несколько романов. Способен был сочинять сонеты сотнями. Считал себя чуть ли не
гением, но ни стихи, ни проза большого успеха не имели и сейчас полузабыты. Зато
попутно и неутомимо он занимался трудоёмкой библиографической работой, разыскивал старинные тексты елизаветинского времени и других эпох, редактировал
и издавал солидными томами. Он занимался генеалогической работой - собирал и в
восстанавливал биографические данные многих авторов. Сам он эту свою работу недооценивал, но она оказалась и очень ценной и более важной, чем его стихи и проза. Литература богатства ему не приносила. Семья была большая. Росли долги.
Он много лет добивался присвоения своему старшему брату титула баронета.
В итоге, обратившись к шведскому рыцарскому ордену Святого Иоахима он доказал
право на этот дворянский титул уже себе в 1814 году. С 1812 по 1818 годы он заседал в парламенте. После этого по разным причинам жил в основном в Швейцарии. умер в Женеве.

Джонатан Свифт и Артур Саймонс

Джонатан Свифт День Рождения Стеллы

Ты, Стелла, в тридцать и четыре -
(Будь годом более - не гиря !) -
живи в блаженстве и в покое,
хоть возраст вырос даже вдвое,
с тех пор, как я в твои шестнадцать
Тобою начал любоваться,
стараясь вдоволь надивиться
такой Ирландскою Девицей. -
В Тебе соединились разом
года, краса и рост и разум.
Богам вторично не создать
такую Нимфу-Благодать,
с чарующим сияньем глаз
да с блеском остроумных фраз.
И я мечтаю, чтобы Фатум,
давно слывущий ловким сватом,
Тебе сыскал бы кавалера
с горячим пылом - без примера -
чтоб проявил к Тебе вниманье,
деля со мною обожанье.

Jonathan Swift On Stella's Birth-day, 1719

Stella this Day is thirty four,
(We shan't dispute a Year or more)
However Stella, be not troubled,
Although thy Size and Years are doubled,
Since first I saw Thee at Sixteen
The brightest Virgin on the Green,
So little is thy Form declin'd
Made up so largely in thy Mind.
Oh, would it please the Gods to split
Thy Beauty, Size, and Years, and Wit,
No Age could furnish out a Pair
Of Nymphs so graceful, Wise and fair
With half the Lustre of your Eyes,
With half your Wit, your Years and Size:
And then before it grew too late,
How should I beg of gentle Fate,
(That either Nymph might have her Swain,)
To split my Worship too in twain.

Примечание.
Джонатан Свифт (1667 - 1745) - всемирно известный англо-ирландский писатель,
сатирик, публицист, философ, политический деятель, англиканский священник.
учился в Оксфорде. Получил звание магиистра. Прославленный автор "Путешествий Глливера". Родился и умер в Дублине.

Артур Саймонс Пастель: Маски и Лица

Плыл дым сигарет,
исчезающий где-то.
В комнате не было света.

А после во тьме,
как огонь каганца -
сверкнувший металл кольца.

И следом - сама благодать:
взамен всей прозы -
Лицо Её - алая Роза !

Arthur Symons Pastel: Masks And Faces

The light of our cigarettes
Went and came in the gloom:
It was dark in the little room.

Dark, and then, in the dark,
Sudden, a flash, a glow,
And a hand and a ring I know.

And then, through the dark, a flush
Ruddy and vague, the grace
(A rose!) of her lyric face.

Проимечание.
Артур Саймонс - Arthur Symons (1865 - 1945) - английский поэт-символист, эссеист, издатель. Автор незаурядных стихов декадентского направления.
Родился в семье священника в Милфорд-Хэйвен. Умер в Wittersham. Получил домашнее
образование. Долгое время провёл в Италлии и Франции. Встречался с Малларме,
К.Гюисмансом, Иветтой Гильбер. Организовал в Англии курс лекций для Верлена.
Входил в Лондоне в редакцию журнала "Атенеум". Навестил Оскара Уайльда в тюрьме.
Вместе с Бердслеем изздавал журнал, где печтались произведения Йейтса, Джозефа
Конрада и Дж.Б.Шоу. Издал свои очерки о французской поэзии. После 1909 г. болел.
В 1930 г. вышла его книга "Исповедь", где рассказал о своей ментальной болезни.
На русский язык его стихи преводили Д.Мигуля и Левдо.


Cэр Джон Саклинг Стихи

Сэр Джон Саклинг Украденное Сердце

Cвоё ты не дала взамен -
просил Моё вернуть.
Пока Его томил твой плен,
от горя ныла грудь.

Теперь решил не брать назад.
И ни к чему платёж.
Я ж вижу - взгляд твой вороват:
и снова заберёшь.

Два Сердца у тебя в груди -
без связи меж собой.
А где ж Любовь ? - Поди найди !
Смирюсь ли я с судьбой ?

Любовь таинственный предмет,
и что к чему - Бог весть !
Так, раз ключа к загадке нет,
пусть будет всё, как есть.

Добилась ? Так сочти, измерь !
От Сердца Твоего
не менее держу теперь,
чем Ты от Моего.

Sir John Suckling The Stolen Heart

I prithee send me back my heart,
Since I cannot have thine;
For if from yours you will not part,
Why, then, shouldst thou have mine?

Yet now I think on't, let it lie,
To find it were in vain;
For thou hast a thief in either eye
Would steal it back again.

Why should two hearts in one breast lie,
And yet not lodge together?
O Love! where is thy sympathy,
If thus our breasts thou sever?

But love is such a mystery,
I cannot find it out;
For when I think I'm best resolved,
I then am in most doubt.

Then farewell care, and farewell woe;
I will no longer pine;
For I'll believe I have her heart,
As much as she hath mine.

Сэр Джон Саклинг Любимая, лишь вспомнишься мне вдруг

Любимая, лишь вспомнишься мне вдруг,
вся красота сбирается вокруг.
Все дивности, что мной ценимы,
все те, что созданы Богами,
внезапно возникают сами -
хотя порой они незримы.

Сижу теперь, вздыхаю целый день
среди огней, что гонят с неба тень
до первых взмахов крыльев ночи.
Когда других смирит дремота -
во мне всё нет такой охоты,
и в памяти Твои лишь очи.

Разлуку или смерть не одолеть,
но жажда полюбить не гибнет впредь.
Любовь - вершина совершенства.
Какая б темень ни царила
Любовь - такой кремень, чья сила
взметает к небу сноп блаженства.

Взбурлит подчас иной большой прилив,
высокий мыс в волнении омыв,
да речку поворотит встречно.
Поверь, Любовь спрсобна рьяно
быть не слабее Океана,
и не единожды, а вечно !

Sir John Suckling
When, Dearest, I But Think Of Thee

When, dearest, I but think of thee,
Methinks all things that lovely be
Are present, and my soul delighted:
For beauties that from worth arise
Are like the grace of deities,
Still present with us, tho' unsighted.

Thus while I sit and sigh the day
With all his borrow'd lights away,
Till night's black wings do overtake me,
Thinking on thee, thy beauties then,
As sudden lights do sleepy men,
So they by their bright rays awake me.

Thus absence dies, and dying proves
No absence can subsist with loves
That do partake of fair perfection:
Since in the darkest night they may
By love's quick motion find a way
To see each other by reflection.

The waving sea can with each flood
Bathe some high promont that hath stood
Far from the main up in the river:
O think not then but love can do
As much! for that 's an ocean too,
Which flows not every day, but ever!

Примечание.
Cэр Джон Саклинг (1609 - 1641) - английский поэт и драматург, многие стихи которого блестящн переведены на русский язык М.Я.Бородицкой, Ю.В.Трубихиной,
Григорием Кружковым и Александром Лукьяновым. Предствитель богатой и влиятельной семьи из Норфолка. Учился в Кембридже, вошёл в юридическую ассоциацию Грейс-Инн.
С 1627 по 1630 гг. был во Франции и Италии с дипломатическими поручениями. В 1630 г. стал баронетом. В 1631-1632 воевал в Грмании под началом Густава-Адольфа. Далее прославился как придворный красавец: сердцеед, картёжник, друг
короля Якова Первого. Нарялу с другими поэтами - "Кавалерами" прославился короткими остроумными стихами, порой циничными. Стал успешным драматургом. В 1639 г. на стороне Карла Первого воевал с шотландцами, насмешив современников пёстрым одеянием своих солдат. Во время английской революции вошел в военный заговор с целью освобождения герцога Стратфорда из Тауэра. Разоблачённый, вынужден был бежать во Францию. Умер в Париже в тяжёлых, не ясных обстоятельствах.


Роберт Саути и Уильям Спенсер

Роберт Саути Любовь Бессмертна

Любовь бессмертна, спорить - грех !
Все страсти мрут, а Ей - не спех.
Любовь - не из пустых потех.
Для славолюбцев Рай - не сад.
Всем алчным не годится Ад.
Земным страстям - всем заодно -
вернуться в Землю суждено:
одна Любовь неистребима.
Святой огонь - Её краса -
горит и рвётся в Небеса.
Как гостья на Земле, Она
порою здесь угнетена,
но очищение найдёт
и отдохнуть в Раю должна.
Она здесь добрый сев вела
и славный урожай сняла.
В Раю, вдруг снова обретя,
обнимет Мать своё Дитя,
что умерло, явившись в Свет,
о Ком не думала без слёз,
так пуще вновь заплачет вслед,
платя за Радость, после гроз.

Robert Southey Love Indestructible -

They sin who tell us Love can die.
With life all other passions fly,
All others are but vanity.
In Heaven Ambition cannot dwell,
Nor Avarice in the vaults of Hell;
Earthly these passions of the Earth,
They perish where they have their birth;
But Love is indestructible.
Its holy flame for ever burneth,
From Heaven it came, to Heaven returneth;
Too oft on Earth a troubled guest,
At times deceived, at time opprest,
It here is tried and purified,
Then hath in Heaven its perfect rest:
It soweth here with toil and care,
But the harvest time of Love is there.
Oh ! When a mother meets on high
the babe she lost in infancy,
Hath she not then for pains and fears,
The day of woe, the anxious night,
For all her sorrow, all her tears,
An overpayment of delight ?

Примечание.
Роберт Саути, иначе Соути (1774 - 1843) - английский поэт-романтик, представитель знаменитой "озёрной школы" поэтов, получивший известность наряду
с Вордсвордом и Кольриджем. Родился в Бристоле, умер в Чипс-Кесуике, в графстве
Кембрия. Учился в Лондоне, в Вестминстерской школе, затем в Оксфордском колледже. В молодости посетил Испанию и Португалию, сочувствовал идеям французской революции, но постепенно избавился от крайностей свободолюбия и сотрудничал с тори. С 1813 года стал поэтом-лауреатом. Многие бывшие сторонники,
включая Байрона критиковали его за отступничество, но он всегда оставался сторонником улучшения положения трудящихся. Как журналист, как историк, как прозаик, автор многих биографий занимал видное положение в общественной и политичеой жизни, но отказался от членства в парламенте, от предложенного ему
титула баронета.

Уильям Спенсер Я задержался допоздна.

Бестактный, не спеша за всеми,
я сильно засиделся там.
Бесшумно пролетало время -
оно шагало по цветам.

Но кто не окосеет сразу
в калейдоскопе красоты ?
В хрустальных гранях - блеск алмаза !
Случился приступ слепоты.

Как можно что-то взвесить трезво,
где постоянно входишь в раж ? -
Где Птички Райские так резвы
и вдохновляет их плюмаж ?

William Robert Spencer Too Late I Stayed
 
Too late I stayed, — forgive the crime!
Unheeded flew the hours:
How noiseless falls the foot of Time
That only treads on flowers!
 
And who, with clear account, remarks       5
The ebbings of this glass,
When all its sands are diamond sparks,
That dazzle as they pass?
 
O, who to sober measurement
Time’s happy swiftness brings,       10
When birds of paradise have lent
Their plumage to his wings?
 
Примечание.
Уильям Роберт Спенсер (1770 - 1834). Родился в Лондоне, умер в Париже. Выходец из знатного семейства: младший сын лорда, внук третьего герцога Марльборо. Сам
имел пятерых сыновей, двух дочерей и многоисленную знатную родню. В обществе
считался талантливы остроумцем. Бывал гостем принца Уэльского. Перевёл с немецкого "Леонору" Бюргера, написал пародийную пьесу "Уранию", которую играли в
театре Друри-Лейн. В 1811 г. издал книгу стихов, которую хвалили Вальтер Скотт и
Байрон. Сам недолгое время заседал в Палате Общин.

Эдвард Силл и Баярд Тейлор


Эдвард Силл   Девичий подоконник

Как мне давно знакомо,
вы все под вечер дома,
и все при рукоделье -
болтливою артелью.
Вдруг Ты в окошко невпопад
мне бросила свой милый взгляд.
Как мне понять значенье ?
Развей мои сомненья !

Ты - как картинка в книге.
Во взгляде нет интриги.
Я вижу: твой статут -
прилежный добрый труд,
и никаких волнений,
и нет ночных смятений.
Открой свои стремленья !
Развей мои сомненья !

Деньки бегут за днями вслед.
Года идут. Любви всё нет.
Цветёшь да вянешь, как цветы.
Осуществи ж свои мечты...
Приветь меня, а то прости !
Что может впредь произойти ?
Влюбись - скорей скажи мне: "Да !"
Нето простимся навсегда.

Edward Rowland Sill To a Maid Demure
 
Often when the night is come,
With its quiet group at home,
While they broider, knit, or sew,
Read, or chat in voices low,
Suddenly you lift your eyes        
With an earnest look, and wise;
But I cannot read their lore,—
Tell me less, or tell me more.
 
Like a picture in a book,
Pure and peaceful is your look,  
Quietly you walk your ways;
Steadfast duty fills the days.
Neither tears nor fierce delights,
Feverish days nor tossing nights,
Any troublous dreams confess,—  
Tell me more, or tell me less.
 
Swift the weeks are on the wing;
Years are brief, and love a thing
Blooming, fading, like a flower;
Wake and seize the little hour.  
Give me welcome, or farewell;
Quick! I wait! And who can tell
What to-morrow may befall,—
Love me more, or not at all.

Примечание.
Эдвард Роуленд Силл (1841-1887) - американский поэт, писатель, журналист, профессор английской литературы. Талантливый автор, проживший недолго, оставивший по себе небольшой, но яркий след. Родился в Виндзоре, штат Коннектикут. Учился в Йельском университете. Состоял там в студенческом кружке
"Череп и кости". Пытался заняться бизнесом в Калифорнии, затем учился в Гарвардской школе богословия, но стал журналистом, сотрудником New York Evening
Mail. Работал учителем в Огайо, директором школы в Калифорнии, три года - профессором в Калифорнийском университете. Заболев, перебрался в Огайо. В последние годы жизни занимался литературным творчеством. Умер в Кливленде, в Огайо. В его честь имя Силл было присвоено одной из вершин в Сьерра-Неваде.
На русский язык его стихи перевели Александр Юрьевич Васин, Вячеслав Толстов,
Надежда Михайленко.


Баярд Тейлор Песня Бедуина

Я из пустыни мчал сейчас
и подковал коня огнём,
да ветер нёс на крыльях нас -
ведь мы желанной встречи ждём.
И вот, сомненья истребя,
кричу в ночи - во весь свой рот:
"Люблю Тебя, одну Тебя !
Любовью той, что не умрёт,
покуда Солнце всё блестит,
и звёздам гибель не грозит.
И Свиток Страшного Суда
покамест не раскрыт

Взгляни из своего окна !
К чему скучаешь взаперти ?
Душа моя почти больна,
а Ты не хочешь снизойти.
Подставь ветрам своё чело.
Мне тень сочувствия нужна.
Мне ждать ответа тяжело.
Любовь погибнуть не должна,
покуда Солнце всё блестит,
и звёздам гибель не грозит.
И Свиток Страшного Суда
покамест не раскрыт.

Мои шаги слышны в ночи.
Я жду свидания с тоской.
Глянь сквозь решётку. Не молчи !
Своим словечком успокой.
Прошу: открой мне к сердцу дверь.
И руку дай, и губы встреть !
Ответь скорей: люби и верь:
Любовь не может умереть,
покуда  Солнце всё блестит,
и звёздам гибель не грозит.
И Свиток Страшного Суда
покамест не раскрыт.

Bayard Taylor  Bedouin Song
     
From the Desert I come to thee
On a stallion shod with fire;
And the winds are left behind
In the speed of my desire.
Under thy window I stand,
And the midnight hears my cry:
I love thee, I love but thee,
With a love that shall not die
Till the sun grows cold,
And the stars are old,
And the leaves of the Judgement
Book unfold!

Look from thy window and see
My passion and my pain;
I lie on the sands below,
And I faint in thy disdain.
Let the night-winds touch thy brow
With the heat of my burning sigh,
And melt thee to hear the vow
Of a love that shall not die
Till the sun grows cold,
And the stars are old,
And the leaves of the Judgement
Book unfold!

My steps are nightly driven,
By the fever in my breast,
To hear from thy lattice breathed
The word that shall give me rest.
Open the door of thy heart,
And open thy chamber door,
And my kisses shall teach thy lips
The love that shall fade no more
Till the sun grows cold,
And the stars are old,
And the leaves of the Judgement
Book unfold!

Прримечание.
Баярд (Джеймс) Тейлор (1825 - 1878) - амкпиканский дипломат, журналист, поэт. Родилсяв семье фермера-квакера, в Пенсильвании, после школы в 17 лет стал работать в издательстве. Первые стихи и статьи публиковал под псевдонимом Гнедой Конь. Путешествовал по Ближнему Востоку, странам Африки. Описывал все свои путешествия в содержательных очерках и книгах. В дальнейшем посетил многие страны Европы, побывал в Арктике, в Индии, в Китае, в Японии. Был знаком с Марк Твеном, с Теннисоном, с Гумбольдтом. Участвовал в Гражданской войне. В 1862-1863 гг. был временно американским поверенным в России. Написал и о ней. Например, о поездке по Ладоге. В 1878 г. стал послом в Германии, умер в Берлине. На Востоке испытывал на себе действие гашиша, что и описал. Как историк и филолог написал книгу об истории Германии и перевёл "Фауста" Гёте. Интересовалс и Шиллером. "Песню Бедуина" написл в 1853 году в Мозамбикском проливе. Лонгфелло написал об
этом человеке, талантливом и склонном к приключениям мемориальную поэму.

Элизабет Сиддал

Элизабет Сиддал Умершая любовь

О прошлой Любви не нужно жалеть.
И верной Любви уж нет.
Былая не будет всё той же впредь.
Всегда изменяет цвет.
Любая Любовь должна умереть.
Другая приходит вслед.

Не убирайте улыбок с лица,
но слушайте с умом.
Услышавши любезности льстеца,
смекните, что почём,
чтоб вызнать правду до конца, -
в холодный день, потом.

Подруга ! Не тревожься о пустом, -
что Богом не дано !
Любви, что служит вожделенным сном,
здесь сбыться не должно.
И быть ей не в отечестве земном -
в Раю лишь суждено.

Elizabeth Siddal Dead Love

Oh never weep for love that’s dead
Since love is seldom true
But changes his fashion from blue to red,
From brightest red to blue,
And love was born to an early death
And is so seldom true.

Then harbour no smile on your bonny face
To win the deepest sigh.
The fairest words on truest lips
Pass on and surely die,
And you will stand alone, my dear,
When wintry winds draw nigh.

Sweet, never weep for what cannot be,
For this God has not given.
If the merest dream of love were true
Then, sweet, we should be in heaven,
And this is only earth, my dear,
Where true love is not given.


Элизабет Сиддал Безмолвный лес.

Безмолвный лес, к тебе под сень,
в своей беде бреду, как в плен.
Деревья зазывают в тень,
где папоротник - до колен.

Благим да будет твой покров,
чтоб я там, под порханье сов,
своё сознанье сберегла -
в тени, заснув, не умерла,

чтоб я, промёрзнув до предела,
там истуканом не сидела,
как будто мраморная стела.
Я б стать одной тут не хотела.

О, если бы Господь опять
вернул ту давнюю красу,
когда нам довелось стоять
вдвоем, здесь, в этом же лесу !

Elizabeth Siddal A Silent Wood

O silent wood, I enter thee
With a heart so full of misery
For all the voices from the trees
And the ferns that cling about my knees.

In thy darkest shadow let me sit
When the grey owls about thee flit;
There will I ask of thee a boon,
That I may not faint or die or swoon.

Gazing through the gloom like one
Whose life and hopes are also done,
Frozen like a thing of stone
I sit in thy shadow but not alone.

Can God bring back the day when we two stood
Beneath the clinging trees in that dark wood?

Элизабет Сиддал Измождённая

Любимый ! Ты меня обнял.
Прильну и я к твоей груди.
В тебе бушует бодрый шквал,
но страсть во мне ты не буди !

Я, став пугливым существом,
уже не буду прежней впредь:
я - птаха с раненым крылом,
хочу скорее улететь.

Любить я больше не могу,
как встарь, ещё не так давно:
хоть на блистающем снегу -
теперь в глазах моих темно.

Уже и в сердце боль да страх,
и нет охоты до утех,
и нет улыбки на устах,
и не родится бодрый смех.

Любимый ! Рук не размыкай.
Держи меня - клади в кровать.
Не разбуди, сказав: "Прощай !"
Не то проснусь - начну рыдать.

Elizabeth Siddal Worn Out

Thy strong arms are around me, love
My head is on thy breast;
Low words of comfort come from thee
Yet my soul has no rest.

For I am but a startled thing
Nor can I ever be
Aught save a bird whose broken wing
Must fly away from thee.

I cannot give to thee the love
I gave so long ago,
The love that turned and struck me down
Amid the blinding snow.

I can but give a failing heart
And weary eyes of pain,
A faded mouth that cannot smile
And may not laugh again.

Yet keep thine arms around me, love,
Until I fall to sleep;
Then leave me, saying no goodbye
Lest I might wake, and weep.

Примчание.

Элизабет Сиддал (1829 - 1862) - знаменитая английкая натурщица, чей образ служит
украшением многих известных в мире картин художников-прерафаэлитов: Данте Габриэля Россетти, Деверелла, Милле, Ханта. Родилась в многодетной семье рабочего, выходца из Шеффилда. Была швеёй, модисткой, шляпницей. Став натурщицей, сама оказлась способной рисовальщицей. Её рисунками восторгался Рёскин. Она отличилась и как пэтесса. Болезненная, тем не менее стала в 1860 г. женой Россетти. Два года спуся скончалась от передозировки лауданума. Художник до конца своей жизни тяжко страдал от этой потери. Её стихи старательно перевели на русский язык несколько поэтесс и поэтов. Переводы есть в Интернете. Всей этой историей был вдохновлён Николай Гумилёв.


Вальтер Скотт О Любви

Сэр Вальтер Скотт  Любовь и Роза

"Прекрасны розы, лишь взглянув на свет.
Цветы надежд - вслед страхам и закатам.
Роса сластит их за рожденьем вслед.
Любовь их награждает ароматом -
с волшебным и пьянящим результатом.
Им нужно стать моей эмблемой славы -
(над шапкой - украшением богатым,)
в знак счастья и Любви на много лет !" -
сказал так Норман, мча из Армандава,
и Венначар плескался величаво.

Sir Walter Scott  Love and the Rose

"The rose is fairest when ’tis budding new,
And hope is brightest when it dawns from fears;
The rose is sweetest washed with morning dew
And love is loveliest when embalmed in tears.
O wilding rose, whom fancy thus endears,
I bid your blossoms in my bonnet wave,
Emblem of hope and love through future years!" —
Thus spoke young Norman, heir of Armandave,
What time the sun arose on Vennachar’s broad wave.

Примечание.
"Любовь и Роза" - это отрывок из четвёртой песни поэмы "Дева Озера".
Вся эта песня, как и третья, переведена на русский язык знаменитой
ленинградской поэтессой Тамарой Сильман (1909 - 1974), подругой Анны Ахматовой.

Cэр Вальтер Скотт Любовь как тема для поэтов

Твердят, что тело постарело;
твердят, что кровь похолодела;
мертво иссушенное сердце,
и в нём огню не разгореться.
Хотят, чтоб о Любви не пел,
да перестал быть менестрелем,
мол, не служу заветным целям,
забыв дозволенный предел.
Мол, о Любви пишу напрасно,
хотя душа уже бесстрастна.

Меж тем Любовь - в любой тростинке.
С ней мчат бойцы на поединки.
Она - в нарядах во дворцах.
Она во всех простых сердцах.
Любовью полон каждый край.
Лишь не кручинься - выбирай !
В Раю - Любовь ! Любовь - наш Рай.

Sir Walter Scott Love as the Theme of Poets

And said I that my limbs were old,
And said I that my blood was cold,
And that my kindly fire was fled,
And my poor wither'd heart was dead,
And that I might not sing of love -
How could I to the dearest theme,
That ever warm'd a minstrel's dream
So foul, so false a recreant prove!
How could I name love's very name,
Nor wake my heart to notes of flame!

In peace, Love tunes the shepherd's reed;
In war, he mounts the warrior's steed;
In halls, in gay attire is seen;
In hamlets, dances on the green.
Love rules the court, the camp, the grove,
And men below, and saints above;
For love is heaven, and heaven is love.

Примечание.
Представленный текст - это отрывок из третьей части поэмы Вальтера Скотта "Песнь Последнего Менестреля. Вся поэма переведена Всеволодом Рождественским и Татьяной
Гнедич. Третья часть - Всеволодом Рождественским.

Сэр Вальтер Скотт  Час с Тобой

Лишь час с Тобой ! И в этот срок
рассвет позолотил Восток.
Но как внедрить в моё сознанье
привычку к вечному терзанью ?
Печаль всё полнится во мне,
и даст забыть о старине -
Лишь час с Тобой.

Лишь час с Тобой ! Июньский зной.
Он с алым флагом над тобой.
А где ж батрак получит ныне
награду за труды в долине ?
Тенистый грот, зелёный сук -
за труд, за кровь, за массу мук,
за час с Тобой.

Лишь час с Тобой ! Настал закат,
но позабудется навряд
тоска безмерного страданья.
У бар нисколько пониманья !
Мою нужду с их счастьем взвесь !
Поможет пережить ту спесь
лишь час с Тобой !

Sir Walter Scott An Hour With Thee

An hour with thee! When earliest day
Dapples with gold the eastern gray,
Oh, what can frame my mind to bear
The toil and turmoil, cark and care,
New griefs, which coming hours unfold,
And sad remembrance of the old?
One hour with thee.

One hour with thee! When burning June
Waves his red flag at pitch of noon;
What shall repay the faithful swain,
His labor on the sultry plain;
And, more than cave or sheltering bough,
Cool feverish blood and throbbing brow?
One hour with thee.

One hour with thee! When sun is set,
Oh, what can teach me to forget
The thankless labors of the day;
The hopes, the wishes, flung away;
The increasing wants, and lessening gains,
The master's pride, who scorns my pains?
One hour with thee.

Примечание.
Представленный текст взят из романа Вальтера Скотта "Вудсток" - ("Кавалер").
В Интернете есть неплохой перевод этого стахотворения, который публикуется то
с указанием авторства Бориса Большова, то Зеева Арири.

Общщее примечание.
Сэр Вальтер Скотт (1771 - 1832) - Баронет, знаменитейший шотландский писатель и поэт. Его предки - выходцы из свободолюбивого клана. Поэт был сыном прокурора.
Учился в Эдинбургском колледже, поражая всех своими способностями. Был с детства
и до конца жизни хром, но несмотря на это спортивен, энергичен и трудоспособен.
До 1827 года публиковал свои произведения под псевдонимом Уэверли. Собирал шотландский фолклор, переводил с немецкого, писал исторические поэмы и многочисленные, широко известные в мире исторические романы, сначала на шотландском, а потом на английском и французском материале. Во всём был новатором мирового масштаба. При том успешно занимался юридической и политической деятельностью.


Джеймс Райли

Джеймс Райли Когда Она пришла домой

Томлюсь с рассвета до заката.
Я жаждал Твоего возврата,
и нежных мыслей непочато
мелькало до желанной даты. -
(Пути длинны и трудноваты) -
Вот девичья рука пожата.
От платья - волны аромата:
муската, хризантем и мяты,
а в сердце - будто звон набата,
и всё пространство - словно смято.
Казалось, комната поката,
меня качая и волнуя.
Ушла вся горесть без возврата -
сомкнулись губы в поцелуе.
И обнялись мы - как когда-то.

James Whitcomb Riley When She Comes Home

When she comes home again! A thousand ways
I fashion, to myself, the tenderness
Of my glad welcome: I shall tremble - yes;
And touch her, as when first in the old days
I touched her girlish hand, nor dared upraise
Mine eyes, such was my faint heart's sweet distress.
Then silence: And the perfume of her dress:
The room will sway a little, and a haze
Cloy eyesight - soulsight, even - for a space:
And tears--yes; and the ache here in the throat,
To know that I so ill deserve the place
Her arms make for me; and the sobbing note
I stay with kisses, ere the tearful face
Again is hidden in the old embrace.

Джеймс Райли Свет Любви

Сгустились зА ночь облака,
Луна, как светлое пятно,
ушла в глубины озерка
и Звёзды канули на дно.
Все Звёзды канули на дно, Мой Свет.
Небесный Свет угас !
Но до Небес нам дела нет.
Ведь Свет Любви - при нас !

Вот ветер кажется орлом,
что бьётся между скал -
в крови, с поломанным крылом. -
Он горестно вскричал.
Он горестно вскричал, мой Свет !
Зато у нас успех.
Пусть ночь и много жутких бед -
у нас Любовь и бодрый смех.

James Whitcomb Riley The Light of Love

The clouds have deepened o'er t night
Till, through the dark profound,
The moon is but a stain of light
And all the stars are drowned;
And all the stars are drowned, my Love,
And all the skies are drear;
But what care we for light above,
If light of Love is here ?

The wind is like a wounded thing
that beats about the gloom
With baffled breast and drooping wing
And wail of deepest doom;
And wail of deepest doom, my Love;
But what have we to fear
From night, or rain, or winds above.
With Love and laughter here ?

Примечание.
Джеймс Уиткомб Райли (1849 - 1916) - один из поулярнейших американских поэтов,
после которого осталось четырнадцатитомное собрание сочинений. Он родился в Гринфилде (штат Индиана), умер в Индианаполисе. Сын адвоката, третий из шести
детей. Своей семьи не создал. Отец дружил с губернатором штата и назвал будущего
поэта именем губернатора. При участии в гражданской войне отец был ранен и далее
не мог работать и нормально содержать семью. Мать умерла рано. Джеймс нерегулярно посещал школу и закончил полный курс уже после достижения двадцати лет. Учился на художника. Долго подрабатывал на разных низкооплачиваемых работах, но часто посылал свои стихи в газеты. Его первый сборник вышел в 1880
году. Третий и четвёртый сборник к 1890-му году хорошо продавались. Поэт смог
оставить все прочие занятия. Был поддержан как поэт Морисом Томпсоном, Генри
Лонгфелло, Джеймсом Лоуэллом. В выборной президентской компании выступал за будущего президента Бенджамена Гаррисона. Стал его другом. Как поэт оказался особо популярным в Британии, где побывал с визитом. Ездил всюду в США в турне с чтением стихов, что хорошо оплачивалось. В конце жизни тяжело болел. Сказались последствия постоянного алкоголизма. Заслужил всевозможные награды и почести.
Получил прозвища: "Hoosier Poet" и "Children Poet". На русский язык его стихи
переводил Леонид Зиман.

Mрс Дэвид Портер и Р.Рэймонд

Мистресс Давид Портер

Ты ранил душу, верную тебе,
тебя ценившую годами.
Я плачу о погубленной судьбе,
увидев пропасть между нами.
Я - как птенец, что учится летать
на слабых неокрепших крыльях.
Издалека поглядывает мать,
как неуклюж сынок в усильях.

Меня заставил наш студёный свет,
страдать, как молодую птицу, -
из-за обиды в сердце, сразу вслед
искать, где б только приютиться.
Былая нежность всё во мне не мрёт.
Иное сладкое мгновенье
блестящей радугой мелькнёт,
но впереди Река Забвенья.

Под Солнцем ярко блещет Океан.
Поверхность в трепетаньях света.
А в сердце боль моих душевных ран,
и ни откуда нет привета.
И вдруг нагрянул дикий злобный шквал.
Свет дрогнул в непрерывном громе.
Вот так же Рок губил и разметал
Любовь в счастливом нашем доме.

Мrs.David Porter  Thou Has Wounded the Spirit That Loved Thee

Thou hast wounded the spirit that loved thee,
And cherished thine image for years,
Thou hast taught me at last to forget thee,
In secret, in silence, and tears,
As a young bird when left by its mother,
Its earliest pinions to try,
Round the nest will still lingering hover,
Ere its trembling wings to try.

Thus we're taught in this cold world to smother
Each feeling that once was so dear;
Like that young bird I'll seek to discover
A home of affection elsewhere.
Though this heart may still cling to thee fondly
And dream of sweet memories past,
Yet hope, like the rainbow of summer,
Gives a promise of Lethe at last.

Like the sunbeams that play on the ocean,
In tremulous touches of light,
Is the heart in its early emotion,
Illumined with versions as bright.
Yet ofttimes beneath the waves swelling,
A tempest will suddenly come,
All rudely and wildly dispelling
The love of the happiest home.

Примечание.
Mrs.David Porter (1790-1871) - американская поэтесса.

Р.Рэймонд Песня

Любить ли мне, презрев преграды,
и, чтоб Любовь была ярка,
летя к Тебе как вольный Ветер,
нести с собой издалека
все запахи земного сада.
Увы ! Страсть Ветра так кратка !

Явиться ль мне к Тебе как Пламя ? -
Но сразу шум плюс адский жар
Тебя введут в дичайший ужас.
То будет каверзный удар.
Вся Радость распростится с нами.
Огонь - страшнейшая из кар.

Учусь любить в небесных плёсах.
Те выси милости полны.
Пример Любви дают мне Звёзды -
Благие спутницы Луны.
Их отраженья блещут в росах.
Пути их добрые - вечны.

Когда вся жизнь придёт к итогу,
а Радость ляжет на погост,
пускай все Ветры, вздувши Пламя,
тузят друг друга вперехлёст.
А мы с тобой пойдём в дорогу,
наметив светлый путь до Звёзд.

R.W.Raymond Song

Shall I love you like the wind, love,
That is so fierce and strong,
That sweeps all barriers from its path
And reeks not right or wrong?
The passion of the wind, love,
Can never last for long.

Shall I love you like the fire, love,
With furious heat and noise,
To waken in you all love's fears
And little of love's joys?
The passion of the fire, love,
Whate'er it find; destroys.

I will love you like ths stars, love,
Set in the heavenly blue,
That only shine the brighter
After weeping tears of dew;
Above the wind and fire, love,
They love the ages through!

And when this life is o'er, love,
With all its joys and jars,
We'll leave behind the wind and fire
To wage their boisterous wars -
Then we shall only be, love,
The nearer to the stars!

Примечание.
Р.Рэймонт - Rossiter Worthington Raymont - (1840 - 1918). Выходец из старинной
родовитой американской семьи. Старший ребёнок из семи детей. Родился в Цинциннати, штат Огайо, умер в Нью-Йорке. Учился в Политехникуме в Бруклине (Нью-Йорк), затем горному делу в разных городах Германии. Участвовал в чине капитана в Гражданской войне. Был необычайно разносторонней личностью: моряком,
военным, выдающимся горным инженером, законодателем и профессором в области
горного дела, издавал научный жарнал по своей профессии, был сверх того теологом, философом, выдающимся оратором, автором рассказов исторического и фантастического содержания для юношества, поэтом и шахматистом.

Люси Дженнисон и Джеймс Лоуэлл

Люси Дженнисон Бремя Любви

Везде ношу невидный людям груз,
не сброшу ни во сне, ни наяву,
на помощь никого не позову. -
Тяжёлый груз, но уж таков мой вкус.
Его не снёс бы ни слабак, ни трус. -
Всегда с привычной тяжестью живу.
Стальных канатов, что на мне, не рву,
и не слабеет крепкость этих уз.
Та тяжесть, что держал гигант Атлас,
по мне - как голубиное письмо.
Так что ж такое я ношу всё время ?
С чего вовеки не спущу я глаз ?
Что для меня светлее, чем трюмо ? -
Моя Любовь - бесценнейшее бремя.

Lucy White Jennison The Burden of Love

I bear an unseen burden constantly;
Waking or sleeping I can never thrust
The load aside; through summer’s heat and dust
And winter’s snows it still abides with me.
I cannot let it fall, though I should be    
Never so weary; carry it I must.
Nor can the bands that bind it on me rust
Or break, nor ever shall I be set free.
Sometimes ’t is heavy as the weight that bore
Atlas on giant shoulders; sometimes light    
As the frail message of the carrier dove;
But, light or heavy, shifting nevermore.
What is it thus oppressing, day and night?
The burden, dearest, of a mighty love.

Примечание.
Люси Уайт Дженнисон (родилась в 1850 г.)- американская поэтесса. Жила в городе
Ньютон, штат Массачусетс. Опублиовалась в книге стихов в 1882 г. под псевдонимом
Оven Innsly.

Джеймс Расселл Лоуэлл Телепатия

"Как ты посмел просить свиданья ?" -
Подруга ! Мне не до смешков.
Мой пульс бушует в ожиданье
твоих желанных мне шажков.

Зато от счастья просто млею:
чем ближе милый перестук,
тем кровь тогда во мне алее
и краше весь наш мир вокруг.

Любовь - стремитегьное пламя,
как тот аккорд, что скор и чист,
когда проворными перстами
до струн касается лютнист.

Хотя ты чётко говорила:
"Сегодня счастье не для нас !" -
но поступь, что меня пленила,
разумнее, чем твой ОТКАЗ.

James Russel Lowell Telepathy

'And how could you dream of meeting?'
Nay, how can you ask me, sweet?
All day my pulse had been beating
The tune of your coming feet.

And as nearer and ever nearer
I felt the throb of your tread,
To be in the world grew clearer,
And my blood ran rosier red.

Love called, and I could not linger,
But sought the forbidden tryst,
As music follows the finger
Of the dreaming lutanist

And though you had said it and said it,
'We must not be happy to-day,'
Was I not wiser to credit
The fire in my feet than your Nay?

Джеймс Расселл Лоуэлл Она мелькнёт - и прочь

Вдруг ветка вздрогнет - и птица
споёт и умчится в ночь.
Так память, когда взбодрится,
лишь только мелькнёт - и прочь.

Так озеро вдруг взметнётся
и выбросит водную мочь...
Душа моя в Небо взнесётся -
лишь только мелькнёт и прочь.

Приснится Май среди мороза -
праздник весны отсрочь.
Мечтанье, зимняя грёза.
Лишь только мелькнёт - и прочь.

Вдруг Ангел в шатёр заглянет -
в сердечной беде помочь:
видение облаком станет -
лишь только мелькнёт - и прочь.

В жилище будет черным-черно:
надеждой себя не морочь.
Вдруг луч на миг осветит окно -
ты скажешь: "Мелькнул - и прочь !"

James Russell Lowell She Came And Went

As a twig trembles, which a bird
Lights on to sing, then leaves unbent,
So is my memory thrilled and stirred;—
I only know she came and went.

As clasps some lake, by gusts unriven,    
The blue dome’s measureless content,
So my soul held that moment’s heaven; —
I only know she came and went.

As, at one bound, our swift spring heaps
The orchards full of bloom and scent,    
So clove her May my wintry sleeps; —
I only know she came and went.

An angel stood and met my gaze,
Through the low doorway of my tent;
The tent is struck, the vision stays; —    
I only know she came and went.

Oh, when the room grows slowly dim,
And life’s last oil is nearly spent,
One gush of light these eyes will brim,
Only to think she came and went.

Примечание.
Джеймс Рассел Лоуэлл (1819 - 1891), американский поэт, университетский преподаватель английской литературы, эссеист, литературный критик, политический
деятель - член демократической партии, дипломат. Родился в Кембридже, штат Массачусетс. Принадлежал к аристократическим кругам штата. Учился в Гарварде. С 1877 г. по 1880 - посол в Испании, с 1880 г. по 1885 г. - в Англии. Выступал в молодости за отмену рабства. Первый сборник стихов издал в 1841 г. Далее стал популярен, как автор разнообразных, в том числе сатирических стихов. На русский
язык его стихи перевели Михаил Зенкевич и Вячеслав Толстов.

Эдит Несбит и Томас Лав Пикок

Эдит Несбит  Воздаяния за Любовь.

"Ты, Дорогая, как и встарь любима,
хотя я реже слёзы лью из глаз.
Всегда к Тебе влекусь неудержимо,
и вот опять пришёл сюда сейчас.

Одна, в земле, где тьма - не сыщешь гуще,
где, может быть, не слышно ни гугу,
прошу Тебя: прислушайся получше:
лишь я один сказать о том могу.

Услышишь ли ? Твержу лишь наудачу.
Всё то, что говорю - не болтовня.
Навряд ли для Тебя я много значу,
а Ты была бесценной для меня.

Засни ! Пусть будет мягким изголовье.
Лишь для меня весь мир отныне лих.
Сердца других не истекают кровью.
Моим цветам не тесно без чужих"...

Её могилка как бы на отлёте.
На ней не видно множества венков.
Ты там - Никто, хоть прежде был в почёте.
Так не мешай хожденью чужаков.

Edith Nesbit Love's Guerdons

Dearest, if I almost cease to weep for you,
Do not doubt I love you just the same;
"Tis because my life has grown to keep for you
All the hours that sorrow does not claim.

All the hours when I may steal away to you,
Where you lie alone through the long day,
Lean my face against your turf and say to you
All that there is no one else to say.

Do they let you listen - do you lean to me?
Know now what in life you never knew,
When I whisper all that you have been to me,
All that I might never be to you?

Dear, lie still. No tears but mine are shed for you,
No one else leaves kisses day by day,
No one's heart but mine has beat and bled for you,
No one else's flowers push mine away".

No one else remembers - do not call to her,
Not alone she treads the churchyard grass;
You are nothing now who once were all to her,
Do not call her - let the strangers pass!

Примечание.
Эдит Несбит (1858 - 1924) - английская писательница и поэтесса. Родилась в Лондоне. В зрелые годы жила в графстве Кент. Отец - химик, связанный с сельским
хозяйством, умер, когда Эдит было 4 года. Её сестре Мэри требовалось лечение,
поэтому семья лоительное время проживала во Франции и Германии. Как писательница
Эдит выпустила несколько (до шести десятков) книг для детей. Увлекалась политическими идеями умеренного толка. Была связана с Фабианским обществом. Всю
жизнь решала сложные семейные проблемы. Некоторые её детские тексты были изданы
в России на русском языке. Стихи переводили Лидия Шеншина и Катя Макарова.

Томас Лав Пикок Любовь и Возраст

Мне было шесть, тебе - четыре.
Нас влёк весенний первоцвет.
Была ты первой в целом мире,
кому я подносил букет -
как будто будущей невесте !
Тогда нас тешил всякий бред.
С тех пор, как всюду были вместе,
минуло шесть десятков лет.

Ты стала красною девицей.
Моя Любовь была крепка.
Могла бы без сомнений длиться,
казалось, целые века.
Восторг мой был ничем не мерян,
ведь Ты дала мне свой обет.
С тех пор, как был я разуверен,
минуло пять десятков лет.

Вокруг Тебя пошли толпиться,
замкнувши весь доступный круг,
приметные мужские лица.
Ведь Ты затмила всех подруг.
Узнал, что хочешь Ты богатства
и держишь курс на Высший Свет, -
так сердце стало разрываться.
С тех пор минуло сорок лет.

Что ж ? Я завёл себе другую !
Мне вовсе не пришлось роптать.
Ты родила - но не ревную.
Ребёнку мне родным не стать.
Я сам удачлив был на диво.
Семейство разрослось без бед,
и нет дружнее коллектива.
Всё это длится тридцать лет.

Ты стала дамою красивой
моднейшей в обществе господ,
а я завёл себе счастливый,
но очень скромный обиход.
Мы бездну радости вкусили,
устроив праздничный обед,
когда мы младшего крестили. -
С тех пор минуло двадцать лет.

Сейчас у дочери замужней
я забираю для бесед,
пленясь улыбкой - нет жемчужней -
дочурку - мой вечерний свет.
Она сбирает первоцветы,
как я, её седой уж дед,
любил сбирать в былые лета
до первого десятка лет.

А в детстве были мы бесстрастны.
Любовь была обречена,
и всё ж возникла не напрасно,
и будет в памяти она.
Оттуда ей уже не деться:
была, и ей забвенья нет,
хоть после радостного детства
исполнится хоть сотня лет.

Thomas Love Peacock  Love and Age

I play'd with you ’mid cowslips blowing,
When I was six and you were four;
When garlands weaving, flower-balls throwing,
Were pleasures soon to please no more.
Through groves and meads, o’er grass and heather,
With little playmates, to and fro,
We wander’d hand in hand together;
But that was sixty years ago.

You grew a lovely roseate maiden,
And still our early love was strong;
Still with no care our days were laden,
They glided joyously along;
And I did love you very dearly,
How dearly words want power to show;
I thought your heart was touch’d as nearly;
But that was fifty years ago.

Then other lovers came around you,
Your beauty grew from year to year,
And many a splendid circle found you
The centre of its glittering sphere.
I saw you then, first vows forsaking,
On rank and wealth your hand bestow;
O, then I thought my heart was breaking ! —
But that was forty years ago.

And I lived on, to wed another:
No cause she gave me to repine;
And when I heard you were a mother,
I did not wish the children mine.
My own young flock, in fair progression,
Made up a pleasant Christmas row:
My joy in them was past expression;
But that was thirty years ago.

You grew a matron plump and comely,
You dwelt in fashion’s brightest blaze;
My earthly lot was far more homely;
But I too had my festal days.
No merrier eyes have ever glisten’d
Around the hearth-stone’s wintry glow,
Than when my youngest child was christen’d;
But that was twenty years ago.

Time pass’d. My eldest girl was married,
And I am now a grandsire gray;
One pet of four years old I’ve carried
Among the wild-flower’d meads to play.
In our old fields of childish pleasure,
Where now, as then, the cowslips blow,
She fills her basket’s ample measure;
And that is not ten years ago.

But though first love’s impassion’d blindness
Has pass’d away in colder light,
I still have thought of you with kindness,
And shall do, till our last good-night.
The ever-rolling silent hours
Will bring a time we shall not know,
When our young days of gathering flowers
Will be an hundred years ago.

Примечание.
Томас Лав Пикок (1785 - 1866) - английский писатель, прозаик, поэт и очеркист,
автор семи коротких романов философско-юмористическог характера, многих поэм, стихотворений и эссе. Написал биографию Перси Биши Шелли. Заслужил кличку
"Смеющегося Философа". В его творчестве находят что-то, что сближает его с Джейн
Остин. В 1812 г. познакомился с Перси Биши Шелли и не прерывал с ним связи. Унаследовал даже от Шелли 2000 фунтов после его смерти. Был сыном торговца посудой. Отец умер в 1794 г. Остался с матерью. Учился в школе. Уже в школе писал стихи. С 1800 г. служил клерком в Ост-Индийской компании. Настояшее обширное и глубокое образовани в области литературы и других областей знания получил самоучкой.

Бульвер-Литтон и Джордж Мередит

Роберт Бульвер-Литтон    Шахматы

Любимая ! В былой поре
мы, не грустя, не столь мудры,
вдвоём в ненастном  декабре
от непогоды убежали
да в шахматы вдвоём играли -
и нас увлёк процесс игры.

Вновь в памяти твоя рука,
под нею грозный Ферзь и Конь,
за ними пешие войска.
Ладьи крепят горизонталь,
а Слон поглядывает в даль,
чтоб бодро ринуться в огонь.

Глаза в глаза - не разомкнуть.
Смотрю на золотую прядь,
на свежесть щёк, тугую грудь...
Но вижу происки Ферзя -
без осторожности нельзя !
Он может больно наказать.

Увы ! Конец весьма убог.
Рассеян рыцарский отряд,
Получен скорбный результат:
мне Шах и Мат ! Наезд на дюны.
Всю жизнь я пасынок Фортуны.
Неуж не взял того, что мог ? -
Обдумал. - Неплохой итог !

Пусть никогда уж нам опять
не возвратиться больше вспять,
где, не грустя, не столь мудры,
садились рядом для игры,
но пусть звучат и вновь сурово
ненастья нынешней поры,
кто нам не даст сыграть и снова ?
 
Edward Robert Bulwer-Lytton
The Chess-Board

My little love, do you remember,
Ere we were grown so sadly wise,
Those evenings in the bleak December,
Curtain’d warm from the snowy weather,
When you and I play’d chess together,      
Checkmated by each other’s eyes?

Ah, still I see your soft white hand
Hovering warm o’er Queen and Knight!
Brave Pawns in valiant battle stand;
The double Castles guard the wings;      
The Bishop, bent on distant things,
Moves, sidling through the fight.

Our fingers touch; our glances meet,
And falter; falls your golden hair
Against my cheek; your bosom sweet      
Is heaving. Don the field, your Queen
Rides slow her soldiery all between,
And checks me unaware.

Ah me! the little battle’s done,
Dispers’d is all its chivalry;      
Full many a move, since then, have we
’Mid Life’s perplexing checkers made,
And many a game with Fortune play’d, —
What is it we have won?
This, this at least—if this alone; —
     
That never, never, never more,
As in those old still nights of yore
(Ere we were grown so sadly wise),
Can you and I shut out the skies,
Shut out the world, and wintry weather,      
And, eyes exchanging warmth with eyes,
Play chess, as then we play’d, together!

Примечание.
Роберт Бульвер-Литтон (1831 - 1891) - известный английский поэт. Его произвдения
даже в США издавались более 2000 раз. Пользовался псевдомимом Оуэн Мередит.
Он - сын другого поэта - Эдуарда Бульвер-Литтона. Родился в Хартворде, умер в
Париже. По социальному статусу - граф (эрл), лорд. Учился в английских школах, в
том числе в Хэрроу, затем в Боннском университете. Придерживался консервативных взгядов. Служил на дипломатическом поприще во многих столицах Европы. Был протеже Дизраэли. Был вице-королём (генерал-губермнатором) в Индии
в 1876-1880 гг. во время великого голода и войны в Афганистане. Проводил жёсткую
колониальную политику. Был английским послом во Франции в 1887-1891 гг.

Джордж Меридит Шиповник

Настало время алых диких роз.
По мне они - родня с моей Любовью,
со всей её горячей бойкой кровью
и золотых её роскошных кос.

В них вижу я закатный нежный свет.
Вот рву один цветок и ощущаю,
как будто наше прошлое встречаю,
всё наше счастье первых юных лет.

Цветок роняю - у жены заскок:
велит мне подобрать цветок сначала,
и тут же сразу быстро заскакала -
над тем цветком гуляет пара ног.

Потом жена бросает нежный взгляд,
и шепчет мне по-кошечьи любезно,
что ссоры между нами бесполезны...
Такой у нас был летний променад.

Вариант.
Лесной шиповник дивно пах.
Вся роща огненно алела.
Держа цветок в своих руках
Я в упоенье был всецело.
Когда устал его держать,
и он остался на дороге,
жена велела мне поднять
что просто кинул ей под ноги.
Но вдруг родился в ней каприз
и охватил её некстати,
когда она взглянула вниз
на яркость этой благодати.
Вдруг начала цеток топтать,
крушить да истреблять остаток,
давить, разбрасывать и мять -
озлясь и не жалея пяток.

George Meredith Sweet-brier

It is the season of the sweet wild rose,
My Lady's emblem in the heart of me!
So golden-crown;d shines she gloriously,
And with that softest dream of blood she glows:
Mild as an evening heaven round Hesper bright!
I pluck the flower, and smell it, and revive
The time when in her eyes I stood alive.
I seem to look upon it out of Night.
Here's Madam, stepping hastily. Her whims
Bid her demand the flower, which I let drop.
As I proceed, I feel her sharply stop,
And crush it under heel with trembling limbs.
She joins me in a cat-like way, and talks
Of company, and even condescends
To utter laughing scandal of old friends.
These are the summer days, and these our walks.

Джордж Мередит Когда хотел изобразить...

Когда хотел бы видеть внешность -
закрыта с головою.
Все очертания - кромешность,
как что-то неживое.

Любимой ничего не нужно.
Лежит - под снежным покрывалом,
лицо с искрением жемчужным,
и вся в сиянье небывалом.

Она - как древняя столица.
Везде святые возвышенья.
Горят лиловые зарницы.
Душа всё время в наслажденье.

George Meredith  When I Would Image

When I would image her features,
Comes up a shrouded head:
I touch the outlines, shrinking;
She seems of the wandering dead.

But when love asks for nothing,
And lies on his bed of snow,
The face slips under my eyelids,
All in its living glow.

Like a dark cathedral city,
Whose spires, and domes, and towers
Quiver in violet lightnings,
My soul basks on for hours.

Примечание.
Джордж Мередит (1828 - 1909) - известный, в том числе в России, английский писатель - автор нескольких романов, а также и поэт. Из романов наиболее известны "Эгоист" и "Диана Кроссвей". Родился в Портсмуте. Дед и отец были поставщиками амуниции для флота. Рано потерял отца. Воспитывался в интернате,
затем попал в Германии в школу моравских братьев (город Neuwied). Выучился там за два года на стряпчего, но юристом работать не стал, а подался в журналистику.
Как поэт получил поддержку Теннисона. Как журналист был также редактором в журналах. Как романист к концу жизни обеспечил себе материальное благополучие.
Дважды был женат. Первый брак был изначаотно неравным и распался.


Джин Инжелоу и Чарлз Лэмб

Джин Инжелоу Четыре раза по семь

Гляжу в своё окно, мне тяжек час постылый.
Там тёмный, тёмный сад, да клеверый лужок.
Томлюсь, что не идёт, запаздывает Милый.
Пой тише, Соловей ! - Я в думах, где Дружок.
Я жду, мне не легко.
Он здесь недалеко.
Он что-то запоздал.

Навес из облаков всё ниже и всё гуще,
а звёзды надо мной - как яблочки в саду.
И плещет водопад - старается всё пуще.
Где ж ты идёшь, Дружок ? Не знаешь, как я жду.
Услышь весёлый плеск !
Взгляни на звёздный блеск.
Скорее приходи !

Охочие пить мёд с платанов Мотыльки !
Пора вам отдохнуть. Заканчивайте сбор.
Светите посильней ночные Светлячки,
чтоб лучше видел путь среди всех местных гор
отважный мой Моряк,
что не найдёт никак
тропы к своей Любви !

Готовилась сказать тебе сейчас, Любимый,
пока идёшь в ночи по рощам и сквозь луг...
Забыла все слова в тревоге нестерпимой,
но всё же знай и верь, мой самый лучший Друг,
что буду век верна
как новая жена
в бесчисленные дни.

Jean Ingelow Seven Times Three. Love.

I leaned out of window, I smelt the white clover,
Dark, dark was the garden, I saw not the gate;
'Now, if there be footsteps, he comes, my one lover —
Hush, nightingale, hush! O, sweet nightingale, wait
Till I listen and hear
If a step draweth near,
For my love he is late!

'The skies in the darkness stoop nearer and nearer,
A cluster of stars hangs like fruit in the tree,
The fall of the water comes sweeter, comes clearer:
To what art thou listening, and what dost thou see?
Let the star-clusters grow,
Let the sweet waters flow,
And cross quickly to me.

'You night moths that hover where honey brims over
From sycamore blossoms, or settle or sleep;
You glowworms, shine out, and the pathway discover
To him that comes darkling along the rough steep.
Ah; my sailor, make haste,
For the time runs to waste,
And my love lieth deep —

'Too deep for swift telling; and yet, my one lover,
I've conned thee an answer, it waits thee to-night.'
By the sycamore passed he, and through the white clover
Then all the sweet speech I had fashioned took flight;
But I'll love him more, more
Than e'er wife loved before,
Be the days dark or bright.

Примечание.
Джин Ингелоу (1820 - 1897) - английская писательница и поэтесса. Дочь банкира.
В юности писала стихи и рассказы и помещала в журналы под псевдонимом Оррис.
Первую книгу издала в 1850 г. Поэт-лауреат Теннисон был в восторге. В 1860 г.
издала рассказы. В 1863 г. - том стихов. За 20 лет он был переиздан 23 раза. Далее следовала череда новых книг и успехов. Славилась как детская писательница.
Многие её стихи стали песнями. Но её приподнятый и устаревший к концу века стиль постепенно вышел из моды и стал предметом насмешек и пародий. (например, для
пародиста Чарлза Стюарта Калверти).

Чарлз Лэмб Сонет
(Вольный перевод).

В последний раз - как мне ночами снится -
бродили мы в лесу наедине.
Там Анна - осторожная, как птица,
свою красу таила в тишине.
Тот нежный образ и сейчас при мне -
он прячется в душевной глубине:
со мной везде та сельская девица.
Вновь вижу тот же самый домик Милой,
где было всё моё, чем дорожил, -
куда пути назад не проложил,
но сердце вдруг забилось с новой силой.
Подумал: "Рад, что жребий твой не плох !" -
Почудилось: в ответ услышал вздох.

Charles Lamb Sonnet

When last I roved these winding wood walks green;
Green winding walks, and shady pathways sweet,
Oft-times would Anna seek the silent scene,
Shrouding her beauties in the lone retreat.
No more I hear her footsteps in the shade;
Her image only in these pleasant ways
Meets me self-wandering, where, in happier days,
I held free converse with the fair-hair'd maid.
I pass'd the little cottage which she loved,
The cottage wich did once my all cоntain;
It spake of days which ne'er must come again;
Spake to my heart, and much my heart was moved.
"Now fair befall thee, gentle maid!" said I
And from the cottage turn'd me with a sigh.

Примечание.
Чарлз Лэмб (1775 - 1834) - английский поэт эпохи романтизма, детский писатель,
драматург, литературный критик, выдающийся эссеист, автор интереснейших писем.
До конца жизни дружил с Ли Хантом и Кольриджем. Родился в Лондоне в семье клерка. Мечтал стать священником, но заикался. Был чиновником в ведомстве по делам Индии. Его старшая сестра в припадке безумия зарезала их мать. Поэт вынужден был ухаживать за больной сестрой. В итоге та пережила его на 12 лет.
В молодости был влюблён в девушку Энн Симмонс. Много пил, свалился с лестницы.
После того умер от рожи. Похоронен в пригороде Лондона - в Эдмонтоне. На русский
язык его стихи переводили М. Михайлов и А.Плещеев.

Каролина Кеппел и Самуэл Лавер

Леди Каролина Кеппел  Робин Эдгар

Стал скучен городок.
где Робина уж нет.
Что слышу, мне не впрок.
Затмился свет.
Здесь всё пошло враздрай.
Где был весёлый Рай,
сегодня стёрся след.
Мой Робин Эдгар !

Кто праздник украшал ?
Мой Робин Эдгар !
И был прекрасен бал,
где танцевал.
Как шли мы по домам,
сердечко ныло там.
То был конец мечтам,
мой Робин Эдгар.

Ко мне ты охладел,
мой Робин Эдгар.
Оставил наш предел,
мой Робин Эдгар.
А мне - не разлюбить.
Ты в сердце будешь жить.
Тебя мне не забыть,
мой Робин Эдгар.

Вернись ко мне назад,
мой Робин Эдгар.
Как дорог мне твой взляд,
мой Робин Эдгар.
Клянусь, я не солгу:
дождаться не могу
на нашем берегу,
мой Робин Эдгар.

Скучала по тебе, Дружок,
мой Робин Эдгар.
Молилась за тебя, Дружок,
мой Робин Эдгар.
Ты был недостижим.
Мила была другим,
но ты лишь был любим,
мой Робин Эдгар.

Вернись же в сердце вновь,
мой Робин Эдгар.
Верни свою Любовь !
Мой Робин Эдгар.
И если нет иной,
венчайся, Друг, со мной -
мечтаю стать женой.

Lady Caroline Keppel Robin Adair
   
What's this dull town to me?
Robin's not near;
What was't I wish'd to see?
What wish'd to hear?
Where all the joy and mirth,
Made this town heav'n on earth,
Oh! they've all fled wi' thee,
Robin Adair.

What made th' assembly shine?
Robin Adair.
What made the ball so fine?
Robin was there.
And when the play was o'er,
What made my heart so sore?
Oh! it was parting with,
Robin Adair.

But now thou'rt cold to me,
Robin Adair.
And I no more shall see,
Robin Adair.
Yet he I lov'd so well,
Still in my heart shall dwell,
Oh! I can ne'er forget,
Robin Adair.

Welcome on shore again,
Robin Adair!
Welcome once more again,
Robin Adair!
I feel thy trembling hand;
Tears in thy eyelids stand,
To greet thy native land,
Robin Adair!

Long I ne'er saw thee, love,
Robin Adair;
Still I prayed for thee, love,
Robin Adair;
When thou wert far at sea,
Many made love to me,
But still I thought on thee,
Robin Adair!

Come to my heart again,
Robin Adair;
Never to part again,
Robin Adair;
And if thou still art true,
I will be constant too,
And will wed none but you,
Robin Adair!

Примечание.
Леди Каролина Кеппел (1733 - 1769) - дама из знатного семейства. Ею была записана старая ирландская народная песня Robin Adair. Эта песня даже сейчас
исполняется разными известными певцами и хоровыми ансамблями. Она упоминается
в романе Джейн Остин "Эмма". Здесь, в связи с трудностью точного перевода, приводится для ознакомления с песней её упрощённая переделка.

Cамуэл Лавер Что будкшь делать, Любимая ?

"Любимая, я в путь отправлюсь вскоре.
Тебе подскажут - про Любовь забыть.
И паруса умчат меня за море.
Скажи мне, как ты думаешь прожить ?" -

"О чём бы мне друзья ни говорили,
не изменюсь, по прежнему любя.
Какие б нас ни разделяли мили,
начну всегда молиться за тебя !"

"А сохранишь ли то же постоянство,
когда получишь вдруг дурную весть,
что посреди заморского пространства
соперниц много - даже ярче есть ?" -

"Клеймила б за позор, тебя ругая,
но всё равно была б тебе верна,
хоть даже в сердце у тебя другая.
В беде, но я б держалась, как должна".

"Скажи, а как бы ты меня встречала,
когда б совсем не повезло в судьбе,
и мой корабль разбился б вдруг о скалы,
когда б с богатством поспешил к тебе ?"

"Тебя б я встретила со всей Любовью,
лищь только был бы ты спасён и цел.
Моё бы сердце стало б в изголовье
твоей подушкой после трудных дел".


Samuel Lover What Will You Do, Love ?

"What will you do, love, when I am going
With white sails flowing, the seas beyond?
What will you do, love, when waves divide us
And friends may chide us for being fond ?"

"Though waves divide us, and friends be chiding
In faith abiding I’ll still be true
And I’ll pray for you on the stormy ocean
In deep devotion, that’s what I’ll do !"

"What would you do, love, if distant tidings
Your fond confidings should undermine?
And I, abiding ‘neath sultry skies
Should think other eyes were as bright as thine?

Oh say it not, though guilt and shame
Were on your name, I would still be true
But that heart of yours, should another share it -
I could not bear it, what would I do?"

"What would you do, love, when home returning
With hopes high burning, with wealth for you
If my barque which bounded o’er the foreign foam
Should be lost near home? What would you do?

So you were spared, I’d bless the morrow
In want and sorrow, that left me you
And I’d welcome you from the wasting billow -
My heart, your pillow, that’s what I’ll do !"

Примечание.
Самуэл Лавер (1797 - 1868) - универсально талантливый ирландский поэт, композитор и писатель-романист, а также художник-портретист. Родился в Дублине. Умер на острове Джерси. С 1830 года он был секретарём в Королевской Хибернианской (ирландской) Академии. В 1835 году перебрался в Лондон, где сочинял песни и музыку для театральных постановок. Использовал псевдоним Ben Trovato. Успешно гастролировал в США. Многие его песни были популярны и исполняются посейчас. На русский язык его стихи переводила Наталья Гладмир. Знаменитый композитор Victor Herbert - его внук.
 

Гуидо Гуинизелли

Гуидо Гуинизелли Лючия бросит взгляд из-под вуали

Лючия бросит взгляд из под вуали
и сразу будет счастлива она,
увидев, как округа влюблена,
как всe её за стать зауважали.
Её как за француженку признали,
не то как из Германии она.
Моя душа вся трепета полна,
как змейка, что внезапно обкарнали.
Обнял бы вдруг, хотя б и не желала.
И губы целовал бы, да и щёки,
и веки, за которыми огонь !
И сам себя ругал: "Попробуй тронь !
Потом никак не оберёшь мороки !"
Моя любовь костром бы запылала.


Guido Guinizelli When Lucy draws her mantle around her face

When Lucy draws her mantle round her face,
So sweeter than all else she is to see,
That hence unto the hills there lives not he
Whose whole soul would not love her for her grace.
Then seems she like a daughter of some race
That holds high rule in France or Germany:
And a snake's head stricken off suddenly
Throbs never as then throbs my heart to embrace
Her body in these arms, even were she loth;—
To kiss her lips, to kiss her cheeks, to kiss
The lids of her two eyes which are two flames.
Yet what my heart so longs for, my heart blames:
For surely sorrow might be bred from this
Where some man's patient love abides its growth.

(Перевод by Dante Gabriel Rossetti).

Гуидо Гуинизелли Похвала его Даме
(Вольный перевод).

Любимую я краше всех считаю.
Лишь только с Нею счастья жду.
Она - как роза или лилия в саду.
Она меж нами - райская Святая.
Её, из нитей пурпурных сплетая,
создал Господь как яркую звезду,
чтоб в золоте сияла на виду
и сам Эрот кружил, вокруг летая.
Она легко ступает, будто серна.
Нет в мире Дам милее и честней.
Беда тому кто дерзко посягнёт.
Он только в Ад кромешный попадёт.
Нет ! Я скажу ещё верней:
при ней нельзя и мыслить скверно.

Guido Guinizelli He Will Praise His Lady

Yea, let me praise my lady whom I love,
Likening her unto the lily and rose:
Brighter than morning star her visage glows;
She is beneath even as her saint above:
She is the air in summer which God wove
Of purple and of vermilion glorious;
As gold and jewels richer than man knows.
Love's self, being love for her, must holier prove.
Ever as she walks she hath a sober grace,
Making bold men abash'd and good men glad;
If she delight thee not, thy heart must err.
No man dare look on her his thoughts being base:
Nay, let me say even more than I have said;
No man could think base thoughts who look'd on her.

Перевод by Dante Gabriel Rossetti

Примечание.
Guido Guinizelli dei Principi (1235 - 1276) - известнейший итальянский поэт периода до прихода Данте. Создатель нового стиля в итальянской лирике Dolce Stil
Novo. Упомянут в "Божественной Комедии". Родился в з знатной семье в Болонье.
Учился юриспруденции в Болонском университете. Принадлежал к партии гибеллинов.
В 1274 году был изгнан из Болоньи гвельфами. Умер в Монселиче.

Хелен Джексон и Роберт Хоуви

Хелен Хант Джексон Грядущее

Прошли года, пока Тебя искал,
Любимая !
Преодолел заплоты грозных скал,
Любимая !
Кто ж возместит невольные потери,
в чьей это власти ?
Кто нам вернёт в желанной мере
упущенное счастье ?

Когда б детьми дружили мы вдвоём,
Любимая !
Как пара малышей погожим днём,
Любимая !
У маленькой речушки, что журчала
средь рощиц и полей,
в моей душе б та музыка звучала
всех песенок милей.

Ходили б мы за знаньями потом.
Любимая !
И созревали б мы обычным всем путём.
Любимая !
Хотели бы не вызвать подозренья -
чтоб было б шито-крыто.
Одолевали б нас предупрежденья.
То было ль, нет ли - всё забыто.

Когда б мы всё познали в полноте,
Любимая !
Так что б ни час всё близилось к мечте.
Любимая !
А было ль в этом точно наше счастье ?
Иль зло, что повредней ?
Как ты сочтёшь ? А я со страстью.
всё ждал своих желанных дней.

Ах, но зачем же я во власти дум,
Любимая ? -
Так много потерял - теперь угрюм,
Любимая !
Ты долго и жила, и подрастала:
как не страдать ?
Была Красавицей - меня не знала,
не знала, как и звать !

Но все потери Ангелы хранят !
Любимая !
Утери наши целы, только спят.
Любимая !
На небесах уймётся наша боль -
при Ангельском посредстве.
Закончится тоскливая юдоль. -
И снова будем жить - как в Детстве.


Helen Hunt Jackson At Last

O the years I lost before I knew you,
Love!
O, the hills I climbed and came not to you,
Love!
Ah! who shall render unto us to make
Us glad
The things which for and of each other's sake
We might have had?

If you and I had sat and played together,
Love,
Two speechless babes in the summer weather,
Love,
By one sweet brook which, though it dried up long
Ago,
Still makes for me today a sweeter song
Than all I know -

If hand-in-hand through the mysterious gateway,
Love
Of womanhood, we had first looked and straightway,
Love,
Had whispered to each other softly, ere
It yet
Was dawn, what now in noonday heat and fear
We both forget -

If all of this had given its completeness,
Love,
To every hour, would it be added sweetness,
Love?
Сould I know sooner whether it were well
Or ill
With thee? One wish could I more sweetly tell,
More swift fulfill?

Ah, vainly thus I sit and dream and ponder,
Love,
Losing the precious present while I wonder,
Love,
About the days in which you grew and came
To be
So beautiful, and did not know the name
Or sight of me.

But all lost things are in the angel's keeping,
Love;
No past is dead for us, but only sleeping,
Love;
The years of heaven will all earth's little pain
Make good,
Together there we can begin again,
In babyhood.

Хелен Хант Джексон Прощена

Приснился мне сон: пришёл ты назад:
мы рядышком снова - и я веселюсь.
Бывает со мною, что вдруг ошибусь.
Вспылила ! - И внезапный результат !
Гневлюсь, встречая взоры невпопад,
Тем более в часы, когда молюсь.
Присядь ко мне, я больше не сержусь.
Прижмись щекой к моей. Смягчи свой взгляд. -
И снится мне, что будто прощена !
В обнимку сели - так, что просто чудо. -
Как в лучшие былые времена.
Проснулась... Где же ты ? Ищу повсюду.
Скажи, мой дорогой, как долго впредь
щекам у нас при встречах так гореть ?

Helen Hunt Jackson Forgiven

I dreamed so dear a dream of you last night !
I thought you came. I was so glad, so gay,
I whispered, 'Those were foolish words to say;
I meant them not. I cannot bear the sight
Of our dear face. I cannot meet the light
Of your dear eyes upon me. Sit, I pray -
Sit here beside me; turn your look away,
And lay your cheek on mine,' Till morning bright
We sat so, and we did not speak. I knew
All was forgiven, so nestled there
With your arms round. Swift the sweet hours flew.
At last I waked, and sought you everywhere.
How long, dear, think you, that my glad cheek will
Burn-as it burns with our cheek's pressure still ?


Примечание.
Helen Maria Hunt Jackson (1830 - 1885). Родилась в Амхерсте, штат Массачусетс,
умерла в Сан Франциско. Училась в школе в Ипсвиче и в институте Эббот. Её девичье имя - Мария Фриске. Училась вместе с Эмили Дикинсон. Потом долгие годы с
ней переписывалась. Её стихи с восторгом были встречены Эмерсоном. Она стала
выдающейся американской писательницей и поэтессой. Посвятила себя активной деятельности в защиту прав американских индейцев. Её роман "Рамона" выдержал около 300 изданий. Её творчство послужило материало для многих фильмов.

Ричард Хоуви Любовь на Ветру

Когда у нас вершины впереди,
когда на лодке стану я рулить,
Любовь к Тебе кипит в моей груди,
и всем ветрам её не умалить.
Не побоюсь любых морских коней,
всей ошалелой скачки их в волнах.
Пусть буря скалит зубы всё страшней -
меня теперь не одолеет страх.
Моя подруга краше всех девиц.
Её Любовь надёжна и крепка.
Она - не орхидея из теплиц.
Вынослива - как вереск - и цепка
Пусть ветер нас бодрит, плеща в упор.
Мы - сотоварищи морей и гор.

Richard Hovey Love In The Winds

When I am standing on a mountain crest,
Or hold the tiller in the dashing spray,
My love of you leaps foaming in my breast,
Shouts with the winds and sweeps to their foray;
My heart bounds with the horses of the sea,
And plunges in the wild ride of the night,
Flaunts in the teeth of tempest the large glee
That rides out Fate and welcomes gods to fight.
Ho, love, I laugh aloud for love of you,
Glad that our love is fellow to rough weather, -
No fretful orchid hothoused from the dew,
But hale and hardy as the highland heather,
Rejoicing in the wind that stings and thrills,
Comrade of ocean, playmate of the hills.

Примечание.
Ричард Хоуви (1864 - 1900) - талантливый американский поэт, погибший молодым в
итоге несложной полостной операции. Он родился в городе Нормал, штат Иллинойс, в
семье генерала. В 16 лет опубликовал первую свою книгу стихов. Увлекался поэзией
елизаветинского времени, стихами Уолта Уитмена. Переводил на английский пьесы
Метерлинка. Несколько книг стихотворений написал в сотрудничестве с канадским
поэтом-бродягой Блиссом Карманом. Вместе с ним писал о воображаемой стране
Vagabondia. Учился в Дартмутском колледже, штат Нью-Гэмпщир.


Медведь и Лиса - басня

Медведь и Лиса - басня.

Один Медведь - в душе преважный барин -
был скверной пакостью обварен.
Не то залез погреться в стог
а кто-то вдруг его поджёг.
И вот он перед зимней спячкой
занялся собственной болячкой.
Но, с медициной не знаком, -
знай, лижет язвы языком.
И подбегает вдруг Краса -
соседка, рыжая Лиса.
Глядит подружка - и дивится:
"Дружок ! Учти ! Я - медсестрица !
Твоё леченье не годится.
Я ж знАхарка и фельдшерица.
Тебе мой опыт пригодится. -
Сыщи высокий осокорь.
Большая сила есть в любом -
излечит и ожог, и корь.
Иди к нему и бейся лбом.
Сильней стучись и выбей хворь !
Медведь, однако, был умом
не тёмен и не сер.
Хоть и сторонник сильных мер,
но не был чудаком.
И в случае таком
он понял, что совет коварен.
Сказал: "Премного благодарен.
Подружка ! Покажи пример !"

Резон:
В ответ любезной даме
раскинь мозгами.
Себя не опозорь
и лбом не бей об осокорь.

Другой Резон - наоборот:
Свой крепкий лоб как сталь прокАлишь -
быть может, дерево падёт.-
И боль навеки пропадёт,
и сам себя тогда похвалишь !

Нетленка

Прилежный ученик Бурденко
втыкал свой нож себе в коленку.
"Не нужно биться лбом об стенку, -
кричит хирургу ассистенка. -
На небеса, как из застенка
умчалась наша пациентка.
Как ни трагична эта сценка,
во всём потребна переменка".
Лишь в памяти царит нетленка.

Милнс, Хопкинс, Хьюм

Ричард Монктон Милнс Только Mы

Мечтай, чтоб всех нас единил -
не ставший властью жадный пыл,
не горький стон, что нет уж сил, -
чтоб радовались Мы.

Несправедливость - наш позор.
Так много нищих до сих пор !
Темно в глазах от злостных свор,
их гнусной кутерьмы.

Повсюду тяжкий едкий смог.
Услышь опасный топот ног.
Уже в опасности чертог
отвратной всем тюрьмы.

Нет ! Пусть Любовь и Красота
нам повелят сомкнуть уста.
"Ни "Ты", ни "Я" - велит Мечта, -
все будем - только Мы !"

Richard Monckton Milnes Only We

Dream no more that grief and pain
Could such hearts as ours enchain,
Safe from loss and safe from gain,
Free, as love makes free.

When false friends pass coldly by,
Sigh, in earnest pity, sigh,
Turning thine unclouded eye
Up from them to me.

Hear not danger's trampling feet,
Feel not sorrow's wintry sleet,
Trust that life is just and meet,
With mine arm round thee.

Lip on lip, and eye to eye,
Love to love, we live, we die;
No more thou, and no more I,
We, and only we!

Примечание.
Публикуется не перевод, а пересказ английского текста.
Желательно, чтобы над этим стихотворением потрудились и другие переводчики.
Его автор Lord Houghton, он же Ричард Монктон Милнс (1809 -1885) - известный
политик - консерватор, меценат, большой сторонник социальной справедливости,
но не борец, а мечтатль-филантроп. Он же и поэт.

Джеральд Мэнли Хопкинс Ей важно верно бросить взгляд

Ей важно верно бросить взгляд.
Ресницы служат для успокоенья.
Сжимает губы, если удивят
в её владеньях нотки возмущенья.
Он чувствует, отметив каждый вздох,
как вскинется суровая десница.
Хоть в ней давно греховный дух иссох,
но вот честить его уж не боится.

Gerard Manley Hopkins
She Schools The Flighty Pupils Of Her Eyes

She schools the flighty pupils of her eyes,
With levell'd lashes stilling their disquiet;
She puts in leash her pair'd lips lest suprise
Bare the condition of a realm at riot.
If he suspect that she has ought to sigh at
His injury she'll avenge with raging shame.
She kept her love-thoughts on most lenten diet,
And learnt her not to startle at his name.

Примечание.
Джеральд Мэнли Хопкинс (1844 -1889) - английский поэт, ставший известным и популярным лишь после смерти. В 1918 г. его друг, поэт-лауреат Р.Бриджес издал
сочинения Хопкинса, после чего того ричислили к кругу лучших и оригинальнейших поэтов викторианской эпохи. Сын дипломата и поэта, Джеральд учился
в Хайгетской школе, затем в Оксфорде. Перешёл в католичество, затем стал иезуитом. Служил священником. В конце жизни преподавал гречскую литературу в Дублине. В своей поэзии использовал образы природы для восхваления Творца.
Обратился к старинной англосаксонской и валлийской поэзии. Использовал особые
модернистские "пружинные" ритмы. Его стихи перевели на русский язык многие поэты. - Их более десятка.

Тобиас Хьюм Хвала Любви

Меняю выбор нот.
Чарует душу страсть
Во мне Любовь цветёт,
что счёл я за напасть.

Долой дурную тень !
Любовь - как летний день
даст счастье впредь.
И руки и уста
нужны мне неспроста -
должны Её воспеть.

Любовь ! Не прав, кто лжёт,
что сласть твоя горька.
Твой несравненный плод
ценим во все века !

Сиянье красоты,
предел любой мечты !
И я теперь влюблён.
Тебя, пока смогу,
Я в сердце берегу.
Кладу тебе поклон !

Tobias Hume The Praise of Love

Fain would I change that note
To which fond Love hath charm'd me
Long, long to sing by rote,
Fancying that that harm'd me:

Yet when this thought doth come
"Love is the perfect sum
Of all delight!"
I have no other choice
Either for pen or voice
To sing or write.

O Love! they wrong thee much
That say thy sweet is bitter,
When thy rich fruit is such
As nothing can be sweeter.

Fair house of joy and bliss,
Where truest pleasure is,
I do adore thee:
I know thee what thou art,
I serve thee with my heart,
And fall before thee.
Примечание.
Тобиас Хьюм (1579 - 1645) - шотландский композитор, скрипач, поэт. Фактов о его
жизни сохранилось мало. Служил в солдатах, был офицером - в Швеции и в России.




Tомас Гуд

Томас Гуд Я тебя люблю.

Люблю Тебя ! Люблю !
Не знаю слов верней.
Ты мой извечный лучший сон,
мираж текущих дней,
Сердечный мой восторг и стон.
Надежда - всех прочней.
Люблю Тебя ! Люблю !
Не знаю слов верней.
Люблю Тебя ! Люблю !
Ты вечно на устах.
Над рифмами корплю -
и Ты в моих стихах.
И вечно взгляд к Тебе стремлю:
Ты лучше райских птиц.
Люблю Тебя ! Люблю ! -
одну из всех девиц.
Люблю Тебя ! Люблю !
Твой яркий карий взор,
и вся родная красота
мне любы с давних пор,
а сверх всего та доброта,
всему наперекор.
Люблю Тебя ! Люблю !
В Тебе моя мечта.

Thomas Hood  I Love Thee

I love thee — I love thee!
'Tis all that I can say ;—
It is my vision in the night,
My dreaming in the day;
The very echo of my heart,
The blessing when I pray:
I love thee — I love thee!
Is all that I can say.
I love thee — I love thee!
Is ever on my tongue;
In all my proudest poesy
That chorus still is sung;
It is the verdict of my eyes,
Amidst the gay and young:
I love thee — I love thee!
A thousand maids among.
I love thee — I love thee!
Thy bright hazel glance,
The mellow lute upon those lips,
Whose tender tones entrance;
But most, dear heart of hearts, thy proofs
That still these words enhance,
I love thee — I love thee!
Whatever be thy chance.

Томас Гуд  Время Роз

И не снился ещё мороз,
а Любви не спасти.
Мы в эти дни цветенья роз
их рвали по пути.

Да ! - Любви не смогли сберечь,
только в мареве снов
жили радостью первых встреч
и весенних цветов.

Ходьбы в молчанье я не снёс
Велел Тебе уйти.
Мы в эти дни цветенья роз
их рвали по пути.

Ты крепче прижалась ко мне,
в слезах, издавши стон. -
а я вдруг счастлив стал вполне
и смял цветочный бутон.

Его, обнажив, я вознёс
как огонёк в горсти.
Мы, в эти дни цветенья роз,
их рвали по пути.

Thomas Hood The Time of Roses

It was not in the Winter
Our loving lot was cast;
It was the time of roses—
We pluck’d them as we pass’d!

That churlish season never frown’d
On early lovers yet:
O no—the world was newly crown’d
With flowers when first we met!

’Twas twilight, and I bade you go,
But still you held me fast;
It was the time of roses—
We pluck’d them as we pass’d!

What else could peer thy glowing cheek,
That tears began to stud ?
And when I ask'd the like of Love,
You snatch'd a damask bud,

And oped it to the dainty core,
Still glowing to the last;
It was the Time of Roses -
We pluck'd them as we pass'd !

Примечание.
Стихотворение "Время Роз" приведено в вольном переводе. В Интернете есть другой
перевод, сделанный Александром Таташевым.
Томас Гуд (1799 - 1845) - известный английский поэт, юморист, сатирик, издатель журнала, иллюстратор собственных стихов. Есть немалое число его стихотворений, переведённых на русский язык. Сын книгоорговца-издателя. Учился на гравера. Прославился остроумными изобретательными стихами. Дружил с Ч.Лэмом, Х.Кольриджем, Д.Х.Руйнольдсом. К концу его жизни его социальная лирика
обеспечила ему большой успех не только в Англии, но и в других странах.


Бартоломью Гриффин и Томас Хейвуд

Бартоломью Гриффин Сонет

Всегда средь лилий, Милая красива.
Её забавит свой лилейный сад
с Эротовой Горой, стоящей горделиво.
Там сам Божок быть верным стражем рад.
Там воздух полон чУдных благовоний,
там запах мирры, камфоры и роз.
Туда не вхож незванный посторонний,
помимо бабочек, пичужек и стрекоз.
Для Милой лютня - средство развлеченья,
но музыка чарует всё вокруг.
А я, бедняга, в жалком огорченье:
я - нелюбим, и скучен мой досуг.
В то место, где Любовь и Благодать,
мне никогда преграды не прорвать.

Bartholomew Griffin Sonnet

Fair is my love that feeds among the lilies,
The lilies growing in the pleasant garden,
Where Cupid’s mount, that well-beloved hill is,
And where that little god himself is warden.
See where my love sits in the beds of spices,
Beset all round with camphor, myrrh and roses,
And interlac’d with curious devices,
Which her from all the world apart incloses.
There doth she tune her lute for her delight,
And with sweet music makes the ground to move,
Whilst I (poor I) do sit in heavy plight,
Wailing alone my unrespected love,
Not daring to rush into so rare a place,
That gives to her, and she to it, a grace.

Примечание.
В переводе допущены отступления от австорского текста.
Бартоломью Гриффин - английский поэт, сведений о котором сохранилось немного,
Именовал себя дворянином. В 1572 г. в замке Книлворт (Warwick) граф Лейчестер принимал в качестве гостьи королеву Елизавету и развлекал её латинскими стихами,
сочинёнными Бартоломью Гриффином. В 1596 году Гриффином была опубликована подборка из 62 сонетов "Фидесса". Поэт умер в 1602 году.


Томас Хейвуд Что такое Любовь ?

Любовь ! Ну, что ж она такое !
Фонтан с бурлящею водою.
И радость, и причина непокоя.
Она - бубенчик звонкого настроя,
что будит Ад и Рай без перебоя.
Она - Любовь ! Любовь ! Не что-то там иное.

Любовь - твоя находка на пути.
Способна и угробить, и спасти.
Отыщешь - и не вздумай отползти !
Она - награда, что у всех в чести.
Найди Её - и счастье обрети.
Она - Любовь, Любовь ! С ней горы свороти !

Представь Её. Подумай и учти:
Найдёшь Её - так не позволь уйти.
Когда въедается - Её не отскребсти,
и надобна всегда, и дома, и в пути,
хоть это и не золото в горсти.
Она - Любовь ! Любовь ! - И в мыслях, и в плоти.

Thomas Heywood What Is Love?

Now what is love I will thee tell:
It is the fountain and the well
Where pleasure and repentance dwell;
It is perhaps the sansing bell
That rings all in the heaven and hell,
And this is love, and this is love, as I hear tell.

Now what is love I will you show:
A thing that creeps and cannot go;
A prize that passeth to and fro;
A thing for me, and thing for mo':
And he that proves shall find it so,
And this is love, and this is love, sweet friend, I trow.

Примечание.
Перевод - вольный. Две последние строфы - альтернативные.
Томас Хейвуд (1574 - 1650) - плодовитый английский драматург, автор 220 пьес,
из которых до сих пор сохранились 24. Он писал религиозные трактаты, биографии
разных лиц, эпитафии, элегии. Он переводил с латыни, в частноси Лукиана. Был способным поэтом, вставлял в свои драмы интересные песенки.


Юлия Кроуфорд и Джеральд Гриффин

Юлия Кроуфорд  Мы молча расстались

В грустную тихую ночь перед нами
журчала чуть слышно речная вода,
да липы в цвету смыкались ветвями,
но мы раставались уже навсегда.
И спела печально ночная птица,
но звёзды на небе стали шептать
о царстве Любви, что веками длится
и где осеняет всю жизнь благодать.

Прощаясь, в душе я таила страданье,
не знала, как слёзы с лица отереть.
Мы оба давали тогда обещанья
хранить наши лучшие чувства и впредь.
Но губы, что эхом мне вторили глухо,
холодными были, как наша река.
Во взгляде его - в отражении духа -
теперь не увидела я огонька.

Я вновь обращаюсь к полуночным звёздам,
и в сердце моём окровавленный ком.
А в свитке волшебном, что нА небе создан
читаю рассказ о Любимом Моём.
В грустную тихую ночь перед нами
журчала чуть слышно речная вода.
Тот запах медовый, струясь под ветвями,
Повис там над нашей рекой навсегда.

Julia Craford We parted in silence

We Parted In Silence
We parted in silence, we parted by night,
On the banks of that lonely river;
Where the fragrant limes their boughs unite,
We met--and we parted forever!
The night-bird sung, and the stars above
Told many a touching story,
Of friends long passed to the kingdom of love,
Where the soul wears its mantle of glory.

We parted in silence,--our cheeks were wet
With the tears that were past controlling;
We vowed we would never, no, never forget,
And those vows at the time were consoling;
But those lips that echoed the sounds of mine
Are as cold as that lonely river;
And that eye, that beautiful spirit's shrine,
Has shrouded its fires forever.

And now on the midnight sky I look,
And my heart grows full of weeping;
Each star is to me a seal;d book,
Some tale of that loved one keeping.
We parted in silence,--we parted in tears,
On the banks of that lonely river:
But the odor and bloom of those bygone years
Shall hang o'er its waters forever.

Примечания.
Юлия Кроуфорд - ирландская поэтесса. Данные о её жизни мало известны. Дочь военного, а также натуралиста. Родилась между 1790 и 1800 гг. в графстве Cavan. Умерла в 1855 г. Публиковала стихи под именем Мrs. Crowford. Её называют по разному: Annie, Louise Maccarthey, Louisa Matilde Jane Montague. Eё стихи перекладывал на музыку Frederick Nicholls Crouch и она сама.

Джеральд Гриффин

Любимая мила мне утром.
Она - светлей зари.
Снаружи - алое мельканье,
и золото внутри.
А взгляд - как луч. Он добр и мягок.
В нём ярче вся краса.
А голос нежен, как зефир.
И слёзы - как роса.

Любимая мила мне утром,
она ж мила и в день.
Она то Солнце для меня,
то остудит, как тень.
Когда на небе солнца нет,
нам Милая нужна:
Она дарит всем щедрый свет,
как зимняя Луна.

Любимая мила мне утром,
но так же вечерком.
Её улыбка ярко красит
весь внешний окоём.
Взглянуть на Милую я рад
(в любой отрезок дней)
хоть раньше, хоть поздней:
как грустно глянет на Закат -
милей всего сильней !

Gerald Griffin

I love my love in the morning,
For she like morn is fair –
Her blushing cheek, its crimson streak,
It clouds her golden hair.
Her glance, its beam, so soft and kind;
Her tears, its dewy showers;
And her voice, the tender whispering wind
That stirs the early bowers.
 
I love my love in the morning,
I love my love at noon,
For she is bright as the lord of light,
Yet mild as autumn’s moon:
Her beauty is my bosom’s sun
Her faith my fostering shade,
And I will love my darling one,
Till even the sun shall fade.
 
I love my love in the morning,
I love my love at even;
Her smile’s soft play is like the ray
That lights the western heaven:
I loved her when the sun was high,
I loved her when he rose;
But best of all when evening’s sigh
Was murmuring at its close.

Примечание.
Джеральд Гриффин (1803 - 1840) - ирландский новеллист, поэт и драматург. Сын фермера, имевшего 13 детей. Гаральд получил классическое образование. Основная
часть семьи перебралась в Пенсильванию. Гаральд, оставшись на родине, сумел найти работу в издательском деле и журналах. С течением времени добился успеха как литератор. Большую часть жизни провёл в городе Лимерик. Известен как ревностный и активный католик. Публикуемое стихотворение уже давно имеется в Интернете в достойном внимания переводе Юрия Косаговского.
 

Джон Фриман и Елена Хэй

Джон Фриман  Я прежде не любил Тебя, как нынче.

Любовь возникла по Весне, в Апреле.
Шла тихо. Мы на Солнышко смотрели.
Всю осень страсть дремала, как Луна,
и Звёздами была освещена.

Любовь текла: проснётся - длится снова,
но что ни утро, замереть готова.
Как недозрев, не очень-то прочна,
жила в мечтах, дрожала, как струна.

Вслед Ноябрям приходят Зимы.
Любовь с Зимой несовместимы.
Затишье. Холоднее с каждым днём.
В нас горестная память о былом.

Но вновь с Весной наступит потепленье,
кончается пора оцепененья.
И, помня свет и мрак минувших дней,
Любовь, созрев, становится сильней.

Да, юная Любовь была прекрасна !
Но зрелой даже беды не опасны.
Когда всё ближе ждущий нас финал,
огонь Любви в нас Солнцем воссиял !

Я прежде не любил Тебя, как нынче.


John Freeman
I have never loved you yet, if now I love.

If Love was born in that bright April sky
And ran unheeding when the sun was high,
And slept as the moon sleeps through Autumn nights
While those dear steady stars burn in their heights:

If Love so lived and ran and slept and woke
And ran in beauty when each morning broke,
Love yet was boylike, fervid and unstable,
Teased with romance, not knowing truth from fable.

But Winter after Autumn comes and stills
The petulant waters and the wild mind fills
With silence; and the dark and cold are bitter,
O, bitter to remember past days sweeter.

Then Spring with one warm cloudy finger breaks
The frost and the heart's airless black soil shakes;
Love grown a man uprises, serious, bright
With mind remembering now things dark and light.

O, if young Love was beautiful, Love grown old
Experienced and grave is not grown cold.
Life's faithful fire in Love's heart burns the clearer
With all that was, is and draws darkling nearer.

I have never loved you yet, if now I love.

Примечание.
Джон Фриман - современный американский поэт, литературный критик, издатель.
Родился в 1974 г. в Кливленд, штат Огайо. Жил в Нью-Йорке, в Пенсильвании, в Калифорнии. Окончил Свартморский колледж. Его первая книга - "Тирания электронной почты". Печатался в New York Times Book Review, Los Angeles Times,
The Gardian, The Wall Street Journal. Является одним из распорядителей издательского дома Knopf. Издавал до 2013 г. журнал Granta. Был президентом
клуба литературных критиков.

Елена Хэй Уитни Женская Гордость

Искать и всех расспрашивать не буду,
но я грущу Его не увидав.
Идут дожди, и мне не до забав,
и думаю о Нём лишь постоянно.
Мечтаю лишь о том, что мне желанно:
он явится, обрадует обняв.
Но как мне обуздать свой Гордый Нрав ?
Не выкажу ль взаимность слишком рано ?
Быть может, должен вечером прийти,
и нынче ждёт меня безумство страсти ?
Так я смогу смелей в него всмотреться -
и вся душа должна в сиянье расцвести ?
Пусть мне позволят умереть от счастья.
Хочу взглянуть в Глаза ! Нет, в Сердце ! - В Сердце !

Неlen Hay   A Woman's Pride

I Will not look for him, I will not hear
My heart’s loud beating, as I strain to see
Across the rain forlorn and hopelessly,
Nor, starting, think ’t is he that draws so near.
I will forget how tenderly and dear
He might in coming hold his arms to me,
For I will prove what woman’s pride can be
When faint love lingers in the darkness drear.
I will not—ah, but should he come to-night
I think my life might break through very bliss,
This little will should so be torn apart
That all my soul might fail in golden light
And let me die; so do I long for this
Ah, love, thine eyes!—Nay, love—Thy heart, thy heart!

Примечание.
Helen Hay-по мужу Whitney, Елена Хэй (1875 - 1944) - американская поэтесса и писательница, светская дама, благотворительница, хозяйка конного завода для
беговых лошадей. Дочь Джона Милтона Хэя, бывшего государственным секретарём и
послом в Лондоне, внучка - по матери - Алекса Стоуна, мультимиллионера, железнодорожного и банковского магната.

Джордж Этеридж и Роберт Грин

Джордж Этеридж Ответ на Вопрос Леди
о Том, как Долго Он Будет Её Любить

Вечна ль Любовь - не нам судить.
Опасен, Селия, и час.
Он тоже может погубить
всё то, что нынче тешит нас.
Одним Бессмертным суждена
Любовь, что гаснуть не должна.

(Вставка.
Любовь - без крышки и без дна,
баз сна и передышки,
безудержность подвижки
сквозь все лихие времена.
Любовь - влекущий падеграс
под музыку и блеск из глаз).

Но мы с Тобой - не из Богов.
Вечна ль Любовь - не нам судить.
Нам нужно радостно Любить -
и плыть в реке без берегов -
как только сможем, День за Днём.
Ведь всё равно потом умрём.

George Etherege To a Lady asking
him how long he would love her

It is not, Celia, in our power
To say how long our love will last;
It may be we within this hour
May lose those joys we now do taste;
The Blessed, that immortal be,
From change in love are only free.

Then since we mortal lovers are,
Ask not how long our love will last;
But while it does, let us take care
Each minute be with pleasure past:
Were it not madness to deny
To live because we're sure to die?

Примечание.
Джордж Этеридж (1635 - 1692). Выходец из знатного семейства. В конце жизни был посвящён в рыцари, находился на важном дипломатическом посту в Германии. Родился
в Майденхеде, графство Беркшир, умер в Париже. Учился на юриста. В молодости
был извстен как красавец и гуляка - поэт. Жил с отцом в Париже при изгнанной королеве Генриетте Марии. После Реставрации прославился как драматург, усвоивший
уроки Мольера. Стал автором трёх нашумевщих комических остроумных пьес, высмеиващих нравы светского общества. Был предшественником Конгрива и Шеридана.
Сам при этом тоже вёл разнузданную беспринципную жизнь. Проиграл унаследствоанные богатства, но женился на богатой вдове и занимался дипломатической работой.

Роберт Грин Ах ! Что такое Любовь ?

Любовь ! Ты перл, что всюду на слуху.
Мила и королю, и пастуху.
Кому милей ?
У короля забот невпроворот.
Любая всё веселье унесёт.
Не чепуха !
Зато страна умна и не глуха -
и дамам счастье - выбрать пастуха.

Вот стадо воротил пастух с полей -
довольней и счастливей королей -
и веселей.
Король опять в раздумьях до утра.
Пастух поёт куплеты у костра.

Целуется. Пора за ужин сесть:
творог и сливки - лучшее что есть.
Так ест - и рад.
Вельможам страшно, если что едят,
а пастухам не подсыпают яд.

В постели резв - такому лишь позволь -
точь-в точь как с королевою король.
Он знает роль.
У королей докуки от забот,
а пастухов одна Любовь гнетёт.

Пастух и на соломе крепко спит.
Под королём и пуховик скрипит:
шумит, шумит.
Король томится от трудов и вских бед.
Пастух храпит, съев сытный свой обед.

Пастух с женой весь год не суетлив.
Король в беде: прилив - за ним отлив,
так он бранчлив.
Король волнуется от всяких смут,
а пастухи смеются да пасут.
Им всё - труха !
И вся страна умна и не глуха,
и дамам счастье - выбрать пастуха.

Robert Greene Ah ! What Is Love ?

Ah, what is love? It is a pretty thing,
As sweet unto a shepherd as a king,
And sweeter, too:
For kings have cares that wait upon a crown,
And cares can make the sweetest love to frown:
Ah then, ah then,
If country loves such sweet desires do gain,
What lady would not love a shepherd swain?

His flocks are folded; he comes home at night
As merry as a king in his delight,
And merrier, too:
For kings bethink them what the state require,
Where shepherds, careless, carol by the fire:

He kisseth first, then sits at blithe to eat
His cream and curds, as doth a king his meat,
And blither, too:
For kings have often fears when they do sup,
Where shepherds dread no poison in their cup:

To bed he goes, as wanton then, I ween,
As is a king in dalliance with a queen;
More wanton, too:
For kings have many griefs, affects to move,
Where shepherds have no greater grief than love:

Upon his couch of straw he sleeps as sound
As doth the king upon his bed of down;
More sounder, too:
For cares cause kings full oft their sleep to spill,
Where weary shepherds lie and snort their fill:

Thus, with his wife, he spends the year as blithe
As doth the king at every tide or sithe,
And blither, too:
For kings have wars and broils to take in hand,
Where shepherds laugh and love upon the land:
Ah then, ah then,
Since country loves such sweet desires do gain,
What lady would not love a shepherd swain?

Примечание.
Robert Greene (1558 - 1592) - популярный писатель и драматург, предшественник
У.Шекспира, оказавший на него немалое влияние. Учился в Кембридже и в Оксфорде,
бывал за границами Англии. Наиболее знаменита его драма "Вексфильдский полевой
сторож", а всего оставил более 15-ти томов своих сочинений. Его стихи в юности попались однажды Максиму Горькому. Тот написал о полученном большом впечатлении.



Воспомиание

Воспоминания

Что слаще нам, чем дух цетущей липы ?
Что нас заворожит, как ландыши в цвету ?
Всё в памяти сейчас, оживщи на лету,
кода вдруг предпочтём пробег былого клипа.

Я до сих пор всё жив и не огдох от звона,
хоть Молот не стихал, не гаснул блеск Серпа.
Меня не сбила с ног безумная толпа
и даже не проклял никто с крестом с амвона.

Горой из тьмы веков вставал родной Владимир,
окрестности подмяв могучею пятой.
Я с детства там дрожал, как заведённый триммер,
когда всего в пять лет стал горьким сиротой.

Широким был разлив неугомонной Клязьмы.
Для всех, что замышлял рабойную чуму
там быстро возвели немалую тюрьму,
и там томился люд, избегший лютой казни.

Там в светлом терему жила Моя Отрада.
Там тысячи людей трудились допоздна,
чтоб лучше и светлей жила Моя Страна.
Мне думалось порой, что лучшего не надо.

Я поселился там на Муромской Дорожке.
Блистал святой покров Успенских куполов.
Когда я весел был, мне не хватало слов,
чтоб громче гимны петь кормилице - картошке.

А в старости пошли скитания повсюду.
И в свой бродяжный век, увидев дальний мир,
как отставной солдат, не стал менять мундир.
Гнезда ж, родного мне, и впредь не позабуду.
20.12.2022 ВК

Джон Драйден Три стихотворения

Джон Драйден Песня: Страдающее Сердце

Хоть сердцу нелегко, не жажду перемены,
и Умницу сыскав, как тем не дорожить ?
Я Ею восхищён. Не рвусь долой из плена.
Я б умер вместе с Ней. Мне без Неё не жить.

Один лишь добрый взгляд, когда меня увидит, -
ценней любых наград за весь мой тяжкий быт.
Увы ! Красавица скорей меня обидит.
Порой посмотрит так, что мигом я убит.

Любовь приносит мне счастливые минуты.
Накопленная боль тогда уходит прочь.
Блаженство быстро рвёт стеснительные путы,
и вовсе не страшит нахлынувшая ночь.

Эрот прикроет дверь, стараясь нам в угоду,
чтоб дольше не гнала нас злая круговерть.
Любовь омолодит нас в старческие годы.
Вкруг пальца обведём и возраст наш, и смерть.

Примечание.
Представлен не точный по форме - вольный - перевод.

John Dryden
Song: ‘No, no, poor suffering heart, no change endeavour’
 
No, no, poor suffering heart, no change endeavour;
Choose to sustain the smart, rather than leave her.
My ravished eyes behold such charms about her,
I can die with her, but not live without her;
One tender sigh of hers to see me languish,      
Will more than pay the price of my past anguish.
Beware, O cruel fair, how you smile on me,
’Twas a kind look of yours that has undone me.

Love has in store for me one happy minute,
And she will end my pain who did begin it;      
Then no day void of bliss or pleasure leaving,
Ages shall slide away without perceiving:
Cupid shall guard the door, the more to please us,
And keep out Time and Death, when they would seize us:
Time and Death shall depart, and say, in flying,      
Love has found out a way to live by dying.

Джон Драйден Cны

Наш сон - лишь эпизод в мечтательной прохладце.
Властитель Разум спит - Фантазии родятся,
и создаётся смесь - не выдумать пестрей:
и королевский двор, и будки кустарей;
картины торжества и пагубная тьма;
веселье и беда, сводящая с ума;
громадность без границ - и мелочь, что ничтожна;
что было да ушло - и то, что невозможно.
Предметы, что давно разбиты на куски,
в мозгу всплывают вновь, всей правде вопреки.
Весь страх, что няньки нам внушали с колыбели,
нас снова мучит в снах, когда мы повзрослели.
Едва-едва успев залезть в свою кровать,
мы зачинаем вновь как пьесу повторять,
как гончие опять добычу догонять.
Короче говоря, все сны - одна химера,
абсурд, нелепость, фарс. Нет веры им, ни меры.

John Dryden  Dreams

Dreams are but interludes which Fancy makes;
When monarch Reason sleeps, this mimic wakes:
Compounds a medley of disjointed things,
A mob of cobblers, and a court of kings:
Light fumes are merry, grosser fumes are sad;
Both are the reasonable soul run mad;
And many monstrous forms in sleep we see,
That neither were, nor are, nor e'er can be.
Sometimes forgotten things long cast behind
Rush forward in the brain, and come to mind.
The nurse's legends are for truths received,
And the man dreams but what the boy believed.
Sometimes we but rehearse a former play,
The night restores our actions done by day;
As hounds in sleep will open for their prey.
In short, the farce of dreams is of a piece,
Chimeras all; and more absurd, or less.

Джон Драйден Модный Брак

К чему нам глупый брачный союз,
его ослабевшая власть,
вся тягость ненужных уз,
когда угасла страсть ?
Любили, любили, пока могли,
лишь скучную будничность для.
Мы радости в чувствах не сберегли.
Без радости клятва - петля.

Милей мне нынче совсем другой,
и я на любовь не скупа.
Не нужно меня винить, дорогой,-
подобных тебе - толпа !
Меня ревновать безумье.
Не злись. Окажи услугу:
в другую влюбись без раздумья.
Зачем нам мешать друг другу ?

(Вариант.
Мне стало с тобою тяжко.
С другими мне веселей.
Я вовс не монашка.
Сыскала кто милей.
Так не ревнуй. Я ж не ревную.
К чему нам эта блажь ?
Сыщи скорей себе другую -
и мне свободу дашь !).

John Dryden Marriage а la Mode

Why should a foolish marriage vow,
Which long ago was made,
Oblige us to each other now
When passion is decay'd?
We lov'd, and we lov'd, as long as we could,
Till our love was lov'd out in us both:
But our marriage is dead, when the pleasure is fled:
'Twas pleasure first made it an oath.

If I have pleasures for a friend,
And farther love in store,
What wrong has he whose joys did end,
And who could give no more?
'Tis a madness that he should be jealous of me,
Or that I should bar him of another:
For all we can gain is to give our selves pain,
When neither can hinder the other.

Примечание.
Публикуемый перевод не претендует на строгую точность.



Майкл Дрейтон Два стихотворения

Майкл Дрейтон Жеманной Возлюбленной

Уйди ! Мне не снести той ноши:
Любви без сердца и щедрот.
Напрасно я люблю святошу,
что хоть смогла б, но не спасёт.
Устав от полупоцелуев -
Кто б мог снести такой полон ? -
с Тобой, восторга не почуяв,
я на страданье обречён.

Мои глаза смотреть бояться
на грудь, что чуть обнажена,-
как в пир попал - вино и яства -
а жажда не утолена.
Тантал ! Ты был в лихой недоле,
и ты мою мне предсказал.
Мой Ад страшней любой неволи,
хоть я о Рае возмечтал.

Прошу: оставь свои старанья
искать, забавясь, новых встреч.
При всём Твоём очарованье
Тебе легко меня увлечь.
Хоть терпелив, томлюсь тоскою.
Живу, мечтая и любя.
Прошу: оставь меня в покое !
Но жить не в силах без Тебя !

Michael Drayton To His Coy Love

I pray thee leave, love me no more,
Call home the heart you gave me.
I but in vain that saint adore
That can, but will not, save me:
These poor half-kisses kill me quite;
Was ever man thus served?
Amidst an ocean of delight
For pleasure to be starved.

Show me no more those snowy breasts
With azure riverets branched,
Where whilst mine eye with plenty feasts,
Yet is my thirst not stanched.
O Tantalus, thy pains ne'er tell,
By me thou art prevented:
'Tis nothing to be plagued in hell,
But thus in heaven tormented.

Clip me no more in those dear arms,
Nor thy life's comfort call me;
O, these are but too powerful charms,
And do but more enthral me.
But see how patient I am grown,
In all this coil about thee;
Come, nice thing, let my heart alone,
I cannot live without thee!

Примечание.
Майкл Дрейтон (1563 - 1631) - талантливый и неутомимый английский автор елизаветинской и следующей эпохи. Родился в графстве Уорикшир, умер в Лондоне. Сведений о его молодости мало. Высоко ценился как поэт при дворе королевы Елизаветы. в 1590 г. опубликовал книгу стихов "Гармония церкви". В неё вошла новая версия "Песни песней". Далее последовали пасторали, циклы сонетов, героические и исторические поэмы, несколько томов было посвящено всем географическим достопримечательностям Англии. Он сотрудничал с драматургами и был участником театральной жизни. Был дружен с Драммондом, Беном Джонсоном и
У.Шекспиром. Последний скончался после писательской пирушки с участием Майкла
Дрейтона. На русский язык несколько его работ перевёлb А.В.Лукьянов и Евгений Фельдман.

Майкл Дрейтон Так сильно я тебя люблю...

Люблю Тебя. Тебя лишь видеть жажду.
Уж лучше б умер - до того я стражду -
чем разлучился бы с Тобой однажды.

Своим движеньем соков и крови
любая жизнь - какой ни назови:
хоть вяз, хоть бык - обязаны Любви.

Земля не губит брошенные зёрна.
Нет ! Выживут и в рост пойдут задорно.
Любовь - зерно, что смерти не покорно.

Твой сев Любви - лишь взгляд вокруг !
Тебе не нужно было даже рук:
в душе весна и сердце бьётся вдруг.

Бывают с зеркалами приключенья:
на сто частей побьёшь от небреженья -
на каждой лишь одно изображенье.

Вся грация, вся стать да щёчки -
в любом во всю сверкающем кусочке:
прекрасная - и в лучшей оторочке.

Все мысли - как кусочки - я собрал.
В руках моих привычный той бокал.
Все лица - в нём. Твоё - не увидал.


Michael Drаyton So Well I Love Thee.

So well I love thee, as without thee I
Love nothing; if I might choose, I'd rather die
Than be one day debarr'd thy company.

Since beasts, and plants do grow, and live and move,
Beasts are those men, that such a life approve:
He only lives, that deadly is in love.

The corn that in the ground is sown first dies
And of one seed do many ears arise:
Love, this world's corn, by dying multiplies.

The seeds of love first by thy eyes were thrown
Into a ground untill'd, a heart unknown
To bear such fruit, till by thy hands 'twas sown.

Look as your looking-glass by chance may fall,
Divide and break in many pieces small
And yet shows forth the selfsame face in all:

Proportions, features, graces just the same,
And in the smallest piece as well the name
Of fairest one deserves, as in the richest frame.

So all my thoughts are pieces but of you
Which put together makes a glass so true
As I therein no other's face but yours can view.


Эрнест Доусон и Аллан Каннингем

Эрнест Доусон Апрельская Любовь

Земля Любви пленяла и меня.
Она влекла нас на тропу взросленья.
Но не к прощаньям ли в итоге дня
с улыбкой сожаленья ?

Пока цвела дневная красота,
всё было славно, как казалось,
но размыкались к вечеру уста:
и вся Любовь кончалась.

Мы были вольными, как ветерки.
Не требовалось клятвенного слова.
Желанья были скромны и легки -
без ничего дурного.

Не разойдёмся ль мы в итоге дня ?
Не стало ли свидание ошибкой ?
Но напоследок поцелуй меня -
со вздохом и улыбкой

Ernest Dowson April Love

We have walked in Love's land a little way,
We have learnt his lesson a little while,
And shall we not part at the end of day,
With a sigh, a smile?

A little while in the shine of the sun,
We were twined together, joined lips forgot
How the shadows fall when day is done,
And when Love is not.

We have made no vows - there will none be broke,
Our love was free as the wind on the hill,
There was no word said we need wish unspoke,
We have wrought no ill.

So shall we not part at the end of day,
Who have loved and lingered a little while,
Join lips for the last time, go our way,
With a sigh, a smile.

Примечание.
Ernest Christopher Dowson (1867 - 1900) - британский поэт, декадент, которого
наывали английским Верленом. Был сыном владельца сухого дока, жил в Лондоне и
часто во Франции. Некоторое время учился в Оксфорде и весело проводил время в студенческих компаниях. Много и неумеренно пил. Пережил несчастливую влюблённость к совсем молоденькой дочери трактирщика поляка Аделаиде "Мисси" Фолтинович. Отец и мать поэта болели чахоткой. Болен был и сам поэт. Отец отравился в 1893 г., мать повесилась в 1895 г. Он сам трудолюбиво много преводил
с французского, писал короткие рассказы, сотрудничал в журналах. Работал над романами, но больше всего известен как поэт. Его талант отметил Оскар Уайлд. Доусон участвовал в "Кружке Рифмачей", связанном с Йейтсом. Его стихи перевели
на русский язык Григорий Кружков, Александр Лукьянов и другие переводчики.

Аллан Каннингем Ты поклялась...

Ты поклялась своим мне Богом, Дженни,
крестясь рукою белою своей -
под звёздами в их блещущем движенье,
что станешь непременно Ты - моей.
И я поклялся перед Богом, Дженни,
в восторге, как Ты ласкова со мной -
под звёздами в их ярком озаренье,
что будешь мне желанною женой.

Есть недруги, которым не по нраву
возникшая Любовь и наша связь -
придётся осадить враждебную ораву,
чтоб вредная возня не удалась.
Пусть Божий Перст рагонит злые тени !
Я ненуждаюсь в платье дорогом.
Для нас с Тобою, милая мне Дженни,
мне будет нужен самый скромный дом -

Заснув с твоей рукою в изголовье,
я был бы в безопасном сладком сне,
как под крылом, распахнутым Любовью,
и все б тогда завидовали мне.
Возлюбленная ! Стань со мною рядом.
Давай с Тобой колени преклоним.
И нас Господь тогда окинет взглядом.
Я вдохновлюсь присутствием Твоим.

Вокруг цветенье. Славная погода.
Повсюду птичья музыка слышна.
Стоит твой крёстный возле огорода:
на солнышке пригрелся старина.
Вот я, твой парень, подхожу к порогу.
Да, кстати, и Псалтырь мой при себе.
Ты обо мне скажи сегодня Богу,
а я поговорю с Ним о Тебе.

Allan Cunninghem
Thou hast sworn by thy God, my Jeanie
 
Thou hast sworn by thy God, my Jeanie,
By that pretty white hand o’ thine,
And by a’ the lowing stars in heaven,
That thou wad aye be mine!
And I hae sworn by my God, my Jeanie,      
And by that kind heart o’ thine,
By a’ the stars sown thick owre heaven,
That thou shalt aye be mine!

Then foul fa’ the hands that wad loose sic bands,
And the heart that wad part sic luve!      
But there’s nae hand can loose my band,
But the finger o’ Him above.
Though the wee wee cot maun be my bield,
And my clothing ne’er sa mean,
I wad lap me up rich i’ the faulds o’ luve,—      
Heaven’s armfu’ o’ my Jean.

Her white arm wad be a pillow for me
Fu’ safter than the down;
And Luve wad winnow owre us his kind kind wings,
An’ sweetly I’d sleep an’ sound.      
Come here to me, thou lass o’ my luve!
Come here and kneel wi me!
The morn is fu’ o’ the presence o’ God,
And I canna pray without thee.

The morn wind is sweet ’mang the beds o’ new flowers,      
The wee birds sing kindlie and hie;
Our gudeman leans o’er his kale yard dyke,
And a blythe auld bodie is he.
The Beuk maun be ta’en when the carle comes hame,
Wi the holy psalmodie;      
And thou maun speak o’ me to thy God,
And I will speak o’ thee.

Примечание.
Аллан Каммингем (1784 - 1842) - шотландский народный поэт, журналист, автор романов. Сын садовника. В молодости был каменщиком. Его баллады понравились Вальтеру Скотту. В школах не учился. До конца жизни с 1814 г. был подмастерьем скульптора. Подражал старинным шотландским балладам. Писал поэмы и
биографии художников и скульпторов. Cреди его детей Александр - генерал, знаменитый индолог, Питер - писатель. Приведённый здесь текст, к сожалению, не
перевод, а пересказ. Язык, которым пользовался Каннингем значительно отличается
от современного литературного английского. Здесь кое-что изложено по догадкам.

Руфус Дауэс и Маргарет Деланд

Руфус Дауэс Неизменная Любовь

Храню Любовь. Ей нет забвенья.
То въелось как печать.
Хотя уже тускнеет зренье,
Но сердце не унять.
Любовь сжилась со мною тесно.
Не каждому известно,
как страсть порой сильна.
Моя - закатный свет с небес,
где облачноть темна.

Росинка вдруг слетает с розы,
в сверкании, ярка.
Не ухвачу листка берёзы.
Он пожелтел слегка,
как отвергаемый, без слёз
вцепился - будто в трос,
как снег на ветке -
в вешний день. Изысканный момент:
такие даже редки.

(Влюблённость, как подснежник,
что к нам спеша весной,
пробьёт валежник.

Влюблённость - как нарцисс,
что в марте пышно расцветёт
под птичий вокализ.

Любовь - как гиацинт,
что по весне стремится к солнцу -
затеяв бодрый спринт !).

Ты в браке. Так ни в коем разе
не думай обо мне.
Но и порвать все наши связи -
разумно не вполне.
Мои намеренья чисты.
Они - как вешние цветы.
К чему нам всякий вздор
о тихих будто бы потоках,
а в глубине - напор ?

Но в каждом новом сновиденье
я вижу: мы дружны.
А утром вижу в изумленье -
мои глаза влажны.
Во мне мечта, что в некий год
весь полог тьмы навек падёт:
мы встретимся с Любовью !
И буду я вознаграждён
Небесной Нашей Новью.

Rufus Dаwes Love Unchangeable

Yes, still I love thee! Time, who sets
His signet on my brow,
And dims my sunken eye, forgets
The heart he could not bow,
Where love, that cannot perish, grows    
For one, alas! that little knows
How love may sometimes last,
Like sunshine wasting in the skies,
When clouds are overcast.

The dew-drop hanging o’er the rose,    
Within its robe of light,
Can never touch a leaf that blows,
Though seeming to the sight;
And yet it still will linger there,
Like hopeless love without despair, —    
A snow-drop in the sun:
A moment finely exquisite,
Alas! but only one.

I would not have thy married heart
Think momently of me;    
Nor would I tear the cords apart,
That bind me so to thee;
No! while my thoughts seem pure and mild,
Like dew upon the roses wild,
I would not have thee know    
The stream, that seems to thee so still,
Has such a tide below.

Enough that in delicious dreams
I see thee and forget,—
Enough, that when the morning beams    
I feel my eyelids wet!
Yet, could I hope, when Time lets fall
The darkness for creation’s pall,
To meet thee,—and to love, —
I would not shrink from aught below,    
Nor ask for more above.

Примечание.
Руфус Р.Дауэс (1832 - 1899) родился в Мальте, штат Огайо, по большей части жил,
учился, был бизнесменом и политиком в штатах Огайо и Висконсин. В гражданской
войне отличился как боевой офицер, в том числе командовал полком в битве при Геттисберге в составе Железной Бригады. После войны был бизнесменом. Как политик-республиканец стал конгресменом. Знамениты были его дети. Один сын стал вице-президентом США при президенте Кулидже и получил в 1925 г. Нобелевкую Премию Мира за разработку Плана Дауэса по послевоенному урегулированию в Европе.
 
Маргарет Деланд Мудрость Любви

Люблю тебя, что то за благодать
нельзя сказать.
Могу ли я доверить языку
мою тоску ?
Ты сам обязан это разгадать. -
Тебе решать.
Совсем не трудно догадаться,
что это - рабство.
И я должна быть, хоть и больно,
вполне довольна.
Должна при вечном поклоненье
скрывать мученье. -
Чтоб всё, что б ни твердила,
тебе лишь льстило.
И чтоб была уступчива во всём,
а ты - ни в чём.
Боюсь назвать тебя престранным
и злым тираном.
Молчу и проявляю вновь и вновь
и Мудрость, и Любовь.

Margaret Deland Love's Wisdom

How long I've loved thee, and how well—
I dare not tell!
Because, if thou shouldst once divine
This love of mine,
Or did but once my tongue confess
My heart's distress,
Far, far too plainly thou wouldst see
My slavery,
And, guessing what Love's wit should hide,
Rest satisfied!
So, though I worship at thy feet,
I'll be discreet—
And all my love shall not be told,
Lest thou be cold,
And, knowing I was always thine,
Scorn to be mine.
So am I dumb, to rescue thee
From tyranny—
And, by my silence, I do prove
Wisdom and Love!

Примечание.
Маргарет Деланд (1857 - 1945) - американка, поэтесса, новеллистка. Дочь торговца
платьем, но круглая сирота прчти с самого рождения. Родилась возле Питтсбурга,
в штате Пенсильвания. Воспитывалась сестрой матери. После выхода замуж перебралась в Бостон.


Сэмюэл Даниэль и Джордж Крэбб

Сэмюэл Даниэль Любовь - болезнь.

Влюблённость - как недуг. Беда !
И не найти лекарства.
Газон ! Но стричь его всегда -
немалое мытарство.
Так что сказать ? -
Как ни лелей, - всё вид не тот,
а не лелей - и вовсе мрёт. -
Трудись опять !

Влюблённость - гонка без ветрил,
в бурлении да в тряске.
Юпитер строго учредил,
чтоб плыли без опаски.
Так что сказать ? -
Пусть даже злая буря бьёт,
Не бойся никаких хлопот.
Не нужно унывать !

Sаmuеl Daniel Love is a Sickness

Love is a sickness full of woes,
All remedies refusing;
A plant that with most cutting grows,
Most barren with best using.
Why so ?                
More we enjoy it, more it dies;
If not enjoy'd, it sighing cries —
Heigh ho!

Love is a torment of the mind,
A tempest everlasting;
And Jove hath made it of a kind.
Not well, nor full nor fasting.
Why so ?
More we enjoy it, more it dies;
If not enjoy'd, it sighing cries —
Heigh ho!

Примечание.
Сэмюэл Даниэль (1562 - 1619) - английский драматург, поэт, историк, переводчик. Деятель поздней елизаветинской эпохи, потом раннего периода правления короля Якова Первого. Современник У.Шекспира. Родом из Тонтона, столицы графства Somмerset, умер в том же графстве, в собственном имении. Сын преподавателя музыки. Учился в в Оксфорде. В молодости был охранником английского посла во Франции. Посетил Италию. Служил знатным персонам. Воспитывал будущего графа Пембрука. Считают, что именно этому Пембруку У.Шекспир посвятил 120 своих сонетов. Как литератор Даниэль был новатором в области жанров. Он создал цикл сонетов "Делия", поэму о войнах Ланкастеров и Йорков, а также многое другое. При короле Якове Первом Даниэль был воспитателем его дочери. Его торчество перекликается с рядом произведений У.Шекспира. Его продолжателями стали Кольридж и Вордсворт. Здесь приведён вольный перевод стихотворения "Любовь - болезнь". В Интернете есть другой перевод, сделанный Евгением Фельдманом.

Cэмюэл Даниэль Первая Любовь

Задумался, как это начиналось,
(и вспомнил без труда) - что в первый раз
огонь в нас вспыхнул, только мы не знали,
что за укол заставил нас вздохнуть.
Глядели друг на дружку, удивившись:
чем был смущён внезапно наш покой ?
Но всем казалось: ничего плохого !
Не хворы были, но и не здоровы.
Что это было - не сыскалось слова.
То был наш первый садик простоты:
смешались вздохи, поцелуи, взгляды.
Всё детство не знавали мы разлук,
но пробил час сбирать плоды наук.
Она глядела вслед, не хмуря брови.
Меня влекли надежды и мечты.
Цветы мне принесла. Так поначалу,
хотела высказать... Но что ? - Смолчала.

Samuel Daniel First Love
 
Ah ! I remember well (and how can I
But evermore remember well) when first
Our flame began, when scarce we knew what was
The flame we felt; when as we sat and sighed
And looked upon each other, and conceived      
Not what we ail’d, — yet something we did ail;
And yet were well, and yet we were not well,
And what was our disease we could not tell.
Then would we kiss, then sigh, then look: and thus
In that first garden of our simpleness      
We spent our childhood. But when years began
To reap the fruit of knowledge, ah, how then
Would she with graver looks, with sweet stern brow
Check my presumption and my forwardness;
Yet still would give me flowers, still would me show      
What she would have me, yet not have me know.

Джордж Крэбб Свадебное Кольцо

Кольцо изношено, но цело,
и золотое, как и было.
Любовь, что никогда не тлела,
всю жизнь спасла и освятила.

George Crabbe A Marriage Ring

THE ring, so worn as you behold,
So thin, so pale, is yet of gold:
The passion such it was to prove--
Worn with life's care, love yet was love.

Пимечание.
Джордж Крэбб (1754 - 1832) - плодовитый и талантливый английский поэт, писатель,
хирург, священник, энтмолог-любитель. Родился в Олдсборо, Саффолк. Умер в Троубридже, в том же графстве. Сын учителя, потом налогового инспектора. Стремился в Лондон, чтобы издавать свою прозу и стихи. Сумел, после долгих мытарств, получить поддержку. Пополнил своё образование, стал врачом, затем священником. Был знаком с Вальтером Скоттом и Вордсвортом.


Барри Корнуолл и Аделаида Проктор

Барри Корнуолл   Песня Поэта, Посвящённая Жене

Милая Подруженька !
Долго ль мы вдвоём?
Сколько лет, Супруженька,
вместе мы живём ?
Ветер гонит без следа
самый лучший цвет.
Время мчит, а те года
не вернуть, мой свет.

Мы от дум - не без тревог:
оба - я и ты.
И забот различных - впрок,
много суеты.
Сожаления и страх.
Скучные деньки.
Пропадает блеск в глазах.
Радости редки.

Но не век же мы грустим !
Чем вся жизнь полна ? -
Из-за деток, что растим,
в ней всегда весна.
Льётся радостный хорал:
песня о судьбе,
и о том, как задолжал
я за всё Тебе !

Barry Cornwall The Poet' Song to His Wife

How many summers, love,
 Have I been thine ?
How many days, thou dove,
Hast thou been mine ?
Time, like the winged wind
When it bends the flowers,
Hath left no mark behind,
To count the hours.

Some weight of thought, though loth,
On thee he leaves;
Some lines of care round both
Perhaps he weaves;
Some fears - a soft regret
For joys scarce known;
Sweet looks we half forget ?
All else is flown!

Ah! - With what thankless heart
I mourn and sing!
Look, where our children start,
Like sudden Spring!
With tongues all sweet and low,
Like a pleasant rhyme,
They tell how much I owe
To thee and Time!

Примечание.
Барри Корнуолл (1787 - 1874) - настоящее имя Bryan Waller Procter - английский
поэт, драматург, автор ряда биографиий. Был очень популярен в своё время. Его
произведения переводили на русский язык А.С.Пушкин, М.Л.Михайлов, Д.Д.Минаев, А.К.Шеллер-Михайлов, Ф.Д.Миллер и др. Среди пушкинских переводов: "Пью за здравие Мэри..."; "Я здесь, Инезилья...".
Он родился в Лидсе, умер в Лондоне. Сын фермера. Учился в известной частной школе Harrow School в местечке вблизи Лондона. Дружил с Джорджем Гордоном Байроном и Томасом Муром. Около 30 лет заведовал домом умалишённых. Поэтессой стала и его дочь Аделаида Анна Проктер.



Аделаида Анна Проктор    Оттого

Нет, то не оттого, что полюбил меня - сердечно,
и одинокую и слабую, маня - навечно;
не оттого, что небеса избрали нас - Случилось !
Нет, за сияние Твоих прекрасных глаз - влюбилась.

Не оттого, что всё вокруг, чем дышит свет - вдруг вижу -
и весь божественный небесный парапет -  стал  ближе. -
Природа наша шлёт привет обоим нам - изустно.
Во мне проснулись, вслед зовущим голосам, - все чувства.

Не оотого, что движут всем у нас сердца - и воля, -
мы мирно всё легко решаем до конца - без боли. -
И крылья наши не уводят нас из гнёзд -  без сбоя -
на службе у Любви, не тянут нас до звёзд, - покоя.

У нас обычный человеческий союз -  не бедствен. -
Несомый с гордостью совсем не тяжкий груз -  божествен.
В итоге будет дар, в согласии с Судьбой - просимый. -
В конце мы вместе упокоимся с Тобой, - Любимый !

Adelaide Anne Procter  Because

It is not because your heart is mine — mine only — Mine alone;
It is not because you chose me, weak and lonely, For your own;
Not because the earth is fairer, and the skies Spread above you
Are more radiant for the shining of your eyes— That I love you!

It is not because the world's perplexed meaning Grows more clear;
And the Parapets of Heaven, with angels leaning, Seem more near;
And Nature sings of praise with all her voices Since yours spoke,
Since within my silent heart, that now rejoices, Love awoke!

Nay, not even because your hand holds heart and life; At your will
Soothing, hushing all its discord, making strife Calm and still;
Teaching Trust to fold her wings, nor ever roam From her nest;
Teaching Love that her securest, safest home Must be Rest.

But because this human Love, though true and sweet— Yours and mine —
Has been sent by Love more tender, more complete, More divine;
That it leads our hearts to rest at last in Heaven, Far above you;
Do I take you as a gift that God has given— —And I love you!

Аделаила Анна Проктор Женский вопрос.

Мой друг ! Всю жизнь тебе доверю,
хоть до последних дней.
но прежде ты, по крайней мере,
обязан мне сказать ясней:
Подумал ли, что я рискую ?
Оценишь ли меня такую ?

Круг всех былых друзей - непрочен:
избавлюсь - горя нет !
Правдив ли ты и беспорочен ?
Не прячешь ли секрет ?
Мне истина всего дороже,
и от тебя я жду того же.

Но будь в твоей душе мечтанье
на взлёт любой ценой,
чтоб полнил жизнь и всё дыханье -
что стало бы со мной ? -
Во всём тебя бы поддержала.
Не вышло б ? - Вместе б горевала.

Глянь глубже - и рассудишь сторого.
Ведь ты не глух, не нем.
Возможно, ты стеснён немного,
но я сдаюсь совсем.
Я не устраиваю драмы.
Ответь мне, не жалея, прямо.

Скажи, что надобно такое,
что сделать мне невмочь ? -
Не тот аккорд возьму рукою,
когда потребно, чтоб точь-в-точь ?
Скажи сейчас, чтобы позднее
не нанести удар сильнее.

Есть Демон у тебя в натуре -
то жажда новизны.
Желанья в мимолётной дури
порой весьма странны.
Мне очень трудно притерпеться
к таким твоим заскокам сердца.

Пока все планы наши зыбки,
поговорим о том,
не совершаем ли ошибки,
чтоб каяться потом.
Ты должен взвесить всё сначала,
Чтоб жизнь несчастием не стала.

Нет ! Промолчи ! - Полна сомнений.
Ответ твой запоздал.
Но жил бы ты без угрызений,
когда бы предсказал.
А я б, не думая и с маху,
рискнула бы - хоть в Ад - без страха.

Adelaide Anne Proctоr  A Woman’s Question

Before I trust my fate to thee,
Or place my hand in thine,
Before I let thy future give
Color and form to mine,
Before I peril all for thee,
question thy soul to-night for me.

I break all slighter bonds, nor feel
A shadow of regret:
Is there one link within the Past
That holds thy spirit yet?
Or is thy faith as clear and free
as that which I can pledge to thee?

Does there within thy dimmest dreams
A possible future shine,
Wherein thy life could henceforth breathe,
Untouch’d, unshar’d by mine ?
If so, at any pain or cost,
O, tell me before all is lost.

Look deeper still. If thou canst feel,
Within thy inmost soul,
That thou hast kept a portion back,
While I have stak’d the whole;
Let no false pity spare the blow,
but in true mercy tell me so.

Is there within thy heart a need
That mine cannot fulfil ?
One chord that any other hand
Could better wake or still ?
Speak now—lest at some future day
my whole life wither and decay.

Lives there within thy nature hid
The demon-spirit Change,
Shedding a passing glory still
On all things new and strange ?
It may not be thy fault alone —
but shield my heart against thy own.

Couldst thou withdraw thy hand one day
And answer to my claim,
That Fate, and that to-day’s mistake —
Not thou—had been to blame?
Some soothe their conscience thus; but thou
wilt surely warn and save me now.

Nay, answer not, — I dare not hear,
The words would come too late;
Yet I would spare thee all remorse,
So, comfort thee, my fate —
Whatever on my heart may fall —
remember, I would risk it all!


Джеффри Чосер Рондель

Джеффри Чосер Рондель о Нещадной Красоте

I.1
Твои глаза мне гибелью грозят.
Твоею красотой я потрясён.
Удар был прямо в сердце нанесён.
I.2
Пообещай, что сгинет этот Ад !
Излечишь сердце - буду я спасён.
Твои глаза мне гибелью грозят.
Твоею красотой я потрясён.
I.3
Но я ни в чём не отступлю назад.
В Тебе я Королеву видеть рад.
Умру - все клятвы правдой прозвучат !
Твои глаза мне гибелью грозят.
Твоею красотой я потрясён.
Удар был прямо в сердце нанесён.

Отвержение.
2.1
Тебе дух сострадания смешон.
И сетованья вовсе ни к чему.
Ведь ты не млосердна ни к кому.
2.2
Тобою к смерти я приговорён -
совсем безвинно, вопреки всему.
Теперь гоню тебя из сердца вон.
Мне жаль, но горевать уж ни к чему.
2.3
Тот шаг самой природой предрешён.
Ты не добра - не знаю почему.
Гоню тебя совсем из сердца вон.
Тебе дух сострадания смешон.
И сетованья вовсе ни к чему.
Ведь ты не милосердна ни к к кому.

Побег
3.1
Сбежаввши от Эрота, я спасён.
Страдать в неволе не хотел никак.
Теперь свободен. Это - не пустяк.
3.2
Эрот, возможно, этим возмущён.
А мне не важно ! Я ведь не батрак.
Сбежавши от Эрота, я спасён.
К чему страдать в неволе натощак ?
3.3
Я из друзей Эрота исключён.
И для меня уже он не всеблаг,
а лишь мучитель всяких бедолаг.
Сбежавши от Эрота, я спасён.
Страдать в неволе не хотел никак.
Теперь свободен. Это - не пустяк.

Geoffrey Chaucer Rondel of Merciless Beauty
I.1
Your two great eyes will slay me suddenly;
Their beauty shakes me who was once serene;
Straight through my heart the wound is quick and keen.
I.2
Only your word will heal the injury
To my hurt heart, while yet the wound is clean -
Your two great eyes will slay me suddenly;
Their beauty shakes me who was once serene.
I.3
Upon my word, I tell you faithfully
Through life and after death you are my queen;
For with my death the whole truth shall be seen.
Your two great eyes will slay me suddenly;
Their beauty shakes me who was once serene;
Straight through my heart the wound is quick and keen.

Rejection
II.1. So hath your beauty fro your herte chaced
Pitee, that me n'availeth not to pleyne;  
For Daunger halt your mercy in his cheyne.

II.2. Giltles my deeth thus han ye me purchaced;
I sey yow sooth, me nedeth not to feyne;
So hath your beauty fro your herte chaced
Pitee, that me ne availeth not to pleyne.


II.3. Allas! that nature hath in yow compassed
So grete beaute, that no man may atteyne
To mercy, though he sterve for the peyne.
So hath your beaute fro your herte chaced
Pitee, that me ne availeth not to pleyne;
For Daunger halt your mercy in his cheyne.

Escape
III.1.
Syn I fro Love escaped am so fat,
I nere thenk to ben in his prison lene;
Syn I am free, I counte him not a bene.

III.2. He may answere, and seye this or that;  
I do no fors, I speke ryght as I mene.
Syn I fro Love escaped am so fat,
I never thenk to ben in his prison lene.

III.3. Love hath my name y-strike out of his sclat,
And he is strike out of my bokes clene:
For ever-mo; ther is non other mene.
Syn I fro Love escaped am so fat,
I never thenk to ben in his prison lene;
Syn I am free, I counte him not a bene.

Примечания.
1. Написанный Чосером рондель - тройной. Язык, на котором написан рондель -
среднеанглийский, то есть не древний английский, но и не современный. Отсутствие
вполне надёжных переводов этого произведения на современный английский заставило
во многих местах при переводе на русский язык полагаться на догадки.
2.Джеффри Чосер (Около 1340/45 - 1400 гг.) - знаменитый английский автор, один из основоположников английской литературы эпохи Возрождения, сын поставщика вина
к королевскому двору; затем паж, камердинер, оруженосец при королевском дворе. Побывал в плену у французов и был выкуплен королём. Получил юридические знания. Начал писать стихи. Ознакомился с античной литературой, а также современными ему французскими и итальянскими авторами. Не раз побывал в Италии и Франции с дипломатическими поручениями. Занимал должности на таможне. Пережил взлёты и падения. Бывал в бедности, но в конце жизни, прославившись своими стихами и прозой, получил пенсию от очередного короля. Наиболее прославился своими замечательными "Кентерберийскими рассказами".

Уильям Конгрев и Генри Констебль

Уильям Конгрив Песня

Cмотри, смотри ! Встаёт Сабина !
И будет светлый день сейчас.
Судьбу решают две причины:
свет Солнца и сиянье глаз.

Когда расщедрится светило,
потом мы радостью полны,
но до чего же жить немило,
когда те очи холодны !

William Congreve Song

See, see she wakes, Sabina wakes !
And now the sun begins to rise;
Less glorious is the morn that breaks
From his bright beams than her fair eyes.

With light united, day they give,
But diff'rent fates ere night fulfil.
How many by his warmth will live !
How many will her coldness kill !

Примечание.
Уильям Конгрив (1670 - 1727) - знаменитый английский драматург и поэт. Родился в
Ирландии. Умер в Лондоне. Учился в Kilkenny College, затем Дублинском колледже. На студенчкской скамье встретилс с Джонатоном Свифтом. Перебравшись в Лондон, рано вошёл в литературные круги. Быстро рославился своими успешными остроумными пьесами. Понравился Джону Драйдену и всегда пользовался его поддержкой. Это было
время стюартовской реставрации. Конгрива называли аглийским Мольером. Он многое
переводил с других языков. Служил правительственным секретарём по вопросам Ямайки.

Генри Констебль Сонет

Смотря в лицо Ей, розы все красны:
стыдятся, увидав Её уста.
Как лилии белы ! - Но неспроста:
К рукам Миледи зависти полны !
А бархатцы межой не стеснены:
где ступит - занимают все места.
У алых маков - яркие цвета -
то кровь моя из сердца пролита.
Вся прелесть Милой - нежность лепестков.
В Её дыханье - пряный аромат.
Вокруг взлетают стаи мотыльков,
и все проростки расцвести спешат.
.Я плачу в умиленье. Я счастлив.
Она берёт те слёзы на полив.

Henry Constable Sonnet
 
MY Lady’s presence makes the Roses red,
Because to see her lips they blush for shame.
The Lily’s leaves, for envy, pale became,
For her white hands in them this envy bred.
The Marigold the leaves abroad doth spread,      
Because the sun’s and her power is the same.
The Violet of purple colour came,
Dyed in the blood she made my heart to shed.
In brief all flowers from her their virtue take;
From her sweet breath, their sweet smells do proceed;       
The living heat which her eyebeams doth make
Warmeth the ground, and quickeneth the seed.
The rain, wherewith she watereth the flowers,
Falls from mine eyes, which she dissolves in showers.

Примечание.
Генри Констебль (1562 - 1613) - первый виконт Данбар, представитель знатного и
богатого рода. Учился в Кембридже. Считают, что побывал в числе фаворитов королвы Елизаветы. Прославился как поэт - автор многих ярких сонетов, проникнутых религиозными чувствами. Известна его секвеннция (последовательность) из более двадцати сонетов "Диана". В молодости был протестантом, но всё более проникался симпатиями к католикам. Когда стал папистом открыто, был отправлен королём Яковом в Тауэр и лишён владений. Далее долго жил в изгнании: во Франции,
Италии, Голландии. Его прощали, возвращали имения, но за связи с Ватиканом снова
дважды заключали в тюрьму Флит. Затем он опять вынужден был жить на континенте и умер в Льеже.

Томас Кэмпбелл и Уильям Картрайт

Томас Кэмпбелл Свобода и Любовь

Ответный поцелуй - услада
и несомненная награда.
И где Любовь бразды взяла,
потом не развязать узла.

Но надобно единство духа.
Любовь - то счастье, то разруха.
Где рядом множество привад,
там начинается разлад.

Судьба полна любых оказий.
Любовь зависит от фантазий.
Её крепит рожденье чад,
а беззаботные грешат.

Поди, засни-ка без усилий,
вдохнув пьянящий запах лилий !
Поди, уйми в осинах дрожь,
а в сердце страстность уничтожь !

Кострам Любви нужны поленья:
подброска дров для подкрепленья.
Лишь вольность ей дарит восторг,
а всякий плен - как мрачный морг.

Кто сменит вяхирю раскраску ?
Уважит ли пчела указку ?
Крепка ли связь любовных пут ?
Узлы порою просто рвут.

Тhomas Campbell Freedom and Love
 
How delicious is the winning
Of a kiss at love's beginning,
When two mutual hearts are sighing,
For the knot there's no untying!

Yet remember, 'midst our wooing,
Love has bliss, but Love has ruing;
Other smiles may make you ficle,
Tears for other charms may tricle.

Love he comes, and Love he taries,
Just as fate or fancy carries;
Longest stays, when sorest children;
Laughs and flies, when press'd and bidden.

Bind the sea to slumber stilly,
Bind its odour to the lily,
Bind the aspen ne'er to quiver,
Then bind love to last forever.

Love's a fire that needs renewal
Of fresh beauty for its fuel:
Love's wing moults when caged or captured,
Only free he soars enraptured.

Can you keep the bee from ranging,
Or the ring-dove's neck from changing?
No! nor fetter'd love from dying,
In the knot there's no untying.

Примечаниею
Томас Кэмпбелл - хорошо известный в России щотландский поэт. Его стихи переводили Василий Андреевич Жуковский, Каролина Павлова, Д.Е.Мин, А.П. Колтановский, Евгений Фельдман. Т.Кэмпбелл (1777-1844). Родился в Глазго, умер в Булони, во Франции. Был выходцем из обедневшего аристократического рода. Учился в университете в Глазго. Прославился балладами на исторические темы.
Придерживался либеральных взлядов. Был против работорговли, войн, против раздела
Польши. Путешествовал. В Германии виделся с Клопштоком. Впоследстии стал более
консервативен. Получил в Англии пенсию как автор патриотичских гимнов. Стал одним из основателей Лондонского университета. Приведённое здесь стихотворние в
ноябре 2022 года было опубликовано в очень любопытном русском переводе москвички Анастасии Строкиной.

Уильям Картрайт Хлое, коорая хотела бы стать
достаточно моложе ради меня.

К чему тебе, Хлоя, напрасно
желать убавления лет ?
Ведь ты молода и прекрасна,
а возраст - упрямый предмет,
и твой сегодня образцов:
мы просто пара близнецов.

У нас случились два рожденья:
сперва - цветение весны.
Второе - это озаренье,
когда мы стали влюблены.
Но все прожитые года
должны нам помниться всегда.

Любовь всю жизнь в нас изменила
и души новые дала.
Чудесно урепились силы,
в нас больше доброго тепла,
и веселее стал наш быт:
в нас юность новая кипит.

Когда, по Божьему веленью,
сзывать всех станут из могил,
Любовь сумеет, без сомненья,
с поддержкой всех небесных сил, -
обоих нас, как суждено,
соединить навек в Одно !

Но мы и так не два созданья !
Как не смешать твоё с моим ?
Слух, зренье, вкусы, осязанье...
Наш общий дух неразделим.
Считай, что я не молод тоже.
Считай, что ты - меня моложе !

William Cartwright To Chloe, Who Wished to Be
Herself Younger Enough for Me

Chloe, why wish you that your years
Would backwards run till they meet mine,
That perfect likeness, which endears
Things unto things, might us combine?
Our ages so in date agree
That twins do differ more than we.

There are two births; the one when light
First strikes the new awaken'd sense;
The other when two souls unite,
And we must count our life from thence:
When you loved me and I loved you
Then both of us were born anew.

Love then to us new souls did give
And in those souls did plant new powers;
Since when another life we live,
The breath we breathe is his, not ours:
Love makes those young whom age doth chill,
And whom he finds young keeps young still.

Love, like that angel that shall call
Our bodies from the silent grave,
Unto one age doth raise us all,
None too much, none too little have;
Nay, that the difference may be none,
He makes two not alike, but one.

And now since you and I are such,
Tell me what's yours and what is mine?
Our eyes, our ears, our taste, smell, touch,
Do, like our souls, in one combine;
So by this, I as well may be
Too old for you, as you for me.

Примечание.
Уильям Картрайт (1611 - 1643) - английийский поэт родом из города Нортуэй в графстве Глостершир. Стихи чаще всего писал "по случаю": панегирики королю, посвящения дамам и аельможам, послания другим поэтам. Сочинил три трагикомедии.
Когда в 1651 году вышел из печати том его произведений, его сопровождали свыше пяти десятков похвальных отзывов. Приведённое здесь стихотворение можно найти в русском переводе Сергея Александровского.


Амелия Жозефина Берр и Элис Кери

Амелия Жозефина Берр Ноктюрн

Белое царство без тьмы.
Трепетность лунных ночей,
диво суровой зимы,
диво Твоих Очей.

Здесь блеск живописных льдов
и гибельные места.
На дне - обломки судов, -
со мной - Твои Уста.

Когда наползает тень,
гаснут огни, не дыша.
Стихает уснувший день
молкнет Твоя Душа.

Amelia Josephine Burr Nocturne

All the earth a hush of white,
White with moonlight all the skies;
Wonder of a winter night -
And . . . your eyes.
 
Hues no palette dares to claim
Where the spoils of sunken ships
Leap to light in singing flame -
And . . . your lips.

Darkness as the shadows creep
Where the embers sigh to rest;
Silence of a world asleep -
And . . . your breast.

Примечания.
"Nocturne" is reprinted from Anthology of Magazine Verse for 1916. Ed. William Stanley Braithwaite. New York: Laurence J.Gomme, 1916.
Амелия Жозефина Берр (1878 - 1968) - американская поэтесса. Автор двух романов.
Родилась в Нью-Йорке. Училась в Hunter College. Работала медицинской сестрой.
Вышла замуж за священника. Много путешествовала. Публиковала свои баллады, написанные изящно и привлекательно.Её стихи проникнуты подлинным поэитическим чувством. Стихотворение "Ноктюрн" известно в более точном переводе на русский язык Татьяны Воронцовой.

Амелия Жозефина Берр  Сдача

Когда меня ты обнял в первый раз,
я обошлась с тобою очень строго.
Была готова стукнуть прямо в глаз:
Ты Малого хотел, но это Много !
Теперь же в жёны взять готов.
Небось, боишься моего отказа ?
Налей-ка лучше чарку до краёв !
Согласна сразу !

Amelia Josephine Burr Surrender

As I look back upon your first embrace
I understand why from your sudden touch
Angered I sprang, and struck you in the face.
You asked at once too little and too much.
But now that of my spirit you require
Love's very soul that unto death endures,
Crown as you will the cup of your desire —
I am all yours.

Элис Кэри  Тебе чужд свет Любви ?

В ком Сердцу свет Любви не ведом,
тот - непроросшее зерно.
Такой подвержен только бедам.
Живёт и жалко, и бедно.

Любовь, коснувшись, озаряет.
С ней нам удача суждена.
С ней капельки росы сияют -
хоть сотни тысяч - как одна !

Alice Cary Love's Light is Strange to You

Love's light is strange to you ? Ah, me !
Your heart is an unquickened seed,
And whatsoe'er your fortune be,
I tell you, you are poor indeed.

What toucheth it, it maketh bright,
Yet loseth nothing, like the sun,
Within whose great and gracious light
A thousand dewdrops shine as one.

Примечание.
Элис Кэри (1820-1871) - американская писательница и поэтесса, старшая сестра
другой поэтессы Фебы Кэри (1824 - 1871). Сёстры родились в штате Огайо, возле
Цинциннати, в семье фермера, у которого было 9 детей. Первое стихотворение Элис,
опубликованное в 1838 году - The Child of Sorrow - было одобрено Эдгаром По.
Стихи сестёр попали в антологию "Поэтессы Америки", опубликованную Гризуолдом.
Сёстры перебрались в Нью-Йорк, печатали стихи в журналах, издавали книги. Элис
сочинила несолько романов, выпустила свои мемуары.


Уильям Браун и Эдуард Бульвер-Литтон

Уильям Браун Мой выбор

Кто лучше всех - что ни на есть ?
О том я и пишу поэмы.
Одной лишь Ей воздал бы честь:
Нет более насущной темы.
Когда найду свою Мечту,
Её всем Дивам предпочту !

Прикрасы вовсе не нужны,
излишни всякие румяна.
Лишь добродетели важны
Сердцам не надобны обманы.
Божественность - родня с простой
святой природной красотой.

Пусть будет обладать умом,
но им не чванится наглядно.
А станет гневаться при том -
так пусть не слишком беспощадно
и снисходительность храня. -
Хоть и без скидок для меня.

Пусть держит прихоти в узде.
Пусть станет полным совершенством
и будет бодрою везде,
наполнив нашу жизнь блаженством.
Как перл во всём наперечёт
она Любовь во мне зажжёт.

Какою быть Она должна ?
В стихах Мечту мою итожу:
будь белокура, будь черна,
пусть будет несколько моложе.
Когда найду свою Мечту,
Её всем Дивам предпочту !

William Browne My Choice
 
Shall I tell you whom I love?
Hearken then awhile to me;
And if such a woman move
As I now shall versify,
Be assured ’t is she or none,      
That I love, and love alone.

Nature did her so much right
As she scorns the help of art.
In as many virtues dight
As e’er yet embraced a heart.      
So much good so truly tried,
Some for less were deified.

Wit she hath, without desire
To make known how much she hath;
And her anger flames no higher      
Than may fitly sweeten wrath.
Full of pity as may be,
Though perhaps not so to me.

Reason masters every sense,
And her virtues grace her birth;      
Lovely as all excellence,
Modest in her most of mirth.
Likelihood enough to prove
Only worth could kindle love.

Such she is; and if you know      
Such a one as I have sung;
Be she brown, or fair, or so
That she be but somewhat young;
Be assured ’t is she, or none,
That I love, and love alone.      

Примечание.
Уильям Браун (годы жизни, приблизительно, 1590 - 1645) - английский поэт, известный в основном как автор пасторалей. Место рождения Tavistock, Devon. Он учился в Оксфорде. Его неоконченные "Британские пасторали" в двух томах были изданы в 1614 году, в более полном виде в 1852 году. На русский язык его стихи переводила Валентина Сокорянская.

Эдуард Бульвер-Литтон Ночь и Любовь

Мне Звёзды светят, взор маня,
когда - внизу - тоскую в горе.
Прошу Тебя: "Заметь меня.
Взгляни, как Звёзды смотрят в море !"
Там волны плещут на лету
и преспокойно блещут сами,
топя мою любовь в свету
и под Твоими небесами.

Сейчас все Ангелы глядят
на нас, на любящих, добрее,
а все завистники храпят -
так, Милый Дух, явись скорее !
Сейчас, когда Святые сны
идут сквозь дрёму к нам парадом
под плеск мистической волны,
Ты быть должна со мною рядом !

Ты - лучик света для меня.
Как Ангел и Звезда бесценна.
С тобой узнал я радость дня.
Все мысли о Тебе священны...
Мне Звёзды светят, взор маня,
когда - внизу - тоскую в горе.
Прошу Тебя: "Заметь меня.
Взгляни, как Звёзды смотрят в море !"

Edward Bulwer-Lytton Night and Love

When stars are in the quiet skies,
Then most I pine for thee;
Bend on me then thy tender eyes,
As stars look on the sea!
For thoughts, like waves that glide by night,      
Are stillest when they shine;
Mine earthly love lies hush’d in light
Beneath the heaven of thine.

There is an hour when angels keep
Familiar watch o’er men,      
When coarser souls are wrapp’d in sleep—
Sweet spirit, meet me then!
There is an hour when holy dreams
Through slumber fairest glide;
And in that mystic hour it seems      
Thou shouldst be by my side.

My thoughts of thee too sacred are
For daylight’s common beam:
I can but know thee as my star,
My angel and my dream;      
When stars are in the quiet skies,
Then most I pine for thee;
Bend on me then thy tender eyes,
As stars look on the sea!

Примечание.
Эдуард Бульвер-Литтон (1803 - 1873) - Первый барон Литтон. Представитель очень старинного рода Бульверов, потомок норманнов. Учился в Кембридже.
Работал в парламенте при разных созывах - как представитель вигов, затем тори.
Трудился в министерстве колоний. Розенкрейцер, оккультист, фантаст. Поэт, драматург, автор нескольких романов, известных в России. Один из них "Последние дни Помпеи" написал под впечатлением картины Карда Брюллова. Его сюжеты интересовали даже А.С. Пушкина.


Ричард Эллисон и Оливер Мэдокс Браун

Ричард Эллисон

Лицо красавицы - как сад,
где много роз и белых лилий.
Там Рай Небесный для услад
да смак плодовых изобилий.
Но Вишни - не простая снедь:
им прежде нужно дать поспеть.

Плоды на вид - как жемчуга
и как бутоны роз под снегом.
Ей в смех взглянуть на те снега
и не спешит предаться негам.
И как собой иной ни горд,
без Вишен будут Граф и Лорд.

Она по-ангельски глядит,
но брови - боевые луки.
И будет взглядом тем убит
любой, кто распускает руки.
Священных Вишен не видать
тому, кто не желает ждать.

Richard Allison

There is a Garden in her face,
Where Roses and white Lilies grow;
A heavenly paradise is that place,
Wherein all pleasant fruits do flow.
There Cherries grow, which none may buy
Till Cherry ripe themselves do cry.

Those Cherries fairly do enclose
Of Orient Pearle a double row,
Which, when her lovely laughter shows,
They look like Rosebuds fill'd with snow.
Yet them nor Peer nor Prince can buy,
Till Cherry ripe themselves do cry.

Her Eyes like Angels watch them still;
Her Brows like bended bows do stand,
Threatening with piercing frowns to kill
All that attempt with eye or hand
Those sacred Cherries to come nigh,
Till Cherry ripe themselves doe cry.

Примечание.
Биографические сведения об авторе эих стихов скудны. Он родился между 1560 и 1570 гг. Умер до 1610 года. Считал себя джентльменом. В 1599 г. служил музыкантом у графини Уорик (Warwick), затем у сэра Джона Скудамора. Широко прославился своими музыкальными произведениями, прежде всего переложенными на
музыку псалмами.

Оливер Мэдокс Браун Песня Лауры

Любимый мой ! Кому решать,
надолго ль наш союз ?
Ты можешь от меня устать -
я - сбросить этот груз.
Все эти мысли гонит прочь
Любая радостная ночь.

Желанья любящих сердец
важней тебе и мне. -
И всем сомнениям конец:
сгорают, как в огне.
И пусть не снится нам гроза.
Прижмись ко мне. Закрой глаза !

Oliver Madox Brown Laura's Song  
 
Alas! Who knows or cares, my love,
If our love live or die, —
If thou thy frailty, sweet, should prove,
Or my soul thine deny?
Yet, merging sorrow in delight,      
Love’s dream disputes our devious night.

None know, sweet love, nor care a thought
For our heart’s vague desire,
Nor if our longing come to nought,
Or burn in aimless fire;      
Let them alone, we’ll waste no sighs:
Cling closer, love, and close thine eyes!

Примечание.
Оливер Мэдокс Браун (1855-1874) - талатливый художник и поэт, сын известного художника, умерший от заражения крови, когда ему было лишь девятнадцать лет.

Уильям Аллингем и Джордж Дарли

Уильям Аллингем Смотрю на море

Брожу возле моря один.
Я там грустнее всех.
Гляжу на девушек и парней
и слышу бодрый смех.
Вернись же, не споря !
Забудь о нашей ссоре.
Гляжу на рябь на золотом песке.
Бросаю взор на море.

Простёр бы пару рук. Кто их пожмёт ?
Зову: в ответ молчанье.
Неуж сердечная тоска слабей,
чем птичье трепыханье ?
Страдаю от горя,
как будто в лютой хвори.
Притих прилив от Оста к Весту.
Бросаю взор на море.

Быть может, обнадёжит утро.
Весь день мне было нелегко.
Для любящих всегда несчастье,
когда подруга далеко.
В ночном дозоре
всё жду свиданья вскоре.
Вода блестит при мягком лунном свете.
Бросаю взор на море.

William Allingham Across The Sea
   
I walk'd in the lonesome evening,
And who so sad as I,
When I saw the young men and maidens
Merrily passing by.
To thee, my Love, to thee -
So fain would I come to thee!
While the ripples fold upon sands of gold
And I look across the sea.

I stretch out my hands; who will clasp them?
I call, - thou repliest no word:
O why should heart-longing be weaker
Than the waving wings of a bird!
To thee, my Love, to thee -
So fain would I come to thee!
For the tide's at rest from east to west,
And I look across the sea.

There's joy in the hopeful morning,
There's peace in the parting day,
There's sorrow with every lover
Whose true love is far away.
To thee, my Love, to thee -
So fain would I come to thee!
And the water's bright in a still moonlight,
As I look across the sea.

Примечаие.
Уильям Аллингем (1824 - 1889) - ирландский поэт, автор нескольких сборников
лирических стихов и интересных дневников, где, в частности рассказал о своих
друзьях Альфреде Теннисоне и Томасе Карлайле.Наиболее известны его стихи Fairies - "Феи" и "Песни Дня и Ночи". Его стихи иллюстрировал Данте Габриэль Россетти.
Его творчество оказало немалое влияние на У.Б.Йейтса, Томаса Хьюита и других поэтов.

Джордж Дарли Я требую не красоты

Я требую не красоты.
К чему мне радужные блёстки ?
К чему холёные персты
да блажь русалочьей причёски ?

Что мне твой сказочный прищур ?
Да ! Очи на цветы похожи !
И у груди твоей Амур !
Не спит. Лобзаний ждёт на ложе.

Румянец щёк - как кровь корнета
и всех, кто лёг в сени крестов.
где Геба слушает в дни лета
напевы ветра меж цветов.

У губ разрез с кораллом схож.
К нему спешит шальная рыбка.
А если там ловушка ? - Что ж ?
Увы ! Смертельная ошибка.

Первейшей в славе век за веком
Елене, что пленяла всех,
не удалось помочь ни грекам,
ни Трое, верившей в успех.

Бывает благовонный яд,
а очи разгорятся бурно
и руки гибельно разят,
а прах потом кладётся в урны.

Где лоб красив, но череп пуст,
он только клетка для гордыни:
уйдёшь из кровожадных уст,
так просто пропадёшь в пучине.

Cовсем не внешность мне важна:
святое сердце и надёжность,
чтоб не возникла ни одна
неуважительная сложность.

Та, что достойна похвалы,
должна помочь мне при угрозе.
Пусть будет копией пчелы,
что прячет всякий ропот в розе.

Моя подруга, чья краса
неоспорима и не вянет,
когда уйду на небеса,
меня с сочувствием помянет.

George Darley It Is Not Beauty I Demand

It is not Beauty I demand,
A crystal brow, the moon’s despair,
Nor the snow’s daughter, a white hand,
Nor mermaid’s yellow pride of hair.

Tell me not of your starry eyes,
Your lips that seem on roses fed,
Your breasts where Cupid trembling lies,
Nor sleeps for kissing of his bed.

A bloomy pair of vermeil cheeks,
Like Hebe’s in her ruddiest hours,
A breath that softer music speaks
Than summer winds a-wooing flowers.

These are but gauds; nay, what are lips?
Coral beneath the ocean-stream,
Whose brink when your adventurer sips
Full oft he perisheth on them.

And what are cheeks but ensigns oft
That wave hot youth to fields of blood?
Did Helen’s breast though ne’er so soft,
Do Greece or Ilium any good?

Eyes can with baleful ardor burn,
Poison can breath that erst perfumed,
There’s many a white hand holds an urn
With lovers’ hearts to dust consumed.

For crystal brows–there’s naught within,
They are but empty cells for pride;
He who the Syren’s hair would win
Is mostly strangled in the tide.

Give me, instead of beauty’s bust,
A tender heart, a loyal mind,
Which with temptation I could trust,
Yet never linked with error find.

One in whose gentle bosom I
Could pour my secret heart of woes.
Like the care-burdened honey-fly
That hides his murmurs in the rose.

My earthly comforter! whose love
So indefeasible might be,
That when my spirit won above
Hers could not stay for sympathy.

Примечание.
Джордж Дарли (1795-1846)- ирландский поэт, прозаик, литературный критик, автор
нескольких научных, в основном математических книг. Вышел из семьи, родственной
знаменитым Гиннесам. Дружил с Чарлзом Лэмбом, Томасом Карлайлом, Джоном Клэром.
Было время, когда считали, что по способностям он почти равен Теннисону.

Роберт Браунинг Женские Резюме

Роберт Браунинг Женские Резюме

1
Снял бы ты шоры, Друг !
Не страдай !
Вместо вздора, Друг.
Засыпай !

2.
В спорах люты в словах -
чудаки !
Хищны, будто в полях
ястребки.

3.
Некий настырный вор,
хоть в ночи,
лезет в наш раговор ?
Так шепчи !

4.
Где правда, где ложь ? -
Будто змей,
Испробуй всё, хоть сплошь !
Дуб - не смей !

5.
В Раю, как взглянешь там
на меня,
меня ж сошлют к чертям,
гомоня.

6.
Как Бог, держи меня
в блистанье.
Как муж, - обороня
в лобзанье.

7.
Наставь меня,мой друг.
Я отдам
наукам весь досуг -
как ты сам.

8.
Спор духа и плотИ -
знак беды.
Старайся - прекрати
нелады !

9.
Что будет лишь потом,
не в ночИ -
оплАчу это днём,
без свечи.

10.
Дай мне погоревать.
Не бранИ !
А сам ложись в кровать -
отдохни.

Robert Browning A Woman's Last Word
I.
Let's contend no more, Love,
Strive nor weep:
All be as before, Love,
Only sleep!

II.
What's so wild as words are?
I and thou
In debate, as birds are,
Hawk on bough!

III.
See the creature stalking
While we speak!
Hush and hide the talking,
Cheek on cheek!

IV.
What so false as truth is,
False to thee?
Where the serpent's tooth is
Shun the tree

V.
Where the apple reddens
Never pry -
Lest we lose our Edens,
Eve and I.

VI.
Be a god and hold me
With a charm!
Be a man and fold me
With thine arm!

VII.
Teach me, only teach, Love
As I ought
I will speak thy speech, Love,
Think thy thought -

VIII.
Meet, if thou require it,
Both demands,
Laying flesh and spirit
In thy hands.

IX.
That shall be to-morrow
Not to-night:
I must bury sorrow
Out of sight:

X
Must a little weep, Love,
(Foolish me!)
And so fall asleep, Love,
Loved by thee.

Примечание.
В этих стихах рассказывается о споре жены с мужем перед сном. Адекватно перевести все высказывания супруги не удалось по разным причинам: в связи с
трудностью формы и сложностью содержания в английском подлиннике. Получился не перевод, а перетолковка: приблизительная переделка - перелицовка - пересказ. Текст публикуется в расчёте, что заинтересуются более удачливые переводчики. ВK

Роберт Браунинг Ещё Одно Слово. (Вы). Стансы XVIII - XIX - XX

XVIII
Что видели ? Узнать уже нельзя.
Но прежних зрелищ больше не увидишь.
Смотрели не с Луны, но по-другому.
Я во Флоренции рождён. А нынче
я в Лондоне жду смерти в нищете.
Будь славен Бог ! В подлейшем из людей,
его созданий, две стороны души:
одна посвящена любимой Даме.
ХIX
И я такой, и нужно знать Подруге,
что для меня она - Луна с небес -
яснейшее Светило всех поэтов.
То чудо: все поэты, видя Женщин,
Вас восхваляют, будто бы Вас знают.
А я, отважно, славлю громче всех.
Но лучше, если всё же ускользаю,
отставши в сумерках на шаг, на два.
И неизведанность меня пугает.
Во тьме я вижу всплески огоньков,
и там меня чарует тишина.
XX
О милые Мадонны Рафаэля !
О Данте и его ужасный Ад !
Я песню сочинил - пою без звука.
Рисунок с Ангелом пришил к груди.

Robert Browning One Word More (You) - Stanzas XVIII - XIX - XX

XVIII
What were seen? None knows, none ever shall know.
Only this is sure—the sight were other,
Not the moon’s same side, born late in Florence,
Dying now impoverished here in London.
God be thanked, the meanest of his creatures
Boasts two soul-sides, one to face the world with,
One to show a woman when he loves her!
XIX
This I say of me, but think of you, Love!
This to you—yourself my moon of poets!
Ah, but that‘s the world’s side, there’s the wonder,
Thus they see you, praise you, think they know you!
There, in turn I stand with them and praise you—
Out of my own self, I dare to phrase it.
But the best is when I glide from out them,
Cross a step or two of dubious twilight,
Come out on the other side, the novel
Silent silver lights and darks undreamed of,
Where I hush and bless myself with silence.
XX
Oh, their Rafael of the dear Madonnas,
Oh, their Dante of the dread Inferno,
Wrote one song—and in my brain I sing it,
Drew one angel—borne, see, on my bosom!


Pоберт Браунинг Потеря возлюбленной

Роберт Браунинг Потеря Возлюбленной

Несчастие. Хоть лбом об стену бей !
И стало вдруг утехой,
что чем-то возбуждённый воробей
чирикает под стрехой.

На лозах почки целы лишь едва
со всем их красным тоном.
Как лопнут и распустится листва,
он сменится зелёным.

Не встречусь ли наутро я с тобой,
сжав руку на прощанье ?
Да ! Мы - друзья с единою судьбой -
но нынче - расставанье.

Как были очи ясны и черны !
В них бездна обольщенья.
Подснежники, что были так нежны,
не подлежат забвенью.

Слова друзей не стану повторять.
Я поступлю согласно долгу.
Взяв руку, что мне горестно бросать,
держать я буду долго-долго !

Robert Browning The Lost Mistress

All’s over, then: does truth sound bitter
As one at first believes?
Hark, ’tis the sparrows’ good-night twitter
About your cottage eaves!

And the leaf-buds on the vine are woolly,
I noticed that, today;
One day more bursts them open fully
– You know the red turns grey.

Tomorrow we meet the same then, dearest?
May I take your hand in mine?
Mere friends are we, – well, friends the merest
Keep much that I resign:

For each glance of the eye so bright and black,
Though I keep with heart’s endeavor, –
Your voice, when you wish the snowdrops back,
Though it stay in my soul for ever! –

Yet I will but say what mere friends say,
Or only a thought stronger;
I will hold your hand but as long as all may,
Or so very little longer!

Примечаниею
В Интернете можно отыскать другие попытки перевести это стихотворение.
(Переводчки Т.Левит и Бе Бета).


Роберт Баунинг Спустя Три Дня

I
Спустя три дня увижусь с ней,
да ночь вдобавок сверх трёх дней.
А ночь кратка, плюс два часа
и мне помогут небеса.
Настанет утро - мал и тонок -
я выйду изо всяких плёнок -
рождённый Матерью ребёнок.

II
В сезоне этом дни длинней,
а ночи длятся меньше дней.
И в них видна Луна-планета,
источник радости и света.
Но вижу Леди, кем рождён:
теперь навек в Неё влюблён.
Пред Ней бледнеет небосклон !

III
Cтруясь теплом и ароматом,
рассыпьтесь локоны накатом,
Пусть льётся вся волна волос.
Пусть искры сыплются вразброс.
Как сладко было мне в утробе !
Как славно при твоей особе.
Всё блещет светом непростым,
святым, античным, золотым -
в лучах, струящихся сквозь дым.
 
IV
Боюсь, что скажут вдруг: "Три дня
могли б свести нас не туда,
весь флёр надежды отменя.
Будь рад, что не стряслась беда".
Не так ужасно, если скажут:
"Три дня при всяческой добавке
возможно, каждому покажут,
что перемены хлынут в давке
да обескровят, как пиявки,
а мнимый шанс - страшней удавки.
Прочь страх ! Родится он зазря !
Да сгинет страх, огнём горя.
Всего три дня - и встречусь с Ней.
а только ночь в кольце огней !
Да два часа ! И вот заря !

Robert Browning In Three Day

I.
So, I shall see her in three days
And just one night, but nights are short,
Then two long hours, and that is morn.
See how I come, unchanged, unworn!
Feel, where my life broke off from thine,
How fresh the splinters keep and fine,-
Only a touch and we combine!

II.
Too long, this time of year, the days!
But nights, at least the nights are short.
As night shows where ger one moon is,
A hand's-breadth of pure light and bliss,
So life's night gives my lady birth
And my eyes hold her! What is worth
The rest of heaven, the rest of earth?

III.
O loaded curls, release your store
Of warmth and scent, as once before
The tingling hair did, lights and darks
Outbreaking into fairy sparks,
When under curl and curl I pried
After the warmth and scent inside,
Thro' lights and darks how manifold -
The dark inspired, the light controlled
As early Art embrowns the gold.

IV.
What great fear, should one say, "Three days
That change the world might change as well
Your fortune; and if joy delays,
Be happy that no worse befell!"
What small fear, if another says,
"Three days and one short night beside
May throw no shadow on your ways;
But years must teem with change untried,
With chance not easily defied,
With an end somewhere undescried".
No fear!-or if a fear be born
This minute, it dies out in scorn.
Fear? I shall see her in three days
And one night, now the nights are short,
Then just two hours, and that is morn.

Pоберт Браунинг Село и время - не ахти.

Роберт Браунинг Село и время - не ахти !

Село и время - не ахти.
Тоскую - только душу маю.
Любимой здесь мне не найти.
С надеждой жду прихода Мая !
Так где же ты - моя Мечта ?
Но здесь - хоть даже не гляди.
Дом тесен. Увлечений нет.
Кругом лишь ветры да дожди.
И людям тут не до бесед.
Все злобны - жди от них лишь бед.
У них, у всех, вражда в груди
Хитры, как змеи, так что бди !
Тут просто хочется заснуть,
хотя, однако, был я прежде
и твёрже, и почти в надежде -
в успех мой в Будущем взглянуть.
Дойду ли я, мечтой томимый,
до истинной моей Любимой ?
Хоть комната моя тесна ?
Хоть буря за стеной страшна ?
И грезится во время сна: Я и Она !
Я и Она !

Robert Browning

Never the time and the place
And the loved one all together!
This path—how soft to pace!
This May—what magic weather!
Where is the loved one's face?
In a dream that loved one's face meets mine,
But the house is narrow, the place is bleak
Where, outside, rain and wind combine
With a furtive ear, if I strive to speak,
With a hostile eye at my flushing cheek,
With a malice that marks each word, each sign!
O enemy sly and serpentine,
Uncoil thee from the waking man!
Do I hold the Past
Thus firm and fast
Yet doubt if the Future hold I can?
This path so soft to pace shall lead
Thro' the magic of May to herself indeed!
Or narrow if needs the house must be,
Outside are the storms and strangers: we
Oh, close, safe, warm sleep I and she,—
I and she!

Роберт Браунинг Жизнь в Любви

Расчёта нет
тебе скрываться,
Мой Милый Свет !
Как разницу меж нами превозмочь ?
Всегда стремлюсь к тебе влюблённо,
хоть ты строга и непреклонна.
Спешу к тебе - ты гонишь прочь.
Должно быть, то моя судьба.
Возможно выбор мой ошибка,
да и веду себя не гибко
и не по силам мне борьба.
Я жизнь теряю в суете,
а перестройка не легка.
Кто глянет вдруг издалека:
я - запылён да в темноте.
Заняться ль чем-нибудь другим ?
Упав, смеяться над паденьем ?
Покончить с вечным напряженьем ?
Но зов к тебе неодолим !
Даю обет
к тебе добраться,
хоть меж Планет !

Примечание.
Это стихотвоение на русский язык было переведено Эдуардом Юрьевичем Ермаковым.

Robert Browning Life in a Love

Escape me?
Never—
Beloved!
While I am I, and you are you,
So long as the world contains us both,
Me the loving and you the loth,
While the one eludes, must the other pursue.
My life is a fault at last, I fear:
It seems too much like a fate, indeed!
Though I do my best I shall scarce succeed.
But what if I fail of my purpose here?
It is but to keep the nerves at strain,
To dry one's eyes and laugh at a fall,
And, baffled, get up and begin again,—
So the chase takes up one's life, that's all.
While, look but once from your farthest bound
At me so deep in the dust and dark,
No sooner the old hope goes to ground
Than a new one, straight to the self-same mark,
I shape me—
Ever
Removed!

Роберт Браунинг Любовь в Жизни

1
Прошёл все комнаты подряд.
Ищу её где только можно.
Стараюсь, будто чуткий страж,
и чтоб душа не затряслась,
мечтаю, чтоб она нашлась. -
Вокруг дивана аромат.
Она почистила его -
венок на спинке ожил снова. -
Вдруг в зеркале мелькнул её плюмаж.

2
Дневное время пролетело.
Стучусь в любую дверь. -
Как наудачу, в какие только есть.
По дому необъятному брожу:
она выходит сразу, как вхожу.
Ищу по вечерам. Другим нет дела.
А в комнатах темно - поди - что там - проверь !
Шкафы, альковы, ниши: как в них влезть ?

Robert Browning Love in a Life

I
Room after room,
I hunt the house through
We inhabit together.
Heart, fear nothing, for, heart, thou shalt find her —
Next time, herself! — not the trouble behind her
Left in the curtain, the couch's perfume!
As she brushed it, the cornice-wreath blossomed anew:
Yon looking-glass gleamed at the wave of her feather.

II
Yet the day wears,
And door succeeds door;
I try the fresh fortune—
Range the wide house from the wing to the centre.
Still the same chance! she goes out as I enter.
Spend my whole day in the quest, — who cares?
But 'tis twilight, you see,—with such suites to explore,
Such closets to search, such alcoves to importune!

Джон Донн Любовная беспредельность

Джон Донн Любовная беспредельность

Любимая ! Моя ты - не вполне.
Да так и будет, может статься.
Зову тебя - не внемлешь мне.
Могу лишь только разрыдаться.
Я весь измаялся в старанье,
стремясь тебя завоевать.
Я клялся и вздыхал, прося вниманья -
Ты ничего не стала обещать.
И я отчаялся вдвойне:
Ведь и другие у тебя в цене.
Вполне моя ты лишь во сне.

Но если вся отдашься мне,
то пусть исчезнут вон из сердца
все, кто со мною наравне
туда пытаются втереться.
Не то, вздыхая и клянясь,
своим соперничеством вечным
возьмутся рушить нашу связь,
чтоб я делился с каждым встречным.
Я - не потатчик их возне.
От ревности я как в огне.
Хочу владеть тобой вполне.

Но можно ль обладать вполне ?
Есть всё - так большего не надо.
Когда взрастал бы мой успех,
где б ты сыскала новые награды ?
Притом разгадку отыскать не грех:
как сердце мне вручала б что ни день ?
Выходит, до того не отдавала ?
Отдашь - в пустой груди лишь тень !? -
Сердца подарим: я - тебе, ты - мне.
В одно соединим наедине.
И будешь ты тогда моей вполне.

John Donne  Lovers' Infiniteness

If yet I have not all thy love,
Dear, I shall never have it all;
I cannot breathe one other sigh, to move,
Nor can intreat one other tear to fall;
And all my treasure, which should purchase thee—
Sighs, tears, and oaths, and letters—I have spent.
Yet no more can be due to me,
Than at the bargain made was meant;
If then thy gift of love were partial,
That some to me, some should to others fall,
Dear, I shall never have thee all.

Or if then thou gavest me all,
All was but all, which thou hadst then;
But if in thy heart, since, there be or shall
New love created be, by other men,
Which have their stocks entire, and can in tears,
In sighs, in oaths, and letters, outbid me,
This new love may beget new fears,
For this love was not vow'd by thee.
And yet it was, thy gift being general;
The ground, thy heart, is mine; whatever shall
Grow there, dear, I should have it all.

Yet I would not have all yet,
He that hath all can have no more;
And since my love doth every day admit
New growth, thou shouldst have new rewards in store;
Thou canst not every day give me thy heart,
If thou canst give it, then thou never gavest it;
Love's riddles are, that though thy heart depart,
It stays at home, and thou with losing savest it;
But we will have a way more liberal,
Than changing hearts, to join them; so we shall
Be one, and one another's all.

Джон Донн Доброе Утро


Джон Донн Доброе утро.

Забылось детство. Было без забот.
Как жил, тебя не знав, не помню, право.
Зато, как семерым, замкнутым в тёмный грот,
мне вечно снятся сельские забавы.
К тому ж всгда влекли прекрасные мечты
и мне, в раздумьях о вершинах красоты,
Всегда, как образец, являлась только ты.

Так с Добрым Утром, где ни зла, ни страха нет !
Надеюсь, мы найдём отраду нашим душам.
Пусть наша комнатка заменит нам весь свет,
и мы согласия меж нами не нарушим.
Пусть моряки, наметив дерзостную цель,
займутся поиском неведомых земель.
Но мы свою нашли ! - Зачем нам канитель ?

У нас отзывчивые чуткие сердца.
У нас друг к дружке искренняя вера.
Улыбки не сбегают прочь с лица.
Поди, найди две лучших полусферы !
Несхожих меж собой судьба разводит врозь.
А в нашей жизни вроде всё сошлось,
так блага в будущем мы ждём не на авось.

John Donne The Good-Morrow

I wonder, by my troth, what thou and I
Did, till we loved? Were we not weaned till then?
But sucked on country pleasures, childishly?
Or snorted we in the Seven Sleepers’ den?
’Twas so; but this, all pleasures fancies be.
If ever any beauty I did see,
Which I desired, and got, ’twas but a dream of thee.

And now good-morrow to our waking souls,
Which watch not one another out of fear;
For love, all love of other sights controls,
And makes one little room an everywhere.
Let sea-discoverers to new worlds have gone,
Let maps to other, worlds on worlds have shown,
Let us possess one world, each hath one, and is one.

My face in thine eye, thine in mine appears,
And true plain hearts do in the faces rest;
Where can we find two better hemispheres,
Without sharp north, without declining west?
Whatever dies, was not mixed equally;
If our two loves be one, or, thou and I
Love so alike, that none do slacken, none can die.

Примечание.
Стихотвонение Джона Донна The Good-Morrow известно в русских переводах
Г.М.Кружкова - "С добрым утром", Б.В. Томашевского - "С добрым утром", В.Л.Топорова - "Доброе утро".

Джон Донн Лекция о тени

Подруга, слушай ! Улови
суть философии Любви.
Все долгих три часа бесед
две Тени шли за нами вслед.
Где светит Солнце в вышине,
они к нам в спутницы идут,
повсюду с нами там и тут.
Известно и тебе, и мне:
Любовь - дитя и жаждет ласки
а Тени уж при ней - заместо маски.
На помощь звать - она в опаске.
Любовь покамест не созрела,
но выказать то вряд ли бы посмела.

А мы, чтобы Любви не потерять,
должны свою тропу сознательно менять.
Пойдём на шаг упрямый и крутой,
зато покончим со своею слепотой.
Дорогу будем выбирать поаккуратней.
Пойдём, чтоб не ослепнуть на закат.
Не станем слушать, что наговорят.
И я начну себя вести поделикатней
Любовь кратка - с той Тенью не живётся.
И хоть уйти в Тени той нет охотцы,
пусть утренняя Тень сотрётся !
Пусть светит нам Любовь - во всю благую мочь.
Ведь первый миг её - за Полднем - это Ночь.

John Donne A Lecture upon the Shadow

Stand still, and I will read to thee
A lecture, love, in love's philosophy.
These three hours that we have spent,
Walking here, two shadows went
Along with us, which we ourselves produc'd.
But, now the sun is just above our head,
We do those shadows tread,
And to brave clearness all things are reduc'd.
So whilst our infant loves did grow,
Disguises did, and shadows, flow
From us, and our cares; but now 'tis not so.
That love has not attain'd the high'st degree,
Which is still diligent lest others see.

Except our loves at this noon stay,
We shall new shadows make the other way.
As the first were made to blind
Others, these which come behind
Will work upon ourselves, and blind our eyes.
If our loves faint, and westwardly decline,
To me thou, falsely, thine,
And I to thee mine actions shall disguise.
The morning shadows wear away,
But these grow longer all the day;
But oh, love's day is short, if love decay.
Love is a growing, or full constant light,
And his first minute, after noon, is night.

Джон Донн Призрак

Джон Донн Призрак

Предав, ты уморить меня готова,
не думая, чем то тебе грозит.
Но кто ж именницу простит ?
Я призраком явился у алькова.
Я знал, что делать надлежит. -
Ты - не одна, фальшивая весталка !
Любовник спит. В тебе - внезапный страх.
Всё выглядит и мерзостно, и жалко.
Ты гостя треплешь - будишь впопыхах.
Так он решил: ты жаждешь ласки,
но утомился обнимать твой стан.
Не до тебя ему - и сам в опаске.
И отпихнулся стоеросовый болван.
На нём какой-то ртутный пот, в нём дрожь.
Разительней, чем я, на призрак он похож.
Что тут сказать ? Любви во мне уж нет.
"Раскайся ! - говорю - Вот мой тебе совет.
И прекрати распутничать, мой свет !"


John Donne The Apparition

When by thy scorn, O murd'ress, I am dead
And that thou think'st thee free
From all solicitation from me,
Then shall my ghost come to thy bed,
And thee, feign'd vestal, in worse arms shall see;
Then thy sick taper will begin to wink,
And he, whose thou art then, being tir'd before,
Will, if thou stir, or pinch to wake him, think
Thou call'st for more,
And in false sleep will from thee shrink;
And then, poor aspen wretch, neglected thou
Bath'd in a cold quicksilver sweat wilt lie
A verier ghost than I.
What I will say, I will not tell thee now,
Lest that preserve thee; and since my love is spent,
I'had rather thou shouldst painfully repent,
Than by my threat'nings rest still innocent.

Примечание.
Это стихотворение широко и давно известно в переводе Г.Кружкова.

Джон Донн Рассвет

"Останься, подожди хоть час.
Пленяй меня сияньем глаз !
Рассвет - так как мне не пугаться
того, что мы должны расстаться ?
Любовь едва успела зацвести -
и вдруг куда-то должен ты уйти".

"Мне - как будильник тот рассвет". -
"Спешишь ли сам сбежать, иль нет ? -
С утра встаём мы честь по чести,
но ночь ли вдруг свела нас вместе ?
Любовь, родясь, презрела темноту.
Ей нужно только крепнуть на свету".

"Свет зорок, к счастью - безъязык,
а то бы сплетничать привык.
И вред с того всегда велик,
но я бы не хотел интриг.
Помимо сердца, много есть забот.
Хочу остаться - дело не даёт !".

"Ты занят ! - Мне же хоть реви.
Выходит, бизнес - враг любви.
Любовь - для всяческих глупцов,
но не для занятых дельцов.
Кто ж там и тут - в любви и в деле дюж -
ещё развратней, чем неверный муж".

John Day Break of Day

Stay, O sweet, and do not rise !
The light, that shines, comes from thine eyes.
The day breaks not: it is my heart.
Because that you and I must part,
Stay, or else my joys will day,
And perish in their infancy.

‘Tis true, ‘tis day, what though it be?
O wilt thou therefore rise from me?
Why should we rise because ‘tis light?
Did we lie down because ‘twas night?
Love, which in spite of darkness brought us hither,
Should in despite of light keep us together.

Light hath no tongue, but is all eye;
If it could speak as well as spy,
This were the worst that it could say,
That being well I fain would stay,
And that I loved my heart and honour so,
That I would not from him, that had them, go.

Must business thee from hence remove?
Oh, that’s the worst disease of love,
The poor, the foul, the false, love can
Admit, but not the busied man.
He which hath business, and makes love, doth do
Such wrong, as when a married man doth woo.

Кристина Россетти Горькая горечь

Кристина Россетти Горькая горечь.
(Вольный пересказ).

Влюбилась. Цвёл весенний сад.
До осени любила.
Когда случился листопад -
во мне душа остыла. -
Беда скрутила.
Мороз и голод не щадят.

Любовь родилась на заре.
Светло и жарко было.
Но взвыла вьюга во дворе
и счастье истребила.
Не те в нас силы !
Пришёл конец благой поре.

И вот уже я с другом врозь,
хоть сладко было вместе,
но не сложилось, не срослось.
Два слоя жести.
Всё вкривь да вкось.
Не вышло честь по чести.

Вариант.
И вот уже я с другом врозь,
чего не представляла.
Не так сложилось.  Не  срослось
что тешило сначала.
Пошло и вкривь да вкось.
Мне горько-горько стало.

Christina Rossetti Grown and Flown

I loved my love from green of Spring
Until sere Autumn's fall;
But now that leaves are withering
How should one love at all?
One heart's too small
For hunger, cold, love, everything.

I loved my love on sunny days
Until late Summer's wane;
But now that frost begins to glaze
How should one love again?
Nay, love and pain
Walk wide apart in diverse ways.

I loved my love—alas to see
That this should be, alas!
I thought that this could scarcely be,
Yet has it come to pass:
Sweet sweet love was,
Now bitter bitter grown to me.

Кристина Россетти Финал

Бессмертный бог, а умер тоже.
Пора стелить Эроту ложе
в цветах среди красы,
чтоб было всё пригоже.
Да камень тоже есть,
и можно там присесть
в вечерние часы.

Эрот родился в мае.
До сбора урожая
уйти от нас решил -
нарочно поспешил,
чтоб холод не студил.
Рыдаем, напевая:
Ушедший был нам мил.

Слегка дрожит струна,
и песенка грустна.
И зелень схожа с тенью
грядущего забвенья.
А в мыслях приключенья
в иные времена.

Кристина Россетти Сон Эрота

Юный Эрот погрузился в сны.
Ласковый месяц Май.
Лилии тут и там.
Нежный льющийся свет.
Выпас белых ягнят.
Голуби строят гнёзда
прямо вокруг него.
Кустарник в белом цвету.

Подушка из мха мягка.
Она - для нежнейших щёк.
Тень от широких листьев
оберегает глаза.
Ветры и воды дремлют
и не шумят, не журчат.
Сумерки держатся долго,
прячут бескрайность небес.

Юный Эрот погрузился в сны,
но кто ж нам скажет о чём ?
О дивных лучах солнца,
взбодривших кончики веток,
о прелести лунного света,
что отразился в потоке ?
О колдовской тишине
или песне с любящих губ ?

Что-то спалим перед ним,
чтоб воздух не был столь сонным ?
Займёмся безмолвно
пляской вокруг Эрота ?
А то пробудится,
но зрелище будет скучным,
хоть тишина, хоть песни -
не те, как бы нам мечталось.

Юный Зрот погрузился в сны
в течение летних дней.
Так и лежит в дремоте,
и ждёт идеальных видений
такой красоты,
что прекраснее Солнца.
Приснится журчащий источник,
что нет ни чище, ни глубже.

Приснится лучшая музыка,
чтоб не смолкала,
пока не будет потребен
полный беззвучный покой -
лучший, чем все голоса
и Запада и Востока,
лучше бедной земной тишины
со всеми замкнутыми ртами.

Юный Эрот погрузился в сны.
Как накурился маковым зельем.
Густые тени ложатся глубже.
Лежат на его лице.
Так и проходит лето
со всем его тёплым дыханьем.
Как нам угадать, что будет,
как минут осень с зимой ?

Задёрнутся шторы
из вечно зелёной хвои.
Ей не страшны перемены -
она не завянет.
Весной расцветут фиалки.
Увидим, раскрытие их бутонов.
Вернётся знакомый голубь,
привычный к старому месту.

Christina Rossetti Dream-Love

Young Love lies sleeping
In May-time of the year,
Among the lilies,
Lapped in the tender light:
White lambs come grazing,
White doves come building there:
And round about him

Soft moss the pillow
For oh, a softer cheek;
Broad leaves cast shadow
Upon the heavy eyes:
There winds and waters
Grow lulled and scarcely speak;
There twilight lingers
The longest in the skies.

Young Love lies dreaming;
But who shall tell the dream?
A perfect sunlight
On rustling forest tips;
Or perfect moonlight
Upon a rippling stream;
Or perfect silence,
Or song of cherished lips.

Burn odours round him
To fill the drowsy air;
Weave silent dances
Around him to and fro;
For oh, in waking
The sights are not so fair,
And song and silence
Are not like these below.

Young Love lies dreaming
Till summer days are gone,—
Dreaming and drowsing
Away to perfect sleep:
He sees the beauty
Sun hath not looked upon,
And tastes the fountain
Unutterably deep.

Him perfect music
Doth hush unto his rest,
And through the pauses
The perfect silence calms:
Oh, poor the voices
Of earth from east to west,
And poor earth's stillness
Between her stately palms.

Young Love lies drowsing
Away to poppied death;
Cool shadows deepen
Across the sleeping face:
So fails the summer
With warm, delicious breath;
And what hath autumn
To give us in its place?

Draw close the curtains
Of branched evergreen;
Change cannot touch them
With fading fingers sere:
Here the first violets
Perhaps will bud unseen,
And a dove, may be,
Return to nestle here.


Christina Rossetti An End

Love, strong as Death, is dead.
Come, let us make his bed
Among the dying flowers:
A green turf at his head;
And a stone at his feet,
Whereon we may sit
In the quiet evening hours.

He was born in the Spring,
And died before the harvesting:
On the last warm summer day
He left us; he would not stay
For Autumn twilight cold and grey.
Sit we by his grave, and sing
He is gone away.

To few chords and sad and low
Sing we so:
Be our eyes fixed on the grass
Shadow-veiled as the years pass
While we think of all that was
In the long ago.




Уильям Каллен Брайант Прелестнейшая

Уильям Каллен Брайант Прелестнейшая

Ты краше всех девиц селенья,
что дышит под лесною тенью.
Ты с детства видишь свет небес
сквозь плотный лиственный навес.

В свои младенческие годы
резвилась ты среди природы.
В твоём лице видны черты
окрестной дивной красоты.

От местных скал, крутых и бравых,
взяла ты цвет волос курчавых.
Идёшь - как лёгкиий ветерок -
лишь дрогнет где-нибудь листок.

Реснички тонкою оправой
чуть-чуть прирыли взор лукавый,
глаза чисты, как родники,
им светят с неба огоньки.

В нетоптанной лесной глубинке -
безгрешность с примесью грустинки.
Там воздух свежий и святой,
покой - вне связи с суетой.

William Cullen Bryant
Oh Fairest of the Rural Maids
 
Oh fairest of the rural maids!
Thy birth was in the forest shades;
Green boughs, and glimpses of the sky,
Were all that met thy infant eye.

Thy sports, thy wanderings, when a child,
Were ever in the sylvan wild;
And all the beauty of the place
Is in thy heart and on thy face.

The twilight of the trees and rocks
Is in the light shade of thy locks;
Thy step is as the wind, that weaves
Its playful way among the leaves.

Thine eyes are springs, in whose serene
And silent waters heaven is seen;
Their lashes are the herbs that look
On their young figures in the brook.

The forest depths, by foot unpressed,
Are not more sinless than thy breast;
The holy peace, that fills the air
Of those calm solitudes, is there.

Примечание.
Уолтер Каллен Брайант (1794 - 1878) - американский поэт-романтик и журналист.
Был главным релактором газеты New York Post. Был знатоком древних языков. Переводил Гомера. Сначала работал адвокатом, потом сотрудничал в разных газетах.
Стал одним из инициаторов создания Республиканской партии. Уолт Уитмен - один из
его продолжаелей в американской поэзии.

Роберт Айтон Осуждение непостоянства

Роберт Айтон Осуждение непостоянства

Красива ты на изумленье.
Я был почти готов на брак,
Но ни одно моё моленье
Тебя не тронуло никак.
А нынче видно по всему:
Ты не пригодна никому.

Мила достойным и пронырам,
И расточаешь красоту.
Подобна ласковым зефирам,
Что всех ласкает на лету.
Но тот, кто дружит не с одним,
Непривлекателен другим.

Представь раскидистую розу,
Что источает аромат,
А проходимцы и стервозы
Сдирают все цветы подряд.
И дальше - палисадник пуст,
И посредине - голый куст.

Что ждёт тебя ? Отвечу вкратце:
Промчится время. Жизнь пройдёт. -
Другим - вздыхать и усмехаться.
Всю зелень ветер унесёт.
Ты любишь всех и ни за что.
Тебя ж - безжалостно - никто.

Robert Ayton Inconstancy reproved.

I do confess thou’rt smooth and fair.
And I might have gone near to love thee,
Had I not found the slightest prayer
That lips could move, had power to move thee;
But I can let thee now alone
As worthy to be loved by none.
 
I do confess thou’rt sweet; yet find
Thee such an unthrift of thy sweets,
Thy favours are but like the wind
That kisseth everything it meets:
And since thou canst with more than one,
Thou’rt worthy to be kiss’d by none.

The morning rose that untouch’d stands
Arm’d with her briers, how sweet she smell
But pluck’d and strain’d through ruder hands,
Her sweets no longer with her dwells:
But scent and beauty both are gone,
And leaves fall from her, one by one.

Such fate ere long will thee betide
When thou hast handled been awhile,
With sere flowers to be thrown aside;
And I shall sigh, while some will smile,
To see thy love to every one
Hath brought thee to be loved by none.

Примечание.
Впервые на русский язык это стихотворение было переведено Евгением Фельдманом под названием "Той, которую покидаю" - To His Forsaken Mistress.


Роберт Айтон О женском непостоянстве.

Твоя вина - твоя беда !
Любил тебя - теперь не стану.
Ведь ты - не та уж, как тогда,
И я - не тот. Конец роману !
Господь нас учит: каждый раз
Карать любителей проказ.
Принять изменницу с любовью -
Знак умственного нездоровья.

Моя любовь была тверда,
Пока была ты постоянна,
Не целясь больше никуда:
Такой ты мне была желанна.
Но, вздумав всех очаровать,
О воле стала ты мечтать.
Мне твой настрой казался диким,
Но я, как раб, был безъязыким.

Тобою овладела страсть.
Нашёлся новый друг сердечный,
А я попал врачам во власть,
Да стал терпеть, как пленник вечный,
Что длится твой бзбожный грех,
Бесстыжей пошлости успех...
Мы не приучены гордиться
Всем тем, за что не грех молиться.

Теперь ты выбором горда.
Тот всем вещает о победе.
А мне - ни радость, ни беда:
Пребудь с другим поэтом, Леди !
А то к чему б мне был позор:
В ногах неверной с неких пор
Ставать покорно на карачки -
Просить у нищенки подачки.

Robert Ayton On woman's inconstancy

 I lov'd thee once, I'll love no more,
 Thine be the grief as is the blame;
 Thou art not what thou wast before,
 What reason I should be the same?
 He that can love unlov'd again,
 Hath better store of love than brain:
 God send me love my debts to pay,
 While unthrifts fool their love away.

 Nothing could have my love o'erthrown,
 If thou hadst still continued mine;
 Yea, if thou hadst remain'd thy own,
 I might perchance have yet been thine.
 But thou thy freedom did recall,
 That if thou might elsewhere enthral;
 And then how could I but disdain
 A captive's captive to remain?

 When new desires had conquer'd thee,
 And changed the object of thy will,
 It had been lethargy in me,
 Not constancy to love thee still.
 Yea, it had been a sin to go
 And prostitute affection so,
 Since we are taught no prayers to say
 To such as must to others pray.

 Yet do thou glory in thy choice,
 Thy choice of his good fortune boast;
 I'll neither grieve nor yet rejoice,
 To see him gain what I have lost:
 The height of my disdain shall be,
 To laugh at him, to blush for thee;
 To love thee still, but go no more,
 A begging to a beggar's door.

Примечание.
Сэр Роберт Айтон (1570-1638) - шотландский придворный, философ и один из первых
шотландских поэтов своего времени. Приведённое стихотворение известно на русском языке по намного раньше сделанному перводу Евгения Фельдмана.







Мэтью Арнольд Карантин (Маргарите)

Мэтью Арнольд Карантин  ( Маргарите).

Мы жили врозь, но день за днём
меня сильней ты привлекала.
Я - для тебя лишь - строил дом,
и сил вложил на то немало.
Увы ! С надеждой несусветной
я ждал взаимности ответной !

Довольно скоро я узнал,
что ошибался свыше меры,
что выбрал ложный идеал,
и что была напрасной вера.
Мой план не вынес испытанья:
в любви - размолвка. До свиданья !

Непостоянна. В сердце мгла.
Душа - добыча угрызений.
Едва рывком от них ушла,
так ищешь новых приключений.
Жить в прочной связке не готова -
и одинокой станешь снова.

Представь ! Испытывая стыд,
Селена летом, в ночь, бывало,
когда она вовсю блестит,
со звёздной высоты слетала,
чтоб глянуть на Эндимиона,
когда он отдыхает сонно.

Но в целомудрии своём,
Царица Небо лишь ценила -
Любовь Земную - нипочём ! -
И над красавцем лишь парила,
сказавши голосом жестоким:
"Усни ! Будь вечно одиноким !" -

Пусть одиноким не вполне !
Как жить в инертном окруженье,
в каком-то месте или дне,
без радости, без огорченья,
где нет любви, где нет участья,
где просто нет людского счастья ?

Блаженны верные сердца.
В итоге горького разлада
мы в карантине без конца.
Лишь верная Любовь отрада.
В разлуке никакого прока...
Кому ж из нас не одиноко ?


Мatthew Arnold Isolation: To Marguerite

We were apart; yet, day by day,
I bade my heart more constant be.
I bade it keep the world away,
And grow a home for only thee;
Nor fear'd but thy love likewise grew,
Like mine, each day, more tried, more true.

The fault was grave! I might have known,
What far too soon, alas! I learn'd—
The heart can bind itself alone,
And faith may oft be unreturn'd.
Self-sway'd our feelings ebb and swell—
Thou lov'st no more;—Farewell! Farewell!

Farewell!—and thou, thou lonely heart,
Which never yet without remorse
Even for a moment didst depart
From thy remote and spher{e}d course
To haunt the place where passions reign—
Back to thy solitude again!

Back! with the conscious thrill of shame
Which Luna felt, that summer-night,
Flash through her pure immortal frame,
When she forsook the starry height
To hang over Endymion's sleep
Upon the pine-grown Latmian steep.

Yet she, chaste queen, had never proved
How vain a thing is mortal love,
Wandering in Heaven, far removed.
But thou hast long had place to prove
This truth—to prove, and make thine own:
"Thou hast been, shalt be, art, alone."

Or, if not quite alone, yet they
Which touch thee are unmating things—
Ocean and clouds and night and day;
Lorn autumns and triumphant springs;
And life, and others' joy and pain,
And love, if love, of happier men.

Of happier men—for they, at least,
Have dream'd two human hearts might blend
In one, and were through faith released
From isolation without end
Prolong'd; nor knew, although not less
Alone than thou, their loneliness.

Mэтью Арнольд Тоска


Мэтью Арнольд Тоска

Приди во сне затем, чтоб  днём
я был согрет твоим огнём !
Та ночь искупит для меня
тоску безрадостного дня.

Явись, как в сотнях прежних снов,
посланницей святых краёв
и улыбнись, как Серафим,
что добр ко мне и всем другим.

Хоть Ты не любишь суеты,
явись скорей на зов мечты.
Прильни ко лбу и поцелуй.
Скажи: "Мой милый ! Не горюй".

Приди  во сне до первых зорь,
и я преодолею хворь.
Та ночь искупит для меня
тоску безрадостного дня.

Matthew Arnold Longing

Come to me in my dreams, and then
By day I shall be well again!
For so the night will more than pay
The hopeless longing of the day.

Come, as thou cam'st a thousand times,
A messenger from radiant climes,
And smile on thy new world, and be
As kind to others as to me!

Or, as thou never cam'st in sooth,
Come now, and let me dream it truth,
And part my hair, and kiss my brow,
And say, My love why sufferest thou?

Come to me in my dreams, and then
By day I shall be well again!
For so the night will more than pay
The hopeless longing of the day.

Мэтью Арнольд Слишком поздно !

Мы все идём своим путём.
Бывает - не любивши - мрём.
Иные созданы для брака. -
Увы ! Не встретились однако.

Конец особенно коряв,
когда кто вспомнит, запоздав -
да прозевав и долго ждав:
"Тебе я дорог ?" - "Да, мой свет !" -
"Так будем вместе !" - "Поздно ! Нет!"

Matthew Arnold Too Late

Each on his own strict line we move,
And some find death ere they find love;
So far apart their lives are thrown
From the twin soul which halves their own.

And sometimes, by harder fate,
The lovers meet, but meet too late.
- Thy heart is mine! - True, true! ah, true!
- Then, love, thy hand! - Ah no! adieu!



Томас Бейли Одрич Фанни

Томас Бейли Олдрич Фанни

У Фанни миленькие ножки -
одеты в гетры на застёжке.
Гордячка вечно в них форсит,
кто б ни взглянул - ей очень льстит.
Её краса - не ум, а ножки,
но грация её скромна,
и людям нравится она.
В любой душе другие грани.
Кто злей, хитрей, а кто грустней.
Так озорней всех прочих Фанни.

У Фанни волосы чернее,
чем у подруг её мирка.
И не текут кокетливо на шею,
как мягкие и светлые шелка.
Нет, облегают лоб венком,
как облака ночами лик Луны.
Фестоны скреплены кругом,
и лилии в причёску вплетены.
Цыганской шляпой завершён убор.
Пусть дерзко, но для Фанни - это вздор.
В любой душе другие грани.
Кто злей, хитрей, а кто грустней.
Так озорней всех прочих Фанни.

У Фанни, будто на заказ,
пошиты чудо-одеянья -
одежда - будто напоказ -
и что-то свыше ожиданья.
Вся грудь закрыта кружевами,
а вздрогнет - не закроешь глаз:
такая прелесть перед вами -
пленительней, чем весь припас
в пиру, в строю прикрытых ваз.
А Фанни будто ни при чём,
когда манИт вас каждый раз,
лишь только поведя плечом.
В любой душе другие грани.
Кто злей, хитрей, а кто грустней,
но всех невинней, это Фанни.

Но вот - чего я ждал так мало -
она наивно ворковала,
и вдруг меня поцеловала !
А вслед, как будто невзначай,
мне предложила светлый Рай,
сказав по-ангельски: "Внимай !
Грядёт весёлый месяц Май.
И я клянусь тебе сердечно
доверить всю свою судьбу
и стать твоей женой навечно:
любить и в жизни и в гробу".
В любой душе другие грани.
Кто злей, хитрей, а кто грустней.
Но всех вернее, это Фанни.


Thomas Bailey Aldrich Fannie

Fannie has the sweetest foot
Ever in a gaiter boot!
And the hoyden knows it,
And, of course, she shows it-
Not the knowledge, but the foot-
Yet with such a modest grace,
Never seems it out of place,
Ah, there are not many
Half so sly, or sad, or mad,
Or wickeder than Fannie.

Fannie has the blackest hair
Of any of the village girls;
It does not shower on her neck
In silken or coquettish curls.
It droops in folds around her brow,
As clouds, at night, around the moon,
Looped with lilies here and there,
In many a dangerous festoon.
And Fannie wears a gipsy hat,
Saucily-yes, all of that!
Ah, there are not many
Half so sly, or sad, or mad,
Or wickeder than Fannie.

Fannie wears an open dress-
Ah! the charming chemisette!
Half concealing, half revealing
Something far more charming yet.
Fannie draper her breast with lace,
As one would drape a costly vase
To keep away mischevious flies;
But lace can't keep away one's eyes,
For every time her bosom heaves,
Ah, it peepeth through it;
Yet Fannie looks the while as if
Never once she knew it.
Ah, there are not many
Half so sly, or sad, or mad,
Or innocent than Fannie.

Fannie lays her hand in mine;
Fannie speaks with naivete,
Fannie kisses me, she does!
In her own coquettish way.
Then softly speaks and deeply sighs,
With angels nestled in her eyes.
In the merrie month of May,
Fannie swears sincerely
She will be my own wife,
And love me dearly, dearly
Ever after all her life.
Ah, there are not many
Half so sly, or sad, or mad,
As my true-hearted Fannie.

Примечание.
Томас Бейли Олдрич  (1834-1907) - американский поэт и новеллист.


Уиллис Гейлорд Кларк Память

Уиллис Гейлорд Кларк Память

Ты всё ещё жива сейчас.
Ты сохраняешь прежний вид.
Тот лучик солнца не погас.
Шторм стих, и радуга блестит.
Среди моих полночных грёз
Твой образ у меня в груди.
Я дохожу до сладких слёз.
Молю Тебя: не уходи.

Я представляю свежесть щёк
и губы - как в ночной росе.
В глазах - горящий огонёк.
И Ты сама - во всей красе.
Ты - будто ангел. Ты жива.
Ты украшаешь мир земной.
Ты - как трава. Ты - как листва.
Но нет Тебя. Ты не со мной.

Прощай, Любимая ! Мой взор
не видит прелести ланит.
Исчез твой радостный задор.
Весь мой восторг могилой скрыт.
Живу я будто в хомуте
у силы мнущей теребя,
но сердце посейчас в мечте,
что рядом вижу я Тебя.

 
Willis Gaylord Clarke А Remembrance

I SEE thee still! thou art not dead,
  Though dust is mingled with thy form;
The broken sunbeam hath not shed
  The final rainbow on the storm:
In visions of the midnight deep,       5
  Thine accents through my bosom thrill
Till joy’s fond impulse bids me weep,—
  For, wrapt in thought, I see thee still!

I see thee still,—that cheek of rose,—
  Those lips with dewy fragrance wet,—       10
That forehead in serene repose,—
  Those soul-lit eyes—I see them yet!
Sweet seraph! Sure thou art not dead,
  Thou gracest still this earthly sphere;
An influence still is round me shed,       15
  Like thine,—and yet thou art not here!

Farewell, beloved! To mortal sight
  Thy vermeil cheek no more may bloom;
No more thy smiles inspire delight,
  For thou art garnered in the tomb,—       20
Rich harvest for that ruthless power
  Which hath me bound to bear his will:
Yet, as in hope’s unclouded hour,
  Throned in my heart I see thee still.

Джон Мак Крей Тогда и теперь


Джон Мак Крей  Тогда и теперь

Душистой ночью под её окном -
Уже не помню многих лет с мгновенья,
Как свет внутри блеснул там за стеклом.
Вдруг будто снова встреча с давней тенью.

Качаются все ветки вверх и вниз,
Как пальцы, чтобы в чём-то убедиться:
Туда-сюда, с проёма под карниз.
И близок дождь, и суетятся птицы.

Цветенье тут не знает берегов -
Везде сирень на улицах посёлка,
Но нет желанных девичьих шагов,
Лишь ветерок распелся без умолка.

Ту бодрость он из прошлого принёс -
И в сердце больше места нет для слёз.

John McCrae    Then and Now
(1872 - 1918)
 
Beneath her window in the fragrant night
I half forget how truant years have flown
Since I looked up to see her chamber-light,
Or catch, perchance, her slender shadow thrown

Upon the casement; but the nodding leaves
Sweep lazily across the unlit pane,
And to and fro beneath the shadowy eaves,
Like restless birds, the breath of coming rain

Creeps, lilac-laden, up the village street
When all is still, as if the very trees
Were listening for the coming of her feet
That come no more; yet, lest I weep, the breeze

Sings some forgotten song of those old years
Until my heart grows far too glad for tears.

Джеймс Джойс От слёзных снов...

Деймс Джойс  От слёзных снов...

Душа !  Очнись от слёзных снов !
В них спит Любовь, в них жизни нет.
Ты слышишь дружный вздох лесов.
Листва предчувствует рассвет.

Смотри, как в утреннюю рань
В огнях восточный край небес.
Трепещет золотая ткань -
Весь паутинный слой завес.

Струит волшебный аромат
Цвтеущий в колокольцах луг,
И хоры дивных Фей звучат,
Чаруя пеньем мир вокруг.

Јамеs Joys  From Dewy Dreams...
(1882 - 1941)


From dewy dreams, my soul, arise,

From love's deep slumber and from death,

For lo! the trees are full of sighs

Whose leaves the morn admonisheth.

 

Eastward the gradual dawn prevails

Where softly-burning fires appear,

Making to tremble all those veils

Of grey and golden gossamer.

 

While sweetly, gently, secretly,

The flowery bells of morn are stirred

And the wise choirs of faery

Begin (innumerous!) to be heard.


Уильям Батлер Йейтс В саду, где я вcтупал с любимой в диалог...

Уильям Батлер Йейтс В саду, где я вступал с Любимой в диалог...
(Вольный перевод).

В саду, где я вступал
с Любимой в диалог,
Я глаз не отводил
с её белейших ног.
А та смогла дозреть
не быстро - как листва,
Я зря старался петь
любовные слова.

Был вовсе без ума
желая близких встреч,
она же - как нема -
такую не завлечь.
Ей был знаком предел:
где грех, где благодать...
Я ж молод был, не смел
 - и мог лишь зарыдать.

William Butler Yeats
Down By the Salley Gardens

Down by the salley gardens
   my love and I did meet;
She passed the salley gardens
   with little snow-white feet.
She bid me take love easy,
   as the leaves grow on the tree;
But I, being young and foolish,
   with her would not agree.

In a field by the river
   my love and I did stand,
And on my leaning shoulder
   she laid her snow-white hand.
She bid me take life easy,
   as the grass grows on the weirs;
But I was young and foolish,
   and now am full of tears.

Уильям Батлер Йейтс Любимая, будь бодрой, не страшись !

Пусть кони в тучах мчат, там гривы распустив,
Копыта тяжелы, стучат. Глаза белы.
Пусть с Севера ползёт завеса мрачной мглы,
Но светел весь Восток и радостно ретив,
А Запад влажен и росою брызжет в нас,
А Юг уже горит огнём багряных роз:
В нём гаснет ложь надежд и бесполезность грёз,
И в жиже вязких глин весь конский скок увяз...
Так сердце успокой, глаза свои прикрыв.
Просыпь все волосы скорее мне на грудь.
Тревоги в час Любви гони и позабудь.
Не бойся тех копыт, ни буйных взмахов грив.

William Butler Yeats (1865-1939)
He bids his beloved be at peace

Hear the Shadowy Horses, their long manes a-shake,
Their hoofs heavy with tumult, their eyes glimmering white;
The North unfolds above them clinging, creeping night,
The East her hidden joy before the morning break,
The West weeps in pale dew and sighs passing away,
The South is pouring down roses of crimson fire:
O vanity of Sleep, Hope, Dream, endless Desire,
The Horses of Disaster plunge in the heavy clay:
Beloved, let your eyes half close, and your heart beat
Over my heart, and your hair fall over my breast,
Drowning love's lonely hour in deep twilight of rest,
And hiding their tossing manes and their tumultuous feet.

"He Bids His Beloved Be at Peace" is reprinted from "The Wind Among the Reeds". W.B. Yeats. London: Elkin Mathews, 1899.

Уильям Батлер Йейтс Седой и старый

Уильям Батлер Йейтс  Седой и старый

Седой и старый, снам наперекор,
Сижу я с книгой, провожая день,
И вдруг, мелькнул в камине, будто тень,
не позабытый мною добрый взор.

Я в юности был многими любим,
Но были и завистники вокруг.
Когда страдал, спасал лишь лучший друг.
Я стал им чтим, как вечный пилигрим.

Склонясь к огню и вспомнив про погост,
Я другу поверяю вновь и вновь,
Как по горам ушла моя Любовь
И лик свой скрыла в сонме ясных звёзд.

William Butler Yeats When You Are Old

When you are old and grey and full of sleep,
And nodding by the fire, take down this book,
And slowly read, and dream of the soft look
Your eyes had once, and of their shadows deep;

How many loved your moments of glad grace,
And loved your beauty with love false or true,
But one man loved the pilgrim soul in you,
And loved the sorrows of your changing face;

And bending down beside the glowing bars,
Murmur, a little sadly, how Love fled
And paced upon the mountains overhead
And hid his face amid a crowd of stars.

Примечание.
Это маленькое удивительное стихотворение переложено на русский язык несколькими
переводчиками (Борисом Ривкиным, Виктором Куллэ, Евгением Фельдманом). Переложено искусно, но рассогласованно. В итоге неясно даже, о ком идёт речь: о
старике или о пожилой женщине. Это и заставило меня вступить в спор и предложить
свой вариант перевода. Буду рад любым критичесвим отзывам. ВК
 


Генри Элфорд Ты и я

Генри Элфорд Ты и я

Пожми мне руку - и добавишь сил.
Без зова Твоего - я сам не свой.
Мечтаю, чтоб Твой смех меня бодрил.
Я рвусь к Тебе и сердцем и душой.
Мне без Твоей поддержки нет житья,
И мы должны быть вместе: Ты и я.
Должны вникать в любой сердечный стук,
Связав мечты, надежды и дела,
Примером став для каждого вокруг,
Да чтоб Любовь мудрее нас вела.
Жизнь так кратка ! В границах Бытия
Давай мы будем вместе: Ты и я.

Henry Alford You and I

My hand is lonely for your clasping, dear;
My ear is tired waiting for your call.
I want your strength to help, your laugh to cheer;
Heart, soul and senses need you, one and all.
I droop without your full, frank sympathy;
We ought to be together - you and I;
We want each other so, to comprehend
The dream, the hope, things planned, or seen, or wrought.
Companion, comforter and guide and friend,
As much as love asks love, does thought ask thought.
Life is so short, so fast the lone hours fly,
We ought to be together, you and I.

Примечание.
Генри Элфорд (1810 - 1871) - английский священник, теолог, учёный-палеограф, поэт, писатель.
Его имя в оказалось странным образом спутано в журнале "The New Yorker" c имнем  нашего
современника - журналиста.  На всякий случай, вот  данные этого другого литератора:
Неnry Alford родился в 1962 г.в городе Вустер, штат Массачусетс. Известный юморист и журналист. Многие годы сотрудничал в журнале "Нью-Йоркер"; был обозревателем в газете "Нью-Йорк таймс"; редактировал журнал "Ярмарка тщеславия". Автор нескольких книг.


Томас Бейли Олдрич Фанни

Томас Бейли Олдрич Фанни
(Вольный перевод).

Ножки Фанни так стройны,
Что чулки ей не нужны.
Носит гетры озорница.
Не умом она гордится,
А как прелести нежны.
Мирно, тихо возле Фанни,
И нигде ни зла, ни брани.
Есть искусницы в обмане,
Знал вокруг шальных хитрюг -
Нет другой такой, как Фанни.

C шевелюрой всех черней
Изо всех девиц посёлка,
Фанни тем ещё славней,
Что тот волос краше шёлка.
Вьются кудри, как волна.
Лоб украшен завитками,
Будто яркая Луна
За густыми облаками.
Шляпка взята у цыган -
Чтит дары далёких стран !
Есть искусники в обмане,
Меж южанок и южан,
Но совсем другая Фанни.

Облик девушки красив:
Не сравнятся все кокетки.
Ходит, тело чуть прикрыв,
В тонкой лёгкой шемизетке.
Грудь у Фанни - в кружевах -
Впору ценному сосуду,
Чтобы гнать всех мух и птах,
Но не взгляды отовсюду.
Только вздрогнет эта грудь -
Так она - как на экране,
И нельзя, хоть на чуть-чуть,
Не застрянуть, как в романе.
Есть искусники в обмане,
В ком-то муть, страшней, чем жуть.
Нет девиц невинней Фанни.

Вот рука её в моей.
Диалог наш прост на диво,
А целует всё нежней,
Хоть по-своему, игриво.
Будто ангелы во взоре
У неё при разговоре.
Месяц май. Вокруг красиво.
За какую ж из заслуг
Фанни честно наперёд
Стать женою мне клянётся,
верной - даже как умрёт ? -
От восторга сердце бьётся.
Есть ли где-то, пусть в романе,
Хоть словечко про супруг,
Столь же искренних, как Фанни ?

Thomas Bailey Aldrich Fannie

Fannie has the sweetest foot
Ever in a gaiter boot!
And the hoyden knows it,
And, of course, she shows it-
Not the knowledge, but the foot-
Yet with such a modest grace,
Never seems it out of place,
Ah, there are not many
Half so sly, or sad, or mad,
Or wickeder than Fannie.

Fannie has the blackest hair
Of any of the village girls;
It does not shower on her neck
In silken or coquettish curls.
It droops in folds around her brow,
As clouds, at night, around the moon,
Looped with lilies here and there,
In many a dangerous festoon.
And Fannie wears a gipsy hat,
Saucily-yes, all of that!
Ah, there are not many
Half so sly, or sad, or mad,
Or wickeder than Fannie.

Fannie wears an open dress-
Ah! the charming chemisette!
Half concealing, half revealing
Something far more charming yet.
Fannie draper her breast with lace,
As one would drape a costly vase
To keep away mischevious flies;
But lace can't keep away one's eyes,
For every time her bosom heaves,
Ah, it peepeth through it;
Yet Fannie looks the while as if
Never once she knew it.
Ah, there are not many
Half so sly, or sad, or mad,
Or innocent than Fannie.

Fannie lays her hand in mine;
Fannie speaks with naivete,
Fannie kisses me, she does!
In her own coquettish way.
Then softly speaks and deeply sighs,
With angels nestled in her eyes.
In the merrie month of May,
Fannie swears sincerely
She will be my own wife,
And love me dearly, dearly
Ever after all her life.
Ah, there are not many
Half so sly, or sad, or mad,
As my true-hearted Fannie.

Примечание.
Томас Бейли Олдрич (1834-1907) - известный американский поэт, новеллист, журналист. Родился в Портсмуте, штат Нью-Гемпшир. Умер в Бостоне. Многие его стихи переведены на русский язык. В числе перводчиков Яков Фельдман, Валентина Сокорянская и многие другие. ВК

O чём вещал Заратустра

О чём вещал Заратустра

"Обязанный дать старт Танцующей Звезде,
ты только топчешь землю, будто страус.
В тебе, о Человек, гнездится Хаос.
Твоя дурная спесь ведёт к большой беде.
Твой род бывал в веках могуч и знаменит,
но чаще он совсем не знал покоя:
был Вавилон, Мемфис, блистала Троя;
лишь мифы говорят о славе Атлантид...

Упали башни, что стремились в небеса,
печальны судьбы всяческих империй,
забыт весь блеск триумфов и феерий
и только в сказках мы встречаем чудеса.
Прошедшие века дают благой совет:
чаруй всех дивной музыкой, как Штраус,
будь мудр во всём, как Ньютон и как Гаусс".
Но для тупых в советах проку нет.

Примером для владык становится Прокруст:
то коротышек обрекают на растяжку,
то долговязых обрубают вплоть по ляжку -
и наслаждаются под звучный костный хруст.
Правители чудят, легко впадая в раж:
лихой взрывчаткой набивается цейхгауз,
легко меняют примечательный пентхауз
на углублённый и страхующий блиндаж.

Взмахнут, и вот шагают в битву рать на рать,
верша затем взаимоистребленье.
Всё мародёрство радо в предвкушенье
потом на поле битвы заплясать.
Соседи точат для дерущихся ножи,
вручают им отравленные стрелы.
Во все ещё спокойные пределы
без перерыва льются реки лжи.

Всем этим полнятся и Запад и Восток.
Вояке нужно толковать без пауз,
чтоб было чётче и ясней: "Geh raus !" -
"Беги-ка лучше побыстрее наутёк !"
Нет важной разницы, кто ринулся в бои.
Мириться нужно: ни за что не драться.
Не важно, хоть славяне, хоть кавказцы.
Есть Высший Разум. Для него мы все свои.

Иному снится славный взлёт в Зенит,
так рвётся в бой без удержа да шустро.
Ему б невредно вспомнить Заратустру -
и древний старец вразумит и отрезвит.
Мудрец был зол на тех, чьи помыслы черны.
О нём не зря решил напомнить Ницше.
Он тоже знал, в чём ужас коренится:
они ценили Мир - без злобы и войны.

Примечание.
Прямого отношения к религии огнепоклонников и к философским и политическим взглядам Ницше это стихотворение не имеет. Упоминание названных имён здесь
только своеобразный стилистический приём. ВК

Элинор Фарджон Бриги мечтаний

Элинор Фарджон (1881-1965)
Бриги мечтаний

Бриги моих мечтаний
пускаю в путь на волнах сна.
Мой флот бежит из дланей.
Судьба корабликов сложна.

Вот бриг в сплошном цветенье -
на мачте - розой - алый стяг.
Другой - в игре да в пенье.
Над ними - звёздный Зодиак.

Меж многих - злые сшибки:
не мир, не лад, не благодать...
Необходимо эти зыбки
крылатым ангелам качать.

Флотилия блуждала,
намаявшись в водах сполна;
нашла, взамен причала,
себе покой в пучинах сна.



Eleаnor Farjon Dream-Ships
Dream-Ships

I set my dream-ships floating
Upon the tides of sleep.
Beneath whose moving waters
Unfathomed currents creep;

And one was made of roses
With flowering mast and spars,
And one was made of music,
And one was made of stars:

One was all joy and sorrow
Made from my own heart-strings,
And one was like a cradle
With sails like angels' wings.

O little ships that wander
All lonely on the deep,
And only come to haven
Upon the tides of sleep.

Второй вариант перевода, сделанный с учётом важных замечаний Александра Викторовича Лукьянова.

Флотилия мечтаний.

Флотилия мечтаний
ушла по воле сна
на ветрах упований,
игрива и вольна.

Один корабль в цветенье:
на мачте - алый флаг.
Другой - в игре да в пенье.
Над ними - Зодиак.

Но вдруг меж ними сшибки -
не мир, не благодать.
Лишь Ангелы те зыбки
способны укачать.

Флотилия блуждала,
намаявшись сполна.
Нашла, взамен причала,
покой в пучинах сна.

Ручей Hyla Brook

Роберт Фрост Ручей Hyla Brook

Ручей к июню сохнет каждый год,
не радует струением и трелью:
надолго исчезает в подземелье,
(и пропадает всё, что в нём живёт
с их песнями в ночи и спозаранок -
как звоны колокольцев с зимних санок).
Где тёк ручей - иссохшая листва,
зато вокруг - не только вдоль теченья -
камыш да хвощ, сплошное ополченье.
Под ветерками клонится трава.
Струя воды в земле ещё жива.
Того, что всем нам дорого не счесть.
Так пусть оно вовек не станет прелью !
Пусть будет любо нам за то, что есть:
как в сказке о ручье, спасённом елью.

Robert Frost Hyla Brook

By June our brook's run out of song and speed.
Sought for much after that, it will be found
Either to have gone groping underground
(And taken with it all the Hyla breed
That shouted in the mist a month ago,
Like ghost of sleigh-bells in a ghost of snow)--
Or flourished and come up in jewel-weed,
Weak foliage that is blown upon and bent
Even against the way its waters went.
Its bed is left a faded paper sheet
Of dead leaves stuck together by the heat--
A brook to none but who remember long.
This as it will be seen is other far
Than with brooks taken otherwhere in song.
We love the things we love for what they are.


Два прежде сделанные перевода из Интернета.

Роберт Фрост Hyla Brook Лягушачий ручей

 Примолк к июлю горный наш ручей,
 Что по весне бурлил и клокотал,
 Теперь иссох он, меж камней пропал.
 И жаб древесных нет среди ветвей,
 И бубенцами больше не звенят
 Оравы бойких, звонких лягушат.
 Как полноводен был ручей и чист,
 Когда над ним раскрылся первый лист.
 Когда ж листва на землю упадет -
 Струю лишь памятливый взор найдет.
 Не о таких ручьях поэт поет.
 Ручей хоть на себя и не похож,
 Но по милу он нам всегда хорош.
 Невидящим у нас ответ один:
 Любимое мы любим без причин.

                Перевод И.Кашкина



Роберт Фрост Hyla Brook
 
 В июне умолкает наш ручей.
 Он то ли исчезает под землею
 (И в темноту уводит за собою
 Весь неуемный гомон майских дней,
 Все, что звенело тут на всю округу,
 Как призрачные бубенцы сквозь вьюгу) -
 То ли уходит в пышный рост хвощей
 И в кружевные кущи бальзаминов,
 Что никнут, свой убор отцветший скинув.
 Лишь русло остается, в летний зной
 Покрытое слежавшейся листвой,
 Случайный взгляд его найдет едва ли
 В траве. И пусть он не похож сейчас
 На те ручьи, что барды воспевали:
 Любимое прекрасно без прикрас.

                   Перевод Г.Кружкова

Примечание.
В первый из публикуемых здесь переводов включена ссылка на известную детскую
сказку "Ручей и Ель". (Автор сказки Хилья Сула Тавасшерна).

Бонапартовские суды

Бонапартовские суды

Отважный в яркой беспощадности Бодлер,
чьё творчество, как преломляющая призма,
смутило затхлый дух столпов бонапартизма,
дивит весь мир как исторический пример.

Он возбудил тупиц к принятью строгих мер:
ему был не прощён избыток реализма.
Его харизма как образчик стоицизма
могла б насторожить всех бонз в СССР.

Бодлер был трижды призван к мерзкому суду -
так каждый приговор всегда был очень жёсткий
и молнией блеснул у мира на виду,
для всех навеки ставши жгучей блёсткой.

Но вот у нас в стране судим был некто Бродский,
за тот же самый грех плативший злую мзду:
весь вольный свет давился той же постной клёцкой,
взгляннув с испугом на российскую беду.


Бродяга-2

Бродяга-2 Сонетный венок

Вступление.
Ретивые дельцы, вся льстивая ватага
взъярились на певца, что топал не в строю,
ходил на поиск руд в заснежнном краю
и пел совсем не так, как требует присяга.
Он был не из таких, кому годна сермяга;
не рад был, что живёт в казарменном Раю,
а в песнях не впадал в елейную струю...
Сочли, что для него суровый суд - во благо.
Ахматова тогда пророчески сказала,
мол, "Рыжий", что смелей других её птенцов,
устроил бенефис, какого не бывало,
бесстрашно дал отпор когорте подлецов
и шайке заправил присутственного зала,
чем заслужил почёт меж лучших из певцов.
1
Он оклеветан был по низменным причинам,
вслед очень многим был запущен в оборот.
Стал волю диктовать коварный тёмный сброд. -
В стране открыт был ход карательным починам.
В несмевшем возражать безмолвии рутинном
всем чуждым смельчакам готов был укорот.
Премудростью вождей напичканный народ
обязывался быть бесхитростно единым. -
Родился паренёк в геройском Ленинграде.
Попал в Череповец в военные года.
Потом, когда прошла огромная беда,
за Зощенко взялись: сыскали волка в стаде.
Грозилась, зарычав, вся властная орда.
2
Грозилась, зарычав, вся властная орда.
Малец же всей душой пристал к литературе,
к великой и родной блистательной культуре:
тянуло в лучший мир, на свет из царства льда.
Казалось, в Питере прописан навсегда,
но рвался в дальний путь, устав от школьной дури.
Бывало тосковал от всякой пошлой хмури,
так взялся сочинять - и не жалел труда.
Не допускал в стихах нелепицы и вздора.
С начинкой грустных дум и злые иногда,
его стихи вполне заслуживали спора,
а он, стремясь туда, куда звала Звезда,
срывался в дальний путь, в заснеженные горы,
но дожил, наконец, до злобного суда.
3
Так дожил, наконец, до злобного суда.
Там бесновалась чернь, вертясь для угожденья
глашатаям азов марксистского ученья,
что вот уж целый век, взывая в никуда,
меняясь на ходу, брело туда-сюда,
вводя заблудший люд до тщетного кипенья,
служа и там, и тут затравкой возмущенья,
а то бессильный бунт смиряя, как узда.
То был сминавший мозг давящий грубый пресс,
служивший для властей привычным карантином
от всех идей, без пут взлетавших до небес,
готовя мир в полёт к спасительным вершинам.
Возможно, потому затеян был процесс
над тем, кто после стал Почётным Гражданином.
4
Над тем, кто после стал Почётным Гражданином
потешила свой нрав бессовстная мразь.
Валили на него отвратнейшую грязь.
Врагам помог Указ, казавшийся трамплином,
чтоб лучше послужить их замыслам звериным.
Они смогли, хитря, под масками таясь,
от публики укрыть их волчью ипостась.
Указ был не о нём по всем своим причинам.
Не рыцарей пера предполагалось сечь...
Но как то объяснить отъявленным кретинам ?
Судье была не в толк доходчивая речь.
Суд рад был верить только каверзным личинам.
Что хочет, то решит - такому не перечь.
И вот пошёл правёж пред скопищем злочинным.
5
И вот пошёл правёж пред скопищем злочинным.
Суд был несправедлив, шумлив и бестолков.
Поэт ли пред судом ? Презрели знатоков.
Судили о стихах, как плотники: с аршином.
Герой представлен был избалованным сыном,
лентяем из гуляк, пьянчуг да игроков.
Эффект рассчитан был на сущих дураков.
Портрет был явно лжив, но вглядел картинным.
А в парне был и ум, и честная отвага.
Вменяемых грехов - ни малого следа.
Он был - как те бойцы, что шли на штурм Рейхстага.
Он виден был насквозь - как светлая слюда.
Не выжига, не шут, не циник, не деляга.
Процесс устроен был без смысла и стыда.
6
Процесс устроен был без смысла и стыда.
Филологи юнца отважно защищали -
не стали слушать их в набитом чернью зале.
(За правду их ждала - постфактум - злая мзда).
Но вот почти тайком попавшая туда
одна из честных дам внесла в свои скрижали
всё то - про что и как - там люди толовали.
Дивилась, чтО в мозгах судьи за ерунда.
Юнец был не лентяй. Как взялся за работу,
совсем не видел в ней позора и вреда:
и корни корчевал, и осушал болото.
Где б ни косил, росла высокая скирда.
Он славно мастерил. Пролил немало пота.
Ему была сродни народная среда.
7
Ему была сродни народная среда...
Бывает, что вздохнёшь, как вспомнится Эллада.
Да вспомнишь Древний Рим порой не без досады.
Пусть даже вся страна поэтми горда,
так вот порой и там грозила им беда.
Учили певунов вести себя как надо -
какие песни петь в пирушках и с эстрады.
Овидий сослан был в Тавриду навсегда.
Суровостью славны различные пределы.
Воздали честь мечам, а то простым дубинам.
Шли часто в ход кнуты и громкие расстрелы.
Париж бежал смотреть на казни к гильотинам.
И на Руси всегда казнили то и дело:
там праящий Закон служил нещадным дрыном.
8
Там правящий Закон служил нещадным дрыном,
и рыжего певца, чтоб сбить с него азарт,
сослали на село без вилл и без мансард,
где климат был совсем не ласков к мандаринам,
и были далеки Венеция с Турином.
Но, кстати, разузнал про странный суд Монмартр.
Вступиться за певца решился Жан-Поль Сартр,
что возмущён был тем позорищем бесчинным:
увидел то, как чернь, которой нет мерзее,
свершила месть дурней любых отвратных зол:
посмела осудить, бессовстно глазея,
того, кому был дан Божественный Глагол,
кто, с яростью борца в античном Колизее,
с презрением смотрел на всякий произвол.
9
Он гордо презирал духовный произвол,
но больше преуспел и более был ярок
среди других певцов, собратьев и товарок,
всех пламенных творцов поэм и баркаролл
в лиричности своей, в которой превзошёл
Ронсаров всех краёв, Катуллов и Петрарок.
Хоть опыт свой бывал - частенько - не подарок,
но мало тех, кто спел смелей, чем наш щегол.
Наш парень из страны с тревожною судьбой,
родившийся на свет в неласковую пору,
обязан был вступать с препятствиями в бой.
Во всём превосходил других по кругозору.
На то, что он свершил, способен не любой.
Вся жизнь его была - как восхожденье в гору.
10
Вся жизнь его была - как восхожденье в гору.
Наметив в жизни цель, он силы не жалел.
Хотя нелёгок был им избранный удел,
он не терял в борьбе врождённого задора.
Увидевши в судье повадку прокурора,
не струсивши ничуть, он с юмором глядел,
хоть трезво понимал, уже по ходу дел,
что не было надежд на честность приговора.
Компания друзей поэта защищала,
и он не сдался: знал, что свору поборол.
Хоть защищавших вслух, случилось очень мало,
до лучших глас ума и совести дошёл.
А дальше вся Земля уже о нём узнала:
он видел впереди сияющий престол !
11
Он видел впереди сияющий престол ! -
Увы ! Не дома, где Синявский с Даниэлем
прибавились потом к другим подсудным целям.
Домой вернувшись, он от слежки не ушёл.
Писать ему пришлось по большей части в стол.
Не очень-то везло подобным менестрелям.
Чиновный люд решил: "Смирим и перемелем !
Пусть топчут лишь в строю родимый наш подзол !"
Режим был строг и зол, на неслухов - сердит,
и трудно было плыть по жизни в злую пору.
У всяких держиморд был ёмкий аппетит,
но вольные стихи сметались вроде сора.
А наш поэт уже решил, что победит
когда, как арестант, он шёл по коридору.
12
Когда, как арестант, он шёл по коридору,
его врагов бодрил язвительный задор,
что вряд ли кто теперь оспорит оговор.
Так приговор готов был очень скоро.
Был грязной клеветой облит, как для позора,
мол, тунеядец он; мол, он - гнусней, чем вор,
и вытащен теперь на свет, как из-за штор,
затем, чтоб вольный мир, взглянул на ту умору.
Мол, проповедовал совсем не наши цели,
да и не всем понять, что он такое плёл.
Знать, мать с отцом совсем уж надоели.
Отправим танцевать заморский рок-энд-ролл,
чтоб с грустью вспоминал родные наши ели...
И вот на высший пик он зА морем взошёл !
13
И вот на высший пик он зА морем взошёл.
Решением властей был изгнан - и свободен !
Так первым обогрел его на воле Оден,
достойнейший поэт, что парня в дело ввёл.
Бродяга доказал, что - пусть он нищ и гол,
но смелый дух его и впрямь на что-то годен,
хотя в родной стране обижен и не моден,
но рад, что к деспотам в лакеи н пошёл.
И, правда, никогда не мог избыть тоску
о том, что полюбил в свою лихую пору:
потом всегда скучал на каждом бережку
по речкам на Руси, по русскому простору,
любому озерку,болотцу и леску...
Пришлось в чужих краях искать себе опору.
14
Пришлось в чужих краях искать себе опору.
Пришлось использовать не только свой язык,
единственный родной, к которому привык.
Никак не мог забыть любимого фольклора,
но должен был вникать в чужие разговоры,
хоть прибыл за моря не так, как ученик,
а как большой поэт и автор смелых книг,
учивших целый свет презрению к террору.
Блистал. В себе талант профессора нашёл
по сложным, лишь ему доступным дисциплинам.
Как Бунин, наконец, признание обрёл.
Был признан мировым духовным исполином.
Над пламенным челом зажёгся ореол -
хоть оклеветан был по низменным причинам.
15
Он оклеветан был по низменным причинам.
Грозилась, зарычав вся властная орда.
Так дожил в Питере до злобного суда -
Над тем, кто после стал Почётным Гражданином.
И вот пошёл правёж пред скопищем злочинным.
Процесс устроен был без смысла и стыда. -
Ему была сродни народная среда,
но правящий Закон служил нещадным дрыном.
Он гордо мог плевать на всякий произвол.
Вся жизнь его была - как восхожденье в гору.
Он видел впереди сияющий престол,
когда, как арестант, он шёл по коридору.
Потом на высший пик он зА морем взошёл.
Пришлось в чужих краях искать себе опору.


Майя Энджелоу В пульсе утра

Майя Энджелоу В пульсе утра

Cкала, Река и Дерево -
Жилища для существ, давно исчезших:
Меж ними мастодонты
И динозавры: остались кости -
Следы их бытия
Здесь, на планете.
Тревоги из-за гибели всех жизней
Угасли в мраке и в пыли веков.

Сейчас Скала к ним громко и настойчиво взывает:
"Вернитесь, встаньте надо мной,
Лицом к лицу с былой своей судьбой.
В моей тени теперь не прячьтесь.
Укрытия я больше вам не дам.

Любой - здесь созданный - лишь малость ниже,
Чем Ангелы, что сами скрылись
Надолго в темноте.
Лежат там, мучась,
без связи, вниз лицом.
А в лозунгах у всех -

Призыв к убийству".
Скала вам разрешает: "Взбирайтесь на меня,
Но лиц не прячьте !"

За мировой стеной
Река поёт вам песню и предлагает в ней
Придти на берег - отдохнуть:

"Любой из вас - граничная страна,
И щепетилен и особо горд,
И чувствует себя всегда в осаде.
Вы боретесь за прибыль.
Кладёте хомуты отходов
На берегу и загрязняете поток,
Но всё же призываю вас на берег.
Придите, но не затевайте войн.
Я облачусь для мира. Буду петь,
Как повелел Творец нам всем:
Скале, и Дереву, и Мне -
Когда цинизм ещё не выжег всем кровавых клейм
На лбах, когда не знали вы,
Что ум ваш ограничен". -
Река так пела без конца...

Есть общее стремленье отозваться
На зов Скалы и пение Реки.
Согласны азиаты, бразильцы и евреи,
и африканцы, янки, гаитяне, сиу,
Католик, мусульманин, француз и грек,
Ирландец, пастор, шейх, имам, раввин,
Гей, натурал и проповедник,
И самый знатный, и бездомный.
Все слышат. Слышат также
Что Дерево всем шепчет.

И важен каждый звук любого из деревьев.
Всё человечество зовут к Реке: придти да выслушать...
Приди - присядь на берегу.

У всех нас пращуры - пришельцы.
Дошли сюда до мест, где мы живём.
Мы знаем имена своих племён:
Ты - сЕнека, апач да пАуни;
Ты и черОки, что со мною отдыхали,
До крови сбив все ноги;
Потом меня оставили служить
Другим искателям поживы,
Алкавшим золота.
Ты эскимос и турок, и араб,
Ты - швед, германец и шотландец.
Ты кру, ашАнти, йОруба, как те, что были пленены
Да проданы, чтоб жить в кошмаре,
И лишь молясь во снах.

И Ты укоренён здесь, как и я.
Ведь я - то Дерево, что посадили у Реки.
Отсюда не уйду.
Ведь я - Скала, Река и Дерево.
И я - Твоя. И Твой приезд оплачен.
Так подними своё лицо, как должен
В столь яркий день, наставший для тебя.
История, хотя и не легка,
Взывает к мужеству, должна быть прожита,
Без никаких замен и отступленья.

Так подними свой взор.
Другой дороги нет.
Пора творить
И двигаться к мечте.

Мужчины, жнщины и дети !
Дружнее все рукоплещите.
Пусть это выглядит как самый
Ваш искренний порыв. Ваяйте из него
Публичный образ собственного "Я".
Пускай ликуют все сердца.
Пусть каждый час несёт удачу,
Возможность новых начинаний.
Объдиняйтесь навсегда в решимости
Сковать навеки неснимаемым ярмом
Жестокость.

Пусть сдвинется вперёд наш горизонт,
дав больше площади для перемен.
Пускай всем хватит смелости смотреть
Кругом и вверх, чтоб видеть там меня,
Скалу, Реку и Дерево, и всю страну.
Пусть места для Мидасов станет меньше,
И не в ущерб для бедняков.
Пусть для Тебя откроется простор,
Пошире, чем в былые времена для Мастодонтов.

А если в пульсе наступающего дня
Ты, вдруг, не ошутишь возможности взглянуть
кругом и вверх, в глаза твоей сестры,
в лицо родного брата и всей твоей страны,
Скажи тогда лишь просто,
Очень просто,
С надеждою поздравь всех:
"С Добрым Утром !"

Maya Angelou - 1928-2014
On the Pulse of Morning

A Rock, A River, A Tree
Hosts to species long since departed,
Marked the mastodon,
The dinosaur, who left dried tokens
Of their sojourn here
On our planet floor,
Any broad alarm of their hastening doom
Is lost in the gloom of dust and ages.


But today, the Rock cries out to us, clearly, forcefully,
Come, you may stand upon my
Back and face your distant destiny,
But seek no haven in my shadow.
I will give you no hiding place down here.

You, created only a little lower than
The angels, have crouched too long in
The bruising darkness
Have lain too long
Face down in ignorance.
Your mouths spilling words

Armed for slaughter.
The Rock cries out to us today, you may stand upon me,
But do not hide your face.

Across the wall of the world,
A River sings a beautiful song. It says,
Come, rest here by my side.

Each of you, a bordered country,
Delicate and strangely made proud,
Yet thrusting perpetually under siege.
Your armed struggles for profit
Have left collars of waste upon
My shore, currents of debris upon my breast.
Yet today I call you to my riverside,
If you will study war no more. Come,
Clad in peace, and I will sing the songs
The Creator gave to me when I and the
Tree and the rock were one.
Before cynicism was a bloody sear across your
Brow and when you yet knew you still
Knew nothing.
The River sang and sings on.

There is a true yearning to respond to
The singing River and the wise Rock.
So say the Asian, the Hispanic, the Jew
The African, the Native American, the Sioux,
The Catholic, the Muslim, the French, the Greek
The Irish, the Rabbi, the Priest, the Sheik,
The Gay, the Straight, the Preacher,
The privileged, the homeless, the Teacher.
They hear. They all hear
The speaking of the Tree.

They hear the first and last of every Tree
Speak to humankind today. Come to me, here beside the River.
Plant yourself beside the River.

Each of you, descendant of some passed
On traveller, has been paid for.
You, who gave me my first name, you,
Pawnee, Apache, Seneca, you
Cherokee Nation, who rested with me, then
Forced on bloody feet,
Left me to the employment of
Other seekers—desperate for gain,
Starving for gold.
You, the Turk, the Arab, the Swede, the German, the Eskimo, the Scot,
You the Ashanti, the Yoruba, the Kru, bought,
Sold, stolen, arriving on the nightmare
Praying for a dream.
Here, root yourselves beside me.
I am that Tree planted by the River,
Which will not be moved.
I, the Rock, I the River, I the Tree
I am yours—your passages have been paid.
Lift up your faces, you have a piercing need
For this bright morning dawning for you.
History, despite its wrenching pain
Cannot be unlived, but if faced
With courage, need not be lived again.

Lift up your eyes upon
This day breaking for you.
Give birth again
To the dream.

Women, children, men,
Take it into the palms of your hands,
Mold it into the shape of your most
Private need. Sculpt it into
The image of your most public self.
Lift up your hearts
Each new hour holds new chances
For a new beginning.
Do not be wedded forever
To fear, yoked eternally
To brutishness.

The horizon leans forward,
Offering you space to place new steps of change.
Here, on the pulse of this fine day
You may have the courage
To look up and out and upon me, the
Rock, the River, the Tree, your country.
No less to Midas than the mendicant.
No less to you now than the mastodon then.

Here, on the pulse of this new day
You may have the grace to look up and out
And into your sister’s eyes, and into
Your brother’s face, your country
And say simply
Very simply
With hope—
Good morning.

Примечание
Майя Энджелоу - афроамериканка, Выдающаяся гражданка США, отмеченная высшими наградами своей страны. Она прожила довольно долгую жизнь, детство было трагическим, юность - тяжёлой. Работала в невысоких и унизительных должностях,
но благодаря природным данным, любви к знаниям и трудолюбию добилась успеха на
разных поприщах. Стала певицей и танцовщицей. Работала в оперной труппе, исполнявшей знаменитую оперу Гершвина "Порги и Бесс". С большим прилежанием развивала в себе писательский дар. Стала автором успешных автобиографических книг
и эссе. Выпустила несколько поэтических сборников. Кстати, многие её стихи были
переведены на русский язык. Принимала немалое участие в общественной и политической жизни своей страны, работала в других странах: в Египте, в Гане.
Владела несколькими языками. Была близкой сотрудницей борца за расовое равноправие Мартина Лютера Кинга и других видных лидеров. Широко известен факт,
что на инаугурации президента США Джона Кеннеди выступить с приветственными стихами было поручено поэту Роберту Фросту. Второй раз такая высокая честь, уже на инаугурации Билла Клинтона, была оказана Майе Энджелоу. Она выступила там 20 января 1993 года с чтением стихов "Оn the Pulse of Morning". - Это стихи без рифм
и без определённого размера, но тем не менее знаменательные.
Новым президентам хотелось, чтобы лучшие и популярные поэты украсили своими
приветствиями их вступление на высший пост в государсте. В смысл поэтичских речей
они, возможно, - и скорее всего - не особо вслушивались.

Бродяга

Бродяга

О нём писалась несусветная бодяга,
а парень был не глуп, затейлив и не прост,
не дармоед, не прощелыга, не прохвост,
и вовсе не плебей, кому годна сермяга.
Но в жизни шла за предрягой передряга.
Не пел над колыбелью Алконост.
Не бестревожен был его форпост,
и не амброзией его поила фляга.
Ахматова тогда пророчески сказала,
что самый рыжий изо всех её сирот,
отныне в славе всех поэтов превзойдёт,
и бенефиса краше в мире не бывало,
а представление, что было в этот раз,
вполне достойно исполненья на заказ.
1
Он оклеветан был по низменным причинам,
и стал не первым, взятым в жёсткий оборот.
Собрал все силы лизоблюдный тёмный сброд.
Страна привыкла к инквизиторским починам.
В великом славном государстве паутинном
всем Пастернакам полагался укорот,
а разношёрстный одураченный народ
вожди держали в послушании едином.
Родился парень пред войною в Ленинграде.
Когда потом на фронт ушёл его отец,
он прожил год в убийственной блокаде.
Лишь чудом был спасён, попав в Череповец...
А вырос - так пошла другая череда.
Всю жизнь брала в полон казённая среда.
2
Всю жизнь брала в полон казённая среда.
А он прилип душой, к большой литературе,
к великой питерской блистательной культуре.
Тянуло в светлый мир, в большие города.
Казалось, что в родном прописан навсегда,
Но стал бродягой, ошалев от школьной дури.
Бывало, тосковал от всякой тяжкой .хмури.
Писал стихи и не жалел на то труда.,
Не допускал бессмысленного вздора,
Пессимистичные и злые иногда ,
его стихи вполне заслуживали спора,
а он, стремясь туда, куда звала Звезда,
срывался в путь в далёкие просторы,
пока не дожил вдруг до злобного суда.
3
Пока не дожил вдруг до злобного суда.
Среда хмелела без ума  в порывах угожденья
вождям святого пролетарского ученья,
что всюду целый век кромсалось без стыда.
Оно служило как надёжная узда
любого для властей не нужного кипенья,
а совокупно и затравкой возмущенья -
коварный двигатель брести туда-сюда !
То был давящий тяготящий грубый пресс,
тогда служивший государству карантином
от всяких буйных возмутителей небес,
без устали стремящихся к вершинам.
Вот потому-то и затеян был процесс
над тем, кто после стал Почётным Гражданином.
4
Над тем, кто после стал Почётным Гражданином.
потешила свой нрав бессовестная мразь,
ему приписывали всяческую грязь.
Ей кстати был Указ, казавшийся трамплином,
удобным всякой нечисти звериной,
что с волчьей хитростью, под масками таясь,
себя представить доброй силой собралась.
Он под Указ не подходил по всем причинам.
Но применили - и нагрянула беда.
Каким бы ни был честным гражданином,
потом навряд ли увернёшься от вреда.
Враг знает цену всяческим личинам,
ему на пользу хоть какая ерунда.
И что ж ? Идёт правёж пред скопищем злочинным.
5
И что ж ? Идёт правёж пред скопищем злочинным.
Суд был в дебатах и в решеньях бестолков.
Не стали слушать настоящих знатоков
и дали волю всем глумящимся кретинам.
Поэт был выставлен избалованным сыном,
лентяем из гуляк, стиляг да игроков.
Театр был явно для безмозглых дураков,
и назидательным, и хитрым, и картинным.
А в парне был и у и честная отвага,
наследие его достойного отца,
фронтовика и патриота-храбреца,
из тех, что смело шли в боях на штурм Рейхстага.
И парень на суде, случишмся тогда,
Не дрогнул, что пред ним беспутная орда.
(5-1
Не дрогнул, что пред ним беспутная орда.
С отвагой всех других ахматовских друзей
презрел клветников, кусавших, кто борзей.
Душа его была спокойна и горда,
и не было тогда в нём страха ни следа.
Знал: звание "поэт" и звонче и дерзей,
чем всякая картечь и выстрелы фузей
и что в поэзии порой нужна бравада,
что звание "поэт" - и звонче и дерзей,
чем всякая картечь и выстрелы фузей,
что это - музыка взволнованных сердец,
симфония святых и самых верных истин
и громкий рупор тех, кто чист и бескорыстен,
что дорог для того, кто честен и не льстец.
Так юноша был прям, не струсивши тогда:
не дрогнул, что пред ним беспутная орда.)
6
Не дрогнул, что пред ним беспутная орда.
Когда его специалисты защищали,
тех не расслышали в набитом чернью зале.
Потом им мстили, как пришла их череда.
А Фрида Вигдорова, втиснувшись туда,
почти тайком, внесла в свои скрижали,
о чём и как там люди толковали,
дивясь, за что юнцу такая злая мзда.
В ход действа вникли и в Москве и в Монреале.
Чудовищный итог повсюду освещали.
Дивились сёла и большие города,
и ленинградцы и диковинные дали.
"Что за процесс ?" - повсюду восклицали,
увидев власть, что шлёт поэтов хоть куда.
7
Увидев власть, что шлёт поэтов хоть куда,
вздохнёшь, как вспомнится античная Эллада
и даже вспомнишь древний Рим не без досады.
Бывало, вся страна поэтами горда.
Так вот и там порой грозила им беда.
Учили певунов вести себя, как надо,
какие песни петь в пирушках и с эстрады.
Овидий сослан был поближе к царству льда.
Сурова каждая окрестная земля.
Везде казнили и за дело и без дела.
Расправы не сводились лишь к дубинам,
а на Руси весьма знакома всем петля,
и были кары, что полегче, чем расстрелы.
Закон умел служить чуть что нещадным дрыном.
8
Закон умел служить чуть что нещадным дрыном.
Так рыжего творца, чтоб сбить с него азарт,
сослали в ближний край без вилл и без мансард,
где климат был весьма неласков к апельсинам
и были вдалеке Венеция с Турином,
но кстати разузнал об узнике Монмартр,
где за него решил вступиться Жан-Поль Сартр,
что удивлён был правосудием звериным.
А он - всем ведомо - сердечник, неврастеник,
ворочал валуны, вёз брёвна с лесосек.
Трудился ловко - как рабочий человек,
и честно мастерил, притом не ради денег.
Был выше многих по уму да кругозору.
Вся жизнь его была как восхожденье в гору.
9
Вся жизнь его была как восхожденье в гору.
Наметив в жизни цель, он силы не жалел.
Хотя нелёгок был им избранный удел,
он не терял неукротимого задора.
Увидевши в судье невежду-прокурора,
ничуть не струсивши, насмешливо глядел,
хоть трезво понимал уже по ходу дел,
что не было надежд на мягкость приговора.
Подонки, всяких дознавателей мерзее,
судили вовсе не страдальца-ротозея, -
того, кому был дан божественный глагол.
И вдруг увидели, бессовесто глазея,
в нём гладиатора, борца из Колизея.
Он гордо смел плевать на всякий произвол.
10
Он гордо смел плевать на всякий произвол,
но преуспел сильней всего в своём лиризме.
В его поэзии, как в многогранной призме,
он душу в трудных испытаниях извёл,
таких, что нас в любви, как плотный частокол,
стесняя, мучают в нещадном пароксизме,
писал, как жизнь сложна в трагическом трюизме.
Никто ещё не пел, как этот наш щегол.
Но тяжко было плыть по жизни в злую пору.
Тогда печатали в журналах уйму вздору,
но трудно проходил в печать не только сам,
не легче было молодым его друзьям,
да чёрт накликал клеветническую свору.
Когда-то шёл, как арестант по коридору.
11
Когда-то шёл, как арестант по коридору.
Два раза шили преопасный коленкор.
Вслед был в газете лживый грозный оговор,
и приговор отштамповали очень скоро
да грязной клеветой облили для позора,
как тунеядца, будто он гнусней, чем вор.
Опять раздвинули завесу плотных штор -
и вольный мир взглянул на ту умору.
Поэт не сдался - знал, что он переборол.
Его вся честная Россия защищала,
до лучших глас ума и совести дошёл,
хотя всех смельчаков-героев было мало,
поэт свободу после всё-таки обрёл
И видел впереди сияющий престол.
12
Он видел впереди сияющий престол.
Увы ! - Не дома, где Синявский с Даниэлем
прибавились потом к другим расстрельным целям.
Упрямец дома от надзора не ушёл
и полной творческой свободы не обрёл.
Не потакая слишком рьяным менестрелям,
Госаппарат решал: смирим и перемелем !
Кому не нравится топтать родной подзол,
кто проповедовал совсем не наши цели,
хоть и не всем понять, что он такое плёл.
Знать, мать с отцом уже совсем поднадоели,
Отправим танцевать заморский рок-энд-ролл
да с грустью вспоминать заснеженные ели...-
И вот на высший пик он зА морем взошёл.
13
И вот на высший пик он зА морем взошёл.
Спустя немного лет был изгнан и свободен.
И первым обогрел его на воле Оден,
достойнейший поэт, клеймивший произвол.
Бродяга доказал, что пусть он нищ и гол,
но смелый дух его и впрямь на что-то годен.
Был горд, что он не стал обласкан или моден,
у тех, кто гнал его, как пёсика, под стол.
Покинул с горечью Онегу и Печору,
Неву и Мойку, и Фонтанку, и Оку.
Не видя более родительского взора,
в мечтах о Родине не мог избыть тоску
по каждому её болотцу и леску.
В чужих краях пришлось искать опору.
14
В чужих краях пришлоь искать опору.
Пришлось использовать не только свой язык,
единственный родной, к которому привык,
к его блистательным поэтам и к фольклору.
Так приобщился и к чужому разговору,
вникал в премудрость сотен новых книг,
хоть прибыл за моря не так как ученик,
а как герой в сопротивлении террору.
Блистал, в себе талант профессора нашёл
по лишь ему доступным сложным дисциплинам.
На деле был сродни духовным исполинам.
Над пламенным челом зажёгся ореол.
Он славу Бунина с Набоковым обрёл,
хоть оклеветан был по низменным причинам.
15
Он оклеветан был по низменным причинам.
Всю жизнь брала в полон казённая среда,
пока не дожил вдруг до злобного суда
над тем, кто после стал Почётным Гражданином.
И что ж ? Идёт правёж пред скопищем злочинным.
Не дрогнул, что пред ним беспутная орда,
увидев власть, что шлёт поэтов хоть куда.
Закон умел служить чуть что нещадным дрыном.
Вся жизнь его была, как восхожденье в гору.
Он гордо смог плевать на всякий произвол.
Когда-то шёл, как арестант по коридору,
Но видел впереди сияющий престол.
И вот на высший пик он зА морем взошёл:
В чужих краях пришлось искать себе опору.








Ката Поллит Престарелые соседи

Ката Поллитт Престарелые соседи

Погода изменилась, и старики-соседи выползают
из тесных комнат, чтоб взглянуть на солнце -
вдруг с удивленьем видят, что расстались с ещё одной зимой.
Все побледнели дома в духоте, да сморщились как старые коренья.
Супруги Тоцци на дворе взялись за обновленье маленькой Сицилии,
да в ней розария с купелью для пичужек Приснодевы.
У них на воздухе растёт алоэ, одно такое на весь Манхэттен.
Судьба - обычная для многих иммигрантов.
Красавцы-дети превратились в иностранцев,
хотя родители совсем не этого хотели -
любили без ума ракушки своего Палермо.
Руками, что измазаны землёй, по-стариковски,
всё шлют приветы Стэнли. В Торговом флоте
он, благодаря татуировкам, был истым королём.
И вот он за угол идёт с лохматым колли.
Тому едва ли есть три года, но он придерживает шаг,
сочувствуя артритному кормильцу.
Для молодых привычен поиск смысла жизни,
но не для мисс Самсонович, которая уж целый час,
неспешно сходит вниз по тротуару,
и ходунки из алюминия
то приподнимет, то поставит осторожно.
так пауки, бывает, проверяют паутину.
Весною, в дни, как этот, я подолгу
стою под старою глицинией корявой.
Через одну неделю с висящх веток
посыплется пурпурный ливень её цветов.
Мне верится, что всё, что есть на свете,
и все события нас не случайно привели
к единственной реальной нашей жизни.
Всё нынче здесь: проспекты золотые, висячие сады -
на этих треснувших ступеньках,
среди герани и пожарных лестниц,
где прозябают все бродяги-чужаки,
сыскавши место, где пригрело солнце.

Katha Pollitt The Old Neighbors

The weather's turned, and the old neighbors creep out
from their crammed rooms to blink in the sun, as if
surprised to find they've lived through another winter.
Though steam heat's left them pale and shrunken
like old root vegetables,
Mr. and Mrs. Tozzi are already
hard at work on their front-yard mini-Sicily:
a Virgin Mary birdbath, a thicket of roses,
and the only outdoor aloes in Manhattan.
It's the old immigrant story,
the beautiful babies
grown up into foreigners. Nothing's
turned out the way they planned
as sweethearts in the sinks of Palermo. Still,
each waves a dirt-caked hand
in geriatric fellowship with Stanley,
the former tattoo king of the Merchant Marine,
turning the corner with his shaggy collie,
who's hardly three but trots
arthritically in sympathy. It's only
the young who ask if life's worth living,
not Mrs. Sansanowitz, who for the last hour
has been inching her way down the sidewalk,
lifting and placing
her new aluminum walker as carefully
as a spider testing its web. On days like these,
I stand for a long time
under the wild gnarled root of the ancient wisteria,
dry twigs that in a week
will manage a feeble shower of purple blossom,
and I believe it: this is all there is,
all history's brought us here to our only life
to find, if anywhere,
our hanging gardens and our street of gold:
cracked stoops, geraniums, fire escapes, these old
stragglers basking in their bit of sun.

Ката Поллитт Пятое ноября. Риверсайд-Драйв.

Пугает небо. Гинкго пожелтел, как в лихорадке.
А я весь день гуляю. Хотя уже ноябрь,-
все эркерные окна на Вест-Энде - глядят на буйный свет.
Проспект и парк им налиты, как чаши, до краёв.
И вижу: на реке трепещет
листочком на ветру лихая парусная шлюпка.

Вид - как картина восемнадцатого века:
спокойнейший закат сияющего солнца -
он греет мраморные портики старинных зданий.
Вдоль круглых павильонов идёт старик.
Он - в черном - вроде призрака Вольтера.
Плащ бьётся на ветру, как крылья.
Ходок гуляет с задумкою и смыслом:
"Где чистый воздух - там яснее разум".
Ах, если бы он мог идти быстрей !
На смену Солнцу тьма ворвалась, как полчище ворон.

Katha Pollit  November Fifth, Riverside Drive

The sky a shock, the ginkgoes yellow fever,
I wear the day out walking. November, and still
light stuns the big bay windows on West End
Avenue, the park brims over with light like a bowl
and on the river
a sailboat quivers like a white leaf in the wind.

How like an eighteenth-century painting, this
year 's decorous decline: the sun
still warms the aging marble porticos
and scrolled pavilions past which an old man,
black-coated apparition of Voltaire,
flaps on his constitutional. "Clear air,
clear mind" -as if he could outpace
darkness scything home like a flock of crows.

Примечание.
Риверсайд-драйв - магистраль в западной прибрежной зоне Манхэттена. Район престижной застройки с интересной архитектурой и многими памятниками.

Kата Поллитт Ночное метро

Здесь после смены медсестра из психбольницы
вздремнула возле стойки, и пара очень нежных ног
чернеет сквозь прозрачные больничные чулки.
Два паренька из Порто Рико, взлянув, завлечены.
Они тут после трудного свиданья на Таймс-сквер.
Здесь девушка с зеленой шевелюрой. Поодаль от неё
хасид из фотомагазина, бормочущий, взяв книжку,
свои молитвы собственному Богу. Он бережётся,
чтоб никакая дама к нему не прикоснулась,
хотя бы платьем, с намереньем, не то случайно.
Мальчишка ёрзает на месте, чтоб выглянуть в окно.
А там сигнальные огни, как будто то глаза драконов.
Его мамаша курит, и каждая её короткая затяжка
ни ей, ни людям никакого добра не принесёт.

Как тут не вспомнить Ксеркса: оглядывал свои войска
и плакал, подумав, что из многих тысяч его солдат
в доспехах с копьями, блестящими на солнце,
спустя сто лет уже не станет никого.

О всё, что славится сейчас, о реки,
что рады отражениям луны, и облака,
что проплвают над луной !

Katha Pollit Night Subway

The nurse coming off her shift at the psychiatric ward
nodded over the Post, her surprisingly delicate legs
shining darkly through the white hospital stockings,
and the Puerto Rican teens, nuzzling, excited
after heavy dates in Times Square, the girl with green hair,
the Hasid from the camera store, who mumbles
over his prayer book the nameless name of God,
sitting separate, careful no woman should touch him,
even her coat, even by accident,
the boy who squirms on his seat to look out the window
where signal lights wink and flash like the eyes of dragons
while his mother smokes, each short, furious drag
meaning Mens no good they tell you anything –

How not think of Xerxes, how he reviewed his troops
and wept to think that of all those thousands of men
in their brilliant armour, their spearpoints bright in the sun,
not one would be alive in a hundred years?

O sleepers above us, river
rejoicing in the moon, and the clouds passing over the moon.


Ката Поллит Альцест и др.

Ката Поллитт Альцест

Когда, измучась, воротилась вспять,
худая - силы погорели все дотла -
так слуги, чаю дав, её послали спать:
"Усни !" - и не спросили, где была.
Так где ж ? - То на крушение похоже:
к избраннику явилась как невеста,
а тот, страшась, опешивши до дрожи,
застрял в пути до ложа - и ни с места. -
К чему упрёки за непонятую страсть,
за вдруг загашенное искреннее пламя,
что охватило всё девичье существо ?
Но юной грации не следует пропасть.
Год минул, видела себя в зеркальной раме:
одно своё лицо, и лишних - никого !

Katha Pollitt Alcestis

When she came back thing went on much as before.
The servants immediately said she'd grown too thin,
brewed tea and put her to bed and closed the door -
"Sleep now !" Nobody asked her where she'd been.
Where had she been ? What had that long fall meant
from which she'd startled, stunned ? Love was a dream.
But when she saw him puzzled, hesitant
approach her bed, what use was it to tell him
he had not moved her but her own sheer longing
to break, break open, flame with love's own flame ?
She never spoke. She lived on, a spent thing.
for year. And no one saw, such was her grace,
how when she walked no shadow stalked the room
and in the mirror no face met her face.

Примечание.
Имя героя этого сонета поидимому заимствовано из комедии Мольера "Мизантроп".
В характере грибоедовского Чацкого тоже находят черты близкие этому французскому
персонажу. Однако возможно и другое объяснение имени Alcestis. В древнегреческой
мифологии это имя жены царя Адмета (Алкестис, Алкестида). Когда Адмет был при смерти, Алкестис вызвалась уйти в подземное царство вместо мужа. Впрочем не погибла: не то была отпущена оттуда Персефоной, не то выведена Гераклом. Ей была
посвящена пьеса Эврипида, оперная музыка Глюка и Генделя, оперное либретто Сумарокова, стихи Райнера Мария Рильке и не только.

Ката Поллитт Баклажан

Сигнал, что суда подают в тумане, -
таким представляется нам баклажан
на крашеной жёлтой кухне.
Он - будто задумчивый бас,
напыщенный оперный стон
невезучего принца,
который в унынье теряет престиж
перед крестьянкой толпой,
не то это гибнет Борис,
возглашая: "Я всё ещё Царь !"

Katha Pollitt Eggplant

Like dark foghorn in the yellow kitchen
we imagine the eggplant's
melancholy bass
proclaming its pompous, operatic sorrows
a prince down on his luck
preserving among peasants
an air of dignified, impenetrable gloom
or Boris dying,
booming, I still am Tsar.

Kaта Поллитт Amor Fati
(Пристрастный поиск судьбы).

Куда бы я ни посмотрела, я вижу там свою судьбу,
в метро, среди камней.
На остановках, где толпятся люди под дождём.
В моём бокале, в облаках.

В прогулках - это лист платана.
В конторе - непригодный карандаш.
Судьба упорно смотрит на меня в витрине
стклянными глазами попугая.

Судьба - случайный текст и гривенник в горсти,
и даже выбор улицы, с утра в обычной спешке.
Судьба - пальто среди других пальто.
Судьба - тот поезд, что не будет долго ждать.

Судьба - блокнот, где распланированы встречи.
Вот позову тебя - ты обернёшься, а, может быть,
исчезнешь за углом, оставив только запах оранжада,
да табака, да сумерек, да снега.

Katha Pollitt Amor Fati

Everywhere I look I see my fate.
In the subway. In a stone.
On the curb where people wait for the bus in the rain.
In a cloud. In a glass of wine.

When I go for a walk in the park it's a sycamore leaf.
At the office, a dull pencil.
In the window of Woolworth's my fate looks back at me
through the shrewd eyes of a dusty parakeet.

Scrap of newspaper, dime in a handful of change,
down what busy street do you hurry this morning,
an overcoat among overcoats,

with a train to catch, a datebook full of appointments?
If I called you by my name would you turn around
or vanish round the corner,
leaving a faint odor of orange-flower water,
tobacco, twilight, snow?

Теннисон Атака Тяжёлой Бригады

Теннисон Атака Тяжёлой Бригады

I
Атака доблестных трёхсот драгун
навстречу армиям Липранди и Рыжова,
исполненных задора боевого
и помнящих взбодривший их канун.
Вот Скарлетт, обстановку взвесив сразу,
увидев турок, хлынувших назад,
полки расставил, вопреки приказу,
в один надёжный и готовый к бою ряд.
Когда он приказал, труба дала сигнал,
так двинулись бойцы, взыскуя славы,
и впереди с клинком отважный генерал -
как вождь и вдохновитель грозной лавы.

II
Под зов трубы - галоп, горячее сраженье.
Где тысячи врагов стоят на возвышенье
и конники везде, вблизи и в отдаленье,
где не спасёшься, как зажмут в клещи.
Стоят суровые противники, все в сером.
Держись, драгун, скачи, не трепещи !
Кто похрабрее вдохновляет всех примером.
Вот трое англичан, умножив свой напор,
прорвали тесноту сомкнутого заслона,
пробили для себя сквозь свалку коридор,
да так, что в панике сломалась оборона.
Упорные бойцы, надёжые отряды:
три сотни конников, тяжёлая бригада.

III
Вскипала злость нечеловечья.
Казалось молнии всё жгли
под сотрясение земли,
Казалось сыплет град картечью.
Рвались сквозь русские полки.
Неслись туда, потом обратно,
ускорив темп невероятно,
чужому нраву вопреки.
Учились драться чужаки.
Копили опыт новобранцы.
Вращались отрые клинки,
сверкая светлым блеском глянца.
Сражались храбрые ирландцы.
Следя за битвой, знатоки,
пристав к войскам для наблюденья,
смотрели в полном изумленье
на то, как красные мундиры
в творящемся вокруг раздоре,
как капли крови в сером море,
готовы в нём растаять сиро.
Неужто с ней проститься надо,
и пропадёт Тяжёлая Бригада ?

IV
Так что ж ? Погибли все в сраженье ?
И не осталось никого ?
Неверное предположенье !
Британцев ожидало торжество.
Не убоявшись самой грозной силы,
пробились в гуще царских орд.
И каждый мчался гордым, будто Лорд.
Британская отвага победила.
Противник был могучим, как скала
и храбро бился в честной драке,
но справились британские рубаки
и выбили упрямцев из седла.
Без счёта сыпались удары вслед ударам,
Любой дивил, любой ошеломлял.
Урон полученный в сраженье был немалым.
Успех в сражении получен быд недаром.
Отбиться было для противника невмочь.
Он дрогнул, мощь его, расстроившись, остыла.
Вся армия поспешно отсупила:
По склону вверх, по склону вверх - и прочь.

V
Слава каждому и всем, рисковавшим в той браваде.
Слава каждому драгуну, бывшему в такой Бригаде !


 
Alfred Lord Tennyson
The Charge Of The Heavy Brigade At Balaclava

I
The charge of the gallant three hundred, the Heavy
Brigade
Down the hill, down the hill, thousands of Russians,
Thousands of horsemen, drew to the valley ? and
stayed;
For Scarlett and Scarlett's three hundred were riding by
When the points of the Russian lances arose in the sky;
And he called ?Left wheel into line!? and they wheeled
and obeyed.
Then he looked at the host that had halted he knew
not why,
And he turned half round and he bad his trumpeter
sound
To the charge, and he rode on ahead, as he waved
his blade
To the gallant three hundred those glory will never
fade
Follow, and up the hill, up the hill, up the hill,
Followed the Heavy Brigade.

II
The trumpet, the gallop, the charge, and the might
of the fight!
Thousands of horsemen had gathered there on the
height,
With a wing pushed out to the left, and a wing to the
right,
And who shall escape if they close? but he dashed up
alone
Through the great gray slope of men,
Swayed his sabre, and held his own
Like an Englishman there and then;
All in a moment followed with force
Three that were next in their fiery course,
Fought for their lives in the narrow gap they had made.
Four amid thousands! and up the hill, up the hill,
Galloped the gallant three hundred, the Heavy Brigade.

III
Fell like a cannon-shot,
Burst like a thunderbolt,
Crashed like a hurricane .
Broke through the mass from below,
Drove through the midst of the foe,
Plunged up and down, to and fro
Rode flashing blow upon blow,
Brave Inniskillens and Greys
Whirling their sabres in circles of light!
And some of us, all in amaze,
Who were held for a while from the fight,
And were only standing at gaze,
When the dark-muffled Russian crowd
Folded its wings from the left and the right,
And rolled them around like a cloud,?
O mad for the charge and the battle were we,
When our own good redcoats sank from sight,
Like drops of blood in a dark-gray sea,
And we turned to each other, whispering, whispering,
all dismayed,
Lost are the gallant three hundred of Scarlett's
Brigade!?

IV
Lost one and all? were the words
Muttered in our dismay;
But they rode like Victors and Lords
Through the forest of lances and swords
In the heart of the Russian hordes,
They rode or they stood at bay?
Struck with the sword-hand and slew,
Down with the bridle-hand drew
The foe from the saddle and threw
Underfoot there in the fray?
Ranged like a storm or stood like a rock
In the wave of a stormy day;
Till suddenly shock upon shock
Staggered the mass from without,
Drove it in wild disarray,
For our men gallopt up with a cheer and a shout,
And the foeman surged, and wavered, and reeled
Up the hill, up the hill, up the hill, out of the field,
And over the brow and away.

V
Glory to each and to all, and the charge that they made!
Glory to all the three hundred, and to all the Brigade!

Примечание.
Опубликован не перевод, а скорее приблизительный пересказ. Опубликован в надежде,
что найдутся другие переводчики, способные выполнить эту задачу лучше и точнее.
В середине XIX-го века русский император Николай I умудрился, благодаря своей
неосторожной внешней политике, вызвать коллективный отпор со стороны ряда других
государств. В военную коалицию против него вступили Британская Империя, Франция,
Турция и Сардиния. Наступила Крымская война. Британскому поэту Альфреду Теннисону
пришла в голову идея прославить храбрую в битвах английскую конницу. В одной из
битв лёгкая кавалерийская бригада англичан потерпела большой урон. Российские
переводчики неодноократно перевели стихи, посвящённые тяжёлому опыту той бригады.
Второе стихотворение Теннисона, посвящённое той же войне, рассказывает о следующем сражении, где английские драгуны показали себя отличными рубаками и можно сказать, что они победили. Переводов этого второго стихотворения мне отыскать не удалось. Здесь сделана попытка заполнить этот пробел. ВК


Ката Поллит "Plague Poem"

Ката Поллитт "Plague Poem" -
"Стихи на памятной доске"

Должно быть, лучше всем нам разойтись,
убравши лозунги, вождей, шары, да не кричать;

не пялиться ночами на экран за пивом и закуской,
чтоб после тайно восторгаться в туалетах.

Ведь можно просто, не шумя, уйти,
и не вперяться слишком
в немые призраки своих отцов,
идущих сквозь туман в бренчащем снаряженье,
твердя о правом деле и светлой цели.
Дельфины с лебедями не сдержат наш порыв.

Поэт обязан славить мир.
Да будет в том ему удача !
Я больше не слежу за новостями.

Когда мы все уйдём, возможно,
мифологические звери:
драконы и грифоны, да дивный одинокий феникс,
из всех укрытий выйдя,
вольготно лягут на пустых скамейках

в зелёном парке, что вволнованно мерцает
вокруг, перед моим окном.

Katha Pollitt "Plague Poem"

Perhaps it is best that we go away now
bundle up our tyrants, lies and balloons, our screams,

long nights in front of TV with a beer and takeout,
furtive ecstasies in hotel closets.

We could just leave quietly
ignoring
the ghosts of our fathers
striding through the mists in their clanking armor,
babbling about justice and the glorious future.
The swans and dolphins will not try to restrain us.

A poet should praise the world.
Good luck with that!
I’ve stopped following the news.

Perhaps when we are gone
The mythological animals—
dragons and griffins, the beautiful lonely phoenix—
will come out of hiding
and loll on the empty benches

in the park that shimmers feverishly
below my window.


Ката Поллитт Пигмалион


Он много лет спустя мог даже прослезиться,

припомнив случай, что казался сущим дивом.

В тенистой студии, где веял лёгкий ветерок,

чуть шевелились тонкие завесы законченных недавно

его полотен ("Икар в Полёте", "Дремлющий Кентавр",

и "Нимфы, Досаждающие Пану").

Но тишина казалась слишком неподвижной,

и ощущалось, что вот-вот начнётся оживленье.
 
И будто вдруг затрепетали мотыльки.

Художник видит розовеющую грудь

И веки, что стараются раскрыться

Над парою невероятных глаз и ровным носом.

То было, как на сцене, но и не больше и не меньше,

чем для художника явленье заветнейшей мечты,

когда та с пьедестала, вдруг ступит в бренный мир...

И будто радуги переливались ! Но при этом

казалось,- что-то вышло неудачно: она была прекрасной,

такою, как ему мечталось, но не больше.

Он знал в ней каждый ноготь, каждый палец и ресницу,

но не увидел незнакомой и желанной новизны.

Она его всецело обожала, он чувствовал блаженство,

Он вслушивался в речи и восхищался смехом,

но ощутил невыразимую усталость.

Пигмалион мечтал о неизвестном, ждал сюрприза,

но, оказалось, знал он даже каждый сон подруги.

Хотел сыскать в ней неразгаданную тайну,

искал в очах, похожих на цветы, запрятанную боль,

а, может быть, ему неведомую радость. - Не находил.

Пигмалион не мог сказать наверняка, не повезёт ли дальше ?

Не знал:  не станет ли со временем таким его созданье,

как нестареющие дамы у колодца - такою же скулящею каргой,

хитрющей, скрытной и непредсказуемой, как жизнь ?


Katha Pollitt Pygmalion


Even years later he would be moved to tears

remembering what had in fact been quite a scene:

in the twilit studio, a blue breeze stirs

the suddenly huge and ghostlike dropcloths strewn

about his latest (“Nymphs Persuing Pan,”

“The Dreaming Centaur,” “Icarus in Flight”).

The silence seems somehow too still. And then,

he senses something quickening in the night

like white moths trembling. she was trembling!

Dazed, he sees her cold breasts flush to rose

and pallid, empty eyelids struggling, lifting

above two impossible eyes and a perfect nose.

That had been drama, and yet nothing more

than any artist dreams: to see his dream

step off a pedestal into the world

still shimmering with rainbows. All the same,

something was not quite right. That she was just so

lovely as he’d made her, but no more,

if no less? Every fingernail, each toe,

each eyelash he had seen somehow before

and though she adored him, after the first bliss

he’d watch her talking, laughing, and feel rise

only an inexpressible weariness.

Pygmalion positively ached for a surprise.

If she’d only have a dream he couldn’t explain!

Or if just once he’d sense some secret hid

behind those candid, flowerlike eyes, some pain

or joy beyond his reach. He never did.

Pygmalion shook his head: You never can tell.

With any luck, age would transform his wife

to one of those ageless cornes at the village well:

mysterious, sly, incalculable as life.

Ката Поллитт Иов

Ката Поллитт  Иов

Ужасней, чем язвы и чирьи,
чем жуткие мухи и гноище,
звучали толки: "Подумай !
Должно быть, ты согрешил.
Ведь всё, что вокруг происходит,
имеет на то причину".

Что раньше имел - верблюды и дети - пропали в вихре,
но он понимал, что обязан смолчать.

Когда ж его кожа вновь розовой стала, как у дитя,
и снова ягнята заполнили прежде выжженный луг,
так люди узрели, что выглядеть стал благородней,
богаче оделся: смотрите ! -
Захлопнется дверь - пред тобою две новых открыты.

Никто не стрмился услышать
ни о дожде, ни о его отце,
ни о глубинах, где плавает левиафан
на чёрной границе мира,
под голубым и холодным светом Плеяд.

Новые - семь сыновей - были сильны.
Не задавали тяжёлых вопросов.
Новые дочери были - все три - ясноглазы,
Все со стеклянным зелёным взглядом.

Katha Pollitt Job

Worse than the boils and sores
and the stench and the terrible flies
was the nattering: Think.
You must have done something.
Things happen for a reason.
What goes around.

His life swept off in a whirlwind of camels and children!
Still, he knew enough to shut up
when his skin cleared pink as a baby’s
and overnight lambs blanketed the burnt fields.
People even said he looked taller
in his fine new robes: You see?
When one door closes, two doors open.

Nobody wanted to hear
about the rain or its father
or leviathan slicing the deeps
at the black edge of the world
under the cold blue light of the Pleiades.

The new sons were strong and didn’t ask difficult questions,
the new daughters beautiful, with glass-green eyes.

Примечание
Иов - праведник, библейский патриарх. Его история рассказывается в особой библейской книге Иова. Этой книге и её смысле уделили особое внимание философы
Кьеркегор, Лев Шестов, Бердяев. У мусульман Иов известен под именем Айюб и
почитается, как и у христиан.


Ката Поллит Старуха

"Из тех, кто звал меня когда-то Пенелопой. нет больше никого" -
взгрустнула старая графиня, услышав весть, что умер
последний из оставшихся друг с детства. Она сидела долго

на сквозняке в открытом ветру холле, в раздумьях: "Вот и всё !
Нет больше никого, помимо приживалок да лакеев.
Зачем же продолжать ? Кончина стала мне казаться дружелюбней,
раз все друзья теперь уж там, а тут теперь всё дни всё больше

становятся похожи на сплошь задымленные вечеринки,
где музыка лишь ранит слух, а незнакомцы набиваются в друзья,
пока ты не мигнёшь, не улыбнёшься и не замкнёшься вовсе,
уставясь в свой бокал, не то взяв книгу с полки.

Но вот закрой глаза хоть на минуту - и что же ?
Те, с кем вы прибыли, окажется, - исчезли,
а прочие в углах все заняты престранною вознёй.
Неудивительно, тогда посмотришь на часы

и скажешь, как бы никому особо, извиняясь:
"Надеюсь, что не будет возражений, пожалуй я уйду домой".

Old

No one left to call me Penelope,
mourned the old countess, on being informed of the death
of her last childhood friend. Did she sit long

in the drafty hall, thinking, That’s it then,
nobody left but hangers-on and flunkeys,
why go on? Death can’t help but look friendly
when all your friends live there, while more and more

each day’s like a smoky party
where the music hurts and strangers insist that they know you
till you blink and smile and fade into the wall
and stare at your drink and take a book off the shelf

and close your eyes for a minute and suddenly
everyone you came in with has gone
and people are doing strange things in the corners.
No wonder you look at your watch

and say to no one in particular
If you don’t mind, I think I’ll go home now.

Ката Поллитт  Безмолвное письмо

В нём не прочтёшь
о внутренних сомненьях,
о гневе, лжи и крахе,
о колебаниях и спорах.

В нём извиванье
скрюченного червяка,
скорей в приятной дрожи,
но не в корчах.

В нём острота из ниоткуда:
творенье на досуге
в ночной голубизне
девичьей спальни.

Обкусан кончик у пера.
Девица смотрит бумагу
в раздумье, как ей написать,
чтоб то, что пишет,

осталось на листке.


Katha Pollitt Silent letter

It’s what you don’t hear
that says struggle
as in wrath and wrack
and wrong and wrench and wrangle.

The noiseless wriggle
of a hooked worm
might be a shiver of pleasure
not a slow writhing

on a scythe from nowhere.
So too the seeming leisure
of a girl alone in her blue
bedroom late at night

who stares at the bitten
end of her pen
and wonders how to write
so that what she writes

stays written.

 


Ката Поллитт Маленькие утешения

Ката Поллитт  Маленькие утешения


Пьёшь кофе, куришь сигарету в чистом баре,
форзиция пылает будто спичка в час грозы,
под небом, пьяным от озона.

Бельё, прохладное и свежее, что вновь сложили
в лавандовый комод, - но поздно, чтоб снова найти
отраду в повседневных заботах об уюте,

о красоте, покое, обновленье. И поздно размышлять,
что всем милее счастье, чем страданья
да омрачать других. Ведь недалёк конец.

Но О ! Перед концом - как воробьи летят
к укрытыму гнёздовью под купол вяза ближе к ночи.
И пусть последний транспорт привезёт

любимую к любимому, и пусть изнемождёенный пёс,
свернув за угол, каким то чудом, внезапно вскачь
знакомой улицей помчится к дому.

Katha Pollitt Small Comfort

Coffee and cigarettes in clean cafe,
forsythia lit like a dump match against
a thundery sky drunk on its own ozon,

the laundry cool and crisp and folded away
again in the lavender closet - too late to find
comfort enough in such small daily moments

of beauty, renewal, calm, too late to imagine
people would rather be happy than suffering
and inflicten suffering we're near the end,

but O before the end, as the sparrows wing
each night to to their secret nests in the elm's green dome
O let the last bus bring

love to lover, let the starvelling
dog turn the corner and lope suddenly
miraculously, down its own street, home.

Monday, January 13, 2003

Ката Поллитт  Две кошки

Быть кошкой предпочтительней, чем человеком,
Причина - не в кошачьей красоте и грации,
ведь красота не умножает их самодовольства,
а грация - не больше, чем манера этих кошек

без суеты менять свое местечко на другое.
Но важно то, что кошки видят всё, что рядом адекватно,
и блюдце с молоком не посчитают за признанье в страсти,
а место на коленях у хозяйки

за постоянный адрес. Смотря на пару кошек не веранде,
вы можете подумать, что это двое флорентийских браво,
что, шуря глазки, ждут, когда противник потеряет осторожность,
и вслед вонзят кинжал.

Иной раз обе, как давняя супружеская пара, они почти
не замечают дружка дружки, вполне собой довольны,
деля один диван, все новости, какао.
Как знать, верны ли эти наблюденья ?

Две кошки вместе скорей напоминают незнакомцев,
что выброшены разными штормами на один безлюдный остров.
И там обеим удаётся лишь для себя хранить,
хоть нет уединенья, шоколад,

свои полезные домашние вещицы, чтиво,
непотревоженный покой, и не появится охоты
рассказывать подружке сны, сюжеты старых фильмов,
при том они и не напишут вместе сборник

рецептов угощений из кокосов. Где б мы отчаянье
порвали всё рубахи на белые сигнальные флажки
и непристойно танцевали б напоказ
в надежде, что увидят и помогут,

там кошки сели бы, как стоики, в раздумье
о вероятных шансах на бессмертие души,
и кек бы говоря: "Придёт корабль, и нас спасут !
А если нет, то нет".

Кatha Pollitt Two Cats

It's better to be a cat than to be a human.
Not because of their much-noted grace and beauty—
their beauty wins them no added pleasure, grace is
only a cat's way

of getting without fuss from one place to another—
but because they see things as they are. Cats never mistake a
saucer of milk for a declaration of passion
or the crook of your knees for

a permanent address. Observing two cats on a sunporch,
you might think of them as a pair of Florentine bravoes
awaiting through slitted eyes the least lapse of attention—
then slash! the stiletto

or alternately as a long-married couple, who hardly
notice each other but find it somehow a comfort
sharing the couch, the evening news, the cocoa.
Both these ideas

are wrong. Two cats together are like two strangers
cast up by different storms on the same desert island
who manage to guard, despite the utter absence
of privacy, chocolate,

useful domestic articles, reading material,
their separate solitudes. They would not dream of
telling each other their dreams, or the plots of old movies,
or inventing a bookful

of coconut recipes. Where we would long ago have
frantically shredded our underwear into signal
flags and be dancing obscenely about on the shore in
a desperate frenzy,

they merely shift on their haunches, calm as two stoics
weighing the probable odds of the soul's immortality,
as if to say, if a ship should happen along we'll
be rescued. If not, not.

"Two Cats" by Katha Pollitt, from The Mind-Body Problem. © Random House, 2009.

Теренс Хейс Carpa Aegagrus Hircus*


Tерренс Хейс Carpa Aegagrus Hircus*

У нас - на диво людям - городской козёл
бродил всегда за продавцом цветов, -
потом заметны стали груды лепестков
на всех дорогах, где ходил торговец.

Все козы с давних пор ценились из-за мяса,
что было любо даже для гурманов,
а кожа, кости, жилы коз сгодились мастерам
оружия и музыкальных инструментов.

Годятся в пищу ноги и кишки,
любые внутренности коз, а кашемир
умело ткётся из подшёрстка-пуха
да из волос с подбрюшия особых горных коз.

Из одомашенных людьми животных
коза - среди старейших, самых первых.
В языческих священных ритуалах
варили коз в горячих ямах с лавой под вулканом.

А наш козёл бывал на всех похоронах,
и бубенцы на нём бренчали всякий раз
вблизи домишек, где рождались дети.
Он был без имени, так назывался всеми так и сяк.

Мы, дети, нарекли ту животину
"Козлом с Рогами Изобилия" - как в сказке.
Украсили его венками из цветов и фруктов...
Бог Дионис жил в детстве в облике козла.

Тот был у Зевса под опекой и сходил с ума,
когда его вдруг обратили в человека.
Зрачки у коз плоски и выгдядят, как щёлки.
Козлы охотней расположены бодаться, чем бараны.

И наш козёл, где б ни был, оставлял цветы,
хотя б его кормили мясом со стола,
хотя бы дал мясник, хотя бы сам он съел сурка,
прогнавши канюка с обочины дороги.

О канюках: прислушаешься к этой птице -
и ошарашит всех её тоскливый крик.
А вот обычная коза прекрасно всем известна
своею ловкостью в опаснейших местах.

Копыта их - как будто туфли балерин,
пригодны даже, чтобы лазать на деревья.
Пасутся козы, не мешая дружка дружке,
а овцы чаще все толкутся тесной кучей.

У коз нет страха перед реками, морями и дождями.
Они в прекрасных отношениях с людьми:
не хуже, чем собаки или кони. Дед деда
как-то раз, когда ещё был жив, сказал:

"Явлюсь сюда опять и съем козу,
что на твоей могиле вздумает пастись".
Родившись, ты косишься на врача, что был при родах.
Быть может матери твоей чудесно помогло

лишь козье молоко, что поднесла ей акушерка.
А я пришёл с цветами, с бубенцами, и с блеяньем козла.
И ты заговорил немедля, как козёл...
Мне просто жаль, что я всегда их плохо слушал.


Terrance Heyes Carpa Aegagrus Hircus*

No one knew the reason the town goat
followed the flower vender around town
until someone found piles of damp petals
along the routes the flower vender took.

All the kinfolk of goat had long
become food. Their bones and muscles
had been used for tools and weapons.
Mannish water, a popular goat stew,

was made from the feet, intestines
and testicles of some goats. Cashmere
cam from the undercoat of superfine
fibres on the underbelly of other goats.

Because the goat is one of oldest
domesticated animals, it was one of the first
to be sacrificed in rituals, cooked in a hole
of fire, thrown off the side of a mountain.

Our goat followed the vender around town
dragging chains anytime there was a death
and dragging bells anytime a child was born.
The goat had no name. Or each of us called it

a different name, but when we draped its horns
in wreathes of fruit and flowers at harvesttime,
we called it Cornucopious the Goat. Dionysus
spent his childhood disguised as a goat

under Zeus' protection, but he went mad
when he was turned back into a human.
Goats have pupils flat as slits in their irises.
A goat is more likely to ram a man

than a ram. Our goat pooped flowers
whether we fed it meat from the table
or the butcher's block or even if it ate a rodent
at the roadside after scaring the buzzards off.

Buzzards because when you put an ear
to the bird it sounded like bees in an hive.
The average goat is well known
for pinpoint balance in precarious places,

for climbing trees with hooves like ballerina
shoes and for escaping escape-proof enclosures.
When grazing undisturbed, goats maintain
social distance, but sheep huddle together.

Goats don't care for rain, rivers, or seas.
Goats converse with people about as well
as dogs and horses do. When your grandfather's
grandfather was alive, he used to say,

"I'll be here to eat the goat that eats the grass
on your grave." Many years later you were born
stubbornly side-eyeing the doctor at your delivery.
Maybe your mother had been given a magic

goat's milk by the midwife. I brought flowers
and the bells and babbling of a goat.
You spoke immediately as well as a goat.
I'm sorry I have always listen so poorly.

Примечания.
Терренс Хейс - американский поэт, профессор. Автор семи поэтических сборников.
Родился в 1971 г. в городе Columbia в штате Южная Каролина. Учился в Coker college, где преподаёт.
*Carpa Aegagrus Hircus - безоаровый козёл.

Ката Поллит Побуревшая мебель

Ката Поллит Побуревшая мебель

Поберегите этот старый стул !
Вот вижу кто-то мне поддакнул:
пока шёл дождь, сидел и слушал Брамса,
заснул над "Капиталом",
рассказывал мальцу про короля Альфреда да про кексы.

Не расставайтесь и с обеденным столом,
хоть он под скатертью зелёной всё молчит.
За ним произошло немало знаменательных событий -
и он прекрасно все их помнит.
За тортом прекращалось тоскливое молчанье.
Раз про Румынию три тётки спели песню.
Не наши тётки ? Не беда ! Ведь это было.

Гостиная и ныне творит историю.
Диван толкует что-то турецкому ковру.
Ковёр, припомнив юные года,
хвастливо просвещает книжный шкаф,
твердя о фантастических своих вояжах.

Предметы помнят то, что мы позабываем.
Кому ж положено любить прошедшее,
как не старью.

Katha Pollitt Brown furniture

Don't throw out that old chair !
Someone said yes there,
listened to Brahms while it rained,
fell asleep over "Das Kapital",
told a small child about King Alfred and the cakes.

Don't be fooled by the dining table,
discreetly silent under its green cloth.
Momentous events occurred there,
all of which it remembers perfectly.
A terrible silence was broken over cake,
and three aunts sang a song about Romania.
Not your aunts ? Not important. They were there.

Your living room's still making history.
All night the sofa
gossips with the Turkish carpet,
which boasts to the glass-fronted bookcase
about the fantastic voyages of its youth.

These things remember so that we can forget.
Who will love the old
if not the old ?

Примечание.
Kathe Pollitt - родилась в Нью-Йорке, в 1949 г. Училась в колледже Радклифф,
в Гарварде, в Колумбийском университете. Известна как автор четырёх сборников эссе и двух сборников стихов.

Ката Поллит Моль

Летите, ненасытные,
мохнатые и пыльные;

кто извиваясь, кто ползком
в неярком чёрном или буром;

проникнув в наши тайники,
вгрызайтесь нам в сердца;

пусть мерки пяденицы снимут, сгибаясь козьей ножкой.
пусть листья тычутся в окно,

да облака сбегают прочь,
покуда мы лежим на месте;

покуда тайно,
скрыты в темноте,

но лучше б нам подняться к облакам,
в великолепии,

подобно духам в позолоте,
не то в плюмажах розовых, как грифы,

иначе в блеске - как планеты или Месяц -
явиться молью лунною - зелёной -

долой, отдельно от пылающего мира,
с желанием у всех порвать с самим собой.
 

By Katha Pollitt Moth
Matthew 6:19

Come bumble-footed ones,
dust squigglers, furry ripplers,

inchers and squirmers
humble in gray and brown,

find out our secret places,
devour our hearts,

measure us, geometer, with your curved teeth!
Leaves lick at the window, clouds

stream away,
yet we lie here,

perfect,
locked in our dark chambers

wenn we could rise in you
brief, splendid

twenty-plume, gold-
spotted ghost, pink scavenger,

luna whose pale-green wings
glow with moons and planets

at one with the burning world
whose one desire is to escape itself.

Примечание. От Матфея. 6-19,20,21.
19
Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут,
20
но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут,
21
ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше.

Теннисон Виктору Гюго

Теннисон Виктору Гюго

ВиктОр ! Трудился ты не для забавы.
Ткал облака надежд и тучи гроз.
Французский Бард и повелитель слёз,
Ты честно покорил вершину славы.
Преодолев проливы и заставы,
Как современник, ты и нам принёс
Всё то, что сделал в жизни как Колосс
и чем гордится Франция по праву. -
Не любит Англию !? Так говорят...
Но я считаю: мы должны быть вместе.
Союз наш будет прочен и един,
Ведь мы родня, и ты для нас собрат,
У юных ты добьёшься высшей чести
И в Англии. Порука в том - мой сын.

Alfred Lord Tennyson To Victor Hugo

Victor in Drama, Victor in Romance,
Cloud-weaver of phantasmal hopes and fears,
French of the French, and Lord of human tears;
Child-lover; Bard whose fame-lit laurels glance
Darkening the wreaths of all that would advance,
Beyond our strait, their claim to be thy peers;
Weird Titan by thy winter weight of years
As yet unbroken, Stormy voice of France!
Who dost not love our England—so they say;
I know not—England, France, all man to be
Will make one people ere man’s race be run:
And I, desiring that diviner day,
Yield thee full thanks for thy full courtesy
To younger England in the boy my son.

Теннисон Добро пожаловать, Александра.
7-е марта 1863.

Дочь викингов, сбиравших груды дани,
Александра !
Мы, саксы и норманны, вступали с ними в брани,
Но, к нам прибыв, считай, что мы датчане,
Александра !
Пусть салютуют крепости и флот.
Пускай на улицах приветствует народ.
Пусть россыпью цветы к ногам твоим кладёт.
Пусть всё, что молодо, улыбками цветёт.
Да будут музыка и птичье пенье,
Звучат молитвы и благословенья
И гостью славят все в одушевленье.
Пусть горны с трубами взрываются от рвенья,
Пусть флаги осеняют возвышенья.
Пусть пламя на ветру вздымается в дерзанье.
Пусть колокольни подключатся к ликованью
И льётся перезвон в весеннее дыханье,
Пусть вспыхнет в городах огнистое сиянье,
Ракетным взлётом осеняя мирозданье
И к звёздам вознося земные упованья,
Открыв дорогу к небесам весёлым нашим голосам.
Пусть катят, будто волны к берегам,
Неся привет морей материкам.
Мы видим ныне, что мечтанья не напрасны.
Дочь викингов - у нас ! Довольна и прекрасна !
Счастливая невеста, и счастлив наш жених.
Ему досталась дочь Властителей Морских.
Народ мечтал дожить до радостного дня.
Принцесса дивная теперь для нас - родня.
Норманны, саксы, кельты и тевтоны -
Мы братья для датчан. Сроднились наши троны.
И мы приветствуем тебя, прекрасная датчанка.
Александра !


Alfred Tennyson A Welcome to Alexandra
March 7, 1863

Sea-kings' daughter from over the sea,
                        Alexandra!
Saxon and Norman and Dane are we,
But all of us Danes in our welcome of thee,
                        Alexandra!
Welcome her, thunders of fort and of fleet!
Welcome her, thundering cheer of the street!
Welcome her, all things youthful and sweet,
Scatter the blossom under her feet!
Break, happy land, into earlier flowers!
Make music, O bird, in the new-budded bowers!
Blazon your mottos of blessing and prayer!
Welcome her, welcome her, all that is ours!
Warble, O bugle, and trumpet, blare!
Flags, flutter out upon turrets and towers!
Flames, on the windy headland flare!
Utter your jubilee, steeple and spire!
Clash, ye bells, in the merry March air!
Flash, ye cities, in rivers of fire!
Rush to the roof, sudden rocket, and higher
Melt into stars for the land's desire!
Roll and rejoice, jubilant voice,
Roll as a ground-swell dash'd on the strand,
Roar as the sea when he welcomes the land,
And welcome her, welcome the land's desire,
The sea-kings' daughter as happy as fair,
Blissful bride of a blissful heir,
Bride of the heir of the kings of the sea--
O joy to the people and joy to the throne,
Come to us, love us, and make us your own:
For Saxon or Dane or Norman we,
Teuton or Celt, or whatever we be,
We are each all Dane in our welcome of thee,
Alexandra !

Примечание.
Приветствуя брак одного из английских принцев с российской принцессой, поэт-лауреат Альфред Теннисон имел уже подобный опыт в прошлом. Десятью годами ранее
он уже приветствовал брак наследника британского престола принца Уэльского
Эдуарда с датской принцессой. Перевести это приветствие с полной точностью
оказалось затруднительно. Здесь публикуется довольно приблизительный пересказ.


Альфред Теннисон Добро пожаловать

Теннисон Добро Пожаловать

Добро пожаловать, Ваше Королевское Высочество,
Мария Александровна, Герцогиня Эдинбургская !
7 марта 1874 года.

I
Тот, с чьим Отцом скрестились шпаги наши,
Дал волю всем рабам в своей стране
И Принцу нашему, счастливому вдвойне,
Вручил Цветок ! - Нет в Целом Мире краше.
Ах, Александровна !
Добро пожаловать в заждавшееся место,
В Британию, в весну, в её расцвет,
В тот мир любви, что чтит весь вольный Свет;
От матери - к другой, прелестная невеста,
Мария Александровна !

II
Любуются леса и ширь степная,
Как Ваше счастье радостно для нас:
Глядит Эльбрус, а с ним и весь Кавказ.
И пальмы Индии, и сёла вдоль Дуная.
Ах, Александровна !
И палубы начищены до глянца.
(И в небесах горят протуберанцы).
С утёсов смотрит наш английский Кент,
И пробудился каждый континент.
И слышат мАори да африканцы .
Мария Александровна !

III
Империи растут, вбирая всю округу,
И всё же Русь страдала от татар,
И нас норманны били из-за свар,
Когда Гарольд взвалил всё на супругу.
Ах, Александровна !
И троны, и народы - как сироты -
Качаются в волнах: прилив - отлив,
Но тот, кто любит, - тот любовью жив.
В Любви всегда божественное что-то.
Мария Александровна !

IV
Любовь тебя сманила на чужбину.
Но люди здесь отважны и верны.
И две страны, смотря со стороны,
Гордятся, видя в Вас и Дочь, и Сына.
Ах,Александровна !
Жизнь в Англии сложнее: нет сомненья.
Ты помогала всем, кто был в нужде.
А здесь ты будешь надобна везде.
И впредь пожнёшь одни благословенья.
Мария Александровна !

V
Взметнутся ль ненависть и споры ?
Царевна ! Нет ! С явлением твоим
Всё Небо станет вечно голубым:
В тебе - для всех - надежда и опора.
Ах,Александровна !
В Вас и Любовь, и Верность, и Сердечность.
И всем несёт счастливый этот Брак,
В любой беде, каков бы ни был враг,
И Мир, и Дружбу наших стран - на Вечность.
Альфред и Александровна !

----------------------------

A Welcome to Her Royal Highness
Marie Alexandrovna,
Duchess of Edinburgh.
March 7, 1874.
Alfred Tennyson

I.
THE SON of him with whom we strove for power—
    Whose will is lord thro’ all his world-domain—
    Who made the serf a man, and burst his chain—
Has given our prince his own imperial Flower,
                            Alexandrovna.
And welcome, Russian flower, a people’s pride,
    To Britain, when her flowers begin to blow !
    From love to love, from home to home you go,
From mother unto mother, stately bride,
                            Marie Alexandrovna!
II.
The golden news along the steppes is blown,
    And at thy name the Tartar tents are stirr’d ;
    Elburz and all the Caucasus have heard ;
And all the sultry palms of India known,
                            Alexandrovna.
The voices of our universal sea
    On capes of Afric as on cliffs of Kent,
    The Maoris and that Isle of Continent,
And loyal pines of Canada mumur thee,
                            Marie Alexandrovna!
III.
Fair empires branching, both, in lusty life!—
    Yet Harold’s England fell to Norman swords;
    Yet thine own land has bow’d to Tartar hordes
Since English Harold gave its throne a wife,
                            Alexandrovna!
For thrones and peoples are as waifs that swing,
    And float or fall, in endless ebb and flow;
    But who love best have best the grace to know
That Love by right divine is deathless king,
                            Marie Alexandrovna!
IV.
And Love has led thee to the stranger land,
    Where men are bold and strongly say their say;—
    See, empire upon empire smiles to-day,
As thou with thy young lover hand in hand
                            Alexandrovna
So now thy fuller life is in the west,
    Whose hand at home was gracious to thy poor:
    Thy name was blest within the narrow door ;
Here also, Marie, shall thy name be blest,
                            Marie Alexandrovna!
V.
Shall fears and jealous hatreds flame again?
    Or at thy coming, Princess, everywhere,
    The blue heaven break, and some diviner air
Breathe thro’ the world and change the hearts of men,
                            Alexandrovna?
But hearts that change not, love that cannot cease,
    And peace be yours, the peace of soul in soul!
    And howsoever this wild world may roll,
Between your peoples truth and manful peace,
                            Alfred—Alexandrovna

Примечания
Альфред Теннисон адресовал это приветствие российской Великой Княжне Марии Александровне Романовой (1853-1920). После смерти свой старшей сестры в возрасте
семи лет, Мария осталась единственной (и любимой) дочерью императора Александра
Второго. Болезненная и слабенькая, в детстве и юности часто бывала на европейских
курортах. Одной из её гувернанток была Анна Фёдоровна Тютчева, дочь поэта. Мария
владела английским, французским и немецким языками, была хорошо образована и
обладала сильным характером, за что её ценили и уважали братья, в том числе будущий император Александр Третий. Императору Николаю Второму она приходится
тёткой по отцу, румынскому королю Михаю - прабабкой по матери. Второй сын английской королевы Виктории Альфред около пяти лет добивался руки этой девушки.
В 1873 году она дала согласие на брак. Это был единственный в истории случай,
когда российская принцесса стала женой английского принца. После Крымской войны
и международных конфликтов разного рода, в том числе из-за Афганистана, оба двора
- и русский, и английский - косо смотрели на предстоящий брак, но для улучшения
отношений между державами, всё-таки сочли его уместным, а император Александр Второй выделил невесте громадное приданое и ежегодное содержание на будущее.
Мария получила титул герцогини Эдинбургской. При английском дворе ей было, однако, не по себе. Она претендовала там на первое место, соперничая с датчанкой
женой Эдуарда принца Уэльского. Её стали считать высокомерной и чересчур себялюбивой. Её муж Альфред был Адмиралом, и семья некоторое время жила на Мальте. Потом он по делам морской службы вынужден был жить в Девонпорте. В 1893 году он получил по наследству герцогство Саксен-Кобургское в Германии. Мария числилась владетельной немецкой герцогиней до смерти мужа в 1899 году. Она осталась жить в Кобурге. У неё был сын и четыре дочери. Сын оказался беспутным аморальным человеком, пытался покончить с собой и вскоре умер. Дочери вышли замуж в знатные европейские семьи, в Германии, в Испании. Дочь Мария стала женой румынского короля Фердинанда. Во время первой мировой войны Мария Александровна оставалась в Германии, воевавшей против Англии и России. С падением кайзера она лишилась всех своих владений и состояния и короткое время до смерти доживала в Цюрихе, похоронена была в Кобурге.


Роберт Браунинг Иван Иванович-1

Роберт Браунинг Иван Иванович-1

Я слышал, встарь в России, строя каждый дом,
умелый плотник обходился топором
Топор им заменял и скобели, и пилы.
А что ещё - понять лишь мастеру под силу.
Расколют брус, зажмут, устроят птичий хвост.
Сплотят с другими в стену или мост.
Всё будет в нужный срок и выверено точно,
Надёжно, ладно, в аккурат и прочно.
Сосна податлива, топор - как брадобрей.
Не нужно разных скреп, ни крючьев, ни гвоздей.
При том сам плотник - Богатырь и Чародей.
"Он - как художник, труд ему в досуг.
Творит - забавится", - сказал мне русский друг.
Иные сказки для детей - не развлеченье.
Когда в них есть мораль, она для размышленья.
Здесь речь пойдёт о том, что было не вчера.
Могло случиться в век великого Петра.
Народ покамест жил с исконным сердцем,
Тогда ещё не приобщился к иноверцам.
Не онемечен был, не офранцужен, одурев,
Но здесь, как в Библии, вдруг грянул Божий гнев.
Село росло в глуши, в лесистом окруженье.
При нём шёл важный тракт, но рядом - запустенье.
Направо - чернолесье, налево - хвойный бор,
И был меж деревень дорожный коридор.
От рубок злобилась мятежная природа.
Всё гуще рос там лес от буйного приплода.
Где люди с их трудом слегка сбавляли пар,
То лес атаковал, то буйствовал пожар.
Грозились тьма и страх. Естественные силы
Войною шли на всё, что их хоть чуть теснило,
И гнали злобно, как бессовестных хапуг
Людей, что c ремеслом шли с Севера на Юг.
Чередовались злоключенья и ненастья,
Сдавались слабые, дрожа перед напастью.
Cуров был этот путь от плещущей Невы
До пышной, золотом сверкающей Москвы,
Но всё столичное богатство бесполезно,
Когда деревню поглощает бездна.
Cосновый край встрясло чудовищное зло.!!

Свой новый зимний день встречало всё село.
Везде был белый снег. Чернела лишь дорога,
Там сбит был наст. Вблизи трудился у порога
Иван Иванович. Он плотничал с утра,
Сперва с бревна была им стёсана кора.
Любой его удар и крепок был, и меток.
Потом освобождал от сучьев и от веток,
Чтоб вышла мачта, корабельную сосну.
По мерке обрубил на нужную длину.
Сошлись селяне, облачённые в овчину,
Полюбоваться на соседа-молодчину.
Вдруг неожиданно для этих зимних дней
Звон колокольчика и появление саней.
Разволновались все собравшиеся люди -
Весь двор и всё село - в растерянности судя:
Cпоткнулся старый конь - смертельно измождён.
Глядят: конь Дмитрия ! Где ж сам ! Где ж он ?
И где ж теперь его жена ? И где же дети ?
В санях лишь только труп ! Что ж деется на свете ?
Но нет, ещё жива. Здесь с месяц не была.
Вернулась, по пути за ночь изнемогла.
Что ж с Другом, с жеребцом ? Ведь он при издыханье.
Да и хозяйка в самом скверном состоянье.
Приди скорей в себя ! Ведь ты в родном селе.
Здесь все - твои друзья. Согреешься в тепле.
Поужинай в избе. Здесь люди - не медведи,
Твои знакомые, приятели, соседи.
Не бойся ничего. Припомни имена.
Своими были мы в любые времена.
Немного напрягись. не пожалей усилий.
Вглядись: Сергей, Иван Иванович, Василий...
Сиянью добрых глаз, как видно, власть дана.
Несчастная была, взгянув, оживлена.
И сразу смерчем разыгралось сновиденье
О непростительном и страшном преступленье.
И вырвался из горла страшный крик,
Он был не по-людски невыразимо дик.
Затем последовали вздохи и рыданья:
Поток обильных слёз. Она была в сознанье.
Лицо уткнула меж колен бородача,
И он не оттолкнул бедняжки сгоряча.
Ласкал, чтобы прогнать потоки угрызений.
Жалел Лукерью, не терзаясь от сомнений.
И к ней вернулась речь: "Иван, родной, как быть ?...
Ты добр и дорог мне. Ты должен защитить !

Cвятая Мать Спасителя благого !
Помилосердствуй и услышь с Ним это слово:
Прошу, чтоб зачеркнули эту ночь...
Он так могуч. Он может мне помочь.
Великий Боже, то в Твоей лишь власти
Молю: верни моё загубленное счастье !

Вчера, в тот час, как нынче, я в санях
Невинное дитя держала на руках.
Оно мне было всех других дороже.
Прошу: будь жалостлив, верни его мне, Боже !
О Бог Отец, Бог Сын и Дух Святой !
Как тяжко вспомнить бедной матери простой,
Всех тех, кого в сугробах потеряла".

И вслед поведала историю сначала.


Robert Browning Ivan Ivanоvich

"They tell me, your carpenters," quoth I to my friend the Russ,
Make a simple hatchet serve as a tool-box serves with us.
Arm but each man with his axe, 'tis a hammer and saw and plane
And chisel, and - what know I else? We should imitate in vain
The mastery wherewithal, by a flourish of just the adze,
He cleaves, clamps, dovetails in, - no need of our nails and brads,
The manageable pine: 'tis said he could shave himself
With the axe, - so all adroit, now a giant and now an elf,
Does he work and play at once!
Quoth my friend the Russ to me,
You never heard tell a tale told children, time out of mind,
By father and mother and nurse, for a moral that's behind,
Which children quickly seize. If the incident happened at all,
We place it in Peter's time when hearts were great not small,
Germanized, Frenchified. I wager 'tis old to you
As the story of Adam and Eve, and possibly quite as true.
In the deep of our land, 'tis said, a village from out of the woods
Emerged on the great main-road 'twixt two great solitudes.
Through forestry right and left, black verst and verst of pine,
From village to village runs the road's long wide bare line.
Clearance and clearance break the else-unconquered growth
Of pine and all that breeds and broods there, leaving loth
Man's inch of masterdom, - spot of life, spirit of fire, -
To star the dark and dread, lest right and rule expire
Throughout the monstrous wild, a-hungered to resume
Its ancient sway, suck back the world into its womb;
Defrauded by man's craft which clove from North to South
This highway broad and straight e'en from the Neva's mouth
To Moscow's gates of gold. So, spot of life and spirit
Of fire aforesaid, burn, each village death-begirth
By wall and wall of pine - unprobed undreamed abyss.

 
Early one winter morn, in such a village as this,
Snow-whitened everywhere except the middle road
Ice-roughed by track of sledge, there worked by his abode
Ivan Ivanovitch, the carpenter, employed
On a huge shipmast trunk; his axe now trimmed and toyed       5
With branch and twig, and now some chop athwart the bole
Changed bole to billets, bared at once the sap and soul.
About him, watched the work his neighbors sheepskin-clad;
Each bearded mouth puffed steam, each gray eye twinkled glad
To see the sturdy arm which, never stopping play,       10
Proved strong man's still boils, freezy winter as he may.
Sudden, a burst of bells. Out of the road, on edge
Of the hamlet—horse’s hoofs galloping. “How, a sledge?
What ’s here?” cried all as—in, up to the open space,
Workyard and market-ground, folk’s common meeting-place,—       15
Stumbled on, till he fell, in one last bound for life,
A horse; and, at his heels, a sledge held—“Dmitri’s wife!
Back without Dmitri too! and children—where are they?
Only a frozen corpse!”

            They drew it forth: then—“Nay,
Not dead, though like to die! Gone hence a month ago:       20
Home again, this rough jaunt—alone through night and snow—
What can the cause be? Hark—Droug, old horse, how he groans:
His day ’s done! Chafe away, keep chafing, for she moans:
She ’s coming to! Give here: see, motherkin, your friends!
Cheer up, all safe at home! Warm inside makes amends       25
For outside cold,—sup quick! Don’t look as we were bears!
What is it startles you? What strange adventure stares
Up at us in your face? You know friends—which is which?
I ’m Vassili, he ’s Sergei, Ivan Ivanovitch”—

At the word, the woman’s eyes, slow-wandering till they neared       30
The blue eyes o’er the bush of honey-colored beard,
Took in full light and sense and—torn to rags, some dream
Which hid the naked truth—O loud and long the scream
She gave, as if all power of voice within her throat
Poured itself wild away to waste in one dread note!       35
Then followed gasps and sobs, and then the steady flow
Of kindly tears: the brain was saved, a man might know.
Down fell her face upon the good friend’s propping knee;
His broad hands smoothed her head, as fain to brush it free
From fancies, swarms that stung like bees unhived. He soothed—       40
“Loukeria, Louscha!”—still he, fondling, smoothed and smoothed.
At last her lips formed speech.

              “Ivan, dear—you indeed?
You, just the same dear you! While I … Oh, intercede,
Sweet Mother, with thy Son Almighty—let his might
Bring yesterday once more, undo all done last night!       45
But this time yesterday, Ivan, I sat like you,
A child on either knee, and, dearer than the two,
A babe inside my arms, close to my heart—that ’s lost
In morsels o’er the snow! Father, Son, Holy Ghost,
Cannot you bring again my blessed yesterday?”       50

When no more tears would flow, she told her tale: this way.

Примечания.
Роберт Браунинг (1812-1889) - выдающийся английский поэт викторианской эпохи.
В 1834 году в течение около двух месяцев, зимой, он побывал в Санкт-Петербуге. Часто указывают, что в это время им была написана поэма "Иван Иванович". Как уточняет доктор филологических наук Екатерина Павловна Зыкова, на самом деле поэма написана была только в 1878 году, много лет спустя. В поэме описывается жуткое происшествие, отнесённое автором к петровской эпохе. На самом деле о подобных случаях упоминалось разными авторами и в разное время, хотя они, как правило, нигде не задокументированы. О наиболее похожем событии написала другая учёная дама Нина Павловна Михальская. Но Роберт Браунинг переработал полученный им от кого-то слух по-своему, приложив к делу собственную фантазию. Первые отзывы о поэме Браунинга были пренебрежительными. Указывалось, что у него нет достаточно точного представления о российской глубинке, её климатических и географических особенностях, о характере и поведении русских людей и о существующих порядках.
Указывалось даже на то, что русские имена в английской передаче звучат странно. Возможно, что по этой причине поэма "Иван Иванович" на русский язык до сих пор не переведена. Другую оценку поэме дала в 2014 глду Е.П.Зыкова. Она написала: "поэма Роберта Браунинга демонстрирует талантливую и серьёзную попытку интрепретации своеобразия русского менталитета, которую, однако, нельзя признать во всём удавшейся". Одна их основных мыслей, высказанных в поэме, гласит: нравственный и религиозный суд выше закона". Здесь публикуется только первая четверть поэмы Роберта Браунинга. Полный перевод можно найти 
на Стихах.Ру





Эдмунд Спенсер Руины Рима-1


Эдмунд Спенсер Руины Рима

"Руины Рима" - это перевод цикла из 33 сонетов, автором которых был Дю Белле.
После того, как Спенсер перевёл "Видения Дю Белле" - другой цикл из 15 сонетов,
он обратил внимание на основной текст Дю Белле - "Древний Рим". "Видения Дю Белле" были приложением к его "Древнему Риму". Новому переводу Спенсер дал название "Руины Рима". По-видимому, эта другая переводческая работа Спенсера тоже была сделана во время его пребывания в Университете. В "Посылке"- "Еnvoy" - Cпенсер ссылается на сочинние Дю Бартаса "Sepmaine", впервые опубликованное в 1578 году, но "Посылка" или эта её часть вполне могла быть вставлена потом. По своему стилю переводы "Видений Дю Белле" и "Руин Рима" соответствуют друг другу и ранним редакциям "Видений" Белле и Петрарки. Все эти переводы представляют собой единое целое. Английские комментаторы считают, что по мастерству исполнения эти переводы, хотя иногда находчивые и удачные, вряд ли предвещали редкостное совершенство более поздних переводов Спенсера из Тассо. Однако в качестве поэтических упражнений они демонстрируют, по крайней мере, зачатки той совершенной свободы, искусности и непринужденности, которые являются признаком его более зрелого стиля.

(Ruines of Rome: by Bellay.

 The Songe of Du Bellay, of which the ‘Visions of Bellay’ are a rendering, forms a kind of appendix to his Antiquitez de Rome. Spenser, having had his attention directed to the former, would naturally read also the latter: the result was this other translation, ‘Ruins of Rome.’ It is difficult to believe that this work is not also of his university days. In the ‘Envoy,’ to be sure, he refers to the Sepmaine of Du Bartas, first published in 1578, but the ‘Envoy,’ or that part of it, may very well be an afterthought. Both the weight of antecedent probability and the evidence of style would place the translation proper with the two earliest series of ‘visions,’ those of Bellay and of Petrarch. They are all three much of a piece. As translations in the larger sense, though often resourceful and apt, they can hardly be said to foretell the rare felicity of his later renderings from Tasso. As poetic exercises, however, they show at least the rudiments of that copious ease which is the mark of his maturer style.)

I
Поэты Рима ! Пусть Ваш зольный прах
Лежит под гнётом вековых развалин,
Но слава Ваша не умрёт в веках,
Поскольку дух творений гениален.
Пронзительным стихам живых творцов -
Бессмертный путь отсюда и до Ада.
Пусть голос мой, пройдя сквозь тьму веков,
Разверзнет твердь и сдвтнет все громады.
Как тяжелеет летом каждый колос,
Гробницы ваши станут всё видней.
Я буду трижды возвышать свой голос.
Пусть Слава Вам звучит ещё слышней.
Она сильней всех прочих на Земле,
А Фурии пусть злобствуют во мгле.

I
Yе heavenly spirites, whose ashie cinders lie
Under deep ruines, with huge walls opprest,
But not your praise, the which shall never die,
Through your faire verses, ne in ashes rest;
If so be shrilling voyce of wight alive       5
May reach from hence to depth of darkest hell,
Then let those deep abysses open rive,
That ye may understand my shreiking yell.
Thrice having seene, under the heavens veale,
Your toombs devoted compasse over all,       10
Thrice unto you with lowd voyce I appeale,
And for your antique furie here doo call,
  The whiles that I with sacred horror sing
  Your glorie, fairest of all earthly thing.

II
Тянулся ввысь, едва не до небес,
Тот Ваиилон, где Башню возводили.
Великим храмом славился Эфес,
И пирамиды грудились на Ниле.
Гробницею прославился Мавзол.
Был дивен рост Родосского Колосса,
И Зевс в Олимпии обрёл престол -
Так сколь могуч тот Бог, - уж нет вопроса.
А как же славен Лабиринтом Крит !
Что в Мире можно привести в сравненье ?
Что краше ? Что сильнее удивит ?
Но у меня - ни малого сомненья.
Здесь, в Риме - славных семь холмов. Вот это -
Превыше всех чудес и Диво Света.

II
Great Babylon her haughtie walls will praise,       15
And sharped steeples high shot up in ayre;
Greece will the olde Ephesian buildings blaze;
And Nylus nurslings their pyramides faire;
The same yet vaunting Greece will tell the storie
Of Joves great image in Olympus placed;       20
Mausolus worke will be the Carians glorie;
And Crete will boast the Labyrinth, now raced;
The antique Rhodian will likewise set forth
The great colosse, erect to Memorie;
And what els in the world is of like worth,       25
Some greater learned wit will magnifie.
  But I will sing above all moniments
  Seven Romane hils, the worlds seven wonderments.

III
Приезжий в Риме тщетно ищет Рим.
Весь Древний Рим ушёл с огнём и дымом.
Одну лишь  рухлядь с горечью узрим -
Всю ветхость, что сейчас зовётся Римом.
Лишь спесь среди руин, а Смерть не ждёт:
Командует пренагло и сердито:
Всё Времени на завтраки идёт,
И у него большие аппетиты.
Безликий Рим хоронит Древний Рим.
Теснит его и рушит неустанно.
Один лишь только Тибр неукротим:
Бежит - бежит ! Как всё непостоянно !
Пред Временем и Крепость непрочна,
А зыбкому погибель не страшна.

Примечание.
В Интернете есть другие переводы этого сонета. В том числе перевод В.Левика.
     
III
Thou stranger, which for Rome in Rome here seekest,
And nought of Rome in Rome perceiv’st at all,       30
These same olde walls, olde arches, which thou seest,
Olde palaces, is that which Rome men call.
Behold what wreake, what ruine, and what wast,
And how that she, which with her mightie powre
Tam’d all the world, hath tam’d herselfe at last,       35
The pray of Time, which all things doth devowre.
Rome now of Rome is th’ onely funerall,
And onely Rome of Rome hath victorie;
Ne ought save Tyber hastning to his fall
Remaines of all: O worlds inconstancie!       40
  That which is firme doth flit and fall away,
  And that is flitting doth abide and stay.

IV
Империя, что Звёзды потрясла,
На помощь взяв Фетиду и Аврору,
От Скифии до Африки росла,
Нашла в Земле и в Небесах опору.
Юпитеру - без зелья от тревог -
Всё вспоминался бунт Гигантов снова. -
Ему не нужен был такой итог.
В Семи Холмах увидел след былого.
Там Капитолий голову вздымал
Над обжитым античным Палатином.
Вблизи стоял высокий Квиринал -
Был хмур, гранича с гадким Эсквилином, -
А Целий - горд, что рядом Палатин.
Да были Виминал и Авентин.

(Вариант.
Мощь Рима потрясала Древний Мир.
Крепили мощь Фетида и Аврора.
И Рим теснил бесчисленных задир,
А те копили силу для напора).
Юпитеру - без зелья от тревог -
Всё вспоминался бунт Гигантов снова.
Ему не нужен был такой итог.
В Семи Холмах увидел след былого.
Там Капитолий голову вздымал.
Весь Рим стоял воителем единым.
И чревом был высокий Квиринал,
Руками - Целий с Палатином.
Хребтом - сварливый Эсквилин.
Ногами - Виминал и Авентин).

IV
She, whose high top above the starres did sore,
One foote on Thetis, th’ other on the Morning,
One hand on Scythia, th’ other on the More,       45
Both heaven and earth in roundnesse compassing,
Jove, fearing least, if she should greater growe,
The old giants should once againe uprise,
Her whelm’d with hills, these seven hils, which be nowe
Tombes of her greatnes, which did threate the skies:       50
Upon her head he heapt Mount Saturnal,
Upon her bellie th’ antique Palatine,
Upon her stomacke laid Mount Quirinal,
On her left hand the noysome Esquiline,
  And Caelian on the right; but both her feete       55
  Mount Viminal and Aventine doo meete.

V
Oхочий до любых Чудес Природы,
Небес, Искусства должен видеть Рим.
Его величие - не крик капризной моды.
Но жаль, что вдру предстанет неживым.
Нет больше Рима ! Видимость Ампира -
Лишь тень того, чему пришёл конец:
Как будто это магией факира
Вдруг поднят истлевающий мертвец.
Погребено что было бодрой плотью
И выветрился гордый Римский Дух.
Взамен всех туник - жалкие лохмотья.
Могучий Гений, отгорев, затух.
Но мысль иного древнего Кумира,
Спустя века, - насущный хлеб для Мира.

V
Who lists to see what ever nature, arte,
And heaven could doo, O Rome, thee let him see,
In case thy greatnes he can gesse in harte
By that which but the picture is of thee.       60
Rome is no more: but if the shade of Rome
May of the bodie yeeld a seeming sight,
It ’s like a corse drawne forth out of the tombe
By magicke skill out of eternall night:
The corpes of Rome in ashes is entombed,       65
And her great spirite, rejoyned to the spirite
Of this great masse, is in the same enwombed;
But her brave writings, which her famous merite,
  In spight of Time, out of the dust doth reare,
  Doo make her idole through the world appeare.       70

Примечание. Ознакомиться с переводом всего цикла "Руины Рима" из 33-х сонетов можно на
сайте "Stihi.ru".


Эдмунд Спенсер Видения Белле-2


Эдмунд Спенсер Видения Белле - 2

Примечания.
Публикуется перевод цикла из пятнадцати сонетов "The Visions of Bellay", включёного Эдмундом Спенсером в его книгу "Complaints" - "Жалобы" в 1591 году.
Первоначально секвенция из одиннадцати сонетов под заголовком "Видения Белле" вошла в сборник разных произведений нескольких авторов (в том числе с "Видениями Петрарки") под общим названием "Театр" - Theatre for Wordlings - антикатолический
памфлет, изданный в 1569 году голландским беженцем: протестантом, гуманистом и поэтом Ван дер Ноотом (Van der Noot). Это было первое опубликованное печатное произведение молодого ещё тогда Эдмунда Спенсера.
Более чем вероятно, что переработки и адаптации литературных текстов дю Белле и Петрарки были выполнены в первое время его учебы в Кембридже, когда эта работа имела для него практический интерес Цель молодого поэта в этих адаптациях, по-видимому, состояла в том, чтобы для лучшего художественного эффекта превратить в дальнешем нерегулярные строфы Петрарки и белые (нерифмованные) стихотворения дю Белле в правильные по форме английские сонеты. Похоже, Эдмунд Спенсер впоследстии не обращался к своим иностранным оригиналам заново, а переработал свои первоначальные тексты и добавил дополнительно ещё четыре сонета из цикла Дю Белле  "Un Sonse, ou Vision sur la mesme subject", которых Ван дер Ноот, вопреки французскому оригиналу, в свою книгу, не включил.
 
  [‘The Visions of Bellay’ and ‘The Visions of Petrarch,’ which belong together, are presumably the earliest poems of the volume. They are but a remodelling of Spenser’s first known literary work, the translation done in 1569 for Van der Noot’s Theatre: it is more than likely, therefore, that they were executed while that work was still of interest to him, during his early days at Cambridge. The object of the youthful poet in these rifacimenti was apparently not to better his translation, but, for merely artistic effect, to turn the irregular stanzas of the Petrarch group and the blank verse poems of the Bellay group into formal sonnets. He does not seem to have consulted his foreign originals afresh, except that he here renders for the first time four sonnets out of Du Bellay which Van der Noot, in transferring the Frenchman’s series to his book, had dropped. The version of 1569 will be found in the Appendix.]
Вся история создания сонетного цикла "Видения Белле" подробно исследована и
досконально изложена в статье доктора филологических наук, профессора филологического факультета СПбГУ Ирины Игоревны Буровой "Видения Белле" Эдмунда
Спенсера: перевод или адaптация? (2006 г.).


I
IT was the time when rest, soft sliding downe
From heavens hight into mens heavy eyes,
In the forgetfulnes of sleepe doth drowne
The carefull thoughts of mortall miseries.
Then did a ghost before mine eyes appeare,       5
On that great rivers banck, that runnes by Rome,
Which, calling me by name, bad me to reare
My lookes to heaven, whence all good gifts do come,
And crying lowd, ‘Loe now, beholde,’ quoth hee,
‘What under this great temple placed is:       10
Lo, all is nought but flying vanitee!’
So I, that know this worlds inconstancies,
  Sith onely God surmounts all times decay,
  In God alone my confidence do stay.
 
II
On high hills top I saw a stately frame,       15
An hundred cubits high by just assize,
With hundreth pillours fronting faire the same,
All wrought with diamond after Dorick wize:
Nor brick, nor marble was the wall in view,
But shining christall, which from top to base       20
Out of her womb a thousand rayons threw
On hundred steps of Afrike golds enchase:
Golde was the parget, and the seeling bright
Did shine all scaly with great plates of golde;
The floore of jasp and emeraude was dight.       25
O worlds vainesse! Whiles thus I did behold,
  An earthquake shooke the hill from lowest seat,
  And overthrew this frame with ruine great.
 
III
Then did a sharped spyre of diamond bright,
Ten feete each way in square, appeare to mee,       30
Justly proportion’d up unto his hight,
So far as archer might his level see:
The top thereof a pot did seeme to beare,
Made of the mettall which we most do honour,
And in this golden vessell couched weare       35
The ashes of a mightie emperour:
Upon foure corners of the base were pight,
To beare the frame, foure great lyons of gold;
A worthy tombe for such a worthy wight.
Alas! this world doth nought but grievance hold.       40
  I saw a tempest from the heavenn descend,
  Which this brave monument with flash did rend.
 
IV
I saw raysde up on yvorie pillours tall,
Whose bases were of richest mettalls warke,
The chapters alabaster, the fryses christall,       45
The double front of a triumphall arke:
On each side purtraid was a Victorie,
Clad like a nimph, that wings of silver weares,
And in triumphant chayre was set on hie
The auncient glory of the Romaine peares.       50
No worke it seem’d of earthly craftsmans wit,
But rather wrought by his owne industry,
That thunder-dartes for Jove his syre doth fit.
Let me no more see faire thing under sky,
  Sith that mine eyes have seene so faire a sight       55
  With sodain fall to dust consumed quight.
 
V
Then was the faire Dodonian tree far seene
Upon seaven hills to spread his gladsome gleame,
And conquerours bedecked with his greene,
Along the bancks of the Ausonian streame:       60
There many an auncient trophee was addrest,
And many a spoyle, and many a goodly show,
Which that brave races greatnes did attest,
That whilome from the Troyan blood did flow.
Ravisht I was so rare a thing to vew;       65
When lo! a barbarous troupe of clownish fone
The honour of these noble boughs down threw:
Under the wedge I heard the tronck to grone;
  And since, I saw the roote in great disdaine
  A twinne of forked trees send forth againe.       70
 
VI
I saw a wolfe under a rockie cave
Noursing two whelpes; I saw her litle ones
In wanton dalliance the teate to crave,
While she her neck wreath’d from them for the nones.
I saw her raunge abroad to seeke her food,       75
And roming through the field with greedie rage
T’ embrew her teeth and clawes with lukewarm blood
Of the small heards, her thirst for to asswage.
I saw a thousand huntsmen, which descended
Downe from the mountaines bordring Lombardie,       80
That with an hundred speares her flank wide rended:
I saw her on the plaine outstretched lie,
  Throwing out thousand throbs in her owne soyle:
  Soone on a tree uphang’d I saw her spoyle.
 
VII
I saw the bird that can the sun endure       85
With feeble wings assay to mount on hight;
By more and more she gan her wings t’ assure,
Following th’ ensample of her mothers sight:
I saw her rise, and with a larger flight
To pierce the cloudes, and with wide pinneons       90
To measure the most haughtie mountaines hight,
Untill she raught the gods owne mansions:
There was she lost; when suddaine I behelde,
Where, tumbling through the ayre in firie fold,
All flaming downe she on the plaine was felde,       95
And soone her bodie turn’d to ashes colde.
  I saw the foule that doth the light dispise
  Out of her dust like to a worme arise.
 
VIII
I saw a river swift, whose fomy billowes
Did wash the ground work of an old great wall;       100
I saw it cover’d all with griesly shadowes,
That with black horror did the ayre appall:
Thereout a strange beast with seven heads arose,
That townes and castles under her brest did coure,
And seem’d both milder beasts and fiercer foes       105
Alike with equall ravine to devoure.
Much was I mazde, to see this monsters kinde
In hundred formes to change his fearefull hew;
When as at length I saw the wrathfull winde,
Which blows cold storms, burst out of Scithian mew,       110
  That sperst these cloudes, and in so short as thought,
  This dreadfull shape was vanished to nought.
 
IX
Then all astoined with this mighty ghoast,
An hideous bodie, big and strong, I sawe,
With side long beard, and locks down hanging loast,       115
Sterne face, and front full of Saturnlike awe;
Who, leaning on the belly of a pot,
Pourd foorth a water, whose out gushing flood
Ran bathing all the creakie shore aflot,
Whereon the Troyan prince spilt Turnus blood;       120
And at his feete a bitch wolfe suck did yeeld
To two young babes: his left the palme tree stout,
His right hand did the peacefull olive wield,
And head with lawrell garnisht was about.
  Sudden both palme and olive fell away,       125
  And faire greene lawrell branch did quite decay.
 
X
Hard by a rivers side a virgin faire,
Folding her armes to heaven with thousand throbs,
And outraging her cheekes and golden haire,
To falling rivers sound thus tun’d her sobs.       130
‘Where is,’ quoth she, ‘this whilom honoured face?
Where the great glorie and the auncient praise,
In which all worlds felicitie had place,
When gods and men my honour up did raise?
Suffisd’ it not that civill warres me made       135
The whole worlds spoile, but that this Hydra new,
Of hundred Hercules to be assaide,
With seven heads, budding monstrous crimes anew,
  So many Neroes and Caligulaes
  Out of these crooked shores must dayly rayse?’       140
 
XI
Upon an hill a bright flame I did see,
Waving aloft with triple point to skie,
Which, like incense of precious cedar tree,
With balmie odours fil’d th’ ayre farre and nie.
A bird all white, well feathered on each wing,       145
Hereout up to the throne of gods did flie,
And all the way most pleasant notes did sing,
Whilst in the smoake she unto heaven did stie.
Of this faire fire the scattered rayes forth threw
On everie side a thousand shining beames:       150
When sudden dropping of a silver dew
(O grievous chance!) gan quench those precious flames;
  That it, which earst so pleasant sent did yeld,
  Of nothing now but noyous sulphure smeld.
 
XII
I saw a spring out of a rocke forth rayle,       155
As cleare as christall gainst the sunnie beames,
The bottome yeallow, like the golden grayle
That bright Pactolus washeth with his streames:
It seem’d that Art and Nature had assembled
All pleasure there, for which mans hart could long;       160
And there a noyse alluring sleepe soft trembled,
Of manie accords, more sweete than mermaids song:
The seates and benches shone as yvorie,
And hundred nymphes sate side by side about:
When from nigh hills, with hideous outcrie,       165
A troupe of satyres in the place did rout,
  Which with their villeine feete the streame did ray,
  Threw down the seats, and drove the nymphs away.
 
XIII
Much richer then that vessell seem’d to bee,
Which did to that sad Florentine appeare,       170
Casting mine eyes farre off, I chaunst to see
Upon the Latine coast herselfe to reare.
But suddenly arose a tempest great,
Bearing close envie to these riches rare,
Which gan assaile this ship with dreadfull threat,       175
This ship, to which none other might compare.
And finally the storme impetuous
Sunke up these riches, second unto none,
Within the gulfe of greedie Nereus.
I saw both ship and mariners each one,       180
  And all that treasure, drowned in the maine:
  But I the ship saw after raisd’ againe.
 
XIV
Long having deeply gron’d these visions sad,
I saw a citie like unto that same,
Which saw the messenger of tidings glad,       185
But that on sand was built the goodly frame:
It seem’d her top the firmament did rayse,
And no lesse rich than faire, right worthie sure
(If ought here worthie) of immortall dayes,
Or if ought under heaven might firme endure.       190
Much wondred I to see so faire a wall:
When from the Northerne coast a storme arose,
Which, breathing furie from his inward gall
On all which did against his course oppose,
  Into a clowde of dust sperst in the aire       195
  The weake foundations of this citie faire.
 
XV
At length, even at the time when Morpheus
Most trulie doth unto our eyes appeare,
Wearie to see the heavens still wavering thus,
I saw Typhaeus sister comming neare;       200
Whose head, full bravely with a morion hidd,
Did seeme to match the gods in majestie.
She, by a rivers bancke that swift downe slidd,
Over all the world did raise a trophee hie;
An hundred vanquisht kings under her lay,       205
With armes bound at their backs in shamefull wize.
Whilst I thus mazed was with great affray,
I saw the heavens in warre against her rize:
  Then downe she stricken fell with clap of thonder,
  That with great noyse I wakte in sudden wonder.     210

Эдмунд Спенсер Видения Белле-1

Эдмунд Спенсер Видения Белле - 1

I
В отяжелевшие людские очи
В тот час слетал к нам сон: скользя, не вдруг.
И я не вспоминал в преддверье ночи
Про неизбежный ужас смертных мук.
Тогда же, там же, возле Тибра, в Риме,
Бесплотный Дух, представ, мне подал знак -
Воззвал ко мне, отлично зная имя,
Чтоб ждал лишь с Неба помощи и благ.
Воскрикнул: "Плачь ! - "Господь ! Здесь всё в упадке.
Тщеславие колеблет этот храм.
Весь Мир трясётся будто в лихорадке.
О, если б Ты за дело взялся сам !""
Во времена разрухи и тревог
Доверие внушает только Бог.

II
На высшем из холмов стоял Собор:
Все стены - в сто локтей, до  неба взмыли.
И сто колонн дивили каждый взор,
Красивые, дорического стиля.
Ни мрамора, ни грубых кирпичей:
Сиял хрусталь от верха и до низа,
Бросавший сразу тысячи лучей,
Да были  золотыми все карнизы.
Изыски несравненного декора.
Из яшмы с изумрудами полы,
Пестрели африканские узоры. - 
Тщеславие, достойное хулы !
Но сдвиг подземный сразу всё взорвал,
И тот Собор валиться стал в провал.

III
Гробницу видел - как алмаз сверкала.
По десять футов с четырёх сторон.
А снизу вверх объём свой ужимала.
С неё бы лучник мог стрелять ворон.
Верх был из благородного металла
Внизу сидели золотые львы.
Гробница та в сосуде сохраняла
Священный пепел гордого главы.
Могила на горшок была похожа,
Но прах в ней императорский лежал.
Казалось, то торжественное ложе
Вовеки не снесёт ни враг, ни шквал.
Увы ! Спустилась буря и в момент
При мне снесла тот гордый монумент.

IV
На Арке кость слоновая блистала,
вверху был алебастр, с боков хрусталь.
Внизу была опора из металла,
а с Арки гордо вглядывались в даль,
в две стороны крылатые Победы,
И Слава - вся в венках - звала всех в высь.
То был Триумф, его достигли деды,
Что, Рим любя, за честь его дрались.
То строилось не зодчим, всем знакомым:
Бессильно всё земное ремесло.
Увы ! Юпитер разразился громом,
И Дивное травою заросло.
Но с тем, что видел я, случился крах.
Всё вдруг, внезапно, обратилось в прах.

V
Там далеко до дерева Додоны,
Чью зелень обожали семь холмов.
И воины, дойдя, срывали с кроны
Листву его и ветви для венков.
С таким трофеем шли назад авзоны.
Их часто жажда подвигов влекла,
Так славу добывали неуклонно.
Не зря в них кровь Троянская текла.
Я сам ошеломлён был этим прошлым.
Но чудо ! Не осталось ничего.
Великое теперь сменилось пошлым.
Они сменяли честь на шутовство.
Расколотые вещие дубы
Скрипят, не терпят жалкой похвальбы.

VI
Волчицу видел там вблизи пещеры.
Два сосунка при ней не ждут беды.
Играя тормошат без всякой меры,
А мать спешила раздобыть еды.
В долине, налетевши на отару,
От голода и жажды зверски зла.
Схватив овцу, расправилась с ней яро,
Овечью кровь от жадности пила.
С Ломбардских гор - иные издалёка -
Охотничья орава вниз сошла -
Втыкали Серой копья в оба бока.
И кровь уже с волчицы потекла.
Без счёта ран ей причинили сдуру -
На сук воздели порченую шкуру.

VII
Смотрел: о Солнце грезившая птица
Рвалась на слабых крылышках воспрять.
Всё больше напрягала их, чтоб взвиться.
Её мечту поддерживала мать.
И будто крылья стали парусами !
В пространстве без границ и берегов
Она взнеслась над мощными горами
До тайного пристанища Богов. -
И вдруг исчезла там за облаками.
За не дающей ясно видеть мглой
Закувыркалось,  заклубилось пламя,
Потом, свалившись, встретилось с землёй.
Остался прах на поле - с треть вершка -
Не больше даже, чем от червяка.

VIII
Я видел реку, быструю, всю в пене,
Подмывшую вдруг низ большой стены.
Всё было под покровом мрачной тени,
И тучи были ужасом полны.
Там появился Зверь Семиголовый,
Накрывший под собой все города.
Хоть спайка их не столь была суровой,
С бедой cвязалась жгучая вражда.
В оврагах всё погибло б непременно.
Но быстро грозный ветер набежал.
Он в Скифии сумел удрать из плена
И  Монстра Семиглавого изгнал.
Так страшен был, затмивши свет Небес !
Но дунул шквал, и этот Зверь исчез.

IX
Ужасый призрак, выглядевший дурно,
Был и космат и с длинной бородой,
Со строгостью в лице и лбом Сатурна,
А мощь его грозила всем бедой,
Нёс брюхо, как объёмистую урну
И воду лил в бушующий поток,
Как лил Эней в сражении кровь Турна,
И мать-волчиха нализалась впрок,
Эней оставил дар двоим питомцам:
Оливковая ветвь - в одной руке.
В другой был свежий лавр, взращённый Солнцем,
Чтоб увенчал их в дальнем далеке.
Любой из двух был ценен и не плох,
Но время шло, и каждый дар засох.
 
X
Над шумною рекой стояла жрица
С руками, обращёнными в Зенит.
Зарделись щёки, волос золотится,
Но нужно внять, что молвила навзрыд.
То был вопрос: "Где ж праведный правитель ?
Где ж наше счастье и былая честь ?
И  возмущался каждый зоркий житель,
Сравнивший то, что было, с тем, что есть.
Мир новой Гидре отдан во владенье
Среди гражданской гибельной войны.
Стоглавый Монстр свершает преступленья...
Не меньше ста Гераклов нам нужны.
Но нет защитника. Взамен на выгул
Идёт толпа Неронов и Калигул.

XI
С холма я видел благостное пламя.
Оно взметнулось надо мною ввысь,
Над кедрами с пахучими ветвями,
Чей аромат наполнил даль и близь.
Там птица в ярком белом оперенье
Взялась добраться к тронам всех Богов.
Неслось её чарующее пенье
Сквозь дымку и покровы облаков.
Её бодрило добрыми лучами
То пламя удивительной красы.
Но вдруг беда - погасло это пламя
От выпавшей серебряной росы.
И, вместо благодатной атмосферы,
Остался лишь зловонный запах серы.

XII
Одну из речек породили скалы.
Блестела, как хрусталь, не то эмаль.
Сравнимых с ней потоков в мире мало:
Напоминала золотой Грааль.
Пактол сдружил Искусство и Природу:
Журчал, как и Сирены не споют;
Сумел войти у Нимф в большую моду. -
Дарил им наслажденье и уют.
Вокруг скамеек веяли Зефиры.
До сотни Нимф сидели там рядком.
Но с гиканьем нагрянули Сатиры -
Произвели чудовищный разгром.
Поток, пришедший тут же в возмущенье,
Нимф выгнал прочь и выдрал все сиденья.

XIII
Тот флорентинец был гружён богаче,
Чем хоть какой из прочих кораблей,
И всё же с ним случилась неудача.
Латинский берег стал в ту пору злей.
Когда внезапно разыгралась буря
И волны в море разыгрались всласть,
Любой завистник мог от жадной дури
На тот корабль предательски напасть,
Но грозный шторм управился быстрее
И действовал тогда наверняка,
Он с грузом в царство хитрого Нерея
Отправил и любого моряка.
Сокровища - на дне. Их не достать.
Но сам корабль мне встретился опять.

XIV
Меня смутило странное виденье:
Тот новый город, что завлёк мой взор,
Согрел вдруг душу радостною тенью
Былого Рима, где погиб Собор.
И будто вновь предстало то строенье,
Видение отрадное глазам
В его прекрасном вечном устремленье
Подняться выше - ближе к небесам.
Вновь видел вдохновенное творенье,
А вскоре с моря грянул мощный смерч,
Снося помехи своему движенью,
Вон из утробы выплеснув всю желчь.
Так снова завихрились клубы пыли -
Засыпав Храм, и даже Небо скрыли.

XV
Когда я был в объятиях Морфея,
То дивное узрел, увидев сон.
Всё ближе к нам была сестра Тифея.
Нарушилось спокойствие времён.
На ней был шлем из прочного металла.
На вид богиней грозною была.
Стремительно вдоль речек разъезжала.
Огромную добычу набрала.
Сто королей плелись за нею сзади.
Им всем связали руки за спиной.
И я был устрашён, на это глядя.
А Небо на неё пошло войной.
А следом я проснулся в удивленье:
Вдруг грянул гром - пропало наважденье.

Рита Дов Завершающий аккорд

Рита Дов Завершающий аккорд

"Будь возле очага, сверчок !"
            Золушка.

"Не хочешь даже глянуть на меня,
как на трескучий залп салюта,
когда дрожишь из-за шелков и шерсти.

Да гонишь с глаз долой, чтоб я не досаждал,
ни раздражал, ни огорчал,
и в ступор не вводил, когда не спится,

да хочешь шикнуть, чтоб убрался в щёлку.
Обычно, как не слушаешь, так время -
в застое, если слух замкнёшь надолго,

специально. А у меня меж тем работа:
десяток и не более недель, чтоб распевать.
Что слышишь ты - то время жизни песни".

Rita Dove Postlude

"Stay by the hearth, little cricket".
            Cendrillon

You prefer me invisible, no more than
a crisp salute far away from
your silks and firewood and woolens.

Out of sight, I'm merely an annoyance,
one slim, obstinate wrinkle in night's
deepening trance. When sleep fails,

you wish me shushed and back in my hole.
As usual, you're not listening: Time stops
only if you stop long enough to hear it

passing. This is my business:
I've got ten weeks left to croon through,
What you hear is a lifetime of song.

Давид Мэйсон "Гусев"

Давид Мэйсон "Гусев"
(По рассказу Антона Чехова).

Злой ветер как с цепи сбежал.
У моря сочувствия нет.
С грозою, вскачь пронёсся шквал.
Вода похожа на кисель.

У моря сочувствия нет.
Вот умер карточный игрок.
Вода похожа на кисель.
Вверху чудные облака.

Вот умер карточный игрок,
а Павел счёл, что он окреп.
Вверху чудные облака,
как скачут над зыбями львы.

А Павел счёл, что он окреп,
и умер, ненавидя чернь.
Всё скачут над зыбями львы,
а после ножницами став.

Он умер, ненавидя чернь,
и Гусев болен - весь в жару.
Как ножницы все облака,
а мёртвым ненавидеть тяжело.

И Гусев болен - весь в жару.
В мечтах - кончина далека,
хоть счёл, что ненависть трудна.
Он грустен, видя небеса.

В мечтах - кончина далека.
Он сходит в трюм, где духота.
Он грустен, видя небеса.
Он вспомнил снег, свой двор в селе.

Он сходит в трюм, где духота.
Его мечты теряют смысл:
он едет на санях в свой двор.
Два дня проспал, на третий - мёртв.

Его мечты теряют смысл.
Он, лёжа, мечется в жару.
Два дня проспал, на третий - мёртв.
Зашили в парусину с головой.

Он,лёжа, мечется в жару.
Болезни - смех, ползёт к нему.
Зашили в парусину с головой.
Вновь кто-то замертво упал.

Болезни - смех, ползёт к нему.
Злой ветер как с цепи сбежал.
С грозою вскачь пронёсся шквал.
Вновь кто-то замертво упал.

David Mason "Gusev"

The wind has broken free of his chain,
The sea has neither sense nor pity,
and what befalls us falls like rain.
The water's hot as new-made jelly.

The sea has neither sense nor pity.
One dies while playing a game of cards.
The water's hot as new-made jelly.
Above it there are curious clouds.

One dies while playing a game of cards.
Pavel insists he is getting well.
Above it there are curious clouds
like lions leaping over the swell.

Pavel insists he is getting well
and dies still hating the peasant class.
Lions leaping over the swell
turn to scissors as they pass.

He dies still hating the peasant class
while Gusev lies in a fevered state.
Clouds turn to scissors аs they pass
and dead men find it hard to hate.

Gusev lies in the fevered state
wishing he didn't have to die,
though he finds it hard to hate
he's saddened when he sees the sky.

Wishing he didn't have to die,
he goes below to suffocate,
saddened now he's seen the sky.
He thinks of snow, the village gate,

and goes below to suffocate,
his dreams increasingly absurd.
He sleighs through snow, the village gate,
sleeps two days, dies on the third.

His dreams increasingly absurd,
he tosses the fever from the bed,
sleeps two days, dies on the third.
They sew the sail-cloth over his head.

He tosses the fever from his bed.
The fever smiles and crawls back in.
They sew the sail-cloth over his head.
Below deck someone's dying again.

The fever smiles and crawls back in.
The wind has broken free of its chain.
Below deck someone's dying again,
and what befalls us falls like rain.

Примечание.
В 1890 г. Антон Павлович Чехов довольно долго по водным путям возвращался с каторжного Сахалина. Во время поездки он написал с интересом встречнный рассказ
"Гусев". Американский поэт написал это стихотворение под впечатлением чеховского
рассказа и по его мотивам.


Уильям Лайл Боулз Итчин и др.

Уильям Лайл Боулз Итчин

Итчин ! Мне повезло. Я здесь опять.
Мне вспрмнились былые времена. -
В твоей струе - все прежние тона,
Меж осыпей - серебряная гладь.
А мало ли с тех пор промчалось лет ?
С друзьями я певал на берегу.
Так сердца успокоить не могу -
Мечтанья вянут, будто вешний цвет...
Как ты, Ичтин, умел нас всех завлечь !
Из них ни с кем не будет больше встреч.
Я опечален горчью разлук,
Но в то же время даже веселей:
Что ты, Ичтин, как раньше, - верный друг,
С кем прежде был - водою не разлей !

William Lisle Bowles Sonnet VIII. To the River Itchin, Near Winton

Itchin! When I behold thy banks again,
  Thy crumbling margin, and thy silver breast,
  On which the self-same tints still seem to rest,
Why feels my heart a shivering sense of pain!
Is it, that many a summer's day has past
  Since, in life's morn, I caroled on thy side!
  Is it, that oft since then my heart has sighed,
As Youth, and Hope's delusive gleams, flew fast!
  Is it, that those who gathered on thy shore,
  Companions of my youth, now meet no more!
Whate'er the cause, upon thy banks I bend,
  Sorrowing; yet feel such solace at my heart,
As at the meeting of some long-lost friend,
From whom, in happier hours, we wept to part.

Примечание.
Уильям Лайл Боулз (1762-1850) - английский священнослужитель, учился в Оксфорде.
В 1789 году опубликовал небольшую книгу "Четырнадцать сонетов", которая произвела
большое впечатление на Колриджа и Вордсворта. В дальнейшем Боулз стал весьма плодовитым поэтом, критиком и полемистом.
Сонет, обращённый к реке Итчин, богатой форелью, был написан Боулзом во время поездки из Оксфорда в Саутгемптон через несколько лет после окончания колледжа. Река запомнилась бывшему студенту как место общего отдыха, забав, игр, спортивных занятий, юношеского веселья.

Уильям Лайл Боулз Большая уценка.

Тот нежный голос сладко мне шептал
И обещал, что буду жить в блаженстве.
Владея даром лести в совершенстве,
Пленял меня обманчивый вокал.
Когда уже поник, Надежда снизошла
И о Любви со мной заговорила,
О Дружбе, Истине, приливе Силы... -
"О нет, мой Друг ! Плохи мои дела.
Благослови меня в последний час".
И тут подруга спела новым тоном:
как загремела похоронным звоном.
В беседке тьма окутывает нас.
И та, как будто я ничтожный прах,
Кричит: "Прочь ! Прочь ! И сгинь навек впотьмах".

William Lisle Bowles  Bereavement

Whose was that gentle voice, that, whispering sweet,
     Promised methought long days of bliss sincere!
     Soothing it stole on my deluded ear,
Most like soft music, that might sometimes cheat
Thoughts dark and drooping! ’Twas the voice of Hope.
     Of love and social scenes, it seemed to speak,
     Of truth, of friendship, of affection meek;
That, oh! poor friend, might to life’s downward slope
Lead us in peace, and bless our latest hours.
     Ah me! the prospect saddened as she sung;
     Loud on my startled ear the death-bell rung;
Chill darkness wrapt the pleasurable bowers,
Whilst Horror, pointing to yon breathless clay,
“No peace be thine,” exclaimed, “away, away!”

Уильям Лайл Боулз В Возрасте

В финале жизни, знавший "злые дни",
Ты изменился. Хоть и впали щёки,
Но ты спокойно отражал упрёки,
Не брал в расчёт досужей трепотни.
Глаза ослепли - Дух метал огни.
От боли лишь гневней звучали строки.
И Божий Дух, глуша земные склоки,
Приказывал не умолкать в тени.
В беде тебя бодрил небесный взгляд,
Крепя твои терпение и твёрдость.
И знак Творца стоял на всём подряд,
Что ты создал, храня святую гордость.
Ты Небу показал свой мудрый дар !
О Мильтон ! - Хоть был беден, слеп и стар.

William Lisle Bowles In Age

And art thou he, now "fallen on evil days,"
And changed indeed! Yet what do this sunk cheek,
These thinner locks, and that calm forehead speak!
A spirit reckless of man's blame or praise,--
A spirit, when thine eyes to the noon's blaze
Their dark orbs roll in vain, in suffering meek,
As in the sight of God intent to seek,
Mid solitude or age, or through the ways
Of hard adversity, the approving look
Of its great Master; whilst the conscious pride
Of wisdom, patient and content to brook
All ills to that sole Master's task applied,
Shall show before high heaven the unaltered mind,
Milton, though thou art poor, and old, and blind!

Примечание.
Джон Мильтон (1608-1674) - один из величайших английских поэтов. Был сыном несановного землевладельца. Учился в Кембридже, посетил Италию и Францию. Выдвинуулся как политик, автор острых памфлетов, противник монархии, защищавший свободу слова, полемист. Занимал пост государственного секретаря по латинской корреспонденции. В 1652 году ослеп. После реставрации власти Стюартов впал в немилость, жил в бедности. Несмотря на слепоту создал три бессмертные поэмы:
"Потерянный рай", "Возвращённый рай", "Самсон-борец".

Уильям Лайл Боулз В Юности

Джон Мильтон - благороднейший поэт -
Был бодрым юношей с красивым взором,
С челом, не сморщенным докучным вздором,
с открытостью, в которой лести нет
Хоть перед тем, кому покорен свет.
Жил, как в Эдеме, с молодым задором,
Не связанный ни с горем, ни с позором,
Во всей красе недолгих юных лет.
Ещё не ждавший бремени забот,
Готовый к натиску напастей не вполне -
Таков удел всех новых поколений. -
То был не cлавный богатырь в броне,
Но сильный разумом великий Гений.
Та жизнь, что испытал он, не легка,
Но Слава им добыта на века.

William Lisle Bowles In Youth

Milton, our noblest poet, in the grace
Of youth, in those fair eyes and clustering hair,
That brow untouched by one faint line of care,
To mar its openness, we seem to trace
The front of the first lord of the human race,
Mid thine own Paradise portrayed so fair,
Ere Sin or Sorrow scathed it: such the air
That characters thy youth. Shall time efface
These lineaments as crowding cares assail!
It is the lot of fallen humanity.
What boots it! armed in adamantine mail,
The unconquerable mind, and genius high,
Right onward hold their way through weal and woe,
Or whether life's brief lot be high or low!

Уильям Лайл Боулз После бурного путешествия.

Я медленно взбирался на утёс,
И прежний ужас повторился, взвыв,
А в памяти опять взгремел тот взрыв.
Мечталось: оглянусь - там тихий плёс.
Весь берег вздыблен галечным бугром.
Смеётся луч на зубчатой стене.
То старый замок улыбнулся мне.
Вдали весло блеснуло серебром.
Сошлись плеск волн и благостная сень.
И память ленится взглянуть назад.
Стихает скорбь. Руины будто спят.
Как в бездну провалился прошлый день.
Лишь только колыбельная слышна -
Та жалостная песенка грустна.

William Lisle Bowles Sonnet I. Written at Tinemouth, Northumberland, after a Tempestuous Voyage.

As slow I climb the cliff's ascending side,
Much musing on the track of terror past
When o'er the dark wave rode the howling blast
Pleas'd I look back, and view the tranquil tide,
That laves the pebbled shore; and now the beam
Of evening smiles on the grey battlement,
And yon forsaken tow'r, that time has rent.
The lifted oar far off with silver gleam
Is touch'd and the hush'd billows seem to sleep.
Sooth'd by the scene, ev'n thus on sorrow's breast
A kindred stillness steals and bids her rest;
Whilst the weak winds that sigh along the deep,
The ear, like lullabies of pity, meet,
Singing the saddest notes of farewell sweet.

Уильям Лайл Боулз Бaмборо

Святые башни, рвущиеся ввысь,
За стойкость почитаемые всеми !
Терзало вас безжалостное время
И злые вихри грозно пронеслись.
Вдали от светлых величавых зал
В вас милосердие весьма немало
Всем страждущим радушно помогало,
Когда бы тяжкий рок их ни терзал.
Бывает шторм заводит с чёртом шашни.
Луна в ту ночь, прильнув хотя на миг,
должно быть, к видной высоченной башне,
услышит задыхающийся крик.
Так честь воздать мы будем ей должны
за помощь чудаку, чтоб выплыл из волны.

William Lisle Bowles Sonnet II. Written at Bamborough Castle.

Ye holy tow'rs, that crown the azure deep,
Still may ye shade the wave-worn rock sublime,
Though, hurrying silent by, relentless Time
Assail you, and the winter Whirlwind's sweep!
For far from blazing Grandeur's crowded halls,
Here Charity hath fix'd her chosen seat,
Oft listening tearful when the wild winds beat,
With hollow bodings, round your ancient walls;
And Pity's self, at the dark stormy hour
Of Midnight, when the Moon is hid on high,
Keeps her lone watch upon the topmost tow'r,
And turns her ear to each expiring cry;
Blest if her aid some fainting wretch might save,
And snatch him speechless from the whelming wave.

Примечание.
Бамборо - небольшой старинный город в графстве Чешир.

Уильям Лайл Боулз Суровый наставник и др.

Уильям Лайл Боулз  Суровый наставник

Ты строго излагал свои решенья.
(Казалось, что сжигал меня дотла,
И кровь из сердца медленно текла).
Бывало, не хватало мне терпенья.
Но в строгостях я видел и отраду.
Ты распекал с решительным челом,
Но вовсе не пылал несносным злом,
А будто в склепе зажигал лампаду.
О Светоч Мудрости ! Представь лавину
Страданий и бессмысленной борьбы,
Где люди стонут в сложностях судьбы -
И сопоставь их гибель и причину !
Мы речь ведём об участи людской.
Скажи, Учитель, как сберечь покой ?

William Lisle Bowles
Sonnet III. O Thou, whose stern command and precepts pure...

O Thou, whoe stern command and precepts pure
(Tho' agony in every vein should start,
And slowly drain the blood-drops from the heart)
Have bade the patient spirit still endure;
Thou, who to sorrow hast a beauty lent,
On the dark brow, with resolution clad,
Illumining the dreary traces sad,
Like the cold taper on a monument;
O firm Philosophy! display the tide
Of human misery, and oft relate
How silent sinking in the storms of fate,
The brave and good have bow'd their head and died.
So taught by Thee, some solace I may find,
Remembering the sorrows of mankind.

Уильям Лайл Боулз Ручей Вендрек

Не спешен твой блуждающий поток.
Венбрек ! Ты вьёшься между мшистых скал.
В фантазиях ты песней зазвучал.
В ночном лесу я вдруг представить смог,
Что это грустный призрак у могил
поёт в слезах печальный вокализ,
Как будто о несчастье возвестил,
И жалобы его разносит бриз.
Скажу тебе: "Счастливого пути !
Не заблудись. Опасности окрест.
Ты - пилигрим, обязанный брести.
Но пенье птиц тут слаще всех челест.
Ты сможешь много дивного найти.
Ты не забудешь самых славных мест".

William Lisle Bowles Sonnet IV. To River Wendreck

As slowly wanders thy forsaken stream,
Wenbeck! the mossy-scatter'd rocks among,
In fancy's ear still making plaintive song
To the dark woods above: ah! sure I seem
To meet some friendly Genius in the gloom,
And in each breeze a pitying voice I hear
Like sorrow's sighs upon misfortune's tomb.
Ah! soothing are your quiet scenes - the tear
Of him who passes weary on his way
Shall thank you, as he turns to bid adieu:
Onward a cheerless pilgrim he may stray,
Yet oft as musing memory shall review
The scenes that cheer'd his path with fairer ray,
Delightful haunts, he will remember you.

Уильям Лайл Боулз Река Твид

О Твид ! Шагая, ты неудержим.
Ты выбрал для себя нелёгкий путь,
Но не пресыщен виденным ничуть.
Привет тебе, упорный пилигрим !
Зелёный лес колышется вокруг.
С ним шепчется волшебная волна.
Земля очарованием полна.
Всем встречным там - утеха ты и друг.
Пленительный поток ! Опять весна
Пришла, взмахнув приветливой рукой.
Пастушья дудка больше не слышна.
И мне отрадно здесь вкушать покой
Да размышлять по вечером до сна
Вдали от рёва гневности мирской.

William Lisle Bowles Sonnet V. To the River Tweed

O Tweed! a stranger, that with wand'ring feet
O'er hill and dale has journey'd many a mile,
(If so his weary thoughts he might beguile)
Delighted turns thy beauteous scenes to greet.
The waving branches that romantick bend
O'er thy tall banks, a soothing charm bestow;
The murmurs of thy wand'ring wave below
Seem to his ear the pity of a friend.
Delightful stream! tho' now along thy shore,
When spring returns in all her wonted pride,
The shepherd's distant pipe is heard no more,
Yet here with pensive peace could I abide,
Far from the stormy world's tumultuous roar,
To muse upon thy banks at eventide.

Уильям Лайл Боулз Сонет: Вечер

Вечерняя тьма нарастает вокруг,
Окутав холмы со старинной стеной
И весь пейзаж нежнейшей пеленой.
Я думаю о всех, кому потребен друг -
Чтоб не был из обычных пустомель:
Помог забыть докучность дня,
В укромное убежище маня,
Чтоб ублажило, будто колыбель.
Пусть там найдёт, на что смотреть, эстет;
И почву для мечтаний да идей.
Пусть там не слышит ропота людей
И стонов их, отчаянных от бед.
Увы ! Прекрасное вокруг так зыбко:
С улыбкой сами мрём, как та улыбка.

William Lisle Bowles Sonnet VI. Evening

Evening, as slow thy placid shades descend,
Veiling with gentlest hush the landscape still,
The lonely battlement, and farthest hill
And wood; I think of those that have no friend;
Who now perhaps, by melancholy led,
From the broad blaze of day, where pleasure flaunts,
Retiring, wander 'mid thy lonely haunts
Unseen; and mark the tints that o'er thy bed
Hang lovely, oft to musing fancy's eye
Presenting fairy vales, where the tir'd mind
Might rest, beyond the murmurs of mankind,
Nor hear the hourly moans of misery.
Ah! beauteous views, that hope's fair gleams the while,
Should smile like you, and perish as thy smile!

Уильям Лайл Боулз В Шотландской Деревне

О Север ! Славный край холмов и гор,
Край ярких романтичесих долин.
Вдали от них меня замучит сплин,
А здесь моим мечтаним простор.
Не я один таков, поди проверь,
как взглянет здешний парень-дровосек
на скалы в инее, на петли рек !
Поверь, здесь нет бесчувственных тетерь.
Вот замок блещет над одной из круч.
Он с памятью былых событий слит.
Во мне он мысли обостряет и бодрит -
И надо мной как будто меньше туч.
И мысль о прошлом всё милее мне,
Когда брожу в мечтах наедине.

William Lisle Bowles Sonnet VII. At a Village in Scotland

O North! as thy romantick vales I leave,
And bid farewell to each retiring hill,
Where thoughtful fancy seems to linger still,
Tracing the broad bright landscape; much I grieve
That mingled with the toiling croud, no more
I shall return, your varied views to mark,
Of rocks amid the sunshine tow'ring dark,
Of rivers winding wild, and mountains hoar,
Or castle gleaming on the distant steep.
Yet not the less I pray our charms may last,
And many a soften'd image of the past
Pensive combine; and bid remembrance keep
To cheer me with the thought of pleasure flown,
When I am wand'ring on my way alone.

Уильям Лайл Боулз О Нищета !

О Нищета ! Увы, твой жребий лют.
Твой бледный взор не может чаровать.
Твоё житьё-бытьё - не благодать,
И баловни судьбы к тебе не льнут.
На тропах, где б ни шёл тебе вослед,
Плодятся нереальные мечты,
Терпенье не выносит маеты;
В любой улыбке - ожиданье бед.
Ты в благочестии не помнишь зла.
Чуть удоволят, весь твой гнев забыт
И зазвучит поток убогих хвал
Под похоронный звон - взамен обид.
Пусть нищий мрёт, раз клан его прогнал.
И грусть-тоска окрасит нищий быт.

William Lisle Bowles Sonnet IX O Poverty !

O Poverty! Though from thy haggard eye,
Thy cheerless mein, of every charm bereft,
Thy brow, that hope's last traces long have left,
Vain Fortune's feeble sons with terror fly;
Thy rugged paths with pleasure I attend; -
For Fancy, that with fairest dreams can bless;
And Patience, in the Pall of Wretchedness,
Sad-smiling, as the ruthless storms descend;
And Piety, forgiving every wrong,
And meek Content, whose griefs no more rebel;
And Genius, warbling sweet her saddest song;
And Pity, list'ning to the poor man's knell,
Long banish'd from the world's insulting throng;
With Thee, and loveliest Melancholy, dwell.

Уильям Лайл Боулз На Дуврских утёсах и др.

Уильям Лайл Боулз На Дуврских утёсах

Утёсы дружно смотрят  свысока,
Густая  тень внизу у них мрачна.
Чуть слышно плещет тихая волна.
 Бродяг здесь много было за века.
И, если зов ловил там кто-то вдруг
Среди шумов, в суждёный вечерок,
То сердца  он потом унять не мог
И  плыл, поняв, что это кличет друг.
Он мог взгрустнуть о танцах и пирах,
Но знал бы, как и я, что толку нет
Ждать вновь успехов прошлых лет,
Так  позабыл бы вдруг про  всякий страх...
Бросайте вызов вЕтрам всяких трасс.
Вожак наш - Бог. Весь Мир - страна для нас !

William Lisle Bowles Sonnet X On Dover Cliffs

On these white cliffs, that calm above the flood
Rear their o'er-shadowing heads, and at their feet
Scarce hear the surge that has for ages beat,
Sure many a lonely wanderer has stood;
And, whilst the lifted murmur met his ear,
And o'er the distant billows the still Eve
Sail'd slow, has thought of all his heart must leave
To-morrow - of the friends he lov'd most dear, -
Of social scenes, from which he wept to part: -
But if, like me, he knew how fruitless all
The thoughts, that would full fain the past recall,
Soon would he quell the risings of his heart,
And brave the wild winds and unhearing tide,
The World his country, and his God his guide.

Уильям Лайл Боулз Сонет, написанный в Остенде

Как сладок нежный колокольный звон !
Пусть даже ты немного занемог,
Но дует ароматный ветерок,
И музыкою той ты ободрён.
Так слушай ! Пусть уходит прочь печаль.
На берег надвигается прилив,
Поток приятных мыслей рабудив.
А музыка стремится вширь и вдаль.
Припомнишь, сколько радостей принёс
уютный быт у милых с детства рек
и как стал дорогим тебе навек
тот звон, источник первых сладких слёз.
То чудо не порадует опять.
Той магии мне вновь не испытать.

William Lisle Bowles Sonnet XI Written at Ostend

How sweet the tuneful bells' responsive peal!
As when, at opening morn, the fragrant breeze
Breathes on the trembling sense of wan disease,
So piercing to my heart their force I feel!
And hark! with lessening cadence now they fall,
And now, along the white and level tide,
They fling their melancholy music wide,
Bidding me many a tender thought recall
Of summer-days, and those delightful years,
When by my native streams, in life's fair prime,
The mournful magic of their mingling chime
First wak'd my wond'ring childhood into tears!
But seeming now, when all those days are o'er,
The sounds of joy, once heard, and heard no more.

Ульям Лайл Боулз Сонет, написанный в Конвенте.

Пытливый гость тут будет удивлён
Величием колонн и куполов
И спросит после восхищённых слов,
Кто тут так очень скромно погребён. -
Матильда бедная, она, скорбя,
Пришла в обитель, чтоб погасло пламя
Любви, что стала горем и слезами, -
Пришла сюда, чтоб схоронить себя.
Как лунный луч, светящий ночью зыбко,
Она умела чаровать округу,
Но, верная утраченному другу,
Мешала с грустью каждую улыбку.
Теперь не нужно ни о чём страдать.
И нет страстей. Настала Благодать.

William Lisle Bowkes Sonnet XII Written at a Convent

If chance some pensive stranger, hither led,
His bosom glowing from majestic views,
The gorgeous dome, or the proud landscape's hues,
Should ask who sleeps beneath this lowly bed -
'Tis poor Matilda! To the cloister'd scene,
A mourner, beauteous and unknown, she came,
To shed her tears unseen; and quench the flame
Of fruitless love: yet was her look serene
As the pale midnight on the moon-light isle -
Her voice was soft, which e'en a charm could lend,
Like that which spoke of a departed friend,
And a meek sadness sat upon her smile!
Now here remov'd from ev'ry human ill,
Her woes are buried, and her heart is still.

Уильям Лайл Боулз Сонет "О Время !"

О Время ! Ты протянешь руку, чтоб помочь.
Леченье давних ран - твоё искусство.
(Ты усыпляешь тягостные чувства).
Любые наши боли гонишь прочь.
В надежде я в Тебя вперяю взгляд.
Ты говоришь: "Напрасное расстройство,
Когда бесмысленно твоё геройство
И близких сердцу не вернёшь назад.
Ты нынче вроде жалкого птенца -
Привык пищать про прошлое ненастье,
А нужно петь в порывах жаркой страсти,
Чтоб встрепенулись многие сердца.
Как много нужно вытерпеть всем сплошь,
пока их ты - лишь только ты - спасёшь".

Вариант.
"Ты должен звать в последний вечер жизни
Людей за скатерть на почётной тризне"

William Lisle Bowles Sonnet XIII O Time !

O Time! who know'st a lenient hand to lay
Softest on sorrow's wound, and slowly thence,
(Lulling to sad repose the weary sense)
Stealest the long-forgotten pang away;
On Thee I rest my only hope at last,
And think, when thou hast dried the bitter tear
That flows in vain o'er all my soul held dear,
I may look back on many a sorrow past,
And meet life's peaceful evening with a smile -
As some poor bird, at day's departing hour,
Sings in the sunbeam, of the transient shower
Forgetful, tho' its wings are wet the while: -
Yet ah! how much must that poor heart endure,
Which hopes from thee, and thee alone, a cure!

Уильям Лайл Боулз Отдалённый взгдяд на Англию.

Глаза без слёз не могут наглядеться.
Мой Альбион ! От скал на берегу
Я, глядя, оторваться не могу.
Не удержу бунтующего сердца.
Приветствую с почтеньем, по-сыновьи.
Я помню, как весною по утрам
был радостен от чудных панорам,
влекущих расцветающею новью.
Все годы детства шли в весёлом гаме.
Благоухали все цветы долин.
Блуждая посреди морских равнин,
Я жажду встреч с родными берегами.
Я помню каждый лес и каждый храм.
Лишён покоя - и сыщу лишь там.

William Lisle Bowles S0nnet XIV On a Distant View of England

Ah! From my eyes the tears unbidden start,
Albion! as now thy cliffs (that bright appear
Far o'er the wave, and their proud summits rear
To meet the beams of morn) my beating heart,
With eager hope, and filial transport hails!
Scenes of my youth, reviving gales ye bring.
As when, ere while, the tuneful morn of spring
Joyous awoke amid your blooming vales,
And fill'd with fragrance every breathing plain; -
Fled are those hours, and all the joys they gave,
Yet still I sigh, and count each rising wave,
That bears me nearer to your shores again;
If haply, 'mid the woods and vales so fair,
Stranger to Peace! I yet may meet her there.

Уильям Лайл Боулз Аббатство Нетли

Руина ! Речь - не только о тебе.
Но тут звучат над ухом ветерки,
Как будто духи стонут от тоски. -
Я погрузился в мысли о судьбе.
Бывало: мировое торжество,
И весь парад величествнных сил
Суровый рок со временем косил. -
Придёт беда - и меркнет хвастовство.
Всё может рухнуть так же, как и ты -
Упалок, гнилость, трещины в стенах...
Колокола звенели с высоты.-
Сперва тщеславие, а после - крах.
Зато туристам нравится, как ловко
Нанесена на древность подмалёвка.

William Lisle Bowles Netley Abbey

Fallen pile! I ask not what has been thy fate;
But when the winds, slow wafted from the main,
Through each rent arch, like spirits that complain,
Come hollow to my ear, I meditate
On this world's passing pageant, and the lot
Of those who once majestic in their prime
Stood smiling at decay, till bowed by time
Or injury, their early boast forgot,
They may have fallen like thee! Pale and forlorn,
Their brow, besprent with thin hairs, white as snow,
They lift, still unsubdued, as they would scorn
This short-lived scene of vanity and woe;
Whilst on their sad looks smilingly they bear
The trace of creeping age, and the pale hue of care!

Примечание.
Аббатство Нетли - туристский объект, средневековая руина вблизи Саутгемптона, на
южном побережье Англии. Это бывший монастырь ордена цистерцианцев, основанный
Питером де Рош при Генрихе III-м в 1239 г. В 1536 г. монастырь был упразднён
Генрихом VIII-м. До начала XVIII-го века здания служили загородной резиденциeй новым владельцам, после чего были заброшены, ветшали и разрушались.

 

Уильям Лайл Боулз Погребение Карла Первого и др.

Уильям Лайл Боулз Погребение Карла Первого

Когда настал полночный час,
При помощи лопат,
При факелах, мы, не шумя,
Захоронили гроб.

Мы написали, кто зарыт,
С расчётом, чтоб потом,
Когда не станет больше тайн,
Его смогли найти.

"Мир мёртвым" детский хор не спел,
по нефу не кружил.
Молитвы не пропел никто,
и колокол молчал.

Лишь зимний ветер прошумел,
Подувши много раз.
Мы, над могилою склонясь,
Шептали: "Dust to dust".

Сквозь арку сверху лунный свет
на голый камень лёг.
Яснее виден стал проход.
Сиял витраж окон.

Казалось, будто шёлк знамён
у стен затрепетал
и будто рыцари в броне
взглянули с вышины.

Но нет ! Могила так жалка !
Над ней сгустилась тьма.
Струилась только светотень
от факелов в руках.

Нас стужа стала леденить...
И все мы, лишь шепча,
В мольбе колени преклонив,
простились с Королём.

Сложили мрамор битых плит
на место без помет.
Задребезжав, закрылась дверь,
И мы ушли в слезах.

William Lisle Bowles On the Funeral of Charles The First

The castle clock had tolled midnight:
With mattock and with spade,
And silent, by the torches' light,
His corpse in earth we laid.

The coffin bore his name, that those
Of other years might know,
When earth its secrets should disclose,
Whose bones were laid below.

"Peace to the dead" no children sung,
Slow pacing up the nave,-
No prayers were read, no knell was rung,
As deep we dug his grave.

We only heard the winter's wind,
In many a sullen gust,
As, o'er the open grave inclined,
We murmured, "Dust to dust!"

A moonbeam from the arch's height
Streamed, as we placed the stone;
The long aisles started into light,
And all the windows shone.

We thought we saw the banners then,
That shook along the walls,
Whilst the sad shades of mailed men
Were gazing on the stalls.

'Tis gone! again on tombs defaced
Sits darkness more profound;
And only by the torch we traced
The shadows on the ground.

And now the chilling, freezing air
Without blew long and loud;
Upon our knees we breathed one prayer,
Where he slept in his shroud.

We laid the broken marble floor,-
No name, no trace appears,-
And when we closed the sounding door,
We thought of him with tears.

Уильям Лайл Боулз Великолепный ландшафт.

Пейзаж прекрасен ! Я б часами мог
Здесь быть, забыв окрестную борьбу
и всякий ропот, злобу и вражду.
А тут и лес, и блещущий поток,
Покой на тихом берегу реки.
Нет грустных дум, что время мчится прочь,
Что, вместо света, скоро будет ночь,
Нет вздохов человеческой тоски.
Угроз не слышно. Радостей - не счесть.
Вот развесёлый сельский паренёк.
Вот пёс его бежит, не чуя ног.
Пройдут века - всё будет так, как есть.
Лишь здесь я понял лучше всяких слов -
Любовь и Мир - важнее всех основ.

William Lisle Bowles Beautiful Landscape

Beautiful landscape! I could look on thee
For hours, - unmindful of the storm and strife,
And mingled murmurs of tumultuous life.
Here, all is still as fair - the stream, the tree,
The wood, the sunshine on the bank: no tear
No thought of time's swift wing, or closing night
Which comes to steal away the long sweet light,
No sighs of sad humanity are here.

Here is no tint of mortal change - the day
Beneath whose light the dog and peasant-boy
Gambol with look, and almost bark, of joy -
Still seems, though centuries have passed, to stay.
Then gaze again, that shadowed scenes may teach
Lessons of peace and love, beyond all speech.

Уильям Лайл Боулз Другу

Что ж, слейся с шумной городской толпой !
Меня оставил одного, в слезах,
В фантазиях, меня вводящих в страх:
Ведь город на несчастья не скупой.
Так лучше о здоровье порадей,
Пока у нас ненастье что ни день.
А в роще листопад - пропала тень,
Пока ты бродишь в скопище людей.
Припомни, сколько у меня забот.
Осенние деньки - не время нег.
Жду - не дождусь, когда повалит снег.
И буду рад зиме, когда придёт.
Молюсь, чтоб мне скорее повезло
И ты вернулся в тихое село.

William Lisle Bowles  To a Friend

Go, then, and join the murmuring city's throng!
Me thou dost leave to solitude and tears;
To busy phantasies, and boding fears,
Lest ill betide thee; but 't will not be long
Ere the hard season shall be past; till then
Live happy; sometimes the forsaken shade
Remembering, and these trees now left to fade;
Nor, mid the busy scenes and hum of men,
Wilt thou my cares forget: in heaviness
To me the hours shall roll, weary and slow,
Till mournful autumn past, and all the snow
Of winter pale, the glad hour I shall bless
That shall restore thee from the crowd again,
To the green hamlet on the peaceful plain.

Уильям Лайл Боулз  Путешествие

Неспешный, грустный, томный, каждый день,
С оглядкой продолжаю свой вояж.
(Где вижу пёстрый красочный пейзаж).
Ручьи, поля, холмы сбегают в тень.
Людей манит приятная им цель -
Туда, где много славных перспектив.
Все рвутся в путь под радостный мотив,
Под трубный глас, под ласковую трель.
Потом - Увы ! - у многих грустен взор.
Надежды вводят юношей в обман.
Трезвеет тот, кто был мечтами пьян.
Мы снова там, где были с давних пор.
Придёт заря - мы рады без ума,
Но ночью вновь царит повсюду тьма.

William Lisle Bowles Languid, and Sad, and Slow, from Day to Day

Languid, and sad, and slow, from day to day
I journey on, yet pensive turn to view
(Where the rich landscape gleams with softer hue)
The streams and vales, and hills, that steal away.
So fares it with the children of the earth:
For when life's goodly prospect opens round,
Their spirits beat to tread that fairy ground,
Where every vale sounds to the pipe of mirth.
But them vain hope and easy youth beguiles,
And soon a longing look, like me, they cast
Back on the pleasing prospect of the past:
Yet Fancy points where still far onward smiles
Some sunny spot, and her fair colouring blends,
Till cheerless on their path the night descends!

Уильям Лайл Боулз Не умолкай гармония

О Благочестие мелодии святой !
Тебе вовек не нужно умирать.
Боюсь не услыхать тебя опять.
О сладкий гармонический настрой !
Ты сочетаешь души с высотой,
В которой обитает Благодать.
Прекрасный звук с напевной красотой !
Под куполом иссякнешь ты
Со мной !
Звени ж над миром, где раздор и гнев,
Над грешною толпой без добрых дум,
Что сеет смерть и горе, одурев.
Червям привычен лишь несносный шум,
Но тот, кто слышит Ангельский напев,
В том к Небесам стремятся дух и ум.

William Lisle Bowles On Hearing

O stay, harmonious and sweet sounds, that die
In the long vaultings of this ancient fane!
Stay, for I may not hear on earth again
Those pious airs - at glorious harmony;
Lifting the soul to brighter orbs on high,
Worlds without sin or sorrow! Ah, the strain
Has died--even the last sounds that lingeringly
Hung on the roof ere they expired!
And I
Stand in the world of strife, amidst a throng,
A throng that reckons not of death or sin!
Oh, jarring scenes! to cease, indeed, ere long;
The worm hears not the discord and the din;
But he whose heart thrills to this angel song
Feels the pure joy of heaven on earth begin!  

Томас Кэмпион Песни

Томас Кэмпион Песня
VII
Во тьме все помыслы темны,
Но Истину произнесёт,
Прозрев, Египетский наш род.
И все пророчества - ценны.
Все волей Звёзд подтверждены,
как всеми, что внимать должны.
Напевы Неба нам слышны
И учат - что и как нам петь,
Чтоб все в стране слыхали впредь
И были Истине верны.
Хоть резко разделён народ,
Но глас Небесный всех ведёт
Надёжнейшей из всех дорог,
Связуя Времена и Рок.
VIII
Пусть Небо вступит с нами в связь
Священной Истиной лучась,
И пусть сплотится вся страна,
Как неприступная стена,
Что создана на сотни лет.
И пусть её весенний цвет
Сияет ярче всяких гемм
Всех королевских диадем;
Пусть будут умники смирны,
При том покорны, раз умны.
Пусть все сойдутся, вострубя
Навеки Славу в честь Тебя.
Чтоб эту Честь Ты заимел
За множество прекрасных Дел.
И пусть прославится Твой Трон
за Свет, что был Тобой зажжён.
Пусть будет навсегда продлён
Союз всех трёх Твоих Корон.
Будь вечно юн. Не бойся гроз.
Живи в цветенье свежих Роз.
Пусть долго Жизнь Твоя течёт.
Да будет вечен весь Твой Род.
Пусть Правда, Мир и Честь украсят твой Венец.
Счастливым будь в Любви. Живи как молодец.
Хор Ангелов примкнул, пока мы пели к нам.
Всем сладостно припасть сейчас к Твоим Стопам.
На том всем песням и пророчествам Конец.

Thomas Campion A Song
VII.
The shadowes darkning our intents
Must fade, and Truth now take her place :
Who in our right Aegyptian race
A chaine of prophecies presents
With which the starry Skye consents,
And all the vnder-Elements.
Thou that art all diuine, giue eare,
And grace our humble Songs
That speak what to thy state belongs
Vnmasked now and cleare,
Which wee in seuerall straines diuide.
And Heauenborne Truth our Notes shall guide,
One by one while wee relate
That which shall tye both Time and Fate.

VIII.
Truth, sprung from heauen, shall shine
With her beames diuine
On all thy Land,
And there for euer stedfast stand
Louely peace,
Spring of increase
Shall like a precious gemma
Adorne thy Royall Diademe,
Loue that bindes
Loyall mindes
Shall make all hearts agree
To magnifie thy state and thee.
Honour that proceeds
Out of noble deeds
Shall waite on thee alone,
And cast a sacred light about thy Throne.
Long shall thy three Crownes remaine
Blessed in thy long-liu'd raigne.
Thy age shall like fresh youth appeare,
And perpetuall Roses beare:
Many on earth thy dayes shall be,
But endlesse thy posteritie.
And matchlesse thy posteritie.
Truth, Peace, Loue, Honour and Long-life attend
Thee, and all those that from thy loynes descend:
With vs the angels in this Chorus meet;
So humbly prostrate at thy sacred feet.
Our nightly sports and prophesies wee end.

Томас Кэмпион Прощальная песня
IX
Отрада ! Не спеши уйти.
Разлука - время горьких слёз.
Твоим цветам уж не цвести.
Один Шиповник, вместо Роз. -
Глаза застелит дым, едва уйдёшь ты вдаль,
Всё станет тусклым и немым, а в грудь войдёт печаль.
Как жить ? Где взять такой пример,
Когда тоска сверх всяких мер ?
Счастливых дней не станет вдруг,
И будет лишь темней досуг.
Ушли Любовь и Свет, ласкавший нас двоих.
Прощай, но пусть сияет Свет на Радость для других.

Тhomas Campion Farewell Song.
IX.
O stay ! sweet is the least delay
When parting forceth mourning;
O loy ! too soone thy flowers decay:
From Rose to Bryer returning.
Bright beames that now shine here, when you are parted.
All will be dimme, all will be dumbe, and euery breast sad-hearted.
Yet more, for true loue may presume
If it exceede not measure.
O Griefe ! that blest houres soone consume,
But ioylesse pass at leasure.
Since wee this light must loose, our loue expressing:
Farre may it shine, long may it Hue, to all a publique blessing.

Томас Кэмпион Приветствие лордам.
(Спето в королевском присутствии).
Х
Спокойной ночи !
Рады повстречать.
Мы любим Вас, иного не сказать.
Всходите, гости, на крыльцо.
Никто не любит долго ждать.
Скорей бы друга увидать.
Взглянуть попристальней в лицо.
Когда разлука нам тяжка,
нас тянет вновь сыскать дружка.
Не то любовь, что, как заря,
лишь заблистав, прервалась зря.
Так не была ли лишком коротка ?
Князья ! Как много было б чар,
найди Вы здесь опять былой нектар !
Амброзия Богов живительно сладка.
Любовь преображает весь наш свет.
Важней Любви на свете цели нет.

Thomas Campion The Lords Welcome, sung before the Kings
X
Goodnight.
Welcome is the word
The best loue can afford;
For what can better be?
Welcome, Lords, the time drawes neare
When each one shall embrace his deare
And view the face hee longs to see.
Absence makes the houre more sweet
When diuided louers meet.
Welcome once againe.
Though too much were in vaine:
Yet how can loue exceed ?
Princely Guests, wee wish there were
Ioues Nectar and Ambrosia here
That you might like immortals feed,
Changing shapes like full-fed loue
In the sweet pursuit of loue.

Примечание.
"Приветствие лордам" - не перевод.
Лишь вольное переложение оригинала.

Томас Ловелл Беддоус Песни

Томас Ловелл Беддоус Песня
В саду под лунным светом.
Из драматической поэмы "Торрисмонд".

Вероника.
Я жду душевной нежной песни -
Чтоб та в глубокий сон меня ввела,
Как веющий над розою зефир.
Так в шопоты своих раздумий вникну.
И, больше музыки звенящих лютен,
Мне важен голос, что доносит мысли.
Слетают звуки. Все они - как листья.
Ум жаждет тем и ждёт воспоминаний.
Но без семян не прорастает память.
Что Жизнь, что Смерть: за Песней следом Сон !
Начни ж, как снова упадёт росинка
И чуть встревожит нежные цветы.
Но сон всё больше сковывает чувства.
Я с первых слов уже тону.

Песня
1
Сколько раз тебе сердце я вверю ? -
Столько мыслей вместит моё темя.
Столько будет, по крайней мере,
Их над нами во всей атмосфере,
В необъятном прекрасном пленере,
Хоть за всё вековечное время, -
Столько раз тебе сердцу я вверю !
(Вариант.
Сколько раз тебе сердце я вверю ? -
Сколько мыслей продумано всеми,
Сколько мною ? - Никак не измерю.
Сколько было их всех в атмосфере,
В необъятном прерасном пленере,
Хоть за всё вековечное время ? -
Столько раз тебе сердце я вверю !).
2
Сколько раз тебя вновь полюблю я ? -
Столько капель построятся в рост,
Слившись вместе в небесные струи,
Серебристою цепью связуя
Сферу Неба и область Земную
Под присмотром оранжевых Звёзд. -
Столько раз тебя вновь полюблю я !

Эльвира.
Уже не слышит. Оставь её. Пусть спит,
Окутанная этим лунным светом.
Пусть ночь уста закроет лепестком.
Что Жизнь, что Смерть: за Песней следом - Сон !

Thomas Lovell Beddoes Song
In a Garden by Moonlight.
(From "Torrismond")

Veronica.
Come then, a song; a winding gentle song,
To lead me into sleep. Let it be low
As zephyr, telling secrets to his rose,
For I would hear the murmuring of my thoughts;
And more of voice than of that other music
That grows around the strings of quivering lutes;
But most of thought; for with my mind I listen,
And when the leaves of sound are shed upon it,
If there ’s no seed remembrance grows not there.
So life, so death; a song, and then a dream!
Begin before another dewdrop fall
From the soft hold of these disturbed flowers,
For sleep is filling up my senses fast,
And from these words I sink.

Song
How many times do I love thee, dear?
T
ell me how many thoughts there be
In the atmosphere
Of a new-fall’n year,
Whose white and sable hours appear
The latest flake of Eternity:
So many times do I love thee, dear.

How many times do I love again?
Tell me how many beads there are
In a silver chain
Of evening rain,
Unravell’d from the tumbling main,
And threading the eye of a yellow star:
So many times do I love again.

Elvira.
She sees no longer: leave her then alone,
Encompass’d by this round and moony night.
A rose-leaf for thy lips, and then goodnight:
So life, so death; a song, and then a dream!

Примечания.
Другое название поэмы: "Phantom-Wooer".
Торрисмонд (Торрисмондо) - сын герцога Феррары.
Вероника - дочь маркиза Маласпина.
Эльвира - служанка Вероники.

Томас Ловелл Беддоус Песня стигийских наяд.
1
В слезах и в гневе Прозерпина:
Цветник попорчен у реки.
Всей чистой правде вопреки
На нас озлилась без причины.
Плутон - как влюбчиый жених,
Ночами часто вводит в дом,
Укрыв для тайности крылом,
Прелестных девушек земных.
Скажи-ка, Ветер: так ли это ?
Не знаем. Так что ждём ответа.
Лети на Стикс и с высоты
Взбодри помятые цветы.
Там Фурии, как говорят,
Косили сено для тигрят,
чтоб стайка сладко прикорнула.
А вот любимец Вельзевула,
Которого зовут Амур, -
Он - в клетке - дерзкий чересчур !
2
Пускай ярится Прозерпина,
А план наш славно завершён,
Отличный отдых нe стеснён,
И в нашей клетке та скотина.
Мы ей намёка не дадим,
Какой там зверь, не то особа.
А ежели Плутон неисправим,
то вечная ему стыдоба !
Что поймано ? Пусть спросят это.
Всего лишь только мысль поэта:
Как нам над Стиксом с высоты
Взбодрить помятые цветы.
Там Фурии, как говорят,
Косили сено для тигрят,
Чтоб стайка сладко прикорнула.
А злющий Овод Вельзевула,
которого зовут Амур, -
так вот он в клетке, Бедокур !

Thomas Lovell Beddoes Song of the Stygian Naiades
1
Proserpine may pull her flowers,
Wet with dew or wet with tears,
Red with anger, pale with fears;
Is it any fault of ours,
If Pluto be an amorous king
And come home nightly, laden
Under his broad bat-wing
With a gentle earthly maiden?
Is it so, Wind, is it so?
All that I and you do know
Is that we saw fly and fix
'Mongst the flowers and reeds of Styx,
Yesterday,
Where the Furies made their hay
For a bed of tiger cubs,
A great fly of Beelzebub's,
The bee of hearts, which mortals name
Cupid, Love, and Fie for shame.
2
Proserpine may weep in rage,
But ere I and you have done
Kissing, bathing in the sun,
What I have in yonder cage,
She shall guess and ask in vain,
Bird or serpent, wild or tame;
But if Pluto does 't again,
It shall sing out loud his shame.
What hast caught then? What hast caught?
Nothing but a poet's thought,
Which so light did fall and fix
'Mongst the flowers and reeds of Styx,
Yesterday,
Where the Furies made their hay
For a bed of tiger cubs,
A great fly of Beelzebub's,
The bee of hearts, which mortals name
Cupid, Love, and Fie for shame.

Томас Ловелл Беддоус Новая Сесилия

Иным известно про Святого Джинго,
О том, что он женился на цыганке,
не в трезвом виде, а по пьянке.
Всю жизнь им скрасил Старый Стинго.

Целитель умер, после похорон
О чудотворце всюду шла молва,
Так взбеленилась свежая вдова.
Не дамский вдруг посыпался жаргон:

"Какие чудеса ? Лишь фига из пера !
От Джинго польза - как из пушки гром !
Вот я ! И сотый выдам вам псалом,
Не голосом, а прямо из нутра".

Позавтракать уселась за столом.
Да эль пила, упёршись в кресло.
Её увесистые чресла
Псалом пропели дивным соловьём.

Вот ухнет мудрая лесная птица,
Вот мраморный Мемнон вздыхает в Фивах,
А наша очень странная певица
Благоухает, как в Эоловых мотивах.
 
Страдая серафической гордыней,
Она седалище сочла святыней,
И тешилась, покуда Бог не взял.
Своих концертов выдала немало.
Исподнее как занавес таскала.
Потом настал трагический финал.

О Леди ! Нужно жить разумно.
Ценить супруга - долг любой жены.
И похоронят вас тогда не шумно -
под сладкие напевы с вышины.

Tomas Lovell Beddoes The New Cecilia

Whoever has heard of St.Gingo
Must know that the gipsy
He married was tipsy
Every day of her life with old Stingo.

And after the deth of St.Gingo
The wonders he did do
The incredulous widow
Denied with unladylike lingo.

"For St.Gingo a fig's and s feather-end !
He no more can work wonder
Than a clyster-pipe thunder
Or I sing a psalm with my nether-end".

As she said it, her breakfast beginning on
A tankard of home-brewed inviting ale,
Lo ! the part she was sitting and sinning on
Struck the old hundredth up like a nightingale.

Loud as psophia in an American forest or
The mystic Memnonian marble in
A desert at daybreak, that chorister
Breathed forth his Aeolian warbling.

That creature seraphic and spherical,
Her firmament, kept up its clerical
Thanksgivings, until she did aged die
Going and praising and chirping alert in
Her petticoat, swung like a curtain
Let down over the tail of a Tragedy.

Therefore. Ladies, repent and be sedulous
In praising your lords, lest, ah ! well a day !
Such judgement befall the incredulous
And your latter ends melt into melody.
1829-1849       Опубликовано в 1935 г.

Примечания.
Святая Сесилия считается покровительницей музыки.
Святой Джинго - святой придуманный Беддоусом.
Стинго - особенно крепкий эль.
Clister-pipe - клизма.
Оld hundredth Psalm - сотый псалом: "Make a joyful noise unto the lord..." -
"Тебе, Господи, я буду петь..." или "Воспою милость и справедливость твою, Господи..."
Psopia - мудрая птица.
Firmament - Здесь это слово обозначает основание, фундамент.






Томас Ловелл Беддоус Кипарисовая ветка и др.

Томас Ловелл Беддоус Кипарисовая ветка
1
Знак скорби - рядом розовый венок
И свадебный наряд - (Не саван как мешок !) -
И ложе брачное - (Не гроб !).
Девицу зацелуют всласть.
Натешится сполна.
А юноше прошлось пропасть -
Могила холодна. -
Их участь не равна.
Так Гименей и Смерть - в галоп,
При факеле и при косе,
Спешат до храма по росе,
Пока трезвон трещит взахлёб,
Что заалела брачная кровать
И стал могильный холмик зацветать.
2
"Пусть у тебя дрожат все ямки щёк
И будут сладки поцелуй и говорок !
Чем ближе мы, невеста и жених,
Тем больше радости тогда для нас двоих
При наших юной силе и огне.
Что ж до ГРИЗАРДА, что навек затих -
О рыцарь бледный при подобном же коне ! -
Пусть тихо спит в своём загробном сне".
Так Гименей и Смерть - в галоп,
При факеле и при косе,
Спешат до храма по росе,
Пока трезвон трещит взахлёб,
Что заалела брачная кровать
И стал могильный холмик зацветать.

Thomas Lovell Beddoes
A Cypress-Bough, and a Rose-Wreath Sweet ( Song )
1
A cypress-bough and a rose-wreath sweet,
A wedding robe, and a winding-sheet,
A bridal bed and a bier.
Thine be the kisses, maid,
And smiling Love's alarms;
And thou, pale youth, be laid
In the grave's cold arms.
Each in his own charms,
Death and Hymen both are here;
So up with scythe and torch,
And to the old church porch,
While all the bells ring clear:
And rosy, rosy the bed shall bloom,
And earthy, earthy heap up the tomb.
2
Now tremble dimples on your cheek,
Sweet be your lips to taste and speak,
For he who kisses is near:
For her the bride-groom fair,
In youthful power and force;
For him the grizard bare,
Pale knight on a pale horse,
To woo him to a corpse.
Death and Hymen both are here,
So up with scythe and torch,
And to the old church porch,
While all the bells ring clear:
And rosy, rosy the bed shall bloom,
And earthy, earthy heap up the tomb.

Томас Ловелл Беддоус Песня
1
Сколько раз тебе сердце я вверю ? -
Столько мыслей вместит моё темя.
Столько будет, по крайней мере,
Их над нами во всей атмосфере,
В необъятном прекрасном пленере,
Хоть за всё вековечное время, -
Столько раз тебе сердцу я вверю !
2
Сколько раз тебя вновь полюблю я ? -
Столько капель построятся в рост,
Слившись вместе в небесные струи,
Серебристою цепью связуя
Сферу Неба и область Земную
Под присмотром оранжевых Звёзд. -
Столько раз тебя вновь полюблю я !

Thomas Lovell Beddoes Song

How many times do I love thee, dear?
Tell me how many thoughts there be
In the atmosphere
Of a new-fall'n year,
Whose white and sable hours appear
The latest flake of Eternity:
So many times do I love thee, dear.

How many times do I love again?
Tell me how many beads there are
In a silver chain
Of evening rain,
Unravell'd from the tumbling main,
And threading the eye of a yellow star:
So many times do I love again.

Томас Ловелл Беддоус Кое-что другое.

В примуле росная капля видна.
Славный дрожащий пахучий цветок.
Божья коровка там днюет одна.
Села, как эльф, налетавшийся впрок.
Рядом повсюду царит тишина.
Ей в колокольчике чудится бог.
Сила цветов - в изобилии чар.
Тьма почитателей ими горда.
Если летит раздражённый комар,
Так разлетается эта орда.
Божья коровка, спасаясь от свар,
Крылышки быстренько прячет всегда.
Ну, а поэты, где топчут их дар,
Просто плюют на критический жар.

Thomas Lovell Beddoes Another

Tis a moon-tinted primrose, with a well
Of trembling dew; in its soft atmosphere,
A tiny whirlwind of sweet smells, doth swell
A lady bird; and when no sound is near
That elfin hermit fans the fairy bell
With glazen wings, (mirrors on which appear
Atoms of colours that flizz by unseen
And struts about his darling flower with pride.
But, if some buzzing gnat with pettish spleen
Come whining by, the insect ‘gins to hide
And folds its flimsy drapery between
His speckled buckler and soft silken side.
So poets fly the critics snappish heat,
And sheath their minds in scorn and self-conceit.

Томас Ловелл Беддоус  Мысли

В мозгу у поэта - мечтаний поток.
И смотрят созвездия сквозь облака,
Как славно шагает лихой пастушок.
Он трансом охвачен, но дума сладка.
И будто кадила трясёт ветерок -
Текут ароматы с любого лужка.
Но может случиться, наделает бед,
Напустит пыльцы и накроет всё мглой
Калужница, или любой первоцвет,
Пораненный всякой неловкой пчелой.
Так мошки, страшась напороться на вред,
С глаз недругов крылья убрали долой.
А ветер, пролетая там и сям,
Стал чутче к разным мыслям и мечтам.

Thomas Lovell Beddoes Thoughts

Sweet are the thoughts that haunt the poet’s brain
Like rainbow-fringed clouds, through which some star
Peeps in bright glory on a shepherd swain;
They sweep along and trance him; sweeter far
Than incense trailing up an out-stretched chain
From rocking censer; sweeter too they are
Than the thin mist which rises in the gale
From out the slender cowslip’s bee-scarred breast.
Their delicate pinions buoy up a tale
Like brittle wings, which curtain in the vest
Of cobweb-limbed ephemera, that sail
In gauzy mantle of dun twilight dressed,
Borne on the wind’s soft sighings, when the spring
Listens all evening to its whispering.

Томас Ловелл Беддоус A Ho ! A Ho !
1
Зовёт ! Зовёт !
Трубит Эрот.
То на охоту он идёт.
И стрелы лучника легки,
Как взор в полуночи, ярки.
Над ним вся в звёздах вышина.
И мчит его сквозь эыбь веков
Лебяжья пара рысаков.
В их гривы вплелись ветерки.
В полёте музыка слышна.
2
Зовёт ! Зовёт !
Трубит Эрот.
То на охоту он идёт.
Как свита - воробьи вокруг.
Им Афродита - лучший друг.
Она всех птичек учит петь
И любит общество пичуг.
Весной к ней ласточки летят -
Их бури в море не страшат.
Так было и так будет впредь.
3овёт ! Зовёт !
Трубит Эрот.
То на охоту он идёт.
Напрасно, Овод, ты так глуп,
Что хочешь крови с дамских губ.
Не смей, Слепень, точить свой зуб.
Остерегись разинуть пасть,
Чтоб даме нанести укус.
Оса и всякий мелкий Гнус !
Напав, придётс вам пропасть.

Thomas Lovell Beddoes A Ho ! A Ho !
1
A ho! A ho!
Love's horn doth blow,
And he will out a-hawking go.
His shafts are light as beauty's sighs,
And bright as midnight's brightest eyes,
And round his starry way
The swan-winged horses of the skies,
With summer's music in their manes,
Curve their fair necks to zephyr's reins,
And urge their graceful play.
2
A ho! A ho!
Love's horn doth blow,
And he will out a-hawking go.
The sparrows flutter round his wrist.
The feathery thieves that Venus kissed
And taught their morning song,
The linnets seek the airy list,
And swallows too, small pets of Spring,
Beat back the gale with swifter wing,
And dart and wheel along.
3
A ho! A ho!
Love's horn doth blow,
And he will out a-hawking go.
Now woe to every gnat that skips
To filch the fruit of ladies' lips,
His felon blood is shed;
And woe to flies, whose airy ships
On beauty cast their anchoring bite,
And bandit wasp, that naughty wight,
Whose sting is slaughter-red.

Tомас Ловелл Беддоус Роса и другое

Томас Ловелл Беддоус Let Dew the Flowers Fill

Росе не прекословь.
Сам, стоя у могил,
Не плачь, упав без сил.
Хоть вышло это вновь:
Ещё страстнее полюбил.
Вновь холмик вырос вдруг,
И плески волн вокруг.
В улыбках влажных трав есть подоплёка,
И каждый луч с небес - не без упрёка -
Жестокая разящая праща:
Любовь и Смерть сродни - стреляют сообща.

Thomas Lovell Beddoеs Let Dew the flowers fill.

Let dew the flowers fill;
No need of fell despair,
Though to the grave you bear
One still of soul - but now too still,
One fair - but now too fair.
For, beneath your feet, the mound,
And the waves, that play around,
Have meaning in their grassy, and their watery, smiles;
And, with a thousand sunny wiles,
Each says, as he reproves,
Death's arrow oft is Love's.

Томас Ловелл Беддоус Бедный старый пилигрим

Голодный нищий пилигрим
Поел чего-то под Луной.
Он был угрюм и нелюдим,
И хлынул дождик проливной.
Под крики сов он весь продрог.
Был сед, и был почти что лыс,
Свой посох вновь поднять не смог.
Присел на пень, совсем раскис.
Запричитал: "Увы ! Увы !
Не уберечь мне головы".

Там Ёжик-Эльф в лесу блуждал.
Бесёнка дедов стон привлёк,
И, присуседившись, нахал
У старца чётки уволок.
Схватив украденную вещь,
решил убраться, как шакал.
Тут голос старца стал зловещ:
"Не возвратишь сейчас что взял -
Так станешь век кричать: Увы !
Не уберечь мне головы".

Thomas Lovell Beddoes Poor old pilgrim Misery

Poor old pilgrim Misery,
Beneath the silent moon he sate,
A-listening to the screech owl's cry,
And the cold wind's goblin prate;
Beside him lay his staff of yew
With withered willow twined,
His scant grey hair all wet with dew,
His cheeks with grief ybrined;
And his cry it was ever, alack!
Alack, and woe is me.

Anon a wanton imp astray
His piteous moaning hears,
And from his bosom steals away
His rosary of tears:
With his plunder fled that urchin elf,
And hid it in your eyes,
Then tell me back the stolen pelf,
Give up the lawless prize;
Or your cry shall be ever, alack!
Alack, and woe is me.

Томас Ловелл Беддоус К Морю, к Морю !

Затишью конец - и на море !
К дельфинам, резвящимся там.
К заманчивым пляжным местам,
К нырянью в спортивном задоре,
К заманчивым чудным местам,
Где песнями скрытных наяд
Заросшие воды дивят.
Помчимся в широком просторе !
Затишью конец - и на море !
На море ! В самый яркий день
Прорвёмся, не пугаясь шхер,
И бросим парусную тень
На цепь Тритоновых пещер.
Мы, как Орлы с альпийских круч,
для них закроем каждый луч.
Пусть парус пухнет, с ветром споря.
Поднявши якорь, мчимся в море !

Thomas Lovell Beddoes To Sea, to Sea !

To sea, to sea! The calm is over;
The wanton water leaps in sport,
And rattles down the pebbly shore;
The dolphin wheels, the sea-cows snort,
And unseen Mermaids' pearly song
Comes bubbling up, the weeds among.
Fling broad the sail, dip deep the oar:
To sea, to sea! the calm is over.
To sea, to sea! our wide-winged bark
Shall billowy cleave its sunny way,
And with its shadow, fleet and dark,
Break the caved Tritons' azure day,
Like mighty eagle soaring light
Over antelopes on Alpine height.
The anchor heaves, the ship swings free,
The sails swell full. To sea, to sea!

Томас Ловелл Беддоус  Да, Мэри Энн...

О Генри, Мэри Энн, не промолчу:
Он смотрит, всех чаруя и маня.
Когда б ни встретил, я хочу,
Чтоб посмотрел и на меня.

(Вариант.
У Генри - дивный дар: бросает взгляд,
в единый миг сердечностью пленя.
Я счел бы лучшей из наград,
когда б взглянул он на меня).

Нет зависти, и боль в себе гашу:
Улыбки шлёт достойным не вполне.
А я о малости прошу:
Чтоб вдруг вздохнул он обо мне.

Thomas Lovell Beddoes Yes, Mary Ann

Yes, Mary Ann, I freely grant,
The charms of Henry's eyes I see;
But while I gaze, I something want,
I want those eyes - to gaze on me.

And I allow, in Henry's heart
Not Envy's self a fault can see:
Yet still I must one wish impart,
I wish that heart - to sigh for me.

Томас Ловелл Беддоус Ласточка покидает своё гнездо.

Как ласточка уходит в путь,
Моя душа покинет грудь.
Пусть будет ливень поливать
Весь наш погост.
И мне не стоит горевать -
Ведь все мы будем жить опять
Потом под светом звёзд.

По ветру мчат туда-сюда
Охапки листьев и вода.
Но ведь наступят времена,
Когда, под светом звёзд,
Вода бурлящая должна
Вернуть из власти сна
Весь наш погост.

Thomas Lovell Beddoes

The swallow leaves her nest,
The soul my weary breast;
But therefore let the rain
On my grave
Fall pure; for why complain ?
Since both will come again
Over the wave.

The wind dead leaves and snow
Doth hurry to and fro;
And, once, a day shall break
Over the wave,
When a storm of ghosts shall shake
The dead, until they wake
In the grave.
 

Томас Ловелл Беддоус К ночи и др.

Томас Ловелл Беддоус К Ночи

Вот вновь, старуха Ночь, твой силуэт,
закрывши Солнце, стал не как-нибудь,
а заслонил от нас весь белый свет.
Черно перо, пугающая грудь.
Ты, прилетев, приносишь только вред:
Родятся бури, всяческая жуть.
Нет ласки дня. Одни лишь крики сов,
Тебя уважив, оглашают лес.
Ты, вороном, над грудой облаков,
Теряешь ко всему свой интерес,
Лишь слушаешь бездушный бой часов,
А, бросивши гнездо среди небес,
Когтишь весь мир, без злобы и потуг
И прячешь все останки в свой сычуг.

Thomas Lovell Beddoes To Night

So thou art come again, old black-winged night,
Like an huge bird, between us and the sun,
Hiding, with out-stretched form, the genial light;
And still, beneath thine icy bosom's dun
And cloudy plumage, hatching fog-breathed blight
And embryo storms, and crabb'd frosts, that shun
Day's warm caress. The owls from ivied loop
Are shrieking homage, as thou cowerest high;
Like sable crow pausing in eager stoop
On the dim world thou gluttest thy clouded eye,
Silently waiting latest time's fell whoop,
When thou shalt quit thine eyrie in the sky,
To pounce upon the world with eager claw,
And tomb time, death, and substance in thy maw.

Томас Ловелл Беддоус Если хочешь успокоить сердце.

Если хочешь, тогда изволь:
Уйми любовную боль. -
Ляг, дорогой, почивать -
И никакая печаль
Тебя огорчить не вольна.
Лежи, старайся поспать,
И завтра морская волна
Омоет зарёвую даль
в восточном небе.

А вдруг не позволит юдоль
Унять сердечную боль ? -
Заканчивай с жизнью спор
И прекращай житьё.
Не нужно меж роз мечтать,
напрасно гася свой взор.
Ведь вновь с утра начнёт сиять
Звезда Любви, и встретишь ты её
в восточном небе.

Thomas Lovell Beddoes

If thou wilt ease thine heart
Of love, and all its smart,-
Then sleep, dear, sleep!
And not a sorrow
Hang any tear on your eyelashes;
Lie still and deep,
Sad soul, until the sea-wave washes
The rim o' the sun to-morrow,
In eastern sky,

But wilt thou cure thine heart
Of love, and all its smart,-
Then die, dear, die!
'T is deeper, sweeter,
Than on a rose bank to lie dreaming
With folded eye;
And then alone, amid the beaming
Of love's stars, thou'lt meet her
In eastern sky.

Томас Ловелл Беддоус Ручеёк

Волнистый весь сверкающий поток.
Все струйки скачут вниз, а то на взлёт.
В жемчужных искрах каждый завиток -
(Когда там фея глазками блеснёт,
пришедши на зелёный бережок)...
Гляжу: в волну вошла и вот летит,
Кружась над наперстянкою в цвету.
Меж ярких колокольчиков висит,
дыша цветочным духом на лету.
И эльф туда забрался и сидит.
Раз тёплый полдень, он решил поспать.
Но ветерок уже сильней подул.
Подумав, я решил его спасать,
Чтоб не упал. Не дай Бог, утонул.

Thomas Lovell Beddoes A Rivulet

It is a lovely stream; its wavelets purl
As if they echoed to the fall and rise
Of the capricious breeze; each upward curl
That splashes pearl, mirrors the fairy eyes
Of viewless passer, and the billows hurl
Their sparkles on her lap, as over she flies.
And see, where onward whirls, within a ring
Of smoothest dimples, a dark foxglove bell
Half stifled by the gush encircling;
Perchance some tiny sprite crawled to that shell
To sleep away the noon, and winds did swing
Him into rest; for the warm sun was well
Shaded off by the long and silky down;
So I will save it, lest the elf should drown.

Томас Ловелл Беддоус Часы бьют полночь
1
Прислушивайся к поступи времён.
Мгновенье за мгновением замрёт.
У многих жизнь уходит будто сон,
Попавши в вихревой водоворот
Былых сует. Но рвавшим крепь препон
Наставит плит признательный народ
За доблесть и добро. А Смерть не ждёт:
Выращивает под своим крылом
Бесчисленный нелепый хилый сброд,
Грызущий Мир с упорством и со злом,
Как жадные обжоры за столом,
Что памяти святой не сбережёт.
И Мир-Колосс, что я ценю и чту,
Теперь скользнул, сползая в темноту.
2
Я Смертью запелёнут в облака.
Прилив спешит скорее утопить.
Вцепиться в воздух тянется рука.
Пронзает боль, и трудно рассудить,
Насколько Вечность стала уж близка:
Погибель мчит во всю лихую прыть.
Слова ничтожны, чем их ни считай.
Куда ж все мысли будут внесены ?
В скопленья звёзд ? В порядки птичьих стай ?
Но в облаках они ослеплены.
До молний рвусь, назад в надводный край,
Потом к богатствам чёрной глубины.
И снова в глине пёстрый черепок,
А дух стучится в жизнь - на новый срок.

Thomas Lovell Beddoes A Clock Striking Midnight
1
Hark to the echo of Time’s footsteps; gone
Thise moments are into the unseen grave
Of ages. Thy have vanished nameless. None,
While they are deep under the eddying wave
Of the chaotic past, shall placed stone
Sacred to these, the nurses of the brave,
The mighty, and the good. Futurity
Broods on the ocean, hatching ‘neath her wing
Invisible to man the century,
That on its hundered feet, a sluggish thing
Gnawing away the world, shall totter by
And sweep dead mortals with it. As I sing
Time, the colossus of the world, that strides
With each foot plunged in darkness silent glides,
2
And puffs death’s cloud upon us. It is vain
To struggle with the tide; we all must sink
Still grasping the thin air, with frantic pain
Grappling with Fame to buoy us. Can we think
Eternity, by whom swift Time is slain,
And dragged along to dark destruction’s brink,
Shall be the echo of man’s puny words?
Or that our grovelling thoughts shall e’er be writ
In never fading stars; or like proud birds
Undazzled in their cloud-built eyrie sit
Clutching the lightning, or in darting herds
Diving amid the sea’s vast treasury flit?
Sink, painted clay, back to thy parent earth
While the glad spirit seeks a brighter birth.


Томас Ловелл Беддоус Стихи

Томас Ловелл Беддоус
Строки, начертанные на чистом листке "Освобождённого Прометея".

Дух Солнца должен золотом блистать,
И запылал на Небе светлый ум -
Душа, что добрым пафосом зажглась,
Утешив в горе страждущих людей,
Молчавших и излившихся в мольбах.
Он дал с Любовью им ответ с Небес -
Вслед плачам, озарил весь мрачный мир.
То дарование огня для всех
Доступно стало только Одному.
Стихи - гремят в Его святую честь.
Он славен и под Солнцем и в Ночи.
О нём щебечут птицы, шепчет дождь,
Благодаря Его, растёт листва,
Цветёт Весна и светится Заря.
Бессмертнейшее имя - Прометей !
И как пророк Его восславил ШЕЛЛИ !

Thomas Lovell Beddoes
Lines Written in a Blank Leaf of the "Prometheus Unbound"

Write it in gold - a Spirit of the sun,
An Intellect ablaze with heavenly thoughts,
A soul with all the dews of pathos shining,
Odorous with love, and sweet to silent woe
With the dark glories of concentrate song,
Was sphered in mortal earth. Angelic sounds
Alive with panting thoughts sunned the dim world.
The bright creations of an human heart
Wrought magic in the bosoms of mankind.
A flooding summer burst on Poetry;
Of which the crowning sun, the night of beauty,
The dancing showers, the birds, whose anthems wild
Note after note unbind the enchanted leaves
Of breaking buds, eve, and the flow of dawn,
Were centred and condensed in his one name
As in a providence - and that was SHELLEY.

Томас Ловелл Беддоус Старый Адам, ворон-падальщик
1
Ворон, до падали жадный едок,
Старый Адам, наклевался, как смог.
После под ливнем каирским промок.
Перья смочила вода.
Быстро стекала туда и сюда, -
И приключилась беда:
Сук поломался ниже гнезда.
Клюв был мозгами набит весь невпрок.
Лювень унялся. - Благой итог ?
Сразу два беса продули разок
Кости для жрущего тех, кто полёг.
Смутен был лунный свет.
2
Ворон промолил: "Ева, жена !
Царских мозгов отыскали мы впрок,
Только для пира палата нужна.
Наше гнездовье - череп - разбит.
На клеопатрин уже не похож:
смят, искалечен, в трещинах сплошь.
Славно лишь то, что слезами налит.
Выпьем-ка этот живительный сок !
Ливень унялся. - Благой итог ?
Пусть только бесы продуют разок
кости для жрущих всех, кто полёг".
Смутен был лунный свет.

Примечание.
Автор с 1830 года писал и переделывал странную пьесу о мести. Она была опубликована в 1850 году. Пьеса завершалась этой песней о вороне-падальщике.

Thomas Lovell Beddoes Old Adam, the carrion crow

1 Old Adam, the carrion crow,
2   The old crow of Cairo;
3He sat in the shower, and let it flow
4   Under his tail and over his crest;
5    And through every feather
6    Leak'd the wet weather;
7   And the bough swung under his nest;
8   For his beak it was heavy with marrow.
9    Is that the wind dying? O no;
10    It's only two devils, that blow,
11    Through a murderer's bones, to and fro,
12    In the ghosts' moonshine.
13 Ho! Eve, my grey carrion wife,
14   When we have supped on king's marrow,
15Where shall we drink and make merry our life?
16   Our nest it is queen Cleopatra's skull,
17    'Tis cloven and crack'd,
18    And batter'd and hack'd,
19   But with tears of blue eyes it is full:
20   Let us drink then, my raven of Cairo!
21    Is that the wind dying? O no;
22    It's only two devils, that blow
23    Through a murderer's bones, to and fro,
24    In the ghosts' moonshine.

Томас Ловелл Беддоус Баллада о человеческой жизни.

Мы в детстве всюду были рядом
И наслаждались славным садом.
Я вечно вспоминать готов,
Как жили мы среди цветов.
Бывало мне покоя нет,
Чтоб лучше подобрать букет,
И он у ног подружки лёг.
Но годы детства - краткий срок.
Шиповник цвёл. Любуясь садом,
Я был с девчушкой всюду рядом.
И, повзрослев, мы жили рядом.
Так было нам не превозмочь,
когда звала к лобзаньям ночь.
И песни стали сладко течь,
И счастью не было конца,
И бились дружные сердца.
Она желала жарких встреч.
Умела и меня разжечь,
Когда я был - под звёздным взглядом -
С любимой девушкою рядом.

Вот мы, супруги, снова рядом...
Но грудь, что так была нежна,
Теперь недвижно холодна.
Над ней сплетения корней.
И у могильного холма,
Где я сижу, ночная тьма.
Люблю её ещё верней.
Увы ! Судьба нас обманула, и не могу поспорить с ней.
Она мертва. Надежды нет. Вся жизнь предстала мрачным адом.
Малыш, девчушка; парень и девица; и муж с женой: мы все навечно рядом.

Thomas Lovell Beddoes Ballad of Human Life

When we were girl and boy together,
We toss’d about the flowers
And wreath’d the blushing hours
Into a posy green and sweet.
I sought the youngest, best,
And never was at rest
Till I had laid them at thy fairy feet.
But the days of childhood they were fleet,
And the blooming sweet-briar-breath’d weather,
When we were boy and girl together.

Then we were lad and lass together,
And sought the kiss of night
Before we felt aright,
Sitting and singing soft and sweet.
The dearest thought of heart
With thee ’t was joy to part,
And the greater half was thine, as meet.
Still my eyelid’s dewy, my veins they beat
At the starry summer-evening weather,
When we were lad and lass together.

And we are man and wife together,
Although thy breast, once bold
With song, be clos’d and cold
Beneath flowers’ roots and birds’ light feet.
Yet sit I by thy tomb,
And dissipate the gloom
With songs of loving faith and sorrow sweet.
And fate and darkling grave kind dreams do cheat,
That, while fair life, young hope, despair and death are,
We ’re boy and girl, and lass and lad, and man and wife together.


Уолтер Сэвидж Лэндор Стихи

Уолтер Сэвидж Лэндор  Стихи
(1775-1864)

У.С. Лэндор Семьдесят пятый День Рождения
(Предсмертная речь старого философа)

Я жил без вздорных войн, хотя и смел.
Я обожал Искусство и Природу.
Мне яркий пламень Жизни руки грел.
Он гаснет. Что ж ? И я готов к уходу.

Walter Savage Landor  Dying Speech of an Old Philosophe

I strove with none, for none was worth my strife:
Nature I loved, and, next to Nature, Art:
I warm’d both hands before the fire of Life;
It sinks; and I am ready to depart.
1853

У.С.Лэндор Стихотворение

Никак подружку не пойму:
была мила, так почему
сегодня взгляд свой отвела ?
Фиалка отчего-то зла.
Так что ж с ней делать ? Вот вопрос !
Мрачна, обижена до слёз.
С презреньем выставила нос.

(Варианты.
Любые речи к ней невпрок.
Горит нелюбяший зрачок.
Торчит назойливый клычок.

Что мне с ней делать невдомёк.
Стоит - головка на бочок.
Презрительно торчит клычок.

Хоть рви такую да в бачок.
Зарделась алым краска щёк.
Враждебно обнажён клычок).

Принципиально иной новый вариант стихотворения, сделанный после полученной квалифицированной критики.

У.С. Лэндор Фиалка.

Не разгадаю, почему,
Как эта прелесть - не пойму -
Уже не радостью цветёт:
Фиалка вниз головку гнёт.
Прочь бросить ? Приберечь пока ? -
Так зло глядит исподтишка.
Взгляд тёмен, и на вид дерзка.

Walter Savage Landor Poem

I cannot tell, not I, why she
Awhile so gracious, now should be
So grave: I cannot tell you why
The violet hangs its head awry.
It shall be cull'd, it shall be worn,
In spite of every sign of scorn,
Dark look, and overhanging thorn.
1846

У.С.Лэндор Память

Нас учит Мнемозина, Мать всех Муз.
Ослабнет Память - Музы не уйдут,
Они при мне и требуют запеть
О летних днях и прожитых страстях.
Увы ! Увы ! Но в Памяти моей
Единственное Имя только есть.
Его гармония мила певцам.
Один лишь Образ дорог мне всегда.
Как быть ? То явится - сверкнёт, то нет.
Забыты имена моих гостей,
Они когда-то жали руки мне.
Забыты имена моих друзей,
Хоть помню задушевность всех бесед
И радость лиц, приятную для глаз.
Когда я им писал, всегда просил -
Как самых Дорогих - не забывать,
Того, что нам важнее и ценней.
Но, вместе с тем, Забвению - Хвала,
Когда оно уносит сорняки -
Но все цветы подобны в их судьбе:
Любым придётся сохнуть под конец.
 
Walter Savage Landor Memory

The Mother of the Muses, we are taught,
Is Memory: she has left me; they remain,
And shake my shoulder, urging me to sing
About the summer days, my loves of old.
Alas! alas! is all I can reply.       5
Memory has left with me that name alone,
Harmonious name, which other bards may sing,
But her bright image in my darkest hour
Comes back, in vain comes back, call’d or uncall’d.
Forgotten are the names of visitors       10
Ready to press my hand but yesterday;
Forgotten are the names of earlier friends
Whose genial converse and glad countenance
Are fresh as ever to mine ear and eye;
To these, when I have written and besought       15
Remembrance of me, the word Dear alone
Hangs on the upper verge, and waits in vain.
A blessing wert thou, O oblivion,
If thy stream carried only weeds away,
But vernal and autumnal flowers alike       20
It hurries down to wither on the strand.
1863

У.С.Лэндор Вордсворту

Кто ставит арфу в уголок
В нелёгкий день, когда не юн
И много всяческих тревог,
Тот ищет подходящих струн,
Чтоб, многократно повторив,
Играть любимый свой мотив.

Да ! Память - не одна из Муз.
Но, Вордсворт ! Ею создан клан -
Весь их блистательный союз,
Что всех живит нас, как фонтан,
И оттого не мал отряд,
Певцов, что в кузнях Муз творят.
Но мне милей не долгий труд
Шлифовки тяжкою рукой,
Когда на то наждак берут
И бьются с мудрою строкой -
Нет ! - закалять их в ручейках,
Берущих старт в родных холмах.

Что без ума - обречено.
Хоть мощь крепка, притом смела,
Но слишком всё напряжено -
Печь глохнет, пропадёт тепло.
Когда заледенеет печь,
Уж больше ничему не течь.
Последний жар, попав под гнёт,
Не сможет сильно воспылать.
Замёрзших к жизни не вернёт
Ни помощь Муз, ни Благодать.
Застывших масс не тронуть там
Потом ни Солнцу, ни дождям.

В болотных зеркалах с травой -
Куски небес над головой.
В тиши - сладчайшиий звук баллад
И целодневный мир и лад.
Душа - в мечтаньях без узды
В раздумьях - никакой нужды.

Взлетевшим в Славе до небес
Нужны линейка и отвес.
Не хвастайся, наметив план.
Как знать: в нём может быть изъян.
Прощупай грунт, чтоб строить впрок:
Вдруг там не глина, а песок ?
Строй дом, надёжный, как утёс,
Чтоб стал защитой от угроз.
И место выбери с умом,
Не у Дардана строй тот дом,
Где рощи тьму веков подряд
О Лаодамии скорбят.
Вот нами пройдена сейчас
Одна из двух всем свычных трасс.
Пересечён граничный мост.
Живём под светом новых звёзд.
Но я хочу, чтоб мир наш жил
В сиянии былых светил.
Шекспир, без спора стал главой,
И Мильтон нынче - как живой.
И Драйден славен без прикрас.
И Бзкон целый мир потряс.
Никто мистических морей
Не мог исследовать мудрей.
Его манера не нежна.
Была лишь истина нужна.
Я ж Чосера избрал в пример
И не касался прочих сфер.
Мил Спенсер. Ты в него влюблён.
Меня ж - Увы ! - вгоняет в сон.

Дай всем им, Бог, небесный Рай,
Достойный их духовный край.
Но есть Один, кого там нет,
Но будет через много лет:
Когда блеснёт с Небес Твой свет !

Walter Savage Landor To Wordsworth

Those who have laid the harp aside
And turn'd to idler things,
From very restlessness have tried
The loose and dusty strings.
And, catching back some favourite strain,
Run with it o'er the chords again.

But Memory is not a Muse,
O Wordsworth! though 'tis said
They all descend from her, and use
To haunt her fountain-head:
That other men should work for me
In the rich mines of Poesie,
Pleases me better than the toil
Of smoothing under hardened hand,
With Attic emery and oil,
The shining point for Wisdom's wand,
Like those thou temperest 'mid the rills
Descending from thy native hills.

Without his governance, in vain
Manhood is strong, and Youth is bold
If oftentimes the o'er-piled strain
Clogs in the furnace, and grows cold
Beneath his pinions deep and frore,
And swells and melts and flows no more,
That is because the heat beneath
Pants in its cavern poorly fed.
Life springs not from the couch of Death,
Nor Muse nor Grace can raise the dead;
Unturn'd then let the mass remain,
Intractable to sun or rain.

A marsh, where only flat leaves lie,
And showing but the broken sky,
Too surely is the sweetest lay
That wins the ear and wastes the day,
Where youthful Fancy pouts alone
And lets not Wisdom touch her zone.

He who would build his fame up high,
The rule and plummet must apply,
Nor say, 'I'll do what I have plann'd,'
Before he try if loam or sand
Be still remaining in the place
Delved for each polisht pillar's base.
With skilful eye and fit device
Thou raisest every edifice,
Whether in sheltered vale it stand
Or overlook the Dardan strand,
Amid the cypresses that mourn
Laodameia's love forlorn.

We both have run o'er half the space
Listed for mortal's earthly race;
We both have crost life's fervid line,
And other stars before us shine:
May they be bright and prosperous
As those that have been stars for us!
Our course by Milton's light was sped,
And Shakespeare shining overhead:
Chatting on deck was Dryden too,
The Bacon of the rhyming crew;
None ever crost our mystic sea
More richly stored with thought than he;
Tho' never tender nor sublime,
He wrestles with and conquers Time.
To learn my lore on Chaucer's knee,
I left much prouder company;
Thee gentle Spenser fondly led,
But me he mostly sent to bed.

I wish them every joy above
That highly blessed spirits prove,
Save one: and that too shall be theirs,
But after many rolling years,
When 'mid their light thy light appears.


Фрэнсис Томпсон Go, songs

Фрэнсис Томпсон Go, songs...

Играючи спевши, другое споём,
азартней на марше, смирней на привале;
под солнцем бодрее, грустней под дождём.
Обласканным легче, чем тем, кто в опале.

Мученье идущим тернистым путём,
но в помощь успехи, что были в начале.
Как часто томила нас тьма за окном,
но новые светлые дни обретали.

Веди же нас, песня, обдай нас теплом.
То радость, то грусть возникают в вокале,
но следом за пакостным мерзостным днём
заблещет заря, и не станет печали.

Francis Thompson

Go, songs, for ended is our brief, sweet play;
Go, children of swift joy and tardy sorrow:
And some are sung, and that was yesterday,
And some are unsung, and that may be tomorrow.

Go forth; and if it be o'er stony way,
Old joy can lend what newer grief must borrow:
And it was sweet, and that was yesterday,
And sweet is sweet, though purchased with sorrow.

Go, songs, and come not back from your far way:
And if men ask you why ye smile and sorrow,
Tell them ye grieve, for your hearts know Today,
Tell them ye smile, for your eyes know Tomorrow.

Примечание.
Опублкованный текст - не перевод, а стихи написанные под впечатлением текста
Фрэнсиса Томпсона.


Фрэнсис Томпсон К Оливии

Боюсь любить тебя. Поверь,
любовь - прдвестница потерь.
С моих одежд лихая грязь,
к убранству детскому лепясь,
испортит белый шёлк и бязь.
Увы ! Роман со мой рисков.
Побыв во множестве силков,
дичая, сторонюсь манков.
Была б сильней, не так мала,
так стала б более мила.
Я вовсе не мишень для стрел.
Бери другого еа прицел.
Ты в полном блеске красоты,
но соблазнишь меня не ты.

Francis Thompson To Olivia
     
I fear to love thee, Sweet, because
Love's the ambassador of loss;
White flake of childhood, clinging so
To my soiled raiment, thy shy snow
At tenderest touch will shrink and go.
Love me not, delightful child.
My heart, by many snares beguiled,
Has grown timorous and wild.
It would fear thee not at all,
Wert thou not so harmless-small.
Because thy arrows, not yet dire,
Are still unbarbed with destined fire,
I fear thee more than hadst thou stood
Full-panoplied in womanhood.


Фрэнсис Томпсон Сердце: Два сонета.

Моему Критику, который возражал против фразы:
"Горящие полы сердца".

I
Готово ль Сердце, годен ли объём,
достанет ли вполне на это силы ? -
Поэзия, взмахнув своим крылом,
великую Любовь в него вселила.
Той требовались лучшие места.
Перед дверьми с пурпурным балдахином
стояла и стучалась Красота,
прегордая своим имперским чином.
Пред ней, Владычицею, встал помост
для всех влюблённых, посланных с Небес.
Открылся Мир от моря и до звёзд.
Над головой был вышитый навес...
Зияющий Провал несыто ждал,
когда строитель Курций даст сигнал.
(Вариант: И Бездна, вечно жаждущая, ждёт,
как всё, согласно Курцию, сглотнёт.)

II

В телесности людей нет ничего,
что близко к небесам высоких душ, -
на ощупь и на цвет иное вещество,
без всякого величия к тому ж.
Разгадываем тайны египтян.
Всё ищем тайный смысл чудных письмён.
Дивимся мощности великих стран,
поём их гимны с ними в унисон.
Вся необъятность - сбитый в кучи шлак;
из наших рёбер наши города;
но крайне сложен даже и червяк...
Натура - в каждой капле из пруда.
Вавилонянам - честь за славный дар:
их тягу в Небо и сердечный жар.

Francis Thompson  The Heart: Two Sonnets

To my Critic who had objected to the phrase -
"The heart's burning floors".

I

The heart you hold too small and local thing,

Such spacious terms of edifice to bear.

And yet, since Poesy first shook out her wing,

The mighty Love has been impalaced there;

That has she given him as his wide demesne,

And for his sceptre ample empery;

Against its door to knock has Beauty been

Content; it has its purple canopy

A dais for the sovereign lady spread

Of many a lover, who the heaven would think

Too low an awning for her sacred head.

The world, from star to sea, cast down its brink--

  Yet shall that chasm, till He Who these did build

  An awful Curtius make Him, yawn unfilled.

II      

O nothing, in this corporal earth of man,

That to the imminent heaven of his high soul

Responds with colour and with shadow, can

Lack correlated greatness. If the scroll

Where thoughts lie fast in spell of hieroglyph

Be mighty through its mighty habitants;

If God be in His Name; grave potence if

The sounds unbind of hieratic chants;

All's vast that vastness means. Nay, I affirm

Nature is whole in her least things exprest,

Nor know we with what scope God builds the worm.

Our towns are copied fragments from our breast;

  And all man's Babylons strive but to impart

  The grandeurs of his Babylonian heart.

Эдгар Ли Мастерс Теодор Драйзер - портрет

Эдгар Ли Мастерс Теодор Драйзер - портрет

Душа его в восторге полусна,
прогуливаясь по земле,
выслеживает жизнь.

Фонарщик Джек - высоко на плечах,
один из глаз другого выше,
а рот разрезан, как ракушка в пироге,
и поперёк могучий ряд зубов
витает над чужими головами.
Ликуют, чуть сверкнув, недвижные глаза.
Ритмичны взрывы смеха,
и пальцы трутся друг о друга взад-вперёд.
Всё теребит свой носовой платок.
Искренье глаз - как огоньки из дымохода.
Румяное лицо напоминает тыкву,
что украшает праздник Хэллоуин.
Не то он вроде бронзовой горгульи,
что вдруг сползла с угла собора,
чтоб съесть тебя.
Он с уймою вопросов, возражений,
своих оценок и примеров, -
уничижает, ироничен, отстранён;
он непочтителен, туманен и свиреп;
бесстрашен, мрачен. То ненавидит он, то сострадает.
Одновременно стар и молод, то искушён, то простодушен.
Всё странно для него всегда и ново.
Он только смотрит и дивится,
смеётся, издевается, бранится.
Хоть беспорядочен, имеет страсть к порядку
и складывает свой платок в квадраты.

Он схож с возделанною плодородною долиной,
но позади неё неведомые нам твердыни:
ущелья, пропасти и горы.
Вверху нависли грозовые тучи,
и полыхают молнии оттуда.
Вдруг возникают контуры зверья,
крадущегося в темноте...
Молчанье нашего героя нас страшит.
И вы сидите будто перед сфинксом.
Он обращает воздух в зрительные трубы.
Изображения растут и демонстрируют детали.
Ему мы не нужны; он ничего от нас не ждёт.
Он одинок и тем доволен.
Его владение собой превыше дружбы,
и мы ему не можем навредить.
Он друга завести себе способен,
но может с ним и разойтись, расставшись навсегда,
потом через мгновенье посмотрит в изумленье,
как на резного петушка на чьём-нибудь крыльце,
как на мамашу-итальянку,
сидящую с грудным ребенком
на вашингтонском сквере.
 
Душа его в восторге полусна,
прогуливаясь по земле,
выслеживает жизнь.

Edgar Lee Masters Theodore Dreiser - A Portrait

Soul enrapt demi-urge,
Walking the earth,
Stalking life.

Jack o'Lantern, tall shouldered,
One eye set higher than the other,
Mouth cut like a scallop in a pie
Aslant, showing powerful teeth,
Swaying above the heads of others,
Jubilant, with fixed eyes scarcely sparkling,
Moving about rhythmically, exploding with laughter.
Touching fingers together, back and forth,
Or toying with a handkerchief,
And the eyes burn like a flame at the end of a funnel,
And the ruddy face glows like a pumpkin
On Halloween !

Or else a gargoyle of bronze
Turning suddenly to life
And slipping suddenly down corners of stone
To eat you:
Full of questions, objections,
Distinctions, instances,
Contemptuous, ironical, remote,
Cloudy, irreverent, ferocious,
Fearless, grim, compassionate yet hateful,
Old yet young, wise yet virginal,
To whom everything is new and strange,
Whence he stares and wonders,
Laughs, mocks, curses -
Disordered, yet with a passion for order
And classification - hence the habitual
Folding into squares of a handkerchief.

Or else a well cultivated and fruitful valley,
But behind it unexplored fastnesses,
Gorges, precipices, and heights
Over which thunder clouds hang,
From which lightning falls,
Stirring up terrible shapes of prey
That slink about in the blackness.
The silence of him is terrifying
As if you sat before the sphinx.
The look of his eyes makes tubes of the air
Through which you are magnified and analyzed.
He needs nothing of you and wants nothing.
Ye is alone and content,
Self-mastered and beyond friendship,
You could not hurt him.
If he would allow himself to have a friend
He could part with that friend forever
And in a moment be lost in wonder
Staring at a carved rooster on a doorstep,
Or at an Italian woman
Giving suck to a child
On a seat in Washington Square.

Soul enrapt demi-urge,
Walking the earth,
Stalking life.

Примечания.
Эдгар Ли Мастерс (1868-1950) - американский писатель, автор романов, поэт. Его
наиболее известное произведение "Антология Спун-Риверс" (1915) - сборник эпитафий.
Хэллоуин - праздник, канун Дня Всех Святых.
Jack o'Lantern - обычный атрибут Хэллоуина, пустотелая голова, вырезанная из
тыквы со свечкой или лампочкой внутри - Джек Фонарщик.
Demi-urge - полу бессознательный, полусонный, но demiurge - демиург, творец,
создатель Мира.
Теодор Драйзер (1871-1945) - выдающийся американский писатель и общественный
деятель левого толка, знакомый с М.Горьким, В.Маяковским, С.Эйзенштейном. Автор
романов "Сестра Кэрри", "Дженни Герхард", "Финансист", "Титан", "Гений", "Оплот",
"Американская трагедия", "Стоик" и книги "Драйзер смотрит на Россию". Его книги
в нацистской Германии сжигались.
Переведённое здесь стихотворение ни в коем разрезе нельзя назвать комплиментарным, но тем не менее оно в Америке широко известно и не забывается.
Оно взято из книги Мастерса "Антология Спун-Риверс". Карикатурный "портрет" Драйзера Мастерс сочинил 106 лет тому назад, когда Драйзер успел издать только
четыре или пять из всех своих великих романов. А эту карикатуру газета "Нью-Йорк
Таймс" вспомнила и пустила вновь по свету 25 апреля 2021 года.



Роберт Браунинг Сонеты

Роберт Браунинг Сонет

Мои глаза спокойны и чисты,
а обернусь - и взор мой увлажнён.
Для многих как магнит твои черты -
и лесть тебе мила, а я смущён.
Приблизится какой-то человек -
ты рада,- видно по движенью век, -
пленив его сияньем красоты.
Лишь я на невниманье обречён.
Был бледен, ты принять меня могла
за молчуна без видов на успех,
без проявлений льстивой суеты.
Моя ж любовь - как Аура была.
Ты мнишь: твоя краса сражает всех -
один лишь слеп ! О Леди ! - Знала б ты !

Robert Browning Sonet
"Eyes, calm beside thee..."

Eyes, calm beside thee (Lady, could'st thou know!)
May turn away thick with fast-gathering tears:
I glance not where all gaze: thrilling and low
Their passionate praises reach thee--my cheek wears
Alone no wonder when thou passest by;
Thy tremulous lids bent and suffused reply
To the irrepressible homage which doth glow
On every lip but mine: if in thine ears
Their accents linger--and thou dost recall
Me as I stood, still, guarded, very pale,
Beside each votarist whose lighted brow
Wore worship like an aureole, "O'er them all
My beauty," thou wilt murmur, "did prevail
Save that one only". - Lady, could'st thou know !

Роберт Браунинг Почему я Либерал ?

Так отчего ж ? Чего б я ни свершал,
такой, как есть, лишь к лучшему влеком,
я веровал - считал не пустяком, -
что телу и душе потребен идеал.
Их создал Бог: оков не надевал.
Я следую за ним - не чудаком,
не как медведь-циркач за вожаком.
И я б хотел, чтоб каждый вольным стал.
К тому ж стремятся лучшие из нас.
Не каждый до Свободы дошагал,
но ведь настанет же счастливый час !
Где братьев вяжут, я бы не смолчал.
Насилие я вижу без прикрас.
Я - враг цепей, что значит - либерал.

Robert Browning Why I Am a Liberal

"Why?" Because all I haply can and do,
And that I am now, all I hope to be, -
Whence comes it save from fortune setting free
Body and soul the purpose to pursue,
God traced for both? If fetters not a few,
Of prejudice, convention, fall from me,
These shall I bid men - each in his degree
Also God-guided--bear, and gaily, too?
But little do or can the best of us:
That little is achieved through Liberty.
Who, then, dares hold, emancipated thus,
His fellow shall continue bound? Not I,
Who live, love, labor freely, nor discuss
A brother's right to freedom. That is "Why."

Роберт Бранинг Башня Елены

Еленина Башня у Скейских ворот
нам ночью является часто во сне.
Гречанки прекрасней не знали в стране,
но Смерть и её, вместе с городом ждёт.
Сменился на Ненависть общий почёт:
считают виновной за Трою в огне...
Тебе же, красой ей подобной вполне,
весь свет Пожелание Счастия шлёт.
Под Башней Скейской за века
кирпич да шлак скопились на земле.
Удел руины этой был не прост.
Твоя ж Любовь - не Башня из песка.
Её святит Господь как Крепость на скале,
с зарёй, под пение небесных Звёзд

Robert Browning Helen's Tower

Who hears of Helen's Tower, may dream perchance
How the Greek Beauty from the Scaean Gate
Gazed on old friends unanimous in hate,
Death-doom'd because of her fair countenance.
Hearts would leap otherwise, at thy advance,
Lady, to whom this Tower is consecrate!
Like hers, thy face once made all eyes elate,
Yet, unlike hers, was bless'd by every glance.
The Tower of Hate is outworn, far and strange:
A transitory shame of long ago,
It dies into the sand from which it sprang;
But thine, Love's rock-built Tower, shall fear no change:
God's self laid stable earth's foundations so,
When all the morning-stars together sang.

Примечание.
Скейские Ворота - ворота в легендарной Трое. Они, например, упоминаются в
стихотворении Бориса Рыжего "Свидание Гектора с Андромахой" (1996 г.).


Фрэнсис Томпсон Холокост

Фрэнсис Томпсон Холокост

Ни один человек не достигал высшего знания, если
его сердце не было вырвано вместе с корнями.

Предвижу, что настанут времена,
когда Ты отвернёшься от меня,
поскольку дух, которому верна,
велит держаться, строгость сохраня.
Ты всё бичуешь ветхий мой кафтан
и пыльную печаль моей души,
бредущей через муки и туман...
И весь я - хоть в калики запиши.
Никто, должно быть, не услышит звон
с Горы, повелевающей идти.
Лишь злая Зависть заскрипит вдогон,
но кто-нибудь подбодрит на пути.
Господь! Порой у нас трещат сердца,
как кости сбитого телегой пса,
как мятый абрикос в руках мальца.
Куда тогда девается краса ?
В моей душе непостижимый крик,
и в памяти Масличная гора.
И кровь сочится, и дрожит язык.
Неуж с Тобой проститься мне пора ?
Клянусь, хоть дважды - пред святым порогом.
Тебе - как в Небе, Небесам - в Тебе.
Пребудь в надежде. Не торгуйся с Богом.
Тебе я верен, как своей Судьбе.
Тебе я верен, страстно возлюбя.
Моя Красавица ! Люблю одну Тебя !

Francis Thompson A Holocaust

'No man ever attained supreme knowledge, unless his heart had been
torn up by the roots.'


When I presage the time shall come--yea, now
Perchance is come, when you shall fail from me,
Because the mighty spirit, to whom you vow
Faith of kin genius unrebukably,
Scourges my sloth, and from your side dismissed
Henceforth this sad and most, most lonely soul
Must, marching fatally through pain and mist,
The God-bid levy of its powers enrol;
When I presage that none shall hear the voice
From the great Mount that clangs my ordained advance,
That sullen envy bade the churlish choice
Yourself shall say, and turn your altered glance;
O God! Thou knowest if this heart of flesh
Quivers like broken entrails, when the wheel
Rolleth some dog in middle street, or fresh
Fruit when ye tear it bleeding from the peel;
If my soul cries the uncomprehended cry
When the red agony oozed on Olivet!
Yet not for this, a caitiff, falter I,
Beloved whom I must lose, nor thence regret
The doubly-vouched and twin allegiance owed
To you in Heaven, and Heaven in you, Lady.
How could you hope, loose dealer with my God,
That I should keep for you my fealty?
For still 'tis thus:-because I am so true,
My Fair, to Heaven, I am so true to you!


Фрэнсис Томпсон   Маргаритка

Чертополох пурпурно цвёл,
гордясь самим собой.
Бубенчик трясся на ветру. -
Вдали шумел прибой. -

Холмы уставились на юг
с заветною мечтой,
чтоб бризы с моря к ним несли
невинность с чистотой.

Малина зрела. Алый сок
взманил ребят на сбор.
Я с милой девочкой завёл
там детский разговор.

Она терялась меж цветов,
в тенистости лесной
и, как изюминка, светясь,
дивила белизной.

Она сбивалась с верных троп,
не знала многих слов,
но звонко пела целый день
милее соловьёв.

Красою славен Сторрингтон -
в цвтах - во весь размах,
но лучшей Маргаритки нет
на Сассекских холмах.

Помолодел весь лик Земли.
Мне - слаще всех наград -
достались ягоды с куста,
её слова и взгляд.

Как только гляну в блеск тех глаз,
так речь её внятней,
и сердце дикое моё
слетает в руку к ней.

Вокруг неё был воздух чист.
Лес ягоды дарил.
В её глазах жила Любовь,
и мне тот взгляд был мил.

Увы ! У счастья краток век.
Пример - цветенье роз.
И память прошлого горька:
она источник слёз.

Она шла дальше без меня,
нахмуривши свой взгляд.
Над морем свет небес померк.
Был близок листопад.

Она ушла другим путём,
а взор её не гас.
Разлука та меня гнетёт,
и не в последний раз.

Была весёлой - я скорбел.
Не знаю, почему
печаль - сладка, в веселье - грусть ? -
И нынче не пойму.

И будто вижу вдруг опять:
посмотрит впопыхах -
и только ягодку сорвёт -
Любовь в её глазах...

За все начала и концы:
за всё есть плата - Боль !
В страданиях даётся Жизнь.
Из них и вся Юдоль.

Francis Thompson  Daisy

Where the thistle lifts a purple crown
Six foot out of the turf,
And the harebell shakes on the windy hill-
O breath of the distant surf!-

The hills look over on the South,
And southward dreams the sea;
And with the sea-breeze hand in hand
Came innocence and she.

Where 'mid the gorse the raspberry
Red for the gatherer springs;
Two children did we stray and talk
Wise, idle, childish things.

She listened with big-lipped surprise,
Breast-deep 'mid flower and spine:
Her skin was like a grape whose veins
Run snow instead of wine.

She knew not those sweet words she spake,
Nor knew her own sweet way;
But there's never a bird, so sweet a song
Thronged in whose throat all day.

Oh, there were flowers in Storrington
On the turf and on the spray;
But the sweetest flower on Sussex hills
Was the Daisy-flower that day!

Her beauty smoothed earth's furrowed face.
She gave me tokens three:-
A look, a word of her winsome mouth,
And a wild raspberry.

A berry red, a guileless look,
A still word,-strings of sand!
And yet they made my wild, wild heart
Fly down to her little hand.

For standing artless as the air,
And candid as the skies,
She took the berries with her hand,
And the love with her sweet eyes.

The fairest things have fleetest end,
Their scent survives their close:
But the rose's scent is bitterness
To him that loved the rose.

She looked a little wistfully,
Then went her sunshine way-
The sea's eye had a mist on it,
And the leaves fell from the day.

She went her unremembering way,
She went and left in me
The pang of all he partings gone,
And partings yet to be.

She left me marvelling why my soul
Was sad that she was glad;
At all the sadness in the sweet,
The sweetness in the sad.

Still, still I seemed to see her, still
Look up with soft replies,
And take the berries with her hand,
And the love with her lovely eyes.

Nothing begins, and nothing ends,
That is not paid with moan,
For we are born in other's pain,
And perish in our own.


Скупая дребедень

Бренчит скупая дребедень.

Волчица накормила Рема
и, вместе с ним вспоила Ромула.
С того и началась система,
что всю Европу с места стронула.
С того и зародилась тема:
возникла чуть ли не поэма.

Быть может, пойла было мало -
нет смысла рассуждать скептически -
держава та порой хромала,
потом вздымалась титанически.
Зато Горация читала,
и Тацита, и Ювенала.

Кичилась, силясь и взлетая,
в итоге возвратясь к ничтожеству...
А было - как сейчас в Китае -
могучее стальное множество.
И наша Родина святая -
из той же поднебесной стаи.

Мы сами, гордые державой,
не поощряли непокорности;
не раз гордились бранной славой,
леча заносчивых от вздорности.
И штык в её руках не ржавый,
и не была смешной раззявой.

В любой трагичной круговерти
идём под музыку со знаменем,
и нам не страшен голос смерти
в сраженьях с самым лютым пламенем.
Кто чтит историю, проверьте:
ни волки не страшны, ни черти.

В атаках мы грозны и пылки,
и если сменим направление,
враг палит в спины и в затылки,
а в лица палит заграждение.
Не нужно водки и горилки:
не лезем, хвастаясь в бутылки.

Живым потом дают по чарке !
А к поражённым и контуженным
ползут на помощь санитарки
со всей любовью, будто к суженым.
Сердца у нас честны и жарки
и есть герои без помарки.

Немецкий дух был беспощаден,
гремел бронёю и литаврами,
а наш был мужеством громаден,
и он не зря увенчан лаврами.
Он благороден и не жаден.
Не зарится на Баден-Баден.

Глядим на родину Эразма,
где и художество и знание
иных пьянило до оргазма:
бледнели светочи Испании.
И в нас был дух энтузиазма,
а не различные маразмы.

Успех приносят Архимеды
да Магелланы и Коперники.
В стремлении достичь победы
их пригревают все соперники.
Во всё вникали наши деды.
В Науке - Сила: наше Кредо...

И варварству потребна сила -
свои особые мыслители.
Сгоняющим людей в могилы
нужны лгуны и отравители.
У Пикрошоля и Аттилы
их злая воля не остыла.

Небесный Бог беззвучно судит
в своей таинственной безликости,
кто раньше Землю обезлюдит
в сражениях Прогресса с Дикостью.
У Смерти злости не убудет.
Злой Рок смеётся и паскудит.

Мы все, когда свергались храмы,
дрожали, вместе с Пастернаками,
смотря, как едут Мандельштамы
в загоны с лютыми собаками,
а оголтелые имамы
творят неправедные драмы.

То Сахаров, то Евтушенко,
то солженицынские повести
пронзали глухоту застенка
и доносили голос совести.
Когда в котле бушует пенка,
потребна трезвая оценка.

Мы ценим чистоту потока -
хоть в Ниагаре, хоть на Тереке.
Глоток берёзового сока
родней всего, что пил в Америке.
Пути расходятся широко -
Беда идущим одиноко.

Осока, белые кувшинки,
руины векового здания,
где б ни бывал, в любой глубинке -
щемящие воспоминания.
Меж холмиков в любом починке
к земле склоняются былинки.

Diverse trash, and that is all
I cherish at finale of my long jorney.

Томас Кэмпион Элегия

Томас Кэмпион
Элегия о безвременной смерти Принца Генри

Крепись среди потока слёз. Прочти,
Хоть мой настрой сегодня - не ахти...
Открою, упованьям вопреки,
Печальный вход в святилище тоски.
Введу тебя, как скромный духовник.
Чтоб глубину всей скорби там постиг.
Летите с Неба Благодатный Свет
И Ночь ! - Со всем запасом смрадных бед.
Скрутите жадное чудовище Судьбу,
Преступницу с клеймением на лбу.
Нет смысла защищать такую мразь !
То ею схвачен и убит наш Князь -
Народный Принц, который оправдал
Негласный титул. Жалко, что пропал
Тот Символ Совершенств, ориентир,
Что освещал подслеповатый Мир.
Природа, несмотря на мастерство,
Пред Ним сдалась, он был как Божество.
Его никто б не вздумал обойти -
Он был как экипаж звенящий на пути.
Он обладал небесным колдовством
И магией во взгляде роковом.
В гармонии ценил Он дар Богов.
Когда Он шёл, то слушал шум шагов.
Его копьё слепило всякий взор,
когда в бою Он мчал во весь опор.
И скем ни дрался, разносилась весть,
Что в битве храбро защищал Он честь.
Он музыку ценил, сидел в судах,
Не промах и в сердечных был делах.
Ценил покой, счёл ложе за Эдем,
Но в строй вставал, надев железный шлем.
А Время всё вершит свои круги,
Всё громче слышатся его шаги.
И вечный страх растёт, взметаясь ввысь,
И вспышки в небе, так что лишь держись.
И мир весь - христианский - возбуждён.
Наш юный Князь, как сын своих времён,
Пытался действовать по мере сил,
А где был слаб, там силы не губил
Обдумывал немалые дела,
Но их эпоха, может быть, прошла.
Когда-то наступал Французский Лев,
Потом притих, о павших заскорбев.
Знаток искусств, наш Генри без конца,
Взамен Империй, штурмовал сердца.
Он был любим, красив и шёл во власть,
Мог смело проявить любую страсть.
Когда был юным, восхищал - и впредь
Мог преуспеть: уже спешил созреть.
Он Индию исследовать хотел,
Как грозный Бог Морей ни свирипел.
Хоть умер Принц, но нынче парусам,
Пришлось лететь к тем дальним чудесам.
Как ветры ни грозят сгубить наш флот
Принц верно знал, куда идти в поход.
Душа так добродетелью цвела !
Как вышло, что Она от нас ушла ?
Душе Он был уютным уголком,
Ужель в Раю, Она уж не в таком ?
Позор Судьбе, укравшей Благодать.
И вот мы в Горе - Счастья не видать.
Молю, о Провиденье ! Не дремли:
Хотя бы горсть нам Радости пошли.
Чтоб Принцевым Отцом, Твоим Слугой,
Теперь, как Тот, воспитан был Другой !
Пусть тоже будет мудрым силачом,
Не хуже Брата Старшего ни в чём.
А Старший честно заслужил почёт.
И музыка пусть в честь Его течёт.
Она послужит должной чередой
За Вечной Славой и Большой Бедой.

Thomas Campion
An elegy upon the untimely
death of prince Henry

Read, you that have some tears left yet unspent,
Now weep yourselves heart-sick, and ne'er repent :
For I will open to your free access
The sanctuary of all heaviness,
Where men their fill may mourn, and never sin :
And I their humble Priest thus first begin.
Fly from the skies, ye blessed beams of light !
Rise up in horrid vapours, ugly night,
And fettered bring that ravenous monster Fate,
The felon and the traitor to our state !
Law-eloquence we need not to convince
His guilt ; all know it, 'tis he stole our Prince,
The Prince of men, the Prince of all that bore
Ever that princely name : O now no more
Shall his perfections, like the sunbeams, dare
The purblind world ! in heav'n those glories are.
What could the greatest artist, Nature, add
T' increase his graces ? divine form he had,
Striving in all his parts which should surpass ;
And like a well-tuned chime his carriage was
Full of celestial witchcraft, winning all
To admiration and love personal.
His lance appeared to the. beholders' eyes,
When his fair hand advanced it to the skies,
Larger than truth, for well could he it wield,
And make it promise honour in the field.
When Court and Music called him, off fell arms
And as he had been shaped for love's alarms,
In harmony he spake, and trod the ground
In more proportion than the measured sound.
How fit for peace was he, and rosy beds !
How fit to stand in troops of iron heads,
When time had with his circles made complete
His charmed rounds ! All things in time grow great.
This fear, even like a comet that hangs high,
And shoots his threat'ning flashes through the sky,
Held all the eyes of Christendom intent
Upon his youthful hopes, casting th' event
Of what was in his power, not in his will :
For that was close concealed, and must lie still,
As deeply hid as that design which late
With the French Lion died. O earthly state,
How doth thy greatness in a moment fall,
And feasts in highest pomp turn funeral !
But our young Henry armed with all the arts
That suit with Empire, and the gain of hearts,
Bearing before him fortune, power, and love,
Appeared first in perfection, fit to move
Fixt admiration : though his years were green
Their fruit was yet mature : his care had been
Surveying India, and implanting there
The knowledge of that God which he did fear :
And ev'n now, though he breathless lies, his sails
Are struggling with the winds, for our avails
T' explore a passage hid from human tract,
Will fame him in the enterprise or fact.
O Spirit full of hope, why art thou fled
From deeds of honour ? why's that virtue dead
Which dwelt so well in thee ? a bower more sweet,
If Paradise were found, it could not meet.
Curst then be Fate that stole our blessing so,
And had for us now nothing left but woe,
Had not th' All-seeing Providence yet kept
Another joy safe, that in silence slept :
And that same Royal workman, who could frame
A Prince so worthy of immortal fame,
Lives ; and long may he live, to form the other
His expressed image, and grace of his brother,
To whose eternal peace we offer now
Gifts which he loved, and fed ; musics that flow
Out of a sour and melancholic vein,
Which best sort with the sorrows we sustain.
 



Томас Кэмпион Kind in unkindness, when will you relent...

Томас Кэмпион Kind in unkindness, when will you relent...

Я так влюблён ! Смени недоброту
и не считай то чувство за тщету.
Я стойко жду упрямству вопреки.
Пожалуйста, коснись моей руки.

Прелестна ты, как вешние цветы.
Мою судьбу украсишь только ты.
На зависть всем - лишь только позови !
Что будет краше истинной любви ?

Красавица, рождённая в Раю,
я здесь в тебе свой жребий узнаю.
Красу нельзя утаивать, губя -
но и нельзя любить одну себя !

Люби того, кто любит; кто твой друг.
Не презирай обиженных заслуг.
Не будь слепа, пытаясь оттолкнуть
того, кто видит наш завидный путь.

Мой взор пленён твоею чистотой.
Мои надежды связаны с тобой.
Пусть эти строки, хоть они просты,
помогут мне достичь моей мечты.

Thomas Campion

Kind in unkindness, when will you relent
And cease with faint love true love to torment?
Still entertained, excluded still I stand;
Her glove still hold, but cannot touch the hand.
 
In her fair hand my hopes and comforts rest:
O might my fortunes with that hand be blest!
No envious breaths then my deserts could shake.
For they are good whom such true love doth make.
 
O let not beauty so forget her birth,
That it should fruitless home return to earth!
Love is the fruit of beauty, then love one;
Not your sweet self, for such self-love is none.
 
Love one that only lives in loving you;
Whose wronged deserts would you with pity view.
This strange distaste which your affections sways
Would relish love, and you find better days.
 
Thus till my happy sight your beauty views.
Whose sweet remembrance still my hope renews,
Let these poor lines solicit love for me.
And place my joys where my desires would be.

Томас Кэмпион What then is love but mourning ?

Любовь - огонь, чтоб нас допечь.
В страстях себя лишь можем сжечь,
Тобой я больше не любим.
Мне быть с тобой уже невмочь. -
Подружка ! Уходи-ка прочь !

Любая красота - расцвет,
но вечной молодости нет,
и время задержать нельзя.
Мне жить с тобой уже невмочь. -
Подружка ! Уходи-ка прочь !

Зима - не лето: нет тепла.
На тусклом небе - только мгла.
Цветов Венеры не вернуть.
Мне быть с тобой уже невмочь. 
Подружка, уходи-ка прочь !

Thomas Campion

What then is love but mourning?
What desire, but a self-burning?
Till she, that hates, doth love return,
Thus will I mourn, thus will I sing,
"Come away! come away, my darling!"
 
Beauty is but a blooming,
Youth in his glory entombing;
Time hath a while, which none can stay:
Then come away, while thus I sing,
"Come away! come away, my darling!"
 
Summer in winter fadeth;
Gloomy night heavenly light shadeth:
Like to the morn, are Venus' flowers;
Such are her hours: then will I sing,
"Come away! come away my darling!"

Томас Кэмпион Whether men do laugh or weep...

У нас то смех, а то грустим,
проснулись, или спим.
Мрут дети, либо старики,
морозны дни, не то жарки,
не тьма, так льётся яркий свет,
но никаких подвижек нет.

Вся наша гордость - не всерьёз.
Кто лучше всех - большой вопрос.
Надежда, страх, пускай восторг -
лишь вечный розыгрыш да торг.
Тщеславие унять пора,
хоть это всё одна игра.

Все те, что истинно сильны,
шутить над смертными вольны.
Во взглядах с неба на землян
мы не разумней обезьян.
Нам не в диковинку страдать.
Счастливчикам на то плевать.

Thomas Campion

Whether men do laugh or weep.
Whether they do wake or sleep.
Whether they die young or old.
Whether they feel heat or cold;
There is, underneath the sun.
Nothing in true earnest done.
 
All our pride is but a jest;
None are worst, and none are best;
Grief and joy, and hope and fear.
Play their pageants everywhere:
Vain opinion all doth sway.
And the world is but a play.
 
Powers above in clouds do sit.
Mocking our poor apish wit;
That so lamely, with such state.
Their high glory imitate:
No ill can be felt but pain.
And that happy men disdain.
 
 
 
 



Томас Кэмпион If I hope, I pine...

Tомас Кэмпион If I hope, I pine; if I fear, I faint and die

Надеясь, я тоскую; пугаясь, я в беде.
Меж страхом и надеждой - так сам не знаю где !
Ища свой горний Рай, лишь нА небо глядел:
Рай - глух, мечта - слепа, и сам я онемел.
И говорю, и плачу, и боль меня гнетёт -
но Радость к тем, что ропщут, вовеки не придёт.
А если будешь бодр - простятся все грехи. -
Начну по нотам петь счастливые стихи.

Thomas Campion

If I hope, I pine; if I fear, I faint and die;
So between hope and fear, I desperate lie.
Looking for joy to heaven, whence it should come:
But hope is blind; joy, deaf; and I am dumb.
Yet I speak and cry; but, alas, with words of woe:
And joy conceives not them that murmur so.
He that the ears of joy will ever pierce.
Must sing glad notes, or speak in happier verse.

Томас Кэмпион Unless there were consent 'twixt hell and heaven

Не важно мне, что скажут Рай и Ад:
сравнимы ли гостиная и трюм ?
Но ты милей подружек во сто крат.
Лицом ты - как с небес, однако страждет ум.
В глазах твоих веселье и покой,
а разум часто замутнён тоской.

Порою яркий золочёный переплёт
в себе скрывает пыльный старый вздор.
Твои ж слова и взгляд - как херувимский взлёт;
в сердцах у многих разгорается костёр.
Но меж твоим умом и сердцем есть разлад -
так нА сердце не то, о чём вещает взгляд.

Чтоб я не слушал еретических речей,
Прошу: наставь меня на лучший - верный - путь.
Я заблудился, как всеядный книгочей.
Скажи, где внешний смысл, где истинная суть.
Дай глянуть глубже в тайны сердца, без препон.
Хочу понять: я осуждён, не то прощён.

Thomas Campion

Unless there were consent 'twixt hell and heaven
That grace and wickedness should be combined,
I cannot make thee and thy beauties even:
Thy face is heaven, and torture in thy mind.
For more than worldly bliss is in thy eye
And hellish torture in thy mind doth lie.
 
A thousand Cherubins fly in her looks,
And hearts in legions melt upon their view:
But gorgeous covers wall up filthy books;
Be it sin to say, that so your eyes do you:
But sure your mind adheres not with your eyes,
For what they promise, that your heart denies.
 
But, O, lest I religion should misuse,
Inspire me thou, that ought'st thyself to know
(Since skilless readers, reading do abuse),
What inward meaning outward sense doth show:
For by thy eyes and heart, chose and contemned,
I waver, whether saved or condemned.

Томас Кэмпион If she forsake me? I must die...

Едва она уйдёт - умру !
Мне слышится в ответ,
но ни к селу, ни ко двору
лишь: "Нет !" Да "Нет !" И "Нет !"
Скажу, что стражду от тоски. -
ей будут лишь одни смешки.
А я печалюсь всё сильней.

Как сердце стерпит эту боль ?
Долой такую страсть !
Пойду по свету вширь да вдоль
и сброшу злую власть.
Увы ! Любовь идёт за мной
и будет вечно за спиной. -
(как неотвязный пёс дурной).
А сам я всё в плену надежд.

Свою Любовь я восхвалял -
теперь тому не рад.
Её дарами засыпал -
швырнула всё назад.
И я - в отчаянье своём.
Она ж за всё мне платит злом.
О Смерть ! Избавь меня от мук !

Thomas Campion

If she forsake me, I must die:
Shall I tell her so?
Alas, then straight she will reply,
"No, no, no, no, no!"
If I disclose my desperate state.
She will but make sport thereat.
And more unrelenting grow.
 
What heart can long such pains abide?
Fie upon this love!
I would venture far and wide.
If it would remove.
But Love will still my steps pursue,
I cannot his ways eschew:
Thus still helpless hopes I prove.
 
I do my love in lines commend.
But, alas, in vain;
The costly gifts, that I do send.
She returns again:
Thus still is my despair procured.
And her malice more assured:
Then come. Death, and end my pain!

Томас Кэмпион What is a day, what is a year...

Что значит день, что значит год
пустых восторгов и услад ?
Уйдут, как сон; сгорят, как жар,
и улетят навек, как пар.
И не останется плода,
чтоб стал нам дорог он, как клад.

В надежде обрести восторг
залог успеха - не раздрай,
что омрачит наверняка.
Ведь память о гульбе горька.
Так с совестью излишен торг.
Лишь добрый нрав - дорога в Рай.

Thomas Campion

What is a day, what is a year
Of vain delight and pleasure?
Like to a dream it endless dies,
And from us like a vapour flies:
And this is all the fruit that we find,
Which glory in worldly treasure.
 
He that will hope for true delight.
With virtue must be graced;
Sweet folly yields a bitter taste,
Which ever wall appear at last:
But if we still in virtue delight,
Our souls are in heaven placed.
 
 


© Copyright: Владимир Корман, 2021

Томас Кэмпион Thoogh far from joy...

Томас Кэмпион Thoogh far from joy, my sorrow are as far...

Вдали от радостей, вдали от бед,
я между тех и тех;
не низко и не высоко,
зато невидимый для всех.
Счастливчик, кто так помещён -
не вызвал зависти, вражды; никем не притеснён.

Чем выше лес, тем злей наскоки бурь.
Кустарник в миг сомнут.
Счастливчики середняки.
У них удел не столь уж крут -
как у ручья, что мчит, скользя
в цветущих берегах; и с курса сбить нельзя.

Тhomas Campion

Though far from joy, my sorrows are as far,
And I both between;
Not too low, nor yet too high
Above my reach, would I be seen.
Happy is he that so is placed.
Not to be envied nor to be disdained or disgraced.

The higher trees, the more storms they endure;
Shrubs be trodden down:
But the Mean, the Golden Mean,
Doth only all our fortunes crown:
Like to a stream that sweetly slideth
Through the flowery banks, and still in the midst his course guideth.

Томас Кемпион Shell I come, if I swim ?...

Доплыву ли к тебе, одолев пролив ?
Долечу ли, подруга, себя оперив ?
Афродита взбодрит, а Эрот окрылит.
Пусть мощные силы поддержат меня,
прибавив бессташному сердцу огня !

Насколько, Геро, в окруженье юных жриц,
была ты и страстней и лучше всех девиц !
Но разлучал тебя с любимым Геллеспонт.
Ты жгла в ночи огни высоко на мысу.
Леандр в волнах сквозь тьму искал твою красу...

Thomas Campion

Shall I come, if I swim? wide are the waves, you see:
Shall I come, if I fly, my dear Love, to thee?
Streams Venus will appease; Cupid gives me wings;
All the powers assist my desire
Save you alone, that set my woful heart on fire!
 
You are fair, so was Hero that in Sestos dwelt;
She a priest, yet the heat of love truly felt.
A greater stream than this, did her love divide;
But she was his guide with a light:
So through the streams Leander did enjoy her sight.

Томас Кэмпион Aye me ! That Love should Nature's work accuse !

Природа нас смущает суетой.
Лаура возгордилась красотой.
Ей кажется: за то, что так ярка,
она - царица целого мирка.

Ей не понять того, что неправа.
Всегда берёт в штыки мои слова.
Что Долг, что Добродетель - ей пустяк:
Любовь и Жизнь идут вперекосяк.

Thomas Campion

Aye me! that love should Nature's work accuse!
Where cruel Laura still her beauty views,
River, or cloudy jet, or crystal bright.
Are all but servants of herself, delight.
 
Yet her deformed thoughts she cannot see;
And that's the cause she is so stern to me.
Virtue and duty can no favour gain:
A grief, O death! to live and love in vain.

Томас Кэмпион Shall then a traitorous kiss or a smile...

Сумеет ли коварный шарлатан
ввести меня улыбками в обман ?
Получат ли притворщики в ответ
за лживую любовь с меня кошель монет ?

Следы достойных дел способны быстро тлеть,
но боль былых обид терзает нас и впредь.
Она нас мучит, что ни ночь кровоточа,
порой бывает всё дела забросим сгоряча.

За просто так нам счастья не сыскать.
Но есть под Солнцем Благодать.
Фортуна - проводник, да жаль - она слепа,
как и Любовь. Ногам нужна надёжная тропа.

Thomas Campion

Shall then a traitorous kiss or a smile
All my delights unhappily beguile?
Shall the vow of feigned love receive so rich regard,
When true service dies neglected, and wants his due reward?
 
Deeds meritorious soon be forgot,
But one offence no time can ever blot;
Every day it is renewed, and every night it bleeds,
And with bloody streams of sorrow drowns all our better deeds.
 
Beauty is not by Desert to be won;
Fortune hath all that is beneath the sun.
Fortune is the guide of Love, and both of them be blind:
All their ways are full of errors, which no true feet can find.
 

Томас Кэмпион Reprove not love...

Томас Кэмпион Reprove not love...

Не упрекай Любовь, хоть и терял
свои надежды вдруг
в честолюбивой любящей груди
в итоге всех разлук.
Пусть снова жарче оживится дух -
взлетит, как на ветру.
И в мыслях поклянись опять любить:
возобнови игру !

Пленённый властной силой красоты,
смущается гордец,
но даже трус не хочет лезть в кусты,
и будет щедр скупец.
Как связь Земли и Неба,
Любовь, сдружив, вращает все миры.
Земля, согретая Любовью,
цветёт и жнёт дары.

Thomas Campion

Reprove not love, though fondly thou hast lost
Greater hopes by loving:
Love calms ambitious spirits, from their breasts
Danger oft removing:
Let lofty humours mount up on high,
Down again like to the wind.
While private thoughts, vowed to love,
More peace and pleasure find.
 
Love and sweet beauty makes the stubborn mild.
And the coward fearless;
The wretched miser's care to bounty turns.
Cheering all things cheerless.
Love chains the earth and heaven,
Turns the spheres, guides the years in endless peace:
The flowery earth through his power
Receives her due increase.

Томас Кэмпион And would you fain the reason know...

Как мне забавен твой вопрос:
"Ты плачешь ? - В чём причина слёз ?"
- Не от потери, не от гроз:
Увидел лучшую из роз !

"Так от чего ж ты побледнел ?" -
Нет, не с того, что я корпел
над грудой книг и кипой дел:
ты - всё румяней, я - как мел.

"Уж не с того ль ты тих да нем ?" -
В разлуке я не пью, не ем:
то в вихрях музкальных тем,
то в излияниях поэм.

Что ж, не дивись, что  я влюблён.
Я не подсказкой завлечён.
В любой душе - свой лад и тон:
я чистым пламенем зажжён.

И вот сильнее всех причин,
как шторм среди морских пучин,
моя мечта - вот тот почин,
что на тебе сошёлся клин.

Прошу тебя - не обессудь -
опять на страсть мою  взглянуть,
хоть ласково, хоть как-нибудь,
и ты порадуйся чуть-чуть.

Терплю и жду до лучших пор,
когда ты выдашь приговор,
когда поймёшь, где суть, где вздор,
и Ум с любовью кончат спор.

Thomas Campion

And would you fain the reason know
Why my sad eyes so often flow?
My heart ebbs joy, when they do so,
And loves the moon by whom they go.
 
And will you ask why pale I look?
'Tis not with poring on my book:
My mistress' cheek my blood hath took,
For her mine own hath me forsook.
 
Do not demand why I am mute:
Love's silence doth all speech confute.
They set the note, then tune the lute;
Hearts frame their thoughts, then tongues their suit.
 
Do not admire why I admire:
My fever is no other's fire:
Each several heart hath his desire;
Else proof is false, and truth a liar.
 
If why I love you should see cause:
Love should have form like other laws,
But Fancy pleads not by the clause:
'Tis as the sea, still vext with flaws.
 
No fault upon my love espy:
For you perceive not with my eye;
My palate to your taste may lie.
Yet please itself deliciously.
 
Then let my sufferance be mine own:
Sufficeth it these reasons shown:
Reason and love are ever known
To fight till both be overthrown.

Примечание.
У этого стихотворения виртуозная сложная форма. Перевести его безупречно
доступно лишь одарённому переводчику. Здесь приведён не перевод, а экспромт,
лишь приблизительно отображающий смысл и строй английского оригинала.
(При малости таланта
в работе дилетанта -
весёлая затравка,
шутливая забавка,
игривое беспутство. -
Судите без занудства).

Томас Кэмпион When Laura smiles...

И день и ночь всегда живит Лаурин взор.
Её игра увеселяет весь простор.
Вся музыка её - врачующий бальзам
для наших тяжких ран, для всех душевных драм.

И дуновения, что так приятны нам,
играя льнут к её завитым волосам.
Едва Лаура бросит взгляд из-под ресниц,
тогда лишь свет Зари блеснёт, по мненью птиц.

Глаза Дианы - даже те - не так ярки,
как у Лауры в благодатные деньки.
А взор погасит, так в мгновенья слепоты,
Лаура - образец изящной красоты.

Из глаз Лауры силу черпает Эрот.
Власть Времени лишь в том, что пользу ей даёт.
О красоте её весь мир толкует вслух.
Я чую в ней, творя, святой небесный дух.

Thomas Campion

When Laura smiles her sight revives both night and day;
The earth and heaven views with delight her wanton play:
And her speech with ever-flowing music doth repair
The cruel wounds of sorrow and untamed despair.
 
The sprites that remain in fleeting air
Affect for pastime to untwine her tressed hair:
And the birds think sweet Aurora, Morning's Queen, doth shine
From her bright sphere, when Laura shows her looks divine,
 
Diana's eyes are not adorned with greater power
Than Laura's, when she lists awhile for sport to lower:
But when she her eyes encloseth, blindness doth appear
The chiefest grace of beauty, sweetly seated there.
 
Love hath no power but what he steals from her bright eyes;
Time hath no power but that which in her pleasure lies:
For she with her divine beauties all the world subdues.
And fills with heavenly spirits my humble Muse.

Томас Кэмпион  Long have mine eyes gazed with delight...

Долго мечтал я найти ответ.
Верил надежде своей сполна,
а подтвержденья всё нет и нет.
Верно ль, что Милая мне верна.
Горько. В глазах угасает свет.

Ветер ли скажет, мне всё объяснив ?
То ль ободрит меня бодрый мотив,
То ли в потоке зажжётся курсив ?
(То ли осмелюсь, у Милой спросив ?)
Стану ль спокоен ? Буду ли жив,
если характер её неправдив ?

Ночью не сплю. Без тревоги - ни дня.
В море родилась богиня Любви.
На море тишь - так утешит меня.
Шторм поднимается - значит, реви !
Ветер несётся, сомненья гоня.

Thomas Campion

Long have mine eyes gazed with delight,
Conveying hopes unto my soul;
In nothing happy, but in sight
Of her, that doth my sight control:
But now mine eyes must lose their light.
 
My object now must be the air;
To write in water words of fire;
And teach sad thoughts how to despair:
Desert must quarrel with Desire.
All were appeased were she not fair.
 
For all my comfort, this I prove,
That Venus on the sea was born:
If seas be calm, then doth she love;
If storms arise, I am forlorn;
My doubtful hopes like wind do move.

Томас Кзмпион No grave for woe...

Томас Кэмпион No grave for woe...

Земля глотает слёзы; мне горя скрыть невмочь.
Жалобы впустую - теряясь уходят в ночь.
Звёзды с небес мне не сулят отрады.
Земля, моря и небеса грозятся не дать мне пощады.

И всё же я ещё живой, хоть очень истомлён.
Во всём, что я пою, звучит мой горький стон.
Прилягу в ночь - с утра добра не жду.
День - будто ночь; а жизнь, как смерть, - готовит мне беду.

Тhonas Campion
No grave for woe, yet earth my watery tears devours;
Sighs want air, and burnt desires kind pity's showers:
Stars hold their fatal course, my joys preventing:
The earth, the sea, the air, the fire, the heavens vow my tormenting.
 
Yet still I live, and waste my weary days in groans,
And with woful tunes adorn despairing moans.
Night still prepares a more displeasing morrow;
My day is night, my life my death, and all but sense of sorrow.


Томас Кэмпион If I urge my kind desires...

Лишь потребую свиданья,
получу взамен отпор.
У Неё душа в пыланье,
у Неё в груди костёр...
но не пылкий страстный жар -
с Ней беда: дошло до свар.

Хоть в Любви клялась мне страстно,
я лишь раб в Её плену.
Весь огонь горит напрасно,
но Подругу не кляну -
мне не в помощь Купидон.
Я в Её глазах смешон...

Но я верю в перемену,
и Любимая поймёт
мной заслуженную цену
и к груди меня прижмёт.
Не найдёт до края дней
друга краше и верней.
 
Thomas Campion

If I urge my kind desires,
She unkind doth them reject;
Women's hearts are painted fires
To deceive them that affect.
I alone love's fires include:
She alone doth them delude.

She hath often vowed her love;
But, alas! no fruit I find.
That her fires are false I prove,
Yet in her no fault I find:
I was thus unhappy born,
And ordained to be her scorn.

Yet if human care or pain,
May the heavenly order change,
She will hate her own disdain,
And repent she was so strange:
For a truer heart than I,
Never lived or loved to die.

Томас Кэмпион What heart's content can he find...

Как жить, чтоб был покой и лад
и видеть только радостные сны ?
Когда ты в чём-то виноват,
так гадок вкус сладчайших вин.
И музыка не успокоит дум,
когда припомнишь свой позор.
И угнездится в сердце страх,
мешающий во всех делах.
И днём тебе покоя нет.
И ночью в страхе будешь ждать, что грянет свет.

В мечтах иметь Любовь и Честь
во всём покорен будь Небесной Силе -
Её смягчит такая весть, -
и, сжалясь, возвратит покой.
Возрадуется круг друзей.
Благословение Небес
поможет сбросить тяжкий пресс:
не станет больше сниться Ад.
Лад в здравом сердце - краше всех наград.

Thomas Campion

What heart's content can he find,
What happy sleeps can his eyes embrace.
That bears a guilty mind?
His taste sweet wines will abhor:
No music's sound can appease the thoughts
That wicked deeds deplore.
The passion of a present fear
Still makes his restless motion there;
And all the day he dreads the night.
And all the night, as one aghast, he fears the morning light.
 
But he that loves to be loved.
And in his deeds doth adore heaven's power.
And is with pity moved;
The night gives rest to his heart.
The cheerful beams do awake his soul.
Revived in every part.
He lives a comfort to his friends,
And heaven to him such blessing sends
That fear of hell cannot dismay
His steadfast heart that is ...

Томас Кэмпион Let him that will be free...

Любя досуги, не терпя больших забот,
живите там, где неудобтво не гнетёт.
Узнав о горе и беде, где не помочь,
тот образ или слух уже не сгонишь прочь.

Забудьте беды, что гнетут нас, будто яд.
Ту радость, что ушла, нельзя вернуть назад.
Блажнны души, что уйдут в безбрежный мир.
Виденье Рая в снах - как сладостный эфир.

Пусть духи рваной тьмы, что в мареве кишат,
пасут отчаянье идущих в страшный Ад.
Учитесь мудрому Искусству Чтить Покой
и Благодать Небес польётся к вам рекой.

(Вариант, вместо двух последних строк:

Упейтесь пением кантат. Стремитесь жить среди услад.
До чистых душ, что не грешат, дойдёт небесный добрый взгляд).


Thomas Campion Let him that will be free...

Let him that will be free and keep his heart from care,
Retired alone, remain where no discomforts are.
For when the eye doth view his grief, or hapless ear his sorrow hears,
Th' impression still in him abides, and ever in one shape appears.
 
Forget thy griefs betimes; long sorrow breeds long pain.
For joy far fled from men, will not return again;
O happy is the soul which heaven ordained to live in endless peace!
His life is a pleasing dream, and every hour his joys increase.
 
You heavy sprites, that love in severed shades to dwell,
That nurse despair and dream of unrelenting hell.
Come sing this happy song, and learn of me the Art of True Content, —
Load not your guilty souls with wrong, and heaven then will soon relent.
 

Томас Кэмпион Sweet, come again !

Томас Кэмпион Sweet, come again

Приди опять !
Сейчас, в тоске по милым взглядам,
мне горько - раз тебя нет рядом -
напрасно ждать.
Среди скорбей
живу в своём мирке,
когда ты, Радость, вдалеке.
Вернись же поскорей !

И в ночь, и днём,
любя, шепчу тебе обет.
Остуды в жарком сердце нет -
горит огнём.
Заблещет свет. -
Мы сможем отдохнуть.
Прижми ко мне скорее грудь.
Не станет больше бед.

Была ты юной,
был милой крошкой Купидон.
Тебя, подросши, сделал он
моей Фортуной.
Лишь крепнет страсть.
Теперь попробуй рассуди,
как к девичьей твоей груди
теперь скорей припасть.

Пока мы врозь,
среди заветных дум
настрой на встречу светлый ум.
Что б ни стряслось,
вернись ко мне !
Мечта моя для нас сладка,
она мила наверняка
обоим наравне.

Thomas Kampion    Sweet, come again

Sweet, come again!
Your happy sight, so much desired,
Since you from hence are now retired,
I seek in vain:
Still must I mourn
And pine in longing pain,
Till you, my life's delight, again
Vouchsafe your wished return.

If true desire,
Or faithful vow of endless love.
Thy heart inflamed may kindly move
With equal fire;
O then my joys.
So long distraught, shall rest.
Reposed soft in thy chaste breast.
Exempt from all annoys.

You had the power
My wand'ring thoughts first to restrain.
You first did hear my love speak plain!
A child before,
Now it is grown
Confirmed, do you it keep.
And let it safe in your bosom sleep.
There ever made your own!

And till we meet.
Teach absence inward art to find.
Both to disturb and please the mind.
Such thoughts are sweet:
And such remain
In hearts whose flames are true;
Then such will I retain, till you
To me return again.

Томас Кэмпион And would you see my mistress' face.

Лицо, пленившее мой взгляд, -
милее, чем цветущий сад,
где все красотки норовят
блеснуть, представив свой наряд.

Оно - как утренний рассвет,
что нежит нас, даря привет.
И каждый соберёт букет
цветов, которым счёта нет.

Во взорах блещут небеса,
в глазах - слезинки, как роса,
а в них - намёк на чудеса,
что сеет женская краса.

Прочна ли та любовь ?
Смерть дразнит вновь и вновь,
кривя смешливо бровь, -
и в жилах студит кровь.

В прекрасном лике через край
мне блещет въявь обманный Рай...
Но ободряет месяц Май
и провоцирует: "Дерзай !"

Томас Кэмпион And would you see my mistress' face ?

And would you see my mistress' face?
It is a flowery garden place,
Where knots of beauties have such grace
That all is work and nowhere space.
 
It is a sweet delicious morn,
Where day is breeding, never born;
It is a meadow, yet unshorn.
Which thousand flowers do adorn.

It is the heaven's bright reflex.
Weak eyes to dazzle and to vex:
It is th' Idea of her sex,
Envy of whom doth world perplex.

It is a face of Death that smiles,
Pleasing, though it kills the whiles:
Where Death and Love in pretty whiles
Each other mutually beguiles.

It is fair beauty's freshest youth,
It is the feigned Elizium's truth:
The spring, that wintered hearts reneweth;
And this is that my soul pursueth.

Осколки

Апломб знатока.

Стихи звучат у бардов разных
как речи из диких вывертов.
И нужно трясти их - таких несуразных -
добраться когтями до шиворотов.

Судьба автора.

Поэт от встречи с наглым критиканом -
как тот школяр, что с розгою знаком.
Он выставлен для публики болваном
и выглядит ничтожным слабаком.

Лепет

Зовут - и мы готовы...
Не знаем, что зацепит.
Нас манят в сень святого
и горлинка, и стрепет.

Нестройный звук калечит -
в нём будто примесь злого,
а мелодичный лечит
и оживляет снова.

То крикнет хищный кречет,
взглянув в глаза сурово,
а то чарует чечет,
запев среди дубровы.

А речи льстят. Под зовы
нас страсть приводит в трепет.
Но не найдётся слова
милей, чем детский лепет.

Шандал

На Землю, что Господь создал,
вулканы сыплют горы шлака.
Поверх Борей, как забияка
веками всласть озоровал.

Там плакал в горести Гудал.
Там грустен храмовый служака.
Над плитами - пыланье мака:
с Тамарой рядом Синодал.

Я, глядя в небо наблюдал,
не получу ли с Неба знака.
Всё нет и нет его, однако.
Мой бренный дух оголодал.

Суровый ветер, как вандал,
готов содрать всю дрань с барака.
Его безумная атака
всегда несносна, как скандал.

Небесный опекун устал.
Тускнеют звёзды Зодиака.
Солдат толкают в бой с бивака,
а жизнь в трущобах - не курзал.

Меня изрядно истерзал
разгул любого вурдалака,
который, опьянев от смака,
в живое челюсти вонзал.

Туман да пыль - не блеск зеркал,
не зал для шахмат и триктрака.
Лихая жизнь, где вечно драка,
не пир, не опера, не бал.

Искренье жизни я искал -
в мечте дороже, чем Итака,
куда стремился грек-рубака, -
в мечте - в надежде Пастернака.

Искал повсюду, где бывал:
от Питера и до Монако,
от Ангары до Потомака -
свой мирный светлый идеал...

И мне свечами воссиял,
сверкает из любого мрака
предмет из звонкого томпака -
священный пламенный шандал.

Колючки

Колючки.

Взметаясь ввысь,
всем встречным поклонись.
Вдруг сверзешься ! Как знать ?
Придётся свидеться опять.

Глухой дружок лупил подружку,
взбивал, как пухлую подушку,
снимал с неё всё время стружку.
Немой дружок, сдурев совсем,
давил из милой дамы джем.
А третий друг был глух и нем
и даму тряс, как погремушку.

Мужчинам нравятся кокетки:
Они на них глазеют, как пижоны.
Соперниц проклинают жёны,
зависливые привередки.

Признание в любви - как старт.
И в кавалере просыпается атлет.
Он чувствует живительный азарт:
как будто выстрелил над ухом пистолет.

Трудяга - как угодник на иконе.
Ещё почтеннее за славный труд их кони.
Те и в работе и в сражениях успешны,
к тому ж, впридачу, и безгрешны.

Людей облагородил труд.
За тысячи веков он создал человека.
Кто больше преуспел, едят и пьют.
К таким почтительны и Рим и Мекка.
Им менее приходится страдать,
но тот, кто не вошёл во знать,
частенько страждет без вина и без чурека
и к финишу плетётся, как калека.

Умеренная резвость -
полезнейшее свойство.
Укромный тихий тёплый уголок
удобен тем, кто благостно залёг.
Нужней не глупое геройство,
а умственная трезвость.

Кому окоп, кому редут.
Извечная традиция -
надёжная позиция.
Герои гибнут. Трусы мрут.

Не пей и не кури, и презирай кутёж.
Скромнее будь, беря что хочется.
Быть может в одиночестве
и в трезвости умрёшь,
зато добьёшся скромной почести.

Стяжавший власть бывает трусоват
и непомерен в подступившей недалёкости
да подозрительней становится стократ:
с потерей мужества склоняется к жестокости.

Любой, кто выбрался из гибельной пучины,
клянёт солёные объятия волны,
но всё же рад порой не без причины,
когда выкручивает мокрые штаны.

Метаясь в трюме в разные углы
и течь сыскав, в порту сбежали крысы.
Когда ж корабль пошёл и обогнул все мысы,
как лебедь по волнам, так крысы стали злы.

Учёный заяц мог стучать на барабане,
а дикий удалец скакал среди полей,
но третий, как его спекли в сметане
стал для добытчика всех краше и милей.
Охотник справил этот день как юбилей.

Неандерталец зачинал прогресс,
который может довести всё племя до небес.
Наследникам потом понравился процесс,
и тот пошёл и затянулся не на шутку.
Его и нынче любят все, как самокрутку.
Наделали шутих, что всех снесут в минутку.
Ведём игру, покуда род наш человечий не исчез.

Жалящие истины


Жалящие истины

Испил из Ипокрены
и звонко, как Петух,
пою со всякой сцены
во весь игривый дух.

И пушки и тамтамы
гремят со всех сторон,
пророки да имамы
им вторят в унисон.

Все разом и вдругорядь
берут весь Мир врасплох,
и я им начал вторить,
дуря мозги Явдох...

У чёрствого сердца -
одна мечта:
не данная с детства
ему доброта.

Над бездной стоя,
вперялся в высь
и мял пятою
земную слизь.

Стремился к Востоку,
но плыл на Закат,
и там недалёко
был Божий сад.

Дай Бог богатым
казну и кладь,
где даже атом
не исчерпать !

За круговертью
в полном забытье,
стремясь к бессмертью,
уйдут в небытие.

Живая водица
смерзается в твердь.
Мечтая излиться
все встретят смерть...


2020-й и 2021 годы

2020-й и 2021-й годы.

Тревожный високосный год,
трагическая бидвадцатка,
период мирового беспорядка, -
и люди только рады, что уйдёт.

Он нам оcтавил в качестве задатка
шквал пандемии - череду невзгод,
к тому ж ещё война то здесь, то там идёт.
Между народами - убийственная схватка.

Во всех учениях теоретический просчёт.
Не можем вникнуть в них без горького осадка.
Любая из религий - лишь облатка,
и мир меж ними всё не настаёт.

От многих лозунгов в сознании прегадко.
Иной истеблишмент - разбойничий оплот.
Как вороньё любой воздушный флот.
В любом морском - пиратская повадка.

Бандиты правят. В страхе патриот.
Правители, хотя живут пресладко,
но счастье их довольно шатко:
возможна буря, что их запросто снесёт.

Нам снятся, как кошмар, ружьё да скатка...
Пусть двадцать первый, новый год, несёт
поменьше новых бедствий и забот.
Пусть ляжет на сердце врачующая латка.

Мечтания народов - не загадка.

Кино

Кино

Властитель обожал суровое кино,
где б Мир страшился знесённого меча -
чтоб не звучало никаких Гуно
и не ласкала взор манящая свеча.

Он предпочёл бы фильм, пьянящий, как перно,
и где б никто не собирался сгоряча
сломать хотя б одно железное звено:
пусть цепи на рабах качаются бренча;

любил те ленты, где отражено,
как бренной плотью удобряется бахча,
и каждый зритель замолкает, как бревно,
следя за спорою работой палача.

А вот артистам почему-то всё смешно.
В руках у режиссёра нет бича.
Любой актёр - чудак, веретено.
Все пляшут, все смеются, регоча.

Играют, веселятся, пьют вино,
любую снедь при том по-своему перча.
Экран блестит, как освещённое окно, -
и там то краковяк, то ча-ча-ча.

И в этом есть какая-то мораль:
недобрый нрав царя смягчается чуток -
порой от прелести Франчески Галь,
не то там Марика - поёт красотка Рёкк !

1940 год и дальше


1940-й год и дальше

И Даладье и Чемберлен
задобрили задир.
Тевтон, забывший про Верден,
опять пошил мундир.

Весь Мир наполнил вой гиен
и грянул гром мортир.
Германец был не шоумен
и приглашал не в тир.

За срок дальнейших перемен
пальбой вскипел эфир.
Лишь только слабенький рефрен
смог спеть французский клир.

И, струсив, старенький Петэн
запрятался в сортир.
Но Черчилль - мудрый, как Тюренн,
спас Лондон и Чешир.

Его пленяли Суверен,
имперский вековой порфир
и каждый древний гобелен
и Мильтон и Шекспир.

В его руках дрожал безмен,
но чёток был ориентир.
Знаток трагедий и сатир,
он гордо не терпел измен.

Он храбро слушал рёв сирен.
Он, как лихой аркебузир,
готов был встать за капонир
и не клонил колен.

Он гнал строи стальных мурен,
как самый меткий бомбардир,
заткнув места опасных дыр
у всех британских стен.

Он был смешон, как Тартарен,
и грозен, будто древний Кир.
Он пил коньяк, а не кефир.
Был даже в этом рекордсмен.

Бесовской силе - не кузен,
он знал, что враг его - вампир
и, если тянет на буксир,
пусть лучше пьёт пурген.

У гладиаторов с арен
судьба - один кровавый пир,
вся слава - только звон секир,
вся жизнь - один суровый плен.

Он видел зорче, чем Рентген,
что с ним, плечо к плечу, Батыр,
чей трон - подоблачный Памир...
Но вся земная слава - тлен.

(То был особый супермен -
слыхал не только пенье лир, -
чей путь - не чёток, как пунктир,
да не сыскалось Рыцаря взамен).













1938-й год

1938-й год

Любые горести пойму.
Готов страдать за всех.
Когда у друга неуспех,
сочувствую ему.

Гляжу, подчас ведут в тюрьму
в поспешности не тех,
не злыдней, совершивших грех,
а нищего Кузьму.

А то горят в огне, в дыму,
в пылу дурных потех,
гуляки в пышном терему...
Мне жалко неумех.

Тевтон затеял кутерьму,
и ждёт подмоги чех.
Заслышавши злодейский смех,
тревогу подниму.

Покрепче свой кулак сожму
и расшибу стальной доспех,
чтоб разлетелся, как орех...
Небось, понятно почему.

Но, вместо света, вижу тьму.
Увы ! Ослепнув в тех потьмах,
сдурев, поддерживает Лях
грядущую чуму.  
.








Ветер-3

Ветер-3

Он не сбегал в укромность грота,
не ездил в шумные турне.
Прекрасным дамам и Эроту
сначала предан был вполне;

казалось, веселей фокстрота
будил заснувший звук в струне,
и ветры звонкость каждой ноты
несли с восторгом в вышине.

Он был всегда влюблён в кого-то
и не фальшивил в щебетне,
а, попадая в переплёты,
искал забвения в вине...

Участвуя в большой войне,
он не палил огнём из дота:
был в дон-кихотовской броне
среди полесского болота.

Поверив в смысл переворота,
он очутился в страшном сне,
но честно взялся за работу
для обновления в стране.

А та, в осаде и в огне,
взъярясь, забрав певца в тенёта,
не находила средств в казне,
чтоб проявить хоть чуть заботы.

Когда б те были просто жмоты !
Но нет ! На радость Сатане
его душили без гарроты
в "коммунистической" Гэбне.

Дорога

С начала жизни до итога,
как засияет свет в окне,
нас ждёт какая-то дорога,
не в нашей, так в другой стране -

днём, в ночь, при Солнце, при Луне...
И будет вечная тревога:
придётся жить в возне, в грызне,
как только мы уйдём с порога.

На поле, с верхотуры стога
проверим в смутной тишине,
не прозвучат ли звуки рога,
не позовут ли к новизне.

В тенистой мгле лесного лога
пленим медведя по весне,
когда промокшая берлога
не даст ему пыхтеть во сне.

Доверимся морской волне,
чтоб из Нептунова чертога
доставить ласковой жене
жемчужной прелести немного.

Промчимся рысью на коне,
кипя отвагой в гуще смога,
и будем на лихой войне
грозней ветров и стрел Стрибога...

Споём в спокойной тишине:
раздастся гимн, романс, эклога.
Зелёный критик, сев на пне,
расквакается зло и строго.

Гамлет

Я чётко разглядел всю подлую измену.
Кровавой мерзости предателям не скрыть.
Могу назвать их истинную цену
и должен остудить их дьявольскую прыть.

Всё что ни есть обманчиво и бренно.
Мои заклятые враги смогли разбить
всё то, что было для меня священно.
Я вскрыл их заговор и рву паучью нить.

Страну загнали в каменные стены.
Вершится то, что лживость тщится скрыть.
Я жизнь готов отдать, но непременно
и в назиданье всем отмстить и победить.

Вопрос не в том, возможно ли простить.
Нет ! Быть или не быть ? - Рассеять дым и пену.
Пусть вражий прах в земле покроет сныть
и обновится жизнь, почуяв перемену.


Март

Волнующий весенний старт -
всегда на радость нам и диво:
отмена зимней стужи - Март.
Он - наш маяк на перспективу.

Он весел, как славянский жарт.
Он нам несёт бодрящие мотивы.
Он нам сулит надёжный фарт
и непременую поживу.

Мы жжём костры под гром петард;
пируя, празднуем ретиво.
В сердцах - живительный азарт,
а в кружках бархатное пиво.

Декада отдыха без парт.
Всю молодь ждут заснеженные нивы.
Простите, Ньютон и Декарт -
мы не одной наукой живы.

Садимся в санки типа нарт
и стать на лыжи не ленивы.
Любой пригорок - Сен-Готард,
и мы стремглав летим с обрыва.

Снега блестят, как чистый лярд.
Вокруг стеной лесные гривы.
Но лес для снега - не ломбард.
Нас ждут широкие разливы.

Природа - хлеще, чем поп-арт;
пьяней, чем все аперитивы.
На ёлке рысь - как леопард.
Уже набухли почки ивы.

Земля - как сборник пёстрых карт.
Пейзажи Марта так красивы,
что каждый стоит миллиард...
Снег стает - в рост пойдёт крапива.


Ветер-4 и др.

Ветер-4

Отец - профессор из Варшавы,
а сын в России был рождён
и стал певцом родной державы:
обычно здесь искал Мадонн.

Он к нам не ветром занесён
и здесь искал любви и славы,
был духом Родины пленён,
ценил её цветы и травы.

Хоть был с годами вовлечён
в пиры да светские забывы,
но стал изрядно просвещён
и под конец стал мыслить здраво.

Столицы были величавы,
в них учеждён был давний трон,
и храмы были многоглавы.
Там ощущалась глубь времён.

А скрепы жизни стали ржавы.
Народ был гнётом утомлён.
Роптали нищие заставы,
а власть глушила всякий стон.

Терпя от долгих войн урон,
в чахотке харкая кроваво,
народ под колокольный звон
усовещал гнетущую ораву.

Сановные безмозглые раззявы
не раз бессовестно устроили разгон.
Казалось бы, что Бог - за тех, что правы,
но Иисус был Государю не резон.

Так был ли  Бог  вождём всех мстительных колонн ? -
И те охочи были на расправы.
В "Двенадцати" - насмешлив бодрый тон.
В поэме - едкость, злая, как отрава.





















Землеройка





Землеройка

Молочный душ дневного света
пролился на туманный лес.
Всё снежной простынью одето,
вверху игольчатый навес.

А жизнь не спит. Её приметы
везде - у ног и до небес.
По насту, будто по паркету,
пушной зверёк в сугроб полез:

искал уюта и привета,
юркнул и в рытвинке исчез;
а пташкой веточка задета,
у гаички нетяжкий вес,

и снег, не удержавшись где-то,
мне сел за ворот, как компресс.
Царит восторг серебряного цвета.
Искрит морозная краса ! Зима - не лето.

Мадонны

Был неказист и сир любой вигвам,
хотя зелёная природная капелла
звучала гимном славы всем цветам,
но Муз в своей среде убогость не узрела.

Безлик был иудейский храм.
Хоть юность жаркой страстностью кипела,
но Ягве навсегда внушил своим жрецам,
что грех изображать живое тело.

Благого образа не смог создать ислам.
Пророк Аллаху предан был всецело.
Его лишь славил искренний имам,
и преданности не было предела.

Античность вывела нас к лучшим берегам:
небесную красу среди людей узрела,
земных красавиц уподобила богам,
дала Амурам крылья их и стрелы.

Глядим в историю: сплошной трагичный сон.
Народы мечутся в бушующем фарватере,
но с христианских ободряющих времён
нас утешают в храмах Богоматери.

Непримиримый спор

Прибрежье и всхолмление
вели с давнейих пор
за веком век - не менее -
непримиримый спор.

Взаимоистребление:
то сабли, то топор -
страшней землетрясения
среди долин и гор.

Земле, где рай в цветении
и зимы тешат взор,
от ужасов сражения -
позорнейший разор.

Сгоревшие селения
и лай собачьих свор,
сплошное задымление
и взорванный простор.

И дрогнут в устрашении
жильцы прорытых нор,
и волки - в упоении
устраивают жор.

Соседские стремления
под шум кровавых ссор
крепчают в нетерпении
прибрать чужой фарфор...

Трава и камни

Весь век твердили мне о том,
что совесть Мира - пролетарий,
кто дышит смогом душных хмарей,
столуясь рядом со скотом.

Так в детстве скудном и крутом
я сам дружился с парой тварей.
Тогда в мой первый бестиарий
входили шавочка с котом.

Любой из нас охочим ртом,
как пчёлы, что влетят в розарий,
хватали всё из рук и ларей,
не долго думав, всем гуртом.

При храме, малом и простом,
был дворик - будто оссуарий.
Туда ходили кто поджарей,
кто жил молитвой да постом.

Там всем, как сказочный фантом,
попы Захарий и Макарий,
смотря в небесный планетарий,
сулили райский стол потом.

Взамен премудрый Марксов том
звал люд обоих полушарий
прогнать всех бар и государей -
зажить в сиянье золотом.

Прочтя, бестрепетным путём
стал рваться к счастью каждый парий
любых Мадьярий и Джунгарий -
зажглись искрящимся трутом.

Земля вертелась гибнущим плотом.
Лихой юрист озвучивал сценарий.
Он отличался наглой злобной харей:
куда кого девать указывал перстом.

И вскоре с каторжным бортом,
отдав в музеи реликварий,
уплыл Макарий, с ним Захарий,
копать руду отбойным долотом.

В краю, где те легли пластом,
я смог собрать с таёжных гарей -
им в память - маленький гербарий...
И там их Рай под каменным хребтом.


Ветер

Судьба карает беспощадно и жестоко.
Не каждый проживает долгий срок.
Не всякий путь был весел и далёк,
и многие скончались одиноко.

Красавец менделевский зятёк
не стал певцом беспутного порока.
В его душе, распахнутой широко,
светился романтичный огонёк.

В нём чтили вдохновенного пророка.
Он чистотою искренности влёк.
Он превзойти хоть сотню бардов смог.
Сквозь внешний блеск сияла подоплёка...

Но людям надоел томивший всех острог.
Подули злобный Норд и жаркое Сирокко.
Страна попала в ад кровавого потока. -
Поэт решил, что чернь ведёт чистейший Бог.

Почти все барды побежали наутёк
и проклинали обманувшегося Блока,
а он остался без шампанского и мокко;
попавши в бурю, вскоре изнемог.

Он, как Христос, был поцелован в щёку
и Смерть его взяла - так умер и молчок !
Но был бунтовщикам приятен как сверчок.
Его стихов не жгли. Нашли в них уйму проку.

2
Велением нового века
с громами невиданных гроз,
повсюду пошла лесосека:
рутину пустили под снос.

Эсерство с подмогой эсдека
встряхнуло весь местный навоз.
Петух прокричал кукареку:
разбрёлся имперский обоз.

Не слушая тыка и стека,
воспрянул балтийский матрос,
и временный вождь, как калека,
всё бросил и душу унёс.

Гори хоть дворец, хоть аптека,
пожар не стихает от слёз:
сожжённая библиотека,
весь быт полетел под откос.

Взорливший, как горец с Казбека,
презревший свой прежний силос,
поэт исхудал без чурека -
и Бог его в Небо вознёс.


Поль Верлен Весеннее впечатление


Поль Верлен Весеннее впечатление
(С французского).

Бывают дни всех ярче и милей:
мы кажемся себе вольнее птах,
юней ребёнка; даже веселей,
чем бодрый загулявший вертопрах.

Дурное улетучится, как дым.
Мерещатся мечты - а ну ! - Лови !
Все, кажется, плывём, не то летим.
И хочется любить, хоть нет Любви.

Легко на сердце. Чисты небеса.
Ни в ком не виден никакой изъян. -
Хотя б на деле эти чудеса
скрывали непорядок и обман.

Жизнь столь мила, что ляг да помирай:
мечты на том и завершат свой век.
Нет страхов, и уже достигнут Рай:
всё то, к чему стремится человек...

Увы ! Должна ль иссякнуть Благодать ? -
Нет больше жизни, полной горемык !
О Боги ! Я прошу меня понять;
как бросить Свет в такой счастливый миг ?


Рaul Verlaine Impression de printemps
1-er mai 1893

Il est des jours - avez-vous remarque? -
Ou l'on se sent plus leger qu'un oiseau,
Plus jeune qu'un enfant, et, vrai ! plus gai
Que la meme gaiete d'un damoiseau.

L'on se souvient sans bien se rappeler...
Evidemment l'on reve, et non, pourtant.
L'on semble nager et l'on croirait voler.
L'on aime ardemment sans amour cependant.

Tant est leger le coeur sous le ciel clair
Et tant l'on va, sur de soi, plein de foi
Dans les autres, que l'on trompe avec l'air
D'etre plutot trompe gentiment, soi.

La vie est bonne et l'on voudrait mourir,
Bien que n'ayant pas peur du lendemain,
Un desir indecis s'en vient fleurir,
Dirait-on, au coeur plus et moins qu'humain.

Helas ! faut-il que meure ce bonheur ?
Meurent plutot la vie et son tourment !
O dieux clements, gardez-moi du malheur
D'a jamais perdre un moment si charmant.

Мерехлюндия

Мерехлюндия

Небо огромное, даль без границы.
Ходит там странницей сфера шершавая -
топка, что брызжется лавой и пеплом.
Души взметаются в ясность прозрачную.
Плоть растекается чёрными реками,
либо расплавом течёт из Эребуса...
Перед горнилом за душу цепляется -
выпустив душу, закорчится в пламени.
В вечном союзе духовность не может -
так заповедано - сжиться с реальностью. -
Видно, что в вещности скрыта греховность.
Видно, в духовности есть легкомыслие...


Манифест

Жизнь - будто сутолока в вечной пробке.
Жизнь - будто выколотка тонкой жести.
Не баловень судьбы, не мастер лести,
я, спотыкаясь, шёл по узкой тропке.

Друзья утеху находили в стопке.
Я на вершины гор глядел в Мацесте
и про себя мечтал об Эвересте,
но вставлен был всегда в тугие скобки,

так не бывал ни в Ницце, ни в Триесте...
Я видел смысл в марксистском Манифесте. -
Тот пик, сжимаясь, стал не выше сопки.

Щекочут небо мощные коробки.
Нью-Йорк, Китай, Россия - в каждом тресте
сидят хозяева вселенской топки... -

Так приглашают нас туда всех вместе,
(пусть пандемия, пусть война - не робки),
когда пинками, а когда честь честью.

А то и сами в ужасе ждут трёпки.
В балу надежд, бесовской лжи и мести
дудит сам Дьявол, Ангел - при челесте...


Монументы

В восторге пьяный наркотический притон.
Насквозь фальшивые наследники Лумумбы
свергают нагло монументы, будто тумбы. -
Глаза громилам намозолил Джефферсон.

Дай волю им, - и будет свергнут Вашингтон.
Уже давно возненавидели Колумба.
Смеясь, заплёвывают площади и клумбы,
громят наследие восславленных времён.

А кто-то подлый вдохновляет их опрометь.
Кому-то лень усовеститься и подумать:
какой кошмар потом смутит спокойный сон,

какая будет кровь, какой взметнётся стон,
где оскорбляется священнейшая память.
Великую страну толкают под уклон. -

И не боятся злую глотку оскоромить,
когда истошно понесли со всех сторон,
что в чёрных ДУШАХ - правота и свой резон.


Надоеда

Любой из светлых дней для нас - презент.
Нам в радость, если небосвод хрустальный
и в каждом миге сногсшибательный момент:
сперва прощальный, а потом - начальный,

но раздражает вредный мнительный агент,
обозреватель перспективы эпохальной,
где множится миллиардерский контингент,
но несменяем заводила бальный...

Какой-то блогер - злостный элемент
суёт свой нос в наш распорядок спальный...
Опасный несуразный прецедент:
"Что то за дознаватель завиральный ?
И отчего он столь настырный и нахальный ?
С чего клевещет на оплот наш идеальный ?

О чём мечтают поэты.

Поэт, интересуясь сутью
и смысл поэзии ища,
в ней рёбра щупает, как прутья,
то рвёт с неё листву плюща.
Другой, сорвав с неё лоскутья,
с призывом сладостным свища,
ловить клиентов на распутье
выводит Музу без плаща.
Так Мир, пленившись баламутью,
хоть и бездумна и тоща,
то сластью полнится, то жутью,
стишки по строчкам растаща.
Певец, пленивший Свет строками,
мечтает славиться веками.

Увы, не вечен человек...

Увы ! Не вечен человек.
Он сроком жизни ограничен.
Но человечий голос зычен -
ему бывает тесен век.
И, если он не закавычен,
так дан ему большой разбег -
тысячелетия, парсек -
и резонанс его космичен.
Бессмертный гимн - ценнейший чек,
от всех дешёвых слов отличен.
И от хулы и зуботычин
не смолкнет мудрый древний грек.
Он не пойдёт спросить - в Союз, -
во что одеть Богинь и Муз.

Евангелие без чудес

Палаты претора. Вошёл центурион.
Хозяин нездоров. Измученный мигренью,
страдая в кресле, полный возмущенья,
он спором с наглым фарисеем утомлён.
У претора немалый властный трон,
и вдруг церковник, представитель населенья,
оспорил принятое претором решенье -
щадит разбойника, поправшего закон !
Жрец хочет, как велит синедрион,
явить народу в целях усмиренья
не казнь злодея за кровавые свершенья,
а смерть безумного, чей жалкий бред смешон.
Позорнно сдавшись, претор вымыл руки:
его терзают нравственные муки.

"Скажи мне, воин, - претор говорит, -
готовы ли мы к грозному отмщенью ?
Не посрамится ли твоё подразделенье ?
Не выйдет ли не зрелище, а стыд ?" -
"Наш легион не заслужил обид.
Он вымуштрован всем на удивленье.
Он беспощаден в деле истребленья,
и наказания никто не избежит.
Клянусь, хотя мне хвастаться претит:
пройдут века, придут другие поколенья, -
про ужас этой казни, без сомненья,
хоть с чем сравни ! - Он будет не забыт...
Доверь нам это действо без боязни.
Нам не в новинку ни бои, ни казни".

"А как ты, воин, смотришь на жрецов ?
Своих и здешних ? - Отвечай мне смело.
Творят ли то что Небо им велело ?
Не лжёт ли нам та свора наглецов ?" -
"По мне и для подвластных храбрецов
святая власть - не олимпийская капелла,
а Император, покоряющий пределы,
строитель храмов, колизеев и дворцов.
Я - воин, чтущий подвиги отцов,
не волк без разума, живущий очумело;
я доблестно служу порученному делу
и твёрдо помню, из каких вспоён сосцов.
Смету любую вредоносную паршу
и что ты мне скомандуешь свершу."

"Меж осуждённых - нищий сумасброд,
опасный Риму в самой малой мере.
К чему казнить такого ? Мы - не звери.
Я думаю: пусть лучше он уйдёт.
Клевещут, что смутил он нищий сброд.
Престижу всех святош грозят потери.
С того и взбеленились те тетери.
Пора их злости сделать укорот.
Не дать ли парню самый пьяный мёд,
и пусть он спит в какой-нибудь пещере.
Не будем потакать угрюмой здешней вере.
Без пользы Риму, если он умрёт !"
"Нет, претор, мы должны внушать здесь страх.
Не будем действовать спроста и впопыхах.

Я вижу выход, и ему ты будешь рад.
Мы задержали подлого кретина.
Тот бравый представительный детина
забрался ночью в Гефсиманский сад.
Он, оказавшись деньгами богат,
там отыскал скрипучую осину
и сам себе назначил жалкую кончину,
заслушавшись, о чём те шекели звенят.
За тем пророком он бродил везде как брат,
с ним вместе шёл сквозь горы и равнины.
Вожак, в ком видели Господня Сына,
был предан им за мзду и стражниками взят.
Легионеры не делили тех монет:
жрецам подбросили смердящий их кисет"...

Теперь нам есть кого распять -
трепещущая жертва есть в замену.
Позорный грех имеет цену:
отделан так, что не узнает мать...
.....................................

Земля вздымалась. Реки мчались вспять.
Волна морская обращалась в пену.
Глубокий океан исторг скорпену,
готовую Вселенную пожрать.
В кипящей бездне стлалась непроглядь.
Весь мир, как обращённый в сцену
горел стогом иссушенного сена.
Разгромленного было не собрать...
Две женщины вошли в укромный грот.
К убитому пришли. И видят: он живёт !

Cвершилась роковая месть.
Наполнился собачьим лаем
Подавленный Ерушалаим.
Теперь легенд о том не счесть.
Весь Мир накрыла злая весть.
Всех перипетий мы не знаем.
Веками спорим и гадаем.
Всех странных бредней не прочесть.
В чужие души трудно влезть.
Одних клеймим и проклинаем.
А тот, в ком мы души не чаем,
иным из них воздал бы честь.
И та земля, отнюдь не дальний край,
во всех умах - то Ад, то Рай.

Ученики явились поутру.
Какие были охи ! Что за ахи !
Он их напутствовал. Они бежали в страхе.
Пророк махнул им, ставши на юру.
Пожар оставил жгучую жару.
Босые ноги запылились в прахе.
Он был в одной изодранной рубахе.
И стая коршунов вела над ним игру.
Он тихо брёл на диком том смотру.
Глядел с тревогою на их прыжки и взмахи.
Товар был явно не для  свахи.
Как суслик, был бы рад сыскать нору.
Он шёл, дивясь своей неслыханной судьбе.
Гадал и задавал вопросы сам себе.

Ему лепёшку протянул седой старик,
бродяга, что слонялся по базарам
и о судьбе вещал там всем почти задаром.
Но видывать таких, как Этот, не привык.
Жалея парня, развязал язык:
"Ты внешне будто замутнён угаром,
не то побит и устрашён кошмаром.
Ты - как сошёл с креста... Откуда ж ты возник ?
Я буду долго помнить этот миг.
Меня как будто обварило варом.
Ты будто бы обучен тайным чарам
и всех к себе притягиваешь вмиг". -
"Увы ! Старик, твои слова - не бредь.
Я был приговорён прилюдно умереть !"

"Не ты ли пламенный воинственный пророк,
наследник славного святого Иоанна,
крещённый им в стремнине Иордана.
Ты, видно, к нам сюда пришёл в недобрый срок.
Не ты ли косность ложных взглядов превозмог,
суть истины вещал народу неустанно,
вскрывая вред тлетворного обмана,
и людям обещал спасенье от тревог.
Ты Мир от злой вражды и войн предостерёг.
Твой голос полетел за океаны.
Врагами принят ты за вредного смутьяна...
В итоге ты теперь Спаситель наш и Бог.
Стараньем тех, кем был ты осуждён,
ты сказочной судьбою одарён.

Идёт боренье гроз и роковых чудес,
и мы не ведаем, где дальше будем.
Тебе не нужно возвращаться к людям,
держись достигнутых в своих мечтах Небес.
Премудрость бытия - дремучий тайный лес.
Мы сотни крепостей и вязь теорий грудим.
Мы то ошибочно, то здраво судим
какой сплетается космический процесс.
Нас радует прогресс, потом идёт регресс.
Мы ждём бессмертия, но зря надежды студим.
Взываем к гениям, но злобных духов будим.
Взыскуем блага не поняв, в чём должный интерес.
Земная карусель - планета едких гроз.
В минуты грёз нисходит к нам Христос...


Поэты и ангелочки.

Упражнялись ангелочки
в сладкозвучном пении.
Феты пачкали листочки
вплоть до почернения.

Красовались ангелочки
в белом облачении.
Сладкопевцы возле бочки
млели в упоении.

Собирались ангелочки
на благие бдения.
Все Петрарки дни и ночки
были в умилении.

Славя Небо, ангелочки -
все в одном стремлении,
а Земля мутит все строчки
скепсисом сомнения.

Восславляют ангелочки
мирные решения.
Рифмачи трясут звоночки
в самом разном рвении.

Умилялись ангелочки:
звали к единению,
а иной писака с кочки
гонит всех в сражения...

У кого-то заморочка -
целовать любого в щёчку.
У другого цель - замочка:
Карабах - Арцах - и точка !














Cуинбёрн-25 Апрель

Суинбёрн Апрель
(С английского).

Цвели трава да ветки,
деревья зеленели.
Вокруг любой беседки
звенели птичьи трели,
при том и мне подпели,
когда, вздыхая, сам запел.
Я понял, как далёк от цели:
в Любви не преуспел.
Мои надежды погорели. -
Молва, что я не смел.

Страдая, всё же рад,
что, если пел,
предмет моих рулад
любил их и терпел.
Она царит, чаруя наш предел.
Я буду верен ей всегда,
дождусь её улыбки.
Она добра, чиста, горда.
Меня отвергла по ошибке,
и только в том моя беда.

Владычица, моя Любовь !
Я в думах о твоей судьбе.
Прошу Тебя не хмурить бровь.
Твори, что по сердцу тебе,
и побеждай в любой борьбе.
Я буду около Тебя,
служа Тебе, моя Любовь.
Но как стерпеть, Тебя любя,
когда сердита вновь и вновь,
меня презрением губя.

Я милости Твоей искал
и чуть не умер под конец:
успех был мал.
Хоть ты и общий образец,
отрада всех сердец.
Непостижимое уму:
меня ты хочешь загубить.
Не знаю почему:
я не умею разлюбить -
пою хвалу кумиру моему.

По мне Она всего ценней,
хоть я, любя Её страдал.
Я вижу в Ней всю радость дней -
покуда не придёт финал.
Она - чистейший идеал.
Как душу выразить в словах ?
Я б Ей отдал бы всё, что смог:
и все мечты, и весь мой страх,
когда бы Ей тот дар помог -
а жизнь уйдёт - отдам и прах.

Когда б не мог Тебе молиться,
тогда б уже я не был жив,
Когда б, запев, не смог излиться...
(Ты знаешь, я не лжив).
Шло б сердце на разрыв.
Любимая ! Пойми мои мечты.
Скажи, какого ждёшь свершенья
среди томительной тщеты.
Что нужно сделать в подтвержденье
моей душевной чистоты ?

Влюблённым, что на подозренье
злословие - как оскорбленье.
Не верь ни слову клеветы !

Algernon Charles Swinburne - 1837-1909
Аpril

From the French of the Vidame de Chartres

When the fields catch flower
  And the underwood is green,
And from bower unto bower
  The songs of the birds begin,
  I sing with sighing between.
When I laugh and sing,
  I am heavy at heart for my sin;
I am sad in the spring
  For my love that I shall not win,
For a foolish thing.

This profit I have of my woe,
  That I know, as I sing,
I know he will needs have it so
  Who is master and king,
  Who is lord of the spirit of spring.
I will serve her and will not spare
  Till her pity awake
Who is good, who is pure, who is fair,
  Even her for whose sake
Love hath ta'en me and slain unaware.

O my lord, O Love,
  I have laid my life at thy feet;
Have thy will thereof,
  Do as it please thee with it,
  For what shall please thee is sweet.
I am come unto thee
  To do thee service, O Love;
Yet cannot I see
  Thou wilt take any pity thereof,
Any mercy on me.

But the grace I have long time sought
  Comes never in sight,
If in her it abideth not,
  Through thy mercy and might,
  Whose heart is the world's delight.
Thou hast sworn without fail I shall die,
  For my heart is set
On what hurts me, I wot not why,
  But cannot forget
What I love, what I sing for and sigh.

She is worthy of praise,
  For this grief of her giving is worth
All the joy of my days
  That lie between death's day and birth,
  All the lordship of things upon earth.
Nay, what have I said?
  I would not be glad if I could;
My dream and my dread
  Are of her, and for her sake I would
That my life were fled.

Lo, sweet, if I durst not pray to you,
  Then were I dead;
If I sang not a little to say to you,
  (Could it be said)
  O my love, how my heart would be fed;
Ah sweet who hast hold of my heart,
  For thy love's sake I live,
Do but tell me, ere either depart,
  What a lover may give
For a woman so fair as thou art.

The lovers that disbelieve,
  False rumours shall grieve
And evil-speaking shall part.

Примечание.
Указывается, что это стихотворение написано в подражание Теофилю Готье. Речь идёт о стихотворении Видама Шартрского - знатного французского феодала XIII века, лирического поэта, единственного из князей, уклонившегося, как сообщил Суинбёрн, от участия в крестовом походе, потому что был не в силах расстаться со своей возлюбленной. Видамами именовали викариев и наместников епископов, которые впоследствии, сохранив этот титул, становились владетельными
господами полученных имений.

Суинбёрн-23.2 Виктору Гюго


Суинбёрн.2 Виктору Гюго - продолжение.
(С английского).

Но горько стало ей,
всей Франции твоей:
хотела стать страной свободы.
Сверкнули, как гроза
огнистые глаза:
её мечтой пленялись все народы.
Но сон - не явь, не породил чудес -
не вынес пламени теперешних небес.

Знакомо ль небесам
сочувствие к слезам ?
За то, что добр, любим ли ты богами ?
Ты людям другом стал,
а видишь ли финал ?
Смотря в века, что видишь за горами ?
Не станет бед - о чём тогда мечтать ?
Судьба туманная, Богов нельзя понять.

Ты музыкой вспоён,
и дух твой вознесён.
Ты видишь времена и всё их изобилье.
С годами стал мудрей,
и взгляд твой всё острей.
Года летят, развёртывая крылья.
Уходят быстро, нас не удивив,
и трепет вдруг - и крик, а то и взрыв.

Меж бардов ты - глава.
Как меч твои слова.
Но лезвия меча - душистые цветы.
Ты - лорд, ты - наш сеньор.
Омолоди свой взор:
надежд всё меньше, больше суеты.
Дурное скачет вверх, благое - вниз.
У правых - крах, а у неправых - приз.

Но дух твой так велик,
что и в беде не сник.
Ты верен той же цели и мечте.
Идёшь сквозь рёв и гам
к желанным берегам,
где злые волны плещутся в тщете.
Там есть живой источник за курганом,
что вспыхнет изумительным фонтаном.

Когда-то Зевс, связав
и в цепи заклепав,
Спасителя Людей отправил на Кавказ,
чтоб иссыхал в бессилье,
а тот раскрыл вдруг крылья
и жизнь свою геройски спас,
а после легендарного побега
витал над царством векового снега.

О прочный Бог ! Рисковость
в больших делах - не новость !
Пусть Ты - изгнанник, но не раб.
И ты не сломлен горем.
Ты в славе и за морем.
И пусть бушуют волны: Ты не слаб.
Могучий трон доныне за тобой.
Ты не повержен каверзной судьбой.

Да, мощен многолицый
страж собственных позиций,
Тот, от Кого сбегает даже зверь,
пугающий в ночи -
так в страхе и врачи...
Десницей на морях грозится Он теперь.
Создал всех нас и правит повсеместно.
И чем Он озабочен, неизвестно.

Не нам о том судить.
Что рёк - тому и быть:
да будет свет, пусть ночь сменяет ночь...
Велит, как людям жить,
а может и убить:
заставит всех от солнца изнемочь.
И мир пылает собственным огнём.
И что за Бог ? - Не ведаем о нём.

На том и весь мой сказ.
Пусть люди ценят нас
за то, как любим, как творим и как скорбим
без страха, без наград,
терпя мороз и град.
Менялся ветер - мы не гнулись перед ним.
Трудились для людей, не знали грешной цели.
Продолжим дальше, как привыкли и сумели.

Всё твёрдо решено,
и есть ещё одно:
великолепие свободного стремленья,
труды за годом год
срди любых невзгод,
неподчиненье никакому притесненью.
В груди огонь. Она ничем не стеснена,
и никакая нам погибель не страшна.

Будь славен подвиг твой !
С увенчанной главой
Ты создан не для ночи - для зари.
Великие творенья
запомнят поколенья.
Так пусть не гаснет дух, твори !
Ты несгибаем, как никто. Могуч. Упрям.
И на Земле Ты, как никто, высок и прям.

Algernon Charles Swinburne To Victor Hugo - continuation.

13.She, killed with noisome air,
  Even she! and still so fair,
Who said "Let there be freedom," and there was
  Freedom; and as a lance
  The fiery eyes of France
Touched the world's sleep and as a sleep made pass
  Forth of men's heavier ears and eyes
Smitten with fire and thunder from new skies.

14.Are they men's friends indeed
  Who watch them weep and bleed?
Because thou hast loved us, shall the gods love thee?
  Thou, first of men and friend,
  Seest thou, even thou, the end?
Thou knowest what hath been, knowest thou what shall be?
  Evils may pass and hopes endure;
But fate is dim, and all the gods obscure.

15.O nursed in airs apart,
  O poet highest of heart,
Hast thou seen time, who hast seen so many things?
  Are not the years more wise,
  More sad than keenest eyes,
The years with soundless feet and sounding wings?
  Passing we hear them not, but past
The clamour of them thrills us, and their blast.

16.Thou art chief of us, and lord;
  Thy song is as a sword
Keen-edged and scented in the blade from flowers;
  Thou art lord and king; but we
  Lift younger eyes, and see
Less of high hope, less light on wandering hours;
  Hours that have borne men down so long,
Seen the right fail, and watched uplift the wrong.

17.But thine imperial soul,
  As years and ruins roll
To the same end, and all things and all dreams
  With the same wreck and roar
  Drift on the dim same shore,
Still in the bitter foam and brackish streams
  Tracks the fresh water-spring to be
And sudden sweeter fountains in the sea.

18.As once the high God bound
  With many a rivet round
Man's saviour, and with iron nailed him through,
  At the wild end of things,
  Where even his own bird's wings
Flagged, whence the sea shone like a drop of dew,
  From Caucasus beheld below
Past fathoms of unfathomable snow;

19.So the strong God, the chance
  Central of circumstance,
Still shows him exile who will not be slave;
  All thy great fame and thee
  Girt by the dim strait sea
With multitudinous walls of wandering wave;
  Shows us our greatest from his throne
Fate-stricken, and rejected of his own.

20.Yea, he is strong, thou say'st,
  A mystery many-faced,
The wild beasts know him and the wild birds flee;
  The blind night sees him, death
  Shrinks beaten at his breath,
And his right hand is heavy on the sea:
  We know he hath made us, and is king;
We know not if he care for anything.

21.Thus much, no more, we know;
  He bade what is be so,
Bade light be and bade night be, one by one;
  Bade hope and fear, bade ill
  And good redeem and kill,
Till all men be aweary of the sun
  And his world burn in its own flame
And bear no witness longer of his name.

22.Yet though all this be thus,
  Be those men praised of us
Who have loved and wrought and sorrowed and not sinned
  For fame or fear or gold,
  Nor waxed for winter cold,
Nor changed for changes of the worldly wind;
  Praised above men of men be these,
Till this one world and work we know shall cease.

23.Yea, one thing more than this,
  We know that one thing is,
The splendour of a spirit without blame,
  That not the labouring years
  Blind-born, nor any fears,
Nor men nor any gods can tire or tame;
  But purer power with fiery breath
Fills, and exalts above the gulfs of death.

24.Рraised above men be thou,
  Whose laurel-laden brow,
Made for the morning, droops not in the night;
  Praised and beloved, that none
  Of all thy great things done
Flies higher than thy most equal spirit's flight;
  Praised, that nor doubt nor hope could bend
Earth's loftiest head, found upright to the end.

Суинбёрн-23.1 Виктору Гюго

Суинбёрн-1 Виктору Гюго
(С английского).

Уставши от оков,
Народ отверг богов.
Как греки, он достиг свободы
и молнии отнял...
А ты, хотя сиял -
весь в лаврах, не избег невзгоды.
Но, как и Боги, равный им во всем,
и ныне мечешь молнии и гром.

Но вечен ли парад
карьеры и наград ?
И ты теперь у новых берегов
за волнами пролива.
И Аполлон ревниво
глядит, как гаснут молнии богов,
хоть королей, что где-то всё царят,
те молнии пока ещё страшат.

Ты рос в года войны,
не зная тишины.
И ветры раздували дым и пламя.
И Бонапарт пришёл
брать Счастье за хохол.
Республика с горящими ногами
вещала, пробиваясь, как таран,
что даст свободу сотням стран.

Ты видишь явь и суть,
ища надёжный путь.
И дар тебе такой особый дан,
что лавры и грома
для твоего ума
внятны, как свет, как море и туман,
и для тебя эфир не мутен:
звучит концертом лир и лютен.

Лишь только плоть и кровь
рождают в нас любовь.
Ты видишь cмысл таинственных часов.
К твоей руке стремится
застуженная птица.
И ты творишь добро, не тратя слов.
Согрей и накорми - и защебечет,
да и тоску в тебе излечит.

Но более чудесен
иной мир песен.
В нём жар и пламя, дивная краса.
Твои стихи давно
поят нас, как вино.
В них - ночь, гле снег и нежная роса.
В них - сила волн в затопленной пещере,
взбешённых в тесной сфере.

Всегда и без конца
к тебе рвались сердца -
ведь в них твои гнездятся гимны.
В мольбах нет прока.
С коварством рока
знакомы мы с Тобой взаимно.
Не ждём и передышки никакой.
Добьёмся воли. Будет ли покой ?

Надеешься, стремясь
найти святую ясь:
врата Господни или шанс,
чтоб взгляду в небеса
открылась вся краса
и чёткий мировой баланс,
где ныне лишь светила в круговерти
и скрыты тайны бытия и смерти.

Порою мы вольны
и не удручены,
когда вдали жестокая Богиня,
вперяющая взгляд
и прямо и назад,
что ужасала нас доныне.
Хоть нет надежд, не мучат страх
и память о растраченных годах.

Хоть я издалека
и вроде чужака,
бывать в гостях во Франции не прочь.
Мне кажется меня
встречает здесь родня,
она и выручить готова, и помочь.
Здесь беженцев встречают, не хуля.
Здесь добрая и мягкая земля.

Я в мыслях о тебе
изгнанник... - О судьбе...
Мой род был тоже некогда гоним.
Спешу к теплу и свету,
к Великому Поэту.
Стань добрым пестуном моим.
Избавь мои глаза от порчи,
чтоб стали пламенней и зорче.

Любовь моя тверда
и память - навсегда.
Теперь мне Франция - как мать,
с её полями и ручьями
да небом, что над нами.
Отрадно будет вечно вспоминать
Тебя - в той жизни, где гроба
лишь смех шутов да рабская стыдоба.

Algernon Charles Swinburne To Victor Hugo (1866)

1. In the fair days when God
  By man as godlike trod,
And each alike was Greek, alike was free,
  God's lightning spared, they said,
  Alone the happier head
Whose laurels screened it; fruitless grace for thee,
  To whom the high gods gave of right
Their thunders and their laurels and their light.

2. Sunbeams and bays before
  Our master's servants wore,
For these Apollo left in all men's lands;
  But far from these ere now
  And watched with jealous brow
Lay the blind lightnings shut between God's hands,
  And only loosed on slaves and kings
The terror of the tempest of their wings.

3. Born in those younger years
  That shone with storms of spears
And shook in the wind blown from a dead world's pyre,
  When by her back-blown hair
  Napoleon caught the fair
And fierce Republic with her feet of fire,
  And stayed with iron words and hands
Her flight, and freedom in a thousand lands:

4. Thou sawest the tides of things
  Close over heads of kings,
And thine hand felt the thunder, and to thee
  Laurels and lightnings were
  As sunbeams and soft air
Mixed each in other, or as mist with sea
  Mixed, or as memory with desire,
Or the lute's pulses with the louder lyre.

5. For thee man's spirit stood
  Disrobed of flesh and blood,
And bare the heart of the most secret hours;
  And to thine hand more tame
  Than birds in winter came
High hopes and unknown flying forms of powers,
  And from thy table fed, and sang
Till with the tune men's ears took fire and rang.
  Even all men's eyes and ears

6. With fiery sound and tears
Waxed hot, and cheeks caught flame and eyelid light,
  At those high songs of thine
  That stung the sense like wine,
Or fell more soft than dew or snow by night,
  Or wailed as in some flooded cave
Sobs the strong broken spirit of a wave.

7.But we, our master, we
  Whose hearts, uplift to thee,
Ache with the pulse of thy remembered song,
  We ask not nor await
  From the clenched hands of fate,
As thou, remission of the world's old wrong;
  Respite we ask not, nor release;
Freedom a man may have, he shall not peace.

8.Though thy most fiery hope
  Storm heaven, to set wide ope
The all-sought-for gate whence God or Chance debars
  All feet of men, all eyes—
  The old night resumes her skies,
Her hollow hiding-place of clouds and stars,
  Where nought save these is sure in sight;
And, paven with death, our days are roofed with night.

9.One thing we can; to be
  Awhile, as men may, free;
But not by hope or pleasure the most stern
  Goddess, most awful-eyed,
  Sits, but on either side
Sit sorrow and the wrath of hearts that burn,
  Sad faith that cannot hope or fear,
And memory grey with many a flowerless year.

10.Not that in stranger's wise
  I lift not loving eyes
To the fair foster-mother France, that gave
  Beyond the pale fleet foam
  Help to my sires and home,
Whose great sweet breast could shelter those and save
  Whom from her nursing breasts and hands
Their land cast forth of old on gentler lands.

11.Not without thoughts that ache
  For theirs and for thy sake,
I, born of exiles, hail thy banished head;
  I whose young song took flight
  Toward the great heat and light
On me a child from thy far splendour shed,
  From thine high place of soul and song,
Which, fallen on eyes yet feeble, made them strong.

12.Ah, not with lessening love
  For memories born hereof,
I look to that sweet mother-land, and see
  The old fields and fair full streams,
  And skies, but fled like dreams
The feet of freedom and the thought of thee;
  And all between the skies and graves
The mirth of mockers and the shame of slaves.

Примечание.
Публикуемое обращение Суинбёрна к известному во всём мире общественному деятелю, поэту, драматургу и прозаику Виктору Гюго - это панегирик верного и преданного своему наставнику ученика. Суинбёрн и в реальности с обожением относился к великому французу. Но многие современники не смотрели на него как на ученика Гюго. И.С.Тургенев, Н.Г.Чернышевский, Ги де Мопассан считали, что страстный поэтический гений Суинберга намного выше, чем чувства, только декларируемые Гюго -поэтом. В свое время многие были готовы назвать Суинбёрна в числе самых лучших поэтов, писавших на английском языке, где-то рядом с Эдгаром По, с Уолтом Уитменом. Многое роднило Суинбёрна с Китсом, с Теннисоном, с Блейком. В письме Виктора Гюго к Суинбёрну француз называет этого англичанина продолжетелем Байрона и Шелли; и считает не учеником, а своим соратником. Среди русских поэтов на Суинбёрна больше других, как иногда считают, был похож Константин Бальмонт.

Cуинбёрн-22 Рождественская песнь

Суинбёрн Рождественская песнь
(С английского).

Три дамы возле королевы -
пришли взбивать ей кок.
Она ж поёт в честь Приснодевы,,
чаруя весь кружок:
"Мария ! Вопль един:
пусть нас узрит Твой Сын !"

Все гребни вмиг без канители
сбежали от волос.
И общим хором дамы спели,
не утирая слёз:
"Услышь, Мария, глас:
пусть Сын узнает нас !

Ты, сев к Иосифу, взглянула:
а пояс с места сбит,
Ты вмиг его перетянула -
и вновь отличный вид.
А Сын в Тебя растёт...
и пусть всех нас блюдёт !

Служанки смотрят за постелью -
красивы, как цветы.
Им нравится веселье.
Румяны и чисты.
Внемли, Мария, нам:
дай пасть к его ногам ! 

Три дамы смотрят за причёской.
У двух обычай строг:
в перчатках и в обувке броской.
У третьей вид убог.
Мечта ж у всех едина:
пусти нас к ручке Сына !

С тобою всюду две Марии -
при них во всём успех,
а Магдалина в дни лихие
была надёжней всех.
Твой славный Сын нас спас.
Целуй Его за нас !

Иосиф всем хозяйством правил.
Был славный старикан.
Ему служили Пётр и Павел.
Ещё был Иоанн.
Любой из Вас нам друг.
Введи нас в этот круг !

"А кто ж отец его ? Не знаю.
Не я ли ? - Будь добра.
Кроватка будет золотая,
весь низ - из серебра".
О Божья Благодать -
счастливейшая Мать !

"Когда ж обязаны другому,
так будь, малыш, здоров.
Я в ясли положу солому
в хлеву, между коров".
Славнейшая судьбина -
родить такого Сына !

Христос родился в тишине
под взорами планет,
не пели цитры в вышине,
лишь Ты зажгла нам свет.
Ты всех, с того почина,
ввела нас в царство Сына !

C Востока хлынул свет Зари.
Он был на радость миру.
Дары везли Тебе цари:
вино, и снедь, и мирру.
Мария ! Есть причина:
позволь поздравить Сына.

При нём стояли три служанки.
Две светлых - поскромней,
а третья - рыжая селянка -
милей и всех  юней.
О Матерь Божья ! Добрый час !
И пусть Христос узнает нас !
Аминь.

Algernon Charles Swinburne   A Christmas Carol

1.Three damsels in the queen’s chamber,
    The queen’s mouth was most fair;
She spake a word of God’s mother
    As the combs went in her hair.
        Mary that is of might,
        Bring us to thy Son’s sight.
 
2.They held the gold combs out from her,
    A span’s length off her head;
She sang this song of God’s mother
    And of her bearing-bed.
        Mary most full of grace,
        Bring us to thy Son’s face. 

3.When she sat at Joseph’s hand,
    She looked against her side;
And either way from the short silk band
    Her girdle was all wried.
        Mary that all good may,
        Bring us to thy Son’s way. 

4.Mary had three women for her bed,
    The twain were maidens clean;
The first of them had white and red,
    The third had riven green.
        Mary that is so sweet,
        Bring us to thy Son’s feet.
 
5.She had three women for her hair,
    Two were gloved soft and shod;
The third had feet and fingers bare,
    She was the likest God.
        Mary that wieldeth land,
        Bring us to thy Son’s hand. 

6.She had three women for her ease,
    The twain were good women:
The first two were the two Maries,
    The third was Magdalen.
        Mary that perfect is,
        Bring us to thy Son’s kiss. 

7.Joseph had three workmen in his stall,
    To serve him wel
l upon;
The first of them were Peter and Paul,
    The third of them was John.
        Mary, God’s handmaiden,
        Bring us to thy Son’s ken. 

8.“If your child be none other man’s,
    But if it be very mine,
The bedstead shall be gold two spans,
    The bedfoot silver fine.”
        Mary that made God mirth,
        Bring us to thy Son’s birth. 

9.“If the child be some other man’s,
    And if it be none of mine,
The manger shall be straw two spans,
    Betwixen kine and kine.”
        Mary that made sin cease,
        Bring us to thy Son’s peace. 

10.Christ was born upon this wise,
    It fell on such a night,
Neither with sounds of psalteries,
    Nor with fire for light.
        Mary that is God’s spouse,
        Bring us to thy Son’s house. 

11.The star came out upon the east
    With a great sound and sweet:
Kings gave gold to make him feast
    And myrrh for him to eat.
        Mary, of thy sweet mood,
        Bring us to thy Son’s good. 

12.He had two handmaids at his head,
    One handmaid at his feet;
The twain of them were fair and red,
    The third one was right sweet.
        Mary that is most wise,
        Bring us to thy Son’s eyes.
Amen. 

Примечание.
Перевод этого стихотворения технически труден.
Поэтому какой-либо буквальности в нём нет.
Возможно что существуют и другие переводы этого стихотворения на русский язык.

Cуинбёрн-21 Оголива

Суинбёрн Оголива
(С английского).

Сперва Господь создал умело
тебя, пленяющую взгляд,
как деревцо, - такое тело,
что ветродуи холодят,
пока не обретёт наряд.

Ты стала Божьей жрицей новой.
И вот украсили чело
тебе повязкою лиловой.
Так несказанно повезло -
любым завистникам назло.

Ходила в царском одеянье,
носила шёлк, не полотно, -
в подвесках, в золотом сиянье.
В застольях было и вино,
и мяса лучшего полно.

Ей рыбу в море добывали
и приносили рыбаки.
Чешуйки жемчугом блистали
и ярко рдели плавники...
На пользу шли и тростники.

Чтоб кубок твой хранил прохладу,
в него впаяли страшных змей.
Глянь в морду золотому гаду -
сдержать дыхание сумей,
и пей смелее, не чумей.

И флейты с лютнями играли,
был сладкий отдых и уют.
Там жгли сандал под пасторали.
Зефиры дули там и тут,
и свет в палатах был не лют.

Тебя назвали Оголивой.
Ты Божьей скинией была -
цветком Аравии счастливой.
Шатёр свой мудро создала.
За что - лишь слава, не хула.

Есть мастера и мастерицы.
Кого у Бога только нет ? -
Швеи, ткачихи, кружевницы.
Один подчас смешит весь свет,
другой создаст любой портрет.

Красотку наряжали броско.
На швы пошла цветная нить.
Создали дивную причёску:
взглянуть - вовеки не забыть,
а туфли - вновь таких не сшить.

Господь учил людей:  проворно
пускать в работу жернова,
молоть в муку, провеяв зёрна,
ценить щедроты естества:
где людям - хлеб, скоту - трава.

Вино всегда тебя поило,
в итоге чист и свеж твой рот,
и масло всё чело свежило.
Оно, как летний дождь течёт.
С тем легче вход в любой оплот.

Сатрапы и князья узнали,
как ярко стала ты сиять,
покои в голубой эмали,
твою способность обаять,
твою роскошную кровать.

Они входили в жёстких латах
с изображеньями зверей:
всех тварей, пеших и крылатых,
больших чешуйчатых червей:
кто похотливей, кто резвей.

Входили странные артисты,
гонцы за лёгкою судьбой:
волынщики и цимбалисты.
Кто с цитрой шёл, кто нёс гобой.
Терпели шутки над собой.

Как масса прочих дам стремится,
ты вздумала прельщать мужчин.
В тебе проснулся дух блудницы.
Соблазн возник не без причин:
пример брала ты из картин.

В её домашней галерее
глаза гостей дивил запас
ковров, один других щедрее
на полный всяческих прикрас
любовный пламень и экстаз.

Скакали всадники из Тира
на стенах редкой синевы -
бойцы, несущие секиры:
и все могучи, будто львы,
а кони гладки и резвы...

Но жизнь тебя так истощила,
что боль из сердца не прогнать.
И яблоню Любви - без силы -
напрасно б стала обнимать.
Плода губами не достать.

И ты сказала: "Стало тяжко.
И тень здесь снизу так мала,
что скроет всю пустая чашка.
Я б лучше сверху прилегла
и бурю в сердце уняла".

К стене притронулась устами,
и подбородок рядом лёг.
Лицо покрылось волосами.
И в горле вдруг застрял глоток,
в нём участился кровоток.

Нет, не напрасно, Оголива,
не рад из-за тебя наш Бог.
Всё, чем славна, угасло живо.
И всё твоё пошло не впрок,
как всякий грош, попав в поток.

Твой голый труп на землю кинут.
Растащат всё - кто сколько смог.
Венец с чела и кольца снимут.
Не станет золотых серёг
и всех браслетов с рук и ног.

Любой, кто был с тобою связан,
носил дарёный поясок,
тот будет, как и ты, наказан
за свой замеченный грешок,
за всё, что не прощает Бог. -

- За то, что въявь, без покаянья
старался прелесть рассмотреть
и сам не свой от обаянья
ходил за нею вслед и впредь. -
Кто б эту блажь сумел стерпеть ?

Блюститель - тощей щепки суше -
блуднице - хоть ты плачь при нём -
велит отрезать нос и уши,
убить увесистым бревном
и все останки сжечь огнём.

Толпа язычников спесиво,
любя безжалостно язвить,
воскликнет: "Это ж Оголива,
что вечно проявляла прыть,
до смерти вздумала блудить...

В её окне светились стёкла.
Впускала всех в свою кровать,
покуда тело не поблёкло,
не прекратило завлекать, -
и похоть стала иссякать...

Любила лоск, елей и ладан
и все пахучие масла.
Весь облик был - не ждан, не гадан.
Подарки царские брала.
Всегда, как алый мак цвела...

Любила яркие портреты
лихих вояк - один в один.
Все были красочно одеты.
И, видя торсы тех мужчин,
не отрывалась от картин"...

Подобной скверной грешной хвори
Господь не смог простить в сердцах.
От Оголивы возле моря
найдутся где-нибудь в кустах
лишь только косточки да прах.

Algernon Charles Swinburne  Aholibah

In the beginning God made thee
      A woman well to look upon,
Thy tender body as a tree
      Whereon cool wind hath always blown
      Till the clean branches be well grown. 5
 
There was none like thee in the land;
      The girls that were thy bondwomen
Did bind thee with a purple band
      Upon thy forehead, that all men
      Should know thee for God's handmaiden. 10

Strange raiment clad thee like a bride,
      With silk to wear on hands and feet
And plates of gold on either side:
      Wine made thee glad, and thou didst eat
      Honey, and choice of pleasant meat.   15

And fishers in the middle sea
      Did get thee sea-fish and sea-weeds
In colour like the robes on thee;
      And curious work of plaited reeds,
      And wools wherein live purple bleeds.   20

And round the edges of thy cup
      Men wrought thee marvels out of gold,
Strong snakes with lean throats lifted up,
      Large eyes whereon the brows had hold,
      And scaly things their slime kept cold. 25

For thee they blew soft wind in flutes
      And ground sweet roots for cunning scent;
Made slow because of many lutes,
      The wind among thy chambers went
      Wherein no light was violent.        30

God called thy name Aholibah,
      His tabernacle being in thee,
A witness through waste Asia;
      Thou wert a tent sewn cunningly
      With gold and colours of the sea.     35

God gave thee gracious ministers
      And all their work who plait and weave:
The cunning of embroiderers
      That sew the pillow to the sleeve,
      And likeness of all things that live.   40

Thy garments upon thee were fair
      With scarlet and with yellow thread;
Also the weaving of thine hair
      Was as fine gold upon thy head,
      And thy silk shoes were sewn with red.   45

All sweet things he bade sift, and ground
      As a man grindeth wheat in mills
With strong wheels alway going round;
      He gave thee corn, and grass that fills
      The cattle on a thousand hills.        50

The wine of many seasons fed
      Thy mouth, and made it fair and clean;
Sweet oil was poured out on thy head
      And ran down like cool rain between    
      The strait close locks it melted in.     55

The strong men and the captains knew
      Thy chambers wrought and fashioned
With gold and covering of blue,
      And the blue raiment of thine head
      Who satest on a stately bed.           60

All these had on their garments wrought
      The shape of beasts and creeping things,
The body that availeth not,
      Flat backs of worms and veined wings,
      And the lewd bulk that sleeps and stings.  65

Also the chosen of the years,
      The multitude being at ease,
With sackbuts and with dulcimers
      And noise of shawms and psalteries
      Made mirth within the ears of these.     70

But as a common woman doth,
      Thou didst think evil and devise;
The sweet smell of thy breast and mouth
      Thou madest as the harlot’s wise,
      And there was painting on thine eyes.     75

Yea, in the woven guest-chamber
      And by the painted passages
Where the strange gracious paintings were,
      State upon state of companies,
      There came on thee the lust of these.     80

Because of shapes on either wall
      Sea-coloured from some rare blue shell
At many a Tyrian interval,
      Horsemen on horses, girdled well,
      Delicate and desirable,               85

Thou saidest: I am sick of love:
      Stay me with flagons, comfort me
With apples for my pain thereof
      Till my hands gather in his tree
      That fruit wherein my lips would be.       90

Yea, saidest thou, I will go up
      When there is no more shade than one
May cover with a hollow cup,
      And make my bed against the sun
      Till my blood's violence be done.         95

Thy mouth was leant upon the wall
      Against the painted mouth, thy chin
Touched the hair's painted curve and fall;
      Thy deep throat, fallen lax and thin,
      Worked as the blood's beat worked therein.   100

Therefore, O thou Aholibah,
      God is not glad because of thee;
And thy fine gold shall pass away
      Like those fair coins of ore that be
      Washed over by the middle sea.            105

Then will one make thy body bare
      To strip it of all gracious things,
And pluck the cover from thine hair,
      And break the gift of many kings,
      Thy wrist-rings and thine ankle-rings.       110

Likewise the man whose body joins
      To thy smooth body, as was said,
Who hath a girdle on his loins
      And dyed attire upon his head —
      The same who, seeing, worshipped,          115

Because thy face was like the face
      Of a clean maiden that smells sweet,
Because thy gait was as the pace
      Of one that opens not her feet
      And is not heard within the street —        120

Even he, O thou Aholibah,
      Made separate from thy desire,
Shall cut thy nose and ears away
      And bruise thee for thy body's hire
      And burn the residue with fire.           125

Then shall the heathen people say.                
      The multitude being at ease;
Lo, this is that Aholibah
      Whose name was blown among strange seas,
      Grown old with soft adulteries.           130

Also her bed was made of green,
      Her windows beautiful for glass
That she had made her bed between:
      Yea, for pure lust her body was
      Made like white summer-coloured grass.       135

Her raiment was a strong man’s spoil;
      Upon a table by a bed
She set mine incense and mine oil
      To be the beauty of her head
      In chambers walled about with red.         140

Also between the walls she had
      Fair faces of strong men portrayed;
All girded round the loins, and clad
      With several cloths of woven braid
      And garments marvellously made.           145

Therefore the wrath of God shall be
      Set as a watch upon her way;
And whoso findeth by the sea
      Blown dust of bones will hardly say
      If this were that Aholibah.              150

Примечания.
Эти стихи являются своеобразным переложением притчи из библейской книги пророка
Иезекииля, главы 16 и 23.
Других переводов этих стихов на русский язык найти не удалось.

Cуинбёрн-20 Любовь на море

Суинбёрн Любовь на море
(С английского).
Вдохновлено Теофилем Готье.

Любовью плещущий Рай !
И мы - в пути.
Подружка ! Загадай,
куда грести.
Эй ветер ! Парус надувай !
Блистательный месяц Май.
Любовью плещущий Рай.
И мы - в пути.

И ветер несёт нас в даль.
До смерти целует печаль.
В радости - не в беде.
Роза - чтоб бросить в поток.
Маршрут укажет Бог:
Любовь - везде.
Любовью плещущий Рай !

Моряк-любовник - не плебей,
( верней, чем всякий чичисбей !)
 Нежней влюблённых голубей...
Всю лодку золотом оббил.
Канаты - из девичьих кос.
 Гостинцев в лавках накупил -
на всякий спрос.
Любовью плещущий Рай !

Где выйдешь ты, красотка ? -
Где тешит нас чечётка ?
Где гуще тени ?
Где жар от алых роз ?
Где множество стрекоз
и аромат сирени ?
Любовью плещущий Рай !

"Ссади туда, где одинок
один лишь голубок,
без голубицы.
Вези, мой дорогой,
куда не зарится другой,
и нет другой девицы".

Swinburne Love at Sea
Imitated from Theophile Gautier.

We are in love’s land to-day;
    Where shall we go?
Love, shall we start or stay,
    Or sail or row?
There ’s many a wind and way,     5
And never a May but May;
We are in love’s hand to-day;
    Where shall we go?
 
Our landwind is the breath
Of sorrows kiss’d to death      10
    And joys that were;
Our ballast is a rose;
Our way lies where God knows
    And love knows where.
    We are in love’s hand to-day—  15

Our seamen are fledged Loves,
Our masts are bills of doves,
    Our decks fine gold;
Our ropes are dead maids’ hair,
Our stores are love-shafts fair    20
    And manifold.
    We are in love’s land to-day—

Where shall we land you, sweet?
On fields of strange men’s feet,
    Or fields near home?         25
Or where the fire-flowers blow,
Or where the flowers of snow
    Or flowers of foam?
    We are in love’s hand to-day—

Land me, she says, where love      30
Shows but one shaft, one dove,
    One heart, one hand,—
A shore like that, my dear,
Lies where no man will steer,  
    No maiden land.             35

Примечание.
Перевод не буквален. Сложная для перевода форма не позволила добиться большей точности. Других переводов этого стихотворения на русский язык найти не удалось.

Cуинбёрн-19 Гесперия

Суинбёрн Гесперия
(С английского).

Весь Запад - будто золотой. Уходит в даль морской предел.
В избытке радости - грустишь, что не нашёл пути для бегства.
Осенний ветер к нам летит из дивной области новелл,
приносит песни юных лет - напоминает нам о детстве;
летит от мысов прошлых эр до бойких бухт текущих дней;
наполнен пульсом скрытых ног - живая поступь их упруга;
несёт нас к будущим векам, путём - то легче, то трудней.
Не мчатся ль крылья ветра к нам ? О милая моя подруга !
То ветер скачет за волной ! Спешит - (И не один !) - с тобой.
Ты с Запада пришла сюда на радость здешним зорям.
Ты - вроде птицы: чудо-дочь с твоей особенной судьбой.
Тебя Венера родила, тогда весь мир был тихим морем.
Ты к нам пришла сюда из грёз, во тьме. Видением из сна
оторвалась от стаи дочь, когда Луна уж убывала.
Там в высоте небес, в тиши, без звёзд, мутнела глубина:
те все затухли, вроде ламп, когда зажёгших их не стало...
Вернись ко мне и будь со мной, баюкай, приласкай и нежь.
В меня вселяет бодрый жар вся прелесть твоего аллюра.
Я рад смотреть в твоё лицо. Прошу: утешь меня, потешь.
Мне нужен звук твоих шагов и ветерок от шевелюры.
А грудь твоя так горяча ! - Цветок рождающий экстаз.
В твоих речах горит сандал, в молчанье музыка родится.
В мечтах - твой страстный поцелуй. Когда наступит щедрый час,
при чём тут "грех", когда Любовь - не стыд, а радость без границы.
Ты глянешь, руки обоймут, прильнут твои уста,
взбодришь, а после охладишь, как росы в лунном мленье.
И сердце вечно, без конца, к тебе влечётся  неспроста,
как травы тянутся в морях, куда их понесёт теченье.
Красуясь, как розан в саду, как роза, что гнетут, презло томя,
в подводной тягостной тюрьме, где пульс морской в лихом биенье,
где та без Солнца, но жива - как призрак высится стоймя,
так и моя Любовь всегда, ожить готова - будто привиденье.
От Запада, что вечно щедр, до памятных счастливых мест,
где величав и горд покой людей, схороненных когда-то,
на всех блаженных островах, свет всем нам памятный окрест.
Там в море нет шальных ветров, там радуют нас красные закаты.
Вернись, спаси от той Любви, что злей, чем даже вражья власть
и плоть сжигает, как огонь, пока не утолит змеиной жажды;
что обольщает по ночам, лаская в трансе, как напасть;
стремится юности лишить, покуда в плен не заберёт однажды.
Нет смеха и в глазах нет слёз, ты - вроде бледного цветка;
чуть-чуть нежнее лепестков, что окружают завязь.
Ты сострадательна порой и можешь пожалеть слегка,
но жалость - это не Любовь, чем страстно дышат, не забавясь.
Монахини хранят кресты, пока не ранят их груди.
Так может ранить нас Любовь, она нас жжёт, как пламя.
Я очень много раз любил, когда всё было впереди.
Остались слёзы и зола с постыдным грузом за плечами.
Как рвётся сердце от тоски, так рвётся пополам бутон,
а кровь самоубийц подчас - как ливни листопада,
все ароматы - это яд, вино для мозга, колдовской бурбон...
Шипы - что мука для юнца, для взрослых мелкая досада.
Я устрашился тех шипов, хоть это не к моей чести.
Цветы отрады и репьи меня тогда венчали, ссорясь...
Как ты могла подчас бледнеть, то притягательно цвести ?
Твоя гирлянда - мирт и мак, моя прекрасная Долорес.
Желанья - подступы к любви; их топливо - не сердце - наша плоть.
Она благоволила мне, но тяжко было жить в неволе.
Страшил пример дугих дружков, и я, себя не в силах побороть,
скорей сбежал от пившей кровь возлюбленной Царицы Боли.
Вокруг неё полно шипов, намного больше, чем листвы,
в кустах свеченье чьих-то глаз, шипят и злят меня поныне
десятки длинных змей её - над ней их пасти, выше головы.
И пена на её губах; они влажны, как от росы пустыни.
Ей не житьё без плотских ласк, и губы горькие манят.
Холодной мерзкой пеной змей они омыты и смеются.
Жадней стал плотоядный рот. Глаза - враспах,  в них яд.
Смеётся, крови напилась, в лице - коварство и беспутство.
Cмеясь, всё льнёт ко мне опять, и волосы летят потоком струй
ко мне - и вьются на ветру, пока не вспрыгнут кверху, как волна.
Пусть больше не навяжет мне её небезопасный поцелуй:
чтоб душу вновь забрать в свой плен. Так норовит Царица Сна...
О Дочь Заката с Забытьём ! Когда ты вновь вернёшь меня в тюрьму,
так кто ж меня освободит ? Захочешь - вновь начнём полёты:
увидим близкую Луну, умчимся в небо, в кутерьму.
Пусть кони страха и Любви летят и не кончают с жизнью счёты.
Быстрей мечты, сильней чем Смерть, они несут отважных седоков,
и им не нужно скучных троп. Помчим отчаянным галопом:
высокогорьями надежд, лугами памяти - до скрытых берегов,
туда, где жизнь в громах сметает всё сплошным потопом.
Пройдём сквозь грустные пески, сквозь мертвенность солончаков,
вдоль грозных скальных гряд в морях, по разным тропам всей эпохи.
Пусть кони подомнут всю ночь с победным цокотом подков.
Не сдержишь прыти жеребцов: с их жарким пылом шутки плохи.
Звук топота рассёк всю тьму; летел стрелой, разбил в куски.
Он - реже у песчаных дюн и чаще у подножья, в луговине.
Копыта музыкой звучат, прибиты прочно и крепки -
вовсю слышны у нас в ушах в час резвой скачки по равнине.
Визжащий крик нас бьёт в лицо, но воздух по-девичьи нем.
И в нашей буре скоростей нас не замучали тревоги.
В обеих душах был огонь, в твоей - святой. Мой выгорел совсем.
Любовь моя ! Летим - горим. Как торжествуется в итоге ?

Swinburne Hesperia

Out of the golden remote wild west where the sea without shore is,
Full of the sunset, and sad, if at all, with the fulness of joy,
As a wind sets in with the autumn that blows from the region of stories,
Blows with a perfume of songs and of memories beloved from a boy,
Blows from the capes of the past oversea to the bays of the present,
Filled as with shadow of sound with the pulse of invisible feet,
Far out to the shallows and straits of the future, by rough ways or pleasant,
Is it thither the wind’s wings beat? is it hither to me, O my sweet?
For thee, in the stream of the deep tide-wind blowing in with the water,
Thee I behold as a bird borne in with the wind from the west,
Straight from the sunset, across white waves whence rose as a daughter
Venus thy mother, in years when the world was a water at rest.
Out of the distance of dreams, as a dream that abides after slumber,
Strayed from the fugitive flock of the night, when the moon overhead
Wanes in the wan waste heights of the heaven, and stars without number
Die without sound, and are spent like lamps that are burnt by the dead,
Comes back to me, stays by me, lulls me with touch оf forgotten caresses,
One warm dream clad about with a fire as of life that endures;
The delight of thy face, and the sound of thy feet, and the wind of thy tresses,
And all of a man that regrets, and all of a maid that allures.
But thy bosom is warm for my face and profound as a manifold flower,
Thy silence as music, thy voice as an odour that fades in a flame;
Not a dream, not a dream is the kiss of thy mouth, and the bountiful hour
That makes me forget what was sin, and would make me forget were it shame.
Thine eyes that are quiet, thine hands that are tender, thy lips that are loving,
Comfort and cool me as dew in the dawn of a moon like a dream;
And my heart yearns baffled and blind, moved vainly toward thee, and moving
As the refluent seaweed moves in the languid exuberant stream,
Fair as a rose is on earth, as a rose under water in prison,
That stretches and swings to the slow passionate pulse of the sea,
Closed up from the air and the sun, but alive, as a ghost rearisen,
Pale as the love that revives as a ghost rearisen in me.
From the bountiful infinite west, from the happy memorial places
Full of the stately repose and the lordly delight of the dead,
Where the fortunate islands are lit with the light of ineffable faces,
And the sound of a sea without wind is about them, and sunset is red,
Come back to redeem and release me from love that recalls and represses,
That cleaves to my flesh as a flame, till the serpent has eaten his fill;
From the bitter delights of the dark, and the feverish, the furtive caresses
That murder the youth in a man or ever his heart have its will.
Thy lips cannot laugh and thine eyes cannot weep; thou art pale as a rose is,
Paler and sweeter than leaves that cover the blush of the bud;
And the heart of the flower is compassion, and pity the core it encloses,
Pity, not love, that is born of the breath and decays with the blood.
As the cross that a wild nun clasps till the edge of it bruises her bosom,
So love wounds as we grasp it, and blackens and burns as a flame;
I have loved overmuch in my life; when the live bud bursts with the blossom,
Bitter as ashes or tears is the fruit, and the wine thereof shame.
As a heart that its anguish divides is the green bud cloven asunder;
As the blood of a man self-slain is the flush of the leaves that allure;
And the perfume as poison and wine to the brain, a delight and a wonder;
And the thorns are too sharp for a boy, too slight for a man, to endure.
Too soon did I love it, and lost love’s rose; and I cared not for glory’s;
Only the blossoms of sleep and of pleasure were mixed in my hair.
Was it myrtle or poppy thy garland was woven with, O my Dolores?
Was it pallor of slumber, or blush as of blood, that I found in thee fair?
For desire is a respite from love, and the flesh not the heart is her fuel;
She was sweet to me once, who am fled and escaped from the rage of her reign;
Who behold as of old time at hand as I turn, with her mouth growing cruel,
And flushed as with wine with the blood of her lovers, Our Lady of Pain.
Low down where the thicket is thicker with thorns than with leaves in the summer,
In the brake is a gleaming of eyes and a hissing of tongues that I knew;
And the lithe long throats of her snakes reach round her, their mouths overcome her,
And her lips grow cool with their foam, made moist as a desert with dew.
With the thirst and the hunger of lust though her beautiful lips be so bitter,
With the cold foul foam of the snakes they soften and redden and smile;
And her fierce mouth sweetens, her eyes wax wide and her eyelashes glitter,
And she laughs with a savour of blood in her face, and a savour of guile.
She laughs, and her hands reach hither, her hair blows hither and hisses,
As a low-lit flame in a wind, back-blown till it shudder and leap;
Let her lips not again lay hold on my soul, nor her poisonous kisses,
To consume it alive and divide from thy bosom, Our Lady of Sleep.
Ah daughter of sunset and slumber, if now it return into prison,
Who shall redeem it anew? but we, if thou wilt, let us fly;
Let us take to us, now that the white skies thrill with a moon unarisen,
Swift horses of fear or of love, take flight and depart and not die.
They are swifter than dreams, they are stronger than death; there is none that hath ridden,
None that shall ride in the dim strange ways of his life as we ride;
By the meadows of memory, the highlands of hope, and the shore that is hidden,
Where life breaks loud and unseen, a sonorous invisible tide;
By the sands where sorrow has trodden, the salt pools bitter and sterile,
By the thundering reef and the low sea-wall and the channel of years,
Our wild steeds press on the night, strain hard through pleasure and peril,
Labour and listen and pant not or pause for the peril that nears;
And the sound of them trampling the way cleaves night as an arrow asunder,
And slow by the sand-hill and swift by the down with its glimpses of grass,
Sudden and steady the music, as eight hoofs trample and thunder,
Rings in the ear of the low blind wind of the night as we pass;
Shrill shrieks in our faces the blind bland air that was mute as a maiden,
Stung into storm by the speed of our passage, and deaf where we past;
And our spirits too burn as we bound, thine holy but mine heavy-laden,
As we burn with the fire of our flight; ah love, shall we win at the last? 

Примечание.
Других переводов этого опуса на русский язык отыскать не удалось.

Суинбёрн-18 Стенания


Суинбёрн Стенания
(С английского).
1.
Кто б ведал все пути времён
и все прошёл сквозь уйму бед,
возможно, стал бы знаменит,
но меж людей не сыскан он:
герой наказан был бы вслед -
всё сладкое потом горчит.
Cплошное горе и злословье
рождают половодье слёз.
Мои глаза полны любовью,
а кто-то острый меч занёс.
Вокруг лишь ужас да сверканье
в ответ на пылкие мечтанья.
Где ж взять мне выдержку слоновью,
(Где ж взять железное здоровье),
чтоб я не умер от угроз ?
Кто встретил злобу на пути -
лихую гневность - корешок,
и цвет, и завязь адской воли -
тот понял, что такое Бог.
Тот может мудрость обрести,
хоть всюду зычный говорок
лжецов пророчит без контроля.
Мы не смогли найти дорог,
и было некому вести.
Судьба - кровавый артишок
и всенародная недоля.
Но тем, кто правит, это впрок.
Взяв копья, бились без пощады
былые Боги и вожди...
Нам летом хочется прохлады,
а осенью гнетут дожди,
любой не хочет знать препон,
замучит, если проливной,
ростки цветов - и час дневной
всю радость перемелет в стон.
И мне уж не дышать в тиши,
страшит совсем не чепуха:
секиры, копья, бердыши -
звенит оружие греха.
Все слёзы льются испокон. -
В заветах дедов и отцов
был дан - живым один закон -
другой - закон для мертвецов.
Но те законы не гнетут.
Неважно: старость или младость -
живи без горя и причуд.
Уход твой никому не в радость.

2.
Кто знал тоску земных невзгод,
кто плыл морями сквозь тревоги
по ста путям в разливах вод,
в трудах без пользы и щедрот ?
Кто ж это был ? Скажите, Боги !
Никто из нас не образец.
Никто не плыл в морях меж скал...
И вдруг предстал один как жнец,
что вёл посев и пожинал.
"Мне помнится отрада:
меня сжигал любовный пыл -
лобзанья, вздохи, взгяды…
А после я отплыл.
Прошёл на гибельных путях
сквозь сверхопасные преграды.
И ветры там на диких языках
твердили странные тирады.
Рубил могучую сосну.
Там кони стремили свой бег.
Я видел каждую десну:
там пена белела, как снег.
Я победил - и неспроста,
ладья до берега дошла:
упёршись - не жалел шеста,
не выпускал из рук весла.
Как стрелы, в ноги угодив
и пОножи разбить спроворя,
вошёл я в стиснутый пролив
и судно вывел в сердце моря.
Там воздух был растрёпан в клочья.
Я, будто став на пост,
смог углядеть на небе ночью
пути громов и звёзд.
И расцвели цветы для нас.
У Тьмы раскрылись веки.
Один цветок - всего на час,
другой - навеки".
Вот что он видел, знал и нёс
со всех дорог, где б то ни было, -
случайный, некий, будто бы матрос, -
с младенчества и до могилы...
Возникли звёзды и небесный свод,
беда и Ночь - без никого родного;
да свет: то льёт с небес, то мрёт.
И каждый день не узнаёт другого.
А Ночь - одна, что прежде, что опять...
Богини Преисподней молчаливы.
Их поступь не слышна и скрыты лица.
А крылья Ночи с шумом взмыли,
но нет ни слова, ни намёка, ни мотива,
и, вместо сит, таких, как для пшеницы,
людские души провеваются от пыли...

3.
Не меньше горя, чем у нас,
творили Боги уж давно,
губя людей по одному...
И непрестанно, каждый час
всё было мрачно и черно.
Под Солнцем - вопреки тому -
цветы рождались что ни раз,
росли, глядели к нам в окно,
а дальше канули во тьму.
И люди спят, как спали.
Исчезли герои-гоплиты.
У нас без грёз, и Ночь, и зори.
Глаза невольно зарыдали,
увидевши тех, кто убиты,
увидевши Фетиду в горе:
и кудри космами стали,
и руки - как плохо пришиты,
и слабы, будто от хвори.
Казалось, вновь не проживет
такого дня Она вовек.
Дойти ли Ей хромой ходьбой,
с холодной урной, что несёт, -
не с пеплом ли Геракла ? -
туда, куда бредёт из нас любой,
стремясь до Золотых Ворот. -
Туда не внидет просто человек.
Те - меж Богами и Судьбой.

A Lamentation
Algernon Charles Swinburne А Lamentation

I.
Who hath known the ways of time
    Or trodden behind his feet?
      There is no such man among men.
For chance overcomes him, or crime
    Changes; for all things sweet
      In time wax bitter again.
Who shall give sorrow enough,
    Or who the abundanceof tears?
Mine eyes are heavy with love
    And a sword gone thorough
 mine ears,
      A sound like a sword and fire,
      For pity, for great desire;
Who shall ensure me thereof,
    Lest I die, being full of my fears?
Who hath known the ways and the wrath,
    The sleepless spirit, the root
      And blossom of evil will,
         The divine device of a god?
Who shall behold it or hath?
    The twice-tongued prophets are mute,
      The many speakers are still;
         No foot has travelled or trod,
No hand has meted, his path.
    Man’s fate is a blood-red fruit,
      And the mighty gods have their fill
         And relax not the rein, or the rod.
Ye were mighty in heart from of old,
    Ye slew with the spear, and are slain.
Keen after heat is the cold,
    Sore after summer is rain,
And melteth man to the bone.
    As water he weareth away,
    As a flower, as an hour in a day,
Fallen from laughter to moan.
But my spirit is shaken with fear
    Lest an evil thing begin,
New-born, a spear for a spear,
    And one for another sin.
Or ever our tears began,
    It was known from of old and said;
One law for a living man,
    And another law for the dead.
For these are fearful and sad,
    Vain, and things without breath;
      While he lives let a man be glad,
         For none hath joy of his death.

II.
Who hath known the pain, the old pain of earth,
    Or all the travail of the sea,
The many ways and waves, the birth
Fruitless, the labour nothing worth?
    Who hath known, who knoweth, O gods? not we.
There is none shall say he hath seen,
    There is none he hath known.
Though he saith, Lo, a lord have I been,
    I have reaped and sown;
I have seen the desire of mine eyes,
    The beginning of love,
The season of kisses and sighs
    And the end thereof.
I have known the ways of the sea,
    All the perilous ways,
Strange winds have spoken with me,
    And the tongues of strange days.
I have hewn the pine for ships;
    Where steeds run arow,
I have seen from their bridled lips
    Foam blown as the snow.
With snapping of chariot-poles
    And with straining of oars
I have grazed in the race the goals,
    In the storm the shores;
As a greave is cleft with an arrow
    At the joint of the knee,
I have cleft through the sea-straits narrow
    To the heart of the sea.
When air was smitten in sunder
    I have watched on high
The ways of the stars and the thunder
    In the night of the sky;
Where the dark brings forth light as a flower,
    As from lips that dissever;
One abideth the space of an hour,
    One endureth for ever.
Lo, what hath he seen or known,
    Of the way and the wave
Unbeholden, unsailed-on, unsown,
    From the breast to the grave?
Or ever the stars were made, or skies,
    Grief was born, and the kinless night,
      Mother of gods without form or name.
And light is born out of heaven and dies,
    And one day knows not another’s light,
      But night is one, and her shape the same.
But dumb the goddesses underground
    Wait, and we hear not on earth if their feet
      Rise, and the night wax loud with their wings;
Dumb, without word or shadow of sound;
    And sift in scales and winnow as wheat
      Men’s souls, and sorrow of manifold things.

III.
Nor less of grief than ours
    The gods wrought long ago
      To bruise men one by one;
But with the incessant hours
    Fresh grief and greener woe
      Spring, as the sudden sun
Year after year makes flowers;
    And these die down and grow,
      And the next year lacks none.
As these men sleep, have slept

    The old heroes in time fled,
      No dream-divided sleep;
And holier eyes have wept
    Than ours, when on her dead
      Gods have seen Thetis weep,
With heavenly hair far-swept
    Back, heavenly hands outspread
      Round what she could not keep,
Could not one day withhold,
    One night; and like as these
      White ashes of no weight,
Held not his urn the cold
    Ashes of Heracles?
      For all things born one gate
Opens, no gate of gold;
    Opens; and no man sees
      Beyond the gods and fate.

Суинбёрн-10 Илицет

Суинбёрн Ilicet*
(С английского).

1.Исчезнут радости и горе
и станет тихо на просторе:
молчание со всех сторон.
Не будет плачей или смеха,
затихнет всякая потеха,
конец всему - смертельный сон.

2.Не будут слышаться напевы:
ни страхов, ни надежд, ни гнева,
ни слёз, ни криков изо рта.
Не будет радостей и боли,
когда в неведомой юдоли
вся память о былом пуста.

3.Тогда, вне всех пространств и сроков,
глупцы заменят нам пророков,
оправдан будет лютый тать.
Забывши трезвые начала,
взведут ворюг на пьедесталы,
а честных станут презирать.

4.Они совсем не схожи статью,
но Зло зовёт Добро в собратья,
поклявшись схожестью сердец,
хоть Злу вовек не измениться. -
Лишь блещут адские зеницы...
Придёт ли этому конец ?

5.Никто из тех, кто лёг, не встанет,
хоть рой ветров буженьем занят,
вихря над морем в высоте.
В тени незыблемые скалы,
их всех ничто б не раскачало,
а звёзды тонут в темноте.

6.И вот Морфей накрыл все лица
и сразу в них успел влюбиться...
Прощайте ! Люди крепко спят.
Могильный зёв готов к приёму -
с усмешкой видит эту дрёму.
Восторжен Рай, печален Ад.

7.Едва ли кто займётся счётом
заснувших и расскажет, кто там.
Не выстроят мемориал.
Не разберутся с именами,
с заслугами и с племенами...
Всему конец. Таков финал.

8.Пусть сладко спят, кто нас оставят.
Их с добрым утром не поздравят.
Лишь были б Боги к ним добры !
Будь живы нынче, стали б рады ?
Дождутся ли в Раю награды ? -
Ведь все живут лишь до поры.

9.Вот урна с пеплом накренилась.
В неё по край его набилось.
Видать, старуха Смерть сыта.
Не помечтать ли над щепотью,
чтоб обернулся пепел плотью ? -
Увы ! Напрасная мечта...

10. Она пуста и несусветна.
Иллюзии и слёзы тщетны:
не стоит ожидать чудес.
И лучше, не сдержавшись, плача,
признать несбыточность задачи:
не ждать, чтоб кто-нибудь воскрес.

11.Горит сандал, клокочут вина.
Волнующие дух картины,
и запах ладана вокруг.
Печально пламенеют маки.
Их стужа ждёт в подземном мраке,
где люди обретут досуг.

12.Для них, по случаю кончины,
несём мы полные корзины
сластей, плодов и свежих роз,
и всё, что - нашу гордость множа -
для нас ценнее и дороже
даров всех виноградных лоз.

13.Рука жреца свой нож простёрла -
из молодой груди и горла
пролился кровяной поток
в костёр над свежим погребеньем.
Он ослепит своим гореньем,
как страшный пекельный цветок.

14.Цветы, чья яркость побледнела
смотрите в это пламя смело,
и пусть зардеют лепестки,
испив кровавого бальзама,
сияйте рьяно и упрямо.
Не спите, Смерти вопреки !

15.К чему рыдать до исступленья.
Зовите спящих к пробужденью.
Будите мёртвые пески.
Верните прежнее веселье,
Огонь в крови, вино и зелья. -
Но это всё - лишь стон тоски.

16-1. Дарить любовь из снисхожденья ?
Вымаливать её в смиренье ? -
И скорбью станет доброта.
Вся гамма чувств - в одном конверте -
и нам недалеко до смерти,
как взор завесит слепота.

Вариант:
16-2. Вопрос: гореть ли ярым пылом,
не то поддаться взорам милым ?
Как важен каждый вздох и звук,
где ласка с ненавистью радом,
где милые слепят нас взглядом ?
Не смерть ли ждёт в тисках их рук ?

17.Нет молний и не слышно грома.
Рвём траур - выбросим из дома.
Кто подберёт, небось, ретив:
починит - сдаст тряпьё за плату.
Сорвёт ли связки и заплаты ?...
Смирится ль хищник, не убив ?

18.У нас то радость, то потеря.
Судьба дарит по равной мере;
ведёт учёт удач и бед.
Мы рождены под стон и муки,
до смерти слышим те же звуки.
Всю жизнь всё тот же паритет.

19.Ты рад за ближних лечь на плаху,
отдать последнюю рубаху,
хоть те лишь черви да труха.
Лелея подлое отребье,
не помышляй о райском жребье:
не чтут там пестунов греха.

20.Сады орошены ручьями.
Они нас радуют плодами,
когда помех для роста нет.
Но вдруг огнём зажжётся лето -
сгорают напрочь все приметы,
вся память прошлых добрых лет.

21.Тревог - по самую макушку.
Молись за пойманных в ловушку.
Стирай обильный пот со лба.
Но пышет гнев, твой дух калеча.
Любовь лишилась дара речи...
Куда ж дойдёт твоя мольба ?

22.Немало стран давно в упадке:
броженье, свары, беспорядки
и дух там всюду бестолков.
То там потопы, то морозы,
а люд размазывает слёзы
под смех незыблемых богов.

23.Превыше стран с их населеньем
все Боги с их с большим терпеньем
пришли к согласию сторон:
готовясь к грандиозной тризне,
решив стереть людские жизни,
торопят дату похорон.

24.Не роль Любви исток недоли,
и приговор вне нашей воли.
Попытки скрыться - ни к чему.
cпастись нельзя - не та задача !
Мы гибнем: и смеясь, и плача.
Смертельный сон - конец всему.

Algernon Charles Swinburne Ilicet*

1.There is an end of joy and sorrow;
Peace all day long, all night, all morrow,
    But never a time to laugh or weep.
The end is come of pleasant places,
The end of tender words and faces,
    The end of all, the poppied sleep.

2.No place for sound within their hearing,
No room to hope, no time for fearing,
    No lips to laugh, no lids for tears.
The old years have run out all their measure;
No chance of pain, no chance of pleasure,
    No fragment of the broken years.

3.Outside of all the worlds and ages,
There where the fool is as the sage is,
    There where the slayer is clean of blood,
No end, no passage, no beginning,
There where the sinner leaves off sinning,
    There where the good man is not good.

4.There is not one thing with another,
But Evil saith to Good: My brother,
    My brother, I am one with thee:
They shall not strive nor cry for ever:
No man shall choose between them: never
    Shall this thing end and that thing be.

5.Wind wherein seas and stars are shaken
Shall shake them, and they shall not waken;
    None that has lain down shall arise;
The stones are sealed across their places;
One shadow is shed on all their faces,
    One blindness cast on all their eyes.

6.Sleep, is it sleep perchance that covers
Each face, as each face were his lover’s?
    Farewell; as men that sleep fare well.
The grave’s mouth laughs unto derision
Desire and dread and dream and vision,
    Delight of heaven and sorrow of hell.

7.No soul shall tell nor lip shall number
The names and tribes of you that slumber;
    No memory, no memorial.
“Thou knowest”—who shall say thou knowest?
There is none highest and none lowest:
    An end, an end, an end of all.

8.Good night, good sleep, good rest from sorrow
To these that shall not have good morrow;
    The gods be gentle to all these.
Nay, if death be not, how shall they be?
Nay, is there help in heaven? it may be
    All things and lords of things shall cease.

9.The stooped urn, filling, dips and flashes;
The bronzed brims are deep in ashes;
    The pale old lips of death are fed.
Shall this dust gather flesh hereafter?
Shall one shed tears or fall to laughter,
    At sight of all these poor old dead?

10.Nay, as thou wilt; these know not of it;
Thine eyes’ strong weeping shall not profit,
    Thy laughter shall not give thee ease;
Cry aloud, spare not, cease not crying,
Sigh, till thou cleave thy sides with sighing,
    Thou shalt not raise up one of these.

11.Burnt spices flash, and burnt wine hisses,
    The breathing flame’s mouth curls and kisses
The small dried rows of frankincense;
All round the sad red blossoms smoulder,
Flowers coloured like the fire, but colder,
    In sign of sweet things taken hence;

12.Yea, for their sake and in death’s favour
Things of sweet shape and of sweet savour
    We yield them, spice and flower and wine;
Yea, costlier things than wine or spices,
Whereof none knoweth how great the price is,
    And fruit that comes not of the vine.

13.From boy’s pierced throat and girl’s pierced bosom
Drips, reddening round the blood-red blossom,
    The slow delicious bright soft blood,
Bathing the spices and the pyre,
Bathing the flowers and fallen fire,
    Bathing the blossom by the bud.

14.Roses whose lips the flame has deadened
Drink till the lapping leaves are reddened
    And warm wet inner petals weep;
The flower whereof sick sleep gets leisure,
Barren of balm and purple pleasure,
    Fumes with no native steam of sleep.

15.Why will ye weep? what do ye weeping?
For waking folk and people sleeping,
    And sands that fill and sands that fall,
The days rose-red, the poppied hours,
Blood, wine, and spice and fire and flowers,
    There is one end of one and all.

16.Shall such an one lend love or borrow?
Shall these be sorry for thy sorrow?
    Shall these give thanks for words or breath?
Their hate is as their loving-kindness;
The frontlet of their brows is blindness,
    The armlet of their arms is death.

17.Lo, for no noise or light of thunder
Shall these grave-clothes be rent in sunder;
    He that hath taken, shall he give?
He hath rent them: shall he bind together?
He hath bound them: shall he break the tether?
    He hath slain them: shall he bid them live?

18.A little sorrow, a little pleasure,
Fate metes us from the dusty measure
    That holds the date of all of us;
We are born with travail and strong crying,
And from the birth-day to the dying
    The likeness of our life is thus.

19.One girds himself to serve another,
Whose father was the dust, whose mother
    The little dead red worm therein;
They find no fruit of things they cherish;
The goodness of a man shall perish,
    It shall be one thing with his sin.

20.In deep wet ways by grey old gardens
Fed with sharp spring the sweet fruit hardens;
    They know not what fruits wane or grow;
Red summer burns to the utmost ember;
They know not, neither can remember,
    The old years and flowers they used to know.

21.Ah, for their sakes, so trapped and taken,
For theirs, forgotten and forsaken,
    Watch, sleep not, gird thyself with prayer.
Nay, where the heart of wrath is broken,
Where long love ends as a thing spoken,
    How shall thy crying enter there?

22.Though the iron sides of the old world falter,
The likeness of them shall not alter
    For all the rumour of periods,
The stars and seasons that come after,
The tears of latter men, the laughter
    Of the old unalterable gods.

23.Far up above the years and nations,
The high gods, clothed and crowned with patience,
    Endure through days of deathlike date;
They bear the witness of things hidden;
Before their eyes all life stands chidden,
    As they before the eyes of Fate.

24.Not for their love shall Fate retire,
Nor they relent for our desire,
    Nor the graves open for their call.
The end is more than joy and anguish,
Than lives that laugh and lives that languish,
    The poppied sleep, the end of all.

Примечания.
ИлИцет - с латыни - внезапный неотвратимый конец. Ilicet - It's all over, let us
go. Immediately. В словарях это слово помечается как наречие.
При первом знакомстве с этим произведением оно пугает своим трагическим апокалипсическим содержанием и настроением. Но в условиях вспыхнувшей внезапно
пандемии оно неожиданно становится злободневным и предупреждающим..
Других переводов этого произведeния на русский язык найти не удалось.

Суинбёрн-16 Перед Зарёй

Суинберн Перед Зарёй
(С английского).

1.Без многих скверных лет
и горестных примет
милее был бы свет.
И не скрывала б тень
уютные беседки,
сиреневые ветки
и радости, что редки
в Любви, чей срок - лишь день.

2.Весеннею порой
украшен наш настрой
любовною игрой.
В Любви легко сомлеть:
лобзанья без сознанья
и сладкие касанья,
мгновенья без дыханья -
как в жажде умереть.

3.В Любви для нас вся суть,
волнующая грудь,
дающая сомкнуть
блаженные сердца.
Не так тяжка в ней грешность.
Мы ищем в ней успешность,
что красит нашу внешность
до смертного конца.

4.Любовь - не волчья сыть.
Не грех. Как нам не чтить
спасительную нить ?
Она дана, чтоб прясть, -
пусть даже стиснув зубы,-
шелка, что сердцу любы, -
лобзать живые губы.
И пусть не стынет страсть !

5.Что в прок, а что не в прок ?
Не грудь, так локоток.
Не завязь, так цветок.
Увы ! Не всё равно.
Так что ж для нас опасно ?
Что в радость, что ужасно ?
Расцеловаться страстно -
нисколько не грешно.

6.Когда душа больна,
поддержка ей нужна,
и возрождается она
в союзе с естеством:
с сомкнутыми телами,
руками и губами
мы жарки, будто пламя...
Любовь дарит подъём.

7.Неволя ей тесна:
гуляя до темна,
бывает неверна,
и ей неведом страх.
Когда мы в ссоре,
чужому нет в том горя,
а той - хоть шквал на море -
цела в любых штормах.

8.Случалось: до утра, -
снаружи ни костра...
Ночь шепчет: "Не пора !"
Так жаворонок пел
в рассветную минутку
весёлую побудку...
И я расслышал чутко:
у счастья есть предел.

9.День смотрит свысока,
светя сквозь облака,
а нам одна тоска,
и мир суров и пуст.
Мы просто мрём от скуки,
разъяв сердца и руки
в часы дневной разлуки,
без встречных жарких уст.

10.Так будет вновь и вновь.
Не спорь, не прекословь.
Всего важней Любовь.
В ней наше торжество.
По самой высшей мере
она подобна Вере.
Страшна её потеря.
Она святей всего.

Algernon Charles Swinburne Before Dawn
 
(From Poems and Ballads, 1866)

1
Sweet life, if life were stronger,
Earth clear of years that wrong her,
Then two things might live longer,
  Two sweeter things than they;
Delight, the rootless flower,       5
And love, the bloomless bower;
Delight that lives an hour,
  And love that lives a day.
2
From evensong to daytime,
When April melts in Maytime,       10
Love lengthens out his playtime,
  Love lessens breath by breath,
And kiss by kiss grows older
On listless throat or shoulder
Turned sideways now, turned colder    15
  Than life that dreams of death.
3
This one thing once worth giving
Life gave, and seemed worth living;
Sin sweet beyond forgiving
  And brief beyond regret:       20
To laugh and love together
And weave with foam and feather
And wind and words the tether
  Our memories play with yet.
4
Ah, one thing worth beginning,       25
One thread in life worth spinning,
Ah sweet, one sin worth sinning
  With all the whole soul’s will;
To lull you till one stilled you,
To kiss you till one killed you,     30
To feed you till one filled you,
  Sweet lips, if love could fill;
5
To hunt sweet Love and lose him
Between white arms and bosom,
Between the bud and blossom,       35
  Between your throat and chin;
To say of shame—what is it?
Of virtue—we can miss it,
Of sin—we can but kiss it,
  And it’s no longer sin:       40
6
To feel the strong soul, stricken
Through fleshly pulses, quicken
Beneath swift sighs that thicken,
  Soft hands and lips that smite;
Lips that no love can tire,       45
With hands that sting like fire,
Weaving the web Desire
  To snare the bird Delight.
7
But love so lightly plighted,
Our love with torch unlighted,       50
Paused near us unaffrighted,
  Who found and left him free;
None, seeing us cloven in sunder,
Will weep or laugh or wonder;
Light love stands clear of thunder, 55
  And safe from winds at sea.
8
As, when late larks give warning
Of dying lights and dawning,
Night murmurs to the morning,
  “Lie still, O love, lie still;” 60  
And half her dark limbs cover
The white limbs of her lover,
With amorous plumes that hover
  And fervent lips that chill;
9
As scornful day represses        65
Night’s void and vain caresses,
And from her cloudier tresses
  Unwinds the gold of his,
With limbs from limbs dividing
And breath by breath subsiding;        70
For love has no abiding,
  But dies before the kiss;
10
So hath it been, so be it;
For who shall live and flee it?
But look that no man see it        75
  Or hear it unaware;
Lest all who love and choose him
See Love, and so refuse him;
For all who find him lose him,
  But all have found him fair.        80

Суинбёрн-17 Молебствие.

Суинбёрн Молебствие
(С английского).

Эпиграф. На небесах я спрячу сияющие огни, у вас будут семь ночей, вместо одной.
Anthologia Sacra.


ПЕРВЫЙ РЕФРЕН.
"Все яркие огни небес
Я помрачу во тьме семи ночей.
Тебя накроет их навес.
Мой меч сильнее всех мечей.
А строй твоих вояк убог.
Мне их не трудно побороть.
Ты должен знать, что Я - твой Бог".
Сказал Господь.

ВТОРОЙ РЕФРЕН.
"Ты помрачил огни небес,
устроил тьму семи ночей.
Ты нас загнал под их навес.
Твой меч грознее всех мечей.
Сумел нас в битве побороть,
разбить булавы наши смог.
Мы признаём, что Ты - Господь,
что Ты - наш Бог".

ТРЕТИЙ РЕФРЕН.
"Армаду ветров всей страны
я разметал и там и сям,
и всем, что предо мной грешны,
пощады никакой не дам.
Не дам им сеять семена.
Я размечу всю свору в миг,
как сокрушают весь сполна,
ломают и крошат тростник".

ЧЕТВЁРТЫЙ РЕФРЕН.
"Как космы ветров всей страны
ты разметал своей рукой,
так всем, что пред тобой грешны,
не дашь пощады никакой.
Ты разметаешь всех нас в миг,
не дашь нам сеять семена;
и сокрушишь нас, как тростник,
и раскрошишь нас всех сполна".

ПЯТЫЙ РЕФРЕН.
"Звать ближних больше ни к чему -
расстанешься со всей гурьбой.
Я над тобой устрою тьму,
и тьму устрою под тобой.
Весь свет - во мне. И меч держу.
Ничем меня не побороть.
Я лишь достойных пощажу.
Я - твой Господь !"

ШЕСТОЙ РЕФРЕН
Звать близких больше ни к чему.
Ты разлучил нас с их гурьбой.
Над нами Ты устроил тьму,
и тьму мы чуем под собой.
Ты взял весь свет. Грозишь мечом.
Ничем Тебя не побороть...
Но мы Твоей пощады ждём.
Мы молимся Тебе, Господь !"

СЕДЬМОЙ РЕФРЕН
"Какой оплатите казной
бесстыдный блеск одежд,
любой ваш грех предо мной
и наглость ваших вежд;
раскраску похотливых лиц,
нечестие своих затей,
хвастливость замков и столиц,
разнузданность страстей.

Я накажу вас за разврат.
И, вместо песен, будут плачи.
Я - ваш Господь, силён и свят.
И подлым не видать удачи.
Потянетесь ко мне, да втуне.
Попав под пресс тревог,
распустите в моленьях слюни" -
Так молвил Бог.

ВОСЬМОЙ РЕФРЕН
"Увы ! Без золотой казны,
мы слёзы льём из вежд,
в сознании вины,
в рванье былых одежд;
в позоре обожжённых лиц,
и пепел сыпля из горстей, -
за грех роскошества столиц
и за безудержность страстей.

Ты нас унизил за разврат
и за чрезмерную гордыню...
Ты - наш Господь, велик и свят;
сильнее всех, всегда и ныне.
Все руки тянутся к тебе.
Когда нас жмут тиски тревог,
Ты, вопреки лихой судьбе,
Спаситель наш и Бог !"

ДЕВЯТЫЙ РЕФРЕН
"Бесчинствуя, просил ты ночь
тебе устроить схрон.
Она одна могла помочь,
укрыв со всех сторон.
Кров ночи был надёжней скал,
стал гаванью благой,
когда подругу ты проклял,
начав роман с другой.

Так утром спишь ты непробудно,
а ночью лечь охоты нет,
и что к чему понять не трудно:
мешает тьма, и нужен свет.
Лишь он в очах огни их возродит,
и вас они ожгут.
Их свет все души оградит
от прежних злых причуд.

Вы ласкам мира были рады,
и золоту, и серебру.
Теперь вас ждёт горнило Ада.
Его угрозы - не к добру.
Взамен казны, у вас - жетоны.
от булавы - кривой ломоть.
И без меня не будет обороны". -
Так объявил Господь.

ДЕСЯТЫЙ РЕФРЕН
"В скорбях страдали мы подчас,
как ночь не поспешит
стать нам щитом от злобных глаз
и скрыть наш грешный быт.
Сменив невесту на другую,
не слушали, что скажет мать.
Любили роскошь дорогую,
да не ценили благодать.

Мы утром не могли подняться,
а ночью не хотели лечь,
но всех нас просветили святцы
и направлял твой Божий меч.
Твой свет для нас - утеха из утех.
В очах зажёг огни Твой гений.
Нас устрашает грех
всех прежних вожделений.

Мы ласкам мира были рады,
и золоту, и серебру.
Теперь нас ждёт горнило Ада.
Его угрозы - не к добру.
Взамен казны, в руках жетоны,
от булавы - кривой ломоть.
Мы ждём в несчастье обороны. -
Ты - наш Господь !"

Swinburne A Litany

Greek: En ourano phaennas krispo par' hymin augas, mias pro nyctos hepta nyctas hexete, k.t.l. Anthologia Sacra.

English: In heaven I shall hide the shining lights, you shall have seven nights
in place of one. Anthologia Sacra.

FIRST ANTIPHONE
All the bright lights of heaven
I will make dark over thee;
One night shall be as seven
That its skirts may cover thee;
I will send on thy strong men a sword,
On thy remnant a rod;
Ye shall know that I am the Lord,
Saith the Lord God.

SECOND ANTIPHONE
All the bright lights of heaven
Thou hast made dark over us;
One night has been as seven
That its skirt might cover us;
Thou hast sent on our strong men a sword,
On our remnant a rod;
We know that thou art the Lord,
O Lord our God.

THIRD ANTIPHONE
As the tresses and wings of the wind
Are scattered and shaken,
I will scatter all them that have sinned,
There shall none be taken;
As a sower that scattereth seed,
So will I scatter them;
As one breaketh and shattereth a reed,
I will break and shatter them.

FOURTH ANTIPHONE
As the wings and the locks of the wind
Are scattered and shaken,
Thou hast scattered all them that have sinned,
There was no man taken;
As a sower that scattereth seed,
So hast thou scattered us;
As one breaketh and shattereth a reed,
Thou hast broken and shattered us.

FIFTH ANTIPHONE
From all thy lovers that love thee
I God will sunder thee;
I will make darkness above thee,
And thick darkness under thee;
Before me goeth a light,
Behind me a sword;
Shall a remnant find grace in my sight?
I am the Lord.

SIXTH ANTIPHONE
From all our lovers that love us
Thou God didst sunder us;
Thou madest darkness above us,
And thick darkness under us;
Thou hast kindled thy wrath for a light,
And made ready thy sword;
Let a remnant find grace in thy sight,
We beseech thee, O Lord.

SEVENTH ANTIPHONE
Wilt thou bring fine gold for a payment
For sins on this wise?
For the glittering of raiment
And the shining of eyes,
For the painting of faces
And the sundering of trust,
For the sins of thine high places
And delight of thy lust?
For your high things ye shall have lowly,
Lamentation for song;
For, behold, I God am holy,
I the Lord am strong;
Ye shall seek me and shall not reach me
Till the wine-press be trod;
In that hour ye shall turn and beseech me,
Saith the Lord God.

EIGHTH ANTIPHONE
Not with fine gold for a payment,
But with coin of sighs,
But with rending of raiment
And with weeping of eyes,
But with shame of stricken faces
And with strewing of dust,
For the sin of stately places
And lordship of lust;
With voices of men made lowly,
Made empty of song,
O Lord God most holy,
O God most strong,
We reach out hands to reach thee
Ere the wine-press be trod;
We beseech thee, O Lord, we beseech thee,
O Lord our God.

NINTH ANTIPHONE
In that hour thou shalt say to the night,
Come down and cover us;
To the cloud on thy left and thy right,
Be thou spread over us;
A snare shall be as thy mother,
And a curse thy bride;
Thou shalt put her away, and another
Shall lie by thy side.
Thou shalt neither rise up by day
Nor lie down by night;
Would God it were dark! thou shalt say;
Would God it were light!
And the sight of thine eyes shall be made
As the burning of fire;
And thy soul shall be sorely afraid
For thy soul's desire.
Ye whom your lords loved well,
Putting silver and gold on you,
The inevitable hell
Shall surely take hold on you;
Your gold shall be for a token,
Your staff for a rod;
With the breaking of bands ye are broken,
Saith the Lord God.

TENTH ANTIPHONE
In our sorrow we said to the night,
Fall down and cover us;
To the darkness at left and at right,
Be thou shed over us;
We had breaking of spirit to mother
And cursing to bride;
And one was slain, and another
Stood up at our side.
We could not arise by day,
Nor lie down by night;
Thy sword was sharp in our way,
Thy word in our sight;
The delight of our eyelids was made
As the burning of fire;
And our souls became sorely afraid
For our soul's desire.
We whom the world loved well,
Laying silver and gold on us,
The kingdom of death and of hell
Riseth up to take hold on us;
Our gold is turned to a token,
Our staff to a rod;
Yet shalt thou bind them up that were broken,
O Lord our God.

Cуинберн-15 Дочь Короля

Cуинбёрн-15 Дочь Короля
(С английского).


Десяток девушек - не мало.
Листочки в волнах быстрины.
Девиц милее - не бывало.
И яблочко в руках Княжны.

Гуляли вместе там у створа,
как пташки, возле быстрины.
Таких невест найдёшь не скоро.
Колечко на руке Княжны.

Одна поёт, Вторая - в танце.
Полова в волнах быстрины.
Начало Мая; все в румянце.
И булка с маком у Княжны.

Играют бойко Третья с Пятой.
Трава в прозрачной быстрине.
Погода - в дружбе с майской датой.
И поднесли вина Княжне.

К Седьмой с Восьмой приходят сваты.
Тростник поднялся в быстрине.
Девятая на вид богата.
Свежайший мёд дают Княжне.

Венок Девятой ярко вышит.
Плывут серёжки в быстрине.
В начале Мая Солнце пышет.
Перчатки - диво - на Княжне.

Десяток девушек - не мало.
Цветы поплыли в быстрине
Невест нежнее не бывало.
Наряд - весь в блёстках - на Княжне.

При встрече с Королевским Принцем
он, поглядев на быстрину,
всех дев порадовал гостинцем -
и золотым венцом к Княжну.

Он глух был к мнению чужому,
внимал лишь только быстрине.
Для Девяти постлал солому,
и царскую постель - Княжне.

Он выбирал не из простушек.
Был скор, подобно быстрине.
Всем дал по гребню из ракушек,
а золотой вручил Княжне.

Гнездо он свил - на зависть птицам...
Хоть град лупил по быстрине,
Принц дал по кушаку девицам,
гербовый поясок - Княжне.

В кружок собрались все голубки.
Снежок валился в быстрину.
Жених расцеловал всех в губки
и сотню раз свою Княжну.

Пикник решили справить где-то...
Две лодки гибнут в быстрине:
Обломки, вёсла, туалеты...
И скорбь по молодой Княжне...

"Рой яму, дождь, у переката.
Вскопай поглубже быстрину.
Похорони со мною брата..."
Все муки Ада ждут Княжну !

Algernon Charles Swinburne The King's Daughter
1
We were ten maidens in the green corn,
    Small red leaves in the mill-water:
Fairer maidens never were born,
    Apples of gold for the king’s daughter.
2
We were ten maidens by a well-head,
    Small white birds in the mill-water:
Sweeter maidens never were wed,
   Rings of red for the king’s daughter.
3
The first to spin, the second to sing,
    Seeds of wheat in the mill-water;
The third may was a goodly thing,
    White bread and brown for the king’s daughter.
4
The fourth to sew and the fifth to play,
    Fair green weed in the mill-water;
The sixth may was a goodly may,
    White wine and red for the king’s daughter.
5
The seventh to woo, the eighth to wed,
    Fair thin reeds in the mill-water;
The ninth had gold work on her head,
    Honey in the comb for the king’s daughter.
6
The ninth had gold work round her hair,
    Fallen flowers in the mill-water;
The tenth may was goodly and fair,
    Golden gloves for the king’s daughter.
7
We were ten maidens in a field green,
    Fallen fruit in the mill-water;
Fairer maidens never have been,
    Golden sleeves for the king’s daughter.
8
By there comes the king’s young son,
    A little wind in the mill-water;
“Out of ten maidens ye’ll grant me one,”
    A crown of red for the king’s daughter.
9
“Out of ten mays ye’ll give me the best,”
    A little rain in the mill-water;
A bed of yellow straw for all the rest,
    A bed of gold for the king’s daughter.
10
He’s ta’en out the goodliest,
    Rain that rains in the mill-water;
A comb of yellow shell for all the rest,
    A comb of gold for the king’s daughter.
11
He’s made her bed to the goodliest,
    Wind and hail in the mill-water;
A grass girdle for all the rest,
    A girdle of arms for the king’s daughter.
12
He’s set his heart to the goodliest,
    Snow that snows in the mill-water;
Nine little kisses for all the rest,
    An hundredfold for the king’s daughter.
13
He’s ta’en his leave at the goodliest,
    Broken boats in the mill-water;
Golden gifts for all the rest,
    Sorrow of heart for the king’s daughter.
14
“Ye’ll make a grave for my fair body,”
    Running rain in the mill-water;
“And ye’ll streek my brother at the side of me,”
    The pains of hell for the king’s daughter.

Суинбёрн-14 После смерти.


Суинбёрн  После Смерти
(С английского).

Четвёрке досок крышки гроба
слышна была его утроба.
Покойник клял свой короб вслух:
мол, тьма там, плесень, и не сух.
И голова его кляла
подряд все боговы дела.
И кляли стиснутые руки
невольное безделье в скуке.
И кляли всё на свете ноги:
там было тесно, как в берлоге.
Покойник бредил: вхож был в свет,
теперь остался без монет.
Ходил в зелёном с красным.
Был к ценностям пристрастным.
И вот, без всех привычных благ,
не сыт; улёгся, как червяк:
без всяческих прикрас -
слепец с билетом в третий класс.
"Я был силён. Я был умён,
теперь, как кукла, навощён.
Жил страстно, распуская крылья.
Теперь покрыт дурною пылью.
Одна доска пустилась в лясы:
"Что взял бы: хлеба или мяса ?"
Вторая молвит в свой черёд:
"Что слаще ? - Вина или мёд ?".
И третьей хочется включиться:
"На выбор: ДЕНЬГИ и ДЕВИЦА !?"
Четвёртая решила спор:
"Бери всё сразу - весь набор !"
Покойный увидал в кошмаре,
что вся Земля горит в пожаре,
что и жена и сын убиты.
Их звери жрут, и всё не сыты.
Служанка сварена в котле.
Слуга закончил жизнь в петле.-
Мертвец увидел уйму бед,
но доски опровергли бред:
"Жена - на золочёном ложе.
Бельё - на царское похоже.
Твой сын - в тепле, в пуху, в шелках.
Пальтишко - с мехом в рукавах.
Твоя служанка - в новой юбке,
и вдоволь лент  на той покупке.
Слуга - жених, на нём перчатки.
Хорош на вид. Костюм в порядке".
Мертвец поверил в Благодать.
Спросил: "Чего ж мне дальше ждать ?"
И доски молвят: "Будь трезвей !
Поступишь в Ад кормить червей".

Примечание.
Это стихотворение известно также в переводе Эдуарда Юрьевича Ермакова.


Algernon Charles Swinburne  After Death

The four boards of the coffin lid
Heard all the dead man did.
The first curse was in his mouth,
Made of grave’s mould and deadly drouth.
The next curse was in his head,
Made of God’s work discomfited.
The next curse was in his hands,
Made out of two grave-bands.
The next curse was in his feet,
Made out of a grave-sheet.     10
“I had fair coins red and white,
And my name was as great light;
I had fair clothes green and red,
And strong gold bound round my head.
But no meat comes in my mouth,
Now I fare as the worm doth;
And no gold binds in my hair,
Now I fare as the blind fare.
My live thews were of great strength,
Now am I waxen a span’s length;     20
My live sides were full of lust,
Now are they dried with dust.”
The first board spake and said:
“Is it best eating flesh or bread?”
The second answered it:
“Is wine or honey the more sweet?”
The third board spake and said:
“Is red gold worth a girl’s gold head?”
The fourth made answer thus:      
“All these things are as one with us.” 30
The dead man asked of them:
“Is the green land stained brown with flame?
Have they hewn my son for beasts to eat,
And my wife’s body for beasts’ meat?
Have they boiled my maid in a brass pan,
And built a gallows to hang my man?”
The boards said to him:
“This is a lewd thing that ye deem.
Your wife has gotten a golden bed,  
All the sheets are sewn with red.    40
Your son has gotten a coat of silk,
The sleeves are soft as curded milk.
Your maid has gotten a kirtle new,
All the skirt has braids of blue.
Your man has gotten both ring and glove,
Wrought well for eyes to love.”
The dead man answered thus:
“What good gift shall God give us?”
The boards answered him anon:        
“Flesh to feed hell’s worm upon.”     50



Суинбёрн-13 Проклятый Сын

Суинбёрн  Проклятый Сын  (Из финского фольклора).
(С английского).

"Зачем с утра ходил куда-то ?
Весёлый сын, мне нужно знать.
Ты должен мне сказать про брата.
Я не глупа. Хочу понять".
"У шлюза был, у переката.
У створа, мать".

"А правда ль, брат там был с тобою ?
Весёлый сын, мне нужно знать.
И что ты сделал там такое ?
Я не глупа. Хочу понять".
"Коней поил на водопое.
У створа, мать".

"С чего ж одежда будто в тине ?
И где ж твой брат ? Мне нужно знать.
С чего твоя одежда в тине ?
Я не глупа. Хочу понять".
"Там стадо шло по мокрой глине.
У створа, мать".

"С чего ж все пятна так кровавы ?
И где ж твой брат ? Твержу опять.
С чего же пятна так кровавы ?
Я не глупа. Хочу понять".
"Там, в споре, я свершил расправу
с тем братом, мать"...

"А чем искупишь преступленье,
весёлый сын ? Мне нужно знать.
Чем ты загладишь то свершенье ?
Я не глупа. Могла б понять".
"Теперь мне больше нет прощенья,
вовеки, мать".

"Тогда простись с отцом сердечно,
весёлый сын ! Не избежать.
Ты расстаёшься с ним навечно.
Я не глупа. Не мне ли знать ?"
"Ну что ж ! Пусть валит лес беспечно.
А жизнь проходит быстротечно.
Спасибо, мать".

"Что ж мне оставишь при прощанье ?
Весёлый сын, могу ль узнать ?
Что ж мне подаришь при прощанье ?
Я не глупа. Могу принять.
"Побольше шерсти для вязанья.
Ведь долгим будет расставанье.
Не сетуй, мать".

"Чему жена была бы рада ?
Весёлый сын, желаю знать,
чему жена была бы рада.
Я не глупа. Могла бы внять".
"Скажи жене - пусть шьёт наряды.
Меня ж, однако, ждать не надо.
Скажи ей, мать".

"Скажи, а что подаришь сыну ?
Мой весельчак, хотела знать.
Скажи, а что предложишь сыну.
Я не глупа. Могла б понять".
"Я б розог дал, чем чешут спину,
чтоб соблюдал он дисциплину.
Вот так-то мать".

"Что скажешь дочери-девице,
веселый сын ? Хочу узнать,
что скажешь дочери-девице,
чтоб ей в разлуке не страдать".
"Пусть ест побольше шелковицы.
Такой совет всегда сгодится.
Не правда ль, мать ?"

"Надолго ль ты уйдёшь за фьорды ?
Весёлый сын, хочу узнать:
надолго ль ты уйдёшь за фьорды.
Я не глупа. Могу понять".
"Пока Восход не станет с Норда.
Понятно ль, мать ?

"Какой Восток, с какого Норда ?
Весёлый сын ! Не нужно лгать.
Какой Восток, с какого Норда ?
Такому просто не бывать !" -
"Тогда пловчихи в море гордо
сумеют в камешки играть.
Увидишь, мать".

"Нет, ты скажи, как тот пловец
сумеет в камушки играть ?
Ты всё плетёшь, как ловкий лжец.
Не убеждай и слов не трать !" -
"У птиц не перья будут, а свинец.
Представь-ка, мать".

"Но как не перья, а свинец ?
Весёлый сын ! Хотела б знать.
Ну, как не перья, а свинец ?
Я не глупа, да не понять".
Тогда сам Бог, живых и мёртвых, наконец,
рассудит, мать".

Algernon Charles Swinburne  The Bloody Son (Finnish)

"O where have ye been the morn sae late,
My merry son, come tell me hither?
O where have ye been the morn sae late?
And I wot I hae not anither."
"By the water-gate, by the water-gate,
O dear mither."

"And whatten kin' o' wark had ye there to make,
My merry son, come tell me hither?
And whatten kin' o' wark had ye there to make?
Аnd I wot I hae not anither." 10
I watered my steeds with water frae the lake,
O dear mither."

"Why is your coat sae fouled the day,
My merry son, come tell me hither?
Why is your coat sae fouled the day?
And I wot I hae not anither."
"The steeds were stamping sair by the weary banks of clay,
O dear mither."
 
"And where gat ye thae sleeves of red,
My merry son, come tell me hither? 20
And where gat ye thae sleeves of red?
And I wot I hae not anither."
"I have slain my ae brither by the weary water-head,
O dear mither."

"And where will ye gang to mak your mend,
My merry son, come tell me hither?
And where will ye gang to mak your mend?
And I wot I hae not anither."
"The warldis way, to the warldis end,
O dear mither." 30

"Аnd what will ye leave your father dear,
My merry son, come tell me hither?
And what will ye leave your father dear?
And I wot I hae not anither."
"The wood to fell and the logs to bear,
For he'll never see my body mair,
O dear mither."

"And what will ye leave your mither dear,
My merry son, come tell me hither?
And what will ye leave your mither dear? 40
And I wot I hae not anither."
"The wool to card and the wool to wear,
For ye'll never see my body mair,
O dear mither."

"And what will ye leave for your wife to take,
My merry son, come tell me hither?
And what will ye leave for your wife to take?
And I wot I hae not anither."
"A goodly gown and a fair new make,
For she'll do nae mair for my body's sake, 50
O dear mither."

"And what will ye leave your young son fair,
My merry son, come tell me hither?
And what will ye leave your young son fair?
And I wot ye hae not anither."
"A twiggen school-rod for his body to bear,
Though it garred him greet he'll get nae mair,
O dear mither."

"And what will ye leave your little daughter sweet,
My merry son, come tell me hither? 60
And what will ye leave your little daughter sweet?
And I wot ye hae not anither."
"Wild mulberries for her mouth to eat,
She'll get nae mair though it garred her greet,
O dear mither."

"And when will ye come back frae roamin',
My merry son, come tell me hither?
And when will ye come back frae roamin'?
And I wot I hae not anither."
"When the sunrise out of the north is comen, 70
O dear mither."

"When shall the sunrise on the north side be,
My merry son, come tell me hither?
When shall the sunrise on the north side be?
And I wot I hae not anither."
"When chuckie-stanes shall swim in the sea,
O dear mither."

"When shall stanes in the sea swim,
My merry son, come tell me hither?
When shall stanes in the sea swim? 80
And I wot I hae not anither."
"When birdies' feathers are as lead therein,
O dear mither."

"When shall feathers be as lead,
My merry son, come tell me hither?
When shall feathers be as lead?
And I wot I hae not anither."
"When God shall judge between the quick and dead,
O dear mither."












Cуинберн-12-1 Стихи в память Уолтера Сэвиджа Лэндора

Стихи в память об Уолтере Сэвидже Лэндоре
(с английского).

Туда, где славны мраморы Каррары
пришла в начале года
новорождённая святая пара:
Весна - и с ней Свобода.

В том Городе Цветенья что угодно
смеётся с доброй миной.
Теперь всем Душам дышится свободно !
Беда - с одной единой...

Гляжу: опять под солнцем засияла
куртина, что была мертва.
Но не найду уже нигде - пропала -
одна мне дорогая Голова.

У моря, в дальней северной стране,
к несчастью, я теперь не жду:
тот Лик не поворотится ко мне,
как в нынешнем году.

Не улыбнусь, не усмехнусь слегка,
уже не ждёт фавор:
меня не поощрит его рука,
пригладив мой вихор.

Я ехал за советом к Мудрецу,
запутавшись тогда,
как новичок к Старейшему Певцу,
кем Англия горда. -

Он поучал словесно и показом...
Он спас мой мозг от жутких мук.
Он прожил Век. Имел огромный Разум.
Помог мне как Отец и Друг.

И я его зову, храня надежду,
что светлый Дух остался жив,
ум цел, не гаснет слух, не слепнут вежды,
Он - волен, честен и не лжив.

Прямей взгляни на Землю, без прищура,
как на тревожащий предмет.
Пусть на тебе темнеет шевелюра,
вернувши свой имперский цвет.

Вернись сюда, к нам в жизнь, хотя бы в снах.
Приди в дни новых Требий.
Тебе подобных нет, и мы в боях
одни бросаем жребий.

Но лучше, с постоянным сердобольным
сознанием и слухом,
стань нашим высшим чутким добровольным
Хранящим Духом.

Флоренция, цветущая в веках,
прославленная испокон !
Храни ж теперь его бесценный прах,
его священный сон.

Паломники к гробнице чередой
придут не для забавы.
Так светлячки при встрече со Звездой
поют ей Славу.

Swinburne In Memory of Walter Savage Lendor

1.Back to the flower-town, side by side,
The bright months bring,
New-born, the bridegroom and the bride,
Freedom and spring.

2.The sweet land laughs from sea to sea,
Filled full of sun;
All things come back to her, being free;
All things but one.

3.In many a tender wheaten plot
Flowers that were dead
Live, and old suns revive; but not
That holier head.

4.By this white wandering waste of sea,
Far north, I hear
One face shall never turn to me
As once this year:

5.Shall never smile and turn and rest
On mine as there,
Nor one most sacred hand be prest
Upon my hair.

6.I came as one whose thoughts half linger,
Half run before;
The youngest to the oldest singer
That England bore.

7.I found him whom I shall not find
Till all grief end,
In holiest age our mightiest mind,
Father and friend.

8.But thou, if anything endure
If hope there be,
O spirit that man's life left pure,
Man's death set free,

9.Not with disdain of days that were
Look earthward now;
Let dreams revive the reverend hair,
The imperial brow;

10.Come back in sleep, for in the life
Where thou art not
We find none like thee. Time and strife
And the world's lot

11.Move thee no more; but love at least
And reverent heart
May move thee, royal and released,
Soul, as thou art.

12.And thou, his Florence, to thy trust
Receive and keep,
Keep safe his dedicated dust,
His sacred sleep.

13.So shall thy lovers, come from far,
Mix with thy name
As morning-star with evening-star
His faultless fame.

Примечание.
Это стихотворение, как и предыдущее "Моя Мадонна", пересказаны не авторскими, а
другими размерами. Мастерства для более точного переложения этих стихов на русский язык толмачу не хватило. Оба стихотворения ждут более искусного переводчика.


Cуинбёрн-12 Моя Мадонна

Суинбёрн Моя Мадонна
(С английского).

Всегда горжусь моей Мадонной,
чей дом - под яблоней зелёной,
где ветры спорят с пышной кроной.
Там две беседки меж кустов.
В них розы мокнут под дождём,
зато чудесно пахнут днём.
Там для друзей, что входят в дом
полно цветов.

Служанки не плетут ей кос,
и кудерьки её волос
бегут из-под кольца вразброс
тяжёлым комом шевелюры.
Она мила красой исконной.
При ней нет пышности салонной
и нет во всей стране зелёной
изящнее фигуры.

К лицу ей шапочка из белки,
род геральдической поделки:
нашила кубики да стрелки
да ярких блёстков привнесла.
Для шапки взят был образец -
Коронный царственный венец;
да платье красное сшил швец -
для вящего тепла.

Как веки милая смежит,
её Любовь как будто спит.
Но нет, проснуться поспешит
да засмеётся вдруг при этом.
А перси - будто куропатки.
И все словечки - сладки-сладки,
как для отары корм в посадке
палящим летом.

Растить цветы - её услада.
Проснётся - чистым росам рада,
и всем дождям - они для сада
как будто музыка лились.
Ей по душе еловый лес,
что устремлён под свод небес, -
и жить ей просто скучно без
стремленья ввысь.

Она сама растёт с листвой
и как плоды над головой.
Забудет - вспомнит. Не впервой.
И нет печали.
И вся Земля, и весь Простор
ей ослепляют светом взор,
ища в ней мудрость или вздор;
гадая: Что сыскали ?

Вопрос о Ней ко всей науке:
каким цветам подобны руки ?
Искать вблизи - пустые муки.
Земля ответа не даёт.
Где снег под цвет тех белых ног ?
Любой бы вскоре изнемог:
цветов, что явит мой Цветок,
вовеки не найдёт.

Не стоит знаться с суетой.
По воле Силы Пресвятой,
есть Белый, Красный, Золотой -
три цвета, три святых предмета:
Насущный Хлеб, Вино, Елей.
На свете нет вещей славней.
Господне Слово всех сильней.
Мы помним Это.

Пою хвалу моей Мадонне !
Господь обдумал всесторонне
и приложил свои ладони,
чтоб плод трудов достался мне,-
весь век мне сердце веселя,
чтоб расцветала вся земля
и все сады, и все поля
в зелёной стороне.

Среди раскидистых ветвей
стал дом Возлюбленной моей.
На высоте её бровей -
сплошное белое цветенье.
Во всей окрестной круговерти -
хоть сомневайтесь и не верьте -
она - сильнее всякой смерти.
Любовь - спасенье.

Swinburne Madonna Mia

Under green apple-boughs
That never a storm will rouse,
My lady hath her house
    Between two bowers;
In either of the twain
Red roses full of rain;
She hath for bondwomen
    All kind of flowers.
 
She hath no handmaid fair
To draw her curled gold hair
Through rings of gold that bear
    Her whole hair’s weight;
She hath no maids to stand
Gold-clothed on either hand;
In all the great green land
    None is so great.

She hath no more to wear
But one white hood of vair
Drawn over eyes and hair,
    Wrought with strange gold,
Made for some great queen’s head,
Some fair great queen since dead;
And one strait gown of red
    Against the cold.

Beneath her eyelids deep
Love lying seems asleep,
Love, swift to wake, to weep,
    To laugh, to gaze;
Her breasts are like white birds,
And all her gracious words
As water-grass to herds
    In the June-days.

To her all dews that fall
And rains are musical;
Her flowers are fed from all,
    Her joy from these;
In the deep-feathered firs
Their gift of joy is hers,
In the least breath that stirs
    Across the trees.

She grows with greenest leaves,
Ripens with reddest sheaves,
Forgets, remembers, grieves,
    And is not sad;
The quiet lands and skies
Leave light upon her eyes;
None knows her, weak or wise,
    Or tired or glad.

None knows, none understands,
What flowers are like her hands;
Though you should search all lands
    Wherein time grows,
What snows are like her feet,
Though his eyes burn with heat
Through gazing on my sweet,
    Yet no man knows.

Only this thing is said;
That white and gold and red,
God’s three chief words, man’s bread
    And oil and wine,
Were given her for dowers,
And kingdom of all hours,
And grace of goodly flowers
    And various vine.

This is my lady’s praise:
God after many days
Wrought her in unknown ways,
    In sunset lands;
This was my lady’s birth;
God gave her might and mirth
And laid his whole sweet earth
    Between her hands.

Under deep apple-boughs
My lady hath her house;
She wears upon her brows
    The flower thereof;
All saying but what God saith
To her is as vain breath;
She is more strong than death,
    Being strong as love.

Реве та стогне...


Реве та стогне...

Шумел камыш, висела хмара,
и ночка тёмная была.
Одна возлюбленная пара
всю ночь гуляла до утра.

Ревёт и стонет Днепр широкий,
волну вздымая, ветер взвыл:
весенней ивы ствол высокий
к земле безжалостно склонил.

Сычи в гаю угомонились,
туман над речкою поплыл,
и Патриарх взошёл на клирос,
когда Лимонов опочил.

Огромный спрос возник на маски
по разным странам всей Земли.
Затихли песенки и пляски.
Людей тревоги потрясли.

В реке севрюги нерестились,
а нам уже не до севрюг.
В поход пошёл коронавирус
и устрашил весь Мир вокруг.

По всем углам таятся плаксы
без свежей пищи, без потех.
Иссякли склады пипифакса.
Притих весёлый детский смех.

На Ниле лотос и папирус
обильной зеленью взошли,
но людоед-коронавирус
всю радость душит на мели.

Приток больных повсюду вырос.
В привычной жизни перекос.
Какой Солон, какой Озирис
умерят вспыхнувший хаос ?

Прильнёмте к фотогалереям -
к иконам всех творцов судьбы*,
и к главам стран и архииереям
направим пылкие мольбы.

Меж тем пандемия, всё ширясь,
страшит людей лютее гроз.
Откуда ж ты, коронавирус ?
Чей ты подарок, чей ты вброс ?

Коронавирус - бич людей,
но есть, возможно, автор бучи.
Когда отыщется злодей,
повиснуть должен, вроде Дуче.

Учёный бес, отнюдь не  скорбник,
задумал новый чумный пир.
Большой Дракон надел намордник
на  сразу устрашённый мир.

В мою тревогу раз от разу
вторгается былая песнь:
безумный враг наслал заразу:
боеприпас, а не болезнь.

Задумался: в какие бить литавры ?
Быть может,  выручат врачи ?
Не мы ль очередные динозавры,
и выживут одни сычи ?

Вокруг всё множатся кадавры.
Пророки дискутируют насчёт,
кто крепче: итальянцы или мавры ?
Кого на что Фортуна обречёт ?

Примечание.
*Кандидатов на "иконостас" - много. Легион спасателей. Запись открыта.


Поп-культура

Ведётся спор о поп-культуре,
но важно выяснить, кто поп:
возможно, людоед Циклоп,
возможно, проповедник хмури.

Вот жаворонок взмыл в лазури.
Не то погромный Агитпроп
строптивых загоняет в гроб,
открывши светлый путь халтуре.

Был благостный мыслитель Мень.
Был Галич, крепкий, как кремень.
Подобных им держали в страхе.

Кого-то усмирял ремень,
другой спешил подальше в тень...
А кто-то не боялся плахи.

Cуинберн - 11 Морские ласточки



Суинбёрн  Морские ласточки
(С английского).

1.Всё было после Рождества -
хоть зимняя пора неурожайна -
но после Пасхи зацвела трава...
Пришёл болящий служка с Тилла к Тайну.
The ways are sair fra' the Till to the Tyne.

2.Нашлось местечко для двоих.
Рябинка пела о печальном,
да стаи ласточек морских
там с ветром спорили над Тайном.

3.Ракитник - не овёс, не рожь.
Не всякое угодье урожайно.
Она взглянула, как хорош
цветущий берег возле Тайна...

4.А что за свёрток ты несёшь ?
Что, дочь, добыла ты случайно !" -
"То сын мой. На тебя похож.
Его нашла я возле Тайна...

5.Но чем накормлен будет внук ?
Не всякая природа урожайна". -
"Водой из луж, мясцом гадюк".
Пришёл болящий служка с Тилла к Тайну.
The ways are sair fra' the Till to the Tyne".

6."Что дашь мне на сына надеть ?
К чему насупился печально ?" -
"Сплету из злой крапивы сеть.
Пришёл болящий служка с Тилла к Тайну.
The ways are sair fra' the Till to the Tyne".

7."Что дашь мне для ложа его ?
К чему насупился печально ?" -
"Два камня, больше ничего !
Пришёл болящий служка с Тилла к Тайну.
The ways are sair fra' the Till to the Tyne".

8."Какую землю дашь сынку ?
Не всякое угодье урожайно". -
"Три шага ступишь по песку.
Пришёл болящий служка с Тилла к Тайну.
The ways are sair fra' the Till to the Tyne".

9."Что щедро дашь ему спроста ? -
К чему насупился печально ?"
"Могу расцеловать в уста".
Пришёл болящий служка с Тилла к Тайну.
Тhe ways are sair fra' the Till to the Tyne.

10.Что скажешь о Святых Дарах,
была ль твоя вода кристальна ?
И что стелила ты в кустах,
чтоб сын родился возле Тайна ?"

11."Тот хлеб и мягок был, и свят.
Вино процежено нормально.
Казалось, - рядом Райский Сад.
Я нежилась в траве у Тайна.

12.Казалось, это колыбель.
Вода сверкала идеально.
Была мягка моя постель:
не сыщешь лучшей возле Тайна".

13."О,Дочь ! Пойми, как изначально
пошла неправедным путём:
обзавелась вблизи от Тайна
греховно зачатым дитём.

14.Морские ласточки летят
над нами бодро: врозь и стайно.
Пришла кончина. Рад - не рад.
Несите, чтобы лёг у Тайна.

15.В укладку - несколько камней.
- О, как душа моя печальна ! -
На верх годны, что почерней.
Пришёл болящий служка с Тилла к Тайну.
The way are sair fra' the Till to the Tyne.

16.Три дюжины шагов отмерьте !
Зимой пора была неурожайна.
Я вырыл яму сам, - до смерти.
Пришёл болящий служка с Тилла к Тайну.
The way are sair fra' the Till to the Tyne.

Алджернон Чарлз Суинбёрн Морские ласточки.
(С английского).
Второй - исправленный - вариант пересказа.

1.Всё было после Рождества. -
Из зелени роз не сготовить вина !-
но после Пасхи зацвела трава...
 От Тилла до Тайна дорога скверна.

2.Нашлось местечко для двоих.
Рябинка пела о печальном,
да стаи ласточек морских
там с ветром спорили над Тайном.

3.Ракитник - не овёс, не рожь.
Из зелени роз не сготовить вина,
но берег Тайна был хорош,
хоть ходка от Тилла до Тайна трудна.

4.А что за свёрток ты несёшь ?
Что, дочь, добыла ты случайно !" -
"То сын мой - на тебя похож.
Его нашла я возле Тайна.

5.Но чем накормлен будет внук ?
- Из зелени роз не сготовить вина !"
"Водой из луж, мясцом гадюк.
 От Тилла дорога до Тайна скверна".

6."Что дашь мне на сына надеть ?
-Из зелени роз не сготовить вина." -
"Сплету из злой крапивы сеть.
 От Тилла дорога до Тайна скверна".

7."Что дашь мне для ложа его ?
Из зелени роз не сготовить вина".-
"Два камня, больше ничего !
От Тилля дорога до Тайна скверна".

8."Какую землю дашь сынку ?
-Из зелени роз не сготовить вина". -
"Три шага ступишь по песку.
 От Тилля дорога до Тайна скверна".

9."Что щедро дашь ему спроста ? -
-Из зелени роз не сготовишь вина". -
"Могу расцеловать в уста.
 От Тилля дорога до Тайна скверна.

10.Что скажешь о Святых Дарах,
была ль твоя вода кристальна ?
И что стелила ты в кустах,
чтоб сын родился возле Тайна ?"

11."Тот хлеб и мягок был, и свят.
Вино процежено нормально.
Казалось, - рядом Райский Сад.
Я нежилась в траве у Тайна.

12.Казалось, это колыбель.
Вода сверкала идеально.
Была мягка моя постель:
не сыщешь лучшей возле Тайна".

13."О,Дочь ! Пойми, как изначально
пошла неправедным путём:
обзавелась вблизи от Тайна
греховно зачатым дитём.

14.Морские ласточки летят
над нами бодро: врозь и стайно.
Пришла кончина. Рад - не рад.
Несите, чтобы лёг у Тайна.

15.В укладку - несколько камней.-
- О, как душа моя печальна ? -
На верх годны, что почерней.
 От Тилла дурная дорога до Тайна".

16.Три дюжины шагов отмерьте !-
Из зелени роз не сготовить вина. -
Я вырыл яму сам, - до смерти...
От Тилля дорога до Тайна скверна.

Algernon Charles Swinburne  The Sea-Swallows

1.This fell when Christmas lights were done,
    Red rose leaves will never make wine;
But before the Easter lights begun;
    The ways are sair fra’ the Till to the Tyne.
 
2.Two lovers sat where the rowan blows
    And all the grass is heavy and fine,
By the gathering-place of the sea-swallows
    When the wind brings them over Tyne.

3.Blossom of broom will never make bread,
    Red rose leaves will never make wine;
Between her brows she is grown red,
    That was full white in the fields by Tyne.

4.“O what is this thing ye have on,
    Show me now, sweet daughter of mine?”
“O father, this is my little son
    That I found hid in the sides of Tyne.

5.“O what will ye give my son to eat,
    Red rose leaves will never make wine?”
“Fen-water and adder’s meat,
    The ways are sair fra’ the Till to the Tyne.”

6.“Or what will ye get my son to wear,
    Red rose leaves will never make wine?”
“A weed and a web of nettle’s hair,
    The ways are sair fra’ the Till to the Tyne.”

7.“Or what will ye take to line his bed,
    Red rose leaves will never make wine?”
“Two black stones at the kirkwall’s head,
    The ways are sair fra’ the Till to the Tyne.”

8.“Or what will ye give my son for land,
    Red rose leaves will never make wine?”
“Three girl’s paces of red sand,
    The ways are sair fra’ the Till to the Tyne.” 9

9.“Or what will ye give me for my son,
    Red rose leaves will never make wine?”
“Six times to kiss his young mouth on,
    The ways are sair fra’ the Till to the Tyne.”

10.“But what have ye done with the bearing-bread,
    And what have ye made of the washing-wine?
Or where have ye made your bearing-bed,
    To bear a son in the sides of Tyne?”

11.“The bearing-bread is soft and new,
    There is no soil in the straining wine:
The bed was made between green and blue,
    It stands full soft by the sides of Tyne

12.“The fair grass was my bearing-bread,
    The well-water my washing-wine;
The low leaves were my bearing-bed,
    And that was best in the sides of Tyne.”

13.“O daughter, if ye have done this thing,
    I wot the greater grief is mine;
This was a bitter child-bearing,
    When ye were got by the sides of Tyne.

14.“About the time of sea-swallows
    That fly full thick by six and nine,
Ye’ll have my body out of the house,
    To bury me by the sides of Tyne.

15.“Set nine stones by the wall for twain,
    Red rose leaves will never make wine;
For the bed I take will measure ten,
    The ways are sair fra’ the Till to the Tyne.

16.“Tread twelve girl’s paces out for three,
    Red rose leaves will never make wine;
For the pit I made has taken me,
    The ways are sair fra’ the Till to the Tyne.”

Примечание.
Публикуется свободный пересказ - заготовка.
Стихотворение строится на многократном повторении двух строк:
Первая: Red rose leaves will never make wine.
Красные листья роз никогда не произведут вина.
Эта строка в пересказе несколько раз перетолкована.
Вторая ключевая строка: The ways are sair fra' the Till to the Tyne.
Эта строка переведена неверно. Всё это учитывается во втором варианте
пересказа.


Cуинберн - 9 Гимн Прозерпине

Cуинбёрн   Гимн Прозерпине
(С английского).
После провозглашения в Риме Христианской Веры.

Vicisti ! Ты победил, Галилеянин !
О, лучшая из всех Цариц ! Любовь погибла без причины.
Прошу Тебя, склоняясь ниц: дружи со мною, Прозерпина !
Ты для меня всех дней дороже, в любой настигнувший сезон:
то радость в них, то страх до дрожи, а Ты даришь спокойный сон.
 Мне мил созревший виноград, отрадно лакомиться дичью,
Твои ж дары - милей наград и чем объятия девичьи.
Пусть Аполлон - как Бог прекрасный - за струны звонкие ценим
и восхищает силой страстной, но горько следовать за ним.
Петь тяжко, лавры - тесный жгут. Переживая, поневоле
я рад бы бросить вредный труд; сбежать от славы, жить без боли. 10
Иные из Богов, как слизни, и лишь мешали нам дышать -
вредили и Любви, и Жизни. Тебе такие не под стать.
Когда низвергли тех Богов в один из дней во всём их сонме
народ стал счастлив без оков и без бичей, их тяжесть помня.
Теперь в чести другие Боги, без палок, плёток и булав.
Все сострадательны, не строги - их отличает добрый нрав.
Но новая святая рать во всех свершениях бесплодна.
Так люди стали забывать, что было в прошлом неугодно.
Где Боги с Временем в раздоре, и для людей добра не жди -
вся жизнь безрадостна, и горе в бесплодно сохнущей груди. 20
А выход отыскать легко: дать по рукам до драки падким,
чтоб не скисало молоко в груди Любви, а стало сладким.
Но как ты сдружишь всех кентавров, о, Новый Бог,что взял бразды -
среди всех гимнов, пальм и лавров и нимф в лесах и у воды ?
Гляди: в их персях нынче дрожь, любая мягче голубиной,
и пульс дыхания похож на замиранье пред кончиной.
Так стрелки звякают нередко - в часах, как струны при игре.
Вот так порою вспыхнет ветка - в каком-нибудь лихом костре.
Решишь, чтоб всё цвело кругом - пойдут ли впрок твои усилья ? -
Нет ! Жизнь в развитии своём раскроет собственные крылья. 30
Мы все потом умрём однажды, и не дождёмся долгих дней.
Никто ещё не прожил дважды, чтоб процвести ещё сильней.
Жизнь нас покинет,изнуря: нас ждут печали да невзгоды...
Зачем же нам трудиться зря, лишь омрачая наши годы ?
Галилеянин ! В мненье света, Ты - Бог. Но Мир сегодня сир.
Мы напились воды из Леты, и справили посмертный пир.
Весна берёт все лавры в плен. Они свежи лишь вплоть до Мая.
Любовь страдает от измен, трагично их воспринимая.
Так не заснуть ли нам устало ? - На нас наш мир наводит сплин.
Былая Вера обветшала. И век наш - скопище руин. 40
Судьба - безбрежный океан. Душа встаёт скалою крепкой.
В ушах - немолчный ураган, а волны хлещут с хваткой цепкой.
О, кровью залитые губы святых, что мрут от рук врагов !
О, Правда, попранная грубо. О мощи распятых Богов !
Как ужасались все сердца, и люди горько причитали.
И я всё видел до конца. Окаменел и был в печали.
И вот - сменились мрачной жутью, ушли благие времена.
Весь мир в тоске на перепутье, и пена новых дней мутна.
Мир сложен - с вод и до небес, и все моря его - как крылья.
И в нём диковин и чудес, красот и страхов изобилье. 50
Вдали, в отчаянных пучинах, за стенами морских ворот,
в ещё не мерянных глубинах трагично тонет гордый флот.
Приливы катятся, шумят. Зверьё и рыбы белоглазы,
пускают в дело жгучий яд, а то глотают жертву сразу.
Когда волна бежит от шквала, порой взрывает в море дно,
и шквалу там порой бывало попасться в яму суждено.
Морской поток содержит соль, в нём сразу все людские слёзы;
в нём вся накопленная боль, в нём есть открытые угрозы,
в нём мука тягостной работы и стон мучительной тоски,
что горше и кровИ и пота - острей, чем хищные клыки. 60
В потоках брызжет белый пар. Вскипает злоба драк звериных.
Шумы похожи на кошмар. Они - как родились в глубинах.
Могучий, грозный, многоглавый, - движение ввысь устремлено -
поток бежит упрямой лавой, и Время им обнажено.
Стихию не могли доныне смирять при помощи оков.
Ничем нельзя сковать Богиню, что превосходит всех Богов.
Другие Боги ! Налетев, Вас ветры сдуют с потрохами.
И не поможет весь Ваш гнев, волна Времён покончит с Вами.
Вас, не считая за достойных, забудут как былых Царей
и как не важных и покойных, похерят из календарей. 70
Для нас, для римлян, культ богов и важен был, и постоянен.
Ты с наших берегов их смёл, смельчак Галилеянин.
Убит. Забыта Киферея. Казнённый, Богом Ты слывёшь.
Тебя возносят иереи, но никого ты не спасёшь.
Пусть Мать Твоя взошла на трон и славится, как Преблагая,
но им, по праву, без препон, должна владеть совсем Другая.
Другая - выше по рожденью, Она - своя среди царей.
Она была - как украшенье - цветком ликующих морей.
Была в сиянии одежд - как в самой чистой пене;
вела к свершенью всех надежд - в очарованье Вечной Тени; 80
Как Лилия в речном просторе, сверкала блеском серебра,
с благоволением во взоре, как образ вечного добра,
быстра, как скачущий огонь, и всеми доблестными чтима.
Не походила не тихонь; слыла защитницею Рима.
Ты ж к нам привёл Сестру Печали - была невзрачна и бледна,
Другую розы украшали. Она пленяла, как весна.
Соперница пришла грустя: в слезах, рабынею несчастной,
а Нашей был неведом "страх"- слыла настойчивой и властной.
И воды дружили с нею, и знал её каждый предел.
И мак расцветал краснее, и каждый залив голубел. 90
О чтимые когда-то боги! Какой у Вас ужасный неуспех.
Вы не хозяева в итоге - и даже Та, что краше всех !
И я - без лучшей из Цариц ! А для разлуки нет причины.
Прошу тебя, склоняясь ниц ! - Дружи со мною, Прозерпина !
Ты - дочь Земли, я - сын, твой брат ! И я родством с тобой горжусь.
И я ему без меры рад. Рождён Землёй - в неё вернусь.
В ночи, вверху, как две Луны, всегда горят Твои зеницы,
там, в небе, звуки тишины... - Такая музыка струится.
Вверху, на небе - слаще маки, там белые розы, больше птах,
там ветер, пошумев в атаке, смиряется в пышных цветах. 100
У Духов тихий шепоток, они таятся в их чертоге.
Небесный звёздный блеск поблёк. Вблизи, в тени заснули Боги.
Смотрю в твой лик, о Прозерпина, что светит в небе без светил.
Богам видны дела и вины: и что свершил, и что сгубил.
Другим потребен был мой труд, а Ты назначила кончину.
Не говорю, что суд твой крут, а потому и не премину
побыть подольше и в печали, у ног твоих, в твоей тени.
Умру, как предки умирали, и буду спать, как спят они.
Остаток жизни - в пузырьке. Пытаюсь взвесить тот остаток.
Большой ли груз в моей руке ? - Лишь тело, с темени до пяток.
Мне тяжко. Время - всё черней. И не смеюсь. Смиряю стон.
Могучи боги. Смерть - сильней ! В чём суть Её ? - Она - лишь Сон. 112

Algernon Charles Swinburne Hymn to Proserpine
(After the Proclamation in Rome of the Christian Faith)

Vicisti, Galilaee
I have lived long enough, having seen one thing, that love hath an end;
Goddess and maiden and queen, be near me now and befriend.
Thou art more than the day or the morrow, the seasons that laugh or that weep;
For these give joy and sorrow; but thou, Proserpina, sleep.
Sweet is the treading of wine, and sweet the feet of the dove;
But a goodlier gift is thine than foam of the grapes or love.
Yea, is not even Apollo, with hair and harpstring of gold,
A bitter God to follow, a beautiful God to behold?
I am sick of singing; the bays burn deep and chafe: I am fain
To rest a little from praise and grievous pleasure and pain.
For the Gods we know not of, who give us our daily breath,
We know they are cruel as love or life, and lovely as death.
O Gods dethroned and deceased, cast forth, wiped out in a day!
From your wrath is the world released, redeemed from your chains, men say.
New Gods are crowned in the city; their flowers have broken your rods;
They are merciful, clothed with pity, the young compassionate Gods.
But for me their new device is barren, the days are bare;
Things long past over suffice, and men forgotten that were.
Time and the Gods are at strife; ye dwell in the midst thereof,
Draining a little life from the barren breasts of love.
I say to you, cease, take rest; yea, I say to you all, be at peace,
Till the bitter milk of her breast and the barren bosom shall cease.
Wilt thou yet take all, Galilean? but these thou shalt not take,
The laurel, the palms and the paean, the breasts of the nymphs in the brake;
Breasts more soft than a dove's, that tremble with tenderer breath;
And all the wings of the Loves, and all the joy before death;
All the feet of the hours that sound as a single lyre,
Dropped and deep in the flowers, with strings that flicker like fire.
More than these wilt thou give, things fairer than all these things?
Nay, for a little we live, and life hath mutable wings.
A little while and we die; shall life not thrive as it may?
For no man under the sky lives twice, outliving his day.
And grief is a grievous thing, and a man hath enough of his tears:
Why should he labour, and bring fresh grief to blacken his years?
Thou hast conquered, O pale Galilean; the world has grown grey from thy breath;
We have drunken of things Lethean, and fed on the fullness of death.
Laurel is green for a season, and love is sweet for a day;
But love grows bitter with treason, and laurel outlives not May.
Sleep, shall we sleep after all? for the world is not sweet in the end;
For the old faiths loosen and fall, the new years ruin and rend.
Fate is a sea without shore, and the soul is a rock that abides;
But her ears are vexed with the roar and her face with the foam of the tides.
O lips that the live blood faints in, the leavings of racks and rods!
O ghastly glories of saints, dead limbs of gibbeted Gods!
Though all men abase them before you in spirit, and all knees bend,
I kneel not neither adore you, but standing, look to the end.
All delicate days and pleasant, all spirits and sorrows are cast
Far out with the foam of the present that sweeps to the surf of the past:
Where beyond the extreme sea-wall, and between the remote sea-gates,
Waste water washes, and tall ships founder, and deep death waits:
Where, mighty with deepening sides, clad about with the seas as with wings,
And impelled of invisible tides, and fulfilled of unspeakable things,
White-eyed and poisonous-finned, shark-toothed and serpentine-curled,
Rolls, under the whitening wind of the future, the wave of the world.
The depths stand naked in sunder behind it, the storms flee away;
In the hollow before it the thunder is taken and snared as a prey;
In its sides is the north-wind bound; and its salt is of all men's tears;
With light of ruin, and sound of changes, and pulse of years:
With travail of day after day, and with trouble of hour upon hour;
And bitter as blood is the spray; and the crests are as fangs that devour:
And its vapour and storm of its steam as the sighing of spirits to be;
And its noise as the noise in a dream; and its depth as the roots of the sea:
And the height of its heads as the height of the utmost stars of the air:
And the ends of the earth at the might thereof tremble, and time is made bare.
Will ye bridle the deep sea with reins, will ye chasten the high sea with rods?
Will ye take her to chain her with chains, who is older than all ye Gods?
All ye as a wind shall go by, as a fire shall ye pass and be past;
Ye are Gods, and behold, ye shall die, and the waves be upon you at last.
In the darkness of time, in the deeps of the years, in the changes of things,
Ye shall sleep as a slain man sleeps, and the world shall forget you for kings.
Though the feet of thine high priests tread where thy lords and our forefathers trod,
Though these that were Gods are dead, and thou being dead art a God,
Though before thee the throned Cytherean be fallen, and hidden her head,
Yet thy kingdom shall pass, Galilean, thy dead shall go down to thee dead.
Of the maiden thy mother men sing as a goddess with grace clad around;
Thou art throned where another was king; where another was queen she is crowned.
Yea, once we had sight of another: but now she is queen, say these.
Not as thine, not as thine was our mother, a blossom of flowering seas,
Clothed round with the world's desire as with raiment, and fair as the foam,
And fleeter than kindled fire, and a goddess, and mother of Rome.
For thine came pale and a maiden, and sister to sorrow; but ours,
Her deep hair heavily laden with odour and colour of flowers,
White rose of the rose-white water, a silver splendour, a flame,
Bent down unto us that besought her, and earth grew sweet with her name.
For thine came weeping, a slave among slaves, and rejected; but she
Came flushed from the full-flushed wave, and imperial, her foot on the sea.
And the wonderful waters knew her, the winds and the viewless ways,
And the roses grew rosier, and bluer the sea-blue stream of the bays.
Ye are fallen, our lords, by what token? we wise that ye should not fall.
Ye were all so fair that are broken; and one more fair than ye all.
But I turn to her still, having seen she shall surely abide in the end;
Goddess and maiden and queen, be near me now and befriend.
O daughter of earth, of my mother, her crown and blossom of birth,
I am also, I also, thy brother; I go as I came unto earth.
In the night where thine eyes are as moons are in heaven, the night where thou art,
Where the silence is more than all tunes, where sleep overflows from the heart,
Where the poppies are sweet as the rose in our world, and the red rose is white,
And the wind falls faint as it blows with the fume of the flowers of the night,
And the murmur of spirits that sleep in the shadow of Gods from afar
Grows dim in thine ears and deep as the deep dim soul of a star,
In the sweet low light of thy face, under heavens untrod by the sun,
Let my soul with their souls find place, and forget what is done and undone.
Thou art more than the Gods who number the days of our temporal breath;
Let these give labour and slumber; but thou, Proserpina, death.
Therefore now at thy feet I abide for a season in silence. I know
I shall die as my fathers died, and sleep as they sleep; even so.
For the glass of the years is brittle wherein we gaze for a span;
A little soul for a little bears up this corpse which is man.
So long I endure, no longer; and laugh not again, neither weep.
For there is no God found stronger than death; and death is a sleep.

Примечания.
1.Это стихотворние известно также в переводах Эдуарда Юрьевича Ермакова, Джеймса Лентина, Алексея Раю, Якова Фельдмана...
2. Прозерпина - в древнеримской мифологии это богиня подземного царства, соответствующая древнегреческой Персефоне. Её родители: отец Юпитер, мать Церера.
Она племянница и супруга Плутона.
Vicisti (на латыни) - Ты победил, ты одолел, ты на высоте...

Cуинбёрн-8 Федра

Суинбёрн Федра
(С английского)
Персонажи: Ипполит, Федра, Хор женщин из города Трезен.

Ипполит.
Не прикасайся; отпусти меня
и не рассматривай бесстыдным взглядом.
Всё множишь отвращенье, чтоб убил ?
Федра.
Нет, я не отпущу; дышать не стану,
пока, Богоподобный, не убьёшь.
Светловолосый ! Бог во всех движеньях !
Достань свой меч и порази меня.
Убить готовы и другие боги.
Чего ж ты ждёшь ?
Хор.
Царица ! Слушай нас.
К чему ведёшь ты пагубные речи ?
Чело повязкой благости накрой,
Вуалью мудрости укрась свой разум.
Федра.
Есть повод у него меня убить -
хоть нынче: обнажит мне грудь и горло,
так брошусь я на меч с безмолвным ртом,
с открытым сердцем... Значит, будь смелее.
От голода скончаться не позволь
между смертями от меча и страсти.
Пусть радуются влажные уста.
В моих ладонях, где синеют вены,
смерть сохранит отрадное питьё
для пересохших губ. Как у оленей -
чем глубже ранил шип, тем легче боль.
Я упилась бы собственною кровью.
Над поясом под грудь воткни свой меч.
Оставшись жить, я б стала ядовитой.
Дышу, как будто дали белены.
И щёки зелены, и тело побледнело.
Какое бы ты имя ни носил,
о Бог ! - тебя я строго заклинаю:
убей меня: вонзи на всю длину
свой меч - до золочёной рукояти.
Коли смелей. Пронзи меня насквозь.
Сама я по рождению критянка.
Семья и знаменита и знатна.
Моя родительница Пасифая.
А я жена Тесея. Но ни родства,
ни всех письмён, что составляют имя,
не бойся. Не щади. Бери свой меч.
Все пишут это имя чёрной краской.
Мне ненавистно Солнце, тошен свет.
Ипполит.
Пусть бесноватая на мне не виснет.
Не гневаются боги не неё.
Так оторвите прочь, но не поранив.
Хор.
Царица ! Не позорь свой гордый сан.
Спроси богов, о чём и как сказать.
Ипполит.
Теряя стыд, все люди - будто звери.
Федра.
Мужчина ! Что за толки о стыде ?
Есть разница меж мною и богами.
Во мне бунтует смешанная кровь.
Что ты, что боги... - Я ведь не такая.
Все вены спутаны - и я безумна.
С того во мне и горячится плоть.
Я - полуженщина-полубогиня...
Ты пил, родившись, талый снег.
Ты иссечён был из железной матки.
Твоею нянькой меч был, Ипполит.
Отец - с копьём, а шафер нёс топорик.
С водой из благородного ключа
смешалась кровь людей, убитых к свадьбе.
Мать в мыслях о мече носила плод.
Лишь по ошибке ты рождён не богом.
Подай мне руки, раз тебя люблю.
Нет, я не отпущу тебя, желанный.
Ты - сын мой, если я - жена отца.
Тебя всем сердцем жажду, как невеста.
В сосудах всё сильнее бьётся кровь.
Лицо дрожит. Но я тобой наемся.
Так накормлюсь, что досыта дойду.
Я до костей обожжена любовью.
Боль в сердце. Веки давят на глаза.
Не спи, не ешь, не говори ни слова,
покуда не убьёшь ! Мне тяжко жить.
Хор.
Тут зло с неисчислимыми зубами:
любовь сбегает из оков любви.
Ипполит.
Нет ненависти столь же ненавистной !
Федра.
Так ненависть свою нацель в меня.
Тебе же я плохого не желаю.
Девицы ! Как горит его чело.
Ремень меча он отстегнул зачем-то.
Не стал ли хуже смерти ? Что потом ?
Будь столь же сладок, как и самый горький,
как самый скверный, злейший из богов.
Порадуешь ! Чего ещё мне жаждать ?
Пойми. Не милосердия прошу.
Будь тем, что есть. Мне жалости не нужно.
Тебе удобней счесть меня за дичь,
которую в лесу на влажных тропах
твои собаки ринулись загнать.
Сочти меня охотничьей добычей.
Чем хуже я, чем злой мохнатый зверь,
хотя б сравнил с пятнистою пантерой ?
Коль впрямь ты праведен, то я умру.
Ведь ты носил зелёную корону,
что Артемида для тебя сплела.
Но нет ! Ты не убьёшь. Ведь ты не Гадес ?
Для всех людей он - худший из богов.
Не как они - он на дары не падок.
Не любит ни кострищ, ни алтарей...
Поступишь ли теперь ему в угоду ?
Убьёшь без алтаря, не запоют !
Один лишь он из всех владык на небе,
бывает, внемлет пламенным мольбам.
Ты ж - хуже. От моих молитв ты глохнешь,
и всякий раз выходит рикошет.
И кажется как будто я немая.
Нет слов, чтоб приказать тебе могли
меня убить: свершить благое дело.
Предупреждаю: под ноги смотри !
Поберегись, чтоб не попасть в ловушку.
Ипполит.
Чем меньше страха, тем сильнее стыд.
Чего не сделал, было ли из страха.
Не сделаю, чего стыжусь. Живи !
Пусть поскользнусь, лишь не сгубить бы душу.
Федра.
Ты произнёс прекрасные слова,
но опровергнет их моё проклятье.
Хор.
Свои уста он прячет под плащом,
но присмотрись: он явно болен.
Федра.
Действительно, он болен и несчастен.
Глаза его ослеплены огнём.
Хор.
Не говори, что родич твой в несчастье.
Федра.
От сердца сказано. Сужу сама.
Хор.
Не следуй за судьбой, тревожа сердце.
Федра.
Девицы ! Милые мне земляки !
Весь добрый город и твои дороги !
Леса, луга, большие родники;
холмы, где ночью виден свет сквозь кроны;
и ветры, что звучат, а то молчат;
земля и воды - всё, что там бессмертно !
Я всех беру в свидетели мои:
при мне, со мной, есть Бог. Он - будто пламя.
Не ведаю, откуда взялся. Кто б сказал ?
Ему охотничьих успехов мало.
Не увлечён ни мёдом, ни вином;
и ни зерном, ни шерстью, ни плетеньем.
Не превозносит мудрость стариков.
А я, как мать моя, теперь страдаю.
И пена на губах, как у неё,
от острой той еды из Аматуса,
что нас приводит к смерти от любви.
(И мать забыла милость, помня участь
помогших брату двух её сестёр).
Подхлёстнутая страхом, была стыдлива.
Боялась всех нахмуренных бровей.
Казалось, из-под них несутся стрелы,
как из лука, вселяя в душу страсть.
Казалось ей, что эта страсть взывает,
и жжёт, и всё вокруг горит огнём.
Она в наш дом чуму и боль вселила.
А у неравных пар их связь слаба.
Сперва был бурный брак, потом стал нудным -
обнюханным скотиной фуражом,-
приманчивым, быть может, лишь для тёлки.-
Придёт в косматых жгутиках волос,
начнёт жевать шершавыми губами,
глотать, облизывая мерзкий рот.
Так запахи затоптанной мякины
и поздних ягод гнивших под ногами,
да пенистность на море, да горечь волн
на всех его дорогах невесёлых
царю мешали мыслить о любви.
Но нет ! О ней он думал до финала !
На пылких вёслах шел сквозь лес преград.
Натягивались хлипкие верёвки,
когда во всю вздувались паруса;
но ветер гнал не так, чтоб в хвост и гриву.
Потоки не несли обломков кораблей.
В открытом море не было воронок,
чтоб в них могло втащить и засосать.
Ни мели посреди рычащих рифов.
И волны не крутили там костей...
Тесей там плыл со смертью и за смертью.
Убил, ввязался, взял, что он хотел:
за смерть, за брак и за рожденье сына.
Ему проклятье шлю, взамен меча.
Отдам потом Питфею половину -
отрубленную часть (раз не убил
его, когда тот был и мал и нежен).
В пелёнках был, и стал моей судьбой.
На смерть его взглянуть хотела б первой:
между копыт, от мстительных рогов,
да от зубов задиры Минотавра.
С собой покончу гибельным путём:
Метнусь любви под ноги
с колен самоубийства.

Algernon Charles Swinburne Phaedra

Hippolytus; Phaedra; Chorus of Troezenian women

HIPPOLYTUS.
Lay not thine hand upon me; let me go;
Take off thine eyes that put the gods to shame;
What, wilt thou turn my loathing to thy death?
PHAEDRA.
Nay, I will never loosen hold nor breathe
Till thou have slain me; godlike for great brows
Thou art, and thewed as gods are, with clear hair:
Draw now thy sword and smite me as thou art god,
For verily I am smitten of other gods,
Why not of thee?
CHORUS.
O queen, take heed of words;
Why wilt thou eat the husk of evil speech?
Wear wisdom for that veil about thy head
And goodness for the binding of thy brows.
PHAEDRA.
Nay, but this god hath cause enow to smite;
If he will slay me, baring breast and throat,
I lean toward the stroke with silent mouth
And a great heart. Come, take thy sword and slay;
Let me not starve between desire and death,
But send me on my way with glad wet lips;
For in the vein-drawn ashen-coloured palm
Death's hollow hand holds water of sweet draught
To dip and slake dried mouths at, as a deer
Specked red from thorns laps deep and loses pain.
Yea, if mine own blood ran upon my mouth,
I would drink that. Nay, but be swift with me;
Set thy sword here between the girdle and breast,
For I shall grow a poison if I live.
Are not my cheeks as grass, my body pale,
And my breath like a dying poisoned man's?
O whatsoever of godlike names thou be,
By thy chief name I charge thee, thou strong god,
And bid thee slay me. Strike, up to the gold,
Up to the hand-grip of the hilt; strike here;
For I am Cretan of my birth; strike now;
For I am Theseus' wife; stab up to the rims,
I am born daughter to Pasiphae.
See thou spare not for greatness of my blood,
Nor for the shining letters of my name:
Make thy sword sure inside thine hand and smite,
For the bright writing of my name is black,
And I am sick with hating the sweet sun.
HIPPOLYTUS.
Let not this woman wail and cleave to me,
That am no part of the gods' wrath with her;
Loose ye her hands from me lest she take hurt.
CHORUS.
Lady, this speech and majesty are twain;
Pure shame is of one counsel with the gods.
HIPPOLYTUS.
Man is as beast when shame stands off from him.
PHAEDRA.
Man, what have I to do with shame or thee?
I am not of one counsel with the gods.
I am their kin, I have strange blood in me,
I am not of their likeness nor of thine:
My veins are mixed, and therefore am I mad,
Yea therefore chafe and turn on mine own flesh,
Half of a woman made with half a god.
But thou wast hewn out of an iron womb
And fed with molten mother-snow for milk.
A sword was nurse of thine; Hippolyta,
That had the spear to father, and the axe
To bridesman, and wet blood of sword-slain men
For wedding-water out of a noble well,
Even she did bear thee, thinking of a sword,
And thou wast made a man mistakingly.
Nay, for I love thee, I will have thy hands,
Nay, for I will not loose thee, thou art sweet,
Thou art my son, I am thy father's wife,
I ache toward thee with a bridal blood,
The pulse is heavy in all my married veins,
My whole face beats, I will feed full of thee,
My body is empty of ease, I will be fed,
I am burnt to the bone with love, thou shalt not go,
I am heartsick, and mine eyelids prick mine eyes,
Thou shalt not sleep nor eat nor say a word
Till thou hast slain me. I am not good to live.
CHORUS.
This is an evil born with all its teeth,
When love is cast out of the bound of love.
HIPPOLYTUS.
There is no hate that is so hateworthy.
PHAEDRA.
I pray thee turn that hate of thine my way,
I hate not it nor anything of thine.
Lo, maidens, how he burns about the brow,
And draws the chafing sword-strap down his hand.
What wilt thou do? wilt thou be worse than death?
Be but as sweet as is the bitterest,
The most dispiteous out of all the gods,
I am well pleased. Lo, do I crave so much?
I do but bid thee be unmerciful,
Even the one thing thou art. Pity me not:
Thou wert not quick to pity. Think of me
As of a thing thy hounds are keen upon
In the wet woods between the windy ways,
And slay me for a spoil. This body of mine
Is worth a wild beast's fell or hide of hair,
And spotted deeper than a panther's grain.
I were but dead if thou wert pure indeed;
I pray thee by thy cold green holy crown
And by the fillet-leaves of Artemis.
Nay, but thou wilt not. Death is not like thee.
Albeit men hold him worst of all the gods.
For of all gods Death only loves not gifts,[1]
Nor with burnt-offering nor blood-sacrifice
Shalt thou do aught to get thee grace of him;
He will have nought of altar and altar-song,
And from him only of all the lords in heaven
Persuasion turns a sweet averted mouth.
But thou art worse: from thee with baffled breath
Back on my lips my prayer falls like a blow,
And beats upon them, dumb. What shall I say?
There is no word I can compel thee with
To do me good and slay me. But take heed;
I say, be wary; look between thy feet,
Lest a snare take them though the ground be good.
HIPPOLYTUS.
Shame may do most where fear is found most weak;
That which for shame's sake yet I have not done,
Shall it be done for fear's? Take thine own way;
Better the foot slip than the whole soul swerve.
PHAEDRA.
The man is choice and exquisite of mouth;
Yet in the end a curse shall curdle it.
CHORUS.
He goes with cloak upgathered to the lip,
Holding his eye as with some ill in sight.
PHAEDRA.
A bitter ill he hath i' the way thereof,
And it shall burn the sight out as with fire.
CHORUS.
Speak no such word whereto mischance is kin.
PHAEDRA.
Out of my heart and by fate's leave I speak.
CHORUS.
Set not thy heart to follow after fate.
PHAEDRA.
O women, O sweet people of this land,
O goodly city and pleasant ways thereof,
And woods with pasturing grass and great well-heads,
And hills with light and night between your leaves,
And winds with sound and silence in your lips,
And earth and water and all immortal things,
I take you to my witness what I am.
There is a god about me like as fire,
Sprung whence, who knoweth, or who hath heart to say?
A god more strong than whom slain beasts can soothe,
Or honey, or any spilth of blood-like wine,
Nor shall one please him with a whitened brow
Nor wheat nor wool nor aught of plaited leaf.
For like my mother am I stung and slain,
And round my cheeks have such red malady
And on my lips such fire and foam as hers.
This is that Ate out of Amathus
That breeds up death and gives it one for love.
She hath slain mercy, and for dead mercy's sake
(Being frighted with this sister that was slain)
Flees from before her fearful-footed shame,
And will not bear the bending of her brows
And long soft arrows flown from under them
As from bows bent. Desire flows out of her
As out of lips doth speech: and over her
Shines fire, and round her and beneath her fire.
She hath sown pain and plague in all our house,
Love loathed of love, and mates unmatchable,
Wild wedlock, and the lusts that bleat or low,
And marriage-fodder snuffed about of kine.
Lo how the heifer runs with leaping flank
Sleek under shaggy and speckled lies of hair,
And chews a horrible lip, and with harsh tongue
Laps alien froth and licks a loathlier mouth.
Alas, a foul first steam of trodden tares,
And fouler of these late grapes underfoot.
A bitter way of waves and clean-cut foam
Over the sad road of sonorous sea
The high gods gave king Theseus for no love,
Nay, but for love, yet to no loving end.
Alas the long thwarts and the fervent oars,
And blown hard sails that straightened the scant rope!
There were no strong pools in the hollow sea
To drag at them and suck down side and beak,
No wind to catch them in the teeth and hair,
No shoal, no shallow among the roaring reefs,
No gulf whereout the straining tides throw spars,
No surf where white bones twist like whirled white fire.
But like to death he came with death, and sought
And slew and spoiled and gat him that he would.
For death, for marriage, and for child-getting,
I set my curse against him as a sword;
Yea, and the severed half thereof I leave
Pittheus, because he slew not (when that face
Was tender, and the life still soft in it)
The small swathed child, but bred him for my fate.
I would I had been the first that took her death
Out from between wet hoofs and reddened teeth,
Splashed horns, fierce fetlocks of the brother bull?
For now shall I take death a deadlier way,
Gathering it up between the feet of love
Or off the knees of murder reaching it.

Cуинберн - 7 В Элевсине

Cуинбёрн  В Элевсине
(С английского).

Те старцы, что при посохах обычно,
о том, о сём толкуют на торгу.
Сладки их речи, будто это вина,
куда намешан мёд, а сыновья
тех элевсинцев все всегда в движенье,
ловя удачу или веселясь.
Здесь у красавиц в косах перлы,
на пальцах кольца. Лучшими из них
я б назвала дочурок царских.
А у царя тут не один кувшин,
чем черпает он воду из колодца.
10
Как жадно льнут к латуни той уста,
ловя прохладу булькающей влаги !
И мне, хромой старухе, дали пить -
нашли меня, больную, под маслиной.
И будто песней прозвучал глоток.
Так слёзы пролились в худые руки.
Не удержалась, начала рыдать.
Себя жалела. Видя, как кувшины
обмыты были налитой водой,
я с глаз отмыла корку едкой соли.
20
Мне губы подсластила та вода
с добавкой сока бурых горных ягод.
Ко мне вернулась речь. Смогла привстать.
Я в том же месяце вблизи базара
нашла себе пригодное жильё.
И вот: открыла всем, что я - Деметра:
и Мать, и Спутница всего, что есть.
Но людям, опоённым и молящим
закрыла дверь в иссохшее нутро
замком и прочной цепью из железа.
30
Заткнула тело и влекущий вход,
все пастбища и бархатную почву -
и семя никакое не войдёт.
Хоть густо сей, но ни ростка не будет.
Пусть пахарь сталью рассечёт комки,
но не откроет сомкнутые губы.
Среди людей не ведает никто
о муках борозды, где нет полива.
Не сыщется зелёного пятна,
и никакой травы не встретит ветер.
40
Не обнадёжит ни один бутон.
Не будет осенью в полях ни стога.
От солнца не предвидится щита.
Деревья сбросят все свои покровы...
Но помощь людям в их беде нужна,
причём оказана должна быть Богом.
Ведь Бог всегда мудрей, чем человек.
Трава взойдёт, как успокою раны,
лишь как добьюсь, чтоб был исправлен вред,
от неразумного и злого Зевса.
50
Среди богов нет никого, чтоб мог
кроить весь год, как я, своею волей.
То я велю траве расти весной,
бесстрашною стопой земли коснувшись.
И я, как позолотчик, мастерски
им придаю все их нюансы цвета.
И я, как скульптор контур создаю,
рисую облик трав - ежи, полыни,
раскрашиваю иглы и листву
и тонко золотом пишу на красном.
60
Найдётся ли скорняк, чтобы постиг,
как с белого руна совсем очистить
любого цвета пятна без следа ?
Седая, я, три месяца потратив,
в страданьях, с Крита добралась сюда.
Гекату, что была там при могилах,
вид ран моих ужалил злее вил.
Моё лицо казалось смятой тряпкой.
С густою сеткою морщин; в слезах,
что из-под век струились беспрерывно.
70
Виновны Гадес, попуститель Зевс,
ещё хромой и кривоногий умник,
хитрец, рождённый на одре стыда.
Ко мне все трое выказали злобу.
По их решенью и в удобный час
тот Гадес летом на прибрежном поле
подкрался к Персефоне, не шумя,
был не замечен ею, скрытый тенью.
Увидел девушку во всей её красе;
среди жары, в сиянье светлой кожи.
80
Вода чуть охладила ей ступни.
Спокойней становился пульс; и птицы
клевали волосы. Сев у локтей,
вытягивали шеи, чтоб наглядеться...
Но я теперь про страшное скажу. -
Тут Гадес сжал в руке её запястья,
снял пояс свой и, узел за узлом,
стал девушку привязывать к сиденью,
между колёс... Сокровище моё,
святое для обоих породивших.
90
Её колени были меж цветов.
Те сразу стали падать ей под ноги -
десятками и сотнями легли -
все беспризорные красавцы с луга.
Теперь их мяла всякая ходьба.
А я изнемогла, и вольный воздух
стал неприятен, омрачился день.
Почуялся дымок из Преисподней.
Я начала отчаянно страдать
от безобразного поступка Зевса. -
100
Он Гадесу в злодействе пособил.
Вся снедь богов мне стала ненавистна.
Не ем, не пью, не сплю на небесах,
и от богов не жажду их приветов,
и больше не хожу за ними вслед.
И пусть меня не слышат и не видят.
Пусть нас пожар разделит, как пролив
меж двух различных побережий моря,
пускай на пляжах выгорит трава.
Пусть ветер вдаль разносит это пламя. -
110
Так всюду жарко запылал мой дух.
Пришли чума да голод с разореньем.
Царило зло, и зря пыталась ночь,
хоть как-то притушить мои зеницы.
Я Солнцу жар умерить не дала.
Я пламенем пожгла траву и камни.
Вскипело море, выделяло соль.
В сезонах нарушался распорядок.
Растягивались светлые часы.
Но польза от работы стала скудной.
120
Пустое небо. В нём богам беда.
Нет жирного священного куренья:
у всех во рту шершавость; нет дымка,
чтоб нежно кольцами обвил их губы.
Вокруг скотины копится навоз.
Она болеет, запах нездоровый,
а на алтарь - как жертву - не ведут.
Водой залиты вереск и пшеница.
В ней ходят стаи многоцветных рыб,
и мухи ищут корм на водной глади.
130
Почти не стало ни людей, ни птиц.
(За исключеньем только зимородков,
но и они страдали от потерь).
Однако скверность общей обстановки
смягчалась скромными цветами лоз
и нежной ароматностью гвоздики.
Восторг для обоняния и глаз  ! -
От пекла с солью пострадали злаки.
Был собран очень малый урожай.
Я сдюжила, и руки не ослабли.
140
Хоть я - на вид - как смертная сейчас,
с совсем изношенным лицом старуха,
со мною весь мой гнев и вся моя любовь,
и долга своего не забываю:
день холожу и согреваю ночь.
Среди забот я сделала свой выбор:
стал мил мне сын царя Неоптолем -
хоть годовалое дитя, красавчик,
пусть с молоком он нынче на губах,
но крепок и похож на полубога.
150
Не для него простой людской удел,
он был рождён для большего размаха.
Он скудной атмосферой не стеснён.
Я выведу его за стены мира
и помещу над пламенем всех звёзд.
Он будет жить в бессмертных ароматах.
Я приобщу его к своей груди,
и в ярких венах станет больше жара.
И мозг не будет замкнут костяком,
и плоть освободится от обмотки. -
160
Так обдирают ядра миндаля.
Так убирают пастбища почище...
Раскутала конечности мальца.
Расправив тельце, в пепел положила,
а пепел подгребла со всех сторон.
Вся плоть была нежней и мягче воска.
Вокруг младенца я зажгла огонь -
и пламя разбежалось червячками,
искрило даже возле головы
и вплоть до негустых волос достало.
170
Шипели искры в нежных завитках.
И, будто то плавник проворной рыбки,
трясли младенца вплоть до самых пят.
Вся плоть его впитала это пламя.
Сжав губы, как в ответ на поцелуй,
он стал моргать, а я в него ночами
вливала жар, чтоб сделать Божеством.
Так плохо ли, когда в нас страх, что жаждет
тяжёлой пищи, но давится, когда её дают ?
Не нужно прятаться от света Солнца.
180
В иных глазах и белое черно.
Такой была царица Метанейра.
Она вдруг с гневом в сердце и крича,
со страхом, как с больною селезёнкой,
задумала весь узел размотать,
но чтоб челнок при том остался целым.
Она подкралась, чтобы подсмотреть.
Увидев, пошатнулась, побледнела.
Огонь ей сразу ослепил глаза.
Когда вскричала, детский смех прервался.
190
Угасло пламя - будто под дождём.
Противилось, потом во тьме затихло.
И я роняла слёзы в глаза мальца. -
Он был лишён великого подарка:
остался смертным, умер - и конец.
На голове лишь бледно-серый венчик.
Стал мёртвой веткой царственной лозы.
На ней вдруг перепутались все листья,
и в ней теперь не винный сок, а кровь.
И та беда затянется на годы.
200
Но всё уже свершилось, потому
я благосклонна к тем, кто ныне стали
закутанные в шерстяную ткань,
готовые произносить молитвы.
Пускай приносят жертвы на алтарь.
Пускай свершают должные обряды.
Сама почту любой священный храм
и маковые кудри Персефоны
в сплетенье, спущенном к её бровям,
и губы её в горести, как в смерти.
210
Её тупой и мрачный господин !
Упрёк мой чуть смягчён, раз ты так грозен,
а сверх того учла и твой зарок,
к тому ж: - где Триптолем, с тех пор, как умер, -
малыш, лиловый, бледный, - погребён.
Так я готова быть к твоим услугам
при дележе земли и всяких благ -
в полях, где завершают всё на свете
во все сезоны и подряд весь год -
и где всегда закапывают семя. -
220
Где резко прянувши к любой меже,
зверьё на перемеренной площадке,
все шеи гнёт. - Они хранят баланс.

Algernon Charles Swinburne At Eleusis
 
Men of Eleusis, ye that with long staves
Sit in the market-houses, and speak words
Made sweet with wisdom as the rare wine,
Thickened with honey; and ye sons of these
Who in the glad thick streets go up and down
For pastime or grave traffic or mere chance;
And all fair women having rings of gold
On hands or hair; and chiefest over thse
I name you, daughters of this man the king,
Who dipping deep smooth pitchers of pure brass
10
Under the bubbled wells, till each round lip
Stooped with loose gurgle of waters incoming,
Found me an old sick woman, lamed and lean,
Beside a growth of builded olive-boughs
Whence multiplied thick song of thick-plumed throats —
Also wet tears filled up my hollow hands
By reason of my crying into them —
And pitied me; for as cold water ran
And washed the pitchers full from lip to lip,
So washed both eyes full the strong salt of tears.
20
And ye put water to my mouth, made sweet
With brown hill-berries; so in time I spoke
And gathered my loose knees from under me.
Moreover in the broad fair halls this month
Have I found space and bountiful abode
To please me. I Demeter speak of this,
Who am the mother and the mate of things:
For as ill men by drugs or singing words
Shut the doors inward of the narrowed womb
Like a lock bolted with round iron through,
30
Thus I shut up the body and sweet mouth
Of all soft pasture and the tender land,
So that no seed can enter in by it
Though one sow thickly, nor some grain get out
Past the hard clods men cleave and bite with steel
To widen the sealed lips of them for use.
None of you is there in the peopled street
But knows how all the dry-drawn furrows ache
With no green spot made count of in the black:
How the wind finds no comfortable grass
40
Nor is assuaged with bud nor breath of herbs;
And in hot autumn when ye house the stacks,
All fields are helpless in the sun, all trees
Stand as a man stripped out of all but skin.
Nevertheless ye sick have help to get
By means and stablished ordinance of God;
For God is wiser than a good man is.
But never shall new grass be sweet in earth
Till I get righted of my wound and wrong
By changing counsel of ill-minded Zeus.
50
For of all other gods is none save me
Clothed with like power to build and break the year.
I make the lesser green begin, when spring
Touches not earth but with one fearful foot;
And as a careful gilder with grave art
Soberly colours and completes the face,
Mouth, chin and all, of some sweet work in stone,
I carve the shapes of grass and tender corn
And colour the ripe edges and long spikes
With the red increase and the grace of gold.
60
No tradesman in soft wools is cunninger
To kill the secret of the fat white fleece
With stains of blue and purple wrought in it.
Three moons were made and three moons burnt away
While I held journey hither out of Crete
Comfortless, tended by grave Hecate
Whom my wound stung with double iron point;
For all my face was like a cloth wrung out
With close and weeping wrinkles, and both lids
Sodden with salt continuance of tears.
70
For Hades and the sidelong will of Zeus
And that lame wisdom that has writhen feet,
Cunning, begotten in the bed of Shame,
These three took evil will at me, and made
Such counsel that when time got wing to fly
This Hades out of summer and low fields
Forced the bright body of Persephone:
Out of pure grass, where she lying down, red flowers
Made their sharp little shadows on her sides,
Pale heat, pale colour on pale maiden flesh —
80
And chill water slid over her reddening feet,
Killing the throbs in their soft blood; and birds,
Perched next her elbow and pecking at her hair,
Stretched their necks more to see her than even to sing.
A sharp thing is it I have need to say;
For Hades holding both white wrists of hers
Unloosed the girdle and with knot by knot
Bound her between his wheels upon the seat,
Bound her pure body, holiest yet and dear
To me and God as always, clothed about
90
With blossoms loosened as her knees went down,
Let fall as she let go of this and this
By tens and twenties, tumbled to her feet,
White waifs or purple of the pasturage.
Therefore with only going up and down
My feet were wasted, and the gracious air,
To me discomfortable and dun, became
As weak smoke blowing in the under world.
And finding in the process of ill days
What part had Zeus herein, and how as mate
100
He coped with Hades, yokefellow in sin,
I set my lips against the meat of gods
And drank not neither ate or slept in heaven.
Nor in the golden greeting of their mouths
Did ear take note of me, nor eye at all
Track my feet going in the ways of them.
Like a great fire on some strait slip of land
Between two washing inlets of wet sea
That burns the grass up to each lip of beach
And strengthens, waxing in the growth of wind,
110
So burnt my soul in me at heaven and earth,
Each way a ruin and a hungry plague,
Visible evil; nor could any night
Put cool between mine eyelids, nor the sun
With competence of gold fill out my want.
Yea so my flame burnt up the grass and stones,
Shone to the salt-white edges of thin sea,
Distempered all the gracious work, and made
Sick change, unseasonable increase of days
And scant avail of seasons; for by this
120
The fair gods faint in hollow heaven: there comes
No taste of burnings of the twofold fat
To leave their palates smooth, nor in their lips
Soft rings of smoke and weak scent wandering;
All cattle waste and rot, and their ill smell
Grows alway from the lank unsavoury flesh
That no man slays for offering; the sea
And waters moved beneath the heath and corn
Preserve the people of fin-twinkling fish,
And river-flies feed thick upon the smooth;
130
But all earth over is no man or bird
(Except the sweet race of the kingfisher)
That lacks not and is wearied with much loss.
Meantime the purple inward of the house
Was softened with all grace of scent and sound
In ear and nostril perfecting my praise;
Faint grape-flowers and cloven honey-cake
And the just grain with dues of the shed salt
Made me content: yet my hand loosened not
Its gripe upon your harvest all year long.
140
While I, thus woman-muffled in wan flesh
And waste externals of a perished face,
Preserved the levels of my wrath and love
Patiently ruled; and with soft offices
Cooled the sharp noons and busied the warm nights
In care of this my choice, this child my choice,
Triptolemus, the king's selected son:
That this fair yearlong body, which hath grown
Strong with strange milk upon the mortal lip
And nerved with half a god, might so increase
150
Outside the bulk and the bare scope of man:
And waxen over large to hold within
Base breath of yours and this impoverished air,
I might exalt him past the flame of stars,
The limit and walled reach of the great world.
Therefore my breast made common to his mouth
Immortal savours, and the taste whereat
Twice their hard life strains out the coloured veins
And twice its brain confirms the narrow shell.
Also at night, unwinding cloth from cloth
160
As who unhusks an almond to the white
And pastures curiously the purer taste,
I bared the gracious limbs and the soft feet,
Unswaddled the weak hands, and in mid ash
Laid the sweet flesh of either feeble side,
More tender for impressure of some touch
Than wax to any pen; and lit around
Fire, and made crawl the white worm-shapen flame,
And leap in little angers spark by spark
At head at once and feet; and the faint hair
170
Hissed with rare sprinkles in the closer curl,
And like scaled oarage of a keen thin fish
In sea-water, so in pure fire his feet
Struck out, and the flame bit not in his flesh,
But like a kiss it curled his lip, and heat
Fluttered his eyelids; so each night I blew
The hot ash red to purge him to full god.
Ill is it when fear hungers in the soul
For painful food, and chokes thereon, being fed;
And ill slant eyes interpret the straight sun,
180
But in their scope its white is wried to black:
By the queen Metaneira mean I this;
For with sick wrath upon her lips, and heart
Narrowing with fear the spleenful passages,
She thought to thread this web's fine ravel out,
Nor leave her shuttle split in combing it;
Therefore she stole on us, and with hard sight
Peered, and stooped close; then with pale open mouth
As the fire smote her in the eyes between
Cried, and the child's laugh, sharply shortening
190
As fire doth under rain, fell off; the flame
Writhed once all through and died, and in thick dark
Tears fell from mine on the child's weeping eyes,
Eyes dispossessed of strong inheritance
And mortal fallen anew. Who not the less
From bud of beard to pale-grey flower of hair
Shall wax vinewise to a lordly vine, whose grapes
Bleed the red heavy blood of swoln soft wine,
Subtle with sharp leaves' intricacy, until
Full of white years and blossom of hoary days
200
I take him perfected; for whose one sake
I am thus gracious to the least who stands
Filleted with white wool and girt upon
As he whose prayer endures upon the lip
And falls not waste: wherefore let sacrifice
Burn and run red in all the wider ways;
Seeing I have sworn by the pale temples' band
And poppied hair of gold Persephone
Sad-tressed and pleached low down about her brows,
And by the sorrow in her lips, and death
210
Her dumb and mournful-mouthed minister,
My word for you is eased of its harsh weight
And doubled with soft promise; and your king
Triptolemus, this Celeus dead and swathed
Purple and pale for golden burial,
Shall be your helper in my services,
Dividing earth and reaping fruits thereof
In fields where wait, well-girt, well-wreathen, all
The heavy-handed seasons all year through;
Saving the choice of warm spear-headed grain,
220
And stooping sharp to the slant-sided share
All beasts that furrow the remeasured land
With their bowed necks of burden equable.

Примечание.
Элевсин (ныне Элевсис) - древний город в Аттике, в 20 км от Афин, бывший культовый центр языческих богинь Деметры и Персефоны.

Cуинберн - 6 Баллада о тяготах

Суинберн Баллада о тяготах
(С английского).

Есть бремя дам, что блещут совершенством,
но вслед страстям возможны и позор,
и долгое прощание с блаженством.
К нам старость подбирается, как вор, -
восторги утомляют с неких пор.
В нас гаснет пыл и жажда воздыханий,
а лица портит нажитый узор.
Таков конец любых людских желаний.

Есть бремя  купленных постыдных связей.
Напрасно ожидать от них детей.
Мы не дождёмся дорогих оказий:
под шестьдесят - ни от кого вестей;
дрожат уста, и узок круг гостей;
в усталых веках - отблески мерцаний.
Любовь предстанет жальче всех затей.
Таков конец любых людских желаний.

Есть бремя сладких пошлых излияний.
Прикрой глаза ! Стыдись, что торгаши
готовы заплатить за сласть  лобзаний
и поделить с тобою барыши -
пока в  очах сияет глубь души. -
Но сгубит эту блажь  очарований -
затон, где муть и дремлют камыши.
Таков конец любых людских желаний. 

Есть бремя cтарческих страданий.
Мы будем в вечных страхах на одре
и, что ни ночь, мечтать о зорьке ранней
а днём - опять  - о ночи во дворе.
При скудной пище, в нищенской дыре,
стыдиться будем жалких одеяний,
в болезнях, будто корчась на костре.
Таков конец любых людских желаний.

Есть бремя перемены всех раскрасок
тускнеет жемчуг, сад под снегом сед.
Но нет нужды в примерке всяких масок,
хоть жизнь в страстях не красит наш портрет.
Надёжней сохранять природный цвет.
Судьбе смешно от пустоты мечтаний,
и прока в измененьях часто нет.
Таков конец любых людских желаний.

Есть бремя обязательных признаний:
расскажешь о своих часах и днях,
о всех словах любви - без умолчаний. -
Как одного лишь видела ты в снах,
к чему стремилась; где познала крах...
Но не вернёшь былых очарований.
Душа стремится в Ад как впопыхах.
Таков конец любых людских желаний. 

Есть бремя четырёх сезонов года.
Весною грозы и дожди редки,
и летом чаще славная погода,
но осень и зима - не пустяки.
Бывает трудно глянуть без тоски,
на холмики, где плачут в дни прощаний,
и на костры, где гаснут угольки...
Таков конец любых людских желаний. 

Есть бремя мёртвых лиц. Они далёко...
Они вне досягаемости рук.
Их не вернуть, как это  ни  жестоко.
К ним не дойдёт ни свет, ни звук.
Там сева нет, не жнут, не косят луг.
Там нет разлук и никаких свиданий.
Немой и нескончаемый досуг.
Таков конец любых людских желаний.

Есть бремя pадостей и жгучей страсти,
где ты себя в восторгах изведёшь.
И что ни час - все сыплют прах из пасти,
Любая молния - не бич, так нож.
Румянец гибнет - только бледность сплошь.
Где день сверкал, - вдруг темень без сияний,
и, вместо правды, торжествует ложь.
Таков конец любых людских желаний.

Посылка.
О Принц и бодрые друзья !  Проверьте !
Здесь истина - причём без назиданий:
от всякой радости лишь  шаг до смерти !
Таков конец любых людских желаний.

(Варианты.
Лишь в том урок любых людских исканий.
Хоть это горше всяких ожиданий.
Таков итог любых переживаний.
Всё это хлеще наших упований.
Таков финал любых людских желаний).
 

Algernon Charles Swinburne A Ballad of Burdens
 
The burden of fair women. Vain delight,
     And love self-slain in some sweet shameful way,
And sorrowful old age that comes by night
     As a thief comes that has no heart by day,
     And change that finds fair cheeks and leaves them grey,
And weariness that keeps awake for hire,
     And grief that says what pleasure used to say;
This is the end of every man's desire.

The burden of bought kisses. This is sore,
     A burden without fruit in childbearing;
Between the nightfall and the dawn threescore,
     Threescore between the dawn and evening.
     The shuddering in thy lips, the shuddering
In thy sad eyelids tremulous like fire,
     Makes love seem shameful and a wretched thing.
This is the end of every man's desire.

The burden of sweet speeches. Nay, kneel down,
     Cover thy head, and weep; for verily
These market-men that buy thy white and brown
     In the last days shall take no thought for thee.
     In the last days like earth thy face shall be,
Yea, like sea-marsh made thick with brine and mire,
     Sad with sick leavings of the sterile sea.
This is the end of every man's desire.

The burden of long living. Thou shalt fear
     Waking, and sleeping mourn upon thy bed;
And say at night "Would God the day were here,"
     And say at dawn "Would God the day were dead."
     With weary days thou shalt be clothed and fed,
Аnd wear remorse of heart for thine attire,
     Pain for thy girdle and sorrow upon thine head;
This is the end of every man's desire.

The burden of bright colours. Thou shalt see
     Gold tarnished, and the grey above the green;
And as the thing thou seest thy face shall be,
     And no more as the thing beforetime seen.
     And thou shalt say of mercy "It hath been,"
And living, watch the old lips and loves expire,
     And talking, tears shall take thy breath between;
This is the end of every man's desire.

The burden of sad sayings. In that day
     Thou shalt tell all thy days and hours, and tell
Thy times and ways and words of love, and say
     How one was dear and one desirable,
     And sweet was life to hear and sweet to smell,
But now with lights reverse the old hours retire
     And the last hour is shod with fire from hell;
This is the end of every man's desire.

The burden of four seasons. Rain in spring,
     White rain and wind among the tender trees;
A summer of green sorrows gathering,
     Rank autumn in a mist of miseries,
     With sad face set towards the year, that sees
The charred ash drop out of the dropping pyre,
     And winter wan with many maladies;
This is the end of every man's desire.

The burden of dead faces. Out of sight
     And out of love, beyond the reach of hands,
Changed in the changing of the dark and light,
      They walk and weep about the barren lands
     Where no seed is nor any garner stands,
Where in short breaths the doubtful days respire,
     And time's turned glass lets through the sighing sands;
This is the end of every man's desire.

The burden of much gladness. Life and lust
     Forsake thee, and the face of thy delight;
And underfoot the heavy hour strews dust,
     And overhead strange weathers burn and bite;
     And where the red was, lo the bloodless white,
And where the truth was, the likeness of a liar,
And where the day was, the likeness of the night;
     This is the end of every man's desire.

L'ENVOY
Princes, and ye whom pleasure quickeneth,
     Heed well this rhyme before your pleasure tire;
For life is sweet, but after life is death.
     This is the end of every man's desire.  

Cуинберн - 4 Август и Утопленные

Суинбёрн Август
(С английского).

Четыре яблока созрели:
два золотых, а два - алели.
Внутри бродил в них свежий сок,
и каждый яблочный листок
уже коробился кургузо,
как в поле стебли кукурузы.

Приятным запахом сполна
вокруг почти упоена
вся роща - с чуткими губами:
ветвями, травами и мхами.
Отраден чудный окоём,
хоть в светлый день, хоть под дождём.

Висят плоды с их духом пряным.
Любуюсь золотым и рдяным.
В укромности в разгаре дня
сыскалось место для меня.
А Солнце с неба жжёт немило
и вот всю зелень усыпило.

И листья золотом зажглись,
и осенилась даль и близь.
И песня рвётся с губ упрямо.
Я чую поступь милой Дамы.
Пришла б скорей ! Во мне мечта -
она вселилась и в уста.

Как в серебристой атмосфере,
когда светло, по крайней мере,
в безмолвных августовских днях,
звучало всё в полутонах,
и кукуруза при Луне
казалась золотою мне.

Душа в восторге трепетала,
ища в симметрии садов
путей к гармонии миров.
Когда Луна цвета меняла,
так слаще всех земных хоров
был звук небесного хорала.

Но до Луны была пора,
что всё упрямилась жара.
Я подошёл, чтоб опереться,
к стволу, что больше был по сердцу:
Его цвета манили красотой -
зелёный, красный, золотой…

Я лёг. Сгустились ароматы.
Роса блистала желтовато.
Стекалась пятнами воды
и на листву, и на плоды.
И ветерок летал игриво.
Он не сменил свои мотивы.

Листва влажна. Плоды - под ней,
а подо мною - крепь корней.
И тёплый мох, на чём лежу я, -
почти как золотые струи
воды в немом потоке дней.
А зов Любви был всё сильней...

Четыре яблока висят.
Цвета их манят каждый взгляд.
В них спелый буйный сок искрится
c оттенком кос моей Царицы.
В них яркость золотых стеблей,
что в жатву полнят ширь полей.

Суинберн Август (исправленный вариант).

Четыре яблока созрели:
два золотых, а два - алели.
Внутри бродил в них свежий сок,
и каждый яблочный листок
по цвету выглядел не деле,
как кукурузный стебелёк.

Приятным запахом сполна
вокруг почти упоена
вся роща - с чуткими губами:
ветвями, травами и мхами.
Как чудно выглядит она
порою даже под дождями !

Висят плоды с их духом пряным.
Любуюсь золотым и рдяным.
В укромности в разгаре дня
сыскалось место для меня.
Как мне не стать немножко пьяным,
где яблоки висят, маня ?

И листья золотом зажглись,
и осенилась даль и близь.
И песня рвётся с губ упрямо.
Я чую поступь милой Дамы.
Приди ж скорей, не задержись !
Зову и жду тебя упрямо.

Всё шло в умеренной манере -
как в серебристой атмосфере.
В безмолвных августовских днях,
звучало всё в полутонах,
но ночью, под луной, в пленэре
горело золото в снопах.

Душа в восторге трепетала,
когда Луна цвета меняла.
Кругом в симметрии садов
был след гармонии миров.
С самих небес неслись хоралы
стройнее всех земных хоров.

Но до Луны была пора,
что всё упрямилась жара...
Я подошёл, чтоб отдышатья
под крону, где была прохладца
да шелест - славный, до утра,
при том и листья золотятся.

Я лёг. Сгустились ароматы.
Роса блистала желтовато.
Стекалась пятнами воды
и на листву, и на плоды.
И ветерок всё дул завзято,
но не менял свои лады.

Плоды нежны. Листва влажна.
А корню мягкость мха важна,-
тем бытие его согрето, -
как для воды потоки света,
идущие с небес до дна;
как век его Любви Поэту.

Четыре яблока висят.
Цвета их манят каждый взгляд.
В них спелый буйный сок искрится
с оттенком кос моей Царицы.
То золото - великий клад -
амбары собранной пшеницы...

Cуинбёрн Август (второй исправленный вариант).

Четыре яблока созрели:
два золотых, а два - алели.
Внутри бродил в них свежий сок,
и каждый яблочный листок
по цвету выглядел не деле,
как жёлтый хлебный стебелёк.

Приятным запахом сполна
вокруг почти упоена
вся роща - с чуткими губами:
ветвями, травами и мхами.
Как чудно выглядит она
порою даже под дождями !

Висят плоды с их духом пряным.
Любуюсь золотым и рдяным.
В укромности в разгаре дня
сыскалось место для меня.
Как мне не стать немножко пьяным,
где яблоки висят, маня ?

И листья золотом зажглись,
и осенилась даль и близь.
И песня рвётся с губ упрямо.
Я чую поступь милой Дамы.
Приди ж скорей, не задержись !
Зову и жду тебя упрямо.

А в полдень мне была видна
серебряная пелена.
В безмолвных августовских днях,
звучало всё в полутонах,
но ночью, как взошла Луна,
горело золото в снопах.

Душа в восторге трепетала,
когда Луна цвета меняла.
Кругом в симметрии садов
был след гармонии миров.
С самих небес неслись хоралы
стройнее всех земных хоров.

Но до Луны была пора,
что всё упрямилась жара...
Пришлось, чтоб отдышалось тело
внимать всю ночь, как шелестела
густая крона до утра,
пока та вся не заалела.

И вот совсем смирился зной
Роса блистала желтизной.
Стекала струйками воды -
и на листву, и на плоды.
Резвился ветер озорной,
но не менял свои лады.

Плоды нежны. Листва влажна.
А корню мягкость мха важна,-
тем бытие его согрето, -
как для воды потоки света,
идущие с небес до дна;
как век его Любви Поэту.

Четыре яблока висят.
Цвета их манят каждый взгляд.
В них спелый буйный сок искрится
с оттенком кос моей Царицы.
То золото - великий клад -
амбары собранной пшеницы...

Swinburne August

There were four apples on the bough,
Half gold half red, that one might know
The blood was ripe inside the core;
The colour of the leaves was more
Like stems of yellow corn that grow
Through all the gold June meadow’s floor.
 
The warm smell of the fruit was good
To feed on, and the split green wood,
With all its bearded lips and stains
Of mosses in the cloven veins,
Most pleasant, if one lay or stood
In sunshine or in happy rains.
 
There were four apples on the tree,
Red stained through gold, that all might see
The sun went warm from core to rind;
The green leaves made the summer blind
In that soft place they kept for me
With golden apples shut behind.
 
The leaves caught gold across the sun,
And where the bluest air begun,
Thirsted for song to help the heat;
As I to feel my lady’s feet
Draw close before the day were done;
Both lips grew dry with dreams of it.

In the mute August afternoon
They trembled to some undertune
Of music in the silver air;
Great pleasure was it to be there
Till green turned duskier and the moon
Coloured the corn-sheaves like gold hair.
 
That August time it was delight
To watch the red moons wane to white
’Twixt grey seamed stems of apple-trees;
A sense of heavy harmonies
Grew on the growth of patient night,
More sweet than shapen music is.
 
But some three hours before the moon
The air, still eager from the noon,
Flagged after heat, not wholly dead;
Against the stem I leant my head;
The colour soothed me like a tune,
Green leaves all round the gold and red.
 
I lay there till the warm smell grew
More sharp, when flecks of yellow dew
Between the round ripe leaves had blurred
The rind with stain and wet; I heard
A wind that blew and breathed and blew,
Too weak to alter its one word.

The wet leaves next the gentle fruit
Felt smoother, and the brown tree-root
Felt the mould warmer: I too felt
(As water feels the slow gold melt
Right through it when the day burns mute)
The peace of time wherein love dwelt.

There were four apples on the tree,
Gold stained on red that all might see
The sweet blood filled them to the core:
The colour of her hair is more
Like stems of fair faint gold, that be
Mown from the harvest’s middle floor.

Cуинбёрн Утопленные
(С английского).

Нам, людям, не даёт пропасть,
дарит нас вечной благодатью
верховная святая власть
со всей своей небесной ратью.

Из Франции уж пятый год
хлестала кровь сквозь все границы:
король взошёл на эшафот,
но кровь не прекращала литься.

К Луаре поспешил Харон
и, сделав адскою рекою,
топил в ней всех нещадно он:
кого хотел, связав по двое.

Там суд держали над бойцом,
умевшим, не страшась, бороться,
и над красавицей с лицом,
сиявшим юным благородством.

Была лишь гибель впереди,
но у него горели взоры.
Хоть их связали грудь к груди,
остались искорки задора.

Блондинка сделалась серей -
он вспыхнул ярко, будто пламя,
грозовой молнии бодрей:
не дрогнул перед палачами.

Тряхнул упрямой головой:
"Я б сам вас всех связал верёвкой.
Терпите: я ведь неживой !"
А те ответили с издёвкой.

"Судья ! Как только обвинят,
в защиту стану перед Богом:
""Ни я, ни друг не виноват.
Суди дела по их итогам.

Когда бы я Тебе служил,
так и с врагами Сына бился,
и никого бы не щадил,
и ни на пядь не отстранился.

Скажи, что не винишь ни в чём,
прости, не злись на упущенья.
Хоть гнев твой я сравню с мечом,
но нам положено прощенье.

Всеведущий ! Ты знаешь, как
он был силён и стоек в споре.
Сочтёшь ли это за пустяк ?
В величии он шире моря.

"Ту даму я весь век любил...
По зову страсти окаянной
признаньем только б оскорбил.
Но скоро станет бездыханной !

Не любит ли теперь, спрошу.
Хоть да, хоть нет ! - И вновь разлука.
Хваленье Господу вершу:
взманил мечтой - в итоге мука.

Героем не был. С мелюзгой
и с целым миром вместе с нами,
погибнем где-то под водой,
смеясь, сомкнувшись с ней губами.

И да воздаст за то ей Бог,
что мне на сердце наступила,
свершивши то, что он не мог:
любовной страстью заразила.

Любовь - вершина всех услад
и утоленье вечной жажды !
Куда сбежит - не сыщет взгляд,
а боги не пришлют нам дважды.

Мне тяжко - слёз не утереть,
и всё же рад любой щедроте.
Живым, собравшись умереть,
твержу: я горд, что вы живёте.

Луара мчала нас, гоня,
а в море плыли с мели к мели.
Держал её, она - меня.
Душа и плоть - к последней цели.

Пока я около тебя,
пока дышу, пока не сгину,
обнимешь ли меня, любя,
чтоб подсластить мою кончину ?

Блаженный плеск мятежных струй,
и больше ничего не надо:
за наш последний поцелуй
готов гореть в горниле Ада.

Cуинбёрн Утопленные (Исправленный второй вариант).

Какая людям ни грозит напасть,
пусть сердцем свято верят в провиденье,
в небесную божественную власть,
что нам дарит любовь и попеченье.

Уж пятый год в крови была земля.
И злой богиней во фригийском колпаке
вся Франция, казнивши короля,
страшила сонный мир оружием в руке.

Людей водой возили для расправ.
Глумясь, девиц с парнями, сразу в паре,
топили в речке, накрепко связав, -
так волны стали алыми в Луаре.

В тот день шёл суд над бравым молодцом,
ещё разгорячённым после боя,
и девушкой с испуганным лицом,
прекрасною и гордою собою.

Судья велел сковать их грудь к груди.
Она совсем ослепла от смущенья,
а друг, хоть знал, что ждёт их впереди,
но очи лишь пылали в восхищенье.

Блондинка становилась всё слабей,
а в парне яро разгорелось пламя,
как молнии поверх морских зыбей,
и смех его взгремел над палачами.

Тряхнул своей упрямой головой:
"Скажу вам всем немного в назиданье.
Терпите, каты ! Я ведь неживой". -
Увидел их ехидное кривлянье.

"Судья ! По завершенью смертных мук,
пред Богом, позабыв, как было туго,
взмолюсь, чтоб взыскан был мой верный друг:
безмерно велика его заслуга !

Любя Тебя, я стал бы защищать,
и Твоего спасал бы в битвах Сына.
Вовек не отступился б ни на пядь,
какая б ни грозила мне пучина.

Не укоряй обоих нас ни в чём.
Будь милостив, прости за упущенья.
Твой грозный гнев могу сравнить с мечом,
но мы из тех, кому дают прощенье.

О Господи ! Ты сам свидетель как
мой друг для друга всё свершит без спора.
Сочтёшь ли Ты такое за пустяк ?
Величием тот факт обширней моря !

Ту девушку и я давно любил
по воле охватившей душу страсти.
Признаньем бы обоих оскорбил...
А нынче с ней мы гибнем по несчастью.

Не полюбила ль наконец ? - Спрошу !
Хоть да, хоть нет ! Закончилась разлука.
Хваленье Всемогущему вершу:
взманил мечтой - и вот в итоге мука !

Не стал героем. С разной мелюзгой,
как целый мир подобных, вместе с нами,
смеясь, утонем где-то под водой,
сомкнувшись и губами, и глазами.

И да воздаст за то ей добрый Бог,
что ножкой мне на сердце наступила
и совершила то, что он не мог:
зажгла во мне любовь и окрылила.

Любовь - вершина всех людских услад
и утоленье нашей вечной жажды.
Куда сбежит ? - Не сыщет жадный взгляд,
и Боги не пришлют её нам дважды.

Мне тяжко, слёз не в силах утереть,
но всё же радуюсь любой щедроте.
Живым, уже готовый умереть,
твержу: я горд уж тем, что вы живёте.

Луара мчит, всё ниже нас гоня,
и к морю мы плывём от мели к мели.
И я держу её, она - меня.
Душа и плоть спешат к единой цели.

Пока ещё я около тебя,
пока ещё дышу, пока не сгину,
как знать, обнимешь ли меня, любя,
чтоб напоследок подсластить кончину ?

Блаженный плеск мятежных водных струй -
и больше ничего уже не надо.
За наш последний горький поцелуй
готов хоть век гореть в горниле Ада.

Swinburne Les Noyades

Whatever a man of the sons of men
Shall say to his heart of the lords above,
They have shown man verily, once and again,
Marvellous mercies and infinite love.

In the wild fifth year of the change of things,
When France was glorious and blood-red, fair
With dust of battle and deaths of kings,
A queen of men, with helmeted hair,

Carrier came down to the Loire and slew,
Till all the ways and the waves waxed red:
Bound and drowned, slaying two by two,
Maidens and young men, naked and wed.

They brought on a day to his judgment-place
One rough with labour and red with fight,
And a lady noble by name and face,
Faultless, a maiden, wonderful, white.

She knew not, being for shame's sake blind,
If his eyes were hot on her face hard by.
And the judge bade strip and ship them, and bind
Bosom to bosom, to drown and die.

The white girl winced and whitened; but he
Caught fire, waxed bright as a great bright flame
Seen with thunder far out on the sea,
Laughed hard as the glad blood went and came.

Twice his lips quailed with delight, then said,
"I have but a word to you all, one word;
Bear with me; surely I am but dead;"
And all they laughed and mocked him and heard.

"Judge, when they open the judgment-roll,
I will stand upright before God and pray:
'Lord God, have mercy on one man's soul,
For his mercy was great upon earth, I say.

"'Lord, if I loved thee—Lord, if I served —
If these who darkened thy fair Son's face
I fought with, sparing not one, nor swerved
A hand's-breadth, Lord, in the perilous place —

"'I pray thee say to this man, O Lord,
Sit thou for him at my feet on a throne.
I will face thy wrath, though it bite as a sword,
And my soul shall burn for his soul, and atone.

"'For, Lord, thou knowest, O God most wise,
How gracious on earth were his deeds towards me.
Shall this be a small thing in thine eyes,
That is greater in mine than the whole great sea?'

"I have loved this woman my whole life long,
And even for love's sake when have I said
'I love you'? when have I done you wrong,
Living? but now I shall have you dead.

"Yea, now, do I bid you love me, love?
Love me or loathe, we are one not twain.
But God be praised in his heaven above
For this my pleasure and that my pain !

"For never a man, being mean like me,
Shall die like me till the whole world dies.
I shall drown with her, laughing for love; and she
Mix with me, touching me, lips and eyes.

"Shall she not know me and see me all through,
Me, on whose heart as a worm she trod?
You have given me, God requite it you,
What man yet never was given of God."

O sweet one love, O my life's delight,
Dear, though the days have divided us,
Lost beyond hope, taken far out of sight,
Not twice in the world shall the gods do thus.

Had it been so hard for my love? but I,
Though the gods gave all that a god can give,
I had chosen rather the gift to die,
Cease, and be glad above all that live.

For the Loire would have driven us down to the sea,
And the sea would have pitched us from shoal to shoal;
And I should have held you, and you held me,
As flesh holds flesh, and the soul the soul.

Could I change you, help you to love me, sweet,
Could I give you the love that would sweeten death,
We should yield, go down, locked hands and feet,
Die, drown together, and breath catch breath;

But you would have felt my soul in a kiss,
And known that once if I loved you well;
And I would have given my soul for this
To burn for ever in burning hell.

Cуинберн - 3 Прокажённая

Суинбёрн  Прокажённая
(С английского).

Всего важней во все века -
Любовь, и нет такой криницы,
где б влага так была сладка...
Ничто с тем чувством не сравнится.

За право чмокнуть меж бровей
 я в королевском замке яства
всегда нёс пассии моей.
Лишь для неё умел стараться.

Но - как писец - был ей не люб.
У фрейлины, взамен улыбки
текла одна брезгливость с губ.
Мои надежды были зыбки.

Не устаю себя терзать.
Бог в гневе: всё творю без спроса...-
И  вот простил ! - Могу лобзать
её глаза; сплетать ей косы.

Ей дорог был другой, не я.
В разлуке жить не стало мочи.
Так рад: теперь она моя -
целую голову и очи.

Всего важней во все века
Любовь. Иного не откроем,
хоть улетим за облака...
Всё было ясно нам обоим.

Три факта вспомнил неспроста:
ей мил был рыцарь, полный силы.
Его за алые уста
и кудри русые любила.

Мне не забыть  про тот закат -
как шли вдвоём к её балкону,
чтоб он не рыскал наугад.
Она шепталась с ним влюблённо.

(Бывало, зябла пара ног,
так грелись у меня в ладошке.
Вся дама вверх, под потолок
в руке взлетала, встав на ножки).

"Мой друг ! - сказала. - Бог простит,
хотя грешна, лишившись чести.
Прошу людей забыть мой стыд
со всей моей виною вместе".

Я слушал и кивал ей в такт.
Она сидела на постели,
поджавши ноги. Третий факт
был как снаряд, достигший цели.

Распорядителем времён,
царём нам данного предела
недуг смертельный был вселён
в её пленительное тело.

Была приятней и милей,
чем трели лучших певчих птичек,
теперь куражатся над ней...
Любой наглец её обидчик.

Её везде и все клянут
всё яростнее, злей и чаще.
Тупые дурни не поймут,
кто всех других на свете слаще.

Тот трогал мягкий шёлк волос,
тот обнимался исступлённо, -
он будет помнить запах роз
и трепет молодого лона.

Из горла вырывался крик,
тем чаще, чем страстнее ласки,
но назревал желанный миг -
и лишь восторги без опаски !

Ночами был затушен свет.
но после встреч нa коже друга
пылал зловещий алый след -
он прочь сбежал, страшась недуга.

Я в мазанке укрылся с ней,
снабжал водой и скудной пищей
и рад был чмокнуть меж бровей.
Сам чуть не умер. Жил как нищий.

Вода - задаром, хлеба нет.
Лишь лебеда нас выручала.
И я, лобзая свой предмет
о сне и пище думал мало.

И я ухаживать был рад,
и слёзы лил при том помногу,
служил, не требуя наград
и вопреки запретам Бога.

"Молю тебя, не беспокой,
оставь меня где жду кончины !" -
сказав, махнула мне рукой
и зарыдала от кручины.

И я - в ответ: "Пойми сама:
нас двое. Нам одна дорога.
Я не хочу, сходя с ума,
предать тебя по воле Бога".

Пусть нас возненавидит Он,
но нам поддержкой будет клятва
не сдаться посреди препон
и лишь крепить любовь до жатвы...

Полгода - прочь: она мертва...
Cудьба была ко мне жестока.
Что делал ? Те ль сказал слова,
когда затеял с Небом склоку ?

Что в милой всё ещё цветёт,
уходит нынче, как сквозь сито.
Откроется ли мёртвый рот ?
Шепнёт ли мне что позабыто ?

Полгода - прочь: ледышки ног -
в моей руке. Седые пряди.
А золотых волос - лишь клок.
Я их целую, грустно глядя.

Схожу с ума от стёртых век.
Её лицо костлявым стало.
Теперь страшней любых калек,
а прежде лилией сияла.

Она просила: "Будь добрей.
Устала я. Скончаюсь скоро.
Утешь хоть чем-то поскорей"... -
И умерла. И нет позора.

Презрение ко мне опять
открылось в дни её кончины.
Не должен был её лобзать
как ослеплённый дурачина.

Верней, я был любим - чуть-чуть:
служа ей сверх всех светских правил,
смог новую любовь вдохнуть.
Не жаждала - тупик заставил.

Я сил и нервов не берёг.
Полгода в искреннем старанье
лелеял гибнущий цветок
и жил в волшебном упованье.

Пока ухаживал за ней,
она б не смела отпереться:
презренье стало лишь сильней -
былая страсть держалась в сердце.

Моей любви не приняла.
Писец строчил не как ей надо,
и песня вышла не мила,
не вдохновляла серенада...

Я все таланты прилагал,
готов был сделать что угодно,
и вот безрадостный финал -
то сердце было несвободно.

И вот он, наконец, итог.
Почти ослеп. Всю ночь не спится.
Томит вопрос: не прав ли Бог,
карая нас своей десницей ?

Algernon Charles Swinburne The Leper

Nothing is better, I well think,
Than love; the hidden well-wate
Is not so delicate to drink:
This was well seen of me and her.

I served her in a royal house
I served her wine and curious meat.
For will to kiss between her brows,
I had no heart to sleep or eat.

Mere scorn God knows she had of me,
A poor scribe, nowise great or fair,
Who plucked his clerk's hood back to see
Her curled-up lips and amorous hair.

I vex my head with thinking this.
Yea, though God always hated me,
And hates me now that I can kiss
Her eyes, plait up her hair to see

How she then wore it on the brows,
Yet am I glad to have her dead
Here in this wretched wattled house
Where I can kiss her eyes and head.
 
Nothing is better, I well know,
Than love; no amber in cold sea
Or gathered berries under snow:
That is well seen of her and me.

Three thoughts I make my pleasure of:
First I take heart and think of this:
That knight's gold hair she chose to love,
His mouth she had such will to kiss.

Then I remember that sundawn
I brought him by a privy way
Out at her lattice, and thereon
What gracious words she found to say.

(Cold rushes for such little feet —
Both feet could lie into my hand.
A marvel was it of my sweet
Her upright body could so stand.)

"Sweet friend, God give you thank and grace;
Now am I clean and whole of shame,
Nor shall men burn me in the face
For my sweet fault that scandals them."

I tell you over word by word.
She, sitting edgewise on her bed,
Holding her feet, said thus. The third,
A sweeter thing than these, I said.

God, that makes time and ruins it
And alters not, abiding God,
Changed with disease her body sweet,
The body of love wherein she abode.

Love is more sweet and comelier
Than a dove's throat strained out to sing.
All they spat out and cursed at her
And cast her forth for a base thing.

They cursed her, seeing how God had wrought
This curse to plague her, a curse of his.
Fools were they surely, seeing not
How sweeter than all sweet she is.

He that had held her by the hair,
With kissing lips blinding her eyes,
Felt her bright bosom, strained and bare,
Sigh under him, with short mad cries

Out of her throat and sobbing mouth
And body broken up with love,
With sweet hot tears his lips were loth
Her own should taste the savour of,

Yea, he inside whose grasp all night
Her fervent body leapt or lay,
Stained with sharp kisses red and white,
Found her a plague to spurn away.

I hid her in this wattled house,
I served her water and poor bread.
For joy to kiss between her brows
Time upon time I was nigh dead.

Bread failed; we got but well-water
And gathered grass with dropping seed.
I had such joy of kissing her,
I had small care to sleep or feed.

Sometimes when service made me glad
The sharp tears leapt between my lids,
Falling on her, such joy I had
To do the service God forbids.

"I pray you let me be at peace,
Get hence, make room for me to die."
She said that: her poor lip would cease,
Put up to mine, and turn to cry.

I said, "Bethink yourself how love
Fared in us twain, what either did;
Shall I unclothe my soul thereof?
That I should do this, God forbid."

Yea, though God hateth us, he knows
That hardly in a little thing
Love faileth of the work it does
Till it grow ripe for gathering.

Six months, and now my sweet is dead
A trouble takes me; I know not
If all were done well, all well said,
No word or tender deed forgot.

Too sweet, for the least part in her,
To have shed life out by fragments; yet,
Could the close mouth catch breath and stir,
I might see something I forget.

Six months, and I sit still and hold
In two cold palms her cold two feet.
Her hair, half grey half ruined gold,
Thrills me and burns me in kissing it.

Love bites and stings me through, to see
Her keen face made of sunken bones.
Her worn-off eyelids madden me,
That were shot through with purple once.

She said, "Be good with me; I grow
So tired for shame's sake, I shall die
If you say nothing:" even so.
And she is dead now, and shame put by.

Yea, and the scorn she had of me
In the old time, doubtless vexed her then.
I never should have kissed her. See
What fools God's anger makes of men!

She might have loved me a little too,
Had I been humbler for her sake.
But that new shame could make love new
She saw not — yet her shame did make.

I took too much upon my love,
Having for such mean service done
Her beauty and all the ways thereof,
Her face and all the sweet thereon.

Yea, all this while I tended her,
I know the old love held fast his part:
I know the old scorn waxed heavier,
Mixed with sad wonder, in her heart.

It may be all my love went wrong —
A scribe's work writ awry and blurred,
Scrawled after the blind evensong —
Spoilt music with no perfect word.

But surely I would fain have done
All things the best I could. Perchance
Because I failed, came short of one,
She kept at heart that other man's.

I am grown blind with all these things:
It may be now she hath in sight
Some better knowledge; still there clings
The old question. Will not God right ?

Cуинберн - 2 Стихи

Суинбёрн  Предсмертная песня (с французского) 1795

(С английского).

Родная ! - Минет лишь минута, -
будь крепче, за сердце держась, -
лихая смерть разрушит люто
что мы так ценим, - нашу связь.
Наступит самый горький час...
И Милый - вдалеке от нас.

Пахнёт зефирное дыханье
весны. - Сады начнут алеть.
И мне б дышать весенней ранью:
я б тоже розой стала впредь.
Увы ! Но где ж отрада глаз ? -
Мой Милый вдалеке от нас.

Ты вытрешь слёзы у могилы,
куда сведёт меня беда.
Ты вспомнишь, как мне больно было.
Скажи Любимому тогда,
как я мечтала в смертный час
о Нём, страдая, что не спас...

Swinburne SONG BEFORE DEATH (FROM THE FRENCH)1795

Sweet mother, in a minute's span
Death parts thee and my love of thee;
Sweet love, that yet art living man,
Come back, true love, to comfort me.
Back, ah, come back! ah wellaway!
But my love comes not any day.

As roses, when the warm West blows,
Break to full flower and sweeten spring,
My soul would break to a glorious rose
In such wise at his whispering.
In vain I listen; wellaway!
My love says nothing any day.

You that will weep for pity of love
On the low place where I am lain,
I pray you, having wept enough,
Tell him for whom I bore such pain
That he was yet, ah! wellaway!
My true love to my dying day.

Примечание.
Это сделанный Суинбёрном перевод с французского. Представлена предсмертная песня, в которой обращается к своей матери Алина, героиня романа маркиза де Сада "Алина и Валькур".

Суинбёрн Гендекосиллабы
(С английского).

В дни, когда вдруг умерли наши розы,
я взглянул на мёртвое нынче лето;
обратился к берегу моря взором,
молча глядя, как полыхают краски:
будто пламя ярости в львином взгляде...
Приоткрылись веки заката в небе.
Cлышу вскоре якобы плещет влага,-
льётся, ноги ангелов омывает.
Много всех их, грянули сразу вместе.
Слышу: ветер мечется, ветви машут;
всюду тряска, трепетный плеск и тени.
Вижу землю, смятую горней ратью.
Нивы щедро залиты лунным светом.
Пресной влагой полнится сеть каналов.
Ветры морщат походя гладкость плёсов;
мчатся сразу всякие, отовсюду.
Южный ветер холоден, как другие...
Слышен голос, дерзностный, наглый, громкий:
"Лета нет уж. Солнечный жар затушен.
Будто листик, сморщился год и вянет.
Сняты вишни, яблоки, груши, сливы
с тысяч ветвей. Нечего больше сбирать.
Сникли маки, ирисы - цвета уж нет.
Всё сменилось, прошлого не возвратить,
лишь огарок тлеется в стылом пепле.
Дальше будут зимние дни да стужа,
вместо красок - оттенки льда и снега.
А не вянут осенью лишь подделки -
цветики, что склеены из бумаги.
Эти ярче красками настоящих,
росших на поле, глядя в звёзды неба.
Луч скользнул до дальней ветренной кромки,
там возникла Лилия - вдруг - из пены,
прямо сразу, в нищенски бедном месте,
в мутной жиже, в пустоши, где нет пастбищ...
Зимний месяц царствует. Очи плачут.
Слёзы льются, катятся, лижут щёки .
Холод прочно панцирем их скрепляет...

Swinburne Hendecasyllabics

In the month of the long decline of roses
I, beholding the summer dead before me,
Set my face to the sea and journeyed silent,
Gazing eagerly where above the sea-mark
Flame as fierce as the fervid eyes of lions
Half divided the eyelids of the sunset;
Till I heard as it were a noise of waters
Moving tremulous under feet of angels
Multitudinous, out of all the heavens;
Knew the fluttering wind, the fluttered foliage,
Shaken fitfully, full of sound and shadow;
And saw, trodden upon by noiseless angels,
Long mysterious reaches fed with moonlight,
Sweet sad straits in a soft subsiding channel,
Blown about by the lips of winds I knew not,
Winds not born in the north nor any quarter,
Winds not warm with the south nor any sunshine;
Heard between them a voice of exultation,
"Lo, the summer is dead, the sun is faded,
Even like as a leaf the year is withered,
All the fruits of the day from all her branches
Gathered, neither is any left to gather.
All the flowers are dead, the tender blossoms,
All are taken away; the season wasted,
Like an ember among the fallen ashes.
Now with light of the winter days, with moonlight,
Light of snow, and the bitter light of hoarfrost,
We bring flowers that fade not after autumn,
Pale white chaplets and crowns of latter seasons,
Fair false leaves (but the summer leaves were falser),
Woven under the eyes of stars and planets
When low light was upon the windy reaches
Where the flower of foam was blown, a lily
Dropt among the sonorous fruitless furrows
And green fields of the sea that make no pasture:
Since the winter begins, the weeping winter,
All whose flowers are tears, and round his temples
Iron blossom of frost is bound for ever."

Примечание.
Hendecasyllabic - гендекосиллаб. Это античный размер стиха, изобретённый в
древней египетской Александрии поэтом Фалеком. Сапфо и поэт Алкей вели переписку
между собой в стихах, пользуясь этим размером. Этим греческим размером овладели затем латинские поэты Катулл и Луксорий. Этот метр оказался пригоден и для русских стихов. Пример его употребления показал Валерий Яковлевич Брюсов.
Гендекосиллаб - это пятистопный одиннадцатисложник. В стихе пять стоп: четыре
хорея и один дактиль. Они могут применяться в разных сочетаниях. Другое название
этого метра - сапфический размер.

Суинбёрн Перед расставаньем
(С английского).

Два месяца среди медовых сот -
но утомляет даже наслажденье,
и скука настаёт от повторенья,
хоть эта сладость пурпуром цветёт.
Пьянея, нужно знать рубеж.
Не первый поцелуй уже не свеж.

В рутине - скука. Я её не снёс,
но не прошу тебя о пылкой страсти.
Привычна горечь после сласти...
Нет ! Лучше плачь. Пусть будет больше слёз,
и станут радостью для глаз
потоки всех смываемых прикрас.

Нам всем знаком обычный сельский труд:
идёт косьба - лежат цветочные головки.
Их ценят лишь для сенозаготовки,
да топчут, сушат, граблями гребут.
Косьба важна - как и жнитво.
Былая страсть не мучит никого.

Твой облик изучил я наизусть,
по взмаху век умел постичь все чувства.
Творения великого искусства
в сравнении с тобой приводят в грусть.
Кто ж скажет, отчего
мог разлюбить такое существо ?

Любовь ли это всё, о чём сказал ?
Нет ! Свойств для совпаденья не хватило.
Я днём без сил, и ночь не пособила,
чтоб в чувствах был заветный идеал:
подобие медовых сот,
чтоб тёк в уста один пчелиный мёд.

Не знаю, будет ли в твоих кудрях
ещё и пурпур и былая пряность -
и та твоя раскованная рьяность
в заботливых внимательных глазах...
А нынче - жаль, и не секрет
любви в восторгах и лобзаньях нет.

Swinburne Before Parting

A month or twain to live on honeycomb
   Is pleasant; but one tires of scented time,
   Cold sweet recurrence of accepted rhyme,
And that strong purple under juice and foam
Where the wine’s heart has burst;
Nor feel the latter kisses like the first.

Once yet, this poor one time; I will not pray
   Even to change the bitterness of it,
   The bitter taste ensuing on the sweet,
To make your tears fall where your soft hair lay
All blurred and heavy in some perfumed wise
Over my face and eyes.

And yet who knows what end the scythed wheat
   Makes of its foolish poppies’ mouths of red?
   These were not sown, these are not harvested,
They grow a month and are cast under feet
And none has care thereof,
As none has care of divided love.

I know each shadow of your lips by rote,
   Each change of love in eyelids and eyebrows;
   The fashion of fair temples tremulous
With tender blood, and colour of your throat;
I know not how love is gone out of this,
Seeing that all was his.

Love’s likeness there endures upon all these:
   But out of these one shall not gather love.
   Day hath not strength nor the night shade enough
To make love whole and fill his lips with ease,
As some bee-builded cell
Feels at filled lips the heavy honey swell.

I know not how this last month leaves your hair
   Less full of purple colour and hid spice,
   And that luxurious trouble of closed eyes
Is mixed with meaner shadows and waste care;
And love, kissed out by pleasure, seems not yet
Worth patience to regret.

Перед расставаньем. (Второй вариант).

Два месяца среди медовых сот,
но устаю и в сладком упоенье
от мерности и рифм стихотворенья,
и пурпурный напиток не влечёт,
а в пьяном сердце - будто брешь:
не первый поцелуй уже не свеж.

Не поцелуя жду - я жажду слёз.
Не нужно повторений страсти,
раз горечь возникает после сласти.
Пусть влага умягчает нежность кос,
что вьются с ароматом каждый раз
вблизи моих лица и глаз.

Хлеба созрели - жатва, суета.
Разинув рты легли дурные маки,
ведь сеяли и жнут лишь только злаки.
А мак - сорняк, и вянет красота..
Лежит у ног. Топчи его, дави !
Кому есть дело до былой любви ?

Тень губ твоих я знаю наизусть.
По взмаху век могу познать все чувства.
В сравнении с тобой приводят в грусть
творения великого искусства.
Не знаю разлюбил я отчего
такое существо.

Где ж тут любовь ? Я зря её искал.
Всех нужных свойств для сходства не хватило.
Ночь - не помощница, а день - без силы;
и чувствам не открылся идеал -
подобие медовых сот,
чтоб тёк в уста один пчелиный мёд.

Не знаю, будет ли в твоих кудрях
и дальше пурпур и былая пряность
и та твоя раскованная рьяность
в тревожных и внимательных глазах.
Любовь в восторгах - сладостная снедь,
но всё ж о них не стоит сожалеть.

(Любовь в сплошных лобзаниях - елей,
но стоит поискать ещё милей.

Любовь, чей смысл в лобзаниях, - сладка,
но разойтись - беда невелика.

Любовь в восторгах - это благодать,
а кончится - к чему себя терзать ?).

Суинбёрн Любовь на подмостках
(С английского).

Они затеяли сценический бурлеск:
решили показать свой королевский блеск.
Пусть лёгкий смех сметает все рыданья
о лучших днях при грустном расставанье !

Порой, утехам вслед, лишь боль терзала,
а в долгих радостях таилось жало.
Игра ! - Полулюбовь ! Актёр - полукороль,
и королева лишь играет эту роль.

Спектакль идёт - внушает им то смех, то плач. -
Что ж ? Убивай дружка, жури, забавь, дурачь !
Сплетай ему сплошную паутину -
пускай порвёт - изведает кручину.

Что значат годы ? Им нет смысла угасать.
Любовь живёт, хохочет, стонет, манит вспять.
Актрисе внятно то, чему нет меры...
Спектакль сыграла только ради кавалера.

Swinburne Stage Love

WHEN the game began between them for a jest,
He played king and she played queen to match the best;
Laughter soft as tears, and tears that turned to laughter,
These were things she sought for years and sorrowed after.
Pleasure with dry lips, and pain that walks by night;
All the sting and all the stain of long delight;
These were things she knew not of, that knew not of her,
When she played at half a love with half a lover.
Time was chorus, gave them cues to laugh or cry;
They would kill, befool, amuse him, let him die;
Set him webs to weave to-day and break to-morrow,
Till he died for good in play, and rose in sorrow.
What the years mean; how time dies and is not slain;
How love grows and laughs and cries and wanes again;
These were things she came to know, and take their measure,
When the play was played out so for one man’s pleasure.

Cуинбёрн  Росянка
(С английского).

В росянке зелень чуть желта,
красны, слегка колючи губки.
Места вокруг обычно хлюпки:
в болоте влага разлита.
Ходи с опаской - кости хрупки.

Вопрос: а травка ли она ?
Спроси у лета о росянке.
Мох густо вырос на полянке:
так та и в зной защищена.
У мошек меж цветов - гулянки.

Дух вереска глубок и жгуч,
к тому ж он и удушлив тоже:
велит покорствовать, тревожа.
А у росянки дух живуч -
она с морской травою схожа.

У нас, людей, несчастный вид.
Воспоминанья и мечтанья
вопят о жажде состраданья -
так август клюкву нам дарит,
как утешает щедрой данью.

А ветер мечется в лужках,
как будто силится укрыться
от ног отбившейся телицы,
не то, как стайка вольных птах
шныряет в островке пшеницы.

Росянкой названный цветок -
забавнейший жилец трясины -
привольно дышит до кончины,
и людям даже невдомёк
не страждет ли и в чём причины.

Росянка - дочь прекрасных дней !
Полроста набрала в апреле,
когда весной ручьи запели,
и силы набрала полней
к июньским дням... Достигла цели.

О красногубые уста !
Не прячьтесь от меня в лабазник.
Ты знаешь всё, цветок-проказник.
В ком и любовь и красота ?!
Чьё имя и лицо - мой праздник ?

Но солнце жгло во весь свой пыл.
Твои цвета болото смыло.
В тебе не стало юной силы,
и август мало пособил. -
Ты милую мою забыла !
 
Algernon Charles Swinburne The Sundew

A little marsh-plant, yellow green,
And pricked at lip with tender red.
Tread close, and either way you tread
Some faint black water jets between
Lest you should bruise the curious head.

A live thing maybe; who shall know?
The summer knows and suffers it;
For the cool moss is thick and sweet
Each side, and saves the blossom so
That it lives out the long June heat.

The deep scent of the heather burns
About it; breathless though it be,
Bow down and worship; more than we
Is the least flower whose life returns,
Least weed renascent in the sea.

We are vexed and cumbered in earth's sight
With wants, with many memories;
These see their mother what she is,
Glad-growing, till August leave more bright
The apple-coloured cranberries.
 
Wind blows and bleaches the strong grass,
Blown all one way to shelter it
From trample of strayed kine, with feet
Felt heavier than the moorhen was,
Strayed up past patches of wild wheat.

You call it sundew: how it grows,
If with its colour it have breath,
If life taste sweet to it, if death
Pain its soft petal, no man knows:
Man has no sight or sense that saith.

My sundew, grown of gentle days,
In these green miles the spring begun
Thy growth ere April had half done
With the soft secret of her ways
Or June made ready for the sun.

O red-lipped mouth of marsh-flower,
I have a secret halved with thee.
The name that is love's name to me
Thou knowest, and the face of her
Who is my festival to see.

The hard sun, as thy petals knew,
Coloured the heavy moss-water:
Thou wert not worth green midsummer
Nor fit to live to August blue,
O sundew, not remembering her.

Cуинберн -1 Стихи

Суинбёрн   Кристофер Марло
(С английского).

Ты светом и огнём одет и осенён.
Ты - первенец зари, пронзивший облака;
душа, что нам близка, светя издалека,
чья лира нам слышна из пропасти времён,
и звук её летит под самый небосклон.
Мы вместе с ней поём, когда заря ярка,
и ты рулишь как вождь поющего мирка.
Ты нашим старшим на века провозглашён.
Пусть перья в наших пишущих руках
нас вдохновляют всё бодрей трудиться,
и пусть резвее мчатся колесницы,
уча одолевать сомнения и страх.
Такое чувство, что пока мы все не правы,
не возгласив до звёзд тебя достойной славы.

Swinburne Christopher Marlowe

Crowned, girdled, garbed and shod with light and fire,
Son first-born of the morning, sovereign star !
Soul nearest ours of all, that wert most far,
Most far in the abysm of time, thy lyre
Hung highest above the dawn-enkindled quire
Where all ye sang together, all that are,
And all the starry songs behind thy car
Rang sequence, all our souls acclaim thee sire.
"If all the pens that ever poets held
Had fed the feeling of their master's thoughts",
And as with rush of hurtling chariots
The flight of all their spirits were impelled
Toward one great end, thy glory nay, not then,
Not yet might's thou be praised enough of men.

Примечания.
Algernnon Charles Swinburne (1837-1909).
Кристофер Марло (1564-1593) - выдающийся английский поэт, переводчик, драматург,
старший современник и предшественник Шекспира. Имел колоссальный успех, обновив
театральный репертуар, его стиль и поэтический язык. По заданию члена тайного
совета Уолсингема выполнял деликатные поручения на континенте в интересах королевы. Вёл вызывающе свободный образ жизни, был убит в пьяной потасовке с
подозрительными друзьями в трактире…

Cуинбёрн Бен Джонсон
(С английского).

Где ширь да высь, в благоухающей равнине,
где щедрая лоза соседствует с плющом,
где родники полны струящимся вином,
надёжно стали скальные твердыни.
Там пляшет Терпсихора как богиня,
лужайки стелются ласкающим ковром,
и ноги Музы ободряются теплом,
а пляски факелов мне снятся и поныне.
Но у пророков возле горного венца
ты смог узреть огонь, терзавший их сердца.
Беседа их касалась мрачных сил,
поднявших грозный бич, пославших злобный шквал -
и ты разгневался, и ты захохотал.
Твой дух мрачила тень громовых крыл.

Swinburne Ben Jonson

Broad-based, broad-fronted, bounteous, multiform,
With many a valley impleached with ivy and vine,
Wherein the springs of all the streams run wine,
And many a crag full-faced against the storm,
The mountain where thy Muse's feet made warm
Those lawns that reveled with her dance divine
Shines yet with fire as it was wont to shine
From tossing torches round the dance aswarm.
Nor less, high stationed on the gray grave heights,
High-thoughted seers with heaven's heart-kindling lights
Hold converse; and the herds of meaner things
Knows or by fiery scourge or fiery shaft
When wrath on thy broad brows has risen, and laughed,
Darkening thy soul with shadow of thunderous wings.

Примечания.
Бенджамен Джонсон (1572-1637) - английский поэт, драматург, актёр. Подробных и
точных сведений о его жизни мало. Как драматург был соперником Шекспира, как
поэт - соперником Донна. Учился в Вестминстерской школе, был магистром двух
университетов. Переводил греческих и латинских авторов. Писал острые сатирические
комедии, часто наживая себе врагов. Писал трагедии из жизни древнего Рима, выказывая знания учёного историка. После нескольких лет шумного успеха в конце
жизни Бен Джонсон стал бедняком.

Суинбёрн   Джон Уэбстер
(С английского).

И град, и гром: душа и плоть дрожат.
Восток и запад, юг и север - всюду ночь.
Звезда - в борьбе с другой, но не сбегают прочь
и дождались, что стихли гром и град.
Ночь вновь надела царственный наряд.
Так человек, не потерпев, решил её сволочь:
горланит, тянет длань, желая превозмочь.
Он ищет город, чтоб метнуть в него снаряд.
Тоской и яростью полно любое темя.
Обличьем изверга страшит нас наше время.
Мы этот ужас ощущаем всё острей.
Пока смертельный час ещё не наступил,
Земля вращается, крича из всех своих могил
в мельканье лиц детей и матерей...

Swinburne John Webster

Thunder: the flesh quails, and the soul bows down.
Night: east, west, south, and northward, very night.
Star upon struggling star strives into sight,
Star after shuddering star the deep storms drown.
The very throne of night, her very crown,
A man lays hand on, and usurps her right.
Song from the highest of heaven's imperious height
Shoots, as a fire to smite some towering town.
Rage, anguish, harrowing fear, heart-crazing crime,
Make monstrous all the murderous face of Time
Shown in the spheral orbit of a glass
Revolving Earth cries out from all her graves.
Frail, on frail rafts, across wide-wallowing waves,
Shapes here and there of child and mother pass.

Примечания.
Биографических данных об этом драматурге почти нет. Был сыном портного.
Его литературное твворчество относится к 1602-1624 гг. Сотрудничал с Деккером,
Марстоном, Хейвудом… Писал пасторальные и бытовые комедии, мещанские фарсы, но
в юморе был не силён. Но создал несколько трагедий, оказавшихся шедеврами.
В двух описываются распущенные нравы флорентийского двора, когда правили Медичи.
В центре событий куртизанка Виттория Аккоромбони.

Суинбёрн   Джон Марстон
(С английского).

Мне смерть твоя горька, но горше от презренья
к столетнику, чем ты хотел прогнать беду,
но был успех тебе не писан на роду:
компресс не нежен был, не зря внушал сомненья.
Я - в горе, как в аду, гневлюсь - и нет терпенья.
Ты будто вёл на поле борозду,
но почва хлюпала, как жидкий ил в пруду
и лезли вверх лишь крючконосые коренья.
Все фразы слабы в нашей лютой круговерти.
Твоё презренье было даже горше смерти.
Ты в творчестве держал неправду под прицелом.
Ты воевал с пучиною обманов.
Ты духом был сильнее всех тиранов
и сохранил возвышенное сердце целым.

Swinburne John Marston

The bitterness of death and bitterer scorn
Breathes from the broad-leafed aloe plant whence thou
Wast fain to gather for thy bended brow
A chaplet by no gentler forehead worn.
Grief deep as hell, wrath hardly to be borne,
ploughed up thy soil till round the furrowing plough
The strange black soil foamed, as a black-beaked prow
Bids night-black waves foam where its track has torn.
Too faint the phrase for thee that only saith
Scorn bitterer than the bitterness of death
Pervades the sullen splendor of thy soul,
Where hate and pain make war on force and fraud
And all the strengths of tyrants; whence unflawed
It keeps this noble heart of hatred whole.

Примечания.
Джон Марстон (около 1576-1637) - британский поэт-сатирик и драматург.
Учился в Оксфорде. Первые же его поэма и сборник сатир "Бич мерзостей" были
сожжены по требованию церковников. Сатириком был смелым и грубым, называл настоящие имена тех, кого высмеивал. Походил на Ювенала. Его называли английским
Аретино. До 1613 года написал, кроме сатир немало пьес. По стилю и содержанию
был где-то между Кидом, Марло, Уэбстером и, с другой стороны, - Шекспиром.
Поссорился с Беном Джонсоном, но потом сдружился. За совместно написанную пьесу
"Эй, к востоку" - оба побывали под арестом. С 1613 г. больше не писал, раскаялся
стал потом священником, но в 1633 г. вышло собрание его сочинений.

Суинбёрн Джеймс Ширли
(С английского).

Ещё пылал закат, отпугивая мрак.
Роса на зелени сияла сквозь туман.
Смотря, как светлячок в огромный океан,
бросал искринки твой малюсенький маяк
в открытый мир, волнующий зевак.
Там изменил пароль британский стан,
и Марло остерёг весь львиный свой редан:
скакал в Гайд-парке юный твой рысак,
и Девенант там медленно гулял,
задумавшись среди лужков и скал
о чужеземной опере и драме...
Счастливейший поэт, певавший о страстях !
Твой юный конь споткнулся впопыхах
и выбрался на встречный склон прыжками.

Swinburne James Shirley

The dusk of day's decline was hard on dark
When evening trembled round thy glowworm lamp
That shone across her shades and dewy damp
A small clear beacon whose benignant spark
Was gracious yet for loiterers' eyes to mark,
Though changed the watchword of our English camp
Since the outposts rang round Marlowe's lion ramp,
When thy steed's pace went ambling round Hyde Park.

And in the thickening twilight under thee
Walks Davenant, pensive in the paths where he,
The blithest throat that ever caroled love
In music made of morning's merriest heart,
Glad Suckling, stumbled from his seat above
And reeled on slippery roads of alien art.

Примечания.
Джеймс Ширли (1596-1666, октябрь)- британский драматург, автор около 40 пьес,
комедий и трагикомедий из жизни высших классов общества. Учился в разных заведениях, в Оксфорде и Кембридже, с 1619 г. был священником в англиканской
церкви, перешёл в католичество и в 1623-1625 гг. был преподавателем в Сент-Олбани. В 1625 г. перебрался в Лондон и усердно писал свои пьесы, пока пуритане
в 1642 г. не запретили это занятие. Примкнул к роялистам. С 1646 г. после реставрации публиковал поэмы, писал брошюры. В 1666 г. с 2 по 5 сентября в Лондоне полыхал большой пожар. Драматург лишился дома и имущества. Бездомный,
без средств вскоре умер, вместе с женой.
Уильям Давенант - или Д'Авенант (1606-1668) - английский поэт и драматург,
его считают крестником Шекспира. Сын трактирщика в Оксфорде, затем мэра города.
В юности был пажом у знатных лиц, затем стал писать для театра. Плодовитый создатель трагедий, комедий и пасторалей, был одним из верных последователей
Шекспира. Карлист. Стал поэтом-лауреатом после Бена Джонсна. Преследовался в начале правлении пуритан. Вновь возвысился при реставрации. Специально для него
был построен театр Друри-Лейн.

Суинбёрн О русских погромах
(С английского).

Ты, Боже, не так одинок:
убийцы, сложив щепоть,
да спев в твою честь триодь,
да свив на чело венок,
безумны и злы не впрок.
Для всех мародёров ты Бог,
для самых коварных Господь.
Их Царь - непомерно жесток.
Твой лик так любим детьми.
Тебе был отвратен тиран.
Ты знал, что всего ценней... -
Ты бесов вгонял в свиней.
Был мучим и бит плетьми...
Смотри ж на дела христиан.

Swinburne On the Russian Persecution of the Jews

O son of man, by lying tongues adored,
By slaughterous hands of slaves with feet red-shod
In carnage deep as ever Christian trod
Profaned with prayer and sacrifice abhorred
And incense from the trembling tyrant's horde,
Brute worshipers or wielders of the rod,
Most murderous even of all that call thee God,
Most treacherous even that ever called thee Lord;
Face loved of little children long ago,
Head hated of the priests and rulers then,
If thou see this, or hear these hounds of thine
Run ravening as the Gadarean swine,
Say, was not this thy Passion, to foreknow
In death's worst hour the works of Christian men ?

Суинбёрн Джон Дэй
(С английского).

Дэй вырос как цветок под пологом небес,
где пчёлы вьются и несчётны птицы,
где страсть готова в музыке излиться
и песни греют и людей, и лес,
где жизнь рождает неумолчный интерес
и вся она как чистая криница.
Так он был рад с любою бурей биться,
чтоб мирный день в пожарах не исчез.
Бывало ветер распевал сурово,
но смех девичий радовал людей,
и был не робок шум мальчишеских затей,
но век не поощрял восторженного слова
и сладкопевец жил весьма бедово.
В один из светлых дней навек умолк Джон Дэй.

Swinburne John Day

DAY was a full-blown flower in heaven, alive
With murmuring joy of bees and birds aswarm,
When in the skies of song yet flushed and warm
With music where all passion seems to strive
For utterance, all things bright and fierce to drive
Struggling along the splendour of the storm,
Day for an hour put off his fiery form,
And golden murmurs from a golden hive
Across the strong bright summer wind were heard,
And laughter soft as smiles from girls at play
And loud from lips of boys brow-bound with May.
Our mightiest age let fall its gentlest word,
When Song, in semblance of a sweet small bird,
Lit fluttering on the light swift hand of Day.

Примечания.
Джон Дэй (приблизительные годы жизни 1574-1640) - плодовитый английский драматург
и поэт, многие творения которого не сохранились. Выходец из провинции - из Норфолка - недолго учился в Кембридже, но был изгнан за кражу книги. Начал сочинять пьесы в 1598-1602 гг. совместно с рядом других авторов. Считают, что он
сам и в компании с другими создал от 22 до 30 произведений. Зарабатывал сущие
гроши, жил в бедности. Был необычайно трудолюбив, но не отличался смирным поведением. Бен Джонсон отзывался о нём плохо. Его пьесы были остроумны,
часто перекликались в чём-то с пьесами Шекспира, Джона Лили и Джона Марстона.
Получило известность его оригинальное представление на аллегорическую тему ("маска") "Парламент пчёл". В 1640 г. была опубликована элегия Джона Татэма
"Моему дорогому другу Джону Дэю", где содержалась незамысловатая игра слов:
фамилия Дэй перекликалась со словом "DAY" - "день".

Суинбёрн  Джон Форд
(С английского).

Добудем камень-монолит из сердца гор,
где ночь скрывает дорогие самоцветы
прекрасней, чем апрельские рассветы...
На мраморе блеснёт почти Мемнонов взор.
С искусством, проявив и зоркость и задор,
Форд будто высекал трагичные портреты
и выводил Кумиров прошлого из Леты,
как оживлял для нас - всему наперекор.
Он был с громами бившийся Титан.
На лбу - печать борьбы. Простых разгадок нет.
Звучат тревожные и строгие аккорды.
Коснёмся мрамора: сквозь полночь и туман
не проникает даже звёздный свет,
но виден свет души и образ Джона Форда.

Swinburne John Ford

Hew hard the marble from the mountain's heart
Where hardest night holds fast in iron gloom
Gems brighter than an April down in bloom,
That his Memnoniah likeness thence may start
Revealled, whose hand with high funeral art
Carved night, and chiselled shadow: be the tomb
That speaks him famous graven with signs of doom
Intrenchend inevitably in lines athwart,
As on some thunder-blasted Titan's brow
His record of rebellion. Not the day
Shall strike forth music from so stern a chord
Touching this marble: darkness, none knows how,
And stars impenetrable of midnight, may.
So looms the likeness, of thy soul, John Ford.

Примечание.
Джон Форд (1586-1640) - английский поэт, драматург, один из наиболее ярких
представителей шекспировской плеяды. Юрист, учившийся в Оксфорде. Дебютировал
элегиями и сонетами. Какие-то пьесы создавал в сотрудничестве с другими мастерами: Уэбстером, Деккером, Роули. В его драмах ощущается влияние Шекспира,
есть схожесть с "Гамлетом", с "Отелло". Его собственные трагедии отличаются
сложностью интриги. Он создавал комедии и исторические хроники. Его лучшая трагедия "Жаль, что она развратница" - экранизирована.

Перевод Бориса Пастернака:

Джон Форд


Из горных недр, где ночь железом сжала
Наплыв опалов, талей голубей,
На изваянье мрамора набей,
Чтоб встал с Мемнона мощью матерьяла
Тот чародей, чье властное ваяло
Врезало в ночи ночь резцом скорбей.
Чья память на плите - как знак запала
Кронида меж титановых бровей.
День мраморной не расколышет глыбы
И не расслышит музыки немой.
Но либо тьме, без звезд плывущей, либо
Звездам, заплывшим полуночной тьмой,
Откроет мрамор мышц своих аккорд.
Таким миражем мреешь ты, Джон Форд.


Суинбёрн Сонеты: On Lamb's Specimens of Dramatic Poets.
(С английского).

1.
Когда б весь летний цвет и полевое зелье
собрали мы с полей, лугов и гряд,
какой бы вдохновлял нас аромат ! -
Природная краса и наше рукоделье. -
Но всё затмит живое ожерелье:
тобою собранный бесценный клад,
который краше и ценней во много крат -
всё то, что создано шекспировской артелью.
Творцов влекла не пошлая забава.
Их слава и сладка и величава.
Мы ценим лучших старых мастеров,
не забываем драм, комедий и поэм.
Я в восхищении от блеска тех даров.
Ты ввёл нас в самый дивный вертоград, Чарльз Лэм.

2.
Так много за год нарождалось ярких пчёл,
а ты, как в ульях, как в медовых сотах,
Джон Дэй ! - творил стихи, парящие в высотах,
в которых все каноны превзошёл.
Тебя поил цветочным соком каждый дол.
И музыка лилась в тобой найденных нотах,
где б ни был ты: в покое и в заботах,
какие бы венки из песен ты ни плёл.
Вполне удачен был - Увы ! - не каждый день.
Казалось, солнце просто стыло с каждым годом,
но ты не унывал и не был нем;
и, если только мог, то гнал любую тень.
Твои творенья для меня доселе пахнут мёдом.
Их сладость ощутил, прильнув губами, Лэм.

Swinburne
On Lamb’s Specimens of Dramatic Poets

I.
IF ALL the flowers of all the fields on earth
By wonder-working summer were made one,
Its fragrance were not sweeter in the sun,
Its treasure-house of leaves were not more worth
Than those wherefrom thy light of musing mirth
Shone, till each leaf whereon thy pen would run
Breathed life, and all its breath was benison.
Beloved beyond all names of English birth,
More dear than mightier memories; gentlest name
That ever clothed itself with flower-sweet fame,
Or linked itself with loftiest names of old
By right and might of loving; I, that am
Less than the least of those within thy fold,
Give only thanks for them to thee, Charles Lamb.

II.
So many a year had borne its own bright bees
And slain them since thy honey-bees were hived,
John Day, in cells of flower-sweet verse contrived
So well with craft of moulding melodies,
Thy soul perchance in amaranth fields at ease
Thought not to hear the sound on earth revived
Of summer music from the spring derived
When thy song sucked the flower of flowering trees
But thine was not the chance of every day:
Time, after many a darkling hour, grew sunny,
And light between the clouds ere sunset swam,
Laughing, and kissed their darkness all away,
When, touched and tasted and approved, thy honey
Took subtler sweetness from the lips of Lamb.

Примечания.
Чарльз Лэм (1775-1834) - английский поэт, литературный критик, эссеист, писатель.
Сын клерка, служил чиновником в ведомстве, занимавшемся делами, связанными с Индией. Дружил с Ли Хантом и Кольриджем. Многие его работы переведены на русский язык и опубликованы в России. Образцы творений английских драматичских поэтов,
живших в шекспировскую эпоху были опубликованы им в 1808 г.

Роберт Лоуэлл-42 Стихи об истории и другие

Роберт Лоуэлл А.А.Ричардс 1.Прощай, Земля
(С английского).

Обложка книги говорит: "Прощай, Земля !"
Хоть ты не в этом мизерном калибре,
но ты взмываешь и мелькаешь, как колибри.
Тебя всё манят поднебесные поля,
и кровь твоя вскипает в каждой фибре.
Пусть разум требует держаться в эквилибре,
но ты рискуешь, сердце веселя.
Вокруг нетленный байронизм швейцарских Альп.
Ландшафты просятся украсить твой портрет,
а ты упорнее, чем шкипер у руля.
Гора блестит: с неё как будто сняли скальп.
Сверкают снег и лёд... Тебе ж преграды нет,
хоть шепчет каждый встречный пик: "Прощай, Земля !"

Robert Lowell I.A.Richards 1.Goodbye Earth

Sky-high on the cover of GOODBYE EARTH,
you flash and zigzag like a large hummingbird -
heavy socks and climber's knickerbockers,
sleeves rolled, shirt open at the throat;
an upended pick, your prisoner's ball and chain,
penitentially attached to your wrist.
Here while you take your breath, enthused, I see
the imperishable Byronics of Swiss Alps
change to the landscape for your portrait, like you
casual, unconventional, innocent...earned
by gratuitous rashness and serpentine hesitation.
It is not picture but a problem -
you know you will move on; the absolute,
bald peaks, glare-ice, malignly beckons...goodbye earth.

Примечания.
Айвор Армстронг Ричардс (1893-1979) - американский профессор-филолог. Прославился
как поэт только после выхода в свет его первого сборника стихов "Goodbye Earth",
в 1958 г.

Роберт Лоуэлл А.А.Ричардс 2.Смерть
(С английского).

Мы держимся за жизнь, но всем грозит потеря.
Судьбу не обмануть, и смерть найдёт нас всех -
противимся, но нет надежды на успех...
А я тщеславен, горд и в смерть свою не верю.
Мир щедр, и дерзко понадеяться - не грех.
Смерть медленнее нас. Учуяв ту тетерю,
нырнул бы в океан - не дался б ей, пантере;
пытался бы удрать, доплыть до дальних вех.
Авось я окажусь пронырливей моржей !
Гадаю: буду ль на заветных берегах ?
Не зря ж с тобой брожу в горах в свободный день ?
Альпийский Эльф ! Ты, Айвор, - автор миражей !
На мой фальшивый грош ответишь мне в стихах...
Но на крутых высотах ты таешь, будто тень.

Robert Lowell I.A.Richards 2.Death

This, our one intimate metaphysical -
today, tomorrow, death looks fairly on all.
Ivor, you knew the matter with this subject,
"My vanity won't let me believe in my death.
In our generous world-throw, ought but vanity,
death never catches those life speeds". You thought,
"A doubtful suicide should choose the ocean;
who knows, he might reach the other side ?
If my coin falls heads, I'll see the other side....
We still go foothill shuffling every weekend;
but climbing's dull past sixty unless you risk your life",
Hob-Alpine Spirit, you saved so much illusion
by changing is false coin to words - your shadow
on the blind bright heights...absconds to air.

Примечание.
Hob - это эльф.

Роберт Лоуэлл Джону Берримену 1
(С английского).

Я знаю, чтО весь век превозмогал ты, Джон;
ты ж тоже был с моим мучением знаком.
Мы так с тобою обходились с языком,
как будто был самими нами сотворён.
Судьба клала за нас по грошику на кон.
Мардук их проглотил ворчливо и с зевком.
Мы со скалы - да в одиночестве своём -
ведём подсчёт овец, пока идёт прогон...
Вслед за отливом быстро мчатся кровотоки:
ракушки, раки - друг за другом по пятам.
Увы ! Спешили Герберт, Торо и Паскаль,
прожив по сорок: коротки их сроки...
Совсем иначе жил библейский Авраам:
дружился с небом - не спешил отсюда в даль.

Robert Lowell For John Berryman 1

I feel I know what you have worked through, you
know what I have worked through - we are words;
John, we used the language as if we made it.
Luck threw up the coin, and the plot swallowed,
monster yawning for its mess of potage.
Ah privacy, as if we had preferred mounting
some rock by a mossy stream and counting the sheep...
to fame that renews the soul but not the heart.
The out-tide flings up wonders: rivers, linguini,
beercans, mussels, bloodstreams; how gaily they gallop
to catch the ebb - Herbert, Thoreau, Pascal,
born to die with the enlarged hearts of athletes at forty -
Abraham sired with less expectancy,
heaven his friend, the earth his follower.

Примечания.
Джон Берримен (1914-1972) - знаменитый американский поэт. Автор книги The Dream Songs и др.
Английский поэт Джордж Герберт (1593-1633); американский писатель Генри Давид Торо (1817-1862); французский философ, математик и физик Блез Паскаль (1623-1663) умерли в возрасте около сорока лет.
У библейского Авраама первый сын родился, когда ему было восемьдесят шесть лет.

Роберт Лоуэлл Джону Берримену 2
(С английского).

Два наши края, Джон, они - как лёд и сено.
А в Англии сейчас зелёная зима,
здесь к четырём уж ночь. А я схожу с ума -
хоть нет тебя уже, ты в мыслях непременно.
И нечем изловить подобного сома...
В тебе был шарм викторианского джентльмена.
И Дилан Томас - здесь - не снёс земного плена.
От этаких вестей здоров я не весьма.
Он был из прочной ткани, ловок и горазд,
как Джойс; почти студент - и выбрит, и щекаст.
Но я к нему не льнул, хоть ужин, хоть пикник.
Год трезвости - в итоге тройка книг...
Не время ль мне, вам вслед, избрать рисковый трек ?
Кто ж князь своей судьбы - не сам ли человек ?
Варианты.
Наивные мечты годятся для ребёнка -
реальный наш удел - рискованная гонка...
Но не пора ль и мне, уставшему в борьбе,
по праву положить предел своей судьбе...

Robert Lowell For John Berryman 2

Your Northwest and my New England are hay and ice;
winter in England's still green out of season,
here the night comes by four. WHEN WILL SEE YOU,
JOHN ? You flash back brightly to my mind,
a net too grandly woven to catch the fry.
Brushbeard, the Victorians waking looked like you...
last Christmas at the Chelsea where Dylan Thomas died -
uninterruptible, high without assurance,
of the gayest cloth and toughly twisted.
"I was thinking through dinner, I'll never see you again".
One year of wild not drinking, three or four books....
Student in essence, once razor-cheeked like Joyce,
jamming your seat in the crew race, bleeding your ass -
suicide, the inalienable right of man.

Примечания.
Роберт Лоуэлл узнал о смерти Берримена, когда сам проживал в Англии.
Берримен 7 января 1972 г. покончил жизнь самоубийством, прыгнув с моста.
Челси (Chelsea) - здесь это гостиница в Нью-Йорке.
Дилан Томас (1914-1953) - английский поэт, романист, драматург, сценарист.
Злоупотреблял потреблением алкоголя.
Джеймс Джойс (1882-1941) - ирландский писатель и поэт, модернист, автор всемирно
известного культового головоломного романа "Улисс".

Роберт Лоуэлл Последняя ночь
(С английского).

Что хуже: мучиться, иль вовсе отстрадать ?
То снится, что в часах ни хода нет, ни звона,
то в класс пришёл, не взяв ни книгу, ни тетрадь,
а то открыл свой шкаф - и в нём моя персона...
Под известью лицо разбухло воспалённо,
но кое-как, с трудом, я смог его узнать.
Спасибо Господу, что, сдерживая стоны,
я был там первым, отыскавшим эту кладь !...
Cражались с мрачной замковою башней.
Витали смерть, самоубийства и безумства:
я сам и Джаррелл, Берримен и Рётке...
И нужно было стать упорней и бсстрашней.
И нужно было больше вольнодумства.
А мой "Дневник" - призыв ломать решётки.

Robert Lowell Last Night

Is dying harder than being already dead ?
I came to my first class without a textbook,
saw the watch I mailed my daughter didn't run;
I opened an old closet door, and found myself
covered with quicklime, my face deliquescent...
by oversight still recognizable.
Thank God, I was the first to find myself.
Ah the swift vanishing of my older
generation - the deaths, suicide, madness
of Roetke, Berryman, Jarrell and Lowell,
"the last the most discouraging of all
surviving to dissipate LORD WEARY'S CASTLE
and nine subsequent useful poems
in the seedy grandiloquence of NOTEBOOK".

Примечание.
В 11-14 строчках приводится ссылка на статью Дональда Хэлла (Donald Hall)
- обозрение "Дневник" (review of NOTEBOOK) в весенне-летнем номере журнала
THE REWIEW, 1972 г.  
Donald Hall (1928-2018) - плодовитый американский писатель, поэт, критик,
издатель.
Теодор Хюбнер Рётке (1908-1963) - американский поэт, лауреат Пулитцеровской
премии 1954 г. Страдал алкоголизмом и ментальными расстройствами, умер от
порока сердца.
Рэндалл Джаррелл (1914-1965) - американский поэт, критик, эссеист. Неоднократно был отмечен премиями и другими наградами. В молодости вместе с Робертом Лоуэллом и двумя другими писателями проживал и дружил штате Огайо в Колледже Кеньон. Дружбу с Лоуэллом сохранил до конца своих дней. Погиб, попав под автомобиль, однако перед тем предпринимал попытки самоубийства и лечился в психиатрической
клинике.
Lord Weary's Castle - второй поэтический сборник Роберта Лоуэлла (1946 г.),
отмеченный Пулитцеровской премией.

Роберт Лоуэлл Конкорд
(С английского).

Блюдут традиции бесчисленные Форды -
католики. И рядом с ними Минитмен.
Речная живость не выносит перемен,
но цел, ещё стоит старинный мост Конкорда.
И унитарии свой храм воздвигли гордо:
так над распятием здесь звон с высоких стен -
чтоб вырвался Христос, прервал жестокий плен
и истины свои опять внушал нам твёрдо...
Но в те же волны вновь не верит Гераклит.
Промышленность растёт. Она в руках Маммоны.
Где Генри Торо знал всех птиц и каждый гриб,
где изучал, не обижая, каждый вид,
я до сих пор ещё улавливаю стоны,
что перед не сдержал король Филип.

Robert Lowell Concord

Ten thousand Fords are idle here in search
Of a tradition. Over these dry sticks -
The Minute Man, the Irish Catholics,
The ruined bridge and Walden's fished-out perch -
The belfry of the Unitary Church
Rings out the hinged Jesus. Crucifix,
How can your whited spindling arms transfix
Mammon's unbridled industry, the lurch
For forms to harness Heraclitus' stream !
This church is Concord - Concord where Thoreau
Named all the birds without a gun to probe
Through darkness to the painted man and bow:
The death-dance of king Philip and his scream
Whose echo girdled this imperfect globe.

Примечание.
Этот сонет взят из книги Lord Weary's Castle (1946).
Конкорд - город, где зачиналась американская революция, её отправная дата 19 апреля 1775 г.
Минитмен - статуя изображающая повстанца, обычного горожанина, готового мгновннно
собраться и отправится в бой. Поставлена у Старого Северного моста. Автор - Даниэл Честер Френч.
Гераклит - древний греческий философ, сказавший: "Нельзя ступить в ту же самую реку дважды".
Король Филип - прозвище, данное колонистами вождю индейцев, чьё настоящее имя
Метакомет. В 1675-1676 гг. он возглавил неимоверно кровавую войну против европейских поселенцев. Был разгромлен и погиб. Важным участником войны был губернатор Плимутской колонии Джосайя Уинслоу (один из предков Роберта Лоуэлла).

Роберт Лоуэлл Сожаления гробовщика с Северного моря.
(С английского).

Все стаи диких уток, гнездившихся вокруг,
прочь с Везера с его обилием придонным
стремглав уносятся на юг, на юг, на юг.
В головках синий цвет смежается с зелёным...
Когда проплыл я с катафалком через устье,
так видел там в траве распуганных угрей.
Глядел на это всё с внезапной грустью,
да мышь-ледышку бросил в сено поскорей.
Меня пробрала дрожь. Вдруг слышу Ангелюс.
Молчавший колокол проснулся в отдаленье,
а вслед церковный хор встречал начало дня:
ещё одна душа стряхнула весь свой груз -
у здешнего кюре закончились мученья...
и молот сердца стал расплавом от огня.  

Robert Lowell The North Sea Undertaker's Complaint

Now south and south and south the mallard heads,
His green-blue bony hood echoes the green
Flats o the Weser, and the mussel beds
Are sluggish where the webbed feet spanked the kean
Eel grass to tinder in the take-off. South
Is what I think of. It seems yesterday
I slid my hearse across the river mouth
And pithed the first iced mouse into the hay.
Thirty below it is. I hear our dumb
Club-footed orphan ring the Angelus
And clank the bell-chain for St.Gertrude's choir
To wail with the dead bell the martyrdom
Of one more blue-lipped priest; the phosphorous
Melted the hammer of his heart to fire.

Примечание.
Этот сонет взят из книги Lord Weary's Castle (1946).
Комментаторы по какой-то причине утверждают, что его сюжет строится на основе
картины Питера Брейгеля Старшего "Мрачный день" - "De somberе dag" - по- голландски(1565 г.).
Везер - река в Германии.

Роберт Лоуэлл  Солдат
(С английского).

Солдату трудно уберечь свои бока.
В Чистилище Поэт увидел гибеллина -
так пожелал уважить память земляка,
но места не сыскал, где встретил тот кончину.
Вдали от Кампальдино, пройдя сквозь все луга,
он обессилел возле речки Арчиано,
что мчит из Камальдоли, где вечные снега.
Пока он брёл пешком, кровоточили раны...
Fuggendo a piede e sanguinando il piano.
Упал ничком, да так и умер несчастливо.
Лежал там долго до весеннего разлива.
Поток взревел драконом, лишь чуть-чуть поглуше.
Не смог сдержать в руке распятие солдат,
и тело, как бревно, поплыло прямо в Ад.
Два Ангела дрались, не поделивши душу.

Robert Lowell The Soldier

In time of war you could not save your skin.
Where is that Ghibelline whom Dante met
On Purgatory's doorstep, without kin
To set up chantries for his God-held debt ?
So far from Campaldino, no one knows
Where he is buried by the Archiano
Whose source is Camaldoli, through the snows,
Fuggendo a piede e sanguinando il piano,
The soldier drowned face downward in his blood.
Until the thaw he waited, then the flood
Roared like a wounded dragon over shoal
And reef and snatched away his crucifix
And rolled his body like a log to Stix;
Two angels fought with bill-hooks for his soul.

Примечания.
Этот сонет взят из книги Lord Weary's Castle.
Содержание - извлечение из дантовского "Чистилища". (V.85-129). В 1289 г. Данте
сражался (как флорентинский гвельф) с кликой гибеллинов, в которую входил
Буонконте да Монтефельтро. Битва состоялась возле Кампальдино вблизи реки Арчиано.
Восьмая строка: (с итальянского) - "Убегая пешком и окровавив равнину".
Варианты:
Первая строка - In time of war I could not save my skin.
Десятая строка - Till Spring he rotted there, and then the flood.

Роберт Лоуэлл Война (Согласно Рембо). - (С английского).

Из пушек мечется свинцовый дождь плевков -
так достаётся и барашкам облаков.
Вождь сыплет грозными и грязными словами
и гонит армии в бушующее пламя -
в горнило бедствия: за рядом - новый ряд.
И сотни тысяч умирают и горят.
У мёртвого в траве - всего одна подруга:
одна Земля - хозяйка вечного досуга.
А свыше даже Пап не слушающий Бог.
Благоуханен и богат его чертог.
Кадят. Внимает лишь хваленьям свысока.
Глух к миру и не видит скверной прозы.
А матери-страдалицы льют слёзы.
Несут ему по пятаку, доставши из платка.

Robert Lowell War (After Rimbaud)

Where basilisk and mortar lob their lead
Whistling against the cloud sheep overhead,
Scarlet or green, before their black-tongued Sire,
The massed battalions flounder into fire
Until the furnace of affliction turns
A hundred thousand men to stone and burns
The poor dead in the summer grass. Their friend,
The earth, was low and thrifty to this end:
It is a god untouched by papal bulls,
The great gold chalice and the thuribles:
Cradled on its hosannahs, it will rock,
Dead to the world, until their mother, fat
With weeping underneath her cracked black hat,
Hands it her penny knotted in a sock.

Примечание.
Этот сонет взят из книги Lord Weary's Castle.
Сонет базируется на стихотворении Рембо: "Le mal" ("Зло" - "The Evil").
Гневный антивоенный, тираноборческий и богоборческий сонет Артюра Рембо "Зло"
можно найти в Интернете в переводах Игоря Поступальского, Бенедикта Лившица,
Павла Антокольского, Михаила Кудинова, Романа Митина, Алексея Яснова.

Роберт Лоуэлл Карл Пятый и крестьянин (Согласно Валери).
(С английского).

Он избран в Цезари и царственно одет,
красуется своей фигурою в обтяжке.
Великий Тициан писал его портрет:
матёрый волкодав облизывает пряжки.
Он избран, хоть не зрел. В избранье толка нет.
Долг Цезаря - суровость без поблажки,
а этот молодец без воинских примет.
Когда раскроет рот, вельможи ждут промашки.
Так вся Империя, волнуясь, страстно ждёт:
указа, молнии и света впереди,
боясь случайностей, страшась, что в воду канет.
Крестьянин в лодке рыбу ловит и поёт:
не знает об огне у Кайзера в груди,
ни про большой потоп, когда того не станет.

Robert Lowell Charles the Fifth and the Peasant (After Valery)

Elected Keiser, burgher and a knight,
Clamped in his black and burly harness, Charles
Canters on Titian's sunset to his night;
A wounded wolfhound bites his spurs and snarls:
So middle-aged and common, it's absurd
To picture him as Caeser, the first cause
Behind whose leg-of-mutton beard, the jaws
Grate on the flesh and gristle of the Word.

The fir trees in the background buzz and lurch
To the disgruntled sing-song of their fears:
"How can we stop it, stop it, stop it ?"- sing
The needles; and the peasant, braining perch
Against a bucket, rocks and never hears
His Ark drown in the deluge of the King.

Примечания.

Этот сонет взят из книги Lord Weary's Castle.
В нём содержится отклик на стихотворение Поля Валери Cesar ("Цезарь") и на один
из портретов императора Священной Римской империи Карла Пятого, написанный Тицианом. О потопе говорится в связи с фразой французского короля Людовика Пятнадцатого: "После меня хоть потоп". Аrk - ковчег - это иронический намёк на крестьянскую лодку.

Pоберт Лоуэлл-41 Сонеты из книги "История".

Роберт Лоуэлл Играя с критиком в мячик (Ричарду Блэкмуру).
(С английского).

Писатель привык соблюдать все нормы -
и власти приятна такая политика.
Так вряд ли одёрнет настырного нытика,
а лишь улыбнётся, чтоб не было шторма.
Это не вроде тампона и бинтика,
попросту чувство достойной формы,
чтоб не взорвать спокойной платформы,
но не принять фанатизма критика.
Жизнь - не такая, чтоб славить молитвенно,
лучше б пройтись по Нью-Йорку, быть может,
не замутивши свою сердечность:
стать и припомнить слова Уитмена:
"Давший мне доллар щедро поможет,
не спотыкнувшись, следовать в вечность".

Robert Lowell Playing Ball with the Critiс
(For Richard Blackmur)

Writers can be taught to return the ball
to the police, smile and even like it;
the critics like it, smile, kick back the ball.
Our hurt blue muscles work like testicles;
how will we learn to duck and block the knock ?
IS IT A FORM OF A FORCE, OR SENTIMENT FOR FORM ?
YOUR VISION LACERATES YOUR SINTAX.
THE LOGIC IS THE ZEALOTRY...IN YOUR FIRST, BEST, BOOK,
YOU DON'T DISTANCE YOURSELF FROM THE ODDITIES OF LIFE....
I wish I could saunter the grassy streets of old New York,
becoming every object I looked at,
stop for the unhurried, hear old Walt Whitman:
"If you will lend me a dollar, you will help
immortality to stumble on".

Примечание.
Ричард Палмер Блэкмур (1904-1965) - американский литературныый критик и поэт,
видный профессор Принстонского университета, штат Нью-Джерси.

Роберт Лоуэлл Outlaws, a Goodbye to Sidney Nolan
(С английского).

Вот вижу: у тебя солдаты-ветераны
играют в кегли в По - культями, вместо жменей, -
они безвинны и без всяких угрызений,
хоть убивали, - и безвинны были бусурманы.
Твой Келли был избит: кровоточили раны...
"Когда был храбрым вожаком разбойный гений,
у соучастников всех дерзких нападений
от денег раздувались все карманы:
двойная плата... - От сельчанок нет отбоя"...
Два пня плывут - как два гусиных костяка
вверху потока вдоль теченья Пенобскота,
да пять бакланов мчатся шумною гурьбою.
Мы ж разболтались как два старых чудака -
так нам обмозговать всю истину охота...

Robert Lowell Outlaws, a Goodbye to Sidney Nolan

I see the pale, late glaze of an afternoon,
and chopped French conscripts of World War II
in stumps and berets playing BOULES at Pau -
what's more innocent than honorable foemen
giving their lives to kill the innocent ?
Your Ned Kelly mugged and bloodied at Barracks Hall...
"My blood spoils the lustre of the paint on their gatepost;
when the outlaw reigns, your pocket swell;
it's double pay and double country girls...."
Two rootstumps sit upright like skeletons of geese
sailing the outtide Penobscot on a saddle of drift;
five cormorants, their wing-noise lake panting hounds -
Old Hand, we sometimes feel a frenzy to talk,
but truth, alas, is the father of knowing something.

Примечания.L
Сидни Нолан (1917-1992) - знаменитый австралийский художник, иллюстрировавший
книгу Роберта Лоуэлла "Near the Ocean" (1967).
Boules - французская забава, вроде кеглей. Pau (По)- город во Франции, в
Новой Аквитании, бывшая столица Беарна, возле Пиренейских гор, в 85 км от
испанской границы, ныне центр департамента.
Пенобскот - река и залив в США, в штате Мэн.
Нед (Эдвард) Келли (1854-80)- впоследствии повешенный по суду в Мельбурне австралийский разбойник, организатор банд, грабитель, убийца (главным образом полицейских), объявленный вне закона (outlaws); носивший железные латы и шлемы.
Он же - герой легенд и яростный борец против жестоких колониальных законов. У Сидни Нолана - он персонаж большой серии известных рисунков. В Интернете всё
подробно рассказано и иллюстрировано.

Роберт Лоуэлл Кузнечики. - Стенли Кьюницу, 1970
(С английского).

Скажи, не позабыл ли Вустерской погоды ?
Лишь пробужусь - анданте - будто стон.
Какой-то страх грозит со всех сторон,
но в Интернате крепки были своды.
Мой скунс всё рвался из вольера на свободу.
Когда наш летний дом был возведён,
ещё не действовал в стране сухой закон...
Да помню тридцать пятый класс... - а вслед невзгоды !
Дохнул Баззардс - и где ж крокетная площадка ?
Так и пошло... Весь век - зачёркнутая строчка.
Мы в чёрных галстуках - вина не пить нам впредь.
Ровесников уж нет - пропали без остатка.
Всё счастье - вырваться в печать... Да любит дочка !
Кода нам радостно, не знаем, что нам спеть.

Robert Lowell Grasshoppers, for Stanley Kunitz 1970

Who else grew up in the shadow of your Worcester, Mass ?
Why do I wake with a start of pathos to fear,
half-lifeless and groaning my andante -
see my no-Jew boarding school near Worcester,
class of '35 whittling... OUR 35th;
our pre-Prohibition summer cottage,
Buzzards Bay killing the grass for our croquet,
my homemade cases for fled skunk and turtle,
the old world black tie dinner without wine,
the lost generation sunset, its big red rose ?
It is our healthy fifty years we've lost,
one's chance to break in print and love his daughter....
We say the blades of grass are hay, and sing
the Joyful the creatures find no word to sing.

Примечание.
Сонет посвящён Стэнли Кьюницу (1905-2006), американскому литературному критику;
редактору; знаменитому поэту, чьи стихи переведены на многие языки. Кьюниц вырос в Ворчестере (он же Вустер), родился в семье иммигрантов из Литвы. Учился в Гарварде, был фермером, служил в армии, преподавал в университетах, стал знаменит
в 1959 г., когда получил Пулитцеровскую премию. Дважды, в 1974 г. и 2000 г. был
поэтом-лауреатом. Переводил на английский стихи Анны Ахматовой, Осипа Мандельштама, Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко. Его стихи на русский язык
переводили Андрей Яковлевич Сергеев (1933-1998), Владимир Бойко, Андрей Пустогаров.
Баззардс - океанский залив в районе мыса Кейп Код.

Роберт Лоуэлл Елизавете Бишоп I.Вода (25 лет тому назад).
(С английского).

Ты помнишь Стонингтон, его крутые горки,
откуда плыл народ работать на карьер, -
и дюжины домов, поверх высоких шхер,
белели издали, как устричные створки.
Мы, сидя на скале, чей цвет был просто сер,
глядели в даль на яхты и моторки,
а камень обретал в воде цвета махорки
и даже пурпура в лучах с небесных сфер.
Для ловли рыбаки построили плотины,
и рыбы - по одной, а то и в целой стайке -
там суетились и вверху и возле дна.
Тебе привиделось, как будто ты ундина.
Мы возмечтали век летать туда, как чайки …
Жаль, осенью вода там слишком холодна.

Robert Lowell For Elizabeth Bishop (twenty-five years) I. Water

At Stonington each morning boatloads of hands
cruise off for the granite quarry on the island,
leaving dozens of bleak white frame houses stuck
like oyster shells on the hill of rock. Remember ?
We sit on the slab of rock. From this distance in time,
it seems the color of iris, rotting and turning purpler,
but it is only the usual gray rock
turning fresh green when drenched by the sea....
The sea flaked the rock at our feet, kept lapping the matchstick
mazes of weirs where fish for bait were trapped.
You dreamed you were a mermaid clinging to a wharfpile,
trying to pull the barnacles with your hands.
We wish our two souls might return like gulls to the rock.
In the end, water was too cold for us.

Примечание.
К этому эпизоду своей молодости Роберт Лоуэлл обратился в своих стихах не единожды. Дружеская переписка двух поэтов и их сотрудничество сохранялись долгие
годы.
Стонингтон. Город с таким названием есть в штате Коннектикут, но здесь речь идёт
о городке в Штате Мэн, рядом с которым на остове имеется карьер, где добывается
гранит. Городок славится большим количеством отлавливаемых там омаров (лобстеров).

Роберт Лоуэлл От Елизаветы Бишоп 2.Кэстин, Мэн
(С английского).

Будь ты здесь в драных джинсах, Кэстинскую площадь
"АМЕРИКАНСКИЙ ПАРЕНЬ" взял бы для обложки.
Увы ! Тебя закрыл забор - четыре ярда.
Для жизни не сыскал ты многих разных мест -
привязан лишь к одной привычной долготе.
Четыре Джорджа сочиняли гороскоп.
Безумный Третий в капюшоне с бубенцами
лишь Новою Шотландией был признан.
Глухой, слепой, седой, он в Англиканской церкви,
сопровождая хор, бренчал на клавикордах.
Так лучше будь ты хоть конём, хоть сицилийцем;
и в собственной гостиной в Гринвич Виллидж
пей что покрепче и не ходи из дома.

Robert Lowell For Elizabeth Bishop 2.Castine Maine

Teenage patched jeans and softball - the Castine Common
looks like a cover for THE AMERICAN BOY.
My twelve-foot cedar hedge screens out the human.
NORTH AND SOUTH, Yarmouth to Rio, one Atlantic -
you've never found another place to live,
bound by your giant memory to one known longitude.
Britain's Georges rule your horoscope;
long live mad George Three in cap and bells,
king in your Nova Scotia, nowhere else -
a whitebeard, deaf and blind, singing Church of England
hymns he accompanied on his harpsichord.
"I wish I were a horse", you say, "or a Sicilian
sitting in my own Greenwich Village bar,
standing drinks... and never going outdoors".

Примчания.
Тему этого сонета Роберт Лоуэлл разрабатывал предварительно за несколько лет
раньше. В рукописи стихотворения "For Elizabeth Bishop: Flying to Rio de Janeiro
1956" содержатся следующие строки:
"You, with those Hanoverians' dreadnought force,
the eyes of Argus, wish you were a horse,
or some pater familias Sicilian
in Greenwich Village, fixed to play the host,
stand blood relations drinks, and never go outdoors,
yet throw your weight about like Robert Frost".

Приблизительный перевод:
"Ты с этой ганноверской дредноутной силой,
с глазами Аргуса; жаль, что ты не лошадь,
либо некий сицилийский pater familias,
исполняющий роль хозяина в Гринвич Виллидж,
но всё же используй свой вес, как Роберт Фрост"...

Гринвич Виллидж - особый исторический зелёный район Нью-Йорка, где проживают
многие знаменитости и много учебных заведений.
Кэстин, штат Мэн, - небольшой старинный город на востоке штата Мэн, живописный
интересный туристский центр и бывшая столица старой Акадии.
О Елизавете Бишоп.
"North and South" - название её первой книги. Ярмут - город в Новой Шотландии.
Поэтесса родилась в Вустере, жила и в Новой Шотландии и в Вустере, училась в
Новой Англии, жила в Нью-Йорке, во Флориде, в Бразилии. Вернулась в Новую Англию.
Об английских Георгах: первый стал королём в 1714 г. Были второй, третий и четвёртый. При Георге Третьем (1738-1820) американские колонии добились независимости.

Роберт Лоуэлл От Елизаветы Бишоп Письмо со стихами
(С английского).

"Сейчас я мучаюсь, в душе моей досада.
Такого не было давно, по крайней мере.
Беда такая, что сама не верю.
И ты волнуешься... Но я прошу: НЕ НАДО !
Блуждал ли ты когда-нибудь в пещере ?
Со мною в Мексике такое, что не рада.
Судьба меня пригнула без пощады,
и, вместо славы, лишь одни потери.
Я, спотыкаясь, двигаюсь вперёд.
На каждом из очей моих - бельмо.
Лишь видя первый проблеск, не реву.
Надеюсь выйти - свет меня влечёт.
Бальзамом стало мне твоё письмо:
как будто ты прислал фонарь и булаву..."

Robert Lowell Elizabeth Bishop 3. Letter with Poems for Letter with Poems

"You are right to worry, only please DON'T,
though I'm pretty worried myself. I've somehow got
into the worst situation I've ever
had to cope with. I can't see the way out.
Cal, have you ever gone trough caves ?
I did in Mexico, and hated them.
I haven't done the famous one near here....
Finally after hours of stumbling along,
you see daylight ahead, a faint blue glimmer;
air never looked so beautiful before.
That is what I feel I'm waiting for:
a faintest glimmer I am going to get out
somehow alive rom this. Your last letter helped,
like being mailed a lantern or a spiked stick".

Роберт Лоуэлл Елизавете Бишоп 4.
(С английского).

Полотнам требуется прочная подпитка,
лишь щедрые мазки из яркой смеси красок,
при том флуоресценция, взамен PLEIN AIR'a, -
и выйдут лунные янтарные ландшафты...
Их Райдер выставлял потом дозреть на Солнце.
Сменялся тон картин. Все весили солидно.
Кого ж убьют, покуда всадник мчится вскачь ?
Вот гусеница быстро лист переползает,
вцепилась на краю; повиснув, завертелась:
пример старания чего-нибудь достигнуть...
Ты взвешиваешь в воздухе слова годами;
не завершивши закрепляешь на доске,
но после выставишь в непредставимой фразе.
Ты - Муза ! Ты простое делаешь прекрасным !

Robert Lowell For Elizabeth Bishop 4.

The new painting must live on iron rations,
rushes brushstrokes, indestructibles paint-mix,
fluorescent lofts instead of French PLEIN AIR.
Albert Ryder let his cracklet amber moonscapes
ripen in sunlight. His painting was repainting,
his tiniest work weighs heavy in the hand.
Who is killed if the horseman never cry halt ?
Have you seen an inchworm crawl on a leaf,
cling to the very end, revolve in air,
feeling for something to rich to something ? Do
you still hang your words in air, ten years
unfinished, glued to your notice board, with gaps
or empties for the unimaginable phrase -
unerring Muse who makes the casual perfect ?

Примечания.
Альберт Пинкхэм Райдер (1847-1917) - американский художник-тоналист, ставший
широко известным в основном только после смерти. Считается зачинателем модернизма
в живописи. Оставил около 150 морских пейзажей и аллегорических картин с мифологическими и литературными персонажами, исполненных в небрежной манере с
изобилием применённой краски в смеси с лаком. Картины наполнены светом, обычно лунным в жёлтых тонах. Многие не выдерживают времени, темнеют и осыпаются.

Резюме.
От изобильного мазка
лишь ускоряется процесс,
и возрастает интерес
и простака, и знатока.
Что ж ! Райдера не мучил стресс.
Была щедра его рука;
манера творчества - ярка.
Картины обретали вес.
Его пленяли облака.
Он зажигал огни во мраке.
Его путём пошли французы...
Хоть жизнь бывала нелегка,
смешавши колеры и лаки,
он исполнял внушенья Музы.

Роберт Лоуэлл День памяти, Лондон. 1970-е.
(С английского).

Печатный отзыв: не обида так комфорт.
Но обо мне ни строчки нет в газете.
Трагическая весть гуляет в целом свете:
портреты славной спринтерши - мисс Борд.
Ей было двадцать два. Ушла в самом расцвете.
Увы ! Потерю пережил не только спорт.
Наш клуб поэзии - не самый прочный форт.
Нет более Рут Фокс - и это не в секрете.
Там Френсис Джонс всем предлагает для покупки
творение Рут Фокс "A Catch or Key" - в стихах...
В день памяти, воздавши честь героям,
прошли волынщики, надев на чресла юбки.
Их командиры были в чёрном, в котелках,
и следом дочери их шли парадным строем.

Robert Lowell Remembrance Day, London 1970's

Flipping the SUNDAY for notice of my new book,
I lost my place to a tall girl, a spine and ribs;
she bought every paper, even NEWS OF THE WORLD -
she had reason, her face on every front page:
Olympic runner, Lilian Board, and twenty,
told yesterday she is a cancer victim....
In my coat I found a leaflet: "Our beloved
Ruth Fox...her first and last book, CATCH OR KEY,
JOURNEYS TO FAR OFF LANDS OR STROLLS AT HOME,
was read by Frances Mintern Jones at the service
last Friday in the New England Poetry Club...."
The remembered live, bagpapers in tan kilts,
their old officers in black suit, bowler and poppy,
their daughters on the sidewalk keeping their step.

Примечания.
Lilian Board (1948-1970) - британская бегунья. Серебряная медаль за четырёхсотку
на летней Олимпиаде в Мехико в 1968 г. Две золотые медали на Европейском чемпионате в Афинах в 1969 г.
Ruth Berrien Fox - поэтесса, её книга вышла в свет в 1969 г.

Роберт Лоуэлл Those Older I
(С английского).

Они уходят прочь с застывшим торжеством -
лишь вырастут потом на расстоянье
в омытом радугами одеянье,
представши будто бы в бинокле полевом.
Кузина Белла, тётя Сара - два созданья,
взлелеянные всем почтеннейшим родством
и не сменившие фамилии потом,
ушли, как хетты, в вечное преданье.
Сердца родных страдают, как от пытки
Тоска и боль, и нет с собою слада...
И наступило время резкой глухоты.
Как будто в раковины спрятались улитки -
вот первыми в семье ушли родные чада...
Они - не куклы, а похожи на цветы.

Robert Lowell Those Older I

They won't stay gone, and stare with triumphant torpor,
as if held in my fieldglasses' fog and enlargement,
in garments washed by the rainbow, and formal with time,
elders once loved by older elders in a Maytime
invisible to us as the Hittites. I'm too old
to date their coming or going - those late people:
Old Aunt Sarah and Cousin Belle. God stamped
them with one maiden name FOR LIFE - blood-rich
and constellations from the dancing heart.
Our first to die...so odd and light and dry...
children from a child's lost world...they left
hooded in snail-shells, the unassailable
deafness of their formidable asperity -
our girls...less than a toy, and more than a flower.

Роберт Лоуэлл Those Older 2
(С английского).

Все гильотины льнут к широким площадям.
Меж жертвами и смертью нет преград.
Я нагляделся лет за пятьдесят,
как старшие бредут туда по всем путям:
не слышат, как больные вязы лишь скрипят,
и нечем там дышать ни сливам, ни дубам.
И не понять, зачем их высадили там.
Народ чуждался и трудов, и эскапад.
Безлика внешность ставших там домов.
Там теней нет, и вид из окон не закрыт,
и кладбища солдат - везде, по всей стране...
Лишь смотрят с неба караваны облаков
на многократно расплодившийся гранит...
Зимой, как ни пройду, - всё в снежной белизне.

Robert Lowell Those Older 2

No fence stands up between death and his object,
the guillotine sings the hollow green wilderness -
those older...I have had them fifty years;
they are gone astraying down a backward street,
not hearing the Dutchblight fritter the green elm -
old prunes and tarbone trees vulnerable to a breath,
forgetting why they put down roots near us to chill
a generation who feared exercise.
And I face faceless lines of white frame houses,
sanded, stranded, undarkened by shade or shutter...
mass military graveyard of those before us,
rich and poor, no trees in the sky - one white
stone multiplied a thousandfold and too close -
if I pass quickly, they melt to a field of snow.

Pоберт Лоуэлл-40 Сонеты из книги "История".

Роберт Лоуэлл Обезьянки
(С английского).

Среди любимчиков они резвее всех,
хоть чуть ли не с рождения - сироты:
страдают без любви и без заботы -
в вас вцепятся и не сочтут за грех.
Не то зачахнут - так не будет вам потех.
Терпите, не кривясь от неохоты.
Сквернее, если, невзлюбив кого-то
жуют свои хвосты да нервно щиплют мех.
Они хрупки - страдают от простуд.
Солома им нужна, подстилки и матрацы,
а на полах весьма желательны опилки.
Для их прыжков им ни к чему батут.
На всех верёвках и ветвях начнут качаться,
но подрастут юнцы - тогда не так уж пылки...

Robert Lowell Monkeys

"You can buy cooler, more humdrum pets -
a monkey deprived of his mother in the cradle
feels the want of her affection so keenly
he either pines away or masters you
by literally hanging on your neck -
no ounce of your patience or courage is misplaced;
the worst is his air of boredom and neglect,
manifested in tail-chewing and fur-plucking.
The whole species is vulnerable to killing colds,
likes straw, hay or bits of a torn blanket,
a floortray thinly covered with sawdust,
they need trapezes, shelves, old rubber tires -
any string or beam will do to set them swinging -
these charming youngsters tend to sour with age".

Роберт Лоуэлл Черчилль. 1970. Ретроспектива
(С английского).

Ещё один блестящий деятель угас:
за Франклином с Иосифом ушёл Уинстон.
На фото он - в простом костюме и с сигарой.
Но было Рождество... О нём почти забыли:
не Кромвель ! - Но достойный случай выпить бренди.
В года войны флажки на карте двигал бойко.
В политике хромал, но стиль его хорош.
Раз в Ливии один британский чин сказал:
"В военных действиях способнее был Роммель.
Прогнав Уэйвелла нам Черчилль навредил.
Макеты ставились взамен аэропланов"...
Рисуя Черчилль одевался как Ван Гог.
В его ж портрете - пламя дрезденской бомбёжки.
Он - книжный червь, как все писаки - зато светляк.

Robert Lowell Churchill 1970 Retrospective

For a time the splendide person's gone
from London - farewell Franklin, Josef, Winston,
boss's cigar and worker's overalls,
his stock still falling through the Christmas boom.
No Cromwell, though death to staff when high on brandy,
he jumped their flags like checkers on the war-map -
if he stumbled as a statesman, at least he could write.
Some British officer in Libya said,
"Out here we almost prefer Rommel to Churchill;
why is the PM such a shit to Wavell ?"
They painted cardboard boxes to look like planes;
Churchill painted in mufti like Van Gogh -
icon still lighted by the fires of Dresden,
a worm like other writers, though a glow-worm.

Примечания.
Уинстон Черчилль (30 ноября 1874-24 января 1965). Будучи премьер-министром,
значительно ослабил британский контингент, действовавший на Среднем Востоке,
что позволило Роммелю одержать ряд важных побед. В итоге Черчилль убрал с поста
британского командующего генерала Арчибальда Уэйвелла.
Роммель (1891-1944) - успешный немецкий генерал.

Роберт Лоуэлл Деголлевские пачкуны
(С английского).

Каких прекрасных слов не выпалит прохвост ?
Достойный президент - защитник добрых дел.
Он - как Полярная Звезда меж звёзд -
быть вечно в центре окруженья захотел.
Он бережёт и ценит важный пост,
а разношёрстый мир чрезмерно смел...
Вождь искренности ждёт, но часто слишком прост:
изменники творят подлейший запредел.
Cчёл все поступки пчёл полезными для роя.
Бездействие - беда, загубленное время,
а нужно сделать всё, чтоб царствовал закон:
всемерно бдительно беречь основы строя,
гнать игроков, вредящих всей системе
и пачкунов, что  гадят на газон.

Robert Lowell De Gaulle's Chienlit

Seldom fine words without a virtue. He
who dumbly guns his government on virtue
is like the northern star, which keeps its place,
which keeps its place, and all the stars turn to it;
asks faithfulness and sincerity, though these
may undermine authority more than treason.
He, unseeing, says: a true man acts,
then speaks in obedience to his act:
what is good for the bee is good for the swarm.
Statecraft without labor is time lost -
and gambling with statecraft ? It is perilous -
as if law could be the fulfilment of love,
as if freedom might be visible - free
to piss in any direction on your lawn.

Примечание.
В 1968 г. восставшие французские студенты выступали с лозунгом: "Le chienlit,
c'est lui !". - "Пачкун - это он !" В 1969 г. Де Голль оставил свой пост.

Роберт Лоуэлл Леви-Стросс в Лондоне
(С английского).

Учёный муж в горах расщелину сыскал,
там были редкостные древние моллюски.
Со мной его жена общалась по-французски,
он, по-английски, уточнил мне адрес скал...
Мои мозги потом страдали от утруски.
Цивилизованный французский восхищал,
но мой, в ответ, не заискрился, как опал.
Мои познанья были слишком узки.
Я не довёл расспросы до итога:
что даст СТРУКТУРАЛИЗМ ? Что - Марксов "Капитал" ?
К чему кубисты удивляли вернисажи ?
Зачем Сезанн смолой сосновою писал ?
Зачем себя включал в свои пейзажи ?...
И чем заткнуть пазы во все твореньях Бога ?

Robert Lowell Levi-Strauss in London

Levi-Strauss, seeing two green plants in a cleft
of cliff choosing diverse ammonites,
imagined a crevasse of millennia spanned -
when he told me this in English, our hostess spoke French;
I left the party with a severed head.
Since France gave the English their tongue, most civilized
Englishmen can muck along in French…
I was so tired of camp and decoration,
so dog-tired of wanting social hope -
is STRUCTURALISM the bridge from Marx to death ?
Cezanne left his spine sticking in the landscape,
his slow brush sucked the resin from the pines;
Picasso's bullfighter's wrist for foil and flare -
they cannot fill the crack in everything God made.

Примечания.
Клод Леви-Стросс (1908-2009) - выдающийся французский учёный, первый из членов
французской Академии, доживший до столетнего возраста. Этнолог, этнограф, антрополог, социолог, культуролог, философ. В разработке структурологических
методов научного анализа сотрудничал с Романом Якобсоном. Известен как политик,
дипломат и путешественник (в научных целях).

Роберт Лоуэлл Ёжик
(С английского).

Созрела - вроде Стилтонского сыра,
да стала каяться, и грустен мой вокал.
Блеск свежей юности давно уже пропал,
и Сартра больше уж не чту я как кумира.
Мой стиль былым отважным пылом отсверкал,
и я - не кукла для сарказмов мира,
не леди Челси - с обликом вампира -
что и за восемьдесят - общий идеал.
Я - не из тех, что пред беззубым Джакометти,
сломав свои, щербато скалятся,
впадая в льстивый раж;
не та красавица,
не та болонка в модном свете,
чтоб кто-то приласкал и гладил мой плюмаж.

Robert Lowell Hedgehog

"All my time and culture and my sorrow vocal -
I have ripened on remorse like Stilton cheese,
I regret the brush -off brilliance of my youth...
once conversant with French and Jean-Paul Sartre,
now too pompous to get through the doors I crashed,
lust the sublimation of my writing;
but I have never been a society-puppet,
Lady Chelsea her face lifted at eighty,
improved for profiles, paralyzed for friends,
or Giacometti's disciples, who let their teeth
fall out in hommage to their toothless master.
I wasn't just a fashion-dog
defiling closed doors and asking, "Am I in ?"
No fool can pick me up and comb my quills".

Роберт Лоуэлл  Верлен и другие
(С английского).

Как сэр Фальстаф: "Тьфу-тьфу ! - сказал Верлен, -
КТО ВОВСЕ БЕЗ УМА - МУДРЕЙ МЕНЯ;
КТО ПЬЯН, ТОТ ВЫПАЛИТ ВСЮ ПРАВДУ, НЕ ТЕМНЯ".
Поль Валери толково возразил взамен:
"СТРАШНЕЙ ВСЕГО СЛОВА ПОНЯТЛИВЫХ СКОРПЕН. -
О деньгах речь. Литературная возня -
тщеславная борьба и злая болтовня.
Смолчит, быть может, лишь безгласный манекен...
Осудит тот, кто даже строчки не прочтёт.
Нам тысячи читателей нужны,
потоки доброй почты, гром оваций...
и веселится бесталанный стихоплёт,
что наши Музы-неудачницы грустны.
Так ждём с надеждой новых публикаций.

Robert Lowell Verlaine, Etc.

The tender Falstaffian ugh of Verlaine,
THOSE WHO HAVE NO MINDS HAVE MORE THAN I,
WHY DRUNKEN WORDS COLD SOBER TRUE.
Paul Valery's assault on modesty,
TO BE UNDESTOOD IS THE WORST DISASTER.
Aside from money, literary success
was small compensation for their vanity:
to be condemned by people who never read them,
to have been useful to poets devoid of talent.
What you should pray for is a thousand readers
none giving you a hint of his existence -
not the known shores tiding fan mail in and out....
The muse is a loser, she is sort of sad dirty -
publication might just scour her clean.

Примечание.
Поль Верлен (1844-1896) - французский поэт, символист, импрессиоист.
Поль Валери (1871-1945) - французский поэт, эссеист, философ.

Роберт Лоуэлл Тонкая бумага - луковая шелуха.
(С aнглийского).

Нас окружают очень дивные вещицы:
не вроде бабочек, что только для красы -
а как мои полуфунтовые часы,
где рычажок успел уж обломиться
и даже в палец влезть хотел, как спица,
резвее злющей разгулявшейся осы.
Так дважды в сутки рычажковые усы
теперь велят часам остановиться...
Дед дал к ним цепь. На ней змеиная головка.
А в Бакспорте, штат Мэн, случайно я купил
бумагу-чудо, тоньше плотной шелухи:
вдруг сложенным листком порезался неловко.
Кровь брызнула. Со мной сам РОК заговорил
про реку жизни, что диктует мне стихи.

Robert Lowell Onionskin

It's fancy functional things love us best;
not butterfly useless or austere with use,
they touched my body o assume a body -
my half-pound silver ticker with two bopped lids,
whose splinter lever nicked my thumbnail, and set
time moving from six a.m. to six p.m. -
twice daily time stopped and its thin hands.
It goes a-begging, without me, it is lost.
Where is grandfather's gold snakehead watchchain ?
The onionskin typing paper I bought by mistake
in Bucksport Maine last August ? The last sheet
creasing cuts my finger and seems to scream
as a FORTUNA bled in the white wood
and felt the bloody gash that brought me life.

Роберт Лоуэлл  Нигилист - как герой
(С английского).

Любой создатель вдохновенных строк
во Франции - Увы ! - сочтёт в своей горсти
таких, чтобы подряд, не более шести.
Когда Поль Валери подвёл такой итог,
один лишь Сатана порадоваться мог.
А надобны слова, чтоб душу потрясти,
горящие огнём, способные вести,
чтоб пахли мясом и фырчал живой бычок.
Век перемен, век войн и суеты,
меняем женщин и авто, а ждём благую весть...
Поэтом должен быть не нытик, а подвижник.
Маис всё тянет ввысь лишь кисти и хвосты,
а Нигилисту жизнь мила какая есть:
глядит на вечные холмы, да на булыжник.

Robert Lowell The Nihilist as Hero

"All our French poets can turn an inspired line;
who has written six passable in sequence ?"
said Valery. That was a happy day for Satan....
I want words meat-hooked from the living steer,
but a cold flame of tinfoil licks the metal log,
beautiful unchanging fire of childhood
betraying a monotony of vision....
Life by definition breeds on change,
each season we scrap new cars and wars and women.
But sometimes when I am ill or delicate,
the pinched flame of my match turn unchanging green,
a cornstalk in green tails and seeded tassel....
A nihilist wants to live in the world as is,
and yet gaze the everlasting hills to rubble.

Примечание.
В Интернете можно найти более содержательный перевод этого сонета,
сделанный Анатолием Кудрявицким.

Роберт Лоуэлл На задних стеллажах. (День публикации).
(С английского).

Для наших виршей нынче трудная пора.
Их на Бродвее не сочли за чтиво.
Лишь для студентов это свежая пожива.
Им, бунтарям, нужны свои профессора.
Тут жизнь и смерть. Все лавки - как архивы.
В большом запасе всюду старая мура.
Все Гарвардские рыцари пера
макулатуры наготовили на диво.
Псалмы Давида, книги Харта Крейна
бракуются: не раскупились тиражи.
Сменились мэтры. Нынче пишем без прикрас.
Что прежде всеми славилось елейно,
загромождает запасные стеллажи...
Но антологии обходятся без нас.

Robert Lowell In the Back Staks (Publication Day)

My lines swell up and spank like the bow of a yacht....
Outside, no breakthrough for the Broadway bookstores,
outside, the higher voltage of studenten,
the Revolution seeking her professor....
It's life in death to be typed, bound and delivered,
lie on reserve like the Harvard BRITISH POETS,
hanged for keeping meter. They died with Keats.
In it enough to be a piece of thread
in the line from King David to Hart Crane ?
We talked such junk all summer behind the stacks,
while the books lay incommunicado.
The anthology holds up without us,
outlasts the brass of Cleopatra's cheeks -
everything printed will come to these back stacks.

Примечание.
Харт Крейн (1899-1932) - американский поэт. Человек с нетривиальной сексуальной
ориентацией, потреблявший наркотики. Утонул в Мексиканском заливе. Подозревается,
что это было самоубийство. В последующие годы интерес к его творчеству значительно возрос. Оно оказало влияние на ранние стихи Роберта Лоуэлла.

Роберт Лоуэлл Читая своё
(С английского).

Как многие, я горд был не однажды,
что кровь была жарка и что гремела речь,
казалось, будто реку мог поджечь,
хоть эта мысль и не возникла дважды.
О восковых цветах у гроба я не стражду,
готов в траве в углу Парнасском лечь,
не нужно плакальщиц, не нужно ярких свеч.
Я скромной участи рабочей пчёлки жажду
и лягу в мавзолей как мастер, а не сноб -
творцом, создавшим тленные страницы,
забальзамированным в воске и в меду,
с медведем сладкоежкою в ладу,
там мне должно бессмертие присниться.
Раскрыта будет книга - она мой вечный гроб.

Robert Lowell Reading Myself

Like thousands, I took just pride and more than just,
struck matches that brought my blood to a boil;
I memorized the tricks to set the river on fire -
somehow never wrote something to go back to.
Can I suppose I am finished with wax flowers
and have earned my grass on the minor slopes of Parnassus....
No honeycomb is built without a bee
adding circle to circle, cell to cell,
the wax and honey of a mausoleum -
this round dome proves its maker is alive;
the corps of the insect lives embalmed in honey,
prays that its perishable work live long
enough for the sweet-tooth bear to desecrate -
this open book...my open coffin.

Роберт Лоуэлл Чёрные сосны на синем льду, в четыре утра
(С английского).

Не смог Ван Гог, в чужих глазах, по крайней мере,
созреть, хотя уже дожил до тридцати.
В день смерти не сумел покоя обрести:
бросал, что ни найдёт, загромождая двери -
чтоб не могли к нему грабители войти...
А я гляжу - глазам своим не верю:
вдруг вижу странную внезапную потерю -
ряд чёрных сосен исчезает на пути.
Несовершенство свойственно искусству.
И даже лучший автор - что он ни твори -
головоломок не решит легко да вкратце,
хоть хочет тонко отразить всю тонкость чувства.
И что б ни выказали Троллоп с Валери,
за это были рады лишний раз не браться.

Robert Lowell Last Things, Black Pines at 4 a.m.

Imperfect enough once for all at thirty,
in his last days Van Gogh painted as if
he were hurling everything he had: clothes,
bed and furniture against the door
to keep out a robber - he would have roughened
my black pines imperceptibly withdrawing
from the blue black cold of morning sky,
black pines disengaging from blue ice -
for imperfection is the language of art.
Even the best writer in his best lines
is incurably imperfect, crying for truth, knowledge,
honesty, inspiration he cannot have -
after a show of effort, Valery
and Trollope the huntsman are happy to drop out.

Примечание
Энтони Троллоп (1815-1882) - британский писатель викторианской эпохи, мастерски отражавший в своих романах политическую и провинциальную жизнь Англии. Юморист и
сатирик. Наиболее известен его цикл из шести романов "Барсетширсские хроники".




Pоберт Лоуэлл-39 Сонеты из книги История

Роберт Лоуэлл Всем около сорока...
(С английского).

В Вест Сайде пустыри да брошенные скверы,
где скучено полно ржавеющих машин.
И там такой народ, что тошно от личин:
под ними прячутся развязные манеры.
За каждою из дам идёт гурьба мужчин -
как при мундирах, как легионеры,
порою вшестером, все - чудо-кавалеры...
Один стучится в дверь - смелеет на почин.
Под сорок дамам. Парни чуть юней на вид -
как будто их не старят злоключенья:
сухой закон, крах биржи, поиски работы...
Так опытны, что мало что их удивит.
Так молоды, что нет им пресыщенья.
Никак не могут отказаться от чего-то.

Robert Lowell The Just-Forties

Somewhere on the West Side with its too many
cleared lots ill-occupied with rusting cars,
I meet this innumerable acquaintance
masked in faces, though forward and familiar,
equipped for encounter like cops or Caesar's legions;
all seem to enjoy at least six men at once,
amateurs buildings up clienteles of love,
always one on the doorbell, another fleeing -
the Just-Forties, girls (Why is no man just forty ?)
born too late for enriching memories:
President Harding, Prohibition, the boom market -
too experienced to be surprised,
and too young to know satiety,
the difficulty of giving up everything.

Роберт Лоуэлл Под Луной
(С английского.

Уйдя от света месяца в метро,
в кротовые безумные тоннели,
должны мы, дурни, постигать, что в самом деле,
знавали лёгшие в подземное нутро.
Молчанье - золото, а слово - серебро.
И бывшие до нас немало покорпели,
от света рампы увернувшись в щели,-
нашли среди корней и завещали нам добро.
Навёл бинокль: малиновка видна -
ещё птенец, на грудке пятна,
но как фазан, раз увеличен многократно...
и крутится в подшипниках луна -
полезный механизм, источник света,
ближайшая плешивая планета

Robert Lowell Under the Moon

In this wavy moonlight, we, like others,
too thoughtful clods, may learn from those we walk on:
star-nosed moles, their catatonic tunnels
and earthworks… only in touch with what they touch;
blind from their secret panic to dodge the linelight -
even a subway haunter could not envy
these vegetating and protective creatures,
forever falling short of man's short life....
Through my fieldglasses, I aggrandize
a half-fledged robin with a speckled breast,
big as a pheasant...the invisible
syllogism advances from talon to talon.
No earthly ripple disturbs the moon, the ballbearing
utility of this bald and nearest planet....

Роберт Лоуэлл Посадки на Луну
(С английского).

Мы метили попасть на сверхтяжёлый ларь,
летящий вкруг Земли, как выполняя план.
Маршрут известен и Луне навеки дан.
Шасси несётся сквозь комическую марь.
Как подтверждает мой телеэкран,
Богиню эту покрывает сверху гарь.
Она - этруска, похороненная встарь
и, будто иммигрант, боится дальних стран.
В ней холод и пружинность прочной стали.
Она - приманка для лунатиков, в ней яд.
Она бедна, нам ни к чему её багаж.
Она - совсем не то, о чём мы все мечтали:
она - в числе нам угрожающих громад -
лишь погасивший все иллюзии мираж...

Robert Lowell Moon-Landings

The moon on television never errs,
and shares the worker's fear of immigration,
a strange white goddess imprisoned in her ash,
entombed Etruscan, smiling through immortal.
We've clocked the moon; I goes from month to month
bleeding us dry, buying less and less -
chassis orbiting about the earth,
grin of heatwave, spasm of stainless steel,
gadabout with heart of chalk, unnamable
void and cold thing in universe,
lunatic's pill with poisonous side-effects,
body whose essence is its excess baggage,
compressed like a Chinese dried caterpillar...
our hallucinator, the disenchantress.

Роберт Лоуэлл Утопия
(С английского).

"Не близок ли к Утопии Китай ?"
"Пройдут династий пусть двенадцать, пусть пятнадцать !"
"Стрельба, счёл Мао, может честно применяться -
в боях, по школярам и против птичьих стай".
"И здесь такие ж убежденья, может статься".
"Таких как Мао коронует каждый край,
чтоб рвать, когтями всех противников враздрай;
в ряду с царями обезьян покрасоваться".
"А я б завёл любовь с красавицей-канадкой.
Такая королева милей любого клада.
Жена - сокровище, когда б сыскалась где-то...
Пусть даже бы ко мне пришла она из ада.
Как потеряю - станет жизнь несладкой".
"Но тень всегда густа, где слишком много света"...

Robert Lowell Utopia

"Is Mao's China nearer the Utopia ?"
"Only twelve or fifteen dynasties;
Mao still thinks it dishonorable to carry
firearms except for students, wars and birds".
"Are we altogether certain of that much here ?"
"Mao is Establishment crowned to go down fanged,
old king-ape of the ape-horde preferring deference to justice".
"I prefer lying with a Canadian girl
on the American border, the belt of the earth,
each girl pretty as her Queen but not so rich".
"None must desert his cell for wife or friend".
"A wife is such a good thing I'd cry welcome,
welcome, even if she comes from hell...."
"There's strong shadow where there's too much light".

Роберт Лоуэлл  Речной Бог
(С английского).

Ацтеки жизни отдавали по приказу,
своих богов о милостях моля;
как надоест, они казнили короля -
и даже сердце вырывали сразу.
А Мао ополчился на проказу,
чем полнилась китайская земля
и зря съедала кренделя и шницеля:
больные по домам, в любой семье зараза !
По воле Мао их всех выгнали с террас;
сажали в лодки, расписные, как картинки, -
в цветах - они приятней, чем пилюли.
(Хотя Христос лечил без этаких прикрас).
Проказу вывезли... Вопрос: а где ж кувшинки ? -
Их Бог Реки сгребал, когда они тонули.

Robert Lowell River God

The Aztecs gave their human sacrifice
credit-card, dames, the usual pork of kings;
after a year, the king was cooled with palm-slash;
he never remembered he lost his heart -
man and the sun were succored by his blood....
Mao had to find ways to economize on lepers;
each family had its leper, fed it like a pig -
if we purify, the waterlilies die ?
Mao announced the people's plan for leprosy,
the leper came bounding from the filth of hiding,
more than Ganges, or the popular cures of Christ....
On dope like kings for the colorful boatride, the lepers
were launched out on the Yangtze with a thousand flowers -
the river god caught them in his arms whn they drowned.

Роберт Лоуэлл Касатки в заводи
(С английского).

Касаткам нравится обширность водоёма.
Плывут бок о бок, тело к телу.
Приблизились до самого предела...
Мне буквой "S" обрисовались их объёмы.
Решил, что прежде были незнакомы.
Самец соседку щекотал несмело.
То нос куснёт, то трётся неумело.
Будя в ней страсть, и сам вошёл в истому,
но прочь пустился за мгновение до взрыва. -
Она бежит за ним решительным броском...
Чуть успокоившись, потом застыли вдруг.
Очнувшись, рады, что здоров и красивы.
Вкусив любви, он стал её дружком,
но в горе - не обнять. Громадны, но без рук.

Robert Lowell Killer Whale Tank

Even their immensity feels the hand of man....
Forming himself in an S-curve before her,
swimming side by side and belly to belly
inches distant, each one stroking the other,
feather touch of a flipper across her belly;
he teases, muzzles and lightly bites her nose,
and with a fluke titillates the vulva -
he awakes a woman.... With her closed mouth she rubs
his genital skit afire, and scoots away
a fraction of a second before explosion;
then, runs straight to him and will not turn aside,
seeking the common sleep that hands them back to life.
Whales meet in love and part in friendship - swoosh....
The Killer's sorrow is he has no hands.

Роберт Лоуэлл Шейх в Лондоне без шести жён
(С английского).

Бред Эроса ! И шейх был в Лондоне взбешён,
узнав про одножёнство и запрет:
такой, что в Англии гаремов вовсе нет.
Вскричал: "Не здесь ли Генрих брил шестёрку жён ?"
Строчит открытки: Дувр, Вестминстер и Ламбет -
в них: "Милая Лилит, здесь Варварский закон !
Восьмой по счёту Генрих был не просвещён".
"О Гонерилья и Регана ! Вы мой свет !"
"Мои гетеры ! Мне всё снятся ваши лица.
Все шесть Роллс-Ройсов на парковке - как в капкане.
Моя последняя любимая девица
мечтает о возвышенном романе.
Но редкость, что подобное случится !
Я - будто айсберг - нынче таю в океане...

Robert Lowell Sheik Without Six Wives in London

His whirlwind a delirium of Eros -
English fairplay decrees ONE LEGAL WIFE;
the Sheik hears the singular marriage laws
and screams... Henry the Eighth espoused monogamy
and shaved six wives to one. The Sheik writes postcards:
Westminster Abbey, Lambeth, House of Lords.
He writes, "Dear Lilith, English barbarity,
love Sheckle". He writes, "Dear Goneril, Dear Regan,
barbarity !" He writes, "My dear Hetaerae,
my six Rolls Royces snowed with parking tickets,
my harem zero". He sings to his last girl
knowing she wants a man, a lover and a poet,
not knowing they are mutually abhorrent -
"I am an iceberg melting in the ocean".

Роберт Лоуэлл После спектакля
(С английского)

Бен заявил, что уйму лет уже женат,
был там, куда ступить и ангелы страшатся,
но сбился с темпа, и язык стал заплетаться.
И ресторан внимал, что нёс он невпопад.
Он сбегал в туалет семь раз минут за двадцать.
Испортил ужин, помянув какой-то компромат -
так друг, что жил обычно с Беном в лад,
ушёл, сказавши: "Он несносен, братцы !"
Бен был отправлен в туалет на покаянье. -
К чертям мазил, что видят Кромвеля в прыщах ! -
А Лондон - в синеве... Дорожки и дворы...
Там пудели и пекинесы на гулянье.
Загажено и мусор. Лондонцы в плащах.
Площадки для игры и много детворы...

Robert Lowell After the Play

"I've been married umpteen years", Ben said,
"I've walked where angels fear to tread",
then lost his pace by popping up each second,
and held the restaurant spellbound stumbling
from the men's room seven times in twenty minutes,
to wreck his dinner, two computered dates,
and a fellow power man, fairweather friends,
gone waspish, buzzing, "This is impossible".
THIS, THIS. They left Ben confessing to the toilet....
To hell with artists painting Cromwell's warts,
London bluedays, sidewalks smeared with dogmess,
pekinese and poodle, poodle and pekinese -
sometimes the palisades of garbage bags
are beautiful sunlit playgrounds of plastic balloons.

Роберт Лоуэлл Мир, говорящий по-английски
(С английского).

Случилось, был мне слышен громкий разговор
о Гэлбрейте и об общественном богатстве:
как виски взять и поскорей добраться
в своём авто на солнечный простор,
пикник устроить, расстелить ковёр,
к нему с подносом рысью пробежаться -
и прекратить на этом плутократство…
Ценя всевластие, не затевают спор
новейший деятель и старый фанфарон.
Без веры как во тьме сегодня каждый житель.
В "эгалитарности" вся власть живёт кутя.
Мир нынче перенаселён,
так гомосексуал - теперь спаситель.
В итоге Маркс осиротил своё ж дитя.

Robert Lowell English-Speaking World

Loud conversation is sometimes overheard:
"Take Galbraith's AFFLUENT SOCIETY,
we know it's cheap whiskey he's the type
that overstructures the picnic to use his car.
It's bells for trotting teatrays on the lawn;
we've lost the freedom of the plutocrat,
once gone, he's really gone, he's bred not made".
In the pride of possession, the NEW STATESMAN
and the conservative are one at heart.
Dark time and darker hour for a weak faith
in the Socialist, egalitarian state.
In our time of overpopulation,
the homosexual is a savior -
Karl Marx orphaned his illegitimate child.

Примечания.
Кен Гэлбрейт (John Kenneth Galbraith, 1908-2006), родившийся в Канаде американский
экономист, государственный деятель, дипломат, автор сорока книг и более тысячи
статей на разные темы. Был лидирующим защитником американского экономического
либерализма.

Роберт Лоуэлл Неудачница
(С английского).

Отец - он был хормейстер - и часто затевал
по воскресеньям торжества для детворы.
Потом в обед мы ели зелень и сыры,
а мать, ложась в постель, листала там журнал.
Случилась вечеринка. Отец на ней застрял...
Над парою ушей вились его вихры.
С макушкой спорили бильярдные шары.
И мать меня втащила в свой "Континентал".
Я выскочила прочь при свете тусклых фар -
сломала ногу о мощёный тротуар.
Отец потом сказал: "Была потеха прямо !" -
Меня забыл, а я о нём грущу всё время.
Мне каждый скорбный час - как тягостное бремя.
Молюсь... Спешат помочь отзывчивые дамы.

Robert Lowell Loser

"Father directed choir. When it pause on a Sunday,
he liked to loiter out morning with the girls;
then back to our cottage, dinner cold o the table,
Mother locked in bed devouring tabloid.
You should see him, white fringe about his ears,
bald head more biased than a billiard ball -
he never left a party. Mother left by herself -
I threw myself from her car and broke my leg....
I threw myself from her car and broke my leg....
Years later, he said, "How jolly of you to have jumped".
He forgot me, mother replaced his name, I miss him.
When I am unhappy, I try to squeeze the hour
an hour or half-hour smaller than it is;
orphaned, I wake t midnight nd pray for day -
the lovely ladies get me through the day".

Pоберт Лоуэлл-38 Сонеты из книги История

Роберт Лоуэлл После выборов. Взгляд из мансарды Фрэнка Паркера
(С английского).

Мы сверху, в Бостоне, глядели на парад -
там будто чествовали Жоффра или Фоша,
хотя мы не французы и не боши,
и не было боёв и баррикад.
Пусть паутина улиц здесь поплоше -
под башней в честь Благоразумия был рад
народ - и празднику и пению с эстрад,
глазел на трафик да без лени бил в ладоши.
Потом, зайдя в универмаг "Иголки-Нитки",
мы спёрли там дешёвый микроскоп,
но оказался неисправным инструмент...
Пятнадцать долларов просили "за убытки".
Но там хозяин был совсем не филантроп...
Ждём: не утешит ли нас новый президент ?

Примечание.
Жоффр и Фош - французские маршалы, отличившиеся в Первой Мировой войне.
Фрэнк Паркер (1916-2005) - художник, сотоварищ поэта ещё в школе. (В епископальной школе St.Mark (Southborough, Massachusetts, в 25 милях от Бостона).

Robert Lowell After the Election: From Frank Parker's Loft

We remember watching old Marshal Joffre or Foch
chauffeured in Roman triumph, through French, through Boston -
the same small, pawky streets, the Back Bay station,
trough most of Boston's now a builders' dream,
white, unspoiled and blank. Here nothing has slid
since 1925. The Prudential Building
that saved so many incomes, here saves nothing.
From your window we see the THREAD AND NEEDLE SHOPPE,
where we stole a bad fifteen-dollar microscope,
and failed to make them pay back fifteen dollars....
On the starry thruways headlights twinkle
from Portland, Maine to Portland, Oregon.
Nobody has won, nobody has lost;
will the electron-winners ever pay us back ?

Роберт Лоуэлл Головоломка
(С английского).

В стене большой проём, закрытые ворота,
а площадь не из тех, чтоб скрыться помогла:
ни тайного угла, где тихо скроет мгла,
и стража смотрит, чтоб не влез случайный кто-то.
За стражей - город, охраняемый от зла;
и не войдёт туда любой, кому охота,
не заслужив у Господа почёта, -
какая бы при нём бумага ни была.
Фра Анджелико нам представил Страшный Суд:
хотя там многие на вид - как близнецы,
но ангелы ведут разборку по науке -
одни в блаженный сад для радости идут,
других отсеют сита, зубья и щипцы -
от всей булыжной флорентийской скуки...

Robert Lowell Puzzle

A broad doorway, garage or warehouse door,
an asthmatic man panting into it to hide -
helpless place to hide, though two or three
off-duty policemen in earphones banquet on stools....
The old team have the city. In an open car
elected and loser stand reflecting our smiles -
no insurance policy will accept them.
Disappointed we discover they're twins.
A voice moved like the ribs of rake to reform the city.
Enamelled with joy and speechless with affliction -
Fra Angelico's LAST Judgment... two
of the elect, two angels more restless than the rest,
swoop along a battlemented street
blank with the cobbled ennui of feudal Florence.

Роберт Лоуэлл Вест-Сайдская Суббота (Завтрак)
(С английского).

Жена: "Опять прочла о Никсоне в газете..."
Муж тихо правит новый свой роман...
Жена: "Несчастье !"... Муж: "Семейный балаган !
Дерутся, что ли ," - "Дрязги, но не эти."
Муж: "Видимо, гнетёт борьба за мир на свете,
у нас самих и в массе прочих стран.
Какой же для него теперь возможен план ?
Как даст приказ молчать всей прессе на планете ?"
Жена: "Пора мне с Брюсом ехать в Сан Хуан.
Бежать от серости социализма.
От власти всех вооружённых Робеспьеров,
от нищих пролетариев всех стран,
студентов-леваков, сдуревших от Марксизма,
от одичавших анархистов-изуверов"...

Robert Lowell West-Side Sabbath (Breakfest)

WIFE, in her tower of THE NEW YORK TIMES;
HUSBAND, rewriting his engagement-book....
WIFE: Nixon's in trouble. HUSBAND: Another family
brawl ? WIFE: Nixon has profounder troubles.
HUSBAND: You mean our National Peace Offensive ?
WIFE: ENTRE AUTRES. HUSBAND: When Nixon weighs in,
does he outweigh THE NEW YORK SUNDAY TIMES ?
WIFE: Say that twice, and I'll fly to San Juan with Bruce....
Is our chance a monochrome Socialism,
Robespierre's gunpoint equality,
privilege slashed to a margin of survival ?
Or the Student-Left's casually defined
anarchists' faith in playing the full deck -
WHO WANTS THE MONKS WITHOUT THE FUCKING MAYPOLE ?

Роберт Лоуэлл Eating Out Alone
(С английского).

Я помню: в Гарварде был счастлив не вполне.
Я был никто. В душе был тяжкий крен,
но опасался ждущих перемен
в другой таинственной прекрасной стороне.
За белым столиком среди белёных стен
я завтракал всегда с собой наедине,
не чувствуя внимания ко мне.
Я был как в Арктике, попавши в снежный плен.
Зато вблизи там разглагольствовал Клодель
о том, что Гротон - это свинская трясина;
мешал два языка в единой пинте;
позорил и свою и нашу колыбель,
готовый умертвить риторикой Расина,
как Минотавр, что перегрелся в лабиринте.

Robert Lowell Eating Out Alone

The loneliness inside me is a place,
Harvard where no one might always be someone.
When we're alone people we run from change
to the mysterious and beautiful -
I am eating alone at small white table,
visible, ignored...the moment that tries the soul,
an explorer going blind in polar whiteness.
Yet everyone who is seated is a lay,
or Paul Claudel, at the next table declaiming:
"L'Academie Groton, eh, c'est an school pour des cochons".
He soars from murdered English to killing French,
no word unheard, no sentence understood -
a vocabulary to mortify Racine...
The minotaur steaming in a maze of eloquence.

Примечания.
Гротон, частная школа, основанная в 1793 г., с 1845 года называется Асademie Lawrence, расположена на 40 га, в Массачусеттсе, на границе с штатом Нью Гэмпшир,
в одном часе езды от Бостона.
Поль Клодель (1868-1955) - французский поэт, драматург, эссеист, очень значительный религиозный (католический) писатель, член Академии. Ряд его произведений был переведён на русский язык и издан в России. Известен по нескольким фильмам и по музыке к его произведениям, написанной композиторами
Мийо и Онеггером. Он - младший брат подруги и сотрудницы Родена Камиллы Клодель.
Всю жизнь был французским дипломатом, работавшим во многих странах, в том числе
в США.

Роберт Лоуэлл Художник
(С английского).

"Держать меня в больнице нет причин.
Вы лжёте родичам, что я - взаправду псих,
хоть я - нормальней всех здоровых и больных:
творец, художник, не урод и не кретин.
Вы здесь заботитесь о выгодах своих,
мешаете созданию картин. -
Сон разума рождает образин.
Все деньги выжаты - остался только жмых.
Что ни рисую - это подлинные лица.
Все линии, любые пятна - нервы.
Пусть, в масле, холст - не гож, зато хорош эскиз.
В любом наброске всё живое шевелится.
Я - как Констебль. Я создаю шедевры.
Он мог нарисовать нам даже бриз.

Robert Lowell Painter

"I said you are only keeping me here
in the hospital, lying to my parents
and saying I am madder than I am,
because you only want to keep me here,
squeezing my last dollar to the pennies -
I'm saner than anyone in the hospital.
I had to say what every madman says -
a black phrase, the sleep of reason mothers monsters....
When I am painting the canvas is a person;
all I do, each blot and line's alive,
when I am finished, it is shit on he canvas....
But in his sketches more finished than his oils,
sketches made AFTER he did those masterpieces,
Constable can make us SEE the breeze..."

Примечание.
John Constable (1776-1817) - выдающийся английский пейзажист.

Роберт Лоуэлл В американском духе - ("In the American Grain")
(С английского).

В родстве со всею местной знатью,
качусь на велике во всей своей красе,
спеша до школы по Джерсийскому шоссе,
и дважды каждый день меняю платье.
Уже поэт ! - Но не в ладах с печатью.
Отдам свои стихи - вернут почти что все.
Их ищут на газетной полосе
лишь плохо ночью спящие "собратья".
Печатают дельцы. Распространители - жульё.
Поэты - чаще - это люди с чердака.
(Но могут сочетать и страсть, и обаянье).
У Вильямся стихи получше - не моё !
Он знает дух и прелесть каждого цветка
и видит в змеях мелкие и жалкие созданья.

Robert Lowell "In the American Grain"

"Ninth grade, and bicycling the Jersey highways:
I AM A WRITER. I was half-wasp already,
I changed my shirt and trouser twice a day.
My poems came back...often rejected, though never
forgotten in New York, the Jewish state
with insomniac minorities.
I am sick of the enlightenment:
What Wall Street prints, the mafia distributes;
when talent starves in a garret, they buy the garret.
Bill Williams made less than Band-Aids on his writing,
he could never write the King's English of THE NEW YORKER.
I am not William Carlos Williams. He
knew the germ on every flower, and saw
the snake is a petty, rather pathetic creature".

Примечание.
Заголовок этого сонета - название важной и объёмистой книги Уильяма Карлоса
Уильямса (1883-1963) - эссе об истории, характере и сложном национальном духе Америки. Об Уильямсе подробнее сказано ранее в примечаниях к посвящённому лично ему сонету.

Роберт Лоуэлл День публикации
(С английского).

"Мой милый Роберт ! Как мне тяжко в дальности
поскольку знаю про твою благую стать,
но в силах ли ты сопереживать
на уровне тебе присущей гениальности ?
Трагичен ли настрой твоей ментальности,
когда твой труд отвергнет вдруг печать ?
О многих ли способен ты страдать ?
Не избирателен ли ты до высшей крайности ?
Мне важно знать, когда ты мчишься вскачь,
подашь ли руку, сможешь ли помочь
попавшему в пучину неудач ?
Мне Мейлер подсказал: не все сбегают прочь.
Мой пароход погиб. Волна меня несёт.
Так кто ж спасёт ? Не твой ли вижу плот ?"

Robert Lowell Publication Day

"Dear Robert: I wish you were not a complete stranger,
I wish I knew something more about your mercy,
could total your minimum capacity
for empathy - this varies so much from genius.
Can you follow-suffer for turned-down book ?
Can you see through your tragic vision, and
have patience with one isolated heart ?
Do you only suffer for other famous people,
and socially comforting non-entities ?
Has the thistle of failure a place in your affection ?
It's important to know these things; in your equestrian
portrait by Mailer, I don't find these things....
I write as a woman flung from a sinking ship -
one raft in the distance...you represent that raft".

Примечания.
Комментаторы сообщают, что основа этого сонета - письмо к Р.Лоуэллу поэтессы
Марсии Нарди - Marcia Nardi (1901-1990) - родилась в Бостоне, настоящее имя
Lilian Masselli, училась в женском коллеже Wellesley, где потом преподавал
Владиммир Набоков.
Майлер - писатель Norman Mailer (1923-2007), автор книги "Армии ночи" (1968) и многого другого, дважды лауреат Пулитцеровской премии.

Роберт Лоуэлл Неудачник
(С английского).

"У нас двоих всегда прескучная пора,
мой пыл давно угас, хотя супругу чту,
все тридцать лет ценя за красоту,
но въевшаяся боль обидна и остра:
в ту памятную ночь легла при свете бра
с жевательной резинкою во рту.
Безжалостно разбив заветную мечту,
Симону Бовуар читала до утра.
За правоту свою дерётся до конца.
Зубную пасту помещает в мой стакан...
Но все обиды выношу я без протеста.
Всегда вторгается в любой мой план.
Она везде царит, а я везде без места". -
Прощающая жалкая улыбочка льстеца...

Robert Lowell Loser

"Now I'm almost impotent, I'm almost faithful;
that's why I stay here boozing off my marriage,
it has lasted more than thirty years'
nightly immersion in the acid bath.
The girl in bed was a mouth with two elastics,
a slit of blue daylight below the blowing shade -
my wife sat reading Simone de Beauvoir till day.
All marriages are alike...SAGESSE DE CRISE !
Why was her toothpaste always in my tumbler ?
For a true loser any good break is verbal,
we monopolize the low cards that lose trics -
I have my place... if one is put in his place
enough times, he becomes his place...
the flatterer's all-forgiving, wounded smile".

Примечание.
Simone de Beauvoir (1908-1986) - французская писательница-феминистка.

Роберт Лоуэлл Победитель
(С английского).

Я был способен, не обижен был судьбой
и не пугаюсь неприступных бастионов,
а в шахматах борцов, добравшихся до тронов.
Готовился к боям, играя сам с собой.
Отличный спорт. Он независим от сезонов.
В Берлине парни, обступив меня гурьбой,
пытались разузнать наперебой,
с кем связан я из знатных чемпионов...
Друзей имел я разных и повсюду.
Мне было б странно не пойти на ипподром.
Влекло веселье, упоение в гульбе...
Но твёрдо знал, что лавры я добуду
не просто, а трудом; в бою - и не добром.
Мир ждёт от мастеров отчаянья в борьбе...

Robert Lowell The Winner

I had the talent before I played the game;
I made the black moves, then the white moves,
I just mulled through whole matches with myself -
it wasn't too social only mating myself....
But this guy in West Berlin whispers a move in my ear,
or there's a guy with his head right over my board -
they weren't too communicative with high chess.
ARE MOST OF YOUR FRIENDS FROM THE CHESS WORLD ?
I have a few peripheral friends here and there
who are non-chess players, but it's strange,
if you start partying around, it doesn't go.
I try to broaden myself, I read the racetrack,
but it's a problem if you lose touch with life...
because they want two world leaders to fight it out hand to hand.

Примечание.
Комментаторы считают, что в этом сонете идёт речь о Бобби Фишере.

Роберт Лоуэлл Памятные вещи
(С английского).

"Представь, что сердце даст тебе совет
наполнить дальний ящик золотыми...
Так лучше у детей, занявшись ими,
не отбирай развлёкший их предмет:
цепочку, бронзовую куколку, буклет,
где буквы выглядят большими-пребольшими.
Тебе понравится из них составленное имя...
Припомни игры наших детских лет:
катались на коньках на трескавшейся льдине.
Была ты кроткой, как Святая Дева,
а я - восторженный, тебе служивший джинн.
Ты, как оракул напрягала чрево:
"Красавица велит !" - я мчался в Бостон, в магазин,
чтоб доказать, как предан я богине".

Robert Lowell Keepsakes

"If once a winter with absent heart, you look,
then push my ingots underneath your checkstubs;
robbing children of trash was your great joke -
these are not rape, but things for Lost and Found:
bronze bosses, Arab dagger, thin true gold chain,
an ABC design almost too childish
for a child to spell. Can you still spell my name ?
I was your gold nine rich with senseless power,
sluiced by your turbulent, pretentious meekness,
my passive willingness for the sullen delight.
Has too much skating cracked the ice ? Do you still
swell your stomach with oracle, and say,
"Girls make things happen" - then rush to Boston with money
for first-hand exercise in this religion ?".

Pоберт Лоуэлл-37 Сонеты из книги История

Роберт Лоуэлл Пятичасовой политический митинг.
(С английского).

Большой живой ковёр: жуки на красном поле:
три ярда - каждому. Как богачи в могилах.
Животики блестят, как семечки арбузов.
Любая голова - одна большая пасть.
А крылья у жуков - железные решётки
балкона Гойи - для соблазна и приманки:
за ними смуглые испанские девицы -
затворницы, но принято их выставлять.
Жуки с политиками бьются на ковре -
и каждый хочет отличиться как кандидат
своеобразным блеском собственной персоны.
И в деле больше двух десятков балерин.
Как и жуки, все дышат тем же самым духом:
НЕ ДАМ СЕБЯ СОЖРАТЬ - скорей сожру тебя.

Robert Lowell Five Hour Political Rally

A design of insects on the rug's red acre,
one to each ten feet like the rich on graves;
the belly is like a big watermelon seed,
each head an empty pretzel, less head than mouth,
the wings are emblems, black as the iron work
for a Goya balcony, lure and bar to love -
the darkeyed and protected Spanish girls
exhibited by the custom that imprisons.
Insects and statesmen grapple on the carpet;
all excel, as if each were the candidate;
all original or at least in person;
twenty first ballerinas are in the act.
Like insects thy almost live on breath alone:
IF YOU SWALLOW ME, I'LL SWALLOW YOU.

Роберт Лоуэлл Памяти Роберта Кеннеди 1925-68
(С английского).

Работаю на даче, в печальном отпуску.
Дом в городе мы заперли на лето,
там смога нет, и нет избытка света,
и шершни не зудят - не бередят тоску.
Воздушный всплеск ласкает мне щеку.
Судьба способна на любые пируэты.
Кто сможет нынче толковать тебе про это ? -
Ты не приписан был к счастливому полку.
Ты - будто принц, блестящий сын монарха,
был верен роду и служил ему в надежде,
что миру надобна способность и умелость,
а я в тебе искал героя из Плутарха...
Ты шёл по грязи в незапятнанной одежде;
не отступая, ждал, когда наступит зрелость.

Robert Lowell For Robert Kennedy 1925-68

Here in my workroom, in its listlessness
of Vacancy, like the old townhouse we shut for summer,
airtight and sheeted from the sun and smog,
far from the hornet yatter of his gang -
is loneliness, a thin smoke thread of vital
air. But what will anyone teach you now ?
Doom was woven in your nerves, your shirt,
woven in the great clan; they too were loyal,
and you too were loyal to them, to death.
For them like a prince, you daily left your tower
to walk through dirt in your best cloth. Untouched,
alone in my Plutarchan bubble, I miss
you, you out of Plutarch, made by hand -
forever approaching your maturity.

Роберт Лоуэлл Памяти Роберта Кеннеди 2
(С английского).

Святое имя заносилось в Жития.
Ряды ирландцев на грядущем фото
в себе испытывали жгучую охоту
проклясть неистовые жесты бытия.
Число воинственных лишь множилось без счёта.
Неверие толпе добавило чутья,
а ненависть звала к неистовству битья,
могла хоть дерево куснуть, а не кого-то;
вгрызалась людям в мозг, и в зрение, и в слух;
звала цунами и грозу, гремящую, рыча;
с утра взвывала, к вечеру крепчала,
могла прихлопнуть птиц, безжалостно, как мух.
Бог нас карал. Кто осудил бы палача:
все потроха его, конечности и жвала ?

Robert Lowell For Robert Kennedy 2

How they hated to leave the unpremeditated
gesture of their life - the Irish in black, three rows
ranked for the future photograph, the Holy Name,
fiercely believed in then, then later held to
perhaps more fiercely in their unbelief....
We were refreshed when you wisecracked through the guests,                                                                                                                    
usually somewhat woodenly, hoarsely dry....
Who would believe the nesting, sexing tree swallow
would dive for eye and brain - this handbreadth insect,
navy butterfly, he harbinger of rain,
changed to a danger in the twilight ? Will we
swat out the birds as ruthlessly as flies ?...
God hunts us. Who hat seen him, who will judge this killer,
his guiltless liver, kidneys, fingertips and phallus ?

Роберт Лоуэлл Убийца ! (Les Enfants du Paradis).
(С английского).

Враги идут на всё: в рот пальца не клади.
Всегда таят свои коварные мотивы.
Пример - апаши из "Enfants du Paradis".
Бесстыдны замыслы. Слова и жесты лживы.
Кусты качаются, хоть вёдро, хоть дожди...
Так кажется, что даже тени живы. -
Барон - нагой, и с раною в груди:
убит жестоко, зло и некрасиво...
В купальне он не отрывался от кальяна.
Один злодей ушёл от зрительского взора.
Другой стреляет, дуло в жертву тыча.
Упала мёртвая рука из ванны...
Убийца выдрал чашу из прибора -
не смог уйти без памятной добычи.

Robert Lowell Assassin ! (Les Enfants du Paradis).

The swinging of a bush, a bird, a fly,
even the shadow of these grows animate,
IF ANYONE REALLY WANTS TO KILL ANYONE....
He waits. I wait. I AM THE WRITER NOT A LEADER.
BUT EVEN A PARANOID CAN HAVE ENEMIES....
A hero might break his spine to better purpose,
like the two APACHES in ENFANTS DU PARADIS
who ambush the Baron bathing in his bath-house.
No sport. The Baron (naked) sucks his hookah.
The first killer walks offscreen to his dark game;
the second waits. It's the fear which isn't screened.
The last shot is a dead arm dangling from the tub,
the assassin snaps and pockets the bowl of the hookah...
to prove in recollection that something gave.

Примечание.
В сонете рассказывается о содержании французского фильма 1945 г. "Дети райка",
созданного режиссёром Марселем Карне по сценарию поэта Жака Превера.

Роберт Лоуэлл Юджину Маккарти
(С английского).

Ты дорог мне...Смещён ! Но кто б посмел сказать,
что плохо выполнил отеческий свой долг
перед страной - не так, как надобно по Фрейду ?
Друзьям внушил ты больше веры, чем любой.
Никто другой не смог бы управляться лучше.
Амбиции тебе лишь прибавляли чести.
Страна нас восславляет, мы её не можем.
Но ты в политике и ловок, и способен -
обычно ловко направлял свои шары,
легко сбивая расставляемые кегли.
Пусть нынче громко зарезвились там юнцы -
их спор с тобой - гаданье по ромашкам.
Ты хладнокровен, и не зря в загаре руки.
Ты шлёшь свои шары удачней новичков.

Robert Lowell For Eugene McCarthy

I love you so...Gone ? Who will swear you wouldn't
have done good to the country, that fulfillment wouldn't
have done to you - the father, as Freud says:
you ? We've so little faith that anyone
ever makes anything better...the same and less -
ambition only makes the ambitious great.
The state lifts us, we cannot raise the state....All
was yours though, lining down the balls for hours,
freedom of the hollow bowling-alley,
the thundered strikes. the boys....Picking a quarrel
with you is like picking the petals of the daisy -
the game, the passing crowds, the rapid young
still brand your hand with sunflecks...coldly willing
to smash the ball past those who bought the park.

Примечание.
Юджин Джозеф Маkkарти (1916-2005) - американский политик, принадлежавший к левому крылу демократической партии. Поэт. Был сератором в 1959-71 гг. Выставлял свою кандидатуру на пост президента США в 1976 и 1988 гг. Был резким противником несправедливой Вьетнамской войны.

Роберт Лоуэлл Океан
(С английского).

Цвета в Океане по всякому смешаны:
подвижны, смутны - однородности нет.
Вода - не сплошной неделимый предмет:
солит нашу кожу, качает нас бешено...
На радость мы нынче серьёзно утешены:
летаем, как ангелы, - птицам вослед.
Не будь Океана - исчезнет наш свет.
И в браках встречаем мы ту же кромешину.
У нас Аш Два О - мировой Вседержитель.
С ним рядом вся Химия - просто ничтожна.
Для тех, кто запутался в браке своём,
иные заботы немыслимо сложны.
Второй Океан выступает как мститель -
едва нас прощает за то, что живём.

Robert Lowell Ocean

Mostly its color must adulterate,
sway, swelter; earth stands firm and not the sea,
one substance everywhere divisible,
great bosom of salt. It floats us - less and less
usable now we can fly like the angels.
We cannot stay alive without ocean;
I think all marriages are like the ocean:
one part oxygen mates two parts hydrogen,
as if the formula existed everywhere
in us, as in the numinous Parnassus of chemistry.
The statesman mutters, "the problems of politics
are nothing..." He was thinking of his marriage -
uncontrollable, law-ravaged like the ocean... God is
H2O Who must forgive us for having lived.

Роберт Лоуэлл Cон, республиканский съезд.
(С английского).

Мне ночью жёлтые растенья стали сниться.
В лиловой вазе - ярко пышущий букет.
Других цветов как будто больше нет:
есть лишь подсолнух, золотарник и горчица.
Нет специфичных для Америки примет:
иное блещет и спиралями змеится.
На съезде - многие решительные лица,
но не у каждого хорош авторитет.
И вновь видны горчичные расцветки,
и золотарник в вазе свеж необычайно.
И всюду пыжатся грудные клетки
у молодцов на вид охочих до дизайна.
Любой проявится потом: каков таков.
И солнце станет греть чистюль-гробовщиков.

Robert Lowell Dream, the Republican Convention

That night the mustard bush and goldenrod
and more unlikely yellows trod a spiral,
clasped in eviscerating blue china vases
like friendly snakes embracing cool not cold....
Brotherly, stacked and mean, the great Convention
throws out Americana like dead flowers:
choices, at best, that hurt and cannot cure;
many are chosen, and too few were called....
And yet again, I see the yellow bush rise,
the golds of the goldenrod eclipse their vase
(each summer the young breasts escape the ribcage)
a formation, I suppose, beyond the easel.
What can be is only what will be -
the sun warms the mortician, unpolluted.

Роберт Лоуэлл Шквал (В полёте до Чикаго).
(С английского).

В немолодых глазах - небесное смятенье.
Повсюду змеи и драконовые рожи.
Веду им счёт - никак не подытожу.
Уже устал смотреть на эти устрашенья.
Уткнулись в облако. Вдруг стало непогоже.
Слились в одно недавние виденья.
Взъярился шквал с большой хвостатой тенью -
по цвету будто скомканная кожа.
И вдруг трещотки страшный грохот завели:
должно быть, сам Господь мне слал предупрежденье,
и ноготь Громовержца царапнул небосвод.
Продавший душу Фауст хотел сбежать с Земли.
"Увидишь: смерть сладка !" - твердило утомленье.
Какая сласть - ничто в сравненье не идёт !
(Никто другой нигде подобной не найдёт !)

Robert Lowell Flaw (Flying to Chicago)

My old eye-flaw sprouting bits and strings
gliding like dragon-kites in the Midwestern sky -
I am afraid to look closely, and count them;
today I an exhausted and afraid.
I look through the window at unbroken white cloud,
and see in it my many flows are one,
a flaw with a tail the color of shed skin,
inaudible rattle of the rattler's disks.
God is design, even our ugliness
is the goodness of his will. It gives me warning,
the first scrape of the Thunderer's fingernail....
Faust's soul-sale was perhaps to leave the earth,
yet death is sweeter, weariness almost lets
me taste its sweetness none will ever taste.

Роберт Лоуэлл После демократического съезда
(С английского).

В борьбе со смертью жизнь и вера победят,
но паровой каток опасен для цветов.
Лишь прочный строй людей не посрамить готов
и шлем, и блузу, и любой de luxe наряд.
Быть может, песни те недолго прозвучат,
но пять ночей звучит в Чикаго общий зов:
премудрость выстраданных лозунговых слов
и паранойя возмутившихся ребят.
Напор приливных волн - дразнящие раскаты,
сигнал полиции... Она спешит за мной:
стройны, молодцеваты, здоровенны,
но пред такой толпой их маловато.
И молодой народ пред ними стал стеной:
в её тени трава напоминает сено.

Robert Lowell After the Democratic Convention

Life, hope, they conquer death, generally, always;
and if the steamroller goes over the flower, the flower dies.
Some are more solid earth; they stood in lines,
blouse and helmet, a creamy de luxe sky-blue -
their music savage and ephemeral.
After five night of Chicago; police and mob,
I am so tired and had, the stamps are wisdom,
the stamps of paranoia....Home in Maine,
the fall of the high tide waves is a straggling, joshing
mell of police...they're on the march for me....
How slender and graceful, the double line of trees,
slender, graceful, irregular and underweight,
the young in black folk-fire circles below the trees -
under their shadow, the green grass turns to hay.

Роберт Лоуэлл Ночь выборов
(С английского).

Ночь выборов. Прошла та выборная ночь
без выпивки, без телевизора, без друга.
Сегодня, идя в класс, надел я синий галстук.
Никто не понял, что в виду имел я чёрный.
Мне нынче из Нью-Йорка позвонила дочь,
назвав подход "NEW STATEMAN'a" виляньем:
не Хамфри - Никсону с Уоллесом помог...
Я ж голос свой отдал не Никсону, а Хамфри.
Смешно-неловко, не по-моему всё вышло.
В пресс-центре Юджина Маккарти нас громили.
НАМ НУЖНО, ВНОВЬ СОБРАВШИ СИЛЫ, СПАСАТЬ СТРАНУ.
Хоть был побит, я это всё сказал публично.
Мы обнажили раны, жаждем отомстить.
Мы спрятанный товар, что ценен больше виски.

Robert Lowell Election Night

Election Night, last night's Election Night,
without drinks, television or my friend -
today I wore my blue knitted tie to class.
No one understood that blue meant black....
My daughter telephones me from New York,
she talks NEW STATESMAN, "Then you are a cop-out. Isn't
not voting Humphrey a vote for Nixon and Wallace ?"
And I, Not voting Nixon is my vote for Humphrey".
It's funny-awkward; I don't come off too well;
"You mustn't tease me, they clubbed McCarthy's pressroom".
WE MUST ROUSE OUR BROKEN FOCES AND SAVE THE COUNTRY:
I even said this in public. The beaten player
opens his wounds and hungers for the blood-feud
hidden like contraband and loved like whisky.

Примечания.
Речь идёт о событиях в Чикаго в 1968 году. В президентских выборах основными кандидатам были Губерт Хамфри, Никсон и Уоллес. Наибольшими симпатиями у левого
крыла либералов пользовался Хамфри, решительно выступавший за скорейшее прекращение Вьетнамской войны. На выборах победил Ричард Никсон. Полиция в ходе
выборов огульно и без оснований избила студентов, ворвавшись пресс-центр Юджина
Маккарти, где они тогда собрались.

Роберт Лоуэлл-36 Сонеты из книги "История"

Роберт Лоуэлл Тупик
(С английского).

На склоне дня нас манит яркий свет.
На Мэдисон - британская пивная.
В одном окне светло, в другом уж мгла ночная.
Внутри - портреты рекордсменов из газет.
Я, глядя в лица, все их страсти распознаю:
охотничий азарт да выпивка в обед.
На репродукции - знакомый мне сюжет:
английский грубиян да барменша чудная...
Экзотика для нас - спасание от скуки.
Поток рутинных дней.... и редок непохожий.
Уже не рады им давно ни ты, ни я.
Твоя ленца мне сковывает руки.
Здесь два окна, два отраженья. Там прохожий:
спешит - уходит от двойного бытия.

Robert Lowell Stoodup

Light takes on a meaning in the afternoon -
diamond windows of a Madison Avenue British Pub,
one is streaming noonday, the other is dull;
red gleam in the grand glass of the sporting prints:
blue beefy faces fired by the hunt and scotch,
Old England tarted up with boor and barmaid;
these reproductions urbanize the coarse....
Sometimes color lines are blurred and dim
in the great city, and exotics mate.
It is not malevolence but inertia
that prevents our meeting obligations,
your active sloth that ties my willing hands -
two windows, two reflections, one bypasser
doubled and hurrying from his double life.

Роберт Лоуэлл Две стены (1968, убийство Мартина Лютера Кинга)
(С английского).

Две белые стены - две наши стороны.
Одна другую будит, та первую потом,
и обе блещут общим их огнём -
в них два оттенка общей белизны.
Две белые стены беседовать должны.
Одна - в тени другой, они сильны вдвоём.
Они прекрасны, и мы это признаём.
Что стоит Дон Жуан пред мрамором стены ?
Лишь смерть им равнозначна как боец.
У этих стен - в их единении сердец -
одна мечта - о всенародном братстве,
за что, единственно, и стоит драться.
Но как сегодня в каждом сердце горько !
И нынче тяжело самой душе Нью-Йорка.

Robert Lowell Two Walls (1968, Martin Luther King's Murder)

Somewhere a white wall faces a white wall,
one wakes the other, the other wakes the first,
each burning with the other's borrowed splendor -
the walls, awake, are forced to go on talking,
their color looks much alike, two shadings of white,
each living in the shadow of the other.
How fine our distinctions when we cannot choose !
Don Giovanni can't stick his sword through stone,
two contracting, white stone walls - their pursuit
of happiness and his, coincident....
At this point of civilization, this point of the world,
the only satisfactory companion we
can imagine is death - this morning, skin lumping in my throat,
I lie here, heavily breating, the soul of New York.

Роберт Лоуэлл Абстракция
(С английского).

В чём смысл поэзии ? Зачем она нужна ? -
Но без неё во мне кончается дыханье,
и, что ни утро, я в отчаянном старанье
от четырёх и до семи часов - без сна.
В крови - отрава, и душа возбуждена.
В бессоннице во мне рождается дерзанье.
Нет больше робости. В сомненьях и в страданье
взываю к смельчакам, чья помощь мне нужна.
То Крэйн, то Фолкнер. Это Эрнст Хемингуэй.
Их вдохновенье, гнев и страсти мне ясны;
и в замыслах моих в них верная опора.
Они - пример для всех отважностью своей.
Их принципы тверды, достойны и верны.
Их правота видна в пылу любого спора.

Robert Lowell Abstraction

Question: why do I write ? Answer: if I stop,
I might as well stop breathing - superstition ?
I want to write this without style or feeling -
4 a.m. to 7 I lay awake,
my mouth watering for same painless poison;
insomnia flings cowards small grains of courage,
they live to swell th overpopulation....
Who has done this to me ? Drink brought immortal
Faulkner, Crane and Hemingway themselves,
helped them plot on self-inspired o the end,
less awkward for their enemies than friends.
Their moment threw the dice out wrong,
or the chances befriended, not the choices -
the velocity of conversation.

Примечание.
В качестве своих наставников и вдохновителей поэт называет американских писателей: нобелевсого лауреата Уильяма Фолкнера (1897-1962), Эрнста Хемингуэя
(1899-1961). Крэйн - это, повидимому, Бернард Глэмзер (1908-90), публиковавший
свои книги под псевдонимом Роберт Крэйн.

Роберт Лоуэлл Сомнительная академия
(С английского).

Радиоцентр, над ним рогатая Луна.
За Телецентром - хвост подсобных зданий.
Деревья. Небеса со сменою мерцаний.
Под башнями вокруг лишь техника слышна.
Нет больше птиц. Ушли их времена.
Не водим пуделей. Нет мест былых свиданий.
Гордимся Лигою Плюща и силой знаний.
Наука застит нам все виды из окна.
Профессор числится при должности почтенной.
Имеет ценный грант, большой авторитет,
а нечем хвастаться ! Хоть верьте, хоть не верьте.
Ему колледж - замена всей Вселенной...
Как вышло, что Нью-Йорк затмил нам целый свет ?
Жить в этом городе - как умереть до смерти.

Robert Lowell Dissenting Academy

The Black Moslem's hack-moon hangs over WABC
TELEVISION, and its queue of stand-ins;
real trees, the sky-distempered, skim the heavens,
rooted in a nondescript, yellow brick tower -
my city ! No zoned village curbs more coiffeured poodles,
our iron sings like a hundred kinds of birds.
The birds have left for the country....In ivy-league colleges,
men breathe, and study darkens their small panes.
A professor has students to prime his pump
and wattles like a turkey to his grant -
each university is his universe....
It's petty, and not worth writing home about,
why should anyone settle for New York ?
Dying without death is living in a city.

Роберт Лоуэлл Таксисты
(С английского).

Набил зелёною листвой сорочку.
Кручусь со стулом вправо и обратно:
в глазах мелькают всяческие пятна.
Решаю, как и чем закончу строчку...
Таксисты за рулём обычно аккуратны,
не веселы, попавши в заморочку.
Подводят все расчёты точка в точку.
Когда бензин в запасе, им приятно.
А ездить любят не скорей улитки,
и седокам твердят как поговорку:
"Моя машина - безопасный броневик !"
Но часто кое-как ведут свои кибитки.
Когда стрелой несутся по Нью-Йорку,
да плохо смотрят - расшибутся в миг.

Robert Lowell Taxi Drivers

A green-leaf cushion is seat and back of my swivel chair,
I swivel round past ceiling, walls, and locks -
an eerie study, bluegloss streaked with green.
They will never let me finish a sentence....
The taxi drivers always hold the floor;
born with directions, crackling rolls of bills,
only wanting more juice to burn - unslowing
hacks condemned to keep in step with snails....
How many voyagers have they talked to death -
safe from their fares in forts of gunproof plastic,
they daily run their course to the edge of culture,
the hem of Harlem....I swing from wall to wall;
taxis dissect New York... some, unable
to see they're finished, go on into the wall.

Роберт Лоуэлл Эндокринолог. Утопия для енотов.
(С английского).

Эксперт - на вид енот - не мог сдержать свой смех:
"Выходит, ты богач и в жизни преуспел".
Прощупал горло в миг, над выводом корпел.
Недели три готовил серию потех.
Большой кадык который в горле зрел,
он расколол бы без заминки, как орех,
и, вымыв лапы, облизал бы их при всех,
кто был в палате и на подвиг тот смотрел.
Вот два енота принесли свои приборы.
А я с сомненьем видел каждый атрибут.
Они сосали радиоактивный йод.
Рассматривали разные растворы
и лили каждый в предназначенный сосуд.
Кто знает, сколько лет живёт такой енот ?

Примечания.
В связи со своей маниакальной депрессией Роберт Лоуэлл принимал литиевые препараты. Такое лечение спровоцировало чрезвычайное увеличение выработки
тироидных гормонов и разрастание хрящевых тканей. Итогом было образование
кадыка (адамова яблока).

Robert Lowell Goiter Test, Utopia for Racoons

My goiter expert smiles like a racoon,
"O.K., you're rich and can afford to die".
He claws me a minute, claws his notes for five,
claws his notes three weeks, then claws me back;
he could crack my Adam's apple like a walnut.
He washes his hands of me and licks his paws,
sipping his fountainpen for bubbly ink.
In a larger room in a greater hospital,
two racoons wear stethoscopes to count he pulse
of their Geiger-counter and their thyroid scan;
they sit sipping my radioactive iodine
from a small zinc bottle with two metal straws.
What little health we have is stolen fruit.
What is the life-expectancy of a racoon ?

Роберт Лоуэлл Зобная болезнь
(С английского).

Яичные скорлупки, стакан с белком в воде.
Белок разбух и весь удвоился в объёме.
Заквакал в формочке для гипса мягкий зоб -
как голый череп на рисунке Леонардо.
Тот зоб просунулся вперёд, чтоб я не слышал,
когда дерзит он с беспардонностью глухого.
К тому ж он лыс, родился без волос. Мне плохо,
как будто я ещё живой сучок на пне.
Нет. То не я. Я всё равно умру. Исчезну.
Оставлю вмятину на гипсовой повязке...
Пусть будет как травлёное MOMENTO MORI.
Не то как Вернер фон Урслинген, злой ландскнехт
из немцев, свой девиз оставлю на французском:
MOI, L'ENNEMI DE DIEU ET DE MERCI.


Robert Lowell Goiter Delirium, Werner von Ursulingen

Half eggshell, half eggshell, white in a glass of water;
a whiteness swollen and doubled by the water,
soft goiters croaking in a plaster-cast,
heads flayed to the bone like Leonardo's felons,
heads thrust forward at me not to hear,
lipping with the astuteness of the deaf -
no skull so bald, this never had hair, I complain
like a bough asking severance from the dead tree -
it isn't me, I still to die and leave
my momentary thumbprint on the plaster-cast....
This momento mori Duerer could have etched
or the landsknecht, Werner von Urslingen, who gave
his shield this motto, a German's faith in French:
L'ennemi de Dieu et de merci.

Примечания.
Леонардо да Винчи упомянут здесь в связи с тем, что делал зарисовки при вскрытии
трупов.
Momento mori (на латыни) - Помни о смерти.
Вернер фон Урслинген - средневековый немецкий ландскнехт, наёмный вояка, участник разграбления Тосканы и Ломбардии.
Его девиз: Враг Бога, жалости и милосердия.

Роберт Лоуэлл У дантиста
(С английского).

"Спрошу: "Ты чувствуешь ?" - Не жду в ответ ни слова.
По-философски и по ощущенью,
кто ни придёт, у всех высокое давленье.
Старайся, Боб, держаться образцово.
Что с нервами ? - Скажи толково.
Не раздражает ли дорожное движенье
и, как профессора, небесные явленья ?
Как ты глядишь на всё, что в жизни ново ?
Не будь I.Q.; не подражай Марии Каллас.
Не раздражайся. Размышления - не впрок.
Твоим мозгам грозит окостененье.
Ты куришь ?" - Нет. Не пью. Пороков не осталось.
И даже кошки нет... Но это не порок.
Тружусь, как проклятый - и нет успокоенья.

Robert Lowell Under the Dentist

"When I say you FEEL, I mean you DON'T. This thing's
metaphysical not sensational:
you come here in your state of hypertension,
Bob...you lie quiet, be very, very good -
do you feel the jangling in your nerves ?
You will feel the city jangling in your nerves,
a professor might even hear the cosmos jangle.
You watch news, the pictures will flick and jangle.
You don't have to be I.Q. or Maria Callas
to have feelings. Thinking burns out nerve;
that's why you cub professor calcify.
You got brains, why do you smoke ? I stopped smoking, drinking,
not pussy...it's not vice. I drill here 8 to 5,
make New York at sunrise - I've got nerves".

Роберт Лоуэлл Первый подоконник. Горожанин.
(С английского).

Всех выселяют, вынуждают - дом в огне,
и парень с тросом подобрался снизу -
подстрижен, видно смел - приблизился к карнизу
и сесть на плечи предлагает мне.
Полсотни ярусов, кварталы в глубине.
Мне страшно сделать и шажок по склизу...
Трос обгорел и не прошёл бы экспертизу,
и дом - как конус - будто уже был на дне.
Казалось, увидал его в зеркальной ложке:
король, которого прозвали "Груша" -
француз, известный всем Луи-Филипп,
большая голова на маленькой подножке.
И у меня большая голова. Лезть трушу.
Толпа внизу ликует, видя, как я влип.

Robert Lowell Window-Ledge 1. The Bourgeois

Our house, forced, liberated, still on fire -
hand over hand on noosed rope, the boy,
tanned, a cool crew haircut, nears my ledge,
smiling at me to mount his shoulders, swing
down fifty tiers of windows, two city blocks,
on that frail thread, his singed and tapered rope.
Looking down, our building is a tapered rope,
fat head, small base - Louis-Philippe, his pear-face
mirrored upside-down in a silver spoon.
I MUST GO DOWN THE ROPE TO SAVE MY LIFE -
I am too big in the head. I solved this in my dream:
if forced to walk to safety on a tightrope,
if my life hung on my will and skill...better die.
The crowd in the street is cheering, when I refuse.

Роберт Лоуэлл Второй подоконник. Грамши в тюрьме.
(С английского).

Я видел отражённый свет чужих окон,
всего лишь только час, а то скучал во тьме.
Вот так же и Грамши, когда сидел в тюрьме.
Смириться он не мог, но духом был силён.
Что снилось мне тогда, случилось лишь в уме...
Я вылез на карниз, где был большой уклон.
Цепляться не хотел и вывалился вон.
Весь сжался и лечу - как к чёртовой куме:
в кошачий свет и пыльный мел, в старинный Рим,
к убийцам Цезаря, в ладони Солнца.
В витринах - молнии, чуть сбавившие пыл.
Вибрирую, но будто кем храним,
миную всякие хвастливые оконца -
БУЛТЫХ ! А мир всё тот же, как и был.

Robert Lowell Window-Ledge 2. Gramsci in Prison

The only light I saw was sun reflected
off other windows from 3 p.m. to 4 -
like Gramsci in a Roman prison reflecting
PESSIMISM OF INTELLEGENCE, OPTIMISM of WILL....
What I dreamed is not designed to happen -
to waken on the window's sloping ledge,
it soon apparent that I will not cling
hugging my shins and whistling daylight home
trough the chalk and catlight of the ancient city,
Caesar's Rome of assassins and sunsick palms -
windows reflecting lightning without heat....
I lived to the vibration of fulfilment,
falling past galleried windows to my bash -
I saw the world is the same as it has been.

Роберт Лоуэлл-35 Сонеты из книги "История"

Роберт Лоуэлл Краснокожие
(С английского).

Когда мы нагишом, так сразу в красной коже.
Белы лишь только защищённые места,
и даже в полной тьме влечёт нас красота -
телесная краса доводит нас до дрожи.
Так женщинам всегда к лицу их нагота,
а вот мужские причиндала непригожи...
Но вряд ли нужно слишком строго корчить рожи:
Гоген пестом создал не два, не три холста.
Дожди терзают свет, когтистой лапой метя,
как доберутся наконец до наших шкур.
У них холодные неловкие персты. -
Зато вся кожа пламенеет на рассвете.
В День Страшного Суда весь мир суров и хмур. -
Мы - с гарпунами... В море плавают киты...

Robert Lowell Redskin

Unsheathed, you unexpectedly go redskin,
except for two whites torches, fruits of summer,
woman's headlights to guide us through the dark
to love the body, the only love man is.
Women look natural stripped to flesh, not man
equipped with his redemptive bat and balls -
Renoir, paralyzed, painted with his penis.
Endless, aimless consecutive sentences....
Rain claws the skylight, a thousand fingernails,
icy, poorly circulating fingers
trickling all night from heaven to our skins...
our bodies sunburnt in the staining dawn....
At wrath-break, when earth and ocean merge,
who wants to hold his weapon to the whale ?

Роберт Лоуэлл Жажда
(С английского).

Пыльцой цветов пахнёт остуженное зелье,
и ветры с холодком тела затеребят, -
всё так же, как тысячелетие назад...
Гудзон - всё тот же; всё такое же похмелье.
В столице новый карьерист на новоселье.
Мы лижем вновь солончаковый яд.
Соль любит воду. Этой жажде нет преград.
Тебе ж, Мартышка, от того не до веселья.
Ждать нечего, отрава, боль - и ни вздохнуть.
Где ж отыскать тоннель, что даст нам избавленье ?
Мы спутаны с тобой одной любовной сетью.
И для спасенья нужен лишь надёжный путь.
Здесь, в снежной яме ждёт нас смерть от удушенья,
хоть мы вдвоём в любви уже тысячелетье.

Robert Lowell Thirst

The chilled glass of julep blows to pollen,
a cold wind, snow-touched, fans our steaming backs,
blows in and in, a thousand snow-years back,
above the Hudson's essence-steaming back,
the Great Arriviste in the metropolis...
We have licked the acid of the saltmarsh,
salt craves its weight in water - thirst without bottom.
Your hand, a small monkey's, cannot lift your drink -
there 'll be no more. We gasp, and fall asleep -
love's dissolution...we breathe no air from it,
only my heavy, secret and sad sighs.
Where is the tunnel that led to our only exit,
a hole soon filled with twenty slides of snow ?
We were joined in love a thousand snow-years back.

Роберт Лоуэлл  Нью-Йорк
(С английского).

Однажды, вряд ли я тот день забуду,
как греческий язык, не то садок цикад,
был привезён в Нью-Йорк - лет семь назад, -
куда паломники стремятся отовсюду,
оставив, например, заморский Тринидад.
Как в породнённую столицу в город-чудо
из Порт-оф-Спейна едут, будто на парад.
Дома здесь блещут, как ночные клубы,
а цены высоки... Беда, коль денег нет.
Одна свободная девица мне сердечно
сказала: "Штурмом завоюй что любо.
Рискуй, дерись ! - Пойми простой секрет,
что прощелыги здесь недолговечны".

Robert Lowell New York

We must have got a lift once from New York
seven years back or so, it's hard to think,
gone like my Greek and box for butterflies....
A pilgrim comes here from the outlands, Trinidad,
Port of Spain seeking a sister metropolis -
lands here. knowing nothing, strapped and twenty -
to parade the streets of wonder....Plateglass
displays look like nightclubs blocks away;
each nightclub is heaven with a liveried tariff,
all the money, all the connection....You have none,
you are triggered by the liberated girl,
whipped to that not unconquerable barricade
by our first categorical imperative, "Move,
you bastard, do you want to live forever ?"

Роберт Лоуэлл Ночные звуки
(С английского).

Нет нового - всё старь, что вводит нас в испуг.
Шумов не сгладишь - не желают измениться.
Машинный лязг гневит, хоть те нам вроде слуг:
любая - правнучка старинной колесницы.
В Нью-Йорке этот гром не перекроют птицы.
Нельзя спастись при помощи фрамуг.
Зараза - в воздухе, и нам, взамен потуг
избавиться, пора в тот шум влюбиться.
Увидел двор в кирпичных стенах без окон.
Жара, и только кот орёт там с видом дошлым.
Представил, что родник, меня вспоивший высох...
Так кошки жили здесь повсюду испокон
и будут жить, когда мы сгинем в прошлом.
Они о нас не чаще вспомнят, чем о крысах.

Robert Lowell Sounds in the Night

Nothing new in them yet their old rune startles;
asked to adapt, they swear they cannot swerve:
machines are our only servants bounds to serve,
metal, mortal and mechanical,
a dissonance more varied than New York birds
winging their clatter through the night air dirt.
Sleepless I drink their love, if it is love.
Miles below me, luminous on the night,
some simple court of wall-brick windowless,
and the grass-conservative cry of the cat in heat -
Who cares if the running stream is sometimes stopped -
inexhaustible the springs from which I flow.
Cats will be here when man is prehistory,
gone as Prohibition or mahjong.

Роберт Лоуэлл  Сон о протечке и терракоте.
(С английского).

Капель стучит, как в такт минутной стрелке.
В жилище - как под башней часовой.
Труба забита тряпкой половой:
технический засор, в системе недоделки.
Пол стал скользить, как будто он кривой,
со стен текут ручьи разжиженной побелки.
И сам я больше не в своей тарелке -
боюсь, что утону на плитках с головой.
Вода представилась алхимией паскудной,
не то как набранной в каком-нибудь болоте. -
Открыл своё окно - там чудеса:
зелёный луг; за ним другой - как изумрудный;
собаки, лани и Диана на охоте;
к тому ж украшенные плиткой небеса...

Robert Lowell Dream of Leak and Terra-Cotta

I would drown if I crossed these terra-cotta tiles -
drops strike with the tock of a townhall clock,
hitting more steadily than the minute hand -
like industry's dogged, clogged pollution.
The toilet paper is squirled like a Moslem tile,
in the basin, a sad ringlet of my public hair -
an overweight, crested bathmat, squeezed
to a pierced pipe, and alchemized to water,
sprinkling bright drops of gin, dime size and silver -
everything man-made is about to change to water....
When I lifted the window, there was a view,
a green meadow pointing to a greener meadow,
to dogs, to deer, Diana out in war-skirt...
heaven paved with terra-cotta tile.

Роберт Лоуэлл Лихорадка
(С английского).

Несвязный кислый и торгашеский сентябрь
защекотал мне спину как горчичник.
У павловских собак от мук страдали нервы.
Что вижу в городе - порой невероятно:
вот покупательница в боевой раскраске -
аптекарь будто отравился газом.
Порой мой ум гремит встревоженным набатом.
Во мне растёт нечеловеческое что-то.
Под свой мотив витою лестницей вздымаюсь -
и с каждым из шагов всё прозорливей.
Вот друг на улице упал - все равнодушны.
Когда осмелюсь и нескромно напишу
прекраснейшую мысль - звучит не по-английски...
Ложусь в постель как Байрон, а просыпаюсь лысым.

Robert Lowell Fever

Desultory, sour commercial September
lies like a mustard plaster on the back -
Pavlov's dogs, when tortured, turned neurotics....
If I see something unbelievable in the city,
it is the woman shopper out in war-paint -
the druggist smiles etherealized in glass....
Sometimes, my mind is a rocked and dangerous bell;
I climb the spiral stairs to my own music,
each step more poignantly oracular,
something inhuman always rising in me -
a friend drops in the street and no one stirs.
Even if I should indiscreetly write
the perfect sentence, it isn't English -
I go to bed Lord Byron, and wak up bald.

Роберт Лоуэлл Через двор: La Ignota
(С английского).

Дышало Божьей радостью сопрано.
Брунгильда чаровала весь наш двор.
В окне напротив, где желтел былой декор,
звучали арии под плеск фортепиано.
Усохшая трава стояла, как забор.
Я, вглядываясь, слушал неустанно,
как незнакомка пела без экрана,
раздвинув пару неказистых штор.
Она нам всем дарила песни, как цветы,
и в плате не нуждалась в самом деле.
Дверной звонок молчал... Она ушла в легенду.
Осталась в памяти наитием мечты...
Ведь я был юн и беден. Еле-еле
сыскалась сумма на квартальную аренду.

Robert Lowell Across the Yard: La Ignota

The soprano's bosom breathes the joy of God,
Brunnhilde who could not rule her voice for God -
her stately yellow ivory window frames
haven't seen paint or putty these twenty years;
grass, dead since Kennedy, chokes the window box.
She has to sing to keep her curtains flying,
one is pink dust flipped back to scarlet lining,
the other besmirched gauze; and behind then
a blown electric heater, her footlocker with Munich
stickers stood upright for a music stand.
Her doorbell is dead. No one has to hire her.
She flings her high aria to the trash like roses....
When I was lost and green, I would have given
the janitor three months' rent for this address.

Роберт Лоуэлл Элизабет Шварцкопф в Нью-Йорке
(С английского).

Волнение Парижа, Вены и Милана:
в ком больше грации, ума и увлеченья ?
Нет грации - пустяк, найдётся возмещенье,
чтоб после в Пантеон попала невозбранно.
Пусть не в Нью-Йорке - там, где ей желанно.
Элизабет Шварцкопф - великое явленье,
не просто Дива - гвоздь любого представленья;
и шутки сыплет прямо как из кардигана.
Когда поёт, бурлят Дунай с Гудзоном,
волнуются, колебля ряд плотин,
и подпевают ей своим могучим тоном:
"Was ist Silvia" und "Die alte Marschallin".
Зато в кувшинках все спокойные предмостья.
Мы рады славной одинокой гостье.

Robert Lowell Elisabeth Schwarzkopf in New York

The great still fever for Paris, Vienna, Milan;
which had more genius, grace, preoccupations ?
Loss of grace is bagatelle to pay
for a niche in the pantheon or New York -
and as for Europe, they could bring it with them.
Elisabeth Schwarzkopf sings, herself her part,
"Was ist Silvia", "Die alte Marschallin",
until the historic rivers of both worlds,
the Hudson and the Danube burst their bar,
trembling like water-ivy down my spine,
from satyr's tussock to the hardened hoof....
La Diva, crisped, remodeled for the boards,
roughs it with chaff and cardigan at recordings
like anyone's single and useful weekend guest.

Примечание.
Элизабет Шварцкопф (1915-2006) - немецкая оперная певица, сопрано. Имела немалый
успех в нацистской Германии и после, в том числе в Австрии, Англии, в США.
Сотрудничала с Метнером и Стравинским. Премию "Золотой Орфей" получила из рук
Артуро Тосканини в США в 1955 г. Пела в опереттах, исполняла песни и романсы.
"Die alte Marschallin" - ария из оперы Рихарда Штрауса "Кавалер Розы".
"Was ist Silvia" - песня Франца Шуберта на стихи немецкого поэта Эдуарда Бауэрнфельда (1802-90), написанные на сюжет Шекспировской пьесы "Два веронца". Элизабет Шварцкопф долго старалась скрыть своё членство в нацистской партии...

Роберт Лоуэлл  Резчики алмазов
(С английского).

Ужасно жаркий день в исходе Октября,
а мы бродили в бриллиантовом районе:
стрит сорок семь, меж пятой и шестою авеню:
там резка, там огранка, там оценка.
Торговля - как в месопотамском Уре:
азартная игра среди алмазной пыли,
под светлым прочным - как хрустальным - небом.
Что в том за смысл, должно быть, понял Герман Мелвилл,
когда пытался напоследок, в нью-йоркском пекле,
замешанном на ворвани с акульим салом,
вздремнуть среди тяжёлых размышлений
и долотом царапал горло камня...
Вы были третьей, не вдавались в разговоры, -
глаза блестели ярче солнца в полдень.

Robert Lowell Diamond Cutters

A terrible late October summer day;
we passed the diamond cutters and appraisers,
hole-in-the-corners on 47th Street -
trade ancient as the Ur-kings and their banks,
gambling empires for a grain of dust;
heaven in essence, crystal, hard and bright.
Herman Melville would have found a meaning,
while scuffing his final dogdays in New York,
fat from cousin dogfish and white whale,
unable to clumber from his metaphysics,
his mason's chisel on the throat of stone....
We were boulevarding out the hour till lunch;
our conversation was inaudible to You,
eye brighter than the uncut sun at noon.

Примечание.
Герман Мелвилл девятнадцать лет был таможенным инспектором в нью-йоркских доках.

Роберт Лоуэлл Полдник под лампой со стеклянными свечками
(С английского).

Мы вспомнить нашу молодость хотели.
В старинной фабрике, сменившей свой фасад, -
харчевня "Chez Dreyfus", где лампы не коптят.
Там спорили, кто ж мы на самом деле.
В колледже старших мы терпели еле-еле.
Наш бунт случился десять лет назад,
а после в жизни был совсем другой расклад.
Но всё же в Гарварде мы здорово шумели...
Хотя пытались заглушить нас очень строго,
но в наших головах всё то же, что в начале.
Я помню прежние привычки и повадки,
причёски, пряжки; что мы пели, чем бряцали.
Нам ни к чему сходить с ума и верить в Бога.
Мы ценим юную готовность к ярой схватке.
(Зубасты были и настырны в щучьей хватке).

Robert Lowell Candlelight Lunchdate

An oldtime sweatshop, remodelled purple brick -
candlelightbulbs twinkle in stormlamp chimneys;
the "Chez Dreyfus", Harvard. The chimneys don't smoke,
their light is cruel; we are not highschool dates.
In college we hated the middle-aged, now we,
the late middles, are ten years their seniors,
caught by their swelling stream of traffic.
Say the worst, Harvard at least speaks English,
words are given a fighting chance to speak:
your hand now unattainable as not attained.
"You used to be less noisy". I kept your discards,
hairpins, buckles and beautiful dyed hairs -
we needn't b sick in mind, or believe in God,
to love the flesh of our youth, V-mouth of the pike.

Роберт Лоуэлл-34 Сонеты из книги "История"

Роберт Лоуэлл Новое Поколение
(С английского).

Для нынешнего поколения всё длится
прощёный старый век Соединённых Штатов.
Живём пока не позабыт Уильямс Джеймс,
его спокойный, хотя ворчливый оптимизм.
Я слышу звучные дроздовые пассажи:
забили, черти, весь кустарниковый шум !
Кормушки быстро сыплют корм годовикам
лососям на сливах возле водопадов.
Не время - чудо ! Хоть и не рай речной откос
с заборчиком, где установлены бинокли...
Ресницы липнут к линзам. Там большая
брюшина Месяца. Он пьёт да пьёт, бросая
большие, как копыта, сатурновые кольца:
бросок - и пасть ! Тебе очко... А хвост - мне ноль.

Robert Lowell The Going Generation

Our going generation; there are days
of pardon... perhaps to go on living in
the old United States of William James,
its once reposeful, now querulous, optimism.
I hear the catbird's coloratura cluck
singing fuck, fuck above the brushwood racket.
The feeder deals catfood like cards to the yearling
salmon in their stockpond by the falls.
Grace-days...It is less than heaven, our shelving
bulkhead of lawn black with binoculars,
eyelashes in the lenses that magnify
the rising bosom of the moon - drink, drink, and pitch
the old rings of Saturn like horseshoes round the light-globe...
in some tosses, it's heads you win and tails I lose.

Примечание.
Уильям Джемс (1842-1910) - американский философ и психолог; "отец" современной
психологии, брат писателя Генри Джемса. В России и других странах труды Уильяма
Джемса хорошо известны и продолжают издаваться до сих пор.

Роберт Лоуэлл  Пенелопа
(С английского).

В картине, что представил нам Мане,
скандал в семье намечен как-то глухо:
красивая, вся в лентах, молодуха
качалась с франтом в лодке на воде.
Приличный муж, в себе уверенный вполне,
не ждал, что ждёт его дурная заваруха:
ему досталось лишь свиное ухо
взамен расшитого шелками портмоне...
Улисс присвистнул, вернувшись с моря в дом:
тот пуст, и нет нигде желанной Пенелопы.
Ушла. Ни ласки, ни привета, ни уюта.
Свалился на диван. Тоскует. Хлещет ром.
Обманут хуже прощелыги-остолопа.
Обрезков ткани нет - лишь шёлковые путы.

Robert Lowell Penelope

Manet's bourgeois husband takes he tiller at Cannes,
the sea is right, the virgin's cocky boater,
naive as the moon, streams with heartstring ribbons -
as if Ulysses were her husband for the Sunday....
"Do clothes make the man, or a man the clothes ?"
Ulysses whistles - enters his empty household,
the deserted hollowness of its polish,
cellar, womb, growths - heartless philanderer,
he wants his Penelope, and still pretends
he can change a silk purse to a sow's ear, thinks
something like this, or something not like this;
"How many a brave heart drowned on monologue
revives on ass, and lives for alcohol....
Is it silk cuts scissors, or scissors silk ?"

Примечание.
Сонет написан как фантазия, возникшая у поэта при взгляде на картину Эдуарда
Мане "В лодке".

Роберт Лоуэлл Улисс
(С английского).

Шекспировская смена - третий сорт.
Поэзия должна держаться благородней.
Не нужно допускать, чтоб стала грязной сводней
Настало время омоложенных когорт.
Улисс, ища подруг ходил из порта в порт,
а брак ему служил щитом от преисподней.
Нуждался в гаванях, где дышится свободней.
Ловил удачу, превратив охоту в спорт.
О ! Если б встретились скорей на двадцать лет
израненный нагой Улисс и Навзикая !
Хоть с частью из друзей могли б весь век жить в дружбе !
Мечтали, чтоб любовь внедрялась в них лишь глубже...
Не думали, что страсть угаснет, иссякая.
Увы ! Сгорели все суда. Друзей уж нет.

Robert Lowell Ulysses

Shakespeare stand-ins, same string hair, gay, dirty...
there's a new poetry in the air, it's youth's
patent, lust coolly led on by innocence -
late-flowering Garden, far from Eden fallen,
and still fair ! None choose as his model
Ulysses landhugging from port to port for girls...
his marriage a cover for he underworld,
dark harbor of suctions and the second chance.
He won Nausicaa twenty years too late....
Scarred husband and wife sit naked, one Greek smile,
thinking: "We were bound to fall in love
if only we stayed married long enough -
because our ships are burned and all friends lost".
How we wish we were friends with half our friends !

Роберт Лоуэлл Перед Отменой Cухого Закона.
(С английского).

О наш покой, наш долгий скучный срок !
Певец-романтик изменил свою программу -
и Дон Жуан пустился наутёк.
В Нью-Орлеане сочетались две пижамы,
что прятались от дождиков упрямо,-
и вот поддел их вентилятор на крючок.
Мы пили посейчас - и не боялись срама:
для нас и Океан - один пивной бочок...
Подругам - двадцать, и красавцы - не старей.
Все хвастаются светлыми кудрями -
и небо, как яйцо малиновки, - на взгляд.
Под осень наши виноградники пестрей.
Все грозди смотрят муравьиными глазами,
и, после передряг, - всё слаще виноград.

Robert Lowell Before Repeal

O our repose, the goat's diminishing day -
the Romantic who sings, sings not in vain
Don Giovanni's farcical, brute leap....
In New Orleans and just married, both our pajamas
hung out of reach and wrestling with moisture
caught on the leather blade of the central fan -
our generation bred to drink the ocean
in the all-possible before Repeal;
all the girls were under twenty, and the boys
unearthly with the white blond hair of girls,
crawling the swimming pool's robin-eggs sky.
Autumn deepens that color, warms vine and wire,
the ant's cool, amber, hyperthyroid eye,
grapes tanning on our tried entanglements.

Примечание.
"Сухой закон" действовал в США с января 1920 г. по декабрь 1933 г.
Роберт Лоуэлл 02.07.1940 вступил в брак с писательницей Джин Стаффорд.
                     
Роберт Лоуэлл Благодарение 1660 или 1960 года          
(С английского).

Всё кратче наша жизнь - хоть сравнивай с лучиной.
В осенний праздник что ни пара то идёт
ладком на винокурный плимутский завод,
потом себе ночлег устроит со скотиной.
Благодарение вплоть до ночи нас ждёт.
Кто молод - дружит с листопадною лавиной.
Любой растрёпа - с богомольной миной.
Слова - помеха. Всё, что молвится, - не в счёт.
Никто не станет спать с одной девицей дважды
и не оценит простодушного оргазма,
зато потешится, как хочется и впрок.
Довольны будут утоленьем жгучей жажды.
Не вникнут в суть предменструальной спазмы;
пойдут дивить с открытой грудью городок.
 
Robert Lowell Thanksgiving 1660 or 1960

When life grows shorter and daylightsaving dies -
God's couples marched in arms to harvest home
and Plymouth's communal distilleries...
three days they lay at peace with God and beasts....
I reel from Thanksgiving midday into night:
the young are mobile, friends of the tossed waste leaf,                    
bellbottom, barefoot, Christendom's wild hair -
words are what get in the way of what they say.
None sleeps with the same girl twice, or marched homeward
keeping the beat of her arterial vein,
or hears the cello grumbling in her garden.
The sleeper has learned karate - Revolution,
drugging her terrible premenstrual cramps,
marches with unbra'd breasts to storm the city.


Роберт Лоуэлл Тёте Саре
(С английскогo).

Миролюбивей Вас не сыщешь человека.
Вы так спокойны при любой беседе.
Всегда добры - Вы истинная Леди,
решившая дожить до перемены века.
Вы золотое время помните пока.
Ваш мудрый разум был путём к победе.
Вы видели изъян в любом досужем бреде -
дельцов и всех, что их дурят исподтишка.
Забавы и доход им всем затмили взор,
и лицемерно все ссылаются на Бога.
(Что то за новый век ?). Зачем считать их слишком молодыми.
Я не поверил Вам, но с тех далёких пор,
я понял, что судить их нужно строго.
Мне б в Вашу обувь стать, пока ещё мы с ними.

Robert Lowell For Aunt Sarah

You never had the constitution to quarrel:
poised, warm and cool, distrusting hair аnd Hamlets,
yet infinitely kind - in short a lady,
still reaching for the turn of the century,
your youth in the solid golden age, when means
needed only to follow the golden mean
to love and care fоr the world; when businessmen
and their ancillary statesmen willingly gave up
health, wealth and pleasure for the gall of office -
converts to their only fiction, God.
But this new age ? "They have no fun", - you say....
We've quarreled lightly almost fifty years,
Dear, long enough to know how high our pulse beats, while the young
wish to stand in our shoes before we've left them.

Примечание.
Сонет посвящён Саре Уинслоу Коттинг (Sarah Winslow Cotting) - сестре матери поэта. Во время Первой Мировой войны добровольно работала в Красном Кресте,
была художницей по текстилю. В 1939 г. вышла замуж за банкира. Прожила до 99 лет.

Роберт Лоуэлл Полёт во время дождя.
(С английского).

Твердил, что, не страшась, пущусь в полёт.
И есть ли Смерть среди моих фантазий ?
Но в прессе масса всяких несуразий…
В ночи наклон крыла, подскок и разворот -
внизу Лонг-Айленд, дальше тысячи оказий.
В окне змеится дождь, то стихнет, то сечёт.
Садимся - делаем улиточный заход
поверх окраин без путей и связей.
Мне чрево говорит: "Теперь давай молись !"
А жил в грехе, и жизнь неисправима...
Молюсь, не веруя. - Но слышит Бог. Он здесь !
Ему видна вся даль. Ему слышна вся близь.
Мы - в Рио. И беда промчалась мимо.
О Deo gracias ! - на все века и днесь.

Robert Lowell Flight in the Rain

Why did I say, I'm not afraid of flying,
death has no meaning in imagination ?
Too much gets published without imagination....
Tonight: the wing-tilt, air-bounce upright, lighted
Long Island mainstreets flashed like dice on the window;
raindrops, gut troutlines wriggling on the window -
the landing no landing - low circling t snailspace
exhausting a world of suburban similar....
My delicate stomach says: "You were". Says: "Pray". -
My mismanaged life incorrigible -
prayer can live without faith. And God is here,
He hears the sparrow fall, heard years from here
in Rio, one propeller clunking off,
my "Deo gracias" on the puking runway.

Роберт Лоуэлл Метель в Кембридже
(С английского).

Во тьме пошёл туда, где ярче снег искрится.
Таксисты не везли - упрямились, бастуя:
колёса грелись да вертелись вхолостую.
На мне осеннее пальто, да в инее ресницы.
В метро сбой графика, и поезд мимо мчится.
Бреду в аэропорт - в снегу, пешком, рискуя...
А рейсы все отменены - и ни в какую...
Есть лишь автобус. Надобно решиться.
Ньюйоркцам, как назло, совсем не повезло.
Трясутся, как бычки, ворчат среди дремоты.
Вот Провиденс, Нью Хейвен - трубы да столбы...
Читаю Библию. Ещё не рассвело.
Заснул. Увидел смятый корпус самолёта
и небо - всё в дыму от пушечной стрельбы.

Robert Lowell Blizzard in Cambridge

Risen from the blindness of reaching to bright snow,
everything mechanical stopped dead,
taxis no-fares...the wheels grow hot from driving -
ice-eyelashes, in my spring coat, the subway
too jammed and late to stop for passengers;
snow-trekking the mile from subway end to airport...
to all-flight-cancelled, fighting queues congealed
to telephones out of order, stamping buses,
rich, stranded New Yorkers staring with the wild, mild eyes
of steers at the foreign subway - then the train home,
jolting with stately grumbling: an hour in Providence,
in New Haven...the Bible. In darkness seeing
white arsenic numbers on the tail of a downed plane,
the smokestacks of abandoned fieldguns burning skyward.

Примечание.
В шестидесятые годы Роберт Лоуэлл преподавал в Кембридже, а жил в Нью-Йорке.
в этом сонете рассказывается об одном из возвращений домой.

Роберт Лоуэлл  Небесный Дождь
(С английского).

В основе всего, что мы делаем, - люди.
Иной натуры Нью-Йорк не любит.
Самодостаточность - корень в чуде.
Иные идеи всю веру губят.
Дождь пополняет запасы в запруде.
Почва земная жадно пригубит.
Кто-то, танцуя в затейном гуде,
весь самосейный сумах голубит.
Тот - как Жар-Птица - взметается живо.
Там две девицы поют: "Ай-Люли !"
Смотрят, как дружится зелень с сезоном.
И не стареют. Всегда красивы.
Бодро сгребают весь лист с земли,
чтобы вся бурость сменялась зелёным.

Robert Lowell Heavenly Rain

Man at the root of everything he builds;
no nature, except the human, love New York -
the clerk won't prove Aseity's existence
busing from helpless cause to helpless cause....
The rain falls down from heaven, and heaven keeps
her noble distance, the dancer is seen non heard.
The rain falls, and the soil swims up to breathe;
a squatter sumac shafted in cement
flirts wet leaves skyward like the Firebird.
Two girls clasp hands in clamshell courtyard, watch
the weed of the sumac failing visibly;
the girls age not, are always last year's girls
waiting for tomorrow's storm to wash
the fallen leaf, turned scarlet, back to green.

Примечание.
Aseity - понятие о независимом существовании - An independent power of being.
Здесь имеется в виду, что Бог - не объект воздействия какой-либо внешней, может
быть, случайной силы и не производное от чего-либо вне себя.
Aseity - самодостаточность, самозарождение, вечное и независимое бытие.

Роберт Лоуэлл Художница-мизантропка.
(С английского).

"Я - мизантропка, я к мужчинам охладела.
Они умнее нас, но гаже и дрянней,
и ненавистны мне не просто, а за дело:
за их избранниц не люблю парней.
А Кассио ? Когда б он был верней,
так Дездемона не любила бы Отелло.
Елена, если б строже быть умела,
так бездна не разверзлась перед ней.
И ты мне не кумир, не идол, не фетиш...
Когда клал Рембрандт лишний слой кармина,
тот тут же начинал бесследно растекаться...
Вот так же я пишу свои картины.
Ротко - никто передо мной, малыш !
Ищи joie de vivre и ты. - Тебе ж ещё не двадцать !"

Robert Lowell Misanthrope and Painter

"I'm the misanthrope, a woman who hates men -
men may be smarter but we are stronger.
We hate you mostly for the other woman,
yet even Desdemona dreams a faithless
Cassio will step into Othello's bed.
I am a painter, not a woman painter.
The only was Helen can fix her lyric palette
would be to throw herself under a truck.
Don't sell me your personality garbage, Baby;
when Rembrandt painted the last red spot on the nose
of a clown or Rembrandt, he disappeared in the paint.
That is my technique...I'm not nothing, Baby;
Rothko is invisible when I'm in the room.
You may have joie de vivre, but you're not twenty".

Примечание.
Rothko - Марк Ротко (1903-70) - американский художник-экспрессионист, ценимый
на художественых распродажах абстрактных картин. Родился в Двинске (ныне это
Даугавпилс).

Роберт Лоуэлл-33 Сонеты из книги "История"

Роберт Лоуэлл Небольшой бунт в колледже
(С английского).

Костры пылали во дворе уже с утра.
Студенты стали в круг - как ротозеи.
Смеялись над пожарными, борзея.
Трещали плиты, сад горел, была жара.
А в коридоре собрались профессора
и протирали оптику, глазея
из окон, как с трибуны Колизея:
кого тут кто прогонит со двора ?
Студентик-инвалид, сорвав одежду к чёрту,
сушил в дыму подмоченные шорты.
Гость-лектор, что прочёл доклад о Шелли,
сказал: "Ну, попадись мне тот студент !
Я мог бы пристрелить его в момент". -
Как будто несколько заправок погорели !

Robert Lowell Small College Riot

The bonfire is eating the green trees
and bakes cracks in the slabs of the Sixties piazza:                    
half-moon of students, coughing disc-hymns to pot;
the firemen leave a sizzle of black ink -
a second fire blazes in the facing corner.
On a glassed-in corridor, we professors -
fans of the Colosseum - wipe our glasses
primed for the gladiatorial matinee -
but won't someone move ? The students move the firemen;
a boy in a wheelchair burns his lecture note,
and hangs his clothes to dry on the green fume -
naked...no shorts. Our guest speaker on Shelley
says. "If I met a student, I might have to kill him".
Four legendary oiltanks - are they under th fire ?

Роберт Лоуэлл Спок. Бостонский приговор.
(С английского).

В отеле "Паркер" все затычки в чёрных ваннах,
должно быть, заказали для их Величеств:
для Эдуарда да супруги Александры.
Все гири и растяжки сделали для Тафта -
под восемнадцати-каратным здешним небом.
Но вот тюремные кровати в Бостоне жестки...
Я нынче ночью спал при очень громком лязге
больших машин: подумал - пилят полумесяц.
Кромсали брёвна, балки, даже блоки соли -
как будто, чтобы вновь отстроить Тир с Сидоном -
здесь, в Бостоне. Так даже помутился разум.
Обиженный ответчик кричал: "Продали совесть !
Тут судьи лезут вон из кожи, чтоб погубить...
Но просто так со мной им это не удастся !"

Robert Lowell The Spock Sentences in Boston

The black hardrubber bathtub stoppers at the Parker House
must have been ordered for their Majesties,
Edward VII and Queen Alexandra,
the weight and pull of William Howard Taft.
Things were made right days - 18-carat
gold sky over Boston, brass beds in the jail.
That night I slept to the saving of immense
machines constructing: saws in circles slicing
white crescents, shafts and blocks, as if Tyre and Sidon
were being reconstructed from salt ab ovo
in Boston to confound the intellect,
the treasonable defendant shouting: "Sell-out.
They have had all they
as much they will not safely ruin me".

Примечание.
Знаменитый врач-педиатр Бенджамин Спок (1903-98) стал лидером демонстраций против участия
США во вьетнамской войне. Бостонским судом в 1968 г. он был приговорён за это к двум годам тюремного заключения, но федеральный апелляционный суд не утвердил этого жестокого несправедливого приговора.
Эдуард - английский король Эдуард VII (1841-1910).
Тафт - William Howard Taft (1857-1930) - американский президент в 1909-13 гг.
Сведений о визите Эдуарда Седьмого с Александрой в США в период правления Тафта
нет. Но будущий король бывал в США в молодые годы.

Роберт Лоуэлл Детская пастель Адриены Рич
(С английского).

Читала ноты Моцарта в четыре года,
садясь на том Плутарха, чтоб достать до клавиш.
Изюм давали лишь за правильный нажим.
Всё вышло на пастели - ярко, но обидно.
Твоё туше всю жизнь оттачивал Джеймс Милл…
Потом ты стала пухлой матерью семейства. -
Вслед смело ринулась в гражданские сраженья,
и, сбросив путы, закричала: "Монтень - бастард !
Да сникнет знать. Спасайте бедных. Все на битву !
Туссен, Фанон, Малколм ! Мятежные калеки !
Раздетым нужно либо гибнуть, не то самим
крушить врагов на крышах. Ветераны ! Пора вам
не ковылять в облавах под лай на костылях...
Пусть вашим лейтмотивом станет радость боя !

Robert Lowell Child-Pastel of Adrienne Rich

Trained at four to read a score by Mozart,
perched on Plutarch's Lives to reach the keyboard,
paid a raisin for each note struck true -
the painter of your pastel has graced and hurt you,
your true touch too attuned by your James Mill father....
Then round, bowl-bobbed, married, a mother, cme
the season of your rash fling at playing bourgeois....
Self-starved now, one loose lock tossed: "The splendid must fall -
Montaigne, you bastard !" You'll rob the arsenal
to feed the needy, Toussaint, Fanon, Malcolm,
the Revolution's wounded de la guerre,
shirtless ones dying, or killing on the rooftops -
disabled veteran, how long will you bay with the hounds
and beat time with crutches ? Your groundnote is joy.

Примечания.
Адриенна Рич (1929-2012) - одна из самых известных американских поэтесс,
автор около 25 сборников стихов, эссе, заметок; награждена большим количеством
престижных премий. Мать трёх сыновей. С 1960 г. была в разводе с мужем и увлекалась борьбой за гражданские права, в том числе женщин и цветных. Выступала против участия США во вьетнамской войне, за неприменение ядерного оружия, была
лесбиянкой. Страдала артритом, двигалась с трудом. Умерла от последствий этой
болезни.
Джеймс Милл (1773-1836) - английский историк, философ, экономист, последователь
Юма и Бентама.
Туссен - Francois Toussaint Louverture (1743-1803) - генерал, вождь гаитянской
революции, умер во французской тюрьме.
Малколм - Маlkolm X (1925-1965) - член организации "Чёрных Мусульман", глава
"Организации афро-американского единства". Был убит.
Франц (Ибрагим) Фанон (1925-61) - французский психиатр, родом с острова Мартиника, борец против колониализма, революционер, философ, писатель.
Автор книг "Black Skin, White Masks", "The Wretched of the Earth" ("Проклятьем
заклеймённые", иначе "Поклятые земли") и др. Был связан с национальными правительствами Туниса и Алжира. Лечился в СССР от лейкемии.
Монтень здесь назван как образчик - эмблема - нереволюционной - скептической
привилегированной мысли.

Роберт Лоуэлл Борьба c не-бытием.
(С английского).

Здесь Дарвин мог пройтись по роще не напрасно.
Тут тридцать разных трав. Букет мог быть неплох.
Ты в синем вышла. Мой язык присох,
и наши чётки дрогнули согласно.
Но здесь же рос совсем сухой чертополох,
Хотя лишь только жизнь воистину прекрасна...
Бог ведал то, чего мы жаждем страстно.
Наш пахарь помнил: вспашка - не подвох.
С дня смерти Авеля всегда в крови трава...
Страх - хуже смерти. Он - не добродетель.
Не стоит тупости подёнок подражать.
Ткань сухожилию твердит: "Свидетель !
Когда струится кровь, то смысла нет дрожать.
Я гибну гордо - я была жива !".

Robert Lowell Struggle of Non-Existence

Here on the bank where Darwin found his fair one,
and thirty kinds of weeds of the wood in lower,
and a blue shirt, a blue shirt, and our love-heads
rattling together to tell us we re young -
we found the fume-gray thistle far-gone in flower....
God works inside us like the plowman worm
turning a soil that must have lost much sweetness
since Eden when the funk of Abel proved
the one thing worse than war in massacre....
Man turns dimwit quicker than mayfly,
fast goes the lucid moment of love-believed;
tissue sings to sinew, "Passerby...
dying beside you, I feel the live blood simmer
in our hands, and know we are alive".

Роберт Лоуэлл Революция
(С английского).

Езда мистическая. Пыльные прокрутки.
С ребёнком провести всё лето не гожусь.
Стал душу успокаивать: "Не трусь !"
Настала революция в рассудке.
А ситуация вокруг - сплошная гнусь:
разруха, крах - и все проблемы жутки.
Возможно, что примкнуть, зазря не тратя сутки,
я к гарвардским волнениям решусь. -
Лишь только нужно взвесить a priori,
в чей адрес буду возносить молитвы;
не перебьют ли на проспектах бунтарей,
и нужно ль бедным убивать богатых в споре...
Но следует восстать смелее и скорей. -
Навряд ли может быть, что проиграем битву.

Robert Lowell The Revolution

The roaddust blinds us, tactics grow occult,
the terror of spending the summer with a child,
the revolution has happened in the mind,
a fear of stopping - when the soul, even the soul
of ruin, leaves the country, the county dies....
"We're in prerevolutionary situation
at Berkeley, an incredible, refreshing relief
from your rather hot-house, good prep-school Harvard riots.
The main thing is our exposure to politics;
whether this a priori will determine
the revolutionary's murder in the streets,
or the death of the haves by the have-nots, I don't know;
but anyway you should be in on it -
only in imagination can we lose the battle".

Роберт Лоуэлл Юность
(С английского).

Им двадцать лет. Им жить в двухтысячном году...
Все шумно входят в мир, совсем его не зная, -
идут, левачество своё распространяя.
И старшие порой вступают в их орду.
Предложена ли им взамен судьба иная ? -
Шагают, в тигров превращаясь на ходу.
И Власть, терпя их, наживёт себе беду -
сметут ту силу, ежели дурная.
Изверились в карьерах и в амурах -
так крепко всыплют им по шее и под хвост,
раз не штудируют азы науки в вузах.
Подобны хищникам в косматых шкурах,
студенты, одурев, шагают на погост -
с "Пьетою" Микеланджело на блузах.

Robert Lowell Youth

They go into the world, innocent, wordy, called
in all the directions I would ant to go,
multiplying their twenties to the year 2000.
When I was young an closer to the Faith,
half my friend were leftists and professors
who could read the news when they were born,
they knew that kings must either reign or die.
Many a youth will turn from student to tiger,
seeking his final quarry in the grave -
our blasphemous, unavoidable last Mother
nourished on slow, cold debaucheries,
the bitter, dry pelt of feline undulation -
in her harlot's door of colored beads, she holds
youth old as Michelangelo in her bosom.

Роберт Лоуэлл Брёвна
(С английского).

Большие брёвна не особо величавы -
не пушки, не старинные кулевры,
не действуют, волнуя наши нервы.
Они не требуют почёта или славы.
Художник что-то нарисует для забавы -
нет слёз из глаз - то не искусство, не шедевры.
Не стоит расточать душевные резервы -
ведь не сверкающие храмовые главы.
Ошкуришь ствол - и вот он бел и чист.
Он - как червяк, что был раздавлен разом;
уже не корчится, а просто сохнет сиро.
А кто недвижен - поневоле пацифист.
Меж тем полиция везёт баллоны с газом
и водружает флаг анархии и мира.

Robert Lowell Trunks

The tree trunks in our headlights are bright white worms,
inside a truck-shed, white tires are hung like paintings;
the best photographer dare not retouch them -
not everyone accepts their claim to greatness.
If blood doesn't spurt from my eyelashes, when
I meet a work of art, it isn't art -
too much persuasion is famine, enough a miracle,
yet God is good, he sees us all as straw dogs.
Even the toothless, trodden worm can writhe -
in the night-moment, even halt-pacifist,
nursed on leaflets and wheat-germ, hears the drum-step
of his kind whistle like geese in converging lines,
the police weeping in their fog of Mace,
while he plants the black flag of anarchy and peace.

Роберт Лоуэлл Посвящается Мэри МакКарти 1
(С английского).

Ваш дом из толстых брёвен - как твердыня.
Повстанец строил. Был не из тихонь.
При Вас - Ваш белый дружелюбный конь.
Он верно служит Вам, как доброй герцогине.
В Вас что-то есть ирландское поныне...
Вы - как Диана с луком. Вас не тронь !
Все Ваши стрелы жгутся, как огонь;
и разум Ваш повсюду славен ныне.
Не меткость и не сила - прежде ум !
Он, как термиты, съест любую цитадель.
Где я смущаюсь и стреляю наобум,
Вы метитесь стремительно и ловко.
В любой стреле латунная головка.
Пять выстрелов - четыре прямо в цель.

Robert Lowell For Mary McCarthy 1

Your eight-inch softwood, starblue floorboard, your house
sawn for some deadport Revolutionary squire....
A friendly white horse doing small-point, smiling,
the weathered yeoman loveliness of a duchess,
enlightenment in our dark age though Irish,
our Diana, rash to awkwardness....
Whose will-shot arrows sing cleaner through th pelt ?
Have I said will, and not intelligence ?
Leaving you I hear your mind, mind, mind,
stinging the foundation-termites, stinging
insistenly with a battering ram's brass head of brass....
I hide my shyness in bluster; you align
words more fairly, eighty percent on target -
we can only meet in the bare air.

Примечание.
Мэри Маккарти - Mary Therese McCarthy (1912-89) - американская писательница,
журналистка, политическая активистка. В молодости была близка к коммунистам.
После политических процессов 30-х гг. в СССР стала выступать против любых
тоталитарных режимов. Дружила с беженкой из Германии Ханной Аренд, разоблачавшей сущность фашизма. Критиковала маккартизм и сталинизм. Выступала, симпатизируя
Вьетконгу, против американского вторжения во Вьетнам. Как критик, была сотрудницей ряда влиятельных печатных органов.

Роберт Лоуэлл Посвящается Мэри МакКарти 2
(С английского).

Ах, Мэри ! Как же Вы всегда нежданны
со всем своим рачительным теплом !
Мне всюду кажется, что рядом Вы с конём. -
Так Дюрер мог изобразить Святую Жанну.
Весь мир - колледж, похожий на Содом...
С тех пор как Вас влекут другие страны,
Ваш верный конь Вас возит постоянно
вникать во всё, что молвится кругом.
Вам ненавистны сплетни и интриги -
и реагировать приходится гневливо.
Действительность опасна и груба.
Вы создаёте потрясающие книги.
Рука купается в извивах конской гривы...
Вы вытираете в молчанье пот со лба.

Robert Lowell For Mary McCarthy 2

"Dear Mary, with her usual motherly
solicitude for the lost overdog"....
You sometimes seemed to stand by white horse,
a Duerer Saint Joan armed by your college and by
that rougher university, the world....
Since your travels, the horse is firmly yours;
you stare off airly through our mundane gossip
and still more mundane virtue, listen puzzled,
groan to yourself, and blurt an ice-clear sentence -
one hand, for solace, toying with the horse's mane....
The immortals are all about us and above us;
for us immortal means another book;
there are too many... with us, the music stops;
the first violin stops to wipe the sweat from his brow.

Роберт Лоуэлл Посвящается Мэри МакКарти 3
(С английского).

"Сады у озера алы от диких роз,
и лебеди, как спарятся, - хмельны...
и головы в воде остуживать должны,
пока вода тепла, а вот зимой - мороз:
ни солнца, ни цветов, и краски все грустны.
Мне не хватает кислородных доз.
И в город нынче чёрт меня понёс:
все зубы нужно подлечить мне до весны.
А прежде нужен был нью-йоркский адвокат,
не то любовник или психоаналитик,
а то редактор. Да звала карьера.
И без работы жизнь - не жизнь, а суррогат.
И без студентов всякий смысл из жизни вытек:
должна помочь им в пониманье Веры".

Robert Lowell For Mary McCarthy 3

"The land going down to the lake was choked with wild rose,
the sunset orchards were scarlet, the high swans, drunk
on making love, had bathed their chin heads;
the water was rebirth at first, then a winter:
no sun, or flower, or even hue for shadow....
Exhaust and airconditioning klir in the city....
The rel motive for my trip is dentistry,
a descending scale: long ago, I used to drive
to New York to see a lover, next the analyst,
an editor, ten a lawyer...time's dwindling choice.
But I can't quite make students all Seven Ages o Man.
Work means working; I fear I am one of the few
sane people living...not too stunning a sensation -
They want something different from understanding: belief".

Роберт Лоуэлл-32 Сонеты из книги "История"

Роберт Лоуэлл Свобода и Революция, Буэнос Айрес
(С английского).

Живу в отеле. Как всегда в "Континентале"
немалая толпа упитанных персон.
Купил обновки, только туфли очень жали:
представил Ад, куда попасться обречён...
По улицам чины различные шагали.
Вдруг узнаю, что был смещён Хуан Перон.
Весь мир слыхал об этом генерале:
прочь с шахматной доски свалился солдафон.
Я знаю храмы, где бесчисленные годы
сонм ангелов поёт свои благословенья
былым героям, павшим за святое дело...
В тот день мне ночью снился поцелуй Свободы -
и боль в ногах прошла. Почуял облегченье
прижав ладони к мраморному телу.

Robert Lowell Liberty and Revolution, Buenos Aires

At the Hotel Continental I always
heard the bulky, beefy, breathing herd.
I had bought a cow suit and matching chestnut
flatter pointed shoes that hurt my toes.
That day cast the light of the next world: the bellow
of Huan Peron, the schoolgirls' Don Giovanni -
frowning starch-collared crowds, a coup d'etat -
I missed it - of the leaden internecine soldier,
the lump of dough on the chessboard....By darkened cypress,
the Republican martyrs lie in Roman temples;
marble goddesses calm each liberal hero
still pale from the great kiss of Liberty....
All night till my shoes were bloody - I found rest
cupping my soft palm to her stone breast.

Примечание.
Президент Аргентины Хуан Перон (1895-1974) занимал этот высокий пост дважды:
в 1946-1955 гг. и в 1973-1974 гг. В 1955 г. был силой смещён группой офицеров,
отвергшей его диктаторские порядки.

Роберт Лоуэлл Статуя Свободы
(С английского).

Ты - как деревья. Ты приковываешь взоры
всей статью и внушительною тогой
да льдистым серебром своей усмешки строгой,
да истерическим рытьём торчащей шпоры.
Ты - как воительница, полная напора, -
и клич твой должен прозвучать тревогой,
отнюдь не для юнцов с их дерзостью убогой.
И факел твой зажжён совсем не ради вздора...
Твой воинский наряд - не жалкие лохмотья,
не поролон, а сталь, надетая навечно.
Ты будешь нам вещать об истинном и сущем
и, высоко взлетев над нашей бренной плотью.
Огонь твой не погаснет скоротечно
и будет гордо звать к свиданию с грядущим.

Robert Lowell Statue of Liberty

I like you like trees...you make me lift me eyes -
the treasonable bulge behind your iron toga,
the thrilling, chilling silver of your laugh,
the hysterical digging of accursed spur,
Amazon, gazing on me, pop-eyed, cool,
ageless, not holding back your war-whoop - no chicken,
still game for swimming bare-ass with the boys.
You catch the frenetic spotlight we sling about
your lighthouse promontory, flights an inch
from combustion and the drab of ash....
While youth lasts your flesh is never fallen -
high above our perishable flesh,
the icy foamrubber waterfall stands firm
metal, pear-pointing to eternity.

Роберт Лоуэлл Марш 1 (Дуайту Макдональду).
(С английского).

Высокий обелиск, большой мемориал.
Мы помним Линкольна, мы чтим здесь Вашингтона.
Настала осень и расцветила все кроны.
Огромный пруд сверкал, как тысячи зеркал.
А микрофоны звали нас неугомонно,
чтоб руки мы сплели, чтоб строй маршировал,
взывая к миру. Я ж очки свои спасал,
и закурить не мог внутри сплошной колонны.
Так на реке Булл-Ран шагали новобранцы,
бойцы - пока ещё без выучки для брани,
но их вели принципиальные причины;
навстречу злобно шли, почти как иностранцы,
на вид гориллы, будто в фильмах марсиане -
солдаты в касках, выставляя карабины.

Robert Lowll The March 1
(For Dwight Macdonald)

Under the too white marmoreal Lincoln Memorial,
the too tall marmoreal Washington Obelisk,
gazing into the too long reflecting pool,
the reddish trees, the withering autumn sky,
the remorseless, amplified harangues for peace —
lovely to lock arms, to march absurdly locked
(unlocking to keep my wet glasses from slipping)
to see the cigarette match quaking in my fingers,
then to step off like green Union Army recruits
for the first Bull Run, sped by photographers,
the notables, the girls … fear, glory, chaos, rout…
our green army staggered out on the miles–long green fields,
met by the other army, the Martian, the ape, the hero,
his newfangled rifle, his green new steel helmet.

Примечания.
Этот сонет можно найти в Интернете под названием "Марш мира 1" в переводе на русский язык, сделанном Анатолием Кудрявицким.
Дуайт Макдональд (1906-82) - американский писатель, издатель, кинокритик,
критик в области социологии, философ, политик-радикал с демократическим уклоном.
Он выступал как против немецкого фашизма, так и против троцкизма и сталинизма; поддержал марш против вьетнамской войны в 1967 г.; поддерживал студентов Колумбийского университета во время их выступлений против стеснительных порядков в учебном заведении в 1968 г.
Булл-Ран - битва на этой реке в Виргинии 21 июля 1861 г. - первое крупное сухопутное сражение в американской Гражданской войне. В тот раз конфедераты-южане разгромили федералов.

Роберт Лоуэлл Марш 2
(С английского).

Cедых да лысых, либо женщин, - в большинстве -
лежало там до полусот, по двое-трое.
Дивясь, как действуют военные "герои",
я сел в тени от Пентагона на траве.
Не смог удрать от той Бастилии из боя
от судорог в ноге, что было не внове.
Все речи, что слыхал, вертелись голове -
так упрекал её - да сердце ретивое.
На нашей стороне была вся правота,
но силой были мы разогнаны и смяты.
Враги прошли сквозь нас, просеяв дочиста...
Сержант скомандовал: "Сидящих не трепать !"
И мне Господь послал гуманного солдата:
он подал руку мне и пособил сбежать.

Robert Lowell The March 2

Where two or three were heaped together, or fifty,
mostly white–haired, or bald, or women … sadly
unfit to follow their dream, I sat in the sunset
shade of their Bastille, the Pentagon,
nursing leg– and arch–cramps, my cowardly,
foolhardy heart; and heard, alas, more speeches,
though the words took heart now to show how weak
we were, and right. An MP sergeant kept
repeating, “March slowly through them. Don't even brush
anyone sitting down.” They tiptoed through us
in single file, and then their second wave
trampled us flat and back. Health to those who held,
health to the green steel head … to your kind hands
that helped me stagger to my feet, and flee.

Примечания.
Этот сонет можно найти в Интернете под названием "Марш мира 2" - в переводе на русский язык, сделанном Анатолием Кудрявицким.

Роберт Лоуэлл Умиротворние Колумбии
(С английского).

Огромный купол, а другие - как тюрбаны.
Пески пустыни выдыхают жар.
Выбрасываю старый паззл мечети в Мекке.
И пусть его возьмёт и завершит, как знает,
Аллах. Какое же посланье в той задаче ?
В Колумбии сейчас не праздник, а MAYDAY !
Там разрушительные силы разыгрались.
И здания теперь там вроде декораций,
а, вместо фресок рафаэлевских, - холсты.
И кони нынче артистичней седоков.
На корм для них пошли бродвейские деревья.
Всё шире бунт. Полиция во всей красе
нервически скребёт и лижет шкуры. -
Уже пора, собравшись, всё решить с умом...

Robert Lowell Pacification of Columbia

Great dome, small domes or turbans, a child's blue sky,
exhalations of the desert sand -
my old jigsawpuzzle Mosque of Mecca
flung to vaultless consummation and consumed
by Allah - but the puzzle had no message....
The destructive element emaciates
Columbia this Mayday afternoon;
the thickened buildings look like painted buildings,
Raphael's colossal classic sags on the canvas.
Horses, higher artistic types than their masters,
forage Broadway's median trees, as if
nature were liberation...the blue police
chew soundlessly by the burnished, nervous hides,
as if they'd learned to meet together in reason.

Примечания.
Здесь Колумбия - это Колубийский университет в Нью-Йорке.
Этот сонет Роберта Лоуэлла - иносказательный отклик поэта на забастовку и
выступления студентов этого заведения в апреле 1968 г.
Майский день - весенний праздник. Однако нужно учесть, что MAY DAY - это принятый
у лётчиков международный радио-телефонный сигнал тревоги и просьба о помощи.
Художник Рафаэль (1483-1520) упоминается, чтобы вспомнились его картины. В частности в его "Афинской школе" ярко изображены солидные стены и колонны. Только
у Рафаэля - это фреска, а поэту представляется, что фреска превратилась в дрожащее полотно.
В концовке сонета - любимая президентом Линдоном Джонсоном фраза из книги пророка
Исайи (1.18): "Господь говорит: „Приходите, и мы рассудим всё это. Если грехи ваши, как багряница , то побелеют они, словно снег! Если будут они пурпурно-красные, то убелю их, как шерсть!"

Роберт Лоуэлл Реставрация
(С английского).

Король с полицией вернулся в кабинет -
такой же, как и мой, где месяц не бывал:
раскрыты книжки, куча мятых одеял,
скопленье писем, сотни дохлых сигарет.
Король с полицией вернулся в кабинет :
по безобразию и мой он обскакал.
Вся обстановка побуждала на скандал:
из рамок выдран где диплом, а где портрет.
Был нагло дан ответ на много важных писем;
оставлен всякий разный дамский хлам.
Глумясь, на пол свалили Белую Богиню.
Король в сердцах вспылил: "То вызов горним высям !
Кто в книгах замарал полно идеограмм ?
То - не студенты ! Это звери из пустыни.

Robert Lowell The Restoration

The old king enters his study with the police;
it's much like mine left in my hands a month:
unopened letters, the thousand dead cigarettes,
open books, yogurt cups in the unmade bed -
the old king enters his study with the police,
but all in all his study is much worse than mine;
an edge of malice shows the thumb of man:
frames smashed, their honorary honours lost,
all his unopened letters have been answered.
He halts at woman-things that can't be his,
and says, "To think that human beings did this !"
The sergeant picks up a defiled White Goddess,
or the old king's offprints on ideograms,
"Would a human beings do this things to this book ?"

Примечания.
Речь идёт о Грейсоне Кирке (Grayson Kirk, 1903-97), президенте Колумбийского
университета в 1953-68 гг. Это был приверженец шотландской пресвитерианской церкви, причастный к сигаретному бизнесу. В апреле 1968 г. он привлёк тысячу
полицейских для подавления студенческих выступлений. Есть свидетельство, что
Роберт Лоуэлл считал его жалким, презренным и гнусным человеком. Во время
протестов студенты устроили в кабинете президента свои посиделки.

Роберт Лоуэлл Лидер левых
(С английского).

Не осознав того, он был амбициозен,
в придачу смел, - (И тем и этим заражён.)-
да неустойчив по вине своих желёз -
так только нищета заставила прозреть.
Лицо его от шрамов после демонстраций
заметно стало навсегда деревенеть,
как будто нарядилось в современный пластик.
А к Новым Левым он подался в Гейдельберге.
В его речах, хоть слаб, но есть электроток.
Они не столь осмыслены, не столь искусны,
но, не внимая, слушатели верят -
предвидя выводы, вполне воспринимают
всю похотливость излагаемых им грёз:
утопии, что породил Макиавелли.

Robert Lowell Leader of the Left

Though justice ascribe it to his blind ambition,
and blinder courage (both sowed their dirty germs)
not some ostracizing glandular imbalance -
the miracle of poverty opened his eyes;
his whole face took on a flesh of wood,
a slab of raw plastic grafted to his one
natural feature, scars from demonstrations
borne like a Heidelberg student for the New Left....
His voice, electric, only burns low current;
by mow he's bypassed sense and even eloquence -
without listening, his audience believe;
anticipating his sentence, they accept
the predestined poignance of his muder,
his Machiavellian Utopia of pure nerve.

Примечания.
Николо Макиавелли (1469-1527) - флорентийский политик, дипломат и философ.

Роберт Лоуэлл Нью-Йоркский интеллектуал
(С английского).

Недаром Ирвинг переписывал концовку:
ему хотелось уложиться в триста слов.
Но их хватало для озлобленных ослов,
отвергших скверную для них формулировку.
Он написал, как безобразна обстановка,
где мысль находится в тисках тугих оков
и вольнодумцы без страдальческих венцов -
лишь плод фантазии, когда не подмалёвка.
Суровою была разящая рацея,
уместная над погребальной ямой.
Такую выпалить мог лишь провинциал,
отнюдь не тот, кто на Вестсайде процветал,
какому-то врагу, удаву-казнодею,
плывущему в струе с усмешкою упрямой.

Примечание.

Ирвинг Хоу (Irving Howe, 1920-93) -
американский писатель, литературный и социальный критик, видный деятель в демократическом социалистическом движении. Принципиальный противник маккартизма.
В эссе "The New York Intellectuals: A Chronicle & a Critic" (1968) он написал, что нужно серьёзно признать мученичество обычным условием существования интеллектуалов в Америке.

Robert Lowell The New York Intellectual

How often was his last paragraph recast ?
Did Irving really want three hundred words,
such tact and rough, ascetic resonance,
the preposition for, five times in parallel,
to find himself "a beleaguered minority,
without fantasies of martyrdom",
facing the graves of the New York Intellectuals,
"without joy, but neither with dismay".
(Art was needed for this final sentence).
Others read the obsequies with dismay.
What gifts or weakness changed the sick provincial
out-of-it West Side intellectual
to the great brazen rhetorician serpent,
swimming the current with his iron smile ?

Роберт Лоуэлл Дочь историка
(С английского).

Была в Нью Лондоне - увы ! - на погребеньи...
Там яхты были в море, несмотря на стужу.
Я помню имена людей, а лица хуже.
От многих сверстников - дурное впечатленье.
Они - как хиппи. Я люблю парней построже...
Пишу портреты - просто так, по настроенью, -
рукою без кистей, почти в одно мгновенье:
не фотографии, но здорово похожи.
Отцу по нраву был суровый Гарри Трумэн.
Считал, что нужно было смять японцев сразу.
Попав в аэропорт, писал про впечатленья -
по пять открыток, дельно, без отказа.
Любой его рассказ был тщательно обдуман.
Он очень не любил людей, что дружат с ленью.

Robert Lowell Historian's Daughter

"Yachts still out, tough the saltmarsh is frost;
back for the funeral in my old town, New London,
I know the names of people not their faces.
What did I do to myself ? I painted, often
using my hand for a brush. I could be someone,
though only a model, if I photographed.
My peer-group, students graduates, hippies, mean less
to me than the wasp dropouts of sixty in bars.
But Father believed we needed a bracing man
like Harry Truman - Father was a bang
to do Japan with: he was never stoned,
never irrelevant; at each new airport,
he did five postcards, or recorded history -
our background had no grace for using sloth".

Примечания.
1. "the wasp" - речь идёт о протестантах англо-саксонского происхождения.
2. "if I photographed" - по-видимому означает "если я рисовала хорошо".


Роберт Лоуэлл Худшие времена
(С английского).

В колледже шум вокруг избитых тем.
Как штопор, в демократию вонзаем
"Республику" Платона. В противовес
берутся марксовский детерминизм в искусстве
и предопределённость кальвинистов
по "Наставленью в христианской вере".
Мы помним алтари Саула с Тором
и кровожадность древних фресок из пещер
да страх в связи с неотвратимостью ракет...
Нам нужен бог-отец с обличьем человека.
Пока он в храмах, мы шагаем по углям.
Идут процессы смены поколений -
идут скорее, чем в воде угаснет спичка.
Бунтуем и в огне сжигаем наши руки.

Robert Lowell Worse Times

In college, we harangued 0ur platitudes,
and hit democracy with Plato's corkscrew -
we demanded art as disciplined
and dark as Marx or Calvin's "Institutes" -
there was precedent for this argument:
flames from the open hearth of Thor and Saul,
beef frescoed on the vaults of cave and clan,
fleshpots, firewater, slung chunks of awk and man -
the missiles no dialectician's hand, could turn.
Children have called the anthropoid, father;
he'd stay home Sunday, and they walked on coal....
The passage from lower to upper middle age
is quicker than the sigh of a match in the water -
we too were students, and betrayed our hand

Роберт Лоуэлл-31 Сонеты из книги "История"

Роберт Лоуэлл Т.С.Элиот
(С английского).

Акт в честь всех гарвардцев, загубленных войной.
Том вытащил меня из тесного потока.
"Ты ж ненавидишь все сравнения с роднёй ?"
Да ! Были двое. По их знал. Но мало прока.
Всё позабудется, хоть бились без упрёка.
Под звук шагов охраны за стеной
дойти до Паунда нам было недалёко.
"Зря Эзрой звал себя - намёк совсем чудной !"
"Оставив замыслы устроить новый храм,
он успокоился без нравственной обузы,
Ещё живёт, стыдясь былой треклятой цели.
Ах, Том ! Он раньше всё имел на зависть нам:
большой талант, успех, и музыку, и музу...
Теперь предмет насмешек тех, что только тлели".

Robert Lowell T.S.Eliot

Caught between two streams of traffic, in the gloom
of Memorial Hall and Harvard's war-dead....And he:
"Don't you loathe to be compared with your relatives ?
I do. I've just found of mine reviewed by Poe.
He wiped the floor with them...and I was delighted".
Then on with warden's pace across the Yard,
talking of Pound, "It's balls to say he only
pretend to be Ezra...He's better though. This year,
he no longer wants to rebuild the Temple at Jerusalem.
Yes, he's better. "You speak", he said, when he'd talked two hours.
By then I had absolutely nothing to say".
Ah Tom, one muse, one music, had one your luck -
lost in the dark night of the brilliant talkers,
humor and honor from the everlasting dross !

Примечания.
Томас Стернз Элиот (1888-1965) -американец, учившийся в Гарварде, Сорбонне,
Марбурге. Большую часть своей жизни провёл в Англии, был профессором и директором
издательства "Фабер". Был знатоком индийской философии и санскрита. Прославился
как поэт-модернист. Лауреат Нобелевской премии (1948). Награждён французскими и
немецкими наградами. Его стихи переводили на русский язык Андрей Сергеев, Топоров
и другие поэты. Стихи эти сложны, не для массового читателя, но, например, музыка
спектакля "Кошки" написана Уэббером на тексты Элиота. После смерти Йейтса его стали считать первым из живущих британских поэтов. Благодаря ему возродился
интерес филологов и публики к творчеству Джона Донна, Эндрю Марвела и Джона Вебстера.

Роберт Лоуэлл Эзра Паунд
(С английского).

Вы растянулись на шезлонге в помещенье
для криминальных сумасшедших. Без шнурков.
Цеплялись к Социальному Кредиту. "Вот говоришь...
мол, я весь в чёрном при портфеле, и короче -
здесь Сумчатая Крыса польстила Милтону".
А вслед: "Рапалло, десять лет впустую.
Три года нет уж Элиота. - Ты сам сказал !
Кто ж из живых ещё теперь меня поймёт ?
Он мог. То был собрат, искуснейший поэт".
Вы показали мне кривые руки в пятнах,
сказав: "Я клеветал из Рима о евреях:
так Ольга знала это, но меня любила".
Вопрос: "А что в Чистилище земном- здесь - приключилось ?
Ответ: "Сперва опухли руки, дальше - ноги".

Robert Lowell Ezra Pound

Horizontal on a deckchair in the ward
of the criminal mad....A man without shoestrings clawing
the Social Credit broadside from your table, you saying,
"...here with a black suit and black briefcase; in the brief,
an abomination, Possum's hommage to Milton".
Then sprung; Rapallo, and the decade gone;
and three year later, Eliot dead, you saying,
"Who's left alive to understand my jokes ?
My old Brother in the arts...besides, he was a smash of a poet".
You showed me your blotched, bend hands, saying, "Worms.
When I talked that nonsense about Jews on the Rome
wireless, Olga knew it was shit, and still loved me".
And I, "Who else has been in Purgatory ?"
You, "I began with a swelled head and end with swelled feet".

Примечания.
Эзра Уэстон Лумис Паунд (1885-1972) - американец из Айдахо, учился в основном
в Пенсильванском университете. Преподавал романские языки. Прославился как выдающийся переводчик. Был видным представителем группы поэтов-имажистов. В 1920
году перебазировался в Париж, в 1925 в Рапалло. Стал ярым приверженцем Муссолини
и расизма. Вёл провокационные антиамериканские радиопередачи. Был схвачен итальянскими партизанами. Три года содержался в Пизе в лагере военнопленных, в 1948 г. его судили в Америке как предателя, но вынуждены были передать его в психиатрическую клинику, откуда выпустили, благодаря заступникам в 1958 г. Он жил в Италии. Его похоронили в Венеции. В 1949 г. ему присудили почётную Боллингеновскую премию за литературное творчество. Возник громкий скандал, но премии у него не отняли.

Ольга Радж (1895-1996)- родившаяся в США талантлиая виолончелистка с международной репутацией. Прославилась в 1916 г. в Лондоне и Париже. В 1920 г.
встретилась с Эзрой Паундом. Стала матерью его дочери Мэри. Не порывала связи с
поэтом до самой его смерти, даже в годы его заключения и пребывания в психиатрической больнице. Пережила его на 24 года. Похоронена рядом с ним в Венеции. Упоминается в записках Иосифа Бродского.

Роберт Лоуэлл  Страх слепоты (Уиндхему Льюису).
(С английского).

Эль Греко мог нарисовать на запонке буран.
Американцы - удалая эксцентричность -
весь населённый мир. Я ж вижу нелогичность
считать за стоп-сигнал звериный рык саванн
да славить божество, когда тот Бог - баран.
Художника порой влечёт и неприличность,
но сушь в глазах как злая необычность
мешает видеть и небесный океан.
Прельщает бег комет ! Взглянул бы в высоту. -
Пройдёт хирург, шурша подошвами негромко.
Меня на много дней куда-нибудь задвинут.
Жена мне поднесёт в стакане джин ко рту -
начну его сосать, вслепую, сквозь соломку.-
Они ж, и впрямь, глазное яблоко мне вынут !

Robert Lowell Fears of Going Blind
(For Wyndham Lewis)

El Greco could paint a thunderstorm reflected
on a cufflink; Americans reflect
the space they peopled....I see non sequitur:
Watch the stoplights, they are leopards' eyes;
what's she word for God, if he has four legs ?...
Even the artist's vision picks up dirt,
the jelly behind the eyeball will leak out,
you will live with constellations of flusters,
comet-flashes from the outer corners;
see the failed surgeon exit with a smile,
they will not let you move your head for weeks,
your wife will hold up gin in teacup to your mouth,
you will suck from crooked straw - what depresses
me is they'll actually take my eyeball out.

Примечание.
Перси Уиндхем Льюис (1882-1957) - английский художник, критик, журналист, автор
романов. Последователь Маринетти. Вместе с поэтом Эзрой Паундом был в числе основателей особого направления в футуристическом модернистском искусстве - вортицизма. Ослеп в 1951 г., но отказался от операции, опасаясь повреждения рассудка.

Роберт Лоуэлл Луис МакНис 1907-63
(С английского).

В дом с дюжиной ребят, жди сверх того дружков.
Не уследили за одним усердным малым:
стал бить по клавишам, как прыгают по шпалам -
наставил на костяшках синяков.
А вся ватага уж давно рассталась с залом.
Вокруг без Баха было видно, кто каков.
Луис там вброд, без всяких башмаков,
преодолел поток, бурляший по завалам...
Однако же Луис родился не в рубахе:
его постигла незаслуженная кара -
годами не умел несчастье одолеть,
став жертвой злого постоянного кошмара.

(На нём скакала варварка с базара,
и то душила, то вздымала плеть)

Прожив полвека, счёл за благо умереть,
чем дальше жить без радости и в страхе.

(Так сам МакНис сказал у бюста Элиота
друзьям, как только похоронен был Эпштейн).

Robert Lowell Louis MacNeice 1907-1963

A dozen children would visit half a dozen;
downstairs a lost child bullied the piano,
getting from note to note was jumping rail-ties;
the black keys showed bruises and turned white.
The outdoor games the child heard outside and missed
were as heavily hit and commonplace -
no need to be Bach to be what we are....
Louis watching his father, Bishop, wade
a trout-stream barefoot, for the first time like him:
"What poor feet !" Till thirty, he was afraid
a woman would roll on him, and smother him.
A month from his death, we talked by Epstein's bust
of Eliot; MacNeice said, "It is better
to die at fifty than lose our pleasure in fear".

Примечания.
Луис Макнис - англо-ирландский поэт и драматург, писал на английском. Сын епископа. Учился в Оксфорде. Входил в кружок поэтов, объединившихся возле Уистена Хью Одена.

Сэр Джейкоб Элиот (1880-1959) - перебравшийся из США в Англию скульптор-модернист, среди работ которого было много бюстов выдающихся людей: Оскара Уайльда, Менухина, Черчилля, Тагора, Блейка, Эйнштейна, Конрада, Неру, Бернарда
Шоу, Поля Робсона… - и Томаса Элиота.

Роберт Лоуэлл Уильям Карлос Уильямс
(С английского).

Уильямс размышлял: пленится ль кто-то им,
когда взамен найдутся сразу две блондинки ?
Носил блестящие лощёные ботинки.
В костюмах щеголял на зависть молодым.
Но был не рад в саду осенней паутинке:
напоминала, что он стал уже седым.
Очкастым муравьём встречал вторженье зим.
С тоской глядел на материнские морщинки.
Он ознакомил мать с его большой проблемой...
Ей было сто. Была почти слепой, почти немой.
Просила хоть денёк: "Мне нужно разобраться,
нельзя ж в один момент покончить с этой темой !.
Сын ей, хвастнув, сказал: "Мне шестьдесят восьмой,
а дамам нравлюсь больше, чем в семнадцать".

Robert Lowell William Carlos Williams

Who loved more ? William Carlos Williams,
in collegiate black slacks, gabardine coat.
and loafers polished like rosewood on yachts,
straying stonefoot through his town-end garden,
man and flower seedy with three autumn strokes,
his brown, horned eyes enlarged, an ant's, through glasses;
his Mother, stonedeaf, her face a wizened talon,
her hair the burnt-out ash of lush Puerto Rican grass;
her black, blind, bituminous eye inquisitorial.
"Mama", he says, "which would you rather see there,
me or two blondes ?" Then later, "The old bitch
is over a hundred, I'll kick off tomorrow",
He said, "I am sixty-seven, and more
attractive to girls than when I was seventeen".

Примечание.
Уильям Карлос Уильямс (1883-1963) - один из самых известных американских поэтов.
Известен по переводам на русский язык Натальи Сидориной, Владимира Британишского,
Анатолия Кудрявицкого и других. Родом из Нью-Джерси. Сын англичанина и пуэрториканки. Учился в Женеве, Париже, Нью-Йорке, в Пенсильвании. Врач. Как поэт
был дружен с Эзрой Паундом, входил в круг имажистов, потом стал более самостоятельным и писал об американской глубинке. Писал романы, пьесы, эссе...

Роберт Лоуэлл Золотая рыбка
(С английского).

Большая кошка после яркого момента -
увидев из окна красавца с вышины -
мечтала, чтоб пришёл к ней в гости без жены
и дальше жизнь пошла б как кинолента.
Её ресурсы были вовсе не бедны -
из Цюриха текла бесперебойно рента.
Читала Маркса, изучала прецеденты
и знала точно, чем богатые сильны.
И вот ей удалось заманчивой улыбкой
растрогать сердце молодого диссидента
вождя в ведущей агрессивнейшей команде.
Теперь он вьётся с Золотою Рыбкой
как липкая серебрянная лента
резвей угря в просторной бухте Фанди.

Robert Lowell The Goldfish

The biggest cat sees all through eyefilm, yawns
dreamily, "Such a sweet little radical couple !"
And prays for the man to come without his wife.
Her decks of windows graze on Central Park,
her fortune flies from Zurich to meet the rent -  
from her elevation the crowd is part of a movie,
"Is it as Marx dreamed, man is what ye makes ?"
She sighs, "The rich have muscle". Her window watch
the unilluminating city lights,
as a goldfish might calculate the universe.
She sees the Old Left yielding place to New,
and eyes her guest, young, dissident, a trustee;
tonight he is single, he has everything,
swims in her like an eel in the Bay of Fundy.

Примечание.
Залив (иначе бухта Фанди) расположен севернее штата Мэн в канадских водах Атлантики. Залив известен самыми высокими в мире (до 14 метров) регулярными
приливами.

Роберт Лоуэлл Через Центральный Парк
(С английского).

Как помню, от тебя я шёл к себе домой,
не улицами, нет. Я брёл сквозь парк пешком,
где птичьей тропкой, где ершистым бугорком -
от восемьдесят первой до шестьдесят седьмой.
Я любовался послепраздничной зимой.
Три лодки замерли у берега тишком.
Мои пути вились затейливым клубком.
Темнело быстро. Белый свет сменялся тьмой...
Мечталось вновь тебя увидеть в Вашингтоне:
снять диккенсовский шарф, стряхнуть с него снежок -
услышать голос, ставший всех дороже.
Меня пленяла откровенность в тоне...
При том знакомстве я ещё был юн... Но минул срок.
При каждой встрече вновь, я становлюсь моложе.

Robert Lowell Across Central Park

Home from you, and through the trodden tangle,
the corny birdwalk, the pubescent knoll,
rowboats three deep on the landing, tundra
from Eighty-First Street to my 15 Sixty-seventh,
snow going from pepper and salt to brain-cell dull,
winter throwing off its Christmas decorations.
The afternoon has darkened in twenty minutes
from light to night - I think of seeing you
in General Eisenhower's Washington,
I in a Dickensian muffler, snow-sugared, unraveling....
you've lived the season. In the waste loss
of revelations, your true voice has seared,
still yearningly young; and I, though never young
since our first meeting, am younger when we meet.

Примечание.
Сонет посвящён Жаклин Кеннеди.

Роберт Лоуэлл Каракас 1.
(С английского).

Как наш Лос-Анджелес, почти точь-в-точь, Каракас
машинами насыщен под завязку.
Светилась вывеска в шесть метров высотой:
на яркую рекламу вин глазел народ
с доходом в год на душу в семь сотен долларов...
Вот входим в Белый Дом - в непрочный небоскрёб.
Там был El Presidente Leoni со стражей -
вдвоём, при восемнадцати-дюймовых кольтах,
что выдают по сорок выстрелов в минуту.
Какой-то гость с бокалом ляпнул: "Где ж девицы ?" -
Скромняга президент, как свойский парень,
ответил: "Где твоя,не знаю. Свою сыщу !"
Вся молодые демократы в этом доме
стоят не на скале. - Их кровь сильнее камня.

Robert Lowell Caracas 1.

Through another of our cities without a center,
Los Angeles, and with as many cars
per foot, and past the 20-foot neon sign
for Coppertone on the cathedral, past the envied,
700 dollars per capita a year
in jerry skyscraper living slabs - to the White House
of El Presidente Leoni, his small men with 18-
inch repeating pistols, firing 45 bullets a minute,
two armed guards frozen beside us, and our champagne...
someone bugging the President: "Where are the girls ?"
And the enclosed leader, quite a fellow, saying,
"I don't know where yours are, I know where to find mine"....
This house, this pioneer democracy, built
on foundations, not of rock, but blood hard as rock.

Примечания.
Рауль Леони Отеро (1905-1972), президент Венесуэлы (1964-69), преемник однопартийца Бетанкура. С юных лет вёл активную политическую борьбу против разных
диктаторских и компрадорских режимов. На посту президента как социал-демократ
проводил курс на прогрессивное развитие экономики страны и на расширение прав трудящихся.

Роберт Лоуэлл Каракас 2.
(С английского).

Пиратов Дрейка не растрогали мольбы.
Крушили кафедрал. Народ дрожал в испуге.
Пытались защитить - напрасные потуги.
И вытерпеть пришлось - лишь, молча, хмурить лбы.
Трава молчит в нещадный час косьбы.
На старой площади Каракаса - лачуги.
Лишь бодрый дух крепит людей в недуге,
когда гнетёт немилосердие судьбы.
У Храма - сено, а в халупках - всё нечисто:
поит их гряды лишь зловонная клоака.
Консервативные - стеной за эту данность.
Своей коммуне служат коммунисты;
художники да клерки - просто клака.
И полстраны жуёт отравленную дрянность...

Robert Lowell Caracas 2.

If words were handled like the new grass rippling,
far from planners, the vile writhings of our nerves...
One could get through life, though mute, with courage
and a merciful heart - two things, and the first thing:
humor...as the evicted squatter clings
with amused bravery that takes the form of mercy
to the Old Caracas Square - its shaky, one-man hovels,
its cathedral first spoiled in the age of Drake.
The church has hay in its courtyard; the hovel owns the Common -
no grass s green as the greens in the open sewer...
conservatives reduced to conservation:
communists committed to their commune -
artists and office-holders to a claque
of less than fifty... to each his venomous in-group.

Роберт Лоуэлл Норман Мейлер
(С английского).

Он утром, в девять, мне попался на глазок:
до Пятой Авеню поспешно шёл пешком,
должно быть, важною задачею влеком.
Держался курса, как почтовый голубок, -
как будто наградят за появленье в срок.
Живёт по Гринвичу - часы всегда при нём.
Он - англоман, хоть мы в Америке живём...
А, впрочем, точность и бразильцам впрок.
На Нормане всегда приличный лучший твид.
Непредсказуемость - ему не нужная примета.
Есть два костюма, к ним два синие жилета.
Он - Норман Мейлер. Он на том стоит.
Ему, ценителю естественного тона,
чужды фальшивые безличные персоны.

Robert Lowell Norman Mailer

The 9 a.m. on the street is a new
phenomenon to me: he moves. He moves
in one direction for Fifth Avenue,
and up Fifth Avenue, simplex as pigeons,
as crocked with project, his heart, a watch,
imagining being paid paid for being on time....
In Buenos Aires, the bourgeois is the clock,
his heart on Greenwich, the West's last Anglophile,
his constitutionals a reek of tweed -
being erratic isn't the only way
to be ourselves, or Norman Mailer - he wears
a wardrobe of two identical straight blue suits
and two blue vests... to prove monotony,
escape the many false faces I see as one.

Примечанние.
Норман Кингсли Мейлер (1923-2007). Учился в Гарварде. Принимал участие в войне на
Филиппинах. Автор нескольких известных романов, в том числе "Нагие и мёртвые"
(1948); "Зачем мы во Вьетнаме" (1967) и др. Дважды лауреат Пулитцеровской премии.
Сценарист. Кинорежиссёр. Киноактёр. Эссеист. Прогрессивный журналист. В 1960 г.
в пьяном виде серьёзно ранил свою вторую жену перочинным ножом и провёл две недели в сумасщедшем доме. Выступал против затеянной Америкой Вьетнамской войны.
В известном антивоенном марше вместе с ним принял участие и Роберт Лоуэлл.

Роберт Лоуэлл-30 Сонеты из книги "История"

Роберт Лоуэлл В сороковых 1. 1946
(С английского).

В июне зелень тлела. Было сыро.
Лягушки заглушали все слова.
В камин мы клали сыроватые дрова.
И были там у двух стальных солдат британские мундиры.
Малиновка и дрозд, весёлые проныры,
клевали червяков, где не росла трава.
Я чуть не заскучал. Болела голова.
Пришли мои друзья - сманили из квартиры.
Нам удалось сыскать курганы абенаки -
индейцев, что признали наш закон,
но и крещёных обрекли на истребленье
английские разбойные рубаки:
снимали скальпы, жгли, насиловали жён.
Забрали землю. Упраздняли все селенья...

Robert Lowell In the Forties 1

'46 and greenwood sizzling on the andirons,
two men of iron, two milk-faced British Redcoats.
June smoulders to greenness; in the sopping trees
the greenfrog whistles to the baser shush
of new leaves; thrush and robin go a-hunting,
heads cocked for earthworms sunning in the thaws....
Friends came, new as the foliage of the season;
you came, unique in making me take walks.
One day we discovered - or did we - mounds
of the Abenaki, R.S. converts like me;
some humorist called them Praying Niggers, though
this helped them little with the English, who
scalped, killed and burned brave, squaw and child - then held
that field a moment... as we newcomers, free.

Примечание.
Три сонета, посвящёные сороковым годам, относятся к периоду, когда женой Роберта Лоуэлла была писательница Джин Стаффорд (1940-48 гг.). Подробно этот период жизни поэта отражён в его большой по объёму и важной по содержанию поэме "Мельницы Каванаха" (1951 г.). Каждый из трёх указанных сонетов является авторским переложением соответствующих строф поэмы. Поэма написана рифмованными стихами.

Роберт Лоуэлл В сороковых
(С английского).

Большая цапля, голову пригнув,
любуется, как в зарослях кувшинок
купается зеркально отражённый клюв
и копошатся стаи блошек и личинок.
Над цаплей тонкие раскидистые ветки.
Она стройна, но где ж ей взять твой стан
и грудь, где рёбра будто прутья клетки ?
Ты - как своя для наших предков пуритан,
что добровольно изнуряли плоть,
чтоб дикие чащобы побороть,
преследуя не слишком злобных дикарей:
трёх вдов с двумя десятками детей...
Любимая ! Нам всех их даже счесть не просто. -
Они, как мы. Рождались только для погоста.

Robert Lowell In the Forties 2

The heron warps its neck, a broken pick,
to study its reflection in the glare
of the lily pads bright as mica, swarming
with plant-lice in the wood-red water.
I see you: your ballet glasses hold
the heron twisting by a fist of alder,
your figure's synonym - your chest so thin then
the ribs stood out like bars....The Puritan shone here,
lord of self-inflicted desiccation,
roaming for outlet through the virgin forest,
stalking the less mechanically angered savage -
the warpath to three wives and twenty children -
many of them, too many, Love, to count,
born like us to fill graveyards...thick as sticks.

Роберт Лоуэлл В сороковых 3
(С английского).

Начало августа, и в Бруклин рвётся осень:
простынки туч; меж ними в небе просинь.
Спокойные пруды. Затихли шум и речь.
Подмокших спичек больше не зажечь...
В воде чуть слышное остывшее движенье,
но там все небеса в зеркальном отраженье.
Всё слабже греет нас заоблачный огонь,
и пылкости в сердцах не чувствует ладонь.
Любовь затихла, будто пойманные рыбы;
вся в плесени, как две несросшиеся глыбы.
Я нажимал в зеркальной глади на весло:
заплыл на мель, его теченьем унесло.
Мы были разного пошиба бедолаги...
Любовь сбежала наподобие летяги.

Robert Lowell In the Forties

By August, Brooklyn turned autumn, all
Prospect Pond could mirror. No sound; no talk;
dead matches nicked the water and expired
in target-circles of inverted sky,
nature's looking-glass...a little cold !
Our day was cold and short, love, and its sun
numb as the red carp, twenty inches long,
panting, a weak old dog, below a smashed
oar floating from the musty dock.... The fish
is fungus now; I wear a swollen face....
I rowed for our reflection, but it slid
between my hands aground. There the squirrel,
a conservative and vegetarian,
keeps his roots and freehold, Love, unsliding.

Роберт Лоуэлл Теодор Рётке 1908-63
(С английского)

В отеле "Йаддо" ты попался в плен
трём пышным резчицам, купавшимся с тобой, -
мне помнится твой тазик голубой.
Ты вёл себя как истинный джентльмен
и бодро плавал с той пикантною гурьбой.
Картина эта снится мне без перемен,
но ты исчез тогда в просторах штата Мэн -
растаял в облаках со всей своей судьбой.
В твоих стихах пленительные нотки.
Ты жил, перо и дух природе посвятив.
Как друг, ты в памяти остался навсегда.
Тобою вся Америка горда, Тед Рётке.
Ты не ушёл из нашей жизни без следа.
Ты - с нами, ты отныне вечно жив
как мощный якорь, как стремительный отлив.

Robert Lowell Theodore Roethke 1908-63

At Yaddo, you shared a bathroom with a bag
tree-painter whose boobs bounced in the basin,
your blues basin where you wished to plunge your head....
All night, my friend, no friend, you swam in my sleep;
this morning you are lost in the Maine sky,
close, cold, gray, smoke and smoke-colored cloud.
Sheeplike, unsociable, reptilian, the shags
fly off in lines like duck in shooting booth,
divers devolving to a monochrome.
You honored nature, helpless, elemental
creature, and touched the waters of the offing;
you left them quickened with your name: Ted Roethke....
Omnipresent, the Mother made you nonexistent,
you, the ocean's anchor and high out-tide.

Примечания.
Теодор Хюбнер Рётке (1908-1963) - сын иммигранта из Германии. Учился в Мичиганском университете и Гарварде. Преподавал в разных учебных заведениях
как специалист в области английской филологии. Выпустил десяток успешных сборников стихов. Из них три вышли после его смерти. Получил ряд самых престижных
в Америке наград за свои стихи. В 2012 г. выпущена почтовая марка с его портретом. Его стихи переводили на русский язык Юнна Мориц, Р.Сеф, Андрей Сергеев
и другие переводчики. Роберт Лоуэлл упоминает в этом сонете известную колонию
художников и писателей "Йаддо" - отель в городе Саратога Спрингс, штат Нью-Йорк.
Она была основана в 1926 г. Там жили, отдыхали и работали многие выдающиеся творческие работники.

Роберт Лоуэлл Сны ведут к обязательствам
(С английского).

От печки в доме тошно, а снаружи холод,
но солнечно, и всюду звёздочки в снегу.
Задача: сделать фильм из виденного сна,
чтоб сотня персей из-под свитера рвалась
наружу - вместо звёзд и пляшущих снежинок.
Во сне был юмор, наяву виднее смыслы:
ты нынче без друзей, но вариант возможен.
Не тот, так этот. Не забывай: ты - Delmare Schwartz.
Одну лишь гласную теснят здесь семь согласных.
Такой, как есть, в своём оранжевом костюме,
ты прозорлив и в безоконной тёмной келье.
Твои статьи о Джойсе и о пошлом чтиве
продемонстрировали всем твоё волненье,
Ты видишь всё не хуже, чем монгольский всадник.

Robert Lowell In Dreams Begin Responsibilities

My heater aches my head, it's cold outside,
it's bright outside, the sun tears stars in my shade...
the problem is to keep the dream a movie:
a hundred breasts are bursting the same black sweater,
like and unlike as the stars or the snowflakes.
Your dream had humor, then its genius thickened,
you grew thick and helpless, your lines were variants,
unlike and alike, Delmore - your name, Schwartz,
one vowel bedeviled by seven consonants...
one gabardine suit the color of Sulphur,
scanning wide-eyed the windowless room of wisdom,
your notes on Joyce and porno magazines -
the stoplights blinking ode for you alone
casing the bars with the eye of a Mongol Horseman.

Примечания.
Возможно, что название этого сонета, - это слегка изменённая цитата из Уильяма Батлера Йейтса (1865-1939): "In dreams begin responsibility".
Делмор Шварц (1913-66)- американский поэт, автор рассказов, литературный критик
и журналист, родившийся в семье еврейских иммигрантов из Румынии. Учился в Нью-
Йоркском и Колумбийском университетах, преподавал в Принстоне, в Гарварде...
Награждён Боллингенской премией. Стал прототипом героя романа Сола Беллоу "Дар
Гумбольдта". Его книги были посвящены самым острым и сложным политическим и
социальным вопросам, поныне волнующим Америку.

Роберт Лоуэлл Застольный разговор. 1970
(С английского).

"Ты подскажи ему, что должен написать. -
Рокфеллер строго предложил своей супруге, -
А то вслед Делмору вся комната в бреду".
А тот был в чёрном шерстяном полупальто,
в недавно стиранной рубашке с кружевами.
И запонки на ней блестели, серебром.
Уже издал собственноручные стихи:
"Хотя Нью-Йорк ужаснее, чем Лондон,
но эту цитадель я штурмовать не стану".
Записывая толки знатных, он просто млел
пред Эзрой Паундом, пред Эльзою Моранте.
Жена сенатора, любимая им дама,
сказала, что, бывая во главе стола,
по-королевски отбивала все подвохи.

Robert Lowell Tabletalk with Names 1970

"Why don't you write the things he should have written:
Nelson Rockfeller letching for his wife,
Delmore even hallucinating the room..."
The boy wearing his black fleece mini-coat to lunch,
lace ragging his freshly laundered shirt,
his cufflinks sterling silver bottletops,
his longhand verses published in holograph.
"London is less terrible than New York.
but I will never storm the citadel".
He equally enjoyed the notables he taped:
Elsa Morante, Ezra, his Senator's wife.
"One of my lovely ladies". I must hold the table,
snapping at his questions like a queen,
another master's voice to fill the album.

Примечания.
В этом сонете изображена воображаемая безумная сценка, где поэт пытается добиться
от политика признания в аморальном поведении.
В сонете упоминаются знаменитые лица: Нельсон Олдрич Рокфеллер (1908-79), бизнесмен, сенатор, губернатор штата Нью-Йорк (1959-73), 41-й вицу президент США (1974-77);
Эзра Паунд (1885-1972) - известнейший поэт, сторонник и прислужник Муссолини;
Эльза Моранте (1912-85) - итальянская поэтесса и романистка, жена Альберто Моравиа. Её роман о периоде 2-й Мировой войны "История" был издан в Италии в
1974 г. тиражом более миллиона экземпляров, переведён на многие языки (в том числе на русский) и даже внесён в список ста лучших мировых книг всех времён. Роман был экранизирован в Италии в 1984 г. Роль главной героини исполнила Клаудиа Кардинале.

Роберт Лоуэлл Анне Эдден 1. 1958
(С английского).

Брезгливо пил лечебное дрянцо.
Лечился в клинике, а был в большом задоре.
И ты была взволнована, мне вторя...
Нам стало местом встреч больничное крыльцо.
Я видел Жанну д'Арк с сиянием во взоре.
Безумный, я смотрел тебе в лицо.
Принёс двенадцати-каратное кольцо...
Нас Моцарт вдохновлял: Il Re Pastore.
Твоя рука - как розовый лосось,
и роза в ней... Безумье началось
неделей раньше, на курорте Маттерзилле:
там небеса жемчужной раковиной были -
могли с Паскалевою сферою сравниться. -
Мне не забыть тебя. Залог - моя десница...

Robert Lowell For Ann Adden 1. 1958

Remember standing with me in the dark,
Ann Adden ? In the mad house ? Everything -
I mad, you mad for me ? And brought my ring,
that twelve-carat lunk of gold there... Joan of Arc...
undeviating still from your true mark -
robust, ah taciturn ! Remember our playing
Marian Anderson in Mozart's Shepherd King,
Il Re Pastore there ? O Hammerheaded Shark,
the Rainbow Salmon of the World, your hand
a rose - not there, a week earlier ! We stand,
sky walking the eggshell by the Mittersill,
Pascal's infinite, perfect, fearful sphere -
the border nowhere, your center everywhere....
And if I forget you, Ann, may my right hand…

Примечание.
Роберт Лоуэлл из-за ментального кризиса в 1958 г. обратился для лечения госпиталь
McLean в Бельмонте, вблизи Бостона. Анна Эдден была там студенткой-практиканкой
и опекала поэта, предоставляя всякие поблажки и разрешая отлучки.

Роберт Лоуэлл Анне Эдден 2. Диссертация о Хайдеггере.
(С английского).

Теряла ль ты какой-то год невосполнимо ?
Расчёт, что кто-то возвратит его, излишен.
Когда война, предел безумия превышен,
и Трумэн сладко спал в день смерти Хиросимы...
Будь малышом щенячий визг услышан,
и то, встревожась, не проскачет мимо.
А я от щёлканья страдал невыносимо,
когда какой-то тип грыз косточки от вишен. -
Я диссертацию в Германии писал
и за год занемог от философской скуки.
Так внял премудрым ленинским словам,
что он о музыке Бетховена сказал:
мол, отучает бить людей по головам,
а нужно бить, не то тот люд откусит руки...

Robert Lowell For Ann Adden 2. Heidegger Student

"Have you ever lost a year off...somewhere ?
The new owner can't give it back to us, can he ?
Our terrible losses, but Harry Truman couldn't
lose a minute's sleep for Hiroshima -
a boy who shammed the paw of his mutt in the door of his car would....
Twice I heard a ratting stress of cherry-stones,
saw from my bed, the man. My flight was Gothic
with steel-gloved hand, shoe filled with blood, and wing....
And I killed my dragon - my doctor's thesis on Heidegger
in Germany, in Germany, for my German Prof.
I love Lenin, he was so feudal. When I listen to Beethoven,
he said, I think of striking people's hair;
what we need are people to chop the head off.
The horizontal is the color of blood..."

Примечание.
Мартин Хайдеггер (1889-1976) - немецкий философ-экзистенциалист. Его главная
общеизвестная книга "Бытие и время" ("Sein und Zeit", "Being and Time").

Роберт Лоуэлл От Анны Эдден 3. 1968
(С английского).

"Мой милый Лоуэлл ! Сижу на высоте.
А двадцать ярдов ниже - там залив Пенобскот.
Отец мой тут же на утёсе строит дом.
Мы через десять лет вернулись из Европы,
где были в ссылке. Нынче ждём своих бумаг...
Нашла случайно посвящённые мне строки,
взяв книжку "Возле океана"... Молодец !
Отметила твою большую человечность:
кубист запрыгнул на палермский монолит.
Пишу тебе, чтобы сказать, как просияла
вся память о былом, связавшем нас с тобой.
Мы честь воздали пятьдесят восьмому году ! -
Заснеженный, безумный... Но я сбежала прочь...
И нынче у меня есть сын: трёхлетний Викинг".

Robert Lowell For Ann Adden 3. 1968

"Dear Lowell, sitting sixty feet above the sea,
hearing my father build our house on this cliff,
sixty feet above the Penobscot Bay,
returning here from ten years exile in Europe,
waiting for our emigration papers, works cards...
I chanced to read your Adden poem in Near the Ocean.
You're older...an extending potency....
What I'd like to say is humanity,
as if cubist leapt to pharaohs in blackstone.
What I write to tell you is what a shining
remembrance for someone, you, to hold of me -
we aggrandize 1958,
the snow-capped, crazy, virginal year, I fled
America. We have a Viking son of three".

Примечания.
Залив Пенобскот - часть океанского залива Мэйн.
"Посвящённые мне строки" - стихотворение "1958" в сборнике "Near the Ocean".
Палермский монолит - blackstone; "чёрный камень"; базальт либо чёрный диорит
из храма Ра в Гелиополисе; своеобразная древнеегипетская каменная летопись с
именами фараонов нескольких династий. Обломки хранятся в музеях, самый известный
в Палермо.

Роберт Лоуэлл Анне Эдден 4. Кода
(С английского).

Хочу быть пред тобой хотя бы одноглавым.
Глав быть должно не больше, чем виноградин в кисти.
Мир вертится вокруг меня, и я с ним вместе -
одним хмельным страшащим каменным расплавом.
Как заболел, так стал я Богом, вечно правым.
Во мне крик чистой знати с жаждой высшей чести
и страх на полпути лишиться грозной власти,
хотя Земля ещё прочна под Небом величавым.
Но и в спокойных днях есть скверная пора:
качается стена - вот-вот её своротит,
так нужно подпереть - спастись от злой юдоли. -
Смирительный жакет, бандаж - и стервы-доктора,
толпа, все в белом... Санитары бьют-колотят.
Спаси меня ! Похорони здесь в чистом поле...

Robert Lowell For Ann Adden 4. Coda

I want you to see me when I have one head
again, not many, like a bunch of grapes.
The universe moves beneath me when I move,
a stream of heady, terrified poured stone....
On my great days of sickness, I was God -
cry of blood for high blood that gives both tyrant
and tyrannized their short half-holiday....
Now the earth is solid, the sky is light,
yet even on the steadiest day, dead noon,
I have to brace my hand against a wall,
to keep myself from swaying - swaying wall,
straitjacket, hypodermic, helmeted
doctors, one crowd, white-smocked, in panic, hit,
and bury me running on the cleated field.

Роберт Лоуэлл-29 Сонеты из книги "История"

Роберт Лоуэлл Семейный альбом
(С английского).

Жена и муж. Закончился обед.
Раскрыт альбом. Нет смысла спорить рьяно.
Их ранги, будто за столом у капитана, -
ясны: не важно, кто чей родственник, чей дед.
Вот Франклин Рузвельт ! Славен, спору нет:
политик высшей марки, без изъяна.
Четыре срока избирался постоянно,
достойно заслужив авторитет.
Он выдержал труднейшую проверку:
его не смог сломить и паралич...
И Англия брала пример с него:
спасла треть миллиона обречённых из Дюнкерка.
Сильнейший враг напрасно поднял бич.
Британцы обратили бегство в торжество !

Robert Lowell Family Album

Those mute inner parties, wife by husband,
no passenger having seniority over father,
rank won at the captain's table first day at sea -
INDISPENSABLE...like Franklin Rooseve
dying and solar on his fourth campaign -
coming to power by reaching public opinion -
the sad blandness of the silver voice;
he used time, time was his servant not his master....
You learn to be yourself; at first it's freedom,
then paralysis, since you are yourself....
Free in the teeth of the world's first army,
they snatched their third of a million men from Dunkirk;
for the first time England as spiritually in the war,
the defeat, like so many British retreats, a triumph.

Poберт Лоуэлл Германия превыше всего
(С английского).

Серебряные марки прибили как подковки.
Сам фюрер Гитлер дал им бодрый старт,
и в них самих уже давно кипел азарт.
И дуче знал: пойдут - не будет остановки.
Арийской чистотой блистали, были ловки.
Им был вполне под стать паучий их штандарт.
Готовы были в бой, надеялись на фарт.
И вождь гордился результатами муштровки.
Наглела от побед разбойная орда,
шагала, возмечтав заполонить пространство.
Старались больше взять, теряли честь и разум.
Вступали в города, сочтя, что навсегда.
А ширь в пути топила всё их окаянство -
зато без счёта душ убить успели газом...

Robert Lowell Deutschland ueber Alles

Hitler, though we laughed, gave them start,
the step forward, one had to give them that:
the Duce's, "Once they start marching, they'll never stop - "
the silver reichsmark sticking to the heel,
the knights corrupted by their purity,
made wilder by the wildness of the woodcut -
his eyes were glowing coals, a world gone dark,
the horde, on stopwatch, asked for earth and water,
settled for lebensraum, then lebensraum:
spaces, a spaces, the knight astride the eyetooth,
joy in the introversion of loneliness.
Who will contest the conqueror his dirt,
spaces enough to bury what he left,
the si million Jews gassed in the spaces to breathe ?

Роберт Лоуэлл Крысы
(С английского).

В Коннектикуте я, войну проклявши страстно,
попал в узилище, где, долго мучась, кис,
и сам себе от злости ногти грыз,
хотя наказан был совсем не понапрасну.
Мой друг-израэлит, держа в руке эскиз-
картинку, где всё было распрекрасно,
твердил, что только люди так несчастны,
как более никто. Но он забыл про крыс...
В вольере пара крыс, убив других жестоко,
семью создали, пришлых сразу драли:
калеки мёрли от покусов и печали.
Там был рычаг, дававший импульс тока.
Он крыс вводил в оргазм - так стали жать без останова.
Забыли есть и пить - и дохли возле куч съестного.

Robert Lowell Rats

That friend of the war years, the Israelite
on my masons's gang at our model jail,
held his hand over the postcard Connecticut
landscape, pocked by prisoners and a few safe human
houses, Only man is miserable.
He was wrong though, he forgot the rats. A pair
in an enclosure kills the rest, then breeds a clan.
Stranger rats with their wrong clan-smell stumble
on the clan, are run squeaking with tails and backs split open
up trees and fences - they die of nervous shock.
Someone rigged the enclosure with electric levers
that could give the rats orgasms. Soon they learned
to press the levers, did nothing else - still on the trip,
they died of starvation in a litter of food.

Роберт Лоуэлл Ад
(С английского).

Лишь угли в вёдрах там светились нефорсисто.
То был какой-то Дантов круг иного мира.
Пещеру семьи разделили на квартиры.
Я в ней преследовал сбежавшего фашиста.
Там было сухо, мрачновато и нечисто.
Там даже не было обычного сортира,
зато могли таиться немцы-дезертиры,
и те, что скрылись там, вопили голосисто.
Меж женщин и детей я вёл свою охоту,
где не было во мгле ни ветерка.
Я задыхался там от нестерпимой вони.
Мне не хотелось, чтобы был обижен кто-то.
Вдруг заградила путь мой женская рука,
чей палец прочитал мой жребий на ладони...

Robert Lowell Hell

Nth Circle of Dante - and in the dirt-roofed cave,
each family had marked off its yard of space;
no light except for coal fires laid in buckets,
no draft of air except the reek, no water,
no hole to hide the excrement. I walked,
afraid of stumbling on the helpless bodies,
afraid of going in circles. I lost the Fascist
or German deserters I was hunting... screaming
vecchi, women, children. coughing and cursing.
Then hit my foot on someone and reached out
to keep from falling or hurting anyone;
and what I touched was not the filthy floor:
a woman's hand returning my worried grasp,
her finger tracing my lifeline on my palm".

Роберт Лоуэлл Праздничные украшения: 1970
(С английского).

Весь Лондон был в цветенье пёстрых лент
уже за двадцать пять деньков до Рождества.
Но вот в Нью-Йорке мне не видеть торжества:
у бюрократов вдруг пропал мой документ.
Твердят: пусть вам помогут Бог и президент.
От этой наглости вскружилась голова.
Сплошной стриптиз, а им всё трын-трава.
Невольно вспомнился чуть схожий прецедент.
Кто стал бы утешать освенцимских бандитов ?
Так им прислали правоверных шлюх,
чтоб чтением "Майн Кампф" украсили все ночки.
От этих славных жён крепчал нацистский дух.
Потом красоток вниз бросали с Мессершмитов.
Все парашюты в небе плыли, как цветочки.

Robert Lowell Streamers: 1970

The London windows bloomed with Christmas streamers
twenty-five days before their Christmas Day
I will not see if I can reach New York;
but I was divorced from my passport -
"The Home Office can't keep your passport, it isn't theirs,
it isn't yours even, it's God's, or Nixon's".
Everything gets lost in life's strip-tease -
who stripped for the guards at Auschwitz ? They caught whores,
good Germans, and married them themselves for Hitler -
one assumes those marriages were consummated;
who'd marry a whore to read Mein Kampf in bed ?
After the Weddings they packed the wives in planes;
altitude gained, the girls were pushed outdoors -
their parachutes their streaming bridal veils.

Роберт Лоуэлл Змей
(С английского).

"Ничтожный и пустой космополит,
я быстро превратился в юдофоба -
в фанатика... Теперь меня до гроба
никто ничем не переубедит.
Чего бы мне ни ставили на вид,
я в лучших школах проходил учёбу.
Моя уверенность - не блажь и не хвороба.
Я в непреклонный строй себе подобных влит.
Меня не купишь умиляющим рассказом.
Во мне тверда уверенность в себе.
Лишь жаль, что счастья и здоровья не дано,
зато не нужно напрягать свой разум.
Давно всё время отдаю борьбе.
Живу без музыки, театра и кино"...

Robert Lowell Serpent

"When I was changed from a feeble cosmopolite
to a fanatical antisemite,
I didn't let you chew my time with chatter,
bury my one day's reasonable explanations
in your equal verisimilitude the next....
But I got to the schools, their hysterical faith
in the spoken word, hypnotic hammer blow,
indelible, ineradicable,
the politician wedded to a mind -
I come once in a blue moon....I my age,
its magical interpretation of the world,
enslaved to will and no intelligence....
Soon it was obvious I didn't enjoy my war,
I'd no time for concerts, theater, to go to movies".

Роберт Лоуэлл Слова
(С английского).

Христа с ослиной головою на портрете
писали за правдивость ясных Слов.
Не ложь, но истина - фундамент всех основ...
Но пара гнусных гангстеров-лжецов
взялись попрать всю правду на планете.
Бенито и Адольф - их больше нет на свете:
один на фонаре, другой зарыт в кювете
И Клары с Евой нет - подружек подлецов.
Сорвались козни. Ни гу-гу из мёртвых ртов.
Но нет уж дружбы у сломивших их борцов.
И нет уж всех Коммун, чья знать давно мертва.
Семь бедствий разоряют все хозяйства,
что чахнут тут и там от властного зазнайства.
Вновь точатся мечи, когда нужны Слова.

Robert Lowell  Words

Christ's first portrait was donkey's head,
the simple truth is in his simple word,
lies buried in a random, haggard sentence,
cutting ten ways to nothing clearly carried....
In our time, God is an entirely lost person -
there were two: Benito Mussolini and Hitler,
blind mouths shouting people into things.
After their Chicago deaths with girls and Luegers,
we know they gave a plot to what they planned.
No league against the ephemeral Enemy lasts;
not even the aristocracy of the Commune
curing the seven plagues of economics,
to wither daily in favor of the state,
a covenant of swords without the word.

Роберт Лоуэлл Божественный ветер.
(С английского).

В Аду светло, но тьмы ослепших патриотов.
Там сбор фанатов всех коварных троп.
Туда героем залетает остолоп,
тупая жертва дьявольских расчётов.
Ониси - идол всех своих морских пилотов,
бесстрашно за него расшибших насмерть лоб.
Они и он, все вроде хищных скоп.
Наш флот понёс ущерб от дерзких их налётов.
Вот он в своём саду и меч берёт в тоске.
При нём жена - его поддержка и опора.
Он бился до конца, но всё сильнее страх...
За чашкой чашку пьёт своё сакэ.
О внуках говорил... А умер он не скоро:
и руки стыли в жениных руках.

Robert Lowell Sunrise

There is always enough daylight in hell to blind;
the flower of what was left grew sweeter for them,
two done people conversing with bamboo fans
as if to brush the firefall from the air -
Admiral Onishi, still a cult to his juniors,
the father of the Kamikazes... he became a fish-hawk
flying our armadas down like game;
his young pilots loved him to annihilation.
He chats in his garden, the sky is zigzag fire.
One butchery is left, his wife keeps him to do it.
Husband and wife taste cup after cup of Scotch;
how garrulously they patter about their grandchildren -
when his knife goes home, it goes home wrong....
For eighteen hours you died with your hands in hers.

Примечание.
Вице-адмирал Тахидзиро Ониси (1891-1945) - японский самурай, опытный военный
лётчик, авторитетный в войсках, организатор "отец" отряда камикадзе, лётчиков-
самоубийц. Всего их погибло при налётах на корабли противника до четырёх тысяч.
Около 10% их налётов были результативны. Потопили несколько десятков кораблей.
В конце войны этот военачальник покончил свою жизнь путём харакири, причём без
ассистента. Несколько часов умирал в присутствии своей супруги.

Роберт Лоуэлл Ф.О.Маттисен 1902-50
(С английского).

Фрэнк спрыгнул в Бостонском отеле из окна.
Как чех Ян Палах, что превратился в факел.
Двенадцатый этаж. Отчаянный порыв.
Как знать, кого убить мог при паденье,
свалившись, как кожух ? Мне было страшно
в горячем анти-сталинском пятидесятом
той улицей ходить, добро вдали от нашей !
Тогда я не желал ни убивать, ни гибнуть.
Я не был Каменной Стеной, такой, как Джексон.
А Матти свято чтил студенческое братство.
Он разрывался между здравым гуманизмом
и осуждённой однополою любовью.
Он уникален был как сами наши Штаты.
А после смерти плоть, обмёрзнув, полиняла.

Robert Lowell F.O.Matthiessen 1902-50

Matthiesen jumping from the North Boston hotel,
breaking his mania barrier to despair;
a patriot like the Czech-student human torches ?
Or mansloughter ? Who knows whom he might have killed,
falling bald there like a shell, I'm scared
of hitting this street, his street so far to our left
in gala anti-Stalinist 1950 -
I wouldn't murder and be murdered for my soul,
like Stonewall Jackson sucking the soul of a lemon....
Mattie? his Yale Skull and Bones pin on the dresser,
torn between the homosexual's terrible love
for forms, and his anarchic love of man...
died, unique as the Union, lies frozen meat,
fast colors lost to lust and prosecution.

Примечания.
Фрэнсис Отто Маттисен (1902-1950)- учёный филолог, специалист в области американской литературы. Его карьера была в основном связана с Йельским университетом и Гарвардом. Известен как литературный критик. Как политик имел
связи с социалистами и коммунистами. Поддерживал Прогрессивную партию Уоллеса. Нормам традиционной морали не соответствовал. Допускал в своих выступлениях гомоэротические пассажи. Была известна его долголетняя любовная связь с художником-имажинистом Расселом Чини (Cheney, 1881-1945). Мотивом его самоубийства часто считают протест против разгула маккартизма…

Роберт Лоуэлл Сильвия Плат
(С английского).

Миниатюрный, но свихнувшийся талант.
Ты - в цельности своей - Освенцим обдала
таким презреньем, что никто не смоет.
Жизнь рвёт и созидает то и это. А женщина ?
Кто ж выдаст молодую выпускницу замуж ?
У королевны пчёл есть скромность, стыд и страх...
Английская премудрость скажет: "Я - Сильвия !
Я ненавижу страх. Я не люблю детей".
А роды даже для мужчин ужасны.
Младенцы ростом в мать её уполовинят.
За год шестидесяти тысячам рожденных
в стране грозит нещадная загадочная смерть:
нормальны, целы, появившись, но не живут...
Ах, Сильвия ! Всё умножаются твои задачи.

Robert Lowell Sylvia Plath

A miniature mad talent ? Sylvia Plath,
who'll wipe off the spit of your integrity,
rising in the saddle to slash at Auschwitz,
life tearing this or that, I am the woman ?
Who'll lay the graduate girl in marriage,
queen bee, naked, unqueenly, shaming her shame ?
Each English major saying, "I am Sylvia,
I hate marriage, I must hate babies".
Even men have a horror of giving birth,
mother-sized babies splitting us in half,
sixty thousand American infants a year,
U.I.D. Unexplained Infant Deaths,
born physically whole and hearty, refuse to live,
Sylvia...the expanding torrent of your attack.

Примечание.
Сильвия Плат (1932-1963) - известная американская писательница. Романистка. Поэтесса. Её стихи отличаются особой исповедальностью. Дочка эмигранта. В
детстве тяжело переносила авторитарное поведение отца. Её стихи переведены
и изданы в России. Многие считают их гениальными и ставят Сильвию Плат на один
уровень с Эмили Дикинсон и Мариной Цветаевой. Она была женой английского поэта Теда Хьюза. Способствовала ему в достижении популярности и успеха, страдала от его измен. Неоднократно переживала тяжёлую депрессию. Покончила свою жизнь самоубийством. Посмертно в 1982 г. была награждена Пулитцеровской премией.
Роберт Лоуэлл - её учитель, но характеристика, данная ей в этом сонете не полна
и не отражает основного. Притом поэтесса вовсе не была миниатюрной.




Роберт Лоуэлл-28 Сонеты из книги "История"

Роберт Лоуэлл Три стихотворения
1.Печать благородного пыла.
(С английского).

"Мой дядя Гарольд был всегда готов,
пленённый материнским обольщеньем,
еженедельно с Мэйнским угощеньем
являться даже дважды к нам под кров.
Привёз десятка три малиновых кустов,
сам высадил со тщаньем и уменьем.
Цветы из пластика служили изъявленьм,
что вечно верен, и не нужно лишних слов.
Он стар теперь. Предмет переменил.
Стал думать обо мне. Подумаешь, как мило !
Но что ж ему тогда вселилось темя ?
Последняя любовь ? Внезапный жаркий пыл ?
Кому ж он и зачем соорудил могилу ?
Любовь у смерти отвоёвывала время...
Дрались по ностальгической системе".

Robert Lowell Three Poems
1. Seal of the Fair Sex

"He mother's beau before she spoke to boys -
our Uncle Harold. Now his eyes are going,
he pops in here twice a week with Maine delights,
his colorful, slightly aging garden truck,
his bounty to needy and unneedy since we knew him....
Thirty raspberry bushes stacked on my sundeck.
then planted and meshed by himself in three small rows,
with three plastic lilies, his everlastings,
just like a grave - for you to think of me,
when I lie uphill. Do you find this amusing ?
He is in love, I am the end-all crush.
When we are gone and dying, love is power,
love, in his hallucinated sunrise, keeps him...
it's all that kept off death at any time".

Роберт Лоуэлл Три стихотворения.
2.Речная гавань.
(С английского).

Присел и вспомнил вдруг, откуда начинал:
те дебри, где друзья ввязались в приключенья,
где мы, как Берр, хотели продвиженья,
сметая рубежи и всех, кто б нам мешал.
Хоть был кораблик наш коробкой для печенья,
хоть весь в опилках был прогнивший наш причал,
мы плыли по реке, устроив карнавал,
и чередуя спорт и развлеченья.
В манере Клее расписали всё подряд.
Играли в теннис, заводили граммофон.
Все звуки мира к нам летели без заглушки.
Обзор вокруг был миль на пятьдесят:
Норт Хейвен, Маунт Дезерт, Стонингтон -
в глазах мелькали мелкие домушки...

Robert Lowell Three Poems.
2. River Harbor

I sit desiring a more historic harbor,
wilds suiting our first Academy's pomp of youth,
or Aaron Burr's filtration with frontiers -
we swing with our warpage to end of age -
down river, and none will go to town....
Your wharfpiles leaking sawdust ran half a mile -
rot without burden. Your shack was a cookie-box,
your costly small motors moved electric-sculptures,
toys for the lover of Klee. A for you was amusement,
child drowning the summer in puzzles and shady tennis....
We lay under glass of greenhouse at noon,
all visible for a fling of fifty miles,
North Haven, Stonington and Mount Desert -
your toy structures flecking in my eyes like flies.

Примечания.
Аарон Берр (1756-1836)- известный политик, участник войны за независимость,
третий вице-президент страны, убил на дуэли Гамильтона. В 1807 г. был арестован как лидер группы колонистов, собиравшихся создать на юго-западе отдельную республику и захватить мексиканские земли, его судили за измену, но оправдали.
Пауль Клее (1879-1940) - немецко-швейцарский художник, авангардист, экспрессионист, друг Кандинского. Преследовался нацистами и был вынужден покинуть
Германию.
Норт Хейвен и Стонингтон - маленькие городки на островах в штате Мэйн.
Маунт Дезерт - остров в штате Мэйн, большая часть которого занята национальным парком Акадия.

Роберт Лоуэлл Три стихотворения.
3.Неудачный вечер.
(С английского).      

Скучая, Эмерсон бросался в люминизм,
в безоблачную ясность пустоты.
Так Фитц Хью Лейн представил шхуну на причале
в Кастине. Там топографически всё верно:
суровость мира как сквозь стёклышко видна,
но паруса легки и ярче всех игрушек...
И мы на вечер запасли забав навалом.
Их и родители, и дети натащили.
Играли. Танцевали, одевшись, как шуты.
Насмешничали с риском вызвать драку.
А после вдруг твоё авто затарахтело.
По улицам петляет, стучит всё время.
Здесь, в городишке, свиданья пропускать нельзя.
иначе выйдет пребольшая взбучка.

Robert Lowell Three poems
3. Shipwreck Party

One misses Emerson drowned in Luminism,
his vast serenity emptiness;
and FitzHughLane painting a schooner moored in Castine,
its bright flywings fixed in the topographical
severity of a world reworked as glass.
Tools are honest function, and even toys;
you puzzled out small devices, mini-motors,
set children and parents trotting in your trash,
you danced dressed as a beercan, crosscut, zany thing -
wit and too much contrivance for our yacht club brawl,
After the party, I heard your unmuffled car
loop the town, ten or twelve laps a minute -
a village is too small to lose a date
or need a hatchet to split hairs.

Примечания.
Люминизм - в живописи это направление, придающее большое значение
световым эффектам. Это направление предшествовало импрессионизму.
Fitz Hugh Lane, он же Nathaniel Rogers Lane и Fitz Henry Lane (1804-1865) - успешный американский живописец и литограф, маринист и люминист.
Кастин (или Кастайн) - один из самых старых городов США, бывшая столица французской колонии Акадия. Лежит в устье реки Пенобскот. Является одной из
достопримечательностей штата Мэн.

Роберт Лоуэлл Cон о благородных Леди
(С английского).

С высокой талией и белым, белым бюстом,
они вносили свадебный пирог, но вяло...
Под холмиками их, таких, всегда немало:
усохли, не давали воли чувствам.
Их детская возня не окружала -
что ж, пили, чтоб не думалось о грустном.
Не выручала преданность искусствам,
и ближе к сорока теряли идеалы.
С высокой талией, без страсти и без пыла,
они прошли свою дорогу до погоста,
ни с кем не выходя на пашню для посева.
И встреча с ними никого не вдохновила,
не подсказала слов для радостного тоста;
не нашептала им самим бодрящего напева.

Robert Lowell Dream of Fair Ladies

Those maidens' high waists, languid steel and wedding cake,
fell, as waists must, and the white, white bust, to hill -
these once, the new wave, mostly they were many,
and would not let the children speak. They spoke
making a virtue of lost innocence.
They were never sober after ten
because life hit them, as it must by forty;
whenever they smoothed a dead cheek, I bled.
High waisted maidens, languid steel and wedding cake...
they lost us on the road from chapel to graveyard.
Pace, pace, they asked for no man's seeding....
Meeting them here is like ten years back home,
when hurting others was as necessary as breathing,
hurting myself more necessary than breathing.

Роберт Лоуэлл Рэндалл Джаррелл 1. Октябрь 1965
(С английского).

Ты мог прожить вполне ещё лет тридцать
и стрекотать сверчком в искрящейся траве;
играл бы в теннис, хоть и снег на голове,
но умудрился в одиночестве убиться.
Кровавый плющ свисал со стен твоей больницы,
и нет конца досужим спорам и молве...
В дни сессий - вспомнил - толковали о Москве,
о всей Европе и безбрежной загранице.
Смотрели в окна - из конца в конец:
поля, контора, башня в отдаленье,
наш стадион и небольшой аэродром,
часовня, дортуар, епископский дворец.
Всё видно - как в зеркальном отраженье,
и рдели спеющие яблоки кругом...

Robert Lowell Randall Jarrell 1. October 1965

Sixty, seventy, eighty: I would see you mellow,
unchanging grasshopper, whistling down the grass-fires;
the same hair, snow-touched, and wrist for tennis; soon doubles
not singles...Who dares go with you to your deadfall,
see the years wrinkling up the reservoir,
watch the ivy turning a wash of blood
on your infirmary wall ? Thirty years ago,
as students waiting for Europe and spring term to end -
we saw below us, golden, small, stockstill,
the college polo field, cornfields, the feudal airdrome,
the McKinly Trust; behind, above us, the tower,
the dorms, the fieldhouse, the Bishop's palacе and chapel -
Randall, the scene still plunges at the windshield,
apples redden to ripeness on the whiplash bough.

Примечание.
Рэндалл Джаррелл (1914-1965) - американский поэт; автор, писавший для детей,
романист, литературный критик, участник 2-й мировой войны, 11-й поэт-лауреат США; соученик Роберта Лоуэлла по Кеньонскому колледжу. Преподавал в разных университетах. Погиб в итоге автомобильной аварии. Возможно, это был несчастный случай; возможно, самоубийство.

Роберт Лоуэлл Рэндалл Джаррелл 2
(С английского).

Все угли старого житья-бытья сжигаю
и все остатки неуспехов, что дурят.
А новизны не предлагают напрокат...
Отправился в Кеньон - на поезде в Огайо.
А местность там - где та же, где другая:
силосы скачут по полям - вперёд-назад.
Как в шахматах, фигуры не стоят.
Как будто буйволы их двигают, лягая…
Там ночью скачет белка в колесе
и проверяeт всех, куда бы кто ни шпарил,
а я тащусь весь в чёрном облаченье.
Боюсь:  изобличит в фальшивой той красе.
И вдруг не сон ли ? Все авто встречает Джаррелл:
приветствует их яркое свеченье...

Robert Lowell Randall Jarrell 2

I grizzle the embers of our onetime life,
our first intoxicating disenchantments,
dipping our hands once, not twice in the newness...
coming back to Kenyon on the Ohio local -
the view, middle distance, back and foreground, shifts,
silos shifting squares like chessmen - a wheel
turned by the water buffalo trough the blue
of true space before the dawn of days....
Then the night of the cagel squirrel on his wheel,
lights, eyes, peering at you from the overpass;
black-gloved, black-coated, you plod out stubbornly
as if in lockstep to grasp your blank not-I
at the foot of the tunnel... as if asleep, Child Randall,
greeting the cars, and approving - your harch luminosity.

Роберт Лоуэлл Рэндалл Джаррелл
(С английского).

По мне граблями прокатился странный сон,
и волны пыли подхватили эстафету:
приснилось, будто бы зажёг я сигарету...
Никто ко мне в тот вечер не был приглашён.
И я заснул на годы - будто канул в Лету.
Проснулся, стал смотреть: матрас мой не прожжён,
а сигарет уж две ! Был чудом поражён.
Удвоились в числе дымящие предметы.
Сманённый Смертью друг сумел ко мне пробиться !
Чайлд Рэндалл одолел все в мире рубежи.
С больным запястьем, но знакомый с Раем
пришёл с вопросом: "Из каких-таких амбиций
ты здесь и не спешишь ? Пожалуйста, скажи:
зачем живём ? И почему мы умираем ?"

Robert Lowell  Randall Jarrell

The dream went like a rake of sliced bamboo,
slats of dust distracted by a downdraw;
I woke and knew I held a cigarette;
I looked, there was none, could have been none;
I slept off years before I woke again,
palming the floor, shaking the sheets, I saw
nothing was burning. I awoke, I saw
I was holding two lighted cigarette....
They came this path, old friends, old buffs of death.
Tonight it's Randall, his spark still fire though humble,
his gnawed wrist cradled like Kitten. "What kept you so long,
racing the cooling grindstone of your ambition ?
You didn't write, you rewrote....But tell me,
Cal, why did we live ? Why do we die ?

Роберт Лоуэлл Мюнхен 1938, Джон Кроу Рэнсом
(С английского).

Гитлер, Муссолини, Даладье, Чемберлен.

Столкнулись наглость и податливая лесть,
одна с напором разъярённого бугая,
с угодливою подлостью другая,
стараясь в неприятности не влезть.
Разбойники на приступ шли, пугая,
а пустобрёхи, лишь успев присесть,
уже предали и друзей и честь...
Джон Кроу Рэнсом из Кеньона, что в Огайо,
ценил поделки с африканских берегов:
фигурки копьеносцев из самшита,
охотников и воинов из меди -
хотя, конечно, это не гоплиты,
похожие на греческих богов.
(Джон говорил: "Пускай не лучшие соседи,
зато они не будоражили весь свет")

Robert Lowell Munich 1938, John Crowe Ransom

Hitler, Mussolini, Daladier, Chamberlain,
that historic confrontation of the great -
voluble on one thing, they hated war -
each lost there pushing the war ahead twelve months.
Was it worse to choke on the puke of prudence,
or blow up Europe for a point of honor ?...
John Crowe Ransom, Kenyon College, Gambier, Ohaio,
looking at primitive African art on loan:
gleam-bottomed warriors of oiled brown wood,
waving broom-straws in their hands for spears;
far from the bearded, bronze ur-Nordic hoplites
of Athens and Sparta, not distant from their gods.
John said, "Well, they may not have been good neighbors,
but they haven't troubled the rest of the world".

Примечание.
Джон Кроу Рэнсом (1884-1974) - американский поэт, участник 1-й мировой войны.
Видный литературный критик. Основатель и редактор журналов "Кеньон Ревью" и
"Буглец". Идеализировал американский Юг. Преподавал в университетах. Его стихи
переводил П.Грушко.


Роберт Лоуэлл Рисунок в Literary Life, в книге вырезок.
(С английского).

На фото я - не я: скуластый дриопитек,
неистовый юнец с густыми волосами.
Жена заметила: в глазах сверкает пламя.
Зажал в руке яйцо - белок вскипел и вытек.
Шнурки в пыли рисуют роспись с вензелями.
Пишу стихи с расчётом, как политик,
чтоб как-нибудь не взъелся Новый Критик.
Он пишет лучше всех: и в прозе и стихами…
Когда бы в эти дни прижал к земле я ухо,
тогда б услышал рык - и стоны Хиросимы.
Куда ж наш мир встревоженно стремится ?
Ах, Новый Критицизм ! К чему мне ваша плюха,
когда лютует Смерть, а пальцы тычут мимо ?
Теперь я вспомнил кровь из уст больного Китса.

Robert Lowell Picture in Literary Life, a Scrapbook

A mag photo, before I was I, or my books -
a listener.... A cheekbone gumballs out my cheek;
too much live hair. My wife caught in that eye blazes,
an egg would boil in the tension of that hand,
my untied shoestrings write my name in the dust....
I lean against tree, and sharpen bromides
to serve our great taskmaster, the New Critic,
who loved the writing better than we ourselves....
In those days, if pressed an ear to the earth,
I heard the bass growl of Hiroshima.
In the Scrapbook, it's only the old die classics:
one foot in the grave, two fingers in their Life.
Who would rather be his indexed correspondents
than the boy Keats spitting out blood for time to breathe ?

Примечание.
В апреле 1947 г. в журнале Life была помещена фотография Роберта Лоуэлла после
присуждения Пулитцеровской премии за книгу стихов Lord Weary's Castle (1946).
"New Critic", "New Criticism" - эти термины предложил и ввёл в оборот Джон Кроу
Рэнсом в 1941 г. К движению "Новых Критиков" примкнули учителя Роберта Лоуэлла,
кроме Рэнсома, Аллен Тейт и Роберт Пенн Уоррен (1905-1989).


Роберт Лоуэлл Фредерик Ку, Manx Cat
Для Джин Стаффорд.
(С английского).

Он был нам ближе множества друзей,
и мы с ним, Джин, не затевали ссор.
Мы разошлись, а он со мною до сих пор...
Вот с дерева глядит - бесхвостый ротозей.
Навряд ли сыщешь существо резвей:
карабкается вверх и, (Бог ты мой !) как скор.
И не царапнет, хоть затей с ним спор.
Он сразу оживит любой пустой музей.
Вертун, пушистик, непоседа, рысьи ушки !
Мурлыка разговаривал мяуча.
Всё покорял древесные верхушки.
Пусть даже отступал - и то был очень мил.
Мне по сердцу, что кошки так живучи !
Ту жизнь втроём никто из нас, конечно, не забыл.

Robert Lowell Frederick Kuh, Manx Cat
(For Jean Stafford)

Closer to us than most of our close friends,
the only friend we never quarreled over,
the sole survivor of our first marriage, I see him
on catnip, bobtailed, bobbing like a rabbit,
streaking up the slender wand of a tree,
scratching the polished bark and glassy sprouts,
preferring to hang hooked than life a claw.
Windtoy, Linxears, Furfall, you had eyes,
you lowered yourself to us, clockclaw, clickclaw -
to where no one backed down or lost a point.
Cats aren't quite lost despite too many lives.
Which of us will ever manage one,
or storm the heights and gracefully back down -
Jean, those years multiplied beyond subtraction ?

Примечание.
Джин Стаффорд (1915-1966) - писательница, автор романов и коротких рассказов;
первая жена Роберта Лоуэлла. На русском языке были изданы её книжки "Скверная
компания" и "В зоопарке". У сонета любопытное название. Frederick Kuh (1884-1974)- был такой военный корреспондент газеты Chicago Sun, писавший о капитуляции
Италии. Manx Cat - это порода домашних кошек с короткой яркой шерстью и приметным
хвостом; порода, возможно, выведена на острове Мэн.

Роберт Лоуэлл-27 Сонеты из книги "История".

Роберт Лоуэлл Форд Мэдокс Форд
(С английского).

О Батлере мне Форд продиктовал когда-то:
"В его романах он лишь сам ориентир,
герои - как один, хоть строй их под ранжир...
А вы, как кажется, на ухо туговаты".
Ему служил опорой сам Шекспир:
когда король решает спор предвзято,
потребны безупречные солдаты,-
"А ты - как бражник, дай тебе цветочный пир,
полёт, порхание, провозглашенье тостов.
Вот Конрад всё искал проникновенных слов...
Тебе не подойдут перо и кисть и шпатель. -
Художники живут частенько для погостов".
Отцу черкнул, что, провалившись как писатель,
возглавлю Гарвард и войду в ряды послов.

Robert Lowell Ford Madox Ford

Taking Ford's dictation on Samuel Butler
in longhand: "A novelist has one novel, his own".
He swallowed his words, I garbled each seventh word -
"You have no ear", he said, "for civilized prose,
Shakespeare's best writing: No king, be his cause never so spotless,
will try it out with all unspotted soldiers".
I brought him my loaded nd overloaded lines.
He said: "You live a butterfly's existence,
flitting, flying, botching inspiration.
Conrad spent a day finding the mot juste; then killed it".
Ford doubted I could live and be an artist.
"Most of them are born to fill the graveyards".
Ford wrote my father, "If he fails as a writer, at last
he'll be head of Harvard or your English Ambassador".

Примечания.
Форд Мэдокс Форд (!873-1939) - английский романист, поэт, критик и издатель
журналов "Английское обозрение" и "Трансконтинентальное обозрение", сыгравших
заметную роль в развитии английской литературы в начале XX-го века.
Сэмюэл Батлер (1835-1902) - английский романист.
Джозеф Конрад (1857-1924) - английский романист, родом из Польши.
Mot juste - верное слово (фр.).
Один из родственников Робберта Лоуэлла (А.Лоренс Лоуэлл) был президентом Гарварда; другой (Джеймс Рассел Лоуэлл) - был послом США в Англии.

Роберт Лоуэлл Форд Мэдокс Форд и другие
(С английского).

Форд мог прийти в восторг от пёстрого пятна.
Девиц покраше мог отыскивать, как Гёте.
У славных мэтров был их общий круг в почёте.
На ход больших светил смотрели из окна
и находили упоение в работе.
Обзор пейзажей ободрял сильней вина.
Случалось, грелки ублажали немощь плоти.
Была удобна и ценима старина.
Глотнуть в дорогу не мешала им аскеза.
Все недруги давно покоились в земле.
Но будни были одиноки и не гулки.
Свои слова - Увы ! - цедили сквозь протезы.
Любили Небо. Жили мирно, не во зле.
Планировали дальние прогулки.

Robert Lowell Ford Madox Ford and Others

Ford could pick up talent from the flyspeck,
and had Goethe's gift for picking a bright girl;
most old masters only know themselves:
"The sun rises", they say, "and the sun sets;
what matters is our writing and reviews",
A joyful weariness cushions the worn-out chair,
one flight of stairs, one view of the one tree,
a heater more attentive than a dog -
praise, the last drink for the road, last welcomed friend,
when we have buried all our enemies,
and lonely must descent to loneliness,
pronounce through our false teeth, affirm, eyes closed,
the sky above, the moral law within,
answering requests and plotting endless walks.

Роберт Лоуэлл Петеру Тэйлору 1
(С английского).

В Кеньоне я не размышлял об этой теме.
То был великий день. Мне был открыт секрет.
От Эзры Паунда узнал: кузина Эми -
совсем не спрятанный в чужом шкафу скелет.
Нас в тот осенний день увлёк другой предмет:
к нам из Огайо обещалась в это время
прибыть пьянчужка: рот - как пистолет,
с зубастой челюстью в её контактной схеме,
форелька, что берёт по три крючка в поклёвку...
А мы в поездке потеряли наших мисс.
Хоть мелочь звякала ещё в карманах брюк,
те скрылись, предпочтя трактирную готовку.
А мне как раз уж напророчили сюрприз:
я ж, как-никак, ловец крапивниц и гадюк.

Robert Lowell For Peter Taylor 1

On the great day, when the eyelid of life lifts -
why try to hide it ? When we were at Kenyon,
Ezra Pound wrote me, "Amy Lowell
is no skeleton in anybody's closet".
Red leaves embered in the blue cool of fall,
the days we hoped to meet the Ohio girl,
beery, corny, the seductive verb,
mouth like a twat, vagina like a jaw,
small-mouth bass taking three hooks at a strike....
We lost all our ladies on our first drive East -
stood-up by girls in a wrong restaurant,
spare change ringing like sleighbells in our pockets -
fulfilling the prophecy of my first prize,
my nature cup for catching moths and snakes.

Примечание.
Петер Тэйлор (1917-1994) - американский писатель длительное время друживший с
Робертом Лоуэллом. Настоящее имя - Matthew Hillsman Tailor. Преподавал в колледже Кеньон. Автор трёх романов, пьес, многих новелл. За сборник новелл "Старый лес" получил в 1986 г. Фолкнеровскую премию, за роман "Зов из Мемфиса" - Пулитцеровскую премию в 1987 г.

Роберт Лоуэлл Петеру Тэйлору 2
(С английского).

На жалком фото - свинтус, скорченный на ложе;
чья челюсть - будто погнутый фонарь,
да зелень на груди, должно быть, гарь,
зато горят глаза - и кажешься моложе.
Тебе уж пятьдесят, и всё одно и то же:
взамен фланели брюки брал и встарь
да каждый раз твердил, как пономарь,
что быть отчаянным чистюлею - не гоже.
Тебя - как бальзамируют на фото.
Ты прямо - будто мумия - сидишь.
Таких, как ты, навеки вносят в святцы.
Так Адамс знал, что вы сильней, чем кто-то.
Южан не сломишь. Стойкость ваш фетиш.
Застряв одни вдвоём, мы захотим подраться.

Robert Lowell For Peter Taylor 2

Your doleful Kenyon snapshot - ham-squatting in bed,
jaw a bent lantern, your eyes too glossy;
chest syrups, wicked greens of diesel oil;
you the same green, except you are transparent.
At fifty, I can almost touch and smell
the pyjamas we were too sluttish to change,
and wore as winter underwear in our trousers,
thinking cleanliness was ungodliness.
You might have been sitting for your embalmer,
sitting upright, a First Dynasty mummy....
You survive life's obliquities of health, tough Adams
knew Southerner, even as an animal, will lose.
Love teases. We're one still, shakier, wilder -
stuck in on room again, we want to fight.

Примечание.
Фото, о котором здесь говорится, можно без труда отыскать в Интернете.

Роберт Лоуэлл Аллену Тейту 1. 1937
(С английского).

Длиннейшая моя поездка - двести миль:
Нашвилл, Кларксвилл и вплоть до Камберленда.
Случилось в марте, под эгидой Рыб.
Европу охватили бессилие и гнев,
и вспыхнул кровью крашеный флаг Штатов.
Героев вспомнили, почти вооружились
для битвы с ветряными мельницами века.
Ах, наше виски, что прозрачнее воды !
У вас в спектаклях камберлендский патуа.
Вы говорите: многодетный арендатор
у вас талантливей, чем Меррил Мур;
что Юг не бросите для встречи с болтунами.
А Форд - как русский банкомёт - тишком ворчит:
"Любезный Тейт, прикройте карты ! Не спешите !          

Robert Lowell To Allen Tate 1. 1937

My longest drive, two hundred miles, it seemed:
Nashville to Clarksville to the Cumberland,
March 1937, in my month Pisces,
Europe's last fling of impotence and anger -
above your fire the blood-crossed flag of the States,
a print of Stonewall Jackson, your shotgun half-cocked...
to shatter into the false windmills of the age.
The cornwhisky was whiter than the purest water;
you told dirty, stately setpieces in Cumberland patois;
you said your tenant with ten children had more art
than Merrill Moore. "Do they expect me to leave the South
to meet frivolous people like Tugwell and Mrs.Roosevelt ?".
Ford, playing Russian Banker in the half-light, nagging,
"Don't show your cards, my dear Tate...iDt isn't done".

Примечания.
Аллен Тэйт (1899-1979) - поэт, эссеист. Поэт-лауреат в 1943-44 гг.
Меррил Мур (1903-57) - врач-психиатр; поэт - автор замечательных сонетов.
"Болтуны" - Элеонора Рузвельт, супруга, и Rexford Tugwell - один из советников президента Франклина Рузвельта.
Europa's last fling - ситуация перед 2-й мировой войной.
В качестве героя назван Томас Джонатан Джексон (1824-63), один из лучших генералов Южан в Гражданской войне. Его называли "Каменная стена" Джексон...

Роберт Лоуэлл Аллену Тейту 2. 1960-е
(С английского).

Вы - будто снеговик, на голове бархотка.
Со мною Харриет, дочурка лет шести.
И вас - как бес толкнул: "Давай, польсти !"
И вы сказали: "Что за южная красотка !"
Так ей пришлось ко лбу свой пальчик поднести.
И вы ей объяснили очень чётко:
"Дитя, скажи, куда ж девалась смётка ?
Ты ж вылитая мать ! Она у всех в чести.
С годами будешь мне дороже всех девчонок !"
"А вдруг тогда от вас останется лишь тлен ?"
Вы из бутылок выставили строй
и войско Пикета собрали из солонок.
"Вот, если Лонгстрит быстро вступит в бой,
ты непременно угодишь мне в плен.

Robert Lowell To Allen Tate 2. 1960's

On your enormous brow, a snowman's knob,
a ripped red tissuepaper child's birthday hat;
you squint, make out my daughter, then six or seven:
"You are a Southern belle ? do you know why
you are a Southern belle ? (Stare, stupor, thumb in her mouth)-
"Because your mother is Southern belle".
Your eye wanders. "I love you now, but I'll love you
more probably when you are older". Harriet mutters,
"If you are still alive". We reach Gettysburg;
both too much the soldier from the Sourmash:
"I don't know whether to call you my son or my brother".
Ashtrays and icecubes deploy as Pickett's columns:
his flashing forest of slanting steel. You point:
"There, if Longstreet had moved, we would have broke you".

Примечание.
Gettysburg, Pickett, Longstreet и др. - Речь идёт о кровопролитном сражении, ставшем одним из переломных в Гражданской войне. Наступление Южан (так называемая атака Пикета) было отбито Северянами.

Роберт Лоуэлл Аллену Тейту 3. Майкл Тейт. Август 1967-Июль 1968.

В ночи звезда - как золотинка, будто рыбка, -
вдруг замирает в вечной вышине.
Природе это свойственно вполне -
для нас непостижимая ошибка.
А смерть ребёнка сверх всего ужасней мне.
Меж вековых камней вдруг лёг недавний зыбко.
Душа скрежещет, как расстроенная скрипка.
Покоя нет еае наяву, так и во сне.
Смерть Майкла Тейта - сокрушающий звонок...
Сиделка наливала в ванну воду
и не расслышала, что мучился малец.
Недели две болел, и все сбивались с ног,
но не готовились к подобному исходу.
Лишь полз к нему девятимесячный близнец.

Robert Lowell To Allen Tate 3. Michael Tate August 1967-July 1968

Each night, a star, gold-on-black, a muskellunge,
dies in the highest sphere that never dies....
Things no longer usable for our faith
go on routinely possible in nature;
The worst is the child's death. Even his small gravestone,
the very, very old one, one century gone, two,
his one-year common as grass in auld lang syne
is beyond our scale of faith....and Michael Tate
gagging on your plastic telephone,
while the new sitter drew water for your bath,
unable to hear you gasp - they think: if there'd been
a week or two's illness, we might have been prepared.
Your twin crawls for you, ten-month twin... no longer
young enough o understand what happened.

Роберт Лоуэлл Аллену Тейту 4. Письмо от Аллена Тейта
(С английского).

Буду в грядущую зиму счастливым отцом
и не страшусь, что уже престарелым.
Будто в плену, но за радостным делом,
Прежде я не был таким удалым молодцом.
Сам ты и в юности был уже смелым.
Станешь в заботах о сыне моим образцом.
Только в Нью-Йорк не поеду теперь резвецом.
После беды не окреп ещё духом и телом.
Ты ж наготове быть лидером нашим всегда -
дал всем романтикам гордую их директиву:
смело стрелять и без промаха бить !
Вот и решил я: года - не беда.
С юной женой и сынком поживаю красиво...
Только до зрелости сына боюсь не дожить.

Robert Lowell To Allen Tate 4. A Letter from Allen Tate

This winter to watch the child of your old age;
and write, "He is my captor. As a young man,
I was too alert to let myself enjoy
Nancy's infancy as I do he little boy's".
Ah that was the mosses ago in your life, mine;
no New York flights this season. "As you must guess,
we're too jittery to travel after Michael's death".
You are still magisterial and cocky as when
you gave us young romantics our directive,
"Shoot when you get the chance, only shoot to kill".
Who else would sire twin son at sixty- eight ?
How sweet your life in retirement ! What better than loving
a young wife and boy; without curses writing,
"I shall not live long enough to 'see him through'".

Роберт Лоуэлл Анализ крови, 1931. Спустя около сорока лет.
(С английского).

В четырнадцать лет я был должен стараться
свой завтрак в гостинице не просыпать,
и вы приходили, чтоб кофе застать.
Частенько. Вам было тогда восемнадцать.
Ни слова друг другу, хотя бы лишь вкратце.
Вблизи на газоне овечья рать,
как мне объяснила покойная мать,
трудилась, чтоб травке помочь подравняться.
Меня же лишь ваша фигура влекла.
Всё видел: и душу, и рёбра, и губки...
Как будто в Июле сверкал фейерверк -
вся кровь полилась сквозь хрустальные трубки.
Он алость и липкость, и скверну изверг.
Бурлящая влага текла и текла.

Robert Lowell Blood Test, 1931, After About Forty Years

Boarding, not bedding, at the Haven Inn,
I fourteen and just not missing breakfast
to catch you alone with coffee and stacked plates -
I dared not smile, so you didn't. You were eighteen,
You had been about, and were....
Do the sheep your mother rented still mow the lawn
they dirty ? I her ruddy low neckline of just-forty...
She died that winter....I watched you with my head half off -
all, all, the mind, the bones, the flesh, the soul...
gone in the peripheral flotsam of our live flow ?
I see my blood pumped into crystal pipes,
little sticks like the firecrackers of live July -
ninetenths of me water, yet it's lousy stuff -
touch blood, it sticks, stains, drips, slides...and it's lukewarm.

Роберт Лоуэлл Последнее прибежище
(С английского).

Восход светила, cri de coeur, манящий горизонт,
зовущая сюда давнишняя тоска,
желанье растянуть подольше отпуска.
Из кресел тридцать стариков взирают на Вермонт.
Собрался вдосталь поиграть влюблённый в гольф бомонд.
В гостиницах комфорт на радость чудака,
кого здоровый спорт влечёт ещё пока.
Но обувь очень быстро здесь попросится в ремонт.
Примчал сюда спустя немало лет
из Бостона одной из автострад.
Нашёл тут старый дедов дом, где сыро и угрюмо.
Увидел тусклый свадебный портрет,
где дед и бабушка стоят.
Любила ли она его ? Иль только дедовы костюмы ?

Robert Lowell Last Resort

The sunrise, the cri de coeur, my swat at age -
everyone now is crowding everyone
to stretch vacation until Indian Summer....
Old People in thirty canebacks view Vermont,
a golf course, and the everlasting hills.
This club is open to all who worship health -
in quantity jr inns, we terrify,
asking to linger on past fall in Eden.
Cold cracks the supple golf-shoe; we warm our cars,
burn the thruway to Boston and the world....Age:
an old house sunk and glum, a smell of turtles,
my grandparents' bridal portrait fades to carbon -
youth that gave no youth, an old world marriage.
Didn't she love him when she loved his clothes ?

Примечание.
Cri de Coeur (фр.) - крик сердца, крик души.





Роберт Лоуэлл-26 Сонеты из книги История

Роберт Лоуэлл Отец
(С английского).

Я взбунтовался, и за мной замкнули дверь.
Все стёкла целы, но отец не обернулся.
Часы изображали смену лунных фаз.
Я весь до пят затрясся. Ах, отец...
Не смел ему сказать: "Прости, что я вспылил !"
Всё после где-то в тесном логове вздыхал.
Держал колоду и метал за картой карту.
Так Гелиос позволил сыну сжечь цветы...
Луна запорошила мне глаза.
Отцовский приговор за вспышку был напрасен.
Он был далёк от Смерти; не то что я в тот час.
Потёртая студентка в облаке гашиша
лежала на подстилке на полу,
и на него почти сползали груди.

Robert Lowell Father

There was rebellion, Father, and the door was slammed.
Front doors were safe with glass then...you tell backward
on your heirloom-clock, the phases of the moon,
the highboy quaking to its toes. My Father...
I haven't lost heart to say: "I knocked you down"....
I have breathed the seclusion of the life-tight den,
card laid on card until the pack is used,
old Helios turning he houseplants to blondes,
moondust blowing in the prowling eye -
a parental sentence on each step misplaced....
You were further from Death than I am now -
that Student ageless in her green cloud of hash,
her bed a mattress half a foot off floor...
as far from us as her young breasts will stretch.

Роберт Лоуэлл Мать и Отец 1
(С английского).

Часы их жизни встать могли в тридцатых,
а приключилось в первый раз в пятидесятом,
и вслед за этим в пятьдесят четвёртом.
Так перестал ли я сосать их кровь из ран ?
"Я жил своею жизнью, когда был юн," -
сказал Отец. А умирали молодыми,
не в преклонные года, но исчерпав часы
и проглотивши слёзы. Лишь стали краше,
когда на них струила белый свет Луна.
И мать ! - Она как загорела при уходе.
В том не сыграла роли медицина.
(И сельский труд был вовсе не при чём).
Я извинялся в том, что повалил Отца.
Тот случай внешне в нём никак не отразился. -
Но вот сердечная обида не стиралась.

Robert Lowell Mother and Father 1

If he clock had stopped in 1936
for them, or again in '50 and '54 -
they are not dead, and not until death parts us,
will I stop sucking my blood from their hurt.
They say, "I had my life when I was young".
They must have...dying young in middleage;
often the old grow still more beautiful,
watering out the hours, biting back their tears,
as the white of the moon streams in on them unshaded;
and women too, the tanning rose, their ebb,
neither a medical nor agricultural problem.
I struck my father; later my apology
hardly scratched the surface of his invisible
coronary... never to be effaced.

Роберт Лоуэлл Мать и Отец 2
(С английского).

Я мирно спал всю половину воскресенья,
в своём безгрешном мертвенном покое,
и  на день отложил листание газет
и чтение вестей о знаменитых людях:
рождённые страдать, они страдали славно.
Сумел сдать римскую историю - и только.
Мир видел в сером цвете, будто я дальтоник,
хотя треть глобуса была британской - красной.
Всё думалось о зле, что сделал и творю.
Я не имел необходимой мне прививки*.
(Она не создана пока ещё никем).
Любовь не всем даётся. И мне не повезло.
Обидел любящих, кого нельзя забыть:
Отца и Мать, учивших, давших имя,
кому обязан я своим существованьем.

Robert Lowell Mother and Father 2

This glorious oversleeping half through Sunday,
the sickroom's crimeless mortuary calm,
reprieved from leafing through the Sunday papers,
my need as a reader to think celebrities
are made for suffering, and suffer well....
I remember flunking all courses but Roman history -
a kind of color-blindness made the world gray,
though a third of the globe was painted red for Britain....
I think of all the ill I do and will;
love hits like infantile o pre-Salk* days.
I always went too far - few children can love,
or even bear their bearers, the never forgotten
my father, my mother...these names, this function, given
by them once, given existence now by me.

Примечание.
*Роберт Лоуэлл ссылается здесь на вакцину, созданную доктором Салком
для предупреждения детского полиомиелита).
 
Роберт Лоуэлл Возвращение
(С английского).

Если б вы посетили нас, Мать и Отец,
мы, признав за живых, стали строить догадки,
будто вы проверяете, всё ли в порядке,
собираясь нас всех отчитать под конец.
Чтобы сделать ревизию лиц и сердец,
нужно всех рассмотреть по фрейдистской раскладке:
как сказались дарёные вами задатки
и во что обратили мы ваш образец.
Как я в детстве шутил, повторяю всё то же.
Вижу вас молодыми, ценя и любя.
И нейдёте вы вон из моей головы.
Всё смотрю на детей: с кем характером схожи ?
Вижу вас, и мне кажется - вижу себя.
Посмотрю на себя: узнаю - это вы.

Robert Lowell Returning

If, Mother and Daddy, you were to visit us
still seeing you as beings, you'd not be welcome,
as you sat here groping the scar of the house,
spangling reminiscence with reproach,
cutting us to shades you used to skim from Freud -
that first draft lost and never to be rewritten.
No one like one's mother and father ever lived;
When I see my children, I see them only
as children, only children like myself.
Mother and Father, I try to receive you
as if you were I, as if I were you,
trying to laugh at my old nervewracking jokes...
a young, unlettered couple who want to leave -
childhood, closer to me than what I love.

Роберт Лоуэлл Мать,1972
(С английского).

Как я тогда тревожился о вас,
Отец и Мать, года пошли не в прок.
Спешил в Нью-Йорк одной из двух дорог.
И ночи были мне страшнее каждый раз.
Вы были очень разными подчас.
Ты много мне дала. Отец в другом помог.
Я помню твой слегка уклончивый смешок
и яркий веский взгляд твоих роскошных глаз.
Я вспоминать твой светлый облик не устану.
Тебе досталась очень горькая юдоль.
Увы ! В Раппало погубил тебя инсульт.
Я спотыкался о бесчисленные ванны:
тебе хотелось утопить мучительную боль...
Здоровье младших возвела ты в вечный культ.

Robert Lowell Mother,1972

More than once taking both roads one night
o shake the inescapable hold of New York -
now more than before fearing everything I do
is only (only) a mix of mother and Father,
no matter how unlike they were, they are -
it's not what you were or thought, but you...
the choked oblique joke, the weighty luxurious stretch.
Mother, we are our true selves in the bath -
a cold splash each morning, the long hot evening loll.
O dying of your cerebral hemorrhage,
lost at Rapallo, dabbing your brow a week,
bruised from stumbling to your unceasing baths,
as if you hoped to drown your killer wound -
to keep me safe a generation after you death.

Роберт Лоуэлл Приснился отец
(С английского).

Обед шёл за профессорским столом,
и в сплетнях вспоминали имя Фрейда.
Ты был в своём воскресном, разноцветном -
как будто в некоем актёрском амплуа.
А сбоку я о чём-то тараторил;
пролил вино, посыпал солью и смахнул.
Народ ушёл. Остались мы вдвоём.
Ты был с какой-то петушиной чёлкой;
сказал мне: "Так я выгляжу моложе.
Мои занятия должны давать доход:
и кальций с Киплингом, и чёрных окуньков".
Возник и заявил приметный старикан:
"Люблю тебя - как никогда !" - А ты ему:
"Неуж любовь не вспыхивает сразу ?".
                     
Robert Lowell Father in a Dream

We were at the faculty dining table,
Freudianizing gossip... not of our world;
you wore your Sunday, white ducks and blue coat
seeming more in character than life.
At our end of the able, I pattered gossip,
shook salt on my wine-spill; soon we were alone,
suddenly I was talking to you alone.
your hair, grown heavier, was peacocked out in bangs;
"I do it" you said, "to be myself...or younger.
I'll have to make a penny for our classes:
calc and Kipling, and catching small-mouth bass",
Age had joined us at last in the same study.
"I have never loved you so much in all my life".
You answered, "Doesn't love begin at the beginning ?"

Роберт Лоуэлл Отцу
(С английского).

Ты был поклонником воздушных сил
но я туда вступать не поспешил:
мать не учила надевать сперва носки -
лишь после, вслед за этим, башмаки.

Robert Lowell To Daddy

I think, though I didn't believe it, you were my airhole,
and resigned perhaps from the Navy to be an airhole -
that Mother not warn me to put my sock on before my shoe.

Роберт Лоуэлл Сон о реке Гудзон
(С английского).

На ферме были изумительные клёны:
как взглянешь снизу - не видна верхушка,
и не взлетишь, поскольку не пичужка.
Я восхищался и глядел влюблённо.
Во сне поплыл по широчайшему Гудзону.
На яхте мать - семитка на восьмушку,
да бабушка моя - чернявая старушка.
Над головою мост - мощнейшие пилоны.
Любой размер казался мне двойным.
Тебя увидел - закачался просто: -
очаровала неземная красота.
Вплоть до Атлантики вокруг стелился дым.
Взглянуть в глаза недоставало роста.
Встречая женщин, мог увидеть лишь уста.

Robert Lowell Hudson River Dream

I like trees, because I can never be at their eye-level;
not even when the stiff sash of the snowed-in farmhouse
slammed, as it always did, toward morning-rise;
I dreamed I was sailing a very small sailboat,
with my mother one-eighth Jewish, and her mother two-eighths,
down the Hudson/ Twice as wide as it is, wide as Mississippi,
sliding under the pylons of the George Washington Bridge,
lacework groins as tall as twenty trees
(childhood's twice-as-wide and twice-as-high),
docking through the coalsmoke at a river bistro.
The Atlantic draws the river to no end....
My knee-joints melted when I met you -
O why was I born of woman ? Never to reach their eye-level,
seeing women's mouths while my date delays in the john.                    

Роберт Лоуэлл Джоан Дик в восемьдесят
(С английского).

Мне восемьдесят лет. О многом вспомнить нудно.
Я чаровала огнедышащего змея.
Его натура всё пылает, свирепея, -
и нынче всё пылало наше судно.
Какой водою мне смирить его затеи ?
Он всё ярится, хоть теперь и дышит трудно.
Лишь мы с тобой сдружились обоюдно.
Твоя симпатия ценна мне всё сильнее.
Я в странствиях полжизни провела.
Всё от сестры к сестре держала направленье.
Но им и с Богом и без туго:
Его не трогают ни просьбы ни хвала.
Жизнь не щедра на добрые даренья.
Но те, что с Богом, всё же слушают друг друга.

Robert Lowell Joan Dick at Eighty

"I opened, I shed bright musk... for eighty years ?
I've lost the charm of a girl to charm the dragon,
the old flame-thrower dancing rounds to scatter fire....
In my sleep last night, I was on a burning barge,
the angry water was calling me below;
it was jumping or dying at my post.
I had clasped you in my hands, I woke so -
who is washed white in the deep blue sea ?
I have spent too much life travelling
from sister to sister each they felt down;
they could never do with God, or without Him -
O His ears that hear not, His mouth that says not...
life never comes to us with both hand full;
the tree God touches hears the other trees".

Роберт Лоуэлл Они не вернутся.
(С английского).

Тёмные ласточки станут опять
всех мотыльков истреблять на лету,-
только не видев твою красоту,-
только не зная, как нас называть.
(А, увидав, не вернутся вспять,
больше не станут казнить мечту,
больше не станут творить тщету.
Будет лишь яркое солнце сиять).
Жимолость густо в весёлом цвету
будет окошко твоё прикрывать.
В светлых росинках сама благодать
вспыхнет зеркально на раннем свету.
Пусть те слезинки не капают зря...
Если возникнет другой из тени,
чтоб смутить тебя, ложью маня,
Стану в молении у алтаря
и не смолчу, преклонив колени:
нет никого, кто вернее меня.

Robert Lowell Will Not Come Back. (Volveran).

Dark swallows will doubtless come back killing
the injudicious nightflies with a clack of the beak;
but these that stopped full flight to see your beauty
and my good fortune...as if they knew our names -
they'll not come back. The thick lemony honeysuckle,
climbing from the earthroot to your window,
will open more beautiful blossoms to the evening;
but these...like dewdrops, trembling, shining, falling,
the tears of day - they'll not come back....
Some other love will sound his fireword for you
and wake your heart, perhaps, from its cool sleep;
but silent, absorbet, and on his knees,
as men adore God at the altar, as I love you -
don't blind yourself, you'll not be loved like that.

Примечание.
В этом сонете Роберт Лоуэлл изложил содержание стихотворения испанского поэта
Густаво Адольфо Беккера "Вернутся тёмные ласточки". (Volveran las oscuros golondrinas). Это стихотворение переведено на русский язык, в частности Ларисой
Кириллиной и Юрием Бутуниным.
Gustavo Adolfo Dominguez Bastida (он же Becquer) - 1836-1870 - романтический поэт, новеллист, журналист, драматург, художник. Его считают самым читаемым в Испании автором после Сервантеса, хотя его произведения были изданы в основном после смерти автора.

Роберт Лоуэлл Второй Шелли
(С английского).

Шесть метров полок - верх уже под потолком.
Линолеум, расписанный не грубо;
панель с каминною доской - из дуба.
С высокой лестницы достанешь нужный том.
Уют потребен в зрелости сугубо,
но и незрелых лет не вычеркнешь потом:
ни Шелли, ни словес с бунтарским куражом,
ни выспренних надежд, о чём певали трубы.
Но Шелли породил великий ураган.
В нём был голодный гений отрицанья.
Он слышал щебет птиц, и жар был в каждой фразе. -
А ты, как вол, свернул в хозяйский стан.
Ты позабыл все анархичные мечтанья.
Тебе стал чуждым дух республиканской грязи.

Robert Lowell Second Shelley

The ceiling is twenty feet above our heads;
oak mantel, panels, oak linoleum tiles;
the book-ladders, brass rods on rollers, Touch heaven -
in middle age, necessity costs more....
Who can deduct these years ? Become a student,
breathing rebellion, the caw and hair of Shelley,
his hectic hopes, his tremulous success -
dying, he left the wind behind him.
Here, the light of anarchy would harden in his eyes;
soon he starves his genius for denial,
Thinks a clink in the heating, the chirp of birds,
and turns with the tread of an ox to serve the rich,
trusting his genius and a hand from his father
will lift his feet from the mud of the republic.

Примечание.
Шелли (1792-1822) - Percy Bysshe Shelly - великий английский поэт-романтик,
друг Байрона, Ли Ханта, Китса... Но здесь речь не о нём, а о ком то, в чём-то
поначалу похожем.

Роберт Лоуэлл-25 Сонеты об истории


Роберт Лоуэлл   Об Арчи Смите , 1917-35
(С английского).

У вязов цель - достичь небесной вышины.
К шести годам листва мягка, как мята.
Стволы и тень деревьев темноваты.
Все скверы, улицы, проулки зелены.
Но воскресенья летом мне скучны:
не развлекают ни кузина, ни ребята.
Америка тут вся по-сельски простовата,
нам все - хоть Адамсы, хоть Гардинг, - не важны.
Так я машину стал водить, хоть был без прав.
Тонул в грязи, тягая грузы по болоту.
А Смит смог в Принстон прикатить из Сарасоты,
не более трёх суток проблуждав.
Ездок - от Бога ! - И не счесть заслуг.
Вот умер - и баранку крутит друг...

Robert Lowell For Archie Smith 1917-35

Our sick elms rise to breathe the peace of heaven,
at six the blighting leaves are green as mint,
the tree shadows blacker than trunk or branch -
Main Street's shingled mansards and square white frames
date from Warren G.Harding back to Adams -
old life ! America's ghostly innocence.
I pipe-dream of a summer without a Sunday,
its steerage drive with children and Cousin Belle....
I have driven when I ought not to have driven.
When cars were horse and baggy and road dirt,
Smith made Sarasota from Princeton in three days.
A good fast driver is like the Lord unsleeping,
he never rills and he is never killed;
when he dies, a friend is always driving.

Примечания.
Принстон - университетский город в штате Нью-Джерси;
Сарасота - город во Флориде, южнее Тампы.
Уоррен Гардинг - 29-й президент США (1921-23);
Джон Адамс - 2-й президент США (1797-1801);
Джон Куинси Адамс - 6-й президент США (1825-29).

Роберт Лоуэлл 1930-е 1
(С английского).

Два месяца подряд везде царил туман.
Уж сорок лет мне памятно то лето.
Девицы там не заскучали без привета.
Шумел и днём и в ночь какой-то птичий клан.
Там лес теснили тсуга и бурьян.
Лягушка квакала в крутом овраге где-то.
А ночью, как маяк, нам слал немного света
нацеленный на север звёздный стан.
Днём чайки отдыхали на баркасах.
Разбрасывали корм и всякую отраву.
А нам мечталось. Жили там без слёз.
Галдела часто пилигримская орава:
все в жёлтых капюшонах, в рясах.
Кончалось лето, и автобус всех увёз.

Robert Lowell 1930's  1

The vaporish closeness of this two-month fog;
forty summers back, my brightest summer:
the rounds of Dealer's Choice, the housebound girls,
fog, the nightlife. Then, as now, the late curfew
boom of an unknown night bird, local hemlock
gone black as Roman cypress, the barn garage
below the titled Dipper lighthouse-white,
a single misanthropic frog complaining
from the water hazard on the shortest hole;
till morning ! Long dreams, short nights; their faces flash
like burning shavings, scattered bait and ptomaine
caught by the gulls with groans like straining rope;
windjammer pilgrims cowled in yellow hoods,
gone like the summer in their yellow bus.

Роберт Лоуэлл 1930-е 2
(С английского).

Ветряк крутился над селом, как наказанье.
Кричали птицы - чтоб сидели дома.
От шторма сразу убегала дрёма.
Приборы отключились без питанья.
Но,не пугаясь предзнаменованья,
бодрились все, что были мне знакомы.
И ночью всех брала врасплох истома.
Так, брак - не брак, сзывала на свиданья.
Потом, в жару, асфальт растёкся под ногами.
Девицы были - как цветы, и краше всех.
Мамаши - как в мешках с объёмистым товаром.
Горячий дух из них струился пузырями.
На мне был некий тканевый доспех:
как будто человек, но выглядел омаром.

Robert Lowell 1930's   2

Shake of electric fan above our village;
oil truck, refrigerator, or just men,
nightly reloading of the village flesh -
plotting worse things than marriage. They found dates
wherever summer is, the nights of the swallow
clashing in heat, storm-signal to stay home.
At night the lit blacktop fussing like a bosom;
Court Street, Dyer Lane, School, Green, Main Street
dropping through shade-trees to the shadeless haven -
young girls are white as ever. I only know
their mothers, sweatshirts gorged with tennis balls,
still air expiring from the tilting bubble -
I too wore armor, strode riveted in cloth,
stiff, broken clamshell labeled man.

Роберт Лоуэлл 1930-е  3
(С английского).

Любой подросток был галантен и учтив,
а при избранницах все были просто пылки.
Стреляли в чаек и в порожние бутылки,
и эхом выстрелов был полон весь залив.
Не все стояли, в обожании застыв:
дрались между собой - и не тряслись поджилки.
Так даже скот поглядывал в ухмылке,
как петушился молодёжный коллектив.
Кокошке было восемьдесят лет,
когда сказал, что там, где есть девицы,
возможно трижды потерять авторитет...
Чем дольше проживёшь, тем хуже он хранится...
У нас в репейнике сошлись два "коромысла" -
сцепиться там не оказалось смысла.
(Не захотели всем на диво осрамиться).

Robert Lowell 1930's  3

The boys come, each year more gallant, playing chicken,
then braking to a standstill for a girl -
like bullets hitting bottles, spars and gulls,
echoing and ricochetting across the bay...
hardy perennials ! Kneedeep in the cowpond,
far from this cockfight, cattle stop to watch us,
and having had their fill, go back the lapping
soiled water indistinguishable from heaven.
Cattle get on to living, but to live:
Kokoshka at eighty, saying, "If you last,
you'll see your reputation die three times,
or even three culture; young girls are always here".
They were there...two fray-winged dragonflies,
clinging to a thistle, too clean to mate.

Примечание.
Оскар Кокошка (1886-1980)- Широко известный австрийский художник и драматург.
Модернист, экспрессионист. Преследовался нацистами. Вынужден был эмигрировать.

Роберт Лоуэлл  1930-е  4
(С английского).

Засунул ноги в глубь кабинного кармана -
он не просторнее походной ванны.
Лучи, бодря меня, влетали из окна.
Но чувствовал - кабина мне тесна.
И множество картин менялось постоянно:
вот храбрый Кастер атакует рьяно.
В ста метрах грозная позиция видна -
и там Сидящий Бык, сплотивший племена...
Вслед оба уж мертвы среди бегущей лавы...
Морская дымка. Где-то дальше - островки.
Даль лечит душу. Расстояния сложны.
Кто ж смог не заплатить за флёр бессмертной славы ?
Кто более страдал в разлуке от тоски ?...
Вуаль на лобовом стекле. Глаза влажны.

Robert Lowell   1930's  4

My legs hinge on my foreshortened bathtub
small enough for Napoleon's marching tub....
The sun sallows a tired swath of balsam needles,
the color soothes, and yet the scene confines;
sun falls on so many other things:
Custer, leaping with his wind-gold scalplock,
half a furlong or less from the Sioux front line,
and Sitting Bull, who sent our rough riders under -
both now dead drops in the decamping mass....
This wizened balsam, the sea-haze of blue gauze,
the distance plighting a tree-lip of land to the islands -
who can cash a check on solitude,
or is more loved for being distant...love-longing
mists my windshield, soothes the eye with milk.

Примечания.
Джордж Армстронг Кастер (1839-76), американский кавалерийский офицер немецкого происхождения, прославившийся безрассудной храбростью, опрометчивостью, безразличием к потерям. Полковник, временно бывавший в должности генерала.
В гражданской войне принудил генерала южан Ли к сдаче. Долго в разных кампаниях воевал против индейцев, сиу и шайеннов. Отличался маниакальной жестокостью при их истреблении. Погиб в бою против превосходящих сил индейцев, которых возглавляли
Сидящий Бык и Неистовый Конь. Весь его отряд был разгромлен. В разных фильмах его
рисуют то героем, то кровожадным убийцей. Среди актёров его роль исполняли Рональд Рейган и Мастроянни.

Роберт Лоуэлл  1930-е   5
(С английского).

Ты - рыцарь до конца, не хвастался, бывало.
Я кланяюсь тебе, смотря на честный прах.
Ты был в геральдике в нам памятных веках:
с их верой, что блюли князья и их вассалы.
(Не верил ли и я ?). Как сядем при огнях,
беседуем, как жизнь текла сначала.
И мне, как королю у эльфов, надлежало
подкармливать костёр, чтоб грел и не зачах.
Вот жажду утолил, и ужин был неплох.
Друзья воздали честь бесхитростной готовке.
Ты ж, лобстер, хорошо порадовал всех нас.
Твой красный панцирь пуст, обсосан и засох.
И на меня, как две булавочных головки,
с укором смотрит пара чёрных глаз.

Robert Lowell  1930's  5

Timid in victory, chivalrous in defeat,
almost, almost....I bow and watch the ashes
reflect the heraldry of an age less humbled,
though hardened with its nobles, serfs and faith -
(my once faith ?) The fires men build life after them,
this night, this night, I elfking, I stonehands sit
feeding the wildfire wildrose of the fire
clouding the cottage window with my lust's
alluring emptiness. I hear the moon
simmer the mildew on a pile of shells,
the fruits of my banquet...a boiled lobster,
red shell and hollow foreclaw, cracked, sucked dry,
flung on the ash-heap of a soggy carton -
it eyes me, two pinhead, burnt-out popping eyes.

Роберт Лоуэлл  1930-е   6
(С английского).

Шли месяцы в густом и непроглядном смоге.
И друг на друга не смотрели мы в упор:
соперники... И был излишним разговор.
Лишь бинтовали окровавленные ноги.
Но свет луны глушил воинственный задор,
а мрак выстуживал и уносил тревоги.
От звона бубенцов, что тренькали в дороге,
долой из головы летел ненужный вздор...
Сверкали краски треугольных парусов.
Прилив, что по началу был зловещ,
потом всегда, ослабнув, затихал.
Я слушал звуки самых давних голосов,
Пытался рассмотреть любую вещь.
Принципиально никого не устрашал.

Robert Lowell  1930's   6

Months of it, and the inarticulate mist so thick
we turned invisible to one another
across our silence...rivals unreconciled,
each unbandaging a tender bloodsoaked foot
in the salmon-glow of the early lighted moon,
snuffed by the malodorous and frosty murk....
Then the iron bellbuoy is rocking like a baby,
the high tide turning on its back exhausted -
colored, dreaming, silken spinnakers
flash in patches through the island pine,
like vegetating millennia of lizards
fed on fern or cropping at the treetops,
straw-chewers in the African siesta.
I never thought scorn of things; struck fear in no man.

Роберт Лоуэлл  1930-е  7
(С английского).

Бунгало высилось над гладью голубой.
Прибой для водорослей в море рыл окопы.
Трава тянулась там, как спутанные стропы.
Казарма заводчан расхвасталась трубой.
А выше завела себе гнездовье скопа.
Весь берег засыпал кирпичный бой,
и масса сорняков победною гурьбой
бесстрашно разрослась над маревом потопа.
Валялась рыба, та помята, та без глаз.
Иная в ранах, напоровшись на крючок.
Весь берег - будто мусорный курган.
Повсюду всякий брошенный припас:
поломанный баркас, мотор, бачок...
Косилке мнилось, что заглушит океан.

Robert Lowell  1930's   7

The shore was pebbled with eroding brick,
seaweed in grizzling furrows - a surf-cast away,
a converted brickyard dormitory; higher,
the blacktop; higher yet, The Osprey Nest,
a bungalow, view-hung and staring, with washing
a picture window. Whatever we cast out
takes root - weeds shoot up to litter overnight,
sticks of dead rotten wood in drifts, the fish
with missing eye, or heel-print on the belly,
or a gash in the back from a stray hook -
roads, lawns and harbor stitches with motors,
yawl-engine, outboard, power mower, plowing
the mangle and mash of the monotonous frontier -
when mower stopped clanking, sunset calmed ocean.

Роберт Лоуэлл  1930-е  8
(С английского).

Живи, Нортумберленд, веками без забот !
Хоть ты старик с клюкой и Псалтырём,
пусть жарит солнце нас бутылочным огнём.
Поэт сказал: природа нас не подведёт.
Мы сумерки свои у моря проведём,
Укрывшись в бухте ото всяких непогод.
Как заведём себе там утлый флот,
займёмся удалым рыбацким ремесло.
У быстрого ручья, забыв про геморрой,
начнём, как пышный гамбургер, жиреть.
Сготовим самую изысканную снедь.
Форель нажарим аппетитною горой.
Отличные места недалеки.
Садись в авто. Пусть будут впору башмаки.

Robert Lowell  1930's  8

"Nature never will betray us", the poet swore,
choosing peeled staff, senility and psalter
to scrounge Northumberland for the infinite....
We burned the sun of the universal bottle,
and summered on a shorefront - the dusk seal
nightly dog-paddling on the hawk for fish,
whiskering the giddy harbor, a black blanket
splotched with spangles of the sky, the sky -
and somewhere the Brook Trout dolphin by the housepiles,
grow common by mid-vacation as hamburger,
fish-translucence cooked to white of an egg....
Summer vacations surround the college winter,
the reach of nature is longer than a car -
I am no bigger than the shoe I fit.

Роберт Лоуэлл  1930-е  9
(С английского).

Луна крутилась над дубравой, как пила,
да облака всё налетали постоянно,
вслед быстро став добычей океана.
Мне ж ночью снилась всё съедающая мгла,
где Мать Великая колдует у колоды...
По увереньям райхианских мудрецов
всё в мире сводится лишь к спору двух основ:
то человек и дикая природа.
С восходом солнца прояснилась бесконечность.-
Добыли лобстеров и развели костёр.
Отличный промысл. Удачные дела...
Один китайский график начертал нам вечность:
нарисовал лишь пыль да дым - всю кисть истёр.
Как предсказал. И даже длань его сгнила...

Robert Lowell  1930's  9

The circular moon saw-wheels through the oak-grove;
below it, clouds...permanence of the clouds,
many as have drowned in the Atlantic.
It makes one larger to sleep with to sublime;
the Great Mother shivers under the dead oak -
such cures the bygone Reichian prophets swore to,
such did a gospel for their virgin time -
two elements were truants: man and nature.
By sunrise, the sky is nearer. Strings of fog,
such as we haven't seen in fifteen months,
catch shyly over stopping lobster boats -
smoke-dust the Chinese draftsman made eternal.
His brushwork wears; the hand decayed. A hand does -
we can have faith, at least, the hand decayed.

Примечание.
Вильгельм Райх (1897-1957) - доктор медицины, психоаналитик, ученик и сотрудник
Фрейда. Родился в австрийской Галиции. Марксист. Коммунист. Работал в Австрии,
Германии, Дании, Норвегии, в США. Умер в американской тюрьме. Его работы были
запрещены в нацистской Германии.






Роберт Лоуэлл-24 Сонеты об истории

Роберт Лоуэлл Колодец
(С английского).

Колодец был снесён c земли заподлицо.
Повсюду камни - белые скорлупки.
Как знать, они, возможно, были хрупки.
На вид - как страусиное яйцо.
А местности вокруг - пустынное дрянцо:
Три мили в ширь и в даль, и ни халупки:
лишь сорняки, песок, да всякие обрубки.
Попробуй, отыщи хоть деревцо !
Но ловкий парень воду тут найдёт.
Вверху ещё растут участки травки.
Внизу полно воды: чиста, как из Виши.
Внутри - для оборудованья - грот.
Там много человек улягутся без давки...
А давка, как известно, - смерть души.

Robert Lowell The Well

The stones of the well were sullenly unhewn,
none could deny their leechlike will to stay -
no dwelling near and four square miles of waste,
pale grass diversified by wounds of sand,
weeds as hard as rock and squeezed by winter,
each well-stone an illrounded ostrich egg,
amateurish for nature's artless hand...
a kind of dead chimney. Any furtive boy
was free to pitch the bucket, drinking glass
and funnel down te well...thin black hoops
of standing water. That well is bottomless;
plenty of elbowroom for the scuttled gear,
room at bottom for us to lie, undented....
It's not the crowds, but crowding kills the soul.

Роберт Лоуэлл   Первые вещи
(С английского).

О будущем всегда слагают небылицы,
а страхи у детей - не истина, а сны.
Рутина наших дней - залог, что жизнь продлится...
Мы в семь всегда встаём; стемнеет - лечь должны.
Грехи простятся. А плоды в саду вкусны.
И завтрак в школе - не изыскан, но годится.
Возня и смех детей отрадней тишины.
Для них - как отдых - даже лечь в больницу.
Февральский сад в пыли. Ни зелени, ни цвета.
Мать смотрит на мои проказы очень косо.
Гляжу из окон вдаль - что там, не различу.
Был чем-то побуждён не соблюсти запрета.
Как страшно было первый раз сбежать без спроса !
Какой-то редкий стимул делать что хочу.

Robert Lowell   First Things

Worse things could happen, life is insecure,
child's fears mostly a fallacious dream;
days one like the other let you live:
up at seven-five, to bed at nine,
the absolving repetitions, the tree meals,
the nutritive, unimaginative dayschool meal,
laughing like breathing, one night's sleep a day -
solitude is the reward for sickness:
leafless, dusty February trees,
the fields fretted in your window, all one cloth -
your mother harrowed by child gaiety....
I remember that first desertion with fear;
something made so much of me lose ground,
the irregular and certain flight to art.

Роберт Лоуэлл   Первая любовь
(С английского).

Я на два дюйма перерос Леона Строса.
Он был шестой защитник, старше на два года.
Сердечный мой мотор понёсся прямо с хода,
вдруг, сам собой, без приводного троса.
Любая первая любовь таго же рода:
мгновенно вспыхнет и несётся до разноса
по слякоти, вслепую, в темпе кросса,
не видя, как везде загажена природа.
Как стал мудрей, мне стало просто жалко,
что выбрал парня, чтоб влюбиться горячо,
за то, что он цеплял свой пёстрый хлам на палку
и гордо нёс, закинув палку на плечо.
Флобер был мастер. Обо всём судил глубоко...
Страсть к фразе привела к сердечному пороку.

Robert Lowell   First Love

Two grades above me, though two inches shorter,
Leon Straus, sixthgrade fullback, his reindeer shirt -
passion put a motor in my heart.
I pretended he lived in the house across the street.
In first love a choice is seldom and blinding:
acres of whitecaps strew that muddy swell,
old crap and white plastic jugs lodge on shore.
Later, we learn better places to cast
our saffron sperm, and grasp what wisdom fears,
breasts stacked like hawknests in her boy friend's shirt,
things a deft hand tips on its back with a stick....
Is it refusal of error breaks our life -
the supreme artist, Flaubert, was a boy before
the mania for phrases enlarged his heart.

Роберт Лоуэлл   Поиск
(С английского).

Вы вспомнились мне вновь, как давняя отрада.
Пример отваги. Всё вам было трын-трава.
Я помню косы - как дубовая листва -
и белоснежность чуть небрежного наряда.
Чуть-чуть эротики в издёвках с долей яда.
А над утёсами сияла синева.
Оценка случая была вполне трезва:
потери не были возмещены как надо.
Юнцом всходил я на обломки судна.
По пляжу бегал с удочкой. Смотрел.
Всё брови ваши мне мерещились в азарте....
Я снова в школе. В одиночестве мне трудно.
Черчу свои инициалы R.T.S.and L.
Они ругательством остались там на парте.

Robert Lowell   Searching

I look back to you, and cherish what I wanted:
your flashing superiority to failure,
hair to yellow oak leaves, the arrogant
tanned brunt in the snow-starch of a loosened shirt -
your bullying half-erotic rollicking....
The white bluffs rise above the old rock piers,
wrecked past insuring by two hurricanes.
As a boy I climbed those scattered blocks and left
the sultry Sunday seaside crowd behind,
seeking landsend, with my bending fishing rod
a small thread slighter than the dark arc of your eyebrow....
Back at the school, alone and wanting you,
I scratched my four initials, R.T.S.L.
like a dirty word cross my bare, blond desk.

Роберт Лоуэлл   Норки Джо Вардвелла
(С английского).

Однажды сильно подфартило молодцам:
поймали норку, завели себе приманку.
Сажали у ловушки спозаранку -
и не было числа сбегавшимся самцам.
В семнадцатом году забыли счёт зверькам.
Потом - Увы ! - закончилась та пьянка.
Добыли одного последнего подранка,
и Джо с ловушками покончил дело сам.
Стал жить на пенсию, сынкам нашёл работу.
Возникли новые - благие - интересы:
жильём стрижей и ласточек снабжал.
Кто там ни вселится, был очень рад прилёту.-
Китайский метод несуетного прогресса. -
Берёг ту жизнь, что он сперва уничтожал.


Robert Lowell Joe Wardwell: Mink

In the unspoiled age, when they caught a cow-mink,
they made her urinate around the traps,
and every bull-mink hunting along the stream
went for the trap, and soon the mink were done -
a last bull making tracks in the snow for a last cow.
My friend, once professional, no longer traps:
"There 're too many other ways to make a living" -
his, his army pension, and two worked sons.
He builds houses for blue, martins, swallows.
When a pair mates in one, it's like a match,
a catch, a return to his lost craft of trapping,
old China's hope to excel without progress....
His money went to Wildlife; he killed to much.

Роберт Лоуэлл   Бобби Делано
(С английского).

Свежо да сырость, и дыханье стеснено.
Хоть солнце не было столь ярким никогда,
весь стадион покрылся коркой льда...
Как мы ни бились, проиграли всё равно.
Но приключилась худшая беда:
моим мучителем стал Бобби Делано.
Здесь дедовщина: в школе так заведено.
Всех новичков шпыняют без стыда.
Кузена президент довольно близко знал
и с яхты выгнал вон, чтоб не было и духа.
Так в школе "дед-спортсмен" всё песни распевал,
а мне велел твердить: "Моя мамаша - шлюха".
Из школы вышибли...Пришёл из Рио факс,
что застрелился сам сей взбалмошный Аякс.

Robert Lowell   Bobby Delano

The labor to breathe that younger, rawer air:
St.Mark's last football game with Groton lost on the ice-crust,
the sunlight gilding the polo coats
of boys with country seats on the Upper Hudson.
Why does that stale light stay ? First Form hazing,
first day being sent on errands by an oldboy,
Bobby Delano, cousin of Franklin Delano Roosevelt -
deported soused off the presidential yacht
baritoning "You 're the cream in my coffee"...
his football, hockey, baseball letter at 15;
at 15, expelled. Ye dug my ass with a compass,
forced me to say "My mother is a Whore".
My freshman year, he shot himself in Rio,
odious, unknowable, inspired as Ajax.

Роберт Лоуэлл Фрэнку Паркеру 1. 1935
(С английского).

Она не вышла замуж, повторяла всем в ответ,
твердя про волны: вот где воля, воля, воля !
Мисс Паркер предпочла нескованную долю...
И вот Нантакет нам явил пучину бед.
Не волны - их прибой торил свободный след,
взметнув в безбрежный мир свои аэрозоли,
обрушил на песок и камень брызги соли...
Мне в грудь вторгался там крик чаек-непосед.
В добавок - горестная весть для нас с тобой:
погиб в аварии, в пути, соученик.
И скорбь и бунт стихий слилась в одном масштабе.
Я вижу это всё в твоём морском пейзаже.
В картине берег, дюны и прибой.
Цвета смешались и погасли в грозный миг.
У Микельанжело в руке взвихренье хляби...

Robert Lowell   For Frank Parker 1. 1935

She never married, because she liked tМo talk,
"You watch the waves woll and woll and woll and woll",
Miss Parker lisped. That's how we found Nantucket.
Wave-watching bored us, though we tried the surf,
hung dead on its moment of infinity,
corked between water, gravel and the gulls, smothered,
smitten from volition. When I breathe now,
I sometimes hear a far pant of gulls in my chest,
but death that summer was our classmate killed
in a wreck at Oak Bluffs near us... the first in our form...
In your seascape Moses broke the Ten Commandments
on a shore of saltgrass, dune and surf,
repainted and repainted, till the colors aged,
a whirl of mud in the hand of Michelangelo.

Примечание.
Фрэнк Паркер (1917-2005) - Francis Stanley Parker - американский художник, импрессионист, пейзажист, график, автор гравюр и постеров, выставлял свои работы
в Бостонском Атенеуме. Более известен как пожизненный друг Роберта Лоуэлла.
Он учился с ним в школе S.Mark (Southborough). В 1935 г. вместе с поэтом и ещё одним парнем арендовал для отдыха дом на острове Nantucket MA. Учился живописи, в том числе
во Франции. Был водителем санитарной машины, еле выбрался домой из Испании. В
начале 2-й мировой войны был в составе канадских войск в Нормандии. Попал в
немецкий плен, три года провёл в лагере, в Польше, неудачно бежал; в США вернулся
со шрамами только в 1950 г. Нигде не служил. Оставил трёх дочерей от разных браков, лечился от алкогольной зависимости. Жил в Ипсвиче и Гарварде. Умер от
болезни Паркинсона.

Роберт Лоуэлл   Фрэнку Паркеру 2. 1935

Мы прочитали про Нантакет у Мелвилла
и там порисовать решили наудачу:
арендовали на троих студентов дачу.
А нынче вспоминаем, что там было.
У нас была рыбачья плоскодонка -
греби гурьбой, а хочешь, - выставь паруса.
Кто будет шкипером рядились два часа...
А я стихи читал восторженно и звонко.
Был солнечный закат да злой-презлой прибой.
Грести не в силу оказалось всей ватажке.
Застряли в море. Растерялся командир.
Несведущ оказался, как любой,
и ветер лишь трепал намокшие рубашки.
Нам оставалось хоть тонуть, хоть звать буксир.

Robert Lowell   For Frank Parker 2. 1935

The Pisspot, our sailing dory, could be moved
by sail and oar in tune... immovable
by ether singly. The ocean died. We rocked
debating who was skipper, then shipped oars;
as we drifted I tried to put our rapture in verse:
When sunset rouget the sun-embittered surf.
This was the nearest we got to Melville's Nuntucket,
though we'd been artist cottagers a month....
The channel gripped our hull, we could not veer,
The boat swam shoreward flying our wet shirts,
like a birchlog shaking off loose bark and shooting:
And the surf thundered fireworks on the dunes.
This was the moment to choose, as school warned us,
whether to wrеck or ride in tow to port.

Примечание.
Нантакет - остров, это лучшее место, чтобы половить рыбу, почитать в тишине или отобедать с друзьями. Это всё. Прекрасную фантастическую страницу посвятил этому
острову Герман Мелвилл в своей книге "Моби Дик". Эта страница доступна в Интернете.

Роберт Лоуэлл    Аннa Дик 1.1936
(С английского).

Отец мой, ревностный противник риска,
черкнул три строчки твоему, мол, ты, похоже,
в моё жильё - одна - в колледже вхожа...
В руке сейчас ещё шуршит его записка.
Взъярился твой отец. Не знаю, что заладил.
Я ж в дни каникул Милтона читал.
Во мне огонь томительный пылал. -
Вдруг нервы взгрелись, мозг залихорадил.
Из Гарварда - и в Бостон: мы вместе, будто ртуть !
Отца сшиб с ног - он сел по крайней мере.
Вверху на лестничном ковре стояла мать.
Старалась, чтоб меня смирить, хоть как-нибудь.
За нами на запор закрыли двери.
Что ж, успокоимся. Не станем отступать !

Robert Lowell   Annе Dick 1.1936

Father's letter to your father said
stiffly and much too tersely he'd been told
you visited my college rooms alone -
I can still crackle that slight note in my hand.
I see your pink father - you, the outraged daughter.
That morning nursing my dark, quiet fire
on the empty steps of the Harvard Fieldhouse in
vacation...saying the start of Lycidas to myself
fevering my mind and cooling my hot nerves -
we were nomad quicksilver and drove to Boston;
I knocked my father down. He sat on the carpet -
my mother calling from the top of the carpeted stairs,
their glass door locking behind me, no cover; you
idling in the station wagon, no retreat.

Роберт Лоуэлл    Анна Дик 2.1936
(С английского).

В итоге всех веков неисчислимых бед:
и Аншлюса, и войн, где бились легионы,
и даже тех, где погибали миллионы, -
хотел жениться на тебе - смотря на свет,
что бледно проблистал из окон Техниона;
и Эспланада посылала нам привет.
В порту ж был Клод Лоррэн. Там суета сует...
Но слава мастера скромней известности Нерона:
Тот даже мать свою угробил сгоряча.
Хоть акведуки, что создал дивят воображенье,
таких заботит прежде, с чем идти в сраженье. -
Кровь духа сохнет нынче в крошке кирпича.
Погиб Христос - тот Царь, что правил без меча,
взамен меча, принёсший слово всепрощенья.

Robert Lowell    Anne Dick 2.1936

Longer ago than I had lived till then...
before Anschluss, the ten or twenty million
war-dead...but who knows now off-hand how many ?
I wanted to marry you, we gazed through your narrow
bay window at the hideous concrete dome
of M.I.T., its last blanched, hectic glow
sunsetted on the bay of the Esplanade:
like the classical seaport done by Claude,
an artist more out of fashion now than Nero,
his heaven-vaulting aqueducts, swords forged from plowshares,
of his unloved mother's death....
The blood of our spirit dries in veins of brickdust -
Christ lost, our only king without a sword,
turning the word forgiveness to a sword.

Примечания.
Анна Дик - кузина поэта.
Эспланада - зелёная прогулочная аллея возле бухты на реке Чарлз в Бостоне.
Клод Лоррэн (1600-1682), французский художник, рисовавший пейзажи и сцены в
морских портах и гаванях.
Упоминается элегия Милтона "Lycidas".
M.I.T. - знаменитый Массачусетский Технологический Институт в Кембридже.
   


Никола Живанович Стихи

Никола Живанович   Стихи


Никола Живанович   Астапово
(С сербского).

Пишу тебе письмо. Прощаться не позвал.
Я не хотел обиды и укора.
Ты ангельски добра, и ты меня простишь.
Мне нужно скромно умереть без разговора -
несуетно уйти в спокойствие и тишь.
Ты - страсть моя, престиж и сила, с давних пор.
И вдохновение, и мысль, и твёрдость в вере.
Теперь во мне тоска. Не мучь. Тайком уйду, как вор.
В глухую ночь пройду во двор из задней двери.

Более точный вариант.

Астапово
Не стану всуе называть святое имя.
Ты милостив, и ты меня простишь.
Я упокоюсь с мыслями благими
и просто погружусь в спокойствие и тишь.
Ты дал мне всё: уверенность и силу,
и вдохновение и верность до конца.
Иду искать себе укромную могилу -
тихонько выйду с заднего крыльца...

Aстапово

Неhу узалуд узимати имена Твојега. Неhу бити скрушен.
Знам Твоју бескрајну милост и да опрашташ лако,
А ипак hу умрети тихо и без душе
По науци, просто, заувек, тек тако.
Ти си био мој занос и моја снага,
Моја блистава мисао и моје надахнуhе...
Зар да ми будеш немоh? Као лопов, без трага
Побеhиhу по ноhи на задньа врата куhе.

Никола Живанович   Нестандартность
(С сербского).

Привык к коротким рукавам,
к носкам - чтоб только натянуть,
к туфлям - чтоб не рвались по швам.
Не важен цвет и крой - беру любую жуть.
Товары модных магазинов
как шиты только для детей.
А зашагавши, рот разинув, -
исхлёстан сотнею ветвей.
Приснилось, что влезаю в гроб,
обширный в меру - для уюта, -
так сзади сразу вырос горб,
да голова к груди пригнута.

Неприлагодженост

Увек сам носио ципеле којих има
У мојој величини. Небитан је модел и боја.
Увек кошулье са кратким рукавима,
Увек чарапе без броја.
За моју главу су фирме продавница
Биле као за дете отворене фиоке.
Увек је било граньа и трньа у висини мог лица,
Крошнье нису биле довольно високе.
И биhу мртав једног дана, лежаhу миран у сандуку
Истесаном по мери по којој их праве,
Криве кичме, савијених колена и руку
И вечно погнуте главе.

Никола Живанович   Верность
(С сербского).

Верность ли это ? Смотрю на тебя с обожаньем.
Радуюсь новому платью со смелым покроем,
чтобы приникнуть скорее с горячим касаньем
и разогреться ещё не испытанным зноем.
То не желанье, не страсть, если вместе, без шума,
тело сближается с телом; в мыслях кончается гонка, -
и забываются вмиг бесконечные думы...
Первые встречи, наш брак, даже рожденье ребёнка.

Vernost
Nije to vernost kad te gledam i kad se cesto
Obradujem novoj haljini, novootkrivenom rubu;
To na tvom telu samo trazim nepoznato mesto
Da na njemu pocinim jos jednu preljubu.
Nije to zelja ni strast, kada bez bola i suma
Prepustim telu da se s tvojim u jedno splete;
To samo trazim nacin da da cas smetnem s uma
Nas brak i ljubav i prvi poljubac i dete.

Никола Живанович   Конец дня
(С сербского).

В любую ночь смерть входит в дом, когда все спят.
Сквозь коридор пройдёт везде, где свет неярок:
от верстака к столу, к постели - и назад.
Заглянет в книжку и в альбом почтовых марок.
Подтянет скатерть и, учуяв запах, хмуро
затянет вентили плотней - и течь устранена !
На шахматной доске расставит все фигуры.
Найдёт под креслом ускакавшего слона.

Kraj dana

Svake noci smrt ulazi u stanove spavaca,
Prolazi kroz hodnik, kroz kujnu, kroz dnevnu sobu kroz koju
Od radnog stola do sofe, pa onda nazad koraca;
Dotice otvoren roman, postanske marke na broju.
Potom zateze stolnjak; plinske ventile koji cure
Zavrce; skida suvisnu rupu sa opasaca;
Na sahovskoj ploci poravnava figure
I pod foteljom nalazi izgubljenog skakaca.

Никола Живанович   Десятина (Посвящается Снежане).
(С сербского).

Пишу стихи не по заказу, без устали плету.
Не меньше трёх часов за день,
как с клятвой на гербе.
Ценю свободу, честь и красоту. -
И каждое десятое творенье - о тебе.

Не потому, что на тебя гляжу влюблённо;
не по другим не сказанным причинам;
не потому, что родила мне сына.
Но, в силу верности, приличий и закона,
тебе - принадлежит - по праву - десятина.

Desetina (Snezani)

Pesme ne pisem ni za koga, mojim pisanjem upravlja
Jedino disciplina – tri sata u radnom kabinetu,
Al’ ipak radi razuma i zdravlja
Tebi cu dati svaku desetu.

Ne sto te volim, ne zbog lepote, ne izgleda
Ni da ti pisem sto si nezna i sto si majka moga sina,
Vec sto po zakonu pristojnoti i reda
Tebi pripada desetina.

Никола Живанович   Шампольон за столом.
(С сербского).

Снова гляжу в папирус. Эти значки, по виду,
вроде французских акцентов. Если сложить их в ряд, -
Не подводите руки ! - выстрою пирамиду.
Мне нужно найти разгадку, как же они звучат.
С чем сопоставить ? Где ж образ и мера ?
Это не речь дикарей. Так говорил фараон.
Не было Жана, Жака и Пьера.
Были Рамзес и Тутмос. Были Атон и Амон.

Za Sampolionovim stolom

Treba poraditi na rukopisu, jos se vide
Na ovom znaku kosine francuskog alfabeta,
Morace da mu se vrati uspravnost piramide,
Sastavi crta sa crtom, ruka ne sme da seta.
Vazno je da se nadje pravi oblik i mera
Nije to jezik varvarski, vec jezik faraona,
I ne piu se imena Zhana, Zhaka i Pjera,
Vec Ramzesa, Tutmesa, Amona i Atona.

Никола Живанович   Цирроз
(С сербского).

Загубленная жизнь, и смерть уже близка. Цирроз.
Стал инвалидом в двадцать семь. Без сбережений.
Забыл свой юмор. Нет ни бодрости, ни роз.
Настала полоса без вдохновений.
Пытаюсь завершить всё то, что не успел -
и будто занят принудительной работой.
И нет уже надежд и радости от дел -
в тяжёлых муках и с тягчайшей неохотой.
Как начинающий, утративши уменье, -
я слово нужное порой ищу всю ночь.
Нет рифм, метафор. Не звучат стихотворенья.
Нет средств и костылей, что мне могли б помочь.

Ciroza

Promosen zivot, smrt blizu, ciroza.
Invalid u dvedeset i sedmoj; bez para.
Napustio me humor, otupeo mi mozak,
Vec dugo ne pisem nista, a sve je manje dara.
I sad se pesmama vracam kao senka,
Bez ushicenja, kao na prinudnom radu;
Zavrsiti sto treba, sto me odavno ceka
Pa napustiti zivot i ostaviti nadu.
Opet nevesto, pocetnicki, s mukom
Za pravom recju tragati cele noci;
Ceznuti za slikom, metaforom, za zvukom –
Nek su mi bar stake rima od pomoci.

Никола Живанович   Ипостаси
(С сербского).

Я вижу все причины и исходы,
познал людей и каждый дальний след.
Я знаю жизнь, все бунты и невзгоды.
Я знаю, почему и как погибнет свет.
Желаю, чтобы люди жили в счастье,
и знаю тяжесть всех страданий и вериг.
Я вижу предстоящие ненастья.
Я знаю всю премудрость книг.
Весь опыт мира - то, что сам я превозмог.
Вот посему я - и Господь, и Бог.
При мне в ближайшем окруженье
Никола есть, его я, как хочу,
внушением держу в движенье,
как шахматной фигурою верчу.

Он для меня - как инструмент познанья,
чтоб проверять мои догадки и слова.
Он мной любим не больше,чем трава,
чей лист пробился и возрос -
и потому он Иисус Христос.
Ещё имею Марка с Майею и Олю,
да множество других во всякой роли.
Вершат всё сами без моей на это воли...
И не могу я Марку, как Николе,
сказать: "Твори вот так ! И без обид !"
Но мой Никола Марка, без сомненья,
делами и словами убедит,
пусть не добром, так вескостью сужденья.
У нас всегда единство зрения и слуха.-
Мы, вместе, - ипостась Святого Духа.

ХИПОСТАЗЕ

Ја видим сваки разлог, нужност
Познајем льуде, свет, све стране
Живота, сваки бунт и дужност
И зашто свет hе да нестане.
Мени је блиска льудска среhа
Ньихова патньа, бол и бриге,
Сваку будуhност предосеhам
И знам све речи сваке кньиге.
Сва су искуства део мог.
И ја сам стога Господ Бог.
Николу имам ја у свету,
Црну фигуру, коју силом
Мисли сам држим у покрету
И једини је он мој пион.

Он је инструмент мога знаньа,
Ньим проверавам претпоставке,
Не штедим га зла, очајаньа,
И не волим га више од травке
Која у польу диже лист.
И он је стога Исус Христ.
Имам и Марка, Маје, Олье,
И безброј других. Ал сви они
Одлучију без моје волье.
Не могу Марку ко Николи
Да кажем: „Моје планове следи“
Ал Никола hе Марка лако
Делом и речују да убеди.
Чином злим, добрим, сваким знаком
Сенчи му дела, вид и слух.
И ми смо стога Свети Дух.

Никола Живанович   Шляпа
(С сербского).

Я попросил тебя, чтоб написал ты песню
с названьем "Шляпа", но не предлагал
описывать какую-то там шляпу.
Хотел лишь только, чтобы песня прозвучала,
имея громкое и памятное имя.
Напишешь шлягер - дело будет в шляпе !

ШЕШИР
Када сам ти рекао да напишеш песму
Са насловом Шешир, нисам ти тражио
Да опишеш шешир, нити да то буде
Песма о шеширу, или нешто слично.
У песми не мораш да споменеш шешир,
Наслов треба само да јој добро стоји.

Никола Живанович   Детский реквием
(С сербского).

На кладбище в лесу как сбор сатиров и дриад:
строй тихих женщин и мужчин собрался в общий круг,
а сзади много лиц да руки их ребят.
И вся та сцена въявь деревенеет вдруг.
Все взрослые, застыв, внезапно замолчали.
Им ветер волосы трясёт, как высохшие лозы.
А бесенят унять под силу им едва ли.
Для тех смешны и просьбы и угрозы.
Вдруг громко прянул голос пацана.
Другой малец вскричал в ответ, не утерпев, -
как будто кем-то тронута струна -
другая вслед продолжила напев.
Вблизи всё тихо. Звуки мчатся вдаль
и там, вдали, спешат распространиться.
Детишек не гнетёт смертельная печаль:
она ясна покойникам и птицам.

ДЕЧИЈИ РЕKВИЈЕМ

Налик на сатире и дријаде у шуми, око раке
Иза непокретних тихих тела мушкараца и жена
Извирују дечије главе, машу малене шаке
Па цела сцена одрвени на кратко наредног трена.
Велика тела hуте, укочена и строга,
Ветар им заньише косу, ко крошньу сувог граньа,
И несвесна су малих корака несташног бога,
А он није свестан ньиховог мированьа.
На један дечји усклик, са друге стране гроба
Зачује се још један, оджек, одзив или када
Неко штимује клавир или починье проба,
А гласови се траже, пипају пут до склада.
И што је изблиза тихо, некоме ко се скланьа
Из дальине има звуке разбрајалице,
А о смрти у ньима има некаквог знаньа
Kоје са ньима деле једино мртви и птице.

Никола Живанович   Палилульское кладбище в Крагуевце
(С сербского).

Посетителей нет. Разве что по утрам
седовласый старик поправляет и ставит кресты.
Здесь подарков не носят усопшим по памятным дням.
Лишь природа всегда по весне расстилает цветы.
Тут есть груша. Рассыпаны яблоки между могил.
А иная из них с незапамятных пор,
будто кто-то прогнал или вдруг заманил,
перебралась с погоста к соседу во двор.

Здесь верёвки для сушки белья на крестах.
Так один под намокшим ковром накренён уголком.
Здесь соседские дети, совсем позабывши про страх,
любят в жмурки играть меж могил вечерком.
Вот висит на кресте позабытый платок...
Куры бродят сердито и что-то клюют.
Мёртвым в стужу, зимой, веселее чуток,
что соседних людей окружает уют.
(Что поблизости жив ещё всяческий люд)...

Палилулско гроблье у Крагуевце

Посетилаца нема, сем када седокоси
човек усправе крстаче, па оде. Овде неhе
Мртвима нико дарове за годишньице да носи
Сем кад природа с пролеhа остави своје цвеhе.
Овде је никла крушка, и јабука се ту нашла
Измеджу споменика, а понека је рака
Потиснута са гробльа и неприметно зашла
У двориште суседа, радника или сельака.

Жица за сушенье веша опкорачује и друге
Крстове, један се под влажним тепихом криви.
С вечри дечаци ту често играју жмурке
И hуте иза рака, праве се – нису живи.
Са једног крста заборавльена дечија марама маше,
И јато кокошака трчи по гробльу и суди,
А мртвима је вальда у зимске ноhи лакше
Кад недалеко од ньих спавају живи льуди.

Никола Живанович   Порвал штаны:   мой труд - не схима

Позорно в завершение интима
скорей бежать стыдливо,
скрываясь в ванне впопыхах.
Я век тружусь неукротимо,
потом красуюсь горделиво
хоть в самых продранных портках.

ПОДЕРАНЕ ПАНТАЛОНЕ

Мрзим кад после водженьа льубави
Одеш до купатила стидльиво,
Скривајуhи голотиньу.
Волим када одлазиш поносно
Као радник у подераним панталонама.

Примечания.
Никола Живанович - сербский поэт, переводчик, литературный критик. Родился в
Крагуевце (1978 г.). С 2003 г. живёт с перерывами в Белграде. Получил образование
на филологическом факультете. Опубликовал несколько сборников стихов. Переводил
с английского Блейка, Джойса, стихи. Награждён в Сербии престижной премией. Отдельные стихи Николы Живановича были переведены на русский язык и опубликованы в Интернете. Никола Живанович Стихи

Роберт Лоуэлл-23 Стихи об истории


Роберт Лоуэлл   Леди Синтия Асквит
(С английского).

"Я слёзы вытерла. Пожар войны затих.
Но помню, что погибших больше нет.
За каждой битвой долгий скорбный след.
В сиянье предо мной нет самых дорогих.
Сама во всём цвету, но пуст ярчайший свет.
И странно сознавать, как меч войны был лих.
Я знаю больше мёртвых, чем живых !...."
Шуршу газетой, чтоб найти её портрет:
зелёный свитер и упорство гневных глаз -
Юдифь из Лондона, такая, что не тронь...
Из тех, кем так крепка британская твердыня.
В былом чудес бывало больше, чем сейчас.
Навряд я смог бы приручить такой огонь.
Не смел бы подойти к насторожённой мине.

Robert Lowell   Lady Cynthia Asquith, 1916
(Written in Israel, 1969).

"I am beginning to rub my eyes at the prospect of peace,
When we will have to know the dead are not
dead only for the duration of the war;
I am in glowing looks, I've never seen
myself in such keen color, even by daylight.
Strange to know suddenly in his slowly farewell war
that I know many more dead than I know living...."
Turning the page in Time to see her picture,
I expect some London Judith: no trespass.
I touch your shutter-green sweater and breathing breasts:
Lady Cynthia Asquith, undying bulwark of British girl....
Miracles were more common once than now,
but sleeping with this one cannot be maneuvered -
each stone all, an unexploded minefield.

Примечание.
Леди Синтия Мэри Эвелин Асквит (Чартерис) (Cynthia Mary Evelyn Asquith (Charteris), 1887—1960) - английская писательница, составительница целого ряда антологий. Дочь Хьюго Ричарда Чартериса, 11-го графа Уимисс. В 1910 г. вышла замуж за поэта, романиста и адвоката Герберта Асквита (1881—1947), второго сына британского премьер-министра Герберта Генри Асквита.
Состояла в дружеских отношениях и переписке с Дэвидом Гербертом Лоуренсом и Лесли Поулсом Хартли; на протяжении 20 лет являлась секретарем Джеймса Мэтью Барри, создателя Питера Пэна.

Роберт Лоуэлл     Главная улица
(С английского).

Сперва шли толки как обычно и без злобы,
но только громче, и звучал повсюду смех.
Любой на тополя взбирался без помех.
Свинья свиньёй - повис портрет большой особы...
Просторно было и хватало мест для всех.
В полиции - юнцы. Дрожали от озноба;
ещё не выставив штыков, глядели в оба -
и ветераны подкрепили неумех.
Огромным червяком тянулась баррикада:
два метра высотой. Пойдёт большая свара.
Все чувства: радость и опаска в том числе.
И ни к чему чужак, ни женщина, ни чадо.
Солдаты - в форме, в чём попало - коммунары.
Все - как порожние бутылки на столе.

Robert Lowell   Main Street

They were talking much as usual only
laughing, talking rather too much and louder;
they had hoisted poplar trees to the people,
and the head of state with the head of a pig.
There was a lot of unclaimed space around.
The teenage police shook with chills-and-fever;
behind them, veterans of Sedan and Metz
fixed starry bayonets. It didn't look like killing.
Like a dark worm, the eight foot barricade;
a small mongrel with pipecleaner legs trots the top.
Joy ! Indescibable apprehension. House-arrest
for woman, children, foreigners and dogs.
Red-trousered, unpressed fatigues, the Communards
stand like empty wine-bottles on the table.

Роберт Лоуэлл   Верден
(С английского).

Как мне перед тобой не преклоняться,
Верден ! Ты свято сохраняешь на погосте
оружие и обесцвеченные кости
отважных сыновей двух гордых наций...
Сойдясь как будто на спортивном плаце,
они убиты за безмерность злости.
Уже все сгнили... Сгинули в компосте
бойцы, которым вечно будет двадцать.
Ещё блестят их боевые ордена.
Теперь лежат в саду, как каждый захотел.
С любым бойцом поступлено как с сыном.
Верденская рачительность видна:
он схоронил полмиллиона тел.
И он почтил двух близнецов: Париж с Берлином.

Robert Lowell   Verdun

I bow down to the great goiter of Verdun,
I know what's buried there, ivory telephone,
ribs, hips bleached to parchment, a pale machinegun -
they lie fatigued from too much punishment,
cling by a string to friends they knew firsthand,
to the God of our fathers still twenty like themselves.
Their medals and rosettes have kept in bloom,
they stay young, only living makes us age.
I know the sort of town they came from, straight brownstone,
each house cooled by a rectilinear garden,
a formal greeting and a slice of life.
The city says, "I am the fines city" -
landmass held by half a million bodies
for Berlin and Paris, twin cities saved at Verdun.


Роберт Лоуэлл   Госпиталь
(С английского).

Признать за истину любую сплетню - глупо,
но правды не признать - нет хуже ничего.
Нам нужно различать: что живо, что мертво...
Я в госпитале был - и я там видел трупы.
Порой мертво на вид живое существо,
но в пальцах дрожь - заметно и без лупы.
Кто ж он таков ? Анкеты очень скупы.
Солдат безвестен - обессмертят хоть кого....
Иной в проходе да привязан иногда.
Чего-то просят... Пойла или хлеба ?
Все в шлангах - под капелью и для слива.
В кувшинах синяя лечебная вода -
над ними в метре. - Глянь ! Увидишь небо.
Почти как мёртвые герои, только живы.

Robert Lowell   Hospital

We're lost if gossip is taken for gospel truth,
worse lost if we have found no truth in gossip -
we must take courses in what's alive and what isn't,
trips to the hospital....I have seen stiffs
no one can distinguish from the living,
twitched by green finger till they turn to flowers;
They are and are not - like the unknown soldier,
his archaic statue no barrage will wake....
Others are strapped to cots, thrust out in hallways,
they are browner and flatter then we are,
they are whatever crinkles, plugged to tubes
plugged in jugs of dim blue doctored water,
a yard above them to lift their eyes to heaven -
they look de, unlike the hero, and are alive

Роберт Лоуэлл   Духи-привидения
(С английского).

Любой из них приходит к нам как будто тень.
Лишь южный ветер прилетит к нам на гастроли,
так им и узникам предоставляют волю -
в единственный прощённый майский день.
Глотнув свободы, не толпятся на приколе:
блуждают возле городов и деревень.
Должно быть, их не мучает мигрень.
Навряд ли ждут да ищут лучшей доли.
Я узнаю их по родству и по соседству:
вот вижу тёщу и двоюродного брата.
Никак не улыбнусь. В ответ мой взгляд колюч.
Вдруг понял то, что должен знать был с детства:
"До бога - далеко, и мы, со дня заката,
должны карабкаться во тьме до звёздных круч".

Robert Lowell   Revenants

They come back sometimes, I know they do,
freed like felons on the first of May,
If there's a healthy bite in the south wind,
Spring the echo of God's single day.
They sun like earthworms on the puddly mall,
they are better equipped for everything han people,
except perhaps for living. When I meet them
covertly, I think I know their names:
Cousin So, Ancestral Mother-in-Law So...
I cannot laugh them into laughing back.
"Dead we have finally come to realize
what others must have known from infancy -
God is not about. We are less scared -
with misty bounds we scale the starry sheer".


Роберт Лоуэлл   Юношеское фото отца Райнера Мариа Рильке
(С английского).

Глаза пустые. Неулыбчивый подросток.
Глядит куда-то вдаль. Огромный рот.
Весь облик честолюбца выдаёт.
Две брови слиты. Скромен. Жёсток.
Соединились вкус к соблазнам и расчёт.
Мундир на нём дворянский, но без блёсток.
Лишь блеск, с каким эфес хватает хлёсток...
Но снимок бледен - всё в нём тает и плывёт.
Вот руки протянулись прямо к сабле.
Но превращается в ничто дагерротип.
Отец всё хуже виден на листке.
Черты мутнеют и совсем ослабли.
Весь снимок будто вспыхнул и погиб...
Всё просто испаряется в руке.

Robert Lowell   Cadet-Picture of Rilke's Father

There's absence in the eyes. The brow's in touch
with something far, and his enormous mouth,
tempted serious, is a boy's unsmiling...
modest, counting on future promotion, stiff
in his slender aristocratic uniform -
both hand bulge on the basket-hilt of his saber.
They are quiet and rich out to nothing.
I can hardly see them now, as if
they were the first to gasp distance and disappear.
All the rest is curtained in itself,
and so faded I cannot understand
my father as he bleaches on this page -
You quickly disappearing daguerreotype
in my more slowly disappearing hand.

Примечание.
Этот сонет - перевод немецкого стихотворения Рильке "Jugend Bildnis meines
Vaters". Лоуэлл посвятил этот перевод своему врачу-психиатру Виоле Бернард.


Роберт Лоуэлл   Ликвидация
(С английского).

Старик с одной ногой, восьмидесяти лет,
умел держать свои поля и грядки
ровней и чище, чем спортивные площадки. -
Таких сгоняют прочь...Пиши ему привет !
Фасад страны сегодня не в порядке.
Энтузиастам места больше нет.
Им некуда бежать от всех внезапных бед.
А с нашей власти нынче взятки гладки.
Правительство творит бесчестье без оглядки.
Пожарники спешат сломать горящий дом.
Отъём земли и ферм противен нашим нравам.
Лишь засуха да пыль теперь в сухом остатке. -
Где б ласточкам летать, а людям жить трудом,
клубками сорняки летят по жухлым травам.

Robert Lowell     Dispossession
The paint is always peeling from the palace -
a man of eighty with the leg of iron,
striding fields shaved smooth as a putting green.
I see these far fields as easily as the present....
How many of the enthusiasts re gone;
their strapped legs march, their impudent white standards
droop in he dust of the field, the gas of battle...
and the heart's moisture goes up like summer drought.
No passkey jingles on the sky's blue smoke-ring....
The firemen smash holes in their own house;
yet dispossession isn't entirely our answer,
we yearn to swoop with the swallow's brute joy,
indestructible as mercy - round green weed
slipping free from the disappointment of the flower.

Примчание.
Сонет Роберта Лоуэлла посвящён событиям 1932-33 гг. После катастрофической "великой депрессии" была осуществлена массовая ликвидации до пяти миллионов
фермерских хозяйств. Под лозунгом прекращения перепроизводства сельско-хозяйственной продукции для взвинчивания цен произвели "дефарминг" - нечто вроде
советского раскулачивания с привлечением обездоленных крестьян на общественные -
тяжелые и опасные, низкооплачиваемые работы. По утверждению отдельных исследователей погибло до семи миллионов человек. Об этих событиях вспоминают
неохотно. Одно из свидетельств - роман Стейнбека "Грозди гнева".

 Роберт Лоуэлл Автопортрет Рильке
(С английского).

Неугасающий старинный знатный род
с уменьем выглядеть с отважностью и гордо -
и бледный паренёк, что держит взор нетвёрдо,
скорей как женщина, что скромненько живёт.
Но всё же я не сноб, нет гонора милорда.
Умею помогать и выказать почёт.
А рот мой говорлив, обычный крупный рот,
и в лоб ещё не вклинились фиорды.
Не знал ещё забот. Мечтал в тени прохладной,
хоть планы редко опирались на реальность.
Среди фантазий вызреть было нелегко,
и кульминация казалась непроглядной.
Пугало, как полна случайностями дальность -
но замыслы мои шагали далеко...

Robert Lowell    Self-Portrait

An old, long-noble people's unregressing
knack of holding is in the build of the eyebrow;
a scared blue child is peering through the eyes,
that now and then are humble like a woman's,
not servile....on occasion glad to serve.
A mouth made like a mouth, largish, in place,
less good at persuasion than for saying things.
Nothing wrong with the brow; it seldom frowns,
at home with quiet shadows, or looking down....
As a thing that hangs together, the picture fails;
nothing is worked through yet or alive,
carried to enduring culmination -
as if hidden in accidents and stray things,
something unassailable were planned.

Роберт Лоуэлл    Музы Георга Гросса
(С английского).

Разжалась прусская стальная рукавица.
Двадцатые года. Берлин теперь спешит -
то музыка визжит, то живопись смердит:
Любой маляр в витрину стать стремится...
Как будто Рейх взял верх, а не побит.
У Гросса грубый гнусный зубр затмил все лица -
то Маршал Гинденбург. - Его влекут девицы.
Остриженный Мидас, что всем руководит.
Все фрицы - в платье, Евы - нет,- наоборот.
У них конгресс для выражения протеста:
где ж пылкий жар и где ж всенощный интерес ?
Всё лезет на сосцы какой-то свинский скот,
с крапивой жмётся к спрятанному месту,
где им откроется подбритый ирокез.

Robert Lowell    Muses of George Grosz

Berlin in the twenties left the world behind,
the iron glove of Prussia was unclenched,
elsewhere the music crept, and painting stank -
now our artists hurry to break windows,
as if we had beaten Germany at last.
Grosz' men are one man, old Marshal Hindenburg,
a close-cropped Midas feeling girls gold.
His men never strip, his women always;
girls one meets at a Modern Language Annual,
pushing retirement, and outweighing men;
once the last of them were good for the game all night.
Grosz could swing the old sow by her tits:
the receding hairline of her nettled cunt
caught like a scalplock by a stroke of the brush.

Примечания.
Георг Гросс, он же Жорж Грос (1893-1959) - немецкий художник, иллюстратор, карикатурист. Денди, авантюрист, человек с левыми убеждениями. В 1918 г.
примкнул к спартаковцам. Некоторое время состоял в немецкой компартии (до 1922 г.), посещал СССР, сотрудничал с советскими художниками. Руководил группой немецких дадаистов. Привозил в СССР выставки немецких картин. В Германии сотрудничал с "Симплициссимусом" и коммунистической печатью. Преследовался за нападки на немецкую военщину. С 1932 г. жил в США. Иллюстрировал Доде. Высмеивал нацистов и их спонсоров. Язвил, даже не гнушаясь порнографией. Его работы в немецком Рейхе были запрещены. В Интернете творчество Гросса хорошо проиллюстрировано, что может пояснить сказанное в сонете.

Роберт Лоуэлл   Два фермера
(С английского).

Нос - не задорный, щёки - бритая доска.
Был схож с Веласкесом - каков тот на портрете.
Из Джима вырос в Джеймса. Мак Дональдс - звали дети.
Был просто "Мистером" в пределах городка.
Как крепкий фермер был почтён в газете.
Уж хилый, на лужке попутки ждал, пока
к приюту кто-то не подбросит старика.
Веласкес не ушёл бы прочь, заметя.
О многих стариках всё помню, как могу.
Однажды целый день, в сугробах по колено,
стоял я, зябко с этим дедом на торгу.
Он набавлял хоть цент за каждое полено.
Старик Катон был в Риме тоже знаменитым
как эконом, не прибегающий к кредитам.

Robert Lowell    Two Farmer

A nose flat-bent, no brave, cheeks razored wood
Velasquez' self portrait is James MacDonald,
Jim to grandfather, MacDonald tj the children,
though always Mr. in our vocative.
Having a farmer then was like owning the car....
he sits on his lawn waiting a lift to Old Men's Home -
saying ? Here even the painter's speaking likeness fails;
nor could he paint my grandfather. I've overtaken
most of the elders of my youth, not this one,
yet I begin to feel why Grandpa knelt in the snow
so many weekends with his small grandson
saving his cordwood for a penny a log -
Old Cato, ten years to live, preferring this squander
no his halcyon Roman credits from the Boom.
 
Примечания.
Old Cato - Марк Катон (234-149 год до н.э.).
Диего Веласкес - испанский художник (1599-1660 гг.).
Grandfather - дед поэта Arthur Winslow. О своей семье и предках поэт более
подробно рассказал в стихотворении Dunbarton.

Роберт Лоуэлл-22 Стихи об истории


Роберт Лоуэлл Бодлер 1 Бездна
(С английского и французского).

С тревожной бездной неразлучен был Паскаль.
Повсюду пропасти: в делах и всяком прочем.
Клянусь, с того и волос мой всклокочен.
Его рвут ветры, сея страхи и печаль.
Вверху, внизу - куда мы ни заскочим -
не тишина, а устрашающая даль:
Бог начертал перстом кромешный фестиваль,
в котором мир необратимо разворочен.
Боюсь уснуть, как будто сон - провал,
где с ужасом поймёшь, что ты совсем пропал...
В окне пугающий бескрайний планетарий.
Ложишься с болью головной на канапе -
завидуешь бесчувственной толпе.
Ни ввек не скрыться от угроз и всяких тварей.

Robert Lowell   Baudelaire 1 The Abyss

Pascal's abyss moved with him as he moved -
all void, alas - activity, desires, words !
Above, below me, only space and shoal,
the spaces, the bat-wing of insanity.
I cuddle the insensible blank air,
I envy the void insensibility
and fear to sleep as one fears a great hole.
On my mind the raised hand of the Ultimate
traces his nightmare, truceless, uniform.
I have cultivated this hysteria
with terror and enjoyment till I see
only the infinite at every window,
vague, captivating, dropping who knows where....
Ah never to escape from being and number !


Роберт Лоуэлл   Бодлер 2 Сосредоточенность
(С английского и французского).

Будь мудрой, Скорбь моя, пожалуйста, не бойся.
Настали сумерки. Не ты ли их звала?
Кому-то в них покой, другим - одно расстройство,
беспутный город обволакивает мгла.
Пока толпа бредёт в своём порочном свойстве:
захвачена гульбой и стоном изошла
под розгами своих нещадных Удовольствий,
дай руку, Скорбь, и прочь из этого угла.
Подальше от людей ! В одежде не по моде
усопшие Года зависли в небосводе.
Из глуби вод встаёт насмешливый Упрёк.
И Солнце - в немощи, смежив под аркой очи.
И долгий саван наплывает на Восток.
Так слушай, милая, шаги отрадной Ночи.

Robert Lowell   Beaudelaire 2 Recollection

Be calm, my Sorrow, you must move with care.
You asked for evening, it descends, it's here;
Paris is coffined in its atmosphere,
bringing some relief and others care.
Now while the common multitude strips bare,
feels pleasure's cat o'nine tails on its back,
accumulating remorse at the great bazaar -
give me your hand, my Sorrow. Let stand back,
back from this people. Look, the defunct year dressed
in period costume crowd the balconies of the sky.
Regret emerges smiling from the river,
the sun, worked overtime, sleeps beneath an arch...
and like along shroud stretched from east to west -
listen, my dearest, hear the sweet night march !

Роберт Лоуэлл   Рембо 1 Богема
(С английского и французского).

Два кулака в двух продранных карманах,
под стать карманам всё прекрасное пальто.
Тебе, о Муза, верный, как никто,
я брёл под небом, весь в амурных планах.
Мои штаны - почти что решето.
Я ж - Мальчик-с-Пальчик, от рифмовки пьяный,
харчился в самых звёздных ресторанах,
Не раз мигнул Большой Медведице - все сто !
В сентябрьский вечер, севши за дорогой,
я слушал звёзды... Капельками грога
роса касалась лба или щеки.
Среди видений я там пел и трогал,
заместо струн, тягучие шнурки,
прижав к груди худые башмаки.

Robert Lowell   Rimbaud 1 Bohemia

I walked on the great roads, my two fist lost
in my coat's slashed pockets; my overcoat too
was the ghost of a coat. Under the sky -
I was your student, Muses. What an affair
we had together ! My only trousers were a big hole.
Tom Thumb, the stargazer. I brightened my steps with rhymes.
My inn was at the Sign of Greater Bear;
The stars sang like silver in my hands.
I listened to them and squatted on my heels,
September twilights and September twilights,
rhyming into the monster-crowded dark,
the rain splashing on my face like cheap wine.
I plucked the elastics on my clobbered boots
like lyrestrings, one foot squeezed tight against my heart.

Роберт Лоуэлл   Рембо 2   Знакомая девушка
("Плутовка")
(С английского и французского).

В харчевне был силён фруктовый аромат,
от свежей краски стены пахли лаком,
среди бельгийских блюд манили все подряд.
Я там удобно сел и что-то съел со смаком.
Послушал бой часов. Насвистывал в кулак.
Дверь кухни, вдруг открывшись, простучала.
Служанка вышла, шаль накинув кое-как,
причёсана была небрежно, как попало.
Мизинчик трепетал на щёчке мелко-мелко.
И вся - как персик, озорное обаянье.
И, с детским ротиком, по залу заходила.
Взяла, чтоб не мешала мне, тарелку
и прошептала, как в расчёте на лобзанье:
"Вот посочувствуй, щёчку застудила !"

Robert Lowell   Rimbaud 2   A Knowing Girl
("The Tease" - "La Maline)).

In the cigar-brown dining room perfumed
with a smell of fruitbowls and shellac,
I was wolfing my plate of God knows what
Belgian dish. I sprawled in a huge chair,
I listened to the clock tock while I ate.
Then the kitchen door opened with a bang,
the housemaid came in... who knows why...her blouse
half-open and her hair wickedly set. She passed
her little finger trembling across her cheek,
pink and white peach bloom, and made a grimace
with her childish mouth, and coming near me
tidied my plates to make me free...
then - just like that, to get a kiss of course -
whispered, "Feel this, my cheek has caught a cold".

Роберт Лоуэлл   Рембо 3 Спящий в долине
(С английского и французского).

Лохмотья пены серебрятся как на диво.
Река шумит в своём стремленье на простор.
Ложбина - в пузырях: блестят, как кружки пива
пол ярким светом, что родится выше гор.
Там рекрут молодой - с открытым ртом, без каски.
Его затылок утонул в густой траве;
то тёмный кресс-салат над ним склонился в ласке,
чтоб свет не повредил усталой голове.
А ноги - в ирисах. Он спит, лицо в улыбке,
как бледное дитя, укаченное в зыбке...
Природа ! Будь добра к солдату-бедняку:
не дышат ноздри, не вкушают ароматы.
Замёрз. Одна рука к груди его прижата,
а слева - два больших отверстия в боку.

Robert Lowell   Rimbaud 3   Sleeper in the Valley
("Le dormeur du val").

The river sings and cuts a hole in the meadow,
madly hooking white tatters on the rushes.
Light escalades the strong hills. The small
valley bubbles with sunbeams like a beerglass.
The young conscript bareheaded and open-mouthed,
his neck cooling in blue watercress;
he's sleeping. The grass soothes hi heaviness,
he sunlight is raining in his green bed,
baked away the aches of his body. He smiles,
as a sick child might smile himself asleep.
O Nature, rock him warmly, he is cold.
The fields no longer make his hot eyes weep.
He sleep in the sun, hand on his breast lies open,
at peace. He has two red holes in is left side.

Роберт Лоуэлл   Рембо 4   Злосчастье
(С английского и французского).

Весь день в багрянце под картечным шквалом,
которым как заплёван небосвод.
И Император - в голубом и алом -
смеётся видя гибнущий народ.
Безумие внушает генералам
бросать полки на смерть - за взводом взвод.
Природа ! Видишь ли ? - Убитые навалом.
Твоё священное творение гниёт !
И есть Господь, что спит как бездыханный,
не пробуждаемый всеобщею Осанной
и равнодушный к многоцветью алтарей,
но пробуждается от звона пятаков,
что сыплются из стареньких платков
собравшихся в несчастье матерей.

Robert Lowell   Rimbaud 4 The Evil
("Le Mal").

All day the red spit o grapeshot smear
whistling across the infinite blue sky;
before the Emperor, in blue and scarlet,
the massed battalions flounder into fire.
The criminal folly that conspires and rules us
lays hundred thousand corpses end on end -
O Nature, in your summer, your grass, your joy -
you made them, these poor dead men, in holiness !
There's a God who laughs at damask altarcloths,
the great gold chalice, the fuming frankincence.
He dozes exhausted through our grand hosannah,
and wakes when mothers, brought together in pain,
and weeping underneath their old black hat,
give him the big penny hey tied in heir handkerchief.

Роберт Лоуэлл   Рембо 5 Наполеон после Седана
(Гнев Цезаря)
(С английского и французского).

(Рембо, слуга Отчизны, честь её берёг;
боясь спонтанных и ошибочных оценок,
придерживал поток излишне резких строк;
где можно, убирал язвительный оттенок).
Недавний Цезарь близок стал к параличу.
В плену попал в казарму без привычки.
Он двадцать лет гасил свободу, как свечу.
Лицо - как воск. Понадобились спички.
Свобода выжила, а он - как воз на склизе.
Как знать, о чём он мыслит ! - Например,
не выплыл ли из тьмы очкастый Робеспьер ?
Не скачки ль вспомнил и о главном призе ?
Не встречи ли в Сен-Клу с их духом боевым ?...
Зажёг сигару - испускает синий дым.
 
Robert Lowell   Rimbaud 5 Napoleon after Sedan
("Angry Caesar" - "Rages de Caesar")

(Rimbaud, the servant of the France he saved,
feared the predestined flow of his aesthetic
energies was to use to wrong direction;
he was looking for writing he needn't hate -)
Napoleon is waxy, and walks the barrack's unflowering
garden, a ,lack cigar between his teeth....
a hand once able to stub out liberty.
His twenty year orgy has made him drunk.
Liberty jogs on, the great man stands,
he's captured. O what name is quaking on
his lip ? What plebiscites ? What Robespierre ?
His shark's eye on the horses, the Grand Prix,
accueils at Saint Cloud, their manly vapor...
watching his cigar blue out in smoke.

Роберт Лоуэлл    Свеча, сияние, свет
(С английского).

Хоть оптика мутна, но вас я вижу зорко:
в вас электричество, задорна ваша речь.
Вы - украшение любой из ярких встреч
под грустным солнцем старого Нью-Йорка.
Его слепящий свет способен остеречь.
Порой на окнах ледяная корка.
Немало грустного таит любая шторка:
тому - лечь в землю, а другому скоро в печь.
Что можно углядеть, кромсая артишоки ?
Вот вижу в Лондон убежавших королей.
Меж них племянник самого Нарполеона !
Сигару курит и становится всё злей -
и тат в зеркале, в дыму, его персона.
Смеётся Диккенс, англичане - в шоке...

Robert Lowell   The Light

In the blur of my glasses, you cannot fade -
your ruffle, electricity and your sure tongue...
richer now and much more radical.
The sun lights your windows it will never crash,
this blind snow, this blind light everywhere,
the sad, metallic sunlight of New York
throwing light on something about to die.
This light was familiar in the older cities;
it goes, disclosing less than leaves of artichokes -
a light that blinded kings who fled to London,
where Dickens might have played Napoleon's Nephew
cloaked in cigar smoke and the moans of girls,
a smell of chestnuts like a humidor...
watching exile chew his face from the mirror.

Роберт Лоуэлл   Малларме 1 Лебедь
(С английского и французского).

Безгрешный, удалой, при лучшей из погод,
ужель не сокрушит со всею силой смелой
на озере крылом покров заиндевелый,
откуда, хоть умри, не получался взлёт ?
А в памяти его прошедшее живёт,
когда взлетал он ввысь, красивый и умелый,
и громко воспевал, летя, как угорелый,
свой край, где не знавал ни горя, ни забот.
Он мёрзнет. Нет пути в свободное пространство.
Агонию унять велит ему упрямство,
но стужей взят плюмаж в безжалостный зажим.
Он - в белом под своим светящим в небе тёзкой.
Он впал в надменный сон, суров и недвижим;
стал призраком, навек застынув в позе броской.

Robert Lowell   Mallarme 1 Swan

Does the virgin, the alive, the beautiful day
dare tear for us with a mad stroke of its wing
the hard, neglectful lake hoarding under ice
a great glacier of flights that never fly ?
The swan ruffles, remember it is he,
fortitude that finds no raison to be,
magnificence that gives itself no hope,
for never singing the country where one lives -
the great boredom blazing on sterile winter.
His whole neck shakes in his white agony
inflicted by the space the swan denies,
The horror of the ice that ties his wings,
the brilliance that led him to this grand asylum,
governed by staccato cries of grandeur.

Роберт Лоуэлл   Малларме 2 Дар от поэта
(С английского и французского).

Несу тебе итог моих Едомских* бдений:
птенца без перьев, в шрамах от ранений.
Окно сейчас уже совсем похолодело,
а ночью от огня, как золото блестело.
Но вспыхнула заря, и в новом освещенье
я с горестью смотрю на жалкое творенье.
С усмешкою смотрю, качая головой,
как глянул бы на брак любой мастеровой.
А ты качаешь дочь, присев у колыбели.
Ужасные стихи тебе уж надоели.
Но голос твой звучит, как нежный клавесин.
Ты руку поднесла к груди не без причин.
Ты мудрости полна, как древняя Сивилла,
и лучше б без помех дочурку накормила.

Robert Lowell   Mallarme 2 Gift of a Poem

I bring the child of an Idumean night,
a black thing bleeding, stumbling - its wings are plucked.
Through the window's gold and aromatic fire,
panes frosted by night, alas, and wearisome,
the dawn throws itself upon my sacred lamp -
palms ! It reveals this relic toits father;
I try to cheer it with a hostile smile
that chills our blue and sterile solitude.
Nurse, Mother, with our child's innocence
and your cold feet, welcome this monster birth -
your voice is like viol and harpsichord.
Will your wilting finger press a breast
flowing with solid whiteness, bringing woman
to lip the virgin azure has made hungry ?

Примечание.
Стихотворение было переведено Иннокентием Анненским. В Интернете можно найти
красочные и близкие к тексту автора переводы Марка Талова и Романа Дубровкина.
*Страна Едом (Идумея) упоминается здесь, возможно, в связи с тем, что Стефан
Малларме работал в то время (1865 г.) над своей большой - незаконченной до конца его жизни - поэмой "Иродиада".










Роберт Лоуэлл Стихи-21

Роберт Лоуэлл   Малерб, литератор
(С английского).

Двуличность не была тебе с руки.
Гораций был твоим учителем пуризма.
В твоих стихах не допускались вульгаризмы,
был чист французский, ясен смысл любой строки.
Ты смог затмить других - писавших вопреки.
Ты всем подряд внушал основы классицизма:
такой была твоя оценочная призма -
и c шляпы пели, как скворцы, ученики.
Тебя ничем не подкупили пустоплясы:
ни суемудрием, ни винами, ни свистом.
Ты в письмах поучал людей забыть о гневе:
писал жене, простившей мужа-ловеласа:
"Вы показали всем безбожным кальвинистам
глубь сострадания, подобно Приснодеве".

Robert Lowell   Malherbe, L'Homme de Lettres

The duplicitous opportunism of
the unreconstructible master of plain French -
giving Horatian balance to your vengeance...
fierce and measuring with the best almost,
a winner by tying rivals in the ropes,
verse your chisel to make France a classic.
You took your disciples' measure, and kept them apart,
small enough to sing on the crown of your hat -
lay priest, a find with bantam gaiety
neither wine of abstraction could corrupt -
your last profession of lettres is writing letters,
writing a strayed friend's relenting wife:
"For an atheist Calvinist, you show
depths of compassion reserved the Virgin Mary".

Примечание.
Франсуа Малерб (1555-1628) - придворный поэт короля Анри IV, его жены и сына.
Литературный критик эпохи перехода от стиля барокко к классицизму.

Роберт Лоуэлл   Мильтон в разлуке
(С английского).

Жена, сбежав, была жива по крайней мере.
Звуча на древний лад, проснулся в нём Гомер.
"Рразвод" и "бррак" - гремит язвительное "Эр".
Джон Мильтон, хоть страдал, но пережил потерю.
В разлуке зажил на писательский манер:
узнал о всех страстях на собственном примере.
Представил будто в современном интерьере
историю былой жилицы райских сфер.
Он наградил нас вдохновенными трудами,
придав творениям глубокий мудрый вес.
В Великий день поднимет веки весь народ.
Ослепшие глаза увидят синь небес.
Восторженный щегол зажжёт повсюду пламя -
и вспыхнут все леса, растает вечный лёд.

Robert Lowell   Milton in Separation

His wife was no loss to the cool and Christian Gomer,
blind, paraphrasing Latin and pronouncing
divorce and marriage with hard, sardonic R's.
Through the blank strain of separation, he learned
he only cared for life in the straits. Her flight
put a live elbow in his marble Eve;
she filled a thirst for emptiness -
when she struck, he fell hookloose from her fireflesh,
free to serve what wooed him most, his writing,
the overobsession posterity must pay
on the great day when the eyelids of life lift,
and blind eyes shiver in the draft of heaven,
and goldfinch flame in the tinderbush -
to set the woods on fire and warm the glacier.

Примечания.
Джон Мильтон (1608-1674) - английский поэт, полемист, политик, мыслитель.
Был трижды женат, две первые жены рано умерли, третья его пережила. Последние
годы жизни перенёс в бедности.
В этом сонете Роберта Лоуэлла время сжато и бежит ускоренно.
Первая жена на время его покинула, когда ему было всего 36 лет. Великие произведения: "Потерянный Рай", "Возвращённый Рай", "Самсон-борец" - были написаны в пожилом возрасте, когда Мильтон был совсем слеп.

Роберт Лоуэлл   Сэмюэл Пипс
(С английского).

Cэм Пипс был дельный малый, но набожный чудак.
Отлично знал, что надобно для флота -
про грузы: лес, пеньку; про марсы и про шкоты;
а что до тканей, знал, какую брать на флаг.
Насчёт жены, привык, что ей всегда охота
бранить прислугу, прятать денежки в кулак
и проклинать весь католический бардак...
Но сам легко менял духовные оплоты,
как Чарлз Второй, но вон за грани - ни на шаг.
Твердил: "Мне повезло, но я тружусь не мало"...
Соблазнов не избег. Они влекли все разом.
Молясь и каясь бросил пить среди гуляк.
Но прелесть дамская его всегда смущала.
Имел изменчивый, но всем заметный разум.

Robert Lowell   Samuel Pepys

A modern, except for double Sunday prayers,
Samuel Pepys knew what made the Navy float,
how to measure the baulks of timber, test hemp
for fray, what cloth could fly the English flag,
what made his wife fray, her butter fingers with money,
on sufferance with her servants, her screwy periods
timed with her crushes on the Church of Rome.
Pepys was a religious stroller like Charles II,
old music. with no swerving for transcendence.
"Chance without merit brought me in, only work..."
He kept a sensual man's respect for sin.
By tears and prayers he cured himself of drink,
but not of glutting a woman with a look -
an inconsequential, not Hermetic, mind.

Примечание
Сэмюэл Пипс, он же Пепис (1633-1703), автор интересного личного дневника за 1666-69 гг., который он вёл стенографически, недоступно для других. Дневник был прочитан и опубликован в 1825 г. и стал популярным и ценным источником сведений о жизни Лондона в тот период: чуме, пожаре, войне с голландцами, придворных развлечениях... Пипс, сын портного, стал чиновником в морском ведомстве и постепенно, повышаясь в чинах, превратился в ценнейшего строителя морского флота, опору короля Карла II,затем Якова II; избирался в парламент, попадал в заключение по разным наветам, был президентом Королевского научного общества, дружил с Ньютоном и Бойлем. Был женат на дочери нищего иммигранта-гугенота Елизавете Сен-Мишель, но жизнь окончил как католик.

Роберт Лоуэлл   Джон Грэм из Килликранки
(С английского).

Отлов лососей - спорт шотландских молодцов.
Художник мог бы накопить хоть целый ворох
закатов, зорек, скал, рыбалок на озёрах,
да птичьих стай: и взрослых чаек и птенцов.
Немало нас в горах, шотландских удальцов.
В глуши легко найти не слышавших про порох,
но мы едины были в смелых уговорах:
просили старшего скорей вести бойцов...
Британцы были в красном да в шотландке -
у нас была лишь пара башмаков на клан.
Мы встретились в ущелье Килликранки...
Вождь вскинул грозный меч, да в латах был изъян.
Мы выиграли бой... А он погиб отважно,
сказав: "Коль жив Король, всё прочее не важно !""

Robert Lowell   John Graham at Killiecrankie

"The Scotch Lords had the means to salmon fish,
the painter skill to paint then killing salmon,
sunrise or sunset, gray crag and brawling tarn,
poachers stripped, gashed, parceled to the birds....
If we do not fight, we had better break out and die.
In the Highlands, wherever war is not a science,
we humbly ask for nerve in our commander.
Ours kicked off the one pair of shoes in the clan
to marsh us barefoot. The British drank the grass;
torrents of their redcoats and tartans raving down
the valley to the gorge of Killiecrankie…
He waved his sword and opened gap in his breastplate;
he won the battle, lost his life and Scotland.
If it's well with he King, it matters little to me".

Примечание.
Рассказано об одном из эпизодов 2-й ("Славной") английской революции. Бой состоялся 27 июня 1689 г. Встретились войска Вильгельма Оранского и якобиты, в основном шотландцы под водительством Джона Грэма (Грэхэма), виконта Данди. Якобиты в этом бою победили, но в последнюю минуту боя их предводитель был убит пулей, попавшей в брешь под грудной пластиной лат. Вскоре британцы выиграли новое сражение и победили в войне, заняв всю Шотландию.

Роберт Лоуэлл   Версаль
(С английского).

Версальским летом позади больших куртин
в разложенных кострах сгорает конопля,
зелёным дымом угощая короля, -
он - будто в небесах и ярок, как павлин.
Нет революции, и дожил до седин.
А сад завёл, каких не видела земля:
квадраты, конусы, шары и кренделя...
Из знатоков не придерётся ни один.
Такая красота была бы Раю впору.
В руках два камня держит дряхлый властелин:
тут метка "лево"; на другом, конечно, "право".
В зеркальном зале, как поднимут кверху шторы,
король, хоть Солнце, но совсем не исполин...
так вдруг затанцевал, нанюхавшись отравы.

Robert Lowell   Versailles

Smoke weakens the brilliant summer of Versailles;
marijuana fires fume in the King's back yard.
He breathes the green dust of the end of life,
as though he were in heaven - he peacock spins,
the revolution hasn't evolved to the King,
his cubist garden is square and cone and ball,
no imperfection to aid imagination.
Heaven might be this simple if we could go there,
and see the Sun-King spit into the wind of Versailles;
he cannot ell his left hand from the right,
he hold up two smooth stones, marked left and right....
In the Hall of Mirrors, the heavy curtains lift,
a head higher, two heads, than the old shrunk dying King -
and dance spontaneously in the atheist air.

Роберт Лоуэлл     Поэт
(С английского).

Он скалил зубы - берегись лихой чужак !
Бывало, на девиц лишь бросит беглый взгляд -
да что с них взять - как пташки улетят.
Ревниво сохранял семейство да очаг.
Жену ценил; считал весь век продлится брак.
Красавица - Увы ! - скончалась в шестьдесят.
Но для него был свят и впредь её диктат:
желая остеречь, давала тут же знак.
Не заводила ли от мужа в тайне друга ?
Писатель мог поклясться: нет и нет !
Ценила всех, кого он знал, не дюже.
С ней не сравнялась новая супруга.
Поставит Харди ночью свой велосипед -
и в кабинет войдёт по лестнице снаружи.

Robert Lowell   The Poet

His teeth splayed in a way he'd notice and pity
in his closet enemies or friends.
Youth held his eye; he blinked at passing beauties,
birds of passage that could not close the gap.
His wife was high blooded, he counted on her living -
she lived past sixty, then lived on in him,
and often when he plotted lines, she breathed
her acrid sweetness past his imaginings.
She was still a magnificent handle of a woman -
did she have her lover as a novelist wished her ?
No - hating someone nearer, she found her voice -
no wife so loved; through Hardy, home from cycling,
was glad to climb unnoticed to his study
by a circling outside staircase, his own design.

Примечание.
Томас Харди (1840-1928) - знаменитый английский писатель-романист, драматург, поэт. Первая его жена Эмма Лавиния Гиффорд. Брак продолжался с 1874 г. по 1912 г.
Вторая жена Эмили Флоренс Дагдейл. Писала рассказы. Была на сорок лет моложе мужа. Всё, сказанное в сонете можно рассматривать как не слишком деликатную шутку.

Роберт Лоуэлл   Росомаха, 1927
(С английского).

Откуда смог я разузнать про росомах ? -
у Сетон-Томсона описана Канада.
В учебниках, в картинках из детсада -
багровая заря и всё вокруг в снегах.
Бурильный деррик-кран, стальная эстакада.
Сминая в снегоступах белый прах,
след стаи обнаружив, впопыхах
шагает бравая охотничья бригада.
И вскоре волк в капкан попался, как в тиски.
Представьте только ужас и тревогу !
А росомаха - вслед за ним, в такой же пресс.
Что ж станется: убьют ? Поступят по-людски ?
Уже сама себе почти отгрызла ногу.
Нет ! Взяли в плен. О благодетельный прогресс !

Robert Lowell   Wolverine, 1927

What did I know about the wolverine,
the Canada of Ernest Seton Thomson,
first great snow in the schoolbook, a Cartesian blank ?
At the edge of the rumpled sky, a too-red glow,
a vertical iron rail, derrick or steeple,
trappers freighting on snowshoes through the snow,
track of the wolfpack wheelsaw to the church -
no need for preachers to tell me wolves eat meat,
improve the terror of the first trapped wolf....
The wolverine, no critic of frontier justice,
learning the jaws meant him, was greatly tested,
hesitating to chew off his foot,
tasting the leisure of his double-choice...
our first undated leap in evolution.


Роберт Лоуэлл   C порезом на щеке
(С английского).

Упрямый Аль Капоне, безбожный местный плут,
ценой на самогон мог запалить Чикаго.
"Забавно, в чудаках столь глупая отвага,
что в конкуренты к нам без устали идут".
Смотрел, как на канатах танцует мелкий люд;
с презрением смотрел, как бьётся та салага,
почти что ни за грош - большим сомам во благо...
Был Малым Цезарем, зато богат и лют.
Другого мог убить. Он не был либеральным.
Своей "империи" отчаянно служил.
Но что ни делай, подлежит переоценке.
Грёб золото - а стало вдруг сусальным.
"Империя" его пошла в распыл.
Сообщники в тюрьме его прижали к стенке.

Robert Lowell   Scar-Face

By Lake Erie, Al Capone could set
his price on the moonshine that enflamed Chicago -
"Funny thing, in this our thing, a man
in this line of business has too much company".
He watched black and white men walk the tightrope,
and felt a high contempt for them all - poor fish,
sweating themselves to death for a starvation wage.
Little Caesar, like Julius Caesar, a rich man
knifed by richer. A true king serves the realm,
when he's equal to the man who serves his meal;
a gentleman is an aristocrat on bail....
Splendor spread like gold leaf in your hand, Al,
made in the morning and by midday hard,
pushed by your fellow convicts to the wall.

Роберт Лоуэлл    Квартира мелкого миллионера, Чикаго
(С английского).

Здесь больше копии: картины да хрусталь.
Французский интерьер. Он выглядит богато.
И sans rigueur журча звучит соната.
Стоит, хоть детский, но большой рояль.
Тут бюстик славного творца, чьё имя свято
(то Шуберт - по размерам как медаль -
хоть не понять, к чему о нём печаль)
под фотографией, что вроде пестровата.
Жена хозяина - как дама у Бронзино.
На ней старинный выразительный наряд.
А за окном к причалу лодочки прижаты.
По улицам, шурша, несутся лимузины.
Две цилиндрические башенки стоят.
А в спальне дочери - забавные плакаты.

Robert Lowell    Little Millionaire's Pad, Chicago

The little millionaire's is a sheen of copies;
at first glance most everything is French;
a sonata scored sans rigueur
is on a muddy-white baby grand piano,
the little plaster bust on it, small as a medallion,
is Franz Schubert below the colored blow-up
of the master's wife, executive-Bronzino -
his frantic touch to antique her ! Out the window,
two cunning cylinder apartment towers -
below the apartments, six spirals of car garage,
below the cars, yachts at moorings - more Louis Quinze
and right than anything of the millionaire's,
except the small daughter's bedroom, perfect with posters:
"Do not enter. Sock it to me, Baby".





Роберт Лоуэлл -20 Сонеты об истории


Роберт Лоуэлл-20   Данте 1
(С английского).

Что чёрное, что белое для Бога, -
об этом Данте не особо пёкся.
Не строил из себя большого ортодокса.
Политиков классифицировал не строго.
Не стоит удивляться парадоксу,
что сир Брунетто в качестве итога
в конце пути дошёл до адского порога
и угодил в огонь, что там нещадно жжётся -
умчался, при своем возвышенном таланте,
как кто-то прыткий за зелёным платьем мчится:
бледнеет зелень - тем заманчивей девица.
Вот так любовь и Бог в Верону гнали Данте.
Короче стали дни. Зимою было не до нег.
Мороз бросал на землю белый снег.

Примечания.
Данте - Дуранте дельи Алигьери (1265-1321).
Брунетто Латини (1220-1294) - флорентийский политик, дипломат, учёный-энциклопедист. Практически первый наставник Данте. Автор книги "Il Teso" ("Сокровище"). По существу это полезная средневековая энциклопедия. Автор поэмы "Теsoretto". Это как бы предшественница дантовской "Комедии", которую Боккачо назвал "Божественной".

Robert Lowell   Dante 1

In his dark day, Dante made the mistake of treating
politicians as if they belong to life,
not ideology. In his vision
his poor souls eclipse the black and white of God.
A man running for his life will never tire:
his Ser Brunetto run through hell like one
who run for the green cloth through green fields
at Verona, looking more like one
who won the roll of cloth, than those who lost....
All comes from a girl met at the wrong time,
losing her color as she fared and brightened;
God and her love called Dante forth to exile
in midwintertime cold and lengthening days,
when the brief field frost mimics her sister, snow.

Роберт Лоуэлл   Данте 2
(С английского).

Мы - как соперники, как в спарринге партнёры.
Ах, если б стать во всём разумней, наконец !
Законный долгий брак, и в нём любви - конец.
Приевшийся ландшафт, лишь пустоши да горы.
Но вот звезда в ночи взволнует наши взоры,
и вслед забьётся в унисон чета сердец.
Жаль, следом будет тьма, и ты - мертвец...
Но Данте видел свет, что прожигал все шторы.
Был предан дивной Беатриче неустанно.
Хоть адский жар, хоть ледяные холода,
любовью колдовской пленён был навсегда -
но слишком поздно, либо слишком рано...
А в браке - после - страсть поэта не терзала:
ожгла не молния, а крошечные жала.

Robert Lowell   Dante 2
Torn darlings and professional sparring partners,
will we ever grow wiser and kinder in
the exercise of marriage - its death
like this summer landscape chilling under
the first influence of the evening star
Winking from green to black - our bodies, black
before we even know that we are dead.
Dante loved Beatrice beyond his life,
with a loyalty outside anywhere;
all icy pandemonium....a girl
too early his enchanter and too late,
the hour half-over when every star was shining -
lightning piercing his marriage's slow fire,
some brightest prong, antennae of an ant.

Роберт Лоуэлл   Данте 3 Буонконте
(С английского).

"Меня никто не поминает уж давно".
"Но ты ж исчез, пропал при Кампальдино ?
И тела не нашли". - "Дошёл до Казентино,
где Арчиано зваться Арно суждено.
Война проиграна. Всё горло - как рванина.
Кровь хлещет, как пролитое вино.
Воззвал: МАРИЯ ! Как же мне темно -
ослеп; теряю речь, близка кончина...
Не скрою ото всех, кто жив под божьим кровом,
что дьявол с ангелом пустили когти в ход,
сражались за меня: кто душу заберёт -
кому достанусь со своим предсмертным словом.
Когда ж волнах скрестить я руки захотел,
поток разнял их врозь: креста не потерпел".

Robert Lowell   Dante 3 Buonconte

"No one prays for me...Giovanna or the others".
What took you so far from Campaldino
we never found your body ? "Where the Archiano
at the base of the Casentino loses its name
and becomes the Arno, I stopped running,
the war lost, and wounded in the throat -
flying on foot and splashing the field with blood.
There I lost sight and speech, and died saying Maria....
I'll tell you the truth, tell it to the living,
an angel and devil fought with claws for my soul:
You angel, why do you rob me for his last word ?
The rain fell, then the hail, my body froze,
until the raging Archiano snatched me,
and loosened my arms I'd folded like the cross".

Примечания.
Буонконте - воин, сын другого воина Гвидо де Монтефельтро, оба из стана гибеллинов. Данте сражался в армии гвельфов. Был их противником.
В "Божественной Комедии" Данте встречает тень Буонконте.
Кампальдино - место кровопролитной битвы 11 июня 1289 г., где победили гвельфы
Арчиано - горный поток, исток реки Арно.
Казентино - живописная гористая местность в Тоскане, ныне национальный парк.

Роберт Лоуэлл Данте 4     Паоло и Франческа
(С английского).

Она сказала: "Что за лютая напасть
вдруг вспомнить в горести про время без заботы.
Едва задумаюсь, и слёзы лить охота.
Как зародилась наша гибельная страсть ?
Вдвоём читали про беспутство Ланселота.
Был волен, да попал любовнице во власть...
А наше чтение - возьми да угораздь ! -
Сомкнули взоры и попали как в болото,
в глубокую безвылазную грязь.
Две жертвы соблазнительного чтенья:
он губы целовал мне без стесненья,
наедине, попасться не боясь.
Дал книгу Галеот, способный на интриги...
В тот день мы больше не касались книги".

Robert Lowell Dante 4     Paolo and Francesca

And she to me, "What sorrow is greater to us
than returning from misery to sweet time ?
If you will know the first root of our love,
I'll speak as one who must both speak and weep.
On that day we were reading on dalliance
of Lancelot, and how love brought him down;
we were alone there and without suspicion,
often something we read made our eyes meet -
we lost color. A single moment destroyed us: reading
how her loved smile was kissed by such a lover.
He who never will be divided from me
came to me trembling, and kissed my shaking mouth.
That book and he who wrote it was a bawd,
a Galahalt. That day we read no further".

Роберт Лоуэлл Данте 5     Ветер
(С английского).

Ночь, воя с ветром над жильём, гуманна.
Франческа мрак в душе сумела побороть -
хоть в ней была чужая церкви плоть
да чувства - не сказать, что невозбранны;
те самые, что в нас вселил Господь.
А сладости любви - так всем они желанны.
Так женщина гребла, как в лодке, - неустанно,
хоть тысячи заноз старались уколоть.
Вот и улитка ползает, слепая,
чтоб рожки выставить на свет и на тепло.
И вот бородачи в садах Аллаха
ласкают обнажённых гурий Рая:
два дня любви потом, раз в жизни не везло,
а после вечность для отчаянного праха.

Ветра вздувают пламя, они его и гасят.

Robert Lowell Dante 5   Wind

The night blowing through the world's hospital is human,
Francesca's strife and monotony blown
by the folly of Christendom that loathed her flesh -
seed winds, the youthful breath of the old world,
each a progression of our carnal pleasure
and a firm extension of the soul....
The girl has been rowing her boat since early morning,
hard riding has never blistered her agile thighs.
The snail, a dewdrop, stumbles like the blind,
puts out his little horns to fill the sun.
In the garden of Allah, man still wears the beard,
the women are undressed, accepting love....
They loved if one or two days of life meant much,
then an eternity of failed desire -

wind fed the fire, a wind can blow it out.


Роберт Лоуэлл   Герцог де Гиз
(С английского).

Где слабнет сцепка, там каменья рухнут вниз...
Приятно быть всегда ярчайшим из примеров,
меж множества друзей - достойных юных пэров,
жить радостно и брать в боях лишь первый приз !
Короны жаждавший герой Анри де Гиз,
вождь верных папскому престолу кавалеров,
рискнул пройтись вдоль королевских интерьеров,
а друг-король послал убийц из-за кулис.
Анри был славен в злом и строгом амплуа:
берёг семейный свой очаг от адюльтера.
Был мстителен, и в нём была отвага.
Как выглядел ? Я видел склеп его в Блуа.
Живот был вроде плодоносной сферы...
Но от толпы убийц не выручила шпага.

Robert Lowell   Duc de Guise

The grip gets puffy, and water wears the stones -
O to be always young among our friends,
as one of the countless peers who graced the world
with their murders and joie de vivre, made good
in a hundred aimless amorous bondages....
The irregular hero, Henri, Duc de Guise,
Pope and Achilles of the Catholic League,
Whose canopy and cell I saw in Blois -
just before he died, at the moment of orgasm,
his round eyes, hysterical and wistful,
a drugged bull breathing, a cool, well-pastured brain,
the muscular slack of his stomach swelling
as if he were pregnant...his small sword unable
to encircle the circle of his killers.

Примечания.
Герцог де Гиз (1550-1588) - Анри Лотарингский, 3-й герцог де Гиз, принц Жуанвиль.
С юных лет избрал военную карьеру. В 16 лет уже успешно сражался в Венгрии против турок. В дальнейшем одержал ряд побед, отличился при осаде Орлеана.
Ярый католик. Непримиримый враг гугенотов, тем более потому, что теми был убит
его отец. Один из инициаторов кровавой Варфоломеевской ночи. Возглавил "Святую
Лигу" - тайный и сильный союз католиков. Искал поддержки у римского папы и за
рубежами Франции. Претендовал на королевский трон, за что был убит королевскими
гвардейцами Генриха III. Анри де Гиз - персонаж нескольких романов Дюма, в том числе "Графиня Монсоро", "Сорок пять"... Об убийстве этого герцога Дюма не написал.

Роберт Лоуэлл   Жена Анри Четвёртого
(С английского).

На драчки для забавы я резва.
Бывало, поругаемся, но в меру.
Вся в жемчугах, добром забиты шифоньеры.
А ночью косточки трещат - едва жива.
Виню подушки, но - конечно - не права.
Шутя сказала мужу, будто кавалеры
с небес ночами лезут сквозь портьеры...
Я - пташка, королю полсотни лет плюс два.
Из-за моих капризных настроений,
измучившись, мой муж из Лувра уезжал,
спал в городе один - при всей своей красе.
Как все монархи опасался покушений.
Его прикончил даже не кинжал:
кухонный нож убийца отточил на колесе.

Robert Lowell   The Wife of Henri Quatre 1

"O cozy scuffles, soft obscenities,
wardrobes that dragged the exchequer to its knees,
cables of pearl and crazy lutes strung tight -
tension. groin and backbone ! Every night
I kicked our pillows and embroidered lies
to famish the King's purse. I said his eyes
few kiting to my dormer from the blue.
I was a sparrow. He was fifty-two....
Alas, my brutal girlish moodswings drove
my Husband, wrenched and giddy, from the Louvre,
to sleep in single lodgings on the town....
He feared the fate of kings who died in sport;
murder cut him short -
a kitchen-knife honed on carriage-wheel".


Роберт Лоуэлл   Жена Анри Четвёртого 2
(С английского).

Я не в расстройстве, я гоню кошмарный сон:
вслед одному, идёт другой сезон.
Версалю не бывать без господина -
на смену мужу выкормила сына.
Всё для него: держава, скипетр, отчий трон.
И даже пусть меня он гонит вон.
Я - с ним, ведь я - его взрастившая лозина.
Есть верный друг - и не сломаюсь без причины.
А время провести желаю, всё же, всласть.
Прославленный супруг Анри !
Ты был любителем сражений и охоты.
Теперь в стране, где ты утратил власть,
на всё поснисходительней смотри.
Без всяческих страстей спи тихо, без заботы".

Robert Lowell   The wife of Henri Quatre 2

"I show no emotion, king must follow king;
the season circle, fall to laughing rings
of scything children. I rock my nightmare son,
I see his dimpled fingers clutch Versailles,
take ball and scepter; he asks the Queen to die.
And so I press a lover's palm to mine,
I am his vintage and his living vine,
oozing, entangling...a moment, a moment, a moment -
even a queen must divert her precious time.
Henri Quatre - how you used to look
for blood and pastime ! If you ever loved
in this Kingdom where you let your scepter drop,
pardon the easy virtues of the earth....
Your great nerve gone, Sire, sleep without care".

Примечание.
Повествование ведётся от лица Марии де Медичи (1573-1642), дочери флорентийского
банкира; с 1600 г. - жены Анри Наваррского, будущего французского короля Анри IV
(1553-1610). Её сын Луи XIII правил во Франции с 1610 г. по 1643 г. Свою мать
Марию он дважды удалил от двора в 1617-22 гг. и в 1631-42 гг. за вмешательство
в дела правления.


Роберт Лоуэлл    Гонгора: Потерянная Испания
(С английского).

Век рушится, везде одни руины.
На отчем доме плесневеет кров.
Замшели влажные стволы боров.
На валунах - подтаявшие льдины.
Без солнца - безотрадные картины:
луга - без трав, проплешины паров,
в садах - лишь гниль несобранных даров,
пасётся заморённая скотина.
Вхожу в свой дом - а негде сесть и лечь:
там паутина, мебель в беспорядке.
Клюка погнулась - не послужит впредь.
Густою ржавчиной покрыт мой меч.
Не схватишь - нет уж больше рукоятки.
Мне всё, язвя, твердит, что должен умереть.

Robert Lowell     Gongora:   Spain Lost

Mire los muros de la patria mia

I saw the musty shingles of my house,
raw wood in place once, now a wash of moss
eroded by the ruin of the age
turning all fair and green things into waste.
I climbed the pasture. I saw the dim sun drink
the ice just thawing from the bouldered fallow,
scrub crowd the orchard, seize the summer's yield,
and higher up, the sickly cattle below.
I went in my house. I saw how dust
and revel had devoured its furnishing;
even my stick was withered and more bent,
even my sword was coffined up in rust -
there was no hilt left for my hand to try.
Everything ached, and told me I must die.

Роберт Лоуэлл     Гонгора: Гробница Кардинала Сандоваля
(С английского).

Часовня, где стоит суровая гробница -
успех строителя, очарованье глаз.
Покуда строилась, порфир тупил алмаз
и всем напильникам пришлось сточиться.
На гладком камне, будто на странице,
читай, приезжий гость, почтительный рассказ
о том, какой герой, дививший свет и нас,
здесь лёг, как сердце перестало биться.
Он подчинялся только лишь себе -
опора короля, несокрушимый князь.
Внимательно читай бессмертные скрижали...
Все пять лазурных звёзд в его гербе,
на поле золотом, упрямо вверх стремясь,
возносят в небо имя Сандоваля.

Robert Lowell   Gongora, Tomb of Cardinal Sandoval

This chapel that you gaze at, these stern tombs,
the pride of architecture...Ah traveller,
diamonds were blunted on this porphyry,
the teeth of files wore smooth as ice - this vault
seals up the dust of one who never let
the earth oppress him. Whose ? If you would know,
stay and study this inscription. Words
give marble meaning and a voice to bronze.
Generous devotion binds this urn
with majesty and with propriety
to the heroic ashes of Sandoval,
who left his coat of arms, once five blue stars
on a gold field, to climb with surer step
through the blue sky, and scale the golden stars.

Примчания.
Луис де Гонгора-и-Арготе (1561-1627) - испанский поэт эпохи барокко.

Франсиско Гомес де Сандоваль-и-Рохас (1553-1623) - граф, маркиз, 1-й герцог де
Лерма с 1599 г. Кардинал с 1618 г. (Михаил Юрьевич Лермонтов безосновательно
посчитал себя одним из потомков семейства Лерма). Сандоваль был любимцем короля
Филипа III, не способного управлять государством, был его полномочным и всесильным премьер-министром. Вёл длительную разорительную войну в Нидерландах.
Довёл в 1607 г. государство до банкротства. В 1609-11 гг. изгнал из страны морисков (крещёных мавров), плативших немалые налоги, в итоге была разорена
Валенсия. Стяжал капитал в 44 миллиона дукатов. Собрал внушительную коллекцию
картин и других ценностей. Всячески поддерживал церковь. Когда попал в опалу,
был поддержан Римским Папой и стал кардиналом. Новый король Филип IV и новый
фаворит Оливарес взыскали с него миллионный штраф. От других санкций Сандоваль
избавился благодаря Папе.


Роберт Лоуэлл - 19 Сонеты об истории


Роберт Лоуэлл-19   Ганнибал 1   Треббия
(С английского).

Суровая заря глядит с отрогов гор.
И Треббия шумит, бурлива и багрова.
С утра поят коней, а всадники готовы
по зову звонких труб дать римлянам отпор.
Хоть спорит Сципион и лжёт авгурский хор,
погода - никуда и небеса суровы,
но сам Семпроний твёрд, а ликторы – по слову -
поднимут топоры и выкажут задор.
На небе - будто кровь - огни-протуберанцы.
Горят селения примкнувших к африканцу.
И слышно, как вблизи трубит взъярённый слон.
Упорный Ганнибал - в своём военном стане.
Он верит в свой триумф. Вот конный эскадрон.
Пехота - вслед за ним. Идут карфагеняне.

Robert Lowell   Hannibal 1   Roman Disaster at the Trebbia

The dawn of an ill day whitens the heights.
The camp wakes. Below, the river grumbles and rolls,
and light Numidian horsemen water their horses;
everywhere, sharp clear blasts of the trumpeters.
Though warned by Scipio, and the lying augurs,
the Trebbia in flood, the blowing rain,
the Consul Sempronius, proud of his new glory,
has raised the axe for battle, he marshes his lictors.
A gloomy flamboyance reddens the dull sky,
Gallic villages smoulder on the horizon.
Far off, the hysterical squeal of an elephant....
Down there, below a bridge, his back on the arch,
Hannibal listens, thoughtful, glorying,
to the dead tramp of the advancing Roman legions.

Примечание.
В основу этого стихотворения положен известный сонет Хосе-Мариа де Эредиа.

Роберт Лоуэлл   Ганнибал 2   Жизнь
(С английского).

Кинь Ганнибала на весы - в нём мало фунтов.
Вся Африка была мала тому вождю,
хоть в ней есть место даже редкостным слонам,
каких он вёл из Эфиопии в Европу.
Он шёл сквозь Пиренеи, не устрашился Альп.
Пусть было множество препятствий на дорогах -
Италия пред ним ! Но путь не завершён:
Рим жив ! Над Форумом нет стягов Ганнибала.
Что за лицо для живописца ! - Но одноглаз.
Прославлен !- Но как другие, бывал и бит.
Итог: слуга царька, пыхтящего прожёры...
Сам выпил яд да умер....Давай, чудак, ступай
сквозь Альпы и Тибет ! Стань пурпурной картинкой
для школяров. Пусть обсуждают-восхваляют.

Robert Lowell   Hannibal 2 The Life

Throw Hannibal on the scales, how many pounds
does the First Captain come to ? This is he
who found the plains of Africa too small,
and Ethiopia's elephants a unique species.
He scaled the Pyrenees, the snow, the Alps -
nature blocked his road, the derricked mountains....
Now Italy is his. "Think nothing is done,
till Rome cracks and my standards fly in the Forum".
What a face for a painter; look, he's a one-eye.
The glory ? He's defeated like the rest,
serves some small tyrant farting off drunken meals...
and dies by taking poison...Go, Madman, cross
the Alps, the Tibet - be a purple patch
for schoolboys, and their theme for declamation.

Примечание.
В качестве основы для этого сонета Роберт Лоуэлл выбрал отрывок из
десятой сатиры древнеримского поэта Ювенала.

Роберт Лоуэлл     Конец саги
(С английского).

Кримхильда кричала: "Друзья да слуги !
Мы больше не выпустим их из зала,
и если упустим, так всё пропало:
убьют нас, как только остудят кольчуги".
И видит: там трупы, с них кровь побежала.
А кто ещё жив в том пылающем круге,
те пьют эту кровь в предсмертной натуге,
чтоб кровь эта, вместо вина, охлаждала.
Все лица врагов перепачканы кровью...
Пытаются павших отнять у огня,
но "Beines brichts, Herzen nichts" -
что тронешь, всё жжётся.
Пусть силятся выйти, вопя и стеня...
Над пепелищем Кримхильда смеётся:
"Уже не будет в их сагах злословья !"

Robert Lowell     End of the Saga

"Even if they murder the whole world,
we'll hit them so hard, they'll never tell the story".
Kriemhild was shouting, "If they get to the air
and cool their coats of mail, we will be lost".
When the great hall was fired, we saw them kneel
beside their corpses, and drink the flawing blood -
unaccustomed to such drink, they thought it good,
in the great heat, it tasted cooler than wine.
They tried to lift their brothers from the fire,
they found them too hot to hold, and let them drop.
"O why are we so wet with our lifeblood ?
Beines brichts, Herzen nichts…."
Kriemhild on horseback laughs at hem, as well she may,
the house is burned, and all her enemies killed.

Примечание.
Кримхильда - центральный женский персонаж средневекового эпоса "Песнь о Нибелунгах". Роберт Лоуэлл не следует известным вариантам текста - создаёт свой.

Роберт Лоуэлл     Элоиза и Абеляр
(С английского).

В нём был глубокий философский дар -
и молодая Элоиза увлеклась:
как кошка с карпом завязала связь
Упрямым духом задышал с ней Абеляр.
Его шпыняли, нанесли лихой удар,
судили, книгу жгли, затаптывали в грязь,
но Элоиза, устояв, до смерти не сдалась,
Весь мир узнал ей бесстрашный жар.
Шли диспуты: шумел нешуточный базар.
В церковных распрях доходило до экстаза.
Лишь Аристотель был у парочки в резерве,
но Абеляр служил познанью, как Минерве.
Лишь нехотя терпел его Святой Бернар.
Он сам не отступил от мистики ни разу.

Robert Lowell     Eloise and Abelard

We know what orthodox analysis
could do with her, the talented, the taloned
cat hooked on the cold fish of Abelard.
They were one soul, but now her mind is dust,
and his assaulted ember is extinct.
After his imprisonment, energy came
to the woman such as she had never known,
sprinkling Paris like a fresh flow of blood,
old Sorbonne argot, shit on Saint Barnard
in love with his voice and sold to the police....
Abelard's tortured debater's points
once flew to the mark, feathered with her ecstasy,
and stamping students, then he fell like lightning,
in love with the dialectic, his Minerva.

Примечания.
Пьер Абеляр (1073-1142) - философ, проповедник, поэт, музыкант.
Элоиза (1100-1164)- его жена, образованная женщина, настоятельница монастыря.
Святой Бернар (1090-1153) - богослов, авторитетнейший церковный деятель начала
XII века.


Роберт Лоуэлл Армия Немурского герцога
(С английского).

Йейтс нас предостерёг, и не лукаво,
чтобы не путали, где палец, где морковка:
где просто мелочь - рекогносцировка,
где грозная война для мести и для славы.
Немурские войска в поход шагали браво:
наёмникам была к лицу экипировка,
у итальянцев есть природная сноровка,
и с ними стадо коз вели для их забавы.
Немурский герцог - как его по имени ? -
меж полководцев был почти Наполеон:
ценитель раззолоченных попон,
постиг достоинства любого вымени.
Вопрос: какую ждали дань войска и он,
когда вошли в захваченный Лион ?

Robert Lowell Army of the Duc de Nemours

Yeats anxiously warned us not lend a high
degree of reality to the Great War.
There are wars and wars, and some are high-notes
on scale of sexual delirium
running the gamut of Moses' anathemas:
wantonness, sodomy, bestiality.
I am a Catholic because I am a wanton.
Italian mercenaries besieging Lyons
for the Duc de Nemours hazzaed great flocks
of goats before them - no billies, two thousand udders
decked out in green sportscoats fringed with gold.
They served a sound man for a mistress. Small war,
one far distant from our army mascots -
but who will tell us now what Lyons paid ?


Роберт Лоуэлл   Кентербери
(С английского).

Здесь рыцари лежат. Иной в турнире пал.
Всю жизнь играли в шуме, да в дыму.
Дрались за женщин. Затевали кутерьму.
Любой на бой с собой хоть чёрта вызывал.
Вот Чёрный Принц, сжимающий миссал -
в доспехах каменных: "Да будет по сему !"
Жестокая рука протянута во тьму.
Был набожен - и беспощадно убивал.
Любая доблесть натыкалась на отпор.
Иной паломник спросит в Кентербери:
"Что я увижу здесь, включив воображенье ?" -
Вот славный генерал - о нём шумит сыр-бор,
и прочих не сравнить с ним в доблести и вере.
Тут древность, и века - все камни без движенья.

Robert Lowell     Canterbury

Regret those jousting aristocracies,
war-bright, though sportsmen, life a round of games;
sex horsed their chivalry, even when
the aggressor was only artless dragon....
The Black Prins clamps a missal in his hands,
rests, stone-chainmail, imprimatur, on his slab;
behind the spasms of his ruffian hand,
slept public school and pious faith in murder -
gallantry sobered by suppression.
At Canterbury a guilty pilgrim may ask:
"Have I the right to my imagination ?"
Here the great fighter Captain lies with those
who made it, those whom fate disdained to wound.
All's masonry... theirs the new day, as the old.

Примечания.
Кафедрал в Кентербери (1070-1180; 1379-1503) - место, где погребён король Генрих IV (1367-1413) и Чёрный Принц (1330-1376) - Эдуард, сын короля Эдуарда III и отец короля Ричарда II. Его назвали Чёрным Принцем по цвету доспехов. Воевал всю свою жизнь. Впервые отличился в шестнадцать лет в битве при Креси. В 1370 г. взял и сжёг Лимож, причём жестоко истреблял его жителей. Умер от водянки.


Роберт Лоуэлл     Охота на людей, по Кранаху
(С английского).

Гравюра чудная - как красочное фото:
гулянье всевозможных поколений.
Народ позвали представлять оленей.
Идёт забавная господская охота.
Излучина реки, поляны, лес, болота.
И все возбуждены, не ждут распоряжений.
Купанье, беготня. Пора увеселений.
Никто не виноват, когда утонет кто-то.
Здесь славный Кайзер Максимилиан,
курфюрст саксонский Фридрих Мудрый.
Здесь своры псов для разжигания задора.
Здесь свита, егеря и пикадоры.
Бока коней покрылись серой пудрой.
Восторг на лицах у вельмож и горожан.

Robert Lowell     Cranach's Man-Hunt

Composed, you will say, for our forever friend ship,
almost one arm around our many shoulders,
a cloud darkens the stream of the photograph,
friends bound by birth and faith... one German outing.
We are game for the deer-hunt, aged five to ninety,
seniority no key to who will die
on this clearing of blown, coarse grass, a trap in the landscape,
a green bow in the bend of a choppy, lavender stream,
eighteen or nineteen of us, bounding, swimming -
stags and does... the Kaiser Maximilian
and the wise Saxon Elector, screened by one clump,
winch their crossbows...the horsemen, picadors,
whipped to action by their beautiful, verminous dogs...
this battle the Prince has never renounced or lost.

Примечание.
Лукас Кранах Старший (1472-1553) - успешный художник, график, книгоиздатель,
придворный живописец саксонских герцогов, друг Мартина Лютера.
Известны его гравюры, изображающие охоту.


Роберт Лоуэлл Экзекуция 1
(С английского).

Я видел мир, а сам уже прозрачен:
в природе раствориться предназначен
На зов - смолчу; а то солгу. - Глядите, люди !
Вот голова - как соль на белом блюде.
Как рыбина - пускаю пузыри.
Язык распух, повсюду волдыри.
Жил в страхе, а сегодня занемог.
Едва стал бриться - умер Бог.
Обои выпили побелку - всё замшело.
Топорик предков просится на дело.
Воскресный день - благие вести:
неужто голова на месте ?
Молить о милости с надеждою и верой ?
Жить ? Стариться ? - Мечта ! - Не будь она химерой.

Примечания.
Заговорщик против королевы Елизаветы I Чидиок Тичборн (1562-1586) перед его
жесточайшей позорной казнью посвятил своей жене Агнес короткую элегию,
которая по своей искренности и изысканности вошла в золотой фонд британской
поэзии. Элегия переведена на другие языки. Среди лучших русских преводов отмечается перевод Алексея Парина. Роберт Лоуэлл в своих сонетах по своему
откликается на эту элегию.

Robert Lowell    Execution 1
(From Chidiock Tichborne 1568-86)

"I saw the world, and yet I was not seen;
fear comes more often now, and no less sharp
then in the year of my first razor and the death of God.
My tongue thickened as if anesthetized,
and I saw a painted fish blow live bubbles,
the wall paper flowers drank plaster, turned to moss....
The anachronistic axe sighs in its block;
a little further on, I will be nature,
my head a speck of white salt on a white plate,
lying on call forever, never called ....
At a Resurrection, will I start awake,
and find my head upon my shoulders again
singing the dawnless alba of the gerontoi ?
Old age is all right, but it has no future".

Роберт Лоуэлл    Экзекуция 2
(С английского).

Заснувши мёртвым сном, я ожил вдруг от света,
я был с лицом как у червонного валета,
Пальто сырое, всё на мне позеленело.
От бледных вялых вен заголубело тело.
с изнанки карты - лишь деревья и трава,
как прошлым летом... И в раздумьях голова...
Могила верного слуги за частоколом,
и камень мраморный покрыт, чтоб не был голым.
То старый мастер защитить его хотел...
А много ли я сам свершил хороших дел ?
Оплакал краткую любовь в года ученья,
когда легко дышал в восторгах упоенья. -
А нынче - не дохнуть, хотя бы только ртом.
Я - мёртв спустя лишь миг, как создан был Творцом.

Robert Lowell     Execution 2

"Asleep just now, just now I am awake -
my face the jack of hearts on a playing card;
my trousers are too bleached green; my coat wet leaf;
my fair young flesh sky-green of me sad vein.
I turn the card, and I am trees or grass -
last summer for the wondering mind, for seeing
the good servant's green grave outside the pale...
veined marble mantel, rolled rug, the sheeted den,
the old master covered with his pillowslip -
I searching as every man for my one good deed,
crying love lost in my short apprenticeship,
regretting my long-vanished art of breathing,
knowing I must forget how to breathe trough my mouth:
now I am dead, and just now I was made".

Роберт Лоуэлл     Корова
(С английского).

Всех рыцарей, дерущихся за плату,
сурово презирал Макиавелли.
Но вряд ли жизнь за грош хотели,
отдать, сражаясь, итальянские солдаты.
У греков жизнь была не в той цене когда-то.
Они на всё суровее глядели,
встречаясь на дорожке, сатанели:
частенько смерть грозила супостату.
У нас полиция стращает - не убьёт.
Дубинки крошатся. Мозги текут.
И дамы их смывают с лестниц.
Корова сберегает свой живот:
три дня как мать, у них сгорел закут.
Корова, вся дрожа, уставилась на месяц.

Robert Lowell   Cow

The moon is muffled behind a ledge of cloud,
briefly douses its bonfire on the harbor....
Machiavelli despised those spuriously fought
Italian mounted-mercenary battles;
Corinthian tactics, Greek met Greek; one death,
he died of a stroke, but not a stroke of battle.
The Italians were not diehards even for peace -
our police hit more to terrorize than kill;
clubs break and minds, women hosed down stairs -
am I crippled for life ? … A cow has guts,
screwed, she lives for it as much as we,
a three-day mother, then a working mother;
the calf goes to the calfpool....When their barn has been burned,
cow will look into the sunset and tremble.



Роберт Лоуэлл Стихи-18 Сонеты об истории




Роберт Лоуэлл   Сон Ореста
(С английского).

Был мал, и мне во сне представилась вся сага:
что будет и зачем дела пойдут так бурно.
Вот мать по сёлам три недели ищет урну.
Зачем-то выбрала изделие варяга,
что знатоки сочли за сделанное дурно.
Эгисф-любовник сам, искусно и ажурно
сготовил для игры точёную ватагу
и в рост той урны загородку, ярче флага,
не по-аргосски и по-варварски фигурно.
Решили встретить Агамемнона бравурно.
В отца вертел воткнули. Пена побежала.
Глаза, как у быка, застыли при огне.
Мать - с прутяною бычьей головой - плясала...
Как мог бы я властям сказать об этом сне ?

Robert Lowell   Orestes' Dream

"As I sleep, our saga comes out clarified:
why for three weeks mother toured the countryside,
buying up earthenware, big pots and urns,
barbarous potsherds, such as the thirsty first
archaeologists broke on their first digs...not our art -
kingly the clay, common the workmanship.
For three weeks mother's lover kept carving
chess-sets, green leaf, red leaf, as tall as urns,
modern Viking design for tribal Argos....
When Agamemnon, my father, came home at last,
he was skewered and held bubbling like an ox,
his eyes crossed in the great strain of the heat -
my mother danced with a wicker bullshead by his urn.
Can I call the police against my own family ?"

Роберт Лоуэлл   Клитемнестра 1
(С английского).

"Вот вышла замуж. Даже год спустя
в супруге нужных качеств не сыскала:
ни обхождения, ни шарма у вандала.
Вот разве что добряк - всем прочим не блестя.
Шли годы, как родилось первое дитя.
Муж был воякой крепкого закала.
Сражался вдалеке. Волна его качала.
Так я жила в мечтаньях, не грустя.
Для мужа я была домашнею скотиной.
Хотя в удобной роскоши жила,
не примирилась с вечною рутиной.
не не хватило лишь каминного тепла".
И рассмеялась: "Не богатство и не знатность -
изысканной душе потребна деликатность".

Robert Lowell Clytemnestra 1

"After my marriage, I found myself in constant
companionship with this almost stranger I found
neither agreeable, interesting, nor admirable,
though he was always kind and irresponsible.
The first years after our first child was born,
his daddy was out a sea; that helped, I was bask
on the couch of inspiration and my dreams.
Our courtship was rough, his disembarkation
unwisely abrupt. I was animal,
healthy, easily tired; I adored luxury,
and should have been an extrovert; I usually
managed to make myself pretty comfortable...
Well," she laughed, "we both were glad to dazzle.
A genius temperament should be handled with care".

Роберт Лоуэлл   Клитемнестра 2
(С английского).

"Рождественская ель ! Ты в праздничной раскраске !
Улыбка зелени. Искристая игра.
Абстракция персидского ковра.
Огни весёлых свечек в яркой пляске.
А сын угрюм. Не поддаётся ласке.
Страничка, что заполнил он, пестра.
С полсотни греческих царьков вписал с утра.
Почти про всех есть басенки и сказки.
Но мне и мой герой давно стал горше перца:
расплавался в пучинах, ошалев;
заткнул меня в свой царский пурпур сердца -
и вот лежит под фонарями мёртвый лев.
Похож на блюдо, что кладут на алтаре...
Рождественская ель ! Как зелена ты на заре !"

Robert Lowell     Clytemnestra 2

"Christmas tree, how green thy branches - our features
could only be the most conventional,
the hardwood smile, the Persian rug's abstraction,
the firelight dancing in the Christmas candles,
my unusual offspring with his usual scowl,
spelling the fifty feuding kings of Greece,
with a red, blue and yellow pencil....I
am seasick with marital unhappiness -
I am become the eye of heaven, and hate
my husband swimming vagueness, like a porpoise,i
in the imperial purple of his heart....
He now lies dead beneath the torches like a lion,
he is like the rich golden collection-plate,
O Christmas tree, how green thy branches were..."

Pоберт Лоуэлл   Клитемнестра 3
(С английского).

Попробуй, измени священную корову !
Царице мог бы посвятить перо Бальзак. -
Ведь даже в шестьдесят была на всё готова.
Постельный жар свой не умерила никак.
Прочь от неё - ни по добру, ни по здорову -
безвредно не сбегал наивный молодняк.
Светила прятались от срама бестолково.
А та, хоть без ума, зажала всех в кулак.
Что ж увидал Орест, явившийся для мщенья ?
Сосцы у матери касались пальцев ног.
Тряслись колени после многих лет греха.
Он голову её обрёк на отсеченье.
Никто не помешал, никто не остерёг.
Он счёл, что рыцарство и жалость - чепуха.

Robert Lowell     Clytemnestra 3

No folly could secularize the sacred cow,
our Queen at sixty worked in bed like Balzac.
Sun, moon and stars lay hidden in the cornstalk,
where she moved she left her indelible sunset.
She had the lower jaw of a waterbuffalo,
the weak intelligence, the iron will.
In one night boys fell senile in her arms....
Later, something unsavory took place:
Orestes, the lord of murder and proportion,
saw the tips of her nipples had touched her toes -
a population problem and bad art.
He saw her knees tremble and he enjoyed the sight,
knowing that Trojan chivalry was shit.

Роберт Лоуэлл     Белая Богиня
(С английского).

"Пластична, эластична; не ношу гаджетов,
и так упруга привлекательная грудь.
Меня дивили с детства наши амазонки.
Часов на десять шла в поход, потом гордясь,
чтоб и душа моя смелей меня догнала.
Сочла: парням меня так просто не словить.
На "Сумерках богов" в парижской Оперном
кумиром стала мне певица-африканка.
Она в "Отелло" Верди в роли Дездемоны,
уже удушенная, скромно поклонилась,
благодаря, застенчиво и деликатно,
за общий труд, хотя играла неблестяще.
Певцу желала, чтобы Бог и друг его любили....
Сама ж на сцене я любую женщину представлю !

Robert Lowell   White Goddess

"I'm stratchy, I don't wear this torpedoes
sliced to my chest for you to lift and pose....
As a girl, I had crushes on our Amazons;
after our ten hour hikes, I snorted ten hours
or more, I had to let my soul catch up -
men will never, I thought, catch up with such women....
In the goetterdaemmerung of the Paris Opera,
I met my Goddess, a Gold Coast negro singing
Verdi's Desdemona in the ebbing gold.
When Othello strangled her, she died, then bowed,
saying with noble shyness, "I appreciate
your co-operation with my shortcomings.
I wish you the love of God, and friend..."
I never met a woman I couldn't make".

Роберт Лоуэлл     Рим
(С английского).

Великий Рим не выносил небесных хмарей,
ни сумрака, ни грозового гула.
Чтоб в тёмных тучах солнце не тонуло,
он признавал всегда один сценарий:
победно вёл свои когорты Марий;
был счастлив в бесконечных битвах Сулла.
И вся Земля в кромешном облаке тонула
тогда ещё всего в одном из полушарий.
У полководцев был один большой порок:
успех другого вызывал к несчастью ревность.
По разному решали, в чём их долг.
И каждый в ярости был грозен и жесток.
А был ли в их реформах прок,
расскажет нам знаток, вперивший очи в древность.

Robert Lowell   Rome

Rome asked for the sun, as much as arms can handle -
liquidation with principle, the proconsul's
rapidity, coherence, and royal we
Thus General Sulla once, again, forever;
and Marius, the people's soldier, was Sulla
doubled, and held the dirt of his low birth
as licence from the gods to thin the rich -
both pulled pistols when they heard foreign tongues,
praised defoliation of the East....
Their faith was lowly, and their taxes high.
The emperor was killed, his business lived -
Constantine died in office thanks to God.
Whether we buy less or more has long
since fallen to the archeologist's pick.

Роберт Лоуэлл   Овцы
(С английского).

Не нужно забывать своих тугих корней:
предтечи были клеймены багровой метой.
Их прижигали раскалённою монетой -
от тетрадрахм до сиклей и гиней.
В такт их мольбе стократно перепетой,
в страду, во время самых жарких дней,
бичи дубили спины их сильней,
чем жесть куют из стали подогретой.
Их, как овец, томил животный страх.
Их будто Сфинкс терзал, давил и тряс.
Терялась в скопищах людская идентичность.
От гроз скрывались в нежилых углах.
Кривились лица от отчаянных гримас.
В любом из их жила поруганная личность.

Robert Lowell   Sheep

But we must remember our tougher roots:
forerunners bent in hoops to the broiling soil,
until their bocks were branded with the coin
of Alexander, God and Caesar -
as if they'd been stretched on burning chicken wire,
skin cooked red and hard as rusted tin
by the footlights of the sun - tillers of the desert !
Think of them, afraid of violence,
afraid of anything, timid as sheep
hidden in some casual, protective crevice,
held twelve dynasties to a burning-glass,
pressed to the levelled sandbreast of the Sphinx -
what were once identities simplified
to a single, indignant, collusive grin.

Роберт Лоуэлл   Эхнатон и Единый Бог
(С английского).

Зевс часто изменял к несчастью Геры,
так то сама себя вела, как муженёк,
то задавала всем разлучницам урок,
а то рыдала безо всякой меры.
Стояла за реформу брачной сферы,
а людям нужен стал Единый мощный Бог.
Сыскался фараон, похожий на дубок,
цветущий юноша с душой визионера.
Лучами солнца увенчался Эхнатон,
ввести единобожие затеяв.
Идея увлекла египетских евреев...
Но дело не пошло. Царил недолго он.
Как оценить его деянья вкратце ?
Молодчик был рождён, чтоб поскорей скончаться.

Robert Lowell     Ikhnaton and the One God

The mother-sobs of Hera who knows that any
woman must love her husband more than her,
constantly hated though inconstantly loved -
man though twice about making marriage legal;
men triumphed, made a mangod; he was single,
a sapling who breathed refreshment from a flower,
its faded petals the color of fresh wood -
no tyrant, just a mediocre student,
his rule has the new broom and haste of the One God,
Ikhnaton with spikes of the gold sun in his hair.
The Jews found hope in his Egypt, the King's plan a small thing,
as if one were both drowning and swimming at the same time...
the it-must-be on the small child's grave:
"Say, Passerby, that man is born to die".

Роберт Лоуэлл   Вниз по Нилу
(С английского).

Я не воде в два после полдня оживился.
Какие острова: как в Греции, как в Мэйне !
Весь список кораблей прочёл до половины.
Бушприты - вроде клювов. На Ниле сыро.
Как на картинке: катят парочки влюблённых;
а кто с детьми, так с низкорослою обслугой:
они подвижны, как жирафы и тритоны,
все талии - тонки, свежи расцветки платья.
Ведут себя свободно. Все не привязаны,
а на мужчинах - никаких доспехов.
Все лица - красные, и ноги - будто глина.
Легко ступают по мосткам к своим победам.
Единый древний род, похожи друг на друга.
Спуск по реке всех старит. Насколько ? - Мерки нет.

Robert Lowell   Down the Nile

Two in the afternoon. The restlessness.
Greek Islands. Maine. I have counted the catalogue
of ships down half its length, the beaks of the bowsprits...
Yet sometimes the Nile is wet, and life's as painted:
those couples, one in love and marriage, swaying
their children and their slaves the height of children,
supple and gentle as giraffes or newts;
the waist still willowy, the paint still fresh;
decorum without conforming. no harness on
the woman, and no armor on her husband,
the red clay master with his feet of clay
catwalking lightly to his conquests, leaving
one model and dynasties of faithless copies -
we aging downstream faster than a scepter can check.








Роберт Лоуэлл-17 Сонеты об истории


Роберт Лоуэлл   Наши пращуры
(С английского).

Свидетелей веков никто не сосчитал.
Не счесть сирот и вдов, оставшихся в долгах.
Из хищников тираннозавр впервые стал,
поднявшись на дыбы, ходить на двух ногах.
Неандерталец - тот, кто первым хохотал
из пралюдей, преодолевши вечный страх.
Чтоб выжить, требовались стойкость и терпенье.
Однажды ящеры погибли без остатка.
И Авель был убит в один из скорбных дней.
Так был ли в мире Разум, страж порядка ?
Действительно ли был в Раю обманщик-Змей ?
Крепило ль Божью мощь и власть опустошенье ?

Robert Lowell   Our Fathers

That cloud of witnesses has flown like nightdew
leaving a bundle of debts to the widow and orphan -
the virus crawling on its belly like a blot,
an inch an aeon; the tyrannosaur,
first carnivore to stand on his two feet,
the Neanderthal, first anthropoid to laugh -
we lack staying power, though we will to live.
Abel learned this falling among the jellied
creepers and morning-glories of the saurian sunset.
But was there some shining, grasping hand to guide
me when I breathed through gills, and walked on fins
through Eden, plucking the law of retribution from the tree ?
Was the snake in the garden, an agent provocateur ?
Is the Lord increased by desolation ?

Роберт Лоуэлл   Прогулки
(С английского).

Мне в эти дни совсем не нужен casus belli:
границы и межи минуя по пути,
без всякой выгодной практично важной цели,
взбираюсь на холмы, чтоб девушку найти.
Смотрю, что даже пни зазеленели,
и свежие ростки уж начали цвести.
С деревьев вдалеке несутся птичьи трели:
поддержка мне, чтоб смелость обрести.
Те птицы о любви поют, как трубадуры...
Я ж, между тем, брожу никак не в одиночку:
со мною грозная собака, но стара.
Идёт за мной, таща гремливую цепочку.
Где станем - рада, но уляжется понуро.
А я, бедняга, грустно сяду у костра.

Robert Lowell   Walks

In those days no casus belli to fight the earth
for the familial, hidden fundamental -
on their walks they scoured the hills to find a girl,
tomorrow promised the courage to die content.
The willow stump put out thin wands in leaf,
green, fleeting flashes of unmerited joy;
the first garden, each morning...the first man -
birds laughing at us from the distant trees,
troubadours of laissez faire and love.
Conservatives only want to have the earth,
the great beast clinking its chain of vertebrae....
Am I the free man, if I have no servant ?
If at the end of the long walk, my old dog die of joy
when I sit down, a poor man at my fire ?

Роберт Лоуэлл   Старый царь Давид
(С английского).

Давид болел, потел. Накопленную влагу
из всех его рубах выкручивали прочь
весь долгий месяц по три раза в ночь,
пока не привели красотку Ависагу,
чтоб согревать постель и слабому помочь...
Случилось чудо заболевшему во благо:
кругом разлился невозможный фимиам,
живительней, чем самый крепкий нашатырь.
Он дал напутствие раскрыться всем цветам.
Монарх окреп. Благословенный царский штырь
ему дал силу, чтоб вступить в соединенье
прочнее, чем бы мог Израиль и Сион...
Потом, с трудом прервав их клинч, она и он,
вдвоём, испытывали радость и смущенье.

Robert Lowell   King David Old

Two or tree times a night, and for a month,
we wrang the night sweat from his shirt and sheets;
on the fortieth day, we brought him Abishag,
and he recovered, and he knew her not -
cool through the hottest summer day, and moist;
a rankness more savage than all the flowers,
as if her urine caused the vegetation,
Jerusalem leaping from the golden dew;
but later, the Monarch's well beloved shaft
lay quaking in place; men thought the world was flat,
yet half the world was hanging on each breast,
as two spent swimmers that did cling together -
Sion had come to Israel, if they had held....
This clinch is quickly broken, they were glad to break.

Примечание.
Описанный Лоуэлом казус не подтверждается в писании. Это, по-видимому, лишь плод фантазии автора.

Роберт Лоуэлл   Юдифь
(С английского).

"Евреи - как арабы. Гарвард подтвердит.
Их кланы ссорились и сгинули куда-то.
Остатки их - у нас теперь аристократы:
профессора, законодательский синклит.
Во всех искусствах вклад их знаменит.
Те истые, те полукровки, те внучата.
Иная дама овдовела - и богата,
и кучерявый муж под мрамором лежит.
Она бы на врага обрушилась, наверно,
слетев ракетой, будто с пламенных небес,
с готовой отомстить прозрачной синевы,
как некогда Юдифь с мечом на Олоферна,
что был пред нею лишь презренный легковес...
Удар - и вот он без тресковой головы".

Robert Lowell   Judith

"The Jews were much like Arabs, I learned at Radcliffe,
decay of infeud scattered our bright clans;
now ours is an airier aristocracy:
professors, solons, new art, old, New York
where only Jews can write an English sentence,
the Jewish mother, half Jew, Half anti-Jew,
says, literate, liberalize, liberate !
If her husband dies and takes his lay in state,
she calms the grandeur of his marbles hair.
Like Judith, she'd cut the Virgin Mary dead,
a jet-set parachute. Long before the Philistines,
Jewish girls could write: for Judith, knowing
Holofernes was like knocking out a lightweight -
smack ! her sword divorces his codshead from the codspiece".

Примечание.
Этот сонет можно понять и интерпретировать двояко, и как неодобрительное, даже завистливое, высказывание обывательницы, заражённой предрассудками, но и как
серьёзное обоснованное суждение.

Роберт Лоуэлл   Израиль 1
(с английского).

Паломник ! Александр, явившись издалёка,
увидел Иордан, Голаны и Синай.
Здесь, после многих войн, был всяческий раздрай.
Так стал ли греческим тот уголок Востока ?
Особый Бог здесь правил одиноко.
След стоп своих он вбил глубоко в этот край,
в его кровавые поля, где был не Рай.
Здесь Богу, и Царю была ненужной склока.
Повадки варвара под маской распознав,
Бог жил на небесах, не ждал от греков ласки,
пока не сгинул македонец безвозвратно -
хоть говорил когда-то древний царь Ахав:
"Дружил бы зверь со мной, я жил бы без опаски".
Он забывал, зачем у них на шкурах пятна.

Robert Lowell     Israel 1

The vagabond Alexander passed here, romero -
did he make Israel Greek, or just Near East ?
This province, still provincial, pray to the One God
who left his footmark on the field of blood;
his dry wind bleeds the overcharged barbed wires....
Wherever the sun ferments our people from dust,
our blood leaps up in friendship a cold spring....
Alexander learned to share the earth with God;
God learned to live in a heaven, wizened with distance,
a face thin as a sand dollar in the pail of a child....
Each year some prince of tyrants, King Ahab says,
"If my enemies could only know me, I am safe".
But the good murderer is always blind;
the leopard enters the Ark and keeps his spots.

Примечания.
Александр Македонский завоевал Палестину в 332 г. до нашей эры.
Царь Ахав правил в Израиле в 874-853 гг. до нашей эры.
О пятнах на леопардовой шкуре - как о камуфляже - написал Р.Киплинг в книге
"Just so Story" (1902).

Роберт Лоуэлл   Израиль 2
(С английского).

В Израиле жжёт Солнце. Всё-таки намерен
ещё на месяц задержаться. Я - солдат.
Арабам я - не враг. Евреям - не собрат.
Мне тридцать. Пацифист. Но в этом не уверен.
Страна мне нравится: бодра, хоть быт в ней скверен.
Едва спасётся - снова сжечь её хотят.
Но Моисей, дойдя, уже не шёл назад.
Простор и ввысь, и в даль с Сиона был не мерян.
Господь Израиля воинственно настроен.
Пророки, с Марксом во главе, вещали лихо.
Возмездием в бою грозится каждый воин. -
И всё неясно. Где ни глянь - неразбериха.
Их Бог - Бог Воинства. Они к нему привыкли.
Таков навеки, semper idem et ubique.

Robert Lowell   Israel 2

The sun still burns in Israel. I could stay there
a month longer and even stood conscription,
though almost a pacifist, and still unsure
if Arabs are black...no Jew, and thirty years
too old. I loved the country, her briskness, danger,
jolting between salvation and demolition....
Since Moses, the long march over, saw the Mountain
lift its bullet-head past timberline to heaven:
the ways of Israel's God are military;
from X to X, the prophets, unto Marx;
reprisal and terror, voices benumbed in noise;
finally, no one tells us which is which...
till arms fuse nd sand reverts to chemical,
semper idem and ubique, our God of Hosts.

Роберт Лоуэлл   Израиль 3
(С английского).

Моральный дух - не скарб, на рынке не достать.
Как разобьёшь свой драндулет под светофором,
навряд ли вздумаешь заняться глупым спором
со всем, что может страж по-Цезарски сказать.
У нас - не древний Рим, нигде не сыщешь форум.
В сомненьях янки начинает размышлять...
Да, кстати, травму не излечишь разговором.
Израиль - в спорах, и они острей, чем где-то.
Я был там три недели, вникал в любой клубок,
уже спервоначала судить о дрязгах мог.
Сосульки Веры там острее, чем ланцеты.
Бог Воинств перебрал все страны до одной.
Израиль стал ему удобнейшей страной.
 
Robert Lowell   Israel 3

Morale and teamsoul are hardly what we market
back home; it makes us tired to batter our old car
stalled on the crossroads, head in, both headlights on
yacking directives like Julius Caesar's missiles.
We have no forum for Roman rhetoricians -
even doubt, the first American virtue,
has drawbacks, it can't cure anything.
Time's dissolution leave no air to breathe....
Israel is all it had to be, a garrison;
spend ten days there, or as I, three weeks,
you find the best and worst of countries...glass,
faith's icicle-point sharpened till invisible.
God finds his country as He always will...
nowhere easier than Israel to stand up.

Роберт Лоуэлл   Ахилл и умирающий Ликаон
(С английского).

Плыви-ка, Ликаон, со стаей рыб не споря,
пусть слизывают кровь на тулове твоём,
чтоб мать твоя не завопила над костром,
когда тебя Скамандр, бурля, утащит в море.
Пусть рыбы пьют твой жир в речном просторе.
Я буду мстителем грозней, чем мощный гром;
и до поры, как мы ваш град не отопрём,
пусть сотрясается он в ужасе и горе.
Стремительный Скамандр тебя не пощадит.
нет счёта ни быкам, ни овцам им убитым.
Вон жив один лишь конь с оторванным копытом.
И ты стал первым, кто в расплату мной убит.
Покуда кровь Патрокла не отомщена,
не стихнет месть моя, не кончится война.

Robert Lowell   Achilles to the daying Lykaon

"Float with the fish, they'll clean your wounds, and lick
away your blood, and have o care of you;
nor will your mother wail beside your pyre
as you swirl down the Skamander to the sea,
but the dark shadows of the fish will shiver,
lunge and snap Likaon's silver fat.
Trojans, you will perish till I reach Troy -
you'll run in front. I'll scythe you down behind;
nor will your Skamander, though whirling and silver, save you,
though you kill sheep and bulls, and drown a thousand
one hoofed horse, still living. You must die
and die and die and die and die -
till the blood of my Patroclos is avenged,
killed by the wooden ships while I was gone".

Роберт Лоуэлл   Кассандра 1
(С английского).

"Любовь ! Кто скажет, что она такое ?
И солнца не видать, пока не подсветишь.
То радуги, то пасмурная тишь,
трагичный крах, да чрево в непокое.
Такие облака, что ливень льёт рекою,
и храмы клонятся, теряя свой престиж.
То ты в голодной радости летишь,
то узнанный расклад томит тебя тоскою.
Я право их на лучший выбор свято чту.
Но что содеял Рок с сестрою Поликсеной ?
Во имя их любви про всё забыл Ахилл.
Парис узнал про уязвимую пяту,
так выбрал сладкий час их встречи вожделенной:
по сути не его, а их двоих убил".

Robert Lowell   Cassandra 1

"Such clouds, rainbows, pink rainstorms, bright green hills,
churches coming and going through the rain,
or wrapped in pale greenish cocoons of mist -
so crazy I snapped my lighter to see the sun.
Famine's joy is the enjoyment. who'll deny
the crash, delirious uterus living it up ?
In the end we may see all thing in a glance.
like speed up reading; but tell me what is love ?
I don't mind someone finding someone better -
I was doomed in Troy with my sister Polixena
and Achilles who fought to their deaths through love -
Paris saw Achilles' vulnerable tendon...
a lover will always turn his back. Why did Paris
kill our sister with Achilles while he had her ?"

Роберт Лоуэлл    Кассандра 2
(С английского).

Кто чуда на ветру всё ждёт от дуновенья,
чтоб стало зеркало картиною живой ?
Так я, с надеждою, под майскою листвой,
ждала везенья и волшебного прозренья...
Но Зевс - мне недруг. Что ни ночь он мрачной тенью
в покой мой входит, не стучась, как будто в свой.
Мне мнится дым, пожар и смерть над головой.
Но не хочу бежать и не ищу спасенья...
Я шла рабыней за героем знаменитым,
держала плещущий бокал в своей руке,
а ногти, заострив, окрасила я красным.
И Агамемнон пал мне под ноги убитым.
Я век томилась ожиданием напрасным:
ведь счастье капли - растворение в реке...

Robert Lowell    Cassandra 2

"Nothing less needed than a girl shining a mirror
darkening with the foliage of May,
waiting the miracle of the polishing wind....
I was not wise, or unique in any skill;
not unreasonably, Zeus became my enemy,
I knew God's shadow for the coming night;
I saw in the steam of the straw the barn would burn.
I did not wish to save myself to running.
Does Agamemnon lying in our blood remember
my pointed fingers painted with red ink,
the badge of my unfulfilled desire to be,
the happiness of the drop to die in the river -
how I, a slave, followed my king on the red carpet ?....
The wave of wineglass trembled to ee me walk".

Примечание.
В этом сонете Роберт Лоуэлл использовал несколько переиначенных строк из газели
индийского поэта Галиба, писавшего на урду и фарси. (Мирза Асадулла-хан Галиб,
1797-1869). Стихи Галиба он прочёл в переводах Айджаза Ахмада на английском.



 

Роберт Лоуэлл Стихи-16 Гейне


Роберт Лоуэлл   Гейне, умирающий в Париже -1
(С английского).

В груди остыли прежние желанья,
моё сочувствие ко всякому страданью,
вся ненависть к греху и злобному вреду.
В моей груди лишь смерть. Иного не найду.
Зевает публика, глядит без интереса.
Опущен занавес, и оборвалась пьеса.
Час ужина. Смышлёный здесь народ.
Он смачно ест и бодро вина пьёт.
Сказать бы мог Ахилл, герой из Илиады, -
он будет прав и спорить с ним не надо -
"Вот Штутгарт: что ни мелкий размазня,
любой в сто раз счастливее меня.
Я - грозный лев, боец, могучий князь,
а правлю нынче только мёртвыми, томясь".

Robert Lowell   Heine Dying in Paris -1

Every idle desire has died in my breast;
even hatred of evil things, even care
of mine own distress and others.
What lives in me is death.
The curtain falls, the play is done;
my dear German public goes home yawning...
these good people - they're no fools -
eat their supers and drink their glass of wine
quite happily - singing and laughing and laughing....
That fellow in Homer's book was right,
he said the meanest little living Philistine
in Stuttgart-am-Neckar is luckier than I,
the golden haired Achilles, the dead lion,
prince of the shadows in the underworld.

Немецкий оригинал:
Heine   Der Scheidende

Erstorben ist in meinen Brust
Jedwede weltlich eitle Lust
Schier ist mir auch erstorben drin
Der Hass des Schlechten, sogar der Sinn
Fuer eigne wie fuer fremde Not -
Und in mir lebt nur noch der Tod !
Der Vorgang faelt, das Stueck ist aus
Und gaehnend wandelt jetzt nach Haus.
Mein liebes deutsches Publicum,
Die guten Leutchen sind nicht dumm,
Das speist jetzt ganz vergnuegt zu Nacht,
Und trinkt sein Schoeppchen singt und lacht -
Er haette Recht, der edle Heros,
Der weiland spracch im Buch Homeros:
Der kleinste lebendige Philister
Zu Stukkert am Neckar, viel gluecklich ist er
Als ich, der Pelide, der tote Held,
Der Schatten Fuerst in der Unterwelt.

Перевод Петра Вейнберга   Умирающий

Убито всё в груди моей:
И к благам суетным стремленье,
И ненависть, и отвращенье
К тому, что зло и гадко; ей
Уж нынче стали даже чужды
Моя нужда, чужие нужды;
Всё, всё лежит в могильном сне —
И только смерть живёт во мне!
Спектакль окончен весь. Завесу
Спустили, и, прослушав пьесу,
Любезный немец — зритель мой,
Идёт, зеваючи, домой.
О! милые друзья не глупы:
На их столах дымятся супы,
И сядут ужинать они
Среди весёлой болтовни.
Ах, древний витязь благородный,
Ах, как ты был глубоко прав,
Из уст Гомера провещав:
Филистер, никуда не годный,
Но света белого жилец,
Счастливей в городишке скромном,
Чем я, Пелид, герой-мертвец,
Владыка в царстве ада тёмном.

Роберт Лоуэлл   Гейне, умирающий в Париже -2
(С английского).

И дни, и ночи были любы для меня.
Когда бы я ни прикасался к струнам лиры,
народ рукоплескал, признав во мне кумира
за звуки песен, полных страсти и огня.
Промчалось лето, в пении звеня,
казалось, я собрал все лавры мира.
А тот - бунтуя - поменял ориентиры.
Где я певал, там распря и грызня.
Вложил в свою игру все силы без остатка.
Стакан у губ не умудрился удержать -
и всё шампанское разбрызгалось везде...
О Господи ! Как горько умирать !
О Господи ! Как жить пленительно и сладко
в уютном и родном моём земном гнезде.

Robert Lowell   Heine   Dying in Paris -2

My day was luckily happier than my night;
whenever I struck the lyre of inspiration,
my people clapped; my lieder, all joy and fire,
pierced Germany's suffocated summer cloud.
Summer still glows, but my harvest is in the barn,
my sword's scabbarded in my spinal marrow,
and soon I must give up the half-gods
that made my world so agonizingly half-joyful.
My hand clangs tj its close on the lyre's dominant;
my insolently raised champagne glass breaks at my lips....
If I can forgive the great Aristophanes
and Author of Being his joke, he can forgive me -
God, how hatefully bitter it is to die,
how snugly оne lives in this snug earthly nest !

Немецкий оригинал:
Heine Mein Tag war heiter

Mein Tag war heiter, gluecklich meine Nacht.
Mir jauchzte stets mein Volk, wenn ich die Leier
Der Dichtkunst schlug. Mein Lied war Lust und Feuer,
Hat manche schoene Gluten angefacht.
Noch blueht mein Sommer, dennoch eingebracht
Hab ich die Ernte schon in meine Scheuer -
Und jetzt soll ich verlassen, was so teuer,
So lieb und teuer mir die Welt gemacht!
Der Hand entsinkt das Saitenspiel. In Scherben
Zerbricht das Glas, das ich so froehlich eben
An meine uebermuetgen Lippen presste.
O Gott! wie haesslich bitter ist das Sterben!
O Gott! wie suess und traulich laesst sich leben
In diesem traulich suessen Erdenneste!

Перевод Петра Вейнберга

Был ясен весь мой день, ясна и ночь моя;
Народ мой ликовал, как только брался я
За лиру стройную — и песнь моя звучала
Отвагой радостной и всюду зажигала
 
Живительный огонь. Теперь ещё стою
Средь лета своего, но жатву всю свою
Я снёс уже в закром — и вот, мне кинуть надо
Всё то, что было мне и гордость, и отрада.

Ах, лира выпала из высохшей руки!
Стакан, который я к губам ещё недавно
Так бодро подносил — разбился на куски…

О, Господи! Как жить и весело, и славно
Здесь, в гнёздышке земном… какая благодать!
И как, о, Господи! противно умирать.


Роберт Лоуэлл     Епископ Беркли
(С английского).

Ирландец Беркли в мире уважаем.
Он благороден и непогрешим
и церковью Епископальной чтим.
Воочию знаком с американским краем -
он счёл, что мы в мозгу его витаем.
По лимерикам мы знакомы с детства с ним.
Он верил в мир, что вслед за Всеблагим
как вещный мы лишь в мыслях ощущаем.
Он - не Рембо и не Аттила. Я тоже Беркли,
не то Уитмен, и в Мексике устроил передрягу:
трясутся ноги, небеса померкли...
Нуждался в ванне, и налил воды в корчагу:
так правую ступню ошпарил кипятком,
а левая озябла под ледком.

Robert Lowell   Bishop Berkley

The Bishop's solipsism is clerical,
no one was much imperiled by his life,
except he sailed to New England and was Irish,
he wasn't an Attila or Rimbaud
driven to unhook his skull to crack the world.
He lived with quality, and thought the world
was only perceptions that he could perceive....
In Mexico, I too caused my private earthquake,
and made the earth tremble in the soles of my feet;
a local insurrection of my blood,
it river system saying: I am I,
I am Whitman, I am Berkley, all men -
calming my feet in a tub of lukewarm water;
the water that scalded one foot froze the other.

Примечания.
Джордж Беркли (1685-1753) - епископ Клойнский (Ирландия). Учился в Дублине.
Намеревался донести христианскую веру до аборигенов Бермуд. Побывал в Род-Айленде. Нашёл там себе верного последователя в лице Сэмюэля Джонсона, что
впоследствии способствовало созданию Колумбийского университета. Вслед за Локком
Беркли выступал против материалистических взглядов. Провозгласил "esse est percipi" - cуществовать значит ощущать. (В конечном счёте весь мир существует только в сознании субъекта. Высший носитель сознания - Бог). Учение Беркли было
связано с мыслями Мальбранша, Декарта, продолжено Юмом, Кантом и многими другими
философами идеалистами: сенсуалистами, солипсистами, эмпириокритиками, неореалистами. Первоначально учение Беркли вызывало много насмешек. После 1871 г., когда Фрейзер издал сохранившиеся труды Беркли более полно, интерес к его философскому направлению возрос. Ему посвящены и продолжают выходить сотни трудов. В.И.Ленин громил Д.Беркли в его книге "Материализм и эмпириокритицизм".

Роберт Лоуэлл   Рассвет
(С английского).

Любое здание - как бледная открытка.
Они - как лес, где тридцать сказок, или сто.
Что ни окошко - блещущая клетка.
Балконы - узкие, барьеры - решето.
Висит багрово-красная накидка.
Я в Гарварде носил такое же пальто -
и выручало поздней осенью нередко.
Но Ева и Адам терпели и не то.
Лишь под смоковницей смогли уединиться.
Был каменный топор да пышный сикомор.
Гавайи и весь мир всё ищут до сих пор
то фиговый листок, то лучшую столицу.
Так на расвете и в Нью-Йорке Райский сад:
и Солнце в небе, и машины мирно спят.

Robert Lowell   Dawn

The building's color is penny-postcard pale
as new wood - thirty stories, or a hundred ?
The distant view-windows glisten like little cells;
on a wafer balcony, too thin to sit on,
a crimson blazer hangs, a replica
of my own from Harvard - hollow, blowing,
shining its Harvard shield to the fall air....
Eve and Adam, adventuring of the ache
of the first sleep, met forms less primitive
and functional, when they gazed on the stone-ax
and Hawaiian fig-leaf hanging from their fig-tree....
Nothing more established, pure and lonely,
than the early Sunday morning in New York -
the sun on high burning, and most cars dead.


Роберт Лоуэлл
Полковник Чарлз Расселл Лоуэлл
Occasionem cognosce.
(C английского).

Его с трудом нашли меж павших за Союз.
Узнали по пальто со щегольским покроем,
усам, как проволока - выглядел героем:
юнцом, что заимел к войне особый вкус.
Хоть дюжину коней утратил, был не трус.
На новых красовался перед строем.
Богатый родственник снабжал пред каждым боем.
Он был как образец мужской красы для Муз.
Но вот последний бой. Его трясла чахотка.
"Победа или Ад !" - воскликнул генерал.
Чарлз спешил конников. Распоряжался чётко.
А сам себя к седлу надёжно привязал
Определил себя в заложники у смерти...
А неприятели насели будто черти.


Robert Lowell Colonel Charles Russell Lowell (1835-64)
Occasionem cognosce

Hard to exhume him from our other Union martyrs;
though common now, his long-short, crisping hair,
the wire mustache, and manly, foppish coat -
more and more nearly looking like ou sixties student....
Twelve horses killed under him - his nabob cousin
bred and shipped replacements. He had, gave... everyting
at Cedar Creek, his men dismounted, firing
repeating carbines; heading two vicious charges,
a slag collapsing his bad, tubercular lung:
fainting, loss of his voice above a whisper;
his general - any crusader since Moses - shouting:
"I'll sleep in the enemy camp tonight, or hell...."
Charles had himself strapped to the saddle... bound to death,
his cavalry that scorned the earth it trod on.

Примечания.
Этот сонет посвящён поэтом одному из его прославленных в истории страны родственников.
Occasionem cognosce - c латыни - "Оцени возможность !" или "Знай свой шанс !"
Это девиз, который был принят в семействе Лоуэллов.
Cedar Creek - место в Виргинии, где произошло одно из значительных сражений в Гражданской войне, состоявшееся 18 октября 1864 года. Названный здесь генерал - Philip H.Sheridan.

Роберт Лоуэлл   История
(С английского).

В истории - вся жизнь от самого зачина.
Влезает в мелочи, копается в былом:
как грустно мы живём и как мы мрём…
Но жизнь идёт. Она - не писанина.
Вот Авель мёртв, и Смерть там возле тына.
Розетка вспыхнула - Фому ожгло огнём
Коровьи головы нагнулись над шнуром.
Ребёнок заревел, как новая машина.
Вот, будто в Библии, покинув мрачный Эреб,
Луна, как хищная охотница, бредёт.
Ребёнок видит лик: безносый череп,
две дырки - как глаза, а третья - будто рот.
Моё лицо - невинный странный знак -
оправил в серебро предутренний сквозняк.

Robert Lowell   History

History has to live with what was here,
clutching and close to fumbling all we had -
it is so dull and gruesome how we die,
unlike writing, life never finishes.
Abel was finished; death is not remote,
a flash in-the-pan electrifies the skeptic,
his cows crowding like skulls against high-voltage wire,
his baby crying all night like new machine.
As in our Bibles, white-faced, predatory,
the beautiful, mist-drunken hunter's moon ascends -
a child could give it a face: two holes, two holes,
my eyes, my mouth, between them a skull's no-nose -
O there's a terrifying innocence in my face
drenched with the silver salvage of the mornfrost.


                                                                                                                                       
Роберт Лоуэлл   Авраам Линкольн
(С английского).

Известно: продолжение политики - война.
Всё думаю о том. Стучусь к тебе в натуге -
как будто с санкции твоей супруги:
к чему, когда сменились времена
и о тебе твердят как гении и друге,
а всё политика кровавой быть должна ?
И не покончит ли с убийствами она ?
Не гнусно ль прибегать к расстрелам, как к услуге ?
J'accuse, j'accuse, j'accuse, j'accuse, j'accuse !
Я по-французски и на нашем повторю.
Ты сам, как бык, сведён был к алтарю.
Неуж не вспомнил о своём моральном грузе ?
Зачем расстреливали жалких дезертиров
без всякой жалости с бесчувствием вампиров ?

Robert Lowell   Abraham Lincoln

All day I bang and bang at you in thought.
as if I had the licence of your wife....
If War is the continuation of politics -
is politics the discontinuation of murder ?
You may have loved underdogs and even mankind,
This one thing made you different from your equal...
you, our one genius in politics...who followed
the bull to the altar...to death in unity.
J'accuse, j'accuse, j'accuse. j'accuse, j'accuse !
Say it in American. Who shot the deserters ?
Winter blows sparks in the face of the new God,
who breathes-in fire and dies with cooling faith,
as the firebrand turns black in the black hand,
and the squealing pig darts sidewise from his foot.

Роберт Лоуэлл   Птица ?
(С английского).

Красивый голос пел. Я был в объятьях сна.
"O mon avril". Я зачарован был всецело.
Мотив мне льстил. - Но не моя была весна ! -
Тут птица с хохолком из зарослей взлетела,
и опросталась, как змея, когда устрашена...
Вертела клювом. Празднично рыжела.
Гиганта ящера прикончила она:
на радость мне свершила это дело.
Я - житель каменного века - схватил скребок.
Спустился по опасному уклону
к воде, в глубь джунглей, где тот ящер лёг,
чтоб срезать гребень - всю его корону.
Потом на месте, где ворочал эту глыбу,
всегда казалось, будто там я чистил рыбу.

Robert Lowell     Bird ?

Adrift in my sweet sleep...I hear voice
singing me in French, "O mon avril".
Those nasal...they woo us. Spring. Not mine. Not mine....
A large pileated bird flies up,
dropping excretions like a frightened snake
in Easter feathers; its earwax-yellow spoonbill
angrily hitting the air from side to side
blazing a passage through the smothering jungle -
the lizard tyrants were killed to a man by this bird,
man's forerunner. I picked up stones, and hoped
to snatch its crest, the crown, at last, and cross
the perilous passage, sound in mind and body...
often reaching the passage, seeing my thoughts
stream on the water, as if were cleaning fish.

Роберт Лоуэлл-15 Потерянная мелодия

Роберт Лоуэлл-15    Сонеты
Роберт Лоуэлл    Потерянная мелодия
(С английского).

Пока взрослел, происходящее пугало.
Творенья мастеров казались хламом.
Глупели песни. Философия плясала.
Веселье - что вокруг - представилось бедламом.
Пожил - узнал, что смерть грозит и дамам.
Природа всё свежа - лицо уже увяло.
Ты в Мэне создаёшь большие панорамы:
доводишь роскошь той земли до идеала.
Листочки видишь будто в микроскоп.
Там голубичный полк вышагивает гордо.
Вот холм. Артист и леди. Выстрел - хлоп !
Хрипит любовник, будто загнанный муфлон...
Фантазия ! - Как Шуберт сел за клавикорды.
Певец за ним запел... - да из гримёрки вышел вон.

Robert Lowell    The Lost Tune

As I grow older, I must admit with terror:
I have been there, the works of masters lose,
songs with a mind, Philosophy that danced.
Their vivace clogs, I am too tired, or wise.
I have read in books that even woman dies;
a figure cracks up sooner than a landscape -
your subject was Maine, a black and white engraving,
able to enlarge the formal luxury of
foliage rendered by a microscope,
a thousand blueberry bushes marching up
the flank of a hill; the artist, a lady, shoots
her lover panting like a stag at bay;
not very true, yet art - had Schubert scored it,
and his singer left the greenroom wit her voice.

Примечание.
Название сонета Лоуэлла "The Lost Tune" - "Потерянная мелодия" - перекликается с
песней известного английского композитора Артура Салливена "The Lost Chord" -
"Потерянный аккорд". Песня была написана на стихи английской поэтессы Аделаиды Энн Проктер. Вслед за этим сонетом в книге Лоуэлла размещены два сонета, посвящённые Шуберту.

Роберт Лоуэлл     Смерть и Девушка
(С английского).

Романтик-живописец видит Девушку телесной,
изображает в ней недолговременную юность.
Должна иметь телесность и Смерть, чтоб выступать на сцене.
Веристы Смерть как ипостась не выставляют.
Иначе в музыке... Мне было тридцать лет,
когда у Шуберта услышал тему "Смерть и Девушка".
У Шуберта мы явно слышим умиранье.
Сопоставимы ль темы "Девушка" и "Смерть" - la femme fatale ?
Смерть всех нас вовлекает в драму.
У публики из-за неё к актёрам отношенье холодеет.
Все мёртвые мои друзья и посейчас мои, но что это за собственность такая ?
Стареет ли ? Нуждается ль она в переоценке ?
Они свой голос сохраняют только в фильмах.
Но Девушки живут... - В безумии искусства.

Robert Lowell    Death and the Maiden

In Romantic painting, the girl is Body,
just as she must embody youth to die;
Death too must take a body to make a scene -
verismo has no tenor for death.
But in music...I've been thirty years
hearing the themes of Schubert's Death and the Maiden:
Schubert dying is death audible;
which theme is Maiden, which Death - la femme fatale ?
Death will make melodrama of most of us,
change her chilled, unwilling audience to actors....
These years of my dead friends, still mine - what other possession
allows no aging or devaluation ?
Their names have kept their voice - only in the movies,
the maiden lives...in the madness of art.

Примечание.
Тема "Смерть и Девушка" была позаимствована Францем Шубертом у немецкого поэта
Кристиана Фридриха Даниэля Шубарта (1739-1791).

Роберт Лоуэлл    Форель
(С английского).

Опёрся я на мостик: вода в ручье светла.
Ликуют птицы в небе. Природа весела.
Рыбак удил на блёсны, со мною рядом став.
Форель в два фунта весом примчалась к нам стремглав.
Все трассы этой рыбы мы видели насквозь,
и ей заметить леску нетрудно бы пришлось.
Пока была прозрачна текучая вода,
не принесла б добычи коварная уда.
Рыбак забрался в воду, взбивал песок и муть,
кричал, ногами топал, чтоб рыбу обмануть.
Я понял эту хитрость. Охотника кляну.
Удилище согнулось. Конец пошёл ко дну.
Форель взяла приманку - не выплюнет назад.
Хоть удочка сломалась, ловец в итоге рад.

Robert Lowell     Die Forelle

I lean on a bridgerail watching the clear calm,
a homeless sound of joy is in the sky:
a fisherman making falsecasts over a brook,
a two pound browntrout darting with scornful quickness,
drawing straight lines like arrows trough the pool.
The man might as well snap his rod on his knee,
each shake of a boot or finger scares the fish;
trout will never hit flies in this brightness.
I go on watching, and the man keep the casting,
he wades, and stamps his feet, and muddies the woter;
before I know it, his rod begins to dip.
He wades, he stamps, he shouts to turn the run
of the trout with his wetfly breathed into its belly -
broken whiplash in the gulp of joy.

Примечание.
Стихи, переведённые Лоуэллом и использованные в песне Франца Шуберта,
были написаны немецким поэтом Маттиасом Клаудиусом (1740-1815).

Роберт Лоуэлл     Гравюры: Декатур, Старый Гикори.
(С английского).

Где взяли янки их задор и стать ?
Писаки за гроши несли сумбур.
Трубу приставил к глазу Декатур:
магометанам захотелось воевать -
пришлось по Триполи из пушек пострелять.
В ответ на их огонь из амбразур
отправили их в рай, спустили с них семь шкур. -
Хоть и кляла нас "прогрессивная" печать.
Наш Эндрю Джексон гарцевал недаром -
колонны вёл налево и направо
в забавной шляпе и с мечом под стать котурнам -
(Как мог Суворов под Кинбурном).-
Он мог быть и царём и Боливаром,
но стал за демократию и право -
и пушками расширил доступ к урнам.

Robert Lowell     Old Prints: Decatur, Old Hickory

Those awful figures of Yankee prehistory;
the prints were cheap once, our good faith came easy:
Stephen Decatur, spyglass skrewed to raking
the cannonspout-smashed Bay of Tripoli -
because the Mohammedans believed in war.
Our country right or wrong - our commanders had no
commission to send their souls to paradise.
Others were more democratic: primitive, high-toned
President Jackson on his hobby horse,
watermelon-slice hat and ballroom sword;
he might have been the Tsar or Bolivar,
pillar of the right or pillar of the left -
Andrew Jackson, despite appearances,
stands for the gunnery that widened suffrage.

Примечание.
Речь идёт о событиях 1804 г. и 1812 г.
"Старый гикори"-("Старый орех") - это прозвище президента Эндрю Джексона,
правившего в 1829-1837 гг.

Роберт Лоуэлл     Северозападный дикарь
(С английского).

Откуда явится великий президент
в стране с обычным молчаливым большинством ?
Успех Сент-Пола с Линкольном, Небраска, в том,
что даже Гарриссон, и тот, поднёс презент.
Сторонник рабства и индейский истребитель
в боях на равных бился крайне неумело.
При нём и рыба больше в реках не кишела.
От грязных стоков отравился сам правитель.
Конечно, Джефферсон слывёт за филантропа,
но только выросли опасности и риски.
Шли носорожьи прятки понапрасну.
Край был опустошён, как от потопа, -
от долгой засухи и от продажи виски.
Сама земля была огнеопасна.

Robert Lowell    Northwest Savage

"With people like the great silent majority,
how can the great people get elected President ?"
St.Paul and Lincoln Nebraska owe their rise
to W.H.Harrison, selfish little busybody
expelling Indians, legalizing slaves,
losing most of his battles with the Savage,
with numbers anything equal. No acid ate more
mechanically on vegetable fibre
than the white in number....Did the fish leaping
have leisure to see their waters had collapsed,
that even Jefferson's philanthropy
offered a great award for their extinction ?
Landthirst, whiskeythirst. We flip extinct matches
at your rhinoceros hide...inflammable earth.

Примечания.
Сент-Пол - административный центр штата Миннесота, Линкольн (первоначально Ланкастер) - центр штата Небраска.
Уильям Генри Гаррисон (1773-1841) - сын плантатора, военачальник, губернатор Индианы, член палаты представителей, сенатор, дипломат. Воевал с индейцами.
Разбил индейцев при Типпекану, в 1812 г. возглавил войну с конфедерацией Текумсе
и разбил его на реке Темзе в Канаде. В 1841 г. был избран 9-м президентом США.
Пробыл на посту 30 дней, заболел и умер.
Президент Джефферсон, в 1803 г. после приобретения у французов Луизианы, издал
закон о переселении индейцев.

Роберт Лоуэлл    Генри и Валдо
(С английского).

Был в Новой Англии свой Гёте, свой Монтень -
такой имбирь, что отравил бы Дон Жуана.
За Эмерсоном Торо следовал, как тень, -
фланелевый костюм и выбрит постоянно.
Они, как Малларме, трудились неустанно.
Блестящим лекциям был отдан каждый день.
Уолдо руку всем совал, как сук пекана.
С подобных ласк цветов не даст ни ствол, ни пень.
Их души жаждали сердечного союза.
Вслед плеску волн сжимались их сердца.
Лишь в сумерках листва им что-то напевала.
Но Торо рано допекла до смерти Муза.
Он как-то слушал бойкого скворца,
а тот клевал сучок, что был, как из металла.

Robert Lowell     Henry and Waldo

Emerson is New Fngland's Montaigne or Goethe,
old ginger, poison to Don Giovanni -
see him on winter lecture-tours with Thoreau,
red flannels, one bowl of broken ice for shaving;
few lives contained such humdrum renunciations.
Thoreau, like Mallarme and many others, found life
too brief for perfection, too long for comfort.
His friend would sooner take the arm of an elm,
yet he must have heard the voices on the river,
wood groans, water groans, gliding of bark canoes,
twilight flaking the wild manes of trees.
The color that killed him, us... perhaps a muse,
zink eating through the moonstalk, or s starling
lighting and pecking, a dash of poisonous metal.

Примечания.
Эмерсон - Ralf Waldo Emerson (1803-1882) - всемирно известный эссеист, уважаемый
в США, во Франции, в России. Религиозный проповедник, лектор, поэт. Философ-
трансценденталист.
Торо - Henry David Thoreau (1817-1862) - земляк по городу Конкорд, ученик и друг
Эмерсона, писатель, натуралист, аболиционист. Автор статьи "Гражданское неповиновение". О нём есть фильм "The Light of Walden"
Мишель де Монтень (1533-1592) - всемирно прославленный французский эссеист.

Роберт Лоуэлл    Торо 1
(С английским).

Бог - образ, из знакомой нам среды,
он - всё, что знаю, но и всё, чего не знаю.
Кто может быть могущественней Бога ?
Есть люди, что встречаются нам в книгах,-
приобретут дурную славу и уйдут.
Студенты узнают Отелло с Макбетом.
Один - маньяк бессонный, а другой злодей.
Его мечтатель капитан попал в скандал.
И Шива там - один из троицы, убийца.
Гуляя, Торо не встречал убийц, однако.
Он думал, что нигде не сыщет места,
где погребут. Пробило сорок пять -
в любовники годился - так Бог ему сыскал.
Убийца и создатель не затевали ссор.

Robert Lowell    Thoreau 1

God is the figure for environment,
all that I know, all that I fail to know;
who is mightier than the living God ?
Other persons only mets on books
have swallowed a bad name and made a comeback.
Student return to Othello and Macbeth,
Shakespeare's insomniac self and murderer,
his visionary captain trapped in scandal
by Shiva, the killer and a third of God.
No killer troubled Thoreau on his walk;
he thought never to see the piece of earth
that would bury him. God bury him.
He was forty five, a good age for the lover;
the maker and destroyer had no quarrel.

Примечание.
Говоря о Торо, Лоуэлл перечисляет разные, заинтересовавшие детали из знаменитой
книги своего героя об одинокой жизни в лесу возле эмерсоновского пруда. Упоминаемый капитан, возможно, - аболиционист Джон Браун. Троица богов - это
Шива-разрушитель, Вишну-посредник и примиритель; третий Брама-созидатель.

Роберт Лоуэлл    Торо 2
(С английского).

По мысли Торо, Новой Англии вредит
пристрастие к бесчисленным святым:
они смиряют страх, но от надежд - лишь дым,
и солнце в зимний день имеет тусклый вид...
Вся жизнь вращается, но медленно кружит:
то холод, то теплей - меняется режим.
"Но как бы жизнь ни шла, какой ни будь экстрим,
прими её такой, как сложится твой быт".
Для Торо жизнь течёт, как и вода в реке:
"Вот вздымется в году сильнее, чем в другие".
Взметнёт песок на сорок футов с донца,
ища неясные нам меты вдалеке,
но знает, может быть, что цели те благие,
а свет, что нас слепит и мучит, - не от солнца.

Robert Lowell   Thoreau 2
 
He thought New England was corrupted by
too much communion with his Saints,
our fears consoled and iced, no hope confirmed.
If the high sun wandered and warmed a winter day
and surprised the plodding circuit of our lives,
we winced and called it fickleness and fools-thaw -
"However bad your life, meet it, live it,
it's not as bad as you are". For Thoreau,
life in us was like water in a river:
"It may rise higher this year than all others",
Adrift there, dragging forty feet of line,
ye felt a dull, uncertain, blundering purpose
jerking, slow to make up its mind, and knew
the light that blinds our eyes is not the sun.

Роберт Лоуэлл    Маргарет Фуллер
(С английского).

Вас не спугнул застой сложившихся традиций,
вы первой из подруг взошли на тот пригорок.
Вблизи фок-мачты, в белом, вам лишь сорок.
Вас нет, но вами вся Америка гордится.
Анжело-мужу было только тридцать,
и годовалый Анжелино был вам дорог.
Вас всех сгубил один недолгий морок.
Теперь нам предстоит за вас молиться.
Как всем нам дорога погибшая краса !
Как та нежданная потеря нелегка !
Вот вы сочли: "Полжизни уж не стало.
Я рассудительно гляжу на небеса:
я сделаю ещё полезного немало,
но жизнь уж никогда не станет мне сладка".

Robert Lowell     Margaret Fuller Drowned

You had everything to rattle the men who wrote.
The first American woman ? Margaret Fuller...
in an white nightgown, your hair fallen long
at the foot of the foremast, you just forty,
your husband Angelo thirty, your Angelino one -
all drowned with brief anguish together...Your fire-call
your voice, was like thorns cracking under the pot,
you knew the Church burdens and infects as all dead forms,
however gallant and lovely in their life;
progress is not by renunciation.
"Myself", you wrote, "is all I know of heaven.
With my intellect, I always can
and always shall make out, but that's not half -
the life, the life, O my God, will life never be sweet ?"

Примечание.
Сара Маргарет Фуллер, она же маркиза Оссоли (1810-1850). Родилась в Кембридже.
Была одной из самых образованных американок того времени. Писательница, журналистка, сотрудница Эмерсона. Одна из первых американских феминисток. Была
командирована в Италию как корреспондентка газеты. Вышла там тайно замуж за
сторонника революционера Мадзини. После поражения восстания возвращалась с мужем и сыном в Америку. Корабль затонул возле Нью-Йорка. Вся семья погибла.

Роберт Лоуэлл    Генри Адамс 1850
(С английского).

Жизнь в Бостоне была для Адамса по нраву.
Зимою - школа. Лето - время для игры.
Ловили крабов. Шли в сосновые боры.
Парнишки превращали всё в забаву.
В отлив на лодках разъезжали браво.
Пьянели оттого что так храбры. -
Осенние холмы пылали, как костры;
и солью брызгались протоки и канавы.
"Хоть в детских Библиях сверкали все цвета,
но нас от солнца поражала слепота.
В Палате речь пошла воинственно и зло.
Мой беспокойный ум - в те юные лета -
предчувствовал беду, и неспроста:
я знал, что гвардии Наполеона в бою, бывало, не везло".

Robert Lowell    Henry Adams 1850

Adams connection with Boston was singularly cool;
winter and summer were two hostile lives,
summer was multiplicity, winter was school.
"We went in to the pinewoods, netted crabs,
boated the saltmarsh in view of the autumn hills.
Boys are the wild animals, I felt nature crudely,
I was a New England boy -summer was drunken,
poled through the saltmarsh at low tide,
the strong reds, greens, purples in children's Bibles -
no light line or color, our light was glare.
Already the Civil War darkened Faneuil Hall.
My refined/ disquieting mind, I suppose
it had some function... sometimes by mishap
Napoleon's Old Guard were actually used in battle".

Примечания.
Генри Адамс (1838-1918) - американский писатель, историк. Правнук 2-го президента США, внук 6-го, сын посла в Великобритании. Учился в Гарварде, профессор, журналист. Самая известная его книга "Воспитание Генри Адамса".
О том же и сонет Р.Лоуэлла.

Роберт Лоуэлл Стихи-14 Cен-Жюст и др.

Роберт Лоуэлл Сен-Жюст (1767-1793)
(С английского).

Сен-Жюст: как выкрал из молитвенника имя...
Он в броском галстуке и в замшевом пальто,
слегка небрежен и заносчив как никто.

Всё время занят только планами своими;
идёт, как лицедей в спартанском гриме;
твердит, как сотрясает решето:
"Я двигаюсь вперёд по каменным плато,
а Революция - Увы ! - зачахла в дыме.
Рептилии едва ползут сухой долиной.
В Европе новые трусливые идеи.
Я плохо действовал, но мне лишь только двадцать.
Мы упрочним свою свободу гильотиной.
Я строю эшафот так прочно, как умею.
Я выбрал верный путь и стану славно драться.

Robert Lowell Saint-Just (1767-1793)

Saint -Just: his name seems stolen from the Missal....
His chamois coat, the dandy's vast cravat
knotted with pretentious negligence;
he carried his head like the Holy Sacrament.
He thought only the laconic fit to rule
the austerity of his hideous cardboard Sparta.
"I shall move with the stone footsteps of the sun -
faction plagues the ebb of revolution,
as reptiles follow the dry bed of a torrent.
I am young and therefore close to nature.
Happiness is a new idea in Europe;
we bronzed liberty with the guillotine.
I'm still twenty, I've done badly, I'll do better".
He did, the scaffold, "Je sais et je vais".

Роберт Лоуэлл Видение
(C английского).

Крутая крыша, всюду хлюпает вода.
Брезент засыпанный погнутыми гвоздями.
Не поздоровилось подмоченной рекламе.
К имбирным пряникам подобралась беда.
Я сверху вижу членов грозного суда:
как на подбор, с напудренными париками,
меж ними Робеспьер - с горящими очами...
Мой предок-янки был таким же в те года.
Вот мой судья - и сзади гильотина.
Иду на эшафот - и знаю, что скажу.
Не важно: слышно ли и что в словах за суть.
Кому теперь нужны провинность и причина ?
Не важно, чист ли, перейдя свою межу, -
раз жизнь уже ушла, так вспять не повернуть.

Robert Lowell Vision

Sloping, torn black tarpaper on wet roof,
on several; here and there, an uprooted nail,
a downpour soaking the wooden ginger bread,
old ornamentation too labored for revival,
and too much for its time. My judge was there,
frizzled, powdered to perfection, sky-blue
Robespierre, or anyone's nameless, mercantile
American forefather of 1790 -
his head bowed, a hand spiked on each sharp knee -
the cleansing guillotine peeps over his shoulder.
I climb the scaffold, knowing my last words
need not be audible or much to the point,
if my blood will blot my blackest mark -
what does having my life behind me mean ?

Роберт Лоуэлл Наполеон
(С английского).

Я не привык к букинистическим развалам.
Все пыльные тома из закромов извлёк:
сверкали золотом и, вылежавши срок,
знакомили меня с отважным генералом.
Нельзя сказать, что лично был жесток.
Был чужаком, совсем не знатным малым,
но с сильной волей и с талантом небывалым -
так армии других вести в сраженья смог.
Его стальная длань - была роднёй рассудка.
Они в превратностях спасли его не раз.
Он положил в борьбе с десятком разных рас
три миллиона собственных солдат - не шутка !
Никто не скажет, будто он не блюл морали,
но с дымом вся ушла, как пушки отстреляли.

Robert Lowell Napoleon

Boston's used bookshops, anachronisms from London,
are gone; it's hard to guess now why I spent
my vacation lugging home his third-hand Lives -
shaking the dust from that stationary stock:
chap deluxe lithographs and gilt-edged pulp
on a man...not bloodthirsty, not sparing of blood,
with an eye and sang-froid to manage everything;
his iron hand no mere appendage of his mind
for improbable contingencies...
for uprooting races, lineages, Jacobins -
the price was paltry...three million soldiers dead,
grand opera fixed like morphine in their veins.
Dare we say, he had no mo moral center ?
All gone like the smoke of his own artillery ?

Роберт Лоуэлл Перед Ватерлоо, последняя ночь
(С английского).

Всю ночь текли обозы по равнине,
то шум колёс, то вспыхнет грань штыка.
Вблизи поместья Блюхер вёл войска,
а в доме юноша играл на клавесине.
Для девушки играл, с какой прощался ныне.
Сам в зеркало смотрел исподтишка:
в лице была нескрытая тоска,
а в музыке - мольба и гимн его богине.
Он завершил игру последним скерцо,
а следом девушка взглянула из окна,
беспомощно смиряя ужас сердца.
Снаружи - ветер. В доме - тишина.
На зеркале стола, весь хмурый, как не свой,
стал чёрный кивер с мёртвой головой.

Robert Lowell Before Waterloo, the last Night

And night and muffled creakings and the wheels
of the artillery-wagons circling with the clock,
Bluecher's Prussian army passing the estate....
The man plays the harpsichord, and lifts his eyes,
playing tach air by ear to look at her -
he might be looking in a mirror for himself,
a mirror filled with his young face, the sorrow
his music made seductive and beautiful.
Suddenly everything is over. Instead,
wearily by an open window, she stands
and clasps the helpless thumping of her heart.
No sound. Outside, a fresh morning wind has risen,
and strangely foreign on the mirror-table,
leans his black shako with its white deathshead.

Примечание.
Этот сонет - вторая реминесценция, вызванная у Лоуэлла стихотворением Рильке
"Letzter Abend". Первая по счёту - это "Кивер" ("Shako").


Роберт Лоуэлл Ватерлоо
(С английского, пересказ).

Гравюра задавала в доме тон.
На ней, в английском духе презадорном,
в большом сражении упорном
громил Наполеона Веллингтон.
Печатник ловко справиться сумел:
французский цвет стал выглядеть позорным.
Что было синим, стало чёрным.
Английский красный колер посерел.
При Ватерлоо шесть веков сражалось множество полков.
Французы вдохновлялись славой - британцы справились с их лавой.
Напрасно блещут аксельбанты изрубленного адъютанта.
В глазах корнета стих азарт, как бритт отнял его штандарт.
Отпор смирил французский пыл, отчаянный порыв остыл.
Тупилась боевая сталь. Бежала, струсив, вся их шваль.

Robert Lowell Waterloo

A thundercloud hung on the mantel of the summer
cottage by the owners, Miss Barnard and Mrs Curtis:
a sad picture, half life-scale? removed and no doubt
scrapped as too English Empire for our taste:
Waterloo, Waterloo ! You could choose sides then:
the engraving made the blue French uniforms black,
the British Redcoats grey; those running where French -
an aid-de-camp, Napoleon's perhaps,
wore a cascade of overstated braid,
there sabered, dying, his standard wrenched from weak hands;
his killer, a bonneted fog-gray dragoon -
six centurie, this field of their encounter,
death-round of French sex against no...
La gloire fading to save qui peut and merde.

Роберт Лоуэлл Прощаясь с домом. Маршал Ней.
(С английского).

Воздушный Змей взлетел на радость и беду.
Я - вслед за ним. Душа рвалась на части
меж верностью воителю и власти
да совестью, чьи принципы блюду.
Внутри страны закончились напасти.
Росло доверие к гражданскому суду.
Прогресс во всех делах был на виду,
да обострились мировые страсти.
Что ж ! Я был верен ратному труду,
Сражался, как герой, не смог спасти режима
Добили рукавицей до разжима !
В итоге еле шёл, не знал на что иду.-
И в пэра Франции нацеливают дула -
приманка плавает, на снедь идёт акула.

Robert Lowell Leaving Home, Marshal Ney

Loved person, I'm never in the clear with conscience.
I hang by a kitetail. Old lovers used to stop
for the village's unreliable clock and bells;
their progress... more government, civil service,
the Prussian school, the Irish constable,
hardware exploding help on city poor.
The ancien режим locked in place at the tap of a glove;
those long steel scoopnets lie rolled in the bureau....
I hear the young voice of a fresher age and habit,
walking to fame in Paris: "you little knew
I could hardly put one foot before the other.
I passed trough many varieties of untried being,
a Marshal of France, and shot for too much courage -
why should shark be eaten when bait swim free ?"

Примечание.
Маршал Мишель Ней (1769-1815) - сын простого бочара, один из лучших наполеоновских маршалов, участник многих сражений, неоднократно раненный в боях,
пэр Франции, князь Москворецкий, спас остатки разбитой наполеоновской армии при
переправе через Березину. Вместе с Наполеоном потерпел поражение в битве при
Ватерлоо. Был осуждён судом пэров и расстрелян.


Роберт Лоуэлл Бетховен
(С английского).

Пред "Листьями травы" кухонные советы,
что я храню, не блещут красотой,
но, как стихи, в зелёное одеты,
и на обложке - титул золотой.
Живу на облаке, не занят суетой,
съем два яйца - держусь своей диеты.
Ценю лишь верные портреты.
А сам - как Линкольн, как Отелло - не святой.
Бетховен не внимал сверхмодному трезвону.
Романтик, в нём кипел могучий дух.
Не слушал королей, был к их советам глух.
Не поклонялся самому Наполеону.
Кровоточат ли все батальные кундштюки ?
А хор в "Фиделио" - то подлинные муки !

Robert Lowell Beethoven

Our cookbook is bound like Whitman's Leaves of Grass -
gold title on green. I have escaped ins death,
take two eggs with butter, drink and smoke;
I live past prudence, nor possibility -
who can banquet on the shifting cloud,
lie to friends and tell the truth in print,
be Otello offstage, or Lincoln retired from office ?
The vogue of the vogue, what can it teach an artist ?
Beethoven was a Romantic, but too good;
did kings, republics or Napoleon teach him ?
He was his own Napoleon. Did even deafness ?
Does the painted soldier in the painted bleed ?
Is the captive chorus of Fidelio bound ?
For a good voice hearing is a torture.


Роберт Лоуэлл Слушая трио "Эрцгерцог".
(С английского).

Военный неуспех, двоякая пикантность:
разбой, убийства - внешняя галантность.
А брак довёл эрцгерцога до мели:
двум осам не жилось в одной постели.
Под простынёю пропадала импозантность.
Вот вылез палец - где ж тут элегантность ?
Ах ! То ли дело изумительные трели
трёх инструментов, в том числе виолончели.
Всё вкупе: свет Луны и Райский Сад,
бассейн и Ева в окружении наяд.
Всё лучшее в блистательной судьбе:
строй чёрных вязов и скворечник на трубе.
Бетховен и его единственная муза,
и с ним патрон, что млел в тепле того союза.

Robert Lowell While hearing the Archduke Trio

None march in the Archduke's War, or worse lost case,
without promise of plunder, murder, gallantry.
Marriage is less remunerative than war -
two waspheads lying on one pillowslip,
drowning, one toe just skating the sheet for bedrock.
The bright moonlight mackerels heaven in my garden,
fair flesh of the turtle given shape by shell.
Eve shining like an illuminated rib,
forsaking this garden for another bondage.
I so pray this pretty sky to stay:
my high blood, fireclouds, the first dew,
elms black on the moon, our birdhouse on a pipe....
Was the Archduke, the music-patron, childless ? Beethoven
married the single muse, her ear of flint.

Роберт Лоуэлл Гёте
(С английского).

Все ипохондрики, по мысли Гёте,
касаясь всякого искусства,
не ценят в нём искренья чувства.
У них парнасский шарм и гений не в почёте.
Он мыслил и высказывался строго:
"Как я погибну, если я не существую ?"
Он не любил глаголющих впустую.
Он здраво размышлял о вере в Бога.
"Te Deum laudamus" представил афоризмом,
блюдя размер. - Не "pauper amavi",
серьёзно перевёл, не думал о забаве,
не похвалялся рационализмом.
Лишь с демоном своим не думалось сразиться:
душа пылала от влечения к девицам.

Robert Lowell Goethe

Goethe thought logical consistency
suited the genius of hypochondriacs,
who take life and art too seriously,
lacking the artist's germ of reckless charm.
"How can I perish, I do not exist....
The more I understand particular things",
he said, "the more I understand God".
He loathed neurotics for the harm they do,
and fettered Te deum laudamus in her meter,
not pauper amavi. Take him, he's not copy -
past rationalism and irrationalism,
saved by humor and wearying good health,
hearing his daemon's cold corrosive whisper
chill his continuous ardor for young girls.


Роберт Лоуэлл Леопарди, Бесконечность
(С английского).

Мне мил отличный холм, стоящий рядом,
Он очень по душе живым оградам.
Когда приду туда раскидывать умом,
с полгоризонта скрыто за холмом.
Я рассуждаю там о нескончаемых просторах
что за горами.
Там тишина, что для меня невыносима.
Но в сердце у меня покой.
Я слышу, как буянит ветер в кронах.
Я сравниваю тишь во мне и эти звуки.
А в мыслях бесконечность, мёртвые сезоны
и этот самый, что сейчас при мне и жив,
да слухи, что пойдут про нас, и малый выбор...
и тянет: ум сгубить и кануть в море.

Robert Lowell Leopardi, The Infinite

That hill pushed off by itself was always dear
to me and the hedges near
in that cut away so much of the final horizon.
When I would sit there lost in deliberation,
I reasoned most on the interminable spaces
beyond all hills,
the silence beyond my possibility.
Here for a little my heart is quiet inside me;
and when the wind lifts roughing through the trees,
I set about comparing my silence to those sounds,
I think about the infinite, the dead seasons,
his one that is present and alive,
the rumors we leave behind us, our small choice...
it is sweet to destroy my mind, and drown in this sea.

Leopardi L'Infinito

Sempre caro mi fu quest'ermo colle,
E questa siepe, che da tanta parte
Dell'ultimo orizzonte il guardo esclude.
Ma sedendo e mirando, interminati
Spazi di la da quella, e sovrumani
Silenzi, e profondissima quiete
Io nel pensier mi fingo; ove per poco
Il cor non si spaura. E come il vento
Odo stormir tra queste piante, io quello
Infinito silenzio a questa voce
Vo comparando: e mi sovvien l'eterno,
E le morte stagioni, e la presente
E viva, e il suon di lei. Cosi tra questa
Immensita s'annega il pensier mio:
E il naufragar m'e dolce in questo mare.

Примечание.
Джакомо Леопарди (1798-1837), один из лучших итальянских поэтов-романтиков.
Сын графа, родом из Папской области. Слабый, болезненый, горбун, разочарованный
неудачник в течение всей его недолгой жизни. Написал немного, но самоучкой, не
выходя из отцовской библиотеки, стал эрудитом и знатоком многих языков. Его
стихи переведены во многих странах, в том числе в России. Стихотворение "L'Infinito" Лоуэлл переводил и опубликовал дважды. Это одно из самых известных стихотворений Леопарди.


Владимир Ягличич Предисловие

Владимир Ягличич Предисловие к Антологии англоязычной
поэзии XIV-XX веков.
(С сербского).

1.
Давно ни книжки не купил.
Исчез классический рядок.
В саду, что мне всегда был мил,
достойных книг найти не смог.

Распалось время - как просев,
срывается кусками прочь.
А книги взяты на посев
и спрятаны в глухую ночь.

Лишь полуграмотность сильна.
Развалы книг, любой жернал:
уже не в моде старина.
Одна лишь пошлость правит бал.

Как поналезла из болот,
как развела поганый смрад,
а комментирующий сброд
всему тому ещё и рад.

Осталось проклинать свой век,
не то искать иной маршрут:
бежать под сень библиотек. -
Но страх берёт, что их сожгут.

Стеснён наш сад. Вокруг заплот.
Пока совсем не извели,
считаю, что его спасёт
лишь помощь всей родной земли.

2
Нам искони за что-то мстят.
Вменяют всякие грехи.
Нас безнаказанно бомбят.
Моя защита - лишь стихи.
Но в мире есть и благородство.
Есть души, что знакомы мне -
они не те, кому неймётся:
они на светлой стороне.
У них - лишь чистые посевы.
Они поддержат бедняка,
чья доля - горе и тоска.
В их песнях - ни вражды, ни гнева.
Не сыщешь лучших голосов.
Они за мир и сень лесов.

3
Вопрос: к чему нам все тревоги,
совсем не близкий нам простор,
чужие скользкие дороги ?
Полно своих покатых гор !
Ответ: наш поиск бескорыстен.
Нам скучен мрак привычных нор.
Взыскуем беспощадных истин.
У нас на всё открытый взор.

Не хвастаем: сопоставляем,
чей человечней макияж.
Что видим, всё берём в расчёт.
Не упиваемся раздраем.
Готовимся не для продаж.
Хотим прикинуть, что нас ждёт.


Владимир Ягличич Педговор Антологији англојезичког
песништва XIV-XX века
1
Не купих кньигу, давно.
Нема класичне алеје
у врту, данас славном:
што би надохват далье је.
 
Нема. Постоји зјап времена.
Не да се меньа, нестаје.
Враhа се, вальда, до семена,
ноhи сазданьа, бесане.
 
Полуписменост издаје,
куда нас жедне преводе
власт, часописи, кньижаре.
Сад су та дела демоде.
 
Ко прегажена бара.
Одвијугали дим.
И војска критичара
сасвим се слаже с тим.

Остаје да се жали.
Или сумньа у намене.
Библиотеке? Али,
до једне, биhе спальене.
 
Зато се крају приводи
и ограджује перивој.
Све ближеhи се природи,
тихој подршци земльиној.
2
Део смо неке давне глобе,
застрте општом амнезијом;
зато све ово: ви на нас бомбе,
ја вам узвраhам - поезијом.
Духови врсни, одабрани,
не вама хрле, пре би к мени:
они нису на вашој страни,
веh уз свет један поробльени.
 
Ту има клице у семенки,
ту има шуме за дом сенки,
ту има хуле за поганог,
и топле сузе за прогнаног,
ту има влаге у облаку
и живог блата за власт сваку.
3
Лако је: нашто да тражимо
просторе све неблискије?
Свак у ров свој! А лажимо
да нема стазе склискије.
Лако: слепо обневажимо
то што свак види, с чистине!
- Пут смртно лепши ми тражимо
беспоштедношhу истине.
 
Питамо, не да ликујемо,
чија је скупльа шминка,
веh ко колико вреди.
И у чему се разликујемо
од мноштва бучних савременика?
- Само у том што следи.
 
Владимир Ягличич  Двор
(С сербского).

Он вёл со мною в сумерках беседы,
хотя всё кашлял без конца.
Старик про все мирские беды
судил со знаньем мудреца.

А боли в нетерпенье злом
терзали грудь, как пассатижи,
и речь сплелась тугим узлом,
а смерть кралась к нему всё ближе.

Теперь тот сирый двор в цветах.
Их ветер посыпает пылью.
Могила скрыла мёртвый прах.
Те толки стали давней былью.

Вариант.
Двор.
Он вёл со мною в сумерках беседы.
Болел. Был очень одинок...
Старик вникал в мирские беды
и сам судил о них, как мог.

А смерть кралась к нему всё ближе.
Кряхтел и говорил с трудом.
А боль его, как пассатижи,
терзала в нетерпенье злом.

Теперь беседовать мне не с кем.
Могила съела мёртвый прах.
Забор скрипит под ветром резким,
а сирый двор - в живых цветах.

Владимир Ягличич Двориште

Старац је причао, у сутону,
шта, нисам све разумео,
ал волех речи што у мир утону,
какве је причати умео.

И кад закркльа, кад је кашаль
речено у сплет уврзо,
бол груди секну страшан:
да hе умрети убрзо.

Све тамније су стазе у цвеhу,
(лахор их прахом брише)
којима са ньим неhу
проhи никада више.
Владимир Ягличич  Цивилизация
(С сербского).

Я всё же добился успеха,
и большего, чем ждал.
Но велика ль утеха,
когда народ страдал ?

Да, я дождался эха,
пришёл ответный вал.
Ах ! Если б не помеха
от тех, что нас терзал.

Убийца кровью не смущён.
С ним вкупе власть.
И важен мне не свой успех...

Когда народ порабощён,
а лютый враг пирует всласть,
несчастье мучает нас всех.

Владимир Ягличич Цивилизација

Било је, било, успеха
више него по заслузи.
Ал каква је то утеха,
с ценом у дечјој сузи?

Беше песме, и еха -
да се захвалим музи.
Ал оста свет - тле греха:
затвори, калаузи,

убица крвав нехат -
све власт из сенке плати...
За успехом не патим

поготово не личним -
патим због неуспеха
јер је наш, заједнички.

Владимир Ягличич Масштаб
(С сербского).

Ровесники, владельцы премий,
давно уж члены академий.
Конечно, заслужили -
они не простофили.
Талантливы, достойны,
послушны и пристойны.

Выходят в свет без затруднений
собрания их сочинений.
Так смотрят гордо, будто Крезы,
на золочёные обрезы.
Тома пекутся как в печи -
за них берутся толмачи.

Совсем не малые романы
с успехом пишут постоянно,
а, если критики не злы,
их балуют за похвалы;
за все рекламные их строчки,
как шавок, водят на цепочке.

А если б было всё иначе
(пытаюсь сам решить задачу):
кто б сочинял так много баек
для незатейливых хозяек ?
Кого хвалили бы без счёта,
гоня таких, как я, в болото ?

А чем бы сам мог похвалиться ?
Что силы были на пределе ?
Что еле-еле смог отбиться
как сдать в психушку захотели ?
Закрыли для меня печать.
Хотели посадить за что-то.
И днём и ночью волчья рать
за мной вела свою охоту.

Но я и до сих пор готов
отдать весь пыл мой без остатка
и снова побудить бойцов
вступить в отчаянную схватку.

И раз всё это мой масштаб,
а не любовь лишь только к фразе.
так докажу, что я не слаб
вести людей, поднявшихся из грязи.

Владимир Ягличич Мере

Моји врсници песници
сви су веh академици,
сигурно и по заслузи,
а не, као ја, баксузи,
и суштински даровити -
суздржани и повитни.

Изашли из својих забрана
имају дела сабрана,
кньига за кньигом ниче,
преводима се диче,
и заменише ниске
страсти за златотиске.

Пишу велике романе,
нико никад да омане,
свако свог критичара
брижно негује, ствара -
и за успешну продају
на повоцу их водају.

Ал да је нешто друкчије,
(мисао каткад мучи ме)
ко би писао бајчице
за доконе домаhице,
ког би у блато свалили,
ког на сва уста хвалили?

Чиме ја да се похвалим?
У вечној изнудници
шта са мном нису пробали?
Нудили су ме лудници,
тамничким апартманима,
рукописе одбијали,
и ноhима и данима
у мрачном лову вијали.

А кад би, овде-онде,
име у вести промакло,
само би бојнике фронтне
на нову хајку подстакло..

Ако је ово мера ти
сврстај се у том рату,
јер ја hу своје терати
чак и у живом блату.


Владимир Ягличич Убеждённость, упорство.
(С сербского).

Наскок всё злей, и враг ярится.
События невыносимы.
Я - будто в замкнутой темнице,
в тисках жестокого режима.

Мне не понять, каким я цугом
пришёл в синклит, где жду решенья,
как можно справиться с недугом,
не поддающимся леченью.

Но знаю, не прося подсказки,
что не увяну, как растенье,
скажу, прощаясь, без опаски,
чтоб знали впредь все поколенья:

мой проигрыш мне душу мучит:
без сил, как раненый: болею.
но он меня и близких учит,
что нужно быть ещё смелее.

Теперь, когда в душе досада,
и я - никто, успеха никакого,
но прежде не просил пощады,
а смог бы - так сразился б снова.

Владимир Ягличич Окаснелост

Колико тешких израза.
неподношльивих збитија,
и тамница без излаза
где нам се пишу житија.

Како нас дотле довести,
и ко hе пропаст спречити -
са дијагнозом болести
која се не може лечити.

Само ја знам, без помоhи,
пре но што бильком усахнем,
шта ме тера о поноhи
да јекнем или уздахнем.

У овој борби поганој
залуд и пропаст учи ме
не шта сам болье могао,
шта сам морао друкчије.

Но, мада и све спискао,
мада паријом словио,
поштеду не бих искао,
опет бих све поновио











Владимир Ягличич Карл Пятый


Владимир Ягличич Карл Пятый
(C сербского).

Как только умерла безумная Хуана,
переменился император Карл,
лишь ненасытным всё ещё остался.
Форелью угощался,
любил паштеты из угрей.
От одного из пап
имел освобожденье от постов.
Хотя с мирскою жизнью распростился,
а всё же до конца ещё король.
Он выбрал Тахо и решил здесь умереть.
О Господи ! Но как он поступил !
Он выбрал гроб и в нём улёгся
да ищет реквием, чтобы его отпели.
Так мы сплотились рядом с ним,
произнося священные слова,
хотя то было святотатством.
Храм тёмен, лишь подсвечники мерцают.
Потеют свечи. Цезарь дремлет как дитя,
скрестивши руки на груди.
К чему ?
Что умирает вместе с ним ?
Мечта о мировой империи ? Эпоха ? -
Каштановая роща,
бесшумная, но быстрая река. -
Здесь вынужденно совершился
отказ от незаконченной борьбы.
Закат сиявшей ярче солнца
попытки всех объединить и примирить.
Здесь признано, что было зря,
всё то, что делал в жизни.
Могущество, которого достиг,
лишь стало новым пораженьем.
В могилу ничего с собой не унесёшь.

Придите, нищие, и пожалейте короля !

Vladimir Jaglicic  Карло Пети
 
Од кад је царица блажена умрла
променио се цар.
Истина, и далье облапоран,
сатире пастрмке
и паштету од јегулье,
али сам отац папа
даде му разрешенье поста,
јер, цар је он ипак био и
одрекавши се света овог,
приспе овде, на Тиху, да умре.
Али, Господе, шта чини?
У мртвачки је ковчег легао,
опело тражи да му отпојемо,
а ми се уокруг натисли
и свете речи изговарамо,
први пут као хулу.
Црква је мрачна, чираци светле само,
и паке свеhе, и цар ко дојенче спава,
руке на груди скрстив.
Чему?
Шта са ньим умире?
Епоха једна, сан о царствију светском?
Овде, у шуми кестена,
на бистротихој реци,
догодише се:
од борбе одустанак,
залазак велики злаhен сунцем,
покушај помиреньа,
признанье да је узалуд све,
да моh је пораз нов,
да човек ништа у гроб снети неhе.

Приджите, нишчи, пожалите цара.


Владимир Ягличич    Святая Великомученица Людмила
(С сербского).

Чехами Косово признано -
сделан предательский шаг.
Кто поступает низменно -
видимо, сам себе враг.

От ветра трясутся листья.
В сучьях упорства нет.
Славянскому единству
снова сломали хребет.

А я б хоть сейчас к святыне
опять обновил свой след -
пришёл бы к сербской княгине,
что чехам открыла свет.

Как сердце ни успокаивай,
попытка будет пустой.
Кроме Марины Цветаевой,
не знаю такой святой.

От лютой беды не спрятаться,
и помощи - никакой.
Отныне одни лишь натовцы
всех давят железной рукой.

Владимир Ягличич    Льудмила

Чешка држава против Срба?
Чешка признала Косово?
Зар ньена деца голотрба
против себе hе поново?

Зар да порекнем лишhе
кад затрепери чисто?
Да не верујем више
у словенско јединство?

Да ми је ногу, ја бих, дрско
и ходочасно, пешке,
владарки, кнегиньи српској,
и заштитници Чешке.

Заштиту таквог вожда
има ли наше доба плеве?
А такве није било, можда,
све до Цветајеве.

За владавину најгорих
дошло је доба. Зато
узалуд вековни напори,
и сад је штити НАТО?.


Владимир Ягличич  О правах человека.
(С сербского).

Красивым слогом изъяснялся Томас Пейн.
Но "Paine" - не "радость" и совсем не "право".
"Paine" - это "боль".
Плантатор о рабах сказал бы:
"Кому ж ещё работать ?
Мы поселились здесь на новых землях,
чтоб стать владельцами.
Индейцы - лежебоки,
на гибель обречённые вояки.
Скорее встретят смерть в бою,
чем пахотой займутся.
От мёртвых пользы нет.
Вот африканец может покориться.
Услышит грозный свист хлыста
и будет опасаться карающей руки.
Таким и хижины пригодны, чтоб плодиться.
Число работников растёт".
Красивым слогом изъяснялся Томас Пейн.
Но в Массачусетсе теперь
нам начали твердить о человеческих правах.
Черна их кожа, две руки и две ноги.
Откуда в нас такое убежденье,
что мы владельцы тех не наших рук
и можно без суда прикончить человека
за то, что непочтительно взглянул;
за то, что пожелал быть с нами равным.
Но как теперь нам обходиться с ними,
с ещё себя не осознавшей силой,
с их чёрной магией и каннибальством,
с болезнями, что исстари их мучат
и заражают городские гетто.
Они здесь появились, приведя
с собой своих чертей и бесов,
и сохранив все предрассудки.
Мы их нашли за океаном, перевезли сюда,
но не избавили от прежних бед.
А как от них освободиться,
помимо терпеливого служенья
своим родным и Богу ? -
Итак мы уничтожили индейцев
и сделали рабами чернокожих.
Теперь у нас на очереди Мир:
не досконально нам понятный шар,
что затерялся во Вселенной.
Что делать дальше мы не знаем.
Что выстроишь на существующих основах ?
Когда ж возникнет "Дивный Новый Мир"** ?
До той поры о человеческих правах
возможно говорить лишь со стеклянною усмешкой.

Владимир Ягличич Поводом льудских права
 
Лепо је писао Тома Пејн*,
али "пејн" значи бол, а не радост,
понајманье право.
Плантаже дувана вапе за радницима,
а ко да ради?
Дошли смо у нову земльу
да постанемо господари.
Црвенокошци су ленчуге,
изумируhа ратничка фела,
пре изаберу смрт него
плуг у рукама,
а од мртвих никакве користи.
Ал црни Африканци умеју да се покоре,
зачути претеhи фијук бича,
презати од замаха господареве руке,
множити се и плодити у чатмарама,
месити будуhу радну снагу.
Лепо је писао Тома Пејн,
али сад нама у Масачусетсу
на нос излазе права човекова.
Црна пут, две руке и ноге,
откуд нам и помисао
да су те тудже руке наша својина,
да можемо човека убити без казне,
због мутног погледа у оку,
због помисли да би нам раван могао бити.
Јест, али куда сад с ньима,
са снагом несвесном себе,
са вуду магијом и льудождерством,
с будуhим болестима расе
која hе преплавити градска гета?
Они су код нас по своје дошли,
као и лжаво што је.
Своју смо пресуду и своје огледало
повукли преко океана,
беде се не ослободисмо
А шта је ослободжење
ако не мирни слуга
ближньима и Богу?
Црвенокошце смо затирали,
црнце робовима чинили,
а сад је на реду свет,
полусмислена кугла изгубльена
у васельени.
За далье hемо видети.
На таквом темельу шта да изидаш
до нови врли свет**?
Дотле, о правима човека
чаврльамо,
уз осмех стаклени.

Примечание.
*Томас Пейн (1737-1809)- англичанин, сын ремесленника, не получивший классического образования, бывший в молодости моряком и менявший разные профессии, попал в Америку в 37 лет с помощью Бенджамена Франклина и проявивший себя в Англии, во Франции и в Америке как философ-рационалист, писатель, публицист, ставши одним из "отцов-основателей" США. Наиболее известные его работы: памфлет "Здравый смысл" (1776), трактат "Права человека" (1791), философский труд "Век разума" (1794). Его выступления вдохновляли американских
повстанцев, боровшихся против английских колониальных войск. Как революционер-
республиканец он был членом французского Конвента, примыкал к жирондистам, выступил против казни короля (за его высылку); якобинцами был заключён в тюрьму и чудом избежал казни. В конце жизни его популярность в Америке завершилась
забвением, в частности из-за выступлений против клерикалов. Томас Пейн всегда
последовательно выступал за полное искоренение узаконенного в США рабства.
**Дивный новый мир - ссылка на роман антиутопию Олдаса Хаксли (1932 г.).
Аldous Leonard Huxley (1894-1963).


Владимир Ягличич  Линкольн
(С сербского).

Мы победили Юг. Уже стихает брань.
Не станет мятежа и произвола.
Я должен прочно сшить разодранную ткань:
не допущу Державу до раскола.
Уже заплачена кровавая цена.
Мы храбро шли на гибельные риски.
Вся сила духа оказалась нам нужна,
а Грант, вдобавок, выпил много виски.
Мы выиграли славное сраженье.
Весь Мир нас ободрял, смотря из-за кулис...
Так вечером иду на представленье -
глядеть на шалости актёров и актрис
в потешной мелодраме... Как знать, что там
был роковой рубеж, где должен пасть и сам ?

Владимир Ягличич Линколн

Рат је завршен. Поражен је Југ.
Држава јака расколе не трпи.
Схватио сам у чему је мој дуг:
у игли која поцепано крпи.
Ал успех има цену крви льудске.
А што се Гранта тиче - и вискија.
Ко хоhе проhи кроз ушице уске
мора сву душу на нос да искија.
Али је било доста. Нек поприште
пренесе се на светла позорнице:
вечерас hу и ја у позориште
да гледам глумце, публику, глумице.
Но да л представа може да ода ми
на ком попришту пашhемо ми сами?

Роберт Лоуэлл - 13 Стихи

Роберт Лоуэлл  Марло
(С английского).

Забот не знал, но служба тайная опасна.
Любил разгул и развлекался невпопад.
Уверен был, что проживу хоть пятьдесят.
Пил в Дептфорде с друзьями, а напрасно.
Мы в двадцать девять угадать судьбу не властны.
В театрах лишь триумфы шли подряд.
Любой дружок по похожденьям был как брат,
хоть чёрт их разберёт, к чему они причастны.
Ценил свой круг друзей. Платил за всех верзил.
Когда вспылил за фрезеровы* шутки,
он нож воткнул мне в глаз и с тем мозги пронзил.
Бастард взошёл на крест за пошлые погудки !**
Труды ж мои, однако, не пропали,
потом все пьесы отчеканят на металле.

Robert Lowell  Marlowe

Vain surety of man's mind so near to death,
twenty-nine years with hopes to total fifty -
one blurred, hurried, still undecoded month
hurled Marlowe from England to his companion shades.
His mighty line denies his shady murder:
"How incontrollably sweet and swift my life
with two London hits and riding my high tide,
drinking out May in Deptford with three friends,
one or all four perhaps in Secret Service.
Christ was a bastard, his Testament's filthily Greeked** -
I died seating, stabbed with friends who knew me -
was it the bar-check ?...Tragedy is to die...
for that vacant personage, Posterity;
my plays are stamped in bronze, my life in tabloid".

Примечания.
*Фамилия убийцы - Фрезер. Дело замяли. Было решено, что он убил друга-писателя при самозащите.
**
В оригинале строчка звучит как богохульство. В переделке она изменена.

Роберт Лоуэлл Мария Стюарт
(С английского).

Снежинки в танце залепили им все взоры.
Вдвоём с любовником помчались без дороги,
прикончив мужа, уносили ноги.
Съезжали вниз, катя по косогору.
Бурьян - весь в пиках - выстроил заборы.
Грозил их задержать да изловить в итоге.
Вслепую мчались в сумрачной тревоге.
Спасала лишь машина в эту пору.
Взревел мотор, прогнав с пути народ.
Увы ! Один чудак забрался на капот.
Разлёгся там, вцепился понахальней,
совсем загородил фронтальное стекло.
Прогнать такого было тяжело.
Кошмар был долог. Завершился спальней.

Robert Lowell Mary Stuart

They ran for their lives up nightslope, gained the car,
the girl's maxi-coat, Tsar officer's, dragged the snow,
she and he killed her husband, they stained the snow.
Romance of the snowflakes ! Men swam up the night,
grass pike in overalls with scythe and pitchfork;
shouting, "Take the car, we'll smash the girl".
Once kings were on firstname terms with the poor,
a car was the castle, and money belonged to the rich....
They roared off hell-wheel and scattered the week mob;
happily only one man splashed the windshield -
they dared not pluck him, it was hard at night
to hold to the road with a carcass on the windshield -
at nightmare's end, the bedroom, dark night of marriage,
the bloodiest hands were joined and took no blood.

Примечание.
Роберт Лоуэлл, вдохновлённый ночными скачками королевы Марии Стюарт на коне,
в этом сонете решил покатать её в автомобиле.

Роберт Лоуэлл Рембрандт
(С английского).

Хоть в трещинках лицо - моё бы так дышало !
Вот пара брачная: поближе подойди.
Жених притронулся к невестиной груди.
Почти как гобелен для украшенья зала.
Не грудь - подснежники. Взрастили их дожди.
Голландцы часто мешковаты - груды сала.
Тучна их живность.- Им примером стала.-
И вот Вирсавия. На чрево погляди !
Обтёрта насухо ей преданной рабой.
Та обожает в госпоже любую складку
и каждый палец проверяет для порядка.
Хозяйка с гордостью любуется собой.
Не сыщешь идола прекраснее и глаже,
чем эта дама на картине для продажи.

Robert Lowell Rembrandt

His face crack... if mine could crack and breathe !
His Jewish Bridegroom, hand spread on the Jewish Bride's
bashful, tapestried, level bosom, is faithful;
the fair girl, poor background,, gives soul to his flayed steer.
Her breasts, the snowdrops, have lasted out the storm.
Often the Dutch were sacks, their women sacks,
the obstinate, undefeated hull of an old scow;
but Bathsheba's ample stomach, her heavy, practical feet,
are reverently dried by the faithful servant,
his eyes dwell lovingly on each fulfilled sag;
her unfortunate body is the privilege of service,
is radiant with an homage void of possession....
We see, if we see at all, through a copper mist
the strange new idol for the marketplace.

Роберт Лоуэлл Робеспьер и Моцарт на подмостках.
(С английского).

Для Робеспьера был премудрым лишь он сам.
Без гильотины обращалась жизнь в ненастье.
"Крушите замки, созидайте новый храм". -
Был тут же сам казнён, когда лишился власти.
Проклятия и смех вздымались к облакам.
Его Республика не обещала счастья,
а Добродетель обратилась в стыд и срам.
"Смотрите на финал из всех замочных скважин !"
Да мало кто глядеть его приник.
Спектакль поярче обеспечил Людовик.
Тот был, действительно, силён и эпатажен...
У Моцарта пассаж взлетал, как метеор,
но занавес затем не падал, как топор.

Robert Lowell Robespierre and Mozart as Stage

Robespierre could live with himself: "The republic
of virtue without la terreur is a disaster.
Loot the castles, give bread to Saint Antoine".
He found the guillotine was not an idler
hearing death to Robespierre from Convention floor,
the high harsh laughter of the innocents,
the Revolution returning tо grand tragedy -
is life the place where we find the happiness,
or not at all ?... Ask the voyeur
what blue movie is worth a seat at the keyhole....
Even the prompted Louis Seize was living theater,
sternly and lovingly judged by his critics, who knew
a Mozart's insolent slash at folk could never
cut the gold thread of the suffocated curtain.

Роберт Лоуэлл Господь-часовщик
(С английского).

Не нужно истеричного нажима.
Да, жизнь нас всех в конце не пощадит.
Сужденье это неопровержимо,
так говорят теория и быт.
Но в жизни заодно нерасторжимы
её огонь и то, что в нём горит.
Различны лишь составы и режимы.
Огонь всё съест и никогда не сыт.
Огарки снова - для другого старта -
вбирает жизнь в какой-то новый миг.
Согласно мненьям Пейли* и Декарта,
Господь берёт их, будто часовщик,
и запускает в хитрый аппарат.
Часы не отстают и не спешат.

Robert Lowell Watchmaker God

Say life is the one-way trip, the one-way flight,
say this without hysterical undertones -
then you could say you stood in the cold light of science,
seeing as you are seen, espoused to fact.
Strange, life is both the fire and fuel; and we,
the animals and objects, must be here
without striking spark of evidence
that anything that ever stopping living
ever fall back to living when life stops.
There's a pale romance to the Watchmaker God
of Descartes and Paley; He drafted and installed
us in the Apparatus. He loved to tinker;
but having perfected what He had to do,
stood off shrouded in his loneliness.

Примечание.
*Уильям Пейли (1743-1805) - английский философ, апологет христианства, отстаивавший разумный замысел в природе.


Роберт Лоуэлл Жизнь и цивилизация
(С английского).

Срез вашей юбки выше на вершок,
чем ваши безупречные колени.
Изъяны не видны сквозь ткань чулок -
и я любуюсь совершенством ног.
Гармонию, что дарит людям Бог,
доводит до немыслимой ступени
прилежный и взыскательный знаток,
как ретушёр, что проясняет тени.
Прогресс - дитя начального посева.
Вольтер и Локк увидели в нём прок,
в цивилизации - большой скачок.
Не потому ль Луна впадает в дрожь,
увидев Эрос, что в полёте вхож
и кувыркается в созвездье Дева ?

Robert Lowell Life and Civilization

Your skirt stopped half a foot above your knee,
diamonded your birthmarks by your black mesh tights;
and yet I see your legs as perfect legs -
who would want to finger or approach
the rumination in your figured seater ?
Civilization will always outdo life,
if toleration means to dear and hurt -
that's Locke, Voltaire; the Liberal dies for that,
Bites his own lip to warm his icy tooth,
and faces all vicissitudes with calmness.
That's why there are none, that's why we're none,
why, unenlightened, we shiver once moon
whenever Eros arcs into the Virgin -
as you, no virgin, made me bear myself.

Примечание.
Эрос - околоземный астероид, куда американцы уже успели послать и потом
посадить свой космический аппарат.

Роберт Лоуэлл Pompadour's Daughter
(С английского).

Семейный ужин в иностранном заведенье.
Кто ж матери теперь в любовники попал ?
Кто ж bell'Antonio ? Заводчик ? Генерал ? -
Старьё ! Как круглые мячи в их облаченье.
Их шуточки звучат как оскорбленья.
Кто веселился, кто вопил, один рычал...
Столица. Не ждала что ждёт провал.
Хотелось заблистать в парижском окруженье.
А тут всё сплетни. Не выдерживают нервы.
Хотелось завести не больше двух друзей -
а их не отогнать. Тут целый Колизей.
Мне б муженька сыскать из робкого резерва -
чтоб, кроме роз, его ничто не занимало,
да толку нет о том вещать кому попало.

Robert Lowell Pompadour's Daughter

"Our family reunions in what new foreign bar ?
Which lover will one's mother service this week ?
Her shipowners, generals, peers were bell'Antonios,
almost by definition jerks, les vieux,
bantering insolence stuffed in wet footballs -
charging on her they did not cheer or shout; they growled....
When I sought fame in Paris, I little knew
how near the fall was: speeches, lecture halls,
vast wombs of echoes bound by injured nerve.
I hoped I'd stay a woman if I only loved
one or two friends. I found a million friends....
Now I want to marry the least man,
the top of whose husbandry is breeding flowers -
no sense in shouting truth rom the wrong window".

Примечание.
Bell'Antonio - персонаж из фильма. Красавчик (может быть, даже импотент).

Роберт Лоуэлл Для Джонатана Эдвардса Бог - наихудший грешник.
(С англиского).

Самый ранний спортсмен не летает без толка:
видит красное - тут же несётся на пир.
В удальце просыпается жадный вампир.
Подлетит к пастуху, доберётся до волка.
Эдвардс мыслил. Он зорко оглядывал мир.
Понимал, кто паук, кто слепень и кто пчёлка.
Хоть то не был какой-то чудак-балаболка.
Хоть не лез в мудрецы из первейших задир...

Что ни ночь, я желаю стать лучше во сне.
Как могу, от грехов очищаюсь - как тёркой.
Но в неделе семь дней ! Что мне делать семёркой ?...
Что же Эдвардс о Боге поведает мне ?
Что б ни пил из лекарств - он не станет моложе,
да и "лучший наш мир" не улучшит похоже.

Robert Lowell The Worst Sinner, Jonathan Edwards' God

The earliest sportsman in the earliest dawn,
waking to what redness, waking a killer,
saw the red cane was sweet in his red grip;
the blood of the shepherd matched the blood of the wolf.
But Jonathan Edwards prayed to think himself
worse than any man that ever breathed;
he was a good man, and he prayed with reason -
which of us hasn't thought his same worse ?
Each night I lie me down to heal in sleep;
two or three mornings a week, I wake to my sin -
sins, not sin; not two or three mornings, seven.
God himself cannot wake five years younger,
and drink away the venom in the chalice -
the best man in the best world possible.

Примечание.
Джонатан Эдввардс (1703 -1758) - проповедник, философ, богослов, дед Аарона
Бэрра, третьего вице призидента США. Неутомимый мудрый и красноречивый церковный
деятель, оставивший необъятное количество талантливых учёных трудов.


Роберт Лоэлл Dies Irae - День Гнева - Судный День.
(С английского).

В День Гнева я - Увы ! - в руках у Сатаны,
лишившийся наивности гуляка.
Но Бог везде со мной, среди любого мрака
мне, что ни будь вокруг, слова его слышны.
Он всем велит, по первому же знаку,
не требуя наград и выгод от войны,
смелей спасать всех тех, кого должны,
и быстро прекращать любую драку.
Он прибыл к нам с небес, решив меня спасти.
Он запретил мне лгать и предаваться гневу.
Он не велел вилять то вправо, то налево.
Готов вести, но лишь по честному пути.
Чтоб, рассердясь, не улетел в небытиё,
нам нужно выправлять своё житьё-бытьё.

Robert Lowell Dies Irae

On this Day of anger, when I am Satan's,
forfeited to that childness sybarite -
Our God, he walks with me, he talks with me,
in sleep, in thunder, and in wind and weather;
He strips the wind and gravel from my words,
and speeds me naked on the single way....
You who save those you must save free; you whose
least anger make my faith derelict,
you came from nothing to the earth for me,
my enemies are many, my friends few -
how often do you find me, God, and die ?
Once our Lord looked and saw the world was good -
in His hand, God has got us in his hand;
everything points to non-existence except existence.

Роберт Лоуэлл  Христиане
(С английского).

Не модник, я держал лишь только с Богом связь,
и напрямик к нему всегда все мысли плыли.
Давид с Вирсавией со мной не говорили.
На встречу с женщиной привык ходить крестясь.  
А если Вера управлять мной не бралась,
я не спешил примкнуть ко всякой сбродной силе,
пустые броские идеи не взманили -
милее были мне Господня ипостась
да рай на небе для слепых и угнетённых...
Но, даже с Верою, не скрылся от угроз.
Мы не воротим к жизни массу истреблённых !
Нас угнетает истребительный психоз.
Летят гружёные взрывчаткой эскадрильи
и будут смерть нести, покуда целы крылья.

Robert Lowell Christians

When I am oldfashioned, I hear words,
inner things in us the Lord God alone sees....
David and Batsheba will never tell me
I step on a thumbtack each time I go to a woman,
if Faith ceases to be a torture-machine, it stops -
I miss the white militia, the subtle schoolmen's
abstract-expressionist idea of salvation:
the haven of their heaven sure and uniform,
rest for the weary and sight for the blind.
Yet we were not the kinder when we had the Faith,
and thought the massacred could be reformed,
and move like ironsides through the unwithering white,
squadron on squadron, stiff and sharp and pure -
they move in a body if they move at all.








Монгольфьер-141



Монгольфьер-141
(Стихи посвящаются Уильяму Шекспиру, его Музе и
Сергею Александровичу Луговцеву,
истинному рыцарю русского Венка Сонетов).
1
Мой взор тобой не вечно восхищён.
День на день не похож, и утром рано
ты - как цветок, что к жизни пробуждён
под небом, где ни тучки, ни тумана.
Ты - пташка из ликующих времён.
Ты - героиня дамского романа.
И я тогда твоей красой сражён
и просто восторгаюсь, если гляну.
А к вечеру ты выглядишь усталой.
Уже рассеяна, утомлена.
Исполнив за день труд совсем не малый,
от всех своих забот почти больна.
А взгляд мой, будто нож и рвёт экраны -
ему видны все явные изъяны.
2
Ему видны все явные изъяны.
Нескромен и придирчив каждый взор.
Глаза - надёжная и верная охрана.
Мы не преминем рассмотреть в упор
что встретим - хоть нарочно, хоть нежданно -
любые колеры, любой узор,
при том и все сужденья невозбранны
и любопытство иногда - не вздор.
Да, есть в тебе, подруга, недостатки.
Об этом мне все чувства говорят -
хоть список размещай в тетрадке.
Но сердцем оценил какой ты клад !
На слух набор упрёков не смешон,
но сердцем весь их перечень прощён.
3
Но сердцем весь их перечень прощён.
Нет смысла в рассуждениях о стати.
Возможно, я и сам не Аполлон
и не пижон из первосортной знати.
Нас не допустят в герцогский салон,
не пригласят на светский бал в палате.
Камзол мой прост. Не пышен твой роброн.
Мы спать ложимся в скромные кровати.
Ты не блестишь, как дамы при дворе,
и я не выдаю себя за лорда.
Не щеголяем оба в серебре,
но ходим независимо и гордо.
Пусть ты совсем не королева Анна,
для сердца ты любезна и желанна.
4
Для сердца ты любезна и желанна.
Мила, хоть говорлива, хоть тиха, -
и что ни скажешь: вскользь, не то пространно -
так это не пустая чепуха...
Пусть даже автор - обладатель сана,
ты видишь грани каждого стиха.
Ты не похвалишь песен горлопана,
в которых только пошлая труха.
В тебе живая непреклонность духа.
В явлениях ты видишь всю их суть.
Тебе не свойственны потери слуха,
и будет посрамлён, кто хочет обмануть.
Не только голос - ум твой брал в полон,
хоть был в речах не только райский звон.
5
Хоть был в речах не только райский звон,
твои лились потоками отрады,
бодря мой дух, когда он был смятён.
Лишь для тебя слагал я серенады
и заглушал истошный грай ворон.
А ты не раз спасла меня из ада,
что, то и знай, грозил с любых сторон.
Как был один, меня брала досада.
Увы ! Всесильный дар нам не был дан.
При всём моём пристрастии хвалебном,
я приглушу грохочущий орган
и твой талант не назову волшебным.
Ты мне была поддержкой постоянно.
Увы ! Касанья не лечили раны.
6
Хотя касанья не лечили раны,
не перечесть, как много ран и мук,
приносит жизнь, сминая наши планы,-
тогда нужны подруга или друг.
Не всё ж нам подкрепляться из стакана !
Вино и зелья чуть смягчат недуг,
но мало толку, если мы лишь пьяны.
Нам нужен тот, кто делит наш досуг.
нам нужен унисон переживаний.
Мы слышим наш сердечный перестук
порою даже с дальних расстояний,
когда мы в море на бортах фелюг.
Ты услаждаешь мне и явь и сон,
но не амбре твоим я завлечён.
7
Но не амбре твоим я завлечён,
не платьем, не причёской, не походкой,
я знаю, ты серьёзней всех матрон
и споришь грацией с любой красоткой.
Достойному отвесишь ты поклон
и не захочешь спорить с грубой тёткой.
Тебе нейдёт занудный светский тон,
зато в селе ты всех дивишь чечёткой.
Ты не из тех, что мчат на помеле.
Ты можешь быть строптивою и кроткой.
Всегда упруго ходишь по земле.
Ты обладаешь разумом и смёткой.
Есть многие причины без обмана,
чтоб мне к тебе тянуться неустанно.
8
Чтоб мне к тебе тянуться неустанно,
расставлены приманки и силки.
С тобой вся жизнь блаженная нирвана,
а без тебя я как в петле тоски.
И тут же мне подобием аркана
тебя рисуют резвые дружки,
то тянут на тенистые поляны
то на пирушки в тесные кружки.
Любовь и дружба спорят за главенство,
то я в гульбе - и в кости всё продул;
то в думаю про брачное агентство,
и в голове один неясный гул.
Хотел прогнать сомненья хоть на пядь,
но доводам ума не совладать...
9
Но доводам ума не совладать
с твоим непобедимым обаяньем.
На облике твоём стоит печать,
                   
                                  
суждённая лишь редкостным созданьям.
В том я могу и Ад подозревать,
и небеса с их радостным сияньем.
Пусть станешь просто пестрядь надевать -
все будут льнуть и духом и сознаньем
В твоих глазах то радость, то печаль,
они как пара нежных незабудок,
и в них недосягаемая даль.
Посмотришь - и теряется рассудок.
И мысли - в рассыпную, в бегство,              
хоть мне б на них хотелось опереться.
10
Хоть мне б на них хотелось опереться,
но мысли с сердцем часто не в ладу.
Я холодею и не знаю, как согреться:
с тобой расставшись, лучшей не найду.
Я разрываюсь и не вижу средства
хоть как-нибудь избыть сво беду.
Вопрос сложнее всех, что были с детства:
как мне ввести тебя в свою среду.
Как одолеть приятельскую спесь ?
Они себя сочли почти что знатью.
Подумай и сама: прикинь и взвесь:
сумеешь ли осилить неприятье ?
И чем мне дальше жизнь свою считать,
когда бы от тебя смел оторвать ?
11
Когда бы от тебя смел оторвать
нелепое моё существованье,
отринув махом божью благодать,
моё вседневное очарованье -
кем мне тогда пришлось бы стать ?
А если наша жизнь - одно страданье
и цель твоя везде меня терзать ? -
так благо нахожу и в том терзанье.
Всего ужасней - просто пустота,
одно лишь прозябанье без кумира,
лишь мрак и безнадёжная тщета
в сплошной грязи безжалостного мира.
К тебе ж смогло с любовью притерпеться
порабощённое тобою сердце.
12
Порабощённое тобою сердце
идти с тобой готово в шторм и штиль.
Я - вроде твоего единоверца.
Мы вместе мнём крапиву и ковыль.
Будь ты полна, хоть сахара, хоть перца,
пойду с тобой в молебен и в кадриль.
Могу тебе служить, как самодержцу,
начну сдувать с тебя и снег и пыль.
Ты - очень разная, всегда другая:
то весела, то злишься м ворчишь.
И я тебя, бывает, разругаю,
бывает посмеюсь, когда шалишь.
Мне внятно всё, на чём ты настоишь.
Ты - хуже, чем чума; и ты же - мой фетиш.
13
Ты - хуже, чем чума; и ты же - мой фетиш.
Мы - разные, характеры не схожи.
Мы выросли под сенью разных крыш.
Так мне любезней ты; тебе - малыш.
Мне ж кажется, что мы одно и то же.
Юнцом я выбрал книги - не бердыш.
А ты в своём селе плела рогожи.
Я лицедейством приобрёл престиж.
Но кажется, что я тебя убоже.
Как взглянешь на тебя - уже не устоишь.
Во-первых, ты свежее и моложе;
и, во-вторых, улыбчиво глядишь.
Ты вводишь в грех; и ты ж меня казнишь.
14
Ты вводишь в грех; и ты ж меня казнишь.
Нашёл тебя - забылись все ненастья.
Впервые ощутил уют и тишь.
Мне, наконец, попалась птица счастья,
хоть ты не шёлк и весело финтишь.
Гуляют франты, окна наши застя.
Один готов сманить тебя в Париж.
Кто я   для них ? - Не джентльмен и без власти,
хоть всюду принят; в моде как актёр.
Хотя зовут в пиры и на охоты,
боюсь, что кто-то подползёт как вор.
Не все дружки большие доброхоты.
И, если близ тебя иной пижон,
мой взор тобой не вечно восхищён.
15
Мой взор тобой не вечно восхищён.
Ему видны все явные изъяны,
но сердцем весь их перечень прощён.
для сердца ты прекрасна и желанна,
хоть был в речах не только райский звон.
Увы ! Касанья не лечили раны,
и не амбре твоим я завлечён,
чтоб мне к тебе тянуться неустанно.
Но доводам ума не совладать,
хоть мне б на них хотелось опереться,
когда бы от тебя смел оторвать
порабощённое тобою сердце.
Ты - хуже, чем чума, и ты же - мой фетиш.
Ты вводишь в грех, и ты ж меня казнишь.

Оповещение:
Со всеми сонетными венками автора, собранными в отдельную электронную книгу,
можно знакомиться по следующему адресу:

https://drive.google.com/file/d/1UsnoFDMqc_Aj33wZT1Fc7HXB0F8shglI/view?usp=sharing


Владимир Ягличич Константин Драгаш



Владимир Ягличич   Константин Драгаш

Владимир Ягличич  Константин Драгаш
(С сербского).

Царь встретил смерть в сраженье.
Как написал историк, он был умён,
несуетлив и скромен. Он делал то, что должен.
Он быстро разгадал желания Мехмеда -
и, с подданными разделив,
он сам избрал себе судьбу.
Ему ни в чём обычно не везло.
В женитьбе - тоже.
Он Богородицу на улицы понёс -
икона выпала из рамки.
Четыре дня, в ненастье, солнце было мрачным.
Царь понял, что никто: ни римский папа,
ни повелители французов или немцев,
ни русские, ни сербы, ни болгары - не помогут.
Нет каталонских, нет венецианских кораблей.
И небо провалилось, чтоб высосать его.
Одна земля - опора.
Когда иноплеменники нахдынут на святыню,
то меч пребудет до конца с последним императором Царьграда,
Как люб ему, как дорог сердцу меч !
"Прощай же, Византия !" - вскрикнул этот родич сербов.
"Прощай страна, что ценит веру наших предков !
Приходит новый день. За новым чёрным днём
опять настанет утро - хоть новая, но чёрная заря.
Кровь мучеников рдеет на дорогах и на плацах,
где наших праведников будут проклинать.
Грядущее грозит столетиями рабства.
Как я хотел бы в это не вникать,
Хотел бы позабыть истекшие века.
Но мне моё сознание пророчит, не смолкая.
И совесть упрекает, что не исполнил, что велел мне долг.
Воображение витает где-то между добром и злом,
а вечность предстаёт покрытой тенью областью терзаний".
 
Владимир Ягличич  Константин Драгаш

Цар је умро бореhи се,
био је уман и скроман, ако је веровати
једном историчару. Брз да схвати дужност,
није му дуго прониhи требало Мехмеда.
Одабра судбину своју сам,
с поданицима је поделивши.
Ништа му није на руку ишло,
чак ни да се ожени.
А кад је Богородицу изнео на улице,
из рама икона испаде,
олуја поче, у дан четврти помраченога сунца.
И схвати цар да помоhи од римског папе,
од француског кральа, од немачког цара,
од Срба, Руса, од Бугара - нема.
Нигде бродова из Венеције, из Каталоније,
провалило се небо да га усиса,
земльа га држи још,
само мач веран остаhe последньем цару Византије,
пре него насрну на олтар иноплемени.
Мач ньегов заволе срце ньегово!
Збогом, последньи царе српске крви, збогом Византијо,
збогом римска империјо, веро предака збогом!
Починье нови дан, а црн је нови дан,
починье ново јутро, тамно је ново јутро,
крв праведника шкропи наше улице и тргове,
крв праведника проглашених кривима,
векови ропства су пред нама.
Можете ме ослободити сазнаньа,
можете ме ослободити историје,
али ме не можете ослободити свести
о мојој својини одузетој и дугу неодуженом.
Негде изнад добра и зла моја утвара лебди
и дуго, у дугу вечност, с места патнье сен не помера.

Примечания.
Здесь повествуется о предсмертных мыслях и словах последнего императора Византии
Константина XI Драгаша. Его империя окончательно погибла под натиском турок в 1453 году. Погибший император родился в 1404 году, правил в 1449-1453 гг. Драгошем он был назван, потому что его мать Елена была сербиянкой, дочерью другого Константина Драгаша.
(Константин Драгаш, он же Константин Деянович (1355-1395) - был внуком сербского
короля Стефана Дечанского и дедом последнего византийского императора Константина
XI Драгаша. После битвы при Марице (1371 г.), когда было разгромлено Сербское
царство, всё переменилось. Вслед за отцом Деяном и своим старшим братом Йованом, Константин стал с 1378 г. феодальным магнатом (деспотом) обширной области в восточной Македонии (Вельбуджского деспотства) и правил как вассал турецкого султана. Как союзник турок принял участие в битве против валахов при Ровине (1395 г.). Турки тогда победили, но Константин Драгаш был убит, а деспотство было впоследствии включено в состав Оттоманской империи).

Владимир Ягличич   Робеспьер
(С сербского).

Враг революции.
Он речь держал о человечности,
когда казнил Дантона и сторонников рассудка
и толпы граждан посылал на гильотину -
и неизвестных, и известных.
Был наш...
Он новую религию придумал
и проповедовал в речах гуманность. -
Стал нам врагом.
С чего бы ? Его душила кровь Дантона,
и оттого уж нет ему спасенья.
И оттого стрелял Меда,
что челюсть Робеспьеру раздробил.
Пусть больше ничего не говорит !
Он всё уже сказал.
Ему Самсон и голову потом
отсёк от тела.
Кровь кормит Революцию
а не какая-то идейная причина.

Владимир Ягличич Робеспјер

Непријатель револуције,
одржао је говор о човечности.
Док је убијао -
Дантона, обожавателье разума,
док је слао јатима на гильотину,
знане и незнане,
наш је још био.
Али, он нову религију заводи,
он о човечности говоре држи,
непријатель је постао.
Зато га гуши Дантонова крв,
зато му спаса нема,
зато је Меда пуцао
и чельуст му раздробио.
Не треба више да каже ништа,
све је рекао.
Зато hе Самсон и ову главу
да одвоји од тела.
Револуцију храни крв,
а не у име чега.

Примечание.
В стихотворении названо имя молодого жандарма Меда. Этот хвастливый военный всю
жизнь настойчиво утверждал, что именно он прострелил челюсть Робеспьера при аресте, ставя это себе в большую заслугу. За более чем двести лет никакая экспертиза не смогла сколько-нибудь уверенно установить, то ли стрелял жандарм,
то ли Робеспьер пытался совершить самоубийство, то ли стреляли оба. Сам Меда (не
то Мерда), служил в разных армиях, участвовал в нескольких походах, дослужился до
полковника и был убит в Бородинской битве.

Владимир Ягличич  Приск
(С сербского).

Мы добирались дикими степями.
Волов впрягали. Где на лодках, где верхом.
Заместо хлеба ели просо,
и пили не вино, а медовуху.
Нас всюду принимали с честью.
Была еда, питьё. Стелили мягко
и клали с молодухами, чтоб слаще спали.
Ни я, ни Максимин не знали, кто наш третий.
Он нам Вителием назвался.
Мы поняли, что ехал с тайной целью.
Лоб был слегка плешив,
затылок рыжеват, в глазах усмешка.
Решили, ты его удачно выбрал, Цезарь
Добравшись, стали во дворе и ждали смерти,
пока не обслужили молодайки из гарема,
и спрос пошёл о той, чей перстень он носил.
Потом для нас запели барды
и в песнях вспоминали битвы и походы.
Тот варвар многих истребит, о Цезарь.
И нет конца и края будущим страданьям.
Вителий был с большим почётом принят.
Не мог и шага сделать без эскорта.
Не будь к нему излишне строг.
Всё, что возможно было, он исполнил.
Мы возвращаемся живыми, Цезарь,
хотя, по сути, дела не свершив.
Наш вклад в историю не состоялся.
Дикарь к нам ближе, чем когда-то Ганнибал,
и гуси не спасут при будущей осаде.
Аттила, это то же, что мы сами, Цезарь !
Но как сказать про это в очи Риму,
да и тебе - ведь знаешь сам - страшась, что знаешь ?
Я там увидел нас самих
и нашу очевидную погибель:
то Божий Бич - судьба сегодняшнего мира.

Владимир Ягличич  Приск

Кроз дивлье землье јездили смо
на коньима, чуновима, на воловским запрегама,
уместо хлеба просо смо јели,
место вина пили медовину.
Свуда нам указиваху почаст.
Од јестива и пиhа до удобних лежаја,
с младим женама за угоднију ноh.
Ни ја ни Максимин не познавасмо оног треhег,
сем да Вителије му беше име,
али смо знали да тајних намера има.
Ньегово благо проhелаво чело,
жути залисци и тајновит осмех,
говорили су: добро си одабрао, о царе!
Гостили смо се у дворишту ньеговом, ишчекујуhи смрт,
док су нас служиле младе жене из харема,
док се распитивао за Хонорију чији прстен носи.
После су нам певали бардови,
сеhајуhи се царских похода.
Многе hе поклати госа овај, царе,
и нема краја страданьу будуhем.
Вителија нарочитом пажньом
обасуше: ни мрднути без пратнье.
Зато не суди строго о ньему,
учинио је што може.
Враhамо се живи,
али необавльена посла, о царе,
и то је сав наш допринос историји.
Варвари су ближе него Ханибал што је био,
и гуске нас неhе спасити будуhе опсаде.
Атила, то смо ми сами, царе,
али како то Риму реhи у очи,
или теби који знаш и бојиш се онога што знаш?
Нас саме видео сам тамо,
нашу пропаст очиту,
бич божји, будуhност света овога.

Примечание.
Речь идёт о полулегендарных исторических событиях, сбивчиво, мало и противоречиво
толкуемых в источниках. Стихотворение - это как бы отчёт римского дипломата Приска о посольском посещении ставки Аттилы. Аттила - повелитель гуннской державы, сплотившей многие кочевые и прочие племена, в том числе германские, и
захватившей в IV-V веках значительные области в Западной Европе. Венгерсие короли
впоследствии объявили себя потомками Аттилы. Грозного Аттилу, вождя варваров,
тогда называли Flagellum Dei - "Гнев Божий" или "Бич Божий". Посольство Приска
историки предположительно относят к 448 году, когда Аттила двинул своё войска на
Запдно-Римскую империю. Приск отчитывается перед императором Валентинианом,
правившим тогда в Равенне. Начало войны связано с незамужней сестрой императора
Гонорией (417-455). Полный её титул Domina Nostra Iusta Grata Honoria Pia Felix
Augusta. Августой она называется как внучка императора Феодосия Великого, как
дочь Констанция III, который кратковременно перед смертью делил пост императора с
императором Гонорием. Наконец, она сестра действующего императора. Гонорию уличили в том, что она завела любовника. Любовника казнили. Гонорию помиловали по
заступничеству матери, но выслали из Равенны под надзор родственников в Константинополь. Надеясь получить свободу, Гонория якобы посылает кольцо Аттиле с
просьбой о помощи. Тот понимает этот поступок как приглашение обручиться с нею.
Далее он будто бы объявил, что идёт на Рим по невесту. Этот его поход был неудачен. В 453 г. он умер, перепившись на своём свадебном пиру, когда выбрал в
жёны красавицу Ильдико. По другой версии его заколола какая-то из других жён.
Согласно германскому эпосу "Старшая Эдда", его убила супруга Гудрун.

Владимир Ягличич Рустикело
(С сербского).

Не то шутник, не то свихнувшийся умом -
он говорил о невозможном по природе.
Спешу всё записать, скрипя своим пером.
Хоть я - не Геродот, теперь стал кем-то вроде.

Внимаю бодрому тому говоруну,
пока тюремщики, нахмурившись, грозятся.
Слова ж его звенят, родившись в злом плену,
пронзают мрачность стен - взметаются и мчатся.

Он славно говорит, вторгаясь в тишину.
Я мчусь за ним в край Кублай-хана на Восток.
Хочу сберечь для всех что сказано в плену.
"Il millione !" - Эта книга будет в моде.
Пусть видят, как наш мир и разен, и щирок
за счёт того, чего не может быть в природе !

Исправленный вариант:

Он в каземате будоражил тишину:
вёл из тюрьмы в край Кублай-хана, на Восток.
Он бестолково фантазировал в плену.
Вслед книге будет возмущение в народе:
Из тьмы не выбраться. На свете нет дорог
к раздолиям, которых нет в природе.

Примечание.
Рустикело - попавший в генуэзский плен гражданин города Пизы. Он - грамотей,
занимавшийся переводами, редактированием и, возможно, сочинением рыцарских романов. Служил во время крестового похода в 1272 г. английскому королю Эдуарду I переводчиком и проводником по Италии. Известен под именами Rustichelo da Pisa и
Rusticiano. В плену (в 1298 г.) он встречается с другим пленником - венецианским моряком Марко Поло (1254-1324). Марко Поло беспрерывно рассказывает о своих продолжительных дальних совершенно невероятных путешествиях и приключениях в разных странах Азии и, главное, в Китае. Рустикело берётся записать рассказы Марко Поло и создать книгу. Книга стала известной под разными названиями: "Книга Марко Поло", "Миллион", "Книга чудес", "Книга о разнообразии мира".

Роберт Лоуэлл Стихи-12 Смерть графа Роланда

Роберт Лоуэлл Смерть графа Роланда
(С английского).

Король Марсилий Сарагосский
не слишком был благочестив.
Всё кейфовал в тени олив.
Уверенный своём несметном войске,
мог оскорбить угрозой броской. -
Так мавры стали драться, не спустив.
Война ! И у Роланда - нервный срыв:
как ошалел в своём геройстве.
Хотел, чтоб пособил архангел Михаил.
Сам в рог слоновой кости вострубил.
Где несподручно было бить из арбалета,
меч Дюрендаль, рубил врагов в котлеты....
Был битый мрамор под одной из скал -
Роланд споткнулся там и замертво упал.

Robert Lowell Death of Count Roland

King Marsilius of Saragossa
does not love God, he is carried to the shade of the orchard,
and sits reclining on his bench of blue tile,
with more than twenty thousand men about him;
his speech is only the one all kings must make,
it did to spark the Franco-Moorish War....
At war's end Roland's brains seeped from his ears;
he called for the Angel Michal, his ivory horn,
preyed for his peers, and scythed his sword, Durendal -
farther away than a man might shoot a crossbow,
toward Saragossa, there is f grassy place,
Roland went to it, climbed the little mound:
a beautiful tree there, four great stones of marble -
on the green grass, he has fallen back, has fainted.


Роберт Лоуэлл Жан Жуэнвиль и Людовик Святой
(С английского).

Я был готов пешком уйти из Жуэнвиля -
не как паломник, а как рыцарь на войну.
Оставил замок и детишек на жену.
И не глядел назад - а то б остановили.
Я знал уже, что наш король в плену,
что прежний наш успех пошёл под хвост кобыле,
что выкуп сарацинам заплатили,
а знать зовёт вождя назад в свою страну.
Меж наших рыцарей, один был очень хмур,
сперва меня назвал Филиппом де Немур.
Я ж угадал, что то король по изумруду...
Взмолился тотчас: "Сир ! Ты здесь необходим !"
Король не спорил: "Если я отбуду,
кто ж станет биться впредь за Иерусалим ?"

Robert Lowell Joinville and Louis IX

"Given my pilgrim's scarf and staff, I left
the village of Joinville on foot, barefoot, in my shirt,
never turning my eyes for fear my heart would melt
at leaving my mortgaged castle, my two fair children -
a Crusader ? Some of us were, and lived to be ransomed.
Bishops, nobles, and Brothers of the King
strolled free in Acre, and begged the King to sail home,
and leave the meaner folk. Sore of heart then,
I went to a barred window, and passed my arms through the bars
of the window, and someone came, and leant on my shoulders,
and placed his two hands on my forehead - Philip de Nemours ?
I screamed, "Leave me in peace !" His hand dropped by chance,
and I knew the King by the emerald on is finger:
"If I should leave Jerusalem, who will remain ?"".

Примечания.
Луи Девятый, он же Людовик Святой (1214 - 1270) - чтимый французами король,
участник Крестовых походов. Жан де Жуэнвилль (1223 -1317) - знатный дворянин,
будущий регент Шампани, участник крестовых походов во главе небольшого отряда рыцарей, близкий друг и помощник короля.Он же - историк, писатель, биограф Людовика Святого, переживший короля чуть ли не на полвека. В сонете Лоуэлла рассказывается, что Жуэнвилль в Палестине, в тяжелейших обстоятельствах, поддержал решение короля не уезжать от своей армии преждевременно.

Роберт Лоуэлл Кольридж и Ричард II
(С английского).

Сэм Кольридж не впадал в блаженство
от вечной фантазийности мечты;
от сходства с Ричардом Вторым: по-женски
смирять усилия заместо суеты.
Король не правил властно, как король:
а будто наблюдал крушенья в зеркала -
и жизнь каким-то айсбергом плыла,
а он лишь исполнял немую роль.
Не прочь был Кольридж, чтобы чёрные рабы
без бунта жили до конца тысячелетий,
и не желал для них иной судьбы.
А в Англии в тот век от разных перипетий
в них видели лишь зло и много фальши -
так всех почти отправили подальше.

Robert Lowell Coleridge and Richard II

Coleridge wasn't flatter-blinded by
his kinship with Richard II...a feminine friendism,
the constant overflow of imagination
proportioned to his dwindling will to act.
Richard unkinged saw shipwreck in the mirror,
not the king; womanlike, he feared
he must see himself more frequently to exist,
the white glittering inertia of the iceberg.
Coleridge had the cheering fancy only blacks
would cherish slavery for two thousand years;
though most negroes in 1800 London were
cowardlooking and further exiled
from the jungle of dead kings that Coleridge,
the one poet who blamed his failure on himself.

Примечания.
Сэмюэл Тейлор Кольридж (1772-1834) - один из лучших британских поэтов XIX века,
яркий представитель "озёрной школы", журналист, оппозиционный политик, филолог,
философ. В юности учился в школе вместе с Чарлзом Лэмбом, долгие годы сотрудничал с Робертом Саути и Вордсвортом. Прошёл долгий путь от почитания
французской революции к разоблачению её жестокостей, от попыток учредить коммуну
в Пенсильвании к усвоению немецкой философии в Геттингене, затем к религиозности. Глубоко изучал творчество Шекспира. Был одним из обновителей
английской поэзии. Создал ряд блестящих поэтических произведений, полных творческой фантазии. Страдал от пристрастию к опиуму.

Роберт Лоуэлл Кольридж
(С английского).

Отличный монумент. Вокруг стучит капель.
С пожарной лестницы - потоки дождевые.
Вдыхаю эту влагу не впервые.
А снизу вход в подвал. Нью-Йорк. Апрель.
Бодрит ли Кольриджа такая канитель ?
Ватаги юношей, живые, боевые.
Расстрел...И залитые кровью мостовые.
Одно подспорье: опий или хмель.
Прекрасно видел, что творится вздор.
Бродил, не одобряя ужас стычки.
Был в страхе по усвоенной привычке.
В бездействии испытывал надлом,
как старый вяз с уже пустым нутром.
Лишь мыслил, как бессильный прожектёр.

Robert Lowell Colridge

Coleridge stands, he flamed for the one friend....
This shower is warm, I almost breathe-in rain
horse clopping from fire escape to skylight
down to a dungeon courtyard. In April, New York
has a smell and taste of life. For whom... what ?
A newer younger generation faces
the firing squad, then their blood is wiped from the pavement....
Coleridge's laudanum and brandy,
his alderman's stroll to positive negation -
his passive courage is paralysis,
standing him upright like tenpins for the strike,
only kept standing by a hundred scared habits...
a large soft-textured plant with pith within,
power without strength, an involuntary imposter.

Роберт Лоуэлл  Битва на Босвортском поле
(С английского).

Внезапный ливень вызвал сель.
Ручей бежал дурным карьером.
Куда девалась вся форель ?
Казнили близких Сталин с Робеспьером,
и Ричард Третий, что взлелеял злую цель,
за дело брался не иным манером.
Он был жестоким и коварным изувером,
пока от ран в бою не выветрился хмель.
Остался ль он судьбой доволен ?
Он заслужил презренье и позор.
Оправдывали тем, что был с рожденья болен,
писавшие о нём Шекспир и Томас Мор.
Увлёкшийся борьбой, он умер как король -
так рад был, доигравши эту роль.

Robert Lowell Bosworth Field

In a minute, two inches of rain stream through my dry
garden stones, clear as cristal, without trout -
we have gone down and down, gone the wrong brook.
Robespierre and Stalin mostly killed people they knew,
Richard the Third was Dickon, Duke of Gloucester,
long arm of the realm, goddam blood royal,
terrible underpinning  of what he let breathe
No wonder, we have dug him up past proof,
still fighting drunk on mortal wounds,
ready to gallop down his own apologist.
What does he care for Thomas More and Shakespeare
pointing finger at his polio'd body;
for the moment, he is king; he is the king
saying: it's better to have, lived, than live.
                                                                         
Примечание.
В сонете Роберта Лоуэлла вспоминается об одном из последних сражений войны Алой и Белой Роз состоявшемся 22 августа 1485 г. в Лейстершире, когда был убит один из последних представителей династии Ланкастеров и власть захватил Генрих Тюдор.

Роберт Лоуэлл Сэр Томас Мор
(С английского).

Вот Томас Мор - Гольбейновский портрет:
и цепь из золота, и Золотая Роза.
Густые брови. Бархатный берет.
Суровый мудрый взгляд. Значительная поза.
Святой мой покровитель с давних лет.
А тут в его гнетёт смертельная угроза.
Он силился открыть всем людям лучший свет,
но яркую мечту гнетёт сухая проза.
Он возле короля прослыл любимцем,
но тот - чуть что - смахнёт одним мизинцем,
сменяет на паршивое село.
И вот до топора уже дошло.
"Дай руку, друг, чтоб выйти на народ,
а дальше сам взойду на эшафот".

Robert Lowell Sir Thomas More

Holbein's More, my patron saint as a convert,
the gold chain of S's, the golden rose,
the plush cap, the brow's damp feathertips of hair,
the good eyes' stern, facetious twinkle, ready
to turn from executioner to martyr -
or sauter with the great King's bluff arm on your neck,
feeling that friend-slaying, terror-dazzled heart
ballooning off into its awful dream -
a noble saying, "How the King must love you !"
And you, "If it were a question of my head,
or losing his meanest village in France..."
then by the scaffold and the headsman's axe -
"Friend, give me your hand for the first step,
as for coming down, I'll shift for myself".

Примечания.

Томас Мор (1478-1535) - английский юрист, государственный деятель, философ,
филолог, историк, поэт, писатель-гуманист. Увлекался трудами Пико де Мирандола.
Дружил с Эразмом Роттердамским. Знаменитая "Похвала глупости" была написана Эразмом в доме Мора. Мор боролся с протестантством и враждовал с Лютером. В
в 1529-1532 гг. был лордом-канцлером. Король Генрих VIII возвёл его в рыцари.
Томас Мор был одним из первых и выдающимся социалистом-утопистом. Эти взгляды
изложены в его книге "Утопия". С королём Мор не поладил. Римский папа не утвердил
развод Генриха Восьмого с Екатериной Арагонской. Мор не признал законности брака
короля со второй женой Анной Болейн, не признал главенства короля в британской
церкви. Отказался присягнуть королю в верности и был казнён за измену. В 1935 г.
римская католическая церковь присвоила Томасу Мору ранг святого.

Роберт Лоуэлл Портрет Карла V.
(C английского).

Карл Пятый в представленье Тициана:
кадь в латах, мощь, - и золото руна;
две челюсти не сходятся сполна,
фламандские слова жуются постоянно.
Сей муж на деле был такого плана,
что за кулисами всегда велась война.
Святой Францмск не бился бы так рьяно.
Ему б та цель была страшна.
Европу строил он сколоченным объектом.
Своих врагов рассаживал по клеткам.
Монархов было свыше двадцати.
Он не желал быть равным и без власти.
Отрёкся, как Сатурн, уже в конце пути:
не собирал часов, пока не все есть части.

Robert Lowell Charles V by Titian

But we cannot go back to Charles V
barreled in armor, more gold fleece than king;
he haws on the gristle of a Flemish word,
his upper and lower Hapsburg jaws won't meet.
The sunset he tilts at is big Venetian stuff,
the true Charles, done by Titian, never lived.
The battle he rides offstage to is offstage.
No St.Francis, he did what Francis shied at,
gave up office, one of twenty monarchs
since Saturn who willingly made the grand refusal.
In his burgherish monastery, he learned he couldn't
put together a clock with missing parts.
He had dreamed of a democracy of Europe,
and carried enemies with him in a cage.


Роберт Лоуэлл Анна Болейн
(С английского).

Коровы Поттера и Кёйпа - картины навсегда -
хоть были тощими луга, где плещет Рейн.
Предметы поважней выискивал Гольбейн
и ради короля не пожалел труда.
Жаль не занялся Анною Болейн
и по несчастью не настала череда:
в любом музее отвели бы ей кронштейн -
была прекрасна, белогруда и горда.
Но что сравнилось бы с природной красотой,
с фаллической страстностью самцов,
с обильной роскошью их шкуры ?
Искусству нужно породниться с простотой,
без почитания заумных мудрецов,
а увлекаясь мощностью натуры.

Robert Lowell   Anne Boleyn

The cows of Potter and Albert Cuyp are timeless;
in the depths of Europe, scrawly pastures
and scrawlier hamlets unwatered by paint or Hegel,
the cow is king. None of rear-guard painters,
lovers of nature and haters of abstraction,
make an art of farming. With s bull's moist eye,
dewlap and misty phallus, Cuyp caught the farthest glisten,
tonnage and rumination of the sod....
There was a whiteness to Anne Boleyn throat,
shiver of heresy, raison d'etat,
the windfall abandon of a Giorgione,
Renaissance high hand with nature - only the lovely,
the good, the wealthy serve the Venetian, whose art
knows nothing yet of husbandry and cattle.

Роберт Лоуэлл Смерть Анны Болейн
(С английского).

Блюститель нравов Волси был в могиле,
так за три года, правда или лгут,
её, как подтвердил историк Фруд,
пять раз в изменах мужу уличили.
Снаружи град. Потоки влаги льют.
Ей голову большим платком накрыли.
Посетовала: "Что же не спешили ? -
Все муки прекратятся, как убьют".
Тюремщик успокоил. Был не лют.
Мол, голову без боли отсекут.
Смеясь, сказала: "Сожалею,
что у меня коротенькая шея."
Король был щедр. Прогнал лишь иностранцев.
Велел впустить на казнь любых британцев.

Robert Lowell Death of Anne Boleyn

Summer hail flings crystals on the window -
they wrapped the Lady Anne's head in white handkerchief....
To Wolsey, the nightcrow, but to Anthony Froude,
stoic virtue spoke from her stubborn lips and chin -
five adulteries in three years of marriage;
the game was hotly charged. "I hear say I'll
not die till noon; I am very sorry therefore,
I thought to be dead this hour and past my pain".
Her jailer told her that beheading was no pain -
"It is subtle". "I have a little neck",
she said, nd put her hands about it laughing.
They guessed she had much pleasure and joy in death -
no foreigners admitted. By the King's abundance
the scene was open to any Englishman.







Роберт Лоуэлл Стихи-11 Молитва Ювенала

Роберт Лоуэлл Стихи-11 Молитва Ювенала
Роберт Лоуэлл Молитва Ювенала
(С английского).

Первый вариант.
Пусть боги изберут, что нам ценнее.
Они добрей к нам, чем мы сами...
По воле безрассудства и минуты
у нас в мечтах жена и дети.
Какими ж будут - знает только небо.
Желая вымолить что надобно, проси
сначала здоровья для души и тела;
проси рассудка, не боящегося смерти
(ведь долголетие - лишь малый дар судьбы)
и мужества проси, чтоб гнало гнев да скуку,
чтоб быть Гераклом для свершенья подвигов.
Как бога вечно почитай Успех.
Пуст он царит и во дворце и в храме...
Учу тому, что знаешь ты и сам.

Второй вариант.
Пусть боги изберут, что нам ценней.
Они нас любят большею любовью,
чем сами мы себя в безумстве наших дней.
Но если просишь, вымоли здоровье
для тела и души. - Оно всего нужней.
Когда ж нужна Любовь супруги да сыновья,
дочерняя Любовь - да понежней -
что выйдет не предскажет мудрость совья.
(И небо наперёд не ведает о Ней).
Не бойся смерти, не проси о долголетье.
Проси о мужестве и о рассудке,
чтоб быть бодрей в недобрые минутки,
чтоб стойко биться, если машут плетью.
Вымаливай успеха: всюду, в каждом храме.
Учу тому, что люди знают сами.

Robert Lowell Juvenal's Prayer

What's best, what serves us...leave it to the gods.
We're dearer to the gods than to ourselves.
Harassed by impulse and diseases desire,
we ask for wives, and children by those wives -
what wives, and children heaven only knows.
Still if you will ask for something, pray for
a healthy body and a healthy soul,
a mind that is not terrified of death,
thinks length of days the least of nature's gifts -
courage that drives out anger and longing...our hero,
Hercules, and the pain of his great labor....
Success is worshipped as a god; it's we
who set her up in palace and cathedral,
I give you simply what you have already.

Примечание.
Приведённые мысли автор черпал из десятой сатиры Ювенала. Она перевeдена Лоуэллом
с латыни на английский. ("The vanity of Human Wishes"). Та же тема присутствует
также в сонете Лоуэлла "Sound mind, sound body".

Роберт Лоуэлл Vita Brevis
(C английского).

Стрела не ускоряет поиск меты.
Летит, свистит - готовит свой клевок.
А тачка на арене мнёт песок,
не бьётся о стоящие предметы.
Но мы, готовясь прочь уйти со света
всё норовим приблизить смертный срок.
Так каждое из солнц, покинувши Восток,
потом исчезнет, как падучая комета.
Друг Лиций ! Вспомни карфагенскую беспечность.
Смерть вечно под залог кидает горсть костей.
Поставь всю жизнь на каждый из бросков.
Простится ли тебе что бестолков ?
То будет дивный час погибельных затей -
и нашу жизнь поглотит вечность.

Robert Lowell Vita Brevis


The whistling arrow flies less eagerly,
and bites the bullseye less ferociously;
The Roman chariot grinds the docile sand
of the arena less violently to round the post....
How silently, how hurriedly we run
through life to die. You doubt this, animal
blinded by the light ? Each ascending sun
dives like a cooling meteorite to its fall,
Licio. Did dead Cartage affirm what you deny ?
Death only throws fixed dice, yet you will raise
the ante, and stake your life on every toss.
those hours will hardly pardon us their loss,
those brilliant hours that wore away our days,
our days that ate into eternity.

Примечания.
Приведённый сонет Роберта Лоуэлла представляет собой перевод известного сонета
Луиса де Гонгора и Арготе (1561-1627), знаменитого испанского поэта, родом из
Кордовы.
Тот же сонет в русском переводе Павла Грушко:

О скрытной быстротечности жизни

Не столь поспешно острая стрела
Стремится в цель угаданную впиться
И в онемевшем цирке колесница
Венок витков стремительных сплела,
Чем быстрая и вкрадчивая мгла
Наш возраст тратит. Впору усомниться,
Но вереница солнц - как вереница
Комет, таинственных предвестниц зла.
Закрыть глаза - забыть о Карфагене?
Зачем таиться Лицию в тени,
В объятьях лжи бежать слепой невзгоды?
Тебя накажет каждое мгновенье:
Мгновенье, что подтачивает дни,
Дни, что незримо поглощают годы.

Роберт Лоуэлл Хорошая жизнь
(С английского).

Чтоб почивать в садах среди прохлады,
где в дымке вязы схожи с кубками вина;
чтоб даром взять всё то, чем жизнь красна,
забыли долг и честь все римские отряды.
Воякам по душе парады и награды.
Да, как для птиц, подкормка им нужна.
Бесчисленная рать развращена
и лишь рыгает с перепоя где не надо.
Теперь здесь вотчина льстецов и наглецов.
Их заправилы меж собою в драчке
и терпят Цезарей лишь только за подачки.
Народ волнуется и ропщет в возмущенье.
Но нет пока узды для подлецов.
Бессонница - их мзда за рабское служенье.

Robert Lowell Good Life

To see their trees flower and leaves pearl with mist,
fan out above them on the wineglass elms,
life's frills and the meat of life: wife, children, houses;
decomposition burning out in service -
or ass-liking for medals on Caesar's peacock lawn,
tossing birdseed to enslaved aristocrats,
vomiting purple in the vapid baths.
Crack legions and new religions hold the Eagle -
Rome of the officers, dull, martyred, anxious to please.
Men might ask how her imperial machine,
never pleasant and a hail of gallstone,
keeps beating down its Caesars raised for murder,
though otherwise forgotten...pearls in the spiked necklace -
the price of slavery is ceaseless vigilance.

Примечание.
В сонете "Хорошая жизнь" живописуется обстановка в Римской империи после смерти
императора Коммода (193 год н.э.). В ходе соперничества столичных и провинциальных военных подразделений, разных хунт и клик, императоров стали часто
сменять: прогонять или убивать. Стали выдвигаться новые династии. В один год
могли поменяться по очереди три императора. Государству грозил коллапс. Такая
обстановка могла длится и полвека и дольше.

Роберт Лоуэлл Рим в шестнадцатом веке
(С английского).

Паломник ! Старый Рим не весь открыт гостям.
Ведь древностям не просто сохраниться.
На Авентине - только лишь гробницы;
на месте Форума мы бродим по камням.
Со временем шутить не стоит и богам.
Исчезли стены, охранявшие столицу.
Язычники успели окреститься.
Разрушен не один прекрасный храм.
Со временем пока никто не совладал,
ни грозный Цезарь, ни бесстрашный Ганнибал.
Остался Тибр, хоть узок он и хил,
текущий вечно меж холмов и храмин,
что город омывает что есть сил.
Но так же вечен Рим, и так же постоянен.

Robert Lowell Rome in the Sixteenth Century

You come to Rome to look for Rome, O Pilgrim !
In Cristian Rome there is no room for Rome,
the Aventine is its own mound and tomb;
her Capitol that crowned the forum rubble,
a laid out corpse her smart brick walls she boasted of;
her medals filed down by the hand of time
say more was lost to chance and time
than Hannibal or Caesar could consume.
Only the Tiber has remained, a small
shallow current which used to wash a city,
and now bewails her sepulcher. O Rome !
from all your senates, palms, dominions, bronze
and beauty, what was firm has fled. Whatever
was fugitive maintains it permanence.


Роберт Лоуэлл Аттила, Гитлер
(С английского).

Адольф касался всего с опаской:
"Как долго ещё протяну ?
Мир кончится виттовой пляской".
Аттила, когда скакал на войну,
себя убаюкивал тряской:
в седле предавался сну,
схожему с мрачной сказкой.
А в мыслях ценил глубину.
То был кочевник-философ.
Внешне был сер и сир,
а думал про рухнувший мир:
С чего бы ? С каких перекосов,
оставив лишь кучи отбросов,
пепел, дохлятину, грязный сортир ?

Robert Lowell   Attila, Hitler

Hitler had fingertips of apprehension,
"Who knows how long I'll live ? Let us have war.
We are the barbarians, the world is near the end".
Attila mounted on raw meat and greens
galloped to massacre in his single fieldmouse suit,
he never left a house that wasn't burning,
could only sleep on horseback, sinking deep
in his rural dream. Would he have found himself
in his coarsest, least magnanimous,
most systematic, most philosophical...
a nomad stay-at-home: He who has, has;
a barbarian wondering why the old world collapsed,
who also left hi festering fume of refuse,
old tins, dead vermin, ashes, eggshells, youth ?

Роберт Лоуэлл Мохаммед
(С английского).

Мохаммед, вроде Генриха Восьмого,
связался с верою, когда в ней шёл разлад,
когда враги безбрачия святого,
закрыв монастыри, отвергли целибат.
Монахов заняли литейным делом.
Сменили их буддистскую бубню
страшащим пением остервенелым,
призывами к разбою и огню.
О целомудрии бренчал лишь римский Папа,
а джихадисты проявляли дикий вкус:
юнцов и девушек забрав в тугие лапы,
везли на торг, не то к себе в улус.
Любви алкали и аскеры и подружки,
как жаждут дождика все жабы и лягушки.

Robert Lowell Mohammed

Like Henry VIII, Mohammed got religion
in the dangerous years, and smashed the celibates,
haters of life, tough never takers of it -
changed their monasteries to foundries,
reset their on activist Buddhistic rote
to the schrecklichkeit and warsongs of his tribe.
The Pope still twangs his harp for chastity -
the boys of the jihad on a string of unwitting camels
rush paradise, halls stocked with adolescent
beauties, both sexes for simple nomad tastes -
how warmly they sleep in tile-abstraction alcoves;
love is resurrection, and her war a rose:
woman wants man, man woman, as naturally
as the thirsty frog desires the rain.

Роберт Лоуэлл   Реноме
(С английского).

"Мы льём людскую кровь по нашей гордой воле.
Закроют двери - не стучим. Придём опять.
Мольбы - впустую: не дадим дышать.
Фортуна не даёт им доброй доли.
Лишь к тем как князь могу я сострадать,
кто стал покорным и привычным к боли
да терпит рабскую работу и мозоли".
Тимур изволил как-то раз сказать:
"Не став рекою, капля - корм для пыли.
Глаза, не зревши, как широк Босфор, -
лишь пара желудей. В них только муть - не взор".
Пустыни, горы и моря - бесчисленные мили...
Тимур нёс всюду смерть и истребленье.
И, вместо славы, там теперь трава забвенья.

Robert Lowell Fame

We bleed for people, so independent and selfsuspecting,
if the door is locked, they come back tomorrow, instead of knoking -
hearts scarred by complaints they would not breathe;
it was not their good fortune to meet their love;
however long they lived, they would still be waiting.
They knew princes show kindness by humiliation...
Timur said something like: "The drop of water
that fails to become a river is food for the dust.
The eye that cannot size up the Bosphorus
in a single drop is an acorn, not the eye of a man...."
Timur's face was lire the sun on a dewdrop;
the path to death was always under his foot -
this the sum of the world's scattered elements,
fame, a bouquet in the niche of forgetfulness.

Примечания.
Основа сонета Fame - газели индийского поэта Мирзо Галиба (1797-1869), писавшего на урду и фарси, (газели, взятые Робертом Лоуэллом из их переложения на английский).

Тимур, иначе Тамерлан, известный жестокий завоеватель (1336-1405).

Роберт Лоуэлл    Старый Тимур
(С английского).

Старик был нездоров, забылся тяжким сном.
Он не ушёл от старческой планиды.
Приснились внуки, злые от обиды.
Те, едучи, столкнулись вдруг с холмом...
Но это был курган - большая пирамида:
полмиллиона отчекрыженных голов -
то череп, то кирпич, но больше черепов -
творение чудовищного вида.
Пред ней была ничто любая стела,
и Арка Триумфальная бледнела -
неслыханно безжалостное дело !
Старик был явный несравненный модернист -
творил, как требует безбожное искусство.
То был безумный безответственный артист,
забывший человеческие чувства.

Robert Lowell   Timur Old

To wake some midnight, on that instant senile,
clasping clay knees...in that unwarlike posture
meet your grandsons, a sheeted, shivering mound,
pressed racecar hideously scared, agog with headlight -
Timur… his pyramid half a million heads,
one skull and then one brick and then one skull,
live art that makes the Arc de Triomphe pale.
Even a modernist must be new at time,
not a parasite on his own tradition,
its too healthy sleep that foreshadows death.
A thing well done, even a pile of heads
modestly planned to wilt before the bilder,
is art, if art is anyting won from nature....
We weep for the sword as much as for the victims -

fealty affirmed when friendship was a myth.

Роберт Лоуэлл     Норманны
(С английского).

Отчизна норманнов - разгулье для ветров.
Те люди строили суда и пополняли экипажи,
а в северных морях ходили даже
до устья Темзы и Гренландских берегов.
Воздушные дивизии в барраже
со взрывчатой нагрузкой их бортов -
наследники тех парусных флотов
сейчас берут весь Третий мир под стражу.
Пиратствуя везде, в любом бассейне,
те викинги гуляли ина Рейне.
Сам Карл Великий, увидав тот флот,
предвидел время будущих невзгод.
А норманны, рождённые в печали,
себе блаженства после смерти ждали.

Robert Lowell   Northmen
 
These people were provinciials with the wind
behind them, and a gently swelling birthrate,
scattering galleys and their thin crews
of pirates from Greenland to the lung of the Thames....
The Skyfleets hover coolly in mirage;
our bombers are cleen-edged as Viking craft,
to pin the Third World to its burning house....
Charlemagne loved his three R's, and feared the future
when he saw the first Northmen row out on the Rhine:
we are begotten in sorrow to die in joy -
their humor wasn't brevity but too few words,
ravishment trailing off in the midnight sun,
illumination, then bewilderment,
the glitter of the Viking in the icecap.

















Pоберт Лоуэлл Цицерон и др.

Роберт Лоуэлл   Цицерон, сакральное убийство.
(С английского).

Иная мысль - как вечный приговор -
не в Библии - тогда у Тацита блеснёт,
а то у Эзры Паунда в стихах:
мужей, таких, как Марий с Цицероном,
с вершины власти сдувает бриз, как шелуху.
Бараны кормятся на смёрзшейся стерне.
Республику подмял второй триумвират.
Империя грохочет, как духовой оркестр.
Чья рать начнёт сражаться всем на благо ?
Укрывшись, Цицерон остался непреклонным.
Среди пергаментов, хозяином в дому,
беседовал с моргающими докторами.
Решил, что руки затряслись - и впрямь тряслись.
Ищи причину немощи ! - Но тут не трусость.

Robert Lowell Cicero, the Sacrificial Killing

It's, somewhere, thought beats stupidly -
a scarlet patch of Tacitus or the Bible,
Pound's Cantos lost in the rockslide of history ?
The great man flees his greatness, fugitive husk
of Cicero or Marius without a toga,
old sheep sent out to bite the frosty stubble.
The republic froze and fattened its high ranks,
the Empire was too much brass for what we are;
who asks for legions to bring the baby milk ?
Cicero bold, garrulous in his den
chatting as host on his sofa of magazines;
a squad of state doctors stands by him winking...
he minds his hands shaking, and they keep shaking;
if infirmity has a color, it isn't yellow.

Роберт Лоуэлл Овидий и дочь Августа.
(С английского).

"Мои кумиры - лишь Любовь и Красота.
Меня за то сочли певцом разврата.
Такой была жестокая расплата
за смелые и звонкие уста.
Гадаю, кто оговорил меня когда-то.
Был выслан Августом в суровые места.
Вот дочь свою прогнал он неспроста...
Теперь вокруг меня лишь дикие сарматы.
Я щедро настрочил для всех добра.
Когорта компиляторов бранится,
но жадно рвёт сосцы Кормилицы-Волчицы,
чтоб надоить оттуда серебра.
Волчица ! Славный Тибр ! Я жив едва-едва...
Зато дочь Августа, возможно, клеветница,
пребудет навсегда жива".

Robert Lowell Ovid and Caesar's Daughter

"I was modern, and in Caesar's eye,
a tomcat with the number of the Beast -
now buried where Turkey faces the red east,
or wherever Tomi my place of exile was.
Rome asked for art in earnest; at her call
came Lucan, Tacitus and Juvenal,
the black republicans who tore the tits
and bowels of the Mother Wolf to bits...
Thieves pick gold
from the fine print and volume of the Colossus.
Because I loved and wrote too profligately,
Imperial Tiber, O my yellow Wolf,
black earth by the Black Roman Sea, I lie
libeled with the boy-crazy daughter of
Caesar Augustus who will never die".

Роберт Лоуэлл   Антоний
(С английского).

"Мигрень. Стемнело. Спать легли певцы и мимы.
Бреду под кров в сени фонтанных дуг.
Вода на мраморе течёт неутомимо.
Мутит сознание, потом уходит в люк.
Александрия не чуждалась Рима -
по братски жили и дивили всех вокруг.
Надежды были в нас неугасимы.
Я счастлив был как твой сердечный друг...
Мы правы, выбрав смерть: быстрей придёт финал
ужасных мук в слепых потёмках страсти.
Я к бронзовой груди прижму свои запястья...
Но грозный Белый Бык свиданья ждать устал.
Мне горн Юпитера велит, пока живу,
внимать Ему и возноситься к божеству".

Robert Lowell   Antony

"The headache, the night of no performance, duskbreak:
limping home by the fountain's Dionysiac gushes,
water smote from marble, the felon water,
the watery alcoholic going underground
to a stone wife.... Were an empire, soul-brothers
to Rome and Alexandria, their imperishable
hope to go beyond the growth of hope.
Am I your only lover who always died ?
We were right to die instead of doing nothing,
fearfully backstepping in the dark night of lust.
My hand is shaking, and your breasts are breathing,
white bull's eyes, watchful knobs, in cup of tan
flat on the leather and horn of Jupiter -
daring to raise my privates to the Godhead".

Роберт Лоуэлл Антоний и Клеопатра.
(С английского).

Отважные бойцы гулять любили всласть.
Хранимы были строгими вождями.
Антоний мог за каждым под парами
послать эскорт: имел такую власть.
Но раз и с ним случилась та напасть:
лежит не под руном - под облаками.
В нетрезвой голове горело пламя.
Мечтал избыть свою губительную страсть.
Он принял зелье, чтобы морок отступил:
вода, папирус и венерин волос*.
И Клеопатра возвышает голос:
"Пей свой настой - хоть осуши весь Нил !"
И тут Антоний постигает понемногу,
что страсть у нас обоих - не от Бога.

Robert Lowell Antony and Cleopatra

Our righteous rioters once were revelers,
and had the ear and patronage of kings:
if the kings were Antony, he gave
army escorts, and never lost servant.
At daybreak he fell from heaven to his bed:
next day he handled his winehead like old wine;
yet would not the fleece of the cirrus, gold, distant,
maidenhair burning heaven's blue nausea,
and knew he lacked all substance: "If I could cure
by the Nile's green slot, a leaf of green papyrus -
I'll taste, God willing, the imperial wine no more,
nor thirst for Cleopatra in my sleep".
"You will drink the Nile to desert", she thinks.
"If God existed, this prayer would prove he didn't".

Примечание.
*"Венерин волос" - название красивой разновидности папоротника (Adiantum).


Роберт Лоуэлл Клеопатра без лифа
(С английского).

Кормленье грудью - труд обычный дома.
Не выставляли персей въявь, как раритет.
Холостяков пугал такой предмет,
но вообще не вызывал оскомы.
Грудь грела до поры семейные хоромы.
Муж прагматично наблюдал тот силуэт -
не как поэт, поклонник и эстет,
что сослан был за то из Рима в Томы.
Мужья ценили формы и объёмы
по настроению: приятны или нет.
Но Клеопатра, не завися от диет,
Влияла так, что всех брала истома.
Полунагая, со змеиным обаяньем,
шла с каждым в жар любви - за наказаньем.

Robert Lowell Cleopatra Topless

"If breast-feeding is servile and for the mammals,
The best breasts in the nightclub are fossils -
a single man couldn't go nearer than the bar;
by listing, I feel the rotations of her breeze;
dancing, she flickered like the family hearth.
She was the old foundation of western marriage....
One was not looking for a work of art -
what do men want ? Boobs, bottoms, legs...in that order -
the one thing necessary that most husbands
want and yet forgo. She's Cleopatra,
no victim of strict diet. but fulfilment -
chicken turtle climbing up the glass,
menaging her invertebrae like hands -
the body of man's crash-love, and her affliction".

Роберт Лоуэлл Nunc est bibendum, Cмерть Клеопатры.
(С английского).

"Nunc est bibendum, nunc pede liberum…
Нам пить пора, ритмично бить свободною стопой
о землю, сотрапезники"... На пир позвали,
и ты, царица, порешила без ума
увлечь своим нагим развратом, Капитолий.
Любимица Фортуны - и вот пьяна, без сил;
и Цезарь укротил твой дух. Вдруг протрезвела
и ясно видишь весь ужас хмурой правды.
Всего один корабль твой спасся от огня,
а следом мчится на триреме Цезарь,
как будто ястреб нападает на голубку.
Ты ищешь гордый и смелый способ умереть,
чтоб не позориться в триумфе Цезаря,
без сана; женщиной, униженной врагами.

Robert Lowell Nunc est bibendum, Cleopatra's Death

Nunc est bibendum, nunc pede liberum
the time to drink and dance the earth in rhythm.
Before this it was in famous to banquet,
while Cleopatra plotted to enthrone
her depravity naked in the Capitol -
impotent, yet drunk on fortune's favors !
Caesar has tamed your soul, you see with a
now sober eye the scowling truth of terror -
O Cleopatra scarcely escaping with a single ship
Caesar, three decks of oars - o scarcely escaping
when the sparrowhawk falls on the soft textured dove....
You founds a more magnanimous way to die,
not walking on foot in triumphant Caesar's triumph,
no queen now, but private woman much humbled.

Примечание.
Текст сонета Роберта Лоуэлла согласуется с содержанием латинской оды Горация 1.37 "К пирующим". Вся эта ода также была им переведена на английский под названием Cleopatra. Эта ода известна также в русских переводах.

Роберт Лоуэлл Калигула-1
(С английского).

Что даст мне власть, обещанная впредь ?
Какого ждать восторга и привета ?
Студёная зима и пасмурное лето.
Не стар, но не зовут на ловлю лук да сеть.
Не радуют ни снадобья, ни снедь.
Красотка, что взманит и принца, и поэта,
хотя пусть будет без стыда полуодета,
не сможет даже кости мне согреть.
Мне врач толчёт для зелья жемчуга,
чтобы очистить кровеносные сосуды.
Здоровья нет - так я Отчизне не слуга.
Но как Тиберий врачевать себя не буду.
Тиран казнит, льёт кровь. Отвратный прецедент.
Для исцеления я стану пить абсент.

Robert Lowell Caligulla-1

"I am like the king of a rain-country, rich
though sterile, young but no longer spry enough
to kill vacation in boredom with my dogs -
nothing cheers me, drugs, nieces, falconry,
my triple beds with coral Augustan eagles -
my patrician maids in waiting for whom
all princes are beautiful cannot put on
low enough dresses to heat my skeleton.
The doctor pounding pearls to medicine
finds no formula to cleanse a poisoned vein.
Not even our public happiness sealed with blood,
our tyrant's solace in senility,
great Caesar's painkiller, can strengthen my blood,
green absinthe of forgetfulness, not blood".

Примечание.
В юные годы друзья Роберта Лоуэлла присвоили ему иронично звучащее прозвище Cal,
которое можно было расшифровать по-разному, например, Кальвин, Калибан, Калвин
Кулидж, Каллиграф, Калигула и др. Поэт обращался к Калигуле как к историческому персонажу, в характере которого находил некоторые черты, напоминавшие его самого. У Лоуэлла есть рифмованное стихотворение длиной в 51 строку "Caligula" и два нерифмованных сонета, посвящённые тому же лицу: "Caligula-1" и "Caligula-2".

Роберт Лоуэлл Калигула-2
(С английского).

Калигула ! Мой тёзка ! Сапожок !
Во мне признали в школе образ твой,
сравнив живую со скульптурной головой, -
и кличку дал мне ученический кружок.
Я внешностью своей потрафить всем не мог:
и с тонкой шеей и без хватки боевой,
и стойка представлялась всем кривой.
Дивил всех рыжею щетиной щёк.
Ты б разрешил одну лишь шею на весь твой Рим.
Одним бы махом разрубил, как доску.
Зато зверинец для арен тобою был любим.
Сам больше претерпел от рук врагов мучений,
чем каждый из зверей во время представлений...
Ищу, Калигула, себе другого тёзку.

Robert Lowell Caligula-2

My namesake, Little Boots, Caligula,
tell me why I got your name at school -
Item: your body hairy, badly made,
head hairless, smoother than your marble head;
Item: eyes hollow temples, red
cheeks roughed with blood, legs spindly, hands that leave
a clammy snail's trail on your scarlet sleeve,
your hand no hand could hold...bald head, thin neck.
you wished the Romans had a single neck.
That was no artist's sadism. Animals
ripened for your arenas suffered less
than you when slaughtered - yours the lawlessness
of something simple that has lost in law.
me namesake, not the last Caligula.


Роберт Лоуэлл Последний жених императрицы Мессалины
(С английского).

Он думает: "На что же я иду ?"
Супруга Клавдия берёт другого мужа.
Он знатен, зрел, красив, и, может быть, не хуже.
Патриций, старший в замечательном роду.
Храбрится, но предчувствует беду.
А Мессалина наряжается, не тужа,
вся - в пурпуре, меж алых роз к тому же,
и ложе брачное постелено в саду.
Ей, по обычаю, положен миллион.
Сидят - отсчитывают деньги казначеи.
Толчётся челядь: кто умней и кто бойчее.
Жених в раздумья погружён:
"Отвечу "Нет !" - убьёт императрица.
Отвечу "Да !" - так Клавдий, как проспится".

Robert Lowell Empress Messalina's last Bridegroom

Tell me what advice you have to give
the fellow Caesar's consort wants to marry -
the last man, the most beautiful an old
patrician family has to offer...soon turned
from life to death by Messalina's eye.
She has long been seated, her bridal veil
is purple, her lover's bed of imperial roses
rustles invitingly, quite openly, in the garden -
now by ancient rule, her dowry of a million
sesterces is counted out - signatories,
lawyers, the green-lipped diviner, attend on tiptoe....
"Say no, you'll die before the lamps are lit.
Say yes, you'll live till the city hears... her husband,
the Emperor Claudius last in Rome to know".

Примечания.
Основа сонета - Десятая сатира Ювенала, которую Роберт Лоуэлл перевёл с латыни на
английский. (Имеются также русские переводы этой сатиры). О Мессалине пространно
писали другие римские авторы: в частности Светоний и Тацит. Мессалина - третья
жена императора Клавдия, сосватанная ему Катилиной. Она мать двоих детей: дочери
Клавдии Октавии и сына Британника. Император Клавдий во всём до самого финала попустительствовал этой жене. Она была с 13 лет совершенно развращённой, бесстыжей, жадной, жестокой, мстительной, хитрой, но и глупой женщиной. Незаконную свадьбу она затеяла, чтобы сместить Клавдия. Новый муж консул Gajus Silius готовился стать новым императором. Возможно, он был инициатором странной - напоказ - свадебной церемонии. Оба участника свадьбы и заговора были потом казнены.


Роберт Лоуэлл   Eженедельный Ювенал. Поздняя империя.
(С английского).

В Сатурнов век, как он писал о времени,
ещё встречалась нравственность на свете.
Достойный смирный сын: держал всё на примете
и тряс манерной кисточкой на темени.
Он был из расхоложенного племени,
из касты, что уже глядела в нети.
На юмористов расставляют сети,
но смех не любит ни узды, ни стремени.
Как поступить, вдруг нападут сатурнианцы ?
Сам Маркс - обожествлённый Ювенал -
со всей его чудной алхимией не знал !...
Но дамы посмелей: не убегут на шканцы.
Родители решат проблему без затей.
Они привычны жить без собственных детей.

Robert Lowell Weekly Juvenal, Late-Empire

In the days of Saturn, so he wrote,
Chastity still lingered on the earth -
a good son, soft-textured, eyes in the back of his head,
with snobbish tassel on his plunger,
his apocalyptic disappointments
sobbing thunder for his melting caste -
poets' jamble-jangle to make confused thought deep...
Roma-Meretrix, in your sick day
only women had the hearts of men.
Marx, a Juvenal in apotheosis, thought
the poor were Saturnians shaking us from below -
his romantic alchemy. he had no answer -
tomorrow-yesterday the world was young,
and parents had no children of their own.

Примечание.

В этом сонете Роберт Лоуэлл обратился к шестой сатире Ювенала.
Финал сонета соответствует отдельным строчкам из этой сатиры. Но в сонете
упоминаются как Ювенал, так и Маркс. Это Маркс был постоянным корреспондентом
американской газеты "Нью-Йорк Таймс". На учение Маркса Роберт Лоуэлл смотрит скептически.

Владимир Ягличич Новые стихи

Владимир Ягличич Новые стихи
(С сербского).

Владимир Ягличич Приглашение
Олегу Павлову (1971-2018)
(С сербского).

Казню себя не раз, не два - не тридцать:
могли б в Москве потолковать, Олег.
Но просто я не мог без спроса заявиться,
и вдруг исчез мне близкий человек.

Вот так нежданно и навек. Могли бы
снять целый фильм, гуляя у Кремля...
Гуляем, смотрим на незыблемые глыбы,
а там под ними уж дымит земля.
 
Потом извергнет гибельное пламя,
и станет рвать сердца нам на куски.
Одни замолкнут с мёртвыми устами,
другие будут гибнуть от тоски.

Вот умер ты, но книга есть на счастье -
Там плеск теней с Платоновской стены.
Вся наша жизнь - отважное участье
в течение без нас ведущейся войны.

Шагать бы нам, Олег, среди промозглой тьмы,
чтоб Юрий с Виктором беседовали с нами,
чтоб видела Москва нас вместе - и кто мы,
и пили б мы за то, чтоб вечно быть друзьями.

Не встретились. Москва не близко ныне -
но сохраняет окрыляющую власть.
И я весь в мыслях о твоей кончине.
Она для нас, для всех, великая напасть.

И всё-таки, Олег, ты мне назначил встречу.
Так подтверди на той Платоновской стене.
Мне тень подскажет, лишь её замечу:
в котором из миров, в какой такой стране.

Владимир Ягличич Позив
Олегу Павлову (1971-2018)

Могли смо, Олег, прошетати Москвом,.
било је такве прилике - ал ти знаш,
никад се ником не јавим, и просто,
одлази човек, а себи не призна

да се то - једном, и занавек, могло
памтити, филм је могло да се сними...
И шетали смо, ал свак шета подно
вулкана који управо се дими,

по ерупцији масовног убиства
чији је израз - експлозија срца...
И оде човек, ко да на све приста,
а није, веh га мучки нешто скрца...

И ево, кньига по смрти се раджа,
читају сенке зида Платоновог...
Живот, живота вечног дрска краджа,
без нас извесног постојаньа новог.

Могли смо, Олег, корачати Москвом,
попити пиhе-два с Виктором, с Јуром,
утврждивати олье шта смо, ко смо,
у општој ноhи, космичкој и штурој.

Остаде Москва на невидној црти,
да недохватност окрилати превласт.
Мислим о твојој изненадној смрти
као о некој најави за све нас.

Још нешто, Олег. Морам да осетим,
бар као сенка на платонском зиду:
позва ме писмом, тад, да те посетим,
ал који свет си имао у видe.

Примечания автора (Владимира Ягличича).

Книга Олега Павлова „Дневник больничного охранника“ опубликована в Сербии в моем переводе, через несколько дней после его внезапной кончины. До этого мы переписывались. Я даже побывал в Москве в январе 2016 г., но не зашёл к нему, и мы не встретились...
Виктор и Юра - это Виктор Широков и Юрий Лощиц, с которыми я встретился в Москве тогда, в январе...
Платоновая стена – Аллегория из „Державы“, о пещере и тенях на стене.

Владимир Ягличич Баланс
(С сербского).

Старея, мы, к несчастью, уязвимы.
Не крепки, - с Ахиллесовою пяткой.
Мы топчем землю - от неё отдача.
Потом болят сосуды - не иначе.
Покой уходит прочь неуловимо,
взамен мчит страх с осиною повадкой,
и стрелы сыплются. Увы ! - Не мимо:
как по Гомеру - в цель неотвратимо.

Но что Гомер ? Где ж та Господня сила,
чтоб нас избавила от вечной казни ?
Нет Божества, и мы всегда в боязни
и внутренне ведём с собою спор.
Как смерть прогнать, чтоб нынче отступила
и унеслась до времени в простор ?

Но всякий вымысел - пустые грёзы.
Читаю книги. Постигаю прозу.
Былое мне важней сиюминутных дел.
По-детски, сам с собой, играю в прятки,
хоть стали шатки окровавленные пятки.
Я всё из тех, кому чужды метаморфозы,
и с ними я храню доставшийся предел -
весь этот мир, что краше всех обнов.
Порою чувствую себя, как птица,
глядящая с высот на мир, что краше снов
и фантастичней, чем любые небылицы.

Владимир Ягличич  Равнотежа

Старост, то је пета, Ахилова пета,
и неравнотежа, насупрот скорашньој.
Газиш земльу - ньен бол исконски прелази
у крвне судове... Па ко кога гази?
Мир је искореньен из дубине света
да уступи места предосети страшној:
зрак вe бртви стрела, снажно одапета,
али где је Хомер, циль ньен да гонета?

Какав Хомер, где Бог, несреhу да спречи?
Како неумитност да лучим од казне,
из одсуства Бога мир поткопан назрем?
Вальа блажен бити са собом у спору
и смрт учинити - недоступним нечим
на неодреджено време, у простору.

Наум, у науму своме, обневажен...
Зато, старијему, ствари су ми драже,
и пролазни льуди и ньихова дела -
као да у мени не умире дете,
мада нога клеца, уз крваве пете -
као да смо део непролазне страже
што је све светове чувати умела -
и овај - тајанствен, и страшан и диван -
као пред откриhе лета млада птица
да разазна древни план у зраку сниван:
мудрост која, дуго, беше бесмислица.

Владимир Ягличич   Победа
(С сербского).

В мире ловких и наглых пройдох
для того, чтобы выжить бедняге:
победить, даже сделать хоть вздох -
только воздух помог в передряге.

Что ж ! Уже не полезу в огонь
и не стану с той кликой свариться.
Мы простимся - ладонь о ладонь.
И позволят мне жить и стариться.

Долго думал, с натугой решал:
как та братия прямо с ходу
мне простит, что я долго дышал
и без спроса у них пил воду ?

Владимир Ягличич Победа
 
У свету силних хохштаплера
ја сам - несреhни сиромашак.
Победжујем ко атмосфера,
ко чист, с дна света, ломни дашак.
 
Пустиhе ме, можда, да старим,
да им не кварим само план.
Само за живот да не марим.
Да се опростим, длан о длан.
 
Да л опростиhе збор тих, истих,
(страшна је то и помисао) -
што толику им воду испих,
што тудж сам ваздух удисао?

Владимир Ягличич  Веранда
(С сербского).

На той веранде тётка летом ткала,
а дядя рядом с нею мирно спал.
Как помню, он похрапывал бывало,
а ткацкий стан размеренно стучал -

шумел, стучал: отсчитывал мгновенья.
И я не ждал напастей и невзгод,
покуда дядя спал без треволненья
и ткацкий стан не убавлял свой ход.

Владимир Ягличич   Трем

Под оним тремом стриц је лети
спавао, стрина разбој ткала.
Хрче, ко тога да се сети,
справа је ревно чекетала.

Слушаш, ти звуци време чате:
не застрепи пред казном,
док стриц не преспи летнье сате,
и док чекеhе разбој.

Владимир Ягличич  Разговоры с самим собой
(С сербского).

Я сам собой могу разговориться
и думаю: кому же внять под силу ? -
Хотя бы так, как бойкая синица:
расслышит голос и присядет на могилу.

В лесу и в поле, всюду, где я буду,
и в стойле, заглянув в глаза скотине,
я часто говорю что на сердце - повсюду,
чтоб ветер разносил слова в долине.

Все вещи в доме и вся зелень, не переча,
давно привыкшие к моей причуде,
пытаются понять услышанные речи,
но этого никак не могут люди.

Владимир Ягличич Говор

Често говорим сам са собом,
јер мислим: неко слуша.
Ко, с незнаним се сревши гробом,
цвркутава грмуша.

Било у куhи, у польу, шуми,
у штали, медж говедима,
сакрално ме и зрак окуми,
и прихвати ледина.

И куhне ствари, и влажне травке,
свако се немо труди
да схвати моје тужне јавке -
само не могу льуди.

Владимир Ягличич Планктон
(С сербского).

Пути - везде, им нет предела.
Безмерная голубизна.
Вся явь как будто улетела.
Я перенёсся в царство сна.

Не то успех, не то крушенье:
лечу к лазурной вышине.
Всё продолжение рожденья
едва-едва подвластно мне.

Помимо моего желанья,
итог - ни радость, ни беда -
парю над сердцем мирозданья.
Ветра уносят в никуда.

Исход решился в одночасье.
Так повелел мой горний страж.
А будто с моего согласья -
так то не правда, а мираж.

Но мне пора была в дорогу -
в святой простор за облака,
где стану ясно виден Богу.
Стремлюсь туда уже века.

Я одинок, хотя и в стае.
Какая б ни была среда,
всегда лечу и уплываю,
куда мчат ветер и вода.

Не корм, не семя для посева -
весь род мой, массы, много тонн
всё льются, как в китово чрево.
Зачем ? - Не знает сам планктон.

Владммир Ягличич Планктон

У безмерју сам неком плавом,
окружен могуhностима
И свет се чини сном, не јавом:
има ме, и ньега има.

Можда несреhа, можда среhа,
да креhем се, до краја.
То је вальани исход зачеhа,
на које немам утицаја.

Чини се да, и без моје волье,
ни добро је, ни лоше,
док плутам бескрајним плавим польем,
валима некуд ношен.

А чинило се вишньа сила
уз свест ме изузима,
да је мој живот вольа била -
ал то је илузија.

Она ми треба, јер не могу
без нье чак ни да плутам.
простором којим, да л видльив Богу,
веh вековима лутам.

Усамльен, ја сам у јатима
безбројног мноштва рода.
Куд нас је однела, ил вратила,
окружујуhа вода?

Хоhе ли род мој у ждрело кита
упловити, на тоне?
Ал за циль пута зар ко пита
плутајуhе планктоне.

Владимир Ягличич Немощь
(С сербского).

Нет дня, чтобы не умер кто-то,
а я при этом - как не зряч.
Вокруг и глянуть неохота.
Скорбят - а мне не слышен плач.

Жена согреет. Сплю укромно.
Разбудит детская возня
да дребезжанье телефона:
оно нервирует меня.

В итоге не дадут покоя.
Но аппетит во мне силён.
Меня не выгнать и клюкою
с любой пирушки под трезвон.

А как иначе ? Фактам верю:
по псам прирученным сужу. -
Бывали смирными в пещере.
Их не тянуло к мятежу.

К чему в нас тяга к возмущенью ?
Мы миром взяты на постой,
но в нём свои установленья
и не гостям менять в нём строй.

Ведь стоит миру искупаться
в кровавом омуте войны -
разрушится людское братство,
и гибнуть все обречены.

Возможно ль поступить иначе,
шагая строем на погост,
где непосильная задача
хотя бы счесть всех ставших в хвост.

Вся кровь бурлит. Напасть безбожна -
как тёрн, лишает нас дорог.
Мириться с нею невозможно.
Она нам ранит пальцы ног.

И всё-таки бреду на службу,
где как-никак дают оклад,
и жизнь пока влачу недужно
без веры в лучший результат.

Как нам нужна живая струнка !
Мы продолжаем нашу быль,
боясь, что вскрикнем, как у Мунка,
и зарыдаем, как Рахиль.

Владимир Ягличич Немошh

Сваки се дан у свету гине,
живим као да тога није,
уживам, ко да ме зло не брине
мнозином опште погибије.
 
Спавам сву ноh ко мало дете,
згреје ме жена, пробуде деца,
одговарам, кад ме се сете
телефоном (тај звук ме штреца
 
и изнервира - све у свему,
кад ме на миру не оставе).
Кад једем, не мрвим на мушему,
идем на свадбе, сахране, славе,
 
гледам да мрава не згазим, ни да
пригньечим муву, ил комарца...
Да будем среhан, не заридам
снемоhалошhу мудрог старца.
 
Шта може друго човек? Псина,
лако свикла на све солуције...
Јесу ли больи били пеhина,
ил крвав метеж револуције?
 
Чему бунтовна убедженост
свету у ком смо само гости,
када постоји уредженост
с крхким оквиром смирености...
 
Јер довольно је да се льушне
свагданьи свет у топлој крви,
да изгубим све црте мушке,
граджанској послуши да похрлим...
 
Умемо ли и друкчи бити,
сем једнолика гробна пратньа...
Јер не смемо ни замислити
колико лица има патньа.
 
А ипак нешто стално бурка
крв, и не да јој да се сложи
с неправдом која трн шипурка
ко да забада у прст ножни,
 
док на посао одлазим, редно,
да примим плату двонедельну,
да постојанье неугледно
стекне смисао и коб жельну...
 
Мраз или јара - ја се свикнем,
на леду - пазим да не склизнем...
На скверу мунковски да не крикнем,
у плач Рахилин бризнем.


Владимир Ягличич Наследие
(С сербского).

Явились тучи с дождём,
вдруг застучали градом:
как заявили: "Льём - не льём,
мы вечно с вами рядом".

И солнце вспыхнуло потом.
Живит всю землю взглядом.
Деревья - сразу, всем гуртом,
смотрелись свежим садом.

В красе необычайной
весь мир стал полон тайной:
прекрасный и цветной.

Но кто б сказал, какой ценой
был оплачен этот рай земной ?
Всё было создано не мной.

Вариант (шесть последних строк).

В красе необычайной
весь мир стал полон тайной.
Всё стало ярким и цветным.

Но кто б сказал, какой ценой
оплачен этот рай земной ?
Увы ! Всё было не моим.

Владимир Ягличич

Течевина

Поче, издалье, пльусак,
зазвони улицама:
то неко каже „ту сам
и кад нисам медж вама“

Избистри сунце, потом,
под стрехом поточиhе,
ненадном се лепотом
сва стабла подбочише.

Да, свет још може бити
кутак лепоте скрити,
уз све те топле боје...

Ко би, напокон, рекао
колико тог сам стекао
а ништа није моје.

Владимир Ягличич Понимание и признание
(С сербского).

Незнаменитый - вот мой итог.
Талант у меня обычен.
Людям потребен поэт-пророк,
а голос мой тих - не зычен.

Утром встречаю рассвет.
Гляну - и сердце радо.
Трудных и скорбных вопросов нет:
быть ли мне, или не надо ?

Делал лишь то, что мог,
честно и не лениво.
Значит, не бросят упрёк.
Отзыв дадут справедливо.

Если ж сквозь зубы похвалит сноб
и охладит все грёзы,
так и прохватит меня озноб,
будто от злой угрозы.

Но для чего мне в горнюю высь
вдруг возносить заслуги,
если певцы и получше нашлись
тут же - в нашей округе ?

Мне не впервой из задних рядов
глядеть на венки и трофеи,
если отмечена ценность трудов
и гордо стоят корифеи.

Владимир Ягличич Увид

Ништавност - све куд допрех,
мој таленат је - осредньи.
Свет - величанствен, ко пре,
а ја у ньему - последньи.

Будним ме затекну свитаньа,
с увидом да је - о среhе! -
битнији свет од питаньа
биhе ме, или неhе.

Јер, равнодушно биванье
и синова и оцева,
није занемариванье,
него праведна оцена.

Тек каткад глас промакне
повладживаньа сновитог...
Из које снаге, одакле?
Још веhе пропасти, очито.

Но, зар је важно толико
име сопствено промаhи?
Веh сам одавно навико
друга имена пронаhи

у ловорима, трофејима -
како их ките венци...
Достојан корифејима
да останем у сенци.

Примечание.
Стихотворение Вдадимира Ягличича "Увид" во многом явно перекликается с известным русским стихотворением Евгения Абрамовича Боратынского:
Мой дар убог и голос мой не громок,
Но я живу, и на земли моё
Кому-нибудь любезно бытиё:
Его найдёт далёкий мой потомок
В моих стихах: как знать? душа моя
Окажется с душой его в сношеньи,
И как нашёл я друга в поколеньи,
Читателя найду в потомстве я.



Роберт Лоуэлл Проснувшись в скверном настроении

Роберт Лоуэлл Проснувшись в скверном настроении

(С английского).

Ночной дежурный, студент второго курса
из Бостонского Университета,
поднялся из кошмара снов в его туманной голове,
подпёртой смыслом смыслов.
Вот он, как кот крадётся в коридоре...
Лазурный день,
а синее моё окно становится мрачнее.
Воронье бормотанье на застынувшей дорожке.
Чего-то не хватает, а сердце напряглось.
Мне будто угрожает убийственный гарпун.
(Здесь клиника для тех, чьи души не здоровы).

Как мне использовать свою юмористическую жилку ?
Я улыбаюсь Стэнли. Ему уже за шестьдесят.
Был в Гарварде когда-то защитником в бейсболе,
известным всей Америке (насколько то возможно !).
Старается казаться до сих пор двадцатилетним парнем.
Прям, будто проглотил аршин,
а мускулы его - как у тюленя
в большой лохани.
Всё брызгается из викторианской ванны.
Но у него гранитный царский профиль
под красной шапочкой для гольфа, что носит днём и ночью.
Все мысли в нём лишь о своей фигуре,
поддержанной шербетом да имбирным элем.
Но это он так только говорит.

День завершается в больничном холле
под колпаком ночного света...
Фарфоровые лампы.
Бюст короля Луи, -
шестнадцатого по порядку, -
без парика.
Малыш надушен спермацетом.
Он - в блеске пряжек на кафтане в день рожденья.
На креслах там бегут лошадки.
Такие бравые победные фигуры
обычно костенеют с юных лет.

В пределах дня в больнице
на стрижку пациентов идут часы.
От римско-католической прислуги
учёный звон совсем не громыхал.
(Там не было баптистов и "Майского Цветка" -
одни упёртые адепты Римской Церкви).

Здесь, в Новой Англии, от плотных завтраков,
я вешу двести фунтов.
Сегодня утром гуляю Петухом.
Надел французский моряцкий свитер.
В нём шея - как у черепахи.
Я бреюсь возле металлических зеркал.
В них, ознакомился,что будущее ненадёжно.
Я здесь среди замученных соседей,
умалишённых от рожденья.
Они меня и вдвое старше, и вдвое легче.
Но я - такой же старожил.
Мы прячем друг от друга наши бритвы.


Robert Lowell Waking In The Blue

The night attendant, a B.U. sophomore,
rouses from the mare's-nest of his drowsy head
propped on The Meaning of Meaning.
He catwalks down our corridor.
Azure day
makes my agonized blue window bleaker.
Сrows maunder on the petrified fairway.
Absence! My heart grows tense
as though a harpoon were sparring for the kill.
(This is the house for the "mentally ill.")

What use is my sense of humor?
I grin at Stanley, now sunk in his sixties,
once a Harvard all-American fullback,
(if such were possible!)
still hoarding the build of a boy in his twenties,
as he soaks, a ramrod
with the muscle of a seal
in his long tub,
vaguely urinous from the Victorian plumbing.
A kingly granite profile in a crimson gold-cap,
worn all day, all night,
he thinks only of his figure
of slimming on sherbet and ginger ale -
more cut off from words than a seal.

This is the way day breaks in Bowditch Hall at McLean's;
the hooded night lights bring out "Bobbie,"
Porcelian '29,
a replica of Louis XVI
without the wig -
redolent and roly-poly as a sperm whale,
as he swashbuckles about in his birthday suit
and horses at chairs.
These victorious figures of bravado ossified young.

In between the limits of day,
hours and hours go by under the crew haircuts
and slightly too little nonsensical bachelor twinkle
of the Roman Catholic attendants.
(There are no Mayflower
screwballs in the Catholic Church.)

After a hearty New England breakfast,
I weigh two hundred pounds
this morning. Cock of the walk,
I strut in my turtle-necked French sailor's jersey
before the metal shaving mirrors,
and see the shaky future grow familiar
in the pinched, indigenous faces
of these thoroughbred mental cases,
twice my age and half my weight.
We are all old-timers,
each of us holds a locked razor.

Примечание.
В этом стихотворении речь идёт о клинике в окрестностях Бостона, которая
специализируется на психо-неврологических болезнях. Это учреждение оставило важный
след в истории американской поэзии. В ней по нескольку раз и в течение длительных
сроков лечились, кроме Роберта Лоуэлла, поэтессы Сильвия Плат и Анна Секстон.
Встречались и дружили между собой. Устраивали собеседования и семинары, приглашали на них своих студентов и другую публику.


Роберт Лоуэлл Марк Катон (Цензор) 234-149 д.н.э.
(С английского).

Любовный разговор, а в трубке колебанья.
Отодвигаю на два фута телефон.
Досадно. Силюсь сохранить своё дыханье.
Но не любил болтать с женой Катон,
а как Юпитер нападал всегда в молчанье.
Был сдержан, не болтлив и мудро властен он
и лаконично добивался пониманья.
Он знал имперский стратегический закон,
что невозможно победить при промедленье.
В глухом Сенате был не нужен Демосфен.
Он кратко настоял в суровом заявленье
что должен быть разрушен Карфаген !
Он знал, что вражеское золото в боях
берётся с пылью, когда сотрёшь всё царство в прах.

Robert Lowell Marcus Cato 234-149 B.C.

My live telephone swings crippled to solitude
two feet from my ear; as so often and so often,
I hold your dialogue away to breathe -
still this is love, Old Cato forgoing his wife,
then jumping her in thunderstorms like Juppiter Tonans;
his forthrightness gave him long days of solitude,
then deafness changed his gifts for rule to genius.
Cato knew from the Greeks that empire is hurry,
and dominion never goes to the phlegmatic -
it was hardtop be Demosthenes in his stone-deaf Senate:
"Carthage must die", he roared...and Carthage died.
He knew a blindman looking for gold
in a heap of dust must take the dust with the gold,
Rome, if built at all, must be built in a day.


Марк Катон (Утический) 95-46 д.н.э.

Катон, ещё юнец, диктатору был мил.
Но Сулла всех людей считал лишь жалким прахом,
пытал и головы рубил единым махом.
Загадка, что никто злодея не убил.
Учитель Сарпедон подростку объяснил,
что ненависть пасует перед страхом,
и юношу повёл другим достойным шляхом.
Тот стал философом-платоником да пил.
Как яростный трибун, защитник государства,
камнями даже был на форуме побит.
Когда постиг, что поражение грозит.
он сам своим мечом, предотвратил мытарства.
Не дал себя спасти сподвижникам своим:
как римлянин погиб за свой любимый Рим.

Marcus Cato 95-46 B.C.

As a boy he was brought to Sulla's villa, The Tombs,
saw people come in as men, a leave as heads.
"Why hasn't someone killed him?" he asked. They answered,
"Men fear Sulla even more than they hate him".
He asked for a sword, and wasn't invited back....
He drowned Plato in wine all night with his friends,
gambled his life in the forum, was stoned like Paul,
and went on talking till soldiers saved State,
saved Caesar....At the last cast of his lost Republic,
he bloodied his hand on the slave who hid his sword;
he fell in a small sleep, heard the dawn birds chirping,
but couldn't use his hand well...when they tried to put
his bowels back, he tore them....He's where he would be:
one Roman who died, perhaps, for Rome.

Роберт Лоуэлл Республика
(С английского).

Творец Утопии Платон как будто
задумывал из общества изгнать
всех несгибаемых республиканцев,
философов, поэтов и артистов,
кумиров несмышлёной молодёжи.
Возможно, эти планы зарождались
от испарений конского навоза
в античных государствах-городах.
Американец Герман Мелвилл, ночью,
ведя корабль, глядел на жар углей.
Огонь слепил сильней, чем снег и ветер.
Он понял, что смотреть в огонь опасно,
что лишний свет порой ведёт к несчастью,
как лишняя премудрость к одуренью.

Robert Lowell The Republic

Didn't Plato ban philosopher-professors,
the idols of the young, from the Republic ?
And diehard republicans ? It wasn't just
the artist. The Republic ! But it never was,
except in sky-ether of Plato's thought,
steam from the horsedung of his city-state -
Utopia dimmed before the blueprint dried...
America planned one...Herman Melville
fixed at that helm, facing a pot of coals,
the sleet and wind spinning him ninety degrees:
"I must not give me up then to the fire,
lest it invert my fire; it blinded me,
so did it me". There's a madness that is woe,
and there is a wisdom that is madness.

Роберт Лоуэлл Гораций: Прощение друга
(С английского).
"Когда республиканцы, чьим вождём был Брут,
побиты были при Филиппах, будто бабы.
Я даже потерял тогда свой малый щит.
Нас чуть не смяло беспорядочное бегство.
Меня прикрыл Меркурий и помог мне скрыться.
Тебя, Помпей, волна той битвы понесла,
ты кровью истекал в неистовом отливе.
Был изгнан...но прощён. Чем Рим тебя завлёк ?
Суровостью богов ? Нещадным жаром с неба ?
Устроим пир. Вздымай к устам кувшин с вином.
Да славятся в веках Юпитер и Венера.
Пусть розы нам вплетут в зелёные венки.
Как сладко мне пьянеть, раз друг вернулся целым.
Взметнём же горсть костей и снова их взметнём.

Robert Lowell  Horace: Pardon for a Friend

"Under the consulship of Marcus Brutus,
Citizen ! We lived out Philippi, the stampede
when two Republican legions broke like women,
and I threw away my little shield.
Minerva must have helped me to escape;
Pompey, the wave of battle sucked you under,
carried you bleeding in the frantic ebb -
to exile...and pardon. What brings you back to Roma,
our glum gods, our hot African sky ?
Let us give this banquet to the gods -
do not spare the winejar at your feet.
We'll twist red roses in our myrtle garlands,
it's sweet to drink to fury when my friend is safe -
throw down the dice, and then throw down the dice".

Ода Горация, использованная Робертом Лоуэллом как основа для его сонета:
Гораций Ода II, 7 [К ПОМПЕЮ ВАРУ*]
(Перевод с латыни А.С.Пушкина)
 
      Кто из богов мне возвратил
      Того, с кем первые походы
      И браней ужас я делил,
      Когда за призраком свободы
      Нас Брут отчаянный водил?
      С кем я тревоги боевые
      В шатре за чашей забывал
      И кудри, плющем увитые,
      Сирийским мирром умащал?
      Ты помнишь час ужасной битвы,
      Когда я, трепетный квирит,
      Бежал, нечестно брося щит**,
      Творя обеты и молитвы?
      Как я боялся! как бежал!
      Но Эрмий*** сам внезапной тучей
      Меня покрыл и вдаль умчал,
      И спас от смерти неминучей.
      А ты, любимец первый мой,
      Ты снова в битвах очутился...
      И ныне в Рим ты возвратился,
      В мой домик темный и простой.
      Садись под сень моих пенатов,
      Давайте чаши. Не жалей
      Ни вин моих, ни ароматов!
      Венки готовы. Мальчик! Лей!
      Теперь некстати воздержанье:
      Как дикий скиф, хочу я пить.
      Я с другом праздную свиданье,
      Я рад рассудок утопить***.
      Примечания:
      * Товарищ Горация по военной службе, Помпей Вар, не ограничился участием в битве при Филиппах, а вместе с остатками армии республиканца Брута участвовал в новой войне Секста Помпея против Октавиана, тоже окончившейся поражением республиканцев. В этой оде Гораций поздравляет своего друга с благополучным возвращением после войны и приглашает его на радостный пир. Ода Горация приводится в великолепном переводе А. С. Пушкина, хотя и не передающем размер подлинника.
      ** Вероятно, правильно понял это признание Горация А.С. Пушкин, который "не верит трусости Горация". "Хитрый стихотворец, Гораций хотел рассмешить Августа и Мецената своею мнимой трусостью, чтобы не напомнить им о сподвижнике Кассия и Брута". Гораций, бывший в битве при Филиппах в должности военного трибуна, не носил щита.
      *** Бог Гермес.
      **** В своем переводе А.С. Пушкин: 1) заменяет размер подлинника ("алкеева строфа") ямбами; 2) старается избегать римских черт для облегчения понимания русским читателем.
      Перевод Пушкина вызвал восторг Белинского: "Можно ли не слышать в них (т е. в стихах) живого Горация!" - восклицает Белинский.
Латинский подлинник Горация. Ода II.7
Quintus Horatius Flaccus II.7
O saepe mecum tempus in ultimum
 deducte Bruto militiae duce,
      quis te redonavit Quiritem
      dis patriis Italoque caelo,
Pompei, meorum prime sodalium,              
 cum quo morantem saepe diem mero
      fregi, coronatus nitentis
      malobathro Syrio capillos?
Tecum Philippos et celerem fugam
 sensi relicta non bene parmula,              
      cum fracta virtus et minaces
      turpe solum tetigere mento;
sed me per hostis Mercurius celer
 denso paventem sustulit aere,
      te rursus in bellum resorbens              
      unda fretis tulit aestuosis.
Ergo obligatam redde Iovi dapem
 longaque fessum militia latus
      depone sub lauru mea, nec
      parce cadis tibi destinatis.              
Oblivioso levia Massico
 ciboria exple, funde capacibus
      unguenta de conchis. Quis udo
      deproperare apio coronas
curatve myrto? Quem Venus arbitrum              
 dicet bibendi? Non ego sanius
      bacchabor Edonis: recepto
      dulce mihi furere est amico.

Монгольфьер-66


Монгольфьер-66. Венок сонетов
1
Я мучаюсь. Мне хочется покоя.
Актёрское служенье - суета.
Толпа течёт на зрелища рекою.
Она обычно хамовата и проста -
не сад, где чуть колышутся левкои.
Им любо увидать во мне шута.
Кто машет в жизни саблей и киркою,
тот, тешась, не жалеет живота.
И мне милы веселье и сатира,
забавный юмор и задорный смех;
и хочется поддеть хозяев мира,
которым дорог только их успех...
Но я не потакаю гопоте:
увидел, что трудяги - в нищете.
2
Увидел, что трудяги - в нищете.
Землевладелец пожинает блага -
батрак несёт всю тяжесть на хребте.
Увы ! - Зато смирнее, чем коняга.
Калека-мастер сядет в закуте.
Пошьёт - обута целая ватага,
а лавочник в душевной широте
покормит за радение беднягу.
Богач - добряк. Конечно, он - не тать.
Любитель подзаконного расчёта
сумеет всё итоги оправдать:
взяв фунт себе, даст шиллинг за работу.
Рачительная мысль не спит в застое -
и в золоте ничтожество пустое.
3
И в золоте ничтожество пустое -
не только в жизни: взять репертуар.
Пусть нынче в Англии, пусть в древней Трое;
пусть в дальнем королевстве дивных чар;
в лесах, горах и за морем - Герои,
которым чужд тлетворный жадный жар,
сражаются за прочные устои
с корыстными зачинщиками свар -
повсюду вслед - пленение богатством,
жестокая кровавая борьба,
где могут не считаться даже с братством,
и рады друга обратить в раба.
И Правда всюду страждет на Кресте,
и подлость на бесстыдной высоте.
4
И подлость на бесстыдной высоте.
И льстец спешит к сидящему на троне -
готов прибегнуть к подлой клевете.
Вся память о достоинстве - в загоне.
И слово "рыцарство" растёрто в пустоте.
И чем ни больше гнили в пустозвоне,
тем ярче ордена на животе
и тем полнее краденым ладони
И больше государственных измен,
свершаемых по вражеским заказам
любителями жить без перемен,
невыгодных наглеющим пролазам.
Тут честность выглядит хромой каргою;
Тут верность - в роли жалкого изгоя.
5
Тут верность - в роли жалкого изгоя.
Тут раненым, бывавшим на войне -
без рук, без ног вернувшимся из боя,
потом приходится страдать вдвойне,
как встретят невнимание глухое.
Они бедны не по своей вине -
зато полковники горды собою;
поставщики купаются в вине.
Тут войском правит рукосуйство
и небрежение к судьбе солдат.
Тут учат грабежу и злому буйству,
а для побитых наступает Ад.
Тут горько жить вдове и сироте.
Тут девственность на гибельной черте.
6
Тут девственность на гибельной черте.
В унылом тёмном царстве чистогана
нет мыслей о духовной чистоте,
не создают союзов без обмана;
не столько верят искренней мечте,
как содержимому богатого кармана.
И кое-кто в душе лелеет планы
держать с пяток красавиц на коште.
Порой задаст задачу занавеска,
когда спешу по улице пройти:
кто там за ней ? - Счастливая невестка,
не то рабыня плачет взаперти ?
Окно всегда молчит, оно немое.
Тут красота, окутанная тьмою.
7
Тут красота, окутанная тьмою.
Так я и сам страдаю от тоски,
и летний день прохладен, как зимою,
а в памяти тугие узелки.
Уныние - занятие хромое.
Но ты, мой Друг, расставил маяки:
всё самое прекрасное, земное,
за что мы бьёмся, мраку вопреки...
Я должен смело выйти на подмостки,
начав своё борение со злом:
и твёрдым словом отметать загвоздки,
как будто бью заточенным колом;
будя там мощь, уставших в маете
и мужество, что мучится в тщете.
8
Тут мужество, что мучится в тщете.
Мне нужно вдохновить его для бунта.
Хочу быть прочною отвёрткою в винте,
чтоб подняла и самых робких с грунта;
чтоб был огонь, как пламя на холсте,
изобразившем битву при Сагунто;
чтоб содрогнулась правящая хунта
не в силах усидеть на высоте.
Хочу, чтоб "Глобус" стал большой трибуной;
чтоб наша сцена поднимала дух -
была б всегда восторженной и юной,
а не молельным домом для старух.
Что за театр, стающий сонной хатой
и хор искусств, замолкший и подмятый ?
9
О хор искусств, замолкший и подмятый !
На подозренье автор и актёр...
Все тексты проверяются Палатой.
Ей больше по душе халтурный вздор.
Балуем публику убогой платой.
Афишки в красках лепим на забор.
Используем сюжет замысловатый,
чтоб стал в тупик невежда-контролёр.
Всё сыплются придирки и доносы,
и - что ни день - помеха и запрет.
Что любо лордам, не имеет спроса,
а цензор рад, когда нам гасит свет.
Сплошная ежедневная напасть
и гнёт тупиц, которым дали власть
10.
Тут гнёт тупиц, которым дали власть.
Для них искусство вечно виновато.
Их не сдержать. И можно только клясть
любые проявления диктата.
Восстанешь - так легко угрязть
в такую грязь, что не сыскать возврата.
Так сам себе твердишь: "Не угораздь !
Но не страшись. Борись за то, что свято !"
А кто ж похвалит искренние чувства
и мужество того, кто смел и чист ? -
Лишь верные служители искусства:
сначала автор, а потом артист,
что не представят сцен, гонясь за платой,
где Правда - вроде дуры простоватой.
11
Тут Правда - вроде дуры простоватой,
тут жалкое убожество шутов.
За них всегда находится ходатай.
Кабацкий писарь хоть сейчас готов
состряпать действо перед красной датой
на радость лоботрясов и плутов;
набить им уши паклей или ватой;
насыпать каверз для бесстыжих ртов.
Совсем иное дело наша сцена:
она пересекает рубежи,
выводит мысль из тягостного плена.
У нас любовь чиста - без капли лжи.
Нас ужасают мстительная страсть
и скверна, разевающая пасть.
12
О скверна, разевающая пасть !
Здесь, вместо честного и злого перца,
способны клевету да пошлость спрясть
и тем толпе в доверие втереться;
способны ваш сюжет и образы украсть;
затрут и оболгут любого иноверца;
сплетут на вас губительную снасть -
накинутся бесчестно и без сердца.
Искусство - не простое ремесло.
В нём - с лаврами - пучки чертополоха.
Оно нам славу с бранью принесло.
Пусть нас рассудит новая эпоха !
А нынче мне порой изрядно туго.
Я мучаюсь, боясь покинуть друга.
13
Я мучаюсь, боясь покинуть друга.
Вокруг меня гудит осиный рой.
Враждебный свист как северная вьюга.
Я тоже гибну, как и мой Герой,
когда на мне разрублена кольчуга
и вижу, как сминается наш строй -
пусть даже сотрясенье от испуга
случилось на подмостках - за игрой.
Как часто нападает нервный шок -
и не на что надёжно опереться !
Где ж взять мне столько сил, чтоб превозмог
натугу, угрожающую сердцу.
И хоть не велика моя заслуга,
с кем будет друг делить часы досуга ?
14
С кем будет друг делить часы досуга ?
Нет ! Он не слабоват и не тщедушен.
Не тихая пугливая пичуга.
Лихой хозяин псарен и конюшен.
Нагрянет враг - им строится заструга.
Им не один гранитный форт разрушен.
Ему послушны клипер и фелюга.
Страдает молча, не ища отдушин.
Такие не рыдают, как белуга.
И даже мысли нет, что он бездушен,
к нему бежит за помощью округа.
И светлый нимб его не показушен.
Он твёрд, смотря на бедствие мирское...
Я ж мучаюсь... Мне хочется покоя.
15
Я мучаюсь. Мне хочется покоя.
Увидел, что трудяги - в нищете
и в золоте ничтожество пустое,
и подлость на бесстыдной высоте.
Тут верность - вроде жалкого изгоя.
Тут девственность на гибельной черте,
Тут красота, окутанная тьмою;
и мужество, что мучится в тщете;
и хор искусств, замолкший и подмятый;
и гнёт тупиц, которым дали власть.
Тут Правда - вроде дуры простоватой
и скверна, разевающая пасть.
Я мучаюсь, боясь покинуть друга.
С кем будет друг делить часы досуга ?

Мoнгольфьер-43

Монгольфьер-43, венок сонетов
1
Сомкнувши веки под покровом сна,
я не уйду в пустыню и в молчанье.
В мозгу шумят вихренья и мельканья.
Смещаются места и времена.
Первооснова бытия в шатанье
и фантастически искажена.
Лишь смутно копошатся в подсознанье
родные и чужие имена.
Проснувшись вспоминаю эти сны,
пытаюсь обнаружить их истоки,
решаю чем полезны и вредны,
стараюсь извлекать из них уроки
и непременно, хоть зимой, хоть летом,
бегу от встреч с любым пустым предметом.
2
Бегу от встреч с любым пустым предметом,
от скучных дней с бездельем и постом.
Мне веселей беседовать с эстетом,
чем толковать с монахом о святом.
Приглядываюсь к звёздам и кометам.
Они меня пленяют всем гуртом.
И не скажу, любуясь менуэтом:
"Сперва дела, а женщины - потом !"
Но вывод в том, что дружба - верх всего.
Любой из дней с тобой - награда.
Они - моя утеха и услада,
бодрящие во мне всё существо.
Когда прекрасным образом полна,
душа моя пьяна и без вина.
3
Душа моя пьяна и без вина.
Она обогащается твоею.
И мысль моя теперь изострена,
постигнув и приняв твои идеи
о том, как лучше б жить могла страна,
разумней скот растя и лучше сея;
как стало б краше, если б не война
и прочие безумные затеи.
Когда б прислушались к твоим советам,
насколько б стал весомее итог
согласно сделанным тобой же сметам.
Но власти не усвоили урок,
Взамен плугов поверили мушкетам.
Другие слепы - я упился светом.
4
Другие слепы - я упился светом,
внушавшем мне волшебные мечты,
что в этом мире, ласкою согретом,
в полях сражений вырастут цветы.
Всё это стало гимном недопетым,
но в помыслах так много чистоты,
что верю: несмотря на турникеты,
к тебе ещё не раз придёт весна.
Пока ещё не близко до финала,
и даль, что ждёт, прекрасна и ясна.
Хотя созрел, ты только у начала,
Твоим сияньем ночь озарена.
5
Твоим сияньем ночь озарена.
Ты изгоняешь все мои кошмары.
Лишь хоры звёзд я вижу из окна.
Приснишься мне - и вдруг звенят фанфары
и краше светит ясная луна.
Не так страшат разоры и пожары.
И тяга из печей не так дымна.
И полнятся кошары и амбары.
Знакомство наше - чудо из чудес.
Лишь как актёр привык я к эполетам.
Среди людей довольно мал мой вес.
Порой меня зовут твоим клевретом,
но счастлив я, как баловень небес.
И тень твоя дарит меня приветом.
6
И тень твоя дарит меня приветом.
Когда с тобой я искренне дружу -
так ты не веришь всяческим наветам.
Твердят о плате, за которую служу,
и жалят то остротой, то куплетом,
я даже зла за это не держу
и не грожу завистникам стилетом,
когда сажают не на ту баржу.
Едва меня коснёшься только тенью,
как дорога мне эта пелена !
Я б гордость ощущал, а не смущенье.
Душа моя была б восхищена,
а я вполне готов на всепрощенье.
Мне дружба больше золота ценна. -
7
Мне дружба больше золота ценна -
Она не лесть большим авторитетам.
Моя - девятке Муз посвящена.
Я - не приятель прощелыгам разодетым,
которых манят стол, забавы и казна.
Ты ж не скупец и не слывёшь аскетом.
В твоём дворце гулянки дотемна -
пресытишься - становишься поэтом.
Я вник в твои стихи во время чтений:
твой голос влёк, как колокол звеня,
по смыслу строк был слышен явный гений,
в их ритмах полыхала страсть огня,
проникновенность чувств и устремлений.
И вскрылся смысл всей жизни для меня.
Ничто не выше, вопреки клеветам.
8
Ничто не выше, вопреки клеветам,
я вовсе не прошу твоих щедрот,
не норовлю слоняться по паркетам,
не набиваю сладостями рот,
не обращусь некстати за советом,
не попрошу защиты от невзгод.
Не стану петь назойливым кларнетом.
Кто верный друг, тот лишних просьб не ждёт.
Не понятый, привычный к аксельбантам,
живущий в скуке, трутней не гоня,
теперь предстал невиданным талантом,
владыкой искрометного кремня,
примером всем певцам и музыкантам -
и вскрылся смысл всей жизни для меня.
9
И вскрылся смысл всей жизни для меня.
Веками побеждала тьму невзгод
твоя старинная могучая родня.
Вслед ей и ты отверг безделье без забот,
Пошёл туда, где выжжена стерня.
Сам в юности отправился в поход;
и, где земли не чуяла ступня,
одолевал потоки вплавь и вброд.
Во сне в тебе узнал я генерала,
шагавшего сквозь горы и долины.
Ты вёл полки, оружие блистало.
Ты сокрушал валы и равелины.
и у меня той ночью полыхало
в груди, взбодрённой встречей исполина.
10
В груди, взбодрённой встречей исполина
елозит, как наждак, чужая болтовня
о том, как мы вдвоём нашли причины,
удобность гаерской профессии ценя
и чтобы не залаяли кретины -
(Вот в том-то и скрывалась западня !!! )-
издать труды, что вдохновят Расина,
как будто то моя убогая стряпня.
С тех пор за мною числят плагиат...
И вот пошла словесная грызня.
Стать автором, конечно, был бы рад,
но у меня талантов - как у пня.
В душе, чтоб объяснить, кто создал клад,-
потребность всё представить в свете дня.
11
Потребность всё представить в свете дня,
велит мне вспомнить о годах ученья.
Ты рос, в надёжной памяти храня
полученные дома наставленья:
как нужно объезжать и содержать коня,
чтоб он, как друг, не подводил с сраженье;
как нужно помнить святцы: не бубня,
а глубже вникнув в сущность наставленья.
Тебя учили Плавт и Цицерон.
Ты разузнал, как круты Апеннины,
чем славен Цезарь, как упрям Катон,
каков был Красс и кем был Катилина,
запомнились Сенека и Нерон.
Ты различал, где личность, где личина.
12
Ты различал, где личность, где личина.
Когда тебе наскучила земля,
ты ринулся в безбрежные пучины,
став храбрым капитаном корабля.
Ты видел всё: и тропики, и льдины,
преследуя повсюду и трепля
разбойные чужие бригандины.
Твой шлюп надёжно слушался руля.
Тебя щадили грозы и циклоны.
Британии служил ты всех верней.
Ты был надёжным моряком Короны,
не требуя поместий и гиней.
Мне, если ты сегодня возле трона,
дни без тебя любой ночи темней.
13
Дни без тебя - любой ночи темней.
То ты в забавах, в окруженье знати,
и дни текут - не выдумать праздней:
у молодых красавиц на подхвате,
где в искрах плещут россыпи камней.
То ты меж лордов в гордой их палате
и объясняешь им, как можешь, поясней,
с чем нужно поспешить и что некстати.
Вся жизнь твоя - сплошной калейдоскоп,
мигание бесчисленных огней
и скачка по десяткам разных троп.
Где ты находишь сутки подлинней ?
Не постигаю, только морщу лоб.
Но, если снишься, - ночи ярче дней.
14
Но, если снишься - ночи ярче дней,
Ты навсегда вошёл во все театры.
Твои чернила чётки, без слюней.
Ты славен от Ла-Манша до Суматры.
Твои герои дантовых славней.
Ты будто был в гостях у Клеопатры.
Меж драматургами ты всех честней.
Ты выше, чем Вогезы или Татры.
С тобою я вошёл в тревожный мир -
он много больше, чем одна страна.
Теперь ты в нём известен как Шекспир.
За маскарад тобой уплачена цена.
А я ночами слышу пенье лир,
сомкнувши веки под покровом сна.
15
Сомкнувши веки под покровом сна,
бегу от встреч с любым пустым предметом.
Душа моя пьяна и без вина -
другие слепы - я упился светом.
Твоим сияньем ночь озарена,
и тень твоя дарит меня приветом.
Мне дружба больше золота ценна.
Ничто не выше, вопреки клеветам.
И вскрылся смысл всей жизни для меня
В груди, взбодрённой встречей исполина,
потребность всё представить в свете дня:
ты различал, где личность, где личина.
Дни без тебя - любой ночи темней,
но, если снишься, ночи ярче дней. 



Роберт Лоуэлл - 8. Стихи


Роберт Лоуэлл  Час скунсов
(С английского).
Псвящено Елизавете Бишоп*.

На Наутилусе* отшельница живёт,
хранит зимою свой спартанский дом.
У моря на пастьбе и овцы и приплод.
Сын стал епископом, а занятый скотом
наёмный фермер правит и селом.
Сама ж не славится умом.

Оберегая в тайне весь свой быт
чему учил викторианский век,
она старается, вплоть до истерик,
чтоб быстро прикусил язык
любой докучный человек,
что вдруг заскочит к ней на берег.

Наш Синий Холм теперь местами рыж.
Фиаско потерпел богатый рыболов.
Не вынес всяческих ударов.
Ял, что давал до девяти узлов
и повышал его престиж,
был продан с молотка ловцам омаров.

Хозяйка лавки занялась уборкой.
К началу осени дизайн переменила.
Набила сетки апельсиновою коркой -
обвешала сапожничью скамью.
Тому ж нет толку ни с гвоздков, ни с шила.
Теперь задумал завести семью.

Я раз во тьме, вскарабкался едва,
как на Голгофу, вверх на холм несмело:
мой  Форд - среди авто любовных пар.

Они легли на лавки - тело к телу -

стыдливо погасив глазницы фар.

Вскружилась голова…

Звучит приёмник, будто крутит свёрла.
"О беззаботная любовь. Отрада до седин !".
Во мне вскипает кровь, чему и сам не рад.
Беру кого-то в ярости за горло. -
Но то не Ад. Я сам свой Ад.
Здесь - ни души, лишь я один.

Лишь скунсы в центре панорамы.
Здесь, видно, главная их тропка.
Шагают всей семьёй, не спешно и не робко.
Мне кажется, в лучах луны,
глаза у них горят, почти красны
на фоне стен кладбищенского храма.

Последняя ступенька. На горе
открылась даль широкого размаха.
Весь выводок не зря забрался на погост.
Нашли с мамашей угощение в ведре.
Она там в жиже измочила хвост.
Во мне не стало никакого страха.

Robert Lowell Skunk Hour
(for Elizabeth Bishop*)

Nautilus** Island's hermit
heiress still lives through winter in her Spartan cottage;
her sheep still graze above the sea.
Her son's a bishop. Her farmer

 is first selectman in our village;
she's in her dotage.

Thirsting for
the hierarchic privacy
of Queen Victoria's century
she buys up all
the eyesores facing her shore,
and lets them fall.

The season's ill-
we've lost our summer millionaire,
who seemed to leap from an L. L. Bean
catalogue. His nine-knot yawl
was auctioned off to lobstermen.
A red fox stain covers Blue Hill.

And now our fairy
decorator brightens his shop for fall;
his fishnet's filled with orange cork,
orange, his cobbler's bench and awl;
there is no money in his work,
he'd rather marry.

One dark night,
my Tudor Ford climbed the hill's skull;
I watched for love-cars. Lights turned down,
they lay together, hull to hull,
where the graveyard shelves on the town....
My mind's not right.

A car radio bleats,
'Love, O careless Love....' I hear
my ill-spirit sob in each blood cell,
as if my hand were at its throat...
I myself am hell;
nobody's here-

only skunks, that search
in the moonlight for a bite to eat.
They march on their solves up Main Street:
white stripes, moonstruck eyes' red fire
under the chalk-dry and spar spire
of the Trinitarian Church.

I stand on top
of our back steps and breathe the rich air -
a mother skunk with her column of kittens swills the garbage pail.
She jabs her wedge-head in a cup
of sour cream, drops her ostrich tail,
and will not scare.
1959

Примечания.
*Элизабет Бишоп (1911-1979) - известная американская поэтесса, дружившая с
Робертом Лоуэллом с 1947 г. до его смерти. "Час скунсов", по содержанию и форме,
перекликается с написанным Элизабет Бишоп стихотворением "Armadillo" ("Броненосец").
**Наутилус - здесь это маленький, находящийся в частном владении островок в штате
Мэн.


Роберт Лоуэлл Россия, 1812
(С английского).

Стихия яростную силу собрала,
и никла голова французского Орла.
Оставили Москву - спалённую столицу.
Лишь луковки церквей продолжили дымиться.
Cнег падал с неба пополам с дождём
и стлался по земле сугробами со льдом.
Уже не видно, где начальники, где флаги:
не стало Армии - шагали как бродяги.
Cмешались фланги, поломался строй.
Больному и отставшему порой
укрытьем стали конские останки
да сено, да обломки на стоянке.
Один сигнальщик умер на посту
с обледенелым мундштуком во рту,
среди картечи, в снежном оперенье,
верхом - представши будто привиденье.
Будь славен, Страж, невиданной красы !
До дрожи трогают твои обмёрзшие усы...
Шёл снег, губил нещадно и с коварством,
людей, пленённых топким белым царством,
совсем разутых, хлеба - ни куска:
уже не люди, больше не войска.-
Нет. Это мистика, увиденная в смоге
трагичная толпа бредущих без дороги,
чья отрешённость, страшная на вид,
пугает и грозит, при том как будто мстит.
Не сами ль небеса, путём набега,
одели войско саваном из снега ?
Толпа - среди снегов: кто б ей помог ?
Страшась погибели, любой был одинок.
Уснёшь - помрёшь. Толпа не чтит запреты.
Бросают пушки, жгут лафеты.
Грозился русский Царь, пугал мороз.
Мороз был пострашней других угроз.
Среди полков, отважных и упрямых,
иные смерть нашли в глубоких снежных ямах.
Убитых, пленных, дезертиров и калек,
как в ту войну, мог насчитать не каждый век.
Приход Аттилы, Канны Ганнибала ! -
Любая Армия на смерть маршировала.
Десяток тысяч лягут спать -
и лишь четыре могут встать.
Сам маршал Ней, лихой начальник тыла
был должен отбивать у казаков кобылу.
Ночами крик: "Qui vive ! А ну-ка поскорей.
Живей прогоним пластунов от батарей !"
А то налёт отчаянных джигитов,
ничем не отличимых от бандитов.
Ордою налетят, потом ускачут прочь.
Такие вырежут всю армию за ночь.

Всё это было на глазах Кумира.
Он слышал, будто Дуб, как буйствует секира,
и валится один, а дальше новый сук:
сподвижник - то солдат, то просто верный друг.
Но кто-то верует ещё в его звезду,
в военный гений, упреждающий беду.
Хоть Император не похож на великана,
но тень его, большая, как с экрана,
сквозь полотно шатра его видна,
и слава выживет в любые времена.
А так как нынче был не в должной высоте,
друзья всё каялись за lese-majeste.
Его несчастье отразилось на других.
И содрогнулся он. Момент был слишком лих.
Внезапно ощутил тревогу.
Безбожник обратился к Богу:
"Бог воинств ! Неужели то финал ?"
Оцепенело и беспомощно стоял.
"Не это ль искупленье ? Дай ответ".
Из тьмы - неясно кто - промолвил: "Нет,
Наполеон". Воитель внял.
И легион меж тем под снегом погибал...

Robert Lowell Russia, 1812

The snow fell, and its power was multiplied.
For the first time the Eagle bowed its head —
dark days! Slowly the Emperor returned —
behind him Moscow! Its onion domes still burned.
The snow rained down in blizzards — rained and froze.
Past each white waste a further white waste rose.
None recognized the captains or the flags.
Yesterday the Grand Army, today its dregs!
No one could tell the vanguard from the flanks.
The snow! The hurt men struggled from the ranks,
hid in the bellies of dead horse, in stacks
of shattered caissons. By the bivouacs,
one saw the picket dying at his post,
still standing in his saddle, white with frost,
the stone lips frozen to the bugle’s mouth!
Bullets and grapeshot mingled with the snow,
that hailed ... The Guard, surprised at shivering, march
in a dream now; ice rimes the grey moustache.
The snow falls, always snow! The driving mire
submerges; men, trapped in that white empire,
have no more bread and march on barefoot — gaps!
They were no longer living men and troops,
but a dream drifting in a fog, a mystery,
mourners parading under the black sky.
The solitude, vast, terrible to the eye,
was like a mute avenger everywhere,
as snowfall, floating through the quiet air,
buried the huge army in a huge shroud.
Could anyone leave this kingdom? A crowd —
each man, obsessed with dying, was alone.
Men slept — and died! The beaten mob sludged on,
ditching the guns to burn their carriages.
Two foes. The North, the Czar. The North was worse.
In hollows where the snow was piling up,
one saw whole regiments fallen asleep.
Attila’s dawn, Cannaes of Hannibal!
The army marching to its funeral!
Litters, wounded, the dead, deserters — swarm,
crushing the bridges down to cross a stream.
They went to sleep ten thousand, woke up four.
Ney, bringing up the former army’s rear,
hacked his horse loose from three disputing Cossacks ...
All night, the quivive? The alert! Attacks;
retreats! White ghosts would wrench away our guns,
or we would see dim, terrible squadrons,
circles of steel, whirlpools of savages,
rush sabring through the camp like dervishes.
And in this way, whole armies died at night.

The Emperor was there, standing — he saw.
This oak already trembling from the axe,
watched his glories drop from him branch by branch:
chiefs, soldiers. Each one had his turn and chance —
they died! Some lived. These still believed his star,
and kept their watch. They loved the man of war,
this small man with his hands behind his back,
whose shadow, moving to and fro, was black
behind the lighted tent. Still believing, they
accused their destiny of lese-majeste.
His misfortune had mounted on their back.
The man of glory shook. Cold stupefied
him, then suddenly he felt terrified.
Being without belief, he turned to God:
‘God of armies, is this the end?’ he cried.
And then at last the expiation came,
as he heard someone call him by his name,
someone half-lost in shadow, who said, ‘No,
Napoleon.’ Napoleon understood,
restless, bareheaded, leaden, as he stood
before his butchered legions in the snow.

Примечание.
Здесь показан перевод, сделанный Робертом Лоуэллом с французского. Это начало стихотворения Виктора Гюго. "Искупление", часть, имеющая отношение к России и к 1812 году. Translated from the French by Robert Lowell.
Victor Hugo (1802 - 1885) "L'expiation".
Роберт Лоуэлл перевёл на английский только первую треть стихотворения Гюго.
Полные переводы текста Гюго на русский были сделаны Бенедиктом Лившицем и М.Кудиновым. Возможно, есть и другие переводы.


Роберт Лоуэлл Дельфин-Белобочка
(С английского).

Подруга ! Ты взяла меня врасплох.
Как у Расина, страстной речью Федры
в душе моей, перелопатив недра,
ты устранила весь переполох.
Я долго слушал и почти оглох
от критики, просыпавшейся щедро.
С упрямства моего отслаивалась цедра,
и жёсткость воли выстлал мягкий мох.
Я резок был в оценке существа
и трудностей минувшего союза,
но ты мне помогла как близкая мне Муза,
чтоб книга стала безобидна и трезва.
Но посочувствуй... Там и приврано слегка
насчёт сачков, снастей да рыбьего мирка...

я видел, что творят вокруг исподтишка.

Robert Lowell Dolphin

My Dolphin, you only guide me by surprise,
a captive as Racine, the man of craft,
drawn through his maze of iron composition
by the incomparable wandering voice of Phеdre.
When I was troubled in mind, you made for my body
caught in its hangman's-knot of sinking lines,
the glassy bowing and scraping of my will. . . .
I have sat and listened to too many
words of the collaborating muse,
and plotted perhaps too freely with my life,
not avoiding injury to others,
not avoiding injury to myself--
to ask compassion . . . this book, half fiction,
an eelnet made by man for the eel fighting

my eyes have seen what my hand did.
1973

Примечания.
Весной 1972 г. Роберт Лоуэлл написал первую версию этого стихотворения, которая
стала известной его ближайшим друзьям, в том числе Элизабет Бишоп.
В это время поэт расторг брак с Элизаветой Хардвик и заключил новый брачный союз
с Каролиной Блэквуд. Стихотворение "Dolphin" завершало книгу стихов "The Dolphin",
имевшую автобиографический характер. Элизавета Хардвик была возмущена предстоящей
публикацией, посчитав её вредной, злой, озорной, непродуманной, без всякой художественной ценности и неджентльменской. Поэт цитировал в ней строки из личных писем бывшей жены. Друзья и, больше других, Елизавета Бишоп уговорили поэта переписать стихотворение, сделать более приемлемым и необидным. Здесь представлена попытка перевести вторую (опубликованную) версию.


Роберт Лоуэлл Воспоминания о Вест-стрит и Лепке.
(С английского).

Cижу с утра в пижаме, книжным червяком.
Помимо вторников, не покидаю дом.
Он весь в моём распоряженье.
Здесь, в Бостоне, на Мальборо - покой,
и мусорщик наводит глянец.
Имеет пару чад, фургон для пляжа,
Есть у него напарник под рукой,
и сам он "Молодой Республиканец".
А у меня девятимесячная дочка,
по возрасту годится мне во внучки.
Проснётся с солнцем, и одёжка - будто пёрышки фламинго.

Идут спокойные пятидесятые года,

а мне уж сорок. Не пожалеть бы мне о времени посева ?
Я вёл себя как совестливый пламенный католик
и выступил с безумным заявленьем:
послал подальше президента и закон,
за что, вплоть до суда, как бык, попал в загон...
Так запихнула к парню, к чёрному, охрана -
в его вихры впилась марихуана.

То был военный сорок третий год.
Прогулки были на тюремной крыше,
на узкой, будто школьная площадка.
Раз в день оттуда видел я Гудзон,
Но сквозь веревки и бельё всё выглядело гадко.
Мы с Абрамовичем вели беседы
о метафизике, порой входили в жар.
То был какой-то легковесный пацифист,
при том заметно жёлт - как будто смазан сланцем.
Он объяснял: "загар" - и был вегетарианцем.
Носил верёвочную обувь и с задором
хвалил свою диету Брауну, и Бьёффу -
двум голливудским сутенёрам
В двубортных парах, каждый с парой кулаков.
обросшим силачам с негородским румянцем.
Они наставили ему, вскипевши, синяков.

Я был совсем несведущ и ни слова
не слышал о "Свидетелях Йеговы".
"Ты не католик ли ?" - спросил кого-то.
Он мне ответил: "Я - иеговист !"
Как оказалось, это был рецидивист,
приговорённый к смерти вождь преступной шайки -
главарь наёмных киллеров "Царь" Лепке.
Теперь он мог сказать об этом без утайки.
Такое значилось на полотенцах и футболке.
Он, вопреки запретам, мог на полке
и в шкафчике держать любимые вещички:
и радио, и два американских флага,
завязанные поперёк пасхальной лентой,
Довольно дряблый, оперированный, лысый,
теперь духовно он принадлежал
лишь только электрическому стулу,
и только тот висел над ним в эфире,
уже утратившим все связи...

Robert Lowell Memories of West Street and Lepke.

Only teaching on Tuesdays, book-worming
in pajamas fresh from the washer each morning,
I hog a whole house on Boston's
"hardly passionate Marlborough Street,"
where even the man
scavenging filth in the back alley trash cans,
has two children, a beach wagon, a helpmate,
and is "a young Republican."
I have a nine months' daughter,
young enough to be my granddaughter.
Like the sun she rises in her flame-flamingo infants' wear.

These are the tranquilized Fifties,
and I am forty. Ought I to regret my seedtime?
I was a fire-breathing Catholic C.O.,
and made my manic statement,
telling off the state and president, and then
sat waiting sentence in the bull pen
beside a negro boy with curlicues
of marijuana in his hair.

Given a year,
I walked on the roof of the West Street Jail, a short
enclosure like my school soccer court,
and saw the Hudson River once a day
through sooty clothesline entanglements
and bleaching khaki tenements.
Strolling, I yammered metaphysics with Abramowitz,
a jaundice-yellow ("it's really tan")
and fly-weight pacifist,
so vegetarian,
he wore rope shoes and preferred fallen fruit.
He tried to convert Bioff and Brown,
the Hollywood pimps, to his diet.
Hairy, muscular, surburan
wearing chocolate double-breasted suits,
they blew their tops and beat him black and blue.

I was so out of things, I'd never heard
of the Jehovah's Witnesses.
"Are you a C.O.?" I asked a fellow jailbird.
"No," he answered, "I'm a J.W."
He taught me the "hospital tuck,"
and pointed out the T-shirted back
of Murder Incorporated's Czar Lepke,
there piling towels on a rack,
or dawdling off to his little segregated cell full
of things forbidden to the common man:
a portable radio, a dresser, two toy American
flags tied together with a ribbon of Easter palm.
Flabby, bald, lobotomized,
he drifted in a sheepish calm,
where no agonizing reappraisal
jarred his concentration on the electric chair
hanging like an oasis in his air
of lost connections...

Примечание.
В 1943 г. Роберт Лоуэлл отказался регистрироваться как военнообязанный на
призывном пункте. Он посчитал идущую войну несправедливой в связи с бомбёжками
немецких городов и бедствиями гражданского населения. Поэт провёл десять дней
под арестом в Нью-Йоркской тюрьме на улице Вест-Стрит, потом отбыл пятимесячное
заключение в штате Коннектикут. Упомянутый здесь "Лепке" (Louis Buchalter, 1897-
1944), был вскоре казнён за убийство. William Biaff сидел в тюрьме за вымогательство. George Brown - за сводничество.

Роберт Лоуэлл-7 Стихи-цикл.


Роберт Лоуэлл Harpo Marx

(С английского).

Ты в фильмах обходился без словес.
Ты был как инструмент в руках арфиста.
Кино - не для бездарного артиста,
но ты в искусстве взвился до небес.
Хоть умер, но для нас ты не исчез.
Шёл чёрно-белый фильм, и в парке было мглисто.
Ты был почти что сед, а взор блистал лучисто,
как юный, возбуждая интерес.
Ряды машин, сплотившись гибко,
толпу зажали, как забор.
Я на твои морщины и улыбку,
готов был хоть с колен смотреть в упор,
как на одно из Дантовых видений, -

счастливый гений, изумительный актёр.

Robert Lowell  Harpo Marx

Harpo Marx, your hands white-feathered the harp —
the only words you ever spoke were sound.
The movie's not always the sick man of the arts,
yours touched the stars; Harpo, your motion picture
is still life unchanging, not nature dead.
I saw you first two years before you died,
a black-and-white fall, near Fifth in Central Park;
old blond hair too blonder, old eyes too young.
Movie trucks and five police trucks wheel to wheel
like covered wagons. The crowd as much or little.
I wish I had knelt… I age to your wincing smile,
like Dante's movie, the great glistening wheel of life
—
the genius happy…a generic actor.

Примечание.
Harpo Marx - Адольф (Артур) Маркс (1888-1964) - мимический актёр, киноартист,
музыкант. Автор собственной биографии "Harpo speaks". Лидер группы артистов
"Братья Маркс". Снялся вместе с братьями в целом ряде немых и звуковых комических
фильмах, имевших успех. Сам, как правило, работал в них только как мим. Выступал в
красно-рыжем парике. В 1933 г. побывал в СССР. Визит был официальным и с какими-то
заданиями, вроде курьерских. Во время 2-й Мировой войны развлекал на фронтах американских солдат. Умер после хирургической операции в грудной клетке.

Роберт Лоуэлл   Июль в Вашингтоне
(С английского).

Тугие спицы золотого колеса
коснулись ран земли, смотрящих в небеса;

и белая лебяжья сила
на Потомаке гладь оранжевую взбила.

Ныряют выдры, шкуры их влажны.
Еноты стиркою своей увлечены.

 Боливар, Сан Мартин с Хуаресом проплыли -
за спинами леса, несчитанные мили.

Там луки с копьями тропических племён,
которым мир достаться обречён.

Избранники... Блестят, как пригоршни монет.
Потом им предстоит, как нам, сойти на нет.

Не знаю их имён, ни дат в годах и днях:
побитые кружки, ряды колец на пнях.

Поехали, куда манили взоры,
к другому берегу - в пленительные горы.

Они там в синеве, как веки у девиц.
Казалось, чуть рванём - и мы у тех границ,

но что-то странное мешало нам невнятно.
Грести не стали и отправились обратно.

Robert Lowell   July In Washington

The stiff spokes of this wheel
touch the sore spots of the earth.

On the Potomac, swan-white
power launches keep breasting the sulphurous wave.

Otters slide and dive and slick back their hair,
raccoons clean their meat in the creek.

On the circles, green statues ride like South American
liberators above the breeding vegetation —

prongs and spearheads of some equatorial
backland that will inherit the globe.

The elect, the elected . . . they come here bright as dimes,
and die dishevelled and soft.

We cannot name their names, or number their dates —
circle on circle, like rings on a tree —

but we wish the river had another shore,
some further range of delectable mountains,

distant hills powdered blue as a girl's eyelid.
It seems the least little shove would land us there,

that only the slightest repugnance of our bodies
we no longer control could drag us back.

Роберт Лоуэлл  Дети Света
(С английского).

У пилигримов пёкся хлеб из глины да остей.
Заборы - выставки аборигеновских костей.
Голландская земля ту секту прогнала.
В Женеве не нашлось для них угла.
С собой им Люцифер дал огненное семя.
Они наставили строений из стекла.
От буйства в тех домах обрушилась скала.
В ночь, как при фонарях, сгорает всё дотла,
и пусто в алтарях, лишь воск течёт всё время.
Хотя судьба не всё ещё дожгла,
опять бездомным станет каиново племя.

Robert Lowell   Children of Light

Our fathers wrung their bread from stocks and stones
And fenced their gardens with the Redmen's bones;
Embarking from the Nether Land of Holland,
Pilgrims unhouseled by Geneva's night,
They planted here the Serpent's seeds of light;
And here the pivoting searchlights probe to shock
The riotous glass houses built on rock,
And candles gutter by an empty altar,
And light is where the landless blood of Cain
Is burning, burning the unburied grain.

Роберт Лоуэлл     Возвращение домой.
(C английского - пересказ).

Я вспомнил тот тридцатый год с тоской.
Мои друзья, что были сорванцами,
успели стать солидными дельцами,
а выглядят линялыми птенцами.
Иные уж собрались на покой.

Спустя года я снова встретил вас
и, неожиданно для непоседы,
в итоге откровеннейшей беседы,
узнал про ваши горести и беды:
задумался и слушал ваш рассказ.

Мы вместе посетили казино:
имбирь, мартини. Для добавки к джину
налили водки - чуть не половину...
И я себя повёл не чин по чину.
Причиной стало, может быть, вино.

Ударили б меня тогда кнутом -
так было б справедливо и за дело.
Но к нам пришло блаженство без предела,
казалось, что мы счастливы всецело.
Летели дни... Вам это надоело...
Какая же тоска заела нас потом !

Robert Lowell   Homecoming

What was is ... since 1930;
the boys in my old gang
are senior partners. They start up
bald like baby birds
to embrace retirement.

At the altar of surrender,
I met you
in the hour of credulity.
How your misfortune came out clearly
to us at twenty.

At the gingerbread casino,
how innocent the nights we made it
on our Vesuvio martinis
with no vermouth but vodka
to sweeten the dry gin -

the lash across my face
that night we adored . . .
soon every night and all,
when your sweet, amorous
repetition changed.


Роберт Лоуэлл   Дома после трёхмесячной отлучки
(С английского).

Нет больше нашей няньки, львицы,
что управлялась с детским садом
и заставляла плакать Мать.
Была любым затейницам под стать.
Брала свиные шкурки
и скручивала в бантики для птиц.
Они гляделись на магнолии нарядом
и были подкрепленьем для синиц
под снегом и под градом
во время нашей Бостонской зимы.

Три месяца - больничная постель !
Здоров ли Ричард ?
Дочь - в восторге.
Она в веснушках и в пижаме.
Потёрлись с ней носами.
Поправили курчавую кудель.
Мне говорят: "Всё правильно идёт".
А мне уж сорок лет плюс год.
Уже не сорок.
Играючи расту - взбираюсь на пригорок.
Лечился около тринадцати недель.
Мне щёку тронула девица -
напоминает: нужно бриться.
Одели в бирюзовые штанишки,
так стала вроде резвого мальчишки.
Схватила мыло, кисточку, салфетку...
"Постой ! - упрашиваю детку. -
сперва подумай и ответь:
ведь я не северный медведь !"

Не долечился. В доме нет порядка.
Не гнусь и не тружусь, не строю планов,
хотя внизу у нас хиреет грядка,
где целых семь сортов тюльпанов.
Увы ! Теперь там только ряд калек,
хоть выбор был весьма толков:
купил их у голландских знатоков. -
Теперь не отличишь от сорняков.
Их загубил дурной весенний снег.
Итог таков:
в грядущий год добьёт их первый снегопад,
а я не помогу, чему совсем не рад:
измучен, не силён, обременён.

Robert Lowell Home After Three Months Away

Gone now the baby's nurse,
a lioness who ruled the roost
and made the Mother cry.
She used to tie
gobbets of porkrind in bowknots of gauze -
three months they hung like soggy toast
on our eight foot magnolia tree,

and helped the English sparrows
weather a Boston winter.

Three months, three months!
Is Richard now himself again?
Dimpled with exaltation,
my daughter holds her levee in the tub.
Our noses rub,
each of us pats a stringy lock of hair -
they tell me nothing's gone.
Though I am forty-one,
not forty now, the time I put away
was child's play. After thirteen weeks
my child still dabs her cheeks
to start me shaving. When
we dress her in her sky-blue corduroy,
she changes to a boy,
and floats my shaving brush
and washcloth in the flush....
Dearest I cannot loiter here
in lather like a polar bear.

Recuperating, I neither spin nor toil.
Three stories down below,
a choreman tends our coffin's length of soil,
and seven horizontal tulips blow.
Just twelve months ago,
these flowers were pedigreed
imported Dutchmen; now no one need
distinguish them from weed.
Bushed by the late spring snow,
they cannot meet
another year's snowballing enervation.

I keep no rank nor station.
Cured, I am frizzled, stale and small.


Роберт Лоуэлл   Эпилог
(С английского).

Блеск фабулы, прикрас и построенья
сегодня помогли мне мало.
Хотелось проявить воображенье,
не углубляясь в память и в анналы.
Так в чём беда ? - И сам даю ответ:
глаза художника - не объектив, не лупа.
Они дрожат, как приласкает свет,
и верить только зренью глупо.
Природный зрительный прибор
даёт нам лишь любительские фото.
Тот снимок ярок, ослепляет, снят в упор,
но нет искусства без продуманной работы.
Нас факты вводят в заблужденье.
Взяв в руки кисть, не то стило,
точней раскрой всю суть явленья:
скажи конкретно, что произошло.
Пример: Вермееровский* свет,
текущий по лицу девицы, -
и ясно, и сомненья нет,
что та тоскует и томится...
Пусть каждое движенье век
так отражает наше фото,
чтоб виден был не просто кто-то,
а ясный и понятный человек.

Robert Lowell   Epilogue

Those blessed structures, plot and rhyme -
why are they no help to me now
I want to make
something imagined, not recalled?
I hear the noise of my own voice:
The painter's vision is not a lens,
it trembles to caress the light.
But sometimes everything I write
with the threadbare art of my eye
seems a snapshot,
lurid, rapid, garish, grouped,
heightened from life,
yet paralyzed by fact.
All's misalliance.
Yet why not say what happened?
Pray for the grace of accuracy
Vermeer* gave to the sun's illumination
stealing like the tide across a map
to his girl solid with yearning.
We are poor passing facts,
warned by that to give
each figure in the photograph
his living name.
1977

Примечание.
*Ян Вермеер (1632-1675) - голландский художник.


Жизнь - копейка

Жизнь - копейка.


Жизнь - копейка. Судьба - шарманочка.
Два притопа, один подскок.
Не тоскуй, а спляши цыганочку,
а искусен - станцуй вальсок.

Не надейся на хитрых союзников:
предадут тебя за пустяк.
Мало времени прожил меж узников
боевой адмирал Колчак.

Не вздымай батальоны флотские:
под конец ты им - не браток.
Вот и взвился над черепом Троцкого
припасённый на то альпеншток.

Что б ни сталось, а спрашивать не с кого,
раз с искусством интриг не знаком -
и приставят к стене Тухачевского
перед мерзким привычным стрелком.

Пришлось катиться, будто по льду,
с захваченных высоких сцен
Михоэлсу и Мейерхольду -
в них разглядели двух скорпен.

Долго-долго терпели Сталина.
Поместили в Москве в Мавзолей.
Глянешь вновь - монументы свалены.
Дух - как дым - улетел без углей.

Долго помнятся подвиги щельмовы.
Не забыты деянья Малют.
Слышишь сказки про честь Маннергеймову,
что морил ленинградский люд.

Не прельщайся обманной зорькою,
не вступай в соглашенье со злом.
Пожалей и помилуй Горького
и воздай - за талант - добром.

Не равняя себя с Маяковским,
не касайся его причуд.
Гений - сам - всенародно и броско
учинил над собою суд.

Звонко реяли песни Корнилова.
Был задорен вместе с дружком.
В грунт вбивали любого немилого
сам  генсек и его нарком.

Что бы ни было, - далее знаково.
Хоть и славен - исход знаком.
Обернулась медаль Пастернакова
Семичастновским кулаком.

А случалась в силе лукавина,
так не сразу разила штыком -
и сроднилась судьба Коржавина
с мандельштамовским горьким пайком.

Роберт Лоуэлл-6. Стихи. Цикл


Роберт Лоуэлл Здоровый дух в здоровом теле.
(С английского).

Здоровый дух ! Но чем ни старше стану,
так каждый год во мне упадок сил:
"Mens sana - но - in corpore insano"*.
Мне нужно  тридцать лет, чтоб завершил

и доработал, сохранив рабочий пыл,
 всё то, что нужно мне по собственному плану.
Отметив День Рождения, грустил:
придёт ли новый, или в бездну кану ?
Аттила умер вдруг от кровоизлиянья
из носа в ночь, как выбрал новую жену.
Меня ж гнетут семейные преданья.
Я, холодея, вспоминаю старину.
Меня две ласточки - соседи - иногда,
когда я нездоров, всё гонят от гнезда.

Robert Lowell Sound Mind, Sound Body

Mens sana ? O at last; from twenty years
annual mania, their chronic adolescence -
mens sana in corpore insano.
Will I reach three ten, or drop
the work half through ? Each new birthday is the last ?
Death is final and a fly-by-night,
the dirty crown on a sound fingernail.
On healthy days, I fall asleep mid-chapter -
death made Attila die of a nosebleed
on the first night of his child-bride. I linger,
I sun without sweating, hear out the old,
live on the dirt of family chronicle.
The married swallows on my work-barn scent
my kindred wakness, dare woop me from their nest.
1973

Примечание.
*Здесь значится: Здоровый дух в нездоровом теле.
С 1967 года поэт лечился литием, чтобы победить тяжёлый и очень опасный хронический недуг - маниакальный депрессивный упадок сил, связанный с
дурной наследственностью. Используется строчка из 10-й сатиры Ювенала:
"Здоровый дух в здоровом теле" - "Mens sana in corpore sano".


Роберт Лоуэлл     Мудрость Соломона
(С английского).

Нужны ль мне в пятьдесят сто жён ?
Вместо игры с неуёмной подружкой,
нынче милее мне дружба с подушкой.
Стоит ли дальше всё ставить на кон:
лгать пред людьми, что не стар и силён ?

Хватит взлетать гусеничной дужкой,
либо вздуваться прыгучей лягушкой.
Время отбросить тщеславие вон,
снять, наконец, катапульту с хребта.
Прочь все забавы, раз сделался старше.
Время не то уж. Гибкость не та.
Мне не нужны больше дамы-фиглярши:
груди - как башни, в устах - суета.
Слышу: звучат похоронные марши.


Robert Lowell Solomon's Wisdom



 "Can I go on keeping a hundred wives at fifty,
still scorning my aging and dispirited life
what I loved with wild idealism young ?
God only deals a king one hand to gamble,
his people chosen for him and means to lie.
I shiver up vertical like a baby pigeon,
palate-sprung for the worm, senility.
I strap the gross artillery to my back,
lash on destroying what I lurch against,
not with anger, but unwieldy feet -
ballooning like a spotted, warty, blow-rib toad,
King Solomon croaking, This too is vanity;
her lips are a scarlet thread, her breasts are towers -
himns of the terrible organ in decay".
1973


Роберт Лоуэлл Соломон, первый богач
(С английского).


Oн пил при жизни соки всех плодов земли,
был первым богачом и выглядел прекрасно.
Его под пологом цветочным погребли,
но даже смерть была над ним не властна.
Цветы его щитом нетленным облекли,
любые дрожжи стали не опасны -
он был целей, чем все земные короли,
и Господу смотрел в глаза иконостасно.
Он был в святой гробнице сбережён.
Сиял в ней ореолом небывалым,
как созданный на радость тысяч жён.
Он мог бы восхитить весь Вавилон,
явив, как мало был кончиной искажён
Мудрец, в конце концов довольный самым малым.


Robert Lowell   Solomon, the Rich Man in State


While still man, he drank the fruits of the world,
from the day of his youth to the night of death;
but here the matching of his fresh-cut flowers
is overdelicate and dead for death,
and his flowery coverlet lies like lead
asserting that no primitive ferment,
the slobbering poignance of the voyeur God,
will soil the wise man's earthly abandoned vestment
spread like King Solomon in the Episcopal morgue,
here at earth's end with nowhere else to go -
still sanguine, fit to serve a thousand wives,
a heaven that held the gaze of Babylon.
So calm perhaps will be our final change,
won from the least desire to have what is.
1973

Роберт Лоуэлл Генезис
(С английского).

Вначале Бытия верблюд взмутил болото.
Господь не думал ни о ком и ни о чём,
поскольку целую неделю шла Суббота.
Он лишь слегка ворчал за Голубым Холмом.
Но у Адама с Евой - новость и забота:
проверка - правда ли, что ходят нагишом.
По Раю топал Змей, как строевая рота.
Он славил Север и окрестный окоём.
А те вдвоём без радости... (Хотя едва ли !).
Орфей внедрял английский, сумев создать язык.
Рвал всякий цвет - при том, усиленно, девичий.
Господь за тем следил. Завёл такой обычай.
Детей Орфея те уроки доконали.
Убив отца, плясали и жарили шашлык.

Robert Lowell In Genesis

Blank. A camel blotting up the water.
God with whom nothing is design or intention.
In the Beginning, the Sabbath could last a week,
God grumbling secrecies behind Blue Hill....
The serpent walked on foot like us in Eden;
glorified by the perfect Northern exposure,
Eve and Adam knew their nakedness,
a discovery to be repeated many times....
in joyless stupor ?...Orpheus in Genesis
hacked words from brute sound, and taught men English,
plucked all the flowers, deflowered all the girls
with the overemphasis of a father.
He used too many words, his sons killed him,
dancing with grateful gaiety round the cookout.


Роберт Лоуэлл  Мужчина и женщина
(С английского).

Овечек на слепых колёсах понесло.
Вдруг пропадут - как ложное виденье -
вернём, предотвратим исчезновенье.
Женились - разошлись, но что-то вновь свело.
То из семьи - в село, то всю семью - в село.
Родня овечья - в вечном умноженье.
Но в сердце боль - отрава, помраченье...
И нет события, чтоб чем-то помогло.
Не смог найти своей святой Мадонны,
такой, как Бернсон* отыскал в Тоскане;
не повезло, как Галилею ране,
залюбоваться увеличенной Луной.
Спасибо, ночь ! Вот мы одни с женой.
Я, слыша тихий пульс, лишь щурюсь полусонно.



Robert Lowell  Man and Woman

The sheep start galloping in moon-blind wheels
shedding a dozen ewes - is it faulty vision ?
Will we get them back... and everything,
marriage and departure, departure and marriage,
village to family, family to village -
all the sheep's parents in geometric progression ?
It's too much heart-ache to go back to that -
not life-enhancing like the hour a student
first discovers the authentic Mother
on the Tuscan hills of Berenson*,
or of Galileo, his great glass eye
admiring the spots on the erroneous moon....
I watch this night out grateful to be alone
with my wife - your slow pulse, my outrageous eye.

Примечание.
*Бернард Бернсон (1865-1959) - известный знаток итальянской живописи эпохи
Возрождения. Неизменный ценный советчик Изабеллы Стюарт Гарднер, создавшей в
Бостоне знаменитое художественное собрание, носящее её имя.



Роберт Лоуэлл  Старый странник
(С английского).

Адепт вождей давнишнего запала,
ты петербургской достоевщиной пылал,
но после в благостной Европе пожелал
быть чем-то вроде интеллектуала.

Себя счёл немцем наивысшего закала.

Несчастный "Вечный Жид", ты братьев презирал,
зато от их лица как лидер выступал.
Начавши речь, позабывал начало.
Тебя, как Маркса, злили либералы -
ты их оплёвывал в своих статьях.
Так итальянцы бьют картечью птах.
Сам говорил, что мать остерегала.
Но толку нет шутить над несогласным.
Не спишь в зелёном колпаке, спи в красном.


Robert Lowell Old Wanderer

A nomad in many cities, yet closer than I
to the grace of 19th century Europe,
to the title of the intellectuals
boiling in Dostoyevsky's Petersburg -
more German than German, most Jewish of Jews, a critic
who talked - too much, and never stayed with the subject,
a small Jewish gentleman disliking Jews -
the ancient wailing wanderer in person.
Like Marx you like to splatter the liberal Weeclies
with gibing multilingual communiques
shooting like Italians all the birds that fly.
You voice your mother's anxious maternal warnings,
but it's no use humoring anyone who says
we'll sleep under a red counterpane than a green.

Примечание.
Этот сонет посвящён Израилю Ситковичу (Israel Sitkowitz) - 1909-1974. Выходец из
Литвы, он был известен как композитор и преподаватель игры на фортепиано.
Ситкович с 1952 г. по 1972 г. был вторым мужем писательницы и журналистки
Каролины Блэквуд (1931-1996), третьей жены Роберта Лоуэлла.


Роберт Лоуэлл Женщины, Дети, Коровы, Кошки.
(С английского).

"В Май Лай, в Сонгми… Неужто было это ?
"Убить людей и скот - и всё спалить огнём !"
(Сперва всю ночь терзался до рассвета).
Таков приказ. Случилось нынче днём -
"Убить всех женщин и детей, коров и кошек".
Летим. Внизу Пинквиль. Должны спалить дотла.
Боимся выстрелов из джунглей и окошек.
Вот кто-то там с ружьём !... Нет: женщина была.
"Стреляй !" - кричит мне лейтенант Ла Герр.
Мне ж только этого бесчестья не хватало !
"Стреляйте сами ! Я - не изувер"...
Я подошёл к ней - с ней дитя лежало.
Ему не больше года набежало.
Я думал вооружена... Проклятый офицер !

Robert Lowell Women, Children, Babies, Cows, cats

"It was at My Lay or Sonmy or some thing,
it was this afternoon.... We has these orders,
we has all night to think about it -
we was to burn and kill, then there'd be nothing
standing, women, children, babies, cows, cats...
As soon as we hopped the choppers, we started shooting.
I remember... as we was coming up upon one area
in Pinkville, a man with a gun...running - this lady...
Lieutenant La Guerre said, "Shoot her". I said,
"You shoot her, I don't want to shoot no lady".
She had one foot in the door.... When I turned her,
there was this little one-month-year old baby
I thought was her gun. It kind of cracked me up".
1973

Роберт Лоуэлл  Опознание в Белфасте
(С английского).

Британец запросто убьёт боевика;
а для детей берёт резиновые пули.
Но вдруг полиция схватила паренька,
что вздумал увернуться от патруля.
Искали смуглого. Взамен нашли блондина
Не тот, конечно ! Подозрений нет,
хотя, возможно, опалила мина.
К тому же прячет подозрительный предмет:
коробка спичек - не простых, а для сюрприза.
Он взял её с собою даже в храм.
Понадобилась экспертиза... -
Нет ! Спичек не зажжёшь ! - Я не сумел и сам.
"Зачем сбегал ?" - "От вашей вражеской повадки !"
Так это ж Ричард. Схвачен ! Всё в порядке.

Robert Lowell Identification in Belfast
(I.R.A. Bombing)

The British Army now carries two rifles,
one with rubber rabbit-pellets for children,
the other's of course for the Provisionals....
"When they first showed me the boy, I thought oh good,
it's not him because he is a blond -
I imagine his hair was singed dark by the bomb.
He had nothing on him to identify him,
except this box of joke trick matches;
he liked to have them on him, even at mass.
The police were unhurried and wonderful,
they let me go on trying to strike a match...
I just wouldn't stop - you cling to anything -
I couldn't believe I couldn't light one match -
only joke matches... Then I knew he was Richard".
1973

Роберт Лоуэлл Ненасилие
(С английского).

Про честь давно забыто в нашей круговерти.
Дуэльный кодекс всё же нынче чтут.
Убийцы нас в любой момент к барьеру позовут.
И в войнах большинство поёт во славу смерти:
Viva la Guerra ! Viva la muerte !
Как уживаются насилие и вера ?
Какой-то парадокс на всякий здравый суд.
Химера ! - Будто предложить прямой маршрут
в Китай через тоннель прокопанный с Таймс-Сквера.
Войну ведут за собственные флаги.
У всех сторон - свой вождь и свой святой.
Мне легче. Я веду сраженья на бумаге.
Что было, - стало лишь застывшей суетой.
Где множат мраморы на радость для эстетов,
я вижу только скопища скелетов.

Robert Lowell Non-Violent

Honor...somehow our age has casually lost it;
but in the sick days of the code duello,
any quick killer could have called us out -
a million died in the Spanish war, ninetenths murdered -
viva la Guerra, viva la muerte !
Could one be Christian and non-violent ?
As boys we never hoped to dig to China;
in the war, our unnegotiable few fell
the first to die for the unnegotiable flag,
pluming as crusaders from left to right....
To die in my war of words, the lung of infinitude;
past history is immobile in our committed hands...
till Death drops his white marble scythe - Brother,
one skeleton among our skeletons.
1973



Роберт Лоуэлл Елена
(С английского).

"Сзываю павших под лазурный свод.
В ушах удары мерного прибоя.
Среди багряных волн спешит галерный флот -
стараясь не шуметь, идёт на приступ к Трое.
Мне не забыть отважных воевод:
вожди, рубаки, бородатые герои.
Гребцы упрямы, не сбавляют ход.
Суда не нарушают строя.
Улисс готовится к жестокой драке,
потом не скоро доберётся до Итаки,
и Агамемнон в ванне Клитемнестры
умрёт от ран... Проводят медные оркестры...
Резные статуи богов изъела соль.
Прошу их облегчить мою юдоль".

Robert Lowell Helen

"I am the azure ! Come from the under world,
I hear the serene erosion of the surf;
once more I see our galleys bleed with dawn,
lancing on muffled oarlocks into Troy.
My loving hands recall the absent kings,
(I used to run my fingers through their beards)
Agamemnon drowned in Clytemnestra's bath, Ulysses,
The great gulf boiling sternward from his re keel....
I hear the military trumpets; all their brass.
blasting the rhythm to the frantic oars,
the rowers' metronome enchains the sea.
High on beaked vermillion prows, the gods,
their fixed archaic smiles smarting with salt,
reach out carved, indulgent arms to me".


Роберт Лоуэлл Смерть де Голля
(С английского).

Французы, услыхав про смерть де Голля,
шампанским напивались в тот же миг
и непристойно веселились вволю.
Так я подумал: разве не был он велик ?
И пресса пела о его всемирной роли.
Стал спрашивать людей, как ученик,
не отличившийся понятливостью в школе.
Таксист в Париже мне ответил напрямик:
"Он Черчилля затмил. Мы видим в нём оплот.
Америке он вызов бросил. Тем знаменит.
Пусть без него, никто нас не согнёт !"-
И тут запели ангелы в Нотр-Даме...
Увы ! У египтян проснулся аппетит.
Де Голля Насер разжевал с костями.

Robert Lowell De Gaulle est Mort

"When the French public heard de Gaulle was dead,
they popped champagne on all the squares -
even for Latins it was somehow obscene.
Was he their great man ? Three day later
they read in the American press he was...
I kept asking those student questions you hate;
I remember a Paris taxi-driver told me:
"I would have popped champagne myself....At last
France has someone better than Churchill to bury;
now he's dead, we know he defied America -
or would we have ditched them anyway ?"
His choigirls were pure white angels at Notre Dame;
I felt the Egyptians really wanted eat
Nasser - de Gaulle, much bigger, was digested".

Роберт Лоуэлл-5 Сталин и др.

Роберт Лоуэлл     Сталин
(С английского).

Деревья на ветру трясутся, как трещотки.
В живую изгородь нарочно введены,
не то без спроса принеслись со стороны
кусты да лозы, что теснятся в странной сплётке.
Сто видов зелени в любых тонах разводки.
Где листья посветлей, а где они темны.
Цветам порою не хватает белизны,
и всем растениям не сладко в загородке.
Там Сталин ! Для чего забрался он во власть ?
Чтоб миллионами удобрить все пустыни ?
Убил прислужников на корм для паучих.
Как в нём жестокость обратилась в страсть ?
Он с наслажденьем топчет местные святыни
и демонстрирует наглядно, как он лих.

Robert Lowell     Stalin

Winds on the stems make them creak like things of man;
a hedge of vines and bushes - three or four
kind, grape-leaf, elephant-ear and alder,
an arabesque, imperfect and alive,
a hundred hue of green, the darkest shades
fall short of black, the whitest leaf-back short of white.
The state, if we could see behind the wall,
is woven of perishable vegetation.
Stalin ? What shot him clawing up the tree of power -
millions plowed under with the crops they grew,
his intimates dying like the spider-bridegroom ?
The large stomach could only chew success. What raised him
was an unusual lust to break icon,
joke cruelly, seriously, and be himself.

Примечание.
В Интернете можно найти перевод этого стихотворения Роберта Лоуэлла, сделанный
Анатолием Кудрявицким.

Роберт Лоуэлл     Роберт Фрост
(С английского).

Настала полночь. В зале стало пусто.
Фрост взял пропахший нафталином том
и на форзаце начертал пером:
"В дар тёзке от собрата по искусству".
Я тут же охнул. - Фрост был недоволен
и заявил: "А сын мой сгоряча
скорей прикончит лучшего врача,
чем вдруг признается, что болен.
Одна ж из дочерей повсюду с честью,
как должно, сторонится от порока,
 для всех примером поведенья став". -
(А сам меня сразил любезной лестью).

Закончил: "Проявляю добрый нрав -
никто из близких в том не видит прока".

Robert Lowell     Robert Frost

Robert Frost at midnight, the audience gone
to vapor, the great act laid on the shelf in mothballs,
his voice is musical and raw - ye writes in the flyleaf:
For Robert from Robert, his friend in the art.
"Sometimes I feel too full of myself," I say.
And he, misunderstanding, "When I am low,
I stray away. My son wasn't your kind. The night
we told him Merrill Moore* would come to treat him,
he said, "I'll kill him first." One of my daughters thought things,
thought every male she met was out to make her;
the way she dressed, she couldn't make a whorehouse."
And I, "Sometimes I'm so happy I can't stand myself."
And he, "When I am too full of joy, I think
how little good my health did anyone near me."

Примечание.
* Названный в английском тексте Меррилл Мур (1903-1957) - известный психиатр (и
поэт). Он преподавал неврологию в Гарвардской медицинской школе. Писал научные труды об алкоголизме. (Его не нужно путать с известным пианистом и руководителем
оркестра, увлекавшимся свингом и буги-вуги).


Роберт Лоуэлл Бостонское Рождество
(С английского).

Под старые колядки
в раскрутке мир и местный сад,
шумят-звенят все башни и площадки,
весь бостонский фасад.
Звонят про Рождество -
дитя ж моё мертво.

Поди, поспорь с врачём !
Сын - мёртв. Богов и прошлых клятв мертвей;
молчит и не глядит из-под бровей.
Прогресс тут ни при чём,
а Ратуша даст крышу.
Найдутся гроб и ниша.

Но умер-то не кто-то:
семья гордится, зная свой статут, -
и Матерсы, и Эндикоты,
и Элиоты тоже тут.
В Конкорде шли единым флангам,
и залп вернулся бумерангом.

Кругом торжественно звонят,
чтоб мирно жили даже злые волки.
А дети ждут, что щедро им вручат.
Так Санта вешает не ёлке,
как праздничное яство,
скелет народоправства.

Изволь же не страшиться.
Рукоплещи и славь свою страну.
Когда ковчег начнёт крениться,
ты не пойдёшь ко дну.
Людей из наших мест
Левиафан не ест.

Америка качнула твой гамак,
и ангелы поют тебе давно.
А Санта, сонный старый маг,
тебе послал пушистое руно.
Чтоб стих смешок над мёртвым Королём,
сам Иисус накрыл тебя руном.

Robert Lowell The Boston Nativity

Now at the spun world's Hub
I listen to unchristian carollings
While Boston Common, Hill and Country Club,
Charlestown and King's
Chapel sing Christmas Day
To my dead baby's clay.

Doctors pronounce him dead.
Dead as the gods and oaths of yesterday;
See how the carrion puffs out deаth's head !
Progress can't pay
For burial. The Town Hall
Shall be his box and pall.

Child, the Mayflower rots
In your poor bred-out stock. Brave mould, here all
The Mathers, Eliots and Endicots
Brew their own gall,
Here Concord's shot that rang
Becomes a boomerang.

"Peace and goodwill om earth"
Liberty Bell rings out with its cracked clang.
If Baby asks for gifts at birth,
Santa will hang
Bones of democracy
Upon the Christmas Tree.

So, child, unclasp your fists,
And clap for Freedom and Democracy;
No matter, child, if the Ark Royal lists
Into the sea;
Soon the Leviathan
Will spout American.

Cradle of Freedom, rock your little man:
"Peace, peace", the sheepish angel sing,
While Santa, the benighted Magian,
Throws sheepskins on my carrion king,
Jesus the Maker of this holiday,
Ungirds loins' eternal clay.


Роберт Лоуэлл Красный и чёрный кирпич Бостона
(С английского).

Жизнь не продлится от того, что я влюблён,
но смысл - не в воздержании упорном.
Хоть в Бостоне - не южный небосклон,
кирпич из красного стаёт с годами чёрным.
На цвет влияют и осадки и сезон,
а свет весь год бывает жгучим и задорным.
Отказ от счастья - как кошмарный сон.
Любовь - не на века, но грех мечтать о вздорном.
Хоть я женат, хоть замужем она,
у нас ребёнок; мы друг дружку полюбили.
Нас греют кирпичи: они здесь в разном стиле.
Глядим на них, и боль в душе побеждена.
(Я в обожатели старинных стен завёрстан).
Я страстью к разным колерам подхлёстан.
"Чем Рим был славен, - говорю, - тем нынче Бостон.


Robert Lowell   Red and Black Brick Boston

Life will not extend, though I'm in love;
light takes on meaning any afternoon
now, ten years from now, or yesterday.
The arctic brightness bakes the red bricks black,
a color too chequered to splash its happiness -
the winter sun is shining on something worthy,
begging the visible be eternal.
Eternity isn't love, or made for children;
a man and woman may meet in love though married,
and risk their souls to snatch a child's attention.
I glow with the warmth of these soiled red bricks,
their unalikeness in similarity,
a senceless originality for fact,
"Rome was, - we told the Irish, - Boston is".


Роберт Лоуэлл Смерть и мост.
(Ландшафтный рисунок Фрэнка Паркера*).

Смерть грозно скачет по мосту, как шквал,
вдоль всех болот по взгорбиям гористым.
Художник бостонский пейзаж живописал,
как Данте - Ад, тревожащим и мглистым.
По воскресеньям наш телеканал,
как мусорщик, орал всегда со свистом:
"Да будет праздник чистым !". Никто не возражал.
Всевышний выставил себя социалистом.
Им предусмотрен наш Последний Приговор,
дана отставка оглашенным эшафотам.
Ему публичные расправы не нужны:
лишь костяки развесят вдоль опор.
Весь Бостон с Фрейдом запоют по нотам:
"Пути Господни непонятны и мрачны..."

Robert Lowell Death and the Bridge
(from a Landscape by Frank Parker*)

Death gallops on a bridge of red rail-ties and girder,
a onetime view of Boston humps the saltmarsh;
it is hand painted: this the eternal, provincial
city Dante saw as Florence and hell....
On weekend even, the local TV station's
garbage disposer starts to sing at daybreak:
keep Sunday clean. We owe the Lord that much;
from the first, God squared His socialistic conscience,
gave universal capital punishment.
The red scaffolding relaxes and almost breathes:
no man is ever too good to die....
We will follow our skeletons on the girder,
out of life and Boston, singing with Freud:
"God's ways are dark and very seldom pleasant".

Примечание.
*Фрэнк Партер (1917-2005, Francis Stanley Parter) - художник-импрессионист,
живший в г.Кембридж, Массачусетс. Многолетний друг Роберта Лоуэлла. Иллюстрировал десять его поэтических сборников.

Роберт Лоуэлл Видение
(С английского).

Гляжу сквозь дождь. Окно затенено.
Пять футов в ширину, вверх - более на фут.
За ним - стена, и в окнах предстают
воскресные столы, как здесь заведено...
Подтаял грязный снег. Под лестницей черно.
В устах Исайи чернь - не лестный атрибут.
И будто запахи конюшенные прут -
как что-то давнее опять воскрешено.
В ряду ровесников пропали миллионы...
Мой адрес: Запад, Шестьдесят Седьмая стрит.
Тогда по улице тянулись "эскадроны".
Сырой настил помётом конским был покрыт.
Должно быть, в стиле ей предписанной судьбы,
вдоль этой готики тогда везли гробы.

Robert Lowell Outlook

On my rainy outlook, the great shade is up,
my window, five foot wide, is raised a foot,
most of the view is blanked by brick and windows.
Domestic gusts of noonday Sunday cooking;
black snow grills on the fire-escape's blacker iron,
like the coal that touched Isaiah's unclean tongue....
I hear dead sounds ascending, the fertile stench
of horsedroppings from the war-year of my birth.
Since our '17, how many million gone -
this same street, West Sixty-Seven, was here,
and this same building, the last gape of true,
Nineteenth Century Capitalistic Gothic -
horsedroppings and drippings... hear it, hear the clopping
hundreds of horses unstopping...each hauls a coffin.
1973


Роберт Лoуэлл  День Поминовения*
(С английского).

Порой тону в веках, где скрылись поколенья,
когда костяк,- устав, как каменный,- замрёт.
Спасает громкий шум, что прямо в окна прёт -
с речами, с музыкой - и пробудит в мгновенье
из бесконечной лютой бездны истощенья.
Я буду жив, пока не стихнет тот народ.
Я всё ещё готов протанцевать фокстрот,
но не ожить другим, успевшим стать лишь тенью.
Напрасно из нацистского бедлама:
расхвасталась немецкая реклама -
не вышло ничего к прискорбию для нас -
курорт в Рейнланде моего отца не спас.
А за окном студент поёт из "Дон Жуана"**
на фоне ёмкого кирпичного экрана.

Robert Lowell Memorial Day*

Sometimes I sink a thousand centuries
bone tired then stone-asleep... to sleep ten seconds -
voices, the music students, the future voices,
go crowding through the chilling open windows,
fathomless profundities of inanition:
I will be dead then as the dead die here...
dada, dada dada da da.
But nothing will be put back right in time,
done over, though through straight for once - not my father
revitalizing in a simple Rhineland spa,
to the beat of Hitler's misguiding roosterstep…
Ah, ah, this house of twenty-foot apartments,
all all windows, yawning - the voice of the student singer's
Don Giovanni** fortissimo sunk in the dead brick.
1973

Примечание.
*День Повиновения ежегодно отмечается в США в последний понедельник мая в честь
всех павших в конфликтах и войнах, в которых участвовала страна.
**"Дон Жуан"; "Don Giovanni" - речь идёт о знаменитой опере Моцарта.

Роберт Лоуэлл Лёд
(С английского).

Зимою всюду лёд, и мы привыкли к хворям,
зато воды в бадью поменьше натечёт;
любая пробка просится на взлёт.
Даст Бог, и летние инфекции поборем.
Жаль, в стужу дышим в пол напора - с горем,
да и улыбка реже красит рот.
Коньки сердито режут чёрный лёд.
Что хорошо, что скверно, уж не спорим.
Мы не в ладах со скудным солнцем
в пути от динозавров к кроманьонцам.
Мы, как студенты около хирурга,
теперь вникаем в тайны демиурга
да изучаем собственный скелет
и мощи, что во льду хранятся с древних лет.

Robert Lowell Ice

Iced over soon; it's nothing; we're used to sickness;
too little perspiration in the bucket -
in the beginning, polio once a summer. Not now;
each day the cork more sweetly leaves the bottle,
except sudden falseness in the breath....
Sooner or later the chalk wears out the smile,
and angrily we skate on blacker ice,
playthings of the current and cold fish -
the naught is no longer asset or disadvantage,
our life too long for comfort and too brief
for perfection - Cro-Magnon, dinosaur...
the neverness of meeting nightly like surgeon'
apprentices studying their own skeletons,
old friends and mammoth flesh preserved in ice.
1973


Роберт Лоуэлл Конец года
(С английского).

Рать битых королей вся злобой налита.
Ушла. И боги мрут. Изорваны их стяги.
В библиотеках налицо вся ложь и правота,
а в фильмах блещут и бренчат кресты и шпаги.
Что ни прочтёшь - Розеттская плита:
прямые речи и фальшивые зигзаги,
а в прессе пошлых мнений суета,
безоговорочность творений на бумаге.
Итак: прошёл ещё один "чудесный год",
но, обезумевши, герои-капитаны
ведут корабль под буйные трезвоны
на скальный берег льдистого Гудзона.
Под Новый Год, как вереск, розовый восход.
На небе - блеск. Печать изобличает раны.

Robert Lowell End of a Year

These conquered kings pass furiously away;
gods die in flesh and spirit and live in print,
each library a misquoted tyrant's home.
A year runs out in the movies, must be written
in bad, straightforward, unscanning sentences -
stamped, trampled, branded on backs of carbons,
lines, words, letters nailed to letters, words, lines -
the typescript looks like a Rosetta Stone....
One more annus mirabilis, its hero hero demens,
ill starred of men and crossed by his fixed stars,
running his ship past sound-spar on the rocks....
The slush-ice on the east bank of the Hudson
is rose-heather in the New Year sunset;
bright sky, bright sky, carbon scarred with ciphers.
1973


Роберт Лоуэлл Предки
(С английского).

Сперва мне бороду зелёную достаньте,
да и напор крови ещё не так высок,
чтоб я сейчас скорее в землю лёг,
подумав с завистью о сказочном гиганте.
А то пришлось бы гангстеру Галланте*
преподнести мне на прощание венок
из лавров, как проводят за порог.
Нет. Пусть откупорит себе бутылку кьянти.
Но у меня амнезия и боль в спине
Мой дед больным лицом страшил людей.
Мужья в семье все жили меньше жён.
Любой был страшною напастью устрашён.
Где ж все ? Дед с бабушкой всё снятся мне.
Был дом, три отпрыска, держали лошадей...

Robert Lowell Gods of the Family

My high blood less hotly burns its mortal coil,
I could live on, if free to leave the earth -
hoping to find the Greenbeard Giant, and win
springtide's circlet of the fickle laurel -
a wreath for my funeral from the Gallant Gangster*.
I feel familiar cycles of pain in my back,
reticulations of the sprawning cell,
intimations of our family cancer -
Grandmother's amnesia, Grandfather's cancered face
wincing at my adolescent spots -
with us no husband can survive his wife.
His widow tried to keep his alive by sending
blackbordered letters like stamps from Turkestan.
Where are they ? They had three children, horses, Boston.
1973

Примечание.
*Carmine Gallante - жестокий и опасный, долгое время устрашавший Нью-Йорк предводитель одного из гангстерских кланов.



Роберт Лоуэлл-4 Цикл. Стихи об истории

Роберт Лоуэлл Ксеркс и Александр
(С английского).

Не бредни ли поэтов ? Вблизи Афона Ксеркс
поверхность моря замостил судами.
На палубах для колесниц возник бульвар.
За трапезами персы осушали реки.
Но кто расскажет, как убрался Царь Царей,
в другой раз, - с Саламина, на жалком судне,
а собственный его корабль там затонул ?...
Всего один лишь мир был мал для Александра.
Он весь свой век искал предел Земного Шара,
как будто был заядлым марафонцем,
но прежде он достиг другой конечной цели -
ему достался Вавилон в кирпичных стенах.
Нашёл могилу. Только смерть покажет въявь,
насколько тяжким и докучным было тело.


Robert Lowell Xerxes and Alexander

Xerxes sailed the slopes of Mount Athos (such
the lies of poets) and paved the sea with ships;
his chariots rolled down a boulevard of decks,
breakfasting Persians drank whole rivers dry -
but tell us how this King of Kings returned
from Salamis in a single ship
scything for searoom trough his own drowned...
One world was much too small for Alexander,
double-marching to gain the limits of the globe,
as if he were a runner at Marathon;
early however ye reached the final goal,
his fatal Babylon walled with frail dry brick.
A grave was what he wanted. Death alone
shows what tedious things our bodies are.

Роберт Лоуэлл Александр
(С английского).

Он мудро представлял отчаянный отпор,
готовя огненные адские удары.
Крепил упрямый дух своих фаланг
и не страшился демосфеновских филиппик.
Для штурма Тира вёз тараны на волах.
Читал, что мыслил Аристотель об Ахилле.
Сам сотню смелых вылазок возглавил.
Но сила таяла - сбегала, как роса.
Выказывал свою любовь и братство персам.
Поил их македонским, входил в запой.
С друзьями тоже пил , особо с Мидием.
Вновь пил, купался, спал, и Мидий - тут как тут.
И вновь попойка, ванна... Умер в тридцать два -
вся жизнь ! У нас одна надежда - на Христа.

Robert Lowell Alexander

His sweet moist eye missed nothing - the vague guerilla,
new ground, new tactics the time for his hell-fire drive,
Demosthenes knotting his nets of dialectic -
phalanxes oiled ten weeks before their trial,
engines on oxen for the fall of Tyre -
Achilles... in Aristotle's annotated copy -
health burning like the dewdrop on his flesh
hit in a hundred calculated sallies
to give the Persians the cup of love, of brothers -
the wine-bowl of the Macedonian drinking bout...
drinking out thee friendship, then meeting Medius,
then drinking, then bathing, then sleeping, then meeting Medius,
then drinking, then bathing...dead at thirty-two -
in this life only is our hope in Christ.

Примечание.
Медий состоял при Александре в должности виночерпия.

Роберт Лоуэлл Смерть Александра
(С английского).

Глаза у юных блещут ярче солнца.
Без слов шли македонские бойцы
три дня. Все были для него что овцы.
Была ль нужда внести героя в храм
и умолять богов об исцеленье ? -
Жрецы решили, чтоб побыл, где есть,
поскольку он уж умирает.
То самый лучший, может быть, исход...
Ему нет равных даже в преступленьях,
но, упрекнув великого Царя,
пусть каждый вспомнит, как он сам ничтожен,
насколько меньше у него заслуг.
Нет счёта нераскаянным Царям.
Так Александр был всех чистосердечней.

Robert Lowell Death of Alexander

The young man's numinous eye is like the sun,
for three days the Macedonian soldiers pass;
speechless, he knows them as if they were his sheep.
Shall Alexander be carried in the temple
to pray there, and perhaps, recover ? But
the god forbid it, "It's a better thing
if the king stay were he is." Ye soon dies,
this after all, perhaps, the better thing."...
No one was like him. Terrible were his crimes -
but if you wish to blackguard the Great King,
think how mean, obscure and dull you are,
your labors lowly and your merits less -
we know this, of all the kings of old,
he alone had the greatness of heart to repent.

Роберт Лоуэлл Бедный Александр, бедный Диоген.
(С английского).

Науку Александр продвинул дальше,
чем прочие и даже Аристотель.
Он ногу мог поставить на что угодно -
хотя бы там лежал сердитый пёс.
Но вот сыскалась очень гордая собака.
Завёл себе однажды нишу Диоген.
Владельцы вилл его пока терпели.
Собака, циник, cunis, canis Диоген !
Тот бедный Диоген взрычал на Александра:
"Не загораживай мне солнца ! Будь так добр !"
Он там привык лакать питьё с ладони,
когда однажды школяры стянули кубок.
Сказал: "В Афинах больше нет мужчин -
одни спартанские мальчишки !"

Robert Lowell Poor Alexander, poor Diogenes

Alexander extended philosophy
farher than Aristotle or the honest man,
and kept his foot on everything he touched -
no dog stretching at the Indian sun.
Most dogs find liberty in servitude;
but this is the dog who justified his statue -
Diogenes had his niche in the Roman villas
honored as long as Rome could bear his weight -
cunis, cynic, dog, Diogenes.              
Poor Diogenes growling at Alexander,
"You can do one thing for me, stand out of my sun."
When the scoolboys stole his drinking cup,
he learned to lap up water in his hands -
"No men in Athens... only Spartan boys."

Роберт Лоуэлл  Студент
(С английского).

Жоффр Францию сгубил пассивной обороной.
Сыскали в пуританских кельях иных святых,
чтоб повели нас на ходулях по ущелью.
Мы кляли мрачно-ледяные небеса.
Был маршал Сталин - нечто схожее с актёром
в тяжёлом фильме про коварство и про кровь:
шутил со смертью, пережёвывая мясо.
И жвачка тотчас же смердела, застряв в зубах.
Мне б в двадцать лет не развиваться дальше
и жить расслабленно, привольно, как и все -
блудить и на колени стать пред властью,
украсить классикой незамкнутый свой склеп...
Любовь за пятьдесят - внушение сирен:
влечёт неисцелимо в реку смерти.

Robert Lowell Student

France died the motionless lines of Marshal Joffre...
We have found new saints and Roundhead cells
to guide us down the narrow path and hard,
standing on stilts to curse their black-ice heaven -
Marshal Stalin was something of an artist
at this vague, dream like trade of blood and guile -
his joke was death - meat stuck between his tooth
and gum began to stink in half a second.
If I could stop growing, I would stop at twenty,
free to be ill-at ease again as everyone,
go a-whoring, a-kneeling before the masters,
wallpapering my unlocked cell with paper classics...
Love at fifty is outdrinking the siren;
she sings the Kill-river of no cure.

Роберт Лоуэлл Пожизненный профессор
(С английского).

Везде война. Античность не в почёте,
но кафедра навек в его руках,
смыл с бородавок и морщин чернила,
банальный, ядовитый, развеселый.
О чём ни квакнет, оппонента топит.
Есть секретарша, у неё магнитофон.
Его студенты пишут: "Мы имеем бомбы.
Для торжества нам нужен крепкий дух.
Восточную Германию и Польшу сдуем.
Россию сгубит ядерный тайфун.
Рассыплем в пыль Китай с Каиром и Дамаском !"
Такой Макиавелли скупил бы весь наш мир.
Он нас дурачит целых двадцать лет.
Упрямый до поры, когда получит сдачу.

Robert Lowell Professor of Tenure

Wars have silenced half the classic tongues...
The professor holds the chair of tenure,
ink licked from the warts and creases of his skin,
vapor of venom, commonplace and joy -
whenever he croaks, a rival has to plunge,
his girl with a tape recorder has a total recall,
his students scribble - Of course we have the bombs;
what's wanting is the nerve to play the music,
smash East Germany and Poland in two days,
burn Russia with our nuclear typhoon,
blast Cairo, Damascus, China back to sand.
This Machiavel is one the world can buy;
he's held us to the rough these twenty years,
unchanging since he found no salad in change...

Роберт Лоуэлл Дадим ли птицам жить ?
(С английского).

Нам от пещер, устами мудрецов
дано благословенье на убийство.
Завещано: к оружию привыкнуть,
им овладеть, но помнить, что смертельно.
Досталось Троцкому и отпрыскам царя,
Антуанетте с Че Геварой.
Власть им бряцает. Том Пейн* сказал:
Берк** сожалел о перьях, не думая о птицах.
В руках народа ружья выстрелят в народ.
Дельфином духа, сунувшем свой нос
в багряные рассветные пары,
как и Рембо, овладевало опьяненье.
Найдётся ли ружьё, что не убьёт стрелка ?
Смиряем свой азарт из опасенья.

Robert Lowell Can Plucked Bird Live ?

From the first cave, the first farm, the first sage,
inalienable the human right to kill -
"You must get used," they say, " to seeing guns,
to using guns." Guns too are mortal. Guns
failed Che Guevara, Marie Antoinette,
Leon Trotsky, the children of the Tsar -
chivalrous ornaments to power. Tom Paine* said
Burke** pitied the plumage and forgot the dying bird.
Arms given the people are always used against the people -
a dolphin of spirit poking up its snout
into the red steam of that limitless daybreak
would breathe the intoxication of Rimbaud...
Are there guns that will not kill the possessor ?
Our raised hands - fear made wise by anger.

Примечания.
*Том Пейн (1737- 1809) - англо-американский писатель, политический деятель,
член фванцузского Конвента в 1791 г., идеолог амриканской независимости, "крестный отец США".
**Берк (1729-1797) - англо-ирландский парламентарий, публицист, политик, консерватор.

Роберт Лоуэлл Джордж Элиот*
(С английского).

Со светлым ликом Приснодевы, в чепце,
но в профиль вроде белой носорожки,
она, как Эмерсон**, чуралась сада.
Казалось, то погост, мешающий писать.
Не меньше юных слуг нуждалась в праве жить.
Её союз стал самым истинным из браков,
хоть в Англии его и морманским сочли.
В викторианский век случилась редкость.
Была бездетной, издавалась. Жили вместе.
Дружили, спорили, не разошлись.
Не помешали серые глаза, повисший нос,
огромный рот, большая челюсть.
Джордж Элиот ! Была зорка, как граф Толстой
Не хуже, чем графиня, и без Толстого.

Robert Lowell George Eliot*

A lady in bonnet, brow clear than the Virgin,
the profile of a white rhinoceros -
like Emerson**, she hated gardens, thinking
a garden is a grave, and drains the inkwell;
she never wished to have a second youth -
as for living, she didn't leave it to her servants,
her union, Victorian England's one true marriage,
one Victorian England pronounced Mormonage -
two virgins; they published and were childless. Our writers often
marry writers, are true, bright, clashing, though lacking
this woman's dull grey eyes, vast pendulous nose,
her huge mouth, and jawbone which forbore to finish:
George Eliot with Tolstoy's once inalienable eye,
George Eliot, a Countess Tolstoy... without Tolstoy.

Примечания.
*Джордж Элиот (1819-1880)- псевдоним выдающейся английской писательницы-феминистки, романами которой зачитывалась викторианская Англия и сама королева.
Её романы до сих пор переиздаются и экранизируются. Её талант признавали Диккенс и Теккерей. С ней были знакомы Тургенев и Софья Ковалевская.
**Эмерсон (1803-1882) - писатель, поэт, эссеист, пастор, лектор, один из виднейших философов США.

Роберт Лоуэлл Че Гевара (Центральный парк).
(С английского).

Неделя Че Гевары. Вели охоту. Ранен.
Был день в плену, по-гангстерски продали
за деньги на расправу. Раз пересилили -
убили. На труп вооружённого пророка
смотрели с фонарём в корыте по навесом...
Листва была ещё зелёной в полдень,
затем горела, раскрошилась; свисали с дерева
ещё живые сучья; потом они распухли
под небоскрёбом возле парка...
Подобный латинянин был в Манхэттене новинкой.
При виде двух скреплённых беззаконных рук
и у меня остановилась кровь, как от удара о скалу.
Изгой уснул. Кязьки когда-то так с деревьв,
назначив приз, следили за боями.

Robert Lowell Che Guevara
(Central Park)

Week of Che Guevara, hunted, hurt,
held prisoner one last day, then gangstered down
for gold, for justice - violence cracked on violence,
rock on rock, the corps of our last armed prophet
laid out on a sink in a shed, revealed by flashlight...
The leaves light up, still green, this afternoon,
and burn to frittered reds; our tree, branch-lopped
to go on living, swells with homely goiters -
under uniform sixteen story Park apartments...
the poor Latins much too new for our new world,
Manhattan where our clasped, illicit hands
pulse, stop my bloodstream as if I'd hit rock...
Rest for the outlaw...kings once hid in trees
with prices on their heads, and watched for game.

Роберт Лоуэлл Гюго у могилы Теофиля Готье.
(С английского).

Смерть меня ждёт не за дальней заставой.
Я стал одиноким с недавних пор.
Тучи находят студёной лавой.
Все умирают. - Таков приговор.
Отчаянный стук над дубравой.
Рубят дубы на гераклов костёр.
И лошади Смерти рвутся оравой
в звёздное небо в полный опор.
День угасает. И лошади рады.
В нём волны вздымались к ветрам с вершин.
Вы были сродни им, Творцы-Громады:
Дюма, Мюссе, Готье и Ламартин.
Служили Красоте. - Но вот гроза
и время глянуть Истине в глаза.


Robert Lowell Hugo at Theophile Gautier's Grave

I have begun to die by being alone,
I feel the summit's sinister cold breath;
we die. That is the law. None holds it back,
and the great age with all its light of departs.
The oaks cut for the pyre of Hercules,
what a harsh roar they make
in the night vaguely breaking in the stars -
Death's horses ross their heads, neigh, roll their eyes;
they are joyful because the shining day now dies.
Our age that mastered the high winds and waves
expires... And you, their peer and brother, join
Lamartine, Dumas, Musset. Gautier,
the ancient spring that made us young is dry;
you knew the beautiful, go, find the true.

Премудрости Карла Юнга

Премудрости Карла Юнга

Хотя, возможно, мирозданье
нас не побалует с любовью,
в нас есть - духовное сознанье,
не только сгустки плоти с кровью.

Когда ты щедро одарён,
твой дар не будет лишь твоим:
он ставит пред тобой задачу.
Гордясь, что небом награждён,
ты можешь так или иначе
талантливо служить другим.

Не нужно быть игрушкой рока.
Реши, кем стать. Держись зарока !

Покуда не поймёшь, что двигает тобой,
давая неожиданный итог,
всё, что случится - впрок или не впрок -
ты будешь называть судьбой.

Когда вас мучают другие,
лишь нервы теребя,
вглядитесь зорче, дорогие !
И вы познаете себя.

Как в химии, иное вещество
рождается в итоге их реакций
и связанных с реакцией явлений,
так в столкновениях различных мнений
и в спорах всевозможных фракций
во всех вопросах выясняют существо.

В сраженье с тьмой в сознании людей
полезно осознание своей.

Не вздумай удержать собравшегося прочь,
иначе не придёт желающий помочь.

Кто глянет в сердце, у того глаза ясны,
а глянет хоть куда вовне - так видит сны.
Не черпай истины из мутного колодца -
кто взглянет в сердце - тот проснётся.

Бывает, нам важней что усмотрели,
чем каковы все факты в самом деле.

Уйти от них, не побывав в узилище страстей,
пустейшая затея из затей.

Ты одинок не от того, что нет людей, -
им просто дела нет до всех твоих идей,
не то чужды им, как ты ни радей.

Депрессия - как дама в чёрном -
навряд ли будет говорить о вздорном.
Пусть сядет возле вас, как бедная вдова -
и вслушайтесь в её слова.

В своём движенье маятник ума
качается не меж добром и злом.
Его не трогают ни свет, ни тьма.
Не говорит о споре ночи с днём.
Он не нацелен окружить нас хмурью -
качается меж разумом и дурью.

Нет светлых дней без доли темноты
и красоты без доли дурноты;
и в счастье нам всегда сопутствует ненастье.
Повсюду часто видим мы контрасты.

Мир полон тайн и безграничен.
Любой из нас - как мир. И в этом неотличен.

Иному впору башмаки, другому жмут.
Не ведом годный всем свод правил и статут.



Примечания.
Карл Густав Юнг (1875-1961) - швейцарский философ и психолог, основатель "аналитической психологии", основатель фрейдистского общества в Цюрихе. Впоследствии разошёлся с З.Фрейдом во взглядах. Совершил немало научных подвигов в разных сферах. Получил большое число почётных научных званий и наград во многих странах.

Мечехвосты . (Венок сонетов).

Мечехвосты. (Венок сонетов).
1.
Бывал в Киргизии и пил кумыс,
а в жаркий выходной сидел в арыке.
Ждал в Варне облегчения в мастике.
В Баку под вентиляторами кис.
От Солнца не упрячешься под тис.
Лучи ошеломительны и дики.
На Юге северяне - горемыки.
Так не спешил в Египет и Тунис.
Предпочитал - к бурятам и зырянам.
Когда слонялся там и день и ночь
да лазал в разных зарослях Тарзаном
почёл светила выше Иеговы:
не убегал от них куда-то прочь.
Отрадно жить, где небо бирюзово.
2.
Отрадно жить, где небо бирюзово.
Так грел свои бока и обмерзал.
Бежал в аэропорт и на вокзал,
то налегке, то взяв запас спиртного, -
без дерзких притязаний зверолова,
но о зверье да птицах помышлял.
Поглядывал, кто бродит между скал;
подслушивал в тайге лесные зовы;
искал в ветвях, не прячутся ли совы;
не выглянет ли снежный человек,
пока я где-то на чужбине буду,
не то иное редкостное чудо,
чтоб удивить наш любопытный век.
О всём, что есть, мечтал судить толково.
3.
О всём, что есть, мечтал судить толково
и не вступать с другими в нудный спор,
услышавши случайный разговор.
Спокойно жил на берегу Азова.
Считал: все догмы - вредные оковы,
а, встретив факт, рассматривал в упор.
Постиг, что море - колдовской раствор.
А, впрочем, это уж давно не ново.
Что ж ново ? Нов был чахлый кок-сагыз,
что в детском садике сажал на грядке.
Дивили предвоенные порядки
и дружный хор всех сталинских подлиз.
Увидел на плечах военных скатки...
Узнал, что где-то есть Тресковый мыс.
4.
Узнал, что где-то есть Тресковый мыс -
кричащий штрих вселенского дизайна,
мной в старости увиденный случайно
за драпировкой замкнутых кулис.
Небесный свод там благостно провис,
храня доисторические тайны.
Всё явленное там необычайно.
Чреда всех эр пошла на компромисс.
Там я увидел мечехвостов в море,
тех самых, кем был славен ордовик,
заплывших в наши дни без всяких виз.
Плывут - всей местной мелюзге на горе.
Полмиллиарда лет и каждый миг
там чистят пляж, щитки направив вниз.
5.
Всё чистят пляж, щитки направив вниз, -
чтоб не ушли ни черви, ни букашки,
ни прочие непрыткие бедняжки.
Охотники в броне наглее крыс.
Вдруг показалось, это стая лис
ведёт свою охоту: без затяжки,
без никакой ошибки и промашки. -
Так диву б дался всякий стеногрыз.
Едва кого-то схватят - босанова !
На пляже засияет красота.
Как выползут личинки - можно снова,
вдругорядь драить берег дочиста.
Всегда на страже долгие лета
чудные твари - в латах как подковы.
6.
Чудные твари - в латах как подковы !
У мечехвостов небрезгливый вкус.
Любой из них настойчив и не трус.
Они по сути даже не суровы.
У них блестят в погожий день покровы.
В еде им не опасен перегруз,
и меньше люб кто худ и кто кургуз.
В делах любви они "всегда готовы",
пока из них не выкачают кровь.
Она у мечехвостов голубая -
не красная - другая, дорогая.
И без неё прости-прощай любовь !
А иначе едят без останова
всё то, в чём видят признаки живого.
7.
Всё то, в чём видят признаки живого,
охотники, в крови которых медь,
хватают как привычную им снедь,
не думая, - как "рыцари" Ежова.
Весь океан - их дойная корова.
А людям нужно плазму заиметь,
что им поможет быстро рассмотреть,
есть в тканях гниль, не то они здоровы.
Что ж мечехвосты ? Случай очень прост.
Ровесники кембрийских трилобитов,
видавшие мохнатых троглодитов,
как их ни мучат, не объявят пост,
не выскажут обиду и каприз -
взрыхлив песок, всегда берут свой приз.
8.
Взрыхлив песок, всегда берут свой приз.
При каждом меч, чем весь их род гордится.
При случае он может пригодиться:
не дай Бог, попадётся скверный склиз,
не то героя опрокинет бриз,
так на спине он может очутиться.
Тут меч назад поможет воротиться.
А то, как в цирке: можно и "на бис".
Ровесников их Рок в "Перми" убил.
И повезло лишь рыбам и тритонам
да птицам и кораллам сохраниться,
и мечехвосты не лишились сил:
сумели пережить "Девон" с "Карбоном" -
все тут как тут, где мелочь шевелится.
9.
Все тут как тут, где мелочь шевелится.
Тресковый мыс - по-местному Кейп-Код.
Когда я побывал у этих вод,
тех тварей там паслось лишь единицы.
Но царство их большое: без границы.
Их древний род не только там живёт...
Их свозят на поля и сыплют в огород.
Их прах на удобрение годится.
Тех мечехвостов превращают в тук.
Процеживают пляжи будто ситом.
Но род их оказался плодовитым.
Их кое-где и посейчас едят,
хоть большинству те пиршества претят.
Как взглянешь под щитки - трясёт испуг.
10.
Как взглянешь под щитки - трясёт испуг.
Представьте эти щупальца и жвала -
и в страшном сне такого не бывало !
Карикатура на отъявленных хапуг.
Набор орудий сатанинских слуг...
Но что за чёрт ? - Мечи не из металла.
На удивленье - никакого жала.
Затейный вариант ершей и щук,
не то марионеточный мамлюк.
Весь страшный арсенал - для обороны.
Не так уж агрессивны мечехвосты.
К тому же нет у них, у всех, форпоста.
В любом сраженье им каюк,
но оснастились сверх-вооружённо.

11.
Но оснастились сверх-вооружённо...
Такой невероятный оборот:
морская тварь лишь пользу нам несёт,
а мы ей всё вредим неугомонно,
небрежно, грубо, скверно, нерезонно.
В опасности редчайший древний род,
что век до века чудом лишь живёт,
а мы несём им гибель беззаконно.
На наш подход нельзя не подивиться:
они нужны учёным и врачам,
их плазма поставляется в больницы,
что очень вредно доверять рвачам.
Творится нескончаемый бедлам.
Жалчайший стать сверх-грозным тщится.
12.
Жалчайший стать сверх-грозным тщится...
В безумной истребительной войне,
где люди вечно служат Сатане.
И посейчас подобное творится:
пустеют города, горят столицы,
людей теснят ни по какой вине,
и страны тонут в огненной волне...
Дерзнув, не устрашившись опалиться,
шагали победительные фрицы,
чтоб смерть найти в захваченной стране...
Иные полководцы на коне
спешили за наградами к царице
и труп врага тащили на ремне.
Но весь их род - не крабы, а мокрицы.
13.
Но весь их род - не крабы, а мокрицы...
Звенели рельсы, подъезжал вагон.
Задраен так, что не расслышишь стон.
Откроется колёсная темница,
и в ней уж никому не пробудиться...
Колымский прииск, мёрзлый террикон.
Беспалый люд идёт из шахты вон.
Им позабыли выдать рукавицы...
Невинна ль атлантическая зона ?
Не там ли применялся рабский труд ?
Не там ли гибли массово бизоны.
Индейцы всё ещё, не радуясь, живут.
А кто ж установил для них статут ? -
Клещи, да пауки, и скорпионы.
14.
Клещи, да пауки, и скорпионы !
Их множество. Они и здесь и там.
Не слишком соответствуют мечтам -
и мы от них сбегаем в Робинзоны.
Не тут-то было. Разные иконы
везде рекомендуют тот же хлам.
Простейший выход: стань хоть кем-то сам !
Достигнув, не мечись в Наполеоны.
Задача не легка. И всё смешалось.
Грыз тьму наук, однако не разгрыз.
Но как-никак, а в памяти осталось,
как сочен и как сладок был анис.
Я рад, что - хоть судьба и посмеялась -
бывал в Киргизии и пил кумыс.
15.
Бывал в Киргизии и пил кумыс.
Отрадно жить, где небо бирюзово.
О всём, что есть, мечтал судить толково.
Узнал, что где-то есть Тресковый мыс.
Там чистят пляж, щитки направив вниз,
Чудные твари в латах как подковы.
Всё то, в чём видят признаки живого,
взрыхлив песок, всегда берут как приз.
Возьмут всю мелочь, лишь зашевелится.
Как взглянешь под щитки - трясёт испуг.
Так оснастились: сверх-вооружённо.
Жалчайший стать сверх-грозным тщится.
Но весь тот род - не крабы, а мокрицы,
клещи да пауки и скорпионы.

Степени времени

Степени времени (Венок сонетов).
1.
Топча мои картонные твердыни,
ночной наряд не знаю что искал.
Не думали, что сыщут криминал.
Искали кое-как, не лазя в скрыни.
Игрушки - по неведомой причине
отправленные в следственный подвал -
спустя три дня дотошный спец отдал,
греха не видя ни в какой пружине.
Тот дознаватель был хитёр - не глуп.
Хотел не доказательств, а признанья.
Битьём и пыткой мучал полутруп,
злым бредом дополняя показанья.
Привычно, быстро, даже без старанья,
милиция гоняла моль из шуб.
2.
Милиция гоняла моль из шуб.
Отца из дома взяли безвозвратно,
Беда семьи была невероятна...
Страна гудела в сотни медных труб,
и плебс кричал, сорвав печати с губ,
что не позволит гадящим отвратно
вредить да лгать изустно и печатно
и прятать злость, всклокочив рыжий чуб,
точа при том отравленный свой зуб.
А кто расчётливей смекал приватно,
как будет хорошо и благодатно,
когда погонят лишних из халуп.
Заря тех дней вовеки незакатна.
Невольно возвожу то время в куб.
3.
Невольно возвожу то время в куб.
Великую хвалёную Россию
вводили в боевую эйфорию.
Всю власть забрал в ручищи Скалозуб,
и в раж вошли Щукарь и Курощуп.
Строптивым быстро пригибали выю.
Вокруг, на все посты передовые,
назначили надёжных Карацуп.
Вождь выстроил прекрасный пьедестал
из лучших мраморов, которые достал,
и воцарился... В качестве святыни
под ним Предтеча возлежит поныне.
(Хоть Самого текущий век убрал,
какой бы смысл ни видел в том Бартини).
4.
Какой бы смысл ни видел в том Бартини,
порой кратка судьба крепчайших скал,
Забыты Кир, и Ксеркс, и Ганнибал.
Кто ж славы не хотел, как сладкой дыни,
да погрязал в бушующей пучине ?
Великий Вождь сподвижников менял.
Любой соперник быстро пропадал,
и новым слугам Вождь вручал по дрыне.
Сановники катились, как по льдине.
И Полубог, зарвавшись сам, карал.
кого попало, близкого к вершине.
Вождь нормы на отстрелы рассылал.
Но этот двор был тих, как сеновал.
Там не было жильцов в высоком чине.
5.
Там не было жильцов в высоком чине:
аптекарь, слесарь, юноша-трепач,
да техник-протезист, да дама-врач,
а мой отец бренчал на мандолине,
торгуя в бакалейном магазине.
Мне - пять, сестрёнке - два. Впадала в плач
от всяких музыкальных передач.
Отец души не чаял в старшем сыне.
В тринадцать он гонял рубанком стружку,
то он натуралист, то книголюб.
Приёмники паял, держал электрощуп.
Вывинчивал да ввинчивал шуруп.
Мог сделать и скворечник, и кормушку...
Как помню, во дворе рос крепкий дуб.
6.
Как помню, во дворе рос крепкий дуб,
а рядом с ним - высокая берёза:
два символа поэзии и прозы.
Берёза - прелесть, дуб - силён и груб.
Я насыпал в кормушки горсти круп.
Дуб был в своей сухой листве в морозы.
Берёза по весне роняла слёзы.
Случалось, обнажался белый луб,
когда голодный конь срывал кору зубами.
Порой, случалось, жгло их снизу пламя.
В ином жильце рождался лесоруб -
так шла расправа с нижними сучками.
Своей судьбой деревья схожи с нами.
А двор был на события не скуп.
7.
А двор был на события не скуп.
Не слишком городской, чуть деревенский.
Там жил когда-то Сашка Безыменский -
поэт, хоть и не Блок, не Сологуб.
И Юрке Левитану двор был люб.
Там тишина была почти вселенской,
Уже не бил в колокола Успенский.
Шумел-плясал лишь молотовский клуб...
Мой брат достиг девятого десятка
и до конца его немалых лет
пред ним стоял отцовский силуэт.
Всё мнилось: жив - ушёл от псов порядка.
Он узнавал отца в ином мужчине,
хоть след былого замела пустыня.
8.
Хоть след былого замела пустыня,
но брат в плену несбыточных надежд
ловил слова несведущих невежд.
Но пильщик из глухой таёжной стыни
и узник из колымской благостыни
не мог сбежать ни в Рим, ни Будапешт,
ни в Питер, ни в иранский Решт.
Ведь и могил не рыли в мёрзлой глине...
Как и пространство, время не линейно
и прочно запирает рубежи.
Нам остаётся только верить лжи
и Господа молить благоговейно.
В ответ моленьям, сколько слёз ни лей -
двор летом был в пуху от тополей.
9.
Двор летом был в пуху от тополей,
и было всё, точь-в-точь, как надо.
Пастух сзывал коров в большое стадо.
Собаки громко спорили, кто злей.
Все утюги краснели от углей.
Звучали песни в парках и с эстрады.
Вожди, встречая разные парады,
всходили на столичный Мавзолей.
Весь мир дивился маршу миллионов.
Взлетал то дирижабль, то стратостат.
Пришли в восторг от Сталинских законов.
Кончался голод. Всё пошло на лад.
Асфальт вздымали шляпки шампиньонов.
10.
Асфальт вздымали шляпки шампиньонов.
И Безыменским надоел их хлам:
решили старый дом продать жильцам -
да так, чтоб поскорее и без стонов.
Всё было в рамках правил и законов.
Мы взяли верх - с друзьями пополам.
Вот тут и вышел скверный шум и гам.
Скандал взгремел без всяких мегафонов.
Не удавалось поделить чулан.
Не поняли чертёж, не уяснили план.
Суд был мудрей Шемяк и Соломонов:
"Чулан, - признал он, - Ваш ! Но всё равно,
раз тем нужней, пускай пробьют окно !".
В окно летели танго с патефонов.
11.
В окно летели танго с патефонов.
В несчастном доме началась пурга.
А Вождь страны сидел у очага
и проклинал друзей-хамелеонов,
ведущих лиц высоких эшелонов,
которым - знал - не верность дорога,
а место у большого пирога.
И стал он этих гробить как шпионов.
Начальников военных легионов,
возглавивших большие округа,
лупила то и знай стальная кочерга -
как скопище удавов да питонов.
Увидел Вождь и как среди аллей
всю зелень облепляет масса тлей.
12.
Всю зелень облепляет масса тлей.
Крадут зерно и гложут клубни мыши.
А голуби вникают в тайны с крыши.
Бандит и диверсант ползут из всех щелей.
Где слабина - сидит вредитель в нише.
Ползёт внизу, карабкается выше.
Призыв Вождя: сыщи их, не жалей.
Гони врага с насиженного места,
не глядя на заслугу и мундир.
Пиши, чтоб злыдней брали из квартир.
Устройте им колымскую Мацесту.
И пусть они заходятся до стонов
под перестук загруженных вагонов.
13.
Под перестук загруженных вагонов
в Москву заехал бравый Риббентроп.
Советует избрать меж разных троп
ведущую к дверям банкирских схронов,
к картинам фешенебельных салонов,
устроить сообща невиданный гоп-стоп.
Сыскался друг, сосущий кровь, как клоп.
Примкнули к банде яростных тевтонов.
Прельстились целью древних фараонов.
Не посмотрели в телескоп и перископ.
Затеяли невиданный потоп.
Не слишком то пугаясь разных стонов.
Строчил, чтоб поскорей да поподлей,
искал слова, старательный старлей.
14.
Искал слова старательный старлей.
Он пригласил соседку для беседы,
чтоб что-то рассказала про соседа.
"Да он по мне хоть тотчас околей !
Не знаю, что свершил тот Бармалей.
По мне он хуже немца или шведа.
Пусть на него обрушатся все беды.
Он - привереда, полный дуралей"...
И минул год. Прошу вернуть отца.
Ту даму вновь позвали на беседу.
Прислушались к тому же бреду.
И загубили жертву до конца.
15.
Топча мои картонные твердыни,
милиция гоняла моль из шуб.
Невольно возвожу то время в куб,
каков бы смысл ни видел в том Бартини.
Там не было жильцов в высоком чине,
но помню, во дворе рос крепкий дуб,
и двор был на события не скуп,
хоть след былого замела пустыня.
Двор летом был в пуху от тополей,
асфальт вздымали шляпки шампиньонов.
В окно летели танго с патефонов.
Листву обсасывала масса тлей.
Под перестук загруженных вагонов
искал слова старательный старлей.

Примечание.
Бартини - Роберт Людвигович Бартини (1897-1974) - хорошо засекреченный в СССР исключительно талантливый авиаконструктор и разносторонний учёный, тайный вдохновитель советской космической программы, сотрудничавший с А.Н.Туполевым и С.П.Королёвым. Итальянский аристократ, ставший убеждённым коммунистом он много
лет до самой своей кончины работал в СССР. В 1938 г. был арестован по подозрению, будто он агент Муссолини и как сторонник маршала Тухачевского. Был освобождён в 1946 г., реабилитирован в 1956 г. Сделал необычайно много полезного для развития советской авиации, работая в разных конструкторских бюро.





Роберт Лоуэлл Стихи об истории.

Роберт Лоуэлл   Ксеркс и Александр
(С английского).

Не бредни ли поэтов ? Вблизи Афона Ксеркс
поверхность моря замостил судами.
На палубах для колесниц возник бульвар.
За трапезами персы осушали реки.
Но кто расскажет, как убрался Царь Царей,
в другой раз, - с Саламина, на жалком судне,
а собственный его корабль там затонул ?...
Всего один лишь мир был мал для Александра.
Он весь свой век искал предел Земного Шара,
как будто был заядлым марафонцем,
но прежде он достиг другой конечной цели -
ему достался Вавилон в кирпичных стенах.
Нашёл могилу. Только смерть покажет въявь,
насколько тяжким и докучным было тело.

Robert Lowell Xerxes and Alexander

Xerxes sailed the slopes of Mount Athos (such
the lies of poets) and paved the sea with ships;
his chariots rolled down a boulevard of decks,
breakfasting Persians drank whole rivers dry -
but tell us how this King of Kings returned
from Salamis in a single ship
scything for searoom trough his own drowned...
One world was much too small for Alexander,
double-marching to gain the limits of the globe,
as if he were a runner at Marathon;
early however ye reached the final goal,
his fatal Babylon walled with frail dry brick.
A grave was what he wanted. Death alone
shows what tedious things our bodies are.

Роберт Лоуэлл Александр
(С английского).

Он мудро представлял отчаянный отпор,
готовя огненные адские удары.
Крепил упрямый дух своих фаланг
и не страшился демосфеновских филиппик.
Для штурма Тира вёз тараны на волах.
Читал, что мыслил Аристотель об Ахилле.
Сам сотню смелых вылазок возглавил.
Но сила таяла - сбегала, как роса.
Выказывал свою любовь и братство персам.
Поил их македонским, входил в запой.
С друзьями тоже пил , особо с Мидием.
Вновь пил, купался, спал, и Мидий - тут как тут.
И вновь попойка, ванна... Умер в тридцать два -
вся жизнь ! У нас одна надежда - на Христа.

Robert Lowell   Alexander

His sweet moist eye missed nothing - the vague guerilla,
new ground, new tactics the time for his hell-fire drive,
Demosthenes knotting his nets of dialectic -
phalanxes oiled ten weeks before their trial,
engines on oxen for the fall of Tyre -
Achilles... in Aristotle's annotated copy -
health burning like the dewdrop on his flesh
hit in a hundred calculated sallies
to give the Persians the cup of love, of brothers -
the wine-bowl of the Macedonian drinking bout...
drinking out thee friendship, then meeting Medius,
then drinking, then bathing, then sleeping, then meeting Medius,
then drinking, then bathing...dead at thirty-two -
in this life only is our hope in Christ.

Примечание.
Медий состоял при Александре в должности виночерпия.

Роберт Лоуэлл   Смерть Александра
(С английского).

Глаза у юных блещут ярче солнца.
Без слов шли македонские бойцы
три дня. Все были для него что овцы.
Была ль нужда внести героя в храм
и умолять богов об исцеленье ? -
Жрецы решили, чтоб побыл, где есть,
поскольку он уж умирает.
То самый лучший, может быть, исход...
Ему нет равных даже в преступленьях,
но, упрекнув великого Царя,
пусть каждый вспомнит, как он сам ничтожен,
насколько меньше у него заслуг.
Нет счёта нераскаянным Царям.
Так Александр был всех чистосердечней.

Robert Lowell Death of Alexander

The young man's numinous eye is like the sun,
for three days the Macedonian soldiers pass;
speechless, he knows them as if they were his sheep.
Shall Alexander be carried in the temple
to pray there, and perhaps, recover ? But
the god forbid it, "It's a better thing
if the king stay were he is." Ye soon dies,
this after all, perhaps, the better thing."...
No one was like him. Terrible were his crimes -
but if you wish to blackguard the Great King,
think how mean, obscure and dull you are,
your labors lowly and your merits less -
we know this, of all the kings of old,
he alone had the greatness of heart to repent.

Примечание.
Медий состоял при Александре в должности виночерпия.

Роберт Лоуэлл Смерть Александра
(С английского).

Глаза у юных блещут ярче солнца.
Без слов шли македонские бойцы
три дня. Все были для него что овцы.
Была ль нужда внести героя в храм
и умолять богов об исцеленье ? -
Жрецы решили, чтоб побыл, где есть,
поскольку он уж умирает.
То самый лучший, может быть, исход...
Ему нет равных даже в преступленьях,
но, упрекнув великого Царя,
пусть каждый вспомнит, как он сам ничтожен,
насколько меньше у него заслуг.
Нет счёта нераскаянным Царям.
Так Александр был всех чистосердечней.

Robert Lowell Death of Alexander

The young man's numinous eye is like the sun,
for three days the Macedonian soldiers pass;
speechless, he knows them as if they were his sheep.
Shall Alexander be carried in the temple
to pray there, and perhaps, recover ? But
the god forbid it, "It's a better thing
if the king stay were he is." Ye soon dies,
this after all, perhaps, the better thing."...
No one was like him. Terrible were his crimes -
but if you wish to blackguard the Great King,
think how mean, obscure and dull you are,
your labors lowly and your merits less -
we know this, of all the kings of old,
he alone had the greatness of heart to repent.

Роберт Лоуэлл Бедный Александр, бедный Диоген.
(С английского).

Науку Александр продвинул дальше,
чем прочие и даже Аристотель.
Он ногу мог поставить на что угодно -
хотя бы там лежал сердитый пёс.
Но вот сыскалась очень гордая собака.
Завёл себе однажды нишу Диоген.
Владельцы вилл его пока терпели.
Собака, циник, cunis, canis Диоген !
Тот бедный Диоген взрычал на Александра:
"Не загораживай мне солнца ! Будь так добр !"
Он там привык лакать питьё с ладони,
когда однажды школяры стянули кубок.
Сказал: "В Афинах больше нет мужчин -
одни спартанские мальчишки !"

Robert Lowell   Poor Alexander, poor Diogenes

Alexander extended philosophy
farher than Aristotle or the honest man,
and kept his foot on everything he touched -
no dog stretching at the Indian sun.
Most dogs find liberty in servitude;
but this is the dog who justified his statue -
Diogenes had his niche in the Roman villas
honored as long as Rome could bear his weight -
cunis, cynic, dog, Diogenes.              
Poor Diogenes growling at Alexander,
"You can do one thing for me, stand out of my sun."
When the scoolboys stole his drinking cup,
he learned to lap up water in his hands -
"No men in Athens... only Spartan boys."

Роберт Лоуэлл  Студент
(С английского).

Жоффр Францию сгубил пассивной обороной.
Сыскали в пуританских кельях иных святых,
чтоб повели нас на ходулях по ущелью.
Мы кляли мрачно-ледяные небеса.
Был маршал Сталин - нечто схожее с актёром
в тяжёлом фильме про коварство и про кровь:
шутил со смертью, пережёвывая мясо.
И жвачка тотчас же смердела, застряв в зубах.
Мне б в двадцать лет не развиваться дальше
и жить расслабленно, привольно, как и все -
блудить и на колени стать пред властью,
украсить классикой незамкнутый свой склеп...
Любовь за пятьдесят - внушение сирен:
влечёт неисцелимо в реку смерти.

Robert Lowell Student

France died the motionless lines of Marshal Joffre...
We have found new saints and Roundhead cells
to guide us down the narrow path and hard,
standing on stilts to curse their black-ice heaven -
Marshal Stalin was something of an artist
at this vague, dream like trade of blood and guile -
his joke was death - meat stuck between his tooth
and gum began to stink in half a second.
If I could stop growing, I would stop at twenty,
free to be ill-at ease again as everyone,
go a-whoring, a-kneeling before the masters,
wallpapering my unlocked cell with paper classics...
Love at fifty is outdrinking the siren;
she sings the Kill-river of no cure.

Роберт Лоуэлл Пожизненный профессор
(С английского).

Везде война. Античность не в почёте,
но кафедра навек в его руках,
смыл с бородавок и морщин чернила,
банальный, ядовитый, развеселый.
О чём ни квакнет, оппонента топит.
Есть секретарша, у неё магнитофон.
Его студенты пишут: "Мы имеем бомбы.
Для торжества нам нужен крепкий дух.
Восточную Германию и Польшу сдуем.
Россию сгубит ядерный тайфун.
Рассыплем в пыль Китай с Каиром и Дамаском !"
Такой Макиавелли скупил бы весь наш мир.
Он нас дурачит целых двадцать лет.
Упрямый до поры, когда получит сдачу.

Robert Lowell Professor of Tenure

Wars have silenced half the classic tongues...
The professor holds the chair of tenure,
ink licked from the warts and creases of his skin,
vapor of venom, commonplace and joy -
whenever he croaks, a rival has to plunge,
his girl with a tape recorder has a total recall,
his student scribble - Of course we have the bombs;
what's wanting is the nerve to play the music,
smash East Germany and Poland in two days,
burn Russia with our nuclear typhoon,
blast Cairo, Damascus, China back to sand.
This Machiavel is one the world can buy;
he's held us to the rough these twenty years,
unchanging since ye found no salad in change...

Роберт Лоуэлл Дадим ли птицам жить ?
(С английского).

Нам от пещер, устами мудрецов
дано благословенье на убийство.
Завещано: к оружию привыкнуть,
им овладеть, но помнить, что смертельно.
Досталось Троцкому и отпрыскам царя,
Антуанетте с Че Геварой.
Власть им бряцает. Том Пейн сказал:
Берк сожалел о перьях, не думая о птицах.
В руках народа ружья выстрелят в народ.
Дельфином духа, сунувшем свой нос
в багряные рассветные пары,
как и Рембо, овладевало опьяненье.
Найдётся ли ружьё, что не убьёт стрелка ?
Смиряем свой азарт из опасенья.

Robert Lowell Can Plucked Bird Live ?

From the first cave, the first farm, the first sage,
inalienable the human right to kill -
"You must get used," they say, " to seeing guns,
to using guns." Guns too are mortal. Guns
failed Che Guevara, Marie Antoinette,
Leon Trotsky, the children of the Tsar -
chivalrous ornaments to power. Tom Paine said
Burke pitied the plumage and forgot the dying bird.
Arms given the people are always used against the people -
a dolphin of spirit poking up its snout
into the red steam of that limitless daybreak
would breathe the intoxication of Rimbaud...
Are there guns that will not kill the possessor ?
Our raised hands - fear made wise by anger.

Примечания.
*Том Пейн (1737- 1809) - англо-американский писатель, политический деятель,
член фванцузского Конвента в 1791 г., идеолог амриканской независимости, "крестный отец США".
**Берк (1729-1797) - англо-ирландский парламентарий, публицист, политик, консерватор.

Роберт Лоуэлл Джордж Элиот*
(С английского).

Со светлым ликом Приснодевы, в чепце,
но в профиль вроде белой носорожки,
она, как Эмерсон**, чуралась сада.
Казалось, то погост, мешающий писать.
Не меньше юных слуг нуждалась в праве жить.
Её союз стал самым истинным из браков,
хоть в Англии его и морманским сочли.
В викторианский век случилась редкость.
Была бездетной, издавалась. Жили вместе.
Дружили, спорили, не разошлись.
Не помешали серые глаза, повисший нос,
огромный рот, большая челюсть.
Джордж Элиот ! Была зорка, как граф Толстой
Не хуже, чем графиня, и без Толстого.

Robert Lowell   George Eliot*

A lady in bonnet, brow clear than the Virgin,
the profile of a white rhinoceros -
like Emerson**, she hated gardens, thinking
a garden is a grave, and drains the inkwell;
she never wished to have a second youth -
as for living, she didn't leave it to her servants,
her union, Victorian England's one true marriage,
one Victorian England pronounced Mormonage -
two virgins; they published and were childless. Our writers often
marry writers, are true, bright, clashing, though lacking
this woman's dull grey eyes, vast pendulous nose,
her huge mouth, and jawbone which forbore to finish:
George Eliot with Tolstoy's once inalienable eye,
George Eliot, a Countess Tolstoy... without Tolstoy.

Примечания.
*Джордж Элиот (1819-1880)- псевдоним выдающейся английской писательницы-феминистки, романами которой зачитывалась викторианская Англия и сама королева.
Её романы до сих пор переиздаются и экранизируются. Её талант признавали Диккенс и Теккерей. С ней были знакомы Тургенев и Софья Ковалевская.
**Эмерсон (1803-1882) - писатель, поэт, эссеист, пастор, лектор, один из виднейших философов США.

Роберт Лоуэлл    Че Гевара (Центральный парк).
(С английского).

Неделя Че Гевары. Вели охоту. Ранен.
Был день в плену, по-гангстерски продали
за деньги на расправу. Раз пересилили -
убили. На труп вооружённого пророка
смотрели с фонарём в корыте по навесом...
Листва была ещё зелёной в полдень,
затем горела, раскрошилась; свисали с дерева
ещё живые сучья; потом они разбухли
под небоскрёбом возле парка...
Подобный латинянин был в Манхэттене новинкой.
При виде двух скреплённых беззаконных рук
и у меня остановилась кровь, как от удара о скалу.
Изгой уснул. Князьки когда-то так с деревьев,
назначив приз, следили за боями.
 

Robert Lowell    Che Guevara
(Central Park)

Week of Che Guevara, hunted, hurt,
held prisoner one last day, then gangstered down
for gold, for justice - violence cracked on violence,
rock on rock, the corps of our last armed prophet
laid out on a sink in a shed, revealed by flashlight...
The leaves light up, still green, this afternoon,
and burn to frittered reds; our tree, branch-lopped
to go on living, swells with homely goiters -
under uniform sixteen story Park apartments...
the poor Latins much too new for our new world,
Manhattan where our clasped, illicit hands
pulse, stop my bloodstream as if I'd hit rock...
Rest for the outlaw...kings once hid in trees
with prices on their heads, and watched for game.

Роберт Лоуэлл-3 Стихи. Цикл.

Роберт Лоуэлл Под царским присмотром.
(С английского).

Ни пива, ни салфеток. Лампы - вполнакала.
А мыться можно здесь по-королевски.
Ванн очень много - как скамеек в храме.
На каждой мыло и доска для чтенья.
А на моей очки и томик Маркса на французском.
Хоть Библию читай и отмывайся -
счищай грязь жизни у себя с ногтей.
(Вариант 6-й и 7-й строк, предложенный Галиной Бройер:
"Когда мы Библию прочли, отмылись мы -
очистив жизни грязь из-под ногтей".
Что было бы по вкусу потомкам Велиала,
все груди - на подбор, не отличить от спин.
Впервые так удачно и помыт, и высох.
Но в дёснах кровь. Кусаю яблоко - там след.
Не всё по силам. Змеиный яд не выпью.
Боюсь, что встретится стервятник царский,
нагой и с лысой головой,
со взглядом оловянных глаз Медузы.

Robert Lowell Under the Tsar

No beer or washrag, half the lightbulbs bust,
still the baths are free, a treat for kings,
rows of tubs like churchpews infinite,
on each a readings-board, a pair of glasses,
a cake of scouring soap, and Marx in French.
When we have read our bible, we are washed -
the dirt of lifetime cleaned from our fingernails,
our breast, as the sons of Belial dreamed. are chests,
we are like our backs. We, who were wet and cold,
soak... dry for the first time in our lives.
But our hurt gums still leave a smear of blood on the apple;
we can't do all things, drink the spit of the snake
and meet the naked condor of the Tsar,
his slightly bald Medusa's pewter eye.

Примечания.
Велиал - падший ангел. В стихотворении содержится намёк на гомосексуальность его сыновей. Велиал и его семейство упоминается в "Потерянном Раю" Мильтона
(I.500; II.109) и в библейской "Книге Судей" (19.22 - 25).

Роберт Лоуэлл Романовы
(С английского).

Английский - как расистская помойка.
Признаемся: вины не скрыть.
Нарушен исторический закон.
Остались Чёрные и Красные. Кто ж бел ?
В английском вдруг исчезло это слово.
Класс уничтожен и сведён в небытие,
новейшие клинки сильнее старых ядов.
Поймёт ли полный самомнения правитель
пустопорожность своего рассудка ?
В подвале расстреляли, а после расчленили
Царя, Царицу с дорогими гемофильными детьми.
"Те Деятели, - высказался Ленин, -
отправили на смерть шестнадцать миллионов".
Так кормят сказками юнцов с промытыми мозгами.
Романовы - а с ними мы - немало проиграли.

Robert Lowell Romanoffs

Let's face it, English is a racist last ditch.
We plead guiltry, the laws of history tell us
irrelevant things that happen never happened.
The Blacks and Reds survive, but who is White ?
The Word has fallen from the English tongue,
a class wiped out, their legacy, non-existence.
The new blade is too sharp, the old poisons
Does arrogance give the ruler solitude
to study the desolation of his thought -
the starred cellar, where they shot and then dismembered
Tsar, Tsarina, the costly hemophilic children -
"Those statesmen," said Lenin, ."sent 16 million to death".
Such fairy stories beguiled our brainwashed youth -
we, the Romanoffs with much to lose.


Роберт Лоуэлл Из Праги 1968
(С английского, вольный пересказ).

Однажды в Гарварде я утром насчитал
десятки взлётов; возможно, что до сорока.
Никто не смог бы спать, хотя бы и хотел.
А в Праге пробудил тебя прилёт
российского десанта: как молот бил по наковальне.
Так я надеялся, что ты уже вернулась в Гарвард
и ходишь здесь в каком-то из музеев,
решив, что лучшие там гаитяне и сиенцы,
но выставили не картины - просто фото...
Мы стали флиртовать, когда свалился Гарри Трумэн.
Меня (уж в возрасте) прельстила старая девица:
её колготки, туфельки, бельё и лифчик
да бесконфликтные разоблаченья.
Ложились, не нуждаясь в разговорах.

Robert Lowell From Prague 1968

Once between 6 and 7 a.m. at Harvard, we counted
ten jets, or maybe forty, one thunder-rivet
no one could sleep through, though many will.
In Prague on the eve of the Liberation, you woke
to the Russian troop-planes landing, chain on anvil,
and thought you were back at Harvard. I wish you were,
up and out tramp through the one museum.
You thought the best paintings between the Sienese
and Haitians were photographs. We've kept
up flirting since the fall of Harry Truman.
Even an old fool is flattered by an old girl,
tights, shoes, shirts, pinkthings, blankthings, my watch, your bra,
untidy exposures that cannot clash… We lay,
talking without any need to say.

Роберт Лоуэлл  Чапаев
(С английского).
1.
Непросохшая плёнка шумнула,
будто кто-то подслушал рыб.
И с экрана, крича, надвинулись -
на меня и на всех, и на вас,
начихав на своё благородство,
самокрутки зажав в зубах,
офицеры последних призывов
из ширинки русских степей.
Самолёты, снижаясь, гудели
и сгорали внизу до тла.
И английская бритва - хоть брей коня -
адмиральские щёки скребла.
Зорче оком взгляни на меня, мой край.
Чуден жар воспринявшей земли.
Захлебнулась винтовка Чапаева.
Помоги мне и выбраться дай.

2
Пять суток шёл на нас дракон, поднявши пять голов.
Мы отступали - пространство разбухло, как тесто.
Сон поглощал все звуки, но те протекали сквозь сон.
Пройдённый путь заставлял развернуться вспять.

Шёл дракон пятиглавый; на него - наша лава вприпляску.
Множилась наша пехота, черноголовая масса.
Как из аорты лилась сила белых ночей - при ножах.
Наши глаза превращались в сосновые иглы.

Мне б синий клок от моря, хоть бы с игольное ушко !
доступный даже каторжным гребцам, усаженным попарно на самье,
но это вроде русской сказки: нет тюри, есть дишь липовая ложка.
Эй, глянь на трёх парней, идущих из железной двери ГПУ !

Чтоб уберечь чудесные творенья Пушкина от дармоедов
идут юнцы - ценители его зубастых виршей.
То обучилось племя знатоков-пушкиноведов при пистолетах...
Мне б синий клок от моря, хоть бы с игольное ушко !

Шёл поезд на Урал. И командир Чапаев призывал
с широкого звучащего экрана, смотря в разинутые рты:
очистить деревянную ограду, шагнуть через экран и утонуть -
и, как Чапаев, который утонул и умер, вскочить на своего коня !

Robert Lowell Chapayev

1.
Unreeling, speaking from the wet film -
They must have had a shepherd of sounds for the fish -
the loud images were moving in
upon me - and upon all, upon you too...

They had given up their privileged smallness,
their teeth gripped the deadly last cigarettes.
The brand new White Russian officers
stood against the open loins of the steppes.

A low rearing was heard - airplane
streaking in burning to the very end -
an English razor blade, large enough to shave a horse,
scraped Admiral Kolchak's cheek.

After me, oh land, refit me -
the heat of the fixed earth is beautiful -
Chapayev's smoking rifle has jammed.
Help me, untie me, separate me…

2
Passing the dragon with five heads. For five whole days,
I shrank back, I was proud of our huge open spaces rising like dough.
Sleep had swallowed the sounds, but sound wore through my sleep.
Behind us, the harnessed highways rushed and ran us down.

A five-headed dragon. Our cavalry, drunk with dancing, riding on;
our infantry, a fur-capped, blacktopped mass, widening,
rushing like an aorta, power in the white night - no, knives !
They slashed our eyeballs to strips of flesh like pine needles.

If only I have an inch of blue sea, as little as needle's eye,
enough for the lowest cardholders, convicts chained two and two, to hoist sail,
but this is plain Russian tale without a drink to go with it, or a wooden spoon.
Hey, who are those three boys coming out of the iron gates of the GPU !

To keep Pushkin's wonderful goods from falling to parasites,
our youthful lovers of his white-toothed verse
were becoming learned, a tribe of Pushkin-specialists with pistols...
If only I had an inch of blue sea, as little as a needle's eye !

The train was going toward the Urals. Commander Chapayev spoke
from the sonorous screen into our open mouths -
Oh to clear the tall wooden fence, go through the screen, and drown...
Like Chapayev, to drown, to die on one's own horse !


Осип Мандельштам Чапаев
1
От сырой простыни говорящее,
Знать нашелся на рыб звукопас.
Надвигалась картина звучащая
 На меня и на всех, и на вас.
Начихав на кривые убыточки,
С папироской смертельной в зубах,
Офицеры последнейшей выточки
На равнины зияющей пах.
Было слышно жужжание низкое
Самолетов, сгоревших до тла,
Лошадиная бритва английская
Адмиральские щеки скребла.
Измеряй меня край, перекраивай,
Чуден жар прикрепленной земли.
Захлебнулась винтовка Чапаева.
Помоги, развяжи, раздели.
 
2
День стоял о пяти головах. Сплошные пять суток
Я, сжимаясь, гордился пространством за то, что росло на дрожжах.
Сон был больше, чем слух, слух был старше, чем сон, — слитен, чуток,
А за нами неслись большаки на ямщицких вожжах.

День стоял о пяти головах, и, чумея от пляса,
Ехала конная, пешая шла черноверхая масса —
Расширеньем аорты могущества в белых ночах — нет, в ножах —
Глаз превращался в хвойное мясо.

На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко!
Чтобы двойка конвойного времени парусами неслась хорошо.
Сухомятная русская сказка, деревянная ложка, ау!
Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ?

Чтобы Пушкина чудный товар не пошел по рукам дармоедов,
Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов —
Молодые любители белозубых стишков.
На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко!

Поезд шел на Урал. В раскрытые рты нам
Говорящий Чапаев с картины скакал звуковой...
За бревенчатым тылом, на ленте простынной
Утонуть и вскочить на коня своего.

Роберт Лоуэлл  Пятидесятница, 1942
(С английского).

В сплошном огне летит Господня птица.
Сицилия. Харибда. Пентекост.
Бомбардировшики - чтоб разгрузиться -
спешат, пока ещё нет в небе звёзд.
И праздничное небо опустело.
Внизу лежат в обломках Мессершмитт
и Фоккер. Немец-лётчик то и дело
вопит, сгорая на лету: "Подбит !"
В Палермо ходит слух, что злобно рвётся,
сжимая щупальцы свои как краб,
джихадом вечно бредящий араб,
чтоб в мире утвердиться на престоле
и истребить под корень крестоносцев...
Творится зло помимо Божьей воли.

Robert Lowell Pentecost, 1942

Day breaks, the Dove is flying and his words
Tongue the dead air with burning. Over sea,
Our flying forteresses unload their birds
Beyond Charybdis on soft Sicily
And atrophy the Pentecostal sky
Above the fuselage of Messerschmitt
And Fokker. The pilot, falling from on high,
Suddenly full of burning, scrams: "A hit."
Palermj, city where the Arab blazed
Jihad, these ashes are our curses hurled
Head-foremost at the mobile underworld
Whose shadows stretch their fingers out to kill
Crusaders and their idols. God be praised,
All passes through the darkness of his Will.

Примечание.
Пентекост, иначе Пятидесятница, православных Троица - религиозный праздник.

Роберт Лоуэлл  Монте Кассино
(С английского).

И ангел радости, и ангел мира
вскричали, что пришёл Эммануил.
Верховный Пастырь при поддержке клира
гремящей сталью Землю разбомбил.
Нас гром застиг у стен Монте Кассино…
"Где ж скрыться нам, когда повсюду ад,
где Искупитель гонит нас в пучину -
и даже крылья ангелов горят ?
Спаси ж нас, Пастырь ! Скрой от гнева Сына
и укажи нам безопасный кров". -
"Такого нет: ни замка, ни плотины.
Но помогу вам всем без долгих слов.
За то, что впредь к покорности готовы,
я шлю вам в помощь Майкла Птицелова".

Robert Lowell Monte Cassino

Angels of peace and joy go round the clock
Proclaiming that Emmanuel is come;
But the cold shepherd hides behind his flock,
And the steel feathers whistle down and bomb
Monte Cassino Abbey, where w prey:
"Where shall we run to ? O where shall we hide ?
The Angels' wings are flaming on this day,
The riders of the sky are stupefied
With justice. Father Shepherd, let us run
And find a place of hiding from the face
Of our Redeemer." "But, my dearest son,
My son," you whisper, "there's no hiding-place,
Though in the armor of obedience
Michael, the Fowler, fly to your defense."

Примечание.
Именем Эммануил часто нарекали Иисуса Христа.
Стихотворение "Монте Кассино" имеет, повидимому, сатирический смысл и под именем
Майкла Птицелова (Michael Fawler) выведена какая-то реальная фигура.

Роберт Лоуэлл  Спартанцы, погибшие в Фермопилах.
(С английского).

Я думаю, друзья и жёны были правы, опасаясь.
Наверное могли сказать спартанцам,
ушедшим в Фермопилы, что ждёт их утром смерть ?
Ксеркс, увидав восход, налил вина в честь солнца...
В несметном войске людей хватало - но не солдат.
С грозою в Грецию вторгался смертный, а не бог.
Но Леонид пошёл с тремя лишь сотнями гоплитов,
готовых защитить свободу. Они друг другу
любовно, будто жёны и мужья, их золотые -
как на картинах Боттичелли - кудри причесали,
идя на бой в удушливом ущелье,
и приготовились сражаться там до смерти.
"Эй, путник ! Передай от нас спартанцам:
мы полегли, но соблюли спартанские законы".

Robert Lowell The Spartan Dead at Thermopylae

A friend or wife is usually right I think
in her particular fear, though not in general -
who told the Spartans at Thermopylae
that their death was coming with the dawn ?
That morning Xerxes poured wine to the rising sun...
in his army many men, but few soldier,
it was not a god who threatened Greece but man...
Leonidas and his three hundred hoplites
glittering with liberation, combed one another's
golden Botticellian hair at the Pass -
friends and lovers, the bride beside the bridegroom -
and moved into position to die.
Stranger, take this message to the Spartans:
"We lie here obedient to your laws."

Робарт Лоуэлл Dames du Temps Jadis
(С английского).

Скажи мне, где, в какой стране
искать мне Флору- римлянку,
Архипиаду и Таис,
что всех прекрасней;
где Эхо - та, чей голос отвечал
издалека, хоть через реку.
Она была полна сверхчеловеческой красы.
Где Элоиза, умница,
и - за любовь к ней -
оскоплённый в Сен-Дени
Пьер Абеляр ?
Где Жанна, лучшая из Лотарингских дев,
которую сожгли в Руане англичане ?
Где, Матерь Божья, прошлогодний снег ?

Robert Lowell Dames du Temps Jadis
Say in what country, where
is Flora, the Roman,
Archipaida or Thais
far lovelier,
or Echo whose voice would answer
across the land or river -
her beauty more than human.
Where is our wise Eloise
and Peter Abelard
gelded at Saint Denis
for love of her -
Jehanne the good maid of Lorraine
the English burned at Rouan ?
Where, mother of God, is last year' snow ?


Роберт Лоуэлл  Асуанская плотина
(С английского).

Когда б рабы для фараона так старались,
как нынче египтяне Насера при русских мастерах !
Я видел русских и представил их на стройке пирамид.
Дневной их вклад весомей, чем выдаст весь Египет...
Увы ! Мохаммед Абдулла Фаттах аль Кассас,
учёный, - в страхе, что плотина замедлит сток реки,
а отмели и дюны не станут больше ограждать
речную дельту от угрозы затопленья морем,
причём погибнет не меньше миллиона ферм.
Водохранилище иссушат, разрастаясь, гиацинты.
Улитки, с ними черви-кровососы неотвратимо
отравят больше, чем пять сотен миль каналов...
Бесчисленные лодки рыбачат в изобильном Ниле,
и траурное судно фараона причалило опять.

Robert Lowell Aswan Dam

Had Pharaoh's servant slaved like Nasser's labor,
Egyptian manhood under Russian foremen,
the pyramid... I saw the Russian and imagined
They did more tangible work in a day than all Egypt....
Dr.Mohammed Abdullah Fattah al Kassаs
fears the Dam will slow the downstream current,
dunes and sandbars no longer build up buffers
along the Delta and repuls the sea -
the Mediterranean will drown a million farms,
wild water Hyacinths evaporate Lake Nasser,
snails with wormlike bloodflukes slide incurably
to poison five hundred miles of new canals...
Rake-sailed boats have fished the fertile Nile;
Pharaoh's death-ship come back against the shore.
                                                                                                                                                                                         

Роберт Лоуэлл-2 El Desdichado и др.

Роберт Лоуэлл      El Desdichado
(Согласно Жерару де Нервалю).
С английского.

Я - принц Аквитанский, утративший трон,
несчастный вдовец в неизбывном горе.
Все песни сменились на тягостный звон,
и смерть - моя Звезда, укрытая в просторе.

Но ты пришла, подобная Авроре.
Даруй же мне отрадный чудный сон:
Pausilippo, голубое море,
цветущий сад и чистый небосклон.

Не Феб, не Амур ! - Лузиньян ? Бирон ?.
Губы всё жжёт поцелуй Королевы.
Слышу сирен - и опять влюблён.

Дважды уже переплыл Ахерон.
Лира Орфея сменила напевы.
Слышу плач Феи и набожный стон.

Robert Lowell El Desdichado

I am the widower, the destitute,
the Prince of Aquitaine whose tower is gone,
the shadow. My star is death. My starry lute
carries my melancholia's black sun.

You who have cheered me in the tomb's dark night
give me the flower that used to cool my brows,
Pausilippo, and the Aegean light,
the arbor where the vine supports the rose.

Am I Apollo or love ? Lusignan, or Biron ?
My queen kisses still burn and blind my eye,
I've swum in grottoes where the siren sings.

Twice victor, I have crossed the Acheron,
held Orpheus' lyre, supported on its strings
now the saint's anguish, now the fairy's cry.

Gerar de Nerval El Desdichado (1865)

Je suis le tenebreux,- le Veuf, - l'inconsole,
Le Prince d'Aquitaine a la tour abolie:
Ma seule etoile est morte, et mon luth constelle
Porte le soleil noir de la Melancolie.

Dans la nuit du Tombeau, Toi qui m'as console,
Rends-moi le Pausilippe et la mer d'Italie,
La fleur qui plaisait tant a mon coeur desole,
Et la treille ou le Pampre a la rose s'allie.

Suis-je Amour ou Phoebus ?.... Lusignan ou Biron?
Mon front est rouge encor du baiser de la Reine;
J'ai reve dans la grotte ou nage la Sirene...

Et j'ai deux fois vainqueur traverse l'Acheron:
Modulant tour a tour sur la lyre d'Orphee
Les soupirs de la Sainte et les cris de la Fee.
   
Перевод Н.Стрижевской

Я в горе, я вдовец, темно в душе моей,
Я Аквитанский принц, и стены башни пали:
Моя звезда мертва,— свет солнечных лучей
Над лютней звонкою скрыт черной мглой Печали.

Как встарь, утешь меня, могильный мрак развей,
Дай Позиллипо мне узреть в лазурной дали,
Волн италийских бег, цветок горчайших дней,
Беседку, где лозу мы с розой повенчали.

Амур я или Феб? Я Лузиньян, Бирон ?
Царицы поцелуй мне жжет чело доныне;
Я грезил в гроте, где сирена спит в пучине…

Два раза пересечь сумел я Ахерон,
Мелодию из струн Орфея извлекая,—
В ней феи вздох звучал, в ней плакала святая.    
   
Примечания.
В соревновании переводчиков, повидимому, победила Н.Стрижевская.
Ахерон - в мифологии это река скорби, огибающая подземное царство.
Pausilippo - холм у берегов Неаполитанского залива, сейчас в черте разросшегося Неаполя. В древности там был сооружён тоннель на дороге между Неаполем и Поццоли (36 год до новой эры). Название - искажённое греческое - "Утоление боли".
Лузиньяны - древний аквитанский рыцарский род. Семейство феодалов, сыгравших
большую роль в крестовых походах. В том числе Гвидо де Лузиньян (умер в 1194 г.)
был Иерусалимским королём в 1186-1192 гг. Разбитый Саладином, потом был синьором Кипра.
Одно из ответвлений этого рода владело Киликией и оставило заметный след в армянской истории.
Бироны - из города Бирон в Аквитании, связанные с Лузиньянами. Среди них Шарль Арман де Гонто (Gontaut). Жил в 1562-1602 гг. Он был генералом, адмиралом, пэром, наконец главным маршалом Франции.

(Значительное место в творчестве Роберта Лоуэлла занимают переводы. В числе прочих он переводил О.Мандельштама, Б.Пастернака, А.Ахматову. Есть отзывы, что от его переводов из Мандельштама И.Бродский был не в восторге).
А вот отзыв Владимира Андреевича Лукова (литературовед, 1948-2014) о приведённом сонете Жерара де Нерваля.

"Можно утверждать серьезную трудность цикла сонетов «Химеры». Процитируем для начала первый сонет под названием El DESDICHADO ( «Несчастный» ):

Я из мрака – вдовец – неутешный,
Принц Аквитанский из разрушенной башни,
Моя единственная звезда это смерть, и моя украшенная звездами лютня
Несет черное солнце Меланхолии.

В ночи могилы ты, которая меня утешаешь,
Верни мне Позилипп и море Италии,
И цветок, который любит моя растерзанная душа –
Искривленную ветку винограда вместо прямой и стройной розы.

Я – Амур или Феб? Лузиньян или Байрон?
Мой лоб еще горит от поцелуя королевы,
Я грезил в гроте, где плавает сирена…

Я дважды победителем пересекал Ахерон,
Модулируя на лире Орфея
То вздохи святой, то крики феи.

Сонет практически не поддается интерпретации. Начнем с названия. EL DESDICHADO – надпись на щите Айвенго на ристалище в Ашби. Никакой связи. «Вдовец» в масонстве носит десятки интерпретаций. «Принцев Аквитанских разрушенной башни» история знает не менее пяти – кто имеется в виду? Позилипп – остров с гротом близ берегов Средиземного моря, где одно время скрывался Вергилий. Лузиньяны – известная средневековая семья, имеющая отношение к культу феи Мелузины. И так далее. Жан Ришер в работе «Эзотеризм Жерара де Нерваля» дал десятки комментариев этих имен и пришел к открытому выводу: Нерваль один мог знать их роль в своем сонете. «Мой лоб еще горит от поцелуя королевы», - возможно, это Прозерпина, возможно, нет. Одно дело – восхищаться красотой этого трудного сонета, другое – понимать его, тем более, что это сложнейшее стихотворение из всего цикла".
 
Роберт Лоуэлл Наполеон пересекает Березину
(С английского).

Там орлы соберутся все вместе.

Тень Карла Пятого подкинула шараду,
и пешкам кое-что придётся претерпеть:
и Снеговик даст взбучку, и Медведь.
В таких делах всех предков впомнить надо.
Шумят Наполеоновы парады:
драгунский блеск и маршевая медь.
Орлы на Русь готовы налететь,
но им навряд ли нужно ждать пощады.
Российская Земля ! Господь и Слава
восстанут из драконовских болот.
Березина не всех утопит в тине:
не здесь, так дальше предстоит расправа.
Поход на Русь - дорожка к гильотине.
Весь путь к чистилищу - позор, огонь и лёд.

Robert Lowell Napoleon Crosses the Berezina

"There will the eagles be gathered together"

Here Charlemagne's stunted shadow plays charades
With pawns and bishops whose play-canister
Shivers the Snowman's bones, and the Great Bear
Shuffles away to his ancestral shades,
For here Napoleon Bonaparte parades;
Hussar and cuirassier and grenadier
Ascend the tombstone steppes to Russia. Here
The eagles gather as the West invades
The Holy Land of Russia. Lord and glory
Of dragonish, unfathomed waters, rise !
Although your Berezina cannot gnaw
These soldier-plumed pontoons to matchwood, ice
is tuning them to tumbrils and the snow
Blazes its carrion-miles to Purgatory.

Роберт Лоуэлл Пётр Великий во Франции
(С английского).

"Пётр видел и Париж, и парижан.
Не раззолочен, без перчаток, кафтан расстёгнут.
Рот искажали конвульсивные гримасы.
Клал шляпу и не накрывался,
и за дверями тоже... А вид был величав,
и, без сомненья, свойствен по природе.
Он пил неимоверно много, в один присест -
по кварте бренди, вин по две бутылки и по два пива. -
Он в Фонтенбло чуть не упал с коня.
С ним был толмач-француз.
Сам знал английский и латынь - как консул.
Луи Пятнадцатый тогда был юн.
Ему представили Петра, тот засмеялся
и принца приподнял до уровня своих очей.
Он сам был явно старше".

Robert Lowell Peter the Great in France

"He saw us and Paris with open eyes -
no gloves, gold buttons, a brown coat mostly unbuttoned,
his frequent mouth-convulsions frightful to watch...
his hat on the table, never on his head,
even outdoors...an air greatness
natural to him could not be mistaken.
What he drank was inconceivable: at meals,
a quart of brandy, two beers, two bottles of wine -
at Fontainebleau he nearly lost his horse.
For side he had a French interpreter,
though he spoke English and Latin like a consul...
Peter, presented to the child Louis Quinze,
hoisted him up to his eye-level, and smiled -
the superiority of age was felt."                                                    
 
 Pоберт Лоуэлл Наши мёртвые поэты
                                                   
От них известий нет. Там только горе.
Я слышу тех, кто бодро рапортуют,
и плавают в опустошенье, как броненосцы.
В ответах злобный умысел: "Он жив".
Так светоч сталинский сказал о друге,
отправленном в Сибирь:
"На холоде ему вольготней сочинять".
Джин Стаффорд в детстве, чтоб одеться,
карабкалась на стул: "Так проще !" -
Но можно вообще нe облачаться, не чистить зубы,
стирать всю почту, не открыв.
Порой я слышу только ваши голоса.
Вас солнце летом не украсит снова
нарядами из листьев и цветов...
В вас nostalgie de la boue -
тоска по грязи, что укрывает обезьян
и всех простейших.
Права людей для вас не существуют.

Robert Lowell Our Dead Poets

Their lines string out from nowhere, stretch to sorrow.
I think of the others who once had the top billing,
ironclads in our literary havoc,
now even forgotten by malice. "He exists",
as an old Stalinist luminary said of a friend
sent to Siberia, "Cold helps him to compose".
As a child Jean Stafford stood on a chair to dress;
"It's so much easier". It's easier not to dress;
not brush our teeth, flick off unopened mail.
Sometimes for days I only hear your voices,
the sun of summer will not adorn you again
with her garment of new leaves and flowers...
her nostalgie de la boue that shelters ape
and protozoa from the rights of man.

Примечание.
Jean Stafford (1915 - 1979), американская писательница, жена Роберта Лоуэлла  с 1940 г. по 1948 г.                                                                                        
 Роберт Лоуэлл Анненский: Белая зима, чёрная весна.
(С английского).

Пол-праздника ушло на погребенье. Велели,
чтобы не час, не два звенели нам колокола.
Пугая, нос торчал, как сальная свеча
из гроба. Уж не хотел ли
прогнать весь дух, что шёл от тела и одежды ?
Мы до утра не задували свечек.
Снег падал, засыпая путь как хлебной крошкой.
Прощай, Зима, носившая дерюгу должника.
Теперь немая чёрная весна пришла с холодным взглядом.
И только плесень потекла с покрытых дранкой крыш,
как жидкая овсянка на дорогу.
На лицах стала зеленеть щетина... Живём. Галдят на вязах
выводки птенцов, вытягивая шеи.
Кричат, что дальше только грязь, а то и нет пути.

Robert Lowell Annensky: White Winter, Black Spring

Half-holiday for burial. Of course we punished
our provincial copper bells for hours.
Terribly the nose titled up like a tallow candle
from the coffin. Does he want
to draw breath from his torso in its morning suit ?
We did not blow the candles until morning.
The snow fell somberly - now the roads are breadcrumbs.
Goodbye, poor winter honeycombed with debts -
now numb black spring looks at the chilly eye.
From under the mould on the roof shingles,
the liquid oatmeal of the roads,
the green stubble on our faces - life... in splinter elms
shrill the annual fledgelings with spikey necks.
They say to man his road is mud, or nothing.

Иннокентий Анненский Чёрная весна (тает).

Под гулы меди — гробовой
Творился перенос,
И, жутко задран, восковой
Глядел из гроба нос.
Дыханья, что ли, он хотел
Туда, в пустую грудь?..
Последний снег был темно-бел,
И тяжек рыхлый путь,
И только изморозь, мутна,
На тление лилась,
Да тупо черная весна
Глядела в студень глаз —
С облезлых крыш, из бурых ям,
С позеленевших лиц.
А там, по мертвенным полям,
С разбухших крыльев птиц…
О люди! Тяжек жизни след
По рытвинам путей,
Но ничего печальней нет,
Как встреча двух смертей.
 
Тотьма 19 марта 1906

Роберт Лоуэлл-1 Стихи

Роберт Лоуэлл Кивер (подражание Рильке)
(С английского).

Ночные звуки, стук и скрип колёс,
а Блюхер ждёт, упорно барабаня.
Клавир дрожит, работает вразнос.
Нужны патроны для кровавой бани.
На зеркало уставился, как Сцилла,
Лицо багровым стало, будто медь.
Он угрожает за подвохи тыла
острастку дать и пушками греметь.
Наш брандербуржец закусил губу -
как увидал святой алтарь в золе;
как будто бы его покинул брат;
как будто друг в измене виноват.
И чужаком на блещущем столе
стал чёрный кивер с черепом на лбу.

Robert Lowell The Shako (After Rilke)

 Night and its muffled creakings, as the wheels
Of Blucher’s caissons circle with the clock;
He lifts his eyes and drums until he feels
The clavier shudder and allows the rock
And Scylla of her eyes fix to his face:
It is as though he looks into a glass
Reflecting on this guilty breathing-space
His terror and the salvos of the brass
From Brandenburg. She moves away. Instead,
Wearily by the broken altar, Abel
Remembers how the brothers fell apart
And hears the friendless hacking of his heart,
And strangely foreign on the mirror-table
Leans the black shako with its white death’s-head.

Роберт Лоуэлл   Салем
(С английского).

Здесь, в Салеме, дожди из брызг, стервея,
сквозь холст проникнут внутрь любой каюты.
Здесь все суда - овечками Морфея -
стремятся ночью в порт, ища приюта.
У моряков, попавших в эту зону,
на головах короны белой пены.
В той самой гавани с плота Харона
сгружали иногда немало тлена.
В морской воде хватает дребедени.
То Салем помнит - и не без причин.
На Мелях ловко бились ветераны.
Нашли и в Новой Англии мужчин,
отбивших силищу Левиафана !
Британский Лев пригнул свои колени...

Robert Lowell Salem

In Salem seasick spindrift drifts or skips
to the canvas flapping on the seaward panes
until the knitting sailor stabs at ships
nosing like sheep of Morpheus through his brain's
asylum. Seaman, seaman, how the draft
lashes the oily slick about your head,
beating up whitecaps! Seaman, Charon's raft
dumps its damned goods into the harbor-bed,-
There sewage sickens the rebellious seas.
Remember, seaman, Salem fisherman
Once hung their nimble fleets on the Great Banks.
Where was it that New England bred the men
who quartered the Leviathan's fat flanks
and fought the British Lion to his knees?”

Роберт Лоуэлл В клетке
(С английского).

Все сроки были на массовке:
нашёлся час для муз.
Пришли в застиранной джинсовке.
Артистка пела дивный блюз.
И кто-то захихикал в зале,
а канарейки дали трель.
Потом нам всем лопаты дали
и быстро отвели в тоннель...
Там грязь была, азбест, и пар, и прах.
Там встретил я сектанта-иудея,
из-за постов - не выдумать худее.
Проклятый век с его вознёй и мутью !
Меня как человека мучил страх,
а птички всё клевали в клетке прутья.

Robert Lowell In the Cage

The lifers file into the hall,
According to their houses - twos
Of laundered denim. On the wall
A colored fairy tinkles blues
And titters by the balustrade;
Canaries beat their bars and scream.
We come from tunnels where the spade
Pick-axe and hod for plaster steam
In mud and insulation. Here
The Bible-twisting Israelite
Fasts for his Harlem. It is night,
And it is vanity, and age
Blackens the heart of Adam. Fear,
The yellow chirper, beaks its cage.

Примечание.
Роберт Лоуэлл в 1940 г., затем в 1943-1944 гг. подвергался арестам и заключению
в тюрьму за отказ от регистрации для призыва в армию. Он ссылался на то, что как
верующий католик считает шедшую тогда войну несправедливой из-за бомбёжек германских городов.

Роберт Лоуэлл Старое пламя
(С английского).

Былое пламя ! Первая жена !
Запомнила ль ты наши списки птиц ?
Я дом наш в Мэне летом видел снова.
Всё тот же, на верху холма.
Почудилось, что там и ты сама.

Початками индейского маиса,
украшенная дверь, а на шесте -
наш славный полосатый флаг.
Снаружи дом обит вагонкой
от бывшей красной школы.

Но там другой владелец,
да и хозяйка - как новая метёлка.
Там антикварный магазин.
В нём оловянная посуда
и прочая добыча пиратского посёлка.

Не те соседи. Выросла граница.
Не сбегаешь звонить шерифу,
не вызовешь такси до Бата,
где винная торговля,
когда решишь напиться.

Там никого, чтобы годился
тебе в любовники
и крался под окно,
чтоб нужно было мне его душить,
накинув шарф на горло...

Да будут здравы новые жильцы,
и целым флаг над старым домом,
что те восстановили на холме,
и подмели, и обновили мебель,
сумели всё обстроить и проветрить.

Всё стало лучше.
Там, где мы трепетали да ярились,
где снег лежал зимой,
теперь уже не мы жужжим, как осы,
под тентом с книгами.

Скажи мне, призрак, старая любовь,
тем прежним голосом,
пылая в озаренье,
что не давало нам всю ночь заснуть,
когда мы были вместе или порознь ?

Мы слышали зимой бульдозер на холме,
утюживший там снег.
Он там светил то красным фонарём,
то синим.Потом согнал весь снег
к обочине дороги.

Robert Lowell The Old Flame

My old flame, my wife!
Remember our lists of birds?
One morning last summer, I drove
by our house in Maine. It was still
on top of its hill -

Now a red ear of Indian maize
was splashed on the door.
Old Glory with thirteen stripes
hung on a pole. The clapboard
was old-red schoolhouse red.

Inside, a new landlord,
a new wife, a new broom!
Atlantic seaboard antique shop
pewter and plunder
shone in each room.

A new frontier!
No running next door
now to phone the sheriff
for his taxi to Bath
and the State Liquor Store!

No one saw your ghostly
imaginary lover
stare through the window
and tighten
the scarf at his throat.

Health to the new people,
health to their flag, to their old
restored house on the hill!
Everything had been swept bare,
furnished, garnished and aired.

Everything's changed for the best -
how quivering and fierce we were,
there snowbound together,
simmering like wasps
in our tent of books!

Poor ghost, old love, speak
with your old voice
of flaming insight
that kept us awake all night.
In one bed and apart,

we heard the plow
groaning up hill -
a red light, then a blue,
as it tossed off the snow
to the side of the road.

Примечание.
Это стихотворение Роберт Лоуэлл посвятил своей первой жене Джин Стаффорд (1915-1979). Их брак продолжался с 1940 по 1948 год. Jean Stafford - известная (в том числе в России) талантливая писательница, мастерица в области короткого рассказа. Лауреат Пулитцеровской премии (1970 г.). Известны её книги: "В зоопарке", "Скверная компания".

Роберт Лоуэлл Разговор о горестях в браке.
(С английского).

"Когда жара, могу окон не закрывать.
Цветёт магнолия. Не ночь, а благодать.
Но мужу дома вечно не сидится,
бежит туда, где есть доступные девицы.
Гуляке домоседство невтерпёж.
Готов нарваться в похождениях на нож.
А то убьёт жену и станет охать,
что в этой подлости виновна злая похоть...
Напьётся виски и вернётся утром в пять.
Единственная мысль: как мне себя спасать ?
Вяжу к бедру, поняв его заботу,
автомобильный ключ и нужную банкноту.
И так он нынче жгучей страстью увлечён,
что топчется всегда при мне, как слон".

Robert Lowell "To Speak of Woe That Is in Marriage"

"It is the future generation that presses into being by means of
these exuberant feelings and supersensible soap bubbles of ours."
Schopenhauer

"The hot night makes us keep our bedroom windows open.
Our magnolia blossoms. Life begins to happen.
My hopped up husband drops his home disputes,
and hits the streets to cruise for prostitutes,
free-lancing out along the razor's edge.
This screwball might kill his wife, then take the pledge.
Oh the monotonous meanness of his lust...
It's the injustice... he is so unjust-
whiskey-blind, swaggering home at five.
My only thought is how to keep alive.
What makes him tick? Each night now I tie
ten dollars and his car key to my thigh...
Gored by the climacteric of his want,
he stalls above me like an elephant."

Роберт Лоуэлл Вода
(С английского).

С утра в рыбацком городке
рабочая братва
в гранитные карьеры
плыла на острова.

Там дюжины неброских,
но каменных домов,
что, вроде цепких мидий,
стоят между холмов.

Меж ними сеть заливов,
проходов и запруд
заманивают рыбу
туда, где ей капут.

Припомни, как сидели на скале.
Сквозь призму дней
цвета лишь ярче,
радужней, красней.

Однако то была
лишь серая скала.
Промокнув - зеленела.
Во влаге было дело.

Скалу подтачивало море.
Глядишь, а под ногой
всё сыпалось слоями:
кусок, потом другой...

Тебе приснилось,
будто, став русалкой,
моллюсков со скалы
счищаешь острой палкой.

Мечталось нам, что наши души,
как чайки, вновь воротятся туда...
Но было холодно на суше,
и стала студенеть вода.

Robert Lowell Water

It was a Maine lobster town —
each morning boatloads of hands
pushed off for granite
quarries on the islands,

and left dozens of bleak
white frame houses stuck
like oyster shells
on a hill of rock,

and below us, the sea lapped
the raw little match-stick
mazes of a weir,
where the fish for bait were trapped.

Remember? We sat on a slab of rock.
From this distance in time
it seems the color
of iris, rotting and turning purpler,

but it was only
the usual gray rock
turning the usual green
when drenched by the sea.

The sea drenched the rock
at our feet all day,
and kept tearing away
flake after flake.

One night you dreamed
you were a mermaid clinging to a wharf-pile,
and trying to pull
off the barnacles with your hands.

We wished our two souls
might return like gulls
to the rock. In the end,
the water was too cold for us.

Примечание.
Стихотворение "Вода" - это обращение поэта к его многолетней более зрелой годами
подруге Елизавете Бишоп. Дружба завязалась, когда оба были уже не молоды. Сохранилась переписка этих двух поэтов, которая была опубликована после их смерти. В своё время Роберт Лоуэлл посодействовал, чтобы Елизавета Бишоп получила видный пост секретаря в Библиотеке Конгресса США.
Еlizabeth Bishop (1911-1979) - талантливая и знаменитая поэтесса, получившая немало почётных наград, автор рассказов, человек нелёгкой и любопытной судьбы.

Роберт Лоуэлл Дети света
( С английского).

У наших предков пёкся хлеб с остями.
Плетень гремел индейскими костями.
Паломники из низменных земель
наслушались женевских пустомель;
не причащённые к святыням веры,
посеяли здесь семя Люцифера.
Прожектора, взамен лесной чащобы,
страша людей, глядят на небоскрёбы.
И канделябры, освящая прах,
зря льют свой воск в холодных алтарях.
Их свет, как Каинова кровь, всё время
горит и жжёт оставшееся семя.

Robert Lowell Children of Light

Our fathers wrung their bread from stocks and stones
And fenced their gardens with the Redmen's bones;
Embarking from the Nether Land of Holland,
Pilgrims unhouseled by Geneva's night,
They planted here the Serpent's seeds of light;
And here the pivoting searchlights probe to shock
The riotous glass houses built on rock,
And candles gutter by an empty altar,
And light is where the landless blood of Cain
Is burning, burning the unburied grain.
 
 Роберт Лоуэлл   Пьяный рыбак
(С английского).
Хотя приставлен был к коровам,
в душе был рьяным рыболовом.
Не жду, что денег даст мне Бог -
сижу-гляжу на поплавок.
Люблю, когда клюют форели:
крючок глотают, как сдурели.
Жаль, моль проела мой мешок -
моя вина, сберечь не смог.
 
Cтараюсь помнить дни недели;
борюсь, чтоб мошки не заели;
от гроз спасаюсь поживей;
всегда держу запас червей.
Но в брюхе у меня под старость
живой да алчный входит в ярость;
не обхожусь без коньяка
для заморенья червяка.

Рыбалка прежде ублажала,
была роскошеством сначала,
а нынче - толку ни черта ! -
Как джига на носу кита.
Рыбак в рассказах про уловы
подчас ввернёт дурное слово,
но ложью не позорит губ,
хоть стиль его порою груб.

Весь сток реки с нагрузкой хлама
сейчас идёт в земные ямы;
и в обуви моей песок.
А месяц смотрит. Он бы мог
призвать нас нынче к покаянью
за то, что злобные терзанья
терпела долгие века
и вот уж при смерти река.

А что в ней выудят потомки,
когда река нырнёт в потёмки,
оставив тонкий ручеёк ?
Что здесь добудут на крючок ?
Не Князь ли Тьмы придёт как враг
чтоб сам Христос схватил приманку ? -
Стикс станет алым спозаранку,
в нём сгинет Человек-Рыбак.

Robert Lowell   Drunken Fisherman

Wallowing in this bloody sty,
I cast for fish that pleased my eye
(Truly Jehovah’s bow suspends
No pots of gold to weight its ends);
Only the blood-mouthed rainbow trout
Rose to my bait. They flopped about
My canvas creel until the moth
Corrupted its unstable cloth.

A calendar to tell the day;
A handkerchief to wave away
The gnats; a couch unstuffed with storm
Pouching a bottle in one arm;
A whiskey bottle full of worms;
And bedroom slacks: are these fit terms
To mete the worm whose molten rage
Boils in the belly of old age?

Once fishing was a rabbit’s foot -
O wind blow cold, O wind blow hot,
Let suns stay in or suns step out:
Life danced a jig on the sperm-whale’s spout -
The fisher’s fluent and obscene
Catches kept his conscience clean.
Children, the raging memory drools
Over the glory of past pools.

Now the hot river, ebbing, hauls
Its bloody waters into holes;
A grain of sand inside my shoe
Mimics the moon that might undo
Man and Creation too; remorse,
Stinking, has puddled up its source;
Here tantrums thrash to a whale’s rage.
This is the pot-hole of old age.
Is there no way to cast my hook
Out of this dynamited brook?
The Fisher’s sons must cast about
When shallow waters peter out.
I will catch Christ with a greased worm,
And when the Prince of Darkness stalks
My bloodstream to its Stygian term ...
On water the Man-Fisher walks.

Примечание.
Это стихотворение Роберт Лоуэлл написал, будучи студентом.

Роберт Лоуэлл День Инаугурации: Январь 1953 г.
(С английского).
Cугробы схоронили Стьювезанта*.
Метро грохочет в темноте.
Трамвай шумит на высоте.
Манхэттен в лапах "Адаманта":
трудяг заслали вверх, на ванты;
иной - как белка на шесте...

Стоит в суровой красоте
конь гробившего войско Гранта****.
И сам он в славе, не в досаде.
И всем по сердцу Грантов мавзолей******.
Мы встали в ледяной блокаде.
И звёзд вверху - большая стайка,
(как атомов в полураспаде).
И все - то ярче, то тусклей.
Республиканцы славят Айка*****.

Robert Lowell Inauguration Day: January 1953
 The snow had buried Stuyvesant*.
 The subways drummed the vaults. I heard
 the El**'s green girders charge on Third,
 Manhattan's truss of adamant***,
 that groaned in ermine, slummed on want...
 Cyclonic zero of the word,
 God of our armies, who interred
 Cold Harbor's blue immortals, Grant****!
 Horseman, your sword is in the groove!
 Ice, ice. Our wheels no longer move.
 Look, the fixed stars, all just alike
 as lack-land atoms, split apart,
 and the Republic summons Ike*****,
 the mausoleum****** in her heart.

Примечания.
*Стьювезант - голландский колониальный губернатор, сдавший Новый Амстердам англичанам в 1664 г.
**EL - трамвайная линия. "Адамант"*** - строительная фирма.
****Улисс Грант - генерал, одержавший победу над генералом южан Робертом Ли в июне 1864 г., возле виргинского местечка Cold Harbor, при чём Грант потерял впятеро больше солдат, чем Ли. Впоследствии Грант стал президентом. Ike***** - это генерал Эйзенхауэр, тоже генерал, ставший президентом уже в XX веке.
******Мавзолей - это популярный у нью-йоркцев мемориал - гробница Улисса Гранта.

Трамбелл Стикни Стихи

Трамбелл Стикни Оставьте его...
(С английского).

Лучше б вы его не трясли.

Пусть отдохнёт

(без докучных забот).
Зачем заставили лежать в пыли ?
В мозгу лишь муть от раны в темя.
Приплыл в дурное время.

Он явно не в ладах с собою.
Лишь миг назад
метнул разумный взгляд,
и вновь стал схож с бычками  при забое.
Себя ж бил в грудь. Готов был к бунту -
и накрепко прикручен к грунту.

Ему б покой, по крайней мере.
Лекарства нет.
Чужак, хлебнувший бед,
стучался в замкнутые двери.
Доверчив был - юнец недолгих лет...
И получил ответ.


Другой вариант перевода.

Не беспокойте подростка.
Нужен покой.
При травме такой,
да в жёсткой пыли, да в извёстке !
Но как облегчить то бремя ?
Он в страхе всё время...
Я слышал, он бил себя в грудь.
Минуту назад
осмыслен был взгляд,
а вслед, как у бычка на бойне, в нём муть.
Он воплями вокруг ошеломлён.
Он к грунту пригвождён.
Надежды нет. Покой бы дал хоть что-то.
Не то конец.
Заморский гость. Беглец.
Он зря стучал в высокие ворота.
Просил помочь в другом углу Земли -
и помогли...

Trumbull Stickney Leave Him Now Quiet By the Way

Leave him now quiet by the way
To rest apart.
I know what draws him to the dust alway
And churns him in the builder's lime:
He has the fright of time.

I heard it knocking in his breast
A minute since;
His human eyes did wince,
He stubborned like the massive slaughter beast
And as a thing o'erwhelmed with sound
Stood bolted to the ground.

Leave him, for rest alone can cure —
If cure there be —
This waif upon the sea.
He is of those who slanted the great door
And listened—wretched little lad —
To what they said.


Трамбелл Стикни Живи одним лишь днём
(С английского).

Живи одним лишь днём, не глядя в ночь.
Господь жил в Будущем - и прянул в даль.
Всё Знание - безумная печаль.
Живи без дум. Гони сомненья прочь.
Вокруг Земли гуляют облака,
то грозный меч возносит метеор,
то радуга расстелет свой ковёр,
то серебром расплещется река.
Упейся сластью в радостных мечтах,
лишь слизывая с губ их свежий мёд.
Сбей из волос подобие венка.
Живи, как боги в древние века.
Следи, как Аполлон вершит свой лёт
над островком в трепещущих цветах.

Trumbull Stickney Live Blindly

Live blindly and upon the hour. The Lord,
Who was the Future, died full long ago.
Knowledge which is the Past is folly. Go,
Poor child, and be not to thyself abhorred.
Around thine earth sun-winged winds do blow
And planets roll; a meteor draws his sword;
The rainbow breaks his seven-coloured chord
And the long strips of river-silver flow:
Awake! Give thyself to the lovely hours.
Drinking their lips, catch thou the dream in flight
About their fragile hairs' aerial gold.
Thou art divine, thou livest, - as of old
Apollo springing naked to the light,
And all his island shivered into flowers.


Трамбелл Стикни  Ни лавров, ни наград.
(С английского).

В итоге нет ни лавров ни наград,
чтоб доказать, что жили не напрасно.
Не хвастаем. Но цель была прекрасна -
пусть даже без надежд, что наградят.
Мы шли к той цели, не боясь преград,
и жизнь в борьбе всегда была опасна,
но бились мы отчаянно и страстно -
и зов мечты для нас и нынче свят.
В итоге небо не было беззвёздным.
Нас окрыляла с факелом в руке,
хотя ломались собственные крылья,
в любом сраженье, даже самом грозном
отважная и гордая Нике -
и даже сказка становилась былью.

Trumbull Stickney Tho' lack
   
Tho' lack of laurels and of wreaths not one
Prove you our lives abortive, shall we yet
Vaunt us our single aim, our hearts full set
To win the guerdon which is never won.
Witness, a purpose never is undone.
And tho' fate drain our seas of violet
To gather round our lives her wide-hung net,
Memories of hopes that are not shall atone.
Not wholly starless is the ill-starred life,
Not all is night in failure, and the shield
Sometimes well grasped, tho' shattered in the strife.
And here while all the lowering heaven is ringed
With our loud death-shouts echoed, on the field
Stands forth our Nike, proud, tho' broken-winged.


Трамбелл Стикни  Возле Геликона
(С английского).

Сплошное чудо из живых картин:
в полях маис, на лозах виноград.
Вниз с гор течёт сосновый аромат -
тем слаще воздух солнечных долин.
Цвет моря и небес вдали един,
и всё, что есть, стаёт в единый ряд;
здесь всё - весёлый благодатный сад,
где будет хлеб и свет и вдосталь вин.
Вся бурная судьба здесь предстаёт
как горизонт и смутный ряд вершин.
Но путник не избрал, куда решиться.
Зато у птиц - осенний перелёт.
Чтоб не гадать, что там кричит их клин,
уж ставни заперла одна девица...

Trumbull Stickney Near Helikon
 
By such an all-embalming summer day
As sweetens now among the mountain pines
Down to the cornland yonder and the vines,
To where the sky and sea are mixed in gray,
How do all things together take their way
Harmonious to the harvest, bringing wines
And bread and light and whatsoe'er combines
In the large wreath to make it round and gay.
To me my troubled life doth now appear
Like scarce distinguishable summits hung
Around the blue horizon: places where
Not even a traveller purposeth to steer, -
Whereof a migrant bird in passing sung,
And the girl closed her window not to hear.


Трамбелл Стикни Страсти...
(С английского).

Страсти, которые мы отринули,
не мрут. В больной душе, в узле змеином,
они таятся и готовы вспрыгнуть.
Мы поклонялись силам, что нас терзали.

Trumbull Stickney The passions ...

The passions that we fought with and subdued
Never quite die. In some maimed serpent's coil
They lurk, ready to spring and vindicate
That power was once our torture and our lord.


Трамбелл Стикни Однажды...
(С английского).

С её - как ночь - глубоким взглядом
я видел в ней одну из птах,
не то казалась водопадом,
сверкавшим в радужных цветах.
Когда - как роза - трепетала,
так музыка в моих ушах звучала.

В душе не зря пылало пламя.
Однажды, как мечталось мне,
к её руке прильнуть устами
мне удалось наедине.
Я выставил две длани зыбкой -
она, смеясь, ответила улыбкой.

Немало лет прошло парадом.
Теперь проснусь, а встать нет сил.
Она мне часто снится рядом -
я будто в сети угодил.
Мы вновь одни без посторонних.
Её рука дрожит в моих ладонях.

Что было в жизни дорогого,
блаженней молодых утех ?
О, если б перед смертью снова
мне довелось испить тот смех !
В любую полночь ждал сторожко:
не стукнет ли судьба в окошко ?

Trumbull Stikney Once

That day her eyes were deep as night.
She had the motion of the rose,
The bird that veers across the light,
The waterfall that leaps and throws
Its irised spindrift to the sun.
She seemed a wind of music passing on.

Alone I saw her that one day
Stand in the window of my life.
Her sudden hand melted away
Under my lips, and without strife
I held her in my arms awhile
And drew into my lips her living smile, -

Now many a day ago and year!
Since when I dream and lie awake
In summer nights to feel her near,
And from the heavy darkness break
Glitters, till all my spirit swims
And her hand hovers on my shaking limbs.

If once again before I die
I drank the laughter of her mouth
And quenched my fever utterly,
I say, and should it cost my youth,
'T were well! for I no more should wait
Hammering midnight on the doors of fate.


Трамбелл Стикни Влюблённые в Луну
(С английского).

Их дивная Луна очаровала,
их увлекли вечерние озёра;
и страсть, возникши как-то слишком скоро,
потом и в полдень бурно полыхала.
Они во всём взалкали идеала.
Глаза горели пламенем задора.
Родились споры. Встретились заторы.
Мечты угасли в грохоте обвала,
и стон по ним не вечно мог продлиться.
Картина мира слишком величава.
Цветы увяли, а просторы зелены.
Над океаном пролетели птицы -
гнались за тенью... Больше не видны.

Trumbull Stickney They Lived Enamoured Of The Lovely Moon

They lived enamoured of the lovely moon,
The dawn and twilight on their gentle lake.
Then Passion marvellously born did shake
Their breast and drave them into the mid-noon.
Their lives did shrink to one desire, and soon
They rose fire-eyed to follow in the wake
Of one eternal thought, - when sudden brake
Their hearts. They died, in miserable swoon.
Of all their agony not a sound was heard.
The glory of the Earth is more than they.
She asks her lovely image of the day:
A flower grows, a million boughs are green,
And over moving ocean-waves the bird
Chases his shadow and is no more seen.


Трамбелл Стикни Держись...
(С английского).

Семирамида на цветенье роз
глядела сквозь курчавые ресницы.
Ей и сады висячие присниться
могли среди её волшебных грёз.
Троянская война - лишь небылица.
А Тициан землячек превознёс,
небесный луч вплетая в пряди кос.
Век трубадуров нам лишь только мнится.
Держись, глупышка, и не верь поэтам.
Впустую льются слёзы из-под век.
Напрасно сердце учащает бег.
Ослеплена, всем веришь наобум.
Не будь совой, ошеломлённой светом.
Обманы любят будоражить ум.

Trumbull Stickney Be still

Be still. The Hanging Gardens were a dream
That over Persian roses flew to kiss
The curled lashes of Semiramis.
Troy never was, nor green Skamander stream.
Provence and Troubadour are merest lies
The glorious hair of Venice was a beam
Made within Titian's eye. The sunsets seem,
The world is very old and nothing is.
Be still. Thou foolish thing, thou canst not wake,
Nor thy tears wedge thy soldered lids apart,
But patter in the darkness of thy heart.
Thy brain is plagued. Thou art a frighted owl
Blind with the light of life thou 'ldst not forsake,
And Error loves and nourishes thy soul.


Трамбелл Стикни Я слышу реку...
(С английского).

Я слышу, как река бредёт путём по свету.
Вода течёт, а песня остаётся.
И встала радуга - воротами для лета.

Trumbull Sticney I Hear a River...

I hear a river thro' the valley wander
Whose water runs, the song alone remaining.
A rainbow stands and summer passes under.


Трамбелл Стикни В прошлом
(С английского).

Там озеро будто дремало,
была нешумливой пора,
но утра совсем не бывало.
Тянулись одни вечера.

Там хлопья лихой раскраски
заполнили тихую гладь,
кружились в беспутной пляске,
и будто взялись воевать.

Прочно, как укрепленье,
берег закрыв, стоял
в унылом освещенье
тесный заслон из скал.

Там время прекратилось
у самых границ бытия !
И сердце у гребца забилось -
а храбрым гребцом был я...

Я был на малой лодке,
бродяга в затишье вод.
Вокруг в припляску, как в чечётке,
змеится пёстрый хоровод.

Продолжил путь, склонился к борту.
Гребу, ленивым теням вторя, -
меня несёт куда-то к чёрту
прилив текучих волн из моря.

Уже устал смотреть на воду.
Тревога в сердце. Жду беды.
Гляжу: в просторе небосвода
ещё не видно ни звезды.

Гребу обратно, снова к скалам -
они вокруг -
и окружают финиш валом,
вводя в испуг.

А волны чуют, как мне сложно,
уставши, действовать веслом,
но ясень прочен, и, возможно,
поднапрягусь - и доплывём.

Тут блеск на глади вод сильнее.
Он будит эту гладь, скользит.
Мелькают радужные змеи.
Но мне уж бездна не грозит.

Пусть время подойдёт к концу
у края бытия,
но ни к чему вздыхать гребцу -
гребцом на лодке буду я !

Trumbull Stickney In the Past

There lies a somnolent lake
Under a noiseless sky,
Where never the mornings break
Nor the evenings die.

Mad flakes of colour
Whirl on its even face
Iridescent and streaked with pallour;
And, warding the silent place,

The rocks rise sheer and gray
From the sedgeless brink to the sky
Dull-lit with the light of pale half-day
Thro' a void space and dry.

And the hours lag dead in the air
With a sense of coming eternity
To the heart of the lonely boatman there:
That boatman am I,

I, in my lonely boat,
A waif on the somnolent lake,
Watching the colours creep and float
With the sinuous track of a snake.

Now I lean o'er the side
And lazy shades in the water see,
Lapped in the sweep of a sluggish tide
Crawled in from the living sea;

And next I fix mine eyes,
So long that the heart declines,
On the changeless face of the open skies
Where no star shines;

And now to the rocks I turn,
To the rocks, around
That lie like walls of a circling sun
Wherein lie bound

The waters that feel my powerless strength
And meet my homeless oar
Labouring over their ashen length
Never to find a shore.

But the gleam still skims
At times on the somnolent lake,
And a light there is that swims
With the whirl of a snake;

And tho' dead be the hours i' the air,
And dayless the sky,
The heart is alive of the boatman there:
That boatman am I.

Трамбелл Стикни Гора Ликеон и др.


Джозеф Трамбелл Стикни   Гора Ликеон
(С английского).

Здесь в древности взирали на восток
два золотых орла, с ветрами споря.
И солнце, между ними сев в дозоре,
с Ликеона светило без тревог.

А та гора копила камни впрок
и дикий хаос обещала вскоре.
Вдали лежало синей гладью море.
К нему с горы сбегал речной поток.
Даль с древностью влекли мой интерес,
но я, поняв опасность камнепада,
взмолился Богу, чтоб сберёг от ада,
да вглядывался в призрачность небес.
Внезапный гром ударил, как из пушки, -
и стал неслышен звук в моей ракушке.

Joseph Trumbull Stickney   Mt.Lykaion

Alone on Lykaion since man hath been
Stand on the height two columns, where at rest
Two eagles hewn of gold sit looking East
Forever; and the sun goes down between.
Far down the mountain's oval green
An order keeps the falling stones abreast.
Below within the chaos last and least
A river like a curl of light is seen.
Beyond the river lies the even sea,
Beyond the sea another ghost of sky,-
O God, support the sickness of my eye
Lest the far space and long antiquity
Suck out my heart, and on this awful ground
The great wind kill my little shell with sound.

Примечание.
Гора Ликеон - иначе Волчья гора. Место в Аркадии, связанное с древним языческим культом. Там приносились кровавые жертвы богам, справлялся праздник Ликеа, проводилсь Ликейские игры. Местные жители считали Волчью гору тем пунктом, где родился Зевс. Критяне считали, однако, что он родился у них на горе Ида. Древнегреческий поэт Каллимах в гимне Зевсу задаётся вопросом, где родина Зевса и называет критян лжецами. В настоящее время на этой горе и вокруг ведутся археологические раскопки.


Джозеф Трамбелл Стикни   Раковины, найденные на суше.
(C  английского)

Бывает, в них, внутри, заключено
и много лет не затухает пенье.
С их губ шумит бурливое боренье,
затихшее уже давным-давно.

Просохла глина, обнажилось дно.
Приливы и отливные теченья
с их ритмами ушли навек в забвенье,
а в раковинах живы всё равно.

Какие руки их вернут обратно
в стихию с дикой древней красотой,
в их славный век, ушедший безвозвратно ?

Мир раковин гудит, но не воскреснет.
Так сжалимся - раздавим их пятой.
И пыль поглотит ангельские песни.

Joseph Trumbull Stickney On some shells found inland

These are my murmur-laden shells that keep
A fresh voice tho' the years be very gray.
The wave that washed their lips and tuned their lay
Is gone, gone with the faded ocean sweep,

The royal tide, gray ebb and sunken neap
And purple midday,--gone! To this hot clay
Must sing my shells, where yet the primal day,
Its roar and rhythm and splendour will not sleep.

What hand shall join them to their proper sea
If all be gone? Shall they forever feel
Glories undone and world that cannot be?—

'Twere mercy to stamp out this aged wrong,
Dash them to earth and crunch them with the heel
And make a dust of their seraphic song.

Joseph Trumbull Stickney (1874-1904) – американский поэт.

 
Трамбелл Стикни Колумб со своими кораблями
(С английского).

Вы скажете, Колумб, ведя свой флот,
неустрашимо рвался к главной цели,
и как бы грозно штормы ни шумели,
всегда с триумфом завершал поход.
Заморский торг давал большой доход -
к тому ж грабёж на каждой параллели.
Вы скажете, хвала им, что сумели.
Не к этому ль стремится весь наш род ?
Но я б ответил, многих слов не тратя.
Для храбрецов с достойным реноме,
для мыслящих и верных благодати,
ловцы удачи - с вывихом в уме.
На них, на каждом - чёртовы печати.
Слова их - бред. Дела - под стать чуме.

Trumbull Stickney Columbus with his argosies

You say, Columbus with his argosies
Who rash and greedy took the screaming main
And vanished out before the hurricane
Into the sunset after merchandise,
Then under western palms with simple eyes
Trafficked and robbed and triumphed home again:
You say this is the glory of the brain
And human life no other use than this?
I then do answering say to you: The line
Of wizards and of saviours, keeping trust
In that which made them pensive and divine,
Passes before us like a cloud of dust.
What were they? Actors, ill and mad with wine,
And all their language babble and disgust.


Трамбелл Стикни Одиночество
(С английского).

Осенний сад переменяет цвет:
рыжеет, в бурое одет.
На всех кустах
раскинул оперенье усталый свет.
не стало певчих птах.

У нас с тобой душа с душой близки.
Разлука нас доводит до тоски.
И день за днём
мы врозь - рассудку вопреки.
Что ж станется потом ?

(Слова, что ты душой со мной едина,
зовут упорно - до кончины -
теперь вдвоём
бороться и ломать все карантины,
надеясь, что пройдём).

Я раньше здесь бродил в часы досуга.
Теперь дарю тебе листву, моя подруга.
Такое время !
Осыпанная листьями округа -
как в диадеме.

Над садом с приунывшими цветами
мчат стаи птиц, гонимые дождями.
Галдят, присев.
Всё это можно наблюдать часами,
уже под свой напев.

Trumbull Stickney Loneliness

These autumn gardens, russet, gray and brown,
The sward with shrivelled foliage strown,
The shrubs and trees
By weary wings of sunshine overflown
And timid silences,--

Since first you, darling, called my spirit yours,
Seem happy, and the gladness pours
From day to day,
And yester-year across this year endures
Unto next year away.

Now in these places where I used to rove
And give the dropping leaves my love
And weep to them,
They seem to fall divinely from above,
Like to a diadem

Closing in one with the disheartened flowers.
High up the migrant birds in showers
Shine in the sky,
And all the movement of the natural hours
Turns into melody.

 

 Трамбелл Стикни Сонет
(С английского).

Печальный год закончился дождём:
издалека, сквозь яростные трубы,
за каплей капля - как им это любо -
летят в окошко, рвутся прямо в дом.
Весь этот стук выносится с трудом.
Страдает память. Нет досуга...
Моя невозвратимая подруга !
Все образы сбегают чередом.
В ряду с другими прожитыми днями,
один из летних вспомнился - как всплыл.
Пустырь в горах - весь в ранах от могил.
Увял Цветок - нежнейший меж цветами.
В том месте даже папоротник сгнил -
не сладил там с ужасными камнями.
 
Trumbull Stickney Sonnet
 
The melancholy year is dead with rain.
Drop after drop on every branch pursues.
From far away beyond the drizzled flues
A twilight saddens to the window pane.
And dimly thro' the chambers of the brain,
From place to place and gently touching, moves
My one and irrecoverable love's
Dear and lost shape one other time again.
So in the last of autumn for a day
Summer or summer's memory returns.
So in a mountain desolation burns
Some rich belated flower, and with the gray
Sick weather, in the world of rotting ferns
From out the dreadful stones it dies away.


Трамблл Стикни   Сэр, хватит слов.
(С английского).

Сэр ! Хватит слов !
Мне представляется, как слышу,
 зелёный хитрый взгляд кота
на ловле птичек моего рассудка.


Trumbull Stickney  Sir, say no more.

Sir, say no more.
Within me't is as if
The green and climbing eyesight of a cat
Crawled near my mind's poor birds.


Трамбелл Стикни  В шесть вечера

Темнеет, и на башне бой часов.
День кончился. Уже затихли доки.
Ползут людские серые потоки,
Ворота запирают на засов.
Истошный свист и гомон голосов.
Народ устал, в рванье, запали щёки.
Всё думаю: придут ли сроки
без жуткого засилья жадных сов ?
Дождёмся ль перемен в судьбе ?
Девицы вовсе без надежд на счастье
да юноши без сил и в худобе -
и полное бездушие во власти.
Ручаюсь, скоро в муках на столбе
закорчатся и авторы напасти.

Trumbull Stickney Six O'Clock

Now burst above the city's cold twilight
The piercing whistles and the tower-clocks:
For day is done. Along the frozen docks
The workmen set their ragged shirts aright.
Thro' factory doors a stream of dingy light
Follows the scrimmage as it quickly flocks
To hut and home among the snow's gray blocks. -
I love you, human labourers. Good-night!
Good-night to all the blackened arms that ache!
Good-night to every sick and sweated brow,
To the poor girl that strength and love forsake,
To the poor boy who can no more! I vow
The victim soon shall shudder at the stake
And fall in blood: we bring him even now.


Трамбелл Стикни   Пришёл последний день...
(С английского).

Равно - как Человек и Божий сын -
он должен был предстать посланцем Бога.
С зарёю, у небесного порога...
В конце пришествия он был один.

И был пронзительный тяжёлый рёв,
когда Его не стало в каждой сфере:
на суше, на морях и в атмосфере.
А сверх всего - и горизонт багров.

От зверских рыков пухнет голова...
Он раздражён подчас, им внемля.
Стенания заполнили всю Землю,
как самая живучая трава.

Приняв за сущность только внешний вид,
противники в жестоком озверенье
Его терзали, как для насыщенья.
Как человек Он ими был убит.

Восславленный на всём земном просторе,
Он видел в смертный час, как Змей с копьём
возник из моря в небе голубом,
чтоб утопить Светило в Мёртвом море.

Trumbull Stickney

And, the last day being come, Man stood alone
Ere sunrise on the world's dismantled verge,
Awaiting how from everywhere should urge
The Coming of the Lord. And, behold, none

Did come, - but indistinct from every realm
Of earth and air and water, growing more
And louder, shriller, heavier, a roar
Up the dun atmosphere did overwhelm

His ears; and as he looked affrighted round
Every manner of beast innumerable
All thro' the shadows crying grew, until
The wailing was like grass upon the ground.

Asudden then within his human side
Their anguish, since the goad he wielded first,
And, since he gave them not to drink, their thirst,
Darted compressed and vital. - As he died,

Low in the East now lighting gorgeously
He saw the last sea-serpent iris-mailed
Which, with a spear transfixed, yet availed
To pluck the sun down into the dead sea.
   


Трамбелл Стикни Мнемозина
(С английского).

Там нынче осень. В той стране, как помню,
дул тёплый бриз, когда я был в пути.
В тени на склонах было мне укромно,
когда покой хотелось обрести.

Теперь я зябну - вне страны, что помню.
Над нивами там ласточки кружат,
и каждый взлёт - как всплеск восторга в гимне.
Внизу пасётся уйма пёстрых стад.

Со мной в стране, которую я помню,
везде была красавица-сестра:
черноволоса, одевалась скромно.
Мы часто с ней певали у костра.

У нас, в стране, которую я помню,
певал весь детский круг, покуда рос.
И уголь в очаге пылал, как в домне.
Тот блеск навек рассыпан в каплях слёз.

Но было многое в стране, что помню,
тревожившее чистую лазурь:
и скотобойни, и каменоломни,
и частые гулянья гневных бурь.

Но как забыть, что то - моя страна,
хотя там кое-что идёт грозя мне ?
И людям в ней, и мне она нужна.
И то, что там часты дожди, я помню.

Trumbull Stickney Mnemosyne

It 's autumn in the country I remember.

How warm a wind blew here about the ways!
And shadows on the hillside lay to slumber
During the long sun-sweetened summer-days.

It's cold abroad the country I remember.

The swallows veering skimmed the golden grain
At midday with a wing aslant and limber;
And yellow cattle browsed upon the plain.

It 's empty down the country I remember.

I had a sister lovely in my sight:
Her hair was dark, her eyes were very sombre;
We sang together in the woods at night.

It 's lonely in the country I remember.

The babble of our children fills my ears,
And on our hearth I stare the perished ember
To flames that show all starry thro' my tears.

It 's dark about the country I remember.

There are the mountains where I lived. The path
Is slushed with cattle-tracks and fallen timber,
The stumps are twisted by the tempests' wrath.

But that I knew these places are my own,
I 'd ask how came such wretchedness to cumber
The earth, and I to people it alone.

It rains across the country I remember.


Трамбелл Стикни  Я привык полагать...
(С английского).

Я прежде думал,
что разум в теле - на первом месте,
но разуму не обойтись без тела.
Равно важны, - они неразделимы.
Так полагал при сочиненье песен.
Но нет и речи о простом сложенье...
Как сделать крест ? Не взять да сбить две части.
Задача: выловить в воде жердину,
приладить палисандровую доску.
Сначала притереть, потом прибить,
чтоб выступы и впадины сошлись.
Не устранишь зазоров - всё впустую.
От синеватой влаги всё сгниёт;
и в страхе перед морем станет тошно.

Trumbull Stickney I Used To Think

I used to think
The mind essential in the body, even
As stood the body essential in the mind:
Two inseparable things, by nature equal
And similar, and in creation's song
Halving the total scale: it is not so.
Unlike and cross like driftwood sticks they come
Churned in the giddy trough: a chunk of pine,
A slab of rosewood: mangled each on each
With knocks and friction, or in deadly pain
Sheathing each other's splinters: till at last
Without all stuff or shape they 're jetted up
Where in the bluish moisture rot whate'er
Was vomited in horror from the sea. 
 

 Трамбелл Стикни Служение
(С английского).

Я опять берусь за пенье.
Будь спокойна, дорогая,
не особенно ругая.
Я в каком-то детском рвенье.

Неизменные мотивы,
что подчас звучали глухо,
наконец, с подъёмом духа,
зазвенели вдруг на диво.

С чем уйдём и с чем воскреснем ?
Сердце бьётся учащённо.
(Что теперь поделать мне с ним ?)
Жизнь коленопреклонённо
посвящу служенью песням.

Тrumbull Stickney Service

Chide me not, darling, that I sing
Familiar thoughts and metres old:
Nay, do not scold
My spirit's childish uttering.

I know not why 't is that or this
I murmur to you thus or so:
Only I know
It throbs across my silences,

It blows over my heart,—a long
Infinite wind, again, again!
Again! and then
My life kneels down into a song.

Дилан Томас На полпути в тот дом . Цикл

 Дилан Томас На полпути в тот дом.
Цикл из десяти сонетов. Сонет 1.
 (С английского)

При ночнике, как в алтаре, в случайном доме,
подвергся рыцарь нападенью фурий.
Но Абаддон был на крючке Адама.
Тот Цербера наслал на этих тварей.
Глотатель новостей в экранном гаме,
съев мандрагору, разбирался в том содоме.
Хоть медяки уж положили на глазницы,
но рыцарь, как петух с небесного яйца,
вскочил, костяк раскрыт, и с ветром мчится.
Всего одна нога уносит удальца.
Туда, где я лежал, дошёл. Не дал покоя.
 (Мне - Христа ради - дали там ночлег).
Сказал: "Я - рыцарь давнего покроя.
Ночую там, где Рак и Козерог".

Sonnet 1

 Altarwise by owl-light in the half-way house
 The gentleman lay graveward with his furies;
 Abaddon in the hangnail cracked from Adam,
 And, from his fork, a dog among the fairies,
 The atlas-eater with a jaw for news,
 Bit out the mandrake with to-morrows scream.
 Then, penny-eyed, that gentlemen of wounds,
 Old cock from nowheres and the heaven's egg,
 With bones unbuttoned to the half-way winds,
 Hatched from the windy salvage on one leg,
 Scraped at my cradle in a walking word
 That night of time under the Christward shelter:
 I am the long world's gentlemen, he said,
 And share my bed with Capricorn and Cancer.

Примечания.
Любопытный перевод этого сонета и всей соответствующей серии из 10 сонетов можно найти у Василия Бетаки;
прозаическое переложение, сделанное Ириной Турчиной, есть здесь, на сайте Стихи.Ру.

Сонет 2

В мозгу метафоры о смерти - сколько всплыло:
когда птенец беспомощен и хил
 планета-пеликан, открыв грудную жилу,
вспоит своё дитя, чтоб он окреп и жил.
Кому от искорки родиться подфартило -
как знать, потом костром затмят глаза светил ?
И с факелом погибельным упрямо
 полезут в Абаддоновский форпост
 по чёрным трапам вон из области Адама,
не то с Иаковом взлетят в ночи до звёзд.
Тогда и волосы заменят им эрзацы -
крапивой с перьями взметнутся вон из лбов.
Из-под камней попрут подземные богатства.
В лесах начнёт благоухать болиголов.

Sonnet 2

 Death is all metaphors, shape in one history;
 The child that sucketh long is shooting up,
 The planet-ducted pelican of circles
 Weans on an artery the genders strip;
 Child of the short spark in a shapeless country
 Soon sets alight a long stick from the cradle;
 The horizontal cross-bones of Abaddon,
 You by the cavern over the black stairs,
 Rung bone and blade, the verticals of Adam,
 And, manned by midnight, Jacob to the stars.
 Hairs of your head, then said the hollow agent,
 Are but the roots of nettles and feathers
 Over the groundworks thrusting through a pavement
 And hemlock-headed in the wood of weathers.

Сонет 3

Где жертвой агнец был, зарыт скелет.
Уж три сезона, защищая деву,
Адам, пастух кастрированных стад,
боролся с Червем, искусившим Еву.
Зверь страшен был - с хвоста и до копыт.
В Саду Времён загрохотали плиты
 и рухнул свод. Свой мозг искал я в тачке
 могильщика, туда засунув горсть.
И Рип ван Винкль, восстав из долгой спячки,
воткнул меня по грудь в обсосанную кость.
Зашаркала Зима, последняя овца
 изо всего забитого загона.
Аврал. Переменяется погода.
На трапе в Ад трезвонят антиподы.

Sonnet 3

  First there was the lamb on knocking knees
 And three dead seasons on a climbing grave
 That Adam's wether in the flock of horns,
 Butt of the tree-tailed worm that mounted Eve,
 Horned down with skullfoot and the skull of toes
 On thunderous pavements in the garden of time;
 Rip of the vaults, I took my marrow-ladle
 Out of the wrinkled undertaker's van,
 And, Rip Van Winkle from a timeless cradle,
 Dipped me breast-deep in the descending bone;
 The black ram, shuffling of the year, old winter,
 Alone alive among his mutton fold,
 We rung our weathering changes on the ladder,
 Said the antipodes, and twice spring chimed.

Сонет 4

Что чаще служит мерой в словаре ?
Шаг бытия ? Восторг взаимных вспышек ?
Бесформенные тени ? Эхо пирамид ?
 (В ответ шлёт раненые шёпоты наш век).
Как ветром сдуло погоревших джентри.
 (Вопрос с подвохом: чтО тО был за покер ?).
Что за скелеты из бамбука на полях ? -
Страшилки-пугала для порченых мальцов ?
Затягивайте лиф, где разошёлся.
Верблюд мой, видя даже хоть сквозь саван,
любуется порой на шампиньоны:
их не было, и вот уж - тут как тут.
Вот так: повесят фото примадонны -
и все в восторге, а потом сорвут.

Sonnet 4

 What is the metre of the dictionary?
 The size of genesis? the short spark's gender?
 Shade without shape? the shape of the Pharaoh's echo?
 (My shape of age nagging the wounded whisper.)
 Which sixth of wind blew out the burning gentry?
 (Questions are hunchbacks to the poker marrow.)
 What of a bamboo man among your acres?
 Corset the boneyards for a crooked boy?
 Button your bodice on a hump of splinters,
 My camel's eyes will needle through the shroud.
 Love's reflection of the mushroom features,
 Still snapped by night in the bread-sided field,
 Once close-up smiling in the wall of pictures,
 Arc-lamped thrown back upon the cutting flood.

Сонет 5

Явились - с Запада архистратиг с мечами,
из рукава Христова - козырем - король,
затем вальты - при ножнах и с дамою червей;
да некто - масти пик - представился как рыцарь:
ругался, был нетрезв, но всё сосал бутылку.
А ночью и Адам поднялся, византиец.
Я ж, без кровинки, слёг в равнине Измаила.
Свой голод утолил весеннею рядовкой.
Из Азии меня унёс морской прилив,
а спас, за волосы схвативши, Моби Дик.
Он там в приполюсных горах, в солёном льду,
спаял медузу и Адама с ангелом.
Там белые медведи зубрят Вергилия,
сирены распевают о Богородице.

Sonnet 5

And from the windy West came two-gunned Gabriel,
From Jesu's sleeve trumped up the king of spots,
The sheath-decked jacks, queen with a shuffled heart;
Said the fake gentleman in suit of spades,
Black-tongued and tipsy from salvation's bottle.
Rose my Byzantine Adam in the night.
For loss of blood I fell on Ishmael's plain,
Under the milky mushrooms slew my hunger,
A climbing sea from Asia had me down
And Jonah's Moby snatched me by the hair,
Cross-stroked salt Adam to the frozen angel
Pin-legged on pole-hills with a black medusa
By waste seas where the white bear quoted Virgil
And sirens singing from our lady's sea-straw.


Сонет 6

На кратере в приливный час - мультфильм шлепков.
Он в библии воды - как масляный глазок.
Из щелей лавы льются гласные ракушек.
Морская тишина сгорает в скрутках слов.
Медуза злится на мелькание в глазах
и стала на плаву кусаться, как крапива.
А глаз сирены, поманив любовью, жалит.
И тут певцу язык подрезал старик-петух.
Вслед стал я жир топить на навощённой башне
в просаленные ночи, как распоётся соль.
Адам, любитель пошутить с картонной ведьмой,
сыскал в семи морях свой чёртов индекс -
волынку в сорняках - точь-в-точь как женский бюст -
и дул сквозь марлю, что взял из ран чистильщика.

Sonnet 6

Cartoon of slashes on the tide-traced crater,
He in a book of water tallow-eyed
By lava's light split through the oyster vowels
And burned sea silence on a wick of words.
Pluck, cock, my sea eye, said medusa's scripture,
Lop, love, my fork tongue, said the pin-hilled nettle;
And love plucked out the stinging siren's eye,
Old cock from nowheres lopped the minstrel tongue
Till tallow I blew from the wax's tower
The fats of midnight when the salt was singing;
Adam, time's joker, on a witch of cardboard
Spelt out the seven seas, an evil index,
The bagpipe-breasted ladies in the deadweed
Blew out the blood gauze through the wound of manwax.


Сонет 7

Вместите "Отче наш" на рисовом зерне !
Библейские слова звучат для всей планеты,
в любых её углах, в любой её стране.
Незыблемый закон и мудрые заветы
несёт нам бодрый шелест листьев по весне,
лишь нужно вникнуть в их язык и все секреты,
да нрав плюс азбуку природы знать вполне,
а разбираться в том -первейший долг поэта.
Мелодии царят на суше и на море.
У женщин музыка времён в самой груди.
Её познав, они позабывают горе.
А время - чудо, что случится впереди:
и с нищетой, и с закромами на запоре,
и с писаниной - что туда ни напруди.

Sonnet 7

Now stamp the Lord's Prayer on a grain of rice,
A Bible-leaved of all the written woods
Strip to this tree: a rocking alphabet,
Genesis in the root, the scarecrow word,
And one light's language in the book of trees.
Doom on deniers at the wind-turned statement.
Time's tune my ladies with the teats of music,
The scaled sea-sawers, fix in a naked sponge
Who sucks the bell-voiced Adam out of magic,
Time, milk, and magic, from the world beginning.
Time is the tune my ladies lend their heartbreak,
From bald pavilions and the house of bread
Time tracks the sound of shape on man and cloud,

On rose and icicle the ringing handprint.


Сонет 8

Мне уксусный душок твердит о той поре.
Она шипами бурыми грозила.
Распятие вершилось на горе.
Заранее готовилась могила.
Придавленная горем, на заре
шла раненою птицей Магдалина -
в слезах, вкусить кровавого амбре.
И вот гвоздей набили в плоть Христа.
И радуга соски окрасила в три цвета.
Считая будто совесть их чиста,
в углах укрылись сонные поэты.
Петух взглянул на Солнце в то мгновенье,
а я не смог смирить сердцебиенья.

Sonnet 8

This was the crucifixion on the mountain,
Time's nerve in vinegar, the gallow grave
As tarred with blood as the bright thorns I wept;
The world's my wound, God's Mary in her grief,
Bent like three trees and bird-papped through her shift,
With pins for teardrops is the long wound's woman.
This was the sky, Jack Christ, each minstrel angle
Drove in the heaven-driven of the nails
Till the three-coloured rainbow from my nipples
From pole to pole leapt round the snail-waked world.
I by the tree of thieves, all glory's sawbones,
Unsex the skeleton this mountain minute,
And by this blowcock witness of the sun
Suffer the heaven's children through my heartbeat.


Сонет 9

C пергамента, с папируса в архивах
вещают нам пророки да цари.
Там и цариц рисуют каллиграфы
с застёжками и пряжками на них.
Каирской хной украшены перчатки,
она - как нимб на змейках и чепцах.
В пустыне совершалось воскрешенье:
покойник в бандажах; врачи бубнят.
Покрытый льном и золотою маской,
наш рыцарь вновь собрался под венец.
А жрец и фараон ему стелили,
чтоб там от ран лечился молодец.
Так с блеском завершалась Одиссея,
но реки Ада тесно сдавливали шею.
 
Sonnet 9

From the oracular archives and the parchment,
Prophets and fibre kings in oil and letter,
The lamped calligrapher, the queen in splints,
Buckle to lint and cloth their natron footsteps,
Draw on the glove of prints, dead Cairo's henna
Pour like a halo on the caps and serpents.
This was the resurrection in the desert,
Death from a bandage, rants the mask of scholars
Gold on such features, and the linen spirit
Weds my long gentleman to dusts and furies;
With priest and pharaoh bed my gentle wound,
World in the sand, on the triangle landscape,
With stones of odyssey for ash and garland
And rivers of the dead around my neck.


Сонет 10

Пускай моряк, что возит богомольцев,
в пути наговорит им небылиц
и, как Атлант, поддержит их при качке,
что мучит даже птиц на берегу.
С небес звучит Евангельское слово.
Декабрьский тёрн терзает остролист.
Апостол Пётр на радужном причале
Левиафана спросит: "Чья рука
топила ревень в голубом канале ?
Пусть разведёт вверху над морем сад,
чтобы нырнул он в воду для начала.
Пусть два ствола квебрахо в дно вобьёт,
и, как совьёт там Червь гнездо из пакли,
я буду из него творить добро.
 
Sonnet 10

Let the tale's sailor from a Christian voyage
Atlaswise hold half-way off the dummy bay
Time's ship-racked gospel on the globe I balance:
So shall winged harbours through the rockbird's eyes
Spot the blown word, and on the seas I image
December's thorn screwed in a brow of holly.
Let the first Peter from a rainbow's quayrail
Ask the tall fish swept from the bible east,
What rhubarb man peeled in her foam-blue channel
Has sown a flying garden round that sea-ghost?
Green as beginning, let the garden diving
Soar, with its two bark towers, to that Day
When the worm builds with the gold straws of venom
My nest of mercies in the rude, red tree.

Примечание.
Опубликованный здесь сонетный цикл был полностью переведён ранее Василием
Павловичем Бетаки. Новый перевод сделан в связи с тем, что в текстах Дилана
Томаса и В.П.Бетаки, по творческим соображениям переводчика, встречаются
некоторые расхождения. Сонеты в английском тексте, как правило, незарифмованы.
В.П.Бетаки взял на себя труд использовать рифмы. В данном новом переводе, по
примеру В.П.Бетаки рифмы тоже введены, но лишь в двух сонетах из десяти.

Роберт Сервис Стихи

Роберт Сервис Предупреждение
(С английского).

Всего лишь год назад, в средине лета,
весь мир дышал отрадой и добром,
мы под Луной гуляли в море света,
и шёпот милой лился серебром.
Вдруг свет сомлел до тленья головешки.
Во мгле подружка стала на крыло.
Луна - как череп: щерилась  в усмешке.
А на меня смятение нашло.

Но то фантазия, не в самом деле.
Любимой я не выпустил из рук.
А та дивилась, как похолодели
мои уста, сомкнувшиеся вдруг.
Промчался год, и лунный свет струится.
Луна висит как вестник новых бед.
Я навещаю свежую гробницу
с разбитым сердцем. Это не секрет.

Robert Service Premonition

'Twas a year ago and the moon was bright
 (Oh, I remember so well, so well);
I walked with my love in a sea of light,
And the voice of my sweet was a silver bell.
And sudden the moon grew strangely dull,
And sudden my love had taken wing;
I looked on the face of a grinning skull,
I strained to my heart a ghastly thing.

'Twas but fantasy, for my love lay still
In my arms, with her tender eyes aglow,
And she wondered why my lips were chill,
Why I was silent and kissed her so.
A year has gone and the moon is bright,
A gibbous moon, like a ghost of woe;
I sit by a new-made grave to-night,
And my heart is broken - it's strange, you know.

Примечание.
В Интернете есть другие переводы этого стихотворения.

Роберт Сервис Только подумай !
(С английского).

Представь лучи, что сыщут имя
твоё на каменной плите,
где ты под звёздами ночными
укрытым будешь в темноте;
и ночь оценит бодрый слог
на ней начертанных стихов
о том, что жизнь твоя - толчок
в грудь дальних будущих веков.
Запомни радости и боли,
а зло забудь по доброте,
чтоб завершеньем всей юдоли
стал блеск небесный на плите.

Примечание.
Образцовый перевод этого стихотворения опубликовала
Ирис Виртуалис.

Robert Service Just think !

Just think ! Some night the stars will gleam
Upon a cold, grey stone,
And trace a name with silver beam,
And lo ! 'Twill be your own.
That night is speeding on to greet
Your epitaphic rhyme.
You life is but a little beat
Within the heart of Time.
A little gain, a little pain,
A laugh, lest you may moan;
A little blame, a little fame,
A star-gleam on a stone.

Роберт Сервис Балаганная "Звезда" и попрошайка
(С английского).

Здесь есть Моко, ручная обезьяна,
любимчик всех эстрад, герой реклам.
и что ни вечер, все зеваки там,
куда их зазывают шарлатаны.
Моко там ест еду из ресторана;
привык глотать сигарный фимиам;
одет, как джентльмен, изумляет дам.
(За сценой - хам и злобен с полупьяна).

А я воспитан, кажется, не глуп.
Сажусь в углу, как будто я всех хуже.
Я проклят как поэт - почти что труп;
и слёзы мёрзнут на лице от стужи.
"О Господи ! - прошу я покаянно. -
Дай мне удел учёной обезьяны".

Robert Service The Headliner and the Breadliner

Moko, the Educated Ape is here,
The pet of vaudeville, so the posters say,
And every night the gaping people pay
To see him in his panoply appear;
To see him pad his paunch with dainty cheer,
Puff his perfecto, swill champagne, and sway
Just like a gentleman, yet all in play,
Then bow himself off stage with brutish leer.

And as to-night, with noble knowledge crammed,
I 'mid this human compost take my place,
I, once a poet, now so dead and damned,
The woeful tears half freezing on my face:
"O God!" I cry, "let me but take his shape,
Moko's, the Blest, the Educated Ape."

Роберт Сервис   Вера
(С английского).

Что есть сейчас и в древности бывало -
всё в связке с человеческой Судьбой.
Задачи ставились наперебой.
То в бойнях их, то миром разрешала.
Судьба в Великой Книге предписала,
куда нам плыть. И путь тот - не любой:
она как кукол тащит нас гурьбой.
(Играя с неживыми, заскучала)…

Лишь с Верой выйдем к Счастью из недоли.
Пусть все враги закончат лютый бой.
Дадим присягу Неизвестной Воле.
Прочь стяг в крови ! - Поднимем голубой.
Когда утихнет наша лесосека,
увидим зори Золотого Века.
 
William Service   Faith

Since all that is was ever bound to be;
Since grim, eternal laws our Being bind;
And both the riddle and the answer find,
And both the carnage and the calm decree;
Since plain within the Book of Destiny
Is written all the journey of mankind
Inexorably to the end; since blind
And mortal puppets playing parts are we:

Then let's have faith; good cometh out of ill;
The power that shaped the strife shall end the strife;
Then let's bow down before the Unknown Will;
Fight on, believing all is well with life;
Seeing within the worst of War's red rage
The gleam, the glory of the Golden Age.

Роберт Сервис   Близнецы
(С английского.

У Джеймса Джон - любимый брат.
Был город пламенем объят.
Дом Джона был спалён огнём,
пока спасал он Джеймсов дом.
С начала мировой войны
Джон в бой пошёл, задрав штаны,
(Вариант:
Джон в бой пошёл на зов страны),
а Джеймс был дока и не прост,
прибрал его служебный пост.
Война, стрельба - не пироги.
Джон вспять вернулся без ноги -
и обмер: и понять нет сил -
Джеймс девушку его сманил.
Шло время. Джон загоревал,
а Джеймс полгорода прибрал:
богат, нахрапист и здоров.
Где ж Джон ? - Спроси у гончаров.

Robert William Service The Twins

There were two brothers, John and James,
And when the town went up in flames,
To save the house of James dashed John,
Then turned, and lo! his own was gone.

And when the great World War began,
To volunteer John promptly ran;
And while he learned live bombs to lob,
James stayed at home and -- sneaked his job.

John came home with a missing limb;
That didn't seem to worry him;
But oh, it set his brain awhirl
To find that James had -- sneaked his girl!

Time passed. John tried his grief to drown;
To-day James owns one-half the town;
His army contracts riches yield;
And John? Well, search the Potter's Field.

Примечание.
Отличный перевод этого стихотворения опубликовала Ирис
Виртуалис.

Роберт Сервис  Что ни день - целая жизнь
(С английского).

Всю жизнь вместил бы в краткий день,
с начала до конца,
как в скит, где лишь благая сень
и убрана грязца.
С утра гляжу на небосклон,
как мальчик лет пяти,
что любопытен и рождён
лишь в радости расти.
Угаснет солнце - отдых свой
приму я за игру.
Я знаю, что проснусь живой
и, не страшась, замру.
Всю жизнь, считая кратким днём,
с отвагою смотрю
и заявляю перед сном:
"Проснусь - и встречу зарю".

Robert William Service  Each day a Life

I count each day a little life,
 With birth and death complete;
I cloister it from care and strife
 And keep it sane and sweet.

With eager eyes I greet the morn,
 Exultant as a boy,
Knowing that I am newly born
 To wonder and to joy.

And when the sunset splendours wane
 And ripe for rest am I,
Knowing that I will live again,
 Exultantly I die.

O that all Life were but a Day
 Sunny and sweet and sane!
And that at Even I might say:
 "I sleep to wake again."

 
 Роберт Сервис Варшава
(С английского).

Я был в Варшаве, пережил бомбёжку:
разрывы, пламя, ужас и бедлам,
начало голода и массу драм.
Красивый город обращался в крошку.
Пришлось спешить в обратную дорожку:
вокзал закрыт, и полицейский там.
"Британия !" - кричу и быстро сам
(и страж помог) запрыгнул на подножку.

Весь славный город немцами распят.
Шлёт Лондону отчаянные зовы -
Британия на помощь не готова...
Последний поезд. Яростный солдат
пытался выгнать из купе толчками,
честил и чуть не угостил плевками.
 
Robert Service Warsaw

I was in Warsaw when the first bomb fell;
I was in Warsaw when the Terror came -
Havoc and horror, famine, fear and flame,
Blasting from loveliness a living hell.
Barring the station towered a sentinel;
Trainward I battled, blind escape my aim.
England ! I cried. He kindled at the name:
With lion-leap he haled me. . . . All was well.

England ! They cried for aid, and cried in vain.
Vain was their valour, emptily they cried.
Bleeding, they saw their Cry crucified. . . .
O splendid soldier, by the last lone train,
To-day would you flame forth to fray me place?
Or - would you curse and spit into my face?
                                        September, 1939


Роберт Сервис Есть люди, что не любят гонок...
(С английского).

Есть люди, что не любят гонок,
но гонкам в жизни нет конца.
Кто их боится, те с пелёнок
печалят близкие сердца.
Их тянет даль, влекут пучины.
В единый миг умчатся в путь,
стремятся покорять вершины
и нет в них жажды отдохнуть.

Им по плечу любые цели.
Они храбры, умны, сильны,
но мизерные надоели.
Им дай масштаб большой страны !
Хотят, чтоб дело вдохновляло
и звон потряс весь белый свет;
таких задач и впрямь немало,
но поприщ без борений нет...

Былые гонщики забыли
свой давний превосходный старт,
где ленту рвали те, кто в силе;
упорно - не входя в азарт.
Но блеск надежд пошёл на убыль.
Пошли другие времена.
Остыла молодая удаль -
и стала истина ясна.

Любой, кто увильнул от гонки,
прожил без шансов на успех.
За то, что прятался в сторонке,
его не грех поднять на смех.
Такому не бывать героем
и не прославиться в боях.
Такие в плен сдаются строем:
порок сидит у них в костях.

Robert Service The men that don't fit in

There's a race of men that don't fit in,
A race that can't stay still;
So they break the hearts of kith and kin,
And they roam the world at will.
They range the field and they rove the flood,
And they climb the mountain's crest;
Theirs is the curse of the gypsy blood,
And they don't know how to rest.

If they just went straight they might go far;
They are strong and brave and true;
But they're always tired of the things that are,
And they want the strange and new.
They say: "Could I find my proper groove,
What a deep mark I would make!"
So they chop and change, and each fresh move
Is only a fresh mistake.

And each forgets, as he strips and runs
With a brilliant, fitful pace,
It's the steady, quiet, plodding ones
Who win in the lifelong race.
And each forgets that his youth has fled,
Forgets that his prime is past,
Till he stands one day, with a hope that's dead,
In the glare of the truth at last.

He has failed, he has failed; he has missed his chance;
He has just done things by half.
Life's been a jolly good joke on him,
And now is the time to laugh.
Ha, ha! He is one of the Legion Lost;
He was never meant to win;
He's a rolling stone, and it's bred in the bone;
He's a man who won't fit in.

Роберт Сервис  Утешение
(С английского).

Когда судьба нехороша:
банкротство, потерял жену... -
порой не сыщешь и гроша,
и, кажется, идёшь ко дну;
удачи нет, надежды нет;
здоровье тает, смерти ждёшь.
Но солнце шлёт нам яркий свет,
и небо - голубое сплошь.

Голубизна небес дивит.
Лучи пронзают нас насквозь.
Земля улыбчиво живит.
Кто б ни был, тут бы всем пришлось
вдыхать цветочный аромат.
Звучит пленительная лесть.
Пичуги распевают в лад:
"Взбодрись ! Услышь Благую Весть.

Пока Земля ещё твой дом,
не подсчитать, как ты богат.
Пока способен жить трудом,
поверь, что будет результат.
Но и оборвыш из бродяг
пусть верит в радостную новь. -
Мы все владельцы высших благ.
Ведь Бог - за нас. а Бог - любовь".

Robert Service Comfort

Say! You've struck a heap of trouble -
Bust in business, lost your wife;
No one cares a cent about you,
You don't care a cent for life;
Hard luck has of hope bereft you,
Health is failing, wish you'd die -
Why, you've still the sunshine left you
And the big, blue sky.

Sky so blue it makes you wonder
If it's heaven shining through;
Earth so smiling 'way out yonder,
Sun so bright it dazzles you;
Birds a-singing, flowers a-flinging
All their fragrance on the breeze;
Dancing shadows, green, still meadows -
Don't you mope, you've still got these.

These, and none can take them from you;
These, and none can weigh their worth.
What! you're tired and broke and beaten? -
Why, you're rich -- you've got the earth!
Yes, if you're a tramp in tatters,
While the blue sky bends above
You've got nearly all that matters -
You've got God, and God is love.

 
Роберт Сервис Гора и озеро
(С английского).

Есть дивная гора почти до звёзд -
её цвета оттенками богаты.
Снега венчают несравненный рост.
То блещут в ней кораллы, то гранаты.
Бесстрастная, как девственная жрица,
сминает облака, как налетят. -
Спокойная и гордая царица...
И светлый омут, весь в мечтах у пят.

В ту гору водоём влюблён на век,
и я уже смотрю без удивленья,
как в нём зеркально блещет горный снег
и гладь воды трепещет в вожделенье.
Лобзая трон горы и насажденья,
сходя с ума, волнуясь всё сильней,
он четок к каждой смене настроенья:
грустит с горой и радуется с ней.

Мой омут был влюблён со дня рожденья
и не разлюбит до конца времён.
А я, любя, в тяжёлом сокрушенье:
смотрю на звёзды - встречный свет суров.
Звезда прекрасна, хоть полна презренья.
Несчастный омут ! Но и я таков.

Robert Service The mountain and the lake

I know a mountain thrilling to the stars,
Peerless and pure, and pinnacled with snow;
Glimpsing the golden dawn o'er coral bars,
Flaunting the vanisht sunset's garnet glow;
Proudly patrician, passionless, serene;
Soaring in silvered steeps where cloud-surfs break;
Virgin and vestal - Oh, a very Queen!
And at her feet there dreams a quiet lake.

My lake adores my mountain - well I know,
For I have watched it from its dawn-dream start,
Stilling its mirror to her splendid snow,
Framing her image in its trembling heart;
Glassing her graciousness of greening wood,
Kissing her throne, melodiously mad,
Thrilling responsive to her every mood,
Gloomed with her sadness, gay when she is glad.

My lake has dreamed and loved since time was born;
Will love and dream till time shall cease to be;
Gazing to Her in worship half forlorn,
Who looks towards the stars and will not see -
My peerless mountain, splendid in her scorn. . .
Alas! poor little lake! Alas! poor me!

 
Роберт Сервис   Энигма

Сержант шотландского полка

солдат решил учить наглядно -

посредством слова и тычка -

и погонял их беспощадно.

К ним проявила интерес

одна немолодая леди.

И вот, как надоумил бес,

осмелилась спросить в беседе:

"Скажи, сержант, любитель рубок,

белья, небось, на хлопцах нет,

так, верно зябнут из-за юбок.

Кончай их муштровать свет ?"

Услышав бабушкин совет

и красным став, подобно раку,

сержант, чтоб ей нарвать букет,

солдат поставил в раскоряку.


Robert Service   The enigma

The Sergeant of a Highland Reg-

-Iment was drilling of his men;
With temper notably on edge
He blest them every now and then.
A sweet old lady standing by,
Was looking on with fascination,
And then she dared this question shy,
That pertubates the Celtic nation.

"Oh gentle Sergeant do not scold;
Please tell me, though your tone so curt is:
These bare-legged boys look sadly cold -
Do they wear wool beneath their skirties?
The Sergeant's face grew lobster red,
As one who sends a bloke to blazes . . .
Then: "round about turn, squad," he said;
"Now blast you! bend and pick up daises.

Уильям Драммонд Стихи

Уильям Драммонд Святой Иоанн Креститель
(Вольный перевод с английского)

Предшественник Небесного царя,
одетый в шкуры, посреди пустыни,
не так страшился дикого зверья,
как вздорной человеческой гордыни.
Он пил медовый сок из-под корья,
акрид и зелень счёл за благостыню.
Совсем иссох, но взорами горя,
неистов был и в прошлом и доныне.
И он взывает к тем, кто верит в бога
«О вы, чья жизнь бесплодна и лиха !
Покайтесь ! Очищайтесь от греха !»
А кто же слышит ? Внемлющих немного.
И он кричит сквозь дни и расстоянья
об очищении и покаянье.
 (И он гремит из скальности пещерной:
«Раскайтесь и покончите со скверной !»)

William Drummond Saint John Baptist

The last and greatest Herald of Heaven’s King
Get with rough skins, hies to the deserts wild.
Among that savage brood the woods forth bring,
Which he more harmless found than man and mild.
 His food was locusts, and what there doth spring,
With honey that from virgin hives distilled;
Parched body, hollow eyes, some uncouth thing
Made him appear, long since from earth exiled.
 There burst he forth: All ye whose hopes rely
On God, with me amidst these desert mourn,
Repent, repent, and from old errors turn !
- Who listened to his voice, obeyed his cry ?
 Only the echoes, which he made relent,
Rung from their flinty caves, Repent ! Repent !

William Drummond (1585-1649) – шотландский поэт
родом из Hawthornden’а, около Эдинбурга.

Более точный перевод Юрия Князева:

Последний вестник горнего царя,
Одет во власяницу, средь пустыни,
К людскому роду верой не горя,
Глухую пустошь предпочел отныне.
Акриды ел, и цвета янтаря
Пил дикий мёд он с привкусом полыни,
И впалые глаза его не зря
Давно отвыкли от земной гордыни.
Воскликнул он: "Чти Бога своего!
Со мной в пустыне этой повтори:
- Я каюсь, каюсь за грехи мои".
Кто слышал глас? Кто воплю внял его?
И только эхо выло, отражаясь,
От мрамора пещеры: "Каюсь, каюсь..."

  Уильям Драммонд   Сонет: Сон
(С английского).

О чудный Сон, любимец Тишины !
Тебе подвластны пастырь и король.
Ты гасишь распри и врачуешь боль.
В тебе вопросы, что для нас сложны,
решаются под утро исподволь.
В тебе те люди, что удручены,
бывает, вспомнят, что они - не голь.
Всесильный Сон ! Раз мне заснуть не в мочь,
так сам приди, чтоб я забыл всё горе.
Напомни мне про ласковые зори.
Немного облегчи мучительную ночь.
Спеши ко мне, терпенья не терзая.
В тебе я будто Смерть свою лобзаю.

William Drummond   Sonnet

Sleep, silence' child, sweet father of soft rest,
Prince whose approach peace to all mortals brings,
Indifferent host to shepherds and to king,
Sole comforter of minds with grief oppressed,
Lo, by thy charming rod all breathing things
Lye slumb'ring, with forgetfulness possessed;
And yet o'er me to spread thy drowsy wings
Thou spares ,alas, who cannot be thy guest.
Since I am thine, O come, but with that face
To inward light which thou art wont to show,
With feigned solace ease a true-felt woe;
Or if, deaf god, thou do deny that grace,
Come as thou wilt, and what thou wilt bequeath;
I long to kiss the image of my death.

Уильям Драммонд   Сонет: Золотой век
(С английского).

Я всё шутил и буду впредь
над парадоксом "золотого" века:
то "медь" в стихах, то рифма - как калека...
Но есть творцы, за кем мне не поспеть.
Я не прошу, чтоб Феб покинул келью
и лоб в Аонской* бухте мне утёр.
Пусть нежным сладкопевцам чистит взор,
сев рядом с Аганиппскою* купелью.
Охладеваю к дереву Венеры.
С поры, когда к ней ластился не раз
и получил серьёзнейший отказ,
не лезу ни в друзья, ни в кавалеры.
Мне б - чтоб умащить - мирру, что слезится,
да кипарис, чтоб осенил гробницу.

William Drummond Sonnet

That I so slenderly set forth my mind,
Writing I wot not what in ragged rhymes,
And, charged with brass into these golden times,
When other tower so high, am left behind,
I crave not Phoebus leave his sacred cell
To bind my brows with fresh Aonian* bays;
Let them have that who tuning sweetest lays
By Tempe* sit, or Aganippe* well.
Nor yet to Venus' tree do I aspire,
Sith she for whom I might affect that praise
My best attempt with cruel words gainsays;
And I seek not that others me admire.
Of weeping myrrh the crown is which I crave,
With a sad cypress to adorn my grave.

Примечания.
"Географические названия: Аоnian bays, гора Tempe, река Aganippe - встречаются в разных старинных английских и античных источниках. Каким известным ныне
объектам они соответствуют, определить трудно. Чаще всего они относятся к Восточному Средиземноморью. Уильям Драммонд заимствовал их у сэра Филипа Сидни из 74-го сонета книги "Астрофил и Стелла".
Дополнение. По сообщению Косиченко Бр: 
"В Аонии (в Беотии) находились Геликон и источник Аганиппа (нимфа, дочь Пермеса); в Темпейской роще Дафна была обращена в лавр..."
Уильям Драммонд Сонет: Лютня
(С английского).

Припомни, лютня, лес, где ты росла,
где мать велась с любым стволом, как с кумом,
где ветры вас раскачивали с шумом,
Лишь птичьих песен было без числа.
А ты, в ответ, давала волю думам:
мелодия взлетала и плыла.
В ней плавная настроенность была
с трагическим предчувствием угрюмым.
Но нас певцы о скучном не влекут.
Ты удручаешь нас сиротским плачем.
Давай-ка лучше мы тебя припрячем !
И смолкни. Не вторгайся в наш уют.
Наткнётся кто-то на тебя в пыли -
несчастной черепахой заскули.

William Drummond Sonnet

My lute, be as thou wast when thou didst grow
With thy green mother in some shady grove,
when immelodious winds but made thee move,
And bids on thee their ramage did bestow.
Sith that dear voice, which did thy sounds approve,
Which used in such harmonious strain to flow,
Is reft from earth to tune those spheres above,
What art thou but a harbinger of woe ?
Thy pleasing notes be pleasing notes no more,
But orphan wailings to the fainting ear;
Each stop a sigh, tach sound draws forth a tear,
Be therefore silent as in woods before:
Or if that any hand to touch thee deign,
Like wedowed turtle still her loss complain.

Уильям Драммонд Сонет: Весна
(С английского).

Весна - ты юность, небо в жемчугах.
Ты снова здесь, и за тобою свита.
Зефиры чешут травы на лугах.
Ты - в пламени, но щедро всё полито.
Мне б ликовать ! Увы ! - Душа убита.
Моя Отрада навсегда в бегах.
Мемориал всего в пяти шагах,
от горести да муки нет защиты.
Весна ! Ты радостна и молода,
изящна, легкомысленна без меры,
а та, бальзамом полня атмосферу,
оставила здесь память навсегда.
Всё движется. Сменяются сезоны.
Она пришла б, не будь над ней препоны.

William Drummond   Sonnet

Sweet Spring, thou turn'st with all thy goodly train,
Thy head with flames, thy mantle bright with flowers:
The zephyrs curl the green locks of the plain,
The clouds for Joy in pearls weep down their showers.
Thou turn'st sweet youth, but, ah ! my pleasant hours
And happy days with thee come not again;
The sad memorials only of my pain
Do with thou turn, which turn my sweets in sours.
Thou art the same which still thou wast before,
Delicious, wanton, amiable, fair;
But she, whose breathe embalmed thy wholesome air,
Is gone; nor glad, nor gems, her can restore.
Neglected virtue, seasons go and come,
While thine forgot lie closet in a tomb.

Wильям Драммонд Сонет: Тлен
(С английского).

В подлунном мире всё съедает тлен.
Все царства и гранитные громады
со временем подвержены распаду
за дни и ночи вечных перемен.
Таланты Муз берут нас в вечный плен.
Духовный труд способен дать отраду.
Чаруют звуки. С ними нет нам сладу.
Умчат - сама душа поёт взамен.
Цветы нежны. Иным легко пропасть.
И расцветёт за утро, и увянет.
Эрот взыграет и резвиться станет:
выказывать свою дурную власть.
А я, любя, пишу о всех вокруг.
Проказливый затейник мне не друг.

William Drummond Sonnet (From "Poems").

I know that all beneath the Moone decayes,
And what by Mortalles in this World is brought,
In Times great Periods shall returne to nought,
That fairest States have fatall Nights and Dayes:
I know how all the Muses heavenly Layes,
With Toyle of Spright which are so dearely bought,
As idle Sounds of few, or none are sought,
And that nought lighter is than airie Praise.
I know fraile Beautie like the purple Flowre,
To which one Morne oft Birth and Death affords,
That Love a Jarring is of Mindes Accords,
Where Sense and Will invassall Reasons Power:
Know what I list, this all can not mee move,
But that (o mee!) I both must write, and love.


Уильям Драммонд Сонет: К чему...?
(С английского).

К чему смотреть на жаркий лик Светила
в эмалях, золотящихся окрест ?
И на Луну, отраду звёздных мест,
что ночью над Землёю покатила ?
Что толку, если даже поразила
краса земли как вечный манифест,
да ширь лесов, да мощь разливов Нила,
да высь горы, вознёсшей к небу крест ?
К чему мне песни жителей лесов ?
У соловьёв они тоскливей скрипки:
поют, как упрекают за ошибки.
К чему так много всяких голосов,
с тех пор, как нет уж дорогих для сердца ?
Нет никого, чтоб мог я опереться.

William Drammond Sonnet

What doth it serve to see sun's burning face,
And skies enameled with both the Indies' gold ?
Or moon at night in jetty chariot rolled,
And all the glory of that starry place ?
What doth it serve earth's beauty to behold,
The mountain's pride, the meadow's flow'ry grace,
The stately comeliness of forest old,
The sport of floods which woud themselves embrace ?
What doth it serve to hear the sylvans' songs,
The wanton merle, the nightingale's sad strains,
Which in dark shades seem to deplore my wrongs ?
For what doth serve all that this world contains,
Sith she for whom those once to me were dear,
No part of them can have now with me here ?

Уильям Драммонд Сонет: Так долго...
(С английского).

Мечта так долго тешила меня,
мерещилась в потоках океана...
Хоть остужай её среди огня !
За радостями гнался окаянно.
Надеялся, стихи свои бубня,
в шиповнике, что нёс в саду охрану,
найти вдруг Розу ярче света дня:
мираж, ничто, Царевну Несмеяну.
И вот итог: лишь ты меня пленила.
Ты - та Судьба, которой я прошу.
(Ты - то стило, которым я грешу).
Отныне кровь твоя - мои чернила,
ты - свиток, на котором я пишу.
Вблизи тебя я в чудном обаянье.
Ты - воплощенье вечного желанья.

William Drammond Sonnet (From Urania, or Spiritual Poems).

Too long I followed have my fond desire,
And too long painted on the ocean streams;
Too long refreshment sought amidst the fire,
And hunted joys, which to my soul were blames,
Ah ! when I had what most I did admire,
And seen of life's delights the last extremes,
I found all but a rose hedged with a briar,
A nought, a thought, a show of mocking dreams.
Henceforth on thee mine only good I'll think,
For only thou canst grant what I do crave;
Thy nail my pen shall be, thy blood mine ink,
Thy winding sheet my paper, study grave;
And till that soul forth of this body fly,
No hope I'll have but only onely thee.


Уильям Драммонд. Сонет: Трижды счастлив...
С английского).

Счастливец трижды тот, определённо,
кто выберет не город, а лесок,
чтоб жить с любимой мирно, без тревог,
сам по себе, отрадно и влюблённо.
И слушать там, как вдовый голубок
шлёт к небу гармонические стоны -
всё ж лучше, чем тот льстивый шепоток,
что слышен возле княжеского трона.
Здесь сладостные запахи струятся
от всех цветов, какие только есть.
Здесь жизнь без упоенья от богатства.
Здесь не в цене неправедная честь.
При том дворе, где происки да ложь,
лесной красы да счастья не найдёшь.


William Drammond Sonnet

Thrice happy he who by some shady grove
Far from the clamorous world doth live his own;
Tough solitaire, yet who is not alone,
But doth converse with that eternal love.
Oh, how more sweet is bird' harmonious moan,
Or the soft sobbings of the widowed dove,
Than those smooth whisp'rings near prince's throne,
Which good make doubtful, do the evil approve !
Oh, how more sweet is zephyr's wholesome breath,
And sighs perfumed, which do the flowers unfold,
Than that applause vain honor doth bequeath !
How sweet are streams to poison drunk in gold !
The world is full of horrors, falsehoods, slights,
Woods' silent shades have only true delights.


Уильям Драммонд Сонет: Хорошее...
(С английского).

Хорошего нам вечно слишком мало.
Краса недолговечна, как цветы.
И сласть, и горечь - всё судьба смешала.
Величие, по сути, - лишь мечты.
Порой споткнёшься - честь и ускакала.
Как лопнул банк - довёл до нищеты.
То слава мрёт без долгой суеты,
а то душа итог не подсчитала.
Помпезно называем нищий край.
Хотел земли. - Нет ! Рта не разевай !
Тщеславных ценят по итогам дела.
В учёности находятся пробелы...
Мы бьёмся до конца. - Успехи хлипки.
Но смерть мудра - укажет, в чём ошибки.

William Drammond Sonnet (From Flowers of Sion).

A good that never satisfies the mind,
A beauty fading like the April flowers,
A sweet with floods of gall that runs combined,
A pleasure passing ere in thought made ours,
A honor that more fickle is than wind,
A glory at opinion's frown than wind,
A treasury which bankrupt time devours,
A knowledge than grave ignorance more blind,
A vain delight our equals to command,
A style of greatness, in effect a dream,
A fabulous thought of holding sea and a land,
A servile lot, decked with a pompous name,
Are the strange ends we toil for here below,
Till wisest death make us our errors know.

Джордж Гаскойн Сонеты

Джордж Гаскойн Цепочка из семи сонетов на тему, предложенную Гаскойну сэром Александром Невилем.


Джордж Гаскойн* Сонет I

 (С английского).

Спешил, держал в уме какой-то вздор,
но глянул - и опешил восхищённо:
заметил пристальный блиставший взор,
загадку для моей простой персоны.
Казалось, плыл в потоке золотом
разряженных князей и пышной знати -
восторженной в безумии пустом,
в сиянии, как солнце на закате.
Там (будто по одной для всех святых)
красотки были в самом разном платье,
и Синтия - в нарядах дорогих -
могла б Амура заманить в объятья.
Приманки всюду ! Экая напасть !
Смотрел вокруг, и разгоралась страсть.

George Gascoigne* Sonnet I
 
In haste, post haste, when first my wandering mind
Beheld the glistring* Court with gazing eye,
Such deep delights I seemed therein to find,
As might beguile a graver guest than I.
The stately pomp of Princes and their peers
Did seem to swim in floods of beaten gold;
The wanton world of young delightful year
Was not unlike a heaven for to behold,
Wherein did swarm (for every saint) a Dame
So fair of hue, so fresh of their attire,
As might excel Dame Cynthia for Fame,
Or conquer Cupid with his own desire.
These and such like baits that blazed still
Before mine eye, to feed my greedy will.

Примечания.
*Джордж Гаскойн - талантливый английский поэт, драматург и образованный филолог,
автор первого английского трактата о стихосложении "Заметки и наставления".
Родился в промежутке от 1525 до 1542 г. Умер в 1577 г. Сын шерифа и судьи.
Изучал юриспруденцию, не пожелав ею потом заняться. Мечтал о блестящей карьере
при королевском дворе. Перед смертью, благодаря литературным талантам добился
покровительства королевы Елизаветы. Всю жизнь был авантюристом-неудачником.
Из-за чрезмерной расточительности поссорился с семьёй. Попал в долговую тюрьму.
Женился на замужней женщине, что привело к скандалу. Участвовал в войне и попал
в испанский плен. Потом его обвиняли в сговоре с врагом. Обо всех перипетиях
жизни этого поэта коротко и ярко рассказал Г.Кружков. Стихи Д.Гаскойна блестяще
переведены Г.Кружковым, А.Лукьяновым и Мариной Бородицкой.
**glistring - glittering.

Джордж Гаскойн Сонет II
(C английского).

Смотрел вокруг, и разгорелась страсть.
Поведал бы своим друзьям про яства,
что дразнят вкус, а в рот им не попасть:
положены на блюда из лукавства.
Ища такую, что согреет грудь,
стремясь в живые жаркие объятья,
я предпочёл морской тревожный путь,
чтоб повстречаться с новой благодатью.
Но жизнь на море - жуткая беда.
Упрятал голову в утробу трюма,
но качка гнёт меня туда-сюда -
что хоть топи отчаянные думы.
И каждый час - как день, и день - как год.
Проходит год, а страсть моя растёт.

George Gascoigne Sonnet II

Before mine eye, to feed my greedy will,
'Gan muster eke mine old acquainted mates,
Who helped the dish (of vain delight) to fill
My empty mouth with dainty delicates;
And foolish boldness took the whip in hand
To lash my life into this trustless trace,
Till all in haste I leapt a loof from land
And hoist up sail to catch a Courtly grace.
Each lingering day did seem a world of woe,
Till in that hapless haven my head was brought;
Waves of wanhope so tossed me to and fro
In deep despair to drown my dreadful thought;
Each hour a day, each day a year, did seem
And every year a world my will did deem.


Джордж Гаскойн Сонет III
(C английского).

Проходит год, а страсть моя растёт.
И вот я при дворе, в столице, снова.
Приличный сельский парень, не урод;
и здесь почти что все обнять готовы.
У многих знаки боевых наград.
И я на всех с почтением и в спешке
без устали смотрел, уставив взгляд,
страшась взамен презрительной усмешки.
А вслед гордыня сердце затрясла.
Хотел добыть регалии и банты.
Сыграли роль сердечные дела.
Я начал демонстрировать таланты.
Пришёл успех. Свершился сладкий сон.
Я был украшен и превознесён.

George Gascoigne Sonnet III

And every year a world my will did deem,
Till lo! at last, to Court now am I come,
A seemly swain that might the place beseem,
A gladsome guest embraced by all and some.
Not there content with common dignity,
My wandering eye in haste (yea post post haste)
Beheld the blazing badge of bravery,
For want whereof I thought myself disgraced.
Then peevish pride puffed up my swelling heart,
To further forth so hot an enterprise;
And comely cost began to play his part
In praising patterns of mine own devise.
Thus all was good and might be got in haste,
To prink me up, and make me higher placed.

Джордж Гаскойн Сонет IV
(С английского).

Я был украшен и превознесён,
но слишком поздно - без толку в итоге.
Обильна снедь, а вкус не восхищён.
Надел котурны - не поднимешь ноги.
Они стучат, как сучья на дубу,
что в тряске оживляют оперенье,
вплоть до удара, что решит судьбу -
и, сбросив, обречёт их на гниенье.
Страдали фермы. Нужен был надзор.
Платил долги, что сделал в раздраженье.
А съёмщиков унёс, к несчастью, мор.
Не знал, кому препоручить именья.
Отдал всё то, что было, - до вершка.
Не смог насытить аппетит покупщика.

George Gascoigne Sonnet IV

To prink me up, and make me higher placed,
All came too late that tarried any time;
Piles of provision pleased not my taste,
They made my heels too heavy for to climb.
Methought it best that boughs of boistrous oak
Should first be shread to make my feathers gay,
Till at the last a deadly dinting stroke
Brought down the bulk with edgetools of decay.
Of every farm I then let fly a leaf
To feed the purse that paid for peevishnesss,
Till rent and all were fallen in such disease,
As scarce could serve to maintain cleanliness;
They bought the body, fine, farm, leaf, and land;
All were too little for the merchant's hand.

Джордж Гаскойн Сонет V
(С английского).

Не смог насытить аппетит покупщика.
Что ж, стал смелее проверять расчёты,
что предъявила жадная рука
за якобы свершённые работы.
Надеялся, что мне поможет Бог.
Я, не страшась потери, брал авансы
и долго веселился, сколько мог,
но не сумел свести свои балансы.
Делец-ловкач мне преподал урок.
Вскопавши напоказ участки грунта,
усердно выжимал мой кошелёк,
едва узнав, что в нём звенели фунты.
Нечастый случай. Просчитался плут.
Вердикт поставил справедливый Суд.

George Gascoigne Sonnet V

All were too little for the merchant's hand,
And yet my bravery bigger than his book;
But when this hot account was coldly scanned,
I thought high time about me for to look.
With heavenly cheer I cast my head aback
To see the fountain of my furious race,
Compared my loss, my living, and my lack
In equal balance with my jolly grace,
And saw expenses grating on the ground
Like lumps of lead to press my purse full oft,
When light reward and recompense were found,
Fleeting like feathers in the wind aloft.
These thus compared, I left the Court at large,
For why the gains doth seldom quit the charge.

Джордж Гаскойн Сонет VI
(С английского).

Вердикт поставил справедливый суд.
А чуть помедли я отдать именье,
не нужен был бы нудный лишний труд:
разбор бумажных груд и словопренье.
И поплыла во всю моя баржа,
чтоб уличить ничтожество в бесчестье, -
и строгий суд, законность сторожа,
не стал спешить упиться лживой лестью.
От спешки иногда выходит вред.
Спонтанные новинки часто хлипки.
Споткнёшься в танце - радости как нет.
Летя к приманке, погибают рыбки.
Так мой совет - не всё решать скорей.
Не торопитесь ! Нужно быть мудрей.

George Gascoigne Sonnet VI

For why the gains doth seldom quit the charge:
And so say I by proof too dearly bought,
My haste made waste; my brave and brainsick barge
Did float too fast to catch a thing of naught.
With leisure, measure, mean, and many moe
I mought have kept a chair of quiet state.
But hasty heads cannot be settled so,
Till crooked Fortune gave a crabbed mate.
As busy brains must beat on tickle toys,
As rash invention breeds a raw devise,
So sudden falls do hinder hasty joys;
And as swift baits do fleetest fish entice,
So haste makes waste, and therefore now I say,
No haste but good, where wisdom makes the way.
 

Джордж Гаскойн Сонет VII

Не торопитесь. Нужно быть мудрей.
Об этом говорит пример улитки.
(Штурмуют замок. Залпы батарей.
Доспехи сняты. Брошены пожитки).
Один солдат, ползком, не напрямик,
забрался вверх и стал героем в схватке;
но пал, подставив лоб, отважный Дик -
напрасно поспешил, как в лихорадке.
Заразный жар обычно зол и лих,
а как спадёт - всё мука, хоть иначе.
Борзые суки прытче всех других,
но, как у всех, щенята их незрячи.
Так мой совет - не всё решать скорей.
Не торопитесь ! Нужно быть мудрей.


George Gascoigne Sonnet VII

No haste but good, where wisdom makes the way,
For proof whereof behold the simple snail
(Who sees the soldier's carcass cast away,
With hot assault the Castle to assail)
By line and leisure climbs the wall,
And wins the turret's top more cunningly
Than doughty Dick, who lost his life and all
With hoisting up his head so hastily.
The swiftest bitch brings forth the blindest whelps;
The hottest Fevers coldest cramps ensue;
The nakedest need hath ever latest helps.
With Nevil then I find this proverb true,
That Haste makes waste, and therefore still I say,
No haste but good, where wisdom makes the way.

Примечание.
Сэр Александр Невиль (1544-1614) - учёный и автор ряда
трудов на латыни.

Барнэби Барнс Стихи . Цикл.

Барнэби Барнс Тёмная ночь
(С английского, пересказ).

Не мучь заботами, не досаждай мне;
не добивай, отчаянная ночь.
Я будто перекатываю камни.
Мои заботы не сбегают прочь...
И впредь я тоже буду петь хваленья
лишь ей, хоть в том пока не преуспел.
Она красой пленяет дух и зренье
и светом озаряет мой удел.
Но проявились проблески в туманах
и ясный месяц вспыхнул в небесах.
Забывши о своих душевных ранах,
теперь гоню терзания и страх.
И ночь сбежала. Больше не грозится.
Исчезла тьма. Взамен пришла денница.

Barnabe Barnes Dark Night! Black Image of my foul Despair!
 
Dark Night! Black Image of my foul Despair!
With grievous fancies, cease to vex my soul!
With pain, sore smart, hot fires, cold fears, long care!
(Too much, alas, this ceaseless stone to roll).
My days be spent in penning thy sweet praises!      
In pleading to thy beauty, never matched!
In looking on thy face! whose sight amazes
My Sense; and thus my long days be despatched.
But Night (forth from the misty region rising),
Fancies, with Fear, and sad Despair, doth send!      
Mine heart, with horror, and vain thoughts agrising.
And thus the fearful tedious nights I spend!
Wishing the noon, to me were silent night;
And shades nocturnal, turnted to daylight.
1595
From "Parthenophil and Partenophe".

Примечание.

Барнэби Барнс (около 1569 - 1609) - английский поэт,

современник У.Шекспира, автор многочисленных сонетов,

мадригалов, элегий и од, объединённых в сборники "Партенофил и Партенофа" (1593) и "Божественная центурия духовных сонетов" (1595). Младший сын Ричарда

Барнса, епископа Дарема. Родился в Йоркшире, был студентом оксфордского колледжа Brosenose. Учёной степени не получил. Сведений о нём мало. Есть данные,

что он в 90-е гг. принял участие в военной экспедиции в

Нормандию - в поддержку французского короля Генриха IV.


  Барнэби Барнс "Короткий вздох..."
(Перевод с английского)

Короткий вздох - и шквал, валящий с ног;
а мы как пузырьки в потоках света.
То взглянет Смерть в обличии скелета,
то Солнце ободрит любой цветок.

Росой сверкает утром стебелёк,
а в полдень - сушь, всё жаром перегрето.
Вслед молнии взрывают лик планеты,
вселяя в Музу тысячи тревог.

То замолчит, то вновь грозит урчанье;

(Вариант: то тихий плеск, то яростный нахрап)
и волны мчат ухабом на ухаб;
а жизнь людей - спектакль, а не деянье.

Любой - лишь прах, недолговечный раб...
Все люди - как былинки в круговерти:
лишь родились - и ждут недолгой смерти.

Barnabe Barnes A Blast of Wind

A blast of wind, a momentary breath,
A wat'ry bubble symbolized with air,
A sun-blown rose, but for a season fair,
A ghostly glance, a skeleton of death;
A morning dew, pearling the grass beneath,
Whose moisture sun's appearance doth impair;
A lightning glimpse, a muse of thought and care,
A planet's shot, a shade which followeth,
A voice which vanisheth so soon as heard,
The thriftless heir of time, a rolling wave,
A show, no more in action than regard,
A mass of dust, world's momentary slave,
Is man, in state of our old Adam made,
Soon born to die, soon flourishing to fade.
1595

Примечание.
From the sequence “The Divine Century of Spiritual Sonnets”.
В Интернете в 2008 г. опубликован образцовый перевод

сонета A Blast of Wind, сделанный Александром Лукьяновым.

Барнэби Барнс "Любовным песням положу предел..."
(Перевод с английского).

Любовным песням положу предел.
Игривой Музе в пакостном плюмаже
не дам порхать для утоленья блажи
красоток, мастериц греховных дел.

Я Музе крылья ангела надел.
Пусть, как они, возносится туда же,
где души видят райские пейзажи,
туда, где Купидон не мечет стрел.

Он - с факелом, зажжённым в преисподне,
в слащавых песнях прославляет грех.
Я ж помню про страдания Господни.

Я не желаю чувственных утех.
Пусть Херувим зажжёт во мне горенье
и Дух Святой пошлёт мне вдохновенье.


Barnabe Barnes "No more lewd lays of lighter loves I sing"

No more lewd lays of lighter loves I sing,
Nor teach my lustful muse abused to fly
With sparrows' plumes, and for compassion cry
To mortal beauties which no succor bring.
But my muse, feathered with an angel's wing,
Divinely mounts aloft unto the sky,
Where her love's subjects, with my hopes, do lie.
For Cupid's darts prefigurate hell's sting;
His quenchless torch foreshows hell's quenchless fire,
Kindling men's wits with lustful lays of sin
Thy wounds my cure, dear Savior! I desire,
To pierce my thoughts, thy fiery cherubin,
By kindling my desires true zeal t'infuse,
Thy love my theme, and Holy Ghost my muse!
1595
From the sequence “The Divine Century of Spiritual Sonnets”.


Барнэби Барнс Взгляни в то зеркало...
(С английского).

В твоём правдивом зеркале видна
редчайшая из всех возможных граций,
с которой никакая не равна.
Красой твоей нельзя налюбоваться.
Но посмотри в то зеркало опять
и будь чуть-чуть добрей к моей печали.
Кто свёл меня с ума - легко понять:
всю силу чувств вложил я в пасторали.
Глянь в зеркало своё и вновь сравни
твою красу с моим безмерным горем.
Насколько тесно связаны они,
как страсть моя сродни с мятежным морем !
Краса и страсть ! Загадка - нет трудней:
которая из этих двух  сильней ?


Barnabe Barnes   Mistress! Behold, in this true speaking Glass
 
Mistress ! Behold, in this true speaking Glass,
Thy Beauty’s graces! of all women rarest!
Where thou may’st find how largely they surpass
And stain in glorious loveliness, the fairest.
But read, sweet Mistress! and behold it nearer!        
Pond’ring my sorrow’s outrage with some pity.
Then shalt thou find no worldly creature dearer,
Than thou to me, thyself, in each Love Ditty!
But, in this Mirror, equally compare
Thy matchless beauty, with mine endless grief!        
There, like thyself none can be found so fair;
Of chiefest pains, there, are my pains the chief.
Betwixt these both, this one doubt shalt thou find!
Whether are, here, extremest, in their kind?
1593
From "Parthenophil and Parthenophe".


Барнэби Барнс   Будь рядом, Муза ! Помоги писать...
(С английского).

Будь рядом, Муза ! Помоги писать.
Всё жду, когда появится желанье.
Бумага и перо - как наказанье,
а мысль кипит и просится в тетрадь
затем, чтоб не молчать, а запылать.
Я - в горести, нуждаюсь в пониманье.
Покуда не сгорит моё страданье,
здесь, у огня, со мною рядом сядь.
Моя любовь не станет холоднее,
раз ты ко мне сочувствия полна,
но если вздумаешь меня забыть;
но если ты в душе мне не верна, -
никто б не оскорбил меня сильнее.
Но знай, что я тебе не стану мстить.



Barnabe Barnes Write! write! help! help, sweet Muse! and never cease!
 
Write! write! help! help, sweet Muse! and never cease!
In endless labours, pens and paper tire!
Until I purchase my long wished Desire.
Brains, with my Reason, never rest in peace!
Waste breathless words! and breathful sighs increase!      
Till of my woes, remorseful, you espy her;
Till she with me, be burnt in equal fire.
I never will, from labour, wits release!
My senses never shall in quiet rest;
Till thou be pitiful, and love alike!      
And if thou never pity my distresses;
Thy cruelty, with endless force shall strike
Upon my wits, to ceaseless writs addrest!
My cares, in hope of some revenge, this lesses.
1593
From "Parthenophil and Parthenophe".
 

 Барнэби Барнс  Блаженство, где твоя обитель ?
(С английского).

Ответь, блаженство, где твоя обитель ?
Не там ли, где пасётся сельский скот,
в полях, где простоватый мирный житель
играет на свирели и поёт ?
Возможно, ты с небесною капеллой
объединилось в пламенной хвале
Создателю - и в облачности белой
поёшь от имени живущих на Земле ?
По разным храмам, где толпится паства,
ищу твои причальные столбы.
Кто до тебя мечтает достучаться,
туда приносят все свои мольбы.
Земля иль небеса твои причалы ?
Но здесь на прочный якорь ты не стало.

Barnabe Barnes Ah, Sweet Content, Where Is Thy Mild Abode?
 
Ah, sweet Content, where, is thy mild abode?
Is it with shepherds and light-hearted swains,
Which sing upon the downs and pipe abroad,
Tending their flocks and cattle on the plains?
Ah, sweet Content, where dost thou safely rest?      
In heaven with angels which the praises sing
Of him that made and rules at his behest
The minds and hearts of every living thing?
Ah, sweet Content, where doth thine harbour hold?
Is it in churches with religious men      
Which please the gods with prayers manifold,
And in their studies meditate it then?
Whether thou dost in heaven, or earth appear,
Be where thou wilt, thou wilt not harbour here!
1593
Fron "Parthenophil and Parthenophe".

 

Барнэби Барнс Оплот надежды...
(С английского).


Оплот надежды, прочная опора,
твердыня духа, каменный заслон,
спасающий народы бастион,
защитник от безумия и вздора,
от голода, нужды, вражды и мора;
создавший нас и давший нам закон,
Властитель мира до конца времён !
К Тебе мы обращаем наши взоры.
Меня не увлекут другие боги.
Ты стал мне светочем на всех путях.
Я с войском, что, не ведая тревоги,
победно мчит на белых скакунах
сквозь впадины и горные отроги
по выбранной Тобой для нас дороге.


Barnabe Barnes "Fortress of hope, anchor of faithful zeal"

 

Fortress of hope, anchor of faithful zeal,
Rock of affiance, bulwark of sure trust,
In whom all nations for salvation must
Put certain confidence of their souls' weal:
Those sacred mysteries, dear Lord, reveal
Of that large volume, righteous and just.
From me, though blinded with this earthly dust
Do not those gracious mysteries conceal;
That I by them, as from some beamsome lamp,
May find the bright and right direction
To my soul, blinded, marching to that camp
Of sacred soldiers whose protection
He that victorious on a white horse rideth
Taketh, and evermore triumphant guideth.
1595
From the sequence "The Divine Century of Spiritual Sonnets".



Барнэби Барнс Рассудок мой устал от огорчений...
(С английского).

Рассудок мой устал от огорчений.
О Муза, хроникёр моих скорбей !
Твои глаза за мною зря следят:
два сторожа - фонтаны подозрений.
Язык твердит - глашатай обвинений, -
что не люблю (в чём я не виноват).
Во мне не сердце - пламенный очаг.
Всегда любовь к тебе одной храня,
оно не ищет прочих увлечений.
Оно росло и зрело только так.
В нём вечный жар любовного огня -
его выковывал Господень гений...
Листву б легчайший ветер разметал,
а сердце - неподатливый металл.


Barnabe Barnes "This careful head, with divers thoughts distressed"

This careful head, with divers thoughts distressed,
My fancy's chronicler, my sorrow's muse;
These watchful eyes, whose heedless aim I curse,
Love's sentinels, and fountains of unrest;
This tongue still trembling, herald fit addressed
To my love's grief (than any torment worse);
This heart, true fortress of my spotless love,
And rageous furnace of my long desire:
Of these, by nature, am I not possessed,
Though nature their first means in me did move.
But thou, dear sweet, with thy love's holy fire,
My head grief's anvil made, with cares oppressed;
Mine eyes, a spring; my tongue, a leaf, wind-shaken;
My heart, a wasteful wilderness forsaken.
1593
From "Parthenophil and Parthenophe".

 

Барнэби Барнс Сжигай меня...
(С английского).

Сжигай меня, обдай желанным жаром,
чей дым милей, чем ладан, для меня.
Взбодри мой разум. Приучай к ударам,
построже всё, что делаю ценя.
Твори всё то, что хочешь, Партенофа.
Дразни, пытай, ошпаривай, позорь.
Заткни свой слух. Не слушай эти строфы.
Убей. На что угодно подзадорь.
Твой взор бросает огненные стрелы,
чтоб те вонзались в цель, животворя,
лишь исцеляя, раненое тело.
Взгрустнув, ты - ночь. Смеёшься, ты - заря.
Сжигай меня ! Измучай, издеваясь.
Но я, служа красе твоей, не каюсь.

Barnabe Barnes "Burn on, sweet fire, for I live by that fuel"

Burn on, sweet fire, for I live by that fuel
Whose smoke is as an incense to my soul.
Each sigh prolongs my smart. Be fierce and cruel,
My fair Parthenophe. Frown and control,
Vex, torture, scald, disgrace me. Do thy will!
Stop up thine ears; with flint immure thine heart,
And kill me with thy looks, if they would kill.
Thine eyes, those crystal phials which impart
The perfect balm to my dead-wounded breast,
Thine eyes, the quivers whence those darts were drawn
Which me to thy love's bondage have addressed;
Thy smile and frown, night-star and daylight's dawn,
Burn on, frown on, vex, stop thine ears, torment me!
More, for thy beauty borne, would not repent me.
1593
From "Parthenophil and Parthenophe".


Барнэби Барнс Отдай мне Сердце...
(С английского).

Отдай мне Сердце ! Не держи в неволе.
Мне без Него нет жизни и пути.
(Пока в плену, так в Сердце и прочти:
спокойно ли ? Не тяжко ли в недоле ?
И как привыкло к поднадзорной роли ?
Легко ли жить всё время взаперти ?).
Ах, Сердце ! Пусть всё станет, как сначала.
Будь вновь моим, как мы привыкли встарь.
Как мне на то умение найти ?
Лишь вспомни, как тогда торжествовало.
Не нужен был судебный секретарь.
Вернись ко мне: ведь Сердце - Ты сама.
И пристав ни к чему, ни пономарь.
Виню Тебя и жду, сходя с ума !

Barnabe Barnes Give me my Heart! For no man liveth heartless!
 
GIVE me my Heart! For no man liveth heartless!
And now deprived of heart, I am but dead,
(And since thou hast it; in his tables read!
Whether he rest at ease, in joys and smartless?
Whether beholding him, thine eyes were dartless?      
Or to what bondage, his enthralment leads?)
Return, dear Heart! and me, to mine restore!
Ah, let me thee possess! Return to me!
I find no means, devoid of skill and artless.
Thither return, where thou triumphed before!      
Let me of him but repossessor be!
And when thou gives to me mine heart again;
Thyself, thou dost bestow! For thou art She,
Whom I call Heart! and of whom, I complain.
 
From "Parthenophil and Parthenophe", 47

Джон Драйден В память мистера Олдхема и другое


Джон Драйден В память мистера Олдхема*
(С английского).

Прощай ! Хоть ведом ты не всем вокруг,
но с давних пор соратник мой и друг.
Единые в баталиях и штормах,
мы выплавлены в двух похожих формах.
В настрое наших лир был тот же звук.
Мы презирали дурней и ворюг.
Один предел нам виделся с начала,
но младший вдруг уже достиг финала.
Так Нис** застрял в лесу, спеша на зов,
а друг уже погиб в руках врагов.
Ты столько сделал - пребольшая лавка !
Когда б не умер, вышла бы прибавка.
В родной язык ты внёс бесценный вклад,
но не было тебе за то услад.
Да ты и не просил их за сатиру,
за жгучесть фраз, за дерзностную лиру.
Обида, хоть не частая отнюдь,
когда желали напрочь оттолкнуть
твои стихи, не выказав вниманья,
как к выкладке плодов до созреванья,
ища в них только сладкого звучанья...

Итак прощай ! Как видно, Рок хотел,

чтоб рано умер новый наш Марцелл***.

(Забракованный вариант:
Итак прощай ! Хочу, чтоб каждый знал,
что нас покинул новый Марциал*** ).
Ты должен быть увит и лавром и плющом,
но ночь накрыла траурным плащом.

John Dryden To the Memory of Mr Oldham*

Farewell, too little and too lately known,
Whom I began to think and call my own;
For sure our souls were near ally'd; and thine
Cast in the same poetic mould with mine.
One common note on either lyre did strike,
And knaves and fools we both abhorr'd alike:
To the same goal did both our studies drive,
The last set out the soonest did arrive.
Thus Nisus** fell upon the slippery place,
While his young friend perform'd and won the race.
Of early ripe! to thy abundant store
What could advancing age have added more?
It might (what nature never gives the young)
Have taught the numbers of thy native tongue.
But satire needs not those, and wit will shine
Through the harsh cadence of a rugged line.
A noble error, and but seldom made,
When poets are by too much force betray'd.
Thy generous fruits, though gather'd ere their prime
Still show'd a quickness; and maturing time
But mellows what we write to the dull sweets of rhyme.
Once more, hail and farewell; farewell thou young,
But ah too short, Marcellus*** of our tongue;
Thy brows with ivy, and with laurels bound;
But fate and gloomy night encompass thee around.

Примечания.
*Джон Олдхем (1653-1683) - английский поэт-сатирик, переводчик Ювенала.
Учился в Оксфорде. Резко отзывался о католиках, в том числе об иезуитах.
Его творчество с высокой похвалой, помимо Джона Драйдена, оценили
граф Рочестер и другие поэты, их современники.
**Нис - юный самоотверженный воин, сопровождавший Энея во время его странствий
и войн с италиками. О его гибели рассказывается в "Энеиде" Вергилия.
***Казалось логичным, что Джон Драйден должен был сравнить своего друга поэта с кем-то из знаменитых поэтов прошлого, например эпиграммиста Марциала, но по ошибке упомянул кого-то из знаменитой римской семьи Марцеллов. Сведущие коимментаторы, в том числе А.Лукьянов сообщают, что никакой ошибки Джон Драйден не сделал. Он имел в виду не поэта, а молодого Марка Клавдия Марцелла, (42 г. до н.э. -23 г. до н.э.),  племянника императора Августа. Тот всерьёз рассматривался Августом в качестве преемника будущего императора Октавиана. На беду Марк Клавдий Марцелл умер совсем молодым. Ранняя смерть  царственного юноши представилась Драйдену аналогом судьбы его ещё не раскрывшего всех своих способностей молодого друга поэта Джона Олдхема.


Джон Драйден Прощай, неблагодарный предатель !
(С английского).

Прощай, забывший обещанья !
Прощай, дикарь, несущий бредь !
И пусть невинные созданья
таким, как ты, не верят впредь.
Восторг от рокового шага
не передать, слаба бумага.
Но лишь на краткий миг то благо,
а дальше хочется сгореть.

Ты смог так ловко обмануть:
молил страдальца пожалеть...
Добился своего - и в путь,
а жертва уж попалась в сеть.
Хоть сетуй - никакого смысла.
Судьба на ниточке повисла.
Недолгое блаженство скисло...
Другого не любить мне впредь.

Ты клялся страстно, но притворно -
мечтая призом овладеть,
а, выиграв, исчез проворно
и стал бессовестно свистеть.
Своё сокровище нам надо
вручить достойному награды.
Когда ж лишь смерть для нас отрада,
тогда милее умереть.

John Dryden Farwell, Ungrateful Traitor

Farwell, ungrateful traitor,
Farewell my perjured swain,
Let never injured creature
Believe a man again.
The pleasure of possessing
Surpasses all expressing,
But 'tis too short a blessing,
And love too long a pain.

'Tis easy to deceive us
In pity of your pain,
But when we love you leave us
To rail at you in vain.
Before we have descried it,
There is no bliss beside it,
But she that once has tried it
Will never love again.

The passion you pretended
Was only to obtain,
But when the charm is ended
The charmer you disdain.
Your love by ours we measure
Till we have lost our treasure,
But dying is a pleasure,
When living is a pain.


Джон Драйден Спокойный вечер
(С английского).

Спокойный вечер. Небо было чистым.
Пришёл Аминтас, вслед за ним и я.
Весна влекла цветением душистым
и сладострастным пеньем соловья.
Заслушалась. Он лёг, вздыхая, рядом.
Казалось, в нём кузнечные меха.
Я разразилась озорным каскадом:
рассыпала своё ха-ха-ха-ха.

Он покраснел, унял избыток пыла.
Слегка притих, отпрянув от меня.
Но я его улыбкой подбодрила.
Добавила ему чуток огня.
Он вскрикнул: "Сильвия ! Умру от муки.
Не будь жестокой. Не свершай греха".
Уже к моей груди придвинул руки -
и слышит вновь моё ха-ха-ха-ха.

Он съёжился, испуганный до дрожи.
Мне стало жаль столь робкого юнца.
Шепнула: "Нет здесь никого, похоже".
Щекой коснулась до его лица.
Он стал смелее, встретив пониманье.
Мы не заметили прихода пастуха.
Он нас увидел посреди лобзанья -
и грянуло его ха-ха-ха-ха.

John Dryden Calm was the even, and clear was the sky.  
Song: from "An Evening's Love".

Calm was the even, and clear was the sky,
     And the new budding flowers did spring,
When all alone went Amyntas and I
     To hear the sweet nightingale sing;
I sate, and he laid him down by me;
     But scarcely his breath he could draw;
For when with a fear, he began to draw near,
     He was dash'd with A ha ha ha ha!
 
He blush'd to himself, and lay still for a while,
     And his modesty curb'd his desire;
But straight I convinc'd all his fear with a smile,
     Which added new flames to his fire.
O Silvia, said he, you are cruel,
     To keep your poor lover in awe;
Then once more he press'd with his hand to my breast,
     But was dash'd with A ha ha ha ha !

I knew 'twas his passion that caus'd all his fear;
     And therefore I pitied his case:
I whisper'd him softly, there's nobody near,
     And laid my cheek close to his face:
But as he grew bolder and bolder,
     A shepherd came by us and saw;
And just as our bliss we began with a kiss,
     He laugh'd out with A ha ha ha ha!

Джон Драйвен Эпитафия на гробнице сэру Пэлмсу Фэрборну в Вестминстерском аббатстве.
(С английского).

Под мрамором лежит твой прах:
примером нам, врагам - на страх.
Ты - символ, берегущий города.
О Фэрборн, чья душа горда,
хоть и не минула беда.
Живой и мёртвый, ты - святыня,
защитник вверенной твердыни.
Ты с турками, попав на Крит,
сражался как достойный бритт.
Твой меч знаком упрямым маврам.
Отвага увенчалась лавром.
Ты с юности привык к литаврам.
И юность, и цветенье лет
в твоей судьбе - один сюжет,
где над тобой был горний свет,
и Доблесть процвела в эфире,
как пламя в вышине, - лишь шире.
И ты стал свят в своём мундире.
Ещё неведом генерал,
чтоб так же доблестно он пал
и за кого бы так же мстили:
вслед тысячи врагов сразили...
Лишь скорбной памятью жива,
гробницу возвела вдова.

John Dryden Epitaph on Sir Palmes Fairborne's Tomb in Westminster Abbey.

Yee sacred reliques which your marble keepe,
Heere undisturb'd by warrs, in quiet sleepe;
Discharge the trust which when it was below
Fairborne's disdaunted [originally undaunted] soul did undergoe:
And be the towns Palladium from the foe.
Alive and dead these walls he will defend:
Great actions great examples must attend.
The Candian siege his early valour knew;
Where Turkish blood did his young hands imbrew:
From thence returning with deserv'd applause,
Against ye Moores his well-fleshed sword he draws
The fame, the courage, and the fame ye cause.
His youth and age, his life and death combine:
As in some great and regular design,
All of a piece, throughout, and all divine.
Still neerer heaven his vertue shone more bright
Like rising flames expanding in their height;
The Martyrs glory crown'd ye souldiers fight.
More bravely British Generall never fell:
Nor Generall's death was e're revenged so well.
Which his pleas'd eyes beheld before their close,
Follow'd by thousand victims of his foes.
To his lamented losse for times to come,
his pious widowe consecrates this tomb."

Примечание.
Пэлмс Фэрнборн (1644-1680) - с юных лет служил профессиональным наёмником,"солдатом удачи", в частности воевал против турок во время осады Кандии, служил в британских войсках в Северной Африке. Дуэлянт. Поднимался в чинах. Был введён в рыцарское достоинство. В 1680 г. стал начальником гарнизона в Танжере. 24 октября 1680 г. был убит мавританской пулей.!
 

Джон Драйден "Жизнь - обманщица" и др.

Джон Драйден Жизнь - обманщица
(С английского).

Смотрю на жизнь, какая та плутовка:
манит мечтой - пустышкой дразнит ловко.
Простак храбрится: "Вновь не обманусь".
А жизнь готовит новенькую гнусь:
и лжёт, и всё сулит благоволенье;
побАлует - и ввергнет в разоренье.
Увы ! Былые годы не вернёшь
и будешь рад тому, что сбережёшь.
Жизнь ставит всевозможные помехи -
среди обломков нелегки успехи.
Мечтал об алхимическом богатстве -

а в старости пора с котомкой знаться.


Вариант 6-й строки:

чуть приласкав, повергнет в разоренье,


John Dryden  Life a Cheat

When I consider life, 'tis all a cheat;
Yet, fooled with hope, men favour the deceit;
Trust on, and think to-morrow will repay:
To-morrow's falser than the former day;
Lies worse; and while it says, we shall be blessed
With some new joys, cuts off what we possessed.
Strange cozenage! none would live past years again,
Yet all hope pleasure in what yet remain;
And, from the dregs of life, think to receive
What the first sprightly running could not give.
I'm tired with waiting for this chemic gold,
Which fools us young, and beggars us when old.

 

Джон Драйден Гимн на канун дня Святого Иоанна
(С английского).

Пророк из леса ! Эхом неустанным
звучит тебе хвала над Иорданом,
и песни в честь тебя под небеса
с любовью шлют земные голоса.

Приплыл гонец с Олимпа с хитрым планом:
узнать, что ты вещал израильтянам,
и разузнать весь перечень чудес,
что ты вершил по манию небес.

Он слушал и дивился всё сильнее,
а сам нёс толпам только ахинею.
Лишь ты касался глубины сердец,
как будто речь ведёт сам Бог Отец.

В пустыне, в чащах горного отрога,
уверовал ты в истинного Бога.
Когда явился Божий Сын в наш свет,
ты мог с им обсуждать любой секрет.

Hymn For St. John's Eve

O sylvan prophet! whose eternal fame
Echoes from Judah's hills and Jordan's stream;
The music of our numbers raise,
And tune our voices to thy praise.

A messenger from high Olympus came
To bear the tidings of thy life and name,
And told thy sire each prodigy
That Heaven designed to work in thee.

Hearing the news, and doubting in surprise,
His falt'ring speech in fettered accent dies;
But Providence, with happy choice,
In thee restored thy father's voice.

In the recess of Nature's dark abode,
Though still enclosed, yet knewest thou thy God;
Whilst each glad parent told and blessed
The secrets of each other's breast.


Джон Драйден Троил и Крессида*
(С английского).

Будь стойким без упрёка,
не стань игрушкой рока.
Блаженна ль жизнь, когда любовь уйдёт ?
Нет ! Хоть любовь всю ночь не даст покоя,
хотя весь день заботами гнетёт -
но даст нам наслаждение такое,
что в час с души слетает всякий гнёт.

Оценят ли высоко ?
Осудят ли жестоко ?
За миг свиданья нужно пострадать.
Любовникам не помнятся мученья.
Им хочется томиться и вздыхать.
Они упрямо сносят огорченья
в надежде стать счастливыми опять.
 

John Dryden Troilus And Cressida*

Can life be a blessing,
Or worth the possessing,
Can life be a blessing if love were away?
Ah no! though our love all night keep us waking,
And though he torment us with cares all the day,
Yet he sweetens, he sweetens our pains in the taking,
There's an hour at the last, there's an hour to repay.

In ev'ry possessing,
The ravishing blessing,
In ev'ry possessing the fruit of our pain,
Poor lovers forget long ages of anguish,
Whate'er they have suffer'd and done to obtain;
'Tis a pleasure, a pleasure to sigh and to languish,
When we hope, when we hope to be happy again.

Примечание.
*Троил и Крессида - герои целого ряда средневековых сочинений на тему
Троянской войны. Среди этих сочинений новелла Боккаччо и большая блестящая
поэма Джеффри Чосера. Всемирную известность эти литературные герои приобрели благодаря пьесе Шекспира, которая одновременно соединяет в себе черты исторического повествования, трагедии и комедии.
Эта пьеса, впервые поставленная в Лондоне в1602 г.,  опублиеована в русских переводах
А.Фёдорова (1903 г.); Л.С.Некора (1949 г.); Татьяны Гнедич (1959 г.) и
Александра Владимировича Флори (2008 г.).

 Троил - молодой неопытный в любви царевич, сын царя Приама, один из младших братьев Гектора. Он беззаветно влюблён в красавицу Крессиду и добивается взаимности, благодаря помощи её дяди Пандара. Крессида - молодая вдова, дочь жреца Калхаса. Жрец бежит из осаждённой Трои в греческий стан. Греки берут в плен одного из Троянских вождей Антенора. Калхас предлагает грекам отпустить пленника в обмен на его дочь. За Крессидой является один из вождей греков Диомед. Крессида - как податливая жертва обстоятельств - вынуждена признать его своим новым избранником.
Стихотворение Джона Драйдена ничего об этом не рассказывает, но написано под впечатлением Шекспировской пьесы.


Джон Драйден Скрытое пламя
(С английского).


Во мне огонь; он сердце опалил,
но хоть и жгуч, да дорог мне и мил.
Всегда во мне, и днями и ночами.
Скорей умру, чем загашу то пламя.


А друг не знает. Тайна заперта.
Не выдадут глаза. Смолчат уста.
Я не вздыхаю. Прячу боль и слёзы.
И льются капли - как роса на розы.


Уж сердце стало таять как смола,
и скоро страсть сожжёт меня дотла.
Не даст ли вера мне успокоенье ?
А пламя не унять ни на мгновенье.


Ловлю в его глазах отрадный свет.
Пока молчу, не страшно что в ответ.
В итоге, затаившись. онемела...
Не упаду, раз рваться вверх не смела.


John Dryden Hidden Flame


I feed a flame within, which so torments me  
That it both pains my heart, and yet contents me:  
'Tis such a pleasing smart, and I so love it,  
That I had rather die than once remove it.  
 
Yet he, for whom I grieve, shall never know it;          
My tongue does not betray, nor my eyes show it.  
Not a sigh, nor a tear, my pain discloses,  
But they fall silently, like dew on roses.  
 
Thus, to prevent my Love from being cruel,  
My heart 's the sacrifice, as 'tis the fuel;  
And while I suffer this to give him quiet,  
My faith rewards my love, though he deny it.  
 
On his eyes will I gaze, and there delight me;  
While I conceal my love no frown can fright me.  
To be more happy I dare not aspire,  
Nor can I fall more low, mounting no higher.     
 

Джон Драйден    Грёзы
(С английского).

Мечты нам мало говорят о фактах.
Все грёзы - вроде пантомим в антрактах.
В них несусветный кавардак:
то царский двор, то сбор бродяг.
И лёгкий дым и тот, что дует жутко -
потом все вместе нас лишат рассудка.
Приснятся монстры: целые стада,
каких нигде не будет никогда.
Случается, что что-то из былого,
крутясь в мозгу, припомнится нам снова.
Вдруг сказку няньки можем мы опять,
став взрослыми за истину признать.
Заснув, свои дела решаем ночью
да хвастаемся вымышленною мочью.
Так гончая во сне рвёт зверя в клочья.
В итоге: что ни сон, любой - химера:
абсурдны - в меру или свыше меры.
 
John Dryden Dreams

Dreams are but interludes which Fancy makes;
When monarch Reason sleeps, this mimic wakes:
Compounds a medley of disjointed things,
A mob of cobblers, and a court of kings:
Light fumes are merry, grosser fumes are sad;
Both are the reasonable soul run mad;
And many monstrous forms in sleep we see,
That neither were, nor are, nor e'er can be.
Sometimes forgotten things long cast behind
Rush forward in the brain, and come to mind.
The nurse's legends are for truths received,
And the man dreams but what the boy believed.
Sometimes we but rehearse a former play,
The night restores our actions done by day;
As hounds in sleep will open for their prey.
In short, the farce of dreams is of a piece,
Chimeras all; and more absurd, or less.
 
 
 

Джон Драйден Майская Королева
(С английского).

I.
Под танцы и весёлые напевы
для назначенья Майской Королевы,
как полагалось каждый год,
собрался весь девичий хоровод.
Филлиду выбрали, а та - нежданно -
гирлянды не берёт, не видя Пана.

II,
Впрямь, Пан-флейтист не появился что-то,
и Граций не было, и не было Эрота.
Любезный бог всех сладостных страстей
сломал свой лук. Ему не до затей.
Ручается отставить всё веселье,
пока не будет Пана со свирелью.

III.
Остыньте, пастухи. Прервите праздник,
раз до поры стал кислым бог-проказник.
Но тот, кто до девичьих чар охоч,
обняв наяду, кинь свой посох прочь.
Украсит миртом краше ожерелья...
А Пан придёт - взбодрит не хуже зелья.

(И вновь начнутся танцы перед троном:
пастушки - в белом, пастухи - в зелёном).

John Dryden Beautiful Lady of the May

I.
A quire of bright beauties in spring did appear,
To choose a May-lady to govern the year;
All the nymphs were in white, and the shepherds in green,
The garland was given, and Phillis was queen;
But Phillis refused it, and sighing did say,
I'll not wear a garland while Pan is away.

II.
While Pan and fair Syrinx are fled from our shore,
The Graces are banished, and Love is no more:
The soft god of pleasure that warmed our desires
Has broken his bow, and extinguished his fires,
And vows that himself and his mother will mourn,
Till Pan and fair Syrinx in triumph return.

III.
Forbear your addresses, and court us no more,
For we will perform what the Deity swore:
But, if you dare think of deserving our charms,
Away with your sheephooks, and take to your arms;
Then laurels and myrtles your brows shall adorn,
When Pan and his son and fair Syrinx return.  
 

Джон Дпайден  Песенка
(С английского).

I.
Аминтас лёг на землю, плача
всерьёз, не то играя роль.
Вздыхал, твердя про неудачу;
звал Хлою, чтоб смягчила боль.
"Прильни к устам, своих не пряча
и облегчи мою юдоль !"

II.
Страдал, твердя про неудачу;
звал Хлою, чтоб смягчила боль.
"Люблю, напрасно время трачу.
Ведь я не щёголь, просто голь.
Но улыбнись мне, губ не пряча;
и облегчи мою юдоль !"

III.
А Хлоя думает иначе
и нежно шепчет: "Ты - король".
И шутит: "Вот ведь незадача,
что страсть тебе приносит боль.
Целуй меня. Я губ не прячу.
Я облегчу твою юдоль".

IV.
"Ты верным чувством всех богаче.
Ты хочешь ласки - что ж, изволь !
Ты любишь жизнь, а я - тем паче.
А смерть подальше отфутболь.
Целуй меня. Я губ не прячу
и облегчу твою юдоль".

John Dryden Roundelay

I.
Chloe found Amyntas lying,
All in tears, upon the plain,
Sighing to himself, and crying,
Wretched I, to love in vain!
Kiss me, dear, before my dying;
Kiss me once, and ease my pain.

II.
Sighing to himself, and crying,
Wretched I, to love in vain!
Ever scorning, and denying
To reward your faithful swain.
Kiss me, dear, before my dying;
Kiss me once, and ease my pain.

III.
Ever scorning, and denying
To reward your faithful swain.---
Chloe, laughing at his crying,
Told him, that he loved in vain.
Kiss me, dear, before my dying;
Kiss me once, and ease my pain.

IV.
Chloe, laughing at his crying,
Told him, that he loved in vain;
But, repenting, and complying,
When he kissed, she kissed again:
Kissed him up, before his dying;
Kissed him up, and eased his pain.

Джон Драйден " Счастливец" и др.

Джон Драйден   Счастливец
(С английского).

Блажен познавший высшую ступень
отрады  в свой счастливый день.
Он скажет в тот редчайший раз:
"Грядущее темно, но я живу сейчас !
Будь сушь, будь грязь ! Пусть дождь, пусть зной !
Та радость, что познал, теперь навек со мной.
Над прошлым даже Небеса, и те, не властны.
Так кто ж отнимет день, что прожит мной прекрасно ?"

John Dryden Happy the man...

Happy the man, and happy he alone,
He who can call today his own:
He who, secure within, can say,
Tomorrow do thy worst, for I have lived today.
Be fair or foul or rain or shine
The joys I have possessed, in spite of fate, are mine.
Not Heaven itself upon the past has power,
But what has been, has been, and I have had my hour.


Примечание.

1.Джон Драйден (1631-1700) - английский поэт, драматург, критик, баснописец.

2. Приведённое стихотворение, в разное время удачно и точно переведено

А.В.Лукьяновым и А.В.Флорей.


Джон Драйден   Загадка

(С английского).

 Грек, итальянец, следом англичанин -
восторг от их творений непрестанен.
Грек был отмечен мудростью отменной.
Второй был тоже признан всей Вселенной.
Природа, вечно умножая силы, -
всю мощь тех Первых в Третьего вложила.

John Dryden   Тrivia Question

Three poets, in three distant ages born
Greece, Italy, and England did adorn.
The first in loftiness of thought surpassed,
The next in majesty, in both the last:
The force of Nature could no farther go;
To make a third, she joined the former two.

Примечание.
В "Загадке", по всей видимости, говорится о Гомере, Вергилии и Мильтоне.


Джон Драйден Пленительная красота
(С английского).

В тебе небесное начало.
К тебе влекла меня мечта.
Я дрался, чтоб чужой не стала

пленительная красота.

Удача пособляет принцам,
ведущим битву за успех.
Сердца становятся гостинцем
тому, кто бесшабашней всех.

Но, проиграв своё сраженье,
 чтоб взять реванш и смыть позор,

соперник мой без промедленья

готовит новый трудный спор.

Как знать, не сделает ли трусом
меня моя святая страсть,
как всех вокруг сочту я гнусом,
решившим милую украсть ?

John Dryden * * *

You charm'd me not with that fair face
Though it was all divine:
To be another's is the grace,
That makes me wish you mine.

The Gods and Fortune take their part
Who like young monarchs fight;
And boldly dare invade that heart
Which is another's right.

First mad with hope we undertake
To pull up every bar;
But once possess'd, we faintly make
A dull defensive war.

Now every friend is turn'd a foe
In hope to get our store:
And passion makes us cowards grow,
Which made us brave before. 


Примечание.

Как выяснилось, это стихотворение более удачно и верно уже давно было переведено

А.В.Лукьяновым.


Джон Драйден Прекрасная иностранка. Песня.
С английского).

Красой ты губишь мой покой,
в тебе ж тревоги никакой.
Пришла, так с самого начала
моей властительницей стала.
Побывши рядом день-другой,
обвит цепочкою тугой,
и сердце стало жарче биться
в надежде ближе подступиться.
Твои улыбка или взгляд
победоноснее армад.
Будь с войском - войско одолеем,
тебя ж  почтим и возлелеем.
От магии в твоих глазах
в сердцах окрест и страсть и страх.
Ты сразу каждого пленила.
Покинув, лучше б всех убила.

John Dryden The Fair Stranger. A Song

Happy and free, securely blest,
No beauty could disturb my rest;
My amorous heart was in despair
To find a new victorious fair:
Till you, descending on our plains,
With foreign force renew my chains;
Where now you rule without control,
The mighty sovereign of my soul.
Your smiles have more of conquering charms,
Than all your native country's arms;
Their troops we can expel with ease,
Who vanquish only when we please.
But in your eyes, O! there's the spell!
Who can see them, and not rebel?
You make us captives by your stay;
Yet kill us if you go away.


Джон Драйден Счастливый миг
(С английского).

Как сердце ни страдает, всё едино:
пока в уме, её я не покину.
Она нежна и прелести полна,
когда со мной, и Смерть мне не страшна.
Достаточно сочувственного взгляда -
и прочь тоска; и вновь в душе отрада.
Когда грущу, страдая от обид,
меня её улыбчивость бодрит.

Гоня печаль, терзающую круто,
она дарит счастливые минуты.
Хотя года уж старили меня,
мы без блаженства не жили ни дня.
От дряхлости спасала оборона
за дверью под охраной Купидона.
Хоть время мчит и Смерть уж у ворот,
Любовь при нас - пока живём, не мрёт.

John Dryden One Happy Moment

NO, no, poor suff'ring Heart, no Change endeavour,
Choose to sustain the smart, rather than leave her;
My ravish'd eyes behold such charms about her,
I can die with her, but not live without her:
One tender Sigh of hers to see me languish,
Will more than pay the price of my past anguish:
Beware, O cruel Fair, how you smile on me,
'Twas a kind look of yours that has undone me.

Love has in store for me one happy minute,
And She will end my pain who did begin it;
Then no day void of bliss, or pleasure leaving,
Ages shall slide away without perceiving:
Cupid shall guard the door the more to please us,
And keep out Time and Death, when they would seize us:
Time and Death shall depart, and say in flying,
Love has found out a way to live, by dying.


Джон Драйден  Песня о юной леди, покинувшей город весной
(С английского).

1
От зимних бурь где снег, где лёд.
весенний месяц - без цветенья.
Какой-то сумасшедший год.
И птицы не заводят пенья.
Всё дело в Хлое: где она,
туда умчалась и весна.

2
Нет Хлои - тяжкая беда.
Влюблён - и  нет другой отрады.
Была и скрылась - ни следа.
Меня терзают муки ада,
а дар спасать от лютых ран
одной моей беглянке дан.

3
О Бог Любви, творец Лица,
что крепче и сильнее Веры
умеет покорять сердца,
красуясь свыше всякой меры ! -
Зачем не поступил мудрей:
не сделал Хлою чуть добрей ?

4
Когда войдёт в священный храм,
где тьма молельщиков простёрта,
пусть мёртвых воскрешает там,
неважно кто какого сорта.
И я бы тоже быть хотел
меж оживлённых Хлоей тел.

(пред нею лёжа весь в крови
во имя торжества любви).


John Dryden
 A Song To A Fair Young Lady Going Out Of Town In The Spring

1.
Ask not the cause why sullen spring
So long delays her flowers to bear;
Why warbling birds forget to sing,
And winter storms invert the year;
Chloris is gone, and Fate provides
To make it spring where she resides.

2.
Chloris is gone, the cruel fair;
She cast not back a pitying eye;
But left her lover in despair,
To sigh, to languish, and to die:
Ah, how can those fair eyes endure
To give the wounds they will not cure!

3.
Great god of love, why hast thou made
A face that can all hearts command,
That all religions can invade,
And change the laws of every land?
Where thou hadst plac'd such pow'r before,
Thou shouldst have made her mercy more.

4.
When Chloris to the temple comes,
Adoring crowds before her fall;
She can restore the dead from tombs,
And ev'ry life but mine recall.
I only am by love designed
To be the victim for mankind.


 

Джон Драйден Как сладка любовь
(С английского).

С восторгом, с молодою страстью,
в любви лишь прелести ценя,
впервые познаём мы счастье
от жгучести её огня.
Любовь - источник наслажденья,
с которым нет ни в чём сравненья.

Сплетаемые крепче руки -
опора любящим сердцам.
Где двое слёзы льют в разлуке -
они целительный бальзам,
а не сгодится для леченья -
поможет облегчить успенье.

Любовь и время нам охотно
вручают ценные дары.
Любовники живут вольготно,
но, к сожаленью, - до поры.
Потом скупеют доброхоты -
бедней становятся щедроты.

Любовь с речным разливом схожа:
сперва вздувается поток;
бушует, всякого тревожа;
потом уходит в должный срок.
А в старости все наводненья -
лишь слякоть и недоуменье.

John Dryden  Ah, how sweet is to love...

Ah, how sweet it is to love!
Ah, how gay is young Desire!
And what pleasing pains we prove
When we first approach Love's fire!
Pains of love be sweeter far
Than all other pleasures are.

Sighs which are from lovers blown
Do but gently heave the heart:
Ev'n the tears they shed alone
Cure, like trickling balm, their smart:
Lovers, when they lose their breath,
Bleed away in easy death.

Love and Time with reverence use,
Treat them like a parting friend;
Nor the golden gifts refuse
Which in youth sincere they send:
For each year their price is more,
And they less simple than before.

Love, like spring-tides full and high,
Swells in every youthful vein;
But each tide does less supply,
Till they quite shrink in again:
If a flow in age appear,
'Tis but rain, and runs not clear.


Джон Драйден    О души без небесного огня !...
(С английского).

О души без пламени чистых небес,
в чьих жирных умах лишь земной интерес !
Вы бодро и нагло приходите в храм
с претензией, будто угодны Богам.

John Dryden * * *

O souls, in whom no heavenly fire is found,
Fat minds, and ever grovelling on the ground!
We bring our manners to the blest abodes,
And think what pleases us must please the Gods.



Джон Драйден Человечество
(С английского).

Все взрослые - вроде высоких детей.
Желания у всех непостоянны:
порой они чрезмерны, порой пусты.
Душа, что скрыта в тёмном помещенье,
становится внутри него незрячей:
как крот в земле, копается вслепую -
рождает дурь, выходит с ней на свет
и на показ Вселенной.

John Dryden Mankind

Men are but children of a larger growth;
Our appetites are apt to change as theirs,
And full as craving too, and full as vain;
And yet the soul, shut up in her dark room,
Viewing so clear abroad, at home sees nothing;
But, like a mole in earth, busy and blind,
Works all her folly up, and casts it outward
To the world's open view.



Джон Драйден На смерть виконта Данди
(С английского).

Ты оказался лучшим из шотландцев,
спасавшим край от власти иностранцев.
Теперь ушёл. Другие люди там.
Отобран местный трон. Сменился храм.
Шотландия и ты не жили врозь.
Не думали об этом, а пришлось.
Ты пал как вождь, не знавший укоризны.
Был чёрный день в судьбе твоей отчизны.

John Dryden
Upon the Death of the Viscount of Dundee*

O last and best of Scots! who didst maintain
Thy country's freedom from a foreign reign;
New people fill the land now thou art gone,
New gods the temples, and new kings the throne.
Scotland and thou did each in other live;
Nor wouldst thou her, nor could she thee survive.
Farewell! who, dying, didst support the state,
And couldst not fall but with thy country's fate.

Примечание.
*Виконт Данди (1649-1689) - Джон Грэм Клеверхауз - полулегендарный исторический деятель, первый носитель указанного наследственного титула, который был упразднён после его смерти за отсутствием прямых наследников. Титул
был восстановлен в Англии только в 1953 году. Этот герой стал военным
предводителем нескольких кланов шотландских горцев; был католиком, сторонником
династии Стюартов, одним из вождей якобитов; принял участие в жестоком подавлении восстания пресвитериан.
В романах Вальтера Скотта: "Пуритане", "Ламмермурская невеста" - он представлен
как рыцарь на белом коне, как "Красавчик Данди" ("Bonnie Dundee"). Cогласно легенде пули его не брали. Его убила серебрянная пуговица с собственного камзола. Он погиб в бою в ущелье Киллиенкранки, когда горцы под его водительством дали отпор отряду Вильгельма Оранского.




Джон Драйден Эпитафия Леди Уитмор
(С английского).

В тебе был клад: ярка, добра, верна,
надёжный друг и нежная жена.
Спокойно спи ! Твой муж возвёл гробницу -
в тоске постиг: кого пришлось лишиться.
Пусть девушки спешат со всех сторон,
чтоб первыми отдать тебе поклон,
и лучших черт твоих хоть половину
заимствуют на долгую судьбину.
И пусть обеты, как и ты, блюдут,
чтоб так же чтили их, когда помрут.

John Dryden   Epitaph on the Lady Whitmore

Fair, kind, and true, a treasure each alone,
A wife, a mistress, and a friend, in one;
Rest in this tomb, raised at thy husband's cost,
Here sadly summing, what he had, and lost.
Come, virgins, ere in equal bands ye join,
Come first and offer at her sacred shrine;
Pray but for half the virtues of this wife,
Compound for all the rest, with longer life;
And wish your vows, like hers, may be returned,
So loved when living, and, when dead, so mourned.

Примечания.
Леди Уитмор - Frances Whimore (1666-1695) - по мужу Мидделтон. Одна из придворных дам королевы Марии II. Она изображена на портрете, написанном художником Неллером (Godfrey Kneller). Либо речь идёт о её матери Frances Brooke
(1640-1690) - по мужу Whitmore. Она известна, наряду с другими придворными дамами, по коллекции картин художника Питера Лели "Виндзорские красавицы".

Ричард Уилбер Взгляд в историю и др.

Ричард Уилбер  Взгляд в историю
(С английского).
I
На снимке Мэтью Брэди* пять солдат:
все пали наземь с мукою во взоре.
Как я хочу, чтоб ожил тот отряд !
Я - сирота, как Гамлет в лютом горе.

Отцы мои - отважные бойцы,
замолкшие в янтарной атмосфере;
по внешности не просто молодцы -
отшельники, незыблемые в вере.

Дорога, силясь, вьётся по холму.
Палатки и деревья по карнизу.
Оружие убитым ни к чему.
Простор достался во владенье бризу.

А в чаще - вспышки, орудийный гром.
Бойцы ! Опять за лесом канонада.
Мы отстоим ту пустошь за холмом.
Мы помним долг и как нам биться надо.

II
То перед нами - не Бирнамский Лес
и вовсе не Троянская равнина,
где шквал огня плывёт наперерез...
История богата на картины.

И в ней конец всему обычно прост.
Как в море: нет бортов, чтоб не взрастила
на них вода свой илистый нарост.
Все старые калоши - как могилы.

Таков почти любой мемориал.
Куда ни глянут облака в кочевье,
куда бы луч небесный ни взирал -
повсюду мёртвые каменья и деревья.

III
Моряк, пришедший с войны,
я тщетно хочу снискать
желанной мне тишины,
хоть землю обрёл опять.

Мёртвым уже не суметь
мне диктовать приказы,
если не смогут впредь
жить по второму разу.

Буду блистать в лазури,
гордый, когда сумею
ходить в леопардовой шкуре
и в коже морского змея.

Взмою с волною ловко
и не скачусь под уклон:
выкажу сноровку

предка из давних времён.

Стану похож - раз навсегда -
на самовзращённый каштан,
который рисует вода,
рождая живой фонтан.

Richard Wilbur Looking into History

I.
Five soldiers fixed by Mathew Brady’s eye  
Stand in a land subdued beyond belief.  
Belief might lend them life again. I try
Like orphaned Hamlet working up his grief

To see my spellbound fathers in these men  
Who, breathless in their amber atmosphere,  
Show but the postures men affected then  
And the hermit faces of a finished year.

The guns and gear and all are strange until  
Beyond the tents I glimpse a file of trees  
Verging a road that struggles up a hill.  
They’re sycamores.
                    The long-abated breeze

Flares in those boughs I know, and hauls the sound  
Of guns and a great forest in distress.
Fathers, I know my cause, and we are bound  
Beyond that hill to fight at Wilderness.

II.
But trick your eyes with Birnam Wood, or think  
How fire-cast shadows of the bankside trees  
Rode on the back of Simois to sink
In the wide waters. Reflect how history’s

Changes are like the sea’s, which mauls and mulls  
Its salvage of the world in shifty waves,
Shrouding in evergreen the oldest hulls
And yielding views of its confounded graves

To the new moon, the sun, or any eye  
That in its shallow shoreward version sees
The pebbles charging with a deathless cry  
And carageen memorials of trees.

III.
Now, old man of the sea,  
I start to understand:
The will will find no stillness
Back in a stilled land.

The dead give no command  
And shall not find their voice  
Till they be mustered by  
Some present fatal choice.

Let me now rejoice
In all impostures, take
The shape of lion or leopard,
Boar, or watery snake,

Or like the comber break,  
Yet in the end stand fast  
And by some fervent fraud  
Father the waiting past,

Resembling at the last
The self-established tree
That draws all waters toward  
Its live formality.

Примечания.
*Мэтью Брэди (1822-1896) - историк с камерой, его называют отцом американской
фотожурналистики. В его фотоснимках запечатлена американская гражданская война
1861-1865 гг.


Ричард Уилбер Июньский свет
(С английского).


Твой голос мне ожёг не только уши.
Я услыхал его июньским днём.
Был у окна, и ты предстала в нём
в воздушной оболочке мягче плюша,
по-летнему пронизанной огнём.

Ты, вспыхнувши в порыве озорном,
схватила плод и бросила мне грушу,
уверенно, как знала, что не струшу,
как бы плеснула колдовским вином.
Фатальный жест перевернул мне душу.

Весёлый дар твой под журчащий смех
пал в руки мне священной благодатью -
как небеса открыли мне объятья -
таким был древний вечный дар для всех.

Richard Wilbur June Light

Your voice, with clear location of June days,
Called me outside the window. You were there,
Light yet composed, as in the just soft stare
Of uncontested summer all things raise
Plainly their seeming into seamless air.

Then your love looked as simple and entire
As that picked pear you tossed me, and your face
As legible as pearskin’s fleck and trace,
Which promise always wine, by mottled fire
More fatal fleshed than ever human grace.

And your gay gift—Oh when I saw it fall
Into my hands, through all that naive light,
It seemed as blessed with truth and new delight
As must have been the first great gift of all.


Ричард Уилбер Свадебный тост
(С английского).

Евангельский рассказ достоин веры.
Когда Христос пришёл на свадьбу в Кану -
по счёту Иоанна -
вина в шесть ванн налили по три меры.

"Немало ! - Иоанн сказал народу. -
Но если мы Любовь благословляем,
тогда не позволяем
себе на это ужимать расходы.

Вся истина - в любви. Она - награда,
сама основа нашего ученья.
В ней наше назначенье.
Всё - для неё. В ней счастье и отрада.

Пусть ваши чувства будут постоянны.
Жених с невестой ! Жаль, что есть привалы,
где и питья-то мало.
Но пусть в нём будет вкус вина из Каны !"

Richard Wilbur A Wedding Toast

St. John tells how, at Cana's wedding feast,
The water-pots poured wine in such amount
That by his sober count
There were a hundred gallons at the least.

It made no earthly sense, unless to show
How whatsoever love elects to bless
Brims to a sweet excess
That can without depletion overflow.

Which is to say that what love sees is true;
That this world's fullness is not made but found.
Life hungers to abound
And pour its plenty out for such as you.

Now, if your loves will lend an ear to mine,
I toast you both, good son and dear new daughter.
May you not lack for water,
And may that water smack of Cana's wine.


Ричард Уилбер Красивые изменения
(С английского).

Лужайка осенью - почти болотце.
Повсюду бутень - будто лилии в воде.
Он книзу жмётся,
но весь сушняк прескверный
моей ходьбой не смят и не бывал в беде.
Я вспомнил сказочную синь Люцерна.

Тут массой перемен дивят и лес и дол.
Хамелеон горазд менять цвет кожи.
Жук-богомол
живёт ещё чудней:
на свежей ветке стал зелёным тоже -
любой знакомой нам зелёнки зеленей.

Вам тоже не чужды метаморфозы.
Вы держите букет, как будто он - не Ваш.
Вы смотрите на розы,
желая разбросать.
Вам хочется устроить ералаш:
в миг всё остановить и вдуматься опять


Richard Wilbur The Beautiful Changes

One wading a Fall meadow finds on all sides
The Queen Anne's Lace lying like lilies
On water; it glides
So from the walker, it turns
Dry grass to a lake, as the slightest shade of you
Valleys my mind in fabulous blue Lucernes.

The beautiful changes as a forest is changed
By a chameleon's tuning his skin to it;
As a mantis, arranged
On a green leaf, grows
Into it, makes the leaf leafier, and proves
Any greenness is greener than anyone knows.

Your hands hold roses always in a way that says
They are not only yours; the beautiful changes
In such kind ways,
Wishing ever to sunder
Things and Thing's selves for a second finding, to lose
For a moment all that it touches back to wonder.



Ричард Уилбер Поездка
(С английского).

Куда мы мчимся, конь мой знал и сам
и не сбивался по пути с дороги:
бежит сквозь вьюжный ужас по лесам,
а я дремлю, не чувствуя тревоги.

От стужи чуть не до смерти продрог,
но конь спешил и, думаю, недаром,
он так взопрел, не замедляя скок,
что обдавал меня горячим паром.

Поводьев я не брал. Неслись всю ночь подряд.
Конь бойко нёсся с удалью ретивой.
В вихрящейся пурге он ободрял мой взгляд,
тряся своей заиндевелой гривой.

Скакали резво, как по волшебству,
лихой неудержимой рысью.
Не застревали ни на взгорке, ни во рву.
Почти летели под небесной высью.

И шторм ослаб. Немного рассвело.
Вблизи топили печь кедровыми дровами.
Блеснуло инеем покрытое стекло.
В окне трактира полыхнуло пламя.

Тут я проснулся !... Вспомнил о коне.
И вновь поводьев не было в ладонях.
И стало беспокойно мне.
Постиг, что я один, и не поможет конюх,

что не было ни скачки, ни коня,
ни постоялого двора, ни стойла.
Никто не ждал, чтоб я насыпал ячменя,
принёс попону и налил в бадейку пойла.

Richard Wilbur The Ride

The horse beneath me seemed
To know what course to steer
Through the horror of snow I dreamed,
And so I had no fear,

Nor was I chilled to death
By the wind’s white shudders, thanks
To the veils of his patient breath
And the mist of sweat from his flanks.

It seemed that all night through,
Within my hand no rein
And nothing in my view
But the pillar of his mane,

I rode with magic ease
At a quick, unstumbling trot
Through shattering vacancies
On into what was not,

Till the weave of the storm grew thin,
With a threading of cedar-smoke,
And the ice-blind pane of an inn
Shimmered, and I awoke.

How shall I now get back
To the inn-yard where he stands,
Burdened with every lack,
And waken the stable-hands

To give him, before I think
That there was no horse at all,
Some hay, some water to drink,
A blanket and a stall?


Ричард Уилбер Позор
(С английского).

Та малая страна, как скажут аналитики,
вне всякой мировой политики.
С ней труден разговор. Что скажут не поймёшь.
Строй речи на яичницу похож.
Название её столицы Скуси:
мол, извините, что не в вашем вкусе.
Туда из Шульдига на поезде свезут.
но, как на грех, капризен тот маршрут.
Богатство государства - овцы.
Народ - сплошные скотоводы и торговцы.
Хоть вешай объявленье до небес:
"Здесь не к чему привлечь ваш интерес".
В итоге всех учётов населенья
в реестрах лишь враньё на удивленье.
С сомненьем и со страхом кто-то там
таит распределенье по полам.
Как демонстрация немыслимого срама -
нет общих туалетов; нет ни храма.
И мужики - скопление овчин -
бормочут что-то, как среди руин.
Нет ни спокойствия, ни мирного настроя.
Смысл жизни - не утрачен, так в расстрое.
И пограничники - уже не так строги,
да и таможенники, став не с той ноги,
порастеряли все свои таланты:
готовы пропустить дезодоранты,
и контрабандные пигменты, и гашиш.
Им стало всё равно, в чём ты стоишь:
цыган в шелках, дикарь в набёдренной повязке.
(Попёрлись, голые, с ухмылкой, в пьяной пляске).
Готовы упоить всю стражу всласть.
Развратный наглый вор возьмёт обманом власть.
На трон взберётся, будто он небесный царь,

и всю империю положит на алтарь.


Richard Wilbur Shame

It is a cramped little state with no foreign policy,
Save to be thought inoffensive. The grammar of the language
Has never been fathomed, owing to the national habit
Of allowing each sentence to trail off in confusion.
Those who have visited Scusi, the capital city,
Report that the railway-route from Schuldig passes
Through country best described as unrelieved.
Sheep are the national product. The faint inscription
Over the city gates may perhaps be rendered,
"I'm afraid you won't find much of interest here."
Census-reports which give the population
As zero are, of course, not to be trusted,
Save as reflecting the natives' flustered insistence
That they do not count, as well as their modest horror
Of letting one's sex be known in so many words.
The uniform grey of the nondescript buildings, the absence
Of churches or comfort-stations, have given observers
An odd impression of ostentatious meanness,
And it must be said of the citizens (muttering by
In their ratty sheepskins, shying at cracks in the sidewalk)
That they lack the peace of mind of the truly humble.
The tenor of life is careful, even in the stiff
Unsmiling carelessness of the border-guards
And douaniers, who admit, whenever they can,
Not merely the usual carloads of deodorant
But gypsies, g-strings, hasheesh, and contraband pigments.
Their complete negligence is reserved, however,
For the hoped-for invasion, at which time the happy people
(Sniggering, ruddily naked, and shamelessly drunk)
Will stun the foe by their overwhelming submission,
Corrupt the generals, infiltrate the staff,
Usurp the throne, proclaim themselves to be sun-gods,
And bring about the collapse of the whole empire.

 


Ричард Уилбер  Мир без объектов - в мыслях пустота.
(С английского).

Все дромадеры умственной породы,
держась пустынь, уходят величаво и гордясь
от саранчовых лесопилок с духом мёда
туда, где солнечная ясь,

все движутся широкими шагами
вслед Траэрну*, ища сенсорной пустоты,
где б наши мысли согревало пламя
неограниченной мечты.

Моих верблюдов не однажды
смущала влага дальних миражей,
не утолявшая их жгучей жажды
вплоть до заклятых рубежей.

Пустыня не сверкала в блесках.
Мы ж шли, ища тот край, где б свет сиял и цвёл,
как над святыми на старинных фресках
не гаснет древний ореол.

Звенели бубенцы, тряслись колечки.
Песчинки сыпались, сливаясь в ручейки,
как будто из пустой и длинной печки.
Везде горели огоньки

и гнали устремленья прочь из жара,
из пустоты под тень в ликующих лесах,
где, будто в золоте, орляк растит тиары -
в добравщихся лучах.

Взгяни: над крышей дивная картина.
Сверхновая звезда - космический привет.
Внизу взопревшая рабочая скотина.
Оазис. Воплощённый свет.

Richard Wilbur A World without Objects Is a Sensible Emptiness.

The tall camels of the spirit
Steer for their deserts, passing the last groves loud
With the sawmill shrill of the locust, to the whole honey of the
arid
Sun. They are slow, proud,

And move with a stilted stride
To the land of sheer horizon, hunting Traherne*'s
Sensible emptiness, there where the brain's lantern-slide
Revels in vast returns.

O connoisseurs of thirst,
Beasts of my soul who long to learn to drink
Of pure mirage, those prosperous islands are accurst
That shimmer on the brink

Of absence; auras, lustres,
And all shinings need to be shaped and borne.
Think of those painted saints, capped by the early masters
With bright, jauntily-worn

Aureate plates, or even
Merry-go-round rings. Turn, O turn
From the fine sleights of the sand, from the long empty oven
Where flames in flamings burn

Back to the trees arrayed
In bursts of glare, to the halo-dialing run
Of the country creeks, and the hills' bracken tiaras made
Gold in the sunken sun,

Wisely watch for the sight
Of the supernova burgeoning over the barn,
Lampshine blurred in the steam of beasts, the spirit's right
Oasis, light incarnate.

Примечания.
*Thomas Traherne (1636-1674) - Томас Траэрн (Трехерн) - протестанский священник, учившийся в Оксфорде, религиозный мыслитель, яростный полемист, поэт. В отличие от других ярких представителей "Метафизического Возрождения" (Metaphysical Revival): Джона Донна и Джорджа Герберта - чьё творчество было предметом всеобщего внимaния в XVII и XVIII веках, к трудам Томаса Траэрна учёные и литераторы обратились по настоящему всерьёз и по достоинству лишь в XX-м веке.
При жизни Траэрн издал под собственным именем только одну книгу "Римские подделки" (Roman Forgeries). Его многочисленные рукописи попали в научный оборот
чудом и случайно: сохранились в лондонских книжных лавках, порой обнаруживались
обгоревшими на свалках. До сих пор значительная часть этого наследия не опубликована и не изучена досконально. В своих трудах Траэрн предстаёт упорным
консерватором и в то же время восторженным сторонником новых передовых веяний
современной ему философской мысли.
О Томасе Траэрне лучше всего рассказано Чеславом Милошем в эссе "Рай земной".
Эссе опубликовано в переводе Бориса Дубина в "Вестнике Европы", 2011, № 30.

** Один из американских комментариев, разъясняющий смысл стихотворения Ричарда
Уилбера:
Метафорическая пустыня разума - это место, о котором поэт в лишний раз предупреждает против жизни в воображении взамен испытания реального мира.


Ричард Уилбер   Отверстие в полу
(С английского).

Вечер в гостиной, уж пятый час.
Плотник трудился - проделал лаз
в укрытую под полом зону.
Стою над той норой порою,
как славный Шлиман в Трое,
когда совком поддел корону.

Опилки излучают свет,
скрывая скрутки старой стружки.
Панели в пыльной их опушке
смягчают общий колорит.
В нём золотится дивный цвет
плодов из сада Гесперид.

Стал в глубь смотреть с колен:
куда, теснясь, сбегают балки ?
Прямой проход ведёт их в плен,
где блики света, как мигалки.
А дальше - тьма, и в том пределе
мне не видны их параллели.

В проходе - посреди точь-в-точь -
стояк трубы для отопленья.
За ним - уже сплошная ночь:
начало светопреставленья.
Внизу, во тьме, труба черна,
хоть выше пола - зелена.

Что ж дальше кроется, о Боже ?
Маняший сад ? Несметный клад ?
То место, что ни с чем не схоже ?
Приют всех душ: не Рай, так Ад,
где время прячет в свой сундук
и все следы и каждый звук ?

Меня та странная дыра
теперь томит. Я занемог.
Тот свет, что льёт мне ночью бра,
как дикий колдовской цветок,
пьянит и мучает, тревожа.
Я весь в жару в атласном ложе.

Richard Wilbur A Hole in the Floor
for Rene Magritte*

The carpenter's made a hole
In the parlor floor, and I'm standing
Staring down into it now
At four o'clock in the evening,
As Schliemann stood when his shovel
Knocked on the crowns of Troy.

A clean-cut sawdust sparkles
On the grey, shaggy laths,
And here is a cluster of shavings
From the time when the floor was laid.
They are silvery-gold, the color
Of Hesperian apple-parings.

Kneeling, I look in under
Where the joists go into hiding.
A pure street, faintly littered
With bits and strokes of light,
Enters the long darkness
Where its parallels will meet.

The radiator-pipe
Rises in middle distance
Like a shuttered kiosk, standing
Where the only news is night.
Here's it's not painted green,
As it is in the visible world.

For God's sake, what am I after?
Some treasure, or tiny garden?
Or that untrodden place,
The house's very soul,
Where time has stored our footbeats
And the long skein of our voices?

Not these, but the buried strangeness
Which nourishes the known:
That spring from which the floor-lamp
Drinks now a wilder bloom,
Inflaming the damask love-seat
And the whole dangerous room.

Submitted by Robert Fish**

Примечание.
*Стихотворение "Отверстие в полу" - отклик на творчество Рене Маргита.
Rene Magritte (1898-1967) - бельгийский художник-сюрреалист, автор множества
странных загадочных парадоксальных картин, ставящих зрителя втупик и заставляющих задуматься.
**Поэт ссылается, кроме того, что тему стихотворения ему подсказал американский
писатель Роберт Ллойд Фиш (1912-1981).



Ричард Уилбер Два голоса на лугу
(С английского).

Млечная травка.

Над яслями Бога
ангельская стая
роем мчит в дорогу,
из стручков взлетая.
Что б я заимела,
дав ветрам отпор ?
Присмирев, сумела
заселить простор.

Камень.

Под яслями Бога,
окружённый дёрном,
я пришёл к итогу:
проку нет во вздорном.
Цельность мирозданья
сотрясёт крушенье,
будь в камнях желанье
вдруг прийти в движенье.

Richard Wilbur Two Voices in a Meadow

A Milkweed

Anonymous as cherubs
Over the crib of God,
White seeds are floating
Out of my burst pod.
What power had I
Before I learned to yield?
Shatter me, great wind:
I shall possess the field.

A Stone

As casual as cow-dung
Under the crib of God,
I lie where chance would have me,
Up to the ears in sod.
Why should I move? To move
Befits a light desire.
The sill of Heaven would founder,
Did such as I aspire.

 

Из самолёта и другое

Владимир Ягличич Из самолёта
(С сербского).

В иллюминаторах лица.
Облачный пепел лёгок и бел.
В воздух стремятся люди и птицы -
поэтому я взлетел.

Будто посланный к чёрту,
мотор заглушает слова.
В нём техника высшего сорта
и дивный секрет волшебства.

Как он прорвал облака ?
Что меня ждёт в итоге -
добрый прилёт или крах ?

Земля от меня далека.
Не зная иной дороги,
я всё ещё в небесах.
-----------------------
Из авиона

Кроз прозориh лица провире:
облачци, бели пепео...
Зар зрак човека подупире?
Зато сам узлетео?

Носи нас мотор. Чиме?
Крилима бестрагије.
Техника, друго име
магије.

Дакле, приземльиhе ме,
- само, јесам ли спреман? -
мирно слетанье? пад?

Далек земльи све време,
иако другу немам,
лебдим и сад.



Владимир Ягличич Шумит липа...
(С сербского).

Истомившись от молчанки,
липа что-то шепчет хмуро,
будто строки "Сербиянки"*;
либо вспомнился ей Джура*.
Мир в движении, в круженье.
Мертвецы в надеждах пущих
робко просят разрешенья
возвратиться в круг живущих.
В песнях липы - знак поэтам,
чтоб, рассудку не переча,
были ясны в ими спетом,
но ценя не только речи.
Стань бессмертным в шуме липы,
нечто - кроме слов - сбирая,
вплоть до благостного скрипа,
как ты внидешь в двери Рая.
------------------------------
Шуми липа...

Шуми липа, и самује,
и шумори врх авлије,
ко да Джуру* декламује,
ил стихове Сарајлије*.
Понавльа се, кружи живот,
и мртваци, уз довратак,
под резама, снебивльиво,
ишту право на повратак.
Све то - знаци, све то - вести.
Сад, песниче, не окасни,
у реч немој све превести
и, јасан, све не појасни.
Трај, шумору старе липе,
замри, речи до тог часа,
кад пут рајских двери шкрипе
не устане мртва раса.

Примечание.
В стихотворении вспоминается пара знаменитых сербских поэтов XIX века:
Георгиje "Джура" Якшич (1832 - 1878). Он прославился как поэт, прозаик, драматург и художник.
Второй - Симо Милутинович Сарайлиje (1791 - 1848). Он был учителем владыки
Черногории Петра II Негоша. В переводе стихотворения на русский язык названа его
поэма "Сербиянка".



Владимир Ягличич  Начало
(С сербского).

Уже не можем вспомнить лица
людей, что нас растили в детстве, -
успели, будто в дымке, скрыться;
куда-то за горами деться.

Хоть это никому не нужно,
всех в жертву обрекли нас предки.
Не идиллично, а недужно
живём. Иные судьбы редки.

Мы выросли, не зная счастья,
но указавшим путь до цели
и проявившим к нам участье,
мы б ничего не пожалели.

У нас в лугах стада скотины,
которую пасём мы сами.
Нам ветер дует в грудь и спину.
Он в небе дружит с облаками.

Нас от рождения до гроба,
как прозорливцы и пророки,
мистически зовут чащобы,
крутые горы и потоки.

Я славлю звёзды и зарницы
под небом ими осянным,
но чем бы в жизни мог гордиться,
не спев хвалы односельчанам ?
-----------------------------------
Почело

Ликови, за свет анонимни,
оформише нас, у време наше...
Ко завесама скрити димним
за брдом неким, сви!, осташе.

О смртоносно идиличина
польа, човече на свет свико!
Ми смо предачка жртва, лична,
а не тражи је од ньих нико.

Величина је и без среhе
кад ништа немаш - све да дајеш:
и путоказ за пут, кад креhеш,
и пржено, за фруштук, јаје.

Свуд уз нас травке, животинье
питоме, које трпко служе,
и ветар који хуј протинье
са небесима белим здружен.

Док од колевке све до гроба
као јавичи и пророци
мистични зов, из доба древног,
проносе шуме и потоци.

Сельани - чудо: да се схвати.
У глас и лик се, ньин, одевам.
И шта ми вреди опевати

 свемир, ако ньих не опевам?

 

Владимир Ягличич   Дядя Змай - Чика  Иов
(С сербского).

1. Где дети мрут, стихи плохое зелье.
Необходима стойкость - без нытья.
Слежу глазами за пустою колыбелью.
В ней жизни больше нет. Пустеет и моя.

2. Уже старевший, он был в кресле
и, голову нагнув, жёг спички. Клал в пепельницу их остатки.
а после полнил свежими карман.
Привычку, говорят, завёл он в Вене:
грел пальцы быстро гаснущим огнём.
Не смела у него спросить, что в пламени он видит.
Должно быть, он сказал бы - Ружу,
а с нею Марка, Саву и Тияну. И Юга.
И свою отраду Смильку.
Сгорает огонёк - и жизни нет.
С собою принесла я чашку чая с бутербродом.
Он не взглянул, но мне кивком дал знак,
что благодарен.
При том он долго ласкал рукою скрипку,
что подарил ему когда-то серб из Лики.
Жаль, что меня не приласкал.
Любому видно: свет в его глазах угас.
Заметили, что он порой глядит бессонным взором
на свет в своём окне...
Нет, не посмела у него спросить, что видит.
А он там ищет Ружу и пятерых детей...
Они уже не с нами. Куда и как им выйти
из узенького огонька.

И я из комнаты на цыпочках ушла.

3. Как быть ему ? Представилось в сознанье,
в придачу с мутной пляскою в глазах,
что глохнет пульс, недостаёт дыханья
и суть всей жизни обратилась в прах.
-----------------------------------------------
Чика Јова

1
Шта стихови могу, кад умиру деца?
Утехо страшна, мимоиджи, немој!
Ньиханье глуво празнога кревеца,
живот - не ньихов, ал више и не мој.

2.
Старчиh је седео у фотельи,
климао главом и изгореле шибице, по навици,
вадио из пепельаре, пунеhи джеп.
Навика из Беча, кад је, кажу,
на кратковечном пламену прсте грејао.
Нисам смела да питам шта видите,
јер би ми, можда, рекао - Ружу,
и с ньом Марка, Тијану, Саву. И Југа.
И льубимицу, Смильку.
Тај пламен кратак, живот сав.
Принесох шольу чаја, и сендвич,
и не погледа, ал главом даде знак
захвалан да је.
Једном је, дуго, миловао гусле,
дар Срба из Лике.
Да је тако миловати мене.
У очима згаснут сјај сви виде.
и затичу га где погледом бесаничним
кроз прозор премерава свет.
Не, нисам смела да питам шта видите,
јер гледао је Ружу, и њих пет...
Веh не са нама. Из тескобе
згаженог пламичка, куд изиhи?

И ја изаджох, на прстима, из собе.

3
Био је свет, и илузија беше,
да куцавице понестане дах,
да с мутном скрамом пред зеном заплеше:
животa кошта, а остане прах.

Примечание.
Стихотворение посвящено светлой памяти замечательного сербского поэта  Йована Йовановича "Змая" (1833-1904).
Многие его стихи перевели на русский язык лучшие отечественные поэты  Анна Ахматова, Михаил Исаковский, Алексей Сурков, Николай Тихонов, Самуил  Маршак и другие. С его творчеством российская публика ознакомилась уже  в XIX веке. Он сам тоже не преминул ознакомить своих сербских собратьев с  некоторыми сокровищами русской поэзии, в том числе со стихами М.Ю.Лермонтова.


Владимир Ягличич Скотобойня
(С сербского).

Здесь живность массово губят:
то кнопку нажмут - и током,
то топорами зарубят.
Как это сделать с меньшим шоком ?

Быков крушат ударом в темя.
Режут свиньям и овцам гортани,
Пока те мрут, хрипя всё время,
живая кровь течёт в лохани.

Крюки, как зубья из пасти
вцепились в туши за рёбра,
и пилы их делят на части,
ножи зачищают бёдра.

Сдирают кожи, и парни,
весь ливер, собрав по ваннам,
несут скорей в поварни,
пока свежи, как дар гурманам.

Пускают воду под давленьем,
чтоб все кишки промыть почище:
доволят мышек угощеньем,
а те - для местных кошек пища.

Коты продолжат истребленье
мышей без долгих мерехлюндий -
навоз пойдёт на удобренье
окрестых латифундий.

Смотрю: окорока в итоге
красивы - как картинки.
Нам известны их дороги -
все отправятся на рынки.

Кого не взбудоражат
прилавки с горами мяса ?
Там, кстати, честь окажут
и кровяным колбасам.

Каков же людям смысл заняться
на бойнях этим жутким дельцем ? -
Жестоко ? Но сулит богатство
своим рачительным владельцам !

Та наша алчность постоянна,
хоть каемся - лишь точим лясы.
Я сам смущён, но лгать не стану:
я тоже потребляю мясо.

Нам сладко от условий льготных:
живём, как то вошло в обычай,
за счёт погибели животных,
навеки ставших нам добычей.

Блеют, мычат, прячутся сзади.
Вскоре все предстанут на блюде !
А мне всегда при том параде
всё кажется: это люди.
------------------------------
Кланица

Овде се масовно затире.
Каткад, струјом, на дугме,
каткад замахом секире.
Није болье ни другде.

Мальем у главу, говече.
Свинье и овце - у гркльан.
Расечеш, крв потече -
бујица, шикльа и кркльа.

Тестера череке полути,
дигнуте на ченгеле.
Нож двоји кости. Колути
бутова да се забеле.

Кожу деру, алкови
крв износе из кланице.
Да се не сири, како би
вальала, за крвавице.

Садржај цревни пишне ли,
притиском воде пропишне.
Осладиhе се мишеви,
а ньима мачке дворишне.

Кад довольно набубре
и смрт се у ньих улије,
такви остаци наджубре
сельачке латифундије.

А кад се обраде бутови,
пакују их у пакете.
Знају се унапред путови -
одавде, у маркете.

Тако је смисао остао
скривен у некој загради:
да је сав овај посао
наменьен доброј заради.

Сазнаньу остајем веран,
не могу га помести.
Ал нисам лицемеран
да жалим што hу појести.

Низом векова дугих
ко да је потписан уговор.
Живимо пропашhу других
биhа, у свету суровом.

Послуш, блејанье, повоци,
одвајкад - па нек буде.
Ал зашто у тој поворци
ко да привиджам льуде?


Владимир Ягличич Птенец
(С сербского).

Ещё не ведая куда,
хочу уйти в полёт нередко -
с тех самых пор, как из гнезда
меня отправили на ветку.

C утра, без всяких лишних слов,
толкнули в небеса без края,
а был ли к этому готов,
я до сих пор и сам не знаю.

Но был пернат и окрылён
и напрягал свои усилья.
Была ль то явь, иль только сон ?
Свистящий ветер впился в крылья.

Я чуял в сердце мерный стук,
а в теле слаженную цельность
и, поднимаясь, понял вдруг,
что улетаю в беспредельность.

Летал, исследовал места,
толково или бесполезно.
Был там, где только пустота,
и осознал, что - всюду - бездна.

Вступаю в битву до конца.
Пусть смерть грозит убойной клюшкой -
птенцом, вспорхнувшим из яйца,
взлечу над собственной макушкой.
------------------------------------
Птиh

Мами ме нека незнан,
по ноhи, и по дану,
још откад ме из гнезда
посадише на грану.

Ил ме гурнуше, просто,
(сам, можда, неhу смети) -
да ме прогута простор:
нису ни рекли - лети,

а веh сам замахивао,
вукла ме, веh, силина,
јавом? или сам снивао? -
фијук оплетен крилима.

Срце? Оно је тукло,
и чупало се перје,
али ме, отуд, вукло,
сад видим шта - безмерје.

Летех, тражеhи места,
(за други пут и не знам).
Нисам био ни свестан
да је - посвуда! - бездан.
 
Да се не може избеhи,
да се мора у пробој -
као јајету излеhи -

у лет над самим собом.

Владимир Ягличич Хранитель
(С сербского).

Косы раскинув - будто берёзка
ветки в серёжках над грудью крутой -
девушка шла вдалеке неброско,
но поразила меня красотой.
Как же других не смутила ? Смекаю:
скромно держалась, и платье - не шик:
меж сухопутных - как птица морская,
меж заурядных - ангельский лик.
Я ж изменился с той памятной встречи,
стал изнывать от нахлынувших чар.
Как бы я жил, этой страсти переча ?
В сердце возник негасимый пожар.
Если бы Смерть забрала её в жмени,
смело шагнул бы за нею хоть в Ад,
чтоб вырвать из мрачной жестокой тени
и невредимой вернуть назад.

Любуюсь синей прядью возле ушка.
Где ступит - вся округа весела.
Как был бы горд, когда бы та подружка
сама взяла меня в хранители от зла.
Кто б, как не я, берёг её любезно,
когда наш мир опасен и рисков:
куда ни глянь, а под ногами бездна,
а девушка - нежнее облаков.
Увы ! Весь мир - сплошное поруганье
и благости и гения Творца...
Слежу за ней, как выйдет на гулянье.
Идёт домой - я сзади до конца.
Моя награда - каждая улыбка.
Ей весело - мне тоже это впрок.
Сны радостны, здоров, дышу не хлипко,
в руках струится золотой песок.

На миг отвлёкся - заблудился в грозах.
Когда увидел вновь, она была стара,
а вспоминал о ней, о прежней, в грёзах.
Былого нет. Опомниться пора.
И сразу же припомнил все ненастья.
Как много светлого отнял злой рок.
Какие горькие стряслись несчастья,
и я красавицы не уберёг.

Но та дала мне всё, что дать сумела,
вязав две жизни, не сцепляя рук;
живою кровью мне всю плоть согрела,

не зная, что при ней есть страж и друг.
-----------------------------
Чувар

Косе расуте ко у брезе
са свешчицама на грудима,
она кораком ситним везе,
сушта лепота медж льудима.
Не примеhују - зар је могуhе? -
струк танак, плаве фармерице,
медж сувоземним биhе пловуhе,
медж нишчима божанско лице,
нешто због чега вреди да се
дише, и чезне - до сусрета
огньи у срцу жар не гасе.
Да ми је смрhу одузета
пешачио бих до самог Хада
да вратим је, из света сени.
Не може ником да припада:
припадала је само мени.

Увојци плави око ува,
ножица која плочник части
дотицајима. Ко да чува
прелест? Ко hе је на земльи спасти
ако не ја, који од сваког корака
ньеног презам - јер свуд је бездан.
Порознија је од облака,
али вечније ништа не знам.
Без нье, сав свет је порекнуhе
божјег ствараньа, у невольи.
Пратим је куhи, и из куhе,
да свакој жельи удовольим.
Награда је и сам ньен смешак
и задовольство што ме има
ко медж прстима сипки песак,
и устрепталост у ноhима.

Ал једном је медж зграде зашла -
указала се ко старица.
Тражих преджашњу - залуд маштах,
и узалуд за ньом нарицах.
У једном трену, колико година
прошло је, силом злог чараньа!
Каква се несреhа догодила,
јер је остала без мог стараньа!

Ал све ми даде - што дати може
биhе, са биhем кад се споји.
Хладно ми месо крвльу проже.

А није знала ни да постојим.

Окантованные перлы

Окантованные перлы.

История завязла на дороге.
Слетело колесо, и лошади без сил.
Любители проехаться - в тревоге,
а старый бравый кучер опочил.

Когда кухарки управляют государством,
закономерно исчезает вся еда,
и никакого гнусного коварства -
обыкновенная разруха и нужда.

Благие власти обернулись к человеку
и обещали манты и чурек.
Петух на спице трижды крикнул: "Кукареку !" -
и в диком ужасе затрясся человек.

У нас всегда упадок духа.
Нас не впервой похолодеть,
когда нам обещают впредь
вполне приличную житуху.

Вопрос, что забивает сразу
потоки всякой ерунды:
как вышло, что одни пролазы
забрались в первые ряды ?

Замучившись в бескормице и смоге,
сорвался в неизвестное скворец,
а ворон обещает, что в итоге
и дома сыщется проветренный дворец.

Там ЗОНА отдыха, там ЛАГЕРЬ пионерский -
спокойный умилительный пейзаж.
А мерзкий люд с ухмылкой зверской
попрятался до времени в блиндаж.

Великая и славная ЭПОХА
затмила красоту и блеск небес,
а кто визжал и отзывался плохо,
попался под её могучий пресс.

Твердят: была слепа по-носорожьи,
но будучи громадой, страшной всем,
она упрямо шла по бездорожью
и не боялась трений и проблем.

Зеваки и доносчики с восторгом
глядели на забавы палачей.
Гуляя меж могильником и моргом
пособники угрелись у печей.

Не всё то золото, над чем Кощеи чахнут.
Порой блестит дрянцо, без пробного клейма.
Но, видя залежи, что очень скверно пахнут,
не сомневайся: это склад дерьма.

Не бейте с маху каждого, кто жИдок,
и не топчите сразу, сбивши с ног.
Возможно, парень отощал от сидок;
простой воришка - свой, а не жидОк...

Пусть помнят лекари о добром Гильотене.
Гуманней всех был славный Гильотен
и тысячи людей избавил от мигрени,
не назначая непосильных цен.

Бродяги, нищие - нетрудно сняться с места.
Напялим на себя рядно с десятком дыр.
Куда бы ни пришли, у нас везде фиеста.
Легко и весело заселим целый мир.

Тщедушна, невесома и беззуба,
а сладить трудно - только ей позволь -
и быстренько пожрёт все шубы
бесшумная летающая моль.

Обвисли уши от речей про власть народа
и улучшенье государственных систем,
когда преодолеем все невзгоды.-
Но, если это власть, тогда над кем ?

В чём сила гнуса, комарья, москитов ?
(Они везде: в лесах, в полях, в Москве...)
Могучи в проявленье аппетитов,
в их подавляющем гнетущем большинстве.

Как в шахматах: нажим пехоты.
Предвидится опасный ход.
Но у политика хитрейшие расчёты:
он партии упрямо не сдаёт.

В процессе скрупулёзных рассмотрений
смущаются сознание и взор.
Между эпохами немало поколений
уходят без следа в открывшийся зазор.

Сменилась время ? Плохи результаты ?
Намеченный триумф далёк ?
Сынки у согнутых горбаты.
Для излеченья нужен срок.

Велосипед - как символ государства -
подобен боевому кораблю,
и стойко сносит всякие мытарства
стальная цепь, послушная рулю.

Не слишком радостен конвойный,
ведя свой каторжный этап,
но выпал жребий беспокойный:
он тоже подневольный раб.

Иной, объединяя силы,
(чтоб стали вместе, заодно),
всех тянет в братскую могилу,
в костёр и на морское дно.

Упиться властью - ядовитое веселье,
так слабого лекарства не готовь.
Когда придёт суровое похмелье,
для протрезвленья пьют людскую кровь.

Но вот, смотри: у павиана -
приметный ярко красный зад.
Не зачисляй его в смутьяны.
Он не из них - ни сват, ни брат.

Идёт под знаменем кровавым
на смертный бой сплочённый полк
по щебню и колючим травам,
а люди там - как мягкий шёлк.

Деля окрестные владенья
и обсуждая хищный план,
агрессоры - как угощенье -
на стол кладут десятки стран.

С размахом делят. Сажень там косая.
Такой народ изрядно пьёт,
за рюмкой рюмку в рот бросая:
в безмерный ненасытный рот !

Ты будешь выглядеть преглупым:
наступишь - и раздастся стон.
Запомни, что в ходьбе по трупам
смотреть под ноги - моветотон.

Коллеги, глядя на смердящих -
зело да ощутимо всем на слух -
всегда опознают найкращих,
в которых самый сильный дух.

О славе некто грезил с детства -
мечтанья обратилась в явь,
и некуда сегодня деться:
друзья кричат: "А ну, давай поставь !"

Размеры гордости превысили все меры,
а славы столько, что уже с лихвой,
особенно когда кунаки и аскеры
доставили в санбат с разбитой головой.

Из революций более великой
прославят ту из всяческих времён,
где всех пропавших в бойне дикой
найдётся не один округлый миллион.

Тот опыт может пригодиться.
Сражения не все ещё прошли.
И, может быть, умножатся сторицей
людские беды и ранения Земли.

Бывали взлёты, их сменял упадок.
Искали истину. За сотни лет
лишь вера выпала в осадок,
а ясной перспективы нет.

Нам всем привычно в собственной отчизне
под властью разных сукиных детей
веками жить собачьей жизнью,
дивясь безумству их затей.

Но если даже вдруг какой-то математик
разрубит узел всех неразрешимых тем,
так разума лишится - как фанатик,
не знающий покоя без проблем.

Как день и ночь - так сутки прочь.
И я готов - всегда не прочь
своим друзьям во всём помочь
и в ступке воду потолочь.

"Всё моё !" - сказало Злато.
"Всё моё ! - сказал Булат.
"Всё куплю !" - сказало Злато.
"Всё возьму !" - сказал Булат.
  Так они с потёмков древних
  всё дуэтом гомонят:
  в пух и прах одетый евнух
  и гремящий сталью брат.
  "Всё моё ! - под то присловье
  много тысяч лет подряд.
  мир, захлёбываясь кровью,
  часто сам себе не рад.

Не подвиг - перепить любого:
пентюх-пропойца - лопоух.
Хватает лишь глотка спиртного,
чтоб вновь взбодрился сникший дух.

 




Ричард Уилбер Зимний сонет и др.

Ричард Уилбер Зимний сонет
(С английского).


Везде вокруг суровая зима.

Запасся сеном. В закромах - пшеница.

Скотина ест обильные корма.

Сбыл яблоки. Пора определиться:

сесть, поворчав, у жаркого огня -
без торжества от скромного итога.
Но телу легче, и к исходу дня
глядеть на жизнь не стоит слишком строго.

Снаружи - будто чёрный ворон - ночь:
топча скачками траур одеянья,
затеяла окрестный снег толочь.

Вокруг зажглось алмазное сиянье.
И, разметав мою усталость всклочь,
вознёсся вал бессмертного желанья.

  Richard Wilbur   Winter sonnet
 (Posted by Kyle at Wednesday, December 09, 2009).  

 The winter deepening, the hay all in,
 The barn fat with cattle, the apple-crop
 Conveyed to market or the fragrant bin,
 He thinks the time has come to make a stop,

 And sinks half-grudging in his firelit seat,
 Though with his heavy body’s full consent,
 In what would be the posture of defeat,
 But for that look of rigorous content.

 Outside, the night dives down like one great crow
 Against his cast-off clothing where it stands
 Up to the knees in miles of hustled snow,

 Flapping and jumping like a kind of fire,
 And floating skyward its abandoned hands
 In gestures of invincible desire.


Ричард Уилбер    О
(С английского).

С зарёю солнце мчит, не зная пут,
всегда как на парад, по небосклону
и до ночи, как птица, упоённо.
Учёные вникают в тот маршрут.
(Да плоховато). Просто не поймут
не ясного вселенского закона,
что время вечно кружит без трезвона.
Иду домой, а жар довольно лют.
Стал думать, как устроить оборону.
Лучи нещадны, всё сильнее жгут.
Нарвал скорей ветвей - не без резона.
Связал в пучок с цветами каждый прут.

Создал ручной евклидовый редут -

подвижную спасительную зону.

Richard Wilbur O

The idle dayseye, the laborious wheel,
The osprey's tours, the pointblank matin sun
Sanctified first the circle; thence for fun
Doctors deduced a shape, which some called real,
(So all games spoil), a shape of spare appeal,
Cryptic and clean, and endlessly spinning unspun.
Now I go backward, filling by one and one
Circles with hickory spokes and rich soft shields
Of petalled dayseyes, with herehastening steel
Volleys of daylight, writhing white looks of sun;
And I toss circles skyward to be undone
By actual wings, for wanting this repeal
I should go whirling a thin Euclidean reel,
No hawk or hickory to true my run.



Ричард Уилбер Учтивость
(С английского).

Сабрина на полянке разодета
царицей посреди кустов и трав -
как патронесса всем, но не родня.
Она - законодатель этикета:
внушает всем беречь спокойный нрав.
Так это выглядит при свете дня.


На отмели она полупрозрачна.

Движения красавицы нежны

Звезде Полярной вторят все черты

и все, что рядом, однозначно

смотреть на эту пламенность должны

как на явленье высшей чистоты.


Мне ж нравятся смекалка и активность.
Сабрину одобряет Базилик

и ценит тонкость всей её игры,
поняв, что это вовсе не наивность.
Кадрили с реверансами не бзик,
где злые тигры правят до поры.

Richard Wilbur Сeremony

A striped blouse in a clearing by Bazille
Is, you may say, a patroness of boughs
Too queenly kind toward nature to be kin.
But ceremony never did conceal,
Save to the silly eye, which all allows,
How much we are the woods we wander in.

Let her be some Sabrina fresh from stream,
Lucent as shallows slowed by wading sun,
Bedded on fern, the flowers' cynosure:
Then nymph and wood must nod and strive to dream
That she is airy earth, the trees, undone,
Must ape her languor natural and pure.

Ho-hum. I am for wit and wakefulness,
And love this feigning lady by Bazille.
What's lightly hid is deepest understood,
And when with social smile and formal dress
She teaches leaves to curtsey and quadrille,
I think there are most tigers in the wood.



 Ричард Уилбер  Эй, гражданин Воробей...
(С английского).

Эй,  Воробей, я знаю, ты горазд
 кричать, что гриф не надобен  натуре,
но он - твой друг, когда летит  в  лазури,
 неся подальше скверный свой балласт.

Пусть держит в небе свой отважный курс.
Нет там другой такой красивой птицы.
Никто в полётах с грифом не сравнится.
В них грозный и внушительный ресурс.

Он - лысый, ну и пусть. Не в том беда.
Охотникам сердиться нет причины.
Он чистит лес вокруг от мертвечины.
Не любит, если дичь немолода.

Гриф помнит Ноя, ведает о том,
как очень долго, будто бы в Бедламе,
под свары птиц, в их высвистах и гаме,
стучал он неустанно молотком.

Как птице не понять, что вынес Ной,
взглянув на дно с домами - как кораллы,
в волну потопа, где тогда пропало
всё то, что он считал своей страной ?

Казалось, что всему уже конец,
но Ной не сдался. Это имя свято.
Он многих спас, доплыв до Арарата.
Всем людям этот наш герой - отец.


Richard Wilbur Still, Citizen Sparrow

Still, citizen sparrow, this vulture which you call
Unnatural, let him but lumber again to air
Over the rotten office, let him bear
The carrion ballast up, and at the tall

Tip of the sky lie cruising. Then you'll see
That no more beautiful bird is in heaven's height,
No wider more placid wings, no watchfuller flight;
He shoulders nature there, the frightfully free,

The naked-headed one. Pardon him, you
Who dart in the orchard aisles, for it is he
Devours death, mocks mutability,
Has heart to make an end, keeps nature new.

Thinking of Noah, childheart, try to forget
How for so many bedlam hours his saw
Soured the song of birds with its wheezy gnaw,
And the slam of his hammer all the day beset

The people's ears. Forget that he could bear
To see the towns like coral under the keel,
And the fields so dismal deep. Try rather to feel
How high and weary it was, on the waters where

He rocked his only world, and everyone's.
Forgive the hero, you who would have died
Gladly with all you knew; he rode that tide
To Ararat; all men are Noah's sons.

  Ричард Уилбер   Совет Пророку
(С английского).

В наш город ты придёшь - не долго ждать - и впредь !..
В своём безумном потрясенье
не предвещай нам пораженья -
учи, нас всех себя жалеть.

Молчи про мощь и дальнобойность батарей.
когда начнут стрелять по базам...
От этих цифр похолодеет разум -
сперва у тех, кто помудрей.

Не говори нам, что исчезнет весь наш род,
и в месте, где живём мы ныне,
останутся лишь камень да пустыня,
а зелень всю огонь сожжёт.

Открой, помимо войн, не начатых пока,
чем нам страшны простые грозы,
когда чернеют от морозов лозы
и в небе вздорят облака.

Скажи о будущем, поведай что важней:
пусть чутче будут спать в лесах олени,
и пусть для птиц укромней станут тени,
пусть лапы сосен станут понежней.

Но мне всё снится Ксантос. Огненный поток.
И молния - блистающей форелью.
И выпрыгнул дугой Дельфин над мелью.
И с вестью мчался голубок.

Спроси, пророк, о чём бы речь ни шла -
ведь ты внимателен и к теням -
и мы бесхитростно оценим,
что нам покажет муть стекла.

Что будет с Розою Любви у нас саду.
Куда поскачут эскадроны
от саранчового трезвона ?
Что, вообще, у нас в виду ?

Так спрашивай, пророк, не мучает ли страх
людей и розу, что расцвесть посмела.
Но мы добьёмся, чтоб она алела,
пока есть счёт колец на пнях.


Richard Wilbur Advice to a Prophet

When you come, as you soon must, to the streets of our city,  
Mad-eyed from stating the obvious,
Not proclaiming our fall but begging us
In God’s name to have self-pity,

Spare us all word of the weapons, their force and range,  
The long numbers that rocket the mind;
Our slow, unreckoning hearts will be left behind,  
Unable to fear what is too strange.

Nor shall you scare us with talk of the death of the race.  
How should we dream of this place without us?—
The sun mere fire, the leaves untroubled about us,  
A stone look on the stone’s face?

Speak of the world’s own change. Though we cannot conceive  
Of an undreamt thing, we know to our cost
How the dreamt cloud crumbles, the vines are blackened by frost,  
How the view alters. We could believ

If you told us so, that the white-tailed deer will slip  
Into perfect shade, grown perfectly shy,
The lark avoid the reaches of our eye,
The jack-pine lose its knuckled grip

On the cold ledge, and every torrent burn
As Xanthus once, its gliding trout
Stunned in a twinkling. What should we be without  
The dolphin’s arc, the dove’s return,

These things in which we have seen ourselves and spoken?  
Ask us, prophet, how we shall call
Our natures forth when that live tongue is all
Dispelled, that glass obscured or broken

In which we have said the rose of our love and the clea  
Horse of our courage, in which beheld
The singing locust of the soul unshelled,
And all we mean or wish to mean.

Ask us, ask us whether with the worldless rose  
Our hearts shall fail us; come demanding  
Whether there shall be lofty or long standing  
When the bronze annals of the oak-tree close.


Примечание.

То же, но в профессиональном переводе Павла Моисеевича Грушко:


Совет пророку


Когда ты придешь, — а ждать осталось немного, —
Обезумевший от всего, что увидел в пути,
Не проклиная, а заклиная именем бога
Себя самих пожалеть и спасти, —
Не пугай нас оружием, его глобальностью, длинной
Ракетою чисел, буравящей наши умы.
Медленным нашим сердцам не угнаться за счетной машиной,
Мы не можем бояться того, что не ведаем мы.
Не пугай апокалипсисом наше племя живое.
Как можно представить это пространство без нас?
Солнце— лишь пламенем, лес— неодушевленной листвою,
Камень— лишенным внимательных глаз? 

Говори о мытарствах природы. Не веря в слепые угрозы,
Мы верим лишь горькому опыту, а не ворожбе:
Вот распадается облако, и чернеют от холода лозы,
И пейзаж умирает. Мы поверим тебе,
Если ты скажешь, что белохвостый олень превратится
В совершенную тень, растворившись во мгле,
Что даже от наших взглядов будет прятаться птица,
И дикарка-сосна засохнет на голой скале,
И каждый поток умрет на каменном ложе,
Подобно Ксанфу, и вся форель— до мальков—
Всплывет вверх брюхом. Кем будем мы, что мы сможем
Без дельфиньих прыжков и голубиных витков?
Без вещей, которые нас отражали, нас выражали?
Подумай, пророк, как себя мы отыщем в своем
Естестве, если исчезнет язык этой дали,
Если зеркало помутится или мы его разобьем—
Зеркало, где алеет роза любви, и где скачет
Мустанг отваги, и поет печальный сверчок
В подвале души? Где каждый что-то да значит
Или хотел бы значить? Подумай, пророк,
Если розы погибнут, — разве в то же мгновенье
Не увянут и наши сердца среди вымерших трав?
Разве мир не окутает беспросветное омертвенье, —
Когда обезлиствеют бронзовые архивы дубрав?



Ричард Уилбер Жонглёр
(С английского).

Мяч, как заскачет, сразу побежит.
Что ни прыжок, так вслед - уже чуть ниже,
хоть мяч всё рвётся в скачку на простор.
Слежу за ним, когда увижу.
Упал, не скачет - позабыт.
Взамен пяток мячей принёс жонглёр.

Крутя мячи, верхом на колесе,
он бьётся с тяжестью на диво зальцу;
стремится в лёт лазоревым орлом,
прогуливает пальцы,
катается во всей красе,
и все планеты над его челом.

Артист решал клубок задач.
Меж них, как быть с Землёю бренной.
Вопрос о ней в пространстве - не безделка.
Как двигается во Вселенной ?
Какой она - меж прочих - мяч ?
Жонглёр взял стол, метёлку и тарелку.

Стол стал крутиться на его носке,
а на носу вращается метёлка.
Тарелка на метле. - Тут вспыхнул ор !
Кого-то унимать - нет толка.
Восторг и шум, как в кабаке...
И с публикой прощается жонглёр.

Уже темнело. Наш артист устал.
Метлу поставили на пыльный пол.
Стол стал внизу в обычном положенье.
Тарелка вновь легла на стол.
Народ рукоплескал
отвергшему законы притяженья.
-------------------------------------------
Richard Wilbur Juggler

A ball will bounce; but less and less. It's not
A light-hearted thing, resents its own resilience.
Falling is what it loves, and the earth falls
So in our hearts from brilliance,
Settles and is forgot.
It takes a sky-blue juggler with five red balls

To shake our gravity up. Whee, in the air
The balls roll around, wheel on his wheeling hands,
Learning the ways of lightness, alter to spheres
Grazing his finger ends,
Cling to their courses there,
Swinging a small heaven about his ears.

But a heaven is easier made of nothing at all
Than the earth regained, and still and sole within
The spin of worlds, with a gesture sure and noble
He reels that heaven in,
Landing it ball by ball,
And trades it all for a broom, a plate, a table.

Oh, on his toe the table is turning, the broom's
Balancing up on his nose, and the plate whirls
On the tip of the broom! Damn, what a show, we cry:
The boys stamp, and the girls
Shriek, and the drum booms
And all come down, and he bows and says good-bye.

If the juggler is tired now, if the broom stands
In the dust again, if the table starts to drop
Through the daily dark again, and though the plate
Lies flat on the table top,
For him we batter our hands
Who has won for once over the world's weight.



Ричард Уилбер Загадка

Там, в лесу, отсюда подальше
где я лягу в кольце камней,
не считайте себя всех жальше,
не ищите безвестных теней.
Я - легчайший и всех лучистей,
я - источник огнистых рек.
Брошу свет на кусты и листья.
Тени будут белей, чем снег.

Richard Wilbur Riddle

Where far in forest I am laid,
In a place ringed around by stones,
Look for no melancholy shade,
And have no thoughts of buried bones;
For I am bodiless and bright,
And fill this glade with sudden glow;
The leaves are washed in under-light;
Shade lies upon the boughs like snow.



Ричард Уилбер Смерть жабы
(С английского).

Жабе косилка отрезала ноги,
калека едва уползла с дороги
в тень под забор, где лежала листва -
будто сердечки листы цинерарий.
Там и лежала, еле жива.
Не было более жалкой меж тварей.

Не серой коже кровенели раны,
и кровь из них сочилась непрестанно.
Недвижно пучились глаза,
и жаба будто каменела сонно.
Из мутных глаз не капала слеза.
Кончина надвигалась монотонно.

Вся кровь её текла в пучину мрачных глыбей,
 в страну доисторических амфибий.
День гас, и, наконец, почил, как в тёмном рву.
Но в мертвенных глазах - внезапное мерцанье,
чтоб посмотреть сквозь оскоплённую траву
на измождённый день в последнем издыханье.

Richard Wilbur The Death Of A Toad

A toad the power mower caught,
Chewed and clipped of a leg, with a hobbling hop has got
To the garden verge, and sanctuaried him
Under the cineraria leaves, in the shade
Of the ashen and heartshaped leaves, in a dim,
Low, and a final glade.

The rare original heartsblood goes,
Spends in the earthen hide, in the folds and wizenings, flows
In the gutters of the banked and staring eyes. He lies
As still as if he would return to stone,
And soundlessly attending, dies
Toward some deep monotone,

Toward misted and ebullient seas
And cooling shores, toward lost Amphibia's emperies.
Day dwindles, drowning and at length is gone
In the wide and antique eyes, which still appear
To watch, across the castrate lawn,
The haggard daylight steer.



Ричард Уилбер Дом
(С английского).

Она, проснувшись, вновь глаза смыкала,
чтоб удержать в них этот белый дом,
хотя он был ей только в снах знаком.
В нём не жила, но лишь о нём вздыхала.

Её рассказы в памяти засели:
терраса, дверь с вертушкою  в окне;
прибрежная тропинка в стороне;
солёный ветер, шевелящий ели...

Сыщу ль её ? Боюсь, исчезла вскоре.
Лишь пень поверит, что найдёт потом
приют, что слеплен грезящим умом.
За ночью ночь. Любимая моя, я - в море !

Richard Wilbur The House

Sometimes, on waking, she would close her eyes
For a last look at that white house she knew
In sleep alone, and held no title to,
And had not entered yet, for all her sighs.

What did she tell me of that house of hers?
White gatepost; terrace; fanlight of the door;
A widow's walk above the bouldered shore;
Salt winds that ruffle the surrounding firs.

Is she now there, wherever there may be?
Only a foolish man would hope to find
That haven fashioned by her dreaming mind.
Night after night, my love, I put to sea.



Ричард Уилбер Миры
(С английского).

Царь Александр, к концу земного срока,
принявши Индию за вожделенный край,
не стал искать чего не видит око.
Его не волновал неведомый Китай.
(Не знал он Дальнего Востока).

А Ньютон мог всем светом восхищаться.
Ему казалось, будто он всегда играл.
Он с изумлением глядел как на богатство
на каждый камень, на ракушку, на коралл.
(Вплоть до глубин, куда не мог добраться).

Эйнштейну относительность - защита.
Бог в кости не играет с ним,
а правит всей Вселенной деловито.
Безбожным умозреньем одержим,
мудрец постиг, как мало им открыто.

Richard Wilbur Worlds

For Alexander there was no Far East,
Because he thought the Asian continent
India ended. Free Cathay at least
Did not contribute to his discontent.

But Newton, who had grasped all space, was more
Serene. To him it seemed that he'd but played
With several shells and pebbles on the shore
Of that profundity he had not made.

Swiss Einstein with his relativity -
Most secure of all. God does not play dice
With the cosmos and its activity.
Religionless equations won't suffice.


Фильм - и другое.

 Владимир Ягличич Фильм
(С сербского).

В квартире меньше книг, чем дисков и кассет.
Я верен, как всегда, своей давнишней страсти:
смотрю пиратский фильм; и весь его сюжет -
сраженья, гордый риск, грабёж да ловля счастья.

Жизнь буйных тех парней - как вызов всем властям,
и не в добыче цель - прокутят и раздарят.
И я на них похож - держусь того же сам.
Кто взглянет, как живу, - увидит: я - не скаред.
В стеснении моём да в горькой нищете,
должно быть, наделён таким же вдохновеньем:
корысти не ища, служить своей мечте -
и красочный экран крепит моё стремленье.

Читаем, смотрим фильм - всегда в кругу детей,
лишь изредка других. Мы строги. Нас немного.
Чуждаемся дурных несдержанных затей,
чем нынче полон мир, давно забывший бога.

Всё было б хорошо, когда б не колотьё
что с рук бежит до ног, все пальцы там тревожа.
Настолько боль крута, что просто не житьё.
И в кресле я кривлюсь. (И кресло - не из кожи).
Однако всё идёт актёрская игра:
Дерутся за успех - волнующе и живо.
Вот-вот грядут финал и торжество добра...
И мы полны надежд: всё кончится счастливо.
---------------------------------------------------
Филм

Дан је гледаньа филмова. Бирам их, на компјутеру.
Моја је филмотека од кньижне скоро веhа.
Одувек пиратерију обожавах. И веру
покланьах злим момцима: знали су шта је среha.

Среhа је отпор власти. Силнима света оба.
А ова пиратерија, не узима, веh даје.
И сам сам своја дела раздао будзашто. Соба
с библиотеком сведочи о томе. Јер не хаје
за оскудицу, пуна свечаног узбудженьа
пред наступ битке свете за истину и лепоту.
Можда се свет не меньа, ал душа нам се меньа
и сјајка ко с екрана у овај свет нам, отуд.

Гледам филмове с децом. И читам, каткад, с ньима.
У нашу поверльивост примамо мало кога.
Јер ми смо та дружина отпаджена у снима
која је нашла свету заборавльеног Бога.

Да сам смртник само ме, понекад трнци подсете:
крену од руке, преко ногу, до прстију ножних.
(далье, очито, не могу). Нерад због ове посете
кисело се насмешим сред фотельа (не кожних!).
Ал не прекидам радньу. Јер мора се до краја
издржати тај налет, та слика плима силна.
Одржаhемо овај комадиh сна и раја
ради победе добра, (бар до свршетка филма).
7. 01. 2012.



Владимир Ягличич Школьный двор в Сабанте
(С сербского).

                         "Умывался ночью на дворе..."

                                           Осип Мандельштам

День был ещё далёк,
едва рябил сквозь муть.
Но я скорей, как мог,
уж шёл, раскрывши грудь.

Навстречу мне неслись
лихие ветерки.
Твердели, как металл,
на холодке соски.

У школы щедрый кран
взметал густой поток.
Взлетающий фонтан
коснулся губ и щёк.

И сразу, в тот же миг,
дышалось легче мне,
как будто я приник
к живительной волне.

Открылся весь простор,
и глубь его и фронт.
Зажёгся, как костёр,
обширный горизонт.

Вгляделся в даль мечты
сквозь трепетную сонь,
и звёзды с высоты
мне сыпались в ладонь.

Свершает дальний путь
холодный звёздный свет.
Что лишнее, в чём суть ?
Увы ! Ответа нет.

Но сквозь кусты в росе
сумел я увидать
в космической красе
всю даль и неоглядь.
------------------------------
Сабаначка авлија

Кад изаджох ван,
до појаса наг,
још не беше дан,
ал руди, кроз мрак.

Ошамути ветар
хујнувши у лице,
и стврдну у метал
сиси брадавице.

Капаву славину
олизаше усне,
млаз са чесме лину
образе да пльусне.

И схватих, отпрве,
на шта свет сав пахне:
зрак би, кроз ноздрве,
живот да удахне.

Ни време, ни простор,
или душа снатри -
у мени спокојство,
хоризонт у ватри.

Кад одигох поглед,
још несретнут с даном -
звезде унедоглед,
дохватне и дланом.

Свет, аскетски леден,
ил бескрајни предлог
на суштину сведен
вишка - одбаченог,

Авлијо, богата
киhевином росном:
земльа под ногама,
уоколо космос.
2012.

От автора:
Стихотворение рассказывает о моих юношеских ощущениях и представлениях, о том, что я переживал давно, в деревне, где я рос. Родители были учителями. Мы жили в школьном дворе, где в небо  бил свой небольшой фонтан. Я всегда стремился к нему в предутренние часы. Я просто взмывал на этом фонтане. В стихотворении говорится обо всём окружающем: о воде, воздухе, о костре горизонта в звездах, об утре, когда смешиваются свет и мрак, смешиваются миры. Человек не был владельцем окружающего, а все-таки иногда у меня было ощущение, что я владею вселенной: я - в ней, и она - во мне и возле меня...




Владимир Ягличич Сила
(С сербского).

Как в юности, не помня шрамов и потерь,
мы тратим наши дни без счёта и теперь.

Беспечно наши дни проводим, как играя,
как будто ждёт нас жизнь без меры и без края.

Увы ! В конце тупик, и нет дороги вспять.
Как много нужно сил, чтоб после не роптать !

Вариант.
Нас в нашей юности не мучают заботы:
Мы не считаем ран и тратим дни без счёта.

Нам кажется, что жизнь продлится без предела.
Мы нерасчётливы, мечтательны и смелы.

Когда ж нам некуда податься будет впредь,
проявим силу, чтоб о прошлом не жалеть.
---------------------------------------------------------
Снага

Ко млади, не бројеh небројене ране,
раскошно траhисмо пребројене дане.

Они, без да проджу, трају ли и трају,
ко саздани чудом надомак бескрају.

Сад, када су прошли некуд крај нас, мимо,
нек достане снаге - да их не жалимо.



Владимир Ягличич Остановка
(С сербского).

Разбужен утренней ранью,
я вышел, а город был скучен
и весь погружён в молчанье -
как дикий лес обеззвучен.
Страшась попасть в передрягу,
я одолел перекрёсток
и сразу прибавил шагу.
Асфальт на пути не жёсток...
Нервозные водители
промчались, не гудели;
и грозные блюстители
мне в спину не свистели...
Дома из серого бетона;
меж них посерединке
уже увядшие газоны,
да учреждения, да рынки.
И город пуст на удивленье.
Весь люд с утра исчез куда-то.
(Будто все на погребенье
и пропали без возврата ?).
Неужто пошли воззриться
в цирке на чьи-то таланты ?
Не то их всех в Шумарицы*
загнали вновь оккупанты ?

Затишье таит тревогу.
Кварталы молчали печально.
Жизнь треплет нас понемогу,
а смерть берёт моментально...
Тут прозрение случилось.
Ведь с ума сходил недужно.
Цель, куда я шёл, забылась.
Встал. - Затем пошёл, как нужно.
------------------------------------
Засталост

Хладно, дани све сивльи.
Некуд сам изишао
у град, прашумски дивльи,
који се нагло стишао -
таман да се примети
празнина раскрсница
пред судар. Овде живети -
то су начелства, тржница,
нервоза аутомобила
(или возача у ньима)
слика, дуго ме робила,
сад ишчезла сред дима.
Ал, још постоје зграде,
асфалт, и површи зелене,
гране, остале без наде,
и бетон који не вене...
У таквом су се дану
жительи другде сјатили,
(суседу неком на сахрану
с које се нису вратили?).
Презреше ситне уварице,
враhени сржној семци?
Ил су их у Шумарице*
опет спровели Немци?

Квартови примише затишје,
ко у излазу једином.
Живот нас посече на кришке,
смрт нас ускупи целином.
Тако ме мудрост препада,
или сам на трен шенуо?...
Сетих се, изненада
застао, куд сам кренуо.

Примечание.
*21 октября 1941 году немцы согнали большое количество мирных жителей города Крагуевца - мужчин, женщин и детей - в армейские казармы в Шумарицах, где перед войной хранились артиллерийские орудия. Потом оккупанты выводили людей из
казарм группами и расстреливали. Казни заложников производились из расчёта 100
человек за каждого убитого четниками и партизанами немецкого солдата. Всего в
1941 было уничтожено 7 или 8 тысяч местных жителей. За всё время немецкой оккупации в Сербии погибло не менее 80 тысяч заложников.


Вариант.

Остановка.


Собравшись утренней ранью,
иду из дома. Город скучен -
как джунгли в диком прозябанье -
не пробуждён, почти беззвучен.
Страшусь попасться в передрягу,
одолеваю перекрёсток
и сразу прибавляю шагу.
Асфальт не жёсток...
Нервозные водители,
промчавшись, не гудят;
и грозные блюстители
мне в спину не свистят...
Дома из серого бетона;
меж них посерединке
уже поблекшие газоны,
да учреждения, да рынки.
И город пуст на удивленье.
Весь люд с утра исчез куда-то.
(Будто все на погребенье
и пропали без возврата ?).
Неужто пошли воззриться
в цирке на чьи-то таланты ?
Не то их всех в Шумарицы*
загнали вновь оккупанты ?

Затишье таит тревогу.
Кварталы молчат печально.
Жизнь треплет нас понемогу,
а смерть берёт моментально...
Цель, куда я шёл, забылась.
Почти обезумел недужно,
и вдруг прозренье случилось...
Встал. - Затем пошёл, как нужно



Владимир Ягличич На пути к монастырю Драча*
(С сербского).

Змеится путь, не столь уж малый.
Веду подсчёт пройдённых миль.
С утра жара. Иду усталый,
и пот с меня стекает в пыль.

Вокруг лежат лесные тени:
упрёк за пропуск многих дней.
Хочу, стыдясь недавней лени,
найти свою меж тех теней.
-------------------------------
Ка драчком манастиру

Преда мном само пут, извијен,
сунце, и јара, наштину.
Поглед у даль, и зној, испијен,
капне ли у прашину.

Сенке крајпутне шуме - прекор,
мисао неказана.
Вальа себе наhи у некој
сенци, на таквим стазама.

Примечание.
*Монастырь Драча в Шумадийской епархии,
в девяти километрах от Крагуевца.



Владимир Ягличич Благодарность Татьяны Осречки
(1946 - 2012).

Хвала Тебе за дождик в январе.
Господь ! Он - как твоё стихотворенье.
Спасибо, что не шумно во дворе.
Я - снова, будто в детстве, в сновиденье.

Cпасибо, что не топают кругом,
и все хитро нахохлились, как птицы,
а в горле - тяжесть сбившимся комком,
и ни стиху, ни песне не пробиться.

Спасибо фабрике. Имей диплом,
не получала б денег слишком мало
и в кассовых расчётах за столом
огрехов никогда б не допускала.

Будильник смолк. Ошибся календарь.
Всё льётся дождь, а я покоюсь дома.
Спасибо, снег ! Хоть ждал тебя январь,
а ты не выпал... И спасибо, кома,

и эмболия в сломанном бедре,
и смерть супруга, и страданье.
Спасибо, Боже ! Лёжа на одре,
я вскоре буду вовсе без дыханья.

Спасибо, что не в курсе новых цен
на гроб, на поминание, на место,
и потому уйду в могильный плен
без лишних сожалений и протеста.

Благодарю за шесть десятков лет,
прожитых гостьей из другого света.
Вся жизнь прошла среди измен и бед.
Удивлена, как долго длилось это.

Спасибо сердцу, что спасло от зла,
за жизнь и за несбывшееся счастье.
И в том числе, за всё, что я нашла,
как мне не славить и земные власти ?
-------------------------------------
Захвала
Татјани Осречки (1946-2012)
 

Господе Боже, хвала ти на киши,
(тим изненадним твојим стиховима),
на шуму који зна бити и тиши,
ко посета детиньства, у сновима.

Хвала на стану, кораку (замрлом),
колегијалном групном фарисејству,
тежини што се скупльала под грлом
да лакшаньем се преручи у песму.

Хвала за тешке фабричке капије,
грешку на конту што ме описмени.
За слабу плату нефакултетлије,
(други добише недостижно мени).

Хвала на снегу ког јануар жуди
(hутке, без дреке, не простачки, ко ми),
што више нема јутра да ме буди,
хвала за разум, и хвала на коми.

На амболији, на сломльеном куку,
смрти вольеног човека, на стресу,
што не избегох ни муку, ни бруку,
и на престанку дисаньа у месу.

Хвала што не знам да ли скочи цена
сандуку који у гроб hе да рину,
комеморацији, а понајвише на
општинском гробном месту што ме збрину.

Хвала за ових шездесетак лета
верности смрти, вероломства браhе,
мада сам могла, не од овог света,
на свету овом остати и краhе.

Хвала што срце не даде на се,
ролама бираним, и небиранима, -
мада, за све то, могла бих и да се
захвалим локалним тиранима.

24. јануара 2012.
________________
Примечания автора.

"Хвала ти на киши" - на дан кад је Таньа умрла падала је киша, иако је био јануар.

- В день, когда Татьяна умерла, шёл дождь, хотя это было в январе.

"Хвала на стану" - Песникиньа се ту обраhа "земним" боговима (као да је у недоумици коме би више требало захвалити, земльи, или небу). Она и ньен супруг Борислав Хорват добили су државни једноипособни стан средином осамдесетих година. До тада су живели подстанарским животом.

- Поэтесса тут обращается к земным "богам". (А когда "благодарила", будучи в коме, нужно было бы восхвалять и землю и небо). Она и её супруг - знаменитый поэт Борислав Хорват - добились получения государственной двухкомнатной квартиры в середине восьмидесятых. До того им приходилось снимать жильё в частном секторе.


"Хвала за тешке фабричке капије" - Песникиньа је радила у фабрици „Застава“,
као контиста. У Крагујевцу је постојала изрека „Не знаш шта је мука док те Заставина капија не лупи у тур“ (то јест, док се не затвори за тобом).

- Поэтесса работала на фабрике "Красный Флаг", занималась счётной работой.
В Крагуевце бытовала поговорка: "Не будешь знать, что такое мученье, пока ворота
фабрики "Флаг" не стукнут по спине" (то есть не затворятся за тобой).

"Грешка на конту" - Деталь из радне Таньине биографије. Бора није био запослен, а ньена плата је била мала, и она би, повремено, „позјамльивала“; за куhне потребе, нешто из фабричке касе. Једном су открили маньак, па је било стани-пани, док га није надомирила. Та прича ми је позната, јер је Таньин шеф била свекрва моје роджене сестре.

- Кое-что из опыта Татьяниной работы. Борислав был без работы, а её зарплата была мала, так она иногда на кухонные расходы "занимала" что-то из фабричной кассы. Однажды недостача обнаружилась. Были неприятности, пока она не возместила взятое. Эту историю я узнал, потому что Татьяниной начальницей была свекровь моей родной сестры.

"Хвала на снегу ког јануар жуди" - сад се, опет, обраhа Богу у висинама. Снега, у ствари, нема, па се захвальује и на томе.

- Это опять обращение к Богу. Снега нет. Ну, и спасибо на этом.

"Хвала на коми" - Таньа је пала у кому, после ломльеньа кука и амболије.

- Татьяна впала в кому после того, как сломала шейку бедра и после закупорки сосудов.




Владимир Ягличич  Со всех сторон...
(С сербского).

Справа - в стене ни щели
Слева - двери во двор.
С ветвей, где птицы пели,
им виден весь простор.

Вспорхни ж скорей, как птица,
пристань - не отставай,
чтоб не пришлось стыдиться, -
к одной из бойких стай.

Но стоит влиться в стаю,
услышишь скорбный гул.
Взлетишь в мечтах о Рае -
для всех - как утонул.

А что там ? - Как в ненастье
нашедшийся навес.
Никто, познав там счастье,
не бросит край чудес.

Там будто с Гималаев
ты видишь дивный сад
чудесных урожаев,
струящий аромат.

Конец моим мытарствам.
"Пора ! - звенят часы.
Я встречусь с горним царством,
немея от красы.

Толпа идущих рядом,
в томлении надежд,
глядит со смутным взглядом
своих тревожных вежд.

Ведут ли пересуды ?
Неуж разносят чушь ? -
Но нет. Молчат покуда
для очищенья душ.

Каждый достойный чести
должен быть возрождён.
Их ждёт - идущих вместе -
свободный небосклон.

В пророческом виденье
мечты до их свершенья
сплотит благая связь.
Пусть ждут осуществленья
сметая тьму и грязь.

Но пусть меня не манят
на встречу тягот дня,
пока весь мир не станет
блаженным для меня.

Сейчас томлюсь в несхожей
юдоли двух миров:
наш - злой и непогожий,
тот - смирен и здоров.

(Смотрю - и дрожь по коже -
на тот и этот свет.
Как странно непохожи -
ни в чём сравненья нет.)

(Как в диком парадоксе,
не схожи те миры:
смотрю - и вдруг осёкся,
как вышел из игры).
---------------------------------
Са оне стране

Са оне стране, са оне стране -
да ли врата, ил зид, ил
висина заньихане гране
с које се болье види.

Само крени и иди.
И прхну птица, да не
остане, заостане,
јата се не постиди.

У јату - тако се јатити,
морима - утонуhем.
Отуд се тешко вратити,
скоро и немогуhе.

Лепо? Као за кишних
дана кад стреха скрије:
чим се од толиких отишлих
нико вратио није.

Са оне стране, можда,
поглед је ко с Хималаја...
Врт од ружа и гроджа,
живот ком нема краја...

Ја морам да устанем,
да се за пут тај спремим,
да живим са оне стране,
од лепоте занемим.

И колико веh путника
хода крај мене, мимо,
да овај поглед мутньикав
јаснијим заменимо.

Шта се још тамо говорка?
джути се, и пристаје.
Ова hутльива поворка
свечана и чиста је.

И свако бива достојан -
као родженьа, ил плода.
Као да не постоја
ван тог следа слобода.

За провидженье спремност,
пророчка јара сненост
сву јаву надомири.
Не само осудженост -
то су и одабири.

И нека ме не буде,
осим кад дан тај гране -
да присутнији будем
него са ове стране.

Ти парадокси дивльи
изласка из ове коже,
нагоне бити живльи
но што се овде може.

Вилье де Лиль-Адан Рассказ о любви

Вилье де Лиль-Адан   Рассказ о любви*
(С французского).

 

Пускай Господь тебе не возместит за всё добро, содеянное для

меня. (Из "Интермеццо" Генриха Гейне)**.

I. Ослепительный блеск.

Ночь - как загадка перед нами:
и синь, и пламя вперехлёст.
Богата ли земля цветами,
как небеса свеченьeм звёзд ?

Сонливые покровы ночи
в мерцанье множества светил
чаруют все людские очи
сильней цветов, что сам взрастил.

В ночи, блистающей всевластно,
я предан лишь одной мечте:
моя любовь влечётся страстно
к твоей волшебной красоте.

II.Признание.

Я помню юные скитанья:
шум леса и цветенье трав.
Как сблизим губы, я в лобзанье
вновь чую запахи дубрав.

Я бросил роковое море -
его жестокий тарарам,
лишь речь твоя тревожит, вторя
его трагическим волнам.

Печальным королём в безлюдье,
грущу, что гаснут все лучи.
Прижмись ко мне, подруга, грудью,
дай успокоиться в ночи.

III. Дары.

Как вздумаешь среди услады
о тайнах сердца расспросить,
прочту старинную балладу,
чтоб взволновать, но не томить.

Как спросишь про мои мученья,
так я отвечу на вопрос
и, став навек твоею тенью,
вручу букет росистых роз.

Цветы годятся для гробницы -
свидетели моих скорбей.
Покайся. Пусть помогут птицы:
прими в подарок голубей.

IV. На берегу моря.

Сбежавши с бала мы пошли без колебаний
искать на берегу приютный уголок.
В пути в твоей руке был трепетный цветок.
Шёл полный ярких звёзд полночный час мечтаний.

Там бился против волн весь срез береговой.
Атлантика вдали светилась, как опалы.
Заоблачная даль таинственно мигала.
Студёный океан пропах морской травой.

Там эхо давних лет от вечного форпоста -
замшелых крепких скал - звучало словно гром,
когда к ним гряды волн катились напролом.
И был там ряд крестов старинного погоста.

Они смотрели с дюн всем бурям вопреки,
а яростность стихий, бросая оскорбленья,
громила всё подряд и в злобном исступленье
рвала с любых крестов их скорбные венки.

Тот белый ряд гробниц с берегового склона -
приют для тех, кому всезнание дано.
Не вздумай спрашивать: не скажут всё равно. -
Они таят секрет главнейшего закона.

В пути я не сводил с моей подруги вежд.
На зябнувшей груди чернело покрывало.
Во мне её краса все мысли занимала,
но этот мрачный сфинкс не подавал надежд.

Такие могут жить, лишь сея зло по свету.
Как взглянут - дети мрут. От них сбегают прочь.
Такую полюбить - нужна глухая ночь.
Знакомые о них лишь шепчут по секрету.

Им страшно - так хитрят. Не будь излишне прост.
И ласковы они, да и прытки, как белки,
но стоит разузнать их прежние проделки -
так будто слышишь стук приклада о помост.

И всё же в ней был стыд - быть может, лишь остатки.
И в трауре её ещё жила мечта.
Казалось, что она волнующе чиста,
как лилия внутри эбеновой укладки.

Она хотела внять, зачем бушует даль.
Клонила вниз лицо в следах пережитого
Твердила о былом - судьба была сурова.
Во всех её словах мне слышалась печаль.

"Ты видишь ярость волн, но как спокойны скалы !
Пускай ярится шторм, недвижен ряд гробниц.
Как льнули все ко мне под вспышками зарниц !
Был плач, был злой напор, но я их отвергала.

Ты - смертен, так простись и лучше не рискуй.
Ответила б тебе - без гнева, без желанья.
Приблизится волна - пойму её страданье,
но склеп мешает дать ответный поцелуй.

Я жажду тишины, мне в тягость треволненья.
Обычно холодна. Все дни мои пусты.
Живу без никакой божественной мечты.
О чём ни шла бы речь - в душе одни сомненья.

Хоть мне и не легко, я жажду торжества.
Всем мёртвым их венки важны и в круговерти.
Пусть скука и тоска мне суждены до смерти,
но я верна себе, права иль не права".

Я честь воздал крестам, внимавшим терпеливо.
Уж близилась заря. В меня вселилась прыть
сказать ей что-нибудь, чтоб как-то усмирить
её мятежный дух и мрачные порывы.

Тут волны вздулись вверх, так стал храбрей и я:
"Вас на балу сейчас не мучили печали,
и речи ваши там хрустально прозвучали,
и ваш браслет сверкал, как хищная змея.

Где были духом роз все-все упоены;
под чёрною копной волос, в алмазном блеске;
вступивши в танец, в музыкальном плеске -
не правда ли ? - В тот миг вы не были мрачны.

Я рад был увидать ваш явственный подъём,
как вы забыли вдруг о горестной юдоли
и таять начала причина вашей боли,
подобно леднику под солнечным огнём".

Она сокрушена. Слова её не громки;
бледна, едва жива - не нынче-завтра в Рай...
"По твоему, так я - как заполярный край.
Шесть месяцев светло, шесть месяцев - потёмки.

О каждом узнавай, насколько гордо жил.
Гляди всегда в лицо: не допускай ошибки.
Люби меня ! Но ты уж понял по улыбке,
что я - как все из тех заброшенных могил".

V. Пробуждение.

 

Со мной решила ты расстаться,

но гибель уж саму ждала.

Какая цель тебя влекла ?

Неуж не страсть, а лишь богатство ?

 

Ведя себя как ангелица,

ты лицедействовала сплошь.

Тебе бывало невтерпёж

неотразимостью упиться.

Твои лобзанья - белена.
Твоё дыханье ядовито.
Ты - как зима. Так будь забыта.
Колдунья ! Ты мне не нужна.

VI. Прощание.

Лежу, и голова кружится
в плену твоих бесстыдных рук.
Прощай ! Ты знаешь, сколько мук
мне выпало в твоей темнице.

Я не желаю погибать.
К объятьям больше нет влеченья.
Я ухожу без сожаленья.
Тебя мне тошно вспоминать.

Мне нужен вольный ветер моря,
чтоб он из памяти унёс
цвет траурных твоих волос.
Хочу свободы на просторе.

VII. Встреча.

Твой чёрный факел трепетал.
О смерти ты ещё не мнила...
Чтоб сохранилась та могила,
я для ограды взял металл.

Не знаю, что за пламя было
в твоей убийственной груди.
Не знал, что будет впереди.
Постфактум ты меня смешила.

Ты верила, что всё вернёшь,
что страсть способна возродиться,
а я не верил в небылицы...
И ты уже не оживёшь.

Villiers de l'Isle-Adam Conte d'Amour

« Et que Dieu ne te recompense jamais du bien que tu m’as fait ! »
Henri Heine, l’Intermezzo**.

I. Eblouissement

La Nuit, sur le grand mystere,
Entr’ouvre ses ecrins bleus :
Autant de fleurs sur la terre
Que d’etoiles dans les cieux !

On voit ses ombres dormantes
S’eclairer, a tous moments,
Autant par les fleurs charmantes
Que par les astres charmants.

Moi, ma nuit au sombre voile
N’a, pour charme et pour clarte,
Qu’une fleur et qu’une etoile :
Mon amour et ta beaute !


II. L’Aveu

J’ai perdu la foret, la plaine
Et les frais avrils d’autrefois…
Donne tes levres : leur haleine,
Ce sera le souffle des bois !

J’ai perdu l’Ocean morose,
Son deuil, ses vagues, ses echos ;
Dis-moi n’importe quelle chose :
Ce sera la rumeur des flots.

Lourd d’une tristesse royale,
Mon front songe aux soleils enfuis…
Oh ! cache-moi dans ton sein pale !
Ce sera le calme des nuits !

III. Les Presents

Si tu me parles, quelque soir,
Du secret de mon coeur malade,
Je te dirai, pour t’emouvoir,
Une tres ancienne ballade.

Si tu me parles de tourment,
D’esperance desabusee,
J’irai te cueillir, seulement,
Des roses pleines de rosee.

Si, pareille a la fleur des morts
Qui se plait dans l’exil des tombes,
Tu veux partager mes remords…
Je t’apporterai des colombes.

IV. Au Bord de la Mer

Au sortir de ce bal, nous suivimes les greves ;
Vers le toit d’un exil, au hasard du chemin,
Nous allions : une fleur se fanait dans sa main ;
C’etait par un minuit d’etoiles et de reves.

Dans l’ombre, autour de nous, tombaient des flots fonces.
Vers les lointains d’opale et d’or, sur l’Atlantique,
L’outre-mer epandait sa lumiere mystique ;
Les algues parfumaient les espaces glaces ;

Les vieux echos sonnaient dans la falaise entiere !
Et les nappes de l’onde aux volutes sans frein
Ecumaient, lourdement, contre les rocs d’airain.
Sur la dune brillaient les croix d’un cimetiere.

Leur silence, pour nous, couvrait ce vaste bruit.
Elles ne tendaient plus, croix par l’ombre insultees,
Les couronnes de deuil, fleurs de morts, emportees
Dans les flots tonnants, par les tempetes, la nuit.

Mais, de ces blancs tombeaux en pente sur la rive,
Sous la brume sacree a des clartes pareils,
L’ombre questionnait en vain les grands sommeils :
Ils gardaient le secret de la Loi decisive.

Frileuse, elle voilait, d’un cachemire noir,
Son sein, royal exil de toutes mes pensees !
J’admirais cette femme aux paupieres baissees,
Sphynx cruel, mauvais reve, ancien desespoir.

Ses regards font mourir les enfants. Elle passe
Et se laisse survivre en ce qu’elle detruit.
C’est la femme qu’on aime a cause de la Nuit,
Et ceux qui l’ont connue en parlent a voix basse.

Le danger la revet d’un rayon familier :
Meme dans son etreinte oublieusement tendre,
Ses crimes, evoques, sont tels qu’on croit entendre
Des crosses de fusils tombant sur le palier.

Cependant, sous la honte illustre qui l’enchaine,
Sous le deuil ou se plait cette ame sans essor,
Repose une candeur inviolee encor
Comme un lys enferme dans un coffret d’ebene.

Elle preta l’oreille au tumulte des mers,
Inclina son beau front touche par les annees,
Et, se rememorant ses mornes destinees,
Elle se repandit en ces termes amers :

« Autrefois, autrefois, — quand je faisais partie
» Des vivants, — leurs amours sous les pales flambeaux
» Des nuits, comme la mer au pied de ces tombeaux,
» Se lamentaient, houleux, devant mon apathie.

» J’ai vu de longs adieux sur mes mains se briser ;
» Mortelle, j’accueillais, sans desir et sans haine,
» Les aveux suppliants de ces ames en peine :
» Le sepulcre a la mer ne rend pas son baiser.

» Je suis donc insensible et faite de silence
» Et je n’ai pas vecu ; mes jours sont froids et vains ;
» Les Cieux m’ont refuse les battements divins !
» On a fausse pour moi les poids de la balance.

» Je sens que c’est mon sort meme dans le trepas :
» Et, soucieux encor des regrets ou des fetes,
» Si les morts vont chercher leurs fleurs dans les tempetes,
» Moi, je reposerai, ne les comprenant pas. »

Je saluai les croix lumineuses et pales.
L’etendue annoncait l’aurore, et je me pris
A dire, pour calmer ses tenebreux esprits
Que le vent du remords battait de ses rafales

Et pendant que la mer deserte se gonflait :
— « Au bal vous n’aviez pas de ces melancolies
» Et les sons de cristal de vos phrases polies
» Charmaient le serpent d’or de votre bracelet.

» Rieuse et respirant une touffe de roses
» Sous vos grands cheveux noirs meles de diamants,
» Quand la valse nous prit, tous deux, quelques moments,
» Vous eutes, en vos yeux, des lueurs moins moroses ?

» J’etais heureux de voir sous le plaisir vermeil
» Se ranimer votre ame a l’oubli toute prete,
» Et s’eclairer enfin votre douleur distraite,
» Comme un glacier frappe d’un rayon de soleil. »

Elle laissa briller sur moi ses yeux funabres,
Et la paleur des morts ornait ses traits fatals.
— « Selon vous, je ressemble aux pays boreals,
» J’ai six mois de clartes et six mois de tenebres ?

» Sache mieux quel orgueil nous nous sommes donnes
» Et tout ce qu’en nos yeux il empeche de lire…
» Aime-moi, toi qui sais que, sous un clair sourire,
» Je suis pareille a ces tombeaux abandonnes. »

V. Reveil

O toi, dont je reste interdit,
J’ai donc le mot de ton abime !
N’importe quel baiser t’anime :
Un passant ; de l’or ; tout est dit.

Tu n’aimes que comme on se venge ;
Tu mens en cris delicieux ;
Et tu te plais, riant des cieux,
A ces vains jeux de mauvais ange.

En tes baisers nuls et pervers
Si j’ai bu vos sucs, jusquiames,
Enchanteresse entre les femmes,
Sois oubliee, en tes hivers !

VI. Adieu

Un vertige epars sous tes voiles
Tenta mon front vers tes bras nus.
Adieu, toi par qui je connus
L’angoisse des nuits sans etoiles !

Quoi ! ton seul nom me fit palir !
— Aujourd’hui, sans desirs ni craintes,
Dans l’ennui vil de tes etreintes
Je ne veux plus m’ensevelir.

Je respire le vent des greves,
Je suis heureux loin de ton seuil :
Et tes cheveux couleur de deuil
Ne font plus d’ombre sur mes reves.

VII. Rencontre

Tu secouais ton noir flambeau ;
Tu ne pensais pas etre morte ;
J’ai forge la grille et la porte
Et mon coeur est sur du tombeau.

Je ne sais quelle flamme encore
Brulait dans ton sein meurtrier,
Je ne pouvais m’en soucier :
Tu m’as fait rire de l’aurore.

Tu crois au retour sur les pas ?
Que les seuls sens font les ivresses ?…
Or, je baillais en tes caresses :
Tu ne ressusciteras pas.

Auguste de Villiers de L'Isle-Adam (1838-1889)

Примечания.
*Русские переводчики обратили пристальное внимание к творчеству Вилье де Лиль-Адама давно, ещё в дореволюционные времена. Известны многочисленные переводы
Брониславы Рунт. Стихотворный "Рассказ о любви" полностью или частично (в
отрывках) перевели, например, Всеволод Рождественский и Юрий Михайлович Ключников. К сожалению, в Интернете нужных текстов в полном объёме отыскать не удалось.

**Эпиграф взят французским автором из немецкого стихотворения Генрих Гейне:

Du bliebest mir treu am langsten,
Und hast dich fur mich verwendet,
Und hast mir Trost gespendet
In meinen Nothen und Aengsten.

Du gabest mir Trank und Speise,
Und hast mir Geld geborget,
Und hast mich mit Wasche versorget,
Und mit dem Pass fur die Reise.

Mein Liebchen! dass Gott dich behute,
Noch lange, vor Hitz’ und vor Kalte,
Und dass er dir nimmer vergelte
Die mir erwiesene Gute.

В русских переводах текст, приведённый у Вилье де Лиль-Адана, звучит так:
у В.П.Коломийцева:

Храни тебя Бог, моё счастье,
от зноя, от замерзанья -
не дай лишь тебе воздаянья
за такое ко мне участье !

У П.И.Вейнберга:

Друг мой ! Пусть тебя на долги годы
Бог хранит от зноя, непогоды,
пусть тебе не будет воздаянья
за твои ко мне благодеянья.

У А.Н.Плещеева:

О ! Пусть дольше тебя, дорогая,
Рок от стужи и зноя хранит !
И живи ты, тех благ не вкушая,
что он мне так усердно дарит.

(Есть и другие переводы).

 


Ричард Уилбер Басня и др. Цикл.

Ричард Уилбер  Басня
(C английского).

Под солнцем было ей привольно.
 Не замышляла зла.
Змея в лесу была довольна
затишьем, что нашла.

Она гордилась камуфляжем -
кольчужкой в полный рост;
был дорог страшный душам вражьим
её гремливый хвост.

Тот  хвост не рисковал собою.
К чему ему конфуз ?
Где нужно, средством для убоя
служил змее укус.

 Но жерди там рубил в подлеске
парнишка из села.
Змея радушно - по-соседски -
шипенье издала.

В глазах у дурня вспыхнул пламень;
страх голову вскружил:
змеи не понял... Бросил камень.
Ей череп размозжил.

Мораль.

Как скопишь мощные резервы

да пригрозишь коварным ядом,

так у кого-то дрогнут нервы...

Ты первый встретишь смерть под градом.


Варианты (на выбор):

 Когда мы в сбруе оборонной
порою раскрываем пасть,
даём округе потрясённой
сигнал на нас самих напасть.

Гремучий хвост и воинский убор
страшат других своей экспрессией,
но, побудив их на отпор,
ты первый встретишься с агрессией.

Излишне принятые меры
 и устрашающие позы -
пример погибельной манеры,
усугубление угрозы.

Сверхмощный оборонный щит, 

и грозный грохот в устрашенье -
причина страхов и обид.
Ты спровоцируешь сопротивленье.


Как выставишь свои армады

да станешь хвастать грозным ядом,

соседи - в страхе и с досады -

тебя забьют смертельным градом.


Cверхгрозность средств для обороны

не раз хвастливым навредила.

Перетрухнув, соседи склонны

скорей прощупать мощь той силы. 


Крепя оборонительный редут,

не нагличай демонстративно,

не то соседи в страхе нападут,

на всякий случай, превентивно.

 Richard Wilbur A Fable

Securely sunning in a forest glade,
A mild, well-meaning snake
Approved the adaptations he had made
For safety’s sake.

He liked the skin he had—
Its mottled camouflage, its look of mail,
And was content that he had thought to add
A rattling tail.

The tail was not for drumming up a fight;
No, nothing of the sort.
And he would only use his poisoned bite
As last resort.

A peasant now drew near,
Collecting wood; the snake, observing this,
Expressed concern by uttering a clear
But civil hiss.

The simple churl, his nerves at once unstrung,
Mistook the other’s tone
And dashed his brains out with a deftly-flung
Pre-emptive stone.

Moral

Security, alas, can give
A threatening impression;
Too much defense-initiative
Can prompt aggression.


Ричард Уилбер 26-е марта 1974 г. -
Сотый День Рождения Роберта Фроста
(С английского).

Вид пастбища, где я бродил,
сперва, казалось, был уныл.
Но диво дивное творилось:
трава под снегом шевелилась.
Земля, размякнув, растеклась.
Под камнем стала хлюпать грязь.
Грунт будто вырвался на волю -
он вышел вон из-под контроля,
презрев естественный закон.
Я щурюсь - вижу странный сон.
Повсюду по лицу природы
текут разбуженные воды.
Из всех прудов, из всех ключей
то там, то здесь течёт ручей.
А сколько снега в зиму было !
Всё сдерживала эта сила.
И вот все скрепы сметены
и все сомненья решены -
как материнскими умами.
Я жду: идёт весна с цветами !

Robert Wilbur March 26, 1974

R.Frost 100th B'day

The air was soft, the ground still cold.
In wet dull pastures where I strolled
Was something I could not believe.
Dead grass appeared to slide and heave,
Though still too frozen-flat to stir,
And rocks to twitch, and all to blur.
What was this rippling of the land?
Was matter getting out of hand
And making free with natural law?
I stopped and blinked, and then I saw
A fact as eerie as a dream.
There was a subtle flood of stream
Moving upon the face of things.
It came from standing pools and springs
And what of snow was still around;
It came of winter's giving ground

So that the freeze was coming out
 As when a set mind, blessed by doubt,
Relaxes into mother-wit.
Flowers, I said, will come of it.


Роберт Уильбер Поэтам-этрускам
(С английского).

Мечтатели ! Любой из вас привык
с младенчества ценить родной язык.

Вы дружно берегли его истоки.
Хотели обессмертить ваши строки,

впечатав их как свежий снежный след.
Но стаял снег. Тех строк не помнит свет.

Robert Wilbur To the Etruscan Poets

Dream fluently, still brothers, who when young
Took with your mother's milk the mother tongue.

In which pure matrix, joining world and mind
You strove to leave some line of verse behind

Like still fresh tracks across a field of snow,
Not reckoning that akk could melt and go.


Ричард Уилбер Парабола
(С английского).

На перекрёстке, где-то у столба
поставил опыт рыцарь Дон Кихот:

"Узнаю, что готовит мне судьба !

Пусть Росинант, как вздумает, везёт".
Подковы жали. Захотелось пойла. -
Кто ни услышит смехом изойдёт:

достойный конь, устав, поплёлся в стойло.

Richard Wilbur Parable

I read how Quixote in his random ride
Came to a crossing one, and lest he lose
The purity of chance, would to decide

Wither to fare, but wished his horse to choose
For glory lay wherever turned the fable
His head was light with pride, his horse's shoes

Were heavy, and he headed for the stable.

Ричард Уилбер Крикливая Сова*
(С английского).

В ночной тиши нелепый шум возник:
к нам в детскую проник совиный крик.
Проснулась дочь, откинув одеяло.
Мы стали объяснять, о чём она кричала.
То был привычный - всем знакомый - глас:
"Кто варит вам ? Кто стряпает для вас ?"
("Who cooks for you ?" and then: "Who cooks for you ?"

Впотьмах тот крик казался страшным.
Разобрались - так стал почти домашним.
Ребёнку удалось опять заснуть.
Сова ж тайком решила упорхнуть.
Добыча билась в лапах у плутовки.
Сова её склевала без готовки.

Richard Wilbur A Barred Owl*

The warping night air having brought the boom
Of an owl's voice into her darkened room,
We tell the wakened child that all she heard
Was an odd question from a forest bird,
Asking of us, if rightly listened to,
"Who cooks for you?" and then "Who cooks for you?"

Words, which can make our terrors bravely clear,
Can also thus domesticate a fear,
And send a small child back to sleep at night
Not listening for the sound of stealthy flight
Or dreaming of some small thing in a claw
Borne up to some dark branch and eaten raw.

Примечание.
Barred Owl, иначе Hoot owl, по латыни Strix varia.


Ричард Уилбер Эпистемология
(С английского).
1
Сэм Джонсон ! Поломавши ноги,
мы обвиняем камни на дороге.
2.
Во всю доя всемирную корову,
мы ей твердим, что не творим плохого.

Richard Wilbur Epistemology 
 

 I.
Kick at the rock, Sam Johnson, break your bones:
But cloudy, cloudy is the stuff of stones.

II.
We milk the cow of the world, and as we do
We whisper in her ear, "You are not true."



Ричард Уилбер Птичий рынок
(C английского).

Здесь продаются сотни пичуг.
брызги их песен несутся вокруг:
будто фонтаны взметаются яро
и не теряются в шуме базара.

Вот зачирикал, дивя частотой,
ткач, что покинул Судан золотой.
Бьётся внутри деревянной клетки -
в зрителях - смех; возбуждаются детки.

С клювом загнутым, с охряной щекой,
спит попугай - сохраняет покой.
К птицам ведут подрастающих принцев -
ищут для них подходящих любимцев.

Те и калекам и старцам нужны;
юным, весёлым и тем, что грустны.
Тут чудаки и ценители пенья -
все, что страдают под гнётом влеченья.

"Мелкие лучше ! - по мнению Бёрк* -
Эти малютки - мечта и восторг".
Как же кормить их ? - Вопрос не зазорен:
дать им питья да насыпать им зёрен.
 

Richard Wilbur Marche aux Oiseaux

Hundreds of birds are singing in the square.
Their minor voices fountaining in air
And constant as a fountain, lightly loud,
Do not drown out the burden of the crowd.

Far from his golden Sudan, the travailleur
Lends to the noise an intermittent chirr
Which to his hearers seems more joy than rage,
He batters softly at his wooden cage.

Here are the silver-bill, the orange-cheek,
The perroquet, the dainty coral-beak
Stacked in their cages; and around them move
The buyers in their termless hunt for love.

Here are the old, the ill, the imperial child;
The lonely people, desperate and mild;
The ugly; past these faces one can read
The tyranny of one outrageous need.

We love the small, said Burke*. And if the small
Be not yet small enough, why then by Hell
We’ll cramp it till it knows but how to feed,
And we’ll provide the water and the seed.

Примечание.
*Burke - Тина Бёрк - детская писательница.



Ричард Уильбер Дефиле
(С английского).

Из тьмы подъезда двинулась от дома
особа, что была мне незнакома;
такая, что я тотчас стал жалеть:
исчезнет, и уже не встречу впредь.

Вдруг стала стягивать свои перчатки.
Не знак ли ? Вспыхнув, сыпались догадки...
В дверь стукнула. - Как солнце: выйдя в путь,
запнулась и замешкалась чуть-чуть.

Но нет. Пошли пленительные ноги.
Шагают сквозь заторы на дороге.
И стати таковы, что, словно кнут,
надёжно пролагают ей маршрут.

Richard Wilbur Transit

A woman I have never seen before
Steps from the darkness of her town-house door
At just that crux of time when she is made
So beautiful that she or time must fade.

What use to claim that as she tugs her gloves
A phantom heraldry of all the loves
Blares from the lintel? That the staggered sun
Forgets, in his confusion, how to run?

Still, nothing changes as her perfect feet
Click down the walk that issues in the street,
Leaving the stations of her body there
As a whip maps the countries of the air.



Ричард Уилбер  Пожарный автомобиль
(С английского).

Ты мчал по улице, страша сиреной
и всех прохожих на обочину сгонял.
Слетали шляпы. Красный, здоровенный.
Сверкал начищенный металл.

Твой колокол мог вызвать беспокойство.
В углу ты рявкнул, выдал стон и визг,
но вновь зарокотали все устройства,
и страхи разлетелись вдрызг.

Ты прогонял тревоги и печали.
Красивый, мощный, набиравший прыть...
Все опасения немедля улетали -
не устаю благодарить.

Когда гремишь ты, поражая уши,
блестя латунью и оснасткою гремя,
ты - красный феникс, радующий души;
ты - символ мирного огня.

Richard Wilbur A Fire-Truck

Right down the shocked street with a siren-blast
That sends all else skittering to the curb,
Redness, brass, ladders and hats hurl past,
 Blurring to sheer verb,

Shift at the corner into uproarious gear
And make it around the turn in a squall of traction,
The headlong bell maintaining sure and clear,
 Thought is degraded action!

Beautiful, heavy, unweary, loud, obvious thing!
I stand here purged of nuance, my mind a blank.
All I was brooding upon has taken wing,
 And I have you to thank.

As you howl beyond hearing I carry you into my mind,
Ladders and brass and all, there to admire
Your phoenix-red simplicity, enshrined
 In that not extinguished fire.
 


Ричард Уилбер От Матфея, VIII, 28*
(C английского).

Целитель ! Все мы из Гадары**.
Нам дороги своя скотина и богатство,
а проповедь твоя - пример кошмара.
Нам ни к чему Любовь да Братство.

Мы преданы надёжным планам.
У нас расчёт на спорый рост потенциала.
Благотворительность никчемна и чужда нам,
а нужд и без того немало.

Теперь сошли с ума. Всем тошно.
В нас дьяволы живут, как в собственных жилищах.
Страдают души, хоть живём вполне роскошно,
за исключеньем самых нищих.

Пообещай не трогать хрюшек !
Вот бесов выгонишь, а как нам оставаься
без пышности столов и полноты кормушек ?..
Иначе можешь убираться.

Richard Wilbur Mattew VIII, 28Ff*

Rabbi, we Gadarenes**
Are not ascetics; we are fond of wealth and possessions.
Love, as You call it, we obviate by means
Of the planned release of aggressions.

We have deep faith in properity.
Soon, it is hoped, we will reach our full potential.
In the light of our gross product, the practice of charity
Is palpably non-essential.

It is true that we go insane;
That for no good reason we are possessed by devils;
That we suffer, despite the amenities which obtain
At all but the lowest levels.

We shall not, however, resign
Our trust in the high-heaped table and the full trough.
If You cannot cure us without destroying our swine,
We had rather You shoved off.

Примечание.
*Евангелие от Матфея, VIII, 28 в переводе Сергея Аверинцева.

А когда приплыл Он на другой берег, в окрестности Гадары**, навстречу Ему вышли из могильных пещер двое бесноватых, которые были до того буйны, что по той дороге никто пройти не мог.
И вот возопили они, вопрошая:
"Что Тебе нужно от нас, Сын Божий ? Уж не пришел ли Ты сюда, чтобы прежде срока мучить нас ?"
А в отдалении от них паслось большое стадо свиней.
И стали бесы просить Его, говоря:
"Если Ты нас изгоняешь, отошли нас в это свиное стадо !"
И Он сказал им: "Идите !"
И они, выйдя, вселились в свиней, и вот ринулось все стадо с крутизны в море, и погибли они в водах.
Те же, кто были при стаде, кинулись бежать, а придя в город, рассказали обо всем, и о том, что было с бесноватыми.
И вот весь город вышел навстречу Иисусу, и когда Он показался, стали они просить Его оставить их края.
 
**Гaдара - один из городов Десятиградья. Так называлась местность в Галилее.
Её главным городом был Скифополь, располагавшийся к западу от Иордана. К востоку
от Иордана стояли города Гадара, Гераза (Гергез), Иппон, Дион, Пелея (Пелла),
Филадельфия, Рафана (Рофон), Канафа и Дамаск. Дамаск существует и процветает до сих пор. Население этих городов было в основном языческим, греческим.



Ричард Уилбер Садовое дерево, январь.
(С английского).

Мы все зимой не раз в саду смотрели,
какие бури там творят метели;

как, взвыв, вредят ветвям своей игрой;
грозят всему, что скрыто под корой.

В итоге превращают эти шквалы
живые соки в льдистые кристаллы -

в сплошные клади блещущих камней,
один другого ярче и ровней.

Зато весной - не вызвав пересудов -
их сменит рать оживших изумрудов.

Richard Wilbur Orchard Tree, January

It's not the case, though some might wish it so
Who from a window watch the blizzard blow

White riot through their branches vague and stark,
That they keep snug beneath their pelted bark.

They take affliction in until it jells
To crystal ice between their frozen cells,

And each of them is inwardly a vault
Of jewels rigorous and free of fault,

Unglimpsed until in May it gently bears
A sudden crop of green-pronged solitaires.



Ричард Уильбер Уходят...
(С английского).

Уходят...
не сразу, а все в свой срок.
Пылает своим лоскутком невеликим
одна маргаритка - последний цветок
над камушком диким.

Все звуки кратки и резки.
Прощанье с летом. Сборы. Перепалки.
Из сена прочь бегут сверчки -
как тощенькие катафалки.

Richard Wilbur Exeunt

Piecemeal the summer dies;
At the field's edge a daisy lives alone;
A last shawl of burning lies
On a gray field-stone.

All cries are thin and terse;
The field has droned the summer's final mass;
A cricket like a dwindled hearse
Crawls from the dry grass.


Ричард Уилбер    For C.
(C английского).


Замкнулись створки. Лифт её вобрал
и стал тонуть, везя малютку книзу.
Та, в ранний час, послушная капризу,
взглянула вверх - в окошко, где он ждал.
Таксист, возникший тотчас, тут как тут,
взял всех, избравших западный маршрут.


Вторая парочка была из тех,
чья связь звучит коротеньким романсом
и меряется лёгким контрадансом.
Им жизнь казалась чередой потех.
У них при клубе был газон,
где каждый мог быть в каждого влюблён.


В порту, меж тем, лишь вспышки  Персеид
увидели нелёгкую разлуку.
Другая пара заглушала муку,
грузя багаж и пряча боль обид.
Болтанка в море в много тысяч миль
им обещала, что наступит штиль.


Подруга ! Жизнь - не партия лото.
Отчаянье должно иметь границы.
За ссорой вслед идёт пора мириться.
Любовь не нужно превращать в ничто.
Для чувств опасен всякий ералаш.
Им надобен незримый мудрый страж.


Пусть станет благородным каждый миг.
Сердца должны держаться СОСТЕНУТО.
(Нам надобно беречь сердца от трута).
Пусть красотой наполнятся минуты,
шедеврами художества и книг
и розы щедро льют свой аромат.
Пусть в душах будет стройный струнный лад.

 

Richard Wilbur   For C.


After the clash of elevator gates
And the long sinking, she emerges where,
A slight thing in the morning's crosstown glare,
She looks up toward the window where he waits,
Then in a fleeting taxi joins the rest
Of the huge traffic bound forever west.


On such grand scale do lovers say good-bye —
Even this other pair whose high romance
Had only the duration of a dance,
And who, now taking leave with stricken eye,
See each in each a whole new life forgone.
For them, above the darkling clubhouse lawn,


Bright Perseids flash and crumble; while for these
Who part now on the dock, weighed down by grief
And baggage, yet with something like relief,
It takes three thousand miles of knitting seas
To cancel out their crossing, and unmake
The amorous rough and tumble of their wake.


We are denied, my love, their fine tristesse
And bittersweet regrets, and cannot share
The frequent vistas of their large despair,
Where love and all are swept to nothingness;
Still, there's a certain scope in that long love
Which constant spirits are the keepers of,


And which, though taken to be tame and staid,
Is a wild sostenuto of the heart,
A passion joined to courtesy and art
Which has the quality of something made,
Like a good fiddle, like the rose's scent,
Like a rose window or the firmament.

Джон Эшбери Стихи-3. Цикл

Джон Эшбери Сталь и воздух
(С английского).

Я не скажу теперь, как поступил бы сам.
Там было не разводье (не слиянье ?).
Там было место перемены направленья:
там исходил из старого потока
начальный хвостовой конец другого.
Пора обмозговать, на что решимся.
Такое же раздумье, как на пляже.
Стоим и думаем: ни шагу дальше.
Отличный выход - вы остановились.
Но есть причина, что вас побуждает
пойти вперёд, куда хотелось прежде.
Пусть глубоко, но надобно шагнуть.
Перебороть себя, хоть нет гарантий.
Как сталь и воздух. Боренье пёстрых чувств.
Всеисцеляющее средсво.
Удача с нами.
И всё выходит очень круто.

John Ashbery  Steel and Air

And now I cannot remember how I would
have had it. It is not a conduit (confluence?) but a place.
The place, of movement and an order.
The place of old order.
But the tail end of the movement is new.
Driving us to say what we are thinking.
It is so much like a beach after all, where you stand
and think of going no further.
And it is good when you get to no further.
It is like a reason that picks you up and
places you where you always wanted to be.
This far, it is fair to be crossing, to have crossed.
Then there is no promise in the other.
Here it is. Steel and air, a mottled presence,
small panacea
and lucky for us.
And then it got very cool.


Джон Эшбери Как это продолжить...
(С английского).

Была когда-то женщина,
держала магазин

забавных сувениров  для туристов
невдалеке от пристани.
Те приезжали глянуть: что там за жизнь
на этом острове ?

И вот пошли там вечеринки.
Все гости были щедры на советы,
а как кто влюбится, так было ей приятно.
Все веселись, и беседы шли занятно.
Кто б раз там побывал, тянуло всех обратно.
Царили дивная поэзия
и блеск иронии.

Квартал был грязным, страшным -
небезопасным.
О том не думали
и не смущались.
Гулянки шли из дома в дом.
Влюблённые в неё мужчины
толпились возле магазина.
Зимою - лунные фантазии,
а летом - звёздное сияние.
Любой был счастлив тем,
что здесь нашёл.

Но вот однажды прочь отплыл корабль.
Мечтателей не стало, остались только сони.
Вповалку, в скверных позах валялись в доке,
другие - непонятно, как смогли -
лежали возле разных безделушек,
решивши, что нашли здесь мебельный салон.
Явился шторм и громко объявил,
что уж пора гостям езжать долой:
с вершин деревьев, изо всех домишек,
со всех тропинок, где пробрал их страх.

Когда настало время, чтоб отчалить,
никто не захотел отправиться без друга.
Все порешили, что уедут только вместе.
Как кто-то не поедет - останется и друг.
Подслушал ветер и шепнул об этом звёздам.
Все люди встали на борту и оглянулись
на берег, где осталась их любовь.

John Ashbery  How to Continue

Oh there once was a woman
and she kept a shop
selling trinkets to tourists
not far from a dock
who came to see what life could be
far back on the island.

And it was always a party there
always different but very nice
New friends to give you advice
or fall in love with you which is nice
and each grew so perfectly from the other
it was a marvel of poetry
and irony

And in this unsafe quarter
much was scary and dirty
but no one seemed to mind
very much
the parties went on from house to house
There were friends and lovers galore
all around the store
There was moonshine in winter
and starshine in summer
and everybody was happy to have discovered
what they discovered

And then one day the ship sailed away
There were no more dreamers just sleepers
in heavy attitudes on the dock
moving as if they knew how
among the trinkets and the souvenirs
the random shops of modern furniture
and a gale came and said
it is time to take all of you away
from the tops of the trees to the little houses
on little paths so startled

And when it became time to go
they none of them would leave without the other
for they said we are all one here
and if one of us goes the other will not go
and the wind whispered it to the stars
the people all got up to go
and looked back on love



Джон Эшбери Голос из камина
(С английского).

Игрушечная пасть с зубами в магазине
сомкнётся - не страша, но судьбоносно.
В подобном акте есть особый смысл.
Он может быть предложен для сравненья
с тем, что случается в квартале по соседству.
Тут мы бы что-то неуверенно сказали
от: "Не позволю !" и до: "Может статься".
Сейчас апрель, но то же будет
в любом сезоне. Нам по нраву рифмы.
Порою даже более, чем ритмы. Нам рифма кажется спасеньем,
когда тяжёлый случай. Однако после повзрослеем.
Излишний свет на палубе не нужен,
когда уже достигла порта баржа.

Вот то-то,
мы его загасим. Повысим наш престиж в своих глазах.
Когда у нас моря диковинных речений,
отважатся писать одни герои. Подкинь-ка мне одно такое.
Как кажется, они все хлынули к другому борту.
У нас аврал.
Под ветром морщатся обрывки уцелевших парусов.
Ещё минутка. Мы их вновь поднимем.
Нет смысла медлить под пергаментным закатом.
Он слышит, но не может задержаться.
Белёсый, с клейким запахом лесов -
лесов, напившихся нектаром всех наших упований.
Яичные белки при комнатной температуре сохнут.

Я в зрелом возрасте работал, будто робот,
но всё, чем занимался, мне было интересно.
Когда мы что-то начинаем, не каждый выдержит
начальные этапы вхожденья в дело.
Забавно, речь идёт о множестве проектов
по части просвещения и развлечений.
Живя в цыплячьем доме, поймёшь, где тут загвоздка.

Конечно, это было в последний раз.
Я продолжаю получать от них воззвания
по почте, но все проекты не поддержаны никем.
Цветы и козы заграждают вход.
Взгляните сами, как оранжевое море
продвинулось вперёд, навстречу зрителям.
Но совершенствовать могу один свой метод,
и я не ожидал другого результата.
Считаю, это всё несправедливо и неверно.
Всё делается для проформы. Сезоны - как сплошная ночь.
Немало тех, кто предпочёл скабрезные рассказы.
При свете дня мы ясно видим,
что уровень у них не выше мостовой.

Не забывайте проверять все ящики на входе
и заменяйте для молочника посуду.
Ужасно плохо, что нас пометили. Но я скажу,
что ни одно жюри нас не осудит.
Яйцо - загадка, дерево - лишь часть загадки.
Я время проводил приятно, но так и так.
Мои помощники могли бы подтвердить. Но известите,
какую сумму вам должны. Воздушный шар взлетел.
Под ним там папоротник. Трубы дымохода - как полосатые чулки.
А я тем временем уеду на три недели сразу.

A Voice from the Fireplace - Poem by John Ashbery

Like a windup denture in a joke store
fate approaches, leans quietly. Let's see . . .
There was moreover meaning in the last clause,
meaning we couldn't equate
from what was happening to us down the block.
We approached with some hesitancy:
Let "I dare not" wait upon "I would."
Wasn't it April? Weren't things more likely to last
in this or any season? Rhymes we like.
More than rhythm, they provide a life preserver
for embarrassing sorties. Um, someday we'll be grown up too,
the desk lights not cancel the barge
as it approaches the corner of avenues.

Well, we
sweated that out. It amounts to self-importance.
Whether the sea is a vernacular one
only heroes can describe. Why don't you pluck me one?
Seems they all rushed to the other side
of the deck, causing alarm.
Wind shriveled the rags that were left.
Hold on a minute, we'll get you aloft.
No sense taking up time with vellum sunsets,
he hears, and cannot stay. The whitish, gluey smell
of the forest imbibes our earnings in a dream.
Egg whites dry at room temperature.

In my mature moments I was robotic like you
but never canceled my interest.
We all attempt starting out, yet few undergo
the first few days of orientation lightly.
Which is funny, I mean with so many around to project
enlightenment or entertainment. If you live
in a wren house you'll quickly understand what I mean.

That, needless to say, was the last time
I heard from them. I continue to get their flyers
in the mail but the project remains uninhabited.
Flowers and goats cram the entrance with something
you can see over. The orange sea propels itself
lightly forward, ever in quest of spectators,
but you can only do just so much in the way of self-formation.
I hadn't expected it to be otherwise,
yet it doesn't seem right. Neither is it unjust,
only pro forma. Nights imply seasons
and much in the way of impish narrative, while in daylight
it's a matter of getting flush with the pavement.

Don't forget to check every box
on the front door and leave change for the milkman.
Too bad they spotted us. Like I say,
no jury will ever convict he or I. Off you go then.
An egg is a puzzle, a tree a piece of that puzzle.
I've had a pleasant but uneven time.
My helpmates could aver as much. Let us know
how much we owe you. The balloon is ascending
above ferns, teacup chimneys, striped stockings.
So long training wheels. I'm gone for three weeks at a time.

Владимир Ягличич Обращение ко сну и другое. Цикл.

Владимир Ягличич  Обращение ко сну
(С сербского).

Сон ! Ты - как забытьё. Ты - вечный враг разлуки.
Ты рад нас уносить в блаженный вертоград,
где наши предки к нам протягивают руки,
где встретим даже не родившихся внучат.

Ты греешь нас, как шерстяное одеяло.
Ты - как преграда, если в нас нацелят нож.
Ты веки нам смыкал - и чудо возникало.
Дружа с тобой, так часто радость познаёшь.

Снись мне и дальше - что ни ночь и беспредельно,
во время самых тяжких трудностей светя.
А я клянусь быть верным делу безраздельно,
чтоб Бог берёг меня как малое дитя.

Сон, дай здоровье мне и творческое пламя,
чтоб труд мой приносил желанный результат,
чтоб жизнь, как прежде, украшал и впредь цветами
и верил в сказки, что всегда меня бодрят.

Будь добр ко мне и согревай моё дыханье.
Прошу: сними ту тяжесть, что меня гнетёт.
Дай в грёзах увидать небесное сиянье.
Дай наяву свершить библейский крестный ход.

Невежда выкажет тупую дуболомость*,
не веря в силу снов, неся тебе хулу.
Приобретя в пространстве невесомость,
я громогласно возглашу тебе хвалу.

Под утро снилось, что в углу - мои кроссовки.
Красивы и легки, на свете лучших нет.
Надел бы на ноги и в путь пошёл вдоль бровки...
Каким счастливым станет для меня рассвет !


*Варианты - незнакомость,  дуроломость.
-----------------------------------------------
Сну

Сне, лака несвестице, лепи односительу
у пределе блаженства где сва са душа млади,
ти враhаш у наручје нежном прародительу
и лица нероджених расветлиш унучади.

Сне, прекривко вунена, ушушканости топла,
склопльене мирно очи, на чудеса навикни,
избегни уперена хитнута на мене копльа
избави неизбежног, радошhу опет никни.

Да видим испред себе бескрај година опет,
када се дани вуку у непролазном cледу,
кад сам к свом делу био ко грабльива звер пропет,
и Бог се односио ка мени као чеду.

Сне, буди снага, здравлье, за обновльени напор,
благословен у плоду потребном свима нама.
Кад цваст сам сабирао као сад ваздух капом,
кад веровати рашта имао сам бајкама.

Сне, буди снага која растапа болни дах ми.
Тежину ову, као плочама навальену,
у слам преметни, цвеhем вртним кораку лакни,
невину шетньу дај ми, библијом нахвальену.

И ја те хвалим, у том космичком бестежинству
лебдеhи, перце наоко, и без видльивог цильа,
да извојујем тобом и дозволу и приступ
из света туге у свет магленог преобильа.

Корица свеске, где пишем. А на ньој - или засних? -
патике, плаве, лепе. Чува их собни кут.
Сне, дај да назујем их, пред осуровльен расвит,
и одем низ све шири, тобом осветльен пут.



Владимир Ягличич  Зал ожидания
(С сербского).
 
Здесь место непременной явки -
не дом для жизни, а межа,
где мы готовимся к отправке
до рокового рубежа. -
Он за неведомою гранью,
и мы пока что в ожиданье.

Здесь массы всякого народа:
пьянчуги, множество мегер,
работники и нищеброды,
торгаш, солдат и офицер -
любые возрасты и званья:
и все мы в том же ожиданье.

Всем юным ждать - одна забава.
Лишь веселится детвора.
А кой-кому не жизнь - отрава.
Тем зябко, тех гнетёт жара.
Для многих мука и страданье,
что нет конца их ожиданью.

Никто не подаёт вагоны.
Вокзал всех скукой доконал.
Вдоль неказистого перрона
без дела бродит персонал
Народ, толпясь у расписанья,
томится в долгом ожиданье.

Все двери наглухо закрыты.
Захлопнуты окошки касс.
Сама основа волокиты
обескураживает нас.
На стенах чёрные воззванья.
Так не напрасно ль ожиданье ?

Всё жду, когда ж помчит со свистом
состав: хоть в Ад, хоть в Райский Сад.
Тогда я крикну машинистам,
чтоб мчались, не боясь преград.
А дальше ? - Полное незнанье...
Но я всё в том же ожиданье.
-----------------------------------------
Чекаоница

Изашли смо и скупили смо се:
то је сабирна станица.
Она наш није посед,
колико наша граница.
Вальда смо кренули некамо,
али, за сада, чекамо.

Мноштво је света овде, разног.
Пијанци, бабе, жбири.
Луда, погледа празног,
војници, официри.
Ликови, да ли века мог:
ту, окупльени, чекамо.

Има и деце, и младих льуди,
уме бити и весело,
ал цепте с јаром, дршhу на студи -
чеканье давно пресело.
Уливају се рекама
узалуднога чеканьа.

Јер нигде воза, скретничари
тек проджу, каткад, докони.
Гледају у нас перон стари
и мутни предели околни.
Згурени под светлом рекламом
о возном реду, чекамо.

Свуд врата затворена,
не раде шалтеруше.
Ту је нешто из корена
сопственог никло без душе,
крај зида, графитом флеканог,
нешто, ал шта ли, чекамо.

Хоhе ли стиhи возови
с пакла, ил с рајских равница?
Машиноводжу дозови,
грло, за пут без граница.
Куд нам је далье? Не знамо.
Зуримо у даль, чекамо.



Владимир Ягличич  Уголок
(С сербского).

От нас лишь малость сохранится,
чего не ждём вначале:
не то, что нам сегодня снится, -
и выйдет - всё проспали.

В ту малость впишут не наше:
добавят нелепых мнений,
чужие цитаты и кашу
дремучих заблуждений.

В будущем кто-то с книгой сядет
и в уголке прикорнёт.
Пригрезится умерший прадед,
а кем он был - не найдёт.
---------------------------
Кутак

То што остаје, то је мало,
ни нуджено, ни суджено.
Ко да се дуже успавало,
прекасно пробуджено.

Мало. И није наше. Само
заблуде уројене.
Флоскуле, другом драмом
у посед убројене.

Још негде снива, свој сопствен предак,
- тих је кутак домаhи -
са света давно нестао дечак,
и нико га пронаhи.


Владимир Ягличич  Ноябрь
(С сербского).

Слетели все одежды лета.
Из рощ ушёл зелёный шум.
Стволы - как голые скелеты.
Ноябрь - безжалостен, угрюм.

Где ж яхонты под стать царице ?
Открылась взглядам сеть морщин;
и на ветру листва вихрится,
слетая с вязов и осин.

Предстанет ли опять в одежде
природа после наготы ?
Не суждено ли рощам прежде
взрастить весенние цветы ?

Появятся бутоны в кронах.
Весной под явью голубой
деревья на окрестных склонах
начнут шептаться меж собой.

Но нынче - мёртвое молчанье
и затаившийся эфир,
ноябрьский холод умиранья,
преобразующийся мир.

И лишь в жердях порой дрожанье
(как ветер вздумает нажать)-
бунтуют против послушанья,
потом смиряются опять.

Но корни в тёмном заглубленье
охотно пьют из всех запруд.
У них есть вера в обновленье.
Они его усердно ждут.

Мы все зависим от процесса:
в нём жизнь и смерть. И мы дрожим,
связав с ним наши интересы.
Но смысл его непостижим.
-------------------------------
Новембар

Очигледност, у подьу, крошньи,
устршилих у безлисности -
скелет без меса, трулост ношньи,
у новембарској немилости.

Одбаци накит леп, кральица,
и указа се плот зборана.
Ал јурне лишhа навалица,
палог, ветрима завитлана.

Када hе снага те нагости
нову одеhу оденути?
Да л то устреба цвасти костим
тек да се може увенути?

Како се збити у густише,
и дочекати пуполье?
Стабла се, низ брег, стуштише -
на сјетованье, у полье.

Шта шуми голи умир граньа,
шта то тишина сјетује,
сред новембарског умираньа
кад живот меньа светове?

И притке се на ветру мичу,
(ваздух, глув, до ньих допире),
послушност као да одричу,
па се, напокон, помире.

Поверују ли, из основе
корена - дажд hе упити -
у обеhаньа обнове
што hе се испунити?

Од процеса смо зависни
што нас, пред смрhу, осупне,
ил неке мудре замисли,
још увек недоступне.



Владимир Ягдичич Шёпот
(С сербского).

Соседу М.В. (1946-2017).

У часовни шло прощанье:
под дождём, под крики птиц.
Собралась на отпеванье
небольшая горстка лиц.

Пастырь, слушая рыданья,
не найдя сухих ресниц,
всем сказал, что у страданья
нет предписанных границ.

Смерть не знает насыщенья.
Плачем смерти не унять.
Ей ничто грома и трубы.

Выход лишь один - в моленье;
пусть не вслух - тогда шептать,
лишь бы не замерли  губы.
-------------------------------
Шапат

Суседу М. В. (1946-2017)


Окуп, мален, ко изабраних,
око гробльанске капеле.
А над главама кишни дан, и
крик - птице су га наднеле.

Мраз новембарски, онај рани,
слуша попови шта веле.
Зар ничег вишег што нас брани
од зјапно гладне парцеле?


Киша hе суза накапати
пре но наджемо какву стреху -
свет читав hе да запльусне.

Прекрстити се, прошаптати
нешто речи за утеху -
док се још мичу усне.

Владимир Ягличич    День
(С сербского).

Мы не с рынка, не из храма -
мы из битвы, полной риском;
заработав только шрамы,
воротились к нашим близким.

Носим медные медали,
нас воспели щелкопёры,
а детишки не узнали,
ведь взрослели без призора.

Наши песни были смелы,
наши стяги были алы.
Ночью в нас метали стрелы:
ни одна не миновала.

День приснился - всё сменилось:
море света золотого,
солнце радости; вся милость,
что нам жизнь послать готова...
---------------------------------
Дан

Из цркве, ни из дуhана -
са гробльа и из ратова
враhали смо се куhама
крвави, прекланих вратова.
 
Залуд народна похвала:
увек се растајуhи,
деца нас не би познала,
без нас одрастајуhи.
 
Залог сурових песама:
просута крв се понаши -
од толиких нас зверстава
ниједно не промаши.
 
Па се чудимо снолико
дану сунчеве позлате -
откуд милости толико
с немих небеса послате?


Владимир Ягличич Музыка
(С сербского).

Когда нас ужас мучит и тревожит -
да так, что легче помереть, чем жить,
нам нужно то, что выстоять поможет,
ободрит нас и душу даст излить.

Грянь, музыка ! Встряхни устои света.
Дай мне понять завещанное впредь;
узнать, зачем родной мой дом - планета,
где можно лишь в страданьях умереть.

Пусть будет воздух музыкою полон !
Пусть коло сербское всё ширит круг,
а жаркий слёзный дождь пусть будет солон,
как вспомним павших братьев и подруг.

Пусть, распустив по самый пояс косы,
почтить нас всех сойдётся хор девчат.
Пускай о нас поют многоголосо,
когда мои уста навеки замолчат.
--------------------------------
Свирка

Кад се ужас за душу нам хвата,
пре би него живети умрла,
дај јој брата што збија до брата,
што с ракијом покида нам грла.

Пробиј, свирко, зидове и своде,
да провидим досад непрозирно,
с тобом схватим што остадох овде,
што ту могу, тек, да умрем мирно.

Нека ваздух музиком се пуни,
српским колом све ширих кругова,
врела суза очи да натруни
кад се сетим покојних другова.

И девојке нека озарене,
русу косу распустив до паса,
запевају дивно и за мене
кад под земльом останем без гласа.



Владимир Ягличич Перед переселением
(С сербского).

Книги, тарелки, всё из комода...
Упаковали каждый предмет.
Переселение - как невзгода:
необходимость. Выхода нет.

Взяли б собою счастливые годы:
в скучное завтра - наш юный свет.
Руки и ноги, будто колоды,
тащатся, словно в пучину бед.

Транспорт стоит на отправной черте.
Время отчалить и взять разгон -
и закружились колёса, шурша,

только в ушах мне слышится стон,
крылья забились в глухой пустоте:
там взбунтовалась моя душа.
------------------------------------
Пред селидбу

Кньиге, па плоче, па одела,
па ствари дупке накрцане -
све је у нови дом понела
нужда - нема од нье одбране.

Спаковао би среhне дане -
туга је овог ньих помела...
Неспаковане, бар, органе
понеhеш - иду с кретньом тела.

Веh точкови су покренути,
но у собама пустим пати -
ко? - уз шум крила, цвил незнани.

Спаковано је све. Меджутим
душа се не да спаковати:
оста, празнину да настани.

Джон Эшбери Стихи-2

Джон Эшбери  Пантум
(С английского).

Глаза блистают откровенно.
Следы бегут одним и тем же кругом -
под глиняными трубами, по рыхлому снежку.
А что там в конуре ?

Следы бегут одним и тем же кругом.
Обычная простецкая подстилка -
вот что там в конуре
у первого хозяйского любимца !

Обычная простецкая подстилка.
Итог всех бесполезных сожалений
об участи хозяйского любимца.
Да, господа, знакомые с пренебреженьем.

Обычная простецкая подстилка.
Итог всех бесполезных сожалений
об участи хозяйского любимца.
Да, господа, знакомые с пренебреженьем.

Итог всех бесполезных сожалений.
Вот почему дворовый страж застенчив.
Да, господа, знакомые с пренебреженьем.
Дни - коротки, хрупки. Вся жизнь - сплошная ночь.

Вот почему дворовый страж застенчив,
и замирает двор, попавшийся в ловушку бури.
Дни - коротки, хрупки. Вся жизнь - сплошная ночь.
И это всё приходится терпеть.

И замирает двор, попавшийся в ловушку бури.
Всё будто ради безопасности творится.
И это всё приходится терпеть.
И здесь должно быть место для прогулок.

Всё будто ради безопасности творится.
Глаза блистают откровенно.
И здесь должно быть место для прогулок -
под глиняными трубами, по рыхлому снежку.

John Ashbery Pantoum

Eyes shining without mystery,
Footprints eager for the past
Through the vague snow of many clay pipes,
And what is in store?

Footprints eager for the past
The usual obtuse blanket.
And what is in store
For those dearest to the king?

The usual obtuse blanket.
Of legless regrets and amplifications
For those dearest to the king.
Yes, sirs, connoisseurs of oblivion,

The usual obtuse blanket.
Of legless regrets and amplifications
For those dearest to the king.
Yes, sirs, connoisseurs of oblivion,

Of legless regrets and amplifications,
That is why a watchdog is shy.
Yes, sirs, connoisseurs of oblivion,
These days are short, brittle; there is only one night.

That is why a watchdog is shy,
Why the court, trapped in a silver storm, is dying.
These days are short, brittle; there is only one night
And that soon gotten over.

Why the court, trapped in a silver storm, is dying
Some blunt pretense to safety we have
And that soon gotten over
For they must have motion.

Some blunt pretense to safety we have
Eyes shining without mystery,
For they must have motion
Through the vague snow of many clay pipes.


Джон Эшбери    Влажные оконные створки.
(С английского).

"Когда Эдуард Рабан, пройдя через подъезд, вошёл в амбразуру двери,
он увидел, что идёт дождь. Дождь был маленький..."
  Кафка. "Свадебные приготовления в деревне" (Перевод С.Апта).

Концептуально интересно: увидеть в отраженьях,
сквозь промываемые ливнем стёкла, как выгляжу
в чужих глазах. Дайджест их точных впечатлений
от твоего мистически прозрачного лица,
составленный согласно их аналитическим привычкам.
Предстанешь там в немодных украшеньях
не нашей, но не очень дальней эры, в косметике,
в эффектно заострённых башмаках, в движении (когда бы двигался,
когда б имел к тому особый интерес),
как чёртик из бутылки шёл бы к месту, куда он никогда не доберётся
и в наше время не достигнет его энергии, которой нет конца.
Пусть даже сам составит свой особый взгляд на всё вокруг -
эпистемологический моментный снимок всех процессов.

(Строжайшее научное отображение всех связей и движений).
Вот в первый раз я назван был в каком-то переполненном реестре
участников былого сборища, и кто-то (не известная мне личность),
подслушав, сохранил то имя где-то, среди своих бумаг.
Промчались годы, и бумажник раскрошился; листочек выскользнул долой.-
Как я хотел бы получить те сведения нынче !

Но это невозможно. Я сержусь.
Мне хочется, чтоб этот гнев теперь помог построить мост -
такой, как Авиньонский, чтобы на нём плясали люди, прочувствовав
те танцы на мосту. Там разгляжу сполна своё лицо -
не отражённое в воде, а на мосту: на вытоптанном каменном настиле.

Я буду верить только собственному мненью.
Не стану повторять, что обо мне твердят другие.

John Ashbery   Wet Casements
 
"When Eduard Raban, coming along the passage, walked into the
open doorway, he saw that it was raining. It was not raining much...".
  Kafka. "Wedding Preparations in the Country".

The concept is interesting: to see, as though reflected
In streaming windowpanes, the look of others through
Their own eyes. A digest of their correct impressions of
Their self-analytical attitudes overlaid by your
Ghostly transparent face. You in falbalas
Of some distant but not too distant era, the cosmetics,
The shoes perfectly pointed, drifting (how long you
Have been drifting; how long I have too for that matter)
Like a bottle-imp toward a surface which can never be
approached,
Never pierced through into the timeless energy of a present
Which would have its own opinions on these matters,
Are an epistemological snapshot of the processes
That first mentioned your name at some crowded cocktail
Party long ago, and someone (not the person addressed)
Overheard it and carried that name around in his wallet
For years as the wallet crumbled and bills slid in
And out of it. I want that information very much today,

Can't have it, and this makes me angry.
I shall use my anger to build a bridge like that
Of Avignon, on which people may dance for the feeling
Of dancing on a bridge. I shall at last see my complete face
Reflected not in the water but in the worn stone floor of my bridge.

I shall keep to myself.
I shall not repeat others' comments about me.

Джон Эшбери  Проблемы беспокойства
(С английского).

Прошло уже полсотни лет,
как я стал жить в подобных смутных городках.
Об этом я тебе рассказывал.
Но изменений с давних пор немного. Всё не могу постичь,
как мне дойти от почты до качелей в парке.
Там яблони цветут когда морозно, как будто в чём-то виноваты.
Теперь по цвету пух одуванчиков и волосы мои не различишь.

По поводу стихов: представь, что в них всё о тебе. Не мог бы ты
добавить то, что я в них упустил на всякий случай:
насчёт проблемы пола, о разных болях - и как увёртливы
бывают люди по отношению друг к другу. Но это всё,
я знаю, есть в какой-то книге. Я шлю тебе рецепт,
как изготовить куриный сандвич,
к нему - стеклянный глаз, что с изумленьем вечно смотрит на меня
с каминной бронзовой пластинки и никогда не может перестать.

John Ashbery  The Problem of Anxiety -

Fifty years have passed
since I started living in those dark towns
I was telling you about.
Well, not much has changed. I still can't figure out
how to get from the post office to the swings in the park.
Apple trees blossom in the cold, not from conviction,
and my hair is the color of dandelion fluff.

Suppose this poem were about you - would you
put in the things I've carefully left out:
descriptions of pain, and sex, and how shiftily
people behave toward each other? Naw, that's
all in some book it seems. For you
I've saved the descriptions of chicken sandwiches,
and the glass eye that stares at me in amazement
from the bronze mantel, and will never be appeased.



Джон Эшбери Они знают, чего они хотят.
(С английского).

Эти стихи составлены из названий кинофильмов.

Они все целовали невесту. (Фильм 1942 г. Режиссёр Александр Холл).
Они все смеялись.       (Комедия 1981 г. Режиссёр Питер Богданович).  
Они пришли из-за пределов космоса. (Фантастика 1967 г. Реж. Фрэдди Фрэнсис).
Они пришли ночью.       (Британский криминал 1940 г. Реж. Гарри Lachman)
   
Они приехали в город.    (Британский фильм 1944 г. Реж. Василий Дороден).
Они пришли взорвать Америку.     (Фильм о шпионах. 1943 г. Реж.Эдвард Людвиг).
Они пришли грабить Лас-Вегас.    (Детектив 1948 г. Реж. Антонио Исаси).
Они не смеют любить.          (Фильм 1941 г. Реж. Джеймс Кит).

Они умерли на своих постах.     ((Фильм 1941 г. Реж. Рауль Уолш).
Загнанных лошадей пристреливают, не так ли ? ( Драма 1969 г. Реж. Сидни Поллок)
Они идут громыхая -             (Комедия 1929 г. Реж. Джеймс Парротт).
Меня прикрыли.              (Комедия. 1943 г. Реж.Дэвид Батлер).

Они прилетели одни.    (Британский фильм 1942 г. Реж.Герберт Уилкокс).
Они дали ему пистолет,         (Криминал 1937 г. Реж.Ван-Дайк-2).
Им просто нужно было жениться.   (Комедия 1932 г. Реж Эдвард Людвиг).
Они живут. Они любили жизнь.     (Криминал 1948 г. Реж. Джон Форд).

Они живут ночью.     (Детектив 1948 г. Реж.Николас Рэй).
Они ехали ночью.     (Детектив 1940 г. Реж.Рауль Уолш).    
Они знали мистера Найта.       (Британский фильм 1946 г. Реж.Норман Уокер).
Они были расходным материалом.   (Фильм 1945 г. Реж.Джон Форд).

Они встретились в Аргентине.     (Фильм 1941 г. Реж.Лесли Гудвинс)
Они встретились в Бомбее.       (Криминал 1941 г. Реж.Кларенс Браун).
Они встретились во тьме.     (Британский триллер 1943 г. Реж.Карел Ламак).  
Они могут быть гигантами.       (Фильм 1971 г. Реж. Энтони Харви).

Они сделали меня беглецом.      (Гангстерский фильм 1947 г. Реж.Кавальканти).
Они сделали меня преступником.   (Фильм 1939 г. Реж. Барсби Беркли).
Они убивают только своих хозяев.  (Фильм 1972 г. Реж.Джеймс Голдстон).
У них будет музыка.           (Фильм 1939 г. Реж. Арчи Мейо).

Они были сёстрами.           (Фильм 1945 г. Реж.Артур Кребтри).
Они звали меня Брюсом.         (Фильм 1987 г. Реж.Джеймс Орр; Джонни Юне).
Они мне не поверят.           (Детектив 1947 г. Реж. Ирвинг Пишель).
Они не забудут.             (Детектив 1937 г. Реж. Марвин Лерой).

John Ashbery They Knew What They Wanted
(Эти стихи составлены из названий кинофильмов).

They all kissed the bride.
They all laughed.
They came from beyond space.
They came by night.

They came to a city.
They came to blow up America.
They came to rob Las Vegas.
They dare not love.

They died with their boots on.
They shoot horses, don’t they?
They go boom.
They got me covered.

They flew alone.
They gave him a gun.
They just had to get married.
They live. They loved life.

They live by night.
They drive by night.
They knew Mr Knight.
They were expendable.

They met in Argentina.
They met in Bombay.
They met in the dark.
They might be giants.

They made me a fugitive.
They made me a criminal.
They only kill their masters.
They shall have music.

They were sisters.
They still call me Bruce.
They won’t believe me.
They won’t forget

Джон Ашбери Сонет
(С английского).

Библиотекарь вас оценит взглядом:
за много лет ничем не помогал.
Он хмурится - читатель терпит.
Библиотекарь ляжет спать.
Читателя замучит
увиденный разор.

Библиотекарь это знает.
Покажет пятна на стене.
Тревога из-за верхней балки.
Там тара, свёртки, птицы и жучки...
Всё рухнет через день.
Читатель выглядит как в пробке на дороге.
Гнилая балка ждёт, когда уснёшь.
Тогда ори ! Тебе не поздоровится.

John Ashbery "Sonnet"

Each servant stamps the reader with a look.
After many years he has been brought nothing.
The servant’s frown is the reader’s patience.
The servant goes to bed.
The patience rambles on
Musing on the library’s lofty holes.
His pain is the servant’s alive.
It pushes to the top stain of the wall
Its tree-top’s the head of excitement:
Baskets, birds, beetles, spools.
The light walls collapse next day.
Traffic is the reader’s pictured face.
Dear, be the tree your sleep awaits;
Worms be your words, you not safe from ours.




Джон Эшбери Суетное графство
(С английского).

Часы на площади то лгут нам, то стоят,
а в сквере возле клумб - навозный аромат.
Здесь платья - шарж на канареечку* с экрана.
Здесь новый гарнизон - у всех былые раны.
Роман всё стерпит. В жизни нужен лад.
Так тут от центра до трущоб сейчас парад:
народ на улицах во всей своей красе.
Где репу сеяли, протоптано шоссе.
Цыплятам пригоршнями бросили сластей.
Гогочут гуси - шлют нам всех чертей.
Шум в ваннах. Толчея. Посуда не помыта.
И в банки люд нейдёт, забыв про депозиты.
Докучный ад продлился дотемна.
Всё вскоре улеглось. Ущербная луна
вверху, как попугай, маячила над нами.
Прощаясь, гости назначали встречу в храме.
А ночью каждый, как обычно норовил
в здоровом сне набраться новых сил.
Назавтра снова ожидались треволненья.
А я смотрел: кругом разбитые каменья.
Гадал: "Что вдруг случилось ? Почему ?
Один лишь миг - и мы по шейку в круговерти.
Мгновенье вслед - мир выгнал войско смерти.

Случается, что кувыркнётся вся эпоха,
и жалкий ялик наш не вынесет подвоха.
У волн опора - их подводные угодья.
А мы - спаси нас Бог ! - идём на мелководье.

John Ashbery A Worldly Country

Not the smoothness, not the insane clocks on the square,
the scent of manure in the municipal parterre,
not the fabrics, the sullen mockery of Tweety Bird,
not the fresh troops that needed freshening up. If it occurred
in real time, it was OK, and if it was time in a novel
that was OK too. From palace and hovel
the great parade flooded avenue and byway
and turnip fields became just another highway.
Leftover bonbons were thrown to the chickens
and geese, who squawked like the very dickens.
There was no peace in the bathroom, none in the china closet
or the banks, where no one came to make a deposit.
In short all hell broke loose that wide afternoon.
By evening all was calm again. A crescent moon
hung in the sky like a parrot on its perch.
Departing guests smiled and called, 'See you in church!'
For night, as usual, knew what it was doing,
providing sleep to offset the great ungluing
that tomorrow again would surely bring.
As I gazed at the quiet rubble, one thing
puzzled me: What had happened, and why?
One minute we were up to our necks in rebelliousness,
and the next, peace had subdued the ranks of hellishness.

So often it happens that the time we turn around in
soon becomes the shoal our pathetic skiff will run aground in.
And just as waves are anchored to the bottom of the sea
we must reach the shallows before God cuts us free.

Примечание.
*Tweety Bird.

Джон Эшбери Стихи-1

Джон Эшбери   Глазуновиана
(С английского).

Мужчина в красной шляпе.
И белый мишка. Что за диво ?
В окошке изморозь.
В придачу к чуду.

Царапаю стекло -
мои инициалы в небесах -
на травах летней приполярной ночи.

Медведь.
Как взглянешь на окно в нём капли леденеют.
Но прибыли на Север приятные нам гости:
мерцает небо, стаи ласточек - всё гуще.
Лавины крыльев заполняют весь бедственный простор.


Примечание.

Джон Эшбери (1927 - 2017) - прославленный в Америке замысловатый и маловразумительный поэт. Многочисленные его стихи известны русским читателм в переводах Аркадия Драгомощенко, Антона Нестерова, Александра Удалова, Ирины Ковалёвой и Яна Пробштейна.

John Ashbery Glazunoviana
(1927 - 2017)

The man with the red hat
And the polar bear, is he here too?
The window giving on shade,
Is that here too?
And all the little helps,
My initials in the sky,
The hay of an arctic summer night?

The bear
Drops dead in sight of the window.
Lovely tribes have jus moved to the north.
In the flickering evening the martins grow denser.
Rivers of wings surround us and vast tribulation.

Джон Эшбери Отель Лотреамон
(С английского).
1
Как скажут знатоки, баллады пишутся совместно.
Соавторы не заключают соглашений,
при этом каждый знает цель и силится добиться.
Вот результат: "Виндзорский лес" и "Женщина из Ашерс-Велл".

Соавторы не заключают соглашений.
Причём валторны эльфов вдохновляют их враброд.
Мы сразу слышим разночтения в итогах,
как у Сибелиуса, если сбой в конце скрипичного концерта.

Причём валторны эльфов вдохновляют их вразброд.
И тут же мир терял соображенье и делал паузу,
как у Сибелиуса, если сбой в конце скрипичного концерта.
Так не беда. Немало бодрых рук продолжили работу снова.

И тут же мир терял соображенье и делал паузу,
но план, как быть, уж созревал.
Так не беда. Немало бодрых рук продолжили работу снова.
И мы опять при деле. Заминки - мелкие помехи.

2
Но план, как быть, уж созревал.
Все соучастники в большом восторге.
И мы опять при деле. Заминки - мелкие помехи,
хоть видим разрешенье всех проблем лишь в дальнем будущем.

Все соучастники в большом восторге.
Ещё никто не сомневается пока в источнике такой всеобщей эйфории,
хоть видим разрешенье всех проблем лишь в дальнем будущем.
Бокал мартини осушили, а саксофон вопит.

Ещё никто не сомневается пока в источнике такой всеобщей эйфории.
В неясные года, ища совета, с надеждой шли к шаманам и жрецам.
Бокал мартини осушили, а саксофон вопит.
Ночь, будто то лебяжий чёрный пух, накрыла город.

В неясные года, ища совета, с надеждой шли к шаманам и жрецам.
Теперь одним охочим суждена в награду смерть.
Ночь, будто то лебяжий чёрный пух, накрыла город.
Окажет ли нам помощь, когда мы попытаемся уйти нагими ?

3
Теперь одним охочим суждена в награду смерть.
Юнцы вращают кольца хула-хуп, воображая: там есть дверь наружу.
Кто нам окажет помощь, когда мы попытаемся уйти нагими ?
А что касается давнишних, мало значащих проблем: что за река ?

Юнцы вращают кольца хула-хуп, воображая: там есть дверь наружу.
Мы думаем меж тем, как много можем унести с собой.
А что касается давнишних, мало значащих проблем: что за река ?
Там бегемоты прошагали караваном сквозь лабиринты всех времён.

Мы думали меж тем, как много можем унести с собой.
Чуть-чуть чудно, что домоседам беспокойно за тёмною каминною решёткой.
Там бегемоты прошагали караваном сквозь лабиринты всех времён.
Нам остаётся только притерпеться к своей компании.

Чуть-чуть чудно, что домоседам беспокойно за тёмною каминною решёткой.
Тот страх зависит лишь от них самих, что пробуждает в нас воображенье.
Нам остаётся только притерпеться к своей компании.
В итоге время остаётся без новых будущих заложников.

4
Тот страх зависит лишь от них самих, что пробуждает в нас воображенье.
Теперь тихонько, если кто-то сделает ступеньку, мы вскочим.
В итоге время остаётся без новых будущих заложников.
Желаем положить конец вражде, история которой уж пошла.

Теперь тихонько, если кто-то сделает ступеньку, мы вскочим,
но это скрыто за вуалью. Хоть, возможно, мы делаем ужасную ошибку.
Желаем положить конец вражде, история которой уж пошла.
Должны ли мы когда-нибудь впадать в порочность ?

Но это скрыто за вуалью. Хоть, возможно, мы делаем ужасную ошибку.
Ты чистишь лоб свой розой, хваля её шипы.
Должны ли мы когда-нибудь впадать в порочность ?
Как ночью обеспечить безопасность - секрет известный только ночи.

Ты чистишь лоб свой розой, хваля её шипы.
Как скажут знатоки, баллады пишутся совместно.
Как ночью обеспечить безопасность - секрет известный только ночи.
При этом каждый знает цель и силится добиться.

John Ashbery    Hotel Lautreamont

1
Research has shown that ballads were produced by all of society
working as a team. They didn't just happen. There was no guesswork.
The people, then, knew what they wanted and how to get it.
We see the results in works as diverse as "Windsor Forest" and "The Wife of Usher's Well."

Working as a team, they didn't just happen. There was no guesswork.
The horns of elfland swing past, and in a few seconds
we see the results in works as diverse as "Windsor Forest" and "The Wife of Usher's Well,"
or, on a more modern note, in the finale of the Sibelius violin concerto.

The horns of elfland swing past, and in a few seconds
the world, as we know it, sinks into dementia, proving narrative passe,
or in the finale of the Sibelius violin concerto.
Not to worry, many hands are making work light again.

The world, as we know it, sinks into dementia, proving narrative passe.
In any case the ruling was long overdue.
Not to worry, many hands are making work light again,
so we stay indoors. The quest was only another adventure.


2.
In any case, the ruling was long overdue.
The people are beside themselves with rapture
so we stay indoors. The quest was only another adventure
and the solution problematic, at any rate far off in the future.

The people are beside themselves with rapture
yet no one thinks to question the source of so much collective euphoria,
and the solution: problematic, at any rate far off in the future.
The saxophone wails, the martini glass is drained.

Yet no one thinks to question the source of so much collective euphoria.
In troubled times one looked to the shaman or priest for comfort and counsel.
The saxophone wails, the martini glass is drained,
and night like black swansdown settles on the city.

In troubled times one looked to the shaman or priest for comfort and counsel.
Now, only the willing are fated to receive death as a reward,
and night like black swansdown settles on the city.
If we tried to leave, would being naked help us?

3.
Now, only the willing are fated to receive death as a reward.
Children twist hula-hoops, imagining a door to the outside.
If we tried to leave, would being naked help us?
And what of older, lighter concerns? What of the river?

Children twist hula-hoops, imagining a door to the outside,
when all we think of is how much we can carry with us.
And what of older, lighter concerns? What of the river?
All the behemoths have filed through the maze of time.

When all we think of is how much we can carry with us
small wonder that those at home sit, nervous, by the unlit grate.
All the behemoths have filed through the maze of time.
It remains for us to come to terms with our commonality.

Small wonder that those at home sit nervous by the unlit grate.
It was their choice, after all, that spurred us to feats of the imagination.
It remains for us to come to terms with our commonality
and in so doing deprive time of further hostages.

4.
It was their choice, after all, that spurred us to feats of the imagination.
Now, silently as one mounts a stair we emerge into the open
and in so doing deprive time of further hostages,
to end the standoff that history long ago began.

Now, silently as one mounts a stair we emerge into the open
but it is shrouded, veiled: We must have made some ghastly error.
To end the standoff that history long ago began
must we thrust ever onward, into perversity?

But it is shrouded, veiled: We must have made some ghastly error.
You mop your forehead with a rose, recommending its thorns.
Must we thrust ever onward, into perversity?
Only night knows for sure; the secret is safe with her.

You mop your forehead with a rose, recommending its thorns.
Research has shown that ballads were produced by all of society;
only night knows for sure. The secret is safe with her:
The people, then, knew what they wanted and how to get it.

Примечания.
"Виндзорский лес" - поэма Александра Поупа. (Имеются русские переводы С.Шервинского и В.Микушевича).
"Женщина из Ашерс-Велл" - старинная английская народная баллада. (Есть русский
перевод одного из литературных вариантов, сделанный С.Маршаком).
Бегемоты - библейское наименование громадных чудовищ (не только гиппопотамов).


Джон Эшбери    Пирография
(С английского).

В Коттеджной роще это очень важно.
Спешащий ветер спотыкается в тени.
Повозки мчатся. Небо - как морёный дуб.
Америка зовёт.
В зеркальном отраженье за штатом штат,
и друг за другом мчатся голоса по проводам.
А устные приветствия подобны золотой
пыльце, что сеют бризы после полдня.
В служебном продвиженье процветает сладкий подкуп.
Все сумерки - в верченье. Заедете в Уоррен, штат Огайо:
в театре - скрип. Так крутится там сцена.

Что ж, если в путь, так в путь. Поедем.
Попутчики согласны. И тихо-тихо вагончик покатился,
потом быстрее - до предместий, продутых ветром.
Окутанные мраком городки запоминались
почти сплошною тряской. На полпути
мы встретили разочарованных поездкой.
Но наш задор они не погасили.
Катили ночью, на никчемный берег. В Болинасе -
на Тихом океане - дома дремали. Не думалось ли им,
с чего это: мечты сперва пылают, а после вновь унылы ?
С чего не улетают ? Как привязные змеи: крутятся и всё.
Возносятся - их держит воздух, а те лишь вертятся на месте.

Летающие змеи промокли в переменных облаках.
Урок потопа убеждает: земною твердью мы пленились
отнюдь не сразу, лишь отстроив вновь, -
частично на подделанных руинах, что сами для себя вообразили.
Та арка, где в конце замковый камень - лишь осыпь пирса
и мол для прачек - недостроенный театр.
Проект недоработан. В местах, что предназначены для зрелищ,
всегда отсутствует четвёртая стена,
как при устройстве кукольного дома; не то мы оставляемы бреши,
чтоб выше сцены наблюдались звёзды.
Таких проектов целые десятки. И в том есть смысл.
Вот мы и подошли к концу вечернего спектакля.
Исполнена программа. Всё сделано, как нужно.
И мы вполне вписались в антураж. Почти прозрачны.
Почти что призраки. Однажды
животные на пастбищах и птицы, откормясь,
поглотят и цвета и плотность окруженья.
Листва жива. Но явно слишком тяжела для жизни.

Настал период долгой перестройки.
На рубеже веков об этом знали в городах.
Все стали осторожны после приключенья,
как со скалы свалились вдруг полярник и молочник.
Кричал об этом почтальон и знали дети, лазя на деревья.
Но все папаши ехали домой в трамваях,
успешно завершив служебный день и расстегнувшись.
Хотя страна в цветах, но все обои
повсюду в миллионах помещений как сговорились этот факт затмить.
Однажды мы задумали покрасить мебель,
решив, что в комнатах заметна будет перемена -
и даже во дворе. Мечтали, как бы, приложив старанье,
запечатлеть историю текущей жизни. Причём начать сейчас же:
отдраить стены чище наждака, поправить всё до мелочей,
чтоб средне-западное солнце само на стенах рисовало
что нужно для рассказа - до прекращенья лета.-
И недовольный взгляд отступит перед аргументом.
Вопрос решится. Победит наглядность.
Назавтра стены заблестели, нам оставалось сделать дело -
не глядя ни на что и вопреки всему.
Озёра и болота фона вольются в общий план,
картина может стать невероятным целым,
где всё вершится то совместно, то попарно,
ведя к последствиям, и ясным, и случайным - как шёпоты за стенкой.
И нынешняя чистота нас освежит, как ветерок.
Но только твёрдый иронично сбережёт что можно:
подставит шляпу и получит пользу.
 
Теперь парад свернул на нашу улицу.
Моя начищенная форма, торжественность момента,
мои награды - всё это принадлежность места.
Ему, однако, далеко до волшебства прибрежных городов -
сравнить - так будто август повстречался с декабрём.
Подозреваю, так всегда и будет.
Сперва, в ночном свету, сравненье опалило,
однако позже, всё-таки, я понял,
что я ещё способен на верность месту.
Такими я и вы хотели бы остаться навсегда.
И не вздыхается, как в русской музыке,
а возникает чувство неразрывной связи
на перепутьях и во тьме среди пустых полей,
чья обработка нынче требует затрат.
                                                                                   
John Ashbery    Pyrography

Out here on Cottage Grove it matters. The galloping
Wind balks at its shadow. The carriages
Are drawn forward under a sky of fumed oak.
This is America calling:
The mirroring of state to state,
Of voice to voice on the wires,
The force of colloquial greetings like golden
Pollen sinking on the afternoon breeze.
In service stairs the sweet corruption thrives;
The page of dusk turns like a creaking revolving stage in Warren, Ohio.

If this is the way it is let's leave,
They agree, and soon the slow boxcar journey begins,
Gradually accelerating until the gyrating fans of suburbs
Enfolding the darkness of cities are remembered
Only as a recurring tic. And midway
We meet the disappointed, returning ones, without its
Being able to stop us in the headlong night
Toward the nothing of the coast. At Bolinas
The houses doze and seem to wonder why through the
Pacific haze, and the dreams alternately glow and grow dull.
Why be hanging on here? Like kites, circling,
Slipping on a ramp of air, but always circling?

But the variable cloudiness is pouring it on,
Flooding back to you like the meaning of a joke.
The land wasn't immediately appealing; we built it
Partly over with fake ruins, in the image of ourselves:
An arch that terminates in mid-keystone, a crumbling stone pier
For laundresses, an open-air theater, never completed
And only partially designed. How are we to inhabit
This space from which the fourth wall is invariably missing,
As in a stage-set or dollhouse, except by staving as we are,
In lost profile, facing the stars, with dozens of as yet
Unrealized projects, and a strict sense
Of time running out, of evening presenting
The tactfully folded-over bill? And we fit
Rather too easily into it, become transparent,
Almost ghosts. One day
The birds and animals in the pasture have absorbed
The color, the density of the surroundings,
The leaves are alive, and too heavy with life.

A long period of adjustment followed.
In the cities at the turn of the century they knew about it
But were careful not to let on as the iceman and the milkman
Disappeared down the block and the postman shouted
His daily rounds. The children under the trees knew it
But all the fathers returning home
On streetcars after a satisfying day at the office undid it:
The climate was still floral and all the wallpaper
In a million homes all over the land conspired to hide it.
One day we thought of painted furniture, of how
It just slightly changes everything in the room
And in the yard outside, and how, if we were going
To be able to write the history of our time, starting with today,
It would be necessary to model all these unimportant details
So as to be able to include them; otherwise the narrative
Would have that flat, sandpapered look the sky gets
Out in the middle west toward the end of summer,
The look of wanting to back out before the argument
Has been resolved, and at the same time to save appearances
So that tomorrow will be pure. Therefore, since we have to do our business
In spite of things, why not make it in spite of everything?
That way, maybe the feeble lakes and swamps
Of the back country will get plugged into the circuit
And not just the major events but the whole incredible
Mass of everything happening simultaneously and pairing off,
Channeling itself into history, will unroll
As carefully and as casually as a conversation in the next room,
And the purity of today will invest us like a breeze,
Only be hard, spare, ironical: something one can
Tip one's hat to and still get some use out of.

The parade is turning into our street.
My stars, the burnished uniforms and prismatic
Features of this instant belong here. The land
Is pulling away from the magic, glittering coastal towns
To an aforementioned rendezvous with August and December.
The hunch is it will always be this way,
The look, the way things first scared you
In the night light, and later turned out to be,
Yet still capable, all the same, of a narrow fidelity
To what you and they wanted to become:
No sighs like Russian music, only a vast unravelling
Out toward the junctions and to the darkness beyond
To these bare fields, built at today's expense.

Примечание.
Пирография - выжигание рисунков.
Cottage Grove - часто встречающееся в разных штатах США название местностей.
Например, в Калифорнии, в Орегоне.
Bolinas - местность вблизи Сан-Франциско.

Джон Эшбери    Новогодние стихи
(С английского).

Однажды - в позапрошлом веке - в час ранних сумерек мы были на воде.
Ты пожелал ход времени пресечь. Когда б мечты вели не только к всхлипам,
я б поддержал тебя, мой милый ангел. Но в нашей мрачной гавани
во всём преобладают совсем другие основанья. Не так ли ? Всё идёт как есть.
А ветер стих тогда сам по себе.
Пошли на берег - увидали что случилось.
Безветренность была тревожной. Лилась капель.
Ни шума и ни спешки. Я выбрался -
ждал багажа; был безмятежен. Увы ! Чего-то не хватает.

Я удивился и подумал об Австралии. Мелькнули мысли о Канаде.
Тут есть ли голуби ? Какая-то здесь странность, да впридачу
во мне самом ? Не нужно ль было уточнить порядок при оформлении бумаг ?
И можно ли нам доверять другим; они ведь обвинят нас,
хоть видели нас только вечером в час пик,
и никогда не прекратят подозревать ? Ах, как я, мой певун, тебе недавно
доверял ! Отныне должен только дёргать кошкины хвосты*
в заснеженном болоте, ведь лишь на это остаётся время.
И вот поляризованы все дни, и даже время смещено от центра.
По крайней мере, так я это ощущаю.

Я знаю всё отлично - как улицы на плане промышленного сити,
который сам вообразил. Мы сыщем для себя маршрут, чтоб проскользнуть.
Ведь не бывало никогда той тесноты, чтоб стала непроезжей.
Прождали в очереди за вещами. Был нераскаянный пятнистый свет,
"колючий" - вот какое мне пришло на ум определенье.

В итоге удалось по разным уровням дороги приблизиться к каналу.
Он выглядел, как и положено зимой. Во всех кафе дымили трубки.
С обочин, будто пепельные птицы, указывали путь экраны.
Ещё одна удача: в дороге нас никто не задержал.

John Ashbery    Poem At The New Year

Once, out on the water in the clear, early nineteenth-century twilight,
you asked time to suspend its flight. If wishes could beget more than sobs,
that would be my wish for you, my darling, my angel. But other
principles prevail in this glum haven, don't they? If that's what it is.
Then the wind fell of its own accord.
We went out and saw that it had actually happened.
The season stood motionless, alert. How still the dropp was
on the burr I know not. I come all
packaged and serene, yet I keep losing things.

I wonder about Australia. Is it anything about Canada?
Do pigeons flutter? Is there a strangeness there, to complete
the one in me? Or must I relearn my filing system?
Can we trust others to indict us
who see us only in the evening rush hour,
and never stop to think? O, I was so bright about you,
my songbird, once. Now, cattails* immolated
in the frozen swamp are about all I have time for.
The days are so polarized. Yet time itself is off center.
At least that's how it feels to me.

I know it as well as the streets in the map of my imagined
industrial city. But it has its own way of slipping past.
There was never any fullness that was going to be;
you waited in line for things, and the stained light was
impenitent. 'Spiky' was one adjective that came to mind,

yet for all its raised or lower levels I approach this canal.
Its time was right in winter. There was pipe smoke
in cafes, and outside the great ashen bird
streamed from lettered display windows, and waited
a little way off. Another chance. It never became a gesture.

Примечания.
*"Кошкины хвосты" - cattails - рогоз.

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 13 и др. Цикл.

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 13
(С английского).

Иным любовникам милей вздремнуть,
а мы избрали песенный фрегат,
где страстные мелодии звучат -
мчат из груди, томят другую грудь.
Различны языки - не в этом суть.

Не держим силой, если кто не рад.
Когда сердца  стучат в единый лад,
так руки крепче хочется сомкнуть...
Увы ! Без лютни пасмурна певица.
Успех без инструмента слишком мал.
И менестрелю сцена не годится:
он вечно о высоком помышлял.
Забрался бы чудак на шелковицу,
рвал ягодки - народ бы подбирал.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 13
 
Into the golden vessel of great song
Let us pour all our passion; breast to breast
Let other lovers lie, in love and rest;
Not we,—articulate, so, but with the tongue
Of all the world: the churning blood, the long
Shuddering quiet, the desperate hot palms pressed
Sharply together upon the escaping guest,
The common soul, unguarded, and grown strong.
Longing alone is singer to the lute;
Let still on nettles in the open sigh
The minstrel, that in slumber is as mute
As any man, and love be far and high,
That else forsakes the topmost branch, a fruit
Found on the ground by every passer-by.
"Second April", 1921.


Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 14
(С английского).

На капище Эрота мы не пили,
смеялись и почтили алтари:
качнув стволы, плодами завалили.
Цветная моль летала до зари.
Потом, почтив Эрота с Афродитой,
в венках из мирта с лавром пополам,
мы всей своей неверующей свитой
задали пир на весь их скромный храм.
Эрот тогда смолчал, что очень странно:
мог всех нас сжечь на жертвенном огне.
То капище сегодня безымянно.
Мне боязно бывать в той стороне.
Влюблённых не прельщает та поляна:
там пастбище, где бродят козы Пана.

Edna St.Vincent Millay   Sonnet 14

Not with libations, but with shouts and laughter
We drenched the altars of Love's sacred grove,
Shaking to earth green fruits, impatient after
The launching of the colored moths of Love.
Love's proper myrtle and his mother's zone
We bound about our irreligious brows,
And fettered him with garlands of our own,
And spread a banquet in his frugal house.
Not yet the god has spoken; but I fear
Though we should break our bodies in his flame,
And pour our blood upon his altar, here
Henceforward is a grove without a name,
A pasture to the shaggy goats of Pan,
Whence flee forever a woman and a man.
"Second Avril", 1921.


Примечание.
Сонет 14 перевела Лилия Мальцева: "Не приношенья мы, а крик и смех...",
вариант: "Не воздаянья, только крик и смех...".


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 15
(С английского).

Пока не догорела сигарета...
Остался миг. Рука её встряхнёт.
Угасший пепел тихо упадёт.
Потом внизу совсем остынет где-то.
Как в ритме джаза пляшут силуэты.
На стенке давний памятный фокстрот.
Трагическим виденьем предстаёт
твой призрак - вроде смутного портрета.
Затем: "Прости.- Прощай !" - Конец мечты -
лишь образ обречённый на забвенье.
Поблекли краски, сгладились черты.
Молчат уста. Улыбки стали тенью.
Но в этот миг мне Солнце с высоты
блеснуло в пике своего свеченья.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 15

Only until this cigarette is ended,
A little moment at the end of all,
While on the floor the quiet ashes fall,
And in the firelight to a lance extended,
Bizarrely with the jazzing music blended,
The broken shadow dances on the wall,
I will permit my memory to recall
The vision of you, by all my dreams attended.
And then adieu,--farewell!--the dream is done.
Yours is a face of which I can forget
The colour and the features, every one,
The words not ever, and the smiles not yet;
But in your day this moment is the sun
Upon a hill, after the sun has set.
"Second Avril", 1921.

Примечание.
Сонет 15 был переведён Марией Редькиной: "Пока не выкурена сигарета...".



Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 16
(С английского).

Вдруг, как роса среди лихого зноя,
как свежий и прохладный ветерок,
как из земли забивший родничок,
моя мечта обманчивой волною
взманила в путь - в блаженство неземное,
и зов твой тоже ласково завлёк.-
А там пустой песчаный бугорок,
где радости не будет и весною...
Я до сих пор нисколько не умнее.
Меня влечёт безумная мечта.
Уж падаю, но всё гонюсь за нею.
Проклятья изрыгаю изо рта.
И вот: сомкнула веки посильнее.
Открыла - предо мною пустота.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 16

Once more into my arid days like dew,
Like wind from an oasis, or the sound
Of cold sweet water bubbling underground,
A treacherous messenger, the thought of you
Comes to destroy me; once more I renew
Firm faith in your abundance, whom I found
Long since to be but just one other mound
Of sand, whereon no green thing ever grew.
And once again, and wiser in no wise,
I chase your colored phantom on the air,
And sob and curse and fall and weep and rise
And stumble pitifully on to where,
Miserable and lost, with stinging eyes,
Once more I clasp,—and there is nothing there.
"Second Avril", 1921.

Примечание.
Сонет 16 был переведён Марией Редькиной: "Опять в мои засушливые дни..."
и Ниной Пьянковой: "Пустынны дни, но дней круговорот...".


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 17
(С английского).

Цветы лишь на свету растит Господь.
Я, как Хайям, - мы розами богаты.
А в склепах розы плитами прижаты.
Потом от них лишь чёрная щепоть.
Не нужно их лелеять и полоть.
Они - без солнца, в чём не виноваты,
но прах хранит живые ароматы.
Часть прошлого потом нам входит в плоть.
Когда клянусь: "Люблю тебя сердечно !" -
страшусь, что распинаюсь за Лилит;
за Лесбию с Лукрецией, что вечно
клеймятся, как забывшие про стыд.
Елена ж красовалась бы беспечно -
но вот измены мир ей не простит.

Вариант.
Клянусь тебе: "Люблю с сердечной страстью !"
Вот так Лилит клялась бы, ошалев,
и Лесбия с Лукрецией ненастье
готовили бы людям - на посев.
Елена бы не вызвала несчастья,
не разбудив побегом дикий гнев.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 17

No rose that in a garden ever grew,
In Homer's or in Omar's or in mine,
Though buried under centuries of fine
Dead dust of roses, shut from sun and dew
Forever, and forever lost from view,
But must again in fragrance rich as wine
The grey aisles of the air incarnadine
When the old summers surge into a new.
Thus when I swear, "I love with all my heart,"
'Tis with the heart of Lilith that I swear,
'Tis with the love of Lesbia and Lucrece;
And thus as well my love must lose some part
Of what it is, had Helen been less fair,
Or perished young, or stayed at home in Greece.
"Second Avril", 1921.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 18
(С английского).

Я на тебя глядела неустанно,
не насмотрелась в яркие черты,
не гаснувшие в мареве тумана.
Страшусь твоей столь дивной красоты.
Стою, как одурев. Теряю силы,
и больше не смотрю. Твой блеск томит.
Ослепла, как от взглядов на светило.
Рассудок отключился и молчит.
Мне кажется, когда не в настроенье,
что как-то я живу совсем не так:
в забитом хламом узком помещенье,
где скука, теснота и вечный мрак.
Хожу-брожу. Вдруг стану, как в мечте, -
и снова привыкаю к темноте.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 18
 
When I too long have looked upon your face,
Wherein for me a brightness unobscured
Save by the mists of brightness has its place,
And terrible beauty not to be endured,
I turn away reluctant from your light,
And stand irresolute, a mind undone,
A silly, dazzled thing deprived of sight
From having looked too long upon the sun.
Then is my daily life a narrow room
In which a little while, uncertainly,
Surrounded by impenetrable gloom,
Among familiar things grown strange to me
Making my way, I pause, and feel, and hark,
Till I become accustomed to the dark
"Second Avril", 1921.

Примечание. Сонет 18 был переведён Марией Редькиной: "Тебе в лицо глядела непрестанно...".

Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 19
(С английского).

Любимый мой Порох ! Ты тоже уйдёшь.
Твоей красоте предстоит умереть.
С ней вместе исчезнет всё то, чем хорош.
И стали - не быть, и огню - не гореть.
Холодная Смерть забирает всё сплошь.
Всем листьям положено после истлеть.
И первый упал - и других не найдёшь.
И зелень летит, и кленовая медь.
Любовь, хоть завой, никого не спасёт.
Вспорхнёшь - и закрутит тебя круговерть.
Лишь только наступит положенный час,
так ветер любой лепесток унесёт.
И ты, хоть и самый прекрасный из нас -
и самый любимый, но ждёт тебя Смерть.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 19
 
And you as well must die, beloved dust,
And all your beauty stand you in no stead;
This flawless, vital hand, this perfect head,
This body of flame and steel, before the gust
Of Death, or under his autumnal frost,
Shall be as any leaf, be no less dead
Than the first leaf that fell,—this wonder fled.
Altered, estranged, disintegrated, lost.
Nor shall my love avail you in your hour.
In spite of all my love, you will arise
Upon that day and wander down the air
Obscurely as the unattended flower,
It mattering not how beautiful you were,
Or how beloved above all else that dies.
"Second Avril", 1921.

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 20
(С английского).

Не славь моих давно иссохших рук,
забыв, кто я; что сильно постарела.
Где б ни жила, напрасно не краснела,
но нет уж золотых песков вокруг
процеженных цедилками хапуг.
Любая страсть с годами отгорела.
Лишь с бреднями встречаюсь то и дело.
Все россказнями тешат свой досуг.
Не будет шутовского представленья.
Пожалуйста, меня не обессудь.
Кто грешен - гадок и в беде и в силе.
Когда я лягу, плача на могиле,
не говори, что здесь ханжа в смятенье
себе, раскаявшись, терзает грудь.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 20

Let you not say of me when I am old,
In pretty worship of my withered hands
Forgetting who I am, and how the sands
Of such a life as mine run red and gold
Even to the ultimate sifting dust, "Behold,
Here walketh passionless age!"—for there expands
A curious superstition in these lands,
And by its leave some weightless tales are told.

In me no lenten wicks watch out the night;
I am the booth where Folly holds her fair;
Impious no less in ruin than in strength,
When I lie crumbled to the earth at length,
Let you not say, "Upon this reverend site
The righteous groaned and beat their breasts in prayer."
"Second Avril", 1921.


Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 21
(С английского).

Любимый мой ! Какие обещанья
несут нам равнодушные года ? -
Остудят наши жаркие лобзанья.
Ты -стар, я ж долго буду молода.
Мы всё ещё вздымаемся совместно
до солнечных вершин, пока нам в мочь.
Но каждому паломнику известно,
что всё - в движенье. Дальше будет ночь.
И вот уж тьма, да удаль в нас пропала
на полпути под избранной горой...
Мы встретились - я только созревала,
а ты был взрослый, истинный герой.
Ночь маялись, а утром так же туго.
Проснулись, горько пожалев друг друга.

Edna St.Vincent Millay    Sonnet 21

Oh, my beloved, have you thought of this:
How in the years to come unscrupulous Time,
More cruel than Death, will tear you from my kiss,
And make you old, and leave me in my prime?
How you and I, who scale together yet
A little while the sweet, immortal height
No pilgrim may remember or forget,
As sure as the world turns, some granite night
Shall lie awake and know the gracious flame
Gone out forever on the mutual stone;
And call to mind that on the day you came
I was a child, and you a hero grown?—
And the night pass, and the strange morning break
Upon our anguish for each other's sake!
"Second Avril", 1921.

Примечание.
Сонет 21 был переведён Марией Редькиной: "Любимый мой, подумай о грядущем...".


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 22
(С английского).

Я в мой любимый опустевший храм
пришла б, хоть не звенит колоколами
и даже алтари разбиты там
да сорная трава пробилась меж камнями.
Там больше не струится фимиам.
Вошла б туда с горячими мольбами,
назвав всех близких мне по именам:
сперва ж твоё - пред всеми именами.
Ты для меня был храмом восхищенья.
В восторг приводит даже пепел твой.
Я чувствую призыв неотвержимый.
И день и ночь в неистовом влеченье,
в безумии, хотя ты неживой,
мечтаю быть с тобою, мой любимый.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 22

As to some lovely temple, tenantless
Long since, that once was sweet with shivering brass,
Knowing well its altars ruined and the grass
Grown up between the stones, yet from excess
Of grief hard driven, or great loneliness,
The worshiper returns, and those who pass
Marvel him crying on a name that was,—
So is it now with me in my distress.
Your body was a temple to Delight;
Cold are its ashes whence the breath is fled,
Yet here one time your spirit was wont to move;
Here might I hope to find you day or night,
And here I come to look for you, my love,
Even now, foolishly, knowing you are dead.
"Second Avril", 1921.

Примечание.
Сонет 22 был переведён Марией Редькиной: "Как пилигрим вновь посещает храм...".


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 23
(С английского)

Нет, мистер, нет ! Беспочвен твой расчёт.
Пиерию уже не позабуду.
Обитель Муз - божественное чудо -
я не сменю на твой слащавый рот.
И твой костяк ко мне напрасно льнёт.
Мне с лирой, что теперь со мной повсюду,
милей везде, где только я ни буду,
чем в парочке с тобой плясать фокстрот.
В конце концов придёшь ты к пониманью:
меня ты не добьёшься нипочём.
Мы понапрасну побыли вдвоём.
Тебе меня в тенета не завлечь.
Гонись за мной весь век свой до скончанья -
но больше никогда не будет встреч.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 23

Cherish you then the hope I shall forget
At length, my lord, Pieria?—put away
For your so passing sake, this mouth of clay
These mortal bones against my body set,
For all the puny fever and frail sweat
Of human love,—renounce for these, I say,
The Singing Mountain's memory, and betray
The silent lyre that hangs upon me yet?
Ah, but indeed, some day shall you awake,
Rather, from dreams of me, that at your side
So many nights, a lover and a bride,
But stern in my soul's chastity, have lain,
To walk the world forever for my sake,
And in each chamber find me gone again!
"Second Avril", 1921.

Примечание.
Сонет 23 был переведён Ниной Пьянковой: "Лелеешь ты надежду, что приют...".




Владимир Ягличич "Памятник на площади" и другое. Цикл.

Владимир Ягличич    Памятник на площади
(С сербского).

Теперь на площади горою
он стал под ветром и дождём
в красивом облике героя -
хоть не царём и не вождём.

Нет, не воитель с силой вражьей,
и заслужил свой монумент
лишь только как забавник княжий,
за что на нём и позумент.

Пред всеми, будто для почёта,
стоит - как подаянья ждёт -
мишень для птичьего помёта.
Замызган - помощь не идёт.

А птицам в их полётах быстрых
нет дела до людских забот.
Им ни до грязных, ни до чистых
голов, где ляжет их помёт.

Что ж делать при такой напасти ?
Нужны мостки, чтоб забрались
работнички, да воля власти
на то, чтоб счистить грязь и слизь.

Споём же славу одеянью,
что держит на плечах колосс.
Пусть ждущим славы - в назиданье -
послужит въевшийся навоз.

Пусть псы, всем людям на забаву,
о камень чешут языки.
Пускай на образ нашей славы
глядят с усмешкой чужаки.
-----------------------------------------
Споменик на тргу
 
Он је сад веhи, лепши, виши,
од свог земальског лика.
Стоји на ветру и на киши,
пред оком пролазника.
 
Мишльаху, док је био жив -
слушче и кньажев блента.
Сад, јест бескрван, хладан, сив,
ал уз стас монумента.
 
Дивска идеја на трг изнета,
ко налазак свемере...
Ал глава - мета птичјег измета -
ко hе да је опере?
 
Птице, у зраку, ил у лишhу,
мало маре за льуде.
Ил маре? Ко зна. Отуд кликhу,
и на свој начин - суде.
 
Ко да очисти птичји желе,
што би с том главом срасти?
За то су потребни радници, скеле,
још више - вольа власти.
 
Слава терету надльудском, грозном,
на раменима изнетом!
Ал свет остаје исти - озго
засут птичијим изметом.
 
А оздо, джукци задижу дрске
ноге, пуштени с ланца,
коначну слику славе српске
да пруже оку странца.


Примечание автора.
Этот памятник существует на самом деле. Человек, которому посвящён памятник, не был воином или вельможей. Он был драматургом, писателем. Это Иоаким Вуич,(1772  - 1830), основатель сербского театра в Крагуевце. Он служил неграмотному князю Милошу, которий так любил театр, что не однажды требовал повторять сцены, которые ему нравились или вновь исполнять музыкальные мелодии. К Вуичу при дворе относились небрежно. На памятнике перед нашим театром он представлен с рукой, вытянутой вперед, как будто он просит подаяния. Смысл стихотворения не в том, что он не заслуживал памятника. Нет. Просто лучшим памятником для него были бы его книги и пьесы, которые сейчас не ставятся.
 

Владимир Ягличич    Дилемма
(С сербского).


Полжизни просто просидел,
другую половину спал,
и полысел, и поседел:
работал. Нынче перевал.

Смотрел на будущность в надежде,
а нынче опустились крылья -
взамен всей силы, бывшей прежде,
во мне теперь одно бессилье.

Мне б мощь, как в яростной реке,
вокруг которой рёв и дрожь,
а сил во мне, как в родничке,
где горсть воды не зачерпнёшь.

Не знаю сам, к чему мне это:
зачем бреду сквозь все ненастья ?
Спросил у близких - нет ответа.
Нет у сограждан, нет у власти.

Ищу везде, куда иду:
людей на улицах не счесть.
Не в них ли силу я найду ?
Но правда ль, что она в них есть ?

Штормит, кружит - не ритмы вальса !
С лица сгоняю снег и жижу.
Глаза ослепли - хоть не пялься -
и самого себя не вижу.

Тупик в пути. Кругом метель...
Смелей решай, попав в экстрим:
какую нужно выбрать цель ? -
Не падать духом. Быть живым !

------------------------------------------
Дилема
 
Пола сам века преседео,
пола од тога преспавао,
оhелавио, оседео,
дужности обол свој давао.
 
Нада мном веh се и смрт крили,
будунhост - сва се испостила.
Живот: беше ли снага, или
помиренье са слабостима?
 
Снага? Олуја, река горска
што вальа незнан бес у себи.
А ја - миноран, ко изворска
вода, за шаку, по потреби.
 
Да ли постојим тако сморен,
циль тавореньа нагаджам ли?
Не дају ми те, одговоре,
ни власт, ни ближньи, ни граджани.
 
Јер кад изаджем, још на прагу,
гле: иду, улице не броје.
Зар у ньима да наджем снагу,
несигуран и да постоје?
 
На тргу сам се остубио,
зурим, заслепльен пахульама,
ко да сам себе изгубио,
на опип тражим себе сама.
 
А шта ако и пут, све краhи,
не уме сушто да нас врати,
и снага није циль пронаhи,
него без цильа издржати?


Владимир Ягличич    Каменная плита
(С сербского).

Проснулся, дождавшись восхода.
Расстался с ночными снами
(о тесной холодной яме,)
о том, как долгие годы
давил меня тяжкий камень.

Натура не молодая.
(Смутна голова седая).
Мучат ночные виденья.
И будто мёртв, ожидаю
всеобщего Воскресенья.
-------------------------
Плоча
 
Кад сване, зоре гдекоје,
расаним капке очне:
да ли преспавах векове
испод камене плоче?
 
Уморан од свог века,
преконоh, испод плоче ми,
ко и сви мртви, чекам
васкрсно јутро. Хоhе ли?


Владимир Ягличич    Граммофон
(С сербского).

Весь день я ждал, когда вернётся в дом
отец, что обещал мне граммофон:
душа томилась - наконец, достигла.
Давно ль случилось ? - В семьдесят седьмом.-
Мечтал, как вникну в каждый звук и тон.
Набрал пластинок, заготовил иглы.

Проигрыватель марки "Травиата"
нас восхищал с восхода до заката.
Я пел, плясал. В дом к узникам Земли
небесные мелодии пришли...

Мы чистим иглы ! Верю: лишь искусство
научит нас, как гнать из жизни тень -
всю кровь и грязь, вражду и злые чувства...

Беда лишь в том, что не настал тот день.
--------------------------------------------
Грамофон
 
Јадне ми кости, да л бејасте вредне
прониhи, преко плоче, преко игле,
музике мудре барем један тон?
... хильаду деветсто седамдесет седме
кад чеках, сав дан, да из града стигне
отац - донесе нови грамофон...
 
Дан усхиhеньа уз дом глув се хвата,
свира грамофон, марке «Травијата»...
Ја певам, плешем, за земног узника
небеске сфере отвара музика...
 
Још увек мислим, тек уметност може
да скрпи свет од крви, кости, коже,
што се ко плоча на игли окреhе.
 
Али, дан онај вратити се неhе.


Владимир Ягличич    Ранним утром
(С сербского).

Талая влага течёт в овраг.
Раннее утро. Лучи в оконце.
Прочь из души испарился мрак.
Вновь над холмом воцарилось солнце.
Быстро оделся. Пошёл по стерне.
Топал по снегу: искал опору
в недолговечной его белизне -
ради того, чтоб всё ожило скоро.

Шапку приладил плотней над лбом.
Солнце пылало - глаз не жалело.
Я же, шагая, мечтал о том,
чтоб чернота лишь быстрей светлела.
Искры снежинок гаснут в руках.
Слышу: земля застонать готова.
Вспомнила прошлое. Просит в слезах
мир, что разрушен, отстроить снова.
---------------------------------
У рано јутро
 
У рано јутро, док Сунце седа
на седло брега, целац јужи,
устао бих, први трен реда
да подам задньој тмини у души,
обуо чизме и кроз пртину
тражио, дуго, ослонац прави,
ту кратковеку, часну белину,
родженьу живот, и снове јави.

Шта ми треба, до кожух овчји,
шубара да је натучем челом,
сјај што ко сольу уједа очи
да моје црно стаса у бело.
Дланом док гасим искре пахульа
неко ме зове. Земльа певуши.
Ко млаз сеhанье из мене кульа
да гради, опет, мир што се руши

Владимир Ягличич Киноман
(С сербского).

1, Пальто

Иной всегда окажет честь интриге, я - героям -
со всей их внешностью, с причёсками, с настроем.
Но масса цензоров, что здесь вершат над ними суд
никак им места на Земле меж нами не найдут.
По мненью критиков, экстаз и театральность
никак, нигде и никогда не впишутся в реальность.
Порой в искусстве видят только лживую обманку -
так ткань поверх мездры в пальто нужна, чтоб скрыть изнанку...
По мне не так ! Мы вденем мир в игольное ушко,
и наша пустошь, как прозрев, увидит далеко -
за горизонтом необъятные просторы,
где рады взяться за дела другие режиссёры.
Найдём сценарий, чтоб встряхнул всю круговерть.
Не стану в спешке надевать пальто, что даст мне Смерть.
Когда б его надел - отдал бы нелюдские наслоенья,
вернулся б к своему, присущему с рожденья.
Не нужно громких слов, статистов и брехни.
Последней ролью будет та, что мне сродни.
Лишь только извинюсь за то, как я сыграл.
Лишь только усмехнусь, когда придёт финал.

2. Диски

Моя деревня - Верхняя Сабанта.
Вот где меня пленили те таланты:
Ли Марвин, Мэйсон, Видмар, Джон Уэйн.
Там видел кинофильмы: "Психо", "Шейн",
"Спартак", "Сокровища из Сьерра Мадре". -
Чарующая прелесть в каждом кадре.
Но телеящик щедрым не бывал -
я этих фильмов по два года ждал.
О нас заботясь, цензоры старались,
чтоб фильмы в памяти не задержались.
А в юных душах, хоть у нас и глухомань,
жила мечта перешагнуть за грань.
Хоть был нелёгок доступ к кинозалам,
но мы не доверяли принципалам,
что пошло изъяснялись без изысков
и наши мысли брали под надзор.
Они наглели, видя наш отпор;
и, став наперекор любой надежде,
старались, чтоб всё было, как и прежде.
И даже тон вопросов к нам был строг:
"Зачем мы все живём ?" и "Есть ли бог ?"
И каждый фильм, пылавший новым светом,
ретивый цензор закрывал запретом.

Зато теперь полно пиратских дисков,
но те не о героях в мире рисков,
там больше мертвецов из адских списков.

3. Усталость

Опустошён, в недоуменье;
от встреченной мной лжи - в тревоге.
Иду как путник в размышленье
сквозь ужасы моей дороги.
Вокруг зверьё, и в одночасье
неумолимо вспыхнет схватка,
а я мечтаю о согласье.
Хочу душевного порядка.
Устав, замучившись, в смятенье... -
в такие тяжкие моменты
в одном компьютере спасенье:
смотрю те памятные ленты.
Гляжу: всё длится злобный век.
Всё так же гибнет человек.
Ждёт Happy End'а до финала. -
Увы ! А счастье не настало.
-----------------------------------------------------
Филмофил
 
1. Капут
 
Неко филмове гледа. А ја у ньима, льуде.
Ликове: hеле, брке. Фризуру женску, демоде.
Одлучише предуго цензори да не буде
ликова гьиних овде, на земльи, где нам суде.
Неко одлучи кад hе на екран да се врате
те сукнье, тужне очи, мушки стас, те кравате.
То је покушај, вальда, да се из свести не оде.
Из тог громби-капута што као мезгру льуском
крије негдашньост коју не могу да проденем
кроз ушицу, да зрене видиком слепа пустош
у нов свет у којем све се друкчијом мером мери,
док намештају осмех невидни режисери.
 
Па како сценарио сјајни да не споменем!
И ја бих капут смрти, дуго, да не оденем.
Ал обуhи га, то је лишити се нельудског
и привиhи се, најзад, на припадност, родженьем.
 
Само без лошег текста, статиста, без тог врва,
потоньа моја улога да буде ко и прва,
у нагости, од крика првог ка задньем смешку,
у гласу оправданьа за улогу претешку.
 
2. Дискови
 
Још сам у селу. У Горньој Сабанти.
Не спознах оног себе, ал га памтим.
Джејмс Мејсон. Видмарк. Ли Марвин. Джон Вејн.
Благо Сијера Мадре. Психо. Шејн.
На телевизору - реткост. Дани лете,
по две године чекаш да се сете,
да прекораче цензуру, заборав,
и, чело мишльу озбильно наборав,
у тиху забит дечачку да крену,
да дух допуне, и душу да прену –
јер град је далек, и биоскоп градски....
И како само с властима надмено
говоре, лица презирно каменог:
ми плашни, неко одасвуд нас вреба,
а ньима страх од силе и не треба.
Меньају они за трен то што снисмо
веh вековима, и остаје исто.
Множе питаньа ньина лица строга,
од чему живот до има ли Бога.
Сваки филм ньихов беше једна зора,
гушена тамом невидних цензора.
 
Сад, доступни су: дискови пиратски,
ал не ко живи, веh, саборци братски -
ко сени мртвих кроз предео адски...

Примечания.
Американские актёры: Ли Марвин - Lee Marvin (1924-1987);
Джеймс Мэйсон - James Mason (1909-1984);
Ричард Видмарк (Уидмарк) - Richard Widmark (1914-2008);
Джон Вэйн (Уэйн) - John Wayne (1907-1979).
Американские фильмы: "Психо" - "Psycho" (1960). Фильм ужасов Альфреда Хичкока.
"Шейн" - "Shane" (1953). Вестерн Джорджа Стивенса по роману Джека Шефера.
"Сокровища из Сьерра Мадре" - "The Treasure of the Sierra Madre" (1947). Вестерн Джона Хьюстона по роману Б.Травена.
"Спартак" - "Spartacus" (1960). Фильм Стэнли Кубрика. Сценарий Далтона Трамбо и
Питера Устинова.
 
3. Замор
 
Испражнльен, чудно. Као да се
неправда у ме салила.
Умствени путник, находах се
странпутицама стравила.
По звер на очи, руке, ноге,
режи из сваког заклона.
Остадох жельан мира, слоге,
и унутрашньег закона.
Заморен, кад ме зло притера
на плес уз тудже ритмове,
не мрзим, тек, из компјутера,
да пуштам старе филмове.
Да гледам оно што и сад,
зло исто, исти льудски пад.
И да чезнем, на удар спреман,
за хепијендом којег нема.

Владимир Ягличич    Позади
(С сербского).

В месте, не ведомом мне доселе,-
верится,- скрытые стены стоят.
После блужданий буду у цели:
Смерть - это двери в сказочный сад.

Скрипнут ли петли ? - Кругом метели.
Коркой ледовой всё взято в обхват...
В детстве далёком мы все умели,
вместе шагая, за братом брат,

петь, будто с нами ангелы пели !
Выстроясь в храме, думал иной,
зябко сквозь светлые окна глядя,
ввысь посылая звонкие трели:
"А есть ли жизнь за этой стеной,
за этим светом - новый, сзади ?"
---------------------------------
Иза
 
Кроз нигдину, шири се, и крили,
то отвара неко скрита врата.
Забасах ли, ил сам доджох, или
смрт су двери, и ја их прихватам?
 
Језовито шарка у дну цвили,
и лед зимин о браву се хвата...
Од малена учени смо били,
у поворци иhи, брат до брата.
 
Ал ко пре, уз анджеле јамаре,
да ли душа, да ли мисли лебде,
(никад тело за ньима не стиза!)
и прожима усахле дамаре:
има ли живота тамо, негде,
постоји ли свет за светом, иза?
 
Владимир Ягличич    Костёр
(С сербского).

Пусть прогремит последним эхом
взметённый в небеса салют:
венчался полным неуспехом
огромный вдохновенный труд.

Не восхитятся, равнодушны.
Внимание отвлечено.
Они счастливы. Им не скучно.
Хоть ты умри - им всё равно.

Все наши страсти им не близки -
у них простой душевный склад.
Все стихотворные изыски
им ничего не говорят.

Теперь и проза без вниманья -
сплошной нечитанный завал -
и всё - в пыли как наказанье
для тех, кто это создавал.

Выходит - твой удел заслужен,
и ты не выглядишь орлом,
раз ты практически не нужен
с твоим не модным ремеслом.

Быть может зря себя я мучу
и был бы прав, однажды днём
сложив побольше книжек в кучу
и запалив её огнём ?

Со мной вступили б в перепалку,
возможно б с места повели,
а кто-то дал бы зажигалку,
другой бы закричал: "Пали !".

Пока бы те книги пылали,
кто мог бы поближе приник,
чтоб грелись при жарком раскале,
ладони, не знавшие книг.

Столкнувшись с сакральным обрядом,
который припомнится впредь,
взирайте с задумчивым взглядом,
и лучше совсем онеметь.

Сгорит ли рукопись ? - Спасая,
точи свои карандаши !
Коварна и хитра Косая.
Но если и близка - пиши !

Ломача
 
Да се забавим о свом јаду,
у свод испалим плотун:
у безизлазном овом раду
мој неуспех је потпун.
 
Не да пльескају, да се диве -
ни да обрате поглед.
Чини се, среhни, мирно живе,
док ја умирем, поред.
 
Сва увереньа наша тиха
себе да л образлажу?
Погрешни инструменти стиха
мог - ништа да им кажу.
 
Штавише, приче, и романи,
остају у прашини,
за казну, нечитани,
оном ко их сачини.
 
Па живи, загульен и поднебан,
у свету земно задатом,
тако, суштински непотребан,
с глупим својим занатом.
 
Не би потресло, сем моје дамаре,
ни льуде, нити бога,
сложити кньиге на камаре
и потпалити огань.
 
Не би ме, сигурно, задржали,
нити вратили с ивице,
из масе неко би дрекнуо: "Пали!",
још би креснуо шибице.
 
Кньигама, када плане,
ближе су се примакли:
згрејаhе барем длане
којим их нису такли.
 
Пред призором сакралним
који свемером прети,
с погледом псеhим, жалним,
најболье онемети.
 
Рукописи не горе,
ал гле, могу се сатрти...
Што имаш, и оспорен,
записуј, ма на самрти.
 

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 1 и др. Цикл.

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 1
(С английского).

Нет, ты мне не дороже, чем сирень,
чем жимолость, ведь ты их не затмил;
чем белый мак - и он мне очень мил.
Твоя ж краса страшит - и мне не лень,
как угляжу тебя в какой-то день
и вдруг пойму, куда ты заспешил,
дать стрекача и мчать что станет сил,
чтоб скрыться где-то за плетнями в тень.
Страшусь во тьме. Но хуже лунный свет.
В нём, как и в красоте, - влекущий яд.
Иные мрут без видимых причин:
упьются светом - и спасенья нет.
Чуть выпью - даже капельки пьянят.
Жива ! - Тот яд страшнее для мужчин.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 1

Thou art not lovelier than lilacs,—no,
Nor honeysuckle; thou art not more fair
Than small white single poppies,—I can bear
Thy beauty; though I bend before thee, though
From left to right, not knowing where to go,
I turn my troubled eyes, nor here nor there
Find any refuge from thee, yet I swear
So has it been with mist,—with moonlight so.

Like him who day by day unto his draught
Of delicate poison adds him one drop more
Till he may drink unharmed the death of ten,
Even so, inured to beauty, who have quaffed
Each hour more deeply than the hour before,
I drink—and live—what has destroyed some men.
"Renascence". 1912.


Вариант перевода:

Нет, ты мне не дороже, чем сирень,
чем жимолость, ведь ты их не затмил;
чем белый мак - и он мне очень мил.
Твоя ж краса страшит - и мне не лень,
как угляжу тебя в какой-то день
и вдруг пойму, куда ты заспешил,

умчать быстрей - насколько хватит сил -

чтоб скрыться где-то за плетнями в тень.
Страшусь во тьме. Но хуже лунный свет.
В нём, как и в красоте, - влекущий яд,

смертельный яд, одна из тех причин,

что губят многих, и спасенья нет.
Чуть выпью - даже капельки пьянят.
Жива ! - Тот яд страшнее для мужчин.

Примечания.

Довольно странный факт: не удалось найти ни одного другого перевода этого сонета на русский язык. Сонет явно заслуживает большего внимания.


Эдна Сент-Винсент Миллей (1892-1950) - известная американская поэтесса,
лауреат Пулитцеровской премии 1923 г.


Эдна Сент -Винсент Миллей   Пастушка


Весна не скачет с гор верхом -
с гусями шествует тишком.
Всё, что милей, грядёт, не мча,
не на показ, не грохоча.
А я - от горя и со зла -
устав быть честной, солгала.
(Наглея, потеряла страх:
Оделась важно - в пух и прах).
Коварно сочинила байку -
хотела погубить хозяйку.
Теперь, как шлюха без стыда,
проклятой стала навсегда.  


Edna St. Vincent Millay
The Goose-Girl

Spring rides no horses down the hill,
But comes on foot, a goose-girl still.
And all the loveliest things there be
Come simply, so, it seems to me.
If ever I said, in grief or pride,
I tired of honest things, I lied:
And should be cursed forevermore
With Love in laces, like a whore,
And neighbours cold, and friends unsteady,
And Spring on horseback, like a lady!

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 2
(С английского).

Считали время лекарем на диво.
Твердили: "Не печалься, подожди !"
Я ж мучилась, когда лились дожди;
была в тоске о нём в часы прилива;
и не было надежды впереди.
Все добрые слова звучали лживо,
и прелый дух окутывал все нивы,
и сердце сжалось у меня в груди.
Я в сотни мест пойду теперь едва ли;
в такие, где встречались с ним вдвоём.
Ищу места подальше от дороги,
куда не забредали наши ноги.
Твержу себе: "Мы здесь с ним не бывали".
Я просто вспоминаю там о нём.

Edna St.Vincent Millay  Sonnet 2

Time does not bring relief; you all have lied  
Who told me time would ease me of my pain!  
I miss him in the weeping of the rain;  
I want him at the shrinking of the tide;
The old snows melt from every mountain-side,  
And last year’s leaves are smoke in every lane;  
But last year’s bitter loving must remain
Heaped on my heart, and my old thoughts abide.  
There are a hundred places where I fear  
To go,—so with his memory they brim.  
And entering with relief some quiet place  
Where never fell his foot or shone his face  
I say, “There is no memory of him here!”  
And so stand stricken, so remembering him.
"Renascence", 1912.

Примечание.

Сонет  2 переведён Александром Рюссом.

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 3
(С английского).

Ты не забыт ни яркою весной -
со влажной почвой, с первыми цветами,
ни пустошами с пыльными путями,
ни восходящей ясною луной.
Тебя почтили в свежести лесной
певуньи пташки с озорными ртами,
что там гнездились, прячась меж кустами,
пока не сдул их ветер ледяной.
Теперь твои ликующие ноги
не мнут здесь троп, их след дождями смыт.
И птицы от тебя не мчат в тревоге.
Но как ты был хорош и брав на вид !
Жаль, вряд ли вник в мой шёпот по дороге.
Хоть минул год, но ты здесь не забыт.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 3

Mindful of you the sodden earth in spring,
And all the flowers that in the springtime grow,
And dusty roads, and thistles, and the slow
Rising of the round moon, all throats that sing
The summer through, and each departing wing,
And all the nests that the bared branches show,
And all winds that in any weather blow,
And all the storms that the four seasons bring.
You go no more on your exultant feet
Up paths that only mist and morning knew,
Or watch the wind, or listen to the beat
Of a bird's wings too high in air to view, -
But you were something more than young and sweet
And fair, - and the long year remembers you.
"Renascence", 1912.

Примечание.
Сонет 3 известен в переводе Марии Редькиной: "Ты в памяти оттаявшей земли...".

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 4
(С английского).

Не комната мне помнится с рожденья:
загадочная ночь... И лишь потом
заплакала при встрече с новым днём.
Мне мнились степь и ширь воды в волненье.
Ещё не ведала ни счастья ни мученья,
лишь мал был узкий комнатный объём:
тянулась к многим комнатам кругом,
как дочь всех матерей в своём селенье.
Но в каждом очаге огня мне мало,
и нынче в мире дефицит тепла.
С колен я всюду угли раздувала.
Старалась, чтобы вспыхнули, ожив.
В одном из очагов случился взрыв. -
Собрав своих божков, я убежала.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 4

Not in this chamber only at my birth —
When the long hours of that mysterious night
Were over, and the morning was in sight "—
I cried, but in strange places, steppe and firth
I have not seen, through alien grief and mirth;
And never shall one room contain me quite
Who in so many rooms first saw the light,
Child of all mothers, native of the earth.
So is no warmth for me at any fire
To-day, when the world's fire has burned so low;
I kneel, spending my breath in vain desire,
At that cold hearth which one time roared so strong,
And straighten back in weariness, and long
To gather up my little gods and go.
"Renascence", 1912.

Примечание.
Сонет 4 попыталась перевести Лилия Мальцева.  Итог этого труда имеется в Интернете.

Эдна Сент-Винсент Миллей   Сонет 5
(С английского).

Мне б научиться ! Может быть, сумею,
в чужой газетный лист уставив взгляд,
не повалиться в обморок в сабвее -
в тот день, как не дождусь тебя назад.

Прочту, что в полдень на углу проспекта -
(мерещатся газетные листы !) -
поспешно шёл и был задавлен некто...
Но станет ясно, что погибший - ты.

А плакать вслух нельзя - так я не буду;
и рук тут не возденешь до небес.
Всмотрюсь в рекламу, что горит повсюду.
Изображу притворный интерес
к шампуням и косметике для губ
да к лавкам, где полно манто и шуб.

Edna St.Vincent Milley Sonnet 5
 
If I should learn, in some quite casual way,
That you were gone, not to return again —
Read from the back-page of a paper, say,
Held by a neighbor in a subway train,

How at the corner of this avenue
And such a street (so are the papers filled)
A hurrying man—who happened to be you —
At noon to-day had happened to be killed,

I should not cry aloud—I could not cry
Aloud, or wring my hands in such a place —
I should but watch the station lights rush by
With a more careful interest on my face,
Or raise my eyes and read with greater care
Where to store furs and how to treat the hair.
"Renascence". 1912.


Примечание.
Сонет 5 известен в русских переводах Лилии Мальцевой, Нины Пьянковой и Марии
Редькиной: "О если до меня домчится весть...".

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 6. Синяя Борода
(С английского).

Была запретной дверь, а ты и рада !
Взгляни ж опять, какой пустяк зазвал
войти туда, где ни котла, ни клада.
Ищи - хоть взяв магический кристалл.
Добейся истины, гляди со тщаньем:
ни трупов, ни отрубленных голов.
Ты не предашься никаким терзаньям:
лишь пауки смакуют свой улов.
Я прячусь там от лживого бесстыдства.
То был мне важный тайный уголок,
а ты из алчности и любопытства
переползла змеёю тот порог.
Дом стал твоим: его ты осквернила.
Уйду. И видеть-то тебя немило.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 6 Bluebeard
 
This door you might not open, and you did;
So enter now, and see for what slight thing
You are betrayed…. Here is no treasure hid,
No cauldron, no clear crystal mirroring
The sought-for truth, no heads of women slain
For greed like yours, no writhings of distress,
But only what you see…. Look yet again —
An empty room, cobwebbed and comfortless.
Yet this alone out of my life I kept
Unto myself, lest any know me quite;
And you did so profane me when you crept
Unto the threshold of this room to-night
That I must never more behold your face.
This now is yours. I seek another place.
"Renascence", 1912 (1917).

Примечание.
Сонет 6 перевели Галина Ицкович: "Просил не открывать, но ты вошла...", Нина Пьянкова: "Раз эту дверь открыл, ты знай отныне..." и Александр Рюсс.

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 7
(С английского).

Ты мне милей, когда ты судишь здраво,
поняв, что поклоняюсь красоте.
Хочу, чтоб ты не добивался права
стеснять меня в стремлении к мечте,
притом по мелочам - да всё теснее.
В слезах, попав в подобный оборот,
я к странствиям тянусь ещё сильнее,
готова на немедленный уход.
Мне по сердцу столь преданный мужчина,
но лучше крепко шарм свой береги,
чем доводить подругу до кончины.
Не станем же мы драться как враги !
Могу тебе сказать, собравшись в путь:
стань благородней ! Деспотом не будь !

Edna St.Vincent Millay Sonnet 7

I do but ask that you be always fair
That I forever may continue kind;
Knowing me what I am, you should not dare
To lapse from beauty ever, nor seek to bind
My alterable mood with lesser cords;
Weeping and such soft matters must invite
To further vagrancy; and bitter words
Chafe soon to irremediable flight,
Wherefore I pray you if you love me dearly,
Less dear to hold me than your own bright charms,
Whence it may fall that until death, or nearly,
I shall not move to struggle from your arms:
Fade if you must,- I would but bid you be
Like the sweet year, doing all things graciously.
"A Few Figs from Thistles", 1921.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 8
(С английского).

Меня ты всю изранил, Удалец,
когда таскал в упряжке угорело.
Князь сводников, ловец чужих сердец !
Ты в дерзости не ведаешь предела.
Тебе кричит осанну лживый жрец.
Ты мне ж успел изрешетить всё тело.
И люб тебе лишь только хитрый льстец.
Врагов из храмов гонишь то и дело.
Я ж на тебя смотрю без обожанья.
Ты только отягчаешь мне юдоль.
В тебе нет сил, чтоб вызвать жар желанья !
Ты не способен вникнуть в чью-то боль !

(Страдать за святотатство мне не мило.
Что ж делать ? Я - взаправду - согрешила).


Edna St.Vincent Millay  Sonnet 8

Love, though for this you riddle me with darts,
And drag me at your chariot till I die, —
Oh, heavy prince! O, panderer of hearts ! —
Yet hear me tell how in their throats they lie
Who shout you mighty: thick about my hair,
Day in, day out, your ominous arrows purr,
Who still am free, unto no querulous care
A fool, and in no temple worshiper !
I, that have bared me to your quiver’s fire,
Lifted my face into its puny rain,
Do wreathe you Impotent to Evoke Desire
As you are Powerless to Elicit Pain !
(Now will the god, for blasphemy so brave,
Punish me, surely, with the shaft I crave !)
"A Few Figs from Thistles", 1921.


Эдна Сент-Висент Миллей Сонет 9
(С английского).

Могла б в тебя влюбиться хоть сейчас.
Вполне всерьёз, но сразу пошутила.
Смотрела прямо, не сводила глаз.
Твоей рукой по щёчке поводила.
Но шутки вдруг пропали без следа.
В твоих глазах блеснул огонь азарта.
Я сдержана была, но не горда -
вся развернулась как морская карта.
Останься ты - твоею бы была...
Окончен сон. Настало пробужденье.
Мне выпало всего: и радостей, и зла.
А ты припомни лучшие мгновенья.
Увидишь девушку - почти дитя...
А кто ж тебя любил день-два спустя ?


Edna St.Vincent Millay Sonnet 9

I think I should have loved you presently,
And given in earnest words I flung in jest;
And lifted honest eyes for you to see,
And caught your hand against my cheek and breast;
And all my pretty follies flung aside
That won you to me, and beneath your gaze,
Naked of reticence and shorn of pride,
Spread like a chart my little wicked ways.
I, that had been to you, had you remained,
But one more waking from a recurrent dream,
Cherish no less the certain stakes I gained,
And walk your memory’s halls, austere, supreme,
A ghost in marble of a girl you knew
Who would have loved you in a day or two.
"A Few Figs from Thistls", 1921.



Эдна Сент-Винсент Миллeй Сонет 10
(С английского).

Не думай, что меня удержат клятвы.
Любой красавец сманит хоть сейчас.
Обеты не прочнее старой дратвы.
Но ты мне люб, и пыл мой не угас.
В любви ты как изысканное блюдо.
Ты нужен как целебное питьё,
а захочу - и в странствие убуду,
совью с другим своё житьё-бытьё.
Ведь ты, как ветер, носишься в пространстве.
Твоя приязнь - гулливая волна.
Мне, как тебе, нужды нет в постоянстве,
и жить без никого я не должна.
Я, как и ты, в любви всегда вольна.
Я - вероломней, если я верна.

Edna St.Vincent Milay Sonnet 10

Oh, think not I am faithful to a vow !
Faithless am I save to love's self alone.
Were you not lovely I would leave you now:
After the feet of beauty fly my own.
Were you not still my hunger's rarest food,
And water ever to my wildest thirst,
I would desert you – think not but I would ! –
And seek another as I sought you first.
But you are mobile as the veering air,
And all your charms more changeful than the tide,
Wherefore to be inconstant is no care:
I have but to continue at your side.
So wanton, light and false, my love, are you,
I am most faithless when I most am true.
"A Few Figs from Thistles", 1921.

Примечание.
Сонет 10 известен в русских переводах Марии Редькиной: "Обеты я не слишком свято чту..." и Лилии Мальцевой: "Верна я клятве, уверяю Вас !".


Эдна Сент-Винсент Миллей  Сонет 11
 
Любовь не длится вечно, нам в угоду.
Люби покрепче. Не теряй ни дня.
А минет месяц, даже пусть полгода -
потом тебе не удержать меня.

Так водится. Такая в нас природа.
Затухнет жар сердечного огня.
Хитри и льсти, Придумывай подходы,
но я тебе отвечу не темня.

Да, я мечтаю, чтоб любовь не тлела,
чтоб наши клятвы не были хрупки -
натуре ж нет до тех обетов дела.

Смешно идти природе вопреки.
Как знать, чем будешь ты вознаграждён ?
Превыше нас естественный закон.


Edna St.Vincent Millay Sonnet 11

I shall forget you presently, my dear,
So make the most of this, your little day,
Your little month, your little half a year,
Ere I forget, or die, or move away,

And we are done forever; by and by
I shall forget you, as I said, but now,
If you entreat me with your loveliest lie
I will protest you with my favourite vow.

I would indeed that love were longer-lived,
And oaths were not so brittle as they are,
But so it is, and nature has contrived

To struggle on without a break thus far, -
Whether or not we find what we are seeking
Is idle, biologically speaking.
"A Few Figs from Thistles", 1921.

Примечания.
Cтихотворение, можно найти в Интернете в русском переводе Лилии Мальцевой, Аделы Василой и других.
По сообщению Галины Ицкович, перевод сонета 11 и более десятка других сонетов Эдны Сент-Винсент Миллей был помещен в 2009-2012 гг. в журнале "Неман" Юрием Масловым

http://fantalab.ru/translator 13814



Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 12
(С английского).

Мы, как друзья, болтали о налогах.
Ты - друг и впрямь - но знали наперёд,
что всякий корень быстро подрастёт,
как сорняки в полях и при дорогах.
Как расплодятся - думай об итогах.
К хорошему небрежность не ведёт.
Сорняк дурманным духом расцветёт.
Читай, что будет, в грустных эпилогах.
Изольда вина залпами пила.
Иные тоже не знавали меры.
Гиневра возле Круглого Стола
нашла и приручила кавалера.
Франческу звень ушная доняла:
роняла на пол Плавта и Гомера.

Edna St.Vincent Millay  Sonnet 12

We talk of taxes, and I call you friend;
Well, such you are,—but well enough we know
How thick about us root, how rankly grow
Those subtle weeds no man has need to tend,
That flourish through neglect, and soon must send
Perfume too sweet upon us and overthrow
Our steady senses; how such matters go
We are aware, and how such matters end.
Yet shall be told no meagre passion here;
With lovers such as we forevermore
Isolde drinks the draught, and Guinevere
Receives the Table’s ruin through her door,
Francesca, with the loud surf at her ear,
Lets fall the colored book upon the floor.

Примечание.
Сонет 12 переведён Марией Редькиной: "В беседе нашей я зову вас другом...".
"Second April", 1921.

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 54 и др. Цикл.

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 54 (9)
(С английского).

Не очень-то смышлён, не слишком мил,
да и со спортом не особо дружен,
он внешней красотою не слепил,
но не было других, и стал ей нужен.
Их дружба завязалась уж давно:
он стал ей зеркалом сначала в школе,
и оба с детства были заодно -
всегда держались вместе в той же роли.
Заметив зеркало в его глазах,
она ему о том шепнула тайно.
Хоть вряд ли было то необычайно,
вдруг удивилась, ощутила страх.
Но где ж в том странность ? До чего ж прелестно,
когда с тобой есть друг - всегда и повсеместно.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 54 (9)

Not over-kind nor over-quick in study
Nor skilled in sports nor beautiful was he,
Who had come into her life when anybody
Would have been welcome, so in need was she.
They had become acquainted in this way:
He flashed a mirror in her eyes at school;
By which he was distinguished; from that day
They went about together, as a rule.
She told, in secret and with whispering,
How he had flashed a mirror in her eyes;
And as she told, it struck her with surprise
That this was not so wonderful a thing.
But what's the odds? — It's pretty nice to know
You've got a friend to keep you company everywhere you go.
"The Harp-Weaver", 1922.


"The Harp-Weaver", 1922.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 55 (10)
(С английского).

Какой был август ! Завершенье лета,
и ночь - как озеро в лучах луны.
Она купалась в озаренье света,
и берега ей были не видны.
А в полдень парень встретился окрест:
была в нём увлекательная тайна.
Он отвечал на самый строгий тест
и взволновал ей сердце чрезвычайно.
Вдруг грянул миллионный хор сверчков:
как завлекал в ночную заваруху.
Не встретила ль товарища по духу ?
Но тело не стремилось из оков.
Зажёгся лунный свет, но бесполезно...
Под дубом тень легла - ужасная, как бездна.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 55 (10)

She had forgotten how the August night
Was level as a lake beneath the moon,
In which she swam a little, losing sight
Of shore; and how the boy, who was at noon
Simple enough, not different from the rest,
Wore now a pleasant mystery as he went,
Which seemed to her an honest enough test
Whether she loved him, and she was content.
So loud, so loud the million crickets' choir . . .
So sweet the night, so long-drawn-out late . . .
And if the man were not her spirit's mate,
Why was her body sluggish with desire?
Stark on the open field the moonlight fell,
But the oak tree's shadow was deep and black and secret as a well
"The Harp-Weaver",1922.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 56 (11)
(С английского).

Тревожно взволновалась голова.
В окошках ветер засвистел некстати.
Снег стаял. Всюду бурая трава.
Снаружи бесится бельё с кровати.
Одежда пляшет: фалды, рукава.
Упал с верёвки вниз халат на вате.
Вся эта амуниция резва:
как будто бьются ангельские рати.
Какой-то фартук прочь снесла метель,
и он залёг в дорожной яме кротко. -
Что ж ? - Сыщется. Не так далёк апрель.
Такая будет у неё находка.
Как знать: нагнётся, вытянет, порвёт.
К чему печалиться ? Весна приходит каждый год.

Edna St.Vincent Millay    Sonnet 56 (11)

It came into her mind, seeing how the snow
Was gone, and the brown grass exposed again,
And clothes-pins, and an apron — long ago,
In some white storm that sifted through the pane
And sent her forth reluctantly at last
To gather in, before the line gave way,
Garments, board-stiff, that galloped on the blast
Clashing like angel armies in a fray,
An apron long ago in such a night
Blown down and buried in the deepening drift,
To lie till April thawed it back to sight,
Forgotten, quaint and novel as a gift —
It struck her, as she pulled and pried and tore,
That here was spring, and the whole year to be lived through once more.
"The Harp-Weaver",1922.

Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 57 (12)
(С английского).

Казалось, что в постели рядом с ней
хворающий ребёнок дышит тяжко.
Старалась накормить и быть нежней,
следила, чтоб не выплеснулась чашка.
На самом деле рядом был супруг.
Она доверила ему всю крепость тела.
И в этот час подумалось ей вдруг,
как мужики слабы и неумелы.
Сперва поспав, он с ней завёл беседу.
Ей мнился поезд с дымом из трубы,
а после город, вставший на дыбы.
Без всякой ссоры не совпали кредо.
Он лёг один, и будто берегло
его спокойный сон оконное стекло.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 57 (12)

Tenderly, in those times, as though she fed
An ailing child — with sturdy propping up
Of its small, feverish body in the bed,
And steadying of its hands about the cup —
She gave her husband of her body's strength,
Thinking of men, what helpless things they were,
Until he turned and fell asleep at length,
And stealthily stirred the night and spoke to her.
Familiar, at such moments, like a friend,
Whistled far off the long, mysterious train,
And she could see in her mind's vision plain
The magic World, where cities stood on end . . .
Remote from where she lay — and yet — between,
Save for something asleep beside her, only the window screen.
"The Harp-Weaver", 1922.

Эдна Сент-Винсент Миллей Cонет 58 (13)
(С английского).

Проснулась после тягостного сна:
про странствия и долгие дороги.
Маршруты выбирала не она.
Потом спасалась. Ей связали ноги.
То где-то молча проявила прыть.
Всплыл старый сон про глупую погоню:
бегом вверх-вниз. Боялась разбудить -
в дрянной постели спал нелепый соня.
Всегда страшилась затесаться в стычку.
Уверилась, что в снах сплошная ложь;
там призрак не она, хотя похож.
Но всяческие сны вошли в привычку.
Проснулась как-то, строго поглядела:
малыш пускает пузыри ! - Ковры и стулья целы.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 58 (13)

From the wan dream that was her waking day,
Wherein she journeyed, borne along the ground
Without her own volition in some way,
Or fleeing, motionless, with feet fast bound,
Or running silent through a silent house
Sharply remembered from an earlier dream,
Upstairs, down other stairs, fearful to rouse,
Regarding him, the wide and empty scream
Of a strange sleeper on a malignant bed,
And all the time not certain if it were
Herself so doing or some one like to her,
From this wan dream that was her daily bread,
Sometimes, at night, incredulous, she would wake -
A child, blowing bubbles that the chairs and carpet
    did not break!
"The Harp-Weaver",1922.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 59 (14)
(С английского).

В ночи была смертельная угроза.
Тускнело все спирали в фонарях.
В окно глядели белые берёзы. -
Он умирал. Её измучил страх.
Пока ещё дышал он хоть немножко,
Боялась шевелиться до утра.
Страшилась всяких звуков из окошка,
возни мышей и лая со двора.
Беда пришла как злая привереда.
Страдала плоть, и разум был смущён.
Хотелось лучше погрузиться в сон.
Решила вдруг позвать к себе соседа,
но нужно было встретить честь по чести -
и вскипятила чай, чтоб сесть и выпить вместе.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 59 (14)

She had a horror he would die at night.
And sometimes when the light began to fade
She could not keep from noticing how white
The birches looked — and then she would be afraid,
Even with a lamp, to go about the house
And lock the windows; and as night wore on
Toward morning, if a dog howled, or a mouse
Squeaked in the floor, long after it was gone
Her flesh would sit awry on her. By day
She would forget somewhat, and it would seem
A silly thing to go with just this dream
And get a neighbor to come at night and stay.
But it would strike her sometimes, making tea:
She had kept that kettle boiling all night long, for company.
"The Harp-Weaver", 1922.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 60 (15)
(С английского).

На подоконнике - большая метка
в том месте, где ложится в полдень тень,
но только нынче, как оно не редко,
случился тёмный невесёлый день.
Часы на полке - видимо, с заглушкой -
застыли, отмечая горький миг,
в соседстве с фото, с розовой пастушкой
с безделками и кучкой разных книг.
На циферблате - двадцать после трёх.
Ей показалось, будто все те вещи
сгубили мужа, действуя зловеще:
не люди, так часы устроили подвох...
Но мысли прояснились под конец:
совсем не их вина, что он уже мертвец.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 60 (15)

There was upon the sill a pencil mark,
Vital with shadow when the sun stood still
At noon, but now, because the day was dark,
It was a pencil mark upon the sill.
And the mute clock, maintaining ever the same
Dead moment, blank and vacant of itself,
Was a pink shepherdess, a picture frame,
A shell marked Souvenir, there on the shelf.
Whence it occurred to her that he might be,
The mainspring being broken in his mind,
A clock himself, if one were so inclined,
That stood at twenty minutes after three —
The reason being for this, it might be said,
That things in death were neither clocks not people, but only dead.
"The Harp-Weaver", 1922.


Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет  61  (16)
(С английского).

Врач спрашивал, на что она решится,
ведь мертвецов не держат много дней.
Та в полном шоке смотрит людям в лица,
и нет задачи, чтоб была сложней.
Все было б просто, если б не кончина.
Не встретилась бы с новою бедой.
Когда б не умер, не было причины
вступать в контакт с кладбищенской ордой,
со всеми, чьи расспросы надоели,
с чужими, что окажутся вокруг.
Сидит пред ним - часами у постели.
Молчит, не откликается на стук.
Врач долго ждал. Но что ж ответить тут ? -
"Не знаю, что вы делаете с теми, что вдруг умрут".
 

Edna St.Vincent Millay Sonnet 61 (16)

The doctor asked her what she wanted done
With him, that could not lie there many days.
And she was shocked to see how life goes on
Even after death, in irritating ways;
And mused how if he had not died at all
'Twould have been easier — the there need not be
The stiff disorder of a funeral
Everywhere, and the hideous industry,
And crowds of people calling her by name
And questioning her, she'd never seen before,
But only watching by his bed once more
And sitting silent if a knocking a came . . .
She said at length, feeling the doctor's eyes,
"I don't know what you do exactly when a person dies."
"The Harp-Weaver", 1922.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 62 (17)
(С английского).

Он мёртв. И лоб, и щёки посерели.

Чудно, что не одну лихую ночь
она с ним провела в одной постели.
Теперь такое стало бы невмочь.
Когда-то жарким было это тело,
а нынче нет ни пульса, ни тепла;
и если бы проверить захотела,
ни искры жизни больше не нашла.
Он будто бы попал в большую стужу.
Она была скрытна, в речах - скупой.
Он вечно распалялся пред толпой.
Она впервые пригляделась к мужу.
Он стал другим: без возгласов, без всхлипа;
абсурдный, маленький, - неведомого типа.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 62 (17)

Gazing upon him now, severe and dead,
It seemed a curious thing that she had lain
Beside him many a night in that cold bed,
And that had been which would not be again.
From his desirous body the great heat
Was gone at last, it seemed, and the taut nerves
Loosened forever. Formally the sheet
Set forth for her today those heavy curves
And lengths familiar as the bedroom door.
She was one who enters, sly, and proud,
To where he husband speaks before a crowd,
And sees a man she never saw before —
The man who eats his victuals at her side,
Small, and absurd, and hers: for once, not hers, unclassified.
"The Harp-Weaver", 1922.

Примечание.
Сонет 62 (17) завершает цикл стихотворений "Sonnets from an Ungrafted Tree",
состоящий из семнадцати сонетов. Он также последний в числе сонетов, вошедших
в книгу Эдны Сент-Винсент Миллей "The Harp-Weaver".
 

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 44 и др. Цикл.

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 44
(С английского).

Как здорово, с весёлыми прыжками,
хоть их ничем бодрящим не поят,
по четверо, по трое каждый ряд,
стучат ребята об пол каблучками.
Сплетают руки, что ни взор - то пламя.
Ряды - как волны к берегу - спешат
и, как с травой, с песком, текут назад.
Платки и ленты выглядят шелками.
А я уже не та - всегда в тревоге.
Та - просто краля, этот - молодец !
Все счастливы, куда ни бросишь взгляд.
Затем с тоской гляжу на руки-ноги,
ведь танцы - не навек, придёт конец. -
За то, что верю в смерть, меня стыдят.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 44

How healthily their feet upon the floor
Strike down! These are no spirits, but a band
Of children, surely, leaping hand in hand
Into the air in groups of three and four,
Wearing their silken rags as if they wore
Leaves only and light grasses, or a strand
Of black elusive seaweed oozing sand,
And running hard as if along a shore.
I know how lost forever, and at length
How still these lovely tossing limbs shall lie,
And the bright laughter and the panting breath;
And yet, before such beauty and such strength,
Once more, as always when the dance is high,
I am rebuked that I believe in death.
"The Harp-Weaver", 1922.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 45
(С английского).

Впервые красоту постиг Евклид,
её увидев в полном обнаженье.
Пусть болтуны придут в успокоенье,
и о себе никто не возомнит.
Завзятый гусь бормочет и шипит,
но красота - волшебное даренье.
В мечтах у смельчаков - высвобожденье
из пыльных пут, чтоб ринуться в Зенит.
Прозрение во тьме ! Геройский взлёт !
Разгадку тайны подсказало око:
"Взгляни, Евклид ! Спектр радуги горит !
Какая красота !". - Счастливчик тот,
кто первым вдруг расслышал издалёка
как та весомо стала на гранит.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 45

Euclid alone has looked on Beauty bare.
Let all who prate of Beauty hold their peace,
And lay them prone upon the earth and cease
To ponder on themselves, the while they stare
At nothing, intricately drawn nowhere
In shapes of shifting lineage; let geese
Gabble and hiss, but heroes seek release
From dusty bondage into luminous air.

O blinding hour, O holy, terrible day,
When first the shaft into his vision shone
Of light anatomized! Euclid alone
Has looked on Beauty bare. Fortunate they
Who, though once only and then but far away,
Have heard her massive sandal set on stone.
"The Harp-Weaver", 1922.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 46 (1)
(С английского).

Она вернулась в дом к больному мужу.
Дежурила при нём, пока был жив,
хоть не любя... Потом зимою, в стужу,
прошли дожди, все кадки затопив
с её геранью, бывшие снаружи.
Цветы погибли. Дом стал некрасив.
Забор сломался: прочен был не дюже.
Весенний день взманил в просторы нив...
За домом луг весь сыростью пропах.
На порванном шнурке свисал с сарая
унылый стебель лугового чая
(и кто-то в фартуке, при рукавах,
закатанных до плеч в расчёте на тепло,
там сыпал семя, весь в мечтах, чтоб всё кругом цвело).

Edna St.Vincent Millay Sonnet 46 (1)

(Sonnets from an Ungrafted Tree - 1)

So she came back into his house again
And watched beside his bed until he died,
Loving him not at all. The winter rain
Splashed in the painted butter-tub outside,
Where once her red geraniums had stood,
Where still their rotted stalks were to be seen;
The thin log snapped; and she went out for wood,
Bareheaded, running the few steps between
The house and shed; there, from the sodden eaves
Blown back and forth on ragged ends of twine,
Saw the dejected creeping-jinny vine,
(And one, big-aproned, blithe, with stiff blue sleeves
Rolled to the shoulder that warm day in spring,
Who planted seeds, musing ahead to their far blossoming).
"The Harp-Weaver", 1922

Примечание.
Сонет 46 - первый из цикла семнадцати сонетов: "an Ungrafted Tree" ("Непривитое
дерево", или - возможно - "Неприкаянное дерево").


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 47 (2)
(С английского).

Последний самый  слой щепы у входа
серел, как давний. Муж давно был хвор.
Топор был воткнут накрепко в колоду.
Туда лил дождь, сыскав в окне зазор,
и всё лупил по крыше беспрестанно.
Ей не мечталось, чтоб пошло не так.
А летом жар помучил окаянно,
да саранча скрипела, как наждак,
да раздражала радужная птичка
с невероятно бойким язычком,
что заимела нудную привычку
звенеть в цветах весёлым голоском,
особенно в хорошую погоду,
а если дождь, так он шумел себе в угоду.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 47 (2)

The last white sawdust on the floor was grown
Gray as the first, so long had he been ill;
The axe was nodding in the block; fresh-blown
And foreign came the rain across the sill,
But on the roof so steadily it drummed
She could not think a time it might not be -
In hazy summer, when the hot air hummed
With mowing, and locusts rising raspingly,
When that small bird with iridescent wings
And long incredible sudden silver tongue
Had just flashed (and yet maybe not!) among
The dwarf nasturtiums - when no sagging springs
Of shower were in the whole bright sky, somehow
Upon this roof the rain would drum as it was drum-
 ming now.
"The Harp-Weaver", 1922.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 48 (3)
(С английского).

Придерживая сверху подбородком,
охапку дров тащила на крыльцо,
и пауки на том пути коротком
всё лезли по поленьям мне в лицо.
Кругляшки из берёзы были вёртки.
Брала из них - не толще, чем в ладонь.
Они в своей пружинистой обёртке
как будто сами прыгали в огонь,
потом легко сгорали без возврата.
По опыту я знала: если впредь
подкину в печь дрова, что сучковаты,
они навряд ли станут в ней гореть.
(Боялась за запас, что день уж близок,
когда найду лишь пыль да яблочный огрызок).

Edna St.Vincent Millay Sonnet 48 (3)

She filled her arms with wood, and set her chin
Forward, to hold the highest stick in place,
No less afraid than she had always been
Of spiders up her arms and on her face,
But too impatient for a careful search
Or a less heavy loading, from the heap
Selecting hastily small sticks of birch,
For their curled bark, that instantly will leap
Into a blaze, nor thinking to return
Some day, distracted, as of old, to find
Smooth, heavy, round, green logs with a wet, gray rind
Only, and knotty chunks that will not burn,
(That day when dust is on the wood-box floor,
And some old catalogue, and a brown, shriveled
    apple core).
"The Harp-Weaver", 1922.



Эдна Сент-Винсент Миллей  Сонет 49 (4)
(С английского).

Коробясь, бормотала береста,
и дым валил пахучими клубами.
Жена подула, разомкнув уста,
чтоб разбудить угаснувшее пламя.
Но очень слабым вышел огонёк
и, как бы ни старался страстно,
подмокшие поленья не зажёг.
Старанья были в этот раз напрасны -
гораздо хуже, чем в другие дни.
Напрасно напрягала всё дыханье,
прикладывала все старанья.
Но, наконец, взметнулись вновь огни -
как стая гончих вверх, сквозь дымоходы.
И тьма в окне сменилась синью небосвода.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 49 (4)

The white bark writhed and sputtered like a fish
Upon the coals, exuding odorous smoke.
She knelt and blew, in a surging desolate wish
For comfort; and the sleeping ashes woke
And scattered to the hearth, but no thin fire
Broke suddenly, the wood was wet with rain.
Then, softly stepping forth from her desire,
(Being mindful of like passion hurled in vain
Upon a similar task, in other days)
She thrust her breath against the stubborn coal,
Bringing to bear upon its hilt the whole
Of her still body . . . there sprang a little blaze . . .
A pack of hounds, the flame swept up the flue! —
And the blue night stood flattened against the window, staring through.
"The Harp-Weaver", 1922.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 50 (5)
(С английского).

Пришёл фургон. Торговец слез у дома.
Он был в непромокаемом плаще.
Она быстрей сбежала, как от грома.
Таких людей страшилась вообще.
Он отомкнул задвижку на воротах.
Она юркнула поскорей в подвал.
Забыла обо всех своих заботах.
Молилась, чтоб её он не сыскал.
Качнулся стул, задетый по оплошке.
По лестнице спустилась кое-как.
Внизу царили сырость, холод, мрак.
Там плёнка соли покрывала плошки.
Таилась, полагая: он - не близко.
Уставила глаза во тьме в пустую миску.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 50 (5)

A wagon stopped before the house; she heard
The heavy oilskins of the grocer's man
Slapping against his legs. Of a sudden whirred
Her heart like a frightened partridge, and she ran
And slid the bolt, leaving his entrance free;
Then in the cellar way till he was gone
Hid, breathless, praying that he might not see
The chair sway she had laid her hand upon
In passing. Sour and damp from that dark vault
Arose to her the well-remembered chill;
She saw the narrow wooden stairway still
Plunging into the earth, and the thin salt
Crusting the crocks; until she knew him far,
So stood, with listening eyes upon the empty doughnut jar.
"The Harp-Weaver", 1922.


Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 51 (6)
(С английского).

Покинула подвал спустя часок.
На кухне вдруг столкнулась со следами
испачканных резиновых сапог.
Посудный стол нагружен был кульками.
Привычно, аккуратно начала
освобождать пакеты от шпагата,
сняла обёртки каждого узла,
хоть было кое-что замысловато.
Иной пакет был воздухом надут -
какая-то торгашеская мода
в расчёте, что детишек развлекут.
Дивилась: что за сахар ? Что за сода ?
Взяла, ругаясь, швабру - как для битвы.
Кульки пошли на гвоздь с ремнём для правки бритвы.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 51 (6)

Then cautiously she pushed the cellar door
And stepped into the kitchen saw the track
Of muddy rubber boots across the floor,
The many paper parcels in a stack
Upon the dresser; with accustomed care
Removed the twine and put the wrappings by,
Folded, and the bags flat, that with an air
Of ease had been whipped open skillfully,
To the gape of children. Treacherously dear
And simple was the dull, familiar task.
And so it was she came at length to ask:
How came the soda there? The sugar here?
Then the dream broke. Silent, she brought a mop,
And forced the trade-slip on the nail that held his
    razor strop.
"The Yarp-Weaver", 1922.


Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 52 (7)
(С английского).

Решила трезво оценить значенье
всех показушно явленных забот.
Пришла почти в восторг и умиленье
от ярмарочной броскости щедрот:
подставки, чтобы меньше было сажи,
на дне кастрюль, как пламя разведёшь;
зелёные от яри до продажи
подсвечники, изъязвленные сплошь.
С такими хоть иди в каменоломню.
Да полки, чтоб их вешать на гвоздях
под плёнкой в грязных и сырых местах.
Да печки - блеск: смотрись, себя не помня !
Сплошной кухонный хлам, что вряд ли нужен.
Излишний антураж для тех, кто варит ужин.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 52 (7)

One way there was of muting in the mind
A little while the ever-clamorous care;
And there was rapture, of a decent kind,
In making mean and ugly objects fair:
Soft-sooted kettle bottoms, that had been
Time after time set in above the fire,
Faucets, and candlesticks, corroded green,
To mine again from quarry; to attire
The shelves in paper petticoats, and tack
New oilcloth in the ringed-and-rotten's place,
Polish the stove till you could see your face,
And after nightfall rear an aching back
In a changed kitchen, bright as a new pin,
An advertisement, far too fine to cook a supper in.
"The Harp-Weaver", 1922.


Примечания.

Возможный вариант.

9-я строка: " Их не отчистишь - нет такого средства".

12-я строка: "Да печь-зеркалка - стряпать и смотреться !"


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 53 (8)
(С английского).

Сначала гости ринулись во двор.
Добились права там сложить пожитки.
Сходили прогуляться на простор,
а после расшумелись у калитки.
Она не вникла в этот разговор:
внезапно прервались её попытки -
усадьбу чуть не поглотил костёр,
как головешка вырвалась из плитки.
Нельзя забыть, как пробил грозный час.
Весь день был смят в сраженье превеликом -
с визжаньем пил, с кудахтаньем и рыком.
Таков был шум, что слух её угас.
Без этого она вняла б едва ли,
как зубы вдруг от дребезга колёс заскрежетали.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 53 (8)

She let them leave their jellies at the door
And go away, reluctant, down the walk.
She heard them talking as they passed before
The blind, but could not quite make out their talk
For noise in the room — the suddenly heavy fall
And roll of a charred log, and the roused shower
Of snapping sparks; then sharply from the wall
The unforgivable crowing of the hour.
One instant set ajar, her quiet ear
Was stormed and forced by the full rout of day:
The rasp of a saw, the fussy cluck and bray
Of hens, the wheeze of a pump, she needs must hear;
She inescapably must endure to feel
Across her teeth the grinding of a backing wagon wheel.
"The Harp-Weaver", 1922.  

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 34 и др. Цикл.

Эдна Сент-Винсент Миллей  Сонет 34
(С английского).


Скреби мне вздором сердце, если смел;
ищи, какая в нём цвела отрада.
Мой разум исповедался и цел,
а мысли зрелы, как плоды из сада.
(Вариант:
Тверди что хочешь. Грудь мою царапай.
Ищи там корни прошлогодних роз.
Что толку подъедать коварной сапой ?
Горжусь плодами всех любимых лоз).
Глумись над не опавшею листвой.
Напоминай, какой была доселе -
колеблемой, как флюгер ветровой. -
Я - прежняя, и даже в лучшем теле.
Пусть нежит ветви чистый холодок.
На чёрном небе к югу мчатся птицы.
Конфузь меня чем хочется и впрок, -
могу апрельской правдой поделиться:
хоть осень, розы всё ещё цветут
и всех манят; и всё чего-то ждут.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 34

Say what you will, and scratch my heart to find
The roots of last year’s roses in my breast;
I am as surely riper in my mind
As if the fruit stood in the stalls confessed.
Laugh at the unshed leaf, say what you will,
Call me in all things what I was before,
A flutterer in the wind, a woman still;
I tell you I am what I was and more.
My branches weigh me down, frost cleans the air,
My sky is black with small birds bearing south;
Say what you will, confuse me with fine care,
Put by my word as but an April truth,—
Autumn is no less on me that a rose
Hugs the brown bough and sighs before it goes
"The Harp-Weaver", 1922.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 35
(С английского).

Какая смерть ? - Сегодня нет причины.
Творец, что вылепил тебя из глины,
создал гортань, глаза, прямую спину,
придал тебе пристойную личину,
запомнил дату своего почина
и полюбил тебя почти как сына.
Какая будет славная картина,
когда сама собой придёт кончина.

Я так тебе скажу: из праха - прах.
Что погребли, вернётся вспять бравурно.
Тебя по смерти ждёт преображенье,
и ты не затеряешься в веках.
Всё то, что прячет бронзовая урна,
по воле Господа придёт в движенье.


Edna St.Vincent Millay    Sonnet 35

What's this of death, from you who never will die?
Think you the wrist that fashioned you in clay,
The thumb that set the hollow just that way
In your full throat and lidded the long eye
So roundly from the forehead, will let lie
Broken, forgotten, under foot some day
Your unimpeachable body, and so slay
The work he most had been remembered by?

I tell you this: whatever of dust to dust
Goes down, whatever of ashes may return
To its essential self in its own season,
Loveliness such as yours will not be lost,
But, cast in bronze upon his very urn,
Make known him Master, and for what good reason.
"The Yarp-Weaver", 1922.


Эдна Сент-Винсент Миллей   Сонет 36
(С английского).

Бегут, как нескончаемый обоз,
года по той же езженой дороге,
все друг за другом, будто это дроги,
везущие покойников - без слёз.
За каждым катафалком - острый нос:
бегут мальчишки, будто по тревоге.
Все нюхают гробы, сбивая ноги, -
и то не диво: чуть не каждый бос.
Мне кажется, что это я там мчу.
И годы мчатся в той же кутерьме.
Бегу и в небо косточки мечу.
Бегу, и всё мешается в уме;
и добежать до кладбища хочу
и там уснуть навеки на холме.

Edna St. Vincent Millay Sonnet 36

I see so clearly now my similar years
Repeat each other, shod in rusty black,
Like one hack following another hack
In meaningless procession, dry of tears,
Driven empty, lest the noses sharp as shears
Of gutter-urchins at a hearse's back
Should sniff a man died friendless, and attack
With silly scorn his deaf triumphant ears;
I see so clearly how my life must run
One year behind another year until
At length these bones that leap into the sun
Are lowered into the gravel, and lie still,
I would at times the funeral were done
And I abandoned on the ultimate hill.
"The Harp-Weaver", 1922.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 37
(С английского).

Твой лик - покой, где должен умереть
от ран король. Увы ! не в зале тронном.
Он руку приподнял с тяжёлым стоном.
А смерть близка. Он может не успеть.
На локоть опершись, он хочет петь.
Не моден текст, но кажется знакомым -
из дней, когда звучал победным громом
и стяги начинали ярко рдеть.
Твои глаза смотрели на меня,
а я стояла, затаив дыханье.
Ты промолчал, но видел в свете дня
и небеса, и птичье трепыханье,
а после, с безнадёжностью стеня,
и наш погост в недальнем расстоянье.

Edna St.Vincent Millay  Sonnet 37

Your face like a chamber where a king
Dies of his wounds, untended and alone,
Stifling with courteous gesture the crude moan
That speaks too loud of mortal perishing,
Rising on elbow in the dark to sing
Some rhyme now out of season but well known
In days when banners in his face were blown
And every woman had a rose to fling.
I know that through your eyes which look on me
Who stand regarding you with pitiful breath,
You see beyond the moment's pause, you see
The sunny sky, the skimming bird beneath,
And, fronting on your windows hopelessly,
Black in the noon, the broad estates of Death.
"The Harp-Weaver", 1922.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 38
(С английского).

Пришла и сразу бросилась к розетке.
Коснулась всех вещей, что на пути.
У Коломбины шляпка, конфетти,
пуховка, пудра и марионетки.
Включаются различные подсветки.
Поцеловав, погладив: "Не грусти !" -
даёт болящей что ни захоти.
Кладёт перед подушкою газетки.
Ушла, и свет погас. Представьте: жаль !
Остался аромат: повис, как шаль.
Лежу и потянула покрывало.
Накрылась, а на лестнице темно.
Упругий шаг стучит, как домино.
И простенький смешок я услыхала.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 38

The light comes back with Columbine; she brings
A touch of this, a little touch of that,
Coloured confetti, and a favour hat,
Patches, and powder, dolls that work by strings
And moons that work by switches, all the things
That please a sick man's fancy, and a flat
Spry convalescent kiss, and a small pat
Upon the pillow,—paper offerings.
The light goes out with her; the shadows sprawl.
Where she has left her fragrance like a shawl
I lie alone and pluck the counterpane,
Or on a dizzy elbow rise and hark—
And down like dominoes along the dark
Her little silly laughter spills again!
"The Harp-Weaver", 1922.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 39
(С английского).

Стрелок, что был у Смерти на подмене -
как подмастерье - вдруг явился вновь.
Он метил в обескровленные тени,
не в те, где течь должна живая кровь.
Должно быть, искалеченное время
ошиблось, выбрав скромного стрелка,
и эти тени лишь мутили темя,
и он решился вспять погнать века.
Так не простым у нас был час свиданья,
когда его объял любовный хмель.
Он в шутку взял земное одеянье,
а мне принёс перо и асфодель.
И я не зря всё жду небесной вести.
Когда вернётся, возликуем вместе.
 
Edna St.Vincent Millay Sonnet 39

Lord Archer, Death, whom sent you in your stead?
What faltering prentice fumbled at your bow,
That now should wander with the insanguine dead
In whom forever the bright blood must flow?
Or is it rather that impairing Time
Renders yourself so random, or so dim?
Or are you sick of shadows and would climb
A while to light, a while detaining him?
For know, this was no mortal youth, to be
Of you confounded, but a heavenly guest,
Assuming earthly garb for love of me,
And hell's demure attire for love of jest:
Bringing me asphodel and a dark feather,
He will return, and we shall laugh together!
"The Harp-Weaver", 1922.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 40
(С английского).

Ты дорог мне, но ты ведь не вьюнок,
вцепившийся в разрушенную стену,
и не зардевший осенью лесок.
Ты дорог мне. Тебе я знаю цену.
Я разбираюсь в том, где свет, где смог.
Упрямо помню, хоть какую сцену.
Гляжу сквозь тьму, сквозь ливневый поток.
Сниму очки и вновь очки надену.
Я помню всё по множеству недель.
Смотрю, как облегает лоб и щёки
твоя густая тёмная кудель.
Меня смешат нелепые намёки.
Как я тебя люблю, узнал весь свет.
Да, я тебя люблю; возможно - нет.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 40

Loving you less than life, a little less
Than bitter-sweet upon a broken wall
Or bush-wood smoke in autumn, I confess
I cannot swear I love you not at all.
For there is that about you in this light—
A yellow darkness, sinister of rain—
Which sturdily recalls my stubborn sight
To dwell on you, and dwell on you again.
And I am made aware of many a week
I shall consume, remembering in what way
Your brown hair grows about your brow and cheek,
And what divine absurdities you say:
Till all the world, and I, and surely you,
Will know I love you, whether or not I do.
"The Harp-Weaver", 1922.

Примечание.
В книге Марии Редькиной "Любовный хлеб" перевод этого сонета начинается строкой
"Признаться, я люблю тебя не так..."

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 41
(С английского).

Я - женщина, ругайся и суди,
но я должна , как требует природа,
признать ту грань, где кончится свобода;
та грань и есть, и будет впереди.
Незыблемый закон - попробуй обойди !
То не каприз, не прихоть и не мода:
как женщине мне часто слаще мёда,
когда твой вес лелею на груди.
Вся наша кровь вскипает, как лавина,
и разум должен сдаться и залечь.
Любовь - источник счастья и кручины,
но глупость, что она не стоит свеч.
Любовь - безумие, но не причина,
чтоб отказаться от грядущих встреч.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 41


I, being born a woman and distressed
By all the needs and notions of my kind,

Am urged by your propinquity to find
Your person fair, and feel a certain zest
To bear your body’s weight upon my breast:
So subtly is the fume of life designed,
To clarify the pulse and cloud the mind,
And leave me once again undone, possessed.
Think not for this, however, the poor treason
Of my stout blood against my staggering brain,
I shall remember you with love, or season
My scorn with pity, —let me make it plain:
I find this frenzy insufficient reason
For conversation when we meet again.
"The Buck in the Snow", 1922.

Примечание.
В интернете можно найти переводы сонета 41, сделанные Марией Редькиной ("Я женщиною рлждна, и мне...".)  и Лилией Мальцевой.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 42
(С английского).

Не помню:  уст, впивавшихся со страстью
в мои уста: когда да почему ? -
и голову я на руки кому
клала ? - чтоб берегли в часы ненастья,
от струй дождя и мрачных духов застя,
стучавших в стёкла в замкнутом дому.
Но скорбь в душе - причины не пойму -
по тем парням, забытым мной к несчастью.
Зимой, сама с собой наедине,
не помнит груша каждого дрозда,
но сад без птиц - и грустен ей и пресен.
Любить я зареклась не навсегда,
так прежде лето пело и во мне,
но отчего-то нет уж больше песен.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 42

What lips my lips have kissed, and where, and why,
I have forgotten, and what arms have lain
Under my head till morning; but the rain
Is full of ghosts tonight, that tap and sigh
Upon the glass and listen for reply,
And in my heart there stirs a quiet pain
For unremembered lads that not again
Will turn to me at midnight with a cry.
Thus in winter stands the lonely tree,
Nor knows what birds have vanished one by one,
Yet knows its boughs more silent than before:
I cannot say what loves have come and gone,
I only know that summer sang in me
A little while, that in me sings no more.
"The Harp-Weaver", 1922.

Примечание.
В Интернете можно найти переводы сонета 42, сделанные Галиной Ицкович и Александром Рюссом.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 43
(С английского).

Любуюсь красотой, где ни найду,
иной раз даже там, где беспорядок.
В любой канаве отраженье радуг,
а то лягушки прыгают в пруду.
Скачки рисковы - будто на беду:
как изумруды в илистый осадок.
Там нефть и масло. Общий фон не гладок,
но блески бриллиантов на виду,
в жемчужных переливах водосток...
Толкаюсь в двери, если те красивы, -
и петли заскрипят, сводя с ума.
Ты б, верно, сразу убежал трусливо,
но красота - везде, как бахрома.
На всём тончайший газовый платок.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 43

Still will I harvest beauty where it grows:
In colored fungus and the spotted fog
Surprised on foods forgotten; in ditch and bog
Filmed brilliant with irregular rainbows
Of rust and oil, where half a city throws
Its empty tins; and in some spongy log
Whence headlong leaps the oozy emerald frog.
And a black pupil in the green scum shows.
Her the inhabiter of divers places
Surmising at all doors, I push them all.
Oh, you that fearful of a creaking hinge
Turn back forevermore with craven faces,
I tell you Beauty bears an ultrafringe
Unguessed of you upon her gossamer shawl!
"The Harp-Weaver", 1922.



Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 24 и др. Цикл.

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 24
(С английского)

Ты мне дороже всяких сочинений
и всё же уезжаешь с глаз долой. -
Лишишься привилегии былой:
быть стражем сердца, мой прекрасный гений.
Ты для меня померкнешь - нет сомнений,

не будешь уж ни солнцем, ни скалой.
Без нимба. - И  поломанной стрелой

заблещет лунный луч среди течений.
Запомню этот час на долгий срок.
Поплачь и ты ! Поплачь подобно мне.
Твоя любовь похожа на цветок.
Ты - в страхе смерти и в любовном сне.
Тронь ветер и взгляни из-под руки:
увидишь, как несёт он лепестки.
 
Edna St. Vincent Millay Sonnet 24

When you, that at this moment are to me
Dearer than words on paper, shall depart,
And be no more the warder of my heart,
Whereof again myself shall hold the key;
And be no more—what now you seem to be—
The sun, from which all excellences start
In a round nimbus, nor a broken dart
Of moonlight, even, splintered on the sea;
I shall remember only of this hour—
And weep somewhat, as now you see me weep—
The pathos of your love, that, like a flower,
Fearful of death yet amorous of sleep,
Droops for a moment and beholds, dismayed,
The wind whereon its petals shall be laid.
"The Harp-Weaver", 1922.


Примечание.

Сонет 24 переведён Марией Редькиной: "Когда уйдёшь ты - тот, что для меня...".


Эдна Сент-Винсент Миллей  Сонет 25
(С английского).

Любовь меня нашла, я в плен взята
свирепою и тривиальной силой,
но не скажу, что вовсе мне не милой,
была и в этом тоже красота,
хотя иной была моя мечта.
Любая песня кажется унылой,
любовь, как корка чёрствая, постылой.
Но крик с трезвоном всюду неспроста.
Свершилось что-то, стало быть - судьба.
Нет больше ничего, ни там, ни здесь.
А что ты дал взамен, не разглядела.
Мне стало ясно: я твоя раба.
А люди радостны: в ком - смех, в ком - спесь.
А что страдаю, то моё лишь дело.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 25

That love at length should find me out and bring
This fierce and trivial brow unto dust,
Is, after all, I confess, but just;
There is a subtle beauty in this thing,
A wry perfection; wherefore now let sing
All voices how into my throat is thrust,
Unwelcome as Death's own, Love's bitter crust,
All criers proclaim it, and all steeples ring.
This being done, there let the matter rest.
What more remains is neither here nor there.
That you requite me not is plain to see;
Myself your slave herein have I confessed:
Thus far, indeed, the world may mock at me;
But if I suffer, it is my own affair.
"The Harp-Weaver", 1922.


Примечание.

Сонет 25 переведён Марией Редькиной: "Когда любовь меня разоблачит...".


Эдна Сент-Винсент Миллей   Сонет 26
(С английского).

Любовь зорка: взгляну всего разок
одним глазком - и сразу взгляд упрётся
и в прелесть женщин, и в твоё уродство.
Глаза вразброд, и каждый смотрит вбок,
и лоб твой мудрый чересчур высок.
Но с юных лет душа к тебе лишь рвётся.
Нас связывает нравственное сходство.
Пока жива, не будешь одинок.
Ты безупречен, но в душе извивы.
Твержу: "Зачем ты вечно в суете ?
Ты не активен и не пишешь мне.
Мужчины все, как знаю я, болтливы.
Зачем-то всё твердишь о красоте.
За что она у вас в такой цене ?"

Edna St.Vincent Millay Sonnet 26

Love is not blind. I see with single eye
Your ugliness and other women's grace.
I know the imperfection of your face,
The eyes too wide apart, the brow too high
For beauty. Learned from earliest youth am I
In loveliness, and cannot so erase
Its letters from my mind, that I may trace
You faultless, I must love until I die.
More subtle is the sovereignty of love:
So am I caught that when I say, "Not fair,"
'Tis but as if I said, "Not here--not there
Not risen--not writing letters." Well I know
What is this beauty men are babbling of;
I wonder only why they prize it so.
"The Harp-Weaver", 1922.


Эдна Сент-Винсент Миллей   Сонет 27
(С английского).

Для сердца твоего я только Лето -
один сезон из четырёх в году.
Всегда ждала восторгов и привета,
и вся перед тобою на виду.
Я не имею фруктов для продажи.
Запасов нет. Они мне не нужны.
Тебя любила долго и без блажи
и нежной грудью ластилась с Весны.
Теперь скажу: "Не вечно Лету длиться !
Я тихо, крадучись, отправлюсь в путь.
К тебе вернутся и цветы и птицы -
терпи до Мая. Дай передохнуть.
Захочешь, чтоб скорей вернулось Лето -
сыщи Любовь в ином районе света".
 
Edna St.Vincent Millay     Sonnet 27

I know I am but summer to your heart,
And not the full four seasons of the year;
And you must welcome from another part
Such noble moods as are not mine, my dear.
No gracious weight of golden fruits to sell
Have I, nor any wise and wintry thing;
And I have loved you all too long and well
To carry still the high sweet breast of Spring.
Wherefore I say: O love, as summer goes,
I must be gone, steal forth with silent drums,
That you may hail anew the bird and rose
When I come back to you, as summer comes.
Else will you seek, at some not distant time,
Even your summer in another clime.
"The Harp-Weaver", 1922.

Примечание.
Перевод сонета 27 включён в книгу Марии Редькиной "Любовный хлеб": "Я только лето сердца твоего...".


Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 28
(С английского).

Любя меня, дай счастье быть с тобой !
Желаю разделить твои печали:
всё, что ты ткал, разрушено судьбой,
всё ножницы небрежные порвали -
сжимаясь скверно, изжевали нить.
Зато ты видел, что надёжны струны -
как проволока, их не раскусить -
основы золотой моей фортуны.
Молю тебя: сегодня - от невзгод -
помчимся к Солнцу! - Оплачу дорогу !
Не то оставлю свой цветущий год:
пойдём путём, где ты страдал убого,
вдвоём с тобой мечтая о весне.
В том суть любви, как думается мне.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 28

I pray you if you love me, bear my joy
A little while, or let me weep your tears;
I, too, have seen the quavering Fate destroy
Your destiny's bright spinning--the dull sheares
Meeting not neatly, chewing at the thread,
Nor can you well be less aware how fine,
How staunch as wire, and how unwarranted
Endures the golden fortune that is mine.
I pray you for this day at least, my dear,
Fare by my side, that journey in the sun;
Else must I turn me from the blossoming year
And walk in grief the way that you have gone.
Let us go forth together to the spring:
Love must be this, if it be anything.
"The Harp-Weaver", 1922.


Примечание.

Сонет 28 переведён Марией Редькиной: "О, если любишь, радость раздели...".

Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 29
(С английского).

Жалей меня не потому, что свет
под вечер покидает небосвод.
Не потому, что в снежный Новый Год
любимый мой шиповник не цветёт.
Не потому, что лунный циферблат
всё тает и осталась только часть.
Не потому, что ты отводишь взгляд
и у тебя совсем остыла страсть.
Любви уж нет. Былые дни ушли.
Лишь только ветер треплет лепестки.
От бури в море затонули корабли,
и волны носят деревянные куски.
Жалей меня: мой ум извлёк урок,
а сердце любит - сердцу невдомёк.


Edna St.Vincent Millay Sonnet 29

Pity me not because the light of day
At close of day no longer walks the sky;
Pity me not for beauties passed away
From field and thicket as the the year goes by;
Pity me not the waning of the moon,
Nor that the ebbing tide goes out to sea,
Nor that a man's desire is hushed so soon,
And you no longer look with love on me.
This have I known always: Love is no more
Than the wide blossom which the wind assails,
Than the great tide that treads the shifting shore,
Strewing fresh wreckage gathered in the gales:
Pity me that the heart is slow to learn
What the swift mind beholds at ever turn.
"The Harp-Weaver", 1922.

Примечание.
В Интернете можно найти хороший внятный перевод сонета 29, сделанный Лилией
Мальцевой в 2007 г. Перевод сонета 29 включён в книгу Марии Редькиной "Любовный
хлеб" :  "Жалей  меня не оттого, что свет...".

Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 30
(С английского).

Я быстро утомляюсь неизменно
ото всего, что для тебя - как дым.
Я равнодушна к россказням твоим
и занята прядением степенно.
Гляжу, как ты опёрся на колено,
и думаю, за что ж ты мной любим.
Могу сказать: "Беда не сладит с ним !"
Итожу: "В нём есть гордость несомненно !"
Дружок ! Во мне ты ищешь красоту.
Но я - не та. Я из другой интриги.
Нет ! Ты влюбился в ум и остроту,
что разглядел в написанной мной книге.
И я устала. Горло не в порядке.
Я - не из Муз. Чужая в той Девятке.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 30

Sometimes when I am wearied suddenly
Of all the things that are the outward you,
And my gaze wanders ere your tale is through
To webs of my own weaving, or I see
Abstractedly your hands about your knee
And wonder why I love you as I do,
Then I recall, "Yet Sorrow thus he drew";
Then I consider, "Pride thus painted he".
Oh, friend, forget not, when you fain would note
In me a beauty that was never mine,
How first you knew me in a book I wrote,
How first you loved me for a written line:
So are we bound till broken is the throat
Of Song, and Art no more leads out the Nine.
"The Harp-Weaver", 1922.


Примечание.

Сонет 30 переведён Марией Редькиной : "Вдруг от твоей всем видимой личины...".


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 31
(С английского).

Проси прощенья за свои издёвки.
Отдай мне книгу. Подставляй уста.
"Немалый том для маленькой головки !" -
такое ты сказал мне неспроста.
Пойдём ! Взгляни на всякие обновы,
да как пойдёт с косметикой возня.
Я всё ещё люблю тебя - такого,
но промолчу, что в мыслях у меня.
Я буду нежной, хитрой, озорной.
Ты удивишься, этому не веря,
но стану образцовою женой.
В какой-то день ломиться будешь в двери,
в такой денёк, что будет всё цвести. -
А я уже ушла ! Так ты тогда свисти.

Эдна Сент-Винсент Миллей   Сонет 32
(С английского).

Во мне незаживающая рана,
хотя и не смертельная она,
любовь моя в золу превращена
и красота навеки бездыханна.
Без зелени горелая поляна.
Хотя благоприятны времена,
хоть каждый год там сею семена,
но грунт стал горше соли океана.
В апреле будут сильные ветра,
а в августе дожди нагонят воду.
Но я ещё упряма и бодра.
Я выстою в любую непогоду;
а без мечты трудна моя юдоль,
и грудь мне жжёт отчаянная боль.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 32

Here is a wound that never will heal, I know,
Being wrought not of a dearness and a death,
But of a love turned ashes and the breath
Gone out of beauty; never again will grow
The grass on that scarred acre, though I sow
Young seed there yearly and the sky bequeath
Its friendly weathers down, far Underneath
Shall be such bitterness of an old woe.
That April should be shattered by a gust,
That August should be levelled by a rain,
I can endure, and that the lifted dust
Of man should settle to the earth again;
But that a dream can die, will be a thrust
Between my ribs forever of hot pain.
"The Harp-Weaver", 1922.

Примечание.
Перевод сонета 32 включён в книгу Марии Редькиной "Любовный хлеб": "Вовек не затянуться этой ране...".



Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 33
(С английского).

Тот мрачный берег навещу опять
и выстрою хибару на песке,
от волн и трав морских невдалеке,
чтоб дверь мою могли они ласкать.
Их будет пара ярдов разделять.
Моей руке не быть в твоей руке.
Тот берег часто вижу я в тоске.
Я возвращусь в былую благодать.
Любовью только миг сиял твой лик.
Лишь миг я слышала слова привета.
И с этим всем в один момент ты сник.
Всё недосказано и недопето.
А там - на берегу - скалистый пик,
мне, с юных лет, знакомые приметы.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 33

I shall go back again to the bleak shore
And build a little shanty on the sand
In such a way that the extremest band
Of brittle seaweed will escape my door
But by a yard or two, and nevermore
Shall I return to take you by the hand;
I shall be gone to what I understand
And happier than I ever was before.
The love that stood a moment in your eyes,
The words that lay a moment on your tongue,
Are one with all that in a moment dies,
A little under-said and over-sung;
But I shall find the sullen rocks and skies
Unchanged from what they were when I was young.
"The Harp-Weaver", 1922.

Примечание.
В Интернете можно найти переводы сонета 33 на русский язык, сделанные Лилией Мальцевой и Ниной Пьянковой.   Сонет переведён Марией Редькиной: "Опять приду на этот хмурый берег...".

Владимир Ягличич Косинский - и другое. Цикл.

Владимир Ягличич  Косинский*
(С сербского).

Шёл шёпот о писателе из Польши:
с самим Поланским дружит постоянно;
никто из фляжки не потянет больше !
Кому б с ним знаться было нежеланно ?

Его успех всё рос невероятно.
Награды шли потоком - как не снилось.
Бестселлеры издал десятикратно.
В одиннадцатый раз не получилось.

Куда ж деваться, если предан делу ?
Кто мы ? Кто он в предчувствиях погрома ? -
Барбитураты и на голову мешок !

Где пребывать столь мизерному телу ?
В кольце из небоскрёбов и без дома.
Где ж дом ? - Молчит Земля. Не скажет Бог.
---------------------------------------------------------
Косински
 
Говоре жене о писцу из Польске.
Са Поланским је, кажу, нераздвојан.
А како само потеже из пльоске!
Ко не би друштво јунака тог соја?.
 
Критичари га хвале на сва звона.
Шампион прозе. И награде прима.
Први хитмејкер, у десет сезона.
Једанаесте - дојадио свима.
 
Куда измаче, посвеhен свом делу?
Ко смо? Он ко је? Предосет свог слома?
Барбитурати, и на глави кеса?
 
Ко је у ситном становао телу?
Свуд небодери - али нигде дома.
Где је дом? джуте земльа и небеса.
 
8. 03. 2006. (2017)

Примечания.
Стихотворение перекликается по своей теме с широко известным стихотворением американского поэта Эдвина Арлингтона Робинсона (1869-1935) "Ричард Кори".
*Ежи Косинский (Он же Йосеф Левинкопф, 1933-1991, родился в Лодзи, покончил с
собой в Нью-Йорке). Скрывал своё имя и происхождение. Чудом, благодаря польским
документам, избежал гибели от рук нацистов. В 1957 г. перебрался в США. Стал
автором успешных нашумевших книг, в которых использовал свои детские воспоминания. До конца жизни не избавился от моральных травм, полученных на родине. После ряда лет большого литературного успеха подвергся резким нападкам,
возможно, вызванным политическими причинами. В Польше его книги долгое время не издавались. Его несправедливо обвиняли в плагиате, в искажении фактов и в использовании труда литературных "рабов".



Владимир Ягличич  С нуля
(С сербского).

"Ничего не теряет кто начнёт с нуля".
Филип Френо*

Враги упрямы и могучи.
Все грозно требуют уйти.
А спутник мой - лишь только туча.
Твержу: "Прикрой меня, лети !"

Погода зла, метель колюча.
Твержу: "Давай: мети, мети !
Наяривай как можно круче,
но не сбивай меня с пути !"

Мои ладьи ушли на дно -
Увы ! Всё так же, как у Хёгни**.
И войско там погребено.

Начать с нуля мне суждено.
Твержу себе: "Дерись, не дрогни,
всё будет в битве решено !"
------------------------------------
Од нуле
 
Не губи ко од нуле почне
Филип Френо*
 
Једногласно одбачен,
вишегласно преhутан,
постадох твој, облаче,
што лебдиш изнад пута.
 
С кишом сам уортачен,
са снегом се перутам.
Тако, подржан јаче,
не могу да залутам.
 
Моје су ладже потонуле
као и Хагенове**
(само ми војске фали).
 
И болье: ко од нуле
креhе, у битке нове,
нема за чим да жали.

Примечания.
*Филип Морен Френо (Philip Freneau, 1752 - 1832)- "поэт американской революции",
моряк, публицист, редактор, друг Джеймса Мэдисона.
Эпиграф по-английски: If nothing once, you nothing lose.
**Хаген, иначе Хогни или Хёгни - герой средневекового германо-скандинавского эпоса. Он же - Хаген из Тронье.


Владимир Ягличич    Чудом
(С сербского).

Медсестре Даце

Приятный шаг под лёгкий плеск халата.
Он белый и с изяществом надет.
Ты старшая сестра моей палаты,
где вряд ли доживу я до ста лет.

Гадаю, не из фильма ли пришла ты.
В тебе есть блеск всех звёзд и всех планет.
Я в похвалах искусен плоховато,
но красота - любимый мой предмет.

И красота - не пустяки, не дым;
ценима не по рыночному счёту
и вместе с добротой слагает стих.

В тебе душа, что дарит всем больным
целебную безгрешную заботу
и - чудом - нас хранит в числе живых.
--------------------------------------------------
Чудом
 
Даци
 
Складан корак, мешан с белим струјем
медицинске униформе: ко ту
још заступа здравлье, где болујем,
и где неhу дочекати стоту?
 
Сребра милост у твојем трагу је,
ко од звезда, у научном споту.
Ја не умем да се улагујем,
али знам да узвисим лепоту.
 
А лепота, то је манье оно
што пијачну тарифу поприма -
више благост, уз нас се привила.
 
Дивно биhе, потајно нам склоно,
лековита безгрешна топлина
што нас држи, још, чудом, живима.


Владимир Ягличич    Предчувствие
(С сербского).

От боли я не сплю уже все ночи.
От ног до сердца нестерпимый гнёт.
Хочу вскричать: терпеть не стало мочи,
но и на это сил не достаёт.

Я сдерживаю стоны и дыханье.
Предчувствую безрадостную весть,
и чую в мраке ночи отрицанье
всего того, что в мире ни на есть.

Не дай Бог брошу близких и родных,
и душу мне терзают угрызенья;
а главное, что будет мучить их, -
что нет лица, что в горе виновато,
в чей адрес можно бросить обвиненье,
что всё его наследство - не дукаты.

Боль может стихнуть - духу нет покоя:
я не закончил многих важных дел;
и под конец, у края бездны стоя,
не смог сказать всего, что я хотел.

А всё, что сделал, соревнуясь с веком
в его игре, влекущей в кутерьму,
рассыпано по всем библиотекам.
Не знаю: пригодится ли кому ?
-------------------------------------------
 
Предосеhанье
 
Кад целе ноhи не могу да усним,
и бол ме жига ка срцу, од ногу,
шта да учиним? Да ли крик да пустим,
или да признам - чак ни то не могу.
 
И стеньем, као дах да зазиджујем,
веh, окончаньем - слутим да следеhег
можда и неhе бити. Постиджује
ноh, порицаньем свега постојеhег.
 
Тада се сручи, свемирском празнином,
идеја - не да оставиhу ближнье -
веh hе се снаhи без мене, с разликом -
неhе имати на кога кукати;
веh да hе за мном остати врв грижнье:
шкриньа намера - не царски дукати.
 
Дух hе да мучи и кад бол престане:
нисам стигао све важне послове
да свршим - само отворих бездане:
прогуташе ме, ни реч да прослове.
 
И видим, лете рукописи моји,
ненаписани - крилом, празним листом:
чита их ветар што полупостоји
на свету, са мном и без мене, истом.
 
А што заврших, страшhу игре неке
(не схватих је, сем прогутаним криком),
то се расуло на библиотеке,
ко зна хоhе ли устребати иком.


Владимир Ягличич    Цепь
(С сербского).

На службе за окном всегда скулёж.
Уж лучше бы тот пёс рычал от злости.
Мне слушать эти визги невтерпёж.
То хочет пить, то не досталось кости.

Пошёл к соседу. Дом недалеко.
Там рыжий пёс, прикованный к забору.
А приступить к беседе нелегко:
хозяин зол, и он готов к отпору.

Как защитить ? Увидел злобный взгляд.
Ушёл оттуда, не задав вопроса;
и понял, что не стоит невпопад
соваться в драку. Стало жалко носа.

А не было в том деле ничего
не подобающего общему порядку:
страдает и скулит любое существо,
а мы проходим и дрожим вприглядку.
------------------------------
Ланац
 
И шта ми смета: што лаје, ил цвили?
Данима, тако, кроз прозор, на послу,
чујем: комшијски: запомаже. Или
не поје га, ил не дају му коску.
 
Излазим. Куhа до нас, недалека.
Крај ограде, у ланцу. Риджи. Куси.
А сусед, оштар, ко да једва чека
да и ја ланем, па льут да одбруси.
 
Не сечем зеном ньегов поглед кос,
правим се ни да цвильенье не причух.
И шта hе мени да забадам нос
у ствари које ме се и не тичу?
 
Да ли икада одушка добиhе
збринуто ропство којим живот крпим?
Пати и цвили у ланцима биhе -
а ја, немоhан, пристајем и трпим.

Владимир Ягличич   Колун
(С сербского).

Пошёл колоть дрова. Погода холодна,
а груда чурбаков купается в позёмке.
Берусь за дело, и при взмахах колуна
от годовых колец несутся врозь обломки.
Цепной мой пёс молчит, изрядно удивлён;
бежит туда - сюда. В недоуменье псина:
с чего я нынче так внезапно разъярён
и, будто одичав, кромсаю древесину ? -
Болезненная ткань её подобна сотам,
трещит под колуном и сыплется щепой.
Потом - ищи её ! - Найдёшь лишь прах и дым.
И тот уйдёт от нас неведомой тропой.
Лишь безнадёжный крик поднимется к высотам,
отметив, что слилось живое с неживым.
-------------------------------------------------------
Секира
 
Цепајуhи парчад трупаца помодрелих,
удисао сам ваздух, од мраза слан ко мливо.
Изгладнело је рио неодустајни челик,
девичанство годова скрнавеhи сечивом.
Зачуджен пас са ланца врпольио се немо,
посматрајуhи јутро у ком побеснех, диваль:
ја, и снага замаха, за чиме то чезнемо,
ураньајуhи дублье у колоплети ткива?
Под болесно-зеленим опнама, ко од саhа,
светлуцао је прасак, младило се иверје,
и рунио се прах у кругу невидльивом.
Над густим нарамцима испареньа без мере,
пунила су се уста почела криком безнаджа,
поздравльајуhи уток од живог ка неживом.
 1984



Владимир Ягличич  Единственная драма
(С сербского).

Первый - не авторизованный вариант:

Не вырваться из летних уз.
Я мучусь, как в аду, от зноя,
и, будто вызревший арбуз,
хочу прохлады и покоя.
От стрел с заоблачных верхов
спешу в луга, в зелёный клевер.
Ищу свободы для стихов.
и намечаю курс на Север.
Меня утешит зверобой:
в том бескорыстная программа.
Я просто обойдён судьбой -
но то единственная драма.
Не нынче ухожу во мглу:
уход мой длится изначала.
Я взял себе в пример пчелу,
что в никуда с цветка умчала.

Второй вариант - согласованный с автором:

Не рвусь долой из летних уз.
Под Солнцем мучаюсь от зноя,
но я - как вызревший арбуз.
Мне не мерещится иное.
От жарких стрел с крутых верхов
бегу для исповеди в клевер.
Ищу свободы для стихов.
Мне ни к чему ни Юг, ни Север.
Пусть даже обойдён судьбой,
бесхитростна моя программа.
Я так же смертен, как любой, -
и в том единственная драма.
В дали неведомая мгла.
Мой путь продолжен изначала.
Я - как летящая пчела. -
Ей трудно внять, куда помчала.
--------------------------------------------
***
Није ми овог лета доста,
ове тортуре сунца. Ево,
прска из врежа буцмаст бостан.
А до ливаде води превој.
Тамо, у зноју, сав задихан,
полажем рачун детелини.
И пре но пукне брана стиха
он ври у даху, у врелини.
Прија ми духу то спокојство,
та непомичност безизгледна.
Изгубих све. Ал то је својство
једина драма, коби вредна.
Напуштам овај свет, не сада,
одувек. Као она пчела
што оде с булке, да никада
не дозна шта је и куд хтела.


Владимир Ягличич Цветной ковёр дня
(С сербского).

День шёл к концу и лёг цветным ковром,
как ради вышивки, перед светилом.
Соединилась явь с тревожным сном,
бросая вызов сказочным сивиллам.
А мне казалось - поздний свет кровав,
и лето умирает одиноко,
а время мчится грозно и стремглав,
и тьма придёт без никакого прока.
Лишь в недрах звёзд была святая ясь.
Душа томилась как в тюремном замке
С засильем лжи и злобы не мирясь,
рассудок рвал искусственные рамки.
Искал всю жизнь единственную суть.
В итоге смерть сверкнула - как в темнице.
Но сколько б дальше ни тянулся путь,
пусть смотрят в небеса мои зеницы.


Вариант.  (Оказавшийся более приемлемым для автора).

День лёг ковром перед светилом.
Соединялись явь и сон, -
Как вызов сказочным сивиллам
сиял вечерний небосклон.
Обычный день в итоге лета ! -
Казалось время шло стремглав
в тоскливый сумрак до рассвета,
и час заката был кровав.
Душа томилась в путах тела,
в бедламе грянувшей ночи;
мечтала, чтоб во все пределы
из звёздных недр лились ключи.
Свет смерти мне блеснул в темнице,
но для меня единственная суть,
чтоб небо видели зеницы,
пока ещё продлится путь.
-------------------------------------
***
Дотраја дан. Са цветним везом
на разбој распет, hилим шарен.
Спаја, у смрти, присност с језом
и сјај расипа, сном гатаре.
Ту сувишан бех, крви мрльа,
ал реhи hу, у инат ноhи:
новом родженьу само срльа
лето, што умре у самоhи.
А мене - нема. Ал, шта мари?
Дубине звезда биhе врела.
Тихим безумльем вечних ствари
самова душа кулом тела.
Прикован биhем за срж сржи,
за сјаја смрт што сја у тами,
чудих се земльи: како држи
мене, и свод у зенама ми?


Владимир Ягличич Оборона
(С сербского)

Ивану Вуковичу (!970 - 2017)

Был зрел, хоть для меня - юнец.
Плечист, высок, во всём цветенье.
Увы ! Теперь всему конец.
Он ждёт святого воскресенья.

Была ли долгою борьба
родителей с его недугом ? -
Решилась горькая судьба.
Лихая смерть пришла за другом.

Несвоевременный исход.
Со смертью вечная загадка:
зачем она сердца грызёт
у молодых и вне порядка ?

То там, то здесь военный шквал
опять лютует без резона.
Взамен нас Вукович призвал
вчитаться в Канта и Платона.

Жаль, больше не откроет век
и не расслышит телефона.
Его родители навек
осиротели обречённо.

Взволнован ум, страдает грудь.
Неодолимая обида.
Несчастье губит нашу суть.
В душе не молкнет панихида.

Когда наш взор слезоточит
и в старших жизнь трепещет зыбко,
что нас спасёт и укрепит ? -
Лишь только детская улыбка.

Примечание.
Иван Вукович (1970-2017) - белградский философ, автор книг: "Платон и Кант. Saveti za dobar zivot"; "Имитация Бога. Интимная история философа Канта".
----------------------------
Одбрана
 
Ивану Вуковиhу (1971-2017)
 
Зрео човек, за мене дечко,
плеhат, паметан, стасит…
Сад разорена тела, вечно
чека у тами расвит.
 
Је ли дуго борба трајала,
родительска, са болешhу?
Или се није много мајала,
смрт, рекав - дете одвешhу...
 
Питанье - смислено да ли је -
смрти, за срце уједа:
шта то, у свету хијерархије,
још, чиниш преко реда?
 
Свету где шапат тек - ал шта - може,
после погрома, ратова,
зборити сувисло, мирније, строже,
језиком Канта, Платона...
 
Заhутали су мобители,
са землье су нам га отели…
У дан када су родительи
занавек осиротели…
 
О, зар су наше све промене,
те што раздиру сржно...
О, снаго наша, у помене
прешла, у неиздржно!
 
И док старцима очи прже
сузе, шта га још брани?
Осмех детиньи, да се издрже
неиздржльиви дани.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 63 и др. Цикл.

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 63 (1)
(С английского).

Всю жизнь терзалась болью, как в аду.
Могла не сдюжить, но превозмогала.
А на любых сучках шипы да жала
торчали будто в боевом ряду.
В обломках был весь путь, где ни пойду,
и я, дрожа, с поспешностью, сквозь скалы,
вслепую и в отчаянье шагала,
изранив ноги, плача на ходу...
Но с жизнью виноградники мирили .
Ждала, как предки, помощи небес
И розы чистым запахом целили,
кололись, но смиряли боль и стресс,
алея всюду, на любой могиле:
то кровь моя лилась - а дух воскрес.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 63 (1)

Life, were thy pains as are the pains of hell,
So hardly to be borne, yet to be borne,
And all thy bows more grim with wasp and thorn
Than armoured bough stood ever; too chill to spell
With the warm tongue, and sharp with broken shell
Thy ways, whereby in wincing haste forlorn
The desperate foot must travel, blind and torn,
Yet must I cry: So be it; it is well.
So fair to me thy vineyards, nor less fair
Than the sweet heaven my fathers hoped to gain;
So bright this earthly blossom spiked with care,
This harvest hung behind the boughs of pain,
Needs must I gather, guessing by the stain
I bleed, but know not wherefore, know not where.
"The Buck in the Snow", 1928.

Примечание.
В переводе сонета 63 по разным причинам допущены отступления от авторского текста.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 64 (2)
(С английского).

Расти у дома. Не равняйся с милей.
Вздымай свой ствол, вцепившийся в гранит.
Будь выше куполов и острых шпилей.
Держись за Землю и гляди в зенит.
Пробей завесу низких облаков,
и пусть не от корней, а с небосклона
всё лето и до сумрачных деньков
питается развесистая крона.
Вначале расцвети, не будь раздетым,
пробейся вниз - там золото везде,
и пастбища ища, иди к скелетам,
пройди сквозь камень к нефти и воде.
А вздумаешь цвести меж дальних звёзд -
весь жар Земли уйдёт на этот рост.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 64 (2)

Grow not too high, grow not too far from home,
Green tree, whose roots are in the granite's face!
Taller than silver spire or golden dome
A tree may grow above its earthy place,
And taller than a cloud, but not so tall
The root may not be mother to the stem,
Lifting rich plenty, though the rivers fall,
To the cold sunny leaves to nourish them.
Have done with blossoms for a time, be bare;
Split rock; plunge downward; take heroic soil, -
Deeper than bones, no pasture for you there:
Deeper than water, deeper than gold and oil:
Earth's fiery core alone can feed the bough
That blooms between Orion and the Plough.
"The Buck in the Snow", 1928.



Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 65 (3)
С английского).

Смогу ли я, издать из сердца крик,
чтоб не впустить погибель сквозь границу,
а нам в углу каком-то примириться -
чтоб атом вновь из двух частиц возник;
чтоб мы, как воры, не боясь улик,
решили взять сокровище в гробнице,
и вновь любовь смогла б цветком раскрыться
средь хаоса. И я скажу в тот миг:
"Предвижу, что близка могила.
Мы стали облаками на ветру,
и наш противник выглядит уныло -
мы ж в гордых шлемах, будто на смотру.
У смерти не осталось прежней силы -
враждуя, проиграла всю игру".

Edna St.Vincent Millay Sonnet 65 (3)

Not that it matters, not that my heart's cry
Is potent to deflect our common doom,
Or bind to truce in this ambiguous room
The planets of the atom as they ply;
But only to record that you and I,
Like thieves that scratch the jewels from a tomb,
Have gathered delicate love in hardy bloom
Close under Chaos, - I rise to testify.
This is my testament: that we are taken;
Our colors are as clouds before the wind;
Yet for a moment stood the foe forsaken,
Eyeing Love's favor to our helmet pinned;
Death is our master, - but his seat is shaken;
He rides victorious, - but his ranks are thinned.
"The Buck in the Snow", 1928



Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 66 (4) Sonnet to Gath
(С английского)

Cтрана горбатых ! В ней прямые спины -
предмет забав для скрюченных детей.
Верзилы прячутся, боясь дурных затей,
как бы стыдясь за лишние аршины.
Там уважается лишь кривизна.
Нормальный редок. Жаждущий беседы,
он скажет, заглянувши в дом соседа:
"Мне низко тут, но то моя вина".
В старинной урне только мёртвый прах.
Великий Аполлон не гнулся в пенях.
А кто б из нас смог гордо стать в дверях,
божественно сияя на ступенях ?
Мы прячем финики и хлеб в углах.
Баюкаем детишек на коленях.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 66 (4) Sonnet to Gath

Country of hunchbacks! - where the strong, straight spine,
Jeered at by crooked children, makes his way
Through by-streets at the kindest hour of day,
Till he deplore his stature, and incline
To measure manhood with a gibbous line;
Till out of loneliness, being flawed with clay,
He stoop into his neighbor's house and say,
"Your roof is low for me - the fault is mine".
Dust in an urn long since, dispersed and dead
Is great Apollo; and the happier he;
Since who amongst you all would lift a head
At a god's radiance on the mean door-tree,
Saving to run and hide your dates and bread,
And cluck your children in about your knee?
"The Buck in the Snow", 1928.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 67 (5)
Посвящается Инес Милхолланд*
(С английского).

Прочитано в Вашингтоне 18 ноября 1923 г. на открытии памятника** в честь трёх
вдохновительниц борьбы за женское равноправие.

Наш мрамор, что и чуден и велик
не я украсила венком с цветами.
Над площадью невысказанный крик:
посадим куст, чтоб сок в нём был, как пламя.
Меня, упрямой, нет уже теперь,
но пусть моя мечта не будет кроткой -
стучит как ветер, колошматит дверь
и раздувает пепел за решёткой.
Что ж, камень разлетится без сомненья.
Так я повыше разверну штандарт.
Я одолею ржавчину и тленье
и не утрачу боевой азарт.
Упругий шёлк уже успел взлететь.
Не нужно эпитафий, будем петь !

Edna St. Vincent Millay Sonnet 67 (5)

To Inez Milholland*

Read in Washington, November eighteenth, 1923, at the unveiling of a statue** of three leaders in the cause of Equal Rights for Women

Upon this marble bust that is not I
Lay the round, formal wreath that is not fame;
But in the forum of my silenced cry
Root ye the living tree whose sap is flame.
I, that was proud and valiant, am no more; -
Save as a dream that wanders wide and late,
Save as a wind that rattles the stout door,
Troubling the ashes in the sheltered grate.
The stone will perish; I shall be twice dust.
Only my standard on a taken hill
Can cheat the mildew and the red-brown rust
And make immortal my adventurous will.
Even now the silk is tugging at the staff:
Take up the song; forget the epitaph.
"The Buck in the Snow", 1928

Примечания.
1.Inez Milholland Boissevain (1886-1916) - одна из ярких представительниц движения
суффжисток; красавица, верхом на коне сопровождавшая и украшавшая их парады;
активная участница многих прогрессивных объединений социалистического толка;
адвокат; как корреспондентка поддерживала антивоенные взгляды во время первой
мировой войны. Жена голландца Буассевена. Впоследствии он стал мужем Эдны Сент-Винсент Миллей.
2.Памятник работы скульпторши Аделаиды Джонсон представлял собой три бюста видных
представительниц движения за права женщин (Elizabeth Cady Stanton; Susan B.Anthony; Lucretia Mott).

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 68 (6)
(С английского).
Иисусу на Его Рождество.

За это ль мать твоя страдала в стужу,
за то ли, кровь пролив, ты изнемог,
чтоб в мишуре цвела я всех не хуже
и из бумаги склеила венок ?
Весёлый звон. Молитвы зазвучали,
и божий пастырь вышел к нам на связь:
медовы речи, очи - как из стали.
Евангелье читает он гордясь.
Толпа не слышит. Ей милей трезвоны.
Ты так хотел украсить нам судьбу !
Князь Мира ! Ты - как роза из Шарона ! -
И вот - немой - лежишь теперь в гробу.
Лишь Ангел рядом - мнит, что уберёт
от уст твоих тысячелетний гнёт.

Edna St. Vincent Millay Sonnet 68 (6)
To Jesus on His Birthday

For this your mother sweated in the cold,
For this you bled upon the bitter tree:
A yard of tinsel ribbon bought and sold;
A paper wreath; a day at home for me.
The merry bells ring out, the people kneel;
Up goes the man of God before the crowd;
With voice of honey and with eyes of steel
He drones your humble gospel to the proud.
Nobody listens. Less than the wind that blows
Are all your words to us you died to save.
O Prince of Peace! O Sharon's dewy Rose!
How mute you lie within your vaulted grave.
The stone the angel rolled away with tears
Is back upon your mouth these thousand years.
"The Buck in the Snow", 1928

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 69 (7)
(С английского).
Слушая симфонию Бетховена...

Святая музыка - благие звуки !
Продлись. Спаси от жизни в суете.
Лишь ты мне дашь покой, умерив муки,
приблизишь к людям, к чистой простоте.
Расслабившись в напевах, полных ласки,
в своих раздумиях об их творце,
дремлю, как поварята в детской сказке -
без зла, лишь с благодушием в лице.
Сладчайший миг из всех, что жду от мира !
Цветы, что рдеют на сухих ветвях.
Продлись и оживи волной Зефира,
пока мой Замок не повержен в прах.
Заклятье города и солнечный заход,
и музыка - последний мой оплот.

Edna St. Vincent Millay Sonnet 69 (7)
On Hearing a Symphony of Beethoven

Sweet sounds, oh, beautiful music, do not cease!
Reject me not into the world again.
With you alone is excellence and peace,
Mankind made plausible, his purpose plain.
Enchanted in your air benign and shrewd,
With limbs a-sprawl and empty faces pale,
The spiteful and the stingy and the rude
Sleep like the scullions in the fairy-tale.
This moment is the best the world can give:
The tranquil blossom on the tortured stem.
Reject me not, sweet sounds; oh, let me live,
Till Doom espy my towers and scatter them,
A city spell-bound under the aging sun.
Music my rampart, and my only one.
"The Buck in the Snow", 1928.

Примечания.
Сонет 69 - последний из серии из семи сонетов, включённых в книгу
"The Buck in the Snow", 1928.

Этот сонет, как и многие другие, прекрасно переведён Марией Редькиной.

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 113 и др. Цикл.

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 113 (44)
(С английского)

Захлопни дверь без ссор и без дебатов.
Уйди, не потеряв лица в пылу.
Отмой от пыли собственных Пенатов,
томившихся в заброшенном углу.
Чти Брамса с Чосером. Решай задачи,
как умудрённый шахматный игрок.
Крепи свой ум, при трудностях не плача.
Пусть из потерь в итоге выйдет прок.
Но прения с незрелыми умами
со стычкой "За" и "Против" - это блажь.
Пусть ровно и спокойно светит пламя,
иначе выйдет только ералаш.
Я ни с тобою, ни с собой не спорю:
не трачу дней на болтовню о вздоре.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 113 (44)

If to be left were to be left alone,
And lock the door, and find one's self again,
Drag forth and dust Penates of one's own,
That in a corner all too long have lain;
Read Brahms, read Chaucer, set the chessmen out
In classic problem, stretch the shrunken mind
Back to its stature on the rack of thought -
Loss might be said to leave its boon behind.
But fruitless conversation and the exchange
With callow wits of bearded cons and pros
Enlist the neutral daylight, and derange
A will too sick to battle for repose.
Neither with you nor with myself, I spend
Loud days that have no meaning and no end.
"Fatal Interview", 1931.


Примечание.

Сонет 113 был переведён Марией Редькиной: "Ты снова одинока ? Если так...".


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 114 (45)
(С английского).

Не гневайся, я всё решу сама.
Хочу зависеть от своей лишь воли.
То не предмет для твоего ума.
Моя судьба - вопрос моей юдоли.
Присутствие твоё и пламень твой
мне дороги, и я им знаю цену:
меня ты покоряешь красотой,
ты не уйдёшь и не свершишь измены.
Но будь трезвей: познай во мне всю суть.
Хоть я и жажду поцелуя ныне,
меня он успокоит лишь чуть-чуть,
как горсть воды не напоит пустыню.
Как быть с такой любимою ? Держись !
Смирись, благослови и покорись !

Edna St.Vincent Millay   Sonnet 114 (45)

I know my mind and I have made my choice;
Not from your temper does my doom depend;
Love me or love me not, you have no voice
In this, which is my portion to the end.
Your presence and your favours, the full part
That you could give, you now can take away:
What lies between your beauty and my heart
Not even you can trouble or betray.
Mistake me not -_unto my inmost core
I do desire your kiss upon my mouth;
They have not craved a cup of water more
That bleach upon the deserts of the south;
Here might you bless me; what you cannot do
Is bow me down, who have been loved by you.
"Fatal Interview", 1931.


Примечания.

Сонет 114 был переведён Марией Редькиной: "Тверда я в выборе  своём: твой нрав...".


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 115 (46)
(С английского).

При нашем первом раннем поцелуе
вздохнул в цветке спелёнутый бутон,
сухое семя злилось, негодуя.
Я это знаю. Был не тот сезон.
Сезон - не тот, но я росла в деревне.
Пусть осень, но мороз мне - не указ.
С ним ладили все прадеды издревле...
И я твержу: "К чему терять хоть час ?"
Я с теми, кто в мечтах, с весенних дней,
следят за каждой веточкой первичной,
ждут лета - краше, осени - поздней,
не как всегда: как в сказке фееричной.
Мой урожай в мечтах всё зрел да рос,
и вот стою среди усохших лоз.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 115 (46)

Even in the moment of our earliest kiss,
When sighed the straitened bud into the flower,
Sat the dry seed of most unwelcome this;
And that I knew, though not the day and hour.
Too season-wise am I, being country-bred,
To tilt at autumn or defy the frost:
Snuffing the chill even as my fathers did,
I say with them, "What's out tonight is lost."
I only hoped, with the mild hope of all
Who watch the leaf take shape upon the tree,
A fairer summer and a later fall
Than in these parts a man is apt to see,
And sunny clusters ripened for the wine:
I tell you this across the blackened vine.
"Fatal Interview", 1931.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 116 (47)
(С английского).

О нас навряд ли вспомнят в новых сагах.
Я бросила тебя, чтоб не было беды.
Хвались, что короли в  их колымагах

пред казнью не были,  как ты, горды.
Признаюсь, я дрожала от бессилья.
Порой рыдала ночи напролёт,
но не терпели заточенья крылья.
Они вольны. Им ненавистен гнёт.
Будь ты лукав, иль меньше я любила,
я б от тебя ушла уже давно,
но ты увлёк. В твоих речах есть сила.
И лишь теперь всё здраво решено.
Сумею ль я снести мои мученья ?
Мужской характер крепче, без сомненья.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 116 (47)

“Well, I have lost you; and I lost you fairly;
In my own way, and with my full consent.
Say what you will, kings in a tumbrel rarely
Went to their deaths more proud than this one went.
Some nights of apprehension and hot weeping
I will confess; but that's permitted me;
Day dried my eyes; I was not one for keeping
Rubbed in a cage a wing that would be free.
If I had loved you less or played you slyly
I might have held you for a summer more,
But at the cost of words I value highly,
And no such summer as the one before.
Should I outlive this anguish - and men do -
I shall have only good to say of you.”
"Fatal Interview", 1931.


Примечание.

В Интернете можно найти русский перевод сонета 116, сделанный Ниной Пьянковой:

"Ты, став моей потерей добровольно...".


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 117 (48)
(С английского).

Где поднялась, спускаюсь вниз, след в след.
С тех пор, как здесь была, минули годы.
Растут дубы; тебя же больше нет...
Но на равнине чудная погода.
А на тропе под пятками кремень.
Где ступишь - огрызается колюче.
Взамен твоей любви - былая тень.
Весь этот спуск теперь как будто круче.
Ложится сумрак. Колокольный звон.
Здесь истое спасение от зноя.
На горные луга сводили скот в отгон.
Стада паслись там каждою весною.
Там есть и кров: амбар, не то овин.
Оттуда не видать ни гребней, ни вершин.                                                                                                                      
Edna St.Vincent Millay Sonnet 117 (48)

Now by the path I climbed, I journey back.
The oaks have grown; I have been long away.
Taking with me your memory and your lack
I now descend into a milder day;
Stripped of your love, unburdened of my hope,
Descend the path I mounted from the plain;
Yet steeper than I fancied seems the slope
And stonier, now that I go down again.
Warm falls the dusk; the clanking of a bell
Faintly ascends upon this heavier air;
I do recall those grassy pastures well:
In early spring they drove the cattle there.
And close at hand should be a shelter, too,
From which the mountain peaks are not in view.
"Fatal Interview", 1931.

Примечание.
В Интернете можно найти перевод сонета 117 на русский язык, сделанный Лилией Мальцевой. Сонет 117 был переведён Марией Редькиной: "Спускаюсь вниз той горною тропой...".


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 118 (49)
(С английского).

Раз он без дна, хоть освежуй меня,
я дам скорее от колодца ходу.
Теперь он лишь сухая западня,
а раньше в нём охотно брали воду.
Его питал стремительный ручей,
что жил с горами в дружбе и в согласье.
Но засуха и наглый суховей
всё иссушили чуть не в одночасье.
Увы ! Боюсь твердить о том опять.
Есть тот, о ком и вспоминать не нужно,
на чьих глазах мне тягостно страдать.
А боль сильна, и я совсем недужна...
При мыслях о тебе, сейчас и впредь,
не ведаю, смогу ли всё стерпеть.

Edna St. Vincent Millay Sonnet 118 (49)

There is a well into whose bottomless eye,
Though I were flayed, I dare not lean and look,
Sweet once with mountain water, now gone dry,
Miraculously abandoned by the brook
Wherewith for years miraculously fed
It kept a constant level cold and bright,
Though summer parched the rivers in their bed;
Withdrawn these waters, vanished overnight.
There is a word I dare not speak again,
A face I never again must call to mind;
I was not craven ever nor blenched at pain,
But pain to such degree and of such kind
As I must suffer if I think of you,
Not in my senses will I undergo.
"Fatal Interview", 1931.

Примечание.
В Интернете можно найти перевод сонета 118 на русский язык, сделанный Лилией
Мальцевой.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 119 (50)
(С английского).

Разбившееся сердце - уж не сердце:
свободно от долгов и от обид.
от обязательств может отпереться,
да и банкротство снова не грозит.
За чем бы ни пришёл ты для взиманья,
всё пыль да прах и не умножит мук.
Не жди раскаянья и покаянья.
Больному сердцу нужен только друг.
Всё очень просто. И немного шума,
когда в разбитом сердце хриплый стук.
Оно боролось... Целый Мир угрюмо
с луною вместе вертятся вокруг.
Полгода как ты надвое разбилось,
а Мир не знает, что с тобой случилось.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 119 (50)

The heart once broken is a heart no more,
And is absolved from all a heart must be;
All that it signed or chartered heretofore
Is cancelled now, the bankrupt heart is free;
So much of duty as you may require
Of shards and dust, this and no more of pain,
This and no more of hope, remorse, desire,
The heart once broken need support again.
How simple 'tis, and what a little sound
It makes in breaking, let the world attest:
It struggles, and it fails; the world goes round,
And the moon follows it. Heart in my breast,
'Tis half a year now since you broke in two;
The world's forgotten well; if the world knew.
"Fatal Interview", 1931.

Примечания.

Сонет 119 был переведён Марией Редькиной: "Разбившись, только раз перестаёт...".


Публикуемые здесь мною попытки перевода многочисленных сонетов Эдны Сент-Винсент Миллей  подвергаются сейчас любопытной атаке со стороны резко критично настроенной

хорошо филологически грамотной, но полной пренебрежительного высокомерия переводчицы, раздражённой несоответствием стихотворных переводов и сделанных ею

подстрочников. Не беру на себя задачи спорить с публикуемыми подстрочниками.  Не

подвергаю их сомнению. Хочу сказать только то, что между подстрочниками и стихотворными переводами всегда существует трудно преодолимая пропасть. Когда несколько переводчиков выдают на-гора свои переводы одного и того же сонета, результаты

разительно различны.  Соревнование переводчиков - закономерное и полезное дело. (Также

как и производство и публикация грамотных подстрочников). Я никогда не претендую на

полное соответствие моих переводов ни чужим, ни моим собственным подстрочникам. У

этого есть многие причины:  технические, редакторские, этические, мировоззренческие и какие угодно. Другими переводчиками стихи Эдны Сент-Винсент Миллей переведены далеко не полностью и не всегда удовлетворительно. Я заинтересован в том, чтобы их

внимательно переводили все желающие умельцы и буду только рад, если появятся  переводы

более высокого качества, чем мои. Переводы моей воодушевлённой критикессы до сих пор

в слишком большой восторг меня не приводят. (Хотя они, несомненно, полезны, в том числе и мне самому).

ВК


Эдна Сент-Винсент Миллей   Сонет 120 (51)
(С английского).

Ты должен вспомнить, даже через годы,
как унывал и даже голодал
и как потом рассеялись невзгоды
и тешила пора признаний и похвал.
А после стал ты снова неугодным,
и власть ушла, и временный успех.
Но, для меня, был самым благородным
и в целом мире лучшим изо всех.
Да, я любила ! Но пропала бодрость.
Мне выпала морозная судьба.
А ты храни свой смелый дух и гордость -
хотя кругом идёт жестокая косьба !
В той вечности, что нас с тобою ждёт,
тобой заслужены и слава и почёт.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 120 (51)

If in the years to come you should recall,
When faint at heart or fallen on hungry days,
Or full of griefs and little if at all
From them distracted by delights or praise;
When failing powers or good opinion lost
Have bowed your neck, should you recall to mind
How of all men I honoured you the most,
Holding you noblest among mortal-kind:
Might not my love—although the curving blade
From whose wide mowing none may hope to hide,
Me long ago below the frosts had laid—
Restore you somewhat to your former pride?
Indeed I think this memory, even then,
Must raise you high among the run of men.
"Fatal Interview", 1931.


Примечание.

Сонет 120 был переведён Марей Редькиной: "Коль ты с годами вспомнишь, может быть...".


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 121 (52)
(С английского).

Усни же навсегда Латмийском гроте,
Эндимион, возлюбленный Луны !
Она сняла по собственной охоте
наряд светлей серебряной волны.

Сняла венец и лоб прикрыла дланью.
Взмутила взглядом весь простор морей
и к Западу помчалась быстрой ланью...
Не осознав обманности своей,
потом с безумно дикими очами
бессмертным ртом касалась смертных губ
и вся зажглась кристальными огнями,
но поцелуй безжизнен был и скуп.
Простой земной любви Луна не знала -
Божественная в ней торжествовала.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 121 (52)
 
Oh, sleep forever in the Latmian cave,
Mortal Endymion, darling of the Moon!
Her silver garments by the senseless wave
Shouldered and dropped and on the shingle strewn,
Her fluttering hand against her forehead pressed,
Her scattered looks that troubled all the sky,
Her rapid footsteps running down the west —
Of all her altered state, oblivious lie!
Whom earthen you, by deathless lips adored,
Wild-eyed and stammering to the grasses thrust,
And deep into her crystal body poured
The hot and sorrowful sweetness of the dust:
Whereof she wanders mad, being all unfit
For mortal love, that might not die of it.
"Fatal Interview", 1931.

Примечание.
Сонет 121 (52) завершает сонетный цикл "Fatal Interview", состоящий из 52 сонетов
и входящий в состав одноименной книги стихотворений Эдны Сент-Винсент Миллей
("Фатальное Интервью").


Edna St. Vincent Millay Sonnet 122 (1)
"Sonnets in Memory"
(Nicola Sacco--Bartolomeo Vanzetti)
Executed August 23, 1927

As men have loved their lovers in times past
And sung their wit, their virtue and their graces,
So we have loved sweet Justice to the last,
That now lies here in an unseemly place.
The child will quit the cradle and grow wise
And stare on beauty till his senses drown;
Yet shall be seen no more by mortal eyes
Such beauty as here walked and here went down.
Like birds that hear the winter crying plain
Her courtiers leave to seek the clement south;
Many have praised her, we alone remain
To break a fist against the lying mouth
Of any man who says this was not so:
Though she be dead now, as indeed we know.
"Wine from These Grapes", 1934.

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 123 (2)
(С английского).

Где ж спрятать сердце от вседневной муки,
чтоб вечно там царил покой без гроз,
чтоб сердца не затрагивали звуки
и не текли к нему потоки слёз ?
Оно изнемогло от состраданья.
Священник скажет - глубже схоронить:
о мире будут лишь воспоминанья.
Порвётся с ним связующая нить.

Борцов всё мучат, кровь из них точа.
Та яро брызжет, запятнав тирана -
не знающего меры палача,
и он, как призрак, всюду реет рьяно.
Меня уж рвёт. И стон застрял в губах.
И жизни нет - лишь только боль да прах.


Edna St.Vincent Millay Sonnet 123 (2). Sonnet in Memory

Where can the heart be hidden in the ground
And be at peace, and be at peace forever,
Under the world, untroubled by the sound
Of mortal tears, that cease from pouring never?
Well for the heart, by stern compassion harried,
If death be deeper than the churchmen say,--
Gone from this world indeed what's graveward carried,
And laid to rest indeed what's laid away.
Anguish enough while yet the indignant breather
Have blood to spurt upon the oppressor's hand;
Who would eternal be, and hang in ether
A stuffless ghost above his struggling land,
Retching in vain to render up the groan
That is not there, being aching dust's alone?
"Wine from These Grapes", 1934.


Edna St.Vincent Millay Sonnet 124

Enormous moon, that rise behind these hills
Heavy and yellow in a sky unstarred
And pale, your girth by purple fillets barred
Of drifting cloud, that as the cool sky fills
With planets and the brighter stars, distills
To thinnest vapor and floats valley-ward, —
You flood with radiance all this cluttered yard,
The sagging fence, the chipping window sills!
 
Grateful at heart as if for my delight
You rose, I watch you through a mist of tears,
Thinking how man, who gags upon despair,
Salting his hunger with the sweat of fright
Has fed on cold indifference all these years,
Praying God to make him worthy of such care.

"Huntsman, What Quarry ?", 1939.

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 125
(С английского).

Оставьте ваши горькие мотивы
блаженной скорби ! Ленты не лазурны,
и папоротник стелется дежурно.
Мы юношу проводим молчаливо,
и тихо загрустит родная нива,
обронит пепел траурная урна.
К чему ж у вас сердца горят так бурно ?
И отчего глаза у вас слезливы ?

В отчаянных речах звучит тревога,
а в сердце часто никакой надежды,
но любящей душе дано понять,
что нужно вечно уповать на Бога.
Не стыдно ли публично горевать ?
Не вспыхнут ли в грядущем наши вежды ?

Edna St.Vincent Millay Sonnet 125

Now let the mouth of wailing for a time
Be shut, ye happy mourners; and return
To the marked door, the ribbon and the fern,
Without a tear. The good man in his prime,
The pretty child, the Gone — from a fair clime
Above the ashes of the solemn urn
Behold you; wherefore, then, these hearts that burn
With hot remorse, these cheeks the tears begrime?
 
Grief that is grief and worthy of that word
Is ours alone for whom no hope can be
That the loved eyes look down and understand.
Ye true believers, trusters in the Lord,
Today bereft, tomorrow hand in hand,
Think ye not shame to show your tears to me?
"Huntsman, What Quarry ?", 1939.

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 103 и др. Цикл.

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 103 (34)
(С английского).

Гневнейшие слова и осужденье,
но справедливы: ты уж мне поверь.
Моя любовь подвергнута сомненью -
как будто Смерть лягнула нашу дверь !
У нас не меньше сотни супостатов,
а тот кого позвал ты на банкет -
мне вопреки - из подлых ренегатов,
кому у нас в гостиной места нет.
Чего бы ни шептал он бесконечно,
он - родич Смерти, что ни скажет - бред.
И зазубри: моя любовь - навечно.
Гони его. Пусть к нам забудет след.
Набей шипов, посыпь забор стеклом,
чтоб он никак не влез к нам снова в дом.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 103 (34)

Most wicked words!-forbear to speak them out.
Utter them not again; blaspheme no more
Against our love with maxims learned from Doubt:
Lest Death should get his foot inside the door.
We are surrounded by a hundred foes;
And he that at your bidding joins our feast,
I stake my heart upon it, is one of those,
Nor in their councils does he sit the least.
Hark not his whisper: he is Time’s ally,
Kinsman to Death, and leman of Despair:
Believe that I shall love you till I die;
Believe; and thrust him forth; and arm the stair;
And top the walls with spikes and splintered glass
That he pass gutted should again he pass.
"Fatal Interview", 1931.


Эдна Сент-Винсент Миллей   Сонет 104 (35)
(С английского).

Сейчас мой сад в убожество пришёл,
и помню, как гляделся до мороза:
и ноготки, и циннии, и ствол,
что был уже готов упасть на розы.
С безжизненных побегов то и дело,
блестя на солнце, капала вода.
Уже тогда душа моя скорбела,
зима ж пришла как сущая беда.
Ты сам поймёшь в наставшей тишине,
на что сейчас смотрю печальным взглядом.
Любовь твоя бальзамом служит мне,
и всё же я отравлена, как ядом.
От лета я почти схожу с ума,
но не забылась мерзкая зима.

Edna St.Vincent Millay   Sonnet 104 (35)

Clearly my ruined garden as it stood
Before the frost came on it I recall—
Stiff marigolds, and what a trunk of wood
The zinnia had, that was the first to fall;
These pale and oozy stalks, these hanging leaves
Nerveless and darkened, dripping in the sun,
Cannot gainsay me, though the spirit grieves
And wrings its hands at what the frost has done.
If in a widening silence you should guess
I read the moment with recording eyes,
Taking your love and all your loveliness
Into a listening body hushed of sighs …
Though summer's rife and the warm rose in season,
Rebuke me not: I have a winter reason.
"Fatal Interview", 1931.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 105 (36)
(С английского).

Ты что-то говоришь, а мне ни слова
не разобрать, когда солёный шквал
подветренную сторону сурово
сплошною тучей брызг атаковал
На острове Матиникус*, на стыке
потоков заблудившихся в пути,
мне слышатся встревоженные крики,
и дети где-то плачут взаперти.
Кто на своих крылечках, кто при шлюпках, -
островитяне смотрят на закат,
а их хозяйки в хлопающих юбках
копают клубни далий, выйдя в сад.
Ветрам их стойкий труд, должно быть, люб.
Твои ж слова со злобой рвут из губ.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 105 (36)

Hearing your words, and not a word among them
Tuned to my liking, on a salty day
When inland woods were pushed by winds that flung them
Hissing to leeward like a ton of spray,
I thought how off Matinicus the tide
Came pounding in, came running though the Gut,
While from the Rock the warning whistle cried,
And children whimpered and the doors blew shut;
There in the autumn when the men go forth,
With slapping skirts the island women stand
In gardens stripped and scattered, peering north,
With dahlia tubers dripping from the hand:
The wind of their endurance, driving south,
Flattened your words against your speaking mouth.
"Fatal Interview", 1931.

Примечание.
*Matinicus - прибрежный океанский островок в штате Мэн.


Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 106 (37)
(С английского).

Представь, что городские укрепленья,
где башни блещут ярче всех обнов,
постигнет роковое разрушенье;
войдут враги, и я утрачу кров.
Мне не построить временного дома,
чтоб ветер не мочалил, леденя;
мне нелегко, набравши бурелома,
разжечь костёр и греться у огня...
Ты уплывёшь в другие палестины,
навек меня забыв на берегу.
Останутся высокие руины.
Оттуда лишь взмахнуть тебе смогу.
Взгляну на опозоренную рать
и помолюсь, чтоб не вернулась вспять.

Edna St. Vincent Millay   Sonnet 106 (37)

Believe, if ever the bridges of this town,
Whose towers were builded without fault or stain,
Be taken, and its battlements go down,
No mortal roof shall shelter me again;
I shall not prop a branch against a bough
To hide me from the whipping east or north,
Nor tease to flame a heap of sticks, who now
Am warmed by all the wonders of the earth.
Do you take ship unto some happier shore
In such event, and have no thought for me,
I shall remain;—to share the ruinous floor
With roofs that once were seen far out at sea;
To cheer a mouldering army on the march …
And beg from spectres by a broken arch.
"Fatal Interview", 1931.

Примечание.
Сонет 106 можно найти в Интернете в русском переводе Лилии Мальцевой (опубликованы два варианта).


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 107 (38)
(С английского).

Всю нашу жизнь жестокой ты назвал,
а наш союз - проклятою любовью.
Выходит, всё у нас - не идеал;
надёжней даже чаячье гнездовье -
меж волнами и грубым камышом,
шуршащим на песках над мелью,
но там птенцы довольнее житьём,
чем мы, вдвоём, в своей убогой келье.
Сказал, что я тиха, держусь в тени,
что не способна стать над бытом выше.
Сказал, что оторвался от родни -
поэтому и нет надёжной крыши...
Как надоел ! И ноешь-то бесплодно.
Устал со мной ? Съезжай когда угодно. !

Edna St.Vincent Millay Sonnet 107 (37)

You say: “Since life is cruel enough at best;”
You say: “Considering how our love is cursed,
And housed so bleakly that the sea-gull's nest
Were better shelter, even as better nursed
Between the breaker and the stingy reeds
Ragged and coarse that hiss against the sand
The gull's brown chick, and hushed in all his needs,
Than our poor love so harried through the land—
You being too tender, even with all your scorn,
To line his cradle with the world's reproof,
And I too devious, too surrendered, born
Too far from home to hunt him even a roof
Out of the rain—” Oh, tortured voice, be still!
Spare me your premise: leave me when you will.
"Fatal Interview", 1931.


Примечание.

Сонет 107 переведён Марией Редькиной: "Ты говоришь: "Жизнь к нам обоим зла...".


Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 108 (39)
(С английского).

Меня не любишь больше - бог с тобой.
Раз для тебя моя любовь - отрава,
так сам распорядись своей судьбой -
удачлив будь и дальше шествуй браво.
Мне тяжелее. Случай мой сугуб.
Как выпью, так сомнения не редки,
что ты не зря не подставляешь губ;
твои глаза - как стёртые монетки.
Ругайся ! Я - в слезах. Отрады нет.
Потом взбодрюсь, о прошлом не жалея.
Услышу вызовы грядущих лет,
но впредь навряд ли атакуют злее.
Распутье: ты один - во всём геройстве.
А я - в другую сторону - в расстройстве.

Edna St. Vincent Millay   Sonnet 108 (39)

Love me no more, now let the god depart,
If love be grown so bitter to your tongue!
Here is my hand; I bid you from my heart
Fare well, fare very well, be always young.
As for myself, mine was a deeper drouth:
I drank and thirsted still; but I surmise
My kisses now are sand against your mouth,
Teeth in your palm and pennies on your eyes.
Speak but one cruel word, to shame my tears;
Go, but in going, stiffen up my back
To meet the yelping of the mustering years—
Dim, trotting shapes that seldom will attack
Two with a light who match their steps and sing:
To one alone and lost, another thing.
"Fatal Interview", 1931.

Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 109 (40)
(С английского)

Меня ты прежде не любил нимало,
а мне ты был дороже бытия.
Выходит, что я только пострадала
и в нашем споре правота моя.
За мной теперь и выбор, чем сразиться,
но пусть оружие ржавеет взаперти:
начну в сердцах вонзать слова, как спицы,
в министров, в пап; во всех, кто на пути.
А встав с утра, осыплю громкой бранью
всю Землю, Ад и наш иконостас,
напыщенных глупцов и мирозданье...
Потом отправлю ребятишек в класс.
А ты меня оставь, и я проверю,
теплей ли стало, как закрылись двери.

Edna St. Vincent Millay    Sonnet 109 (40)

You loved me not at all, but let it go;
I loved you more than life, but let it be.
As the more injured party, this being so,
The hour's amenities are all to me—
The choice of weapons; and I gravely choose
To let the weapons tarnish where they lie;
And spend the night in eloquent abuse
Of senators and popes and such small fry
And meet the morning standing, and at odds
With heaven and earth and hell and any fool
Who calls his soul his own, and all the gods,
And all the children getting dressed for school …
And you will leave me, and I shall entomb
What's cold by then in an adjoining room.
"Fatal Interview", 1931.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 110 (41)
(С английского).

То не моё ль былое предсказанье ? -
Давно уж напророченный финал.
Я молвила, вилось моё дыханье:
"Ах, как же ты легко меня поднял !
Пойдёшь с утра вдоль горного отрога,
сверни к востоку, где высокий пик,
придёшь наверх. Там кончится дорога.
Потом спускайся к морю напрямик.
Не трогай птиц, не разоряй гнездовий.
Ищи цветы, что в трещинах растут.
Сперва они красней, потом лиловей.
Их так и так - по-разному - зовут.
Ты там уже замечен, мой дружок:
вблизи валялся сломанный цветок".

Edna St.Vincent Millay Sonnet 110 (41)

I said in the beginning did I not?--
Prophetic of the end, though unaware
How light you took me, ignorant that you thought
I spoke to see my breath upon the air:
If you walk east at daybreak from the town
To the cliff's foot by climbing steadily
You cling at noon whence there is no way down
But to go toppling backwards to the sea.
And not the birds nor birds'-eggs, so they say,
But for a flower that in these fissures grows,
Forms have been seen to move throughout the day
Skyward; but what its name is no one knows.
'Tis said you find beside them on the sand
This flower relinquished by the broken hand.
"Fatal Interview", 1931.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 111 (42)
(С английского).

Недужная Любовь ! Забудь про крылья.
Ты не бессмертна. - Даже рада в путь.
Уж лучше смерть, чем сделка с жалкой былью:
С небес крылом всей пыли не смахнуть.
Пища, цепляясь, мы себя позорим.
Втыкаем в глину клюв. Скрываем страх.
А чайки гордо носятся над морем,
а ястреб смело реет в небесах.
Красавец не боится злого лая
и наших глаз, пугающих, сверля.
Сам смотрит, будто выкрикнуть желая:
"Оставь меня, бескрылая Земля !"
Лишь пусть живёт ещё спокойный пруд,
где - чёрный с белым - лебеди живут.

(Вариант.
Но пусть ещё порадует людей
спокойный пруд с четою лебедей).

Edna St.Vincent Millay Sonnet 111 (42)

O ailing Love, compose your struggling wing!
Confess you mortal; be content to die.
How better dead, than be this awkward thing
Dragging in dust its feathers of the sky;
Hitching and rearing, plunging beak to loam,
Upturned, disheveled, uttering a weak sound
Less proud than of the gull that rakes the foam,
Less kind than of the hawk that scours the ground.
While yet your awful beauty, even at bay,
Beats off the impious eye, the outstretched hand,
And what your hue or fashion none can say,
Vanish, be fled, leave me a wingless land …
Save where one moment down the quiet tide
Fades a white swan, with a black swan beside.
"Fatal Interview", 1931.


Примечание.

Сонет 111 был переведён Марией Редькиной: "Болящая любовь, не бей крылом !.."


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 112 (43)
(С английского).

Не чувствую больше Лета в лесу,
но только не Осень его сменила:
ни горечавки домой не несу,
нет ни митровника*, ни кизила.
Ждать - не дождаться прихода Весны.
А тут дрозды всем скопом оголтели:
мне нервы треплют и смущают сны -
повсюду слышу дикие их трели.
Недобрая к людям, с вьюгами мча,
ты к нам, Зима, сейчас не в срок приспела;
и пажити гложешь, как саранча;
пригнула ветки - коркой льда одела.
Темнеет небо. Буря бьёт, как обух !
Прощай уютный лес - лежи в сугробах.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 112 (43)

Summer, be seen no more within this wood;
Nor you red Autumn, down its paths appear;
Let no more the false mitrewort* intrude
Nor the dwarf cornel nor the gentian here;
You too be absent, unavailing Spring,
Nor let those thrushes that with pain conspire
From out this wood their wild arpeggios fling,
Shaking the nerves with memory and desire.
Only that season which is no man's friend,
You, surly Winter, in this wood be found;
Freeze up the year; with sleet these branches bend
Though rasps the locust in the fields around.
Now darken, sky! Now shrieking blizzard, blow! —
Farewell, sweet bank; be blotted out with snow.
"Fatal Interview", 1931.

Примечания.
Mitrewort - трава, распространённая в Севернной Америке. Её соцветия напоминают
епископские митры.

Сонет 112 был переведён Марией Редькиной: "Не оставайся, Лето, в этой чаще...".



Владимир Ягличич Сон в больничной постели и др. Цикл.

Владимир Ягличич Сон в больничной постели
(С сербского).

Лежу, и будто тело
сдавил мне лапой кто-то.
Стекают, то и дело,
со лба потоки пота.

Заснул в тяжёлой хвори -
и больше не в палате,
в совсем ином просторе,
в озёрной благодати.

Мне красавицы снились.
Не припомню примера,
чтоб при мне так резвились
все подружки Венеры -

женщины в платье Евы,
краше целого света
и милей королевы,
будь хоть в шёлк разодета.

Одна была - как с неба,
так хороша собою:
юная - будто Геба,
казалась голубою.

Зубки были на славу.
Кожа вся золотилась.
Как пришлась мне по нраву !
Жаль, что только приснилась.

Как захочет проститься,
возвращаясь на небо,
так слетятся все птицы. -
Набросает им хлеба.

Глянул прямо ей в очи -
родилось убежденье,
что в конце этой ночи
я дождусь улучшенья.

Вновь в любом сновиденье
плещут тёплые воды
и зовут к очищенью
пред лицом небосвода.
 
Душа ! Чего ж страшиться ?
И мы потом за тенью
умчимся, будто птицы,
без слёз и сожаленья.
---------------------
Сан са болесничке постелье
 
Кад усним, зној ми чело
ороси: неки напор
спопадне слабо тело -
повуче га, ко шапом
 
у неки простор скривен,
с језерским миром својим
што може тек заснивен
физички да постоји.
 
Само се машта, и саньа,
ишчезлог света свемера -
а из те воде израньа:
да л русалка, да л Венера.
 
Заклони света пола
жельеном сликом жене:
она је лепша, гола,
од сваке одевене.
 
Она је изронила,
ал ја не сумньам да је
претходно на небу била -
ньен лик је, плав, одаје.
 
Ньени су зуби бисер,
кожа с капима, златна.
И тако, ближи ми се,
оставши недохватна.
 
Бринем да се не врати
без мене на небеса,
док радују се влати
што на ньих капи стреса.
 
Ньезино светло око
ослобаджа ме стега,
и обеhава спокој
буджења, после свега.
 
Тако, у сну ме мами,
некуд где топла вода
сјајем купа у тами
као предворје свода.
 
Лакши од сенке, али
да л ћу је таhи смети?
О, само не пожали

душо, када узлетиш.


Владимир Ягличич    Глухомань
Юрию Лощицу
(С сербского).

Глушь - необычность с бездорожьем
и быт - житьё без суеты
над временем и местом - в божьем
домишке древней простоты.

Мы спорили о судьбах света.
Вскипала молодая прыть.
Вгрызались в сложные предметы,
решали: "Быть или не быть ?"

А в мире горе неизбывно.
В нём вечно нелады и брань...
Мне некий зов велит призывно
вернуться в ту же глухомань -

в ту глушь, в забытый божий сад,
где у людей прилежны руки,
где в их сердцах надежды зрели,
и где кресты шагают в ряд
на кладбищах - от вечной муки
к своей недостижимой цели.
---------------------------------
Забит
Јури Лошчицу
 
Забит, па то је ван очитога,
иза бита и бивства,
над временом и местом - Бога
куhица, древна, чиста.
 
Свет су нам душе освајале,
на бити или не бити,
али су, живлье, поостајале -
у незнаној забити.
 
Ничега тамо, али вечит
раздор све hе нас пратити.
Последньи hе нас зов, неспречив,
у прву забит вратити.
 
Забити, дај ми кут предивни
где су остале руке радине
с очима льудским патним.
И гле, крстови, поредиви
са гробльанске су падине,
са нечим недохватним.

Владимир Ягличич   Белая королева
(С сербского).
Доктору Драгани Бубаньи

Она увлечена цветами
и ради каждого больного,
хоть нелегко возиться с нами,
отыщет ласковое слово.

От уменьшительных названий
вдруг превращаются таблетки
в минуты тяжких испытаний
в обыкновенные конфетки.

Деминутивы поминутно
из уст выходят понемножку
с любым касанием попутно
(сменяя быстренько друг дружку):
"бандажик, скальпелёк и ранка".
"Давай, дружок, поднимем ножку".

И тут она берётся сразу,
как нужно, действуя по плану,
срезать жестокую заразу,
лечить мучительную рану.

Почти что всех больных моложе,
она всё делает с любовью,
а к делу относясь лишь строже,
чтоб людям возвратить здоровье.

Нагнулась, смотрит в окуляры,
как тут иссечь гнилые ткани.
Опасность никакие чары
не устранят без этой дани.

При том ещё заснять ей надо
на память ход её работы,
весь опыт ценен для доклада
и пригодится для отчёта.

Потом на кафедре всё вкратце
придётся рассказать студентам
и вновь вернуться - может статься -
подробней к основным моментам.

Не новость, что повсюду ныне
всё шире развернулась мода
на лекции о медицине
и о бессмертии народа.

Лечение всё дальше длится,
но далеко до завершенья:
лишь интервенция свершится,
как требуется повторенье.

И вот своей походкой скорой
идёт в больнице Королева -
как на причастие с просфорой,
как под священные напевы -
на бой со всей несметной сворой
посланцев дьявольского гнева.
--------------------------------
Бела кральица
 
Др Драгани Бубаньи
 
Насмешена: од среhе,
или од туге давне?
Кажу да воли цвеhе
и речи уманьавне.
 
Уманьен, свет лепоту прима:
са зечиhима, птичицама..
Постаје игра с лековима
ко девојчице, с луткицама.
 
Деминутиви, ко из мора
роджајног; с уста божице.
Владарски симболи с ньеног двора
(читава парадица):
скалпелчиh, туферче, рагадица
дигнуте увис ножице.
 
А обради ли рану стерилно,
без анестезије, рецимо,
наособ, са сваком бактеријом
мора - хируршки прецизно.
 
Зна да се тек уз льубав раджа
здравлье, са божјим дарима:
од пацијената многих младжа,
од свих је знаньем старија.
 
И нагнула се: кроз наочари
засеца месо труливо.
Случајни меса тог станари,
треба манье да хулимо.
 
И слушају је; многи, штавише,
богобојазно помену.
Док мобителом фотографише
рад свој, за успомену.
 
Ко на катедри теорему
да доказа, свим светима.
Да, имала би та о чему
предавати студентима.
 
Јер са ньом никад доста приче
о оном што манье зна се:
о вечном здравльу што измиче,
и бесмртности расе.
 
Температура радна не прија
ником - ал све је веhа.
Кад продже једна интервенција,
чека је, веh, следеhа..
 
Ко по причести са просфором,
уништи клицу болова...
И гордо влада светлим простором -
кральица болничких холова.

Примечания автора.
"Говорили, что она любит деминутивы (ласкательно-уменьшительные слова). Отсюда:
парад - парадик, скальпель - скальпелёк, бандажик, ранки. (Это язвы, которые у
меня открылись на пятках и которые она бандажировала и иссекала). "Поднять
ножку !" - Я должен был поднять ногу над кроватью, чтобы она могла оперировать.
Профессора, её руководители, не желали обрабатывать мои язвы - даже предлагали ампутировать пятки, а она хотела их спасти.
Причастие с просфорой - это священный обряд.
Так она боролась - не просто ради меня, а ради человечности. Не столь важно, успешна или нет это борьба; по-моему она была важна по самому своему существу".


Владимир Ягличич  Голь
(С сербского).


Если Тебя я тревожу,
увидев чужую боль,
то для того лишь, о Боже,
чтоб Tы оберёг ту голь.

В итоге долгой науки,
меня - не тайность высот -
всё больше заботят муки,
гнетущие Твой народ.

Цени людей за прилежность,
взбодри; да гляди добрей
на игры ребят и нежность
их любящих матерей.

Счастливый покой заслужен
трудом работящих рук.
Кому же иначе нужен
тот мир, что блещет вокруг ?
----------------------

Прах
 
Ни закльучке, ни поводе,
у домен твој не рачунах.
Ја сам те молио, Господе,
да ово праха сачуваш.
 
Не наук чије изучих
вршина дивно повесмо,
веh овај живаль гмижуhи,
и оне које волесмо.
 
Поштеди тајну сусрета
у чежньама за дальином,
и невин осмех детета,
и благост ока мајчиног.
 
Јер ако није рукама
посвеhен веh од повоја,
што милују у мукама -
чему сјај света овога?

Владимир Ягличич Даль
(С сербского).

Не думаю, когда хвалю,
какая ты без одеянья,
и взор свой издали стремлю
в неодолимом обаянье.

А ты воздушна и светла,
и у тебя два божьих дара,
два быстролётные крыла -
прочней, чем были у Икара.

С рисунками на полотне,
как крылья феи-чаровницы,
они летают в вышине,
где пламя истины струится.

Они уносят в сад мечты,
в обитель вековой надежды,
где с возвращеньем наготы
нам вовсе не нужны одежды.

Я в том Раю обетованном,
покинув наш жестокий свет,
пойму со вздохом покаянным:
возврата мне оттуда нет.

Но кто ж меня введёт в ту высь,
забрав из здешней круговерти ?
И я себе твержу: "Держись
Земли и жди обычной смерти !"

Ах, если б былью стал полёт,
которых прежде не бывало,
чтоб ты могла слетать с высот
и осязаемою стала !
-----------------------------
Дальине
 
Не замишльам, кад хвалим те,
шта носиш испод хальине,
колико замишльам да ли те
привлаче моје дальине.
 
Оне су попут бокова
горе са платна сликарског -
крило смрсканих окова
нерастопльено, икарско.
 
Можда све блиско пена је,
за приближенье истинско:
у тој дальини све нам је
стварно ближе, а вилинско.
 
И као кроз врт обећан
по повратку наготи,
не треба стара одеhа -
нови почну животи.
 
Ал кад те дальина посвоји,
схватиш, ко после покуда:
тек један правац постоји -
нема повратка отуда.
 
Ко hе нас тамо увести
у сусрет рају вртноме?
Не, болье нам се сусрести
на овом свету смртноме.
 
Ал где су они прелети
који hе милост излити
из дальине те пренети,
додирльивoм учинити?


Владимир Ягличич После разлуки
(С сербского).

Я пью, а вода мутновата.
Мне горько дышать. А сад
без прежнего аромата -
одни листочки висят.

Я злюсь от любой занозы.
Невкусной стала еда.
Я с разных сторон угрозы
стал чуять, как никогда.

Мир ульем шумел доныне,
и вот тоскливый итог:
я - будто в дикой пустыне,
и в горле жёсткий комок.

Ступеньки дрожат от шага.
Стал неуютным дом.
Что делать станешь, бедняга,
в мире таком большом ?
-------------------------
По растанку
 
Ни вода није вода више,
ваздух почне да горчи,
ни цвет ко некад не мирише,
и пуполь те огорчи.
 
Најсладжи грозд ти киси,
не трпиш кишу летньу,
и примеhујеш што никад ниси
ко смртоносну претньу.
 
Застаје у грлу коштица,
ко закльучак неказан.
И, пун льуди, ко кошница,
свет је, одједном - празан.
 
Корак не држе басамци,
у дому, сад веh бездомном.
И шта да радиш самцит
на свету том, огромном?


Владимир Ягличич Очертания
(С сербского).

Когда мутится взор, теряются ориентиры.
Любой из контуров вокруг размыт и искривлён.
Неверно выберешь аспект для наблюденья мира -
и в результате наш объект в сознанье искажён.

Спокойны мёртвые друзья, занявшие квартиры
в немой обители теней, где впали в вечный сон.
Мы ж не хозяева Земли, не Дарии, не Киры.
Мы только гости. Наш удел вполне определён.

Закрыть своей ладонью взор - бессильная тщета.
Нет лёгких способов спасти себя от ослепленья.
Сильнейший оптик или врач в том деле не горазд.

В дали заметишь не одни лазурные цвета.
Что ни увидишь - понимай в духовном преломленье.
Простой поверхностный подход нам истины не даст.
-------------------------------------------------
Обриси
 
Када се мути вид, и ивице се ствари
преливају у обрис, мешају меджусобно,
то се помера тачка из које свет смо стари
ко коначан видели - нисмо видели добро.
 
Смеше се друтови мртви, ко невольни станари
света сенки до ког је свак својом смрhу допро.
Ми нисмо поседници, понајманье владари -
гости смо што напусте једва наджено копно.
 
Узалуд шаком чело надсводжујеш. Дальину,
за коју слеп остајеш, немој тражити зенама.
Без лупе наочара диоптрију ојачај.
 
Неhеш све сагледати. Ко у аквамарину
нешто се и крoз тебе сагледано прелама
да површно виджено изгуби сваки значај.


Владимир Ягличич    Владения
(С сербского).

Трон мой царский устоит.
Боевой отряд надёжен.
Меджедович подтвердит.
Королевич Марко - тоже.

Дом мой золотом блестит.
Помогай и дальше, Боже !
Отчего ж душа болит ?
Снится: стану всех убоже.

Буду цел в пылу сражений.
Буду счастлив как юнак,
хоть хвастливая идея.

Но не ведал поражений,
врассыпную бегал враг.
Это всё, чем я владею.
---------------------------
Иметак
 
Царство је моје, довиджам,
јаче но свака варка.
Питајте Меджедовиhа
и Кральевића Марка.
 
Златни двор мога кровиhа,
порфира, свита царска.
Па рашта се још сновиджа
будуhност ми себарска*?
 
У свакој од арена
ја сам победно блистао,
јунака не бије метак...
 
Лажа је то, шарена,
али сам на ньу пристао
јер сав је мој иметак.

Примечание.
Меджедович - герой из сербской сказки.
Марко Кралевич - герой сербских народных песен.
На самом деле - правитель, бывший турецким вассалом.
Себры* - средневековые зависимые от знати сербские крестьяне, либо иные простолюдины.



Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 93 и др. Цикл.

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 93 (24)
(С английского).

Кому ж теперь достанется корона ?
Кусаю пальцы с самого утра.
Живу в надежде и страшусь урона.

А как была я счастлива вчера !
Спеша, бегут гвардейцы в коридорах.
Позвякивают пряжки портупей.
На лестнице толкаются в заторах.
Снаружи дребезг мостовых цепей.
Умчались кони... Снова стало тише.
Остановились стрелки на часах.
Я мирно сплю, а там дерутся лихо.
Что ждёт меня ? Победа или крах ?
Открылась дверь: явились для доклада.
Осталась ли я вновь Царицей Ада ?

Edna St.Vincent Millay Sonnet 93 (24)

Whereas at morning in a Jeweled Crown
I bit my fingers and was hard to please,
Having shook disaster till the fruit fell down
I feel tonight more happy and at ease:
Feet running in the corridors, men quick—
Buckling their sword-belts, bumping down the stair,
Challenge, and rattling bridge-chain, and the click
Of hooves on pavement—this will clear the air.
Private this chamber as it has not been
In many a month of muffled hours; almost,
Lulled by the uproar, I could lie serene
And sleep, until all's won, until all's lost,
And the door's opened and the issue shown,
And I walk forth Hell's Mistress—or my own.
"Fatal Interview", 1931.


Примечание.

Этот сонет и ряд других немедленно появились в Интернете, вслед за переводами за

этой подписью. Новые версии сделаны переводчицей Санной, которая резко настоятельно

бракует эту и другие чужие работы. Рекомендую познакомиться с переводами Санны.

Вполне возможно, что она права.

ВК


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 94 (25)
(С английского).

Безлюдность да сплошная тьма всю ночь
приводят слишком робкого в смущенье.
И я б такого отослала прочь,
раз, как ребёнок в страхе перед тенью.
Пускай бежит от потемневших роз
и больше никогда не сунет носа,
да будет рад, что ноги он унёс,
да пусть его в дороге хлещут росы.
А тех, кого не гложет ночью страх,
таких героев я прогнать н в силах.
Пусть входят в дом ко мне с огнём в глазах,
с горячей страстной лихорадкой в жилах.
Не спящею Красавицею встречу.
Вся злость - долой, и радостно привечу.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 94 (25)

Peril upon the paths of this desire
Lies like the natural darkness of the night,
For me unpeopled; let him hence retire
Whom as a child a shadow could affright;
And fortune speed him from this dubious place
Where roses blenched or blackened of their hue,
Pallid and stemless float on undulant space,
Or clustered hidden shock the hand with dew.
Whom as a child the night's obscurity
Did not alarm, let him alone remain,
Lanterned but by the longing in the eye,
And warmed but by the fever in the vein,
To lie with me, sentried from the wrath and scorn
By sleepless Beauty and her polished thorn.
"Fatal Interview", 1931.


Эдна Сент-Винсент Миллей   Сонет 95 (26)
(С английского).

До Трои корабли из Спарты плыли,
к ирландцам - корнуэльские суда.
И женщины, как я теперь, любили -
не менее безумно - и тогда.
Читаю стародавние анналы.
Вникаю там в интриги знатных дам:
в иной груди любовь огнём пылала
подобно взятым с боя городам.
Однако, думаю, из современниц
во мне одной есть пыл былых страстей -
неистовость дворцовых полупленниц,
когда сплетались сети их затей:
царицам смерть грозила, но без дрожи
затаскивали рыцарей на ложе.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 95 (26)

Women have loved before as I love now;
At least, in lively chronicles of the past—
Of Irish waters by a Cornish prow
Or Trojan waters by a Spartan mast
Much to their cost invaded—here and there,
Hunting the amorous line, skimming the rest,
I find some woman bearing as I bear
Love like a burning city in the breast.
I think however that of all alive
I only in such utter, ancient way
Do suffer love; in me alone survive
The unregenerate passions of a day
When treacherous queens, with death upon the tread,
Heedless and willful, took their knights to bed.
"Fatal Interview", 1931.

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 96 (27)
(С английского).

Луна ! Сейчас, по притолоке неба,
бредёшь ты потихоньку на закат;
по прихоти своей мешаешь Фебу:
застрял в пути и дуется собрат.
Мерцая над Карийскими горами,
где рядом я и наш Эндимион,
ты сверху смотришь: зажжено ли пламя;
готов ли встретить игры стадион. -
Проснётся ли в тебе воспоминанье
о юных днях ? Так жалость прояви !
Рассвет прервёт любовное свиданье.
Герольд зари - палач моей любви.
Прошу тебя, Богиня ! Радость неба !
И ты любила ! - Не впускай к нам Феба !

Edna St.Vincent Millay Sonnet 96 (27)

Moon, that against the lintel of the west
Your forehead lean until the gate be swung,
Longing to leave the world and be at rest,
Being worn with faring and no longer young,
Do you recall at all the Carian hill
Where worn with loving, loving late you lay,
Halting the sun because you lingered still,
While wondering candles lit the Carian day?
Ah, if indeed this memory to your mind
Recall some sweet employment, pity me,
That with the daw behind must leave my love behind,
That even now the dawn's dim herald see!
I charge you, goddess, in the name of one
You loved as well: endure, hold off the sun.
"Fatal Interview", 1931.

Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 97 (28)
(С английского).

Мы стары. Взвеселившиеся жилы -
лишь струйки, что ожили по весне,
а разогнать поток до прежней силы
нам не удастся даже и во сне.
Ободрились. В глазах мерцает пламя.
Как в юности мечтаньями горим.
На деле ж стали схожи с мертвецами.
Былой любовный пыл неповторим.
Прощай, любовь ! Настало расставанье.
И утро блещет молнией из туч.
Пора вставать и оскорблённой дланью
скорей прогнать нескромный этот луч.
Не гневайтесь на блеск из наших глаз -
то след любви пылавшей в давний час.

Edna St.Vincent Millay    Sonnet 97 (28)

When we are old and these rejoicing veins
Are frosty channels to a muted stream,
And out of all our burning their remains
No feeblest spark to fire us, even in dream,
This be our solace: that it was not said
When we were young and warm and in our prime,
Upon our couch we lay as lie the dead,
Sleeping away the unreturning time.
O sweet, O heavy-lidded, O my love,
When morning strikes her spear upon the land,
And we must rise and arm us and reprove
The insolent daylight with a steady hand,
Be not discountenanced if the knowing know
We rose from rapture but an hour ago.
"Fatal Interview", 1931.


Примечание.

Сонет 97 был переведён Марией Редькиной: "Когда под старость по морозным жилам...".

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 98 (29)
(С английского).

О сердце ! Не жалей мешка с костями !
Живу - танцую с радостью живой.
Отдам его, продам, порву ногтями.
Он не в закладе, не чужой. Он - свой.
Люблю смотреть на месяц неторопкий.
Жду камешка, что стукнется в окно.
Шагаю в темноте опасной тропкой:
случится только то, что суждено.
Не стоит быть излишне бережливой:
копи, не трать - а толку в этом нет.
К чему владеть нетронутою нивой ?
Зубрю латынь*: в ней есть благой совет.
Потрать на радость свой последний грош.
Набив кубышку, счастья не найдёшь.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 98 (29)

Heart, have no pity on this house of bone:
Shake it with dancing, break it down with joy.
No man holds mortgage on it; it is your own;
To give, to sell at auction, to destroy.
When you are blind to moonlight on the bed,
When you are deaf to gravel on the pane,
Shall quavering caution from this house instead
Cluck forth at summer mischief in the lane?
All that delightful youth forbears to spend
Molestful age inherits, and the ground
Will have us; therefore, while we're young, my friend--
The Latin's vulgar*, but the advice is sound.
Youth, have no pity; leave no farthing here
For age to invest in compromise and fear.
"Fatal Interview", 1931.

Примечание.
"Gaudeamus igitur
Iuvenes dum sumus
Post iucundam iuventutem
Post molestam senectutem
Nos habebit humus..."

Эдна Сент-Винсент Миллей  Сонет 99
(Перевод с английского).

Любовь - не всё, не мясо и не пиво,
не отдых, не укрытие в грозу,
и не бревно в реке среди разлива,
когда пловец то сверху, то внизу.

Любовь не может оживить дыханье.
Ей не сподручен костоправский труд.
Не пустит кровь, не приведёт в сознанье,
но если не придёт, то люди часто мрут.

Быть может, в затруднительное время,
когда в нужде - поддержки никакой,
совсем запутавшись в своей проблеме,
твою любовь я променяю на покой,
а память этой ночи - на съестное... -
но врядли я польщусь такой ценою.


Edna St.Vincent Millay Sonnet 99

Love is not all: It is not meat nor drink
Nor slumber nor a roof against the rain,
Nor yet a floating spar to men that sink
and rise and sink and rise and sink again.

Love cannot fill the thickened lung with breath
Nor clean the blood, nor set the fractured bone;
Yet many a man is making friends with death
even as I speak, for lack of love alone.

It well may be that in a diicult hour,
pinned down by need and moaning for release
or nagged by want past resolution's power,
I might be driven to sell your love for peace,

Or trade the memory of this night for food.
It may well be. I do not think I would.
"Fatal Interview".

Примечание.
Сонет 99 известен в нескольких русских переводах, в том числе его перевели Маргарита Алигер, Галина Ицкович, Лилия Мальцева, Нина Пьянкова, Александр Рюсс.


Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 100 (31)
(с английского).

Нас мирт венчал - потом осыплет прах,
и годы тьмы похитят наше зренье.
Быть может, кто-то с шуткой на устах
потом подвергнет наш союз сомненью.
Ребят, ныряющих за мелочёвкой,
всегда одёрнут трезвые умы.
Но ты нырял, и я бывала ловкой,
а в будущем пойдём на риск не мы.
Пусть повезёт любому водолазу,
что может нас, усопших, заменить.
Обидно, если вдруг он бросит фразу,
что всякая любовь должна остыть.
Пусть скажет, видя парную могилу:
своей любви до смерти им хватило.

Edna St.Vincent Millay    Sonnet 100

When we that wore the myrtle wear the dust,
And years of darkness cover up our eyes,
And all our arrogant laughter and sweet lust
Keep counsel with the scruples of the wise;
When boys and girls that now are in the loins
Of croaking lads, dip oar into the sea,—
And who are these that dive for copper coins?
No longer we, my love, no longer we—
Then let the fortunate breathers of the air,
When we lie speechless in the muffling mould,
Tease not our ghosts with slander, pause not there
To say that love is false and soon grows cold,
But pass in silence the mute grave of two
Who lived and died believing love was true.
"Fatal Interview", 1931.


Примечание.

Сонет 100 был переведён Марией Редькиной: "Когда, как мирт, прах увенчает нас...".


Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 101 (32)
(С английского).

Нам в радость оттянуть тот день и час,
когда любовь закончится разладом.
Зато бег Времени пленяет нас,
когда в восторгах мы бываем рядом.
Как многого я с детства лишена !
У Времени была - как крепостная.
Немало лет жила почти одна.
Отец сбежал, а мать была больная.
А нынче Время в ненавистный иней
облечь желает шёлк твоих кудрей,
но я не стану глупою разиней:
тебя не брошу. Поступлю мудрей.
Пусть Время злится, проявляя власть !
Ты - мой навек, а Время буду клясть.


St.Vincent Millay    Sonnet 101 (32)

Time, that is pleased to lengthen out the day
For grieving lovers parted or denied,
And pleased to hurry the sweet hours away
From such as lie enchanted side by side,
Is not my kinsman; nay, my feudal foe
Is he that in my childhood was the thief
Of all my mother's beauty, and in woe
My father bowed, and brought our house to grief.
Thus, though he think to touch with hateful frost
Your treasured curls, and your clear forehead line,
And so persuade me from you, he has lost;
Never shall he inherit what was mine.
When Time and all his tricks have done their worst,
Still will I hold you dear, and him accurst.
"Fatal Interview", 1931.

Эдна Сент-Винсент Миллей   Сонет 102 (32)
(С английского).

Проснувшись, я в плену печальных грёз,
и в памяти - что ночью мне приснится.
Читаю - и капель из глупых слёз
течёт на руки, после - на страницы.
А сердце изнывает от тоски,
та горше, чем ненастные потоки.
Терзаю розы, рву их лепестки,
сжимаю и втираю влагу в щёки.
Глубокий пруд, у берега - трава,
а в центре - устрашающие глыбы.
Скала - как черепашья голова.
Вблизи при солнце там резвятся рыбы.
А я встаю в расстройстве - как незряча, -
всегда в слезах, и плачу, плачу, плачу...

Edna St.Vincent Millay   Sonnet 102 (32)

Sorrowful dreams remembered after waking
Shadow with dolour all the candid day;
Even as I read, the silly tears out-breaking
Splash on my hands and shut the page away.…
Grief at the root, a dark and secret dolour,
Harder to bear than wind-and-weather grief,
Clutching the rose, draining its cheek of colour,
Drying the bud, curling the opened leaf.
Deep is the pond—although the edge be shallow,
Frank in the sun, revealing fish and stone,
Climbing ashore to turtle-head and mallow—
Black at the centre beats a heart unknown.
Desolate dreams pursue me out of sleep;
Weeping I wake; waking, I weep, I weep.
"Fatal Interview", 1931.



Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 81 и др. Цикл.

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 81 (12)
(С английского).

Заметьте, Олимпийцы: мой ночник
задула я. Вы это просмотрели.
С враждующей Земли к Вам враг проник.
Ваш Вождь в плену, и он в моей постели.
У Вас урон ! Назначьте сбор дружин.
А я лежу в восторге от объятий.
Бушуйте ! У меня родится сын,
блистающий красой бессмертных статей.
Старайтесь не ослепнуть; не смешать
ни с метеорным блеском, ни с картиной
поблекших солнц и лун - и не дрожать
от грома над горами и равниной:
Он будет сострадателен и строг
как сын мой, и как грозный Полубог.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 81 (12)

Olympian gods, mark now my bedside lamp
Blown out; and be advised too late that he
Whom you call sire is stolen into the camp
Of warring Earth, and lies abed with me.
Call out your golden hordes, the harm is done:
Enraptured in his great embrace I lie;
Shake heaven with spears, but I shall bear a son
Branded with godhead, heel and brow and thigh.
Whom think not to bedazzle or confound
With meteoric splendours or display
Of blackened moons or suns or the big sound
Of sudden thunder on a silent day;
Pain and compassion shall he know, being mine,—
Confusion never, that is half divine.
"Fatal Interview", 1931.



Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 82 (13)
(С английского).

Внезапный и студёный шквал, с разгона
пришедший вместе с плясками смерчей,
похож на бури страсти из сезона
холодных продолжительных ночей.
Воробышек скорей удрал в опаске.
Вьюнки с забора ветром снесены.
Но днём прибавилось часов для ласки -
зардело солнце с южной стороны.
Вся тьма сбегает утреннею ранью.
Оставила деревья на снегу.
Чудовищное злое расставанье -
и мне пора уйти, а как смогу ?
Какая ночь - кратчайшая в году !
С длиннейшим днём беседовать иду...

Edna St.Vincent Millay Sonnet 82 (13)

I said, seeing how the winter gale increased,
Even as waxed within us and grew strong
The ancient tempest of desire, "At least,
It is the season when the nights are long.
Well flown, well shattered from the summer hedge
The early sparrow and the opening flowers! —
Late climbs the sun above the southerly edge
These days, and sweet to love those added hours."
Alas, already does the dark recede,
And visible are the trees against the snow.
Oh, monstrous parting, oh, perfidious deed,
How shall I leave your side, how shall I go? . . .
Unnatural night, the shortest of the year,
Farewell! 'Tis dawn. The longest day is here.
"Fatal Interview",1931.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 83 (14)
(С английского).

Дыханья нет - трагичная причина,
что я чужая в жизненном пиру.
Ты разомкнул объятья - и кончина !
Выходит, что второй раз не умру.
Выходит время грозно приказало,
чтоб грянул гром - и ты навек ушёл.
А дальше хоть не дёргай одеяло:
Твой дух войдёт во всё, чем красен дол.
Была бы призраком, не знала б слёз.
Летала б над Землёй - была б счастливой.
Вдыхала б аромат цветущих роз
да любовалась золотою нивой...
Вернуть бы силы - не лежать бревном
и убежать на встречу с новым днём.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 83 (14)

Since of no creature living the last breath
Is twice required, or twice the ultimate pain,
Seeing how to quit your arms is very death,
'Tis likely that I shall not die again;
And likely 'tis that Time whose gross decree
Sends now the dawn to clamour at our door,
Thus having done his evil worst to me,
Will thrust me by, will harry me no more.
When you are corn and roses and at rest
I shall endure, a dense and sanguine ghost,
To haunt the scene where I was happiest,
To bend above the thing I loved the most;
And rise, and wring my hands, and steal away
As I do now, before the advancing day.
"Fatal Interview", 1931.


Примечание.

Сонет 83 переведён Марией Редькиной: "Разъятье рук твоих подобно смерти...".


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 84 (15)
(С английского).

Хранителем мне служит воробей -
с сынком-пострелом действует успешно:
шныряет всюду между голубей.
Их жертвенники в рощицах безгрешны.
Опустошённая земля дымит.
Над морем стены поднимались хмуро -
теперь их строй разбит. Простор хранит
лишь тропочки Венеры и Амура.
Я лишена божественной опеки.
Им дела нет. На помощь не спешат.
Свой грозный меч Эней унёс навеки.
Корабль отплыл, и все отводят взгляд.
В ответ мне - ни "ку-ку", ни "кукареку",
а брошь Троила нацепили греку.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 84 (15)

My worship from this hour the Sparrow-Drawn
Alone will cherish, and her arrowy child,
Whose groves alone in the inquiring dawn
Rise tranquil, and their altars undefiled.
Seaward and shoreward smokes a plundered land
To guard whose portals was my dear employ;
Razed are its temples now; inviolate stand
Only the slopes of Venus and her boy.
How have I stripped me of immortal aid
Save theirs alone, — who could endure to see
Forsworn Aeneas with conspiring blade
Sever the ship from shore (alas for me)
And make no sign; who saw, and did not speak,
The brooch of Troilus pinned upon the Greek.
"Fatal Interview", 1931.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 85 (16)
(С английского).

Во сне, случайно, побывав в Раю,
я там вела сердечные беседы.
Со мною говорили в том краю
красавицы: Европа, Ио, Леда.
Данаю золотил небесный цвет,
а я рвала чудесную лаванду;
потом, налюбовавшись на букет,
сплела тебе на голову гирлянду.
Юпитер, в мощном облике быка,
оглядывал подружек благосклонно,
и я была от них, от всех, недалека;
и повела себя непринуждённо.
Была там - как своя. Несла цветы.
Была весёлой. Вспоминался ты.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 85 (16)

I dreamed I moved among the Elysian fields,
In converse with sweet women long since dead;
And out of blossoms which that meadow yields
I wove a garland for your living head.
Danae, that was the vessel for a day
Of golden Jove, I saw, and at her side,
Whom Jove the Bull desired and bore away,
Europa stood, and the Swan's featherless bride.
All these were mortal women, yet all these
Above the ground had had a god for guest;
Freely I walked beside them and at ease,
Addressing them, by them again addressed,
And marvelled nothing, for remembering you,
Wherefore I was among them well I knew.
"Fatal Interview", 1931.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 86 (17)
(С английского).

Любовь ! Сладка ты, а разишь сурово:
меня кольнула - ранила ножом.
Валяются измятые обновы,
залитые слезами и дождём.
Но мокрый день сменён туманной ночью,
а утром прояснились облака;
и свет, прорвавшись, разодрал их в клочья.
Поднялся гам из птичьего мирка.
Чем ты, любовь, сладчайшая заноза,
меня за всё вознаградишь потом ?
За боль в груди, за пролитые слёзы ?
Какой ценой ? Каким счастливым днём ?
Ах, если б знать ! Навряд бы побежала
на зов того, кто любит слишком мало.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 86 (17)

Sweet love, sweet thorn, when lightly to my heart
I took your thrust, whereby I since am slain,
And lie disheveled in the grass apart,
A sodden thing bedrenched by tears and rain,
While rainy evening drips to misty night,
And misty night to cloudy morning clears,
And clouds disperse across the gathering light,
And birds grow noisy, and the sun appears
Had I bethought me then, sweet love, sweet thorn,
How sharp an anguish even at the best,
When all's requited and the future sworn,
The happy Hour can leave within the breast,
I had not so come running at the call
Of one whoe loves me little, if at all.
"Fatal Interview", 1931.


Примечание.

Сонет 86 переведён Марией Редькиной: "О сладостное острие, любовь...".

Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 87   (18)
(С английского).

Неуж терпеть, покуда сердце бьётся,
любовный плен, чьи цепи так тяжки,
да ждать коржей с несытою охотцей
из густо окольцованной руки ? -
- Без воздуха томиться, как в остроге;
как жаба ждать, не сядет ли комар;
а люди бодро едут по дороге,
везя на рынок в город свой товар ?
Сижу у князя в жутком заточенье
и знаю, что мой жребий предрешён.
Здесь кто-то прежде пролил, без сомненья,
немало крови, чтобы выйти вон.
Следы тех мук: изрезаны панели,
от горьких вздохов стены помутнели.
 
Edna St.Vincent Millay Sonnet 87 (18)

Shall I be prisoner till my pulses stop
To hateful Love and drag his noisy chain,
And bait my need with sugared crusts that drop
From jeweled fingers neither kind nor clean?—
Mewed in an airless cavern where a toad
Would grieve to snap his gnat and lay him down,
While in the light along the rattling road
Men shout and chaff and drive their wares to town?…
Perfidious Prince, that keep me here confined,
Doubt not I know the letters of my doom:
How many a man has left his blood behind
To buy his exit from this mournful room
These evil stains record, these walls that rise
Carved with his torment, steamy with his sighs.
"Fatal Interview", 1931.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 88 (19)
(С английского).

Мой заяц-друг, учёнейший при этом,
присел сегодня утром у крыльца
с не до конца рассказанным советом,
и у меня сыскались два словца:
"Свихнёшься от любви - грозит психушка.
Развяжешь язычок - тебе каюк.
Да ты к тому ж ещё церковный служка !
Что я твержу, то скажут все вокруг.
Вот посвятила б сердце старой гончей,
ругала бы тогда себя сама.
Свободнее дышу. Ступаю громче,
хотя хрома - но не схожу с ума.
Должна б сказать: "Вот рыщет Смерть-старуха !"
Да всё неймут шагов мои два уха".

Edna St.Vincent Millay Sonnet 88 (19)

My most Distinguished Guest and Learned Friend,
The pallid hare that runs before the day
Having brought your earnest counsels to an end
Now have I somewhat of my own to say:
That it is folly to be sunk in love,
And madness plain to make the matter known,
There are no mysteries you are verger of;
Everyman's wisdoms these are, and my own.
If I have flung my heart unto a hound
I have done ill, it is a certain thing;
Yet breathe I freer, walk I the more sound
On my sick bones for this brave reasoning?
Soon must I say, " 'Tis prowling Death I hear!"
Yet come no better off, for my quick ear.
"Fatal Interview", 1931.

Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 89   (20)
(с английского).

Дойдя в своих раздумьях до дремоты,
не ошибись и не тони в мечте,
что ты, в итоге сделанной работы,
заслужишь прикоснуться к красоте.
Когда услышишь, что тебя поманит
при лунном свете песней соловей,
не вздумай, что ручною птицей станет
и подчинится прихоти твоей.
И красота - не только в оперенье:
она вольна, как взлёт фонтанных струй;
она - не мишура для украшенья -
пусть и её венчает поцелуй.
И горлинка - не образ красоты:
у истинной - небесные черты.

Edna St.Vincent Millay   Sonnet 89  (20)

Think not, not for a moment let your mind,
Wearied with thinking, doze upon the thought
That the work's done and the long day behind,
And beauty, since 'tis paid for, can be bought.
If in the moonlight from the silent bough
Suddenly with precision speak your name
The nightingale, be not assured that now
His wing is limed and his wild virtue tame.
Beauty beyond all feathers that have flown
Is free; you shall not hood her to your wrist,
Nor sting her eyes, nor have her for your own
In an fashion; beauty billed and kissed
Is not your turtle; tread her like a dove
She loves you not; she never heard of love.
"Fatal Interview", 1931.

Примечание.
Сонет 89 можно найти в Интернете в русских переводах Лилии Мальцевой, Галины Ицкович и Нины Пьянковой.


Эдна Сент-Винсент Миллей   Сонет 90 (21)
(С английского).

Ты не во сне, взаправду пришагал,
но яркий свет ударил прямо в очи.
Он как-то нас совсем не привечал,
гнал тени и спешил в глубины ночи;
во всю сверкнул в окошке полусонном,
добрался до открытых галерей.
Там ряженые, в танце нестеснённом,
глаза, кто чем, прикрыли поскорей.
Компания была отменно весела,
и павильон плескал зелёным морем.
Я там бутон камелии нашла.
Хоть он не пах, не это стало горем:
болит нога, по лестнице иду,
а знаю, что тебя там не найду.


Edna St.Vincent Millay  Sonnet  90  (21)


Gone in good sooth you are: not even in dream
You come. As if the strictures of the light,
Laid on our glances to their disesteem,
Extended even to shadows and the night;
Extended even beyond that drowsy sill
Along whose galleries open to the skies
All maskers move unchallenged and at will,
Visor in hand or hooded to the eyes.
To that pavilion the green sea in flood
Curves in, and the slow dancers dance in foam;
I find again the pink camellia-bud
On the wide step, beside a silver comb.…
But it is scentless; up the marble stair
I mount with pain, knowing you are not there.
"Fatal Interview", 1931.


Эдна Сент-Винсент Миллей   Сонет 91 (22)
(С английского).

Пока луна над нами не убудет,
должна я быть с тобой, не то умру.
Пусть все ханжи за то меня осудят -
готова к пыткам, к дыбе и костру.
Пусть моралисты излагают нудь
о долге и о чести с пиететом -
рассолом и огнём наполню грудь,
и каждый выдох будет им ответом.
Пока жива, не ослабляй вниманья
и вытерпи характер мой больной,
будь рядом днём и предрассветной ранью,
не дай мне замерзать и спать одной -
и прежде чем закатится луна
ей обо мне поведай всё сполна.

Edna St.Vincent Millay   Sonnet 91 (22)

Now by this moon, before this moon shall wane
I shall be dead or I shall be with you!
No moral concept can outweigh the pain
Past rack and wheel this absence puts me through;
Faith, honour, pride, endurance, what the tongues
Of tedious men will say, or what the law —
For which of these do I fill up my lungs
With brine and fire at every breath I draw?
Time, and to spare, for patience by and by,
Time to be cold and time to sleep alone;
Let me no more until the hour I die
Defraud my innocent senses of their own.
Before this moon shall darken, say of me:
She's in her grave, or where she wants to be.
"Fatal Interview", 1931.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 92 (23)
(С ангдийского).

Ложь прячется под маской, без стыда.
Её язык медов. Её приёмы гибки.
Любители её, которым я чужда,
коварно действуют, начав с улыбки.
О, как они щедры во время бедствий !
Но нужно глубже вникнуть в существо:
где на словах ажур без происшествий,
на деле - лишь сплошное плутовство.
Я предпочту прожить без их подмоги.
Где есть их след - там неизбежен крах.
Хоть слово против - волчий рык в итоге.
Поставила задвижку на дверях. -
Гоните ж прочь из наших вестибюлей
тлетворный дух испорченных пачулей.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 92 (3)

I know the face of Falsehood and her tongue
Honeyed with unction, plausible with guile,
Are dear to men, whom count me not among,
That owe their daily credit to her smile;
Such have been succoured out of great distress
By her contriving, if accounts be true:
Their deference now above the board, I guess,
Dishcharges what beneath the board is due.
As for myself, I'd liefer lack her aid
Than eat her presence; let this building fall:
But let me never lift my latch, afraid
To hear her simpering accents in the hall,
Nor force an entrance past mephitic airs
Of stale patchoulie hanging on my stairs.
"Fatal Interview", 1931.

Примечание.

Сонет 92 можно найти в Интернете в русском переводе Нины Пьянковой:

"Я знаю облик лжи, её уста...".

Владимир Ягличич Ответы

Владимир Ягличич   Ответы.
Из больничной тетради.
(С сербского).


Недуг да возраст...  Да постели
жесткИ и начали колоть;
и боль без остановки в теле,
мутится дух и страждет плоть.

А ведь могли б бомбёжки НАТО
да злые залпы батарей
в войну убить меня, солдата,
гораздо проще и скорей.

И снайпер брал меня на мушку,
но промахнулся тот стрелок.
Должно быть, целился в макушку -
да передёрнул свой курок.

Приметя скверные примеры,
я сук искал прочнее всех -
и выручила только вера:
предотвратила этот грех.

А в целом жизнь прошла неровно,
и весь удел страны был крут:
Ясеновац,  к тому ж Ядовно,
война, нужда, вседневный труд.

Возможно, я стоял бы твёрже,
будь крепким и седым, как лунь,
из не забывших Караджорджа,
из прочно помнящих Солунь.

Но если будут править тризну,
так хватит тех заслуг, что есть.
И я сражался за Отчизну,
за вольность, веру  и за честь.

И в Косове была удача -
и выжил, и вернуться смог;
теперь уж у врачей задача:
судьба моих несчастных ног.
 
Что ж делать мне теперь ? В надежде
молиться в узеньком кругу ?
Не то напастям, как и прежде
не уступать, пока смогу ?

Вопросы эти - без ответа.
гляжу на гаснущий костёр,
на искры, вспышки и отсветы:
в них самый верный приговор.

Какой рецепт себе я выдам ?
С которым примирюсь концом ?
Скончаюсь старым инвалидом ?
Умру ль отважным молодцом ?

Что делать в тупике столь сложном ? -
Не знаться, не дружить с тоской.
Пускай царит над непреложным
победный и святой покой.
-----------------------------
Одговори
 
Старост, болест, и кревети
ко кост тврди, оштре игле,
труло месо све поднети
мора, јер су муке стигле.
 
А могла ме бомба снаhи
натовска, у рову јамном,
до слободе пут би краhи
био, а жал - дубльи за мном.
 
Хтеде снајпер, нашав сенку,
на крв пушну да ме своди:
гаджао ме у челенку,
али, ето - не погоди.
 
А не једном и сам смерах
да, засвагда, проблем решим:
бирах грану, али вера
не допусти да погрешим.
 
Медж два рата никад мира,
свакодневлье: рад и новац.
Шта је болье, кад веh бирам -
Јадовно, ил Јасеновац?
 
Да л дослужих за попуну,
кад окасних свуд куд поджем:
ни пешице на Солуну,
ни јашуhи с Караджорджем.
 
И овако овој глави
нико није влас штедео,
ал можда бих тад льубави
свенародне завредео?
 
Хоhе ли ми папке сеhи,
измислити ногу нову,
кад веh ми се не посреhи
погинути на Косову?
 
Да жаобу светом ширим,
бескрајно се жалим Богу,
или да се hутке мирим
и борим се, све док могу?
 
Јер још дишем. Шта жар кошта
знају ватре, кад догоре.
Тек последньи дах hе, можда,
донети све одговоре.
 
Шта је теже? Или вара
страшни избор целим биhем:
умирати као старац,
ил скончати још младиhем?
 
Шта остаје? Меджу льуде
уносити страх у грчу,
ил ширити, ма шта буде,
свепобедни мир над смрhу.


Владимир Ягличич Голос  
Посвящается медсестре Младенке
(с сербского).

Твой голос манит, призывая и волнуя,
он - голубой, как цвет твоих волос.
Он нежно льётся, как речные струи.
Он слит с тобой и накрепко прирос.

Он в памяти рождает волны света,
и майский дождь, и Божью благодать.
В нём небо всем нам шлёт слова привета,
желая мёртвым снова задышать.

Так говорят лишь матери и сёстры;
и голоса любимых таковы.
А выйдет вдруг, что мы заспорим остро,
так я - в запале, а они - трезвы.

Деревья часто стонут из-за бури,
когда наскок стихии слишком груб,
но стоит только заблистать лазури -
и ливни торжествуют в жерлах труб.

Покой в леченье - важная основа.
Лишь в нём споётся соловьиный хор.
И умное целительное слово
родится там, где нет ненужных ссор.

С тобой шептаться - явное везенье.
Отрадно слышать тайный шёпоток,
и мне, когда лежу я в отдаленье:
любая нежность страждущему впрок.

Ну, что за чудо - голос твой, Младенка !
А замолчишь - так лютая беда.
Больница - не подмостки для Фламенко,
но голос твой пусть слышится всегда !

Пусть он мостит все пропасти в пустыне.
Тут место для врачей, а не судей.
Будь нежной и заботливой, как ныне,
и научи других любить людей.
----------------------------------
Глас
 
Сестри Младенки
 
У твом гласу призивност је мека,
плава, можда боје твоје косе
разливене као мирна река
законито прешла у твој посед.
 
Враhа спомен на светлост и воду,
на топлину hува, мајску кишу:
као да се отвара у своду,
и призива мртве да продишу.
 
Глас - обичан, земан. мајчин, сестрин,
льубавнички, али из области
виших, ко у светлој наговести
плодоносног смиреньа, по страсти.
 
С тим се плодом крошньин труд уравни
и мир који осване по буци,
но и радост, поздравом прадавним,
с којим пльусак прославе олуци.
 
Опоравльа, исцели, залечи,
биглисанье у грлима раджа.
Тако се и тачне, врле речи
наджу када стане глува сваджа.
 
Благо оном ко с тобом hуhори!
И с јастука тајни шапат слуша.
Од нежности да се не умори
нечег нежног тако жельна душа.
 
Уминуhе глас у нечуј сене,
други льуди хоhе ли га чути?
Нестајемо. И - нек нас замене:
ал глас такав - не сме уминути.
 
Да надмости бездан пустолине,
да уздигне, теши - не да суди:
глас нежности, сестринске топлине,
да науче волети се льуди.


Владимир Ягличич    Перед больничной ночью
(С сербского).

Гляжу на все предметы
с второго этажа:
ночные силуэты
колеблются дрожа.

Шумят автомобили,
заспорив меж собой.
Сперва замельтешили -
и скрылись всей гурьбой.

Потом запел тревожно
протяжный вой гудков,
вспугнув неосторожно
бредущих ходоков.

Но стихла понемногу
вся шумная волна,
и город и дорогу
объяла тишина.

Всем, дома или где-то,
нырнув в ночную тень,
приятно ждать рассвета,
чтоб встретить новый день.

Я думал: мир огромен.
Каков самообман ! -
Могу, как я ни скромен,
вложить его в карман.

Он, будто на экране,
весь явно, без чудес,
мне виден в каждом плане -
с Земли и до небес.


В своей небесной роли
объём планеты мал,
но тут исток юдоли,
что в жизни я познал.

Не здесь ли те палаты,
куда на помощь зван -
где корчатся солдаты
в крови открытых ран ?

Так и во мне те иглы.
Беда меня нашла.
В моём дому настигла.
До края довела.

И сверх всего недужен,
не веря всем подряд,
решив, что им не нужен, -
лишь попусту галдят.

А рядышком старуха
скулит, что жизнь - как Ад,
и никакое ухо
не слышит тех рулад.

Дежурная бригада -
за дверью. Нет ключа !
Берётся от досады
за карты, сгоряча.

Из катакомбы комнат
их просят штурмовать -
чтоб бились, если помнят,
как рыцарская рать.

Когда ж ворвутся дружно
под бодрый их мотив -
куда ж бежать мне нужно ? -
В Византий или в миф ?

Ждёт место пострашнее:
жара, да грязь да жуть.
Как справиться сумею ? -
Вот в этом-то и суть.

Там нет заступниц из мечты,
которых шлёт эфир,
и нет там красоты,
спасающей весь мир.

Cгустился мрак Вселенной.
Куда ж ступить ногой ?
А выбор - непременный:
мир прежний - и другой.

Но плакаться - не время.
Твержу себе - не трусь.
Никто не сведущ в теме.
Как знать, когда вернусь ?


-------------------------
Пред ноh у болници
 
Кроз прозор другог спрата
види се, пада сутон.
Сад, то што око хвата
тражи у невид утон.
 
Још само силуете
свадльивих аутомобила
у сусрет тами лете
несаломльених крила.
 
Трублье на раскрсници,
узвици несигурни.
И касни пролазници
мало згрбльени, журни.
 
Али сву вреву уличну
стишава мрак, донекле.
Корака јеку бујичну
улице су дорекле.
 
Сад льуди куhама хитају
несвесно даровани
будуhем мирном свитају
с којим починьу дани.
 
Свет беше велик, простран,
ил бејах тако слеп -
сад, за поглед оностран,
може стати у джеп.
 
У слици - ничег визијског,
празнина дублье склона:
с екрана телевизијског
ко да понеста тона.
 
Овде је веhа дубина,
мада је манье места:
јер ту починье судбина
које не бејах свестан.
 
Зар моји су - ти холови
остали с друге стране,
дозиви у помоh, болови
и отворене ране.
 
Непроспаване ноhи
уз таблете и игле,
уз урлик хитне помоhи,
коначно су ме стигле.
 
И заблуда што боли
и не лечи човека,
да нико ме не воли
као речи, понекад.
 
Као кроз бездан хада
старица, крај мене, јечи
и у глувост пропада
безброј језивих речи.
 
Дежурна смена касни
за закльучаним вратима:
коцкаhе се, са шпилом
масним, у ситним сатима.
 
Из катакомби соба
очекујем да навале
војске из прошлог доба,
досад вечност преспавале.
 
Где да се од ньих склоним,
кад ме у hошак сабију,
кад све ме одавде гони -
у мит, или Византију?
 
Прльавштина, ватруштина,
а биhе и гори и веhи:
можда је ово суштина,
и хтедосмо је избеhи.
 
Нигде божице склоне
за мене, за све нас, и
нигде лепоте оне
која би свет да спаси.
 
Мрак све светове прели,
и безизлазни круг, и
прозор два света дели -
мој свет постаде - други.
 
Ал сва кајаньа позна
не знају ме примаhи
свету у који ко зна
кад hу опет изаhи.

Владимир Ягличич Преимущества болезни
(С сербского).

Когда болеешь, ты ведёшь
беседы сам с собой.
Правдив ты или лжёшь,
решается судьбой.

В больнице нет хотя бы
шакалов и хапуг.
Снаружи эти жабы -
и рядом и вокруг.

Здесь лечат без подвоха,
и нежат тебя, и сыт.
Не так уж всё это плохо,
и близкими ты не забыт.

Здесь не на фронте, где палят,
здесь всё спокойнее течёт,
но вероятнее стократ
трагический исход.

Зато, как выйдут сестрицы
с гордостью на челе,
этот парад глядится
как модное дефиле.

Не весело вне дома,
но где ж бы время я нашёл
и сразу все четыре тома -
подряд - "Отверженных" прочёл ?

И вдруг взметнулся лестный шквал.
Обиды хочется стереть -
мне соболезнует Отчизна...
Чтоб заслужить поток похвал,
певец обязан умереть. -
Его восславят после тризны.

А недруги понаплетут !
Быть может, наплодит ругни
иной завзятый баламут.
Мне ж будет не до их брехни.


Слова о славе нации
из пошлых уст лгуна -
такая "компенсация"
поэту не нужна.

Ему ценней здоровья
заслуженная честь
с народною любовью -
такой, какая есть.
-------------------------
Предности болованьа
 
Када болујеш, бар си
са самим собом начисто.
У истини, ил варци,
не изадже ли на исто?
 
Изоста, бар, шакала
свагданьих, и комаданьа.
Вани, у туджим шакама
мртва би душа свагданьа.
 
Овде те хране, тетоше,
терапију ти приносе
И недобро, и нелоше -
али не живиш мимосвет.
 
На ватреној је линији
поредак, ко и досад.
Само је овде мирнији
и чешhе смртоносан.
 
А када сестре униформе
заньишу, беле и чисте,
ходници сиви, богме,
постану модне писте.
 
И како би, без прилике
да лежиш ван свог дома,
дочитао «Јаднике» -
читава четири тома!
 
Похвала чврсти масив,
посете поздрави прелесни,
зли језици сатрти...
И кад би признали да си
знаменит српски песник,
ако неhе на самрти!
 
Хоhе ли те посветити
дојучерашньа небраhа?
Чега се све неhе сетити
само да им се не враhаш!
 
Ал не познају злехуде
мисли им губитак нације -
коначност сурове пресуде
носи жиг компензације.
 
Због тог успеха разметног
сладже се може снивати...
Прилично непаметно
додже ти оздравльивати!


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 70 и др. Цикл.

Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 70  (1)
(С английского).

Он - будто я сама: в нём известь с солью,
та пыль, что и в лучах, бегущих из окон.
И что ни луч, то властью наделён -
разбудит утром и зовёт к застолью.
Лучи без пыли пахнут злой юдолью:
безжизненные, будто снежный склон.
А мне бы - к розам - в алое приволье:
на пятках перья, шлем мой окрылён.
Жду встречи в нетерпенье небывалом.
Зажжётся ль солнце ? Грянет ли гроза ?
И вот спешит он с брызжущим фиалом -
блестят блаженством гордые глаза.
Вверх, перья, вверх ! Потом я вас сложу
и босиком с восторгом похожу.


Вариант.
Он - будто я сама. В нём известь с солью:

та пыль, чем свет из окон просолён.

И что ни луч, то властью наделён -

разбудит утром и зовёт к застолью.

Лучи без пыли пахнут злой юдолью:

безжизненные, будто снежный склон,

а мне бы - к розам - в алое приволье.

На пятках перья, шлем мой окрылён.

Где ж ты, мой вожделенный соблазнитель ?

Где ж непреклонный твой пылящий перст ?

Спеши ко мне как гордый небожитель . -

И будет нам Эдемский сад отверст !

Вверх, перья, вверх ! Сложу вас вечерком.

С утра, счастливая, пойду пешком.


Edna St.Vincent Millay   Sonnet 70 (1)

What thing is this that, built of salt and lime
And such dry motes as in the sunbeam show,
Has power upon me that do daily climb
The dustless air? - for whom those peaks of snow
Whereup the lungs of man with borrowed breath
Go labouring to a doom I may not feel,
Are but a pearled and roseate plain beneath
My winged helmet and my winged heel.
What sweet emotions neither foe nor friend
Are these that clog my flight? what thing is this
That hastening headlong to a dusty end
Dare turn upon me these proud eyes of bliss?
Up, up, my feathers! - ere I lay you by
To journey barefoot with a mortal joy.
"Fatal Interview", 1931.


Примечания.

Этим сонетом открывается большой цикл сонетов из 52 стихотворений (по числу недель в году). Цикл посвящён взаимоотношениям поэтессы с молодым другом чикагским поэтом Джорджем Диллоном  (1906-1968), с которым она длительно сотрудничала. В частности, ими

вдвоем была переведена бодлеровская книга "Цветы зла".

После опубликования этого перевода сонета 70 (1) почти сразу в Поэзии.Ру появился второй

перевод, сделанный поэтессой Санной, который вызвал у "Наследников Лозинского" оживлённую дискуссию.


Эдна Сент-Винсент Миллей   Сонет 71  (2)
(С английского).

Расстались - и не стало мне пощады:
тоска впилась зверюгою лесной;
терзала дух во время листопада;
замучила. Утихла лишь весной.
Нет лихорадки. Заживают раны.
В груди не ноет спрятанный ожог.
Но взгляд твой всё мерцает постоянно.
Он до сих пор - мой Запад и Восток.
Хоть, выйдя из когтей, я невредима,
но мне уже не до любовных нег.
Лобзанья мне теперь невыносимы.
Касанья рук - студёны, будто снег.
В душе остался шрам. Нам стоит лечь -
меж мной и мужем обоюдный меч.

Edna St.Vincent Millay   Sonnet 71 (2)

This beast that rends me in the sight of all,
This love, this longing, this oblivious thing,
That has me under as the last leaves fall,
Will glut, will sicken, will be gone by spring.
The wound will heal, the fever will abate,
The knotted hurt will slacken in the breast;
I shall forget before the flickers mate
Your look that is today my east and west.
Unscathed, however, from a claw so deep
Though I should love again I shall not go:
Along my body, waking while I sleep,
Sharp to the kiss, cold to the hand as snow,
The scar of this encounter like a sword
Will lie between me and my troubled lord.
"Fatal Interview", 1931.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 72 (3)
(С английского).

Вполне хватает мудрых мнений,
как обрести любовь - и как сберечь.
Перед глазами масса подтверждений:
вот я и завела об этом речь:
зазря не придерусь к пустым обидам;
добьюсь, чтоб доверялся мне вполне;
боязни, что уйдёшь к другой, - не выдам.
В немногом уступлю - а выигрыш вдвойне.
Дочь матушки земли, я - добрая душа;
бесхитростна, и всё мне по плечу.
Но любишь ты за всё, чем хороша,
а мне всё мало - большего хочу.
Так, как любая, с этой самой целью, -
могу сварить и колдовское зелье.

Edna St. Vincent Millay Sonnet 72 (3)

No lack of counsel from the shrewd and wise
How love may be acquired and how conserved
Warrants this laying bare before your eyes
My needle to your north abruptly swerved;
If I would hold you, I must hide my fears
Lest you be wanton, lead you to believe
My compass to another quarter veers,
Little surrender, lavishly receive.
But being like my mother the brown earth
Fervent and full of gifts and free from guile,
Liefer would I you loved me for my worth,
Though you should love me but a little while,
Than for a philtre any doll can brew,—
Though thus I bound you as I long to do.
"Fatal Interview", 1931.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 73 (4)
(С английского).

Мой доктор ! Что за чудные пиявки !
Они легко отсасывают кровь.
Но мне - хоть в пруд ! Не жду поправки.
Моя болезнь - несчастная любовь.
Святой отец ! Я б лучше о любимом
хотела нынче думать и мечтать
в страдании моём неугасимом,
чем петь про неземную благодать.
Во многих вижу друга или брата,
но лишь в одном слились - и неспроста -
целитель без пилюль и без халата
и духовник без чёток и креста.
Спросите, кто он ? Я замкну свой рот.
Ведь, сколько ни взывай, - он не придёт.

Edna St. Vincent Millay Sonnet 73 (4)

Nay, learned doctor, these fine leeches fresh
From the pond's edge my cause cannot remove:
Alas, the sick disorder in my flesh
Is deeper than your skill, is very love.
And you, good friar, far liefer would I think
Upon my dear, and dream him in your place,
Than heed your ben'cites and heavenward sink
With empty heart and noddle full of grace.
Breathes but one mortal on the teeming globe
Could minister to my soul's or body's needs —
Physician minus physic, minus robe;
Confessor minus Latin, minus beads.
Yet should you bid me name him, I am dumb;
For though you summon him, he would not come.
"Fatal Interview", 1931.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 74 (5)
(С английского).

Кричала я, как в приступе недуга:
"Жестокая любовь ! Смягчись ко мне !
Я всех скромней из девичьего круга,
чьи бедные сердца горят в огне".
Неважно сплю. Приходится томиться,
где все вопят и всех терзает боль.
А я, не сотрясая стен темницы,
молю: "О Боже ! Выйти мне позволь !"
А цепь из стали, что меня скрутила,
как золото звенит, украсив плен.
И даже если б я имела силы,
сама бы не ушла из мрачных стен,
куда сквозь прутья мне суёт куски,
злой страж-слепец, предмет моей тоски.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 74 (5)

Of all that ever in extreme disease
"Sweet Love, sweet cruel Love, have pity!" cried,
Count me the humblest, hold me least of these
That wear the red heart crumpled in the side,
In heaviest durance, dreaming or awake,
Filling the dungeon with their piteous woe;
Not that I shriek not till the dungeon shake,
"Oh, God! Oh, let me out! Oh, let me go!"
But that my chains throughout their iron length
Make such a golden clank upon my ear,
But that I would not, boasted I the strength,
Up with a terrible arm and out of here
Where thrusts my morsel daily through the bars
This tall, oblivious gaoler eyed with stars.
"Fatal Interview", 1931.


Примечание.

Сонет 74 переведён Марией Редькиной: "Из всех кричащих в крайностях недужных...".


Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 75 (6)
(С английского).

Я не могу переменить твой вкус.
В твоей душе - былые героини.
Но лучше, вместо тех богинь и муз,
подумай о других - живущих ныне.
Мне жаль бойцов, страдающих от ран,
и всех, что гибли за Елену в Трое...
Узнав, что многих губит ураган,
готова на защиту стать горою.
А вдруг беда придёт к тебе случайно,
кто ж с помощью явиться будет рад ?
Зови Крессиду да Изольду, да Элайну -
и призрачный кровавый экссудат
прольют воображаемые вены...
Неуж тогда мне биться лбом об стену ?

Edna St.Vincent Millay    Sonnet 75 (6)

Since I cannot persuade you from this mood
Of pale preoccupation with the dead,
Not for my comfort nor for your own good
Shift your concern to living bones instead;
Since that which Helen did and ended Troy
Is more than I can do though I be warm,
Have up your buried girls, egregious boy,
And stand with them against the unburied storm.
When you lie wasted and your blood runs thin,
And what's to do must with dispatch be done,
Call Cressid, call Elaine, call Isolt in!—
More bland the ichor of a ghost should run
Along your dubious veins than the rude sea
Of passion pounding all day long in me.
"Fatal Interview", 1931.

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 76 (7)
(С английского).

Ах, Ночь, сестра моя ! Я влюблена.
В любви тонула и губила душу.
Меня спасла и вынесла на сушу -
не знаю с кем - приливная волна.
Вдруг слышу голос полный состраданья,
а рядом погребённая рука.
Но вот соседка обрела сознанье
и вытащила руку из песка.
Я с ней не заводила разговора.
И тут мужчина, что развёл костёр
отнёс другую - бережно и споро -
перебирать ракушки на ковёр.
Лишь Ночь глядела на меня сквозь слёзы.
Там ветер дул и громыхали грозы.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 76 (7)

Night is my sister, and how deep in love,
How drowned in love and weedily washed ashore,
There to be fretted by the drag and shove
At the tide's edge, I lie—these things and more:
Whose arm alone between me and the sand,
Whose voice alone, whose pitiful breath brought near,
Could thaw these nostrils and unlock this hand,
She could advise you, should you care to hear.
Small chance, however, in a storm so black,
A man will leave his friendly fire and snug
For a drowned woman's sake, and bring her back
To drip and scatter shells upon the rug.
No one but Night, with tears on her dark face,
Watches beside me in this windy place.
"Final Interview", 1931.


Эдна Сент-Винсент Миллей сонет 77 (8)
(С английского).


Спеши ко мне с твоею жидкой пудрой.
Не смей отвергнуть эту благодать,
пока пульверизатор твой премудрый
исправен и не должен отказать.
А не сейчас, тогда в другом сезоне.
Суровый зов судьбы непобедим.
Не на постели, значит, на газоне:
недолго ждать - окажемся под ним.

Для тех загробных ласк не хватит ночи.
Будь крепок, груб - и ты войдёшь во вкус.
Безгубые уста, слепые очи
и  поцелуй, похожий на укус.
Жизнь - это здесь. Потом начнём в иной
кормить дракона сдобною луной.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 77 (8)

Yet in an hour to come, disdainful dust,
You shall be bowed and brought to bed with me.
While the blood roars, or when the blood is rust
About a broken engine, this shall be.
If not today, then later; if not here
On the green grass, with sighing and delight,
Then under it, all in good time, my dear,
We shall be laid together in the night.
And ruder and more violent, be assured,
Than the desirous body's heat and sweat
That shameful kiss by more than night obscured
Wherewith at length the scornfullest mouth is met.
Life has no friend; her converts late or soon
Slide back to feed the dragon with the moon.
"Fatal Interview", 1931.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 78 (9)
(С английского).

Когда умрёшь, тревожные ресницы
уже не вздёрнешь кверху, как сейчас,
и не пронзят меня твои зеницы
своими копьями сквозь щели глаз.
Случилось так, что между облаками
возникла пара пламенных планет.
Она блистает чистыми огнями.
А скроется - как не было и нет !
Свободна ль без тебя тогда я буду:
уже не видя в небесах ни зги,
не в силах вызвать вновь былое чудо ?
О нет ! Пока целы мои мозги,
я стану вспоминать об утренней звезде -
столь яркой, что подобной нет нигде.

Edna St. Vincent Millay Sonnet 78 (9)

When you are dead, and your disturbing eyes
No more as now their stormy lashes lift
To lance me through—as in the morning skies
One moment, plainly visible in a rift
Of cloud, two splendid planets may appear
And purely blaze, and are at once withdrawn,
What time the watcher in desire and fear
Leans from his chilly window in the dawn—
Shall I be free, shall I be once again
As others are, and count your loss no care?
Oh, never more, till my dissolving brain
Be powerless to evoke you out of air,
Remembered morning stars, more fiercely bright
Than all the Alphas of the actual night!
"Final Interview", 1931.


Примечание.

Сонет 78 переведён Марией Редькиной: "Когда тебя не станет и твой взгляд...".


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 79 (10)
(С английского).

Нет дива в том, что я, дыша любовью,
не трону зря ни стебля, ни куста,
ни ловко спрятанного в нём гнездовья,
где подрастает птичья мелкота.
Но ты теперь - в твоём напоре жутком -
трепещешь у окна моей груди,
я ж не могу, советуясь с рассудком,
сказать: "Остепенись и уходи !"
Добро ж вам всем, мои цветы и птицы !
Красуйтесь и взлетайте в небеса !
А мне - увы - приходится стыдиться.
Не радует окрестная краса.
Встревожена. Задумалась. Грущу...
Решила, что тебя не отпущу.

Edna St. Vincent Millay Sonnet 79 (10)

Strange thing that I, by nature nothing prone
To fret the summer blossom on its stem,
Who know the hidden nest, but leave alone
The magic eggs, the bird that cuddles them,
Should have no peace till your bewildered heart
Hung fluttering at the window of my breast,
Till I had ravished to my bitter smart
Your kiss from the stern moment, could not rest.
“Swift wing, sweet blossom, live again in air!
Depart, poor flower; poor feathers you are free!”
Thus do I cry, being teased by shame and care
That beauty should be brought to terms by me;
Yet shamed the more that in my heart I know,
Cry as I may, I could not let you go.
"Fatal Interview", 1931.


Примечание.

Сонет 79 переведён Марией Редькиной: "Я чёрствой не бывала никогда...".

Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 80 (11)
(С английского).

Не дорогой серебряный ларец,
где жемчуг под ключом хранится, -
так ценят чистоту своих сердец
другие очень милые девицы -
я - за твою любовь - отдам свою.
Хоть это не корунды и сапфиры,
тебе про semper fidelis спою.
Дам то лучше всех сокровищ мира.
Спрошу: "Что у меня в руке, мой свет ?" -
(Она не ранит: перстни не надеты).
А он взамен - подснежников букет,
не то насыплет яблок из пакета
и, попросту ответит на вопрос:
"Бери смелей - я их тебе принёс".

Edna St.Vincent Millay    Sonnet 80 (11)

Not in a silver casket cool with pearls
Or rich with red corundum or with blue,
Locked, and the key withheld, as other girls
Have given their loves, I give my love to you;
Not in a lovers'-knot, not in a ring
Worked in such fashion, and the legend plain—
Semper fidelis, where a secret spring
Kennels a drop of mischief for the brain:
Love in the open hand, no thing but that,
Ungemmed, unhidden, wishing not to hurt,
As one should bring you cowslips in a hat
Swung from the hand, or apples in her skirt,
I bring you, calling out as children do:
"Look what I have!—And these are all for you."
"Final Interview", 1931.

Примечание.
Сонет 80 переведён Марией Редькиной: "Я не дарю тебе любоь свою...".

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 147 и др. Цикл.

Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 147 (7)
(С английского).

Подкравшись, тигр лишь кашлянул сначала
и дверь толкнул. Звериный блеск в глазах
внушил жильцу неимоверный страх,
и не спасли б ни нож, ни покрывала.
Близ хижины листва - и та дрожала.
В тот самый час, не сбившись на путях,
Кентавр и Крест сверкнули в небесах,
и Солнце тоже вдалеке вставало.
Кентавр и Крест блеснули не напрасно.
Ночь убралась, и в горы скрылся зверь.
Никто не съеден и обиды нет.
Сам спасшийся настроен распрекрасно:
из передряги вышел без потерь
и стал встречать тропический рассвет.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 147  (7)

He heard the coughing tiger in the night
Push at his door; close by his quiet head
About the wattled cabin the soft tread
Of heavy feet he followed, and the slight
Sigh of the long banana leaves; in sight
At last and leaning westward overhead
The Centaur and the Cross now heralded
The sun, far off but marching, bringing light.
What time the Centaur and the Cross were spent
Night and the beast retired into the hill,
Whereat serene and undevoured he lay,
And dozed and stretched and listened and lay still,
Breathing into his body with content
The temperate dawn before the tropic day.
"Wine from These Grapes", 1934.


Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 148  (8)
(С английского).

Курорт Мияносита сполз в долину,
как будто раскололся пополам.
Земля тряслась, рассыпав по холмам
потёкшие из недр песок и глину.
Он видел погибавшую скотину.
Всё в пропасть уходило тут и там.
Пришёл конец и рисовым полям.
Огонь и смрад: ужасная картина...
Но он не сломлен, видя пепелище.
Явилось солнце. Всюду стало тише.
Зола в селе увлажнена дождём.
Он занят созидательным трудом:
опять возвёл бумажное жилище;
лиловый ирис высадил на крыше.

Edna St.Vincent Millay    Sonnet 148  (8)

Observe how Miyanoshita cracked in two
And slid into the valley; he that stood
Grinning with terror in the bamboo wood
Saw the earth heave and thrust its bowels through
The hill, and his own kitchen slide from view,
Spilling the warm bowl of his humble food
Into the lap of horror; mark how lewd
This cluttered gulf,--'twas here his paddy grew.
Dread and dismay have not encompassed him;
The calm sun sets; unhurried and aloof
Into the riven village falls the rain;
Days pass; the ashes cool; he builds again
His paper house upon oblivion's brim,
And plants the purple iris in its roof.

Примечание.
Мияносита - термальный курорт и ж/д станция.
Речь идёт о разрушительном землетрясении 1-го сентября 1923 г. в районе Канто,
в том числе в префектуре Канагава. Были разрушены Токио и Иокогама. Погибли 174
тыс. человек. 542 тыс. человек пропали без вести. Свыше одного миллиона человек остались без крова.

Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 149  (9)
(С английского).

Проснулся в страхе: свет струился знойно -
как никогда. В земле рождался стон.
Струилась лава и дымился склон

большой горы, что век была спокойна.

Волна огня плыла, круша убойно

всё на пути без всяческих препон,

и мчалась за женой его вдогон.

А дом - без ног. Он принял смерть достойно.

Хозяин зарыдал. Присевши в отдаленье,
сказал - весь сокрушённый и без сил:
"Зачем я не погиб при изверженье,
не ранен и в огонь не угодил ?" -
и строить начал новое селенье:
расчистил место, чайник вскипятил.
 
Edna St.Vincent Millay   Sonnet 149  (9)


He woke in terror to a sky more bright
Than middle day; he heard the sick earth groan,
And ran to see the lazy-smoking cone
Of the fire-mountain, friendly to his sight
As his wife's hand, gone strange and full of fright;
Over his fleeing shoulder it was shown
Rolling its pitchy lake of scalding stone
Upon his house that had no feet for flight.
Where did he weep? Where did he sit him down
And sorrow, with his head between his knees?
Where said the Race of Man, "Here let me drown"?
"Here let me die of hunger"? — "let me freeze"?
By nightfall he has built another town:
This boiling pot, this clearing in the trees.
"Wine from These Grapes", 1934.  


Примечание.

Здесь рассказывается о реальном извержении вулкана в Японии, в 1926 г.

на горе Токачидак, когда погибли 144 человека.


Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 150  (10)
(С английского).

Плотины больше нет и дамба смыта.
Поля затоплены и гибнет скот.
Земля - как не своя, лишь подведёт.
Хозяйство - как разбитое корыто.
Что дом, что сад - пропали без защиты.
Хоть ляг на землю да заткни свой рот.
Хоть помирай под бременем забот:
они тяжки, как каменные плиты...
Но нет ! Его я вижу на заре -
гребёт одним веслом неторопливо
над садом, скрытым в жидком серебре.
Он убирает из воды бурьян.
Вот к берегу причалил из разлива:
нахмуренный, с большим мешком семян.

Edna St.Vincent Millay   Sonnet 150  (10)

The broken dike, the levee washed away,
The good fields flooded and the cattle drowned,
Estranged and treacherous all the faithful ground,
And nothing left but floating disarray
Of tree and home uprooted, — was this the day
Man dropped upon his shadow without a sound
And died, having laboured well and having found
His burden heavier than a quilt of clay?
No, no. I saw him when the sun had set
In water, leaning on his single oar
Above his garden faintly glimmering yet . . .
There bulked the plough, here washed the updrifted weeds . . . .
And scull across his roof and make for shore,
With twisted face and pocket full of seeds.
"Wine from These Grapes", 1934.


Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 151  (11)
(С английского).

То беден был, то с кучею монет,
то голодал, то вдоволь ел дичину.
Он часто звал на помощь медицину.
Чтоб был фураж и хлеб, вставал чуть свет.
В большом хозяйстве не уйти от бед:
пожар сгубил и хлев и всю скотину.
Стал строить вновь - но хвори ломят спину.
Всегда на помощь приходил сосед. -
Взгляд друга, ставший добрым на мгновенье,
ужалил вдруг, как злющая оса:
теперь в нём был насмешливый запал.
Несчастный увидал, как в наважденье,
ряд скорбных лиц, молящих небеса.
Раскашлялся и, хмурясь, зарыдал.

Edna St.Vincent Millay   Sonnet 151  (11)

Sweeter was loss than silver coins to spend,
Sweeter was famine than the belly filled;
Better than blood in the vein was the blood spilled;
Better than corn and healthy flocks to tend
And a tight roof and acres without end
Was the barn burned and the mild creatures killed,
And the back aging fast, and all to build:
For then it was, his neighbour was his friend.
Then for a moment the averted eye
Was turned upon him with benignant beam,
Defiance faltered, and derision slept;
He saw as in a not unhappy dream
The kindly heads against the horrid sky,
And scowled, and cleared his throat and spat, and wept.
"Wine from These Grapes", 1934.


Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 152  (12)
(С английского).

Пастух шёл к стаду посреди полей,
и муравей бежал по тропке бойко.
Обоих вскоре ожидала дойка.
Второй дояр спешил к скопленью тлей.
Пастух мог муравью повеселей
сказать: "Приятель ! Будь здоров ! Постой-ка.
Как думаешь, о чём кричала сойка
неподалёку, в роще тополей ?"
Не скажет ! Да и после на дороге,
при встрече, муравей и человек
опять смолчат, переставляя ноги.
И до того не знались весь свой век
и не сумеют сблизиться в итоге,
хоть лето на Земле, хоть зимний снег.

Edna St.Vincent Millay    Sonnet 152  (12)

Now forth to meadows as the farmer goes
With shining buckets to the milking-ground,
He meets the black ant hurrying from his mound
To milk the aphis pastured on the rose;
But no good-morrow, as you might suppose,
No nod of greeting, no perfunctory sound
Passes between them; no occasion's found
For gossip as to how the fodder grows.
In chilly autumn on the hardening road
They meet again, driving their flocks to stall,
Two herdsmen, each with winter for a goad;
They meet and pass, and never a word at all
Gives one to t'other. On the quaint abode
Of each, the evening and the faint snow fall.
"Wine from These Grapes", 1934.

Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 153  (13)
(С английского).

Любитель звёзд, направив объектив,
не надивится кольцами Сатурна.
Картины неба по ночам ажурны.
Юпитер ярок, мощен и красив.
Ночная тишина царит, не утомив.
Расположенье звёзд многофигурно,
и луны Марса носятся бравурно.
А утром режет слух земной мотив,
что сброд обулся в царские котурны -
земной порядок еле-еле жив.
Вопят, что это звёзды правят дурно -
но не лгуны, поющие амурно,
идя к рулю сквозь выборные урны.


Edna St.Vincent Millay    Sonnet 153  (13)

His heatless room the watcher of the stars
Nightly inhabits when the night is clear;
Propping his mattress on the turning sphere,
Saturn his rings or Jupiter his bars
He follows, or the fleeing moons of Mars,
Till from his ticking lens they disappear . . .
Whereat he sighs, and yawns, and on his ear
The busy chirp of Earth remotely jars.
Peace at the void's heart through the wordless night,
A lamb cropping the awful grasses, grazed;
Earthward the trouble lies, where strikes his light
At dawn industrious Man, and unamazed
Goes forth to plough, flinging a ribald stone
At all endeavour alien to his own.
"Wine from These Grapes", 1934.


Примечания.

В Интернете опубликован перевод сонета 153, сделанный ранее Лилией Мальцевой.

Сонет является как бы подтверждением слов из шекспировской трагедии "Юлий Цезарь"
(Акт 1, сцена 2). Цезарь: "The fault, dear Brutus, is not in our stars". (Виновны
не звёзды).


Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 154  (14)
(С английского).

Ни жгучий клык взъярившихся небес,
ни ураганы страшного Эола,
ни призраки, что топят флот у моря,
ни пламя, что палит луга и лес, -
ничто из бед, обрёкших всё на срез
безумием и силой произвола
не загасит живого ореола,
что над людьми доныне не исчез.
В раскопках слой за слоем обнажён -
там города, что славились когда-то;
а род людской, как феникс возрождён,
сумев отбить любого супостата.
Однако и поныне обречён,
пока с враждою смотрит брат на брата.

Edna St.Vincent Millay    Sonnet 154  (14)

Him not the golden fang of furious heaven,
Nor whirling Aeolus on his awful wheel,
Nor foggy specter ramming the swift keel,
Nor flood, nor earthquake, nor the red tongue even
Of fire, disaster's dog--him, him bereaven
Of all save the heart's knocking, and to feel
The air upon his face: not the great heel
Of headless Force into the dust has driven.
These sunken cities, tier on tier, bespeak
How ever from the ashes with proud beak
And shining feathers did the phoenix rise,
And sail, and send the vulture from the skies . . .
That in the end returned; for Man was weak
Before the unkindness in his brother's eyes.
"Wine from These Grapes", 1934.


Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 155   (15)
(С английского).

Альдебаран, напав на след Плеяд,
притопнул у восточного порога,
и к Западу ведёт его дорога
среди небесных звёздных мириад.
А Человек, направив в Космос взгляд,
пытливо смотрит - вдумчиво и строго,
ища путей из ужаса и смога,
что превращают нашу Землю в Ад.
О род Адама ! Выбор перед нами:
не то найдём приют среди планет,
не то убьёт нас солнечное пламя
и непрестанный смертоносный свет.
Но прежде мы - по собственной вине -
умрём в братоубийственной войне.

Edna St.Vincent Millay   Sonnet 155  (15)
 
Now sets his foot upon the eastern sill
Aldeberan, swiftly rising, mounting high,
And tracks the Pleiads down the crowded sky,
And drives his wedge into the western hill;
Now for the void sets forth, and further still,
The questioning mind of man . . . that by and by
From the void's rim returns with swooping eye,
Having seen himself into the maelstrom spill.
Blench not, O race of Adam, lest you find
In the sun's bubbling bowl anonymous death,
Or lost in whistling space without a mind
To monstrous Nothing yield your little breath:
You shall achieve destruction where you stand,
In instimate conflict, at your brother's hand.
"Wine from These Grapes", 1934.

Примечание.
В Интернете опубликован перевод сонета 155, сделанный ранее Лилией Мальцевой .

Эдна Сент-Винсент Миллей   Сонет 156  (16)
(C английского).

Дурные клетки, где родится яд,
есть в людях с ранних пор, ещё с рожденья.
У молодых сердец на иждивенье
они растут, лишь крепнут, но вредят.
Их не изгонят ни колдун, ни аллопат.
Всё здравое, ведя сопротивленье,
чем ближе старость, терпит пораженье.
Порок, взяв верх, плюёт на всё подряд.
Кто хочет отыскать исток несчастья,
пусть роется в извилинах души:
там алчность, что превыше всякой страсти.
Когда б не лгал и жил бы безупречно,
вняв с юных лет завету: "Не греши !" -
так умер бы царём и жил бы вечно.

Edna St.Vincent Millay   Sonnet 156  (16)

Alas for Man, so stealthily betrayed,
Bearing the bad cell in him from the start,
Pumping and feeding on his healthy heart
That wild disorder never to be stayed
When once established, destined to invade
With angry hordes the true and proper part,
And Mania spits from every balustrade.
Would he had searched his closet for his bane,
Where lurked the trusted ancient of his soul,
Obsequious Greed, and seen that visage plain;
Would he had whittled treason from his side
In his stout youth and bled his body whole,
Then had he died a king, or never died.
"Wine from These Grapes", 1934.

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 157 (17)
(С английского).

Только в итоге алмазной шлифовки
можно добиться, чтоб ярко блистал
и превратился в бесценный кристалл
камень добытой в земле заготовки.
Тут не помогут простые ножовки:
неподдающийся материал
не покорят кислота и металл,
но человеку хватает сноровки.
Пусть же и он, что всей жизнью обточен,
с гордостью смелой, с могучим умом,
не оплошав на опасной версте
и устоявши в сраженье со злом,
будет в ладони судьбы упрочен,
став бриллиантом на главном персте.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 157 (17)

Only the diamond and the diamond's dust
Can render up the diamond unto Man;
One and invulnerable as it began
Had it endured, but for the treacherous thrust
That laid its hard heart open, as it must,
And ground it down and fitted it to span
A turbaned brow or fret an ivory fan,
Lopped of its stature, pared of its proper crust.
So Man, by all the wheels of heaven unscored,
Man, the stout ego, the exuberant mind
No edge could cleave, no acid could consume,
Being split along the vein by his own kind,
Gives over, rolls upon the palm abhorred,
Is set in brass on the swart thumb of Doom.
"Wine from These Grapes", 1934.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 158 (18)
(С английского).

Ты  жаждал славной доблестной судьбины?
Нет, Человек ! Потом, как старый лось,
ты, пав, где море с берегом сошлось,

услышал лишь стенание пучины.

Ты сотрясал и горы и равнины

в попытках раскрутить земную ось,

но стан твой проржавел насквозь,

и ты дождём проеден, как осина.
Но кто ж, лишив здоровья и ума,
осилив, подтолкнул тебя к закату,
отнял рычаг, велел забыть лопату,
столкнул в болото с гордого холма ?
Какому ж ты поддался супостату ?
Не говори ! Я знаю всё сама.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 158 (18)

Here lies, and none to mourn him but the sea,
That falls incessant on the empty shore,
Most various man, cut down to spring no more;
Before his prime, even in his infancy
Cut down, and all the clamor that was he,
Silenced; and all the riveted pride he wore,
A rusted iron column whose tall core
The rains have tunneled like an aspen tree.
Man, doughty Man, what power has brought you low,
That heaven itself in arms could not persuade
To lay aside the lever and the spade
And be as dust among the dusts that blow?
Whence, whence the broadside? Whose the heavy blow?
Strive not to speak, poor scattered mouth; I know.
"Wine from These Grapes",1934.

Примечание.
Сонетом 158 завершается цикл из 18 сонетов "Эпитафия человеческому роду".



Стихи из периодики-7. Цикл.

Стихи из периодики-7.
Тимоти Ю Луна
(С английского).

Луна в тумане тихо вздыхает.
Дочь вспоминает о матери каждую ночь.
Может быть, я ей сказал, что Луна - её мать.
Не подумал, не спросит ли дочка, куда
уходит Луна, как вспыхнет Солнце, -
если именно Солнце - счастье.


Рифмованный вариант:


Луна во мгле вздыхает иногда,

а дочь привыкла по ночам о матери вздыхать.
Должно быть, я ей про Луну сказал: "Смотри - вот мать !" -

Не угадал, что спросит дочь, куда

Луна уходит, стоит Солнцу воссиять.

Ей не понять - ведь в Солнце благодать.


Timothy Yu Moon

That cloud-hid moon made a silent Oh
every night my daughter asked for her mother
and may be I told her the moon was her mother
not knowing if tomorrow she'd ask me where
the moon was hiding when the sun is
shining or if the sun is happiness
"The New York Times Magazines", April 30, 2017.

Примечание.
Тимоти Ю - преподаватель Висконсинского университета, г.Мэдисон. (Professor of English and Asian-American studies). Автор сборника стихов "100 Chinese Silences",
2016.

Николас Лайрд Мольбы
(С английского).

У нас путешествие в будущее
со скоростью: в час - шесть десятков минут.
Так сядь: напиши мне дельный совет,
добрый хороший и умный совет,
чтобы я, уходя, положил в карман.
До вылета я разверну бумажку:

"Есть смысл, чтобы ты возвратился назад".

Где б ты ни встала, легко повернуться.
Ты вроде спиральной пружинки.
Так сядь: напиши на листке
несколько слов, чтобы спрятать в рюкзак.
В поезде, перед вагонным окном,
я прочитаю их дважды:

"Дней лучше, чем рядом с тобой, не припомню".

Вернусь, но не знаю, откроешь ли дверь,
или что-то случится с замком.
Так сядь: напиши мне записку на память,
чтобы я положил её в куртку, прощаясь.
И после, отправившись в аэропорт,
в такси, я её разверну и прочту:

"Прошу, не забудь, ради Бога, о водке !"

Nick Laird Incantation

Since we time-travel into the future
at a blistering sixty-minutes-an-hour,
I get you to sit down and write me
one beautiful sentence I might carry
in my inside pocket when I go,
and held in the departure lounge unfold

There is more than enough to go round.

Depending where you stand, every circle
back is a possible spiral
so I get you sit down and write
me one beautiful sentence I might
carry with me in my rucksack when I go,
and doubled in the train window unfold

"O you were the best of all my days".

Never knowing if the door is always open
between us or if lock is broken,
I get you to sit down
and write me one beautiful sentence
I might carry in my jacket when I go,
and in the cab to JFK unpocket it, unfold

Don't forget to get the vodka.
"The New York Times Style Magazine", 21 мая 2017.

Примечание.
Ник Лэйрд (р.1975) - североирландский писатель и поэт.


Cалли Кейт  63
(С английского).

По телефону мать сказала, как далека Луна.
А та - бела, полна, но под водой - совсем черна.
Свет преломлялся, и в воде - подобие пятна.

Но нет: почти полна, скажу точней.
Висит меж чёрных веток в обрамлении теней,
в глубоком небе, и оно - всё глубже и синей.

А мать твердит, что ветер стал сильнее у причала,
но слышу: то моторка застучала.

Где я стою, там тишь. Луна почти что села на дорогу:
прозрачная, а сзади плешь - как выбрито немного.

Меж нами расстоянье без предела.
Седая мать уж вовсе побелела...

Здесь глубь воды зависит от прилива,
приливом же заведует Луна. Пал сумрак. Я иду неторопливо.
Сверкнули спины антилоп. Над речкой куст горбатится, как ива.

Она мне мать. Я говорю ей о Луне, а та о том же мне.

Sally Keith  63.

I hear my mother on the phone. She says the moon is far away.
The moon is white and full and underneath the water is black.
The arc of light once marking the water by now is pared to a fleck.

The moon is almost full, I correct, looking up
Where the moon hangs beside the untextured black of the branch.
The sky is dug. It deepens, a deepening blue.

When she tells me there is wind at the river, I know
The motorboat knocks at the dock.

Where I am, it is still. The edge of the moon closest to the earth —
Translucent, as if the smallest piece has been shaved from the back.

Between our two points, the land is long.
Her hair that was gray is almost all white.

However deep the water is depends on the pull of the tide, depends
On the laws of the moon. It is barely dusk where I walk.
Silver glows on the antelope backs. The trees curl up around the creek.

She is the mother. I explain the moon to her and she explain it back.

Примечание.
Салли Кейт - преподавательница в университете George Mason, автор четырёх сборников стихов. Последний из них River House ,был опубликован в 2015 году.
"The New York Times Magazine", 15 мая 2016 г.






Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 137 и др. Цикл.

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 137
(С английского).

Умом наш век не хвастает с трибуны.
Его засилье Землю потрясло.
Встревожена Луна.  Своё весло
вставляет век в уключины тайфуна.
Он ищет там и сям даров Фортуны.
С поживою - хоть темень, хоть светло.
Но вот как звездопадом нанесло
дурных вестей - и задрожали струны.
Век норовит, чтоб не было докуки.
Как в ткацком ремесле, мы смотрим в оба,
чтоб бел был холст. Задача из задач !
Мы развиваем чистые науки.
А толку нет. Вселенская утроба
с упрямством выдаёт один кумач.

Edna St. Vincent Millay Sonnet 137

Upon this age, that never speaks its mind,
This furtive age, this age endowed with power
To wake the moon with footsteps, fit an oar
Into the rowlocks of the wind, and find
What swims before his prow, what swirls behind ---
Upon this gifted age, in its dark hour,
Rains from the sky a meteoric shower
Of facts . . . they lie unquestioned, uncombined.
Wisdom enough to leech us of our ill
Is daily spun; but there exists no loom
To weave it into fabric; undefiled
Proceeds pure Science, and has her say; but still
Upon this world from the collective womb
Is spewed all day the red triumphant child.
"Huntsman, What Quarry ?", 1939.


Эдна Сент-Винсент Миллей   Сонет 138
(С английского).

Моя настырность, верно, вас задела.
Простите. Я иначе не могла.
Меня сослали в мрачные пределы
за веру в благородные дела.
К несчастью звёзды глянули сурово,
и не сыскалась ни одна страна,
где б поддержали праведное слово.
У них не велика ему цена.
Он был обманут, выдан живодёрам:
рот заткнут, окровавлена вся плоть.
Всё то, что Он вещал, назвали вздором.
Взгляните на Него: то мой Господь !
Кто с Ним, свершайте то, что Он велит.
Прислушайтесь, пока Он не убит.

Edna St.Vincent Millay    Sonnet 138

My earnestness, which might at first offend,
Forgive me, for the duty it implies:
I am the convoy to the cloudy end
Of a most bright and regal enterprise;
Which under angry constellations, ill-
Mounted and under-rationed and unspurred,
Set forth to find if any country still
Might do obeisance to an honest word.
Duped and delivered up to rascals; bound
And bleeding, and his mouth stuff; on his knees;
Robbed and imprisoned; and adjudged unsound;
I have behled my master, if you please.
Forgive my earnestness, who at his side
Received his swift instructions, till he died.
"Huntsman, What Quarry ?", 1939.


Эдна Сент-Винсент Миллей   Сонет 139
(С английского).

Себе не враг - жалея бедняков,
живу нормально, не хвораю, ем.
Еда - материя для всех систем:
и кровеносных жил, и костяков.
Мы все нисходим к нуждам стариков.
Решаем массу всяких их проблем.
Готовим для голодных джем да крем,
горшки супов и горы потрошков.
Сентябрьский яркий день прогнал всю скуку.
Зелёный клён накинул красный креп,
и первый лист слетел мне прямо в руку.
Навряд ли дар несчастному нелеп.
Тем я гашу и собственную муку.
Сажусь за стол и счастье ем, как хлеб.

Edna St.Vincent Millay   Sonnet 139

I must not die of pity; I must live;
Grow strong, not sicken; eat, digest my food,
That it may build me, and in doing good
To blood and bone, broaden the sensitive
Fastidious pale perception: we contrive
Lean comfort for the starving, who intrude
Upon them with our pots of pity: brewed
From stronger meat must be the broth we give.
Blue, bright September day, with here and there
On the green hills a maple turning red,
And white clouds racing in the windy air! —
If I would help the weak, I must be fed
In wit and purpose, pour away despair
And rinse the cup, eat happiness like bread.
"Make Bright the Arrow", 1940.


Примечание.

Сонет 139 был переведён Маргаритой Алигер: "Не умирать от жалости, а жить...".


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 140
(С английского).

Сплетаясь в эфемерные спирали,
летят, как строй фламинго, облака.
Был дождь - утих. Дорога их легка.
Они в лучах восхода запылали.
Своим путём, с терпеньем, без печали
плывёт но небу солнце сквозь века.
Как я с моею болью далека
от той невинной лучезарной дали !
Мы все рабы, и всеми правит Время.
Одним вручит перо, другим мотыгу.
Так даже Феб нисколько не счастливей:
безропотно несёт своё святое бремя,
обязан гнать вперёд свою квадригу.
Нам нужно быть ещё благочестивей.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 140

How innocent of me and my dark pain
In the clear east, unclouded save for one
Flamingo-coloured feather, combed and spun
Into fine spirals, with ephemeral stain
To dye the morning rose after the rain,
Rises the simple and majestic sun,
His azure course, well-known and often-run
With patient brightness to pursue again.
The gods are patient: they are slaves of Time
No less than we, and longer, at whose call
Must Phoebus rise and mount his dewy car,
And lift the reins and start the dewy climb;
Could we learn patience, though day-creatures all,
Our day should see us godlier than we are.
"Make Bright the Arrows", 1940.

Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 122  (1)


Два сонета, посвящённые памяти
Николы Сакко и Бартоломео Ванцетти.
(Казнены 23 августа 1927 г.)
(С английского).

Все люди, имея к кому-то склонность,
лишь лучшим из лучших поют хвалу.
Кстати, когда-то ценилась законность -
теперь она - в непристойном углу.
Все дети растут, умнея с годами,
сил наберутся, появится стать,
но красоты, что сияла пред нами,
им не удастся уже увидать.
Предчувствуя зиму, пичуги ныне,
собрались в дорогу к жарким местам.
Мы же продолжим на нашей равнине
лупить кулаками по лгавшим ртам.
Пусть кто-то твердит, что мы не правы,
но как нам забыть, что друзья мертвы ?

Edna St. Vincent Millay    Sonnet 122  (1)
"Sonnets in Memory"
(Nicola Sacco--Bartolomeo Vanzetti)
Executed August 23, 1927

As men have loved their lovers in times past
And sung their wit, their virtue and their graces,
So we have loved sweet Justice to the last,
That now lies here in an unseemly place.
The child will quit the cradle and grow wise
And stare on beauty till his senses drown;
Yet shall be seen no more by mortal eyes
Such beauty as here walked and here went down.
Like birds that hear the winter crying plain
Her courtiers leave to seek the clement south;
Many have praised her, we alone remain
To break a fist against the lying mouth
Of any man who says this was not so:
Though she be dead now, as indeed we know.
"Wine from These Grapes", 1934.

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 123  (2)
(С английского).

Где ж спрятать сердце от вседневной муки,
чтоб вечно там царил покой без гроз,
чтоб сердца не затрагивали звуки
и не текли к нему потоки слёз ?
Оно изнемогло от состраданья.
Священник скажет - глубже схоронить:
о мире будут лишь воспоминанья.
Порвётся с ним связующая нить.
Борцов всё мучат, кровь из них точа.
Та яро брызжет, запятнав тирана -
не знающего меры палача,
и он, как призрак, всюду реет рьяно.
Меня уж рвёт. И стон застрял в губах.
И жизни нет - лишь только боль да прах.


Edna St.Vincent Millay    Sonnet 123  (2)   Sonnet in Memory

Where can the heart be hidden in the ground
And be at peace, and be at peace forever,
Under the world, untroubled by the sound
Of mortal tears, that cease from pouring never?
Well for the heart, by stern compassion harried,
If death be deeper than the churchmen say,--
Gone from this world indeed what's graveward carried,
And laid to rest indeed what's laid away.
Anguish enough while yet the indignant breather
Have blood to spurt upon the oppressor's hand;
Who would eternal be, and hang in ether
A stuffless ghost above his struggling land,
Retching in vain to render up the groan
That is not there, being aching dust's alone?
"Wine from These Grapes", 1934.


Эдна Сент-Винсент Миллей   Сонет 141   (1)

" Эпитафия человеческому роду" Цикл из 18 сонетов *.
(С английского).

Во время замерзания Земля
не распростится с музыкою Лиры,
далёким передатчикам внемля.
Найдёт её в бурлении эфира.
Продолжат путь суда и поезда.
Но вдруг зловещий гул ударит в уши,
и род людской исчезнет навсегда.
Всё смолкнет - и на море, и на суше.
Лишь только толстороги с голых скал,
запрыгнув ввысь из смелого разбега
останутся стеречь свой ареал
и зоркий взгляд свой устремлять на Вегу.
Они привыкнут к снежной белизне
и к удалым прыжкам на крутизне.

Еdna St.Vincent Millay    Sonnet 141  (1)
Epitaph for the Race of Man*

Before this cooling planet shall be cold,
Long, long before the music of the Lyre,
Like the faint roar of distant breakers rolled
On reefs unseen, when wind and flood conspire
To drive the ships inshore — long, long, I say,
Before this ominous humming hits the ear,
Earth will have come upon a stiller day,
Man and his engines be no longer here.
High on his naked rock the mountain sheep
Will stand alone against the final sky,
Drinking a wind of danger new and deep,
Staring on Vega with a piercing eye,
And gather up his slender hooves and leap
From crag to crag down Chaos, and so go by
"Wine from These Grapes", 1934.

Примечание.
*С сонета 141 начинается цикл из 18 сонетов (141-158). Комментаторы, объясняя
содержание этого цикла, ссылаются на 9-ю главу библейской книги пророка Захарии.

В Интернете можно найти русский перевод сонета 141, сделанный Ниной Пьянковой:

"Планета далеко до плена льдов...".


Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 142 (2)
(С английского).

Смерть и костей ещё не набелила,
но с Севера уже ползла гора.
Дебелый динозавр всегда с утра
по травке рассыпал что в брюхе было.
Деревья набирали в глине силы.
(Агатами блестела их кора).
Зверь дичь ловил, едва спадёт жара.
Как словит - съест. Удача веселила.
Пришёл шальной сезон - начался гон.
Супруга приласкалась для почина
и зачала, но климат стал студён.
И неурядица случилась в теле.
У мужа для яиц нашлась корзина. -
И всё напрасно - те заледенели.

Edna St.Vincent Millay    Sonnet 142 (2)

When Death was young and bleaching bones were few,
A moving hill against the risen day
The dinosaur at morning made his way,
And dropped his dung along the blazing dew;
Trees with no name that now are agate grew
Lushly beside him in the steamy clay;
He woke and hungered, rose and stalked his prey,
And slept contented, in a world he knew.
In punctual season, with the race in mind,
His consort held aside her heavy tail,
And took the seed; and heard the seed confined
Roar in her womb; and made a nest to hold
A hatched-out conqueror . . . but to no avail:
The veined and fertile eggs are long since cold.
"Wine from These Grapes", 1934.


Примечание .

В Интернете можно найти русский перевод сонета 142, сделанный Ниной Пьянковой:

"В то время Смерть была юна...".


Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 143 (3)
(С английского).

Большая ископаемая птица !
Прошло немало миллионов лет,
но до сих пор пылал бы жгучий след,
где ты могла б когтями ухватиться.
Да жаль: едка вселенская живица,
и океаны натворили бед,
и всякий смрад пошёл птенцам во вред -
и всем пришлось вам в бездне очутиться.
Какие катастрофы у светил !
Да и Земля не спрячет от истерик.
Страшна для всех - для птиц и для горилл.
Где ж прятаться ? В которой из Америк ?
Как сохранить людей ? - Залезли в ил:
должны ползти и выбраться не берег !

Edna St.Vincent Millay    Sonnet 143 (3)

Cretaceous bird, your giant claw no lime
From bark of holly bruised or mistletoe
Could have arrested, could have held you so
Through fifty million years of jostling time;
Yet cradled with you in the catholic slime
Of the young ocean's tepid lapse and flow
Slumbered an agent, weak in embryo,
Should grip you straitly, in its sinewy prime.
What bright collision in the zodiac brews,
What mischief dimples at the planet's core
For shark, for python, for the dove that coos
Under the leaves? — what frosty fate's in store
For warm blood of man, — man, out of the ooze
But lately crawled, and climbing up the shore?
"Wine from These Grapes", 1934.


Примечание.

31-го марта 2018 г. опубликован хороший качественный перевод сонета 143, сделанный

Ниной Пьянковой.


Эдна Сент-Винсент Миллей     Сонет   144 (4)
(С английского).


Приговорённая на смерть Земля !

Не летописица, не духовница,
я б занесла на чистые страницы,

тебя на откровенность умоля ,

твои догадки, что должно случиться:

как Человеку в ризах Короля,

стоящему сегодня у руля,

навек придётся в толщах моря скрыться.
За все века владенья высшим  троном

создаст он царство духа как творец,

но не оставит  тиграм и тритонам,

машин и мыслей даже под конец.

И стать тебе , Земля, тогда загоном

зверей - внимать биенью их сердец.

Edna St.Vincent Millay    Sonnet   144 (4)


O Earth, unhappy planet born to die,
Might I your scribe and your confessor be,
What wonders must you not relate to me
Of Man, who when his destiny was high
Strode like the sun into the middle sky
And shone an hour, and who so bright a he,
And like the sun went down into the sea,
Leaving no spark to be remembered by.
But no; you have not learned in all these years
To tell the leopard and the newt apart;
Man, with his singular laughter, his droll tears,
His engines and his conscience and his art,
Made but a simple sound upon your ears:
The patient beating of the animal heart.
"Wine from These Grape", 1934.


В конце апреля 2018 г. опубликован перевод сонета 144  (4), сделанный Ниной Пьянковой.


Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 145 (5)
(С английского).

Взамен людей, придёт черёд богов.
В льняных кудрях над девственными лбами,
они, гремя блестящими щитами,
подавят кости тяжестью шагов.
Лишь прошуршат пески у берегов,
и волны заиграют черепами.
Какой язык доступными словами
им выдаст тайны человеческих мозгов ?
В иной ракушке слышен вечный шум:
лишь шум, и невозможна передышка.
В живом мозгу есть свой напев, свой ум,
но в будущей волне всплывёт лишь крышка.
В зубастой тыкве нет скорбей и дум.
Безмозглый череп - мёртвая пустышка.

Edna St.Vincent Millay    Sonnet 145 (5)

When man is gone and only gods remain
To stride the world, their mighty bodies hung
With golden shields, and golden curls outflung
Above their childish foreheads; when the plain
Round skull of Man is lifted and again
Abandoned by the ebbing wave, among
The sand and pebbles of the beach, — what tongue
Will tell the marvel of the human brain?
Heavy with music once this windy shell,
Heavy with knowledge of the clustered stars;
The one-time tenant of this draughty hall
Himself, in learned pamphlet, did foretell,
After some aeons of study jarred by wars,
This toothy gourd, this head emptied of all.
"Wine from These Grapes", 1934.

Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 146 (6)
С английского).

Гляди, как золотых козлят Капелла
ведёт пастись в ночную благодать.
На стройках пирамид, как вечерело,
так шли рабы - на ужин и поспать.
Капелла в стайке выглядит гордячкой -
не распускает жёсткие бразды.
Бодря друг дружку шуткой и подначкой,
за ней идут неспешно три звезды.
На звёзды смотрят длинными глазами
цари Египта в их тугих бинтах
замоченных в живительном бальзаме.
Они спокойны. Им не ведом страх:
с обмазанными смолами телами
почти дошли к бессмертию в веках.

Edna St.Vincent Millay    Sonnet 146 (6)

See where Capella with her golden kids
Grazes the slope between the east and north?
Thus when the builders of the pyramids
Flung down their tools at nightfall and poured forth
Homeward to supper and a poor man's bed,
Shortening the road with friendly jest and slur,
The risen She-Goat showing blue and red
Climbed the clear dusk, and three stars followed her.
Safe in their linen and their spices lie
The kings of Egypt; even as long ago
Under these constellations, with long eye
And scented limbs they slept, and feared no foe.
Their will was law; their will was not to die:
And so they had their way; or nearly so.
"Wine from These Grapes", 1934.

Примечание.
Капелла - ярчайшая звезда в созвездии Возничего. Одна из самых ярких звёзд на небосклоне.




Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 126 и др. Цикл.

Владимир Корман
Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 126
(С английского).

Ты норовишь сожрать меня скорей,
ревёшь, грозишь, показываешь жвала.
Грызи свои бока - не задрожала.
Мечтай заполучить кто подурей.
А я хочу рождать богатырей,
покуда в пасть к тебе я не попала.
До смерти лет осталось мне немало.
Ты съешь меня, как стану я старей.
Но раз уж ты такой задался целью,
я буду драться не слабей бойца.
Пойдёт похмелье, кончится веселье.
На мне не станет жира и мясца.
Тебе достанутся костяк и ожерелья,
и голодать придётся без конца.

Edna St.Vincent Millay   Sonnet 126

Thou famished grave, I will not fill thee yet,
Roar though thou dost, I am too happy here;
Gnaw thine own sides, fast on; I have no fear
Of thy dark project, but my heart is set
On living - I have heroes to beget
Before I die; I will not come anear
Thy dismal jaws for many a splendid year;
Till I be old, I aim not to be eat.
I cannot starve thee out: I am thy prey
And thou shalt have me; but I dare defend
That I can stave thee off; and I dare say,
What with the life I lead, the force I spend,
I'll be but bones and jewels on that day,
And leave thee hungry even in the end.
"Huntsman, What Quarry ?", 1939


Примечание.

Сонет 126 был переведён Марией Редькиной: "Умолкни, изнурённая могила !...".

Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 127
(С английского).

На Западе светло, но вечер настаёт,
и Солнце светит будто из пещеры.
Тебе ж нужна лишь четверть всей портьеры,
чтоб осветить свободный небосвод.
Сверкни ж скорей сквозь сумерки с высот,
явись великолепная Венера !
Пронзи лучами плотность атмосферы:
тебя в осенний вечер кто-то ждёт.


Заметит вдруг в горах, не то в песках
подбитый лётчик, что сорвётся с неба,
и от тебя, добрейшей из планет,
надежду, что спасут, подаст твой свет,-
что дома он ещё в своих руках
подержит и разломит корку хлеба.

Edna St.Vincent Millay    Sonnet 127

Now that the west is washed of clouds and clear,
The sun gone under his beams laid by,
You, that require a quarter of the sky
To shine alone in: prick the dusk, appear,
Beautiful Venus! The dense atmosphere
Cannot diffuse your rays, you blaze so high,
Lighting with loveliness a crisp and dry
Cold evening in the autumn of the year.
 
The pilot standing by his broken plane
In the unheard-of mountains, looks on you,
And warms his heart a moment at your light . . .
Benignant planet, sweet, familiar sight . . .
Thinking he may be found, he may again
See home, breaks the stale, buttered crust in two.
"Huntsman, What Quarry ?", 1939.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 128
(С английского).

Всесильный Секс, в ладах с твоей Луной,
я ночью вместе с кошками орала.
Сходя с высокой башни до подвала,
юнцов смущала шуткой озорной

и птичьим пеньем тешилась весной.
Мои соседки со всего квартала

негодных сплетен  разнесли немало,

следили с подозрением за мной


Я ж радость знала в яркой полноте,
и пусть её, как грех, мне ставят в строчку.
Стремлюсь к неуловимой Красоте
и не стыжусь за эту заморочку.
Я душу сохраняю в чистоте,
но ночи провожу не в одиночку.

dna St.Vincent Millay   Sonnet 128

I too beneath your moon, almighty Sex,
Go forth at nightfall crying like a cat,
Leaving the lofty tower I laboured at
For birds to foul and boys and girls to vex
With tittering chalk; and you, and the long necks
Of neighbours sitting where their mothers sat
Are well aware of shadowy this and that
In me, that’s neither noble nor complex.
Such as I am, however, I have brought
To what it is, this tower; it is my own;
Though it was reared To Beauty, it was wrought
From what I had to build with: honest bone
Is there, and anguish; pride; and burning thought;
And lust is there, and nights not spent alone.
"Huntman, What Quarry ?", 1939.

Примечание.
Чьё-то суждение, сопроводившее этот сонет в Интернете:
"Классический сонет одного из мастеров XX-го века о "всемогущем Сексе" и
неуловимой "Красоте".  Сонет 128 был переведён на русский язык Маргаритой Алигер:

"Под лунным светом всемогущей плоти...".


Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет  129
(С английского).

Твердят: я отрицаю хвастовство,
что то - любовь. Нет ! Речь не про меня:
железный перст втыкаю в очи дня. -
То только блеянье и плутовство.
Любовь с добром не верят в торжество.
Жестокость процветает, их гоня;
не терпит тайных вспышек их огня.
Мир жаден. Милосердие мертво.

Господь - судья, и будь Он вечно свят.
Фитиль в руках горит с натугой жалкой.
Где ж свет любви, чтоб вспыхнул наяву ?
Иду упрямо. Не гляжу назад.
За шагом шаг. Стучу о камни палкой.
Топчу во тьме взметённую листву.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 129

When did I ever deny, though this was fleeting,
That this was love? When did I ever, I say,
With iron thumb put out the eyes of day
In this cold world where charity lies bleating
Under a thorn, and none to give him greeting,
And all that lights endeavor on its way
Is the teased lamp of loving, the torn ray
Of the least kind, the most clandestine meeting?

As God's my judge, I do cry holy, holy,
Upon the name of love however brief,
For want of whose ill-trimmed, aspiring wick
More days than one I have gone forward slowly
In utter dark, scuffling the drifted leaf,
Tapping the road before me with a stick.
"Huntsman, What Quarry ?", 1939.

Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 130
(С английского).

Моё рожденье мать мою страшило:
я выжила тогда едва-едва,
и выглянуть на свет не поспешила.
Была тоща, на вид почти мертва.
Меж острых копий смерти и рожденья
бежала к солнцу травяным путём,
а в костяке случилось искривленье -
и смерть уж тут, пронюхав злым чутьём.

За жизнь шёл торг, поспорили немало.
Упорная мадам пришла за мной !
(Торговка ! Ты в итоге проиграла.
Ты зря старалась обмануть с ценой. -
А ты застряла ? Колотись, девица !
Чуть не погибла, а пора родиться).

Edna St.Vincent Millay Sonnet 130

Be sure my coming was a sharp offense
And trouble to my mother in her bed;
And harsh to me must be my going hence,
Though I were old and spent and better dead;
Between the awful spears of birth and death
I run a grassy gauntlet in the sun;
And curdled in me is my central pith,
Remembering there is dying to be done.

O life, my little day, at what cost
Have you been purchased! What a bargain's here!
(And yet, thou canny Lender, thou hast lost:
Thumb thy fat book until my debt appear:
So . . . art thou stuck? . . . thou canst not strike that through
For the small dying that a man can do!)


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 131
(С английского).

Томится болью голова.
Несчастье сердце утомило:
нет больше тех, кого любила.
Душа от горя нетрезва.
Лежит лавровая листва.
Покрыта розами могила.
Когда б в последний раз то было !
Мозг стиснут, жив едва-едва.
В оковах память. - Только тенью,
мой обходительный кумир,
вдруг вышел ты из темноты.
Моё любимое виденье !
Но лучше уходи и ты:
взгляни, как я, на этот мир.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 131

Not only love plus awful grief,
The ardent and consuming pain
Of all who loved and who remain
To tend alone the buried brief
Eternal, propping laurel leaf
And frozen rose above the slain, --
But pity lest they die again
Makes of the mind an iron sheaf
Of bundled memories. Ah bright ghost,
Who shadow all I have and do,
Be gracious in your turn, be gone!
Suffice it that I loved you most.
I would be rid of even you,
And see the world I look upon.
"Huntsman, What Quarry ?", 1939.


Эдна Сент-Винсент Миллей   Сонет 132   Чехо-Словакия
(С английского).

Будь весть о том бальзаме не ложна,
что будто он вернёт былые силы,
я б в Галаад* за ним сама спешила,
чтоб дать тебе, несчастная страна !
Увы ! Ожесточились времена,
и милосердие таможня запретила.
Компания гарантов отступила.
Друзья предали. Счастлив сатана.

Бывает ли бальзам от оплеух ?
Учуяв дрожь, враг бесится от жажды.
Злой лисий лай сломил всеобщий дух.
Мы шкуру на денёк спасли однажды.
Апостол Пётр озяб, утратил слух.
Взметнулась плеть. Петух пропел уж дважды.

Edna St.Vincent Millay   Sonnet 132   Czecho-Slovakia

If there were balm in Gilead*, I would go
To Gilead for your wounds, unhappy land,
Gather you balsam there, and with this hand,
Made deft by pity, cleanse and bind and sew
And drench with healing, that your strength might grow,
(Though love be outlawed, kindness contraband)
And you, O proud and felled, again might stand;
But where to look for balm, I do not know.
The oils and herbs of mercy are so few;
Honour’s for sale; allegiance has its price;
The barking of a fox has bought us all;
We saved our skins a craven hour or two. –
While Peter warms him in the servants’ hall
The thorns are platted and the cock crows twice.
"Huntsman, What Quarry ?", 1939.

Примечания.
*Бальзам в Галааде - духовное лекарство для исцеления страждущих и грешных.
Упоминается в ветхозаветной книге Иеремии (глава 8, стих 22; глава 22, стих 6;
глава 46, стихи 2 и 11). Упоминается в одном из религиозных гимнов Джона Ньютона (1779 г.); а также в стихотворении Эдгара Аллана По "Ворон").

  “Prophet!” said I, “thing of evil!—prophet still, if bird or devil!—
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
    Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted—
    On this home by Horror haunted—tell me truly, I implore—
Is there—is there balm in Gilead?—tell me—tell me, I implore!”
            Quoth the Raven “Nevermore.”


Эдна Сент-Винсент Миллей  Сонет 133
(С английского).

Течёт солёный слёзный ручеёк.
Он жернова не приведёт в движенье.
Ругай меня, но дай ещё денёк
поплакать от тоски в уединенье.
Наплачусь досыта, до красных вежд.
Распухнет рот. - И вновь возьмусь за дело.
И многие, как я, полны надежд.
И многие рыдают ошалело.

Теперь я мчу вдвоём с тобой вперёд.
Я жмусь к тебе, вокруг глазами шаря.
Голодная, как ты. Не достаёт
лишь песни. Мне не спеть, а ты - в ударе !
Ты хочешь строить мир. А мне под стать
гитара, чтобы тренькать и страдать.

Edna St.Vincent Millay  Sonnet 133

Count them unclean, these tears that turn no mill,
This salty flux of sorrow from the heart;
Count them unclean, and give me one day still
To weep, in an avoided room apart.
I shall come forth at length with reddened lid
Transparent, and thick mouth, and take the plough . . .
That other men may hope, as I once did;
That other men may weep, as I do now.

I am beside you, I am at your back
Firing our bridges, I am in your van;
I share your march, your hunger; all I lack
Is the strong song I cannot sing, you can.
You think we build a world; I think we leave
Only these tools, wherewith to strain and grieve.
"Huntsman, What Quarry ?", 1939.


Примечание.

Сонет 133 был переведён Марией Редькиной: "Сочти за скверну эти слёзы, тщетно...".


Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет 134
Три четырёхстопных сонета - 1
(С английского).

Взгляни, как масса армий хлынет
в грядущий мировой поход.
Планета наша не остынет,
хоть даже Солнце пропадёт.
Сатурн, Меркурий, Марс, Венера !
Пока не сыщется врагов,
сухая ваша атмосфера
не испытает катастроф.
С Землёй иное может статься.
Привязка к Солнцу не прочна
и может запросто порваться.
Грядут лихие времена.
Привычен дождь да мелкий град.
Грозит стотонный камнепад.

Edna St.Vincent Millay
Three Sonnets in Tetrameter - 1

See how these masses mill and swarm
And troop and muster and assail:
God! --- We could keep this planet warm
By friction, if the sun should fail.
Mercury, Saturn, Venus, Mars:
If no prow cuts your arid seas,
Then in your weightless air no wars
Explode with such catastrophes
As rock our planet all but loose
From its frayed mooring to the sun.
Law will not sanction such abuse
Forever; when the mischief's done,
Planets, rejoice, on which at night
Rains but the twelve-ton meteorite.
"Huntsman, What Quarry ?", 1939.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 135
Три четырёхстопных сонета - 2
(С английского).

Дельфиниум рукИ не ранит -
синеет, душу веселя,
но, возмужав, шершавым станет:
под ним колючая земля.
А вот в невзрачной резеде
всегда скрывается угроза.
Чтоб никогда не быть в беде,
вооружается и роза.
Что ж ? Надобно придумать что-то,
чтоб наши рУки зашитить.
Но есть и посложней забота,
помимо рук. - Чем мозг прикрыть ?
Война. Суровая пора.
Нужна железная кора.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 135
Three Sonnets in Tetrameter - 2

His stalk the dark delphinium
Unthorned into the tending hand
Releases . . . yet that hour will come . . .
And must, in such a spiny land.
The sikly, powdery mignonette
Before these gathering dews are gone
May pierce me --- does the rose regret
The day she did her armour on?
In that the foul supplants the fair,
The coarse defeats the twice-refined,
Is food for thought, but not despair:
All will be easier when the mind
To meet the brutal age has grown
An iron cortex of its own.
"Huntsman, What Quarry ?", 1939.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 136
Три четырёхстопных сонета - 3
(С английского).

Китай от нас не так далёк.
Он славен. Люди там красивы.
И разум мой понять не смог,
зачем сейчас гремят там взрывы.
Во сне передо мной встаёт
прекрасный конус Фудзиямы,
но вижу то, что потрясёт
судьбу японской панорамы.
Сошедшую с ума планету
лишь братская любовь спасёт.
Меж тем война идёт по свету.
И лишь его простой народ
способен грешными руками,
сплотившись, заглушить то пламя.

Edna St.Vincent Millay  Sonnet 136
Three Sonnets in Tetrameter - 3

No further from me than my hand
Is China that I loved so well;
Love does not help to understand
The logic of the bursting shell.
Perfect in dream above me yet
Shines the white cone of Fuji-San;
I wake in fear, and weep and sweat. . .
Weep for Yoshida, for Japan.
Logic alone, all love laid by,
Must calm this crazed and plunging star:
Sorrowful news for such as I,
Who hoped --- with men just as they are,
Sinful and loving --- to secure
A human peace that might endure.
"Huntsman, What Quarry ?", 1939.

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 159 и др. Цикл.

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 159.
(С английского).

Какое счастье дал мне отчий край !
В наследство мне досталась в нём земля:
луга и плодородные поля.
Названьем книги стал "Мой Урожай"*.
Тюльпаны украшали этот рай
Пел жаворонок, душу веселя.
Спел виноград, шумели тополя.
Был полон фруктов сад, что  ни сажай.
Благоухали розы и левкой,
и сладкий запах тёк из-за забора -
хоть черпай воздух жадною рукой.
Но грянула беда - и нет задора.
Хотя измучил душу непокой,
не думала, что грянет вдруг и скоро.


Edna St.Vincent Millay Sonnet 159

Those hours when happy hours were my estate, —
Entailed, as proper, for the next in line,
Yet mine the harvest, and the title mine —
Those acres, fertile, and the furrows straight,
From which the lark would rise — all of my late
Enchantments, still, in brilliant colours, shine,
But striped with black, the tulip, lawn and vine,
Like gardens looked at through an iron gate.
Yet not as one who never sojourned there
I view the lovely segment of a past
I lived with all my senses, well aware
That this was perfect, and it would not last:
I smell the flower, though vacuum-still the air;
I feel its texture, though the gate is fast.
(Mine the Harvest*, 1954)

Примечание.
Сонет 159 известен в русском переводе Лилии Мальцевой.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 160
(С английского).

Всегда щедрей и ярче были сны,
чем явь, что с каждым утром наступала,
но я ещё ни разу не сказала,
что нашим снам мы верить не должны.
Пусть там и страсть и краски сгущены
и с жизнью сон не сходится нимало,
но правда сна желаньям отвечала -
той музыке, чем мы увлечены.
Стань вспышки чувств - то горесть, то отрада -
ещё страстней, нас их напор сомнёт.
Как выжить в непосильном устремленье ?
От почкования до листопада
листва сто бурь и гроз перенесёт.
А наши сны - замена достиженья.

Edna St.Vincent Millay  Sonnet 160

Not, to me, less lavish — though my dreams have been splendid —
Than dreams, have been the hours of the actual day:
Never, awaking, did I awake to say:
"Nothing could be like that," when a dream was ended.
Colours, in dream; ecstasy, in dream extended
Beyond the edge of sleep — these, in their way,
Approach, come even close, yet pause, yet stay,
In the high presence of request by its answer attended.
Music, and painting, poetry, love, and grief,
Had they been more intense, I could not have borne, —
Yet, not, I think, through stout endurance lacked;
Rather, because the budding and the falling leaf
Were one, and wonderful, — not to be torn
Apart: I ask of dream: seem like the fact.
"Mine the Harvest", 1954.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 161
(С английского).

Дни осени, спокойствие разлив,
закрыли лёгкой дымкой небосвод.
Земля в цветастом платье предстаёт
под синевой с оттенком спелых слив.
Шум жатвы огласил просторы нив.
Недавний жар полей уже не жжёт.
К нам празднество осеннее грядёт,
и в воздухе гудит его мотив.
Порывистый сверчок сидит в траве.
Ползёт в камнях озябшая пчела.
Настойчивые мысли в голове:
какие ждут дальнейшие дела ?
Не стоит ли прислушаться к молве ?
Разумно ли итоги подвела ?

Edna St.Vincent Millay Sonnet 161

Tranquility at length when autumn comes,
Will lie upon the spirit like that haze
Touching far islands on fine autumn days
With tenderest blue, like bloom on purple plums;
Harvest will ring, but not as summer hums,
With noisy enterprise — to broaden, raise,
Proceed, proclaim, establish: autumn stays
The marching year one moment; stills the drums.
Then sits the insistent cricket in the grass;
But on the gravel crawls the chilly bee;
And all is over that could come to pass
Last year; excepting this: the mind is free
One moment, to compute, refute, amass,
Catalogue, question, contemplate, and see.
"Mine the Harvest", 1954.


Эдна Сент-Винсент Миллей   Сонет 162 - Сонет-рассуждение.
(С английского).

Где нынче Красота ? В какой цене ?
Пришла пора триумфа грубой шайки.
О благородстве сочиняют байки,
жгут честь и милосердие в огне.
Не мужество, а пошлость на коне.
Плодятся и жиреют попрошайки,
шныряют всюду нагло, без утайки,
и любят рыться на чужом гумне.
Где ж Красота ? Куда могла деваться ?
В какой нырнула бешеный поток ?
Сдержите чувства. Нужно постараться.
Сыщите труп. Пусть вам поможет Бог !
Скажите людям - будут улыбаться. -
Пусть взглянут на могильный бугорок.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 162 - Sonnet in Dialectic.

And is indeed truth beauty? — at the cost
Of all else that we cared for, can this be? —
To see the coarse triumphant, and to see
Honour and pity ridiculed, and tossed
Upon a poked-at fire; all courage lost
Save what is whelped and fattened by decree
To move among the unsuspecting free
And trap the thoughtful, with their thoughts engrossed?
Drag yet that stream for Beauty, if you will;
And find her, if you can; finding her drowned
Will not dismay your ethics, — you will still
To one and all insist she has been found . . .
And haggard men will smile your praise, until,
Some day, they stumble on her burial-mound.
"Mine the Harvest", 1954.


Эдна Сент-Винсент Миллей   Время - сонет
(С английского).

Время растит в нас живые ткани -
сразу, как выйдем из тьмы на свет,
голос даёт; да крепит наш скелет,
учит хождению с ранней рани.
С жизнью знакомит в различном плане.
Так приоденет, что ахнет эстет.
Но, что ни даст, так чего-то уж нет:
жизнь угрызают ошибки и брани.
Я ко всему привыкаю с годами:
темя лысеет, грозит седина.
В старческом кресле дружу с голубями.
На ноги мягкая обувь нужна.
Время меняется вместе с нами.
Я с этой скукой смириться должна.

Edna St.Vincent Milley Time - Sonnet

Time, that renews the tissues of this frame,
That built the child and hardened the soft bone,
Taught him to wail, to blink, to walk alone,
Stare, question, wonder, give the world a name,
Forget the watery darkness from whence he came,
Attends no less the boy to manhood grown,
Brings him new raiment, strips him of his own;
All skins are shed at length, remorse, even shame.
Such hope is mine, if this indeed be true,
I dread no more the first white in my hair,
Or even age itself, the easy shoe,
The cane, the wrinkled hands, the special chair:
Time, doing this to me, may alter too
My anguish, into something I can bear.

(From "Wine From These Grapes", 1934).
Чьё-то примечание:
This sonnet seems to flow through a lifetime in a minute.
В этом сонете за минуту истекает вся жизнь.
Его слова положены на музыку.


Эдна Сент-Винсент Миллей   Прыгай...
(С английского).

Прыгай в смертельную яму.
Будь смел и кипи в ней страстью.
Всех, кто там пал недавно,
в битву вело самовластье
алчности или несчастья -
и пахнет та яма бесславно.

К чему же в ином селенье
вновь всходит семя мщенья
и злость стучит в сердца селян,
хоть нет кровоточащих ран ?
Упрёк - не впрок, бесцелен кнут,
а лбы тупые не поймут.
Нам нужно храбро и упрямо
залить ту гибельную яму.

Edna St.Vincent Millay   Leap...

Leap now into this quiet grave.
How cool it is. Can you endure
Packed men and their hot rivalries -
The plodding rich, the shiftless poor,
The bold inept. the weak secure -
Having smelt this grave, how cool it is ?

Why, here's a house, why, here's a bed
For every lust that drops its head
In sleep, for vengeance gone to seed,
For the slashed vein that will not bleed,
The jibe unheard, the whip unfelt,
The mind confused, the smooth pelt
Of the breast? compassionate and brave.
Pour them into this quiet grave.
"Huntsman, What Quarry ?", 1939.

Примечание.
Этот сонет написан в ту пору, когда популярность творчества Эдны Сент-Винсент Миллей снизилась. Поэтесса не разобралась в сложной политической обстановке
перед началом Второй мировой войны и далее. После войны её авторитет восстанавливался с трудом. В Интернете этого текста нет и он не анализируется.


Эдна Сент-Винсент Миллей Смелый день...
(С английского).

Настал мой смелый день. Проснулся норов.
Я - в нетерпении. Смущает факт.
Мы много обещали после споров.
Согласовали наш секретный пакт.
Как два любовника, дошли до краха:
в любви отлив. Но думаю тишком:
скрепим обет простым кивком - без страха -
и привезём оружие тайком.

Таким делам не сыщешь оправданья -
мы наизнанку вывернули флаг.
Луна сглотнула область в мирозданье.
Решала б я - всё б сделала не так.
Ошибки, может быть, исправят впредь -
перечеркнут. Не мне за тем смотреть.

Edna St.Vincent Millay Stout and more imperious day...

Now from a stout and more imperious day
Let dead impatience arm me for the act.
We bear too much. Let the proud past gainsay
This tolerance. Now upon the sleepy pact
That bound us two as lovers, now in the night
And ebb of love, let me with stealth proceed,
Catch the vow nodding, harden, feel no fright,
Bring forth the weapon sleekly, do the deed.

I know - and having seen, shall not deny -
This flag inverted keeps its colour still;
This moon in wane and scooped against the sky
Blazes in stern reproach. Stare back, my Will -
We can out-gaze it; can do better yet:
We can expunge it. I will not watch it set.
"Huntsman, What Quarry ?" Темы и вариации - 7, 1939.

Примечание.
Текст этого сонета не публикуется и не анализируется в Интернете.
Позиция поэтессы не одобряется. Она тревожилась, что Америка будет вовлечена
в войну. Затем, уже во время войны, её наградили медалью за патриотические стихи.


Эдна Сент-Винсент Миллей    Сонет в ответ на вопрос
(С английского).

Она была прекрасною во всём:
мозги покоились в каштановой оплётке,
остротами блистала в околотке
и чушь несла с отличным мастерством.
В речах был упоительный излом,
а иногда учительские нотки.
Но что-то порвалось в её серёдке:
вдруг сердце не угналось за умом...

Со злым огнём в глазах стального цвета -
как вдруг поймала яркий мёртвый взгляд -
одна мадам промолвила на это,
не оценив столь горький результат:
"Она промчалась мимо, как комета.
Объявят ли её прилёт назад ?"

Edna St.Vincent Millay To Elinor Wylie*: Sonnet in Answer to a Question

Oh, she was beautiful in every part!
The auburn hair that bound the subtle brain;
The lovely mouth cut clear by wit and pain,
Uttering oaths and nonsense, uttering art
In casual speech and curving at the smart
On startled ears of excellence too plain
For early morning! --- Obit. Death from strain;
The soaring mind outstripped the tethered heart.
Yet here was one who had no need to die
To be remembered. Every word she said,
The lively malice of the hazel eye
Scanning the thumb-nail close --- oh, dazzling dead,
How like a comet through the darkening sky
You raced! . . . would your return were heralded.
"Huntsman, What Quarry ?", To Elinor Wylie* - 3, 1939 (1938).


Примечание.
Элинор Уайли (1885-1928)- известная американская романистка и поэтесса,
памяти которой Эдна Сент-Винсент Миллей посвятила цикл стихотворений.
Уайли была поклонницей Шелли. Она вышла из высокопоставленной, но неблагополучной
семьи. У неё была очень сложная личная жизнь. Интерес к её творчеству в Америке
после 1980 г. возрос. Произведения Уайли переводились на русский язык, в частности Лилией Мальцевой.


Эдна Сент-Винсент Миллей To Elinor Wylie - 4
(С английского).

Спокойствие прекрасного денька:
кругом цветы, друзей обралось мало;
но развлекла и в память мне запала
дуэль, что завели два знатока.
Два друга: мистер С. и мистер К.
"Вот, мистер К., два слова для начала !
(Хоть Шелли с Китсом уж давно не стало,
в творениях живут они пока).
Представьте: смерть к вам скоро подберётся,
но есть пример, как нужно умирать.
Великие сравнят и не осудят:
я вас люблю - век буду горевать". -
"Да ! Мистер К. и впрямь не заживётся -
но мистер С. страдать не долго будет".

Edna St.Vincent Millay  To Elinor Wylie - 4

Nobody now throughout the pleasant day,
The flowers well tended and the friends not few,
Teases my mind as only you could do
To mortal combat erudite and gay . . .
"So Mr. S. was kind to Mr. K.!
Whilst Mr. K.--wait, I've a word or two!"
(I think that Keats and Shelley died with you--
They live on paper now, another way.)

You left me in time, too soon; to leave too soon
Was tragic and in order--had the great
Not taught us how to die?--My simple blood,
Loving you early, lives to mourn you late . . .
As Mr. K., it may be, would have done;
As Mr. S. (oh, answer!) never would.
"Huntsman, What Quarry ?", 1939

Примечание.
Шелли (1792 - 1822); Китс (1795 - 1821).

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 124
(С английского).

Ты так огромна, яркая Луна,
встающий над холмами жёлтый шар,
пылающий, бодрящий душу жар !
Ты в пурпур облаков облечена.
И Звёздный Свет - волшебная волна -
сочится в небе будто тонкий пар.
Весь двор в ночи - во власти дивных чар.
Блестят стекло и переплёт окна.

За восхищение в моих глазах
я славлю вас без устали и счёта.
Ведь всякий раз, когда терзает страх, -
мой главный щит - небесные щедроты.
И я молюсь в надежде и слезах,
чтоб быть и впредь достойной той заботы.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 124

Enormous moon, that rise behind these hills
Heavy and yellow in a sky unstarred
And pale, your girth by purple fillets barred
Of drifting cloud, that as the cool sky fills
With planets and the brighter stars, distills
To thinnest vapor and floats valley-ward, —
You flood with radiance all this cluttered yard,
The sagging fence, the chipping window sills!
 
Grateful at heart as if for my delight
You rose, I watch you through a mist of tears,
Thinking how man, who gags upon despair,
Salting his hunger with the sweat of fright
Has fed on cold indifference all these years,
Praying God to make him worthy of such care.
"Huntsman, What Quarry ?", 1939.

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 125
(С английского).

Оставьте ваши горькие мотивы
блаженной скорби ! Ленты не лазурны,
и папоротник стелется дежурно.
Мы юношу проводим молчаливо,
и тихо загрустит родная нива,
обронит пепел траурная урна.
К чему ж у вас сердца горят так бурно ?
И отчего глаза у вас слезливы ?

В отчаянных речах звучит тревога,
а в сердце часто никакой надежды,
но любящей душе дано понять,
что нужно вечно уповать на Бога.
Не стыдно ли публично горевать ?
Не вспыхнут ли в грядущем наши вежды ?

Edna St.Vincent Millay Sonnet 125

Now let the mouth of wailing for a time
Be shut, ye happy mourners; and return
To the marked door, the ribbon and the fern,
Without a tear. The good man in his prime,
The pretty child, the Gone — from a fair clime
Above the ashes of the solemn urn
Behold you; wherefore, then, these hearts that burn
With hot remorse, these cheeks the tears begrime?

Grief that is grief and worthy of that word
Is ours alone for whom no hope can be
That the loved eyes look down and understand.
Ye true believers, trusters in the Lord,
Today bereft, tomorrow hand in hand,
Think ye not shame to show your tears to me?
"Huntsman, What Quarry ?", 1939.






Анатоль Франс Желание

Анатоль Франс Желание
(С французского).

Мне это ведомо. Я жрец любви со стажем.
Угасший страстный жар не возвратишь назад.
Любой цветок любви, увядший под корсажем, -
Увы ! - теряет аромат.

Плен дивных рук твоих - фарфоровые цепи,
что шею обовьют, чтоб ты могла прильнуть,
но как легко порвать те ласковые крепи -
лишь только дёрнешься чуть-чуть.

С чего бы мешкал я из сумрачного плена
рассыпанных волос скорей свершить побег ?
Неужто, будто в смерть, я должен непременно
в их черноту нырнуть навек ?

В дыхании твоём плеск крыльев голубицы,
и мнится мне при том, что ты уж далека
и смотришь с холодком, как будто до гробницы
дотронулась твоя рука.

Прекрасные уста - багряное цветенье.
В ответ на поцелуй вы блещете огнём,
как жаркие костры при звёздном освещенье,
но эти вспышки гаснут днём.

Печали страстных встреч мне издавна знакомы.
Когда сникает страсть, до новой обожди.
Увы ! Нельзя продлить божественной истомы,
как отгорит огонь в груди.

Anatole France Le desir

Je sais la vanite de tout desir profane.
A peine gardons-nous de tes amours defunts,
Femme, ce que la fleur qui sur ton sein se fane
Y laisse d'ame et de parfums.

Ils n'ont, les plus beaux bras, que des chaines d'argile,
Indolentes autour du col le plus aime ;
Avant d'etre rompu leur doux cercle fragile
Ne s'etait pas meme ferme.

Melancolique nuit des chevelures sombres,
A quoi bon s'attarder dans ton enivrement,
Si, comme dans la mort, nul ne peut sous tes ombres
Se plonger eternellement ?

Narines qui gonflez vos ailes de colombe,
Avec les longs dedains d'une belle fierte,
Pour la derniere fois, a l'odeur de la tombe,
Vous aurez deja palpite.

Levres, vivantes fleurs, nobles roses sanglantes,
Vous epanouissant lorsque nous vous baisons,
Quelques feux de cristal en quelques nuits brulantes
Sechent vos breves floraisons.

Ou tend le vain effort de deux bouches unies ?
Le plus long des baisers trompe notre dessein ;
Et comment appuyer nos langueurs infinies
Sur la fragilite d'un sein ?

Примечание.
Это стихотворение можно найти в Интернете в переводах Андрея Кроткова и Владислава Кузнецова. Предлагаемый перевод сделан по любезному приглашению
Владислава Кузнецова.

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 163 и др. Цикл

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 163
(С английского).

Стоять на страже Чистого Искусства ?
По мне ли ? Да и силы уж не стало
точить перо, как прежде заостряла,
при том когда оскорблены все чувства.
Слать дротики ? Клеймить врагов изустно ?
Не я сама - оружие блистало.
Всегда в стихе искала идеала.
Придётся отступиться, хоть и грустно.
Но Храм Искусства должен быть спасён.
Пусть в нём и впредь соседствуют, не вздоря,
все Музы: девять памятных имён.
Сама начну в пророческом задоре

взывать ко всем беспечным, впавшим в сон.
Одним поэтом меньше - что за горе !

Edna St.Vincent Millay Sonnet 163

To hold secure the province of Pure Art, —
What if the crude and weighty task were mine? —
For him who runs, cutting the pen less fine
Than formerly, and in the indignant heart
Dipping it straight? (to issue thence a dart,
And shine no more except as weapons shine)
The deeply-loved, the laboured, polished line
Eschew for ever? — this to be my part?
Attacked that Temple is which must not fall —
Under whose ancient shade Calliope,
Thalia, Euterpe, the nine Muses all
Went once about their happy business free:
Could I but write the Writing on the Wall! —
What matter, if one poet cease to be.
"Mine the Harvest", 1954


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 164
(С английского).

Нет, всю себя я Смерти не отдам.
Мы с Жизнью не во всём в итоге квиты.
Пусть на гумне протрут меня сквозь сита:
и что куда - по собственным путям !
В противовес придирам и шутам,
людьми моё искусство не забыто,
вот если не по праву знаменита -
отдам своё бессмертие кротам.
Могла бы скрыть, о чём душа томится,
изъять из книг всю страстность, что там есть
и только в безмятежность уноситься,
так каждый, пожелавший их прочесть,
поймёт, что это голос из гробницы.
Его не опечалит эта весть.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 164

And if I die, because that part of me
Which part alone of me had chance to live,
Chose to be honour's threshing floor, a sieve
Where right through wrong might make its way, and be;
If from all taint of indignation, free
Must be my art, and thereby fugitive
From all that threatens it — why — let me give
To moles my dubious immortality.
For, should I cancel by one passionate screed
All that in chaste reflection I have writ,
So that again not ever in bright need
A man shall want my verse and reach for it,
I and my verses will be dead indeed, —
That which we died to champion, hurt no whit.
"Mine the Harvest", 1954.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 165
(С английского).


Теперь повсюду в моде заморочки:
банальность, тривиальность, пустота;
в речах всегда пустячность и тщета,
скабрезность в камуфляжной оболочке;
насмешки - вроде соуса в судочке,
их, пряная и злая острота.
А грубость выглядит как прямота -
и лишь бы в драке не рвались сорочки.
Но изо всех, что шутят так и сяк,
никто не смог бы превзойти Вольтера.
Он вечером вещал, надев колпак,
чем пронимал любого кавалера, -
как будто из окон подул сквозняк,
и сразу прочищалась атмосфера.


Edna St.Vincent Millay Sonnet 165

It is the fashion now to wave aside
As tedious, obvious, vacuous, trivial, trite,
All things which do not tickle, tease, excite
To some subversion, or in verbiage hide
Intent, or mock, or with hot sauce provide
A dish to prick the thickened appetite;
Straightforwardness is wrong, evasion right;
It is correct, de rigueur, to deride.
What fumy wits these modern wags expose,
For all their versatility: Voltaire,
Who wore to bed a night-cap, and would close,
In fear of drafts, all windows, could declare
In antique stuffiness, a phrase that blows
Still through men’s smoky minds, and clears the air.
(Mine the Harvest, 1954)

Эдна Сент-Винсент Миллей  Сонет 166
(С английского).

Алкеста обращается к своему мужу Адмету перед тем,
как, по его слёзной просьбе, она должна его заменить:
умереть, чтобы отсрочить его смерть.

Адмет ! В самом мозгу костей гнездится
лишь ненависть ! Не говори ни слова !
Избыв свою любовь, уж не жилица,
я к горю и погибели готова.
Ты не способен к осознанью,
что, уступив, я всё же горделива.
Ты, не любя, не знаешь, что лобзанье,
просимое тобою, - нечестиво.
В меня был часто кто-нибудь влюблён.
И я любила - я была свободной.
Ты дай мне плащ. Накину на хитон.
Боюсь, что ночь окажется холодной.
Я собралась, а ты напейся с горя.
На смерть иду сама. С судьбой не спорю.

Edna St.Vincent Millay  Sonnet 166

Alcestis to her husband, just before
with his tearful approbation, she dies
in order that he may live.

Admetus, from my marrow's core I do
Despise you: wherefrom pity not your wife,
Who, having seen expire her love for you
With heaviest grief, today gives up her life.
You could not with your mind imagine this:
One might surrender, yet continue proud.
Not having loved, you do not know: the kiss
You sadly beg, is impious, not allowed.
Of all I loved, - how many girls and men
Have loved me in return? – speak! – young or old –
Speak! – sleek or famished, can you find me then
One form would flank me, as this night grows cold?
I am at peace, Admetus – go and slake
Your grief with wine. I die for my own sake.
"Mine the Harvest"

Примечание.
Алкеста (Алкестида) - мифическая героиня, дочь Пелия, царя города Йолка, жена Адмета, царя города Феры (Pherae) в Фессалии и друга Аполлона и Геракла. Она - излюбленная героиня многих художественных произведений, созданных драматургами, художниками, поэтами и композиторами - от Еврипида до Сумарокова, Сезанна и Рильке. Её именем назван один из астероидов.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 167
(С английского).

У прощелыг проблем обычно нет:
запрячь да гнать, а мудрые - иначе;
туда-сюда не скачут наудачу -
желают отыскать надёжный след.
Их цель - хранить свой род и край впридачу
и выполнять гуманную задачу,
не исчерпав свой пыл до поздних лет.
Пишу - и запинается стило,
бумагу рвёт, кончаются чернила.
То нужное мне слово не пришло,
то руки опускаются без силы,
то мысль свою теряю, как на зло...
Волна - вся в пене - с пляжа отступила.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 167

What chores these churls do put upon the great,
What chains, what harness; the unfettered mind,
At dawn, in all directions flying blind
Yet certain, might accomplish, might create
What all men must consult or contemplate, —
Save that the spirit, earth-born and born kind,
Cannot forget small questions left behind,
Nor honest human impulse underrate:
Oh, how the speaking pen has been impeded,
To its own cost and to the cost of speech,
By specious hands that for some thinly-needed
Answer or autograph, would claw a breach
In perfect thought . . . till broken thought receded
And ebbed in foam, like ocean down a beach.

Эдна Сент-Винсент Миллей  Сонет 168
(С английского).

Засуну Хаос в клетку строк сонета.
Пусть сделает попытку выйти вон
и крутится меж прутьев, как гиббон, -
не будет ни подмоги, ни привета.
Нет хода сквозь катрены и терцеты !
И будет мною зацелован он -
получит полный сладкий порцион.
Мне набожность моя диктует это.
Я выправлю его дурные формы,
чтоб был во всём изящен и пригож,
утихомирил бедственные штормы
и засиял, как новый медный грош.
Он перестанет нарушать все нормы.
Клянусь: в итоге станет он хорош.

Edna St. Vincent Millay Sonnet 168

I will put Chaos into fourteen lines
And keep him there; and let him thence escape
If he be lucky; let him twist, and ape
Flood, fire, and demon --- his adroit designs
Will strain to nothing in the strict confines
Of this sweet order, where, in pious rape,
I hold his essence and amorphous shape,
Till he with Order mingles and combines.
Past are the hours, the years of our duress,
His arrogance, our awful servitude:
I have him. He is nothing more nor less
Than something simple not yet understood;
I shall not even force him to confess;
Or answer. I will only make him good.
"Mine the Harvest", 1954.


Примечание.

Сонет 168 известен в русском переводе Лилии Мальцевой.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 169
(С английского).

Калеки-победители ! Вернитесь.
Ведь тем, что пали, не сойти с холма,
где долго длилась злая кутерьма.
Там, в ямах - не один погибший витязь.
Пусть даже красоваться не стремитесь,
Пусть шрамов нет, нет явного клейма,
война тряхнула вас, сводя с ума, -
увечные герои, покажитесь !
Вернитесь же с войны, что вам постыла.
Пусть ранены, пусть труден путь к своим,
но ваша доблесть скверну победила.
Мы верили: ваш дух неколебим.
Вернитесь нам помочь - у вас есть сила,
а мы - мы сбиты с толку и скорбим.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 169

Come home, victorious wounded! — let the dead,
The out-of-it, the more victorious still,
Hold in the cold the hot-contested hill,
Hold by the sand the abandoned smooth beach-head; —
Maimed men, whose scars must be exhibited
To all the world, though much against your will —
And men whose bodies bear no marks of ill,
Being twisted only in the guts and head:
Come home! come home! — not to the home you long
To find, — and which your valour had achieved
Had been virtue been but right, and evil wrong! —
We have tried hard, and we have greatly grieved:
Come home and help us! — you are hurt but strong!
— And we — we are bewildered — and bereaved.
"Mine the Harvest", 1954.

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 170
(С английского).

Как учат книги, время шло нам впрок.
Прошедшая эпоха порадела.
Но зло и наш блаженный век заело:
без меры грязи, всюду душный смог.
Есть масса трасc и тысячи дорог.
Ныряем в глубь и в небо мчимся смело,
для двигателей наших нет предела,
но взлёт не величав, хоть и высок.
Земля войной охвачена была
с истоков исторического детства,
истерзана, разорена дотла.
Тлетворный яд достался нам в наследство.
Так, если мы не вырвем корень зла,
Земля зимой всё кровью будет греться.

Edna St-Vincent Millay Sonnet 170

Read history: so learn your place in Time;
And go to sleep: all this was done before;
We do it better, fouling every shore;
We disinfect, we do not probe, the crime.
Our engines plunge into the seas, they climb
Above our atmosphere: we grow not more
Profound as we approach the ocean's floor;
Our flight is lofty, it is not sublime.
Yet long ago this Earth by struggling men
Was scuffed, was scraped by mouths that bubbled mud;
And will be so again, and yet again;
Until we trace our poison to its bud
And root, and there uproot it: until then,
Earth will be warmed each winter by man's blood
"Mine the Harvest".

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 171
(С английского).

Когда оценим всё своё богатство
и общий жизненный простор измерим,
поймём, как нелегко соревноваться
в космической толкучке нам и зверям.
Чтоб не замёрзнуть, нужен тёплый терем.
Нам нужно укреплять людское братство
и за строительство барьеров браться,
чтоб защитить всё то, во что мы верим.
Когда нет спаса от жестоких бед,
вступает с ними в битву и грызун.
Тем более смела людская рать.
Мы знаем, что придёт черёд побед.
Мы любим музыку и стройность струн.
Мы любим петь, смеяться и мечтать.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 171

Read history: thus learn how small a space
You may inhabit, nor inhabit long
In crowding Cosmos — in that confined place
Work boldly; build your flimsy barriers strong;
Turn round and round, make warm your nest; among
The other hunting beasts, keep heart and face, —
Not to betray the doomed and splendid race
You are so proud of, to which you belong.
For trouble comes to all of us: the rat
Has courage, in adversity, to fight;
But what a shining animal is man,
Who knows, when pain subsides, that is not that,
For worse than that must follow — yet can write
Music; can laugh; play tennis; even plan.
"Mine the Harvest". 1954


Примечание.

Сонет 171 известен в русском переводе Лилии Мальцевой.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 172
(С английского).

Мой разговор всегда был откровенным.
Порой шла речь о грешном, но счастливом.
Теперь сижу с тобою, как с блаженным,
и в трепете - язык стал молчаливым.
А ты, как молвишь, - ласковое пламя
плывёт со стен вокруг в любое время,
и я изнемогаю под венками
из свежих лоз, чем ты накрыл мне темя.
Друзья, как ангелы, раскинув крылья,
умильно требуют промолвить слово,
и я молчу в томительном усилье,
хоть нет и возраженья никакого:
мне больше не понятен твой язык,
и лира - без настройки в нужный миг.

Edna St.-Vincent Millay Sonnet 172

My words that once were virtuous and expressed
Nearly enough the mortal joys I knew,
Now that I sit to supper with the blest
Come haltingly, are very poor and few.
Whereof you speak and whereof the bright walls
Resound with silver mirth I am aware,
But I am faint beneath the coronals
Of living vines you set upon my hair.
Angelic friends that stand with pointed wings
Sweetly demanding, in what dulcet tone,
How fare I in this heaven of happy things, —
I cannot lift my words against your own.
Forgive the downcast look, the lyre unstrung;
Breathing your presence, I forget your tongue.
"Mine the Harvest", 1954.




Эдна Сент-Винсент Миллей Cонеты 173 - 178 и другое.

Эдна Сент-Винсент Миллей Мёртвый воробушек
(По мотивам оригинала)

Смерть пожирает всё, что мило:
и Лесбия, и воробей
почили в тесноте могилы,
где больше нет скорбей.

Хранит ли память прошлый дождь ?
Когда б ни пили, нам всё мало.
Рука дерзка, а в пальцах - дрожь:
хрупки бокалы !

Мой прежний милый ! Не язви !
Хоть свергнут с пьедестала,
не говори, что не было любви,
когда её не стало.

Edna St.Vincent Millay Passer mortuus est

Death devours all lovely things;
Lesbia with her sparrow
Shares the darkness — presently
Every bed is narrow.

Unremembered as old rain
Dries the sheer libation.
And the little petulant hand
Is an annotation.

After all, my erstwhile dear.
My no longer cherished,
Need we say it was not love,
Now that love is perished ?
"Second Avril".


 Эдна Сент-Винсент Миллей     Nuit blanche (Белая ночь).
(C английского). 

Ложусь, пасу моих овец:
отара - на стене;
потом засну, наконец,
когда стемнеет в окне.
А не случится вечерком
настенная ходьба -
мне горько: отчего лишь днём
приятна им пастьба ?
Не хочет ни одна овца
исполнить мой каприз !
Из глаз, как капельки свинца,
слетают слёзы вниз.

Edna St.Vincent Millay  Nuit Blanche

I am a shepherd of those sheep
That climb a wall by night,
One after one, until I sleep,
Or the black pane goes white.
Because of which I cannot see
A flock upon a hill,
But doubts come tittering up to me
That should by day be still.
And childish griefs I have outgrown
Into my eyes are thrust,
Till my dull tears go dropping down
Like lead into the dust.

"The Harp-Weaver and Other Poems"


Эдна Сент-Винсент Миллей    Зимняя ночь
(С английского).

Мы спать легли на даче рано,
нас ждали старые  пеканы
да чуть подгнивший ствол каштана.
Мы отложили наши толки
и, после рубки, пилки, колки,
набрали дров для всех в посёлке.
С пилой возились вечерком.
Топор точили оселком.
Прямили клинья молотком.
Так для чего весь труд был начат ? -
В глазах печной огонь маячит,
а дикий кот пускай поплачет.

Edna St. Vincent Millay   Winter Night

Pile high the hickory and the light
Log of chestnut struck by the blight.
Welcome-in the winter night.
The day has gone in hewing and felling,
Sawing and drawing wood to the dwelling
For the night of talk and story-telling.
These are the hours that give the edge
To the blunted axe and the bent wedge,
Straighten the saw and lighten the sledge.
Here are question and reply,
And the fire reflected in the thinking eye.
So peace, and let the bob-cat cry.
"The Buck in the Snow", 1928.


Эдна Сент-Винсент Миллей    Юмореска
(С английского).

"Бог взлелеет дитя, - твердят, -
но странные книги она прочла".
(А любовь солгала на беду -
никакого ребёнка не жду).

"Мало надежд у неё на всё,
что дарует ей небо", - твердят.
(Снег ! Пусть милому снятся сны.
Ты укрой его труп до весны).

Edna St. Vincent Millay Humoresque

"Heaven bless the babe," they said.
"What queer books she must have read!"
(Love, by whom I was beguiled,
Grant I may not bear a child!)

"Little does she guess today
What the world may be," they say.
(Snow, drift deep and cover
Till the spring my murdered lover!)
"The Harp Weaver and Other Poems", 1918


Эдна Сент-Винсент Миллей   Сонет 173
(С английского).

Пчела уселась на плетень.
Луг больше не кишит сверчками.
Тоскливо длятся дни за днями.
Их будто обуяла лень.
Я стала грустной, словно тень.
Усердно занялась стежками.
Тебя уже не стало с нами:
схоронен был в Михайлов день.
Вокруг могилок цветники.

Меж астр и роз  бойчее всех

везде теснятся акониты,

склонили книзу клобуки.
Всё ярким пурпуром залито...
Но навсегда исчез мой смех.


Вариант:
Трещит сверчок, вдали гудит слепень.
У ног пчела ползёт между камнями.
Несчастный год. Тоскую дни за днями.
И люди видят: стала будто тень.
Душа - не камень, сердце - не кремень.
Чтоб меньше думать, занялась стежками.
Тебя теперь уже не стало с нами:
простились, схоронив в Михайлов день.
Вокруг твоей могилы - цветники.
Меж астр и роз вокруг резвее всех
толпятся и теснятся акониты
и преклоняют к грунту клобуки.
Земля как будто пурпуром облита.
Но больше не звучит мой звонкий смех.


Edna St.Vincent Millay    Sonnet 173

Now sits the autumn cricket in the grass,
And on the gravel crawls the chilly bee;
Near to its close and none too soon for me
Draws the dull year, in which has come to pass
The changing of the happy child I was
Into this quiet creature people see
Stitching a seam with careful industry
To deaden you, who died on Michaelmas.
Ages ago the purple aconite
Laid its dark hoods about it on the ground,
And roses budded small and were content;
Swallows were south long since and out of sight;
With you the phlox and asters also went;
Nor can my laughter anywhere be found.

"Mine the Harvest", 1954.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 174
(С английского).


Должна ли я терпеть характер твой,
делиться кровом, кухней и постелью,
считаться и в работе и в безделье,
с одной на нас обеих головой ?
Давай всё взвесим, только не завой ! -
Продолжим, Боль, питаться вермишелью;
и дальше будем неразлучны с целью
потом укрыться вместе под травой, -
хоть ты не слишком дорогая гостья:
старалась вызнать каждый мой секрет;
терзала сердце и сгрызала кости
на протяженье долгих трудных лет;
и даже взгляд был вечно полон злости...
Но смерть уж тут - претензий больше нет.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 174

And must I, indeed, Pain, live with you
All through my life? — sharing my fire, my bed,
Sharing — oh, worst of all things! — the same head? —
And, when I feed myself, feeding you, too?
So be it, then, if what seems true, is true:
Let us to dinner, comrade, and be fed; —
I cannot die till you yourself are dead,
And, with you living, I can live life through.
Yet have you done me harm, ungracious guest,
Spying upon my ardent offices
With frosty look; robbing my nights of rest;
And making harder things I did with ease.
You will die with me: but I shall, at best,
Forgive you with restraint, for deeds like these.

"Mine the Harvest", 1954


Примечания.

Сонет 174 был переведён Марией Редькиной: "Неужто, боль, с тобой мне вековать...".

Всего ею переведено 40 сонетов Эдны Сент-Винсент Миллей, помимо большого кколичества других стихотворений этой поэтессы.

Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 175
(С английского - пересказ).

Если рассудок я свой сберегу,
буду до смерти в сладкой надежде.
Хоть знаю, что волки живут в логу
и всё остальное - то же, как прежде:
гордость и мужество, смех и забвенье,
скрежет зубовный и стрелы из глаз,
гон за добычей, мольбы о спасенье -
и грозная Смерть, что нагрянет в свой час.
Но лишь бы дала мне моя судьбина,
чтоб сберегла я от грязи и пыли,
будто Грааль, кувшинчик из глины
с тою водой, что великие пили:
Чосер и Китс, и бессмертный Шекспир -
три чудотворца, пленившие мир.


Edna St.Vincent Millay Sonnet 175

If I die solvent — die, that is to say,
In full possession of my critical mind,
Not having cast, to keep the wolves at bay
In this dark wood — till all be flung behind —

Wit, courage, honor, pride, oblivion
Of the red eyeball and the yellow tooth;
Nor sweat nor howl nor break into a run
When loping Death's upon me in hot sooth;

'Twill be that in my honoured hands I bear
What's under no condition to be spilled
Till my blood spills and hardens in the air:
An earthen grail, a humble vessel filled
To its low brim with water from that brink
Where Shakespeare, Keats, Chaucer learned to drink.
"Mine the Harvest", 1954.


Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 176
(С английского).

Скорбь, в сиротливом мозгу обитая,
рвётся в полёт из студёного места,
где у неё ни надежд, ни насеста,
ни утешенья, ни друга, ни стаи.
Ночью летит от совы к горностаю,
с Севера к Югу, от Оста до Веста,
где не увидит приветного жеста,
голод свой давний на страхи меняя.
Ей бы заботу, да горстку пшеницы.
Ей бы любви, чтобы грудью поила.
Как кукушонка, другие птицы
гонят её, и не хватит силы
где-то в гнездо ей на отдых пробиться.
С кем-то возиться чужим не мило.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 176

Grief that is grief and properly so height
Has lodging in the orphaned brain alone,
Whose nest is cold, whose wings are now his own
And thinly feathered for the perchless flight
Between the owl and ermine; overnight
His food is reason, fodder for the grown,
His range is north to famine, south to fright.
When Constant Care was manna to the beak,
And Love Triumphant downed the hovering breast,
Vainly the cuckoo's child might nudge and speak
In ugly whispers to the indignant nest:
How even a feathered heart had power to break,
And thud no more above their huddled rest.
"Mine the Harvest", 1954



Эдна Сент-Винсент Миллей Сонет 177
(С английского).

Предсмертные радости - мысль о былом.
Картины свободы приятны и сладки:
тогда мы меняли любовь, как перчатки, -
одни потеряем - другие возьмём.
Мы были тогда в заблужденье слепом.
Хоть как извернёшься, а взятки гладки.
Тревоги и страсти, но всё в порядке,
и ждущей беды не постигнешь умом.
О вы, что в несчастье, как я сегодня !
И жизнь потерялась, и весь обиход.
Уж близится время ступить на сходни.
Нам радости прежней никто не вернёт.
Пред пастью страшащей меня преисподни
мне душу терзает немыслимый гнёт.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 177

Felicity of Grief! — even Death being kind,
Reminding us how much we dared to love!
There, once, the challenge lay, — like a light glove
Dropped as through carelessness — easy to find
Means and excuse for being somewhat blind
Just at that moment; and why bend above,
Take up, such certain anguish for the mind?
Ah, you who suffer now as I now do,
Seeing, of Life's dimensions, not one left
Save Time — long days somehow to be lived through:
Think — of how great a thing were you bereft
That it should weigh so now! — and that you knew
Always, its awkward contours, and its heft.
"Mine the Harvest", 1954.


Эдна Сент-Винсент Миллей   Сонет 178
(С английского).

Он мчался, оставив поблёкший восток,
на некий неведомый ориентир.
Под стуком копыт сотрясался весь мир.
Конь - в пене, но рвался вперёд без дорог,
а всадник всё гнал, ускоряя тот скок.
"Куда ты ? - кричу я. - На пир ? На турнир ?"
"Привёз из Ниневии вам сувенир !" -
ответил промчавшийся мимо ездок.
В седельной луке поискала рука,
взмахнула... И что-то нам выбросил он.
Детишки сыскали презент ездока,
а тот уж, как ветром, был в даль унесён.
То был колокольчик, но без языка.
Лишь к уху приставишь, в нём слабенький звон.

Edna St.Vincent Millay  Sonnet 178

What rider spurs him from the darkening east
As from a forest, and with rapid pound
Of hooves, now light, now louder on hard ground,
Approaches, and rides past with speed increased,
Dark spots and flecks of foam upon his beast?
What shouts he from the saddle, turning 'round,
As he rides on? — "Greetings! — I made the sound;
"Greetings from Nineveh!" — it seemed, at least.
Did someone catch the object that he flung?
He held some object in his saddle-bow,
And flung it towards us as he passed; among
The children then it fell most likely; no,
'Tis here: a little bell without a tongue.
Listen; it has a faint voice even so.
"Mine the Harvest", 1954.


Примечание.

Сонет 178 известен в русском переводе Лилии Мальцевой.


Эдна Сент-Винсент Миллей  Время - сонет
(С английского).

Время растит в нас живые ткани -
сразу, как выйдем из тьмы на свет,
голос даёт; да крепит наш скелет,
учит хождению с ранней рани.
С жизнью знакомит в различном плане.
Так приоденет, что ахнет эстет.
Но, что ни даст, так чего-то уж нет:
жизнь угрызают ошибки и брани.
Я ко всему привыкаю с годами:
темя лысеет, грозит седина.
В старческом кресле дружу с голубями.
На ноги мягкая обувь нужна.
Время меняется вместе с нами.
Я с этой скукой смириться должна.

Edna St.Vincent Milley Time - Sonnet

Time, that renews the tissues of this frame,
That built the child and hardened the soft bone,
Taught him to wail, to blink, to walk alone,
Stare, question, wonder, give the world a name,
Forget the watery darkness from whence he came,
Attends no less the boy to manhood grown,
Brings him new raiment, strips him of his own;
All skins are shed at length, remorse, even shame.
Such hope is mine, if this indeed be true,
I dread no more the first white in my hair,
Or even age itself, the easy shoe,
The cane, the wrinkled hands, the special chair:
Time, doing this to me, may alter too
My anguish, into something I can bear.
(From "Wine From These Grapes", 1934).


Чьё-то примечание:
This sonnet seems to flow through a lifetime in a minute.
В этом сонете за минуту истекает вся жизнь.
Его слова положены на музыку.

Эдна Сент-Винсент Миллей Прыгай...
(С английского).

Прыгай в смертельную яму.
Будь смел и кипи в ней страстью.
Всех, кто там пал недавно,
в битву вело самовластье
алчности или несчастья -
и пахнет та яма бесславно.

К чему ж в ином селенье
вновь всходит семя мщенья
и злость стучит в сердца селян,
хоть нет кровоточащих ран ?
Упрёк - не впрок, бесцелен кнут,
а лбы тупые не поймут.
Нам нужно храбро и упрямо
залить ту гибельную яму.

Edna St.Vincent Millay Leap...

Leap now into this quiet grave.
How cool it is. Can you endure
Packed men and their hot rivalries -
The plodding rich, the shiftless poor,
The bold inept. the weak secure -
Having smelt this grave, how cool it is ?

Why, here's a house, why, here's a bed
For every lust that drops its head
In sleep, for vengeance gone to seed,
For the slashed vein that will not bleed,
The jibe unheard, the whip unfelt,
The mind confused, the smooth pelt
Of the breast? compassionate and brave.
Pour them into this quiet grave.
"Huntsman, What Quarry ?", Темы и вариации - 6, 1939.

Примечание.
Этот сонет написан в ту пору, когда популярность творчества Эдны Сент-Винсент Миллей снизилась. Поэтесса не разобралась в сложной политической обстановке
перед началом Второй мировой войны и далее. После войны её авторитет восстанавливался с трудом. В Интернете этого текста нет и он не анализируется

Эдна Сент-Винсент Миллей Смелый день...
(С английского).

Настал мой смелый день. Проснулся норов.
Я - в нетерпении. Смущает факт.
Мы много обещали после споров.
Согласовали наш секретный пакт.
Как два любовника, дошли до краха:
в любви отлив. Но думаю тишком:
скрепим обет простым кивком - без страха -
и привезём оружие тайком.

Таким делам не сыщешь оправданья -
мы наизнанку вывернули флаг.
Луна сглотнула область в мирозданье.
Решала б я - всё б сделала не так.
Ошибки, может быть, исправят впредь -
перечеркнут. Не мне за тем смотреть.

Edna St.Vincent Millay Stout and more imperious day...

Now from a stout and more imperious day
Let dead impatience arm me for the act.
We bear too much. Let the proud past gainsay
This tolerance. Now upon the sleepy pact
That bound us two as lovers, now in the night
And ebb of love, let me with stealth proceed,
Catch the vow nodding, harden, feel no fright,
Bring forth the weapon sleekly, do the deed.

I know - and having seen, shall not deny -
This flag inverted keeps its colour still;
This moon in wane and scooped against the sky
Blazes in stern reproach. Stare back, my Will -
We can out-gaze it; can do better yet:
We can expunge it. I will not watch it set.
"Huntsman, What Quarry ?" Темы и вариации - 7, 1939.

Примечание.
Текст этого сонета не публикуется и не анализируется в Интернете.
Позиция поэтессы не одобряется. Она тревожилась, что Америка будет вовлечена
в войну. Затем, уже во время войны, её наградили медалью за патриотические стихи.


Эдна Сент-Винсент Миллей   Сонет в ответ на вопрос
(С английского).

Она была прекрасною во всём:
мозги покоились в каштановой оплётке,
остротами блистала в околотке
и чушь несла с отличным мастерством.
В речах был упоительный излом,
а иногда учительские нотки.
Но что-то порвалось в её серёдке:
вдруг сердце не угналось за умом...

Со злым огнём в глазах стального цвета -
как вдруг поймала яркий мёртвый взгляд -
одна мадам промолвила на это,
не оценив столь горький результат:
"Она промчалась мимо, как комета.
Объявят ли её прилёт назад ?"

Edna St.Vincent Millay To Elinor Wylie*: Sonnet in Answer to a Question

Oh, she was beautiful in every part!
The auburn hair that bound the subtle brain;
The lovely mouth cut clear by wit and pain,
Uttering oaths and nonsense, uttering art
In casual speech and curving at the smart
On startled ears of excellence too plain
For early morning! --- Obit. Death from strain;
The soaring mind outstripped the tethered heart.
Yet here was one who had no need to die
To be remembered. Every word she said,
The lively malice of the hazel eye
Scanning the thumb-nail close --- oh, dazzling dead,
How like a comet through the darkening sky
You raced! . . . would your return were heralded.

"Huntsman, What Quarry ?", To Elinor Wylie* - 3, 1939 (1938).

Примечание.
Элинор Уайли (1885-1928)- известная американская романистка и поэтесса,
памяти которой Эдна Сент-Винсент Миллей посвятила цикл стихотворений.
Уайли была поклонницей Шелли. Она вышла из высокопоставленной, но неблагополучной
семьи. У неё была очень сложная личная жизнь. Интерес к её творчеству в Америке
после 1980 г. возрос. Произведения Уайли переводились на русский язык, в частности Лилией Мальцевой.

Эдна Сент-Винсент Миллей To Elinor Wylie - 4
(С английского).

Спокойствие прекрасного денька:
кругом цветы, друзей обралось мало;
но развлекла и в память мне запала
дуэль, что завели два знатока.
Два друга: мистер С. и мистер К.
"Вот, мистер К., два слова для начала !
(Хоть Шелли с Китсом уж давно не стало,
в творениях живут они пока).
Представьте: смерть к вам скоро подберётся,
но есть пример, как нужно умирать.
Великие сравнят и не осудят:
я вас люблю - век буду горевать". -
"Да ! Мистер К. и впрямь не заживётся -
но мистер С. страдать не долго будет".

Edna St.Vincent Millay  To Elinor Wylie - 4

Nobody now throughout the pleasant day,
The flowers well tended and the friends not few,
Teases my mind as only you could do
To mortal combat erudite and gay . . .
"So Mr. S. was kind to Mr. K.!
Whilst Mr. K.--wait, I've a word or two!"
(I think that Keats and Shelley died with you--
They live on paper now, another way.)

You left me in time, too soon; to leave too soon
Was tragic and in order--had the great
Not taught us how to die?--My simple blood,
Loving you early, lives to mourn you late . . .
As Mr. K., it may be, would have done;
As Mr. S. (oh, answer!) never would.
"Huntsman, What Quarry ?", 1939

Малларме Бросок костей. Поэма.

Cтефан Малларме Бросок костей.
(C французского).

Бросок костей никогда не исключает случайности.
Всегда, любой бросок в обычной вечной обстановке.
(Из опыта морских крушений).

БЫВАЕТ, что над вспененною бездной, взъярившись и креня поверхность моря,
раскинувшись, возникнут крылья бури и движутся, срезая гребни волн; разбрасывают
пляшущие брызги. Они из глубины вытаскивают тени и прячут в паруса из рваных
облаков, соразмеряя их разбег с волнением пучины. А корпус судна движется, качаясь, и валится на разные борта.

На вахте КОРМЧИЙ.
Он с годами забыл, как прежде вёл расчёты. Он размышляет. Он давно привык держать в руках штурвал, когда безумие творится под ногами и вплоть до горизонта.
Штурвал передаёт рукам угрозу, он ощущает гибельную силу ветра, он требует принять надёжное Решенье: найти ЧИСЛО - одно из всех - которое не может быть иным. Нужна отвага, чтоб без колебаний, сражаясь с бурей, совершить манёвр и гордо повести корабль, хоть даже в лапы смерти: осмелиться, хотя исход неведом, иль лучше не вступать в безумную игру. Одна волна уж кормчего накрыла. Вода течёт с лица, как борода. Он не укрыт. Врождённый древний ужас мешает оторвать от колеса охваченные судорогой руки. И голова уж бесполезна. Не ведает кому что завещать.
И в памяти возник пришедший ниоткуда, как демоном внушённый двусмысленный провал.
И это всё толкает старика, не споря, полагаться на вероятность. То с детских лет ему привычный способ решать вопросы: взлелеянный, возлюбленный, обласканный, испытанный годами и возвратившийся к нему, омытый волнами - бросок костей.

И он случайности НЕ ИСКЛЮЧАЕТ.
Возможно, в нем освобождение от скучной участи сгнивать в гробу между досок. Итог не редкий в играх моря с предками и в битвах предков с морем -
без всяких шансов Обрученья. Та иллюзорная фата была б пустой навязчивой идеей;
таким фантомом, что качнёшь - и улетает, как пустое безрассудство.

КАК БУДТО
это был задуманный намёк на то, что существует напряженье и разрешится в
дерзостных насмешках, не то здесь тайна, что раскроется внезапно в едином вихре и
при воплях ужаса и смеха. И будет судно кружить вокруг пучины, не погружаясь и не сбегая, и жребий будет брошен, рождая некий новый символ.

КАК БУДТО
заблудившаяся птица вдруг разлучилась с чёрным колпаком ночного неба и более не в силах возвратиться на звёздный бархат, откуда слышится лишь мрачный хохот. И
белизна её жалка в сравненье с небом. Она немножечко похожа на горестного князя морской скалы. Ему подобно выглядит решительным героем, но с ограниченным рассудком, что искупает то яркой пылкостью, то зрелой скупостью в сужденьях.
Внушительный и благородно-яркий плюмаж, венчающий чело отважной цапли, сверкает будто сень над гибкой щуплой статью морской сирены. Она нетерпеливо ушла из пены с последним смехом и,

КАК БУДТО
её мутит и голова кружится. Она стучит раздвоенным концом хвоста по скальному
воображаемому замку, что тут же испарился, исчез в тумане, достиг предела, за
которым бесконечность.

И ЭТО БЫЛО
пришедшее от звёзд -
 
И ЭТО БЫЛО
то самое, не важно, будь хоть больше или меньше, но именно такое

РЕШЕНИЕ - ЧИСЛО, НО СУЩЕСТВУЕТ ЛИ ОНО ?
Возможно, это только предсмертный ералаш галлюцинаций ?

ИМЕЕТ ЛИ ОНО НАЧАЛО И КОНЕЦ,
рождаясь с отрицаньем и исчезая с появленьем в разреженном пространственном эфире ?

КАК ИСЧИСЛЯЕТСЯ,
имея лишь одно единое значенье, одну лишь сумму ?

НЕ ЗНАМЕНУЕТ ЛИ ОНО СЛУЧАЙНОСТЬ ?
Посмотришь на паденье птицы, в душе рождается тревога ожиданья
что вот уже сейчас её схоронит пена, откуда та взмывала до небес в безумии и ярости, а падает теперь в бессилии при полном безразличии пучины.

НИЧТО, СПЛОШНАЯ ПУСТОТА.
Нет памятного сочетанья обстоятельств, и никаких событий, имеющих значенье для людей

НЕ СОСТОЯЛОСЬ.
Обычное движенье в никуда.

НА САМОМ ДЕЛЕ
слышишь внизу какой-то плеск с журчаньем, как будто развернулась вширь и убыстряется опасная и вредная работа, которая чуть было не довела корабль до катастрофы, здесь, в этих водах, где пропадает всякая реальность. -

ЗА ИСКЛЮЧЕНИЕМ,
ВОЗМОЖНО, лишь только высоты - там, в небесах виднеется мерцанье, далекое настолько, что, видимо, - на взгляд оттуда - любой сигнал с Земли неинтересен. С учётом градиента, по картам астрономов, то северных Семь Звёзд.

СОЗВЕЗДИЕ - холодное забвение, небытие. Давно остывшее, но видное ещё доселе
на тверди неба, занявшее уже вакантное пространство. Оно устремлено к неведомому результату и бодрствует ещё, передвигаясь, смотря и сомневаясь, сверкая, размышляя, - вплоть до своей конечной остановки в какой-то точке прошлого,
конечной и священной точке, которая его должна короновать.

Любая Мысль - бросок костей.

Итог броска костей всегда случаен.
--------------------------------------
Stephane Mallarme Un coup de des jamais n'abolira hasard
Poeme.

JAMAIS QUAND BIEN MEME LANCE DANS DES CIRCONSTANCES
ETERNELLES
(Du fond d'un naufrage)
 
SOIT que l'Abime blanchi
etale furieux sous une inclinaison plane desesperement
d'aile la sienne par avance retombee d'un mal a dresser le vol
et couvrant les jaillissements coupant au ras les bonds
tres a l'interieur resume l'ombre enfouie dans la profondeur
par cette voile alternative jusqu'adapter a l'envergure
sa beante profondeur en tant que la coque
d'un batiment penche de l'un ou l'autre bord.

LE MAITRE surgi inferant de cette conflagration
comme on menace et qui ne peut pas site cadavre
par le bras plutot que de jouer en maniaque chenu
la partie au nom des flots in naufrage cela hors d'anciens
calculs ou la manoeuvre avec l'age oubliee
jadis il empoignait la barre a ses pieds de l'horizon
unanime prepare s'agite et mele au poing qui l'etreindrait
un destin et les vents etre un autre Esprit pour le jeter
dans la tempete hesite reployer la division et passe fier
ecarte du secret qu'il detient envahit le chef coule
en barbe soumise direct de l'homme sans nef n'importe
ou vaine ancestralement ouvrir pas la main crispee
par dela l'inutile tete legs en la disparition
a quelqu'un ambigu l'ulterieur demon immemorial
ayant de contrees nulles induit le vieillard
vers cette conjonction supreme avec la probabilite
celui son ombre puerile caressee et polie et rendue
et lavee

N'ABOLIRA
assouplie par la vague et soustraite aux durs os perdus
entre les ais ne d'un ebat la mer par l'aieul tentant
ou l'aieul contre la mer une chance oiseuse Fiancailles
dont le voile d'illusion rejailli leur hantise ainsi
que le fantome d'un geste chancellera s'affalera folie

COMME SI
Une insinuation au silence dans quelque proche voltage simple enroulee avec ironie ou le mystere precipite hurle tourbillon d'hilarite et d'horreur
autour du gouffre sans le joncher ni fuir et en berce le vierge indice

COMME SI
plume solitaire eperdue sauf que la rencontre ou l'effleure une toque de minuit
et immobilize au velours chiffonne par un esclaffement sombre
cette blancheur rigide derisoire en opposition au ciel trop pour ne pas marquer
exigument quiconque prince amer de l’ecueil s'en coiffe comme de l’heroique irresistible mais contenu par sa petite raison virile en foudre soucieux
expiatoire et pubere muet
La lucide et seigneuriale aigrette au front invisible scintilla puis ombrage
une stature mignonne tenebreuse en sa torsion de sirene par d’impatientes squames ultimes rire que
SI de vertige debout le temps de souffleter bifurquees un roc faux manoir
tout de suite evapor; en brumes qui imposa une borne a l'infini
 
C'ETAIT
issu stellaire

CE SERAIT
pire non davantage ni moins indifferemment mais autant
LE NOMBRE EXISTAT-IL
autrement qu'hallucination eparse d'agonie

COMMENCAT-IL ET CESSAT-IL
sourdant que nie et clos quand apparu enfin par quelque profusion repandue en rarete
SE CHIFFRAT-IL
evidence de la somme pour peu qu'une
ILLUMINAT-IL LE HASARD
Choit la plume rythmique suspens du sinister s’ensevelir aux ecumes originelles
nagueres d'ou sursauta son delire jusqu'a une cime fletrie par la neutralite identique du gouffre
RIEN
de la memorable crise ou se fut l'evenement accompli en vue de tout resultat nul humain
N'AURA EU LIEU
une elevation ordinaire verse l'absence
QUE LE LIEU
inferieur clapotis quelconque comme pour disperser l'acte vide abruptement qui sinon par son mensonge eut fonde la perdition dans ces parages du vague en quoi toute realite se dissout
EXCEPTE
a l'altitude
PEUT-ETRE
aussi loin qu'un endroit fusionne avec au dela hors l'interet quant a lui signale en general selon telle obliquite par telle declivite de feux vers
ce doit etre le Septentrion aussi Nord

UNE CONSTELLATION
froide d'oubli et de desuetude pas tant qu'elle n'enumere sur quelque surface vacante et superieure le heurt successif sideralement d'un compte total en formation veillant doutant roulant brillant et meditant avant de s'arreter
a quelque point dernier qui le sacre
Toute Pensee emet un Coup de Des N'ABOLIRA

Примечание.
Подобно многим другим поэтам-экспериментаторам, и как один из первых среди них,
Стефан Малларме опубликовал эту поэму не сплошным текстом, а придал ему особый
просторный и замысловатый вид. Какое-то приблизительное представление об этом
даёт "лесенка" Владимира Маяковского. Малларме придавал такому графическому
изображению стихов первостепенное принципиальное значение. Предлагаемый здесь условный перевод, отпечатанный в традиционном виде - подряд - не претендует на полноценность. Общеизвестен перевод Марка Фрейдкина, где особенности стиля и подачи стиха читателю отображены во всём их своеобразии и адекватно.
Перевод публикуется только с целью дать первое общее представление о подлиннике.
Более глубоко вникнуть в замысел Малларме поможет перевод Фрадкина.


Стефан Малларме Послеполудень Фавна. Эклога.

Стефан Малларме Послеполудень фавна. Эклога
Стефан Малларме Фавн
(С французского).

Да славятся в веках два дивных существа:
увидел этих нимф - вскружилась голова !
Румянец их мелькнул, и я с тех пор в сомненье:
была ли это явь ? - Не блажь ? Не сновиденье ?

В сплетении ветвей и вроде без чудес,
вокруг меня растёт лишь неподдельный лес.
На дивный идеал и воплощенье грёзы
могли подать намёк обманчивые розы.
Нет, Фавн ! Красавиц нет. Они - предмет мечты. -
Туманные глаза блондиночки чисты,
прохладны, и, на вид, она совсем бесстрастна.
Другая - как огонь, во всём сестре контрастна -
как бриз, взъерошит вмиг рукой моё руно.
Но нет ! В столь душный час ей это не дано.
Тяжёлая жара. Все к полдню ошалели.
Журчат, взамен воды, лады моей свирели;
и музыкой моей края оглашены -
лишь ею в эту сушь да в жар орошены.
Из парочки стволов летят шальные трели,
спешат за горизонт, что тает на пределе.
Аккорды разнеслись по дремлющим лесам;
и вдохновенный звук несётся к небесам.

О сицилийский край, болотные угодья,
где я, не чтя светил, охочусь в мелководье.
Ты тих в салютах искр. Тут вряд ли УМОЛЧИШЬ:
"Да, я здесь укрощал нарезанный камыш -
с талантом ! И тогда - на золотых просторах
лоза, как в зеркалах, могла цвести в озёрах,
спокойные стада дивили белизной,
а песнь моя неслась в симфониях с иной...
Лебяжий взлёт ! Но нет ! Спасаются наяды,
ныряют..."
        Я горю. Мне разрядиться надо.
Не понял, по каким запрятались местам.
Но к ним меня влекло. Встревожился и сам.
Как пробудился вдруг, не справившись с напастью.
Упрям и одинок. Охвачен древней страстью.
Как Ирис ! Как любой бесхитростный простак.

Иным, однако был полученный мной знак:
коварные уста, тишком, довольно рьяно,
притронулись к груди. На ней осталась рана.
Невероятный след божественных клычков,
каким не наградят болтливых чудаков.
Нет, лучше пусть свирель поёт под небесами
и, вместо слов звуча, выплёскивает пламя
волнующей мой дух пленительной мечты;
пусть распевает в честь окрестной красоты:
и позабавлю я себя ж сопоставленьем
меж высшей красотой и простодушным пеньем.
Забудусь-ка я сном, прилягу на спине,
могу и на боку, и прослежу во сне
за долгой чередой картин чудес и вздора.

А ты, сирень, расти, укрась собой озёра.
Цвети на берегах и веточки раскинь.
Поведаю тебе про двух моих богинь.
Мне снится их краса и чудятся их ласки.
На фресках с их теней я снял бы опояски.
Бывало, выжму гроздь - до капли, дочиста.
Досадно, что сплыла былая красота.
Пустая кожура, как съёжится, - невзрачна.
Раздую - заблестит, и вновь она прозрачна.
Любуйся, но увы ! Конечно, только днём.

Богини ! РЕЧЬ О ТОМ, ЧТО СТАЛО ТОЛЬКО СНОМ:
"Мой взор пронзал тростник и плечи жёг наядам,
купавшимся вблизи, в волне со мною рядом.
Какой взбешённый крик поднялся до небес !
Так вид бессмертных тел и шевелюр исчез
во всплесках, в их возне да в блеске безделушек.
Я ж, налетев, застиг обнявшихся двух душек,
дремавших в полусне, на их беду, вдвоём.
Их было не разнять - никак и нипочём.
Хватаю их, тащу, не разорвав сплетенья.
Ехидная листва качнулась в возмущенье.
На солнце их понёс - под сень пахучих роз -
для радостных забав среди колючих лоз".
В плену рвалось из рук живое это бремя,
а я, сжимая груз, в восторге был в то время,
и был силён, упрям, настойчив, но не груб.
Девиц пугал напор разгорячённых губ.
Одна - почти без сил, в другой зажглась отвага,
а лица и тела везде объяла влага:
и слёзы шли из глаз, и пробивался пот.
А я хотел унять весь страх, что их гнетёт.
"Был грех - и весь на мне. Теперь грызёт досада:
пытался целовать укрытое от взгляда.
Казалось, с младшей шла попытка на успех.
Когда хотелось скрыть при том довольный смех,
когда почти сломил её сопротивленье,
так старшая сестра была уже в волненье,
и первой не пришлось стыдиться и краснеть...
А я вот сплоховал: разжал тугую сеть.
Подружки - вскок да прочь, не подождав хоть малость.
В божественных сердцах не бытовала жалость".

Что ж, к радостям меня другие повлекут:
накинут на рога из кос сплетённый жгут.
Ты знаешь, страсть моя, как сладостью богаты
и пчёл к себе зовут созревшие гранаты.
Вот так и наша кровь, сильнее, чем магнит,
несчётные века всех жаждущих манит.
А осенью в лесах, в дни золота и пепла,
на праздничных пирах в нас страстность только крепла.
Венера иногда встречала здесь рассвет.
На лавах Этны есть её глубокий след...
Тревожит грустный сон. Всё пламя отпылало.
Царицею владел -
            отмщение настало.
И ни к чему роптать. Раскаялся вполне,
и весь я истомлён, как в пекельном огне.
Пора уже заснуть, забыть своё беспутство;
как любо, на песке спокойно растянуться,
пошире рот раскрыть: ждать звёздного вина.

Эй, парочка, прощай ! Ты в тень обращена.
---------------------------------------------
Stephane Mallarme L’apres-midi d'un faune. Eglogue

Le faune

Ces nymphes, je les veux perpetuer.

Si clair,
Leur incarnat leger, qu’il voltige dans l’air
Assoupi de sommeils touffus.

Aimai-je un reve ?

Mon doute, amas de nuit ancienne, s’acheve
En maint rameau subtil, qui, demeure les vrais
Bois memes, prouve, helas ! que bien seul je m’offrais
Pour triomphe la faute ideale de roses.
Reflechissons..

ou si les femmes dont tu gloses
Figurent un souhait de tes sens fabuleux !
Faune, l’illusion s’echappe des yeux bleus
Et froids, comme une source en pleurs, de la plus chaste :
Mais, l’autre tout soupirs, dis-tu qu’elle contraste
Comme brise du jour chaude dans ta toison !
Que non ! par l’immobile et lasse pamoison
Suffoquant de chaleurs le matin frais s’il lutte,
Ne murmure point d’eau que ne verse ma flute
Au bosquet arrose d’accords ; et le seul vent
Hors des deux tuyaux prompt ; s’exhaler avant
Qu’il disperse le son dans une pluie aride,
C’est, a l’horizon pas remue d’une ride,
Le visible et serein souffle artificiel
De l’inspiration, qui regagne le ciel.

O bords siciliens d’un calme marecage
Qu’a l’envi des soleils ma vanite saccage,
Tacite sous les fleurs d’etincelles, CONTEZ
"Que je coupais ici les creux roseaux domptes
 Par le talent ; quand, sur l’or glauque de lointaines
Verdures dediant leur vigne a des fontaines,
Ondoie une blancheur animale au repos :
Et qu’au prelude lent ou naissent les pipeaux,
Ce vol de cygnes, non ! de naiades se sauve
Ou plonge..."

Inerte, tout brule dans l’heure fauve
Sans marquer par quel art ensemble detala
Trop d’hymen souhaite de qui cherche le la :
Alors m’eveillerai-je a la ferveur premiere,
Droit et seul, sous un flot antique de lumiere,
Lys ! et l’un de vous tous pour l’ingenuite.


Autre que ce doux rien par leur levre ebruite,
Le baiser, qui tout bas des perfides assure,
Mon sein, vierge de preuve, atteste une morsure
Mysterieuse, due a quelque auguste dent ;
Mais, bast ! arcane tel elut pour confident
Le jonc vaste et jumeau dont sous l’azur on joue :
Qui, detournant a soi le trouble de la joue
Reve, dans un solo long que nous amusions
La beaute d’alentour par des confusions
Fausses entre elle-meme et notre chant credule ;
Et de faire aussi haut que l’amour se module
Evanouir du songe ordinaire de dos
Ou de flanc pur suivis avec mes regards clos,
Une sonore, vaine et monotone ligne.



Tache donc, instrument des fuites, o maligne
Syrinx, de refleurir aux lacs ou tu m’attends !
Moi, de ma rumeur fier, je vais parler longtemps
Des deesses ; et, par d’idolatres peintures,
A leur ombre enlever encore des ceintures :
Ainsi, quand des raisins j’ai suce la clarte,
Pour bannir un regret par ma feinte ecarte,
Rieur, j’eleve au ciel d’ete la grappe vide
Et, soufflant dans ses peaux lumineuses, avide
D’ivresse, jusqu’au soir je regarde au travers.


O nymphes, regonflons des SOUVENIRS divers.
"Mon oeil, trouant les joncs, dardait chaque encolure
Immortelle, qui noie en l’onde sa brulure
Avec un cri de rage au ciel de la foret ;
Et le splendide bain de cheveux disparait
Dans les clartes et les frissons, o pierreries !
J’accours ; quand, a mes pieds, s’entrejoignent (meurtries
De la langueur goutee a ce mal d’etre deux)
Des dormeuses parmi leurs seuls bras hasardeux ;
Je les ravis, sans les desenlacer, et vole
A ce massif, hai par l’ombrage frivole,
De roses tarissant tout parfum au soleil,
Ou notre ebat au jour consume soit pareil".
Je t’adore, courroux des vierges, o delice
Farouche du sacre fardeau nu qui se glisse,
Pour fuir ma levre en feu buvant, comme un eclair
Tressaille ! la frayeur secrete de la chair :
Des pieds de l’inhumaine au coeur de la timide
Que delaisse a la fois une innocence, humide
De larmes folles ou de moins tristes vapeurs.
"Mon crime, c’est d’avoir, gai de vaincre ces peurs
Traitresses, divise la touffe echevelee
De baisers que les dieux gardaient si bien melee ;
Car, a peine j’allais cacher un rire ardent
Sous les replis heureux d’une seule (gardant
Par un doigt simple, afin que sa candeur de plume
Se teignit ; l’emoi de sa soeur qui s’allume,
La petite, naive et ne rougissant pas :)
Que de mes bras, defaits par de vagues trepas,
Cette proie, a jamais ingrate, se delivre
Sans pitie du sanglot dont j’etais encore ivre".

Tant pis ! vers le bonheur d’autres m’entraineront
Par leur tresse nouee aux cornes de mon front :
Tu sais, ma passion, que, pourpre et deja mure,
Chaque grenade eclate et d’abeilles murmure ;
Et notre sang, epris de qui le va saisir,
Coule pour tout l’essaim eternel du desir.
A l’heure ou ce bois d’or et de cendres se teinte.
Une fete s’exalte en la feuillee eteinte :
Etna ! c’est parmi toi visite de Venus
Sur ta lave posant ses talons ingenus,
Quand tonne un somme triste ou s’еpuise la flamme.
Je tiens la reine !

O sur chatiment..

Non, mais l’ame

De paroles vacante et ce corps alourdi
Tard succombent au fier silence de midi :
Sans plus il faut dormir en l’oubli du blaspheme,
Sur le sable altere gisant et comme j’aime
Ouvrir ma bouche a l’astre efficace des vins !

Couple, adieu ; je vais voir l’ombre que tu devins.
1864

Примечание.
Эта эклога - возможно, самое известное и нашумевшее поэтическое произведение
Малларме. Она вдохновила композитора Клода Дебюсси на создание оркестровой
прелюдии, а впоследствии - С.Дягилева и В.Нижинского на постановку знаменитого
балета (под ту же музыку).
В печати эклога Малларме появилась не сразу, только в 1874 г. Издатели опасались
её открытой эротичности и натуралистических подробностей. Эту проблему по разному
решали переводчики эклоги на русский язык: Марк Талов, Роман Дубровкин и
Александр Солин. Удовлетворяющего всех решения не найдено и здесь.


Стефан Малларме "Иродиада". Сцена

Стефан Малларме Иродиада. Сцена.
(С французского).

Кормилица - Иродиада.
К.
Не призрак ! Ты жива. Княжна, моя отрада.
Не где-то там в веках брела - пришла из сада.
Дай мне поцеловать твои персты...
И. Уйди !
От собственных волос, коснувшихся груди,
я в ужасе всегда, как будто льдом одета,
а волосы мои, все в переливах света,
бессмертны. Ты ж меня могла бы доконать.
Лобзанье для меня - смертельная печать,
Но красота и смерть - и так одно и то же.
Какие я о том свидетельства итожу ?
Толкуют про соблазн, пророчат о смертях
и горько пьют в тоске на траурных пирах.
Меня тянуло к львам в подземную темницу,
где весь их рыжий век в стенах из камня длится,
где рык, железный лязг и тьма, как ночь, темна.
Видала ль ты, чтоб я была устрашена ?
В мечтах я нахожу бассейн и облетаю -
и лилии с меня в струе плывут, как стая.
Влюблённо смотрят львы. Следят, как лепестки
белеют на воде, проворны и легки.
Бегут в моих мечтах, качаясь молчаливо.
Зато на наготу львы зарятся лениво.
Походкою моей смиряются моря...
Вот, старая, и ты не содрогайся зря.
Как вижу, стала ты не в меру боязливой.
Представила мою причёску дикой гривой.
Боишься посмотреть. Пожалуйста, не трусь.
Дай зеркало сюда. Я быстро причешусь.
К.
Дитя моё ! Возьми экстракты и эфиры.
В запасе у меня флакон весёлой мирры.
В эссенциях - живой цветочный аромат.
Ты ж любишь запах роз ?
И.
Нет, няня, это яд.
Духи опасны мне - и нет отравы злее.
Круженье в голове, когда от них хмелею.
Духи, смиряя боль, спасут от маеты,
но волосы мои - не вешние цветы.
Мне надобно от них, чтоб золотом сверкали,
чтоб матовость была порою, как в металле.
Хочу, чтоб холод их стерильный облекал,
как стены мне родных старинных зал -
от ваз, кольчуг, мечей в моём печальном детстве.
К.
Прости меня, княжна ! Ты хочешь опереться
на память - так, как я, - на темь старинных книг...
И.
Довольно ! Дай сюда мне зеркало на миг.
О зеркало ! - Ты пруд, заледеневший в раме !
Как часто пред тобой сидела я часами.
В тебя, в своих мечтах, смотрела, как в окно.
Мне грезилась листва, ушедшая на дно.
Я видела себя в тебе далёкой тенью.
И представлялась мне, как будто в сновиденье,
моя мечта тогда в бесплодной наготе.
Какая ж я ?
К.
Звезда ! В волшебной красоте !
Но расплелась коса...
И.
Не делай преступленья !
Я не могу стерпеть небрежного глумленья.
Безбожный твой порыв мне душу возмутил,
почти не бьётся кровь внутри остывших жил.
Не демон ли толкнул тебя на наглый жест
затем, чтоб возмутить и вызвать мой протест ?
Пыталась целовать персты к моей досаде.
Хотела надушить, чего, не знаю, ради.
Всё это шло подряд единой чередой
и, верно, бы потом закончилось бедой.
В опасностях прошёл весь день Иродиады.
К.
А небу ты мила, как диво и отрада.
Меж тем яришься ты и бродишь, будто тень,
с чего-то становясь всё злее каждый день.
А внешне ты, дитя, - прелестней иммортели,
как будто рождена для самой высшей цели,
такая, что...
И. Так ты б забыла мой запрет ?
К.
Нет. Мне бы быть с тобой ! Знать каждый твой секрет.
И.
Молчи !
К.
Приходит он к тебе ?
И.
О вы, светила !
Не слушайте !
К.
Ты б лучше объяснила,
как в мраке мировом, среди сплошных тревог,
не умолять Творца, чтоб тот тебе помог
и дал сыскать того, кто б был тебя достоин:
чтоб был он по душе, а разум твой спокоен.
Зачем ты хочешь жить ?
И.
Лишь только для себя.
К.
Тоскливейший цветок, живущий, не любя,
любуясь над водой своим же отраженьем.
И.
Ты лучше не мешай насмешек с сожаленьем.
К.
Наивное дитя ! Пора бы стать трезвей.
Ты попросту смешна в надменности своей.
И.
Я вовсе не хочу людской опеки рьяной
и им не по зубам под львиною охраной.
Людей лишь за одно благодарю молчком:
мне в детстве парадиз однажды стал знаком -
в те дни, как ты меня вспоила молоком.
К.
Ты жертвою была в своей лихой судьбине.
И.
Мне было по душе расти цветком в пустыне.-
Там цвёл особый сад - подземный сад камней !
Таких, что не найти сокровища ценней.
Там золото лежит под древними пластами,
скрывая от людей мифическое пламя.
И мелодичный свет, что льёт любой алмаз
приумножает блеск моих горящих глаз.
Металлы ! А от вас - отлив моей причёски.
Так волосы пышней: объёмисты и броски...
Кормилица ! Тот путь, что ставишь мне в пример -
внушение жилиц из колдовских пещер.
Я чую дух их чаш для вредных причащений.
Я вовсе не ищу греховных наслаждений,
но просто не люблю открытой наготы,
и мне претит под всплеск лазурной высоты,
идти на суд светил, чтоб выступить как диво.
И я уже дрожу заранее стыдливо.
Умру, хоть не страшась ! -
Счастливейшей из роз.-
Сама хочу пугать своей копной волос.
Оставшись существом с субстанцией холодной,
победно возгоржусь, что я умру свободной,
в мерцании своей неброской чистоты;
а невинности своей; в горении мечты,
в ночи меж белых льдин и в снежной вьюге млечной !

Наперсница, сестра и друг мой вековечный !
Моя мечта спешит - и движется уже
на редкостный твой свет. Он будто в мираже.
Я в грёзах здесь одна; в безбрежной скуке мира,
где зеркало для всех - подобие кумира.
Оно как будто спит, а я теперь как раз
в него вперяю взор, прозрачный, как алмаз...
Последняя из грёз ! - И я так одинока...
К.
Ты хочешь умереть ?
И.
Нет, старая сорока !
Как в детстве, вновь зажги огонь в свечах.
Воск тает вроде слёз в растроганных очах.
Ты знаешь ли края, где б злобно и чрез меру
глядела бы с небес, досадуя,
 Венера,
готовая зажечь древесную листву ?
И мне не по себе. Не знаю, как живу.
Поди ж, не осуждай моих душевных бурь.
Задёрни жалюзи и убери лазурь,
что ангельски блестит в небесной глубине,
а мне она чужда, что сверху, что в волне.
Я ухожу.
К.
Уже ?
И.
Иду, не знаясь с ложью.
Неведомо куда. Иду по бездорожью.
Совсем не знаю тайн. Мне криков не слыхать.
Не убивайся зря. Не следует рыдать.
И пусть исчезнет всё, подверженное тленью.
Останутся одни прекрасные каменья.


---------------------------------------
Scene
La Nourrice - Herodiade
N.
Tu vis ! ou vois-je ici l'ombre d'une princesse ?
A mes levres tes doigts et leurs bagues et cesse
De marcher dans un age ignore...

H.
                    Reculez.
Le blond torrent de mes cheveux immacules
Quand il baigne mon corps solitaire le glace
D'horreur, et mes cheveux que la lumiere enlace
Sont immortels. O femme, un baiser me turait
Si la beaute n'etait la mort...
                    Par quel attrait
Menee et quel matin oublie des prophetes
Verse, sur les lointains mourants, ses tristes fetes,
Le sais-je ? tu m'as vue, o nourrice d'hiver,
Sous la lourde prison de pierres et de fer
Ou de mes vieux lions trainent les siecles fauves
Entrer, et je marchais, fatale, les mains sauves,
Dans le parfum desert de ces anciens rois :
Mais encore as-tu vu quels furent mes effrois ?
Je m'arrete revant aux exils, et j'effeuille,
Comme pres d'un bassin dont le jet d'eau m'accueille,
Les pales lys qui sont en moi, tandis qu'epris
De suivre du regard les languides debris
Descendre, a travers ma reverie, en silence,
Les lions, de ma robe ecartent l'indolence
Et regardent mes pieds qui calmeraient la mer.
Calme, toi, les frissons de ta senile chair,
Viens et ma chevelure imitant les manieres
Trop farouches qui font votre peur des crinieres,
Aide-moi, puisqu'ainsi tu n'oses plus me voir,
A me peigner nonchalamment dans un miroir.
N.
Sinon la myrrhe gaie en ses bouteilles closes,
De l'essence ravie aux vieillesses de roses,
Voulez-vous, mon enfant, essayer la vertu
Funebre?
H.
                    Laisse la ces parfums ! ne sais-tu
Que je les hais, nourrice, et veux-tu que je sente
Leur ivresse noyer ma tete languissante ?
Je veux que mes cheveux qui ne sont pas des fleurs
A repandre l'oubli des humaines douleurs,
Mais de l'or, a jamais vierge des aromates,
Dans leurs eclairs cruels et dans leurs paleurs mates,
Observent la froideur sterile du metal,
Vous ayant refletes, joyaux du mur natal,
Armes, vases depuis ma solitaire enfance.
N.
Pardon ! l'age effacait, reine, votre defense
De mon esprit pali comme un vieux livre ou noir...
H.
Assez ! Tiens devant moi ce miroir.
O miroir !
                    Eau froide par l'ennui dans ton cadre gelee
Que de fois et pendant des heures, desolee
Des songes et cherchant mes souvenirs qui sont
Comme des feuilles sous ta glace au trou profond,
Je m'apparus en toi comme une ombre lointaine,
Mais, horreur ! des soirs, dans ta severe fontaine,
J'ai de mon reve epars connu la nudite !
Nourrice, suis-je belle ?
N.
                         Un astre, en verite
Mais cette tresse tombe...
H.
                         Arrete dans ton crime
Qui refroidit mon sang vers sa source, et reprime
Ce geste, impiete fameuse : ah ! conte-moi
Quel sur demon te jette en le sinistre emoi,
Ce baiser, ces parfums offerts et, le dirai-je ?
O mon coeur, cette main encore sacrilege,
Car tu voulais, je crois, me toucher, sont un jour
Qui ne finira pas sans malheur sur la tour...
O jour qu'Herodiade avec effroi regarde !
N.
Temps bizarre, en effet, de quoi le ciel vous garde !
Vous errez, ombre seule et nouvelle fureur,
Et regardant en vous precoce avec terreur ;
Mais toujours adorable autant qu'une immortelle,
O mon enfant, et belle affreusement et telle
Que...
H.
                    Mais n'allais-tu pas me toucher ?
N.
                         ... J'aimerais
Etre a qui le destin reserve vos secrets.
H.
Oh ! tais-toi !
N.
                    Viendra-t-il parfois ?
H.
                         Etoiles pures,
N'entendez pas !
N.
                    Comment, sinon parmi d'obscures
Epouvantes, songer plus implacable encor
Et comme suppliant le dieu que le tresor
De votre grace attend ! et pour qui, devoree
D'angoisses, gardez-vous la splendeur ignoree
Et le mystere vain de votre etre ?
H.
                         Pour moi.
N.
Triste fleur qui croit seule et n'a pas d'autre emoi
Que son ombre dans l'eau vue avec atonie.
H.
Va, garde ta pitie comme ton ironie.
N.
Toutefois expliquez : oh ! non, naive enfant,
Decroitra, quelque jour, ce dedain triomphant.
H.
Mais qui me toucherait, des lions respectee ?
Du reste, je ne veux rien d'humain et, sculptee,
Si tu me vois les yeux perdus au paradis,
C'est quand je me souviens de ton lait bu jadis.
N.
Victime lamentable a son destin offerte!
H.
Oui, c'est pour moi, pour moi, que je fleuris, deserte !
Vous le savez, jardins d'amethyste, enfouis
Sans fin dans de savants abimes eblouis,
Ors ignores, gardant votre antique lumiere
Sous le sombre sommeil d'une terre premiere,
Vous, pierres ou mes yeux comme de purs bijoux
Empruntent leur clarte melodieuse, et vous
Metaux qui donnez a ma jeune chevelure
Une splendeur fatale et sa massive allure !
Quant a toi, femme nee en des siecles malins
Pour la mechancete des antres sibyllins,
Qui parles d'un mortel ! selon qui, des calices
De mes robes, arome aux farouches delices,
Sortirait le frisson blanc de ma nudite,
Prophetise que si le tiede azur d'ete,
Vers lui nativement la femme se devoile,
Me voit dans ma pudeur grelottante d'etoile,
Je meurs !
                    J'aime l'horreur d'e

tre vierge et je veux
Vivre parmi l'effroi que me font mes cheveux
Pour,le soir, retiree en ma couche, reptile
Inviole sentir en la chair inutile
Le froid scintillement de ta pale clarte
Toi qui te meurs, toi qui brules de chastete,
Nuit blanche de glacons et de neige cruelle !
Et ta soeur solitaire, o ma soeur eternelle
Mon reve montera vers toi : telle deja,
Rare limpidite d'un coeur qui le songea,
Je me crois seule en ma monotone patrie
Et tout, autour de moi, vit dans l'idolatrie
D'un miroir qui reflete en son calme dormant
Herodiade au clair regard de diamant...
O charme dernier, oui ! je le sens, je suis seule.
N.
Madame, allez-vous donc mourir?
H.
                    Non, pauvre aieule,
Sois calme et, t'eloignant, pardonne a ce coeur dur,
Mais avant, si tu veux, clos les volets, l'azur
Seraphique sourit dans les vitres profondes,
Et je deteste, moi, le bel azur !
                    Des ondes
Se bercent et, la-bas, sais-tu pas un pays
Ou le sinistre ciel ait les regards hais
De Venus qui, le soir, brule dans le feuillage :
J'y partirais.
                    Allume encore, enfantillage
Dis-tu, ces flambeaux ou la cire au feu leger
Pleure parmi l'or vain quelque pleur etranger
Et...
N.
     Maintenant ?
N.
                    Adieu. Vous mentez, o fleur nue
De mes levres.
                    J'attends une chose inconnue
Ou peut-etre, ignorant le mystere et vos cris,
Jetez-vous les sanglots supremes et meurtris
D'une enfance sentant parmi les reveries
Se separer enfin ses froides pierreries.
 
Примечание.
Этот драматический отрывок из незавершённой автором произведения можно прочесть
также в русских переводах Марка Талова и Романа Дубровкина.


Стефан Малларме "Напасть" и другое.

Стефан Малларме Напасть
(С французского).

По всем путям брели бездумные стада
взлохмаченных людей, искателей лазури,
тащились без дорог, неведомо куда.

Над ними в вышине плескалось знамя бури.
Им ветер плоть терзал до ран и волдырей,
ещё и чёрных ям нарыл в слепящей хмури.

У них была мечта услышать шум морей.
Жевали кожуру горчайшего лимона.
Дубинок не несли, ни фляг, ни сухарей.

И день и ночь брели усталые колонны,
готовые всю жизнь отдать за свой кураж.
Лишь Смерть, прильнув к устам, могла прервать их стоны.

Но стал на их пути лихой Небесный Страж,
стерёгший горизонт с сияющей секирой, -
и пурпурный поток излился на пейзаж.

Кто б ни был обречён, прощался с долей сирой.
Предсмертный общий плач был горд и величав.
Расстались, кто с женой, кто с матерью, кто с лирой.

Все были заодно, и каждый духом здрав.
Но сотня братцев их решили посмеяться,
высокой чести тех, кто умер, не признав.

Да, соль горючих слёз сведёт со щёк приятцу,
но горький пепел съест, тоски с лица не смыв,
а циник или шут - лишь мразь и святотатцы.

Суть дела объяснит, известный горький миф.
Велик был Прометей, а славен по несчастью.
Его могли б забыть, когда б не грозный гриф...

Оставшимся пришлось поддаться грубой власти.
Их всех поработил - как Царь - Суровый Рок.
Он выгнал люд в пески, предавши злой Напасти.

Любовники ! К двоим, пристроившись под бок,
натешится Напасть и сбросит тех в канаву,
чтоб парочка в грязи поплавала разок.

А стоит вам сыграть любимую октаву,
так детки, кулачки приставивши к задам,
всем на смех прогудят вам пушечную славу.


Напасть на всех путях, плутает по следам.

Под кожу лезет к вам и жжётся, как заноза;

вчинив коварный иск, таскает по судам. 


Меняя ипостась, Напасть вгоняет в слёзы,
пигмеем входит в дверь - как тощенький скелет -
под мышкой грязный пук дурных стихов и прозы.

Затеять смертный бой с трухлявкой смысла нет.
Хоть лунный луч возьми и ткни, взамен рапиры,
и тот между костьми найдёт себе просвет.

Народ - без гордости. Толпа взыскует мира.
Чтоб отстоять себя, врага не заклюет.
Хоть ненависть кипит, а нет на них мундира.

Им в руки дай смычки, артисты, мелкий сброд,
путаны да юнцы, да бедные старухи,
да пляшущая рвань, что всё с себя пропьёт.

Поэты к ним добры и, если будут в духе,
с большим трудом найдут с пяток таких тирад:
мол, любят докучать и к поученьям глухи.

"Все вроде молодых и буйных жеребят.
На воле резвецы, но презирают плацы.
Так как их поведёшь под сбруей на парад ?

Мы славу воздаём таким, что отличатся,
но вовсе не о тех мечтают ездоки.
Всё это - шантрапа, безмозглые паяцы".

Когда в лицо шутам летят одни плевки,
их злобная Напасть сгоняет в жалкий угол,
и вся такая шваль, от горя и тоски,

спешит на фонарях повиснуть вместо пугал.
--------------------------------------
Stephane Mallarme Le Guignon

Au-dessus du betail ahuri des humains
Bondissaient en clartes les sauvages crinieres
Des mendieurs d'azur le pied dans nos chemins.

Un noir vent sur leur marche eploye pour bannieres
La flagellait de froid tel jusque dans la chair,
Qu'il y creusait aussi d'irritables ornieres.

Toujours avec l'espoir de rencontrer la mer,
Ils voyageaient sans pain, sans batons et sans urnes,
Mordant au citron d'or de l'ideal amer.

La plupart rala dans les defiles nocturnes,
S'enivrant du bonheur de voir couler son sang,
O Mort le seul baiser aux bouches taciturnes !

Leur defaite, c'est par un ange tres puissant
Debout a l'horizon dans le nu de son glaive :
Une pourpre se caille au sein reconnaissant.

Ils tetent la douleur comme ils tetaient le reve
Et quand ils vont rythmant des pleurs voluptueux
Le peuple s'agenouille et leur mere se leve.

Ceux-la sont consoles, surs et majestueux ;
Mais trainent a leurs pas cent freres qu'on bafoue,
Derisoires martyrs de hasards tortueux.

Le sel pareil des pleurs ronge leur douce joue,
Ils mangent de la cendre avec le meme amour,
Mais vulgaire ou bouffon le destin qui les roue.

Ils pouvaient exciter aussi comme un tambour
La servile pitie des races a voix ternes,
Egaux de Promethee a qui manque un vautour !

Non, vils et frequentant les deserts sans citerne,
Ils courent sous le fouet d'un monarque rageur,
Le Guignon, dont le rire inoui les prosterne.

Amants, il saute en croupe a trois, le partageur !
Puis le torrent franchi, vous plonge en une mare
Et laisse un bloc boueux du blanc couple nageur.

Grace a lui, si l'un souffle a son buccin bizarre,
Des enfants nous tordront en un rire obstine
Qui, le poing a leur cul, singeront sa fanfare.

Grace a lui, si l'une orne a point un sein fane
Par une rose qui nubile le rallume,
De la bave luira sur son bouquet damne.

Et ce squelette nain, coiffe d'un feutre a plume
Et botte, dont l'aisselle a pour poils vrais des vers,
Est pour eux l'infini de la vaste amertume.

Vexes ne vont-ils pas provoquer le pervers,
Leur rapiere grincant suit le rayon de lune
Qui neige en sa carcasse et qui passe au travers.

Desoles sans l'orgueil qui sacre l'infortune,
Et tristes de venger leurs os de coups de bec,
Ils convoitent la haine, au lieu de la rancune.

Ils sont l'amusement des racleurs de rebec,
Des marmots, des putains et de la vieille engeance
Des loqueteux dansant quand le broc est a sec.

Les poetes bons pour l'aumone ou la vengeance,
Ne connaissant le mal de ces dieux effaces,
Les disent ennuyeux et sans intelligence.

" Ils peuvent fuir ayant de chaque exploit assez,
" Comme un vierge cheval ecume de tempete
" Plutot que de partir en galops cuirasses.

" Nous soulerons d'encens le vainqueur dans la fete :
" Mais eux, pourquoi n'endosser pas, ces baladins,
" D'ecarlate haillon hurlant que l'on s'arrete ! "

Quand en face tous leur ont crache les dedains,
Nuls et la barbe a mots bas priant le tonnerre,
Ces heros excedes de malaises badins

Vont ridiculement se pendre au reverbere.


Примечание.

Стихотворение "Напасть" (иначе "Рок")  можно найти в Интернете в русских переводах

Марка Талова и Романа Дубровкина.



Стефан Малларме Вступление к "Иродиаде"
(С французского).

Кормилица (Заклинание).
Сгорает наверху, снуёт в воде убого
горящее крыло, внушавшее тревогу.
Малиновый огонь Зари почти исчез.
Лишь золото блестит в геральдике небес.
А в башню - где алтарь и пепел жертв хранится,
уже не возвратить капризной дивной птицы,
что траур избрала. И я с тоской смотрю
на скучный край, на дом - под стать монастырю.
Заброшенная тишь - ни торжества, ни брашен.
Осенний факел сник - как в чаше слёз загашен.
Ни плеска на воде, и луч не проблестит.
Безжизненный простор. Невозмутимый вид.
Нет лебедя, чтоб тот взглянул на небо, млея,
свершая свой проплыв у стенки мавзолея,
и был пленён звездой, сверкавшей, как алмаз,
да, в поисках другой, не отводил бы глаз.
О давняя заря ! Небесное витийство !
Малиновый рассвет ! Жестокое убийство !
Багряный цвет гвоздик. Раскрытое окно.

Что в комнате стоит, мне ведомо давно:
свидетельства времён - от выцветших мундиров
до потерявших шарм творений ювелиров;
жемчужный блеск драпри - но он не слишком мил
для похоронных глаз таких, как я, сивилл,
Те смотрят со шпалер, шепча свои заклятья.
Такая есть одна и у меня на платье. -
А цвет - резная кость, похожа на янтарь.
В ночи, меж чёрных птиц, попала в киноварь.
И вот колдунья здесь - в фантомном одеянье.
Я слышу запах роз. Вокруг благоуханье.
Угас огонь свечи. Кровать пуста - в тени.
Пакет пахучих трав - под краем простыни.
Душист большой букет, стоящий чуть в сторонке.
И воск, и лепестки бегут в совместной гонке.
Я слышу вздохи роз и жалобы Луны.
Цветы мне из окна отчётливо видны.
Заря -  в слезах, с едва спасённым окрыленьем.


Магическая тень с влекущим откровеньем.

Вдруг давнее во мне воспрянуло с мольбой:
"Не время ли опять заняться ворожбой ?"
Хотя во мне ещё и мысли не созрели,
но прошлое моё толкает к звёздной цели.
Когда напрасен весь сакральный инвентарь,
то в действие идёт божественный тропарь.
Для ритмов нет препон меж складками гипюра
казул и плащаниц и прочего ажура.
Когда нет сил сдержать всю страсть, что увлекла,
вдруг слышится (порой из дальнего угла),
хоть не было надежд найти единоверца,
но вдруг бодрящий зов отзывчивого сердца.
Он лучшее своё отдаст в священный час.
То будет гордый гимн - без лжи и без прикрас,
опора в мрачный день, подобная молитве.
поддержка в смертный миг и в беспощадной битве.
Но всё вернуться вспять потом обречено -  
смирившись и устав. - Иного не дано.
Не забурлит вода протёкшего бассейна,
лишь тихо зажурчит, бессвязно - пусть елейно,
но загрустив !
           Покров из самых гладких кож
на ласковость льняной постели не похож.
Внушала ль грёзы ей пергаментная книга -
учебник колдовства ? И что в них за интрига ?
Будил ли аромат от собственных волос ?
В забавах, без проказ, живёт в цветенье роз.
Гуляет по утрам, когда холодновато;
а вечером, когда злой ветер рвёт гранаты,
любуется луной: где ж стрелки, где ж цифирь ?
Округлые часы - и дьявол - вместо гирь.
Он злобен, больно бьёт и не страшится сдачи.
Клепсидра капли льёт, в отчаянии плача.
Бредёт дитя в ночи - неведомым путём.
Ее небесный страж идёт ей вслед тайком.

Того не знает царь, который не скупится -
поддерживает мать и бедную девицу;
не ведает отец, не ведает ледник,
куда её отец с оружием проник
и в куче трупов лёг, никем не погребённый
и, вопреки всему, смолой не умащённый.
Лишь пихты пропоют ему как трубный хор.
Вернётся ль он назад с крутых альпийских гор ?
Блеснул небесный луч и ткнулся в свечку грубо,
и мне пришли на ум пророческие трубы.
Как знаменье беды, как ужас миража,
меня пугает перст сивиллы с витража.
Свеча уже красна от тронувшего света.
Стекает жаркий воск - так сильно разогрета.
Какой же это свет ? То солнечный восход.
Он должен всё решить. Затем и настаёт.
Когда в душе печаль, не уловить мгновенья
пророческой зари, что плачет в сожаленье
о бедной сироте, что в глубь свою ушла,
как лебедь прячет взор под перьями крыла.

Где ж лебедю вместить, укрыть в своём плюмаже
намеченные ей далёкие вояжи,
все грёзы увидать алмазный звёздный свет ? -
Звезда едва жива. Свеченья больше нет.

----------------------------------------------
Ouverture ancienne d'Herodiade
La Nourrice  (incantation)

Abolie, et son aile affreuse dans les larmes
Du bassin, aboli, qui mire les alarmes,
Des ors nus fustigeant l'espace cramoisi,
Une Aurore a, plumage heraldique, choisi
Notre tour cineraire et sacrificatrice,
Lourde tombe qu'a fuie un bel oiseau, caprice
Solitaire d'aurore au vain plumage noir...
Ah ! des pays dechus et tristes le manoir !
Pas de clapotement ! L'eau morne se resigne,
Que ne visite plus la plume ni le cygne
Inoubliable : l'eau reflete l'abandon
De l'automne eteignant en elle son brandon :
Du cygne quand parmi le pale mausolee
Ou la plume plongea la tete, desolee
Par le diamant pur de quelque etoile, mais
Anterieure, qui ne scintilla jamais.
Crime ! bucher ! aurore ancienne ! supplice !
Pourpre d'un ciel ! Etang de la pourpre complice !
Et sur les incarnats, grand ouvert, ce vitrail.

La chambre singuliere en un cadre, attirail
De siecle belliqueux, orfevrerie eteinte,
A le neigeux jadis pour ancienne teinte,
Et sa tapisserie, au lustre nacre, plis
Inutiles avec les yeux ensevelis
De sibylles offrant leur ongle vieil aux Mages.
Une d'elles, avec un passe de ramages
Sur ma robe blanchie en l'ivoire ferme
Au ciel d'oiseaux parmi l'argent noir parseme,
Semble, de vols partir costumee et fantome,
Un arome qui porte, o roses ! un arome,
Loin du lit vide qu'un cierge souffle cachait,
Un arome d'ors froids rodant sur le sachet,
Une touffe de fleurs parjures a la lune
(A la cire expiree encor s'effeuille l'une),
De qui le long regret et les tiges de qui
Trempent en un seul verre ; l'eclat alangui.
Une Aurore trainait ses ailes dans les larmes !

Ombre magicienne aux symboliques charmes !
Une voix, du passe longue evocation,
Est-ce la mienne prete ; l'incantation ?
Encore dans les plis jaunes de la pensee
Trainant, antique, ainsi qu'une etoile encensee
Sur un confus amas d'ostensoirs refroidis,
Par les trous anciens et par les plis roidis
Perces selon le rythme et les dentelles pures
Du suaire laissant par ses belles guipures
Desespere monter le vieil eclat voile
S'eleve : (o quel lointain en ces appels cele!)
Le vieil eclat voile du vermeil insolite,
De la voix languissant, nulle, sans acolyte,
Jettera-t-il son or par dernieres splendeurs,
Elle, encore, l'antienne aux versets demandeurs,
A l'heure d'agonie et de luttes funebres !
Et, force du silence et des noires tenebres
Tout rentre egalement en l'ancien passe,
Fatidique, vaincu, monotone, lasse,
Comme l'eau des bassins anciens se resigne.

Elle a chante, parfois incoherente, signe
Lamentable !
               le lit aux pages de velin,
Tel, inutile et si claustral, n'est pas le lin !
Qui des reves par plis n'a plus le cher grimoire,
Ni le dais sepulcral a la deserte moire,
Le parfum des cheveux endormis. L'avait-il ?
Froide enfant, de garder en son plaisir subtil
Au matin grelottant de fleurs, ses promenades,
Et quand le soir mechant a coupe les grenades !
Le croissant, oui le seul est au cadran de fer
De l'horloge, pour poids suspendant Lucifer,
Toujours blesse, toujours une nouvelle heuree,
Par la clepsydre a la goutte obscure pleuree,
Que, delaissee, elle erre, et sur son ombre pas
Un ange accompagnant son indicible pas !
Il ne sait pas cela le roi qui salarie
Depuis longtemps la gorge ancienne est tarie.
Son pere ne sait pas cela, ni le glacier
Farouche refletant de ses armes l'acier,
Quand sur un tas gisant de cadavres sans coffre
Odorant de resine, enigmatique, il offre
Ses trompettes d'argent obscur aux vieux sapins !
Reviendra-t-il un jour des pays cisalpins !
Assez tot ? Car tout est presage et mauvais reve !
A l'ongle qui parmi le vitrage s'eleve
Selon le souvenir des trompettes, le vieux
Ciel brule, et change un doigt en un cierge envieux.
Et bientot sa rougeur de triste crepuscule
Penetrera du corps la cire qui recule !
De crepuscule, non, mais de rouge lever,
Lever du jour dernier qui vient tout achever,
Si triste se debat, que l'on ne sait plus l'heure
La rougeur de ce temps prophtique qui pleure
Sur l'enfant, exilee en son coeur precieux
Comme un cygne cachant en sa plume ses yeux,
Comme les mit le vieux cygne en sa plume, allee
De la plume detresse, en l'eternelle allee
De ses espoirs, pour voir les diamants elus
D'une etoile mourante, et qui ne brille plus.
1864-1867

Примечание.
В Интернете помещён русский перевод вступления к "Иродиаде", сделанный Романом
Дубровкиным.

Спор о нюансах - Взаиморефлексия

Спор о нюансах - Взаиморефлексия
Cын Михаил:

USA  (lento e solenne)

мы - свет и путь! мы - сила и прогресс!
и вера наша предрекает нам победу
наш личный и национальный интерес -
вот наше кредо, это - наше кредо
(так у Айн Рэнд, и это - наше кредо!)

наш образ чист, и мы ведём вперёд
экономически непотопляемый фрегат
до Trappist-One по ориентирам звёзд
однажды мы придём быстрей врага
(без них пройдёт делёжка пирога)

какой враги... да нам никто не враг,
нам по зубам любой орех, и рать
а "с ядерной дубинкой артефакт"
с орбиты наблюдают лазерА
(снаряд - ни запустить, ни потерять...)

там - всё не так: дикарские повадки,
террор закона против местных жителей -
там, дОлжно, в эволюционной схватке
совсем другими вышли дети победителей
(и многовато вышло этих победителей)

Russia (lento e patetico).

зима, семь бед, обман, планет парад,
приказ, простор, мороз и страх, и мы...
нам петь на солнечной орбите только раз пора -
когда есть шанс до следующей зимы
(опричнины, войны, или сумы)

чего скрывать, нас держат за рабов
и дабы нам крепчать, стращают нас
зато нам в Антарктиде не слабо
и мы готовы лучше всех на Марс
(мы в космосе живём без всяких НАС)

бескраен дол: ни распахать, ни взять
и тут опять орут: "кругом враги"
а пропагандой радио-нельзя
повыметало русские мозги
(для них на складе были сапоги)

там - всё не так, как на рекламном снимке:
улыбки, "как дела", друзья, родители -
там, будто, в эволюционном поединке
совсем другими вышли дети победителей
(сбежать бы к ним под видом посетителей...)

Отец - Владимир:

USA - melodia lenta e solenne

Мы - свет и путь ! Мы - сила и прогресс!
И вера наша предрекает нам победу.
Наш личный и национальный интерес -
вот наше кредо, это - наше кредо.
(Так у Айн Рэнд, и это - наше кредо!).

Наш образ чист, и мы идём вперёд.
Мы видим дальние другие берега.
И наш фрегат до Trappist-One дойдёт
намного раньше кораблей врага.
(Без них пройдёт делёжка пирога !).

Что за враги ? Да нам никто не враг.
И пусть нам не грозят любые рати.
Хотя бы занесли свой ядерный кулак.
У нас есть щит, и он придётся кстати.
Мы не потерпим оскорблений и атак.

У них бардак: дикарские повадки.
Там угнетают собственный народ.
Мы побеждаем в эпохальной схватке,
хоть целый мир враждебно восстаёт.
(Пустое злопыхательство - не в счёт).

Russia - lento e patetico

Зима, семь разных бед, парад планет.
Простор, мороз и страх, великие невзгоды.
Но мы певали и мелодии побед.
Нас не страшат и будущие годы.
(Опричина, война и новые уроды).

Нам ясно - нас считают за рабов.
Для них мы - на убой назначенное мясо.
А мы в Антарктике отважны - в царстве льдов.
А мы готовы долететь до Марса.
(Хоть сами по себе, хоть в паре с вашим НАСА).

Сплошная болтовня, дурная пропаганда.
И без конца орут, как будто мы - враги.
Не надоела ли безмозглая баланда ?
И вам и нам нужны российские мозги.
(Хотя мы тем мозгам пошили сапоги).

Порой не так всё выглядит с реклам -
улыбки: "Как дела ? Как дети ? Как родители ?
Спортивный результат - бесспорность диаграмм.
По ним легко понять, кто победители...
И не сдержать бегущих из обители.

Стефан Малларме "Дань уважения Рихарду Вагнеру" и др. Цикл.

Стефан Малларме Сонет: Дань уважения Рихарду Вагнеру
(С французского).

И звуки, и слова, всё тонет в чёрном шёлке.
Он складками лежит на замерших вещах.
Вдруг рухнул главный столп. Колосс разбился в прах.
Лишь память не стереть - везде её осколки.

Он был творцом миров. О нём шумели толки.
В листах волшебных нот - трагический размах:
восторг материков, смятение в умах.
Попробуй, схорони ту музыку на полке !

В ней ненависть ведёт смертельный бой с добром -
пока не вспыхнет свет, пылая серебром.
Пусть бог, не то герой в тех сценах - лишь актёры.

Пусть трубы, прогремев, потом хрипят без сил -
сам Вагнер, будто бог, - раздул огонь раздора.
 Тот гас в чернилах под рыдания сивилл.
---------------------------------------------
Stephane Mallarme Hommage (а Wagner)

Le silence deja funebre d’une moire
Dispose plus qu'un pli seul sur le mobilier
Que doit un tassement du principal pilier
Precipiter avec le manque de memoire.

Notre si vieil ebat triomphal du grimoire,
Hieroglyphes dont s'exalte le millier
A propager de l'aile un frisson familier !
Enfouissez-le-moi plutot dans une armoire.

Du souriant fracas originel hai
Entre elles de clartes maitresses a jailli
Jusque vers un parvis ne pour leur simulacre,

Trompettes tout haut d'or pame sur les velins,
Le dieu Richard Wagner irradiant un sacre
Mal tu par l'encre meme en sanglots sibyllins.

Примечание.
Этот сонет можно найти в Интернете в русских переводах Рпмана Дубровкина и Марка
Талова.


Стефан Малларме    Дань уважения Пюви де Шаванну*
(С французского).

Заря встаёт из тёмной хмури.
Горит всё ярче вдалеке.
Сжимает пальцы в кулаке
и спорит с горнами лазури.

Пастух идёт, глаза прищуря,
с большим хлыстом в своей руке
и с флягою на пояске.
И день хорош: ни мглы, ни бури.

Все ищут счастья и любви,
а ты - отшельник, Пьер Пюви,
хотя в душе ты не изгой.

Ты ценишь радость и забавы.
Ты дружен с нимфою нагой -
так раздели с ней бремя славы.
------------------------------------
Stephane Mallarme Hommage a Puvis de Chavannes*

Toute Aurore meme gourde
A crisper un poing obscur
Contre des clairons d'azur
Embouches par cette sourde

A le patre avec la gourde
Jointe au baton frappant dur
Le long de son pas futur
Tant que la source ample sourde

Par avance ainsi tu vis
O solitaire Puvis
De Chavannes jamais seul

De conduire temps boire
A la nymphe sans linceul
Que lui decouvre ta Gloire.

Примечания.
*Пьер Сесиль Пюви де Шаванн (1824-1898) - известный французский художник,
поклонник итальянской живописи эпохи Возрождения, создатель многих монументальных картин и мюралей, которыми восхищались С.Дягилев, Рерих и Борисов-
Мусатов. Художник считается имажинистом и символистом. Женился только в возрасте
75 лет (Жена - Мария Кантакузен). Примерно через год после свадьбы оба умерли,
сперва жена, через пару месяцев - муж.

В этом сонете у Малларме очень сложная игра слов в рифмовке. Её воспроизвести не удалось.
В Интернете можно прочесть русские переводы этого сонета, сделанные Марком Таловым и Романом Дубровкиным.



Стефан Малларме Траурный тост
(С французского).

Пью в память о тебе. Ты был эмблемой счастья.
 
Мне горько. Даже ум смешался в одночасье.
Бокал мой пуст. На нём начертан странный зверь.
К тебе не подойдёшь - там замкнутая дверь.
И для тебя стезя, чтоб к нам прийти закрыта:
я сам тебе отвёл ячейку из гранита.
Как требовал от нас старинный ритуал,
мы факельный огонь гасили о металл,
который оковал тугую дверь гробницы.
Там вместе пели все собравшиеся лица.
Весь памятник огнём торжественно ожгло.
Так славили певца и это ремесло.
Потом весь пепел сник, как клочья серой ваты,
а в окна ворвались извне лучи заката.
Так солнце, заходя, воздало честь дружку,
угасшему навек, земному маяку.

Его бесили спесь и пошлость утверждений,
что в суетной толпе - прообраз поколений
и непрозрачный спектр всех будущих времён.
А мне сейчас претит, когда со всех сторон,
среди притворных слёз и траурных костюмов
не каждый осознал, несчастие обдумав,
глубокий смысл моих трагических стихов.
Не каждый выразить страдание готов. -
Наш пламенный герой вершит над океаном
посмертный свой вояж в вихрении туманном;
летит в Небытие; бросает смелый зов,
собравши весь запас несказанных им слов:
"Лечу за горизонт. Земля ! Что ж ты такое ?"
А та себе лежит в недвижимом покое.
"Не знаю !" - слышит он уклончивый ответ.

И вот своим путём вперёд летит поэт,
с надеждой в небесах пытливо выбирая
укрытие, взамен мистического рая;
меж Лилий из мечты и меж волшебных Роз.
Но где ж растёт тот сад, искрясь в алмазах рос ?
Забудем мрачный культ ! Поверим провиденью !
Наш гений никогда не станет тусклой тенью.
Я, как и все, хочу, предугадать исход:
чем кончится его томительный полёт ? -
Пытливо заглянув в небесные предместья,
Он даже из беды выходит с новой честью !
Мы вместе. Мы дружны. И он нас всех собрал.
Мы пьяны от речей. В моих руках бокал.
В стекле - алмазный блеск. Глаза куда ни глянут -
везде вокруг цветы, которые не вянут.
Они цветут для нас в любое время дня.

Мы все живём в садах, их бережно храня,
но истинный поэт всегда, без исключенья,
не разрешит мечтам, мешающим корпенью,
бессовестно вредить в его житье-бытье.
Когда старуха Смерть пришла с косой к Готье
затем, чтоб замолчал, навек замкнув глазницы,
так для него была построена гробница.
Как смирно ни лежит - но, по его вине,
тоскливо чёрной мгле и алчной тишине.
--------------------------------------------------------
Stephane Mallarme  Toast funebre

O de notre bonheur, toi, le fatal embleme !

Salut de la demence et libation bleme,
Ne crois pas qu'au magique espoir du corridor
J'offre ma coupe vide ou souffre un monstre d'or !
Ton apparition ne va pas me suffire :
Car je t'ai mis, moi-meme, en un lieu de porphyre.
Le rite est pour les mains d'eteindre le flambeau
Contre le fer epais des portes du tombeau
Et l’on ignore mal, elu pour notre fete,
Tres simple de chanter l'absence du poete,
Que ce beau monument l'enferme tout entier :
Si ce n'est que la gloire ardente du metier,
Jusqu'a l'heure commune et vile de la cendre,
Par le carreau qu'allume un soir fier d'y descendre,
Retourne vers les feux du pur soleil mortel !

Magnifique, total et solitaire, tel
Tremble de s'exhaler le faux orgueil des hommes.
Cette foule hagarde ! elle annonce : Nous sommes
La triste opacite de nos spectres futurs.
Mais le blason des deuils epars sur de vains murs,
J'ai meprise l'horreur lucide d'une larme,
Quand, sourd meme a mon vers sacre qui ne l'alarme,
Quelqu'un de ces passants, fier, aveugle et muet,
Hote de son linceul vague, se transmuait
En le vierge heros de l'attente posthume.
Vaste gouffre apporte dans l'amas de la brume
Par l'irascible vent des mots qu'il n'a pas dits,
Le neant a cet Homme aboli de jadis :
"Souvenir d'horizons, qu'est-ce, o toi, que la Terre ?"
Hurle ce songe; et, voix dont la clarte s'altere,
L'espace a pour jouet le cri : "Je ne sais pas !"

Le Maitre, par un oeil profond, a, sur ses pas,
Apaise de l'eden l'inquiete merveille
Dont le frisson final, dans sa voix seule, eveille
Pour la Rose et le Lys le mystere d'un nom.
Est-il de ce destin rien qui demeure, non ?
O vous tous! oubliez une croyance sombre.
Le splendide genie eternel n'a pas d'ombre.
Moi, de votre desir soucieux, je veux voir,
A qui s'evanouit, hier, dans le devoir,
Ideal que nous font les jardins de cet astre,
Survivre pour l'honneur du tranquille desastre
Une agitation solennelle par l'air
De paroles, pourpre ivre et grand calice clair,
Que, pluie et diamant, le regard diaphane
Reste la sur ces fleurs dont nulle ne se fane,
Isole parmi l'heure et le rayon du jour !

C'est de nos vrais bosquets deja tout le sejour,
Ou le poete pur a pour geste humble et large
De l'interdire au reve, ennemi de sa charge :
Afin que le matin de son repos altier,
Quand la mort ancienne est comme pour Gautier
De n'ouvrir pas les yeux sacres et de se taire,
Surgisse, de l'allee ornement tributaire,
Le sepulcre solide ou git tout ce qui nuit,
Et l'avare silence et la massive nuit.

Примечание. В Интернете можно найти русские переводы этого стихотворния,
сделанные Марком Таловым и Романом Дубровкиным.


Стефан Малларме Проза (для дез Эссента*)
(С французского).

Гипербола ! В воспоминанье,
нет-нет, а вспыхнет редкий миг,
когда вникал я в назиданья
окованных старинных книг.

Не только прозу, я с почтеньем
читал старинную стихирь
и погружался с увлеченьем
в атлас, в гербарий и в псалтырь.

Сестра ! А лес, поля и пляжи !
Восторг наш был невыразим.
Очарованье от пейзажа
я часто сравнивал с твоим.

Авторитетов мы не знали.
Ничья рука не стерегла.
Мы жили в южной пасторали.
Лишь беззаботность в нас росла.

Там сотня ирисов смеётся,
когда окрестный мир им люб.
Там имя местности несётся
из летних золочёных труб.

То остров был, где не виденья,
а явь сияла в эти дни,
и мы на пышное цветенье
взирали там без болтовни.

Огромные цветы стояли,
одетые как в пух и в прах,
и все их контуры сияли,
намного ярче, чем в садах.

Желанный приз, венец идеи
и воплощение мечты,
там каждый ирис, ИРИДЕЯ,
был совершенством красоты.

Сестра, с улыбкой, в умиленье
взглянула на меня в упор,
поняв, что этого цветенья
я тайно жаждал с давних пор.

Не знал дух споров и сомнений,
с чего решили мы молчать:
той гонки шедших в рост растений
умом нам было не догнать.

Мы не могли понять надрыва,
с каким обманная волна
зарокотала в час прилива -
потом набросилась она.

Под тем же небом в карте ныне
цела река и виден лес,
а островка уж нет в помине.
Тот дивный уголок исчез.

Хотя промокли мы до нитки,
моя сестра пришла в экстаз.
Она прочла раскрытом свитке
на небе имя: Анастас !

А там, где встретишь гладиолус,
порою пращур твой зарыт.
Нагнись - и ты услышишь голос:
"Пульхерия !" - шепнёт гранит.
----------------------------------------------
Stephane Mallarme Prose (pour des Esseintes)

Hyperbole ! de ma memoire
Triomphalement ne sais-tu
Te lever, aujourd'hui grimoire
Dans un livre de fer vetu :

Car j'installe, par la science,
L'hymne des coeurs spirituels
En l'oeuvre de ma patience,
Atlas, herbiers et rituels.

Nous promenions notre visage
(Nous fumes deux, je le maintiens)
Sur maints charmes de paysage,
o soeur, y comparant les tiens.

L'ere d'autorite se trouble
Lorsque, sans nul motif, on dit
De ce midi que notre double
Inconscience approfondit

Que, sol des cent iris, son site,
Ils savent s'il a bien ete,
Ne porte pas de nom que cite
L'or de la trompette d'Ete.

Oui, dans une ile que l'air charge
De vue et non de visions
Toute fleur s'etalait plus large
Sans que nous en devisions.

Telles, immenses, que chacune
Ordinairement se para
D'un lucide contour, lacune
Qui des jardins la separa.

Gloire du long desir, Idees
Tout en moi s'exaltait de voir
La famille des iridees
Surgir a ce nouveau devoir,

Mais cette soeur sensee et tendre
Ne porta son regard plus loin
Que sourire et, comme a l'entendre
J'occupe mon antique soin.

Oh ! sache l'Esprit de litige,
A cette heure ou nous nous taisons,
Que de lis multiples la tige
Grandissait trop pour nos raisons

Et non comme pleure la rive,
Quand son jeu monotone ment
A vouloir que l'ampleur arrive
Parmi mon jeune etonnement

D'ouir tout le ciel et la carte
Sans fin attestes sur mes pas,
Par le flot meme qui s'ecarte,
Que ce pays n'exista pas.

L'enfant abdique son extase
Et docte deja par chemins
Elle dit le mot : Anastase !
Ne pour d'eternels parchemins,

Avant qu'un sepulcre ne rie
Sous aucun climat, son aieul,
De porter ce nom : Pulcherie!
Cache par le trop grand glaieul.
1885

Примечания.
*Дез Эссент - герой романа Ж.К.Гюисманса "Наоборот" - "A rebours" (1884).
Дез Эссент - изнеженный болезненный аристократ, живущий в одиночку в роскошном
загородном доме, питающий отвращение к окружающему миру, увлечённый утончёнными
и порочными удовольствиями и читающий Светония и других древних авторов, собранных в его богатой библиотеке.
Стихотворение "Проза" уже давно опубликовано в Интернете в русских переводах Марка Талова и Романа Дубровкина.


Стефан Малларме "Уличные песни" и др. Цикл


Стефан Малларме Уличные песни
(С французского).

I.Сапожник

Если б туфли были целы,
я б в ремонт их не носил.
Там пускают ваксу в дело -
мне ж лилейный запах мил.

Кожа снизу вся истлела.
Взял сапожник молоток
и трудиться начал смело:
прикрепляет лоскуток.

Наложил, а бил неловко.
Не жалел ни рук, ни сил -
каждый гвоздь кренил головку.
Мастер кисло пошутил:


"Эту рвань не починить.

Нужно новенькую сшить".

II. Торговка ароматными травами.

Убери свою лаванду !
Мне лаванда - что бурьян.
Пусть повесит на веранду
сибарит, не то гурман.

Пусть он их с пучками мяты
в туалете разместит
и под эти ароматы
свой желудок взвеселит.

Помести в свою причёску
к тем пучкам впридачу тмин.
Ты тогда, запахнув броско,
завлечёшь любых мужчин.

А какой возникнет "Ох !"
как напустишь мужу блох !?*


Вариант:

Но не сыпь на мужа вшей,

чтоб не гнал тебя взашей.

III. Дорожный рабочий

Ты работаешь с камнями,
чтобы стали поровней.
Я долблю мозги стихами -
силюсь сделать их умней.

IV. Продавец чеснока и лука

Чеснок - помеха для визита.
Как съешь - останься дома, друг.
А грусть - плаксива да сердита.
В ней мало что изменит лук.

V. Жена рабочего

Жена, дитя - и сыты, и одеты.
Он слышит похвалы, шагая в свой карьер,
но никогда не даст совета,
чтоб кто-то взял с него пример.

VI. Стекольщик

Солнце жарит - нет поблажки.
Просто пекло у стены.
Так стекольщик - без рубашки,
снятой солнцем со спины.

VII. Продавец новостей

Неважно, из какой газеты -
хоть в оттепель, хоть в колотун -
вам все убойные сюжеты
преподнесёт лихой свистун.

VIII. Торговка одеждой

Зоркий взгляд твой без изъятья
видит всё, что мы таим.
Пред тобой я - как без платья -
и, как бог, уйду нагим.
----------------------------------
Stephane Mallarme Chansons bas
I
Le Savetier

Hors de la poix rien a faire,
Le lys nait blanc, comme odeur
Simplement je le prefere
A ce bon raccommodeur.

Il va de cuir a ma paire
Adjoindre plus que je n'eus
Jamais, cela desespere
Un besoin de talons nus.

Son marteau qui ne devie
Fixe de clous gouailleurs
Sur la semelle l'envie
Toujours conduisant ailleurs.

Il recreerait des souliers,
O pieds, si vous le vouliez !

II
La Marchande d'Herbes Aromatiques

Ta paille azur de lavandes,
Ne crois pas avec ce cil
Ose que tu me la vendes
Comme a l'hypocrite s'il

En tapisse la muraille
De lieux les absolus lieux
Pour le ventre qui se raille
Renaitre aux sentiments bleus.

Mieux entre une envahissante
Chevelure ici mets-la
Que le brin salubre y sente,
Zephirine, Pamela

Ou conduise vers l'epoux
Les premices de tes poux.

III
Le Cantonnier

Ces cailloux, tu les nivelles
Et c'est, comme troubadour,
Un cube aussi de cervelles
Qu'il me faut ouvrir par jour.

IV
Le Marchand d'ail et d'oignons

L'ennui d'aller en visite
Avec l'ail nous l'eloignons
L'elegie au pleur hesite
Peu si je fends des oignons.

V
La Femme de l’ouvrier

La femme, l’enfant, la soupe
En chemin pour le carrier
Le complimentent qu’il coupe
Dans l’us de se marier.

VI
Le Vitrier

Le pur soleil qui remise
Trop d'eclat pour l'y trier
Ote ebloui sa chemise
Sur le dos du vitrier.

VII
Le crieur d'impremes

Toujours, n'importe le titre
Sans meme s'enrhumer au
Degel, ce gai siffle-litre
Crie un premier numero.

VIII
La marchande d'habits

Le vif oeil dont tu regardes
Jusques a leur contenu
Me separe de mes hardes
Et comme un dieu je vais nu.

Примечания.
В Интернете можно найти русские переводы этих стихотворений, сделанные Романом Дубровкиным: "Песни улицы" и Марком Таловым: "Низменные песни".

"Chansons bas" - юмористические стихи, посвящённые жизни парижских городских
низов. Это несколько уличных сценок. Высказывается мнение, что эти стихи
предназначались в качестве подписей к литографиям. Подобные сценки рисовал, например, примыкавший к имажинистам художник Jean-Francois Rafaelli (1850 - 1924). В Интернете можно ознакомиться с его творчеством.


Cтефан Малларме  Записка Уистлеру*
(С французского).

Не шквал, пугающий растяп,
что только бедокурить тщится
и с них сорвать побольше шляп, -
смеясь явилась танцовщица.


(Вариант.

Не шквал, пугающий растяп,

стучащий им в бока и спины,

стремясь сорвать побольше шляп, -

нет, к нам явилась балерина).

Пришла в расцвеченном шелку,
зовёт к участию в кадрили
и хочет разогнать тоску,
в которой мы всё время жили.

Полна задора и игры,
взлетает лёгкою голубкой,
не терпит никакой хандры,
тряхнёт - то плечиком, то юбкой.

Пугливо прячется филистер
и улыбается Уистлер.
----------------------------------
Stephane Mallarme Billet a Whistler

Pas les rafales a propos
De rien comme occuper la rue
Sujette au noir vol de chapeaux ;
Mais une danseuse apparue

Tourbillon de mousseline ou
Fureur eparses en ecumes
Que souleve par son genou
Celle meme dont nous vecumes

Pour tout, hormis lui, rebattu
Spirituelle, ivre, immobile
Foudroyer avec le tutu,
Sans se faire autrement de bile

Sinon rieur que puisse l'air
De sa jupe eventer Whistler.
1899

Примечания.
Переводы "Записки Уистлеру", сделанные Романом Дубровкиным и Марком Таловым, есть в Интернете.
*Джеймс Эббот Мак-Нейл Уистлер (1834-1903) - англо-американский художник, мастер
живописного портрета, офорта, художественной полиграфии. Его отец проектировал
в России Николаевскую железную дорогу. Первые уроки живописи Джеймс получил в
С.Петербургской Академии Художеств. Затем в основном учился во Франции. Получив
большую известность, в зрелости работал в Лондоне и считался видным "светским львом", был другом Оскара Уайлда и Обри Бердслея. Его называют тоналистом и считают предшественником импрессионистов и символистов. С 1887 года он завязал сердечную дружбу с Малларме. В Лондоне выходило периодическое издание (ревю) "Whirlwind" - "Вихрь". В этом - частично сатирическом - издании Уистлер обладал почти княжеским авторитетом. Одной из целей издания была популяризация творчества Уистлера и Малларме. В 1890 году художник опубликовал в нём четыре литографии, оттиски которых подарил Малларме. На одной из литографий была изображена танцовщица. Уистлер рисовал портреты Малларме и его окружающих. В "Записке Уистлеру" заключена та мысль, что их "Вихрь" - не вздорный пыльный ветродуй, а нечто вроде увлекающего и захватывающего дух танца.


Стефан Малларме Сонет: Ты так мила вблизи, так издали светла...
(С французского).

Ты так мила вблизи, так издали светла !
Ты - мой восторг, Мари ! Я каждый раз в экстазе.
Я думаю, что он возник почти без связи
с цветами в колдовских сосудах из стекла.

Ты знаешь и сама: хоть вечность протекла,
улыбка у тебя - как свет в хрустальном стразе.
Те розы, что цвели, купаясь в скромной вазе,
по прежнему ярки, и ваза всё цела.

А сердце по ночам в груди моей томится
в мечтах, чтоб у тебя спросить, как у сестрицы -
не знаю что - и ждать ответа на вопрос.

Ты - клад. Ты - мой кумир, чья нежность* бесконечна.
Но, хоть ты стань другой, - целуя прядь волос,
я помню, в чём ты мне наставница навечно.


Вариант.

*скромность
-----------------------------------
Stephane Mallarme Sonnet: O, si chere de loin ...

O si chere de loin et proche et blanche, si
Delicieusement toi, Mary, que je songe
A quelque baume rare emane par mensonge
Sur aucun bouquetier de cristal obscurci

Le sais-tu, oui ! pour moi voici des ans, voici
Toujours que ton sourire eblouissant prolonge
La meme rose avec son bel ete qui plonge
Dans autrefois et puis dans le futur aussi.

Mon coeur qui dans les nuits parfois cherche a s'entendre
Ou de quel dernier mot t'appeler le plus tendre
S'exalte en celui rien que chuchote de soeur

N'etant, tres grand tresor et tete si petite,
Que tu m'enseignes bien toute une autre douceur
Tout bas par le baiser seul dans tes cheveux dite.

Примечание.
В Интернете опубликованы переводы этого сонета на русский язык, сделанные Марком
Таловым, Романом Дубровкиным и Дмитрием Маниным.



Стефан Малларме    Сонет: Даме без пылкого жара
(С французского).

Твой пыл совсем не тот, чтоб жгучий жар не гас;
не тот, чтоб розой вдруг - со всеми лепестками -
из пурпурных оков являлась, будто пламя
и чуяла вся плоть, как плачет в ней алмаз.

Тебе не нужно рос в сентиментальный час,
ни всяких бурь, когда покончено с дождями.
Не жаждешь перемен в окрестной панораме.
Лишь искренность нужна - и ни к чему экстаз.

Мне твой спокойный взор давно уже привычен.
Я рад, когда тебе бываю симпатичен.
Как веер освежил меня в моём жару -

у нас ведь не любовь, а дружеская склонность !
Как долго мы ведём занятную игру,
и, вместо страсти, в ней покой и монотонность.
------------------------------------------------
Stephane Mаllarme  Dame sans trop d'ardeur...

Dame sans trop d'ardeur a la fois enflammant
La rose qui cruelle ou dechiree, et lasse
Meme du blanc habit de pourpre, le delace
Pour ouir dans sa chair pleurer le diamant

Oui, sans ces crises de rosee et gentiment
Ni brise quoique, avec, le ciel orageux passe
Jalouse d'apporter je ne sais quel espace
Au simple jour le jour tres vrai du sentiment

Ne te semble-t-il pas, disons, que chaque annee
Dont sur ton front renait la grace spontanee
Suffise selon quelque apparence et pour moi

Comme un eventail frais dans la chambre s'etonne
A raviver du peu qu'il faut ici d'emoi
Toute notre native amitie monotone.

Примечание.
В Интернете можно ознакомиться с переводами этого сонета, сделанными Марком Таловым и Романом Дубровкиным.



Стефан Малларме    Негритянка
(С французского).

Злой демон овладел дородной африканкой:
Решила соблазнить невинное дитя,
раскрыть глаза на страсть со всей её изнанкой.
Преступница взялась за дело , не шутя.

Сняла с себя всю рвань и сбросила ботинки.
Заколыхалась грудь - руками не обнять.
Манит к себе свою подружку без заминки
и навзничь тяжело ложится на кровать.

Довольная собой, слониха горделива.
Испуганно дрожит неловкая газель.
Роскошно расплелись расчёсанные гривы.
Развратница спешит, не тянет канитель.

Своим румяным ртом впилась девчонке в губки.
Довольна, что взяла над нежной жертвой власть.
И будто створки врозь раскрылись у беззубки:
там в глубине ждала тоскующая пасть.
-------------------------------
Stephane Mallarme La negresse

Une negresse par le demon secouee
Veut gouter une enfant triste de fruits nouveaux
Et criminels aussi sous leur robe trouvee,
Cette goinfre s'apprete a de ruses travaux ;

A son ventre compare heureuse deux tetines
Et, si haut que la main ne le saura saisir,
Elle darde le choc obscur de ses bottines
Ainsi que quelque langue inhabile au plaisir.

Contre la nudite peureuse de gazelle
Qui tremble, sur le dos tel un fol elephant
Renversee elle attend et s'admire avec zele,
En riant de ses dents naives a l'enfant ;

Et, dans ses jambes ou la victime se couche,
Levant une peau noire ouverte sous le crin,
Avance le palais de cette etrange bouche
Pale et rose comme un coquillage marin.

1887

Примечание.

Это эротическое по своему содержанию стихотворение можно найти в Интернете в

переводах на русский язык Романа Дубровкина  и Юлич.



Стефан Малларме Цветы
(С французского).

Ты собрала лазурь и золото небес,
и снежность белизны, и все потоки света,
всю вечную красу и краски всех чудес,
чтоб юная Земля вкушала радость лета.

И шпажник показал свою лебяжью стать,
и дивный лавр простёр, держа неколебимо
упрямую листву, способную блистать,
и алую потом, как пальцы серафима.

Вот мирт и гиацинт, ласкающие взгляд,
и роза - из мечты о давнем райском саде,
одетая, как в шёлк, в заманчивый наряд...
Но нрав её жесток - под стать Иродиаде.

Ты в лилии влила белёсую печаль,
и волны и ветра несут её в скитаньях
дорогой вздохов ввысь, в невиданную даль,
к задумчивой луне, мечтающей в рыданьях.

Осанна, Госпожа ! Звон систров, дым кадил.
Хвала тебе летит от всех зелёных склонов.
Хочу, чтоб ту хвалу повсюду разносил
яснейший гордый свет ярчайших лампионов.

О Мать, что создала, украсив нашу твердь,
цветы, где ищем мы желанные бальзамы !
С их помощью найдёт себе покой и смерть
измученный поэт в конце житейской драмы.
-----------------------------------------
Stephane Mallarme Les fleurs

Des avalanches d'or du vieil azur, au jour
Premier et de la neige eternelle des astres
Jadis tu detachas les grands calices pour
La terre jeune encore et vierge de desastres,

Le glaieul fauve, avec les cygnes au col fin,
Et ce divin laurier des ames exilees
Vermeil comme le pur orteil du seraphin
Que rougit la pudeur des aurores foulees,

L'hyacinthe, le myrte a l'adorable eclair
Et, pareille a la chair de la femme, la rose
Cruelle, Herodiade en fleur du jardin clair,
Celle qu'un sang farouche et radieux arrose !

Et tu fis la blancheur sanglotante des lys
Qui roulant sur des mers de soupirs qu'elle effleure
A travers l'encens bleu des horizons palis
Monte reveusement vers la lune qui pleure !

Hosannah sur le cistre et dans les encensoirs,
Notre Dame, hosannah du jardin de nos limbes !
Et finisse l'echo par les celestes soirs,
Extase des regards, scintillement des nimbes !

O Mere qui creas en ton sein juste et fort,
Calices balancant la future fiole,
De grandes fleurs avec la balsamique Mort
Pour le poete las que la vie etiole.

Примечание.
Стихотворение "Цветы привлекло внимание многих переводчиков. Его можно прочитать
в Интернете на русском языке, благодаря трудам А.Ревича, Марка Талова, Романа
Дубровкина, Ольги Седаковой, Татьяны Бирченко.



Стефан Малларме Сонет: Тщетная мольба
(С французского).

Завидую всегда той Гебе с чашки тонкой,
когда питьё к губам подносишь ты, княжна.
Хотя б вступил я в спор с божественной девчонкой,
мне участь на фарфор попасть не суждена.

Увы ! Не стану я ни куклой, ни болонкой,
ни краскою для губ, что век была б нужна...
Но как пленяешь ты приветливостью звонкой,
а золотом волос казна посрамлена !

Так выбери из нас... Малиновый твой смех
сбивает в гурт ягнят, объединяет всех.
И блеянье, и бред. Любой рассудок зыбок.

Так выбери из нас... На веере - Эрот.
Чтоб этот сброд уснул, он флейту мне даёт.
Назначь же пастыря для всех своих улыбок.


Вариант.
Завидую всегда той Гебе с севрской кружки,
когда питьё к губам подносишь ты, княжна.
Но я не конкурент небесной хохотушке -
мне участь на фарфор попасть не суждена.

И не болонка я, и не гожусь для мушки,
ни в качестве румян, хоть кровь моя красна.
Но как влечёт твой взгляд ! Ты вовсе не дурнушка,
а золотом волос казна посрамлена...

-----------------------------------
Stephane Mallarme  Placet futile

Princesse ! a jalouser le destin d'une Hebe
Qui poind sur cette tasse au baiser de vos levres,
J'use mes feux mais n'ai rang discret que d'abbe
Et ne figurerai meme nu sur le Sevres.

Comme je ne suis pas ton bichon embarbe,
Ni la pastille ni du rouge, ni Jeux mievres
Et que sur moi je sais ton regard clos tombe,
Blonde dont les coiffeurs divins sont des orfevres !

Nommez-nous... toi de qui tant de ris framboises
Se joignent en troupeau d'agneaux apprivoises
Chez tous broutant les voeux et belant aux delires,

Nommez-nous... pour qu'Amour aile d'un eventail
M'y peigne flute aux doigts endormant ce bercail,
Princesse, nommez-nous berger de vos sourires.
1862-1883-1887

Примечания.
Малларме долго работал над этим сонетом и менял варианты. В первоначальных вариантах сонет вкладывался в уста Людовику XV, веер в финале был разрисован художником Буше.
В Интернете есть переводы этого сонета на русский язык, сделанные Марком Таловым
("Пустое прошение"), Романом Дубровкиным ("Тщетная мольба"), Владимиром Брыкалиным 3 ("Мелочная просьба").



Стефан Малларме     Сонет: Вспоминая бельгийских друзей
(С французского).

За часом час; дыша, как будто без волненья,
седая старина, избыв медовый цвет,
тихонько, вон из глаз, смывается на нет.
За слоем слой - долой - стираются каменья.

Весь Брюгге, будто тень, как яркое виденье,
плывёт, оставив нам взамен бессмертный след
и незабвенный круг, в котором я согрет,
союз, где все творят в духовном единенье.

Меня его пейзаж, тревожа, удивлял.
Умноживши зарю, блистал былой канал.
Я любовался там прогулкой лебединой.

Я в Брюгге размышлял, направив взор в зенит,
кто из его сынов, над здешнею равниной
крылатый дух свой ввысь - в пространство - устремит.
-------------------------------------------------
Stephane Mallarme  Rememoration d'amis belges

A des heures et sans que tel souffle l'emeuve
Toute la vetuste presque couleur encens
Comme furtive d'elle et visible je sens
Que se devet pli selon pli la pierre veuve

Flotte ou semble par soi n'apporter une preuve
Sinon d'epandre pour baume antique le temps
Nous immemoriaux quelques-uns si contents
Sur la soudainete de notre amitie neuve

O tres chers rencontres en le jamais banal
Bruges multipliant l'aube au defunt canal
Avec la promenade eparse de maint cygne

Quand solennellement cette cite m'apprit
Lesquels entre ses fils un autre vol designe
A prompte irradier ainsi qu'aile l'esprit.
1893

Примечания.
Этот сонет посвящён друзьям, членам поэтического кружка "Эксцельсиор", из числа
которых автору был наиболее близок лично и как поэт Жорж Роденбах.
В центре внимания в сонете - старинный живописный бельгийский город Брюгге.
В Интернете можно найти русские переводы этого сонета, сделанные Марком Таловым и Романом Дубровкиным.



Стефан Малларме  Рондели (1 - 4)
(С французского).

Стефан Малларме Рондель - 1

Рондель, посвящённый мадам Мадье де Монжо

Ах, фея ! Свежестью полна,
ты шла зелёными полями
и принесла нам ветвь с цветами.
Тобой вся свадьба пленена.

Не только здесь, на свадьбе, с нами -
краса твоя везде славна.
Ты принесла нам ветвь с цветами.
Тобой вся свадьба пленена.

Забота у тебя сложна:
обрадовать друзей дарами,
чтоб совпадали с их мечтами:
как детям - ласка всем нужна.
Тобой вся свадьба пленена.
------------------------------------
Stephane Mallarme Rondels - 1

A Madame Madier de Montjau

Fee au parfum subtil de foin
Coupe, dans la verte prairie
Avec sa baguette fleurie
Elle surgit, charmant temoin.

Ce n'est pas quand on se marie
Seulement, qu'aux pays de loin,
Avec sa baguette fleurie
Elle surgit, charmant temoin.

Attentive a porter le soin
Jusqu'au cher cadeau qui varie
Toujours selon la reverie
De l'enfant muette en son coin,
Elle surgit, charmant temoin.
1885

Примечание.
Мадам Мадье де Монжо была у поэта
свидетельницей на свадьбе. К ней были обращены и дугие короткие послания поэта
в стихах, которые можно прочесть в переводах Дмитрия Манина "Веера".
Других переводов на русский язык этого ронделя отыскать не удалось.


Стефан Малларме Рондель - 2

Берите в две руки игриво,
когда, не зная, что вам дать,
мужчина будет предлагать
вам либо розу, либо сливы.

К чему дарителя смущать ?
Скажите: "То и то - на диво !"
Берите то и то, игриво,
(берите всякую поживу !)
когда не знают, что вам дать.

Будь Фигаро, будь Альмавива,
не важно, хоть плебей, хоть знать.
Отказ не должен обижать.
Когда дарители учтивы,
Берите в две руки игриво.
----------------------------------
Stephane Mallarme Rondel (2)

Prenez dans chaque main de l'homme
Tourmente par un soin ardu
De savoir ce qu'il vous faut, du
Bouton de rose ou de la pomme.

Pour chasser le malentendu,
En lui disant que c'est tout comme
Prenez dans chaque main de l'homme
Tourmente par in soin ardu.

Si, damoisel ou majordome,
Il a, pres de vous, confondu
La fleur qu'on respire eperdu
Et la fruit qui ne consomme,
Prenez dans chaque main de l'homme.

Примечание.
Других переводов этого ронделя на русский язык отыскать не удалось.


Стефан Малларме Рондель (3)

Проснитесь утром без гримас.
Мечтайте, лёжа на подушке,
чтоб ваши локоны на ушке
неосторожный смех не тряс.

Смешки оставьте про запас.
Не заводите заварушки.
Проснитесь утром без гримас.
Мечтайте, лёжа на подушке.

Желанья, важные для вас,
вам прозвенят, как погремушки.
В глазах, как крылья яркой мушки,
блеснёт обещанный алмаз.
Проснитесь утром без гримас.
------------------------------------
Stephane Mallarme Rondel (3)

Rien au reveil que vous n'ayez
Envisage de quelque moue
Pire si le rire secoue
Votre aile sur les oreillers
 
Indifferemment sommeillez
Sans crainte qu'une haleine avoue
Rien au reveil que vous n'ayez
Envisage de quelque moue
 
Tous les reves emerveilles
Quand cette beaute les dejoue
Ne produisent fleur sur la joue
Dans l'oeil diamants impayes
Rien au reveil que vous n'ayez


Стефан Малларме Рондель (4)

Хотя молчат твои уста,
но ты уже в огне желанья.
Для розы слаще немота,
а мне не по душе молчанье.

В певучем сердце явь не та:
стихи - страстнее в ожиданье.
Хотя молчат твои уста,
но ты уже в огне желанья. -

А радость сильфа - высота
его пурпурного порханья;
и в нежных песнях - красота,
и в крыльях - светлое мерцанье,
хотя молчат твои уста.
------------------------------
Stephane Mallarme Rondel (4)

Si tu veux nous nous aimerons
Avec tes levres sans le dire
Cette rose ne l'interromps
Qu'a verser un silence pire
 
Jamais de chants ne lancent prompts
Le scintillement du sourire
Si tu veux nous nous aimerons
Avec tes levres sans le dire
 
Muet muet entre les ronds
Sylphe dans la pourpre d'empire
Un baiser flambant se dechire
Jusqu'aux pointes des ailerons
Si tu veux nous nous aimerons


Примечание.

Рондели 3-й и 4-й  можно прочитать в Интернете в русских переводах Марка Талова и Романа Дубровкина.





Владимир Ягличич "Сестре" и другое. Цикл.

Владимир Ягличич  Сестре
(С сербского).

Ты помнишь ли парк, что служил нам садом ?
Туи росли, да трава по колено.
Пейзаж не сменился, и школа рядом.
Всё без движенья, а в нас перемена.
Двор с ребятнёй - как сейчас, перед взглядом.
Пусть зло нас не слышит* ! Что было ценно:
мы все дружили - и миром, и ладом,
потом разлетелись, как клочья пены.

Здесь на скамейках сидел я годами,
сам или с кем-то, листая страницы.
Боль от разлуки - всё злей и кромешней.

Что же случилось со светом и с нами ?
Если решусь я сюда возвратиться,
буду незваным, как будто нездешний.
--------------------------------------
Сестри
 
Памтиш ли школски парк, уместо баште,
травнати тепих, засаджене тује,
предео који одбија да расте
с нама, веh исти, и данас векује?
Пуно двориште джака. Ја сам баш те
клинце волео, да нас зло не чује*:
али чуло је - биhа што се паште,
однеле су нас, ко зна куд, олује.
 
Године, дане, сате на клупама
преседео сам - никако да скратим
бескрај времена, сад све ужи ланац.
 
Шта се десило - с тим светом, са нама,
па сада могу, незван, да навратим
у то двориште само као странац?

Примечания.
*"Да нас зло не чуje" - "Пусть зло нас не слышит" - сербская народная пословица,
означающая: "Да не случится с нами несчастья".

Родители поэта были сельскими учителями. Квартира располагалась возле школы. Поэт
жил там до четырнадцати лет. Своего сада у них не было. Его детям заменял школьный парк.

 
Владимир Ягличич Перемены
(С сербского).

На меня волной мятежной
с неба хляби налетели,
а хотел дождаться нежной
тихой ласковой капели.

Мне казалось, будто плёткой
бьют земля, вода и воздух.
Шёл неровною походкой,
захотелось стать на отдых.

Мгла застлала небо густо,
дело шло к беззвёздной ночи,
и во мне заглохли чувства,
перестали видеть очи.

И не вижу, и не внемлю,
но зато пришло уменье
обнимать руками землю
и хватать с неё каменья.

А потом душа привыкла.
Зажужжав летела муха,
и мелодия проникла
сквозь моё глухое ухо.

Показалось, постигаю -
это добрый знак надежде.
И земля уже другая,
да и я - не тот, что прежде.

Всё шагал бы без оглядки,
как Земля в её движенье.
Жаль, людские сроки кратки:
для природы - лишь мгновенье.
----------------------------------
Промене
 
Ево ме, меджу брежјем,
забасалог на киши,
где дочекујем нежне
капи, од капи тиши.
 
Чудим се влатима мокрим,
и свом незграпном ходу -
ко да поново открих
земльу, ваздух и воду.
 
Све је знало да hути
ко гурнуто под тепих
од чула затиснутих,
од очију ми слепих.
 
Шта ме сад чини спремним
за чудо тог уменьа:
што постах ближи земльи
од ньенога груменьа?
 
Прозирнији од зрака,
пролетнији од муве,
ко музика облака
за уши, досад глуве.
 
О, такав увид: мучи ли,
ил радује, истински?
Није постао друкчији
свет, то ја нисам исти.
 
Рад бих путем неуским
ко земльа не минути.
Али су сав век льудски
за природу - минути.


Владимир Ягличич  Благословение
(С сербского).

Откройте путь невинным душам к Раю:
пускайте кровь, оружие марая.

Ханджаром режьте, камой, сербосеком.
Творите тризну над ужасным веком.

Лишайте всех, без исключенья зренья.
Лишайте языков видавших преступленья.

Колите всех, колите днём и ночью;
рубите, режьте, разрывайте в клочья.

Смерть - ясный нам итог уже с рожденья.
Война ж - кратчайший путь уничтоженья.

И мы решили - без стыда и дерзко -
что нужно делать, чтоб прожить не мерзко:

убьём младенцев в материнских лонах -
быстрей отправим в Небо не рождённых.

И так одни рабы родятся да прохвосты.
Так не дадим им засорять погосты.

Дождь с ветром вскоре скроют все потери -
и будут лишь вода, да лес, да звери...

----------------------------------------
Благослов
 
Кольите, врцајте вене под гушама!
Крчите пут к небу невиним душама!
 
Кольите ханджаром, камом, србосеком,
пирујте над телом и чемерним веком.
 
Кольите, кольите, вадите нам очи
да не би гледале - никог да сведочи!
 
Кольите ноh и дан, прилика се стекла,
удрите на наша звездана порекла,
 
ништа што родженьем на смрт миришемо -
хтесмо - о ниткова! - још и да дишемо,
 
пожелесмо уз то, бестидно и дрско,
да нам проживети живот није мрско.
 
Парајте утробе, има још дечице,
познају у мајци ка небу пречице,
 
роджени злочинци и природно роблье
нека не стекнемо смрћhу чак ни гроблье,
 
него кад нас ветар и киша прерове,
будимо уз билье, воду и зверове!

Примечания.
По разъяснению автора, это антивоенное стихотворение, немедленный отклик на
междоусобную войну в девяностых годах, когда развалилась бывшая Югославия.
Стихотворение не всеми было понято однозначно. Нашлись критики, которые обвиняли
поэта - серба - в ненависти к хорватам и боснякам. Об этом в стихотворении нет и речи. Ханджар, кама, сербосек - различные виды холодного оружия. Из них особенной
ужасной славой отличается сербосек. В годы Второй мировой войны усташи в лагере
смерти Ясеновац уничтожили, в том числе сербосеками, сотни тысяч жертв, в основном сербов.
Почему стихотворение названо словом "благословение" ? Есть рассказ, что святой
Вукашин, старец и Клепаца, сказал перед смертью своему убийце из Ясеновца:
"Толjко ти, дитja, работаj cвоje дело !" (Благословил своего убийцу).


Владимир Ягличич     Хиландар*
(С сербского).

Не ты ли, Храм, - святой приют,
где грёзы станут вечной былью ?
Таких ли странников здесь ждут ? -
Мы в башмаках, покрытых пылью.

Мы любим южные моря.
Нас дразнят запахи Эллады.
И анты**, видимо, не зря
дошли в походах до Царьграда.

И вот пред нами Хиландар*,
Святой Афон - и храм на фланге.
"Даётся сербам в вечный дар !" -
сказал Алексий Первый-Ангел.

Тут охраняющий нас Крест.
могучие мечи - на диво !
Тут - украшенье этих мест -
цветёт Душанова олива***.

А Сербия за кромкой гор,
страна воителей упрямых,
и там, как будто ей в укор,
моленья в покаянных**** храмах.

Без сил, мы призраками стали.
Справляем тризну, а не пир.
Когда ослабнет боль печали
и воцарится гордый мир,

в какую ж плыть из всех сторон,
чтоб успокоиться не мучась ?
Быть может, что Святой Афон
предложит нам другую участь...
----------------------------
Хиландар*
 
Јеси ли, храме, далеки спас
у ком се живот прелама?
Је ли свето место за нас,
са прашним ципелама?
 
Ми грчка мора добро знамо,
памтимо југа опој.
Хрлисмо као Анти** тамо
срушити Константинополь.
 
А сутра веh, гле - Хиландар
над Атосом се наднео:
"Србима даје вечни дар"
Алексиј Треhи Анджео.
 
Чуварни крсте светиньа,
мачи са мушких дланова,
још нас дарива цветима
маслина Душанова***.
 
Што су ти цркве покајнице****,
што ропhеш ноhним морама,
Сербијо, лепа покојнице
за завејаним горама?
 
Прелест бесмо ли, моh сломльена,
срамних избора збир?
Кад умре превласт свих промена,
роди се горди мир,
 
тад нек навију прамце ладже,
мора ли - и у гроб.
Ал нек свој Атос душа надже
за больу неку коб.

Примечания.
*Хиландар - один из Афонских монастырей, важная сербская религиозная святыня.
**Анты - название славян в античных источниках.
***Маслина царя Душана. Считается, что маслину посадил царь Душан Неманич. (Правил в 1331-1355 гг.).Маслина живёт и цветёт по сию пору.
****Церковь "Покайница" - церковь Покаяния. Эту деревянную церковь в Старом Селе возле города Велика Плана поставил смедеревский князь Вуица Вуличевич, участник убийства своего крестного отца Карагеоргия.


Владимир Ягличич    Сбережение места.
(С сербского).

Тот - жилистый купец, другой живёт на свалке,
а третий у дельца хозяйство сторожит.
Все гнут свои горбы на избранной рыбалке.
Гарантий нет. Любой на липочке висит.

Меж небом и землёй - высокая качалка,
и у своей судьбы не каждый фаворит.
Кому-то повезло, другие часто жалки,
но каждый о себе довольно лестно мнит.

Один - министр, другой - декан, а третий - мастер,
четвёртый - журналист, а пятый - сын Фортуны.
Увы ! Чего достиг навек не удержать.

Мудрец, кто не отдаст добытого и власти.
Ещё мудрее тот, кто скажет, как с трибуны,
что в должный час пора всё это уступать.
---------------------------------------------------
Размештеност
 
Један за тезгом, други седеhи за шалтером,
треhи hе профит магната из торбе истоварити.
Али је свако нагнут над сопственим кратером,
лелуја, непричвршhен, а висеhи о нити.

Сви то, у ствари, знају, али тек таворити
научише, чилеhи, предодреджени прамером,
не с мишльу да су среhни судбине фаворити
већ кажньени под небом и над земльом матерньом.
 
Један у борду, други за рафом, треhи у хали,
четврти за разгласом, пети за женским бедром,
ал згомилано благо, дуго течено, неста.
 
Мудар је ко не губи, нашавши себе. Али,
још манье греши онај што, као за катедром,
учи, себе и друге, уступаньу свог места.
 

Владимир Ягличич  Потеря
(С сербского).

Я шёл сквозь сумерки однажды,
не отыскав пути короче,
пил из ладони мглу от жажды,
глядел в глаза бескрайней ночи.

Раздевшись посреди похода,
чтоб кожу обсушить от пота,
я к небу слал мольбы и оды,
как будто в небе слушал кто-то.

А встречных было изобилье:
то музы, то лесные феи.
И духи раскрывали крылья,
над головой всё время рея.

Звучали голоса и лиры.
И, с просветлённым ночью мозгом,
я строил план иного мира,
светлей, чем мир, что прежде создан.

А нынче угасает пламя.
Что сотворишь бескрылым слогом,
не побеседовав ночами,
не вдохновившись встречей с Богом ?
------------------------------------
Губитак
 
Једном сам у сутон крочио
бескрајан пут је био,
с небом сам се суочио,
из шаке маглу пио.
 
До кости сам оголио,
устрепери сва душа,
ал тихо сам се молио
ко да ме неко слуша.
 
Сретале су ме путима
музе и горске виле,
моh беше ненаслутива
духова што се криле.
 
Ствари ме проже корен
за које сам се борио.
Свет је веh био створен,
ја сам још један створио.
 
А сад, како да стварам,
да чуда спазим путом,
кад више не разговарам,
тихо, с богом, у сутон?



Владимир Ягличич Депрессия
(С сербского).

Ты долго стремилась меня донять.
Не раз поменяла в пути одежду.
Меня заклеймила твоя печать -
а я её принял за знак надежды.
Нынче уж мне не вернуться вспять...
Думал, что времени уйма в запасе.
Немощно, с грустью ложусь в кровать,
не преуспевши ни в чём на трассе.
Трудно снести бесконечные трели
старой подружки, что мне надоели.
Я стал ничтожеством. Успеха нет.
Все адреса и подходы до цели
будто репьи от костюма слетели.
Но я не смолк: семь бед - один ответ

--------------------------------
Чама
 
Ти си ми дошла по дугим летима,
сеоским, и по зимама у граду,
заувек си ми жиг свој посветила,
а ја те, ипак, примих као наду.
Наду утеху да hу стеhи тиме
што ми је време остало у посед,
и сад, кад нико не зна моје име,
док у зид зурим, стровальен на тросед.
Храбрости треба свет да се поднесе,
брбльанье старе презрене метресе,
чија је нежност дојадила веh.
Ништа, ко давно ишчезле адресе,
ко чичак што се с капута отресе,
а и то, ништа, тражи своју реч.
1989.


Владимир Ягличич    Постель
(С сербского)

В постели долго сохраняется тепло.
Вот, кажется, хотя уж опустела,
а лёгкое дыханье не ушло,
не исчезает отпечаток тела.

Тепло распространяется кругом.
В окно взглянуло утро без заминки.
Вскипает в джезве кофе над огнём.
На деревцах качаются вершинки.

Вот вижу: птица спряталась в гнезде.
А даль ясна, и весь простор огромен.
Тепло и свет, и зелено везде,
и сам я в этом мире не бездомен.

Так не спеши ! Тепло, а в сердце страх.
Не уходи. Не пропадай за дверью.
Я зябну, как птенец в чужих руках.
Хочу нырнуть к тебе - обратно, в перья.
-----------------------------------------
Постельа
 
Постельа, дуго, чува сву топлину,
(дуго, мерено льудским мерилима:
сво рано јутро. Уз женску облину.
Уз бутну кост, уз мрешност у бедрима).
И преноси се на околне ствари,
на джезву, ринглу, и на кафу пушну,
на јутро које за льубав не мари,
на крошньу што се у озраку льушну,
на птицу скриту за сламнатим гнездом,
на корак који одлази пода мном.
Као да нисам у том свету бездом
веh згрејан, зором безмерно одавном.
Не напуштај ме! Не иди још мало!
Зар ти је добро дисати без мене?
Ко зебло птиче у длан смрти стало
чекам да ньено перје ме одене.


Владимир Ягличич    Поток
(С сербского).

Всё что ни есть - в разводах пены.
Глядишь на воду - и обидно.
Волненье, всплески, перемены -
и своего лица не видно.

Ну, что ж ? Нам это всё привычно.
Всё будет вновь в пределах нормы
и мы опять задышим, как обычно,
лишь только отбушуют штормы.

Поток подходит к нам всё ближе,
призывно плещет под ногами,
за ним мой старый друг, как вижу,
стоит с простёртыми руками.

Я ж занят новыми делами.
Былое нынче лишь в помине.
Я водрузил другое знамя
на вновь устроенной твердыне.

А память, что твердит о многом -
осколки ржавого металла -
давно несу по всем дорогам,
где не одна душа пропала.

В стране, налившись свежим соком,
цветут сады в красе да в силе,
а друга, что за тем потоком,
уж тридцать лет как схоронили.

Страна - свежа, как после бани,
хоть плавать, хоть на бал готова.
А как бы жертвам прошлой брани
ожить и радоваться снова ?

Растёт, разбухла без тревоги
текучая людская плазма.
Над ней вновь явленные боги
в безумствах алчного оргазма.

Огромным человечьим массам
с их грёзами о невозможном
стать мёртвым обгорелым мясом
грозит в сражении безбожном.

Но в людях много кремня с трутом.
Вся масса дремлет бестолково,
лишь как проснётся в гневе лютом -
так искры жизни вспыхнут снова.

А если загасить все искры,
не будет чуда возрожденья;
вся слава выветрится быстро,
и нас снесёт поток забвенья.
-------------------------------------
Бујица
 
Колико ствари зачудних
прльава пена распрши!
Напори наhи залудни
твој прави лик су, површи.
 
Препустити се. Поломи
рутинска да су навада,
ко кад телесни болови
замру, и спокој превлада.
 
Бујице дуго бујале,
ко ли нас чека, отуда?
Стари друг, с друге обале,
пуне му руке понуда.
 
Мада је све то бачено,
за мене блиста новошhу:
ко да на новонаджено
копно заставу побошhу.
 
Старудије и помети,
из сржно не-мог времена,
све hу са собом понети,
кроз распад мртвог семена.
 
С нове землье, ко цртане,
рајска је башта родила.
Па природно: јер мртав је
мој друг тридесет година.
 
Светлуца, као пропрано:
плута, хоhе ли пловити...
Да ли се кроз смрт пропало
уме кроз време новити?
 
И льуди, каква мнозина:
тек пристижуhи наноси -
својствене новим бозима
и патнье им, и заноси.
 
На сан страhене судбине,
месо с костима кварльиво -
саньају дублье дубине,
жудеhи неостварльиво
 
Очито, неко кресиво
опстаје, негде изнутра.
И данас неподесиво
можда се удеси за сутра?
 
Кад се бачено разбльеска
недостижјем га засужньи
будуhа раскош кральевска:
ньу одбаченост заслужи.
 

Джейн Хиршфилд "Все раскладки без подсказки" и др. Цикл

Джейн Хиршфилд Все раскладки без подсказок
(С английского).

Известно ль молоку и маслу
хоть что-то о себе ?
Нет,
что-то сгинет, что-то уцелеет.

За общий стол садятся
мужчины с женщинами порознь,
хотя никто их не распределял.

Рубахи в клетку рядом,
и слышится чикагский диалект,

но призраками быть никто не собирался.

Под вечер молодёжь садится в кухне.

Довольно скоро станут спотыкаться,
твердя: прости меня, мол, - и отсюда прочь.
Но этого они не знают.
Но этого никто не может знать.

Jane Hirshfield Things keep sorting themselves.
 
Does the butterfat know it is butterfat,
milk know it’s milk?
No.
Something just goes and something remains.

Like a boardinghouse table:
men on one side, women on the other.
Nobody planned it.

Plaid shirts next to one another,
talking in accents from the Midwest.

Nobody plans to be a ghost.

Later on, the young people sit in the kitchen.

Soon enough, they’ll be the ones
to stumble Excuse me and quickly withdraw.
But they don’t know that.
No one can ever know that.
Сентябрь 2002.

Джейн Хиршфилд Моя погода
(С английского).

Бодра, сонлива, голодна, тревожна,
возбуждена, потрясена, оживлена...

Доступно ль это дереву ?
Горе ?

Как чашка может содержать
муку и сахар, и три глубоких вздоха кролика,

так я переношу все эти состоянья.

Jane Hirshfield My Weather

Wakeful, sleepy, hungry, anxious,
restless, stunned, relieved.

Does a tree also?
A mountain?

A cup holds
sugar, flour, three large rabbit-breaths of air.

I hold these.
Сентябрь 3012.

Джейн Хиршфилд Вроде двух отрицательных чисел, что умножены ливнем.
(С английского).

Лёжа, ты горизонтальна.
Стоя, нет.

Я хотела себе человеческой доли.

Как аромат,
который не ищет, в каком направлении плыть,
судьбе не бывать постоянной, ни прямой, ни кривой.

"Да", "Нет" и "Либо".
И день, и жизнь уходят через них,
снимающих три шкуры,
затем четвёртую.

В ответ на жизненный вопрос,
простым и ясным будет довод обуви:
мне стоит лишь зашаркать.

Изношенная обувь, старые дороги,
и лишь вопросы не ветшают,
те - как два отрицательных числа, умноженные ливнем
в оливки, либо апельсины.

Jane Hirshfield Like Two Negative Numbers Multiplied by Rain

Lie down, you are horizontal.
Stand up, you are not.

I wanted my fate to be human.

Like a perfume
that does not choose the direction it travels,
that cannot be straight or crooked, kept out or kept.

Yes, No, Or
—a day, a life, slips through them,
taking off the third skin,
taking off the fourth.

And the logic of shoes becomes at last simple,
an animal question, scuffing.

Old shoes, old roads—
the questions keep being new ones.
Like two negative numbers multiplied by rain
into oranges and olives.
Сентябрь 2012.


Джейн Хиршфилд Математика
(С английского)

Завидую всем тем,
что мастерят
полезное и прочное -
стул, пару башмаков;

пусть даже варят суп
с картофелем и со сметаной;

завидую и тем, что исправляют
протёкшее окно,
сдирают хрупкую замазку,
кладут пластичную полоску новой.

"Ты можешь научиться !" -
твердит мне зеркало
по вечерам,
но неуверенно;
и в отражении моём
подрагивает бровь.

Оглядываю съёмную квартиру,
куда ни гляну, придираюсь
к подборке всех обоев.

Одна из дам
вчера мне показала
дом, выстроенный
будто корпус корабля.

Тот дом - от верхних палуб и до днища -
несётся, как под взмахами кнута.
Окраска мраморных колонн
исполнена под дерево.
Но, может быть, я не во всём разобралась.

Взглянула на мою неловкую ладонь -
обычная рука, такая, как у всех,
но дивно даже то, что может действовать пером.

Вот пишет: кнут,
и стул, и мрамор,
и бровь.

Потом та дама у меня спросила -
я в ней увидела большое сходство
с моей сестрой, с собою в юные года -

способны ли стихи расширить и развить наш мир
на деле, а не только в нашем представленье ?

Но как мне различить и то, и это ?
Я солгала, не то не солгала
в ответ.


Jane Hirshfield Mathematics

I have envied those  
who make something  
useful, sturdy—
a chair, a pair of boots.

Even a soup,
rich with potatoes and cream.

Or those who fix, perhaps,
a leaking window:
strip out the old cracked putty,
lay down cleanly the line of the new.

You could learn,
the mirror tells me, late at night,  
but lacks conviction.
One reflected eyebrow quivers a little.

I look at this
borrowed apartment—
everywhere I question it,
the wallpaper’s pattern matches.

Yesterday a woman
showed me
a building shaped
like the overturned hull of a ship,

its roof trusses, under the plaster,
lashed with soaked rawhide,
the columns’ marble
painted to seem like wood.
Though possibly it was the other way around?

I look at my unhandy hand,
innocent,
shaped as the hands of others are shaped.  
Even the pen it holds is a mystery, really.

Rawhide, it writes,  
and chair, and marble.
Eyebrow.

Later the woman asked me—
I recognized her then,
my sister, my own young self—

Does a poem enlarge the world,  
or only our idea of the world?

How do you take one from the other,  
I lied, or did not lie,  
in answer.
2001


Джейн Хиршфилд Любовь в августе.
(С английского).

Белизна мотыльков
на фоне щирмы
в летней ночи.

Какой-то завистливый
ропот.

Что-то расходится вширь
будто руки
воришки,

который желает вернуть
вам в шкафчик
давно украденный кубок.


Jane Hirshfield Love in August

White moths
against the screen
in August darkness.

Some clamor
in envy.

Some spread large
as two hands
of a thief

who wants to put
back in your cupboard
the long-taken silver.
2011


Джейн Хиршфилд Жизнь моя открывалась трижды.
(С английского).

Жизнь моя открывалась трижды.
Однажды - темени и ливню.
Однажды - страсти, той, что тело носит внутри себя и начинает вспоминать,
вступая в каждый акт любви.
Однажды - пламени, что всё сжигает.
И все три случая похожи.
Вы с эим согласитесь или нет.
Но за моим окошком целый день клён стряхивал свою листву, влюбившись в зиму,
как женщина снимает цветастые шелка.
Мы все похожи в том, что нам известно.
Вот дверь: открылась, а потом её захлопнут. Но вспышка света остаётся:
как клок записки с неясным текстом на полу;
как красный лист, что выйдет из-под снега в марте.

Jane Hirshfield "Three Times My Life Has Opened"

Three times my life has opened.
Once, into darkness and rain.
Once, into what the body carries at all times within it and
starts to remember each time it enters the act of love.
Once, to the fire that holds all.
These three were not different.
You will recognize what I am saying or you will not.
But outside my window all day a maple has stepped from
her leaves like a woman in love with winter, dropping
the colored silks.
Neither are we different in what we know.
There is a door. It opens. Then it is closed. But a slip
of light stays, like a scrap of unreadable paper left on
the floor, or the one red leaf the snow releases in March.


Джейн Хиршфилд Во мне живут, как в норке при дороге
(С английского).

Во мне живут, как в норке при дороге
в большом числе живые существа, но я не знаю их имён,

не знаю их судьбы,
не знаю, голодны ли и что за корм им нужен.

Они едят меня - гнилые яблоки в моих низинных областях,
где каменистые потоки, где засуха, когда я не попью.

Вдоль узеньких проулков,
которых не найти на плане,
они спускаются по лестницам.
За ними не поспеть и с музыкальным ухом.

Моим же языком, что ими взят взаймы,
несметные часы, во тьме,
они ведут взволнованные речи
о не моих потерях и не моей любви.

Порой они трагично вымирают.
Вот так исчезнувшие птицы в своём пиру допировались.

Во мне, должно быть, есть и крепкие мащины
с упорными резцами из вольфрама,
которые всё мелют целый день.

Немногие сбегают - лишь по милости господней.

А позади за ними остаются
в их норках при дороге только твари,
ничтожные по весу и размерам.


Jane Hirshfield Like the Small Hole by the Path-Side Something Lives in

Like the small hole by the path-side something lives in,
in me are lives I do not know the names of,

nor the fates of,
nor the hungers of or what they eat.

They eat of me.
Of small and blemished apples in low fields of me
whose rocky streams and droughts I do not drink.

And in my streets—the narrow ones,
unlabeled on the self-map—
they follow stairs down music ears can’t follow,

and in my tongue borrowed by darkness,
in hours uncounted by the self-clock,
they speak in restless syllables of other losses, other loves.

There too have been the hard extinctions,
missing birds once feasted on and feasting.

There too must be machines
like loud ideas with tungsten bits that grind the day.

A few escape. A mercy.

They leave behind
small holes that something unweighed by the self-scale lives in.
Сeнтябрь 2012.


Джейн Хиршфилд Когда-то это было поэмой о любви
(С английского).

Когда-то это было поэмой о любви,
пока не растолстели бёдра, пока дыхание не сделалось коротким,
пока ещё не приходилось быть и озадаченной, и чуть смущённой,
верхом на буфере своей машины,
в то время, как народ проходит мимо, не поворачивая к ней своих голов.

Она всё вспоминает себя в одежде, сшитой как для обрученья.
Ей помнится, как выбирала эту обувь, и этот шарф, и эту вот косынку.

Ей помнится, как в завтрак пили пиво,
как ноги на ходу плескались в речке на пару - рядом с чьими-то другими.

Она застенчивою притворялась, потом такою стала.
Клонила голову - причёска рассыпалась,
да так, что было глаз не разглядеть.

Она твердила об истории, искусстве, о страстях.
Она была красива, та поэма.

Под подбородком не копились складки кожи,
и не было подушек жира на ногах.

Что знала утром, в то и верила под вечер.

В лице всегда была уверенность в себе.

А нынче всё тоска не убывает.
Ей всё понятно. Настало время позаботиться о кошке,
взглянуть на африканские фиалки и в кактусовый угол.

Да, так-то лучше.
Малютки-кактусы в раскрашенных горшках, тот - в синем, этот - в красном.

Когда она бывает удручённой
от чистой непривычной тишины её спокойной обновлённой жизни,
то прикоснётся к одному, потом к другому -
у каждого один лишь только пальчик, протянутый, как крошечное пламя.



Jane Hirshfield This Was Once a Love Poem

This was once a love poem,
before its haunches thickened, its breath grew short,
before it found itself sitting,
perplexed and a little embarrassed,
on the fender of a parked car,
while many people passed by without turning their heads.

It remembers itself dressing as if for a great engagement.
It remembers choosing these shoes,
this scarf or tie.

Once, it drank beer for breakfast,
drifted its feet
in a river side by side with the feet of another.

Once it pretended shyness, then grew truly shy,
dropping its head so the hair would fall forward,
so the eyes would not be seen.

IT spoke with passion of history, of art.
It was lovely then, this poem.
Under its chin, no fold of skin softened.
Behind the knees, no pad of yellow fat.
What it knew in the morning it still believed at nightfall.
An unconjured confidence lifted its eyebrows, its cheeks.

The longing has not diminished.
Still it understands. It is time to consider a cat,
the cultivation of African violets or flowering cactus.

Yes, it decides:
Many miniature cacti, in blue and red painted pots.
When it finds itself disquieted
by the pure and unfamiliar silence of its new life,
it will touch them—one, then another—
with a single finger outstretched like a tiny flame.
2001.

Течка Джейн Хиршфилд
(С английского).

Моя кобыла, когда случилась течка,
могла б часами мчаться вдоль ограды,
вбивая в грунт нетерпеливость ног.

"Ни жеребца вблизи на много миль" -
твердила я, прося угомониться.

Она раздула ноздри, внюхивалась в ветер, стремилась ускакать.
Её подбрюшина была черна от пота.
Потом остановилась у ворот -
ждала, чтобы увидеть, чем я могу помочь.
О, я, конечно понимала,
что было с ней, узнав
саму себя в такой палящей жажде.
Я привела её побыть на пастбище
и, видя, что кобыла беспокойна,
дала ведро с зерном,
чтобы отвлечь от страсти на минуту.
Не знала, чем ей пособить ещё.

Она опять вернулась к тому, что внутренне её сжигало.
Забор ! Забор !
Она надеялась, как я могла увидеть,
что предоставлю ей свободу.
И я тогда к ней чувствовала зависть,
к её уверенной и беспокойной страсти,
к стремленью выполнить своё желанье.
Нам нужно было только открыть в воротах маленький проход,
чуть шире корпуса кобылы.
Она б о прочем позаботилась сама.
Конечно, я прекрасно знала -
ведь я имела власть, уздечку и ведро -
что подойдёт ко мне и будет ластиться,
чтоб я позволила сбежать. Ведь жизнь кратка,
зато желание - желание огромно !

Jane Hirshfield Heat

My mare, when she was in heat,  
would travel the fenceline for hours,  
wearing the impatience
in her feet into the ground.

Not a stallion for miles, I’d assure her,  
give it up.

She’d widen her nostrils,
sieve the wind for news, be moving again,  
her underbelly darkening with sweat,  
then stop at the gate a moment, wait  
to see what I might do.
Oh, I knew
how it was for her, easily
recognized myself in that wide lust:  
came to stand in the pasture
just to see it played.
Offered a hand, a bucket of grain—
a minute’s distraction from passion  
the most I gave.

Then she’d return to what burned her:  
the fence, the fence,
so hoping I might see, might let her free.  
I’d envy her then,
to be so restlessly sure
of heat, and need, and what it takes  
to feed the wanting that we are—

only a gap to open
the width of a mare,
the rest would take care of itself.  
Surely, surely I knew that,
who had the power of bucket  
and bridle—
she would beseech me, sidle up,  
be gone, as life is short.
But desire, desire is long.
1988.

Джейн Хиршфилд Разбор суждений, анализ приговора.
(С английского).

На месте жизнь не стопорится.
Съедаешь артишок - становится иным
вкус всякой новой пищи.
Но ты сама - не артишок, не кошка, не фортепиано
и никакой другой предмет.
Что есть в тебе от кошки - то важно, но слишком узко.
Как перепрыгнуть несхожесть двух вещей ?
Фортепиано - замечательный слуга,
но от тебя в нём - ничего, оно - совсем другой объект.
Спроси его, оно амбициозно подтвердит свою особость.
Твоё "второе я" должно быть как водопроводный кран,
питаемый водой из горных родников -
неистощимой и уверенной струёй твоих речей, красивых, но студёных,
таких, что раздражают зубы. Пугаться - ни к чему.
Суждения - ещё не приговор. Зубная боль пройдёт.
Лишь приговор решает судьбы -
предпишет, чтобы всё спокойно развивалось, не то прикажет
точно так, как юный царь, вошедший в Персию: "Спалить её !" -
и та сгорит. И если хоть одна слезинка возникнет в уголке
хоть одного из царских глаз, так лишь от дыма.
Он будет впечатлён огнём не больше, чем жуком,
бегущим с пепелища, ведя с собою шестиногое потомство.
Биолог Холдейн* в умилительном абзаце
отметил, что жуки - любимые творенья Бога.
Недаром тот создал их столько. Господень приговор бывает мягким.
Я вижу, Господи, что ты доводишь судьбы до их конца так нежно, как охотничья собака
схватив зубами, тащит перепёлку. О, как же я
тобой любуюсь в судьбоносные мгновенья - лишь не могу тебя любить.
Во мне ты занял слишком много места, и сам себя ты ценишь крайне строго.
И вот тебя я вырвала из сердца напрочь,
освободилась ото всех твоих оценок,
сняла и с плеч, и с бёдер всё, что связано с тобой.
Теперь- когда весь мир летит, как овод; бежит, как угольная баржа,
когда заря сравнялась цветом с зимним** маслом -
хотя не холодна, лишь некрасива, цвета масла -
теперь, возможно, вновь начну тебя любить, беспомощного до небытия,
как слаб без помощи едва родившийся волчонок.
И выбор у него один - охота, и сладость видит в волчьем молоке.

Jane Hirshfield To Judgment: An Assay

You change a life
as eating an artichoke changes the taste
of whatever is eaten after.
Yet you are not an artichoke, not a piano or cat—
not objectively present at all—
and what of you a cat possesses is essential but narrow:
to know if the distance between two things can be leapt.
The piano, that good servant,
has none of you in her at all, she lends herself
to what asks; this has been my ambition as well.
Yet a person who has you is like an iron spigot
whose water comes from far-off mountain springs.
Inexhaustible, your confident pronouncements flow,
coldly delicious.
For if judgment hurts the teeth, it doesn’t mind,
not judgment. Teeth pass. Pain passes.
Judgment decrees what remains—
the serene judgments of evolution or the judgment
of a boy-king entering Persia: “Burn it,” he says,
and it burns. And if a small tear swells the corner
of one eye, it is only the smoke, it is no more to him than a beetle
fleeing the flames of the village with her six-legged children.
The biologist Haldane*—in one of his tenderer moments—
judged beetles especially loved by God,
“because He had made so many.” For judgment can be tender:
I have seen you carry a fate to its end as softly as a retriever
carries the quail. Yet however much
I admire you at such moments, I cannot love you:
you are too much in me, weighing without pity your own worth.
When I have erased you from me entirely,
disrobed of your measuring adjectives,
stripped from my shoulders and hips each of your nouns,
when the world is horsefly, coal barge, and dawn the color of winter butter**—
not beautiful, not cold, only the color of butter—
then perhaps I will love you. Helpless to not.
As a newborn wolf is helpless: no choice but hunt the wolf milk,
find it sweet.
2006

Примечания.
*Холдейн - John Burdon Sanderson Haldane (1892-1964) - видный британский генетик, нео-дарвинист, марксист, коммунист в 1937-50 гг. Резко отрицательно отнёсся к расправе с Н.И.Вавиловым и советской генетикой. После 1957 г. работал в Индии.
**Джейн Хиршфилд полагает, что летом коровье масло получается ярче, потому что скотина ест свежий корм; зимой - от сухого сена - масло выходит бледным.


Стефан Малларме "Могила Шарля Бодлера" и другое. Цикл.

Стефан Малларме Могила Шарля Бодлера
(С французского).

Его могила - храм, где течь из водостока.
На грязной жиже - блеск, рубиновый мазок.
Истошно, как шакал, там лает мерзкий бог:
Анубис распалён, его забава - склока.

Там масляный фонарь. Фитиль крутить - нет прока.
Обтирщица с ленцой. Всем ведомый порок.
Светла одна лишь грань, по форме - как лобок:
маяк ночных бродяг, которым одиноко.

Полно сухой листвы. Куда такую деть ?
Когда б сумела вновь она зазеленеть,
почётной сенью став над мрамором Бодлера !

Немало всех завес, что там уже висят:
и Тень поэта там. Из щедрого фужера
она предложит нам его смертельный яд.

Stephane Mallarme  Le tombeau de Charles Baudelaire

Le temple enseveli divulgue par la bouche
Sepulcrale d'egout bavant boue et rubis
Abominablement quelque idole Anubis
Tout le museau flambe comme un aboi farouche

Ou que le gaz recent torde la meche louche
Essuyeuse on le sait des opprobres subis
Il allume hagard un immortel pubis
Dont le vol selon le reverbere decouche

Quel feuillage seche dans les cites sans soir
Votif pourra benir comme elle se rasseoir
Contre le marbre vainement de Baudelaire

Au voile qui la ceint absente avec frissons
Celle son Ombre meme un poison tutelaire
Toujours a respirer si nous en perissons.

Примечание.
В Интернете можно ознакомиться с переводами этого сонета, сделанными Романом
Дубровкиным, Марком Таловым, Юрием Михайловичем Ключниковым, Дмитрием Маниным.



Стефан Малларме    Гробница Поля Верлена
(С французского).

Валун, что рвётся вниз в стремительном паденье,
никак не удержать и праведной рукой,
как не смирить людской греховный непокой,
но - чей бы ни был прах - все ждут благословенья.

Там вяхири всегда воркуют в упоенье -
на смерть певца они откликнулись с тоской.
Но новая звезда, нежнее, чем левкой,
зажглась на небесах в искристом их свеченье.

Кто вздумает искать, заглянет хоть в кабак,
припомнит все места, куда входил босяк...
Так где ж теперь Верлен ? В траве ищи Верлена.


Он там обрёл покой, под ним земная твердь;
взамен хмельных пиров, пьёт запахи вербены.
И ручеёк журчит, твердя, что это смерть.
----------------------------------------------------
Stephane Mallarme Tombeau
Anniversaire — Janvier 1897

Le noir roc courrouce que la bise le roule
Ne s’arretera ni sous de pieuses mains
Tatant sa ressemblance avec les maux humains
Comme pour en benir quelque funeste moule.

Ici presque toujours si le ramier roucoule
Cet immateriel deuil opprime de maints
Nubiles plis l’astre muri des lendemains
Dont un scintillement argentera la foule.

Qui cherche, parcourant le solitaire bond
Tantot exterieur de notre vagabond —
Verlaine ? Il est cache parmi l’herbe, Verlaine

A ne surprendre que naivement d’accord
La levre sans y boire ou tarir son haleine
Un peu profond ruisseau calomnie la mort.

Примечание.
Этот сонет обычно считается одним из труднейших для понимания в творчестве
Малларме. Переводчики строят различные гипотезы и догадки.
В Интернете можно найти переводы этого сонета на русский язык, сделанные Марком
Таловым, Романом Дубровкиным, Юрием Михайловичем Ключниковым.



Стефан Малларме Унося в пространство душу...
(С французского).

Мы пускаем кольца дыма,
не спеша, и лишь дохнём,
дух взлетает кверху зримо,
тая в выдохе другом.

Глянь, как крепкая сигара,
крошку пепла оброня,
ярче пышет без нагара
от лобзания огня.

У любых хоров забота:
каждый звук, летя в простор,
должен душу звать к полёту,
а иначе хор - не хор.

Что до книг, то вся словесность -
приглашенье в неизвестность.
(Мысль разжёвывать не нужно:
без проблем стихи недужны).
----------------------------
Stephane Mallarme "Toute l’ame resume..."

Toute l'ame resumee
Quand lente nous l’expirons
Dans plusieurs ronds de fumee
Abolis en autres ronds
 
Atteste quelque cigare
Brulant savamment pour peu
Que la cendre se separe
De son clair baiser de feu
 
Ainsi le choeur des romances
A la levre vole-t-il
Exclus-en si tu commences
Le reel parce que vil
 
Le sens trop precis rature
Ta vague litterature.

Примечание.
В Интепнете можно найти переводы этого стихотворения на русский язык, в том числе, перевод Романа Дубровкина: "Унося в пространство душу..." - и Марка Талова: "Всякий дух резюмирован...".


Стефан Малларме Была одна мечта - отплыть.
(С французского).

Он к пламенной мечте привык -
о встрече с Индией прекрасной.
Он в грёзах слышит птичий крик,
что обогнули мыс опасный.

Хотел, чтоб птица с нижних рей,
резвясь, ныряла в волны смело,
чтоб объявляла средь морей
о верном курсе каравеллы.

А та кричит однообразно,
и курс направить ей невмочь.
Неведомо, где все соблазны.
Взамен - отчаянье и ночь.

Так сколько б ни кричала птица,
а Васко бледен и кривится.
---------------------------------------
Stephane Mallarme) Au seul souci de voyager ...

Au seul souci de voyager
Outre une Inde splendide et trouble
- Ce salut soit le messager
Du temps, cap que ta poupe double

Comme sur quelque vergue bas
Plongeante avec la caravelle
Ecumait toujours en ebats
Un oiseau d'annonce nouvelle

Qui criait monotonement
Sans que la barre ne varie
Un inutile gisement
Nuit, desespoir et pierrerie

Par son chant reflete jusqu'au
Sourire du pale Vasco.

Примечание.
В Интернете можно найти переводы этого стихотворения на русский язык, в том числе
перевод Романа Дубровкина "За горизонтом безвестных Индий" и перевод Марка Талова
"С заботой плыть в тиши кают".

   

Cтефан Малларме Сонет: Ужели Гордость не зажжёт...
(С французского).

Ужели Гордость не зажжёт
под вечер хоть какое пламя ? -
Заботясь о своей рекламе,
всем самым редкостным блеснёт.

Стремясь прославить весь свой род,
наследник, будто гид, с друзьями,
дивиться древними вещами
в нетопленный покой войдёт.

Там скрыта рака несознанья,
что держит в спазмах отрицанья
все ужасы минувших дней.

Там сверху мраморная горка.
Там вовсе нет других огней -
лишь освещённая подпорка.
------------------------------------
Stephane Mallarme Tout orgueil fume-t-il du soir

Tout orgueil fume-t-il du soir,
Torche dans un branle etouffee
Sans que l'immortelle bouffee
Ne puisse a l'abandon surseoir !

La chambre ancienne de l'hoir
De maint riche mais chu trophee
Ne serait pas meme chauffee
S'il survenait par le couloir.

Affres du passe necessaires
Agrippant comme avec des serres
Le sepulcre de desaveu,

Sous un marbre lourd qu'elle isole
Ne s'allume pas d'autre feu
Que la fulgurante console.

Примечание.
В Интернете удалось найти перевод этого сонета на русский язык, сделанный Марком
Таловым, - "Кадит ли вечера вся спесь...".   Соответствующий перевод Романа Дубровкина

начинается строкой: "Вечерний гордый дух погас".

Стефан Малларме Сонет: Искринка, вспыхнув, умерла...
(С французского).

Искринка, вспыхнув, умерла.
Конец надежде эфемерной:
был поражён какой-то скверной
Светильник тонкого стекла.

И Ночь совсем не весела:
осталась без мечты химерной,
без нежных ласк, во тьме пещерной;
нектара страсти не пила.

Корчага с зельем опустела,
и Ночь как будто овдовела...
Я ж сильф с плафона - их дитя.

Взамен лобзанья, ждёт их проза.
Кто ж крикнет, с вестью к ним летя,
что в этой тьме возникнет роза ?
-------------------------------
Stephane Mallarme Surgi de la croupe et du bond...

Surgi de la croupe et du bond
D'une verrerie ephemere
Sans fleurir la veillee amere
Le col ignore s'interrompt.

Je crois bien que deux bouches n'ont
Bu, ni son amant ni ma mere,
Jamais a la meme Chimere,
Moi, sylphe de ce froid plafond !

Le pur vase d'aucun breuvage
Que l'inexhaustible veuvage
Agonise mais ne consent,

Naif baiser des plus funebres !
A rien expirer annoncant
Une rose dans les tenebres.

Примечание.
Первая строка этого сонета в русском переводе Романа Дубровкина: "На скользком крупе по стеклу..."; в переводе Марка Талова: "Встав из-за крупа и прыжком..."

Стефан Малларме Сонет: Два кружевные полотна...
(С французского).

Два кружевные полотна
в Игре возвышенной взлетели:
одно с приснившейся постели,
другое - с мутного окна.

Их страсть свела, а не война.
Рвались к одной и той же цели.
Родить прекрасное хотели
два лёгких призрака из сна.

На фоне пылкого задора
уснула грустная мандора.

Кому ж играть ? Лютниста нет.

Сад Муз остался без посева,
но утром, как вернётся свет,
вновь будут игры и напевы.

Вариант:
На фоне пылкого задора
уснула грустная мандора.
Лютнист давно в другом пиру,

а тени скрылись после пробы.
С зарёю высшую Игру
начнут плодущие особы.
----------------------------
Stephane Mallarme Une dentelle s'abolit...

Une dentelle s'abolit
Dans le doute du Jeu supreme
A n'entrouvrir comme un blaspheme
Qu'absence eternelle de lit.

Cet unanime blanc conflit
D'une guirlande avec la meme,
Enfui contre la vitre bleme
Flotte plus qu'il n'ensevelit.

Mais chez qui du reve se dore
Tristement dort une mandore
Au creux neant musicien

Telle que vers quelque fenetre
Selon nul ventre que le sien,
Filial on aurait pu naitre.

Примечание.
В Интернете перевод этого сонета, сделанный Романом Дубровкиным начинается со
строки: "Развенчан полог кружевной..." ; а сделанный Марком Таловым - со строки:
"Уж кружево отменено...".

Стефан Малларме Сонет: Благоухание времён...
(С французского).

Благоухание времён -
шелка в драконах и химерах.
Но мне милее в интерьерах
твой блеск и шарм, и весь твой тон.

Цвета простреленных знамён.
Веселье площадей и скверов.
Но ты мне слаще всех эклеров:
я в локоны твои влюблён.

Но даже в страстности лобзанья
нет полной силы обаянья,
пока твой друг, войдя в экстаз,

в волнах твоей огнистой лавы,
обняв свой царственный алмаз,
не задохнётся в крике Славы.
------------------------------
Stephane Mallarme Quelle soie aux baumes de temps...

Quelle soie aux baumes de temps
Ou la Chimere s'extenue
Vaut la torse et native nue
Que, hors de ton miroir, tu tends !

Les trous de drapeaux meditants
S'exaltent dans une avenue :
Moi, j'ai ta chevelure nue
Pour enfouir des yeux contents.

Non. La bouche ne sera sure
De rien gouter a sa morsure,
S'il ne fait, ton princier amant,

Dans la considerable touffe
Expirer, comme un diamant,
Le cri des Gloires qu'il etouffe.

Примечание.
В переводе Романа Дубровкина этот сонет начинается со строки: "Шелка, чей аромат мы пьём..."; в переводе Марка Талова - со строки: "Кой шёлк с бальзамами времён...".


Стефан Малларме    Сонет: Зовёшь рискнуть ?
(С французского).

Зовёшь рискнуть ? Но жди накладки.
Я вовсе не смелее всех.
Возможно, что, взамен утех,
ожжёшь в чужой крапиве пятки.

Ледышки на посул не падки.
Замысливши наивный грех,
ты обречён на неуспех.
Насмешки от девиц не сладки.

А, впрочем, я - не песстмист.

Мы всё же едем. Воздух чист.
Победный гром ! Блестят ступицы.

Какой здесь царственный пейзаж.
И вслед закатной колеснице
мчит мой гремливый экипаж.
----------------------------------
Stephane Mallarme M'introduire dans ton histoire

M'introduire dans ton histoire
C'est en heros effarouche
S'il a du talon nu touche
Quelque gazon de territoire

A des glaciers attentatoire
Je ne sais le naif peche
Que tu n'auras pas empeche
De rire tres haut sa victoire

Dis si je ne suis pas joyeux
Tonnerre et rubis aux moyeux
De voir en l'air que ce feu troue

Avec des royaumes epars
Comme mourir pourpre la roue
Du seul vesperal de mes chars.

Примечание.
В переводе этого сонета на русский язык у Романа Дубровкина первая строка: "В твою я повесть не войду..."; в переводе Марка Талова первая строка: "Втереться в суть твоих историй...".



Стефан Малларме    Сонет: Гнетущий полог облаков
(С французского).

Гнетущий полог облаков.
Базальт и лава без движенья -
и рабский отклик в отдаленье
на безнадёжный слабый зов.

В воде у грозных берегов -
обломки страшного крушенья.
Над местом пенного волненья -
верхушки мачт без парусов.

Возможно, яростная сила
ещё кого-то утопила,
и злая бездна дани ждёт:

там вьются косы в вихре пены;
и жадная волна несёт
по-детски щуплый труп сирены.
--------------------------------
Stephane Mallarme A la nue accablante ...

A la nue accablante tu
Basse de basalte et de laves
A meme les echos esclaves
Par une trompe sans vertu

Quel sepulcral naufrage (tu
Le sais, ecume, mais y baves)
Supreme une entre les epaves
Abolit le mat devetu

Ou cela que furibond faute
De quelque perdition haute
Tout l'abime vain eploye

Dans le si blanc cheveu qui traine
Avarement aura noye
Le flanc enfant d'une sirene.

Примечание.
В переводе этого сонета у Романа Дубровкина первая строка звучит: "Тяжёлых облаков серей...", в переводе Марка Талова - "Умолкнув с тучей высоты...".

Стефан Малларме   Сонет: Названье прочитав, я смёл долой тома...
(С французского).

Названье прочитав, я смёл долой тома
и Пафос вспоминал как родину Киприды.
Я освежил в душе блистательные виды.
Плеск моря, цвет небес свели меня с ума.

Пускай царит вокруг холодная зима,
я не начну бубнить про давние обиды.
Всё вынести готов без дрожи и без рыда.
Каким ни будь пейзаж, расстроюсь не весьма.

Я знаю, что Земля не будет в состоянье
мне щедро всё давать по первому желанью.
Манят земная плоть и сладкий фимиам,

а я, отвергнув страсть какой-нибудь девчонки,
упрямо предпочту любым другим мечтам
палёную огнём грудь древней амазонки.
---------------------------------------------------
Stephane Mallarme Mes bouquins refermes ...

Mes bouquins refermes sur le nom de Paphos,
Il m'amuse d'elire avec le seul genie
Une ruine, par mille ecumes benie
Sous l'hyacinthe, au loin, de ses jours triomphaux.

Coure le froid avec ses silences de faux,
Je n'y hululerai pas de vide nenie
Si ce tres blanc ebat au ras du sol denie
A tout site l'honneur du paysage faux.

Ma faim qui d'aucuns fruits ici ne se regale
Trouve en leur docte manque une saveur egale :
Qu'un eclate de chair humain et parfumant !

Le pied sur quelque guivre ou notre amour tisonne
Je pense plus longtemps peut-etre eperdument
A l'autre, au sein brule d'une antique amazone.

Примечание.
Этот сонет в переводе на русский можно найти в Интернете по первой строке.
В переводе Романа Дубровкина - "Закрыв старинный том, я повторяю слово..."
В переводе Марка Талова - "Закрыв свои тома на имени Пафос...".
   


Джейн Хиршфилд "Мои протеины" и другое. Цикл

Джейн Хиршфилд Мои протеины
(С английского).

Во мне сыскался, говорят,
зудящий протеин -
полипептид натриуретик "Б" -
бредущий изнутри своей тропинкой
по позвоночнику.
Он и забавит, и жжёт, и мучит.

Всё тело стало вроде автострады
с отлично сделанной
дорожною развязкой.
Кусками рвусь на Север и на Юг.

Теперь во мне моих осталось клеток
десятая лишь часть.
Всё прочее - чужое.

И девяносто шесть процентов жизни - не мои.

Я вся, как говорят, -
одни бактерии да дрожжи;
мои родители да предки;
и все, кого люблю;
мои таксисты при айфонах;
мои дороги и мосты;
ворьё да сыщики,
что гонятся за мной же.

Я в протеинах, ясно это вижу,
вся - как в обёртке.

Нашла в кишащей толпами столице
спокойный угол,
где помещаю, будто блоки Лего,
скамейку, голубей
и сэндвич из ржаной муки
с горчицею и сыром.

Я ль это или нет ? -
Проголодалась,
сэндвич аппетитен.

Но сэндвич тот - не я.
Он - тайна,
которой никому
и не раскрыть и не усвоить.

Jane Hirshfield My proteins

They have discovered, they say,
the protein of itch -
natriuretic polypeptide b -
and that it travels its own distinct pathway
inside my spine.
As do pain, pleasure, and heat.

A body it seems is a highway,
a cloverleaf crossing
well built, well traversed.
Some of me going north, some going south.

Ninety percent of my cells, they have discovered,
are not my own person,
they are other beings inside me.

A ninety-six percent of my life is not my life.

Yet I, they say, am they -
my bacteria and yeasts,
my father and mother,
grandparents, lovers,
my drivers talking on cell phones,
my subways and bridges,
my thieves, my police
who chase my self night and day.

My proteins, apparently also me,
fold the shirts.

I find in this crowded metropolis
a quiet corner,
where I build of not-me Lego blocks
a bench,
pigeons, a sandwich
of rye bread, mustard, and cheese.

It is me and is not,
the hunger
that makes the sandwich good.

It is not me then is,
the sandwich -
a mystery neither of us
can fold, unfold, or consume.
Сентябрь,2013

Джейн Хиршфилд Рука
(С английского)

Рука - не горсть и не костяшки,

и не четыре пальца с большим впридачу,
не мышцы с жирной жёлтою ладошкой,
не связки, не запястье с дельтой вен.

Рука - не сплётка из волнистых линий
с бескрайней уймою несчастий,
о чём те предвещают.
Она - не белый лист
и не восторженное тело.

Рука - не для того, чтобы лепить
из губчатого вздувшегося теста,
она - не для того, чтоб гладить
или пачкать.

У клёна руки зелены;
они - не чашки для обильных ливней.
Они вытряхивают воду в открытое пространство.

В протянутой руке - единственный вопрос.

Он - без ответа. - Прожужжит, как пчёлка, пристанет к рою и улетит.

   
Jane Hirshfield A Hand
 
A hand is not four fingers and a thumb.

Nor is it palm and knuckles,
not ligaments or the fat's yellow pillow,
not tendons, star of the wristbone, meander of veins.

A hand is not the thick thatch of its lines
with their infinite dramas,
nor what it has written,
not on the page,
not on the ecstatic body.

Nor is the hand its meadows of holding, of shaping—
not sponge of rising yeast-bread,
not rotor pin's smoothness,
not ink.

The maple's green hands do not cup
the proliferant rain.
What empties itself falls into the place that is open.

A hand turned upward holds only a single, transparent question.

Unanswerable, humming like bees, it rises, swarms, departs.


Джейн Хиршфилд Последний автопортрет Рембрандта.
(С английского)

Мне снится много лет умершая собака.
Мы радуемся вновь во время этих встреч.
И мне она всегда приносит как подарок,

смотря какой сезон, различную листву.

Любое счастье не походит на несчастье,
как золотой кувшин на оловянный бак,
а эта живопись твердит нам однозначно:

и там и тут всё та же самая вода.


Jane Hirshfield Late Self-Portrait by Rembrandt  
 
The dog, dead for years, keeps coming back in the dream.
We look at each other there with the old joy.
It was always her gift to bring me into the present—

Which sleeps, changes, awakens, dresses, leaves.

Happiness and unhappiness
differ as a bucket hammered from gold differs from one of pressed tin,
this painting proposes.

Each carries the same water, it says.


Джейн Хиршфилд  Оптимизм
(С английского).

Мне всё сильнее нравится упругость -
но не упрямство всяческих подушек, чья набивка
всегда их возвращает к прежней форме -
а вечное упорное стремленье живых деревьев к свету вон из тени.
Их разум слеп, но у ветвей обычно тяга к Солнцу.
Такую же настойчивость я наблюдаю у рек и черепах,
у митохондрий, у всех созданий упорной неподатливой Земли.

Jane Hirshfield Optimism

More and more I have come to admire resilience.
Not the simple resistance of a pillow, whose foam
returns over and over to the same shape, but the sinuous
tenacity of a tree: finding the light newly blocked on one side,
it turns in another. A blind intelligence, true.
But out of such persistence arose turtles, rivers,
mitochondria, figs–all this resinous, unretractable earth.

Джейн Хиршфилд "Поэма" с сердцем, сжатым в кулаке.
(С английского).

Любой голыш, летя
в броске, нацелен.

Местоимения нам служат
заместо не произнесённых слов:
любимому сердечно скажем "ты",
эгоцентрист везде талдычит "Я",
а умник в выборе замен уклончив.

Всё спрятанное может удивить.

Ведь стол и тот прогнётся
под тайным грузом мятой писанины,
накопленной годами
в углах комода.

Оливки, двигаясь в рассольной ванне,
во внутренние поры набирают
немного едкой горькой соли.
Язык не ощутит её крупинок.

Пусть многое утаено,
пусть недосказано,
картофель подан был с петрушкой, с маслом,
и пуговицы все пришиты к месту.
А гости, побывав, отъехали в свой час.

Затем "Поэма" с мылом, тряскими руками,
омыла груди, ничего не маскируя.


Jane Hirshfield  Poem Holding Its Heart In One Fist

Each pebble in this world keeps
 its own counsel.
 
Certain words–these, for instance–
 may be keeping a pronoun hidden.
 Perhaps the lover’s you
 or the solipsist’s I.
 Perhaps the philosopher’s willowy it.
 
The concealment plainly delights.
 
Even a desk will gather
 its clutch of secret, half-crumpled papers,
 eased slowly, over years,
 behind the backs of drawers.
 
Olives adrift in the altering brine-bath
 etch onto their innermost pits
 a few furrowed salts that will never be found by the tongue.
 
Yet even with so much withheld,
 so much unspoken,
 potatoes are cooked with butter and parsley,
 and buttons affixed to their sweater.
 Invited guests arrive, then dutifully leave.
 
And this poem, afterward, washes its breasts
 with soap and trembling hands, disguising nothing.


Джейн Хиршфилд Стихи с двумя финалами.
(С английского).

При слове "смерть" покои мёрзнут,
кушетки замирают,
и лампы - тоже,
как белка, если вдруг учует чей-то взгляд.

Но повторяйте это слово,
и вещи станут шевелиться,
и ваша жизнь пойдёт рывками,
подобно темпу старых диафильмов.

Шепчите слово "смерть" секунда за секундой,
       держа его во рту,
оно вдруг зазвучит иначе,
как шум в универмаге
вокруг издохшего жука.

Смерть - жадина, она глотает всё живое.
Жизнь - тоже жадина и ест всю мертвечину.
Но им всё мало, никогда не наедятся,
и всё глотают, пожирая мир.

У жизни хватка не слабее хватки смерти.

(Но где ж пропавший, где исчезнувший любимый ?).


Jane Hirshfield Poem With Two Endings

 Say "death" and the whole room frizzes -
 even the couches stop moving,
 even the lamps.
 Like a squirrel suddenly aware it is being looked at.
 
Say the word continuously,
 and things begin to go forward.
 Your life takes on
 the jerky texture of an old film strip.
 
Continue saying it, hold it moment after moment inside the mouth,
 it becomes another syllable.
 A shopping mall swirls around the corpse of a beetle.
 
Death is voracious, it swallows all the living.
 Life is voracious, it swallows all the dead.
 neither is ever satisfied, neither is ever filled,
 each swallows and swallows the world.
 
The grip of life is as strong as the grip of death.
 
(but the vanished, the vanished beloved, o where?)


Джейн Хиршфилд Сувенир о ландшафте империи Сун.
(С английского).

Белее мытого камня,
сквозь листья бесцветным кругом смотрит луна.
Как много в ней яркого света !
Ниже, в горах,
потерявшихся в сновиденьях, -
крытый соломой домик.
Здесь, под луною, в горах,
он - пустяковая мелочь,
однако, при виде его, у путника
          взгляд отдыхает.
И сердце, раскрывшись,
здесь утешается милой безделкой.
И чашка зелёного чая - наше спасенье -
вдруг стала и глубже и шире - как озеро.


Jane Hirshfield Recalling A Sung Dynasty Landscape

Palest wash of stone-rubbed ink
 leaves open the moon: unpainted circle,
 how does it raise so much light?
 Below, the mountains
 lose themselves in dreaming
 a single, thatch-roofed hut.
 Not that the hut lends meaning
 to the mountains or the moon–
 it is a place to rest the eye after much traveling, is all.
 And the heart, unscrolled,
 is comforted by such small things:
 a cup of green tea rescues us, grows deep and large, a lake.


Джейн Хиршфилд Баланс
(С английского).

Сердечно признаю,
причины мне ясны.
Когда сильнейший
своим кнутом
наносит раны и казнит,
он должен быть прощён.

От засухи страдая,
прощает канна
от жажды издыхающего льва.
Когда её он схватит, не щадя,
высокомерно,
то жизнь она ему подарит.
И лев накормлен,
а канну и не вспомнит.

Как мало зёрен счастья
ложится в чашку, когда в другой лишь мрак.
В итоге у весов баланс.

Мир требует, чтоб мы
выказывали силу, и мы готовы.
Мир хочет большего, и мы даём.


Jane Hirshfield The Weighing

The heart's reasons
seen clearly,
even the hardest
will carry
its whip-marks and sadness
and must be forgiven.

As the drought-starved
eland forgives
the drought-starved lion
who finally takes her,
enters willingly then
the life she cannot refuse,
and is lion, is fed,
and does not remember the other.

So few grains of happiness
measured against all the dark
and still the scales balance.

The world asks of us
only the strength we have and we give it.
Then it asks more, and we give it.


Джейн Хиршфилд Ребус
(С английского)

Ты трудишься над тем, что получил:
над красной глиной горя и заботы,
потом над чёрной глиною упорства,
над глиною со вкусом небреженья,
над глиной с запахом речного дна и пыли.

Любая мысль - как жизнь, что прожита и что не состоялась.
Любое слово блюдо, что ты съел и что осталось на столе.
Бывает мёд настолько горький,
что ни один к нему не прикоснётся,
а глина всё возьмёт: мёд утомления и мёд тщеславия,
мёд страха и жестокости.

Такой вот ребус - ошибись или упрямься,
дно речки или прожитая жизнь.
Когда ж я, наконец, его прочту,
пускай не скоро, лишь бы верно,
не увлекаясь ни надеждою, ни страстью ?

Как сахар или соль меняют вкус воды,
так изменяет нас наш выбор.
Любые соглашенья и отказы -
как лестница, как наковальня или чаша.

Та лестница уводит нас во тьму,
та наковальня нас ведёт в молчанье,
а чаша продолжает быть пустой.

Так как понять вопрос, что задаёт мне глина ?


Jane Hirshfield Rebus

 You work with what you are given,
the red clay of grief,
the black clay of stubbornness going on after.
Clay that tastes of care or carelessness,
clay that smells of the bottoms of rivers or dust.

Each thought is a life you have lived or failed to live,
each word is a dish you have eaten or left on the table.
There are honeys so bitter
no one would willingly choose to take them.
The clay takes them: honey of weariness, honey of vanity,
honey of cruelty, fear.

This rebus - slip and stubbornness,
bottom of river, my own consumed life -
when will I learn to read it
plainly, slowly, uncolored by hope or desire?
Not to understand it, only to see.

As water given sugar sweetens, given salt grows salty,
we become our choices.
Each yes, each no continues,
this one a ladder, that one an anvil or cup.

The ladder leans into its darkness.
The anvil leans into its silence.
The cup sits empty.

How can I enter this question the clay has asked?


Джейн Хиршфилд Недолговечный товар
(С английского).

Срок годности продукта ограничен.
Так обозначено на упаковке.
Указан крайний день последнего глотка.

Невольно озираюсь.
Осматриваю руки.
Проверила колени.
Проинспектировала каждую подошву.

Разобралась с ботвой на помидорной грядке.
увидела недружных соек.

Гляжу под деревянный стол, на камни,
на чашки, на маслины, на сыры...
Несчастья, голод, страх -
и это всё исчезнет, хотя неведомо когда.

И тут внезапно ощутила
прилив чудного счастья -
как человек с нехилыми руками и крепкой глоткой
в часы, когда стихают звуки и улетают ароматы.

Jane Hirshfield  Perishable, It Said

Perishable, it said on the plastic container,
and below, in different ink,
the date to be used by, the last teaspoon consumed.

I found myself looking:
now at the back of each hand,
now inside the knees,
now turning over each foot to look at the sole.

Then at the leaves of the young tomato plants,
then at the arguing jays.

Under the wooden table and lifted stones, looking.
Coffee cups, olives, cheeses,
hunger, sorrow, fears—
these too would certainly vanish, without knowing when.

How suddenly then
the strange happiness took me,
like a man with strong hands and strong mouth,
inside that hour with its perishing perfumes and clashings.
Июль/Август 2009



Стефан Малларме "Веер Мери Лоран" и другое. Цикл.

Стефан Малларме Веер Мери Лоран
(С французского).

Фригидным розам для спасенья,
как знать, возможно бы помог
вина холодного глоток.
А не пройдёт оцепененье -

я приведу тебя в движенье;
и, смотришь, нрав не так уж строг,
и неприступность - за порог !
Смеются, будто в опьяненье,

и небо - звёздами в разлёт !
С тобою, веер, мне везёт.
Ты лучше склянок приоткрытых,

что расточают изнутри
волшебный аромат налитых
в них редкостных духов Мери.
----------------------------------
Stephane Mallarme Eventail de Mery Laurent
 
De frigides roses pour vivre
Toutes la meme interrompront
Avec un blanc calice prompt
Votre souffle devenu givre
 
Mais que mon battement delivre
La touffe par un choc profond
Cette frigidite se fond
En du rire de fleurir ivre
 
A jeter le ciel en detail
Voila comme bon eventail
Tu conviens mieux qu’une fiole
 
Nul n’enfermant a l’emeri
Sans qu’il y perde ou le viole
L’arome emane de Mery.


Примечание.
В Интернете удалось найти два перевода этого сонета на русский язык. Это переводы
Романа Дубровкина и Ирис Виртуалис. Но там тема сонета раскрыта несколько по-иному.

Стефан Малларме  Милостыня
(С французского).

Бери мешок, Бедняк ! Он - верный компаньон.
Ты до седин сосёшь из скуповатой тары.
Сбери в мешок сполна свой похоронный звон.

Пятак за пятаком. В них в сплаве - грех и чары.
Тебе тот звон под стать. Держи в горстях. Лобзай !
Его хоть прокляни, хоть громко дуй в фанфары.

Церковный фимиам окутывает край,
баюкает, зовя в благое просветленье.
Табак в любых домах творит тлетворный рай,

а опиум сильней - всем зельям посрамленье...
Не хочешь ли сорвать ошмётки мишуры
и пить взахлёб слюну счастливого забвенья,

дождавшись у витрин торжественной поры ?
В кафе уже с утра, когда там жизнь взбурлила,
ты видишь сквозь стекло роскошные пиры.

Уйдёшь в своём тряпье покорно и уныло -
увидишь не зарю, а озеро вина,
и в глотке у тебя застрянут все светила.

Так, если соберёшь хоть малость дотемна,
то в повечерие поставь свечу святому,
коль веруешь ещё кому-то, старина.

Не говори, что я тебя вгоняю в дрёму.
Просящему еды земля - готовый склеп !
Я дам тебе совет, как всякому другому:

не вздумай покупать на подаянье хлеб !
---------------------------------------------
Stephane Mallarme Aumone

Prends ce sac, Mendiant ! tu ne le cajolas
Senile nourrisson d'une tetine avare
Afin de piece a piece en egoutter ton glas.

Tire du metal cher quelque peche bizarre
Et, vaste comme nous, les poings pleins, le baisons
Souffles-y qu'il se torde ! une ardente fanfare.

Eglise avec l'encens que toutes ces maisons
Sur les murs quand berceur d'une bleue eclaircie
Le tabac sans parler roule les oraisons,

Et l'opium puissant brise la pharmacie !
Robes et peau, veux-tu lacerer le satin
Et boire en la salive heureuse l'inertie,

Par les cafes princiers attendre le matin ?
Les plafonds enrichis de nymphes et de voiles,
On jette, au mendiant de la vitre, un festin.

Et quand tu sors, vieux dieu, grelottant sous tes toiles
D'emballage, l'aurore est un lac de vin d'or
Et tu jures avoir au gosier les etoiles !

Faute de supputer l'eclat de ton tresor,
Tu peux du moins t'orner d'une plume, a complies
Servir un cierge au saint en qui tu crois encor.

Ne t'imagine pas que je dis des folies.
La terre s'ouvre vieille a qui creve la faim.
Je hais une autre aumone et veux que tu m'oublies

Et surtout ne va pas, frere, acheter du pain.

Примечание.
Стихотворение "Милостыня" (либо "Подаяние") можно найти в Интернете в содержательных и интересных переводах Романа Дубровкина, Вадима Алексеева и Марка
Талова. Каждый перевод заслуживает внимательного прочтения.



Стефан Малларме    Окна
(С французского).

Лечебница, тоска. Густым несносным смрадом
пропахло и бельё, и весь унылый дом.
Распятие - колосс с трагичным взглядом...
И чуть живой старик - решился встать тайком.

Не то чтобы хотел дать язвам обогреться -
желал взглянуть на блеск облитых солнцем скал.
Прижал к окну лицо, и свой костяк, и сердце,
затем, чтоб яркий луч их просто приласкал.

Чистейшие уста в лазури заалели:
во всей своей красе, со страстью молодой -
и долгий поцелуй в окне запечатлели
сквозь блещущий хрусталь в расцветке золотой.

Он опьянел, забыв про близкое прощанье;
про зелья, бой часов и одр, где он лежит;
про кашель, про закат, что вроде умиранья;
про свет, что ввечеру, страша, кровоточит.

В его мечтах плывут, как лебеди, галеры
по пурпурной реке, где тишь и аромат,
и тысячи зарниц пронзают атмосферу,
и в памяти одно лишь пенье серенад...

А мне не по душе те чёрствые соседи,
что тешат лишь себя и падки до услад
да разве что ещё заботятся о снеди
для верных им подруг и собственных ребят.

Я к истой жизни льну. Дойдя до перекрёстка,
ищу в своём стекле - из всех его сторон -
ту праведную грань, отмытую до лоска
чистейшею росой всех мыслимых времён.

Мне б, глянувши в стекло, найти свой путь к Эдему,
развеять мистицизм, смущающий мечту,
и пусть искусство вновь наденет диадему,
которая до нас венчала Красоту.

Увы ! Земля живёт под скипетром тирана.
Ему не нужен свет. Ему милее хмурь.
От грязных куч дерьма, от смога и дурмана -
дыханье стеснено и спряталась лазурь.

А что как я решусь, беспомощный в усильях,
забыть своё стекло и ужасы Земли
и просто улечу на двух беспёрых крыльях
с опасностью пропасть в неведомой дали ?
---------------------------------------------------
Stephane Mallarme Les fenetres

Las du triste hopital, et de l'encens fetide
Qui monte en la blancheur banale des rideaux
Vers le grand crucifix ennuye du mur vide,
Le moribond sournois y redresse un vieux dos,

Se traine et va, moins pour chauffer sa pourriture
Que pour voir du soleil sur les pierres, coller
Les poils blancs et les os de la maigre figure
Aux fenetres qu'un beau rayon clair veut haler,

Et la bouche, fievreuse et d'azur bleu vorace,
Telle, jeune, elle alla respirer son tresor,
Une peau virginale et de jadis ! encrasse
D'un long baiser amer les tiedes carreaux d'or.

Ivre, il vit, oubliant l'horreur des saintes huiles,
Les tisanes, l'horloge et le lit inflige,
La toux; et quand le soir saigne parmi les tuiles,
Son oeil, ; l'horizon de lumiere gorge,

Voit des galeres d'or, belles comme des cygnes,
Sur un fleuve de pourpre et de parfums dormir
En bercant l'eclair fauve et riche de leurs lignes
Dans un grand nonchaloir charge de souvenir !

Ainsi, pris du degout de l'homme a l'ame dure
Vautre dans le bonheur, ou ses seuls appetits
Mangent, et qui s'entete a chercher cette ordure
Pour l'offrir a la femme allaitant ses petits,

Je fuis et je m'accroche ; toutes les croisees
D'ou l'on tourne l'epaule a la vie, et, beni,
Dans leur verre, lav; d'eternelles rosees
Que dore le matin chaste de l'Infini

Je me mire et me vois ange ! et je meurs, et j'aime
- Que la vitre soit l'art, soit la mysticite
A renaitre, portant mon reve en diademe,
Au ciel anterieur ou fleurit la Beaute !

Mais, helas ! Ici-bas est maitre : sa hantise
Vient m'ecoeurer parfois jusqu'en cet abri sur,
Et le vomissement impur de la Betise
Me force a me boucher le nez devant l'azur.

Est-il moyen, o Moi qui connais l'amertume,
D'enfoncer le cristal par le monstre insulte
Et de m'enfuir, avec mes deux ailes sans plume
- Au risque de tomber pendant l'eternite ?

Примечание.

Стихотворение "Окна" можно найти в Интернете в переводах на русский язык Романа

Дубровкина,  Вадима Алексеева и Марка Талова.



Стефан Малларме Сонет
(От имени Вашей дорогой усопшей, её друг). 2 ноября 1877 г.

В лесах, пока зима и всё вокруг уныло,
ты, сгорбившись, сидишь, как пленник, близ плиты,
у гордости твоей, где хочешь лечь и ты, -
но голой, без цветов, безрадостной могилы.

Ты одержим, упрям, в тебе стальная сила.
Ты с места не встаёшь. Тебе не до тщеты.
Ты в Полночь ждёшь огня с небесной высоты,
чтоб пламя Тень мою чудесно осветило.


Мой верный грустный друг !  Хочу предостеречь:

излишний груз цветов не надобен для Встреч,
ведь нелегко поднять плиту свою для мёртвой.

Душе, затем чтоб сесть у ясного огня,
затем, чтобы её сумел увидеть взор твой, -
достаточно, чтоб ты весь вечер звал меня...
-----------------------------------------
Stephane Mallarme Sonnet
(Pour votre chere morte, son ami)
2 novembre 1877

— "Sur les bois oublies quand passe l’hiver sombre,
Tu te plains, o captif solitaire du seuil,
Que ce sepulcre a deux qui fera notre orgueil
Helas ! du manque seul des lourds bouquets s’encombre.
 
Sans ecouter Minuit qui jeta son vain nombre,
Une veille t’exalte a ne pas fermer l’oeil
Avant que dans les bras de l’ancien fauteuil
Le supreme tison n’ait eclaire mon Ombre.
 
Qui veut souvent avoir la Visite ne doit
Par trop de fleurs charger la pierre que mon doigt
Souleve avec l’ennui d’une force defunte.
 
Ame au si clair foyer tremblante de m’asseoir,
Pour revivre il suffit qu’a tes levres j’emprunte
Le souffle de mon nom murmure tout un soir".
 
Примечание.
Этот сонет очень красиво переведён на русский язык Романом Дубровкиным. Есть
также перевод Марка Талова, отличающийся своей буквальной точностью.

Стефан Малларме Дар от поэта
(С французского).

Несу тебе итог моих Едомских* бдений:
птенца без перьев, в шрамах от ранений.
Окно сейчас уже совсем похолодело,
а ночью от огня, как золото блестело.
Но вспыхнула заря, и в новом освещенье
я с горестью смотрю на жалкое творенье.
С усмешкою смотрю, качая головой,
как глянул бы на брак любой мастеровой.

А ты качаешь дочь, присев у колыбели.
Ужасные стихи тебе уж надоели.
Но голос твой звучит, как нежный клавесин.
Ты руку поднесла к груди не без причин.
Ты мудрости полна, как древняя Сивилла,
и лучше б без помех дочурку накормила.
-------------------------------
Stephane Mallarme Don du poeme

Je t'apporte l'enfant d'une nuit d'Idumee !
Noire, a l'aile saignante et pale, deplumee,
Par le verre brule d'aromates et d'or,
Par les carreaux glaces, helas ! mornes encor
L'aurore se jeta sur la lampe angelique,
Palmes ! et quand elle a montre cette relique
A ce pere essayant un sourire ennemi,
La solitude bleue et sterile a fremi.

O la berceuse, avec ta fille et l'innocence
De vos pieds froids, accueille une horrible naissance
Et ta voix rappelant viole et clavecin,
Avec le doigt fane presseras-tu le sein
Par qui coule en blancheur sibylline la femme
Pour des levres que l'air du vierge azur affame ?
1842 ? !865 ? Опубликовано в 1899 г.

Примечание.

Стихотворение было переведено Иннокентием Анненским. В Интернете можно найти
красочные и близкие к тексту автора переводы Марка Талова и Романа Дубровкина.
*Страна Едом (Идумея) упоминается здесь, возможно, в связи с тем, что Стефан
Малларме работал в то время (1865 г.) над своей большой поэмой "Иродиада".



Стефан Малларме   Маленькие арии
(С французского).
I
Здесь ни пары лебединой,
здесь не выстроен причал.
Может быть, тот пляж рутинный
я б расхваливать не стал.

Но для спеси и гордыни,
понял я, в противовес,
сверху блещет в той пустыне
золотой шатёр небес.

Я подумал: ты уснула,
лёжа рядышком в тени,
ты ж, как птица, в глубь нырнула,
сбросив путы простыни,

и в восторге откровенном
вдруг предстала в платье пенном.

II
Я взывал, взрывая жуть.
Был в неистовой надежде:
потерявши верный путь, -
вновь свернув, пойти, как прежде.

И звучал - не в унисон -
безответный голос птицы:
век живи, но этот стон
никогда не повторится.

Где ж, в каком из двух сердец
злая боль слышней стонала ?
Исстрадавшийся певец

пел тревожно и устало.

Где ж умрёт ? Какою ночью
он разорван будет в клочья ?
--------------------------------------
Stephane Mallarme   Petit air
I
Quelconque une solitude
Sans le cygne ni le quai
Mire sa desuetude
Au regard que j'abdiquai

Ici de la gloriole
Haute a ne la pas toucher
Dont maint ciel se bariole
Avec les ors de coucher

Mais langoureusement longe
Comme de blanc linge ote
Tel fugace oiseau si plonge
Exultatrice a cote

Dans l'onde toi devenue
Ta jubilation nue

II
Indomptablement a du
Comme mon espoir s'y lance
Eclater la-haut perdu
Avec furie et silence,

Voix etrangere au bosquet
Ou par nul echo suivie,
L'oiseau qu'on n'ouit jamais
Une autre fois en la vie.

Le hagard musicien,
Cela dans le doute expire
Si de mon sein pas du sien
A jailli le sanglot pire

Dechire va-t-il entier
Rester sur quelque sentier !

Примечание.
"Petit air" -  эти стихи можно найти в русских переводах Романа Дубровкина,
Марка Талова, Александра Солина,  Дмитрия Манина.


Стефан Малларме  Маленькая ария (Воин)
(С французского).

У решёток раскалённых,
если отблески огня
на военных панталонах -
то-то радость для меня !

Взяв в солдатские перчатки,
палку крепкую держу.
Разговоры будут кратки.
Где ж тот враг ? - Не задрожу.

Не гладка ? Пускай в занозах,
пусть противник - не тевтон.
Кто б он ни был, при угрозах
нанесу врагу урон.

Распотешусь - будет диво:
ляжет наземь вся крапива.
--------------------------------
Stephane Mallarme Petit air (guerrier)

Ce me va hormis l'y taire
Que je sente du foyer
Un pantalon militaire
A ma jambe rougeoyer

L'invasion je la guette
Avec le vierge courroux
Tout juste de la baguette
Au gant blancs des tourlourous

Nue ou d'ecorce tenace
Pas pour battre le Teuton
Mais comme une autre menace
A la fin que me veut-on

De trancher ras cette ortie
Folle de la sympathie.

Примечание.
В Интернете можно найти переводы этого стихотворения, сделанные Романом Дубровкиным и Марком Таловым.


Стефан Малларме  Гимн святого Иоанна Предтечи.
(С французского).

Секрет солнцеворота -
мистическая нота.
Заминка в вышине -
и спуск в огне.

Сказавшись в каждом члене,
грозя, сгустились тени.
В хребтине - не уймёшь -
сплошная дрожь.

И вдруг, долой от тела,
глава моя слетела.
Разверзлись небеса.
Блестит коса.

Одним ударом скорым
покончено со спором,
что мучил плоть и дух.
Тот спор потух.

Предел голодным бденьям
и бредням в опьяненье.
И чист, смотря в упор
мой мёртвый взор.

Путь ввысь идёт сквозь стужу,
но я пройду, я сдюжу,
какой бы ни возник
крутой ледник.

Теперь, приняв крещенье,
я славлю в просветленье
священнейший закон -
и тем спасён.
--------------------------
Stephane Mallarme Cantique de saint Jean

Le soleil que sa halte
Surnaturelle exalte
Aussitot redescend
Incandescent

je sens comme aux vertebres
S'eployer des tenebres
Toutes dans un frisson
A l'unisson

Et ma tete surgie
Solitaire vigie
Dans les vois triomphaux
De cette faux

Comme rupture franche
Plutot refoule ou tranche
Les anciens desaccords
Avec le corps

Qu'elle de jeunes ivres
S'opiniatre a suivre
En quelque bond hagard
Son pur regard

La-haut ou la froidure
Eternelle n'endure
Que vous le surpassiez
Tous o glaciers

Mais selon un bapteme
Illuminee au meme
Principe qui m'elut
Penche un salut.

Примечание.
В Интернете можно познакомиться с переводами этого гимна, сделанными Марком Таловым и Романом Дубровкиным.



Стефан Малларме    Шевелюра...
(С французского).

Копна волос - огонь, взлетевший до предела;
закатный всплеск страстей в сплетенье их тугом;
застывший след пурги, что в памяти засела;
коронный ореол над лобным очагом.

Но волосы в огне - не знак, что без мотива
зажжётся в даме вдруг, легко и просто так
и внутренний огонь - не страстно, так игриво -
и яхонты блеснут в зрачках манящих глаз.

Разнузданный простак - бесчестие для дамы,
хоть та вокруг перста звезду не обведёт.
Но истинный герой, кто смело и упрямо
к пылающей огнём найдёт прямой подход.

Пусть сеет дождь из слов в рубиновом искренье,
и та - в ответ - долой отбросит все сомненья.
------------------------------------------
Stephane Mallarme La chevelure...

La chevelure vol d'une flamme ; l'extreme
Occident de desirs pour la tout eployer
Se pose (je dirais mourir un diademe)
Vers le front couronne son ancien foyer

Mais sans or soupirer que cette vive nue
L'ignition du feu toujours interieur
Originellement la seule continue
Dans le joyau de l'oeil veridique ou rieur

Une nudite de heros tendre diffame
Celle qui ne mouvant astre ni feux au doigt
Rien qu'a simplifier avec gloire la femme
Accomplit par son chef fulgurante l'exploit

De semer de rubis le doute qu'elle ecorche
Ainsi qu'une joyeuse et tutelaire torche
1887

Примечание.
Сонет "La chevelure..." можно найти в Интернете в переводах на русский язык
Романа Дубровкина, Марка Талова, Петра Васнецова, В.Портнова.

Стефан Малларме Памятник Эдгару По
(С французского).

Он - в вечности, и та его преобразила.
Поэт восстал, держа готовый к битвам меч.
Он взбудоражил век, стремясь предостеречь,
а Смерть, его прибрав, сбирает снова силы.

Как Гидра из легенд, что Ангелу грозила
за то, что вящий смысл облёк в людскую речь,
и на Эдгара По обрушили картечь
за страсть его к питью, что хлеще, чем чернила.

В земле и в облаках кипит докучный гнев.
И хоть не высечен достойный барельеф,
но гладкий камень стал мыслителю наградой.

Ни от каких невзгод той славе не темнеть.
Воздвигнутый базальт навеки стал преградой
от взлётов клеветы, что может вспыхнуть впредь.
---------------------------------------
Stephane Mallarme  Le tombeau d'Edgar Poe

Tel qu'en Lui-meme enfin l'eternite le change,
Le Poete suscite avec un glaive nu
Son siecle epouvante de n'avoir pas connu
Que la mort triomphait dans cette voix etrange !

Eux, comme un vil sursaut d'hydre oyant jadis l'ange
Donner un sens plus pur aux mots de la tribu,
Proclamerent tres haut le sortilege bu
Dans le flot sans honneur de quelque noir melange.

Du sol et de la nue hostiles, o grief !
Si notre idee avec ne sculpte un bas-relief
Dont la tombe de Poe eblouissante s'orne

Calme bloc ici-bas chu d'un desastre obscur
Que ce granit du moins montre a jamais sa borne
Aux noirs vols du Blaspheme epars dans le futur
1876

Примечание.
Стихи по случаю возведения в Балтиморе первого памятника Эдгару По - через 25 лет
после загадочной смерти поэта -  известны в классическом русском переводе Иннокентия Анненского. В Интернете есть также переводы Романа Дубровкина, Марка
Талова, Юрия Михайловича Ключникова.





Владимир Ягличич "Принадлежность" и другое. Цикл.

Владимир Ягличич  Принадлежность
(С сербского).

В духовной схватке, выбрав знамя,
себя сомненьем не тревожа,
он храбро шёл к смертельной драме,
сдирал с себя лохмотья кожи.

Но бился он не вместе с нами.
К себе и к прочим был всё строже.
Был горд. - Его сгубило пламя,
что сам он разжигал без дрожи.

Он смело шёл к победе, к славе
своим, совсем особым шляхом
и не смирял своей бравады.

Хоть не был ни в каком составе,
теперь приписан, ставши прахом,
к погибшему в боях отряду.
--------------------------------------
Припадност
 
Ратова, духом. У тој борби
изгубио је све што може.
Главу носио, сам, у торби,
кидао парчад своје коже
 
Други, у групи. Он, у творби
духовној, живи дублье, строже.
Напокон, згасну као горди
пламичци - с ватром коју ложе.
 
Све што се деси по злу ступи,
и не полете, а веh пао,
не гениј - рульи ко дух настран.
 
Сам самцит, увек. Сад, у групи,
најзад припада неком: као
поражен део човечанства.
 

Владимир Ягличич  Смирение
(С сербского).
 
Хоть праздник, я ушёл с террасы.
Снег сыплет с самого рассвета,
летит и засыпает трассы.
Лишь возле книг душа согрета.

Снежинки до ночного часа
ведут в окне свои балеты.
У всех сельчан - гульба и лясы,
а я снял с полки том поэта.

Кругом восторги и салюты.
Взрываются и мрут петарды.
Снег, тая, будто молвить тщится,

как бренны наши лилипуты,
что классики, былые барды,
мудрей любой моднейшей птицы.

Варианты:
1.Кругом восторги и салюты.
Взрываются и мрут петарды.
Снег, тая, подсказать мне хочет,

что мы сбиваемся с маршрута,
что классики, былые барды
мудрей, чем всякий новый кочет.

2.Взрываются и мрут петарды.
Снег быстро тает на руках -
и в том намёк на нашу бренность,

на серенькую современность,
в то время, как былые барды -
бессмертны и живут в веках.
---------------------------------
Смиренье
 
Мраз васпитава. Са терасе
бежиш у собу: засипа.
Изнутра лепо, док с неба се
мрести снег, још од расвита.
 
Знаци живости, кроз таласе,
светла уочи празника,
мир носе: човек може да се
врати читаньу класика.
 
Цео дан крици и петарде,
а пахулье ко весници
топльеньа сваке судбине.
 
Схваташ поуку више правде
и зашто мртви песници
од живих зборе мудрије.

Влалимир Ягличич Шапка
(С сербского).

Я был в утробе, летом, в дни покоса.
Мне в царстве трав, где серебрился плёс,
гудя вокруг, напели сёстры-осы
густые космы, краше женских кос.

Я не гулял потом простоволосо -
тебя поверх, красуясь, гордо нёс.
Сейчас щетина, что торчит из носа,
солиднее оставшихся волос.

Тряхну тобой сильней - вот будет дельце !
Не зазвенят ли громко бубенцы ?
Не пропотела ль ты в жару, как тряпка ?

Не переменишь ли потом владельца ? -
Ты ж не отдашь, как человек концы...
Башка долой, а ты бессмертна, шапка !

-------------------------------------------
Капа
 
Једном је трава, и пут ньоме осут
грива ми била, попала по телу -
још пре родженьа, кад сам сестру осу
схватао, братски зраком залебделу.
 
Капо, одавно не покриваш косу
веh скриваш срамно старачку ми hелу.
Гушhе су сад и длачице у носу
но расад шишки негдашньих, по челу.
 
Треба ли тобом да захватам ваздух,
ил звончиhима пред царем да звецкам,
грашкама зноја плаhен за свој напор?
 
Ма шта учиним - променио газду,
ил свој остао - зној више не пецка:
главе ми нема, а ти иста, капо.

 
Владимир Ягличич    Место обитания
(С сербского).


 Не дай Бог разнесут,
что я, мол, выше всех,
потом потащат в суд
за первый неуспех -

охают весь мой труд,
раздуют каждый грех
и просто оболгут
как куклу для потех.

Я всех хотел поднять,
чтоб бились неустанно
за волю и покой.

Теперь не мне считать,
какие вняли страны -
но я живу в такой.

Вариант.
Мне слава не нужна.
Без устали, в азарте
я к правде призывал.

Где царствует она,
не сказано на карте,
но я её сыскал.


Следующий вариант, написанный с учётом дополнительных разъяснений автора.

Место обитания.

Я б не хотел прочесть:
"Он всех нас превзошёл !"
Порой пустая лесть
вреднее многих зол.

Но я бы счёл за честь,
чтоб каждый мой глагол
звучал в ушах как весть
и прочь от прозы вёл -

уже при первом старте -
туда, где правит дух,
в край, скрытый наяву.

Он не означен в карте,
но сыщет кто не глух.
Я в том краю живу.
------------------------------------
Земльа боравка
 
Не пишем да ми кажу
"он је био највеhи".
Шта год да кажу - лажу,
и болье ме пореhи.
 
Веh да мисли укажу
пут оном што hе преhи,
(док му кривицу важу),
свет недохватан стеhи.
 
Био сам зван да памтим
где дух је льудски допро,
не признајуhи замор.
 
На земльописној карти
не постоји то копно
а још увек сам тамо.

Владимир Ягличич  Пора
(С сербского).

Рысью мчалась по просторам
Александрова фаланга.
Я был должен маршем скорым
прискакать на берег Ганга.

Ты певала всех прелестней.
Я слагал тебе сонеты.
Ободрённый нашей песней
борзый конь летел по свету.

Выпив зелья из Грааля,
гимны пела Геновева.
Журавли нам вслед кричали
под священные напевы.

Без добычи, без заслуги,
мы всё мчались, тратя силы.
Все несчастья и недуги
довели нас до могилы.

Там, где сплю я, плещет пена.
Где легла ты - не дознаться.
И пора мне - непременно -
поскорее вновь подняться !
----------------------------------
Време је
 
Језди, касом, кроз Коран
Александрова фаланга,
и време ми је, морам,
до на обале Ганга.
 
Ти си млада, прелепа,
пријају ти сонети,
а вранац мој из джелепа
достојан да полети.
 
Кроз сутон госпа пева,
над главом кликhе ждрал,
без сумнье Света Геновева,
која тек испи Грал.
 
И јахали смо предуго,
оставши празних шака,
стигли за својим недугом
тек до сопствених рака.
 
У гробу сним крај мора,
и ти си не знам где.
И време ми је, морам,
да устанем, чим пре.


Владимир Ягличич    Лепестки
(С сербского).

Пять пальцев. В них перо. Ищу ориентир.
Хочу обмозговать пригрезившийся мир.
В нём всем костям пришлось в единый остов слиться.
Смерть больше не властна: тоскует, как вдовица.
Лишь травы и цветы в той сказочной стране,
и я люблю всех тех, кто ни придёт ко мне, -
то тени земляков - людей, знакомых с детства,
как сладкий вкус гроздей, что спели по соседству.
Но не было речей. Любой из ртов молчал.
Везувий отгремел и вновь копил накал...
То был зелёный мир утраченных иллюзий:
без выборов, без войн, без Украин, без Грузий,
(? - без жаб и без гамбузий - ?)
безлюдный мир цветов, без страсти, без тоски...
И с неба хлынул дождь - раскрылись лепестки.
-----------------------------------
Чашке
 
Са ових пет прстију, кажем, са ових прстију пет,
ја сам, пером и умом, смишльао један свет,
свет у којем су кости ко спојени судови,
где смрт не влада више, налик смркнутој удови.
Расле су неке траве, цветови невиджени,
и волео сам сваког ко смеде да придже ми.
И прилажаху мени, и кланьаху се сенке
знане ми из детиньства, ко пламен грозд племенке,
нико не рече ништа, само су, ко из Везува
сукльала димом уста (над морем стена безуба),
и схватих да зелене постасмо, зелене бильке,
и скупльали смо пропале илузије ко пильке,
али то беху навике, небитне, меропашке,
јер је важније било пружати киши чашке.

Владимир Ягличич  Огонь и лёд
(С сербского).

Почти как белка, вскачь по веткам,
над бездной мчусь в лихой манере
и не ушёл покуда к предкам,
поскольку в лучший мир не верю.
Без лета, без тепла скучаю.
Взглянул в окошко - всё уныло.
Напившись кофе или чаю,
иду на службу через силу.
Я вижу: тяга к зимней спячке
не миновала нашу расу.
Но вот решать свои задачки
с зарёю вышел на террасу.
Морозно всё же - минус двадцать.
Скорей назад хочу податься.
Нет ! Вышли и другие люди.
Все ёжатся: лёд, снег, всё голо.
Замёрзли - мой картофель в груде,
лук, яблоки и кока-кола...
А вьётся ль дым, а есть ли газ ?
Неужто весь огонь погас ?
Нет ! Пламя - в нас !
--------------------------------
Ватра и лед
 
Поново над свој понор наднет,
као над крошньу веверица,
и од близине смрти, сад веh,
брани једино неверица.
Недостајуhа светлост јуна.
У соби, свете нетопао,
топли напици не дају нам
зими отиhи на посао.
Хибернација непокрета.
Дубоки сан за льудску расу.
Као последньи човек света
излазим јутрос на терасу.
Минус двадесет. Свет се буди.
На улици су, ипак, льуди.
Јежим се, ипак. Натраг. Кромпир
измрзао је на тераси.
И јабуке. И лук у корпи.
И кока-кола. Само даси
у льуди траже облик дима -
сукну као да ватре има,
негде, у ньима.
 
24. 01. 2006


Владимир Ягличич  Прелюдия
(С сербского).

Я был несправедливо изгнан.
Неважно под каким предлогом.
Меня сопровождали визгом,
где б ни бродил я по дорогам.

Я к людям шёл с мечтой о мире.
Нёс правду верного ученья.
Зверьё, раззявив пасти шире,
могло б сожрать меня в мгновенье.

Я - не Кальвин, не Гус, не Лютер,
но не пляшу под чью-то дудку.
Устав, включаю свой компьютер
и ставлю фильмы на прокрутку.

-----------------------------------
Прелудијум
 
Испражньен, чудно. Као да се
неправда у ме салила.
Бесмислен путник, находах се
странпутицама стравила.
По једна звер на моје ноге
режи из свога заклона.
Остадох жельан мира, слоге,
и унутрашньег закона.
Уморан кад ме свет притера
на плес уз тудже ритмове
не мрзим, тек, из компјутера,
да пуштам старе филмове.
 
2006.
 
Владимир Ягличич    Памятный камень
(С сербского).

Тот камень - за долиной, за горами.
Вокруг трава, вблизи родник и скалы.
От надписи - лишь пара строк штрихами.
Едва набили - осыпаться стала.
Здесь голос смерти слышен в птичьем гаме.
Здесь ласточка укрытие сыскала.
Простор крещён ветрами и дождями.
Им, отродясь, здесь тесно не бывало.

Здесь в пустоши без края и заплота -
лишь шелест крон, спокойствие лесное,
сиянье солнца и ночная тайность.
Ведь смерть - распахнутые в даль ворота,
за ними путь из холода и зноя
туда, где обретаем мы бескрайность.
-------------------------------------
Крајпуташ*
 
Тај натпис, сада ишчезао скоро
клесан је још у мајчиној утроби.
Израста камен с бильем, над извором -
вест с дна векова што се, једва, проби.
До ньега мораш и долом и гором.
Милошhу смрти простор који доби
крштен је ластом, кишом, развигором -
необухватним нечим, у тескоби.
 
Можда самује овде, недохватан,
осим за крошньин струј, за мир ливада,
за сутон ноhни, и за сунца сјајност,
јер гроб су била непозната врата.

Живот, он више ньему не припада,
ал ньегова је постала бескрајност.
1980 (2016)

Примечание.
*Краjпуташ - это древний надгробный камень. Они находятся обычно в дальних
уединённых местах. Надписи на них чаше всего исчезли, либо читаются с трудом.
Название "краjпуташ" дал таким камням видный сербский поэт Бранко В.Радичевич,
и теперь это слово вошло в научный обиход и в народную речь.

Владимир Ягличич  Настоятель
(С сербского).

Все церкви - острова, места спасенья.
Седой священник встретил у порога
толпу просящих, выживших в крушенье.
Они устали, выглядят убого;

снуют, как муравьи, в своём смятенье;
не могут выбрать верную дорогу.
Они с надеждой ищут утешенья.
Грешны, но просят милости у Бога

и в каждом храме ждут духовной пищи,
но в книгах у попа кругом улики,
что только лгут всем слабым и несчастным -

Спаситель с рыбаками были нищи,
а нынче все церковные владыки -
в роскошестве и потакают властным.
--------------------------------
Настојатель
 
Свака је црква острво. На ньему
белобрад старац, са осмехом благим.
Бродоломнике окупльа, у трему.
Види им душе. Дивльим. Целим. Нагим.
Јадни су льуди - мрве. На мушему
падну да им се најзад затре траг, и
кроз смрт да траже пут - да, устук свему,
и грешни Богу свом остану драги.
 
Утешну реч би реко, ал га тишти
ко зло пророштво у кньигама старим
сушта самота безнадне страдије.
 
Јер Христос је медж рибарима нишчим
ходао, а сад црквени главари
меджу силнике залазе радије.
 
1983 (2016)

Джейн Хиршфилд "Пришелица" и другое. Цикл

Джейн Хиршфилд Пришелица
(С английского)

Однажды в дом залезла крыска,
прошло два дня - змея.

Увидевши меня,
метнулась длинной лентой,
чтоб скрыться, под кровать
и там свернулась, как ручной зверёк.

Не знаю, как вошла и как исчезла,
но с фонарём её не отыскала.

Я чувствовала целый год,
как что-то - Несчастье ? Радость ? Или Ужас ? -
вошло в меня и угнездилось.

Не знаю, как вселилось.
Не знаю, как умчлось прочь.

Туда, где пряталось, слова не долетали.
И свет туда не проникал и не будил.
Оно не пахло ни змеёй, ни крысой,
ни жизнелюбием, ни аскетизмом.

Такие есть лазейки в нас,
которых мы совсем не изучили.

Сквозь них
в нас проникают и бродят как хотят,
стада желающих напиться тварей,
при бубенцах и длинноногих, покрытых иноземной пылью.


Jane Hirshfield The Envoy

One day in that room, a small rat.
Two days later, a snake.

Who, seeing me enter,
whipped the long stripe of his
body under the bed,
then curled like a docile house-pet.

I don't know how either came or left.
Later, the flashlight found nothing.

For a year I watched
as something - terror? happiness? grief? -
entered and then left my body.

No knowing how it came in.
Not knowing how it went out.

It hung where words could not reach it.
It slept where light could not go.
Its scent was neither snake nor rat,
neither sensualist nor ascetic.

There are openings in our lives
of which we know nothing.

Through them
the belled herds travel at will,
long-legged and thirsty, covered with foreign dust.


Джейн Хиршфилд Задача
(С английского)

Обычная одежда, носимая всем миром.
Мы в ней проснёмся, глаза откроем, косы заплетём,
раскроем свой халат -
и расцветаем в розовом шелку, а после нагишом.

Мы взяли на себя
совсем не сложную задачу,
хоть и большую, -
от сумерек и до рассвета,

потом с рассвета до заката нас восхваляют,
и лишь бы не ослепнуть от похвал.
Затем прилечь, как кошка на горячем
припёке солнца, вся пылающая мехом,

в мечтах о мышке.
И после бодрствовать - пусть мышка подождёт -
в закрытой комнате, куда сквозь пышность кроны
свет солнца не проникнет. А вся земля ещё цветёт.


Jane Hirshfield The Task

It is a simple garment, this slipped-on world.
We wake into it daily - open eyes, braid hair -
a robe unfurled
in rose-silk flowering, then laid bare.

And yes, it is a simple enough task
we've taken on,
though also vast:
from dusk to dawn,

from dawn to dusk, to praise, and not
be blinded by the praising.
To lie like a cat in hot
sun, fur fully blazing,

and dream the mouse;
and to keep too the mouse's patient, waking watch
within the deep rooms of the house,
where the leaf-flocked

sunlight never reaches, but the earth still blooms.


Джейн Хиршфилд Здание с многими крышами под лунным светом
(С английского)

Мне показалось,
будто я большое
объёмное строение
со сложной крышей - под лунным светом.

Такая мысль меня проела
так просто, как могла бы моль.
Таким вот чувством нафаршована была я, будто рыба.

Во мне звучали собственные мысли,
но не в ушах, и это было не фортепиано.

А вскоре заурчала печь,
и надо мной затопали шаги.

Тут я опять лицо своё умыла горячею водой,
как делала, когда была ребёнком.

Jane Hirshfield Many-Roofed Building in Moonlight
 
I found myself
suddenly voluminous,
three-dimensioned,
a many-roofed building in moonlight.

Thought traversed
me as simply as moths might.
Feelings traversed me as fish.

I heard myself thinking,
It isn't the piano, it isn't the ears.

Then heard, too soon, the ordinary furnace,
the usual footsteps above me.

Washed my face again with hot water,
as I did when I was a child.


Джейн Хиршфилд Первые лёгкие завитки в перистых облаках
(С английского)

Десятки в двадцать пятой степени молекул
достаточно,
чтоб яблоком назвать что выйдет, не то лесным дроздом.
В колибри тех молекул меньше,
в наручных часиках их меньше в десять раз.

Всех азбучных молекул
со вкусом мёда, соли и железа -
не сосчитать,

как нам не счесть числа тех струн,
которые звучат в ответ на наши голоса,
хоть к струнам мы не прикасались.

Так было с нами, когда в сердцах жила любовь.
Она смотрелась из лица в лицо и отовсюду.

Она была в деревьях, в скалах, в облаках.

First Light Edging Cirrus  
by Jane Hirshfield


10- 25 molecules
are enough
to call woodthrush or apple.

A hummingbird, fewer.
A wristwatch: 10- 24.

An alphabet's molecules,
tasting of honey, iron, and salt,
cannot be counted—

as some strings, untouched,
sound when a near one is speaking.

As it was when love slipped inside us.
It looked out face to face in every direction.

Then it was inside the tree, the rock, the cloud.


Джейн Хиршфилд Дерево
(С английского).

Безумие
позволить тису
расти у дома.

Ведь это
на долгий срок.
Вообразите:

Спокойный быт
с хламьём кастрюль и книг.

И первые уж ветви скребнут в окно.
Весь космос будет вечно рваться в вашу жизнь.


Jane Hirshfield Tree

It is foolish
to let a young redwood
grow next to a house.

Even in this
one lifetime,
you will have to choose.

That great calm being,
this clutter of soup pots and books—

Already the first branch-tips brush at the window.
Softly, calmly, immensity taps at your life.


Джейн Хиршфилд  О том, что нас скрепляет
(С английского)

Есть то, что нас скрепляет
и сильною и слабой связью.
Взгляни вокруг, и ты увидишь:
вот кожа в медицинской чашке;
вот скрепы, заржавевшие во швах;
и подходящие размерами суставы -
детали, прилегающие плотно
в узлах, куда их поместили,
где мало - скажет врач - лишь силы веса.

Взгляни, как снова отрастает плоть
на месте раны - яростно и страстно -
гораздо крепче,
чем неиспытанная прежняя поверхность.
У конников окрепшие в заездах
тела коней. - Их называют гордой плотью.

Любая плоть
гордится ранами, что вынесла она,
как честью, что воздали после битвы,
и как наградою, приколотой на грудь.

А если двое влюблены друг в дружку,
то, сам взгляни, как то похоже
на шрамы между их двумя телами,
такими, чем положено гордиться.
Их связь их делает единой тканью,
которую никто не разорвёт и не изменит.

Jane Hirshfield For What Binds Us

There are names for what binds us:
strong forces, weak forces.
Look around, you can see them:
the skin that forms in a half-empty cup,
nails rusting into the places they join,
joints dovetailed on their own weight.
The way things stay so solidly
wherever they've been set down—
and gravity, scientists say, is weak.

And see how the flesh grows back
across a wound, with a great vehemence,
more strong
than the simple, untested surface before.
There's a name for it on horses,
when it comes back darker and raised: proud flesh,

as all flesh,
is proud of its wounds, wears them
as honors given out after battle,
small triumphs pinned to the chest—

And when two people have loved each other
see how it is like a
scar between their bodies,
stronger, darker, and proud;
how the black cord makes of them a single fabric
that nothing can tear or mend.


Джейн Хиршфилд Тяжёлые минуты и часы.
(С английского)

Тяжёлые минуты и часы
сходны со сливами в рассоле.
Все сморщены, бормочут дружка с дружкой.
По цвету - как акульи плавники.
Но после бедствия - успокоенье.
Сперва томятся в банке умебоши*,
а после ими сдабривают рис.

Jane Hirshfield All the Difficult Hours and Minutes

All the difficult hours and minutes
are like salted plums in a jar.
Wrinkled, turn steeply into themselves,
they mutter something the color of; sharkfins to the glass.
Just so, calamity turns toward calmness.
First the jar holds the umeboshi*, then the rice does.
Май 2008.

Примечание.
*Умебоши - популярная в Японии кухонная приправа из слив.

Джейн Хиршфилд  Зелёные полосатые дыни.
(С английского).

Они лежат
под звёздами на поле.
Они лежат на поле под дождём,
под солнцем.

Иные люди -
вроде этих дынь.
Они - как живопись,
что замалёвана другой картиной.

Нежданная увесистость тех дынь
кричит о спелости.

Jane Hirshfield Green-Striped Melons

They lie
under stars in a field.
They lie under rain in a field.
Under sun.

Some people
are like this as well—
like a painting
hidden beneath another painting.

An unexpected weight
the sign of their ripeness.
2006


Джейн Хиршфилд Обещание
(С английского)

"Не увядайте !" - я сказала
цветам букета.
Они лишь наклонили
свои головки.

"Не убегай !" - сказала пауку.
Он скрылся.

"Не улетай, листок !"
Он покраснел
в своём смущении передо мной.

"Не старься !" - говорю я телу.
Оно присело по-собачьи,
послушное мне на мгновенье,
и вскоре снова затряслось.

"Не изменяйтесь !" - говорю земле
приречной луговой долины,
окаменевшему откосу,
песчаникам с известняком.
Они лишь молча оглянулить,
всё время обновляя облик.

"Останьтесь !" - говорила
всем любимым.
И каждый отвечал мне:
"Навсегда !"

Jane Hirshfield Promise

Stay, I said
to the cut flowers.
They bowed
their heads lower.

Stay, I said to the spider,
who fled.

Stay, leaf.
It reddened,
embarrassed for me and itself.

Stay, I said to my body.
It sat as a dog does,
obedient for a moment,
soon starting to tremble.

Stay, to the earth
of riverine valley meadows,
of fossiled escarpments,
of limestone and sandstone.
It looked back
with a changing expression, in silence.

Stay, I said to my loves.
Each answered,
Always.
2011.


Джейн Хиршфилд Сентенции
(С английского)

Вот очень дивный факт, чтобы запомнить:
каменья кажутся прекрасней, когда влажны.
*  *  *
Восторг от светлых и от чёрных тканей !
Как много способов
не замечать чужой беды.
*  *  *
Излишняя тоска
отталкивает нас
как кислый хлебный дух,
как ржавчина на стали.
*  *  *
Издалека и непосредственно вблизи
нам кажутся пологими крутые склоны.
*  *  *
Засунув руки в шерстяные рукава,
мы будто слышим замершее блеянье овец.
*  *  *
Любая точка на окружности - её начало.
Начав желанное, не завершайте - затем, чтоб продолжать мечтать.
*  *  *
В той комнате, где пустота,
случалось,
был всё же сладкий запах табака.
*  *  *
Кто очень стар, пусть вспомнит предков,
обняв себя руками.
*  *  *
Не избегай опасных уязвимых мыслей -
иначе будешь одинок.


Jane Hirshfield Sentencings

A thing too perfect to be remembered:
stone beautiful only when wet.
*   *   *
Blinded by light or black cloth—
so many ways
not to see others suffer.
*   *   *
Too much longing:
it separates us
like scent from bread,
rust from iron.
*   *   *
From very far or very close—
the most resolute folds of the mountain are gentle.
*   *   *
As if putting arms into woolen coat sleeves,
we listen to the murmuring dead.
*   *   *
Any point of a circle is its start:
desire forgoing fulfillment to go on desiring.
*   *   *
In a room in which nothing
has happened,
sweet-scented tobacco.
*   *   *
The very old, hands curling into themselves, remember their parents.
*   *   *
Think assailable thoughts, or be lonely.
Декабрь 2010.

Джейн Хиршфилд "Ко мне повадился дятел" и другое. Цикл

Джейн Хиршфилд   " Ко мне повадился дятел"
(С английского).

Ко мне повадился дятел,
долбящий стену дома.
Кладу ему пирог на блюде -
сменяет стенку.

Тут нечем поживиться, чтобы съесть,
но дом наш для него -
как гулкий щит
для изъявленья личных планов.

Он многословен, как торгаш.

Не барабанит ли он самке ? Но какой ?

Спросила, но сама в расстройстве и в разоре, -
пригожая красноголовая пичуга
без ухажёра.

Jane Hirshfield The Woodpecker Keeps Returning

The woodpecker keeps returning
to drill the house wall.
Put a pie plate over one place, he chooses another.


There is nothing good to eat there:
he has found in the house
a resonant billboard to post his intentions,
his voluble strength as provider.


But where is the female he drums for? Where?


I ask this, who am myself the ruined siding,
the handsome red-capped bird, the missing mate.
2005


Джейн Хиршфилд Всё так и было: ты была счастливой.
(С английского).

Всё так и было:
ты была счастливой, потом грустила,
то вновь была счастливой, то в тоске.

Вот так всё шло.
Была ль безгрешной или виноватой ?
Наказана ль была ты или нет ?

В иные времена ты говорила, но не всегда.
А в основном молчала. Что ты могла сказать ?

Теперь всё это позади.

Житьё-бытьё тебя расцеловало, как твой любовник.

И дело не в прощенье.
Вам с жизнью нечего прощать друг дружке.
Она, как пекарь, наклонясь теперь над печью,
увидела, что хлеб уже спечён.

Однако пища эта - отныне для других.

Теперь не важно, что сделают они с тобой,
с твоими днями. Они поступят зло,
потом начнут скучать по женщине неправой,
по виноватому, быть может, человеку.
И все истории, которые расскажут,
предстанут только выдумкою лживой.

Твоя история на деле только в том,
что ты была счастливой, потом грустила.
Сперва спала, а после пробуждалась.
Порою жарила себе каштаны, порою у тебя была хурма.

Jane Hirshfield It Was Like This: You Were Happy

It was like this:
you were happy, then you were sad,
then happy again, then not.

It went on.
You were innocent or you were guilty.
Actions were taken, or not.

At times you spoke, at other times you were silent.
Mostly, it seems you were silent—what could you say?

Now it is almost over.

Like a lover, your life bends down and kisses your life.

It does this not in forgiveness—
between you, there is nothing to forgive—
but with the simple nod of a baker at the moment
he sees the bread is finished with transformation.

Eating, too, is a thing now only for others.

It doesn't matter what they will make of you
or your days: they will be wrong,
they will miss the wrong woman, miss the wrong man,
all the stories they tell will be tales of their own invention.

Your story was this: you were happy, then you were sad,
you slept, you awakened.
Sometimes you ate roasted chestnuts, sometimes persimmons.


Джейн Хиршфилд Час - не дом.
(С английского).

Час - не жильё, не дом.
И жизнь - совсем не дом.
Ты не пройдёшь сквозь них,
как будто там есть дверь в соседний.

Но час, как дом, имеет свой дизайн:
четыре стенки, потолок.
Он хрупок, как стекло. Его легко разбить.

Кому-то надобен покой, кому-то - хлеб,
кому-то - сон.

Мой взор прилип к окну,
как кошечий и как собачий, когда они без никого.

Jane Hirshfield An hour is not a house

An hour is not a house,
a life is not a house,
you do not go through them as if
they were doors to another.

Yet an hour can have shape and proportion,
four walls, a ceiling.
An hour can be dropped like a glass.

Some want quiet as others want bread.
Some want sleep.

My eyes went
to the window, as a cat or dog left alone does.
Апрель 2013


Джейн Хиршфилд Стул под снегом
(С английского).

Стул под снегом
станет похож
на любой побелевший
округлый предмет.

И всё же под снегом стул выглядит грустно -

печальней кровати,
печальнее шляпы и дома.
Стул сколочен для единственной цели -

держаться
всегда и стойко,
почти не прогибаясь.
 

Король, наверняка,

не должен быть под снегом,
не должен - под цветами.


Jane Hirshfield A Chair in Snow

A chair in snow
should be
like any other object whited
& rounded

and yet a chair in snow is always sad

more than a bed
more than a hat or house
a chair is shaped for just one thing

to hold
a soul its quick and few bendable
hours

perhaps a king

not to hold snow
not to hold flowers
Апрель 2013


Джейн Хиршфилд Свадебное благословение
(С английского).

Сегодня, когда созревает хурма;
сегодня, когда из норок на свет выходят выводки лис;
сегодня, когда запоёт над крапчатой кладкой крапивник;
сегодня, когда покрасневшие листья роняет на землю клён;
сегодня, когда открываются окна, как они обещались;
сегодня, когда согревает огонь, как и клялся;
сегодня, когда кто-то умер из самых любимых
  и кто-то невстреченный умер;
сегодня, когда родился кто-то из самых любимых
  и кто-то совсем неизвестный родился;
сегодня, когда проливается дождь, добираясь
  к ждущим иссохшим корням;
сегодня, когда над кровом страдальца
  заискрился звёздный свет;
сегодня, когда кому-то не выйти из рук несчастья;
сегодня, когда попадает кто-то в жар первых своих объятий;
сегодня да будет вам свет, несущий благословенье
  с живительным благоуханьем лаванды и снега;
пусть клятвы этого дня исполнятся верно и в полной мере.
Пусть громко и тихо звучат они в ваших ушах, удивляя ваш слух.
Пусть наяву и во сне развернутся, заполнив вам зренье.
Пусть их строгость и нежность вас надёжно поддержит.
Пусть их необъятность явною будет во все ваши дни !

Jane Hirshfield A Blessing for Wedding

Today when persimmons ripen
Today when fox-kits come out of their den into snow
Today when the spotted egg releases its wren song
Today when the maple sets down its red leaves
Today when windows keep their promise to open
Today when fire keeps its promise to warm
Today when someone you love has died
    or someone you never met has died
Today when someone you love has been born
    or someone you will not meet has been born
Today when rain leaps to the waiting of roots in their dryness
Today when starlight bends to the roofs of the hungry and tired
Today when someone sits long inside his last sorrow
Today when someone steps into the heat of her first embrace
Today, let this light bless you
With these friends let it bless you
With snow-scent and lavender bless you
Let the vow of this day keep itself wildly and wholly
Spoken and silent, surprise you inside your ears
Sleeping and waking, unfold itself inside your eyes
Let its fierceness and tenderness hold you
Let its vastness be undisguised in all your days
2010


Джейн Хиршфилд  Решение
(С английского)

Есть миг перед тем
как проявятся форма и цвет -
до закрепления или закалки в печи.
Покамест ещё не поздно
забрать обратно из почты письмо.
Рука ещё согнута в локте.
Слово застряло между гортанью
и громким эхом от стен.
Выдох ещё муравьиного слабже.
Ярь на старой зелёной меди куда тяжелей...
Всё же что-то зовёт решиться -
и я озираюсь.
Манят новые румбы, другие страны -
но не в изгнение, не в надежду - просто к иному.
Пусть это будет Великий - хоть по названию - Шёлковый Путь !
Лишь бы не было впредь поворота назад.


Jane Hirshfield The Decision
 
There is a moment before a shape
hardens, a color sets.
Before the fixative or heat of kiln.
The letter might still be taken
from the mailbox.
The hand held back by the elbow,
the word kept between the larynx pulse  
and the amplifying drum-skin of the room’s air.
The thorax of an ant is not as narrow.
The green coat on old copper weighs more.  
Yet something slips through it —
looks around,
sets out in the new direction, for other lands.
Not into exile, not into hope. Simply changed.
As a sandy track-rut changes when called a Silk Road:
it cannot be after turned back from.
2008


Джейн Хиршфилд Побыв в морской воде, ткань станет жёстче.
(С английского).

Побыв в морской воде, ткань станет жёстче.
Деревенеет так, что тело заболит.
И внучка еле шевелит руками,
а дед, гуляя с ней на берегу,
причины толком не открыл, лишь, как шутили встарь,
пытался объяснить на пальцах:
"Попробуй что-то называть иначе.
Зови боль деревом, зови морской водой -
и весь ответ. А деревом назвав,
представь себе его сучки.
Потом оно пусть станет человеком,
что занят ломкой пальцев - хотя бы и своих.
Зови сучками пальцы - те, что режут
девчонке яблоки. Пусть, молча ест и смотрит.
Хоть деревом зови беду, хоть тихою коварною водой".


Jane Hirshfield Seawater steffens cloth

Seawater stiffens cloth long after it’s dried.
As pain after it’s ended stays in the body:
A woman moves her hands oddly
because her grandfather passed through
a place he never spoke of. Making
instead the old jokes with angled fingers.
Call one thing another’s name long enough,
it will answer. Call pain seawater, tree, it will answer.
Call it a tree whose shape of; ;branches happened.
Call what branching happened a man
whose job it was to break fingers or lose his own.
Call fingers angled like branches what peel and cut apples,
to give to a girl who eats them in silence, looking.
Call her afterward tree, call her seawater angled by silence.
Май 2008


Джейн Хиршфилд Осенняя жара
(С английского)

Осенняя жара не повторяет летней.
Одна даст яблокам дозреть, другая хочет сидра.
Одна - как порт, откуда ты плывёшь,
другая - как хребет плывущего коняги,
и с каждым днём река всё холодней.
Муж, раковый больной, собрался помирать.
Ему на смену у супруги есть любовник.
Она из гардероба мужа достала все ремни.
Разобрала его носки и свитера в комоде
по их цветам... Осенняя жара !
Развесила все пряжки на крючки,
раздельно золото и серебро.
Готова полностью опустошить весь гардероб.
Работа эта, - говорит, - ей в радость.

Jane Hirshfield The Heat of Autumn

The heat of autumn
is different from the heat of summer.
One ripens apples, the other turns them to cider.
One is a dock you walk out on,
the other the spine of a thin swimming horse
and the river each day a full measure colder.
A man with cancer leaves his wife for his lover.
Before he goes she straightens his belts in the closet,
rearranges the socks and sweaters inside the dresser
by color. That’s autumn heat:
her hand placing silver buckles with silver,
gold buckles with gold, setting each
on the hook it belongs on in a closet soon to be empty,
and calling it pleasure.
2006

Джейн Хиршфилд Фадо
(С английского).

Мужчина подошёл поближе
и вынул четвертак
из девичьего ушка,
а после голубя из рук,
к её же изумленью.
Спроси, что больше удивляло слух:
как чиркнула рифлёная монета
по пальцу,
не то молчание возникшей птицы ?
Сидел ли голубь в девичьих руках,
или она тут вовсе ни при чём ?
Я в Португалии пережила
такой же полуобморочный миг.
Тогда уже почти светало.
И дама в инвалидном кресле
протяжно спела песню фадо,
так все в той комнатушке
размером чуть ли не в кастрюлю
глаза уставили друг в друга
и сотрясалась медная посуда.

Jane Hirshfield Fado
 
A man reaches close
and lifts a quarter
from inside a girl’s ear,
from her hands takes a dove
she didn’t know was there.
Which amazes more,
you may wonder:
the quarter’s serrated murmur
against the thumb
or the dove’s knuckled silence?
That he found them,
or that she never had,
or that in Portugal,
this same half-stopped moment,
it’s almost dawn,
and a woman in a wheelchair
is singing a fado
that puts every life in the room
on one pan of a scale,
itself on the other,
and the copper bowls balance.
Сентябрь 2012.



Джейн Хиршфилд Груша
(С английского).

Ноябрь, и грушевое дерево качает
последнюю листву и свой последний разум.
Мой друг переместился в санаторий.
Как он сказал, был изгнан из веснушчатых лесов
разгневанными Торо, Кольриджем и Бомарше.
Диагноз - мания, должно быть, что бесспорен.
Но и больной, он вежлив и красноречив.
В нём держится, покамест удаётся,
врождённая изящность. Он обращается к рассудку:
"Лодчонка, ты плывёшь за кораблём !
Тебя силком сюда загнали,будто в угол.
Всего четыре или пять ступенек,
и ты погибла". Пока ещё он дорожит своею жизнью,
хоть понял, что страдает по собственной вине.
Лишь в нём самом причина, что нынче против
него стоят все старые друзья.
Так гонит прочь увечную ворону воронья стая.
И нет ни жалости, ни доброты.
"Смиряйся, гибни" -
будто въявь настойчивый совет идёт от груши.
Она вещает, а ему не убежать.
Заря сменяется зарёй.
Смотрю, он всё стоит под этой грушей.

Jane Hirshfield The Pear

November. One pear  
sways on the tree past leaves, past reason.
In the nursing home, my friend has fallen.  
Chased, he said, from the freckled woods
by angry Thoreau, Coleridge, and Beaumarchais.
Delusion too, it seems, can be well read.
He is courteous, well-spoken even in dread.
The old fineness in him hangs on  
for dear life. “My mind now?
A small ship under the wake of a large.
They force you to walk on your heels here,
the angles matter. Four or five degrees,
and you’re lost.” Life is dear to him yet,  
though he believes it his own fault he grieves,
his own fault his old friends have turned against him
like crows against an injured of their kind.
There is no kindness here, no flint of mercy.
Descend, descend,
some voice must urge, inside the pear stem.
The argument goes on, he cannot outrun it.
Dawnlight to dawnlight, I look: it is still there.
Май 2008.

Стефан Малларме "Лазурь" и другое. Цикл.

Стефан Малларме Лазурь
(С французского).

Насмешливый покой незыблемой лазури,
давящий взгляд с небес, бесстрастный, как цветы, -
добавочный упрёк в моей душевной буре,
что гибнет гений мой в бесплодности мечты.

Бегу, закрыв глаза. А совесть непослушна.
Надеюсь обрести хоть ночью забытьё.
Куда бежать ? Лазурь преследует бездушно.
Каким тряпьём заткнуть презрение её ?

Туманы ! Я вас жду ! Вы, будто пепел, серы.
Заройте всё вокруг в лохмотья облаков.
В болотные цвета окрасьте все пленеры,
устройте над землёй сплошной беззвучный кров.

С озёр летейских в мир явись, глухая Скука;
сбери камыш и мхи, сотри румянец с лиц
и, не жалея сил, сшивай меж туч сторуко
все дыры, что творят в полётах стаи птиц.

К тому же пусть дымят тоскливые камины,
из сажи сотворят бродячую тюрьму.
Пусть реют над землёй ужасные картины.
Пусть тонут горизонт и свет небес в дыму.

Погибли небеса. Вернусь в земное лоно.
Презревши Идеал и Грех, ведущий в Ад,
как Мученик приду, не встретивши препоны
в благой приют людских довольных жизнью стад.

Мой бренный котелок*, без дела холодея,
походит на пустой флакон из-под румян.
Пытался восхвалять плачевные идеи
и просто попадал в погибельный капкан.

Всё попусту. Лазурь вещает о победе.
На башнях в честь неё раскачивают груз.
Мне страшен звонкий шум во всю гудящей меди.
Живой металл поёт в Лазури Анжелюс**.

Он слышен сквозь туман, и дрожь родится в грунте.
Глазурь и сталь блестят сквозь порванную хмурь.
Куда бежать теперь, упрямясь в жалком бунте ?
То гонится за мной Лазурь ! Лазурь ! Лазурь !

Stephane Mallarme "L'Azur"

De l'eternel azur la sereine ironie
Accable, belle indolemment comme les fleurs
Le poete impuissant qui maudit son genie
A travers un desert sterile de Douleurs.

Fuyant, les yeux fermes, je le sens qui regarde
Avec l'intensite d'un remords atterrant,
Mon ame vide, Ou fuir?
Et quelle nuit hagarde
Jeter, lambeaux, jeter sur ce mepris navrant?

Brouillards, montez! versez vos cendres monotones
Avec de longs haillons de brume dans les cieux
Que noiera le marais livide des automnes
Et batissez un grand plafond silencieux!

Et toi, sors des etangs letheens et ramasse
En t'en venant la vase et les pales roseaux
Cher Ennui, pour boucher d'une main jamais lasse
Les grands trous bleus que font mechamment les oiseaux.

Encor! que sans repit les tristes cheminees
Fument, et que de suie une errante prison
Eteigne dans l'horreur de ses noires trainees
 Le soleil se mourant jaunatre a l'horizon!

- Le Ciel est mort. - Vers toi, j'accours! donne, o matiere
L'oubli de l'Ideal cruel et du Peche
A ce martyr qui vient partager la litiere
Ou le betail heureux des hommes est couche.

Car j'y veux, puisque enfin ma cervelle videe
Comme le pot de fard gisant au pied d'un mur
N'a plus l'art d'attifer la sanglotante idee
Lugubrement bailler vers un trepas obscur...

En vain! L'Azur triomphe, et je l'entends qui chante
Dans les cloches. Mon ame, il se fait voix pour plus
Nous faire peur avec sa victoire mechante,
Et du metal vivant sort en bleus angelus!

Il roule par la brume, ancien et traverse
Ta native agonie ainsi qu'un glaive sur
Ou fuir dans la revolte inutile et perverse?
Je suis hante. L'Azur! L'Azur! L'Azur! I'Azur!
1864
 
Примечание.
Стихотворение "Лазурь" известно в русских переводах А.Ревича, Романа Дубровкина, Вадима Алексеева и других.
*Котелок - чтобы не было сомнений, имеется в виду голова звонаря.
**Анжелюс - имеется в виду церковный благовест.

Стефан Малларме  Звонарь
(С французского).

Над долинами звон колокольный струится.
Изобилье цветов, в чистом воздухе - мёд.
Там лаванда, тимьян, ребятня веселится.
Добрый благовест вширь что ни вечер плывёт.

А звонарь, как толкнёт налетевшая птица,
по латыни её от досады ругнёт.
Сам всё тянет канат, напрягается, тщится;
камнем прочным, как медь, в гулкий колокол бьёт.

Это я - тот звонарь. Даже жаждущей ночью
понапрасну стучу, расточая свой раж,
чтоб с царящих грехов снять обманный плюмаж -

вместо звона летят только всхлипы и клочья.
Я устал, Сатана. Бьюсь зазря, но упрям.
Снявши камень, вцеплюсь: билом стану я сам.

Варианты: 
понапрасну стучу как хранитель и страж...
ради вечных идей я вхожу в эпатаж...
защищая добро, я вхожу в эпатаж...
ради целей святых я вхожу в эпатаж...
-----------------------------------
Stephane Mallarme Le sonneur

Cependant que la cloche eveille sa voix claire
A l'air pur et limpide et profond du matin
Et passe sur l'enfant qui jette pour lui plaire
Un angelus parmi la lavande et le thym,

Le sonneur effleure par l'oiseau qu'il eclaire,
Chevauchant tristement en geignant du latin
Sur la pierre qui tend la corde seculaire,
N'entend descendre ; lui qu'un tintement lointain.

Je suis cet homme. Helas ! de la nuit desireuse,
J'ai beau tirer le cable a sonner l'Ideal,
De froids peches s'ebat un plumage feal,

Et la voix ne me vient que par bribes et creuse !
Mais, un jour, fatigue d'avoir enfin tire,
O Satan, j'oterai la pierre et me pendrai.

Примечание.
Стихотворение "Звонарь" переведено на русский язык Романом Дубровкиным, Александром Ребриковым, Вадимом Алексеевым, Марком Таловым, З.Берёзкиной, Юрия Михайловича Ключникова.


Стефан Малларме  Весеннее обновление
(С французского).

Недужная весна пришла и прогнала
дни творческих трудов, сверкающую зиму.
Зеваю, ослабел, как будто принял схиму.
Задав мне мрачный тон, кровь тише потекла.

Рассудок мой - во мгле. Мой череп, как в оковах.
Они ржавее скреп на дедовском гробу.
Я, словно в полусне, бреду, кляну судьбу...
Поля вокруг горды приливом соков новых.

Пьянея от цветов, устав, прилягу в тень.
Отрою для мечты под деревом могилу,
кусая тёплый грунт, где расцвела сирень,

раз справиться с тоской иначе не под силу.
- Но вижу на заре Лазурь с её ухмылкой,
и птичий хор им рад: встречает песней пылкой.
----------------------------------
Stephane Mallarme Renouveau

Le printemps maladif a chasse tristement
L'hiver, saison de l'art serein, l'hiver lucide,
Et, dans mon etre a qui le sang morne preside
L'impuissance s'etire en un long baillement.

Des crepuscules blancs tiedissent sous mon crane
Qu'un cercle de fer serre ainsi qu'un vieux tombeau
Et triste, j'erre apres un reve vague et beau,
Par les champs ou la seve immense se pavane

Puis je tombe enerve de parfums d'arbres, las,
Et creusant de ma face une fosse a mon reve,
Mordant la terre chaude ou poussent les lilas,

J'attends, en m'abimant que mon ennui s'eleve...
- Cependant l'Azur rit sur la haie et l'eveil
De tant d'oiseaux en fleur gazouillant au soleil.

Примечание.
В Интернете есть переводы этого стихотворения, сделанные Романом Дубровкиным, Павлом Лавриненко, С.Петровым,  Марком Таловым ("Первина").


Cтефан Малларме  Сонет: Когда пугает тень фатального закона...
(С французского).

За тенью, что страшит, - пророчество времён.
Мечте, в которой цель и страсть существованья,
в конце концов грозит фатальность умиранья;
и горько сознавать, что ты не окрылён.

Соблазны королей: их слава, пышность, трон -
как зелень всех гирлянд подвластны увяданью.
Их гордость - лишь мираж, обманное мерцанье.
Мудрей их всех аскет, что верою силён.

Когда-нибудь Земля, приют наш неслучайный,
проявит весь свой пыл во вспышке чрезвычайной.
Придут века светлей былых во много раз.

Пространство в череде трагичных изменений
к ним властно привлечёт немало зорких глаз.
Пусть в звёздных торжествах заблещет новый гений.

Вариант:
За тенью, что страшит, - пророчество времён.
Мечте, скрепившей в нас костяк и сухожилья,
потом грозит контакт с сырой могильной стылью.
Вся удаль пропадёт от множества препон.

Соблазны королей: любой дворец и трон -
рассыплются в куски и скроются под пылью,
гирлянды из цветов, завянув станут гнилью.
Мудрей их всех аскет, что верой окрылён. (И т.д.)
------------------------------------
Stephane Mallarme Quand l'ombre menaca ...

Quand l'ombre menaca de la fatale loi
Tel vieux Reve, desir et mal de mes vertebres,
Afflige de perir sous les plafonds funebres
Il a ploye son aile indubitable en moi.

Luxe, o salle d'ebene ou, pour seduire un roi
Se tordent dans leur mort des guirlandes celebres,
Vous n'etes qu'un orgueil menti par les tenebres
Aux yeux du solitaire ebloui de sa foi.

Oui, je sais qu'au lointain de cette nuit, la Terre
Jette d'un grand eclat l'insolite mystere,
Sous les siecles hideux qui l'obscurcissent moins.

L'espace a soi pareil qu'il s'accroisse ou se nie
Roule dans cet ennui des feux vils pour temoins
Que s'est d'un astre en fete allume le genie.

Примечание.
Приведённый сонет привлёк внимание многих литературоведов, толкователей, комментаторов, критиков и переводчиков.
Имеются очень любопытные красочные переводы на русский язык Вадима Алексеева и Романа Дубровкина.


Стефан Малларме  Летняя печаль
(С французского).

Под солнцем, на песке, ты в страсти и в томленье,
вся золоте волос, похожих на литьё;
и ладан щёк твоих со влагой слёз в смешенье,
влечёт меня, бодря, как дивное питьё.

В горящей белизне, в затишье без движенья,
сказала ты, прервав лобзание моё:
"Как паре мумий, нам, века отдохновенья
среди античных пальм, не скрасит забытьё"...

А мне б волнах твоей горячей шевелюры
навеки утопить всю дрожь моей натуры,
сыскав Небытие, что снится и тебе.

И сердце всё сильней стучит, вещая бурю.
Пусть вкус твоих румян, что чую на губе,
спасёт - даст мне покой гранита и лазури.
-------------------------------------------------
Stephane Mallarme  Tristesse d'ete

Le soleil, sur le sable, o lutteuse endormie,
En l'or de tes cheveux chauffe un bain langoureux
Et, consumant l'encens sur ta joue ennemie,
Il mele avec les pleurs un breuvage amoureux.

De ce blanc flamboiement l'immuable accalmie
T'a fait dire, attristee, o mes baisers peureux
"Nous ne serons jamais une seule momie
Sous l'antique desert et les palmiers heureux !"

Mais la chevelure est une riviere tiede,
Ou noyer sans frissons l'ame qui nous obsede
Et trouver ce Neant que tu ne connais pas.

Je gouterai le fard pleure par tes paupieres,
Pour voir s'il sait donner au coeur que tu frappas
L'insensibilite de l'azur et des pierre.

Примечание.
Сонет "Летняя печаль" привлекло внимание нескольких лучших переводчиков.
В Интернете его можно найти в русских переводах Романа Дубровкина, А.Ревича, Вадима Алексеева, Светланы Командровской.

Стефан Малларме  Сонет. Победный суицид.
(С французского)

Победный суицид. Нырок в пучину вод.
Угасла головня, и море заштормило.
И золото и кровь. Всё пурпуром цветёт.
То в воду канул царь. То не моя могила.

Хоть ярко взорвалось, ни щепки не плывёт.
И в полночь, погодя, весь праздник тень накрыла.
Один бесценный дар оставило светило:
Твоё чело светло - и будто нет забот.

Как взглянешь на тебя - восторг и наслажденье.
В тебе весь свет небес в беспечном отраженье.
Тобой он отражён, как в юном торжестве.

Мне нравятся твои застенчивые позы:
как будто царский шлем одет на голове,
и, сыпясь из него, вокруг ложатся розы.
--------------------------------------
Stephane Mallarme  Victorieusement fui ...

Victorieusement fui le suicide beau
Tison de gloire, sang par ecume, or, tempete !
O rire si la-bas une pourpre s'apprete
A ne tendre royal que mon absent tombeau.

Quoi ! de tout cet eclat pas meme le lambeau
S'attarde, il est minuit, a l'ombre qui nous fete
Excepte qu'un tresor presomptueux de tete
Verse son caresse nonchaloir sans flambeau,

La tienne si toujours le delice ! la tienne
Oui seule qui du ciel evanoui retienne
Un peu de pueril triomphe en t'en coiffant

Avec clarte quand sur les coussins tu la poses
Comme un casque guerrier d'imperatrice enfant
Dont pour te figurer il tomberait des roses.

Примечание.
В Интернете можно найти другие переводы этого сонета, в частности перевод Краснова.

Стефан Малларме Сонет: Ониксовый блеск ногтей Афродиты
(С французского).

И ониксовый блеск, и нервный звучный микс,
и лампы зажжены, покуда спит Аврора.
У всей лавины грёз в любой ночи журфикс.
И Феникс их дотла все жжёт без разговора.

А в зале - пустота, беззвучный скучный ПТИКС.
В нём ни игрушки нет. И двери - без запора.
Хозяин, урну взяв, отправился на Стикс,
чтоб там начерпать слёз. Небось вернётся скоро.

Но в северном окне - сияющий простор;
как в зеркале, блестит тускнеющий декор:
рогатое зверьё палит наяду-никсу.

Став облаком, она умчалась выше гор.
Агатовым огнём весь пух его проникся:
то светит ковш из звёзд, семь братьев и сестёр.
---------------------------------------------
Stephane Mallarme Ses purs ongles tres-haut ...

Ses purs ongles tres-haut dediant leur onyx,
L'Angoisse, ce minuit, soutient, lampadophore,
Maint reve vesperal brule par le Phenix
Que ne recueille pas de cineraire amphore

Sur les credences, au salon vide : nul ptyx,
Aboli bibelot d'inanite sonore,
(Car le Maitre est alle puiser des pleurs au Styx
Avec ce seul objet dont le Neant s'honore.)

Mais proche la croisee au nord vacante, un or
Agonise selon peut-etre le decor
Des licornes ruant du feu contre une nixe,

Elle, defunte nue en le miroir, encor
Que, dans l'oubli ferme par le cadre, se fixe
De scintillations sitot le septuor.

Примечание.
В Интернете можно найти переводы этого сонета, сделанные Вадимом Алексеевым,
Романом Дубровкиным, Марком Таловым.
Из письма Стефана Малларме другу: поэту Анри Казалису:
"Данный сонет - запланированный эксперимент над словом. Он составлен, насколько возможно, для излучения из пустоты и сна. К примеру: окно, распахнутое в ночь;
в комнате никого нет; ночь, сплетённая из отсутствия вопроса; в комнате нет мебели, может быть, только смутные консоли; в глубине - угасающее зеркало,
которое отражает свет Большой Медведицы, соединяя покинутое пространство с небом".


Стефан Малларме    Другой веер мадмуазели Малларме
(С французского).

Грезёрка ! Не смотри с опаской,
как я купаюсь в ветерке,
лишь удержи с игривой лаской
моё крыло в твоей руке.

Прохладный воздух, ободряя,
порадует с любым качком.
И так уже большой, без края,
объёмней станет окоём.

В безумии, припав с лобзаньем,
простор - бессчётно и опять -
не сможет справиться с желаньем:
ни взбудоражить, ни унять.

Как диким жителям Эдема,
тебе мой танец будет люб.
Ты будешь радоваться немо,
укрыв улыбку в складках губ.

На влажных берегах - цветенье.
Там золотой вечерний свет.
И я в полётах лягу тенью
на пышущий огнём браслет.

--------------------------------------------------------------
Stephane Mallarme Autre eventail de Mademoiselle Mallarme,

O reveuse, pour que je plonge
Au pur delice sans chemin,
Sache, par un subtil mensonge,
Garder mon aile dans la main.

Une fraicheur de crepuscule
Te vient a chaque battement
Dont le coup prisonnier recule
L’horizon delicatement.

Chaste jeu ! voici que frissonne
L’espace comme un grand baiser
Qui, de n'etre eclos pour personne,
Ne peut jaillir ni s’apaiser.

Sens-tu le paradis farouche,
Ainsi qu’un rire enseveli,
Se couler du coin de ta bouche
Au fond de l’unanime pli !

Le sceptre des rivages roses
Stagnants sur les soirs d’or ! ce l’est,
Ce blanc vol ferme que tu poses
Contre le feu d’un bracelet.
1884

Примечание. В Интернете можно найти переводы этого стихотворения на русский язык,
сделанные Марком Таловым (два варианта), Юрием Денисовым, Романом Дубровкиным
и другие.

Стефан Малларме  Альбомный листок
(С французского).

Сказали: "Чтоб развлечь дитя,
урок повеселей затейте..."
Ты, кстати, молвишь мне, шутя:
"Сыграйте врозь на каждой флейте !".

Пейзаж был просто very good,
я - стар, но вовсе не уклончив.
Как мог, исполнил свой этюд
и на тебя взглянул, закончив.

Запас дыхания был мал -
не помешала бы подмога.
Я пальцы слабо прижимал.

Но звук мой походил немного
на твой весёлый детский смех,
чарующий меня и всех.
-------------------------------------
Stephane Mallarme Feuillet d'album

Tout a coup et comme par jeu
Mademoiselle qui voulutes
Ouir se reveler un peu
Le bois de mes diverses flutes

Il me semble que cet essai
Tente devant un paysage
A du bon quand je le cessai
Pour vous regarder au visage

Oui ce vain souffle que j’exclus
Jusqu’a la derniere limite
Selon mes quelques doigts perclus
Manque de moyens s’il imite

Votre tres naturel et clair
Rire d’enfant qui charme l’air


Примечания.
Стихотворение было вписано в альбом Терезы, дочери провансальского поэта Жозефа Руманиля (1818-1891)  - по её просьбе.
Над переводом этого стихотворения работали разные авторы. В Интернете можно найти
тексты Марка Талова, Романа Дубровкина, Андрея Кроткова, Светланы Командровской.
Отдельные переводы выглядят весьма экзотично.


Стефан Малларме Веер мадам Малларме.
(С французского).

Взмах за взмахом. В небе трепет.
Так родится новый стих,
будто рвётся первый лепет
вон из складок кружевных.

С тем стихом в эфире плещет
веер - чем он не крыло ?
И бодрящий взор твой блещет,
как зеркальное стекло.

(Только пепельная дымка,
вдруг темнит его слегка:
тень - почти что невидимка,
но тогда во мне тоска).

Только веер, будто птица,
не ленясь, всё в лёт стремится.
--------------------------------
Stephane Mallarme Eventail de Madame Mallarme

Avec comme pour langage
Rien qu’un battement aux cieux
Le futur vers se degage
Du logis tres precieux

Aile tout bas la courriere
Cet eventail si c’est lui
Le meme par qui derriere
Toi quelque miroir a lui

Limpide (ou va redescendre
Pourchassee en chaque grain
Un peu d’invisible cendre
Seule a me rendre chagrin)

Toujours tel il apparaisse
Entre tes mains sans paresse.
1891

Примечание.
В Интернете можно прочесть блестящий перевод этого сонета, который сделала Ирис
Виртуалис и интересные переводы Романа Дубровкина, Марка Талова, Юрия Михайловича Ключникова.
Сонет был положен на музыку Клодом Дебюсси.



Джейн Хиршфилд "Толстой и паук" и другое. Цикл

Джейн Хиршфилд Толстой и паук
(С английского).

Москва горит.
Пьер вознамерился убить Наполеона,
но спас взамен того ребёнка.
А сам Толстой, поднявши паука в большой ладони,
вернул ему свободу.
Но тут сверчок
до паука добрался
и начал потасовку.
Одна из задних ног тотчас пропала.
Столкнувшись, оба приняли решенье
и устремились в разные концы -
как две измученные в битве рати,
как две планеты после столкновенья,
как две различные процессии придворных,
не пожелавшие одна почтить другую,
как собственные две мои ноги,
живущие совместно, но раздельно.
История идёт всегда одним путём,
и нет причин считать, как часто
пытается свернуть на север, юг, восток
на запад и обратно.

Jane Hirshfield Tolstoy and the Spider

Moscow is burning.
Pierre sets out to kill Napoleon
and instead rescues a child.
Thus Tolstoy came today
to lift this spider in his large hand
and carry her free.
Now a cricket approaches the spider
set down inside her new story,
one hind leg missing.
The insects touch, a decision is made,
each moves away from the other
as if two exhausted and unprovisioned armies,
as if two planets passing out of conjunction,
or two royal courts in procession,
neither noticing the other go by.
Or like my own two legs:
their narrow lifetime of coming together and parting.
A story travels in one direction only,
no matter how often
it tries to turn north, south, east, west, back
2011


Джейн Хиршфилд Валторна
(С английского).

Только несколько дней
слива в окне
обращается в совершенство.
Неважно, что мелкими будут плоды
и едят их лишь белки и сойки.
Я пирую одним, а они - другим,
пчелиные стайки - третьим.
Что в этом взъерошенном мире не служит кому-то соблазном ?
Малый с валторной играет Пятую Малера,
а в интервалах игры
всё крутит разборные части валторны
и выбивает из них конденсат.
Ему, должно быть, под двадцать.
Он четырежды поклонился, лицо покраснело.
Девица расслабила руку
с альтом из ели и клёна и держится строго.
Пусть рукоплещут !
У этой пары звоны в ушах, не слышат
ни выкриков: "Браво ! Браво !",
ни тимпанного стука внутри себя,
как не слышит жужжания пчёл,
ни своего аромата цветущая слива,
обратясь в весеннем волненье
в роскошный медовый кладезь.

Jane Hirshfield French Horn

For a few days only,
the plum tree outside the window
shoulders perfection.
No matter the plums will be small,
eaten only by squirrels and jays.
I feast on the one thing, they on another,
the shoaling bees on a third.
What in this unpleated world isn't someone's seduction?
The boy playing his intricate horn in Mahler's Fifth,
in the gaps between playing,
turns it and turns it, dismantles a section,
shakes from it the condensation
of human passage. He is perhaps twenty.
Later he takes his four bows, his face deepening red,
while a girl holds a viola's spruce wood and maple
in one half-opened hand and looks at him hard.
Let others clap.
These two, their ears still ringing, hear nothing.
Not the shouts of bravo, bravo,
not the timpanic clamor inside their bodies.
As the plum's blossoms do not hear the bee
not taste themselves turned into storable honey
by that sumptuous disturbance.
2011

Джейн Хиршфилд Уксус и масло
(С английского).

Дурное одиночество - как уксус для души,
здоровое - смягчает боль, как масло.

Как мы хрупки между немногими мгновениями счастья !

Приходим и безвременно уходим,
не разгадав задач своей судьбы, -

подобно сдохшему ослу на незаконченном рельефе
над входом одного из финских храмов.

Jane Hirshfield Vinegar and Oil.

Wrong solitude vinegars the soul,
right solitude oils it.

How fragile we are, between the few good moments.

Coming and going unfinished,
puzzled by fate,

like the half-carved relief
 of a fallen donkey, above a church door in Finland.


Джейн Хиршфилд Язык говорит: одиночество...
(С английского).

Язык говорит: одиночество, гнев, горе -
сам их не чувствует.

Как понедельник не может сказать о вторнике,
как четверг всё тянется в среду, назад,
как мать тянет руки, сыскав ребёнка -

так вся жизнь - не ворота, а конь, что стремится сквозь них.

Нет, не колокол,
то колокольный звон из округлого зева
хлещет в полную силу с первым ударом внутри металла.

Jane Hirshfield The Tongue Says Loneliness

The tongue says loneliness, anger, grief,
but does not feel them.

As Monday cannot feel Tuesday,
nor Thursday
reach back to Wednesday

as a mother reaches out for her found child.

As this life is not a gate, but the horse plunging through it.

Not a bell,
but the sound of the bell in the bell-shape,
lashing full strength with the first blow from inside the iron.
2011

Джейн Хиршфилд Пятнадцать галек
(С английского).

Jane Hirshfield Fifteen Pebbles

1.Как лунный свет в колодце.

Кто б ни взглянул,
его заслонит.

Jane Hirshfield Like Moonlight Seen in a Well.

The one who see it
blocks it.

2.Голод

Рыжая лошадь щиплет траву.
Чёрная ворона
тащит букашек из грязной кучи.
Женщина с завистью смотрит, как им это просто.

Jane Hirshfield Hunger

A red hors crops grass.
A black crow
delves bugs from a dirt pile.
A woman watches in envy what is so simple.

3.Гора и мышь.

Обе движутся.
Только одна - помедленнее.

Jane Hirshfield Mountain and Mouse

Both move.
One only more slowly.

4.Те же самые слова

выходят из каждого рта
по-иному.

Jane Hirshfield The same Words

Come from each mouth
differently.

5.Знакомые ступеньки

Как уверенно
слепец
идёт по знакомым ступенькам.

Лишь тот,
что боится
за ношу
становится робким в сумерках.

Jane Hirshfield Familiar Stairs

How confidently
the blind
descend familiar stairs.

Only those
with something
to lose
grow timid at darkfall.

6.Ливень ярко глядится на выгнутых ложках листьев

как горе
в иных человеческих судьбах:
как будто что-то
ещё зависит от прямизны хребта.

Jane Hirshfield Rainstorm Visibly Shining in the Left-Out Spoon of a Leaf

Like grief
in certain people's lives:
as if something
still dependet on the straightness of he spine.

7. Стекло

Прозрачно, как стекло
лицо девчушки, сложившей сказку,
но как постигнуть реальность,
если не вывернуть ложь наизнанку ?

Jane Hirshfield Glass

Transparent as glass,
the face of the child telling her story.
But how else learn the real,
if not by inventing what might lie outside it ?

8.Раскраска

То, что мы видим - раскраска.
Однако разум в силах
понять, что там за ней стена.
Вот так живущий постигает смерть.

Jane Hirshfield Paint

What we see is the paint.
Yet somehow the mind
knows the wall,
as the living know death.

9.История

Был кто-то, кто задумал первым
словить и приручить быка, впрячь в плуг.

Потом другой устроил деревянное ярмо, чтоб впрячь двоих.

А после мощь всё умножалась:
железные дороги, самолёты и корабли - консервные заводы для лососей.

Jane Hirshfield A History

Someone first thought it:
an ox gelded, tamed, harnessed nto plow.

Theh someone realized the wooden yoke could hold two.

After that, mere power of multiplication.
Railroads, airplanes, factoty ships canning salmon.

10.На заметку - для памяти.

Шло слушанье - ты больше говорил.
Ответная любезность:

теперь и я должна.

(Вариант - на выбор:
Когда прошёл слушок, так ты наговорил ещё.
Такая вот любезность !

Теперь и я должна).

Jane Hirshfield Memorial.

When hearing went, you spoke more.
A kindness.

Now I must.

11.Мутная ваза.

Теперь я,
выбросив цветы,
со щёткой мою
помутневшее стекло.

Мгновенно
возникает
прежний блеск,
Как будто там внутри
возился тигр.

Jane Hirshfield Cloudy Vase

Past time,
I threw the flowers out,
washed out
the cloudy vase.

How easily
the old clearness
leapt,
like a practiced tiger,
back inside it.

12.Улучшение от неудачи.

Наш местный пустобрёх
вернулся
после долгого изгнания -
теперь молчит на паре языков.

Jane Hirshfield Perfection of Loss.

Like a native speaker
returned
after long exile,
quiet now in two tongues.


13.Ночь и день.

"Кто я ?" - обычный совиный вопрос.
А вороний ответ: "Проснись !"

Jane Hirshfield Night and Day.

Who am I is the question of owls.
Crow say, Get up.


14.Лунная долина (Огонь Сономы*)

Луна - большая, цвета тлеющих углей.
И тот же запах.
Вдали чужое горе выглядит красиво.

Jane Hirshfield Sonoma Fire*

Large moon the deep orange of embers.
Also the scent.
The griefs of others—beautiful, at a distance.
Декабрь 2010.

Примечание.
*Сонома - иначе Лунная долина - округ на побережье штата Калифорния в районе залива
Сан-Франциско. Там расположен сохранившися до сих пор Форт-Росс.

15.Расставленные руки между "Туда" и "Сюда".

На тёмной дороге - лишь тяга верёвки.
А впридачу есть лошадь.

Jane Hirshfield Opening the Yands between Here and Here.

On the dark road, only the weight of the rope.
Yet the horse is there.
2011.

Джейн Хиршфилд Теснота
(С английского).

Дни за днями
соседские кошки - в саду.

Все в разных дальних углах,
как настороженные планеты.

Одна - сера в полоску;
одна - где черна, где бела;
одна - в оранжевой шкурке.

Вопрос об ощущениях и чувствах:
никто не может знать другого досконально.

Здесь, например, под пахнущею мятой тенью,
две кошки рядом дружка с дружкой не уснут.

Jane Hirshfield Narrowness

Day after day,
my neighbors' cats in the garden.

Each in a distant spot,
like wary planets.

One brindled gray,
one black and white,
one orange.

They remind of the feelings:
how one cannot know another completely.

The way two cats cannot sleep
in one patch of mint-scented shade.
2011.

Джейн Хиршфилд Они когда-то тоже жили под лунным светом.
(С английского)

Змея
с двумя отросточками сзади
от тазового пояска.

Различные породы динозавров.
Большеголовые вели охоту в стае, как собаки.
Другие твари были в плоской чешуе,
в шипах и даже в перьях.

Млекопитающие, скользкие, как выдры,
веками упрощаясь,
возвращались в воду.

Все промежуточные вымершие виды,
все химеричные породы,
по праву заслужили имя монструозных,
не походя на древних и на нынешних зверей.

Окаменелости приветствуют друг друга,
кто - в страхе, кто - в надежде.
Брели, впадали в сон и пробуждалтсь - хотели жить.

Все дико тыкались носами в нашу юность.

Jane Hirshfield These Also Once under Moonlight

A snake
with two small hind-limbs
and a pelvic girdle.

Large-headed dinosaurs
hunting in packs like dogs.
Others whose scaly plates
thistle to feathers.

Mammals sleekening, ottering,
simplified,
back towards the waters.

Ours, too, a transitional species,
chimerical, passing
what is later, always, called monstrous—
no longer one thing, not yet another.

Fossils greeting fossils,
fearful, hopeful.
Walking, sleeping, waking, wanting to live.

Nuzzling our young wildly, as they did.
2011


Джейн Хиршфилд Убежище в глуши
(С английского).

Сурок, живущий в глухомани,
на пустоши, где папоротник густ,
присел на корточки у скальной стенки.
Он жилист, он мохнат и толстокож.
Прохлада, тень и щебет трупиалов.
Здесь славный вид от близости к воде,
что отвечает нашим внутренним запросам.
Вот так же можно похвалить квартирку
в удобном доме, где крыльцо под цинком.
Вблизи - расщелина, там ловят рыбу.
Сурчиный хвост на камне серебрится.
Листва сияет. Брызжут облака и лапы кур.
Поверить переводчику, так в русском
не отыскать эквивалента слову thirsty,
и нет возможности сказать, что кто-то жаждет.
Какой в том толк, скажи мне, взять бубенчик
и залепить внутри бетоном или воском ?
Потом возьмёшь его в дорогу, но он не зазвенит.

Jane Hirshfield Of Yield and Abandon.
 
A muscular, thick-pelted woodchuck,
created in yield, in abandon, lifts onto his haunches.
Behind him, abundance of ferns, a rock wall’s
coldness, never in sun, a few noisy grackles.
Our eyes find shining beautiful
because it reminds us of water. To say this
does not make fewer the rooms of the house
or lessen its zinc-ceilinged hallways.
There is something that waits inside us,
a nearness that fissures, that fishes. Leaf shine
and stone shine edging the tail of the woodchuck silver,
splashing the legs of chickens and clouds.
In Russian, the translator told me,
there is no word for “thirsty”—a sentence,
as always, impossible to translate.
But what is the point of preserving the bell
if to do so it must be filled with concrete or wax?
A body prepared for travel but not for singing.
2011.


Джейн Хиршфилд Беседа
(С английского).

Приближается женщина:
хочет что-то сказать.
Поток меня увлекает в одно направленье, её - в другое.
Знала ночью, что здесь она, рядом.
В мыслях держала беседу, которая не состоялась.
В беседе - большая речка, горы и птицы,
деревья с редкой листвой.
По речке тихо плывёт деревянная лодка.
На палубе некий паук умывает морду.
Минут годы. Лодка достигнет порта на море,
и поколения пауков будут смотреть
близоруко, восьмёрками глаз,
на что-то ушедшее без ответа.

Jane Hirshfield The Conversation

A woman moves close:
there is something she wants to say.
The currents take you one direction, her another.
All night you are aware of her presence,
aware of the conversation that did not happen.
Inside it are mountains, birds, a wide river,
a few sparse-leaved trees.
On the river, a wooden boat putters.
On its deck, a spider washes its face.
Years from now, the boat will reach a port by the sea,
and the generations of spider descendants upon it
will look out, from their nearsighted, eightfold eyes,
at something unanswered
2010.


Джейн Хиршфилд Четвёртый мир
(С английского).

Скончался друг.
Подохла лошадь.
А женщина вновь и вновь умирает от этих вестей.

Четвёртый мир продолжается,
но без них.
Он - вроде проснувшейся рыжей лисы на склонах горы.

Разлука, гнев и горе,
жестокость, крах -
лиса ступает через них.
Четвёртый мир желает жить, как и она.

Весь день в тени - прохлада, на солнце - пекло.

Jane Hirshfield Fourth World.

A friend dies.
A horse dies.
A woman dies over and over again on the news.

Without them,
the fourth world continues.
Waking fox-red on the flanks of the mountain.

Absence, anger, grief,
cruelty, failure—
The fox walks through them.

It wants, as she had, to live.

All day it is cool in the shadows, hot in the sun.
2011.

Владимир Ягличич "Вопрос" и другое. Цикл.

Владимир Ягличич Вопрос
(С сербского).

Всё прочно. В том Он убеждён.
Есть небо. Есть земля сырая.
Вверху - Его надёжный схрон.
Все сонмы душ, не умирая,
вкушают там блаженный сон.
Внизу ж Он видит сколок Рая.
На деле там немолчный стон -
земля - в немыслимом раздрае.

Когда бы я, сквозь перепутья,
дошёл к Владыке как калика,
то, выказав Ему почтенье,
у Князя с головною мутью
спросил бы: "Веришь ли, Владыко,
ты в Лазарево Воскресенье ?
----------------------
Питанье
 
У тле под ногом сигуран је,
он нас са вишим светом спаја.
По ньему, нема ноћи, дан је
вечити: сан је нараштаја
ньему поверен на чуванье.
Ал гест владарски, сликом раја
фантомског, скрива дублье станье
ствари; да патньи нема краја.
 
Кад би ме знао пут довести
до тог лудила владаревог...
Ко нишчи, земну меджу прешли,
пришао бих му, мутне свести,
и питао: "А верујеш ли
у васкрсенье Лазарево?"
 

Владимир Ягличич Невезенье
(С сербского).

Был умён. Не знался с ленью.
Получал большой оклад.
В галстуке на загляденье
нёс портфель, как на парад.

Я, парнишка из селенья,
дружбе с ним был очень рад,
но терзало огорченье -
то, что он - лишь друг, не брат.

Он привык к хорошим винам,
заедал французским сыром,
на курортах побывал.

Обладай подобным сыном,
мой отец, прощаясь с миром,
верно б, меньше горевал.
------------------------------------
Несуджен
 
Сретнем га: ташна, списи,
на послу и фотельа.
На градској рејтинг-листи
он бити - општа жельа
 
На ньему - машна виси,
а ја - скльечкани сельа.
Штета, велим, што ниси
син мојих родительа!
 
На море преко лета,
преко зиме до банье,
роштильа мирис диван...
 
Нико не зановета.
Отац би мој са света
отишо манье киван.

Владимир Ягличич Похмелье
(С сербского).

Быть может, оттого грызёт меня досада,
что выпил я вчера и всем твердил со зла,
что всюду подлецы. Громил их без пощады,
кричал, что развелось их просто без числа.

Я к мщению взывал, грозил им мукой ада.
Все слушали, труня. У всех свои дела.
В чём сущность бытия ? В чём счастье и отрада ? -
Задача ! Но ещё до многих не дошла.

Трезвея, под конец, я сам себя спросил:
во всём ли прав ? Как знать ? Возможно, лишь отчасти.
Не зря ль клеймлю людей из всех безумных сил ?

Без благодати нет и быть не может счастья.
Возможно, всё, что нёс, - пустая болтовня,
похмельный бред - итог неправедного дня ?
--------------------------
Мамурлук
 
Зато сам, можда, тако читавог дана поспан,
јер сам, прилично пијан, јуче брбльао свашта.
Псовао сам ниткове, не би довольно простран
космос за осветништво моје које не прашта.
 
Слушаху ме с подсмехом - свак гледа своја посла,
и одмахују руком: зар криви смо? А за шта?
Мало ко иште смисла у свету где је послан,
ту су да траже среhу о којој сужань машта.
 
Питам се, још мамуран, и ја - што чиним да ли
чиним у доброј вери, ил другима намеhем
кривицу само зато, чак, што су постојали?
 
Ако милости није, не може бити среhе,
и ма шта чиниш - све је мамурлук прошлих дана
и пијано брбльанье махнитог мономана.


Владимир Ягличич Опасное дыхание
(С сербского).

Есть страшный персонаж у Пиранделло:
сгубить могло одно его дыханье.
К кому-то подойдёт - простое дело !
Дохнёт тому в лицо - и до свиданья !

(Как с ветерком зараза налетела;
как клеветническое злопыханье;
как в кузов из моторного отдела
по трубам поступил продукт сгоранья).

Бывает, что я сам вскипаю гневно
и думаю, как было бы полезно
столь быстро правосудие вершить.

Но, выходя из дома ежедневно,
на улице здороваюсь любезно
с людьми, которых хочется душить.

(Вариант: Бывает, что я сам вскипаю гневно
и думаю, как было бы полезно
чтоб поскорей свершился правый суд.

Но, выходя из дома ежедневно,
на улице здороваюсь любезно,
какой бы ни терзал мне душу зуд).
------------------------------
Дашак
 
Један прозаист писао је о том
како убија јунак ньегов дахом.
Прсто се негде појави, а потом,
настане ужас, с последньим уздахом.
 
Наоко учтив, као кужни лахор
свуда пресуде носи над животом,
и правду сеје невидльивим прахом
као машине савршене мотор.
 
Каткад пожелим да сам моhи сличних,
постао налик серијском убици
што следеhи је злочин најавио.
 
Ал још се држим навика доличних,
и льубазно се јавльам на улици
свима које бих радо задавио.
 
Владимир Ягличич    Хозяйке
(С сербского).

Телевизор и компьютер,
книги, чашки и лекарства...
То в трудах, то фильмы крутим:
развлечения да мытарства.

Что-то крутим, что-то вертим.
В явь, похожую на грёзу,
залетает мысль о смерти,
в тишине звучат угрозы.

Мы страдаем от контраста.
Сокращаются визиты.
Прежде гости были часты,
нынче это позабыто.

Мы следим, чтоб печь не гасла.
Жажду гасим кока-колой.
На плите вскипает масло.
Пар над супницей весёлый.

В будни или в выходные
наблюдаем снег в окошке.
Ребятишки - озорные.
Почтальон несёт платёжки.

Чай с шалфеем или с мятой
служит лучшим мирным средством,
как и выбор пребогатый
фоток наших путешествий.

Я на фотках - как в натуре.
Там не лживая серьёзность:
взрывы юношеской дури,
стариковская нервозность,

и грешки там, и ошибки,
и сумбурные решенья,
а в итоге силы зыбки:
даже требуют леченья.

Все, нас знавшие, рассудят,
глядя в фото на странице,
что потом не важно будет,
что как память сохранится.

Вплоть до смерти - (Сердце шепчет,
чтоб признался без утайки) -
чем ни дальше, только крепче
предан я тебе - Хозяйке.
------------------------------------
Домаhици
 
Кньиге, шольице, пилуле,
компјутер, телевизор,
сенке која не мирује
свакодневнични призор,
 
омильен таньир, прибор,
у зраку глас што одзваньа,
мисао да смрт је избор
и јава сном постала,
 
славе, свадбе и даhе,
додир ког длани осете,
одласци (сад трају краhе)
роджацима у посете,
 
зејтин прштав на плотни,
пушна супа са стола,
радијатори топли
и хладна кока-кола,
 
дани радни и нерадни,
квите за струју, грејанье,
двоје пркосне чельади,
пахульа зимско вејанье,
 
чај од нане и жалфије,
распре и hутованьа,
албуми, фотографије
са летньих путованьа,
 
све што уз мене прианьа,
ал јавни лик мој не твори:
младиhка лудованьа,
и старачки тремори,
 
све моје заблуде, грешке
и суманута станьа,
одлуке, увек тешке,
без трунке олакшаньа,
 
све то чему се тежило
да дам се, да се даш,
што није обележило
век тудж, веh - живот наш...
 
Нек заборавом прете
судије - тек hе веhати,
толико тога hе те
на мене подсеhати.
 
Најзад, у том систему,
ког дах је смрти помео,
да сам те, упркос свему,
најболье што знам, волео.
 
Владимир Ягличич     Гениальность
(С сербского).

В философы ты принят не был.
Твой перевод - иная сфера.
Ты больше точности в нём требуй,
трактуя мысли и манеры.

Питайся самым чёрствым хлебом.
Заимствуй должные примеры.
Вняв гениям, взращённым небом,
вникай в глубокий смысл их веры.

В спокойный день, взяв чистый лист,
берись, как продиктует смелость,
за притягательную трудность.

Пусть это будет "Эффи Брист"*,
пусть "Пышка", если захотелось.
Лишь жаль: в них не твоя премудрость.
------------------------------
Генијалност
 
Не философија, и не метод -
оловче за асталом,
и длан, да буде тачан превод
дубльег, што сном те вребало.
 
Задовольенье црним хлебом
с тла - ни одвеh, ни премало.
Генијалност је од себе, не од
других тражити требало.
 
И тихи дан, и невин лист,
и храброст да не спутиш
судбински тешку мисао.
 
Па да напишеш "Ефи Брист"*,
или "Дунду". Меджутим,
ниси их ти написао.

Примечание.
*"Эффи Брист" ("Effi Briest", 1895) - роман немецкого писателя Теодора Фонтане.


Владимир Ягличич  Урок
(С сербского).

Неужто въявь то было с нами ! -
Окошко - то же, те же шторы.
Здесь занимались языками
мы в гимназическую пору.

Я в языках давал всем фору.
Она - горячая, как пламя,
изящная, как Терпсихора,
была увлечена балами.

Те чары и поныне длятся.
Уроки были делом чести.
В ней видел прелесть идеала.

Как счастлив был я с нею вместе.
Могли бы век не расставаться -
она о том не помышляла.
---------------------------
Час
 
Гледам, је ли то стварна слика?
Век бивши, а стан исти, исти.
Долази ми, на час језика.
Чекам је. Ми смо гимназисти.
 
За језике сам експерт чисти,
за плесни корак ньена штикла.
Налик античкој некој бисти,
али жива и милолика.
 
Гледам је, давно ньоме занет.
Како - част школској тој вредноhи! -
пред лепотом се не вазнети?
 
Могла је са мном да преноhи.
До сад уз мене да остане!
Не паде јој на крај памети.

Владимир Ягличич  Перчатки
(С сербского).

Перчатки - для тепла, но нам важнее мода,
чтоб золотом цвели изящные вещицы.
А если нас доймёт капризная природа,
так хочется на юг, куда умчались птицы.

Перчатки летом ждут совсем иной погоды,
но мы, хоть не нужны нам вовсе рукавицы,
в перчатках любим быть в любом сезоне года.
Без них во время встреч беседа не клеится.

У нас взаимосвязь, но кто кому нужней ?
Перчатки - камуфляж, способствующий лжи,
скрывающий от глаз негодные повадки.

Где нужно хоть чего коснуться понежней,
в них кисти наших рук взлетают, как ножи.
Для честных чистых рук не надобны перчатки.
--------------------------------------------
Рукавице
 
Да су модне, важније него да буду топле,
обложене украсним златастим ситницама.
Избеhи доба вучја (никако да окопне)
да л могло би се на југ одлетети с птицама?

Остају рукавице. Чекају свој трен. Ко пре
циче, када их рука још није намицала.
Да нико ни до кога сржно више не допре,
водимо разговоре тек у рукавицама.
 
Ко коме више треба? Ми ньима, оне нама?
Не скидамо их лако, кад нам дебелу кожу
дугих прстију скрију, глумеhи отмене навике.
 
Нежног додира више не оста у шакама:
тек замаси, својствени окрвавльеном ножу.
Да видим чисте руке - скините рукавице.
 

 Владимир Ягличич  Процесс
(С сербского).

Процессы шли всегда, но мне казались вздором.
И я в них не вникал: не придавал значенья.
Ни разу не предстал под прокурорским взором,
при том не попадал под чьё-то подозренье.

Увы ! Кругом полно клевещущих с задором.
Сейчас лишь груз злодейств - вот всё моё именье,
и невдомёк за что с неистовым напором
меня толкают в грязь, откуда нет спасенья.

Куда бы ни пошёл: и в залах, и на рынке -
все смотрят на меня, не скрыв лихой хитринки.
Любой недобрый взор сражает наповал.

И я готов кричать, не вынеся позора:
"Петрович ! Не вникай в пустые наговоры !
Порфирий ! Верь, что я тех жертв не убивал !"
---------------------------------------------
Процес
 
У ствари, процеси никад нису ни престајали,
али предуго, наиван, не хватах конац причи.
Нисам на суду, нисам пред тужиоцем, али
стално ме испитују, и неко ме сумньичи.
 
Шапатом, или гласно - клеветника не фали.
Джубриште кривнье благу једино стеченом сличи.
Чиме сам заслужио да се на мене свали
контејнер блата - да ме довршно уобличи?
 
На тргу, у салону - свако је веh уверен.
Лукаво, иследнички, испипавају терен,
глумеhи безазленство, уз причицу наоко обичну.
 
И додже ми да крикнем, ма и у глуви зид:
"Не клевеhите, неhу да ме надживи стид!"
"Не заклах ја оне бабе, Порфирије Петровичу!"

Владимир Ягличич  Собственное место
(С сербского).

Всё думаю, не знаю почему,
о брате моего отца покойном.
Он перед домом чистил снег
лопатой (что взял из хлева),
рукой коснулся сердца,
упал, затем поднялся,
вошёл в свой дом
и, сев за стол, вдруг дрогнул
ещё раз - шлёпнулся
и больше не вставал.

Всё думаю о нём,
и сам теперь не знаю:
завидую ли больше,
не то жалею.

Трагическую неизбежность
он сделал лёгкой,
как взмах лопаты над сугробом
по выпавшей пороше.

В снегу осталась
лишь лопата (что взял из хлева).
Домашние её вернули
на собственное место.
-------------------------------
Своје место
 
Вулету Јагличиhу (1936-2012)
 
Мислим, и ко зна зашто
на стрица, упокојеног.
Чистио снег, пред куhом,
лопатом (оном стајском),
ухватио се за срце,
пао, придигао се,
ушао у куhу, сео
за астал, уздрхтао
још једном, скльокао се -
више устао није.
 
Можда и зато мислим
на ньега, сад: јер не знам
колико да га жалим,
да завидим колико.
 
Јер, тешку неизбежност
учинио је лаком
као замах лопате
по пршиhу, над сметом.
 
Остала је у снегу
лопата (она стајска).
И ньу су, најзад, укуhани
вратили на своје место.
 



Чепушинки-2

Чепушинки-2


1.Продегустируй в подружке милой
смесь наисладкой чистейшей нежности,
маковой алости и белоснежности
с неукротимой нечистой силой.

2.Итог: душа страдает беспредельно.
Неважно, хоть молчи, хоть заскули, -
а годы, что пропраздновал бесцельно,
так быстро под фокстроты отцвели.
 
3.Где минус у меня, где плюс ?
Нет знака, не прицеплена наклейка.
Не проверяйте мой заряд на вкус:
я не электробатарейка.

4.Вступая в сделку, не зови на помощь совесть.
Не облапошишь - прогоришь.
Сочтёшь доход - в карманах шиш,
но сочинишь в итоге жалостную повесть.

5.Минует день, минует год:
прожил ужасно, прожил приятно.
Хоть так, хоть как, но время, что пройдёт,
навек уходит безвозвратно.

6.Танцуй, танцуй, и зрителей пленяй
порывами любви и ярости,
лишь не толстей. Подольше сохраняй
изящность молодой поджарости.

7. Путь к райской горе.

- Божий сын с креста созерцал
не Голгофу - иные позиции,
и по свету прошёл, как пал,
воспылавший огонь инквизиции.
- Карл Маркс сочинил "Капитал",
мудрый лоб размышлением мучая,
и с ученьем своим дошагал
до ГУЛАГа и до Кампучии.
- Как прекрасен грядущий удел,
где героев возрадуют гурии
после гнусных кровавых дел,
ставших ближневосточной бурею.

8. Грибник

Короб за ручку несу.
Рыщу в осеннем лесу,
и осчастливлен стократ
сбором обильных опят.
Вот, на помине легки,
стали в кружок петушки.
Вот, за завалом жердей,
целая стая груздей.
Вот, украшая простор,
вспыхнул огнём мухомор.
Как на поверке: бойки,
высятся боровики...
Офис закрылся. Дыши !
Ваучер стоит гроши.
Выйду из чащи на свет -
выпою жгучий куплет.
Всякий бродячий поэт -
странный для власти предмет.
То беззаботен, то зол,
вышел пастись на подзол.
Хоть исхлещи меня веник,
веник не вытряхнет денег.

9. Песенка

В любую сторону,
куда ни дорого,
в любую сторону
смелей иди.
Лишь в лапы ворону,
лишь в лапы ворогу,
и ларингологу
не угоди.

В окно с прозорами
следи за сворами,
за разговорами
трезвей следи.
К сужденью спорому,
к сужденью скорому,
согласно кворуму,
не снисходи.

Шагая с толпами,
идя под ёлками,
идя просёлками,
вперяйся ввысь.
Людскими толками,
словами колкими
и недомолвками
не восхитись.

Иди отважнее,
запомни важное,
а не бумажное,
не барахло.
Познавши сущее,
смотри в грядущее,
добро несущее.
Отвергни зло.

10. Была повсюду благодать и тишь
и воздух всяческих иных полезней.
И объявление: "Лечу от всех болезней !" -
звучало как нельзя любезней.
Одна беда: от всех не улетишь.

11. Матёрый Волк в день Всех Святых,
не рявкал на своих, слегка притих.
Украсился, придумкой гордый,
козлиной мордой.
"Отныне, - заявил, - я вольтерьянец,
не хищник - вегетарианец,
не складываю тушки в ранец.
Я - не поляк, не украинец и не немец,
и не француз, и не мадьяр, и не хорват -
я благородный средиземец.
Отныне чист, ни в чём не виноват.
Помилуй Бог, я даже не прибалт.
Пусть прекратится всякий гвалт !
Я снисходителен, рачителен, не зол.
Я всех во всех искусствах превзошёл.
Гостеприимен. Ненавижу произвол.
Снимаю с бёдер шкуру антилопы.
Я - образцовый гражданин Европы.
Волчиха молвит: "Знаю, что Козёл !
Таким и был. Бородкой землю мёл.
Лишь после остервел".
Зайчиха говорит: "Наделал дел !
Кого успел, уже поел,
Сначала был нахрапист и неистов
да с жаром пожирал цыган и гебраистов,
а нынче учредил рассадник террористов".
Ан нет ! Матёрый Волк добра лишь всем хотел.

12. Осени себя добрым знамением
и дыши благодатью осени.
Если ты осчастливлен временем -
это солнце в небесной просини.
Зло упорно в своей многократности.
Счастье с горем разнятся одеждою.
Нет щита от тугой неотвратности,
но не нужно прощаться с надеждою...

13. Довольный узеньким пределом
и не впадающий в чудачества,
в ком был баланс рассудка с телом -
забыт историками начисто.

Другой займётся важным делом:
то в тёмных пропастях корячится,
то хвастает полётом смелым, -
подчас и тот в итоге плачется.

Всем слишком квёлым и дебелым
и тем, кто заражён лихачеством,
грозит убойный парабеллум,
отстрельщик в каждой щели прячется.

Успех приходит лишь к умелым
талантам с неподдельным качеством.
И те лишь взводом поределым
в итоговых реестрах значатся.

14. Удачная и верная строка -
не найденная ценная монетка.
Она не пополняет кошелька,
но тем нам дорога и хороша -
пусть даже это происходит редко -
что вдруг светлеет от неё душа.

15. Насмешник сыплет парадоксами,
а мизантроп гуляет с мопсами.

16. Возможно ли вписать четвёрку внутрь пяти ?
Опешит самый мудрый нумеролог,
но справится находчивый филолог,
присев на пень на не-Эвклидовом пути:
F (IV) E
(На что сказал бы пушкинский сапожник:
тут нужен не бухгалтер, а художник !).


17. Как всё символично у янки !
Планида у янки легка:
закончится год обезьянки
и явится год петушка.
А мы продолжаем и впредь
путём по-медвежьи переть.
А ну-ка, лошадушка, трогай !
Помчимся топтыжной дорогой.


18. Бог правит правой не всегда,
а, если левой, - то беда !
(Обычно, совесть не томя,
он бодро действует двумя).


19. Какая мерзость подлое бандитство.
Куда нас заведёт позорный этот путь ?
"Не дрейфь, друган ! Потом когда-нибудь
оно ещё вдругорядь пригодится !"
А как расценят наш привычный бандитизм ?
Ведь нас самих позорит эта гнусность !
"Дружок ! Во всех делах нужна искусность.
Вещай весомо. Позабудь лиризм".


20. Правда-истина

Бывает, истина тяжка
и за семью замками скрыта.
Дорога к правде не легка,
а тем, кто ищет, крепко бито.

На ней сургучная печать
и металлическая пломба,
но стоит правду услыхать -
она взрывается, как бомба.

Когда мы ищем правый путь -
а истину понять не просто -
так нам сбывают баламуть
поднаторевшие прохвосты.

Легко ли развязать узлы,
когда не все подвохи зримы ?
Повсюду мрачные углы.
А правда нам необходима.

Она не прозвучит с высот;
не вспыхнет, как протуберанец,
пока нас к пропасти ведёт
с фальшивой правдой самозванец.

А настоящая живёт
да развивается подспудно
и тупоумных из тенёт
зовёт на волю, хоть и трудно.

А настоящая сильней
любых наветов и нападок -
и с каждым годом всё нужней,
и только с ней придёт порядок.


21. Большие плывут облака,
если нА небо глянуть снизу, -
как косматая шерсть старика,
как сугроб, что прилип к карнизу.

Огромное Солнце бежит в Зенит -
и от снега внизу лишь лужи,
а в них - твой зеркальный вид,
и ты - будто Зевс, не хуже...


22.Намёк

Давным-давно, сложив отнюдь не оду
и зорко оглядев весь белый свет,
в сердцах воскликнул наш Поэт:
"Мне хочется сказать великому народу:
"Ты - жалкий и пустой народ !"" -
От этих мрачных слов качается оплот
и даже меркнет свет, бегущий с небосвода.
Каков упрёк ! Немыслимая шкода !
Жестокий злой удар, предерзостный навет,
намёк на череду грядущих тяжких бед,
случившихся потом, уже в другие годы...

Спокойно ! Перед Ним стоял не наш портрет.
Он Францию клеймил: народ с большим подвохом;
страну, где власть тогда досталась скоморохам.
Ей очень не везло. Случилась чехарда -
пал гордый вождь; пришла позорная орда. -
Всё скачет та страна вприпрыжку по эпохам:
то гениев зовёт, то стелет скатерть лохам.
И мир - в когтях тревог. Прошли за веком век.
Трагичен и кровав был буйный их разбег,
и сотни гекатомб не порастают мохом.

Вскрик нашего певца доселе не утих.
Трагический Пророк, клеймя позор других,
предвидел кривизну всех будущих дорог -
задуматься велел - и нам давал урок.


Не вслушались...


23.Чистое золото ценим,

тешим себя серебром,

слушаем звонкую медь.

Кланяюсь славным теням.

Рад песням, что дышат добром,

и угнетает бредь.



24. Бывает, что всего две строчки
мудрее множества томов:
быстрей доходят до умов
и чистят печени и почки.




25. 1933 - 1953 (и не только).

Это не новость - не только намедни.
Это продолжится вечно и впредь.
То не фантазии, это не бредни
Это вещает гремящая медь.
Выгорит всё, что должно зеленеть.
Стон панихидный заменит обедни.
Вряд ли помогут костёл и мечеть.
В мире бессчётно размножились вредни.
Тают когорты архангельских сил.
Мир перестал быть честным ристалищем.
Нечисть и в небе и в море заплавала.
Век, что гуманным прогрессом форсил,
стал безобразным кровавым игралищем,
катастрофической вотчиной дьявола.




26. Учёный муж настырно, как вампир,
вводил жену в тиски своей науки.
Она терпела неземные муки,
как жертва, завлечённая на пир,
но, как могла, спасала ближний мир,
попав в его безжалостные руки,
от беспросветной тьмы и скуки.

Стефан Малларме "Приветствие" и другое. Цикл.

Стефан Малларме Приветствие
(С французского).

Я избран тамадой - и рад.
В руке бокал. Он в клочьях пены.
Она осядет постепенно,
и я уж вижу там наяд.


Несётся по морю фрегат.
Как аргонавты - им на смену -
мы рвёмся из земного плена.
Нас не страшат ни гром, ни град.

Друзья ! Я перепил немного.
Хоть качка, но подтянут строго.
И я не посрамлю свой пост -

как будто здесь не пир, а паперть.
Я с тостом стал во весь свой рост
и не залью шампанским скатерть.
------------------------------
Stephane Mallarme   (1842-1898)

Salut
Rien, cette ecume, vierge vers
A ne designer que la coupe ;
Telle loin se noie une troupe
De sirenes mainte a l'envers.

Nous naviguons, o mes divers
Amis, moi deja sur la poupe
Vous l'avant fastueux qui coupe
Le flot de foudres et d'hivers ;

Une ivresse belle m'engage
Sans craindre meme son tangage
De porter debout ce salut

Solitude, recif, etoile
A n'importe ce qui valut
Le blanc souci de notre toile.

Примечание.
Более привычный перевод можно найти у Романа Дубровкина.


Стефан Малларме Прозрение
(С французского).

Луна печалилась, и в небе, загрустив,
все серафимы завели один мотив:
среди цветов, на замирающих виолах
играли песенку из самых невесёлых.
Во сне мои мозги съезжают набекрень.
- Наш первый поцелуй нам скрасил этот день.
Тот давний аромат и грустная услада -
они без тени сожалений и досады.
Я жил Мечтой - вот собрал свой урожай.
Боялся: путь разбит - и вдруг хоть подъезжай.
Ты днём со мной не заводила речи,
а вечером пришла с улыбкою на встречу.
Казалась феей в шляпке да в шелках.
Такой мне виделась ещё в ребячьих снах:
придя волшебницей в пушистой белой шапке,
всегда мне связки звёзд кидала из охапки.
---------------------------------------------------------
Stephane Mallarme  Apparition

La lune s'attristait. Des seraphins en pleurs
Revant, l'archet aux doigts, dans le calme des fleurs
Vaporeuses, tiraient de mourantes violes
De blancs sanglots glissant sur l'azur des corolles.
- C'etait le jour beni de ton premier baiser.
Ma songerie aimant a me martyriser
S'enivrait savamment du parfum de tristesse
Que meme sans regret et sans deboire laisse
La cueillaison d'un Reve au coeur qui l'a cueilli.
J'errais donc, l'oeil rive sur le pave vieilli
Quand avec du soleil aux cheveux, dans la rue
Et dans le soir, tu m'es en riant apparue
Et j'ai cru voir la fee au chapeau de clarte
Qui jadis sur mes beaux sommeils d'enfant gate
Passait, laissant toujours de ses mains mal fermees
Neiger de blancs bouquets d'etoiles parfumees.

Примечание.
Это стихотворение известно в переводах на русский язык  Романа Дубровкина, Макса Талова,  М.Миримской, Александра Солина...


Стефан Малларме Наказанный паяц
(С французского).

В ограде из ресниц мне чудились озёра -
приманки для меня, хмельного штукаря.
А на самом был грим - как гарь от фонаря.
Но струсил и бежал - в окно, порвавши шторы.

Из светлых тех озёр я выплыл слишком скоро,
смыв с тела грязь, себя в другого претворя.
Я - Гамлет, и в волнах я обновился зря.
Могильник грёз моих скрывали те просторы.

В восторге бил кулак по золотым литаврам.
Свет солнца сжёг на мне весь мой привычный грим.
То был горчайший день, жестокая реальность.

Мне грим служил святым благословенным лавром.
Блеснула нагота, укрытая под ним.
Вода слизала всю мою оригинальность.
---------------------------------------
Stephane Mallarme Le pitre chatie

Yeux, lacs avec ma simple ivresse de renaitre
Autre que l'histrion qui du geste evoquais
Comme plume la suie ignoble des quinquets,
J'ai troue dans le mur de toile une fenetre.

De ma jambe et des bras limpide nageur traitre,
A bonds multiplies, reniant le mauvais
Hamlet ! c'est comme si dans l'onde j'innovais
Mille sepulcres pour y vierge disparaitre.

Hilare or de cymbale a des poings irritee,
Tout a coup le soleil frappe la nudite
Qui pure s'exhala de ma fraicheur de nacre,

Rance nuit de la peau quand sur moi vous passiez,
Ne sachant pas, ingrat ! que c'etait tout mon sacre,
Ce fard noye dans l'eau perfide des glaciers.
1864

Примечание.
Стихотворение широко известно благодаря усилиям многих переводчиков (в том числе Роман Дубровкин, Светлана Командровская, Андрей Кротков - он же Евгений Туганов, Владимир Портнов, Александр Тхоров). Никакого ручательства за качество всех
названных переводов дать нельзя, как и за качество приведённого здесь нового
перевода. В записных книжках Стефана Малларме была найдена первая версия этого стихотворения, опубликованная в 1929 г. его зятем (Dr.Bonniot). Эта версия
позволяет взглянуть на замысел поэта несколько иными глазами.

Наказанный паяц - первый авторский вариант.

Реснички возле глаз - манящий строй преград.
Я в тех озёрах плыл по голубой дорожке.
О Муза ! Я сбежал, сыскав дыру в окошке.
Меня из шапито прогнал фонарный чад.

Меня пьянил дух трав, цветущих возле стёжки..
К запретным озеркам меня позвал твой взгляд.
Я предал сам себя - бежал как ренегат.
Промок. Сложил под бук фиглярские одёжки.

Но тело у меня вдруг сделалось иным:
свободным от твоей беспрекословной власти.
Я крепче стал в воде и усмирил все страсти.

И угадать не мог, что снегом ледяным
прочь смою жир с волос и с кожи пёстрый грим,
а в них-то крылось всё: и мой талант, и счастье.

Le pitre chatie - первый авторский вариант.

Pour ses yeux, – pour nager dans ces lacs, dont les quais
Sont plantes de beaux cils qu’un matin bleu penetre,
J’ai, Muse, – moi, ton pitre, – enjambe la fenetre
Et fui notre baraque ou fument tes quinquets.
Et d’herbes enivre, j’ai plonge comme un traitre
Dans ces lacs defendus, et, quand tu m’appelais,
Baign; mes membres nus dans l’onde aux blancs galets,
Oubliant mon habit de pitre au fond d’un hetre.
Le soleil du matin sechait mon corps nouveau
Et je sentais fraichir loin de ta tyrannie
La neige des glaciers dans ma chair assainie,
Ne sachant pas, helas! quand s’en allait sur l’eau
Le suif de mes cheveux et le fard de ma peau,
Muse, que cette crasse etait tout le genie!
1864

Стефан Малларме  Вздох
(С французского).

Меня к тебе влекут, о кроткая сестра,
веснушки - хоть сейчас осенняя пора -
и в ангельских глазах небесное сиянье.
Душа летит к тебе, как утреннею ранью
со вздохом бьёт фонтан в прозрачную лазурь -
чистейшую лазурь, когда октябрь без бурь.
А после струи в пруд летят в изнеможенье...
В нём мёртвая листва в отчаянном круженье.
Как ветры налетят - нароют ряд борозд.
Пологий жёлтый луч лежит как длинный мост.
-----------------------------------
Stephane Mallarme Soupir

Mon ame vers ton front ou reve, o calme soeur,
Un automne jonche de taches de rousseur,
Et vers le ciel errant de ton oeil angelique,
Monte, comme dans un jardin melancolique,
Fidele, un blanc jet d'eau soupire vers l'Azur!
- Vers l'Azur attendri d'octobre pale et pur
Qui mire aux grands bassins sa langueur infinie,
Et laisse sur l'eau morte ou la fauve agonie
Des feuilles erre au vent et creuse un froid sillon,
Se trainer le soleil jaune d'un long rayon.
1864

Примечание.
На тему этого стихотворения Морис Равель и Клод Дебюсси сочинили музыку.
Стихотворение короткое. Известно в разных по качеству русских переводах.
В числе переводчиков Роман Дубровкин, Юрий Корнеев, Ольга Седакова, Эдуард
Мухаметзянов,  Вадим Алексеев и другие.



Стефан Малларме    Страх
(С французского).

Сегодня я спасусь от зверского желанья
впасть снова в пошлый грех. Что толку, копошась
в копнах твоих волос, скучать в пылу лобзанья,
чтоб с горечью потом оценивать ту связь.
Хочу лежать без грёз и мрачных сновидений,
чтоб в них не мучил стыд и прежняя грызня,
в придачу ложь твоих всегдашних уверений...
А смерть тебя страшит не меньше, чем меня.
Порок терзал во мне всё лучшее, что было.
Бесплоден был во всём наш общий скорбный путь.
Лишь стала у тебя твердеть, как камень, грудь,
а сердце, выстояв, набралось новой силы.
Мне саван уж грозит. Бегу. Стыжусь седин.
Мне страшно умереть, когда я сплю один.
--------------------------------------
Stephane Mallarme  Angoisse

Je ne viens pas ce soir vaincre ton corps, o bete
En qui vont les peches d'un peuple, ni creuser
Dans tes cheveux impurs une triste tempete
Sous l'incurable ennui que verse mon baiser:
Je demande a ton lit le lourd sommeil sans songes
Planant sous les rideaux inconnus du remords,
Et que tu peux gouter apres tes noirs mensonges,
Toi qui sur le neant en sais plus que les morts:
Car le Vice, rongeant ma native noblesse,
M'a comme toi marque de sa sterilite,
Mais tandis que ton sein de pierre est habite
Par un coeur que la dent d'aucun crime ne blesse,
Je fuis, pale, defait, hante par mon linceul,
Ayant peur de mourir lorsque je couche seul.

Примечание.
Стихотворение "Страх" (в других переводах также "Тревога") известно в русском переложении по работам Романа Дубровского, Андрея Кроткова и Ефима Шейнкина.
Каждый перевод своеобразен и по-своему интересен.



Стефан Малларме Мне горек стал покой...
(С французкого).

Мне горек стал покой. Безделье вместе с ленью
идут не в унисон всегдашнему стремленью
к житью в цветенье роз, в сплошной голубизне.
Но стала сверх того в семь раз ужасней мне
обязанность копать унылые могилы
в тщете моих мозгов. Вот то, что утомило !
Копаю жёсткий грунт, где не расти плодам.
Что мне сказать, когда с зарёй все розы там,
сиреневыми став от страшной панорамы,
когда большой погост соединил все ямы ?

Прощай светильник мой, наперсник тяжких мук !
Долой смешки друзей, собравшихся вокруг:
то упрекнут меня, то восхвалят с чувством
что создано родным прожорливым искусством.
В китайском всё не так. В разящей простоте
фарфоровый восторг живей, чем не холсте.
Там льётся лунный свет, и в ласковом сиянье
диковинный цветок струит благоуханье.
В ином рисунке даль с лазурью без конца.
Он должен восхитить седого мудреца.
Какой-нибудь пейзаж очаровал ребёнка -
тот много лет его воспроизводит тонко.
Взяв чашку, краски, кисть, я синенький штришок
нанё на белый фон - почти что как намёк.
Родилось озерко под белым небосводом,
и тут же ветерки пошли гулять по водам,
а месяц там сыскал купальню для рожка,
под самым бережком, меж бровок тростника.
------------------------------------
Stеphane Mallarme  Las de l'amer...

Las de l'amer repos ou ma paresse offense
Une gloire pour qui jadis j'ai fui l'enfance
Adorable des bois de roses sous l'azur
Naturel, et plus las sept fois du pacte dur
De creuser par veillee une fosse nouvelle
Dans le terrain avare et froid de ma cervelle,
Fossoyeur sans pitie pour la sterilite,
- Que dire a cette Aurore, o Reves, visite
Par les roses, quand, peur de ses roses livides,
Le vaste cimetiere unira les trous vides ? -
Je veux delaisser l'Art vorace d'un pays
Cruel, et, souriant aux reproches vieillis
Que me font mes amis, le passe, le genie,
Et ma lampe qui sait pourtant mon agonie,
Imiter le Chinois au coeur limpide et fin
De qui l'extase pure est de peindre la fin
Sur ses tasses de neige a la lune ravie
D'une bizarre fleur qui parfume sa vie
Transparente, la fleur qu'il a sentie, enfant,
Au filigrane bleu de l'ame se greffant.
Et, la mort telle avec le seul reve du sage,
Serein, je vais choisir un jeune paysage
Que je peindrais encor sur les tasses, distrait.
Une ligne d'azur mince et pale serait
Un lac, parmi le ciel de porcelaine nue,
Un clair croissant perdu par une blanche nue
Trempe sa corne calme en la glace des eaux,
Non loin de trois grands cils d'emeraude, roseaux.

Примечание.
Известен перевод этого стихотворения, сделанный Романом Дубровкиным.


Стефан Малларме Морской бриз
(С французского).

Увы ! Страдает плоть, и прочтены все книги.
Бежать, бежать туда ! Все птицы в пьяной джиге
танцуют в пенной мгле под пологом небес.
Притом ничто в глазах: ни сад, ни дальний лес,
ни одинокий свет моей настольной лампы
над девственным листом, над пестротой эстампа,
ни юная жена с ребёнком на руках -
не отвлекут меня от мыслей о морях.

Я еду ! Пароход под шатким такелажем,
вези меня скорей к волнующим пейзажам !
Коварством всех надежд смущённая тоска
ещё не прочь поймать прощальный взмах платка.
Есть мачты, что побыв осколками крушений,
выходят снова в путь на поиск приключений.
Суда без мачт - на дне. Их курс был бестолков.
А в сердце всё звучат распевы моряков.
----------------------------------
Stephane Mallarme Brise marine

La chair est triste, helas ! et j’ai lu tous les livres.
Fuir ! la-bas fuir! Je sens que des oiseaux sont ivres
D’etre parmi l’ecume inconnue et les cieux !
Rien, ni les vieux jardins refletes par les yeux
Ne retiendra ce coeur qui dans la mer se trempe
O nuits ! ni la clarte deserte de ma lampe
Sur le vide papier que la blancheur defend
Et ni la jeune femme allaitant son enfant.
Je partirai ! Steamer balancant ta mature,
Leve l’ancre pour une exotique nature !
Un Ennui, desole par les cruels espoirs,
Croit encore ; l’adieu supreme des mouchoirs !
Et, peut-etre, les mats, invitant les orages,
Sont-ils de ceux qu’un vent penche sur les naufrages
Perdus, sans mats, sans mats, ni fertiles ilots …
Mais, o mon coeur, entends le chant des matelots !
Stephane Mallarme, Vers et Prose, 1893.

Примечание.
Это стихотворение привлекло внимание целого ряда поэтов и переводчиков, в том числе самых известных. В Интернете можно найти переводы О.Э.Мандельштама, О.Ревича, Виктора Микулича, Ирис Виртуалис, Романа Дубровкина, О.Седаковой и другие.

Стефан Малларме  Святая
(С французского).

Проём окошка укрывал
с годами гасшие узоры,
в нём чуть поблёскивал сандал
виолы, флейты и мандоры.


Там слышался Магнификат.

Псалмы священные звучали.

Сесилия блюла обряд,

что ей Скрижали предписали.


И в дароносице, в стекле,
предстал однажды ангел зримо.
Ей арфа чудилась в крыле
явившегося херувима.

Сандал стал жалок и убог,
и текст не требовал вниманья:
ей ангельский плюмаж помог
стать музыкантшею молчанья.
--------------------------
Stephane Mallarme Sainte

A la fenetre recelant
Le santal vieux qui se dedore
De sa viole etincelant
Jadis avec flute ou mandore,

Est la Sainte pale, etalant
Le livre vieux qui se deplie
Du Magnificat ruisselant
Jadis selon vepre et complie :

A ce vitrage d'ostensoir
Que frole une harpe par l'Ange
Formee avec son vol du soir
Pour la delicate phalange

Du doigt, que, sans le vieux santal
Ni le vieux livre, elle balance
Sur le plumage instrumental,
Musicienne du silence.

Примечание.
Это стихотворение положено на музыку Морисом Равелем. Оно известно в русских переводах Ольги Седаковой, Романа Дубровкина, В.Портнова, Галины Бройер. 

 Рассказывается, как Святая Сесилия извлекала неслышимую музыку, перебирая перстами перья на крыле херувима.

Стефан Малларме  Лебедь
(С французского).

Безгрешный, удалой, при лучшей из погод,
ужель не сокрушит со всею силой смелой
на озере крылом покров заиндевелый,
откуда, хоть умри, не получался взлёт ?

А в памяти его прошедшее живёт,
когда взлетал он ввысь, красивый и умелый,
и громко воспевал, летя, как угорелый,
свой край, где не знавал ни горя, ни забот.

Он мёрзнет. Нет пути в свободное пространство.
Агонию унять велит ему упрямство,
но стужей взят плюмаж в безжалостный зажим.

Он - в белом под своим светящим в небе тёзкой.
Он впал в надменный сон, суров и недвижим;
стал призраком, навек застынув в позе броской.
---------------------------------
Stephane Mallarme  Le vierge, le vivace et le bel aujourd'hui ...

Le vierge, le vivace et le bel aujourd'hui
Va-t-il nous dechirer avec un coup d'aile ivre
Ce lac dur oublie que hante sous le givre
Le transparent glacier des vols qui n'ont pas fui !

Un cygne d'autrefois se souvient que c'est lui
Magnifique mais qui sans espoir se delivre
Pour n'avoir pas chante la region ou vivre
Quand du sterile hiver a resplendi l'ennui.

Tout son col secouera cette blanche agonie
Par l'espace infligee a l'oiseau qui le nie,
Mais non l'horreur du sol ou le plumage est pris.

Fantome qu'a ce lieu son pur eclat assigne,
Il s'immobilise au songe froid de mepris
Que vet parmi l'exil inutile le Cygne.

Примечание.
Стихотворение "Лебедь" известно в нескольких преводах. Среди авторов В.Я.Брюсов,
М.А.Волошин, Ирис Виртуалис, Роман Дубровкин, Вадим Алексеев, Юрий Михайлович Ключников. 

Владимир Ягличич "О будущем" и другое. Цикл.

Владимир Ягличич  О будущем.
(С сербского).

Страшит, что станется потом:
кирпич без сердца и дыханья,
не обладающий умом,
продлит своё существованье.

Кирпич - лишь камень. Дом - лишь дом.
Смерть им не уделит вниманья -
она расправится с жильцом,
насытится живою тканью.

Бессмертны только лишь стихи.
Во всех веках они нетленны.
Им не страшна слепая мгла.

Им будут прощены грехи.
Они не попадут в геенну.
Взамен хулы, их ждёт хвала.
-------------------------
Поводом будуhности
 
Уплаши слика та, будуhа:
мртве ствари без грама душе
без даха, срца, мозга, плуhа -
потрају, свака, од нас дуже.
 
Цигла је цигла, куhа куhа -
мада ветрови смрти круже,
ал не зграду - да пре свануhа
живот станара неког сруше.
 
Све исто буде, сем стихова:
наставе раст и мимо плана,
порадују се, чак, невольи.
 
Да л теши корист тог исхода:
изгледа да hе, једног дана,
као посмртни бити больи.

Примечание.
Перевод стихотворения "Поводом будуhности" согласован с автором.
Стихотворение написано Владимиром Ягличичем как отклик на стихи Анны Ахматовой:

Анна Ахматова Приморский сонет
 
Здесь всё меня переживёт,
Всё, даже ветхие скворешни
И этот воздух, воздух вешний,
Морской свершивший перелёт.
И голос вечности зовёт
С неодолимостью нездешней,
И над цветущею черешней
Сиянье лёгкий месяц льёт.
И кажется такой нетрудной,
Белея в чаще изумрудной,
Дорога не скажу куда...
Там средь стволов ещё светлее,
И всё похоже на аллею
У царскосельского пруда.
1958
Комарово

Первые (менее удачные) попытки перевести сонет Владимира Ягличича:
1.О будущем

Пугает будущая участь:
мир, полный только мертвечины.
У нас недолгая живучесть.
Мы - не металл, не древесина.

В смертельных шквалах злеет жгучесть,
когда никак не сломят тына.
Мы ж боремся со смертью, мучась,
но в той борьбе - не исполины.

Изо всего, в чём жизнь трепещет,
одной поэзии по силам
не покориться лютой воле.

Она - везде, где небо блещет
живительным небесным пылом
и нас бодрит в лихой недоле.

2. О будущем.

Я твёрдо знаю наперёд,
пока колдую над стихами,
что пляж, усеянный камнями,
со мной в могилу не уйдёт.

Погибель лишь живущих жнёт:
людей с их утлыми мечтами
да птиц в гнездовьях с их птенцами -
привычный роковой исход.

Иное дело со стихами:
пред ними отступает смерть.
Их сила лишь растёт в несчастье.

Они - негаснущее пламя.
Им вторит эхом даже твердь
и наполняется их страстью.
 

Владимир Ягличич  Ремонт
(С сербского).

Над зданием столпились трубы:
глядят в далёкие высоты.
Ремонтники, ругаясь грубо,
ведут какие-то работы.

У каменщиков дух неистов:
они готовы лезть хоть в пламя,
как будто собрались на приступ,
чтоб водрузить на крыше знамя.

Полезли на леса, как в шхеры,
вняв повелительному кличу,
как допотопные пантеры,
спешат скорей порвать добычу.

То шутят, то всё кроют матом.
(А там, вверху, под ними бездна !).
Все с самомнением завзятым,
что всё, что ни творят, полезно.

Смотрю: прорех никто не чинит.
Напротив, расширяют даже.
Кто взял кирпич, то в кучу кинет:
как собирает для продажи.

Твердят: "Ремонт ведём, как надо,
затем, чтоб здание не мокло".
Бьют молотками по фасаду,
потом выламывают стёкла.

Крушат, а осознать не любо.
У нас нет сил для обороны.
Текут все выводные трубы.
Не стало больше домофона.

Жильцы в тревоге и досаде,
все в безнадёжном сожаленье;
в своих квартирах - как в осаде.
Почти готовы к выселенью.

А председатель домсовета
лишь поощряет злую свору,
негласно утверждая сметы
ведущей ломку ремконторы.

Беда ударит в цель - не мимо.
Жильцы поймут её огромность.
Она уже неотвратима
и обречёт их на бездомность.

Ремонтные леса пропали:
исчезли без огня и дыма.
Контракт учитывал детали
и выполнен неумолимо.

Дом сломан. Только сердце ноет,
когда о нём вдруг кто-то спросит.
На свете мало тех, что строят;
и очень много тех, что сносят.
---------------------------------------
Ремонт
 
Цев на цев, расту у висину,
наслоньене на тело зграде.
Уз сочне псовке и присилу
раде јој оно што јој раде.
 
Зидари (као свак што тлачи)
то гасе неку жедж прастару:
као да траже освајачи
погодно место за заставу.
 
По скели су се ревно пели
(наджоше, вальда, циль лутаньу).
Ко препотопска звер да жели
да свари зграду, по гутаньу.
 
Шале се, потом псују штошта,
(под ньима зјапе сви бездани).
У прозаични циль свога посла
уплиhу неки циль незнани.
 
Па шта то чине? Не додају
цигле - бацају све што наджу.
Ко да спремају за продају
ову несвоју, туджу граджу.
 
Бију чекиhем о фасаду,
и ломльење се не стишава.
А причало се да нье зграду
крпити, да не прокишньава.
 
Болује зграда, пропаст још не
схвата, ал веh се мири она.
Цуре фекалне цеви трошне,
ништа од новог интерфона.
 
Станари, нагло ограджени,
из соба плашно свет гледају.
Схватају да су опсаджени
и спремају се на предају.
 
Још, пре предаје, збрку ствара
куhног савета шеф, тај ништак:
о условима преговара,
кришом, са шефом градилишта.
 
Зна се акција нежельена
ко и акције све ньегове:
зграда hе бити исельена,
а станари hе - у збегове.
 
Радници, скеле - вeh их није,
нестају брзо, попут дима.
И мора да је, од раније,
уговорено све медж ньима.
 
Ништа од старе родне зграде,
никад више о ньој не чуше:
премало оних који граде,
превише оних који руше.


Владимир Ягличич  Ящерицы
(С сербского).

Они ютятся с нами рядом,
ползут по стенам, по забору.
При встрече с тенью или взглядом
скорей от нас сбегают в норы.

А было время - их армадам
принадлежали все просторы.
Они повсюду шли парадом
и были ростом будто горы.

Потомки разевают пасти,
грозя сменившемуся свету.
Им хочется вернуть все лавры

и вновь прийти повсюду к власти.
Им грезится, что динозавры
опять заселят всю планету.
-----------------------------------
Гуштери
 
Они се сада држе групе,
бетонских стаза: свог домена.
Плашно беже у своје рупе
надвије ли их льудска сена.
 
А беше време ньине трупе
кад су харале, пре промена
овом планетом, куд год ступе.
Сад, од те славе - ни помена.
 
Но, вире ньушке: из недаhe
саньају власти бивши гламур
над беспомоhним светом пропет.
 
Маштају стара сила да hе
обновити се, диносаур
да овладаhе земльом опет.
 

Владимир Ягличич  Ипатия
(С сербского).

Поймут ли истину невежды ?
Ипатия звала их к знаньям.
Её порвали, сняв одежды,
не снизойдя к её страданьям.

Где красота и мудрость между
насмешкою и отрицаньем,
весь мир во тьме и без надежды
покончить с жалким прозябаньем.

Александрию ждёт разруха,
в ней сожжена библиотека.
В том православным назиданье,

что в царство грёз, к вершинам духа
и нынче путь для человека
идёт, как прежде, сквозь страданья.
-------------------------------------
Хипатија
 
Чему идеје неопрезне?
Чему учити, још, номаде?
Знају што треба, све, и без нье.
Растргнуhе је на комаде.
 
У мрак незнања свет наш грезне,
да л цильа правог да допадне?
Овде лепота смрти чезне
у власти рулье горопадне.
 
Александрија - рушевине,
библиотека - гареж, трине.
Значи ли та вест хришhанима?
 
Најлепши свет сна данас гине,
да се с будуhим, с призванима
стварношhу духа, кроз смрт, вине.


Владимир Ягличич  Ногти
(С сербского).

Когда у человека зуд -
хоть на себе проверьте -
они почешут, поскребут,
попляшут, как в концерте.

У них особенный статут:
чумазые, как черти,
они всегда у нас растут -
и даже после смерти.

Любой из ноготков - как тать,
хотя малютка внешне.
В три счёта могут ободрать
хоть целый куст черешни.
Их нужно чаще подрезать,
пока они не клешни.
---------------------------
Нокти
 
Уврх прстију стрше,
друкчији додир клешу.
Црно би да распрше,
у блату свом да плешу.
 
Спремно услуге врше:
засврби л газду - чешу.
Закон природе крше -
расту чак и на лешу.
 
Гле, како деру веh и
златну кору нарандже...
Тражеhи плен што веhи
у завери састанче.
Вальа их стално сеhи.
Да не постану кандже. 

Владимир Ягличич  Прогулка
(С сербского).

Выдвинул ногу, собрался в путь,
только никак не рискну шагнуть.

Сзади кричит мне военный взвод:
"Ну-ка, быстрее шагай вперёд !"

Ружья готовы мне в спину палить,
если во мне не проснётся прыть.

Если я двинусь, только шагну,
следом толкнут и мою жену.

Чтобы была им забавнее гонка,
присовокупят к нам и ребёнка.

А обстановка - сплошная идиллия,
если б не злобное это насилие.

Кто б ужаснулся такой красоты ?
Чистое поле. Кругом цветы !

Если решусь, наконец, и шагну -
может быть, даже и смерть обману.

Не так ли  все мы небо молим,
как станем перед минным полем ?
------------------------------
Шетньа
 
Дигнем ногу польем пустим,
али не смем да је спустим.
 
Довикује за мном чета:
„Само напред, шетај, шетај!“
 
Уперили цеви тавне
у леджа ми, па ме храбре.
 
Очекујем, по мом трагу,
довешhе и моју драгу.
 
Пронаhи hе веh пречицу
да прикльуче и дечицу.
 
А пејсаж је пун идиле,
још да није и присиле.
 
Ко ту не би да се шеhе,
на све стране никло цвеhе
 
Тако морам далье иhи,
смрт hу, можда, мимоиhи.
 
Ја се, ево, надам больем,
шетајуhи минским польем.



Владимир Ягличич   Смерть утра
(С сербского).

Над рекою вербы
ветви наклонили
и по ком-то, верно,
вместе загрустили.

Лишь едва начался
утренний рассвет,
так уже скончался -
и помина нет.

Зори отблестели.
Кто им был не рад ?
Но уже в купели,
как велит обряд.

Утро лишь родится,
а пора быть дню.
Он спешит проститься -
проводить родню.


(Всё на свете утло -
вплоть до перламутра.
В мире - что ни утро -
умирает утро).
--------------------------
Смрт јутра
 
Врбе су се над реком
повиле, тако косате,
да л оплакују неког
с обала, пуних позлате?
 
Ниједан барјак развит
да му уцрни траг.
Светло умире расвит
тек родивши се, наг.
 
И зраци сунца севају
по смрти јутра раног:
мртваца одевају
у реци окупаног.
 
Светло прожето зраком,
просветльено изнутра,
јутру је природно лако
умрети, сваког јутра.


Владимир Ягличич  Столичная груша
(С сербского).

Смешные люди: пальцы в судороге сжаты
да выливается из них мужская слизь.
Палач гарцует возле княжеской палаты:
следит, за тем, чтобы верёвки не рвались.

Князь Милош вышел, разоделся пребогато.
Он хмур: глаза, как у прицела напряглись.
"Вновь груше взмокнуть, будто тоже виновата" -
шепнёт прохожий, взор задравши ввысь.

Князь вывел всю родню и весь свой двор,
чтоб в их умах не зарождался вздор,
чтоб, видя казнь, все стали посмирней,

чтоб кротче стал народ и поунял задор.
На груше сучья напряглись сильней -
и висельник уже трепещется на ней.
----------------------------------
Престонична крушка
 
Смешни човечульци. Грче им се прсти,
и штрцкају залуд своју снагу мушку.
Джелат с коньа пази да се не замрси
конопац о гранье, пре него се льушну.
 
Док се коджа Милош* са конака мршти
ко да би у неког уперио пушку,
шипке свивши, тајно пролазник се крсти:
данас вальда неhу запишати крушку?
 
Кньаз извео целу породицу, нудеh
тај призор чельади, пред ньим да избуде
снажније, у Богу, умудренье срца.
 
Шта умири народ, да кроткији буде:
чврста грана крушке која још не крца,
обешеник што се још увек копрца.
 
Примечание.
*Коджа Милош, великий Милош - сербский князь Милош Обренович (1780-1860, годы
правления 1815-1839 и 1858-1860). Первой его столицей был город Крагуевац,
где располагался на берегу реки Лепеницы дом князя со знаменитой столетней грушей.


Владимир Ягличич  Отношения
(С сербского).

Есть в людях тягостный недуг,
порок, известный всей природе:
нам зрелище всех бед вокруг -
как переменчивость в погоде.

Срубили лес, скосили луг:
всё по закону и методе.
Где кто-то корчится от мук,
сочувствовать для нас не в моде.

К чему тупеем мы всё пуще
и безрассудны при напасти,
что нам давно уже присуще

лишь тайно ликовать в бесстыдстве,
когда внезапное несчастье
на плечи ближнего ложится ?
-----------------------------
Односи
 
Нисам спазио никада
сажальенье у природи.
Та уме да се савлада,
можда јој суровост и годи.
 
Ни кошньом мир се ливада
у питанье не доводи.
Веньеньем билька, испада,
више законе спроводи.
 
Је ли то равнодушност,
покорност глупа, све веhа?
Тек, не приметих здушно
потајну сласт без грижнье,
кад изненадна несреhа
задеси неког ближнег.


Владимир Ягличич  Завтрашним
(С сербского).

К чему мне плоть, к чему порфира ?
Без пафоса, не человек,
а дуновение эфира,
как веющий в пространстве снег,

я прилечу в грядущий век
без всякого ориентира.
Найдётся ли душе ночлег
среди космического мира ?

Я не наметил направленья.
С собой даров не привезу.
Не знаю, обрету ль покой.

Но заклинаю вас: в моленье
пролейте за меня слезу
и не забудьте, кто такой.
----------------------------
Сутрашньима
 
Није ли одвеh патетично,
сада сам више у вејаньу
присутан, скоро делимично
и не у првобитном станьу.
 
Сутрашньи, сад знам: не баш вично,
и јер не марих много за ньу
тражи душа без мене лично
лог у планетном расејаньу.
 
Ван јасног цильа и намене,
немам ли дати шта на дар
да л стеhи hу бар више мира?
 
Помолите се и за мене,
и спомените, кадгод бар,
и јадног раба Владимира.


Мари Понсо " Зима" и другое. Цикл.

Мари Понсо Зима
(С английского).

Что мне сказать соседке в знак привета ?
И ни единого словечка не найду.
Ты - в чёрном, ты по-гречески одета.
Гребёшь от дома снег, стремясь забыть беду.

Мы без мужей примерно лет тринадцать.
Мы в тот же детский сад водили сыновей.
Мальчишки стали от учёбы отбиваться,
дичать...
А ты свой снег сгребаешь всё сильней...
Так сын твой застрелился ! - Шесть дней как неживой.

Ушла полиция. Мой сын смыл пятна ловко.
Сказал: "Он был мой друг ! - встряхнувши головой. -
Я всё хвалил его, как он добыл винтовку"...

Ах, мать ! Хочу, к тебе приблизившись, прильнуть,
а ты всё чистишь заметённый путь.

Marie Ponsot Winter

I don't know what to say to you, neighbor,
as you shovel snow from your part of our street
neat in your Greek black. I've waited for
chance to find word; now, by chance , we meet.

We took our boys to the same kindergarten,
thirteen year ago when our husbands went.
Both boys hated school, dropped out feral, dropped in
to separate troubles. you shift snow fast, back bent,
but your boy killed himself, six day dead.

My boy washed your wall when the police were done.
He says, "We weren't friends ?" and shakes his head
"I told him it was great ye had that gun,"
and shakes, I shake, close to you, close to you.
You have a path to clear, and so you do.
1998 "The Bird Catcher?"


Мари Понсо Океаны
(С английского).

Посвящается Уильяму Куку, утонувшему в штате Мэн,
и Рою Хассу, погибшему в Индонезии.

Смерть губит нас без длительных погонь.
Откажет сердце - и придёт кончина.
Откажут лёгкие - и гаснет наш огонь,
пока в своих мечтах ещё смакуем вина
и всё - для нас, лишь подставляй ладонь.
Но есть всегда препона для почина.
Чуть что - ожжёшь язык. Горячего не тронь.

Поставив цель, надежды урезонь.
Играй по нотам, сев за фортепьяно.
И не сметай тех нот единым махом.
Не верь неведомому океану.
Он - путь на небо. Мучимые страхом,
мы - хороня в себе свои секреты -
уходим, как немые, вон со света.

Marie Ponsot Oceans

For William Cook, drowned in Maine,
and for Roy Huss, lost in Indonesia

Death is breath-taking. We all die young,
our lives defined by failure of the heart,
our fire drowned in failure of the lungs.
Still planning on pouring the best ripe part
of wines our need or grasp has sucked or wrung
from fruit and sun, we're stopped before we start.
Taste like talk fades from the stiffening tongue.

In reach of what we've wanted, our hope is strung
toward closing chords of accomplishment; we
grip ourselves.
            Cut off we go stunned, raw
as a land-child brought out to see only
ocean all the way to sky. Shut in awe
we wrap our secret in us as we die
unsaid, the deaf objects of good-by.


Мари Понсо The Royal Gate*
(C английского).

Жаклин и Блез, взамен иных влечений,
чертили сложные фигуры без конца.
Блез вник в секрет конических сечений.
Сестра от гнева Ришелье спасла отца
экспромтной лестью детских посвящений.
А Блез Паскаль брал новые вершины:
впервые сделал счётную машину,
наручные часы, и - честь по чину -
стал лидером религиозной мысли.
Он знал, что значит риск и в чём превратность;
он превратил в научный термин вероятность.
Он размышлял - и в том была его отрада.

Жаклин в монастыре твердила всем всегда,
что в каждой из пустынь в глубинах есть вода.

--------------------------------
Marie Ponsot The Royal Gate*

Little Jacqueline Pascal played with Blaise
re-inventing Euclid (Papa told them to).
While he made up conic sections, she wrote plays
and got papa out of jail when Richelieu
liked her long impromptu poem in his praise.
I haven't read her verse. It not in print.
Blaise invented: the wristwatch, a kind
of computer, fluid mechanics, the hint
for digital calques, probabilities,
the syringe, space as vacuum, the claims of lay
theologians. He thought (he thought) at his ease.

In her convent Jacqueline kept the rules.
On or under every desert there are pools.
1988, "The Green Dark".

Примечание.
*The Royal Gate - Port-Royal - французский монастырь, где прошли последние годы
жизни Жаклин Паскаль и её брата Блеза.


Мари Понсо Как избыть скорбь
(C английского).

Не стоит гнать её. И так бежала в будни,
спасаясь от собак, и споро
рвалась с рассвета до полудня,
а по пятам бежала свора.

У гончих перебой в дыханье,
у них слабеет прыть,
теряют хищное желанье.
Скорбь не даёт себя схватить.

Вслед тьме приходит благодать -
свет блещет как благословенье.
К чему без меры горевать ?
За гонкой настаёт отдохновенье.

И скорбь должна уйти.
Свет скажет ей: "Прощай-прости !"

Marie Ponsot To Forbid Grief

Let her to be. She ran a long way,
the hunting pack at her heels.
Shе ran from dawn to past noonday
before the pack at her heels.

The hunters never came near her
even at the last.
The end of desire dared her
and she did not let it past.

From dark to deep brightness gone,
from racing to rest,
we may not idly mourn
her whose brightness blessed.

Let her quit body be
whose light runs free.
1959

Мари Понсо Идя домой из музея
(С английского).

Мне радостна прогулка, брат Анжель,
никак не позабыть твою панель,
где шествуют святые в Рай, сияя,
легко и прямо вверх, притягивая взор.
Идёт среди листвы их вереница,
блаженные не дышащие лица.

Как этой благодатью надивиться ?
Всё в золоте, и ты искусней чем гравёр.
Они идут, ведя под лютню разговор.
Звучит напев, а речь святых стремится
дойти до встречных. Искупительная речь:
союз, что ни словам, ни музыке не тесен.
И руки тянутся, чтоб нас предостеречь.
И разговор святых неотделим от песен.
--------------------------------
Marie Ponsot Walking Home from the Museum

The pleasure of walking, Brother Angel,
call to mind your Paradise panel
of radiant saviors. They step the vertical
at ease in their deathlife, delectable.
You show among slow green leaves their bliss in place
in the vivid repose of each breathless face.

I lack leaves and their air-exchanging grace.
I lack gold leaf and your burin skill. Here I walk
east and west of death, toward their lute-led talk,
its pure sound split from song. In their words' embrace
strangers partner. Their redeeming speech spans
time and tune. Solo, they also move as a throng
conversing, hand lifted to open hand,
their speech sung as if not split from song.
2009 "Easy".

Мари Понсо Годовщина
(С английского).

Опилки сыпались из куклы то и дело
и мне забили туфли. Так я, не плача,
решала ночью, чем ту беду исправить поскорей.
Открыла кошелёк, в нём были соверены.
То золото спасли со дна морей.

Плясунья страждет - разорвалось тело,
слетели все шнурки с изящных рук и ног.
А я присвистнула - в смятенье, ошалело.
Морской ракушкой загудел мой черепок,
но без тревоги - это там погудка зазвучала.

Я куклу спрятала сперва, но что-то вдруг кольнуло -
сожгла останки, а в огарках, всех пестрей,
мелькнули нежным цветом два бирюзовых глаза.
В ту ночь очаг наш был пустым, и эти камни.
подпрыгнув до стропил, блеснули, как цветы.

Настала радость; солнце принесло зарю !
Свои сокровища раскрыло море. Цветут -
как нежный взрыв - лобзанья и подарки.
И камни, потерявши тяжесть, спускаются легко и тихо.
--------------------------------
Marie Ponsot Anniversary

The big doll being broken and the sawdust fall
all scattered by my shoes, not crying
I sit in my dark to discover o failure annulled
opens out in my hands a purse of golden
salvaged sovereigns, from floors of seas culled.

The dancing doll split in an anguish and all
the cords of its elegant limbs unstrung; I
stumble whistling; the bones of my skull
marvelously start to sing, the whole shell
of myself invents without peril and contains a court aubade.

I hid the dovesmall doll but something found it. Frightened
I gave the fire what was left. Surrounding, it mulled
dulcet over the melting jeweled two blue eyes.
That night our hearth was desolate, but then its stones
sprung flowered and the soaring rafters arched.

Now all the house laughs, the sun shouts out clearly: dawn!
the sea owes us all its treasures; under the soft the riotous
explosion of our waking kiss or gift, a stone plucked or shorn
free of gravity falls upward for us, slow, and lies there, quietly.
1951

Мари Понсо  Не ставя в воду.
(С английского).

Фон канареечный, и вышиваются цветы:
   трава - да точки клевера
   и белых астр на ней.

Твержу, что без воды завянут,
а детям лишь бы их нарвать.

Поставить в воду
ребятам недосуг.

Смотрю, как рвут цветы:
без мысли - что потом ?
   Вчера надёргали -
и нынче снова.

Marie Ponsot  Out Of Water

A new embroidery of flowers, canary color,
   dots the grass already dotty
   with aster-white and clover.

I warn, "They won't last, out of water."
The children pick some anyway.

In or out of; water
children don't last either.

I watch them as they pick.
Still free of ;what's next
   and what was yesterday
they pick today.


Мари Понсо Упорная упругость
(C английского).

Мы в шлюпке - наблюдаем над озером восход.

Без цели плыть роскошество - как, весело шумя,
грести навстречу мелкому потоку.

А над глубокой скважиной мы шепчем.

У очагов друзья теснятся к общему теплу;
на пляжах кто ни есть идут к тому же морю.

Удел наш - быть водой, одною водной массой
(хотя вода - особая загадка). ( А мы -
разъятая вода). Мы - сами по себе, без стенок:
у нас есть тяжесть и поверхностное натяженье,
и есть обмен слоёв, от дна и вверх. - У них способность:
вздымаясь - падать; падая - вздыматься.
---------------------------------
Marie Ponsot  Springing

In a skiff on a sunrisen lake we are watchers.

Swimming aimlessly is luxury just as walking
loudly up a shallow stream is.

As we lean over the deep well, we whisper.

Friends at hearths are drawn to the one warm air;
strangers meet on beaches drawn to the one wet sea.

What wd it be to be water, one body of water
(what water is is another mystery) (We are
water divided.) It wd be a self without walls,
with surface tension, specific gravity a local
exchange between bedrock and cloud of falling and rising,
rising to fall, falling to rise.
1962, "Springing".


Maри Понсо "Trois petits tours et puis..."*
(C английского).

Она дала бумагу, заточила карандаш,
чтоб он и мир познал, и ей доставил карту.
Дала ботинки и ловушку Havahart'a,
крючки, палатку, всякий ералаш.
По звёздам курс на Север проследили.

Он сыпал крошки ради ориентировки.
На фото снял себя во всей экипировке
и до машины прошагал почти что с милю.
Вблизи устроили пикник для подкрепленья.
С водителем всю снедь делили пополам.
Уверен был, что он устроил всё как надо.
Она одобрит. В этом не было сомненья.

Отдал ей карту; фотографии - друзьям.
Был музыкой наполнен дом. Все были рады.
--------------------------------------------
Marie Ponsot "Trois petits tours et puis..."*

She gives him paper and a fine-nibbed pen;
he discovers the world and makes a map.
She gives him boots and a Havahart trap,
Peterson guides, tent, backpack, fishhooks, then
rehearses the uses of the North Star.

He leaves a trail of breadcrumbs down the road.
He mails back snapshots of himself and his load
borne almost a mile till he thumbed a car
and hitched to where he spread his picnic out.
His asset (food and use of gear) he lends
to the driver. He learns he likes to play fair.
That all this must please her he does not doubt.

His map omits her. His snapshots go to friends.
A fresh music fills her house, a fresh air.

Примечание.
*"Три маленькие поворота и затем..." (С французского).


Мари Понсо Жилая комната
(С английского).

Ошмётки краски между старых рам.
Стекло, как дёрнешь створки окон, бьётся.
Убрать стекольный бой - войдёт мороз.

Хоть как топи - а победит мороз.
Он руки жжёт, когда коснёшься рам. 

Как дунет ветер, лёд туда набьётся.

От шквалов ветра и вся мебель бьётся.
Портретам тоже досадил мороз.
Вода застыла в лёд внутри их рам.

Лишь застеклив, не впустим ветра и мороза.
------------------------------
Marie Ponsot Living Room

The window's old and paint-stuck in its frame.
It we force it open glass may break.
Broken windows cut, and let in the cold

to sharpen house-warm air with outside cold
that aches to buckle every saving frame
and let the wind drive ice in through the break

till chair cupboard walls stormhit all good break.
The family picture, wrecked, soaked in cold,
would slip wet and dangling out of its frame.

Framed, it's a wind break. It averts the worst cold.
 

Владимир Ягличич "Выставка-продажа" и другое. Цикл.

Владимир Ягличич Выставка-продажа
(С сербского).

Ходи - смотри. Уйдёшь  довольным.
Здесь манят взгляд любые образцы,
и всех к прилавкам треугольным
сзывают экспоненты-продавцы.

Ты ищешь, но товары - не подарки.
И, если ты заботишься о щах,
тебе рекомендуют способ варки
и все расскажут о потребных овощах.

Здесь разные приправы и напитки.
Грибы - не из теплиц, так из боров.
Здесь угостят, притом не без улыбки:
дают на пробу ломтики сыров.

Тут всё хитро. Тут не допустят кражи,
хоть топчутся любые молодцы.
Базар - не просто выставка-продажа:
торгуют знатоки и мудрецы.

Здесь чувствуешь себя вполне счастливым.
Кругом не просто фрукты и цветы:
лотки пленяют необычным дивом.
Тут изобилье всякой красоты.

Каймак, цыплята, тыквы или сливы...
Глядишь - и рыбный ряд неотразим.
Хоть выставлено это для наживы,
порой добро здесь кажется своим.

Здесь оборванец - измождён, не молод,
с пустой бутылкой, потерпевший крах,
а глянешь: вовсе не нужда, не голод -
а весь базарный блеск в его глазах.
----------------------------------
Поставка
 
Изложено, кораку и оку,
за обильем поглед се узноси,
Иза тезги (формирају трокут) -
препродавци - зналци и кустоси.
 
Ко ловац си дошао ловеhи,
шта? Затражи – нико не покланьа,
ал свак hе ти услужно дореhи
све што желиш знати о ротквама.
 
Под конац су поредили врсту,
топку гльива управо донеху.
Све о сиру - у маломе прсту
у маломе мозгу, и осмеху.
 
Лукави су (краджа се не прашта
на окупу льуди тако спремних).
Пијаца је изложба, овдашньа.
Пијачари - све сам академик.
 
Али шта ме ту начини среhним:
не плодови, тек, земллье, родилье.
Веh крцате тезге дивним нечим,
и дивоте хранльиво обилье.
 
Пилад, кајмак, бундеве и вишнье,
мртве риблье очи које плаше -
ко да није све тек за тржиште,
веh, помало, постаје и наше.
 
И пијанци с басамака хладних
с боцом која о паду сведочи,
ко да нису уморни и гладни:
пуне су им тог богатства очи.


Владимир Ягличич   Сборщики урожая
(С сербского).

Плоды, поспев, похожи на уста,
готовые с тобой расцеловаться.
В саду во время сбора - суета,
а в ящиках - роскошное богатство.

Рука ловка, а в пальцах - быстрота.
Уже царит осенняя прохладца.
На ветках вскоре будет пустота:
им новый май и вешний цвет приснятся.

А сборщики в саду - простой народ.
Он дружен и работы не боится.
Вдруг вместе все запели упоённо,

и песня их взметнулась до высот,
и, вторя песне, встрепенулись птицы,
и ветер с ними пел, летя сквозь кроны.
-------------------------
Берачи
 
Бобице, као напуhене усне
с грана пружене польупцу надохват.
Ко их побере, у гајбу их пльусне,
одобровольен, ко да поста богат.
 
Прсти су спретни. Када се упусте
у бербу, уз плод, дотичу и снохват
повитних грана, што нагло опусте -
саньају нова пролеhа и процват.
 
Небогати су, ал им руке нису
вечито празне уз глад гласне жице
польем богатим кад нагло пропева.
 
То разумеју воhньак, и у вису
песму нескладну саслушале птице,
и ветар, с терцом, што крошнье продева.



Владимир Ягличич    Несовершенство
(С сербского).

Разлад, несходство мнений и сердец.
Годны ли мне такие времена ?
Пойму ли я причину, наконец,
зачем ту чашу нужно пить до дна.

Мои слова дрожат, как холодец.
Моя тревога людям не слышна.
А в птичьем щебете любой птенец
поймёт другого сразу и сполна.

Люд глух, нас не проймёшь и кирпичом.
Подумал: совершенен ли я сам ?
Но свой изъян признать покамест трушу.

Найду ли я себе покой и в чём ?
Где отыскать целительный бальзам ?
Как успокоить страждущую душу ?
--------------------------------
Несавршенство
 
Истински несклад, ил само фикције,
са наметнутим и немојим добом?
Овде сам, до дна чашу да испијем,
да постојаньу залуд тражим обол.
 
Покушах. Али, речи ко пихтије
дрхте, к другима не вршеhи пробој.
А врапци, и без вежбаньа дикције,
без напора се схватају медж собом.
 
У немилосном глувом равнодушју
што ме не чују, не гатам у плеhку,
несавршенства свог постао свестан.
 
Веh да л дорастох будуhем подушју:
да не брине ме што сам у запеhку,
веh како души изборити места.



Владимир Ягличич    Чашка
(С сербского).

Она из тех, с кем любо быть вдвоём:
счастливый приз - фарфор, звенящий тонко.
Без узкой талии: при всём своём,
как молодайка, ждущая ребёнка.

Не велика - умеренный объём.
И лишь за тем у славной чашки гонка -
чтоб угодить предложенным питьём.
Подчас она мила мне, как сестрёнка.

Я пью, смакую, бросив груду дел.
Слежу, чтоб там не появились пятна.
Хоть ей пустеть, быть может, нелегко,

она кротка. - Кто б тоже так терпел ? -
Я, посчитав, что это ей приятно,
держу её, целуя, за ушко.
---------------------------
Шольа
 
Она ме чека с вольеним напитком,
ко на лутрији среhком добијена.
Са ни дубоком нутрином, ни плитком,
трудноhом дивльа лепојка смирена.
 
Пет пара не да за струк и за виткост,
веh да ли је с ужитком попијена.
Не само због свог садржаја питког
она је давно - моја омильена.
 
И ја је празним, гутльајима дугим,
срканьем знак јој задовольства дајем -
да не пожали шта због мене губи.
 
Кротка је. Ко би отрпео други,
(ко да не радим то ньој самој), да је
цимам за увце, потом да је льубим?



Владимир Ягличич     Внимание
(С сербского).

Беда экрана и эфира,
не то знамение времён:
кого-то выдвинут в кумиры,
потом клянут со всех сторон.

Сперва героя славят лиры,
и весь народ в него влюблён,
но подступаются придиры -
и с пьедестала сброшен он.

Не предусмотришь результат,
но без конца идёт забава
и множатся марионетки.

Возвысят - сбросят. Сам бы рад
вкусить внимания и славы,
но только без такой рулетки.
-----------------------------
Пажньа
 
Пречеста слика наших дана -
да дубльу слику од те пруже:
данас сја лице са екрана,
које hе сутра да оптуже.
 
Још бацају на бину руже,
почаст за брата, друга, члана:
али гласине зле веh круже -
кренуhе хајка са свих страна.
 
Ни предвидльивост истог краја
фабрикованье не укида
нове серијске производнье.
 
Уздижу их, па руше. А ја -
хтео сам пажньу, али и да,
сушт, не зависим, никад, од нье.
 
 
Владимир Ягличич     Послеполуденный отдых под липой
(С сербского).

С тех пор прошло уж тридцать с гаком лет.
Под липою заснул на куртке дед.

Ничем не растревоженный ничуть -
он прост вздумал малость отдохнуть.

По-сельски мудрый, к тягостям привык.
В мирские страсти не вникал старик.

Он не любил чиновных обирал.
Был резок с бабкой. Младших опекал.

Я не хочу быть деду адвокатом:
был неучёным, грубоватым.

Но вот устал и поглядел с крылечка -
и отыскалось тёплое местечко:

в награду не за труд, не от властей -
под солнцем, что дороже всех сластей.
--------------------------------------------------
Поподне под липом
 
У прошлом веку (три декаде и по),
деда, уснуо на гуньу, под липом.
 
Тензије светске - то ньега не мори,
важније му је душу да одмори.
 
Сельачки лукав и потврд пред муком -
на свет с презреньем одмахује руком.
 
Суров са бабом, порезнику нерад,
али упоран да исхрани чельад.
 
Не кажем да је у праву, не хвалим
неотесану одрешитост, али
 
пронашао је, не мареh за ресто,
и сна топлину, и на земльи место.
 
А ту топлину - не плата, држава -
одозго сам зрак сунчев подржава.



Владимир Ягличич Занятная игрушка
(С сербского).

Не знаю, как мне быть с ключом.
Ищу к чему замок прилажен.
Не удаётся нипочём:
ни двёрок, ни замков, ни скважин.

Беру фонарь, свечу лучом.
Ключ есть, и он, должно быть, важен,
но не дойду своим умом.
Уже совсем обескуражен.

Где "exit" в этой мышеловке ?
Стараюсь тайну разгадать
без всякой ориентировки.

Раздумываю, что за финт.
Как некий мастер мог создать
настолько трудный лабиринт ?
----------------------------------
Игрица
 
Шта да радим са овим кльучем?
Како се нашао у мом длану?
И откуд ја ту? Мишльу мучен,
не наджох врата у том стану.
 
Неhу их наhи ни под лучем,
ни браву, тврдо оковану.
Ту мора бити смисла. У чем?
У бесмисао тежнье стану.
 
Ко у игрици ни на "егзит"
где више не знам да изиджем,
гута ме простор неки несит.
 
Забадам кльуч у тврдо зидже.
И нигде тајних врата. Ништа
осим бескрајног лавиринта.



Владимир Ягличич Вышивальщица
(С сербского).

Она у рынка каждый день,
не брав квитанции, бывала -
тишком, похожая на тень,
с корзинкой - яйца продавала.

С ней рядом, будто часть пейзажа,
толкались и вели дела
сограждане ничуть не глаже -
кого судьба не берегла.

Весь пятачок кипел от свар,
от споров, свалок и трагедий.
Один расхваливал товар,
другой честил своих соседей.

А бабка - севши на треноге
за вышивку - не тратит дня.
И прочь заботы и тревоги,
И ни к чему ей болтовня !

Когда могла, ни на момент
в любые дрязги не вникала,
лишь если подходил клиент,
она от вышивки вставала.

И так годами вышивала
красу, как видела сама -
и всё сверкало небывало:
хлеба, амбары и дома...

Часами, день за днём подряд,
трудилась, глаз не отрывая.
Быть может, ждал уж бабку Ад,
а создавала образ Рая.

Пусть тучи налетали с ходу,
в дожди, в любую из погод,
творила дивную природу,
что только в вышивках живёт.

Вдруг нынче - горькая заминка:
пошли другие времена -
не опустел тот пост у рынка,
но там отныне не она.

В забвенье тысячи потерь.
В нас сострадания так мало...
Попала ли она теперь
в тот мир, который вышивала ?
--------------------------------
Везильа
 
Излаз с пијаца. И ту -
бакица: с корпом јаја.
Сем што не плаhа квиту,
ничим се не издваја.
 
Крај нье су други које, такодже,
живот баш није штедео:
сваки с местом ороджен -
посташе градски предео.
 
Медж ньима кавга не замире,
одасвуд пльуште увреде.
Не на сопствене одабире -
дерньају се на суседе.
 
Прилично мирно подноси
што траје врвеж околна.
Везе, седеh на троношци -
ни ту не може докона.
 
Скоро одсутна, нерада
дужности што не прија,
прекида вез тек када
искрсне муштерија.
 
Веh годинама ту је, живне
везуhи нешто немогуhе.
Колико видим, сличице дивне
жита, амбара, куhе...
 
Сатима се није помакла,
ту јој протичу дани.
Скоро надомак пакла,
визију раја брани.
 
Трпи мраз, жегу, кишу,
али од ньих не преза.
И везе стварност вишу,
недостижну ван веза.
 
Сред немаштине, недаhе,
или ме око вара? -
укршта игле плетаhе
кроз зрак - из ничег ствара.
 
А јутрос, горко слутим,
свршен је ньен пут земан:
заузето место. Меджутим -
нье више тамо нема.
 
Јер нисмо поштеджени,
наш свет за милост не зна.
Не веh у ньему, предже ли
у свет који је везла?


Владимир Ягличич  Пробуждение
(С сербского).

Как будто вспышки блица,
вслед трепет и мельканье.
В глазах сквозь тьму искрится
отсвет воспоминанья.

И тело встрепенулось
родной земле навстречу,
и, прочь гоня сутулость ,
вытягивались плечи.

Но окна потемнели
и прекратились вспышки,
все члены онемели
от долгой передышки.

Потом мне жарко стало.
Душа во тьме томилась.
Откинул одеяло -
а в небе божья милость !

Гляжу вокруг, моргая.
Вожу глазами шире.
Куда попал - не знаю.
В каком проснулся мире ? -

А там, в борьбе да в чванстве, -
сумбурное движенье.
Я снова в том пространстве,
где был и до рожденья.

То мир, где нет пощады,
а смысла не добиться,
тот мир, где всё, что надо:
вновь лечь и сном забыться.
---------------------------------
Будженье
 
Само је трептај ока
сачувао, ко блицем,
споменьа недубока -
кроз тутумрак искрице.
 
Покрет на телу - сили га
да иште земну тежу.
На лицу титра мимика,
рамена се протежу.
 
Још је уз јастук глава,
удови мало трну -
преста светлија јава
ко замена за црну.
 
Топао јорган зној ми
тера на чело, груди.
И још морам да појмим
ко милост што се будим.
 
Ал свест се једва проби
с питаньем у преплету:
у којој сам то соби,
или у којем свету?
 
Све сам заборавио,
свет се пребрзо меньа.
Ко да сам боравио
у земљи пре родженьа.
 
Ту веh ме увребало
с биткама својим пустим.
А ништа није требало
тамо, осим да усним.


Владимир Ягличич  По поводу денег
(С сербского).

Сперва прогулка шла чин чином,
но вдруг пощупал - пуст карман.
Бродил по всяким магазинам -
с утра богат был, будто пан.

В каком-то модном или винном:
гадай, кому на ресторан,
случайно вынув, деньги кинул,
а после блею, как баран.

Должно быть, мне не стоит злиться,
ведь не виню кого-то в краже.
Мог выбрать стоящий товар.

Моё добро течёт к счастливцам,
кому они важнее даже,
и те не упускают дар.
----------------------------------
Поводом новца
 
Маших се за джеп, а у джепу -
ништа. Још јутрос беше новца.
Изгубих, све, кроз руску степу
самоуслуге, код трговца.
 
Или испаде, за окрепу
неког пијанца? Баш сам овца.
И немам чим кроз судбу слепу
да плаhам цех, сем ових словца.
 
Ал чему льутньа? Нек је веhи
мир. Крив сам - живим све губеhи,
а нисам био жртва крадже.
 
Очито, много шта што стекох
потребније hе бити неком
ко hе умети да пронадже.
 




Джейн Хиршфилд "Покусы" и другое. Цикл

Джейн Хиршфилд Покусы
(С английского).

Для старых мир неудобен.

Тяжёлая банка
скачет из шкафа.
У чемодана - углы.

О прочем не говорю.

Любовь стареет, стареет тело.
Начнёшь вспоминать -
коврик сжигает спину,
постель - как гравий,
колено стучит о колено.

Целовалась, бывало, -
кусал муравей.
Тебя целовали -
паук норовил укусить.

Теперь лишь они целуют.

Jane Hirshfield Bruises

In age, the world grows clumsy.
 
A heavy jar
 leaps from a cupboard.
 A suitcase has corners.
 
Others have no explanation.
 
Old love, old body,
 do you remember—
 carpet burns down the spine,
 gravel bedding
 the knees, hardness to hardness.
 
You who knew yourself
 kissed by the bit of the ant,
 you who were kissed by the bite of the spider.
 
Now kissed by this.
 2011


Джейн Хиршфилд Болезнь Альцгеймера
(С английского).

Чудный старый ковёр
обгрызан мышами.
Цвета и рисунки
на том, что осталось, -
без изменений.
Основа осталась основой,
пурпурной и красной.
Переплетения нитей целы,
в первоначальной красе.
"Как поживаешь ?" - спрошу,
не зная, чего ожидать.
Он отвечает: "Радость Китс трактует иначе".

Jane Hirshfield Alzheimer's

When a fine, old carpet
is eaten by mice,
the colors and patterns
of what's left behind
do not change.
As bedrock, tilted,
stays bedrock,
its purple and red striations unbroken.
Unstrippable birthright grandeur.
How are you," I asked,
not knowing what to expect.
"Contrary to Keatsian joy," he replied
2011

Джейн Хиршфилд Жар и отчаяние*
(С английского).

Изготовка, подумалось,
от тренировки руки,
как у пианиста.
Но пальцы - не разум, в них жилы,
кости, мышцы, кожа.
Сильно бросишь - достанешь дальше.
Но это - не мысли в мозгу.
то, что двигало им, - без имени.
Пламя мчалась голодною волчьей стаей.
В ущелье погибли тринадцать парашютистов.
Двое бежали быстрее.
Один привстал и кинул спичку вперёд,
навстречу огню. Бросился вверх по склону.
Лёг в прогоревший пепел и выжил.

Jane Hirshfield Heat and Desperation*  
   
Preparation, she thought,
as if a pianist,
limbering, stretching.
But fingers are tendon, not spirit;
are bone and muscle and skin.
Increase of reach extends reach,
but not what comes then to fill it.
What comes to fill it is something that has no name,
a hunger from outside the wolf-colored edges.
Thirteen smoke jumpers died at Mann Gulch.
Two ran faster.
One stopped, set a match ahead of himself,
ahead of the fire. Then stepped upslope,
lay down inside still-burning ashes, and lived.
2011.

Примечание.
*В стихотворении рассказывается о лесном пожаре, случившемся 5 августа 1949 г. в ущелье
Мэнн, в верховьях реки Миссури, штат Монтана.


Джейн Хиршфилд Я села под солнцем.
(С английского).

Переставила стул из-под тени.
Села на солнце.
Переместившись, голод зовётся постом.

Jane Hirshfield I sat in the sun.

I moved my chair into sun.
I sat in the sun.
The way hunger is moved when called fasting.
Апрель 2013.


Джейн Хиршфилд Красные вина становятся лучше
(С английского)

От яичных скорлупок и бычьей крови
красные вина становятся лучше,
но не от разных попавших туда букашек.

День освежает прохладная простынь тумана,
только нужно, чтоб окна
были открыты для света.

Собака просится вон, и ты позволяешь,
но как ей в вытертой шкуре вдруг сверзиться с битых ступенек ?

Опасность бывает известной.

И всё-таки лошадь вслепую несётся назад на пылающий призрак.

Jane Hirshfield Red Wine Is Fined By Adding Broken Eggshells

Red wine is fined by adding broken
eggshells or bull’s blood,
but does not taste of the animal travelled through it.

Cold leather of fog on the day, then only the day,
cleared and simple,
whose windows lift equally into what light happens.

The dog asks to go out and you let her,
age rough in her coat as stairs that keep no landing.

The familiar is not safety.

Yet a horse unblindered runs back to the shape it knows burning.
2011


Джейн Хиршфилд Последние любовные стихи Сапфо.
(С английского).

Нет, мы не прочитали тех стихов,
незавершённых
и крайне пылких, должно быть,
как то случается в любви с её ночами или днями.
Любовь на вершине горы
ищет горы повыше, подъёма круче -
с непостижимым для мысли обрывом.

Jane Hirshfield The Lost Love Poems of Sappho.

The poems we haven’t read
must be her fiercest:
imperfect and extreme.
As it is with love, its days, its nights.
It stands on the top of the mountain
and looks for more mountain, steeper pitches.
Descent a thought impossible to imagine.
2011.


Джейн Хиршфилд Здание и землетрясение
(С английского).

Во сне легко представить себе
и то и другое: и здание, и катастрофу.
Либо девять пролётов сколоченной лестницы в тёмной ночи,
либо коня, что громко дрожит и стеснённо дышит
в наступившем внезапно молчанье под звёздным светом.
И всё это время здание может стоять и сниться.
В сновидца, пусть и нескоро, будет вселяться страх.
Он станет считать, будто страх этот что-то значит,
если только способен почуять тот значащий что-то страх.

Jane Hirshfield Building and Earthquake
 
How easy it is for a dream to construct
 both building and earthquake.
 Also the nine flights of wooden stairs in the dark,
 and the trembling horse, its hard breathing
 loud in the sudden after-silence and starlight.
 This time the dream allows the building to stand.
 Something it takes the dreamer a long time to notice,
 who thought that the fear was the meaning
 when being able to feel the fear was the meaning.
2011.


Джейн Хиршфилд Видимый жар
(С английского).

Даже возле свечи есть видимый жар.
То же с теми, что любят:
пусть хоть хлеб покупают, пусть хоть платят за въезд на мост.
Ты тоже была той женщиной,
на которую смотрят и которая смотрит.
Все опускают свой взор перед этим жаром,
не зная причины.

Jane Hirshfield The Visible Heat

Near even a candle, the visible heat.
So it is with a person in love:
buying bread, paying a bridge toll.
You too have been that woman,
the one who is looked at and the one who looks.
Each lowers the eyes before it, without knowing why.
2011.


Джейн Хиршфилд Каждый взывает к судьбе.
(С английского).

Чего не избегли одни,
другие отыщут сами.

Каждый взывает к судьбе, о чём и не помнит.
Забывчивость - это сестра нашей памяти.
Не отличишь, где потребность, где выбор.
Не сопоставишь отвагу с изменою или удачей.

"В чём твоя жизнь ?" - спросят чёрные вороны.

"В запахе чёрного чая" - ты можешь ответить.
В цвете тунцового брюха, когда он плывёт.
В безграничном дворе дворца, с кроликами да мышами".

Jane Hirshfield Each We Call Fate

What some could not have escaped
others will find by decision.

Each we call fate. Which forgetfulness—
sister of memory—will take back.
Not distinguishing necessity from choice,
not weighing courage against betrayal or luck.

“Did you than have your life?” the black crows will ask.

“Scent of black tea,” you may answer.
“Color of swimming tuna, seen from below.
Grounds of the palace illimitable with mice and rabbits.”
2011.


Джейн Хиршфилд Сердце порою бывает мелкой осенней рекой.
(С английского).

Скала и тень, да птица.
Мальки, как скажут про рыбёшку,
что бросят в ближнюю кастрюлю.

Лягушка безупречно повторяет мотивы из мультфильма.
Она - как плавающий черноглазый изумруд,
между водою и её же отраженьем.

А как же горе, осторожность и надежда ?
То самое, что зонтик над горою или лугом.

Jane Hirshfield  Sometimes The Heart Is a Shallow Autumn River
 
Is rock and shadow, bird.
 Is fry, as the smallest fish are called,
 darting in the pan of nearness.
 
The frog’s flawless interpretation of the music “Leaf”
 is a floating black-eyed emerald
 slipped between the water and its reflections.
 
And caution, and hope, and sorrow?
 As umbrellas are, to a mountain or field of grass.
2011.


Джейн Хиршфилд Два дождя
(С английского).

Пёс вошёл
и стряхнул с себя
воду по всем направлениям.

Хаотический ливень
притопал четвёркою лап.

Внешний дождь
падал прямо,
параллельными струйками,
как в ребячьем рисунке.

Безветренный, тупой, холодный -
обычный аккуратный дождь,
как и судьба,
непрерванная, с поздней любовью.


Jane Hirshfield Two Rains

The dog came in
and shook off
water in every direction.

A chaotic rainstorm,
walking on four paws.

The outside rain
fell straight,
in parallel lines”
from child’s drawing.

Windless, blunt and cold,
that orderly rain,
like a fate
uninterrupted by late love.
2011.  



Владимир Ягличич "Джезва" и другое. Цикл.

Владимир Ягличич Джезва
(С сербского).

Вода в неистовом бурленье.
Повсюду волны аромата.
Внутри у турки нет смиренья,
пока она с огня не снята.

Вода вскипает, пышет паром,
доходит до больших градаций.
И мне бы под напором ярым
до сути собственной добраться !

Ах, турка ! Дивная посуда,
в броне из прочного металла.
Вот и меня б, с поддержкой чуда,
как в сказке, силой напитала.

Но стоит некой властной длани
ту джезву наклонить над чашкой -
и вновь на нашем поле брани
мне уготован жребий тяжкий.

Не лучше ль мне, под той рукою,
терпеть весь век земную пытку,
смакуя аромат покоя
и вкус волшебного напитка ?
------------------------------
Джезва
 
Собама мирис мира шири,
а вода у ньој - ко је гони? -
хоhе ван себе, па се смири,
кад је са рингле шака склони.
 
Проври ли - вода и продише.
И ја бих, грудва крви и меса,
постао нешто друго, више,
да бих остао то шта јесам.
 
А джезва - чека, обла, с дршком
металном, оклоп, предмет стран -
ко да не можеш ни подршком
божијом, из нье, никуд ван.
 
Ал кад је брижна рука нека
нагне над шольу, лине течност:
то је судбина и човека -
неко преспе сву нашу вечност.
 
Да пристанем на своје кости,
и може ли се, све до краја,
ширим арому смирености
и укус питког садржаја.


Владимир Ягличич   Пиломатериалы
(С сербского).

У озера, у городского пляжа,
годами сложены бруски и балки -
они - как часть природного пейзажа,
как безнадёжность нам привычной свалки.

Их ветры лупят вечно без пощады,
вода их мочит из огромной крынки,
как будто ей прогнать их с места надо.
Десятки лет их жадно жрут личинки.

Никто не знает, кто, в какое время,
сложил их здесь, какого дела ради.
Они лежат осмеянные всеми
к всеобщей несмолкаемой досаде.

Выходит, в спешке, что была вначале,
сложили лес для нужной новостройки.
Потом благие планы растеряли,
и лес лежит как мусор на помойке.

Лишь детвора соседняя, бывало,
играя лезла в те нагроможденья,
и куча в эти дни как оживала
и обретала смысл и назначенье.

Граджа
 
Украј језера, уска градска плажа.
Ту, годинама, стоји дрвна граджа.
Ко да је део природног пејсажа,
или на пејсаж свикнутог безнаджа.
 
Покушавају буре руком хладном,
каплье таласа који воду мрви,
да је помере, и узалуд, гладно,
деценијама веh, глоджу је црви.
 
Нико веh не зна ко ју је, због чега,
ту оставио, труне ко зна откад -
hути и трпи, сред кише и снега,
и претрајава ко ругло и отпад.
 
Нешто, у хитньи брзо изнурено,
хтело се, било попут идеала,
али је онда све то отурено -
граджа за градньу што је изостала.
 
Ал каткад деца, из кварта другари,
крену, у игри, на греде, и као
да их оживе, и да мртвој твари
налазе сврху, и тајни смисао.


Владимир Ягличич  Зависть
(С сербского).

Внимаю полевому шуму.
Сверчки без умолку стрекочут.
И вдруг задумался угрюмо:
нас вещий дух наставить хочет:

все достижения людские
стоят над прорвою опасной,
над бездной, где царят стихии,
грозящей гибелью ужасной.

Внимаю горькой правде поля:
"О гордые ! Вы все - тупицы.
Не нам решать. Не в нашей воле,
что с нами далее случится.

Иных влекут и власть, и слава -
но в рабстве складывают кости,
хоть громко предъявляют право
на пай крупней, чем на погосте.

Жезлы, и золото, и троны

для вас ценны и вам приятны,
но похоронные трезвоны
вы заслужили троекратно".

Я видывал людей немало:
и самых знатных, и из голи,
но, если зависть возникала,
то только лишь к сверчкам на поле.
----------------------------------
Завист
 
Ово је полье. Ја ту слушам
како зрикавци вас дан зричу.
Ко да скривена моја душа
наставльа, отуд, дивну причу.
 
У уредженом льудском друштву
покорица је над безданом.
Не излаз - пропаст видим сушту,
у свету сушто нам незнаном.
 
На све то пристах, скоро немо,
ви, горди, збринути и пресити.
Ми ништа не одлучујемо,
чак ни шта hе се с нама десити.
 
Са свешhу да се силом влада,
колики се веh заробише?
Откуд та свест, да им припада
од метра землье ишта више?
 
Жезло и злато, и трон, или
и зајемчено мртво трупло -
и све сте ви то заслужили,
да је по мени, и тродупло.
 
Шта сам све чуо, шта видео,
завештавши тај свет больима...
Ако сам ком и завидео,
онда зрикавцу у польима.


Владимир Ягличич  Пьяница
(С сербского)

Дождь, а свод небес - не хмурый.
На торгу синеют лужи.
Пьяный с мокрой шевелюрой
там улёгся неуклюже.

Будто крендель на салфетке,
на позоре, в неудоби;
весь скрутился, словно детка
у родильницы в утробе.

Уж не стал ли бездыханным ?
Нет. Он губы лижет с жаром:
спутал дождь с небес с желанным
сладким Гебиным нектаром.

С завыванием натужным
мчит карета что есть мочи:
хочет помощь всем недужным
оказать ещё до ночи.

У пьянчуги взор всё шире.
Смотрит людям прямо в лица.
Как никто в подлунном мире
лютой бездны не страшится.

Он решил, что смерть - во благо,
и встречает без опаски.
Он готовно даст присягу
в том, что ангелы - лишь в сказке.

И на носилках, не грубя,
возлёг спокойным тихим комом
и с облегчением себя
уже считает невесомым.
------------------------------
Пијанац
 
Киша, и небо плаво,
и трг капима засут.
Он спава, мокром главом
ослоньен на свој странпут.
 
Ко перек на салвету,
належе, свом јачином.
Скврчио се ко фетус
у утроби мајчиној.
 
Дише ли, ил не дише?
Мљацка у сну, забректан.
Да ли му се од кише
причиньа Хебин нектар?
 
Веh кола хитне помоhи
завијају, сиреном.
Да помогну, пре поноhи,
свакоме несмиреном.
 
Миран је, сред свог бездана.
Зенице му се шире,
и гледа лица незнана
што радознало вире.
 
И мисли: смрт је, добрано,
веh обавила своје.
А заклети се могао -
анджели не постоје.
 
Ко да се брецну, трже,
ал на носила приста,
приправна да подрже
осеhај бестежинства.



Владимир Ягличич    Скворечник
(С сербского).

Наш сад заполонён цветами -
хоть пей нектар, засунув нос.
Не все из птиц ужились с нами,
зато скворцов укрыл от гроз.

А зяблики гнездились сами
вблизи полей, клюя овёс.
Но, нагрузившись червяками,
их каждый зяблик детям нёс.

Привольным птахам нет преграды.
Туда-сюда - крылатые полёты.
Обзор - без края и концов.

И мне б такие же услады
и годы жертвенной заботы
о светлом будущем птенцов !

Куhица за птице
 
Уселише се, али једва.
Поверенье не ули доба,
у башти, макар била медна,
кльун с цвета ма и нектар проба.
 
Али сви гнездо зеба. Вредна,
по польу стално зрнад зоба,
храни глистама пилеж редна
посета - кад је улов добар.
 
Постоји птица лет над прошhем.
Оду, врате се - крилат простор
постане, видик да на дар.
 
И ја сам тамо био гошhен,
примивши бригу за потомство
ко наджртвени, дубльи мар.



Владимир Ягличич Арена
(С сербского).

Пугает мир магических чудес,
манят неисполнимые задачи,
новинки возбуждают интерес:
трушу за ними, как хромая кляча.

Какой калейдоскоп вестей с экрана !
Немею от трагической возни:
убийства, грабежи и ураганы -
пронизанные ужасами дни.

А личный опыт ? - Хуже, чем цунами:
сломалось что-то и потребен фонд.
Смотрю в кошель голодными глазами,
не нахожу в нём денег на ремонт.

Душа парит меж тем и этим светом.
Желаешь в высь, а с места - никуда.
Всю жизнь прикован к низменным предметам.
Не улетишь, а на Земле - нужда.

Вот так и жарюсь, будто на плите.
Всю ночь болят расшатанные кости.
Нет смысла состязаться в быстроте
с бедой, пока не лягу на погосте.

А между тем без отдыха стремлюсь
к желанной цели, к славной перемене
и сам себе всегда твержу: "Не трусь !
Стань бегуном на жизненной арене".

Моя мечта и близким-то чудна.
На что я буду годен на ристанье.
Надежда - на другие времена.
Расчёт - на вдохновенье и дерзанье.

Нет ! Нынче состязаться я не стану.
Я сердцем отыскал иных вождей,
иную красоту, сменил все планы
и верю в вечность избранных идей.
------------------------------
Арена
 
Заостао сам. И не стижем. А ти?
Ко да досегне сва чудеса мага?
Новотарије не могу да пратим,
каскам за ньима као хрома рага.
 
Ко да избистри вести са тевеа?
Убиства, пльачке, земльотрес, вулкани.
Пред трагедијом уста занемела,
пакленим ткани ужасима дани.
 
А ситни удес? Беспарица, кад ми
у домаhинству цркне каква ствар,
по новчанику тражим оком гладним
којим hу новцем поправити квар.
 
И тако лебдим измеджу светова.
Нечем бих вишем, а сама до себе
да допре, каткад, не зна душа ова:
због нужде земне, ил висине небне.
 
Ко на шпоретској рингли да ме прже,
ни сном да смирим расклимане кости.
Очито, зло се шири много брже
од одбрамбених мојих могуhности.
 
То није првом кретньом замаштано,
ни покренуто ка суштој намени,
да, ма где био, ма где се нашао,
постанем тркач у мрачној арени.
 
Ближњима далек, политици стран,
да л иком ишта у тој трци вредим?
Једина моја шанса, нови дан -
одустајанньем да и ја победим.
 
Ал сишао сам намерно са стазе,
и потражио срцем друге водже -
као лепоту када очи спазе
с вером у оно што не зна да продже.

Владимир Ягличич  Головня
(С сербского).

Жар скрыт лишь только головнёй.
Весь мир, сгорев дотла,
стал нынче тенью ледяной,
где нет для нас угла.

Остуженный простор родной
тьма смерти облекла.
Я б рад вернуть любой ценой
чуть света и тепла.

Так пусть до непроглядной тьмы,
где горько прозябаем мы,
примчится к нам по зову

привольный свежий ветерок,
чтоб вновь раздул наш огонёк
и жар разжёгся снова.
---------------------------------
Угарак
 
Ватра, на главньу сведена.
И свет је догорео:
сад је он - сена ледена,
А некад - беше врео.
 
Смркава се, сред предела.
Неко је сјај помео.
Можда није ни вредела
светлост, пред судньом променом.
 
Али нек само пирне
из таме непрозирне
лак дах ветриhа, пропет.
 
Друкчу hе коб досудити,
из смрти ме пробудити
да се разгорим опет.

Влвдимир Ягличич  Сельцо
(С сербского).

Сельцо. В нём школа, клуб, управа.
Боярышник - колючки как штыки.
Ручьи и влажные густые травы,
в которых вечно мокли башмаки.
Тракт выглядел намотанным на вал.
Авто на нём сновали, будто чудо.
Наш мир был ограничен, очень мал.
Мы ничего не ждали ниоткуда...

За много лет сельцо из памяти ушло,
и лишь во сне, когда смежатся веки
вновь вижу ту запущенность и тишь.

И сам себя кляну теперь презло.
Вот есть такое свойство в человеке,
что и себе забвенья не простишь.
------------------------
Сеоце, избе, мали дом културе,
мала општина, невелика школа,
потоци, влати што квасе кондуре,
бодльица што се у дланиh забола,
друм ко намотан на сивкасти калем,
на ауто се, ко чудо, вребало.
Наш свет је био тако сушт, и мален,
ништа ван ньега није нам требало.
 
Ал успех да га рашијем из коже,
тек стазом сна да сад му иштем приступ,
напуштености поверим, и трави.
 
Издао сам га - то тек човек може -
учествовао у једном убиству,
а сад не могу да га заборавим.


Владимир Ягличич  Красота
(С сербского).

Любой из нас бывает очарован
сначала тем, что взор наш увлечёт.
Не ведаем, на чём эффект основан,
и ищем ярче блещущих красот.

А лучше разглядев искомый плод,
никто не хочет быть обескуражен:
быть может, впрямь он сладок, будто мёд,
и суть его сравнима с антуражем.

Та красота, что прячется в укладке,
сама попасть на свет бывает рада
и не желает пропадать безвестно.

Вот собрались студентки на площадке:
они все бредят звёздами эстрады,
а сами даже более прелестны.
-----------------------------
Лепота
 
Очарани смо, ал ретко суштином,
спольашньим нечим што заплени поглед.
И ја, спопаднут својом ватруштином,
лепоту ценим тек спазив је, поред.
 
Мало је што је има, веh мој посед
треба да буде, жельом неучтивом.
Не да је слатка у саhима ко мед:
веh да у медну сласт се упустимо
 
Но и лепота, изадже л из шкринье,
тежи с околним нечим да се стопи -
да и твар мртва с ньом чудесно живне.
 
Окупльене на тргу студенткинье -
све знају оне о Кишу и Попи,
али знају ли колико су дивне?




 

Джейн Хиршфилд "Мытьё дверных ручек" и др. Цикл.

Джейн Хиршфилд Мытьё дверных ручек
(С английского)

Стеклянные ручки дверей не изменяются.
Но что ни декабрь
я полирую их с ватой и уксусом.

Год снова подходит к концу.
В этом я ела солёные огурцы в Киото,
а в Сиани коснулась каменной черепашьей морды,
холодной - как камень, как черепаха.

Я не сумела прочесть гравировку на панцире - её пожеланье на счастье -
и не услышала то, чему она хочет внять,
задрав свою голову.

Вокруг веками всё длится безумство империй,
всё бежит сквозь тысячи миль необузданный конь
между пастбищ.

И возле нас всё длится безумство империй.

Как мы счастливы были,
как несчастливы были, - неважно.
Черепаха из камня внемлет. Ненакормленный конь всё скачет.

Мою дверные ручки, годы следуют друг за другом.

 
Jane Hirshfield Washing Doorknobs
 
The glass doorknobs turn no differently.
 But every December
 I polish them with vinegar water and cotton.
 
Another year ends.
 This one, I ate Kyoto pickles
 and touched, in Sian, a stone turtle's face
 cold as stone, as turtle.
 
I could not read the fortune carved into its shell
 or hear what it had raised its head
 to listen for, such a long time.
 
Around it, the madness of empires continued,
 an unbitted horse that runs for a thousand miles
 between grazing.
 
Around us, the madness of empires continues.
 
How happy we are,
 how unhappy we are, doesn't matter.
 The stone turtle listens. The famished horse runs.
 
Washing doorknobs, one year enters another.
2011.


Джейн Хиршфилд Лишайники
(Лобария, Уснея, Ведьмины волосы... -
накипные, листоватые, кустистые)

Что знала я раньше ?
Названия транспортных линий.
Сколько времени нужно, чтобы пройти через двадцать кварталов.

Спальный район и центр.
Но не север, не юг, не вас.

Потом я увидела вас - водяную растительность, вышедшую на воздух.
Серо-зелёные, непостижымые, древние.
К чему ни прицепитесь - то и старите:
старите камни, деревья же выглядят полумёртвыми.

Симбиотики водоросли и гриба,
химики воздуха,
с дивным умением усвоить оттуда азот.

Вы - среди тех безыменных,
кто продолжает расписывать, гравировать и лепить
то, что не видно; то, что не знаемо; то, что забыто.
И не важно, если всё это нам бесполезно и было лишь в прошлом.

Вы - минеральная шерсть; вы - водолюбы; вы - чешуйки на грунте; вы - незабудки; вы - пыль; вы - пепел лесов.

Трансформируя всё, вы - бесценны и вы - несчётны.
Клетка за клеткой, слово за словом, вы созидаете мир, в котором живёте.

Jane Hirshfield  
For the Lobaria, Usnea, Witches Hair, Map Lichen,
 Beard Lichen, Ground Lichen, Shield Lichen
 
Back then, what did I know?
 The names of subway lines, busses.
 How long it took to walk twenty blocks.
 
Uptown and downtown.
 Not north, not south, not you.
 
When I saw you, later, seaweed reefed in the air,
 you were gray-green, incomprehensible, old.
 What you clung to, hung from: old.
 Trees looking half-dead, stones.
 
Marriage of fungi and algae,
 chemists of air,
 changers of nitrogen-unusable into nitrogen-usable.
 
Like those nameless ones
 who kept painting, shaping, engraving
 unseen, unread, unremembered.
 Not caring if they were no good, if they were past it.
 
Rock wools, water fans, earth scale, mouse ears, dust,
 ash-of-the-woods.
 Transformers unvalued, uncounted.
 Cell by cell, word by word, making a world they could live in.
2011


Джейн Хиршфилд Свитер
(С ангдийского).

То, что спрашивается с одного, - не то, что спрашивается с другого.
Свитер принимает форму своего владельца.
Кофейную чашку пристроят хоть слева, хоть справа от рабочего места
и она там оставит обычно нечто, вроде бледных колец Сатурна.
Счастлив тот, что встаёт, чтоб усесться за стол,
день за днём проливая там кофе с сахаром и молоком.
Счастлив тот, кто пишет чернилами книгу о будущем
каждое утро, связав их в сплошную спираль,
у кого не трясутся при этом руки, согретые плотной шерстью.
Счастлив всё же и тот, кто пишет и дальше, когда затрясутся.
Изловчится, натянет свитер,
тягучий, как вздох, что сразу примет потребный размер.
Стол терпелив, и не будем ругать ёмкую чашку, которую можно пополнить.
Безотказный свитер, когда принимает размер,
натягивается на плечи, удлиняется в рукавах и облегает.

Jane Hirshfield  Sweater

What is asked of one is not what is asked of another.
 A sweater takes on the shape of its wearer,
 a coffee cup sits to the left or the right of the workspace,
 making its pale Saturn rings of now and before.
 Lucky the one who rises to sit at a table,
 day after day spilling coffee sweet with sugar, whitened with milk.
 Lucky the one who writes in a book of spiral-bound mornings
 a future in ink, who writes hand unshaking, warmed by thick wool.
 Lucky still, the one who writes later, shaking. Acrobatic at last, the
 sweater,
 elastic as breath that enters what shape it is asked to.
 Patient the table; unjudging, the ample, refillable cup.
 Irrefusable, the shape the sweater is given,
 stretched in the shoulders, sleeves lengthened by unmetaphysical
 pullings on.
2011

Джейн Хиршфилд Овца
(С английского).

Задача для эмоций -
преодоление предположений.

Когда прошла ты, на тебя
взглянула черномордая овца,
и сердце было у тебя поражено,
как будто вдруг мелькнула тень
кого-то дорогого в прошлом.

От этого - ни беспокойства,
ни чувства одиночества в душе.

Одно напоминанье,
что есть там кто-то в отдаленье,
как колокол, молчавший много лет,
по прежнему всё колокол.

Jane Hirshfield Sheep

It is the work of feeling
to undo expectation.

A black-faced sheep
looks back at you as you pass
and your heart is startled
as if by the shadow
of someone once loved.

Neither comforted by this
nor made lonely.

Only remembering
that the self in exile remains the self,
as a bell unstruck for years is still a bell.
2011


Джейн Хиршфилд Любой объект имеет два конца.
(С английского).

Любой объект имеет два конца:
звонок по телефону, кусок бечёвки, конь...

До жизни, на ветру.
И после.

Молчанье - не молчанье, оно предел того, что слышно.


Jane Hirshfield Everything has two endings

Everything has two endings-
a horse, a piece of string, a phone call.

Before a life, air.
And after.

As silence is not silence, but a limit of hearing.
2011.


Джейн Хиршфилд  Транспортир
(С английского).

Окно останется окном, как от него далёко ни отступишь.

Что плавать на мели, что на глубоком месте, - одно и то же, но люди спорят.

Мель - жёлтая, глубоководье - голубое.

Ребячий транспортир легко покажет:
что близко началось, стремглав становится далёким - куда лишь досягает луч.

Где двое в комнате, потом останется один.

Смерть будет за стеклом,
а по другую сторону - не-смерть.
Из отдаления никто не скажет нам ни слова.

Jane Hirshfield  Protractor

A window is only a window when stepped away from.
 
To swim in deep water should feel no different from shallow,
 and yet it does.
 
Losses are so. Split into yellows and blues.
 
A child's protractor proves it:
 what begins near quickly grows far, once the lines are allowed to.
 
As two are in a room, then only one.
 
Death on one side of the clear glass,
 not-death on the other.
 Neither saying a word from inside the enlarging.
2011.


Джейн Хиршфилд Подарок
(С английского).

Хотелось дать тебе хоть что-то -
но не керамику, не камень, не браслет.
Негоден был любой съедобный листик.
Мельчайший пузырёк духов казался слишком крупным.
Твоё прибытие уж приближалось, пора была готовить дар.
В итоге пару раз подула со значеньем.
Лишь выдохнула воздух.
Я предложила память в обмен на память.
Но что такое память, которая умрёт, как ненадёжные чернила ?
Я предложила извиненье, страстное желанье, скорбь. Я предложила ярость.
Насколько же тонки все сети смерти. Взгляни на них - они прозрачны.
Подарок был в серёдке, мы - с двух сторон.

Jane Hirshfield The Present

I wanted to give you something -
no stone, clay, bracelet,
no edible leaf could pass through.
Even a molecule's fragrance by then too large.
Giving had been taken, as you soon would be.
Still, I offered the puffs of air shaped to meaning.
They remained air.
I offered memory on memory,
but what is memory that dies with the fallible inks?
I offered apology, sorrow, longing. I offered anger.
How fine is the mesh of death. You can almost see through it.
I stood on one side of the present, you stood on the other.
2011.

Джейн Хиршфилд Такою быть должна листва.
(С английского).

Тише дождя,
обильней слёз -
и горя
не увидеть.
Такою быть должна листва:
оборванная,
бурая,
уже не зелень.

Jane Hirshfield It Must Be Leaves

Too slow for rain,
too large for tears,
and grief
cannot be seen.
It must be leaves.
But broken
ones, and brown,
not green.
2011.


Джейн Хиршфилд Хайбун: Синяя лодка в горах.
(С английского).

Хожу прогуляться на гору. По тропе, с помощью многих деревянных лестниц прохожу мимо нескольких домов. Перед одним из них какой-то старик строит лодку. Всё лето наблюдаю эту
горную вёсельную лодку. Как конь в своём стойле, терпеливо ожидающий вечернего сена, она
остаётся на своем деревянном стапеле. Сегодня, наконец, она покрашена в ясный ультрамариновый цвет. Кони мечтают. Это видно по тому, как они прядут ушами. А мечты и надежды старика, пока он бодр, он осуществляет собственными руками.

Меж летних стволов
синяя лодка в горах
запахла краской.

Jane Hirshfield  Haibun: a Mountain Rowboat

Go for a walk on the mountain. The trail, up many wooden stairs, passes some houses. In front of one, an old man is building a boat. All summer I have watched this mountain rowboat. Like a horse in its stall, patiently waiting for its evening hay, it rests on its wooden cradle. Finally, today, it is being painted: a clear Baltic blue. Horses dream. You can see this move through their ears. But the hopes of an old man spill, as waking life does, through the hands.

amid summer trees
 blue boat high on a mountain
 its paint scent drying
2011.


Джейн Хиршфилд Расстояние облагораживает.
(С английского).

Лучше всего, если боги предстанут
в тряпье, в сандалиях, худые, в морщинах,
будут стучаться, попросят впустить.

Простейшее испытание: Боги ? - Не боги ? -
мягчайшее ложе, несметные кучи пищи.

Но ежели издали с гор они изволят спросить
   ради забавы: "Смертные, кто это ?" -
дрожа стекутся отары овец и стада другого скота.

Без шума, без запахов
на расстоянии будет резня как будто игрушечных армий в руках мальчишек.

Jane Hirshfield Distance Makes Clean.
 
Best when gods changed
 into rag and sandal,
 thinness, wrinkle,
 knocked, asked entrance.
 
Such test is simple, can be passed or failed.
 The softest bed,
 The meat unstinting.
 
But when from far and mountain
 they would ask
 and for amusement, "What are mortals?"
 
even the flocking creatures came to tremble, cattle, sheep.
 
Scentless    silent
          then
the distant slaughters, like toy armies in the hands of boys.
2011.


Джейн Хиршфилд Где истина - наживка, там люди - рыбы.
(С английского).

За каждой точкой зрения
есть проблески других.
Пристрастье к ящикам с фальшивым дном
и копям соли возле Кракова
всё углубляется, однако, копи сухи.
Иной вредит жене, вредит ребёнку.
Он говорит: "Вот потому !"
Она - в ответ: "Нет, потому !"
Ребёнок, молча,
недоумевает.
Где истина - наживка, там люди - рыбы.
Над смачными костями этой притчи
не вредно и подумать.
И будет только польза, как и от съеденной трески.


Jane Hirshfield If Truth Is the Lure, Humans Are Fishes

Under each station of the real,
another glimmers.
And so the love of false-bottomed drawers
and the salt mines outside Krakow,
going down and down without drowning.
A man harms his wife, his child.
He says, "Here is the reason".
She says, "Here is the reason"
The child says nothing,
watching him led away.
If truth is the lure, humans are fishes.
All the fine bones of that eaten-up story,
think about them.
Their salt-cod whiteness on whiteness.
2010.
 

Мари Понсо "Эндокса" и другое. Цикл.

  1. Мария Понсо  Эндокса, иначе авторитетные мнения.
    (Аристотель, Бахтин, Т.Берри).
    (Фантазия на тему английского стихотворения).

    Портной-обманщик был в ажиотаже,
    пока малыш-смельчак, в опроверженье блажи,
    не крикнул: "А король-то гол !"

    Диалектическим путём
    любые мнения итожа,
    мы можем заключить, что кожа,
    для всех, - естественный камзол.
    Король повсюду в нём, куда бы ни пошёл.

    Так Аристотель, говоря о том,
    отметил: "Философская поклажа,
    добытая взыскательным умом,
    софисту неподъёмна даже".

    Что мне фиктивный тот король ?

У мира мрачная юдоль.

Ведь я не так, как Аристотель, -

во взглядах не диалектична.
Волнует леденящий тезис:


повсюду хаос, взорванная косность;
не мирный космос - взвихренный генезис.
------------------------------------------------
Marie Ponsot Endoxa, or, reputable opinions
(Aristotle, Bakhtin, T.Berry).

The tailor's sophist power grows
till young philosophy speaks, and shows
the emperor has no cloths.

Dialectic's spiral spins
beyond mere opinion, to propose:
the emperor's skin
is the emperor's cloths,
the dress the emperor's always in.

Boy Aristotle mapped these minds:
"What philosophy knows
and dialectic probes,
no sophist can find".

I unlike Aristotle watch
the world I reach disclose
what dialectic misses:

Where I live is shiftier
than that fictive emperor is.

There is no cosmos
just a cosmogenesis.

Примечания.
Мари Понсо (урождённая Мэри Бирмингэм, родилась в Нью-Йорке, в 1921 г.) - американская поэтесса, неоднократно отмеченная почетными поэтическими наградами. Автор нескольких сборников стихов. В течение трёх лет после 2-й мировой войны жила в Париже. Переводила на английский французскую детскую поэзию и басни Лафонтена. Была супругой французского художника Клода Понсо. Мать дочери и шести сыновей. Училась и преподавала в нескольких университетах. В 2010-2014 гг. занимала пост ректора  (a Chancellor) Академии американских поэтов.



Мари Понсо Venus Callipygus
(C английского и французского).

Когда-то в Греции у двух сестёр,
не просто так, а вящей славы ради,
смутив страну, возник серьёзный спор:
какая всех милей при взгляде сзади.
Знаток, судивший множество ристалищ,
изрядно смысля в красоте седалищ,
дал старшей приз и сердце ей отдал,
а брат судьи - как преданный товарищ -
увидел в младшей дивный идеал.
Две свадьбы - и на том конец интриге.
Сестрицы, в честь Венеры Каллипиги
ей благодарно выстроили храм.
Благое в храмах ценится и ныне.
И в этом - ко всему, что чтится там,
я подхожу с почтеньем как к святыне.
------------------------------------------------------------------
Marie Ponsot A Tale Told by Atheneus (Venus Callipygus)

Two sisters of ancient Greece both laid claim
To the finest, fairest rear of their time.
Which tail forged ahead ? Which bottom's true fame
Topped ? Which back was in front, which terce most prime ?
A judge chose the elder girl's back matter;
Her finish was more fine and far matter.
She got the prize, and his heart; soon they wed.
"But the younger's sitter's not a smatter
Less meet; I'll marry her," his brother said.
It went so well, their joys were so perfected,
That after them a temple was erected
In honor of Venus Callipygus.
No other church - though I don't know its rite -
Could so, from head to epididymis,
Move me with deep devotion to its site.
1966
----------------------------------------------------------------
Jean de La Fontaine Conte Tiree d'Athenee (Venus Callipyge).

Du temps des Grecs, deux soeurs disaient avoir
Aussi beau cul que fille de leur sorte ;
La question ne fut que de savoir
Quelle des deux dessus l'autre l'emporte :
Pour en juger un expert etant pris,
A la moins jeune il accorde le prix,
Puis l'epousant, lui fait don de son ame ;
A son exemple, un sien frere est epris
De la cadette, et la prend pour sa femme ;
Tant fut entre eux, a la fin, procede,
Que par les soeurs un temple fut fonde,
Dessous le nom de Venus belle-fesse ;
Je ne sais pas a quelle intention ;
Mais c'eut ete le temple de la Grece
Pour qui j'eusse eu plus de devotion.

Примечание.
Здесь приведёны текст французского стихотворения Жана де Лафонтена и его перевод английский, сделанный Мари Понсо. Общеизвестен перевод этого французского стихотворения на русский язык, сделанный Вильгельмом Левиком.



Мари Понсо "Qu'ai-je a faire en paradis ?"
("Что бы я делала в раю ?").


Одет был Александр не так, как бог. Всё вспоминал
о македонских яблоках и о ручных питонах.
А я в котурнах мирных, в облачении любви
взываю к душам павших, неуёмным в стонах.

Царь чресла шкурой леопарда обвязал.
От смеха трясся зал - поди останови !
Всех персов донял там, коленопреклонённых.
А как бы я всем на смех стала, отбросив меч в крови ?

Marie Ponsot   "Qu'ai-je a faire en paradis ?"

Alexander did not in god's costume recall more
Disquietly Macedonian apples and tame snakes than I,
Fantastically shod with peace and cloaked with love,
Evoke old names for bitterness and hear harsh ghosts cry.

The Persians mocked though they knelt, his leopard and golden
Skirts and slotted crown that claimed the holy stood
After voyages among their halls. What kneelers laugh
To see me upright here, having castoff sword and blood ?
1956


Мари Понсо  A la une (Прежде всего).
(С английского)

Страсть и тягу к поцелуям
в нём словами не уймёшь.
Обнимаемся - не дышим.
Он - упрямец и пригож.

Я хочу, чтоб он в восторгах
выбрал тот из всех путей,
что прямей ведёт к итогу
без предательских затей.


Чтобы быть нам вместе,

будь достоин чести.

Marie Ponsot A la une

Let no word with its thinking treat
Thrust betwixt our kissing touch;
The most tenuous shaping breath
Were here too much.

I seek within your single pulse
The golden diametric, whence
Suppress all plural way to truth,
Suspend all duple evidence.

You do match me. I set
You free. We may yet
Be.

Мари Понсо Недвижимость
Kripplebush, New York
(С английского).

Всё точно сверив, оглядев все склоны,
все вешки и приметы на холме,
посредник продал всё (блюдя законы).
Нотариус прочёл, составил резюме,
отныне (без препоны) всё передано мне.

Гляжу и я. Участок мой - зелёный.
Над вечной зеленью - небесный балдахин.

Листву и хвою клонит бриз неугомонный,
и слышится капель, что падает с вершин,
шуршит, лепечет, продолжает литься.

Тот звук не описать - таков лишь он один.
Скажу попроще - неуёмная водица.

И я иду обозревать мои границы.

Marie Ponsot Real Estate
Kripplebush, New York

Having measuring all the edges and seen
the dry-ridge landmarks of the property,
the salesman sells it (whatever that means).
Lawyer search title, convey deeds, decree
(whatever that means) it belongs to me.

I search too. True titles of this place are: Green
(evergreen) and Sky (fluency, canopy).
Low among leaves and needles, winds careen
with rushed sounds of water - and cross the sky
lisping like water changing its ground.

These deeds are unconveyed, and simplify
beyond all measure into moving sound,

I wake to walk here, walk to learn my bounds.
2002

Мари Понсо Последний довод
(С английского).


Весёлый розыгрыш, хотя на вкус солён.
С ватагой озорной, без мыслей об угрозе,
встав возле чужака в забавной позе,
так извернусь, что будет затенён.

Тот извиниться будет принуждён,
что рад бы чуть отпрянуть, если можно,
чтоб не ушиблась вдруг неосторожно,
не то, пока цела, откатит на газон.

И я, своей души сомненьями не муча,
сочла себя неуязвимою вполне.
Как рыба, что живёт на океанском дне,
ищу себе противников покруче.

Успех мой был всегда определён,
а злобный неприятель обречён:
le requin qui me mord s'empoisonne.

(С французского:
Акула, что меня куснёт, отравится).


Marie Ponsot    The Title's Last


Here's the best joke, tough its flavor is salt:
the bad company I've kept, the bad risks I've run
have left me standing (a la figure of fun
but) one at whose shadow some strangers halt.
 
I've been pole when some asked, so they could vault
supported high as they like, letting me drop
intact, and roll safe to a grassy stop.
We've gone our ways with pleasure and without fault,
they to the next race, I to the next use
poles are put to by the great competitors.

Self-schooled I've been fish, ocean floors
wrinkling my shadow, flashing free, loose,
in my long survival of all I've done -
for sharks that bite me eat death by poison,
le requin qui me mord s'empoisonne.
1998


Мари Понсо Мы - одно.
(С английского).

Сердце, задира ! Я - в шоке, разбита.
Ты себя мнишь полновластным, как боги,
но в заточении - в клетке сокрыто,
нет в ней живому к свету дороги.
В стенки колотишься, плен ненавидя.
Что там с тобой, я не знаю толком.

Я тебе верю, но ты в обиде.
Глохну и слепну, как взвоешь волком.
Ты - узник, а склонен и сам к произволу.
Меня ты знаешь, но злишь, пугая.
Упрямо рвёшься петь только соло.
К чему намёки, что есть другая ?

Мы будем вместе. Верь и знай, дружок.
И радость явится - и подведёт итог.


Мarie Ponsot One Is One

Heart, you bully, you punk, I'm wrecked, I'm shocked
stiff. You ? - you still try to rule the world - though
I've got you: identified, starved, locked
in a cage you will not leave alive, no
matter how you hate it, pound its walls,
and thrill its corridors with messages.

Brute. Spy. I trusted you. Now you reel and brawl
in your cell but I'm deaf toy our rages,
your greed to go solo, your eloquent
threats of worse things you (knowing me) could do.
You scare me, bragging you're a double agent

since jailers are prisoners' prisoners too.
Think ! Reform ! Make us one. Join the rest of us,
and joy may come, and make its test of us.

1998


Мари Понсо Раундстонская бухта
(C английского).

Ветер поднялся над морем туманным,
в месте, от пляжей родных удалённом,
где ни гуляк, ни песка, ни солнца -

утёсы и днём заслоняли солнце !
Лишь усмешка луны над туманом.
Я там бродила с непраздным лоном,

в пальто, ослеплённая капюшоном.
С давней поры я всё помню то солнце -
попытки его совладать с туманом.

Туман был накрыт капюшоном солнца.
------------------------------
Marie Ponsot Roundstone Cove*

The wind rises. The sea snarls in the fog
far from the attentive beaches of childhood -
no picnic, no striped chairs, no sand, no sun.

Here even by day cliffs obstruct the sun;
moonlight miles out mocks this abyss of fog.
I walk big-bellied, lost in motherhood,

hunched in a shell of coat, a blindered hood.
Alone a long time, I remember sun -
poor magic effort to undo the fog.

Fog hoods me. But the hood of fog is sun.

1998

Примечание.
*Roundstone - круглый камень. Раундстонская бухта находится на западе Ирландии.
Привлекательное для туристов место.

Мари Понсо    Анализ
(С английского).

Возьмём объект, чтоб, вникнув, разобрать:
бассейн в горах, но лучше без артерий,
без всплесков, - и не с тем, чтобы нырять
в него без платья. Нет ! Ищи критерий.
Исследуй все причалы чередом,
проникни в тайны, камни все обмеряй,
пока поверхность не застынет льдом,
сияя блеском снеговых феерий.

Когда ж анализ расколотит лёд
и размельчит всю прочную систему,
так весь "бассейн", проснётся и вспоёт.
Твой мысленный резак раскроет тему.

Туман рассеется. Спускай на воду шитик
и вновь решай задачи, аналитик.

Marie Ponsot Analysis

Analysis prefers mountain lake
without tributaries to account for.
It can't stand random splashing, can't just take
its clothes off and jump in. Its designs score
by degrees: first in looks, till its seizes
the sense of the whole; then it stares some more,

Its bubbles flatten hard and rim the shore.

And now analysis cuts the ice to bits,
tens or the thousands, each a telling device
flashing "lake" in part-song true in how it fits
the cutter's visionary set for ice.

Patterns laps in a bliss of signal mist
which concludes in the swim of the analyst.
1998



Мари Понсо   Естествоиспытатели в слезах,  не разобравшись
(С английского).

То был последний в мире дикий уголок:

ущелья, где теней не разгоняло солнце.
Мне нужно было изучить там всё до донца.
Рассудок мой там напоследок изнемог.

Куда б ни шла, всё сзади двигалось иначе:
менялись формы поведенья биомасс.
Хоть каждый шаг я совершала наудачу.
Когда ж себе сначала ставила задачу,
так позади был тот же самый результат:
кусты и муравьи тревожились вдоль трассы.
Причин не поняла, и в том моя беда:
пришла к придуманному мною объясненью,
так дикари, что навязали словопренье,
махнули - вроде: "Нет !" Хотя, возможно: "Да !"

Marie Ponsot Explorers Cry out Unheard

What I have in mind is the last wilderness.

I sweat to learn its heights of sun, scrub, ants,
its gashes full of shadows and odd plants,
as inch by inch its yields to my hard press.

And the way behind me changes as I advance.
If interdependence shapes the biomass,
though I plot me next step by pure chance
I can't go wrong. Even willful deviance
connect me to all the rest. The changing past
includes and can't excerpt me. Memory grants
just the nothing it knows, and my distress
drive me toward the imagined truths I stalk,
those savages. Warned by their haunting talk,
their gestures, I guess they mean no. Or yes.
1998 "The Bird Catcher".



Джейн Хиршфилд "Брусок и нож" и др. Цикл.

Джейн Хиршфилд  Брусок и нож.
(С английского).

В том угол тупится, а в этом заострён.
Теряют массу оба: брусок и нож.

А горести ведут к гипертрофии,
иначе к расширенью сердца
и к ослаблению сердечной мышцы.

Плакун-траву, когда без аромата,
не ставят в комнатах.
Невелика потеря.

Других потерь - захочешь - не опишешь...

Jane Hirshfield Stone and Knife

One angle blunts, another sharpens.
Loss also: stone & knife.

Some griefs augment the heart,
enlarge;
some stunt.

Scentless loosestrife,
rooms unwalked in,
these losses are small.

Others cannot be described at all.
2008


Джейн Хиршфилд Вернулась после долгих странствий.
(С английского).

Проснулась -
удивилась.

Сквозь окна
слышу щебет местных птиц.

Сама садила розы,

не знаю, почему
они завяли:
ошиблась в чём-то,

не то тут окруженье изменилась,
ещё пока
причины не ясны.

Вот так вдруг стали синими тюльпаны
и красною земля в том стилизованном Измире,
который нарисован
на чашке и на вазе.

Jane Hirshfield Returned from Long Travels

Waking
not recognizing

the windows
the calls of the birds of this place

not even your own planted roses

not knowing if this
is exhaustion
or failure

or some changed existence
as yet
unacknowledged

like the fields of red
and blue tulips of stylized Izmir

painted now onto a bowl
now onto a vase
2008

Джейн Хиршфилд Добрый человек
(С английского).

Я продаю часы, оставленные дедом.
На красном золоте цветные точки,
но всё пойдёт на переплавку.
Их ход не восстановишь.
Пропала крышка.
Была цепочка -
и она пропала.
На циферблате цифры
рисованы искусной кистью.
Я трогаю завод,
затем кладу часы на стойку.
Добрейший человек берёт что принесла,
как будто отдала агенту Штази.
Он должен оценить мёд времени.

Jane Hirshfield The Kind Man    

I sold my grandfather's watch,
its rosy gold and stippled pattern
to be melted.

Movement unreparable.
Lid missing.
Chain—there must have been one—
missing.
Its numbers painted
with a single, expert bristle.
I touched the winding stem
before I passed it over the counter.
The kind man took it,
what I'd brought him as if to the Stasi.
He weighed the honey of time.
2011.


Джейн Хиршфилд Приглашение
(С английского).

С утра по почте
поступает приглашенье.

Ещё не сказано ни "Да", ни "Нет",
а руки
сразу - в рукавах пальто,

и на твоих ногах
единственные туфли,
пригодные для многодневной ездки.

Два неприметных малых оленёнка
пасутся за окном на солнце,
их бёдра в пятнах, чёрные копыта
напоминают чашки чая.

Вблизи забора лежат почти созревшие цуккини без присмотра.

Какой там город меж чернильных строчек
просвечивает в лёгоньком конверте:
не Краков, не Пекин, не Голуэй ?

Не открывается ли тот музейчик
за Филадельфией ?
А если так, то будет ли туда позднее поезд ?

Нежданная досадная помеха.

Момент диктует, чтобы званная персона
вернулась к шлёпанцам и банному халату,
к своим привычкам, к чашке с добрым кофе.

Пришедшее письмо
шуршит в руке,
теряет свой призывный аромат.

А приглашение - как сладкие духи,
как похищение ребёнка,
как соблазнительность супружеской измены,
как зов мечты.

Jane Hirshfield Invitation

An invitation arrives
in the morning mail.

Before you have said yes or no,
your arms
slip into its coat sleeves,

and on your feet,
the only shoes bearable
for many days' travel.

Unseen, the two small fawns
grazing in sun outside the window,
their freckled haunches
and hooves' black teaspoons.

Abandoned, the ripening zucchini inside the fence.

Krakow, Galway, Beijing—
how is a city folded so lightly
inside a half-ounce envelope and some ink?

That small museum outside Philadephia,
is it still open,
and if so, is there a later train?

The moment averts its eyes to this impoliteness.

It waits for its guest
to return to her bathrobe and slippers,
her cup of good coffee, her manners.

The morning paper,
rustling in hand,
gives off a present fragrance, however slight.

But invitation's perfume?—
Quick as a kidnap,
faithless as adultery,
fatal as hope.
2011


Джейн Хиршфилд Удовлетворённость.
(С английского).

Я прожила на свете
подольше полусотни лет,
пока не услыхала шум
собравшихся ко сну
шестнадцати хохлатых красных кур
Нью-Хэмпширской породы.
Вечерний полумрак собрался
в комок, как носовой платок
в их чистеньком соломенном гнезде.
Но лишь пятнадцать кур
уселись сами на деревянной полке.
Одна, чьи перья были
белей, чем у других,
ещё осталась побродить снаружи,
вдали от общего ворчанья,
будто в шутку,
которого она и я почти не уловили.
Я говорю ей: "Осторожней ! Лисы схватят !"
Она сыскала в почве позднюю букашку,
чтоб ею закусить,
и начала затем клевать коротким клювом мой башмак.
Хватаю курицу - она сбежала.
Бежит по скату -
стараюсь не отстать.
Пугаю холодом, твержу ей про енотов,
грожу зажарить.
Она сыскала россыпь свежих зёрен.
Гляжу: а ноги у неё белы, чисты,
на вид - сильны.
Мы обежали весь курятник,
бежали долго.
Она была в восторге, я уже шаталась.
Её загнать смогла не я, а темнота.

Jane Hirshfield Contentment

I had lived on this earth
 more than fifty years
before hearing the sound
of sixteen New Hampshire Reds
settling in before sleep.
Dusk gathered
like a handkerchief
into a pouch
of clean straw.
But only fifteen
adjusted themselves
on the wooden couch.
One, with more white in her feathers
than the feathers of others,
still wandered outside,
away from the chuckling,
some quiet joke
neither she nor I quite heard.
"The foxes will have you," I told her.
She scratched the ground,
found a late insect to feast on,
set her clipped beak to peck at my shoe.
Reached for, she ran.
Ran from the ramp
I herded her toward as well.
I tried raccoons, then cold.
I tried stew.
She found a fresh seed.
Her legs were white and clean
and appeared very strong.
We ran around the coop
that way a long time,
she seeming delighted, I flapping.
Darkness, not I, brought her in.
2008


Джейн Хиршфилд Трёхногий блюз.
(С английского).

Всегда того, что нам дано,
то слишком много, то слишком мало.
Почти готовое свершиться, не происходит.
И то, что можно потерять, утратится.
Вороны расклюют ваш сад.
Остатки порастут быльём.
У ваших кошек будет по три лапы,
мышам в дому настанет благодать.
Ваш муж достанется подруге.
Другая нарядится в ваше платье.
И всё пойдёт не так, как вы хотели.
Вам выпадет не то, что выбирали.
Придётся жить на скошенных полах,
под ветхою дырявой крышей.
Жизнь поднесёт вам как подарок
зауженную пару башмаков.
То, что почти произошло, не совершится.
Что может быть утрачено - исчезнет.


Jane Hirshfield Three-Legged Blues

Always you were given
one too many, one too few.
What almost happens, doesn't.
What might be lost, you'll lose.
The crows will eat your garden.
Weeds will get what's left.
Your cats will be three-legged,
your house's mice be blessed.
One friend will take your husband,
another wear your dress.
No, it isn't what you wanted.
It isn't what you'd choose.
Your floors have always slanted.
Your roof has paid its dues.
Life delivered you a present—
a too-small pair of shoes.
What almost happened, won't now.
What can be lost, you'll lose.
2011.

Джейн Хиршфилд Бездомная дверь
(С английского).

Я проходила
мимо дома.

Я проходила мимо
дома
и услыхала плач.

Я проходила мимо
родного
дома
и услыхала плач.

Он прозвучал
как плач бездомной двери
в каком-то странном для меня ключе.

Jane Hirshfield  A Roomless Door

I walked
past a house

I walked past
a house
I heard weeping

I walked past
my father's
house
I heard weeping

It sounded
like (a roomless door),

a piano's 89th key
2010.


Джейн Хиршфилд  Яйцо я заморозила случайно.
Обдумывала собственную жизнь.
(С английского).

Яйцо я заморозила случайно.
Обдумывала собственную жизнь.
Но, тем не менее, согрела масло.
Скорлупку удалила без труда.
Внутри оно смотрелось
прозрачным и варёным.
Кладу его в кастрюлю.
Оно там тает. Белок,
сначала ставший жидким и бесцветным,
потом становится крутым
и ярким, как свежее бельё.
Желток хранит свои желтковые размеры.
Не спёкся, не растёкся
до окончанья варки.
Яйцо я съела, посолив и поперчив.
Оно поглочено моею жизнью, похожей на яйцо.
Вся жизнь, на вкус - как всякий приготовленный продукт,
овальный, нежный, годный для пирушки.


Jane Hirshfield The Egg Had Frozen, an Accident.
I thought of my life.

The egg had frozen, an accident.
I thought of my life.
I heated the butter anyhow.
The shell peeled easily,
inside it looked
both translucent and boiled.
I moved it around in the pan.
It melted, the whites
first clearing to liquid,
then turning solid
and white again like good laundry.
The yolk kept its yolk shape.
Not fried, not scrambled,
in the end it was cooked.
With pepper and salt, I ate it.
My life that resembled it ate it.
It tasted like any other wrecked thing,
eggish and tender, a banquet.
2011


Джейн Хиршфилд Малюсенькая тайна.
(С английского).

Откройте дверь на подходящий срок -
дождётесь кошки.
Поставьте ей еды - она уж не уйдёт.
Потом, прохладными ночами,
когда вы захотите встать из кресла,
вы станете ей говорить: "Прости меня !"
От кошки этого: "Прости меня !" - вы не дождётесь,
как знаменитой формулы Эйнштейна,
как фразы Порции в четвёртом действии "Венецианского купца":
"The quality of mercy is not strained".
Что означает: "No one shows mercy beacause he has to",
и что по-русски значит, как то толкует Щепкина-Куперник:
"Не действует по принужденью милость".
А "милосердие" - такое слово отсутствует в кошачьем словаре.
Здесь, в мире очень много не сыщешь.
А кошка может в нём заполнить лишь маленькую норку.
Так вы всем телом не раз наклонитесь туда
всё вновь и вновь, лишь потому, что кошка - там.


Jane Hirshfield  A Small-Sized Mystery

Leave a door open long enough,
a cat will enter.
Leave food, it will stay.
Soon, on cold nights,
you’ll be saying “excuse me”
if you want to get out of your chair.
But one thing you’ll never hear from a cat
is “excuse me.”
Nor Einstein’s famous theorem.
Nor “The quality of mercy is not strained.”
In the dictionary of Cat, mercy is missing.
In this world where much is missing,
a cat fills only a cat-sized hole.
Yet your whole body turns toward it
again and again because it is there.


Джейн Хиршфилд  Бамбук
(С английского)

Всё то, что существует, желает сохраниться.
Удар бамбука по бамбуку,
и тот, спешит распространиться вдаль.
Но вы, что прожили - честолюбиво, беспокойно, в горе -
и откликались, если позовут: Уолтер ! Ширли ! Тим !
Хааво ! Тейша ! Карлос ! -
не думайте, что мир откуда вы ушли,
пребудет неизменным.

Jane Hirshfield  Bamboo

What exists wants to persist.
Even the knock of bamboo on bamboo
spilled outward continues.
And you who have lived—restless, ambitious, aggrieved.
Who have answered to Walter, to Shirley, to Tim.
to Carlos, to Teisha, to Haavo.
Do not think it unchanged, this world you are leaving.
2011


Джейн Хиршфилд День огромен и др. Цикл

Джейн Хиршфилд День огромен и др
Владимир Корман
Джейн Хиршфилд День огромен
(С английского).

Как день огромен
до полудня !
Затем всё кончено.

Вчерашний влажный ветер
ещё вплетается в мою причёску.

Уже не знаю который час.

Его уж больше никогда не сыщешь,
зато легко утратить.

Jane Hirshfield Day Is Vast

A day is vast.
Until noon.
Then it’s over.

Yesterday’s pondwater
braided still wet in my hair.

I don’t know what time is.

You can’t ever find it.
But you can lose it.
2011


Джейн Хиршфилд Мысль
(С английского).

Иные мысли
в нас вселяют
ответный жар,
подобно стенам -
ночами, летом.

В такой момент
возможно -

какое-то движенье.

За словом, вслед, - почти
незамечаемая дрожь.

И в левой кисти
будет
долгий холодок,
а в правой кисти холодок
покажется, возможно,
нежнее и теплей.

Хоть абрикос
сажай
на этом месте.

Jane Hirshfield A Thought

Some thoughts
throw off
a backward heat
as walls might,
at night, in summer.

It could happen
this moment -

Some movement.

One word's almost
imperceptible shiver.

And what was
long cold
in your left palm,
long cold in your right palm,
might find itself
malleable, warmer.

An apricot
could be planted
in such a corner.
2011


Джейн Хиршфилд Помпеи
(С английского).

Какoе множество домов
вдруг очутилось в живых Помпеях
навеки под завалом.

Причём губила не одна внезапность.
У смерти были разные причины.

Где был потерян ключ,
а где открыть замок была сплошная мука.
но смерть в жилища заявлялась и без стука.

Jane Hirshfield Pompeii

How many houses
become a living Pompeii,
undusted, unemptied.

Catastrophe is not only sudden.
Hearts stop in more ways than one.

Sometimes the house key is lost,
sometimes the lock.
Sometimes an ending means what did not knock.
2011
 
Джейн Хиршфилд Критика чистого разума
(С английского).

Смешное зрелище: один доит козла,
другой подставил под скотину решето -
отметил Кант, сославшись на античного предтечу.
Мы вмиг смекнём, что решето здесь ни к чему.
Под девяносто лет старуха-лунатичка
всё утро ищет вымытый горшок и пуддинг
в комодном ящике последнего супруга.
Такое погодя становится привычкой,
но шутки узников Освенцима странны
и не смешны за лагерной колючкой.
Хоть зона ни при чём, но изменяет смысл.
Остроты смертников рождают состраданье.
Пусть разум - как вода вокруг камней, но камни стойки.
Скача за теннисным мячом, когда темно,
пёс станет сдерживать дыханье, чтоб слышать свист мяча.
Козёл в течение двух тысяч лет всё терпит -
в его чудных глазах не видно осужденья.


Jane Hirshfield Critique of Pure Reason

“Like one man milking a billy goat,
another holding a sieve beneath it,”
Kant wrote, quoting an unnamed ancient.
It takes a moment to notice the sieve doesn’t matter.
In her nineties, a woman begins to sleepwalk.
One morning finding pudding and a washed pot,
another the opened drawers of her late husband’s dresser.
After a while, anything becomes familiar,
though the Yiddish jokes of Auschwitz
stumbled and failed outside the barbed wire.
Perimeter is not meaning, but it changes meaning,
as wit increases distance and compassion erodes it.
Let reason flow like water around a stone, the stone remains.
A dog catching a tennis ball lobbed into darkness
holds her breath silent, to keep the descent in her ears.
The goat stands patient for two millennia,
watching without judgment from behind his strange eyes.
2011


Джейн Хиршфилд Одна потеря прячется в другой.
(С английского).

Одна потеря
прячется в другой.
Как будто в оригами -
попала в сложенный листок бумаги.
Не смята.
Не потяжелела.
Рука надёжно держит.

Jane Hirshfield One Loss Folds Itself Inside Another
 
One loss
folds itself inside another.
It is like the origami
held inside a plain sheet of paper
Not creased yet.
Not yet more heavy.
The hand stays steady.
2011


Джейн Хиршфилд Чемодан
(С английского).

С зарёй
одно ушко
пакует чемодан.
Укладывает дождь
и набирает листьев -
Тех, что летят
в пространстве.
Там есть коричневая птица.
В тумане
мутный ирис.
Неясная рука
махнёт ушку:
"Прощай !"


Jane Hirshfield Suitcase
 
Оne ear is going,
packing its suitcase
early.
It is packing the rain.
It is taking some leaves.
These.
Space
Also that russeting bird
in the cloudying
iris,
blurred as a hand
waving goodbye
is.
2011


Джейн Хиршфилд Рука - затем, чтоб ею сотворить и удержать.
(С английского).

Рука - затем, чтоб ею сотворить и удержать,
а время всё вместит по назначенью - и хлеб, и камень,
и мальчика, что тычет пальцем в текст, чтобы помнить место.

Любимый, ты уж постарел; по твоему лицу
я представляю изменения в моём.
И там отражены и ход событий и немало жалоб

на хлёсткие деревья; на скачки облаков, на гонки
их с птицами, где птицы тянутся в хвосте:
  летят рядами, но скулы наши жёстче и ровней.
Я тычу пальцами в щеку, чтоб вспомнить эту чёткость.

Мы были цельной парой. А время, как и руки, нас удаляли
из будущего, что мы обретали.
И в будущем останется лишь то, что выпустили руки, не доделав.

Мы выстроили мост, которым шли, связавшись
ночными звуками и страстью.
Теперь на нашем месте звучат дешёвые совиные свистки.

Осиный рой перелетает, и ветер носит их бумажное гнездо.
Наш деревянный дом снести не так легко,
он стал чужим. Жизнь выстроена тем, что делает её и держит.
Мои стихи о том, чего слова не могут заменить.


Jane Hirshfield A Hand Is Shaped for What It Holds or Makes

A hand is shaped for what it holds or makes.
Time takes what's handed to it then - warm bread, a stone,
a child whose fingers touch the page to keep her place.

Beloved, grown old separately, your face
shows me the changes on my own.
I see the histories it holds, the argument it makes

against the thresh of trees, the racing clouds, the race
of birds and sky birds always lose:
the lines have ranged, but not the cheek's strong bone.
My finger touching there recall that place.

Once we were one. Then what time did, and hands, erased
us from the future we had owned.
For some, the future holds what hands release, not made.

We make a bridge. We walked it. Laced
night's sounds with passion.
Owls' pennywhistles, after, took our place.

Wasps leave their nest. Wind takes the papery case.
Our wooden house, less easily undone,
now houses others. A life is shaped by what it holds or makes.
I make these words for what they can't replace.
2011


Джейн Хиршфилд Я бегала нагой под солнцем.
(С английского).

Я бегала нагой
под солнцем.
Кто смел бы осудить меня ?
Кто смел бы осудить ?

Была жара.

Я бегала нагой
под ливнем.
Кто смел бы осудить меня ?
Кто смел бы осудить ?

Вода бурлила.

Вот мне под шестьдесят.
День шёл к концу,
и грозно гром
ударил.

А мне всё было мало.
"Греми, - кричала, - пуще !
Кто смел бы осудить меня ?
Кто смел бы осудить ?

Пред тем, случалось,

могли и осудить меня,
когда мне большего хотелось.
 
Jane Hirshfield I Ran Out Naked In The Sun

I ran out naked
 in the sun
 and who could blame me
 who could blame

the day was warm

 I ran out naked
in the rain
 and who could blame me
 who could blame

 the storm

 I leaned toward sixty
 that day almost done
 it thundered
 then

 I wanted more I
 shouted More
 and who could blame me
 who could blame

 had been before

 could blame me
 that I wanted more
2011

Джейн Хиршфилд Гибкий олень.
(С английского).

Укромное отверстие
между жгутов забора,
примерно восемнадцать дюймов.

Прижав рога к копытам сзади,
четыре фута вверх,
олень в прыжке как перелился.

И ни клочка из белой шерсти с брюха на заборе.

Не знаю, как олень преобразился
в струю, во что-то вроде водной арки.
Я никогда подобной зависти не знала.

Но не к оленю -

к той эластичности, с какой меня перескочила эта туша.

Jane Hirshfield The Supple Deer

The quiet opening
between fence strands
perhaps eighteen inches.

Antlers to hind hooves,
 four feet off the ground,
the deer poured through it.

No tuft of the coarse white belly hair left behind.

I don’t know how a stag turns
into a stream, an arc of water.
 I have never felt such accurate envy.

Not of the deer—

To be that porous, to have such largeness pass through me.
2011.


Джейн Хиршфилд Пусть жизнь твоя оглянется назад...
(С английского).

Пусть жизнь твоя оглянется назад,
когда-нибудь, в себя, в тебя. Что ж выскажет ?

От шпульки оторвётся клок цветастой ленты.
Вдруг вспыхнет синий завиток огня.
Посыплются дождём дубовая листва, лавровая листва, сверчки.

И жизнь тебя потащит, как это делала всегда,
десятком пальцев пары рук,
с прямым своим хребтом и рёбрами в разлёт,
с запрятанным вольнолюбивым сердцем,
которому необходимо, взамен, такое же твоё.
Ты отдала... Могла ли поступить иначе ?

Погруженная в воздух или в воду.
Поверженная в голод или страх.
Терзаясь любопытством даже в скуке.
Сбегая от тоски.

Вопрос: "Что ж будет дальше ?" -
цеплялся и к коленям и к лодыжкам,
звучал во вздохах, даже в плаче.
И будущее беспристрастно тащило за собой сильней магнитов,
какое б ни манило направленье.
У мира не было обратной стороны,
ни спрятанных углов, ни выбора, и никакой другой земли.

"Всё здесь !" - так жизнь тебе продиктовала.
"Лишь здесь - сказала жизнь - единственный твой дом".
"Да будет так !" - произнесла единственный приказ.

А был ли у тебя какой-то выбор ? Нет, просто ты

спала и просыпалась,
окружена была конями, окружена горами,
высокими домами с гидравликой внутри.
И было что-то собственно твоё -

не часто приходилось стоять на голове;
не часто принимала решения без страха;
не часто кем-то ты без меры помыкала;
не часто кем-то ты была угнетена.

"Ты - смертная, ты - не вечна" - так скажет жизнь,
как будто пробуя на вкус деликатес, не то завидуя.
Вот что услышишь от твоей бессмертной жизни, с ней прощаясь.

Jane Hirshfield When Your Life Looks Back

When your life looks back—
As it will, at itself, at you—what will it say?

Inch of colored ribbon cut from the spool.
Flame curl, blue-consuming the log it flares from.
Bay leaf. Oak leaf. Cricket. One among many.

Your life will carry you as it did always,
With ten fingers and both palms,
With horizontal ribs and upright spine,
With its filling and emptying heart,
That wanted only your own heart, emptying, filled, in return.
You gave it. What else could do?

Immersed in air or in water.
Immersed in hunger or anger.
Curious even when bored.
Longing even when running away.

"What will happen next?"—
the question hinged in your knees, your ankles,
in the in-breaths even of weeping.
Strongest of magnets, the future impartial drew you in.
Whatever direction you turned toward was face to face.
No back of the world existed,
No unseen corner, no test. No other earth to prepare for.

This, your life had said, its only pronoun.
Here, your life had said, its only house.
Let, your life had said, its only order.

And did you have a choice in this? You did—

Sleeping and waking,
the horses around you, the mountains around you,
The buildings with their tall, hydraulic shafts.
Those of your own kind around you—

A few times, you stood on your head.
A few times, you chose not to be frightened.
A few times, you held another beyond any measure.
A few times, you found yourself held beyond any measure.

Mortal, your life will say,
As if tasting something delicious, as if in envy.
Your immortal life will say this, as it is leaving.
2011.


Джейн Хиршфильд Дикая слива
(С английского).

Серая белка нюхает каждую сливу,
сперва одну, затем другую,
после пирует.

Так вот и мы проверяем себя,
перебирая в уме череду эпизодов.

Кто-то гордится, что жёлтые зубы прочны,
хотя уж давно схоронил всех детей.

На этом попавшемся белке деревце,
иные плоды зелены, а иные уже пожелтели.

У плодиков, что упали,
на кожице влажные ранки.

Как белка соскочит с ветки,
та тихо пружинит кверху,
как будто после раздумья.

Jane Hirshfield Wild Plum.

A gray squirrel tests each plum with his nose,
moving from one to another
until he feasts.

It is like watching the ego,
moving from story to story.

A man is proud of his strong brown teeth,
though all his children have died.

This tree the one he was given
its small, sustaining fruit, some green, some yellow.

Pits drop to the ground,
a little moistness clings in the scorings.

The left-behind branches
winch themselves silently upward,
as if released from long sorrow
2011

Джейн Хиршфилд "Китай и др. Цикл.

Джейн Хиршфилд Китай и др
Джейн Хиршфилд Китай
(С английского)

Киты плывут
дорогами китов,
а гуси
по магнитным направленьям.
Для одоления большого расстоянья
потребна точность.
Но как же часто
сердце,
направившись в Перу,
является в Китай.
Рулить не просто.
Необходимо по пути
сверяться с картами.

Jane Hirshfield  China

Whales follow
the whale-roads.
Geese,
roads of magnetized air.
To go great distance,
exactitudes matter.
Yet how often
the heart
that set out for Peru
arrives in China.
Steering hard.
Consulting the charts
the whole journey.
2011


Джейн Хиршфилд Эй, вор, входи !
(С английского).

Китайское молчание окошек перед входом,
они, как стража, что кивает всем гостям:
"Войдите !"

"Эй, вор, входи !" -
проход сквозь двери разрешён.

Огонь мечтает о своём большом пожаре.
Так при рождении; так и в любви -
твердят всё время до конца: "Входи, желанный !"
 
Jane Hirshfield Come, Thief

The mandarin silence of windows before their view,
like guards who nod to every visitor:
“Pass.”

“Come, thief,”
the path to the doorway agrees.

A fire requires its own conflagration.
As birth does. As love does.
Saying to time to the end, "Dear one, enter."


Джейн Хиршфилд Размышленье под шум дождя.
(С английского).

Когда в конце концов утихнет
мой громкий холодильник,
и в то же время всё ещё тепло -
я слышу этот звук
и просыпаюсь.
Как будто кошка ночью чистит шкурку,
не то собака разевает
и закрывает пасть,
как делают по временам собаки
в своих раздумьях,
и, вроде, пробуют какую-то новинку.

Jane Hirshfield  Rain Thinking

When it is finally quiet -
the loud refrigerator
still at the same time the heat is -
I hear the sound
and awaken.
Like a cat cleaning herself in the night,
or a dog opening
and closing his mouth
the way they do at times
when thinking,
as if tasting something new.
2011


Джейн Хиршфилд  Часовня
(С английского).

Луна творит свою холодную часовню,
раскалывает светом темноту.
Твердит: "Входите, кто с ушами и руками.
Не нужно даже обувь отряхивать от снега !"
Потом берётся за другие блоки и высекает
Киото, Перт, Владивосток, Пекин, Чикаго, -
и, большерукая, работает в молчанье вокруг тебя..
Так кошка ищет тихое местечко, где вовсе нет собак.

Jane Hirshfield Chapel

The moonlight builds its cold chapel
again out of piecemal darkness.
You who have ears and hands, it says, come in;
no need to stamp the snоw-weight from yor shoes.
It lifts another block and begins to chisel:
Kyoto, Vladivostok, Chicago, Beijing, Perth.
Huge-handed, working around you in silence,
as a cat will enter the silence where no dog lives.
2011.


Джейн Хиршфилд Тёмный час
(С английского).

Настал почти что чёрный час,
настал среди ночи и замурлыкал возле уха.
Поднялся выше бархат мхов
снаружи, под дождём.
Бескрайний час, безмерный час.
Открыв окно, он в нём выкрикивает собственное имя.

Jane Hirshfield The Dark Hour

The dark hour came
in the night and purred by my ear.
Outside, in rain,
the plush of the mosses stood higher.
Hour without end, without measure.
It opens the window and calls its own name in.
2011


Джейн Хиршфилд  Вопрос
(С английского).

Я пыталась спросить у моих мертвецов,
и они мне ответили как всегда.
Обратилась к искателям-муравьям.

А секвойи качали
ветвями в медовом свету.
Лодки с пристани прятались друг за дружку.

Окна зданий блестели,
упрямо купаясь в воде.
Славный мерин дышал мне в руку.

И пришлось мне опять обратиться к тебе,
вечно плачущая печаль.
Посмотреть, как откроешь глаза. И ждать.

Jane Hirshfield  The Question

I tried to ask my dead -
they answered as always.
I tried to ask the black resourceful ants.

The redwoods swayed
in the honeys of branch-light.
The moored boats shuffled their hulls.

Across the water, the city's windows glittered,
a fastness.
The gelding's breath passed over and out of my hand.

And so I came to turn again to you,
my mineral sadness.
To look you eye to open eye. To wait.
2011.


Джейн Хиршфилд  Весь день в тяжёлом ожиданье.
(С английского).

Весь день в тяжёлом ожиданье.
"Будь постоянной" - повторяется в ушах,
как глас про выбор.

Как будто села с "Анною Карениной" в руках,
и это Левин, затяжной весной, читает и томится,
поскольку он не может спокойно пережить
того, что прочитал и перенёс.

Посадки и косьба не помогают.

В сердечных настроеньях -
ни обвинений, ни успокоенья.

Чертополох с солёным сеном поверх холодного гранита,
и кто-то из пернатых без удержу распелся для подружки.

Jane Hirshfield All Day the Difficult Waiting

All day the difficult waiting.
"Continuance" repeating itself inside the ears,
as if a verb, or choice.


As if Levin during his long spring in Anna Karenina -
reading and suffering
because he could not understand what he read or suffered.

Planting and mowing what was outside him.

The heart's actions
are neither the sentence nor its reprieve.

Salt hay and thistles, above the cold granite.
One bird singing back to another because it can't not.
2011.


Джейн Хиршфилд Моя удача.
(С английского).

Моя удача
лежала на дороге -
медяшка сверху,
медяшка снизу.
Они сияли,
а я шла мимо.
Я повернулась
и собрала.
Тряхнула чашкой
для подаяний,
довольно полной.
И там поставила,
чтоб вновь наполнить.
Я нагибалась
и разгибалась.
Медяшка снизу,
медяшка сверху -
меж небом
и землёй.
Осталась там и собирала
мою удачу.


Jane Hirshfield My Luck

My luck
lay in the road
copper side up
and copper side down
It shone
I passed it by
Iturned around
I picked it up
I shook
my beggar's cup
quite full
I left it there
to be refound
I bent down and
I unbent up
copper side down
copper side up
between the air
and ground
left there picked up
My luck
2011


  Джейн Хиршфилд Искусственные показные выкрутасы
  (С английского, попытка интерпретации).
 
  Искусственные показные выкрутасы -
  в строю, в курилке,
  за столом.
 
  Всё вытворяемое
  совершает тело.
  Что можно прекратить,
  то прекращает тело.
 
  Безгрешные лодыжка и кулак,
  нога и локоть
  касаются безгрешных же хребта и плеч,
  груди и ануса и прочих мест.
 
  Язык при разговоре
  невинно лижет невинный воздух,
  давая приказание рукам,
  которые должны очистить персик.
 
  Невыносимо громкий ад
  живым огнём пытает
  ошеломлённый дух
  и бедра вместе с ним, и скулы.
 
  Но нет.
  Дурное озорство всё длится
  и кончится, когда диктатор-голова уляжется на пуховой подушке.

Jane Hirshfield The Inventive, Visible Hobbles.

The inventive, visible hobbles,
the cigarette, the battery,
the board.

What is done
is done through the body.
What can be stopped
is stopped with the body.

Yet innocent elbow and fist,
ankle and foot,
touch the innocent shoulders and spine,
anus and breasts of others.

An innocent tongue,
licking innocent air as it speaks,
gives orders to hands
that could be slipping the skin from a peach.

Loud beyond hearing,
a hell where physical flames
might interrogate an apprehendable spirit,
its thighbone and cheekbone.

But no.
The crime goes free.
It dies with the dictator's head on a downy pillow.
2011.


Джейн Хиршфилд  "Haofon Rece Swealg"
(С английского).

Аккумуляторы,
платформы с всякой дрянью,
ампициллин, напалм.

Потом, взамен всего,
изобретут иное - сверх нашего воображенья.

Замолкнут дизели,
затихнут
паровые агрегаты
с ослиным рёвом.

Зато поэзию старинного Шумера
мы станем понимать легко -

насилие,
великий гонор,
резню
и рубку высочайших кедров -

не устареет лишь премудрость "Беовульфа":

изменятся приёмы производства,

"Весь дым поглотят небеса"

Jane Hirshfield  "Haofon Rece Swealg"

Batteries,
yellow trucks haulings garbage,
ampicellin, napalm.

These too will be
replaced by the-not-imagined.

The engines of diesel
will silence,
joining the engines of steam,
the brayings of mule.

And still the poetry of ancient Sumtria
will be understood with ease -

humiliation,
ambition,
slaughter,
the cutting down of the tallest cedar -

and Beowulf's verdict yet hold:

Technologies alter.

Heaven swallows the smoke.
2011


Джейн Хиршфилд Широколистный клён
над отражением в воде.
(С английского).

Для пса
важна и интересна любая новость, что приносит ветер.
А лодка в прошлогодних волнах не плывёт.

Почти что схваченная мысль, угасшая потом -
как ночью светлое окно в большой дали.

"А сколько нужно футов снятого молока,
чтобы накрыть фонарный столб ?" -
спросил у друга моего учитель.
"Так молния, при случае, хоть где достанет" -
ответил друг.

Внимательное сердце не утомится от таскания балласта.

В сибирском племени о важном
беседуют всегда метафорично:

там нам любезно скажут о богах: "Они завистливы, но глупы".

Озёрная вода, когда послушаешь, научит.
Малейший ветер теребит листву на ближнем клёне,
потом уносит листья  -

не знаю: на страданье, не то от муки прочь.
трудней ответить, на страданье, не то от муки прочь.

Jane Hirshfield Big-Leaf Maple Standing
over Its Own Reflection

For a dog,
no news the wind brings is without interest.
A boat's hull does not travel last year's waves.

A lit window at night in the distance:
idea almost graspable, finally not.

"How many feet of skim milk does it take
to shingle a lamppost ?"
my friend's teacher would ask him.
"Lightning, like luck, lands somewhere",
my friend would reply.

The feeling heart does not tire of carrying ballast.

The members of one Siberian tribe
spoke of good thing in metaphor only:

"The gods are jealous, but stupid", they kindly explained.

A lake-water's listing, this knowledge.
Small winds disturbed the leaves of a nearby maple,
then turned them away -
whether toward suffering or from it, harder to say.
2011

Владимир Ягличич Раннее утро и другое. Цикл.

Владимир Ягличич   Раннее утро
(С сербского).

Дул ветер над житом,
в час утренний вьюжа:
под парнем убитым -
кровавая лужа.

Поток муравьиный
к посмертному пиру -
с жуками, лавиной -
пополз по мундиру.

Глаза  уже  тлели,
но вперились в небо,

блестя еле-еле

меж стеблями хлеба.


Я сник, как от боли.
На сердце тревога:
какого нам в поле
ждать чуда от Бога ?
----------------------
Прво јутро
 
Житом струјну свежи
зрак јутарньи, први.
Мртав човек: лежи
у барици крви.
 
Тријумфују мрави
и бубице орне:
миле по постави
нове униформе.
 
Укочен му поглед
упија у блесак
дальи изнемогле
пале са небеса.
 
И зато ме плаше
зене ока тога:
што у житу нашем
ждију дивльег Бога?


Владимир Ягличич  Скорлупа
(С сербского).

Яйцо глядит в лицо мне триумфально
и панцирь свой пробить готово тотчас.
Какой напор копился изначально !
Зародыш рос, на том сосредоточась.

В терзаньях вижу, как все люди хрупки,
как копятся седины и морщины
и тают оболочки и скорлупки,
что нас оберегают от кончины.

Непрочность всех покровов обнаружив,
мы лишь грустим, переживая это...
Их ветер рвёт гораздо легче кружев,
чтоб мы скорей проклюнулись со света.

И всё-таки меня манит с рожденья
бессмертный мир - святая заморочка.
Стремление туда - как наважденье -
хоть глянуть сквозь земную оболочку.
------------------------------
Льуска
 
Славодобитно гледа ме и јаје,
спремно да льуску у трену поломи.
О, каква сила! Страшна замена је
жуманце кад се у муhеньу здоми.
 
Како се паштим, сан у прошлост гньурам,
године бројим, боре, седе власи,
и где је опна, кошульа, льуштура
која је могла до сутра да спаси?
 
Свуда је, али да ли сам ньу хтео -
порозност такву? Треба да утувим:
скланьа се сама ко на ветру вео
ако свет други хоhу да прокльувим.
 
Још од заметка мамило ме, а ја
стално одлажем ту чежньу надльудску -
да вирнем тамо, у живот без краја,
најзад оснажен да пробијем льуску.




Владимир Ягличич  Зима
(С сербского).
1
В бесплодные дни, в окруженье
ко мне равнодушного мира,
уже без иллюзий и стресса,
у лютости зимней во власти,-
хотя везде застой движенья,-
без всякого ориентира,
шагаю в направленье леса.
Подъезды раскрывают пасти.
Да я и сам мечтаю, впрочем,
чтоб был каким-нибудь проглочен.

Хотя б сигналило мне что-то,
помимо зимнего свеченья !
За головой моей охота,
а мне, как будто, нет заботы.
Я не готов к сопротивленью.

2
Может быть, душа восстала б,
но признаюсь со смиреньем,
нет в ней злости или жалоб,
тяги нет уже к сраженьям
или долгим словопреньям
с недостойным окруженьем.

Нет ей смысла возноситься,
время спрятать тайный дар свой,
все задуманные шпицы,
и унять своё бунтарство.

Стало лишним это бремя,
и в душе теперь стремленье
чтоб пришло в итоге время
моего отдохновенья.

3
Будто в глазах глаукома
и их одолела дрёма:
снежный гнёт вокруг всё туже,
треск в стволах от лютой стужи.
Но как будто серьги виснут

там, где лёд теплом опрыснут,
и слышен бранчливый ор
каких-то чёртовых свор.

Научит ли нас кто-нибудь,
как нам под снегами заснуть,
чтоб встали потом - и я, и ты,
а льды пропали без вести
и ненависть - с ними вместе -
и нам поклонились цветы.
---------------------------
Зима
1
У дуге дане неплодности,
равнодушности, припаданьа
свету који се према нама
понаша као да нас нема,
у зиму тешке проходности,
дезилузија, ненаданьа,
корачао сам ка шумама,
гледао ждрело сваког трема
ко да бих хтео украј пута
и мене ждрело да прогута.
 
Тако сам, осим зимског сјаја,
губио сваки други мотив,
ко да о глави раде, а ја,
сем презира уз наслут краја,
не предузимам ништа против.

2
Можда се душа побуни,
но ако право зборимо,
и ньу празнина допуни:
не оста, да се боримо,
ничега, осим порива
да свет уступи горима.
 
Неhе се више узнети
у немиру и бунама
за закопаним, уклетим
благом, дубоко у нама.
 
Ослободжена бремена
пожеле све да промине,
и, после дуга времена,
најзад, на миру почине.

3
Шири се црном науком
као у оку глауком
мрльа снохватних гајева;
пуцкају стабла с крајева,
и каплье ледно бисерје,
ко да промене пример је,
док, уз поругу, шири плач
по свету врашки потукач.
 
Ко hе нас, кад, научити
под снеговима уснити,
пробудити се потоньи,
кад спадну ледни оклопи,
и сва се мржньа отопи,
и цвет нам себе поклони.



Владимир Ягличич    Антей
(С сербского).

Путь мой ясен, где ни буду.
Готов ли только сам в дорогу ?
Где есть земля, пройду повсюду,
и той земли безмерно много.

Какой счастливец, не знаю,
сбросит меня со склона.
Мне в помощь земля родная,
меня вскормившее лоно.

Шагну и взметённым прахом
радость вселю в каменья.
Вслед за чужим замахом
явлю свой пыл и уменье.

Стану шагать упорней,
смело и без оглядки.
Сплетутся земные корни,
чтоб не погрязли пятки.

Буду к цели стремиться
и не расстанусь с нею,
от гроз с дождём не бледнея.
Стану, как всходы пшеницы
под ними только сильнее.

Пред боем, соперник, ведай,
что лавры пожнёшь не скоро
и сможешь хвастать победой,
лишь отняв у меня опору.
-------------------------
Антеј
 
Путаньа моја спремна је,
да ли сам за ньу спреман?
Свуд сам ја, јер свуд земльа је,
и земљи краја нема.
 
Ко може да ме натера
да сурвам се пред кратером?
Свуда је земльа-матера,
свуд ја, оснажен матером.
 
Кад закорачим, узвитлан
прах орадује груменье.
И достојни су усхита
та веза и уменье.
 
Кораци изборени
одасвуд стижу метама.
Када се споје корени
земни са босим петама.
 
Остаје мој циль једини:
од нье се не одвајати.
Ко зрна пуни вајати,
на киши и на ветрини
чврсто на земльи стајати.
 
Узалуд су вам шкргути:
тај ко ме жели срушити
мораhе ме отргнути
од землье, и угушити.


Владимир Ягличич     Лепестки
(С сербского).

На первый взгляд казалось: в поле пусто,
а там по ветру понеслись посланцы.
Во мне сплелись безрадостные чувства,
а те вокруг кружились, будто в танце.

С тенистых веток на лесной опушке
слетали лепестковые метели.
Я глянул на древесные верхушки:
там ангелы дремавшие сидели.

Те лепестки ложились на дороге
как утлый образец непостоянства -
лишь след духовный не затопчут ноги.
Он победит и время, и пространство.

Небесный идеал недосягаем.
Он наполняет нам глаза слезами.
Когда ж мы в голой скудности шагаем,
наш путь на миг осыпан лепестками.
-------------------------------------
Лати
 
Наизглед, само у польу празнина.
А полье - пуно ветрових теклиhа.
Самоhа дух ми нутрином развија.
Празан је простор пун незнаних биhа.
 
И засипа ме латима-трошкама
хлад гранат што се над мене наднео.
А укосим ли поглед ка крошньама -
на свакој један буновни анджео.
 
Нису то лати пале украј пута
веh след посмртни, што настаје, затим:
ко чудо које, скоро неприсутан,
изван простора и времена пратим.
 
И недосежност надльудске лепоте
сузама око понекад натруни,
простор оскудне нагости преотме
ма и на тренут, свет да употпуни.

Владимир Ягличич    Фотография
(С сербского).

Я вижу дом, белёный аккуратно,
и мать моя стоит перед крылечком.
Никто не может нас вернуть обратно:
она юна, а я был под сердечком.

Она смеётся. Теплота во взоре.
Вот в книге жизни новая страница.
Теперь смотрю, довольна ли, что вскоре,
хотя и в муках, сын её родится.

Её улыбки не сотрёшь на снимке.
Пусть фото сохранит её и навечно,
хотя из глаз при том текут слезинки.
Те тоже будут литься бесконечно.
--------------------------------------------------
Фотографија
 
И видим - мале куhе бели квадрат,
и излази на праг - ко? - мајка моја,
ништа не може да нас врати натраг,
тако је млада, још и не постојах.
 
Она се смеши, ньене очи топле
прозреше, намах, тајну постојаньа.
Мој поглед тамо труди се да допре
бол материнства где родженье саньа.
 
Нико тај осмех не може да узме.
Очи времена мутну скраму мотре.
Ал сливају се низ образе сузе,
и нико сузе не уме да отре.


Владимир Ягличич  Бессонница в понедельник, в три часа ночи.
(С сербского).

Я погружаюсь в бессонное время,
когда ещё спит половина мира
и стёрта граница меж нами всеми
в тёмной ночи мирового эфира.

Лишь космонавт, пролетая в небе,
видит в тот час, к своему изумленью,
алое платье зари на Гебе -
соединенье мечты и свершенья.

Мне ж не заснуть. Но не вижу цели
что-то постигнуть во всех пируэтах
звёзд и планет мировой карусели.
Я заблудился в её секретах.

Покуда ещё не взошло светило,
сёла темны и молчат столицы.
Вселенная спит. Набирается силы.
Только лишь мне одному не спится.

Чудом попав в мозговые глубины,
хвост, вроде рыбьего, вторгшийся в темя,
векам мешает скрывать картины,
что омрачают текущее время.

Нет толку в прозаических страницах.
Мне хочется о всём сказать без фальши -
сложу стихи, тогда смогу забыться.
Когда проснусь, пойму, что будет дальше.

В своих мечтах я вижу в нетерпенье,
как яркий свет зальёт и близь и дальность;
и лучшее, что есть в воображенье,
вдруг обратится в яркую реальность.
---------------------------------------------------
Несаница понеделька, у 3 сата изјутра
 
Јутарньи сати, сати несанице,
док одмара се пола човечанства,
док потрте су земальске границе
у безмер ноhи утканог пространства.
 
Тек космонаут, сад, кроз седмо небо,
сјединио је реалност са маштом,
привио нешто далеко и лепо,
саньиву Хебу с ружопрстим плаштом.
 
А мени - ни сна, ни утехе по тлу,
а ни на небу, зинулом над нама,
све док не назрем замајац у гротлу,
не саблазним се тајном над тајнама.
 
Такве немости у таму кульнуше
док се још није суднье озорило,
да ми се чини, осим моје душе,
све се на свету давно одморило.
 
Али у сржи дубине дамара
нешто ко репиh рибльи, сред темена,
одбија очи капком да затвара,
бескрајем мучи ненашег времена.
 
Опевати га - не помаже опис -
немогуhе је, а једино вреди.
То да постигнем, па да очи склопим
и отворим их у оно што следи.
 
А то што следи, можда и свет наш је,
само освежен у светлосној боји,
као причина достигнуте маште -
сан без ког стварност мени не постоји.



Владимир Ягличич    Крылатые свиньи.
(С сербского).

Мне приснилось среди подушек,
будто какой-то хитрец торовато
крыльями нынче снабжает хрюшек,
так что теперь эти твари крылаты.

Утром приснилось, а днём всё стадо
с хрюканьем взмыло хищною кликой,
сверху бросаясь на все преграды.
Мирная местность вдруг стала дикой.

В наших подворьях роются хари.
Крылья прибавили им сноровки.
Вовсе не люди, другие твари
взяли всю власть, и жён, и винтовки.

Люди, как вижу, тихи, что тени;
в страхе спасаясь, в душах восплакав,
смирно стоят, преклонив колени,
и обожают крылатых хряков.

Свиньи уже перестали плодиться
и не нуждаются в осемененье.
Пляшут, красуясь, как царь-девицы.
Не свиноматки, а перлы творенья.

Роются всюду, полны отваги,
все разжирели себе во здравье.
Крылатые свиньи, свиньи-летяги.
Стали - из сна - отвратительной явью.


Как вознесла вас здешняя нива,
жадно всё жрущие червоеды !
Как вы сумели пролезть, на диво,
в светочи мысли,в герои победы ?

Так размножайтесь. Пусть ваши потомки,
приободрённые добрым примером,
вынут носы из навозной соломки
и устремляются к высшим сферам.

------------------------------------------------------------
Крилате свинье.
 
То уз мој јастук сан прианьа
да су се мудре руке латиле,
и направиле крила свиньама,
и да су свинье - окрилатиле.
 
Јутрос то усних, а данас ево
надлеhу небо, грокhу притом,
падају на тле семегньево
и диваль поста крај наш питом.
 
Крилате свинье у куhама нам
одомаћише своје ньушке,
биhа из света нехумана
отеше жезла, жене, пушке.
 
А льуди, у свим областима,
очито, главе спасавају:
клекоше као пред божанствима,
крилате свинье обожавају.
 
Ни да се припате на кркаче
плоджење више не подносе.
Крилате свинье неhе крмаче,
хоhе девице златокосе.
 
Рију, тове се, свуд признате
за циль постаньа, тако јешне!
Крилате свинье, свинье крилате
из ког сте сна у јаву прешле?
 
Ко то посвети на ледини
црвоједе и сваштоједе?
Свуда вас видим, ко једини
знак дубльег смисла и победе.
 
Зар hе за вама и прасиhи
докопати се сјајног двора?
Нико се никад неhе уздиhи
као свинье из нашег тора.


Владимир Ягличич  Конура
(С сербского).

Пёс громко гавкает, хотя привязан;
пусть не на нас - из-за своей недоли.
Я ж, не ропща, свою терпеть обязан.
Не смог избавиться от жалкой доли.

Быть может, цепь моя ещё потуже,
невидима, но крепче и короче.
Не дышится, не спится, мне всё хуже,
а воспротивиться не стало мочи.

Над массою людей нависла сила,
мы все под наблюденьем зорких камер.
Она нас как контрактом подчинила.
Под ней хоть кто окаменел и замер.

Я не вхожу ни с кем в жестокий диспут;
молчу, не лаю в муках самых лютых,
Как возле конуры, как будто втиснут
в железный плен в моих суровых путах.

Чтоб не жалел о невозможном счастье,
мне бросят кость (раздобрясь на минутку).
Я сыт. А если вдруг придёт ненастье,
поджавши хвост, залезу глубже в будку.

Нужны ль животным паспорта и званья ?
Что те важней, чем люди, - не вопрос.
При нам присущем самопочитанье,
псы выше нас разрядом. Что ж, я - пёс.

Ужаснее всего - считать успехом
приют и снисхождение к тебе,
зато не будет счёта неумехам,
что позавидуют такой судьбе.
----------------------------
Псетара
 
Пас. Он лаје, али је на жици.
Да л на тебе, да л на живот псеhи.
Не измакох ни ја тој лудници,
коју нисам успео избеhи.
 
Можда ланац мој је мало теже
препознати, невидльив и опор.
Суровије и чвршhе ме веже,
а одавно и не пружам отпор.
 
Превелика моh над сваким створом,
устрожена надзором камера,
чине да се, као уговором,
окамени унапред намера.
 
Ни да ланем, ни судбину стару
да призовем, или сматрам среhом.
Веh с повоцем, или на улару,
да таворим пред куhицом псеhом.
 
Баце коску (потез вешт и скрит),
да не чезнем за животом оним.
А кад крене пльусак, тако сит
реп подвијем, унутра се склоним.
 
Требају ли стоци жиг и пасош?
Више права имају од нас.
Уз сву нашу надменост и раскош,
пас је више човек, а ја пас.
 
Још страшније: то је успех који
води се ко вишег друштва заклон.
Колико ньих, не знам да избројим,
завиде ми на судбини таквој.



Владимир Ягличич  Таинственный мир
(С сербского).

Я не строчу передовицы
про злободневные явленья -
пытаюсь разорвать границы
молчанья, смерти и забвенья.

Меня встречают хлебом-солью
первопроходцы вечной нивы,
взрастившие на том раздолье
все благородные порывы.

Не короли - творцы, поэты.
Они спросить меня готовы,
как я воспринял их заветы.
Они гуманны, но суровы.

Не мне лишь только уготован
пример, внушаемый нам с детства.
Нет меры, как я очарован
богатством славного наследства.

Считалось, страсть к мечте прекрасной
была для всех первейшей жаждой,
но, на поверку, цели ясной
готов служить отнюдь не каждый.

Та цель - вне рабства скудного удела.
Она - душевный взлёт и благодать.
То тайный свет. Сама судьба велела
стремиться к свету: жаждать и искать.
---------------------------------------
Тајни свет
 
Нисам пунио прве странице,
не заслужих интерес јавности.
Прелазио са преко границе
глувоhе, смрти и заборавности.
 
Тамо су мене дочекивали
хлебом и сольу невидни жительи..
Колико могаху, мени су дали,
као далеки хранительи.
 
Нико од ньих не беше владар,
и свак је волео льуде.
Али, јесам ли био кадар
да примим све што нуде?
 
И није било само моје
то што су они стекли.
Остах очаран што постоје
оним што су нам рекли.
 
То што рекоше ко да је закон
најлепшег што се снива.
Као да су позвали сваког -
свак се не одазива.
 
Јер ван је ропства ситног удеса
висина, дублье блиска ти.
Постоји тај свет тајни, чудесан,
стално га вальа искати.

Джейн Хиршфилд Осознание и др. Цикл.


Джейн Хиршфилд Осознание и др


Джейн Хиршфилд Осознание: Анализ.
(С английского).

Собака невозможно крупного размера
со шкурой цвета розового кварца легко вошла в мой сон.

Я роз с таким оттенком не видала,
но кварцевая вена бежала сверху до мохнатых лап.
Мне было ясно: она хотела, чтоб я шла вслед.
Однако же назад собака не глядела.

За ней открылась тень, затем свернулась.
Я шла, и будто, позади меня, воротные дощечки
смыкались тихо под своим же весом.

Но это не казалось необычным.
Мне представлялось, будто некий чтец, вдруг повернулся и ушёл,
прервав расказ,
и все деревья, каждый камень раскрылись в ясности их полных судеб.

Сон, как собака, убежал и странствовал уже не там -
ушёл в тот самый миг, когда всё-всё могло перемениться;
в миг осознания, что я желаю всё переменить.

Jane Hirshfield  Translucence: An Assay
 
A dog implausibly large,
with fur the color of rose-quartz, slipped through my sleep

I have never seen roses that color,
or a vein of quartz move through its fissure on soft-padded feet.
This was sure, though: what she wanted was for me to follow.

She did not look back.
A shadow opened then folded behind her.
I followed as if past a gate latch
sliding closed on its own silent weight.

It was not so very different, really
More as if the narrator had turned and departed,
abandoned the story,
and each tree, each stone, stood clear in its own full fate.


The dream, like the dog, went on, travelled elsewhere.
Passed by the moment when everything might have been changed.
Passed by the moment of knowing I wanted everything changed.

Джейн Хиршфилд Тень: Анализ.
(С английского)

Обычно, тень, ты в нас не возбуждаешь
каких-то мыслей.
Твоё значенье кажется нам малым.

К чему командовать, чтоб ты явилась,
когда ты тут как тут,
хотя тебя никто ещё не вспомнил ?

Ты появляешься не раньше и не позже,
Ты выбегаешь сразу, то спереди от нас, то сзади.
Команда, чтоб явилась "раньше" или "позже",
тебя могла бы только озадачить,
зато ты можешь быть поуже и пошире.

А в полдень ты хандришь,
как мне не раз казалось.

Со мной ты едешь в Краков, в Глазго и на Корфу.
Тебе там нравится ?
              Я никогда об этом не спросила.
Когда моя рука касается стола, так ты уже коснулась
и раньше и плотнее, и пробуешь скорей, чем мой язык,
ретсину с ароматом скипидара, и сельдь, и сыр.

Я часто вижу, как без колебаний
ты жертвуешь собой, подобно Анне
Карениной, когда она освобождалась от ей уже не нужных денег,,
готовясь в мыслях броситься под поезд.
Но, как в искусстве, ты эластична, артистична и не гибнешь.

Предчувствуешь ли ты хаос загробной жизни ?
Но ты качаешь головой, едва спрошу.
Мы обе думаем, что нет.
Но если я с Земли потом исчезну молча,
тогда и ты уйдёшь со мною вместе.

Я прочитала, будто бы в тебе
присутствуют мой гнев, мой страх и эгоизм.
В тебе присутствуют, я прочитала, мои упрятанные вожделенья.
Там дремлет, как ребёнок, некий монстр, без языка, без рук.
В обычном одиночестве твоём, я узнаю себя.

Когда бы не было тебя,
и я б ушла во тьму,

как каждый в прежней жизни
уходит, будучи замучен и забит,
и вновь не станет больше тем, что был,
хотя б его одели в чистую рубаху, другие брюки и другую обувь.

Для этого есть тень, как у меня самой,
нот вот о чём не говорят:
хотя без языка, без рук, но ты вредна.
Твоё бездействие - мой собственный провал, и он вплотную рядом.

Не дав мне ничего и ничего не взяв, ты учишь,
как будто мой удел важнее твоего.

Однако последний час жесток.
Ты, лёжа, протянувшись, и без упрёка льнущая ко всем,
ото всего, что ты пересекаешь, почти не отличима.

Jane Hirshfield Shadow: An Assay.

Mostly we do not think of, even see you,
shadow,
for your powers at first seem few.

Why command "Heel", ask "Sit",
when before the thought is conceived,
you are already there ?

True that sometimes you run ahead, sometimes behind,
that early and late,
to you, must be words of the deepest poignance:
while inside them, you are larger than you were.

Middday drives you to reticence, sulking,
a silence
I've felt many times inside me as well.

You came with me to Krakow, Glasgow? Corfu.
Did you enjoy them ?
                I never asked.
Though however close my hand came to the table,
you were closer, touching before my tongue
the herring and cheeses, the turpentine-scented retsina.

Many times I have seen you sacrifice yourself
without hesitation,
disentangling yourself like Anna Karenina from her purse
before passing under the train wheels of her own thoughts.
Like art, though, you are resilient: you rose again.

Are you then afterlife, clutterless premonition ?
You shake your head as soon as I do -
no, we think not.
Whatever earth I will vanish silently into, you also will join.

You carry, I have read,
my rages, fears, and self-regard.
You carry, I have read, my unrevealed longings,
and the monster dreamed as a child, tongueless and armless.
Your ordinary loneliness I recognize too as my own.

When you do not exist,
I have gone with you into darkness,

as the self of a former life
goes into the self that was tortured and beaten
and does not emerge again as it was,
though given a clean shirt to leave in, given pants and new shoes.

For this too is shadow, and mine,
However unspoken:
Tough you are tongueless, and armless, you harm.
Your inaction my own deepest failure, close by my side.

You who take nothing, give nothing, give nothing, instruct me,
that my fate may weigh more than yours -

The hour is furious, late.
Your reach, horizontal, distant, leans almost forgiving,
almost indistinguishable from what it crosses.
2011


Джейн Хиршфилд Сахар-левша.
(С английского).

В природе бывают хиральные молекулы - они (по своему строению) повёрнуты в одном или в другом направлении. Вполне естественно, что кто-нибудь задастся по этому поводу вопросом: может ли сахар, построенный как собственное зеркальное отображение, быть сладким, но пройти через тело незамеченным ? Некая золотая копь для диетчика. Я не знаю, почему (либо как) опыт провалился. Я думаю об одиночестве ( ? редкостности ? ; ? единственности ?) такого рукотворного (искусственного) вещества, которое вы могли - подобно призраку из фильма 50-х годов - держать в ваших руках и выпустить из них, как вечно отвергаемый жених, несмотря на блеск его кольца с кубическим цирконием ( = кольца с фианитом). Но такой сахар реален и где-нибудь существует. Он выглядит как сахар-левша для языка-левши.
   
Jane Hirshfield Left-Handed Sugar

In nature molecules are chiral - they turn in one
direction or the other. Naturally then, someone wondered:
might sugar, built to mirror itself, be sweet,
but pass through the body unnoticed ? A dieter's gold
mine. I don't know why the experiment failed, or how.
I think of the loneliness of that man-made substance,
like a ghost in a '50s movie you could pass your hand
through, or some suitor always rejected despite the
sparkle of his cubic zirconia ring. Yet this sugar is
real, and somewhere exists. It looks for a left-handed
tongue.

Джейн Хиршфилд Вещи кажутся прочными
(С английского).

На вид они прочны.
Дома, деревья, тягачи - и даже стул.
И стол.

Не ждёте, что сломаются.
Но, нет, их рушат молоток,
война, пила, толчок из-под земли.

И Троя, вслед за Троей, вслед предыдущей, все были будто бы стойки
в глазах живущих рядом и внутри.
Стояли прочно девять Трой,
и каждая рассыпалась под новой.

Когда затопит землю, огненные муравьи
бросают прочный муравейник,
сплетают ноги, образуя некий плот, плывут и выживают,
обосновавшись на новом месте.

Ты крепок, жизнь твоя стремится
сплетать и дальше руки с другой, в очах которой блеск и капли добрых слёз,
с той жизнью, что грохочет медными щитами, взлетая с кедров Порт Орфорда*,
с той жизнью, что походит на игру.

ТУК-ТУК. Кто там ?
А ЭТО Я.
А кто ты ?

Такой вопрос, и первый, и последний.

Кто ж ты, надевший, наконец семейную пижаму;
кто, наконец, почти задушен в поцелуях;
казавшийся столь неприступным ?
Я не поверю, что твои уста когда-то прекратят вопросы.

Jane Hirshfield  Thing seem strong

Thing seem strong.
Houses, trees, trucks - a chair, even.
A table.

You don't expect one to break.
No, it takes a hammer to break one,
a war, a saw, an earthquake.

Troy after Troy after Troy seemed strong
to those living around and in them.
Nine Troys were strong,
each trembling under the other.

When the ground floods
and the fire ants their strong city,
they link legs and form a raft, and float, and live,
and begin again elsewhere.

Strong, your life's wish
to continue linking arms with life's eye blink, life's tear well,
life's hammering of copper sheets and planning of Port Oxford cedar,
life's joke of the knock-knock.

KNOCK-KNOCK. Who's there ?
I AM.
I am who ?

That first and last question.

Who once dressed in footed pajamas,
who once was smothered in kisses.
Who seemed so strong
I could not imagine your mouth would ever come to stop asking.
"The New Yorker", 5 сентября 2016.

Примечание.
*Порт Орфорд - маленький живописный прибрежный городок в штате Орегон.

Владимир Ягличич "Благословенный вечер" и другое. Цикл.

Владимир Ягличич Благословенный вечер
(С сербского).


Бежали тени, меж собою споря.
Где гуще тень, не разглядеть ни зги.
Но выплыл месяц в голубом просторе -
стал громче стрёкот разной мелюзги.

Без месяца, пожалуй, было б тяжко.
В сплошной игре теней казалось мне,
что это грустный муж в пустую чашку
льёт чёрный кофе умершей жене.

Спокойней, сердце ! Что за небылица !
Смешались воедино явь и сон.
Вот так пьянчуга, как с утра проспится,
вдруг вспомнит юность - ту, что пропил он.

Гляди вперёд и верь в предназначенье.
Не нужно ждать лишь смерти и утрат.
Учись у трав их верному терпенью
и заслужи свой вечный вертоград.

Мы - не одни. Есть вечный спутник - время.
Нам нужно впредь идти своим путём:
взрастить давно посеянное семя,
крепить семью и украшать свой дом.

Мы в прочной спайке. Это не напрасно.
И пусть уйдём, как прошлогодний снег.
Но цель одна, и всем должно быть ясно:
то, что творим, останется навек.

--------------------------------------------------------
У вечери благе

Ко протера польем сенке наге,
месечином плаву даль оплиhе?
Што навикох у вечери благе
са ливада да слушам попиhе?

У звезду би месец да упузи,
немогуhе збива се у польу,
а сен сени, умрлој супрузи
муж долива још кафе у шольу.

Тише, тише, срце, не сеири,
у теби се јава са сном кошка,
пијаница тако се не мири
да је младост неповратно прошла.

Загледај се у то што предстоји,
што зовемо непрецизно смрт,
па ко билье што живот престоји,
ти заслужи недосежни врт.

Нисмо сами. То промиче време.
Друкче живот остаде на свом.
Што је прошло да постане семе,
и за семе преорани дом.

Ми смо она идеална спрега,
збир атома са намером тајном,
пролазнији и од ланьског снега
да живимо трајније у трајном.


Владимир Ягличич Крещение
(С сербского).

Отцу Филимону.

Я окрестился, чтоб иконы,
раз расквитался с Сатаной,
теперь смотрели благосклонно,
став мне защитною стеной.
Я обратился к иерею.
Я крест лобзал и образок.
Я каялся и стал смирнее,
чем близкий к смерти голубок.
На чуб мне сноп из брызг пролился.
Священник спел немного фраз,
и купол храма кверху взвился -
на краткий миг в святой тот час.
Я вновь рождён, расставшись с бывшим.
Хочу сказать: "Прощай !" - спеша.
И всё же, в страхе пред Всевышним,
дрожит грешившая душа.
---------------------------
Крштење

Оцу Филимону

Крстих се. Да ме не прокуну
иконе, златом саткане.
Окренух се на Запад, пльунух
одричуhи се Сатане.
Придже ми строги искушеник
да крстиh свети польубим.
Све тиши бесмо, и скрушени,
ко умируhи голуби.
А кад ми водом влас ошкропи,
отпева речи умесне,
свод се, ко реза, на трен отклопи
за часе ове удесне.
Тако се родих. Джутньом кушах
заборавити мирско "збогом".
Ал памтила је грехе душа
у страху свом пред Богом.

Владимир Ягличич Светляк
(С сербского).

Ночь. Совсем темно, но вдруг,
искрами из-под кресала,
что-то в кронах лип вокруг
то мелькнуло, то пропало.
Будто в летней тишине
разжигает ночью пламя
некий тайный гость извне
суетливыми руками.
Это, силясь к нам войти,
Смерть, где ни попало,
расставляет по пути 
всем приметные сигналы.
Смерть, Рожденье - нужен знак
о внезапной перемене...
Или твой фонарь, Светляк,
просто славит царство тени ?
-------------------------
Свитац

Овлада тамно, ипак.
би сјај, ал веh га неста.
За ноhном крошньом липа
утрну игра блеска.
Можда том казном лета,
без нас, тужно заспалих,
некоме hе ван света
на длану ноh да запали!
Смрт је на путевима
остала, бди за нас.
Наизменично, свима
треперав путоказ.
Смрhу - да л сјај се стиче
кроз живот угашени?
Или твој феньер, свиче,
слави припадност сени?


Владимир Ягличич Предупреждение
(С сербского).

Мы топим в речке кухонные плиты
и лом машин: резину, корпуса.
Ущелья всякой рухлядью забиты.
Загажены овраги и леса.

То, выставив клыки, из преисподней
мерзейший рот, всё гложущий, возник;
и череду библейских кар сегодня
на нас обрушил адский наш двойник.

Весь этот мусор, ставши мутью ржавой,
идёт по трубам в наши города,
и в зеркале своём наш вид нездравый
показывает грязная вода.

Мы лес рубили, корни корчевали.
Не стало скреп - так оползни в горах.
И черепки в потоках - как медали
за битвы, где мы претерпели крах.

Просохнет грунт - возьмёмся за работу
с сознаньем (чтоб не вышел ералаш,
чтоб проявились стойкость и охота),
что мир - наш сад. Пусть смертен он, но наш !

В нём наши кровь и соль, как в нём ни трудно.
Храни ж его по самый смертный час -
пусть будет чистым, и старайся обоюдно,
как он хранит и бережёт всех нас.
----------------------------------------
Опомена

Ми смо бацали у речна корита
шут, изанджале шпорете и гуме,
школьке аута - пунеhи досита
ралье каньона, падине и шуме,

и не видеhи да то бездан наш је
зинуо - ждрелом из мрачних ходника.
Библијске неволье које су нас снашле,
то је побуна пакленог двојника.

То сав тај отпад, отурен и кальав,
што на градове и села се точи,
бујица нама враhа, кад их вальа,
да с огледалом прави лик суочи.

Секли смо шуме, затрли коренье -
сад клизе горе, мутнеж без корена.
Црепови вире из воде - орденье
битке за дом. А битка - изгубльена.

Кад се просуши тле, и крене градньа,
опет, у духу (ти што зидаш, знаш),
неhе узалуд бити сва пострадньа
појмиш ли свет ко врт, смртан - ал наш.

И ма колико тудж свет, со и крв си
ньегова, док не куцне задньи час
у обострано испуньеној сврси -
чувај га да он, чист, поштеди нас.



Владимир Ягличич Привилегия.
(С сербского).

Момиру Войводичу*

Прежде враги нас конями топтали.
Гнусно глумились во время застолья.
Резали жилы. Четвертовали.
Потешались, сажая на колья.

Вот и нынче грозят отовсюду:
Запад с удавкой, Восток с изуверством.
Мир обращается в битые груды.
Не знаем, как справиться с новым зверством.

Уже нас бомбили, травили в погоне.
Нечем дышать. Бесконечны потери.
Выход лишь только прильнуть к иконе,
душу спасать в православной вере.

Нас собирают в отдельное стадо,
в тесный загон при тоскливом погосте.
Грустно запели горные гряды -
ждут, что сложу там усталые кости.

Слушаю песню. - Но пусть, как в сказке,
вдруг отвлечёт от всего, что было:
вспомню тепло материнской ласки.
Может быть, снова вернутся силы.

Сколько веков мы терпели недолю.
Сколько мы вынесли зла и ущерба !
Но не сломились бодрость и воля.
Всё претерпеть - привилегия серба.
----------------------------------
Повластица

Момиру Војводиhу*

Док черече ме коньма на репове,
да рашчетворен пронаджем ослона
данком у крви крваре препоне,
бије чекиh да дублье продре колац,

док удружене сувласно надиру
Европа с омчом, Азија с преверством,
с поразним ратом, ил у горем миру
док не знам како подносити зверство,

док бомбардују, хајкају, изгоне,
не дају даху кроз носнице здравльа -
шта друго него - прозору иконе,
надисати се слатког православльа?

Док нас сагоне као у крдима
у географски тор на светском журу,
ја удальену песму за брдима
чујем како се ближи мом костуру,

и уз ньу могу, ко у древној бајци,
да се разбрижим, ко ватрица планем,
вратим се земльи као доброј мајци -
уз ньу обновльен опет да устанем.

У једном за три льудска века кошкан,
не свијам кичму, теретом је грбим:
изнад је смрти што живота кошта
да сам повлашhен родженьем ко Србин.

Примечание.
*Моймир Войводич (1939-2014) - известный сербский поэт, автор более двадцати поэтических сборников. Работал преподавателем сербского языка и литературы. Более 44 лет жил в Подгорице (Черногория). Его стихи переводились на русский язык Иваном Приймой,
Н.Дерябиной, вошли в "Антологию сербской поэзии", изданную в России.




Владимир Ягличич Ангел-хранитель
(С сербского).

Порой, как ливень зальёт дорогу,
остановлюсь в пути под навесом
да поразмыслю тогда немного
и на встречных смотрю с интересом.

И пристал вдруг с расспросами кто-то,
ждавший, видно, меня неустанно:
"Расскажи мне, глупец, про заботы,
что волнуют тебя постоянно".

Правда, со школы думал, кем стану,
о девицах, семье, о карьере.
Всё понапрасну: мечты и планы
не оправдались в достойной мере.

И не жалею. Свет мой желанный !
Послан ты, верно, мне на подмогу.
Ангел-хранитель мой богоданный !
Хоть я и грешен, суди нестрого.

Я не отвёл от небес зеницы.
Жизнь не вечна и уж виден мне край.
Дашь ли ты мне из холодной гробницы
право войти в вожделенный рай ?
--------------------------------------
Дежурни

Понекад, кад пльусак заспе плочник,
застанем под случајничком стрехом,
и помислим, сад очи у очи
предстоји ми сусрет - не с утехом.

Неко чека да пред мене ступи -
одувек ме за овај трен чека -
да ме пита, о чему си, глупи
несреhниче, бринуо за века?

Бринуо сам о школи, о друштву,
девојкама, породици, деци,
а ниједну жельу своју сушту
не испуних сасвим - и сам реци.

И не жалим! Ти само урани,
не оклевај, на заповест Бога.
Анджеле у тврдој дежурани
да л задужен за мене грешнога.

Ал од тебе не окретах лице!
Јер и више забрижих пред крај:
хоhеш ли ме из хладне гробнице
пустити у обеhани рај?



Владимир Ягличич    Смоквы
(С сербского).

Плоды упали вниз, на грунт, на пол террас.
Разбухли, побурев, и обнажили зёрна.
Все в кучах. Ясный день ещё неспешно гас,
но мгла и облака, нахлынувши проворно;
покорные ветрам, накрыли гребни гор.
Как грянул грозный шквал, не стало смысла в споре;
и ветви не спасли, их гнул лихой напор -
нерадостный исход, но всё-таки не горе.
Ведь смокв не уберечь. Они и так готовы,
едва-едва созрев, упасть под ноги нам.
И ни к чему жалеть, что ветер часто лют:
на ветках через год плоды родятся снова.
Ветра - не без ума и не вредят корням.
Но мудро ль рвать плоды, что вскоре опадут ?
-------------------------------------------------------------
Смоква

Одувао је ветар плодове. На тераси,
распрсли, семенасти, беспомоhно се они
групишу, умрльани. Дан - сјај се још не гаси,
само се магла, горе, са облацима, гони,

по врсима голети кријуhи ветру траг.
Олуја је промакла, помлативши плодове,
али су гране мирне, и сада, скоро благ,
губитак без значаја, мада му не одоле,

одлута некуд, нов слом неког биhа да тражи.
Нешто се увек кида. Не само где је танье.
С ништавилом се опет жива твар тако зида.

Сретнеш ли ветар ти му мудрост не обеснажи -
он ретко чупа корен, ко опстајно иманье.
Ал плод који hе и сам отпасти - зашто кида


Владимир Ягличич  Ошибка
(Перевод с сербского).

Я в нашем стареньком селенье
дышу с трудом. В итоге судя,
обречено всё поколенье
и более того - все люди.
Такое прежде мне не снилось.
Где суд, что в этом разберётся ?
Во власти наглость утвердилась.
Везде шпионство, хамство, скотство.
Представьте славное то лето.
Кляните солнечную зорьку,
когда решился я на это,
из-за чего мне нынче горько.
То было роковой ошибкой.
Свершил позорную промашку.
Теперь, без права на улыбку,
мне даже жить на свете тяжко.
Но пусть растущее потомство,
всё зная и мужая дальше,
приняв от нас в наследство дом свой,
живёт в нём впредь без лжи и фальши.
2001
----------------------
Грешко
 
У сеоцу моме старом
не верујем - још се дише.
Пропали смо као народ,
као льуди још и више.
За шта нисам ни марио
издиhи hе суд ил жири,
нитковлук се зацарио,
на све стране хулье, жбири.
Узмите ми и то лето,
и дан овај божји бео,
извргните руглу све то
за шта сам се држат хтео.
Учиних те својом, спреман
жиг да примим, судньа грешко,
па сад више права немам
чак ни да ми буде тешко...
Само пород те пропасти
што се туджим још не гизда -
хоhе ли и он дорасти
да слаже, да своје изда?
2001 

Владимир Ягличич  Заброшенные дома
(С сербского).

Обросшие травой, осев среди кирпичных груд,
без остекления в окошках,
с дворами, полными змеиных лежбищ, -
они в центральных городских кварталах
пророчат босоногим визитёром
о том, что может приключиться дальше.
И те, опешив перед этим чудом в пустырях,
там видят,- в близости от множества обычных
многоэтажных, но безликих зданий, -
богатую возможность забавных приключений.
Сюда заходят только дети или воры
и лазят в кучах битой черепицы,
среди поломанных автомобилей,
среди предупреждений о проломах в стенах
да сквозь репейник и бурьян.
Я - как в посольстве дикости,
мне слышится тоска исчезнувших хозяев.
Здесь торжество безлюдья,
представленное в тесном пятачке.
Дышать здесь нечем.
Спешу отсюда прочь в невесть какое, но жильё.
Никто из мимо проходящих
не хочет ничего сказать.
Все знают, в чём тут дело, поэтому молчат.
Быть может так и нужно себя вести
у запустевшего святого места.
-----------------------------------
Напуштене куhе
 
Затравльене, нахерене, са гомилама
цигала, без прозорских стакала,
у двориштима крцатим змијским леглима,
оне у центру града
навешhују оно што се мора догодити,
посетиоца босих ногу,
засталог у чуду, на песку.
Сада, још, то је изобилье
изостало из униформе вишеспратница,
могуhност за авантуру.
Ко би, сем дечје ноге и ноге лопова,
овде се вуцарао, меджу брдашцима црепа,
кршевинама аутомобила,
таблама које мреже празнину зидова,
бурјаном и репушином?
Амбасада дивльине,
туга ишчезлих укуhана,
тријумф безльудице,
стекоше се на простору толико малом
да губим ваздух,
да журим одавде у ма какав дом,
први пут схватајуhи магију пустих места.
Нико од пролазника
не жели ништа да каже
а сви су упуhени, јер hутке пролазе,
како се, вальда, вальа
крај бившег светилишта.


Владимир Ягличич  Богу
(С сербского).

Я ее устал вздымать твоё святое знамя,
не прятался в тени от беспощадной битвы;
не затевал бесед с премудрыми умами -
всегда предпочитал лишь песни и молитвы.

Я шёл в мечтах к реке, мял травы вдоль дороги,
входил в вечерний лес, когда деревья хмуры;
подозревал, что снег, летящий мне под ноги -
то прах с Твоей седой обильной шевелюры,

что льют весной в дождях твои святые слёзы,
что осенью бегут, как лошади в постромках,
потоки, что ревут, звенят и шлют угрозы,
как будто то Рахиль рыдает о потомках.

Извечно Ты, как маг, среди пустынь над бездной,
сражаешься, борясь с враждебной злою силой.
Я слышу громкий вой и жуткий лязг железный.
Гром давних слов Твоих грозит врагу могилой.

Неуж Ты промолчишь, не давши утешенья
всем, кто в нужде согбен под непосильным грузом ?
Ведь я могу помочь лишь благостным кажденьем
и услаждая слух, покуда предан Музам.

Я вник в Христов завет, я чту его деянья.
Обдумывал в тиши азы его ученья;
уверовал в Тебя, в Твоё существованье.
Услышал и отверг все жалкие сомненья.

Я греюсь у костров последнего прощанья
с любимыми людьми: то сёстры или братья.
Чтоб ни сказал, в ответ звучит лишь поруганье.
Пою Тебе псалмы - кругом одни проклятья.

В усмешках грязных шлюх, в глазах умалишённых
мерцает Страшный Суд с его ужасной жутью.
Гляжу на муравьёв в их тысячных колоннах -
все подвиги святых предстали баламутью.

В познаньях мудрецов есть дьявольская лживость.
Иной судебный спор - сраженье хитрых гадин.
Перед Тобой Ничто земная справедливость:
я - преданней Тебе, когда Ты беспощаден.

Что ж ? Дальше, как дикарь, смирюсь с исчезновеньем
и пропаду в огне истёртым полимпсестом.
Пусть гимнами Тебе звучат мои творенья
под звон колоколов и в унисон челестам.

Блажен был каждый миг без тяготящей боли
от всех телесных нужд и лишних вожделений.
И Ты тогда смотрел, как будто мне мирволя,
не видя всех моих неважных прегрешений.

По прихоти судьбы ничтожество способно
преступно завладеть желанным жезлом мира.
Когда насильник нас, подмяв, замучит злобно,
душе один лишь путь - отлёт в простор эфира.

Я - слишком мал, я - прах, но прилагал все средства,
чтоб мир Твой был всегда счастливою державой;
надеясь на тебя, хранил твоё наследство.
Я жил как верный сын, гордясь отцовской славой.

Я - слишком мал, я - прах, но, как и все, с ответом
явлюсь, в конце концов, на суд Твой непредвзятый,
сам по себе, один, но, будучи поэтом,
как преданный Тебе предстатель и глашатай.

Я - слишком мал. С того ль в рассудке одиноком
всегда к мирским грехам мерцает снисхожденье,
покуда смотришь Ты своим небесным оком,
безмолвно осветив всю Жизнь со дня рожденья.
-----------------------------------
Богу
 
Ја се не наносих свих Твојих застава,
још ниједну важну не разминух битку.
Довольно далеко бејах од расправа
философа. Слушах песму и молитву.
 
Да, ја гледах реку, траву поред пута,
шуму у вечернье часе кад утоне.
Слутих: прах се с Твоје седине перута
кад снег окрилаhен премрежи сутоне,
 
и да Твојих суза слап бризне с пролеhа
ил с јесени сипи, чим крене, решена,
она топла киша, што невольно сеhа
на рахильске сузе крај дечјих лешева.
 
И ко што се маг над пустињском бездани
са демонским неким привидженьем рве,
ослушкивах жудно у светлој незнани
ехо Твоје речи животворне, прве.
 
Зар hе плач удова, писку сирочади,
уместо утехе, hутньа да прелије?
А ја не знам друго до да их окадим
версима убоге Музије келије.
 
Ловио сам немушт језик Твога Христа,
још више тишину - ал чему и до кад?
Постах занемели сведок Твога бивства
и уједно крунски, умируhи доказ.
 
Грејао ми руке пламен одлазака
ближньих и вольених, сестара и браhе.
Мисао ми беше увек проказана
док Ти певах псалме, поругама праhен.
 
У погледу луде, смеху проститутке,
назрех пристижуhи дан последньи - судньи,
у миленьу бубе, и лету гугутке,
праведнички подвиг - овде узалудни.
 
Згаженог генија, успон лукавога
знах с мудрачким миром уз шкргут да примам.
Шта је земна правда пред силином Бога?
Лишиш ли ме свега - знак је да те има.
 
Па нек, дијак, ступим кроз непостојанье,
ко у ведар огань палимсест пребрисан.
Химна Теби беше предсмртно појанье
с чежньом да векујеш у том што написах.
 
Благ трен беше кад се душа одлепила
од потреба тела, уза раздрешена.
Прогледах кроз прсте сва Твоја слепила
ко што ти hеш, можда, моја сагрешеньа.
 
И нек је, страшнијим удесом воджена,
усхтела празнина жезло овог света -
биhе свака душа, невольно роджена,
бар удостојена свог последньег лета.
 
Ништа сам. Ал држах у слабој мишици
света Твог и Твоје вишнье достојанье.
Био си без права наде ме лишити
у своје очинство, моје постојанье.
 
Ништа сам. Прах. Трунка. Ал бех у средини
космоса, достојан Страшног суда Твога.
Потајним правданьем песник још једини
непотпуном свету надомести Бога.
 
Ништа сам. Да л зато у мом челу тајиш
опроштајну льубав за срам овог света?
Дотад, свевидеhим, плавим оком сјајиш
да обасјаш немо мој крај, мој почетак?





Стихи из периодики-6. Цикл.

А.Е.Сталлингс Новая колыбельная для бессонных
(С английского).

Сон ! Не жди, услышь совет.
Видишь - дёрнула плечом.
Глянь - кольца на пальце нет.
Ты остался ни при чём.

Видишь - дёрнула плечом,
сбросив покрывало.
Ты остался ни при чём.
Кавалера поменяла.

Сбросив покрывало,
в темноте и без одежд.
Кавалера поменяла.
Не лелей надежд.

В темноте и без одежд.
Понял ли намёк ?
Не лелей надежд -
ты теперь далёк.

Понял ли намёк ?
Уж не жди, услышь совет.
Ты теперь далёк,
и кольца на пальце нет.


A.E.Stallings Another Lullaby for Insomniacs

Sleep, she will not linger:
She turns her moon-cold shoulder.
With no ring on her finger,
You cannot hope to hold her.

She turns her moon-cold shoulder
And tosses off the cover.
You cannot hope to hold her:
She has another lover.

She tosses off the cover
And lays the darkness bare.
She has another lover.
Her heart is otherwhere.

She lays the darkness bare.
You slowly realize
Her heart is otherwhere.
There's distance in her eyes.

You slowly realize
That she will never linger,
With distance in her eyes
And no ring on her finger

А.Е.Сталлингс Улов
(С английского).

Кто-то возник между нами.
Никак не заснёт один.
Он выплыл к нам, как рыбка, -
прямо из глубин.

Если он голоден, будет
по-человечьи кричать.
Каждую ночь он хнычет,
лёгши в нашу кровать.

Ручки-ножки свисают,
не может поднять головы.
Он, как морское чудо,
вышел из донной травы.

В сырости лёжа, плачет,
скинув промокший плед.
Лежит меж женой и мужем.
Места любовникам нет.

Раскинется между нами.
Мы сомкнёмся в кольцо.
Румянится, согреваясь,
круглится рыбье лицо.

Нам повезло с уловом.
Мы бодро лелеем свой клад.
Боюсь, у него, однако,
навряд ли появится брат.

A.E.Stallings The Catch

Something has come between us —
It will not sleep.
Every night it rises like a fish
Out of the deep.

It cries with a human voice,
It aches to be fed.
Every night we heave it weeping
Into our bed,

With its heavy head lolled back,
Its limbs hanging down,
Like a mer-creature fetched up
From the weeds of the drowned.

Damp in the tidal dark, it whimpers,
Tossing the cover,
Separating husband from wife,
Lover from lover.

It settles in the interstice,
It spreads out its arms,
While its cool underwater face
Sharpens and warms:

This is the third thing that makes
Father and mother,
The fierce love of our fashioning
That will have no brother.



Коди Уокер Колыбельная
(С английского).

"Детка, ты ещё так мал.
Я бы так тебе сказал:
от придумок вроде сказки
у тебя мигают глазки.

Налево - вдогон.
Догнали: вот и он:
Санта Клаус в маске".

Направо - обратно - уклон.
Бух ! Стук ! - И трепет -
невысказанный лепет:

"Ты - отец, я - твой сынок.
Ты - светящий огонёк.
Ты учи меня, учи.
Я ловлю твои лучи !"
  -----------------------------
Cody Walker Cradle Song

You’re just a baby,
And as such, may be
Susceptible to lies
(And wonder, and surprise):

Left is hither,
Hither is yon,
Santa Claus has a Santa mask on;

Right is backwards,
Backwards is broken;
Baby’s first words go unspoken:

You’re just a dad —
Spark-lit and sad —
And I’m you, in training,
And I’m gaining.

"New York Times Magazine", 7 октября 2016 г.

Примечание.
Коди Уокер - преподаватель английского языка в Мичиганском университете.
Стихотворение взято из его второго сборника стихов "The Self-Styled No-Child".
(Лёгкие стишки нараспев с простенькими рифмами, случайно выбранными словами и с
неожиданной концовкой).




А.Е.Сталлингс Корабль-призрак
(С английского).

Он гуляет в замкнутом море,
ржавый, в ранах от встречи с рифом.
А надпись кириллицей "Горе"
будто роднит его с мифом.

Он курсирует не по звёздам,
без сонара с истошным звоном -
Тот прибор для него не создан.
Так что ходит вольным гоном.

Не ждут корабля стоянки
Нет руля, секстанта и лага.
Нет часов и не бьют там склянки.
Он ходит всегда без флага.

Он чужд любому государству.
Его отечество - во мгле.
Захочет выгрузить товар свой -
не сыщет места на земле.

  A.E.Stallings The Ghost Ship

  She plies an inland sea. Dull
  With rust, scarred by a jagged reef.
  In Cyrillic, on her hull
  Is lettered, Grief.

  The dim stars do not signify;
  No sonar with its eerie ping
  Sounds the depths—she travels by
  Dead reckoning.

  At her heart is a stopped clock.
  In her wake, the hours drag.
  There is no port where she can dock,
  She flies no flag,

  Has no allegiance to a state,
  No registry, no harbor berth,
  Nowhere to discharge her freight
  Upon the earth.


А.Е.Сталлингс Рыбная ловля
(С английского).

Отец и дочь однажды скучным летом
пришли удить, и мутная вода
бежала и светилась, как слюда,
а солнце жгло и обдавало светом.
Так дочь была рассеяна при этом -
не то, что было в прошлые года.
Отец жалел, зазвав её туда,
но та прислушалась к его советам:
удить в тени, где целый день подряд

вся рыба возится; пускает струйки,
найдя в траве местечко без тревог.
Не видно лески. Радужно блестят
из-под воды лишь пёстрые чешуйки,
а жизнь и гибель свиты в узелок.

A.E.Stallings Fishings

The two of them stood in the middle water,
The current slipping away, quick and cold,
The sun slow at his zenith, sweating gold,
Once, in some sullen summer of father and daughter.
Maybe he regretted he had brought her —
She'd rather have been elsewhere, her look told —
Perhaps a year ago, but now too old.
Still, she remembered lessons he had taught her:
To cast towards shadows, where the sunlight fails
And fishes shelter in the undergrowth.
And when the unseen strikes, how all else pales
Beside the bright-dark struggle, the rainbow wroth,
Life and death weighed in the shining scales,
The invisible line pulled taut that links them both.



А.Е.Сталлингс Игрушка на верёвке
(С английского).

Сжала ты в руке шнурок,
вслед тебе любимчик твой:
цок-ток, цок-ток -
и качает головой.

Хвост в движенье, он упруг.
Все колёсики стучат.
Хоть и бьёт по пяткам друг,
ни к чему смотреть назад.

Потащила без опаски -
друг свалился. Круг был крут.
Отскребла ошмётки краски.
Ради друга - что за труд ?

Побежала в быстрый скок,
не подумав о дружке.
Грустно сгорбился дружок
на коротеньком шнурке.

В день торговой суеты
кто-то взял его за грош.
Кто-то ! Кто же как не ты ? -
Вот повсюду и везёшь.

A.E.Stallings The Pull Toy

You squeezed its leash in your fist,
It followed where you led:
Tick, tock, tick, tock,
Nodding its wooden head.

Wagging a tail on a spring,
Its wheels gearing lackety-clack,
Dogging your heels the length of the house,
Though you seldom glanced back.

It didn’t mind being dragged
When it toppled on its side
Scraping its coat of primary colors:
Love has no pride.

But now that you run and climb
And leap, it has no hope
Of keeping up, so it sits, hunched
At the end of its short rope

And dreams of a rummage sale
Where it’s snapped up for a song,
And of somebody—somebody just like you —
Stringing it along.



Карл Шапиро* Птицы.
(С английского).

О них твердят: вольнолюбивы,
что все ловки, быстры, игривы,
щебечут там и тут,
воркуют, гнёзда вьют -
и все красивы.
Но песнопевцы - в заблужденье,
любя их за полёт, за кувырки да пенье.

Как беспощадна их порода,
когда ныряют с небосвода
на всё, что живо !
Я б не сказал про их мотивы,
что то Свобода.
И песнопевцы - в заблужденье,
любя их за полёт, за кувырки да пенье.

Karl Shapiro* The Birds

Wrong about birds. I cannot call
That swift, enslaved, mechanical
Come and go, come and go,
Build and feed and mate and grow
Beautiful.
Beautiful, the poets are wrong
To love you for your turn and wheel and glide and song.

Beast of the wind, wolf of the tree,
Heart with the gunner's history,
Rise and fall, rise and fall,
Heart of the heart I cannot call
Liberty.
Liberty, the poets are wrong
To love you for your turn and wheel and glide and song.

Примечание.
Карл Шапиро (1913-2000) - известный американский поэт.


Фредерик Зайдель Город
(С английского).

Когда вблизи машина парковалась,
собака, смирно сидя,
залаяла в обиде.
Ведь брошенной на привязи осталась.

Визжала тонко,
и звук летел, как хлопья снега, будто лепестки,
в конец, где на ремне страдала от тоски
такая же другая собачонка.

Кто ж из людей там в городе терпел,
тот лай, что был тревожней, чем клаксон;
не вник, чем ужас был внушён;
и не сочувствовал, и не жалел ?

Frederick Seidel Сity

Right now, a dog tied up in the street is barking
With the grief of being left,
A dog bereft.
Right now, a car is parking.

The dog emits
Petals of a barking flower and barking flakes of snow
That float upward from the street below
To where another victim sits:

Who listens to the whole city
And the dog honking like a car alarm,
And doesn’t mean the dog any harm,
And doesn’t feel any pity.



Фредерик Зайдель Мужчина в постели со мной...
(С английского).

Мужчина, что со мной в постели утром, то я сам.
Нью-Йорк не против брачных уз такого рода,
но верность вяжет по рукам и по ногам,
и оба мы хотим сейчас развода.

Под вечер стал бы человеком, вхожим в свет.
Внимал бы поздравлениям елейным,
крутился б лебедем, был в пух и прах одет
и до подагры нахлестался б там портвейном.

Подагра действует с коварством,
суставы губит и противится лекарствам.
Так, даже управляя государством,
ты должен обратиться к хирургии.

Желаю выглядеть как дух, прозрачней всех,
чтоб не винили ни в каком дурном изъяне.
Увы ! Мой тёмный чуб - как выкрашенный мех
на сморщенной паршивой обезьяне.

На отдых я б всегда летал без страха.
Мой президентский борт скучал бы на земле.
Зато в дни выборов нёс голову на плаху,
чтоб сохранялась в Белом Доме на столе.

Страна в надежнейших руках, без чепухи.
Сам президент подписывает билли.
Я, между прочим, так пишу стихи:
без головы - и руки отрубили.

Frederick Seidel The man in bed with me...

The man in bed with me this morning is myself, is me,
The sort of same-sex marriage New York State allows.
Both men believe in infidelity.
Both wish they could annul their marriage vows.

This afternoon I will become the Evening Man,
Who does the things most people only dream about.
He swims around his women like a swan, and spreads his fan.
You can’t drink that much port and not have gout.

In point of fact, it is arthritis.
His drinking elbow aches, and he admits to this.
To be a candidate for higher office,
You have to practice drastic openness.

You have to practice looking like thin air
When you become the way you do not want to be,
An ancient head of ungrayed dark brown hair
That looks like dyed fur on a wrinkled monkey.

Of course, the real vacation we will take is where we’re always headed.
Presidents have Air Force One to fly them there.
I run for office just to get my dark brown hair beheaded.
I wake up on a slab, beheaded, in a White House somewhere.

Evening Man sits signing bills in the Oval Office headless —
Every poem I write starts or ends like this.
His hands have been chopped off. He signs bills with the mess.
The country is in good hands. It ends like this.

Владимир Ягличич "Открытка из Топлицы" и другое. Цикл.

Владимир Ягличич   Открытка из Топлицы

(С сербского).


Раде Драинац - родом из Трбуне

(Топличский округ, вблизи от Блице).

Здесь, став на пороге, как на трибуне,

каждый поэт этой честью гордится.


Тут всё богатство - жито с плодами,

всё обновляется каждым летом.

Брёвна и каменный пол под нами -

в полной гармонии с солнечным светом.


Нынче здесь в чистом дворовом заплоте

ветки плодами увешаны снова.

Вижу отсюда - как птица в полёте,

чем его жизнь и красна, и сурова.


Если б не жил он в долгой разлуке,

если бы жил, как привык сначала,

мог бы услышать родные звуки -

звуки,  которых душе не хватало.


Если б, рождаясь в бедной отчизне,

мчались к нему материнские зовы,

может быть, он не ушёл бы из жизни,

став после смерти живее живого.


Каждой весною здесь влаги много.

Всё расцветает, будто бы к свадьбе.

Ждёт его верно под плахой порога

только змея - сторожиха усадьбы.


Разгледница из Топлице

Родна кућа у селу Трбуњу,
у Топлици Радета Драинца.
Могао сам и не ући у њу:
дом убогог сељака, нашинца,

богатог са семена и плода
што занавља, кад нас све убија,
уз склад брвна и каменог пода
симетрију сунца док упија.

У дворишта чистој кутијици
где су опет стабла прородила,
огледа се, ко у оку птици,
сва будућност, драга и немила.

Да се овде остало, међ брежјем,
уз отачке и детиње тајне,
можда би се могле чути нежне
речи, данас тако недостајне -

како пире кроз летвице с плота,
у гугуту из мајчина зова -
засањаног могућег живота
ког завреди жудна душа ова.

Процветаће с пролећа ледина,
док је грли влага неизмерна,
чуваркућо под прагом, једина
жива душо што остајеш верна!

Примечания.

Раде Драинац - литературный псевдоним известного сербского поэта Родойко Йовановича

(1899-1943).  В своём творчестве он был последователем французских поэтов Аполлинра и

Сандрара. Он автор многих поэтических сборников. Жил и несколько лет работал музыкантом (скрипачом), во Франции. В начале Второй Мировой был на фронте, примыкал к коммунистам, был арестован четниками. Умер в госпитале от туберкулёза. В его честь в

Сербии учреждена ежегодная поэтическая награда - бронзовая статуэтка, устраиваются праздники в родной деревне "Драинчевы книжные встречи", где поэты читают стихи с порога его родного крестьянского домика. Эти стихи Владимира Ягличича были приурочены к такому празднику. В 2003 г. Владимир Ягличич был награждён такой памятной статуэткой за книгу  стихов "Перед ночью".

Змея, которая упоминается в стихотворении, - это фольклорное мифическое существо,

нечто вроде русского домового.



Владимир Ягличич Благодарность
(С сербского).

Быть может, нас не очень-то любили,
но всё же жизнь не так была грозна,
и в небесах над нами крылья плыли;
зимой нас чаровала белизна.
В обычной скудности и канители
нас мог увлечь несбыточный сюжет
и ночью наша кровь вскипала в теле,
а поутру нас остужал рассвет.

Закон важней всех прочих - доброта.
Растём и любим. Значит нам ценнее
в любом омлете видеть добрый свет...
... в улыбках разглядеть небесные уста.
Где ж взять слова, чтоб ярче и вернее
сказать о том, чему забвенья нет ?
---------------------------------
Захвалност

Можда нас нису довольно волели,
али је, ипак, и милости било,
и јануар је знао да обели,
и да, над крошньом, оцрта се крило.
И нуткали су и чег нема, јесу,
из сиромаштва и библијског скоро,
да се разграна крв по овом месу,
и, што заноhи, избуди се, зором.

Тражимо правду, а милости треба
за стасаванье, льубльенье, рашhенье,
за свако јаје пржено на око...
...сваки је осмех земни језик неба
и немам речи што тако дубоко
сегну за нечим што је за памhенье.


Владимир Ягличич Окраина
(С сербского).

Край города, совсем другое окруженье.
Асфальт кончается. Земля под каблуком
Здесь радостно цветут зелёные растенья.
Теперь иди вперёд пешком.
Здесь ты для солнца не отличен от жука.
Но ты всегда в мечте познать своё светило.
Жук может прянуть ввысь в желудке голубка.
И ты вот так взлетишь. (А думал - не под силу !).
-----------------------------------
Ободи

На ободима града починье други свет.
Асфалта понестане, стазе постану мекше.
Сва природа је светли зелени преокрет.
Одатле мораш пешке.
За сунце ниси, можда, више него ли буба.
Али си покушао и сунце да разумеш.
Буба пронадже, најзад, грло каквог голуба:
тако hеш полетети (а мишльаше не умеш).

Владимир Ягличич Выдвижной ящик
(С сербского).

Ящики алчны: скупо и с лаской,
будто стяжав дорогие презенты,
станут дрожать над бумажной связкой,
будь то хоть письма, хоть документы.

Многие тексты, что бредят оглаской,
в ящичном чреве дождутся момента
их отвержения с визгом и встряской.
Это знакомые всем инциденты.

(Вариант: В жизни есть горькие ингредиенты).
Вот, что ни рукопись, - в ящике где-то.
Ждут, чтоб их кто-то обтёр от пыли;
выложил там, где достаточно света.

Что это будет за славный час ?
Мы ни при чём, и у нас не спросили,
и никогда не зависит от нас.
--------------------------------------
Фијоке

Оне су на глад грла свога свикле,
Свака досије свој, веh, скровит, склепта:
картотеке и дебеле фасцикле,
албуме, писма, лажна документа.

Тамо, у мраку ждрела су поникле
судбине многе, од оног момента
кад рукописа одбијених крик је
заглушен, уши да нам не омета.

Сви смо упали у неку фијоку,
чекамо длан да мрак прашине збрише,
и бит изнесе светлошhу у оку.

Али када hе приспети тај час -
са нама ко да нема везу више,
и не зависи, никада, од нас.



Владимир Ягличич Вечер
(С сербского).

Вот зимний вечер и, похоже,
мне лучше и важней, о Боже,

избыть дневное утомленье
и лечь в свою постель в смиренье,

найти Элизиум во снах,
не каясь ни в каких грехах,

не вспоминать - по старым бедам -
что днём столкнусь со страшным бредом.

Всё скопище родных сюжетов -
непостижимый мир секретов.

К сокрытой золотой казне
я прикоснусь лишь в вечном сне.
-------------------------
Вече

О Боже, тихо зимско вече,
кад знам да нема ништа прече,

до из умора у мир преhи,
и спокојно под јорган леhи,

отиснути се морем саньа
у Елизијум, без кајаньа,

да никад у том сну не спознам
да будженье је мора грозна,

а изгубльен свет - завичај ми,
пун недостижних неких тајни,

које hу таhи, благо златно,
тек кад му одем, неповратно.



Владимир Ягличич Рухлядь
(С сербского).

Как едешь в Чачак или же в Кралево,
увидишь будто древние руины -
там кладбища направо и налево:
стоят рядком разбитые машины.

Они - как разворошенные хлевы.
С них сняты дверцы, крыши, стёкла, шины.
Хоть пой там похоронные напевы
над свалкой искорёженной резины.


Кому-то снились мостики над бездной,
весёлая езда без остановки
вдоль по шоссе под шелест лип и верб -

остался только корпус бесполезный;
обломки, чтобы сбыть их по дешёвке,
да встряска нервов, травмы и ущерб.
-------------------------------
Олупине

Уз друм кральевски, и уз друм чачански,
паркинзи: а на ньима олупине.
Школьке аута накрцане плански,
после судара остале трупине.

Без врата, крова, ко уджер цигански,
једна до друге сабране руине...
Овде се стварност указа без маски,
уз надмоh бушне немоhи гумине.

Хтедоше мостом преко сваког кланца,
ал циль је овде - чекају да неко
купи половни хладньак, или фар.

И не слутише, из фабричког гланца,
да сан с почетка пута је далеко,
ближи - удеса непоправльив квар.


Владимир Ягличич Леса
(С сербского).

Мой мёртвый брат бредёт в живых лесах.
На рубках здесь мы изводили силы.
Уж многих близких нет. И лишь в мечтах
есть трасса, что нас прежде единила.

Теперь леса со мною не в ладах.
Прибрав всех мёртвых в тёмные могилы,
они потом и мой схоронят прах...
Так и судьба всю даль в тумане скрыла.

Друзья, родня, далёкие предтечи,
чьи тени здесь до нынешнего дня !
Теперь простор принадлежит лесам.

Под шумом крон я жажду с вами встречи.
Вы мне близки и мучите меня.
Близки настолько, что дивлюсь и сам.
--------------------------
Шуме

Кроз живу шуму мој мртви брат лута,
ко некад, кад смо обарали стабла.
Изгубили смо ближње. Нигде пута
који расуте, сем у уму, сабра.

Је ли та шума и на мене љута
кад већ умрле у свој посед нагна,
па би све моје гладно да прогута,
као даљине које гута магла?

Другови, својта, сенке што нас муче -
од човечанства, дисалог до јуче,
непроходне су већ израсле шуме!

Жеђ за сусретом шумама ме вуче,
и не знам како да објасним друкче
ту блискост коју једва да разумем.



Владимир Ягличич    Вьюга
(С сербского).

Вьюга - без ума, лишь злоба,
ярость степи и чащобы !
У неё забота, чтобы
навалить вокруг сугробы.

Вьюга - дьявольская сила.
Гонит нас залезть в берлогу.
Всякий раз, как путь закрыла,
нужно нам менять дорогу.

Издеваясь надо всеми,
вьюга нам кричит в запале:
"Где блуждали вы всё время ?
Где приют себе сыскали ?"

Разгулявшись на просторе,
вьюга тешит дикий норов,
строит в бешеном напоре
мир, чтоб слушался без споров.

Что и как, понять нам трудно.
Впрочем, вывод вспомнить просто:
если буря топит судно,
то спасает лишь упорство.


Как вьюга сама смирится,
кончатся страх и рыданья.
Вновь просветлеют все лица -
и мы продолжим блужданье.


(Вариант:

Этот вывод - в назиданье.
Как буран заснёт в прохладце,
в путь пойдём без колебанья,
научившись не бояться).
-----------------------------
Меhава

Меhава, јар без памети,
наизглед. Али, примети:
скупльени снежни намети
на скупльи дар су принети.

Растура, витла, замеhе,
ньен исполин је на нас льут:
друкче облике намеhе,
тражити, опет, вальа пут.

Меhава сву ноh пакосно
пита зашто смо hутали,
не да ли смо, веh зашто смо,
и колико, залутали?

Вртложи се над ледином,
и гризу бесни уједи,
у залудном, ал једином,
напору свет да уреди.

На тренутак се учини
да сав смисао ловимо:
изгубльен брод на пучини,
снагом отпора пловимо.

Ал неста бес, и риданье,
и лепо видиш, изјутра:
ми на странпуту и далье,
а ньу самлело, изнутра.



Владимир Ягличич Возможности
(С сербского).

Юнцы, девицы, где ж те менестрели ?
Нет антологий, где б сверкал их дар.
Они не шли пешком, они летели,
как будто дьявол распалял в них жар.

Боясь любой опасной канители,
кто похитрей старался жить без свар,
а те рвались ценою жизни к цели -
и всё ушло, как прошлогодний пар.

Мы были осторожней, не кипели;
не расточали алкогольных чар.
Мы береглись и прятали в портфели
любой опасный взрывчатый товар.

Они сгорели - мы стареем, тлея.
А, выжив, те сияли бы светлее.
------------------------------
Могуhности

Они дечаци, девојке - да л маре
антологије за ньихов дар склонит?
Ишли су, сваки медж ньима обдарен,
не пешке - летом, ко враг да их гони.

Шта се десило? Да се не остваре
на путу којег лукавко се клони,
зар, изабравши да ко ми не старе,
застали, смрт су изабрали они?

Зар пронаджоше циль у нечем другом
што не сежемо ми, упорни, спори,
ми, с биолошки навршеним дугом,
признати, можда зато од ньих гори?

Да л могли су да светле јачим сјајем,
и дати више него ја што дајем?


Владимир Ягличич Мальчик-утопленник
(С сербского).

О двенадцатилетнем сиротке.

Никто не хватился. Среди недели,
всплывши в воде, он внезапно возник.
Спасатели к жизни вернуть хотели -
а он не очнулся даже на миг.

Над ласковой гладью пронёсся кулик.
Жабы скакали. Кувшинки желтели,
к озеру жался высокий тростник.
Мальчик качался, как в колыбели.
------------------------------------
Утопльени дечак

За дванаестогодишньака из Дома сирочади

Нашли су тело спасиоци, али
нису дечака спасли. Не зараньа
он - тихо плута по језеру. Жали
обалски трстик, уз жабу с локваньа

Сироче. Грешка приликом ствараньа.
Сад, вест с медија. Никоме не фали.
Льубави није било, ни стараньа,
ал можда су га заволели вали.

Владимир Ягличич Поддержка
(С сербского).

Хоть был поддержан не во всём,
но я питался добрым хлебом.
Мечтал, идти своим путём.
Подрос, окреп и бредил небом.
Учили быть скромней - я дерзко
стремился прянуть в небеса,
а мне, смеясь, твердили веско:
сначала возведи леса !
Считали - выбор мой без блеска,
не поощряли мой порыв,
потом настойчиво и резко
тянули вниз - не усмирив.
А что я стою в самом деле
враги лишь разглядеть сумели.
------------------------------
* * *
 
Jа сам те јео, добри хлебе,
у нади да hу бити јак.
Јер не имадох иза себе
ни родительски ослон чак.
Један од ретких надалеко
који путова преко неба –
од льуди имах само прекор
да не поступам како треба.
Јер ценили су више декор,
са истим смеhем протицали
и ближньи су ме шапом меком
и нехотице спотицали.
А шта све могу, или кушам –
то схватио је само душман.

 
Владимир Ягличич Здание
(С сербского).

Мне нужно войти в ту крепость -
думать о том нелепость.
Крепость тверда, как скалы -
вплоть до неба достала.
Ворота подобны пасти,
рвущей гостей на части.
Кто-то кричит мне свыше,
в надежде, что я расслышу.
Родные рвутся из плена -
дрожь сотрясает стены.
Учат, хоть ждёт их плаха,
биться и гибнуть без страха.
---------------------------
Зграда

Треба да уджем у ту зграду
и да оставим сваку наду.

А није зграда, више стенье,
што се ка самом небу пенье.

А нису врата, пре је чельуст,
где зуби оштри тела мельу.

Само се сенке озго чују,
ко да ми нешто довикују.

Не чујем, али слути вид
да још прожима дрхтај зид.

То зову, машу, сви ми наши
да се пред смрhу не уплашим.




"Синтез" и другое

Синтез

Скопом собравшись, берендеи
пришли к премудрому Халдею:
"Спаси нас, мудрый добродей !
Каналы душит элодея.
Нет больше пользы от ладей -
переловили всех сельдей.
В лесах иссякли орхидеи.
Редеют стаи лебедей.
Хлеба иссохли без дождей.
Нет больше диких лошадей.
Томимся от очередей.
Одни становятся "пудей

да, кстати, и  "держи-мордей",
другие что ни год худее.
Меж нас размножились злодеи,
хитрюги и прелюбодеи,
но нет рачительных судей,
а на подмостках лицедеи.
Нет больше правды у вождей.
А у писак в башках спондеи.
Так ты, чей череп в семь пядей,
яви нам добрую идею -
премудрый синтез всех идей,
что станет рдеть в умах людей
и греть сердца нам, не скудея".
И вот Авдей, Гордей, Фаддей
и с ними бедный Чикильдей

и любопытная Медея -

внимают словесам Халдея:

"Я знаю тридцать три идеи.

Я автор многих из идей.

Коль просите, так порадею

и сколько надобно содею".

И тут вступился Фарадей:

"Да у меня их сто бадей -

с наукой сверенных идей !"

Оборотившись к Угедею,

вскипел драчливый Субедей.

Тот возмущённо вскрикнул: "Где я ? -
Халдей - коварный лиходей.
Одну из всех своих идей

отдал он тотчас Берендею,

с другою сжился Иудей,

а с третьей дети Зеведея.

Все вместе  мутят тьму людей.

Свой бог за каждой из идей.
Немея - за одну идею,
другой сочувствует Пандея.
И гибнут полчища людей,
воюя за свои идеи.

Несметной армией владея,
Вандал сжигает Иудея,
обоих гробит берендей.

От дикой музыки балдея,
от неуёмства молодея,
подъемлет стяг свой Холидэй.
Ему противится Вандея,
и кровь течёт, на камне рдея.
Ищи меж трупов, где Авдей,
и где Гордей, и где Фаддей,
а где увечный Чикильдей,

и уцелела ли Медея.
А кто ж виновник бед ? - Халдей,
родивший вредные идеи.
Как быть?  Скорей воздеть Халдея

на крест, и не жалеть гвоздей.
Лишь сила - беспорочная идея
и торжество и синтез всех идей".

С тех пор, как заповедал Угедей,
царят такие вожаки, как Субедей,
и нынче наверху потомки Субедея.
(Хотя у многих из людей
порой ещё на золото "надея",

и глохнет речь потомков Зеведея).


Самтредиа.

У города Самтредиа -
особенный чертёж.
Самтредиа - не Ош,
не то что модный Порторож;
да и Рион - не Черемош.
Там быт не то чтобы хорош,
но с бытом прочих мест не схож.
И, если там комедия,
затем трагикомедия
да чуть ли не трагедия -
то радость всем масс-медиа.

Жених на свадьбе был пригож:
блистал от плеши до галош,
на нём был несравненный клёш.
На милой выделялась брошь
из давнего наследия.
Шёл бал, резвилась молодёжь.
Шумел безумолчный галдёж,
В шуршании шелков и кож
шёл упоительный балдёж.
И были в той комедии
вставные интермедии.
Кладут на скатерть из рогож
копчёных рыб и тыкву "сквош",
несут наваристый кулёш,
дают свежайшую бриошь.
От пойла в душах жар и дрожь.
Но пир не всякому в терпёж.
Кому-то был не впрок кутёж.
Кого-то там увлёк картёж,
возникли споры и делёж...
Среди застольников - скулёж.
Иной бывал к невесте вхож -
теперь не подойдёшь.
Жених учуял в тостах ложь,
обиду и презлой травёж.
Он вздумал учинить правёж:
вдруг ощетинился, как ёж,
и в руку взял кухонный нож.
При всех - и при масс-медиа -
предстал хмельным Редедею.
Невеста вскрикнула: "Не трожь !
Не забывай, что леди я !"
А тот ей метит прямо в брошь.
Друзья вопят: "Не укокошь !...
Представь весь ужас разных рож !

Спасла лишь ортопедия,
а после логопедия.

В чём суть такой трагедии,
не сразу разберёшь.
Читай стихи Эредиа.
Вникай в энциклопедии -
и после сам итожь.
Но душу лучше не тревожь:
мужей и жён в Самтредиа,
друзей с тех пор в Самтредиа,
водой не разольёшь.



Стихи из периодики-5. Цикл.

А.Е.Сталлингс Промашка
(С английского).

Ладонь раскрыла. Бриз пронёсся вскачь,
и семена мои умчались прочь.
Не разбросала их, не закопала.
Промашка вышла с самого начала.

Совсем пустяк. Ошиблась невзначай,
а семена все скрылись от очей.
Заботы проявила слишком мало.
И, где они рассеялись, не знала.

Потом печаль ушла из головы.
Весной цвело обилие травы.
И что ни одуванчик, взор волнуя, -
расцвёл - отцвёл - вдруг взрыв - и в рассыпную.

A.E.Stallings The Mistake

The mistake was light and easy in my hand,
A seed meant to be borne upon the wind.
I did not have to bury it or throw,
Just open up my hand and let it go.

The mistake was dry and small and without weight,
A breeze quickly snatched it from my sight,
And even had I wanted to prevent,
Nobody could tell me where it went.

I did not think on the mistake again,
Until the spring came, soft, and full of rain,
And in the yard such dandelions grew
That bloomed and closed, and opened up, and blew.

 Леонард Коэн Наметь свой путь
(С английского).

Наметь свой путь сквозь торжища и капища в руинах.
Твержу себе: ищи лишь суть в преданиях старинных.
Наметь свой путь - минуй Дворцы, где чуешь смрад гниенья.
И мысли сам: за годом год, и каждый месяц, и день за днём.

Управься с сердцем. Ветхую догматику забудь.
Не веруй в Вековечное Добро и Мудрый Путь.
Отринь продажную любовь, где ложь и омерзенье.
И мысли сам: за годом год, и каждый месяц, и день за днём.

Наметь тропу сквозь цепь страданий: она на деле
реальней ослеплявшей нас Космической Модели.
Не дознавайся, есть ли Бог, иль это измышленье.
И мысли сам: за годом год, и каждый месяц, и день за днём.

Каменья шепчут и сейчас, как умер бедолага,
чтоб снять с людей грехи, мы ж мрём за мелочные блага.
Так кайся. Не предай тот подвиг стыдному забвенью.
И мысли сам: за годом год, и каждый месяц, и день за днём.

Наметь свой путь и сердце ! Жаль, что просьба наудачу.
Тебе никак не разрешить столь трудную задачу,
ведь знаешь, что осуждено, чтоб вечно быть мишенью.
Но чутким будь: за годом год, и каждый месяц, и день за днём.
 
Leonard Cohen Steer Your Way

Steer your way through the ruins of the Altar and the Mall
Steer your way through the fables of Creation and the Fall
Steer your way past the Palaces that rise above the rot
Year by year
Month by month
Day by day
Thought by thought

Steer your heart past the Truth you believed in yesterday
Such as Fundamental Goodness and the Wisdom of the way
Steer your heart, precious heart, past the women whom you bought
Year by year
Month by month
Day by day
Thought by thought

Steer your path through the pain that is far more real than you
That has smashed the Cosmic Model, that hat blinded every View
And please don't make me go there, through there be a God or not
Year by year
Month by month
Day by day
Thought by thought

They whisper still, the injured stones, the blunted mountains weep
As he died to make men holy, let us die to make things cheap
And say the Mea Culpa, which you've gradually forgot
Year by year
Month by month
Day by day
Thought by thought

Steer your way, O my heart, though I have no right to ask
To the one who was never never equal to the task
Who knows he's been convicted, who knows he will be shot
Year by year
Month by month
Day by day
Thought by thought
"The New Yorker" June 20, 2016


А.Е.Сталлингс Школа из грёз.
(С английского).

Время - вскачь. Стрелки - вскок.
Белым мелом полон свет.
Скоро будет звонок,
но не верен ответ.

Твой ответ - не ответ !
Больше нечего ждать.
И пугающий цвет
измарает тетрадь.

А у листьев - балет.
Те летят, те дрожат.
Угасающий свет
предвещает закат.

Ход последних минут
приближающих стыд.
А учитель уж тут
и о чём-то твердит.

Сверху шифер небес.
В небе облачный бег.
А задача - тёмный лес.
Поищи-ка там игрек !

Брось-ка дайм или цент.
Аккуратнее брось.
Глянет вверх президент -
может, быть, и сошлось.

Но расчёты трудны,
и не стало уж сил.
Кровь - чем вены полны -
вроде красных чернил.

Alicia E.Stallings The School of Dreams

It is an afternoon
With chalk dust in the light.
The dusk is coming soon
And the answer is not right.

The answer is not right
And the bell is going to ring,
And red ink, like a blight,
Has tainted everything:

The leaves upon the trees,
The leaves that fall and rest,
The light, that by degrees,
Is failing in the west,

Everything will burn
With a shade of shame,
Because it is your turn,
Because you hear your name,

And cannot solve for y.
Minutes go to waste,
The slate blank as a sky,
Imperfectly erased.

The bell is going to chime.
There's nothing you can do
But to flip a dime
Between false and true.

The problem still remains
It isn't what you think.
Failure's in your veins,
Red as any ink.


А.Е.Сталлингс Портрет грифа, дорожного убийцы.
(С английского).

Известно, Смерть, забавы ради,
умеет ждать - и не в накладе.
Гриф, прилетев как монгольфьер,
сел возле жертвы на барьер.
Там сбитый опоссум ещё был жив.
Мы встали глянуть: гриф, вскочив,
в лианах скрылся, чуть вдали,
и явно ждал, чтоб мы ушли.
Не выставлялся напоказ,
Сжал плечи, длинным пальцем тряс.
Трепал окрестным птицам нервы.
Покоя нет - кругом стервятники.

A.E.Stallings Watching the Vulture at the Road Kill

You know Death by his leisure—take
The time we saw the vulture make
His slow, hot-air-balloon descent
To a possum smashed beside the pavement.
We stopped the car to watch. Too close.
He bounced his moon-walk bounce and rose
With a shrug up to the kudzu sleeve
Of a pine, to wait for us to leave.
What else can afford to linger?
The eagle has his trigger-finger,
Quails and doves their shell-shocked nerves—
There is no peace but scavengers.



Роберт Л.Хасс Стансы про утрo в горах
(С английского).

Ищу в полях цветы Тысячелистник
корнями пронизал сухую землю.
Ищу кипрей. Он покапризней.

Цветов полно. Тысячелистник бел.
В кипрее - блеск и яркий пурпур;
так женщины под вечер кладут его на губы.

Прозрачная вода ручья струится по камням.
В нём ищет пищу пара белых ржанок.
В ручье есть поворот с песчаною косой.

Такой небесной синевы не купишь
ни в Самарканде, где торгуют шёлком,
ни всюду - от Венеции и до Сиани.

Не говорю: её не существует.
Совсем не так. Затем и эти стансы.
Послушаешь их как-то ночью - и невольно

подмаешь, что можешь под хмельком,
на рынке, утром, попивая чай,
увидеть въявь обломки безупречнейшей лазури.


Robert L.Hass Stanzas for a Sierra Morning

Looking for wildflowers, the white yarrow
With its deep roots for this dry place
And fireweed which likes disturbed ground.

There were lots of them, bright white yarrow
And the fireweed was the brilliant magenta
Some women put on their lips for summer evenings.

The water of the creek ran clear over creekstones
And a pair of dove-white plovers fished the rills
A sandbar made in one of the turnings of the creek.

You couldn’t have bought the sky’s blue.
Not in the silk markets of Samarkand. Not
In any market between Xian and Venice.

Which doesn’t mean that it doesn’t exist.
Isn’t that, after all, what a stanza is for,
So that after a night of listening, unwillingly,

To yourself think, you can walk, slightly hungover,
Through some morning market, sipping tea,
An eye out for that scrap of immaculate azure.

Примечание.
Роберт Хасс (род.1941) - американский поэт, живёт в Сан-Франциско, преподаёт в
университете. Поэт-лауреат в 1995-1997 гг., лауреат Пулитцеровской премии в 2008
году. Отдельные его стихи были переведены на русский язык Глебом Шульпяковым и
Валентином Емелиным.


А.Е.Сталлингс Открытка из Греции
(С английского).

Проснулсь, и глаза полезли из орбит,
а с крутизны, что дождь полил дотоле,
открылась синь, слепящая до боли.
Вот-вот авто свершит космический курбет.
Там огражденье вдоль дороги не стоит,
лишь лес реклам торчит, глаза мозоля.
То здесь, то там - везде - какой-то храм.
Античные мертвы, а в прочих - фимиам:
посвящены спешившим на дороге
и утонувшим в синей круговерти.
Мы врезались в оливу при разбеге
и, чудом уцелевши в спурте,
стремились жаться потесней друг к другу -
во власти всех стихий и страха смерти.

A.E.Stallings A Postcard from Greece

Hatched from sleep, as we slipped out of orbit
Round a clothespin curve new-watered with the rain,
I saw the sea, the sky, as bright as pain,
That outer space through which we were to plummet.
No guardrails hemmed the road, no way to stop it,
The only warning, here and there, a shrine:
Some tended still, some antique and forgotten,
Empty of oil, but all were consecrated
To those who lost their wild race with the road
And sliced the tedious sea once, like a knife.
Somehow we struck an olive tree instead.
Our car stopped on the cliff's brow. Suddenly safe,
We clung together, shade to pagan shade,
Surprised by sunlight, air, this afterlife.

А.Е.Сталлингс   Согласно греческой пословице

(С английского).

Нет ничего более постоянного, чем временное решение.

"Мы очень ненадолго здесь" - вот вечный мой ответ.
"На парочку годков" - сочла двенадцать лет назад.
Решённому на краткий срок потом предела нет.

Берём складные стулья - садимся за обед.
Заткнула битое стекло. Экраны не горят.
"Мы очень ненадолго здесь" - вот вечный мой ответ.

Не брали лишнего с собой, как ехали сюда.
Но много ящиков ещё не вскрытыми стоят.
Решённое на краткий срок продлилось навсегда.

Мне было скучно. Ты твердил, что ностальгия - бред,
что грусть моя - как хлорпикрин. В них тот же аромат.
"Мы очень ненадолго здесь" - сказала я в ответ.

В чулане - мусорный завал. Мы терпим: "Не беда !"
Конверты пухнут от счетов. В шкафах бумажный склад.
Решение на краткий срок продлилось навсегда.

Двенадцать лет любой обед без праздничных бесед !
Забыли свадебный фарфор: "Дойдет - мол - череда !"
И вот твержу сейчас всегда на всякий спрос в ответ:
"Решение на краткий срок продлится навсегда".


A.E. Stallings   After a Greek Proverb

Ουδέν μονιμότερον του προσωρινού

We’re here for the time being, I answer to the query —
Just for a couple of years, we said, a dozen years back.
Nothing is more permanent than the temporary.

We dine sitting on folding chairs—they were cheap but cheery.
We’ve taped the broken window pane. tv’s still out of whack.
We’re here for the time being, I answer to the query.

When we crossed the water, we only brought what we could carry,
But there are always boxes that you never do unpack.
Nothing is more permanent than the temporary.

Sometimes when I’m feeling weepy, you propose a theory:
Nostalgia and tear gas have the same acrid smack.
We’re here for the time being, I answer to the query —

We stash bones in the closet when we don’t have time to bury,
Stuff receipts in envelopes, file papers in a stack.
Nothing is more permanent than the temporary.

Twelve years now and we’re still eating off the ordinary:
We left our wedding china behind, afraid that it might crack.
We’re here for the time being, we answer to the query,
But nothing is more permanent than the temporary.



A.E.Сталлингс Крапива
(С английского).

Март: ростки ретиво прут
из земли на божий суд,
будто вера вон из пут.

Все как вестники весны -
столь сюрпризно нежны,
что слегка смущены.

Извиняясь, шлют приветы
зелёному свету
и крепнут к лету.

Собираются впредь
грубеть и матереть,
стать хлеще, чем плеть.

В итоге крапива
отважно, всем на диво,
расселяется живо.

С травами - в лад, не в лад,

то друг, то супостат,

то субъект - то предикат.


A.E.Stallings Nettles

March: pinked leaflets sprout
from nooks and chinks, peeking out
like shy faith from doubt,

like spring from winter.
Surprising still, how tender
they start, and render,

with pale green pardons,
vacant lots, sudden gardens,
till summer hardens

his hot argument,
and gentleness is spent, spent,
nor will dust relent.

Then the nettles wedged
by pots on the window ledge
lash out like a grudge

at blind blunders—herb,
like hate or love, barb by barb,
grown from noun to verb.

A.E.Сталлингс Семейная реликвия
(С английского).

На Новый год достала
зеркальце, что дотоле
было за океаном,
и повесила в холле.

Фамильный наш сувенир -
и одного лишь ради,
чтоб стал он виден всем,
его сыскала в клади.

В безрассудные ночи,
и в каждый идущий час,
и в любой сезон года,
пусть будет оно при нас.

Ровно на уровне глаз
повесила на стене.
Хоть даже не прелестна -
пусть честно доложит мне.

Где висело зеркало,
беды случались не раз.
След их с тех пор навечно -
в святилище хрупких глаз.

В нём образы всей родни,
ушедшей вон из жизни.
Их юность - в гладком стекле.
В нём плач о каждой тризне.

Прочь из забвения мчит,
что ни пора или срок,
то мутнее, то ярче
с экрана светлый поток.

Вновь возникают кадры -
и всякий, как взмах крылом.
Камешком через плечо
в нём весточка о былом.

A.E.Stallings Heirloom

New Year’s, I fetched a mirror
Heavy, dark, and small,
Across the grey-scale ocean,
And hung it in the hall—

A lesser family souvenir
Nobody would miss,
Swaddled in a carry-on
And carried on to this,

Across the random zones
Of time, into the year,
Into the headlong night.
(It’s always later here.)

I’ve hung it on the wall,
Eye-level, so I can chance
On truth, unflattering,
And meet an honest glance.

The rooms that it has held
In the chapel of its eye,
In houses lost to banks or flood
In a century gone by,

And the visages of kin
Long cancelled, have slid across
This surface, with no ripple
Dilating life or loss,

A stream of oblivion
Pours through its portal, bright
And changeable, or dark
And still—by day or night,

Forgetting, frame by frame,
Moment by moment cast
Like a black stone over the shoulder
Into the backward past.



А.Е.Сталлингс Логика волшебной сказки
(С английского).

Сказка велит героине суметь
бороду выдрать козлу-людоеду
и одержать над драконом победу,
вызнав, где тот добывает снедь;
учит, как серный поток одолеть
в утлой лодчонке по ведьмину следу;
учит быть зоркой: придя в беседу:
принца под маской средь всех разглядеть.

Учит вытряхивать из рукава
всё, что потребно для колдовства;
плащ-невидимку иметь сверх платья.
Учит: "Владей муравьиной ратью,
выйди за чудище и не страдай.
Первенца-сына роди и отдай !"

A.E.Stallings Fairy-tale Logic

Fairy tales are full of impossible tasks:
Gather the chin hairs of a man-eating goat,
Or cross a sulphuric lake in a leaky boat,
Select the prince from a row of identical masks,
Tiptoe up to a dragon where it basks
And snatch its bone; count dust specks, mote by mote,
Or learn the phone directory by rote.
Always it’s impossible what someone asks —

You have to fight magic with magic. You have to believe
That you have something impossible up your sleeve,
The language of snakes, perhaps, an invisible cloak,
An army of ants at your beck, or a lethal joke,
The will to do whatever must be done:
Marry a monster. Hand over your firstborn son.











Владимир Ягличич "Выбор" и другое. Цикл.

Владимир Ягличич Выбор
(С сербского).

Всё чаще слышишь: смерть и там и тут,
а чья, когда и где, - ей безразлично.
Её к нам будто за руку ведут,
и мы должны быть к этому привычны.

Мозгуй, смекай, а вряд ли мы готовы
сказать по поводу грядущих драм,
что легче выбрать: то ли смерть другого,
не то пускай войдёт сначала к нам.
------------------------------------
О смрти

Учестала, чујеш да је била свукуд,
Залази, не бира льуде, место, трен.
У посете неко води је за руку
да се навикнемо на долазак ньен.

И никако знати, у мозганьу дугом,
да ли то пристиже олакшања час:
да ли лакше бива кад долази другом,
или hе да лакне кад приспе по нас.


Владимир Ягличич Перемены
(С сербского).

Иней блестел, а растаял - и нет,
где б ни искрился первоначально.
Что подсказал нам этот сюжет ?
То, что исчезло, - тоже реально.

Было вчера, а сегодня - не факт.
Существовало, имело тело.
Дальше давно предусмотренный акт:
было предметно - и паром взлетело.
-----------------------------------
Промене

Инье се топи, чак се и не труди
да траје у свом облику јутарньем.
Шта да из тога учимо, ми, льуди?
Слике стварности све су пре но стварне.

Што јуче беше, данас веh га није.
Озаконьено - веh се не спроводи.
И смишльено је, ко зна кад раније,
физичког тела да нас ослободи.


Владимир Ягличич Борьба
(С сербского).

За нами только выжженное поле.
В нас гордость, а вокруг мертво и серо.
Мы все молились, будучи в неволе,
неволя кончилась - не стало веры.

Чтоб вновь нам не грозила преисподня,
в борьбе мы шли по гибельным дорогам.
Я не из тех, не верящих сегодня,
но мучит сон, что мы забыты богом.
----------------------------------
Борба

За нама, често, роди мртво полье:
остану гордост и површност само:
помолимо се, жарко, за неволье,
а без неволье - све заборавльамо

Али је била стаза нам престрога,
у борби бездан да се не обнавльа.
Нисам ја онај ко не зна за Бога,
ал сан ме мори - Бог нас заборавльа.




Владимир Ягличич Снегопад
(С сербского).

Ждала ль ты, Сербия, отрады ? -
Ты приглянулась небесам.
Плоды большого снегопада
достались сгорбленным холмам.

Снег послан кстати - как награда.
Вдали святой безгрешный храм.
Бог шлёт венчальные награды
всем одиноким мертвецам.

Укрой - сегодня это просто -
своих бездомных работяг,
живущих в страхе в мире злобы,
рождённых в муках - для погоста !
Мы отдохнём хотя бы так:
в гробах, закопанных в сугробы.
-----------------------------------
***
На тебе паде снег, Србијо,
венча се земльа, црна сва,
под ньим се сваки брег згрбио -
да усни жаром белог сна.
Пахульа, свака: о трпньи, о
дальини - оној изван зла.
Венчаницом је опскрбио
Бог неудате раке с тла.

Скриј снеговима своје роблье
прогнано да га страва здоми
с куhом ни дахом загрејаном.
Роджење - мука, па - на гроблье.
Одмарамо се - нико ко ми
у раци снегом завејаној.

Владимир Ягличич Червь
(С сербского).

Ты здесь вещал речисто -
перемени-ка ипостась,
и в доме станет чисто,
как выметут всю грязь.
Живи без лжи и свиста,
молчи и не проказь:
на горе монархиста,
с позором пал твой князь.
Наш здравый смысл во всём,
за что мы биться смеем,
ты клял своим стихом,
а не был бы червём,
так взмыл бы в небо змеем
и жёг бы нас огнём.
----------------------------
Глиста

Кад исцрвульаш, глисто,
и живот би, у ма чем -
и блато је нечисто
двор златан, неомрачен.
И ти би на свет присто,
царствијем сунца зачет,
песниче, монархисто
чији је монарх збачен.
Поредак, и реч прва
са смислом што потреса,
сваким стихом да плане.
Ал не би ли тог црва
узнео врх небеса
змај огньен да постане?



Владимир Ягличич Балкон
(С сербского).

Хотелось свежести. Манила ясность.
Луна катилась золотым мячом,
и всё вокруг приобрело контрастность -
мир всплыл из тьмы, обласканный лучом.

В глазах двоилось: где Земля, где Вега.
Меня в два разных мира понесло.
Один был вроде прочного ковчега.
Другой вставал на лёгкое крыло.

Я - в центре. Я - на острове-балконе.
Два мира. Каждый чем-то удручён.
И, что ни миг, любой в ином уклоне.
Мне б в третий - что надёжней укреплён.

Прошёлся кто-то, внешне схожий с тенью.
Глаза слабы: хоть верь им, хоть не верь.
Но это не случайное мгновенье -
вдали открылась спрятанная дверь.
--------------------------------------
Балкон

Изашао сам у ноh, на свежину.
Усијао се месец златном лоптом
и укинуо свету неоштрину
бдити у тмини потопльеним копном.

Сад све се може двојити од землье
и постојати лебдиво у оба
света: један је као ковчег спремльен,
други крилима израстати проба.

У центру: сам, на острву, балкону;
светови, сваки смрhу унесреhен;
нагнут, на страну и ову и ону
бивам, да бих се приклонио треhем.

Тамо је неко прошао; да л сен?
Или ме очи, слабеhи, варају;
ил се, у овај неслучајни трен,
cва скрита врата кроз зрак отварају.

Владимир Ягличич Родные души
(С сербского).


Мой дух проник в различные миры,
но я служу до нынешней поры
всего вернее дорогому краю,
привычному по кровному родству,
любимому, хотя, где ни живу,
его я вовсе лучшим не считаю.


Земля - как скуповатая черница,
зато милы ребяческие лица,
свеченье голубых и карих глаз.
Порой мелькают лица и не наши -
как яблочки свежи и даже краше -
но что-то не в чести они у нас.

Как быть, душа ? Повсюду дикари,
простые внешне, хитрые внутри.
Со зла опять грозят кому-то братцы.
Для них подчас все средства хороши.
Нет мыслей о спасении души.
Кто ж их поймёт ? С кем в этом разобраться ?
--------------------------------------------
***
Живео сам у више светова,
па зашто се душа заветова
да тек овом верност не оспори?
Навикла је на блискост у крви,
као да је потоньи и први
овај што је, можда, од свих гори.

На ту земльу, црницу алаву,
на ту децу, плаву и гараву,
на гласове, слике и симболе.
Хоhе као и свака туджинка,
да отежа ко зрела будимка,
иако је ту баш и не воле.

Куд hеш, душо, с овима, с дивльима,
с лукавима, шатро наивнима,
где ти сваки злослути ил прети!
Овде где сви тек пролазност хоhе,
фуhкајуhи на спасенье? То hе
само слична душа разумети.



Владимир Ягличич Сливы
(С сербского).

Если б как-то стал я сливой,
удостоился той чести;
если б статный и красивый
вырос вдруг в случайном месте,
так гайдук, дивясь немало,
мог бы молвить: "Было пусто,
а теперь здесь слива стала
и листвой покрыта густо".
Дети начали б веселье,
суеверный был бы в шоке.
Я б стоял, глядел в ущелье,
отражался бы в потоке.

Будь во мне та синь да алость
на сплошной парче зелёной,
так она бы развевалась
будто стяг дивизионный.
Я б кидал плоды повсюду,
как приятные гостинцы
окружающему люду
и для местного зверинца.
Не жалел бы самых спелых,
самых крупных да послаще
для юнцов и престарелых,
лишь бы шли ко мне почаще.

Мне б плодовую послушность,
жизнестойкость, добродушность.
Мне б округлость - ту же форму
с полосой меж половинок.
Я б легко сносил все штормы:
под дождями бы не вымок,
не страдал бы под ветрами.
Я б не сетовал на скучность:
только б солнечными днями,
укрывая пташек тенью,
чутким сердцем - не ушами -
вечно слушал птичье пенье.
И ко мне сошлись бы сами
толпы люда из селенья.

Если б кучу ранней сливы
загрузить решили в бочку,
я б, возможно, терпеливо
перенёс ту заморочку.
Сок мой стал бы средством первым
для лечения болезней.
Слабым мышцам, слабым нервам
вряд ли будет что полезней.
Грех предать его забвенью
и не грех налить по чарке,
то, в чём сила от рожденья,
а, впридачу, и от варки.

Если б мог запеть я громко,
стань я деревом с гортанью,
я бы дальнему потомку
пел под вечер в назиданье,
чтобы крепким был юнаком,
пусть за Сербию сразится,
и всю жизнь поставит на кон,
если Судный День случится.
Пусть в Отчизне прекратится
вся вражда и злое пламя.
Пусть и парни и девицы
в ней смежаются устами.

Как придёт пора расстаться,
хоть и нет к тому охоты,
я раздам свои богатства,
чтоб навеки лечь в болото.
Всё отдам - любые глыбы.
Распрощаюсь с этой сферой.
Всем подряд скажу спасибо.
Мерю всё единой мерой.
Рад бы жить ещё лет двадцать...
У реки. В своей отчизне.
Если б мне и всем вам, братцы...
Доброй жатвы. Cладкой жизни.

Пел бы слаще, не с тоскою,
став к мятежникам построже,
и предался бы покою,
что и мне и всем дороже. -
Лишь покой легко и сразу
нам дарит земные блага,
прогоняя вон заразу
славным соком винограда. -
Насаждал бы всюду розы.
Распахал бы снова нивы.
Ночевать бы шёл под лозы.
Петь ходил бы в сад под сливы.
----------------------------------
Шльива

Да је мени ошльивити
у шльивару с обла брега.
Не могу се не дивити
где пониче - из ничега!
Да ме бере хајдукова
рука: она зна дивльину,
раст немоте; и звукова;
цену мира; и силину.
Да ме гледа дечје око.
У девојчин длан да станем.
У јутрима, над пролоком,
заньихано да осванем.

Да је мени то плавило
са мальастом измаглицом
што се ко стег разавило
над поделом, над границом:
раширио род бих свуда
где је топлих льудских шака,
изнад овог преког суда,
изнад овог звериньака.
Збијао бих у редове,
раджао бих крупне плоде,
све унуке и дедове
провео кроз недоходе.

Да је мени та облушност
предвојена преко поле.
Та стрпльива добродушност,
добродушност и послушност
да надгледам златно полье.
Да опстајем устук туче
на ветрини, на кишама,
за сутрашньи дан под лучем
да зрим свето и узнето
као песма утишана
што се чује - не уветом,
тек срцима кад се споје:
под твојим бих, под дрветом,
збрао рода непреброје.

Да је мени, шльиво рана,
сред буради да превирем,
ја бих ужас смртног дана
дочекао, можда! - смирен,
нерава и мишки слабих
да ме сами бол прочисти:
послужио льудима бих,
био, можда, од користи,
и упамhен како вальа:
месец, два, ил оних дана
док се трава не повальа -
од купльеньа до казана.

Да је мени грлу неком
реч налити, песма бити,
и потомку свом далеком
пред починак послужити,
као гутльај што се струси:
да се Србльи манье паште,
да ме јунак тврд окуси
пред судньи дан, или наште,
да полечим земне больке,
даднем да се јаче усни,
све у момка и девојке
примичуhи усну усни.


Да је мени нестајати
кад ми додже време за то,
што имадох другом дати,
па у родно, па у блато;
то немадох не жалити,
што искусих шеhерити,
за зло свако захвалити -
другом мером не мерити.
Да је мени долинама.
Поред река. Преко ньива.
Да је мени. Да је нама.
Слатког рода. Здрава. Жива.

Ја бих сладже запевао,
не бринуо пред бунама,
најзад мирно себе дао
оном скупльем, том у нама,
што залечи у тренуту
односеhи земна блага,
што дах цели у беуту
и сласт цеди са виньага.
Уснио бих сан ливада,
забраздио по ньивама,
ноhио сред винограда,
запевао медж шливама.


Владимир Ягличич Стена
(С сербского).

На десять жизней горя и заботы -
не часто я их стряхиваю ныне
и выгляжу, как капля в паутине,
присев на солнце где-то у заплота.

Не оценён. О славе уж не брежу.
Припёрт к невидимой стене.
Почём наш мир, осведомляюсь реже:
ведь нет ни пары в портмоне.
------------------------
* * *
Све редже да се одахне на меджи
брига, набраних за десет живота,
сам на осоју, крај незнаног плота,
ко капльица у пауковој преджи.

Зид и не видим, ни ценьен, ни читан,
а уз дувар ме притера.
Све редже пошто свет опет да питам
а у джепу - ни филера.

Примечание от автора.
Это стихотворение о том, что когда-то, в молодости, тяжёлый неблагодарный мир
воспринимался легко. Не хватало очень многого, но всё-таки можно было спросить:
"Какова цена этого мира ?". Прошли годы и годы, и те же люди припёрты к стене, которая им даже и не видна.



Владимир Ягличич Глашатай
(С сербского).

  "Tout, au monde, existe pour aboutir a un livre".
  S.Mallarme

Иди ко всем с весёлой вестью.
Не будь занудным торопыгой.

(Вар. Не бей речами как мотыгой)
Порадуй всех стихом и песней:
мир должен завершиться книгой.

Порой убийца слёзы льёт
над жертвою, у изголовья.
Бывает, что голубка вьёт
над дикой пропастью гнездовье.

Бывает вражий стан не взят,
и кровь лишь зря лилась рекою,
но души павших там солдат
теперь блаженствуют в покое.

Бывают примиренья без обид.
Бывает, в сердце тает льдина -
и Каин Авеля щадит,
и Авраам не режет сына.

Иди ж ко всем с весёлой вестью.
Но вот такой ли я глашатай ?
Мы после потолкуем вместе -
хотя бы перед скорбной датой.

-------------------------------
Гласниk

Дајте радосних вести,
дуго смо веh без ньих,
из васцеле повести
роди се један стих.

Каткад на вршку ножа
згнезди се голубица,
над жртвама, безбожан,
засузи и убица.

И нигде царских златника,
други збирају ловоре,
али се душе ратника
под надгробијем одморе.

И зјапну широм врата,
и цвилне шарком тмина,
и Каин штеди брата,
и Аврам не да сина.

Дајте радосних вести,
ил ја сам гласник тај?
Једном hемо се срести,
макар за опроштај.


Владимир Ягличич Перед наймом
(С сербского).

Несчастный город, где повсюду увольненья.
Одна вакансия - сто бьющихся, как звери.
А место и не даст за муки возмещенья -
одни гроши, как тронный пик в карьере.
Рвут дружбу меж собой единые когда-то.
У нас теперь в чести злобнейшее витийство.
Брат в дом не позовёт родного брата.
Нам весело, когда вокруг самоубийства.
Меня чуждаются знакомые при встрече,
как будто им грозит опасность заразиться.
Боятся говорить и расточать улыбки.
Боятся вслушаться в нечаянные речи.
И всё это не то, чем мог бы мир гордиться,
но всех нас приведёт к трагической ошибке.
----------------------------------------
Пред запосленье

Ништа остало није у овом бедном граду,
у коме ньих стотиньак желе на једно место,
а и то, једно, добар изговор за неправду,
жалосна бедна пара, а као да је престо.
И духом сјединьени, ми постадосмо туджи,
и гледамо се тајно са презиром и злобом,
нико у дом свој брату више не каже "уджи",
ведри нас кад ко пуцньем заврши сам са собом.
Колико ньих од мене окреhе јавно главу,
и као да сам кужан дрхтури од сусрета,
и плаши се да, можда, не ланем нешто тешко,
а та тежина није оно што пружа славу,
нити нас чини больим у јами овог света,
само те увеhава, непоправльива грешко.


Стихи из периодики-4. Цикл.

Бетси М.Хьюг Урок балета
(С английского)

Отлив оставил мелкий водоём.
Я вижу там малюсенькую крачку.
На лапках с перепонками, пешком,
она там балансирует враскачку.
У берега, от глубей вдалеке,
гибка, смела да в пёрышки одета,
она - как балерина на песке -
танцует па из дерзкого балета.
Бис ! Браво ! Как она увлечена !
В восторге от затишья и в прохладце,
забыла все опасности сполна.
Недолог час - придётся ей спасаться.
В тревогах, иногда, мы все - как птицы.
Рецепт простой - забыться и кружиться...

Betsy M.Hughes Ballet Lesson

The flow has ebbed and left a tidal pool.
A little tern wades in with webbed feet
So delicate they wobble in the cool
But keep the balance of this athlete.
She moves her slender body, takes the stance
Of ballerina on the sandy floor,
Performs her birdlike steps in daring dance
Just inches from the deeper waters’ shore.
Encore! Petite danseuse with such esprit
That you forget the dangers of the flood,
The predators that spoil your fantasy,
The squalls and all that make you quickly scud.
Oh graceful swallow, from you may we learn
Through time and tide to turn and turn and turn.


Бетси М.Хьюг Вторжение в тишину
(С английского).

Счастливо продолжались дни за днями.
Блеснула осень: щегольской листвой,
обильными прекрасными плодами.
Спокойствие ткалось над головой,
как удивлявшее меня плетенье...
И вдруг ужасный ястребиный крик.
Опасный гость, мелькнувший, как виденье,
стремглав, с небес пикируя, возник.
Глазастый хищник поднапряг все силы,
расставил когти - видел цель в кустах.
А я, как оскорблённая, следила:
смешались восхищение и страх.
Хорош был ястреб, выглядел отлично;
и  день был тих, а кончился трагично.
----------------------------------------
Betsy M.Hughes Interruption

A golden silence reigns — a holy time
When on this autumn day of burnished leaves
And fruitful harvest in its perfect prime,
The quiet permeates the air and weaves
A web of wonder in my soul. But then!
Such sudden piercing, penetrating scream!
A handsome hawk appears within my ken
And, swooping down, it interrupts my dream.
This keen-eyed predator is on the hunt,
So swift to strike with strong and seizing claw
That my complacency is an affront,
I must respond respectfully with awe.
For there is beauty in this bird of prey,
In nature’s moment, drama for the day.


Бетси М.Хьюгс Руны
(С английского).

Тот камень я сыскала без труда.
Он был такой один, заметный, ладный.
Он поманил меня со дна пруда.
Сверкал. Был круглый, гладкий и прохладный.
Корягу вынес на берег поток.
Рябая отбелённая уродка
напоминала чей-то хоботок.
Но всё же привлекла и та находка.
А камень перламутрово сиял.
Как глаз с непостижимым выраженьем,
глядел в лицо и будто заклинал.
Он о судьбе вещал мне со значеньем.
Меня пленяли форма и дизайн
да знаки, преисполненные тайн.
--------------------------------------------
Runes

The reason why I pocketed this stone:
It beckoned from the bottom of a pool,
A shallow in the lake — It was alone,
My own — I felt it round and smooth and cool.
Another day I found a driftwood piece,
An ugly form which waves rejected, beached.
This long proboscis was a strange caprice;
Exposed to sun, the nose was pocked and bleached.
My favorite souvenir might be this shell
Upon whose enigmatic face an eye
Stares up at me inscrutably. Its spell
Has fateful powers known to signify.
Inspired, I worship texture, shape, design;
Inscribed are notes of nature’s underline.


Бетси М.Хьюгс Орнитеология
(С английского).

Представь себе огромный небосклон,
где птицы смело мчатся в атмосфере,
а воздух там настолько разрежён,
что, опьянев, летят тому не веря.
Представь, как люди, глядя в высоту,
живя в беде и в тягостных заботах,
лелеют в душах вечную мечту,
чтоб, как и птицы, воспарить в высотах.
Заправочную станцию представь -
с закачкою подъёмного эфира
из музыки, чтоб всё свершилось въявь
и мы бы поднялись в обитель мира.
Есть музыка такая: пенье птиц -
оно царит везде и без границ.

Betsy M.Hughes Ornitheology

Imagine an immensity of sky,
A station — high! — where birds fill up on air,
On atmosphere so rarefied they fly
Inebriated with the truths they dare.
Imagine our propensity on earth,
Location where we humans toil below,
To feuding, hopelessness, and woe, a dearth
Of inspiration which might help us grow.
Imagine that refueling takes place:
Creation underneath some feather-fleece
Of music we can, pumped to full, embrace,
Uplifting, winging to a world of peace.
Believe that harmony exists — Birdsong!
The miracle was in us all along.


А.Е.Сталлингс О кардиналах
(С английского).

Подружка кардинала
убитая лежала,
вся серенькая, красный нос.
Мне жаль до слёз.

Напарник в меланхолии
сидит в ветвях магнолии.
Он алый, будто огонёк,
весь - как цветок.

Он там свистал сначала,
супруга снизу промышляла.
Сам был приманчив, как весна,
она - скромна.

Не зря он был приметен.
Предмет весьма конкретен:
он на себя переводил
кошачий пыл.

(Она себе избрала
столь любящего кардинала,
что просто поражал подруг
такой супруг).

В наш двор летают птицы,
чтоб вдоволь угоститься.
К кормушкам, тут как тут,
и кошки льнут.

На запах и на шум
явился опоссум.
Труп птички он прибрал.
Удрал и кардинал.

Не впрок пошло гостеприимство.
Он зол. Мы всё же не стыдимся.
Другие птицы всё летят
и не винят.

A.S.Stallings A Cardinal Numbers

Mrs. Cardinal is dead:
All that remains—a beak of red,
And, fanned across the pavement slab,
Feathers, drab.

Remember how we saw her mate
In the magnolia tree of late,
Glowing, in the faded hour,
A scarlet flower,

And knew, from his nagging sound,
His wife foraged on the ground,
As camouflaged, as he (to us)
Conspicuous?

One of us remarked, with laughter,
It was her safety he looked after,
On the watch, from where he sat,
For dog or cat

(For being lately married we
Thought we had the monopoly,
Nor guessed a bird so glorious
Uxorious).

Of course, the reason that birds flocked
To us: we kept the feeder stocked.
And there are cats (why mince words)
Where there are birds.

A 'possum came when dusk was grey,
And so tidied the corpse away,
While Mr. Cardinal at dawn
Carried on,

As if to say, he doesn't blame us,
Our hospitality is famous.
If other birds still want to visit,
Whose fault is it?


 А.Е.Сталлингс    Утешение для Тамары
по поводу разбитого старинного горшка.
(С английского).

В археологии тупая я, Тамара.
Мне всё равно, что та, что эта пыль.
Но что-то значит вековая быль:
землетрясения, потопы, грозы, свары.

Предмет в руках сломался лишь в итоге.
Виновны гравитация и рок.
А, может быть, гончар изделье пережёг.
Возможно, треснуло от тряски по дороге.

Пульс крови в пальцах глиняным скорлупкам
казался музыкой: забылся черепок -
решил, что он бутон, а не горшок.
Хотел раскрыться - оказался хрупким.


A.E.Stallings Consolation for Tamar
on the occasion of her breaking
an ancient pot

You know I am no archeologist, Tamar,
And that to me it is all one dust or another.
Still, it must mean something to survive the weather
Of the Ages—earthquake, flood, and war—

Only to shatter in your very hands.
Perhaps it was gravity, or maybe fated—
Although I wonder if it had not waited
Those years in drawers, aeons in distant lands,

And in your fingers' music, just a little
Was emboldened by your blood, and so forgot
That it was not a rosebud, but a pot,
And, trying to unfold for you, was brittle.


А.Е.Сталлингс   Дафна
(С английского).

О некромант, певец, поэт !
Я больше не бегу. Стань здесь.
Преследователь, вот ответ:

не трать напрасно сил.
Кровь музыкой твоей полна
и превратилась в хлорофилл.

Теперь я лавром стала.
Нашла подземные ручьи
и оперлась на скалы.

Не нужно больше пищи.
Свет глаз твоих теперь мой корм,
и нет нужды в жилище.

Теперь притронься к коже.
Там нынче древесина,
но тем я и пригожа.

Теперь и сдаться - не беда.
Ты жарко глянешь - я дрожу,
но выбор сделан навсегда.

A.E.Stallings Daphne

Poet, Singer, Necromancer —
I cease to run. I halt you here,
Pursuer, with an answer:

Do what you will.
What blood you've set to music I
Can change to chlorophyll,

And root myself, and with my toes
Wind to subterranean streams.
Through solid rock my strength now grows.

Such now am I, I cease to eat,
But feed on flashes from your eyes;
Light, to my new cells, is meat.

Find then, when you seize my arm
That xylem thickens in my skin
And there are splinters in my charm.

I may give in; I do not lose.
Your hot stare cannot stop my shivering,
With delight, if I so choose.


А.Е.Сталлингс Как я слушала вой обезьян возле
центра изучения приматов*

Для них погода холодна.
Полно цикад. Июнь - сырой.
Здесь реже полная луна.
Хотят из Джорджии домой.

Я все тона любых вибраций
слыхала, стоя у ворот,
вытьё любых мохнатых наций:
здесь обезьяны всех пород.

Всю ночь мелевший небосвод
лил свет потоками вокруг.
Еноты пробовали вброд
добраться до своих подруг.

На лапках - вроде наших ног -
включились опоссумы в кросс,
и кое-кто взаправду смог
бегом спастись из-под колёс.

Ужасный гвалт меня терзал,
долбил мой мозг. Глубиномером
мне послужил пивной бокал -
спаслась лишь эдаким манером.

Хотелось знать, а есть ли средство,
устроить с узниками связь,
но вся охрана по соседству
вспылила б, крепко осердясь,

что неизвестно чей агент,
употребивши алкоголь,
вторгается в эксперимент,
гадая, что же в нём за соль.

Высасывай хоть из перста.
Шум поезда, сова, вертушка...
В ответ не слышно ни черта:
ни прямо в умный мозг, ни в ушко.

A.E.Stallings
Listening to the Monkeys of
the Nearby Yerkes Regional
Primate Research Center.

Humidity has made them homesick,
This thick, cicada-d Georgia June.
The heat is ancient and nostalgic,
Familiar is the doubling moon.

Upon my stoop I hear their calling,
Their long, lugubrious ululations,
In languages, rising, falling,
Of a thousand monkey nations.

The night is shallowed-out with lamp-gloss,
That streets may rise like tricky rivers
Raccoons think they can ford across
To join their families or lovers;

Or 'possums, with their human feet,
Who also cross, and see as stars
The kind lights swooping down to greet
Them from the swift, oncoming cars.

The night is hollowed-out with fear —
These voices, the bathometer,
This somewhere-past-the-second beer
Helps me but to hardly bear —

I want to call before they stop,
To bridge our two captivities,
But I would wake my neighbors up
Who frown on such proclivities

Of poets or of indigents
Abusing words or alcohol,
Confusing the experiments,
To ask the meaning of it all...

No answer comes, no answer comes —
But owls, air-conditioning, trains,
The silence of opposing thumbs,
Superior and sober brains.

Примечание.
*Yerkes National Primate Research Center,
университет Эмори (Emory), город Атланта, штат Джорждия.

А.Е.Сталлингс Машины скорбят по умершим людям.
(С английского).

Нам горько без тепла их грубых рук,
что заправляли нас и заводили,
хотя порой, как чистили от пыли,
бранили нас и с нами всё вокруг.

Разбитых, нас и пнуть могли, как псов,
а после, разобрав до шестерёнок,
лечили, как любимых собачонок.
Мы крепли под шумок их бодрых слов.

Как заупрямимся - так понуканье.
Они нам подбавляли огонька,
как будят неохочего дружка.
Мы чуяли их жаркое дыханье.

Увы ! Они исчезли навсегда.
Никто не грузит нас, не шлёт в погоню.
Мы - будто одуванчики в газоне.
Мы - будто лилии среди пруда.

Нет ни похвал, ни бранного словца.
Мы - как в аду, лишь взглянешь на погоду.
Бесхозные ! Как знать, кому в угоду.
Начнём сгнивать, проржавев, до конца.


A.E. Stallings
The Machines Mourn the Passing of People

We miss the warmth of their clumsy hands,
The oil of their fingers, the cleansing of use
That warded off dust, and the warm abuse
Lavished upon us as reprimands.

We were kicked like dogs when we were broken,
But we did not whimper. We gritted our cogs—
An honor it was to be treated as dogs,
To incur such warm words roughly spoken,

The way that they pleaded with us if we balked—
"Come on, come on" in a hoarse whisper
As they would urge a reluctant lover—
The feel of their warm breath when they talked!

How could we guess they would ever be gone?
We are shorn now of tasks, and the lovely work—
Not toiling, not spinning—like lilies that shirk—
Like the brash dandelions that savage the lawn.

The air now is silent of curses or praise.
Jilted, abandoned to hells of what weather,
Left to our own devices forever,
We watch the sun rust at the end of its days.

Чепушинки

Чепушинки
1
Я в думах о грядущем дне.
Всё предстоящее темно,
и есть сомнение во мне:
как знать, какое будет дно ?
2
С тревогой ожидаю дня рождения.
Гляжу в созвездье Льва.
Совета жду от голубого Регула,
и в предвкушении предупреждения
кружится голова:
мне ж столько лет ещё покамест не было.
3
Томат в застолье ягодой назвали.
А справедливо ли ? - Едва ли.
Иначе было б правильней и метче
именовать к  вареньем кетчуп.
4
Нет ! Алкоголь - не средство от тоски.
Тоскуя, не горланят песен,
не пляшут трепаки и гопаки.
Один глоток - и быт уже не пресен.
Вино мы пьём с благою целью:
не от тоски, а для веселья.
5
Поплачь над повестью
о сделках с совестью.
На сделки с нею не иди.
Не отягчай себя обузой -
якшайся с Музой,
и хоть чуди, хоть не чуди.
6
У вышестоящих товарищей
есть гонор, не всем подобающий.
У нижестоящих господ
есть лестный и хитрый подход,
порою весьма помогающий.
Так мир и живёт !
7
Не жаль ни пиццы, ни девицы,
иной готов хоть что отдать,
чтоб подешевле откупиться
и, хвост поджав, скорей удрать.
8
Прошу не всучивать что лучше.
Я не стремлюсь к тому с тоской.
Мне дорог - и намного пуще -
давно обжитый мной покой.
9
Тот рай, что для избранницы отраден,
мне ведом, а устраивать не стану,
отнюдь не потому, что жаден:
он просто мне не по карману.
А подойдёт без цели вожделенной -
пообещаю пол вселенной.
10
Вдвоём с любимым попугаем
мы позабавим каждый штат.
Мы с ним с трамплина излагаем,
как мудр наш душка-кандидат.
11
Соперник трезв и свят, как херувим.
Я - пьяный в дым - качаюсь рядом,
жую бифштекс, обмазан шоколадом,
сулю подачку плюс интим.
12
Кто крутит миллионами
и на коне в Отчизне,
тому и за кордонами -
амбре весёлой жизни.
Кому Святая Троица
у нас благоволит,
и в Африке устроится
и будет знаменит.
13
Проходит день - приятно, неприятно,
пусть скушен был, пусть шёл отлично,
пусть это мне небезразлично -
но он уходит безвозвратно.
14
В конце концов понять пора,
и здесь, и там, и в Мексике, и в Польше,
доброжелателей тем больше,
чем больше у тебя добра.
15
Взглянул в рецепт, в хитросплетение дизайна.
Какая скоропись ! Как зрение ни трать,
и за три дня тех строк не разобрать -
то соблюдение врачебной тайны.
16
Осёл отмучался и сдох,
он был ободран и развёрст.
Таков конец его судьбы понурой.
Зато вокруг, на много вёрст,
всегда большой переполох,
как загрохочет барабанной шкурой.
17
В ракушке больше нет жильца,
но, всем ветрам и волнам вторя,
в ней постоянно, без конца,
в любой дали всё плещет море.
18
Пока тебя не замела позёмка,
в своей душе и в чувствах не криви:
не разменяй единственной любви
на два - на три обглоданных обломка.
Не стань посмешищем в глазах потомка.

19
Смакуя мудрости вождей,
от их свершений в изумлении,
несметный сонм простых людей
им изъявляет восхищение.
20
Опять дурные времена -
опять не полная луна,
ущербная, двурогая;
и требует починки.
Но я её не трогаю:
погаснет - нащеплю лучинки.
21
Все люди любят фейерверки;
скучают, время зря губя.
А ты не годен даже для примерки,
для пробы, испытания и сверки;
ты площе бросовой фанерки,
когда ничто не прянет из тебя,
как чёртик из волшебной табакерки.
22
Нам вечно тыкают вальяжные чинуши,
бесстыдно выставляя туши.
Что выльется из этих бочек,
когда их ткнут перстом разочек ?
23
Простую водку пьёт лишь голь.
Аристократы - стопроцентный алкоголь.
24
Я видел гения
с наградой на груди
за дивное произведение,
но в грусти и в сомнении:
ведь не для всякого
маячит впереди
бессмертие Булгакова.
Факт горестный и веский:
он даже и не Достоевский.
25
Мы обсуждали нас волнующий сюжет,
не находя ни в чём согласия,
а обсуждаемый предмет
не претерпел ни малой катавасии.
26
Остерегись безудержно желать
и крепче затверди пословицу:
обидишь алчным оком благодать -
тогда тебе не поздоровится.
27
Отрицающий верность пошляк и шутник,
не достойный особенно чести,
не заслужит безжалостной мести:
у него лишь отсохнет язык.

28
Cоседи, зарясь на Курилы,
в своём воинственном восторге
кричат: "Отдайте !" - что есть силы.
А я, припомнив гибель Зорге,
им не прощу его могилы.
29
Считают, что они нам братья
и что не в них причина свар,
а там вселенский Бабий Яр,
а там нацисты в Прикарпатье.

Их самостийники в жупанах

решили быть с Россией врозь.

На их озлобленных майданах

немало крови пролилось.

С монет их, с марок, с  их купюр

пренагло смотрят изуверы:

парад Мазеп, парад Петлюр,

там и Шухевич и Бандера.

30
В своём грядущем,
на новинки дошлом,
щепы налущим
и вздохнём о прошлом.
31
Представь себе такую сценку:
Дракула обернулся к нам лицом,
назвав себя и другом и отцом -
мы лезем в ужасе на стенку.
32
Глупец страшится лагерей и зон,
ссылается на мрачные примеры.
А там у нас резвились пионеры.
В зелёных зонах мы ложились на газон,
и всюду бодро пел для нас Кобзон.
33
Не будь в скабрёзностях полезности,
так Губерман бы цвёл в любезности.
34
Куда мы денемся от гнуса ?
Как быть, когда нас жрут москиты ?
Бесчислены и плодовиты -
съедят тунгуса и зулуса.
35
Смакующие казни зрители
отвратнее, чем исполнители.
36
Раздавленные, будто блохи,
постигли всё величие эпохи.
37
У носорогов слабенькое зрение,
но тем они опасней в наступлении.
38
Блестит, звенит не только то, что ценно;
но что смердит, то мерзость несомненно.
39
Провозглашают власть народа.
Кричат: "Да здравствует свобода !"
Но вот вопрос: над кем та власть ?
Кому всё это будет всласть ?
40
Допустим, скажем Патагония
страдает духом и физически,
лежит и мучится в агонии -
так я страдаю эстетически.
41
Цветут жасмин и недотрога.
Они воздушны и прекрасны.
А вот воздушная тревога
скорей бездушна и ужасна.
42
Зазор меж двух больших эпох -
провал куда ужасней карста.
В него летят, как жухлый мох
и нации и государства.
43
То жарко, как в аду;
то стужа, как в аду.
Уже нет мочи -
хоть утопись в пруду.
А Губерман в свою дуду
сказал бы это всё короче.
44
Невежды умников не чтут -
плюют в ехидные их лица,
и, если сразу не убьют,
как зачинателей всех смут,
когда их в лагерь не запрут,
так выдворяют в заграницу.
45
Услышав недоверчиво,
что нужен Франции король,
насмешливый Де Голль
послал фантаста к Черчиллю.
46

Сложил ладони раструбом.

Встревожился и с трепетом

слежу за хищным ястребом

над беззащитным стрепетом.
47
Чтоб стала жизнь не так черна,
на землю пала пелена;

как мягкий кучерявый хлопок,
легла на лес и склоны сопок;
легла шатром из полотна,
как будто сотканным из льна;
легла накидкою из шёлка.
И вздорность мира приумолкла...
То, в ожиданье злого дня, -
готовый саван для меня.
Но, может быть, снега похожи
на лилии на брачном ложе.
Ведь их послали небеса -
в них есть бессмертная краса.
Они - как праздничная скатерть.
Они - как ландышевый цвет,
что лёг на храмовую паперть,
как то, чего милее нет.
То, вспомнив обо мне, ребёнке,
мне небо снова шлёт пелёнки.
48
Дай руку - я тону.
Сто метров глубина,
когда не двести.
Пойдём, любовь моя, ко дну.
Достичь до дна
надёжней вместе.

49    Молитвы
Один купчина возмечтал
открыть кабак поближе к храму
и на заёмный капитал
осуществил свою программу.
Но поп оповестил квартал,
что нужно богу помолиться,
чтоб нечестивца покарал,
подъяв могучую десницу.
Народ, молясь на образа,
был со священником в согласье.
Разверзлась лютая гроза.
Кабак спалён был в одночасье.
Купец - в долгах, под игом ссуд,
в неодолимом возмущенье,
идёт с немалым иском в суд
и вымогает возмещенье.
Он упрекает прихожан
за их намеренья лихие.
Священник, став за горожан,
винит во всём одну стихию.
Судья, среди тяжебных битв,
вникает, молча,  в сущность пренья:

жлоб видит действенность молитв,
а поп не верует в моленья.
50
Мысль зародилась во мраке.
Часто от мыслей лишь горе:
соль просыпается - к ссоре,
я просыпаюсь - к драке.

51
Октябрь 2016-го.

Немало было разъярённых Октябрей,

когда истошный дым размётывал Борей.
Земля - то ласковей, то более сурова.
Картофель зацветал то белым, то лилово;
и, к удивленью мудрого Кремля,
то щедро всех кормил, то в доме - ни куля.
Мы сортируем годы по эпохам.
Когда-то тешились и репой, и горохом.
Жевали сладкие зелёные стручки.
Тянулись борозды от дома до реки.
У северных широт великого Союза,
не вызревая, зеленела кукуруза.
Подсолнух шляпками тянулся до небес.
Синел весёлый лён, манил грибами лес.
Гречишные поля краснели, как ковры,
и горожане на уборках жгли костры,
а не томились в офисах без дела,
поскольку сельская когорта всё скудела.
Ах, сколько было незабвенных лет:
то космос, то балет, то в кухне масла нет.
Распался тесный круг согласных наций,
потом пошёл бедлам приватизаций...
И вот явился в мир невиданный Октябрь !
Нарви шиповника - уста себе нафабрь.
В нём целых пять суббот -
отдохновенье без забот.
Потом пять воскресений -
дни безмятежных поздних пробуждений.
Не месяц, а особенный презент:
часы для снов и для просмотра старых лент.
Зато не радость для ленивого народа -
пять понедельников. Им это не в угоду.
Итак: каков Октябрь - находка знатоков.
Такого не было в течение веков.


52  Путь к райской горе.
Божий сын с креста созерцал
совершенно иные позиции,
но по свету прошёл, как пал,
смертоноснейший пыл инквизиции.


Карл Маркс сочинил "Капитал",
мудрый лоб размышлением мучая,
и с наследством своим дошагал
до ГУЛАГа и до Кампучии.


Как прекрасен грядущий удел,
где героев возрадуют гурии
после гнусных кровавых дел,
полыхающих нынешней бурею.






















Владимир Ягличич Маг и другое. Цикл.

Владимир Ягличич Маг.
(С сербского).

Непостижное дело.
В очах залётные искры.
Здесь у него лишь тело,
а дух отсюда - не близко.

Бродит под месяцем где-то.
Чёртовы петли нижет
в серой тени от веток.
Песок ему - до лодыжек.

Среди городского гвалта
и пробок среди движенья
он слышит грозные залпы,
замучен вечной мигренью.

Для видео-игр у девчушек
и мальчиков есть планшеты -
он вертит, вместо игрушек,
вокруг мизинца планеты.

Он видит очи в высотах,
в зорях - лики Христовы,
в женских чревах - как в гротах -
боги рождаются снова.

В чём смысл его чародейства ?
Как в снеге - секрета нет.
В нём ни добра, ни злодейства.
Он грешен, как весь наш свет.

Бродит. Слышны междометья.
Слёзы блестят в ресницах.
В мозгу - грядущие столетья,
а сам им даже не приснится.
-----------------------
Маг

Несхватльиво је Дело.
Око искри откриhем.
Ту му је само тело.
Негде је другде биhем.

Пустиньом црта круг.
А песак му до чланака.
Уштап джаволски дуг,
сива сен изданака.

Градска је врева - потпуна.
Закрченье, сирене.
Он чује одјек плотуна,
и муче га мигрене.

На компјутеру - игрице.
И дечје главе, занете.
Он врти, као чигрице,
о малом прсту, планете.

Звезде су очи нечије.
ора је лице ускрслог.
А матернице - пеhине
Богу дивльем, неочврслом.

О чему зборе враджбине?
Прашак, бео ко смет?
Пребира, споро, једначине,
грешан колико свет.

Броји. И речи премеhе.
Што сузе крупне рони?
Гледа столеhе следеhе.
Ньега не виде они.



Владимир Ягличич Радиосвязь
(С сербского).

Ночь. В какофонию шума с отвагой
чёткие тихие звуки впорхнули,
как будто обдали солёной влагой,
пробились и новую жизнь вдохнули
сюда, где лютует смерть нелюбезно,
с дикою силой над павшими воя...
Ночь. Небо - как мост, под которым бездна
и беспредел правосудного боя.
Ночь. Голоса. Трепетанье. Тревога.
Чьи-то неясные мне сообщенья -
сквозь все препоны - что мутят мой разум.
Что же я слышу ? Не голос ли Бога ?
Чьё это нежное прикосновенье ?
С кем я сегодня по радио связан ?
Сараево. 1987 год.
---------------------------------
Радио веза

Ноh, непознати, гласови, ноh, продор
у сплет светова, блиски, трошни звуци
са прапочетка, кад су сланом водом
допрли довде, живот раджајуhи
луди облици смрти непрестане,
праhени моhном орльавом губитка,
ноh, мост на небу надвија бездане,
рушен и граджен да се правда битка,
ноh, зов, гласови што шуште, мрморе,
доносеhи ми заумне поруке
да кренем преко невидне границе.
Је ли то божји глас, прозор отворен
у други свет, и благи додир руке
што место моје налази станице?
Сарајево, 1987.



Владимир Ягличич Прогулка
(С сербского).

С чего я зашагал, как в заморочке ?
Дул южный ветер с самого утра.
В стерне был белый снег, как будто квочки
пригрелись стайкой в шубках из пера.

Мечтал унять пожар без проволочки.
Между людьми война. Беда стара.
Не мёрзнут же ! Ведь есть сорочки,
и шапки, и носки, и джемпера !

Пора уже построить город божий,
где б горизонт сиял, как чудный рай;
построить тёплый мир, с мечтою схожий;
и в нём подать на стол горячий чай.
И я б твердил жене тогда всё то же:
восславим жизнь и вечно мирный край !

--------------------------------------------------------
Шетња


Шта мами корак на шетњу по снегу?
Југом омекша пресурово копно.
Стрњем ко беле коке да се легу,
под перјем, схватиш, мора да је топло.

Древном се мером свако време мери.
И зашто очас народи зарате,

када на свету постоје џемпери,
унтруци, капе, вунене чарапе?

Град би на страну града божјег прећи.
Посветио се видик сав у сјај,
сад душу света не може порећи.
Пре но постави на сто пушни чај,
дође ти драгој жени опет рећи:
нов живот, опрост, благослов ми дај!



Владимир Ягличич    Могущество
(С сербского).

Господь по мощи не сравним с людьми.
Я послан им сражаться со зверьми,
чтоб об меня они точили зубы
без никакой пощады - как им любо -
чтоб плоть мою они сдирали впрок,
пока меня совсем не свалят с ног,
объеденного вовсе, до скелета,
и он бы не влезал в сраженье это.
Получит прах, не надобный зверям,
но чище глины, что извёл он сам.
------------------------------
Сила

Велики је Господ, сила немерива,
пустио ме да се кольем са зверима,
да на мени, рабу, очньаке изоштре,
без дана милоште, поштеде и поште,
да кидају месо, спреда, страга, сбока,
док полужив вапим, ужаснута ока,
да се до потоньег олакшаньа леша
у бој безизгледни никад не умеша;
кад ме докосури нечист непозната,
да ме врати чишhе вајаног, од блата.



Владимир Ягличич   Выпускной вечер
(С сербского).

Весь класс выпускников бездумно рад,
все, будто дети, веселятся вволю,
а ветер шевелит на бранном поле
отрубленные головы солдат.

Мой выпуск был немало лет назад.
Я снова вышел в майский сад при школе,
но чувствую в своей душе разлад,
а в сердце отголоски давней боли.

Грущу, и вспомнил юность в одночасье:
надежду, что нас ждёт лишь благодать,-
и ветер мне внушал тогда напевно,
как дорого всеобщее согласье;
о том, что люди не должны терять
всё то, что нынче губят ежедневно.

--------------------------------------
Матурско вече

А матуранти - пију. Веселе се.
Не знају, деца, о животу ништа.
Мисле - слобода. Дотле, са попришта
закотрльане главе ветар тресе.

Ја ослушкујем глас ньихов, занесен.
Док вртложи се, и врх мајског лишћа -
не од природе све ближа ми јесен -
веh самотности ноh, без приклоништа.

И ја сам некад певао с том надом,
о исти ваздух оштрио сам зубе.
Да л веровати - чуваhе, изнутра,
у плахом добу заједништва младог
оно што льуди не смеју да губе
а што се губи сваког новог јутра.


Владимир Ягличич Святилище
(С сербского).

Скамья, и человек присел устало;
а вскоре прозвучал фазаний крик,
и тотчас тишина его впитала.
Растаяв, он в чащобе леса сник.
Гуляки там прошли, ища привала.
Их след исчез почти что в тот же миг.
Тут как одна ладонь весь мир вобрала;
раскроется - в ней будет только пшик.


Нам небо обещает благодать
и вознесенье следом за успеньем.
Пока живём, мы будем уповать -
(Да будет так и нынче и вовек !), -
что улетим к заоблачным селеньям.
Куда ж придёт в итоге человек ?


Вариант - вместо шести последних строк:

Есть мненье, что должно войти в расчёт:
пусть человек представит на мгновенье,
что вот он мёртв - мертвей нельзя - и ждёт,
что пробудится (Как мечтал весь век !)
и попадёт в святое окруженье. -
Но будет ли там нужен человек ?
----------------------------
Светилиште

Човек је тамо седео. На клупи.
У једном трену крикнуо је фазан.
Тај крик тишина парка ведро упи.
Али и скривен, ипак је исказан.
Окрајком шуме проджоше мангупи.
У гротлу тамном веh се губи стаза.
Ко да у моhни длан свет неко скупи.
Ал отворив га, длан остаде празан.

Са стране, дакле, има сила нека.
И онда кад се човеку причини
да, више мртав од свих мртвих, чека
буджење (дај нам данас, и за довек!):
веh сутрадан, сав крајолик личи ми
на светилиште. Али, где је човек?



Владимир Ягличич Повеление
(С сербского).

Очнувшись, будто слышу повеленье
и будто движусь робко и устало -
под принужденьем с мига пробужденья,
хотя душа сама того желала.

Мы долго были под древесной тенью,
что надвое эпоху разделяла:
сегодня непроглядное затменье,
а прежде яркий свет струился ало.

Мы долго толковали об отчизне,
об упразднённом, прежде дорогом,
где было и согласие, и счастье.
Но всё уже в давно ушедшей жизни,
и в мире, и во времени другом.
И это воротить не в нашей власти.
----------------------------------
Налог

Кад год се пренем, ко да слушам налог,
и затрчкарам кораком несмелим.
Под мораньем смо, од будженьа самог,
тако је мало оног што смо хтели.

А седели смо под крошньама, сталог
заједно с нама, стабла које дели
време на дела два - једно црни талог
и друго, које мирна светлост прели.

Да, седели смо, и причали дуго
о нечем, данас неважном, тад суштом,
надомак давног сагласја, ил среhе.

Ал ко да беше то у неком другом
животу, или свету, ил немуштом
добу ког нико сад дозвати неhе.




Владимир Ягличич Девчушка
(С сербского).

Саше Еленковичу*

Ненависть - страшное слово,
так ты поэтому сказал: "Друг друга мы не терпим".
Я ж абсолютно не желаю, чтобы кто-то говорил так обо мне,
пока ещё я здесь, среди людей.
Имею право на защиту. Скажу об этом сам.
Представьте: как-то в детстве потемнело, был ливень,
и улица - не улица уже, а речка без моста.
А на меня с опаскою глядит насквозь промокшее дитя.
Девчушка пряталась со мной в подъезде, в ей вовсе незнакомом доме
(чтоб только переждать ненастье).
Мы простояли, может быть, минут с десяток;
молчали, как на новом континенте,
где вдруг свела случайность двух незнакомцев.
(Да так некстати и надолго !).
Листву побило градом.
На подоконнике сидели боязливо,
вертя свои головки, голубки;
хватали клювиками сумасшедший воздух.
А лужи смирно подставлялись под удары
летящих с неба жидких пулек... Вдалеке
пробился из-за туч румянец. Эпоха изменилась.
Я был ребёнком. Оба были лишь детьми.
И я сказал: "Не бойся !"
Я был ещё сильней напуган.
----------------------------------------------------------------------
Девојчица

Саши Јеленковиhу*

Мржньа, та одвеh јака реч:
зато си, можда, рекао, да се не волимо.
Али, у моје име нико не би требало да говори,
бар док још сам овде, меджу вама:
освојих право погубно: понешто и сам реhи.
Рецимо, пада киша. Провала облака, јуче,
улицу претварала је, залуд, у реку без моста.
Погледало ме, неповерльиво, једно прокисло дете,
девојчица скривена у улазу моје, ньој непознате зграде,
(док невреме не продже);
и стајасмо, десетак минута, заједно,
без речи, на новом континенту,
зближени непогодом, како животом нисмо
(ох, тако много времена!).
Лишhе разлиста град,
голубови на симсу плашно
протиньаху главичорке,
испитујуhи кльуновима полудели ваздух,
барице женски у себе примаху поготке
небеских канулих метака: а у дальини
назирала се румен: достојан крај епохе.
Ја сам то дете. Та деца ми смо.
И рекох: "Не бој се".
Преплашен више.

Примечание
*Владимир Ягличич и Саша Еленкович - поэты одного поколения. Еленкович сказал как-то другу В.Ягличича: "Я и он друг друга не терпим". Стихотворение - ответ: мы - как дети, а детям не нужна ненависть.




Владимир Ягличич Гамсун*
(С сербского).

Повсюду упрекали,
давали предписанья,
вернуться предлагали
к здоровому сознанью.

Во всём меня стесняли
с угрозами и бранью.
Советов надавали,
дивясь непониманью:

(Вариант:
Со рвеньем и в запале
давали мне маршрутку.
Вернуться предлагали
к здоровому рассудку.

Сурово осуждали,
во всём стесняя жутко.
Советов надавали,
дивясь мне не на шутку:)

чтоб шёл к неясной цели,
взяв чуждый груз на плечи,
смирившись с критикой тупой.

Я ж, видя еле-еле,
не слыша бранной речи,
бреду заросшею тропой.
------------------------
Хамсун*

Ко ме све није кудио,
и намицао намет,
ко ми све није нудио
да се узмем у памет!

Суд ми је многи судио
кратио корак, сапет,
ко ми се није чудио,
давао трезвен савет:

на смер мој пут да сабије,
да кльаштри приче, стихове,
тудж ми утрпа нарамак.

Свет видећи све слабије,
глуваh за речи ньихове,
луньам зараслим стазама.

Примечание.
*Кнут Гамсун (Knut Hamsun) - литературный псевдоним Кнуда Педерсена (Knud Pedersen, 1859-1952). Это знаменитый норвежский писатель, автор 30 романов и другой прозы, драматург, поэт. Его стихи переводили Блок и Бальмонт. Он широко
издавался в России при любых политических режимах и издаётся до сих пор. Стал
лауреатом Нобелевской премии в 1920 году. Его идеал - деспот, вроде жестокого и преступного Чезаре Борджиа. О нём пишут как о писателе, "заблудившемся в лабиринтах эпохи". Свою нобелевскую медаль в 1943 году он вручил Геббельсу. Он
был пропагандистом немецкой культуры. На первых порах поддержал коллаборационистский режим Видкуна Квислинга в оккупированной немцами Норвегии.
Затем, увидев жестокость и преступность этого режима, в личной беседе с Гитлером
просил его убрать Квислинга, чем привёл собеседника в ярость. Это не помешало Гамсуну написать в некрологе Гитлера, что тот был "борцом за права народов". После войны Гамсуна судили и оштрафовали. Он не был помещён в тюрьму лишь в связи преклонным возрастом. В это время он уже терял зрение и слух. Последний рассказ Гамсуна называется "По заросшим тропам" - "Paa gjengrodde Stier". Этот рассказ упомянут в стихотворении Владимира Ягличича. Смысл этого стихотворения не связан со взглядами и страстями Гамсуна. Подчёркивается только то, что Гамсун, хотя уже почти оглохший и ослепший, до конца жизни отстаивал свою свободу духовного выбора.



Владимир Ягличич Пригород
(С сербского).

Шумят машины с автострады,
сирены "скорой" лезут в уши.
В окрестном гуле - эхо ада,
гнетущее любые уши.

Воронье карканье повсюду
да уличные потасовки.
В таверне пьют и бьют посуду,
и пёс тоскует на верёвке.

Я в лес иду, как шёл и прежде,
где вон не гонят, тыча в спину.
Я в окрыляющей надежде
найти желанную картину.

Ищу осинку, чтоб дрожала
в осенних красках в час заката,
такую, о каких, бывало,
слагали классики кантаты.

Но в сумерках, как всем известно,
не сразу сыщешь что желанно.
А пригород - такое место,
где перемены постоянно.

Иду, слагаю клоки строчек
в мечте, что вместе станут песней.
Мне кажется, на фоне прочих,
что эта будет всех чудесней.

Здесь вся душа моя покорна
уединению лесному.
Отрекшись от всего, что вздорно,
я мир весь вижу по другому.

Вернусь домой, а лес обучит
забыть духовные эрзацы.
Вернусь домой... И что-то мучит.
А что за прок мне возвращаться ?
----------------------------------
Предграђе

Брундају аутомобили,
хитне помоhи зле сирене:
ехо су паклен заробили
да вргну душе несмирене,

и, гране ломеh, вране креште,
сваде се крици на улици
док из кафане звуци треште,
и урла псето на узици.

И идеш некуд, куда било,
где не вијају и не гоне,
где, ако не постоји крило.
постоји привид слике склоне

која дрхтури на јасици,
кроз септембарски смирај. Да ли
описаху тај мир класици?
Бар колико и они - фали.

На месту си где све се меньа.
Нико не може да те надже
у самотности сутоньеньа
које још зову и предграджем.

Ту збираш песме, тамно расут
на растрешену помисао,
са увереньем, тихим, да су
најболье што си написао.

Иште сва душа то, одлуком
чистоhе духа, самства дугог:
да одмахнеш на сав свет руком
и видиш свет ко нешто друго.

И кад се вратиш, и ти друкчи,
други hеш мисли ток пратити.
И кад се вратиш... Шта те мучи?
Можда се неhеш ни вратити.


Владимир Ягличич Дезинсекция
(С сербского).

Специалист у нас работал споро.
Одетый в форму, видный был знаток -
внёс пару труб и хитрые приборы.
Проверил в кухне каждый уголок.

Там пировали тараканьи своры:
захватчикам любая пища впрок.
А как спасаться бросились обжоры -
где яд не брал, там ноготь мой помог.                                                      

Такая живность ловко и с задором
вселяется и в щели и в лари
да предаётся воровскому пиру.

Так кто ж покончит с этаким напором,
как нечисть выберет себе квартиру
не где-нибудь, а у меня внутри ?
------------------------------
Бубе

Појавио се човек на вратима.
У униформи: одмах схватиш: зналац.
Са две-три цеви и апаратима.
Дезинсекција. Професионалац.

Крај шпорета се гамад запатила.
У свом сам стану, предуго, ньин талац.
Владари рупа беже у јатима -
где неhе отров - гньечи их мој палац.

Како се само размножише, лако
наджоше шупльа места у кухиньи,
навальујуhи на остатке хране?

И ко hе да их тамани, и како,
кад се у наше хранльиве шупльине
неуставльиво медж кости настане?





Стихи из периодики-3. Цикл.

Хейли Лейтхаузер* В моей последней прошлой жизни
(С английского).

В былые времена со мной жила жена.
Мой серый с белым дом смотрел на море.
Лес вдохновлял. Река ж текла на гОре.

Огонь гнал страх, но сталь была нужна.
Ближайший город - отражался в море.
Мне нравилась, что смуглая жена

жила в заботах и со мной не споря -
изящный силуэт, а сзади море.
Лес вдохновлял. Река несла лишь гОре.

Зелёный призрак прятался в дозоре.
С утёсов эхо убегало в море...
И вновь всё будет: смуглая жена,

в саду - крапивник, в небесах - луна.
дневные ветерки, что дразнят море;
любимый лес и та река - на гОре...

Жил, как в саду, со мной была жена.
На приступ шло и отступало море.
Сменялись зори, ветры, времена.
Лес вдохновлял. Река несла лишь гОре.
--------------------------------------------------
Hailey Leithauser* In My Last Past Life

In my last past life I had a nut brown wife,
a gray and white house looking over the sea,
a forest for love and a river for grief,

a lantern for hope, for courage a knife,
a city for distance, lights spread on the sea.
In my last past life I had a brown wife

subtle and busy and contented and brief,
(she stood in the dusk silhouette with the sea)
a forest and love and a river, and grief

was a ghost hidden green in the leaves,
an echo off cliffs that bound back the sea.
In my life it would last, my past and my wife,

the wren in the garden, the moon on the roof,
day winds that flirted and teased at the sea,
the forest that loved and the river that grieved

the life that was garden and day wind and thief
(each sunrise and sundown the turn of the sea)
the life that I had, and my nut brown wife,
a forest for love, a still river for grief.

"Southwest Review", 2013. Dallas

Примечание.
*Hailey Leithauser is the author of "Swoop", which won the Poetry Foundation's 2012 Emily Dickinson First Book Award and will be published by Graywolf Press in the fall of 2013. Recent and upcoming journal publications include Gettysburg Review, Poetry, River Styx, and TriQuarterly Online.

Оригинал переведённого стихотворения  включён в сборник лучших американских стихов

2014 г.

Джон Милтон О его слепоте*
(С английского).

Я в тяжких думах: свет в глазах иссяк.
Отныне я в арктической зиме.
Талант мой при смерти, я - как в тюрьме.
Он бесполезен. Если бы не мрак,
служил бы Господу. - Не знаю как.
Беседую с Создателем в уме:
"В чём высший смысл держать трудяг во тьме ?
Я зря спросил - наивно, как простак.
Терпение даёт ответ: "Господь
не ждёт даров, не требует услуг.
Пусть лучше каждый, не ропща, несёт
то бремя, что легло на дух и плоть,
тех, кто спешит, напрягшись от потуг;
и тех, кто ждёт, не торопя исход.

John Milton On His Blindness*

When I consider how my light is spent
Ere half my days in this dark world and wide,
And that one talent which is death to hide
Lodg'd with me useless, though my soul more bent
To serve therewith my Maker, and present
My true account, lest he returning chide,
"Doth God exact day-labour, light denied?"
I fondly ask. But Patience, to prevent
That murmur, soon replies: "God doth not need
Either man's work or his own gifts: who best
Bear his mild yoke, they serve him best. His state
Is kingly; thousands at his bidding speed
And post o'er land and ocean without rest:
They also serve who only stand and wait."
"Epoch Times" 14 апреля 2016

Примечание.
Это стихотворение известно в нескольких переводах на русский язык, в том числе в
переводах С.Я.Маршака и Ю.Корнеева.



Бернадетта Майер* В ожидании Дэйва, Меган и Иссы
(С английского).
 
Вокруг меня
должно быть и тепло, и солнечно;
на деле - только стужа и угрозы;
пугают перемены.
Какой-то кризис в банковской системе
Афганистана; о сирийском президенте
твердят, что умер, а в Японии теперь
используют на атомных объектах стариков,
поскольку вред, грозящий их здоровью,
есть меньшее из зол. Никто нигде не может
перерабатывать опасные отходы.
Датчане их собрались хоронить, чтоб никому
потом не раскопать, а полигон
покроют специальными шипами.
        На небе хмуро,
вдруг задул зловещий ветер.
Дождусь, ведь всё же просветлело...
Ох, нет ! Опять темнеет.


Bernadette Mayer Waiting for Dave, Megan and Issa

Where am I
It’s supposed to be hot and sunny
But it’s cool and threatening
Threatening to be changeable
There’s a crisis in the banking system
Of Afghanistan, some people think the president
Of Syria is dead and in Japan old people will
Take over the work at the threatened nuclear power
Plants so the jeopardizing of their health
Will matter less, in years I guess, nobody
Has figured out what to do with nuclear waste
In Denmark it’s to be buried and so nobody
In future times will unearth it, the whole
Area will be covered with faux thorns
              Now it is overcast
There’s an ominous wind blowing
Wait, everything’s looking a little brighter
Oh, no, it’s darkening
"The New York Times Magazine" 24 апреля 2016.

Примечание.
*Бернадетта Майер - родилась в Бруклине, Нью-Йорк, в 1945 г. Она - авангардная писательница, автор нескольких поэтических сборников, где оригинально соединяет
стихи, прозу и фотографии; она же - издательница, преподавательница поэтического мастерства. Б.Майер связана с нью-йоркской поэтической школой, увлечённой исследованием взаимодействия повседневной жизни и поэтического воображения. Стихи Б.Майер часто имеют дневниковый характер, в них писательница ищет равновесие между давлением внешней реальности и своей внутренней духовной жизнью. В данном случае поэтессе не удаётся, к сожалению, создать для себя пространство, свободное от общечеловеческих глобальных забот.


Андреа Коэн    Как учатся облака ?
(С английского).

Как учатся они
быть облаками ?

Благоговейно,
как Констебл*, - смотря -

наверняка отбросив ощущенье
земной поверхности.

"Лишь созерцая небо", - он сказал
свею сотнею эскизов. Вспомни

Великую династию Валленда**,
бесстрашную над бездной. Облака

научены лететь, не глядя вниз.
--------------------------------
Andrea Cohen Сloud Study

How do clouds
learn to be clouds?

They study what
Constable* - seeing them -

saw: awe for sure,
but also a falling

away from any sense
of earthly surface. Zero

horizon. "Skying", he called
his hundred sketches. Think

of the Great Wallendas** stretching
netless above gorges: a cloud

learns not to look doon.
"New Yorker", 25 апреля 2016

Примечание.
*Джон Констебл (1776-1837) - английский художник-романтик, знаменитый пейзажист.
*Валленда (Карл, Ник и другие) - всемирно известная династия цирковых акробатов, воздушных гимнастов, эквилибристов, каскадёров, канатоходцев.
 


Эрика Доусон Глубокий сон с волшебной сказкой
(С английского).

Я била Спящую Красавицу - да так,
что киска опрокинулась в терновник.
Потом и Принц понюхал мой кулак.
"Лжецы ! - кричу им. - Ты и твой любовник !"

Я проклинаю тот столетний сон.
Ругаю птиц, что вылупили глазки
и завели галдёж со всех сторон.
Для любящих не надобно огласки.

Любуюсь вслед за мной бегущим псом.
Он - рыжий и всё время скалит зубы.
И тут я просыпаюсь с торжеством
над соней, мной поверженною грубо.

Надеюсь: что-то лучшее придёт,
в глазах же мутно, и немеет рот.
-------------------------------------------
Erica Dawson Slow-Wave Sleep with a Fairy Tale

I knocked out Sleeping Beauty, fucking cocked
Her on the jaw. She fell into the brier.
Pussy. I found her prince. I up and socked
Him, too. I called each one of them a liar.

I damned the spindle’s hundred years of sleep
Because I rarely sleep. I cursed the birds
Who took their heads from out beneath their heap
Of wings. When lovers look, they need no words.

And when a hound came running after me,
A Redbone with a smile bearing its teeth
So white, I woke up with the majesty
Of princesses who lie there underneath

A spell of something better still to come.
My eyes were blurry, my mouth dry and dumb.
From "Tupelo Quarterly".

Примечания.
Стихотворение включено в сборник "The Best American Poetry 2015".
Эрика Доусон - американская поэтесса, афроамериканка. Автор двух сборников стихов: "The Small Blades Hurt",2014, и "Big Eyed Afraid", 2007.
Её стихи неоднократно включались в сборники лучших американских стихов. Родилась
в штате Мэриленд, училась в ряде университетов. Работает в университете города
Тампа, штат Флорида.



А.Е. Сталлингс Актеон
(Пересказ. С английского).

Твои три гончих - как сестрички.
Ты взял почти слепых щенят,
придумал для малюток клички.
Любовно слушал, как визжат.

Антея - прыткая, как порох,
затейливая Филомель,
и Хлоя - денег был бы ворох
за них, случись такая цель.

Вся троица на борзых лапах
в лесу по следу мчит вперёд.
Её влечёт звериный запах -
строжайший окрик не вернёт.

Ты ими хвастался бывало,
а нынче был ужасный день:
вся свора зверя раздирала,
и погибал лесной олень.

Тебе в сезон без них не любо ?
Тогда не зря растил тех злюк,
хотя порой щенячьи зубы
вонзались в плоть кормящих рук.
----------------------------
By A.E.Stallings Actaeon

The hounds, you know them all by name.
You fostered them from purblind whelps
At their dam’s teats, and you have come
To know the music of their yelps:

High-strung Anthee, the brindled bitch,
The blue-tick coated Philomel,
And freckled Chloe, who would fetch
A pretty price if you would sell—

All fleet of foot, and swift to scent,
Inexorable once on the track,
Like angry words you might have meant,
But do not mean, and can’t take back.

There was a time when you would brag
How they would bay and rend apart
The hopeless belling from a stag.
You falter now for the foundered hart.

Desires you nursed of a winter night—
Did you know then why you bred them—
Whose needling milk-teeth used to bite
The master’s hand that leashed and fed them?

Примечание.
Алисия Элсбет Сталлингс - поэтесса, переводчица. Род. в 1968 г. в городе Декатур,
штат Джорджия. Училась в классическом университете в Джорджии и в Оксфорде.
Живёт в Афинах (Греция). Её стихи публиковались в сборниках лучшей американской
поэзии в 1994 и 2000 гг. Неоднократна отмечена почётными поэтическими наградами.
Автор сборников: "Archaic Smile", 1999; "Hapax", 2008; "Olives", 2012. Перевела в стихах книгу Лукреция "De rerum natura".



Бетси М.Хьюг Апрельская земля
(С английского).

Под нами спят и в жирной почве скрыты
все семена и луковички трав.
Земля апрельской влагою полита.
Дождь будит жизнь, проворно заплескав.
В такие дни под грунтом возбужденье.
Ростки, как будто между ними связь,
надеются в счастливом предвкушенье,
что выйдут вдруг из мрака, не боясь.
И каждый стебель роет лаз к сиянью:
сквозь перегной, суглинок и золу -
к ярчайшему свеченью мирозданья,
к весеннему пыланью и теплу.
Раскрыв бутон, тот стебель тешит вежды
тем, кто в земле, - он шлёт им луч надежды.

Betsy M.Hughes April Earth

Beneath us sleeps a secret, patient world
Of fertile earth and plantings — bulbs and seeds
In moistened soil, safely tucked and curled,
Receiving rains sufficient to their needs.
The ground is soundless. Underneath, the mood
Is active waiting, purposeful, and pure —
Anticipation cooled with quietude
Until a sure emergence is secure.
Then urgent stems must make their run to light,
They push through pathways in the loam, upswing —
Up! Up! — toward a place where all is bright,
They burst into the warmth and fire of spring.
New shoots from tubers, bulging buds give scope
To subterranean harbingers of hope!
"Epoch Times", 21-27 апреля 2016 г.

Примечание.
Бетси Хьюг - американская поэтесса. Её специализация - стихи классической формы.
Преподаёт английскую литературу в The Miami Valley School. Неоднократно отмечена
почётными поэтическими наградами. Печатается в журналах и антологиях. В 2014 г.
издан её сборник стихов "Breaking Weather".



Брайан Мак Кейб    Весенняя Танка
(С английского).

Вот пришла Весна.
Будут снежные хлопья.
Следом явятся
к нам предвестники Солнца -
нарциссы, как в Новый Год.

Brian Mc Cabe   Spring Tanka

Now Spring time is here
Snow drops of white will appear
Behind them will come
Yellow harbingers of sun
Daffodils of the New Year
"Epoch Times", 21-27 апреля 2016 г.


Примечание.
Брайан Мак Кейб - ирландский пенсионер, публикует свои стихи и заметки в разных
газетах и журналах.


Петер Агнос    В Центральном парке цветут вишни.
(С английского).

Их в парке многие ряды -
расцветших вишен у воды.
В их бело-розовом цветенье
весенний день - на загляденье.

Мне ж нынче семь десятков лет,
и многих сверстников уж нет.
Превыcил средний показатель
лет на пять... Страстный созерцатель !

Мне б даже и за сотню лет
не надоел вишнёвый цвет.
И вишенки мне шепчут в ухо:
"Крепи с годами бодрость духа !"


Peter Agnos The Cherry Blooms in Central Park

In Central Park the cherries now
Are hung with blooms along the slough,
And stand around the reservoir,
Pink and white Spring avatars.

Now of my three-score years and ten
I’ve outlived many better men;
I’m over-the average hill by five….
I wonder why I’m still alive.

To gaze at cherry trees in bloom
One hundred years seems little room–
Maybe one will whisper in my ear
The meaning of the changing year.
"The Epoch Times", 21-27 апреля 2016 г.

Примечание.
Петер Агнос - поэт, живущий на Манхэттене, West 90. Его дом смотрит на Гудзон.


Петер Агнос Коричневая собака пыталась пересечь Шестую-стрит.
(С английского).

Старался было бурый пёс
перебежать дорожку.
Тут Форд его ударил в нос
и раздавил в лепёшку.

Ему уже не пересечь
какой-то магистрали,
и с жирной костью не прилечь,
да и вздохнёт едва ли.
Гав-гав ! Ай-ай !

Ему у почтальонских ног
вертеться не придётся,
слюнявя брошенный листок,
когда пришла б охотца.

Ему уже не предстоит
поплыть на остров Кони.
Он вслед толпе не побежит
в бессмысленной погоне.
Гав-гав ! Ай-ай !

Не нужно пищи и питья,
ко всем лизаться сдуру.
Закончен фарс его житья.
Уж не взъерошит шкуру.

Старался было бурый пёс
перебежать дорожку.
Тут Форд его ударил в нос
и раздавил в лепёшку.
Гав-гав ! Ай-ай !


Peter Agnos   The Brown Dog Tried to Cross Sixth Street

The brown dog tried to cross Sixth Street
on his little padded feet;
A Ford hit him! Squashed him flat_____.
So for that dog: that was that.

He’ll never cross Sixth Street again.
He’ll cross no streets at all.
He’ll gnaw no more on chicken bones
nor pee against the wall.
BOW-WOW, BOW-WOW, BOW-WOW, WOW, WOW(2x)

He’ll no more on a lamb-chop chew,
Nor trip the mailman’s feet.
Nor drool on the New York Review,
Nor squat on Seventh Street.

He’ll swim no more off Coney Isle,
Nor jog in Central Park,
Nor scan the crowd for a wayward smile
Nor at policemen bark.
BOW-WOW, BOW-WOW, BOW-WOW, WOW, WOW(2x)

He’ll never wag his tail again;
He’s finished with life’s farce.
He’ll no more shake his grungy mane,
Nor lick a puppy’s arse.

The brown dog tried to cross Sixth Street
on his little padded feet;
A Ford hit him! Squashed him flat_____.
So for that dog: that was that.
BOW-WOW, BOW-WOW, BOW-WOW, WOW, WOW(4x)



Лорна Дэвис Первый день весны
(С английского).

Весна пришла дождливым серым днём,
но всходы лезли кверху напролом,
нарциссы грели золотым огнём.
Так день уже не мучал стынью.

Зима мне надоела уж давно.
Я пристально смотрела сквозь окно.
Вдруг птичья стайка села на гумно -
и кончилось моё унынье.

Смотрю на небеса издалека,
а серость проясняется слегка.
Уходят грозовые облака -
и всё залито морем света.

Смотрю в окно на гряды, на цветы.
Зима разжала жадные персты.
Весна живит деревья и кусты.
Все ветки росами одеты.

С окном рассталась. К двери подошла.
Вот я в саду, ожившем от тепла.
Ах, как же я зимой изнемогла !
Под солнцем я - как в позолотце.

Смотрю: иные ветви зелены.
Свежо и пахнет чистотой весны.
Её приметы явственно видны.
В весенний день легко живётся !

Lorna Davis The First Day of Spring

The first day of spring started rainy and cold,
But new greens were sprouting, defiant and bold,
And daffodils nodded their bright heads of gold,
To make the day not quite as dreary.

As I, winter-weary, looked out though the glass
And wondered if ever this winter would pass,
A rainbow of songbirds alit on the grass
And watching them, soon I grew cheery.

On closer inspection, I noticed the gray
Was lighter, and brighter indeed was the day,
As the storm clouds were parting and drifting away,
And sunlight began to break through.

And then, as I watched, winter’s grip on the world
Was loosened, as though its cold fingers uncurled,
And outside my window the spring was unfurled
In a glittering light on the dew.

Taking leave of my window, I stepped to the door,
And into the garden I went, seeking more
Of the warmth that all winter I’d been longing for,
And out in the sunlight I stood.

The air was still cool, but it smelled fresh and clean,
And the tips of the branches were all dipped in green.
Wherever I looked, signs of spring could be seen,
And on such days – oh yes – life is good!
"Epoch Times", 21-27 апреля 2016 г.

Примечание.
Лорна Дэвис - опытная и искушённая американская поэтесса. Уже не работает.
Пенионерка. Живёт в Калифорнии.






Владимир Ягличич Оскома и другое. Цикл.

Владимир Ягличич Оскома
(С сербского).

Бывает, что на улице девица,
проходит мимо в горе и слезах.
Мне даже ночью начинает сниться:
идёт, и влага копится в глазах.

Что ж с ней за казус или непорядок ?
Неужто встретилась с большой бедой ?
Быть может, лишь оскомистый осадок,
и он уйдёт с солёною водой ?

Вот зимний вечер был уж недалече.
Я шёл своим, она другим путём.
К чему мне было вспоминать о встрече ?
Я - стар; спешил вернуться в тёплый дом.

Ко всем суровый - и в большом и в малом -
видавший слёзы, кровь, жару и лёд,
с чего же снится мне под одеялом,
как мимо та, несчастная, идёт ?

Душа гадает, что там за причина -
как птица мчит над пропастью без дна:
не то от хворей родичей кручина;
не то девица зря оскорблена.

Скандал в семье ? Любовное крушенье ?
Как знать, что может молодость смутить ?
Пусть случай прост, но ей принять решенье -
почти что выбор: быть или не быть.

Лежал в постели высохшим скелетом.
Не спал и мучился почти всю ночь:
увидел слёзы - и смолчал при этом.
Сумел ли в жизни хоть кому помочь ?

Любя себя, даём ли что-то людям ?
И есть ли в наших душах благодать ?
Неужто на своём пути забудем
всех тех, кому приходится страдать ?

А что мы можем ? - Добрый мир не руша,
знать твёрдо, где достойная стезя
и чистить от оскомы наши души,
поскольку для себя лишь жить нельзя.
----------------------------------------
Талог

Кад продже, тако, улицом девојче
очију пуних суза, покрај мене.,
и кад у ноh се сузе не преточе -
не лину, мада дупке наливене,

то, дакле није плач, веh нешто теже,
што тек за дане будуhе навире,
и сад се као талог тешки слеже,
крене па стане, букне па замире.

То трен је био. Свак на путу свом,
кад се ноh зимска пред починак гусне,
кад старчиh ко ја, чезне згрејан дом -
не мисли много на случајни сусрет.

Тврд према себи и сваком - не плачем.
Зној, крв и сузе - све веh давно видех.
Па зашто онда и под прекривачем,
зурим - крај мене, неутешна, иде?

Ко птице које над безданом лебде
бескорисна су крила наше грижнье:
да ли је льуди увредише негде,
ил јавише јој о болести ближньег?

Несреhна льубав? Ил куhа несложна?
Ко зна за младо биhе шта је мучно?
Баналност само за остале, можда,
а за ньу - бити ил не бити: кльучно.

Лећи ко проштац - старачки посао,
ал ево пред сан мучи, до поноhи:
и ја сам, глуво, крај нье тек прошао:
јесам ли иком био од помоhи?

Шта учинисмо себи, шта за друге?
Зар смо лешеви живи, льуди бивши?
Идемо, слепи, низ улице дуге
свет патнье льудске и не приметивши.

А шта можемо? Слушали смо налог
сопственог пута, среhно ил зловольно.
Ал откуд души накупдльен тај талог?
Зашто човеку то није довольно?



Владимир Ягличич Сходство
(С сербского).

Танцуют под гитару, играют в домино.
В кофейнях - тары-бары, про спорт, про курсы йоги.
Здесь верят картам таро да бесам заодно.
Красавицы кокетливы, мужчины - козероги.

В почёте золотой телец. У всех в чести вино,
подружки да дружки, футбольные итоги;
и ценит каждый швец и жнец свой бизнес, казино,
партийные дела и средства от изжоги.

О важном лишь шепнут. (Вдруг слушает шпион !).
Все схожи тут. Над ними кнут. Все в вечном опасенье.
Таков статут всех тех дельцов, кто духом не силён.
А смельчаки, чья речь вольна, всегда в уединенье.
---------------------------------------------
Похожества

Они играју домине, а ови уче плесове,
жене су лепе кокоте, мушки личе на јарчеве,
отварају тароте призивајуhи бесове,
одлазе на курс јоге, на кафицу и трачеве.
Кланьају златном телету, имају своје странке,
своје биртије, пиhа, драге и льубезнике,
своје мале фудбале, партијске састанке,
коцкарнице, уносне послиhе и државне празнике,
истине у пола гласа (плаше се, чуhе уходе),
прате спорт, кадровске промене нова друштвена правила...
Слична судбина зближи несавршене духове,
да би оне најјаче самотним оставила.


Владимир Ягличич   Неореализм
(С сербского).

Киноискусство проторило путь к народу.

Пятидесятые года, двадцатый век.
Отец мой, неженатый парень, покинув кинозал,
был очарован тем искусством,
а взор был переполнен Сильваною Мангано.
(Частенько мне, десятилетия спустя,
в деньки, когда, к примеру, ждал меня экзамен, он говорил:
"Что ж не идёшь в кино развеять напряженье ?"
В том, между прочим, он видел назначение искусства).

В семидесятых, как-то раз, отец сказал мне с удивленьем:
"Там некто отыскал для денег тайник в клозете, среди фекалий !" -
речь шла про фильм "Уродливые, грязные и злые".
Отец не смог постичь метафору о том, что деньги нечисты,
что надлежащее им место там - в клозете.
Хотя, возможно, эта мысль трудна и выше
пределов понимания людей.

Однако же отец был очарован тем искусством,
нашедшим путь к народу
и показавшим, что деньги - просто грязь.

Должно быть, неореализм мне люб
от убеждения, что вклад его в киноискусство
в двадцатом веке был огромным.
Впрямь, для меня "Дорога", фильм Феллини - прекраснейший из всех,
а итальянцы - лучше прочих голливудских мастеров;
могу их сопоставить с художниками Ренессанса.
Неужто фильмы - лишь подвижные картины ?
Они идут от визуальных церковных образцов;
они в себя вобрали весь трагизм людских страданий,
всю горечь приземлённой правды,
от чьей невыносимости не скрыться.

Когда я вижу люд, живущий в бедности,
среди верёвок с сохнущим бельём и в тесноте;
людей в полях,
страдающих вседневно в борьбе, чтоб выжить,
когда вся грусть из сердца льётся в песнях,
среди всегдашней гонки,
я вспоминаю мать с отцом, что вышли в жизнь с пустою ложкой
и в памяти храня умерших предков,
простых полунагих крестьян.
Я вижу юношу на выходе из кинозала,
чей взор был переполнен Сильваною Мангано.
И парень вдруг забыл все страхи и волненье -
вот то и стало пониманьем и оценкою искусства
в канун грядущих неизбежных битв.

Так, беспокойные в начале жизни,
каким-то чудом обретали силу, все-все:
юнец (мой будущий отец), Витторио, Сильвана и Джульетта -
и сбрасывали напряженье, непостижимо как -
как будто то искусство в себе таило волшебство.

У наших близких было мало того, что на земле в цене,
но иногда они придавленность смиряли
и ждали, что наступит новый день;
и верили, что не умрут,
хотя дышала смерть в загривок.
Была ли связь меж тем искусством и судьбой ?
Не бью в литавры, но теснее связи я не знаю.
----------------------------------------------------------------
Неореализам

Уметност покретних слика, допрла до народа.

Године педесете, двадесетога века.
Мој отац, још младиh неоженьен, излази из биоскопске сале,
очаран уметношhу таквом,
очију
пуних Силване Мангано.
(Често ми је, деценијама касније,
Ну нарочито тешке дане, пред испите рецимо, говорио:
„Зашто не одеш у биоскоп, заборавиш моранье“?
И то је, схватих, ньегова дефиниција уметности).

Једном ми је, средином седамдесетих, отац рекао, задивльен:
"А чича сакрио паре у клозету, медж фекалије!" -
мислеhи на филм „Ружни, прльави, зли“.
Можда није разумео метафору нечистости новца
који у клозету право место тражи,
ал јесте - да има нешто више од оног
што човек схватити може.

И то беше сва његова очараност уметношhу,
оном, допрлом до народа
дочаралом колика је новац гадост.

Да ли зато волим неорелизам
до увереньа да је у уметности филмској
двадесетога века највише дао?
Да ли зато Фелинијеву "Улицу" за филм над филмовима држим?
Па и највеhи холивудски мајстори су Талијани -
доводим то у везу с умеhима Ренесансе:
нису ли филм тек слике - покретне слике,
поникле на визуелној божанској култури,
обогаhене сиротиньством льудског постраданьа,
суровошhу истине земальске
од чије нетрпельивости узмака нема?

Кад видим прост пук који, у немаштини,
медж вешом на конопима, у загушеним становима,
на польима,
у свакодневној борби за голи живот,
запева тужну песму из срца
снагом читаве расе,
видим оца и мајку - с једном су кашиком у живот кренули,
праhени брижним погледом помрлих предака,
сельака без игде ичега,
видим оног младиhа који излази из биоскопа,
с очима пуним Силване Мангано,
младиhа који моранье заборави -
што је сва дефиниција уметности
пред биткама неумитним.

Тако немирни за живота,
сви су чудесно упокојени -
тај младиh, (будуhи отац мој), Силвана, Джулијета, Виторио,
смирени мораньем друкчим,
недохватни као и уметност ова - од уметности виша.

Не поседоваху сапутници наши много шта земальски вредно,
али су, понекад, заборавльали моранье,
нови дан чекали
као да никад умрети неhе
иако смрт им је дисала за врат.
Дефиниција уметности, или судбине?
Не кажем да је добра - больу не знам.

Примечания.
В стихотворении названы:
Сильвана Мангано (1930-1989) - актриса, жена продюсера Дино де Лаурентиса (1919-2010). Играла главную роль в фильме Джузеппе де Сантиса "Горький рис" - "Riso amaro". (Фильм 1949 г.).
Этторе Скола (1931-2016)- режиссёр, сценарист, продюсер, монтажёр и актёр; и его фильм "Отвратительные, грязные, злые" - "Brutti sporchi e cattivi". (Фильм 1976 г.).
Федерико Феллини (1920-1993) - режиссёр; и его фильм "Улица" (повидимому речь идёт о фильме "Дорога" - "La Strada"). (Фильм 1954 г.).
Джульетта Мазина (1921-1994) - актриса, супруга Федерико Феллини. Играла роль Джельсомины в фильме "Дорога".
Витторио Гассман (1922-2000) - актёр и режиссёр. Исполнял роль уголовника в фильме "Горький рис".
Знаменитые итальянцы из Голливуда. В частности имеются в виду:
Леонардо ди Каприо (род. в 1974 г.) -актёр, продюсер;
Лайза Минелли (род. в 1946 г.)- актриса, певица;
Мартин Чарльз Скорсезе (род. в 1946 г.) - режиссёр, продюсер, актёр, сценарист;
Френсис Форд Коппола (род. в 1939 г.) - режиссёр, сценарист, продюсер
(и его дочь София Коппола (род. в 1971 г.) - режиссёр, актриса)...



Владимир Ягличич Другие
(С сербского).

Другие доводят меня не раз
до крайнего изнеможенья,
и целую ночь не смыкаю я глаз,
и сон не даёт забвенья.

С другими дружа, я часто бывал
в безвыходном положенье:
я быстро терял и большой капитал
и скудные сбереженья.

Один чужак скроил мне мой колпак,
из-за других тонули галеоны,
что было мне ужасно так,
как Ватерлоо для Наполеона.

Так почему ж в чести вы у меня
и вами горд обычно без сомненья;
и в наших спорах, вас ценя,
не побеждён, признавши пораженье ?

Как глупый поп, любя вас всех,
вам отпускаю прегрешенья.
Горюю, увидав ваш неуспех,
как будто сам в дурацком положенье.

Ложусь над пропастью мостком.
Кричу вам, чтоб спешили в сечу,
то: "Жмите, черти, напролом !";
то: "Я отход вам обеспечу !"

А шёл бы на меня напор,
так я бы улыбался виновато.
Стараясь не задеть и кончить спор,
я б утешал другого, будто брата.

От едких терний и от ваших стрел
всё тело в язвах, жженье в каждой ране,
но, вместо драки, я б хотел
миролюбиво протянуть к вам длани.

Как жить с другими ? - Всё, друзья, - для вас !
Я посвящу вам труд и вдохновенье,
плоды ума, весь песенный запас -
от всей души, без капли сожаленья.

---------------------------------
Други

Други су мене довели довде,
до самотарства на граници
још једне ноhи коју пробдех
у непрестаној несаници.

Другима ја сам захвалан за то
што крај са крајем крпим
джепова бушних, што ме злато
неhе - знам тек да трпим.

Неко ми други капу кроји,
због других моје ладже тону.
О, други, ви сте мени што и
Ватерло Наполеону.

Па зашто онда вама хрлим,
као да више вредите?
Братски вас тражим, волим, грлим,
пуштам да победите?

Као свештеник луди грехе
праштам вам, ужежене.
Штавише, жалим неуспехе
ваше, као сопствене.

Често премостим собом кратер
(напор тај, да л пратите?):
Од „идите у вражју матер“,
до „опет ми се вратите!“.

А када здушно на мене кренете,
ко вечно крив се смешим -
да се увредно не пренете,
још вас, льуте, и тешим.

Ваше стрелице, отровне бодлье
по телу ми ко чиреви.
Ал за вас руке у врело подне
дижем, покретом смиреним.

Како живети са другима?
Кад узму све, да не марим:
и тако све што вредног имам
другима вальа да подарим.



Владимир Ягличич    Дорога, лес...
(С сербского).

Тропа в лесу под ливнем с высоты.
Безумцы здесь с утра в привычной роли.
Поэты ищут жёлтые цветы
надёжно скрытой в чаще лакфиоли.

Век стал иным. Сменяет одеянье.
Среди кувшинок жабам - благодать.
Зубовный стук в зазвякавшем молчанье.
Я понял вдруг, что мне несдобровать.

И что же ? - Вновь проснулся как творец.
Пою, вняв отзвукам исконной речи.
Их разбудил во мне лесной скворец,
чей голос - эхо вековой предтечи.

Дождь - это женственность в канун венчанья,
что льётся в алчный мир, где муть и пыль.
И я пришёл в то утро к пониманью,
как речь вошла впервые в жизнь и в быль.
-------------------------------

...

Пут, шума, јутро, провала под небом,
усеци дебла, низ ньих поток катла,
луда и песник сада ишту шебој
који ничија рука није такла.

Жабе су среhне поседом локваньа.
Смена је доба. Свет меньа одеhу.
Цвокоhу зуби. Тишина одзваньа
и поста јасно као дан: умреhу!

Па шта? Ја певам, надахнути творац,
у мени спава ехо прве речи
с којом јединство наговести чворак
чији клик схвата део биhа вечит.

У киши женство пред венчанье капа
по свету, дуго жедном и прашньивом.
С капима, с јутром, с том се речи стапам,
тако је првог дана нико живот.

Владимир Ягличич Дзен*
(С сербского).

Дом у дороги в сельской благодати.
Тружусь в саду, напрасно дней не тратя.

Сложив свой инвентарь, омою ноги.
Дом у дороги - царские чертоги.

Под вечер я во всём подстать царю
и месяцем с небес вас одарю.
------------------------------------
Зен*

Могуhност: куhа крај друма, на селу.
Рильанье баште, у старом оделу.

Блато с чизама, чишhенье алата,
куhа крај друма - царева палата.

Гледаш, с вечери, некрунисан цар,
коме би месец однео на дар.

Примечание.
*Дзен - глубокая сосредоточенность, медитация, созерцание, нирвана, просветление
на основе буддийского мистицизма.



Владимир Ягличич Рассвет
(С сербского).

Ветры, как кнутья, хлещут в стены,
будто бы кости о камень бьют.
Ночь пушинкой летит со сцены -
звёзды лишь знают её маршрут.


Верно рыбы сейчас из пены
прыгают в воздух, будто из пут.
В окнах - синь. И ночи на смену
зёрна рассвета в далях растут.

Ты спишь. Мне ложе жёстче жести.
В мечтах - простор, голубизна.
Мне трудно улежать на месте.

Как минет ночь, где я без сна,
часть жизни прочь уйдёт без вести -
сотрётся, будто в палимпсесте.

--------------------------------
Свануhе

Куhни зид бичем ветар шиба,
кости о камен чагарају,
а ноh се као перце биба -
куд плови само звезде знају.

Час је свануhа, када риба
рипи из воде, к првом сјају,
кад зрак се ломи и угиба
и саньа клица у бескрају.

Ти спаваш још, а ја сам престар
да грлим јутра младу плавет.
Постельом тражим хладна места.

Део нас - свитак палимсеста -
сном запечаhен, оста навек
у ноhи која тек што неста.


Владимир Ягличич О кротах
(С сербского).

В усадьбе я по распорядку
стригу газон д,ля красоты,
стараюсь выровнять площадку,
но мне препятствуют кроты.

Иллюзия, что мне всецело
вручён во власть земной лоскут -
в земле хозяйничают смело
ещё и те, что в ней живут, -

что роют длинные туннели,
где каждый, выбрав тёмный склеп,
живёт без смысла и без цели
и ко всему иному слеп.

Во тьме, выходит, - власть иная.
Хоть я силён под солнцем, днём,
но те живут спокойно, зная,
что я - владыка не во всём.

А в чём зверюшки эти прытки ? -
Не надивлюсь на тех провор:
ночами строят пирамидки -
выталкивают грунт из нор.

А может быть, что, вроде тигров,
и даже яростней и злей,
терзают трупы, клоки вырвав,
и гниль сжирают с их костей.

Но нет ! Поклёп и заблужденье:
земля и без того жирна.
Там черви, сочные коренья,
немало мёртвого зерна.

Земля всех примет - без изъятья,
навек избавит от досад,
любому распахнёт объятья,
но в гости к ней никто не рад.

Со смертью ждёт нас превращенье:
из нас родится некий злак
для нам не ведомой потребы.
А мы - в мечтах о воскресенье
и верим, что и выйдет так.
Но ждёт нас не земля, а небо.

Умрём - так выбор не за нами.
Лежать в земле - не благодать,
хоть тронет плуг, хоть рвут зубами.
Не краше полынья и пламя.
Решил на лавке загорать,
деля лучи и впредь с кротами.
------------------------------
Поводом кртица

То би требало да је травньак,
да улепшава плац са баштом,
кошен до гланца и уравньан -
ал не дају ти оне баш то:

илузију да владаш барем
парчетом землье - увек тудже!
Сушта власт землье чека на ред:
влада тај који у ньу удже,

ко је прокопа, прешав медже,
крчи тунеле самства дугог,
бесмисленост свог пута предже
слеп остајуhи за све друго.

Дакле, поземна власт постоји?
Да л владари из сенке знају:
више су дан и сунце твоји,
иако ти не припадају.

То ноhно биhе куда иде?
Изрони, преконоh, из дубине,
и диже мале пирамиде
од глине - своје задужбине.

Попут подземног неког тигра,
сеје страх свуда куда продже,
и костима се мртвих игра,
и труло месо са ньих глодже.

А земльа - масна, плодна, чиста,
и зашто да се из нье да оде:
пуна хранльивих влажних глиста,
сочног кореньа, слатке воде.

Земльа, зрнима мртвим штедра,
где год да крочиш свуд те скуhи.
Спремно отвара зев и недра,
ал нико у ньу радо уhи.

Јер испод землье смрт нас меньа,
из нас је билье тек родило
за дальу неку употребу...
Уз обеhанье васкрсеньа
и кажу да се догодило
ал не у земльи, веh на небу.

Секутиhи, ил тврдо рало,
кроз доньи свет, леш у ступици,
мрак без иједне друге боје...
И кад је тако, дај још мало
зубатог сунца на клупици
па нек и није само моје.



Владимир Ягличич   Жажда
(С сербского).

Меня влечёт неудержимо
в наш монастырь - к живой воде,
что с городскою несравнима.
Такой не отыскать нигде.

Там всё святое, всё родное.
Я - с сыном, ёмкости при нас.
Из родника, что скрыт от зноя,
берём мы воду про запас.

Дорога вьётся до погоста
среди деревьев и оград,
а люди там лежат не просто -
предупреждая нас лежат;

твердят о прежнем славном мире,
напоминают на потом,
что кладбища растут всё шире,
но нет уж тех, что жили в нём.

Каких на родине исчадий
я ни видал года назад.
Вот там я был с покойным дядей.
Здесь встретился покойный брат.

А вдруг отец там на пороге
и выйдет бабушка опять,
когда я появлюсь с дороги, -
и будет там очаг пылать ?

Поведал сыну мысли эти,
чтоб не ушли они, как дым.
Всё гибнет в нашем утлом свете,
коль не рассказано другим.

Словам наружу выйти надо,
чтоб наша речь была слышна.
И мёртвые, должно быть, рады,
когда звучат их имена.

Я всех сильней скорблю от горя,
что край родимый запустел
и там лютуют смерть и хвори,
и неизвестно, где предел.

Бодрит одна вода живая,
её святая чистота.
Когда там в храме я бываю,
так пью в притворе у креста.
-----------------------------------
Жедж

Вози ме син, до манастира,
у сусрет живој води.
Све чешhе такву бирам,
јер градска ми не годи.

Повезли смо бидоне, флаше,
с водом, на чесми скритој
да захватимо нечег нашег,
и здравог и честитог.

Промичу стабла и ограде,
кривудав пут се спушта
крај гробльа, за нама што остаде
ко опомена сушта.

Празна нас места тек помире
с некадашньошhу дивних.
Ко да се светом гробльа шире,
без льуди, некад живих.

Завичај, строгост, лицем у лице,
где зна ме сваки атом.
Овде сам био с покојним стрицем,
тамо с покојним братом.

Отац hе опет на праг стати
кад вратимо се натраг.
И бака hе ме дочекати,
и у шпорету ватра...

И ја говорим сину све то,
да се не обневажи -
све мине крхким нашим светом
сем остало у кажи.

Ко да ме саме речи моле
да их не гутам немо:
то наши мртви, вальда, воле
кад их се споменемо.

Нико од ньих, ко ја, не преза
од пустог родног краја
где ни са смрhу наша веза
не кида се до краја.

Уз сваки гутльај живе воде,
уз златни крст припрате,
тако нас увек сретну овде,
и увек нас испрате.

Владимир Ягличич Шумит ручей
(С сербского).

Шумит в своём задоре
ручей среди весны.
Ему что ночь, что зори;
смешал и жизнь, и сны.
Не зря вострю я уши:
никто не даст ответ,
куда уходят души;
где те, кого уж нет.
Чертовская потеха:
в гробницах стук костей,
как будто это эхо
невнятных мне вестей.
С рассветом об усопших
расскажет мне эфир:
что делают,как ропщут,
уйдя в загробный мир.
----------------------
...

Гргольи, жубори,
распролеhен поток,
спаја ноh у гори
сневид са животом.
Ал сну се отима
дојав: куд се вије
душа? За онима
којих више није?
Чуј, то роморанке
костију из рака
испод коре танке
броје бат корака.
Гле, јав обзор бртви
долазеhем веку
шта нам раде мртви
у крају далеку.



Владимир Ягличич Прогулки в поле и другое. Цикл.

Владмиир Ягличич Прогулки в поле
(С сербского).

Бывает так, что разговор совсем наскучил -
и обращаюсь к добрым безголосым существам,
к садовым пугалам на вернисаже чучел:
тела из тыквы и одеты в рваный хлам.

И полный ягод куст малины греет душу.
Он - будто мне сродни и прикасался до лица.
Пленяла щедрость безрассудной дикой груши,
что всем свои плоды дарила до конца.

Я брёл в полуденной жаре, был неприкаян.
До Солнца, думалось, дотянешься рукой.
Навстречу мне не вышел с камнем Каин.
Лишь пыльная трава. Угрозы никакой.

А кто бы одолел, когда б столкнулся с ним ?
Мелькнула птичья тень и тронула мне темя.
Возникла мысль, что кем-то тайно я любим,
с кем я встречался в незапамятное время.
-------------------------------------
Излазак у полье

Сад, јер су речи льудске медж нама изостале,
већ више се hутльивој дарежльивости прикланьам
твари бесловесних. Свидеше ми се поставке
польских страшила са дроньама и тиквама.

Сад схватам жбун пун бобица кад ми се лицу примакне,
ко да би нешто да има са мном о врелом подневу,
и чему суманута штедрост крушке дивльаке,
која је све што има изнела, други да поберу.

Небо је надохват скоро, сунце топлину зрачи
и уз мене је ваздух и пут што травке праши.
Ако изаджох самцит то можда само значи
да се Каин не ближи за камен да се маши.

Сусретльивости таквој ко може да одоли?
Сенком прелетне птице што продже преко темена
радује ми се неко ко да ме кришом воли
а нисам га видео дуго, предуго времена.



Владимир Ягличич    Воспоминания
(С сербского).

Глядеть на это было жутко.
Поэт Васильев раз домой,
где жил он с первою женой,
привёл с панели проститутку.
Когда с Алтаузеном бился,
так громче после отличился,
но и на этот раз - не в шутку -
пришлось платить большой ценой.
Свидетель гадкой сцены Липкин
о ней поведал без улыбки.

Презрев, что было наяву
и всевозможную молву,
воображение зову:
немного изменю канву.

Стыдясь, что вздумал об измене,
Васильев выдал гостье мзду,
упал пред нею на колени
и, каясь, молвил, как в бреду:
"Прости меня !" - Он зарыдал,
смутясь от глупого финала,
не доведя задумки до конца.
(Теперь его страшил скандал,
но спутнице вполне хватало
его смятённого лица).

Она ушла, а он - в страданье,
в тоске пленялся станом гибким,
в типично русском покаянье.
(Такой в стране менталитет.
У классиков к гулящим - пиетет)...
Но всё иначе рассказал нам Липкин.

Услышав от жены упрёк
и разглядевши уличное чудо,
Васильев расстегнул свой кошелёк
и крикнул гостье: "Вот поди отсюда !"

Зачем же Липкин, чтоб избегнуть фальши,
не сжёг своих отравленных страниц ?
Не разберу, кого теперь мне жальче:
Васильева, жену, беднейшей из девиц ?

А мог бы в ней узнать сестрицу
и породниться сердцем и умом !
Так и над ним могли б не поглумиться
и в двадцать семь не расстрелять потом.

Вся жизнь могла б давить не так весомо,
чтоб слабый духом доглядел свой сон,
и многое текло бы по другому,
да только благодать текла со всех сторон.

Не стоит лгать. Воспоминанья зыбки -
как зрелища о дрязгах и трухе;
и было б лучше, например, чтоб Липкин
не вспоминал о разной чепухе.
 
Мне мило то, что б душу ублажало,
что было б ароматнее духов.
И, верно, лучше б с самого начала
не затевать столь тягостных стихов.
---------------------------------------
Успомене

Изгледа да је једном приликом
Павел Васильев својој куhи
где је живео, са првом женом,
довео проститутку.
Још се није плашио никог,
Није се потуко с Алтаузеном,
нити је знао у том тренутку
а ће у мемоаре ући
које, словцима читким,
записа Семјон Липкин.

Цео тај случај немио
можда бих занемарио
да се овакав десио
могуhи сценарио:

Унапред плати за чин гнусни,
Васильев, ал, уздрхтавши,
допусти реhи својој усни
још и на колена павши:
- Опрости! - И пред њньом зарида,
збуньеном, због плаhеног
ал необавльеног посла.
(Стиже га навала стида.
А ньој је лица му напаhеног,
сигурно, веh било доста.)

И отишла је до краја не
схвативши га, ходом гипким.
Типично руско покајанье!
Ја читах руских класика речи -
да се пред проституткама клечи.
Ал друкче записа Липкин.

Када га супруга прекори,
Васильев шврльну, брже-болье,
новац, и проститутки прозбори:
„Марш наполье!“

О, зашто Липкин није спалио
такве странице, рад виших цильева?
Не знам кога бих пре ожалио:
проститутку, супругу, ил Васильева?

Могао ју је окумити,
зарад судбине ньене бедне.
И - могли су га не убити,
тридесет седме.

Могао је манье свет да кошта
слабог човека, да сан свој досније.
Могло је друкчије бити штошта,
могло се живети милосније.

Не сме се лагати, знам, и типски
писати холивудске сапунице.
Ал могао је Јеврејин Липкин
не сетити се сваке ситнице.

Хтео бих нешто што милује,
што блажи светске вихоре...
И можда болье било је
избеhи - и ове стихове.

Примечание.
В заметках "Литературные забавы", в 1934-35 гг. опубликованных в "Правде" и в "Известиях", М.Горький написал:
Жалуются, что поэт Павел Васильев хулиганит хуже, чем хулиганил Сергей Есенин. Но в то время, как одни порицают хулигана, — другие восхищаются его даровитостью, “широтой натуры”, его “кондовой мужицкой силищей” и т.д. Но порицающие ничего не делают для того, чтоб обеззаразить свою среду от присутствия в ней хулигана, хотя ясно, что, если он действительно является заразным началом, его следует как-то изолировать. А те, которые восхищаются талантом П. Васильева, не делают никаких попыток, чтоб перевоспитать его. Вывод отсюда ясен: и те и другие одинаково социально пассивны, и те и другие по существу своему равнодушно “взирают” на порчу литературных нравов, на отравление молодежи хулиганством, хотя от хулиганства до фашизма расстояние “короче воробьиного носа”.
У молодого Семёна Липкина и Павла Васильева были вполне дружеские отношения.
Липкина, как и многих, поражала и восхищала необычайно яркая поэтическая одарённость друга, этому в основном и посвящены его воспоминания о погубленном поэте, но в воспоминаниях Липкина есть несколько строк о случае, который произошёл у Липкина на глазах. Разнузданное поведение, пьянство, загулы, ссоры, фобии нисколько не украшали облик поэта и лишь способствовали его преждевременной гибели.


Владимир Ягличич Клад
(С сербского).

В земле зарытое богатство:
в шкатулке ценные цехины.
Вокруг - зыбучая трясина.
Века попыток докопаться.

Где ж клад ? Отыскивают карты.
Фальшивки покупают с риском.
Нет меры жадному азарту -
но клад покамест не отыскан.

Богатство прячется надёжно.
О нём слагают небылицы.
Оно - сверкающий манок !

Почти нашли - наткнуться можно.
Но диво, как умеет скрыться,
хоть до него всего вершок.
---------------------------------
Закопано благо

Тихује под земльом, непознато.
У шкриньи - царски дукати.
Свуд наоколо - глиб и блато,
векови, окати, рукати.

И не виде га. Лажу мапе
пустолова, на продају.
Обманьују им жудне шапе,
ал скровиште - не одају.

Вредност се сама не излаже.
Она је сјај из митске приче,
полуостварльив снохват.

Пролазе изнад нье, и траже,
жудеhи блага - и измиче
мада скоро на дохват.

Владимир Ягличич Поединок
(С сербского).

Прошу его сперва, чтоб не зудел -
и так уж голова болит от дел.

Всё ни к чему. Ни тишины, ни мира.
Не устаёт, шпыняет злой придира.

Во всех речах скрывается упрёк.
Что б я ни делал, всё ему не в прок.

Как будто пальцем бьёт - наносит раны
по нервам из зеркального экрана.

Другим такого права я не дам,
а он - затейник самых лютых драм.

Я хмурюсь. Напрягаюсь до предела.
Вскипает кровь. Вот брызнет вон из тела.

Как будто Ад набрасывает тень.
И нет спасения. И меркнет день.

И не похвалит ради ободренья:
одни наскоки, только осужденье.

И так проходят год за годом вслед.
Мы всё дерёмся. Примиренья нет.

С чего дуэль ? И думать бесполезно,
но только вижу: между нами бездна.

Мне по ночам мешал заснуть раздор,
но часто самже затевал тот спор.

И лишь в могиле кончится сраженье:
война с самим собой, без примиренья.
-------------------------------
Двобој

Најпре кажем да не зановета,
веh је глава болно заузета.

Али чему, зна - веh приговара.
изговоре укольица стара.

Изговоре? Не, скрите кривице
немилосно сипа ми у лице.

Ко да ме у живац рука такла
с оне стране огледалног стакла.

Све што нико други не сме да ми
каже, он hе - у крвавој драми.

Лице ми се веh унапред мршти:
биhе крви, тако да све пршти!

Ко сен дошла ту са светом оним -
немам кудa од нье да се склоним.

И никада похвале бар декор:
тек замерке, осуде и прекор.

Крвимо се, ево, годинама,
а никакве помирбе медж нама.

Чему раздор, одавно и не знам,
ал знам да је меджу нама бездан.

Од трвеньа не могу да тренем -
тим пре јер га први заподенем.

Утихнуhе тек у гробу двобој
непомирльив, льут - са самим собом.



Владимир Ягличич    Сообщение из библиотеки
(С сербского).

Всё пишешь, между тем библиотека
битком набита вплоть до потолка,
и участь новой книги нелегка:
как втиснут где-то, так уже калека.
На полках книги сжаты, как брикет.
Как дождь, так в помещении не сухо.
Когда подмокнет яркий факел духа,
искать огня в нём больше смысла нет.
За фонды отвечает директриса.
За деньги служит. Знает наперёд:
любую книгу - текст и переплёт -
 всё плесень съест, сгрызут жучки и крысы.
Идут года, дожди текут рекой.
Но те, что духом правды воспылали,
пусть выступают в выставочном зале:
где можно тронуть истину рукой.
-----------------------------------------
Извештај из библиотеке

Ти пишеш, али сва библиотека
препуна веh је, од дна па до врха,
и није била заједничка сврха,
она се негде осамито чека.
На полицама више нема места,
и ко да киша по кньигама, каплье,
као да тули невидльиве баклье,
у духу који беше, али неста...
Библиотечки фонд. И директорка.
Она ту ради за новац. Свако би.
Па нека каплье. Трули, све, у коби,
и златотиск, и збирка танкокорка.
Све прокишньава у борби за ситнеж,
у притульеном изложбеном холу,
као приправно за истину голу,
близу, да можеш дланом да је пипнеш.



Владимир Ягличич Камень
(С сербского).

Все мы - актёры и актрисы -
равны у Бога на эстраде.
При том не позабыли Мисы,
что побирался Христа ради.
С чего же ? А с того, что Стамен-
каменотёс, стараньями своими,
своим коштом, поставил камень
и высек там на память имя.
При жизни Миса не был сытым,
а нынче сел, как будто пожиная
в застолье травном с аппетитом
плоды чужого урожая.
Желаю всем живым, чтоб снилось:
вот кончатся земные муки -
и тут, радея, явят милость
такие ж мастерские руки.
---------------------------
Камен

Господе, теби сви су
једнаки, то сам чуо.
Ипак, просјака Мису
ко би још споменуо,
да није клесар Стамен,
због чега? Враг би знао,
о трошку свом, у камен
име му урезао.
Миса је ту засео
за софру од павити.
Није се, жив, најео.
Ни земльу не засити.
Кад продже земна мука
чекаhе, дотад живи,
нека мајсторска рука
да им се смилостиви.

Владимир Ягличич   Храм
(С сербского).

Теряюсь в городе. Стремлюсь к простору -
к деревьям-воинам и скромным травам.
Мне хочется рукой, в любую пору,
касаться там, в лесу, к стволам шершавым.
Весна рождает щедрое богатство,
и пчёлы мчатся за цветочным мёдом.
И не случайно, я и сам по-братски
радушно встречен всем лесным народом.
Там, на опушке с нежною травою,
я обретусь, как в настоящем храме,
склонясь благоговейно головою,
с молитвенно простёртыми руками.
И если б я уже успел упрямо
прожить всю жизнь, как мне мечталось, честно,
так не ушёл бы из лесного храма
и там почил навеки и безвестно.
--------------------------
Храм

Ја без ширине польске дишем тешко,
ја се ван шуме улицама губим.
Цвеhе монашко, дрвеhе витешко
дотичем овим длановима грубим.
Нашле су место травке давним збегом,
ту стигле пчеле за медом ливадским.
Нисам случајем обрео се, него
припавши нечем што ме прима братски.
Да hу у храму дивном се обрести,
свим духом ми се намеhе прониhи -
и молитвено у незнаној чести
склопити руке, и главом пониhи.
И да је правде, да сам ојачао
снагом да живим то што дублье снивам,
не бих се из тог храма ни враhао,
ту би требало, незнан, да почивам.



Владимир Ягличич Пчела
(С сербского).

Лето не в радость. Будто в пустыне,
хочется скрыться где-то под тенью.
Брызнула, треснув, пухлая дыня.
А на лугу - никакого спасенья.

На солнцепёке тяжко и скверно.
Я задыхаюсь. Воздух - как пламя.
Здесь меня слышит только люцерна.
Я от жары защищаюсь стихами.

Вдруг полегчало. Я стал спокоен
и присмирела вся раздражимость.
Всякие муки сняла как рукою
необратимая невозмутимость.

Всё ещё длится дорога земная.
Я - как пчела. Ей всюду хоромы.
Пчёлы слетают с цветка, не зная,
где и зачем примчатся к другому.
---------------------------------
Пчела

Није ми овог лета доста,
ове тортуре сунца. Ево,
прска из врежа буцмаст бостан.
А до ливаде води превој.
Тамо, у зноју, сав задихан,
полажем рачун детелини.
И пре но пукне брана стиха
он ври у даху, у врелини.
Прија ми духу то спокојство,
та непомичност безизгледна.
Изгубих све. Ал то је својство
једина драма, коби вредна.
Напуштам овај свет, не сада,
одувек. Као она пчела
што оде с булке, да никада
не дозна шта је и куд хтела.

Примечание.
Перевод не получил безусловной авторизации.
Отзыв автора, Владимира Ягличича:
"Спасибо,... в переводе утрачено многое из метафизического.
(В оригинале) говорится о том, что и в знойный день человек, несмотря на "тортуру (пытку) солнца", может найти отдохновение в этом тепле, когда повсюду есть поэзия и музыка, и прежде всего отдохновение в стихотворчестве, в сочинении песен. Но человек не забивает при том, что в таком природном окружении "потерял все" и что только эта позиция "наготы" перед природой, стоит жизни, в которой (в итоге) мы должны всё потерять. И тогда человек представляет себе пчелу и думает: вот би уйти так, как она улетает с цветка, инстинктивно, без осознания, куда бы она хотела. Наша жизнь - куда бы мы ни пошли - ухождение из мира.
(Другая) тоже важная идея: "отдаю отчёт клеверу" (в переводе - люцерне), потому что, в конце концов, из нас вырастет трава, и нужно быть достойными этого, а не земных государей и их ценностей. Может быть, в оригинале не всё сказано полно и ясно, как было бы нужно, а Вы, как переводчик, всегда отдаете первенство конкретним картинам, а не метафизическим идеям, и я это понимаю".



Владимир Ягличич Пентхаус
(С сербского)

Тот эзотерик жил на верхотуре,
в высотном доме, под стеклянной крышей.
Согласно не простой своей натуре,
он счёл большой чердак удачной нишей.
Там страстно нежил он цветы и лозы,
кусты и овощи для пропитанья.
Благоухали лилии и розы,
и окрылилось всё существованье.
Он почву под посев готовил дома,
набиравши в роще бедную, сухую,
сам доводил до качеств чернозёма.
Весь этот труд не пропадал впустую.
Он с виду был таким, как все соседи, -
на службе день до вечера радея,
любезно примыкал к любой беседе.
Никто не узнавал в нём чародея.
Его ж влекла не прихоть и не мода,
прекрасное ценил он больше хлеба.
Он жил мечтой возвышенного рода -
хотелось дотянуться вплоть до неба.
Вид с небоскрёба: снизу копошенье,
там муравьи, там суетно и сиро.
И кажется, что в гордом возвышенье
ты больше не из низменного мира.
-------------------------------
Поткровље

На висинама градског небодера
у свом потровльу под дебелим стаклом
тај езотерик наставльа да тера
своје: нешто га изнутра подстакло.
Он овде гаји цвеhе, сади шиблье,
притке с поврhем, и разводи гранье.
Лика питомог уз стабльике дивлье
окрилаhује земно постојанье.
Залива земльу масну из саксија
донету горе из шумских предела.
И, кад под сунцем црница засија,
чини се да је труда завредела.
Зато се чини да је више врачар
но станар који станарину плаhа,
льубазни сусед, незлобиви трачар,
који се радним даном с посла враhа.
То није каприц, ни једино мода -
да узнесеност примиш ко потребу.
Схватиш, он живи у висини ко да
становати је хтео ближе небу.
Поглед одозго: врвеж мрава истих,
не вратити се, да може, никада.
У илузији да је изнад свих ньих -
да доньем свету веh и не припада.


Владимир Ягличич Дом на холме
(С сербского).

Там гомонят скворцы друг с другом
и тени ходят строгим цугом.
В густом саду вблизи дорожки
остался след от лёгкой ножки.
Мы целовались без оглядки,
а зори золотили грядки
и холм, и дом на нём счастливый
над грустной после жатвы нивой.
Пёс громко лаял у порога -
наш пыл вводил его в тревогу,
как сядем мы - в руке рука -
при свете радио-жучка.
У нас там как подарок с неба
бывал запас вина и хлеба...
Пред сном мы вечно видим сценки -
танцующую тень на стенке
и вновь село: ночная темень там
и тот же дом, тоскующий по нам.
---------------------------------
Кућа на брегу

Ту, где смо били, брборе чворци,
промичу сенке, у поворци.
Постоји у воhньаку, при крају пута,
путоказ стопа, нежно-рутав.
Польубац зажарен: још hе, усијан,
да се зазлати понад бусија
и брег, на коме куhа снива
мајчинску тугу обраних ньива.
Лајави чувар, на прагу, брине
за наших тела две дивльине.
Радија жижак собицом пламти,
чврсто ме бедро стеже и памти.
На столу комад неба унет
с хлебом и вином, крај фуруне.
Мрешкави сан нам склапа зене,
док славе га, по зиду, сене.
Ту где смо били, над селом тама,
самује куhа, чезне за нама.

Новая лирика-2

Новая лирика-2

Барды

Я жаждал света впереди.
Пленён был Градским и Высоцким,
духовно наслаждался Бродским,
и жар пылал в моей груди.

Смотрел вокруг - смущала тьма.
Чистейший порох устремлений
дымил в реальности явлений.
В мозгах царила кутерьма.

Читал обильные стихи,
не часто млея от восторгов.
Лишь пару бодрых строк надёргав,
тупел от прочей чепухи.

Иные славные творцы
частенько затевали дрязги,
блуждали в мире, как пеласги,
и заливались как певцы.

Что ж ! Певчий мир меня пленял.
Вся эта звонкая орава
была достойна громкой славы.
Им вторил стадион и зал.

И мудрым словом, и дрянцой
будили целую державу
Ким, Визбор, Танич, Окуджава,
и Галич, и Тальков, и Цой.

Взбодрённый словом той гурьбы
народ вздымался до свершений.
Певцы - порой - в пылу сражений
 себе о скалы били лбы.


Имена из Леты

Бульдогами истерзанные мопсы,
искусанные мопсами бульдоги.
Наполеон - и тот не уберёгся,
а победитель умер в Таганроге.

И редко кто в бореньях не ожёгся.
Все пирамиды - зимние берлоги,
где прячутся Рамзесы и Хеопсы.
Их всех вытряхивают вон в итоге,

но обсуждают Тациты и Гоббсы.
Народ глядит на стиранные тоги,
как на борцовки чемпионов бокса.
В мечтах глупцов опять земные боги.

А море поглощает реки крови.
Песчаные барханы наготове
укрыть нагромождения развалин.
Но то и дело в простодушном зове
народных толп мечта о птицелове,
который жадно крал птенцов из спален.



Индивидуалист

Господь не даст мне впасть в большой обман,
пусть даже числюсь мелким стрекулистом,
но был мне дар со дня рожденья дан
и вписан в формуляр канцеляристом:
моя фамилия с концом на -МАН.

Фамилия - не лучше всех других,
но, нужно думать, и не многим хуже.
Её я не сменил; за кличкой не притих,
хотя отец был родовит не дюже,
а даже числился среди совсем чужих.

В стране шёл государственный гоп-стоп.
В нехватке были горняки и лесорубы,
и мой отец попался, как в потоп.
Запели горны, затрубили трубы,
и стал писать доносы каждый жлоб.

Но благостная власть не тронула меня,
позволила носить отцово имя,
с издетства на свободе сохраня;
не обошла щедротами своими
с пяти годков до нынешнего дня.

Я рос, пока на фронте был мой брат.
Судьба меня и в голодухе сохранила.
Ходил под алым транспарантом на парад.
Вовек не отыскал отцовскую могилу.
Пришла отписка: он - не виноват.

Уж в возрасте иду в писательский союз.
Спросил там робко: "К вам нельзя ли ?
Мол, мысли и слова всё льются через шлюз".
Но зря спросил. Меня туда не брали.
"Фамилия - не та", - сказал какой-то туз.

Там, видно, им уже давненько надоел
довесок Германов и Гандельсманов.
Там многих, посреди патриотичных дел,
пугал злой дух подвохов и обманов
от всяких, кто бывал не по приказу смел.

Глава Союза был как бдительный чекист.
Ну, что ж ! Пишу отныне в Интернете,
что я от всякой групповщины чист.
Меня ж и тут согнать желают в нети.
Для ряда певунов я с ними не хорист.


Поэт в России

Поэты, как твердят,
в России - не поэты:
громады из громад,
снопы живого света.

Поэт - не человек:
небесное явленье -
и украшает век
сияньем вдохновенья.

Иной его куплет
как песенка поётся.
Любой его сонет -
как плеск воды в колодце.

Те песни хороши,
вблизи и в отдаленье,
для сердца и души
они - как птичье пенье.

Поэт не лоботряс
под божьим коромыслом -
и трёп его и пляс
всегда с глубоким смыслом.

Порой поэт в тоске:
заеден летом гнусом.
Вся жизнь на волоске,
но не бывает трусом.

Поэт - и бодрый хват,
и жрец замысловатый,
частенько он усат
и борода лопатой.

Порой поэт плешив,
но, если метит в барды,
то ходит, распушив
густые бакенбарды.

Поэт - то Дон Жуан,
то пламенный Петрарка.
У ног - изрядный жбан.
В руках - большая чарка.

Поэт - сатир, силен,
соблазн любых гаремов,
берущий души в плен
приманкой сладких джемов.

За шпильки эпиграмм
смутьян всегда в опале,
но в милости у дам -
и те не раз спасали.

Но кто-то - не поэт:
одна лишь только маска -
обманный силуэт
и шутовская пляска.

А истый виршеплёт
храбрится не на шутку
и чёрт-те что поёт
без всякого рассудка.

В России он - пророк
и сотрясатель тронов,
не бог, так полубог
и выше фараонов.

А раз не трус, не тля
и враг жестокой власти,
за то ему - петля
и всякие напасти.

Поэт как хлёсткий кнут
свистит на зло тиранам.
Такому не дадут
бухтеть по ресторанам.

И местный властный сброд
всегда отыщет метод,
чтоб сгинул виршеплёт
с земли - не тот, так этот.    

Едва иной смельчак
поссорится с султаном.
Так барда ждёт кунак
с заряженным наганом.

За грех - один конец.
Обязан жить в боязни
не только наш храбрец:
на Юге - тоже казни.                                                                
                                                             
Сполохи                                                              
                                                                             
Радужность зарева
в каждом пожаре          
в дыме и в гари
выльется в марево.

Сполохи пламени,
трепет костровый
с кровью багровой -
как колер знамени.

Нотки трагедии,
мало покоя
в образах Гойи,
в строчках Эредии.

Ужас истории,
след окаянства.
В дебрях пространства -
фантасмагории.

Грозные шествия,
жуткие взрывы,
злые призывы,
дикие бедствия.

Лихо геройствуя,
самоубийцы
и кровопийцы
рушат спокойствие.

Чёрные гении -
как геростраты -
пачкают даты
в злом упоении.

Речи каноников,
клич муэдзина
движут лавины
пеших и конников.

Каста правителей,
вдруг перессорясь
и раззадорясь,
гробит воителей.

После угроханным
авторам свары
будут фанфары
в пышности пОхорон.

Жаль - не заранее !
Было б милее
класть в мавзолеи
их за мечтания.


Тигрица
(Подражание Блейку).

Взор твой - ярче снежных гор,
в плен берёт, взглянув в упор.
Кто творец ? Кому подстать
столь прекрасное создать ?

В вышине иль в глубине
родилось оно в огне ?
Что за крылья донесли
это чудо до Земли ?

Иль могучая рука
пронесла сквозь облака
этот образ, эту стать,
чьё призванье - чаровать ?

Восторгаться или клясть
всю магическую власть,
воплощённую в тебе ?
Млеть в восторге ? Ныть в журьбе ?

Что за горн в тебя вселил
твой неугасимый пыл ?
Кем зажжён сердечный жар,
что тобой получен в дар ?

Взор, пылающий огнём !
Ты не дашь забыться сном.
Взор, горящий день и ночь !
Ты манишь и гонишь прочь.

То ли ты зовущий Рай:
мол, гори и не сгорай !?
То ли Ад тебя родил
в ночь, чернее всех чернил ?
                                                       
Трава у камня.

Трава колыхалась у камня.
Был жаркий мучительный день -
и что-то шептала она мне:
мечтала запрятаться в тень.

В том солнце, что жизнь подарило,
доставив нам свет и тепло,
таится двоякая сила:
оно и растило и жгло.

Любовь - наш восторг и отрада -
и счастье, и горе несёт.
В ней все панацеи и яды.
В ней взлёт наш и наш эшафот.

Всё смерено, всё равновесно:
спокойствие и круговерть.
В сплетении связаны тесно
рождение наше и смерть.

Чертополох

Весной хозяин дачи
сгребал лежалый мох
да сеял наудачу -
а весь посев усох.

Увидел, чуть не плача;
издал тяжёлый вздох
и думал: "Не иначе:
какой-то злой подвох".

Для неженок был плох
суровый, слишком жгучий
и беспощадный год,
и выжил только род,
привычный и могучий, -
один чертополох.
                                                                                                                                                  

Стихи из периодики -2. Цикл

Клайв Джеймс* Прилёт горлицы.
(С английского).

Вот ночь уже пришла. Но так и надо.
Пусть будет, как о том пропел Гомер:
взамен всех Райских кущ и Ада, -
лишь тишина.
Тут горлица из неких дальних сфер,
как вихрь, спустилась в сад по семена.

Мой сад всё то, что горлице желанно,
всё то, что нужно ей, преподнесёт.
Со мной совсем не так: на сердце рана.
Я тщусь, но зря
в мечте - прожить ещё хотя бы год
и вновь увидеть краски сентября.

Перед кончиной Федра говорила,
что Смерть, похитив спектр семи цветов,
его рассеяла и подменила
на злой гротеск.
Мне тоже мнится: саван мой готов,
но то не тьма, а нестерпимый блеск.

Как горлица умчит - прощай обедня !
Я сочиню последние слова
и прекращу все песенки и бредни,
но лишь потом:
увидев, как слетает вниз листва,
уйду, но настоявши на своём.

Clive James*  Visitation of the Dove

Night is at hand already: it is well
That we yield to the night. So Homer sings,
As if there were no Heaven and no Hell,
But only peace.
The gray dove comes down in a storm of wings
Into my garden where seeds never cease

To be supplied as if life fits a plan
Where needs are catered to. One need is not:
I do not wish to leave yet. If I can
I will stay on
And see another autumn, having got
This far with all my strength not yet quite gone.

When Phedre, dying, says that she can see
Already not much more than through a cloud,
She adds that death has taken clarity
Out of her eyes
To give it to the world. Behold my shroud:
This brilliance in the garden. The dove flies,

And as it lifts away I start these last
Few lines, for I know that my song must end.
It will be done, and go back to the past,
But I wish still
To be here watching when the leaves descend.
I might yield then, perhaps. But not until.
"New Yorker", Dec.7, 2015.
 
Примечание.
*Клайв Джеймс - поэт, журналист. Родился в 1938 г. в Австралии, проживает в Англии.
(Вариант 5-й строки: "Но горлица, шумя, мне не в пример,"




Карен Волкман  Сонет
(С английского - по мотивам оригинала).

Пора прощаться. Искренности нет.
"Не лучше ли сменить своё решенье ?"
Вас приглашают вновь по возвращенье.
Слова подслащены. Всем ведомый сюжет.

Последний разговор. Серьёзнейший предмет.
Обещанный восторг - ребёнок в восхищенье.
А на поверку - никакого приглашенья.
Один лишь вздор. И пауза в ответ...

Я вижу только муть да черноту.
В каком безбрежном и мятежном море
отыщется укрытие в порту

от всех ветров, когда устанем в споре ?
Судьба моя ! Ответь на чистоту:
наступит ли конец довлеющему горю ?

Karen Volkman Sonnet

Lease of my leaving, heartfelt lack, what does
your plunge propose, its too-loose turning ?
A deepfall trill, always-again returning
when Leaving, stepchild of Staining, is and was

always already going? condition, cause
of future rapture - the baby always burning -
and present never present, always yearning
for plummet's pivot - articulate pause.

Lack lurks, blue and black. What acrid, airy sea
will give the whither anchor, heed the calling
for harbor, shore, to stall the listing lee

of always-motion, infant and appalling ?
My infinite late, dark nascence: Tell me,
will there be an end to all this falling ?
(from "New England Review").

Примечание.
Карен Волкман - американская поэтесса, родилась в 1967 г. в Майами, штат Флорида. Училась и сотрудничает в ряде американских университетов.
Автор поэтических сборников "Spar", 2002; "Nomina", 2008; "Crash's Law",
удостоенных разных поэтических наград и премий.




Карен Волкман Сонет
(С английского).

Земля - не то, что утверждают, споря:
не битое яйцо, не полый ад,
что украшает синий свой фасад,
плеща волнами меленького моря.

Приливы и отливы на просторе -
то благодать, то поднебесный клад.
В спокойных водах углублённый взгляд
увидит в отражении все зори.

И я, и каждый, посмотрев в волну,
сейчас, как прежде, видим в синей дрожи,
чудесный мир, сверкающую явь.

Гляди, и краски прошлого прибавь
к живым цветам, всё памяти итожа.
Пусть тонут звуки. Я не утону.

Karen Volkman Sonnet

Nothing was ever what it claimed to be,
the earth, blue egg, in its seeping shell
dispensing damage like a hollow hell
inchling weeping for a minor sea

ticking its tidelets, x and y and z.
The blue beneficence we call and spell
and call blue heaven, the whiteblue well
of constant water, deepening a thee,

a thou and who, touching every what —
and in the or, a shudder in the cut —
and that you are, blue mirror, only stare

bluest blankness, whether in the where,
sheen that bleeds blue beauty we are taught
drowns and booms and vowels. I will not.
"Nomina",2008.


Ларри Левис* Цветенье заставляет размышлять.
(С английского)

Я знал: одним цветам потребен воздух,
другим - дай тень. Сам был свободен
от всех желаний. Дождик шёл. Поэтому снаружи

никто не занял столиков кафе.
Но дождь слабел, и было бы совсем не страшно

пройтись под ним, а я смотрел, пока он лил, и продолжал
сидеть внутри да ждать торговку, чтоб дать ей знак, что я возьму
два грамма кристаллического метедрина**.

Затем допил бы кофе.

Меж тем раздумывал о лепестках магнолии,
что под ногами пешеходов прилипали к тротуарам
и расставались с белизной - такой, что в день причастия мы носим.

Она серела и темнела на глазах.
Я не сумел увидеть в этом смысла;

всем пожелал бы им вернуться вспять и превратиться в нечто,
но только не в цветы; не в то, что улетает.

Larry Levis Threshold of the Oblivious Blossoming

When I said one blossom desires the air,
Another the shadows, I was free
Of desires. Beyond the doorsill the cafe tables

Were empty because it was raining.
The rain was empty as well, and there was no poignancy

Left in it when I looked up at it falling, and went on
Sitting inside and waiting for my dealer to show up so I could buy
Two grams of crystal methedrine from her, talk for a moment,

And finish my coffee.

When I thought of the petals of the magnolia blossom
Flattened by passing traffic to the pavement and the gradual
Discoloration of them, their white like that of communion dresses

Becoming gray and a darker gray moment by moment,
When I knew I wanted them to mean nothing

And suggest everything, desire rushed back into things,
But not into the blossoms and not into the air.
"The New York Times Magazines", 2 февраля 2016.

Примечание.
*Ларри Левис (1946-1996) - американский поэт, автор нескольких поэтических
сборников: Wrecking Crew, 1972; Afterlife, 1976; The Dollmaker's Ghost, 1981;
White Stars, 1985; The Widening Spell of the Leaves, 1995; Elegy, 1997; The Selected Levis, 2000; The Darkening Trapeze: Last Poems, 2015.
**Метедрин - стимулирующее средство, наркотик.


Рэйчел Хейдес    Припарки
(С английского).

Беру куркуму, розмарин и ром.
Снег тает, и весна кругом.

Куркума, розмарин, немного джина -
всё по рецепту, для почина.

Куркума, розмарин, бурбон.
А возле глаза - синий фон.

Уже неделя, как кладу компресс.
Синяк покамест не исчез.

Ударилась. Гуляла в парке.
Сын насоветовал припарки.

Кладу на свой синяк тампоны:
спасительное средство обороны.

Кибернетический налёт:
бежит и тонет утлый флот.

Ущерб навряд ли возместится:
куркума пачкает ресницы.

Снаружи дождь и ветер. Канитель.
Спиртным пропахла вся постель.

Экскурсия на ферму в воскресенье.
Пустые улицы. В душе - смятенье.

Средь парка - сиротливые дома,
и лишь от лепестков светлеет тьма.

Апрель прохладен. Портит мне здоровье.
Синяк ещё торчит над левой бровью.

Лечусь. Игра, конечно, стоит свеч.
Взяв мирры, перед тем, как лечь

кладу в компресс благоухающего масла:
пришло желанье. Боль угасла.

Беру куркуму, розмарин и ром -
и мы плывём с возлюбленным вдвоём.

В объятьях тонут все невзгоды прозы:
ушиб, синяк, и страхи, и угрозы.


Rachel Hadas A Poultice

Turmeric, rosemary: blend with rum.
Winter is fading; spring will come,

snow will melt, and leaves set in.
Rosemary, turmeric: shake in gin.

Turmeric, bourbon, rosemary:
a blue-green bruise leaks toward my eye

(a week ago I bumped my head).
I swab and bathe it. The bruise will fade

faster with this concoction
recommended by my son.

Soak a cloth and wipe the place.
Weapons are poised to fight in space.

Refugees packed in lifeboats drown.
Cyber attacks: the system’s down,

an outage no one can repair.
The turmeric has stained my hair.

The pillow smells of alcohol.
Wind and rain and petals fall.

Sunday excursion: Hamilton Grange,
the empty streets subdued and strange,

the widowed house perched in its park.
White petals gleam in the gathering dark.

April this year is cool and slow.
The stain seeps toward my left eyebrow.

Care for the hurt place: soak, swab, wrap.
And then, before I take a nap,

dab the spot with oil of myrrh.
The poultice: patience and desire.

Turmeric, rosemary, and rum:
my love and I are rocked in time.

The motion lulls us, we forget
the bruise, the wound, the doom, the threat.
"New Yorker" 29.02.2016

Примечание.
Рейчел Хейдес (1948 - ) - американская поэтесса, преподавательница, эссеист,
переводчица (с латыни, французского, греческого).

Барбара Хэмби* Письмо потерянной подруге.
(С английского).

По-русски скажут о минувшей дружбе между нами,
  что жар "остыл". Такое говорят

за чашкой чая, если сверхгоряч, а выйдешь ненадолго,
  вернёшься - пар нейдёт, но пить "перехотелось".

Кто долго - месяцы и годы - жаждет цели,
  бывает лишь дорвётся, вдруг теряет страсть.

Вот Кипренский создал портрет поэта, а Пушкин говорит:
  "Смотрюсь, как в зеркало, но мне оно старается польстить".

Так скажет кто-нибудь, узрев в лице подруги,
  что прочь ушла былая гладкость кожи, как будто поезд

с вокзала в Петербурге умчался от проспектов и ночей
  в кафе "Бродячая собака", от удалых гуляк,

что были юны и хорошо смотрелись при свечах,
  курили самокрутки, писали, рисовали

всю ночь любую чепуху, глотали водку,
  а утром были свежи, будто сливки. Всюду книги:

и Гоголь с Лоркой, и мадам де Севинье с Толстым...
  Что ж, нынче поезд мчится сибирскою тайгой.

Вот я в её глазах: все книги по порядку стоят на полках.
  Костлявы руки, ноги пухнут, вены вздуты.

Измята шея - будто старая газета. Друзья -
  прыщавые юнцы, глаза блестят, как у щенков.

Кто ж обвинит её за счастье быть любимой,
  хотя б на миг. Я ей не в помощь. В воображенье Пушкин.

Он со свинцовой пулей в чреве. Глядит на книги
  и говорит: "Прощайте, лучшие друзья !" Тома закрыты,

стоят единым длинным блоком. Туман в глазах.
  Листы сияют раззолоченным обрезом.

Barbara Hamby Letter to a Lost Friend

There must be a Russian word to describe what has happened
              between us, like ostyt, which can be used

for a cup of tea; that is too hot, but after you walk to the next room,
              and return, it is too cool; or perekhotet,

which is to want something so much over months
              and even years that when you get it, you have lost

the desire. Pushkin said, when he saw his portrait by Kiprensky,
              “It is like looking into a mirror, but one that flatters me.”

What is the word for someone who looks into her friend’s face
              and sees once smooth skin gone like a train that has left

the station in Petersburg with its wide avenues and nights
              at the Stray Dog Cafe, sex with the wrong men,

who looked so right by candlelight, when everyone was young
              and smoked hand-rolled cigarettes, painted or wrote

all night but nothing good, drank too much vodka, and woke
              in the painful daylight with skin like fresh cream, books

everywhere, Lorca on Gogol, Tolstoy under Madame de Sevigne,
              so that now, on a train in the taiga of Siberia,

I see what she sees;—;all my books alphabetized and on shelves,
              feet misshapen, hands ribbed with raised veins,

neck crumpled like last week’s newspaper, while her friends
              are young, their skin pimply and eyes bright as puppies’,

and who can blame her, for how lucky we are to be loved
              for even a moment, though I can’t help but feel like Pushkin,

a rough ball of ;lead lodged in his gut, looking at his books
              and saying, “Goodbye, my dear friends,” as those volumes

close and turn back into oblong blocks, dust clouding
              the gold leaf that once shimmered on their spine.
Poetry (January 2013).

Примечания.
*Барбара Хэмби - род.1952 в Нью Орлеане, жила на Гавайах, муж американский поэт
David Kirby. Живёт в Таллахасси, Флорида. Поэтесса, прозаик, издатель, критик.
Награждена многими премиями. Преподаёт в университете. Автор ряда поэтических
сборников: Delirium, 1994; The Alphabet of Desire, 1998; Babel,2003; All-Night Lingo Tango,2009; On the Street of Divine Love,2014; Seriously Funny,2010.

Барбара Хэмби Безвкусные женские маски.
(С английского).

Поездка на автобусе - спектакль; с племянником флиртует
одетая без вкуса группа школьниц.

Рекламные огни, обильные витрины,
блеск шёлковых подъюбников на тощих манекенах.

А ветер по ночам над Pont-Marie шумит, как будто плачет
в компании с Камиллою Клодель*, что скрылась в мастерской.

За пару дней до Рождества мы с Эллиотом
каким-то чудом лишь одни стояли около Джоконды,

дивясь на кожу в кракелюрах - как из мягчайшего песка
до самой влаги уст. А после, в холодке, Надин,

буддистская хранительница наша, скороговоркой
твердила мне, что ко всему относится нейтрально.

Нейтрально - вот что поняла я во французском,
что лился из неё, как водопад. Но я так не могу,

и сердце неспокойно от жалостного вида иных девиц,
да щёголей в беретах, да сумасшедшей пассажирки,

что вышла на мосту d'Ivry, крича: "Salope, salope !"
В автобусе все смотрят друг на друга. Что за шлюха ?

И кто ж тут шлюха ? Не та ли бабка в кожаных штанах мешком
на тощих голенях, с потёртой книжкою Рембо ?

Мы ехали, чтоб посмотреть "Кентерберийские рассказы" Пазолини.
Он, как и Чосер, пребольшой искусник в поднесении историй

о всякой пошлости и глупости. Они как зеркало.
И всякий раз, когда увижу себя в стекле, шок не смягчается.

Я узнаю себя, и тут же вижу незнакомку.
Минуты мчатся, в их пробежке - скорость света.

Я говорю: "Прощай, Париж !" - и все, как я, почти что все,
глядят, пока та не исчезнет на улице Jeanne d'Arc.

О чём она должна и может думать, когда идёт
в таком кино среди полудня своего существованья ?

Barbara Hamby The Tawdry Masks of Women

Every bus ride is theater, giddy schoolgirls trying on
the tawdry masks of women, flirting with my nephew,

red and green lights, shop windows piled high, gold
glistered skeletal mannequins in slips of iridescent silk.

At night in the wind blowing over the Pont Marie I hear
Camille Claudel crying from the walls of her studio,

and two days before Christmas Elliot and I stand
miraculously alone before La Gioconde, follow her eyes,

cracked surface of her skin like softest sand before the deep
water of her mouth, and later standing in the cold

our Buddhist gardienne Nadine tells me in rapid-fire French
that in all things she tries to remain neutral, neutre, neutre,

neutre, the only word finally I understand in the barrage
tumbling out of her mouth like a waterfall, but I can’t be

neutral, passion welling up in my heart for the exhausted maids,
dapper men in berets, the madwoman on the PC bus,

screaming, Salope, salope, as she descends at the Pont d’Ivry
and everyone on the bus looking at each other, Whore?

Who’s the whore here? or the chic older woman, leather pants
baggy on her skinny shanks, reading a battered paperback

Rimbaud as we take the bus to see Pasolini’s Canterbury Tales,
the master himself as Chaucer, spinning his ribald stories

of human folly, each one a mirror, and when I see myself
in bus windows or store glass, the shock never wears off,

for I recognize myself and see a stranger at the same time,
because the minutes are racing by at the speed of light,

and I am saying goodbye to Paris, to everyone, myself
most of all, watching her disappear down the rue Jeanne d’Arc,

and what can she possibly be thinking as she walks
to the movies in the middle of this afternoon of her life?
"Babel"

Примечания.
*Камилла Клодель (1864-1943) - французская художница, скульптор; старшая сестра
поэта и дипломата Поля Клоделя, возлюбленная Огюста Родена. Здесь, повидимому, аллюзия на художественный фильм о судьбе художницы, шедший в Париже.


Барбара Хэмби Ода в честь ленинского пальто.
(С английского).

В любом российском городе стоят статуи Ленина
на площадях. Там он в своих пальто, сдуваемых назад
холодным ветром из Сибири. Он шествует в Грядущее -
с заглавной буквы "Г". А тело выставляют напоказ,
вблизи Кремля. Он смотрится, в своём костюме строгом,
как дипломат, не то преуспевающий делец,
хотя такую бомбу взорвал в двадцатом веке,
что в нём оставила воронку размером с Азию.
Твердят, что, кроме революций, он обожал
Бетховена и шахматы, а сердце волновала
Apassionata, что было не по силам и царским дочерям.
При встрече с правоверностью такой,
невольно будешь рад, что ты не самый рьяный,
поскольку вряд ли пожелаешь, чтобы сердце
в груди стучало, а особо после крупных экзекуций.
Таких вот встреть, так хорошо, что сунут в лагерь,
а то застрелят у подвальной стенки за все грехи:
вот, говорят, - за изумруды и рубины;
те дразнят свору, будто мишура под праздник в проходах лавок.
Ведь что-то может быть упрятано во швах корсета,
потом такой наденут. Возможно, царь о том не знает,
а большевик отыщет.
Mein Gott Im Himmel ! - Не знаю, как по-русски  прозвучало .
Потом был Сталин. Впрочем, я события опережаю.
Так Гоголь поступил в концовке повести "Шинель",
где писарь, умерший, когда с него стащили его обнову,
встречает генерала, что не помог ему в беде при жизни,
и требует, вцепившись, чтобы тот снял шубу.
Начальник побледнел от страха и вопит,
выскакивает из возка и удирает, будто пудель.
А мёртвый мститель, чтоб спастись от стужи,
закутал шею в тёплый воротник.
У Гоголя он шкодит в Петербурге долго,
но странно: был тщедушен, брит, а стал гигантом и усат,
да с кулачищем, что прикончит хоть царя
и всех тех стражей, что в ГУЛАГ ссылали Мандельштама,
да отправляли хоть кого на смерть за мысли:
чтоб ужаснулся, как вопьётся пуля в грудь, поняв,
что матери уж не услышит, не встретится женой,
горячей пищи не вкусит и свой ржаной намазанный ломоть
не окунёт в похлёбку с мясом и картошкой.
Пусть вспомнит, лёжа в окровавленном снегу,
как лупцевал его отец, заставив по-собачьи заскулить
на кухонном полу, и рядом мать лежала.

Barbara Hamby Ode to Lenin’s Overcoat

  In every Russian city or town a statue of Lenin stands
  on a cen­tral square with his over­coat blown back
  as if by a cold wind from Siberia as he strides into the Future
  with a cap­i­tal “F.” And then there’s the body on dis­play
  in the Kremlin, look­ing like noth­ing so much as a diplo­mat
  or a pros­per­ous busi­ness­man in a dark suit,
  though he planted the bomb that would blow a hole
  the size of Asia in the twen­ti­eth cen­tury,
  and it was said that all he cared about besides the rev­o­lu­tion
  was Beethoven and chess, the Appassionata
  wring­ing his heart as the four beau­ti­ful grand duchesses
  could not. We’ve all met those true believ­ers
  who make you glad you’re not the smartest per­son in the room
  because you wouldn’t want to live with their hearts
  thump­ing in your chest, espe­cially after the mass exe­cu­tions,
  and let’s face it, you’d be in the gulag at best
  or shot against a base­ment wall for all your sins,
  which are words all emer­ald and scar­let,
  shim­mer­ing like cheap Christmas trash in drug­store aisles,
  though they might as well be sewn into the seams
  of your corset if you wore one, and maybe the czar
  was out of touch, but the Bolsheviks,
  Mein Gott in Himmel, or what­ever it is the Russians say.
  Then there was Stalin, but I’m get­ting ahead
  of myself, as was Gogol when he wrote the end­ing of his story,
  in which the dead clerk, who’d had his new over­coat stolen,
  comes back as a spec­tre on a freez­ing night and grabs the judge
  who wouldn’t help him in life, demands his fur coat,
  which the judge, turn­ing white, gives up with a scream,
  jumps in his coach, and speeds away, trem­bling
  like a toy poo­dle, while the dead clerk pulls the col­lar
  around his neck, warm at last in the Arctic night.
  In Gogol’s story he still haunts St. Petersberg, but it can’t be
  the timid clerk, for this phan­tom is tall, has mous­taches
  and giant hands that look as if they could stran­gle the czar
  and all his guards, send Mandelstam to his gulag
  and sen­tence a man to death for a crime that in his dreams
  he would wake from scream­ing like the con­script
  as a bul­let pierces his chest, know­ing he will never hear
  his mother’s voice again or have sex with his Sonya
  or even eat a hot meal, the but­ter on a piece of black bread
  dipped in soup swim­ming with meat and pota­toes,
  because he’s lying in the dirty snow cry­ing as he had
  when his father beat him until he whim­pered
  like a dog on the kitchen floor, his mother already there.

Примечание.
Понаслышке и отрывисто знающая российскую историю, обстановку и литературу, но,
может быть, и не так: сознательно искажая то, что хорошо знает, современная американская поэтесса превращает свой текст в невообразимую мешанину и чудовищную страшную фантасмагорию. Это ответ на вопрос, может ли история быть объективной. Но среди нагромождения фактов и нелепостей в итоге, из общей неприглядной картины всё-таки вырисовывается обнажённая правда.


Барбара Хэмби Ода о зубах
(С английского).

Мой русский стоматолог со мною обсуждал стихи
  в те несколько минут, когда диагностировал мой рот.
Покуда не заткнул его мне ватой,
  сказал, что больше ценит Гумилёва, а не Ахматову,
и, как Цветаева считала, -
  отнюдь не я - превыше всех был Мандельштам.
Затем он что-то мне читал по-русски.
  Я поняла, что за чертовская удача
разрушить зубы в первые десятилетья,
  что посвятила леденцам и шоколадкам
в дешёвеньких аттракционах. О детские "Пэйдэйс",
  "Три Мушкетёра", "Сниккерсы" и "Мундсы" !
Миндальные батончики без нужных наставлений
  о гигиене рта меня втолкнули в кабинеты
дантистов, ставших лучшими друзьями.
  Мой стоматолог извинится, когда, хоть чуть,
но причиняет боль, а я не злюсь,
  ведь без него и без его коллег
я стала бы беззубою каргой и, как Шарлотта Бронте,
  сжав губы, только улыбалась и не хотела б
публично выступать, зато с жемчужными зубами
  могу высказывать и оглашать любые порции
своих незрелых мнений.
  Ничто мне не мешает, сказать, что я счастлива
и даже рассмеяться, хоть я страшусь
  почти всего - полётов, темноты,
руленья на мостах, воды и лодок, высоты -
  вы думаете, побоюсь
дантиста ? Нет ! Я, ради хвастовства
  и вящего эффекта, забуду вечный страх.
Я в нынешней газете прочла о преступленье,
  столь мерзком, будто бы оно нечеловечье.
Спросила у дантиста, отчего покинул он Россию, он ответил:
  "Там жизнь невыносима".
А где ж иначе ? Почти в отчаянье сама считаю,
  что меланхолия моя сравнима
с ахматовской, когда та билась со сталинскими казаками;
  с толстовской, когда тот вёл священную войну
с собою, с собственным либидо: уже беззубый,
  тиранивший свою графиню...
Так если истый bona fide гений, святая личность,
  мог так себя вести, то как ждать большего
от прощелыги - от педофила или каннибала ?
  Порою так темно снаружи,
хоть даже светит солнце. Хоть нет там монстров,
  что с воем пляшут около костра
и алчут плоти.
  Так что же ? Я, по крайней мере, имею навострённые клыки,
страшенные клыки и золотые коренные.
  И, если оборотни начнут вгрызаться,
скажу: "А ну-ка, Доктор Смерть,
  давай поговорим о Пушкине и Пастернаке.
Да, я боюсь всего, но не тебя".

Barbara Humby Ode to Teeth

My Russian dentist and I discuss poetry,
well, for a few minutes until he surveys the damage
and packs my mouth with gauze,
then tells me he prefers Gumilyov to Akhmatova,
how to pronounce Tsvetaeva,
and don't I agree Mandelstan is sublime,
then he recites something in Russian,
so I feel pretty darn lucky
that my teeth are a mess because of early decades
devoted to hard candy and a Grand Guignol
of chocolate bars. Oh, the Paydays of youth,
the Three Musketeers, Snickers, Mounds,
Almond Joys and coincidental lack of dedication
to oral hygiene have left me with an office
of dental professionals as best friends.
My dentist is apologetic when he causes me
the least bit of pain, but I don't mind
because, without him and his colleagues,
I would be a toothless hag, or, like Charlotte Brontё,
a tight-lipped smiler and reluctant
to speak in public, but I am able to sound off
and voice any number of half-baked opinions
with a set of incisors so pearly
that I am rarely loath to express happiness,
even laughter, though I am afraid
of almost everything-the dark, flying,
driving over bridges, boats, water, heights -
so you'd think I'd be afraid
of the dentist, but a true-show off
will put appearance before terror every time.
In the newspaper today I read about a crime
so repulsive that it hardly seemed human,
yet when I ask my dentist why he left Russia, he says,
"Oh, life there is insupportable."
Where is it not? I think with something approaching despair,
though my melancholy can't compare
to Akhamatova's as she battled Stalin's cossacks,
or Tolstoy's as he waged a holy war
with his own libido: toothless, raping his wife
just after she'd given birth,
and if a bona fide genius and holy man
could act that way, how can we expect any more
from run-of-the-mill pedophiles and cannibals?
Sometimes it's so dark outside
even when the sun's shining. And when are there not monsters
circling the campfire, howling,
with an appetite for flesh,
but at least I have my teeth, sharpened canines,
rebarbative incisors, molars of gold,
so when the werewolves start to close in,
I say, "Come on, Doctor Death,
let's talk about Pushkin, about Pasternak,
I'm afraid of everything but you."
"The Alphabet of Desire".

Примечания.
В этом стихотворении американская поэтесса повторяет какие-то россказни о
графе Льве Толстом, достоверность которых сомнительна. Неудивительно, биографии
многих знаменитых людей потом обрастают различными мифами. Поэтому в переводе допущено незначительное отступление от оригинала.


Фредерик Зейдель* Филипу Роту**, к его восьмидесятилетию.
(С английского).

Я - Муссолини,
на моём большом столе простёрта женщина размера "Мини".
Рабочий стол я сделал алтарём.
Нагая женщина на нём.

Мной ради рифмы выбран мелкий габарит.
Был сильный шок, когда взглнул, как гостья возлежит.
О Дуче ! Дуче ! Дуче ! Как та дамочка влажна !
Из бывших здесь мокрейшая - она !

Готов рассматривать по часу.
Сижу, задрав на стол штиблеты.
И даме тоже хорошо, и я гляжу на ЭТО.
Ей нравится, как я смотрю ей в кассу.

Весь мир - театр. Кому тот факт неведом ?
Я выгляжу как муравьед,
чья морда - будто пенис за обедом:
урод, без подбородка, плут. Без зрелищ жизни нет.

Она, конечно, - не моя жена.
Но главное - свобода.
Живу один. Душа вольна.
Вполне хватает одного развода.

Припомнился Джо Фокс, сказавший с полупьяна,
что он без женщины в постели не уснёт.
При жизни он сходил с ума от океана.
Впервые им был издан Филип Рот - тот мерзкий Рот !

Март сыплет запоздалый свой снежок.
Он в ветках лёгочными бронхами набух.
Бьют конские подковы в хлябь дорог,
а я к столу прикован как мужлан, гудящий, подзывая потаскух.
---------------------------------------------------------------------
 Frederick  Seidel     To Philip Roth, for His Eightieth

I’m Mussolini,
And the woman spread out on my enormous Duce desk looks teeny.
The desk becomes an altar, sacred.
The woman’s naked.

I call the woman teeny only because I need the rhyme.
The shock of naked looks huge on top of a desktop and the slime.
Duce! Duce! Duce! is what girls get wet with.
This one’s perhaps the wettest one’s ever met with.

Mussolini often did this,
Boots on, on the desk he worked at.
I’m sitting in my desk chair staring at IT and Oh she likes that.
She likes me staring at her box office.

Isn’t everything theatre? That’s what’s real.
I’ve got the face of an anteater
That sticks out like a penis to eat a meal.
I’m a chinless, cheater, wife-beater attending the theatre.

It has to be someone else’s wife.
Of course!
I live alone with my life.
One divorce for me was enough divorce.

I think of the late Joe Fox and his notion
That he couldn’t sleep without a woman in his bed.
He also loved the ocean
And published Philip Roth when filthy Philip first got read.

When pre-spring March snow soft-focuses the city,
And the trees express their branches like lungs showing off their bronchi,
And the lined-up carriage horses stomp their hooves and whiten patiently,
I stay chained to my desk, honky honking honky.

From "London Review of Books". Это стихотворение включено в сборник лучших американских стихов 2014 года.

Примечания.
*Фредерик Зейдель (род.в 1936 г. в Сент-Луисе, штат Миссури)- американский поэт,
учился в Гардвардском университете. В молодости был знаком с С.Элиотом и Эзрой
Паундом. В 1961 г. издавал "Тhe Paris Review". Автор более 16 поэтических
сборников. Лауреат Пулитцеровской премии в 1999 г.
**Филип Милтон Рот (род.в 1933 г. в Ньюарке, штат Нью-Джерси)- американский
прозаик, автор более 25 романов. Лауреат Пулитцеровской премии 1998 г., премии
Франца Кафки в 2001 г. и обладатель других наград.


Владимир Ягличич Календарь и другое. (Цикл).

Владимир Ягличич  Календарь
(С сербского).

Слободану Ракитичу*

Что ж, численник, скажи мне на прощанье...
Декабрь. Моё окно покрыто снегом.
Невесело. Конец недавним негам,
и смерть уже спешит за мелкой данью.

Покинешь ли приветившую стену,
добравшись до двенадцатой страницы,
как в августе перелетают птицы,
почуяв осень, что идёт на смену ?

Мне  дорога былая красота.
Тебя сметут, сочтут ненужным хламом,
потом сожгут со всякой старой дрянью.

Я ж сохраню два-три твои листа
где фото со старинным рашским** храмом,
что тонет там в цветенье и в сиянье.

----------------------------
Слободану Ракитиhу*

Календару, шта да чиним с тобом?
Децембар је. Снег у окна бије.
Крај године стиже, све тужније.
Верној смрти треба дати обол.

Останеш ли на зиду, сред собе,
на страници следеhој - белина.
Августовска, куд мину врелина?
У заборав. Оде куд све оде!

Календару, и ја на свет пристах!
Бројиhеш се меджу стари мртве,
бачен, спальен са осталим смеhем.

Сеhаhу се два-три твоја листа
с фотосима старе рашке** цркве
утонуле у сјај и у цвеhе.
 
1987.
__________________
Примечание.
*Слободан Ракитич (1940-2013) – сербский поэт, автор многих поэтических сборников, был председателем союза писателей Сербии, был главой издательства
"Српска книжевна задруга".
**Небольшой город в Сербии, где Слободан Ракитич учился в школе.





Владимир Ягличич  Расплата
(С сербского).

Я много раз - не знаю счёта, но начал издавна -
перебирал в уме всё то, что очень важно:
чтил прославляемые лица, читал передовицы
и выходил за мне доступные границы.
Когда б стихийно не менялись времена,
я б прежний ход всех дел отстаивал отважно.
Меня б не удручал ни мой подход, ни кто-то.
Иной ценитель долголетнего почёта,
как до элиты вдруг дошла команда "сброс"
и та, куснув свой хвост, сослала кой-кого в обоз,
такой - не то, что я, - не усмехался в нос:
был чуток к ветрам политической погоды.
Где впору вставит слово и не промолчит.
Во всём участвует, но не выносит слежки.
Хранит суровый вид. И вовсе без усмешки
мечтает стать "отцом", не то хоть "гордостью народа".
Такой герой уже в пелёнках эрудит.

Такие почести мне кажутся позором.
Я - как погибель - их отверг бы прочь с задором.
Я рад, не приложив к тому старанья.
Не слушал ни приятелей, ни тёщи.
Мне не годны чужие предписанья,
хотя по ним, возможно, жить и проще.

Забыл других певцов, кто был податлив, кто упрям.
И в памяти моей, забитой пустяками, -
дом, где жила одна из милых дам,
обильно политый весенними дождями,
да был калека-пёс: не лаял, лишь скулил,
несчастный, одинокий, хворый.
Там на террасе стирка шла за шторой,
так кто-то срезал эту штору в шутку.
От множества пьянчуг в подъездах пахло жутко.
Гудел круговорот слепых нелепых сил.
"А чем ты занят ?" - на исходе многих лет
спросил однажды с подозрением сосед.
Не заслужил ли я, вселившись в эту местность
в итоге всех трудов святую неизвестность ?

Нет будущего непомерным устремленьям,
но не в чести и те, чьи страсти мелковаты.
Судьба жестока к неудачливым твореньям:
меж них моя задуманная речь нобелиата,
пустейшие статьи, ненужные стихи.
К чему страдать из-за никчемной чепухи ?
Чтоб были признаны нетленными заслуги,
не поспособствуют греховные потуги.
Вечны громады городов и пирамид.
леса, что поэтических шедевров не слыхали,
пейзажи гор, равнин, полей, морские дали,
высокие холмы, откуда чуден вид;
но жаль ростков, которые везде уничтожали.

Не сильно нас любили и ласкали, хоть и в родном дому.
Мы ждали славы и её же презирали
и внутренне, в душе, боялись потому,
что одуреть от славы так легко !
И если истины и славы достигали,
то через узкое игольное ушко.

-------------------------------------
Разрачун

Колико пута, веh не знам број, или и не рачунам,
пролази поред мене оно што држах важним -
ликови с телевизора, вести са првих страница,
надмашеношhу мојих непремашених граница...
Кад бих могао време намртво да крачунам,
не бих, раније канонизовано, сада држао лажним,
не бих се разочаравао - због себе, и због других! -
јер онај ко ужива славу година дугих
не смеши се цинично, ко ја, закопчан у сепет
одбачености, сам свој сушт безизлазни не-свет,
гризуhи сопствен реп - све до команде "ресет" -
тај је вечито озбильан, због светске ситуације,
реч праву у право време говори у име нас, немих,
наизглед намргоджен, крије у себи смешак,
у све умешан ни у шта отворено се не меша,
претендент ако не на оца, онда на „понос нације“,
још из пелена академик.

Истина, кад би ми неко понудио те почасти,
ја бих се преплашио, као надомак пропасти.
Али каква утеха остаје што нисам довольно марио
за пут без којег душа у самотиньи малакше?
Да, не бих живео сопствен, веh живот уз тудж сценарио.
Ал - зар то није лакше?

И не памтим пале величине - нисам тако јак, ни упоран,
тек земне трице, што крилато залебде из сивила:
рецимо, зграду где је живела једна згодна маторка,
или како је киша на зграде с пролеhа лила,
сеhам се кученцета без шапе - не лавежа, веh цвила,
испичутура крај киоска, воньа мокраhе из хаустора,
веша на терасама, ко иза тешког застора
који неко у шали и изненадно опара,
ланьских снегова, или несносних летньих успара -
уопште, дејства (неслучајног) случајних слепих сила.
И који пут ме веh питају суседи сумньичави,
после толико година: „А чим се, у ствари, бавиш?“
Па зар нисам уз сву ту опсену, крхкију од дима,
заслужио светачку судбину анонима?

Пропашhе апетити што беху од ждрела веhи,
брукаhе нас маленкост пред новим, будуhим светом,
пропашhе, сад видим, не само стихови, веh и
дуго припреман говор пред Нобеловим комитетом.
У томе не уживам, нимало, али зар уз то и да патим?
Много шта недопадльиво принуджен да прихватим.
На пример чиньеницу да величина несагорива
најчешhе нема везе с грешним нам напорима.
Да hе остати ливаде, куhе, бескрајни сеоски предео,
буквици који генијалне речи нису ни чули,
обале, мора, планине, без нас мирно уснули,
неки hувик што није собе с погледом вредео,
и, што је најувредльивије, клица што у тлу трули.

Нису нас баш волели, штампали, хвалили, тетошили,
хтели смо пажньу коју презресмо, а чему, ни сам не знам.
Јер се кроз ньу, очито, привидни опој осили
отровне ситне душице,
без истине последнье - проласка кроз врата, тесна
као иглене ушице.




Владимир Ягличич Оттепель
(С сербского).

Когда весной меняется погода,
ледышка лопнет вызревшим стручком,
кровавый клюв зимы льёт капли мёда,
вокруг жилья проталины кругом,
снег тает, и в душе моей подъём.

Вот выглянул на улицу из дома,
и сразу вдруг становится тепло.
Внутри меня приятная истома,
такая, что доселе незнакома,
и тело лишь мечтать о ней могло.

Уже исчезла хладнокровность снега.
С небес явилась вдохновляющая сила.
Под тяжким прессом заструилась нега.
Потоки мчат, где прежде всё застыло, -
никто ничем не преградит их бега.
Я сбросил тяжесть, что меня давила.
Я понял суть всего, что есть и было.

Всеобщий поиск - это неизбежность.
Одни смелей, другие осторожны.
А людям нужно верить непреложно,
что мы найдём в студёном мире нежность.
И дай нам Бог, чтоб было то возможно !
---------------------------------
Осој

Кад тако рано крај куhе се осој
јави, снег прльав прокапне са жбуна -
откравльује се и у теби опој,
и лед попуца ко зрела махуна,
мед ко да не лине из крвавог кльуна.

Мало, ван куhе, тек се маче тело:
и сад се чуди, нагло огрејано,
ко да је нешто дублье га довело,
нешто што није ни знало, ни хтело -
предосет нечег предуго чеканог.

Јер, на том месту, где ледено све је
до јуче било - сад попушта стега,
сад нешто топло из висине веје,
сузама каплье равнодушност снега,
у ток се слива низ баштенске леје
и спада с душе навальеност тега
да јави, можда, и суштину свега.

Тај пут је мени скоро неизбежност,
тајни рад сунца, жбуна, душе, куhе -
да ми у духу не буде још льуhе,
веh да свет ледни примам као нежност
коју схватити не беше могуhе.




Владимир Ягличич Читатель

Йовице Янковичу*

Над книгами, в читальне, в час досуга,
листая в них страницу за страницей,
вникаю в мысли старших или друга,
уже почивших здесь и за границей.
Заглядываю смерти прямо в очи.
Стремлюсь найти пророческое слово
и выспросить у беспощадной ночи,
какой урок даёт нам смерть другого.

В зелёном зале мебель неуклюжа.
Сижу, ищу то с жаром, то уныло;
и те слова, что в книгах обнаружу,
меня убьют, не то умножат силы.
Прошедшее вернётся из забвенья,
всё лишнее изгнавши из сознанья.
Но как часам настойчивого чтенья
стереть и сгладить годы расставанья ?

Потом, закрыв последнюю страницу,
отчалю в ночь, не выбирая галса, -
как статистическая единица -
отплыл и меж ушедших затерялся !
Шуршат авто. Повсюду блеск неона.
Горят табло, расцвечивая город.
В китовом чреве - как пророк Иона -
лишь втягиваю шею глубже в ворот.
---------------------------------
Читач

Јовици Јанковиhу*

Над кньигом, у градској библиотеци.
Листам страницу, за стрницом.
Джуте уснула браhа и преци,
у резервату, за границом.
Моh речи тражим. Смрти се учим.
Наступајуhа силино ноhи,
овде hе вечност да препоручи
друга, из смрти, мојој самоhи?

Зелена соба: столица, и сто.
Налакhен читач. Сам. Прозрачан.
Крик пробуджених речи, чисто
запльусне ум. Млави га. Јача.
Враhена прошлост, тмином слата
по цену губитка свега другог!
Меджу својима, два тиха сата,
да л умиранье искупе дуго?

Заклапам, крајем, невольно, кньигу.
У ноh излазим. Одзваньа шуплье.
Пуки број више, за статистику,
Медж изгубльенима, и сам изгубльен.
Хук лимузина, шкрильци неона.
Зар на семафор спаше све зублье?
Сам, ко у утроби кита Јона.
И врат увлачим у крагну, дублье.

Примечание.
*Йовица Янкович - сербский поэт, друг В.Ягличича, живёт в Крагуевце, родился в
1968 г.




Владимир Ягличич  Блаженство
(С сербского).

Случайно уловив твой взгляд,
я был как взыскан небесами,
сражён тобой, взят в плен, но рад -
и счастье длилось месяцами.

Ты представлялась привиденьем
с лицом реальным и живым.
И я метался, как в горенье
по всем окрестным мостовым.

Ничто меня не опьяняло,
как облик твой, твой взор, вся стать.
Меня ж средь жителей квартала
ты не спешила выделять.

Я был безумным в дни без встреч,
жил, будто в ожиданье казни.
А встречу - сразу горе с плеч.
Увижу - и на сердце праздник,

как будто я вкусил просфору
и сам Господь мне подсказал,
что, волею Его, я скоро
заполучу свой идеал.

Когда же ты исчезла вдруг
по мне не ведомой причине,
я долго всё бродил вокруг
как по безрадостной пустыне.

Прошло немало бурных лет:
сражения и катастрофы.
Ты не забылась в вихре бед,
и вот - сложились эти строфы.

Мне не забыть желанный взор.
Считал - мне лучший мир обещан.
Всё жду его с давнишних пор,
взамен того, что стал зловещим.

Твой взор и нынче снится мне.
Все чувства жаждут совершенства.
Возникнешь в предрассветном сне -
и наступает миг блаженства.
------------------------------------
Блажен

Пре пораз, но победа,
ал захвальивах свецима:
од једног твог сам погледа
живео месецима.

Запальен, кугла ватрена,
вијао сам се плочником,
Била си више снатрена
но стварна, с льудским обликом.

Ни дах, ни сунчев зрак ми
без тебе не беху опојни.
А ниси знала чак ни
да негде, далек, постојим.

Без тебе ја бих лудео,
и постајао паничан.
А када бих те сусрео,
дан би процвао празничан.

Као верник бих нафору
тај сусрет примао, у вери -
Божју помажем намеру
да случајности усмери.

И кад си нетрагом нестала
(одселила се, удала?)
Пролажах дуго местима
наших случајних судара.

Толико ломних година,
ратова, катастрофа:
можда си тајно водила
мој дах, до ових строфа.

Ко да ми неко обеhа
свет, замену за ништаван.
У такве дане столеhа
умеју стати, читава.

Па и сад, унутарньи
сензори још те траже.
Минеш ли предјутарньим
сном - ја се будим блажен.


Владимир Ягличич Дуб перед домом
(С сербского).

Как только выйду - он навстречу.
Иду рассеянно под ним,
и он по мне, когда замечу -
как дальний дым.

Но он - не дым, а непокорный
солидный кряж,
не зря растущий как упорный
суровый страж.

Он не смущён, что мир наш боек,
а, ставши в рост
и демонстрируя, что стоек,
хранит свой пост.

Совсем не склонный к реверансам,
он прямо в небо устремлён.
Его уверенным балансом
любой строитель удивлён.

Весной на нём наряд зелёный,
зимою - бурая листва.
В его натуре непреклонной,
ни ярости, ни торжества.

Сам по себе, не подневолен,
красив от корня до ветвей,
он сдержанно всегда доволен
работой важною своей.

Порой шумит под ветром кроной,
перекрывает птичий гам.
А статью он - мудрец, учёный -
преподаёт ученикам.

Дыша по своему манеру,
он никогда не устаёт
и нам, в земную атмосферу,
накачивает кислород.

Зелёный друг, вздыхая, людям
лишь радость с пользою даёт,
а мы потом с пилой прибудем -
не то засохнет, сам умрёт.

Я, как и все, со всем народом,
пред этим деревом - должник,
но, повстречавшись, мимоходом,
и не замечу в этот миг.
------------------------------------
Стабло пред зградом

Кад год изаджем, очи у очи
ја се сретнем са ньим.
Али га ретко кад уочим,
као далеки дим.

Није дим: накриво, одебльало,
hути, с храпавом кором.
Као с намером стало,
незнаном и упорном.

Не збуньује га општа живост,
не меша се у грају.
Као да вежба издржльивост
задатом положају.

Можда је пример равнотеже,
сурове верности корену.
Досеhи све је теже
стојбеност тако створену.

Пупольи с пролеhа, а с јесени
лишhе, веh жуто, стреса.
Нема у ньему, ко у мени,
ни усхита, ни беса.

Тек изложеност, кроз простор,
од гране до залатка.
Тек уздржано задовольство
извршеног задатка.

На ветру крошньом хучи,
усправльено, не тоне.
То, можда, нечем учи
нас, ученьу несклоне.

Никада не малакше
кисеоник вазнети:
омогуhује лакше
дисанье на планети.

Незнано, чим удахне,
служило је човеку
И тако, док не усахне,
или га не посеку.

С шумама уврх брега
врши мисију важну.
А ја - сваки дан мимо ньега:
и не обраhам пажньу.




Владимир Ягличич  Детский сад
(С сербского).

Присел на лавку, глянул в сад:
приманки разные парадом;
полно играющих ребят
под бдительным доглядом.

Один из бойких пострелят,
приметный чёлкой и нарядом,
сбежал к заборчику - и рад...
Он смотрит, что снаружи - рядом.

Хочу вскричать: "Постой ! Не надо !
Вернись ! На улице - опасно.
В саду - охрана и отрада".

А он всё смотрит за ограду,
как будто захотелось страстно
удрать скорее вон из сада.
------------------------------------
Вртиh

Ограда, права попут мача,
льульашке, разне дечје справе.
Уз ревни поглед васпитача,
деца у песку куле праве.

Ван, с клупе, правом посматрача,
видим: дечкиh се, косе плаве,
огради ближи - да ојача
увид у ову страну јаве.

Скоро да крикнух: немој, стани,
врати се групи, ограджен
у заштиhеној среhи!

Ал он упорно пильи вани,
као да једва чека трен
кад hе ограду преhи.




Владимир Ягличич Героин
(С сербского).

Как долго можно адский ужас
терпеть и днями и ночами,
без помощи, напрасно тужась,
с остекленевшими глазами ?

Шприцы страшней любой булавки.
Они нам в кровь впускают стаи
всепожирающих пиявок,
и те пируют плоть съедая.

Тупая гибельная сила
усугубила в мире хаос:
и Джими Хендрикса* сгубила.
Погиб Кобейн*. Мертва Вайнхаус*.

Отрава с дьявольского рынка
людей с талантами от Бога
стирает напрочь как резинка
неисчислимо - так их много !

Как сообщают заголовки,
находят трупами в подвалах
не рассчитавших дозировки
ещё совсем незрелых малых.

Неуж к нему такая тяга
и он в такой чести сегодня,
что люди, смерть приняв за благо,
с тем ядом метят в преисподню ?

Мы порох свой сжигаем в ложке.
Мы в кровь себе вливаем пламя.
Мы корчимся в трагичной лёжке,
и смерть завладевает нами.

Певцы ценились бы высоко
в сердцах, их песнями согретых,
а предпочли уйти до срока,
скончавшись чуть ли не в клозетах.

Для них - актёров в общей драме -
мы оказались нестерпимы.
Быть может, лучшие меж нами -
теперь недвижимые мимы.

Картины смерти - не забавки.
У слабых иссякают силы.
А монструозные пиявки
всё заползают в наши жилы.


Иной, в ком слабая натура,

блуждает в мире, как в пустыне,

и наважденья от микстуры

ему милей реальной стыни.
-----------------------------
Хероин

Колико дана, колико ноhи,
ужаса доньопаклених,
доносиш патньи у самоhи
очима хладним стакленим?
Хильаде монструма ушлих у крв
преко иглене оштрице:
визија дивних гладни црв
тек распад меса подстиче.
Каква лепота, снага, баук:
да одузмеш ми Хендрикса,
Курта Кобејна, Еми Вајнхаус -
ко гумицом их пребриса.
И одводиш их у бездане,
браhу и сестре у Богу.
Толике знане и незнане -
пребројити их не могу.
Моје другове, озверене
(с клупа их школских отера),
оставльаш тупе, оверене
лагумом небодера.
О, кад си тако снажан, жуджен,
можда и вредиш слободе,
да се с тобом у гротла удже
што ван живота одводе.
На кашичици прах свој спржи
да штрцне вода пламена -
не може свет да се издржи
и тражи му се замена.
А могли су лепоту дати,
уздиhи се медж светима.
Пре одабраше скончавати
по јавним клозетима.
Отпоче давно страшна драма,
смисао надже осветни.
Беху ли больи меджу нама,
и не могу нас поднети?
Визија смрти - тако јака
да слаби уз ньу снивају...
Монструми, силна деца мрака
у крв нам се уливају.
Одустала је льудска вольа
са душом да се успинье.
Фатаморгана беше больа
од слике стварне пустинье.

Примечание.
*Названы имена знаменитых исполнителей и авторов песен, певцов и музыкантов,
безвременно - в 27 лет - погибших, как полагают, в связи с неумеренным употреблением алкоголя и наркотиков.
James Marshall Hendriks (1942-1970) - американский гитарист-виртуоз, певец и композитор.
Kurt Donald Cobain (1967-1994) - американский гитарист, вокалист, автор песен,
художник. Выступал с группой "Nirvana". Один из создателей стиля "гранж".
Amy Jade Winehouse (1983-2011) - британская певица-контральто, автор песен.





Владимир Ягличич  Жерло
(С сербского).

Запасы собирались долго.
Стареешь. Жить осталось малость.
А много лет прошло без толка,
и всё почти что исчерпалось.

В пустой возне пришёл к итогу,
а он тебе совсем не сладок;
и нужно б, оглядевшись строго,
сменить немедля весь порядок.

Фигляр ! Твои душа и ум
стремились к счастью на земле,
а пожинаешь только шум
и ярость* в гибельном жерле.

Ты веровал. Ты ждал награды,
всегда надеялся на что-то.
В итоге - никакой отрады,
попал в зыбучее болото.

Причины жребия столь злого
ты сам не знаешь, без сомненья,
и, будто нет пути другого,
совсем не против повторенья.
---------------------------------
Гротло

Залихе, дуго скупльане,
старост која се примакну,
године, у ништа слупане -
све је веh сад на измаку.

Ко предстојеhа погребност
батрганьа, не биваньа,
ова је непотребност
замена одбациваньа.

Хтео си нешто, лудице,
по равнодушном, по тлу,
а све што пробуди се -
бука и бес* у гротлу.

Веровао си, снивао,
плод из корена чупао,
а као да си пливао
у живо блато упао.

Само се ниси довио
где оста живот недешен,
и што би тај поновио
ко да друкчијег не беше.

Примечание.
Слова "Шум и ярость" - отсылка к так названному роману Уильяма Фолкнера.
Фолкнер нашёл эти слова у Уильяма Шекспира.

The title of the novel is taken from Macbeth's famous soliloquy of act 5, scene 5, of William Shakespeare's Macbeth:

Tomorrow and tomorrow and tomorrow,
Creeps in this petty pace from day to day
To the last syllable of recorded time,
And all our yesterdays have lighted fools
The way to dusty death. Out, out, brief candle!
Life's but a walking shadow, a poor player
That struts and frets his hour upon the stage
And then is heard no more: it is a tale
Told by an idiot, full of sound and fury*,
Signifying nothing.

В переводе М.Лозинского:

Макбет:

Ей надлежало бы скончаться позже:
Уместнее была бы эта весть.
Бесчисленные "завтра", "завтра", "завтра"
Крадутся мелким шагом, день за днем,
К последней букве вписанного срока;
И все "вчера" безумцам освещали
Путь к пыльной смерти. Истлевай, огарок!
Жизнь - ускользающая тень, фигляр,
Который час кривляется на сцене
И навсегда смолкает; это - повесть,
Рассказанная дураком, где много
И шума и страстей*, но смысла нет.


Владимир Ягличич  Изгнание
(С сербского).

Не стал нигде ручным.
Живу своим рассудком,
но как помочь другим,
кто в горе жутком ?

Сам всё решаю без труда.
Не оглушают визгом,
но чувствую всегда,
что вон из стада изгнан.

Порой вблизи с другим -
как в дальнем далеке,
и будто говорим
на разном языке.

Дорога общая - одна,
а в путь пускаться бесполезно,
пред афинянином - стена,
пред Аристидом - бездна.


Вопрос к Зиждителю:
"За что ж я одинок ?"
"Ты - исключителен.
Возможно, в том есть прок".
-------------------------------
Прогнанство

Остајао сам сам.
А како тако самцит
неком другом да дам
свет, заточен у замци?

Нико ме не тера, не прети.
остварих наумльен програм.
Па зашто се осетих
једном занавек прогнан?

Чак и физичка блискост
несхватаньем ме плаши.
Ко да не говорисмо
истим језиком, нашим.

Пут који сви не преджу
поприма облик зида -
шири бездан измеджу
Атине и Аристида.

И вапих, сам пред Богом:
чему моја уметност?
А можда је мој прогон
сва моја изузетност.

Возвращение к скрижалям 13.Распутье. 14.Консонансы

13.Распутье

13-й венок короны сонетов из книги "Гирлянда"

Temporis filia veritas (лат.)
Истина - дочь времени (Авл Гелий)


1

Присмотритесь к палитре наитий.
В эстафете бегущих времён
расширяется диапазон
изменений и новых открытий.

Между тем на любом монолите
ограничена площадь сторон.
Начертали поспевший закон —
предыдущий забит или вытерт.

В перетряске моральных запасов
соучаствуют классы и расы,
мудрый ум и дурная башка.

Выхожу на контрольную трассу:
потрудилась же чья-то рука!
Половина скрижали гладка.


2

Половина скрижали гладка.
Прежде буры с пилою-железкой
учинили добычу, обрезку
и раскройку громады-куска.

Дальше в мерном жужжанье станка
постепенно, без стука, без треска
довело до зеркального блеска
растирание шлиф-порошка.

И для порчи прекрасной основы
обязателен стоящий повод:
героизм боевого полка,

исповедное вещее слово,
устремлённое наверняка
рукотворной депешей в века.


3

Рукотворной депешей в века
добирается надпись-шарада,
в совокупности весть и награда
для постигшего смысл знатока.

И некрополи, будто войска
Карфагена, Египта, Эллады
пораскинулись вечным парадом,
утопая в барханах песка.

Оставляет незыблемый след
неветшающий Ветхий Завет,
не погряз в безнадёжном Коците.

О свершённом за тысячи лет
и о многом, что он предвосхитил,
остаются зарубки в граните.


4

Остаются зарубки в граните,
а глубокий нетронутый пласт
ждёт, что явится скульптор-фантаст:
Микеланджело, Фидий, Пракситель —

и постигнет значение литер,
и покажет, на что он горазд,
вдохновится, зажжётся, создаст.
Было камнем, а быть Афродите.

В изваянии стройная стать
и влекущая ввысь благодать.
То ли Зевс, то ли дух-искуситель

побуждают взорлить и дерзать,
искупаться в безмерном Зените,
если хватит упорства и прыти.


5

Если хватит упорства и прыти,
выдам труд на изысканный вкус.
Дорифмую. Закончу. Добьюсь.
Убаюкает, лишь забубните,

даже днём и при ярком софите,
как под стук усыпляющих букс.
Но сюжет подсказал Главначпупс —
тот, что в «Бане». Его и браните.

Выдаю не роман, не поэму —
мемуар на глобальную тему,
философский кроссворд простака,

сочетающий в суперсистему
преисподнюю и облака.
Разберите-ка текст до значка.


6

Разберите-ка текст до значка.
При разведке во тьме непроглядной —
будь она семикратно неладна, —
где ни проблеска, ни светляка,

кто ж подскажет, где сеть паука?
Если нет у тебя ненаглядной
провожающей в путь Ариадны,
не дразни людоеда-быка.

Я попробовал так и иначе,
долго-долго терпел неудачи,
понапрасну трепал торока,

а с подсказкой решилась задача.
Достаёт шепотка, локотка.
Ухватите начало клубка.


7

Ухватите начало клубка —
развернётся большая-большая,
потечёт без конца и без края
путь-дорога, сплошная река.

И завейся колечком тоска.
Там отыщется место трамваю,
Февралю, Октябрю, Первомаю,
Льву Толстому, Кремлю и ЧеКа.

И какой-то потом бакалавр
прочитает, как пал Минотавр,
до того лютовавший на Крите.

Всё смердит непомерный кадавр!
Зафиксируйте фазы событий.
Путеводную нитку тяните.


8

Путеводную нитку тяните.
У развала лирических книг
залежался простецкий дневник
записного жильца общежитий.

Неказист. Не беда. Не берите.
Привлечёт — позабавьтесь хоть миг.
А напомнит прозрачный родник —
пейте сами и друга поите.

Откровенная точная фраза,
зацепившая сердце и разум,
может стать посильней марсельез.

Вдруг заблещет гранёным алмазом.
Дознавайтесь, с которых небес.
Созывайте учёный конгресс.


9

Созывайте учёный конгресс
для оценки гипотез и мнений,
новомодных и прежних учений,
вновь рождённых и давешних месс.

Пусть критический нож-стеклорез
направляют и дока, и гений
для контроля, в каком из явлений
есть реальный живой интерес.

Каждый лозунг из списка трюизмов,
вплоть до модного монетаризма,
выдаётся за верный прогресс.

Нужен кто-нибудь с мерною призмой
для прощупки расхваленных тез.
Пусть проверит на плотность и вес.


10

Пусть проверит на плотность и вес
плод своих социальных усилий
на примере сегодняшних былей
автор всяких реформ и чудес.

Вот разжался диктаторский пресс.
Неповинных изгоев простили.
Стервецы либерального стиля
завели экоссез-политес.

Демократия прянула ввысь.
Ожидания воли сбылись,
лишь достаток ползёт на улите.

А какую нам прочили жизнь!
Лопоухо внимал телезритель.
Что за сила в том странном санскрите?


11

Что за сила в том странном санскрите,
столь весомо звучащем в верхах?
Впрочем, если обвал или крах,
возникает иной управитель

с генеральской командою в свите,
либо милость проявит Аллах,
и шербет на верховных устах.
Жаль, не очень-то он аппетитен.

Удивлённый всеобщею верой
при бренчанье пустого фужера
я, бывало, чирикал вразрез.

Где отыщешь надёжную меру,
верный выбор в сумятице дез?
Скажешь правду — и корчится бес.


12

Скажешь правду — и корчится бес.
Станешь спорить — и вскинется злоба.
Жёсткость критики — строгая проба
для весомых и смелых словес.

Сочинительство — долгий процесс.
Пташка-рифма — лихая зазноба.
Вот поди ж, не наткнись-ка, попробуй,
на парез, на абсцесс, на эксцесс.

Все мы ратаи разных родов.
Тот польстить и потрафить готов
в мадригале, в кантате, в сюите.

А кропатели вольных стихов
не нуждаются в выгодном сбыте
и тоскуют в объятиях Сити.


13

И тоскуют в объятиях Сити
да от ласки вальяжных вельмож
осознавшая суть молодёжь
и согбенный архивный хранитель.

Сочинителям всех челобитий
всё яснее становится ложь,
будто чистые ангелы сплошь
во всесильной и чинной элите.

Вот и стали в развилках дорог
на Берлин, на Багдад, на Бангкок.
Знаем силу в тенге и ринггите.

Прогнозируем будущий скок.
Ваше слово, пожалуйста, битте,
Палеограф, толмач и целитель!


14

Палеограф, толмач и целитель,
остаётся надежда на вас.
Сквозь разлитый по ёмкостям квас
в преломленьях лучей разглядите,

где курчавятся заросли сыти
и густеют ежа и райграс.
Полуголыми ринемся в пляс,
как туземцы на тёплом Таити.

За наукою выбор путей
помудрей, поточней, поверней.
В Апокалипсис, что ли, взгляните!

Есть подсказка на грудах камней.
Обсуждайте, судите-рядите!
Присмотритесь к палитре наитий.


15

Присмотритесь к палитре наитий.
Половина скрижали гладка.
Рукотворной депешей в века
остаются зарубки в граните.

Если хватит упорства и прыти,
разберите-ка текст до значка.
Ухватите начало клубка.
Путеводную нитку тяните.

Созывайте учёный конгресс.
Пусть проверит на плотность и вес,
что за сила в том странном санскрите:

скажешь правду — и корчится бес,
и тоскуют в объятиях Сити
палеограф, толмач и целитель.

1999-2000 гг.




14.Консонансы

14-й венок короны сонетов из книги "Гирлянда"

Exitus acta probat (лат.)
Исход - суть деяний (Овидий)


1

Палеограф, толмач и целитель,
почвовед, космонавт, астроном
что ни год умножают объём
актуальных трудов и открытий.

А резвейшие в мудрой элите
совершенствуют дух и геном,
копошатся с нестойким ядром,
сочетают дейтерий и тритий.

В адреса академий и клиник,
кто б ты ни был, хоть скептик, хоть циник,
обратись - а не всякий охоч —

да спроси-ка: а что это ныне
за шумы и немолчная речь?
Просветят — и сомнения прочь.


2

Просветят — и сомнения прочь.
Ведь на то и учёная сила,
чтобы знала подход и решила
хоть какую из хитрых задач,

чтобы всякий потрёпанный коч
по надёжному курсу водила,
и служили б ветрила с кормилом,
и на тросе б его не волочь.

Из эфира при всякой погоде
отовсюду идут и доходят
позывные сквозь скрежет и дичь.

А теперь помощнее мелодий
непонятные стоны и плач.
Кто воззвал сквозь тревожную ночь ?


3

Кто воззвал сквозь тревожную ночь ?
И фантастика предположений,
будто чьи-то бездомные тени,
голоса позабытых предтеч.

И призывы свиваются в смерч.
Души предков, чреда поколений
голосами природных явлений
модулируют тон передач.

А верней истомившийся дух
чуть живых стариков и старух
при разбитом горшке и корыте

расшумелся гудением мух.
А спроста, что ни шмель на орбите —
сам Иегова или Юпитер.


4

Сам Иегова (или Юпитер?),
запустивши земной самокат,
с давних пор терпеливо молчат
при любом повороте событий.

Беспокойную нашу обитель,
по конфессиям розданный сад,
регулирует блок-автомат,
а совсем не пилот-небожитель,

и бессмертный божественный сонм,
сочинитель незыблемых догм,
всевозможных миров учинитель,

пребывает в разряде энигм.
И напрасно вопят о защите
и Москва, и Одесса, и Питер.


5

И Москва, и Одесса, и Питер,
созерцая наивные сны,
уповают, что к ним с вышины
снизойдёт милосердный спаситель,

всемогущий, как босс на Уолл-стрите.
Тот и рад, по весне — на блины,
ближе к осени — на кавуны,
и всегда с ревизорами в свите.

И язычники с новым азартом
обновляют ряды и штандарты —
с паучком или просто кумач.

Не пригодные им по стандарту,
распознавши разбойничий клич,
всё поймут и оценят точь-в-точь.


6

Всё поймут и оценят точь-в-точь,
посетивши Катынь и Понары,
побывавши у Бабьего Яра,
безутешные сын или дочь.

И нормальным умом не постичь,
чем оправдана страшная кара
беспощадного пыла и жара,
и насколько безумен палач.

Всё рассудят и бонза и брамин,
если выдержат строгий экзамен
и поймут, что нельзя за калач

так и сяк поступаться словами,
что позор — не коса, не остричь,
и не следует воду толочь.


7

И не следует воду толочь,
как привычно в расхристанном хоре
непроветренных аудиторий.
Пусть уж лучше горяч и колюч,

как пронзительный солнечный луч
через дыры в разодранной шторе,
бесноватым громилам не вторя,
долетит поэтический спич.

Но, бывает, в приличный платок
драпируется спец-демагог,
спекулирует на дефиците,

извращает расчёт и итог,
шантажирует сходку и митинг.
Распознав пустобрёха - гоните.


8

Распознав пустобрёха - гоните.
Лишь фактически точный расклад
отметает пустой суррогат,
из которого при аудите

вылезают подгнившие нити.
Уж немало столетий подряд
молотками нам в темя стучат
отголоски от Калки и Сити,

грабежи и пожары Москвы,
смертный холод блокадной Невы,
а ответные залпы шрапнели

по указке лихой головы
из корысти в Сион залетели.
Уж тошнит ото всей канители.


9

Уж тошнит ото всей канители.
То ли дело каскады канцон.
Зачитаюсь, и будто влюблён
в хокку, в танку, в касыды, в газели.

Легкоградусным песенным хмелем
оплетает меня Аполлон,
да и бойкий частушечный звон
веселит и бодрит по неделе.

Только если в душе наболит,
так охота впечатать в гранит
исступление нервной метели,

чтоб и камень заплакал навзрыд.
Наважденья во снах, а на деле
мне милее певучие трели.


10

Мне милее певучие трели.
Прочь от дятлов и в стаю скворцов,
лишь заслышу заманчивый зов
чудотворной весенней капели.

Превращаюсь с начала апреля
в менестреля лесов и садов.
Там, ныряя в зелёный покров,
лишь прислушайся: птички запели.

Где расступится тёмная рамень,
там берёзы как храмовый камень,
ширь полей и несеянных трав.

Я ступаю в цветочное пламя,
я сминаю упругость отав.
А бранюсь, так не зря — осерчав.


11

А бранюсь, так не зря — осерчав.
Затеваю другую программу.
Разозлят — напишу эпиграмму
эпитафией на кенотаф.

Без затей, потрясённый, стремглав
отзываюсь на горькую драму.
Набираю набатную гамму,
если грозно стучит телеграф.

Мне бы петь-распевать, не допеть.
Мне бы голос — струну или медь,
чистоту и прозрачность свирели.

Мне бы жить-поживать, не стареть
под завесой гирлянд повители.
Добиваюсь бесхитростной цели.


12

Добиваюсь бесхитростной цели —
заполняю безбрежный досуг.
С туеском под малину, сам-друг,
вольнослушатель птичьей артели.

Сам себе за весёлого Леля,
сам за критика собственных фуг.
Зажужжавший на солнышке жук.
Микробубен в окрестном пределе.

В переменном мельканье видений
на безбрежной естественной сцене,
что бы ни было там повстречав,

приземляю неясные тени,
придаю им телесный состав,
сберегаю свой вспыльчивый нрав.


13

Сберегаю свой вспыльчивый нрав.
Вспоминаю одесские пляжи
и другие родные пейзажи:
Сахалин, Таганрог и Ковров.

Не добравшись до Канн и Женев,
предоволен и в меру уважен
тем, что было в доступной продаже.
Всё на радость: арак и пилав.

Потому-то и легче поётся
в перелесках да возле болотца
у гнездилища вольных шеглов,

что хватило мне чистых колодоцев
в самобранке российских мурав,
вдалеке от роскошных забав.


14

Вдалеке от роскошных забав
современный порядок невзрачен.
Капитал упований истрачен
и исчез, дивидендов не дав.

В этой лучшей из странных держав
производство стоит и без стачек.
Государство, в долгах без отдачи,
рокирует командный состав.

Солидарно со всею страной
ежедневно вращаюсь юлой,
вот и снова в опасном кульбите.

В самый раз рассудить головой.
Что же будет потом? Рассудите,
палеограф, толмач и целитель.


15

Палеограф, толмач и целитель
просветят — и сомнения прочь,
кто воззвал свозь тревожную ночь,
сам Иегова или Юпитер.

И Москва и Одесса и Питер
всё поймут и оценят точь-в-точь,
и не следует воду толочь.
Распознав пустобрёха, гоните!

Уж тошнит ото всей канители.
Мне милее певучие трели,
а бранюсь, так не зря — осерчав.

Добиваюсь бесхитростной цели:
сберегаю свой вспыльчивый нрав
вдалеке от роскошных забав.

1999-2000 гг.

Возвращение к скрижалям 11.Маргарита. 12.Чеканные строки.

11.Маргарита

11-й венок короны сонетов из книги "Гирлянда"

Omnia vincit amor (лат.)
Любовь побеждает все. (Вергилий)


1

Вереницу магических литер
изучаю, вникая в контекст.
В форме знаков - улыбка и жест,
либо мушка на свежей ланите.

Всплески пульса пробьются сквозь свитер.
Не слыхал, разработан ли тест
для минутных капризов невест.
Как сумеете, так и поймите.

Не сравнится цветная палитра,
ветерок, многострунная цитра
с прихотливой девичьей душой.

Разобраться — немалая хитрость,
а загадки сплошной чередой.
Сложный код. Симфонический строй.


2

Сложный код. Симфонический строй.
Долгий поиск, а встречи случайны:
в каждой отблеск святого дизайна
и образчик царицы земной.

Повстречаю, а следом за мной
поспешают ревнивые майны
и бранят за вторжения в тайны,
понуждают пройти стороной.

Загляжусь — засмеют. На остуду -
фырк и смех, шепотки, пересуды.
Легкокрылый разбуженный рой.

И досадно, а плакать не буду.
Лишь кантаты в честь гвардии той
выпевают рожок и гобой.


3

Выпевают рожок и гобой
серенады для юных созданий.
Все - как звёздочки в сером тумане,
наше счастье и наш непокой.

Я без них изнываю тоской
в бесприютном пустом океане,
беспокоен в степном караване,
одиноко грущу в мастерской.

Слух уловит, а сердце поймёт
направленье девичьих забот
в череде повседневных событий.

И не нужен лингвист-полиглот.
Их обмолвки в пылу чаепитий
примечает чудак-сочинитель.


4

Примечает чудак-сочинитель
и восславит, всерьёз и смеясь,
постоянную сложную связь
двух порывов в любой Аэлите.

В каждой рядом мольба о защите
и готовность и бархат и бязь
заменить на ремень-перевязь -
и является дева-воитель.

В боевой амазонке слились
грациозная серна и рысь.
Лишь попробуйте, пренебрегите!

Нет! Сдавайся, служи и дивись
Маше, Любе, Ларисе, Челите…
Я ж романсы певал Маргарите.


5

Я ж романсы певал Маргарите,
снаряжал свой лирический барк!
Та мне виделась Жанною д'Арк,
то под стать молодой Афродите,

а порой Ариадной на Крите.
Рядом с ней, непонятной как кварк,
расстилался магический парк,
где цвела будто в ангельской свите..

Честь и слава былой королеве,
возрождённой пленительной Еве,
чудной фее, наяде морской,

Ей писал из столиц и кочевий,
забираясь на пик и в забой,
под её богоданной звездой.


6

Под её богоданной звездой -
то ли горькою, то ли суровой -
был избраннице этой дарован
обожжённый огнём горновой,

работяга с солдатской судьбой.
Но какой-то красавчик рисковый
подлетел удалым птицеловом,
а потом перебрался к другой.

Позабылись все тропки-дорожки.
Облетели цветы и серёжки,
а остались лишь стужа и зной.

Вместо цельного счастья — окрошка.
Хоть молчи, хоть кричи или пой.
Был отвержен и сжился с бедой.


7

Был отвержен и сжился с бедой:
не мирился с любою изменой.
Успокаивал сердце вербеной
и замкнул на железный пробой.

Стал, как прочие, в воинский строй
убежал из девичьего плена.
Вдалеке позабылись сирены.
Охи-вздохи прошли стороной.

И полжизни почти не саднит
от оскомины первых обид
(в давний год при генсеке Никите).

Под рукой неказистый на вид
самоизданный песенный сбитень.
Все подробности - в спетой сюите.


8

Все подробности - в спетой сюите.
Неустанный творец кантилен,
я подался в обдуманный плен
и вращаюсь в семейной орбите.

Появились незримые нити
на запястьях да ниже колен,
и кручусь, как живой манекен,
преисполненный всяческой прыти.

Между делом плету и плету
зарифмовки длиною в версту
и без нот, а зернистым петитом

воспеваю земную мечту,
вроде птахи над вызревшим житом.
Вот и точка. Страница закрыта.


9

Вот и точка. Страница закрыта.
Как осмелюсь - сменю ремесло,
и запрыгает бойко и зло
не перо, а резец из перлита.

Обтешу непочатые плиты,
и на глади возникнут чело
и глаза, а оттуда тепло,
одобрение, помощь, защита…

Будто небо твердит: "Оживи
обаяние первой любви,
славу Флоры, триумф Амфитриты.

Тех восславь, а иных вдохнови!
Пропитайся дыханьем Зенита!
Прочь папирусы. Честь диориту".


10

Прочь папирусы. Честь диориту.
Континент — вековой пьедестал.
За Байкалом из сумрачных скал
колоссальным грибом-паразитом

выпирал истукан знаменитый,
и прожекторный свет рисовал
мощный торс и неровный овал,
хищный профиль рябого джигита.

Вознесённая сумрачным культом,
посмотреть — умереть от инсульта,
беспощадность усатого рта.

Сам Антихрист за дьявольским пультом...
Нужно чистить родные места,
не жалея ни рук, ни хребта.


11

Не жалея ни рук, ни хребта,
исступлённо ломаю твердыню
непомерной и дикой гордыни.
Нестерпимо, что силой взята

не присущая её высота
попираемой прежде и ныне
многократно распятой святыни.
А должна бы царить Красота!

Изо всяких святынь и божеств,
обретавшихся здесь и окрест,
слава Музам и слава Харитам!

Да возносит их трубный оркестр.
Ради них претяжёлою битой
колочу без конца и досыта.


12

Колочу без конца и досыта
тёмной ночью и солнечным днём,
Только искры взлетают снопом.
Скачут крошки и плавится битум.

Подрываю скалу динамитом.
Оглашаю небесный хором.
Перекрывши наземный содом,
пробуждаю и твердь и орбиту.

С основательным пылом и жаром
направляю удар за ударом,
как таран в крепостные врата.

Бью в порыве, упрямом и яром,
будто ядра стучат о борта,
по тупой голове долота.


13

По тупой голове долота
вся прицельная дробь колотушек,
и отдача то громче, то глуше —
угощённая градом верста,

пулемётной стрельбы тра-та-та,
беспрестанное буханье пушек,
разнобой карнавальных хлопушек,
конский топот по арке моста.

Закалённая сталь без пощады
пашет поле гранитной громады,
да не сплошь, выбирает места,

как задумано, точно, где надо,
чтоб родилась сама лепота,
и спешит за чертою черта.


14

И спешит за чертою черта,
и становится ясен творимый
тот единственный образ любимый,
что рельефней и глубже холста,

безошибочно взятый из ста,
из ста тысяч от Лимы до Рима,
мой всесильный и подлинный стимул:
Мудрость, Вера, Надежда, Мечта…

Прежде, нынче, в грядущих веках
все загадки — в любимых глазах.
И ответы. Какие хотите.

Загляните — рассеется страх.
Посмотрите опять и прочтите
вереницу магических литер.


15

Вереницу магических литер,
сложный код, симфонический строй,
выпевают рожок и гобой,
примечает чудак-сочинитель.

Я романсы певал Маргарите
под её богоданной звездой.
Был отвергнут и сжился с бедой.
Все подробности - в спетой сюите.

Вот и точка. Страница закрыта.
Прочь папирусы. Честь диориту!
Не жалею ни рук, ни хребта.

Колочу без конца и досыта
по тупой голове долота,
и спешит за чертою черта.

1999-2000 гг.




12.Чеканные строки


Венки сонетов из книги "Гирлянда"

Корона - 15 сплетённых венков


Ut pictura poesis (лат.)
Поэзия - как живопись (Гораций)


1

И бежит за чертою черта.
Иероглифы, цифры и буквы
растеклись голубикой и клюквой
по раздолью плиты и листа.

Грамотеи от года до ста,
кто сподобится, внучка ли, внук ли
растолкуют беспамятной кукле,
отчего там где Ферт, где Фита.

Кем-то писано, кто-то прочтёт.
Зазубрит или вставит в блокнот?
Или вытравит в гневе и в шоке?

Но не спрячет любой переплёт —
выйдут в мир, прозвучат на уроке —
боевые чеканные строки.


2

Боевые чеканные строки —
энергичный и вольный поток,
переполненный ветром дорог
и упорством дотошного доки.

Нет им воли на льстивом Востоке.
Нет им хода у бойких сорок.
Там иное и в радость, и в прок.
Болтовнёю живут белобоки.

Беззаботная шалая рать
не преминет скорей расклевать
что попало на мелкие клоки.

Те, что думают, мучат тетрадь.
Верят фактам, вникают в намёки.
Добираются до подоплёки.


3

Добираются до подоплёки.
Летописцы исследуют страх,
убивавший людей в Соловках,
в дальнем лагере, в каторжном ГОК'е.

Вот солёные кляксы-потёки
в старых письмах с реки Чай-Юрях,
будто плыли в крови и слезах.
Там замазаны целые блоки.

Безнадёжная мука хотела
прокричать из тугого предела,
а опека была не проста,

прикрывала в деталях и в целом,
какова-такова лепота
достижений в крутые лета.


4

Достижений в крутые лета —
захлебнуться гудкам и бандурам.
Англичане, зулусы и буры
задрались, и пошла суета.

Не хватало лекарств и бинта.
Мир, озлившись, припал к амбразурам,
и тянулись от Рейна к Амуру
обожжённые в войнах места.

Вознося мировую нелепость
поперхнулся пресыщенный эпос.
Флора с фауной ждали щита.

В веке трижды слепом и свирепом
должность светоча не занята.
Нынче чаще услышишь шута.


5

Нанче чаще услышишь шута.
Кверх тормашками, выставя ляжки,
балаганный паяц бесшабашно
провернётся покруче винта.

Как скоромного после поста,
будто ситного после черняшки,
зритель жаждет весёлой компашки,
и Петрушкина совесть чиста.

В приключениях всякой войны
всех шустрее клеврет сатаны,
и горят храбрецы и пророки.

Не увидев в морали цены,
современники (Что им упрёки?)
нынче въявь выставляют пороки.


6

Нынче въявь выставляют пороки,
стало модным форсить крутизной,
незаконно нажитой казной,
«Мерседесом», «Ниссаном», «Чироки».

Порнография дуется в покер
с забалдевшею голубизной.
Похваляется знатной роднёй
молодой хулиганистый рокер.

Разгулялся бесстыжий сезон.
Но на сверку так с давних времён
Карамазовы и Будденброки

преступали моральный закон.
Всем без разницы — клифт или смокинг —
поучения хуже мороки.


7

Поучения хуже мороки
паучишке, привыкшему прясть
безотказную ловчую снасть,
молодому косцу-лежебоке,

прикорнувшему на солнцепёке,
и политику, взявшему власть,
чтобы ловко по-крупному красть,
раздувая широкие щёки.

Поучения — смертная скука
для проказника, старшего внука,
для разбойного вора-кота,

почитателя ловкого трюка,
чемпиона лихого финта,
для нашедшего жилу плута.


8

Для нашедшего жилу плута
воздвигаются замки и дачи —
дань нахрапу, напору, тем паче,
что у денег любые цвета

и не сложно менять паспорта.
И не важно, что стонут и плачут
бедолаги — как кони и клячи,
испытавшие ласку кнута.

Финансисты, масштабно стартуя,
поднимаются напропалую —
с президентской обслугой на «ты».

О колоссы! Фонтанные струи!
Как прильнуть к роднику доброты?
А фантазия строит мосты.


9

А фантазия строит мосты.
Усмотрела консоль в капитале
и готова порхать без печали,
поднося олигархам цветы.

Грациозность в амбре наготы
в преизысканном избранном зале
отражается в лаке рояля,
биржевик лобызает персты.

В царстве денег и в холлах, и в ванных
поразвешаны Дюрер и Кранах,
тезаврирован верх красоты.

Меценатство — при полных карманах.
Просто диво, как ценят холсты
в зыбунах мозговой нищеты.


10

В зыбунах мозговой нищеты
не блаженствует дерзкий эмпирик,
а в Мещёре, и в дебрях Сибири,
мотыльком на вуали фаты,

синим цветом по плюшу тахты,
на местах недоступных секире
пышным летом красуется ирис,
добрый вестник среди маеты.

Будет песенка так же ярка,
как касатик с сырого лужка
посреди лисохвоста и сныти,

станет песенка жарче жарка,
ей подсвищут цикадами в жите
мастера из укромных укрытий.


11

Мастера из укромных укрытий —
в хороводах среди сарабанд:
живописец, певец, музыкант -
виртуоз и обычный любитель.

А отрада толпы - покоритель,
фейерверк, генерал-адъютант,
дерзновенный и шумный талант,
громче гула в саженной трембите.

Пробуждая восторг и улыбки,
изощряются банджо и скрипки,
контрабасы, гитары, альты.

Дирижёры духовной разгибки
вытравляют осадок тщеты,
мечут искры безумной мечты.


12

Мечут искры безумной мечты
и певец, и отважный художник,
атакующий залы, таможни,
города и морские порты.

Он обруган за ввоз наркоты
на картинах в паковке рогожной.
Экспозиция — самый надёжный
контрудар на наскок клеветы.

В смелом новшестве — искристый сноп.
Трафальгар, Ватерлоо, Синоп
в композиции и колорите.

Их не сдержит ни критик, ни сноб.
Перфомансы — как сгустки событий
в слове, в музыке, в масле, в софите.


13

В слове, в музыке, в масле, в софите
оживает минувшая явь.
В реку времени с ходу и вплавь
угрязает читатель и зритель.

А творец, возродившийся Критий,
тащит дальше, в текущую ржавь.
Не копируй. Прикрась и подправь!
Нет, упрям реалист-обличитель.

Возвещая нам будущий век,
он измыслит чистейший, как снег,
мир, где правит кузнец и учитель

и восславлен живой человек,
а в кумирах лишь солнце в зените.
Присмотритесь к палитре наитий.


14

Присмотритесь к палитре наитий:
вот решим многосложность проблем,
разольётся лирический джем,
и умолкнет назойливый нытик.

Разбежится неумолчный митинг
с чехардой прозаических тем.
Смолкнет рокот поэм-непоэм,
и уймётся назойливый критик.

Прекратятся потребность в набате
и расходы на нужды печати
из незнамо какого кошта.

А в сегодняшней прозе некстати
тьма задач. Ни одна не проста.
И спешит за чертою черта.


15

И спешит за чертою черта.
Боевые чеканные строки
добираются до подоплёки
достижений в крутые лета.

Нынче чаще услышишь шута.
Нынче въявь выставляют пороки.
Поучения хуже мороки
для нашедшего жилу плута.

А фантазия строит мосты
в зыбунах мозговой нищеты.
Мастера из укромных укрытий

мечут искры безумной мечты
в слове, в музыке, в масле, в софите.
Присмотритесь к палитре наитий.

1999-2000 гг.

Стихи из периодики

Наследники Лозинского

Автор: Владимир Корман

Дата: 20-12-2015 | 00:56:04

Трейси К.Смит  Пепел
(C английского).

Наш дом - источник всей заботы.
Смакует нас, потом убьёт.
Тревожный дом в огне. Дом в лихорадке,
в страстях. Дом духов. Одинокий дом.
Дом хитростей, сомнений. Дом-вампир.
Дом-мой-должник. Столь-нужный-мне-родимый дом.
Дом, где, внутри, пролита кровь.
Дом драки. Дом-виновник.
Дом, строящий другие. Дом гордости.
Дом лжи. Костяк. Он в страхе, что один.
Он - то ли сепаратор, то ли пресс.
На нём парик. Он в кожу влез.
То обожжёт, то мокнем в нём.
Дом, верящий, что он - не дом.
-------------------------------
Tracy K.Smith  Ash

Strange house we must keep and fill.
House that eats and pleads and kills.
House on legs. House on fire. House infested
With desire. Haunted house. Lonely house.
House of trick and suck and shrug.
Give-it-to-me house. I-need-you-baby house.
House whose rooms are pooled with blood.
House with hands. House of guilt. House
That other houses built. House of lies
And pride and bone. House afraid to be alone.
House like an engine that churns and stalls.
House with skin and hair for walls.
House the seasons singe and douse.
House that believes it is not a house.

Примечание.
Английский текст - что-то вроде рекламы творчества Трейси К.Смит.
(Её не следует путать с известной журналисткой Трейси Смит).
Трейси К.Смит - уроженка штата Массачусеттс. Живёт в Бруклине.
Афро-американка. Преподаёт искусство стихотворчества. Училась в Гарварде,
стажировалась и сотрудничала в ряде престижных университетов.
Автор трёх поэтических сборников: "The Body's Question" (2003); "Duende" (2007);
"Life on Mars" (2011). Трейси К.Смит неоднократно награждалась высокими премиями, в том числе Пулитцеровской (2012). Её стихи часто публикуются в журнале "The New Yorker". Попытка переложения её стихотворения "Ash" сделана
безо всякой претензии его как-то истолковать.

  Давид Леман Стихи в духе Уильяма Вордсворта
(С английского).

Я мчал, как мальчик, с ветром споря,
попутной одинокой параллелью,
и радости плескались, словно море, -
не устоишь, нырнёшь себе на горе.

Со страхом вкупе, бризу вторя,
родил свою концепцию веселья:
смотрел, как он несёт простой листок,
крутя его под небом каруселью.

Быть может, лучше б я смирился немо,
но мне хватает вольного дыханья.
Я всякие страданья превозмог.
Хоть и пустым казался небосвод,

хоть жизнь, сестра моя, была лишь болью,
хоть смерть грозилась стать моей юдолью,
но вера укреплялась что ни год.

Пусть тело в ранах - гордый дух живёт.
Мне снится Ад, а не сады Эдема,
но в сердце - несмолкающая тема:
моя большая звонкая поэма.

David Lehman Poem in the manner of William Wordsworth

I ran with the wind like a boy
in the journey of my solitude
when joy surrounded me like an ocean
I could not stand in but could drown in.

And thus was born my theory of joy
alloyed with fear and more subdued
than a breeze lifting a lone leaf
to a hill of high altitude.

If such a thought were vain,
to me it yet remains the breath
of life itself, greater than grief
and lonelier than a cloudless sky.

Not even - my sister, my life - not
even if death should be thy lot,
would I lose faith that I,

in body bruised but with dignity high,
with visage grim to meet the pains
of sleep, will yet sustain
the never-ending poem of my brain.


Мэйджор Джексон Побудка
(С английского).

Давай вари свой чай в кастрюле,
читай под клёкот кипятка,
как мяч футбольный, словно пуля
взлетал почти под облака.

Ты мог бы нынче в честь Нептуна
нырнуть в волну на Коко-бич;
мог изучать Мао Цзэдуна,
чью мудрость так легко постичь.

Ты можешь навестить химчистку
и поддержать в вещах фасон.
Чтоб травка посвежела быстро,
ты мог бы выкосить газон.

Подумай, сев в тиши уютно,
кого избрать себе в пример
и, жизнь не тратя поминутно,
блистать как свежий кавалер.

Свернись, как гибкая улитка.
Прильни ко мне, чтоб отдохнуть.
Зачем тебе твоя накидка ?
И про компьютер позабудь.

Среди столь дивного сезона,
хотя уже почти что час,
у нас с тобою есть резоны,
чтоб не сводить друг с друга глаз.

Благие дни непостоянны,
да и обманчивы к тому ж.
Давай нальём вина в стаканы.
Возьмём-ка крекеров и груш.

Как вижу, ветерок намерен
продуть все наши потроха...
Давай сегодня вновь измерим
глубь первородного греха.

Major Jackson Aubade
After R.W.

You could be home boiling a pot
of tea as you sit on your terrace,
reading up on last night's soccer shot
beneath a scarf of cirrus.

You could be diving headlong
into the waves of Cocoa Beach
or teaching Mao Tse-tung
whose theories are easy to reach

or dropping off your dry cleaning,
making the New Americans wealthier,
or mowing your lawn, greening
up, but isn't this healthier?

Just imagine the hours you're
not squandering away,
or the antlike minutes frittered
with a tentative fiance.

Your whole body agrees you'd
rather lie here like a snail
in my arm's rook, nude
and oblivious of all e-mails.

Yes, it’s nearly one o'clock,
but we have more reasons
to kiss, to engage in small talk.
For one, these blissful seasons

are short, and tomorrow is never
insured, so bounce downstairs:
pour us glasses of whatever,
a tray of crackers, Bosc pears,

then let drop your sarong,
the wind high on your skin,
so we can test all day long
the notion of original sin.


Джейн Шор Энциклопедия "Британника".
(С английского).

Мы восторгались, будто новенькой машиной.
В ней, весом в тонну, вся история вместилась
со всем, что только существует в мире,
и вот в квартире, взгромоздясь на пару полок,
уселась, как судья, поверх телеэкрана.

За ужином мы дружно проверяли
лавину фактов, бивших, как из Этны - (Том восьмой),
пока сидели за салатом "Цезарь".
Где в фильме Чарли Чаплин ел распаренный башмак ?
Кто вспомнит точный день Хрустальной Ночи ?
Пока ещё мы не имели своей "Британники",
делились мнениями. Фактов мы не знали
и не могли бы прояснить их вплоть до смерти.

А спорить с той "Британникой" не станешь.
Сошлёшься на неё - повысишь свой IQ, оценку интеллекта.
Её составили учёные Эйнштейны,
профессора - народ побашковитей всех,
и в нашем доме, и в квартале, и даже в городке:
эксперты - не сравнить с моей мамашей.
Та даже курса средней школы не прошла.

Серьёзность тем звучала в заголовках:
"История державы древних персов";
"Планеты нашей Солнечной системы"
да "Анатомия полярного медведя".
Я там сыскала собственное имя
и написала школьный реферат "Джейн Шор (1445 - 1527,
четырнадцать и сорок пять - пятнадцать двадцать семь) - возлюбленная короля".
То был не кто иной как Эдуард Четвёртый - (Двадцатый том).
Будь у моих родителей в руках "Британника" тогда,
когда мне выбирали имя, ужели не назвали б лучше Дженнифер,
а не по имени той кающейся дамы и содержанки короля,
которую гоняли босиком по улицам сквозь целый Лондон ?

Энциклопедия покоится с тех пор полвека
на складе для надёжного хранения на Ривер-Роуд.
Её в картонки я упаковала, как умерли родители.
Все выдающиеся сведения там, увязанные вместе,
в спрессованных измятых переплётах тихо тлеют.
И где-то упокоились навечно, на их семейных кладбищах
и все безмолвные их авторы,
с их шахами, которых заменили аятоллы.
Плутон разжалован был в малые планеты.
Животные из Красной Книги почти все вымерли.

Jane Shore Encyclopaedia Britannica

We were as excited as when we’d bought our new car,
and it, too, weighed a ton, the entire history
of the world and everything in it
on two whole shelves in our family room,
sitting like a judge over our new color TV.

We fact-checked over dinner
to settle arguments erupting like Etna (Volume 8)
while the Caesar salad was being served.
In which movie does Charlie Chaplin eat a stewed shoe?
What was the exact date of Kristallnacht?
Before we had our Encyclopaedia Britannica,
everybody had opinions instead of facts,
which they stuck to, uncorrected, unto death.

But you couldn’t pick a fight with the Encyclopaedia Britannica.
Even saying its name upped my I.Q.
It was written by Einsteins, by presidents
and professors—people brainier than anybody
in my house, on my street, in my town—
experts—unlike my mother,
who never finished high school.

Its index of topics was a book in itself.
“The History of the Persian Empire.”
“The Nine Planets in our Solar System.”
“The Anatomy of the Polar Bear.”
One day, in high school, I looked up my name
and wrote a report on the “other” Jane Shore
(1445-1527), the mistress of King Edward IV (Volume 20).
If my parents had had the Encyclopaedia Britannica
when they were deciding what to name me,
would I have been a Jennifer
instead of the penitent mistress of a king
made to walk the streets of London, barefoot?

Now, over half a century old, it resides
in a climate-controlled storage unit on River Road,
in the cartons I packed after my parents died:
its bulging knowledge forever leashed together
between covers, warped and moldering,
its defunct contributors bulldozed under
for eternity, as in a family graveyard—
its shahs replaced with ayatollahs,
Pluto demoted to a dwarf planet,
its endangered animals now extinct.



Трейси К.Смит Сентябрь
(С английского).

Один единый окоём.
Секреты. Непрозрачность. Жизнь в опаске,
как в дымной жёлтой облачной обложке.

Наш век в обломках. Все мы в связке
среди подобных. Мы - как русские матрёшки:
тела - в телах. Живём одним мирком.

Не наше дело украшать места,
что были вековечно без окраски.
Над пламенем небес - распятие с Христом.

Нам жаль свой мир. Душа у нас чиста,
но мир желает больше ласки -
и мы с ним обрученья ждём.

Я, как другие, - полость в опояске,
но в сердце дьявольские выкрики и пляски.
Жгу спички. Дым пускаю без оплошки.

В глазах растёт безмерно - без оснастки -
всё то, чему судьба пропасть.
Они глядят и видят окоём
весь в дымной апельсиновой обложке.


Tracy K.Smith September

This is the only world:
Our opaque lives. Our secrets. And that's all.
A streak of orange, a cloud of smoke unfurls.

The century's in rubble, so we curl
Around pictures of ourselves, like Russian dolls
Whose bodies within bodies form a world

Free of argument, a make-shift cure
For old-fashioned post-millennial denial.
A lake of fire. A Christ in clouds unfurled.

Knowledge is regret. Regret is pure,
But sometimes what we do with it is small.
We ride the season, married to the world.

I'm the same. Another hollow girl
Whose heart's a ripe balloon, whose demons call.
I strike a match and exhale. Smoke unfurls.

Our two eyes see in plurals:
What we understand, and what will fail.
They're both only the world.
A streak of orange, a cloud of smoke unfurls.
"Duende",2007

Примечание.
Публикуемый русский текст не является переводом в общепринятом смысле.
Это приблизительное переложение с целью пригласить других сделать эту
работу более удачно.




Трейси К.Смит  Я этого не упускаю
(С английского)

Порой, забывшись, где ни буду,
воображаю вновь себя в той жизни.

Бесцеремонно будит солнце,
а чаще просто яркий свет с утра

процедится сквозь кучу облаков.

Как только вдруг поверю, что я - в прошлом,
вновь вижу тот диван и мой дымок,

бегущий по стене к часам.
Звучат сквозь музыку и шум машин

живые звуки. Звякает твой ключ в двери.
И чувства скачут у меня в груди,

как будто днём и ночью, где бы ни была,
во мне другое было что-то, кроме

зудения от ожиданья.

Мы много слышим о любовных чувствах.
Сегодня, под дождём снаружи,

о чём мечтали листья, я тоже верю
в Май-месяц, в тот сезон, в каком - твердят -

нельзя не пожелать
войти к любимому и предоставить волю,

чтоб опоясал голени руками,
прекрасно зная, что они не прочь.
-------------------------------------

Tracy K. Smith I Don't Miss It


But sometimes I forget where I am,
Imagine myself inside that life again.

Recalcitrant mornings. Sun perhaps,
Or more likely colorless light

Filtering its way through shapeless cloud.

And when I begin to believe I haven’t left,
The rest comes back. Our couch. My smoke

Climbing the walls while the hours fall.
Straining against the noise of traffic, music,

Anything alive, to catch your key in the door.
And that scamper of feeling in my chest,

As if the day, the night, wherever it is
I am by then, has been only a whir

Of something other than waiting.

We hear so much about what love feels like.
Right now, today, with the rain outside,

And leaves that want as much as I do to believe
In May, in seasons that come when called,

It’s impossible not to want
To walk into the next room and let you

Run your hands down the sides of my legs,
Knowing perfectly well what they know.
"Duende", 2007




Т.С.Элиот Сплин
(С английского).

Самодовольное мелькание
воскресных праздничных персон.
Все шляпы - на один фасон.
Их монотонность гонит вон
всё ваше самообладание,
не закалённое заранее.

Чаи. Вечерний свет.
Коты и чада в переулке.
Унылые прогулки
без доверительных бесед.

Всё житьё-бытьё - пустое.
Мы погрязли в пустяках.
Все в перчатках на руках,
приодеты и обуты,
в нетерпенье от простоя
на пороге Абсолюта.

T.S.Eliot (1888-1965) Spleen

Sunday: this satisfied procession
Of definite Sunday faces;
Bonnets, silk hats, and conscious graces
In repetition that displaces
Your mental self-possession
By this unwarranted digression.

Evening, lights, and tea!
Children and cats in the alley;
Dejection unable to rally
Against this dull conspiracy.

And Life, a little bald and gray,
Languid, fastidious, and bland,
Waits, hat and gloves in hand,
Punctilious of tie and suit
(Somewhat impatient of delay)
On the doorstep of the Absolute.

January 1910
[The Complete Poems and Plays of T.S.Eliot]
"The New York Rewiew of Books", January 14,2016




Трейси К.Смит  Не удивлён ли ты, порой ?
1
Cтемнело, в звёздах льдистый блеск, а в освещённом круге -
таинственный объект. Не Бог, конечно. Но как будто
сверкает хипповатый Стармен из песни Боуи,
не то позирует парящий ловкий космонавт.
Как поступили бы мы оба, узнав наверняка,

что кто-то там, прищурившись, сквозь мглу нам говорит,
что можно всё вернуть; что жизнь - лишь ожиданье,
когда сильней поманит вспять ? Уйдёшь ли ты обратно
в другую жизнь, хоть ненадолго; где был ты счастлив
с той первой, слепо полюбившей, не зная будущего ?

Надену ль я своё пальто и ворочусь на кухню,
где ждут отец и мать и тёплый ужин на плите ?
А Боуи - бессмертен. Не переменится;
не перенапряжётся, и он не станет старым.
Так брошенная женщина уже не поседеет.

Румянолицый, он помчится по экранам,
как бегают часы, минуты, мили, вся наша жизнь,
где я навек - дитя, смотрящее в ночное небо.
Однажды, вдруг, притронусь к миру голыми руками,
пусть даже он в огне.

2
Он - будто кот, он без следа проскальзывает мимо.
Для нас - в поп-музыке - он Папа, застенчивый пророк.
Он - пьеса в пьесе. Прославленный товарный знак.

Часами звонкая капель, как будто течь в приборе.
Потеем, терпим, ждём. Лениво подступает слом,
но не для Боуи. Он лишь кивнёт со злой ухмылкой.

А время мчит, и будет ли конец ? И много жизней
пред взором, пока мы не почувствуем себя
вне нас, в гламурном пламени, в мерцанье золота.

Грядущее - не то, что было раньше. Сам Боуи
желает лучшего. Мигают в небе самолёты,
как души в странствии.

3
Вот Боуи меж нами. Прямо здесь.
В Нью-Йорке. Он в бейсбольной кепке,
в роскошных джинсах; ярко улыбнулся
дежурному, что отступил в дверях,
и входит в бакалею.
Остановил такси на Лафайет.
Уж сумерки, сгустились облака.
Он не спешит. Совсем не разберу
и не пойму, как угадать, что чувствует.
Не задаётся, не злорадствует. Всё шутит.

Я здесь жила все эти годы.
Его не видела ни разу. Как кометы
с пронёсшейся звезды.
Но поклянусь, он весь пылает,
таща вслед за собой горячий белый хвост,
как за иной из нас волочится подол
при выходе из туалета.
У ног его весь мир.
Мы рядом с ним малы.
Но может приключиться случай

что человек такого роста,
как он, взглянувши нам в глаза,
пошлёт такую вспышку и СИЯНЬЕ:
СИЯНЬЕ, БЛЕСК, СИЯНИЕ и БЛЕСК,
что действует на мозг. Хочу
тебе поверить, Боуи, почувствовать
твоё влияние. Оно как ветер перед ливнем.
И всё ему послушно,
как гипнотическому танцу.
В нём действенная власть.
Взглянула на него, сказала:
Дерзай ! Иди вперёд !
----------------------------------------------
Tracy K.Smith Don't You Wonder, Sometimes?

        1.

After dark, stars glisten like ice, and the distance they span
Hides something elemental. Not God, exactly. More like
Some thin-hipped glittering Bowie*-being—a Starman
Or cosmic ace hovering, swaying, aching to make us see.
And what would we do, you and I, if we could know for sure

That someone was there squinting through the dust,
Saying nothing is lost, that everything lives on waiting only
To be wanted back badly enough? Would you go then,
Even for a few nights, into that other life where you
And that first she loved, blind to the future once, and happy?

Would I put on my coat and return to the kitchen where my
Mother and father sit waiting, dinner keeping warm on the stove?
Bowie will never die. Nothing will come for him in his sleep
Or charging through his veins. And he’ll never grow old,
Just like the woman you lost, who will always be dark-haired

And flush-faced, running toward an electronic screen
That clocks the minutes, the miles left to go. Just like the life
In which I’m forever a child looking out my window at the night sky
Thinking one day I’ll touch the world with bare hands
Even if it burns.

        2.

He leaves no tracks. Slips past, quick as a cat. That’s Bowie
For you: the Pope of Pop, coy as Christ. Like a play
Within a play, he’s trademarked twice. The hours

Plink past like water from a window A/C. We sweat it out,
Teach ourselves to wait. Silently, lazily, collapse happens.
But not for Bowie. He cocks his head, grins that wicked grin.

Time never stops, but does it end? And how many lives
Before take-off, before we find ourselves
Beyond ourselves, all glam-glow, all twinkle and gold?

The future isn’t what it used to be. Even Bowie thirsts
For something good and cold. Jets blink across the sky
Like migratory souls.

        3.
Bowie is among us. Right here
In New York City. In a baseball cap
And expensive jeans. Ducking into
A deli. Flashing all those teeth
At the doorman on his way back up.
Or he’s hailing a taxi on Lafayette
As the sky clouds over at dusk.
He’s in no rush. Doesn’t feel
The way you’d think he feels.
Doesn’t strut or gloat. Tells jokes.

I’ve lived here all these years
And never seen him. Like not knowing
A comet from a shooting star.
But I’ll bet he burns bright,
Dragging a tail of white-hot matter
The way some of us track tissue
Back from the toilet stall. He’s got
The whole world under his foot,
And we are small alongside,
Though there are occasions

When a man his size can meet
Your eyes for just a blip of time
And send a thought like SHINE
SHINE SHINE SHINE SHINE
Straight to your mind. Bowie,
I want to believe you. Want to feel
Your will like the wind before rain.
The kind everything simply obeys,
Swept up in that hypnotic dance
As if something with the power to do so
Had looked its way and said:
                   Go ahead.

Примечание.
*Дэвид Боуи (родился в 1947 г.) - известный английский рок-певец, автор песен,
продюсер, режиссёр, художник и актёр.




Т.С.Элиот  О кошках
(С английского).

Спасибо за письмо, мадам, но, к сожаленью,
о кошках там у вас превратное сужденье,
и критика была б вернее и ценней,
сумей вы разглядеть предмет ваш поясней.
Я дома вижу их без сажи и без глянца:
и кошки, и коты - ни козлища, ни агнцы,
но все они сродни тигриному семейству
и многие из них весьма склонны к злодейству.
Иной мой персонаж злорадствует с урчаньем,
но все наделены завидным обаяньем.
Прослыть ручным зверьком для кошки - не конфетка.
Она ж - не попугай, не шпиц, не мармозетка.
Когда сюда ко мне прибыть вам повезёт,
вы взглянете, кто прав.
С почтеньем.
Элиот.

T.S.Eliot In Respect of Felines

Dear Madam,
Thank you for your letter. I am grieved to find
That in respect of felines you are so confused in mind.

You would be qualified to criticise me if you had
Perceived the truth that no one Cat is wholly good or bad.

At least, of all the Cats between Mousehole and John o’Groats,
You can’t say, some of them are sheep and other Cats are goats.

For even the nicest tabby that was ever born and weaned
Is capable of acting, on occasion, like a fiend.

And even my toughest characters, who gloat in doing harm,
Are not entirely destitute (admit it, please) of Charm.

And all my Cats with one accord disclaim the title ‘pets,’
Which is only suitable to parrots, Pekes and marmosets.

I trust that on consideration you may come to see
The strength of my contention.
Yours truly,
T. S. E.
1940
"The New York Review of Books", January 14, 2016.

Возвращение к скрижалям 9.Разбитая скрижаль. 10.

9.Разбитая скрижаль

9-й венок короны сонетов из книги "Гирлянда"

In corpus humanum pars divini spiritus mersa (лат.)
Часть божественного духа, нисшедшая
в человеческое тело.


1

В непалящем свеченье куста
(непролазны, колючи и дики
тёрн, шиповник, мотки ежевики) —
озаренье сквозь редь решета.

Отвернись! Поразит слепота.
Напрорыв через смирные блики
золотые лучистые пики,
будто в воду ныряют с моста.

Не карабкайся — тягостный труд.
А упрямые ноги несут
вверх и вверх торопыг-коротышек.

И простор и величие тут,
и суровой опасностью пышет
на горе помощней и повыше.


2

На горе помощней и повыше,
оглянувшись окрест, созерцай
окружающий вздыбленный край,
не ласкающий запахом пышек.

Тут лишь всплески бесчисленных вспышек,
если луч упадёт невзначай
на ледник или снежный растай,
где колышется водный излишек.

Заберёшься и честно считай
эту гору горою Синай
в окруженье холмов и холмишек.

Хочешь — Хорив-горой называй.
Здесь потоки чудных многостиший
я в слепящем сиянье услышал.


3

Я в слепящем сиянье услышал
ручейки из-под тающих льдин
и рождение снежных лавин
от падения вызревших шишек,

от пробежки норовистых мышек
по уклонам пустых котловин.
И шумит деловитость долин,
утром громче, а вечером тише.

Выше уровня лавра и розы
зона сосен и зона берёзы,
ниже льдов — травяная тахта.

Там, где прыгают горные козы,
вся магнитной росой облита,
будто в искрах, шуршит береста.


4

Будто в искрах шуршит береста.
Будто ток меж анодом с катодом,
зарядив атмосферную воду,
вызвал трепет и шорох листа.

Вдруг тугая моя глухота,
постигая живую природу,
разгадала духовную коду
в мощных складках земного холста.

И в итоге нестройной размовы
ближних звуков и дальнего рёва
вдруг из недр - колотун-суета;

грозный рокот с небесного крова
и мираж, будто сверху, с хребта
прямо в ноги упала плита.


5

Прямо в ноги упала плита.
Диво дивное. Странное чудо.
Самозванно и вдруг ниоткуда
и разгадки не сыщешь спроста.

Не об этом была маета.
Не про это звенела посуда.
Не бывало рожечного гуда
и не тренькали струны альта.

Без прошенья пожаловал дар,
воплощенье таинственных чар,
непостижных для слабых умишек,

из небесных ларей-закомар,
где охрана не спит и не дышит,
из неведомой каменной ниши.


6

Из неведомой каменной ниши
объявилась весомая кладь,
чтоб наглядным свидетельством стать,
видно, срок предназначенный вышел.

Так вот золото старых кубышек
вдруг блеснёт — умудрись раскопать.
Так, бывает, возникнет тетрадь
и иную историю пишет.

И моя богоданная весть —
не поднять, не снести, не прочесть,
припечаталась, смерч не колышет.

Нечто хрупкое, вот оно, здесь,
как сосулька, утеха мальчишек,
с фантастической радужной крыши.


7

С фантастической радужной крыши
кто-то смотрит, как, мерно юля,
панорамная наша Земля
чередует красоты Буль-Миша

и портовую синь Могадишо
с многостильным убранством Кремля.
С высоты все дубы-тополя
будто россыпь рулеточных фишек.

И повсюду галдят нувориши,
поглощают паштеты и кныши,
и экраны меняют цвета

зазывной неустанной афишей.
А небесных огней пестрота
рукодельным манкам — не чета.


8

Рукодельным манкам не чета
и скрижаль, порождённая в бездне,
в толчее запредельных созвездий
Рыб, Пегаса, Овна и Кита.

А наружных зеркал чистота
недоступна для шкурок и лезвий.
Столько блеска. Яви — и исчезнет
в загребущих объятьях плута.

Я небесной плиты не сберёг,
погубил, поспешив наутёк
по неровным гребням диабаза.

Не поднял, кантовал и волок,
а плита покатилась, как ваза,
не спеша, постепенно, не сразу.


9

Не спеша, постепенно, не сразу,
будто тянет подвязанный трос,
будто кто-то увлёк и понёс
дар небес и причину экстаза.

Было - нет! Ни к чему скалолазы.
Врассыпную, как стайка стрекоз,
разлетелись под дикий утёс
аметисты, шпинели и стразы.

Пронеслись, не блюдя череды,
изумруды чистейшей воды.
Хризолиты, рубины, топазы

прозвенели сигналом беды,
простонали расстроенным сазом,
напрягая и сердце и разум.


10

Напрягая и сердце и разум,
погружает нас в море химер,
заплетает в мелодии сфер
обаяние опер и джаза.

С наркотической силой рассказа
не сравнятся Равель и Обер,
Мендельсон, Берлиоз, Мейербер,
все ваятели, все богомазы.

Всех сильней стимулятор-отрава,
побеждающий всех и по праву,
порожденье гортани и рта.

Так и хлещет всесильная лава,
покорившая мир наркота
сквозь открытые слову врата.


11

Сквозь открытые слову врата
говорит, как огонь высекает,
беспощадная воля мужская.
Поминутно итожит счета.

Не удержишь. Пряма и крута,
возражения прочь отсекая,
как метущая вихри и стаи
неуёмная лопасть винта.

А подчас и иной оборот.
Слог радушием нас обоймёт
и пристанет прочнее заразы.

Вот гадаю, куда уведёт.
Выверяю исходную базу,
силюсь вслушаться в первую фразу.


12

Силюсь вслушаться в первую фразу
на невнятном чужом языке,
что послышалась мне вдалеке,
как лихая команда спецназу.

И как будто в пустыне Хиджаза,
увязаю в горячем песке.
И, как будто в своём кулаке,
ощутил оголённую фазу.

А затем изменяется голос.
Появились задор и весёлость.
Ясность. Внятность. И как от хлыста,

скорлупа глухоты раскололась.
И защёлкала птица-мечта,
будто вдруг умерла немота.


13

Будто вдруг умерла немота
и пришли из неведомой дали
утоление долгой печали
и литых аксиом прямота.

Будто вскрылась вдруг вся полнота:
все загадки прокованной стали,
в сочетании с нежностью шали
и с врачующей хваткой бинта.

А, казалось, в единую связку
не сплетаются сила и ласка,
мягкость шерсти и сталь долота,

но Луна засветилась, как сказка;
звёзды строились в виде Креста,
словно вспыхнула вся высота.


14

Словно вспыхнула вся высота,
будто сеяла семя надежды,
и увидели зоркие вежды,
что обитель мечты отперта.

Словно вспыхнул огонь из трута
и, надевши святые одежды,
стали рядом жрецы Стоунхенджа
с верой в мчащие дальше лета.

Переменно течение речек.
То тусклее, то яростней свечи,
но не меркнет в веках красота !

Что прочувствовал давний предтеча,
распознавший благие уста
в непалящем свеченье куста?


15

В непалящем свеченье куста,
на горе помощней и повыше,
я в слепящем сиянье услышал,
будто в искрах шуршит береста.

Прямо в ноги упала плита -
из неведомой каменной ниши,
с фантастической радужной крыши -
рукодельным манкам не чета.

Не спеша, постепенно, не сразу,
напрягая и сердце, и разум,
сквозь открытые слову врата,

силюсь вслушаться в первую фразу.
Будто вдруг умерла немота,
словно вспыхнула вся высота.

1999-2000 гг.




10.Начала

10-венок короны сонетов из книги "Гирлянда"

Historia magistra vitae (лат.)
История - учительница жизни (Цицерон)


1

Словно вспыхнула вся высота
и просыпала всхожее семя,
что размножилось в каждой поэме,
в песнях Данте, в шаири Шота,

восхищая глаза и уста,
а попутно, подобно экземе,
стелит плесень духовных пандемий
графоманских статей мелкота.

Вызывая осотовый гнев,
чёрным куколем сыплются блеф
и дурманные сальто-мортале.

Спорят чистый и сорный посев.
А на небе, издревле причалив, -
зажигаются Далет и Алеф.


2

Зажигаются Далет и Алеф.
Их впервые в былые века
начертали живая рука
и резец из отточенной стали.

Плиты камня сдались и вобрали,
подставляя ударам бока,
не сводимые до шепотка
предписания строгой морали.

Обветшает декор пирамид,
и не каждый колосс устоит
в историческом штурме и шквале,

при сведениях кровных обид,
но живуч и не стёрся в опале
вековечный посев на скрижали.


3

Вековечный посев на скрижали —
боевая библейская дробь.
Фолианты — богатая копь,
где припрятаны корни реалий.

Речь о Ное, о предках. Не зря ли
одолели вселенскую топь,
и, как сад, расцвела неудобь
с пересвистом сурков в астрагале?

Может статься, смышлёный подросток,
наблюдатель светил над погостом,
окрестил их и метил спроста,

процарапав картинки на плоском.
Обособились крест и черта.
И тогда зазвучала плита.


4

И тогда зазвучала плита.
Начались мозговые атаки.
Родились всевозможные знаки,
лоскутки речевого холста.

Так и эдак сквозит береста.
Ход быка бытовал на Итаке.
По-монгольски читали баскаки
сверху вниз по развёртке листа.

А моё родословное древо
зеленело в краю Приснодевы.
Предки, выскоблив шкуры скота,

текст писали там справа налево.
Так дошли к нам стихи и счета,
сны и вымыслы, бред и мечта.


5

Сны и вымыслы, бред и мечта
не позволили стать на приколе.
В изыскании хлеба и доли
беспрестанно менялись места.

И добрался мой род сквозь лета
к прикаспийским обилиям соли,
обустраивал Дикое Поле,
весь Кавказ и отроги хребта.

Не успел рыжеусый варяг
вознести победительный стяг
на курганы при Доне и Сале,

а залётом в орду и аймак
там уж строки Завета звучали,
заводя в несусветные дали.


6

Заводя в несусветные дали,
влился мощный библейский родник
и в славянский, и в тюркский язык,
Буквы вечною ценностью стали.

Тут же вспыхнули в греческом зале
откровенья евангельских книг.
Православный строитель воздвиг
русский храм на надёжном Начале.

Строки Библии, хлынув волной,
как потом по Перунам ни ной,
как ни плачь по германской Вальхалле,

осветили святой аналой;
вытесняя труху аномалий,
отразались в камнях и в металле.


7

Отразились в камнях и в металле
стародавний и новый огонь.
Письмена обжигают ладонь
без свечи и электроспирали.

Поздно каяться, если не вняли.
Оголённой рукою не тронь.
Навещая могильную сонь,
приносите букеты азалий.

Вот в подъём к Гедиминовой башне
забивает прибалт бесшабашный
лом с надгробий собратьев Христа.

Прячет след соучастия в страшном,
но приметы и сущность плута
обретают рельеф и цвета.


8

Обретают рельеф и цвета
чёрно-белые фильмы Довженко,
дым и пепел в стихах Евтушенко
и концлагерная темнота.

Неостывших скорбей маета.
Инвалид с картузом на коленках.
Здесь и там поминальная стенка
вереницей имён занята.

Пунктуальный заморский хронограф
выделяет Арденны и Тобрук.
А припомню опять и опять:

мир освенцимским прахом удобрен.
Как снесли мы ту скорбную кладь,
в полноте никому не понять.


9

В полноте никому не понять,
отчего так жестка непреложность.
Вот и мне неуютную должность
предоставила Родина-мать.

Обучал — предлагали скрывать
счёт потерь и текущую сложность.
Колдовал у печей и изложниц —
обиходил бесславную рать:

для расправы над Пражскою волей,
для рулетки с афганскою долей.
Мне бы сеять, ваять, врачевать.

Нет бы славить под сенью магнолий
грациозную девичью стать,
вековечный закон-благодать.


10

Вековечный закон-благодать
обращают в товар на продажу.
Проповедник, охочий да ражий,
расточает медовую падь.

Темноту, где ни зги не видать,
не придумать ни хуже, ни гаже,
разукрасит в цветастом коллаже
и вошьёт в расписную тетрадь.

Так случалось, что сам я, кузнец,
зная участь козлят и овец,
социального мира любитель,

ставил волку в хайло бубенец.
Жаждал встретить в райФО и в нарпите
колдовскую красу в аксамите.


11

Колдовскую красу в аксамите
углядел лишь над зоной дождей,
там, где мечутся стрелы лучей
и дрожат перекрестия нитей

поперёк от орбиты к орбите
в хороводах кометных камней.
Там гнездилища странных идей
и моя неземная обитель.

А отчизна - Владимир на Клязьме,
Сахалин и простор Предкавказья,
голубая Азовская гладь.

Там и плакать, и праздновать праздник,
добрести до конца и престать.
И однако твержу: "Исполать!"


12

И однако твержу: "Исполать!"
Нет нужды во вселенской обедне.
Ни к чему облачённый посредник.
Человеку нужны и под стать

именные клеймо и печать,
чтоб за всякие трюки и бредни,
всё, что делал давно и намедни,
соизволил лишь сам отвечать.

И, наверное, первый судья —
не сторонний, а совесть своя.
Вот и кайтесь, солдат и кондитер.

А дорогу в любые края —
(сам решай: в Ленинград или в Питер) —
да покажет премудрый пресвитер.


13

Да покажет премудрый пресвитер
нерушимость основ бытия.
А в сонетах не та колея,
никакой назидательной прыти.

Поздравление резвой Харите.
Добрый тост за стаканом питья.
Где иссякнет хмельная струя,
там порадует сдобный бисквитик.

То ли дело извечный Завет,
изнемогший от зла и клевет,
предаваемый в низменном быте,

но лучащий живительный свет,
рассыпающий — нате, берите —
вереницу магических литер.


14

Вереницу магических литер
расставляю с младенческих лет
по порядку от А и до Зет,
по рисунку: в латыни, в иврите,

в древнерусском, в грузинском, в санскрите,
по наборам внестрочных помет,
по звучанью с губ и дискет,
по размерам: в миньоне, в петите...

Комбинация черт и колечек,
кирпичи и фиксаторы речи.
Что в тех буквах? Пустяк. Мелкота.

А они как сигнальные свечи.
Я уверен, что в них неспроста
словно вспыхнула вся высота.


15

Словно вспыхнула вся высота.
Зажигаются Далет и Алеф:
вековечный посев на скрижали -
и тогда зазвучала плита.

Сны и вымыслы, бред и мечта,
заводя в несусветные дали,
отразились в камнях и в металле,
обретают рельеф и цвета.

В полноте никому не понять
вековечный закон-благодать,
колдовскую красу в аксамите,

И однако твержу: "Исполать!"
Да покажет премудрый пресвитер
Вереницу магических литер.

1999-2000 гг.

Владимир Ягличич Арсенал письма и другое

Владимир Ягличич  Арсенал письма
(С сербского).

Всю жизнь мою мне служат как защита,
когда уста, помимо воли немы,
чернила, пасты, стержни из графита -
весь арсенал письма любой системы.

Он - будто стилосы, которые веками,
продлив размах официальных дланей,
вельможам позволяли слыть богами
над буйной чернью и над морем браней.

Те стилосы, на радость всей элиты,
легко плодили приговоры к казни
и жесточайше строгие эдикты,
чтоб мелкота, как я, тряслась в боязни.

А нынче я, наполнив вновь баллончик,
расходую свои запасы крови,
а если вдруг смягчусь и злиться кончу,
моё стило, как прежде, наготове.

Держу стило в застёгнутом кармане,
сам от себя, на крайний случай, прячу -
как знать, куда зайду в густом тумане ?
Пусть выручит меня при неудаче.

Что ж напишу я где-то в круговерти:
в тюрьме, в дворце; как знать, где буду завтра ?
Моё стило кровавый знак начертит
как мой предполагаемый соавтор.

Пусть острое перо проколет сферу,
куда манят лишь ложные привады
и остановит гибельную эру
ещё до фазы полного распада;

хоть время ядовито и зубасто,
пусть, следуя за вкусом и прозреньем,
пока ещё есть кровь, графит и паста,
лишь лучше служит новым поколеньям.
-----------------------------------------
Писальке

Графитне или хемијске, оне ме
штите веh пола века - не ловори!
Мој глас с усана не једном онеме,
уместо мене, ко hе да говори?

Писалька, стара векове толике,
ко продужена десница управе
ствара богове, државне облике,
и масе што се на тргу усправе.

Смртну пресуду, и драконски пропис
даје, с висине владарске ликује.
Моју маленкост, уз овлашни потпис
увеhава и вршно обликује.

Истога тела, а другог пуньеньа
по мојој вольи своје срце троши.
А кад је моја чврстина збуньена
не колеба се. Она је ту још, и

ја тражим је, у полутајном джепу.
Служи ко судньи миг самоубици
да ме поведе уз стазицу слепу,
у изгубльеној подржи ме бици.

Ако шта треба писмом да прославе,
у казамату, ил на дворовима,
оловке које траг крви оставе
нека сматрају - коауторима.

Шильак оловке нек изврши пробој
и кроз обруч мог залудног наданьа
да ход времена задржим у овој
неуставльивој фази распаданьа.

И на повике, на претнье уличне
(нов нараштаја укус да васпита),
до краја дужност тиху испуниhе -
док је мастила, крви и графита.


Владимир Ягличич   Ответ
(С сербского).

Она спросила тревожно,
с чего так жизнь ненадёжна,
и всем нам грозит кончина ?

С чего мы в тисках несчастья,
как "Титаник" во власти
буйной морской пучины ?

Она спросила, как будто
ей снились сны поминутно -
один другого не легче.

Так что же сказать ей ладом ?
Я лёг потеснее рядом
и обнял её покрепче.
---------------------
И запита ме плашно
зашто је живети страшно,
што се умрети мора?

Чему коло несреhе
које судбине прекреhе,
"Титаник", ка дну мора?

И питала је, као
да сан је и наш стао
у том мртвачком колу.

Шта сам могао реhи
сем тихо крај нье леhи
и грлити је, голу?


Владимир Ягличич Солнечный день
(С сербского).

В полдень, лишь только солнце
пробьётся меж туч из эфира
и медная люстра зажжётся,
одевши землю в порфиру,

клумбы, как позолотца,
прикроют все серые дыры.
Лавина лучей прольётся
над злом и святостью мира.

Смотрю на это сиянье,
как жёлтый подсолнух в поле.
Надеюсь, его влиянье
избавит меня от боли.
Вверяю существованье
бессмертной небесной воле.
-------------------------------
Сунчан дан

О подневу, кад сунце успе
да свлада студи облачине,
кад зажари се бакрен лустер
и свет је спреман да почине,

кад разлију се ружи льуспе
никлој сред джибре и сплачине,
благе се руке сјаја спусте
на доброчинства и злочине,

окреhем лице ко сунцокрет
свакоме зрачку, још несвесан
да сјајем мерим овај покрет,
а живот свој - не вагом леса,
него дальином што hе потрет
бол који дели од небеса.




Владимир Ягличич Памяти Димитрия Николаевича
(С сербского).

Он век закончил в доме престарелых,
среди чужих, не на своём одре.
Конечно, лучше б жил он до конца,
не там, среди больных и очумелых,
а как у Копполы, в лихой игре,

лишь улыбаясь; неподвластный мукам;
в жестокой роли "крестного отца",

угас Брандо, забавясь с малым внуком.


Наш друг в тот дом был загнан не искусством:
он не умел укрыться под засов.
Став одиноким, без жены, без ласки,
он захотел побольше пищи чувствам,
стремился слышать больше голосов.
Его манили радужные краски.

К несчастью, дети рядом не осели.
Был меж людей - как в лавке книжный том.
С кем ни дружил - всегда на краткий срок.
Мне говорил: "Здесь каждую неделю
того, с кем сядешь за одним столом, -
обычный случай - настигает рок".

Как свыкнуться, что всех нас ждёт кончина ?
Как нам смириться с этой глубиной ?
Не суждена ли нам с рожденьем вечность ?
Не к небу ль прёт любая хворостина ?
Рок вздыблен неприступною стеной,
мы ж, сквозь неё, всё рвёмся в бесконечность.

Бесстрашие, бездумное - хоть тресни ! -
нам окрыляет душу до конца,
и всё родятся пламенные песни,
хоть рот забила глина и грязца.
----------------------------------------
Успомени Димитрија Николајевиhа
(1935-2015)

Отишао је - из старачког дома.
У томе има суровог и страшног.
Ми верујемо, ко у Кополином
„Куму“, да треба друкчије век скроман
свршити: попут Бранда ненадмашног -
са доброhудним смешком, ко одлуком,
са нама ретко доступном топлином -
пасти на земльу у игри с унуком.

То нема везе с уметношhу, али
јесте умеhе дубльег сазрцаньа.
Он не хте после смрти супругине
да живи сам. Јер, живости нам фали,
сусрета, гласа льудског што одзваньа,
неке од боја палете дугине.

Деца - одавно туджују по свету.
Он - медж льудима, ко кньига у рафу:
зближе се, али - накратко. Толико
пута ми рече: „Сваке неделье ту
износе неког с ким си пио кафу.
На смрт се као на свагдашньост свикох“.

Ко зна, ко уме, на смрт да се свикне?
Није ли дубльа од нье нам дубина?
Зар нас родженьем није вечност такла?
Зар к небу расти свака влат не никне?
Сурова, страшна наша је судбина,
а ми - живимо ко да није таква.

Али је храброст безазлена, дечја,
да ни при крају пута се не суста -
тражити песму као да је вечна
и кад су веh ти землье пуна уста.

Примечание.
Димитрий Николаевич - сербский поэт из Шумадии, издатель, автор 29 поэтических сборников. По сообщению в печати от 16 декабря 2015 г. умер в Геронтологическом центре г.Крагуевац в возрасте 80 лет.



Владимир Ягличич   Бегство
(С сербского).

Исчезнуть - тоже лечение.
Как страстной тоской обуян,
бросая тень в помещение,
в окошко стучится каштан.

Что шепчет мне этот смутьян,
откуда ждать исцеления ?
И мучает самообман:
и ночью, и днём видения.

Как Мекка зовёт мусульман,
Смерть тащит в свои владения.
В чём тайна успокоения ?


Где ж отдых, что будет мне  дан ?.
А тень мне твердит: решение -
вне мира, вне поля зрения.

---------------------------------------------------

Бекство


Побеhи, то је део лека,
ал гле - кроз прозор машу гране
багрема, који сав век чека
зальубльен, куhом нашом занет.

А ја - шта чекам? Дан да гране,
да дошапне ми стара јека,
да hоравог се посла манем
и да престанем да се фемкам?!

Даньу ноh чекам. Ноhу - дане,
док мами смрт ме лепорека,
ко Арапе што мами Мека.

Измеджу негде бих да станем,
ко што у смирај бежи сенка,
у свету, ал за свет далека.



Владимир Ягличич  Морава
(С сербского).

Река, лазоревое диво !
Ты, кости сербов собирая,
их бережёшь, как мать, - ревниво,
и мчишься лентой в даль без края.

Ты так разумна и игрива -
тревожный нерв родного Рая.
Ты, как челнок, трудолюбива
и житом полнишь нам сараи.

Беги ж в извивах по равнине.
Пусть в ясном зеркале твоём
во все века блестит, как ныне,

святой небесный окоём,
и будьте вновь и вновь - в цветенье
и ты, Морава, и селенья !
------------------------
Морава

За мене ти си плава хумка
што кости нам под земльом спаја,
у туджем свету мала трунка
мајчинства, танка нит бескраја.

Чиграста ти си бистроумка,
ковитлав комад родног краја,
дом - на разбоју хитрост чунка,
сигурност - житом крцат вајат.

Ломи се, вальај кроз польане,
огледај небо сред вирова
и носи собом земне дане!

Све док те има - биhе снова,
и душе наше још постоје,
ој Мораво, ој село моје!



 

Владимир Ягличич  Шагая.
(С сербского).

Мы прежде долго походили
ища внимания редакций.
Немало наглотались пыли,
когда учились пробиваться.

Хотели взмыть над облаками
и не сидели по конторам,
где нас считали дикарями,
чужими всем партийным сворам.

Нас вёл отважный дух новаций.
Когда мы вздумали стучаться
хозяева былых управ,
как будто ярых святотатцев
нас гневно гнали, осерчав,
но мы не думали сдаваться.

Без входа в банки и отели,
без появленья на экранах,
без шума и цветной рекламы, -
мы лишь фантазии имели
да сборники стихов чеканных
и говорили вслух и прямо.

А что до расы кабинетной,
так не осталось даже прели
от всей их мути несусветной.
Что пели мы - то ветры пели.
Внемли: и весточкой приветной
к тебе примчатся те же трели.

Ты спросишь вдруг меня с тревогой,
какой я дам тебе урок.
Не бойся ! - Ты не одинок.
Шагай неторною дорогой.
Ты завладеешь вековечным
огромным миром бесконечным
и всем, что я имею в нём:
его негаснущим огнём.
-------------------------------
Пролазеhи

Ми смо тим градом пролазили
уличицама, за газити.
Ко по тепиху друм газили:
и - научисмо пролазити!

Хтели смо право у облаке,
не да нас купе, ил учлане,
јер биле су за нас, дивльаке,
институције закльучане.

Чим бисмо ушли, постранити,
неприлагоджени, напрасити,
хтели су да се отарасе:
нисмо умели настанити
канцеларије и хол-трасе:
умели смо тек пролазити.

Крај сивих зграда и хотела,
мимоишавши телевизије,
новинску славу и наслове,
ми смо имали само тела,
свеске стихова и визије,
једино тела и гласове.

Ал сва та раса кабинетска
остајности је умицала,
а од нас - оста ветром песма
речи ношених улицама.
Ослушни хуј. Кроз град не преста:
на сам је ваздух утицала.

Питаш ме, препун митске плашнье
шта да ти оставим, завештам?
Ал не плаши се, ниси сам:
сав овај бели свет, свет наш је,
власништво које мрети неhе,
непостојеhе постојеhе –
нас, пролазеhих, вечни плам:
то, све што имам да ти дам.




Владимир Ягличич  Сон
(С сербского).

Меня едва не свёл в могилу
тяжёлый "океанский" сон:
лежал в отчаянье, без силы, -
и поутру не исцелён.

Трава морская трепетала,
рачок шептал о злой судьбе;
и мне не верилось сначала,
что утонул я - сам в себе.

Суда да битые машины
лежали грудами на дне.
Весь мусор, лом и мертвечина
перепахали душу мне.

На зло и казни нет уздечки,
мой адский путь тяжёл и крут,
но всё ж не гаснет пламя свечки,
что освещает мой маршрут.

Когда я выплыл ближе к суше,
оттуда Кирка позвала.
Но речь её не грела душу
и не влекла её скала:

там каракатица и кит
сражаются под звёздным сводом;
там вечно реквием звучит
по утонувшим мореходам.

И я борюсь. Вся жизнь такая,
как в этом беспокойном сне.
Суровая судьба людская:
всегда в волнах, не то в огне.

Но если, как в извечных схватках,
вдруг молния покажет хвост,
то и в таких ночах негладких
на небе светят стаи звёзд.

Из плодоносных глубей чрева,
что знака ждать изнемогли,
плывёт под древние напевы,
как судно, Сердце всей Земли.

Плывёт своей дорогой трудной,
как я - сквозь хляби и огонь,
и ждёт спасенья в день свой судный,
попав в Отцовскую ладонь.

В том Сердце слиты миллионы.
Всё это судно без ветрил
Творец из собственного лона,
как я - стихи свои, творил.
--------------------------
***
Зараньао сам целе ноhи,
у океански тежак сан,
и умирао, у немоhи,
и будио се, очајан.

Да струјаху у страху влати
ја поверовах и планктону,
ал још не смедох веровати
да то у себе тек утонух.

Толико крша, олупина,
и пустиньа сред океана,
мртвих бродова и трупина,
нутрино моја неорана!

Какве злогоре и покоре,
путеви хадски небирани,
а још ми свеhа не догоре
још с дна ме слабим сјајем брани.

Како ме гребен дочекао,
да Кирка ме са жала звала,
никад се нисам изрекао,
јер шта hе мени та обала?

Где воде битке кит и сипа
и падалица ноh опара,
ко да пијетом обасипа
тела пирата и морнара,

тамо се борим, горим и ја,
а нико не зна до бој сам.
Човекова су историја,
и живот, тај, у води плам.

И само каткад муньа свитне,
ко давне битке и најезде.
Из такве ноhи непобитне
избудисте се, и ви, звезде.

Из матернице тамне боје
где творчево се семе просу
срце Землье испловило је
ко мала барка у космосу.

Од тада плови, ко зна куда,
и чека онај судньи дан
и тужи, ко ја, због усуда,
и жуди Очев топли длан.

О, барко варко без једара
срца где лик је и мој пао:
наш свет је творац из недара
као ја песме ишчупао. 




Владимир Ягличич  Мишич
(С сербского).

Ещё не отцвела весна,
всё ярким цветом золотилось,
а весть, что грянула, страшна:
в стране династия сменилась.

Убийцы были заодно
и злобно сыпали удары.
Два тела сбросили в окно:
король избрал плохую пару.

А Мишич вслед был отстранён.
Бумага. Подпись. Увольненье.
Льстецы, что окружили трон,
выдумывали обвиненья.

В речах у них звенел металл,
слова, разящие булатом.
Он был льстецам врагом заклятым,
поскольку славу добывал,
как это надлежит солдатам.

В итоге стал он отставным,
хоть не было служак честнее.
Военные заслуги - дым.
Лакейство при дворе важнее.

Беда, как счастье не для нас.
Царили хищные оравы.
Его бы сдали хоть сейчас,
потребуй турки на расправу.

Унижен. Жизнь твоя мрачна.
И ты во всём разочарован.
А вот начнётся вновь война -
и ты опять мобилизован.

В особо злые времена
душа вскипала непослушно,
что Сербия оскорблена,
а подпись короля - бездушна.
---------------------------------
Мишиh

И после свега, сад на прагу,
пролеhе. Све је златастије.
Ал није време за вест благу.
Него за смену династије.

Кральевски пар - у блатни чкаль,
једне од ноhи мрачних.
Није пазио с ким hе краль
леhи у кревет брачни.

Хартија. Потпис. Он сахрани
потезом: ван из службе.
Нови су лижисахани
а старе им оптужбе.

Лед им веh уста спекао,
колир утего вратове.
Душманин си им зато јер
ниси ширите текао
на двору, веh кроз ратове.

Зато мораш у пензију,
заслуга им је снажнија:
од рата је за Србију
интрига дворска важнија.

Али из коже немаш куд,
кад веh не урлаш с вуцима...
Да те затражи турски суд -
предали би те Турцима.

Ледено, увредльиво,
мир уме разочарати...
Сетиhе те се, једино,
ако се опет зарати.

Дотле, остаје страданье
кроз беспоштедна времена.
Потпис кральевски хладан је,
вольена земльа - ј****а.


Примечание.
В этом стихотворении речь идёт о сербском генерале Живоине Мишиче (1855-1921). В 1903 году в Сербии произошёл Майский переворот - убийство короля Александра Обреновича и его жены, королевы Драги. - (Брак был крайне неудачен. Драга была бесплодна и старше мужа на пятнадцать лет, имела плохую репутацию. Обреновичи себя дискредитировали).- Пришедшая к власти новая династия Карагеоргиевичей обвинила полковника Мишича в том, что он был близок к бывшей династии. Он вынужден был уйти в отставку. Но, через несколько лет, о его военных заслугах и талантах вспомнили и вернули в армию. Он отличился и прославился в ходе Балканских войн и в Первой мировой войне.




Владимир Ягличич Стекло
(С сербского).

Настала ночь. Уже пора в кровать.
А брызги бьют. Окно моё намокло.
И чувствую: я должен досказать
слова, что дождь твердит, стуча мне в стёкла.

Ты видишь ли меня ? Уже темно.
Чтоб ты был виден, зажигаю свечи.
В какой-то день - мне ведать не дано -
я лягу так же, но зари не встречу.

А капельки, струясь, сбегают вскачь,
несутся вниз, где прямиком, где криво.
Снаружи ноет бесконечный плач,
и кто-то ждёт ответа на призывы.

Всё пуще струи борзого дождя.
Увлажнены все грядки по соседству.
Что помнит дождь, неистово идя ?
А я в раздумье обращаюсь к детству.

Что то за мощь, что, кинувшись в галоп,
хлестала всё без устали и строго ?
Казалось, изольётся тот потоп -
и я в окне увижу образ бога.
----------------------------
Стакло

Гледам кроз прозор. Вальало би леhи,
веh ноhних капи гледах ток са стакла.
И требало би до краја дореhи
реч - ньу је киша поноhна подстакла.

Да ли ме видиш? Јер је доба мрачно.
Неhу те наhи вани ни уз свеу.
Падам на кревет. Као да зна тачно
ноh кад hу леhи а устати неhу.

Спајају капи, осеhам све јаче,
пробивши ток низ стаклене стрмени,
нешто безмерно што напольу плаче
и то што жели реч наhи у мени.

Вани се вода контроли отела.
Прожеhе влагом сваки земльин сантим.
Памти ли киша, онда од почела,
ко ја што слике из детиньства памтим.

Шта с недоречном чинити лепотом
што се на речи троши немилице?
И зар се мора исплакати потоп
да бих Божије препознао лице?

Возвращение к скрижалям. 7.Новейшая история. 8.Заповеди.

7.Новейшая история

7-й венок короны сонетов из книги "Гирлянда"

Ne quid falsi audeat, ne quid veri
non audeat historia (лат.)
Да убоится история какой бы то ни было
лжи, да не убоится она любой правды
(Цицерон)


1

Превращаясь в заклятья и зовы,
половодье взволнованных фраз
выливается в веский приказ
резонансному сердцу другого.

Отопрутся тугие засовы,
приоткроется запертый паз,
и закапают слёзы из глаз,
и соседи на помощь готовы.

Хуже, если душа загрубела
и зациклилась чуть не всецело —
не проделать ни лаз, ни проран —

на запросах бюджета и тела
и засох сострадательный кран
после войн и гулаговских ран.


2

После войн и гулаговских ран
не осталось наивных иллюзий.
Плачь — не плачь, но в Советском Союзе
не сбылись ни надежды, ни план.

Токарь, врач и любой из крестьян,
поучась в историческом вузе,
ощутили на собственном пузе,
что за милый их ждал Ханаан.

Дорогою ценой героизма
кое в чём преуспела отчизна:
сокрушила нацистский таран,

и космический взлёт её признан.
След эпохи — не только обман -
и стихи, и роман, и экран.


3

И стихи, и роман, и экран —
потрясающей живости ленты,
окровавленные документы —
вознесённый до неба Монблан.

Треволнения странствий и стран
и депеши на все континенты,
и страдания — не сантименты —
переполнят любой океан.

Это подвиг советских солдат,
отступления, штурмы, санбат,
похоронки измученным вдовам

и отменный российский булат.
А герои служенья святого
щеголяют обувкой кирзовой.


4

Щеголяют обувкой кирзовой,
задыхаются дымом махры
те поэты, чьи встречи-пиры
по военным стихам Куренёва

украшались шрапнелью перловой.
Он не мало сказал про костры
той не самой уютной поры.
Кто ж припомнит тот голос бедовый?

Много сгинувших в чёрном дыму.
Кто-то вышел сквозь плен и тюрьму,
похлебал и нанюхался вдоволь,

видел Крым, Сталинград, Колыму…
Их свидетельства снова и снова
потрясают трагизмом былого.


5

Потрясают трагизмом былого
экспонаты музейных витрин,
динамизм панорамных картин,
суета театральных массовок.

А сильнее, чем краски и слово,
поредевшие щётки седин
и глубокая вспашка морщин,
натуральные, без подмалёвок.

Если впрямь доведётся послушать
не поток развлекательной чуши,
а живой боевой барабан,

так оглохнут, не выдержат уши
заскочивших в такой балаган
затаивших дыханье мещан.


6

Затаивших дыханье мещан
прежде танцами нимф завлекали,
уводили в туманные дали.
На свирели наигрывал Пан,

и мерцающий Альдебаран
свысока наблюдал пасторали.
В светлой радости, в тихой печали
был графически чистый чекан.

Да и всякое прочее было.
А сегодня иные светила
пронизают парнасский туман.

Дикий культ необузданной силы
и эротика в сгустках румян
сумасшедшей погоде в пандан.


7

Сумасшедшей погоде в пандан
расшалились капризные дети.
В воспитательском авторитете
зазиял очевидный изъян.

Алкогольный и наркодурман,
террористский сыр-бор на планете.
И со сменою тысячелетий
вряд ли будет другой пармезан.

В обещаньях политиков сплошь
плутовские приёмы и ложь.
Блеф в программах — уток и основа.

Вместо споров - бандитский правёж.
Многократно и вдрызг измордован,
зачастую весь мир разволнован.


8

Зачастую весь мир разволнован
поворотом реальных чудес.
Проверяйте, какой интерес
нам базарным сурком презентован:

на билете в пакетике плёвом
обещанья - вояж, "Мерседес",
и победный триумф до небес
стаи "наших" над сонмом чужого.

Затруднения мутных времён
беспокоят и бденье и сон,
бьют по темени разной монетой.

Надоедливый шумный тромбон,
треск и гул в неисправных кассетах,
если нет ординарных ответов.


9

Если нет ординарных ответов
на обилие жгучих проблем,
кто мы, где мы, куда мы и с кам,
остаётся искать по приметам.

Налицо тривиальность сюжета:
без идеи, без почвы, без тем,
и речист, а окажешься нем,
и приватная песенка спета.

Та компания — скопище ос,
в той хоть жабу целуют взасос.
Кто со Спасом, кто с царским портретом.

Окружает идейный психоз.
В поддержание иммунитета
защищаемся жаром сонетов.


10

Защищаемся жаром сонетов
от бессмысленной пошлой тщеты,
от опасной пустой суеты.
Тешим дух самодельным тромпетом.

Вот такая затейная смета:
досаждают и гадят скоты,
мы в отместку сплетаем цветы,
а козлы поедают букеты.

Стихотворство — защитное средство
не от козней дурного соседства,
не управа на чей-либо нрав —

способ выбраться, взмыть, оглядеться,
свой же собственный пыл отстояв
от циничных духовных потрав.


11

От циничных духовных потрав,
от хвастливой бессовестной фразы
избавляет, согласно заказу,
лишь надёжный лечебный состав.

По скончании века расправ
фонтанируют лужи экстаза,
а порядок настанет не сразу,
как не в миг застывает расплав.

С запоздалыми клочьями туч
расправляется солнечный луч,
согревает детей и поэтов.

Пусть он льётся, широк и могуч,
да не только с весенним рассветом —
круглый год, и зимою, и летом.


12

Круглый год, и зимою, и летом
к должным датам, как давний набат,
воздаянием павшим звучат
поминания, гимны, обеты,

монологи, сюиты, квартеты,
непременный осмысленный вклад
в неуёмную радость эстрад,
конкуренция пьяным банкетам.

А потомки вчера враждовавших,
застеливших могилами пашни,
побратались у мирных застав,

завязали любовные шашни
и ликуют у всех переправ,
оглушая Эльбрус и Триглав.


13

Оглушая Эльбрус и Триглав,
собралось европейское вече.
Произносят непраздные речи
и Ратмир, и Рогдай, и Фарлаф.

А негромок, признаемся вняв,
русский голос в решениях встречи.
Энглизирован и онемечен
разговор задруживших держав.

Подсчитай дивиденды в конвертах:
главный куш не солдатам, не жертвам.
Торжествует всё тот же конклав:

Круппы, Юнкерсы, Мессеры, Шверты…
Но о том ли стучит телеграф,
льются токи терцин и октав?


14

Льются токи терцин и октав,
отвлекают от мыслей о грустном,
россыпь красок и блёсток на тусклом,
маргаритки на фоне мурав.

Что бы молвили, губы разжав,
знатоки, мудрецы, златоусты
о путях регуляции чувства?
Где там Сеченов, Фрейд и Барнав?

Посетивши учёный архив,
трансформирую речитатив.
Избираю лихой и бедовый,

энергичный и смелый мотив.
Пусть разгонит смешки и позёвы,
превращаясь в заклятья и зовы.


15

Превращаясь в заклятья и зовы,
после войн и гулаговских ран
и стихи, и роман, и экран
щеголяют обувкой кирзовой,

потрясают трагизмом былого
затаивших дыханье мещан.
Сумасшедшей погоде в пандан
неслучайно весь мир разволнован.

Если нет ординарных ответов,
защищаемся жаром сонетов
от циничных духовных потрав.

Круглый год, и зимою, и летом,
оглушая Эльбрус и Триглав,
льются токи терцин и октав.

1999-2000 гг.


8.Заповеди

8-й венок короны сонетов из книги "Гирлянда"

Quidquid agis, prudenter agas
et respice finem (лат.)
Что бы ты не делал, действуй разумно
и предвидя итог (Римские деяния)


1

Льются токи терцин и октав,
расплескались каскады сонетов.
В небесах путеводною метой
загораются Лев и Жираф.

Стоязычен, цветист, многоглав
вечный праздник певцов и поэтов,
флёрдоранж вечеров и фуршетов,
фейерверк поздравлений и слав.

Проявляя положенный раж,
штатный лирик кладёт макияж,
добавляет индиговой сини,

аккуратно наносит гуашь
и, пожалуйста, плавится иней
и смиряется пекло пустыни.


2

И смиряется пекло пустыни,
изливается тонкий эфир,
воцаряется трепетный мир,
напоённый дыханием пиний.

А под небом, теснина к теснине,
громоздятся Кавказ и Памир,
и в расстеленный свыше клавир
прибавляется страсть Паганини.

В безрассудной духовной тщете -
воздыхание о чистоте
убеждений, поступков и скиний,

нынче редкой в окрестной черте.
А фантазия льёт и не гинет
в вечной жажде святой благостыни.


3

В вечной жажде святой благостыни,
возглашается первый завет:
Бог един, соправителей нет
ни в морях, ни в горах, ни в долине.

Он всевластен, как прежде и ныне,
и покуда не кончится свет.
В человеке — подобие, след,
повторенье божественных линий.

Атеисты, и порознь, и в связке
отрицают церковные сказки,
доскональной замены не дав.

А в поэзии древней закваски,
два Завета насквозь пронизав,
просит влаги иссохший Моав.


4

Просит влаги иссохший Моав.
Ту же жажду и Русь ощутила.
Муза песен в обилиях Нила
омочила пуховый рукав

и, над выжженным краем отжав,
возрождает зелёную силу.
Но не в свечках, не в дымных кадилах
оборона Одесс и Варшав.

От ударов финансовой плётки,
от насилия ширятся глотки.
Всё свирепствует век-волкодав,

и под песни и гимны, без водки,
крепнет воля рабочих застав.
Вся стихия стиха — костоправ.


5

Вся стихия стиха — костоправ,
выпрямляет согбенных и сирых,
согревает в холодных квартирах
и сзывает их, как телеграф,

на защиту нарушенных прав
и твердит: не творите кумиров,
низводите вельможных сатиров
и зиждите себе архитрав

на прямых и надёжных столпах,
чтобы тот не рассыпался в прах
по какой-нибудь вздорной причине.

Пусть царит наяву и во снах,
непрестанно в чести и и в помине
книга-быль о ниспосланном Сыне.


6

Книга-быль о ниспосланном Сыне,
божьем агнце в гнездилище бед,
возрождает тускнеющий свет,
пламя жизни в его сердцевине.

Меркнут Гойя, Россини, Феллини...
Верх поэзии - Новый Завет.
Скоро будет две тысячи лет
той - Евангельской - доброй твердыне.

Где б ты ни был, в Керчи и в Перми
лучший день из недельных семи
посвящай приобщенью к святыне.

Выстрой мысли и чувства стреми —
и Писание музыкой хлынет,
как живые ключи в Палестине.


7

Как живые ключи в Палестине
и верней чудотворных икон
упорядочит тонус и сон
укорот скороспелой гордыни.

Будь силён и в немаленьком чине,
а родителям — первый поклон,
но второй — да простит Аарон —
тем, кто славную шутку подкинет.

Вот Шполянский забавил как надо,
вот Каневский смешил до упаду.
Тот стихами, другой — рисовав.

Два таких вот искусника рядом -
Аминадо и Аминадав -
исцеляют и тело и нрав.


8

Исцелят и тело и нрав,
анемию, угри, почесуху,
атонию, ячмень и краснуху
колдовские напитки из трав.

И чеснок, и настои купав,
и веронику, и чилибуху
применяй, с укреплением духа
и закалкой телес сочетав.

С легендарных, но памятных дней
заповедано нам: не убей,
не лелей сладострастное пламя,

не блуди, не кради и не смей
жить во лжи, как в домашней пижаме.
Человеку положен экзамен.


9

Человеку положен экзамен,
а провалишь - нетрудно пропасть,
безрассудно отдавшись во власть
чёрной алчности, каверзной даме.

С ней и зависть с презлыми глазами.
Так не скаль плотоядную пасть
на чужую приватную часть,
не гонись за чужими быками.

Не прельщайся соседским ослом
и не зарься на челядь и дом,
на добро и угодья с полями,

на хозяйку соседних хором.
Не греши, но не хлопай ушами.
Стань разборчивей в общем бедламе.


10

Стань разборчивей в общем бедламе, -
подправляет любитель урвать. -
Лишь дурным не ясна благодать —
завестись дорогими вещами,

Слиток золота, редкостный камень
и другую ликвидную кладь,
как ухватишь, спеши закопать
или сбыть да смотаться в Майами.

Прежде волей решительной власти
нас тащили за ворот и хлястик
в напоённые мёдом лета.

Нынче вольные гонки за счастьем,
а какая с того лепота —
пусть расслышит твоя глухота.


11

Пусть расслышит твоя глухота -
производная крика и шума -
в чём расходятся мудрая Дума,
и просящие ради Христа.

Безответственная суета
управителей и толстосумов
знаменуется выхлопом бумов,
но в итоге — обман и тщета.

Наобещано мясо во щах,
но едок отощал и зачах.
В производствах то штиль, то цунами,

а на биржах финансовый крах.
Остаётся выспрашивать в храме,
чем спасаться в отчаянной драме.


12

Чем спасаться в отчаянной драме?
Непокой - до эдемских сеней.
Вот и молим о них без затей
в умилённой просительной гамме.

А святые со светлыми лбами
в ароматном миганье огней
погружаются в воск и елей,
как положено в каждом Нотр-Даме.

Молча слушают будды в ашраме,
племенные тотемы в вигваме,
изваяния Гора и Пта.

Жди-пожди. Упивайся мечтами.
Потерпи. Возгласит пустота,
прозвучит из незримого рта.


13

Прозвучит из незримого рта
и, должно быть, без грома и взрыва,
а на деле нужна инвектива
в адрес тех, чья душу не чиста:

за невыплаченные счета,
за усохшие без перспективы
голубые дороги и нивы,
за глумленье над словом Мечта.

Отпустив ловкачей на поживу,
допотопному локомотиву
приоткрыли мы все ворота,

а махина помчалась к обрыву,
Будет вспышка, как рухнет с моста
в непалящем свеченье куста.


14

В непалящем свеченье куста
притягательный символ Завета.
Как гагаты в ветвях бересклета,
сверхъестественная красота —

излучение альфы Креста.
Пусть гадают и спорят поэты
об источнике горнего света,
а дорога в ту гору крута.

На вершине колючий терновник,
непролазный и дикий шиповник,
ежевичник, и сиз, и кровав.

У подножия, в тихой часовне,
в окружении роз и агав,
льются токи терцин и октав.


15

Льются токи терцин и октав —
и смиряется пекло пустыни.
В вечной жажде живой благостыни
просит влаги иссохший Моав.

Вся стихия стиха — костоправ.
Книга-быль о ниспосланном Сыне,
как святые ключи в Палестине
исцеляет и тело и нрав.

Человеку положен экзамен.
Стань разборчивей в общем бедламе,
Пусть расслышит твоя глухота -

чем спасаться в отчаянной драме,
прозвучит из незримого рта,
в непалящем свеченье куста.

1999-2000 гг.

Возвращение к скрижалям. 5.Зерцало. 6.Поэзия.

5.Зерцало

5-й венок короны сонетов из книги "Гирлянда"

Libelli testes temporis (лат.)
Книги - свидетели времени


1

Струйки строчек связуются в сплав,
в симметричность, в расклад, в соразмерность,
без которых орнаменты скверны,
а чертёж неуклюж и коряв,

без чего не всплывёт батискаф,
без чего как сухая цистерна
и зазря остывающий термос
пресловутая сила держав.

В кои веки Ликург и Солон,
Хаммурапи и царь Соломон
высекали указы на скалах

и творили железный канон,
но история недоковала
лучезарную звонкость металла.


2

Лучезарную звонкость металла
восприемлет чеканный предмет.
Прочность цепи и ценность монет
измеряют в условленных баллах.

А в сравнениях материалов
рейтинг золота крон и песет
при торгах превзошёл паритет
бронзы гонгов и стали кинжалов.

Каждый век учреждает закон,
по которому класс-гегемон
направляет мечи и орала.

Поусердствовал Наполеон,
чья юстиция отшлифовала
небывалого блеска зерцало.


3

Небывалого блеска зерцало —
свод наследия многих веков.
А в России подход не таков.
Очищали в порядке аврала

чердаки, сундуки и подвалы
флибустьеры, гроза большаков.
Всё под корень, а дальше с азов —
первобытная прыть радикала.

Объявили горой дребедени
многопудье былых уложений,
хоть какие свидетельства прав.

Выдворяем на свалку и к фене
(а не то и подальше послав)
строгий стан полированных граф.


4

Строгий стан полированных граф.
Мудрость Азии. Гордость Европы.
Подытоженный практикой опыт:
Конституция, Кодекс, «Стоглав»…

И плевавший на них Голиаф.
Устрашающий посвист и топот.
Наступление порознь и скопом
троглодитов из сточных канав.

Открываю хронограф, судебник.
Пособляют Востоков с Потребней,
непонятности растолковав.

Пробираюсь сквозь древние дебри.
Слышу дух энергичных расправ.
Пальцы — щупы, а мысли — бурав.


5

Пальцы — щупы, а мысли — бурав.
Шелковинки размолотой ткани,
характерный узор филиграни
и печать на шнурке, как аграф.

Древний свиток свернётся, вобрав
перепалки горячих собраний.
Доходило до крика и брани,
а итожил высокий конклав.

Набредёшь на музейный патент,
чей-то редкий и ценный презент,
современник карет и кресала,

рассмотри непростой документ.
Подивись на крючки и овалы.
Кружевница бы так не связала!

 


6

Кружевница бы так не связала:
зачернённый травлёный узор.
Древний рыцарь слепит коридор
полировкой стального закала.

И по глади страниц побежала
та же сыпь припечатанных спор,
строем ратей и сварами свор
в полудрёме читального зала.

Понамешанный в книгах сумбур
оживает штрихами гравюр,
лишь раскраска чуть-чуть полиняла.

А приманчивей прочих фигур
труд смышлёных затейливых малых,
рисовальщиков инициалов.


7

Рисовальщиков инициалов
согревали не стенки печей.
Их фантазии били бойчей
под уютною крышей кружала.

Вот и лили они непомалу,
чем поят без особых затей
Геродот, Цицерон, Апулей,
Данте, Мильтон, Рабле, Калевала.

Их смущали обильные гроздья
всех учений, и ранних, и поздних:
ром, первач и нектар гуайяв.

Совращали сивушные козни,
мухоморы идейных шалав.
Школил старший в цеху изограф.


8

Школил старший в цеху изограф,
а дурманили алые маки.
Что ни мак — полыхающий факел
там, где бились гусар и зуав.

Цвет шиповника у переправ —
будто память о давней атаке.
Киноварною искрой на хаки
земляника во рвах у застав.

Из корней извращённых учений
нынче тянется строй ополчений
и бранчливо грозит невпопад.

Бродит смута сектантских движений.
Реваншистские стяги шумят,
сопрягаясь в расцвеченный ряд.


9

Сопрягаясь в расцвеченный ряд,
собираясь в ритмичные блоки,
лишь прямые и честные строки
проникают сквозь толщу преград,

согревают сырой каземат,
облегчают казённые сроки,
поднимают казармы и доки,
окрыляют зелёных ребят.

Не беспочвенный бзик превосходства
на основе элитного скотства,
а программа на дружбу и лад

предлагается для руководства.
И само обращение: Брат! —
заключает огонь и набат.


10

Заключает огонь и набат
всевозможный поток манифестов.
А скажи-ка, взыскательный Нестор,
кто творец исторических дат.

Совесть времени — стойкий солдат,
шедший в бой без эффектного жеста,
и учитель, рачительный пестун
сыновей, дочерей и внучат.

Тем обидней и горше сейчас,
что лихие водители масс,
издавая прегромкие зовы,

выставляют расписанный фас,
а в речах позабыта основа:
даже буквенный строй часослова.


11

Даже буквенный строй часослова
неизвестен для тысяч людей.
Распевает - что тот соловей -
хитроумный деляга из новых.

Торгаши перепрелой половой,
толпы магов и тьмы ворожей
рекламируют, кто пошустрей,
колдовство или бред ерундовый.

Виршеплёты кропают поэмы.
Журналисты вгрызаются в темы,
эпатажные стили кроят.

Мир линяет, меняя системы,
обербоссов и весь аппарат.
В подоплёке — сплетенье шарад.


12

В подоплёке — сплетенье шарад.
Круговерть без огней перспективы.
Хаотичный расклад по массиву.
Пирамиды затихших громад

недостроенной грудой стоят.
С важных уст ханжескИе мотивы,
а в развалах фривольное чтиво,
лженауки и арт-суррогат.

В разнобое моральных платформ
громыхает лирический шторм.
Инструмент духовой и смычковый,

роты скрипок и взводы валторн
жаждут помощи: гуда и рёва
в слитке лексики, если прокован.


13

В слитке лексики, если прокован,
раздаётся магический звон,
недоступный локаторам тон,
эманация духа Толстого,

«Илиады» и книги Иова.
Ширя круг досягаемых зон,
по настрою сердец, в унисон,
звук то стихнет, то властвует снова.

Прозвучит ординарный сонет,
два катрена и дважды терцет,
а послушное сердце готово

обратиться в стучащий брегет.
Силой лирики в недрах живого
уплотняется первооснова.


14

Уплотняется первооснова
акустической ткани речей.
Рифмачи, норовя половчей,
рассыпают приваду для клёва.

Долгожданным желанным уловом
там и сям подплывёт книгочей.
Излучение чувств и рацей
обращается в стимул и повод.

Прелесть музыки, строгость науки,
лепет счастья, сердечные муки,
неподдельная радость забав

выливаются в строки и звуки,
захватив, засверкав, забряцав.
Струйки сточек связуются в сплав.


15

Струйки строчек связуются в сплав,
лучезарную звонкость металла,
небывалого блеска зерцало,
строгий стан полированных граф.

Пальцы — щупы, а мысли — бурав.
Кружевница бы так не связала.
Рисовальщиков инициалов
школил старший в цеху изограф.

Сопрягаясь в расцвеченный ряд,
заключает огонь и набат
даже буквенный строй часослова.

В подоплёке — сплетенье шарад.
В слитке лексики, если прокован,
Уплотняется первооснова.

1999-2000 гг.



ПОЭЗИЯ

6-й венок Короны Сонетов из книги "Гирлянда"

Habent sua fata libelli (лат.)
Книги имеют свою судьбу (Теренциан Мавр)


1

Уплотняется первооснова
в пирамиде накопленных книг.
Вот представьте: исландский ледник,
субарктическим холодом скован

и недвижим под небом суровым,
но в какой-то негаданный миг
начинается экстренный сдвиг
с оглушительным гулом и рёвом.

Вулканической бури начатки
вон из недр через горные складки
пробивают то кратер, то штрек,

а в России идейной взрывчаткой
запаслись и эсэр и эсдек
под завалами библиотек.


2

Под завалами библиотек
в сетке строчек и в точечном растре
чутко спит параллельное царство,
сад фантазий, восторгов и нег.

Там старанием мудрых Сенек
разрываются цепи коварства,
зло и грех поглощаются карстом
и цветут Оймякон и Певек.

В наслоениях книгохранилищ
ключ к заплотам и тайнам узилищ,
там Том Сойер, Роб Рой и Гобсек.

Там запряталась куча страшилищ:
гог с магогом, вандал, печенег.
Там шумит восемнадцатый век.


3

Там шумит восемнадцатый век,
героически вздорное время,
украшавшее нобилям темя
париками, белее чем снег.

Винтовой исторический шнек
крутит-вертит труды академий
и рассаду бунтарских пандемий,
сотрясавших всемирный ковчег.

Восемнадцатый век от души
разгулялся в российской глуши,
порезвился по ней непутёво,

драил пятна застойной парши
и сказал громогласное слово
в верноподданных одах Кострова.


4

В верноподданных одах Кострова
расцветал и доселе не сник
обольстительно сладкий язык,
цвет сукровицы таял в пунцовом.

Тем и нынешний век нашпигован.
По кантатам премудр и велик,
а на деле, как ражий мясник,
чёрт-те чем набивает черёва.

То и дело на главную роль
подвизается голый король,
царь Додон или Трумф бестолковый.

Не с того ли надсада и боль,
проступают под маской смешного
в шутовстве журналиста Крылова.


5

В шутовстве журналиста Крылова,
в эротических виршах Парни
вылетает из давней тени
грубоватая дерзость былого.

Непотребное набожным вдовам
за два века цензурной возни
обратилось в текушие дни
в сочный силос телкам и коровам.

Современность копается, ищет
родников посветлей и почище.
Заблистали зрачки из-под век:

Ломоносов, Державин, Радищев...
Но и мысли ментальных калек
блещут в руслах ритмических рек.


6

Блещут в руслах ритмических рек -
однобокие лживые книги,
книжки-фантики, книги-расстриги:
Бабаевский, Павленко, генсек…

Там восславлены пресный чурек
и премудрость вождя-прощелыги,
вольный край кетменя и мотыги,
Беломор, Магадан и Артек.

По томам всевозможного толка
плачет свалка, грустит барахолка.
Потянулись обозы телег.

Если книжицам тесно на полках,
сочинения рвутся в побег,
пообмявшись в объятьях коллег.


7

Пообмявшись в объятьях коллег,
примирясь с неизбежным уроном,
поневоле умерят свой гонор
и гроссбух и живой человек.

Не стеснён лишь прославленный грек,
вознесённый эпическим троном,
хоть незряч, а подсказчик и донор
для Шекспиров и Лопе де Вег.

Редкий шанс — актуальный вопрос
может вдруг спровоцировать спрос
на затерянный опус любого.

Дождались сожалеющих слёз,
изнывая под ржавым засовом,
даже опусы графа Хвостова.


8

Даже опусы графа Хвостова -
капитал, заточённый под спуд.
Он под пыльною тяжестью груд
препаршивых книжонок спрессован.

Книгочеи к талантам суровы.
Ни классический выспренный труд,
ни торжественность стиля не чтут.
Им милее, что модно и ново.

Молодая и резвая сила
заправляла идейным кормилом
и заткнула елейный роток,

в пролетарскую грудь колотила,
забивала бунтарский гвоздок.
Беспрестанно стучал молоток.


9

Беспрестанно стучал молоток.
Вольнолюбие не прекращало
контролировать прочность начала,
на котором держался чертог.

А меж тем расседался песок
под фундаментом тронного зала.
Возмущённая сила вскипала.
Приближался трагический срок.

На изломе минувшей эпохи
стихотворные ахи и охи
оживлял сатиричный «Свисток»,

то и дело искрили сполохи.
Состязались набат и батог,
догремев до серебряных строк.


10

Догремев до серебряных строк
на мистическом стыке столетий,
поэтический мир не заметил,
как стремительно креп ветерок,

и застойный удушливый смог,
распростёртый по целой планете,
сел ипритом на грязном паштете
под трамбовкой военных сапог.

Только бросил пророческий взмёт
героических жертвенных нот
перед жребием, что уготован,

буревестник над толщами вод,
над непрочным проржавленным кровом
Мережковского и Гумилёва.


11

Мережковского и Гумилёва,
Ходасевича и Кузмина
грела рифма. Она и слышна
диссонансом на фоне громовом.

Кто уехал, а кто измордован.
Неуютные шли времена.
Песнопевцев щадила война,
изводили нуво-Пугачёвы.

Кузнецы-стихотворцы, провидцы,
неустанно творили из крицы
слово-ласку. Но слово — в клинок

закалялось российской водицей.
Вот Невою, вот Волгой у ног
мчит и пенится пёстрый поток.


12

Мчит и пенится пёстрый поток,
порывается с ветром задраться.
Ликовали певучие братцы —
и шампанское шло в потолок.

Так заткнули им в глотку платок.
Кто ж? Апостолы Блока — «Двенадцать».
А при чём приплетённые святцы,
поспрошай, никому невдомёк.

Революция — дело на вкус,
поворот, сортировочный шлюз.
Неприемлющий отдал швартовы.

После драки в сообществе муз
два отрядца - цепной и бедовый -
обновляют настрой и понёвы.


13

Обновляют настрой и понёвы
два недружные хора певцов,
те — попутчики большевиков,
а другие — багаж упакован -

и ступай по приютам портовым
от когорт петербургских дворцов
в приживалы чужих городов,
в эмигранты и индикопловы.

И повсюду бывал результат
не без блеска престижных наград,
редкий выигрыш в пульке рисковой,

а, как правило, — скверна и ад.
Слово к вечным сраженьям готово,
превращаясь в заклятья и зовы.


14

Превращаясь в заклятья и зовы,
зазвенев — то струна, то коса —
неумолчно звучат голоса,
оживляют творенье Петрово,

выпеваются в звонницах Пскова,
пронизают тверские леса
и цепами стучат в небеса,
в голубые плафоны алькова.

В отраженьях от свода и дна
прибывает добротность зерна,
отметается пыль и полова.

Крепнут гимны на все времена,
и в рапсодии многовековой
уплотняется первооснова.


15

Уплотняется первооснова
под завалами библиотек.
Там шумит восемнадцатый век
в верноподданных одах Кострова,

в шутовстве журналиста Крылова.
Плещут в руслах ритмических рек,
пообмявшись в объятьях коллег,
даже опусы графа Хвостова…

Беспрестанно стучал молоток,
догремев до серебряных строк
Мережковского и Гумилёва.

Мчит и пенится пёстрый поток,
обновляет настрой и понёвы,
превращаясь в заклятья и зовы.

1999-2000 гг.

Возвращение к скрижалям. 3. Разноголосица. 4.Идеология.

3.Разноголосица

3-й венок короны сонетов из книги "Гирлянда"

Multi sunt vocati, pauci vero
electi (лат.)
Много званных, но мало избранных.
(Евангелие от Матфея)


1

На поддоны и вымост подовый,
на стальные листы и кирпич
положу, как коренья и дичь,
как крутую замеску для плова,

заготовку в большой и махровый
нашпигованный рифмами спич.
Пусть смакуют москвич и томич,
и омич, и шофёр из Тамбова.

Перепутавши красный с зелёным,
я с автобусным местным талоном
влез под венчик троллейбусных дуг

и столкнулся с тамбовским законом.
Вот, припомнив тот давний испуг,
насыпаю сырьё — первозвук.


2

Насыпаю сырьё — первозвук
и боюсь изначальной ошибки,
а достанет ли к этой посыпке
однозвучных стыкующих клюк.

Строчка строчку потянет, и вдруг
лексикон скособочится в хлипкий,
уж никак не от сказочной рыбки,
а до дна опустелый сундук.

И, однако, усядусь под липкой,
порифмую, в сердцах и с улыбкой,
про себя и бубня, как индюк.

А взглянул: под любым эвкалиптом
жмутся кучки подобных пичуг
и у множества тиглей вокруг.


3

И у множества тиглей вокруг,
у каминного пламени в холле,
у костров на опушках и в поле
греют кисти старательных рук

громогласный поэт — политрук,
петушок в политической школе,
и горлан романтической воли,
и усердный келейный клобук.

Самой тёплой выходит консоль
у нежадных на сласти и соль
комплиментщиков жёнам и вдовам.

Те и девичий знают пароль.
А у топок, у самого зёва
держат жар псалмопевцы — Шишковы.


4

Держат жар псалмопевцы — Шишковы.
Ставят опыты, кто и верней
и понятней для новых ушей
извлечёт несуетное слово

из античной и средневековой
оболочки. Из груды костей
трансформаторы древних идей
экстрагируют гены живого.

Сумароковский с братией спор
и державинский пыл и напор
воскрешаются снова и снова.

Оживляется древний узор.
Но не любят манеры дедовой
Безыменские и Щипачёвы.


5

Безыменские и Щипачёвы
то бабахают около бухт,
то лелеют неопытный слух
возведением в образ святого

сострясателя старой основы.
Уж не знаю, в котором из двух
ярче виден лирический дух
партбюро и рабочей столовой.

На торговом дворе Безыменских
созерцал я поэта в степенстве
пиджака и непродранных брюк.

Знал его комсофлотские песни,
да не знал, под какой они стук
ублажают вождей и подруг.


6

Ублажают вождей и подруг!
Из немалого списка кумиров
в пестроте изобильного мира
их избрали акын и ашуг.

Безразлично, что север, что юг,
пёстрый запад, восточная лира —
воспевают короны, мундиры
и пыхтят от любовных потуг.

Восхваление страсти и власти
обещает реальное счастье
и страхует от лишних докук.

Набивается всяческой масти
(разделить августейший досуг)
легион Аполлоновых слуг.


7

Легион Аполлоновых слуг
осаждает Парнасские склоны,
врассыпную и общей колонной,
напрямую и делая крюк.

Тут Сократы словесных наук,
но в героях среди легиона,
лишь не шедшие общим прогоном,
отыскавшие собственный звук.

Прожурчав в унисон соловьям,
рядовое сливается в шлам.
Пышет вздутое вихрем суровым.

Жгла Цветаева, жёг Мандельштам.
Маяковский вдвоём с Гумилёвым
состязаются как сердцеловы.


8

Состязаются как сердцеловы
вдохновенный и смелый порыв —
и пустой плотоядный позыв,
вызов смерти — и всхлип пустяковый,

лик героя, достойный Кановы:
Прометей, Ильмаринен, Сизиф —
и изнеженный в холе калиф,
оратория - и босанова.

Повороты словесной игры
прихотливы, случайны, пестры.
Не ковчег. Не тесно. Не по паре.

На подъёмах Парнасской горы
предостаточно всяческой твари.
Стихотворная снедь — на базаре.


9

Стихотворная снедь на базаре —
нет дороже. Милей не найдёшь.
Нет дешевле — бери ни за грош.
Сто загадок в словесном товаре.

Разжужжался летучий комарик.
Расшумелась высокая рожь.
Ненароком и сам запоёшь
и товарищу песню подаришь.

Где бы ни был, куда бы ни шёл,
в детстве, в зрелости, весел и зол,
песня — в помощь, взбодрит, не состарит,

награждает гудением пчёл,
мощным ливнем в душевном пожаре,
мелочёвкой в расписанной таре.


10

Мелочёвкой в расписанной таре
обернулась вся масса словес,
поступивших в разлив и развес
на раздачу в постбрежневской сваре.

Носорогом навстречу сафари,
сокруша догматический пресс,
разыгрался горячий протест
и, стреножен, смирился в амбаре.

Монотонность предписанных гимнов
сметена пестротою старинных
и новейших хоралов и слав.

Был гвоздичник. Запахло жасмином.
И посыпались вдруг, замелькав,
леденцы на шарап для раззяв.


11

Леденцы на шарап для раззяв —
вольный выбор, обильная гласность.
поглощай анекдоты и басни.
окружайся эскортом шалав.

Наделённые массою прав,
мы сквозь пальцы глядим на опасность:
разбухая, до площади Красной
дотянулся нацистский анклав.

Так, глядишь, и под бодренький марш
обратим демократию в шарж,
запалим и удушим в пожаре.

Вот и слушаю песенный фарш
в непроцеженном репертуаре,
сам в певучем ударе-угаре.


12

Сам в певучем ударе-угаре
в продолжение строгих времён
монотонным хорам в унисон
препослушно бряцал на кифаре,

регулировал гриф на гитаре,
подправлял неестественный тон,
ретушировал взвизги и стон
и сомненьем себя не мытарил.

Пел да пел, а другие хористы
из прославленных, видных и истых,
капельмейстерский кризис прознав,

замышляли шампанистый выстрел
для финала: струю в архитрав
и в сумбур беззаботных забав.


13

И в сумбур беззаботных забав,
как рефрен, залетают гранаты.
Жал Хуссейн. Расширяется НАТО
и готовят ракетный пиф-паф

предводители тёмных орав.
Вот сиди, подводи результаты:
девальвация, кражи, растраты,
а всеобщий достаток дыряв.

А виновник утруски-усушки,
как всегда, не иначе как Пушкин,
длиннонос, рыжеват, кучеряв.

Идеологов ловят за ушки.
Так и я в уличающий тяв
добавляю звенящий состав.


14

Добавляю звенящий состав
прямо в шихту для будущей плавки.
В картотеке готовы заявки.
О заказах гудит телеграф.

В куче лома кайло и бурав,
кулачки, торсионы, оправки.
Погоди, побежит по канавке
всё, что ныне пошло в переплав.

По весне с пробуждением верб
обновляются гимны и герб,
а поэтому кто ж застрахован:

всё там ляжет: и молот, и серп,
и воскресший орёл двухголовый —
на поддоны и вымост подовый.


15

На поддоны и вымост подовый
насыпаю сырьё — первозвук.
И у множества тиглей вокруг
держат жар псалмопевцы — Шишковы.

Безыменские и Щипачёвы
ублажают вождей и подруг.
Легион Аполлоновых слуг
состязаются как сердцеловы.

Стихотворная снедь на базаре
Мелочёвкой в расписанной таре,
леденцы на шарап для раззяв.

Сам в певучем ударе-угаре
и в сумбур беззаботных забав
добавляю звенящий состав.

1999-2000 гг.



4.Идеология

4-й венок короны сонетов из книги "Гирлянда"

Мens agitat molem (лат.)
Мысль движет материю (Вергилий)


1

Добавляю звенящий состав
в суету и невнятицу буден,
а в ушах несмолкающий бубен:
телефон, телетайп, телеграф.

К микрофонам и пультам припав,
из укрытия станций и студий
канониры идейных орудий
будят Керчь, Кострому, Кокчетав.

А моя бубенцовая речь —
не будильник, не гонг, не картечь,
не зовёт от забот и сомнений,

просыпается в жадную печь.
Слог за слогом, как стебли растений,
перепутавшись тают в мартене.


2

Перепутавшись тают в мартене
отголоски прошедших эпох,
ядовитый шрапнельный горох
опровергнутых жизнью учений.

Чередою сплошных наваждений
с дымным шлейфом, заразным, как чох,
прогорит подстрекательский мох,
пища смут и локальных движений.

А ведь сбылся недобрый прогноз:
необъятный имперский обоз
развалился на трудной ступени.

На трибунах раздрай и психоз,
а в моей опроставшейся жмене
трепыхание стихотворений.


3

Трепыхание стихотворений —
на замену логических схем
и крутых философских систем,
доводивших до вспышек мигрени.

Потускнели масштабные тени.
В обсуждениях жалящих тем
позабылись почти насовсем
мощный Маркс и безудержный Ленин.

Мировой исторический подвиг,
низведённый наследным отрёбьем
с круч вулканов до сточных канав,

заклеймлён и оплёван сегодня.
В утешенье — «Кармен» и «Фальстаф»,
«Стенька Разин» и песни Пиаф.


4

«Стенька Разин» и песни Пиаф
через разные щели и дверцы
в смутный час прорываются в сердце,
что ни песня, то луч — звездоплав,

и уносит, с собою зазвав,
может сплавить толпу разноверцев
мощью собственных вольтов и герцев,
как не сплавит смолу автоклав.

Завихрения страстных мелодий,
пестрота изощрённых просодий
обовьют, оцепив и обняв.

В тон напевам и русской природе,
незабудки да ландыш собрав,
приплетаю к букетам купав.


5

Приплетаю к букетам купав,
уязвлённый в непонятом чувстве,
изъявления искренней грусти.
Ах, Гянджа, Фергана, Берислав —

города за порогом застав!
Тут барьер и таможня, там бруствер.
Потерялось днепровское устье.
Стал чужим Измаильский рукав.

Здесь распалось, в Европе сошлось.
Странно резать единую ось,
исходя из разумных стремлений.

Захотелось победствовать врозь.
А на память — букеты сирени,
сожаления, ропщи и пени.


6

Сожаления, ропщи и пени.
Не стерпеть — по живому дробят.
Как бы славно закончить разлад!
Ежедневно смотрю в бюллетени.

Переменная копотность прений,
а разбитые звенья скрипят.
Где ж лекарство, чтоб вытравить яд?
В феррохроме, в сурьме, в молибдене?

Учредят монархический трон?
Доканают злосчастный Сион?
Расстреляют другие мишени?

И сложились в бедлам и трезвон,
в мельтешение диких решений
все зигзаги моих настроений.


7

Все зигзаги моих настроений
вырастают из стольких причин,
что не смерят ни пуд, ни аршин,
и ни градус, ни рубль не оценят.

Нужен свежий берёзовый веник,
чтобы сбить треволненья и сплин.
Жёсткий веник нежнее дубин
и полезнее для поучений.

У меня бы в чести и фаворе
был рачительный школьный историк,
чтоб вбивал да вбивал, как устав,

с непреложностью фактов не споря,
в память юных пижонов и пав
гнев Цусим и восторги Полтав.


8

Гнев Цусим и восторги Полтав!
Верность в дружбе — основа викторий.
Поражения — поводы к ссоре.
К неудачам плюсуется штраф —

бунт окраин с парадом булав.
Дайте волю в кремлёвской конторе
самозванной беспринципной своре —
вспухнет перечень микродержав.

Всероссийский корабль поюлил
вкривь и вкось без руля и ветрил,
изувечен от гонок и давок.

Ремонтёры выходят из сил,
рассылают легавых и шавок
для подбора крепящих добавок.


9

Для подбора крепящих добавок
в смятый корпус железных идей,
задолблённых с отроческих дней,
составляю реестры заявок.

Роюсь в пачках технических справок,
тереблю многомудрых людей.
В макраме скороспелых идей
светят петли старинных удавок.

При развязках тугого узла,
в состязаниях блага и зла
не уйти от решительных ставок.

Разбираюсь: какая взяла?
Натыкаюсь на оспины явок.
патрулирую книжный прилавок.


10

Патрулирую книжный прилавок,
превращаю жилище в музей,
склад газет и журнальных статей
и — увы! — не о пользе пиявок,

не о дружбе цветов и козявок,
о разгуле идейных страстей.
Вот бы мне, как иной книгочей,
ворковать от прикольных забавок!

Отчего-то о судьбах империй
в размышлениях тужится череп,
будто там завертелся бурав.

Рассуждаю о духе и вере,
над холмами томов недоспав.
Реагирую зло и стремглав.


11

Реагирую зло и стремглав,
а в запасе всего лишь трюизмы.
Верный опыт сведён в афоризмы:
«Краше рая прохлада дубрав».

«Сладок воздух росистых отав».
«Нет предела милее отчизны».
«Наступай, не страшась укоризны».
«Одолел — так и думай, что прав».

Безусловная мысль коротка,
как внезапный порыв ветерка,
и не любит изъятий и вставок.

Слово — капля, а в связке — река.
Вот ныряю без маски и плавок —
обретаю искательский навык.


12

Обретаю искательский навык,
добываю едучую соль.
Постигаю реальную роль
кафедральных престолов и главок

и лиричных Наталок Полтавок
в единении мыслей и воль
при вхожденье в иную юдоль
через дым и огонь переплавок.

Взвешу трусость, измерю гордыню,
а стремлюсь к золотой середине
меж заслугой и манной халяв.

Жду удачи в плетёной корзине.
Запою и станцую,сыскав,
и добыча не прячется в шкаф.


13

И добыча не прячется в шкаф,
ни в подвалы, ни в скрыни, ни в риги.
Вся затем, чтобы выстроить в книге
то, что выплавлю,перемешав,

чтобы чёткая правильность граф
не служила лжецу и сквалыге,
чтобы разум катил на квадриге,
но продумывал каждый параф.

Узловые опоры созвучий —
будто кочки в трясине зыбучей,
самородки в кромешности лав.

Уповаю на труд и на случай.
Торжествую, найдя и подняв.
Струйки строчек связуются в сплав.


14

Струйки строчек связуются в сплав,
отражение подлинных фактов,
направление будущих трактов,
утверждение подлинных прав.

На целебных корнях настояв
сладкий сок разрешённой загадки,
разолью квинт-эссенцию в кадки.
Веселитесь Нюф-Нюф и Наф-Наф!

Прилетят голубки и голyбки.
Заработают медные ступки
для толчения пряных приправ.

Так и грежу: в тяжёлые кубки,
запасённую ёмкость подав,
добавляю звенящий состав.


15

Добавляю звенящий состав.
Перепутавшись тают в мартене
трепыхание стихотворений,
«Стенька Разин» и песни Пиаф.

Приплетаю к букетам купав
сожаления, ропщи и пени,
все зигзаги моих настроений,
гнев Цусим и восторги Полтав.

Для подбора крепящих добавок
патрулирую книжный прилавок,
реагирую зло и стремглав.

Обретаю искательский навык,
и добыча не прячется в шкаф.
Струйки строчек связуются в сплав.

1999-2000 гг.

Возвращение к скрижалям. 1.Первородство. 2.Естество

Первородство

1-й венок короны сонетов из книги "Гирлянда"

ВОЗВРАЩЕНИЕ К СКРИЖАЛЯМ

"Что ми шумить,
что ми звенить
давеча рано
предъ зорями?"
(Слово о полку Игореве)

ПЕРВОРОДСТВО

Beatus ille qui procul negotiis
(лат.)
Блажен тот, кто вдали от дел. (Гораций)


1

Вдалеке от роскошных забав
принаряженной суперэлиты
неказисты, помяты, небриты,
от трудов и гульбы недоспав,

чертыхаясь, честят комсостав
смакователи сельского быта,
мошкара, муравьи и термиты —
горожане с рабочих застав.

То-то весело им наблюдать
нестеснённую жизнь-благодать
на квадратах цветного экрана,

всю вальяжную чистую рать
из рекламного киноромана,
казино, варьете, ресторана.


2

Казино, варьете, ресторана
не минуешь спокойным шажком.
Вспоминай-ка! Конечно, знаком,
как приманчив шипучим и пьяным

(если ты не с дырявым карманом),
начинённый соблазнами дом.
Нагулявшись, смеялся потом
над собой же за тягу к обманам.

Иногда похвалюсь за чайком.
Было — не было. Кажется сном.
Не разор - перочинная рана.

Под хмельком, обмывая диплом,
метил в ясновельможные паны
отставной подмастерье Вулкана.


3

Отставной подмастерье Вулкана,
дошагав до итоговых лет,
я не тужусь под грузом монет
и не тешусь вальяжностью стана.

В дни реформ, с упразднением плана
и спасая дырявый бюджет,
государство спустило в клозет
трудовые гроши ветерана.

Узелки заплетаются туже.
Что ни выход — то топкая лужа.
Старый молот расшатан и ржав,

и кузнец притомлён и застужен.
Вот взыграл непокладистый нрав.
Я распелся под сенью дубрав.


4

Я распелся под сенью дубрав.
Я топчу желудёвую россыпь
и сбиваю жемчужные росы
с опушения вызревших трав.

Искупаюсь меж хлопцев и пав
и у заводи, бодрый и босый,
обсыхаю на кромке покоса
под щенячьи восторги и гав.

Вместо дыма мартенов и домен,
надо мною, лучист и огромен,
незакрытого солнца расплав.

Из крутой революции в доме
выбираюсь обижен, но прав.
Я теперь, как библейский Исав.


5

Я теперь, как библейский Исав,
променял изначальную тропку
и совсем по другой неторопко
углубляюсь в просторы отав.

От железного лязга устав,
понял вкус богоданной похлёбки,
не чураюсь заслуженной стопки.
Сам себе и директор и зав.

Бремя лет положило предел
продолжению начатых дел.
Хоть и горько, а плакать не стану.

Пусть продолжит, кто смел и умел.
Пусть покажет народам и странам
первородство бойка и чекана.


6

Первородство бойка и чекана
перед шпагой и парою шпор,
сошкой, метром, кадилом — не спор.
И не стоит доказывать рьяно.

Техпроцесс посложнее романа,
громче гимнов ревущий мотор.
Острия не затупит укор.
Архимед знаменитей Брентано.

Мне ж неймётся. Наткнувшись на мель,
трезвость прозы меняю на хмель,
страсть Петрарки и пылкость Ростана,

на ритмичный рифмованный сель.
Гибкость стали и прочность титана
променял на букварную манну.


7

Променял на букварную манну,
а никак не забыть насовсем
строгость формул, исхитренность схем,
вездесущесть портального крана,

громыханье прокатного стана,
согласованность сложных систем
многомощного пресса-тандем
и шарнирную ловкость кардана.

Распростившись с гремливым соседством,
прибегаю к испытанным средствам,
восполнителям нервных потрав.

Тонизаторы. Спутники с детства.
Семя мака из строчек и граф:
модный таймс и старинный устав.


8

Модный таймс и старинный устав —
завитушки на скрюченных стеблях,
разбирайся в фасонах и кеглях.
Сыпь, как надо, — и будет "Стоглав",

"Энеида", "Отелло", "Фальстаф"...
Изречённое с гор и на греблях
разлетится легко и немедля,
и пример, и урок преподав.

Вот и вышло. Не думал. Старался.
Шёл спокойным предписанным галсом.
Был готов и отточен, как штык.

До рубежного края добрался
и по текстам и в деле постиг:
зрелый возраст — как приступ на пик.


9

Зрелый возраст, как приступ на пик,
избавляет от лишней поклажи.
Убегал от потерь и покражи,
глядь, а всё обесценилось вмиг.

К неустанному делу привык.
Щеголяешь заслугой и стажем,
а у финиша, в новом пейзаже,
от заслуги останется пшик.

Все сверхмерные фунты нагрузки
лишь ускорят скольженье при спуске,
на подъёме — прикусишь язык,

хоть какой, и немецкий, и русский.
Перелёт на иной материк
не выносит тяжёлых вериг.


10

Не выносит тяжёлых вериг
и без них не свободная воля.
Ей бы мчать без дороги по полю,
да мешает завзятый ямщик.

Я в тугие коллизии вник,
разучил выпадавшие роли,
подчинился предписанной школе,
как прилежный её ученик.

А по ходу разыгранных драм
прояснилась с грехом пополам
многосложность и трудность простого

и изменчивость пиковых дам,
и случайность пристрастий и зовов
дам трефовых, червонных, бубновых.


11

Дам трефовых, червонных, бубновых —
всех затейниц любой суеты —
да хранят короли и вальты.
Их, красавиц, замужних и вдовых,

да взлелеют в нарядах казовых
биржевые тузы и киты.
Пусть хозяйкам у каждой плиты
хватит риса и мяса для плова.

Я ж отныне духовною пищей
до отказа взбодрён и насыщен.
Гиппокрена — мой добрый родник.

А наяды меня не отыщут.
Оставляю тот шалый цветник,
окружась заграждением книг.

 


12

Окружась заграждением книг,
продолжаю дышать, как придётся.
Наблюдаю загон производства.
Редко-редко залью за кадык.

Всё гадаю, какой силовик
защищает маразм и юродство,
по которым народ отдаётся
в когти жадных ярыг и барыг.

А меж тем газорезки горят,
ходят пилы, дробилки дробят.
И металл, так и сяк пережёван,

сядет в печь и вернётся назад.
Мне ж — увы! — не запраздновать снова.
Упасаюсь от бабы копровой.


13

Упасаюсь от бабы копровой.
Подфартило. Способствует спад.
И машины потише стучат,
и не слышно гудков от Азова.

Над предместьем стал жиже багровый
пыльный полог и газовый смрад.
Ветераны — кто к шашкам, кто в сад,
сталевары пошли в рыболовы.

Я ж укрылся, в дыму не зачах,
затворился в тенистых лесах,
стал беспечен, опали оковы.

Погонялка сидела в часах,
а теперь ни намёка такого
в мастерской, где штампуется слово.


14

В мастерской, где штампуется слово,
побогаче, чем в роще корья,
изобильная уйма сырья.
Изводите и будьте здоровы!

Вот и роюсь в добыче фартовой,
бесконечные вирши кроя.
И течёт, не прервётся струя
из традиции средневековой.

Лейся слово, плыви в поднебесье,
становись инвективой и песней,
заиграв, зазвенев, засверкав.

Песня — оклик, приветствие, вестник —
расцветай во владеньях купав,
вдалеке от роскошных забав.


15

Вдалеке от роскошных забав,
казино, варьете, ресторана,
отставной подмастерье Вулкана,
я распелся под сенью дубрав.

Я теперь, как библейский Исав,
первородство бойка и чекана
променял на букварную манну:
модный таймс и старинный устав.

Зрелый возраст, как приступ на пик,
не выносит тяжёлых вериг,
дам трефовых, червонных, бубновых.

Окружась заграждением книг,
упасаюсь от бабы копровой
в мастерской, где штампуется слово.

1999-2000 гг.


2.Естество

 

2-й венок короны сонетов из книги "Гирлянда"

 

Quaerite et invenietis (лат.)

Ищите и обрящете.(Евангелие от Матфея)

 

 

1

 

В мастерской, где штампуется слово,

неторопкие темпы труда,

и запас, и задел на года,

от пришествия и до другого.

 

Тривиальный сюжет пережёван.

Поспеши. Подключай провода.

Круг замкнулся и мчит в никуда

погоревшей в минуту половой.

 

В тягомотине страдной стихии

вперемежку благие, дурные

песнопения, трели и дичь,

 

взлёты страсти и вой истерии,

горы шлака и горстки удач

в вечном споре с каноном предтеч.

 

 

2

 

В вечном споре с каноном предтеч

бесталанно пустая ничтожность

претендует на высшую должность,

залетит, как накачанный мяч

 

и обратно по лесенкам вскачь.

Плодовитый базарный художник,

вытесняя соперников с пожни,

затевает то свару, то кетч.

 

А на кузне простые устои:

не дрожать в неизбежности боя,

если нужно, костями полечь.

 

Вот и греют во мне ретивое,

сыплют искры и тщатся разжечь

пара призраков, молот и печь.

 

 

3

 

Пара призраков, молот и печь,

сновидения были кузнечной,

вознамерились строго и вечно

улизнувшую душу стеречь,

 

не прощают ссутуленных плеч,

проявления боли сердечной,

обращений к микстуре аптечной,

покаянного жжения свеч.

 

Ободряющий аперитив,

зажигающий императив,

и подсказки не злы, а суровы:

 

«Укрепился, свой дух закалив.

Вот и действуй, не мямли бредово !» —

выдают из разъёма и зёва.

 

 

4

 

Выдают из разъёма и зёва…

Что ни звук, то огонь и металл.

Печь гудела, а молот ковал

над широким простором Азова.

 

Моряки закрепляли найтовы.

Я ж полжизни сомненья не знал:

бил, пока не остынет накал,

и не требовал дела другого.

 

Ох, работа! Весёлый тамтам,

миномётно-ракетный бедлам,

сотрясение лона земного.

 

Удовольствие прочным бойкам

наколачивать снова и снова

стремена, бубенцы и подковы.

 

 

5

 

Стремена, бубенцы и подковы -

неизысканный ассортимент,

музыкальный аккомпанимент

для пролётки, коня и коровы.

 

Меломанам в камзолах парчёвых,

в позументах и алости лент

не по вкусу такой инструмент,

рукоделие бога хромого.

 

Тех скорее, как моль фонарями,

взбудоражишь интригою в драме

и канцонами можно завлечь.

 

Мадригалы сеньору и даме,

эпиграммная дробь и картечь —

погремушки прощаний и встреч.

 

 

6

 

Погремушки прощаний и встреч,

оды, песенки, марши и эпос —

колдовство на ритмических скрепах.

Всё, что хочешь на память сберечь,

 

лучше в мерную форму облечь.

Ямб с хореем — фокстроты, тустепы.

Сыщем стопы для вальса и рэпа.

Затанцуешь, лишь ног не калечь.

 

Собери первозданные звуки,

ликование, страстные муки,

и в симфонии увековечь.

 

Не сдавайся томительной скуке.

Всё гнилое поможет иссечь

закалённая в выделке речь.

 

 

7

 

Закалённая в выделке речь

от шлифовки и выучки в школе,

застучавши, как россыпь фасоли,

обращается в шутку и в скетч.

 

И она же — живительный ключ,

поводырь из темницы на волю,

и она же — как гром с колоколен

и лавина со вздыбленных круч.

 

Сплошь да рядом пустой разговор,

несусветный бессмысленный вздор

и венчается ложью махровой.

 

Только истина смотрит в упор,

не поступится граном святого,

сотрясти стратосферу готова.

 

 

8

 

Сотрясти стратосферу готова

оскорблённая нечистью честь -

отвергает поклёпы и лесть

и вникает поглубже в основы,

 

но не в речи Руссо и Сент-Бёва

(Афоризмов и максим не счесть !),

а в благую извечную весть,

коренную платформу святого.

 

Откровенье не в Марксе, не в Беркли,

не в рецептах какой-либо церкви,

раз у каждой особенный путь.

 

Сам, покуда глаза не померкли,

роюсь в фактах, хочу отомкнуть

в глубине затаённую суть.

 

 

9

 

В глубине затаённую суть

от момента рождения ищут

микроглазки и макроглазища,

только плотных пелён не проткнуть.

 

Следопыты пускаются в путь:

в небе звёзды и нож в голенище.

Спелеологи в старых кострищах

шевелят кайнозойскую жуть.

 

Глубь от вспашки, как горным комбайном,

в долгом поиске, либо случайно,

обнажится хотя бы чуть-чуть,

 

засквозит сокровенная тайна.

Промелькнёт и исчезнет - верть-круть !

Интригует в нутро заглянуть.

 

 

10

 

Интригует в нутро заглянуть,

утрудить недреманное око

сам феномен и вся подоплёка:

молоко — и кормящая грудь,

 

штрихшкала — и подвижная ртуть,

сам напор — и причина потока,

притягательность речи пророка —

и на что он стремится толкнуть.

 

В непроглядной пучине причин,

в перспективе страшащих кончин

разбираются мудрые совы,

 

а бескрылым препятствует тын.

И непросто пробраться в альковы,

в естество, под щитки и покровы.

 

 

11

 

В естество, под щитки и покровы,

сквозь лазейки, где тесно для рук,

углубляются щупы наук,

рубят окна, ломают засовы.

 

Как бы ни был секрет упакован,

проникают то датчик, то крюк,

то для глаза отыщется люк,

то для тщательной линзы очковой.

 

Изучаю основы творенья,

открываю ведущие звенья,

ворошу философскую нудь.

 

Проверяю чужие ученья.

Легковесные хочется сдуть.

Вот, сбиваю флективную муть.

 

 

12

 

Вот, сбиваю флективную муть,

обнажаю шершавые корни

в их исконной естественной форме,

так что, кажется, взбей, взбаламуть,

 

там, где надо распластай и сгрудь,

обкарнай, разложи и одёрни,

сообразно логической норме,

сможешь древнюю свежесть вернуть.

 

Но — увы! — не ура, а афронт.

Не сдаётся лексический фонд.

Модернистский наскок забракован,

 

и в итоге не штраф, так дисконт.

Не спадают со слова родного

аффискальные шлеи-оковы.

 

 

13

 

Аффискальные шлеи-оковы

на поверку важнее корней.

Что сильнее, металл или клей?

Морфология клей образцовый,

 

интонация — кабель свинцовый,

так что строй и вяжи попрочней,

гни, склоняй и спрягай, не робей,

вникни в Даля, читай Ушакова.

 

Предприняв неудачный заплыв,

словоновшество ткнулось о риф.

Дыр-бул-щил обернулся хреново.

 

То ли дело печение рифм!

Поскакали — багровы, лиловы —

на поддоны и вымост подовый.

 

 

14

 

На поддоны и вымост подовый,

было дело, я сыпал металл,

по программе калил и ковал,

и играла в душе босанова,

 

а под вечер, что тот Казанова,

отправлялся на праздничный бал,

в драмтеатры и в оперный зал

на зелёном проспекте Ростова.

 

Было дело, не буду роптать,

мне горячая вахта под стать,

не эстрада, не офис торговый.

 

Кузнецы не выходят во знать,

я взыскую чего-то иного

в мастерской, где штампуется слово.

 

 

15

 

В мастерской, где штампуется слово,

в вечном споре с каноном предтеч,

пара призраков: молот и печь —

выдают из разъёма и зёва

 

стремена, бубенцы и подковы -

погремушки прощаний и встреч.

Закалённая в выделке речь

сотрясти стратосферу готова.

 

В глубине затаённая суть

интригует в нутро заглянуть,

в естество, под щитки и покровы.

 

Вот, сбиваю флективную муть,

аффискальные шлеи-оковы

на поддоны и вымост подовый.

 

1999-2000 гг.

Пьер Реверди Стихи

Пьер Реверди Утерянный след - место взлёта
(С французского).

Я простёрт под завалами пепла и праха.
Ты на золоте, крепко вколоченном в твердь.
Мне отрезан возврат в бездну горя и страха.
Я уж нА небе нынче,
превыше, чем смерть.

Я навек убежал из отчаянной тьмищи.
Мне уже не вернуться. (Дошёл до конца).
Мне нигде на земле не найдётся жилища.
Соль земли проступает чертами лица.

Ты ж попробуй, и эха -
твоей несвободе,
чёрной скуке твоей - поищи меж теней,
в мрачном сердце твоём и во всём небосводе,
чтобы было слышней
 
Pierre Reverdy Chemin perdu - piste d'envol

Je me suis etendu sous les piliers des cendre
Et tu t'es eleve sur des colonnes d'or
Aux gouffres du malheur je ne peux plus dessendre
Le ciel est depasse
Il surplombe la mort
Je me suis evade des lignes trop obscures
Et je ne peux plus revenir
J'ai recouvert de sel les traits de ma figure
Et je n'ai plus au monde de place ou j'ai fui
Cherche dans le soleil
Cherche dans les tenebres
Et cherche dans ton coeur un impossible echo
Vers les trainees d'ennui de l'exil en toi-meme
Plus haut.

"Les Chants des morts",
1944-1948


Пьер Реверди  Припозднившийся в жизни
(C французского).

Я твёрд, но я раним – я вон бежал из эры.
Мне спится на ходу, и грежу я без меры.
И нет меня совсем - одна лишь пустота.
И я - в небытии, ушёл за стратосферу.
Но сердце прячется внутри моей утробы -
с кровоточащею зарубкою на нём.
Туда бьёт молния всегда в порывах злобы.
И жизнь стекает прочь с любым моим шажком.

Pierre Reverdy Tard dans sa vie

Je suis dur
je suis tendre
Et j'ai perdu mon temps
A rever sans dormir
A dormir en marchant
Partout ou j'ai passe¦
J'ai trouve mon absence
je ne suis nulle part
Excepte le neant
je porte accroche au plus haut des entrailles
A la place ou la foudre a frappe trop souvent
Un coeur ou chaque mot a laisse son entaille
Et d'ou ma vie s'egoutte au moindre mouvement

Штудии (варианты перевода)
1.Я твёрд, но уязвим, и время – не по мне.
Бессонно брежу, двигаюсь во сне.
И нет меня нигде – лишь полое пространство.
Я весь в небытии, не в мире, а вовне.
А сердце у меня сидит почти снаружи
И молнии его секут со всех сторон.
Оно кровоточит, оно всегда недужит
Я только повернусь – и жизнь выходит вон.

2.Я – прочен, да не весь, и я утратил век.
Я грежу наяву, во сне пускаюсь в бег.
Я здесь отсутствую. Взамен – пустое место.
Ушёл в небытие. Умчался за парсек.
И сердце у меня всегда в кровавых ранах.
Все молнии его без устали разят.
И жизнь уходит прочь из тела постоянно,
куда б ни двинулся, вперёд или назад.

Уолтер Сэвидж Лэндор Да, это так ! .... и другое. (Цикл).

Уолтер Сэвидж Лэндор Да, это так !...  (190, 1846)
(Перевод с английского).

Да, это так ! Бесхитростная грудь
открыта для Любви и Горя.
Входи, Любовь ! Лишь ты там гостьей будь -
одолевая в вашем споре.


Walter Savage Landor True, ah, too true !...

True, ah, too true ! the generous breast
Lies bare to Love and Pain.
May one alone, the worthuer guest,
Be yours, and there remain.


Уолтер Сэвидж Лэндор Цветы, посланные с листьями лавра (257, 1846)

Я шлю вам лавр - он долговечен,
с ним - хрупких роз пучок.
Цветы, чтоб их одеть на вечер,
а лавр - на долгий срок.

Walter Savage Landor Flowers sent in bay-leaves...
 
I leave for you to disunite
Frail flowers and lasting bays:
One, let me hope, you'll wear to-night;
The other all your days.


Уолтер Сэвидж Лэндор "Почти влюблён..." (258, 1846)

"Почти влюблён", - так с вызовом хвастливым
вещает фанфарон.
"Я не влюблён ! - кто скажет так с надрывом -
наверняка влюблён.


Walter Savage Landor I'm half in love...
 
"I'm half in love", - he who with smile hath said,
In love will never be.
Whoe'er, "I'm not in love", - and shake his head,
In love too sure is he.

Уолтер Сэвидж Лэндор Суровая зима  (259, 1846)
(Перевод с английского).

Толчки, рывки, оскал гримас,
помятость лиц и злобность глаз,
Вся жизнь под гнётом и в утруске
от страхов - это по-французски !

Walter Savage Landor Severe Winter
   
Such rapid jerks, such rude grimaces,
Such lengthened eyes, such crumped faces,
Grinning with such a stress and wrench,
One fancies all the world is French.

Уолтер Сэвидж Лэндор Мне не слыхать почти ни вздоха (271, 1846)
(Перевод с английского).

Мне не слыхать почти ни вздоха.
Наверное, со слухом плохо.
Уж много лет, и днём, и по ночам
Я слышу только, как вздыхаю сам.


Walter Savage Landor  Sighs must be grown less plentiful...

Sighs must be grown less plentiful,
Or else my senses are more dull.
Where are they all? These many years
Only my own have reacht my ears.


Уолтер Сэвидж Лэндор Прекрасная любовь... (272, 1846)
(Перевод с английского).

Прекрасная любовь теснится к берегам.
Вздыхая, над водой Зефир струится...
Ступайте ближе, чтоб взглянуть, девицы !
Немало спрыгнувших, навек остались там.


Walter Savage Landor Plants the most beauteous...

Plants the most beauteous love the water's brink,
Opening their bosoms at young Zephyr's sighs.
Maidens, come hither: see with your own eyes
How many are trod down, how many sink.


Уолтер Сэвидж Лэндор Я, как охотник... (273, 1846)

Я, как охотник, без ошибки,
всегда умел ловить улыбки,
а нынче - лишь полу-успех:
в устах у дам всё больше смех...
Смех ? Что ж ! И он, как мак в букете, -
улыбка - но во всём расцвете.

 
Walter Savage Landor   Time past I though...

Time past I thought it worth my while
To hunt all day to catch a smile:
Now ladies do not smile, but laugh,
I like it not so much by half;
And yet perhaps it might be shown
A laugh is but a smile full-blown.


Уолтер Сэвидж Лэндор Года летят... (274, 1846)
(Перевод с английского).

Года летят и точат нас по крохам.
Мы убыль ускоряем с каждым вздохом.


Walter Savage Landor Each year bears something from us...

Each year bears something from us as it flies,
We only blow it farther with our sighs.

Уолтер Сэвидж Лэндор За праздное в написанном браня... (275, 1846)
(Перевод с английского).

За праздное в написанном браня,
пожалуйста, ругайте не меня,
а угощенье с множеством заедок:
миндаль, бисквит и вафли напоследок.

Walter Savage Landor Idle and light are many thing you see...

Idle and light are many things you see
In these my closing pages; blame not me.
However rich and plenteous the repast,
Nuts, almonds, biscuits, wafers, come at last.

Уолтер Сэвидж Лэндор Юнец, озлившись, смог решиться... (276, 1846)

Юнец, озлившись, смог решиться:
"Прощайте, лживая девица !
Пусть солнце стынет, лёд горит !
Я не вернусь. По горло сыт".

Мизинец парня в миг прощанья
с трудом расстался с женской дланью.
Герой шагнул - одной из ног,
как тяжкий груз, мешал сапог.

Walter Savage Landor  In wrath a youth was heard to say...

In wrath a youth was heard to say,
"From girl so false I turn away.
By all that's sacred, ice shall burn
And suns shall freeze ere I return."
But as he went, at least one finger
Within her hand was found to linger;
One foot, that should outstrip the wind,
(But only one) drew loads behind.


Уолтер Сэвидж Лэндор Страна писателей (278, 1846)
(Перевод с английского).

Разбойники друг с другом согласятся,
а у писателей не будет братства.
Когда останутся на свете лишь вдвоём,
как Авель с Каином, - не кончат век добром.

Walter Savage Landor LETTER-LAND.
278
Slaves-merehants, scalpers, cannibals, agree...
In Letter-land no brotherhood must be,
If there were living upon earth but twain,
One would be Abel and the other Cain.

Уолтер Сэвидж Лэндор  Маска для ринга (280, 1846)
(Перевод с английского).

Форстер ! Прежде, без причины,
ты не надевал личины,
но в боях, лицо храня,
в маске будь ! Уважь меня.


Walter Savage Landor  A mask in a ring

Forster! you who never wore
Any kind of mask before;
Yet, by holy friendship! take
This, and wear it for my sake.


Ущлтер Сэвидж Лэндор  Скажи, о Феб, что дать, и я отдам... (281, 1846)
(Перевод с английского).

Скажи, о Феб, что дать, и я отдам,
чтоб шёл я вечно по твоим следам
и в мир понёс наш свет со звоном струн,
да сделай, чтобы был я снова юн.
А слишком трудной просьбу расценя,
дай жизнь и юность любящим меня.


Walter Savage Landor I would give something, O Apollo !

I would give something, O Apollo!
Thy radiant course o'er earth to follow,
And fill it up with light and song,
But rather would be always young.
Since that perhaps thou canst not give,
By me let those who love me live.

Уолтер Сэвидж Лэндор Радость - лишь цветок... (18, 1853)
(Перевод с английского).

Радость - лишь цветок; горе - спелый плод
в жизни всех людей. Корень червь сосёт.

Walter Savage Landor Joy is the blossom...

Joy is the blossom, sorrow is the fruit
Of human life; and worms are at the root.

Уолтер Сэвидж Лэндор Мысль бьётся с мыслью... (23, 1853)
(Перевод с ангдийского).

Мысль бьётся с мыслью - истину родит,
как искру меч, когда он бьёт о щит.

Walter Savage Landor Thought fight with thought...

Thought fight with thought: out springs a spark of truth
From the collision of the sword and shield.
Уолтер Сэвидж Лэндор Почему пропали стихи...

Как много сурово
спалил я стихов,
совсем бестолково
натыкав там слов.

Я сжёг беспощадно
немало строк,
увидев наглядно,
что смысл бестолков.

Как много сурово
спалил я творений,
где каждое слово
вопило: "Не гений !

Своих историй
спалил я множество,
послав в крематорий
за их убожество.

Не смог отыскать
самовитого слова -
и в пламени снова
большая тетрадь.

Не книжная полка,
а зольная горстка,
где смысла и толка -
не больше напёрстка.

Walter Savage Landor Verses Why Burnt ...

How many verses have I thrown
Into the fire because the one
Peculiar word, the wanted most,
Was irrecoverably lost.


 

Владимир Ягличич Соловей и другое

Владимир Ягличич Соловей
(С сербского).

Подумаешь, заслышав трели:
какой храбрец наш соловей !
А взглянешь: виден еле-еле.
Нахохлен, будто воробей.

Не славен удалым полётом,
да и красавцем не сочтёшь,
но распевает - как по нотам.
Как песнопевец он хорош,

зато не перл среди знакомых:
в быту довольно жалковат -
он ест червей и насекомых
и, где попало, брать их рад.

Все соловьи поют красиво. -
Поди, уйми-ка певуна !
Но часто (что совсем не диво)
им жизнь в неволе суждена.

Орёл взирает зорким оком
на всё с небес как птичий царь,
а соловей порой с наскоком
во всю честит родную марь;

о красоте вещает птицам
и правду хвалит потому,
что свет её сродни зарницам...
Но правда в прорве ни к чему.

Всегда какой-то зверь в почёте -
такой главенствует везде,
а соловей в своём болоте -
при перьях, песнях и гнезде.

Где соловей, - там раздраженье.
(Вот тетерев везде любим !).
Что ж, пусть поёт, раз есть уменье,
хоть и ненужное другим.
----------------------------
Славуј

Помислиш, док му грло чупа
трилер: како је храбар!
Делија! А он - ситан, пупав -
набилдовани врабац.

Не мисли - с ньим је полетније.
У гизде га не број.
Не упознати, болье ти је
ньега - друго је пој.

Болье не петдьај с таквим биhима,
певају, ал се злопате -
чим се тај храни црвиhима,
не прескаче ни отпатке.

Да, певају, ал почну ли
не умеју да завежу.
Многи (тако смо дочули),
заврше век у кавезу.

Орао, озго, оштрим оком
надгледа свет (то, царе!) -
а он - биглише, и још, докон,
критикује, из баре.

Да, позлати ко светлицама
истину облаhену,
заступа лепоту медж птицама -
ал шта hе нам, и шта hе му?

Сваки кварт шумски неко зверје
признаје за свог газду.
Он има само сиво перје,
гнездо, песму и ваздух.

Штавише, смета када кличе,
пре славе глувог тетреба!
Певај, једини поседниче
оног што ником не треба.


Владимир Ягличич Книжная ярмарка
(С сербского).

Толпа у стендов. Книжек - груды
и много всякой суетни,
и отовсюду масса люда
собралась в рыночные дни
для толкотни и болтовни.

Гляжу на книги: те солидны,
в других - избыток обнажонки,
но цель торговли очевидна:
извлечь хорошие деньжонки.

У стеллажей в рекламной роли
красотки строятся парадом
для привлеченья книжной моли.
Прилавки пахнут адским ядом.

А в зале шум без угомона,
и нет там толку никакого.
Идёт борьба у микрофона,
чтоб выкрикнуть хоть два-три слова.

Всё ж не читатели в ответе,
что рать деляг всё их вниманье
уже давно, по всей планете,
заполоняет всякой дрянью.

Мне подвернулся редкий случай:
попался некто преуспевший,
но он повесился бы лучше,
чем мне кивнул своей скворешней.

А на красотку смотрит бодро
и ставит закорючку в книжке:
фанатке надобен автограф
на эротической пустышке.

В отдельном зале ресторана
собрал влиятельный издатель
друзей: тот критик, тот писатель.
Там важно обсуждают планы,
и все почти мертвецки пьяны.

Творцы - среди своих творений.
Не сыщешь более довольных
и гордых - уймой посещений
и чередой экскурсий школьных.

На рынке книжная громада
себе устроила раскрутку:
поддержку, славу и награды...
Но всё без смысла. Вот что жутко !

В аллеях рыночных строений
веселье, никаких сомнений -
как будто здесь весь цвет земли.
Иной твердит себе: "Я - гений !"
Но гении, держась вдали,
на книжный рынок не пришли.
-------------------------------------
-Сајам


Гужва затисла холове,

штандове, ресторане.

Књиге нове и половне,

сејане светом, ту су збране,

у ове пијачне дане.



Сабрана дела академика,

еротске приче фришке,

тајна је кујна спремила

за мољце књишке.



У циљу боље продаје,

згодне даме за тезгама.

(Бојим се да воњ одаје

паклен, та кујна незнана!).



Сала. И једва чујан тон,

од вреве. Тема. И проседе.

Тамо се боре за микрофон,

да две-три речи процеде.



Не хају (видиш свугде то:

масу, наврлу, занету)

што увећаним ђубретом

претрпавају планету.



Случај сусрет удесио

са том личношћу славном:

пре би се тај обесио,

него кимнуо главом.



Њој смешка не недостаје,

не лупа главом одвише:

поклоницима дошла је

да нов свој љубић потпише.



Још један скуп бирани,

водећег издавача.

Та је група најјача:

не само начитани,

и мртви су пијани.



Свуд срећеш богове творачке,

ево где су им корени:

за екскурзије ђачке

из провинције створени.



Све друштво обезбедило:

промоције и прославе.

И нигде наћи једино

смисла и тихе осаме.



Цвату послићи, премије,

с тезгине авеније:

свак себе, уз нов посао,

држи генијем. А геније -

уопште није дошао.


Владимир Ягличич Акула
(С сербского).

Не раз так было: у экрана
меня вдруг здорово встряхнуло:
среди просторов океана
вели охоту на акулу.

Гляжу, как вынырнет наружу,
таща добычу вон из бездны,
и плавает в кровавой луже,
а жертва бьётся бесполезно.

Потом уходит вновь в глубины -
не разожмёт жестокой пасти -
и жрёт несчастную дичину,
кромсая в челюстях на части.

В ней ненасытность преогромна.
Она проглотит что ни бросьте.
В ней жажда крови неуёмна,
а пасть дробит любые кости.

Вот диво. Что за тварь лихая ?
Какая ею правит сила,
чтоб день и ночь, не отдыхая,
она кого-нибудь губила ?

Она плывёт неудержимо.
Не спит. В ней алчность свыше нормы.
И вечно, яростью томима,
спешит на лов живого корма.

Но постигаю постепенно,
что не бессмертна та машина
и кто-то должен, ей на смену,
ворваться в тёмную пучину.

И вот представлю, как заснула.
Придёт конец атакам смелым,
и заколышется акула
огромным засмердевшим телом,

и будут жадно драть ту глыбу,
ещё настырнее и диче,
большие стаи мелкой рыбы -
её всегдашняя добыча.
--------------------------------------
Ајкула


Каткад, пред телевизором,

уздрхте ми сва чула

пред чудовишним призором -

у мору лов ајкула.



Из мрачне дубине изроне,

са пленом у чељусти

скрцкају га у лету оне,

док вода с крвљу пљушти.



Па се обруше опет доле,

сред те плавети језне,

где раздиру свој плен на поле:

сем крви, све ишчезне!



Ништа их не може заситити,

све ће чељуст да смрви.

џиновски расту апетити -

вуче их мирис крви.



Као у мозгу чип задати,

и ноћу и кад свиће:

само кидати и комадати:

па какво је то биће?



То биће не уме да стане,

нит сни - у вечној глади.

Колико је то ради хране,

колико моћи ради?



Мислим на онај час када ће

застати та машина.

И други неко завладаће

бескрајем плавих тмина.



А тад, на крају пута,

ни јуриш, ни охолост.

Велика лешина плута

п базди унаоколо.



Једва се то труло тело гиба,

што мора је препловило.

Гризе га мноштво малих риба -

оних које је ловило.


Владимир Ягличич Коло
(С сербского).

Слышишь ли музыку эту ?
Ту, что звучит ежедневно
с коих времён по свету,
то веселя, то напевно ?

Только её заслышу,
ноги плясать готовы.
Руки вздымаю выше,
чтобы с них снять оковы.

Нас забивали в цепи
в виде особой ласки.
Мы срываем те крепи
в нашей отважной пляске.

Музыка громко грянет,
ритма и темпа ради.
Кто-то ведущим станет,
кто-нибудь станет сзади.

В пляски включаюсь смело,
с радостью откровенной.
Вижу в них опыт бесценный,
и восхищён всецело.
Верю в благое дело -
и для нас, и Вселенной.

Прильну к девичьему стану -
и не поверю чуду:
жаждой томиться не стану,
все кандалы забуду.

Чем бы меня ни кололо,
но раз приглашают в коло -
в каком бы ни было ритме,
будь я в любой передряге -
но, как обычай велит мне,
я тоже примкну к ватаге.
----------------------------------
Коло


Чујеш ли музику? Ја је

чујем - и свакодневно.

И ко зна откад траје,

свирачки и натпевно.



На слабе ноге диже,

руке би горе, обе,

а низ њих - ланац клиже,

букагије их дробе.



Не знам ни ко их намаче,

нит знам у којем веку,

ал с њима морам, јатаче,

у плес, док месо секу.



Та музика је тешка вест:

ту стигав, за њом пођох,

у три корака, па у шест,

с кецом и коловођом.



Како ме и шта покоси?

Требало би, у њеним

звуцима насељени,

сви да смо на њу поносни:

да само радост доноси

нама и васељени.



Па како крв да смирим,

и стиснем пас девојчин,

кад ме вежу синџири

и жеђ ми непца горчи.



Чупају тело голо,

ал зван сам у то коло,

у шетанке и ора.

Мада заточен, изгнан,

зван вековима морам

и окован да играм.


Владимир Ягличич Монады
(С сербского).

Я - как в плену, вокруг ограниченья,
но лишнего стараюсь не желать.
Все взгляды мне вовнутрь - как оскорбленья,
поскольку сущности глазам не увидать.

Не в помощь сканер и 3D-печать.
И ты - в плену. Ты составляешь мненье
по внешности, не видя благодать,
что светится в любом моём стремленье.

В отдельности мы все, по существу,
с другими боремся в слепом усилье.
Готовы в этом мире лечь костьми.

Иных ведёт фортуна к торжеству, -
жаль, в темноте, где не раскроешь крылья.
Но вот вопрос: а станем ли людьми ?
-------------------------------------------------
Монаде


Ја сам затворен у круг својих међа,

имам потребе ван којих не идем.

Сваки ме поглед у нутрину вређа

јер сагледава шта очи не виде.


Ти си затворен, само моја леђа

видиш, ни лице просијано, приде.

Свак у свом кругу, круг сопствени жеђа,

чак ни технику скенера и 3D.



Усамљености постигли првенство

сударамо се као слепа сила

простором који свемир ствари нуди.


Достићи ћемо, можда, савршенство,

без прозора што отварају крила,

ал то не значи да постасмо људи.



Владимир Ягличич   Золотой прах - золотая пыль.
(С сербского).

Покуда мысль не притупится,
ему и впредь забвенья нет.
А ведь прошло уже лет тридцать,
как нас покинул тот поэт.

Была не блещущего сорта
квартирка, где он жил с семьёй.
О тех годах перед войной,
как ластиком, уж память стёрта.

Он вёл себя как наш учитель.
Был вдвое старше, потому
мы свято верили ему.
А где ж теперь его обитель ?
Мы все, как он, уйдём во тьму.

Он беден был, и мы - в стесненье,
не званы на весёлый пир.
Надеялись, что провиденье
отправит в бездну чёрствый мир.

Уроки ж были не пустыми:
он говорил о том и сём:
Египте, Греции да Риме.
Но я всё думал о другом.

Нас больше наши дни томили -
он расширял простор программ.
У нас симпозиумы были
подстать Платоновым пирам.

Официозы предлагали
на чуждый свой ориентир,
а мы фантазии слагали
внутри прокуренных квартир.

Шли в ход израненные мысли.
Мы не боялись трудных тем.
Мы их, среди важнейших числя,
открыто изъявляли всем.
Нас не смогли прижать запреты.
Нас влёк возвышенный мотив.
.............................
Нас вдохновлял призыв поэта.
Мне кажется, что он всё жив.

Конца нет долгому рассказу.
Какой в нём был изящный вкус !
Его ораторские фразы
переполняли всякий шлюз.

Гордясь, он горд был не собою:
всем комплиментам вопреки,
считал, что награждён судьбою,
раз выросли ученики.

Куда ни глянешь - всюду мена.
Все ищут выгод. Все в торгах.
У нас при встречах непременно
шла речь о книгах и стихах.

Я с ним общался - и немало.
Всё это подлинная быль.
Уйду - а мозг мой облекала,
сверкая золотая пыль.

Взлетит волной, как сновиденье,
как вечный звёздный недоплёт,
и тащит ввысь через мгновенье,
и выше города несёт.

Казалось, мчу через кордоны
не в Аргентину, так в Китай,
и замечаю в изумлённо,
что стал там зорче птичьих стай.

Исчезли пытки с костным хрустом,
края пустынь и сшибки льдин -
лишь с независимым искусством
я до бессмертия един.

Иду, как юный царь творенья,
украсив звёздный водевиль,
и надо мной летит в круженье,
сверкая, золотая пыль.
-------------------------------
Златни прах

И сетити се, док још спомен
није постао слаб, и сив.
Три деценије има томе,
још је тај песник био жив.

Сиромашка је она соба
где је живео с породицом
још постојала у то доба
предратно, збрисано ко гумицом.

Дупло старији од нас, младжих,
учио нас је како бити,
како певати, како пити,
а сада - где је? Сад га наджи
у добу у ком сен си и ти.

И он је убог, једва и ми
преживльавамо - како, не знам.
Чекамо ко цар да нас прими,
претвори чврсто тле у бездан.

Не брбльа он, веh држи, збильски,
беседу, у ком свет је читав,
египатски и грчки, римски -
то није оно што га питах,
 
веh одговор над сваком темом,
од старинских до оних нових.
Симпозиону присуствујемо -
једној од гозби Платонових.

Ван, званично је издаваштво,
с државним платом, плановима,
а ми - пишемо кньиге маштом
у задимльеним становима.

И теку мисли што раньено
тегле тежину првотности:
у свету полузабраньеном
повлашhени смо, први гости,
све путоказе изгубив,
сем речи мудрих, но и дивльих...
.................................................
Још је тај песник био жив,
а чини ми се сад и живльим.

И нема краја дугој причи,
не ексклузивом новатора -
дубльим укусом естетичким,
с логомахијом оратора.

Био сам горд, не сам на себе,
не на рукопис свој, ил стих,
веh што сам један - што га следе -
од ученика ньегових.

Где год да кренеш коло врзино,
Ја-теби-ти-мени трговина.
Кньижевне вечери ми држимо
парковима и трговима.

И излазим из собе, пуне
главе звезданог златног праха,
то није прах што с прахом труне,
него узлетльив дар узмаха.

То расте, буја, као снови,
и плетен вечно недоплет.
И одиже ме, увис плови,
надраста овај град, и свет.

И све мислим, у овом трену,
у Аргентини, или Кини,
некоме што се ко ја прену
смисленијим се свет наш чини.

Нестају царства, месо кошhу
осване, пред пут свој у ништост -
тек с непоткупном уметношhу
траје бесмртно заједништво.

И идем ко у рајском споту,
улицама - ко млади Бог,
и не знам краја - не животу:
вејаньу златног праха тог.


Владимир Ягличич   Утеха в мышиной норке.
(С сербского).

Точу свои резцы о стены.
В моей норе всегда потёмки.
Хоть всюду в мире перемены,
но я один им знаю цену -
о том не будут знать потомки.

И всё же я не равнодушен,
когда с экрана много треска.
О том, что вижу из отдушин
я рассуждаю очень резко.

Храбрюсь не только после кружки,
не только выгнав вшей из шёрстки,
но если гонят от кормушки
жульё, что влезло на подмостки.

Бодрюсь во сне, хоть смирен; даже
покорней самой жалкой клячи.
Бодрюсь, когда в дерьме и в саже,
кто был сначала всех богаче.

Но жаль: суставы - в ревматизме;
здоровье - будто съели слизни.
Какая мыши радость в жизни ? -
Кто б ни слетел с высокой горки,
ей всё равно жить в тёмной норке.

В цветах грядущего огня
я вижу радугу рассвета.
Но я безмолвен. Ведь меня
никто не спрашивал про это.

В итоге вся моя утеха -
пускать пискливо звуки эти:
ехидные раскаты смеха.
Его звучанье слышит стреха
Лишь потечёт вода в клозете,
хе-хе - из норки, всюду - эхо.
---------------------------------
Утеха мишје рупе

Веh целог века у овој рупи
зубе оштрим о зидове.
Никако храброст да ускупим
и да са ставом иступим
што задужује синове.

Не да се сматрам манье битним,
не да се мирим с призором:
не, ја се глоджем, вести ситним,
сваджам се с телевизором.

Живнем, не када брк омастим,
ил кад отребим вашке:
само кад смене с власти
разне главонье нашке.

Живнем у јадним сновима,
мада трпим ко куче,
тек кад измажу говнима
позлаhене до јуче.

Ал мучи ко у костима
реума што ме увојштила:
каква је мишу задовольштина
што укланьају прозване:
он увек у рупи остане!

И ја бих причао, надмен,
о боји будуhег расвита,
али како hу, кад ме
нико ништа и не пита?

Ипак, кад пусте за неким
воду, тада се зачује
као ехо далеки
и испод моје стрехе -
ко да се са собом мачује
злобно ми "хе-хе-хе-хе".


Владимир Ягличич   Свадьба старшей сестры
(С сербского).

Взглянул с крыльца. А там народ !
В денёк со снегом небывалым
в наш двор процессия идёт
по праздничному пёстрым валом.

Кум метко в яблочко стрельнул,
и вслед жених вошёл в светлицу.
В толпе - немедля добрый гул:
"Здесь через год пацан родится".

Нарядный конь - в лихой красе.
Пробил дорожку сквозь завалы.
В нем нынче удаль заиграла.

Он счастлив. Счастливы и все,
как будто благостной судьбины
отнять не сможет и кончина.
-------------------------------------
Сестрина удаја

Сватови! Виркам и ја, с трема:
низ сокак иде испратница,
кроз зиму каквих више нема
вијори венац са вратница.

Младоженьа hе наш праг преhи
чим кум јабуку згоди пушком.
Тад hе сву мудрост света реhи:
"Догодине да буде - мушко!"

Стриже ушима, сав окиhен,
конь, та чудесна животиньа:
смет је чезама пропртила.

Сви смо, још, среhни, и свим биhем,
како то што се не отима,
тек, може бити; ни смртима.


Владимир Ягличич   Коптильня
(С сербского).

Вокруг коптильни снег, внутри - теплынь.
Брось дров, корья, картона - сколько нужно,
да чиркни спичкой, разведи огонь.
Вдруг искры брызнут, как из двери ада,
ожгут твою замёрзшую ладонь,
лишь только ближе к пламени придвинь.

Вокруг коптильни снег, внутри - жара.
Как только с треском вспыхнут все поленья,
из топки дым пойдёт без промедленья
к заботливо разделанному мясу,
висящему в два ряда для копченья.
Огонь - лишь днём. В ночь - холод до утра.
Так золотятся день за днём припасы.

Как взвесить нам наш ёмкий аппетит ?
Пойти взглянуть, чем погреб наш набит ?
Как сопоставить весь наш голод с хлебом,
который был нам предназначен небом
как существам, что чувствуют, что сыты,
лишь в ощущении двойной защиты ?
И суть не мясе, не в его копченье.
(Да будет вечно, без ограниченья !).
Но пусть продукты, что запасены,
дают надежду выжить до весны.
Что значит "голод" ? Это жуткий мор.
В чём защищённость ? Разве не в бурленье
тепла и света, что зальют простор,
и край проснётся ради обновленья.

Коптильня, как зовут её на сербском
"пушница", - потому что, что пышет дымом;
так мне тепло и в холоде премерзком
перед её огнём неугасимым.
------------------------------------
Пушница

Око нье снег је, а унутра топло -
ал тек кад ватру запалиш. А за то
треба льушчица, картона, шибица,
и нешто, длану смрзлом непознато -
ко додир жишке безданских ивица,
до којих си на прст дальине допро.

Око нье - снег је, а топло унутра,
кад пуцну цепке, ненадном одлуком,
и кад ложиште дим нагна ко руком
ка изудженом месу, окаченом
на два нивоа - по удо под куком.
Даньу - жар. Ноhу, леди се, до јутра,
да са окорком сване позлаhеном.

Велика глад је наша. Ко је мери?
Замрзивачи или фрижидери?
Ал ова глад је у вези са зреньем,
са оним хлебом што нам је наменьен
као биhима која траже чистост
природе - ону што да дубльу ситост.
И није ствар у пушници и месу -
(Нек их је више! Нека увек јесу!)
него у храни која нам обеhа -
потрајаhемо барем до пролећа.
Шта је глад наша ако не сиротство,
и шта је ситост, ако не обилье
топлине која пуни празни простор
землье - укопне јаме и родилье?

Зато се зове пушница - јер дими.
Мирише, цврчи, каплье вишак масти.
Тако бих ледно доба да презимим:
ложеhи ватру која се не гаси.





Владимир Ягличич   Третий поцелуй
(С сербского).

Колинда, Колинда, Колинда !
Если б знала, как мне приятно
целоваться с красавицей, инда
лучше было б даже трехкратно.

Отчего ж зазвать не могу я,
чтоб ответила ты однажды,
мне хотя бы на три поцелуя ?
Ведь я вовсе не драки жажду.

В чём, не знаю, предлог для отказа.
Я ж сердечно тебя всего лишь
поцелую в щёчки два раза
после в третий - куда позволишь.

Пошепчу тебе в ушки по-братски,
помогу проститься с грустинкой.
До сих пор не пришлось встречаться
мне с такой смышлёной блондинкой.

То, что пели тебе дипломаты,
вряд ли стоило поцелуя.
Пусть поёт тебе с неба кантаты
хор всех ангелов, сердце волнуя.

Поцелуй - это акт христианский.
Я б, конечно, гордился немало,
если был бы лобзаньем обласкан,
как епископы и кардиналы.

Я - хоть в Арктику или в Магриб
ради милых любезных граций,
но дождись ! Отправляюсь в Загреб,
чтоб три раза поцеловаться.
-------------------------------------
Треhи пољубац

Колинда, Колинда, Колинда*,
лепото, чему вајканье:
ти знаш да ја волим да
льубим три пута најманье.

Зашто се неhкаш, и устежеш,
пред заједничко свитанье,
да три польупца са мном вежеш -
ко да је ратно питанье?

Зашто бежати од таквог добра,
а без намере заднье:
мало је мени два у образ,
треhи бих - па где падне!

Нек се хришhански братски сни
провуку кроз ушице.
На целом свету такве ни
паметне плавушице!

Нека пева небески хор
свих польубаца вредан.
Јер шта би дипломатски кор
дао чак и за један?

Польупци? Обредни древни ред.
Зар против таквих иступа?
Христов чин браним ја и сред
епископа и бискупа.

Што да на Арктику, по Магребу
тражим те, льубави изгубльена:
чекај ме, чекај у Загребу,
три пута польубльена.

Примечание.
*Колинда Грабар-Китарович (Родилась 29 апреля 1968 г. в селе возле г. Риека.
11 января 2015 г. избрана на пост президента республики Хорватия).
Была бойкой бесшабашной сельской девчушкой, умела доить корову. Говорила в
детстве на местном сельском наречии, слабо владела даже общепринятым хорватским
языком. По программе обмена школьниками попала в школу г. Лос-Аламос в штате
Нью-Мексико. Училась в Загребе на факультетах, где изучила английский, испанский
и дипломатию. Стажировалась в Гарварде и других университетах США. Ещё будучи студенткой была приглашена на службу в министерство иностранных дел и европейской интеграции, затем занимала видный пост в аппарате НАТО. Ещё студенткой, под влиянием будущего мужа, примкнула к националистической
партии Туджмана. Работала в посольстве, в Канаде; стала послом своей страны в США, затем Министром Иностранных Дел. Сейчас она четвёртый по счёту Президент
своей страны и первая женщина на этом посту.
Дополнение и пояснение от автора.
"Не знаю, поняли ли Вы до конца, но в основе стихотворения - "дипломатический инцидент", который совсем недавно случился в Загребе, когда сербский президент Николич упорно старался три раза поцеловать и поцеловал-таки Колинду, хотя она после двух раз больше уже не хотела. Два раза - это по-католически. А три раза - православное обыкновение. Вот в этом и заключена шутка.

Найдите в Интернете (на google) тему - "Тома и Колинда" (you tube) - и там увидите всю эту комическую сценку".


 

Страна чудаков

    Страна чудаков.

           "Германия - страна чудаков, "Land der Sonderlinge".
            Так назвала бы я книгу, которую я бы о ней написала.
            .....
            Это страна сумасшедших, с ума сшедших на высшем разуме-
            духе".
            "Deutschland ist ein Land der Sonderlinge. So mochte ich
            das Buch nennen, wenn ich ein Buch uber Deutschland schriebe.
            ....
            Ein Land der Verruckten, der Verruckten von hochstem Geist
            und Verstand".
                   Марина Цветаева

Семья Цветаевых Россию одолжила
талантливым трудом поболее иной.
От всех щедрот Россия заплатила
Цветаевым трагической судьбой.

Хоть русской, но сродни германцам и полякам,
Марине нравился немецкий дух.
Не только ей - он многим прочим лаком;
пылал да замирал, но вовсе не потух.

Чудаковатый ум был в творческой работе
и проявлял свой титанический накал.
Превыше всех других его возвысил Гёте,
но Рихард Вагнер даже Гёте обскакал.

Он в музыке, в которой много пыла,
воспел величие могучих праотцов,
их беспощадную божественную силу,
упорство и бесстрашие бойцов.

Потом Шикльгрубер вкупе с Гессом
и сверх того упорный Розенберг
писали книги, вдохновляемые бесом.
Над миром засверкал нацистский фейерверк.

Чудак-вожак готовил легионы
для истребления негодных низших рас.
Когда послал в сраженья миллионы,
в конце концов их порастряс.

А Геринг, в небо взмывший храбрый лётчик,
ценил фугасы: динамит и аммонал.
Он в ходе всех разгромов и замочек
вагоны ценностей в музеях воровал.

Под властью тех сверхмудрых фантазёров
предвиделись лишь кровь да слёзы по щекам.
Она вернулась в царство прожектёров:
от сумасшедших - к их ученикам.

(Уехала в державу прокуроров,
кропателей бессудных приговоров,
в cтрану морозных ледяных узоров
и бесконечных каторжных просторов;
в страну ушастых головных уборов
да мёртвых или взорванных соборов;
в страну расстрелянных поэтов и актёров
и муторных военных сборов
да тайных рвов для взятых в плен жолнеров;
в страну спалённых триколоров;
колючих ядовитых взоров;
отчаянных голодоморов
и нескончаемых раздоров,
чуть слышных из-за всяческих заборов
в гуденье к небу взмеченных моторов;
в страну начальственных мажоров,
в которых тешился их норов;
в страну гремящих диффузоров
и политических жонглёров;
в страну неимоверных вздоров
и выставляемых позоров ...).

И там и тут в концлагерных загонах,
людей держали, методически губя...
Удрав от прежде милых ей умалишённых,
Марина руки наложила на себя.

Владимир Ягличич Три друга и другое

Владимир Ягличич Три друга
(С сербского).

Работа да забота,
и вместе повстречаться,
хоть и была охота,
случалось им не часто.

Но вот сидят три друга
в кафе, налив бокалы,
и вспомнить в час досуга
им надобно немало.

Плешивы, седоваты,
с большими животами.
Ах, школьные ребята !
Что ж приключилось с вами ?

Но в этот славный вечер
они опять мальчишки:
смеются, рады встрече -
и никакой одышки.

В их памяти учёба
с вознёй на переменке,
их первые зазнобы
и битвы за оценки,

да чудо-педагоги,
что их учить старались,
поэтому в итоге
все в памяти остались.

Один был вечно взвинчен,
другой казался сонным.
Конечно, всех их нынче
нет в списке поимённом.

А школа - без подпорок,
цела - на загляденье,
хотя уже лет сорок
с конца их обученья.

Три друга держат снимки:
стараются вглядеться...
И возраст тает в дымке -
они вернулись в детство.
----------------------------
Три друга

Живе у градском стаду,
устальеним поретком:
мада у истом граду,
они се виджају ретко.

Три школска друга, за столом,
срела се, у кафани.
Медж ньима, с алкохолом -
стари дечачки дани.

hелави, седи, стомака
балонског - слика страшна.
Некадашньа три джака,
три друга некадашньа.

Али, читаве вечери,
покрети, скоро джачки:
и осмех им трепери,
на лицима дечачки.

Екскурзије, излети,
шале, прве девојке.
Сви падови и узлети -
кечеви, петице, двојке.

Професори - чудаци,
које зборница спаја.
И особени знаци,
за спомен нараштаја.

Један се у жару тресе,
други на часу дрема...
Медж ньима, разуме се,
ниједног живог нема.

А никуд није одмакла
школа, зидом се одигла:
на педесетак корака,
и четрдесет година.

Три друга ноhас барем
држе време у шаци,
враhају слике старе -
веh старци, још дечаци.

Владимир Ягличич Беженцы
(С сербского).

Колонизаторы валами,
не выживши в земном раю,
без твёрдой почвы под ногами,
штурмуют твердь в чужом краю.

То не психоз какой-то странный,
их выхлестнула прочь война.
Им кажется обетованной
любая добрая страна.

В повальном бегстве после тризны,
они, ворвавшись в мир иной,
хотят забыть о пепелищах.

Они не бросили Отчизны:
её уж нет. Там кровь и гной.
Они здесь будущую ищут.

Избеглице

Колонизатори у колони,
беземльаши у земном рају,
без чврстог тла под ногом, они
незнане землье освајају.

Ни групни хир, ни психа стада,
нити ствар дубльих осеhаньа.
У земльи где се смртно страда
свака је земльа обеhана.

Освајају је, уз проходньу
стампеда, док се не укаже
обрис налик на куhу.

Не напустише земльу родну:
нье више нема. Они траже
родну земльу, будуhу.


Владимир Ягличич Албанка
(С сербского).

Встретил я тебя, молодка,
и застыл заворожённо,
разглядев, как смотришь кротко:
вот кого я взял бы в жёны !

Я б ценил тебя, как диво,
и боясь разрушить чары,
что упрятаны ревниво
под накидку и шальвары.

Видно, выдана была ты
ранним браком за соседа
и ничуть не виновата,
став женою муджахеда.

Как велел дурной обычай,
очутилась ты в недоле,
став несчастною добычей
без любви и против воли.

Он тебя терзает бранью.
Он вокруг чинит злодейства.
Для тебя как наказанье
умножать его семейство.

Думал прочь податься лугом:
ноги топчутся упрямо.
Правда ль: ты вдвоём с супругом
разрушала наши храмы ?

Не могу поверить вздору
и смешать тебя с напастью.
Это, видно, наговоры,
чтоб разрушить наше счастье.

Ты не скажешь мне ни слова.
Я ж гадаю, как умею.
Ты, наверное, готова
стать любовницей моею.

- На подобную затею
не пойду я, молодица.
Прежде крест надень на шею.
Прежде ты должна креститься.
--------------------------------
Шиптарка

Ја те сретох, младице,
дигох ти копрену -
ево о чем ради се:
ја бих те за жену.

Верујуhи чари ти
поступиhу финије:
неhу ти покварити
ни зар, нити димије.

Да л те даше, једина,
договори брзи
за ког муджахедина
који мене мрзи?

Жртво рода груба,
обичаја ружног:
с ньим не водиш льубав,
вршиш брачну дужност.

Тера те на разна
непочинства, одрод.
Довольна је казна
с ньим стварати пород.

Ишао бих до куhе -
стаза се затравила.
Па зар је то могуhе
с ньим си цркву сравнила?

Ја у такву кажу
не верујем - неhу!
Мора бити - лажу,
да нам кваре среhу.

Гле, говор твог тела
хоhе данка мрачног:
не би л можда хтела
и секса предбрачног?

Покрсти се, усправи
крст с рушног огньишта,
ил од наше льубави
неhе бити ништа.

Примечание автора:
Стихотворение полушутливое. Герой даёт Албанке "непристойное предложение", но с условием, чтобы она "покаялась", иначе счастья не будет. В сербском народном стихотворении о Малом Радоице сказано: "Он из Ханумы сделал Анджелику", и ещё: "Турецкая баба в джамии клялась, что она только Сербина любила".. Все это, фантазии, конечно, но в них, в шуточном стиле, говорится об очень серьёзных проблемах. Например, у всех исламистов, вся семья, отрекается от женщин, которые идут замуж за православных. Их заживо считают умершими.


Владимир Ягличич Ответ на вопрос, что делаю.
(С сербского).

Я сочиняю переводы
с озёрного и с дождевого,
со свистов птичьего народа.
Привык с любого.

Будь слякотный, будь снежный,
сорочий или воробьиный,
сердитый или нежный,
будь хоть утиный.
Могу с собачьего, с кошачьего,
хоть рачьего;
будь то язык коня или быка,
сонливца или бодряка,
пусть наша речь из уст соседа босняка.

Перевожу мелодии и скрип.
Вникаю в ласки и угрозы,
в язык дубов и в песни лип,
и в шелест вяза и берёзы.
Неважно, ангел или бес -
во мне рождают интерес
любой их спор и политес.

По речи вижу, кто таков,
из рая вышел или ада,
кто пахарь, кто из моряков,
в ком есть порода, в ком бравада.
Любой язык мне - как родной,
пещерный или племенной;
язык друидов и шаманов -
прозрения в чаду дурманов;
пифийской - еле внятный - вскрик;
язык религиозных книг,
язык космических дерзаний
среди времён и расстояний.
До сей поры не стихла речь
шовинистических предтеч
и бескорыстная элита -
платоновские неофиты,
и каждый нынешний пророк
твердит, что нам прогресс невпрок.

Толмачу волчий, понимаю жабий.
Вникаю в существо речей -
во все их плещущие хляби;
в речь каторжан и палачей,
шашлычников и кашеваров,
в язык задворков и бульваров.

Толкую кодировки Лэнгли.
Перевожу метафизический и дельный.
Вхожу в асфальтовые джунгли -
в язык прицельно-скорострельный.
Вступаю в мир еретиков
и слышу "Крик" с картины Мунка.
А от молчальников в течение веков
ни звука нет. У них прижата струнка.
Перевожу слова монахов,
хранителей священных прахов.
Сам к шуму ясеней привык.
Мне б жить да ими любоваться.
В ушах звучит Ясеноватский -
концлагерный язык.
Я слышу речь с особым тоном -
то языки, не разрешённые законом.

Перевожу - их духом вдохновляемый,
ценя родное и бессмертные примеры,
пусть не Марину - земляков Цветаевой,
пусть не Бодлера - с языка Бодлера.

Как вздумаю, а то по вдохновению
перевожу хоть заревое, хоть осеннее:
прославленное - и презренное;
что полнокровно - что ущербно и в слезах;
и вознесённое - и брошенное в прах;
и вовсе бесполезное - и ценное;
что можно взвесить - что всего лишь дух;
что бережём - что сдунем, будто пух;
и то, что проклято и в песнях и в стихах.

Пусть с местного, пусть с мирового -
могу переводить с любого,
будь языки хоть с Эвереста, хоть с Тибета,
но с Сербией связал свои обеты,
и лишь о ней вся горечь и восторги.
Мне снятся Милош и Крагеоргий.

Вникаю в каждый вздох и в бормотанье,
в несбыточные ожиданья,
в покорность и в упорное ворчанье,
в насмешки, колкости и лесть,
потом в признанье пораженья.
Перевожу, что нелегко прочесть, -
выискиваю объясненья.

Где подступа иначе нет,
где часто важен сам предмет,
а скрытая в нём тайна велика,
переводя, я достаю для вас секрет,
что скрыт от вас внутри чужого языка.
---------------------------------------------
Одговор на питање шта радим


Ја преводим са птичијег,

с језерског, с кишног, с биљног,

са свачијег и с ничијег,

са мудрог и с бесциљног.


Са лапавичјег, снежног,

са ластавичјег, с врапчјег,

са окрутног и с нежног

са сврачјег, с мачјег, с пачјег,

са коњског, с крављег, с псећег,

са уснулог и с бдећег,

с бошњачки непостојећег!


С мелодијског, шкрипиног,

са умиљатог, с језивог,

са храстовог, са липиног,

са брестовог, са брезиног,

са анђеоског, с врашког,

са политробијашког,

с посталим туђим нашког.


Са пакленог и с рајског,

са копненог и с матроског,

са себарског и с царског

са калфинског и с мајсторског,

са свемирског, с ванвременског,

са пећинског и с племенског,

са друидског и с библијског,

са шаманског и с питијског,

са венског и са генског,

са националшовенског,

с платонски неофитног,

с профетског, с непрофитног,

са јуродивог, с порочног,

са будућег и с пророчког.


Са вучјег, с гаталинкиног,

са братског и с небратског,

с природно лепог. шминкиног,

са узничког и с џелатског,

са плочничког и с дворишног,

са роштиљског и с огњишног.


c џунглоасфалтног, с кметског,

с материјалног, с духовског,

с нишански брзометског,

с осамног крика мунковског,

са имеславског, јереског,

са староверског, ејдетског,

са калуђерског, јамничког,

завереномолчалничког,

са светачког, основачког,

јасенског, јасеновачког,

с прогнаног, смртнорањеног,

законом забрањеног.


С крвноцветног и с гајевског,

са ратног и са неровског.

Не с Марине - с цветајевског,

не с Бодлера - с бодлеровског.


С познојесењег, с ранојутарњег,

са спољашњег, с унутарњег.

са одбаченог, с презреног,

с крви и меса узетог,

са безданог и узнетог,

са коштаног и с мезгреног,

са плотског, с метафизичког,

с најзаветиијег, с ризичног,

и са песничкоуклетог.


С усколокалног, светског,

с немањићког и с беговског,

са синовљевског, с оцевског,

с милошког, с карађорђевског,

с монтеверестског, с тибетског,

и српског роднобреговског.


С ука и с уја, с мрморног,

са клонулог и с упорног,

с химеријског и с буновног,

са умљивог и с глумљивог,

из овласти и пропасти -

преводим с неразумљивог

да се у дубљем ојасни.


Са изражајног, пребледог,

живота вредног, с безвредног -

свуд трепти тајна, велика:

да што опевах преведох

с вама незнаног језика.


Владимир Ягличич Вокзалы
(С сербского).

Брату Раке (1955-2014).

Сижу в автобусе. Глазам не верю.
Мне мнится - ожил брат. Вот он у двери.

Наверное, он едет в Центр из Чавы*.
И, как всегда, все прутся оголтело.
У остановки давка поредела -
как молодь вышла изо рта акулы.
Стал лучше видеть. Сравниваю лица:
та ж форма губ и те ж большие скулы.
Стеснён, смутился - будто он стыдится,
но смотрит зорко, по-крестьянски здраво.

Был строг, серьёзен, вежлив. Встал и тихо,
доехав, приготовился на выход.
Отворотился. Вышел как-то резко.
Вот так недавно и ушёл мой брат.
Был и ушёл. Поспорь-ка с этим вздором !
Поди-ищи ! Вертись вперёд-назад.
Найди его средь уличного треска !
Он просто поглощён иным простором,
с которым наши трассы не совпали.
Он вышел раньше - на другом вокзале.

---------------------------------------
Станице

Брату Раки (1955-2014)


Човек, налик на мог умрлог брата,

у аутобусу, седи поред врата.


Путује с Ћаве, куд? - ваљда у Центар.

Гужва (у живот са њом се упутих!)

са станица се прореди, успутних:

ко риба млађ из уста кад испљусне.

Видим га боље - брата, живог, видим? -

јаке вилице, ошорене усне,

а поглед скровит, као да се стиди,

но и прозорљив, сељачки паметан.


Али, пре мене, свечан и озбиљан

спреми се - као надомак свог циља:

изиђе нагло, сакри своје лице,

ко што, ненадно, оде и мој брат.

Био је с нама, а сад није: просто.

Тражи га, можеш смашити и врат,

нећеш га наћи у вреви улице:

прогутао га неки други простор,

с којим се наш пут, засад, не граничи.

Изашао, на претходној станици.


Владимир Ягличич Зеркало.
(С сербского).

Предсмертных мук, во всём их виде диком,
я пережил без меры и без счёта.
Роящимся в сознанье адским крикам
и день и ночь терзать меня охота.

На фронте, между мёртвыми шагая,
где даже спрос об именах был вздорен,
я взором проникал сквозь саван Майи
и понимал, что мир наш иллюзорен.

Забавясь, лез в Нептуновы угодья,
заигрывал со всей морской натурой,
хотя акулы, забредя на мелководье
могли позавтракать моею шкурой.

Уселся как-то в кресле превысоком,
дождавшись от других особой чести,
и ждал, смотря на всё спокойным оком,
когда прогонят прочь с друзьями вместе.

Я схоронил родни своей немало.
Живые собирались у могилы,
и всякий раз душа моя страдала,
но в дальний путь уйти не поспешила.

Теперь, лишь только свет включу я ночью,
как стану перед зеркалом с волненьем
и вижу немощь в нём свою воочью,
так вздрогну, перепуганный виденьем.
------------------------------------------
Огледало


Иза мене је предсмртних часова

толико, да их не знам избројити.

Чуо сам крике паклених гласова,

што су се хтели у мени ројити.



На ратишта сам ишао где тела

распадају се мртва, безимена.

Завиривао ван Мајиног вела

знајући да је сав свет наш - копрена.



Пливах морима, много не марећи,

да из свакога ајкула ме може,

у плићак стигла, ненадно затећи

и начинити плен од моје коже.



На положају био сам високом,

где су ме други знали уселити.

Са смешком чеках час, уз стрпљив спокој,

кад ће ме, ко и друге, одстрелити.



Рођаке мртве сахрањивах, редно,

зијах у раке где падају, потом,

јесте болело, не беше свеједно,

али остајах, храбро, са животом.



Ал кад ме дигне пренулост поноћна,

укључим сјај пред огледалом нашим,

и спазим тог што, лика беспомоћна,

отуд ме гледа - нагло се уплашим.


Владимир Ягличич Если бы мне выпал такой шанс....
(C сербского).

Лишь глянь на щёголя, исполненного прыти
со спутницей в мини - девицей ясной масти, -
их сразу отнесёшь к традиционной свите
той наглой мощи, что всегда стоит у власти.
Дай только прозвучать их новостной программе -
и сразу выключишь: настолько тошнотворно.
В ней поджигатели усердно гасят пламя.
Якшаться с ними и противно и позорно.
И стоит мне взглянуть на общий транс трясучий,
в какой экран ввергает толпы человечьи, -
я горд, что никогда не зарился на случай
вступить в тот круг деляг с их ядовитой речью.
----------------------------------------------------------------
Шансе


Довољно је да видим тог чову у кравати,

пратиљу у мини-сукњи - исте у својој касти,

довољно свиту која већ вековима прати

моћ, славу, привремено оличену у власти,

довољно да укључим ма који програм вести

па да гадљиво руком одмахнем, или планем:

уместо пиромане што гасе пожар срести,

није л боље од таквог света да одустанем?

Довољно да спазим масу у колективном трансу,

коју је за микрофоном сиви глас заробио,

да схватим - никад такву нисам имао шансу -

и то је шанса за реч - једина коју сам добио.






































































Анри Казалис Тайна и другое. Цикл.

Жан Лаор Тайна
(С французского).

О палевая ночь ! И ты теперь бледна.
Я - в думах о былом, но где ж те времена ?

Мне снится скорбный час, недвижимое тело.
Где ж тот восторг, в котором жизнь кипела ?

Ночные соловьи молчат с недавних пор,
а как же мне был мил тогда твой нежный взор !

И речь твоя всегда по-ангельски звучала.
Не верится, что ты навечно замолчала.

Был слаще всяких ласк твой райский голосок.
Я млел по вечерам перед тобой у ног.

Всё думаю про смерть. В моём мозгу - гробница,
куда заключена была ты, голубица.

Куда ж мы попадём без прав уйти назад,
где смерть скуёт и вздох, и взгляд, и аромат ?

Мне надобна душа - твоя, и в нетерпенье
я жажду встречи с ней при каждом дуновенье.

Когда я подношу к устам своим цветы,
так в памяти моей благоухаешь ты.

Не от тебя ль сигнал в мерцанье звёзд над кровом ?
Зачем все тайны, Смерть, ты держишь под засовом ?

О Мёртвые ! Куда мчит дух, оставив прах ?
Не прячется ль потом он в преданных сердцах ?

Не остаётся ль - весь - в таком захороненье -
в сердцах, что, постарев, всё предадут забвенью ?

О ласковая Ночь ! О россыпь звёздных вежд !
Мне снится горький крах всех пламенных надежд.

Jean Lahor Le mystere

O nuit, o belle nuit, pale comme sa chair :
Je reve au passe mort, je reve au passe clair...

Je revois ta chair pale, et reve aux heures mortes,
Ou notre joie, ou notre extase etaient si fortes !

Le rossignol des nuits d'alors ne chante plus :
Je songe a tes grands yeux qui m'etaient apparus.

Et je songe a ta voix angeliquement tendre,
Que jamais, oh ! jamais je ne dois plus entendre,

Aux baisers de ta voix si mortellement doux,
Aux delices des soirs passes a tes genoux !...

Et je pense a la mort, et je pense a la tombe,
Qui fut scellee un jour sur ma pale colombe ;

Et je cherche ou s'en vont ceux qui s'en sont alles,
Ces regards, ces soupirs, ces parfums envoles.

Je reclame ton ame invisible a l'espace :
Ton ame est-elle errante en ce souffle qui passe ?

Et je porte a ma bouche et je baise une fleur,
Ou je sens ton haleine et revois ta paleur.

Ton ame revit-elle en ce frisson d'etoile ?...
Morts, pourquoi le mystere horrible qui vous voile ?

O nos morts bien aimes, ou disparaissez-vous ?
Serions-nous vos tombeaux ? N'etes-vous plus qu'en nous ?

Serais-tu tout entiere, helas ! ensevelie
Dans ce coeur d'un amant qui, vieillissant, t'oublie ?

- Nuit chaude, o nuit aimante, et pleine de soupirs,
Je songe a ce neant de tous nos grands desirs !


Жан Лаор Брама
(С французского).

Я - древен, и во мне два главные начала.
Я - море, что в себе всё сущее смешало.
Я - безымянный бог, мой облик - как эфир.
Я - зрительный обман, что будоражит мир.
С душою без границ, я - общая обитель.
Я - пращур всем, но мне не ведом мой родитель.
В моих мечтах плывёт весь наш небесный кров.
В моей груди живёт и мрёт весь сонм богов.
То кровь моя течёт в лучах рассвета.
Ещё ночей и зорь не ведала планета,
а я уже привык над тьмой воды лететь.
Я - то, что было, есть и то, что будет впредь.
Я - ширь, объём и глубь вещественной основы,
куда должно всё пасть, чтоб зародиться снова.
Я - вечное ядро и сцепка меньших тел.
Я - сумма всех живых и тех, кто уж истлел.
Огромные миры, что я творю в мечтанье -
- Ничто, пустой мираж, иллюзии сознанья,
огнистый след зарниц, что скрашивают ночь.
Вы спросите меня: к чему все те обманы ? -
Но дух мой жаждет снов, всегда и неустанно,
чтоб в свете звёзд расцвёл мой сумрачный объём,
чтоб вечный ужас мой рассеян был огнём.

Jean Lahor Brahm

Je suis l'Ancien, je suis le Male et la Femelle,
L'Ocean d'ou tout sort, ou tout rentre et se mele ;
Je suis le Dieu sans nom, aux visages divers ;
Je suis l'Illusion qui trouble l'univers.
Mon ame illimite est le palais des etres ;
Je suis l'antique Aieul qui n'a pas eu d'ancetres.
Dans mon reve eternel flottent sans fin les cieux ;
Je vois naitre en mon sein et mourir tous les dieux.
C'est mon sang qui coula dans la premiere aurore ;
Les nuits et les matins n'existaient pas encore,
J'etais deja, planant sur l'ocean obscur.
Et je suis le Passe, le Pesent, le Futur ;
Je suis la large et vague et profonde Substance
Ou tout retourne et tombe, et tout reprend naissance,
Le grand corps immortel qui contient tous les corps :
Je suis tous les vivants et je suis tous les morts.
Ces mondes infinis, que mon reve a fait naitre,
- Neant, offrant pour vous l'apparence de l'etre -,
Sont, lueur passagere et vision qui fuit,
Les fulgurations dont s'eclaire ma nuit.
- Et si vous me demandez pourquoi tant de mensonges,
Je vous reponds : " Mon ame avait besoin de songes,
D'etoiles fleurissant sa morne immensite,
Pour distraire l'horreur de son eternite !... "


Жан Лаор Грустная песня.
(С французского).

В тебе уснула нежность лета,
а в сердце ясный блеск луны,
и я ныряю в волны света,
бегу из дней, что мне скучны.

Забуду, как страдал угрюмо,
лишь только успокой, мой друг,
сердечную тоску и думы
бодрящей лаской милых рук.

Дай голове, когда присяду,
покой поверх твоих колен;
прочти ей, скорбной, ту балладу,
где есть про нас с тобой катрен.

Твои глаза полны слезами,
но я хочу в них пить не грусть -
пусть в них горит любовь, как пламя;
и я, быть может, излечусь.

Jean Lahor
Dans ton coeur dort un clair de lune

Dans ton coeur dort un clair de lune,
Un doux clair de lune d'ete,
Et pour fuir la vie importune,
Je me noierai dans ta clarte.

J'oublierai les douleurs passees,
Mon amour, quand tu berceras
Mon triste coeur et mes pensees
Dans le calme aimant de tes bras.

Tu prendras ma tete malade,
Oh! Quelquefois, sur tes genoux,
Et lui diras une ballade
Qui semblera parler de nous;

Et dans tes yeux pleins de tristesse,
Dans tes yeux alors je boirai
Tant de baisers et de tendresses
Que peut-etre je guerirai.


Жан Лаор Экстаз
(С французского).

На смерть похож мой сладкий сон.
На лилиях лежу и усыплён
дыханием возлюбленной моей.
Блаженнейшая изо всех смертей !
На белом лоне милой усыплён -
на смерть похож мой сладкий сон.

Jean Lahor Extase

Sur un lys pale mon coeur dort
D’un sommeil doux comme la mort
Mort exquise, mort parfumee
Du souffle de la bien aimee
Sur ton sein pale mon coeur dort
D’un sommeil doux comme la mort.


Жан Лаор Песня о ветре
(С французского).

О ветер ! Ты всё мчишь вразнос,
с цветка к цветку, от дамы к даме:
встряхнёшь, погладишь прядь волос...
И мне б не знаться со слезами.

О звуки песни ветровой -
как пенье с замкнутыми ртами.
И мне бы, ветер, голос твой,
когда я не богат словами.

Ты, ветер, рьян ! Тебе не лень
взбурлить всё море в раже диком.
И я хотел бы в горький день
владеть таким же грозным рыком

и выразить в нём весь мой гнев,
всё то, что возмутило круто,
чтоб шёл врасхлёст, осатанев,
весь океан народной смуты.

Jean Lahor La Chanson du Vent

Vent fou qui voles ou tu veux
De fleur en fleur, de femme en femme,
Vent qui caresses les cheveux,
Vent libre, je voudrais ton ame.

Vent qui murmures dans les bois,
Comme un choeur a bouche fermee,
Certain soir, je voudrais ta voix,
Pour parler a ma bien-aimee;

Et vent qui souleves les mers,
Qui hurles le long des rivages,
Je voudrais dans mes jours amers
Parfois aussi tes cris sauvages,

Pour y jeter tous mes sanglots,
Toutes mes coleres, mes haines,
Et pour fouetter comme des flots
L'ocean de la foule humaine.


Анри Казалис Флорентийская серенада
(С французского).

Звезда, чья прелесть шлёт лучи,
как бриллиант, среди ночи !
Взгляни ! Любимой что-то снится,
и смежены её ресницы.

Пришли сквозь сень её завес
благословение небес.
Она заснула. Окна - настежь.
Проникни к ней туда на счастье

и поцелуй свой не сотри
с ланит любимой до зари.
Пусть снится ей в её мечтанье
Звезда Любви во всём сиянье.

Henri Casalis Serenade Florentine

Etoile dont la beaute luit
Comme un diamant dans la nuit,
Regarde vers ma bien-aimee
Dont la paupiere s'est fermee.

Et fais descendre sur ses yeux
La benediction des cieux.
Elle s'endort... Par la fenetre
En sa chambre heureuse penetre;

Sur sa blancheur, comme un baiser,
Viens jusqu'a l'aube te poser
Et que sa pensee, alors, reve
D'un astre d'amour qui se leve!


Жан Лаор Деревья
(С французского).

Любите, чтите лес. Деревья - нам опора.
Падёт надёжный щит - ослабнет вся страна.
Не мрамор отпугнёт все вражеские своры.
Чтоб жил народ, нужна зелёная стена.

Мы ценим крепкий лес не так, как лежебоки,
не только лишь для снов в покоящей тени,
нам дороги его живительные соки.
В нас пламенная кровь, а ей они сродни.

В тех соках аромат и дух родного края,
и древний смысл и пыл, что сотни лет не гас,
и, если страждет лес, свой буйный сок теряя,
так кровяной поток пойдёт и вон из нас.

Давным-давно дубы прослыли божествами.
Считалось - под корой бытует существо,
хранящее народ, явившийся с мольбами
и с трепетом в глазах, глядящий на него.

Нам следует любить свои леса по-братски.
Они нам всем дают и тишину и мир,
как первым беглецам, в замену муке адской,
испившим меж ветвей лишь сладостный эфир.

В моих мечтах опять, повсюду, где лишь можно,
займёт земную ширь имперский этот страж,
и нас переживёт - навек и бестревожно -
похоронив людской напрасный ералаш.

Jean Lahor Les arbres
A Andre Theuriet*

Aimez et venerez, ne tuez pas les arbres ;
Ces verts abris tombes, les pays sont moins forts.
Il ne suffit donc pas de la splendeur des marbres :
Tout peuple meurt, apres que ses grands bois sont morts.

Ce n'est pas seulement pour la douceur du reve
Par nous goutee en l’ombre apaisante des bois,
Qu’il conviendra toujours de respecter leur seve,
Soeur pale du sang rouge et sacree autrefois ;

C'est qu'ils gardent en eux l'ame de la patrie,
Son vieil esprit, ses moeurs, son antique vigueur ;
Quand la seve s'ecoule en la foret meurtrie,
Un peu de notre sang quitte aussi notre coeur.

Un etre obscur et doux vraiment dort sous l’ecorce.
Les chenes autrefois etaient des demi-dieux,
Protecteurs de la race et gardiens de sa force,
Et leur horreur sacree etonnait nos aieux...

Nous la devons aimer, la foret fraternelle,
Qui nous epanche encor le silence et la paix,
La paix des jours premiers refugiee en elle,
En l'obscure fraicheur de ses rameaux epais ;

Et j'ai reve parfois qu’etendant sur la terre
A nouveau son empire et son calme divin,
Elle nous survivrait, auguste et solitaire,
Ayant enseveli tout le vain bruit humain.

L'Illusion. A.Lemerre, 1925

Примечание.
*Claude Adhemar Andre Theuriet (1833-1907) - французский поэт, романист, рассказчик, сказочник, драматург; был родом из Лотарингии. Его книги публиковались в русских переводах.


Жан Лаор Восточная царица
(С французского).

В обвязке золотой, сверкающей на талии,
красива и грозна, она - как армия в баталии.
Когда царица вся в парчу облечена,
зловещей красотой толпа потрясена.
Влюблённые бледны, невольно лица хмуря.
Она порой нежна, порой коварна по натуре.
Здесь, при дворе, любой ценитель красоты
обожествляет в ней звериные черты.
Её дворец - как храм. В великолепных залах
содержат в клетках львов, есть много змей немалых.
Как ладан воскурят, глотая сладкий дым,
все тайны тёмных грёз, она вверяет им.
А то глядит в саду, как выманит погода,
на ужасы и дрожь ночного небосвода.
И в яростных глазах при том не интерес -
но лишь бесстрастность звёзд да всполохи небес.
А то она, присев, спокойно, как тигрица,
устало, как во сне, вдруг в город свой вглядится,
где раздаётся стон, где воздух - будто взгрет,
а после звуки флейт и дребезг кастаньет.
Там, змей себе ввязав, на головы, в косицы,
на пятки став, крутясь, затанцевали жрицы.
Царица, опьянев от шума у ворот,
зовёт к себе того, кто в эту ночь умрёт.

Jean Lahor Reine d'Orient.

Une ceinture d'or resplendit a sa taille :
Terrible et belle, ainsi qu'une armee en bataille,
Le soir, quand elle marche en ses lourds vetements,
Sa sinistre beaute fait palir ses amants.
Pareille a la Nature, inconstante comme elle,
Tendre parfois, parfois feroce et criminelle,
Deesse a tout un peuple epris de sa beaute
Elle fait adorer sa bestialite.
Son palais est un temple, ou des salles splendides
Enferment des lions et des serpents livides,
Confidents de son reve obscur, et caressants
Quand, le soir elle va parmi les flots d'encens
Du haut de ses jardins contempler, taciturne,
La frissonnante horreur du firmament nocturne.
Alors, tantot farouche, elle donne a ses yeux
L’impassibilite des astres et des cieux ;
Tantot, comme une bete accroupie et tranquille,
Lasse et morne, elle songe, en regardant sa ville ;

Ou brulante, tandis que gemissent dans l’air
Les flutes au milieu des crotales de fer,
Et qu'avec des serpents enroules dans leurs tresses
Tournent sur un seul pied et dansent des pretresses,
Elle enivre ses sens de lumiere et de bruit,
Et fait signe a l'amant qui mourra dans la nuit.

   
Жан Лаор Ястреб Аллаха
(С французского).

Душа моя ! Прошу, не мешкая внемли.
Взлети на высоту над ширью всей земли,
как ястреб самого Аллаха, озирая
подряд все существа её любого края,
любой приметный факт на протяженье дня,
из-за которых нет покоя для меня.
Исследуй океан всех дел и их причины,
попробуй осознать представшие картины.
Под действием ветров в морях бурлит вода.
А видишь ли ты как, и, главное, куда
уходит без конца жизнь многих поколений ?
Рождаются и мрут - в борьбе, среди томлений.
Попеременно смех с рыданьями слышны,
как монотонный шум назойливой волны.
Вся видимость - поверх, а что внутри и между ?
Но ты, душа, горда, ты всё хранишь надежду
дождаться впереди счастливого житья,
но грянешь во хмелю во тьму небытия.

Как ястреб, под конец, ты прянешь прямо в шквалы,
поскольку все мечты в полёте растеряла.
Как капля, ты в себя вобрала небеса.
В глазах мелькнула вся всемирная краса.
Благословен Аллах, позволивший как птице
тебе - всего на час, но в небе очутиться.

Jean Lahor L'epervier d'Allah

O mon ame, epervier d'Allah, d'un vol altier
Viens et monte, et planant sur l'univers entier,
Embrassant d'un regard toutes les creatures,
Les formes d'autrefois et les formes futures,
Ces apparitions, сes visions d'un jour
Qui font trembler les coeurs de terreur ou d'amour,
Contemple l'ocean des effets et des causes,
Et medite devant ce spectacle des choses.
Comme la mer qu'agite et que pousse le vent,
Vois-tu rouler au loin dans l'infini vivant
Les generations qui naissent et qui meurent ?
Parmi les bruits confus entends-tu ceux qui pleurent ?
Entends-tu se meler les rires, les sanglots,
Pareils a la clameur monotone des flots ?
— Mortel, as-tu compris que tout n'est qu'apparence ?
En ton orgueil encor gardes-tu l'esperance
De remplir tous les temps futurs de ton neant ?
Pourtant plonge, ivre et fier, en ce gouffre beant,


Ainsi que l'epervier plongeant dans la tempete :
Car tout ce reve une heure a passe dans ta tete,
Tu fus la goutte d'eau qui reflete les cieux,
Et l’univers entier est entre dans tes yeux :
Et benis donc Allah, qui t'a pendant cette heure
Laisse, comme un oiseau, traverser sa demeure.



Владимир Ягличич Казанщик

Владимир Ягличич Казанщик
(С сербского).

Мы выдержали рецептуру,
добавив сахар для начала.
Казанщик - наш премудрый гуру,
и сусло с месяц вызревало.

Мы радуемся вешним краскам,
в дни лета косим на делянке;
а нынче, вечером сентябрьским
настала очередь сливянки.

В углу двора, под ёмким чаном
разводим тихонькое пламя.
И брага капает. Всем кланом
мы будто тешимся стихами.

В котле кипение. От пара
влажнеют лица и гортани.
Во тьме лишь ярче всплески жара,
искренье - будто на экране.

Огонь не зря сучки сграбастал.
Что было сказкой изначально -
казанщик не напрасно хвастал -
осуществляется реально.

Барду назад залили бодро,
поколдовали с агрегатом -
и, наконец, мы полним вёдра
двойным белейшим дистиллятом.

Знай, помнить будешь не в убыток,
как выпьешь чарку через годы, -
то чудодейственный напиток,
рождённый гением народа.
-----------------------------------
Казанджија

Превиру шльиве у шеhеру,
веh месец и по сред бурета,
зна казанджија праву меру:
права је мера веh унета.

Постоји време прве цвасти,
и време кад се трава сече.
А сад, у сутон септембарски,
шльиви је време да се пече.

У дну дворишта под казаном
он пали ватру, ону тиху,
све иде као подмазано,
без журбе ко у добром стиху.

Ври у казану. Испареньа
осуше грла крај ватрице.
Што више се у сутон меньа
дубльи је поглед жеравице.

Зацврчи дрво ко по месу,
и ватрине су сенке живе.
Казанджијине приче све су
фантастичније остварльиве.

А кад истече джибра најзад,
пуни се кофа са препеком,
узварио је, видиш, казан
ракију, белу као млеко.

Свак ко чашицу бар испије,
зна, то је лек, и слути - ко да
ничег вальаног без магије
тајних познаньа, из народа.


Владимир Ягличич Рецепт
(С сербского).

Её когда-то вывозили.
С неё был неплохой доход.
Когда её в пирушках пили,
текла с усов, текла с бород.

Она была мила влюблённым,
коснувшимся медовых струй.
С ней, верно, и мужьям, и жёнам
был слаще каждый поцелуй.

Готовилась в старинном духе -
сладка и вместе с тем хмельна.
Во вкус славянской медовухи
была Европа влюблена.

У нас капризное соседство -
их гонору пределов нет.
Не в медовухе ли то средство,
чтоб нас признал любой сосед ?

Но где ж рецепт ? Леса и долы
навряд ли нам дадут ответ.
Мы перешли на кока-колу -
сменяли мёд на диабет.

Я в настроенье невесёлом:
секрет для нас ценней, чем клад.
Возможно, он известен пчёлам,
но те жужжат - не говорят.

Мне жаль забытого рецепта.
Ищу потерянную нить.
Мне дорога любая лепта:
осталось русских расспросить.
----------------------------
Рецепт

Некада смо је извозили
и живели од робе ове.
Уз добру храну слатко пили,
умакали у ньу бркове.

Када протече по венама
оне оснаже прилив крви.
Уз ньу је, сигурно, и женама
сладжи польубац био први

Подсеhа ме на дедовину.
Сок ил алкохол? Све помало.
Ал словенску је медовину
пола Европе куповало.

Ево излаза: то не боли,
за вишу расу прихватльивије.
Рецепт да нас Европа воли -
у медовини да л се крије?

Ал тај су рецепт заробили
у некој шуми или долу.
Сем дијабетес, шта су добили,
кад су прешли на кока-колу?

Покушаш - не знаш. Нешто фали.
До древне тајне да ли умеш?
Сачуваше је пчеле, али
сем зуја - ништа да разумеш.

Жедан сам нечег здравог. Ту се
још надам жельу да не минем:
остаје ми да питам Русе
знају ли рецепт медовине.


Владимир Ягличич Ответ
(С сербского).
Мирославу Йосичу Вишничу
(1942-2015)

От новостей нигде не скрыться:
идут, то радуя, то раня.
Когда ж вдали родные лица,
их чаще видишь на экране.

Простой конверт дойдёт нескоро,
а долго ждать - лишь трёпка нервам.
Порою слышались укоры:
"Ты младше, что ж не пишешь первым ?"

А солнце припекало знойно.
Друг, верно стал томиться пуще.
Он - с раком лёгких - мне спокойно
ответил: "Нынче стало лучше".

Я слал восторги горним высям,
пел гимны славной медицине.
Ждал новых электронных писем...
Увы ! Ответа нет в помине.


------------------------------
Одговор
Мирославу Јосиhу Вишньиhу (1942-2015)

Као и свака измислица,
не знаш паклена, или рајска.
Све манье гледаш драга лица
на јави, више преко скајпа.

Чекати писмо - веh преспоро:
новом времену не у крви.
Јавне се, кадгод, са прекором:
"Младжи си, што не пишеш први?"

Сво дуго лето жар, вруhина,
питам како је, сред неволье.
Он, са канцером у плуhима,
јавльа да hе му бити болье.

Осоколим се и ја. Нека
техничко чудо измислише.
И електронску пошту чекам,
а одговора - нема више.


Владимир Ягличич Аккордеон
(С сербского)

Аккордеон, в твоём печальном пенье,
в твоём ответе на нажим по кнопкам,
мне слышится, что вдруг в моё владенье
попал весь мир в своём смиренье робком.

Я б, вместе с музыкантом, поднял руки,
чтоб музыка имела больше воли,
чтоб прямо в небо улетали звуки.
Пусть даже в пальцах будет чувство боли.

Хотя тебя и не было в соседстве,
мне кажется - с небесного амвона
ты посылал мне даже в раннем детстве
мелодии и жалобные стоны.

Когда мне одиноко без подружки,
чтоб поскорей являлись сны-проворы,
кладу теперь транзистор у подушки.
Под звуки музыки трепещут шторы.

Мы под твои миноры и мажоры
соединяем в наших танцах руки
и гордо носим сербские уборы,
какие б ни томили сердце муки.

Туда, куда другим недостижимо,
твоим мелодиям легко пробиться:
до всякой жертвы строгого режима,
до бедолаг, страдающих в больнице.

В моём краю не раз своей игрою,
когда грозила вражеская злоба,
ты вдохновил не одного героя
и доводил душманов до озноба.

Ты, веселя нас, веселишься с нами.
Как требуют обычаи, под осень,
чтобы девицы стали матерями,-
звучишь на свадьбах, если мы попросим.

Играй и дальше, искренне и справно,
молитвенно звучи, утроив силы,
чтоб я услышал голос вечной правды,
чтоб мёртвые вставали из могилы.

Хармоника

Хармонико, кад си заплакала,
и дугмади отворила руци,
(дугмад дирки отворила руци),
у својим сам нашао шакама
свет изгубльен по туджој одлуци.

Ево ньега, па ми шаке диже,
и уз свирца пенье на столове,
руке к небу да су мало ближе
да се прсти звуцима поломе.

Слушао сам и када те немах,
свирку тиху, док смо били деца -
са небеског прекобрежног трема
твој усамльен и призивни јецај.

И транзистор кад укльучим, ноhу,
крај јастука да ми сан нанесе,
блажила си и моју самоhу
док звуцима трептаху завесе.

Ти научи, и дуром и молом,
док нам душе изнутра још плачу,
сплести руке у саборно коло,
накривити капче и шајкачу.

Ти си зашла где ми не стижемо,
одустасмо - ал твој звук се проби
и код сужньа, и код пониженог
сиромаха у болничкој соби.

Зар си једном, са огньишта родних,
док свирчеви прсти ломно везу,
наслутила немогуhи подвиг,
у душмане уносеhи језу?

А када с друма крене звук весели
уз свадбарске обичаје бројне,
ти помажеш, о родној јесени,
претворити у мајке девојке.

Хармонико, снажи, ако вреди,
ко молитве глас за света оба
да схватим ко правду то што следи
и како се устаје из гроба.


Владимир Ягличич Чеботаревская*
(С сербского).

"Свободны, паспорта дают;
согласны Троцкий с Луначарским". -
Но Настя предпочла приют
не на земле, а в рыбьем царстве.

Спешила, избрала исход:
с моста - в речной водоворот.
Влекомая своей любовью,
шепнула что-то как присловье -
и всё укрыл российский лёд.

А в мае - тело налицо,
как только Ждановка раскрылась.
И обручальное кольцо
на синем пальце сохранилось.

Май-месяц назван неслучайно,
его не спутать с сентябрём.
Он часто раскрывает тайны,
что молча дремлют подо льдом.

Растает лёд - и станет ясно,
что скрыл от нас прочней, чем тьма.
Но, если жду весны напрасно,
уставши ждать, сойду с ума.
-----------------------------------
Чеботаревска*

А пасоши су били спремни,
на миг Троцког, и Луначарског.
Но она оде другој земльи,
да тражи неко друго царство.

Сад ньено тело плови испод
мостова. На нас приспе ред:
скок ньен, уз шапат, или с вриском -
льубав коју ту изгубисмо -
све то окова руски лед.

Када Ждановкин лед нечисти
мај натера у одрон
само hе венчан прстен исти
бити на ньеном прсту модром.

Мај оживльава и убија,
то бар знаш, ако ишта знаш:
под ледом - цела историја,
под ледом и сав живот наш.

С ледом се тим све наше стопи,
да хладни леш нам у дом врати.
И чекам да се лед отопи.
Чекам, и неhу дочекати.

Примечание.
*Анастасия Николаевна Чеботаревская (26 дек.1876,Курск - 23 сент.1921,Петроград) - шестая из 13 детей способного адвоката, четыре года обучалась во Франции в русской школе, основанной М.М.Ковалевским. Была его
секретаршей. Впоследствии журналистка, писательница, драматург, переводчица,
общественная деятельница. С 1908 г. жена и преданная ближайшая сотрудница писателя и замечательного поэта-символиста Фёдора Кузьмича Сологуба (Тетерникова). Известна как хозяйка литературно-художественного салона
в С.Петербурге на Разъезжей,31. Тяжело переживала годы после октябрьского переворота. Не дождавшись уже разрешённого выезда в Эстонию, в припадке наследственной душевной болезни утопилась в речке Ждановке.


Владимир Ягличич Утро после болезни
(С сербского).

В моём мозгу всё время битвы,
и тёрн оплёл во мне все звенья.
В ответ - не стоны, не молитвы;
нет - мучит жажда обновленья.

А мне от ста болезней туго.
У них я в полном окруженье.
Не открестишься от недуга -
то правило, не исключенье.

Я, как кораблик, перегружен.
Добавь перо - и грянет в бездну.
Я - как часы. Мне стимул нужен,
не то заглохну бесполезно.

Вся жизнь - преддверье казни близкой
под клёкот клеветы облыжной.
А после скажут: "Баратынский
закончил век скоропостижно".

Родные тщетно бьются с целью,
чтоб я не прянул в зёв могилы.
Но нынче, взятый в плен постелью,
и я восстал - напряг все силы.

Наш мир таков, что сам не будет
искать добра и лучшей доли -
нужны решительные люди.
Он подчинится сильной воле.

И нужно, не мирясь с юдолью
вставать с решимостью героя:
ведь всё равно простимся с болью
лишь в лоне вечного покоя.

Теперь, у моего итога,
гоню печалящую тень:
когда кончается дорога,
дороже каждый новый день.
-----------------------------------
Јутро после болести

Глава - арена злих битака,
и трнац ми у сваком зглавку.
Очито, болест васпитава.
Учи човека опоравку.

И никако се зла отрести.
Не изузетак, веh правило.
Болујем веh од сто болести.
Са свих је страна ударило.

Ко брод сам ньима претоварен,
Још једно перце - потонуhе.
Стаhе куцати - сат покварен -
срце у телу, уз клонуhе.

Превагне л, најзад, страшна блискост
живота као давне казне?
А после кажу Баратинског
да однео је грип безазлен?

Ма како се о теби брину,
ближньи hе, најзад, посустати:
сам си легао на постельину,
и мораш са нье сам устати.

И неhе овај свет да косне
то што без тебе није больи.
Јер замишльен је такав. Он се
препушта само јакој вольи.

Устани зато из недаhе!
Дочекај се на ноге, скоком!
А не можеш ли - и бол стаhе
кад стане живот, сав, у спокој.

Ето откуд сам тако спреман
да примим чуда два у стан -
да ја времена више немам,
а увек имам нови дан.


Владимир Ягличич Петух
(С сербского).

Он в птичнике был полным господином;
ступал, как ходят важные персоны;
и даже гребень пламенел кармином -
гляделся, будто царская корона.

Он в пёстрых перьях вылетал из клети;
пылал, как начитавшись Камасутры;
так громко всех будил нас на рассвете,
как будто это он принёс нам утро.

Властолюбивый, он в своём задоре,
командовал бы всюду, где возможно.
Как запоёт, бывало, на заборе,
то все соседи крестятся тревожно.

Он конкурентов гнал без промедленья,
чужие перья драл, дерясь со всеми,
а кур он брал себе на попеченье
и был один хозяином в гареме.

А псу с котом он люб был, и не даром -
за то, что пел протяжно и горласто;
но после всем наскучил, ставши старым,
да нагличал, казалось, слишком часто.

Тут до него и нож добрался скоро.
Решили: заслужил отдохновенье -
конец, в котором не было позора.
Такое в птичнике обыкновенье.

От острого ножа не уклониться.
И некто новый нынче на престоле.
Закукарекала другая птица,
а прежняя - на кухне поневоле.

Петух лишился пёстрого мундира.
Хоть был во власти, кончилось всё глупо:
торчат две длинных ножки из гарнира,
а крылья парятся в кастрюле супа.
----------------------------
Петао

Завладао је читавом авлијом.
Корак му спор и одмерен, ко царски.
У своју кресту крви је налио
колико треба за амблем владарски.

Китньасто перје - наставак изнутра
прпошног нечег што је ван плануло.
Тако огласи наилазак јутра
ко да без ньега не би ни свануло,

Мало му власти. Више би и болье
и требало би сав свет да уреди.
Па, кад запева, узлетев на колье,
тако се ори да дрхте суседи.

Конкуренте је давно поразиfо:
летело им је перје на ледини.
Све је кокице наше изгазио,
има сва права на харем - једини.

С поштованьем га мотре пас и мачор -
ко би рекао да је тако грлат.
Али дојади, напокон. Ем матор,
ем ко да свима заскаче на хрбат.

И оштри нож га веh стиже у хипу,
ал не жали га: свој је спокој нашо.
И веh одавно по том се принципу
живи и мре у авлијици нашој.

Таквом се ножу овде не умиче.
Опет се неко попео на трон:
И опет неко с јутра кукуриче,
авлијом влада - ал то није он.

Успели су на паньу да смире га -
варльива власт га не спаси ступице.
Још му батаци вире из пиреа,
и крилца му се пуше из супице.


Владимир Ягличич Изгнанный поэт
(С сербского).

Хотел бы воспевать весёлые застолья
да быть с друзьями вместе, нынче и в грядущем,
а правда жизни обернулась горькой болью:
друзья - вдали, беда преследует всё пуще.

Мог при дворе, как и Вергилий, как Гораций,
где все мы страстью к раскрасавицам горели,
всегда вином с редчайшим вкусом упиваться
и до полудня не спешить вставать с постели.

Я предпочёл бы заиметь свой дом в столице,
другой - в провинции, где проводил бы лето.
Увы ! Моя мечта седым дымком струится,
а в голове от сожалений нет просвета.

Дурная голова ! Скажи, зачем ты, право,
интриговала, допустила жуткий промах ?
Заместо почестей и громогласной славы,
придётся помирать в суровом Понте, в Томах.
------------------------------------
Прогнани песник

Волео бих да пишем о пријательству и вину,
о среhи окупльаньа, сад, за будуhност больу,
али ме трују мисли што ругобну истину
певају - оне које доносе тек невольу.
Волео бих на двору да, с браhом, Вергилијем
и Хорацијем, льубим најлепше жене света,
да уз льубавни занос најболье вино пијем,
не устајем омамльен до подне из кревета.
Волео бих да имам једну куhу у Риму,
другу у провинцији где бих провео лета,
ал сан је мој - не спальен: давно титра у диму,
и другим је бригама глава ми обузета.
Ах, луда главо, што си одбила програм плански,
шта hе ти дворске сплетке с царски безвредним гномима,
место славе државне, и почасти божанских,
ево ме где умирем сред Понта, у Томима.


Владимир Ягличич Коровы
(С сербского).

У водопоя встретил я корову.
Как напилась, она взялась за травы,
при том смотрела грустно и сурово,
как бы в раздумье посреди отавы.

Я видел тот коровий взгляд нередко,
но не сумел бы объяснить толково,
а вот писатель высказался метко:
жуют и мыслят - по словам Толстого*.

Что общего во мне с той животиной ? -
Мы оба родились в одном селенье,
но кто б посмел грозить мне хворостиной ?
И нет во мне столь робкого смиренья.

Нас не сближают ни ярмо, ни нива;
я бился за достаток и признанье,
но мало отличались перспективы -
обоих обложили тяжкой данью.

Довольна ли корова в час жеванья ? -
Всё размышляет, не ропща, не ноя.
Не зря ж наш гений обратил вниманье,
узрев в коровах что-то неземное.

Они всегда послушны сильной воле -
бери у них хоть молоко, хоть шкуру,
а ведь могли б любого в чистом поле
проткнуть рогами в злобе или сдуру.

Нет. Всё дадут нам и потрафят вкусам.
В их жертвенности - некая завзятость.
Невольно веришь мудрецам-индусам,
что есть в коровах истинная святость.
------------------------------
Крава

Крава, одигла главу над појилом,
Прежива - веh се отавом погости.
Свест животнье нешто је спојило
с крупним очима туге и строгости.

Да, кад прежива - размишльа. То Толстој
рече. Колико пута призор такав
видех, а никад објашњеньа простог
да се присетим, да наслутим макар!

Шта ме, док газим сеоским путиhем
с том мирном кравом непобитно спаја?
Ни послуш мирно иhи за прутиhем,
ни ньена мудра жртвеност, до краја.

Не зближују нас јарам, ни плуг с ньиве,
ни моја трка за славом и златом.
Тек мутна свест да нека биhа живе
да нам дарују све што им је дато.

Прежива, сита, поједене траве?
Не - у праву је геније: размишльа.
Зашто сам увек поштовао краве
ко биhа од нас больа, скоро вишньа?

Покорне вольи јачој, све до једне,
налазе место у држави трава.
Свака би могла, само да усхтедне,
да ме прободе рогом, с пуно права.

Не, оне служе. Свак од ньих узима:
млеко, и месо. Све биhе узето.
И повладити мораш Индусима
да медж кравама живи нешто свето.

Примечание.
У Ивана Шмелёва в повести "Лето Господне" нашлась, например, такая фраза: "Корова смотрит и задумчиво жуёт".
У Льва Толстого в повести "Отрочество": " Хлопотунья хозяйка отворяет скрипящие ворота, выгоняет задумчивых коров на улицу, по которой уже слышны топот, мычание и блеяние стада..."


Владимир Ягличич Урок
(С сербского).

Будто ты пасту давишь,
мнёшь словарное тесто:
из-под компьютерных клавиш
текут ритмичные тексты.

Надобно нашу трагичность,
дикость и хаос мрачный
преобразить в гармоничность,
но день - как на зло - неудачный.

Стихи получились без связи,
фальшивые, не боевые:
цветы в пластмассовой вазе,
бумажные, не живые.

Чтоб стало побольше толку,
чтоб в деле сыскать подвижку,
взгляни на книжную полку,
возьми хорошую книжку.

Листай все страницы сряду,
ищи, что подходит по теме -
и, выискав то, что надо,
преодолеешь время.

Лови по-рыбацки, в мрежи,
стихи, где прочна основа
в союзе с идеей свежей,
а в выводах - крепкое слово;

такие, чтоб не старели
их красота и правда.
С такими дойдёшь до цели,
а стих не умрёт и завтра.

Но вряд ли чего добьётся
хиляк со всяческой нудью.
Где золото, где позолотца -
решают строгие судьи.

И классиков врозь и чохом
в их время судили нещадно.
Наставшим потом эпохам
за многих из них досадно.

Иным в их деле суровом
грозила потеря свободы,
порою потеря жизни.
Так думай над каждым словом
с риском какого рода
ты обратишься к Отчизне.

А хочешь, так действуй смело,
если ты храбрая птица.
Судьба - сокровенное дело:
она сама собой свершится.
--------------------------------
Поука

Словца из себе тераш,
истискујеш ко пасту,
ван - да са компјутера
у стихове нарасту.

Требало би дивльину
хаоса спольног мутног
складити у питомину,
ал не да ти се јутрос.

Стихови - размештачки.
Смишльено - не фантастично.
Бескрвно и вештачки -
цвеhе у вази пластично.

А онда поглед свратиш
кньигама на полици.
Омильен том дохватиш,
класика, по навици.

Отвориш: и погледом
преджеш веh знане теме.
Једином нашом победом
победжено је време.

Ко у природну мрежу
уловльени стихови.
Имају корен, врежу,
и плод свој, у принови.

И с каквим миром траје,
светли лепотом, истином!
А онда схватиш - да је
време све прочистило.

Оно се предало, ал не значи
да слабе не убија.
Праведне црте подвлачи
као суров судија.

А класик, у свом времену,
дочекан је поругом.
Тако се преокрену
једно време у друго.

Допушта да га победи
тек језик меса и крви -
и то: самоубиствен.
А сад - рачуна поведи
пре но стих крене први,
и у свет се отисне.

Најзад, ти ниси остао.
Неком се другом јавльа:
сав тај тајанствен посао
без тебе се обавльа.


Владимир Ягличич Шумадия и другое

Владимир Ягличич Шумадия
(С сербского).

Есть в воздухе родного края
поэзия - о чём не знает сам.
Его я в сердце сохраняю,
всегда с тоскою пополам.

Вернусь в Шумадию с любовью -
гудят шмели, поёт душа.
Здесь укрепляется здоровье
(хоть нет в карманах ни гроша).

Здесь даже буковые кроны
стихами пьяны вдребадан.
Над ними пышные короны
вздымает утренний туман.

Здесь закрома духовной пищи
и все идеи - высший сорт,
чего у Тацита не сыщешь,
ни трижды посетив Оксфорд.

Любая цель здесь станет былью:
корабль до гавани дойдёт,
Икару ветер дунет в крылья,
цыплят прогонят в огород.

Учуявши чужого хлопца,
листва в саду встряхнётся вслед -
терновник только улыбнётся:
мол, все свои, тревоги нет.
-------------------------------
У ваздуху мог родног краја
свуд поезија - несвесна себе.
Само у тренут опроштаја
удже у срце, да зазебе.

А за сусрета - неко славлье
затрепти, сунчан зуј бумбара.
Шумадија је мени здравлье,
а здравлье, зна се - нема пара.

Наизуст букве у лузима
шуморе песму што спасава -
зато им круне нимбусима
магла, у зору, овенчава?

Ту ти научи, ставши самцит,
смиреньу рад ко руци джорда,
оно што није знао Тацит,
што не би могла три Оксфорда.

Најзад, ствар свака зна пристиhи
свом цильу: ладжа луци, млади
Икар свом валу, а пилиhи
квочки, где баба их насади.

И шушти лишhе, опоминье
на незнан корак дремну честу -
с презреньем смеше се глогинье
да је све, овде, на свом месту.


Владимир Ягличич Поэтика
(С сербского).

Cел писать стихи у стога,
как колол дрова на даче;
славлю дремлющего Бога -
и любых червей в придачу.

Чем ни громче, мне дороже
музыка трёхзвонная !
Вместо Музы, дай мне, Боже,
девку неучёную.

Пусть мамашам снятся дети
да аршинные арбузы.
Пусть нам ярче месяц светит
над полями кукурузы.

Возглашаю славу свёкле.
Я люблю хлева да стойла,
да чтоб сборища не молкли.
Речи людям - слаще пойла.

Ну-ка, ярки ! Где ж ягнятки ?
Поспешайте-ка, плутовки.
Отчего не всё в порядке ?
Окажите честь морковке.

На дорогах в сёлах грязно:
пища для сатирика.
Я ж - как князь ! Иду - не вязну.
Всё по мне. Всё лирика.
------------------------------
Појетика

Желим у стиху стог
пред којим мој таст цепа дрва.
Поздравльам светлост у којој спи Бог!
Али, и неситог црва!

Суседи, гласније! Разговор ваш
Мокраньчева је музика.
Боже, за музу да ми даш
најнеписменијег мужика!

Да мајке снију деца.
Да лане прелети лузима,
док стојим, наспрам месеца,
опчиньен кукурузима.

Ништа ко ротква вечито!
Льубав препуним шталама!
Да hуте реки рекито,
треба ми гужва, галама.

Кад hе се овце мркати?
Шта чекају, прелепе?
Ви знате, преци бркати,
суштину шаргарепе!

А пут сеоски... Кальав сав,
прострт капут без ширита:
ја на ньему, здрав и прав:
па то је - чиста лирика!


Владимир Ягличич Тело
(С сербского).

Я должен проявлять о нём заботу,
чтоб полнилось всегда кипучей кровью
и чтоб годилось исполнять работу,
покуда не иссякнет всё здоровье.

Вне тесной сплётки с посторонней плотью,
когда меж ним и прочей плотью бездна,
сыскав костюм - по крайности лохмотья,
его облечь обязан я любезно.

Мне надобно распознавать загадки,
что в нём за жизнь - как за глухим забором,
но ведь никто не выйдет из оградки,
чтоб мне узнать про то за разговором.

То им пренебрегу, то чту, как надо.
Лечу его бесчисленные хвори.
На богомолье ставлю по обряду,
но всё боюсь, что доведёт до горя.

Кладу в постель - пусть смотрит сновиденья -
не ради радостей, а по привычке.
Уснёт навек с мечтой о воскресенье -
его мечта сгорит, подобно спичке.

Как знать, среди какого тарарама,
костяк мой хрустнет, и навек исчезну.
Жизнь кончится, угаснув как реклама.
Иль кто-нибудь, обняв, спасёт от бездны ?
------------------------------------------------
Тело

Ја морам да га храним и снабдевам,
да обнавльам га и крвльу напајам,
у простор са ньим смештен да се девам
и да га трпим до земальског краја.

Да га облачим у вечној наготи,
да заборавльам на сфере звездане -
да ньега ради, сем мешаньа плоти,
измеджу других и мене - бездан је.

Да га претварам у то што не уме
бити, у израз унутрашньег биhа
које закланьа попут густе шуме
из које ретко кад сретнеш теклиhа.

Да га презирем и поштујем редно,
опоравльам га од тешких болести,
да свијам га док молим се обредно,
и докле hе ме, злослутим, довести.

Да га у кревет, ил за сто уденем,
више с рутином, за ужитак манье,
да спремам га за дуг сан пред будженье,
које је, да ли, празно обеhанье.

И ко зна каквих странпута чека ме,
паданьа, лома све кртијих кости,
док не прегори ко пуст сјај рекламе,
ил загрльајем бездан не премости.


Владимир Ягличич Разговоры
(С сербского).

Мы, сербы, ценим разговоры,
когда существенен вопрос.
Не любим, если тараторы
пред нами задирают нос.

О чём нам скажут те задиры,
куда б носы ни вознеслись ?
Известно всем: покажут миру
лишь волосы в носу и слизь.

Мы все горды исконным братством.
Нам нужно равенство для всех.
Не верим власти и богатству,
нам не кружит голов успех.

Жить в братстве - жить без вероломства.
И если хочешь нас понять,
то серб, за полчаса знакомства,
всю жизнь успеет рассказать.

Серб разрушает все границы:
знакомясь, схватит за рукав.
Но на селе, за метр землицы,
брат брата пришибёт, наддав.

Желаем жить открыто, дружно.
Порой наивно - до беды.
Нам вечно высказаться нужно.
Мы любим слово без узды.

Как повелось у православных,
с владыкой власти неземной
стремимся говорить на равных -
такой у нас в душе настрой.

Смерть редко для кого простая.
Других пред Богом мучит страх.
Серб спросит, Господа пытая:
"Что нового на небесах ?" -

но не от смелого задора:
дрожит и он. Но у него,
когда лишён земной опоры,
нет, кроме неба, ничего.

На небе ж он как будто лишний.
Там ни лесов, ни шепотков.
Веками молчалив Всевышний.
Авось поговорить готов ?

И серб раскрыть уста решился -
Всевышний дерзости не снёс:
"Никак ты слишком возгордился ?
Не задирай-ка, братец, нос !".

Релације

За конверзацију смо ближу,
за неапстрактне теме.
Срби не воле кад нос дижу
покондирене феме.

Јер шта покаже власник носа
кад се у ваздух вине?
Показао је, видиш, госа
тек длачице ил слине.

Срби траже једнакост неку,
равну пеhинском братству,
и не верују ни успеху,
ни власти, ни богатству.

Нелако бити члан тог братства,
ал је по льудској мери.
Србин за пола сата познанства
сав живот ти повери.

Лако границу сваку предже,
туджина за рукав хвата:
а код куhе, због метра медже,
гледа да кокне брата.

Исконску тражи отвореност,
наивност скоро дечју.
Не hутньу, веh изговореност,
сусрет слободном речју.

Са госпоштином виших сфера
није у свему равна,
ал та је црта карактера
наша ствар, православна.

Страшна смрт ретко кад је лака,
други се тресу и премиру,
а он би с Богом да проджака
шта има ново у свемиру.

Није он тако храбро спреман.
И он се плаши. Него!
Али землье му више нема,
остало само небо.

На небу - ништа чути,
ни шума, ни жамора.
Бог вековима hути,
да л жельан разговора?

Чим се разговор отворио
веh вишньег сече поглед кос:
„Нешто си ми се погордио?
Не дижи, брајко, нос!“


Владимир Ягличич Пляж
(С сербского).

Нет тени. Не уйдёшь в кусты.
В песок от жара ноги прячу.
Среди бескрайности горячей
я - часть безбожной наготы.

Не то здесь плебс, не то бомонд:
людей - как литер в мелком тексте.
Их общий дом - в едином месте,
где с морем слился горизонт.

Откуда ж сам ? Прости, дружок:
отвечу в шутку и с улыбкой.
Как знать, на радость или горе
меня на этот бережок
внезапно выплеснуло море, -
а память нынче стала зыбкой.
---------------------------
Плажа

Препустити се сенци, ножне
прсте у песак скрити врео.
Бескрајности си ове део,
наготе, чисте и безбожне.

Льуди, ко словца с маньим фонтом:
без станишта и без адресе.
Ил може бити дом свуд где се
споји море са хоризонтом?

Ко сам, сад личи тек на шалу,
на нешто давно и уснуло,
па и јав шта је болье, горе:
и поверујеш, на обалу
да нанело те неко море,
незнано море испльуснуло.



Владимир Ягличич Гимназия
(С сербского).

Солидный вид дверей, просторность холла
внушают мысль, что дому сносу нет.
С тех пор, как я вошёл однажды в школу -
в свой первый раз, промчались сорок лет.

Пускай толкуют, что за цель прихода
в дом, что забылся в вечной суетне.
Быть может, загнала меня погода ?
То очень сложно разгадать и мне.

А сердце, будто включен усилитель,
стучит, да так, что стены рухнут скоро.
По окнам капли льются сквозь зазоры.
На переменке, в холле, игры, ссоры...
Увы ! Меня с задачкой для разбора
не вызовет покойный мой учитель.
------------------------------
Гимназија

Исти је улаз: тешка врата зраче
несрушивошhу, ко и цела зграда.
Први пут ту сам ушао ко джаче.
Четрдесет је година, од тада.

Разлог присуства тражи јавни простор.
Сумньивост расте с посетама касним.
И, да питају којим сам ту послом,
сигурно не бих знао да објасним.

Срце, прецизно ко микро-процесор,
куцне: зидови тек што не прозборе.
Вани су капи напале прозоре.
Ту - граје джачке ходник је позорје.
И чујем, само што ме не прозове
за таблу, давно умрли професор.


Далёкий дом
(С сербского).

Снега суровы -
сплошные груды.
Порву оковы -
уйду отсюда.

Лица не пряча,
уйти намерен
в путь наудачу -
гонимым зверем.

Уйду без дрожи,
без смертной маски,
пусть хоть в рогоже,
но без опаски.

Куда ж я страстно
стремлюсь на деле ?
К какой неясной
туманной цели ?

Как я по тропкам
пойду сердито,
расставшись с робким
позорным бытом ?

И что в тумане,
в Христовом мире
меня так манит
из зимней шири ?

В каком безлюдье
найдётся зыбка,
чтоб я там грудью
дышал не хлипко ?

Там дом хрустальный -
искристей снега.
Там свет астральный,
покой и нега.
---------------------
Далеки дом

Окови снега
кроз таму, очас.
Сам, преко свега,
полазим ноhас.

Лик што сам стицо
у свету доньем,
ко звер улицом
одасвуд гоньен,

са себе смичем
ко мртву маску:
опет у ничем,
на поласку.

А куд? У збильу
утварнију?
Ка ком, још, цильу,
стопе кријуh?

Тамо, где ти сниш,
уставо јасна,
крај срамно истих
расутих часа,

где у тишини
и Христу благом,
сијаш по тмини
првотном снагом,

где, сличан зипци,
још увек чекаш
у безльудици
на човека,

бешчашhу овоме
неподлего,
далеки доме
нијан снегом.
1985

Примечание.
Это стихотворение в своё время было предметом обсуждения на встрече молодых писателей в городе Бор, Сербия.


Владимир Ягличич Друзья
(С сербского).

Добрице Гайичу.

Ты - как сатир с твоею бородой.
Поэзии ты, как подруге, предан.
Пусть вся борьба закончится бедой,
ты - как все предки - устремлён к победам.

А я скептичен, на порывы скуп,
чту старые заветы и святыни;
мне дух родной - наш шумадийский - люб,
хоть думаю: к чему всё это ныне ?

Должно быть там, где кроется вся суть,
не в нашем плотском караван-сарае,
сойдётся поэтический наш путь,
чтоб две свечи светили, не сгорая ?

Вспомянет ли наш род о нас потом
в грядущие счастливые мгновенья ?
Наполним чаши желчью и вдвоём
поднимем тост за наше поколенье.

Нас вдохновляла вся своя страна -
и собраны не плевел и солома.
Пусть урожай пойдёт на семена
для украшения родного дома.
---------------------------
Пријательи

Добрици Гајићу

Ридж, са брадицом сатира-чапкуна,
слепо зальубльен у песму, госпу витку,
с вером предака, у успех рачунаш
још једну славно изгубльену битку,

а ја, сумньало, вучем се радије
у калу (штујуh светиньу и светост),
и волим шапор наше Шумадије,
мада се, кришом, питам - чему све то?

Да би у сфери где таји основа,
не у том плотском караван-серају,
срели се, слуге и властела слова,
ко пламсај свеhе засјавши на крају?

Да л чуhе род наш потоньу нам жельу,
да нас се сети ко, у свом вольеньу?
Дигнимо чашу жучи, пријательу,
и наздравимо нашем поколеньу!

Јер нисмо могли нити хтели назад,
сем по насушни гутльај надахнуhа,
да би нам речи служиле за расад:
то нам је вечно изборена куhа.
1997

Примечание.
Добрица Гайич (1965-2014), похоронен в Малом Пожаревце. Поэт, журналист, публицист, переводчик. Примыкал к разным политическим партиям. Автор сборников
стихотворений "Водяные знаки" (1990 г.) и "Чёрная вьюга" (1992 г.). Автор книг
"Svedoci istorije" и "Pouka proslosti". Перевёл на сербский язык брошюру Н.Бердяева "Марксизм и религия".


Владимир Ягличич Давний день.

Добрице Гайичу.

Густой боярышник кругом,
дорога в завихреньях пыли.
Над Малым Пожаревцем гром,
как будто в небе пушки били.

Пока небесный непокой
там не сменился прочным миром,
нам клали щедрою рукой
для подкрепленья мясо с сыром.

Вдали от городских палат,
среди щедрот родного края,
мы обнялись, как с братом брат,
в земле, что мне милее Рая.

В иных местах всегда война:
кто не ловец, тот цель охоты.
Искусству нашему цена -
всего лишь мелкие банкноты.

Зачем же люди ищут встреч ?
В них стимул нового подъёма,
чтоб прежде времени не слечь;
затем, чтоб избежать надлома.

Идём по избранным путям.
Любая спешка бесполезна.
Нельзя понять, зачем ты сам
ускорил смерть и выбрал бездну.

Нас ждёт немерянная даль,
что, кроме спор, всё съест когда-то.
Но что за жгучая печаль
внезапно схоронить собрата !
---------------------------
Давни дан

Добрици Гајиhу

За точковима прах ковитла
пут: извирују глог и сремза.
Киша; протутньа гром, ко битка
над небом Малог Пожаревца.

Ступисмо на праг шумадијски,
у тај варльиви давни спокој,
Дочекани смо домаhински -
сувим месом и белим смоком.

То је било ван кула градских,
хтели смо земльи ми, радије -
беше загрльај наш - чист, братски,
овде, у срцу Шумадије.

Све друго - рат у беспоштедном
свету опстанка. Плен ил ловац:
бирај, са скалом друкче вредном -
странка, новинско перо, новац.

Ал зашто још се льуди среhу?
Биhе, моh смрти да оманье.
Ишту подршку пред несреhу,
или духовно одржанье.

Ми смо мислили, стазом больом
идемо, ньом се не окасни.
Ти у смрт оде својом вольом,
што - нико не зна да објасни.

Сад, предстоји нам вечност дуга,
нельудска, све сем семца смелье -
свест каква је то глува туга
надживльавати пријателье.
2014

Примечание.
В этом стихотворении автор вспоминает о том, как, вместе с супругой, посетил
однажды Добрицу Гайича, приехав в Шумадию из Белграда.



Владимир Ягличич Ночью
М.Й.Вишничу*, в связи с успехом его книги.

Мой давний долг - сказать в стихотворенье
про грусть в твоих искрящихся глазах,
о мастерстве в любых твоих строках,
о сочном языке в твоём творенье.

В такие ночи я в тоске о братьях.
Они вдали. Я с ними разделён.
Я - как ребёнок, что в чужих объятьях
встревожен в день отцовских похорон.

Он может улыбнуться, оживиться
в ответ на ласку плачущих навзрыд.
Он думает, что слышит небылицу.
Не верит, что отец его зарыт.

Ночь знает: он не сирота без крова.
Природа вовсе не плодит сирот.
Взяв прежнее, она не так сурова -
взамен нам нечто новое даёт.

Давай же будем этой ночью дружно
грустить и улыбаться в свой черёд -
из-за всего, с чем нам проститься нужно;
из-за того, что всё ещё живёт.

Прославят нас, забудут ли в Отчизне ? -
Рассудит лишь Господь, и будет прав.
Но всё же семена и капли жизни
хранили, как учил ты, Мирослав.
-----------------------------
У ноhи
М.J.Вишньиhу*, на успех кньиге ньегове

Одавна сам ти дуговао песму,
нешто о тузи чапкунских очију,
о ведрој потки у густом повесму,
вештини што у језику почину.

Па, у овакве ноhи, ја сам дужан
мислити где су далека ми браhа.
Ко дете сам, и устрептан, и тужан,
што са очевог погреба се враhа.

Оно се смеши, среhно што још дише,
збуньено сузом оних што га жале,
још не зна да му оца сахранише,
још мисли да се то одрасли шале.

Једина, ноh зна: није само више,
јер сирочади за природу нема,
веh се у сенке сели онај, лишен
сувишног, што је за размену спреман.

Ми hемо тако, у том ноhном часу,
да славимо и тугујемо истом,
због нечег што се неповратно расу
и оног мало што претиче, чисто.

И Господ знаhе, с небеси, дивотан,
када нас сметну с ума, ил прославе,
да чувасмо кап, и семце живота,
како најболье знасмо, Мирославе!

Примечание.
*Мирослав Йосич Вишнич (1946-8 сентября 2015) - сербский прозаик и поэт, лауреат
многих литературных премий и наград, в том числе получил престижную премию журнала "Нин", премию Андрича. Автор поэмы "Азбука смеха". Его наиболее известные книги прозы: "Отбрана и пропаст Бодрича у седам бурних годишньих доба", 1990 г. и "Приступ у кап и семе", 1998 г. Владимир Ягличич часто встречался с Вишничем; выступал на семинаре посвящённом его прозе, в родной деревне Вишнича Стопар.

Эдмунд Спенсер Слёзы муз-завершение

Эдмунд Спенсер Слёзы муз-завершение.
(С английского).

Урания.
Что ж то за гнев богов и наважденье
от тайных взоров, породивших страх,
и что за моровое зараженье
в нестойких человеческих мозгах,
что за невежество и слепота,
что за беспамятная темнота ?

Где разница меж зверем и людьми,
презревшими небесный свет познанья ?
Потом толкнут: "Иди к ним ! Вразуми
среди их бестолкового блужданья".
В незнанье жизнь опасна и лиха,
и плоти трудно избежать греха.

В обширном мире люди - бедолаги,
но свет, их путеводная звезда, -
помощник в самой лютой передряге,
когда грозит жестокая беда. -
От ада, тьмы и всех несчастий разом
спасает данный небесами разум.

Он созерцает сотворенье мира,
его начальный колыбельный час
и как Природа, без ориентира,
его лепила из первичных масс.
И разум скажет каждому о многом,
и, в том числе, о долге перед Богом.

А дальше он, развив свой интерес,
глядит на то, как движутся все сферы,
и видит иерархию небес,
хрустальный небосвод и свет Венеры,
и духами заселенные зоны,
и ангелов, что бодро ждут у трона.

Там разум наш своим духовным оком
и мудрого Создателя узрит -
во славе и в могуществе высоком -
что смертному узреть не надлежит.
Так стань же вечно, Господи, сиять !
Тебя увидеть - что за благодать !

Но счастье есть ещё и в приобщенье
к секретам всех космических наук.
Но стыд и горе, что они - в презренье
и мало кто им отдаёт досуг.
Не вышло сделать всех людей мудрей,
и боль моя всё горше и острей.

Я нынче всячески оскорблена,
но мысль нейдёт из собственных проектов.
Держусь и радовать себя должна
при наблюдении космических объектов.
Земля отвратна - больше не влечёт,
все мысли устремляются в полёт...

И вижу горестный земной простор,
и, вместо счастья, вопреки рассудку,
народ, как звери, скалится из нор,
и в вечном озлобленье не на шутку.
Печалюсь из-за них и по себе.
Тоскую и не радуюсь судьбе.

Она заплакала среди стенаний.
В глазах забили будто два ключа.
И рой сестёр затрясся от рыданий,
а многие кричали сгоряча.
Когда Урания отговорила,
то Полигимния её сменила.

Полигимния.
Раз скорбный случай, скорбно и поём,
без лишних и забавных ухищрений.
Фортуна прочь отшвыривает том
стихов в гирляндах пёстрых украшений.
Когда печали громко вопиют,
и встрёпанные рифмы подойдут.

Я придавала ритм и стройный тон
крылатым песням всяческого рода.
мне нужен был большой диапазон.
А нынче мне всего нужней свобода -
ведь судьями, хотя они и тщатся,
утрачена способность разобраться.

В нагромождениях скрипучих слов,
где и намёка нет на мелодичность,
теперь, без понимания основ,
находят истинную поэтичность.
В том, что сейчас поэзией зовётся,
я вижу фантастичного уродца.

Лишь принцы да жрецы до сих времён,
как прежние великие поэты,
достойно чтут в стихах святой закон
и прозорливо видят судьбы света -
как та, что рождена повелевать
всем Альбионом, пестуя в нём знать.

Но при дворе - не рыцари мечты:
способны на коварные советы,
то у кого-то руки не чисты,
то доверяют сплетникам секреты;
способны растоптать как жалкий хлам
предметы дорогие королям.

Она же, как не зря твердит молва, -
для всей своей эпохи украшенье;
и умная поэзия жива
за счёт её поддержки и раденья -
при том не из простого интереса. -
Она сама славна как поэтесса.

О чудо-поэтесса ! Мастерица !
Пандора ! Одарённости венец.
Элиза ! Божество. Императрица.
Да будет вечной ! Пусть её дворец
наполнят перлы дивного ума -
чем обессмертила себя сама.

Перед её священным совершенством
все зрители столь славной красоты
охвачены ликующим блаженством;
и будто бы с огромной высоты,
едва доступной горному орлу,
поют ей неумолчную хвалу.

А те, кого кормили желудями
и кто с небесной пищей не знаком,
тех не пленишь искусными стихами.
Те прячутся от света ясным днём.
Мне жаль то бедное слепое племя
и плачу, вместе с сёстрами, всё время.

И снова бушевало наводненье,
пока запас всей влаги не иссяк.
И меж сестёр её пошло волненье.
Всё сказанное было не пустяк.
Все инструменты их пошли на слом...
Что был за гром, не скажешь языком.

Конец.


URANIA.

What wrath of gods, or wicked influence
Of starres conspiring wretched men t'afflict,
Hath powrd on earth this noyous pestilence,
That mortall mindes doth inwardly infect
With love of blindnesse and of ignorance, 485
To dwell in darkenesse without sovenance?*
[* _Sovenance_, remembrance.]

What difference twixt man and beast is left,
When th'heavenlie light of knowledge is put out,
And th'ornaments of wisdome are bereft?
Then wandreth he in error and in doubt, 490
Unweeting* of the danger hee is in,
Through fleshes frailtie and deceipt of sin.
[* _Unweeting_, unknowing.]

In this wide world in which they wretches stray,
It is the onelie comfort which they have,
It is their light, their loadstarre, and their day; 495
But hell, and darkenesse, and the grislie grave,
Is Ignorance, the enemie of Grace,
That mindes of men borne heavenlie doth debace.

Through knowledge we behold the worlds creation,
How in his cradle first he fostred was; 500
And iudge of Natures cunning operation,
How things she formed of a formelesse mas:
By knowledge wee do learne our selves to knowe,
And what to man, and what to God, wee owe.

From hence wee mount aloft unto the skie, 505
And looke into the christall firmament;
There we behold the heavens great hierarchie,
The starres pure light, the spheres swift movement,
The spirites and intelligences fayre,
And angels waighting on th'Almighties chayre. 510

And there, with humble minde and high insight,
Th'eternall Makers maiestie wee viewe,
His love, his truth, his glorie, and his might,
And mercie more than mortall men can vew.
O soveraigne Lord, O soveraigne happinesse, 515
To see thee, and thy mercie measurelesse!

Such happines have they that doo embrace
The precepts of my heavenlie discipline;
But shame and sorrow and accursed case
Have they that scorne the schoole of arts divine, 520
And banish me, which do professe the skill
To make men heavenly wise through humbled will.

However yet they mee despise and spight,
I feede on sweet contentment of my thought,
And please my selfe with mine owne self-delight, 525
In contemplation of things heavenlie wrought:
So, loathing earth, I looke up to the sky,
And being driven hence, I thether fly.

Thence I behold the miserie of men,
Which want the blis that wisedom would them breed.
And like brute beasts doo lie in loathsome den 531
Of ghostly darkenes and of gastlie dreed:
For whom I mourne, and for my selfe complaine,
And for my sisters eake whom they disdaine.

With that shee wept and waild so pityouslie, 535
As if her eyes had beene two springing wells;
And all the rest, her sorrow to supplie,
Did throw forth shrieks and cries and dreery yells.
So ended shee: and then the next in rew
Began her mournfull plaint, as doth ensew. 540

POLYHYMNIA.

A dolefull case desires a dolefull song,
Without vaine art or curious complements;
And squallid Fortune, into basenes flong,
Doth scorne the pride of wonted ornaments.
Then fittest are these ragged rimes for mee, 545
To tell my sorrowes that exceeding bee.

For the sweet numbers and melodious measures
With which I wont the winged words to tie,
And make a tunefull diapase of pleasures,
Now being let to runne at libertie 550
By those which have no skill to rule them right,
Have now quite lost their naturall delight.

Heapes of huge words uphoorded hideously,
With horrid sound, though having little sence,
They thinke to be chiefe praise of poetry; 555
And, thereby wanting due intelligence,
Have mard the face of goodly poesie,
And made a monster of their fantasie.

Whilom in ages past none might professe
But princes and high priests that secret skill; 560
The sacred lawes therein they wont expresse,
And with deepe oracles their verses fill:
Then was shee held in soveraigne dignitie,
And made the noursling of nobilitie.

But now nor prince nor priest doth her maintayne,
But suffer her prophaned for to bee 566
Of the base vulgar, that with hands uncleane
Dares to pollute her hidden mysterie;
And treadeth under foote hir holie things,
Which was the care of kesars* and of kings. 570
[* _Kesars_, emperors.]

One onelie lives, her ages ornament,
And myrrour of her Makers maiestie,
That with rich bountie and deare cherishment
Supports the praise of noble poesie;
Ne onelie favours them which it professe, 575
But is her selfe a peereles poetresse.

Most peereles Prince, most peereles Poetresse,
The true Pandora of all heavenly graces,
Divine Elisa, sacred Emperesse!
Live she for ever, and her royall p'laces 580
Be fild with praises of divinest wits,
That her eternize with their heavenlie writs!

Some few beside this sacred skill esteme,
Admirers of her glorious excellence;
Which, being lightned with her beawties beme, 585
Are thereby fild with happie influence,
And lifted up above the worldes gaze,
To sing with angels her immortall praize.

But all the rest, as borne of salvage brood,
And having beene with acorns alwaies fed, 590
Can no whit savour this celestiall food,
But with base thoughts are into blindnesse led,
And kept from looking on the lightsome day:
For whome I waile and weepe all that I may.

Eftsoones* such store of teares shee forth did powre,
As if shee all to water would have gone; 596
And all her sisters, seeing her sad stowre**,
Did weep and waile, and made exceeding mone,
And all their learned instruments did breake:
The rest untold no living tongue can speake. 600
[* _Eftsoones_, forthwith.]
[** _Stowre_, disturbance, trouble.]

Эдмунд Спенсер Слёзы муз-3

Эдмунд Спенсер Слёзы муз-3 (продолжение).
(С английского).

Эрато
О полные любовного огня,
рождённые в садах Венеры духи !
Вы красоте - ближайшая родня.
Вы к нам и к нашей музыке не глухи,
а, прилетев в любезную нам местность,
поёте, позабыв свою небесность.

Смените все весёлые напевы
и гимны в честь блистающих чудес,
где славятся меж них земные девы
превыше даже и самих небес.
Теперь пора элегии настала -
там, где тоска, - не место мадригалу.

Таким как вы немалый опыт дан:
где бурная любовь - там жди мученья.
Потом в сердцах полно плачевных ран.
Там и тоска, и горькое томленье.
Сперва любовь сулит нам благодать,
а после нужно лекаря позвать.

В просодии есть ценная манера -
она пример любому, кто влюблён:
у каждой строчки - строгий ритм, есть мера.
Здесь есть для всех любовников резон.
Моё искусство призвано помочь.
Излишества я выгнала бы прочь.

Наставником моим в искусстве пенья,
подспорьем с той поры, как началась,
была любовь - любовь без замутненья,
к ней не пристала никакая грязь -
как к тем, что из божественного лона
вдыхались в грудь людей во время оно.

Высокий смысл небесного огня
не внятен недалёким от рожденья.
Завалом щебня мозг обременя,
любой лишь сузит рамки постиженья.
В стихах - бушуют, а в любви - подавно.
Неполноценность - это не забавно.

Богиня красоты ! О Киферея !
О мать восторга ! - Угасает свет.
Ты можешь собираться поскорее.
В руинах царство. Скипетра уж нет.
Выщипывает перья твой сынок,
как встрёпанный красавчик-голубок.

Вы трое, окружавшие Венеру,
близняшки, лучшие из всех подруг !
Вы в мыслях разделили нашу веру,
изяществом украсили досуг.
Останьтесь вместе с нами навсегда,
как раньше, - и теперь, когда беда.

Увы ! Мы не найдём нигде отрады.
Нас отвергают школы и дворцы.
Их развлекают и берут награды
сейчас лишь откровенные глупцы.
Они плодят любовные стихи -
кругом восторг от пошлой чепухи.

Тут хлынуло на щёки наводненье
из горьких слёз, и грянул громкий стон.
И сёстры были в том же настроенье.
Так плач пошёл уже со всех сторон.
Когда же воцарилась тишина,
решилась выступить ещё одна.

Каллиопа.
Кому сказать про тяжкую юдоль,
поведать, что за ад в моём сознанье ?
И нет лекарства, чтоб умерить боль
и прекратить сердечные страданья.
А горе будет только лишь расти,
с упрёками, грозя согнать с пути.

Я всё пекусь о Зевсовых потомках,
в занятиях упорным ремеслом
пытаюсь в исторических потёмках
сыскать следы их пращуров в былом, -
затем, чтоб героическая слава
наследовалась честно и по праву.

Однако часто вырождалось племя,
а в памяти всегда полно потерь.
Всё спутало заржавленное время.
Иной из предков был жестокий зверь
и совершил такие преступленья,
что, вместо чести, заслужил презренье.

Любому льстит, чтоб был в роду Герой
и все его деянья были громки,
чтоб славой, будто яркой мишурой,
украсились и дальние потомки, -
хоть вряд ли вспомнят, где он сам рождён,
и вмиг забудут, где он погребён.

Тот пас, пахал; тот правил - оба прах.
Кто худший или лучший ? - Правда скрыта.
Различны нищий Ир* и царь Инах.
Не все из предков были знамениты.
Когда ж совсем кого-то позабыли,
то как их память воссоздать из пыли ?

(*"Нищий Ир" - персонад из "Одиссеи").

Но кто б стремился поступать, как надо,
и выказать, какой он удалой,
когда б никто не присуждал награды
и не одобрил доброй похвалой ?
Когда б добро ценилось меньше зла,
кто взялся бы за добрые дела ?

Я помогаю честным и упорным,
влеку их мысль к небесным берегам.
Служа у вечности её звенящим горном,
зову людей стать равными богам.
Пусть с Вакхом и Гераклом в полный рост
сияет Шарлемань на небе между звёзд.

Но нынче у меня труба сломалась;
ни одного героя на виду
ни по каким заслугам не сыскалось.
Кого увековечить - не найду.
Воспитывала пэров - те милы,
но нет достойных высшей похвалы.

Они транжирят крупные доходы,
а плод искусств и знаний не ценим.
Поэт был поощрён в иные годы -
теперь дары хватает подхалим.
И я в тоске, узрев такой позор, -
страдаю за себя и за сестёр.

Послышались отчаянные звуки.
Из глаз лилось сплошное море слёз.
И сёстрам передались эти муки -
как будто жуть под громыханье гроз.
Но вот и замолчала Каллиопа.
Другая речь смела напор потопа.

Урания

ERATO.

Ye gentle Spirits breathing from above,
Where ye in Venus silver bowre were bred,
Thoughts halfe devine, full of the fire of love,
With beawtie kindled, and with pleasure fed,
Which ye now in securitie possesse, 365
Forgetfull of your former heavinesse, -

Now change the tenor of your ioyous layes,
With which ye use your loves to deifie,
And blazon foorth an earthlie beauties praise
Above the compasse of the arched skie: 370
Now change your praises into piteous cries,
And eulogies turne into elegies.

Such as ye wont, whenas those bitter stounds*
Of raging love first gan you to torment,
And launch your hearts with lamentable wounds 375
Of secret sorrow and sad languishment,
Before your loves did take you unto grace;
Those now renew, as fitter for this place.
[* _Stounds_, hours.]

For I that rule in measure moderate
The tempest of that stormie passion, 380
And use to paint in rimes the troublous state
Of lovers life in likest fashion,
Am put from practise of my kindlie** skill,
Banisht by those that love with leawdnes fill.
[* _Kindlie_, natural.]

Love wont to be schoolmaster of my skill, 385
And the devicefull matter of my song;
Sweete love devoyd of villanie or ill,
But pure and spotles, as at first he sprong
Out of th'Almighties bosome, where he nests;
From thence infused into mortall brests. 390

Such high conceipt of that celestiall fire,
The base-borne brood of Blindnes cannot gesse,
Ne ever dare their dunghill thoughts aspire
Unto so loftie pitch of perfectnesse,
But rime at riot, and doo rage in love, 395
Yet little wote what doth thereto behove.

Faire Cytheree, the mother of delight
And queene of beautie, now thou maist go pack;
For lo! thy kingdoms is defaced quight,
Thy scepter rent, and power put to wrack; 400
And thy gay sonne, that winged God of Love,
May now goe prune his plumes like ruffed* dove.
[* _Ruffed_, ruffled.]

And ye three twins, to light by Venus brought,
The sweete companions of the Muses late,
From whom whatever thing is goodly thought 405
Doth borrow grace, the fancie to aggrate*,
Go beg with us, and be companions still,
As heretofore of good, so now of ill.
[* _Aggrate_, please.]

For neither you nor we shall anie more
Finde entertainment or in court or schoole: 410
For that which was accounted heretofore
The learneds meed is now lent to the foole;
He sings of love and maketh loving layes,
And they him heare, and they him highly prayse.

With that she powred foorth a brackish flood 415
Of bitter teares, and made exceeding mone;
And all her sisters, seeing her sad mood,
With lowd laments her answered all at one.
So ended she: and then the next in rew
Began her grievous plaint, as doth ensew. 420

CALLIOPE

To whom shall I my evill case complaine,
Or tell the anguish of my inward smart,
Sith none is left to remedie my paine,
Or deignes to pitie a perplexed hart;
But rather seekes my sorrow to augment 425
With fowle reproach, and cruell banishment?

For they to whom I used to applie
The faithfull service of my learned skill,
The goodly off-spring of loves progenie,
That wont the world with famous acts to fill, 430
Whose living praises in heroick style,
It is my chiefe profession to compyle, -

They, all corrupted through the rust of time,
That doth all fairest things on earth deface,
Or through unnoble sloth, or sinfull crime, 435
That doth degenerate the noble race,
Have both desire of worthie deeds forlorne,
And name of learning utterly doo scorne.

Ne doo they care to have the auncestrie
Of th'old heroes memorizde anew; 440
Ne doo they care that late posteritie
Should know their names, or speak their praises dew,
But die, forgot from whence at first they sprong,
As they themselves shalbe forgot ere long.

What bootes it then to come from glorious 445
Forefathers, or to have been nobly bredd?
What oddes twixt Irus and old Inachus,
Twixt best and worst, when both alike are dedd,
If none of neither mention should make,
Nor out of dust their memories awake? 450

Or who would ever care to doo brave deed,
Or strive in vertue others to excell,
If none should yeeld him his deserved meed,
Due praise, that is the spur of doing well?
For if good were not praised more than ill, 455
None would choose goodnes of his owne freewill.

Therefore the nurse of vertue I am hight,
And golden trompet of eternitie,
That lowly thoughts lift up to heavens hight,
And mortall men have powre to deifie: 460
Bacchus and Hercules I raisd to heaven,
And Charlemaine amongst the starris seaven.

But now I will my golden clarion rend,
And will henceforth immortalize no more,
Sith I no more finde worthie to commend 465
For prize of value, or for learned lore:
For noble peeres, whom I was wont to raise,
Now onely seeke for pleasure, nought for praise.

Their great revenues all in sumptuous pride
They spend, that nought to learning they may spare;
And the rich fee which poets wont divide 471
Now parasites and sycophants doo share:
Therefore I mourne and endlesse sorrow make,
Both for my selfe and for my sisters sake.

And from her eyes a sea of teares did powre;
And all her sisters, with compassion like,
Did more increase the sharpnes of her showre.
So ended she: and then the next in rew
Began her plaint, as doth herein ensew. 480

URANIA.

Эдмунд Спенсер Слёзы муз-2

Эдмунд Спенсер Слёзы муз - Вторая часть.
(С английского).

Талия.
Где насладиться благом просвещенья ?
Оно выходит к людям в городах
во всех театрах, полных восхищенья,
в сандалиях актёрских на ногах.
Я, в мире масок и царя меж Граций,
могла там, веселясь, покрасоваться.

Но всё прошло. Нет криков восхищенья.
Нет острых слов, разящих, будто сталь.
Хвораю в непристойном помещенье.
Со мною только лишь одна Печаль -
с запавшим взглядом, вовсе без движенья,
и только ухудшает настроенье.

К ней Варварство приладилось любезно,
к нему Невежество подсело вслед,
придя из страшной тьмы глубокой бездны.
Им ненавистны небеса и свет.
Они царить решили непременно
и гадко перестроили всю Сцену.

И вот глупцы всем правят в наше время.
Играется тщеславный пошлый хлам.
Я изгнана оттуда вместе с теми,
что верно шли за мною по пятам.
Театр лишают смысла и лица.
Там нынче лишь потеха без конца.

Вся подлинная жизнь, что возле нас,
обычно в пьесах, ставленных когда-то,
правдиво подавалась без прикрас,
а нынче это требованье снято.
Ценился блеск таланта и ума.
Теперь в ходу смешная кутерьма.

Один поэт был очень одарён.
Силён был в содержании и в стиле
и мог всему придать весёлый тон.
Я говорю о незабвенном Вилли.
Пока был жив, мы с ним лишь радость знали.
Увы ! Как умер, утонул в печали.

Взамен тому, теперь со сцен несутся
лишь пошлости, и удержу им нет.
Цинично выставляется распутство.
Надменно топчут всякий этикет.
Любители беспутной чепухи
кропают непристойные стихи.

И лишь у тонких душ из-под руки
текут потоки мёда и нектара,
чему безумно рады остряки -
пошляк находит адрес для удара.
Не лучше ль тихо отсидеться в келье,
чем для кого-то стать стрелковой целью ?

Маньяки мечут стрелы и в меня.
Смеются, сделали своей мишенью.
Мне не страшна их злая болтовня.
К бездельникам сама полна презренья.
И с сёстрами я плачу в общем хоре,
покуда есть у всех причина горя.

Она заплакала и закричала,
пролив потоки изобильных слёз.
А в паузах, когда она стихала,
то общий вопль лишь ширился и рос.
Тут в жалобы на общую беду
вступила новая, стоявшая в ряду.

Евтерпа.
Среди цветущих красками полей
приятно распевает Филомела.
Ей летом и вольней, и веселей.
Но если шторм задует озверело,
так овдовев, оставшись на зимовку,
не знает птичка, где укрыть головку.

Мы тоже сладко пели пасторали,
заполнив музыкою всё вокруг,
пока благие дни нам не мешали,
как хочется, устроить свой досуг.
А нынче мы, как птицы на сучке,
присев рядком, расплакались в тоске.

Совсем не в пору бури исступлённо
лишили нас всей вешней красоты.
Оборваны набухшие бутоны,
в зародыше погибли все цветы.
Деревья, что плодоносили, славясь, -
без листьев и плодов; погибла завязь.

Мороз сковал все чувства, даже ум,
и души все сковал ещё жесточе.
В мозгу лишь только тьма, заместо дум, -
тьма, что чернее киммерийской ночи.
Обманчив воздух - ныне всё мутится.
У всех в глазах уродуются лица.

Лик адского Невежества предстал,
что в мрачной бездне вырос, как в подвале.
Когда ребёнок был и слаб, и мал,
так Фурии кормилицами стали.
Мать Ночь его от сына родила.
Он сын иль брат тому - не поняла.

Мечи Невежды - слепота с отвагой.
(Кто слеп - тот смел). Наш свет ему не мил:
собрав Сатиров с Фавнами ватагой,
повёл их в путь и дом наш сокрушил.
Беседки, где струилась благодать,
посмел, по-зверски, злобно запятнать.

Источники у Геликонских круч !
Мы часто упивались там стихами.
И чистый шепчущий Кастальский ключ -
свидетель всех похвал, пропетых нами !
Все те близ вас топтались неуклюже,
как будто были у обычной лужи.

Старательно взращённые лески,
где музыку мы часто исполняли,
любили молодые пастушки.
Они там чудно пели пасторали.
Всё срублено, нет больше там лесков.
Ни песен, ни красы, ни пастушков.

Взамен теперь лишь гоблины и совы
ужасно воют из различных мест,
и эхо тут же вносит бестолково
в тот страшный вой визгливый свой протест.
Невежество прогнало Муз - и ныне
вся местность обращается в пустыню.

Я прежде пела и была в задоре.
Мотивы разносились в вышину.
Теперь живу в унынии и в горе.
Стенаю и лелею тишину.
Но, вспоминая прежнее веселье,
прошу у неба ниспослать мне зелье.

Она вопила в горьком упованье.
Не успевала жалобы излить.
Все сёстры слушали её стенанья,
готовые то горе разделить.
Вот замолчала. Новая сестра
решила, что ей выступить пора.

Терпсихора.

Терпсихора
Кто, будучи восторгом упоён,
мечтавший на коленях восхищенья,
без страха - по прошествии времён -
посмотрит в лютом горе и в смущенье
на разницу своих надежд и следствий,
на неподъёмность наступивших бедствий ?

Мы как царицы посреди блаженства,
украсив лавром гордое чело,
в искусствах добивались совершенства -
и время наше радостно текло.
Теперь невежды правят нашим царством
и мы унижены таким коварством.

Мы утверждали трон в людских сердцах
и правили, чтоб не было в них горя,
невежды же пеклись о собственных птенцах,
что выросли в бесчестье и в позоре,
поставив на посты дурных да злобных.
Нам нужно честных, им - себе подобных.

Их трюки - для простецкого народа.
Поют, дурачатся и веселят.
У них в стихосложении свобода.
Так просто легче. Лепят всё подряд.
Дурному уху это будто мёд.
Для умных - чушь, для олуха - сойдёт.

На сценах - лишь обычные поделки.
Туда все толпы зрителей бегут.
Для школяров - новинки на тарелке:
на их незрелый разномастный суд.
А пастухи, играя, смотрят в небо
и в музыке прилежно вторят Фебу.

Невеждам просвещенье - ни к чему.
Хотят, чтобы над книгами не кисли.
И даме и незрелому уму
нашепчут соблазнительные мысли.
Философам предложат отдохнуть.
Поддержат в книгах ересь или муть.

Поскольку власть тиранская ярится,
чтоб усидеть в захваченной стране,
теперь мы, беззащитные девицы, -
как беженки в проигранной войне.
Мы лишены наследственной отчизны
и в наш же адрес слышим укоризны.

И нет людей, куда ты ни глазей,
хлопочущих о нашем возвращенье.
Где ж отыскать хоть близких, хоть друзей,
в которых бы родилось сожаленье,
что были бы готовы на труды,
чтоб поддержать нас посреди беды ?

Мы - странницы в нехоженом просторе,
а мучит не усталость от ходьбы:
нам хочется избавиться от горя,
но нам не шлют ответа на мольбы.
Мы проклинаем скорбную юдоль,
но нет существ, понявших нашу боль.

Она вопила в горестном надрыве.
Её теперь никто б унять не смог.
И сёстры вслед, кто как, в своём мотиве,
внесли в тот шум и боль своих тревог.
Но вот и замолчала Терпсихора.
Другой досталось бремя разговора.

Эрато.

THALIA.
Where be the sweete delights of learnings treasure, 175
That wont with comick sock to beautefie
The painted theaters, and fill with pleasure
The listners eyes, and eares with melodie,
In which I late was wont to raine as queene,
And maske in mirth with graces well beseene? 180

O, all is gone! and all that goodly glee,
Which wont to be the glorie of gay wits,
Is layd abed, and no where now to see;
And in her roome unseemly Sorrow sits,
With hollow browes and greisly countenaunce 185
Marring my ioyous gentle dalliaunce.

And him beside sits ugly Barbarisme,
And brutish Ignorance, ycrept of late
Out of dredd darknes of the deep abysme,
Where being bredd, he light and heaven does hate:
They in the mindes of men now tyrannize, 191
And the faire scene with rudenes foule disguize.

All places they with follie have possest,
And with vaine toyes the vulgare entertaine;
But me have banished, with all the rest 195
That whilome wont to wait upon my traine,
Fine Counterfesaunce*, and unhurtfull Sport,
Delight, and Laughter, deckt in seemly sort.
[* _Counterfesaunce_, mimicry.]

All these, and all that els the comick stage
With seasoned wit and goodly pleasance graced, 200
By which mans life in his likest image
Was limned forth, are wholly now defaced;
And those sweete wits which wont the like to frame
Are now despizd, and made a laughing game.

And he, the man whom Nature selfe had made 205
To mock her selfe, and truth to imitate,
With kindly counter* under mimick shade,
Our pleasant Willy, ah! is dead of late:
With whom all ioy and iolly meriment
Is also deaded, and in dolour drent**. 210
[* _Counter_, counterfeit.]
[** _Drent_, drowned.]

In stead thereof scoffing Scurrilitie,
And scornfull Follie with Contempt is crept,
Rolling in rymes of shameles ribaudrie
Without regard, or due decorum kept;
Each idle wit at will presumes to make*, 215
And doth the learneds taske upon him take.
[* _Make_, write poetry.]

But that same gentle spirit, from whose pen
Large streames of honnie and sweete nectar flowe,
Scorning the boldnes of such base-borne men,
Which dare their follies forth so rashlie throwe, 220
Doth rather choose to sit in idle cell,
Than so himselfe to mockerie to sell.

So am I made the servant of the manie,
And laughing stocke of all that list to scorne,
Not honored nor cared for of anie, 225
But loath'd of losels* as a thing forlorne:
Therefore I mourne and sorrow with the rest,
Untill my cause of sorrow be redrest.
[* _Losels_, worthless fellows.]

Pouring forth streames of teares abundantly; 230
And all her sisters, with compassion like,
The breaches of her singulfs* did supply.
So rested shee: and then the next in rew
Began her grievous plaint, as doth ensew.
[* I.e. the pauses of her sighs.]

EUTERPE.
Like as the dearling of the summers pryde, 235
Faire Philomele, when winters stormie wrath
The goodly fields, that earst so gay were dyde
In colours divers, quite despoyled hath,
All comfortlesse doth hide her chearlesse head
During the time of that her widowhead, 240

So we, that earst were wont in sweet accord
All places with our pleasant notes to fill,
Whilest favourable times did us afford
Free libertie to chaunt our charmes at will,
All comfortlesse upon the bared bow*, 245
Like wofull culvers**, doo sit wayling now.
[* _Bow_, bough.]
[** _Culvers_, doves.]

For far more bitter storme than winters stowre*
The beautie of the world hath lately wasted,
And those fresh buds, which wont so faire to flowre,
Hath marred quite, and all their blossoms blasted; 250
And those yong plants, which wont with fruit t'abound,
Now without fruite or leaves are to be found.
[* _Stowre_, violence.]

A stonie coldnesse hath benumbd the sence
And livelie spirits of each living wight,
And dimd with darknesse their intelligence, 255
Darknesse more than Cymerians daylie night:
And monstrous Error, flying in the ayre,
Hath mard the face of all that semed fayre.

Image of hellish horrour, Ignorance,
Borne in the bosome of the black abysse, 260
And fed with Furies milke for sustenaunce
Of his weake infancie, begot amisse
By yawning Sloth on his owne mother Night,--
So hee his sonnes both syre and brother hight,--

He, armd with blindnesse and with boldnes stout, 265
(For blind is bold,) hath our fayre light defaced;
And, gathering unto him a ragged rout
Of Faunes and Satyres, hath our dwellings raced*,
And our chast bowers, in which all vertue rained,
With brutishnesse and beastlie filth hath stained. 270
[* _Raced_, razed.]

The sacred springs of horsefoot Helicon,
So oft bedeawed with our learned layes,
And speaking streames of pure Castalion,
The famous witnesse of our wonted praise,
They trampled have with their fowle footings trade*,
And like to troubled puddles have them made. 276
[* _Trade_, tread.]

Our pleasant groves, which planted were with paines,
That with our musick wont so oft to ring,
And arbors sweet, in which the shepheards swaines
Were wont so oft their pastoralls to sing, 280
They have cut downe, and all their pleasaunce mard,
That now no pastorall is to bee hard.

In stead of them, fowle goblins and shriek-owles
With fearfull howling do all places fill,
And feeble eccho now laments and howles, 285
The dreadfull accents of their outcries shrill.
So all is turned into wildernesse,
Whilest Ignorance the Muses doth oppresse.

And I, whose ioy was earst with spirit full
To teach the warbling pipe to sound aloft, 290
My spirits now dismayd with sorrow dull,
Doo mone my miserie in silence soft.
Therefore I mourne and waile incessantly,
Till please the heavens affoord me remedy.

Therewith shee wayled with exceeding woe, 295
And pitious lamentation did make;
And all her sisters, seeing her doo soe,
With equall plaints her sorrowe did partake.
So rested shee: and then the next in rew
Began her grievous plaint, as doth ensew. 300

TERPSICHORE.
Whoso hath in the lap of soft delight
Beene long time luld, and fed with pleasures sweet,
Feareles through his own fault or Fortunes spight
To tumble into sorrow and regreet,
Yf chaunce him fall into calamitie, 305
Findes greater burthen of his miserie.

So wee, that earst in ioyance did abound,
And in the bosome of all blis did sit,
Like virgin queenes, with laurell garlands cround,
For vertues meed and ornament of wit, 310
Sith Ignorance our kingdome did confound,
Bee now become most wretched wightes on ground.

And in our royall thrones, which lately stood
In th'hearts of men to rule them carefully,
He now hath placed his accursed brood, 315
By him begotten of fowle Infamy;
Blind Error, scornefull Follie, and base Spight,
Who hold by wrong that wee should have by right.

They to the vulgar sort now pipe and sing,
And make them merrie with their fooleries; 320
They cherelie chaunt, and rymes at randon fling,
The fruitfull spawne of their ranke fantasies;
They feede the eares of fooles with flattery,
And good men blame, and losels* magnify.
[* _Losels_, worthless fellows.]

All places they doo with their toyes possesse, 325
And raigne in liking of the multitude;
The schooles they till with fond newfanglenesse,
And sway in court with pride and rashnes rude;
Mongst simple shepheards they do boast their skill,
And say their musicke matcheth Phoebus quill. 330

The noble hearts to pleasures they allure,
And tell their Prince that learning is but vaine;
Faire ladies loves they spot with thoughts impure,
And gentle mindes with lewd delights distaine;
Clerks* they to loathly idlenes entice, 335
And fill their bookes with discipline of vice.
[* _Clerks_, scholars.]

So every where they rule and tyrannize,
For their usurped kingdomes maintenaunce,
The whiles we silly maides, whom they dispize
And with reprochfull scorne discountenaunce, 340
From our owne native heritage exilde,
Walk through the world of every one revilde.

Nor anie one doth care to call us in,
Or once vouchsafeth us to entertaine,
Unlesse some one perhaps of gentle kin, 345
For pitties sake, compassion our paine,
And yeeld us some reliefe in this distresse;
Yet to be so reliev'd is wretchednesse.

So wander we all carefull comfortlesse,
Yet none cloth care to comfort us at all; 350
So seeke we helpe our sorrow to redresse,
Yet none vouchsafes to answere to our call;
Therefore we mourne and pittilesse complaine,
Because none living pittieth our paine.

With that she wept and wofullie waymented, 355
That naught on earth her griefe might pacifie;
And all the rest her dolefull din augmented
With shrikes, and groanes, and grievous agonie.
So ended shee: and then the next in rew
Began her piteous plaint, as doth ensew. 360

ERATO.

Эдмунд Спенсер Слёзы муз Первая часть

Эдмунд Спенсер Слёзы муз
(С английского).

Лондон. Напечатано для Уильяма Понсомби*, обитающего у Погоста Сент-Пол под
вывеской "Епископская голова".
1591

Достопочтенной Леди Стрэндж**.
Отважнейшая и благороднейшая Леди, есть основания, которые делают Вас весьма
почитаемой в мире; Вы, как пчела, которая, например (и без моих свидетельских
строк), действительно известна всем людям, а именно Вашей отменной красотой,
Вашим добродетельным поведением, Вашим браком с наиболее уважаемым Лордом,
подлинным отцом настоящего знатного семейства; но причины, по которым Вы побудили меня оказать Вам честь (хотя честь относится ко всему по совокупности) - это обе Ваши конкретные щедроты, а также особые знаки признания нашего родства, которые угодно было выказать Вашей Милости. Вследствие чего, не найдя
в себе других ценных качеств, я придумал эти скудные способы (стихи), как для того, чтобы показать мою уважительную привязанность к Вашей Милости, так и для того, чтобы они стали известны повсюду в мире, - так как, почтив Вас, они посодействуют, чтобы узнали и меня, а, если узнaют меня, то воздадут честь и Вам. Соблаговолите, благороднейшая Леди, принять этот знак памяти, хотя и не достойный Вашей личности, но он может хорошо послужить дальше, и Вы сможете потом выбирать из большого количества других свидетельств Ваших исключительных
заслуг. Итак, выражая вместе с тем Вашей Милости добрую симпатию, я откланиваюсь.
Вечно верный Вашей Милости - Эдмунд Спенсер.

Примечания:
*Уильям Понсомби (1546-1604) - известный лондонский книготорговец и издатель.
**Леди Стрэндж - аристократка, родственница и покровительница поэта, Алиса Спенсер. Она же, в пожилом возрасте графиня - Dowager Countess of Derby.
Eё первый муж Ferdinando Stanley, Лорд Стрэндж. Он умер в 1594. В 1600 г. Алиса
вторично вышла замуж. Второй муж - Sir Thomas Egerton.
Она изображена Эдмундом Спенсером в образе "sweet Amaryllis" в поэме "Colin Clout's Come Home Again". Алиса участвовала в аристократических спектаклях.
Исполняла роли в пьесах Милтона ("Arcades") и Бен Джонсона (Зенобия в "Masque of Queens").

Слёзы муз.

Прошу всех вас, о девять Муз,
питомицы блистательного Феба,
опять сказать, что мучит ваш союз.
На что вы жаловались небу,
когда вблизи ключа под Геликоном
вы все сердца пронзали тяжким стоном ?

Однажды Аполлонова питомца
Юпитер в гневе молнией сразил
за то, что неуч колесницу Солнца
промчал по небу, не сдержав удил.
И я с тех пор впервые слышу стоны,
такие, как по смерти Фаэтона.

Так даже Каллиопа в дни лихие
не плакала, утратив близнецов.
Их жизнь сгубили Парки роковые,
и гул вражды звучал со всех концов.
Как боль всех вас тогда коснулась остро:
двух Паликов вы не забыли, сёстры !

По рощам, небу в такт, среди лесов,
привычно было всех их струн звучанье;
с холмов звенели сотни голосов.
Гул эха слышен был на расстоянье.
Но нынче крик сменил все голоса
и вопль с Земли тревожит небеса.

Ручьям бежать, журча, - одна забава -
над чистым мшистым дном, как по парче.
Когда танцуете, дано им право
играть в своём излюбленном ключе.
Теперь от слёз вода посолонела;
на чуткий слух, журчанье погрустнело.

Весёлых нимф и быстроногих фей
всегда девятка ваша привлекала.
И вы для них, играя, кто резвей, -
образчик искромётного запала.
Они, все вместе, нынче тоже тут
и, вроде вас, все жалобно поют.

А то, что всем давало наслажденье,
чем мог блеснуть певец и музыкант,
что восхищало всякий слух и зренье,
будь это плод ученья, будь талант,
вдруг стало мрачным и тяжеловатым,
уродливым, кривым и угловатым.

Увы ! Ведь то, что множится подряд,
становится причиною мучений.
Так кто ж из фурий в этом виноват ?
Кто тот любитель злобных преступлений ?
Какой у них на сердце тяжкий груз,
что боль пронзила даже перси Муз ?

Извольте ж все, кто в распри вовлечён
и знает все глубокие причины
всё изучил и больше уязвлён
подробней рассказать свои кручины.
Пожалуйста, пусть старшая начнёт,
а следом все, когда придёт черёд.

Клио.

Внемли, Юпитер, моему моленью.
Метатель молний в гневных взрывах чувств !
Отец богов ! Источник вдохновенья !
И ты, о Феб ! кастальский Бог искусств !
Взгляните оба из своих твердынь
на грусть сестёр, любезных вам богинь.

Внемлите же, как зло позорят нас,
как день за днём, беспомощными числя,
клевещут и честят, как на заказ,
враги наук и благородной мысли.
Им мало просто выразить свой гнев.
Нас гонят прочь из мира, одурев.

Меж них не только самый тёмный сброд,
не только прощелыги из трущобы,
но много взысканных тобой господ
и без заслуг пригретые особы.
Они надменно, в ореоле званий,
надменно смотрят на адептов знаний.

Сектанты от науки о Вселенной,
твердя, что украшают весь наш свет,
блеск истины марают грязной пеной;
став у рулей, приносят уйму бед:
во всех садах, с азартом лжеучёных,
разводят гниль и в почках, и в бутонах.

Что должен помнить благородный пэр ?
Поддерживать лишь истинную мудрость,
украситься изяществом манер.
Не ждать подарков, пыжась и напудрясь,
и просвещённость взять как образец.
Для знатности в ней сущность и венец.

Но многие глядят на то иначе.
Для них вся мудрость - только дар небес,
на деле мудрость ставит им задачу:
учиться, углубить к ней интерес.
А Божий дар даётся лишь в подмогу:
кто учится, тот станет ближе к Богу.

А кто-то хочет взвиться вслед орлу,
тщеславию и гордости в угоду,
и грезит, будто слышит похвалу
своим гербам и рыцарскому роду,
но подвиги, за что даны гербы, -
из дедовской, а не его судьбы.

Я составляю список славных дел.
В их честь играют золотые трубы.
А скверный акт, чей отзвук отшумел,
хоть не забылся, вписывать не любо.
Приятней скрыть иные имена,
когда за ними гнусная вина.

В грядущем нет ни света, ни отрады.
Всё ценное, что было отродясь,
любые монументы и громады, -
потомки оболгут и сбросят в грязь.
Я в горести от дум, что станет впредь,
и нет хороших песен, чтобы петь.

Вслед ливень слёз исторгся вон из глаз.
И каменное сердце задрожало б !
Пока в них был непролитый запас,
и сёстры плакали от этих жалоб.
Вот Клио смолкла. Следом, продолжая,
свои стенанья начала другая.

Мельпомена.
Мне хочется как бедной горемыке
свои глаза наполнить морем слёз.
Мне нужен медный голос, чтобы в крике
всю боль Земли вплоть до неба донёс.
Где взять стальные нервы, чтоб и впредь
страдания да грязь её терпеть ?

Несчастный мир! Обитель плутовства,
где властвует губительная бедность,
суетность, извращенье естества,
нечистота и всяческая вредность,
где лишь гневят богов рабы греха.
Несчастный мир ! Судьба его лиха.

Жалчайшее созданье меж другими -
тот человек, чья выучка слаба,
но в переделках, и в огне, и в дыме,
ему даёт урок сама судьба.
В несчастиях одно лишь утешенье -
добытый опыт и успокоенье.

Судьба вооружает нас терпеньем.
Пусть даже больно уязвит стрела,
согласно самым мудрым наставленьям,
нам нужно храбро продолжать дела.
Рассудок учит: как ты ни болей,
а выгляди бодрей и веселей.

Но если тот, кто навыка лишён,
не взявши лоцмана, возглавит судно,
то в бурный день, как там ни бейся он,
что выйдет в море, угадать не трудно.
Надежды нет, и суждено погибнуть !
Весь этот ужас нам легко постигнуть.

Так почему же недалёкий люд
презрел казну небесного богатства ?
И к нам, их покровительницам лют ?
Мы учим их - нас гонят святотатцы.
Утопленные в страшной нищете
привыкли и к несчастью и к тщете.

Моё пристрастие и ремесло -
трагическое действие в котурнах -
со сцены крик и жалобы несло
и рёв страстей, диковинных и бурных.
Страшней всего, что видела сама,
был просто быт без смысла и ума.

Мне жизнь людей трагичной показалась -
лишь только чередой ужасных бед.
С приходом в мир страшна любая малость
и мучит скудость предстоящих лет.
Любой из дней - печалящий отчёт
и злое предсказанье наперёд.

От зрелищ нам то весело, то грустно,
и Персифоны, и Мегеры там.
Я ж в истинных трагедиях искусна,
не в пьесах, что с забавой пополам.
Сейчас скорблю, и в сердце горький стон.
Мой злой недуг ничем не исцелён.

- Сказала всё - и возопила вслед;
бессильно, в горести, крутила руки.
Все сёстры тем же вторили в ответ,
и вдаль неслись трагические звуки.
Едва закончила одна, так снова
другая Муза получила слово.

Талия.

The Teares of the Muses

Rehearse to me ye sacred Sisters nine:
The golden brood of great Apolloes wit,
Those piteous plaints and sorowfull sad tine,
Which late ye powred forth as ye did sit
Beside the silver springs of Helicone, 5
Making your musick of hart-breaking mone.

For since the time that Phoebus foolish sonne,
Ythundered through Joves avengefull wrath,
For traversing the charret of the Sunne
Beyond the compasse of his pointed path, 10
Of you, his mournfull sisters, was lamented,
Such mournfull tunes were never since invented.

Nor since that faire Calliope did lose
Her loved twinnes, the dearlings of her joy,
Her Palici, whom her unkindly foes, 15
The Fatall Sisters, did for spight destroy,
Whom all the Muses did bewaile long space,
Was ever heard such wayling in this place.

For all their groves, which with the heavenly noyses
Of their sweete instruments were wont to sound, 20
And th'hollow hills, from which their silver voyces
Were wont redoubled echoes to rebound,
Did now rebound with nought but rufull cries,
And yelling shrieks throwne up into the skies.

The trembling streames which wont in chanels cleare 25
To romble gently downe with murmur soft,
And were by them right tunefull taught to beare
A bases part amongst their consorts oft,
Now forst to overflowe with brackish teares,
With troublous noyse did dull their daintie eares. 30

The joyous nymphes and lightfoote faeries
Which thether came to heare their musick sweet,
And to the measure of their melodies
Did learne to move their nimble shifting feete,
Now hearing them so heavily lament, 35
Like heavily lamenting from them went.

And all that els was wont to worke delight
Through the divine infusion of their skill,
And all that els seemd faire and fresh in sight,
So made by nature for to serve their will, 40
Was turned now to dismall heavinesse,
Was turned now to dreadfull uglinesse.

Ay me! what thing on earth, that all thing breeds,
Might be the cause of so impatient plight?
What furie, or what feend with felon deeds 45
Hath stirred up so mischievous despight?
Can griefe then enter into heavenly harts,
And pierce immortall breasts with mortall smarts?

Vouchsafe ye then, whom onely it concernes,
To me those secret causes to display; 50
For none but you, or who of you it learnes,
Can rightfully aread so dolefull lay.
Begin, thou eldest sister of the crew,
And let the rest in order thee ensew.


CLIO.
Heare, thou great Father of the Gods on hie, 55
That most art dreaded for thy thunder darts:
And thou our syre, that raignst in Castalie
And Mount Parnasse, the god of goodly arts:
Heare and behold the miserable state
Of us thy daughters, dolefull desolate. 60

Behold the fowle reproach and open shame,
The which is day by day unto us wrought
By such as hate the honour of our name,
The foes of learning and each gentle thought;
They, not contented us themselves to scorne, 65
Doo seeke to make us of the world forlorne.

Ne onely they that dwell in lowly dust,
The sonnes of darknes and of ignoraunce;
But they whom thou, great Jove, by doome unjust
Didst to the type of honour earst advaunce; 70
They now, puft up with sdeignfull insolence,
Despise the brood of blessed Sapience.

The sectaries of my celestiall skill,
That wont to be the worlds chiefe ornament,
And learned impes that wont to shoote up still, 75
And grow to hight of kingdomes government,
They underkeep, and with their spredding armes
Doo beat their buds, that perish through their harmes.

It most behoves the honorable race
Of mightie peeres true wisedome to sustaine, 80
And with their noble countenaunce to grace
The learned forheads, without gifts or gaine:
Or rather learnd themselves behoves to bee;
That is the girlond of nobilitie.

But ah! all otherwise they doo esteeme 85
Of th’ heavenly gift of wisdomes influence,
And to be learned it a base thing deeme;
Base minded they that want intelligence:
For God himselfe for wisedome most is praised,
And men to God thereby are nighest raised. 90

But they doo onely strive themselves to raise
Through pompous pride, and foolish vanitie;
In th’ eyes of people they put all their praise,
And onely boast of armes and auncestrie:
But vertuous deeds, which did those armes first give 95
To their grandsyres, they care not to atchive.

So I, that doo all noble feates professe
To register, and sound in trump of gold,
Through their bad dooings, or base slothfulnesse,
Finde nothing worthie to be writ, or told: 100
For better farre it were to hide their names,
Than telling them to blazon out their blames.

So shall succeeding ages have no light
Of things forepast, nor moniments of time,
And all that in this world is worthie hight 105
Shall die in darknesse, and lie hid in slime:
Therefore I mourne with deep harts sorrowing,
Because I nothing noble have to sing.

With that she raynd such store of streaming teares,
That could have made a stonie heart to weep, 110
And all her sisters rent their golden heares,
And their faire faces with salt humour steep.
So ended shee: and then the next anew
Began her grievous plaint, as doth ensew.

MELPOMENE.
O, who shall powre into my swollen eyes 115
A sea of teares that never may be dryde,
A brasen voice that may with shrilling cryes
Pierce the dull heavens and fill the ayer wide,
And yron sides that sighing may endure,
To waile the wretchednes of world impure! 120

Ah, wretched world! the den of wickednesse,
Deformd with filth and fowle iniquitie;
Ah, wretched world! the house of heavinesse,
Fild with the wreaks of mortall miserie;
Ah, wretched world, and all that is therein! 125
The vassals of Gods wrath, and slaves of sin.

Most miserable creature under sky
Man without understanding doth appeare;
For all this worlds affliction he thereby,
And fortunes freakes, is wisely taught to beare: 130
Of wretched life the onely ioy shee is.
And th'only comfort in calamities.

She armes the brest with constant patience
Against the bitter throwes of dolours darts:
She solaceth with rules of sapience 135
The gentle minds, in midst of worldlie smarts:
When he is sad, shee seeks to make him merie,
And doth refresh his sprights when they be werie.

But he that is of reasons skill bereft,
And wants the staffe of wisedome him to stay, 140
Is like a ship in midst of tempest left
Withouten helme or pilot her to sway:
Full sad and dreadfull is that ships event;
So is the man that wants intendiment*.
[* _Intendiment_, understanding.]

Whie then doo foolish men so much despize 145
The precious store of this celestiall riches?
Why doo they banish us, that patronize
The name of learning? Most unhappie wretches!
The which lie drowned in deep wretchednes,
Yet doo not see their owne unhappines. 150

My part it is and my professed skill
The stage with tragick buskin to adorne,
And fill the scene with plaint and outcries shrill
Of wretched persons, to misfortune borne:
But none more tragick matter I can finde 155
Than this, of men depriv'd of sense and minde.

For all mans life me seemes a tragedy,
Full of sad sights and sore catastrophees;
First comming to the world with weeping eye,
Where all his dayes, like dolorous trophees, 160
Are heapt with spoyles of fortune and of feare,
And he at last laid forth on balefull beare.

So all with rufull spectacles is fild,
Fit for Megera or Persephone;
But I that in true tragedies am skild, 165
The flowre of wit, finde nought to busie me:
Therefore I mourne, and pitifully mone,
Because that mourning matter I have none.

Then gan she wofully to waile, and wring
Her wretched hands in lamentable wise; 170
And all her sisters, thereto answering,
Threw forth lowd shrieks and drerie dolefull cries.
So rested she: and then the next in rew
Began her grievous plaint, as doth ensew.


Владимир Ягличич Зорану Р.Костичу

Владимир Ягличич Зорану Р. Костичу
(С сербского)

Вихрится жизнь моя, зигзаги со скачками.
(Уж лучше стала бы спокойна и тиха !)
Где ласковы ко мне, где встретят с кулаками.
А то восторг в душе от меткого стиха.
Взглянуть со стороны: идёт Адам из Рая
(решив, что мне везде накрыт почётный стол),
и в сумерках дома, дверей не запирая,
мигают плутовски любому, кто б ни шёл.

--------------------------------------------
Зорану Р. Костиhу

Кривуда живот мој, ковитлавим цик-цаком,
(о, кад би барем био невидльив, благ и тих),
неко ме помилује, неко у главу шаком,
а понекад се отме какав истински стих.
И чини ми се, тако, Адам из врта крочи
(мислеhи да је свугде званица о празнику),
у сутон, када куhе поотварају очи
и намигну, беhарски, првоме пролазнику.

Примечание.
Зоран Р.Костич - карикатурист из Крагуевца, работавший вместе с автором стихотворения в газете "Поглед".


Владимир Ягличич Каникулы
(С сербского).

Было это будто в сказке, под лучами солнца.
От красы порой круженье было в голове.
На меня вели охоту, как на незнакомца,
и кузнечики с жуками, и сверчки в траве.

Под рачительным досмотром прудовых лягушек
под скалой из злого места мчался поскорей,
а, наслушавшись рассказов знающих старушек,
ночью прятался от страшных жадных упырей.

Днём мы кур ребячьей стаей гнали окаянно,
и с гусями управлялись, взяв у деда плеть.
Оседлал овцу я в шутку, а дружок барана.
Те вели себя послушно: их удел - терпеть.

Для меня пейзажи эти - яркий лучик света.
Вспоминается тот отдых долгие года.
Ждал, что вновь увижу это золотое лето,
но оно не возвратилось больше никогда.

---------------------------------

Распуст

Јесте било ко у бајци, ма шта ко сад каже.
Оне траве, цврчци, бубе, скакавци на листу.
Не познају они тебе, а ко да те траже
за омаму несхватльивог и лепоту чисту.

Трајало је унедоглед, никад дан да сврши,
а у ноhи режи вампир из бабине приче,
и нешто низ каменьаре главиньа и крши,
а из вира жабльи поглед са нас се не миче.

Ми, та банда дечја која разгони кокоши,
и дединим бичем пуцка да се гусан стреса,
зајахује овце, овна (а стрпльиви они,
пуни вуне и послуши - свега осим беса).

Мислили смо, ако не пре, опет догодине,
изрониhе пред очима предео, ко сликан.
И деси се - неки леп дан, на трен, одмори ме...
Али таквог лета више није било никад.



Владимир Ягличич Негромкие поэты
(С сербского).

Негромкие творцы былых веков !
Мы помним имена, в ходу цитаты:
то песня, то всего лишь пара строф.
Нам жаль того, чему уж нет возврата.
Вы не оставили больших поэм,
ни новых эпохальных направлений:
порой лишь полсловца на пару тем,
не вызывающих особых прений.
Но вы не зря растрачивали дар.
хотя не слишком проявляли смелость,
и не особо лезли под удар.
И не напрасно ж вами честно пелось,
что целый мир насытят семь хлебов,
что теплота идёт и от лучинки,
что Бог от нас ждёт дела, а не слов,
что целость не полна и без песчинки ?
(Как Райский Сад не полон без былинки ?).

------------------------------------

Мале поете из прошлих векова,
у расејаньу, у пабирченоме -
ту песма, тамо тек строфа гдекоја,
успутан навод, бизаран феномен,
и никад моhно песништво, ил „изам“,
никад епоха, век бележен делом,
увек у пола речи, изван, иза,
само у празном, што изазва прелом
укуса нових, смелијих продора,
у стрhеноме дару, раскораку -
је ли вам тесна коротна одора,
да л одбегле вам речи говораху
седам хлебова да ситити могу,
да и жишчица исија врелину,
да сваки труд се огледне у Богу
као што део запреми целину?


Владимир Ягличич На новом рынке
(С сербского).

Открылся рынок. Он в твоём квартале,
куда я провожал тебя когда-то.
Невдалеке. Пути длинней не стали,
зато не близки дружка к дружке даты.

Купить продукты - вечная морока.
И вот декабрь, обледенелый час.
Я - не один, и ты - не одинока,
но сколько ж лет разъединили нас ?

Всё то, что было, - нынче в отдаленье.
При встрече мне не поклонилась ты.
Я, молча, вынес это оскорбленье.
Обида в сердце - хуже немоты.

Стою между какими-то парнями.
Здесь диски продаются, там одежда.
И вижу: ты с кругами под глазами -
со знаками несбывшейся надежды.

Я пробирался к очереди в кассу,
как вдоль рядов турецких погребений.
Клиенты брали сахар, хлеб и мясо,
и все мы погашали счёт без прений.

Вот вышел. Огляделся. А с чего бы ?
Ищу, где ничего уж не найти.
Себя ль, не то ту гордую особу ?
Змеиный след на путаном пути ?

Но ты идёшь по моему маршруту.
Ты выйдешь, значит - встретимся опять,
но радости не жду ни на минуту,
ведь на одной стезе нам не стоять.

И ты сама не веришь в чудеса.
Хоть образ прошлого проник сквозь веки,
ресницы не дают увидеть небеса.
Людские слёзы наполняют реки.

Вопрос: о чём должна б она жалеть ?
- В ледышке тёмный непроглядный фон.
Хоть я - пред ней, не хочет и смотреть,
глядит в себя и в глухоту времён.

Огонь укрыт. Ни искра не видна.
Он стоил целой жизни, жертв и чести.
Но вижу - будто ты обнажена -
ты помнишь дни, когда мы были вместе.

---------------------------
У маркету

Новоотворен маркет. У твом крају,
кроз који тебе пратио сам, некад.
Све је то близу, ал блискост не знају
просторну, она времена далека.

По намирнице, из свагданье драме,
у децембарски, захладнео час.
И нисам сам, и ниси сама. Саме
само су наше године, без нас.

Кад сретнемо се, не јавльаш се више.
Предалеко је, то, отишло, тад,
да траје само од немости тише
позледженошhу која гуши град.

Крај рафа си. И неки доконьаци;
ја, крај излаза, уз нове дискове;
гледао сам те, помно. Подочньаци,
недогодженог туга, из основе.

И прошао сам, ко крај турског гробльа.
На касу стао, да ухватим ред.
Купац маркета, сваки, робу пробра -
ко шеhер, соли, ко кафу, ил мед.

Плаhам. Излазим. Обзирем се. Зашто?
Шта тражим тамо ничега где није?
Онога себе, оно биhе ташто,
вијугавошhу путородне змије.

Видим: ту стојиш, где ја малочас.
Где, излазеhи морам да те спазим.
Али у овом трену нема нас,
нас нема више ни на једној стази.

Знаш то. И гледаш у запрльан под.
Кроз капке су се слике давне стекле.
Трепавке твоје затварају свод.
Од льудских суза реке су потекле.

Да питам ваздух: зар за нечим жалиш?
Ал у коцки је леда реч следжена.
Ако ме видиш, не гледаш ме, али
у себе гледаш, у глухост времена.

Где сретосмо се не остаје трага.
А беше жртве и живота вредно...
Пред свима, схватих - стојиш сама, нага
бранеhи дане кад смо били једно.


Владимир Ягличич Гиганты
(С сербского).

Кто сыщет кости исполинского размера,
легко сочтёт их за останки поколенья,
что где-то в дебрях легендарной эры
питало к нашим дням глубокое презренье.

Мы можем тешиться тем мнением, как дети,
что и над бездной веселятся в колыбели, -
мол, в некий век не гномы жили на планете,
а красовались молодцы Пантагрюэли.

Вариант.
Мы тоже будем от находки в изумленье
и рады пуще самых резвых мальчуганов,
узнавши в предках и сметая прочь сомненья,
не гномов наших дней, а племя великанов.
----------------------------------------------------

Дивови

Када пронаджу скелете биhа митских, ненаших,
испада, пронашли су изумрлу расу.
Нико до историјског времена не домаши
ко да га нису хтели, или презрели да су.

Ал такво тумаченье може нас и занети
ко дете које виси над безданом у льульци,
утиском несигурним да су на планети
некада живели дивови, а сад - само патульци.


Владимир Ягличич Раскопанная улица
(С сербского).

Два летних дня грохочут пневмобуры.
Окраины дрожат под эти звуки.
Пока крошат асфальтовую шкуру,
у работяг, как в пляске, ходят руки.

Идёт ремонт трубы. Копают глину.
Рабочие грязны - с них пот ручьями.
Гляжу на плечи, головы и спины,
ведь многие стоят по пояс в яме.

Но вот как будто завершили дело.
На третий день не стало всей отмостки.
Где был асфальт, трава зазеленела.
Сквозь кучи щебня вылезли проростки.

Прохожие теперь шагают робко,
не узнают кварталов из-за грязи,
подолгу ищут обходную тропку
и власть честят, едва-едва пролазя.

Зато ночами веселятся травы,
как вдохновившись от чужих примеров:
так джунгли съели инкскую державу
и спрятали от мира царство кхмеров.
--------------------------------------------
Раскопана улица

Два летньа дана вальци, турбулентна
оруджа (руке од ньих се све тресу) -
радници здушно у кварту ван центра
копају ране по асфалтном месу,

цев да поправе. Ојачала гласа
довикују се, прльави и масни.
Неки се виде само до појаса,
од половине у земльу урасли.

И затрпаваше (задатак им задат),
ров треhег дана (сврши се робија!).
Ал сад је земльа где је био асфалт,
и нешто шльунка ког трава пробија.

Даньу пешаци власт псују, док газе
обилазеhи сред бетона блато,
нове путиhе, да проджу, налазе,
кроз знано место ко кроз непознато.

А ноhу трава, улицама пустим
ко освојити град да тајно смера.
Скрила би, као у джунглама густим,
храмове Инка и градове Кмера.


Владимир Ягличич Крошки
(С сербского).

Как вытопил из сердца льдину...
Горбушка зачерствела на столе,
но в мусор я её не кину:
земное возвращу земле.

Крошу. Бросаю угощенье
с террасы вниз для голубей.
Смотрю: они уже в круженье.
Спешат добраться поскорей.

Дерутся из-за крошек хлеба.
Меж ними бойкая возня.
Один дотошный голубок

глядит, кто бросил манну с неба,
и, верно, увидав меня,
он думает, что я - сам Бог.
------------------------------
Мрве

Да ли са срца топим санту,
ил оста, синоh, вишак хлеба -
не бих да бацам хлеб у канту:
дати земльино земльи треба.

Бајат хлеб мрвим са терасе,
а голубови, чим примете,
секу крилима ваздух, па се
приземльују, на пир да слете.

Меджу собом се гложе, боре,
гутају ману с неба слату,
до залогаја свак би свог.

А кад главице дигну горе,
и спазе ме на првом спрату,
сигурно мисле да сам Бог.


Владимир Ягличич Приглашение во Львов.
(Саше Кабанову).
(С сербского).

Зову тебя, мой друг, на два десятка лет назад.
Немалый путь, немалый срок, но было б в самый аккурат.
Там сплачивался весь наш сбор вокруг недорогой бутылки.
Друг друга знали мы: все души были пылки.
Зашли на станции в кафе; глазели, что там за девчонки.
Какой-то скептик нос задрал и, вдруг споткнувшись, сел в сторонке.
Мы восторгались страстными - не нашими - стихами,
признав, что мы не мастера, лишь кое-как рифмуем сами.
Нас грела мысль, что это лучший край земли.
Мне не забыть друзей, но больше никогда друг друга не нашли.
(Хоть даже изменились лица, я б всех узнал. Я в это верю.
Но те места успели измениться - вот в чём потеря).
Вернись, мой друг, вернись. Назначь свиданье !
А встречи не ищи. Она - не в будущем. Она - воспоминанье.
-----------------------------------------------
Позив у Львов - Саши Кабанову

Врати о врати натраг двадесет година неких,
биhе довольно, сматрам - поhи на пут далеки.
Видим другове бивше тамо - око јефтине флаше.
Тамо се сви ми знамо: душе су пуне наше,
тамо гледамо господжице у некој станичној кафани,
и неки скептик споводи се, с презреньем, од нас по страни,
тудже стихове, пуне страсти, наводимо за пример
дорасли признаньу: нисмо дорасли - тражимо залуд риме.
Греје нас жучна окупница, больег смо света део -
још гледам та братска лица - нисам их више срео
(не само зато што сам свестан промена у лицима,
веh зато што ни иста места нису исто, с губицима).
Врати то време, врати (нек отпочне реприза),
сусрети - немој звати - нису испред веh - иза.
___________
Примечания автора:
Не знаю: воспел ли в этом стихотворении что-то важное ?

"Какой-то скептик" - ну, в такие компании часто попадают и некоторые, что "с задранным носом" не желают гулять с остальными. - Все это часть "фольклора" - личных воспоминаний - о таких литературных встречах. Споткнулся ? - Так, конечно, и он пьяненький. "Признали, что не мастера..." :
у нас тогда были ещё здоровые юношеские взгляды и мы считали важными не себя, а поэзию... Нынче бывает, что дело обстоит уже не так.


Владимир Ягличич Ласточка
(С сербского).

Жарища, не скрыться под тенью.
Сияет солнце - глянуть больно.
Чтоб выжить, надобно уменье,
а то с пути сойдёшь невольно.

Поднял ладонь оторопело,
и вдруг увидел в беспределе,
как в небе ласточка летела
к недостижимой дальней цели.

Летела как не для кормёжки,
не ради зёрен или хлеба,
её влекли не только мошки,
а новые пространства неба.

Возможно, что взвилась впервые,
вдруг очарованная светом,
туда, где вспышки огневые,
к другим светилам и планетам.

Мне б, ласточка, хоть раз, без снасти,
расстаться с заземлённой былью -
почувствовать такое счастье,
что за спиной взмахнули крылья !
------------------------------
Ласта

У польу јара. Само светлост
вид заслепльује под облаком.
Опстати, то је сва уметност
што држи стазу под кораком.

Ал кад заклониш дланом чело
видиш - непусто плаво море:
сенком ласте је пролетело
и недостижно нешто, горе.

Не лети само да се храни
инсектима и плодовима.
Можда промаче да настани
небо под другим сводовима.

Можда висином само живи,
летом првине, сва занета
светом, погледу невидльивим,
других сунаца и планета.

Бескрилности је нашој касно,
отиснути се нисмо спремни.
Ал дај бар замах крила, ласто,
да не останем само земльин.

Владимир Ягличич Верующий - уличная картинка.

Человек - как на плакате
и сложил персты в щепоть.
Человеком в банкомате
узнан собственный Господь

Пробные варианты:
1.Вот некто - очень набожен и строг -
он согбен и схож с прелатом.
В уединенье с банкоматом
он думает: пред ним сам Бог.

2.Вот клиент, в молчанье, свято,
стал и набожен и строг
и, склонясь у банкомата,
твёрдо верит: то сам Бог.

3.Это место нынче свято.
Кто-то, набожен и строг,
сгорбясь возле банкомата,
видно счёл, что это Бог.

4.Не с того ль, что место свято,
некто здесь - как в храме, строг,
как молясь у банкомата, -
вдруг почуял: "Вот мой Бог !".

5.Вот человек - и набожен, и строг.
По позе видно: верит в фатум.
В уединенье с банкоматом
он думает, что то сам Бог.

6.В богомольной позе, свято
веря в таинства и рок,
человек у банкомата
полагает: "Вот мой Бог!".

7.Вот некто в богомольной стати:
согбен, и набожен, и строг.
Он верует, что в банкомате
с ним, тет-а-тет, любимый Бог.
Владимир Ягличич Верующий
----------------------------------
Верник

Човек, побожан, строг - да л зато
у молитвеној пози стоји?
Погружен сав, пред банкоматом,
осамльује се с богом својим.


Владимир Ягличич Диссертация Ильина*
(С сербского).

Первый вариант - не авторизованный.

В аудитории не сыщешь места.
но думаешь среди оваций,
что в городе облавы и аресты.
Так сам не можешь разобраться,
не стал ли ты, раз больше нет закона,
заложником в пиру Платона.

Здесь все страшатся после путча
чекистов, что напялили кожанки:
уж не решат ли, что им лучше
препроводить всю сходку до Лубянки ?

Профессор вёл свой диспут как мессия.
Он защищал не просто мудрый труд,
но Родину - великую Россию -
и все народы от грозящих смут.

Второй вариант - частично согласованный с автором.

В обширном зале нет пустого места,
но думаешь, среди аплодисментов,
про обыски, облавы и аресты,
и каждый из студентов и доцентов
сочтёт себя вполне резонно
заложником в пиру Платона.

Здесь думают о доме и стране,
подмятой новой властью-самозванкой.
И каждый из собравшихся вполне
до ночи может познакомиться с Лубянкой.

Слова профессора здесь были всем ясны:
он защищал тот строй, что выковала вечность,
не диссертацию, а святость старины,
свою страну и человечность.
---------------------------------------------

---------------------------------------
Ильинова дисертација*

Аула, пуна слушалаца.
Вани, претреси и хапшеньа.
И мислиш, меджу два тапшаньа,
да ли узвишен гост си,
ил само један од талаца
на Платоновој гозби.

Унутра, мисли дом свој наджу
ко царства новог самозванци.
А можда hе, кад ван изаджу,
сви заноhити у Лубјанци.

И све то, до у касни сат,
личи на светост и тајанство:
не брани професор реферат,
веh Русију и човечанство.

Примечание.
В этом стихотворении идёт речь о защите диссертации
русского философа Ивана Александровича Ильина
"Философия Гегеля как учение о конкретности бога и
человека". Защита состоялась в Московском университете
весной 1918 г. непосредственно после третьего ареста
этого профессора. По итогам защиты ему были одновременно
присвоены звания магистра и доктора государственных наук.
(Автором перевода этого стихотворения безусловное полное
одобрение политических взглядов И.А.Ильина не разделяется.
Их "светост и таjанство" ставятся под сомнение. ВК).



Владимир Ягличич На даче и другое

Владимир Ягличич На даче.

Когда устали на прополке,
обедать сели под навес.
Апрельский день ласкал нам холки,
бросал в зрачки лучи с небес.

Калач, капуста из засолки.
(К весне другой запас исчез).
Нам в радость было жить, как пчёлки,
как птицы, ребятня и лес.

Пошла беседа без запинки,
в ней были и задор, и прыть.
Все шутки обретали крылья.

Ведь мы не брали лук на рынке,
чтоб наши мысли навострить -
был свой на грядках в изобилье.
------------------------------
На плацу

Кад смо ручали на веранди
после плевльеньа нашег плаца,
тако априлски топал дан би -
шакама сјај у зене баца.

Колач би сладак, купус слан би,
(веh испразни се зимска каца),
а свет уреджен ко по правди
деце, стабала и врабаца.

Разговор присан, драг, домаhи,
речи се реhи веh не паште -
него крилате по свом лету.

Можда смо такве знали наhи
јер лук из наше брасмо баште -
нисмо купили у маркету.


Владимир Ягличич Прежде чем...
(С сербского).

Пусть солнце сперва улыбнётся мне
в этом с утра ещё мутном окне.
Дай я допью это горькое кофе
без мыслей о завтрашней катастрофе.
Пусть не страшит меня больше во снах
ведомый мною заранее страх.
Позволь мне послушать, что сердцу мило,
прежде, чем кофе совсем не остыло.
Дай в книге прочесть до конца листок,
чтоб всё же вздохнуть я спокойно мог,
и разреши докурить сигарету,
прежде, чем вовсе прогонишь со свету.
-------------------------------
Пре но

Сачекај да мине ово јутро,
ово небо кроз прозоре, мутно,
да допијем кафу своју горку,
да препознам среду у уторку,
да дочитам страницу у кньизи,
да докончам удах у безбризи,
да дослушам песму са радија
(док се кафа није охладила),
да изведем спокојно из сна
душу окоја све унапред зна
да допушим прву цигарету
пре но што ме погубиш по свету.


Владимир Ягличич Выбор
(С сербского).

Встречаются препятствия в дороге,
как скалы, что вгоняют в дрожь.
Не обойти. И надобно в итоге
дробить, пока свой лоб не расшибёшь.

Напрасно ждать подмоги от кого-то,
не в помощь небеса, земля и храм.
Тебя ждёт мрачная, как ночь, работа.
Берись ! Решайся ! В одиночку ! Сам !
----------------------
Избор

Постоји такав, преломан, тренутак,
ништа га, камен с пута, не уклони.
Залуд се скриваш у најдальи кутак.
У себе, муку, у то дно, утони!

Узалуд тражиш оца, мајку, друга.
Узалуд питаш небо, земльу, храм.
Све што остаје - ноh најдуже дуга,
и ти у ноhи. Пред одлуком. Сам.


Владимир Ягличич Часовой
(С сербского).

По мне - что генерал ярится,
что бред парламентских вралей.
Я стал на пост, где смог укрыться.
Мне слаще хлеб с моих полей.

Явился краснобай. Смекаю:
всё ждёт, чтоб я отвёл свой взгляд.
А не таким ли потакая,
погиб здесь не один солдат ?

Спина целует лёд дувала.
Тут старая карга пришла
и о гражданстве мне вещала,
звала в бесцельные дела.

И некий тип, приличья руша,
выделывает кренделя.
Желает влезть мне прямо в душу -
но в ней царит моя земля.

Я чувствую звериный запах.
Библейский зверь внушает страх,
но в злобных человечьих лапах
страшней, чем в зверских челюстях.

На страже ночью без рассвета
лелею сон моих родных.
Мне смерть сама внушила это.
Она здесь всюду. Мир к нам лих.
--------------------------
Стражар

Не верујуhи у команду,
институције, главешине,
ослоньен сано на веранду,
на цев машинке, струк шашине.

Знајуhи да hе да ме слагне
тај слаткоречив што све нуди...
Да му окренем леджа страх ме -
веh нестајаху за ньим льуди.

Льубеhи кичмом лед дувара,
јер ме веh траже у мом странству -
и она баба вештичара
што фрфльа нешто о граджанству,

и онај с машном, с педерушом,
стакленим смешком што ме мами...
Земльо! Ја не знам куда с душом
а само она сја у тами.

Осеhајуhи звери задах,
загледан само у што далье,
можда и зато не пострадах
јер се саклоних, сав, у ралье.

Над ближньима у сну се слившим,
како ме сама смрт васпита,
крвава ока не склопивши,
стражарим сву ноh без расвита.


Владимир Ягличич Бакович
(С сербского).

Если ты в Вербас заедешь каким-либо чудом,
там познакомишься с очень приличным людом.
Сделаешь два или три километра пешком -
будешь знаком с поэтическим сербским кружком.
Алексич и Деветак и славный Джорджо Сладое
яркие краски стихов не разбавляют водою.
Таких же, как Бакович, ищи - и не сыскать,
хоть в мире раструсишь всю прессу и печать.
Вдохновеньем дивит и огромнейшим лбом,
велики борода и телесный объём.
Когда хмельной - румян. В том, верно, знак здоровья.
Когда он в галстуке, так все к нему - с любовью.
В газетах выглядит Благое, будто франт, -
он наш балканский самородок и талант.
Благоев поцелуй - не надобно усмешек !
Щетиной ранил он весьма известных чешек.
Международно всюду взысканный поэт,
сперва Благое крепко взялся за сонет;
продолжил, полюбив короткие катрены.
Он сгонит Дучича с Парнаса непременно !
Прости, Благое, если мной ты здесь задет.
Стерпи. Я сам сначала обожал сонет.
Так мне перед тобой сегодня хвастать нечем,
и в наших вкусах мы друг другу не перечим.
Я не хотел тебя здесь в звёзды возвести -
пути почтения - суровые пути.
Я не из тех, кто льстит и пишет лживо.
Не ты ль мне сам подсказывал мотивы ?
Мы пишем, не дрожа, без всякой хитрецы.
Пусть вспомнят после: "Были сербские певцы !"
И пусть всё прочее уйдёт навек в забвенье
с отлётом наших душ в небесные селенья.
-----------------------------------
Бакович

Ако кадгод навратиш у бачки градиh Врбас
упознаhеш тамо подоста добрих Срба,
чак и добрих песника, у "врбашкоме кругу",
два до три километра, пешака, низ пругу.
За то што они пишу не можеш реhи "слабо је":
Алексиh и Деветак, и славни Джорджо Сладоје.
Цареви, само без царства, прилике или среhе.
Ал таквог као Баковиh - богме пронаhи неhеш.
Један је Баковиh, један у целој светској повести,
почне ли с рецитованьем неhеш га се отрести.
Не зна се шта му је веhе: надахнуhе ил hела,
колике су му брада и запремина тела.
Лице рујно од пиhа или од здравльа свеже?
Посебно неодольив када кравату свеже.
Бежите, младе госпе, од Благојеве чекинье!
Како тај моhно льуби, још памте извесне Чехинье!
То је дуго чекани, интернационални поета?
А кренуо је, замислите, од српскога сонета
и наставио с кротким, лебдивим катренима:
еј, тешко си га Дучиhевим сенима!
Каткад му се насмеши фотка из новина:
упицаньена, наша, балканска сировина.
Благоје, ако ти, каткад, песма ова засмета,
уздржи се: и ја сам кренуо од сонета,
што значи да од тебе нимало нисам больи:
само ми тако беше певушити при вольи.
И то што те се сетих, без у звездице кованьа,
значи тек да су сурови путеви поштованьа.
Ја нисам тај који би лаганьем стих блажио:
а ако hемо право, сам си ми песму тражио.
И зато не дрхтури перо у овој десници:
за нас hе, увек, реhи: били су српски песници.
Све друго, док нам душе у больем свету бораве,
могу низ воду просути, и нека забораве.

Примечание.
Эти шутливые стихи посвящены выдающемуся современному сербскому поэту Благое
Баковичу, другу автора, хорошо известному в России. Его стихи были включены в
в "Антологию сербской поэзии", изданной в Москве в 2006-2008 гг. (Туда же вошли и стихи названного здесь Джорджо Сладое). Тем же издательством "Вахазар" в 2009 г. была издана книга Баковича "По лёгкой лазури". В 2010 г. издательством "Вече"
выпущена книга Баковича "Путь" в переводе Валерия Латынина. Короткий положительный отзыв о творчестве Баковича написала журналистка Светлана Рогоцкая. Названный здесь Йован Дучич (1871- 1943) - сербский поэт, основоположник местного символизма. Он воспел в "Царских сонетах" эпоху царя Душана, посвящал стихи "незнакомой даме" (вслед femme inconnue Поля Верлена).


Владимир Ягличич Тигр
(С сербского).
Я вижу: мне грозит порой
презлая морда зверя,
и я веду жестокий бой,
в спасение не веря.

Уж лучше б деревом я стал
в суровой роще.
Я ж - как дитя. Скорее взял
что было проще.

Ах, память ! Мне бы в забытьё
и не в такое счастье:
где б тигр прервал своё вытьё
из кровожадной пасти.
----------------------
Тигар

Каткад видим сав живот свој
у ждрелу гладног тигра.
И мој крвави, тешки бој
пред ньим је пука игра.

А могао сам бити дрво,
треперити на студи.
Куд журих? Као дете, прво
узех, што ми се нуди.

О, сећанье, бар ти навири!
Од мене допри далье.
А тигар, урлик кад намири,
нек склопи страшне ралье.


Владимир Ягличич Мастерская
Радомиру Митровичу
(С сербского)

Мастер ! Открой, не сиди, таясь.
Нужно нам кое-что крепче водицы.
Ты в этой комнате - будто князь,
свергнутый князь, что казни боится.

Кисти, мольберт. Вдохновляйся, крась !
Старый камин хоть в музей годится.
Ты ж излучаешь волшебную ясь.
Руки твои - как божья десница.

Вижу картины садов и пашен
Всюду природа, полная ласки,
дети, да храмы, да море жита.

Пусть будет золотом холст украшен.
В собственном княжестве ты - как сказке.
Мы при тебе - как верная свита.

--------------------------------------
Ателье
Радомиру Митровичу

Мајсторе, дигни с двери резу,
дај да уджемо, зарад лека!
Ти имаш собу, налик кнезу
што, свргнут, смртну казну чека!

Штафелај, четка - врх јој крезуб.
У углу камин - вршньак века.
А твоји прсти чарно везу
творчеву стазу до човека.

Чудесни гости на твом платну:
природе вапај, нем, сред града,
ембрион, црква, полье жита.

Мајсторе, створи слику златну
те кнежевине где, снен, владаш -
биhемо твоја верна свита!

Примечание.
Сонет "Ателье" был написан и преподнесён Радомиру Митровичу в 1993 году по случаю открытия персональной выставки произведений художника.
Радомир Митрович Пекар (1949-1995) - художник-примитивист из города Крагуевац.
Он был сыном пекаря, откуда произошла приставка к его фамилии. Художник вёл
маргинальный образ жизни, жил в крайнем убожестве, смолоду был связан с криминальной компанией, пережил семейную трагедию (отец убил его мать). Свои
картины художник раздаривал, продавал за бесценок или обменивал за еду и выпивку. Как это иногда случается, после его смерти те же картины выросли в цене и стали пользоваться спросом.


Владимир Ягличич Мысли о вечном
(C сербского).

Под вечер нынче я вдруг ощутил,
как были дни отчаянья нередки:
спокойные в тиши своих могил
в пучинах бед страдали наши предки.
Любили и надеялись весь век
и верили в свои мечты, как в святцы.
Но - сложная загадка "человек" -
случалось и грешить и оступаться.
В напоре всех веков момент не прост:
идёт всемирное объединенье,
и я в нём - меч мечты. Я - будто мост.
Я - знак и сущность общего стремленья.
Смотрю на небо. Взора не сомкну.
Там звёзды мёртвых. Мерное мерцанье.
И мысль моя стремится в глубину:
в начало и в конец существованья.

---------------------------------
Када осетим, Боже, као ноhас,
да живи беху наши мртви преци,
да сви су добро упознали очај,
пре но приспеше у завичај вечни,
да од ньих свак је сахранио наду,
водио льубав и губио снове,
ма најпростији, склон греху и паду,
застао бар, пред тајном званом човек,
знам, то је тренут свемирског јединства,
и ја сам мост тек, напор свих векова,
здружен у битак, у знак овог писма,
у кристал мисли вечних, у мач снова,
и загледан у мир дома на своду,
са звездом мртвих насамо, ја саньам
да моје мисли у дубину оду
почетка или краја постојаньа.


Владимир Ягличич Эпитафия
Посвящено Зорану С.Мишичу*
(С сербского).

Ягличич здесь по улицам - (Да, парень !) - проходил,
когда был жив. Теперь ищи среди могил.
Жил нелегко. Сводил концы с концами через силу.
Не знаю, как семья такое выносила.
Он был поэтом, чей доход был чрезвычайно мал,
но жалоб от него никто не услыхал.
Он мылся под дождём и грелся в тёплую погодку.
Жена с ним рядышком спала обычно кротко.
Он любовался на леса, на вольное зверьё.
Он опасенья прогонял, как комарьё,
но не любил мещан и власть и тех, кто к ней поближе.
(Хотя жил в пропасти, но не хотел пасть ниже).
Друзья могли сказать лишь горстку добрых "божьих" слов.
Любовь к его стихам вдали не веселила снов.
Жил без внимания всечеловеческого братства
среди таких, как он**. - Иначе не могло и статься.

-----------------------------------
Епитаф
Зорану С. Мишиhy*

Да, момче, тим улицама ходаше В. Јагличиh,
ал сад то, јер је мртав, на y ньега не наличи.
Знај да је живео тешко, крај с крајем једва крпеhи,
уз породицу што је живела с ньим трпеhи,
да је, песник, не једну гушчицу повалио
и да се, све у свему, ни на шта није жалио,
јер грејало га сунце и киша га умивала,
и ньегова је супруга крај ньега кротко снивала,
и гледао је дрвеhе и звери, још на слободи,
и, мада знаше чему тај ньегов немар води,
није марио hифте, критичаре, ни власти,
(из свог бездана није толико хтео пасти),
нико га није штитио до две-три речи Божије,
и льубави далеке што милује најстрожије,
а сад га бране стихови, и скупна льудска небрига,
и неколико луда**, сасвим му сличних. Јебига***.

Примечания автора.
*Зоран С. Мишич (1968) - журналист из Крагуевца.
**Несколько сумасшедших - сказано о людях, которых считают сумасшедшими, хотя
подчас они прозорливы (на Руси таких называли юродивыми).
***Јебига - это бранное слово, но оно вошло в современний обиход, в сленг, как обозначение чего-то, что невозможно изменить.


Владимир Ягличич Возвращение
(С сербского).

Окажешься с городом наедине,
но что за веселье от здешней давки ?
Не лучше ли было пожить в стороне
без грубого хлеба из местной лавки ?

Придётся смириться, что угол нечист,
да в разных конторах наткнёшься на фигу,
пока неприветливый канцелярист
тебя неохотно запишет в книгу.

Уехал бы прочь. Только где ж те шиши ?
И ты не Христос, чтобы ехать в столицу.
Не сам ли уже в катакомбах души
готов согласиться на эту темницу ?

Вернуться назад, раз не по сердцу тут ?
Где лучше ? - Одна из нелёгких загадок.
В провинцию тоже тебя не зовут,
а, если б и звали, - там рабский порядок.
Но здесь твои проблемы всем скучны
и жалобы, по сути, не нужны.

Счастливого рассвета не вернёшь.
Здесь нет ни прежней девушки, ни друга,
и город весь непроницаем сплошь,
как крепость вроде замкнутого круга,
где челюсти оскаленных домов.
Любой из них скорее пасть, чем кров.

Порой, однако, проясняется сознанье.
В иной момент ко мне, сквозь расстоянья,
приходят вдруг опять воспоминанья,
не так как горестный предсмертный бред,
а ляжет на стену, как тень, иной сюжет,
почти забытый, но желанный силуэт.

-----------------------------------
Повратак

Осамльујеш се сувише с тим градом,
једном hете се стопити, а чему?
Больи је био привремени раздор,
хлеб седмокорац у успутном трему.

По закуцима нечистим се моташ,
град је расадник лепльиве увреде.
И свуд те вреба неумольив нотар -
под нов регистар број би да уведе.

Вратио си се? А куда би, смушен?
Ни Јерусалим, ни ти с ликом Христа.
Светли ли шта у катакомби душе?
Ил она прва на тамницу приста?

С повратком нико тражио те није.
Ти тражиш. Мада, без наде, оретко.
Мишльу, од Центра до периферије
луташ, свуд праheн робовским поретком -
разлоге твоје неhе да уваже,
а стара места нови бол не блаже.

Не чекај стару девојку, ни друга,
непоновльивост давног благог јутра...
Град, то је чврста затвореност круга,
који се, каткад, отвара изнутра,
али још чешhе склапа ралье зграда
и вари оне над којима влада.

И једино ти присветли у сени:
усложише се ови глуви трени
да се упросте, врате успомени:
не ко заорен крик предсмртног „јао“:
ко сен на зиду пред којим си пао -
нејасан обрис, нем, залелујао.

1987 г., после демобилизации.

Владимир Ягличич Безвоздушный простор

Владимир Ягличич Безвоздушный простор
(С сербского)

Памяти Радована Шаренца.

Он вспыльчив был, несдержан и, обычно, - себе во вред.
Друзья глядели равнодушно. Он умер - им утехи нет.
Они ещё не добрались до недоступной цели.
Далёк тот берег, что давно в тумане углядели, -
а он не метил, но достиг в одно мгновенье.
Народ у нас несуетлив, шагает без волненья
сквозь зло и сквозь добро - что б там ни стало перед носом, -
а Смерть кладёт меж тем ряды - покосы за покосом
и пишет свой реестр, как аккуратный актуарий.
И вот Шаренц - одна из жертв из серии аварий.
Себя он дома массой книг могучих оградил,
но был сильнее зверский натиск мрачных сил.

А смерть легко могла б настичь его, конечно,
в любом из прочих мест, где он успешно
себя уничтожал, во имя новых поколений,
своих воображаемых детей из сновидений,
и нерождённость их была залогом, чтобы
он грелся изнутри, из собственной утробы,
взбодрённой радостью при творческой находке,
а, если не везёт, то чашкой крепкой водки.
Как в городе скандал, так он ревел во весь свой дух:
"О сколько всюду на постах скрывающихся шлюх !
И все вы гоните меня с воинственным мотивом
как дух уродства надо всем своим красивым.
И каждый когти выпускает в заморочке,
чтобы порвать меня в пустом просторе на кусочки".
Шла брань. И никакая власть не знала в эту пору,
что предпринять, чтоб прекратить пустые разговоры.

О безвоздушности вопрос здесь не напрасен.
Окрестный мир не столь уж пуст, но он опасен.
В упрямой смелости всегда угроза жизни,
и с ней в содружестве легко домчаться к тризне.
Полезны спор, полемика, серьёзный разговор.
Дурное дело - против силы лезть в упор.
Грешна ль несдержанность, когда горишь огнём ?
А он был нетерпим, вот что довлело в нём.
Он умер, не бывав с покорностью "на ты".
Ему смиренья не припишут и шуты.

Кем был да с кем, изобличали без обмана
контрабандисты, игроки, таксисты, наркоманы,
пьянчуги, сводники, распутные гуляки,
транжиры всякие, блудящие во мраке
вплоть до утра и до кошмарного суда,
когда сгораешь перед всеми со стыда, -
в раскаянье себя безжалостно честя,
что губишь спящее в тебе невинное дитя.
Увидишь ли, когда с тобой подобная беда,
как глянет то дитя неведомо куда
(причём мы ни за чем во мгле не уследим,
а будет лишь туман, густой, как чёрный дым) ?
Поймёшь тогда, как тает всё без воздуха, в просторе:
он, город и страна... И тот, кто видит это горе.


Безваздушни простор

Радовану Шаренцу (1952-2014)


Горопадан - да себе уруши, јако успешно.
Други то равнодушно гледаху - то није утешно -
ал не стигоше больем цильу, како су веровали:
тек нису са ньим смели недохватној обали
које се он, ево, дочепа, у трен, не баш планиран.
Свет је наш неосетльив: иде улицом, миран
пред злима и добрима које му живот носи -
а смрт, откос по откос, марльиво све покоси,
и мораш да се сложиш да тачно зна где удара:
ньегова смрт је нечуј после ланчаног судара
на магистрали стана, препуног кньига - моhних! -
али не и да спрече зверства свих сила ноhних.


А могла га је снаhи на неком месту другом,
сржније небивственом, са великом заслугом
ништеньа себе да се нараштај нов принови.
Само су сни ньегови чистокрвни синови.
Неродженост је ньина - залога, да л реhи, јутра:
неhе ван, из утробе, веh: да греју изнутра,
бројени среhно меджу уметничке поготке,
много чешhе несреhно - новом чашицом вотке.
Градски је скандал - тајни, изнутра роджен урлик:
"Колико вас: на јавном месту скривених курви!
И сви ви јуришате на мене, у куту слепом,
јер сам привид ругобе на нечем дублье лепом.
И свака пружа канџе да ме свег раскомада
у безваздуху исте васионе мог града".
Манье се брани. Више - власт не зна то да спречи -
не дозвольава ником доhи до празних речи.


Уосталом, о безваздушном простору почех писанье.
Није он безваздушан колико штетан за дисанье.
Сналазити се поста - не толико по живот
опасно, колико по такву сналажльивост.
Полемика је говор - једини! достојан говора,
а опиранье сили - пут до (презрених) ловора.
Нетрпельивост: грех ли је изгорети с ватрама?
Нетрпельива истино, истином ньиме сматрана!
Што мртав је не значи и да је "на ти" с миром:
веh с игривошhу речи испламсалих папиром.


И спазиш ли га - с друштвом истим је, вид не вара:
шверцера, наркомана, таксиста и коцкара,
пијанаца, сводника, сладострасника тајних,
распикуhа и оних, свих, које ноh унајми
да јој остану слуге до кошмарног будженьа -
заветног часа страшног и мрског им судженьа,
судженьа самом себи: шта чиниш том детету
које у теби усну - шта радиш на овом свету?
И уочиш ли како лелуја и кривуда
загледан у тло, или кроз тебе - ко зна куда,
(пред ноh, кад се на асфалт и провинцијско блато
спушта вечернье магле непрозирни сфумато) -
схватиhеш, све се губи - безваздуху се преда.
Нестају - он, град, земльа... И онај што их гледа.

Примечание.
Радован Шаренц-Шарет (1952-2014).
Он был художником, дизайнером, поэтом, прозаиком, журналистом, лектором, издателем, шахматистом, преферансистом, таксистом и торговцем прокладками.
Автор стихотворения контактировал с ним, будучи директором музея, и часто оказывал этому художнику помощь. В Интернете о нём немало отзывов, но чаще
всего художник обращал на себя внимание своеобразным характером своего поведения и участием в различных скандалах. Эти стихи - о недавно скончавшемся человеке со сложным характером, жившем среди людей, как в безвоздушном пространстве.


Владимир Ягличич Иллюзия
(С сербского).

Что ж будет ? Холм, да поле проса,
ложбина с рощицей берёз,
гуденье пчёл, лихие осы,
родник с водой светлее слёз ?

Приветливо взмахнут листочки.
Погладит щёки ветерок...
Но я почти не верю в то, что
так славен будет ток денёк,

что будет всё не так уж сложно,
что все препоны расшибу
и как-то выправлю, возможно,
мою неясную судьбу.

А с косогора влагой росной
дарит нас свежая волна;
и, вместо бури смертоносной,
манят благие времена.

Илузија

Све то чека: нагиб, полье,
обронак са шумарцима,
зујне пчеле, льуте золье,
и врела ко под капцима.

И поздравльа нујном граном,
и милује образ струјем
ветра, чудно лепим даном
да малтене не верујем

тако нешто да постоји
и то близу, на дохвату,
као да би да посвоји
и коб моју непознату.

И радује зрачни талас
са hувика, свеже росних,
ко да су ту само за нас -
ко да нису смртоносни.

Малевич
(С сербского - пересказ).

"От "Чёрного квадрата" все в экстазе,
а этаких мазил у нас - как грязи !
(Открой секрет, в чём смысл ажиотажа
по поводу квадрата цвета сажи ?)"
Вглядись, там чернокожий в тёмном штреке.
В картине речь идёт о человеке.
"А нет ли у художника картин,
чтоб радовать людей и гнать наш сплин ?"
Конечно, есть. Но там в весёлой пляске
сплетаются все радужные краски.
Будь даже круг, любой другой предмет -
в картине этой важен чёрный цвет.
(По существу, картина - только рама,
в ней символическая панорама).
Пустынный хаос, чёрная дыра -
эмблема. Такова сейчас пора.
Живём, как в чёрном угольном квадрате.
Цена искусству изменилась в результате.
Лишь золотом ценить его некстати.

--------------------------------------------

Мальевич

А сликара таквих као блата,
шта ли видиш с тог црног квадрата?

У квадрату само црна зрнца -
наслика ли у тунелу црнца?

Зар он нема неких слика лепших,
нешто да нас радује и теши?

Такве слике код ньега постоје,
ал препусти осталима боје.

Заобльени круг, ил квадрат стрм -
није важно, важно да је црн!

Пустош празна, ил пунота, Бог,
ил икона и времена мог.

Ја уметност не мерим по злату,
док живимо у црном квадрату.


Примечание.
В скобки поставлены строки, добавленные переводчиком.
Автором добавки не одобрены. ВК


Владимир Ягличич Будущее
(С сербского)

Кому Европа не желанна ?
Как бык, вступлю в её эскорт.
Она - богата, не жеманна.
Пойду за ней и буду горд.

С отвагой истинного серба
я ей подставлю прочный стан
и безо всякого ущерба
домчу царевну до Балкан.

Но вспомнил местные дорожки,
и до сих пор неясно мне,
как будут царственные ножки
ходить по варварской стране.

И даже не в обувке дело:
ведь хороша лишь на коврах.
А просто мысль во мне созрела,
что та любовь потерпит крах.

В воспоминаниях солдатских
границы рушились, дымясь,
и тучи испарений адских
ползут и душат нашу связь.

Я слышу слово "Еуропски".
Я сам за дружеский союз.
Увы ! Без "ЕУ", выйдет "ропски".
Он - рабский. Он - как тяжкий груз.

Нас ждёт лишь новая недоля.
Я той Европе - не жених.
Чем эта будущность в неволе,
уж лучше рабство у своих.

-------------------------------

Будуhност

Ко не би Еуропу?
Богатство, и склад односа?
Ко бик, стопу по стопу,
пратим је, јако поносан

на мушкост оних Срба
што, свилену и путену,
посадише је на хрбат
да с ньом на Балкан утекну.

Ал куд hе ньена ножица,
с ципелицама царским,
ко тек збачена божица
кроз предео варварски?

И није ствар до обуhе:
до блата што је удави!
Сад видим - није могуhе
живети нам од льубави!

Остах туробно загледан
у медже, координате,
у испареньа паклена
што нашу везу прате,

у мајку окрутну, Геу -
је ли то еуропски?
Немам ја ништа против "ЕУ",
чвильи ме суфикс - "ропски".

Ал што ме, и мимо воље,
таква будуhност плашила?
Ко да је много болье
робовати под нашима.



Владимир Ягличич Домохозяйка
(С сербского)
Бабушке Каравилке

В трудах она не знала нормы.
Ей было некогда присесть.
И, лишь бы не губили штормы,
что вырастит, то будем есть.

В селе была в почёте сила -
не всем ученье по нутру.
Она же надрывала жилы,
чтоб в школу взяли детвору.

А чем расходы покрывала ?
Своей прилежностью, шитьём.
Сыры и сливки продавала.
В полях батрачила внаём.

Кормила свёкра-инвалида,
а муж был тот ещё ходок.
Она, забывши про обиды,
жила, как повелел ей Бог.

Сыскать покой была химера.
Всё - для мальцов, и кровь, и пот.
Вы спросите: откуда вера
и взор с мольбою в небосвод ?

------------------------------------

Домодржница

Баби Каравилки

С посла на други, никад сести,
руке би горе да помере:
и што посејеш то hеш јести,
ако олуја не побере.

Овде свак помоh снаге тражи
у ньиви, а не школу, скупу.
Ти знаш шта чвршhе држи, снажи -
тераш децу у школску клупу.

А шта им плаhа школарину?
Трпеж и крпеж. Сир и кајмак,
па на пијац, у Јагодину,
или у ньиве вечног најма.

Свекар - инвалид првог рата,
муж - туджој жени кришом бежи.
А ти знаш пречи свој задатак:
жртву, с Богом у равнотежи.

Јер смрт потоньа није мера,
рашhе чельад, од шаке меса...
...а питају нас откуд вера
и чему поглед у небеса.


Владимир Ягличич Прополка ягод
(С сербского).

Клубнику буйно заглушают в мае
бодяк, крапива, сныть и молочай.
Когда дожди зарядят, донимая,
они все прутся вверх, как в Божий Рай.

Надень свои перчатки из резины.
Берись в саду за нужные труды.
Гони всю бесполезную дичину.
Борись, чтоб зарумянились плоды.

Иначе не уймутся гости эти.
Не дай Бог, паразиты победят -
ты неба не увидишь на рассвете.
Не уставай. Отстаивай свой сад.

Ненужный корень выкопай лопаткой,
а сортовым посадкам помоги.
Все сорняки с их резвою повадкой -
неугомонные живучие враги.

Наура плодовита, вечно в родах,
и сорняки растут, как злая рать.
От них у нас в садах и огородах
клубника чахнет - ягод не видать.
----------------------------------
Плевльенье јагода

Јагоде коров прекрио: млечика,
и паламида, и штирак, и боца.
То све на киши мајској увис джика,
несвесно тражи свог небеског оца.

Стави гумене рукавице шаци,
почни да плевиш - врсте, до и од,
све што не раджа из землье избаци -
да зарумени, дотад бео, плод.

Обрасте засад, ко и тебе коров,
нападоше га, јачи, паразити.
Не дају неба под пречистом зором -
што вальа - вальа трудом зарадити.

Поткопај корен нежельени шпаклом.
Плод племенити устреба помоhи.
Коров hе ниhи и сам, земним паклом,
где тако тешко зреньа се домоhи.

Трудови тешки жельни су порода,
свак строгим путем раста свог да иде.
Јагоде нису могле од корова,
мада постоје - чак ни да се виде.


Владимир Ягличич Смысл снега
(С сербского)

Не любишь снежного приволья,
так, значит, ты поймёшь навряд,
зачем для зимнего застолья
шьют белый свадебный наряд.

Поймут привычные к кочевью
стада небесных облаков
и льдом одетые деревья,
что внешне сходят за сватов.

Значенье снега - в том, что тает,
хоть кажется, что он - навек. -
Когда мальцы снежки кидают,
скорей поймёшь, к чему тот снег.

Он травам и цветам на благо
хранит в земле запас тепла,
а вот из нас он гонит влагу,
чтоб из носов и ртов текла.

Весной земле проснуться надо,
и станет зелено вокруг.
Дождусь ли снова снегопада ?
Что ж, пусть не я - дождётся друг.

В нём доблестный порыв и лихость,
чтоб, только подразнив, истлеть.
Он должен выпасть, выпасть, выпасть...
Сперва ж лететь, лететь, лететь...

(Снег, как мифическая манна,
на землю упадёт с небес,
летя легко и невозбранно -
на сёла, на поля, на лес...)

Блистая отражённым светом,
среди зимы, во тьме ночей,
в горах он кружится балетом,
мешается с дымком печей.

Свою любовь к земле докажет:
готовность к ней в объятья пасть -
и до весны блаженно ляжет,
и выспится за зиму всласть.

Весь снег, как капли влаги с кожи,
весенний воздух изопьёт,
с тем всё значенье снега тоже:
он лучше всех его поймёт.
-----------------------------
Смисао снега

Ко снег не воли тај не позна
девичанство, ни бреме,
када отпочне зимска гозба,
венчане беле спреме.

Знају ту раскош ознаменьени
пути, засути нелоше,
и стабла - свати скаменьени,
што по невесту кретоше.

Смисао ньегов: да пролази,
мада се чини вечан.
Ил да га, ведра ока, опази
грудваньу вичан дечак.

Да греје влати, у одсеве
да прима благост јутра,
и да на уста и носеве
тера пару, изнутра.

Да догодине, кад се слегне
на тле, небу далеко,
ако ја нови снег не
дочекам - веh hе неко.

Силама митског претече
сам себе свима раздаhе.
Летеhе, летеhе, летеhе,
падаhе, падаhе падаhе!

И горе hе да посети,
и мемлу крчми градских
да неком овде просветли
мрак ноhи децембарских.

Да земльи льубав оданије
изјави, на ньу пао.
Да постоји, па ко да није,
с пролеhа, ни постојао.

Па ко да га је зрак попио -
кап с најежене коже.
И тако, снег се истопио,
смисао снега не може.


Владимир Ягличич Россия
(С сербского).

Россию нынче вспоминаю я в цветенье.
И храм Василия Блаженного мне свят.
И пред могилой Достоевского в почтенье
душа склоняется немало лет подряд.

Теперь я как должник, точь-в-точь как то растенье,
что было счастливо, попав в Господень Сад.
Я прочь ушёл как бы не въявь, а в сновиденье:
мои кумиры в том саду блаженно спят.

Не передать, какую там нашёл отраду:
там розой русская поэзия цвела.
Теперь она навек душе моей мила.

И даже в смертный час мне даст она награду:
берёзка белая мне ветками взмахнёт
и напоследок улыбнётся небосвод.
------------------------
Русија

Русију видим, сву у цветовима,
и Василија Блаженога цркву,
гроб Достојевског пред којим се свила
као зрак, душа, у ноh неку мрклу.

Остао дужан нисам световима
бујним ко билье у Господньем врту.
И кретох, самцит, не јавом, веh снима,
као да тражим льубав своју мртву.

Пронашао сам осмех сјединьеньа,
оцвалу ружу негдашнье лепоте,
будеhи из сна те што смрт их оте.

Награджен зато, у часу свог мреньа
гледаhу брезу како, насмехнута,
маше ми граньем зарад среhног пута.
1992


Владимир Ягличич Тревога
(С сербского)

Спокойный день, и все мы вместе.
Пыхтит плита. Идёт обед.
В семействе мир. Всё честь по чести.
Нам мил и дорог этот свет.

Но, несмотря на мирность крова,
где славные часы текут,
где об угрозах нет ни слова,
увы ! - непрочен наш уют.

И мысли в голове, как птицы,
галдят, вводя её в мигрень,
что, может быть, не повторится
опять такой прекрасный день.

Пойду и на террасе стану:
"Неужто впрямь придёт беда ?" -
скажу шумливому каштану.
Он скрипнет: "Рай - не навсегда".

А я хочу, чтоб длилось счастье.
К чему мне злая круговерть ?
Хочу удач, любви и страсти,
покуда не наступит смерть.

Я взвесил всё и вижу: между
всех сил действительно ценна
дарующая мне надежду
моя любовь - одна она.
-------------------------
Стрепньа

Смирај, у кругу породичном,
крчка се обед, пуцка шпорет.
Ми свет примамо лично
ко да је нас ради створен.

А није. Времен место ово,
и ваздух над теменом,
мада и нису ништа ново -
с нама су привремено.

Мисли у жижу једну пробај
да скупиш - немој говорити:
ни окуп овај, ни дан овај
можда се неhе поновити.

Изаджи мало на терасу,
смотри, кестен се ньише.
И чуhеш - не у своме гласу,
струј крошньин: никад више.

А све се чини још нас чека
среha - још једном, о да ми је!
Тражимо, упорно, за човека
нешто од смрти оданије.

То, оно што нас још окупльа:
льубав - живота вредна,
и од живота скупльа -
зато је једна.


Владимир Ягличич Верлен
(С сербского).

Был клерком, изучал в Сорбонне право,
но без надежд на помощь от семьи.
Влил в душу, как полынную отраву,
амбиции, чужие и свои.

Женился. Жил с охотничьим азартом.
Сыскал Рембо - и полон был затей
в запое от стихов не по стандартам.
Пугал всех близких взрывами страстей...

Когда домой вернулся блудным сыном,
вновь пил, зверел и каялся опять.
В боренье чувств не смог стать семьянином
и в тяжких снах ночами стал страдать.

Хотел шагать нормальною походкой,
вписать себя в рутину бытия,
но жизнь казалась блузою короткой,
была тесна, душила, как змея.

Упал с кровати на пол у блудницы,
и лютый холод загубил мне грудь.
Как с этим всём должна соотноситься
моя святая песенная суть ?
--------------------------
Верлен

Дуг чиновника, правнички испити,
брзо умрле наде породичне,
да hу наискап ко апсинт испити
те амбиције – што тудже, што личне,

женидба, дете, инстинкт дивльег ловца
при пијанствима, насртај на ближнье,
устреперилост Рембоових словца
што воде страсти, још више до грижнье,

повратак блудног сина куhи, нова
пијана зверства, лажна покајаньа,
да постах дивльач, сам сред дивльег лова,
у којем страда све то што се саньа,

сви ти напори да се унормали,
уравнотежи рутином у души,
живот - одежда која се омали
и поста тесна, ко омча што гуши,

пад са кревета неверне блуднице,
ледни под где се бездани размичу -
како схватити да су тек ситнице
које се правог мене и не тичу?


Владимир Ягличич Противовес и другое

Владимир Ягличич Противовес
(С сербского).

Стал старше - выше оценил литературу;
мне стал дороже весь трудолюбивый люд,
спасающий наш мир и вечную культуру,
как зоркий караул, хранящий свой редут.
Наш мир - таинствен, беспокоен, но прекрасен,
подобен взявшей старт орлице молодой.
В нём скрыт глубокий смысл, что всё ещё неясен,
та мудрость, что иным казалась ерундой.

----------------------------

Равнотежа

А што сам старији кньиге су ми драже,
дражи драги льуди и ньихова дела,
као да смо део неке вечне страже
што је сачувати овај свет умела,
овај свет, тајанствен, и гурав и диван,
као пред откриhе лета млада птица,
неким дубльим планом из древности сниван:
мудрост која, дуго, беше бесмислица.



Владимир Яглиич Баллада о герое
(С сербского).

Я ли это в засаде
что ни утро, тайком,
жду в вожделенье - ради
краюхи с молоком ?

Под смех людей на рынке,
из-за любого дождя,
текут мои ботинки,
пару шагов пройдя.

Едут на лимузине
барыга и депутат,
а на моих штанинах
с детства набор заплат.

Истые патриоты
осуществляют власть,
но без швабской работы
я мог бы совсем пропасть.

Вдруг лопнули подтяжки -
теперь не поспешишь.
Бреду. Шаги не тяжки.
В моей корзинке - шиш.

Встречаю человека:
он без рук, без ног -
а я не калека.
Я счастлив - не убог.

Лишь портит жизнь забота,
весь я в старой тоске,
скомканный, как банкнота
забытая в кошельке.

Злой от бед и от ущербов,
с колен, у жениной груди,
прошу её: "Несчастных сербов
уж хватит. Больше не плоди".

-------------------------

Балада о јунаку

Па зар сам ја та уштва
што у заседи вреба
да додже, сваког јутра,
до млека и до хлеба?

Зар то циль општег цильа,
на понос моме роду:
што оба пара гильа
пропуштају ми воду?

Запажам: воза мечка
све оне крупне зверке:
ја носим још од дечка
просењене фармерке.

Због славних патриота,
Србенда по занату,
радим целог живота
за једну швапску плату?

Искидао се трегер,
ал никуда не журим.
Поносно празан цегер
с пијаце куhи вурим.

Промине, ко црн гласник,
човек без руке, ноге:
а ја сам среhни власник
те својине убоге.

Кад чујем нове вести,
угледам фаце старе,
скупим се, ко у кеси
две преостале паре.

И куд hу? Приджем жени,
клекнем крај ньене трбе:
"Смилуј се, смилуј мени,
не раджај такве Србе!"


Владимир Ягличич Беременность
(С сербского).

Уста полудня трепетно нежны,
когда целуют деревцо влюблённо.
Делянки до сыта напоены,
и на ветвях взрываются бутоны.

Летит, как бомбовоз, тяжёлый шмель.
Светило налилось мужскою статью
и хочет, чтоб в просторе всех земель
вершилось Непорочное Зачатье.

Букашка, что в ночи ещё ползла,
раскрывши крылья, прянет из потёмок.
Услышишь, кто-то свистнет из дупла,
потом там запищит его потомок.

Идёт сплошная череда родин:
младенцы, бабочки, птенцы, щенята...
Я - общий кум, участник всех крестин.
Природа что ни день опять чревата.

------------------------------

Бременитост

Напуhене су усне поподнева
док льубе грану - ова се веh врцка.
Толико влаге земльа је поднела:
сваки суварак на пуполье прска.

Сјединьује се свет у светлој опни,
бомбардер бумбар кроз зрак се залеhе,
мужевно сунце не да да ископни
у јаловости безгрешно зачehе.

Природна смена. Доскорашньа буба
можда hе крилом крзнути лат неба.
Цеди се осмех кроз дупльу без зуба -
ко да hе из нье проплакати беба.

Мене - све манье. Не теши што знам
природа древна да спрема нов повој.
Да јој понудим кумство, име дам
кад ми веh јавльа о трудноhи новој?

Владимир Ягличич Осторожно, съёмка !
(С сербского).

Отклонив приглашение на телепередачу.

Я скрылся у себя в квартире,
предстать пред светом в мыслях нет.
Я - сам, в своём особом мире,
как на снегу сорочий след.

Вы гнёте спины в пошлом рвенье,
а я тружусь все дни подряд
и в поэтическом служенье
вершу свой жреческий обряд.

Вы приглашаете на съёмку ?
Вы мне устроите приём ?
А я хочу прожить не громко -
простым балканским дикарём.

Ваш текст, конечно, будет верен.
Ругать умельцев не дерзну,
но я нисколько не намерен
закрыть собою белизну.

Я знаю сам, чем мне заняться.
А вам потребен просто шут,
чтоб как потешного паяца
подать на несколько минут.

Не нужно никаких турусов.
Хочу творить всерьёз и впрок.
Со мной Эредиа и Брюсов.
Меня зовут Готье и Блок.

Они воистину велики.
Мне их компания нужней.
Снимайте солнечные блики
и каверзы ночных теней.

------------------------------------------

Пази, снима се!

Одбивши позив у телевизијску емисију

То што сам сам, скрит у свом миру,
не значи да смо свачији.
Ноhас сам самцит у свемиру,
на снегу траг сврачији.

Не дирајте ме! више радим
од вас што леджа грбите.
Кадионицом стиха кадим.
А ви се посрбите.

Шта? Телевизија? Штампа? Спот?
Интервју? Гостованье?
Бити горди балкански скот
све је моје иманье.

И ко што камерман држи камеру,
редитель сни целину,
ја не напуштам дрску намеру
да скрнавим белину.

Мните, не знам са собом шта hу?
Треба вам август глупи?
Све за тренутак лепи даhу,
за бубицу на клупи!

Оставите ме! Бежте, док
не крене стиха усов.
Мене чекају Готје, Блок,
Ередија и Брјусов.

И позваhе ме на свој сабор,
на окуп душа моhних.
Снимајте, снимајте: сунчев табор
и кикот сенки ноhних!



Владимир Ягличич Пейзаж
(С сербского)

Когда в душе невнятная тоска
и весь дрожишь от мозга до печёнок
да чувствуешь, что смерть уже близка,
то это умер живший там ребёнок.

Спроси себя в столь скверные деньки,
как ты пришёл к обманному итогу,
и кажется, что все дела мерзки
и не найти к спасению дорогу ?

Твоя поддержка - окружающий пейзаж,
где черт и красок не охватишь взглядом,
всеобщий оживлённый ералаш,
содружество людей, живущих рядом.

Но что ты сам творил здесь как сосед ?
Что прочное дела твои создали ?
Лишь географию тоски да бед,
рождающую новые печали.

Тебе открыт зелёный щедрый край.
Ты - как родная травка в том обилье.
А заслужил ли ? Думай и решай
и трезво оцени свои усилья.

Здесь, над тобой, шагая и паря, -
кто по земле, а кто под облаками, -
увидят тех, кто шествует не зря, -
не так, как ты, но твёрдыми шагами.

------------------------------------

Предео

Кад несхватльива туга срце прожме,
струј кад са мозга силази у пете,
кад не знаш далье живети ли може
у теби давно сахраньено дете,

време је да се питаш чему дани,
шта је до овог исхода довело,
кад тавори се у таквој обмани
што прикри да су сва дела - злодело.

Држи те само предео где удже
изгубльен сем за линије и боје -
доказ почела, не твојег, веh туджег,
и стваралаштва које није твоје.

Јер шта си овде чинио, за друге?
Где је та земльа по којој се ходи?
Географијо оковане туге
из које нова туга тек се роди!

Дакле и то је извесно обилье
кад те за свога - а ти, завреде ли? -
примају ови, уз hутльиво билье,
незнаном руком саздани предели.

И постојаhе то што други виде:
над тобом земльа, не само облаци.
Измеджу, неко - лебди, или иде -
пределом, истим, незнани кораци.

Владимир Ягличич Смерть в библиотеке
(С сербского).

Почти музей - свидетель прежней веры,
реликт коммунистической страны,
библиотека - след шумерской эры.
Теперь те книги людям не нужны.

Здесь тесные ряды набитых полок,
уставленные вплоть до чердака,
и пёстрый список авторов. Он долог:
вся мудрость, что скопилась за века.

Здесь гениальнейшее самозванство
(с каким мне знаться больше не с руки) -
пророки и горланы без жеманства,
не сильные в науках "знатоки".

Вот тут-то я и влип в землетрясенье.
Возник жестокий шторм, сменивший штиль.
Тома слетают с полок, как поленья.
Трясу башкой - вытряхиваю пыль.

Вдогон читателю вершат кульбиты
и сыплются, как спелые плоды,
творения Иосипа Броз Тито
и прочие марксистские труды.

Упал под книгами, завален грузом,
верчусь-кручусь, мотаю головой,
стараюсь выползти вперёд и юзом.
Уже боюсь - не выберусь живой.

Я прежде часто был в пылу сражений:
ни снайпер не убил, ни бомбардир.
Теперь умру под грудой сочинений
о том, как нам устроить лучший мир.


----------------------------------

Смрт у библиотеци

Да, почело је безмало па славно,
а сад то благо нико не користи.
Овај су музеј основали, давно,
још у сумерско доба, комунисти.

Библиотека пуна до тавана,
накрцане су све тесне полице:
имена дична, знана и незнана,
сву мудрост льудског рода ви пописте.

Генијално је ваше самозванство,
(то што за руком не полази мени):
сад растајньенье свих тајни зна чланство -
полуписмени, чак и неписмени!

Али зидови и полице чврсте
заклатише се - ко од земльотреса:
поче да пада најпре ми на прсте,
затим са главе веh прашину стресам.

Напокон, (траже неко да их чита!),
падају озго зрелошhу дреньина -
сабрана дела Јошке Броза Тита,
Ј. В. Стальина и В. И. Леньина!

И попадаше. и терет ме скрца,
и не знам како да се вратим куhи:
ево под ньином тежином још грцам,
и жив се неhу, очито, извуhи.

Избегао сам толико ломова,
зли душман залуд клао ме, и колье!
Ал убиhе ме тежина томова
идејом дивном о свету најбольем!


Владимир Ягличич Поединок - полушутливые стихи.
(С сербского).

Я вспомнил о храбрейшем человеке
и расскажу историю одну:
Россия с Черногорией войну
с Японией вели в прошедшем веке.

Два войска в ожидании смотрели.
Вдруг вызов бросил конный самурай -
и Лексо Сайчич в удалой дуэли
сразил его, не посрамив свой край.

Десятки лет с той битвы пролетели.
Залечена цусимская беда.
Японцев Русь разбила в новом деле.
Мы с ними не мирились никогда.

Вдруг хлынет враг опять, задрав забрала, -
мы будем снова с Русью, и не зря !
Ведь сербов Русь сама не раз спасала.
Борясь за нас, осталась без царя.

Ценю Мишиму, славлю Кавабату.
Хвалю в японцах рыцарскую стать.
Но пусть не лезут с русскими в дебаты,
не то придётся с нами воевать.

Когда о черногорцах напророчат,
что примут санкции во вред Руси,
вралю отвечу: "Помолчал бы, кочет !
Язык свой проглоти ! Не голоси !"

Пусть праведные подвиги вершатся !
Не дай нам Бог оставить по себе
позорные примеры святотатства,
предательства и трусости в борьбе.

-----------------------------------------

Двобоj (Полушальива песма)

Ко се сад сеhа? Почне с новим даном
сва мера света твог, модерни свете.
Ал ратоваху Руси са Јапаном,
уз Црну Гору, деветсто и пете.

Та прича - не би стала у троброју...
Ал телеграфски - стих и роман збраја:
да је тад Лекса Сајчиh, у двобоју,
посеко главу царског самураја.

Текло је време, веh и како мора...
И помири се са цусимском раном
Русија света. Само Црна Гора
никако мир да склопи са Јапаном.

Ако Јапанци крену опет, редно,
на ньих hе - с правом! црногорска сила.
Па Русија је, због Срба, не једном
ратовала - чак, цара изгубила!

Ценим Мишиму, браво Кавабата,
част самурајска - да се скине капа!
Ал болье с Москвом да не буде рата,
да Црногорци не крену на Јапан!

И кад би пророк реко - Црна Гора
једном санкције Русији увешhе,
свак би се смејо лажи тог злотвора:
„Такав дан никад осванути неhе!“

Чему се подвиг не један изврши,
чему пролазна збиваньа нас уче:
како се лако завет данас крши
и вероломи вековно до јуче.



Владимир Ягличич Тайна
(С сербского).

Не ведают травы и зимний дол,
не ведает стадо на мёрзлом дёрне.
Мы тоже не знаем. Не знает ствол,
не знают ни ветви его, ни корни.

Не ведает крот, изрывший весь луг.
Не знают зверюшки и их питомцы.
И те, что свершают свой вечный круг, -
не знают Земля и не знает Солнце.

Но пешеходы - в сплошной толчее,
будто с радарами, в вечном хожденье,
в сетях переулков, как в ячее,
явно проникли в секреты рожденья.

----------------------------------

Тајна

Не знам, и не знаш, не схвата ни дебло,
само се грана, корен свој осеhа,
рашта је крдо на цичи прозебло,
шта греје билье снегом до пролеhа.

Не зна кртица слепа куда рије,
ни жаба влагом пареньа занета,
ни ко оцрта круг им од раније
не знају сунце, ни ова планета.

Само улицом, низ пешачке зоне,
као радаром да су наводжени,
пешаци, јатно, у нигдину роне,
проникли тајну за шта су роджени.


Владимир Ягличич Траншея
(С сербского)

Я весь ушёл в глубокую траншею,
а полк других лишь сплёвывал туда.
Нет выбора. Работаю. Гну шею.
Покоя мне не станет никогда.

Брюзжу. Задаче ни конца, ни краю.
Всё глубже от поверхности земной,
и никакой поддержки не встречаю.
Всем в радость посмеяться надо мной.

Не чувствую в своей душе геройства.
Вокруг лишь сырость и слепящий мрак.
В слюне есть увлажняющее свойство:
земля мягка. Я рою, как батрак.

То солнце припекает даже слишком,
то дождь всё мелет в жидкую труху.
Не знаю, что бы смог сказать детишкам,
когда я в яме, а они вверху.

Траншея перед боем - как болото.
Не знаю, заслужил ли я почёт,
что долго рыл, проливши вёдра пота,
что там в воде и кровь моя течёт ?

-------------------------------------------

Шанац

Ко закопаног у све дубльем шанцу
приджу - да пльуну, а не да прославе.
Никако да се изборим за шансу
да ме бар, каткад, на миру оставе.

Брижим, јер нису свршени послови,
а сваки сусрет јаз увеhа, знатно.
Веh нико не зна ни да ме ослови
а да не сикне нешто непријатно.

Каква утеха, без свести јуначке
трпети, влажни мрак док слепи поглед,
што мекша земльа од силне пльувачке
и може да се копа унедоглед?

На најжешhој сам црнчио припеци,
киснуо, самцит, на библијској киши,
ал чему, реци шта hеш реhи деци,
кад сам све дублье, а они све виши?

Не морате ми тако бити склони,
сав шанац глиб је пред залудним бојем:
није ли доста што га, од искони,
натапам крвльу сопственом, и знојем?


Дом Шарича* в Крушчиче
(С сербского).

Простор затянут гладким шёлком
за окнами - как белый плат.
Земля оделось тихомолком
в старинный снеговой наряд.

Она на подиум ступила
моделькой - вроде юных фей.
Застыл в болоте, в гуще ила,
вплоть до весны, клубок червей.

У петухов в дворе сраженье.
Вот хворост рубят топором -
так молотком в остервененье
стучат, чтоб дверь открыли в дом.

Хавроньи держат ноздри шире:
струя воздушная чиста.
Сегодня всё иначе в мире -
с небес нисходит красота.


Дом Шариhевих* у Крушчиhу

Сад је ко свила ненаборана
за прозорм пахульаст, први снег.
Хальина јутра, одора на
коју је навальен прадавни тег.

А свет је држо лако, ко вилу,
ко манекенку на бачкој писти.
Купа се последньи пут у илу,
до пролеhа, сплет смрзлих глисти.

Дворишне двобоје воде петли,
црнкаст сноп граньа врх секире.
Познаhеш зимин длан по петльи
да по дверима следи звекире.

Крмаче ньушкају по оборима
ваздух, свеж као никад пре.
На свет се лепота оборила
и одједном је друкчије све.

Примечание.
*Секуле Шарич - родился в 1960 г. (Sekule Saric - pisac i pesnik) - сербский поэт, живущий в Воеводине, в cеле Крушчич. Шарич - автор нескольких поэтических и прозаических книг, среди которых: "Кральевичи", "О бесу", "Неко као ja", "Taма
покрива земльу" и другие. Сборник его стихотворений "Авар-лярмач", переведённый
Владимиром Бесермини на русинский язык, был с интересом встречен в Закарпатье.
Интервью с Шаричем, проведённое Наташей Обрачевич, можно посмотреть на You Tube.
Публикуемое здесь стихотворение написано лет двадцать тому назад (в 90-е гг.), когда Владимир Ягличич побывал в Крушчиче, в гостях.

Роберт Фрост Китти Хок, часть третья

Роберт Фрост Китти Хок, третья часть.
(С английского).

РАЗГОВОР В ПОЛЁТЕ.

Твердят, что Господу приятно,
что мы торим дорогу
поближе к Богу.
Иным - увы - не всё равно,
где Бог сказал об этом внятно.

Сомнения родят тревогу.

Что ж там за серное пятно ?
Где мы ? Вокруг туман.
Заглянем в план.
Какой-то городок.
То - не Нью-Йорк.
Дотуда далеко.
То просто Китти Хок.

И нам легко
слетать в тот уголок.

Но береги наш аппарат.
Хоть в нашем самолёте
нет промахов в расчёте,
но вся наука - вздор,
как вдруг замрёт мотор,
и рухнем мы, как камень с гор,
одним единым махом -
закончив дело крахом.
Пойдёт сыр-бор,
и слепят из словечек
безжалостной молвы
рассказ про наш полёт,
как будто из травы
вскочил кузнечик.
Нет, пусть не топчут
наше достиженье.
Оно, столь скромное сперва,
рассчитано на вечность.
У нас на это все права.
Оно в развитии, в движенье.
Во времени,
не столь уж отдалённом,
его рацветят плещущим неоном.
Мы победили долгую беспечность
и одолели тяготенье,
учли мешавшие причины,
и вот - летит тяжёлая машина.
Проблеме, что была в пренебреженье,
мы смело, силами своими,
смогли вернуть достоинство и имя.

Подобно несравненной приме,
Земля объёмом не гордится, -
лишь достиженьями такими,
и стать смогла космической столицей.
Нет никаких особых излучений,
которые бы слал наш жёсткий шар.
Он не мрачит и не вздымает настроенье -
планете не присущ подобный дар.
Земля - не обиталище богов.
Всё, что мы шлём, - лишь отраженье
от наших скал - и мудрый свет
от мыслящих мозгов.
Земля - советчик, но не льстец.
И пусть от нас в любой конец
летит лишь щедрый дар сердец,
рождённый в добром пламени -
mens animi.

Но битв рассудков,
их кроссов или ралли
до нас нигде
светила не знавали.
Нет мест в природе,
где мчат в хороводе,
взыскуя света,
вкруг солнца планеты,
такого, чтобы в ком-то
в его круженье
была способность
развить мышленье.

СВЯТОСТЬ ЦЕЛЬНОСТИ.

Пилот, всегда, в любом из мест,
твой взлёт - как жест,
а спуски и полёты вдаль
то вроде петель, то спираль.
В итоге - трудная посадка.
Дай Бог, чтоб вышла гладко.
Лети, забыв про стресс,
как молния с небес,
покинувши простор
на свой же задний двор. -
И вновь, как стерх,
взметайся вверх.
Исполни человеческую роль.
Ты там Король !
Пока царишь,
ты жизнь не зародишь
и не создашь ни грамма вещества.
Создать там новенькое что-то -
другая, не твоя забота.
Твой долг, твои права -
осуществлять контроль:
пускай не целого, но части.
Вот то, что у тебя во власти.
Своим вторженьем в беспредельность,
своим искусством и трудом
мы создаём наш общий дом
и сохраняем в мире цельность.
Мы заодно:
питаем отвращенье
к сварливым перепалкам,
к гниющим свалкам,
к порабощению людей
и попранью искренних идей.
Нет, нам не всё равно.
Мы выражаем наше мненье.

МЕХАНИК СМЕСИ.

Мы мчим, как по волнам,
небесною дорожкой.
Наш славный самолёт
в пути не подведёт.
Он верно служит нам
чудесной поварёшкой
размером в знаменитый пароход.
"Титаник" движется,
сбивая в смесь
звучание миров,
и в унисон поёт,-
как чайник, закипев.
Вся та творожистая смесь
слилась в один напев,
в мелодию без слов.

Саму природу мучают сомненья.
В ней весь порядок бестолков.
Порой всё смутно.
Когда мы двое полетели
прекрасной ночью на неделю,
ведомые божественной десницей,
как царь с царицей,
и скипетр был при нас попутно, -
возник вопрос серьёзный.
Я ждал, что дама выскажет мне мненье,
что означает титул "Звёздная" и "Звёздный".

Машины - пилигримы !
Творцом летающих машин
иные полагают Сатану.
Но это Вам спасибо
за первый символический полёт.
Вам благодарность. Вам спасибо,
два брата Райты.
Вас даже прежде посчитали чудаками,
как Дариуса Грина* в родном Вам Дейтоне.

Примечание.
*Дариус Грин - герой юмористического стихотворения "Darius Green and his Flying
Machine". Автор этого стихотворения John Townsend Trowbridge (1827-1916).
Троубридж был другом Марка Твена и Уолта Уитмена.

Robert Frost Talk Aloft

Someone says the Lord
Says our reaching toward
Is its own reward.
One would like to know
Where God says it though.
We don't like that much.
Let's see where we are.
What's that sulphur blur
Off there in the fog ?
Go consult the log.
It's some kind of town,
But it's not New York.
We're not very far
Out from where we were.
It's still Kitty Hawk.

We'd have got as far
Even at a walk.

Don't you crash me down.
Though our kiting ships
Prove but flying chips
From the science shop
And when motors stop
They may have to drop
Short of anywhere,
Though our leap in air
Prove as vain a hop
As the hop from grass
Of a grasshopper,
Don't discount our powers;
We have made a pass
At the infinite,
Made it, as it were,
Rationally ours,
To the most remote
Swirl of neon-lit
Particle afloat.
Ours was to reclaim
What had long been faced
As a fact of waste
And was waste in name.
That's how we became
Though an earth so small,
Justly known to fame

As the Capital
Of the universe.
We make no pretension
Of projecting ray
We can call our own
From this ball of stone,
None I don't reject
As too new to mention.
All we do's reflect
From our rocks, and yes,
From our brains no less.
And the better part
Is the ray we dart
From this head and heart,
The mens animi.

Till we came to be
There was not a trace
Of a thinking race
Anywhere in space.
We know of no world
Being whirled and whirled
Round and round the rink
Of a single sun
(So as not to sink),
Not a single one
That has thought to think.

The Holiness of Wholiness

Pilot, though at best your
Flight is but a gesture,
And your rise and swoop,
But a loop the loop,
Lands on someone hard
In his own backyard
From no higher heaven
Than a bolt of levin,
I don't say retard.
Keep on elevating.
But while meditating
What we can't or can
Let's keep starring man
In the royal role.
It will not be his
Ever to create
One least germ or coal.
Those two things we can't.
But the comfort is
In the covenant
We may get control
If not of the whole
Of at least some part
Where not too immense,
So by craft or art
We can give the part
Wholeness in a sense.
The becoming fear
That becomes us best
Is lest habit ridden
In the kitchen midden
Of our dump of earnig
And our dump of learning
We come nowhere near
Getting thought expressed.

The Mixture Mechanic

This wide flight we wave
At the stars or moon
Means that we approve
Of them on the move.
Ours is to behave
Like a kitchen spoon
Of a size Titanic
To keep all things stirred
In a blend mechanic
Saying That's the tune,
That's the pretty kettle!
Matter mustn't curd,
Separate and settle.
Action is the word.

Nature's never quite
Sure she hasn't erred
In her vague design
Till on some fine night
We two come in flight
Like a king and queen
And by right divine,
Waving scepter-baton,
Undertake to tell her
What in being stellar
She's supposed to mean.

God of the machine,
Peregrine machine,
Some still think is Satan,
Unto you the thanks
For this token flight,
Thanks to you and thanks
To the brothers Wright
Once considered cranks
Like Darius Green
In their home town, Dayton.
1962 "In the Clearing"

Роберт Фрост Китти Хок, часть вторая

Роберт Фрост Китти Хок, часть вторая
(С английского).

Когда б рулёжная дорожка
была счастливее немножко,
чтоб там вдруг музе подфартило,
да понесли её ветрила -
метафорою в неоглядь,
и зазвучали б небеса, -
какие бы слова взлетели,
как тысячи проворных птиц
над всем пространством без границ.
Какие были б чудеса,
какая дивная краса !
Не зная, как близки к той цели,
мы раньше не могли летать,
но вот под небом голубым
буквальным образом летим,
хотя мы только лилипуты.
Так как же вдруг мы взмыли круто ?
Катулл подскажет, подтвердит:
мы, всё же, кто-то (aliquid) !
Мы обладаем смёткой.
Характер в нас - не кроткий,
и мы с задумкой чёткой.
Потомки йоменов,
мы шли пешком,
всходили на бугры.
Мы ездили верхом,
водили корабли,
надули лёгкие шары.
Нам, кроме моря и земли,
и воздух стал знаком.
Изобрели аэроплан.
Теперь пусть ураган
растреплет нам вихры.

Я был там с самого начала.

Я знал, что не один
учёный господин
осудит дерзостный почин.
И те порою смыслят мало,
а скептиков всегда хватало.
Недаром яблоко упало
однажды с дерева.
То сам Господь
послал материал
для размышленья,
в чём суть паденья
и что связует дух и плоть.
Сам Бог хотел нам намекнуть,
что разуму не грех рискнуть.
Люд Запада не прочь копаться
во всём до глубины и сути.
Философы и рудознатцы
не любят непонятной жути.
Наука - это чудодей,
и для неё важнее хлеба
овеществление идей,
проникновенье в глубь и в небо.
(Первейшие из всех забот -
ведь речь о будущем идёт).
Я говорю про Запад и Норд-Вест.
Восток - не то. Восток - другое.
Застыл ли он в оцепененье
в своём глубоком размышленье,
ещё во временном застое -
не рвётся ввысь, нашёл насест ?
Но нет, Восток шумит
и, подражая нам,
дерзит и льстит
и мчится по пятам.

Дух входит в плоть,
он оживляет твердь
и круговерть.
Он даже смерть
умеет побороть.
Мы видели великий перелом,
когда, подобно чудотворной силе,
вдруг человеческая часть
эфирной мировой души -
безумнейшая страсть
и мысль - свершили
слиянье с естеством.
Разбег на старте,
с нулевой черты,
с плиты
(допустим, что с базальта),
в Моаве или рядом,
с намереньем взлететь
без сальто,
неважно с кем.
(Без никого,
пусть с кем угодно -
из человечества,
в любви или вражде
и соревнуясь).
Вдруг радио,
и голос скажет:
"По алфавиту,
читаю: А, В, С -
чьи дни
рифмуются с цифирью: 1, 2, 3 -
что на воротах университета".
И вновь по радио
объявит местный голос:
"Входите и узнайте
побольше, чем возможно спеть.
В день всех святых
пусть страх вас не тревожит.
Здесь нет такого, что в запрете -
(такое держится в секрете).
Не избегайте искушений
и всяческих поползновений -
пусть совесть вас не гложет".
Затем в теченье многих лет
на всех материках
не кончит радио кричать
на разных языках -
на весь огромный свет:
в Афинах, на Эгейских островах,
во Франции, в Италии, в Британии,
везде на Западе с Норд-Вестом.
И мне не следует молчать
о наших истинных правах,
чтоб весть служила долгий срок
всемирным манифестом:
какой мы сделали прыжок !
Чтоб это знали все вокруг.
Его свершил не русский друг.
Прыжок свершён в Америке !
Хоть и трудна,
задача решена.
Заслужен приз:
корона или кубок,
но с надписью на нём,
помимо даты:
"Сперва свершишь подъём,
но после съедешь вниз". -
Судьба у нас земная.
Как минет час заката,
пойдёт пора ночная -
зажжётся свет без ламп и трубок.
Не всё ж считать овец !
Займём удобный пост,
чтоб любоваться,
займёмся счётом звёзд:
Дракон, Цефей, Стрелец.
Посмотрим вверх, как в святцы.
Там нужно без ошибки
нам всё именовать и знать
да не заснуть, как в зыбке.
Планеты там бегут с разгона,
как большегрузные вагоны,
вот их могли бы мы догнать,
хотя не стоит обольщаться.
Нас убеждают, нам пророчат,
что мысль свершит всё то, что хочет,
что, не пугаясь ничего,
да с верой в наше мастерство,
мы подчиним нам естество.
Не будь защиты у природы,
так люди со своей сноровкой,
нацелившись на то с издёвкой,
оставили б натуру без свободы.
Но часто легче рядом шастать,
чем заграбастать.


Robert Frost Kitty Hawk, Part Two
Part Two

When the chance went by
For my Muse to fly
From this Runway Beach
As a figure of speech
In a flight of words,
Little I imagined
Men would treat this sky
Some day to a pageant
Like a thousand birds.
Neither you nor I
Ever thought to fly.
Oh, but fly we did,
Literally fly.
That's because though mere
Lilliputlans we're
What Catullus called
Somewhat (aliquid).
Mind you, we are mind.
We are not the kind
To stay too confined.
After having crawled
Round the place on foot
And done yeoman share
Of just staying put,
We arose from there
And we scaied a plane
So the stilly air
Almost pulled our hair
Like a hurricane.

Then I saw it all.

Pulpiteers will censure
Our instinctive venture
Into what they call
The material
When we took that fall
From the apple tree.
But God's own descent
Into flesh was meant
As a demonstration
That the supreme merit
Lay in risking spirit
In substantiation.
Westerners inherit
A design for living
Deeper into matter
Not without due patter
Of a great misgiving.
All the science zest
To materialize
By on-penetration
Into earth and skies
(Don't forget the latter
Is but further matter)
Has been West Northwest.
If it was not wise,
Tell me why the East
Seemingly has ceased
From its long stagnation
In mere meditation.
What is all the hass
To catch up with us ?
Can it be to flatter
Us with emulation ?
Spirit enters flesh
And for all it's worth
Charges into earth
In birth after birth
Ever fresh and fresh.
We may take the view
That its derring-do
Thought of in the large
Was one mighty charge
On our human part
Of the soul's ethereal
Into the material.
In a running start
As it were from scratch
On a certain slab
Of (we'll say) basalt
In or near Moab
With intent to vault
In a vaulting match,
Never mind with whom -
(No one, I presume,
But ourselves--mankind,
In a love and hate
Rivalry combined.)
'Twas a radio
Voice that said, Get set
In the alphabet,
That is A B C,
Which some day should be
Rhymed with
On a college gate."
Then the radio
Region voice said, "Go,
Go you on to know
More than you can sing.
Have no hallowing fears
Anything's forbidden
Just because it's hidden.
Trespass and encroach
On successive spheres
Without self-reproach."
Then for years and years
And for miles and miles
'Cross the Aegean Isles,
Athens Rome France Britain,
Always West Northwest,
As have I not written,
Till the so-long kept
Purpose was expressed
In the leap we leapt.
And the radio
Cried, "The Leap-The Leap !"
It belonged to US,
Not our friends the Russ,
To have run the event
To its full extent
And have won the crown,
Or let's say the cup,
On which with a date
Is the inscription though,
"Nothing can go up
But it must come down."
Earth is still our fate.
The uplifted sight
We enjoyed at night
When instead of sheep
We were counting stars,
Not to go to sleep,
But to stay awake
For good gracious' sake,
Naming stars to boot
To avoid mistake,
Jupiter and Mars,
Just like Pullman cars,
'Twas no vain pursuit.
Some have preached and taught
All there was to thought
Was to master Nature
By some nomenclature.
But if not a law
'Twas an end foregone
Anything we saw
And thus fastened on
With an epithet
We would see to yet
We would want to touch
Not to mention clutch.

Роберт Фрост Китти Хок, часть первая

Роберт Фрост Китти Хок, часть первая.

(Песня жаворонка - сложенная из коротеньких строчек).
Посвящается Хантингтону Кэрнсу и его супруге, с которыми побывал там в 1953 году.

Часть первая.
Предвестия, предзнаменования, предчувствия.

Ах, Китти Хок, о Китти !
Я помню с давних лет
звучавший символично
коротенький куплет.
В Елизавета-сити
его я распевал
бродя вокруг по дюнам,
когда ещё был юным,
и затвердил отлично
на шесть десятков лет.
Без ясной цели, одинок,
тогда я смутно сознавал,
кто я такой и где я
среди моих дорог,
но думал о судьбе,
и зарождались в той ходьбе
недружные идеи:
шли в бой, как шквал на шквал.
И я их разбирал,
лишь как задуманные письма,
а после мял и рвал.
Скажу, чтоб не сочли за вздор,
что возле городка Нагс Хед
блеснул мне свет.
Я вник в секрет.
Не то, чтобы я вдруг, в натуре,
возжаждал упоенья в буре,
исполнясь страстью побеждать,
но захотелось дать отпор
плаксивой дури,
что лишь в любви вся благодать.
Поэты - толмачи лазури.
Небесный сонм - и мудр и вечен.
Когда мне нужен ясный знак,
я жду, что скажет Зодиак:
что скажет Овен, что Телец,
что скажут Близнецы и Рак.
Но звёздный хор беспечен,
насмешлив, бессердечен.
В любой достойный миг
мне нужен свой язык.
Я должен сам сплести венец,
восславив беспримерный взлёт,
сперва под облака,
потом в священную мечту,
в неведомую высоту.
Здесь время обновило ход.
Здесь набран вновь запас песка
в часы с расчётом на века.
Я упрекал механика-творца
однажды ночью,
увидев сам воочью,
ещё до старта,
как он всё доводил
до славного конца;
был полон сил
и жаркого азарта.
Он был почти что победитель.
А я шпынял, как искуситель:
как может он уверовать в успех ?
Я полагал,
что прав непогрешимо;
не понимал:
зачем необходимо
быть первым изо всех ?
Пустили ложь,
что он и не был первым -
коварный нож,
прошедшийся по нервам.
И Герберт Гувер был знаком
с такого сорта ложью,
случившейся потом
намного позже,
когда какие-то кретины
отняли имя у Его плотины.
Нет преступления гнусней,
чем посягательство на славу,
которая заслужена по праву
героями былых и наших дней.
Я б эти действия сравнил
с бесчестным грабежом могил...
Но отвлечёмся на минутку
и развлечёмся хоть немножко:
споёмте в шутку
про здешнюю рулёжную дорожку,
чья слава и бесспорна и чиста...
Безумцев в здешние места,
исполненных отваги,
звала судьба и их мечта.
Герой плаща и шпаги
Уолтер Рейли их не раз
манил сюда на остров Роанок
и к мысу Гаттерас -
но горек был их рок.

Меня ж там поддержали,
и улетучились в финале
мои печали
о "Gotterdammerung"
(о "Гибели богов").
В каком-то комитете,
в Елизавета-сити,
опять сплетал я нити
своих стихов.
Всё то, что мог испечь
стреляло, как картечь.
Поэмы были
как оплетённые бутыли
(как фляги
хорошей браги)
с зарядами идей -
хоть уток бей,
хоть лебедей,
пугая Карритак.
Но не в сезон
стрелять был не резон,
чтоб не убить друг друга.
Все веселились просто так.
Я тоже принят был в кутёж
как молодой собрат.
Там все внимательно следили,
чтоб не вовлечь меня в разврат,
ни в старом, ни в новейшем стиле.
В том обществе, куда стал вхож,
оберегали молодёжь.
Там были все дружны,
сентиментальны и нежны,
и, если поднимался тост за мать,
то все могли погоревать.
Они томились от безделья,
не знали, чем себя занять.
Искали повода к веселью.
Тот круг мне вскоре надоел.
Я вовсе не был лицемером.
Хотелось положить предел,
и я искал, каким манером.
Но вдруг рассеялся туман -
и я тайком сбежал на пляж,
туда, где океан
расходует свой раж.
Там сразу, впопыхах,
как птенчик беззаботный,
наткнулся на отряд,
оберегавший сушу.
И страж меня спросил,
вытряхивая душу,
о том, кто я, где был,
о прочей подноготной.
Вот так какой-нибудь пират
пытал Федосью Барр
на этом берегу,
схвативши как овцу,
ища товар,
и, верно, мстя её отцу.
Точней представить не могу.
Никто не вздумал повиниться
и не раскрыл той тайны,
но разные её вещицы,
попавшие к её врагу,
порой находятся случайно.
Таков наш Китти Хок.
Отец пошёл бы на кинжал -
он дочь безмерно обожал.
Он жизнь бы положил за дочь,
но здесь не мог помочь...
Вот так и шёл я с патрулём,
беседуя о том, о сём.
Мы шли, и ночь была ясна.
В волнах рождался звон.
Мы слышали фиоритуры:
"Луна была полна" -
так прежде Теннисон
сказал в поэме "Смерть Артура".
Я вспомнил эту строчку, повторив:
"Луна была полна". -
Была над головой -
кругла, светла.
Тянула на берег прилив.
Всё заливала дополна - и залила.
Ах, Китти Хок, о Китти.
Услышь меня ! И все поймите !
Я, бывший не в ладах с людьми,
увидел в них, да и в Зените,
как мир жалеет о заблудшем сыне
и дочери, исчезнувшей в пучине.


Kitty Hawk
Back there in 1953
with the Huntington Cairnses
(A Skylark for Them in Three-Beat Phrases)
PART ONE
PORTENTS, PRESENTIMENTS, AND PREMONITIONS

Kitty Hawk, O Kitty,
There was once a song,
Who knows but a great
Emblematic ditty,
I might well have sung
When I came here young
Out and down along
Past Elizabeth City
Sixty years ago.
I was, to be sure,
Out of sorts with Fate,
Wandering to and fro
In the earth alone,
You might think too poor
Spirited to care
Who I was or where
I was being blown
Faster than my tread
Like the crumpled, better
Left-unwritten letter
I had read and thrown.
Oh, but not to boast,
Ever since Nag's Head
Had my heart been great,
Not to claim elate,
With a need the gale
Filled me with to shout
Summary riposte
To the dreary wail
There's no knowing what
Love is all about.
Poets know a lot.
Never did I fail
Of an answer back
To the zodiac
When in heartless chorus
Aries and Taurus,
Gemini and Cancer
Mocked me for an answer.
It was on my tongue
To have up and sung
The initial flight
I can see now might -
Should have been - my own
Into the unknown,
Into the sublime
Off these sands of Time
Time had seen amass
From his hourglass.
Once I told the Master,
Later when we met,
I'd been here one night
As a young Alastor
When the scene was set
For some kind of flight
Long before he flew it.
Just supposing I -
I had beat him to it.
What did men mean by
THE original ?
Why was it so very,
Very necessary
To be first of all ?
How about the lie
That he wasn't first ?
I was glad he laughed.
There was such a lie
Money and maneuver
Fostered over long
Until Herbert Hoover
Raised this tower shaft
To undo the wrong.
Of all crimes the worst
Is to steal the glory
From the great and brave,
Even more accursed
Than to rob the grave.
But the sorry story
Has been long redressed.
And as for my jest
I had any claim
To the runway's fame
Had I only sung,
That is all my tongue.
I can't make it seem
More than that my theme
Might have been a dream
Of dark Hatteras
Or sad Roanoke,
One more fond alas
For the seed of folk
Sowed in vain by Raleigh,
Raleigh of the cloak,
And some other folly.

Getting too befriended,
As so often, ended
Any melancholy
Gotterdammerung
That I might have sung.
I fell in among
Some kind of committee
From Elizabeth City,
Each and every one
Loaded with a gun
Or a demijohn.
(Need a body ask
If it was a flask ?)
Out to kill a duck
Or perhaps a swan
Over Currituck.

This was not their day
Anything to slay
Unless one another.
But their lack of luck
Made them no less gay
No, nor less polite.
They included me
Like a little brother
In their revelry -
All concern to take
Care my innocence
Should at all events
Tenderly be kept
For good gracious' sake.
And if they were gentle
They were sentimental.
One drank to his mother
While another wept.
Something made it sad
For me to break loose
From the need they had
To make themselves glad
They were of no use.
Manners made it hard,
But that night I stole
Off on the unbounded
Beaches where the whole
Of the Atlantic pounded.
There I next fell in
With a lone coast guard
On midnight patrol,
Who as of a sect
Asked about my soul
And where-all I'd been.
Apropos of sin,
Did I recollect
How the wreckers wrecked
Theodosia Burr
Off this very shore ?
'Twas to punish her,
But her father more -
We don't know what for:
There was no confession.
Things they think she wore
Still sometimes occur
In someone's possession
Here at Kitty Hawk.
We can have no notion
Of the strange devotion
Burr had for his daughter:
He was too devoted.
So it was in talk
We prolonged the walk,
On one side the ocean,
And on one a water
Of the inner sound;
"And the moon was full,"
As the poet said
And I aptly quoted.
And its being hall
And right overhead,
Small but strong and round,
By its tidal pull
Made all being full.
Kitty Hawk, O Kitty,
Here it was again
In the selfsame day,
I at odds with men
Came upon their pity,
Equally profound
For a son astray
And a daughter drowned.

Дороти Паркер Сонет об альпийской ночи и другое

Дороти Паркер Сонет об альпийской ночи
(С английского).

Чуть приподнять - коснётся звёзд рука;
и пики снежных гор хотят того же.
Седой Олимп, должно быть, их моложе.
Все горы вместе - спайка их крепка.
Я добралась сюда издалека.
Краса блистает, сердце растревожа.
Стою, боюсь, что пальцы отморожу.
Здесь, как нигде, слеза моя горька.

Кто страстно всюду ищет Красоту,
в мучениях томительнейших дней
одежды не спасёт от ежевики.
Тот обречён на грустную тщету
и ловит не мечту, а только блики,
взывая к ней в ущельях средь камней.

Dorothy Parker Sonnet on an Alpine Night

My hand, a little raised, might press a star;
Where I may look, the frosted peaks are spun,
So shaped before Olympus was begun,
Spanned each to each, now, by a silver bar.
Thus to face Beauty have I traveled far,
But now, as if around my heart were run
Hard, lacing fingers, so I stand undone.
Of all my tears, the bitterest these are.

Who humbly followed Beauty all her ways,
Begging the brambles that her robe had passed,
Crying her name in corridors of stone,
That day shall know his weariedest of days -
When Beauty, still and suppliant at last,
Does not suffice him, once they are alone.
1931 "Death and Taxes..."


Дороти Паркер Баллада о жужжащих в ухо.
(С английского).

Мне каждый день твердят о всяком вздоре -
от слуг до тех, чей долг повелевать:
про извержения и бури в море,
про моды, про скандальную печать,
про преступления, ворьё и знать.
Мой мозг страдает в этаком бедламе.
Не нужно клясть меня и обвинять -
поэты знают всё и сами.

Держу свой мозг от сплетен на запоре.
В душе должна быть только благодать.
А люди любят толковать про хвори,
подробности всех дрязг перечислять.
Хочу смолчать, не лезу в непроглядь
и в хаос дел в докучном сердцу гаме:
что нужно высказать, кого ласкать -
поэты знают всё сами.

Вникать мне или нет в пучины горя
и весь шафран с мускатом обонять ?
Пытаются, все чувства раззадоря,
устроить гонку и, взваливши кладь,
чёрт их дери, при том меня загнать.
Зовущие в сражение с цунами
обязаны поверить и признать:
поэты знают всё и сами.

Посылка.

Мой принц и вся бесчисленная рать
со всеми достославными делами !
Прошу, чтоб вы не стали возражать:
поэты знают всё и сами.

Dorothy Parker Ballade of a Talked-off Ear

Daily I listen to wonder and woe,
Nightly I hearken to knave or to ace,
Telling me stories of lava and snow,
Delicate fables of ribbon and lace,
Tales of the quarry, the kill, the chase,
Longer than heaven and duller than hell -
Never you blame me, who cry my case:
"Poets alone should kiss and tell!"

Dumbly I hear what I never should know,
Gently I counsel of pride and of grace;
Into minutiae gayly they go,
Telling the name and the time and the place.
Cede them your silence and grant them space -
Who tenders an inch shall be raped of an ell !
Sympathy's ever the boaster's brace;
Poets alone should kiss and tell.

Why am I tithed what I never did owe ?
Choked with vicarious saffron and mace ?
Weary my lids, and my fingers are slow -
Gentlemen, damn you, you've halted my pace.
Only the lads of the cursed race,
Only the knights of the desolate spell,
May point me the lines the blood-drops trace -
Poets alone should kiss and tell.

L'Envoi

Prince or commoner, tenor or bass,
Painter or plumber or never-do-well,
Do me a favor and shut your face -
Poets alone should kiss and tell.
1931 "Death and Taxes..."


Дороти Паркер Requiescat*
(С английского).

Мой милый спит в сырой могиле,
где никого, хоть волком вой.
Ромашки там давно все сгнили.
Могила заросла травой.

Стоит лишь кипарис на страже,
и дождь стал холмик размывать.
Мой милый тихо спит, без блажи.
Молюсь, чтоб он не встал опять.

Dorothy Parker Requiescat*

Tonight my love is sleeping cold
Where none may see and none shall pass.
The daisies quicken in the mold,
And richer fares the meadow grass.

The warding cypress pleads the skies,
The mound goes level in the rain.
My love all cold and silent lies -
Pray God it will not rise again !
1931 "Death and Taxes..."

Примечание.
*Reqiescat (латынь) - Покойся в мире.


Дороти Паркер Милые фиалки
(С английского).

Вы - синеоки, невелички.
И я - такая же, сестрички.
Вас мастерски создал Творец.
Он любит вас как образец. -
Тут сходству нашему конец.

Варианты:
1
Природе любо вас ласкать -
Увы ! Тут я вам не под стать.
2
Вы - воплощенье идеала.
Вот в этом я от вас отстала.

Dorothy Parker Sweet Violets

You are brief and frail and blue -
Little sisters, I am, too.
You are Heaven's masterpieces -
Little loves, the likeness ceases.
1931 "Death and Taxes...".

Примечание.
Стихотворение Sweet Violets известно в переводе Самуила Черфаса.




Дороти Паркер Пролог к саге
(С английского).

Девицы, радуйтесь лазури,
пусть тис и мирт спят сладким сном.
Неверность у парней в натуре.
Не стоит плакать ни о ком.

Спокойней проводите время.
Хочу сказать, став к вам в кружок:
любовь - не мёд, двойное бремя.
Вас скоро ждёт пора тревог.

Dorothy Parker Prologue to a Saga

Maidens, gather not the yew,
Leave the glossy myrtle sleeping;
Any lad was born untrue,
Never a one is fit your weeping.

Pretty dears, your tumult cease;
Love's a fardel, burthening double.
Clear your hearts, and have you peace -
Gangway, girls: I'll show you trouble.
1931 "Death and Taxes..."

Дороти Паркер Реферат
(С английского).

Что ни любовь - то повторенье,
но только более убого -
не раз проверенное мненье
и вечная моя изжога.
Учла б - мне не было б мученья
и лучше б мне не знать так много.

Dorothy Parker Summary

Every love's the love before
In a duller dress.
That's the measure of my lore -
Here's my bitterness:
Would I knew a little more,
Or very much less !
1931 "Death and Taxes..."


Дороти Паркер Зрелище
(С английского)

Бесстыжая, с широкими глазами,
полночная овца бросает кверху взгляд
под полными секретов небесами,
покуда те тревожно спят.

Она глядит, как исподволь, нескоро,
рождается грядущая заря,
но лучше бы она уткнула взоры
не вверх, а вниз, в суглинок пустыря.

Dorothy Parker Sight

Unseemly are the open eyes
That watch the midnight sheep,
That look upon the secret skies
Nor close, abashed, in sleep;

That see the dawn drag in, unbidden,
To birth another day -
Oh, better far their gaze were hidden
Below the decent clay.
1931 "Death and taxes..."


Дороти Паркер Женское вознаграждение
(С английского).

Совет: не раскрывайте, леди,
своих сердечных тайн в беседе.
Не говорите наобум,
не выдавайте ваших дум.
Вступайте в разговор с разбега
апрельской струйкой из-под снега.
Не раздражайтесь ни при ком,
журчите быстрым ручейком.
Пусть вид ваш будут свеж и пышен,
как майское цветенье вишен.
Хоть слёзы катятся со щёк,
но вы о том - ни-ни, молчок !
Решив сказать, что друг вам дорог,
сперва подумайте раз сорок.
Быть веселее да умней -
вот способ приручить парней.
Серьёзность с верностью - помеха
для достижения успеха,
а, если будут впрок для вас,
то это в мире в первый раз.

Dorothy Parker The Lady's Reward

Lady, lady, never start
Conversation toward your heart;
Keep your pretty words serene;
Never murmur what you mean.
Show yourself, by word and look,
Swift and shallow as a brook.
Be as cool and quick to go
As a drop of April snow;
Be as delicate and gay
As a cherry flower in May.
Lady, lady, never speak
Of the tears that burn your cheek -
She will never win him, whose
Words had shown she feared to lose.
Be you wise and never sad,
You will get your lovely lad.
Never serious be, nor true,
And your wish will come to you -
And if that makes you happy, kid,
You'll be the first it ever did.
1931 "Death and Taxes..."

Дороти Паркер Узник
(С английского).

Мне кандалы надели на запястья.
Я сох, корпя над грудами бумаг.
Тягался с беспощадной властью -
свобода корчится на дыбе у сутяг.

Вариант.
Без конца строчу прошенья,
а надежда всё худей.
Цепь звенит, грохочут звенья -
воля - в лапах у судей.

Dorothy Parker Prisoner

Long I fought the driving lists,
Plume a-stream and armor clanging;
Link on link, between my wrists,
Now my heavy freedom's hanging.
1931 "Death and Taxes..."

Примечание.
Стихоторение "Prisoner" можно найти в Интернете в переводе на русский язык Самуила Черфаса.


Дороти Паркер Temps Perdu*
(С английского).

В дороге я рулю по серпантину.
Когда по курсу море вдруг блеснёт,
то сердцу с горя хочется в пучину.
За миг пред тем оно спешит в полёт.

Не налюбуюсь трепетаньем ливней.
Мне дождь милей, чем закадычный друг.
Дожди манят и сильнее и призывней,
рождая в сердце сладкий перестук.

Мне роз уж не несут. Конец надежде.
Сова в ночи пересекла луну.
Я, помнится, была красива прежде -
теперь тоска, как в зеркало взгляну.

Любила лавры в майском одеянье.
Теперь ноябрь. За окнами платан -
без листьев, в безотрадном ожиданье.
Что ж приключилось ? В памяти - туман.

Dorothy Parker Temps Perdu*

I never may turn the loop of a road
Where sudden, ahead, the sea is Iying,
But my heart drags down with an ancient load -
My heart, that a second before was flying.

I never behold the quivering rain -
And sweeter the rain than a lover to me -
But my heart is wild in my breast with pain;
My heart, that was tapping contentedly.

There's never a rose spreads new at my door
Nor a strange bird crosses the moon at night
But I know I have known its beauty before,
And a terrible sorrow along with the sight.

The look of a laurel tree birthed for May
Or a sycamore bared for a new November
Is as old and as sad as my furtherest day -
What is it, what is it, I almost remember ?
1931 "Death and Taxes..."

Примечание.
*Temps perdu (по-французски) - потерянное время.
Здесь - невозвратимое время.


Дороти Паркер Осенняя валентинка
С английского).

Сердце в мае исстрадалось.
Рана рдела в глубине.
С горькой болью просыпалось,
после треснуло во сне.

В ноябре я не сдержалась:
"Эй, родное ! Как ты там ?"
А его не оказалось:
разорвалось пополам.

Dorothy Parker Autumn Valentine

In May my heart was breaking-
Oh, wide the wound, and deep !
And bitter it beat at waking,
And sore it split in sleep.

And when it came November,
I sought my heart, and sighed,
"Poor thing, do you remember ?"
"What heart was that ?" it cried.
1931 "Death and Taxes..."

Примечание.
Стихотворение "Autumn Valentine можно найти в Интернете в переводе на русский язык Терджимана Кырымлы.


Дороти Паркер Военная песня
(С английского).

Солдат ! За пучиной зыбкой,
попавши в тревожный край,
юной, что встретит с улыбкой,
руку свою подай.

Хранят ли верность солдаты ?
В редкий счастливый денёк
забудь огневые раскаты,
не будь в ту ночь одинок.

Прошу лишь, где бьют, сатанея,
где жуткий гром и вытьё,
прижавшись к милой теснее,
шепчи ей имя моё.

(Прошу лишь, будь нежнее
и ночью, глядя на неё,
прижавшись к милой теснее,
шепчи ей имя моё).

Dorothy Parker War Song

Soldier, in a curious land
All across a swaying sea,
Take her smile and lift her hand —
Have no guilt of me.

Solider, when were soldiers true?
If she's kind and sweet and gay,
Use the wish I send to you —
Lie not lone till day!

Only, for the nights that were,
Soldier, and the dawns that came,
When in my sleep you turn to her
Call her by my name.
1944



Дороти Паркер Начитавшись чужих стихов и другое

Дороти Паркер Начитавшись чужих стихов
(С английского).

Розы, как будто в почве теплиц,
цветут в бутонах созвучий;
лилии - как украшенье страниц -
родятся из строчки певучей.
С судьбою не играют в вист.
Умрут и принц и трубочист*.
Мы все равно обречены,
но песни и стихи - вечны.

Аркадская грусть и скерцо
вливаются в звонкий куплет
и тут же литавры сердца
ритмично стучат в ответ.
Сладость и горечь - вечный репринт.
Quae cum ita sint**.

(Вариант, взамен 5-й - 8-й строк:
И принц и трубочист - уж прах,
но песни их у нас в сердцах.)

Dorothy Parker Lines on Reading Too Many Poets

Roses, rooted warm in earth,
Bud in rhyme, another age;
Lilies know a ghostly birth
Strewn along a patterned page;
Golden lad and chimbley sweep*
Die; and so their song shall keep.

Wind that in Arcadia starts
In and out a couplet plays;
And the drums of bitter hearts
Beat the measure of a phrase.
Sweets and woes but come to print
Quae cum ita sint**.
1931 "Death and Taxes..."

Примечания.
*Строчка Дороти Паркер "Golden lad and chimblay sweep" перекликается со строчками из песни во 2-й сцене 4-го акта пьесы Шекспира "Цимбелин": "Golden lads and lasses must/ Like chimney-sweepers come to dust".
В переводе Ирины Кривицкой-Дружининой это звучит: "Золотые парни и девушки, все
должны, как трубочисты, стать прахом". В переводе А.И.Курошевой: "Светлый отрок
ли в кудрях,/трубочист ли - завтра прах".
**Quae cum ita sint - Поскольку таков порядок вещей (латынь).

В Интернете можно найти перевод стихотворения Lines on Reading Too Many Poets на русский язык, сделанный Валентином Емелиным.


Дороти Паркер Из письма от Лесбии
(С английского).

...Хвала Богам ! Катулл убрался снова.
И, хоть тебе советы не нужны,
скажу: бери в любовники любого,
но не поэта. Все они странны.

Задай в дому свой тон, и не иначе -
ласкаясь, и среди немирных дней.
Терпя то песнопения, то плачи,
я думала о тех, кто подельней.

Смерть воробья он описал умело.
(Нуднейшая из всех его вещиц !)
И я, в слезах, в глаза ему смотрела.
Каков болван ! Я ненавижу птиц...

Dorothy Parker From a Letter from Lesbia

... So, praise the gods, Catullus is away !
And let me tend you this advice, my dear:
Take any lover that you will, or may,
Except a poet. All of them are queer.

It's just the same- a quarrel or a kiss
Is but a tune to play upon his pipe.
He's always hymning that or wailing this;
Myself, I much prefer the business type.

That thing he wrote, the time the sparrow died -
(Oh, most unpleasant - gloomy, tedious words !)
I called it sweet, and made believe I cried;
The stupid fool ! I've always hated birds....
1931 "Death and Taxes..."


Дороти Паркер Баллада о несчастных млекопитающих
(С английского).

Любовь - как синий фимиам;
опасна, как морские шхеры,
стучит Биг-Беном по ночам
и долговечней Агасфера.
Где благодать любовной сферы ?
Где поцелуи без расплат ?
Ты, сын, поймёшь, почём химеры.
Слоны и дамы жутко мстят.

Тебе, как всем, вошедшим в храм,
придётся стать адептом веры.
Мужчины для любезных дам
плетут гирлянды из герберы.
Взгляни, что там за кавалеры ?
Годишься ль ты в лихой отряд,
где меткие карабинеры ? -
Слоны и дамы жутко мстят.

(И Джойнсон-Хикс устроит гам).
От Цезаря до нашей эры,
как паучихи по углам,
манят голубки в интерьеры:
и Клеопатры, и гетеры...
Учёные тома твердят:
что зверь, что злющая мегера !
Слоны и дамы жутко мстят.

Посылка.
Мой Принц ! Скорей примите меры !
Их соблюдал весь Райский Сад.
Не заходите за барьеры.
Слоны и дамы жутко мстят !


Dorothy Parker Ballade of Unfortunate Mammals

Love is sharper than stones or sticks;
Lone as the sea, and deeper blue;
Loud in the night as a clock that ticks;
Longer-lived than the Wandering Jew.
Show me a love was done and through,
Tell me a kiss escaped its debt !
Son, to your death you'll pay your due -
Women and elephants never forget.

Ever a man, alas, would mix,
Ever a man, heigh-ho, must woo;
So he's left in the world-old fix,
Thus is furthered the sale of rue.
Son, your chances are thin and few -
Won't you ponder, before you're set ?
Shoot if you must, but hold in view
Women and elephants never forget.

Down from Caesar past Joynson-Hicks*
Echoes the warning, ever new:
Though they're trained to amusing tricks,
Gentler, they, than the pigeon's coo,
Careful, son, of the cursed two -
Either one is a dangerous pet;
Natural history proves it true -
Women and elephants never forget.

L'ENVOI

Prince, a precept I'd leave for you,
Coined in Eden, existing yet:
Skirt the parlor, and shun the zoo -
Women and elephants never forget.
1931 "Death and Taxes..."

Примечания.
*William Joynson-Hicks - First Viscount Brentford (1865-1932) - английский юрист, бизнесмен и политический деятель, занимавший многие важные государственные посты, в том числе был министром внутренних дел (1924-1929).
Был ярым консерватором, состоял в коалиции с Ллойд Джорджем. Выступал против
суффражисток, поэтому, повидимому, попал на зубок Дороти Паркер. За свои политические взгляды и симпатии получил кличку "Маленький Муссолини".

В Интернете можно найти переводы стихотворения "Ballade of Unfortunate Mammals"
на русский язык, сделанные Валентином Емелиным и Терджиманом Кырымлы.



Дороти Паркер Нарочито корявая песня о любви.
(С английского).

Есть многие, все здесь, как под рукой,
готовые прогнать мои печали.
Они мне говорят, кто ты такой,
при том ещё ни разу не солгали.

Что проку, если я захлопну дверь,
и что была б за радость запереться ?
И так иные в трауре теперь,
смотря, как у меня страдает сердце.

Есть и в других глазах голубизна.
Но те честней. А твой престиж потерян.
Я не скажу, что я была умна,
когда ждала, что ты мне будешь верен.

Dorothy Parker Purposely Ungrammatical Love Song

There's many and many, and not so far,
Is willing to dry my tears away;
There's many to tell me what you are,
And never a lie to all they say.

It's little the good to hide my head,
It's never the use to bar my door;
There's many as counts the tears I shed,
There's mourning hearts for my heart is

There's honester eyes than your blue eyes,
There's better a mile than such as you.
But when did I say that I was wise,
And when did I hope that you were true?
1931 "Death and Taxes..."


Дороти Паркер Мольба помочь новой матери
(С английского).

Позволь ей позабыть в конце концов
небесное вещанье, холод, страх,
и пастухов, и странных мудрецов
с заморским золотом в их сундучках.

Пускай повеселится с малышом,
споёт ему тихонько и шепнёт,
пока малец ликует нагишом,
в кого потом уверует народ.

Пусть запах от смолистого креста,
да кровь, которая была видна
на складках погребального холста,
да крики толп ей не тревожат сна.

Позволь ей, Боже, выйти к матерям
и рассказать им, сколько гордых дел
он пожелал и смог содеять сам
в счастливые года, когда созрел.

Dorothy Parker Prayer for а New Mother

The things she knew, let her forget again -
The voices in the sky, the fear, the cold,
The gaping shepherds, and the queer old men
Piling their clumsy gifts of foreign gold.

Let her have laughter with her little one;
Teach her the endless, tuneless songs to sing,
Grant her her right to whisper to her son
The foolish names one dare not call a king.

Keep from her dreams the rumble of a crowd,
The smell of rough-cut wood, the trail of red,
The thick and chilly whiteness of the shroud
That wraps the strange new body of the dead.

Ah, let her go, kind Lord, where mothers go
And boast his pretty words and ways, and plan
The proud and happy years that they shall know
Together, when her son is grown a man.
1931 "Death and Taxes..."

Примечание.
В Интернете можно найти русский перевод стихотворения "Prayer for a New Mother",
сделанный Софьей Полянкиной.


Дороти Паркер Полночь
(С английского).

Что ни звезда - цветок, и так близка !
Холмы покрыла тень, как паутина.
Не видно ни листочка, ни сучка -
всё слито воедино.

Луна всё залила сапфирным светом.
Ни острого луча, хоть не гляди.
Ничто не схоже с режущим предметом -
они в моей груди.

Dorothy Parker Midnight

The stars are soft as flowers, and as near;
The hills are webs of shadow, slowly spun;
No separate leaf or single blade is here -
All blend to one.

No moonbeam cuts the air; a sapphire light
Rolls lazily. and slips again to rest.
There is no edged thing in all this night,
Save in my breast.
1931 "Death and Taxes..."

Примечание.
Стихотворение "Midnight" можно найти в Интернете в прводах Максима Егорова (два
варианта), В.М.Михайлина и в незаконченном переводе Владимира Солынина.


Дороти Паркер Нинон де Ланкло в её последний день рождения.
(С английского).

Подайте мне ещё кармина
и пусть причёску мне завьют.
Ах, эти милые мужчины !
Они к полудню будут тут.

Я выйду в синем, в самом новом,
накину кружевной платок.
Но, может лучше быть в пунцовом:
оно подходит к цвету щёк.

Взгляните, ярко ль блещут очи ?
Хорош ли нынче цвет лица ?
А кто-то здесь грозил полночи
себя убить ! Мне жаль юнца.

Несите шлёпанцы с узором.
(А то в ногах какой-то зуд).
Спасибо милым ухажёрам !
Мне только семьдесят дают.

Dorothy Parker Ninon de Lenclos, on Her Last Birthday

So let me have the rouge again,
And comb my hair the curly way.
The poor young men, the dear young men -
They'll all be here by noon today.

And I shall wear the blue, I think -
They beg to touch its rippled lace;
Or do they love me best in pink,
So sweetly flattering the face ?

And are you sure my eyes are bright,
And is it true my cheek is clear?
Young what's-his-name stayed half the night;
He vows to cut his throat, poor dear !

So bring my scarlet slippers, then,
And fetch the powder-puff to me.
The dear young men, the poor young men -
They think I'm only seventy !
1931 "Death and Taxes..."


Дороти Паркер Ультиматум
(С английского)

Мне не нужно занудства в любви, дружок.
Прочь хандру и ревнивую гнусь.
Мне лучше сначала предвидеть итог,
а без скучной любви обойдусь.
Не желаю укоров и вздорных слёз,
чтоб часами страдать по ночам.
Либо так, либо нет. Лишь в этом вопрос.
Впрочем, обдумай всё сам.

Вот видишь: и стол и картёжный расклад.
Что там выйдет - любовь или стресс ?
Быть может, я брошу сочувственный взгляд
и прыгну в скорейший экспресс.
Не хочется грусти и тяжких потерь.
Верность да радость сердцу милей.
Не так, либо так. Вот и думай теперь.
Решайся, но будь смелей.

Dorothy Parker Ultimatum

I'm wearied of wearying love, my friend,
Of worry and strain and doubt;
Before we begin, let us view the end,
And maybe I'll do without.
There's never the pang that was worth the tear,
And toss in the night I won't -
So either you do or you don't, my dear,
Either you do or you don't !

The table is ready, so lay your cards
And if they should augur pain,
I'll tender you ever my kind regards
And run for the fastest train.
I haven't the will to be spent and sad;
My heart's to be gay and true -
Then either you don't or you do, my lad,
Either you don't or you do !
1931 "Death and Taxes..."

Примечание.
В Интернете можно найти яркие переводы стихотворения "Ultimatum" на русский язык, сделанные Валентином Емелиным и Рафаэлем Шустеровичем.



Дороти Паркер О женщине, умершей молодой
(С английского).

Когда б она была красива
да поумней окрестных женщин,
ходила б с вызовом в своей походке;
стояли б рядом сыновья
и та опёрлась бы о плечи
детей, не слушавших богов -
так чем она могла б дивить ?
Была ли лучшей или худшей ?
Все дни шли будто стук горошин,
о миску на её коленях.

Так молния ломает ствол сосны,
так гонит грунт с горы лихой валун,
так речка иссыхает на бегу.
Я это знаю и молчу.
Однако те, что топчут звёзды,
должны свернуть с их наглых трасс,
где лихо топчут маргаритки
на нивах, полных робкими цветами.
В чём состоит их торжество ?
И чем гордятся ? В чём отмщенье ?

Dorothy Parker Of a Woman, Dead Young
(J.H., 1905 - 1930)

If she had been beautiful, even,
Or wiser than women about her,
Or had moved with a certain defiance;
If she had had sons at her sides,
And she with her hands on their shoulders,
Sons, to make troubled the Gods -
But where was there wonder in her ?
What had she, better or eviler,
Whose days were a pattering of peas
From the pod to the bowl in her lap ?

That the pine tree is blasted by lightning,
And the bowlder split raw from the mountain,
And the river dried short in its rushing -
That I can know, and be humble.
But that They who have trodden the stars
Should turn from Their echoing highway
To trample a daisy, unnoticed
In a meadow of small, open flowers -
Where is Their triumph in that ?
Where is Their pride, and Their vengeance ?
1931 "Death and Taxes..."


Дороти Паркер Ива
(С английского).

Май тешил свежею красой.
Зелёный мирт шёл в рост ретиво.
Бутоны роз заискрились росой.
Лучи луны вплетались в косы ивы.

Другой сезон. Весь сад заглох.
Год - мёртв. Тоска. Земля белёса.
Куст розы почернел и весь иссох,
а ива, на ветру, отряхивает косы.

Dorothy Parker The Willow

On sweet young earth where the myrtle presses,
Long we lay, when the May was new;
The willow was winding the moon in her tresses,
The bud of the rose was told with dew.

And now on the brittle ground I'm lying,
Screaming to die with the dead year's dead;
The stem of the rose is black and drying,
The willow is tossing the wind from her head.
1931 "Death and Taxes..."


Примечание.
Стихотворение "The Willow" можно найти в Интернете в русских перевдах Якова Фельдмана и Терджимана Кырымлы.


Владимир Ягличич В саду и другое

Владимир Ягличич В саду
(С сербского).

"Paris change ! mais rien dans ma melancholie
N'a bouge !" - Charles Baudelaire "Le Cygne"
"Париж меняется, но неизменно горе" - Шарль Бодлер "Лебедь" (Перевод Эллиса).
"Изменился Париж мой, но грусть неизменна" (Перевод В.Левика).

Воскресный вечер, скучная погода.
С обеда дует ветер, пыль клубя.
Уже не жду подарка с небосвода.
Надеюсь на просвет внутри себя.

Молчание господствует вне дома,
в саду - в безлюдности его глубин.
Сквозняк упрямо мечется в проёмы
повсюду между стен и меж руин.

Что ж ! Всё отлично ! у меня есть воздух.
Есть тихий сад. Есть благостная тень.
Я света жду, и в нём не казнь, а роздых -
несущий радость вожделенный день.

У врту

"Гле, Париз се меньа, моја туга траје".
Шарл Бодлер

Ветар. Поподне. Чамотна недельа.
Мрачна је душа. И свод се помрачи.
Остадох светлог нечег пусто жельан.
Ал то hу само у себи пронаhи.

Час је hутаньу. Оно проговори
кад све остало у безльуд умине.
Промаје окна трпльеньем отвори
кад зидови су свуд, и олупине.

Добро је. Добро. Ја још имам ваздух,
тишину врта, навек верну сену.
Примити кушам свет, не као казну,
веh као радост, још недоживльену.


Владимир Ягличич Своя земля
(С сербского).

Я шёл частенько по утрам,
в итоге развесёлой ночки
к любимым беленьким домам,
где сушат на ветру сорочки.

Потребуй сербская земля,
моя воистину родная,
я б чашу выпил, не скуля,
будь даже с желчью - не хмельная.

Зачем мы терпим сотни лет
чужую спесь и злое жлобство,
зачем в душе остался след
былого горького холопства ?

Неуж не сбросим тягу с плеч ?
И ночь, как Пифия, вскричала:
"Вот в эту землю всем вам лечь,
свою навеки сызначала !

-----------------------------

Јер често иджах у свануhе
с какве нетренке-теревенке,
јер вольах наше беле куhе
пред којима се суше бенке,

јер сам наискап ту умео
испити чашу жучи до дна,
ја сам, понајлак, разумео
да нам је српска земльа - родна.

Ал не знам што - да л јер нас прати
ко ноhна мора вечни себар,
и јер у телу душа пати
више него што сужань треба,

дуг осеhамо много веhи?
Свака ноh шапhе ко Питија:
у земльу hете ову леhи.
Ваша је. Али, и ничија.


Владимир Ягличич Упрямство
(С сербского).

Я в миг решал, как был моложе:
сел в поезд - и прощай возня !
Ищу страну, чтоб жить без дрожи,
где люди будут как родня.
Увы ! Вдали тоскую тоже;
в покое не живу ни дня.
И вот постиг - прости мне, Боже ! -
нет в мире места для меня.

Уж лучше бы я умер даже,
но жив, так в чём себя найду ?
Черчу круги в песке на пляже.
Без устали тружусь в саду.
Вокруг гудки - зовут к походам.
Иду один. Бреду по водам.

---------------------------
Непоправльивост

Често сам знао у младости:
ухватим први воз - па кренем
негде где льуди још су прости,
а живот лакши и од сене.

Ал дальине тек чежньа мости,
немадох куда да се денем.
Тад схватих: нек ми Бог опрости,
и није овај свет за мене.

Болье би било да сам мртав,
ал кад веh дишем - шта је ту је:
кругове своје, песком, цртам,
врт обделавам. Каткад чујем
возова писак - дуг слободи.
И ходам далье. Сам. По води.


Владимир Ягличич О Сербии
(С сербского).

Что мне сказать о Сербии ? История долга ! -
А я лишь грею здесь всю жизнь бока у очага;
но у котла, поодаль от пьянчужек беспокойных,
был чуток и вникал в рассказы пожилых о войнах,
в воспоминания сельчан-солунцев* и соседок;
при том нередко память содрогалась напоследок.
...К чему спросил меня ? Ведь наш приход богат народом
куда известнее, важней и круче по доходам.
Такие люди выпалят, задумавшись едва ли,
что мы блаженствуем, как никогда и не мечтали,
что счастью нашему во всей истории нет копий.
Оно - вершина всех оптимистических утопий.
Мне ж новый европейский стиль понравился не столь.
Проголодавшись, больше рад, съев женину фасоль.
Ещё я помню, как был счастлив, натрудивши спину,
когда с отцом вдвоём рубил на мясоед свинину.
Пусть даже от сливовицы был пьяным не один,
зато как звонко пелось нам в дни свадеб и крестин.
Своей семьёю я горжусь: на первой мировой
дед в самый лучший батальон попал как рядовой.
Он, вместе с шумадийцами** был стоек в ту войну
и, как считал Степанович***, они спасли страну.
Брат матери был четником**** в другие времена,
за что погиб в узилище. Его судьба страшна.
Что мне сказать о Сербии ? - Что лучше знаю сам:
как в дни престольных праздников народ стекался в храм;
и как мы в дни венчания шли целою гурьбой
и поздравляли молодых весёлою пальбой.
Мы почитали праздником, как прорастёт зерно,
а в наши траурные дни все были заодно...
Шагает в поле человек - под солнцем и при звёздах.
Он хочет лёгкими вдыхать прозрачный чистый воздух -
и вдруг его пронзает мысль, что смерть поглотит свет.
Но он, опомнясь, возразит ! Поймёт, что смерти нет.
Навряд ли ты мои слова внесёшь в свою тетрадь,
но, кроме сказанного тут, мне нечего додать.

--------------------------------------------
О Србији

... Не бих ја о Србији. Шта бих имао реhи?
Сем да сам годинама грејао се крај пеhи,
слушао крај казана каже из разних ратова,
бајке покојне бабе, цику пијаних сватова,
аброве сеоских снаша, сказ Солунаца* наших -
то паметна човека може тек да уплаши.
...И зашто питаш мене? Зар нема из нашег атара -
льуди далеко важнијих, на положају, с платама,
који ти могу одмах, без размишльаньа, реhи
све што и не саньамо о постиглој нас среhи,
о среhи која јесте, још више која није,
с нараслим оптизмимом европске утопије.
Србија? Нисам сигуран. Ал никад, гладан добрано,
од жениног пасульа, још, больи нисам пробао,
и никад нису тако среhно бридела леджа
ко кад смо ја и отац спремали месоједжа.
Јесте од препеченице многе болела глава,
и орила се песма са свадби и са слава.
И јесте - да се гордиш, кад друге славе није -
прадеда у првом рату био члан дивизије,
ударне шумадијске**, која је, прва, онда,
по Степином*** признаньу, пробила обруч фронта.
И јест, у другом рату, стриц четово**** по Босни,
за шта у бајбокани скоро остави кости.
Шта могу о Србији? Што се сеhаньу прохте -
да смо саборовали за благдане сред порте
и чекало се кад hе радосно пушка пуhи,
када би младоженьа довео младу куhи,
јест славило у земльи клијанье влажно зрно
кад смрт би домаhина завила дом у црно,
и hутала су польа кад би крочио у ньих
човек, да хвата ваздух, може ли, плуhа пуних,
и кад би помислио да смрт сав свет запрема,
тада би, изненада, схватио: смрти нема.
Толико. Знам да није лепо то да се пише.
Ал ја, од веh реченог, не знам веhe, ни више.

Примечания.
*Солунцы - так в Сербии называют ветеранов Первой Мировой войны, в память прорыва Солунского фронта и победы, обеспечившей возрождение государства.
**Ударный шумадийский батальон - лучшее сербское боевое подразделение в 1912-
1918 гг.
***Воевода (фельдмаршал) Степа Степанович - известный в истории сербский полководец.
****Четники - сербские националисты, участники Второй Мировой войны, которые
преследовались в социалистической Югославии.


Владимир Ягличич Разрушенный дом
(С сербского).

Старт Скупщины, день первого собранья -
то Фрина платье сдёргивает с плеч.
С трибуны слышно только заикание.
Стихами не изложишь эту речь.
И осень - тут как тут, без опозданья.
Увы ! Она - не лучшая из встреч:
лишает нас и слова и дыханья
и всё нутро старается извлечь.
В Бедламе все вещают о своём,
гремят, как с некой мировой вершины,
но каждый прячет внутренний надлом -
оборваны цветы, растоптаны куртины.
Уже давно разрушен отчий дом,
в душе - как будто похороны сына.

------------------------------------------
Дом

Конституишу скупштину, а дотле
Фрина хальину трга са рамена,
и реч никако до пера да допре,
и стихови су муцава замена.
Дотле је јесен ухватила маха,
и потмуло нас у дубльем разара,
да остајемо неми и без даха
пред оним што се губи и тек ствара.
Говор свак држи у Бедламу свом,
уверен да је сегао кров света,
и свако таји свој нутрени слом
срастао с лати прегаженог цвета:
давно је родни закопан наш дом
као у душу умрла детета.

Владимир Ягличич Милеса
(С сербского).

Призывам сердца весь свой век была послушна.
Уже в пятнадцать согрешила не разочек.
За рохлю вышла и ему родила дочек.
Хоть ей за пятьдесят, к парням неравнодушна.
Своею статью моложавою гордится.
Потуже затянув корсетом поясницу,
по парку ходит весело и гордо -
за ней, как стаи псов, мужские орды.
Ей стоит сигаретку сжать губами,
так десять рук спешат к ней с огоньками.
(У нас есть спрос на дам со смелой речью;
чьё слово жжёт, чьи взоры бьют картечью).
Муж ей грозит ножом - она и рада.
Он мучается - так ему и надо;
сам извинится, как пройдёт досада.
Но вдруг убьёт, ударив что есть мочи ? -
Судьба строга. Гляди ей прямо в очи.
Так не одеться ль потемней, чернее ночи ? -
Ей юбки нравятся цветастей и короче...
Любовнику отдаст всё то, что он захочет. -
Велит ей - украдёт и мужа обморочит...
Вот постарела. Выдала дочурок.
Как станет скучно, так при ней есть муж-придурок.
Он тридцать лет с ней вместе, обормот...
Бог с ним, пускай раз в месяц обоймёт.
Ах, негодяй ! Неужто пьян опять ?
Раз так мне верен, можно приласкать !
Она - как Клеопатра с камеи,
но без смертельно жалящей змеи.
А что за набожность возникла вдруг в старушке ?
Секрет в церковном новом юном служке.
Всё бегает туда и выглядит черницей.
Для многих некогда она была царицей.

---------------------------------
Милеса

Увек се зов срца до ньеног прокраде:
веh је са петнаест с чикама ходила,
па пошла за шоньу, кhери изродила.
сад, у педесетој, воли голобраде.
На посао носи стезник око струка.
(Воли једро месо чврста мушка рука.)
Кад прошета парком - за ньом војска спаса:
непрегледна хорда закучених паса.
Када цигарету уснама принесе,
хрпа упальача пред лицем јој кресне.
(За госпама зрелим јагма је велика,
чиграстих очију и вештог језика.)
Муж јој прети ножем, она тим пре воли
да му чини пакост (јер льубав и боли!).
После гнева, слабиh, за опроштај моли.
Једном hе планути, можда и заклаhе?
Па, ако је таква судбина, тад шта hе?
Црни корсет, црне чарапе и гаhе:
она воли сукньице шарене и краhе...
Льубавнику новом све што има даhе,
од старог из ока, треба ли, украшhе.
Све је посвршила, кhери је удала,
а кад буде глуво, ту је муж-будала.
Тридесет година за ньом пези, уштва...
Једном га месечно на себе припушта.
Је ли веh пијана пришипетльа стара?
Кад је тако веран, нек мало и кара!
Шта ли је недельом у храм Божји тера?
Побожност ил брада младог калуджера?
Клеопатра, само без отровне змије:
можда је и зато овде лош глас бије?
Све пролази, биhе ускоро старица.
Ал за многе беше и она царица.


Владимир Ягличич Лесбия в Будве
(С сербского).

Пляж многолюден и сразу меня позабавил.
Сколько красавиц здесь ходят в толпе многоногой.
Но кем бы ты ни был, держись христианских правил:
Сколько угодно любуйся - руками не трогай.

Нет здесь у моря места непляжным темам.
И взор к красоте прикован в любую минутку.
Девушка рядом мажет руки пахучим кремом.
И левую грудку. И правую грудку.

Будто бы предо мною были хлеб и напитки.
Чуть не спросил. Сдержался. Еле хватило силы:
"Что ж ты меня подвергла этой голодной пытке ?
Помнишь воробушка, Лесбия, или забыла ?"

В чёрных очках, в сомбреро и в том проклятом креме,
на восхищенье мне и всяческому народу,
она красовалась в том своём виде пред всеми
и гнала полотенцем с тела песок и воду.

Вот так и живу я, и кожа покрыта потом,
тону и сохну, с судьбою без отдыха споря.
Мне бы с красавицей, следом за круговоротом,
нырять в вихрящихся струях далёкого моря.

----------------------------------------
Лезбија у Будви

Толико лепог света промиче поред плаже,
надохват - од удова сторука рујна сипа.
За пагане - овако хришhанска правила важе:
гледај до миле волье, ал не сме да се пипа.

Како то да испричам (ил да остане немо?)
да је одигла руку нехатну, полусвесну,
да је подашно, врело, измазуцкала кремом
леву дојку, па десну?

И још се нисам од те саблазни отрезнио,
умало да је питам (језик ме, муцав, саплиhе):
"Да ли се то милујеш пред гладницима, Лезбијо?
А шта је са врапчиhем?"

Сада је више има запрльани пешкириh
и свака кап у мору с којом је меша длан,
и цвикери за сунце, и сламени шешириh
(једина ньена одеhа), и проклети "тен-сан"!

А ево и мој живот, са капима на кожи,
утапа се и сахне, (веh тако како мора)...
На пупку лепе жене нека се завртложи
ко спирални таласи једног далеког мора.


Владимир Ягличич Александр
(С сербского).
1
Затем, чтоб стать великим в тридцать три,
потребны жадность, гений, поиск славы
и жажда дикой шутовской забавы
для сил, кипевших у тебя внутри.
Тебе и Тигр с Евфратом не предел,
ни Персия, ни Кирова гробница.
Ты б мог узлом разрубленным гордиться,
но новых битв безудержно хотел -
и с тем привёл к крушению всё царство
и рано умер сам не без причин:
ты слишком много крови лил в округе.
Таков исход беспутства и коварства.
Погибла мать Роксана и твой сын.
Их погубили собственные слуги.

2
Однажды грозный повелитель царства
решил подняться на большой помост
и оглядеть оттуда государство:
пред ним лежал безрадостный погост.
Ариец, он поехал по отчизне,
а следом по пескам семитских стран,
чтоб там ему про смысл и цели жизни
поведал знаменитый истукан.
Его то каменное изваянье
к смирению звало и к покаянью.
Но встретился в пути индус-дервиш,
смотревший на закат, как на фетиш,
стараясь уловить последний луч.
Подъехал царь - унылей всех унылых:
"Проси, что хочешь. Знай, как я могуч !"
"Бессмертие даруй мне, если в силах".
-------------------------------

Александар
1
Велики бити са тридесет три:
похлепе треба, генија, таштине,
разузданости, ил будалаштине?
Све то, уз снагу, понео си ти.
Не беше доста Персије, Индије,
ни Гордијевог чвора, ни поука
Кировог гроба, ни лудих одлука,
ни чаше - до да цела се испије.
Мало је све док царство не пропадне
(а пропаст је и једина истина
свега сазданог на крви и греху).
Устреба још и смрти изненадне,
и да ти мајку, Роксану и сина
покольу они што послушни беху.

2
Кад је владалац овог мрачног света
узвисио се над осталим робльем,
заста. Крај себе погледа. Он шета,
схвати, огромним, непознатим гробльем.
И крете стазом много дубльег странства,
Аријевац, у семитску оазу
да пита главу каменог божанства
за разлог, сврху, смисао и стазу.
Али је глава у семитској ноhи
давала само нов смер старој моhи.
А кад је срео индијског мудраца,
док ка Западу сунце зраке баца
да заднье жишке дана тог похарче,
он понуди му, налетан ко вихор:
- Ишти од мене што зажелиш, старче!
- Живети вечно - рече старац, тихо.


Владимир Ягличич Мария Летиция
(С сербского).

Ты - император. За тебя
идут на гибель, как на сцене.
Я ж в детстве шлёпала, любя.
Мы все живём, как на арене.
Завидуют, кому не лень:
ты деньги шлёшь. Я всех богаче.
Я их коплю на чёрный день.
Ты шлёшь не зря - я их не трачу.
Теперь зовёшь меня к себе:
к роскошным дамам, звонким плацам.
Не знаешь о своей судьбе,
а занавес готов подняться.
Лишишься власти и богатства -
тогда те деньги пригодятся.

-------------------------------
Марија Летиција

Знам, ти си цар. За тебе гине
народ, из шале. (Све је шала.)
А ја сам тебе, грешни сине,
још донедавно шамарала.
Шальеш ми новац да га трошим,
да позавиде сви са стране.
Ал ја не држим ни то лошим
да приштедим за црне дане.
Зовеш ме да ти будем ближе,
уз генерале и теклиhе,
принцезе, свиту што их прати.
Хвала. Сваки се застор диже.
А кад се дигне, и теби hе
уштеджевина устребати.


Владимир Ягличич Беседа
(С сербского).

Я не люблю в течение часов
беседовать в кафе без всякой цели,
забыв своё перо и акварели,
и впитывать лавины мёртвых слов.
Мечтаю о трепещущем огне,
о струях в поэтическом стремленье,
хочу того, что б возвратило мне
неистовый восторг сердцебиенья.
А вижу злобное пренебреженье,
а слышу легковесные сужденья
о людях как исчадиях греха.
мудрей была бы речь, когда б звучало,
что меч пора сменить нам на орала -
в ответ раздастся пенье петуха.

------------------------------------
Беседа

Плашим се лудо страhених часова,
кафанског друштва, разговора што је
замена перу, замена за боје,
и мртвих речи допалих гласова.
Жудим трепетном указаньу влати,
песништву ватре, путаньи потока,
хтео бих оном што hе да ме врати
неуставльивој сили крвотока.
Прате ме тврднье суджене олако,
потценьиваньа ларманье опако,
сводженье льуди на гениталије.
А ја бих тиху беседу векова,
место у рало где се мач прекова,
сусретни поздрав петла из авлије.


Дороти Паркер Надгробия при свете звёзд и другое

Дороти Паркер Надгробия при свете звёзд
(С английского)
Dorothy Parker Tombstones in the Starlight

1.Минорный поэт.

Он тщился исполнять бельканто,
хоть не сравнялся ни с одним из соловьёв,
но, как у лучшего лесного музыканта,
вся грудь алела в ранах от шипов.

I. The Minor Poet

His little trills and chirpings were his best.
No music like the nightingale's was born
Within his throat; but he, too, laid his breast
Upon a thorn.

2.Хорошенькая дама.

Ей были чужды невесёлые пленэры.
Любила свет, огонь и быструю езду.
По нраву были удалые кавалеры.
Теперь она в горчайшем холоде, в Аду.

II. The Pretty Lady

She hated bleak and wintry things alone.
All that was warm and quick, she loved too well-
A light, a flame, a heart against her own;
It is forever bitter cold, in Hell.

3.Магнат.

Богаче всех, он раздувал свою губу.
Хотелось быть ещё славнее и первей.
Теперь он в лучшем кипарисовом гробу
и кормит самых замечательных червей.

III. The Very Rich Man

He'd have the best, and that was none too good;
No barrier could hold, before his terms.
He lies below, correct in cypress wood,
And entertains the most exclusive worms.

4.Рыбачка.

Её супруг - из лучших муженьков,
сокровище, почти что идеал;
но если бы вы видели, каков
был тот, что вон из невода сбежал.

IV. The Fisherwoman
The man she had was kind and clean
And well enough for every day,
But, oh, dear friends, you should have seen
The one that got away !


5.Крестоносец

Прибыв на небеса в конце карьеры,
он взял перо и требовал чернил,
чтоб информировать святые сферы,
как вреден и назойлив Гавриил.

V. The Crusader

Arrived in Heaven, when his sands were run,
He seized a quill, and sat him down to tell
The local press that something should be done
About that noisy nuisance, Gabriel.


6.Актриса

То имя на кресте способно вырвать вздох
и вызвать в памяти прекрасные виденья.
На мраморе - приятный нежный мох,
прикрывший давний год её рожденья.

VI. The Actress

Her name, cut clear upon this marble cross,
Shines, as it shone when she was still on earth;
While tenderly the mild, agreeable moss
Obscures the figures of her date of birth.
1931 "Death and Taxes..."

Примечание.
Большинство стихотворений из цикла Тоmbstones in the Starlight можно найти в Интернете в русском переводе Самуила Черфаса.


Дороти Паркер Маленькая старушка в надушенном лавандой шелку.
(С английского).

Мне семьдесят восьмой. Бледнеют щёки.
Покуда август, я берусь за ум:
встречаю влажные воздушные потоки,
в мечтах иду под ливень и в самум.

Пока затишье на исходе лета,
как раз пора, чтоб дать себе отчёт,
что нам милей из всех сокровищ света,
и что к чему, и что куда ведёт.

В сомненьях я - как раб в каменоломне.
Боюсь в них дорываться до глубин.
Скажу, однако, (из того, что помню):
нет ничего прекраснее мужчин !

Ночами брезжил свет среди туманов -
по молодости страшно было мне.
Зато, в объятьях местных Дон-Жуанов,
я увлеклась любовью при луне.

Я изощрялась в этом с каждым годом.
Любовный пыл меня преображал.
Презрением к любым целебным водам
я б вызвала в Пиерии* скандал.

Прекрасное, ветшая, потускнело.
С годами горечь примешалась в сласть,
но я бы вновь и вновь нырнула смело,
при случае, в мою былую страсть.

В раскаянье полезного немного.
Для горьких сожалений нет причин.
Я думаю (и память мне подмога):
нет ничего прекраснее мужчин !

Dorothy Parker The Little Old Lady in Lavender Silk

I was seventy-seven, come August,
I shall shortly be losing my bloom;
I've experienced zephyr and raw gust
And (symbolical) flood and simoom.

When you come to this time of abatement,
To this passing from Summer to Fall,
It is manners to issue a statement
As to what you got out of it all.

So I'll say, though reflection unnerves me
And pronouncements I dodge as I can,
That I think (if my memory serves me)
There was nothing more fun than a man !

In my youth, when the crescent was too wan
To embarrass with beams from above,
By the aid of some local Don Juan
I fell into the habit of love.

And I learned how to kiss and be merry - an
Education left better unsung.
My neglect of the waters Pierian
Was a scandal, when Grandma was young.

Though the shabby unbalanced the splendid,
And the bitter outmeasured the sweet,
I should certainly do as I then did,
Were I given the chance to repeat.

For contrition is hollow and wraithful,
And regret is no part of my plan,
And I think (if my memory's faithful)
There was nothing more fun than a man !
1931 "Death and Taxes..."

Примечание.
Пиерия - живописная курортная местность в Македонии (в районе горы Олимп).


Дороти Паркер Старомодные стихи
(С английского).

Кому-то розы, амариллис,
и лилии, и маки в полный рост,
и грозди спелые приснились,
и выкрутасы звёзд.

Кому-то - розмарин и рута,
и чаша с влагой, яркой, как цветы.
Другие спят и почему-то
без никакой мечты.

Dorothy Parker Vers Demode

For one, the amaryllis and the rose;
The poppy, sweet as never lilies are;
The ripen'd vine, that beckons as it blows;
The dancing star.

For one, the trodden rosemary and rue;
The bowl, dipt ever in the purple stream
And, for the other one, a fairer due-
Sleep, and no dream.
1931 "Death and Taxes..."


Дороти Паркер Заключение череды сонетов
(С английского).

Развей мои упрёки по волнам.
Теперь я вижу, с кем имею дело.
Наверное, в ответ съязвишь и сам:
"Как женщина - ты многого хотела !
У вас, у всех, натура не сильна.
У вас в привычке ищущие взоры,
и каждой настоятельно нужна
привязка и покорная опора"...

Я вновь самостоятельна, дружок !
В груди тобой оставленная рана.
Давай-ка подведём безумию итог -
благое завершение романа.
Тебе ж лишь благодарность под конец,
что выказал, какой ты злобный лжец.

Dorothy Parker Sonnet for the End of a Sequence

So take my vows and scatter them to sea;
Who swears the sweetest is no more than human.
And say no kinder words than these of me:
"Ever she longed for peace, but was a woman !
And thus they are, whose silly female dust
Needs little enough to clutter it and bind it,
Who meet a slanted gaze, and ever must
Go build themselves a soul to dwell behind it."

For now I am my own again, my friend !
This scar but points the whiteness of my breast;
This frenzy, like its betters, spins an end,
And now I am my own. And that is best.
Therefore, I am immeasurably grateful
To you, for proving shallow, false, and hateful.
1931 "Death and Taxes..."


Дороти Паркер Яблоня
(С англиского).

Нагая яблонька сначала
прямые ветви вверх воздела,
но я о том не горевала:
весна проснуться не успела.

Зато под осень ветви гнулись
под грузом спелого ренета.
Мне вновь нисколько не взгрустнулось,
хоть быстро пролетело лето.

Dorothy Parker The Apple Tree

When first we saw the apple tree
The boughs were dark and straight,
But never grief to give had we,
Though Spring delayed so late.

When last I came away from there
The boughs were heavy hung,
But little grief had I to spare
For Summer, perished young
1931 "Death and Taxes..."

Дороти Паркер Изольда из Бретани
(С английского).

Руки мои - моя красота,
гордость, зовущая петь !
В скольких героях живёт мечта -
коснуться и умереть.

Слишком хрупки вы, чтоб сердце сдержать
в пылкой груди тесней.
Как эти руки сумели стать
горькою болью моей ?

Dorothy Parker Iseult оf Brittany

So delicate my hands, and long,
They might have been my pride.
And there were those to make them song
Who for their touch had died.

Too frail to cup a heart within,
Too soft to hold the free -
How long these lovely hands have been
A bitterness to me !
1931 "Death and Taxes"



Дороти Паркер Яркая звезда
(С английского)

Даёт мне нынче предложенье
одна звезда из облачков:
грехов ли всяких отпущенье,
иль пару башмачков ?

Хочу ли я кольцо, чтоб было
мне к свадьбе, с тонкою резьбой ?
Хочу ль скорее лечь в могилу
под холмик над собой ?

Нужны ль мне броские алмазы ?
Хочу ли быстроходный шлюп ?
Хочу ль не услыхать ни разу
словес из лживых губ ?

Мерцай, звезда, на расстоянье.
Гори себе меж звёздных стай !
Оставь при мне мои желанья
и выбором не искушай.


Dorothy Parker "Star Light, Star Bright -"

Star, that gives a gracious dole,
What am I to choose?
Oh, will it be a shriven soul,
Or little buckled shoes?

Shall I wish a wedding-ring,
Bright and thin and round,
Or plead you send me covering-
A newly spaded mound?

Gentle beam, shall I implore
Gold, or sailing-ships,
Or beg I hate forevermore
A pair of lying lips?

Swing you low or high away,
Burn you hot or dim;
My only wish I dare not say-
Lest you should grant me him.
1931 "Death and Taxes..."


Дороти Паркер Море
(С английского).

Исчез сосед по пляжу.
Возможно, что зачах.
Заметила пропажу,
задумалась, где прах.

В земле на косогоре,
он будто бы на дне
в мечтах о добром море
и ласковой волне.

Вариант:
Он лёг в своей могиле
на долгий-долгий срок,
и грудь, что волны мыли,
сдавил сухой песок.

Dorothy Parker The Sea

Who lay against the sea, and fled,
Who lightly loved the wave,
Shall never know, when he is dead,
A cool and murmurous grave.

But in a shallow pit shall rest
For all eternity,
And bear the earth upon the breast
That once had worn the sea.
1931 "Death and Taxes..."

Дороти Паркер Гвиневра у своего очага.
(С английского).

Не сыщешь мужа благородней.
Король был твёрже всех твердынь.
Брак с ним - до самой преисподней.
Он свят и на небе. Аминь.

(Увы ! Шитьё, тканьё, пряденье.
Доспехи с бирками у стен.
Моленья в церкви в воскресенье
и перед койкою с колен !).

Храбрейший - как на пьедестале.
Я - ярче всех придворных дам.
Там о любви все толковали
и я мечтала по ночам.

Храбрейший не имел рассудка.
Элейна в немочи слегла.
Возиться с ней была не шутка.
Порой вся жизнь была тускла.

Но Ланселот собой был виден.
Был дивен редкий цвет волос.
Жаль, двор был полон злых ехидин,
и тут Тристрама чёрт принёс...

Не сыщешь мужа благородней.
Король был твёрже всех твердынь.
Брак с ним - до самой преисподней.
Он свят и на небе. Аминь.

Dorothy Parker Guinevere At Her Fireside

A nobler king had never breath -
I say it now, and said it then.
Who weds with such is wed till death
And wedded stays in Heaven. Amen.

(And oh, the shirts of linen-lawn,
And all the armor, tagged and tied,
And church on Sundays, dusk and dawn,
And bed a thing to kneel beside !)

The bravest one stood tall above
The rest, and watched me as a light.
I heard and heard them talk of love;
I'd naught to do but think, at night.

The bravest man has littlest brains;
That chalky fool from Astolat
With all her dying and her pains ! -
Thank God, I helped him over that.

I found him not unfair to see -
I like a man with peppered hair !
And thus it came about. Ah, me,
Tristram was busied otherwhere...

A nobler king had never breath -
I say it now, and said it then.
Who weds with such is wed till death
And wedded stays in Heaven. Amen.
1931 "Death and Taxes..."



Дороти Паркер Перемена сезонов
(С английского).

Клянусь уже не с первого захода,
что горю не скрутить меня узлом,
что вскоре одолею свой надлом,
что больше не застыну, как колода.
Я знаю, что застывшая природа
начнёт цвести под ласковым дождём,
что пажити одарят нас зерном...
Но всё ещё зима - не та погода.

Так как бы мне узнать ещё до лета,
где горькое безумство отдохнёт ?
Чем будут дни июньские полны,
какие песни птицами пропеты,
как сердце, тая, в страхе попадёт
во власть ужасной прелести весны ?

Dorothy Parker Transition

Too long and quickly have I lived to vow
The woe that stretches me shall never wane,
Too often seen the end of endless pain
To swear that peace no more shall cool my brow.
I know, I know- again the shriveled bough
Will burgeon sweetly in the gentle rain,
And these hard lands be quivering with grain -
I tell you only: it is Winter now.

What if I know, before the Summer goes
Where dwelt this bitter frenzy shall be rest ?
What is it now, that June shall surely bring
New promise, with the swallow and the rose ?
My heart is water, that I first must breast
The terrible, slow loveliness of Spring.
1931 "Death and Taxes..."



















































Дороти Паркер Мольба о молитве и другое

Дороти Паркер Мольба о молитве
(С английского).

Не нужно, как умру я, милый,
чтоб ты к тому ж себя извёл.
Забудь про холмик, где мертва
сплошная медная листва,
одевшая, как саван, ствол
над тесною моей могилой.

Не стань ко мне, усопшей, строже.
Тверди молитвы об одном:
"Я всё ей, Господи, простил.
Я грустен, изнемог, без сил,
а ты - увенчанный огнём -
конечно всё простишь ей тоже".

Dorothy Parker Prayer for a Prayer

Dearest one, when I am dead
Never seek to follow me.
Never mount the quiet hill
Where the copper leaves are still,
As my heart is, on the tree
Standing at my narrow bed.

Only of your tenderness,
Pray a little prayer at night.
Say: "I have forgiven now -
I, so weak and sad; O Thou,
Wreathed in thunder, robed in light,
Surely Thou wilt do no less."
1931 "Death and Taxes and Other Poems".

Примечание.
В Интернете можно найти русский перевод стихотворения Prayer for a Prayer,
сделанный В.М.Михайлиным.


Дороти Паркер Согласно испанской поговорке
(С английского).

О милосердный и прекрасный,
великодушнейший колосс !
О всякой мелюзге несчастной
ты проливаешь море слёз:

кто, состраданию не чуждый,
добрей тебя, лишь растрави ?
Ты щедро предлагаешь дружбу
тому, кто просит о любви.

Ты дух наш тешил не однажды.
Ты так внимателен, не слеп.
В уста, иссохшие от жажды,
Ты вкладываешь свежий хлеб.

Dorothy Parker After a Spanish Proverb

Oh, mercifullest one of all,
Oh, generous as dear,
None lived so lowly, none so small,
Thou couldst withhold thy tear:

How swift, in pure compassion,
How meek in charity,
To offer friendship to the one
Who begged but love of thee !

Oh, gentle word, and sweetest said !
Oh, tender hand, and first
To hold the warm, delicious bread
To lips burned black of thirst.
1931 "Death and Taxes..."

Примечание.
Стихотворение Аfter a Spanish Proverb можно найти в Интернете в русском переводе
Терджимана Кырымлы.


Дороти Паркер Порок язычества.
(С английского).

Пой да танцуй, и ночью, и днём.
Любовь - без меры и границы.
Уже назавтра все умрём !
(Последнее, увы, не совершится).

Dorothy Parker The Flaw in Paganism

Drink and dance and laugh and lie,
Love, the reeling midnight through,
For tomorrow we shall die !
(But,alas, we never do.)
1931 "Death and Taxes..."

Примечание.
Стихотворение The Flaw in Paganism можно найти в Интернете в русском переводе
Валентины Сокорянской.


Дороти Паркер Опасные дерзкие стихи
(С английского).

Я заменила кавалера,
и в жизни стал такой ажур,
что для меня все ночи серы.
Он любит - жаль, что чересчур.

До всяких плутней он не падок,
с других примера не берёт.
Он соблюдает распорядок.
Он верен, честен и не пьёт.

Он не гулял, глаза мозоля,
в компании дурных девчат.
А для меня, когда изволю,
он вырубит хоть весь свой сад.

Хотела б розовой помады,
он мне б и кровь на то отдал.
Он целовал бы без пощады;
озлясь, убил бы наповал.

Не любит льстить, не дружит с ложью.
Его не тянет прихвастнуть .
Чем ночка с ним, будь воля Божья,
мне было бы милей заснуть.

От ласк его я не дурею,
и вот слова слетели с губ,
познавших эти эмпиреи:
"Взгляни, о Боже, как он глуп".

Dorothy Parker The Danger Of Writing Defiant Verse

And now I have another lad !
No longer need you tell
How all my nights are slow and sad
For loving you too well.

His ways are not your wicked ways,
He's not the like of you
He treads his path of reckoned days
A sober man, and true.

They'll never see him in the town,
Another on his knee.
He'd cut his laden orchards down,
If that would pleasure me.

He'd give his blood to paint my lips
If I should wish them red.
He prays to touch my finger-tips
Or stroke my prideful head.

He never weaves a glinting lie,
Or brags the hearts he'll keep.
I have forgotten how to sigh -
Remembered how to sleep.

He's none to kiss away my mind -
A slower way is his.
Oh, Lord! On reading this, I find
A silly lot he is.
1931 "Death and Taxes..."


Дороти Паркер Расстояние
(С английского).

Когда б ты объехал весь мир, дорогой:
боролся, любил, совершал дела -
так я б ожидала тебя с тоской,
но ночью всё же спала.

Странствовать в море среди штормов -
то доблестная юдоль.
Но если ты рядом, за парой домов,
я чувствую горькую боль.

Dorothy Parker Distance

Were you to cross the world, my dear,
To work or love or fight,
I could be calm and wistful here,
And close my eyes at night.

It were a sweet and gallant pain
To be a sea apart;
But, oh, to have you down the lane
Is bitter to my heart.
1931 "Death and Taxes..."

Примечание.
Стихотворение Distance можно найти в Интернете в русских переводах Софьи Полянкиной и Валентины Сокорянской.


Дороти Паркер Вечерний первоцвет.
(С английского).

Речь о цветке, почти что неземном.
Его никто не видит днём.
Он расцветает в тишине
лишь при заботливой луне.
Стань на колени и взгляни,
найдя святой цветок в тени.
Его цветенье - волшебство.
Не трогай и не рви его,
пока не ляжет сам, сникая...
Я абсолютно не такая !

Dorothy Parker The Evening Primrose

You know the bloom, unearthly white,
That none has seen by morning light -
The tender moon, alone, may bare
Its beauty to the secret air.
Who'd venture past its dark retreat
Must kneel, for holy things and sweet.
That blossom, mystically blown,
No man may gather for his own
Nor touch it, lest it droop and fall....
Oh, I am not like that at all!
1931 "Death and Taxes..."


Дороти Паркер Святилище
(С английского).

В моей отчизне люди не галдят.
В ней гряды туч бегут поверх крестов.
Клубится сладкий дымный аромат
над полыханьем всех моих мостов.

Dorothy Parker Sanctuary

My land is bare of chattering folk;
The clouds are low along the ridges,
And sweet's the air with curly smoke
From all my burning bridges.
1931 "Death and Taxes..."

Примечание.
В Интернете можно найти русский перевод стихотворения Sanctuary, сделанный
Софьей Полянкиной.


Дороти Паркер Белая вишня
(С английского).

Цветение весенних вишен -
как мил их облик, как возвышен !
И мне б висеть среди ветвей -
их прелесть станет веселей.

Dorothy Parker Cherry White

I never see that prettiest thing -
A cherry bough gone white with Spring -
But what I think, "How gay 'twould be
To hang me from a flowering tree."
1931 "Death and Taxes..."

Примечание.
В Интернете можно найти русские переводы стихотворения Cherry White, сделанные
Валентиной Варнавской (три варианта), Максимом Егоровым, Валентином Емелиным (перевод и большой цикл вариаций), Андреем Пустогаровым, Аркадием Равиковичем, Валентиной Сокорянской и, возможно, другие.


Дороти Паркер Саломея даёт урок танца
(С английского).

Кто не тянется к успехам, -
(Ну-ка, с пятки на носок !).
тех начнут встречать со смехом.
(Затвердите свой урок !)
Начинайте порезвее.
Будьте лёгкими, как феи.
Вам достанутся трофеи.
(Ну-ка, с пятки н носок !)

Короли учились тоже.
(Ну-ка, шаг и поворот !)
Тех парней гоняют строже.
(Это танго - не фокстрот !)
Блеску золота не верьте.
Царства сгинут в круговерти.
Всем нам быть добычей смерти.
(Ну-ка, с пятки на носок !)

Прочь с лица свои вуали.
(Раз-два-три ! Раз-два-три !)
Чтоб и старцы здесь не спали.
(Кто здесь краше, посмотри !)
Тем, чей облик юн и глянцев,
можно и без школы танцев
тешить всяких оборванцев.
(Раз-два-три ! Раз-два-три).

Dorothy Parker Salome's Dancing-Lesson

She that begs a little boon
(Heel and toe ! Heel and toe !)
Little gets - and nothing, soon.
(No, no, no ! No, no, no !)
She that calls for costly things
Priceless finds her offerings -
What's impossible to kings ?
(Heel and toe ! Heel and toe !)

Kings are shaped as other men.
(Step and turn ! Step and turn !)
Ask what none may ask again.
(Will you learn ? Will you learn ?)
Lovers whine, and kisses pall,
Jewels tarnish, kingdoms fall -
Death's the rarest prize of all !
(Step and turn ! Step and turn !)

Veils are woven to be dropped.
(One, two, three ! One, two, three !)
Aging eyes are slowest stopped.
(Quietly ! Quietly !)
She whose body's young and cool
Has no need of dancing-school -
Scratch a king and find a fool !
(One, two, three ! One, two, three !)
1931 "Death and Taxes..."

Примечание.
В Интернете можно найти русский перевод стихотворения Salome's Dancing-Lesson,
сделанный Самуилом Черфасом.

Дороти Паркер В своей стихии
(С английского).

Покуда плачу, терпя невзгоды,
люди смеются, глаза сухие.
Пройдут недели, промчатся годы -
останусь в своей стихии;

лишь будут всё сниться личины
зарытых в землю возле нивы,
всех тех, что имели сердца из глины,
пока ещё были живы.

Dorothy Parker My Own

Then let them point my every tear,
And let them mock and moan;
Another week, another year,
And I'll be with my own

Who slumber now by night and day
In fields of level brown;
Whose hearts within their breasts were clay
Before they laid them down.
1931 "Death and Taxes..."

Дороти Паркер Утешение
(С английского).

Едва-едва сдержала слёзы.
В моём саду увяла роза -
сломался стебелёк.
Одна подруга мне сказала:
"Повсюду роз и так немало,
Подумаешь, цветок !"

Упала раненная птица.
Твердят: "Их много здесь гнездится.
Одна другой чудней".
Девицу бросил друг в несчастье.
Ей скажут, проявив участье:
"Их прорва, тех парней !"

Dorothy Parker Solace

There was a rose that faded young;
I saw its shattered beauty hung
Upon a broken stem.
I heard them say, "What need to care
With roses budding everywhere ?"
I did not answer them.

There was a bird, brought down to die;
They said, "A hundred fill the sky -
What reason to be sad ?"
There was a girl, whose lover fled;
I did not wait, the while they said,
"There's many another lad."
1931 "Death and Taxes..."

Дороти Паркер Горстка слов
(С английского).

Тебя здесь нет, и нет уж песен моря,
ни ярких птиц, ни листьев, ни цветов;
и я о том пишу тебе, вся в горе,
лишь горстку слов.

Из этой пустоты не выйдет чуда,
и сердце - будто ранено насквозь.
Какие же я в нём слова добуду ?
Все струны - врозь.

Я не скажу, что год благополучен.
Я не надеюсь на чарующий досуг.
Ищу короткие слова, чтоб звучен
был каждый звук.

Dorothy Parker Little Words

When you are gone, there is nor bloom nor leaf,
Nor singing sea at night, nor silver birds;
And I can only stare, and shape my grief
In little words.

I cannot conjure loveliness, to drown
The bitter woe that racks my cords apart.
The weary pen that sets my sorrow down
Feeds at my heart.

There is no mercy in the shifting year,
No beauty wraps me tenderly about.
I turn to little words- so you, my dear,
Can spell them out.
1931 "Death and Taxes..."

Примечание.
В Интернете можно найти русский перевод стихотворения Little Words, сделанный
Валентиной Сокорянской.


Дороти Паркер Орнитология для начинающих
(С английского).

Птичка, что ест из моей пятерни,
нежной повадкой мне будто сродни.
Всё же милей и приятнее мне
дрозд, что, мелькая, снуёт в бузине.

Dorothy Parker Ornithology for Beginners

The bird that feeds from off my palm
Is sleek, affectionate, and calm,
But double, to me, is worth the thrush
A-flickering in the elder-bush.
1931 "Death and Taxes..."

Примечание.
В Интернете можно найти русский перевод стихотворения Ornithology for Beginners,
сдеданный Валентиной Сокорнянской.


Дороти Паркер Садик
(С английского).

Погост её безудержно манил.
Найдя себе свой божий уголок,
она садилась летом у могил.
В прямых лучах светился хохолок.

С колен молилась, пальцы сунув в мох.
Поправит ржавый крест, сухой венок.
Порою я слыхала тяжкий вздох.
Мне жаль её спустя немалый срок.

Тщедушное седое существо
готово было всё в слезах истечь.
Несчастная страдала оттого,
что в освящённом месте ей не лечь.

Dorothy Parker Garden-Spot

God's acre was her garden-spot, she said;
She sat there often, of the Summer days,
Little and slim and sweet, among the dead,
Her hair a fable in the leveled rays.

She turned the fading wreath, the rusted cross,
And knelt to coax about the wiry stem.
I see her gentle fingers on the moss
Now it is anguish to remember them.

And once I saw her weeping, when she rose
And walked a way and turned to look around -
The quick and envious tears of one that knows
She shall not lie in consecrated ground.
1931 "Death and Taxes..."







Дороти Паркер Теория и другое

Дороти Паркер Теория
(С английского)

В любви есть вечные уроки.
Вошла в неё да вышла вон,
и всё же голос твой и строки
обдали горечью вдогон.
Я снова слушала с тоскою
все эти нудные слова.
Видать, и в юности такое
уже терпела голова ?

Dorothy Parker Theory

Into love and out again,
Thus I went, and thus I go.
Spare your voice, and hold your pen -
Well and bitterly I know
All the songs were ever sung,
All the words were ever said;
Could it be, when I was young,
Some one dropped me on my head ?
1928 "Sunset Gun".


Дороти Паркер Довольно грустный рассказ
(С английского)

За что на мне такая метка ?
Я думаю о том нередко.
Другим дана такая власть -
пленять, внушать мужчинам страсть.
В подружках - яркое цветенье,
кристальность душ без замутненья.
В других характер - как гранит.
Во мне ж - не те: ни нрав, ни вид.
Какие б ни случались встречи,
о браке не бывало речи.
Разбито сердце, песен не пою.
Приятели, ссылаясь на семью,
указывали на примеры,
что брак - помеха для карьеры,
и отрицали наобум
во мне чувствительность и ум !
Возможно, я и впрямь дурная,
что двадцать лет, как быть, - не знаю.
И всё же не отчаялась со зла,
хотя меня надежда прокляла.
Держусь на уровне приличном,
но сердце стало мозаичным,
комичным, как лоскутный флаг.
Ропщу: за что на мне тот знак ?

Dorothy Parker A Fairly Sad Tale

I think that I shall never know
Why I am thus, and I am so.
Around me, other girls inspire
In men the rush and roar of fire,
The sweet transparency of glass,
The tenderness of April grass,
The durability of granite;
But me- I don't know how to plan it.
The lads I've met in Cupid's deadlock
Were- shall we say?- born out of wedlock.
They broke my heart, they stilled my song,
And said they had to run along,
Explaining, so to sop my tears,
First came their parents or careers.
But ever does experience
Deny me wisdom, calm, and sense !
Though she's a fool who seeks to capture
The twenty-first fine, careless rapture,
I must go on, till ends my rope,
Who from my birth was cursed with hope.
A heart in half is chaste, archaic;
But mine resembles a mosaic -
The thing's become ridiculous !
Why am I so? Why am I thus ?
1928 "Sunset Gun".


Дороти Паркер Жестокий вопрос
(С английского).

Ах, новая любовь ! Куда ты манишь ?
Ведя извилистым нетореным путём,
насытишь, напоишь и одурманишь
неспелой ягодой с забористым вином ?

Ах, новая любовь ! Что может статься ?
Он ринется бродить, а мне лишь плакать зря.
Как сладко засыпать, как горько просыпаться -
какому сердцу смерть, когда придёт заря ?

Dorothy Parker The Last Question

New love, new love, where are you to lead me ?
All along a narrow way that marks a crooked line.
How are you to slake me, and how are you to feed me ?
With bitter yellow berries, and a sharp new wine.

New love, new love, shall I be forsaken ?
One shall go a-wandering, and one of us must sigh.
Sweet it is to slumber, but how shall we awaken -
Whose will be the broken heart, when dawn comes by ?
1928 "Sunset Gun".


Дороти Паркер Излишний совет
(С английского).

Когда про вас распустят ложь,
в протестах пользы ни на грош.
А если обвиненье - не обман,
вопите: "Ложь !" Вздымайте ураган.

Dorothy Parker Superfluous Advice

Should they whisper false of you.
Never trouble to deny;
Should the words they say be true,
Weep and storm and swear they lie
1928 "Sunset Gun".

Примечание.
В Интернете можно найти русский перевод стихотворения Superfluous Advice,
сделанный Владимиром Лазарисом.


Дороти Паркер Незабываемая
(С английского).

Пустись ты хоть куда-нибудь,
и я пойду с тобою в путь.
Потом в другой стране, в разлуке,
ты вспомнишь голос мой и руки.
Ты вспомнишь поступь, вспомнишь стать
и что успею рассказать.
Увидишь, будто бы воочью,
мою улыбку тёмной ночью;
и я мелькну опять, как тень,
когда забрезжит новый день.
Припомнишь в добрую минутку
как белокурую малютку,
и спутницам в чужой стране
потом расскажешь обо мне.

Dorothy Parker But Not Forgotten

I think, no matter where you stray,
That I shall go with you a way.
Though you may wander sweeter lands,
You will not soon forget my hands,
Nor yet the way I held my head,
Nor all the tremulous things I said.
You still will see me, small and white
And smiling, in the secret night,
And feel my arms about you when
The day comes fluttering back again.
I think, no matter where you be,
You'll hold me in your memory
And keep my image, there without me,
By telling later loves about me.
1928 "Sunset Gun".


Дороти Паркер Двухтомный роман
(С английского).

Днём тучи. Унылость.
После безлунная ночь.
Я страстно влюбилась -
он гнал меня прочь.

Dorothy Parker Two-Volume Novel

The sun's gone dim, and
The moon's turned black;
For I loved him, and
He didn't love back.

Примечание.
Стихотворение Two-Volume Novel было неоднократно переведено на русский язык. В Интернете можно найти переводы Софьи Полянкиной, Самуила Черфаса и Владимира
Лазариса.


Дороти Паркер Pour Prendre Conge*
английского).

Я измучилась, с бурями ссорясь,
в море чувств на убогом челне.
Я устала играть Долорес.
(Роль кроилась совсем не по мне).

Я не буду облизывать раны,
как несчастный щенок подчас,
и не желаю из-за романа
сердце своё обнажать на показ.

Я утомилась плести гирлянды,
с лавром свивая болиголов.
Мне не нужны никакие шаланды
у экзотических берегов.

Я уж не стану выплясывать снова
па про любовь, устремлённую ввысь...
Муза Евтерпа ! Пребудь здорова.
Будь осторожна - не простудись.

Бросила вкладывать пыл и старанье
в строфы, как страждут душа и плоть.
Как я продолжу существованье,
знает один драматург - Господь.

Dorothy Parker Pour Prendre Conge

I'm sick of embarking in dories
Upon an emotional sea.
I'm wearied of playing Dolores
(A role never written for me).

I'll never again like a cub lick
My wounds while I squeal at the hurt.
No more I'll go walking in public,
My heart hanging out of my shirt.

I'm tired of entwining me garlands
Of weather-worn hemlock and bay.
I'm over my longing for far lands -
I wouldn't give that for Cathay.

I'm through with performing the ballet
Of love unrequited and told.
Euterpe, I tender you vale;
Good-by, and take care of that cold.

I'm done with this burning and giving
And reeling the rhymes of my woes.
And how I'll be making my living,
The Lord in His mystery knows.
1928 "Sunset Gun".

Примечание.
Французское название стихотворения говорит о намерении изменить привычный ход
жизни, уйти в отпуск или вообще от обычных дел и переживаний.


Дороти Паркер Леди, которая намерена писать стихи.
(С английского)

Как порождение Стожар
и как любимый отпрыск Ада
лет в семьдесят яви свой дар,
а ранее того - не надо.

Пусть в рифмах блещет мишура.
Вяжи из строф стихотворенья,
и ритмы, модные вчера,
тебе поднимут настроенье.

Искусство выкажи хитро.
Вложи в издёвки больше перца.
Но не обмакивай перо
в чернила, бьющие из сердца.

Не говори про злую быль.
Стирай всю пыль с лощёных книжек,
и в лампе так поставь фитиль,
чтоб все следы слезинок выжег.

В стихах пиши - таков закон -
про слёзы и любовь лишь в шутку,
не то доброжелательный Фаон*,
прочтя, прошепчет: "Глупая малютка !"

Dorothy Parker For A Lady Who Must Write Verse

Unto seventy years and seven,
Hide your double birthright well -
You, that are the brat of Heaven
And the pampered heir to Hell.

Let your rhymes be tinsel treasures,
Strung and seen and thrown aside.
Drill your apt and docile measures
Sternly as you drill your pride.

Show your quick, alarming skill in
Tidy mockeries of art;
Never, never dip your quill in
Ink that rushes from your heart.

When your pain must come to paper,
See it dust, before the day;
Let your night-light curl and caper,
Let it lick the words away.

Never print, poor child, a lay on
Love and tears and anguishing,
Lest a cooled, benignant Phaon
Murmur, "Silly little thing !"
1928 "Sunset Gun"

Примечание.
*Фаон - легендарный юный возлюбленный уже не молодой поэтессы Сапфо.


Дороти Паркер Похоронные рифмы
(С английского).

Гордость - в обиде, в мыслях - витийство.
В грёзах гнездится самоубийство.
Сердце твердеет, в думах всё ясно:
смерть предстаёт будто вправду прекрасна.

Dorothy Parker Rhyme against Living

If wild my breast and sore my pride,
I bask in dreams of suicide;
If cool my heart and high my head,
I think, "How lucky are the dead !"
1928 "Sunset Gun"


Дороти Паркер Мудрость
(С английского).

Не раз сказала и вторю:
меня не заманить опять.
Любовь - дорожка в лапы горя.
Пойдёшь - и будешь страдать.

Я это знаю. Я в это верю.
Немало лет твержу подряд:
сердце запрячьте, замкните двери.
В глазах у парней отражается Ад.

Сердце отдашь и застонешь в сорочку.
Глупым же выйдет твоё нытьё.
Я помудрее. Сижу в одиночку.
Вот моя книга, и вот - шитьё.

Глянь-ка ! А парень-то в ожиданье:
весел, да смел, да высок.
К чёрту все эти слова да знанье.
Нынче они невпрок.

Dorothy Parker Wisdom

This I say, and this I know:
Love has seen the last of me.
Love's a trodden lane to woe,
Love's a path to misery.

This I know, and knew before,
This I tell you, of my years:
Hide your heart, and lock your door.
Hell's afloat in lovers' tears.

Give your heart, and toss and moan;
What a pretty fool you look!
I am sage, who sit alone;
Here's my wool, and here's my book.

Look! A lad's a-waiting there,
Tall he is and bold, and gay.
What the devil do I care
What I know, and what I say?
1928 "Sunset Gun".


Дороти Паркер Кода
(С английского).

Не важно: брать или давать,
пить воду или быть хмельной.
Вся жизнь, вся эта благодать
была задумана не мной.
Борьба тяжка, редки свершенья
с завоеванием высот.
Искусство - способ очищенья,
а страсть к погибели ведёт.
Трудиться - долг мохнатых братцев.
Моллюскам кайф внутри их лат.
Решила больше не сражаться -
нельзя ль отсюда прямо в Ад ?

Dorothy Parker Coda

There's little in taking or giving,
There's little in water or wine;
This living, this living, this living
Was never a project of mine.
Oh, hard is the struggle, and sparse is
The gain of the one at the top,
For art is a form of catharsis,
And love is a permanent flop,
And work is the province of cattle,
And rest's for a clam in a shell,
So I'm thinking of throwing the battle -
Would you kindly direct me to hell ?
1928 "Sunset Gun".

Примечания.
"Кода" - завершающий пассаж второго сборника стихотворений Дороти Паркер "Sunset Gun" - "Пушка на закате".
В Интернете можно найти русский перевод этого стихотворения, сделанный Софьей
Полянкиной.








Дороти Паркер Хорошая погода и другое

Дороти Паркер Хорошая погода
(С английского).

К морской голубизне я безразлична.
Блестят лучи на зеркале воды,
и только рябь дрожит на нём обычно:
полоски мерно строятся в ряды.
Мне ласковое море не по нраву.
Я не ценю спокойные пески.
Мне б лучше шторм, разнузданную лаву.
В затишье я страдаю от тоски.

Я б так же и в любви была счастлива,
попавши в шквал, в неистовый бурун,
могучий в час отлива и прилива.
Ах, если бы я встретила тайфун ! -
И даже пусть останется кручина,
щепа, осколки да морская тина.

Dorothy Parker Fair Weather

This level reach of blue is not my sea;
Here are sweet waters, pretty in the sun,
Whose quiet ripples meet obediently
A marked and measured line, one after one.
This is no sea of mine. that humbly laves
Untroubled sands, spread glittering and warm.
I have a need of wilder, crueler waves;
They sicken of the calm, who knew the storm.

So let a love beat over me again,
Loosing its million desperate breakers wide;
Sudden and terrible to rise and wane;
Roaring the heavens apart; a reckless tide
That casts upon the heart, as it recedes,
Splinters and spars and dripping, salty weeds.
1928 "Sunset Gun".

Примечание.
В Интернете можно найти русский перевод стихотворения Fair Weather, сделанный Валентиной Сокорянской.


Дороти Паркер Дерзкая красотка
(С английского).

За спиной у меня злословье,
гогот, галдёж да бред.
Пусть потешатся на здоровье:
я могу лишь пропеть в ответ:

"Лучше сесть под покровом сада,
прислонившись к груди дружка,
чем глазеть из-за ржавой ограды,
как по небу плывут облака.

Лучше встретить зарю за бражкой,
веселясь, голова набекрень,
чем хозяйкой, за стиркой и глажкой,
ждать в тоске, чтоб кончился день.

Лучше связь с двадцатью парнями,
чем сушить в одиночестве плоть.
Лучше хлеб оросить слезами,
чем жевать несолёный ломоть".

Пусть скрипят за спиной челюстями,
изрыгая насмешки и гнев:
лучше сердцу цвести грехами,
чем иссохнуть, совсем пожелтев.

Dorothy Parker The Whistling Girl

Back of my back, they talk of me,
Gabble and honk and hiss;
Let them batten, and let them be -
Me, I can sing them this:

"Better to shiver beneath the stars,
Head on a faithless breast,
Than peer at the night through rusted bars,
And share an irksome rest.

"Better to see the dawn come up,
Along of a trifling one,
Than set a steady man's cloth and cup
And pray the day be done.

"Better be left by twenty dears
Than lie in a loveless bed;
Better a loaf that's wet with tears
Than a cold, unsalted bread.

Back of my back, they wag their chins,
Whinny and bleat and sigh;
But better a heart a-bloom with sins
Than hearts gone yellow and dry!
1928 "Sunset Gun".


Дороти Паркер История
(С английского).

"Ах, он ушёл, - она сказала строго. -
Так скатертью ему дорога.
Я не ложусь и не встаю одна
и ни по ком лить слёзы не должна.
Есть кое-кто получше меж парнями !
Найду с кем мне потопать каблучками
и станцевать сегодня до утра.
Так мне давно расстаться с ним пора !"
Сказала: "Если не вернётся никогда,
что из того ? Какая ерунда.
К чему мне встреча с ним, постылым ?
Пусть мать его умоет рот свой мылом".

Dorothy Parker Story

"And if he's gone away," said she,
"Good riddance, if you're asking me.
I'm not a one to lie awake
And weep for anybody's sake.
There's better lads than him about !
I'll wear my buckled slippers out
A-dancing till the break of day.
I'm better off with him away !
And if he never come," said she,
"Now what on earth is that to me ?
I wouldn't have him back !"
I hope
Her mother washed her mouth with soap.
1928 "Sunset Gun".


Дороти Паркер Разочарование
(С английского).

Когда б имела пистолет,
так развлекла бы целый свет
и враз мозги повышибала
всем, от которых пострадала.

Имей я ядовитый газ,
так от меня б никто не спас
всю ту немалую ораву,
что мне на свете не по нраву.

Но нет оружия в руках,
и тем намерениям - крах,
и жизнь покуда не поблекла
для тех, кому дорога в пекло.
(И радостно живут сегодня
все кандидаты в преисподню).

Dorothy Parker Frustration

If I had a shiny gun,
I could have a world of fun
Speeding bullets through the brains
Of the folk who give me pains;

Or had I some poison gas,
I could make the moments pass
Bumping off a number of
People whom I do not love.

But I have no lethal weapon -
Thus does Fate our pleasure step on!
So they still are quick and well
Who should be, by rights, in hell.

Примечание.
Стихотворение Frustration можно найти в Интернете в русских переводах
Валентина Емелина и Валентины Сокорянской.


Дороти Паркер Исцелена
(С английского).

Я сердцу дала пинка
в один осенний денёк.
Увидела утром дружка -
он к стенке причалил бок.
Так я усмехнулась слегка:
как же он невысок.

Dorothy Parker Healed

Oh, when I flung my heart away,
The year was at its fall.
I saw my dear, the other day,
Beside a flowering wall;
And this was all I had to say:
"I thought that he was tall!"
1928 "Sunset Gun"


Дороти Паркер Пейзаж
(С английского).

Здесь, как нигде, красиво -
вокруг и до края небес:
цветочный ковёр да нива,
да дивный берёзовый лес.

Холмы зелёные снизу,
с зеленью спорит сирень,
и нежному лёгкому бризу
траву теребить не лень.

Здесь станешь счастливой сразу:
спокойствие, чистота.
Как весело каждому глазу
смотреть на эти места.

А мне всё кажется фальшью.
Местность сера и скучна:
мой парень уходит всё дальше,
и я ему не нужна.

Dorothy Parker Landscape

Now this must be the sweetest place
From here to heaven's end;
The field is white and flowering lace,
The birches leap and bend,

The hills, beneath the roving sun,
From green to purple pass,
And little, trifling breezes run
Their fingers through the grass.

So good it is, so gay it is,
So calm it is, and pure.
A one whose eyes may look on this
Must be the happier, sure.

But me- I see it flat and gray
And blurred with misery,
Because a lad a mile away
Has little need of me.
1928 "Sunset Gun".


Дороти Паркер Магистратура
(С английского).

Я у Любви, чуть меньше у Надежды
училась ревностно, без скуки.
Теперь мне Горе проясняет вежды,
преподнося те самые науки.

Или:

Училась у любви, чуть меньше у Надежды,
пока Судьба не оказалась злючкой.
Теперь мне Горе проясняет вежды,
а остальное изучаю самоучкой.

Dorothy Parker Post-Graduate

Hope it was that tutored me,
And Love that taught me more;
And now I learn at Sorrow's knee
The self-same lore.
1928 "Sunset Gun".

Примечание.
В Интернете можно найти русский перевод стихотворения Post-Graduate, сделанный Валентиной Сокорянской.


Дороти Паркер Любимой внучке
(С английского).

Не люби простых парней,
бойся одержимых,
не ищи, кто всех умней;
прочь печалями томимых.

Не сочувствуй и не верь
влипшим браконьерам.
Не спеши тайком за дверь
к броским кавалерам.

Плюй на преданных сынков
и заблудших пьяниц,
не спеши под звон подков
с разной швалью в танец.

Верь мне; слушай, не браня, -
покажи негодным кукиш !
Но навряд ли ты в меня,
если так поступишь.

Dorothy Parker For a Favorite Granddaughter

Never love a simple lad,
Guard against a wise,
Shun a timid youth and sad,
Hide from haunted eyes.

Never hold your heart in pain
For an evil-doer;
Never flip it down the lane
To a gifted wooer.

Never love a loving son,
Nor a sheep astray;
Gather up your skirts and run
From a tender way.

Never give away a tear,
Never toss a pine;
Should you heed my words, my dear,
You're no blood of mine !
1928 "Sunset Gun".


Дороти Паркер Liebestod*
(С английского).

Жила я смело, без забот -
столетие без гроз.
Не думала, что жизнь несёт
мне реки горьких слез.

А у влюбленных рок тяжел:
без горестей - ни дня.
Решила: в ней источник зла.
Любовь - не для меня.

Твердила: вижу столько драм,
страданий, страшных мук,
сердца, что рвутся пополам:
чуть что - и тем каюк.

И вот была я весела -
без года сотню лет -
но Смерть негаданно пришла
и мне затмила свет.

Сказала ей: "Ломай житьё
у тех, кто помертвей,
а тело крепкое моё -
не пища для червей.

Гляди, как внешность их страшна,
и что ни тело - жердь.
К чему же я обречена
скорей других на смерть.

И тут Любовь пришла помочь
и разделить мою юдоль,
прогнать мои печали прочь
и облегчить всю боль.

Она мне охладила грудь.
Забыт былой зарок.
Пришла Любовь - так будь что будь,
и Смерть мне стала впрок.

Не стану Смерть гневить хулой.
С Любовью, пусть во мгле,
мне станет легче под землёй,
чем сверху, на земле.

Dorothy Parker Liebestod*

When I was bold, when I was bold-
And that's a hundred years!-
Oh, never I thought my breast could hold
The terrible weight of tears.

I said: "Now some be dolorous;
I hear them wail and sigh,
And if it be Love that play them thus,
Then never a love will I."

I said: "I see them rack and rue,
I see them wring and ache,
And little I'll crack my heart in two
With little the heart can break."

When I was gay, when I was gay-
It's ninety years and nine!-
Oh, never I thought that Death could lay
His terrible hand in mine.

I said: "He plies his trade among
The musty and infirm;
A body so hard and bright and young
Could never be meat for worm."

"I see him dull their eyes," I said,
"And still their rattling breath.
And how under God could I be dead
That never was meant for Death?"

But Love came by, to quench my sleep,
And here's my sundered heart;
And bitter's my woe, and black, and deep,
And little I guessed a part.

Yet this there is to cool my breast,
And this to ease my spell;
Now if I were Love's, like all the rest,
Then can I be Death's, as well.

And he shall have me, sworn and bound,
And I'll be done with Love.
And better I'll be below the ground
Than ever I'll be above.
1928 "Sunset Gun".

Примечание.
*Liebestod - "Cмерть в любви" (с немецкого). Название стихотворения Дороти
Паркер совпадает с названием знаменитой арии Изольды из оперы Рихарда Вагнера
"Тристан и Изольда".


Дороти Паркер Дилемма
(С английского).

Была б я тиха и нежна
и тебе, как моська, верна,
бежала б по всякому зову
и верила каждому слову.
На ложь отвечала бы "Да !
Мой милый, ты прав, как всегда".
Я б вечно глаза опускала,
боясь грозового шквала.
Не смела б ни в чём упрекнуть
в боязни тебя оттолкнуть.

А будь я с рассудком хворым
и рада любым ухажёрам,
и то бы била лбом об пол,
когда бы мимо ты прошёл.
Вспыливши, я сердито, с силой,
съязвила бы: "Прощай, мой милый !"
Ты б в миг всю радость растерял.
Но где ж мне взять такой запал ?.

Dorothy Parker Dilemma

If I were mild, and I were sweet,
And laid my heart before your feet,
And took my dearest thoughts to you,
And hailed your easy lies as true;
Were I to murmur "Yes," and then
"How true, my dear," and "Yes," again,
And wear my eyes discreetly down,
And tremble whitely at your frown,
And keep my words unquestioning
My love, you'd run like anything !

Should I be frail, and I be mad,
And share my heart with every lad,
But beat my head against the floor
What times you wandered past my door;
Were I to doubt, and I to sneer,
And shriek "Farewell!" and still be here,
And break your joy, and quench your trust -
I should not see you for the dust !
1928 "Sunset Gun".

Дороти Паркер Нежнейшая леди

Дороти Паркер Нежнейшая леди
(С английского).

Дивясь серьёзности ребёнка,
его хвалил весь дом и двор.
Мать только улыбалась тонко,
ей был приятен этот хор.

Соседка скажет ей, бывало,
"Каким же он высоким стал !"
А мать как будто не слыхала:
копила капитал похвал.

Она тихонько напевала
вблизи кроватки, сев на стул,
и что-то ей всегда мешало,
чтоб он в объятиях заснул.

У бедных жизнь течёт не ярко.
Она не кажется игрой.
Ей было радостней подарка,
как сын поднимется с зарёй.

Обнимет сына, как проснётся,
и в сердце радость оживёт,
но в нём и страх, что разорвётся
от дум, что будет через год.

Dorothy Parker The Gentlest Lady

They say He was a serious child,
And quiet in His ways;
They say the gentlest lady smiled
To hear the neighbors' praise.

The coffers of her heart would close
Upon their smaliest word.
Yet did they say, "How tall He grows!"
They thought she had not heard.

They say upon His birthday eve
She'd rock Him to His rest
As if she could not have Him leave
The shelter of her breast.

The poor must go in bitter thrift,
The poor must give in pain,
But ever did she get a gift
To greet His day again.

They say she'd kiss the Boy awake,
And hail Him gay and clear,
But oh, her heart was like to break
To count another year.
1928 "Sunset Gun".


Дороти Паркер Служанка на постоялом дворе
(С английского).

"Странно, - сказала она. - Я всё вижу свет,
звезду в серебре, что тогда воссияла,
спокойно блестевшую, вроде планет.
Я звёзд, вроде этой, потом не видала.

Была эта женщина очень нежна -
та, родившая сына в лютую стужу.
А вот сараюшка - темна и страшна,
нашей новой намного хуже.

Я в слезах принесла им огня.
Была молодая. Расстроила эта картина.
А мамаша - моложе меня
и к груди прижимала сына.

Никогда не видала ребёнка милей.
Что за малыш ! Не бывает краше.
"Он улыбнулся !" - сказала я ей.
Он был похож на свою мамашу.

Мне странно, что мне увидать повезло,
как добрались они до Вифлеема.
Уж больше трёх десятков лет прошло -
я всё за них молю, молю и вслух и немо".

Dorothy Parker The Maid-Servant at the Inn

"It's queer," she said; "I see the light
As plain as I beheld it then,
All silver-like and calm and bright -
We've not had stars like that again!

"And she was such a gentle thing
To birth a baby in the cold.
The barn was dark and frightening -
This new one's better than the old.

"I mind my eyes were full of tears,
For I was young, and quick distressed,
But she was less than me in years
That held a son against her breast.

"I never saw a sweeter child -
The little one, the darling one! -
I mind I told her, when he smiled
You'd know he was his mother's son.

"It's queer that I should see them so -
The time they came to Bethlehem
Was more than thirty years ago;
I've prayed that all is well with them."
1928 "Sunset Gun".


Дороти Паркер Воспитание
(С английского).

Затем ли меня сберегала мать;
пыталась под дождь и в грозу не пускать;
строго держала всегда на примете;
с толком кормила меня по диете;
стригла; старалась за всем уследить
и вовремя, в восемь, в постель уложить;
заботясь о стройности тела,
следила, как дочка зрела -
неуж, чтоб я мчалась на всякий зов
и сердце губила под стук каблуков ?

Dorothy Parker Fulfillment

For this my mother wrapped me warm,
And called me home against the storm,
And coaxed my infant nights to quiet,
And gave me roughage in my diet,
And tucked me in my bed at eight,
And clipped my hair, and marked my weight,
And watched me as I sat and stood:
That I might grow to womanhood
To hear a whistle and drop my wits
And break my heart to clattering bits.
1928 "Sunset Gun".

Примечание.
В Интернете можно найти русский перевод стихотворения Fulfillment, сделанный Валентином Емелиным.


Дороти Паркер Сбережение светлого времени
(С английского).

По поводу часов и дат
я отвечаю невпопад.
Могу сознаться напрямую,
который час уже рифмую.
Выпаливаю впопыхах,
не глядя, что там на часах.

Dorothy Parker Daylight Saving

My answers are inadequate
To those demanding day and date
And ever set a tiny shock
Through strangers asking what's o'clock;
Whose days are spent in whittling rhyme-
What's time to her, or she to Time?
1928 "Sunset Gun".

Примечание.
Приводится вариант перевода, но подлинный смысл стихотворения, возможно, иной. Требуется подсказка и другие истолкования.


Дороти Паркер Сюрприз
(С английского).

Душа у меня трепетала, стеня.
Боялась: уйдёшь и оставишь меня
с больной головой и надорванным сердцем,
и мне от бессонницы не отвертеться.
Молва не напрасно об этом твердит,
что кто-то заплачет, а кто-то сбежит.
В любви есть законы, они непреложны.
А я и не знала, что это возможно -
что первой решусь на отчаянный шаг.
Какая ж приятность, что сделала так !

Dorothy Parker Surprise

My heart went fluttering with fear
Lest you should go, and leave me here
To beat my breast and rock my head
And stretch me sleepless on my bed.
Ah, clear they see and true they say
That one shall weep, and one shall stray
For such is Love's unvarying law....
I never thought, I never saw
That I should be the first to go;
How pleasant that it happened so!
1928 "Sunset Gun".


Дороти Паркер Будучи Женщиной
(С английского).

Что за причина, в Риме я тоскую,
мне хочется в страну родную,
а дома, отряхнув сандалии,
опять скучаю об Италии ?

Что за причина, дорогой,
порой томлюсь вдвоём с тобой,
а, как уйдёшь, так неприятно,
и я кричу, чтоб шёл обратно ?

Dorothy Parker On Being A Woman

Why is it, when I am in Rome,
I'd give an eye to be at home,
But when on native earth I be,
My soul is sick for Italy?

And why with you, my love, my lord,
Am I spectacularly bored,
Yet do you up and leave me - then
I scream to have you back again?
1928 "Sunset Gun".

Примечание.
В Интернете можно найти русский перевод стихотворения On Being a Woman,
сделанный Валентиной Сокорянской.


Дороти Паркер После полудня
(С английского).

Как стану старой, так, похоже,
смирюсь. Ночами без огня,
припомню вновь, в постели лёжа,
все страсти, грызшие меня.

Я косы расчешу от скуки,
напялю стиранный чепец,
сложу натруженные руки,
чтоб отдохнули наконец.

Закрою шею кружевами,
надену вязанный костюм,
завешу вид в оконной раме,
чтоб заглушить кошачий шум.

Забуду слёзы и невзгоды,
вкушая чайный аромат.
Но пусть те благостные годы
ко мне подольше не спешат.

Dorothy Parker Afternoon

When I am old, and comforted,
And done with this desire,
With Memory to share my bed
And Peace to share my fire,

I'll comb my hair in scalloped bands
Beneath my laundered cap,
And watch my cool and fragile hands
Lie light upon my lap.

And I will have a sprigged gown
With lace to kiss my throat;
I'll draw my curtain to the town,
And hum a purring note.

And I'll forget the way of tears,
And rock, and stir my tea.
But oh, I wish those blessed years
Were further than they be !
1928 "Sunset Gun".

Примечание.
В Интернете можно найти переводы стихотворения Afternoon на русский язык, сделанные Валентиной Сокорянской и Терджиманом Кырымлы.



Дороти Паркер Мечта мертва
(С английского).

Мечта скончалась. Подойдите тихо
и не старайтесь на неё смотреть,
хотя она успела умереть,
взыскуя Жизнь за Жизнь. Вам что за лихо ?
Но только не спешите понапрасну,
и нет совсем нужды в пустых словах
о вешних днях и добрых небесах.
Мечта мертва, и всем скорбящим ясно:

когда бы с дерева ни падал лепесток,
тот маленький цветок, что был в Надежде
дать славный плод, наверняка поблёк
и Красоте не воссиять, как прежде.
В итоге следует увечной Красоте
лишь поклониться той угаснувшей Мечте.

Dorothy Parker A Dream Lies Dead

A dream lies dead here. May you softly go
Before this place, and turn away your eyes,
Nor seek to know the look of that which dies
Importuning Life for life. Walk not in woe,
But, for a little, let your step be slow.
And, of your mercy, be not sweetly wise
With words of hope and Spring and tenderer skies.
A dream lies dead; and this all mourners know:

Whenever one drifted petal leaves the tree -
Though white of bloom as it had been before
And proudly waitful of fecundity -
One little loveliness can be no more;
And so must Beauty bow her imperfect head
Because a dream has joined the wistful dead!
1928 "Sunset Gun".


Дороти Паркер Домоседка
(С английского).

Есть вещи, без которых мне никак.
Они - как средство, чтоб мечта воскресла:
потёртое устойчивое кресло,
любимый том, спокойный мой очаг.
Не плачу с ними ни в какой нужде,
с израненною грудью и с печалью.
Пусть та Красотка потрясает сталью,
но с нею я навеки во вражде.

Когда минуют дьявольские сроки,
здесь завершу, под дождь, свою юдоль,
улягусь средь ночи под одеяло...
Не то я вытянусь на солнцепёке,
окаменею - прекратится боль,
и я пойму, что сердце отказало.

Dorothy Parker The Homebody

There still are kindly things for me to know,
Who am afraid to dream, afraid to feel -
This little chair of scrubbed and sturdy deal,
This easy book, this fire, sedate and slow.
And I shall stay with them, nor cry the woe
Of wounds across my breast that do not heal;
Nor wish that Beauty drew a duller steel,
Since I am sworn to meet her as a foe.

It may be, when the devil's own time is done,
That I shall hear the dropping of the rain
At midnight, and lie quiet in my bed;
Or stretch and straighten to the yellow sun;
Or face the turning tree, and have no pain;
So shall I learn at last my heart is dead.
1928 "Sunset Gun".


Дороти Паркер Вторая любовь
(С английского).

"Она - моя !" - твердишь ты без заботы,
и, не предвидя всяких личных драм,
речь заведёшь про билли и расчёты
да будешь убегать по вечерам.
В моих глазах вопрос, порой мечта.
Ты молвил, как феномен был замечен:
"Вас женщин часто мучит суета !"
Ты так умён, доверчив и беспечен.

О, что за ночи с мукой пополам,
когда пытаюсь я к тебе пригреться,
когда губами льну к твоим устам
и слышу как в тебе играет сердце.
В какой-то день признаюсь я, скорбя:
"Мой милый ! Я целую не тебя !"

Dorothy Parker Second Love

"So surely is she mine," you say, and turn
Your quick and steady mind to harder things -
To bills and bonds and talk of what men earn -
And whistle up the stair, of evenings.
And do you see a dream behind my eyes,
Or ask a simple question twice of me -
"Thus women are," you say; for men are wise
And tolerant, in their security.

How shall I count the midnights I have known
When calm you turn to me, nor feel me start,
To find my easy lips upon your own
And know my breast beneath your rhythmic heart.
Your god defer the day I tell you this:
My lad, my lad, it is not you I kiss!
1928 "Sunset Gun".

Дороти Паркер Неизлечимая и другое

Дороти Паркер Неизлечимая
(С английскогo).

Пусть сердце будет в шрамах повсеместно.
Тем лучше, раз всё это мне известно.
Спокойнее, когда я знаю суть:
путей любви не повернуть.
Любовь, которая дивит и оглупляет, -
то всякая, которая пылает.
Я счастлива познанием основ:
любой из поцелуев вечно нов.
Шепчу обет, благословляю имя -
как и Елена губками своими.
А боль в груди и горький стон -
как будто и меня презрел Фаон.
Хоть и печально, нет им веры:
походят друг на друга кавалеры.
Подруги будут вечно умолять,
чтоб милый присягнул не изменять,
чтоб клялся, не прося о снисхожденье,
что смерть ему милей, чем охлажденье.
Но всё-таки сбежит как всяческий другой...
Лишь ты мне будешь верен, дорогой.

Dorothy Parker Incurable

And if my heart be scarred and burned,
The safer, I, for all I learned;
The calmer, I, to see it true
That ways of love are never new -
The love that sets you daft and dazed
Is every love that ever blazed;
The happier, I, to fathom this:
A kiss is every other kiss.
The reckless vow, the lovely name,
When Helen walked, were spoke the same;
The weighted breast, the grinding woe,
When Phaon fled, were ever so.
Oh, it is sure as it is sad
That any lad is every lad,
And what's a girl, to dare implore
Her dear be hers forevermore?
Though he be tried and he be bold,
And swearing death should he be cold,
He'll run the path the others went....
But you, my sweet, are different.
1928 "Sunset Gun"


Дороти Паркер Басня
(С английского)

Здесь леди жила, как мне кто-то напел,
чей милый стал вянуть и к ней охладел.
"Дитя ! - заявил он. - Закончилась страсть,
но дружба меж нами не может пропасть".
И было им славно, и было им любо,
но хвастались дружбой обычно сквозь зубы.

Dorothy Parker Fable

Oh, there once was a lady, and so I've been told,
Whose lover grew weary, whose lover grew cold.
"My child," he remarked, "though our episode ends,
In the manner of men, I suggest we be friends."
And the truest of friends ever after they were-
Oh, they lied in their teeth when they told me of her!
1928 "Sunset Gun".

Примечание.
Стихотворение Fable можно найти в Интернете в русском переводе
Самуила Черфаса.



Дороти Паркер Вторая старейшая история
(С английского)

Я сдерживать себя должна,
а от сердца - рвань да клочья.
Только горечь в нём одна
в ясный день и тёмной ночью.
Мне больно посреди утех,
трясусь среди лобзаний.
Мучителю приятен смех,
он ненавидит звук рыданий.
...........................
Любимый мой ! Заплачь и ты
и проклинай всё мирозданье.
Я повяжу тебе бинты,
чтоб облегчить страданье -
куда б ты ни сошёл,
будь это даже бездна ада...
Он свой палец уколол.
Вот и чудно, так и надо !

Dorothy Parker The Second Oldest Story

Go I must along my ways
Though my heart be ragged,
Dripping bitter through the days,
Festering, and jagged.
Smile I must at every twinge,
Kiss, to time its throbbing;
He that tears a heart to fringe
Hates the noise of sobbing.

.................................

Weep, my love, till Heaven hears;
Curse and moan and languish.
While I wash your wound with tears,
Ease aloud your anguish.
Bellow of the pit in Hell
Where you're made to linger.
There and there and well and well -
Did he prick his finger!
1928 "Sunset Gun".



Дороти Паркер Свинский взгляд на литературу
(С английского).

Жизнь и эпоха Джона Китса,
Перси Биши Шелли и Джорджа
Гордона Ноэля, лорда Байрона.

Байрон, и Шелли, и Китс
были троицей певчих птиц.
Три кумира сёл и столиц
и герои ста небылиц.
Шелли был картинно кудряв.
Китс был явно отнюдь не граф.
Байрон - очень не чужд забав,
был любитель острых приправ
и ценитель роскошных пав.
Но, каков бы ни был их нрав,
что ни строчка у них - то шпиц.
Много славных занятных страниц
нам оставили Байрон и Китс,
Байрон и Шелли,
Байрон и Шелли,
Байрон, и Шелли, и Китс.

Dorothy Parker A Pig's-Eye View Of Literature

The Lives and Times of John Keats,
Percy Bysshe Shelley, and
George Gordon Noel, Lord Byron

Byron and Shelley and Keats
Were a trio of Lyrical treats.
The forehead of Shelley was cluttered with curls,
And Keats never was a descendant of earls,
And Byron walked out with a number of girls,
But it didn't impair the poetical feats
Of Byron and Shelley,
Of Byron and Shelley,
Of Byron and Shelley and Keats.
1928 "Sunset Gun".

Примечание.
Стихотворение Дороти Паркер о Байроне, Шелли и Китсе перевели на русский язык Марина Бородицкая, Валентин Емелин и Александра Волчкова. В Интернете есть ссылки на четыре разные перевода.

Дороти Паркер Оскар Уайлд
(С английского).

Мучишься в старании
высказаться броско,
а нужное уж ранее
придумал с блеском Оскар.

Dorothy Parker Oscar Wilde

If, with the literate, I am
Impelled to try an epigram
I never seek to take the credit
We all assume that Oscar said it
1928 "Sunset Gun".

Примечание.
В Интернете можно найти перевод стихотворения Oscar Wilde на русский язык, сделанный Валентиной Сокорянской.


Дороти Паркер Гарриет Бичер Стоу

Для нас миссис Стоу - и мать, и жена,
и авторским даром владеет сполна.
Она одна из самых славных женщин.
Спасибо, Боже, я довольна меньшим.

Dorothy Parker Harriet Beecher Stowe

The pure and worthy Mrs. Stowe
Is one we all are proud to know
As mother, wife, and authoress
Thank God, I am content with less!
1928 "Sunset Gun".

Дороти Паркер Д.Г.Россетти
(С английского)

Данте Габриэль Россетти
схоронил свой труд в боскете,
но, подумавши раз пять,
пошёл туда его спасать.


Dorothy Parker D.G.Rossetti

Dante Gabriel Rossetti
Buried all of his libretti,
Thought the matter over - then
Went and dug them up again.
1928 "Sunset Gun".


Дороти Паркер Томас Карлайль
(С английского).

Бывало, Карлайль, мэтр учёный,
кричал своей супруге раздражённо,
метая чашку с чаем или блюдце:
"Сударыня ! Не смейте увернуться !"

Dorothy Parker Thomas Carlyle

Carlyle combined the lit'ry life
With throwing teacups at his wife,
Remarking, rather testily,
"Oh, stop your dodging, Mrs. C.!"
1928 "Sunset Gun".

Примечание.
Томас Карлайль (1795-1881) - шотландец, одно время ректор Эдинбургского университета, известный писатель, переводчик, историк, публицист, поклонник
сильных героических исторических личностей вроде Кромвеля, Фридриха Второго,
Наполеона. Его считают духовным предшественником Ницще.


Дороти Паркер Чарлз Диккенс
(С английского).

Слова, что он фальшив и груб,
способен вытерпеть лишь труп.
Пускай за это карканье ворон,
им воздадут, когда их выпру вон.

Dorothy Parker Charles Dickens

Who call him spurious and shoddy
Shall do it o'er my lifeless body.
I heartily invite such birds
To come outside and say those words!
1928 "Sunset Gun".


Дороти Паркер Александр Дюма и его сын
(С английского).

Тружусь, тружусь и наживаю сплин,
В руках тома Дюма: отец и сын.
Проходит день, и нет в конце
о них забот: о сыне и отце.

Dorothy Parker Alexandre Dumas And His Son

Although I work, and seldom cease,
At Dumas pere and Dumas fils,
Alas, I cannot make me care
For Dumas fils and Dumas pere
1928 "Sunset Gun".

Примечание.
В Интернете можно найти перевод этой эпиграммы на русский язык, сделанный Валентином Емелиным.


Дороти Паркер Альфред, лорд Теннисон
(С английского).

Имела б сына, так хочу определённо,
чтоб он ни в чём не походил на Теннисона.
Стань скрипачём. Ни за какие лилии
не кланяйся и не пиши идиллии.

Dorothy Parker Alfred, Lord Tennyson

Should Heaven send me any son,
I hope he's not like Tennyson.
I'd rather have him play a fiddle
Than rise and bow and speak an idyll.
1928 "Sunset Gun".


Дороти Паркер Джордж Гиссинг*
(С английского).

Я в книгах Гиссинга не вижу, что к чему,
так говорят - он мне не по уму.
Пока не сыщут аргументов посильней,
мне Батлер** кажется разумней и ясней.

Dorothy Parker George Gissing*

When I admit neglect of Gissing
They say I don't know what I'm missing
Until their arguments are subtler
I think I'll stick to Samuel Butler**
1928 "Sunset Gun".

Примечания.
*Джордж Гиссинг (1857-1903) - английский прозаик, принадлежавший к натуральному направлению, автор 23 романов на острые социальные темы, о жизни бедняков, об эмансипации женщин, писал также о Диккенсе, о путешествиях, о природе, об античности. Сотрудничал с русским журналом "Вестник Европы". Отдельные его книги были переведены и изданы в России.
**Сэмюэл Батлер (1835-1902) - английский писатель, художник, переводчик (перевёл "Илиаду"). Разводил овец в Новой Зеландии. Путешествовал. Как писатель большой популярности не имел, но высоко ценится лучшими английскими
писателями. Известен его роман-утопия "Erewhhon" и очень откровенная книга о
личной жизни, изданная после его смерти "The Way of All Flesh".

Дороти Паркер Уолтер Сэвидж Лэндор
(С английского)

Труды у Лэндора отменны.
Скажу и впрямь и откровенно:
рекомендую их хоть другу, хоть врагу.
Сама - увы - читать их не могу.

Walter Savage Landor

Upon the work of Walter Landor
I am unfit to write with candor.
If you can read it, well and good;
But as for me, I never could.
1928 "Sunset Gun".


Дороти Паркер Жорж Санд
(С английского).

Отставив на время бумаги и книги,
весьма одарённая дама все чувства
и дни отдавала амурной интриге.
(Во Франции это - как отрасль искусства).

Dorothy Parker George Sand

What time the gifted lady took
Away from paper, pen, and book,
She spent in amorous dalliance
(They do those things so well in France).
1928 "Sunset Gun".

Примечание.
В Интернете можно найти русский перевод стихотворения George Sand,
сделанный Валентиной Сокорянской.


Дороти Паркер Смертельный враг
(С английского).

Пускай другая станет на пути -
так ей от слёз не утереться.
Она его не сможет увести:
я у него хозяйка сердца.

Его ей не сманить никак,
что он изменит, нет и речи.
Она мне самый лютый враг
за их любовь до нашей встречи.

Dorothy Parker Mortal Enemy

Let another cross his way -
She's the one will do the weeping!
Little need I fear he'll stray
Since I have his heart in keeping -

Let another hail him dear -
Little chance that he'll forget me!
Only need I curse and fear
Her he loved before he met me.
1928 "Sunset Gun".


Дороти Паркер Пенелопа
(С английского).

В объятом небом просторе,
где солнцем указан маршрут,
плывёт он в серебряном море,
и парус ветрами надут.
Волны - в сверкании влажном.
Я - дома, но плох досуг.
Тревожит соседский стук.
Чай кипячу. Напасла тресты.
Отбеливаю холсты...
Его называют отважным.

Dorothy Parker Penelope

In the pathway of the sun,
In the footsteps of the breeze,
Where the world and sky are one,
He shall ride the silver seas,
He shall cut the glittering wave.
I shall sit at home, and rock;
Rise, to heed a neighbor's knock;
Brew my tea, and snip my thread;
Bleach the linen for my bed.
They will call him brave.
1928 "Sunset Gun".

Примечание.
В Интернете можно найти русский перевод стихотворения Penelope, сделаннй
Валентином Емелиным.


Дороти Паркер Богемия
(С английского).

Артист, художник - как он ни весом -
всегда не сведущ и не знает ни о чём.
Ваятель и певец, что посолидней,
спешат за славой из Сиэтла в Сидней.
А у поэтов, что ни новый кекс,
в конечном счёте выйдет только секс.
Все критики и все мемуаристы
успешны в области пустого свиста,
и все искусники при всей сноровке
нуждаются в опеке и страховке.

Dorothy Parker Bohemia

Authors and actors and artists and such
Never know nothing, and never know much.
Sculptors and singers and those of their kidney
Tell their affairs from Seattle to Sydney.
Playwrights and poets and such horses' necks
Start off from anywhere, end up at sex.
Diarists, critics, and similar roe
Never say nothing, and never say no.
People Who Do Things exceed my endurance;
God, for a man that solicits insurance!
1928 "Sunset Gun".


Дороти Паркер Ищущая душа
(С английского).

В мозгу вопрос неукротимый,
чем привлекает мой любимый:
ухваткою; фигурным ртом;
задумчивым высоким лбом;
словами, сказанными чётко;
раздвоенностью подбородка;
лицом; косым разрезом глаз,
в которых не поймёшь подчас,
там холод, жар или отвага.
Все мелочи, все эти блага
слились в одно феноменально.
И я дивлюсь, что я нормальна.

Dorothy Parker The Searched Soul

When I consider, pro and con,
What things my love is built upon -
A curly mouth; a sinewed wrist;
A questioning brow; a pretty twist
Of words as old and tried as sin;
A pointed ear; a cloven chin;
Long, tapered limbs; and slanted eyes
Not cold nor kind nor darkly wise -
When so I ponder, here apart,
What shallow boons suffice my heart,
What dust-bound trivia capture me,
I marvel at my normalcy.
1928 "Sunset Gun".

Примечание.
В Интернете можно найти русский перевод стихотворения The Searched Soul,
сделанный Софьей Полянкиной.


Дороти Паркер Доверчивое сердце
(С английского).

Я с горя лучше бы скончалась
в своём страдании унылом,
когда в рыданиях рассталась
с жестоким милым.

Но, не стерпев моих рыданий,
другой сыскался.
Среди объятий и лобзаний
он нежно клялся.

Я лучше выберу кончину
опять в страдании унылом,
по глупости терпя кручину
о нежном милом.

Dorothy Parker The Trusting Heart

Oh, I'd been better dying,
Oh, I was slow and sad;
A fool I was, a-crying
About a cruel lad !

But there was one that found me,
That wept to see me weep,
And had his arm around me,
And gave me words to keep.

And I'd be better dying,
And I am slow and sad;
A fool I am, a-crying
About a tender lad !
1928 "Sunset Gun".


Дороти Паркер Мне подумалось солнечным утром
(С английского).

Мне корчиться потом весь век наверняка,
когда случайно наступлю на червяка.
"Ползи-ка прочь, дружок ! Не вздумай спорить.
Не то твой клан мне отомстит вдругорядь".

Dorothy Parker Thought For A Sunshiny Morning

It costs me never a stab nor squirm
To tread by chance upon a worm.
"Aha, my little dear," I say,
"Your clan will pay me back one day."
1928 "Sunset Gun".

Дороти Паркер Крёстная мать и другое

Дороти Паркер Крёстная мать
(С английского).

Говорят, что в день крещенья,
сотню лет тому назад,
ведьма, влезши в церковь тенью,
наблюдала весь обряд.
Услыхала пожеланья,
чтоб росла я без греха
и взмахнула гневно дланью -
дескать, что за чепуха.
Мне дарили украшенья,
кто-то золото дарил.
Говорили поученья.
Каждый был и добр и мил.
Ведьма дёрнула застёжку -
чуть свой плащ не порвала -
и, плотней скрутив одёжку,
громогласно изрекла:
"В нужный час ко мне едва ли
эта девочка придёт,
я всю правду милой крале
выдам сразу наперёд.
Подарю ей огорченья
в вечной свите непогод,
в новолунья - помраченья
да болезни что ни год".
Тем и кончилось купанье
в посеребренном ковше.
Вещей ведьме за даянье:
да пребудет мир в душе !

Dorothy Parker Godmother

The day that I was christened -
It's a hundred years, and more! -
A hag came and listened
At the white church door,
A-hearing her that bore me
And all my kith and kin
Considerately, for me,
Renouncing sin.
While some gave me corals,
And some gave me gold,
And porringers, with morals
Agreeably scrolled,
The hag stood, buckled
In a dim gray cloak;
Stood there and chuckled,
Spat, and spoke:
"There's few enough in life'll
Be needing my help,
But I've got a trifle
For your fine young whelp.
I give her sadness,
And the gift of pain,
The new-moon madness,
And the love of rain."
And little good to lave me
In their holy silver bowl
After what she gave me -
Rest her soul!
1928 "Sunset Gun"


Дороти Паркер Удобства разной обстановки
(С английского).

Любовь одних возвышенно-священна,
им и в аду видна Прекрасная Елена.
Любовь других - ментальный парадокс.
Им и в раю мерещится Джон Нокс.

Dorothy Parker Partial Comfort

Whose love is given over-well
Shall look on Helen's face in hell,
Whilst those whose love is thin and wise
May view John Knox in Paradise.
1928 "Sunset Gun".


Дороти Паркер Красное платье
(С английского).

Я ещё девчушкой малой
говорила всем подряд,
что сошью прекрасный алый
ослепительный наряд.

Буду гордой и надменной
и влюбившийся герой
за меня со всей вселенной
вступит в рукопашный бой.

Будет нежный и красивый.
Очи будут ярче звёзд,
голова - с роскошной гривой,
будет искренен и прост.

Я девчушкою мечтала
заслужить любовь и честь.
Вот уже и взрослой стала -
и наряд тот глупый есть.

Dorothy Parker The Red Dress

I always saw, I always said
If I were grown and free,
I'd have a gown of reddest red
As fine as you could see,

To wear out walking, sleek and slow,
Upon a Summer day,
And there'd be one to see me so
And flip the world away.

And he would be a gallant one,
With stars behind his eyes,
And hair like metal in the sun,
And lips too warm for lies.

I always saw us, gay and good,
High honored in the town.
Now I am grown to womanhood....
I have the silly gown.
1928 "Sunset Gun"

Примечание.
Стихотворение The Red Dress можно найти в Интернете в отличных пореводах
на русский язык Аркадия Равиковича и Самуила Черфаса.


Дороти Паркер Виктория
(С английского).

Дорогая Виктория !
Истлевши в эфире -
In excelsis gloria -
R.I.P. - покойтесь в мире.

Саван её на отличных крючках.
Кости чисты; блестят, как от лака.
Душа прикорнула в её ногах,
как мраморная собака.

Альберт - иссохшее тело.
Одет - как герцог.
Его душа отлетела
туда, где застряло сердце.

Вам скажут, что дух его стал слоняться
и весь он блажен и светел.
(Но возражают шотландцы:
никто его там не заметил).

Dorothy Parker Victoria

Dear dead Victoria
Rotted cosily;
In excelsis gloria,
And R. I. P.

And her shroud was buttoned neat,
And her bones were clean and round,
And her soul was at her feet
Like a bishop's marble hound.

Albert lay a-drying,
Lavishly arrayed,
With his soul out flying
Where his heart had stayed.

And there's some could tell you what land
His spirit walks serene
(But I've heard them say in Scotland
It's never been seen).
1928 "Sunset Gun"


Дороти Паркер Советчик
(С английского).

Однажды мне попался человек,
любезно говоривший с толком,
задумчиво глядевший из под век,
раскладывая всё по полкам.

"Увеселения - самообман.
Когда живёшь с рассудком в ссоре,
лишь множится число сердечных ран,
и спутником вам станет горе.

Держись, дитя. Не знайся с этим злом.
Толпа - соблазн и гроб твой жёсткий".
"А чем вы заняты ?" - Не скрыл: "Углём.
Я спец по углеперевозке".

Dorothy Parker The Counselor

I met a man, the other day —
A kindly man, and serious —
Who viewed me in a thoughtful way,
And spoke me so, and spoke me thus:

“Oh, dallying's a sad mistake;
'Tis craven to survey the morrow!
Go give your heart, and if it break —
A wise companion is Sorrow.

“Oh, live, my child, nor keep your soul
To crowd your coffin when you're dead.” ...
I asked his work; he dealt in coal,
And shipped it up the Tyne, he said.
1928 "Sunset Gun".


Дороти Паркер Притча для одной девицы.
(С английского).

Присядь, подружка. Добрый час,
чтоб освежить воспоминания,
как защищает дикобраз
своё существование.

Как он прекрасно защищён !
Нельзя сыскать сравнения.
Никто не укреплён, как он,
от злого нападения.

Взгляни на внешность, даже тень -
он скроен с сообразностью.
Залезет под любой плетень
с его вездепролазностью.

И если враг отыщет след -
хоть где - его присутствия,
зверьку не надобен совет
и добрые напутствия.

Он побежит быстрей, чем звук.
Где гусь взлетел бы трепетно,
там дикобраз нырнёт, как в люк,
в тоннель - хоть до Манхэттена.

Он влезет выше, чем медведь,
без всяческой механики,
и станет на верху глазеть,
потея после паники.

И если кто его догнал,
те иглами наказаны:
совсем не ласковый финал.
Так у Шекспира сказано.

А кто его заманит в ров
в каком-нибудь заказнике,
уйдёт с отметиной зубов:
то не презент на празднике.

Так дикобраз вооружён,
чтоб чья-то пасть не схавала, -
когда б привлёк хоть чем-то он
невесть какого дьявола.

Dorothy Parker Parable for a Certain Virgin

Oh, ponder, friend, the porcupine;
Refresh your recollection,
And sit a moment, to define
His means of self-protection.

How truly fortified is he!
Where is the beast his double
In forethought of emergency
And readiness for trouble?

Recall his figure, and his shade -
How deftly planned and clearly
For slithering through the dappled glade
Unseen, or pretty nearly.

Yet should an alien eye discern
His presence in the woodland,
How little has he left to learn
Of self-defense! My good land!

For he can run, as swift as sound,
To where his goose may hang high -
Or thrust his head against the ground
And tunnel half to Shanghai;

Or he can climb the dizziest bough -
Unhesitant, mechanic -
And, resting, dash from off his brow
The bitter beads of panic;

Or should pursuers press him hot,
One scarcely needs to mention
His quick and cruel barbs, that got
Shakespearean attention;

Or driven to his final ditch,
To his extremest thicket,
He'll fight with claws and molars (which
Is not considered cricket).

How amply armored, he, to fend
The fear of chase that haunts him!
How well prepared our little friend! -
And who the devil wants him?
1928 "Sunset Gun".


Дороти Паркер Безделушки
(С английского).

Мини-вещи - признак блажи,
плод досужего старанья:
рукодельные пейзажи,
вязаные назиданья.
Это люди-одиночки,
кто талантливо, кто грубо,
целый день плетут веночки,
режут яхточки из дуба.

Дни тоскливо пробегают.
Чудаки, застыв на лавках,
близоруко вырезают
микро-тексты на булавках.
У других предмет азарта -
макраме и оригами;
разрисовывают карты;
как и я, грешат стишками.

Drothy Parker Bric-a-Brac

Little things that no one needs -
Little things to joke about -
Little landscapes, done in beads.
Little morals, woven out,
Little wreaths of gilded grass,
Little brigs of whittled oak
Bottled painfully in glass;
These are made by lonely folk.

Lonely folk have lines of days
Long and faltering and thin;
Therefore - little wax bouquets,
Prayers cut upon a pin,
Little maps of pinkish lands,
Little charts of curly seas,
Little plats of linen strands,
Little verses, such as these.
1928 "Sunset Gun".

Примечание.
Стихотворение Bric-a-Brac можно найти в Интернете в русском переводе
Владимира Дукельского.

Дороти Паркер Интерьер
(С английского).

Её менталитету тесно
в каморке под высоким потолком,
но максимы на стенах повсеместно,
а тьму глотают лампы над столом.

Вся мебель тут надраена до блеска,
и грех сказать, что в комнате хаос,
стоят в букетах ландыш да пролеска
и вытянулись плети лоз.

Её мозгам приятно запереться
от шума, дрязг и всяких мук.
Она здесь прячет за дверями сердце:
когда дождит, то в нём недуг.

Dorothy Parker Interior

Her mind lives in a quiet room,
A narrow room, and tall,
With pretty lamps to quench the gloom
And mottoes on the wall.

There all the things are waxen neat
And set in decorous lines;
And there are posies, round and sweet,
And little, straightened vines.

Her mind lives tidily, apart
From cold and noise and pain,
And bolts the door against her heart,
Out wailing in the rain.
1928 "Sunset Gun".


Дороти Паркер Отлучённые дети Рувима
(С английского).

Без прав, смирившись с неудачею,
они блюли единобрачие.
Держались его от постели к постели.
Я думаю, лучше б они погорели.

Dorothy Parker Reuben's Children

Accursed from their birth they be
Who seek to find monogamy,
Pursuing it from bed to bed-
I think they would be better dead.
1928 "Sunset Gun"


Дороти Паркер На обман скрипача
(С английского).

"Сегодня будет вечер с огоньком !"
"А разве мы уж завтра не умрём ?"
Глаза открыли в предрассветной мгле -
нам можно твёрдо топать по земле.
Надёжен пульс и кровь у нас жарка.
То "Завтра" сплыло. Ждём до вечерка.

Dorothy Parker On Cheating the Fiddler

"Then we will have tonight!" we said.
"Tomorrow- may we not be dead?"
The morrow touched our eyes, and found
Us walking firm above the ground,
Our pulses quick, our blood alight.
Tomorrow's gone- we'll have tonight!
1928 "Sunset Gun".


Дороти Паркер Был там один...
(С английского).

Был там всадник знатный
с яркою повязкой,
славный и приятный
и пленявший лаской.

Он своё колечко
дал мне золотое -
покорил сердечко
этой красотою.

Был там парень пеший,
не стававший в позу.
Этот, песней теша,
преподнёс мне розу.

Песенки - не проза.
Песенки - услада.
В день, когда есть роза,
и еды не надо.

А один был дерзкий,
говорил спесиво
и кинжал свой мерзкий
выставлял хвастливо.

Нож был с позолотцей,
в тонком окаймленье.
Кто ни обернётся -
умопомраченье.

Видя ту острастку,
всадник мой отбыл.
Снял свою повязку -
в море утопил.

Стихотворец - в слёзы,
грустно возроптал.
Как завяла роза,
просто растоптал.

А приятель дерзкий
ревностью страдал.
На боку был мерзкий
страшный мне кинжал.

Скрылся - с тем кинжалом,
там же на ремне.
Так каким же жалом
ранил сердце мне ?

Dorothy Parker There was one.

There was one a-riding grand
On a tall brown mare,
And a fine gold band
He brought me there.

A little, gold band
He held to me
That would shine on a hand
For the world to see.

There was one a-walking swift
To a little, new song,
And a rose was the gift
He carried along,

First of all the posies,
Dewy and red.
They that have roses
Never need bread.

There was one with a swagger
And a soft, slow tongue,
And a bright, cold dagger
Where his left hand swung-

Craven and gilt,
Old and bad-
And his stroking of the hilt
Set a girl mad.

There was one a-riding grand
As he rode from me.
And he raised his golden band
And he threw it in the sea.

There was one a-walking slow
To a sad, Iong sigh.
And his rose drooped low,
And he flung it down to die.

There was one with a swagger
And a little, sharp pride,
And a bright, cold dagger
Ever at his side.

At his side it stayed
When he ran to part.
What is this blade
Struck through my heart?
1928 "Sunset Gun".

Владимир Ягличич Смерть деда - 12, 13 и другое

Владимир Ягличич Смерть деда - 12
(С сербского)

Цемент, дощечки, мастерки.
Собрали дельную бригаду.
Глаза спокойны и зорки.
Мы трудимся. Вздыхать не надо.
Мы строим, строим - не шутя.
Пусть будет мраморной, сестрица,
и, позолотою блестя,
сто лет красуется гробница.

Ракию мастеру доставь,
и остальным неси хоть что-то,
чтоб снять с души печаль и ржавь
и нашу горькую заботу.
А то один лишь ветерок
летит нам в помощь, чтоб взбодриться,
но все усилия не впрок,
когда б ты не пришла, сестрица.

Старались не скривить объём,
потом всё вышло честь по чести.
Когда присели за столом,
то дружно обсудили вести.
Использовали весь раствор.
Прилежно прикрепили фото
и, будто мы сплочённый хор,
нам даже спеть пришла охота.

Удачный выпал деду ряд.
Скворцы сидят, друг дружку клича.
Здесь братья дедовы лежат.
Невдалеке село Гледичи.
(Их видно в солнечный денёк,
когда весь воздух чист и растрист,
а пролетевший мотылёк
прочертит горизонт крест-накрест).

Мы строим, строим. Лишь чуть-чуть,
и будет всё вполне готово.
Мы не хотели посягнуть
на все вселенские основы,
зато успели рассмотреть,
как ты у нас стройна, сестрёнка,
пока ты шла, неся нам снедь,
а мы вовсю стучали звонко.

----------
Цемент, дашhице, мистрије -
то веште руке редују,
и око гледа бистрије,
и јецаји се не чују.
Зидамо, зидамо гробнице,
у мермеру и позлати,
по томе hе нас, сестрице,
и ни по чему познати.

Мајстору подај ракије
и нама добре окрепе,
да се и душа напије,
да заборави погребе,
ко тело ревне преслице
врцка се ветар, шапори,
и најлепши су, сестрице,
ти узалудни напори.

Овде смо опсег зајели,
тамо стрефисмо исцела,
а потом смо се најели,
бистрили абер из села,
а кад и бетон свладасмо,
и налеписмо сличице,
јекнусмо, скоро радосно,
ко што кликују тичице.

Добро је овде дедици,
шта фали - с браhом врх села:
тамо се смеше Гледиhи,
ту дом је видан с видела
(додуше кад је сунчано,
и кад се пропнеш на прсте).
Лептири, врпцом пупчаном,
сјај само што не покрсте.

Зидамо, зидамо, зидамо,
још мало па је готово.
Ништа тек ту не издамо
у једнакости потоньој.
И никад дублье, ведрије,
не схватасмо, ван пожуде,
како си лепа, сестрице,
док уз брег носиш понуде.



Владимир Ягличич Смерть деда-13
(С сербского).

Посещение

Добрался. Первая забота,
едва свернул к нему с дороги,
взглянуть на дедушкино фото.
Смотрю. Переминаю ноги.
Уже и мрамор в ржавых пятнах.
Летает пляшущий листок...
Нас вечно тянет вспять, обратно.
Любой по сути одинок.

Из жизни год за годом вычтем.
Кто будет помнить нас потом ?
Вода нам шепчет те же притчи.
Всё тот же ветер день за днём.
Я не пуглив, не вроде зверя,
но есть во взгляде дикий свет.
Глазами свой участок мерю.
Тот мерку снял с меня в ответ.

Был жив - был горд и одинок,
потом вольёшься в легионы
из душ без целей и тревог.
Войдёшь в безликие колонны.
Все рифмы важны лишь тебе,
а в небе рай для безымянных,
там примут всех, кто пал в борьбе.
Там нет ни званных, ни не званных..

Так что же делать ? Все там будем.
И я иду с погоста к людям.
И в небе яркое свеченье -
оно - хорошая предтеча,
сердечных слов и ободренья
во время нашей доброй встречи.

-------------------------------------
Посета

Кад доджем, дуго, никуд
не одлазим. Ту бдијем.
Гледам дедину слику,
патиком земльу ријем.
Пратим плес масних влати,
рджу што гризе кам:
сваки се човек врати,
сваки је од нас сам.

Пролазе наше године
и - ко да нас се сети?
Исте су приче водине,
и исти ветар лети.
Не презам ту ко зверка,
ал дивлье су ми зене:
парцелу своју меркам,
парцела мерка мене.

Био је човек једно
да врати се у мноштво.
Отуда непобедно
и ватрено убоштво,
отуда ове риме:
а свод нас у род броји
с оним што нема име
тек кад нас чудно споји.


Враhам се меджу льуде
што чеканьем ми нуде
мајушно озаренье -
као радосне вести,
ко мало охрабренье
трен, кад hемо се срести.



Владимир Ягличич Особое место
(С сербского).

В этом месте во мне оживает былое.
Здесь, при виде пустого жилища и хлева,
вспоминается жар вперемешку с золою,
снова в памяти слышу родные напевы.
Видишь пень ? Мне мерещится дед мой старый,
говоривший о мире, где льются кровавые росы.
Где холодный очаг, там был пламень ярый,
а в медовом лугу будто вновь зазвенели косы.
Где нынче разломан забор и крадутся кошки,
мне до боли все комья и все уголки знакомы.
Я мальчишкой здесь бегал босой по дорожке.
Но солнце уже - не то, и месяц блестит по-другому.

Посебно место

Ово место за мене оживети још уме,
мада је голи камен, празна куhа и штала,
и како ме доведеш овамо, бели друме?
У ову је празнину сва историја стала.
И где ти видиш трупац, видим на ньему старца
који ми објашньава свет овај смртоносац,
где је огньиште хладно мени ватра зајарца,
ливаде медне коси још увек сабласни косац.
И где је плот развальен, и где се шуньа мачка,
и где до бола познат сваки грумен и тресет,
где је босила нога детиньа и дечачка -
сунце не греје исто, и не сја исто месец.



Владимир Ягличич Дома
(С сербского).

Солнце неспешно мерно спускалось,
будто бы к смерти уже готово.
Весь небосвод превращался в хаос,
и собирались заухать совы.

Вот оно умерло. Тени насели.
Спрятали стойло, хлев и ограду.
Храбро заткнули вокруг все щели.
Скрыли лесное кабанье стадо.

И наступило то время суток,
когда неизбежно заснуть охота
и приоткрыты для тех, кто чуток,
тайные козни и все комплоты.

Только леса по ночам - в тревоге.
Ветер задует - кончается дрёма.
В тёмное время маячит в дороге
трепетный символ тёплого дома.

Наши дома в темноте - на страже.
(В них начинают лампы светиться).
Окна квадратны, ярки и даже
напоминают девичьи лица.

Нас они терпят - с руками, с ногами;
любят по-ангельски, - без причины,
в наших постелях и за столами;
всех - от рождения и до кончины.

Куhе.

Сунце је споро мрело. Као
сво вече да је смрт чекало.
Да уруши се свод у хаос,
и да најави ноћ дрекало.

И најзад умре. Јуриш сенки
храбро освоји шталу, обор,
празну пуклину у лименки
и дивльих свиньа шумски чопор.

Наступа тврди час у души
кад льудска биhа сан обори,
кад кују се, за фине уши,
заверенички договори.

Час кад је шума само бдела
страхом од ветра и полома,
и кад у ноhи, без видела,
израста симбол топлог дома.

Јер су нам куhе сву ноh будне,
(сјаје дворишне сијалице):
све четвртасте, беле, чудне,
ко доброhудне дунде лице.

Трпе нас, наше руке, косе,
воле нас, ал божански, немо,
каучима где льубимо се,
спавамо, и где умиремо.



Критик - на полях книги.

Книга дочитана. Выскажу несколько строк.
Она - не шедевр. Рифмы - не модные ныне.
Истины ради: разбор мог бы стать очень строг -
как хмельной господин стал бы судить рабыню.
Но есть в ней искренность; она честна, правдива.
В ней, в честь всем близким, - дань сердечной теплоты;
дань матери с отцом и добрые мотивы.
В ней в пламенных стихах воплощены мечты.
И посвящение: "Тем, кто во мне самом
ещё живут !" И выставлены даты.
Как это дорого, что мы не предаём
забвенью близких нам, с кем жили мы когда-то.
Я постоянно с осторожным удивленьем
гляжу на тех, кто ищет выгод в суете.
Я вечно угнетён, считая пораженьем,
что наши руки тщетно тянутся к мечте.

------------------------------------
Критичар, на маргини

Кньига је дочитана. И сад остаје руб.
Она је неуспела. Невештих рима дар.
Ко би истину, овде мора да буде груб,
како је према робу припити господар.
Ал има нешто. Она искрена је, поштена.
Оцу и мајци песме посвеhене су, све.
А негде другде hе се догодити промена
која у складне версе надописује сне.
И та посвета: „Ньима, који у мени само
овога трена живе.“ И датуми годишта.
Зар и то није важност, уз коју призивамо
себе из нечег мртвог што слеже се у ништа?
Зато, опрезан, увек, са немоhи и болом,
и оштар са онима који добитак лове,
трудим се разумети. Заједнички је полом,
и наша свака рука што не домаши снове.


Владимир Ягличич Русско-украинская свара
(С сербского).

На экран мне больше уже не глядится:
развалины, взрывы -
я бы хотел покоя.
Как легко перейти границы,
возникшие всем на диво,
где было совсем другое.

От единой державы до перепуга:
где были крепки объятья,
теперь теребят и грызут друг друга,
как могут одни лишь братья.

--------------------------
Руско-украјински рат

У екран више не зури ми се:
руине, експлозије -
мира ми устребало.
Лако се преджу све границе
где их требало није,
где није их требало.

Од царства истог до поруге
чиме се царство плаhа.
Тамане ревно једни друге -
како могу тек браhа.


Владимир Ягличич Именины
(С сербского).

Как фронтовая канонада
пошла во время снегопада.
Снег с крыши рухнул невпопад -
так вся душа свалилась в ад.
Жена ссыпала соль в солонку -
подумал: сгрузили щебёнку.
Я дома. Отдых. Перекур,
а в голове - былой сумбур.
На кухне - жарка, пар, кипенье.
Спешим, готовим угощенье.
Посудный звон, от печки чад -
стрельба, орудия палят.
На блюде - тушка поросёнка,
в бульоне - косточки цыплёнка.
Я ж вижу неживой оскал
и поле с трупами в повал.
Возникла девка полковая,
зовёт меня под мост, за сваи:
"Не мешкай, враг силён и лют,
а утром, может быть, убьют".
Исчезла грань меж сном и явью.
Забыл, где слава, где бесславье.
Супруга в кухонном дыму
всё ждёт, что крепче обойму.
Как дом заснёт, уедут гости,
вдвоём согреем плоть и кости

----------------------------
Владимир Ягличич Слава

Претрнух: исти снег, ко онда,
и канонада, ко са фронта,

то суну с крова хрпа снега,
из мене крете ка дну свега?

Кипују шодер на туцаник,
ил жена сипа со у сланик?

Да, код куhе сам. джутке пушим.
Све је дальина, сад, у души.

Варива, шпорет, и угльевлье.
Гости и својта, свакодневлье.

Звека таньира, вильушака,
ил јека бомби и пушака?

Је л то прасеhа глава, пире,
то батаци из супе вире,

ил кез мртваца, и дроб просут,
и лешевима чаир посут?

То војничка ми нуди курва
да с ньом се у сласт црну сурвам:

„Не часи часа. Доджи. джути.
Сутра hеш можда погинути!“

Ил моја жена, ноh, у кујни,
чека да груди јој обујмим,

кад усну деца, оду гости,
да помешамо плот и кости,

медж несаницом и нејавом
са спасоносним заборавом.



Владимир Ягличич Гераклит
(С сербского).

Мир -это свалка с мусором смрадным.
Город - кровавый упырь под горой.
Право же, лучше играть с детворой,
чем управлять этим городом жадным.
Возле святынь в нём живут святотатцы.
Купля-продажа ведётся века.
Вряд ли застынет такая река.
В той же воде никому не купаться.
Выйдя из знати, гнезда я не свил:
без привилегий и небу не мил.
Ищу, где пылает приютное пламя.
Свободен - без слуг, без родни, без пут.
Хочу, чтобы хор возглашал перед нами:
пусть грязные души друг друга сметут.

-------------------------------------
Хераклит

Свет, отпадака врв у гомилама,

град, крилат вампир, крвав, под месецом.

Није ли болье играти се с децом

но управльати овим градом с вама?

Хтели би где су богови и свеци,

то: да се место купи, или прода.

Не знају, чвршhа од ньих је и вода,

ни окупати у истој се реци.

Ја, усамльеник племенита рода

без дворске плате, с немилошhу свода,

без господара, робова и својте,

пронашао сам пријательску ватру.

Хорови драмски, о овоме појте:

да hе нечисте душе да се сатру.


Владимир Ягличич Тряпка
(С сербского).

Нигде не сыщешь окаянной !
Мечусь в квартире ошалело.
Пропажа показалась странной.
Искать в шкафу - пустое дело.

Ладонь спешит с опаской чванной
обшарить пыльные пределы,
ища клочок для чистки ванной,
чтоб снова ярко побелела.

К чему ж весь шмон такого сорта,
вся эта жгучая забота
добыть тряпицу из завала ?

Должно быть так была истёрта,
что выбросил ту ветошь кто-то,
да крепко в памяти застряла.

-----------------------------
Крпа

Нигде наhи у целом стану,
кад је устребаш ("где се дела?!").
За ньу - ни места у орману,
ни у поретку гланц одела.

Прианьа, (а он гадльив!), длану,
да збрише све, до невидела...
У купатилу, запрльану
спазиш је - давно беше бела.

Какву видети у том предност?
Какав у томе наhи залог?
(Нико нам ништа не обеhа).

Рачунати на одбаченост,
на дубльи живот пребрисаног -
у неком ко се свега сеhа?



Владимир Ягличич Пальцы
(С сербского).

Большой - солиден, твёрд, спокоен.
Он на аренах мог решать,
какой судьбы достоин воин,
кому из них пощаду дать.

Второй - любитель строить планы,
указчик, жаждущий увлечь;
и нужно помнить постоянно,
чтоб он не превращался в меч.

А третий палец - лучше в сборе,
с другими вместе, заодно.
Один, он - выкрик о позоре.
С ним в драку влезть немудрено.

Четвёртый все считают странным,
хоть тоже из костей да жил.
Он назван просто "Безымянным".
И это всё, что заслужил.

А пятый часто ведьмин коготь
растит, чтоб длань была цепка.
Совсем не плох ни он, ни ноготь -
без них не выйдет кулака.

Машу своею дланью куцей.
Мир - чужд. Я - мал и не силён.
Не думай, что хочу коснуться -
сигналю из других времён.

-------------------------------
Прсти

Први је некад знао одлучити
да л у арени живи гладијатор.
Он шипак да на „бити ил не бити“,
постранит, потврд, задебльан и матор.

Други је хтео путоказ да буде,
да се упери, ил брата поткаже.
Зато мерити вальа меджу льуде
када hе бити као мач обнажен.

И треhи болье нека је у групи,
задржан где су и други, навиком.
Јер кад с прстима осталим се скупи
не показује знак срамотни ником.

Четврти као да не служи ничем,
сем да се систем, сав, не би распао.
Зато га вальда зову домалиhем -
ни до имена није дорастао.

Пети пустио нокат ко вештичји
да издужи се. рад јаче деснице.
Ал не презри га, био ма колицни -
без свих петоро и нема песнице.

Кад испружим их и свет cматрам нашим
ма како био стран ми, а ја убог.
Ти мислиш да бих нешто да домашим,
а ја ти машем из времена другог.

Дороти Паркер Перечень симптомов и другое

Дороти Паркер Перечень симптомов
(С английского).

Не угожу себе самой -
характер чересчур прямой.
Всё время мёрзнут руки-ноги,
но мне на юг - не по дороге.
Мне утром тяжело вставать,
а ночью не хочу в кровать.
Простой народ мне просто жуток,
но не терплю и светских шуток.
Перо и краски - не милы.
Мне жизнь - как ад, а не балы.
Иллюзиям во мне нет места.
За мысли можно ждать ареста.
Я - ни здорова, ни больна,
но всё чернеют времена.
Ум страждет, а душа крамольна.
Я всем всё больше недовольна.
Ворчу, ругаюсь, морщу лоб.
В воображенье - узкий гроб.
Дрожу, смотря в мужские лица....
Мне надобно опять влюбиться.

Dorothy Parker Symptom Recital

I do not like my state of mind;
I'm bitter, querulous, unkind.
I hate my legs, I hate my hands,
I do not yearn for lovelier lands.
I dread the dawn's recurrent light;
I hate to go to bed at night.
I snoot at simple, earnest folk.
I cannot take the gentlest joke.
I find no peace in paint or type.
My world is but a lot of tripe.
I'm disillusioned, empty-breasted.
For what I think, I'd be arrested.
I am not sick, I am not well.
My quondam dreams are shot to hell.
My soul is crushed, my spirit sore;
I do not like me any more.
I cavil, quarrel, grumble, grouse.
I ponder on the narrow house.
I shudder at the thought of men....
I'm due to fall in love again.
1926 "Enough Rope"

Примечание.
Стихотворение Symptom Recital можно найти в Интернете в отличном переводе на русский язык Софьи Полянкиной.



Дороти Паркер Двойное рондо
(при том, что едва ли стоило над ним трудиться).

Любые дни по мне - одно и то же,
хоть тишь в ночи, хоть алая заря.
Со мною нет того, кто всех дороже,
и время жизни утекает зря.

Часы летят, мне сердца не бодря.
Земля от буйства лета в частой дрожи.
Я - в трауре, как в листьях ноября.
Любые дни по мне - одно и то же.

Все бризы дуют, зелень трав тревожа,
грозят валами славные моря,
а у меня во всю трепещет кожа,
хоть тишь в ночи, хоть алая заря.

И ласточки летят прескучно, не мудря,
и небо порыжело, как рогожа.
Вот лошади бегут - к ноздре ноздря,
со мной же нет того, кто всех дороже.

Ромашки в поле с белым снегом схожи,
а розы светят, пламенем горя,
и маки тоже ярки и пригожи,
а время жизни утекает зря.

Любовь моя ! Живу, тебя коря.
О, просвети его, великий Боже !
Жизнь без тебя, как тьма без фонаря.
Но я надеюсь, что ты скажешь, всё же,
то самое и мне.

Dorothy Parker Rondeau Redouble
(and Scarcely Worth the Trouble, at That)

The same to me are sombre days and gay.
Though joyous dawns the rosy morn, and bright,
Because my dearest love is gone away
Within my heart is melancholy night.

My heart beats low in loneliness, despite
That riotous Summer holds the earth in sway.
In cerements my spirit is bedight;
The same to me are sombre days and gay.

Though breezes in the rippling grasses play,
And waves dash high and far in glorious might,
I thrill no longer to the sparkling day,
Though joyous dawns the rosy morn, and bright.

Ungraceful seems to me the swallow's flight;
As well might Heaven's blue be sullen gray;
My soul discerns no beauty in their sight
Because my dearest love is gone away.

Let roses fling afar their crimson spray,
And virgin daisies splash the fields with white,
Let bloom the poppy hotly as it may,
Within my heart is melancholy night.

And this, oh love, my pitiable plight
Whenever from my circling arms you stray;
This little world of mine has lost its light ...
I hope to God, my dear, that you can say
The same to me.
1926 "Enough Rope"


Дороти Паркер Обидные слова
(С английского).

Скажи, что слишком безотказна,
что я любительница ссор,
что я тосклива несуразно, -
я трезво вынесу укор.

Скажи, что я в страстях чрезмерна,
скажи, не слишком молода
и всех язвлю неимоверно,
я не обижусь и тогда.

Но скажешь о стихах, что серы, -
найду другого кавалера.

Dorothy Parker Fighting Words

Say my love is easy had,
Say I'm bitten raw with pride,
Say I am too often sad -
Still behold me at your side.

Say I'm neither brave nor young,
Say I woo and coddle care,
Say the devil touched my tongue -
Still you have my heart to wear.

But say my verses do not scan,
And I get me another man!
1926 "Enough Rope".

Примечание.
Стихотворение Fighting Words можно найти в Интернете в русском переводе
Даллии Рухам.


Дороти Паркер Выбор
(С английского).

Он предлагал холмы-долины,
дворцы, сады, поля, луга,
пылавшие огнём рубины.
Он сыпал в руки жемчуга.
А ты - ты пением умильным
пленял и славился кругом.
Ты был стремительным и сильным.
Я не мечтала о другом.

Он не жалел шелков и ситца.
Он ленты дал мне для волос.
Катал в коляске, как царицу,
шнуры блестящие поднёс.
А ты лишь свистнул для начала -
и я к тебе без долгих дум.
Ему ж рукою помахала.
И пусть проверят, где мой ум !

Dorothy Parker The Choice

He'd have given me rolling lands,
Houses of marble, and billowing farms,
Pearls, to trickle between my hands,
Smoldering rubies, to circle my arms.
You- you'd only a lilting song,
Only a melody, happy and high,
You were sudden and swift and strong -
Never a thought for another had I.

He'd have given me laces rare,
Dresses that glimmered with frosty sheen,
Shining ribbons to wrap my hair,
Horses to draw me, as fine as a queen.
You- you'd only to whistle low,
Gayly I followed wherever you led.
I took you, and I let him go -
Somebody ought to examine my head!
1926 "Enough Rope".


Дороти Паркер Общий взгляд на отношения полов.
(С английского).

Женщина - за прочный брак,
мужчина любит кавардак.
Любовь для женщин - солнце и луна,
мужчин влечёт любая новизна.
Для жён в мужьях нужна опора,
те ж, загуляв, опомнятся нескоро.
Таков обычный результат.
К добру ли этакий разлад ?

Dorothy Paker General Review Of The Sex Situation

Woman wants monogamy;
Man delights in novelty.
Love is woman's moon and sun;
Man has other forms of fun.
Woman lives but in her lord;
Count to ten, and man is bored.
With this the gist and sum of it,
What earthly good can come of it?
1926 "Enough Rope".

Примечания.
В Интернете можно найти русский перевод стихотворения General Review of the Sex Situation, сделанный Валентином Емелиным. Это и многие другие стихотворения Дороти Паркер переведены Семёном Андреевичем Перевощиковым, но этих текстов нет в Интернете.


Дороти Паркер Надпись для потолка спальни.
(С английского).

Что ни утро встаёт заря,
и не нужно валяться зря.
Одеваюсь, готовлюсь к дороге,
ем да пью, разминаю ноги.
Я готовлюсь смеяться, потеть,
клясться, плакать и всё терпеть;
слушать песни, смотреть эстраду
и записывать всё, что надо;
гнать врагов и к друзьям примкнуть, -
чтобы ночью опять уснуть.

Хоть обычно горда и сильна,
а улечься пластом должна.
Если слепнуть начну в недоле,
так постель нужна поневоле.
Если сердце начнёт шалить,
вне постели уже не жить.
Встать, уйти, вернуться обратно -
и в кровать ! Красота и приятно.
Лето, зима, осень, весна -
дурою буду, встав ото сна !

Dorothy Parker Inscription for the Ceiling of a Bedroom

Daily dawns another day;
I must up, to make my way.
Though I dress and drink and eat,
Move my fingers and my feet,
Learn a little, here and there,
Weep and laugh and sweat and swear,
Hear a song, or watch a stage,
Leave some words upon a page,
Claim a foe, or hail a friend-
Bed awaits me at the end.

Though I go in pride and strength,
I'll come back to bed at length.
Though I walk in blinded woe,
Back to bed I'm bound to go.
High my heart, or bowed my head,
All my days but lead to bed.
Up, and out, and on; and then
Ever back to bed again,
Summer, Winter, Spring, and Fall -
I'm a fool to rise at all!
1926 "Enough Rope".


Дороти Паркер Помутневшие снимки.
(С английского).

Сперва была любовь нежней, чем кисея.
Вторая - как вода в обычной белой крынке.
На третьем фото - ты, а на четвёртом - я.
Тасую, путая, те старые картинки.

Dorothy Parker Pictures in the Smoke

Oh, gallant was the first love, and glittering and fine;
The second love was water, in a clear white cup;
The third love was his, and the fourth was mine;
And after that, I always get them all mixed up.
1926 "Enough Rope".


Дороти Паркер Ноктюрн
(С английского).

Я знала: нам недолго быть вдвоём.
(Вдруг снег из туч посыпался ретиво).
Счастливая пора - уже в былом.
(Темнеет небо и ветра тоскливы).
Трусливо лгать нам было не к лицу.
Костёр сгорел, и мы объяты дрожью.
Я знала то, что всё идёт к концу
сейчас иль позже.

Я даже знала, что нам предстоит.
(Весенний дождь и новое цветенье).
Любовь к другой тебя воспламенит.
(Сиянье с неба, всюду птичье пенье).
Забудется связавшая нас страсть,
а новая - встряхнёт тебя, как вожжи.
Я ж, как и ты, стряхну с себя напасть -
сейчас иль позже.


Dorothy Parker Nocturne

Always I knew that it could not last
(Gathering clouds, and the snowflakes flying),
Now it is part of the golden past
(Darkening skies, and the night-wind sighing);
It is but cowardice to pretend.
Cover with ashes our love's cold crater-
Always I've known that it had to end
Sooner or later.

Always I knew it would come like this
(Pattering rain, and the grasses springing),
Sweeter to you is a new love's kiss
(Flickering sunshine, and young birds singing).
Gone are the raptures that once we knew,
Now you are finding a new joy greater-
Well, I'll be doing the same thing, too,
Sooner or later.
1926 "Enough Rope".



Дороти Паркер Не всех сильней, но не поддамся.
(С английского).

Советуют, чтоб я не прогадала,
но, полагаю, - проку будет мало.
Расхваливают всяческие бренды,
дающие в итоге дивиденды,
и называют тех, кто преуспел:
в игре, в искусстве, в сотнях дел.
Я ж занята, советам вопреки,
чем любо мне. Пусть злятся знатоки.
Что ни предложат - я не глупая -
и всё разнюхаю и всё прощупаю.
(Каким ни соблазняют смальцем,
проверю и на нюх и пальцем).


Dorothy Parker Neither Bloody Nor Bowed

They say of me, and so they should,
It's doubtful if I come to good.
I see acquaintances and friends
Accumulating dividends,
And making enviable names
In science, art, and parlor games.
But I, despite expert advice,
Keep doing things I think are nice,
And though to good I never come -
Inseparable my nose and thumb!
1926 "Enough Rope"




Дороти Паркер Пылающий малец
(С английского).

Любовь далась большой ценой,
и в сердце нынче ран без счёта.
Любимый вёл игру со мной,
призвав коварного Эрота.

Летит пернатая стрела,
он машет крыльями, как кочет.
Я б лучше сразу умерла.
Алеет кровь, а тот хохочет.

Навряд ли вытерплю опять.
Нет. Не поддамся их нахрапу.
Захочет милый пострелять -
пусть лучше бросит кверху шляпу !


Dorothy Parker The Burned Child

Love has had his way with me.
This my heart is torn and maimed
Since he took his play with me.
Cruel well the bow-boy aimed,

Shot, and saw the feathered shaft
Dripping bright and bitter red.
He that shrugged his wings and laughed -
Better had he left me dead.

Sweet, why do you plead me, then,
Who have bled so sore of that?
Could I bear it once again? ...
Drop a hat, dear, drop a hat!
1926 "Enough Rope"

Дороти Паркер Бабье лето и другое

Дороти Паркер Бабье Лето
(С английского).

Когда была моложе малость,
смиряла разум свой и пыл.
Всегда с дружками соглашалась,
чего б иной ни городил.

Теперь сама я мыслю здраво
и маху уж ни в чём не дам.
Так скажешь что-то не по нраву -
катись, дружок, ко всем чертям.

Dorothy Parker Indian Summer

In youth, it was a way I had
To do my best to please,
And change, with every passing lad,
To suit his theories.

But now I know the things I know,
And do the things I do;
And if you do not like me so,
To hell, my love, with you!
1926 "Enough Rope"

Примечание.
Стихотворение Indian Summer можно найти в Интернете в русском переводе,
сделанном Софьей Полянкиной.


Дороти Паркер Философия
(С английского).

Трудясь - и день, и ночь; хоть тьма, хоть свет,
со страстью, преданно, бесстрашно, постоянно -
возможно, я оставлю яркий след.
Что, если я не возьмусь ? Что, если стану ?

Dorothy Parker Philosophy

If I should labor through daylight and dark,
Сonsecrate, valorous, serious, true,
Then on the world I may blazon my mark;
And what if I don't, and what if I do?
1926 "Enough Rope".

Примечание.
Стихотворение Philosophy можно найти в Интернете в русском переводе Самуила
Черфаса.


Дороти Паркер Незнакомой леди
(С английского).

Леди ! Слыша зов во мгле,
шарь глазами по земле.
Ночью, ёрзая в постели,
глянь повсюду, что за трели.
Ранним утром встань бодрей,
кстати, к сердцу подобрей;
но заметят, что бледна
из-за парня-свистуна.
Раз он сердце жёг мольбами,
подскажу, как сбить то пламя:
губы алые сомкни,
пальцем сделай знак - ни-ни,
и гляди в упор сурово.
Жди, чтоб речь повёл толково,
чтоб она была ясна.
Пусть пытливая луна
тоже внемлет жгучим скерцо.
Ты ж не дай увлечься сердцу.
А поверишь, так ответь.
Я попалась в эту сеть.

Dorothy Parker For an Unknown Lady

Lady, if you'd slumber sound,
Keep your eyes upon the ground.
If you'd toss and turn at night,
Slip your glances left and right.
Would the mornings find you gay,
Never give your heart away.
Would they find you pale and sad,
Fling it to a whistling lad.
Ah, but when his pleadings burn,
Will you let my words return?
Will you lock your pretty lips,
And deny your finger-tips,
Veil away your tender eyes,
Just because some words were wise?
If he whistles low and clear
When the insistent moon is near
And the secret stars are known-
Will your heart be still your own
Just because some words were true? ...
Lady, I was told them, too!
1926 "Enough Rope".


Дороти Паркер Постоянство
(С английского).

Друзья, кто раздружил, кто далеко.
И хоть бы отыскался кто-то !
Теперь, без многих, часто нелегко -
то обоюдная забота.

Попала с давней дружбою впросак.
Не дружба, а одна кручина.
Зато иное дело каждый враг -
те не оставят до кончины.

Dorothy Parker The Leal

The friends I made have slipped and strayed,
And who's the one that cares?
A trifling lot and best forgot-
And that's my tale, and theirs.

Then if my friendships break and bend,
There's little need to cry
The while I know that every foe
Is faithful till I die.
1926 "Enough Rope"


Дороти Паркер Утешительные слова, чтобы нацарапать их на зеркале
(С английского)

В Елене был игривый нрав её заметен.
Сафо в любви была почти что жрица.
Нинон во Франции была объектом сплетен.
А я - хорошая девица.

Dorothy Parker Words of Comfort to Be Scratched on a Mirror

Helen of Troy had a wandering glance;
Sappho's restriction was only the sky;
Ninon was ever the chatter of France;
But oh, what a good girl am I!
1926 "Enough Rope".

Примечание.
Это короткое шутливое стихотворение можно найти в Интернете в переводах на
русский язык Аркадия Равиковича, Валентина Емелина и Самуила Черфаса.


Дороти Паркер Новость
(С английского)

Если девушка очкаста,
кавалеры льнут не часто.

Или:
Очки на девушке - не брошь.
В них никого не завлечёшь.

Dorothy Parker News Item

Men seldom make passes
At girls who wear glasses.
1926 "Enough Rope"

Примечание.
Это высказывание Дороти Паркер широко известно, но часто толкуется в
противоположном смысле:
Девушки в очках любимы:
парни не проходят мимо.

Или:
Девушки в очках влекут:
кавалеры - тут как тут.


Дороти Паркер Мужчины
(С английского).

Как утренней звезде Венере,
вам льстят, восторгов не умеря.
Потом, во всю мужскую прыть,
хотят вас в корне изменить.
Мужчины начинают ловко
менять вокруг всю обстановку.
Ваш образ жизни станут клясть,
чтоб учинить над вами власть.
Заставят изменить походку.
Возьмут сознанье в обработку.
Так треплют свой былой кумир,
что я, без сил, покину мир.

Dorothy Parker Men

They hail you as their morning star
Because you are the way you are.
If you return the sentiment,
They'll try to make you different;
And once they have you, safe and sound,
They want to change you all around.
Your moods and ways they put a curse on;
They'd make of you another person.
They cannot let you go your gait;
They influence and educate.
They'd alter all that they admired.
They make me sick, they make me tired.
1926 "Enough Rope"


Дороти Паркер Песенка одной из девиц
(С английского).

Я в сердце - Геро, Суламифь,
малам де Сталь, прекрасная Елена,
Аспазия, Рашель, Юдифь -
прославлена и совершенна.

В душе я - Ева, Саломея.
Я - леди Гамильтон, я - Рекамье,
бедняга Нелл, Сафо, Медея.
Я с ними - как в родной семье.

Я - увлечённая девица.
Меня волнует мир интриг,
Ты ж, друг, высматриваешь лица.
Мне веселей у полки книг.

Dorothy Parker Song of One of the Girls

Here in my heart I am Helen;
I'm Aspasia and Hero, at least.
I'm Judith, and Jael, and Madame de Stael;
I'm Salome, moon of the East.

Here in my soul I am Sappho;
Lady Hamilton am I, as well.
In me Recamier vies with Kitty O'Shea,
With Dido, and Eve, and poor Nell.

I'm of the glamorous ladies
At whose beckoning history shook.
But you are a man, and see only my pan,
So I stay at home with a book.



Дороти Паркер Колыбельная
(С английского).

Усни, красавица ! В ночи вокруг все спят.
Она тебя укроет звёздной тенью.
Вдыхай живительный садовый аромат
и погрузись в мечту и сновиденья.
Под задушевный свист влюблённых соловьёв
совсем забудутся дневные встряски.
Будь долгие часы под обаяньем снов.
Усни, красавица, и спи, как в сказке.

Усни, красавица ! Пусть сладкой будет ночь
в серебряной тиши отдохновенья.
Пусть веют ветерки, гоня печали прочь
и ласково шепча благословенья.
Пусть в полночь счастье окрыляет нас.
Пока не день с коварной суетою,
так пусть сплошной восторг наполнит тихий час.
Усни, красавица, живи мечтою.

Усни, красавица. Мир помнит про тебя;
ждёт утром новой золотой Селеной,
без прелести твоей мистической скорбя,
и окружит любовью неизменной.
Тебя приветствуя, все розы расцветут,
и лилии ждут любящего взгляда,
и вся мужская рать сбежится тут как тут.
Усни, красавица ! Грустить не надо.

Dorothy Parker Lullaby

Sleep, pretty lady, the night is enfolding you;
Drift, and so lightly, on crystalline streams.
Wrapped in its perfumes, the darkness is holding you;
Starlight bespangles the way of your dreams.
Chorus the nightingales, wistfully amorous;
Blessedly quiet, the blare of the day.
All the sweet hours may your visions be glamorous-
Sleep, pretty lady, as long as you may.

Sleep, pretty lady, the night shall be still for you;
Silvered and silent, it watches you rest.
Each little breeze, in its eagerness, will for you
Murmur the melodies ancient and blest.
So in the midnight does happiness capture us;
Morning is dim with another day's tears.
Give yourself sweetly to images rapturous-
Sleep, pretty lady, a couple of years.

Sleep, pretty lady, the world awaits day with you;
Girlish and golden, the slender young moon.
Grant the fond darkness its mystical way with you;
Morning returns to us ever too soon.
Roses unfold, in their loveliness, all for you;
Blossom the lilies for hope of your glance.
When you're awake, all the men go and fall for you-
Sleep, pretty lady, and give me a chance.
1926 "Enough Rope".


Дороти Паркер Автобиография
(С английского).

Туфельки стёрлись, но всё же блестят,
и шляпка пока не плохая.
В двадцать втором обновила наряд.
Так и живу - не вздыхаю.

Dorothy Parker Autobiography

Oh, both my shoes are shiny new,
And pristine is my hat
My dress is 1922…
My life is all like that.

Примечание.
Стихотворение "Автобиография" можно найти в Интернете в русских переводах
Аркадия Равиковича и Валентина Емелина.


Дороти Паркер Взгляни на счастливую дуру.
(С английского).

Блаженным идиоткам
всё в мире - трын-трава.
Завидую тем тёткам.
(Мне б к этим обормоткам !)
Сама, должно быть, такова.

Dorothy Parker

Oh, see the happy moron;
He doesn’t give a damn.
I wish I were a moron;
Indeed, perhaps I am.

Примечание.
Стихотворение Oh, see the happy moron... можно найти в Интернете в переводах
на русский язык Аркадия Равиковича, Валентина Емелина и Валентины Варнавской.


Дороти Паркер Весёлая девочка
(С английского).

Эта девчушка с душой нехлипкой,
где б она ни была,
всех удивляет яркой улыбкой,
беспечна и весела.
Вишенка эта не знает смущенья.
Что ей заботы ? - Прочь суета !
Смута, пожар, ураган, наводненье -
скажет бездумно: "Вот красота !"

Радости пьёт из наполненной чаши.
Верит в их вечный приток.
Если б то счастье в хоромы ваши -
да сохранит вас Бог !
Горькие беды пошлёт ей судьбина -
смех зазвенит серебром.
Кажется мне, что эта дивчина
вовсе не блещет умом.

Я ж поэтесса. Была бы мне кстати
полная мера её благодати.

Dorothy Parker The Glad Girl

This child of curious tendencies
To your acquaintance add,
Her smile is prmanent, for she's
The gladdest of the glad.
Come battle, famine, flood, or fire
The cherry little one
Accepts it as her heart's desire,
And says, "Ain't we got fun ?"

The joy of living fills her cup;
Of hope, she's never rid.
Imagine how she'd brighten up
Your houshold - God forbid !
The bitter ills her fortunes send
She sprinkles smiles galore on;
It seems to me our little friend
In something of a moron.

But if I had her author's pelf,
I'm sure that I'd be glad, myself.

Примечание.
Стихотворение The Glad Girl в основные сборники стихов Дороти Паркер не
включено.



Дороти Паркер Faute de Mieux. (За неимением лучшего).
(С английского).

Искусство, музыка, наряды, приключенья
стихи, объятья, дальние пути -
не утолят во мне сердечного томленья,
но помогают время извести.

Dorothy Parker Faute De Mieux

Travel, trouble, music, art,
A kiss, a frock, a rhyme-
I never said they feed my heart,
But still they pass my time.
1926 "Enough Rope"


Дороти Паркер Рондель
(С английского).

Шёл конкурс, но она была скромна -
в простом наряде, с гладкою причёской.
Немногим там понравилась она.
Шёл конкурс.

Она была наивной и не броской,
хоть редкой красотой наделена.
Прелестная - но суд был очень жёсткий.

И ни одна душа не пленена.
Была чистосердечна, но без лоска.
В итоге оказалась не нужна.
Шёл конкурс.

Dorothy Parker Roundel

She's passing fair; but so demure is she,
So quiet is her gown, so smooth her hair,
That few there are who note her and agree
She's passing fair.

Yet when was ever beauty held more rare
Than simple heart and maiden modesty?
What fostered charms with virtue could compare?

Alas, no lover ever stops to see;
The best that she is offered is the air.
Yet- if the passing mark is minus D-
She's passing fair.
1926 "Enough Rope".



Дороти Паркер Одной даме
(С английского).

Я улыбаюсь. Мне с тобою любо.
Стремлюсь прислушаться к твоим словам.
Я для тебя накрашиваю губы.
Хочу притронуться к твоим бровям.
Ты не скрываешь свой любовный список
и, видно, ждёшь, что я приду в восторг,
включив в когорту славных одалисок;
я ж - в ужасе, уже готова в морг.
Я заучила роль свою искусно:
мол, радуюсь; душа чиста, как снег.
А до чего мне в самом деле грустно,
я не скажу вовек.

Готова выслушать с притворным смехом
про фейерверки свежих авантюр
изящных дам со склонностью к утехам,
что очень любят роскошь и гламур.
Вот снова ты поёшь мне без стесненья
часами, кто и как в тебя влюблён.
Считаешь, что я в полном восхищенье -
я ж просто мучусь и теряю сон.
Тебя я поцелую на прощанье,
когда пойдёшь на поиск новых нег.
А что в душе при этом за страданье,
я не скажу вовек.

Dorothy Parker A Certain Lady

Oh, I can smile for you, and tilt my head,
And drink your rushing words with eager lips,
And paint my mouth for you a fragrant red,
And trace your brows with tutored finger-tips.
When you rehearse your list of loves to me,
Oh, I can laugh and marvel, rapturous-eyed.
And you laugh back, nor can you ever see
The thousand little deaths my heart has died.
And you believe, so well I know my part,
That I am gay as morning, light as snow,
And all the straining things within my heart
You'll never know.

Oh, I can laugh and listen, when we meet,
And you bring tales of fresh adventurings, -
Of ladies delicately indiscreet,
Of lingering hands, and gently whispered things.
And you are pleased with me, and strive anew
To sing me sagas of your late delights.
Thus do you want me - marveling, gay, and true,
Nor do you see my staring eyes of nights.
And when, in search of novelty, you stray,
Oh, I can kiss you blithely as you go ....
And what goes on, my love, while you're away,
You'll never know.
1926 "Enough Rope".

Примечание.
Стихотворение A Certain Lady можно найти в Интернете в восьми переводах на русский язык (под разными псевдонимами), опубликованных на форуме "Наш Теремок" в итоге специального конкурса, посвящённого этому стихотворению.



Дороти Паркер Наблюдения
(С английского).

Могла бы не шнырять по парку,
и так от впечатлений жарко.
Когда бы не ложилась в десять,
могла бы всё понять и взвесить.
Когда бы этим увлеклась,
искала бы меж фактов связь.
Но до того, что углядела,
в конечном счёте, мне нет дела.

Dorothy Parker Observation

If I don't drive around the park
I'm pretty sure to make my mark
If I'm in bed each night by ten
I may get back my looks again
If I abstain from fun and such
I'll probably amount to much
But I shall stay the way I am
Because I do not give a damn.
1926 "Enough Rope".

Примечание.
Стихотворение Observation можно найти в Интернете в русских переводах
Валентина Емелина, Максима Советова и Семёна Венцимерова.

Дороти Паркер Баллада о великой усталости и другое

Дороти Паркер Баллада о великой усталости
(С английского).

Владела всем, чем можно овладеть,
и всё, что выпало, сносила кротко.
Терпела и старалась бы и впредь,
но курс прошла, заполнена зачётка.
Потом, случалось, надрывала глотку.
Наука впрок, притом была долга.
В конце концов уразумела чётко:
проверь дружка - найдёшь врага.

Мне б нужно было сердце запереть,
но я была не хитрая молодка.
Так диво ли, что я попалась в сеть -
когтями рвали. Это не щекотка.
Вот встретила такого самородка,
кому чужая честь не дорога,
что бредни разносил по околодку.
Проверь дружка - найдёшь врага.

Мой миленький, зачем тебе терпеть ?
Взгляни вокруг, уж раз тебе в охотку,
старайся, и ты можешь преуспеть,
вдруг сыщется нестрогая красотка.
Ращу салат да строю загородку.
В моей душе жестокая пурга,
и в песенках - обиженная нотка:
"Проверь дружка - найдёшь врага".

Заключение.
Хоть принц, хоть нищий ! Наготове плётка.
Подите прочь, а я вам - не слуга.
Красивый фрукт, да кислая серёдка.
Проверь дружка - найдёшь врага.

Ballade Of A Great Weariness

There's little to have but the things I had,
There's little to bear but the things I bore.
There's nothing to carry and naught to add,
And glory to Heaven, I paid the score.
There's little to do but I did before,
There's little to learn but the things I know;
And this is the sum of a lasting lore:
Scratch a lover, and find a foe.

And couldn't it be I was young and mad
If ever my heart on my sleeve I wore?
There's many to claw at a heart unclad,
And little the wonder it ripped and tore.
There's one that'll join in their push and roar,
With stories to jabber, and stones to throw;
He'll fetch you a lesson that costs you sore:
Scratch a lover, and find a foe.

So little I'll offer to you, my lad;
It's little in loving I set my store.
There's many a maid would be flushed and glad,
And better you'll knock at a kindlier door.
I'll dig at my lettuce, and sweep my floor,
Forever, forever I'm done with woe.
And happen I'll whistle about my chore,
"Scratch a lover, and find a foe."

L'Envoi

Oh, beggar or prince, no more, no more!
Be off and away with your strut and show.
The sweeter the apple, the blacker the core:
Scratch a lover, and find a foe!
1926 "Enough Rope".

Примечание.
В Интернете можно найти перевод стихотворения Ballade of a Great Weariness
на русский язык, сделанный Софьей Полянкиной.


Дороти Паркер Отречение
(С английского).

Хлоины волосы ярче,
Руки у Гебы - белей.
Сердце у Лидии - жарче.
Еленины очи - светлей,
чем даже морская струя.
Лалага - просто наяда.
Но ты говорил, что я -
самое то, что надо.

Но нынче ты с Пенелопы
подолгу не сводишь взгляд.
Танцуешь с Клодией галопы,
с Айрис чаёвничать рад.
С Иолою стал шептаться,
Зоя - твоя услада -
так не пора ль нам расстаться ?...
Самое то, что надо !

Dorothy Parker Renunciation

Chloe's hair, no doubt, was brighter;
Lydia's mouth more sweetly sad;
Hebe's arms were rather whiter;
Languorous-lidded Helen had
Eyes more blue than e'er the sky was;
Lalage's was subtler stuff;
Still, you used to think that I was
Fair enough.

Now you're casting yearning glances
At the pale Penelope;
Cutting in on Claudia's dances;
Taking Iris out to tea.
Iole you find warm-hearted;
Zoe's cheek is far from rough -
Don't you think it's time we parted?...
Fair enough!
1926 "Enough Rope"

Примечание.
Стихотворение Renunciation можно найти в Интернете в переводе на русский язык
В.М.Михайлина.


Дороти Паркер Ветеран
(С английского).

Была юна, смела, сильна,
бойка и правде лишь верна.
Со стягом, в боевом плюмаже
бывала в битвах и на страже.
Сражалась против лютых свор,
не раз встречала смерть в упор.

А, постаревши, вижу с дрожью,
как истину сплетают с ложью,
Гляжу на этот странный плед
и говорю: "Каков наш свет !
Почти не важно - кто кого,
Теперь что крах, что торжество".

Инерциальное движенье
как парадокс для осмысленья.

Dorothy Parker The Veteran

When I was young and bold and strong,
Oh, right was right, and wrong was wrong!
My plume on high, my flag unfurled,
I rode away to right the world.
"Come out, your dogs, and fight!" said I,
And wept there was but once to die.

But I am old; and good and bad
Are woven in a crazy plaid
I sit and say, "The world is so;
And he is wise who lets it go.
A battle lost, a battle won -
The difference is small, my son."

Inertia rides and riddles me;
The which is called philosophy.
1926 "Enough Rope".

Примечание.
Стихотворение Veteran можно найти в Интернете в разных переводах на русский
язык, в том числе в переводах Самуила Черфаса, Софьи Полянкиной, Терджимана
Кырымлы и др.


Дороти Паркер Опыт
(С английского).

Иной тебя мучит, и сердце в обиде.
Другой засыпает букетами роз.
Третий проходит, тебя не видя -
и это снимает вопрос.

Вариант.
Иной измучит - сердце пополам.
Другой подносит мадригалы и поэмы.
А третий - равнодушный хам,
но, стало быть, и нет проблемы.

Dorothy Parker Experience

Some men break your heart in two,
Some men fawn and flatter,
Some men never look at you;
And that cleans up the matter.
1926 "Enough Rope".

Примечание.
В Интернете можно найти перевод стихотворения Experience на русский язык,
сделанный Евгением Луккаревым.


Дороти Паркер Душа-пророчица
(С английского).

Ты взглянешь и стараешься всмотреться,
а волосы нежны, как прикоснусь.
Ах, как подскакиает сердце !
Но вряд ли я чего-нибудь добьюсь.

Dorothy Parker Prophetic Soul

Because your eyes are slant and slow,
Because your hair is sweet to touch,
My heart is high again; but oh,
I doubt if this will get me much.
1926 "Enough Rope".


Дороти Паркер Стихи для одной собаки.
(С английского).

Той верности, которой ты горишь,
не увидать ни в людях, ни у кошки.
Какой ты умник, хоть совсем малыш.
(Не смей, разбойник, грызть мои сапожки !)
Наследник многих громовых веков,
весь шар земной - тебе взамен игрушки,
и радость для тебя - со всех боков.
(Слезай-ка с грязной костью вон с подушки !)

Скептичный мир в тебя вонзает взор:
ты - с гордой головой на юрком теле -
и лишь визжишь, носясь во весь опор.
(Зачем ты ешь печенье на постели ?)
Ты искры высекаешь как кремень,
решителен, силён, со статью гибкой.
Твой дух крылат - как песня в майский день.
(Не трогай склянку с золотою рыбкой !)

Да будет всё прекрасно ! - Твой девиз.
Восторженность над мордой - как коронка.
Любовью дышит даже твой каприз.
(Бандит ! Сейчас же отпусти котёнка !)
Ты - Божий дар, всеобщий лучший друг.
В печали радуешь и греешь в стужу.
Чего тебе понадобилось вдруг ?
(Чуть погоди, и выведу наружу).

Dorothy Parker Verse for a Certain Dog

Such glorious faith as fills your limpid eyes,
Dear little friend of mine, I never knew.
All-innocent are you, and yet all-wise.
(For Heaven's sake, stop worrying that shoe!)
You look about, and all you see is fair;
This mighty globe was made for you alone.
Of all the thunderous ages, you're the heir.
(Get off the pillow with that dirty bone!)

A skeptic world you face with steady gaze;
High in young pride you hold your noble head,
Gayly you meet the rush of roaring days.
(Must you eat puppy biscuit on the bed?)
Lancelike your courage, gleaming swift and strong,
Yours the white rapture of a winged soul,
Yours is a spirit like a Mayday song.
(God help you, if you break the goldfish bowl!)

"Whatever is, is good" - your gracious creed.
You wear your joy of living like a crown.
Love lights your simplest act, your every deed.
(Drop it, I tell you- put that kitten down!)
You are God's kindliest gift of all - a friend.
Your shining loyalty unflecked by doubt,
You ask but leave to follow to the end.
(Couldn't you wait until I took you out?)
1926 "Enough Rope".

Примечание.
Стихотворение Verse for a Certain Dog широко известно благодаря блестящему
переводу на русский язык, сделанному Мариной Бородицкой.


Дороти Паркер Желаю удачи
(С английского).

Ступай, мой милый, в новый путь;
но я недолго буду в горе.
Ты ж постарайся как-нибудь
не проклинать свой жребий вскоре.

Dorothy Parker Godspeed

Oh, seek, my love, your newer way;
I'll not be left in sorrow.
So long as I have yesterday,
Go take your damned tomorrow!
1926 "Enough Rope".

Примечание.
В Интернете можно найти перевод стихотворения Godspeed на русский язык,
сделанный Николаем Горбуновым.


Дороти Паркер Песня о совершенной благопристойности.
(С английского).

Мне б на пиратскую арену,
в разбойный гром да шквал -
чтоб билась сабля о колено,
в руке блистал кинжал.
Надев на пленников оковы,
я б пела да пила вино,
и, к доскам привязав, сурово
швыряла всех на дно.

На скользкости кровавых палуб,
среди береговых песков,
дрожащих шей не выпускала
из прочных давящих тисков.
Среди неистоого гама
я б перекрыла моряков....
Но я - воспитанная дама,
лишь автор кратеньких стишков.

Мне б танцевать и петь от счастья.
Мне б рвать сердца напополам,
быть первой, наслаждаться властью
и всё сметать - и здесь, и там.
Мне б видеть жизненную прозу,
не быть у времени в плену -
а я всё смахиваю слёзы,
то улыбаюсь, то вздохну.

Стучусь в закрытые ворота,
иду сквозь старые столбы.
Звучат ласкающие ноты,
чтоб не кляла своей судьбы.
Мне б всех своих рабов ремнями
сплести - морозить, жечь и рвать....
Но можно - как приличной даме -
лишь только песенки слагать.

Dorothy Parker Song Of Perfect Propriety

Oh, I should like to ride the seas,
A roaring buccaneer;
A cutlass banging at my knees,
A dirk behind my ear.
And when my captives' chains would clank
I'd howl with glee and drink,
And then fling out the quivering plank
And watch the beggars sink.

I'd like to straddle gory decks,
And dig in laden sands,
And know the feel of throbbing necks
Between my knotted hands.
Oh, I should like to strut and curse
Among my blackguard crew....
But I am writing little verse,
As little ladies do.

Oh, I should like to dance and laugh
And pose and preen and sway,
And rip the hearts of men in half,
And toss the bits away.
I'd like to view the reeling years
Through unastonished eyes,
And dip my finger-tips in tears,
And give my smiles for sighs.

I'd stroll beyond the ancient bounds,
And tap at fastened gates,
And hear the prettiest of sound -
The clink of shattered fates.
My slaves I'd like to bind with thongs
That cut and burn and chill....
But I am writing little songs,
As little ladies will.
1926 "Enough Rope".


Дороти Паркер Общее предупреждение.
(С английского).

Леди, встретившись с дружком,
норовящим жить тишком,
либо кто твердит всегда,
что жена - его звезда,
либо скажет наперёд,
что не любит тех, кто лжёт,
а с любовью незнаком... -
мчитесь прочь от них бегом !

Dorothy Parker Social Note

Lady, lady, should you meet
One whose ways are all discreet,
One who murmurs that his wife
Is the lodestar of his life,
One who keeps assuring you
That he never was untrue,
Never loved another one . . .
Lady, lady, better run!
1926 "Enough Rope".


Дороти Паркер Безупречная роза
(С английского).

С дня встречи он мне раз поднёс цветок -
нежнейший дар, и вовсе не мимозу -
благоуханный дивный стебелёк,
изящнейшую розу.

И этот дар - как вестник - мне изрёк,
что сердце друга проливает слёзы:
он любит и вручает мне в залог
трепещущую розу.

Но почему ж ещё никто не смог
перековать свои восторги в прозу ?
И мне всегда несёт насмешник-рок
не лимузин, а розу.

Dorothy Parker One Perfect Rose.

A single flow'r he sent me, since we met.
All tenderly his messenger he chose;
Deep-hearted, pure, with scented dew still wet -
One perfect rose.

I knew the language of the floweret;
"My fragile leaves,' it said, 'his heart enclose."
Love long has taken for his amulet
One perfect rose.

Why is it no one ever sent me yet
One perfect limousine, do you suppose?
Ah no, it's always just my luck to get
One perfect rose.
(1923) 1926 "Enough Rope".


Дороти Паркер Баллада в тридцать пять.
(С английского).

Это не песенка инженю,
жившей невинно, не греховодя.
Я, не позоря себя и родню,
не изменяла своей природе.
Это - в защиту своей методе.
Это - не то, что припев в кадрили.
Я и в удаче, я и в невзгоде
любила, покуда меня любили.

Щёки румяню и брови черню,
и соболя надеваю по моде.
Но, просветлев к покаянному дню,
с пышною рутой молюсь в приходе.
Каюсь в грехах при любой погоде,
и небеса до сих пор щадили.
Пусть не винят меня в скверной шкоде:
любила, покуда меня любили.

Память прошедшего свято храню,
многие фото в моём комоде.
Были триумфы, и помню ругню.
Смелой бывала, всегда колобродя.
Видела знаки грозы в небосводе.
Не забывала мрачные были,
но подчиняясь своей триоди,
любила, покуда меня любили.

Заключение.

Принцы мои ! Я мила вам, вроде ?
В прежней красе и в хранимой силе,
я, как и прежде, верна свободе:
любила, покуда меня любили.

Dorothy Parker Ballade at Thirty-Five

This, no song of an ingenue,
This, no ballad of innocence;
This, the rhyme of a lady who
Followed ever her natural bents.
This, a solo of sapience,
This, a chantey of sophistry,
This, the sum of experiments, -
I loved them until they loved me.

Decked in garments of sable hue,
Daubed with ashes of myriad Lents,
Wearing shower bouquets of rue,
Walk I ever in penitence.
Oft I roam, as my heart repents,
Through God's acre of memory,
Marking stones, in my reverence,
"I loved them until they loved me."

Pictures pass me in long review, -
Marching columns of dead events.
I was tender, and, often, true;
Ever a prey to coincidence.
Always knew I the consequence;
Always saw what the end would be.
We're as Nature has made us - hence
I loved them until they loved me.

L'Envoi

Princes, never I'd give offense,
Won't you think of me tenderly?
Here's my strength and my weakness, gents, -
I loved them until they loved me.
1926 "Enough Rope".



Дороти Паркер Тонкий экран
(С английского).

Как сердцу спокойно с тобой.
Все мысли - прохладным дождём.
И время идёт чередой
за нашим оконным стеклом.
И руки - в твоих, дорогой.
Как в Испании - вновь вдвоём.

Dorothy Parker The Thin Edge

With you, my heart is quiet here,
And all my thoughts are cool as rain.
I sit and let the shifting year
Go by before the windowpane,
And reach my hand to yours, my dear . . .
I wonder what it's like in Spain.
1926 "Enough Rope"

Дороти Паркер Любовная песня.
(С английского).

Любимый мой отважен и силён
и, что б ни делал, всё ему потешки,
в его словах всегда червонный звон,
в его глазах весёлые усмешки.
Любимый мой затмил мне целый мир.
Ликует он, как плещет флаг над плацем.
Он для девиц блистательный кумир,
а я не рада, встретившись с паяцем.

Любимый мой, хоть взбалмошен, но быстр.
Рожденьем он обязан древесине.
Он в скоростях освоил весь регистр,
и солнце шлёт ему лучи из сини.
Меня в нём дух акации пленил.
Он сладостью поспорил бы с гранатом.
Любимый мой и дорог мне и мил,
но я б его послала к азиатам.

Любимый в чём-то схож с июньским днём.
Он никому не причинит печали.
Он в пляске нас закрутит ходуном,
чтоб все мы доупаду танцевали.
Он хочет жить под вечною зарёй,
без грозных бурь, в сплошные штили.
Любимый мой - бестрепетный герой.
Хотя б его скорее застрелили.

Dorothy Parker Love Song

My own dear love, he is strong and bold
And he cares not what comes after.
His words ring sweet as a chime of gold,
And his eyes are lit with laughter.
He is jubilant as a flag unfurled -
Oh, a girl, she'd not forget him.
My own dear love, he is all my world, -
And I wish I'd never met him.

My love, he's mad, and my love, he's fleet,
And a wild young wood-thing bore him!
The ways are fair to his roaming feet,
And the skies are sunlit for him.
As sharply sweet to my heart he seems
As the fragrance of acacia.
My own dear love, he is all my dreams, -
And I wish he were in Asia.

My love runs by like a day in June,
And he makes no friends of sorrows.
He'll tread his galloping rigadoon
In the pathway of the morrows.
He'll live his days where the sunbeams start,
Nor could storm or wind uproot him.
My own dear love, he is all my heart, -
And I wish somebody'd shoot him.
1926 "Enough Rope".

Примечание.
В Интернете можно найти перевод стихотворения Love Song на русский язык,
сделанный Таней Гримм.


Владимир Ягличич Смерть деда

Владимир Ягличич Смерть деда
(С сербского).

1
Дед долго умирал, почти простясь с сознаньем;
и для меня была та осень испытаньем.
Он улыбался нам, не помня имена.
Я был с ним как никто - с утра и дотемна.
Бабуля, мать, дядья с ним рядышком сидели
без никаких надежд на краешке постели.
Когда обильный снег одел всю даль да близь,
дед пробовал привстать. Мы вскрикнули: "Ложись !"
Уже грозил финал. Семь дней прошли в печали,
но дед остался жив, и всех дела позвали.
Пытались излечить. Позвали докторов -
скопилось без числа порожних пузырьков.
Гадалка - тут как тут: "Всегда был злым и ярым.
В нём дух заговорён, и смерть нейдёт за старым".
Поп славил, как пришёл, небесного судью.
Дед ожил и решил спросить про попадью.
Он юность вспоминал и бредил невпопад,
что, где-то заплутав, не жалует назад.
Как прежде иногда, озлённый перепалкой,
на бабку стал кричать и тряс своею палкой.
Он гнал её на снег - невесть с какого зла -
и так всю зиму гнал. А смерть к нему не шла.
Да кто ж бы мог сказать об этом старце странном,
и вспыльчивом, что был когда-то мальчуганом ?
Когда пришла весна, переменился дед.
Он, видимо, давно уж дал себе обет
и клялся - не всерьёз, зато при всём народе -
мол, прекратит гульбу, что вёл он, колобродя.
Замкнулся, замолчал, не двигал ни рукой,
как будто ощутил ниспосланный покой -
и умер. А душа - как голубь - ввысь воспряла.
Кому, ему ль, иль нам, сильнее полегчало ?


2
В том марте был ледок среди лощин и балок
и холод угнетал в полях ростки фиалок.
Дед отдал душу в ночь. Царила темнота.
Господь ему открыл небесные врата.
Я в городе, с утра, ещё зевая сонно,
узнал, что дядя нам звонил по телефону.
Мать - сразу в горький плач. Отец завёл мотор,
и оба унеслись в село во весь опор.
Я кофе пил, курил, потом, насытив брюхо,
решился прокрутить занятную порнуху.
Я был совсем один. В квартире - никого.
И время провести хотелось мирово.
Экран был полон божьей благодатью:
томящей белизной, красотками без платья.
Вдруг взор мой обожгло - ослеп. Сменился план.
Представилась вся жизнь. Я выключил экран.
В мозгу мелькал не кадр с Терезою Орловской -
лежал усопший дед в своей постели жёсткой.
Оделся. Двинул в путь по замершим полям.
И жалость жгла меня - по деду и всем нам.

3
Я шёл. И жар с небес смог справиться с прохладцей.
Стал таять старый снег. Зиме пришлось сдаваться.
Рассеивалась мгла. Леса стряхнули сон.
Опять шумел ручей. Стал слышен крик ворон.
Старушки поплелись. Цвели ребячьи лица.
Стал веселее вид у парка Шумарица.
Меня взбодрил в пути приятный ветерок,
сдувавший позади следы ступавших ног.
Мне вспоминался дед с его большим кафтаном,
что грел нас четверых - с Деяном и Зораном.
Мы все пасли коров, а дед крутил кнутом.
Мы слушали его рассказы перед сном.
Мы шли поить овец. Мы сливы собирали,
и в ежевике раз мы бабкин шарф порвали.
Дед часто предлагал - так ласково, как мог:
"Смелее ешь каймак, дедулькин сосунок !"
И солнце привело меня в изнеможенье.
Угасла эта жизнь. Отснилось сновиденье.
Как много нас теперь, стоящих у могил,
пред Господом, - моля, чтоб Он нас всех простил !



4
Смерть, стремясь к лихим победам,
непреклонностью гордится,
но всегда приходит следом
новых жизней вереница.

Жизнь наследуют все ветки,
что взрастают над корнями.
Все цветочные розетки -
как негаснущее пламя.

Разузнать бы нам, как деды,
чуя жизнь над головами,
в тишине ведут беседы
с разнотравьем и цветами.

Молви, утренняя зорька,
всем лежащим в погребеньях,
всем, кому в могилах горько,
о живущих поколеньях.

Пусть припомнят море света,
пусть услышат плеск эфира.
Мы опять в преддверье лета,
мы опять взыскуем мира.

Пусть все души в общей связке,
по примеру ветра в поле,
не страшась смертельной ласки,
будут лишь сильней в недоле.


5
Лампа светила тускло.
Темень сражалась со светом.
В миг смерти дед улыбнулся
всем, кто там был при этом.

Спокойный, всех страхов чуждый,
дед краше стал беспримерно.
"Как после солдатской службы,
в тридцать восьмом, наверно." -

Это припомнила бабка.
А дед стал выглядеть строже.
Свечка мигнула зябко.
Прими ж его с миром, Боже !

Всё было чин по чину.
Родня собралась оравой.
Сбрили у деда шетину,
чтоб был молодой и бравый.


6
Смерть стaрика поразила сельчан не особо.
Всё-таки масса людей собралась возле гроба.

Я и сестра там сидели, как возле постели.
Милость явив, небеса благодатно синели.

Мы говорили с дядьями в присутствии деда.
Он - будто спал, не услышав ни слова беседы.

Зыблются в воздухе речи, в которых лишь нежность.
Пусть пролагают пути, что ведут в неизбежность !

Но не прогнать, не рассеять суровой печали:
был он так близок - и мы его вдруг потеряли.

Голос священника плыл в небеса над толпой:
"Господи ! Душу раба твоего упокой !"

Погреб

Льуди се за једним старцем баш и не жалосте,
ал много је света дошло дедици у госте.

Ја и сестра поседесмо (вальа се) крај леса,
а леп дан је освануо - милост са небеса.

С ујацима беседисмо - он не слуша, спава.
Гласови се над ньим вију - и то је сва слава.

Нек над нама унучади глас трепери нежно,
да утире отишлима пут у неизбежно.

Али ипак туге неке обрис недостижни:
смрт је ово растајанье: одлази нам ближньи.

И глас свештен опоминье на шта свет се своди:
"Душу раба твојего упокој, Господи


7
Проводы. Крест. Сыплем зерно. Мёртвый, объятый стынью.
Трактор. Поп. Солнечный свет. А у людей унынье.

У Змайевца, на распутье пару минут стояли,
чтоб дед, прощаясь с солнцем, глянул на наши дали;

глянул вокруг на нивы, на возрожденье к жизни,
взбухшие почки, вербу - праздник весны в отчизне.

А добрались к погосту - вдруг из густого тёрна,
к общему изумленью, прянул бекас проворно.

Яма уже готова. Рыли единым духом.
С вечера постарались: "Земля ему будет пухом !"

И были горькие речи, что не забыть утраты,
но все слова заглушили безжалостные лопаты.

Эхо от первого камня, что полетел в могилу,
я и поныне помню и позабыть нет силы.

- - -

Крстача, панаија, поп, трактор, мртвац, пратньа:
смешак сунца са неба, тамо је наша патньа.

Стадосмо на раскршhу, Змајевцу, да се деда,
досита, још једанпут, лепоте те нагледа.

Обронци, ньиве, пуполь мартовски, сва та живост,
и поново се, без нас, зачео негде живот.

А кад стигосмо гробльу, на брегу изнад села,
једна је луда шльука из трньа излетела.

Још јуче ископана, чекала нас је рака,
по пропису дубока: "Нек му је земльа лака!"

Али све речи засу тишином, веh ненашом,
у рукама гробара немилосрдни ашов.

Ту шупльу јеку коју начини први грумен
и сад осеhам, али изреhи је не умем.

Примечания.
Крстача - большой крест, который несут перед похоронной процессией, а потом
ставят в голове могилы.
Панаиje - это зёрна пшеницы, которые сыплют при похоронах, согласно обычаю.
Пратньа - процессия, эскорт, обычно крестьяне, которые провожают трактор с
покойником до кладбища.
Остановка на распутье - обычай, по которому процессия останавливается на
минуту-две перед каждым распутьем на дороге к кладбищу.
Рытьё могилы - всякий раз назначается человек, который должен заранее вырыть
могилу до подхода процессии.


8
Не сиделось в квартире.
Думал, выйдя за двери:
ощущают ли в мире
ужас каждой потери ?

Над рекой - шелковица.
Сел под ней, был подавлен:
Страшный Суд уж творится,
хоть ещё не объявлен.

Этот старый тутовник
вечно молнии косят -
он стоит и не вздрогнет,
что ни год плодоносит.

Вечер. На небе пламя,
только светит не жгуче.
Горы злыми клинками
окровавили тучи.

Будто тропки возжаждав
посреди бездорожья,
я добрался до правды:
"Мир есть царствие божье".

Знают травы и ветер:
жаль, что жизнь быстротечна,
но любой на планете
след оставит навечно .

-------
По повратку настаје
некакво олакшанье.
Зна ли та земльа да је
једног човека манье?

Седех на брегу, немало,
покрај самотног дуда:
зар је све ово требало
пред дана Страшног суда?

Овај је дуд, гром често
махнитом силом гаджао.
А он, тим истим местом,
раджао је, и раджао.

Залазак. Срца тврда,
сунчева страст се смирила.
А сечивима брда
ко да се крв сирила.

И погледах низ чистину,
самцит, без иког свог:
у варку, или истину?
Бог је све, све је Бог.

Зна трава, знају године,
зна онај грумен наг:
свако ко земльом промине
остави неки траг.


9
Выше земного чертога
мерцающий Божий перст.
Но я пугаюсь не Бога -
страшен наш общий Крест -

тот, что над полем и пущей
губит наш утлый бот.
Господи наш всемогущий !
Где ж Ты среди высот ?

Ты - не на этом свете,
не в земляном блиндаже.
Ты - не на сирой планете,
совсем на другой меже.

Дашь ли Ты нам поблажку,
когда все счёты сведёшь ?
Зная, как жили тяжко,
простишь ли грехи и дрожь ?
----------

Над кобима свим нашим
трепери Божји прст,
али ја се не плашим,
мене плаши тај крст

уперен са небеси:
обрушен брод у лету.
Оче наш, иже јеси,
ал не на овом свету,

ал не у нашем малу,
ал не на зиданици
од песка, на асталу,
не на овој граници,

зар неhеш убројити
бар заблудом, бар грешком,
у заслуге нам ни ти
што живели смо тешко?


10
Я громко славлю святость погребенья
в сакральный день рождения весны.
Пусть души, что живут в оцепененье,
почувствуют, что вновь пробуждены.
Бывало, увильнув на час от дела,
учился я, чтоб камешек летел,
как брошу вдаль из своего предела,
и никого в округе не задел.
Но предки заронили в душу пламя
и я, как будто вызов услыхал,
так голова наполнилась стихами
и появился боевой накал.
В душе неукротимые порывы
и факел несгорающий в груди.
Я - в думах о былом и том, что живо,
и в страхе перед тем, что впереди.

---------
Ведро прославльам величанство грава,
новог пролеча богослужбен обред,
постоје биhа где наш живот спава,
има празнине у којој се обрех,
опетујуhи неoпходне раднье,
исту мучнину свакодневних дела.
Научих, хитнут камичак, да паднем
у трајан посед изван овог тела,
ал преураних: ко, уинат, мени
хильаде версах у мозак утуви,
ко осуди ме од предачких сени
да се баш са мном безбрижност утули,
кад духом букну, ко неспречив порив
недогорива, озвездана свеhа?
Само ме мучи плам неизговорив
што се са страхом будучности сеhа.


11 Рассказ брата матери

Ужаснейшая ночь набросилась на нас,
с дождями, с грозами. Да ветер, что ни час,
впускал в окно злых духов с упырями.
И никого, чтоб попросить совета.
Молчали за закрытыми дверями,
не чаяли дожить до света.

Старик совсем не мог сомкнуть той ночью глаз.
Смотрел на потолок, покуда не угас.

Он десять дней был в коме, сгорая как в огне.
Все эти дни не ел. Ему мы ежечасно
мочили губы -
те губы, что полвека, шептать привыкли мне
по-свойски обо всём, и ласково, и ясно.
И вспомнить любо.

Старик совсем не мог сомкнуть той ночью глаз.
Я рядом был в тот миг, в который он угас.

Он, прежде, у окна, как где-нибудь в дозоре,
стоял подолгу, устремив свой взор к погосту -
как ждал угрозы.
В его сухих глазах, что были глубже моря,
порой зрачки поблёскивали броско:
сочились слёзы.

Старик совсем не мог сомкнуть той ночью глаз.
Смотрел на потолок, покуда не угас.

Пробило три часа. Я возле старика.
Усмешка на губах. ("Ну, вот я и лечу !")
Свободный в этот миг, вне света, вне кручин,
дух медленно взлетел подобием дымка.
И я целую в лоб. Потом зажёг свечу -
как старший сын.
----------

Уjакова прича.

Страшне неке ноhи попаше на нас:
дажд, олуја, дажд, и ко да сваки час
отвара се прозор да вампир улети.
Борисмо се против тог злодуха немо,
мишльу да без оца неhемо умети
ту да осванемо.

Те ноhи о плафон зенице је упро.
Био сам уз ньега у трен кад је умро.

Десет дана пред смрт био је у коми,
ништа није јео. Водом му влажисмо
усне: изгореше.
Пре педесет година још је шаптао ми
истим тим уснама речи топле, присно:
ко да јуче беше.

Те ноhи о плафон зенице је упро.
Био сам уз ньега у трен кад је умро.

Још пре, свестан, уста једном, до прозора,
тетуравог хода: ка гробльу гледаше,
нетремце, ко узет.
У зенама сувим, јер дубльим од мора,
ипак ко да нешто непрестано сјаше:
то светлеху сузе.

Те ноhи о плафон зенице је упро.
Био сам уз ньега у трен кад је умро.

Три сата је било изјутра. Крај ньега,
седех. Он уздрхта. Још осмех (за среhу),
и излете душа, плавичасти дим.
Беше чист тог трена, ван света, ван свега.
Польубих му чело, па запалих свеhу,
најстарији син.

Дороти Паркер Бессмертные и другое

Дороти Паркер Бессмертные
(С английского).

Поедешь в Трапезунд; уйдёшь в последний путь;
чужое имя вдруг прошепчешь, засыпая;
посадишь в поезд и не вздумаешь вздохнуть -
так я схвачусь за грудь и горько зарыдаю.
И у тебя, когда решусь, затеяв бунт,
искать убежище - не в келье, так в вертепе, -
свихнётся разум, под тобой качнётся грунт,
и мысли будут об отраве и о склепе.

Вот вследствие чего подлунный окоём
и дальше слышит наши вздохи и обеты,
а мы живём в любви и будем жить вдвоём,
пока совсем не превратимся в два скелета.
Пусть даже нас судьба рассорит из каприза,
но мы навек - как Абеляр и Элоиза.

Dorothy Parker The Immortals

If you should sail for Trebizond, or die,
Or cry another name in your first sleep,
Or see me board a train, and fail to sigh,
Appropriately, I'd clutch my breast and weep.
And you, if I should wander through the door,
Or sin, or seek a nunnery, or save
My lips and give my cheek, would tread the floor
And aptly mention poison and the grave.

Therefore the mooning world is gratified,
Quoting how prettily we sigh and swear;
And you and I, correctly side by side,
Shall live as lovers when our bones are bare
And though we lie forever enemies,
Shall rank with Abelard and Heloise.
1926 "Enough Rope"



Дороти Паркер Портрет
(С английского).

Любовь моя прытка и без узды,
то здесь, то мчит на новый огонёк.
Кляну и каюсь - всё не впрок:
с упрямым сердцем близко до беды,
и разум не берёт его в бразды.
И ни рассудок, ни любой зарок
ещё сердечной блажи не пресёк.
Как устоять ? Напрасные труды !

С тем сердцем - будто с тяжестью без меры.
Когда б вы знали, что оно такое !
На этом камне жизненные даты.
Вот полюблю, так сердце - под рукою
как дар очередному кавалеру.
И прочь ту тягу ! - Дальше, хоть куда-то !

Dorothy Parker A Portrait

Because my love is quick to come and go -
A little here, and then a little there -
What use are any words of mine to swear
My heart is stubborn, and my spirit slow
Of weathering the drip and drive of woe?
What is my oath, when you have but to bare
My little, easy loves; and I can dare
Only to shrug, and answer, "They are so"?

You do not know how heavy a heart it is
That hangs about my neck- a clumsy stone
Cut with a birth, a death, a bridal-day.
Each time I love, I find it still my own,
Who take it, now to that lad, now to this,
Seeking to give the wretched thing away.
1926 "Enough Rope".



Дороти Паркер Портрет поэтессы
(С английского).

В клетке меня затвори,
где глохнут любые звуки.
Окна закрой изнутри,
закуй мне ноги и руки.

Глаза обмотай полотном,
тело скрути канатом.
Оставь одну, ни при ком.
В тайне держи, что я там.

Уверься, что не войдут.
Двери замкни в итоге.
Как минут тридцать минут,
найдёшь меня - всю в тревоге.

Dorothy Parker Portrait Of The Artist

Oh, lead me to a quiet cell
Where never footfall rankles,
And bar the window passing well,
And gyve my wrists and ankles.

Oh, wrap my eyes with linen fair,
With hempen cord go bind me,
And, of your mercy, leave me there,
Nor tell them where to find me.

Oh, lock the portal as you go,
And see its bolts be double….
Come back in half an hour or so,
And I will be in trouble.
1926 "Enough Rope"


Дороти Паркер Песня для хмурых часов
(С английского).

Кое-кто, кое-кто
липнет к любым
книжным палаткам.
(Леди, умнейте. Всю жизнь их прождёте).

Кое-кто, кое-кто
липнет к любым
играм-рулеткам.
(С вечера ждёшь их. Уж солнце на взлёте).

Кое-кто, кое-кто
липнет ко всем
пабам и барам.
(Ждите их, пьяных, не молвя ни слова).

Кое-кто, кое-кто
липнет к любым
встреченным дамам.
(Небо, не вздумай прислать мне такого !)

Кое-кто, кое-кто
липнет всегда
к полю для гольфа.
(Книги читайте, стелите перины).

Кое-кто, кое-кто
врядли пойдёт
в галантерею.
(Что за проклятье - все эти мужчины !)

Dorothy Parker Chant for Dark Hours

Some men, some men
Cannot pass a
Book shop.
(Lady, make your mind up, and wait your life away.)

Some men, some men
Cannot pass a
Crap game.
(He said he'd come at moonrise, and here's another day!)

Some men, some men
Cannot pass a
Bar-room.
(Wait about, and hang about, and that's the way it goes.)

Some men, some men
Cannot pass a
Woman.
(Heaven never send me another one of those!)

Some men, some men
Cannot pass a
Golf course.
(Read a book, and sew a seam, and slumber if you can.)

Some men, some men
Cannot pass a
Haberdasher's.
(All your life you wait around for some damn man!)
1926 "Enough Rope".


Дороти Паркер Обманчивое совпадение
(С английского).

Что предана ему душой,
клялась ты трепетно и мило,
и он твердил о пребольшой
и верной страсти до могилы.
Решай: кто потчевал лапшой ?
В ком, вправду, чувство говорило ?

Dorothy Parker Unfortunate Coincidence

By the time you swear you're his,
Shivering and sighing,
And he vows his passion is
Infinite, undying -
Lady, make a note of this:
One of you is lying.
1926 "Enough Rope".

Примечание.
В Интернете можно найти перевод стихотворения Unfortunate Coincidence на
русский язык, сделанный Владимиром Дукельским.



Дороти Паркер Инвентаризация
(С английского).

Четвёрка, что весь век со мною и вокруг:
печаль да лень, в придачу враг и друг.

Четвёрка от которой треволненья -
любовь, веснушки, любопытство и сомненья.

Три вещи (у меня их не в избытке):
довольство, зависть и хорошие напитки.

Три вещи, что со мной до самой смерти:
надежды да смешки, да кукиши в конверте.

Dorothy Parker Inventory

Four be the things I am wiser to know:
Idleness, sorrow, a friend, and a foe.

Four be the things I'd been better without:
Love, curiosity, freckles, and doubt.

Three be the things I shall never attain:
Envy, content, and sufficient champagne.

Three be the things I shall have till I die:
Laughter and hope and a sock in the eye.
1926 "Enough Rope".

Примечание.
В Интернете можно найти переводы стихотворения Inventory на русский язык,
сделанные Владимиром Дукельским и Самуилом Черфасом.


Дороти Паркер Теперь вольна.
(С английского)

Мой милый ! Ты ушёл отсюда.
Не знаю с кем делить досуг.
Кого же я взамен добуду ?
(Не позвонит ли новый друг ?)
Ты не придёшь ко мне обратно.
Всё кончено, и путь закрыт.
Скучать в тоске мне неприятно.
(Так кто ж меня развеселит ?)

Мой милый ! Как ты был растерян.
Повесил нос и стал бледней.
Теперь ушёл, и день похерен.
(Неуж нет в городе парней ?)
Пришёл ты - будто окрылённый,
ушёл - как хилый инвалид.
А я осталась огорчённой.
(Но разыгрался аппетит).

Тебе была я, милый, рада.
Ушёл - волнуюсь, дорогой.
Но ты не вёл себя, как надо.
(Мне нужен кто-нибудь другой).
Уж задала тебе я перцу !
Прости, дружок, впадаю в рыдь.
Уйдя, ты мне поранил сердце.
(Но знай: девице нужно жить).

Dorothy Parker Now At Liberty

Little white love, your way you've taken;
Now I am left alone, alone.
Little white love, my heart's forsaken.
(Whom shall I get by telephone?)
Well do I know there's no returning;
Once you go out, it's done, it's done.
All of my days are gray with yearning.
(Nevertheless, a girl needs fun.)

Little white love, perplexed and weary,
Sadly your banner fluttered down.
Sullen the days, and dreary, dreary.
(Which of the boys is still in town?)
Radiant and sure, you came a-flying;
Puzzled, you left on lagging feet.
Slow in my breast, my heart is dying.
(Nevertheless, a girl must eat.)

Little white love, I hailed you gladly;
Now I must wave you out of sight.
Ah, but you used me badly, badly.
(Who'd like to take me out tonight?)
All of the blundering words I've spoken,
Little white love, forgive, forgive.
Once you went out, my heart fell, broken.
(Nevertheless, a girl must live.)
1926 "Enough Rope".


Дороти Паркер Замечание
(С аглийского).

"Жизнь - это то, что сердце поёт,
вторя напевам небесной скинии.
Наша любовь никогда не лжёт", -
так говорит королева Румынии.

Dorothy Parker Comment

Oh, life is a glorious cycle of song,
a medley of extemporanea,
And love is a thing that can never go wrong,
and I am Marie of Romania.
1926 "Enough Rope"


Дороти Паркер Мольба
(С английского).

Секреты, ты сказал, приводят к ссоре,
а сам признался не в одной измене.
Открыл все тайны сердца в разговоре,
исповедально ставши на колени.
Ты нежно вспомнил о былом и милом,
про поцелуи и блаженные объятья.
Обмывши сердце парфюмерным мылом,
ты встал передо мной, как в новом платье.

И вот дни счастья нынче у финала.
Любовь буреет и ломается зловеще.
Я много отдала, просила очень мало -
теперь хочу всего одной лишь вещи.
Меня заменит для тебя другая.
Вдруг вновь покаяться захочет ретивое.
Ты, голову пред нею преклоняя,
опять начнёшь выкладывать былое.

Когда представишь ей реестр своих побед,
так, ради всех святых, смолчи про наш секрет.

Dorothy Parker Plea

Secrets, you said, would hold us two apart;
You'd have me know of you your least transgression,
And so the intimate places of your heart,
Kneeling, you bared to me, as in confession.
Softly you told of loves that went before -
Of clinging arms, of kisses gladly given;
Luxuriously clean of heart once more,
You rose up, then, and stood before me, shriven.

When this, my day of happiness, is through,
And love, that bloomed so fair, turns brown and brittle,
There is a thing that I shall ask of you-
I, who have given so much, and asked so little.
Some day, when there's another in my stead,
Again you'll feel the need of absolution,
And you will go to her, and bow your head,
And offer her your past, as contribution.

When with your list of loves you overcome her,
For Heaven's sake, keep this one secret from her!
1926 "Enough Rope".


Дороти Паркер Картинка
(С английского).

Забери дурацкие букеты
и скорми другим безмозглым козам.
Нынче я страдаю по обету.
Я не верю больше лживым розам.

Сладких слов не нужно мне подавно.
Что с тебя, скажи мне, за утеха ?
Раз уж сердце ранено недавно,
прозвени лишь только, будто эхо.

Кровь твоя не вспенена любовью.
Я с тобой напрасно время трачу...
Лучше тихо сядь у изголовья
и скажи мне, почему я плачу.

Dorothy Parker Pattern

Leave me to my lonely pillow.
Go, and take your silly posies
Who has vowed to wear the willow
Looks a fool, tricked out in roses.

Who are you, my lad, to ease me?
Leave your pretty words unspoken.
Tinkling echoes little please me,
Now my heart is freshly broken.

Over young are you to guide me,
And your blood is slow and sleeping.
If you must, then sit beside me....
Tell me, why have I been weeping?
1926 "Enough Rope".


Дороти Паркер De Profundis
(С английского).


Дороти Паркер De Profundis
(С английского).

О, это просто утопично,
что и учтиво, и прилично
заговорят знакомые парнишки,
смакуя прошлые интрижки;

- заговорят достойные джентльмены
про адюльтеры и измены;

- заговорят все Дон Жуаны
про их всегдашние романы;

- заговорит обычный хам
по поводу его любивших дам.

Dorothy Parker De Profundis

Oh, is it, then, Utopian
To hope that I may meet a man
Who'll not relate, in accents suave,
The tales of girls he used to have?
1926 "Enough Rope".

Примечание.
Стихотворение "De Profundis" ("Из глубин") можно найти в Интернете в переводе на русский язык Владимира Дукельского.



Дороти Паркер Расставанье
(С английского).

Должно быть, ты дала прощальный знак,
что нахлебалась через край,
сказав словцо - как нанесла синяк,
вдобавок к твоему: "Прощай !"

Я вовсе не противница острот
и чёрт-те что могу сказать,
но то, что, точно знаю, в прок нейдёт,
предпочитаю придержать.

Могли бы вместе нюхать розмарин,
как это делает весь мир:
гружу фургон при помощи мужчин,
и вот - на память - "сувенир".

Dorothy Parker They Part

And if, my friend, you'd have it end,
There's naught to hear or tell.
But need you try to black my eye
In wishing me farewell.

Though I admit an edged wit
In woe is warranted,
May I be frank? ... Such words as "-"
Are better left unsaid.

There's rosemary for you and me;
But is it usual, dear,
To hire a man, and fill a van
By way of souvenir?
1926 "Enough Rope"


Дороти Паркер Резюме
(С английского).

Бритвой - больно.
В речку - сыро.
Из кольта - прикольно,
но в теле - дыры.
От химии - пятна.
Петли - как змеи.
Газы - отвратны.
Нет. Жить милее.

(Легко уйти не повезло,
так поживу чертям назло).

Dorothy Parker Resume

Razors pain you;
Rivers are damp;
Acids stain you;
And drugs cause cramp.
Guns aren’t lawful;
Nooses give;
Gas smells awful;
You might as well live.
1926 "Enough Rope".

Примечание.
Стихотворение "Резюме" известно во многих переводах на русский язык.
В том числе переводы Владимира Дукельского, Саши Казакова, Валентина Емелина, Максима Советова, Самуила Черфаса.


Дороти Паркер Rainy Night and other


Дороти Паркер Дождливая ночь
(С английского).

Духи соблазнов ревниво
жмутся вблизи изголовья.
Дождик плакучую иву
мучит беспутной любовью.

Не слушайте, не смотрите,
дайте забыть невзгоды.
Будьте вернее в свите
и завтра, и долгие годы.

Хочу быть сестрою ливней,
вольной в любом стремленье,
активнее, злей, интенсивней,
чтоб звать и гнать без стесненья.

Была мотыльком в перелеске,
цветком у могильной ограды,
хочу проявиться в блеске,
звеня серебром водопада.

Соблазнам грозит забвенье,
а я им верна в надежде,
что буду и впредь в горенье,
сильней и смелей, чем прежде.

Не нужно ничьих нотаций.
Я вновь, как всегда, изнываю,
в мечте подольше остаться
с живыми - и тоже живая.

А ночью - хоть в лоно Стикса,
в процессии всех искушений,
с которыми дух мой свыкся,
и с грузом всех прегрешений.

Я с вами, как Персефона,
хлебну снотворного зелья,
чтоб стать без лишней препоны
подругой в мрачном веселье.

Dorothy Parker Rainy Night

Ghosts of all my lovely sins,
Who attend too well my pillow,
Gay the wanton rain begins;
Hide the limp and tearful willow.

Turn aside your eyes and ears,
Trail away your robes of sorrow,
You shall have my further years-
You shall walk with me tomorrow.

I am sister to the rain;
Fey and sudden and unholy,
Petulant at the windowpane,
Quickly lost, remembered slowly.

I have lived with shades, a shade;
I am hung with graveyard flowers.
Let me be tonight arrayed
In the silver of the showers.

Every fragile thing shall rust;
When another April passes
I may be a furry dust,
Sifting through the brittle grasses.

All sweet sins shall be forgot;
Who will live to tell their siring?
Hear me now, nor let me rot
Wistful still, and still aspiring.

Ghosts of dear temptations, heed;
I am frail, be you forgiving.
See you not that I have need
To be living with the living?

Sail, tonight, the Styx's breast;
Glide among the dim processions
Of the exquisite unblest,
Spirits of my shared transgressions,

Roam with young Persephone.
Plucking poppies for your slumber...
With the morrow, there shall be
One more wraith among your number.
1926 "Enough Rope".


Дороти Паркер Печальная леди
(С английского).

Почтим её, украсив склеп
словами, яркими, как пламень:
"Увы ! Уж нет дававшей хлеб,
хоть мы просили только камень".

Doroty Parker For A Sad Lady

And let her loves, when she is dead,
Write this above her bones:
"No more she lives to give us bread
Who asked her only stones."
1926 "Enough Rope".

Примечание: Стихотворение For a Sad Ledy можно найти в Интернете в переводах
на русский язык Валентины Сокорянской и Самуила Черфаса.


Дороти Паркер Возобновление
(С английского).

Мы решили денёк
побродить по путям,
по кривулям дорог,
вверх и вниз по холмам.

Небо вспыхнуло вдруг,
как расписано вновь.
Никнет бледная ложь,
снова крепнет любовь.

На тропинках сквозь мхи
и вокруг озерца
нас бодрили стихи,
пронизая сердца.

До наставшего дня
не вели мы речей,
кто любил без огня,
кто любил горячей.

На жестокий вопрос
есть достойный ответ:
вместо умерших роз
будет новый расцвет.

Dorothy Parker Recurrence

We shall have our little day.
Take my hand and travel still
Round and round the little way,
Up and down the little hill.

It is good to love again;
Scan the renovated skies,
Dip and drive the idling pen,
Sweetly tint the paling lies.

Trace the dripping, pierced heart,
Speak the fair, insistent verse,
Vow to God, and slip apart,
Little better, Little worse.

Would we need not know before
How shall end this prettiness;
One of us must love the more,
One of us shall love the less.

Thus it is, and so it goes;
We shall have our day, my dear.
Where, unwilling, dies the rose
Buds the new, another year.
1926 "Enough Rope".


Дороти Паркер Рассказ миссис W -
(C английского).

И бел, и розов весь мой сад,
где тропки шёпотом полны,
где вплоть по август - аромат,
где в мае - искусы весны.

Там мальвы умиляют взор,
как рой приветливых девиц,
а маргаритки - будто хор,
где каждый певчий круглолиц.

Среди деревьев - благодать:
то вспыхнет свет, то ляжет тень.
Там просто радость пребывать,
на всё любуясь что ни день.

Мне весь соседский круг знаком.
Я, не вступая в разговор,
прищёлкиваю языком -
из добрых чувств, а не в укор.

Но дверь в моём дому - аж жуть ! -
дубовая, подстать дворцам.
Когда могу за ней заснуть,
завидую лишь мертвецам.

Dorothy Parker Story of Мrs.W -

My garden blossoms pink and white,
A place of decorous murmuring,
Where I am safe from August night
And cannot feel the knife of Spring.

And I may walk the pretty place
Before the curtsying hollyhocks
And laundered daisies, round of face-
Good little girls, in party frocks.

My trees are amiably arrayed
In pattern on the dappled sky,
And I may sit in filtered shade
And watch the tidy years go by.

And I may amble pleasantly
And hear my neighbors list their bones
And click my tongue in sympathy,
And count the cracks in paving-stones.

My door is grave in oaken strength,
The cool of linen calms my bed,
And there at night I stretch my length
And envy no one but the dead.
1926 "Enough Rope".


Дороти Паркер Участники драмы
(С английского).

Шла череда прекрасных дней.
Над нами небеса сияли -
уже без сумрачных теней.
Нам жить хотелось без печали.

Вдруг входит парень молодой
и о тебе заводит слово:
"Мне нужен тот-то..." Я с тоской:
"Теперь не знаю я такого".

А следом девица придёт,
назваться мне самой предложит.
Ты скажешь: "Адресок - не тот.
Ту даму, верно, черви гложут".

Во всех сердцах полно заноз,
но, руки оторвав от сердца,
хоть и немного будет слёз,
должны мы будем утереться.

Dorothy Parker The Dramatists

A string of shiny days we had,
A spotless sky, a yellow sun;
And neither you nor I was sad
When that was through and done.

But when, one day, a boy comes by
And pleads me with your happiest vow,
"There was a lad I knew -" I'll sigh,
"I do not know him now."

And when another girl shall pass
And speak a little name I said,
Then you will say, "There was a lass -
I wonder is she dead."

And each of us will sigh, and start
A-talking of a faded year,
And lay a hand above a heart,
And dry a pretty tear.
1926 "Enough Rope".


Дороти Паркер Август
(С английского).

Глаза мои - как васильки,
уста - как лепестки, без звуков,
летящие до ближних буков
по ветру, что пробил свой путь
сквозь сомкнутые тростники.
А руки - ветви в оперенье,
одетые густой сиренью,
из сердца вышедшей сквозь грудь.

Не стану ставить лету в счёт
мишурный свет луны над садом
и зрелища со звездопадом -
стремглав сквозь толщи облаков.
Но пусть меня уж не клянёт
та несуразная особа,
что в пыльном хламе гардероба
запуталась среди шнурков.

Dorothy Parker Agust

When my eyes are weeds,
And my lips are petals, spinning
Down the wind that has beginning
Where the crumpled beeches start
In a fringe of salty reeds;
When my arms are elder-bushes,
And the rangy lilac pushes
Upward, upward through my heart;

Summer, do your worst!
Light your tinsel moon, and call on
Your performing stars to fall on
Headlong through your paper sky;
Nevermore shall I be cursed
By a flushed and amorous slattern,
With her dusty laces' pattern
Trailing, as she straggles by.
1926 "Enough Rope".

Примечание.
В Интернете можно отыскать перевод стихотворения August на русский язык,
сделанный Терджиманом Кырымлы.


Дороти Паркер Леди в белом
(С английского).

Мне не спится в этом простом
деревянном гробу.
Руки мне сложили крестом,
чтоб не кляла судьбу.

Почва вокруг холодна и сыра,
но все спокойно лежат.
А я - не стара и не мудра,
так мне никто не рад.

Я совсем одинока теперь.
Сверху зелёный бурнус.
Люди замкнули дверь.
Звякают снизки бус.

Здесь не спится спокойным сном.
Слишком узка кровать.
Всё-таки все мы жить предпочтём,
а не помпезно спать.

Dorothy Parker The White Lady

I cannot rest, I cannot rest
In straight and shiny wood,
My woven hands upon my breast -
The dead are all so good!

The earth is cool across their eyes;
They lie there quietly.
But I am neither old nor wise;
They do not welcome me.

Where never I walked alone before,
I wander in the weeds;
And people scream and bar the door,
And rattle at their beads.

We cannot rest, we never rest
Within a narrow bed
Who still must love the living best -
Who hate the pompous dead!
1926 "Enough Rope".


Дороти Паркер Я знала, что всех счастливей.
(С английского).

Роман был счастлив. Жаль, что он зачах.
Былого нам не возвратить обратно.
Приятно, что расстались деликатно,
и долгий след останется в сердцах.
Не будь стеснён ни в чувствах, ни в делах.
Однако испугаю, вероятно:
давай друг дружке обещаем внятно -
быть верными и в будущих годах.

Я - женщина. Обычай мой таков:
люблю дарить отрадные мгновенья -
презенты, безделушки, кружева...
Ты не просил обетов и стихов.
Подарок мой - моё исчезновенье
на весь тот срок, пока ещё жива.
(Что будет дальше - всё-таки в сомненье).

Dorothy Parker I Know I Have Been Happiest

I know I have been happiest at your side;
But what is done, is done, and all's to be.
And small the good, to linger dolefully -
Gayly it lived, and gallantly it died.
I will not make you songs of hearts denied,
And you, being man, would have no tears of me,
And should I offer you fidelity,
You'd be, I think, a little terrified.

Yet this the need of woman, this her curse:
To range her little gifts, and give, and give,
Because the throb of giving's sweet to bear.
To you, who never begged me vows or verse,
My gift shall be my absence, while I live;
But after that, my dear, I cannot swear.
1926 "Enough Rope".


Дороти Паркер Завещание
(С английского).

Под звон по мне в тугих колоколах
пусть будет ночь с лирическим дождём.
Мне дождик люб. Хочу перед концом,
чтоб был его припев в моих ушах.
Спокойно и с молчаньем на устах,
в горячке свижусь с предстоящим днём
и встречу смерть с недрогнувшим лицом,
не зная боли и презревши страх.

Доступнее червям, чем прежде ласке,
засну в своей могиле, что едва
не насовсем разрушится дождями.
Там вырастут купавки без опаски.
Ты скажешь обо мне: "Неуж мертва ?
А воздух полон пряными духами".


Dorothy Parker Testament

Oh, let it be a night of lyric rain
And singing breezes, when my bell is tolled.
I have so loved the rain that I would hold
Last in my ears its friendly, dim refraln.
I shall lie cool and quiet, who have lain
Fevered, and watched the book of day unfold.
Death will not see me flinch; the heart is bold
That pain has made incapable of pain.

Kinder the busy worms than ever love;
It will be peace to lie there, empty-eyed,
My bed made secret by the leveling showers,
My breast replenishing the weeds above.
And you will say of me, "Then has she died?
Perhaps I should have sent a spray of flowers."
1926 "Enough Rope"


Дороти Паркер Я вернусь
(С английского).

Я возвращусь не в пышном облаченье,
без хвастовства, без шумной канители.
Из вечной и неласковой постели
скользну лишь нежною, но грустной тенью.
Я не пущусь в ночные похожденья,
а вслед неспетым песенкам апреля
помчусь к тебе, к моей заветной цели.
Не ты, а я лишь окажусь в смущенье.

От долгих грёз во сне - мне странно даже -
вернусь туда, где только огорченья.
Ты не услышишь, как твой лоб поглажу.
Ведь я неопытна как привиденье.
Когда б ты, милый, знал, как я здесь рядом
измучена своим душевным адом.

Dorothy Parker I Shall Come Back

I shall come back without fanfaronade
Of wailing wind and graveyard panoply;
But, trembling, slip from cool Eternity -
A mild and most bewildered little shade.
I shall not make sepulchral midnight raid,
But softly come where I had longed to be
In April twilight's unsung melody,
And I, not you, shall be the one afraid.

Strange, that from lovely dreamings of the dead
I shall come back to you, who hurt me most.
You may not feel my hand upon your head,
I'll be so new and inexpert a ghost.
Perhaps you will not know that I am near -
And that will break my ghostly heart, my dear.
1926 "Enough Rope".


Дороти Паркер Соболезнования
(С английского).

Едва ты умер, так кого тут только нет,
и каждый утешает откровенно:
тот руку жмёт, тот гладит мне колено,
тот треплет языком. На лицах - влажный след.
Толкуют мне про тот блаженный свет,
где будешь ждать меня ты неизменно;
про радость встречи вне земного плена;
и плачут, веря в сказочный сюжет.

Когда смеюсь, твердят, что я храбра,
и рады, что утешить были в силах
как верные друзья и рыцари добра,
а у меня в мозгу - покойники в могилах,
которым ведомо, что это всё мура.
Им стало бы смешно в своих гробах постылых.

Dorothy Parker Condolence

They hurried here, as soon as you had died,
Their faces damp with haste and sympathy,
And pressed my hand in theirs, and smoothed my knee,
And clicked their tongues, and watched me, mournful-eyed.
Gently they told me of that Other Side-
How, even then, you waited there for me,
And what ecstatic meeting ours would be.
Moved by the lovely tale, they broke, and cried.

And when I smiled, they told me I was brave,
And they rejoiced that I was comforted,
And left to tell of all the help they gave.
But I had smiled to think how you, the dead,
So curiously preoccupied and grave,
Would laugh, could you have heard the things they said.
1926 "Enough Rope".

Дороти Паркер Свет любви и другое

Дороти Паркер Свет любви
(С английского).

Радость украсила ночь -
она - молода, вольна -
а утром умчалась прочь.
Я осталась одна.

На смену пришла печаль -
не хочет держаться врозь.
Она не сремится вдаль
и знает меня насквозь.

Мне невестой - не стать
и одинокой - не быть,
а просто делить кровать,
просто жить - не любить.

А он никак не поймёт,
а он вовек не простит
скорбь, что меня гнетёт,
горе, что вьелось в быт.


Dorothy Parker Light of Love

Joy stayed with me a night -
Young and free and fair -
And in the morning light
He left me there.

Then Sorrow came to stay,
And lay upon my breast;
He walked with me in the day.
And knew me best.

I'll never be a bride,
Nor yet celibate,
So I'm living now with Pride -
A cold bedmate.

He must not hear nor see,
Nor could he forgive
That Sorrow still visits me
Each day I live.
1926 "Enough Rope".


Дороти Паркер Вопль
(С английского).

Любовь умчалась, как стрела.
Бывает хуже.
И без неё бы прожила -
живут и в стуже.

Вся радость улетела прочь,
но знают люди -
и это можно превозмочь,
себя принудя.

Но лучше ройте без затей
в земле могилу.
Соблазнов нет, и нет страстей -
и жить немило.

Doroty Parker Wail

Love has gone a-rocketing.
That is not the worst;
I could do without the thing,
And not be the first.

Joy has gone the way it came.
That is nothing new;
I could get along the same, -
Many people do.

Dig for me the narrow bed,
Now I am bereft.
All my pretty hates are dead,
And what have I left?
1926 "Enough Rope"


Дороти Паркер Атласное платье
(С английского).

Иголка - из конца в конец
снуёт и вверх, и вниз.
Атлас для страждущих сердец -
находка и сюрприз.

Стежки да швы со всех сторон:
тот вычурен, тот прям.
Любой размер, любой фасон -
по вкусу модных дам.

Невестам - кисея и газ,
Кокоткам - и парча, и мех.
Служанкам - форма на заказ.
Атлас пленяет всех.

Вельвет - для тощих бедолаг.
Креп - тем, кто подряхлей.
Сукно вполне пойдёт для скряг.
В атласе - кто смелей.

Епископ облачён в батист,
монашки - полотно.
Атлас - практичен и казист,
да моден заодно.

Атлас сверкает при свечах.
Кто в нём - тот просто горд.
И призрак ночью вскрикнет: "Ах !
Вот саван - высший сорт !"


Dorothy Parker The Satin Dress

Needle, needle, dip and dart,
Thrusting up and down,
Where's the man could ease a heart
Like a satin gown?

See the stitches curve and crawl
Round the cunning seams-
Patterns thin and sweet and small
As a lady's dreams.

Wantons go in bright brocade;
Brides in organdie;
Gingham's for the plighted maid;
Satin's for the free!

Wool's to line a miser's chest;
Crepe's to calm the old;
Velvet hides an empty breast
Satin's for the bold!

Lawn is for a bishop's yoke;
Linen's for a nun;
Satin is for wiser folk-
Would the dress were done!

Satin glows in candlelight-
Satin's for the proud!
They will say who watch at night,
"What a fine shroud!"
1926 "Enough Rope"


Дороти Паркер Анекдот
(С английского).

Лежала с милым и молчала -
зевнул и отвернул свой нос.
Kладу в сердцах листок на одеяло -
тут мысли хлынули в разнос.

Dorothy Parker Anecdote

So silent I when Love was by
He yawned, and turned away;
But Sorrow clings to my apron-strings,
I have so much to say.
1926 "Enough Rope"

Примечание.
Стихотворение Anecdote можно найти в Интернете в русском переводе Максима
Советова (Егорова).


Дороти Паркер Чья-то песня
(С английского).

Вот о чём моя мечта:
пусть любимый на радость мне
будет нежен въявь и во сне
все грядущие лета.
То стрижи улетят стремглав -
милый мой не бросит, сбежав.
Мы с любимым - единый сплав.
Вот о чём моя мечта.

Вот о чём моя мольба:
чтоб он счастлив был со мной,
чтоб был верен мне одной.
В этом вся моя судьба.
Я хочу, чтоб цвели сады.
Я хочу не знавать беды,
в счастье жить, без нужды.
Вот о чём моя мольба.

Только помнится наизусть:
клятвы верности - как вода;
всё забудется без следа.
Так что на сердце грусть.
Как бы мне не проклясть
всю сердечную страсть.
Счастье могут украсть.
Милый может пропасть.
Это помнится наизусть.

Dorothy Parker Somebody's Song

This is what I vow;
He shall have my heart to keep,
Sweetly will we stir and sleep,
All the years, as now.
Swift the measured sands may run;
Love like this is never done;
He and I are welded one:
This is what I vow.

This is what I pray:
Keep him by me tenderly;
Keep him sweet in pride of me,
Ever and a day;
Keep me from the old distress;
Let me, for our happiness,
Be the one to love the less:
This is what I pray.

This is what I know:
Lovers' oaths are thin as rain;
Love's a harbinger of pain -
Would it were not so!
Ever is my heart a-thirst,
Ever is my love accurst;
He is neither last nor first:
This is what I know.
1926 "Enough Rope".


Дороти Паркер Трагичная рисовка
(С английского).

Вам плохо то и дело.
Вам зельем служит яд.
Вас лечат тарантеллы,
а мой хранитель - Ад.

Январские ненастья
грызут вас без конца.
Сплетаете запястья -
в них мучатся сердца.

Как ветхие рубахи,
вся плоть трещит на вас,
и ваши души - в страхе,
растратив свой запас.

Пока вы, скрючась, пёрли,
куда вела юдоль,
ваш смех стал кляпом в горле,
глаза съедала соль.

Вы - жалки, вы прогнили,
таща свой тяжкий гуж,
я - в той же юной силе
меж скорбных мёртвых душ.

Dorothy Parker Braggart

The days will rally, wreathing
Their crazy tarantelle;
And you must go on breathing,
But I'll be safe in hell.

Like January weather,
The years will bite and smart,
And pull your bones together
To wrap your chattering heart.

The pretty stuff you're made of
Will crack and crease and dry.
The thing you are afraid of
Will look from every eye.

You will go faltering after
The bright, imperious line,
And split your throat on laughter,
And burn your eyes with brine.

You will be frail and musty
With peering, furtive head,
Whilst I am young and lusty
Among the roaring dead.
1926 "Enough Rope".

Примечание.
В Интернете можно найти перевод стихотворения "Braggart" на русский язык под
названием "Хвастунья", сделанный Софьей Полянкиной.


Дороти Паркер Эпитафия милой леди.
(С английского).

Девочка в белой панамке,
взявши свой детский совок
в малые жёлтые замки
преображала песок.

Так превращала в забаву
что ни денёк за деньком.
После сгребала в канаву
замки всё тем же совком.

Вырази скорбь и участье
алым весёлым цветком.
Девочке выпало счастье -
стать золотистым песком.

Dorothy Parker Epitaph for a Darling Lady

All her hours were yellow sands,
Blown in foolish whorls and tassels;
Slipping warmly through her hands;
Patted into little castles.

Shiny day on shiny day
Tumble in a rainbow clutter,
As she flipped them all away,
Sent them spinning down the gutter.

Leave for her a red young rose,
Go your way, and save your pity;
She is happy, for she knows
That her dust is very pretty.
1926 "Enough Rope".


Дороти Паркер Наставление очень несчастливой леди.
(С английского).

Если хочешь Любовь обрести,
пусть вам будет всегда по пути.
Если сердце твоё сбежит,
друг изловит и сохранит -
и надежды твоей шитьё
облечёт всё ваше житьё.
И в ночи, и под солнцем дней
прижимайся к другу нежней,
чтобы ярче, всё вновь и вновь
разгоралась ваша Любовь.

Он оставит тебя страдать
и не станет рядом шагать,
и мечты твоей хлипкую вязь
разорвёт, над тобой смеясь,
если ты остынешь к нему.
Сразу станешь ему ни к чему.
Как бы он тебя ни любил,
пусть страстнее будет твой пыл...
А иначе кляни небосвод,
и Любовь навсегда уйдёт.

Dorothy Parker To a Much Too Unfortunate Lady

He will love you presently
If you be the way you be.
Send your heart a-skittering.
He will stoop, and lift the thing.
Be your dreams as thread, to tease
Into patterns he shall please.
Let him see your passion is
Ever tenderer than his....
Go and bless your star above,
Thus are you, and thus is Love.

He will leave you white with woe,
If you go the way you go.
If your dreams were thread to weave
He will pluck them from his sleeve.
If your heart had come to rest,
He will flick it from his breast.
Tender though the love he bore,
You had loved a little more....
Lady, go and curse your star,
Thus Love is, and thus you are.
1926 "Enough Rope".


Дороти Паркер Пути
(С английского).

Снова, в грядущем году,
у несжатого поля,
по палой листве пройду,
где ходила в недоле.

Я стану там через год,
где сердцу было немило.
Вспомню, как после невзгод
я о смерти молила.

Там гуси устроят пир.
Вскрикнет фазан на покосе.
Я ж двинусь дорогой в Мир
в грядущую осень.

Хочу по дёрну шагнуть,
обручившись с Любовью.
Сыщу себе лучший путь
под ветвистою новью.

Найду молодую траву,
где курчавятся стёжки.
Никогда не ступлю в мураву
безвозвратной дорожки.

Dorothy Parker Paths

I shall tread, another year,
Ways I walked with Grief,
Past the dry, ungarnered ear
And the brittle leaf.

I shall stand, a year apart,
Wondering, and shy,
Thinking, "Here she broke her heart;
Here she pled to die."

I shall hear the pheasants call,
And the raucous geese;
Down these ways, another Fall,
I shall walk with Peace.

But the pretty path I trod
Hand-in-hand with Love-
Underfoot, the nascent sod,
Brave young boughs above,

And the stripes of ribbon grass
By the curling way-
I shall never dare to pass
To my dying day.
1926 "Enough Rope".


Дороти Паркер Новая любовь
(С английского).

Как пустой парад-алле -
дождик или солнце.
Будто капли на стекле,
дни бегут в оконце.

В волосах прикреплена
свеженькая астра.
Если буду я грустна -
он принёс напрасно.

То ли мне расправить перья
и встречать улыбкой,
то ли он ошибся дверью
и смущён ошибкой ?

Dorothy Parker The New Love

If it shine or if it rain,
Little will I care or know.
Days, like drops upon a pane,
Slip, and join, and go.

At my door's another lad;
Here's his flower in my hair.
If he see me pale and sad,
Will he see me fair?

I sit looking at the floor.
Little will I think or say
If he seek another door;
Even if he stay.
1926 "Enough Rope"


Дороти Паркер У камина
(С английского).

Как много разных стран вдали -
мне не увидеть той земли,
а я, меж тем, живу мечтами.
Слежу за лётом птичьих стай.
В порту прощаюсь с кораблями.
Мне в грёзах видится Китай.

Как рассказать ? Но иногда
я жду, что вспучится вода
и бриз мне принесёт сквозь щхеры,
звеня пером волшебных крыл,
слова Сафо, звон струн Гомера,
восставших из своих могил.

Я вижу край вдали от нас -
отраду для души и глаз,
где травы нежны и целебны
и раны лечат без рубцов,
где ароматный цвет волшебно
пылает на костях певцов.

Увы, для сердца и души
не все просторы хороши.
Куда бы мысль ни мчалась ныне,
куда б мечта ни шла в разбег,
отрадней вид огня в камине
и, сев к окну, глядеть на снег.

Dorothy Parker Hearthside

Half across the world from me
Lie the lands I'll never see -
I, whose longing lives and dies
Where a ship has sailed away;
I, that never close my eyes
But to look upon Cathay.

Things I may not know nor tell
Wait, where older waters swell;
Ways that flowered at Sappho's tread,
Winds that sighed in Homer's strings,
Vibrant with the singing dead,
Golden with the dust of wings.

Under deeper skies than mine,
Quiet valleys dip and shine.
Where their tender grasses heal
Ancient scars of trench and tomb
I shall never walk: nor kneel
Where the bones of poets bloom.

If I seek a lovelier part,
Where I travel goes my heart;
Where I stray my thought must go;
With me wanders my desire.
Best to sit and watch the snow,
Turn the lock, and poke the fire.
1926 "Enough Rope"

Владимир Ягличич Свиноколы

Владимир Ягличич Свиноколы
(С сербского).

"Тепло ли будет ладоням в кабаньей утробе ?"
М.Тешич

"Вдвойне возрадуются души предков"
С.Миленич
1
С утра точу ножи. Шипит искренье.
Точило аж бело, как раскалилось.
Скотину дали нам в распоряженье.
Ей нынче нет надежд на нашу милость.

Хозяин всё решает у загона,
кого отдать под нож, не прогадать бы.
Кто толще ! А соседи, как шпионы,
болото месят около усадьбы.

Крюки, котёл, сливовицы немного,
чтоб в горле да во рту не стало суше.
Верёвку сзади кабану на ногу.
Один - за хвост, двоим тащить за уши.

А пёс визжит, хвостом и мордой вертит;
предчувствует расправу, что настала.
Награды хочет как свидетель смерти -
получит кости, мясо, будет сало.

2
Хоть сам не шёл, но вот из хлева изгнан
кабан с отчаянным истошным визгом.

"Эх, знал бы, что тут будет за проруха,
небось, сбежал назад к мамаше в брюхо !"

"Жалеешь ? Не давал бы волю нервам.
Ведь за столом, наверно, сядешь первым !"

Гони к забору. "Ну, готовься, удалец !
Вольготной жизни настаёт конец !"

Втроём - за ноги. Крепкий сжал в коленях
кабанью шею, плечи держит в жменях.

"Давай коли ! Что ждёшь ?" "Да мне неловко".
"Коли, старик ! Не мучь. Показывай сноровку".

"Я рад бы не тянуть и сам.
Да видишь, что за зверь. В нём двести килограмм".

Сверкнул в ладони нож - как в солнечном сиянье.
Лучистый свет затмил глаза кабаньи.

Всё лезвие ножа вошло в гортань глубоко,
и кровь хлестнула в грязь, в болотную осоку.

Кабан завыл. От ужаса орёт
и в свой последний раз опорожнил живот.

Ногами нервно бьёт, копытами скребёт.
"Не бойся, братец, - никуда он не уйдёт".

"Подрежь ему кадык - предупреди осечку.
Припомни раз, как не дорезали овечку".

"Готово, молодцы ! Тащите малыша.
Пусть полежит, чтоб вышла вон душа.

Теперь мы можем даже выпить смело -
за этот славный день, за конченное дело".

3
Кровавый снег, а рядышком бело.
Всё в первый раз за зиму замело.

А снег валится. В качестве заслона
на кольях сделали защиту из нейлона.

Резник с хозяином, хотя они и хмуры,
уже успели ободрать полшкуры.

Испив по паре чашек, мол: "Пора !" -
соседи тихо удалились со двора.

Пёс лижет кровь со снега от безделья,
да кот за ним крадётся с той же целью.

И мальчику позволили взглянуть.
Он налепил снежков: в кого б метнуть ?

А в доме женщины: и мать, и молодуха.
Всё вымыто. Всё выскоблено. Сухо.

Горшки - в печи. Клубится пышный пар.
Ах, Сербия ! - Наш лучший Божий дар !

4
"Снимая кожу, оттяни сильней,
да не коси, режь прямо и ровней.

Из кожи делали опанки-башмачки,
которые по льду катились, как коньки.

Шла кожа раньше и в обмен, и в дело,
а нынче, нам в ущерб, подешевела".

Под тушей - дверь, чтоб снизу оградила
и упасла от вредной тайной силы.

Шум ветра глушит звуки разговоров:
"Кабан или свинья ?" - "Ни то, ни это - боров".

Под снятой кожей забелело сало.
Вода с сосульками по тенту застучала.

Но мясники крепки - в овчинных кожухах,
при деле, редко что промолвят впопыхах,

так, для забавы, чтоб не стало слишком тихо.
Работают, спешат - старательно, но лихо.

Их труд нелёгок - продолжается часами,
а боров на двери покорен их программе.

Таков его удел: не двигайся, лежи,
пока всю кожу не сдерут с тебя ножи.

5
Уже их лица потом окатило.
Не сладок этот труд с ножом в руке.
"Проткни вблизи коленной кости жилу.
Несём к столбу. Поднимем тушу на крюке.

Забитый распят. Мёртвый, без движенья.
За что ? Где ж милосердие небес ?
С кем схож он в этом жалком положенье ?
В ушах щетина! Он - как истый бес.

Кровь льётся с морды и мешается с капелью,
а дождь частит и всё сильней напор.
"Подрежь внизу, чтоб кончить с канителью, -
свяжи ему кишки и удали прибор.

Теперь давай подставь внизу корыто,
раскрой живот, не повредя кишок.
Отрежь их с грязью, что там скрыта,
вынь сразу всё, что впрок и что не впрок".

Мы - будто в фильме "Southern Comfort" Хилла*,
неприхотливые потомки древних рас,
полны жестокой и живучей силы,
выносливы, не любим лишних фраз.

Резник своей работой не смущён.
Он, сплюнув, скажет, без стеснения и фальши:
"Вот так трудиться мы привыкли испокон.
Тебе не по сердцу ? Тогда катись подальше".

Примечание.
*Речь идёт о приключенческом фильме-триллере режиссёра Уолтера Хилла.
Там есть сцена забоя свиней. Среди героев фильма - потомки первых французских
поселенцев в Луизиане - каджуны.


6
Потом в нутре копаются живей,
берут что нужно: сердце, печень, почки.
"Надеюсь, нет в кишечнике червей ?
Всю дрянь - в компост, на удобренье почвы".

Как пар выходит изо рта зимой,
парит и свежий ливер на морозе.
"Давай кишки как следует промой,
чтоб не были измазаны в навозе".

Умелый мастер вычищает грязь:
утрёт кишку, как нос; вливает воду.
Потом качнёт - как нужно, чтоб слилась.
Вся нечисть тоже уберётся сходу.

Но нет гарантий против неудач.
Случается - кишки порвутся в связке.
Тогда хоть матерись, но не заплачь !
Не всё идёт легко и без опаски.

Привычный мастер, мудрый, словно тролль,
глядит спокойно, вроде сонной мухи:
"Промоем требуху. Поможет соль.
Ошпарим кипятком. - Проверим в брюхе !"

7
Снимают бекон и кладут на стол.
Потом потоньше разделяют ловко.
Достали праздный целый год котёл.
Дождался ! - Начинается готовка.

Идёт разделка: сало, карбонад,
грудинка, рёбра, вырезка, лопатки.
И голову в итоге отчленят. -
Для жертвы испытания не сладки.

Затем пора и ноги снять с крюка.
На том и завершилась расчленёнка.
Теперь лишь только рыло боровка
таращится на небо из бочонка.

8
Но вот вечерний звёздный плащ любезно
закрыл вверху зияющую бездну,

и рой снежинок, закружась во мгле,
сверкает на лету и тает на земле,

и предки из ночи глядят нам в лица,
хоть, может быть, нам это только снится.

А люд спешит: и родич, и сосед.
Орда гостей пришла на мясоед.

Здесь запахи варёной требушины,
накрытые столы и полные кувшины.

Труд завершён, венчается пирком,
и гомон завязался под хмельком.

Хозяйки стол накрыли в лучшем виде,
чтоб не был меж гостей никто в обиде,

чтоб, выпивши, не падали под стол
и чтоб никто голодным не ушёл.

Мясник, заклавший утром животину,
давно уж дремлет около графина,

а парень, пожалевший боровка,
печёнку ест: в восторге от куска.

Наглец-усач шипнуть сноху решился.
Седой вояка, выпив, прослезился.

Транслировался модный турбо-фолк.
В нём те, что помоложе, знали толк.

Среди подростков началось веселье.
Старухи лишь крестились за куделью.

По телику увидели звезду -
певичку, что плясала на ходу

в коротеньком почти прозрачном платье.
Так кто из старцев млел, кто плёл проклятья.

"Будь платье покороче хоть на пядь,
так стало б больше нечего скрывать !"

"Нет, братец мой, куда ещё короче,
и так трусишки лезут прямо в очи".

"А я слыхал - красавицы на сцене
и ноги задирают вверх без лени".

"Так приведи такую к нам сюда !
Не можешь ? Не придумывай тогда".

Но клип прошёл и канул без возврата,
как всё, что не прекрасно и не свято.

И кто-то обнял вдруг издавший стон
заждавшийся в углу аккордеон.

А в нём секрет: едва издаст он звуки -
тогда конец и суете, и скуке.

Он даже предков тронет песней резвой -
то знает и подвыпивший, и трезвый.

И у окошка, где клубился пар,
запели сразу все, и млад, и стар.

И дружно полилось воспоминанье
о Сербии, оставшейся в преданье,

а звёзды в предлагают осознать:
она жива и будет процветать.







Дороти Паркер Finis и другое


Дороти Паркер Finis
(С английского).

Свершилось, всё закончилось трагично.
Отныне мы навек с тобою врозь.
А солнце светит, смотрит безразлично.
Ему не интересно, что стряслось.
Народ заботится о пище, об одежде,
работает, бурлит, дерётся за права,
смеётся, ропщет, мрёт и женится, как прежде.
Кого тревожит, что у нас любовь мертва ?

Кипение проспектов оживлённых,
Фургонов и моторов - без числа.
Там детский смех и парочки влюблённых.
Никто не знает, что любовь от нас ушла.
Толпа вокруг не выглядит печальной.
Но не желаю быть обидчивой брюзгой.
Теперь я стала и сама нормальной,
совсем спокойной, бывший дорогой.

Dorothy Parker Finis

Now it's over, and now it's done;
Why does everything look the same?
Just as bright, the unheeding sun, -
Can't it see that the parting came?
People hurry and work and swear,
Laugh and grumble and die and wed,
Ponder what they will eat and wear, -
Don't they know that our love is dead?

Just as busy, the crowded street;
Cars and wagons go rolling on,
Children chuckle, and lovers meet, -
Don't they know that our love is gone?
No one pauses to pay a tear;
None walks slow, for the love that's through, -
I might mention, my recent dear,
I've reverted to normal, too.
(1923) 1926 "Enough Rope".

Примечание.
В Интернете можно найти русский перевод стихотворения Finis, сделанный
Валентиной Сокорянской.



Дороти Паркер Интервью
(С английского)

Любимые мадам подчас
стесняются крикливых фраз.
Им увлеченья незнакомы,
и ночь они проводят дома.
Не млеют в ночь до трёх часов
от эротических стихов.
Не строят из себя экспертов
по части опер и концертов.
Не любят пудры и помад...
A мне привычно всё подряд.

Dorothy Parker Interview

The ladies men admire, I’ve heard,
Would shudder at a wicked word.
Their candle gives a single light;
They’d rather stay at home at night.
They do not keep awake till three,
Nor read erotic poetry.
They never sanction the impure,
Nor recognize an overture.
They shrink from powders and from paints ...
So far, I’ve had no complaints.
1926 "Enough Rope".

Дороти Паркер Очень короткая песня.
(С английского).

Я верила его словам,
а он - пройдоха.
И сердце - пополам,
мне стало плохо.

Как тяжко жизнь свою обречь
на мрак и стужу,
и если сердца не сберечь,
так вдвое хуже.

Dorothy Parker A Very Short Song

Once, when I was young and true,
Someone left me sad -
Broke my brittle heart in two;
And that is very bad.

Love is for unlucky folk,
Love is but a curse.
Once there was a heart I broke;
And that, I think, is worse.
1926 "Enough Rope".

Примечание.
В Интернете можно найти переводы этого стихотворения, сделанные Валентином
Емелиным и Самуилом Черфасом.


Дороти Паркер В предутренние часы
(С английского).

Песня что-то на ум не идёт.
Ночью лягу в кровать,
в темноте повернусь на живот.
Буду серых сумерек ждать.

Зимней ночью повсюду снег.
Ночь немая грустна.
Жду зари, не смыкая век.
В ожиданье лежу без сна.

Dorothy Parker The Small Hours

No more my little song comes back;
And now of nights I lay
My head on down, to watch the black
And wait the unfailing gray.

Oh, sad are winter nights, and slow;
And sad's a song that's dumb;
And sad it is to lie and know
Another dawn will come.
1926 "Enough Rope".


Дороти Паркер Лживые друзья
(С английского).

Они все были рьяны.
Любой давал совет,
мол, время лечит раны,
беду сведёт на нет.

И все плели, как пели,
твердя мне то и знай:
"Разбитое в апреле -
исправит месяц май".

У них был давний опыт.
Твердили: "Оживёшь".
Но всё - что речь, что шопот -
была одна лишь ложь !

И вся их помощь втуне -
страдай и плачь навзрыд.
Промчались дни июня,
а сердце всё болит.

Dorothy Parker The False Friends

They laid their hands upon my head,
They stroked my cheek and brow;
And time could heal a hurt, they said,
And time could dim a vow.

And they were pitiful and mild
Who whispered to me then,
"The heart that breaks in April, child,
Will mend in May again."

Oh, many a mended heart they knew.
So old they were, and wise.
And little did they have to do
To come to me with lies!

Who flings me silly talk of May
Shall meet a bitter soul;
For June was nearly spent away
Before my heart was whole.
1926 "Enough Rope".

Дороти Паркер Гуляка
(С английского).

Взяла б в дружки костлявого жнеца,
будь это достижимо.
Пускай добьёт мне сердце до конца -
а юный жнец пусть скачет мимо.

В ответ на страсть - лишь хищный клац да щёлк,
взамен желанного лобзанья.
Я для него оделась в лучший шёлк -
а жнец забыл про час свиданья.

Кровь в жилах - как свернулась на огне.
Остыло свадебное ложе.
Всё жду, когда он свистнет мне -
коварный жнец воротит рожу.

Мне нужно ждать, когда засохнет грудь,
мне нужно ждать, когда я скрючусь,
забившись в угол прикорнуть,
а жнец гарцует, не замучась.

Мчи, сердце, за пиратским кораблём,
гонись, как за игривой птицей.
Дружок напел да чмокнул, а потом
сбежал за лучшею девицей.


Dorothy Parker The Trifler

Death's the lover that I'd be taking;
Wild and fickle and fierce is he.
Small's his care if my heart be breaking -
Gay young Death would have none of me.

Hear them clack of my haste to greet him!
No one other my mouth had kissed.
I had dressed me in silk to meet him -
False young Death would not hold the tryst.

Slow's the blood that was quick and stormy,
Smooth and cold is the bridal bed;
I must wait till he whistles for me -
Proud young Death would not turn his head.

I must wait till my breast is wilted.
I must wait till my back is bowed,
I must rock in the corner, jilted -
Death went galloping down the road.

Gone's my heart with a trifling rover.
Fine he was in the game he played -
Kissed, and promised, and threw me over,
And rode away with a prettier maid.
1926 "Enough Rope".

Дороти Паркер Плач
(C английского).

Дух сирени был хмелён -
сердце разрывалось.
Если мною сшиблен он,
это ли сказалось ?
Кто-то умер, в чём вопрос ?
Что вернуть могу я ?
Губы солоны от слёз -
слаще поцелуи.

Видишь раннюю звезду -
станет веселее.
Руки ночью да в чаду
кажутся белее.
Пешеход закрыл мне путь:
врежься лбом - в осину...
Говорят пустая грудь -
мягче, чем перина.

Сердце б выскочило вон,
будто из кошёлки,
да катились под уклон
мелкие осколки.
Тот бы даже ни гу-гу.
Свистнул бы, возможно...
Если тут я в чём-то лгу,
разбираться сложно.

Вариант:
Ну, а тот, свистя в кулак,
мог сбежать от смерти...
Если что-то тут не так,
остальному верьте.

Dorothy Parker Threnody

Lilacs blossom just as sweet
Now my heart is shattered.
If I bowled it down the street,
Who's to say it mattered?
If there's one that rode away
What would I be missing?
Lips that taste of tears, they say,
Are the best for kissing.

Eyes that watch the morning star
Seem a little brighter;
Arms held out to darkness are
Usually whiter.
Shall I bar the strolling guest,
Bind my brow with willow,
When, they say, the empty breast
Is the softer pillow?

That a heart falls tinkling down,
Never think it ceases.
Every likely lad in town
Gathers up the pieces.
If there's one gone whistling by
Would I let it grieve me?
Let him wonder if I lie;
Let him half believe me.
1926 "Enough Rope".

Примечание.
В Интернете можно найти перевод стихотворения Threnody, сделанный Самуилом
Черфасом. Английский текст этого стихотворения был использован в одной из
известных песен знаменитого шведского ансамбля "Абба".


Дороти Паркер Обыкновенная история

В апреле, в апреле - откинула шторки.
Завёлся милый дружок.
Я, быстро сбегая с обжитой горки,
пою свой новый стишок.

В его почти порфирном взгляде
был жуткий каменный покой.
А голос был - как будто гладил
меня серебряной рукой.

Мы вместе входили в секретную дверцу.
Весь город шептался кругом.
На мне, сквозь бархат платья, сердце
алело на груди пятном.

В апреле, в апреле - очень скоро
любимый мне дал отбой,
и я, спотыкаясь, бреду на гору
обманчивою тропой.

Все колокольни ведут перекличку.
Слушаю звоны, присев на крыльцо.
Смойте, пожалуйста, эту страничку.
Кружку воды мне плесните в лицо.

Dorothy Parker A Well-Worn Story

In April, in April,
My one love came along,
And I ran the slope of my high hill
To follow a thread of song.

His eyes were hard as porphyry
With looking on cruel lands;
His voice went slipping over me
Like terrible silver hands.

Together we trod the secret lane
And walked the muttering town.
I wore my heart like a wet, red stain
On the breast of a velvet gown.

In April, in April,
My love went whistling by,
And I stumbled here to my high hill
Along the way of a lie.

Now what should I do in this place
But sit and count the chimes,
And splash cold water on my face
And spoil a page with rhymes?
1926 "Enough Rope".


Дороти Паркер Выздоровление
(С английского).

Как мне рыдать, не рождённой для плача ?
Любимый покинул. Что ж предпринять ?
Прилечь ? Но заснуть для меня задача.
Неужто не встречу любви опять ?

Возможно, что нас сведёт автострада.
Станет мечтать, как о счастье своём.
Дальше поедет, как было надо, -
и я, напевая, - своим путём.

И вдруг примчится в ночи ненастной,
весь бледный, нервный, в тревожный миг,
а я, при встрече, скажу бесстрастно,
что шум отрывает меня от книг.

Вся жизнь мне в радость - и друг мне не нужен,
но я со смехом, не ставши брюзгой -
Мой Бог ! - обнявши его потуже,
воскликну: "Входи же, мой дорогой !"

Dorothy Parker Convalescent

How shall I wail, that wasn't meant for weeping?
Love has run and left me, oh, what then?
Dream, then, I must, who never can be sleeping;
What if I should meet Love, once again?

What if I met him, walking on the highway?
Let him see how lightly I should care.
He'd travel his way, I would follow my way;
Hum a little song, and pass him there.

What if at night, beneath a sky of ashes,
He should seek my doorstep, pale with need?
There could he lie, and dry would be my lashes;
Let him stop his noise, and let me read.

Oh, but I'm gay, that's better off without him;
Would he'd come and see me, laughing here.
Lord! Don't I know I'd have my arms about him,
Crying to him, "Oh, come in, my dear!"
1926 "Enough Rope".

Дороти Паркер Рифмы смуглой девицы.
(С английского).

Кто, вызнав, подстрекал,
обоим вопреки,
чтоб он потом сбежал ? -
Все старцы - как быки.

Он был на загляденье,
беда, что чужевер.
Привёл в исступленье
базарных мегер.

Им бы репу да лук !
Что им мак на холме ?
Если клеверный луг,
лишь покос на уме.

Как их песни тошны !
Сам Господь пострадал,
не услышав весны,
из-за льстивых похвал.

Я - из них. Тот народ -
постоянно вблизи.
Как мне нужен исход
из огня да грязи !

Как лихой верхолаз
всё кручусь возле скал
и треплю свой запас,
что мой род напихал.

Сколько грешных голов,
под скрипичный напев,
жили в шуме пиров,
целовали, сомлев.

И никто не помог,
чтобы он не сбежал.
Между нами пролёг
злой кровавый провал.

Как мне быть не в обиде,
пережив круговерть,
где живут ненавидя,
где влюблённому - смерть.


Dorothy Parker The Dark Girl's Rhime

Who was there had seen us
Wouldn't bid him run?
Heavy lay between us
All our sires had done.

There he was, a-springing
Of a pious race,
Setting hags a-swinging
In a market-place;

Sowing turnips over
Where the poppies lay;
Looking past the clover,
Adding up the hay;

Shouting through the Spring song,
Clumping down the sod;
Toadying, in sing-song,
To a crabbed god.

There I was, that came of
Folk of mud and flame-
I that had my name of
Them without a name.

Up and down a mountain
Streeled my silly stock;
Passing by a fountain,
Wringing at a rock;

Devil-gotten sinners,
Throwing back their heads,
Fiddling for their dinners,
Kissing for their beds.

Not a one had seen us
Wouldn't help him flee.
Angry ran between us
Blood of him and me.

How shall I be mating
Who have looked above-
Living for a hating,
Dying of a love?
1926 "NY World"; "Enough Rope"



Дороти Паркер Эпитафия
(С английского).

Я в лапах смерти шла своим путём,
а дни хромали дальше - день за днём.

Я шла упрямо, смело, не спеша,
но не коснулась лунного ковша.

Мне небо не облегчило юдоль,
и между рёбер полыхала боль.

И вновь мертва - зарыта глубже.
Звучат слова священной службы.

А сверху - папоротник с урной.
Сосуд - каррарский, лист - ажурный.

Мне и тепло, и сухо здесь в могиле.
Повсюду черви заскользили.


Dorothy Parker Epitaph

The first time I died, I walked my ways;
I followed the file of limping days.

I held me tall, with my head flung up,
But I dared not look on the new moon's cup.

I dared not look on the sweet young rain,
And between my ribs was a gleaming pain.

The next time I died, they laid me deep.
They spoke worn words to hallow my sleep.

They tossed me petals, they wreathed me fern,
They weighted me down with a marble urn.

And I lie here warm, and I lie here dry,
And watch the worms slip by, slip by.
1926 "Enough Rope".

Примечание.
Стихотворение Epitaph можно найти в Интернете в русских переводах Владимира
Солынина и Якова Фельдмана.

Роберт Фрост Нью-Хэмпшир, 2-я часть

Роберт Фрост Нью-Хэмпшир, вторая часть
(С английского).

215 - 413
Добравшись до нью-хэмпширских высот,
теперь сознаюсь, как меня смутило
что Эмерсон* сказал про этот штат:
"Бог, насмехаясь над прекрасным краем,
там поселил совсем ничтожный люд".
А в Массачусеттсе сказала дама,
что дублинская** дача ей плоха
и весь Нью-Хэмпшир тоже не пригоден.
Когда спросил, чем этот штат ей плох,
ответила, что там одни бедняги.
Опять её спросил, в чём их беда,
сказала: "Гляньте в собственные книги".
Как автор я могу и впрямь признать,
что многие из этих книг критичны,
но я не обвиняю целый штат
и нацию во всём её составе.
Могу сказать, что все мои труды -
защита окружающей среды.
Отказываюсь привыкать хоть малость,
каков бы ни был неприятный сдвиг
в температурах, влажности и в почвах.
Я тщательно болезненно слежу
за всеми переменами в природе.
Учёл, где я; кто я; что мне под стать,
раз взялся обо всём писать.
Мне вдосталь всяческих ночных терзаний.
Молюсь, как Марло***. Взял с него пример:
"О Господи ! Здесь Ад, но я снаружи".
Мне жаль Ирландию, Россию, Самоа.
Британию, Италию и Францию - чуть меньше.
Романы я в Нью-Хэмпшире писал,
но целил зачастую не в Нью-Хэмпшир.
Покинув Массачусеттс год назад,
за пару дней хотел я сделать выбор:
Коннектикут, Нью-Йорк или Вермонт,
Род-Айленд или, может быть, Нью-Хэмпшир ?
Где дальше жить ? Нью-Хэмпшир, тут как тут,
лежал за самой близкою границей.
Я не имел иллюзий в голове,
что там я отыщу людей получше,
чем я оставил позади себя.
Я не надеялся. - Но эти люди были.
Я в Массачусеттсе таких не знал,
как Бартлетт, что из Рэймонда** (теперь он в Колорадо);
как Гэй из Аткинсона**; Линч из Вифлеема**;
как Холл, что из Уиндхэма**; как Харрис, что из Дерри**.

Для массачусеттцев с давнишних пор
нью-хэмпширский народ - предмет насмешек,
бедняги из прекраснейшей земли.
Не знаю, что сказать об этих людях.
В искусствах удалось им преуспеть.
Могло быть хуже. Русского романа
в Америке никто б не написал,
поскольку нет такой ужасной жизни.
Но ущипнёт - так слышится протест.
Тогда литература оживает.
И всё же эта боль невелика,
и нет большой причины для страданья.
Так местным романистам не суметь
представить свету новых Достоевских, -
рисуя процветанье и комфорт.
Тут только выхлоп пара, а не горе.
В России у руля другой режим
и в жизни коренные перемены.
И, если здравые, тогда не грех
сказать, пусть прочно держит оборону.
В ответ ей: "Поллианна**** или смерть !".
Нам говорят про новый век свободы.
Пусть так. Но в государстве не создашь
литературы, где бы уживались
и гнев и невстревоженный покой.

Изображу насколько мы разумны.
Здесь есть Уоррен, фермер, мой сосед.
Его коняга вдруг остановился
передо мной при встрече на пути.
Сосед, хотевший, видно, пообщаться,
сказал от недостатка лучших тем:
"Как выли гончие на Музилоке**** ?
Они напомнили мне прежний шум,
когда позорили викторианцев,
а Брайан***** этого не осознал,
став выше партий и примкнувши к хору.
С викторианством, как я убеждён,
был очень тесно связан Джон Л.Дарвин*****".
Я помахал соседу и коню.

Когда был разорён один знакомец,
то сам на ферме подпалил свой дом
и умудрился получить страховку,
а деньги все извёл на телескоп,
поскольку с детства просто бредил небом,
хотел глазами инопланетян
представить, где в пространстве наше место.

Когда б я выбирал, кого вздымать:
народ, не то возвышенные горы,
я выбрал бы возвышенные горы.
В Нью-Хэмпшире меня всегда гнетёт,
что горы здесь не поражают ростом.
Не думал так, стал думать лишь потом,
когда разочарованно поднялся
и стал оценивать, каков мой вид,
когда я сверху. Кто нам узаконит,
какая высота - уже гора,
пусть здесь, в Нью-Хэмпшире, и где угодно.
Какую силу обрету в себе,
когда я, грозно сотрясая горы,
смогу поднять их к утренней звезде ?
Не съездить ли, чтоб это сделать, в Альпы?
Не углядеть ли этакий момент
в высоких облаках, где тают пики
на фоне мизерного бытия,
где Линкольн с Лафайетом и Свободой ?
Увижу, глядя вверх, как высоко
взлетел бы взрыв над низменной основой.
Но вряд ли б что взнесло меня на трон
моих чудных духовных вожделений.
И виден был трагичный прецедент
на здешних картах древнего рельефа.
Здесь горы были больше высотой -
взамен пяти, по десять тысяч футов.
У них была жестокая судьба,
пять тысяч футов - это слишком мало.
Я никогда не сочинял идей
об улучшении людской породы,
эато всегда был очень плодовит,
планируя в мечтах, и днём и ночью,
как приподнять вершины снежных гор,
чтоб сверху, где небесный кругозор,
студёный воздух заливал простор,
где б иней, вместо рос, блестел, как звёзды.

Чем становлюсь пристрастнее к среде,
тем чаще норовлю забраться в горы.
Нас вёл на кручу дюжий проводник.
Он снял замок, включая механизм.
Как длинная рука, вскочила штанга,
сломавшая ему спинной хребет.
Он будто заплясал, прощаясь с жизнью.
Пошла неразбериха и ругня.
Когда его поволокло зигзагом,
мы, без сомненья, слышали слова -
вблизи от нас: "Подъёмник был в порядке.
Проклятие ! Ведь сам его собрал".

В нью-хэмпширских горах упасть нетрудно,
и скалолазы тут не слишком-то ловки,
но в целом этот штат благополучен.

В Нью-Йорке у меня был разговор
о сексуальном воспитанье в щколе.
Под градом современнейших идей
меня там понуждали сделать выбор:
"Кем хочешь стать: дрянцом или ханжой,
начнёшь мяукать или будешь гадить ?" -
"Меж этих пиков я не должен выбирать".-
"Нет, ты обязан выбрать, кем ты станешь !"
Но я б не стал чистюлей и ханжой.
Знал человека с острою секирой,
пошедшего войной на целый лес,
но сердце дрогнуло - топор он бросил
и, вспомня Мэттью Арнольда, бежал:
"Природа зла, а людям кровь отвратна,
и нужен нам спасительный приют.
Припомните Бирнамский лес. Он - близок !"
Его страшило грозное движенье.
Он выказал себя как дендрофоб
и отправлял стволы на пилораму
для превращенья в штабеля досок.
Он знал, где прекращается природа,
где настаёт хозяйский интерес.
Он здраво говорил и строго мыслил,
не отходя от этого в мечтах.
То стало чистым Мэттью Арнольд-измом
и образцом владения собой,
"не странствуя окольными путями"
и "смирно севши на духовный трон" -
впридачу с осужденьем новой моды
святого почитания лесов...
Как нынче, так Ахаз******** грешил когда-то,
служа богам среди зелёных рощ...
Здесь, в миле от меня, был чёрный камень
и столб - горелый, вымытый дождём.
Здесь рощи тоже храмами служили,
и от Ахаза мы недалеки.
Что создано природой - вряд ли свято,
что свято - то особый разговор,
но прежде, чем нам в этом разобраться,
скажу, что от природы не бегу
и стать дрянцом я вовсе не хотел бы.
Кто ленится трудиться сообща,
когда не может что-то сделать, ищет
какой-то довод, хочет, чтоб слова
звучали громче, чем его поступки.
На то порой настраивает век:
кто скажет, как предстать хорошим греком ?
Но нынче задают другой вопрос:
"Кем должен стать - ханжою или дрянью ?"
Что ж, если выбирать одно из двух,
в нью-хемпширские фермеры вступаю
за несколько каких-то тысяч в год
(их мне пришлёт издатель из Нью-Йорка).
Какой успокоительный итог.
И как приятно думать про Нью-Хэмпшир.
Но место, где сейчас живу - Вермонт.


Robert Frost New Hampshire

215 - 413
I had been coming to New Hampshire mountains.
And here I am and what am I to say?
Here first my theme becomes embarrassing.
Emerson said, "The God who made New Hampshire
Taunted the lofty land with little men."
Another Massachusetts poet said,
"I go no more to summer in New Hampshire.
I've given up my summer place in Dublin**."
But when I asked to know what ailed New Hampshire,
She said she couldn't stand the people in it,
The little men (it's Massachusetts speaking).
And when I asked to know what ailed the people,
She said, "Go read your own books and find out."
I may as well confess myself the author
Of several books against the world in general.
To take them as against a special state
Or even nation's to restrict my meaning.
I'm what is called a sensibilitist,
Or otherwise an environmentalist.
I refuse to adapt myself a mite
To any change from hot to cold, from wet
To dry, from poor to rich, or back again.
I make a virtue of my suffering
From nearly everything that goes on round me.
In other words, I know wherever I am,
Being the creature of literature I am,
1 shall not lack for pain to keep me awake.
Kit Marlowe*** taught me how to say my prayers:
"Why, this is Hell, nor am I out of it."
Samoa, Russia, Ireland I complain of,
No less than England, France, and Italy.
Because I wrote my novels in New Hampshire
Is no proof that I aimed them at New Hampshire.
When I left Massachusetts years ago
Between two days, the reason why I sought
New Hampshire, not Connecticut,
Rhode Island, New York, or Vermont was this:
Where I was living then, New Hampshire offered
The nearest boundary to escape across.
I hadn't an illusion in my handbag
About the people being better there
Than those I left behind. I thought they weren't.
I thought they couldn't be. And yet they were.
I'd sure had no such friends in Massachusetts
As Hall of Windham**, Gay of Atkinson**,
Bartlett of Raymond** (now of Colorado),
Harris of Derry**, and Lynch of Bethlehem**.

The glorious bards of Massachusetts seem
To want to make New Hampshire people over.
They taunt the lofty land with little men.
I don't know what to say about the people.
For art's sake one could almost wish them worse
Rather than better. How are we to write
The Russian novel in America
As long as life goes so unterribly?
There is the pinch from which our only outcry
In literature to date is heard to come.
We get what little misery we can
Out of not having cause for misery.
It makes the guild of novel writers sick
To be expected to be Dostoievskis
On nothing worse than too much luck and comfort.
This is not sorrow, though; it's just the vapors,
And recognized as such in Russia itself
Under the new regime, and so forbidden.

If well it is with Russia, then feel free
To say so or be stood against the wall
And shot. It's Pollyanna now or death.
This, then, is the new freedom we hear tell of;
And very sensible. No state can build
A literature that shall at once be sound
And sad on a foundation of well-being.

To show the level of intelligence
Among us: it was just a Warren farmer
Whose horse had pulled him short up in the road
By me, a stranger. This is what he said,
From nothing but embarrassment and want
Of anything more sociable to say:
"You hear those bound dogs sing on Moosilauke?
Well, they remind me of the hue and cry
We've heard against the Mid-Victorians
And never rightly understood till Bryan
Retired from politics and joined the chorus.
The matter with the Mid-Victorians
Seems to have been a man named John L.Darwin."
"Go 'long," I said to him, he to his horse.

I knew a man who failing as a farmer
Burned down his farmhouse for the fire insurance,
And spent the proceeds on a telescope
To satisfy a lifelong curiosity
About our place among the infinities.
And how was that for otherworldliness?

If I must choose which I would elevate
The people or the already lofty mountains
I'd elevate the already lofty mountains
The only fault I find with old New Hampshire
Is that her mountains aren't quite high enough.
I was not always so; I've come to be so.
How, to my sorrow, how have I attained
A height from which to look down critical
On mountains? What has given me assurance
To say what height becomes New Hampshire mountains,
Or any mountains? Can it be some strength
I feel, as of an earthquake in my back,
To heave them higher to the morning star?
Can it be foreign travel in the Alps?
Or having seen and credited a moment
The solid molding of vast peaks of cloud
Behind the pitiful reality
Of Lincoln, Lafayette, and Liberty?
Or some such sense as says bow high shall jet
The fountain in proportion to the basin?
No, none of these has raised me to my throne
Of intellectual dissatisfaction,
But the sad accident of having seen
Our actual mountains given in a map
Of early times as twice the height they are
Ten thousand feet instead of only five
Which shows how sad an accident may be.
Five thousand is no longer high enough.
Whereas I never had a good idea
About improving people in the world,
Here I am overfertile in suggestion,
And cannot rest from planning day or night
How high I'd thrust the peaks in summer snow
To tap the upper sky and draw a flow
Of frosty night air on the vale below

(Далее следует "заколдованная" 342-я строчка,
которая приведена в первой части "Нью-Хэмпшира").

The more the sensibilitist I am
The more I seem to want my mountains wild;
The way the wiry gang-boss liked the logjam.

After he'd picked the lock and got it started,
He dodged a log that lifted like an arm
Against the sky to break his back for him,
Then came in dancing, skipping with his life
Across the roar and chaos, and the words
We saw him say along the zigzag journey
Were doubtless as the words we heard him say
On coming nearer: "Wasn't she an i-deal
Son-of-a-bitch? You bet she was an i-deal."

For all her mountains fall a little short,
Her people not quite short enough for Art,
She's still New Hampshire; a most restful state.

Lately in converse with a New York alec
About the new school of the pseudo-phallic,
I found myself in a close corner where
I bad to make an almost funny choice.
"Choose you which you will be—a prude, or puke,
Mewling and puking in the public arms."
"Me for the hills where I don’t have to choose.”
"But if you bad to choose, which would you be?"
I wouldn't be a prude afraid of nature.
I know a man who took a double ax
And went alone against a grove of trees;
But his heart failing him, he dropped the ax
And ran for shelter quoting Matthew Arnold:
"'Nature is cruel, man is sick of blood':
There s been enough shed without shedding mine.
Remember Birnam Wood! The wood's in flux!"

He had a special terror of the flux
That showed itself in dendrophobia.
The only decent tree had been to mill
And educated into boards, be said.
He knew too well for any earthly use
The line where man leaves off and nature starts.
And never overstepped it save in dreams.
He stood on the safe side of the line talking—
Which is sheer Matthew Arnoldism,
The cult of one who owned himself "a foiled
Circuitous wanderer," and "took dejectedly
His seat upon the intellectual throne"—
Agreed in 'frowning on these improvised
Altars the woods are full of nowadays,
Again as in the days when Ahaz sinned
By worship under green trees in the open.
Scarcely a mile but that I come on one,
A black-checked stone and stick of rain-washed charcoal.
Even to say the groves were God's first temples
Comes too near to Ahaz' sin for safety.
Nothing not built with hands of course is sacred.
But here is not a question of what's sacred;
Rather of what to face or run away from.
I'd hate to be a runaway from nature.
And neither would I choose to be a puke
Who cares not what be does in company,
And when he can't do anything, falls back
On words, and tries his worst to make words speak
Louder than actions, and sometimes achieves it.
It seems a narrow choice the age insists on
How about being a good Greek, for instance)
That course, they tell me, isn't offered this year.
"Come, but this isn't choosing—puke or prude?"

Well, if I have to choose one or the other,
I choose to be a plain New Hampshire farmer
With an income in cash of, say, a thousand
(From, say, a publisher in New York City).
It's restful to arrive at a decision,
And restful just to think about New Hampshire.
At present I am living in Vermont.
1923 "New Hampshire"

Примечание.
В Интернете переводов произведения "Нью-Хэмпшир" на русский язык не обнаружено.
*Эмерсон - Ralph Waldo Emerson (1803-1882), сын пастора, выпускник Гарварда,
сам пастор в молодости, затем популярный проповедник и лектор, выступавший
в США, Канаде, Англии, Франции, автор 190 проповедей, церковный диссидент,
эссеист, поэт, писатель, критик, ставший после Бенжамена Франклина духовным лидером американской нации; философ, проповедывавший прагматизм, индивидуализм, трансцендентализм. Он оказал большое влияние на взгляды Г.Торо, Г.Мелвилла, У.Уитмена, Э.Дикинсон, Р.Фроста, Ницше, Льва Толстого.
Его противниками были Н.Готорн и Э.По.
**Dublin, Windham, Atkinson, Raymond, Derry, Bethlehem - небольшие и совсем малые города и городки в разных графствах штата Нью-Хэмпшир.
***Кит Марло, Кристофер Марло (1564-1593) - английский поэт, переводчик, драматург-трагик, авантюрист, один из самых выдающихся предшественников и
современников У.Шекспира.
****Поллианна - героиня нашумевшего в 1913 г. романа-бестселлера американской писательницы Элеоноры Портер. Потом вышло продолжение, другие
писатели издавали подражания, по роману снимались фильмы: с Мэри Пткфорд в
главной роли в 1920 г., на студии Диснея в 1960 г. Роман вошёл в состав
классических произведений американской детской литературы. Р.Фрост противопоставляет таким поделкам лучшие произведения русской классики.
*****Музилок - гора в штате Нью-Хэмпшир, "Лысая гора" - на языке местных
индейцев. Высота 1464 м. Излюбленное туристами место.
******Брайан - возможно известный культуролог, автор многих книг, - Bryan N.S.Gooch.
******Джон Л.Дарвин - трудно сказать существовал ли такой человек в действительности. Возможно Р.Фрост соединил фамилию Чарлза Дарвина с инициалами Джона Л.Салливана. John Lawrence Sallivan (1858-1918)- родившийся
в Бостоне первый современный чемпион мира по боксу в тяжёлом весе.
*******Мэттью Арнольд (1822-1888) - английский поэт, эссеист, моралист, культуролог.
********Ахаз - библейский персонаж; иудейский царь, признавший владычество
Ассирии и вводивший у себя в Иерусалиме финикийские и ассирийские культы.

Роберт Фрост Нью-Хэмпшир, первая часть

Роберт Фрост Нью-Хэмпшир, первая часть
(С английского).

1 - 214
Однажды леди с Юга мне сказала
(Вы не поверите, но я не лгу.):
"В моей семье не принято трудиться
и торговать"... - А я не соглашусь,
что труд - позор. Случалось, звал на помощь.
Бывало сам работал на других.
Уверен, что нормальная торговля -
не стыд для человека и страны.

Мне повстречался гость из Арканзаса,
хваливший этот штат за красоту,
алмазы, яблоки... "А как для рынка ?
Достаточно ли есть у вас добра ?" -
спросил я у него. "О да, конечно !" -
Наш проводник стелил ему постель.
Был вечер. Всех нас вёз удобный Пульман.

В другой раз встретился калифорниец.
Он славил свой благословенный штат
и климат, где не мрут естественною смертью.
Но Комитеты Бдительности там,
оправдывая человечность штата,
заботятся об устроенье кладбищ.
"Пошли бы по маршрутам Стефанссона*,
сравнили б климат, - я пробормотал, -
у вас - с арктическими островами".

Я постречал поэта в Алабаме,
фанатика с изжаждавшим нутром,
с порывами пивного вдохновенья,
он с полной неуклюжестью, сердясь,
хотел добиться от меня протеста
(я думаю, в стихах) на Volstead Act**,
но даже не поднёс при том мне выпить.
Я стал просить друзей его смирить,
а то он всё мечтал продать мне пойло.

В Нью-Хэмпшире такое не случится.

Мне здесь известен только лишь один
купец, запятнанный своей торговлей.
Был в Калифорнии, сбывал товар.
Теперь, когда вернулся, так стыдится.
Мансарду он затейливо покрыл,
поставил сверху башенки с шарами,
устроил свой Стамбул в глухом лесу.
До станции там выйдет миль с десяток.
И будто больше нет уже надежд.
И будто получил всё то, что можно...
Его я там увидел вечерком
у двери незакрытого сарая -
был как актёр в одной из мрачных сцен.
Седой да порыжелою щетиной
его лицо покрылось до глазниц.
Но я сумел признать в нём друга детства.
с кем прежде в Брайтон ездили вдвоём.
Там, где осел, он фермы не завёл,
и дом его, среди чужих лачужек,
был будто магазин в большом селе.
Он был уже богат, я ж был бродягой,
и напрямую задал свой вопрос,
где он бывал и чем там занимался.
Как он достиг, что вдруг разбогател ?
Сказал: был антикваром в Сан-Франциско,
хоть это дело еле выносил.
("Припомнишь, так в гробу перевернёшься").

В Нью-Хэмпшире подобное найдёшь.
Образчики торчат почти повсюду,
но штат не слишком-то их хочет сбыть.

Тут есть свой "президент". (Звать Кошельком -
чтоб ни было, поможет вам во всём.
При случае даст шанс в борьбе с властями)...
Был Дэниэл Уэбстер*** - конгрессмен.
Не просто был, а действовал, как нужно.
Не зря он выбрал Дартмутский Колледж****.

Нью-Хэмпшир - старый штат. В нём есть семейство,
которое сочло, что здесь живёт
с времён до появления колоний,
до первооткрывателей земли.
Джон Смит***** заметил их однажды с судна,
рыбачивших в тот день на берегу
и мирно ноги свесивших с причала
на мелководье перед стайкой островов.
Они не относились к краснокожим,
скорее были белыми, из тех,
что поставляли жён сынам Адама.
Но странно, что они возникли там,
в столь ранний исторический период
лет за сто до английских моряков.
Джон Смит, как ни печально, не разведал,
что то за люд, кто выстроил причал
и как их звали. - (Я узнал их имя.
И в Ноттингеме это имя чтут).
Они не отностлись к пуританам.
Для них борьба безгрешного с дурным
не превышала важность рыбной ловли,
они не чтили воскресений и суббот,
считали, что охотиться в глубинах
важней, чем лезть в дела других людей...

Нью-Хэмпшир ценит всякие новинки.

Сюда недавно заявился новый
активный реформатор****** всех систем.
Его должны признать авторитетом
артисты, что вступают в ремесло,
немедля перед тем, как их там примут;
и юноши, что кончили колледж.
Но я его тестировать не в силах.

И есть другой, не знаю, как зовут, -
филадельфиец. Он бывает ежегодно
с цыплятами изысканных пород.
Он хочет преподать нам ценный опыт,
мол, птица лучше крепнет, одичав,
под наблюденьем ястребов с орлами.
О суссексах******* такое Геррик пел.
О доркингах******* писал такое Чосер.

В Нью-Хэмпшире и золото нашлось.
Уже не новость. Как-то предлагали
мне по дороге в город Берлин землю
с отрытою золотоносной шахтой,
но там был некоммерческий запас:
хватало на венчальные колечки
да, может быть, на брошки для семьи.
Такое вот невинное богатство.
Один мой сын, копаясь между скал,
близ Андовера или Канаана,
нашёл среди других камней берилл
и, между прочим, с радиевым следом.
Следок был слабый, просто след, как след.
Совсем не для коммерческой шумихи.
Должно быть, нет в Нью-Хэмпшире добра -
ни золота, ни радия - для сбыта.

Но сыщется другое кое-что.
Вот в Колбруке есть ведьма в старом стиле.
(Я раньше встретил ведьму только раз.
Был задан в Бостоне хрустальный ужин:
четыре свечки, четверо гостей
и ведьма - юная (по новой моде).
Могла ответить на любой вопрос,
читала тексты, скрытые в коробках,
но - диво - в металлических - легко,
и с сильным затрудненьем - в деревянных.
В итоге мир казался полным тайн.
Учёные психологи вникали.
Муж этой леди, сам из богачей,
считался в Гарварде немалым боссом).

Был в Салеме нью-хэмпширский притон -
"Клуб Белокровных" - озорная банда,
которая любила в поздний час
врываться в белом и в дурацких шапках
туда, где чуяла нечистый дух.
И кто-то там шёл в рейд, как шкипер Айрсон********.

Там многое случалось наблюдать !

Земли в Нью-Хэмпшире вполне хватает,
и можно подобрать на всякий вкус.
Притом совсем не сложно обмануться,
ведь качество всегда важней, чем площадь.
Хотя купить там ферму не легко,
мне требовалось горное жилище.
Я взял скорее силой, чем купил.

Владелец мне попался возле дома,
весной, с граблями. Я ему сказал:
"Съезжайте с фермы. Мне она по нраву".
"А мне в какой-такой пуститься путь ?"
"Я предложу вам ферму рядом с нами".
"А чем она нехороша для вас ?"
"Но ваша лучше !" - Так оно и было.

Раз купорос и арсенат свинца
способны портить завязь,- в этом штате
опрыскиванья яблонь не ведут.
Взамен те нас дарят прекрасным сидром.
А вот до лоз, что виснут, как лассо,
со всех берёз в саду - там не добраться.

Штат производит ценное добро,
металлы, камни, всяческие книги.
Почти что всё легко находит сбыт,
за исключением литературы.
Конкретно глянув и всегда следя
за действием и состояньем рынка,
заметишь изобилие стихов,
превосходящее любые нормы.
Поэты там активней всех дельцов,
но их товары не находят спроса.

Нью-Хэмпшир - в паре самых лучших штатов.
С ним наряду, второй такой - Вермонт.
Они - напарники в одной упряжке
в былых походах. Каждый - будто клин
на карте, рядышком с таким же клином.
Валетом: острый к толстому концу.
И все их очертания похожи.
У них всё вместе: длани и мозги,
хоть шиворот на выворот сомкнулись.

Река Коннектикут у нас полна
форелевых садков вблизи Канады,
а после отделяет штат Вермонт.
О эти восхитительные штаты !
Там городки комически малы:
Лост Нейшен, Банджи, Мадди Бу и Поплин,
Стил Корнерс. (Он так назван потому,
что в нём за каждым перекрёстком чаща, -
он малолюден, потому и тих).
Есть городок, чьё имя появилось,
когда включили раз киножурнал:
Франкония.- Ночь выборов.- Боролись
два депутата, чтоб войти в конгресс.
Тот демократ, другой республиканец.
Но демократам страшно не везло,
Взыграли нервы. Им был нужен отдых.
За них был Истон.(Лишь две сотни голосов).
Зато республиканцы ликовали.
С печалью смешивался громкий смех.
Смех крупных городов над городками.
Смех разбирал, лишь стоило сравнить:
Нью-Йорк (пять миллионов) и Манчестер;
тот (семь десятков тысяч человек) -
и Литтлтон (где было лишь четыре);
а Литтлтон - с Франконией (семь сотен).
Франкония могла всю ночь смеяться
над Истоном. Но он бы тоже мог
вскричать надменно: "Боже мой !" - смеясь
над Банджи или всяким городком
с названием, но вовсе без народа.

Но то, что говорю здесь про Нью-Хэмпшир,
я мог бы повторить и про Вермонт.
У них одно лишь непохоже: горы.
В Вермонте параллельные хребты,
в Нью-Хемпшире - кручёная катушка.

Robert Frost New Hampshire

1 - 214
I met a lady frm the South who said
(You won't believe she said it, but she said it):
"None of my family ever worked, or had
A thing to sell." I don't suppose the work
Much matters. You may work for all of me.
I've seen the time I've had to work myself.
The having anything to sell is what
Is the disgrace in man or state or nation.

I met a traveler from Arkansas
Who boasted of his state as beautiful
For diamonds and apples. "Diamonds
And apples in commercial quantities?"
I asked him, on my guard. "Oh, yes," he answered,
Off his. The time was evening in the Pullman.
"I see the porter's made your bed," I told him.

I met a Californian who would
Talk California—a state so blessed,
He said, in climate, none had ever died there
A natural death, and Vigilance Committees
Had had to organize to stock the graveyards
And vindicate the state's humanity.
"Just the way Stefansson* runs on," I murmured,
"About the British Arctic. That's what comes
Of being in the market with a climate."

I met a poet from another state,
A zealot full of fluid inspiration,
Who in the name of fluid inspiration,
But in the best style of bad salesmanship,
Angrily tried to male me write a protest
(In verse I think) against the Volstead Act**.
He didn't even offer me a drink
Until I asked for one to steady him.
This is called having an idea to sell.

It never could have happened in New Hampshire.

The only person really soiled with trade
I ever stumbled on in old New Hampshire
Was someone who had just come back ashamed
From selling things in California.
He'd built a noble mansard roof with balls
On turrets, like Constantinople, deep
In woods some ten miles from a railroad station,
As if to put forever out of mind
The hope of being, as we say, received.
I found him standing at the close of day
Inside the threshold of his open barn,
Like a lone actor on a gloomy stage —
And recognized him, through the iron gray
In which his face was muffled to the eyes,
As an old boyhood friend, and once indeed
A drover with me on the road to Brighton.
His farm was "grounds," and not a farm at all;
His house among the local sheds and shanties
Rose like a factor's at a trading station.
And be was rich, and I was still a rascal.
I couldn't keep from asking impolitely,
Where bad he been and what had he been doing?
How did he get so? (Rich was understood.)
In dealing in "old rags" in San Francisco.
Ob, it was terrible as well could be.
We both of us turned over in our graves.

Just specimens is all New Hampshire has,
One each of everything as in a showcase,
Which naturally she doesn't care to sell.

She had one President. (Pronounce him Purse,
And make the most of it for better or worse.
He's your one chance to score against the state.)
She had one Daniel Webster. He was all
The Daniel Webster ever was or shall be.
She had the Dartmouth' needed to produce him.

I call her old. She has one family
Whose claim is good to being settled here
Before the era of colonization,
And before that of exploration even.
John Smith remarked them as be coasted by,
Dangling their legs and fishing off a wharf
At the Isles of Shoals, and satisfied himself
They weren't Red Indians but veritable
Pre-primitives of the white race, dawn people,
Like those who furnished Adam's sons with wives;
However uninnocent they may have been
In being there so early in our history.
They'd been there then a hundred years or more.
Pity he didn't ask what they were up to
At that date with a wharf already built,
And take their name. They've since told me their name —
Today an honored one in Nottingham.
As for what they were up to more than fishing —
Suppose they weren't behaving Puritanly,
The hour bad not yet struck for being good,
Mankind had not yet gone on the Sabbatical.
It became an explorer of the deep
Not to explore too deep in others' business.

Did you but know of him, New Hampshire has
One real reformer****** who would change the world
So it would be accepted by two classes,
Artists the minute they set up as artists,
Before, that is, they are themselves accepted,
And boys the minute they get out of college.
I can't help thinking those are tests to go by.

And she has one I don't know what to call him,
Who comes from Philadelphia every year
With a great flock of chickens of rare breeds
He wants to give the educational
Advantages of growing almost wild
Under the watchful eye of hawk and eagle
Dorkings******* because they're spoken of by Chaucer,
Sussex******* because they're spoken of by Herrick.

She has a touch of gold. New Hampshire gold —
You may have heard of it. I had a farm
Offered me not long since up Berlin way
With a mine on it that was worked for gold;
But not gold in commercial quantities,
Just enough gold to make the engagement rings
And marriage rings of those who owned the farm.
What gold more innocent could one have asked for?
One of my children ranging after rocks
Lately brought home from Andover or Canaan
A specimen of beryl with a trace
Of radium. I know with radium
The trace would have to be the merest trace
To be below the threshold of commercial;
But trust New Hampshire not to have enough
Of radium or anything to sell.

A specimen of everything, I said.
She has one witch—old style. She lives in Colebrook.
(The only other witch I ever met
Was lately at a cut-glass dinner in Boston.
There were four candles and four people present.
The witch was young, and beautiful (new style),
And open-minded. She was free to question
Her gift for reading letters locked in boxes.
Why was it so much greater when the boxes
Were metal than it was when they were wooden?
It made the world seem so mysterious.
The S'ciety for Psychical Research
Was cognizant. Her husband was worth millions.
I think he owned some shares in Harvard College.)

New Hampshire used to have at Salem
A company we called the White Corpuscles,
Whose duty was at any hour of night
To rush in sheets and fool's caps where they smelled
A thing the least bit doubtfully perscented
And give someone the Skipper Ireson's Ride********.

One each of everything as in a showcase.

More than enough land for a specimen
You'll say she has, but there there enters in
Something else to protect her from herself.
There quality makes up for quantity.
Not even New Hampshire farms are much for sale.
The farm I made my home on in the mountains
I had to take by force rather than buy.

I caught the owner outdoors by himself
Raking.up after winter, and I said,
“I’m going to put you off this farm: I want it."
“Where are you going to put me? In the road?”
“I’m going to put you on the farm next to it.”
“Why won't the farm next to it do for you?"
"I like this better." It was really better.

Apples? New Hampshire has them, but unsprayed,
With no suspicion in stern end or blossom end
Of vitriol or arsenate of lead,
And so not good for anything but cider.
Her unpruned grapes are flung like lariats
Far up the birches out of reach of man.

A state producing precious metals, stones,
And—writing; none of these except perhaps
The precious literature in quantity
Or quality to worry the producer
About disposing of it. Do you know,
Considering the market, there are more
Poems produced than any other thing?
No wonder poets sometimes have to seem
So much more businesslike than businessmen.
Their wares are so much harder to get rid of.

She's one of the two best states in the Union.
Vermont's the other. And the two have been
Yokefellows in the sap yoke from of old
In many Marches. And they lie like wedges,
Thick end to thin end and thin end to thick end,
And are a figure of the way the strong
Of mind and strong of arm should fit together,
One thick where one is thin and vice versa.


New Hampshire raises the Connecticut

In a trout hatchery near Canada,
But soon divides the river with Vermont.
Both are delightful states for their absurdly
Small towns—Lost Nation, Bungey, Muddy Boo,
Poplin, Still Corners (so called not because
The place is silent all day long, nor yet
Because it boasts a whisky still—because
It set out once to be a city and still
Is only corners, crossroads in a wood).
And I remember one whose name appeared
Between the pictures on a movie screen
Election night once in Franconia,
When everything had gone Republican
And Democrats were sore in need of comfort:
Easton goes Democratic, Wilson 4
Hughes 2. And everybody to the saddest
Laughed the loud laugh the big laugh at the little.
New York (five million) laughs at Manchester,
Manchester (sixty or seventy thousand) laughs
At Littleton (four thousand), Littleton
Laughs at Franconia (seven hundred), and
Franconia laughs, I fear—-did laugh that night -
At Easton. What has Easton left to laugh at,
And like the actress exclaim "Oh, my God" at?
There's Bungey; and for Bungey there are towns,
Whole townships named but without population.

Anything I can say about New Hampshire
Will serve almost as well about Vermont,
Excepting that they differ in their mountains.
The Vermont mountains stretch extended straight;
New Hampshire mountains Curl up in a coil.
1923 "New Hampshire"

Примечания.
*William (Viljalmur) Stefansson, по прозвищу "Stef" - (1879-1962) - знаменитый исследователь Арктики и этнограф, переживший множество приключений, удач и трагедий,
в частности пытавшийся присоединить российский остров Врангеля к канадским
или британским владениям.
**Volstead Act - названный по имени одного из конгрессменов закон, действовавший с 1919 по 1933 год о запрете продаж в ресторанах и кафе
алкогольных напитков крепостью выше половины градуса.
***Дэниэл Уэбстер (1782-1852) - дважды государственный секретарь (при президентах Филморе и У.Харрисоне); трижды претендовал на пост президента;
был многолетним членом палаты представителей и сената от Нью-Хэмпшира и
Массачусеттса; считался блестящим оратором; был в оппозиции против демократов
и Эндрю Джексона; выступал от лица вигов и др.
****Дартмутский Колледж - прославленный университет в городе Хановер, штат
Нью Хэмпшир.
*****Джон Смит (1580-1631) - английский писатель, моряк; вояка, переживший массу опасностей и приключений. Один из основателей первого английского поселения в Виргинии. Именно ему принадлежит рассказ о встрече с индейской принцессой Пакахонтас.
******"Реформатора", которого имел в виду Роберт Фрост, поэт не назвал по имени.
*******Доркинги и суссексы (иначе сассексы) - породы домашних кур.
********Говоря о рейде шкипера Айрсона, Роберт Фрост имеет в виду позорную рсправу с неугодными лицами, которых демонстративно провозили по улицам в
телеге или тачке.

"Заколдованная" 342-я строка: "Down from the stars to freeze the dew as starry".

Роберт Фрост От одного аспекта к другому

Pоберт Фрост От одного аспекта к другому
(С английского).

Из них один не уступал другому.
Работали за плату. Пайк был старше:
мотыжил и косил уже полсотни лет,
а Дик был юн и полон школьных правил.
Так, если спорили друг с другом, кто главней,
то спор они вели всегда на равных.

"Твоя тревога не стыкуется с предметом", -
сказал с напором Пайк. А Дик хотел съязвить:
"Твоя тревога по-крестьянски бестолкова".
Но, вместо этого, спросил: "С каким предметом ?"

"Вопрос: ведётся ли работа так, как надо.
Взгляни на Доктора - ".
Они на кукурузе
как раз мотыжили последний гон.
Уже затем всё было надобно косить.
Крылатые беспомощные стебли
лежали возле их лодыжек, и не счесть
по скольку тысяч было в каждом акре.
Дик с Пайком всё смотрели вверх,
а Доктор не снимал ноги с панели багги
и выглядел, как главный на земле.
Его хоть выставь на Бредфордском Интервале
в Коннектикуте на виду,
чтоб он стоял там как ориентир.

"Не хочет даже ни на чуть прерваться,
боится, что упустит время", - промолвил Пайк,
заметивший, что Дик всё смотрит поминутно.
И Пайк добавил: "А тебе под стать полоть,
хоть с Доктором мечтаешь поменяться.
Давай-ка покричим, попросим, чтобы дал
скорей себе и людям полный отдых
от этой гонки. Правда, пользы никакой,
и у него пощады не упросишь.
Такого рода люди не поймут, что труд -
простое дело. По ним - он доблесть,
моральный долг, когда храбрец пойдёт в огонь".

Дик попросил быть к Доктору посправедливей:
"Он как-то мне сказал, когда мы шли домой,
что держит ногу на педалях управленья
и ощущает гордость, будто награждён.
Вот ты, мотыжа от реки, шёл мне навстречу.
Теперь возьми свою мотыгу на плечо
и, отдыхая, прошагай весь гон обратно,
заискивая перед грязью лишний раз.
Не явится ли одинаковое чувство ?
Ты говоришь, что сам не избегал труда.
Ты предлагал пари, что за день сделал больше,
как делал весь тот срок, что жил".

"Но я ни для кого два гона не мотыжил !"

"Ты делал правильно. Вточь так, как все мы,
при чтении, не так ли, Билл ? Закончим строчку -
глаза уводим, отдыхая, через лист
к началу новой и тогда читаем снова.
А был порядок чтения бустрафедон:
сперва вперёд, потом назад. Он не привился".

Пайк с опасением и мрачно проворчал,
как будто уясняя мысли,
изложенные парнем. Пришёл к реке,
демонстративно прекратил работу,
и, будто не заботясь, поймёт ли Дик,
пошёл обратно и продолжил рассужденья:
"Нельзя давать себя поработить,
и очень важно не совсем увязнуть
в заботе зарабатывать на жизнь,
к тому ж мне тошно расправляться с сорняками.
Я предложил бы перемириес врагом".

"Поосторожней с этой пропагандой.
Когда бы сел я, вместо Доктора, на пост,
так проклял бы тебя за эти мысли".

"Ты рассуждаешь как индейский вождь -
ты будто вновь явившийся Текумсе.
Ты помнишь Шермана* ? Что был за генерал !
Второе имя у него Текумсе".
(Пайк даже голосом поддразнивал юнца).
"Ты, видно, хочешь зваться Ричардом Текумсе".

"Нет, передумаю".
"Ты это говоришь,
чтоб уколоть меня и с Доктором сомкнуться,
вы в социальном смысле не чутки,
не то о классах рассуждали бы иначе.
Вы не умеете предвидеть перемен".

"Я говорил, чтоб обсудить его идеи,
как и твои, но, главное, его.
Подозреваю, важность этого всё больше.
Чем дольше вижу весь объём работ,
дела всё хуже - не хочу смотреть".

"Нет, ученик, совсем не так. Не нынче -
когда-нибудь, я покажу, что всё не так.
Сегодня ж я хочу потолковать о солнце.
Май, как и ожидали, нас подвёл.
Чуть лучше был июнь - холодный и дождливый...
Хоть был и самый длинный день в году,
того, что солнце было в небе,
никто и не почувствовал тогда.
Оно явилась, чтобы нам поджечь всё лето.
Потом спасалось, чтобы в лаве не застрять,
когда могли в жару растаять скалы.
Мы ж сдерживали тот его разгул".

"Так это то, что делает наш Доктор;
что нужно было делать в школе мне,
спасая голову от лишних знаний.
В себе да в солнце разум ты признал,
а в Докторе признать его не хочешь".

"Ну, что ж. Давай договоримся и о нём.
Могу признать, он может быть полезен.
Зимой он деловой и очень занят. -
В те дни, когда в упадке** солнце
и каждый никнет перед Рождеством, -
летят снежки, фонарь мигает феерично,
блестят окраска и металл его саней".

Дик, что-то не поняв** и не расслышав,
собрался, было, сразу уточнить
расположенье Солнца в зимнем небе,
но в астрономии и сам был не силён.
Ему ещё полкурса оставалось
пройти зимой. А сверх того,
он расхотел противоречить.

И оба сгорблись затем, чтоб воевать
с речным аллювиальным грунтом.
Весь день звенели острия мотыг,
к их удивленью, повстречавшись с камнем.
Любой из них хотел быть впереди,
покрикивали при удаче,
но становились, соревнуясь, лишь дружней.

У Пайка руки действовали ловче,
с изящетвом, и не хотели уставать.
И Дик признал: "Работаешь ты мудро,
даёшь мне ценные уроки, Билл.
Я у тебя учусь раздумывать о солнце.
Ты эту тему хорошо мне преподал.
Оно дарит нам лето и сбегает,
не разглядев, чем мы, благодаря ему,
обзавелись. Ему не надобно награды.
Оно стаёт к благодарителям спиной,
не хочет, чтоб его считали богом.
Ему вполне достаточно того,
как кланялись ему в Перу и персы...
Достаточно ли я уже сказал,
чтоб выразить тебе моё почтенье ?"

"Вполне", - ответил мало что читавший Пайк.
"Так каждый год нам нужен Санта Клаус,
за кем скрываются на деле мать с отцом
с подарками на Рождество, чтоб благодарность
летела в адрес подставного добряка.
И даже он всегда, на всякий случай,
сбегает сквозь каминную трубу.
Его исландский адрес нам известен:
Живёт на Гекле. Можно написать,
но говорят он не читает писем.
А Санта Клаус нужен и, к счастью, даже есть".

"О нём я знаю, даже склонен верить", -
ответил Дик, услышав речи Пайка,
кому неведом был ни Милтон, ни Шекспир.


Robert Frost From Plane to Plane

Neither of them was better than the other
They both were hired. And although Pike had the advantage
Of having hoed and mowed for fifty years,
Dick had of being fresh and full of college.
So if they fought about equality
It was on an equality they fought.


“Your trouble is not sticking to the subject,”
Pike said with temper. And Dick longed to say,
“Your trouble is bucolic lack of logic,”
But all he did say was, “What is the subject?”

“It’s whether these professions really work.
Now take the Doctor —“

They were giving corn
A final going over with the hoe
Before they turned from everything to hay
The wavy upflung pennons of the corn
Were loose all round their legs—you couldn’t say
How many thousand of them in an acre.
Every time Dick or Pike looked up, the Doctor
With one foot on the dashboard of his buggy
Was still n sight like someone to depend on.
Nowhere but on the Bradford Interval
By the Connecticut could anyone
Have stayed in sight so long as an example.

“—Taking his own sweet time as if to show
He don’t mind having lost a case,” Pike said;
And when he caught Dick looking once too often,
“Hoeing’s too much like work for Dick,” he added.
“Dick wishes he could swap jobs with the Doctor.
Let’s holler and ask him if he won’t prescribe
For all humanity a complete rest
From all this wagery. But what’s the use
Of asking any sympathy from him?
That class of people don’t know what work is —
More than they know what courage is that claim
The moral kind’s as brave as facing bullets.”

Dick told him to be fairer to the Doctor:
“He looks to me like going home successful,
Full of success, with that foot on the dashboard,
As a small self-conferred reward of virtue.
I get you when you hoe out to the river,
Then pick your hoe up, maybe shoulder it,
And take your walk of recreation back
To curry favor with the dirt once more.
Isn’t it pretty much the same idea?
You said yourself you weren’t avoiding work
You’d bet you got more work done in a day,
Or at least in a lifetime, by that method.”

“I wouldn’t hoe both ways for anybody!”

“And right you re. You do the way we do
In reading, don’t you Bill?—at every line end
Pick up your eyes and carry them back idle
Across the page to where we started from.
The other way of reading back and forth,
Known as boustrophedon, was found too awkward.”

Pike grunted rather grimly with misgiving
As being thus expounded to himself
And made of by a boy; then having reached
The river bank, quit work defiantly,
As if he didn’t care who understood him,
And started his march back again discoursing:
“A man has got to keep his extrication.
The important thing is not to get bogged down
In what he has to do to earn a living.
What’s more, I hate to keep afflicting weeds.
I like to give my enemies a truce.”

“Be careful how you use your influence
If I decided to become a doctor.
You’d be to blame for furnishing the reasons.”

“I though you meant to be an Indian Chief —
You said the second coming of Tecumseh.
Remember how you envied General Sherman*.
William Tecumseh Sherman. Why Tecumseh?”
(He tried to imitate Dick’s tone of voice.)
“You wished your middle name had been Tecumseh.”

“I think I’ll change my mind.”

“You’re saying that
To bother me by siding with the Doctor.
You’ve got no social conscience, as they say,
Or you’d feel differently about the classes.
You can’t claim you’re a social visionary.”

“I’m saying it to argue his idea’s
The same as your idea, only more so.
And I suspect it may be more and more so
The further up the scale of work you go.
You could do worse than boost me up to see.”

“It isn’t just the same, and someday, schoolboy,
I’ll show you why it isn’t — not today.
Today I want to talk about the sun.
May as expected was a disappointment,
And June was not much better, cold and rainy.
The sun then had its longest day in heaven
But no one from the feeling would have guessed
His presence was particularly there.
He only stayed to set the summer on fire,
Then fled for fear of getting stuck in lava
In case the rocks should melt and run again.
Everyone has to keep his extrication.”

“That’s what the Doctor is doing, keeping his.
That’s what I have to do in school, keep mine
From knowing more than I know how to think with.
You see it in yourself and in the sun;
Yet you refuse to see it in the Doctor.”

“All right, let’s harmonize about the Doctor.
He may be some good, in a manner of speaking.
I own he does look busy when the sun
Is in the sign** of Sickness in the winter
And everybody’s being sick for Christmas.
Then’s when his Morgan lights out throwing snowballs
Behind her at the dashboard of his pung.”

“But Cygnus** isn’t in the Zodiac,”
Dick longed to say, but wasn’t sure enough
Of is astronomy. (He’d have to take
A half course in it next year.) And besides,
Why give the controversy a relapse?

They were both bent on scuffling up
Alluvium so pure that when a blade
To their surprise rang once on stone all day
Each tried to be the first at getting in
A superstitious cry for farmer’s luck —
A rivalry that made them both feel kinder.

And so to let Pike seem to have the palm
With grace and not too formal a surrender
Dick said, “ You’ve been a lesson in work wisdom
To work with, Bill. But you won’t have my thanks.
I like to think the sun’s like you in that —
Since you bring up the subject of the sun.
This would be my interpretation of him.
He bestows summer on us and escapes
Before realizing what we have
To thank him for. He doesn’t want our thanks.
He likes to turn his back on gratitude
And avoid being worshiped as a god.
Our worship was a thing he had too much of
In the old days in Persia and Peru.
Shall I go on or have I said enough —
To convey my respect for your position?”

“I guess so,” Pike said, innocent of Milton.
“That’s where I reckon Santa Claus comes in —
To be our parents’ pseudonymity
In Christmas giving, so that they can escape
The thanks and let him catch it as a scapegoat.
And even he, you’ll notice dodges off
Up chimney to avoid the worst of it.
We all know his address, Mount Mecla, Iceland.
So anyone can write to him who wants to;
Though they do say he doesn’t open letters.
A Santa Claus was needed. And there is one.”

“So I have heard and do in part believe it.”
Dick said, to old Pike innocent of Shakespeare.
(1948) 1949 "An Afterword" from "Comlete Poems".

Примечания.
В Интернете не обнаржено других переводов стихотворения From Plane to Plane
на русский язык. В этом стихотворении Роберт Фрост излагает диалог двух наёмных сельскохозяйственных рабочик на кукурузном поле. Один из них Билл Пайк - пожилой человек, другой Дик - ещё не закончил курс обучения в школе. Они расчищают мотыгами рядки кукурузы перед уборкой урожая. Тема беседы - отношение к работе и к жизни. В качестве примера и объекта обсуждения ими
выбран третий член их бригады: механизатор, который косит стебли, они называют его Доктором.

*Генерал Уильям Текумсе Шерман (1820-1891). Его отец был восхищён индейским
вождём Текумсе, поэтому дал сыну такое второе имя.
**Пайк сказал, характеризуя зимнее солнце, "the sign of Sickness"; Дику послышалось - "созвездие Лебедя" -
"Сygnus".


Роберт Фрост Воссоздай почву

Роберт Фрост Воссоздай почву.
Политическая пастораль.
(С английского).

"Привет Титир ! Забыл меня, небось.
Я Мелибей с картофельных плантаций.
С тобой нам довелось поговорить
вот здесь же, в кампусе, годами раньше.
Пришло лихое время. Я в пути.
С картофелем пришлось расстаться.
Я обзавёлся фермою в горах,
гляжу в долину прямиком из двери.
Там лес и луг, пригодный для овец.
Теперь придётся с овцами возиться.
Прости-прощай осенний урожай
ценой три бушеля с лихвой за доллар.
Овечья шерсть идёт семь центов - фунт,
но сбыть её мне, видно, не удастся,
как и картофель - сам его поем.
Сварю баранину, оденусь в шкуры.
А ты живёшь на попеченье Муз.
Стихи о фермерском хозяйстве пишешь.
Я не виню, но так-то жить легко.
Когда б умел, я б этим сам занялся.
Помог бы нам, чьё дело - сельский труд.
Направь талант хотя бы на рекламу,
дай горожанам знать про наш товар,
чтоб улучщались цены на продукты.
Вот будут выборы - пиши о них".

"Ох, Мелибей, да я и сам не против
черкать о политических делах.
Но у поэтов нынче на заметке,
взамен иной политики, война.
О чём ни пишут, всё вражда и кровь".

"А я Титир, быть может, ошибаюсь,
но всех нас ждёт дурной переворот".

"Вопрос, достигнута ли глубина
отчаяния, чтобы нас, поэтов,
заставило уйти от вечных тем:
любви, страстей, да радости, да горя,
да смен сезонов, лета и зимы;
при том мы неуверены всегда,
кто именно нам головы морочит;
при том в нас всех амбиции сильны.
Возможно, жизнь, действительно, трагична,
я так бы и сказал, но не решусь.
Дай имена. Скажи мне, кто виновен.
Меня страшат известные стихи
о том, как был наказан шкипер Айрсон*.
Джордж Вашингтон, великий президент -
пример удачной мужественной жизни.
Художник Стюарт рисовал портрет
и славил созданное государство.
Но я предпочитаю говорить
о разных людях не простого склада,
творивших в жизни и добро и зло,
достойных похвалы и порицанья -
пусть судит компетентное жюри.
Что всё сегодня скверно, сомневаюсь.
Слежу, чем занимается Конгресс.
Их информация полнее нашей,
и, если где-нибудь большой провал,
так их обязанность забить тревогу:
будь то скривление земной оси,
будь то звезда, что метит слиться с Солнцем.
Они резвятся, вроде школяров
на перемене, в ходе долгих сессий,
заводят уйму всяких шумных игр,
вопят, играют в классики и прятки.
Пока творится эта чехарда,
то всё отлично. Пусть кричат газеты -
а нечего бояться ! Я убеждён".

"Нуждаемся ли мы в социализме ?"

"У нас он есть. Ведь тот социализм -
как смазка стыков при любом правленье.
Но в чистом виде он неприменим,
то только результат абстрактной мысли.
Демократический социализм
реален, также есть другие формы:
есть монархический социализм.
В России, кажется есть новый случай -
олигархический социализм.
В монархиях социализма больше,
при демократии - всего лишь чуть.
А что такое чистый - неизвестно.
Я думаю, что это как в любви,
когда все философствуют совместно -
одна болезнь и тела и души.
Мы ж, слава Богу, всю любовь оставим
вне щекотанья и смущенья чувств,
вдали от примитивных встреч и псарен,
от женщин при попах. То не любовь.
Любовь должна быть у мужчин и женщин,
конечно, к Богу, к детям и к друзьям,
лишь человеческая и святая.
Во всяком случае,- не примитив".

"Тогда поэзия - её основа".

"Прости за аналогию, мой друг.
Меня уволь. Давай вглядимся. Где я ?"

"Не хочешь ли ты стать посоциальней,
чем есть ?"
"Что значит слово "социальней" ?"

"Твори на благо всем - изобретай,
но так, чтоб все мы получали пользу,
все, а не только хищный капитал".

"Иной раз мы имеем лишь потери.
В том смысле, как ты это объяснил,
кто социален, тот имеет склонность
сперва дерзать, а жадность мчит потом.
Но если необузданная личность
несоциальна, но одарена:
ей ни к чему своё возвеличенье,
достаточно побольше нахватать.
(Тут сходство с ненавистью и любовью).
Порой вредят секретные дела.
Один искусный колумбийский химик
тайком из джута изготовил шерсть.
И сразу десять тысяч овцеводов
лишатся всех доходов от пастьбы.
Все страстно жаждут для себя свободы:
(при том смекай, где вольность, где бесплатность),
свободный труд полезен для дельцов,
есть ходоки за вольною любовью,
оратор хочет права говорить.
писателю нужна свобода прессы.
Иной политик сильно блефовал,
но взлёт амбиций был не раз наказан,
а будущий их рост предупреждён.
Всех призывали, чтоб сдержали алчность,
чтоб дальше с ней покончили совсем.
Остаться в самоучках просто глупо,
но нас усердно учат рёв да рык.
Никто не должен быть честолюбивым
и предприимчивым во весь размах.
Нет, как бы я сказал. Нужны границы:
для слишком смелых и опасных новшеств;
для гонора, чтоб он не стал жесток.

Придумай сам пригодную узду".

"Будь я диктатор, знал бы, что нам делать".

"И что же ?"
"Пусть внедряют что угодно,
но пострадавшим платят за ущерб".

"Ты вводишь страховую диктатуру.

Не пользуйся всем тем, что я сказал,
чтоб тут же выступать с других позиций,
не затевай совсем не нужный спор.
Я не боюсь предсказывать, что будет.
Суди по результатам, Мелибей,
а я готов пойти на высший риск.
Мы вечно то вдали, то угрязаем.
Как пишут, мы находимся вовне
космического расширенья. Врядли
мы можем снова очутиться в нём.
Но меж собой мы расширяем связи.
Так я завёл себе абонемент,
веду межличностный обмен с друзьями.
Перестаю болтать лишь сам с собой.
Но мне скорей чужда международность,
в моих делах я прежде гражданин.
Не смешиваю краски на палитре.
Навешал в зале разноцветных блюд -
эффект - как от гуаши на картине
и впечатляет, как изысканный дизайн.
Но иногда предметы так убоги,
что предстают подобием мазни.
"Вот, подивись.- Каким-то чёртом слеплен.-
Сготовленный из тины пирожок".
Из многих не поймёшь, который гаже.
Растрёпа пёк, и род его таков.
Не вздумай только возразить на это,
что вся проблема вовсе не важна.
Вещь может быть не значащей в итоге.
Возможно, встретим - не скажу когда -
и то, что будет древним, ценным, зрелым,
имеющим ярчайший колорит.
У нас есть выдержка, ещё дождёмся".

"Титир, меня порой терзал вопрос,
в чём смысл торговли? Для чего я должен
сбывать свои плоды и брать твои ?
Чтоб дать грабителю удобный случай
стать на пути и взять товар как дань?
Вопрос простой, и видно, что в нём толку,
как в детских играх или болтовне,
чтоб просто поразмяться для здоровья.
Он вроде тренировки для ума".

"Сама судьба велит идти на рынок,
но хоть и много мы несём продать,
но более того, что остаётся,
что непродажно: почва, например.
Хоть нам обоим ведомы поэты,
что загрызут друг друга, чтобы сбыть
и почву, и подпочву, грунт и сланец,
и сено продадут, не только грунт.
А этот грех на фермах не прощают.
Мораль такая: распрощайся с рынком.
Послушай наставленье, Мелибей".

"Что ж, проповедуй, а верней, продолжи.
При том учти, что я способен возразить".

"Не стану повторять, я не сторонник,
чтоб смешивали город и село.
Землёй лишь те должны владеть по праву,
в ком есть к ней не рассудочная страсть,
хотя их даже ущемят в их интересах
и оскорбят закон, искусство и дельцы.
Пусть цепко держатся, не поколеблясь,
хотя безхозно большинство земель.
Мы не хотим сплошного освоенья.
Мир - это сфера. Общество людей -
другая мягко вписанная сфера,
что тихо катится в сцепленье с миром.
Она оформлена и тем прочна.
Размер Земли, конечно, столь же важен,
как и размер Вселенной. Мы - шары.
У всех округлостей один источник.
И мы округлы. Два больших ума.
Все рассуждения идут по кругу,
поэтому Вселенная кругла".

"Ты проповедуешь, что нужно делать,
так как же я обязан поступить ?
Идти по кругу ?"
"Нет, сопротивляйся
излишним притязаниям земли.
Земле всегда необходим хозяин,
но только фермер, и никто иной.
Я нынче говорю с тобой как фермер.
Займись горой, куда ты отступил.
Живи там, раз ты потерпел крушенье,
и не ступай на рынок ни ногой.
Паши и сей, да разводи скотину.
Но, что б ни вырастил, не вывози.
Кормись, остатки запаши на месте,
спасая почву, чтобы ей не стать
проклятой, неродящей, как железо.
Она взывает к жалости в мольбе.
Я буду, Мелибей, с тобой в союзе.
Обдумаем, как быть, составим план.
Друзья кричат о пятилетних планах.
Прибудь ко мне, и я такой составлю.
Им ход дала Советская Россия.
Чтоб был успех потребны десять лет,
мы, для начала, рассчитаем на пять.
Давай поговорим. Обсудим по частям.
Введём запрет на всякую торговлю.
На горной ферме у себя начнёшь
работать строго под моим началом.
Но вмешиваться буду лишь тогда,
как ты нарушишь план. Работай точно,
на пользу ферме и своей земле,
пока она не станет плодородней.
Потеть - во всю ! Вина и масла - чуть !
Я следую за ищущим рассудком
и стал "несоциальным" - как сумел.
Во мне желание и первый импульс -
идти на рынок - я гоню их прочь.
Желанье за желаньем - тоже прочь.
И так - пока выносит мой характер.
Не вписываясь в рынок, вне его,
мы ощущаем, что туда нас тащат.
Фритредерство велит нам торговать.
Свобода сочетается с неволей.
Я думаю, законен ли контроль,
над тем, что продают и покупают.
Представь, что кто-то около меня
и говорит и мыслит побойчее,
так я обескуражен и молчу.
Неуж он скажет, что мои продукты
и лучше и дешевле как товар ?
Нет. Я, не возражая, отъезжаю
туда, где мог бы развязать язык.
По технологии не сопоставишь
продукты мысли и съестной припас.
Припомни лучше песенку с припевом:

Я вовсе не простак.
Я тоже сделал так... -

Когда б я был совсем пустым да праздным,
всех гнал бы прочь и сам бежал от всех.
Ты видишь красоту моих решений:
о страшных революциях молчу,
переворот - всего лишь в одиночку.
Случится революция лишь в том,
что выделимся вместе меж окрестных -
кому нужны торговля и обмен.
Ко мне пришёл юнец, принёс две строчки.
Спросил меня, мол, стоит ли трудиться,
чтоб две прибавить и сложить катрен.
Я эту молодую трепотню
принёс скорее в школу с подозреньем,
не слямзил ли юнец из хвастовства.
Мы собрались для тщательной проверки,
готовые ласкать и строго наказать.
Он был изрядно бит, и тут же скрылся -
как в песне: "Убегай, держись вдали.
Не норови примкнуть к большой команде.
Служи Соединённым Штатам и семье".
(А меж страною и семьёю - колледж !).

Так как же с наша сделка, Мелибей ?"

"Возможна, только ты так скор и гонишь,
что за тобой мой разум не поспел.
Сначала лучше доберусь до дома.
За месяц должен напилить столбов
да следом починить всю загородку.
О том и думал. Ты меня отвлёк.
Прервал ход мыслей. Высказал иные.
Но я согласен. Нас не разделить.
Вот дома, сам, и буду разбираться.


Robert Frost Build Soil
A political pastoral.

Why Tityrus! But you've forgotten me.
I’m Meliboeus the potato man,
The one you had the talk wit
h, you remember,
Here on this very campus years ago.
Hard times have struck me and I'm on the move.
I’ve had to give my interval farm up
For interest, and I've bought a mountain farm
For nothing down, all-out-doors of a place,
All woods and pasture only fit for sheep.
But sheep is what I’m going
into next.
I’m done forever with potato crops
At thirty cents a bushel. Give me sheep.
I know wool's down to seven cents a pound.
But I don't calculate to sell my wool.
I didn't my potatoes. I consumed them.
I’ll dress up in sheep's clothing and eat sheep.
The Muse takes care of you. You live by writing
Your poems on a farm and call that farming.
Oh I don't blame you. I say take life easy.
I should myself, only I don't know how.
But have some pity on us who have to work.
Why don't you use your talents as a writer
To advertise our farms to city buyers,
Or else write something to improve food prices.
Get in a poem toward the next election.
Oh Meliboeus, I have half a mind
To take a writing hand in politics.
Before now poetry has taken notice
Of wars, and what are wars but politics
Transformed from chronic to acute and bloody?
I may be wrong, but Tityrus to me
The times seem revolutionary bad.

The question is whether they've reached a depth
Of desperation that would warrant poetry's
Leaving love's alternations, joy and grief,
The weather's alternations, summer and winter,
Our age-long theme, for the uncertainty
Of judging who is a contemporary liar
Who in particular, when all alike
Get called as much in clashes of ambition.
Life may be tragically bad, and I
Make bold to sing it so, but do I dare
Name names and tell you who by name is wicked?
Whittier's luck with Skipper Ireson* awes me.
Many men's luck with Greatest Washington
(Who sat for Stuart's portrait, but who sat
Equally for the nation's Constitution).
I prefer to sing safely in the realm
Of types, composite and imagined people:
To affirm there is such a thing as evil
Personified, but ask to be excused
From saying on a jury here's the guilty.
I doubt it you're convinced the times are bad.
I keep my eye on Congress, Meliboeus.
They're in the best position of us all
To know if anything is very wrong.
I mean they could be trusted to give the alarm
If earth were thought about to change its axis,
Or a star coming to dilate the sun.
As long as lightly all their live-long sessions,
Like a yard full of school boys out at recess
Before their plays and games were organized,
They yelling mix tag, hide-and-seek, hop-scotch,
And leap frog in each other's way, all's well.
Let newspapers profess to fear the worst!
Nothing's portentous, I am reassured.

Is socialism needed, do you think?

We have it now. For socialism is
An clement in any government.
There's no such thing as socialism pure
Except as an abstraction of the mind.
There's only democratic socialism
Monarchic socialism oligarchic,
The last being what they seem to have in Russia.
You often get it most in monarchy,
Least in democracy. In practice, pure,
I don't know what it would be. No one knows.
I have no doubt like all the loves when
Philosophized together into one-
One sickness of the body and the soul.
Thank God our practice holds the loves apart
Beyond embarrassing self-consciousness
Where natural friends are met, where dogs are kept,
Where women pray with priests. There is no love.
There's only love of men and women, love
Of children, love of friends, of men, of God,
Divine love, human love, parental love,
Roughly discriminated for the rough.

Poetry, itself once more, is back in love.

Pardon the analogy, my Meliboeus,
For sweeping me away. Let's see, where was I?
But don't you think more should be socialized
Than is?
What should you mean by socialized?

Made good for everyone things like inventions-
Made so we all should get the good of them
All, not just great exploiting businesses.

We sometimes only get the bad of them.
In your sense of the word ambition has
Been socialized the first propensity
To be attempted. Greed may well come next.
But the worst one of all to leave uncurbed,
Unsocialized, is ingenuity:
Which for no sordid self-aggrandizement,
For nothing but its own blind satisfaction
(In this it is as much like hate as love)
Works in the dark as much against as for us.
Even while we talk some chemist at Columbia
Is stealthily contriving wool from jute
That when let loose upon the grazing world
Will put ten thousand farmers out of sheep.
Everyone asks for freedom for himself,
The man free love, the business man free trade,
The writer and talker free speech and free press.
Political ambition has been taught,
By being punished back, it is not free:
It must at some point gracefully refrain.
Greed has been taught a little abnegation
And shall be more before we're done with it.
It is just fool enough to think itself
Self-taught. But our brute snarling and lashing taught it.
None shall be as ambitious as he can.
None should be as ingenious as he could,
Not if I had my say. Bounds should be set
To ingenuity for being so cruel
In bringing change unheralded on the unready,

I elect you to put the curb on it.

Were I dictator, I'll tell you what I’d do.

What should you do?
I’d let things take their course
And then I’d claim the credit for the outcome.

You'd make a sort of safety-first dictator.

Don't let the things I say against myself
Betray you into taking sides against me,
Or it might get you into trouble with me.
I’m not afraid to prophesy the future,
And be judged by the outcome, Meliboeus.
Listen and I will take my dearest risk.
We're always too much out or too much in.
At present from a cosmical dilation
We're so much out that the odds are against
Our ever getting inside in again.
But inside in is where we've got to get.
My friends all know I’m interpersonal.
But long before I’m interpersonal
Away 'way down inside I’m personal.
Just so before we're international
We're national and act as nationals.
The colors are kept unmixed on the palette,
Or better on dish plates all around the room,

So the effect when they are mixed on canvas
May seem almost exclusively designed.
Some minds are so confounded intermental
They remind me of pictures on a palette:
'Look at what happened. Surely some God pinxit.
Come look at my significant mud pie.'
It's hard to tell which is the worse abhorrence
Whether it's persons pied or nations pied.

Don't let me seem to say the exchange, the encounter,
May not be the important thing at last.
It well may be. We meet I don't say when
But must bring to the meeting the maturest,
The longest-saved-up, raciest, localest
We have strength of reserve in us to bring.

Tityrus, sometimes I'm perplexed myself
To find the good of commerce. Why should I
Have to sell you my apples and buy yours?
It can't be just to give the robber a chance
To catch them and take toll of them in transit.
Too mean a thought to get much comfort out of.
I figure that like any bandying
Of words or toys, it ministers to health.
It very likely quickens and refines us.

To market 'tis our destiny to go.
But much as in the end we bring for sale there
There is still more we never bring or should bring;
More that should be kept back the soil for instance
In my opinion, though we both know poets
Who fall all over each other to bring soil
And even subsoil and hardpan to market.
To sell the hay off, let alone the soil,
Is an unpardonable sin in farming.
The moral is, make a late start to market.
Let me preach to you, will you Meliboeus?
Preach on. I thought you were already preaching.
But preach and see if I can tell the difference.
Needless to say to you, my argument
Is not to lure the city to the country.
Let those possess the land and only those,
Who love it with a love so strong and stupid
That they may be abused and taken advantage of
And made fun of by business, law and art;
They still hang on. That so much of the earth's
Unoccupied need not make us uneasy.
We don't pretend to complete occupancy.
The world's one globe, human society
Another softer globe that slightly flattened
Rests on the world, and clinging slowly rolls.
We have our own round shape to keep unbroken.
The world's size has no more to do with us
Than has the universe's. We are balls,
We are round from the same source of roundness.
We are both round because the mind is round,
Because all reasoning is in a circle.
At least that's why the universe is round.

If what you're preaching is a line of conduct,
Just what am I supposed to do about it?
Reason in circles?

No, refuse to be
Seduced back to the land by any claim
The land may seem to have on man to use it.
Let none assume to till the land but farmers.
I only speak to you as one of them.
You shall go to your run-out mountain farm,
Poor cast-away of commerce, and so live
That none shall ever see you come to market-
Not for a long long time. Plant, breed, produce,
But what you raise or grow, why feed it out,
Eat it or plow it under where it stands
To build the soil. For what is more accursed
Than an impoverished soil pale and metallic?
What cries more to our kind for sympathy?
I'll make a compact with you, Meliboeus,
To match you deed for deed and plan for plan.
Friends crowd around me with their five year plans
That Soviet Russia has made fashionable.
You come to me and I'll unfold to you
A five year plan I call so, not because
It takes ten years or so to carry out,
Rather because it took five years at least
To think it out. Come close, let us conspire-
In self-restraint, if in restraint of trade.
You will go to your run-out mountain farm
And do what I command you, I take care
To command only what you meant to do
Anyway. That is my style of dictator.
Build soil. Turn the farm in upon itself
Until it can contain itself no more,
But sweating-full, drips wine and oil a little.
I will go to my run-out social mind
And be as unsocial with it as I can.
The thought I have, and my first impulse is
To take to market— I will turn it under.
The thought from that thought—I will turn it under
And so on to the limit of my nature.
We are too much out, and if we won't draw in
We shall be driven in. I was brought up
A state-rights free-trade Democrat. What's that ?
An inconsistency. The state shall be
Laws to itself, it seems, and yet have no
Control of what it sells or what it buys.
Suppose someone comes near me who in rate
Of speech and thinking is so much my better
I am imposed on, silenced and discouraged.
Do I submit to being supplied by him
As the more economical producer,
More wonderful, more beautiful producer?
No. I unostentatiously move off
Far enough for my thought-flow to resume.
Thought product and food product are to me
Nothing compared to the producing of them
I sent you once a song with the refrain:

Let me be the one
To do what is done

My share at least lest I be empty-idle.
Keep off each other and keep each other off.
You see the beauty of my proposal is
It needn't wait on general revolution.
I bid you to a one-man revolution
The only revolution that is coming.
We're too unseparate out among each other
With goods to sell and notions to impart.

A youngster comes to me with half a quatrain
To ask me if I think it worth the pains
Of working out the rest, the other half.
I am brought guaranteed young prattle poems
Made publicly in school, above suspicion
Of plagiarism and help of cheating parents.
We congregate embracing from distrust
As much as love, and too close in to strike
And be so very striking. Steal away
The song says. Steal away and stay away.
Don't join too many gangs. Join few if any.
Join the United States and join the family
But not much in between unless a college.
Is it a bargain, Shepherd Meliboeus?

Probably but you're far too fast and strong
For my mind to keep working in your presence.
I can tell better after I get home,
Better a month from now when cutting posts
Or mending fence it all comes back to me
What I was thinking when you interrupted
My life-train logic. I agree with you
We're too unseparate. And going home
From company means coming to our senses.
(1932) 1936 "A Further Range".

Примечания.
Переводов произведения Build Soil на русский язык в Интернете обнаружить не удалось.
Пастораль построена Робертом Фростом по модели первой эклоги Виргилия, написанной около 40 года до нашей эры. Имена героев заимствованы у
Виргилия. Ведётся диалог двух фермеров по широкому диапазону разных тем, о
политике, экономике и сельском хозяйстве. Один из фермеров почти совсем
разорён кризисными явлениями в экономике Соединённых Штатов. Другой имеет
доходы, помимо своей фермы, поэтому рассуждает смелее и предлагает полуфантастические радикальные решения. Фермеры не слишком образованы, но смело рассуждают о любых проблемах, оба привязаны к земле и страстно мечтают
чтобы она не скудела и способствовала благоденствию фермеров и всей страны.

*Шкипер Айрсон - герой стихотворения Skipper Ireson's Ride, в котором рассказывается, как этого неудачливого моряка после кораблекрушения издевательски везут на телеге разъярённые женщины, считая его виновником несчастья. Автор этого стихотворения Джон Уиттьер - John Greenleaf Whittier -
(1807 -1892), поэт, писатель, журналист, редактор New England Weekly Review.
Уиттьер, выходец из квакерской среды, был видным неустанным политическим борцом за ликвидацию рабства в Соединённых Штатах.

Владимир Ягличич Картина озера и другое

Владимир Ягличич Картина озера
(С сербского).

Прекрасная и вечная картина.
Весь берег страстно в озеро глядится,
как будто хочет кинуться в пучину,
в зеркальный плен, в прозрачную водицу.

Тут длится безымянное слиянье -
небесные лучи его согрели -
благословенный, в солнечном сиянье,
святой покой и достиженье цели.


Владимир Ягличич Ценители
(С сербского)

"И горько сам под саваном
смогу расхохотаться".
Воислав Илич

"И горко сам насмejо ce
под мртвачким покровом"
Воjислав


Стихи и песни, сны о счастье,
след страстных взлётов и паденья !
Чтоб злой глупец с нахальной пастью
сказал: не страсть, а плод корпенья.

Что хуже, так разъевшаяся туша,
какой-нибудь профессор дальнозоркий,
пока супруга с ассистентом тешит душу,
меня отыщет у себя в конторке.

Затем, как с древним сысканным сосудом,
направится к министру-самодуру -
мол, надобно украсить этим чудом
национальную литературу.

Конечно, не поймут друг друга.
Меня почтит лишь всем известный,
блистательный поэт-пьянчуга,
любитель сливовицы местной.


Владимир Ягличич Некрологи
(С сербского).

Два очень броских некролога.
Газетный лист оформлен строго:

мы видим имена и лица
да сожаленья на странице.

Друзья в теченье полувека
прекрасно знали человека

и нынче говорят изустно,
какие в них таились чувства.

Один, прощаясь, для чего-то
несмелым пальцем гладит фото.

Мертвец, убитый вечной гонкой,
сейчас лежит с улыбкой тонкой.

Живых друзей мы ценим тоже,
а умершие нам дороже.


Владимир Ягличич Тревожные думы,

Сбылась беда, к какой его молва приговорила,
о чём твердили линии мозолистых ладоней,
затёртые, как трассы на пластинках из винила.
Невыносимый час скорбей и боль - ко всем заботам !
И близкие, теснясь вокруг, ждут скорбных церемоний.
И кровь готова взвиться буйным гейзером в аорте,
и потрясенье, будто бы вступил в борьбу с комплотом.
Так Цезарь чуял бунт врагов, вскипающий в когорте.

В толпе порядка нет. Одно подобие предстало,
простая толчея людей, пришедших к ритуалу,
хотя уже давно почти ни в ком не стало веры.
Лишь только телевизор да компьютер - две иконы
и окна в мир, куда все смотрят свыше всякой меры.
Сменились принципы и все моральные законы.
Что было дорого, всё больше тонет в дешевизне
и всюду зло всё больше вытесняет радость жизни.

В чём мы уверены ? Мы все уйдём во тьму, конечно,
раз жизнь у нас бессмысленна; возможно, и без сути.
Но вовсе нет таких причин, чтоб смерть брала нас спешно.
Пусть день за днём берёт лишь тех, что молят о приюте.
Мы - без заступников. Нам нечем будет защититься.
И будут гарпии кричать над нами изуверски.
Зловещим карканьем проводят нас ночные птицы -
Но мы не разберём. Ведь будут клясть нас не по-сербски.

Нас ждёт свобода. Мы переместимся в стратосферу.
Искали благодать - и обретём взамен химеру.
Легко представить нашу жизнь уютным перерывом,
меж парой жутких сцен, когда снимается ужастик.
Когда на некий срок раскрыт над нами тёмный полог,
то свет нам кажется вполне цивильным и красивым
и чудится, что мы живём и трудимся для счастья,
но этот мир надежд лишь иллюзорен и недолог.


Владимир Ягличич Неразрывная связь

Ничего не делил бы с вами:
ни равнины, ни горы, ни реки,
а занялся б другими делами
и простился б скорей навеки.

Но, когда уж пальто наготове,
вдруг ребёнок смеятся станет -
и спадает давление крови,
а из сада розы поманят.

Задираете нос для ссоры -
он сырой, как у жабы с болота,
и во мне уже нет задора,
и к грызне - никакой охоты.

Что ни раз, обратясь к Сивилле,
я о будущем знать желаю -
та в ответ - о хворях, распыле,
о тревогах родного края.

Что сиянья полно, что сгнило.
Были взлёты, были паденья.
Всех и каждого здесь вспоила
материнская грудь с рожденья.

Сёстры, братья ! Не будет прощанья.
Сдёрнув маску и все прикиды,
я хочу прийти к пониманью -
чтоб воспеть вас, забыв обиды.



Владимир Ягличич Побег (Izlazak)
(С сербского).

1.
С каких-то пор гляжу на вещи, мучась:
на мебель, телевизор, на посуду -
они хотят влиять на нашу участь
и вечно нас преследуют повсюду

своею пылью, что нам надоела,
объёмностью, что давит нас угрюмо,
стремлением мешать нам делать дело,
желанием забраться в наши думы.

Тьма книг да ящики, что крутят диски,
да кабели, что всюду под ногами.
В них страхи и трагические риски -
в добавок к эстетической программе
вдруг брызнет электрическое пламя.

Да и перо моё томится целью -
разить, а не отсиживаться в келье.
В итоге скарб, забивший все хоромы,
велит мне убираться прочь из дома.

2.
Но мрачен лик у дома за дверями,
и лестница - как спуск на дно оврага.
Стою: минуты кажутся часами.
Уйти - нужна великая отвага.

Но страх - иллюзия. Была б охота !
Ведь есть жильё получше, без сомненья:
земля достойная твоей заботы -
запущенное дедово именье.

Оно сегодня ждёт, как баррикада:
прильну ль я нынче вновь к окну эфира,
а я ещё не знаю, что мне надо:
уйти ль из жизни, или из квартиры ?

3.
С каких-то пор, пресытясь пошлым вздором,
всё вспоминаю о селе и деде,
и выбираюсь тёмным коридором,
чтоб прочь умчаться на велосипеде.

4.
Неважно, как помчусь я до распутья,
где распрощаюсь с леденящей сутью.
Наврядли путь проляжет ровной гладью,
но поборюсь с жестокой непроглядью.
Помчусь с одним желаньем, где ни буду,
не ведая, когда дойду дотуда.
(Наверное, надежда иллюзорна,
но с ней расстаться было бы позорно).

5.
Со всей своей решимостью отважно
пущусь из обстановки мне немилой,
хотя бы и в распутицу - неважно ! -
но, если возвращусь, то с новой силой.
(Предметный мир - как спрут - и, несомненно,
не даст сбежать из тягостного плена).
Я всё же подберу заветный ключ:
пусть в тесный мрак пройдёт хотя бы луч.


Владимир Ягличич Драгану Даниловичу
(С сербского).

С утра сверх зубьев огражденья
светило смотрит вниз лучисто.
День вымостили прегрешенья,
а тропки выметены чисто.

Целуя сельскую дорогу,
всё мерит рыжий луч бесстыжий.
Я б сам за разум дал немного:
и мной инстинкт - не разум - движет.

Пустив по ветру крохи знаний
и славу не ценя нимало,
я весь с утра в пылу мечтаний,
чтоб голова свежее стала.

Здесь вид на мир какой-то зыбкий,
лишь ветер распевает, дуя,
мол, было всё сплошной ошибкой -
всё зря и попросту впустую.

Примечание.
Стихотворение написано в начале 90-х гг.
Драган Данилович (год рожд.1964) - сербский художник-карикатурист, друг автора.


Владимир Ягличич Без
(С сербского).

Пусть больше ни во что не ценят,
что ты помог ребёнку и больному,
но нас ничто не переменит -
покой не купишь по-иному.
Плоды земные - всё тлетворней.
Движенье дальше - всё нелепей.
Живём БЕЗ жизни и БЕЗ корня,
не для себя и носим цепи.

Пусть больше не найдёт путей
узнать у старших все причины
никто из ищущих детей.
Мир БЕЗ ответов. А кретины
берут всё на смех зло и чуждо:
и разум наш, и наши нужды,
и имена, и всех пенатов,
но нам с предвыборных плакатов
покажут "добрых" плутократов.
Наводят ужас - что ни лик.
Мир ходко движется в тупик.

Владимир Ягличич Пробуждение
(С сербского).

Ни ночь, ни заря. Просто тьма отделилась от света.
Ты в кресле заснёшь, чтобы в яме проснуться в итоге.
И вот куда-то зовут. Не знаешь, откуда это.
Никто с фонарём не укажет оттуда дороги.

И мало что видно в яме. Лишь только одна свеча
тускло горит, качаясь, в этой суровой могиле,
да восковая струя, покуда ещё горяча,
себе магистраль пробивает меж тех, что застыли.


Владимир Ягличич Глубокая тайна
(С сербского).

Народ мой обладает древней тайной.
Она не тонет в современном шуме,
не гибнет даже в лютости бескрайней,
живёт в его душе и в мудрой думе.

Народ хранит и то, что я не в силах.
Льёт пот страданий, но не бросит знамя.
Он помнит родичей, что спят в могилах,
и гром побед, и грязь, что под ногтями.

Я встретил земляка. Он шёл с работы.
Мотыжил в поле. Нас свела дорога.
Я плохо представлял его заботы.
Он мне сказал: "Трудиться нужно много !"

Он прав. Не сыщешь лучшего примера.
Вся мудрость не под докторской ермолкой,
а у людей с натруженною холкой, -
да в снах, где слиты вместе жизнь и вера.






Роберт Фрост Как трудно не принять венца

Роберт Фрост Как трудно не принять венца...
- Как трудно не принять венца, когда велят твой дух и обстановка. - How Hard It is to Keep... -
(С английского).

Король сказал: Мой сын ! Услышь решенье:
бери страну и правь по разуменью.
Я вечером уйду. Возьми венец".

Принц вовремя успел отдёрнуть руку,
чтоб оттолкнуть ненадобный предмет -
венец упал, каменья раскатились.
Принц стал их подбирать и объяснил:
"Сир, вид Империи мне не по нраву,
я предпочту уйти вдвоём с тобой".

Согласовав двойное отреченье,
они тайком покинули дворец,
недалеко ушли в теченье ночи
и сели отдохнуть на берегу.
Трава была в пыли. Сияли звёзды.
Отец промолвил, глядя в небеса -
на Ригель, Беллатрикс и Бетельгейзе:
"Гляжу на них, меня объемлет страх.
Моя судьба им просто безразлична.
Нет смысла думать, что забыл свой долг.
Но трудно позабыть, что ты властитель,
когда велят твой дух и сложный час.
Свидетель, как то сложно, - Юлий Цезарь,
поскольку не сумел оставить власть,
то был убит мечом злодея Брута.
Вот Вашингтон терзаний избежал.
Меня ж моя корона не обгонит,
пусть катится за мной, как колесо.

Принц высказался против суеверий:
"Корону лучше было б заложить".

"Ты прав, - сказал отец. - Без денег плохо.
Не отведёшь ли ты тогда меня
на рынок, где вершат работорговлю.
Там выгодно продашь, и та цена
пойдёт тебе для основанья дела,
а, если склонен, сочиняй стихи.
Не мне тебя учить, кем должен стать".

Так экс-король был выставлен на рынке
за десять тысяч долларов - как раб.
Когда явился первый покупатель,
на спрос, к чему пригоден, доложил:
"Я знаю квинтэссенцию всей пищи,
я знаю квинтэссенцию вещей,
я знаю квинтэссенцию всех перлов
и квинтэссенцию коней и дам.

И евнух-покупатель был доволен.
"Вот куча денег. Кто твой продавец ?
Вот он тебя привёл. Громила ! Славно.
Пойдёшь на помощь повару в дворце.
Покажешь в Занаду, что ты умеешь.
Ты, хвастаясь, сперва назвал еду
как квинтэссенцию всех квинтэссенций".

"Я с Родоса и выучился там,
оттуда вынес всё, что там освоил".

Раб взялся за посудное мытьё...
Допущен был к приготовленью пищи,
когда шеф-повар сильно заболел.
(Был очень темпераментный мужчина).
От яств весь пир пришёл в большой восторг,
и Царь осведомился, кто готовил.

"Тот раб, что будто знает много тайн,
не только про еду, но и про всё:
о дамах, песнях, лошадях и перлах".

Царь был радушен: "Раб кормил нас всех -
допустим к пиру. Он теперь в фаворе.
Запомни, Хаман. Мы благоволим".

К Царю пришёл купец, привёзший жемчуг.
Брал тысячу за мелкое зерно,
за крупное зерно спросил пять сотен.
И царь одно одобрил за размер,
другое стоимостью поразило.
(Склонялся ограничиться одним).
Но вклинились с почтеньем два посланца,
из Понта, или неких дальних стран:
"Представьте, Сир, что тут не в перлах дело,
а выбор между миром и войной.
Мы просто жаждем царского ответа...
Совсем не думая про то пари,
про то, что может быть во вред и в пользу,
кухонный раб сказал, вмешавшись в спор,
чтоб царь избавлен был от колебаний:

"Оценка малого зерна - верна.
Большое - брак. Сломайте и проверьте.
Рискую головой. В средине - щель.
Позвольте мне". Он двинул жемчуг пяткой
и показал, что в нём морской червяк.

"Как ты про то узнал ?" - воскрикнул Дарий.

"Я ж знаю квинтэссенцию вещей,
и в том числе редчайших украшений.
Мне нужно было только угадать,
что в жемчуге, нагретом от природы,
скрывается другое существо".

"С почётом, вновь, позвать его на пир !".

Так шёл он от триумфа до триумфа,
покуда Царь, однажды заболев, -
(почти вточь так же, как его шеф-повар,
хотя никто в том связи не видал)-
не пригласил экс-короля к себе.
"Не ты ли видишь сущность человека,
не хуже целой сотни прочих тайн ?
С чего я мучусь, отчего несчастлив?
Скажи мне всё, что знаешь обо мне".

"Но вы не соответствуете месту.
Отец ваш повар. Родом вы - не царь".

"За это ты умрёшь".
"Так разузнайте".

Царь к матери пошёл. Вопрос смущал.
"Ну, да, - сказала. - Расскажу позднее
всю родословную. Ты будешь знать.
Мой род и знаменит и благороден.
Он необычен. Сколько королей
в супруги брали уличных девчонок.
Мой род не тот..." Царь больше не внимал,
но поспешил к рабу. Решил заверить,
что казнь он заслужил, но не за ложь,
напротив, за рассказанную правду.
"Ты должен умереть за колдовство,
но объясни, чтоб вымолить пощаду,
как ты сумел узнать, кто мой отец".

"Когда б Царём вы были по рожденью,
я был бы награждён за все дела.
Вы б сделали меня своим визирем,
я стал бы очень знатен и богат.
Но вы мне честь воздали лишь пирами.
Я выбрал вам надёжного коня.
И это было раз, и два, и трижды.
В боях, где вы боялись проиграть,
я гарантировал вам безопасность,
хотя был риск в любой из ваших войн,
неважно на котором континенте.
Вы усмехались после всех суровых битв.
Вы потеряли армию в Мосуле,
сподвижники погибли, вы спаслись.
Не правда ли ? А где ж моя награда ?
Закатан был большой всенощный пир.
Опять еда ! Вы этим одержимы.
Сын повара в вас виден что ни раз.
Так я и понял, что отец ваш - повар.
Как Царь вы в ваших мыслях про народ,
печётесь лишь о том, чтоб был накормлен".

А Царь ответил: "Все, кого прочёл,
считают это важным царским делом".

"К тому ж нужны и символ, доблесть, цель.
Царь должен воспитать в народе доблесть".

"Какая доблесть, если нет еды ?"

"Вы - безнадёжны", -молвит раб.

"Я вижу, -
ответил Дарий, - как жалок пред тобой.
Ты - мудр, так просвещай меня и дальше.
Наставь меня, как нужно управлять,
на случай, если я решусь продолжить.
Какую нужно дать народу цель ?"

"Пусть будет счастлив, как ему угодно.
Но это трудно - надобно сказать -
без должного учёта всех желаний.
Учёт - тот лаз, куда войдёт Прогресс.
Возможно, мы б его сдержали как-то,
отметив некий постоянный пункт,
как Мэдисон однажды попытался,
но нет: то женщины желают прав,
то весь народ, естественной дорогой,
включается в извечный долгий цикл -
Царь - смута, снова Царь - и снова смута.
За каждым вихрем - вслед водоворот".

"Таков Прогресс, - отметил Дарий кротко.-
Свобода - тоже слово не по мне.
Ты знаешь всё, скажи мне о Свободе.
Что то за символ, доблесть, что за цель ?
У моего сатрапа Тиссаферна
бунтуют греческие города.
Они сейчас толкуют о Свободе".

"Вот оборванец с лирой. Он мой сын, -
промолвил экс-король. - Он в этом дока.
Тот самый, что взял деньги за меня,
когда продал. Но я не упрекаю.
Он бравый парень. Я ему велел.
То был мой вклад - как грант Карнеги,
чтоб выучился, как писать стихи,
хоть есть сомнение: при чём тут деньги ?
А на экзамен денег не хватило.
Но это всё его не тяготит.
Он мог бы делать что-нибудь иное,
чтоб заработать. Он решает сам.
Желаю, чтоб он стал кем хочет.
Бродя, он посетил семь городов,
где жил Гомер. Он знает о Свободе.
Он культивирует Свободный стих.
Он пишет речи о семи Свободах:
свободной Воле, Мысли и Любви,
о вольности Стиха, Труда и Слова.
Известны деньги, что чеканит Кос -
сын защищает вольную Чеканку.
Его зовут Омар, почти Гомер,
как это прозвучало бы на кокни".

"Свобода - рабство, - заявил поэт, -
когда мы верим в правоту кумиров,
мол, Маркс с Христом нас всех освободят.
Не доверяйте хитрым парадоксам.
Свободу обеспечит лишь побег.
Отец и я, мы опытны, мы знаем.
Мы чувствуем в момент, когда бежим,
что мчим подобно атомным осколкам.
Из гнёта и отсутствия свобод
рождаются и царские проблемы.
Не будь порядка в школах и стране,
так всем нам убираться, как ракетам,
как косточкам из сжатых в пальцах вишен".

"От этих перспектив - хоть удавись.
Простите, что прервал, но я несчастен.
Должно быть, прикажу меня казнить,
а твоему отцу принять венец".

"Но он и так Король, пусть не скрывает.
Хотя всезнайка, кое в чём не прав.
Свободные стихи мне непривычны.
Я не хочу быть лучше, чем я есть.
Пишу стихи определённого размера.
То не свободный стих, а белый стих,
обычный строгий стих с упрямым ритмом.
То всем привычный строгий чёткий ямб,
хотя порой бывают послабленья.
Ямб напряжён и создаёт мотив.
Мотив в стихе рождает музыкальность.
Мотив - не то что метр, не то что ритм.
Он - ёмкий результат их сочетанья.
Мы слышим ямб, раскрыв библейский том,
он освящён устами Иеговы.
Свободный стих пригоден для молитв,
для интонации церковных текстов.
Свободному стиху не нужен метр.
На деле он - взлелеянная проза.
В нём есть напевность и сакральный дух.
В нём есть краса, но я пишу иначе.
Поэтому, пожалуй, воздержусь
от разглагольствований о свободе,
с которой мы встречаемся в стихах
таких творцов как Сэндберг и Уитмен.
Теперь позвольте мне вас попросить:
Пусть Тиссаферн не возражает грекам.
Они упорно и всерьёз хотят
реальной политической свободы.
Творцам она не так уж и важна.
Необходимую для них свободу
они обычно чувствуют в себе
и в самой сути своего искусства.
Никто извне её не может дать.
В себе они её не потеряют
и не молчат, встречая всякий гнёт.
Им больше по душе противоборство,
им не с руки бездейственно терпеть
когда за качествами нет объектов,
когда за именами нет людей
и отовсюду вызов всяких джиннов.
Не знаем, чем увлечься в данный миг.
Вином ли ? Но верней всего любовью -
и то, и это может ублажить
и пособит забыть вражду и ревность.
Вот так "бегут", по мнению отца.
Свобода брезжится в безумных связях,
и лучшего не хочется искать.
Все дни летят в мечте о возвращенье.
Есть валентинка - (Помните ли вы ?) -
Аспазии - от страстного Перикла:

"Для Бога высшая любовь вольна.
И весь его успех - в сопоставленье:
увидя вас, он вспомнил обо мне".

Посмотрим, где мы ? Мы на переходе.
Уходит Царь, приходит экс-король.
Какое возбуждающее время -
со всеми толками про юные мечты,
но юность ничего не сотворила.
И сам я неизвестен никому,
поэтому в Цари не приглашают.
А Дария за пояс взял палач,
затем, чтобы предать по-азиатски
забвению - без всякого суда.
Но Дарий, кажется, и сам не против.
Рассудка азиата не понять.
Отец вернулся к точке отправленья.
Победа суеверий налицо.
Осталось клясть светившее нам небо:
Капеллу, Сириус, Альдебаран.
(Когда бежали мы из Ктесифона,
светила с неба эта тройка звёзд).
Но те глазели, в дело не мешаясь.
(К чему же нам негодовать теперь ?)
Но не было ли то большим показом
его грядущих драгоценных барм ?
Как трудно не принять короны,
когда велят твой дух и трудный час !
В том корень половины потрясений
(возможно, больше половины) в мире.
Вот то, что я решил сказать в конце".

Robert Frost How Hard Is It to Keep from Being King When It's in You and in the Situation

The King said to his son: “Enough of this!
The Kingdom’s your to finish as you please.
I’m getting out tonight. Here, take the crown.”

But the Prince drew away his hand in time
To avoid what he wasn’t sure he waited.
So the crown fell and the crown jewels scattered.
And the Prince answered, picking up the pieces,

“Sire, I’ve been looking on, and I don’t like
The looks of empire here. I’m leaving with you.”
So the two making good their abdication
Fled from the palace in the guise of men.
But they had not walked far into the night
Before they sat down weary on a bank
Of dusty weeds to take a drink of stars.
And eyeing one he only wished were his,
Rigel, Bellatrix, or else Betelgeuse,
The ex-King said, “Yon star’s indifference
Fills me with fear I’ll be left to my fate:
I needn’t think I have escaped my duty,
For hard it is to keep from being King
When it’s in you and in the situation.
Witness how hard it was for Julius Caesar.
He couldn’t help himself from being King.
He had to be stopped by the sword of Brutus.
Only less hard it was for Washington.
My crown shall overtake me, you will see:
It will come rolling after us like a hoop.


“Let’s not be superstitions, Sire.” the Prince said.
"We should have brought the crown along to pawn.”

“You’re right,” the ex-King said, “we’ll need some money.
How would it be for you to take your father
To the slave auction in some marketplace
And sell him into slavery? My price
Should be enough to set you up in business—
Or making verse if that is what you’re bent on.
Don’t let your father tell you what to be.”

The ex-King stood up in the marketplace
And tried to look ten thousand dollars’ worth
To the first buyer coming by who asked
What good he was he boldly said, “I’ll tell you:
I know the Quintessence of many things.
I know the Quintessence of food, I know
The Quintessence of jewels, and I know
The Quintessence of horses, men and women.”

The eunuch laughed: “Well that’s a lot to know.
And here’s a lot of money. Who’s the taker?
This larrikin? All right. You come along.
You’re off to Xanadu to help the cook.
I’ll try you in the kitchen first on food
Since you put food first in your repertory.
It seems you call quintessence quintessence.

“I’m a Rhodes scholar—that’s the reason why.
I was at college in the Isle of Rhodes.”

The slave served his novitiate dishwashing.
He got his first chance to prepare a meal
One day when the chief cook was sick at heart.
(The cook was temperamental like the King.)
And the meal made the banqueters exclaim
And the Great King inquire whose wok it was.

“A man’s out there who claims he knows the secret.
Not of food only but of everything.
Jewels, horses, women, wine, and song.”

The King said grandly, “Even as we are fed
See that our slave is also. He’s in favor.
Take notice, Haman, he’s in favor with us.”

There came to court a merchant selling pearls,
A smaller pearl he asked a thousand for,
Al larger pearl he asked five hundred for.
The King sat favoring one pearl for its bigness.
And then the other for its costliness.
(He seems to have felt limited to one),
Till the ambassadors from Punt or somewhere
Shuffled their feet as if to hint respectfully,
“The choice is not between two pearls, O King.
But between peace and war as er conceive it.
We are impatient for your royal answer.”
No estimating how far the entente
Might have deteriorated had not someone
Thought of the kitchen slave and had him in
To put an end to the King’s vacillation.

And the slave said, “The small one’s worth the price,
But the big one is worthless. Break it open.
My head for it—you’ll find the big one hollow.
Permit me.” And he crushed it under his heel
And showed them it contained a live teredo.

“But tell us how you knew,” Darius cried.

“Oh, from knowledge of its quintessence.
I told you I knew the quintessence of jewels.
But anybody could have guessed in this case,
From the pearl’s having its own native warmth.
Like flesh, there must be something living in it.”

“Feed him another feast of recognition”

And so it went with triumph after triumph
Till on a day the King, being sick at heart
(The King was temperamental like his cook,
But nobody noticed the connection),
Sent for the ex-King in a private matter.
“You say you know the inwardness of men,
As well as your hundred other things.
Dare to speak out and tell me about myself.
What ails me? Tell me. Why am I unhappy?”

“You’re not where you belong. You’re not a King
Of royal blood. Your father was a cook.”

“You die for that.”

“No, you go and ask your mother.”

His mother didn’t like the way he put it,
“But yes,” she said, “someday I’ll tell you, dear.
You have a right to know your pedigree.
You’re well descended on your mother’s side,
Which is unusual. So many Kings
Have married beggar maids from off the streets.
Your mother’s folks——“

He stayed to hear no more,
But hastened back to reassure his slave
That if he had him slain it wouldn’t be
For having lied but having told the truth.
“At least you ought to die for wizardry.
But let me into it and I will spare you.
How did you know the secret of my birth?”

“If you had been a King of royal blood,
You’d have rewarded me for all I’ve done
By making me your minister-vizier,
Or giving me a nobleman’s estate.
But all you thought of giving me was food.
I picked you out a horse called Safety Third.
By Safety Second out of Safety First,
Guaranteed to come safely off with you
From all the fights you had a mind to lose.
You could lose battles, you could lose whole wars,
You could lose Asia, Africa and Europe,
No one could get you: you would come through smiling.
You lost your army at Mosul. What happened?
You came companionless, ut you came home.
Is it not true? And what was my reward?
This time an all-night banquet, to be sure,
But still food, food. Your one idea was food.
None but a cook’s son could be so food-minded.
I know your father must have been a cook.
I’ll bet you anything that’s all as King
You think of for your people—feeding them.”

But the King said, “Haven’t I read somewhere
There is no act more kingly than to give?”

“Yes, but give character and not just food.
A King must give his people character.”

“They can’t have character unless they’re fed.”

“You’re hopeless,” said the slave.

“I guess I am;
I am abject before you,” said Darius.
“You know so much, go on, instruct me further.
Tell me some rule for ruling people wisely,
In case I should decide to reign some more.
How shall I give people character?”

“Male them as happy as it is good for them.
But that’s a hard one, for I have to add:
Not without consultation with their wishes;
Which is the crevice that lets Progress in.
If we could only stop the Progress somewhere,
At a good point for pliant permanence,
Where Madison attempted to arrest it.
But no, woman has to be her age,
A nation has to take its natural course
Of Progress round and round in circles
From King top Mob to King to Mob to King
Until the eddy of it eddies out.

“So much for Progress,” said Darius meekly.
“Another word that bothers me is Freedom.
You’re good at maxims. Say me one on Freedom.
What has it got to do with character?
My satrap Tissaphernes has no end
Of it with his Grecian cities
Along the Aegean coast. That’s all they talk of.”

“Behold my son here with his lyre,”
The ex-King said. “We’re in this thing together.
He is the one who took the money for me
When I was sold—and small reproach to him,
He’s a good boy. ‘Twas at my instigation.
I looked on it as a Carnegie grant
For him to make a poet of himself on
If such a thing is possible with money.
Unluckily it wasn’t money enough
To be a test. It didn’t last him, out.
And he may have to turn to something else
To earn a living. I don’t interfere.
If want him to be anything he has to.
He has been begging through the Seven Cities
Where Homer begged. He’ll tell you about Freedom.
He writes free verse I’m told, and he is thought
To be the author of the Seven Freedoms:
Free Will, Trade, Verse, Thought, Love, Speech, Coinage,
(You ought to see the coins done in the Cos.)
His name is Omar. I as a Rhodes scholar
Pronounce it Homer with a Cockney rough".

"Freedom is slavery some poets tell us.
Enslave yourself to the right leader’s truth,
Christ’s or Karl Marx’, and it will set you free.
Don’t listen to their play of paradoxes.
The only certain freedom’s in departure.
My son and I have tasted it and know.
We feel it in the moment we depart
As fly the atomic smithereens to nothing.
The problem for the King is just how strict
The lack of liberty, the squeeze of law
And discipline should be in school and state
To insure a jet departure of our going
Like a pip shot from ‘twixt our pinching fingers.”

“All this facility disheartens me.
Pardon my interruption; I’m unhappy.
I guess I’ll have the headsman execute me
And press your father into being King.”

“Don’t let him fool you; he’s a King already.
But though almost all wise, he makes mistakes.
I’m not a free verse singer. He was wrong there.
I claim to be no better than I am.
I write real verse in numbers, as they say.
I’m talking not free verse but blank verse now.
Regular verse springs from the strain of rhythm
Upon a meter, strict or loose iambic.
From that strain comes the expression strains of music.
The tune is not that meter, not that rhythm,
But a resultant that arises from them.
Tell them Iamb, Jehovah said, and meant it.
Free verse leaves out the meter and makes up
For the deficiency by church intoning.
Free verse, so called, is really cherished prose,
Prose made of, given an air by church intoning.
It has its beauty, only I don’t write it.
And possibly my not writing it should stop me
From holding forth on Freedom like a Whitman—
A Sandburg. But permit me in conclusion:
Tell Tissaphernes not to mind the Greeks.
The freedom they seek is by politics,
Forever voting and haranguing for it.
The reason artists show so little interest
In public freedom is because the freedom
They’ve some to feel the need of is a kind
No one can give them—they can scarce attain—
The freedom of their own material.
So, never at a loss in simile,
They can command the exact affinity
Of anything they are confronted with.
This perfect moment of unbafflement,
When no man’s name and no noun’s adjective
But summons out of nowhere like a jinni.
We know not what we owe this moment to.
It may be wine, but much more likely love—
Possibly just well-being in the body,
Or respite from the thought of rivalry.
It’s what my father must mean by departure,
Freedom to flash off into wild connections.
Once to have known it, nothing else will do.
Our days all pass awaiting its return.
You must have read the famous valentine
Pericles sent Auspice in absentia:

For God himself the height of feeling free
Must have been His success in simile
When at sight of you He thought of me.

Let’s see, where are we? Oh, we’re in transition,
Changing an old King for another old one.
What an exciting age we live in—
With all this talk about the hope of youth
And nothing made of youth. Consider me,
How totally ignored I seem to be.
No one is nominating me for King.
The headsman has Darius by the belt
To lead him off the Asiatic way
Into oblivion without a lawyer.
But that is as Darius seems to want it.
No fathoming the Asiatic mind.
And father’s in for what we ran away from.
And superstition wins. He blames the stars.
Aldebaran, Capella, Sirius
(As I remember they were summer stars
The night we ran away from Ctesiphon),
For looking on and not participating.
(Why are we so resentful of detachment?)
But don’t tell me it wasn’t his display
Of more than royal attributes betrayed him.
How hard it is to keep from being King
When it’s in you and in the situation.
And that is half the trouble with the world
(Or more than half I’m half inclined to say).”
(1951) 1962 "In the Clearing".

Примечания.
Переводов этого произведения на русский язык в Интернете не отыскалось.

Роберт Фрост Ключница

Роберт Фрост Ключница
(The Housekeeper)
(С английского).

Рискнул войти сквозь кухонную дверь.
Она сказала: "Не встаю. Прости меня,
что не сумела выйти на звонок.
Я не встречаю и не провожаю.
Стара я стала для своих объёмов.
Испольэую теперь лишь только пальцы,
и в них всё утешенье. Способна шить,
умею вещь стеклярусом украсить".

"Вот пара бисером расшитых туфель -
шик-блеск, а для чего ?"
"Девицам для танцулек.
Мне за чужими дочерьми не уследить.
О Господи ! Дай мне припомнить всех,
кому расшила обувь !"
"А где же Джон ?"

"Неуж не увидал ? Чудно вас развело.
Вот ты - к нему, а он к тебе поехал
Навстречу двигались - не видели друг друга.
Он, верно, к Гарландам свернул.
Раз так - вернётся скоро. Ты можешь подождать.
Тебе не к спеху, а у друга
дела плохи. Слыхал ли ? Ведь Эстель сбежала".

"Да, в чём причина ? И когда ж она ушла ?"

"Минуло две недели".
"И что, неуж всерьёз ?"

"Уверена, что насовсем. Куда-то скрылась.
Куда - сама не знаю, а Джон не верит.
Он думает, лишь я скажу словечко -
она вернётся, но, ей-богу, я, мать её, -
а не могу ей приказать, Господь - свидетель !"

"Удар для Джона. Что ж он будет делать ?
Взамен неё другой не отыскать".

"О, ты спросил меня, что будет делать Джон ?
Навалит булочек, чтоб выспросить меня
за трапезой; захочет вызнать,
чего желает дочь и где она.
Когда уйду - мне здесь нельзя остаться -
Эстель возьмёт меня туда, где будет.
Друг другу я и Джон теперь помеха.
Хоть я и говорю, что взять меня отсюда
сквозь дверь не выйдет, как орган из церкви.
Я здесь пятнадцать лет".
"Немаленькое время
вы вместе прожили, чтоб вдруг расстаться.
Как он здесь будет жить без вас обеих ?
Когда уйдёте, дом останется пустым".

"А я его и так не вижу много лет.
Со мною здесь одна лишь только мебель.
Об этом месте мне и думать ненавистно -
с его ручьём, бегущим за двором,
где никого, лишь квохчущие куры.
Когда б он мог продать участок - но нельзя.
Никто не станет жить тут снова.
Тут изнеможешь. Это самый худший.
Что станет делать ? - Пусть он всё разрушит.
Он проклянёт что было. Он ужасен !
Ещё ни у кого семейные проблемы
так не влияли на дела в хозяйстве.
Он всё забросил, он - как малое дитя.
Его неправильно воспитывала мать.
Он трижды вымочил всё сено под дождём.
Я видела, как он вчера мотыжил.
Решила этот труд ему полезен.
Не тут-то было. Бросил прочь мотыгу.
Метнул обеими руками вверх. Смотри.
Я покажу тебе - вот в эту яблоню.
Идёт ли это человеку в его годах:
полвека и ещё пять лет. Ты знаешь".

"А вам не страшно с ним. Что это за ружьё ?"

Он отгонял с ним ястребов от кур.
Джон Холл не тронет ни меня, ни друга.
Скажу любому, Джон совсем не грозен.
Не как другие. Джона не боятся.
Он думает, бывает, что не стерпит,
но может всё перетерпеть".
"Но где ж Эстель ?"
Нельзя ли с ней поговорить ? Что скажет ?
Неуж не знаете".
"И не желаю энать !
Раз думает, что жить с ним скверно,
имеет право и покинуть".
"Не имеет !"

"Он должен был на ней жениться".
"Я знаю".
"Она жила в огромном напряженье:
я не могу сказать об этом по-другому.
Мужчине легче, в том числе и Джону:
он может быть помягче, не мучая других.
Желал прожить без брака так же хорошо,
как в браке - вот что он твердил.
В нём было чувство, но решенья не менял".

"Я удивляюсь, почему он не венчался
и не покончил с этим".
"А теперь уж поздно.
Он дал ей время, чтоб подумать о другом.
Вот в чём ошибся. Я ж, мой друг, хотела
хоть как-то удержать их от разрыва.
Здесь славный дом, мне лучшего не нужно.
Когда пытала, отчего б им не жениться,
он отвечал: "К чему нам ?" - больше ничего".

"Так почему же, наконец ? Ведь Джон был честен.
Я так считаю. С нею всем делился.
Из-за имущества здесь споров не бывало".

"Причины были, а имущество - ни в грош.
Хороший друг, ну, два, - ценней подобной фермы,
а эту даже не заложишь".

"А я считал, все деньги были у Эстели".

"Права на это было нужно заслужить.
Так мы с Эстелью наполняли кошелёк.
Не он давал нам деньги - мы ему.
Джон - скверный фермер, хоть его я не виню.
Из года в год он не имел успеха.
Мы здесь осели ради дома для меня.
Эстель вела домашнее хозяйство,
чтоб обе жили и кормились. Что же вышло:
она всё делала здесь в доме, сверх того
и половину всех работ на ферме.
Так Джон сказал - ей нравится работа в поле.
Всё ценное у нас, в итоге, - на дворе:
у нас коровы, свиньи, куры лучше,
в сравнении с другими здесь в округе.
У фермеров, что дважды нас богаче,
таких не водится. Там дело не идёт.
Но есть черта, что ухудшает облик Джона.
Он ценит наши достиженья чересчур.
Эстель не жалуется. Это ей приятно.
Желает разводить лишь самых лучших кур.
Жаль, ты здесь перед выставкою не был.
Набралось множество дрожащих длинных птиц,
в отдельных клетках, всяческих плюмажах.
Как пахло пухом и пером в жарище !
Ты спрашивал, не страшно ли вдвоём со Джоном.
Когда б ты видел, что за нежными мы были:
Боялись сделать курам больно. Ты б видел нас,
когда перемещали стадо кур куда-то.
Нам не велели их носить вниз головой.
Носили бережно, беря под ножки,
по две одновременно и по одной в руке.
Неважно, сколько нужно было ходок
и далеко ли".
"Значит, так задумал Джон".

"Да, мы такие правила блюдём. Не знаю,
уж не ребячество ли им руководит.
Он умудряется держать над всеми верх
на ферме. Он хозяин. А что до кур,
то мы огородили там от них цветы.
На птиц не угодишь, но окупаются.
Джон любит говорить нам о заказах:
по двадцать - двадцать пять за петуха.
Но денег не берёт. Предпочитает,
раз столько стоят при продаже,
то лучше сохранить их для себя в хозяйстве.
Спаси тебя Господь. Одни расходы.
Хотя подай мне с полочки коробку.
Коробочку из жести с верхней полки.
Я покажу тебе".
"Что это ?"
"Билль -
проект постановления властей
платить полсотни долларов за петуха
Лангшан* - но птицу оставлять владельцу".

"Не для витрины, всё ж ?"
"Высокая нужна:
Он мог бы, стоя на земле, клевать из бочки.
В витрине он уж был, в Дворце из Хрусталя -
приплыл из Лондона по нашему заказу.
Счёт был оплачен Джоном деньгами за бисер.
А петуху дала я имя "Вампум".
Не жалуюсь, и мы заботимся о нём".

"Всё славно. А дела пошли лишь хуже".

"Да так, и он беспомощен впридачу.
Мне даже трудно рассказать об этом.
Он стал внимательно рассматривать счета.
Решил, что деньги исчезают слишком быстро.
Сам знаешь, как порой смешны бывают люди.
Хоть смейся, увидав, как он увяз,
неаккуратен, неопрятен, что с ним будет...?"

"От этого всё портится. Вы просто слепы".

"Эстель одна. Что толку говорить со мной ?

"Смогли бы ль вы да я раскрыть причины ?
Чем недовольна ? Как её нам успокоить ?"

"Так я скажу. Она от Джона отвернулась".

"Но почему ? Жизнь славная. Вокруг соседи.
Осталась без друзей ?"
"Друзья за нас.
Не в них причина. Нас не обижают".

"Она волнуется. В семействе нелады.
Но вы же мать".
"Но не всегда влияю.
Не радовалась ссорам и прежде, и потом,
но стала привыкать, а сверх того...
Джон мне сказал, что я стара быть бабкой.
Да и о чём судачить, когда она ушла ?
Уж не вернётся, даже хуже - и не может".

"Зачем вы так сказали ? Что вам известно ?
На что намёк ? Не навредила ли себе ?"

"Я думаю, что вышла замуж за другого".

"Ого !"
"Ты мне не веришь".
"Поверил,
и вестью ошарашен, хоть сам подозревал !
Так вот что крылось ! Она - дурная, вот и всё !"

"Неужто дурно выйти замуж, когда есть шанс ?"

"Немыслимо ! Что натворила ! За кого же... ?"

"И впрямь, кто б взял её из этого бедлама ?
Скажи в глаза, хоть я ей мать !
Нашёлся человек. А кто - я промолчу.
И Джон не представляет, кто такой".

"Что ж, дело кончено. Пойду куда подальше.
Вы ждёте Джона. Я сочувствую Эстели.
Она достойна жалости, конечно.
Вам нужно заводить себе другую кухню.
Его - разрушена. Ищите чем заняться".

"Не вздумай поскорей уйти.
Джон скоро будет. Как я отсюда вижу,
с холма спускается мужчина, должно быть, он.
А вот и он. Припрячь коробку с биллем".

"Куда спешить ? Привязывает лошадь".

"Нет, вовсе нет. Он просто бросил вожжи,
снял удила и повернул пастись.
С колёсами она далёко не уйдёт.
Вреда не будет. Вот заходит.
Ой ! Смотрит так, как будто нас подслушал !"

Джон стал в распахнутой двери, но не вошёл.
"Эй, как живёшь сосед ? А я тебя искал.
"Ну, разве тут не Ад ? Хотел бы я узнать.
Давай-ка выйдем, если хочешь слушать. -
С тобой, старуха, я поговорю потом. -
Услышал новость, хоть для вас она не новость.
Что собрались мне сделать эти двое ?"

"Иди-ка с ним и сделай так, чтоб не кричал !"
Потом сказала громче за закрытой дверью:
"Кому ты нужен со своими новостями,
страшный дурень ?"


Robert Frost The Housekeeper

I let myself in at the kitchen door.
"It's you," she said. "I can't get up. Forgive me
Not answering your knock. I can no more
Let people in than I can keep them out.
I'm getting too old for my size, I tell them.

My fingers are about all I've the use of
So's to take any comfort. I can sew:
I help out with this beadwork what I can."
"That's a smart pair of pumps you're beading there.

Who are they for?"
"You mean? - oh, for some miss.
I can't keep track of other people's daughters.
Lord, if I were to dream of everyone
Whose shoes I primped to dance in!"
"And where's John?"
"Haven't you seen him? Strange what set you off
To come to his house when he's gone to yours.
You can't have passed each other. I know what:
He must have changed his mind and gone to Garlands.
He won't be long in that case. You can wait.
Though what good you can be, or anyone--
It's gone so far. You've heard? Estelle's run off."
"Yes, what's it all about? When did she go?"
"Two weeks since."
"She's in earnest, it appears."
"I'm sure she won't come back. She's hiding somewhere.
I don't know where myself. John thinks I do.
He thinks I only have to say the word,
And she'll come back. But, bless you, I'm her mother--
I can't talk to her, and, Lord, if I could!"
"It will go hard with John. What will he do?
He can't find anyone to take her place."
"Oh, if you ask me that, what will he do?
He gets some sort of bakeshop meals together,
With me to sit and tell him everything,
What's wanted and how much and where it is.
But when I'm gone - of course I can't stay here:
Estelle's to take me when she's settled down.
He and I only hinder one another.
I tell them they can't get me through the door, though:
I've been built in here like a big church organ.
We've been here fifteen years."
"That's a long time
To live together and then pull apart.
How do you see him living when you're gone?
Two of you out will leave an empty house."
"I don't just see him living many years,
Left here with nothing but the furniture.
I hate to think of the old place when we're gone,
With the brook going by below the yard,
And no one here but hens blowing about.
If he could sell the place, but then, he can't:
No one will ever live on it again.
It's too run down. This is the last of it.
What I think he will do, is let things smash.
He'll sort of swear the time away. He's awful!
I never saw a man let family troubles
Make so much difference in his man's affairs.
He's just dropped everything. He's like a child.
I blame his being brought up by his mother.
He's got hay down that's been rained on three times.
He hoed a little yesterday for me:
I thought the growing things would do him good.
Something went wrong. I saw him throw the hoe
Sky-high with both hands. I can see it now--
Come here - I'll show you--in that apple tree.
That's no way for a man to do at his age:
He's fifty-five, you know, if he's a day."
"Aren't you afraid of him? What's that gun for?"
"Oh, that's been there for hawks since chicken-time.
John Hall touch me! Not if he knows his friends.
I'll say that for him, John's no threatener
Like some men folk. No one's afraid of him;
All is, he's made up his mind not to stand
What he has got to stand."
"Where is Estelle?
Couldn't one talk to her? What does she say?
You say you don't know where she is."
"Nor want to!
She thinks if it was bad to live with him,
It must be right to leave him."
"Which is wrong!"
"Yes, but he should have married her."
"I know."
"The strain's been too much for her all these years:
I can't explain it any other way.
It's different with a man, at least with John:
He knows he's kinder than the run of men.
Better than married ought to be as good
As married - that's what he has always said.
I know the way he's felt--but all the same!"
"I wonder why he doesn't marry her
And end it."
"Too late now: she wouldn't have him.
He's given her time to think of something else.
That's his mistake. The dear knows my interest
Has been to keep the thing from breaking up.
This is a good home: I don't ask for better.
But when I've said, 'Why shouldn't they be married,'
He'd say, 'Why should they?' no more words than that."
"And after all why should they? John's been fair
I take it. What was his was always hers.
There was no quarrel about property."
"Reason enough, there was no property.
A friend or two as good as own the farm,
Such as it is. It isn't worth the mortgage."
"I mean Estelle has always held the purse."
"The rights of that are harder to get at.
I guess Estelle and I have filled the purse.
'Twas we let him have money, not he us.
John's a bad farmer. I'm not blaming him.
Take it year in, year out, he doesn't make much.
We came here for a home for me, you know,
Estelle to do the housework for the board
Of both of us. But look how it turns out:
She seems to have the housework, and besides,
Half of the outdoor work, though as for that,
He'd say she does it more because she likes it.
You see our pretty things are all outdoors.
Our hens and cows and pigs are always better
Than folks like us have any business with.
Farmers around twice as well off as we
Haven't as good. They don't go with the farm.
One thing you can't help liking about John,
He's fond of nice things - too fond, some would say.
But Estelle don't complain: she's like him there.
She wants our hens to be the best there are.
You never saw this room before a show,
Full of lank, shivery, half-drowned birds
In separate coops, having their plumage done.
The smell of the wet feathers in the heat!
You spoke of John's not being safe to stay with.
You don't know what a gentle lot we are:
We wouldn't hurt a hen! You ought to see us
Moving a flock of hens from place to place.
We're not allowed to take them upside down,
All we can hold together by the legs.
Two at a time's the rule, one on each arm,
No matter how far and how many times
We have to go."
"You mean that's John's idea."
"And we live up to it; or I don't know
What childishness he wouldn't give way to.
He manages to keep the upper hand
On his own farm. He's boss. But as to hens:
We fence our flowers in and the hens range.
Nothing's too good for them. We say it pays.
John likes to tell the offers he has had,
Twenty for this cock, twenty-five for that.
He never takes the money. If they're worth
That much to sell, they're worth as much to keep.
Bless you, it's all expense, though. Reach me down
The little tin box on the cupboard shelf,
The upper shelf, the tin box. That's the one.
I'll show you. Here you are."
"What's this?"
"A bill--
For fifty dollars for one Langshang* cock--
Receipted. And the cock is in the yard."
"Not in a glass case, then?"
"He'd need a tall one:
He can eat off a barrel from the ground.
He's been in a glass case, as you may say,
The Crystal Palace, London. He's imported.
John bought him, and we paid the bill with beads--
Wampum, I call it. Mind, we don't complain.
But you see, don't you, we take care of him."
"And like it, too. It makes it all the worse."
"It seems as if. And that's not all: he's helpless
In ways that I can hardly tell you of.
Sometimes he gets possessed to keep accounts
To see where all the money goes so fast.
You know how men will be ridiculous.
But it's just fun the way he gets bedeviled--
If he's untidy now, what will he be----?
"It makes it all the worse. You must be blind."
"Estelle's the one. You needn't talk to me."
"Can't you and I get to the root of it?
What's the real trouble? What will satisfy her?"
"It's as I say: she's turned from him, that's all."
"But why, when she's well off? Is it the neighbours,
Being cut off from friends?"
"We have our friends.
That isn't it. Folks aren't afraid of us."
"She's let it worry her. You stood the strain,
And you're her mother."
"But I didn't always.
I didn't relish it along at first.
But I got wonted to it. And besides--
John said I was too old to have grandchildren.
But what's the use of talking when it's done?
She won't come back - it's worse than that - she can't."
"Why do you speak like that? What do you know?
What do you mean? - she's done harm to herself?"
"I mean she's married - married someone else."
"Oho, oho!"
"You don't believe me."
"Yes, I do,
Only too well. I knew there must be something!
So that was what was back. She's bad, that's all!"
"Bad to get married when she had the chance?"
"Nonsense! See what's she done! But who, who----"
"Who'd marry her straight out of such a mess?
Say it right out - no matter for her mother.
The man was found. I'd better name no names.
John himself won't imagine who he is."
"Then it's all up. I think I'll get away.
You'll be expecting John. I pity Estelle;
I suppose she deserves some pity, too.
You ought to have the kitchen to yourself
To break it to him. You may have the job."
"You needn't think you're going to get away.
John's almost here. I've had my eye on someone
Coming down Ryan's Hill. I thought 'twas him.
Here he is now. This box! Put it away.
And this bill."
"What's the hurry? He'll unhitch."
"No, he won't, either. He'll just drop the reins
And turn Doll out to pasture, rig and all.
She won't get far before the wheels hang up
On something--there's no harm. See, there he is!
My, but he looks as if he must have heard!"
John threw the door wide but he didn't enter.
"How are you, neighbour? Just the man I'm after.
Isn't it Hell," he said. "I want to know.
Come out here if you want to hear me talk.
I'll talk to you, old woman, afterward.
I've got some news that maybe isn't news.
What are they trying to do to me, these two?"
"Do go along with him and stop his shouting."
She raised her voice against the closing door:
"Who wants to hear your news, you - dreadful fool?"
1914 "North of Boston".

Примечание.
Переводов стихотворения "The Housekeeper" на русский язык в Интернете
обнаружить не удалось. По сути это стихотворение представляет собой одноактную пьесу, что-то вроде маленькой трагедии из сельской жизни на
ферме, где пожилая женшина (Рут) беседует с соседом по ферме (Чарлзом) о
причинах разрыва своей дочери Эстели с хозяином фермы Джоном.
Возможные варианты русского заглавия этого стихотворения: "Экономка" или "Домоправительница".
*Лонгшан - редкостная и в разных отношениях ценная порода красивых крупных
домашних кур, происходящая из Китая, чьё разведение связано с различными
трудностями.

Роберт Фрост Поколения людей

Роберт Фрост Поколения людей
(С английского).

Когда в Нью Хемпшире был назван день,
чтоб сообща отметить память предков,
так обещался быть там даже губернатор.
Все Старки созывались в город Боу. -
Там было много скал, а фермерство - в упадке;
на вырубках цвела лишь дикая трава.
Народ сходился у подвальной ямы;
садились все буквально на земле,
вблизи дороги. У истока рода.
Оттуда вышло многочисленное племя,
и кое-кто ещё сберёг свои домишки.
Не жили в них, а всё же подновляли,
держа, взамен палаток, в рощах и садах.
Для них собраться в Боу было мало.
Хотелось как-нибудь отметить этот день.
Они стояли возле кратера вулкана,
что выплеснул их в мир. Хотели испытать
всё прошлое со всем для них неясным.
Но дело портил дождь. С утра была неясность.
Спустились облака, порой чуть крапал дождь.
Юнцы старались подбодрить друг друга.
К полудню стало лучше. Шторм улёгся,
теперь свистел в траве. "Эх, всем бы нам сюда
собраться ! - говорили. - Дождя не будет".
Парнишка с фермы, что была неподалёку,
пошёл, гуляючи, совсем не ожидая
кого-то повстречать, но был ничем не занят.
Вот встретил бы кого - была бы пара.
Вдруг, на втором кругу пути с холма
увидел девушку, - она посторонилась,
чтоб разгадать, - напрячь свой ум и память,
попристальней взглянуть, кто ж он такой,
возможно, услыхать, что скажет о погоде.
Он был неведомый ей Старк. И вот кивнул.
Сказал: "Не праздничный денёк, как видно".
Она взглянула в небеса и повернулась:
"А я с утра не на работе".
"Я - тоже".
Случайность вышла будто специально -
для встречи двух плодов на родословном древе,
что вытащены из ветвистой схемы,
где всё представлено наглядно и подробно,
как в рьяно сделанном дотошном документе.
Она внезапно тронула свой лиф,
как будто сжала сердце. Оба рассмеялись.

Он молвил: "Ты из Старков. Видно сразу".
"Да, Старк. А ты ?"
"Я - Старк". Он протянул свой паспорт.

"Ты знаешь, мы - родня, а, может быть, и нет:
наш город полон Чейзов, Лоусов и Бейли.
И все не больно как гостеприимны.
Вот мать моя - из Лейнов. Замуж вышла б
хоть за кого, а дети стать могли б
хоть Старками, и были б, нынче здесь".

"Ты ошарашишь родословной,
как та Виола*. Я на это не способен".

"Суть в том, что мать носила имя Старк
не раз, а выйдя замуж за отца
она вернула нам опять то имя".

"Давай не будем усложнять и путать
при объяснении взаимоотношений.
Пытаюсь вникнуть - закружилась голова.
Вручаю карту - вижу: в них ты дока,
и разберись, что между нами за родство.
Но не пора ль нам сесть на стенку у подвала
да поболтать ногами посреди малины".

"Под сенью нашей родословной ?"

"Вот именно, она - хорошая защита".

"Увы ! Не от дождя. Смекаю - быть дождю".

"Дождит".
"Точней сказать, покуда лишь туман.
Не студит ли глаза ? Так кажется, что дождь ?"

А дело обстояло так: дорога
бежала полпути на гору вверх,
там исчезала, и финиш был невдалеке.
Никто не возвращался. И один лишь домик
вблизи дороги был как лопнувший стручок.
Внизу шумел ручей, укрывшийся в деревьях,
Здесь этот звук казался тишиной.
Они присели там поговорить.

"Со стороны отца, мы оба... Я смотрю...".

"Не будь лишь формалисткой. Есть три справки".

"Четыре: вот твоя, вот три моих (о каждой
из веток моего семейства Старков)".

"Не знаешь ли кого-то из родни,
кто б слыл безумным?"
"Верно только я"

"Ты выглядишь такой, усевшись под дождём
и занимаясь здесь со мною родословной,
которой прежде не знавала вовсе.
Как возгордилась тем, что мы из янки ?
Никак мы все безумны. Почему мы все,
здесь в городе с утра вблизи подвальной ямы,
как гуси, что сидят, нахохлясь, перед штормом ?
Дивлюсь, что можем мы увидеть в этой яме".

"Я вспомнила индейский миф про Чикамозток,
что означает Семь-Пещер-Откуда-Все-Мы-Вышли.
Здесь тот карьер, откуда выкопали Старков".

"Ты - дока ! Значит, вот, что ты там разглядела ?"

"А ты что видишь ?"
"Да, а что ж там вижу я ?
Дай посмотреть. Вокруг малиновые стебли..."

"Пока глядишь, трудя свои глаза, послушай,
что вижу я. Там маленький мальчишка,
столь бледненький, как пламя спички перед солнцем.
И он наощупь выбирается, застряв,
Он думает здесь тьма, а здесь потоки света".

"Нет, то - пустяк. Послушай. Я вгляжусь -
могу отчётливо увидеть Предка Старков.
Он с трубкою во рту, с коричневым кувшином.
Господь, прости! Не Предок Старков - там Бабуля.
Но курит. Точно, с трубкой и с кувшином.
Уж сидром напилась - старушке мало.
Опять дорвётся до питья - и на здоровье".

"Скажи о ней. Похожа ль на меня ?"

"Она должна. Должна ли, впрочем ? - Между вами
прошло немало поколений. Но всё же верю,
что вы похожи. Стой так, как ты стоишь.
Такой же точно нос. Такой же подбородок -
с едва заметной должною поправкой".

"Ах, ты, бедняга ! Ах, великая бабуля !"

"Её величие ты верно оценила".

"Как не ценить ! За сходство не задразнят.
Но только посмотри, как я промокла".

"Тебе пора уйти. Нельзя здесь оставаться.
Но подожди, когда тебе подам я руку.
Чуть больше бусинок серебряной воды
в причёске - внешность станет только краше.
Я захотел воспользоваться шумом,
что издаёт ручей в пустой долине.
Вслед за виденьями - услышим голоса.
Я кое-что узнал, катаясь в поездах,
ещё юнцом. Я вслушивался в шум и рёв,
пытаясь различить в них голоса,
и разговор, и пение, и звук оркестров.
Возможно, и в тебе живёт такой талант.
Но я ещё не вслушивался в звуки,
что в диком спуске издаёт ручей.
Вот где отыщется естественный оракул".

"Но это выйдет как рисунок на экране:
весь смысл его исходит от тебя,
а в голосах поймёшь, что хочешь слышать".

"Нет, хоть и странно, что они хотят".

"Тогда не знаю, но и вправду странно.
Решу, что то - твоя инсценировка.
Как думаешь, что б ты хотел услышать нынче ?".

"Учтём хотя бы то, что мы сегодня вместе -
не будем брать в расчёт, что я хотел бы слышать.
Озвучу то, что скажут сами голоса.
Но правильно, что ты немного медлишь.
Я не хотел бы, чтобы время поджимало.
Иначе не смогу расслышать голосов".

"Ты должен, видимо, войти в какой-то транс ?"

"Ты будь спокойна и не говори".

"Едва дышу".
"Заговорили голоса..."

"Я жду".
"Молчок ! Мне голоса сказали:
По поводу неиспугавшейся знакомой -
зови её неустрашимой Навзикаей**.

"Да, я подумала и разрешаю".

"Не знаю точно, как могла бы ты помочь.
Ты хочешь правды. Голосам известно,
что я не знаю даже, как тебя зовут,
хоть в имени суть наших отношений...".

"Есть подозренье...".
"Голоса сказали:
Ты с Навзикаей должен взять лесину,
горелую, что там лежит в подвале,
среди малины. Обруби. Придай ей форму
порожка у двери, не то другой детали
для нового коттеджа в старом месте,
чтоб жизнь ещё не вся ушла оттуда.
Устрой жильё на лето, приезжай.
Быть может, и она придёт, неустрашимо,
присядет у открытой двери пред тобой,
с цветами на коленях - пусть не вянут -
заветный же порог не переступит...".

"Мне удивительно, куда оракул клонит.
Ты видишь сам, здесь что-то с ним не так.
Какой-то местный диалект. Чей голос
мог это высказать ? Не Предок Старков,
и не Бабуля. Будь то один из них,
они имели б право, чтоб им внимали".

"А ты неравнодушна к своей прабабке.
(Сменилось девять поколений. Не так ли ?).
Ты расценила бы, должно быть, как святыню,
что б нам она ни объявила. Позволь сказать:
в её-то времена народ бывал доверчив.
Так, мыслишь, что сама б ты не клюнула на ложь ?"

"Всегда от нас зависит, что нам слушать".

"Отлично. А Бабуля говорит: "Не знаю !
Быть может, я и не права во всём,
раз вовсе нет идей во всём подобных старым,
так никогда вполне, как я хочу, не будет.
Не нужно жёстко относиться к новизне.
Иное новое несёт нам облегченье.
Я буду чувствовать себя удобней, увидав
побольше смысла там, где нужен смысл.
Потомок ! Выполняй совет: бери лесину -
она прочна, как в день, когда спилили, -
и начинай. Она должна там стать.
Ты видишь, чем обеспокоена Бабуля.
Не думаешь ли ты, что слишком много
берём из старого запаса ? Разумней те,
что про него не забывают".

"Смотрю: мы можем стать хорошими друзьями".

"Приятное мне "можем стать !". Но ты сказала,
что будет дождь".
"Так он и был.
Я всё услышала. Теперь должна уйти".

"Позволила сказать. Обдумала ль всё это ?
Так как же можем мы теперь проститься ?"

"Что ж делать ?"
"Не забыть ко мне дорогу".

"Нет, что-то я твоим глазам не доверяю.
Дай руку на прощанье. - Сорви мне тот цветок".

"Где ж встретимся опять ?"
"Нигде. Лишь здесь -
хоть раз до встречи в новом месте".
"Под дождиком ?"

"Должно быть, будет дождь. Ещё раз - под дождём.
И, если будет дождь, то завтра под дождём.
Дождя не будет - так под солнцем". Она ушла.


Robert Frost The Generations of Men

A governor it was proclaimed this time,
When all who would come seeking in New Hampshire
Ancestral memories might come together.
And those of the name Stark gathered in Bow,
A rock-strewn town where farming has fallen off,
And sprout-lands flourish where the axe has gone.
Someone had literally run to earth
In an old cellar hole in a by-road
The origin of all the family there.
Thence they were sprung, so numerous a tribe
That now not all the houses left in town
Made shift to shelter them without the help
Of here and there a tent in grove and orchard.
They were at Bow, but that was not enough:
Nothing would do but they must fix a day
To stand together on the crater's verge
That turned them on the world, and try to fathom
The past and get some strangeness out of it.
But rain spoiled all. The day began uncertain,
With clouds low trailing and moments of rain that misted.
The young folk held some hope out to each other
Till well toward noon when the storm settled down
With a swish in the grass. "What if the others
Are there," they said. "It isn't going to rain."
Only one from a farm not far away
Strolled thither, not expecting he would find
Anyone else, but out of idleness.
One, and one other, yes, for there were two.
The second round the curving hillside road
Was a girl; and she halted some way off
To reconnoitre, and then made up her mind
At least to pass by and see who he was,
And perhaps hear some word about the weather.
This was some Stark she didn't know. He nodded.
"No fete to-day," he said.
"It looks that way."
She swept the heavens, turning on her heel.
"I only idled down."
"I idled down."
Provision there had been for just such meeting
Of stranger cousins, in a family tree
Drawn on a sort of passport with the branch
Of the one bearing it done in detail -
Some zealous one's laborious device.
She made a sudden movement toward her bodice,
As one who clasps her heart. They laughed together.
"Stark?" he inquired. "No matter for the proof."
"Yes, Stark. And you?"
"I'm Stark." He drew his passport.
"You know we might not be and still be cousins:
The town is full of Chases, Lowes, and Baileys,
All claiming some priority in Starkness.
My mother was a Lane, yet might have married
Anyone upon earth and still her children
Would have been Starks, and doubtless here to-day."
"You riddle with your genealogy
Like a Viola. I don't follow you."
"I only mean my mother was a Stark
Several times over, and by marrying father
No more than brought us back into the name."
"One ought not to be thrown into confusion
By a plain statement of relationship,
But I own what you say makes my head spin.
You take my card - you seem so good at such things -
And see if you can reckon our cousinship.
Why not take seats here on the cellar wall
And dangle feet among the raspberry vines?"
"Under the shelter of the family tree."
"Just so--that ought to be enough protection."
"Not from the rain. I think it's going to rain."
"It's raining."
"No, it's misting; let's be fair.
Does the rain seem to you to cool the eyes?"
The situation was like this: the road
Bowed outward on the mountain half-way up,
And disappeared and ended not far off.
No one went home that way. The only house
Beyond where they were was a shattered seedpod.
And below roared a brook hidden in trees,
The sound of which was silence for the place.
This he sat listening to till she gave judgment.
"On father's side, it seems, we're - let me see...."
"Don't be too technical. - You have three cards."
"Four cards, one yours, three mine, one for each branch
Of the Stark family I'm a member of."
"D'you know a person so related to herself
Is supposed to be mad."
"I may be mad."
"You look so, sitting out here in the rain
Studying genealogy with me
You never saw before. What will we come to
With all this pride of ancestry, we Yankees?
I think we're all mad. Tell me why we're here
Drawn into town about this cellar hole
Like wild geese on a lake before a storm?
What do we see in such a hole, I wonder."
"The Indians had a myth of Chicamoztoc,
Which means The Seven Caves that We Came out of.
This is the pit from which we Starks were digged."
"You must be learned. That's what you see in it?"
"And what do you see?"
"Yes, what do I see?
First let me look. I see raspberry vines...."
"Oh, if you're going to use your eyes, just hear
What I see. It's a little, little boy,
As pale and dim as a match flame in the sun;
He's groping in the cellar after jam,
He thinks it's dark and it's flooded with daylight."
"He's nothing. Listen. When I lean like this
I can make out old Grandsir Stark distinctly, -
With his pipe in his mouth and his brown jug -
Bless you, it isn't Grandsir Stark, it's Granny,
But the pipe's there and smoking and the jug.
She's after cider, the old girl, she's thirsty;
Here's hoping she gets her drink and gets out safely."
"Tell me about her. Does she look like me?"
"She should, shouldn't she, you're so many times
Over descended from her. I believe
She does look like you. Stay the way you are.
The nose is just the same, and so's the chin -
Making allowance, making due allowance."
"You poor, dear, great, great, great, great Granny!"
"See that you get her greatness right. Don't stint her."
"Yes, it's important, though you think it isn't.
I won't be teased. But see how wet I am."
"Yes, you must go; we can't stay here for ever.
But wait until I give you a hand up.
A bead of silver water more or less
Strung on your hair won't hurt your summer looks.
I wanted to try something with the noise
That the brook raises in the empty valley.
We have seen visions--now consult the voices.
Something I must have learned riding in trains
When I was young. I used the roar
To set the voices speaking out of it,
Speaking or singing, and the band-music playing.
Perhaps you have the art of what I mean.
I've never listened in among the sounds
That a brook makes in such a wild descent.
It ought to give a purer oracle."
"It's as you throw a picture on a screen:
The meaning of it all is out of you;
The voices give you what you wish to hear."
"Strangely, it's anything they wish to give."
"Then I don't know. It must be strange enough.
I wonder if it's not your make-believe.
What do you think you're like to hear to-day?"
"From the sense of our having been together -
But why take time for what I'm like to hear?
I'll tell you what the voices really say.
You will do very well right where you are
A little longer. I mustn't feel too hurried,
Or I can't give myself to hear the voices."
"Is this some trance you are withdrawing into?"
"You must be very still; you mustn't talk."
"I'll hardly breathe."
"The voices seem to say...."
"I'm waiting."
"Don't! The voices seem to say:
Call her Nausicaa, the unafraid
Of an acquaintance made adventurously."
"I let you say that - on consideration."
"I don't see very well how you can help it.
You want the truth. I speak but by the voices.
You see they know I haven't had your name,
Though what a name should matter between us...."
"I shall suspect...."
"Be good. The voices say:
Call her Nausicaa, and take a timber
That you shall find lies in the cellar charred
Among the raspberries, and hew and shape it
For a door-sill or other corner piece
In a new cottage on the ancient spot.
The life is not yet all gone out of it.
And come and make your summer dwelling here,
And perhaps she will come, still unafraid,
And sit before you in the open door
With flowers in her lap until they fade,
But not come in across the sacred sill...."
"I wonder where your oracle is tending.
You can see that there's something wrong with it,
Or it would speak in dialect. Whose voice
Does it purport to speak in? Not old Grandsir's
Nor Granny's, surely. Call up one of them.
They have best right to be heard in this place."
"You seem so partial to our great-grandmother
(Nine times removed. Correct me if I err.)
You will be likely to regard as sacred
Anything she may say. But let me warn you,
Folks in her day were given to plain speaking.
You think you'd best tempt her at such a time?"
"It rests with us always to cut her off."
"Well then, it's Granny speaking: 'I dunnow!
Mebbe I'm wrong to take it as I do.
There ain't no names quite like the old ones though,
Nor never will be to my way of thinking.
One mustn't bear too hard on the new comers,
But there's a dite too many of them for comfort.
I should feel easier if I could see
More of the salt wherewith they're to be salted.
Son, you do as you're told! You take the timber -
It's as sound as the day when it was cut -
And begin over...' There, she'd better stop.
You can see what is troubling Granny, though.
But don't you think we sometimes make too much
Of the old stock? What counts is the ideals,
And those will bear some keeping still about."
"I can see we are going to be good friends."
"I like your 'going to be.' You said just now
It's going to rain."
"I know, and it was raining.
I let you say all that. But I must go now."
"You let me say it? on consideration?
How shall we say good-bye in such a case?"
"How shall we?"
"Will you leave the way to me?"
"No, I don't trust your eyes. You've said enough.
Now give me your hand up.--Pick me that flower."
"Where shall we meet again?"
"Nowhere but here
Once more before we meet elsewhere."
"In rain?"
"It ought to be in rain. Sometime in rain.
In rain to-morrow, shall we, if it rains?
But if we must, in sunshine." So she went.
1914 "North of Boston"

Примечания.
В Интернете на сайте Stihi.Ru опубликован автоматический машинный перевод
этого произведения на русский язык.
*Виола - сестра-близнец Себастьяно, она же Цезарио, героиня пьесы У.Шекспира "Двенадцатая ночь, или Что вам угодно ?".
**Навзикая - персонаж из гомеровской "Одиссеи, дочь царя феаков Алкиноя.
Отыскав на берегу спасшегося после кораблекрушения Одиссея, покрытого грязью и тиной, не устрашилась, а приказала дать ему одежду, накормить, напоить и
помогла советом. По одному из вариантов мифа впоследствии стала женой сына
Одиссея - Телемака.

Роберт Фрост В доме на финишной черте

Роберт Фрост В доме на финишной черте
In the Home Stretch
(С английского).

Она стояла в кухне перед грязным сливом,
смотря поверх, сквозь запылённое окно,
на рослую траву, вспоённую тем стоком.
Надела плащ, в руке держала шляпу.
За нею в комнате был полный кавардак.
На стулья сели стулья вниз сиденьем,
как люди-седоки. Любой домашний скарб -
в её гостиной, в спальне и в столовой,
теснился вперемешку, как на кухне.
В двери, из-за спины хозяйки, возникало
кругом намазанное адское лицо.
Тогда хозяйка отвечала на вопросы,
не повернув к прислуге даже головы.

"Как быть с ореховой конторкой, леди ?"
"Поставь её на верх чего-нибудь, что сверху".
Смеясь, добавила: "Поставь, где сможешь.
Уж вечер, отдыхай. Почти стемнело.
Пора тебе быстрей собраться в город".

Другое смуглое лицо явилось,
взглянуло и сказало мягко, со смешком:
"Что вы такое видите в окошке, леди ?"

"До сей поры я леди не была.
Заладили, заледили...
Быть может, раз меня назвали леди
так много раз, и впрямь я стала леди,
вполне по праву. Удивляюсь".
"Но я спросил,
что вы такое видите в окошке, леди ?"

"Смотрю, что нового увижу через годы,
здесь стоя и ходя по многу раз вокруг
бесчисленных тарелок и салфеток".

"Но всё же что ? Вы не хотите мне сказать".

"Там сорняки, что любят воду из лохани
сильнее, Джо, чем женщины саму лохань;
немного выкосить - вот для тебя и дело;
совсем немножечко, пока не вырос лес.
Скоси тот угол, чтоб вид стал лучше".

"И что ж, здесь станет вам по нраву, дорогая ?"

"Ты хочешь знать ? Надеешься на то,
что я здесь рада. - А стук, что всюду слышен,
идущий с верхотуры. Та топотня парней,
такая, что ломается каркас
всего домишки. Как будем здесь одни,
мой милый, ты да я, по лестницам вверх-вниз
ступать полегче станем, как и по комнатам.
И лишь внезапный ветер начнёт стучать дверьми,
выхватывая их из наших рук".
"Я думаю,
вы видите побольше, чем видно из окна".

"Нет. Просто говорю не о предметах -
о том, что будет через годы. Года идут,
изменятся трава, луга и лес".
"Какие ж годы ?"
"Все те, что впереди -
отличные от прежних".
"И я их вижу.
А вы их подсчитали ?"
"Нет, в дальнейшем
они пойдут все скопом, мне не счесть.
Возможно даже, будет их немного.
Мы б знать хотели, ведь не молоды теперь.
Но гром гремит покамест далеко...
Бывает люди терпят крах при неудачах,
как загрохочут - кто-то не вернётся
под свет на городских проспектах; мы-то знаем;
потом сдаются сельской темноте".

"Вы застоялись у окошка, отойдите,
и глянем вместе на живой пейзаж над нами.
Смотрите на тягучее роенье
над колесом вверху в небесном кресле.
И кто-то курит трубку, двинув книзу нос,
а пламя хлещет, как он дунет".

"Действительно, как раздувает ноздри,
и тьма кругом. Но не луна ли там ?
Который час ? Да ! Новая луна !
Что за плечо над нею сверху ? И нет плеча...
Блестят серебряные провода.
Но свет её не будет длиться долго,
хотя я знаю, неизвестно как, что станет,
за ночью ночь, светить для нас всё ярче,
чтоб видеть нас в две первые недели.
Но, Джо, - плита ! Пред тем, как те придут...
Вот стукнут и попросят поставить к их ногам.
А мы мечтаем. Спешно ! Зови их всех назад !"

"Они же не ушли ещё".
"Плита необходима.
И прочее, что нужно, что хотим. И свет.
Найдётся ли свечной огарок, если лампу
и масла здесь никак не разыскать ?"
Тут снова
в наставшей тьме весь дом наполнил топот.
Ввалились в двери люди, чтоб взяться за плиту.
Проделали дыру в стене, как жерло пушки,
хоть целься сквозь неё глазами.
Настал черёд и составного дымохода.
Он был из лёгких прочных ёмких труб,
как бы взлетевший на воздушном шаре
из неуклюжих рук, прицелясь к потолку.
"Сойдёт !" - вскричал один, ударив по железу.
"Удача, если кто-нибудь, переезжая,
начнёт устройство дома с дымохода.
В деревне жить не так уж плохо.
Понравится. Здесь можно преуспеть".
А Джо сказал: "Вы все большие парни.
Берите ферму. Изучите дело.
А в городе работы всем не хватит.
В деревне всё иначе".

"О Господи !" - сказал один довольно резко.
Скажите это Джимми. Он-то взял бы ферму.
Но Джимми, сжавши зубы, прикусил язык,
с дурацким видом завращал глазами,
как будто тот французский парень хотел сказать,
с серьёзностью, что повлекла бы общий смех:
"Нет, друг мой, ты не понял, что ты мне предложил !"
Он снял фуражку и поднял двумя руками
над грудью, сделав шутовской поклон:
"Мы дарим вам наш шанс владеть такою фермой".
Все повернулись, застучали сапогами
и выбрались долой, таща с собой друг друга.

"Что ж, с Богом ! Мы запутали ребят. Я знаю,
что они могли подумать, решив от нас уйти.
Склон пастбища похож на согнутую спину.
Вся ферма им напоминает нас. В лесах,
что к северу от вашего окна за стоком,
теряется любой наш шаг, куда б ни шли,
куда бы и на что б ни посмотрели,
как у детей в игре ten-step".

"Ребята ладные, но, видно, любят город.
Когда ты предложил им фермерами стать, -
"О Господи !" - ответить мог любой".

"Они тоскливым делом не займутся.
Они бы тут ввели вас только в хворь -
в итоге всякой нашей сделки. Ушли,
оставив нас своей судьбе. А их словами
я просто потрясён".
"Но это всё, как раз,
чего мы так всегда желали. Признаюсь,
сейчас нам кажется, что дело плохо,
а дальше - хуже, но утром, утром, утром -
нормализуется. Нас бросили впотьмах.
Всегда страдала, если люди уходили.
В ту ночь, когда уходят гости, то мне снится -
дом полон привидений и распахнут.
Так я стараюсь тотчас запереться.
Но вскоре все те странности проходят".

Джо отыскал замызганный фонарь за дверью.
"Нет. Мы его не потеряли. И кстати...".
Он распечатал также спички. "Пища есть, -
ведь то, что было, забрать никто не мог.
Хотел бы, чтобы всё всегда и всюду
хранилось так надёжно, как у нас,
да были всюду блюда и помимо наших.
Итак, давайте, приложите ваши руки".

"Хлеб мы купили по дороге в лавке.
И масло есть здесь про запас".
"Преломим хлеб.
Я свет зажгу для вас и для себя.
Другой компании у вас не будет,
пока не выберется Эд на воскресенье
взглянуть на нас и высказать идеи
по поводу обрезки, кровли и поломок.
Он скажет нам, что делал бы на нашем месте.
Всё сразу. Всё по плану Всё распишет
для нас и сам себе: как нам помочь,
но это выкинет потом из плана...
Отлично, можно накрывать наш стол с ковригой.
Взгляну, как нравится вам хлеб. Зажгу огонь
и полюбуюсь стульями на стульях,
не уступающими леди".
"Ты снова, Джо !
Небось, устал ?".
"Бесчувственно-хмельно устал.
Мелю без смысла. Ведь был рабочий день.
Освобождал ваш дом от всякого добра,
и все пятнадцать миль возил сюда другое,
а вы лишь только всё спускали вниз".

"Валя всё вниз, мы счастливы и как в раю".

"Вот этого и я всегда желал.
Не мог поверить, что и вы того хотели".

"Так не хотел и знать ?"

"Нет, знать-то я хотел,
но, если вы желали, то как при этом
учитывался я".

"Встревоженная совесть !
Не хочешь мне сказать: 'вот, если б я не знал'".

"Я не допытывался до запретных мыслей.
Кто должен был открыться первым ?"

"Мой дорогой,
тот первый, кто задумал. Ты ищешь, Джо,
несуществующий предмет - начало.
Концы с началами - их нет в природе.
Есть серединки".

"И что же это ? Эта жизнь ?
Сиденье наше здесь при свете фонаря
среди развалин старенького дома ?
Не отрицайте, что фонарь не новый.
И нет плиты. И вы - не для меня.
Ни я - для вас"

"Быть может, не был прежде ?"

"Я это декламировал бы вечно.
Ничто не ново там где мы живём.
Есть дурни в городах, что полагают,
что можно где-то преуспеть,
меняя стиль одежды.
Я слушал вас, вы многое сказали.
Нет, это не начало"
"Тогда конец ?"

"Конец - отчаянное слово".
"Жаль, очень поздно
тащить тебя внимать ночным звучаньям
к бугру, где персиковый сад, и там на ощупь
под звёздами искать в траве последний персик,
не взятый, может быть, соседями, ведь в доме
никто не жил. Я посмотрела, только вряд ли
они оставили нам много фруктов.
Когда мы только утвердимся в доме,
то первым делом, утром, обойдём по кругу
и яблони, и персики, и вишни,
сосняк, ольшаник, пастбище, покос,
пойдём к колодцу и ручью,
посмотрим ферму".

"Здесь всего немало.
Но я пойду - поставлю вам кровать сначала.
Я должен вам её соорудить. Пойдёмте, свет мой".

Когда из кухни унесли фонарь,
то выглянул огонь из щёлок в печке
и заплясал свой жёлтый твист на потолке,
как прежде в доме, как плясал всегда.


Robert Frost In the Home Stretch

She stood against the kitchen sink, and looked
Over the sink out through a dusty window
At weeds the water from the sink ma,de tall.
She wore her cape; her hat was in her hand.
Behind her was confusion in the room,
Of chairs turned upside down to sit like people
In other chairs, and something, come to look,
For every room a house has—parlor, bed-"room,
And dining-room—thrown pell-mell in the kitchen.
And now and then a smudged, infernal face
Looked in a door behind her and addressed
Her back. She always answered without turning.

“Where will I put this walnut bureau, lady?”
“Put it on top of something that’s on top
Of something else,” she laughed. “Oh, put it where
You can to-night, and go. It’s almost dark;
You must be getting started back to town.”
Another blackened face thrust in and looked
And smiled, and when she did not turn, spoke gently,
“What are you seeing out the window, lady?”

“Never was I beladied so before.
Would evidence of having been called lady
More than so many times make me a lady
In common law, I wonder.”

“But I ask,
What are you seeing out the window, lady?”

“What I’ll be seeing more of in the years
To come as here I stand and go the round
Of many plates with towels many times.”

“And what is that? You only put me off.”

“Rank weeds that love the water from the dish-pan
More than some women like the dish-pan, Joe;
A little stretch of mowing-field for you;
Not much of that until I come to woods
That end all. And it’s scarce enough to call
A view.”

“And yet you think you like it, dear?”

“That’s what you’re so concerned to know! You hope
I like it. Bang goes something big away
Off there upstairs. The very tread of men
As great as those is shattering to the frame
Of such a little house. Once left alone,
You and I, dear, will go with softer steps
Up and down stairs and through the rooms, and none
But sudden winds that snatch them from our hands
Will ever slam the doors.”

“I think you see
More than you like to own to out that window.”

“No; for besides the things I tell you of,
I only see the years. They come and go
In alternation with the weeds, the field,
The wood.”

“What kind of years?”
“Why, latter years—
Different from early years.”
“I see them, too.
You didn’t count them?”
“No, the further off
So ran together that I didn’t try to.
It can scarce be that they would be in number
We’d care to know, for we are not young now.
And bang goes something else away off there.
It sounds as if it were the men went down,
And every crash meant one less to return
To lighted city streets we, too, have known,
But now are giving up for country darkness.”

“Come from that window where you see too much for me,
And take a livelier view of things from here.
They’re going. Watch this husky swarming up
Over the wheel into the sky-high seat,
Lighting his pipe now, squinting down his nose
At the flame burning downward as he sucks it.”

“See how it makes his nose-side bright, a proof
How dark it’s getting. Can you tell what time
It is by that? Or by the moon? The new moon!
What shoulder did I see her over? Neither.
A wire she is of silver, as new as we
To everything. Her light won’t last us long.
It’s something, though, to know we’re going to have her
Night after night and stronger every night
To see us through our first two weeks. But, Joe,
The stove! Before they go! Knock on the window;
Ask them to help you get it on its feet.
We stand here dreaming. Hurry! Call them back!”

“They’re not gone yet.”

“We’ve got to have the stove,
Whatever else we want for. And a light.
Have we a piece of candle if the lamp
And oil are buried out of reach?”
Again
The house was full of tramping, and the dark,
Door-filling men burst in and seized the stove.
A cannon-mouth-like hole was in the wall,
To which they set it true by eye; and then
Came up the jointed stovepipe in their hands,
So much too light and airy for their strength
It almost seemed to come ballooning up,
Slipping from clumsy clutches toward the ceiling.
“A fit!” said one, and banged a stovepipe shoulder.
“It’s good luck when you move in to begin
With good luck with your stovepipe. Never mind,
It’s not so bad in the country, settled down,
When people ’re getting on in life, You’ll like it.”
Joe said: “You big boys ought to find a farm,
And make good farmers, and leave other fellows
The city work to do. There’s not enough
For everybody as it is in there.”
“God!” one said wildly, and, when no one spoke:
“Say that to Jimmy here. He needs a farm.”
But Jimmy only made his jaw recede
Fool-like, and rolled his eyes as if to say
He saw himself a farmer. Then there was a French boy
Who said with seriousness that made them laugh,
“Ma friend, you ain’t know what it is you’re ask.”
He doffed his cap and held it with both hands
Across his chest to make as ’twere a bow:
“We’re giving you our chances on de farm.”
And then they all turned to with deafening boots
And put each other bodily out of the house.
“Goodby to them! We puzzle them. They think—
I don’t know what they think we see in what
They leave us to: that pasture slope that seems
The back some farm presents us; and your woods
To northward from your window at the sink,
Waiting to steal a step on us whenever
We drop our eyes or turn to other things,
As in the game ‘Ten-step’ the children play.”

“Good boys they seemed, and let them love the city.
All they could say was ‘God!’ when you proposed
Their coming out and making useful farmers.”

“Did they make something lonesome go through you?
It would take more than them to sicken you—
Us of our bargain. But they left us so
As to our fate, like fools past reasoning with.
They almost shook me.”

“It’s all so much
What we have always wanted, I confess
It’s seeming bad for a moment makes it seem
Even worse still, and so on down, down, down.
It’s nothing; it’s their leaving us at dusk.
I never bore it well when people went.
The first night after guests have gone, the house
Seems haunted or exposed. I always take
A personal interest in the locking up
At bedtime; but the strangeness soon wears off.”
He fetched a dingy lantern from behind
A door. “There’s that we didn’t lose! And these!”—
Some matches he unpocketed. “For food—
The meals we’ve had no one can take from us.
I wish that everything on earth were just
As certain as the meals we’ve had. I wish
The meals we haven’t had were, anyway.
What have you you know where to lay your hands on?”

“The bread we bought in passing at the store.
There’s butter somewhere, too.”

“Let’s rend the bread.
I’ll light the fire for company for you;
You’ll not have any other company
Till Ed begins to get out on a Sunday
To look us over and give us his idea
Of what wants pruning, shingling, breaking up.
He’ll know what he would do if he were we,
And all at once. He’ll plan for us and plan
To help us, but he’ll take it out in planning.
Well, you can set the table with the loaf.
Let’s see you find your loaf. I’ll light the fire.
I like chairs occupying other chairs
Not offering a lady —”

“There again, Joe!
You’re tired.”

“I’m drunk-nonsensical tired out;
Don’t mind a word I say. It’s a day’s work
To empty one house of all household goods
And fill another with ’em fifteen miles away,
Although you do no more than dump them down.”

“Dumped down in paradise we are and happy.”

“It’s all so much what I have always wanted,
I can’t believe it’s what you wanted, too.”

“Shouldn’t you like to know?”

“I’d like to know
If it is what you wanted, then how much
You wanted it for me.”

“A troubled conscience!
You don’t want me to tell if I don’t know.”

“I don’t want to find out what can’t be known.

But who first said the word to come?”

“My dear,
It’s who first thought the thought. You’re searching, Joe,
For things that don’t exist; I mean beginnings.
Ends and beginnings—there are no such things.
There are only middles.”

“What is this?”
“This life?
Our sitting here by lantern-light together
Amid the wreckage of a former home?
You won’t deny the lantern isn’t new.
The stove is not, and you are not to me,
Nor I to you.”

“Perhaps you never were?”

“It would take me forever to recite
All that’s not new in where we find ourselves.
New is a word for fools in towns who think
Style upon style in dress and thought at last
Must get somewhere. I’ve heard you say as much.
No, this is no beginning.”

“Then an end?”

“End is a gloomy word.”
“Is it too late
To drag you out for just a good-night call
On the old peach trees on the knoll to grope
By starlight in the grass for a last peach
The neighbors may not have taken as their right
When the house wasn’t lived in? I’ve been looking:
I doubt if they have left us many grapes.
Before we set ourselves to right the house,
The first thing in the morning, out we go
To go the round of apple, cherry, peach,
Pine, alder, pasture, mowing, well, and brook.
All of a farm it is.”

“I know this much:
I’m going to put you in your bed, if first
I have to make you build it. Come, the light.”

When there was no more lantern in the kitchen,
The fire got out through crannies in the stove
And danced in yellow wrigglers on the ceiling,
As much at home as if they’d always danced there.
1916 "Mountain Interval"

Примечание.
В Интернете русских переводов этого призведения Р.Фроста не найдено.


Роберт Фрост Клён

Роберт Фрост Клён.
Robert Frost Maple.
(С английского).

Учительница заявила Мейпл,
что есть лишь имя Мейбл, а Мейпл - не имя.
Девчушка бросилась к отцу. Он подтвердил:
"Мейпл - правильно".
"Учительница в школе
не согласилась".
"Но родителям видней,
чем педагогам, как назвать ребёнка.
Скажи ей чётко и по буквам: M-A-P-L-E.
Спроси: знакомы ль ей деревья клёны.
Тебе дала такое имя мать.
Сюда по лестнице мы входим:
одна по ней вступает в жизнь,
другая покидает - поняла ли ?
О ней ты будешь знать всего чуть-чуть.
Она тебе вдавила палец в щёку.
Там ямка и теперь, должно быть, оттого...
Сказала: "Клён". Добавила: "Чем вам не имя ?"
Потом кивнула мне: хотела подтвердить.
Не знаю, что она держала в мыслях,
возможно, что желала завещать
быть доброй девочкой - такой как эти клёны:
предполагаю, доброй к людям, как они.
Чтоб в будущем переняла у них хоть что-то.
Сейчас, пока мала, я многого не жду.
Я постепенно расскажу, что знаю:
и о деревьях и о всяком, о другом,
да и о матери, всё то, что будет нужно". -
То был опасный сев у девочки душе.
Тогда же, к счастью, ей хотелось
всего лишь дать, со слов отца, отпор
своей учительнице в следующий день.
Другое было для неё пока излишне.
Отец пытался не винить себя ни в чём.
Считал, что дочь про всё забудет, но напрасно.
Всё то, что сеял, в ней сперва заснёт,
чтоб дальше мучить долго - вплоть до смерти.
Потом всё сказанное будет оживать,
дав разные цветы от давнего посева,
представ, колеблясь в зеркалах любого дня,
когда придётся называться вслух
и нежно подтверждать, что скажет,
при этом всё же опустив глаза.
Что ж было в имени её ? Оно имело
гораздо более значений, чем иные.
Вот Мэрджори, вот Лесли, Кэрол, Ирма -
слова без смысла. Вот у Розы - смысл простой.
(Она знавала Роз. Быть Розой не хотела).
Но странным было имя Мейпл,
и на неё глядели с пристальным вниманьем.
(Но смысла имени всем было не понять).
Сама хотела разгадать загадку:
касалось ли оно костюма и манер ?
Что мать могла в ней разглядеть когда-то ?
Ведь та хотела лишь добра и красоты,
к каким сама привыкла в отчем доме:
по фронту лишь с одним высоким этажом,
но с трёхэтажным блоком у дороги.
(Там был приятно освещённым даже погреб).
Отец не тронул материнской спальни,
и можно было посмотреть, где умерла.
И дочь сыскала в Библии закладку -
кленовый лист, положенный туда,
возможно, для неё. И дочка прочитала
дословно две страницы, где был зажат листок.
Как будто это мать с ней говорила.
Но позабыла положить листок обратно,
и место, где взяла, уж было не найти.
Но помнила, что ничего там не узнала.

Она глядела на себя извне,
как все, что смотрят на себя снаружи.
Ища саму себя по временам, хоть иногда,
она всё больше приобщалась к чтенью,
старалась размышлять, пошла учиться в город.
И выучилась на стенографистку,
решив, что так быстрей решит и свой вопрос.
А вслед за этим оказалась в странном месте,
попав на девятнадцатый этаж.
Там Мейпл, держа блокнот, фиксировала речи,
а в паузах, подняв свои глаза,
могла увидеть приближенье дирижабля,
чудно плывущего по небу корабля
с его тревожащим неясным рёвом
над высочайшим городом земли...
Вдруг кто-то ей сказал обычным тоном,
пока она вносила фразу в свой блокнот:
"Ну, до чего же вы на деревце похожи -
на клён".
"По имени я - Мейпл. Секрет простой".

"Но вы же Мейбл ? Вы - Мейбл. Я это знаю !"

"Здесь в офисе меня перекрестили в Мейбл.
Я им позволила, раз это им по нраву".

Они дивились, как сумел он разгадать,
не зная имени, с ним связанную тайну.
Им показалось - в этом что-то есть.
Часть тайны ей открылась. Они венчались.
В совместную их жизнь вошёл секрет.

Они наведались в отцовское жилище.
(по фронту лишь с одним высоким этажом,
но с трёхэтажным блоком у дороги).
Хотели глянуть на деревья, нет ли там
такого, что она забыла. Не сыскали.
Ни одиночки, чтоб давало тень,
ни купы клёнов в роли сахарного сада.
Она сказала мужу про листок,
закладку в книге Ветхого Завета.
Она запомнила в прочтённом пару слов
о непонятном "приношенье ревнованья*".

"Ты не спросила ли об этом у отца?"

"Хотела, было, но чего-то испугалась".
(Она забыла, память подвела.
Спросила, но отец не дал ответа).

"Отец смолчал, должно быть, оттого,
что все их нелады нас не касались.
Он их таил от всех".
"И, значит, от меня ?
А справедливо ль было дать мне имя,
чтоб с ним я прожила всю жизнь,
не зная тайны ?"
"У него была причина.
Есть что-то, что отец был должен утаить,
в точь так же, как и мать. К тому же
они ошибочно вдвоём вообразили,
что ни к чему ему о чём-то сожалеть,
когда он станет слишком старым.
Отцу не удаётся нас сдержать,
когда он видит, как мы что-то ищем.
Он, видимо, не знает, что малая деталь,
в любой момент откроет нам всю правду.
По поводу пути, что предложил тебе, -
он руководствовался чем-то личным.
Конечно, он не мог тебе сказать
хоть что-нибудь плохое о супруге".

"Когда бы поняла, что ты подозреваешь,
сдалась бы". - Но и знала б, так без пользы.
Их поиск был на время прекращён.
Они приглядывались только лишь друг к дружке -
по вдохновенью, и не зря.
Им вспомнилась не та пора, когда на клёны
навешивают вёдра и струится пар
от снега с соком, где выпаривают сахар.
Они соотносили Мейпл и клён,
горящий пламенем осеннего пожара,
в блестящей кожистой листве,
с корой, ещё не почерневшею от дыма.
Они в любую осень брали отпуска.
Однажды были возле клёна на поляне,
воздевшего над ними ветви вверх.
Собравши алые и розовые листья,
она сложила их у ног.
Но возраст помешал им любоваться.
На четверть века вспять её назвали Мейпл.
Там было не сыскать следа сидевшей пары.
Корова с пастбища его слизала б в миг.
Речь шла, должно быть, не об этом клёне.
Они, возможно, натолкнулись на ответ,
воображаемый, почти что символичный.
Но как не верить, что с какими-то людьми
в иное время нечто здесь могло случиться ?
Их мысль могла касаться брачных уз,
но далеко не шла из уваженья к старшим.
И Мейпл укрыла под ладонями глаза.
Та истина пред ней открылась слишком поздно.
"Не бывши тут, мы не раскрыли бы секрет.
Отныне больше мы его не ищем".

Так имя помогло устроить брак
и управляло всей девичьей жизнью,
способствовало в том, чтоб строже воспитать,
хоть смысл его, казался ей неясным.
Но, видя малышей в родительских руках,
я имена бы назначал им без значенья,
с простым расчётом на счастливый шанс.
Давайте нарекать детей, подумав.

Robert Frost Maple

Her teacher's certainty it must be Mabel
Made Maple first take notice of her name.
She asked her father and he told her, "Maple —
Maple is right."
"But teacher told the school
There's no such name."
"Teachers don't know as much
As fathers about children, you tell teacher.
You tell her that it's M-A-P-L-E.
You ask her if she knows a maple tree.
Well, you were named after a maple tree.
Your mother named you. You and she just saw
Each other in passing in the room upstairs,
One coming this way into life, and one
Going the other out of life—you know?
So you can't have much recollection of her.
She had been having a long look at you.
She put her finger in your cheek so hard
It must have made your dimple there, and said,
'Maple.' I said it too: 'Yes, for her name.'
She nodded. So we're sure there's no mistake.
I don't know what she wanted it to mean,
But it seems like some word she left to bid you
Be a good girl—be like a maple tree.
How like a maple tree's for us to guess.
Or for a little girl to guess sometime.
Not now—at least I shouldn't try too hard now.
By and by I will tell you all I know
About the different trees, and something, too,
About your mother that perhaps may help."
Dangerous self-arousing words to sow.
Luckily all she wanted of her name then
Was to rebuke her teacher with it next day,
And give the teacher a scare as from her father.
Anything further had been wasted on her,
Or so he tried to think to avoid blame.
She would forget it. She all but forgot it.
What he sowed with her slept so long a sleep,
And came so near death in the dark of years,
That when it woke and came to life again
The flower was different from the parent seed.
It carne back vaguely at the glass one day,
As she stood saying her name over aloud,
Striking it gently across her lowered eyes
To make it go well with the way she looked.
What was it about her name? Its strangeness lay
In having too much meaning. Other names,
As Lesley, Carol, Irma, Marjorie,
Signified nothing. Rose could have a meaning,
But hadn't as it went. (She knew a Rose.)
This difference from other names it was
Made people notice it—and notice her.
(They either noticed it, or got it wrong.)
Her problem was to find out what it asked
In dress or manner of the girl who bore it.
If she could form some notion of her mother —
What she bad thought was lovely, and what good.
This was her mother's childhood home;
The house one story high in front, three stories
On the end it presented to the road.
(The arrangement made a pleasant sunny cellar.)
Her mother's bedroom was her father's still,
Where she could watch her mother's picture fading.
Once she found for a bookmark in the Bible
A maple leaf she thought must have been laid
In wait for her there. She read every word
Of the two pages it was pressed between,
As if it was her mother speaking to her.
But forgot to put the leaf back in closing
And lost the place never to read again.
She was sure, though, there had been nothing in it.

So she looked for herself, as everyone
Looks for himself, more or less outwardly.
And her self-seeking, fitful though it was,
May still have been what led her on to read,
And think a little, and get some city schooling.
She learned shorthand, whatever shorthand may
Have had to do with it--she sometimes wondered.
So, till she found herself in a strange place
For the name Maple to have brought her to,
Taking dictation on a paper pad
And, in the pauses when she raised her eyes,
Watching out of a nineteenth story window
An airship laboring with unshiplike motion
And a vague all-disturbing roar above the river
Beyond the highest city built with hands.
Someone was saying in such natural tones
She almost wrote the words down on her knee,
"Do you know you remind me of a tree -
A maple tree?"

"Because my name is Maple?"
"Isn't it Mabel? I thought it was Mabel."

"No doubt you've heard the office call me Mabel.
I have to let them call me what they like."

They were both stirred that he should have divined
Without the name her personal mystery.
It made it seem as if there must be something
She must have missed herself. So they were married,
And took the fancy home with them to live by.

They went on pilgrimage once to her father's
(The house one story high in front, three stories
On the side it presented to the road)
To see if there was not some special tree
She might have overlooked. They could find none,
Not so much as a single tree for shade,
Let alone grove of trees for sugar orchard.
She told him of the bookmark maple leaf
In the big Bible, and all she remembered
of the place marked with it—"Wave offering*,
Something about wave offering*, it said."

"You've never asked your father outright, have you?"

"I have, and been Put off sometime, I think."
(This was her faded memory of the way
Once long ago her father had put himself off.)
"Because no telling but it may have been
Something between your father and your mother
Not meant for us at all."
"Not meant for me?
Where would the fairness be in giving me
A name to carry for life and never know
The secret of?"
"And then it may have been
Something a father couldn't tell a daughter
As well as could a mother. And again
It may have been their one lapse into fancy
'Twould be too bad to make him sorry for
By bringing it up to him when be was too old.
Your father feels us round him with our questing,
And holds us off unnecessarily,
As if he didn't know what little thing
Might lead us on to a discovery.
It was as personal as be could be
About the way he saw it was with you
To say your mother, bad she lived, would be
As far again as from being born to bearing."

"Just one look more with what you say in mind,
And I give up"; which last look came to nothing.
But though they now gave up the search forever,
They clung to what one had seen in the other
By inspiration. It proved there was something.
They kept their thoughts away from when the maples
Stood uniform in buckets, and the steam
Of sap and snow rolled off the sugarhouse.
When they made her related to the maples,
It was the tree the autumn fire ran through
And swept of leathern leaves, but left the bark
Unscorched, unblackened, even, by any smoke.
They always took their holidays in autumn.
Once they came on a maple in a glade,
Standing alone with smooth arms lifted up,
And every leaf of foliage she'd worn
Laid scarlet and pale pink about her feet.
But its age kept them from considering this one.
Twenty-five years ago at Maple's naming
It hardly could have been a two-leaved seedling
The next cow might have licked up out at pasture.
Could it have been another maple like it?
They hovered for a moment near discovery,
Figurative enough to see the symbol,
But lacking faith in anything to mean
The same at different times to different people.
Perhaps a filial diffidence partly kept them
From thinking it could be a thing so bridal.
And anyway it came too late for Maple.
She used her hands to cover up her eyes.

"We would not see the secret if we could now:
We are not looking for it any more."

Thus had a name with meaning, given in death,
Made a girl's marriage, and ruled in her life.
No matter that the meaning was not clear.
A name with meaning could bring up a child,
Taking the child out of the parents' hands.
Better a meaningless name, I should say,
As leaving more to nature and happy chance.
Name children some names and see what you do.
1923 "New Hampshire".

Примечание.
Переводов малой поэмы "Maple" на русский язык в Интернете не обнаружено.
*Словосочетание "wave offering" встречается В Ветхом Завете около тридцати раз и в разном сакральном значении. Как правило это различные жреческие подношения Богу. Для случая, описанного Р.Фростом, как считают комментаторы,
подходит текст из Книги Чисел 5.25. "Войдёт в неё вода, наводящая проклятие,
ко вреду её. И возьмёт священник из рук жены хлебное ПРИНОШЕНИЕ РЕВНОВАНИЯ и
вознесёт сие ПРИНОШЕНИЕ". Речь идёт о разбирательстве, в случае, если женщина обвинена в супружеской измене.

Роберт Фрост Жена Пола

Роберт Фрост Жена Пола
(С английского).

Чтоб выгнать Пола из посёлка,
бывало нужно лишь ему сказать:
"Пол, как твоя жена ?" - он исчезал.
Одни считали - нет жены у Пола;
такой вопрос его лишь раздражал.
Другие думали - завёл когда-то,
да ненадолго и теперь оставил.
Ещё твердили, что была хорошей,
но убежала с кем-то. Он - один.
Теперь я слышу - разыскал другую,
и, если кто-нибудь хоть что-то скажет,
он вспоминает тотчас же свой долг:
несётся прямиком её проведать,
как бы подумав: "Впрямь, как там моя жена ?
Надеюсь, что беды не приключилось".
Но Пола гнать никто и не желал.
В лесном посёлке он прослыл героем,
когда с изрядной лиственницы целиком
снял всю кору затем, чтобы похвастать.
Так мальчуганы ивовый пруток,
бывает, очищают в воскресенье,
в апреле на лужайке у ручья,
чтоб вышла звонкая свистулька.
Привыкли, встретив, задавать ему вопрос:
"Пол, как твоя жена ?" - и он скрывался.
Другой бы за такой вопрос убил,
а Пол предпочитал исчезнуть.
Но вот куда, никто того не знал,
хотя обычно, раньше или позже,
его могли найти в другом посёлке -
того же Пола, лесоруба-удальца.
Повсюду головы ломали над загадкой.
чем был обиден тот учтивейший вопрос,
Какая в нём скрывается подначка:
четыре кратких слова. В чём секрет ?
Возможно, что-то есть постыдное для Пола:
не заключил ли он неравный брак
и этим угнетён. Такому молодчаге
положена была геройская жена;
а он себе, взамен, взял сквау из метисов.
Но, если быль, что Мерфи рассказал, верна,
то не было причин, чтоб Пол стыдился.

Пол был из тех, что совершают чудеса.
Бывало, лошади упрямились под грузом,
так Пол их усмирял, не дав им лечь:
подтягивал расслабленную упряжь;
умел стянуть все сыромятные ремни.
И босса уверял, что всё в порядке:
"Ваш груз потянет Солнце !" - Он не лгал.
Он знал, как следует грузить большую тяжесть.
Свой способ называл распялкой. Сверх того
никто, как он, не прыгал.
Подскок с земли - и пара ног у потолка,
затем надёжно приземлялся на пол.
Пускай не правда, но почти что правда.
И есть такая байка: будто выпилил жену
из белого бревна. А Мерфи был там.
Сам видел, так сказать, как леди родилась.
Пол подрядился в этот раз на пилораму,
был занят там тасканием досок.
Забыл сказать, там был упрямый пильщик -
всё пробовал взвалить на Пола груз,
чтоб Пол от тяжести взмолился о пощаде.
Вдруг пильщику пришлось послать каретку вспять,
когда пилили ствол с громадным комлем.
Конец столкнулся с зубьями пилы.
Представить трудно, как те двое устояли,
когда увидели, что сделалось с бревном.
Винить ли их, что вдруг оцепенели,
когда раздался аварийный стук.
Возникла чёрная полоска смазки
по всей длине пилёного бревна,
за исключением, пожалуй, только комля.
Когда же Пол потрогал пальцем, что течёт,
то течи никакой не оказалось.
В бревне был паз, в средине - пусто.
"Впервые вижу полую сосну.
Всё оттого, что этот Пол вокруг вертелся.-
Воскрикнул пильщик. - Чтоб он убрался в Ад."
Все те, что были там, сказали Полу,
как поступить. (Он был для них своим).
"Вооружись ножом и поработай.
Расширишь полость - и получится челнок.
А дальше отправляйся на рыбалку.
Была та полость чистой, гулкой и пустой.
В ней не селились птицы, звери или пчёлы.
Чтоб те проникли, не имелось дыр.
Дупло казалось Полу необычным.
Он понял: лучше потрудиться в нём с ножом.
Вернулся вечером, закончивши работу.
Стал резать, чтоб в дупле был свет
и убедиться, что дупло пустое.
Он выскреб с горсть чего-то, но не знал,
то сердцевина или клок змеиной кожи.
Змея ушла, а этот клок остался.
Должно быть, дерево росло сто лет.
А он дорежет и, обняв покрепче,
снесёт челнок на ближний пруд.
Пол представлял себе уже в воде ту лодку.
Её не ветер, просто воздух там обдаст...
И Пол несёт её тихонько ближе к пляжу,
где ветер просто рвёт её из рук.
Пол ставит лодку у воды, чтоб напилась.
Один глоток, она шуршит, как обессилев.
Второй глоток - и стала невидна.
Пол пальцами прочёсывает отмель.
Челнок растаял. Нет его, исчез...
Вот за открытою водой, за тучей мошек,
прижалось к бону то плавучее бревно...
И вырос кто-то, девушка явилась !
Груз смоченных волос лежал на ней как шлем.
Она смотрела, обхватив на бревно, на Пола.
Пол обернулся, чтоб проверить за спиной,
кто там стоит и на кого глядит девица.
(Там был всё время Мерфи - наблюдал,
стоял в сарае, так что был невиден).
Она ждала с тревогой.
Она - как родилась.
Казалось, будто ожила коряга.
Сперва с трудом, но стала вдруг дышать,
затем, смеясь, решила подниматься,
пошла, заговорив - не с Полом, так с собой,
как аллигатора, перешагнула лодку.
Пол двинулся за ней вокруг пруда.

На следующий вечер Мерфи, выпив,
отправился с компанией друзей
искать ту парочку на склонах Катамаунт*.
Оттуда с высоты был чудный вид
на дальние холмы за скрюченной долиной.
Как Мерфи рассказал, когда стемнело,
они увидели там Пола и созданье -
грядущую хозяйку. Увидели лишь раз,
с тех пор, как Мерфи подглядел их встречу
в туманной полумгле на мельничном пруду.
Та пара щла сквозь пустошь больше мили.
На полпути вдвоём сидели на скале,
в малюсенькой пещерке, и девица
там воссияла ярче, чем звезда,
а Пол был с нею рядом вроде тени.
И свет шёл от девицы - не от звёзд.
Так стало ясно из того, что было после.
Хулиганьё соединило все их глотки.
Они издали вопль и бросили бутылку -
как грубую их дань почтенья красоте.
Бутылка, ясно, далеко не улетела,
а крик дошёл. Девица уняла свой свет.
Она, как светлячок погасла.

Итак, свидетели, что Пол женат, нашлись.
И очень многим стало стыдно.
Судя о Поле, разносили болтовню.
Но Мерфи мне сказал, что Пол их и не слушал.
Жену завёл он только для себя.
Пол был, что называют "хищный обладатель".
Хотел её держать в своих руках,
и чтоб никто не вмешивался в дело,
чтоб не хвалили и не вспоминали,
и был бы рад, чтоб и не думали о ней.
А Мерфи говорил о людях вроде Пола,
пускай они всегда молчат о жёнах,
всем без того известно, что о них сказать.

Robert Frost Paul's Wife

To drive Paul out of any lumber camp
All that was needed was to say to him,
"How is the wife, Paul?" - and he'd disappear.
Some said it was because be had no wife,
And hated to be twitted on the subject;
Others because he'd come within a day
Or so of having one, and then been jilted;
Others because he'd had one once, a good one,
Who'd run away with someone else and left him;
And others still because he had one now
He only had to be reminded of -
He was all duty to her in a minute:
He had to run right off to look her up,
As if to say, "That's so, how is my wife?
I hope she isn't getting into mischief."
No one was anxious to get rid of Pau.
He'd been the hero of the mountain camps
Ever since, just to show them, he bad slipped
The bark of a whole tamarack off whole
As clean as boys do off a willow twig
To make a willow whistle on a Sunday
April by subsiding meadow brooks.
They seemed to ask him just to see him go,
"How is the wife, Paul?" and he always went.
He never stopped to murder anyone
Who asked the question. He just disappeared -
Nobody knew in what direction,
Although it wasn't usually long
Before they beard of him in some new camp,
The same Paul at the same old feats of logging.
The question everywhere was why should Paul
Object to being asked a civil question -
A man you could say almost anything to
Short of a fighting word. You have the answers.
And there was one more not so fair to Paul:
That Paul had married a wife not his equal.
Paul was ashamed of her. To match a hero
She would have had to be a heroine;
Instead of which she was some half-breed squaw.
But if the story Murphy told was true,
She wasn't anything to be ashamed of.

You know Paul could do wonders. Everyone's
Heard how he thrashed the horses on a load
That wouldn't budge, until they simply stretched
Their rawhide harness from the load to camp.
Paul told the boss the load would be all right,
"The sun will bring your load in" - and it did -
By shrinking the rawhide to natural length.
That's what is called a stretcher. But I guess
The one about his jumping so's to land
With both his feet at once against the ceiling,
And then land safely right side up again,
Back on the floor, is fact or pretty near fact.
Well, this is such a yarn. Paul sawed his wife
Out of a white-pine log. Murphy was there
And, as you might say, saw the lady born.
Paul worked at anything in lumbering.
He'd been hard at it taking boards away
For - I forget - the last ambitious sawyer
To want to find out if he couldn't pile
The lumber on Paul till Paul begged for mercy.
They'd sliced the first slab off a big butt log,
And the sawyer had slammed the carriage back
To slam end-on again against the saw teeth.
To judge them by the way they caught themselves
When they saw what had happened to the log,
They must have had a guilty expectation
Something was going to go with their slambanging.
Something bad left a broad black streak of grease
On the new wood the whole length of the log
Except, perhaps, a foot at either end.
But when Paul put his finger in the grease,
It wasn't grease at all, but a long slot.
The log was hollow. They were sawing pine.
"First time I ever saw a hollow pine.
That comes of having Paul around the place.
Take it to hell for me," the sawyer said.
Everyone had to have a look at it
And tell Paul what he ought to do about it.
(They treated it as his.) "You take a jackknife,
And spread the opening, and you've got a dugout
All dug to go a-fishing in." To Paul
The hollow looked too sound and clean and empty
Ever to have housed birds or beasts or bees.
There was no entrance for them to get in by.
It looked to him like some new kind of hollow
He thought he'd better take his jackknife to.
So after work that evening be came back
And let enough light into it by cutting
To see if it was empty. He made out in there
A slender length of pith, or was it pith?
It might have been the skin a snake had cast
And left stood up on end inside the tree
The hundred years the tree must have been growing.
More cutting and he had this in both hands,
And looking from it to the pond nearby,
Paul wondered how it would respond to water.
Not a breeze stirred, but just the breath of air
He made in walking slowly to the beach
Blew it once off his hands and almost broke it.
He laid it at the edge, where it could drink.
At the first drink it rustled and grew limp.
At the next drink it grew invisible.
Paul dragged the shallows for it with his fingers,
And thought it must have melted. It was gone.
And then beyond the open water, dim with midges,
Where the log drive lay pressed against the boom,
It slowly rose a person, rose a girl,
Her wet hair heavy on her like a helmet,
Who, leaning on a log, looked back at Paul.
And that made Paul in turn look back
To see if it was anyone behind him
That she was looking at instead of him.
(Murphy had been there watching all the time,
But from a shed where neither of them could see him.)
There was a moment of suspense in birth
When the girl seemed too waterlogged to live,
Before she caught her first breath with a gasp
And laughed. Then she climbed slowly to her feet,
And walked off, talking to herself or Paul,
Across the logs like backs of alligators,
Paul taking after her around the pond.

Next evening Murphy and some other fellows
Got drunk, and tracked the pair up Catamount,
From the bare top of which there is a view
TO other hills across a kettle valley.
And there, well after dark, let Murphy tell it,
They saw Paul and his creature keeping house.
It was the only glimpse that anyone
Has had of Paul and her since Murphy saw them
Falling in love across the twilight millpond.
More than a mile across the wilderness
They sat together halfway up a cliff
In a small niche let into it, the girl
Brightly, as if a star played on the place,
Paul darkly, like her shadow. All the light
Was from the girl herself, though, not from a star,
As was apparent from what happened next.
All those great ruffians put their throats together,
And let out a loud yell, and threw a bottle,
As a brute tribute of respect to beauty.
Of course the bottle fell short by a mile,
But the shout reached the girl and put her light out.
She went out like a firefly, and that was all.

So there were witnesses that Paul was married
And not to anyone to be ashamed of
Everyone had been wrong in judging Paul.
Murphy told me Paul put on all those airs
About his wife to keep her to himself.
Paul was what's called a terrible possessor.
Owning a wife with him meant owning her.
She wasn't anybody else's business,
Either to praise her or much as name her,
And he'd thank people not to think of her.
Murphy's idea was that a man like Paul
Wouldn't be spoken to about a wife
In any way the world knew how to speak.
1923 "New Hampshire".

Примечание.
В Интернете переводов стихотворения Paul's Wife на русский язык обнаружить не удалось.
*Catamount - известное место горных лыжных катаний на стыке двух штатов, близ
городков Хиллсдэйл (штат Нью Йорк) и Эгремонт (Массачусеттс).

Роберт Фрост Начитанный фермер и планета Венера

Роберт Фрост Начитанный фермер и планета Венера.
(С английского).

Научно-популярная мешанина по поводу таинственного света,
который недавно наблюдался по вечерам в западной стороне неба.

Я стукнул в дверь, в ответ на этот шум
нежданно загремел шурум-бурум.
Стучали стулья, зазвенели склянки.
Крик вспыхнул, как в сенатской перебранке.
Здоровый фермер вышел на порог,
подобный мне, и с ним детей с пяток.
Я выбрал час удобный для визита.
Хозяин вышел к гостю не сердито.

"Я к вам пришёл поздравить со звездой,
чью красоту мы видим над собой.
Мне кажется, то Солнце, всё в сиянье,
блеснувшее пред нами в час прощанья,
которое не хочет затонуть,
а уменьшается, собравшись в путь, -
сжимается до малого размера,
а вслед за тем темнеет атмосфера.
Но перед смертью Солнце смотрит вслед:
как встречен был уход: грустят иль нет ?
Закат прошёл. Неужто Солнце село ?
Ручаться в этом было б слишком смело.
И о другом: нельзя ль к Вам на ночь в дом ?
А нет - хоть напоите молоком".

"Я, путник, с этой темою знаком.
Ты сам постиг, её решают ложно,
а разобраться в ней довольно сложно,
но надобно - детально и всерьёз.
То глас судьбы внушил тебе вопрос:
объект, чей свет сегодня необычен, -
серьёзен, важен, очень непривычен,
схож со звездой, но от неё отличен.
Он светит нам уже не перыый год,
хоть думали - недолго проживёт.
То включена техническая схема -
её зовут "звездою Вифлеема".
Что ж это за звезда с бейзбольный мячик,
хитрее всяких умственных задачек ?
Там нет звезды особенного свойства -
там патентованное вновь устройство.
То просто электрическая сеть,
что призвана без устали гореть, -
одна из самых перспективных версий,
придуманная парнем из Нью Джерси.
Когда не шутит этот чудодей,
мы превратимся в новый вид людей.
Труд Дарвина о предках человека
отвергнут за последние полвека.
Считаю, уж пора предусмотреть,
во что должны мы превратиться впредь".

"Мы - либералы, значит, мы не будем
помехой жить любым приличным людям.
Цвет кожи впредь не будем брать в расчёт.
(И раса белых пусть себе живёт !).
Пуэбло, различаясь по культуре,
продвинулись в своей архитектуре.
И лектор, восхвалявший племена,
взывал, чтоб та была сохранена.
(Но первым делом адвокат народа
просил скорей покрыть его расходы).
Ушёл бы тот "Мэйфлауэр" назад,
и краснокожих не загнали б в ад !
Пусть вправду обновятся поколенья.
Но почему же это излученье
не свет звезды ?"

"Ты должен верить мне.
Посмотришь и уверишься вполне.
В безоблачную ночь глянь вверх, взирая
на пункт вблизи от западного края.
Потом спусти глаза тихонько вниз.
Из города не видно, где повис
светильник - тот, что здесь я наблюдаю.
Ты ж горожанин, как подозреваю.
Придуман сверхполезный инвентарь,
чтоб ночь нам освещал один фонарь.
При помощи единого баллонца
достигнется эффект дневного Солнца".

"Но ведь без звёзд у неба нет лица,
в них - суть небес в оценке мудреца.
Они священней всяких ламп и дуг.
Они оберегают наш досуг,
мерцая и искря во тьме вокруг.
Прерывистое звёздное свеченье
снимает с наших нервов напряженье
и обрывает мысли на лету,
когда раздумья нам невмоготу".

"Сентиментальные больные речи !
Ты не добьёшься истины, переча.
В тебе не возникает интрес
к тому, что обеспечит нам прогресс.
Невежда под невинной маской !
Тебя потом пробудят крепкой встряской.
Не жди добра, освободив раба.
Натура их нелепа и груба".

"Вы думаете, мир спасётся под плафоном,
придуманным великим Эдисоном".

"Вот это верно. Спорить нет причин.
Есть в Джерси старикан - сказал мне сын -
в котором тяга к сну легко пропала
от света ламп высокого накала.
С прогрессом всё доступней быстрота.
Теперь нужна нам анти-темнота -
дешёвый свет на протяженье суток,
чтоб не терять напрасно ни минуток.
Чтоб был скачок в грядущее свершён,
изгоним прочь медлительность и сон.
Старик, не ставший спать, твердил особо:
от сна мы пухнем, только копим злобу.
Нам нужно, чтоб уродами не стать,
привычка и умение вставать.
Как стал не с той ноги, так беспокойно.
Тогда мы злы и даже непристойны.
Быть может, оттого все наши войны.
Удачно встав, мы - злобе вопреки -
избавимся от горя и тоски.
Сама судьба дала нам две руки,
чтоб мы могли любить и ненавидеть:
на выбор - помогать, не то обидеть.
Нельзя чрезмерно злобствовать, резвясь.
Обиды разрывают нашу связь.
Там, где лишь раз повздорили буяны,
часты незаживающие раны.
Нам очень важен правильный подъём -
тогда наш день не кончится битьём.
Такое средство было б очень кстати,
да нет надёжной стороны в кровати.
Ты хочешь, чтоб любовь цвела в груди -
кровать подводит, как ни подойди,
а сон обманет: раз, и два, и двадцать.
Один лишь выход - с ним совсем расстаться.
Конечно, в ситуации такой
все раскладушки обретут покой.
Кровати проживут ещё с полвека.
Лишь стулья и столы для человека
ещё изволит делать лесосека.
Но думать обо всём должны не мы.
На это есть великие умы.
Мы обсуждаем близкие нам темы,
но есть и прочие неясные проблемы:
какой огонь взлетит до небосвода
от трения брусков о старую колоду
и что за птица мчалась на свободу
из мрачных нор пещерного народа"...

"О этот дивный свет нам выпавшего года !"


Robert Frost The Literate Farmer And The Planet Venus

A Dated Popular-Science Medley
on a Mysterious Light Recently Observed in the
Western Sky at Evening

My unexpected knocking at the door
Started chairs thundering on the kitchen floor,
Knives and forks ringing on the supper plates,
Voices conflicting like the candidates.
A mighty farmer flung the house door wide,

He and a lot of children came outside,
And there on an equality we stood.
That's the time knocking at a door did good.

'I stopped to compliment you on this star
You get the beauty of from where you are.
To see it so, the bright and only one
In sunset light, you'd think it was the sun
That hadn't sunk the way it should have sunk,
But right in heaven was slowly being shrunk
So small as to be virtually gone,
Yet there to watch the darkness coming on -
Like someone dead permitted to exist
Enough to see if he was greatly missed.
I didn't see the sun set. Did it set ?
Will anybody swear that isn't it ?
And will you give me shelter for the night ?
If not, a glass of milk will be all right.'

'Traveler, I'm glad you asked about that light.
Your mind mistrusted there was something wrong,
And naturally you couldn't go along
Without inquiring if 'twas serious.
'Twas providential you applied to us,
Who were just on the subject when you came.
There is a star that's Serious by name
And nature too, but this is not the same.
This light's been going on for several years,
Although at times we think it disappears.
You'll hear all sorts of things. You'll meet with them
Will tell you it's the star of Bethlehem
Above some more religion in a manger.
But put that down to superstition, Stranger.
What's a star doing big as a baseball ?
Between us two it's not a star at all.
It's a new patented electric light,
Put up on trial by that Jerseyite
So much is being now expected of,
To give developments the final shove
And turn us into the next specie folks
Are going to be, unless these monkey jokes
Of the last fifty years are all a libel,
And Darwin's proved mistaken, not the Bible.
I s'pose you have your notions on the vexed
Question of what we're turning into next.'

'As liberals we're willing to give place
To any demonstrably better race,
No matter what the color of its skin.
(But what a human race the white has been !)
I heard a fellow in a public lecture
On Pueblo Indians and their architecture
Declare that if such Indians inherited
The condemned world the legacy was merited.
So far as he, the speaker, was concerned
He had his ticket bought, his passage earned,
To take the Mayflower back where he belonged
Before the Indian race was further wronged.
But come, enlightened as in talk you seem,
You don't believe that that first-water gleam
Is not a star ?'

'Believe it? Why, I know it.
Its actions any cloudless night will show it.
You'll see it be allowed up just so high,
Say about halfway up the western sky,
And then get slowly, slowly pulled back down.
You might not notice if you've lived in town,
As I suspect you have. A town debars
Much notice of what's going on in stars.
The idea is no doubt to make one job
Of lighting the whole night with one big blob
Of electricity in bulk the way
The sun sets the example in the day.'

'Here come more stars to character the skies,
And they in the estimation of the wise
Are more divine than any bulb or arc,
Because their purpose is to flash and spark,
But not to take away the precious dark.
We need the interruption of the night
To ease attention off when overtight,
To break our logic in too long a flight,
And ask us if our premises are right.'

'Sick talk, sick talk, sick sentimental talk!
It doesn't do you any good to walk.
I see what you are: can't get you excited
With hopes of getting mankind unbenighted.
Some ignorance takes rank as innocence.
Have it for all of me and have it dense.
The slave will never thank his manumitter ;
Which often makes the manumitter bitter.'

'In short, you think that star a patent medicine
Put up to cure the world by Mr. Edison.'

'You said it—that's exactly what it is.
My son in Jersey says a friend of his
Knows the old man and nobody's so deep
In incandescent lamps and ending sleep.
The old man argues science cheapened speed.
A good cheap anti-dark is now the need.
Give us a good cheap twenty-four-hour day,
No part of which we'd have to waste, I say,
And who knows where we can't get! Wasting time
In sleep or slowness is the deadly crime.
He gave up sleep himself some time ago,
It puffs the face and brutalizes so.
You take the ugliness all so much dread,
Called getting out of the wrong side of bed
That is the source perhaps of human hate,
And weIl may be where wars originate.
Get rid of that and there'd be left no great
Of either murder or war in any land.
You know how cunningly mankind is planned :
We have one loving and one hating hand.
The loving's made to hold each other like,
While with the hating other hand we strike.

The blow can be no stronger than the clutch,
Or soon we'd bat each other out of touch,
And the fray wouldn't last a single round.
And still it's bad enough to badly wound,
And if our getting up to start the day
On the right side of bed would end the fray,
We'd hail the remedy. But it's been tried
And found, he says, a bed has no right side.
The trouble is, with that receipt for love,
A bed's got no right side to get out of.
We can't be trusted to the sleep we take,
And simply must evolve to stay awake.
He thinks that chairs and tables will endure,
But beds—in less than fifty years he's sure
There will be no such piece of furniture.
He's surely got it in for cots and beds.
No need for us to rack our common heads
About it, though. We haven't got the mind.
It best be left to great men of his kind
Who have no other object than our good.
There's a lot yet that isn't understood.
Ain't it a caution to us not to fix
No limits to what rose in rubbing sticks
On fire to scare away the pterodix
When man first lived in caves along the creeks ?'

'Marvelous world in nineteen-twenty-six.'
(1926) 1942 "A Witness Tree"

Примечание.
Ни один русский перевод стихотворения The Literate Farmer And The Planet Venus в Интернете не обнаружен. Автор предполагал, что сочиняет в своих стихах рождественскую историю.

Владимир Ягличич Наше родное и другое

Владимир Ягличич Наше родное
(С сербского).

Читаю джеймсовы "Марьяжи"*.
Немного утомлён от чтенья.
Мой рок - недальние вояжи,
задумчивые вдохновенья.

Октябрьский танец умиранья,
в сени каштанов нет уюта.
Душа - в сонливом ожиданье,
и всё мне чуждо почему-то.

А куст ко мне с вопросом - кто я ?
А ветер треплет волос редкий.
Здесь всё моё - и не родное,
вплоть до увядшей рыжей ветки.

Мышонок мёрзнет, смотрит зорко.
Должно быть что-то нужно мышке.
Потом залезет греться в норку,
а люди прячутся в домишки.

В полях лежат мешки с половой.
Несли да бросили, не сдюжа.
Весь мир свернулся в куст терновый.
Вода. Болото. Пустошь. Стужа.

Поля пусты. Рассветы серы.
Дух смерти над отчизной милой,
но только здесь родится вера,
что жизнь не кончится могилой.

Примечание.
*Неnry James (1843-1916) - значительный широко известный и плодовитый
американский писатель, живший и творивший как на родине, так и в Европе.
Умер в Англии. Автор 20 романов, 112 рассказов, 12 пьес и другого. Учился писать у Готорна и Тургенева. Дружил с Тургеневым и Стивенсоном. Был знаком с Флобером, Мопассаном, Доде. В старой России его тексты издавались неоднократно, но скупо. В наше время были опубликованы многие рассказы, повести и романы. Роман "Марьяжи" ("Браки"), написанный в 1891 г., на русский язык не переведён.


Владимир Ягличич Ласточка
(С сербского).

В будущем этой муки станет уже без меры.
Долго потом страдать мне, горько и без рассудка.
Будет роса - как слёзы, выпав из атмосферы.
Этим прохладным утром станет уже не жутко.

Станет не так, как нынче. Будет простор распорот.
И не моим, и не вашим будет тогда тот город,
где безыменно пляшут волны неясной тени,
и без труда войду я там в череду видений.

Нет, не любить мне больше милые сердцу лица
в воздухе этом тёплом с норовом вольной воли.
Ласточкой в этот город снова хочу явиться,

в порт, где повсюду чую запахи крепкой соли,
в бухту с палящим солнцем, что не смежает ресницы,
где меня вновь охватят приступы прежней боли.


Владимир Ягличич Элегии из Сабанты* (3).
(С сербского).

Иду селом, и всякий раз мне видно:
вот угол, где погост без огражденья.
Где ж эти люди ? Я здоров. Мне стыдно...
Как оводов, гоню из сердца сожаленья.

Не знаю, что сказать. Хрустит песок
и пятки жжёт мои калёной пикой.
И в сердце, справа,- мучащий ожог.
И весь костяк - как будто в тряске дикой.

В подворье пусто - только груды шлака,
где горы фруктов высились в июле.
Я помню здесь всегда торчал гуляка,
прижав к плетню свои гребучие кривули.

Я помню лавочку. Две тёмные фигуры
Одна при фляжке. Обсужденье тем,
текущее из уст, из сердца, из натуры,
медово, пряно, как стихи больших поэм.

Скамья в селе ! Ты нам даришь отраду -
и в ранний вечерок, и днём, укрывшись в тень, -
полвека, долгий срок, а далее - не надо,
не получается... Приходит страшный день.

Пусть разум ищет смысла не в осуде. -
Ты к Господу со мной, о брат мой, воззови:
Когда б и где б мы ни были, мы, люди, -
немолкнущий родник незнаемой любви.

Примечание.
*Сабанта - родная деревня автора.


Владимир Ягличич На берегу
(С сербского).

Под синей скважиной вселенной
для Муз - как горькие трофеи -
лежали клочья плоти бренной,
меж ними - голова Орфея.

Лежала под речной осокой,
была распухшей и унылой,
рождала ужас пред жестокой
необъяснимо дикой силой.

А солнце с неба жгло в охотку.
Туники на груди влажнели.
Как пальцем трогали находку -
так пламя бушевало в теле.

Кладут ту голову в низинке,
где утром от росы прохлада.
Любая Муза без заминки
к его губам прильнуть бы рада.

Та голова, как мяч, неловко
к коленям ласковым мостится.
Под ней - блестящая циновка,
а в поднебесье вьётся птица.

И Музы смотрят в умиленье,
как слёзка с век его струится.
Сидят и слышат птичье пенье,
а ветер вторит певчей птице.


Владимир Ягличич Кофе
(С сербского).

Ты не ждёшь, чтоб просили дважды,
пусть их скажут: не труд, а отдых.
Утоляет ли кофе жажду ?
Нет, приносит живящий воздух;

будит мысль об исчезшем рае,
вертограде тепла и ласки -
хоть не видеть нам лучшего края,
он цветёт лишь в волшебной сказке.

Ты - царица стола лет с двадцать,
то почти что полжизни нашей,
и стараешься жить с улыбкой -
с каждым утром ясней и краше.

В тесноте да в быте суровом,
в мире, полном лютого пыла,
горесть лечится чутким словом,
доброта возрождает силы.

Что я дальше в жизни добуду
лучше знания, что и в счастье
и в тяжёлые дни, повсюду, -
мне поможет твоё участье.

Я не верю, что нет угрозы,
что ножей не вонзят мне в тело.
От жестокой вседневной прозы
кожа в шрамах и загрубела.

Ну, а нынче, перед дорогой
ты подходишь с чашкой дымящей...
И я снова гляжу с тревогой,
что готовит мне день предстоящий.

Преображение*, 2014.

Примечание.
*Преображение Господне - Яблочный Спас - Второй Спас,
празднуется 6 августа, как по старому, так и по новому календарю.


Владимир Ягличич Тремор
(С сербского).

Порой по мне всё мышки мчатся в скаче,
и дико взбудоражена вся кожа,
как будто телу задана задача -
бежать туда, где веселей и попригоже.

Не знаю цели и причины зуда.
С ним не поспоришь. Он неуправляем.
Ум в тупике. Подмоги - ниоткуда.
А мир манит - то тем, то этим краем.

Я - будто часть единой горной цепи,
и ненароком встреч с другими жажду.
Останусь ли холмом родимой крепи,
что показалась малой мне однажды ?


Владимир Ягличич Шаги
(С сербского).

Порой мой шаг собьётся, и мурашки
пронзят любую ногу до колена.
И я прошу у Господа поблажки:
дать мне судьбу вне суетного плена.

Шаги подсчитаны. Финал не за горою,
но впредь и вплоть до рокового часа,
хочу не подчиняться ритмам строя,
и пусть покрепче кости держат мясо.

Нагрянет ливень, всем молитвам внемля.
Он мне нужней, чем мхам, объятым жаждой,
Хочу бодрее обойти всю землю,
как будто я - совсем не то, что каждый.

Молю о славном странствии и влаге,
которой жаждут все сады со страстью
и все идущие с огнём отваги
на поиск ускользающего счастья.


Владимир Ягличич Оливера*
(С сербского).

Настал час проводов. Лишь турки полны спеси.
Весь Крушевац** шумит. В глазах людей тоска.
Жалеют; в ужасе сочувствуют принцессе:
вся челядь, мать, родня... - народная река.

Её удел скорей несчастен, чем удачен.
Внимает шуткам провожающих повес:
мол, что за куш султаном был уплачен
за христианку, взятую в неволю,
чья кожа пахнет, будто скошенное поле,
не то как вовсе обнажённый зимний лес.

Её судьба - ласкать убившего отца
пропахшего бараньим салом молодца,
жить в горьком рабстве, помогая братьям,
хоть лоно восстаёт, противясь тем объятьям.

И небо легче отворится, чем утроба,
когда любовь молчит и тело - вроде гроба.
Ты горько плакала от горести - хоть вой -
и прах в молчанье порастал травой.

В глубокой тишине, под солнцем и под тенью,
ты обрела своё всесильное терпенье.
Земля за сотни лет впитала море слёз.
Твой скорбный путь народ устлал коврами роз.
Не будь дождей и рос; пусть реки б текли -
и так от наших слёз те б розы расцвели.

Так обними же мать. Прости, что не сильны,
что не желаем злить лихого изувера...
Останься в памяти, стань гордостью страны,
стань нивой, озером, стань храмом, Оливера.

Примечания.
*Княжна Оливера (1372-1444) - историческое лицо, младшая дочь князя Лазаря
Хребеляновича, погибшего в Косовской битве. Его дочь Оливера была взята в гарем победителя - турецкого султана Баязида I. Заняла в гареме почётную
позицию в качестве одной из четырёх главных жён и имела большое влияние на
султана, благодаря чему могла чем-то облегчить судьбу своих побеждённых
родичей. Детей в браке с Баязидом не имела. Прожила с ним 12 лет. В 1402
году султан был разбит Тимуром в битве при Анкаре и взят в плен вместе с
женой Оливерой. Он умер в плену в 1403 г., а Оливере удалось тогда же вернуться в Сербию к сёстрам и братьям. Оливере удалось также схранить в замужестве и в плену свою православную веру. По одной из легенд Баязид в плену отравился, так как не мог вынести, что там на его глазах унижали его жену.
*Крушевац - древняя столица Сербии.


Владимир Ягличич Мелочи
(С сербского).

Легко могу назвать предметы,
чем утешаться взял привычку.
Они берут меня в тенета,
как нерасчётливую птичку.

Раскрыв, почти по-детски, разум,
гляжу, как ошалелый зритель.
Хочу объединить их разом,
любая мелочь - искуситель.

Забыв про все веленья долга,
слежу, без спешки и не тужа,
в рабочие часы - подолгу,
смотря через окно наружу.

Диктую прописи ребятам,
хоть сам я не устойчив в вере.
Надеюсь, в грудах книжек спрятан,
тот том что возместит потерю.

Когда меня измучит лира
и я над строчками балдею,
включаю репортаж турнира,
откуда черпаю идеи.

Бывает, я грущу спросонок -
порадует румяной ранью
случайно встреченый ребёнок
улыбкою всепониманья.

Краюха хлеба мне досталась -
забыл несеянное поле.
Какая же нужна нам малость,
чтоб краше показалась доля ?...

Но главное моё страданье
нисколько не умерит пыток,
всё чаще требует свиданья.
Вот это, право, - уж избыток.


Владимир Ягличич Недостающее
(С сербского).

Старушка одна при прошлом богатстве.
Хозяйство остлось, а сил маловато.
Ночи печальны, а утром собраться
должны родные и все внучата.

Помощь большая - травы накосят.
Запасы доставят к её крылечку.
В подпол дровец и щепы наносят,
чтобы зимою закидывать в печку.

Ходят подружки с давнишней службы.
Долго мусолят различные вздоры.
Кофе им в помощь не только для дружбы -
чтоб не томили те разговоры.

Каждую среду и пятницу кряду
шепчет молитвы, в жару и в стужу,
всё, что положено по обряду,
не отходя от надгробья мужа.

Тяжкие дни и мольбы у могилы.
Мысли, в которые вникнуть несложно:
ищет возврата того, что было,
только всё это вернуть невозможно.


Роберт Фрост Родник, бутыль, ишачьи уши, книги

Роберт Фрост
Родник, бутыль, ишачьи уши, книги.
(С английского).

Близ Дэлтона* у Дэвиса открылась копь.
Старик за счёт неё мог сделаться богатым.
Сыскались бостонцы, хотевшие взглянуть:
по заключению, внутри горы, под толщей,
слюда в пластах была размерами с окно.
Так Дэвис и меня стал приглашать туда же.

"Да, я слыхал про те места. Ты не забыл,
ведь сам рассказывал, что, двигаясь на Запад,
в горах мормоны основали городок
с открытой солнцу каменной купелью,
но Смит, не то другой вожак, увёл их с гор
вперёд, в сраженье с западной пустыней.
Ты говорил, что видел ту купель.
Так покажи и мне".

"Когда-нибудь".

"Сегодня".

"Остатки старой ванны. Зря потратим время.
Обсудим здесь".

"Нет, только там, на месте".

"Что ж, успокойся. Расскажу, что стану делать:
сыщу родник. Надеюсь, он течёт и летом.
Объединимся, будем действовать вдвоём".

"Так он потерян ?"
"Я надеюсь обнаружить.
Наверняка вокруг разросся лес.
Его я видел в восемьдесят пятом.
Возможно, он завален ".
"Немало лет прошло".

"Как помню, если не подводит память,
родник взыграл, и ванна протекла, теперь пуста.
За сорок лет расселась каменная кладка.
Мормона в ванне нам не увидать.
Родник укрылся - нужно обнаружить.
Я - как старик - теперь тебе позволю
меня тащить куда и как захочешь

и уступаю все права руководить.

Ведь ты был гидом".
"Что ж, согласен.

Имею опыт, не посмею отказаться".                        б 

Мы на день отрываемся от мира.
Идём туда, где то подъём, то спуск.
Старик отнёсся к поискам серьёзно.
При всяческих сомненьях старался подсказать.

В обзорном месте встретились с утёсом.
Раскрашенная в яркий цвет,
не то обросшая зелёным мохом,
вверху стояла там немалая бутыль -
на погляденье удивлённому туристу.

"Хоть я и не довёл тебя до родника,
но вот стоит небезызвестная бутылка".

"Замены не приму. Она пуста".

"Но всё же что-то".

"Нет ! Мне надобен источник".

"Когда б нашли родник, - он был бы так же сух.
Теперь, однако, всё же ясно, где мы".

"Я долго сомневался, туда ли мы пришли ?"

"Ты понял ? Мы вблизи мормонского селенья.
Нет, лучше отнесись ко мне как к гиду,
не то придётся ночевать под небом.
Ручаюсь, мы сейчас невдалеке
от пары смежных склонов, где грозят лавины.
Вершина Маршалл - и крута, и высока,
а спуски - будто два ослиных уха.
Пойдём, посмотрим, так и день не пропадёт".

"Трясти ушами ради двух ослиных ?"

"Ах, ради Бога ! У тебя природа не в чести.
Не жалуешь ландшафты ! Ты любишь книги.
Зачем тебе ишачьи уши и бутыль ?
Живая красота! - Тебе ж подай лишь книги !
Отлично. Прямо здесь исполню твой заказ.
Ступай-ка прямо вниз с горы да быстро,
чтоб не свалиться - прыгая да вскок.
Достанется и коже и коленкам.

Готовься. Я задумал и кое-что ещё".

Мы двинулись отвратной мне дорогой.
Мне снова выпал случай, чтоб вывалять в пыли
мои ботинки. Прошагали милю.
В конце той мили увидали прочный дом,
обшитый крепкою широкою панелью.
Я никогда там не был и не видел
таких добротных брошенных строений.

"Прости, что я зову тебя к окну,
оно проломано, - сказал мне Дэвис. -
А дверь снаружи нам пока не отомкнуть.
Хочу сказать о прежних постояльцах.
Здесь Робинсоны жили. Была семья.
О Кларе Робинсон ты, верно, слышал.
Она писала интересные стихи.
Был издан сборник этой поэтессы.
Писала о цветах, стоявших на окне,
и птицах, певших за её окошком.
О том, как были те ухожены при ней,
хотя уходом были заняты другие.
Сама была лежачею больной,
всегда в постели и оторванной от жизни.
Я покажу тебе, какой ей для цветов
устроили широкий подоконник.
Она оттуда наблюдала птиц.
В мансарде все её оставшиеся книги".

Мы шли, ступая на стеклянный бой.
Там, в доме было совершенно пусто.
Казалось, сохранились лишь стихи.
Но книги - не секрет - меня и занимали.
Из рога изобилия текла,
как будто бы из сердца поэтессы,
вся в нём накопленная нежная любовь.
Все книги россыпью лежали у окошка.
Раскрытый чемодан подставил их дождям.
Хватило бы снабдить в селе библиотеку,
когда б то были разные тома.
Их все привёз из города издатель,
затем, чтобы вручить тираж семье.
Мальчишки и досужий сброд лупили -
на меткость - в беззащитное стекло.
Все этажи засыпали осколки.
Могла ль обиженная лирика спастись
вдали от тех, кому она нужна ?
Когда стихи и их читатели в разлуке,
так некому избавить книгу от вреда.
А искусительная откровенность книги
летит по ветру из мансардного окна,
выходит из своей тугой обложки,
пытаясь развернуть не парус, так крыло,
летит, как птица (молчаливая в полёте,
но вся внутри настроенная петь).
Вот вслед и падает подстреленною птицей,
чтоб лечь в кустах, где нет прохода, и в камнях.
Всем этим книгам было надобно вниманье.
Они лежали там, покуда кто-нибудь
не выберет одну, посмотрит и положит,
опять на место, где их обрекли лежать.
В них содержалась жизнь угасшей поэтессы,
что не успела их продать или раздать.

"Возьми одну" - сказал радушный старый Дэвис.

"Но почему не две, не три ?"

"Бери хоть все.
Отлично выглядят". Он дал одну получше
в нетронутой обёртке, достав со дна.
Потом её погладил ласковым движеньем.
Он почитал одну, а я другую.
Мы выглядели оба, как будто что-то там нашли.
Летели мимо осы с чердака, как пули.

Я время там провёл совсем не зря.

Дорогой к дому я всё время помнил
о томике в моём кармане. Он был цел.
А поэтесса в небесах - я знал - вздохнула.
Ведь сердце облегчилось ещё на экземпляр.
Подумал, что вниманье ей польстило.

Её терзало одиночество тех книг.

Она была бы рада отдать мне весь запас.



Robert Frost
A Fountain, a Bottle, a Donkey's Ears, and Some Books

Old Davis owned a solid mica mountain
In Dalton that would someday make his fortune.
There'd been some Boston people out to see it:
And experts said that deep down in the mountain
The mica sheets were big as plate-glass windows.
He'd like to take me there and show it to me.

"I'll tell you what you show me. You remember
You said you knew the place where once, on Kinsman,
The early Mormons made a settlement
And built a stone baptismal font outdoors —
But Smith, or someone, called them off the mountain
To go West to a worse fight with the desert.
You said you'd seen the stone baptismal font.
Well, take me there."

Someday I will."

"Today."

"Huh, that old bathtub, what is that to see?
Let's talk about it."

"Let's go see the place."

"To shut you up I'll tell you what I'll do:
I'll find that fountain if it takes all summer,
And both of our united strengths, to do it."

"You've lost it, then?"

"Not so but I can find it.
No doubt it's grown up some to woods around it.
The mountain may have shifted since I saw it
In eighty-five."

"As long ago as that?"

"If I remember rightly, it had sprung
A leak and emptied then. And forty years
Can do a good deal to bad masonry.
You won't see any Mormon swimming in it.
But you have said it, and we're off to find it.
Old as I am, I'm going to let myself
Be dragged by you all over everywhere —"
"I thought you were a guide.”

"I am a guide,
And that's why I can't decently refuse you."

We made a day of it out of the world,
Ascending to descend to reascend.
The old man seriously took his bearings,
And spoke his doubts in every open place.

We came out on a look-off where we faced
A cliff, and on the cliff a bottle painted,
Or stained by vegetation from above,
A likeness to surprise the thrilly tourist.

"Well, if I haven't brought you to the fountain,
At least I've brought you to the famous Bottle."

"I won't accept the substitute. It's empty.”

"So's everything."

"I want my fountain."

"I guess you'd find the fountain just as empty.
And anyway this tells me where I am.”

"Hadn't you long suspected where you were?"

"You mean miles from that Mormon settlement?
Look here, you treat your guide with due respect
If you don't want to spend the night outdoors.
I vow we must be near the place from where
The two converging slides, the avalanches,
On Marshall, look like donkey's ears.
We may as well see that and save the day."

"Don't donkey's ears suggest we shake our own?"

"For God's sake, aren't you fond of viewing nature?
You don't like nature. All you like is books.
What signify a donkey's cars and bottle,
However natural? Give you your books!
Well then, right here is where I show you books.
Come straight down off this mountain just as fast
As we can fall and keep a-bouncing on our feet.
It's hell for knees unless done hell-for-leather."

Be ready, I thought, for almost anything.

We struck a road I didn't recognize,
But welcomed for the chance to lave my shoes
In dust once more. We followed this a mile,
Perhaps, to where it ended at a house
I didn't know was there. It was the kind
To bring me to for broad-board paneling.
I never saw so good a house deserted.

"Excuse me if I ask you in a window
That happens to be broken, Davis said.
"The outside doors as yet have held against us.
I want to introduce you to the people
Who used to live here. They were Robinsons.
You must have heard of Clara Robinson,
The poetess who wrote the book of verses
And had it published. It was all about
The posies on her inner windowsill,
And the birds on her outer windowsill,
And how she tended both, or had them tended:
She never tended anything herself.
She was 'shut in' for life. She lived her whole
Life long in bed, and wrote her things in bed.
I'll show You how she had her sills extended
To entertain the birds and hold the flowers.
Our business first's up attic with her books."

We trod uncomfortably on crunching glass
Through a house stripped of everything
Except, it seemed, the poetess's poems.
Books, I should say! - if books are what is needed.
A whole edition in a packing case
That, overflowing like a horn of plenty,
Or like the poetess's heart of love,
Had spilled them near the window, toward the light
Where driven rain had wet and swollen them.
Enough to stock a village library —
Unfortunately all of one kind, though.
They bad been brought home from some publisher
And taken thus into the family.
Boys and bad hunters had known what to do
With stone and lead to unprotected glass:
Shatter it inward on the unswept floors.
How had the tender verse escaped their outrage?
By being invisible for what it was,
Or else by some remoteness that defied them
To find out what to do to hurt a poem.
Yet oh! the tempting flatness of a book,
To send it sailing out the attic window
Till it caught wind and, opening out its covers,
Tried to improve on sailing like a tile
By flying like a bird (silent in flight,
But all the burden of its body song),
Only to tumble like a stricken bird,
And lie in stones and bushes unretrieved.
Books were not thrown irreverently about.
They simply lay where someone now and then,
Having tried one, had dropped it at his feet
And left it lying where it fell rejected.
Here were all those the poetess's life
Had been too short to sell or give away.

"Take one," Old Davis bade me graciously.

"Why not take two or three?"

"Take all you want."
Good-looking books like that." He picked one fresh
In virgin wrapper from deep in the box,
And stroked it with a horny-handed kindness.
He read in one and I read in another,
Both either looking for or finding something.

The attic wasps went missing by like bullets.

I was soon satisfied for the time being.

All the way home I kept remembering
The small book in my pocket. It was there.
The poetess had sighed, I knew, in heaven
At having eased her heart of one more copy —
Legitimately. My demand upon her,
Though slight, was a demand. She felt the tug.
In time she would be rid of all her books.
1923 "New Hampshire"

Примечание.
Переводов этого стихотворения (A Fountain, a Bottle, a Donkey's Ears, and Some Books) на русский язык в Интернете не обнаружено. Рассказывается о том, как два друга разыскивали горный родник, а нашли забытые в заброшенном доме сборники стихов.
*Дэлтон - название многих городов и городков в США, Англии, Канаде. В том
числе в Массачусеттсе (около 7 тысяч жителей) и в Нью Хэмпшире (около одной
тысячи жителей), есть деревушка Дэлтон в штате Нью-Йорк...

Роберт Фрост Голубика

Роберт Фрост Голубика (Blueberries)
(С английского).

"Представь себе, что нынче видел я вокруг,
дорогою в село сквозь Мортенсонов* луг:
какая вызрела - в полпальца - голубика.
Возьми собой ведёрко да взгляни-ка.
Туда посыплется небесно-синий град,
забарабаня, будто движется парад.
Она вся спелая - ни ягодки зелёной.
Кто будет первым, тот с наградою законной".

"Жаль, я не знаю той поляны потаённой ?"

"Ты помнишь вырубку, где года два назад -
никак не более - губили всё подряд.
Потом, когда закончили то дело,
был осенью пожар - почти что всё горело".

"Там ни единый куст не вырос в этот срок,
и голубичник тоже бы не смог.
Его там не было в тени сосновой рощи.
Ни признака. Там почвы были тощи.
Теперь там выжжен весь былой сосняк,
и папоротник тоже там иссяк.
Ни травки нет. Нет зелени. Всё чисто.
Вдруг - presto - ягодки трезвонят, как мониста.
Почти иллюзион, как в цирке. Трюк артиста".

"Вняв запах ягод ты почуещь дух золы.
Там пеплом с сажею забиты все углы.
Плоды земли приобретают цвет эбена,
а ветер, их синя, туманит постепенно.
На пальцах всех, что предлагают тот товар,
всегда налёт, похожий на загар".

"Не жаль ли Мортенсону этого богатства ?"

"Нет, он не скупердяй, не любит жаться.
Ему что ягоды, что шумные вьюрки.
И то и это для него лишь пустяки.
(Он подражает добрякам-аборигенам)".

"А я дивлюсь, что ты не встретился с Лореном".

"Нет. Слава Богу ! Увидал. Пустился в путь
затем, чтоб с края пастбища взглянуть
за изгородь и дальше - на дорогу.
Лоренов юных, с разным грузом, было много.
Там и Лорен-папаша стал на страже,
но нынче почему-то без поклажи".

"Увидел ли тебя ? Что сделал ? Был ли зол ?"

"Он много раз кивнул мне - снизошёл.
Он очень вежлив, кто бы ни был рядом,
но о себе он мнит. Легко понять по взглядам.
По ним легко и размышления понять:
"Я уйму ягод не собрал опять.
Оставил зреть. Должно быть, сделал промах".

"Он первый скопидом из всех знакомых".

"Скорее бережлив, но он живёт в нужде.
Семья большая. Все заботы - о еде.
Он всех на ягодник приводит для жировки,
как птиц - клевать и делать заготовки.
Запас - на целый год, для кучи едоков,
а часть - в продажу, на покупку башмаков".

"Пусть скажут что хотят ! Но дивная метода -
жить только тем, что нам даёт Природа,
не угнетённая сохой и бороной".

"Увы ! Всегда с согнутою спиной.
Ещё юнцы, а труд у них батрацкий
и странный вид, торжественно-дурацкий".

"Зато известно им всегда наперечёт,
какая ягода когда и где растёт:
в трясинах - клюква, алая малина -
на каменистых склонах, у вершины.
Однажды шли они, и каждый нёс цветок,
воткнутый в полный свежих ягод туесок.
"А что за ягоды ?" - спросил, стыдясь незнанья.
Ответили про них, что без названья".

"А как-то раз я приложил старанье,
чтоб спровоцировать Лорена-старика.
Сказал, что все вокруг, признав за знатока,
желают вызнать у него места для сбора.
Вот, думал я, получится умора.
Польщённый плут на то ответил скоро -
пообещал помочь, а год был очень плох:
росла одна трава да жёсткий серый мох.
Уж всё немногое, что вызрело, собрали.
Лорен однако говорил в запале,
как вежливый радушный мажордом:
"Да, я уверен. Я уверен, что найдём.
И заключил с серьёзным важным видом:
"Мадам, не даст солгать ! Я все секреты выдам".

"Он счёл своими все природные дары.
Давай докажем, что всё это - до поры.
С утра, настроившись решительно и бодро,
пойдём на этот луг, лишь только было б вёдро.
Когда с зарёй роса рассыплет серебро,
в кустах теряешься, как поезд в тьме метро.
Мы бегали туда с тобой для сбора ягод,
ещё не ведая ни горестей, ни тягот.
Случалось там в кустах надолго скрыться
и, лишь увидев спугнутую птицу,
летевшую с гнезда через кусты,
я оттого угадывал, где ты.
А птица эта не сходила с ближних трасс,
взволнованно крича: "Вот здесь один из вас".
Порой казалось - ты удрал уже на милю.
Мне те исчезновения претили.
Раз, помню, выдал громкий-громкий крик,
а отклик тут же рядышком возник.
Ты вовсе никуда и не девался:
кусты густы, а не сбивался с галса".

Мы не захватим этот Рай, чтоб наслаждаться:
Лорены прибегут - сестрички, братцы.
Вся эта милая компания резва.
Не станут драться, но кивнут едва-едва.
Они считают, что имеют все права.
Займутся сбором. Мы тогда уйдём.
Но видели бы вы то место под дождём !
В листве все ягоды - блестящее виденье,
приманка для воров, как редкие каменья.

Robert Frost Blueberries

"You ought to have seen what I saw on my way
To the village, through Mortenson*'s pasture to-day:
Blueberries as big as the end of your thumb,
Real sky-blue, and heavy, and ready to drum
In the cavernous pail of the first one to come!
And all ripe together, not some of them green
And some of them ripe! You ought to have seen!"
"I don't know what part of the pasture you mean."
"You know where they cut off the woods - let me see -
It was two years ago - or no! - can it be
No longer than that? - and the following fall
The fire ran and burned it all up but the wall."
"Why, there hasn't been time for the bushes to grow.
That's always the way with the blueberries, though:
There may not have been the ghost of a sign
Of them anywhere under the shade of the pine,
But get the pine out of the way, you may burn
The pasture all over until not a fern
Or grass-blade is left, not to mention a stick,
And presto, they're up all around you as thick
And hard to explain as a conjuror's tri
ck."
"It must be on charcoal they fatten their fruit.
I taste in them sometimes the flavour of soot.
And after all really they're ebony skinned:
The blue's but a mist from the breath of the wind,
A tarnish that goes at a touch of the hand,
And less than the tan with which pickers are tanned."
"Does Mortenson* know what he has, do you think?"
"He may and not care and so leave the chewink
To gather them for him--you know what he is.
He won't make the fact that they're rightfully his
An excuse for keeping us other folk out."
"I wonder you didn't see Loren about."
"The best of it was that I did. Do you know,
I was just getting through what the field had to show
And over the wall and into the road,
When who should come by, with a democrat-load
Of all the young chattering Lorens alive,
But Loren, the fatherly, out for a drive."
"He saw you, then? What did he do? Did he frown?"
"He just kept nodding his head up and down.
You know how politely he always goes by.
But he thought a big thought--I could tell by his eye--
Which being expressed, might be this in effect:
'I have left those there berries, I shrewdly suspect,
To ripen too long. I am greatly to blame.'"
"He's a thriftier person than some I could name."
"He seems to be thrifty; and hasn't he need,
With the mouths of all those young Lorens to feed?
He has brought them all up on wild berries, they say,
Like birds. They store a great many away.
They eat them the year round, and those they don't eat
They sell in the store and buy shoes for their feet."
"Who cares what they say? It's a nice way to live,
Just taking what Nature is willing to give,
Not forcing her hand with harrow and plow."
"I wish you had seen his perpetual bow -
And the air of the youngsters! Not one of them turned,
And they looked so solemn-absurdly concerned."
"I wish I knew half what the flock of them know
Of where all the berries and other things grow,
Cranberries in bogs and raspberries on top
Of the boulder-strewn mountain, and when they will crop.
I met them one day and each had a flower
Stuck into his berries as fresh as a shower;
Some strange kind - they told me it hadn't a name."
"I've told you how once not long after we came,
I almost provoked poor Loren to mirth
By going to him of all people on earth
To ask if he knew any fruit to be had
For the picking. The rascal, he said he'd be glad
To tell if he knew. But the year had been bad.
There had been some berries - but those were all gone.
He didn't say where they had been. He went on:
'I'm sure - I'm sure' - as polite as could be.
He spoke to his wife in the door, 'Let me see,
Mame, we don't know any good berrying place?'
It was all he could do to keep a straight face.
"If he thinks all the fruit that grows wild is for him,
He'll find he's mistaken. See here, for a whim,
We'll pick in the Mortensons' pasture this year.
We'll go in the morning, that is, if it's clear,
And the sun shines out warm: the vines must be wet.
It's so long since I picked I almost forget
How we used to pick berries: we took one look round,
Then sank out of sight like trolls underground,
And saw nothing more of each other, or heard,
Unless when you said I was keeping a bird
Away from its nest, and I said it was you.
'Well, one of us is.' For complaining it flew
Around and around us. And then for a while
We picked, till I feared you had wandered a mile,
And I thought I had lost you. I lifted a shout
Too loud for the distance you were, it turned out,
For when you made answer, your voice was as low
As talking - you stood up beside me, you know."
"We sha'n't have the place to ourselves to enjoy -
Not likely, when all the young Lorens deploy.
They'll be there to-morrow, or even to-night.
They won't be too friendly - they may be polite -
To people they look on as having no right
To pick where they're picking. But we won't complain.
You ought to have seen how it looked in the rain,
The fruit mixed with water in layers of leaves,
Like two kinds of jewels, a vision for thieves."
1914 "North of Boston"

Примечание.
В русском переводе Вячеслава Толстова первая половина стихотворения
Blueberries публикована в Интернете на сайте Стихи.Ру.
*В другом варианте этого стихотворения фамилия владельца пастбища Patterson.

Роберт Фрост Место для третьей и Топорище

Роберт Фрост Место для третьей
(С английского).

Что толку говорить об этих браках !
По три у каждого. Был равный счёт.
Она три раза выходила замуж,
а перед смертью стала размышлять.
Казалось ей, что будет очень горько
в ряду с тремя умершими детьми
и так же - с парой жён живого мужа.
Она и не таила тех тревог,
и Лейбану сказала: "Ты обычно
разумен, и сейчас не ошибись.
Не положи меня к покойным жёнам".

Муж сам решил её похоронить
лишь с теми, с кем она сама захочет,
кто ей по нраву. Твёрдо обещал
исполнить просьбу. Но, заметив
Элизин строгий и тревожный взгляд,
решил, что сделает всё то, что в силах
и даже больше, чем он ей поклялся.
Надеялся, что он на то способен.
Хвалил усопших ближних сверх заслуг
и ждал, кого из них жена одобрит.
Сам думал о могиле для себя,
теперь был должен заказать обоим.
Велик ли будет камень, он не знал:
решил продать ярмо, чтоб были деньги.
Подумал о кладбищенских цветах.
Цветы среди могил смягчают горе.
Пока растут, и горе не умрёт:
нет позабывших, нет и позабытых.
Пренебрегать цветами неумно,
но выбрал бы невянущую зелень.
И вот возникли мысли поценней -
не сыщется ли вдруг могила парня,
что с ней венчался больше для забав,
чем как с хозяйкой. Знавшие смеялись.
Захочет ли с ним лечь в последнем сне ?
Где ж та могила ? Как тот парень звался ?

Надгробье было в ближнем городке.
Читалось: "Джону, Нежному Супругу".
С ним рядом было место для сестры,
живой, но одинокой старой девы.
Сестра решала, положить ли здесь
Элизу, рядом с самым первым мужем.
Что ж ! Лейбан тут же посетил сестру,
но не сказал, что сам решил зарыть
Элизу вместе с первою любовью.
О том, с кем лечь не хочет, умолчал.
Лицо сестрицы сморщилось при этом.
Ей задан был ответственный вопрос.
Боясь ошибки, порешила думать.
Заботлив Лейбан, но бедняк и стар.
Она сама - такая же старуха.
Уставила в него унылый взор.
Сказала, чтоб прошёлся по делам,
не уезжал и подождал ответа,
пока она прикинет что к чему
и отчего тот Лейбан так взволнован.
(Хотела рассмотреть его насквозь).

Она ещё раз видела Элизу,
когда та снова сделалась вдовой,
и пригласила в дом, чтоб отдохнула,
пока не вышла вновь за бедняка,
чтоб стать в его жилье домохозяйкой.
Она с Элизою была дружна.
И смела ли она судить о браках,
когда о них и в Библии - лишь мрак ?
Спор с Лейбаном сестра не затевала.
Того и так уж выгладила жизнь.
Ей не хотелось, чтоб он ждал напрасно
с момента смерти и до похорон.
Едва его снаружи увидала,
поторопилась дать ему ответ
и встретила, как он пришёл, у двери.
И Лейбан угадал, что он услышит.
Она скривила жалкий старый рот,
чтоб выдать справедливое решенье,

как сквозь экран, не открывая дверь:
"Нет-нет ! Не с Джоном. Я не вижу смысла.
Элиза знала вдоволь и других".

И Лейбан должен был вернуться к плану
похоронить жену без никого.
У самого ж теперь мог быть свой выбор,
когда настанет время умереть.

Robert Frost Place for a Third

Nothing to say to all those marriages!
She had made three herself to three of his.
The score was even for them, three to three.
But come to die she found she cared so much:
She thought of children in a burial row;
Three children in a burial row were sad.
One man’s three women in a burial row —
Somehow made her impatient with the man.
And so she said to Laban, “You have done
A good deal right: don’t do the last thing wrong.
Don’t make me lie with those two other women.”

Laban said, No, he would not make her lie
With any one but that she had a mind to.
If that was how she felt, of course, he said.
She went her way. But Laban having caught
This glimpse of lingering person in Eliza,
And anxious to make all he could of it
With something he remembered in himself,
Tried to think how he could exceed his promise,
And give good measure to the dead, though thankless.
If that was how she felt, he kept repeating.
is first thought under pressure was a grave
In a new boughten grave plot by herself,
Under he didn’t care how great a stone:
He’d sell a yoke of steers to pay for it.
And weren’t there special cemetery flowers,
That once grief sets to growing, grief may rest:
The flowers will go on with grief awhile,
And no one seem neglecting or neglected?
A prudent grief will not despise such aids.
He thought of evergreen and everlasting.
And then he had a thought worth many of these.
Somewhere must be the grave of the young boy
Who married her for playmate more than helpmate,
And sometimes laughed at what it was between them
How would she like to sleep her last with him?
Where was his grave? Did Laban know his name?

He found the grave a town or two away,
The headstone cut with John, Beloved Husband,
Beside it room reserved, the say a sister’s,
A never-married sister’s of that husband,
Whether Eliza would be welcome there.
The dead was bound to silence: ask the sister.
So Laban saw the sister, and, saying nothing
Of where Eliza wanted not to lie,
And who had thought to lay her with her first love,
Begged simply for the grave. The sister’s face
Fell all in wrinkles of responsibility.
She wanted to do right. She’d have to think.
Laban was old and poor, yet seemed to care;
And she was old and poor—but she cared, too.
They sat. She cast one dull, old look at him,
Then turned him out to go on other errands
She said he might attend to in the village,
While she made up her mind how much she cared—
And how much Laban cared—and why he cared.
(She made shrewd eyes to see where he came in).

She’d looked Eliza up her second time,
A widow at her second husband’s grave,
And offered her a home to rest awhile.
Before she went the poor man’s widow’s way,
Housekeeping for the next man out of wedlock.
She and Eliza had been friends through all.
Who was she to judge marriage in a world
Whose Bible’s so confused up in marriage counsel?
The sister had not come across this Laban;
A decent product of life’s ironing-out;
She must not keep him waiting. Time would press
Between the death day and the funeral day.
So when she saw him coming in the street
She hurried her decision to be ready
To meet him with his answer at the door.
Laban had known about what it would be
From the way she had set her poor old mouth,
To do, as she had put it, what was right.

She gave it through the screen door closed between them
“No, not with John. There wouldn’t be no sense.
Eliza’s had too many other men.”

Laban was forced to fall back on his plan
To buy Eliza a plot to lie alone in:
Which gives him for himself a choice of lots
When his time comes to die and settle down.
1923 "New Hampshire".

Примечание.
Русских переводов стихотворения Place for a Third в Интернете не обнаружено.


Роберт Фрост Топорище
(С английского).

Порой взнесёшь топор над головой,
как он уж схвачен там ольховой веткой.
Со мной такое было уж в лесу.
Теперь, когда рубил ольховый комель,
решил, что вновь мешается ольха,
но это мой сосед Батист подкрался
ко мне в моём заснеженном дворе,
пока я обрабатывал колоду,
и я тут ничего не мог поделать.
Топор схватил он ловко, на лету.
Увидев, что меня он пересилил,
он мой топор уже не отпускал,
а после заграбастал без помехи.
Я знал его не слишком хорошо,
чтоб угадать, в чём дело. Он, возможно,
хотел меня сперва разоружить,
а после в чём-то упрекнуть соседа.
Винил он не меня. "Плохой топор !" -
сказал он на французисто-английском.
Ему был не по нраву инструмент -
мне продали дурное топорище.
"Токарная работа" - он сказал,
царапнув ногтем гладкую поверхность.
На ней остался штрих, как след змеи,
как символ доллара в любой банкноте.
"В миг треснет, только крепенько ударь.
Разрезаны древесные волокна".
Пусть даже так. Но он то здесь при чём ?

"Зайди ко мне. Я дам тебе другое -
из гикори, чтоб гнулась рукоять.
Сам вырежу, и будет крепкой-крепкой".

Хотел продать ? Об этом речь не шла.

"Когда зайдёшь ? Я сделаю бесплатно.
Сегодня ?"

"Да, сегодня вечерком".

У перегретых кухонных конфорок
я поздоровался, когда вошёл.
Батист не спрашивал, зачем явился,
хоть запоздал, он помнил уговор.
Я не считал: приду - доставлю радость.
(Какая радость ? - Речь о топоре !).
Откуда было знать, что в этом деле
он эрудированней всех других.
По мне он был обычнейшим соседом,
но в окруженье янки - как француз -
он тщился получить высокий рейтинг.

Его жена крутилась, суетясь,
как весь наш мир, в её качалке-кресле:
назад - вперёд, из тени - в тень.
Она была попеременно всюду.
Боками чуть не упиралась в печь.
Её всё время стерегла опасность.
Могла со всей качалкой пострадать,
но всё не прекрщала обороты.
"Она в английском очень не сильна".
А я боялся, что пойдут вопросы
к обоим, потому что поняла,
что мы решаем некую проблему.
Батист слегка был этим раздражён,
но больше думая, что не успеет
исполнить утреннее обещанье,
а я начну его подозревать,
что он и не желает это сделать.

Но тут он вынул кучку топорищ
из своего запаса, чтобы выбрать
такое, чтоб сгодилось для меня.
В мою задачу вовсе не входило
судить о красоте и про размер.
Но демонстрация была на пользу.
Батист ценил отсутствие сучков
и, как в мече, что гнётся о колено,
изящный и пружинистый изгиб.
Такой был в образцовых топорищах.
Он узнавал, где резалось ножом,
не признавал станочного точенья.
Ценил естественную кривизну -
чтоб топорище было понадёжней.
Он резал рукоять суровою рукой
и проверял, годна ли для насадки.
"Ну-ну ! - решал. - Подходит в аккурат".
Батист затягивал свою работу -
ему был по сердцу и сам процесс.

Беседа шла о школьном обученье.
Батист стремился уберечь детей -
забрать их всех, о чём всегда старался,
не сомневаясь, изо всяких школ,
где обучают их изготовленью
фальшивых плохо сделанных вещиц
и прививают этим вредный навык.
Подделками забиты все дома...
Я дружелюбно выслушал всё это.
В сомнениях он был частично прав.
Как реагировать на все упрёки,
зависит от ответственных людей.

Потом он отряхнул с колен всю стружку.
Топор в копытце укрепил стоймя.
Тот был прямым, но с небольшим изгибом,
как Змей, что злобно встал на хвост в Раю:
тяжёлый сверху на коротком утолщенье,
блестел ручной отделкой. Синела сталь.
Батист отпрянул и сказал с акцентом,
прищурясь и довольный образцом:
"Ну, вот и посадили кочетка !"

Robert Frost The Ax-Helve

I’ve known ere now an interfering branch
Of alder catch my lifted ax behind me.
But that was in the woods, to hold my hand
From striking at another alder’s roots,
And that was, as I say, an alder branch.
This was a man, Baptiste, who stole one day
Behind me on the snow in my own yard
Where I was working at the chopping-block,
And cutting nothing not cut down already.
He caught my ax expertly on the rise,
When all my strength put forth was in his favor,
Held it a moment where it was, to calm me,
Then took it from me—and I let him take it.
I didn’t know him well enough to know
What it was all about. There might be something
He had in mind to say to a bad neighbor
He might prefer to say to him disarmed.
But all he had to tell me in French-English
Was what he thought of—not me, but my ax,
Me only as I took my ax to heart.
It was the bad ax-helve someone had sold me —
“Made on machine,” he said, plowing the grain
With a think thumbnail to show how it ran
Across the handle’s long-drawn serpentine —
Like the two strokes across a dollar sign.
“You give her one good crack, she’s snap raght off.
Den where’s your hax-ead flying t’rough de hair?”
Admitted; and yet, what was that to him?

“Come on my house and I put you one in
What’s las’ awhile—good hick’ry what’s grow crooked.
De second growt’ I cut myself—tough, tough!”

Something to sell? That wasn’t how it sounded.

“Den when you say you come? It’s cost you nothing.
Tonaght?

As well tonight as any night.
Beyond an over-warmth of kitchen stove
My welcome differed from no other welcome.
Baptiste knew best why I was where I was.
So long as he would leave enough unsaid,
I shouldn’t mind his being overjoyed
(If overjoyed he was) at having got me
Where I must judge if what he knew about an ax
That not everybody else knew was to count
For nothing in the measure of a neighbor.
Hard if, though cast away for life ’mid Yankee,
A Frenchman couldn’t get his human rating!

Mrs. Baptiste came in and rocked a chair
That had as many motions as the world:
One back and forward, in and out of shadow,
That got her nowhere; one more gradual,
Sideways, that would have run her on the stove
In time, had she not realized her danger
And caught herself up bodily, chair and all,
And set herself back where she started from.
“She ain’t spick too much Henglish—dat’s too bad.”
I was afraid, in brightening first on me,
Then on Baptiste, as if she understood
What passed between us, she was only feigning.
Baptiste was anxious for her; but no more
Than for himself, so placed he couldn’t hope
To keep his bargain of the morning with me
In time to keep me from suspecting him
Of really never having meant to keep it.

Needlessly soon he had his ax-helves out,
A quiverful to choose from, since he wished me
To have the best he had, or had to spare—
Not for me to ask which, when what he took
Had beauties he had to point me out at length
To insure their not being wasted on me.
He liked to have it slender as a whipstock,
Free from the least knot, equal to the strain
Of bending like a sword across the knee.
He showed me that the lines of a good helve
Were native to the grain before the knife
Expressed them, and its curves were no false curves
Put on it from without. And there its strength lay
For the hard work. He chafed its long white body
From end to end with his rough hand shut round it.
He tried it at the eye-hole in the ax-head.
“Hahn, hahn,” he mused, “don’t need much taking down.”
Baptiste knew how to make a short job long
For love of it, and yet not waste time either.

Do you know, what we talked about was knowledge?
Baptiste on his defense about the children
He kept from school, or did his best to keep—
Whatever school and children and our doubts
Of laid-on education had to do
With the curves of his ax-helves and his having
Used these unscrupulously to bring me
To see for once the inside of his house.
Was I desired in friendship, partly as someone
To leave it to, whether the right to hold
Such doubts of education should depend
Upon the education of those who held them?

But now he brushed the shavings from his knee
And stood the ax there on its horse’s hoof,
Erect, but not without its waves, as when
The snake stood up for evil in the Garden, —
Top-heavy with a heaviness his short,
Thick hand made light of, steel-blue chin drawn down
And in a little — a French touch in that.
Baptiste drew back and squinted at it, pleased;
“See how she’s cock her head!”
(1917) 1923 "New Hampshire"

Примечание.
Переводов стихотворения Ax-Helve на русский язык в Интернете не обнаружено.



Роберт Фрост О сердце, замутившем рассудок. (Цикл).

Роберт Фрост О сердце, замутившем рассудок
(С английского).

Я это видел ночью в штате Юта,
не то помнилось посреди маршрута.
Я с полки видел в небе лунный свет,
и по земле тянулся яркий след.
Блестели звёзды, копья ощетиня,
и чей-то огонёк горел в пустыне -
простой костёр, зажжённый там впотьмах,
и гревший, и смирявший ночью страх.
И собрались там - мимоездом судя -
пришедшие в отчаяние люди.
Такой костёр угаснет в краткий срок,
как слабенький цветочный лепесток...
И сердце замутило мой рассудок.
Мне веселее от других погудок.
Огонь горит, покуда есть дрова.
Подбросишь сучьев - сила в нём жива.
Не нужен станет, если прочь отбудем, -
тогда его оставим новым людям.
А тот, кто возвратится через год,
захочет - так сильнее разведёт.
Собравшись в путь, бываю сам согласен,
как скажут о костре: "Давай погасим !"
И прочие не возразят,
решив, что не воротятся назад,
но могут вновь разжечь, когда хотят...
Бросаю взгляд в окошко напоследок:
луна ярка, а свет костров там редок.
В пустыне не родится лес.
Там пара человек, а дров - в обрез.
И некому пойти собрать, похоже.
Но женщина глядит на жизнь без дрожи.
О лучшем месте думала не раз -
не утешалась: "Это не для нас !"
Жизнь - не такая мрачная могила.
Действительность обоих их бодрила.
Он - муж. Она - его жена.
Он ей не чужд, и жизнь им не страшна
(и поняли, откуда ждать им света,
да чтоб сродни была им светлость эта).
Но мне уже пора была в постель,
и я в пути не разглядел их цель.

А поздним утром, разминая ноги,
когда я шёл по полотну дороги,
то всё глядел сквозь паровозный дым,
как вдалеке живётся всем другим.

Robert Frost On the Heart's Beginning to Cloud the Mind

Something I saw or thought I saw
In the desert at midnight in Utah,
Looking out of my lower berth
At moonlit sky and moonlit earth.
The sky had here and there a star;
The earth had a single light afar,
A flickering, human pathetic light,
That was maintained against the night,
It seemed to me, by the people there,
With a Godforsaken brute despair.
It would flutter and fall in half an hour
Like the last petal off a flower.
But my heart was beginning to cloud my mind.
I knew a tale of a better kind.
That far light flickers because of trees
The people can burn it as long as they please;
And when their interest in it end,
They can leave it to someone else to tend.
Come back that way a summer hence,
I should find it no more no less intense.
I pass, but scarcely pass no doubt,
When one will say, "Let us put it out,"
The other without demur agrees.
They can keep it burning as long as they please;
They can put it out whenever they please.
One looks out last from the darkened room
At the shiny desert with spots of gloom
That might be people and are but cedar,
Have no purpose, have no leader,
Have never made the first move to assemble,
And so are nothing to make her tremble.
She can think of places that are not thus
Without indulging a "Not for us !"
Life is not so sinister-grave.
Matter of fact has made them brave.
He is husband, she is wife.
She fears not him, they fear not life.
They know where another light has been,
And more than one, to their akin,
But earlier out for bed tonight,
So lost on me in my surface flight.

This I saw when waking late,
Going by at a railroad rate,
Looking through wreaths of engine smoke
Far into the lives of other folk.
(1934) 1936 "A Further Range".

Примечание.
Переводов стихотворения On the Heart's Beginning to Cloud the Mind на
русский язык в Интернете обнаружить не удалось.


Роберт Фрост Затерявшийся в небе.
(С английского).

Мне тучи грозили внезапною бурей,
хотели открыть изобильные баки,
а я, не пугаясь рассерженных фурий,
на небе искал мне знакомые знаки.

Но звёзды светились не бойко и слабо,
Созвездия были представлены скудно.
Хотел опознать там лишь пару хотя бы,
и сам испугался - так было мне трудно.

"Так где же я в небе ?" - я крикнул в задоре.
"Но лучше молчите ! - вновь крикнул я тучам. -
Пусть я затеряюсь в небесном просторе,
навек поражённый пространством могучим".

Robert Frost Lost in Heaven

The clouds, the source of rain, one stormy night
Offered an opening to the source of dew;
Which I accepted with impatient sight,
Looking for my old skymarks in the blue.

But stars were scarce in that part of the sky,
And no two were of the same constellation -
No one was bright enough to identify;
So 'twas with not ungrateful consternation,

Seeing myself well lost once more, I sighted,
'Where, where in Heaven am I? But don't tell me!
Oh, opening clouds, by opening on me wide.
Let's let my heavenly lostness overwhelm me.'
1936 "A Further Range"

Примечание.
Стихотворение Lost in Heaven найдено в Интернете в переводах Аллы Шараповой
и Вадима Белякова.




Роберт Фрост Хочу Вам возвестить тот час.
(С английского).

Заела лень,
а ночью встал -
уже не спал.
Хотел узнать,
когда рассвет
и неужели
забрезжил день.
(А света нет).
Тут не до нег.
Вихрится снег
под свист метели.
Сошлись в проулках
два ветра гулких.
Взялись в потугах
душить друг друга.
Завыла вьюга.
Не стану лгать,
хоть мне некстати
лезть в переделки
в эти холода,
но стал впотьмах
следить, когда
сойдутся стрелки
в башенных часах
на циферблате.

И слышу: трах!
Невозмутимый звон
на всю округу.
Он странно приглушён.
И башня возвестила: "Час !" -
совмесно с колокольней,
как сговорясь вдвоём.
Поднялся люд окольный,
расслышавший сигнал
меж сладких снов,
(а нищий люд не спал)...
Злой ветер был суров,
накинувшись en masse,
все стёкла тряс -
как мёрзлым мехом вытер.
Включился в разговор
весь звёздный хор,
и Солнце, и Луна,
и круг планет сполна:
и Марс с Сатурном,
и Юпитер.
Все тау с сигмами
созвездий
раскрепощённо,
с траекторий,
вступая спор учёный
в своём заезде,
трепали в споре
клочки теорий,
что люди под шумок,
приводят как итог...
Среди тех выводов - и Бог...
Космическою тенью
в зиянье объектива
не объяснишь рожденье
волшебного мотива.
Рождаясь в небесах,
он слышится в часах,
где шестерни ретивы.
Заветным словом
владела лишь звезда,
светящая над кровом,
но дальняя на диво.
Одна лишь, без подруг.
Она нейдёт оттуда,
ни на мгновенье.
Крутясь без перерыва,
не входит в звёздный круг.
С ней вышло чудо.
Дожив до расширенья
предстала Новой.
(Хотела возвестить тот час !).
По мнению любого люда,
в её свеченье,
без измененья,
всегда лишь блеск суровый,
и так покуда,
внизу всё то же предстаёт:
там человек любого века
гнетёт другого человека;
один народ гнетёт другой народ.

Robert Frost I Will Sing You One-O

It was long I lay
Awake that night
Wishing that night
Would name the hour
And tell me whether
To call it day
(Though not yet light)
And give up sleep.
The snow fell deep
With the hiss of spray;
Two winds would meet,
One down one street,
One down another,
And fight in a smother
Of dust and feather.
I could not say,
But feared the cold
Had checked the pace
Of the tower clock
By tying together
Its hands of gold
Before its face.

Then cane one knock!
A note unruffled
Of earthly weather,
Though strange and muffled.
The tower said, "One!'
And then a steeple.
They spoke to themselves
And such few people
As winds might rouse
From sleeping warm
(But not unhouse).
They left the storm
That struck en masse
My window glass
Like a beaded fur.
In that grave One
They spoke of the sun
And moon and stars,
Saturn and Mars
And Jupiter.
Still more unfettered,
They left the named
And spoke of the lettered,
The sigmas and taus
Of constellations.
They filled their throats
With the furthest bodies
To which man sends his
Speculation,
Beyond which God is;
The cosmic motes
Of yawning lenses.
Their solemn peals
Were not their own:
They spoke for the clock
With whose vast wheels
Theirs interlock.
In that grave word
Uttered alone
The utmost star
Trembled and stirred,
Though set so far
Its whirling frenzies
Appear like standing
in one self station.
It has not ranged,
And save for the wonder
Of once expanding
To be a nova,
It has not changed
To the eye of man
On planets over
Around and under
It in creation
Since man began
To drag down man
And nation nation.
1923 "New Hampshire"

Примечание.

Переводов стихотворения I Will Sing You One-O на русский язык в Интернете
найти не удалось.
Содержание и смысл этого стихотворения толкуется комментаторами по-разному.
Довольно сложное, оно представляется многоплановым и неоднозначным. Речь
идёт о взаимоотношениях человечества с окружающей природой, о судьбах
Вселенной и человечества. Кто-то считает, что стихотворение трактует о религиозных представлениях и о Боге. Другие это опровергают и считают центральным пунктом стихотворения разговор с отдалённой Новой - звездой, которая воспринимается на Земле реальной и живой, а в действительности, может быть, уже давно угасла в незапамятные времена, а свет от неё всё ещё
идёт.


Роберт Фрост Избравшие должны быть безупречны.
(С английского).

Суровый Голос молвил: "Вниз её швырнуть !"

Другие Голоса: "В какую пропасть ?"

"На дно семиподвальной преисподней".

"Когда исполнить ?"

"Я даю вам двадцать лет.
В том случае, когда отринет надёжную любовь с достатком и почётом !
Избравшие должны быть безупречнвы - если смогут.
Пусть выбирают".

"Тогда позволим выбирать и ей ?"

"Да, и она пусть выбирает.
Пусть этим выбором решит свою проблему".

Ей на плечо легли невидимые руки
в готовности дать ей тяжёлую нагрузку.
Однако же она стояла прочно,
в широких круглых серьгах из золота, гагата и жемчужин,
с широкой круглою подобной брошью.
Гордилась яркими щеками.
Гордились ими и её друзья.

А голос спрашивал: "Позволите ли вы ей выбирать ?"

"Да, мы позволим ей, и пусть добьётся счастья".

"Тогда пусть будет с нею радость, и никогда её не упрекайте.
А первой радостью её пусть будет свадьба,
хотя, раз это свадьба,
то знать, что это значит, положено ему и ей.
За этим вслед её вторая радость -
что, пригорюнясь, припрячет огорчения в секрете,
и что друзья, не зная той печали, её не застыдят.
А третья радость в том, что, хоть не знают и не помогут,
но развлекаться будут очень далеко.
Ей можно будет о друзьях не волноваться...
Посадит по ребёнку на колени - в четвёртый раз узнает радость.
Расскажет им один единый раз, но с тем, чтоб никогда не забывали,
какою яркою она была когда-то,
заставив их её вообразить в сиянье зимнего костра.
Но не осмелится такое рассказать
обычно недоверчивым друзьям.
Не соизволит им такое рассказать -
в том пятая испытанная радость:
в уменье показать себя скромней
и в их кругу держаться незаметней.
Чтоб знали, кем была, надежды в ней не будет.
Не выйдет так, чтобы её любили такой, как есть.
Шестую радость ей доставит знанье,
что прожила без странных приключений.
С каких высот сошла узнает слишком поздно...
Пошлите ей кого-то с острым зрением и слухом,
чтоб он дивился ею, углядев воочью,
и поражён был тем, что от неё узнает
в короткие часы за слушаньем её историй.
Её последняя земная радость -
всё это высказать кому-то.
Тех радостей, вы знаете, лишь семь".

"Доверьтесь нам" - сказали Голоса.


Robert Frost The Lovely Shall be Choosers


The Voice said, "Hurl her down!"

The Voices, "How far down?"

"Seven levels of the world."

"How much time have we?"

"Take twenty years.
She would refuse love safe with wealth and honor!
The lovely shall be choosers, shall they?
Then let them choose!"

"Then we shall let her choose?"

"Yes, let her choose.
Take up the task beyond her choosing."

Invisible hands crowned on her shoulder
In readiness to weigh upon her.
But she stood straight still,
In broad round earrings, gold and jet with pearls,
And broad round suchlike brooch,
Her cheeks high-colored,
Proud and the pride of friends.

The Voice asked, "You can let her choose?"

"Yes, we can let her and still triumph."

"Do it by joys, and leave her always blameless.
Be her first joy her wedding,
That though a wedding,
is yet--well, something they know, he and she.
And after that her next joy
That though she grieves, her grief is secret:
Those friends know nothing of her grief to make it shameful.
Her third joy that though now they cannot help but know,
They move in pleasure too far off
To think much or much care.
Give her a child at either knee for fourth joy
To tell once and once only, for them never to forget,
How once she walked in brightness,
And make them see it in the winter firelight.
But give her friends, for then she dare not tell
For their foregone incredulousness.
And be her next joy this:
Her never having deigned to tell them.
Make her among the humblest even
Seem to them less than they are.
Hopeless of being known for what she has been,
Failing of being loved for what she is,
Give her the comfort for her sixth of knowing
She fails from strangeness to a way of life
She came to from too high too late to learn.
Then send some one with eyes to see
And wonder at her where she is,
And words to wonder in her hearing how she came there,
But without time to linger for her story.
Be her last joy her heart's going out to this one
So that she almost speaks.
You know them - seven in all."

"Trust us," the Voices said.
1928 "West-Running Brook"

Примечание.
Переводов стихотворения The Lovely Shall Be Choosers на русский язык в Интернете отыскать не удалось.

Владимир Ягличич Краснобайство и другое

Владимир Ягличич Краснобайство
(С сербского).

Болтун, трещащий без умолку,
как чемпион - и долго, и красно -
порой сойдёт за мудреца
(и кажется учёней всех).

А тот, что не бренчит без толку
и скажет тихо, кратко, но умно,
тот часто сходит за глупца
(и вызывает общий смех).


Владимир Ягличич Встреча
(С сербского).

Подвигнутый на то безумным Фебом,
сжав плечи, руку сунувши в карман,
скажу соседу в череде за хлебом,
всё то, чем я обычно обуян.

Ещё не кончу речь, как он поспешно,
понявши, что рассудок мой не здрав,
ответит: "Всё понятно ! Да ! Конечно !"
Нет чтоб сказать: "Напрасно ! Ты не прав !"


Владимир Ягличич Свеча
(С сербского).

Время настало - я будто в изгнанье.
Прошлое выжжено, как пепелище.
Что бы ни вымолвил - как отпеванье.
Только лишь в памяти наше жилище.

Я при свече. Никого нет кроме.
Ночь наступает, а дом обесточен.
Весь он скрипит под дождём да при громе.
Вот и сижу: одинок, озабочен.

Старая куртка стесняет движенье.
В детстве, бывало, от голода стонем.
Больше не ждём от черешен спасенья.
Нынче всё реже кого-то хороним.

Помню отец да друзья с ним совместно
раз на Дуленку* пошли артелью.
После рыбалки затеяли песни,
чтоб, по-славянски, устроить веселье.

Славные песни звучали на речке.
После случились Содом и Гоморра.
Я не солгу ни в одном словечке.
Все мы в том детстве хлебнули позора.

Так не пытайте, зачем так страстно
я осеняюсь трёхперстным знаменьем
и, ни на что не смотря безучастно,
час при свече посвящаю моленьям.

Примечание.
*Дуленка - речка в Шумадии.


Владимир Ягличич Путешествие
(С сербского).

Посвящено памяти Ивана В.Лалича*.

В автобусе мы оба,
бессонные, как все,
продрогши до озноба,
катили по шоссе.

Там, в Сербии Боснийской,
беседа наша шла
о жизни, полной риска,
про сложные дела.

К какой стремятся цели
смертельные смерчи ?
Как много не успели
мы высказать в ночи !

Мы мчались под бомбёжку.
Беседуя впотьмах,
старались, хоть немножко,
смирить пожар в умах.

Как можем мы заочно
узнать, что ждёт нас "ТАМ" ?
Теперь всё это точно
успел узнать ты сам.

При мне - пустое место.
С ним речь не завести.
А тьма густа, как тесто,
и я ещё в пути.
1996

Примечание.
*Иван В.Лалич (1931-1996) - сербский поэт, один из лучших европейских поэтов своего времени. Его стихи переведены на более чем двадцать разных языков, включая и русский.


Владимир Ягличич Кто ты ?
(С сербского).

О Боже ! Кто ты ? Свет пречистый ?
Как верить в эти измышленья,
раз каждый кочет голосистый
кричит, внушая нам сомненья ?

Но сон мне снится ночью мглистой -
разящее мой мозг виденье,
что в нашей жизни неказистой
без Бога всё лишь прах и тленье.

Ты скрыт от нас, от глаз, от слуха,
а мы должны тебе безмерно
за жар в нас вложенного духа.

Но мы бесстыдны и упрямы.
Казни ж нас грозно и примерно !
Но в чём, скажи, вина Адама ?


Владимир Ягличич Киоск
(С сербского).

Киоск заснул в серёдке лета.
Закрылся на недолгий срок.
Меня ж один журнал завлёк -
на нём большой портрет атлета

и женщины. Она раздета.
В устах - кокетливый смешок.
Прилажен фиговый листок
и яблоко на грудь воздето.

К витрине ластятся зефиры,
а солнце жарит всё сильней.
Герои нынешнего мира:

он простоват, она - умней,
два бестелесные кумира,
Адам и Ева наших дней.


Владимир Ягличич Сети
(С сербского).

Подумалось, не кажется ли мне,
вдруг бросился в глпза объект с булавку.
То был паук, ползущий по стене.
Я крепко стукнул и расшиб козявку.

Стряхнул на стол останки существа,
чтоб не пятнал мне стенку тот калека -
и тут же заболела голова:
неуж бы так убил и человека ?

А жертва стала двигаться опять.
Всё корчится, неугомонно силясь.
Паук куда-то хочет добежать.
Настала смерть, а ноги не смирились.

Тем серым утром до меня дошло:
я действовать был должен по-другому -
не трогать, не увечить что жило
и никогда не быть врагом живому.

Но мухам, паукам и комарам
не стоит умножать мои мученья,
когда в моём углу по вечерам
с трудом гоню дурные наважденья.

Ведь есть хлева, запасы в погребах,
собаки, кошки, овцы при баранах,
конгрессы и партийцы при штабах,
банкиры с миллиардами в карманах.

Для них для всех - и пляж, и писсуар,
и золото на пальчиках девицы,
для них любой проспект, любой бульвар,
все города и пышные столицы.

Для них Вселенная, любой закут,
и Ад, и Рай, все горы и долины.
Но пусть не лезут в скромный мой уют,
дадут дожить спокойно до кончины.

Зачем они нас мучат по ночам,
доняв и по хлевам всё поголовье
с неодолимой страстью к ним и к нам ? -
Хотят напиться нашей сладкой кровью.

Вот отчего я закусил губу
и, сжавши пальцы, мчусь за пауками:
они придут сосать глаза в гробу
под крышкой, приколоченной гвоздями.

Куда б ни шёл сегодня мой паук,
домой уж не вернётся кровопийца,
а я терзаюсь от душевных мук:
ведь я теперь, возможно, - сам убийца.

Вот так я и живу в кольце погонь,
бессилен против тварей - самых лютых.
то мстительно вздыму бездумную ладонь,
то извиваюсь в смертоносных путах.


Владимир Ягличич Плач о друге Б.Х*.

Не считаю, что жизнь - упоенье,
но покуда владею ногами,
но, тоскуя, тешусь звонками,
тешусь Слатиной* в ярком цвтенье.

Покупаю ребёнку обновку.
Прохожу ради сыра по рынку.
Вижу: ветер ласкает былинку.
Вижу гол, забиваемый ловко.

Не считаю, что жизнь - это счастье,
но дружили мы верно и всяко,
но вдвоём побеждали ненастья.
Сердце - глупенькая собака:
позабыла про все напасти,
где бывали - не сыщет знака.

Примечания.
*Стихотворение посвящено автором своему учителю и другу - поэту Бориславу
Хорвату (1942-2001).
*Слатина - местность в родной деревне поэта.


Владимир Ягличич Утро

Мой завтрак - с кока-колой. Всё вокруг безмятежно.
А дед, скрестивши руки, - будто опять средь нивы.
Те неживые лица, кажется вечно живы,
но не беседуют с нами. - Горе моё безбрежно.

Смерть теребит рассудок, бьёт по зренью со слухом...
Напиток всё пузырится, газы кверху стремятся -
будто бы плоть живая хочет с духом задраться.
И почему-то слышу треск пузырьков над ухом.

Вижу, открывши окна, как там идёт торговля.
Солнце вновь выставляет всё зоревое богатство.
Нужно скорей собраться. Галстук свой приноровлю,
чтобы бежать в свой офис - пешкой в конторской роли.

Те пузырьки в стакане всё ещё пузырятся,
а дед мой мёртвый - на поле, вне рассудка и боли.


Владимир Ягличич Пень

Пень у ворот сиротлив и гол,
ждёт ходока с неблизких окраин.
Кто же тут сядет на царский престол,
раз не присутствует царь-хозяин ?

Только вернусь на село опять,
всё представляется эта картина:
сел, как привык, на пеньке размышлять
старый отец в ожидании сына.

Скажут: "Что ж дела себе не найдёшь ?"
Сядет с цыгаркой, умаявшись малость.
Он на больную хохлатку похож.
Знает, что дней ему мало осталось.

Боль его мучит. Не мучит ? Молчит.
Что с ним творится, не скажешь словами.
Глядя, хотелось мне плакать навзрыд.
Хоть посижу с ним, пока он с нами.

Жизнь завершилась. Настал конец.
Руки - пустые. Голос - дрожащий.
Снись мне, пожалуйста, милый отец !
Наши покойники ! Снитесь почаще...

Роберт Фрост Попутный разговор и другое. (Цикл).

Роберт Фрост Попутный разговор.
Voice Ways
(Санглийского).

Иное никогда не ясно,
но этой ночью ясен воздух.
Он сбрызнут ясною струёй.
И горы нам видны прекрасно,
и очень ярко блещут звёзды.
Так свой насмешливый настрой
ты сохраняешь понапрасну.
Нет. Мы не скажем: "Всё неясно".

Robert Frost Voice Ways

Some things are never clear.
But the weather is clear tonight,
Thanks to a clearing rain.
The mountains are brought up near,
The stars are brought out bright.
Your old sweet-cynical strain
Would come in like you here:
"So we won't say nothing is clear".
1936 "A Further Range". Taken singly.

Примечание.
Публикуется новая версия сделанного ранее перевода.


Роберт Фрост Последний краснокожий.
The Vanishing Red
(С английского).

Он был последним эктонским* индейцем.
Такой был толк. Так мельник говорил, смеясь, -
когда б вы посчитали то за смех.
Другим он не позволил бы смеяться
и, став немедленно серьёзней, объяснял:
"Чей этот бизнес - если я за это взялся ?
Чей бизнес ? - Не амбарный разговор !
Раз так, то я со всеми толками покончил".

Вы не могли б на всё взглянуть, как он.
В том давнем споре поздно разбираться.
Хотя б вы даже были б здесь тогда,
так не могли бы справедливо вникнуть в дело.
То было столкновение двух рас.

Оглядывая мельницу, индеец
издал гортанный изумлённый крик.
Крутился преогромный жуткий жёрнов.
Явившись, мельник с отвращеньем услыхал
того, кому предписывал молчанье.

"Эй,Джон ! - спросил. - Пойдёшь взглянуть на колесо ?"

И вниз его провёл по шаткой балке,
чтоб гостю показать сквозь люк в полу
поток воды, взбешённый, будто рыба -
осётр, не то лосось, - что мчит, плеща хвостом...
Тут мельник сбросил трап и так рванул защёлку,
что, загремевши, перекрыла прочий шум.
Наверх ушёл один и разразился смехом.
Увидел батрака с мешком для отрубей.
Ему велел не заниматься нынче ловлей.
Ту яму Джону показал он как ловкач.

Robert Frost The Vanishing Red

He is said to have been the last Red Man
In Acton*. And the Miller is said to have laughed —
If you like to call such a sound a laugh.
But he gave no one else a laugher’s license.
For he turned suddenly grave as if to say,
“Whose business, — if I take it on myself,
Whose business — but why talk round the barn? —
When it’s just that I hold with getting a thing done with".

You can’t get back and see it as he saw it.
It’s too long a story to go into now.
You’d have to have been there and lived it.
Then you wouldn’t have looked on it as just a matter
Of who began it between the two races.

Some guttural exclamation of surprise
The Red Man gave in poking about the mill,
Over the great big thumping shuffling mill-stone,
Disgusted the Miller physically as coming
From one who had no right to be heard from.

“Come, John,” he said, “you want to see the wheel pit?”

He took him down below a cramping rafter,
And showed him, through a manhole in the floor,
The water in desperate straits like frantic fish,
Salmon and sturgeon, lashing with their tails.
Then he shut down the trap door with a ring in it
That jangled even above the general noise,
And came up stairs alone — and gave that laugh,
And said something to a man with a meal-sack
That the man with the meal-sack didn’t catch — then.
Oh, yes, he showed John the wheel pit all right.
1916 "Mountain Interval".

Примечания.
В Интернете можно познакомиться с переводом стихотворения The Vanishing Red
на русский язык (перевод Вячеслава Толстова, указан ник "Вячеслав Михалыч"). Там же (в Интернете) есть и украинский перевод. Добротный перевод этого стихотворения,
сделанный С.Сергеевым, помещён в сборнике избранных стихотворений Р.Фроста,
изданном в 1963 г.
*Эктон - небольшой город в штате Массачусеттс , около 22 тысяч жителей. Вблизи расположены город Конкорд и Национальный Исторический парк "Минит Мэн".


Роберт Фрост Потоп
The Flood
(С английского).

Кровь было нам тогда трудней сдержать, чем воду.
Вот, думалось, вода надёжно пленена -
между валов (и пусть беснуется она !).
Нет ! Та воюет, чтоб прорваться на свободу.
Казалось: дьявол пробудил её из дрёмы.
Вода ж - как в жилах кровь, и ей не скажешь: "Стоп !"
Вот, накопившись, обещает нам потоп
и достигает чрезвычайного подъёма.
Потребно выйти, либо с боем, либо мирно,
пусть не таран, так хоть размывы применив.
Хоть так, хоть эдак - массе нужен слив.
Приливная волна обильна и настырна.
Листва вверху красна. Вода грозит, как рать.
Течёт, а цвет - как кровь. Её не удержать.

Robert Frost The Flood

Blood has been harder to dam back than water.
Just when we think we have it impounded safe
Behind new barrier walls (and let it chafe!),
It breaks away in some new kind of slaughter.
We choose to say it is let loose by the devil;
But power of blood itself releases blood.
It goes by might of being such a flood
Held high at so unnatural a level.
It will have outlet, brave and not so brave.
weapons of war and implements of peace
Are but the points at which it finds release.
And now it is once more the tidal wave
That when it has swept by leaves summits stained.
Oh, blood will out. It cannot be contained.
1928 "West-Running Brook"

Примечания.
Русских переводов стихотворения The Flood в Интернете не отыскалось.
Стихотворение было написано Робертом Фростом под впечатлением катастрофического Великого наводнения 1927 года, когда река Миссисипи, помимо материального ущерба, унесла сотни человеческих жизней. Особенно
сильно пострадало бедное цветное население южных штатов.



Роберт Фрост Воображаемые приключения
The Empty Treat
(С английского).

Пейзаж на диво.
Рассвело.
Район Гудзонова* залива.
Здесь стародавний торг пушной.
Готовы лодка и весло -
и даль открыта передо мной.

Но прежде укрепил палатку.
Решил: полезен проводник
и нужно проявить оглядку.
Дождался - вскоре гость возник:
охотник с мехом на продажу.

Не то он Джо,
не то он Джон.

Зови любым из двух имён.
Похоже он не знает даже,
что где-то тут погиб Гудзон*.
Совсем не спец в учёной сфере,
но договор был заключен.

Не звать же в путь морского зверя,
что вдруг на льдине завизжит ?
И кто ж из нас непогрешимый эрудит ?

Так в чём вопрос ?
В предполюсной глуши
в беде напрасен крик и стон.
Здесь ни души.

Один лишь только мой Джо-Джон,
француз, индеец, эскимос.
Он знает здесь все западни
и выручит в лихие дни.

Идём в дорогу,
заранее решив,
куда пойдёт заплыв.
Понять уже пора нам,
под снегом и туманом,
чем дорог наш залив -
и людям, и зверью, и Богу,
а в целом, может быть, для всех.

Не спращивайте Джо,
с чего он грустен ныне.
По этой же причине
мне тоже не смешно,
хоть было то давно.
Печалит горькая погибель капитана
в пути к свершению задуманного плана
в каком-то месте посреди двух тысяч миль,
когда рассорился с капризною командой,
вдруг ставшей непокорной бандой.

Тут впору крикнуть: "Ты да я !"
И, будто в эту стыль
проснулся дух
исчезнувшего вида больших гагарок**,
воскрикнуть: "Вы да я !"
И "Лучше уж рассыпься в прах и пыль,
когда и зрение и слух
твердят, что ты идёшь к крушенью,
и, вместо толков да ненужных тарабарок,
достойней вовсе замолчать в одно мгновенье".

Robert Frost An Empty Treat

I stay;
But it isn't as if
There wasn't always Hudson*'s Bay
And the fur trade,
A small skiff
And a paddle blade.

I can just see my tent pegged,
And me on the floor,
Crosslegged,
And a trapper looking in at the door
With furs to sell.

His name's Joe,
Alias John,

And between what he doesn't know
And won't tell
About where Henry Hudson*'s gone,
I can't say he's much help;
But we get on.

The seal yelp
On an ice cake.
It's not men by some mistake?

No,
There's not a soul
For a wind-break
Between me and the North Pole -

Except always John-Joe,
My French Indian Esquimaux,
And he's off setting traps,
In one himself perhaps.

Give a head shake
Over so much bay
Thrown away
In snow and mist
That doesn't exist,
I was going to say,
For God, man or beast's sake,
Yet does perhaps for all three.

Don't ask Joe
What it is to him.
It's sometimes dim
What it is to me,
Unless it be
It's the old captain's dark fate
Who failed to find or force a strait
In its two-thousand-mile coast;
And his crew left him where he failed,
And nothing came of all he sailed.

It's to say, "You and I"
To such a ghost,
"You and I
Off here
With the dead race of the Great Auk**!"
And, "Better defeat almost,
If seen clear
Than life's victories of doubt
That need endless talk talk
To make them out."
1923 "New Hampshire".

Примечания.
Русских переводов стихотворения An Empty Threat в Интернете отыскать не удалось. В стихотворении рассказывается о воображаемом путешествии к берегам
Гудзонова залива.
*Значительная часть содержания стихотворения посвящена памяти английского капитана Генри Гудзона (Хадсона,1570-1611), в течение нескольких лет неоднократно, на английских и голландских кораблях, искавшего в арктических морях кратчайший путь в Азию. После многих ценных исследований и открытий капитан Гудзон погиб где-то в районе залива, названного его именем. Это случилось после того, как взбунтовавшиеся моряки его корабля "Discovery" высадили своего капитана с семью матросами и малолетним сыном в лодку безо всяких припасов. Причина бунта - желание прервать, вопреки настойчивости капитана, исключительно тяжёлый рейс и возвратиться на родину.
**"Большие гагарки", иначе "бескрылые гагарки" - распространённый с незапамятных пор вид крупных нелетающих птиц, гнездившихся в основном на безлюдных отдалённых островах и побережьях. Были излюбленным объектом систематической браконьерской охоты, к середине XIX века на Земле не осталось ни одной живой особи этих птиц.


Роберт Фрост Мирный Пастух
The Peaceful Shepherd
(С английского).

Хотел бы небо обновить
над всем зелёным миром:
другие трассы прочертить
меж звёздами пунктиром -

убрать торговые Весы,
Крест веры и Корону власти:
они не только для красы -
в них символы несчастья.

Пока они царят в ночи,
Земля - в войне неугомонной,
и превращаются в мечи
Весы и Крест с Короной.

Robert Frost The Peaceful Shepherd

If heaven were to do again,
And on the pasture bars,
I leaned to line the figures in
Between the dotted stars,

I should be tempted to forget,
I fear, the Crown of Rule,
The Scales of Trade, the Cross of Faith,
As hardly worth renewal.

For these have governed in our lives,
And see how men have warred.
The Cross, the Crown, the Scales may all
As well have been the Sword.
1928 "West-Running Brook"

Примечание.
В Интернете опубликован перевод стихотворения The Peaceful Shepherd, сделанный Вячеславом Толстовым.
Хочется отметить, что в 1928 году Роберт Фрост сумел не только лаконично подытожить уроки прошлого и оценить свою эпоху, но и зорко заглянуть в наши
дни, когда монополии перехватывают друг у друга куски уже поделённого мира;
когда папы, патриархи, митрополиты и имамы, не находя общего языка, ссорят
между собой многомиллионные народы; когда Януковичи, Порошенки, Яценюки, Тимошенки и Коломойские (и тьма других политиков в разных странах) дерутся за лакомую им власть.


Роберт Фрост Не насовсем.
Not to Keep
(С английского).

Он послан к ней назад. Пришло письмо.
В нём суть... Авось останется ? Но прежде
хотелось знать, не скрыта ли беда
в казённых строчках. Он жив в её глазах.
Его должны вернуть назад живого.
А как иначе ? Не пришлют же труп
и явного калеку. Что ж там с его лицом ?
С руками ? Взглянула бы, спросила б:
"Что ж это, милый ?" Я всё уж отдала.
Ведь всё, что было - с ним вместе. Было счастье.
Так рада ли теперь ? Ведь так удачно.
Всё остальное будет дальше просто.
Лишь спросит: "Что же это, милый ?
Расчёлся ?".

"И да, и нет. Ранение насквозь.
Пробило грудь вверху. Нужны лекарства,
да твой уход, да отдых на неделю.
Поправлюсь и уйду опять". И тотчас
предчувствия в них мрачные взыграли.
Она и взглядом спрашивать не смела,
как вновь перенесёт он испытанье.
И он просил не задавать вопросов.
Его прислали к ней назад не насовсем.

Robert Frost Not To Keep

They sent him back to her. The letter came
Saying... And she could have him. And before
She could be sure there was no hidden ill
Under the formal writing, he was in her sight,
Living. They gave him back to her alive
How else? They are not known to send the dead
And not disfigured visibly. His face?
His hands? She had to look, and ask,
"What was it, dear?" And she had given all
And still she had all they had they the lucky!
Wasn't she glad now? Everything seemed won,
And all the rest for them permissible ease.
She had to ask, "What was it, dear?"

"Enough,"
Yet not enough. A bullet through and through,
High in the breast. Nothing but what good care
And medicine and rest, and you a week,
Can cure me of to go again." The same
Grim giving to do over for them both.
She dared no more than ask him with her eyes
How was it with him for a second trial.
And with his eyes he asked her not to ask.
They had given him back to her, but not to keep.
(1917) 1923 "New Hampshire".

Примечание.
Стихотворение Not to Keep можно найти в Интернете в переводе Вячеслава Толстова. Ему принадлежит первенство.


Роберт Фрост Ночная радуга
Iris by Night
(С английского).

Под вечер мы, хоть ощупью, но верно,
советуясь, спускались вниз с Малверна*.
Огнистый свет был редким и чудным.
С оград текло. В полях размокла глина.
Вверху, как в это верил древний Рим,
виднелись нам мемфисские руины.
Сквозь них пробившись, мог в любой момент
блеснуть случайный солнечный фрагмент.
Цвета казались нам пигментной пастой.
Мы ж, двое, будто в водной глубине
в подводной лодке двигались к луне.
Нас, упоивши, поглотили хляби.
Земля - вся в клеверно-брусничной ряби -
впитала воду, как испив росу,
а воздух стал как влага на весу.
Взметнулось атмосферное давленье
и радуга нависла лёгкой сенью -
прозрачным луком, стянутым луной,
чтоб я вошёл и друг вошёл со мной.
Явилось нам дарованное чудо,
чего не видывали мы вдвоём.
Дожил лишь я, чтоб рассказать о том.
Из радуги был согнут лук - на диво !
Мы шли - он красовался горделиво.
(Как золотой найдённый нами клад).
На влажном фоне росного разлива
сошлись два многоцветные конца,
сомкнувшись вроде мягкого кольца.
Наш подиум был радугой объят.
В веках, среди враждующего круга,
отметились два избранные друга**.

Robert Frost Iris by Night

One misty evening, one another's guide,
We two were groping down a Malvern* side
The last wet fields and dripping hedges home.
There came a moment of confusing lights,
Such as according to belief in Rome
Were seen of old at Memphis on the heights
Before the fragments of a former sun
Could concentrate anew and rise as one.
Light was a paste of pigment in our eyes.
And then there was a moon and then a scene
So watery as to seem submarine;
In which we two stood saturated, drowned.
The clover-mingled rowan on the ground
Had taken all the water it could as dew,
And still the air was saturated too,
Its airy pressure turned to water weight.
Then a small rainbow like a trellis gate,
A very small moon-made prismatic bow,
Stood closely over us through which to go.
And then we were vouchsafed a miracle
That never yet to other two befell
And I alone of us have lived to tell.
A wonder! Bow and rainbow as it bent,
Instead of moving with us as we went
(To keep the pots of gold from being found),
It lifted from its dewy pediment
Its two mote-swimming many-colored ends
And gathered them together in a ring.
And we stood in it softly circled round
From all division time or foe can bring
In a relation of elected friends**.
(1917) 1936 "A Further Range"

Примечания.
Стихотворение написано Р.Фростом, повидимому, в 1917 году, но опубликовано
только в 1936 г. В Интернете переводов этого стихотворения на русский язык
обнаружить не удалось.
*Малверн - гряда живописных скалистых ходмов в английских графствах
Worcestershire, Herefordshire, Gloucestershire, где поэт неоднократно
совершал прогулки во время своего пребывания в Англии. Здесь описывается конец большой целодневной пешей прогулки вдвоём с близким другом Эдуардом Томасом (Edward Thomas) в августе 1914 г.
**Друг Р.Фроста Эдуард Томас погиб на войне во Франции в 1917 г. С его памятью связаны и другие стихотворения Р.Фроста: "The Road Not Taken",
"A Soldier", "On Talk of Peace at This Time", "To E.T.".


Роберт Фрост Запущенный сарай в туманном месте.
The Old House at the Bottom of the Fogs
(С английского).

Там есть сарай, а дома не бывало:
сарай с навесами вокруг, как палисад.
Охотник в сумерках, раздвинув листья,
вошёл туда с ружьём, висящим за плечом.
На небе был осенний полный Месяц.
Он после равноденствия приплыл -
замкнуть сарай по завершенью лета.
Во всю качались светлые меха
и, вслед за Месяцем, тянулись сзади.
Он прибыл, взяв с собою инструмент:
откинул колья, после запер снова
двойные в ширину да ввысь ворота,
чьё преимущество и недостаток в том,
что повторивший это таинство бродяга,
таясь внутри, не мог уж их закрыть.
Замкнуть их можно было лишь снаружи...
Я встретил парня, вроде моряка,
не то он с шахты, то ли он с завода.
Как он сказал, попав на сенокос,
он здесь однажды ночевал в сарае -
в том самом. Описания сошлись:
запущенный сарай в туманном месте.
О нём мы оба вскрикнули: "Восторг !"
Однако в окнах были всюду щели,
от верха донизу. И поутру,
проснувшись от дневного света,
он будто бы попал в серебряный капкан,
а колья у ворот в нём пробудили
ему присущий неприязненный настрой
к обычной неразумности богатых,
что спят в своих заложенных домах,
не ведая, в чём истинная ценность,
и берегут свои богатства под стеклом,
а лучшее сгнивает без охраны.
Но, если б кто-то вовремя поспел,
мы б дивные творенья сохранили.
Есть исключительные образцы.
В чести каштановая древесина
из гибнущих реликтовых лесов.
Её теперь ничем не заменить,
а прежде шла на колья для подпорки.
Он закипал взволнованной мечтой.
Он знал, что сам внутри он не запрётся,
но, может быть, запрёт другой бродяга,
из озорства, не заходя вовнутрь.

Robert Frost The Old House at the Bottom of the Fogs

Where’s this barn’s house? It never had a house
Or joined with sheds in ring-around a dooryard.
The hunter scuffling leaves goes by at dusk
The gun reversed that he went out with shouldered.
The harvest moon and then the hunter’s moon.
Well, the moon after that came one at last
To close this outpost barn and close the season.
The fur-thing, the muff-thing, rocking in and out
Across the threshold in the twilight fled him.
He took the props down used for propping open
And set them up again for propping shut.
The widespread doors two stories high.
The advantage-disadvantage of these doors
Was that tramp taking sanctuary there
Must leave them unlocked to betray his presence.
They could be locked but from the outside only.
There is a fellow on the ocean now
Or down a mine or at the mill (I met him)
Who slept there in a mow of meadow hay
One night (he told me). And the barn he meant
Was the one I meant. Our details agreed.
We said Well twice to what we had in common,
The old barn at the bottom of the fogs.
In only windows were the crevices
All up and down it. So that walking there
Next morning to the light of day was more
Like waking in a cage of silver bars.
Its locks were props - and that reminded him.
Trust him to have his bitter politics
Against his unaquaintances the rich
Who sleep in houses of their own, tough mortgaged.
Conservatives, they don't know what to save.
Consider what they treasure under glass,
Yet leave such lovely shafts outdoors to perish.
Would someone only act in time we yet
Might see them on a rack like famous oars,
Their label Prop-Locks, only specimens
In chestnut now become a precious wood
As relic of a vanished race of trees -
When these go there will be none to replace them.
Yes, right I was, the locks were props outside;
And it had almost given him troubled dreams
To think that though he could not lock himself in,
The cheapest tramp that came along that way
Could mischievously lock in to stay.
1936 "A Further Range"

Примечание.
Других переводов данного стихотворения на русский язык в Интернете найти не удалось.

Роберт Фрост Обоюдное откровение и другое. (Цикл).

Роберт Фрост Обоюдное откровение
(С английского).

Я весь напрягся до предела
в мечте представить как-нибудь,
в чём сокровенная суть дела,
когда дорогой в храм Кибелы
впервые вышел в дерзкий путь.

Куда ж пойду оттуда следом ?
С чем встречусь ? С чем я выйду вон ?
Все мысли были полубредом.
Исход был тёмен и неведом,
рассудок странно напряжён.

Без опыта, не по методе,
не зная, где добыть ключи,
я только постучал при входе.
Там в кристаллической жеоде
цвели катодные лучи.

В ответ очам блистали очи
похищенным у звёзд огнём.
Наш путь к светилам стал короче.
Невинность не страшилась ночи.
До сути мы дошли вдвоём.

Robert Frost All Revelation

A head thrusts in as for the view,
But where it is it thrusts in from
Or what it is it thrusts into
By that Cyb’laean avenue,
And what can of its coming come,

And whither it will be withdrawn,
And what take hence or leave behind,
These things the mind has pondered on
A moment and still asking gone
Strange apparition of the mind!

But the impervious geode
Was entered and its inner crust
Of crystals with a ray cathode
At every point and facet glowed
In answered to the mental thrust.

Eyes seeking the response of eyes
Bring out the stars, bring out the flowers,
Thus concentrating earth and skies
So none nee be afraid of size.
All revelation has been ours.
1942 "A Witness Tree".

Примечание.
В Интернете не удалось найти переводов стихотворения All Revelation на русский язык. Возможно это связано с техническими трудностями перевода,
либо с несколько загадочным смыслом стихотворения. Впрочем, американские
комментаторы высказывают мнение, что в этих стихах поэт делится своим
нелёгким юношеским опытом, в период, когда в нём впервые пробуждались
сердечные чувства.


Роберт Фрост Мыслящему политику
(С английского).

Последний шаг ты сделал влево.
Куда нога - туда и чрево.
Теперь направо будет шаг -
качаешься и так, и так.
И это всё - не размышленья,
а суетливые движенья.
Как конь, запряженный в возок, -
то прямо скок, то вбок рывок.
Откормленный, в отличной форме,
то мчишься бешено, то в норме.
Хомут то жмёт, то чуть отлип.
То ржёшь ты, то из горла хрип.
Рванёшь - доводишь до испуга
с тобою едущего друга.
Вот ! Ты уже не демократ.
(Тому, что был им, сам не рад).
Теперь ты склонен к диктатуре,
но, оказавшись в новой шкуре,
ты осчастливишь целый свет
и скоро примешь прежний цвет.
Ты - краснобай и славный малый,
но, снисходя, людей не балуй,
а дашь слабину - будь готов
предстать объектом для смешков.
При неимениии программы
останься сам собой упрямо,
реализуя свой талант, -
будь гибок. Ты же не педант.
Я сам порой без упований
от многих преобразований.
Но, если те уже в ходу,
не стой заслоном на виду.
А если нужно повиниться
за то, что ставил палки в спицы,
поверь - в упрямстве смысла нет.
Я - опытен. Ведь я - поэт.


Robert Frost To a Thinker

The last step taken found your heft
Decidedly upon the left.
One more would throw you on the right
Another still—you see your plight.
You call this thinking, but it’s walking.
Not even that, it’s only rocking,
Or weaving like a stabled horse:
From force to matter and back to force,
From form to content and back to form,
From norm to crazy and back to norm,
From bound to free and back to bound,
From sound to sense and back to sound.
So back and forth. It almost scares
A man the way things come in pairs.
Just now you’re off democracy
(With a polite regret to be)
And leaning on dictatorship;
But if you will accept the tip,
In less than no time, tongue and pen,
You’ll be a democrat again.
A reasoner and good as such,
Don’t let it bother you too much
If it makes you look helpless, please,
And a temptation to the tease.
Suppose you’ve no direction in you,
I don’t see but you must continue
To use the gift you do possess,
And sway with reason more or less.
I own I never really warmed
To the reformer or reformed.
And yet conversion has its place
Not halfway down the scale of grace.
So if you find you must repent
From side to side in argument,
At least don’t use your mind too hard,
But trust my instinct — I’m a bard.
1936 "A Further Range".

Примечание.
В Интернете переводов стихотворения To a Thinker на русский язык, к сожалению, найти не удалось.


Роберт Фрост Древнее послание.
(С английского).

Давным-давно в пещере Мас д'Азил*
на круглой гальке кто-то поместил,
два красные пятна с чертой под ними.
Промчались миллионы всяких гроз,
должно быть не одно оледененье,
пока мне не досталось то творенье,
головоломное изображенье,
Загадочное древнее письмо:
две точки и черта - как пламя,
почти физиономия с устами.
Но сразу же сомненье и вопрос:
неужто эти пятна - капли слёз ?
Слезинка слева и другая - справа ?
И на устах читалась не забава.
Верней не то: глаза и рот красны.
Не слёзные следы - кровавые видны.
Черта, должно быть, меч обозначала,
и смерть ждала пославшего мне весть.
Ему хотелось, чтоб потомство знало,
что жертвою он стал, приняв обет,
но ни дрожать, ни скрыться не намерен,
поскольку был сознательно уверен,
что на отказ от смерти права нет.

Мой друг, добытчик редкого предмета ! -
Ты - славный следопыт, а не посыльный.
Ты смог киркой реликвию извлечь.
Она досталась мне как эстафета,
но я - увы ! - не напишу ответа.
Уже давно погиб корреспондент.
Меж нами вечный льдистый континент.
Представь себе, что он - как призрак - где-то
поблизости, чтоб нас предостеречь,
и непрестанно шепчет нам советы.
Сколь многие не могут различать
значенья форм и переливов света,
не чутки ни к оттенкам, ни к цветам,
к метафорам и смыслам, скрытым там.
(Я это вижу по людским глазам).
Все слепы так, что всё во мне взроптало,
как ропщет вся лесная благодать.
В моих руках горят охряным цветом
на кремешке - черта и два пятна.
Каков их смысл ? Кого спросить об этом ?
Своя ж разгадка самому страшна.
Мы глухи к первобытным этикетам,
к давно забытым нравам и обетам.
Нам даже и свои - не по нутру:
ни те, что намечаем поутру,
ни те, что наблюдаем ввечеру.
Между двух душ - обычно бездна.
Такая присказка вечна,
и спорить с нею бесполезно,
но ложь, что встреча душ исключена. -
Есть мрачный берег, где слышна
"одна тоска в любые времена,
которая невесть кому любезна...
(А меж двух душ - обычно бездна)"**.

Robert Frost A Missive Missile

Someone once in ancient Mas d’Azil*
Once took a little pebble wheel
And dotted it with red for me,
And sent it to me years and years
A million years to be precise
Across the barrier of ice:
Two round dots and a ripple streak,
So vivid as to seem to speak.
But what imperfectly appears
Is whether the two dots were tears,
Two tear drops, one for either eye,
And the wave line a shaken sigh.
But no, the color used is red.
Not tears but drops of blood instead.
The line must be a jagged blade.
The sender must have had to die,
And wanted some one now to know
His death was sacrificial- votive.
So almost clear and yet obscure.
If only anyone were sure
A motive then was still a motive.
O you who bring this to my hand,
You are no common messenger
(Your badge of office is a spade).
It grieves me to have had you stand
So long for nothing. No reply
There is no answer, I'm afraid,
Across the icy barrier
For my obscure petitioner.
Suppose his ghost is standing by
Importunate to give the hint
And be successfully conveyed.
How anyone can fail to see
Where perfectly in form and tint
The metaphor, the symbol lies!
Why will I not analogize?
(I do too much in some men's eyes.)
Oh slow uncomprehending me,
Enough to make a spirit moan
Or rustle in a bush or tree.
I have the ochre- written flint,
The two dots and the ripple line.
The meaning of it is unknown,
Or else I fear entirely mine,
All modern, nothing ancient in't,
Unsatisfying to us each.
Far as we aim our signs to reach,
Far as we often make them reach,
Across the soul-from-soul abyss,
There is an aeon-limit set
Beyond which they are doomed to miss.
Two souls may be too widely met.
That sad-with-distance river beach
"With mortal longing may beseech;
It cannot speak as far as this.
(1934) 1936 "A Further Range".

Примечания.
В Интернете переводов стихотворения A Missive Missile на русский язык найти
не удалось. Стихотворение завершает сборник "A Further Range" и повидимому
не случайно: может быть, автор хотел сказать, что, как доисторическая раскрашенная галька, попавшая ему в руки, его стихи тоже являются чем-то вроде послания людям следующих эпох.
*Мас д'Азил - пещера в Пиренеях, во французском департаменте Арьеж, известная
множеством находок предметов эпохи мезолита, относящихся к так называемой азильянской культуре.
**Отдельные американские комментаторы считают, что окончание фростовского стихотворения перекликается с несколькими строками 6-й книги "Энеиды" Виргилия. (Например, указывают на строку 6.314).


Роберт Фрост Опасение
(С английского).

Кричат: "Эй, Ветер, Мы летим с тобой !"
И рвутся вслед все листья с черешками.
Но сон их одолел и дал отбой.
Так новый крик: "Останься, Ветер, с нами !"

С тех пор, как даль взманила по весне,
листвой владели мысли о полёте,
а нынче рада бы прильнуть к стене,
укрыться на ночь в чаще или в гроте.

Хоть Ветер в вихри тщится их завлечь,
но в листьях дрожь, как будто в знак протеста.
У Ветра завлекательная речь,
листва уже не внемлет - и ни с места.

Я был свободен, но скучал в Отчизне.
Я в поиск рвался с вечною тоской.
Мог выбраться из пут обычной жизни -
когда б не выбрал для себя покой.

Robert Frost Misgiving

All crying, 'We will go with you, O Wind!'
The foliage follow him, leaf and stem;
But a sleep oppresses them as they go,
And they end by bidding them as they go,
And they end by bidding him stay with them.

Since ever they flung abroad in spring
The leaves had promised themselves this flight,
Who now would fain seek sheltering wall,
Or thicket, or hollow place for the night.

And now they answer his summoning blast
With an ever vaguer and vaguer stir,
Or at utmost a little reluctant whirl
That drops them no further than where they were.

I only hope that when I am free
As they are free to go in quest
Of the knowledge beyond the bounds of life
It may not seem better to me to rest.
1923 "New-Hampshire".

Примечание.
К сожалению, переводов стихотворения Misgiving в Интернете отыскать не удалось.


Роберт Фрост Неуж в конце концов никто не станет ощущать того пути ?
(С английского).

Атлантика ! Ты очень велика:
разъединяешь нас со Старым Светом.
А нынче стал велик и Новый Свет.
Хоть ты убеждена наверняка,
что те миры различны по приметам,
но разницы уже почти что нет.

Мы, как индейцы, сеяли маис.
В Европе он был назван кукурузой,
теперь же там и здесь едят попкорн.
Единый мир - вот общий наш девиз.
Планета стала малой и кургузой -
езжай хоть с Полюсов до мыса Горн.

Маршруты испещрили океан.
Летаем и плывём быстрее пули.
Весь транспорт скор, и путь не так рисков.
Моря уже не разделяют стран
и связи государств не разомкнули.
Материки - как замки между рвов.

Взвой море ! Размельчай ракушки в прах
и выноси всю муть свою на берег.
Мне не смирить в тебе ни гнев, ни боль.
Весенняя вода, скопясь в горах,
вольётся разом в реки двух Америк -
и пусть уж не горчит морская соль.

Я подберу что ты сочтёшь за хлам -
разбитый перламутр в морской капусте -
и, выбрав самый лучший образец,
подам совет: "Трудись теперь для дам.
Точи его теперь, лечась от грусти.
Наделай дамам брошей и колец !"

Всё это океан уже слыхал,
но не смирился ни на миг единый -
смеётся. Что ж ? Мне ведомо, куда
идти, чтоб не застигнул шквал,
не пахло рыбой и морскою тиной,
где не шумит, не плещется вода.

В большой дали, среди материка,
об океанах помнят только в школе.
Учительница может для ребят
начать рассказ о них издалека -
о том, что важно было нам дотоле
и моряке по имени Синдбад.

Robert Frost Does No One at All Ever Feel This Way in the Least?

O ocean sea, for all your being vast,
Your separation of us from the Old
That should have made the New World newly great
Would only disappoint us at the last
If it should not do anything foretold
To make us different in a single trait.

This though we took the Indian name for maize
And changed it to the English name for wheat.
It seemed to comfort us to call it corn.
And so with homesickness in many ways
We sought however crudely to defeat
Our chance of being people newly born.

And now, O sea, you're lost by aeroplane.
Our sailors ride a bullet for a boat.
Our coverage of distance is so facile
It makes us to have had a sea in vain.
Our moat around us is no more a moat,
Our continent no more a moated castle.

Grind shells, O futile sea, grind empty shells
For all the use you are along the strand.
I cannot hold you innocent of fault.
Spring water in our mountain bosom swells
To pour fresh rivers on you from the land,
Till you have lost the savor of your salt.

I pick a dead shell up from where the kelp
Lies in a windrow, brittle-dry and black,
And holding it far forward for a symbol
I cry, "Do you work for women—all the help
I ask of you. Grind this I throw you back
Into a lady's finger ring or thimble."

The ocean had been spoken to before.
But if it had no thought of paying heed
To taunt of mine I knew a place to go
Where I need listen to its rote no more,
Nor taste its salt, nor smell its fish and weed
Nor be reminded of them in a blow —

So far inland the very name of ocean
Goes mentionless except in baby-school
When teacher's own experiences fail her
And she can only give the class a notion
Of what it is by calling it a pool
And telling them how Sinbad was a sailor.
1962 "In the Clearing".

Примечание.
К сожалению, найти русские переводы этого стихотворения с помощью Интернета
не удалось.


Роберт Фрост Обиженный цветок
(С английского).

Она забилась в уголок
и вся горела, будто пламя,
держа, как щит, в руке цветок,
а парень жёг ладонь губами.
Он пылко улыбнулся ей -
казалось, что она ослепла.
Огонь сменила серость пепла.
Теперь он стал глядеть смирней -
в недоуменье и с опаской.
Толкнул ладонь - упал цветок.
Улыбка сделалась мутней.
Он поневоле стиснул зубы,
в углах у рта сомкнулись губы.
Лицо сменилось грубой маской.
Она была в сплошной траве
по самый пояс, и мятежно
рассыпалась на голове
блестящая волна волос.
Он протянул к ней руки нежно -
хотел обнять, не вызвав слёз.
Не мог сдержать своей натуры
и не коснуться шевелюры.
"Ведь хочется не только мне,
раз с ней мы тут наедине" -
ей чудились его резоны.
Казалось, брызжет соком гроздь,
которой ублажают гостя,
казалось тигр, смиряя злость,
сгрызает с аппетитом кости.
Она ж была без обороны,
а тут безудержный повеса,
что мог сломать её, как трость,
набрался храбрости от беса,
ведёт себя, как зверь из леса.
И нет возможности сбежать...
Но позвала из сада мать.
Девица, пряча страх, без слова,
следила за эффектом зова:
не нападёт ли этот тать,
покуда матери не видно ?
Глазам не верит: парню стыдно.
Рука повисла, будто плеть,
другой стал ласково вертеть,
свою агрессию закончив.
Он выдал вкрадчивый смешок,
лишь скрыть своих гримас не смог,
и взгляд, смутившись, стал уклончив.
Девица ясно поняла,
что тот цветок обидел друга,
зато постигнуть не могла,
что не цветок причина зла -
к примеру, будто дурно пах
каким-то очень острым перцем -
а просто парню стало туго,
что встретился с нечутким сердцем,
вот и швырнул цветок всердцах.
И ей всё худшее открылось:
все твари, встретивши препону,
покорны общему закону:
мгновенно убежит, кто хил,
другой взревёт, когда уколот.
И друг, как только впал в немилость,
немедля руки распустил,
расстроясь, что не угодил.
Беда, что он был слишком молод
и, оскорбив девичий вкус,
отпор воспринял как укус,
дразнивший злой сердечный голод.
И ей всё это шло не в плюс.
И губы увлажнял не солод.
Явилась мать, обтёрла рот.
Упавший гребень подаёт
и провожает до ворот.

Robert Frost The Subverted Flower

She drew back; he was calm:
"It is this that had the power."
And he lashed his open palm
With the tender-headed flower.
He smiled for her to smile,
But she was either blind
Or willfully unkind.
He eyed her for a while
For a woman and a puzzle.
He flicked and flung the flower,
And another sort of smile
Caught up like fingertips
The corners of his lips
And cracked his ragged muzzle.
She was standing to the waist
In golden rod and brake,
Her shining hair displaced.
He stretched her either arm
As if she made it ache
To clasp her - not to harm;
As if he could not spare
To touch her neck and hair.
"If this has come to us
And not to me alone -"
So she thought she heard him say;
Though with every word he spoke
His lips were sucked and blown
And the effort made him choke
Like a tiger at a bone.
She had to lean away.
She dared not stir a foot.
Lest movement should provoke
The demon of pursuit
That slumbers in a brute.
It was then her mother’s call
From inside the garden wall
Made her steal a look of fear
To see if he could hear
And would pounce to end it all
Before her mother came.
She looked and saw the shame:
A hand hung like a paw,
An arm worked like a saw
As if to be persuasive,
An ingratiating laugh
That cut the snout in half,
And eye become evasive.
A girl could only see
That a flower had marred a man,
But what she could not see
Was that the flower might be
Other than base and fetid:
That the flower had done but part,
And what the flower began
Her own too meager heart
Had terribly completed.
She looked and saw the worst.
And the dog or what it was,
Obeying bestial laws,
A coward save at night,
Turned from the place and ran.
She heard him stumble first
And use his hands in flight.
She heard him bark outright.
And oh, for one so young
The bitter words she spit
Like some tenacious bit
That will not leave the tongue.
She plucked her lips for it,
And still the horror clung.
Her mother wiped the foam
From her chin, picked up her comb,
And drew her backward home.
1942 "Witness Tree"

Примечания.
Стихотворение Роберта Фроста The Subverted Flower по содержанию и стилю напоминает стихи из его первой книги. Стихотворение было написано намного раньше, чем опубликовано. Поэт позволил себе включить его в очередной сборник лишь спустя четыре года после смерти своей жены. В стихотворении поэт откровенно рассказывает о своём раннем юношеском сердечном опыте. Стихотворение широко известно на родине поэта, но в Интернете его переводов на русский язык найти не удалось.


Роберт Фрост Там что-то есть и будет погодя...
(С английского).

Другие мне твердят, не засти свет,
как станешь на колени у колодца,
иначе не увидишь в глубине
блестящей на поверхности картины:
обожествлённый лик свой в небесах,
в венце из трав и в облачной оправе.
Так я упёрся подбородком в сруб
и смутно различил за той картиной
и сквозь неё белеющий предмет.
Он был внизу и вмиг исчез из вида.
Вода дразнила зренье, помутнев, -
то папоротник сбросил сверху капли.
Всё бывшее на дне укрыла рябь,
и я дивился: что же там белеет ?
Не истина - так кварц ! Но что-то есть...

Robert Frost For Once, Then, Something

Others taunt me with having knelt at well-curbs
Always wrong to the light, so never seeing
Deeper down in the well than where the water
Gives me back in a shining surface picture
Me myself in the summer heaven godlike
Looking out of a wreath of fern and cloud puffs.
Once, when trying with chin against a well-curb,
I discerned, as I thought, beyond the picture,
Through the picture, a something white, uncertain,
Something more of the depths—and then I lost it.
Water came to rebuke the too clear water.
One drop fell from a fern, and lo, a ripple
Shook whatever it was lay there at bottom,
Blurred it, blotted it out. What was that whiteness?
Truth? A pebble of quartz? For once, then, something.
1923 "New-Hampshire".

Примечание.
Стихотворение For Once, Then, Something можно найти в Интернете в русских
переводах С.Степанова и Ю.Комаровой. Оба перевода отличаются большой близостью к точному подстрочнику.


Роберт Фрост Голубая лента Эймсбери*
(С английского).

Этой птице знак атласный
присуждён единогласно.
Ей на выставках блистать
даже в Бостоне подстать.

У красотки этой нежной
весь плюмаж как белоснежный,
из коралла гребешок,
золотая пара ног.

Всем бы нужно подивиться
этой превосходной птицей.
Вот с таких свой идеал
мистер Sewell** рисовал.

Если мы трезвей рассудим,
в ней найдём пример и людям:
клюй до ночи, не спеша, -
не встревожится душа.

Птицевод, до славы падкий,
не сводил свой взор с хохлатки,
стоя в птичнике с ведром
и мечтая о своём.

Стены были там немыты,
большинство дверей забито,
чтоб спастись от непогод.
На полу лежал помёт.

Он же всё смекал, как ценны
будут курочкины гены,
если вывести сейчас
пару новых птичьих рас.

Курочка шесть дней в неделю
безо всякой канители
выдавала по яйцу,
лишь брала отгул к концу.

Яйца ж - просто, без сомненья,
хороши на загляденье -
с яркой плотной скорлупой -
расхвалил бы и слепой.

А сама она практична.
Ест. Ей люди безразличны.
Прекращает, лишь заснув,
а не ест, так чистит клюв.

Часом пёрышки встряхнёт,
часом камушек сглотнёт.
Нагуляется, поест
и взлетает на насест.

Тот насест - предел полёта.
Наверху толкнёт кого-то.
Начинается возня,
но уступчива родня.

Ночью ветер бьёт с разбегу,
насыпает в окна снегу,
но беды особой нет -
лишь кудахтанье в ответ.

Пусть на улице всё хуже:
снег да ветер, тьма и стужа -
в перьях, в птичнике, - теплей.
Здесь и людям веселей.

Robert Frost Blue Ribbon Amesbury*

Such a fine pullet ought to go
All coiffured to a winter show,
And be exhibited, and win.
The answer is this one has been -

And come with all her honors home.
Her golden leg, her coral comb,
Her fluff of plumage, white as chalk,
Her style, were all the fancy's talk

It seems as if you must have heard.
She scored an almost perfect bird.
In her we make ourselves acquainted
With one a Sewell** might have painted.

Here common with the flock again,
At home in her abiding pen,
She lingers feeding at the trough,
The last to let night drive her off.

The one who gave her ankle-band,
Her keeper, empty pail in hand,
He lingers too, averse to slight
His chores for all the wintry night.

He leans against the dusty wall,
Immured almost beyond recall,
A depth past many swinging doors
And many litter-muffled floors.

He meditates the breeder's art.
He has a half a mid to start,
With her for Mother Eve, a race
That shall all living things displace.

'Tis ritual with her to lay
The full six days, then rest a day;
At which rate barring broodiness
She well may score an egg-success.

The gatherer can always tell
Her well-turned egg's brown sturdy shell
As safe a vehicle of seed
As is vouchsafed to feathered breed.

No human specter at the feast
Can scant or hurry her the least.
She takes her time to take her fill
She whets a sleepy sated bill.

She gropes across the pen alone
To peck herself a precious stone.
She waters at the patent fount
And so to roost, the last to mount.

The roost is her extent of flight.
Yet once she rises to the height,
She shoulders with a wing so strong
She makes the whole flock move along.

The night is setting in to blow.
It scours the windowpane with snow,
But barely gets from them or her
For comment a complacent chirr.

The lowly pen is yet a hold
Against the dark and wind and cold
To give a prospect to a plan
And warrant prudence in a man.
1936 "A Further Range".

Примечания.
В Интернете можно найти стихотворение Blue Ribbon Amesbury в блестящем переводе на русский язык Г.Кружкова. В подражание ему сделан и данный перевод.
*Эймсбери - небольшой город (около 16-17 тысяч жителей), в графстве Эссекс,
на северо-востоке штата Массачусеттс. Городок лежит вблизи устья реки
Merrimack, неподалёку расположены города Salisbury и Newburyport.
**Сьюэлл. Р.Фрост упоминает здесь художника, рисовавшего для специальной прессы кур-рекордисток. Это Franklane Sewell (1866-1945), живший в городе Бьюкенен, штат Мичиган.

Роберт Фрост Сильные молчат. (Цикл).

Роберт Фрост Сильные молчат
(С английского)

На влажной почве полный беспорядок,
но участь сорняков не трогает крестьян.
Мотыга правит бал среди борозд и грядок -
готовит лунки для отобранных семян.

Лишь кто-нибудь один обычно на делянке.
Судьбу своих полей народ решает врозь.
Один ведёт посев цепочкой, как по планке,
а у другого что-то с тачкою стряслось.

Над чёрною землёй - обильное цветенье,
на сливах листьев нет, но пышен каждый ствол,
и в головах людей невольное сомненье:
не холодно ль ещё для медоносных пчёл.

От фермы к ферме ветер мчит с нахлёстом,
а горьких криков нет, хоть ветер без узды,
то стихнет вдруг, то воет над погостом,
но здешний люд силён - не плачет до беды.

Robert Frost The Strong Are Saying Nothing

The soil now gets a rumpling soft and damp,
And small regard to the future of any weed.
The final flat of the hoe's approval stamp
Is reserved for the bed of a few selected seed.

There is seldom more than a man to a harrowed piece.
Men work alone, their lots plowed far apart,
One stringing a chain of seed in an open crease,
And another stumbling after a halting cart.

To the fresh and black of the squares of early mould
The leafless bloom of a plum is fresh and white;
Though there's more than a doubt if the weather is not too cold
For the bees to come and serve its beauty aright.

Wind goes from farm to farm in wave on wave,
But carries no cry of what is hoped to be.
There may be little or much beyond the grave,
Hut the strong are saying nothing until they see.
1936 "A Further Range"


Роберт Фрост Прозрачное прохладное зелье
(С английского)

Студёный ветер дует сдуру.
Ему что август, что январь.
Варю осеннюю микстуру,
как ведьмы варивали встарь,
гляжу в свой ведьминский букварь.

Пока погода куролесит,
не нужно лишней суеты.
Без всякой ложки ветер месит
бальзам до нужной густоты.

Чтоб эликсир стал колдовским
кладу свезённые с Юкона
остатки злых холодных зим -
обрывки жёсткой хвойной кроны -
с окрошкой летнего сезона.

Такое выйдет ведьмовство,
такое "колдовское зелье",
как Коттон Мэзер* про него
сказал в суде с неясной целью.

Дождись да погляди, бродяга,
как прокипит весь день и ночь
вся эта колдовская влага.
И людям без неё невмочь,
и боги пить её не прочь.

Robert Frost Clear and Colder

Wind, the season-climate mixer,
In my Witches’ Weather Primer
Says, to make this Fall Elixir
First you let the summer simmer,
Using neither spoon nor skimmer

Till about the right consistence.
(This like fate by stars is reckoned,
None remaining in existence
Under magnitude the second.)

Then take some leftover winter
Far to the north of the St.Lawrence.
Leave to strip and branches splinter,
Bring on wind. Bring rain in torrents —
Colder than the season warrants.

Dash it with some snow for powder.
If this seems like witchcraft rather,
If this seems a witches’ chowder
(All my eye and Cotton Mather*!),

Wait and watch the liquor settle.
I could stand whole dayfuls of it.
Wind she brews a heady kettle.
Human beings love it—love it.
Gods above are not above it.
1936 "A Further Range".

Примечание.
*Коттон Мэзер (1663-1728) - знаменитый американский пуританский проповедник,
религиозный моралист, плодовитый писатель, памфлетист, медик, любитель-биолог, дипломат и президент Гарвардского университета. Комментировал ход процесса над "салемскими ведьмами" (1692-93). Был другом судей, ведших этот изуверский процесс, возможно, даже принял какое-то участие в самом процессе. Высказался о процессе весьма подробно и скрупулёзно, но настолько неясно, что трудно сказать, какова была его действительная позиция.


Роберт Фрост Рекордный шаг
(с английского).

В Вермонте, в спальне, у меня есть шкафчик.
Дверь - две доски, а сзади - дымоход.
Он старый и уже почти разрушен.
(Из дверцы два носка глядят вперёд).

Там я поставил два своих ботинка,
что вечно бегали вперегонки,
былых соперников из дряблой кожи
и вместе доживающих деньки.

Они, покоясь в спальне, молчаливы,
хотя охотно завели бы речь,
сгодятся ли ещё мне для прогулок
и как я собираюсь их беречь.

Всего лишь год назад, спасая шляпу,
я в Монтоке* топил один башмак.
В Клифф-Хаусе** в отчаянном потоке
я и другой мочил за просто так.

Два разных резвых внука соблазнили
меня в двух сложных случаях рискнуть.
Надеюсь, то, что я здесь вспомнил это
они потом простят мне как-нибудь.

Теперь, когда лизну свои ботинки,
язык, надеюсь, распознает их юдоль,
они купались в Тихом океане,
вобрали атлантическую соль.

Один шажок в Великом океане -
рекордный шаг, достойный всяких хвал,
и обувь, что такое совершила,
я б дёшево уже не продавал.

Я с гордостью их посвящаю музе
и помещаю в собственный музей.
Как ни грубы, пусть их минует участь
изящных, но изношенных друзей.

Прошу однако, чтобы мне простили
хвастливый тон в восторженных стихах:
пространства всех Соединённых Штатов
не обойдёшь в бессменных башмаках.

Robert Frost A Record Stride

In a Vermont bedroom closet
With a door of two broad boards
And for back wall a crumbling old chimney
(And that's what their toes are towards ),

I have a pair of shoes standing,
Old rivals of sagging leather,
Who once kept surpassing each other,
But now live even together.

They listen for me in the bedroom
To ask me a thing or two
About who is too old to go walking,
With too much stress on the who.

I wet one last year at Montauk*
For a hat I had to save.
The other I wet at the Cliff House
In an extra-vagant wave.

Two entirely different grandchildren
Got me into my double adventure.
But when they grow up and can read this
I hope they won't take it for censure.

I touch my tongue to the shoes now
And unless my sense is at fault,
On one I can taste Atlantic,
On the other Pacific, salt.

One foot in each great ocean
Is a record stride or stretch.
The authentic shoes it was made in
I should sell for what they would fetch.

But instead I proudly devote them
To my museum and muse;
So the thick-skins needn't act thin-skinned
About being past-active shoes.

And I ask all to try to forgive me
For being as over-elated
As if I had measured the country
And got the United States stated.
1936 "A Further Range".

Примечания.
*Montauk - Монток - живописная местность на восточной оконечности острова
Лонг-Айленд, штат Нью-Йорк.
**Cliff House - название нескольких приморских гостиниц и ресторанов в разных
районах США, в том числе на тихоокеанском побережье.


Роберт Фрост Одинокий забастовщик
(С английского).

Фабричные гудки грубы.
Они звучат как зов судьбы.
Народ спешит на зов сигнала.
Один в ворота не прошёл.
Какая ж сила помешала ?
Какой жестокий произвол ? -
Он опоздал. Закрылись двери -
на полчаса по крайней мере.
Он потерял свои гроши.
Он осуждён и изгнан сразу
прочь с фабрики. В ней нет души,
хотя и очень многоглаза.
Теперь снаружи попляши !
Смотри сквозь стёкла на машину,
что чуть видна в слепом окне,
как брошенная сиротина,
без дела, по твоей вине,
недвижная в нежданном сне.

Ему мерещится картина:
цех, полный пылью шерстяной,
немолчный шум и влажный зной
и уйма движущейся пряжи
сплошной растянутой волной,
меж шпулек в лёгком напряженье,
чтоб не порвалась при движенье.
Когда ж рванёт какой-то шкив,
прядильщик устранит обрыв.
Прядильщик здесь, чтоб не рвалось
и не ходило вкось да врозь.
Рабочему нужна сноровка,
и пальцы двигаются ловко,
хватаясь за любой ползун
как в арфе до звучащих струн.
Рука отлаживает связи,
едва в работе недочёт.
Мгновенно при любом отказе
он всё приводит в мерный ход.
Чтоб техника служила кротко,
рабочим помогает смётка.

Но нынче сам он восстаёт:
дух рвётся в чащи, на утёсы,
как если б он взошёл на склон,
касаясь там древесных крон.
Ах, если б... ! Вечные запросы !
Он знает верный путь туда,
где ключ и чистая вода,
где был бы в полном упоенье
в сплошном зелёном окруженье.
Но мысль его была в стремленье,
не кончить дело болтовнёй.
И страсть искала обновленья -
в мечте не быть пустой вознёй.

Он ждал от фабрики прогресса
и современных скоростей.
Он знал, что там не служат мессы.
Там место для иных затей,
и фабрика совсем не храм,
но из контор любых мастей
всего достойней всех честей.
Поэтому решил в сердцах:
вдруг промысел потерпит крах,
поскольку он теперь в бегах,
то, чтобы смыть и стыд и срам,
что станет мучить всё лютей,
он не запрячется в кустах.
Пускай придут. Пусть сыщут там.

Robert Frost A Lone Striker

The swinging mill bell changed its rate
To tolling like the count of fate,
And though at that the tardy ran,
One failed to make the closing gate.
There was a law of God or man
That on the one who came too late
The gate for half an hour be locked,
His time be lost, his pittance docked.
He stood rebuked and unemployed.
The straining mill began to shake.
The mill, though many-many-eyed,
Had eyes inscrutably opaque;
So that he couldn’t look inside
To see if some forlorn machine
Was standing idle for his sake.
(He couldn’t hope its heart would break.)

And yet he thought he saw the scene:
The air was full of dust of wool.
A thousand yarns were under pull,
But pull so slow, with such a twist,
All day from spool to lesser spool,
It seldom overtaxed their strength;
They safely grew in slender length.
And if one broke by any chance,
The spinner saw it at a glance.
The spinner still was there to spin.
That’s where the human still came in.
Her deft hand showed with finger rings
Among the harplike spread of strings.
She caught the pieces end to end
And, with a touch that never missed,
Not so much tied as made them blend.
Man’s ingenuity was good.
He saw it plainly where he stood,
Yet found it easy to resist.

He knew another place, a wood,
And in it, tall as trees, were cliffs;
And if he stood on one of these,
‘Twould be among the tops of trees,
Their upper branches round him wreathing,
Their breathing mingled with his breathing.
If-...if he stood! Enough of ifs!
He knew a path that wanted walking;
He knew a spring that wanted drinking;
A thought that wanted further thinking;
A love that wanted re-renewing.
Nor was this just a way of talking
To save him the expense of doing.
With him it boded action, deed.

The factory was very fine;
He wished it all the modern speed.
Yet, after all, ‘twas not divine,
That is to say, ‘twas not a church.
He never would assume that he’d
Be any institution’s need.
But he said then and still would say,
If there should ever come a day
When industry seemed like to die
Because he left it in the lurch,
Or even merely seemed to pine
For want of his approval, why,
Come get him - they knew where to search.
1936 "A Further Range".


Роберт Фрост Присел на солнце у куста.

Сегодня небеса без туч.
Легко ловлю рукою луч.
В лице и в пальцах ощущенье
прямого жаркого свеченья.

На время вдруг прервался штиль,
и поднялась густая пыль.
И люд, и мошки ощутили,
что жар чуть стих от этой пыли.

Подсушенный светилом пот,
как жар смирился, тише льёт.
И нет усмешек. Что за важность
неощущаемая влажность ?

В какой-то стародавний срок
вёл речь из купины сам Бог.
Потом Господь ушёл в пустыню
и не является к нам ныне.

Бог был доступен для бесед,
как солнце проливает свет.
Оно нас греет в зримой сфере,
а Бог крепил нас в нашей вере.

Robert Frost Sitting by a Bush in Broad Sunlight

When I spread out my hand here today
I catch no more than a ray
To feel of between thumb and fingers;
No lasting effect of it lingers.

There was one time and only the one
When dust really took in the sun;
And from that one intake of fire
All creatures still warmly suspire.

And if men have watched a long time
And never seen sun-smitten slime
Again come to life and crawl off,
We not be too ready to scoff.

God once declared he was true
And then took the veil and withdrew,
And remember how final a hush
Then descended of old on the bush.

God once spoke to people by name.
The sun once imparted its flame.
One impulse persists as our breath;
The other persists as our faith.
1928 "West-Running Brook".


Роберт Фрост Ганнибал

Война велась и долго и кроваво.
Их гибелью закончилась забава.
За что сражались, нынче позабыто.
Но молодёжь, грустя, им пела славу.

Robert Frost Hannibal

Was there even a cause too lost,
Ever a cause that was lost too long,
Or that showed with the lapse of time to vain
For the generous tears of youth and song?
1928 "West-Running Brook"


Роберт Фрост Семейство роз.
(С английского).

Простой шиповник -
из семейства роз.
Задай вопрос -
узнаешь, что садовник
туда ж и яблоню отнёс,
рябину, сливу, абрикос.
В порядке том же и тутовник,
но не крыжовник.
Там ни берёз и ни мимоз.
Тебе ж, как искренний любовник,
скажу: ты - лучшая из роз.
Ты, милая, всегда цвела меж роз.

Robert Frost The Rose Family

The rose is a rose,
And was always a rose.
But the theory now goes
That the apple's a rose,
And the pear is, and so's
The plum, I suppose.
The dear only knows
What will next prove a rose.
You, of course, are a rose -
But were always a rose.
1928 "West-Running Brook".

Примечание.
В Интернете можно найти переводы стихотворения The Rose Family на русский
язык, сделанные Валерием Савиным и Павлом Квартальновым.


Роберт Фрост Иммигранты
(С английского).

Как память о судовой веренице,
свозившей в Новый Свет людей издалека,
ночами мне всё время снится
путь пилигримов с "Майского Цветка".

Robert Frost Immigrants

No ship of all that under sail or steam
Have gathered people to us more and more
But Pilgrim-manned the Mayflower in a dream
Has been her anxious convoy in to shore.
1928 "West-Running Brook"

Примечание.
В Интернете можно найти переводы стихотворения Immigrants на русский язык,
сделанные Е.Лобановой (и, возможно, другие).


Роберт Фрост Вповалку
(С английского).

Дождь ветру предложил:
"Ты вздуй ! Я хлыну как из кадки".
Один наддал, другой полил.
Цветы легли на грядке
вповалку и без сил.
Приветы были им не сладки.

Robert Frost Lodged

The rain to the wind said,
'You push and I'll pelt.'
They so smote the garden bed
That the flowers actually knelt,
And lay lodged--though not dead.
I know how the flowers felt.
1928 "West-Running Brook"


Роберт Фрост Пыль в глазах
(С английского).

Как говорят, с замусоренным зреньем
навряд ли скажешь что-то с разуменьем.
Что ж, испытаем, я не прекословлю.
Пусть нынче снег летит в глаза мне с кровли.
Пусть ветер пылью застит мне лазурь.
Так замолчу ли ? Понесу ли дурь ?

Robert Frost Dust in the Eyes

If, as they say, some dust thrown in my eyes
Will keep my talk from getting overwise,
I'm not the one for putting off the proof.
Let it be overwhelming, off a roof
And round a corner, blizzard snow for dust,
And blind me to a standstill if it must.
1928 "West-Running Brook".

Примечание.
Стихотворение Dust in the Eyes было неоднократно переведено на русский язык, в том числе Андреем Пустогаровым, Вадимом Беляковым, Натальей Дробицькой.


Роберт Фрост Охапка
(С английского).

Я каждой вещи кланяюсь, чтоб взять.
Другие тотчас падают опять.
Скользит вся груда: склянки, пачки, сдоба.
Всё валится из рук, хоть смотришь в оба.
Стараюсь, не терпя любых потерь,
не быть ни из растяп, ни из тетерь.
Зову, чтоб ловко унести всё разом
на помощь и внимание, и разум.
Хочу, упорно сберегая шанс,
блюсти в своём движении баланс.
Как ни держусь, гора упасть готова.
Но вот свалилась. Сел. Гружу всё снова.

Robert Frost The Armful

For every parcel I stoop down to seize
I lose some other off my arms and knees,
And the whole pile is slipping, bottles, buns -
Extremes too hard to comprehend at once,
Yet nothing I should care to leave behind
With all I have to hold with hand and mind.
And heart, if need be, I will do my best
To keep their building balanced at my breast.
I crouch down to prevent them as they fall;
Then sit down in the middle of them all.
I had to drop the armful in the road
And try to stack them in a better load.
1928 "West-Running Brook"

Примечание.
Стихотворение The Armful было переведено на русский язык неоднократно, в том
числе В.Хлебниковым, Василием Байтовым, Максимом Советовым, Борисом Зверевым.


Роберт Фрост Отсчёт времени
(С английского).

У родника, где их ждала стоянка,
всегда висела треснувшая склянка.
Когда хотелось, старый фермер пил.
В кобыле ж вечно пробуждался пыл:
всё время морду со звездою
тянула ближе к водопою.
Она, напрягшись, муторно вздыхала,
когда её телега застревала.
А фермер выговаривал ей так:
"Что ни стенанье - к смерти шаг.
Вот и жене твержу я с укоризной,
чтоб не была ворчливой и капризной"...
Сентенция, конечно, не нова,
но я не повторял бы те слова.
Я убеждён, что пользы в них не много.
Напротив, это даже вредный бред -
как мысль закрыть и ферму, и дорогу.
Нельзя прожить без горестей и бед.
Они исчезнут лишь с концом народа -
взамен вернётся дикая природа.

Robert Frost The Times Table

More than halfway up the pass
Was a spring with a broken drinking glass,
And whether the farmer drank or not
His mare was sure to observe the spot
By cramping the wheel on a water-bar,
turning her forehead with a star,
And straining her ribs for a monster sigh;
To which the farmer would make reply,
'A sigh for every so many breath,
And for every so many sigh a death.
That's what I always tell my wife
Is the multiplication table of life.'
The saying may be ever so true;
But it's just the kind of a thing that you
Nor I, nor nobody else may say,
Unless our purpose is doing harm,
And then I know of no better way
To close a road, abandon a farm,
Reduce the births of the human race,
And bring back nature in people's place.
1928 "West-Running Brook".

Примечание.
Стихотворение The Times Table можно найти в Интернете в переводах на русский язык В.Хлебникова и Вадима Белякова.


Роберт Фрост Тому, кто смотрит в звёзды наудачу.
(С английского).

Ты ожидаешь роковых явлений,
пытливый взгляд за гряды туч гоня,
сквозь трепетность полярного сиянья,
а там светила мчат без столкновений,
встречаются без грома и огня.
И рой планет штурмует расстоянья,
не покидая вековых орбит.
Нам нужно, не тревожась, жить спокойно,
не глядя на светила и в зенит,
и внять неповреждёнными умами,
что засухи кончаются дождями,
а всякий мир в Китае сменят войны.
Так пусть не ждёт награды, кто готов
не спать ночами, ожидая катастроф.
Понять уже по опыту несложно,
что нынче ночью небеса надёжны.

Robert Frost On looking up by chance at the constellations

You'll wait a long, long time for anything much
To happen in heaven beyond the floats of cloud
And the Northern Lights that run like tingling nerves.
The sun and moon get crossed, but they never touch,
Nor strike out fire from each other nor crash out loud.
The planets seem to interfere in their curves
But nothing ever happens, no harm is done.
We may as well go patiently on with our life,
And look elsewhere than to stars and moon and sun
For the shocks and changes we need to keep us sane.
It is true the longest drouth will end in rain,
The longest peace in China will end in strife.
Still it wouldn't reward the watcher to stay awake
In hopes of seeing the calm of heaven break
On his particular time and personal sight.
That calm seems certainly safe to last to-night.
1928 "West-Running Brook".

Примечание.
Стихотворение On looking up by chance at the constellations можно найти в
Интернете в переводах на русский язык Алёны Алексеевой, Бориса Зверева и Вадима Белякова.


Роберт Фрост Вложение
(С английского).

Хоть делу соответствовало мало,
они прозвали жизнь житьём-бытьём,
но заново покрасили весь дом
и музыка в нём громко зазвучала.

На поле помогала им машина.
Они растили сочные корма.
По зимним дням летело до холма
из их окон бренчанье пианино.

Шик-блеск и треск ! - Не каждый их поймёт.
Небось легко расправились с доходом,
что подвалил влюблённым сумасбродам ?
Не то решили сбросить груз забот -

устали от расчётов и опасок
и захотелось музыки и красок.

Robert Frost The Investment

Over back where they speak of life as staying
('You couldn't call it living, for it ain't'),
There was an old, old house renewed with paint,
And in it a piano loudly playing.

Out in the plowed ground in the cold a digger,
Among unearthed potatoes standing still,
Was counting winter dinners, one a hill,
With half an ear to the piano's vigor.

All that piano and new paint back there,
Was it some money suddenly come into?
Or some extravagance young love had been to?
Or old love on an impulse not to care -

Not to sink under being man and wife,
But get some color and music out of life?
1928 "West-Running Brook"

Примечание.
В Интернете есть упоминание, что есть перевод стихотворения The investment
на русский язык, сделанный Вячеславом Толстовым. На сайте Стихи.Ру опубликован интересный перевод этого стихотворения, но без указания имени
переводчика.


Роберт Фрост Пробный запуск. (Цикл).

Роберт Фрост Пробный запуск
(С английского).

Я в страхе про себя запричитал.
На мне вдруг даже волос дыбом встал.
Когда чудовище горючего хлебнуло,
раздался смертоносный рёв,
всё затряслось до каменных основ.
Давя на нервы, крутанулся вал.
Был треск на фоне громового гула,
но дьявол никуда не делся -
был создан для боёв.
Он закреплён, в нём прочные болты,
и гайки и штифты, и клинья и шплинты.
Продуманный набор деталей и узлов.
Его включили - он и завертелся.
Прикажете ему - замрёт без суеты.

Robert Frost A Trial Run

I said to myself almost in prayer,
It will start hair raising currents of air
When you give it the livid metal-sap.
It will make a homicidal roar.
It will shake its cast stone reef of floor.
It will gather speed till your nerves prepare
To hear it wreck in a thunder-clap.
But stand your ground
As they say in war.
It is cotter-pinned, it is bedded true.
Everything its parts can do
Has been thought out and accounted for.
Your least touch sets it going round,
And when to stop it rests with you.
1936 "A Further Range".


Роберт Фрост Не собранный урожай
(С английского).

Я шёл дорогой вдоль ограды
и по пути почуял невзначай
фруктовый аромат из сада.
Та яблоня, что тихо там стояла,
вдруг сбросила свой зрелый урожай,
и лишь листва тряслась, как опахало.
Негаданный, нежданный тарарам,
и дерево, ещё до листопада,
сгрузило людям, что могло, к ногам -
задолго до начала сбора.
Вокруг зардели яблочные горы.
Хозяйский план пошёл к чертям.
Не всё, что зреет, - впрок и на продажу.
Но сладкий запах обонять - не кража.

Robert Frost Unharvested

A scent of ripeness from over a wall.
And come to leave the routine road
And look for what had made me stall,
There sure enough was an apple tree
That had eased itself of its summer load,
And of all but its trivial foliage free,
Now breathed as light as a lady's fan.
For there had been an apple fall
As complete as the apple had given man.
The ground was one circle of solid red.

May something go always unharvested!
May much stay out of our stated plan,
Apples or something forgotten and left,
So smelling their sweetness would be no theft.
1936 "A Further Range"

Примечание.
Стихотворение "Unharvested" можно найти в Интернете в переводе на русский
язык Вадима Белякова под названием "Падалица".


Роберт Фрост Не слишком покладистый
(С английского).

Иные одобрят что мной свершено,
другие не строго осудят всё это,
ведь многое попросту разрешено;
на многое прочее нет запрета.

Терзать захотите ? Скажу откровенно:
мне даже смешно, как такое услышу, -
надёжней ли крепости, если там стены
надменно поднимутся выше, чем крыши ?

Язвите, что выбраться я не сумею,
но я - не беглец над крутым обрывом.
Мой взгляд на проблему куда веселее:
я не был бы схвачен, не будь строптивым.

Кто хочет, свободен обречь меня казни,
но дайте природе свершить наказанье.
Свой дух испущу я тогда без боязни,
прося о прощенье в своём покаянье.

Robert Frost Not Quite Social

Some of you will be glad I did what I did,
And the rest won't want to punish me too severely
For finding a thing to do that though not forbid
Yet wasn't enjoined and wasn't expected clearly.

To punish me over cruelly wouldn't be right
For merely giving you once more gentle proof
That the city's hold on a man is no more tight
Than when its walls rose higher than any roof.

You may taunt me with not being able to flee the earth.
You have me there, but loosely as I would be held.
The way of understanding is partly mirth.
I would not be taken as ever having rebelled.

And anyone is free to condemn me to death
If he leaves it to nature to carry out the sentence.
I shall will to the common stock of air my breath
And pay a death-tax of fairly polite repentance.
1936 "A Further Range".

Примечание.
Стихотворение "Not Quite Social" можно найти в Интернете в переводе Вадима
Белякова ("Аутист") и в переводе Виктора Топорова ("На длинном поводке").


Роберт Фрост Голос в пути
(С английского).

Иное вечно непонятно.
Но нынче ночь светла,
прояснена дождём.
И горы высоки и статны,
и звёзд на небе без числа.
Так не зациклись на своём.
Не будем толковать превратно,
что всё вокруг для нас невнятно.

Robert Frost Voice Ways

Some things are never clear.
But the weather is clear tonight,
Thanks to a clearing rain.
The mountains are brought up near,
The stars are brought out bright.
Your old sweet-synical strain
Would come in like you there:
"So we won't say nothing is clear".
1936 "A Further Range".


Роберт Фрост Десяток мелких монет*
Robert Frost Ten Mills*
Примечание.
*Далее следует цикл из нескольких мелких стихотворений, каждое из которых
автор в шутку оценил в одну десятую часть цента (в одну тысячную долю доллара).


Роберт Фрост I.Предосторожность
(С английского)

Я в юности не смел быть радикальным
из страха оттого стать в старости консервативным.

Robert Frost I.Precaution

I never dared to be radical when young,
For fear it would make me conservative when old.
1936 "A Further Range".


Роберт Фрост II.Продолжительность жизни
(С английского)

Пёс одряхлел - пролаял, встать не смог.
Мне помнится, что резвый был щенок.

Robert Frost II.The Span of Life

The old dog barks backwards without getting up.
I can remember when he was a pup.
1936 "A Further Range"


Роберт Фрост III.Биплан братьев Райт.
(С английского)

Биплан был не чета другим затеям.
Его могли б назвать Моторным Змеем.
Его соорудили братья Райт.
Два славных имени гремят под Эмпиреем.

Robert Frost III.The Wrights' Biplane

This biplane is the shape of human flight.
Its name might better be First Motor Kite.
Its makers' name Time cannot get that wrong.
For it was writ in heaven doubly Wright.
1936 "A Further Range"


Роберт Фрост Напористый
(С английского)

Лишь одного прошу в тревоге:
не стойте на моей дороге.

Скажу одно на все расспросы:
не суйте палок мне в колёса.

Меня одно желанье одолело -
продолжить собственное дело.

Robert Frost Assertive

Let me be the one
To do what is done.
1936 "A Further Range"


Роберт Фрост IV.Убрать зловредную угрозу
(С английского)

Погибнут ли каштаны от заразы ?
Как фермеры сочли, не сразу.
Опасность поначалу лишь в корнях,
но будет развиваться и в ветвях,
пока не столь опасный паразит
смертельную болезнь не истребит.

Robert Frost IV.Evil Tendencies Cancel

Will the blight end the chestnut?
The farmers rather guess not.
It keeps smouldering at the roots
And sending up new shoots
Till another parasite
Shall come to end the blight.
1936 "A Further Range"


Роберт Фрост V.Упорный
(С английского)

Пусть грянет хаотичный шторм
и сотрясенье всех платформ.
Я чувствую мятежный шарм
в отмене всех привычных норм.

Robert Frost V.Pertinax

Let chaos storm!
Let cloud shapes swarm!
I wait for form.
1936 "A Further Range"


Роберт Фрост VI.Оса
(С английского)

На ветке, в артистичном повороте,
она ещё изящней, чем в полёте.
Всегда самоуверенна на вид
и жалящим оружием грозит.
Самовлюблённая, без блеска мудрых знаний,
но и не хуже всех летающих созданий.

Robert Frost VI.Waspish

On glossy wires artistically bent,
He draws himself up to his full extent.
His natty wings with self-assurance perk.
His stinging quarters menacingly work.
Poor egotist, he has no way of knowing
But he's as good as anybody going.
1936 "A Further Range"

Примечание.
Стихотворение Waspish известно в русском переводе Лидии Иотковской.


Роберт Фрост VII.Загадка
(С английского)

Глаза запылены, а крылья - опахала.
Упёр колено в бок - и песня зазвучала.
Рот полон краски, вместо жала.

Robert Frost VII.One Guess

He has dust in his eyes and a fan for a wing,
A leg akimbo with which he can sing,
And a mouthful of dye stuff instead of a sting.
1936 "A Further Range"


Роберт Фрост VIII.Бухгалтерские трудности
(С английского).

Не жди подробного отчёта,
куда потратил деньги кто-то.
На что и как ушли банкноты,
лишь лгут растратчики да моты.
Отчитываться нет охоты.

Robert Frost VIII.The Hardship of Accounting

Never ask of money spent
Where the spender thinks it went.
Nobody was ever meant
To remember or invent
What he did with every cent.
1936 "A Further Range"


Роберт Фрост IX.Здесь, да не весь.
(С английского)

Хотел пред Богом возроптать
на то, что мир в страдании,
но Бога не нашёл нигде
в огромном мироздании.
И Бог искал со мною встречи
(Для смеха нет причины !),
но от меня сыскать сумел
не больше половины.

Robert Frost IX.Not All There

I turned to speak to God
About the world's despair;
But to make bad matters worse
I found God wasn't there.
God turned to speak to me
(Don't anybody laugh)
God found I wasn't there
At least not over half.
1936 "A Further Range"


Роберт Фрост X. Притча о богаче и Лазаре*
(С английского)

Давно уж ночь, а в картах нет везенья.
Но я не жалуюсь. Храню терпенье.

По Декларации, все те, в ком есть азарт,
имеют равные права на выбор карт.

Теперь, покуда я не сдался как игрок,
мне хочется открыть ещё пяток.

Robert Frost X.In Dives' Time*

It is late at night and still I am losing,
But still I am steady and unaccusing.

As long as the Declaration guards
My right to be equal in number of cards,

It is nothing to me who runs the Dive.
Let's have a look at another five.
1936 "A Further Range"

Примечание.
Судя по названию стихотворения "In Dives' Time" или "In Dives' Dive", Роберт Фрост отталкивается в нём от известной притчи из Евангелия от Луки.
Речь идёт о социальном имущественном и прочем неравенстве, с которым не
покончила и американская Декларация Независимости.


Роберт Фрост Образцовая скорость
(С английского)

Не скорость ветра, не морской прилив -
ты мчишь быстрей в сравнении со всеми,
то в прошлое раздумья устремив,
то в будущность, опережая время.
Тебе не зря дана такая прыть -
дана затем, чтоб ты вмешался властно
и помогал спасти и сохранить
всё то что рано гибнет понапрасну.
Ты, верно, знаешь сам, о чём здесь речь.
Когда ж вас двое столь же рьяных,
то вас не разлучить и не отвлечь
от лучшего, что в ваших планах:
весь век стремиться к свету и теплу,
вдвоём, крыло к крылу, весло к веслу.

Robert Frost The Master Speed

No speed of wind or water rushing by
But you have speed far greater. You can climb
Back up a stream of radiance to the sky,
And back through history up the stream of time.
And you were given this swiftness, not for haste
Nor chiefly that you may go where you will,
But in the rush of everything to waste,
That you may have the power of standing still -
Off any still or moving thing you say.
Two such as you with such a master speed
Cannot be parted nor be swept away
From one another once you are agreed
That life is only life forevermore
Together wing to wing and oar to oar
1936 "A Further Range"


Роберт Фрост Признанье их не удручало
(С английского)

Беда вины не отрицала.
Забота - на себя брала.
Признанье их не удручало.
Та пара сильною была.

На деле ж снежные сугробы
на кровле, над его одром,
немало лет ложились, чтобы
вся смоль сменилась серебром.

Что ни зима, то вьюга пела.
Весь дом был саваном одет,
и голова его светлела,
перенимала снежный цвет.

Беда вины не отрицала.
Забота - на себя брала,
хотя та пара и не крала
тот цвет вороньего крыла.

Robert Frost They Were Welcome to Their Belief

Grief may have thought it was grief.
Care may have thought it was care.
They were welcome to their belief,
The overimportant pair.

No, it took all the snows that clung
To the low roof over his bed,
Beginning when he was young,
To induce the one snow on his head.

But whenever the roof camme white
The head in the dark below
Was a shade less the color of night,
A shade more the color of snow.

Grief may have thought it was grief.
Care may have thought it was care.
But neither one was the thief
Of his raven color of hair.
1936 "A Further Range"


Роберт Фрост Охотник на кроликов и другое. (Цикл).

Роберт Фрост Охотник на кроликов
(С английского).

Охотник беспечен.
Укрылся да свищет.
Ружьё висит.
Вокруг ольшаник
и топь в снегу -
ужасно белая.
Ищейка рыщет.
Она старается.
В восторге визжит -
как угорелая.
Заводит игры.
Несёт на бегу
серого зайца.
Вручает дичь,
чтобы прикончить.
Ей это жутко.
(И мне - не шутка).
Нас можно постичь...

The Rabbit-Hunter

Careless and still
The hunter lurks
With gun depressed
Facing alone
The alder swamps
Ghastly snow-white.
And his hound works
In the offing there
Like one possessed.
And yelps delight
And sings and romps,
Bringing him on
The shadowy hare
For him to rend
And deal a death
That he nor it
(Nor I) have wit
To comprehend
1942 "A Witness Tree".


Роберт Фрост Ноябрь
(С английского).

Листья в мечтах об овации,
но нынче не просто миграция.
Они летят чередом
к полной своей ликвидации.
Слипаются, падают в грязь
в промозглый день, под дождём.
"Конец нам !" - звучат моления.
Их пора унеслась.
И мы приступаем к спасению -
гордо берёмся сгребать
в полном недоумении,
что мрут, как начали спать,
что мрут, предпочтя рыдать.
А мы отрицаем в презрении,
что нации гибнут в сражении.

Robert Frost November

We saw leaves go to glory,
Then almost migratory
Go part way down the lane,
And then to end the story
Get beaten down and pasted
In one wild day of rain.

We heard " 'Tis Over" roaring.
A year of leaves was wasted.
Oh, we made a boast of storing,
Of saving and keeping,
But only by ignoring
The waste of moments sleeping,
The waste of pleasure weeping,
By denying and ignoring
The waste of nations warring.
(1938) 1942 "A Witness Tree".

Аннотация.
В стихотворении "November", написанном непосредственно перед началом Второй
Мировой войны, звучит явная, хотя ещё очень смутная и не до конца продуманная
тревога поэта, вызванная неэффективной и неверной позицией ведущих мировых
демократических держав в опаснейший период, когда уже начиналась полномасштабная нацистская агрессия.


Роберт Фрост Пауза
(С английского).

Чтоб всё познать, есть смысл остановиться.
Высокий склон и крут и величав,
и взору открывается страница
с пространным текстом из кустов и трав.
Нам надобно читать, пока есть время,
смотря на дёрен, майник, змеевик,
прилежно изучать плоды и семя
и мозг включить, чтоб мыслить он привык.
Всегда при чтенье или размышленье
нам нужен пристальный и твёрдый взгляд,
и в час неумолимого сраженья,
и даже в час блаженства и услад.
Нас высмеют и пригрозят пинками,
но нужно, чтоб задумались мы сами.

Robert Frost Time Out

It took that pause to make him realize
The mountain he was climbing had the slant
As of a book held up before his eyes
(And was a text albeit done in plant.)
Dwarf cornel, gold-thread, and maianthemum,
He followingly fingered as he read,
The flowers fading on the seed to come;
But the thing was the slope it gave his head:
The same for reading as it was for thought,
So different from the hard and level stare
Of enemies defied and battles fought.
It was the obstinately gentle air
That may be clamored at by cause and sect
But it will have its moment to reflect.
1942 "A Witness Tree"

Аннотация.
Комментаторы считают, что в стихотворении "Time Out" Роберт Фрост высказывает
своё убеждение в познаваемости природы, похожей на книгу, которую нужно суметь прочесть. Поэт уверен, что люди способны вести диалог с природой, задавать ей вопросы и читать её ответы.


Роберт Фрост Последний последователь.
(С английского).

Он страстен был, отважен - был таков,
что на Земле не сыщешь двойников.
Он был как золото из родников,
но не из мрачных душных рудников.

Нам преподносят странные шарады:
богов полно, и угождать им надо.
Поэтам же - любого их разряда -
не слишком щедро выдают награды.

Поэты не особо преуспели,
любые восхитительные трели
частенько попадают мимо цели.
Нетрудно приуныть, подобно Шелли.

От Золотого Века до сих пор
по поводу поэзии - раздор.
Весь возмущённый социальный ор
всё чаще принимается за вздор.

Стезя поэта часто не легка.
Поэт, избравший участь бедняка,
не ставший золотить свои бока,
лишь многих отпугнёт наверняка.

У музы скорбь о том, кто брёл в каморку,
меся ногами мусор по Нью-Йорку,
кто даль мечты хотел увидеть зорко
и нёс на ужин для подруги корку.

С ним стало трудным всякое общенье.
В нём быстро изменялись настроенья:
тысячелетие при завершенье
не обещало никакого улучшенья. -

На то у государственной машины
шуруют гвельфы, бьются гибеллины.
О том вещают книжные лавины.
Так думаю я сам не без причины.

Мой друг не чувствовал нужды в словах.
Одна печаль была в его глазах.
Рай на Земле рассыпался во прах -
он помышлял о царстве в небесах.

Robert Frost The Lost Follower

As I have known them passionate and fine
The gold for which they leave the golden line
Of lyric is a golden light divine,
Never the gold of darkness from a mine.

The spirit plays us strange religious pranks
To whatsoever god we owe the thanks.
No one has ever failed the poet ranks
To link a chain of money-metal banks.

The loss to song, the danger of defection
Is always in the opposite direction.
Some turn in sheer, in Shelleyan dejection
To try if one more popular election

Will give us by short cut the final stage
That poetry with all its golden rage
For beauty on the illuminated page
Has failed to bring—I mean the Golden Age.

And if this may not be (and nothing’s sure),
At least to live ungolden with the poor,
Enduring what the ungolden must endure.
This has been poetry’s great anti-lure.

The muse mourns one who went to his retreat
Long since in some abysmal city street,
The bride who shared the crust he broke to eat
As grave as he about the world’s defeat.

With such it has proved dangerous as friend
Even in a playful moment to contend
That the millennium to which you bend
In longing is not at a progress-end.

By grace of state-manipulated pelf,
Or politics of Ghibelline or Guelph,
But right beside you book-like on a shelf,
Or even better god-like in yourself.

He trusts my love too well to deign reply.
But there is in the sadness of his eye,
Something about a kingdom in the sky
(As yet unbrought to earth) he means to try.
1942 "A Witness Tree".

Аннотация.
Стихотворение "The Lost Follower" - траурное прощание с поэтом, до конца
верившим в утопические учения о построении на земле справедливого общества
всеобщего равенства и процветания. Роберт Фрост пишет о несбыточности таких
социальных иллюзий.


Роберт Фрост Как удержаться на планете.
(С английского).

Мы жаждали дождя, а не Содома.
Распорядитель показал свой нрав:
он, злое наводнение наслав,
был тороват на молнии и громы.
Когда мы умоляли о дожде,
ответ с крутых небес был полон гнева,
но сладкий душ пролился на посевы
и лился вновь, повсюду и везде.
И почва много влаги набрала.
Земля, напившись, к людям подобрела.
Соотношение добра и зла
меняется в природе то и дело.
Между природой и людьми - война,
но, может быть, не станет длиться вечно.
Природа стать любезнее должна -
хотя бы только на один процент,
не нужно лишь плодиться бесконечно,
чтоб выжил на Земле наш контингент.


Robert Frost Our Hold on the Planet

We asked for rain. It didn’t flash and roar.
It didn’t lose its temper at our demand
And blow a gale. It didn’t misunderstand
And give us more than our spokesman bargained for;
And just because we owned to a wish for rain,
Send us a flood and bid us be damned and drown.
It gently threw us a glittering shower down.
And when we had taken that into the roots of grain,
It threw us another and then another still,
Till the spongy soil again was natal wet.
We may doubt the just proportion of good to ill.
There is much in nature against us. But we forget;
Take nature altogether since time began,
Including human nature, in peace and war,
And it must be a little more in favor of man,
Say a fraction of one percent at the very least,
Or our number living wouldn’t be steadily more,
Our hold on the planet wouldn’t have so increased.
1942 "A Witness Tree".


Роберт Фрост Тройная броня.
(С английского).

Я - в латах, трижды защищён,
я прячусь в свой надёжный схрон;
устроил внутренний заслон
и внешне тоже ограждён.

Я совершил нелёгкий труд -
мой дом построен как редут.
Ко мне злодеи не войдут
и брешей в стенах не пробьют.

К нам всякий сброд проникнуть тщится,
нездешний люд, чужие лица.
Мне служит, чтоб от них закрыться
национальная граница.

Robert Frost Triple Bronze

The Infinite’s being so wide
Is th reason the Powers provide
For inner defense my hide.
For next defense outside

I make myself this time
Of wood or granite or lime
A will too hard for crime
Either to breach or climb.

Then a number of us agree
On a national boundary.
And that defense makes three
Between too much and me.
(1939) 1942 "A Witness Tree".

Аннотация.
Комментаторы отмечают, что стихотворение "Triple Bronze" звучит иронично и
написано в эпиграммном стиле.


Роберт Фрост Неповторимые птичьи напевы.
(С английского).

В райском саду от зари до заката
птицы певали свои пасторали.
С ними там Ева пела когда-то. -
Евины песни всех звонче звучали.
Голос певицы был нов и чудесен,
переливался, как быстрая речка.
Птицы пленялись мелодией песен,
не понимая на слух ни словечка.
Ева навеки осталась в том пенье.
Песни её подхватили птицы. -
В каждом лесу и в любом селенье
ей суждено никогда не забыться.
Неповторимые птичьи напевы !
Ведь не напрасно их пела Ева.

Robert Frost Never Again Would Birds' Song the Same

He would declare and could himself believe
That the birds there in all the garden round
From having heard the daylong voice of Eve
Had added to their own an oversound,
Her tone of meaning but without the words.
Admittedly an eloquence so soft
Could only have had an influence on birds
When call or laughter carried it aloft.
Be that as may be, she was in their song.
Moreover her voice upon their voices crossed
Had now persisted in the woods so long
That probably it never would be lost.
Never again would birds' song be the same.
And to do that to birds was why she came.
1942 "A Witness Tree".

Примечание.
Стихотворение "Never Again Would Birds' Song the Same" можно найти в Интернете в русском переводе Василия Бетаки.


Роберт Фрост Облачная тень

Ища, что в книжке говорится о весне,
она, как лёгкий бриз шуршала в тишине.
Я счёл за нужное ей дать совет:
"Напрасно ищешь ! О весне там нет".

Кому важна весна ? Она не отвечала,
лишь облачная тень на личико упала.
Наверное, надулась в знак протеста,
что я скрываю нужное ей место.

Robert Frost A Cloud Shadow

A breeze discovered my open book.
And began to flutter the leaves to look.
For a poem there used to be on spring
I tried to tell her “There is no such thing!”

For whom would a poem on spring be by?
The breeze disdained to make reply;
And a cloud shadow crossed her face
For fear I would make her miss the place.
1942 "А Witness Tree".

Примечание.
Стихотворение "A Cloud Shadow" многократно переведено на русский язык
в различной интерпретации. В нём содержится забавная загадка.
Любопытно, как Роберт Фрост и разные переводчики описывают персонаж (или персону), листающую книжку стихов. У автора это бриз (некто женского рода),
имеющий лицо.
У Михаила Рахунова - дочь ветерка с испуганным лицом.
У Алёны Алексеевой - волна ветра, но с лицом.
У Валентина Савина - бриз (он), но с лицом.
У Ирис Виртуалис - весна с ветреной рукой.
У Рафаэля Шустеровича - ветерок, но с виском.
У Виктора Топорова - зыбь с презрением и тоской.
У Петра Долголенко - некто похожий на бриз, нахмуренный, с презрительным
взглядом; в другом варианте, у него же, - струя ветра, нахмуренный ветер,
с лицом, на котором укор.
У Дмитрия Якубова - бриз (он) с испугом на лице.
У Андрея Пустогарова - ветренная погода с омрачённым лицом.
Какой ёмкий простор для полётов нашей поэтической фантазии !


Роберт Фрост Поиск горечавки.
(С английского).

Я шёл по лугу налегке и браво
скандировал и напевал.
Всё упражнял, оглядывая травы,
и память и вокал.

Там всё цвело, от незабудок до купавок,
на много миль вокруг.
Я ж в поисках лиловых горечавок
обрыскивал весь луг.

Я должен был успеть до косовицы.
Трава успела подрасти.
Мелькнула на тропе пугливая лисица
и убралась с пути.

Я бросился за ней в лесную чащу,
и случай мне помог -
нашёл там пышный настоящий
желанный мне цветок.

Он кверху вскинул фиолетовые шпили.
Его ольха там сберегла,
и ветерки его в тени не теребили
и не тревожила пчела.

Я на коленях любовался им вначале,
убрал вокруг него сучки,
и около него, как призраки, стояли
другие нерасцветшие ростки.

Натешившись, смекаю по приметам,
что недалёк и листопад.
Прощаюсь с завершённым летом,
тихонечко бреду назад.

Robert Frost The Quest of the Purple-Fringed

I felt the chill of the meadow underfoot,
But the sun overhead;
And snatches of verse and song of scenes like this
I sung or said.

I skirted the margin alders for miles and miles
In a sweeping line.
The day was the day by every flower that blooms,
But I saw no sign.

Yet further I went to be before the scythe,
For the grass was high;
Till I saw the path where the slender fox had come
And gone panting by.

Then at last and following him I found –
In the very hour
When the color flushed to the petals it must have been –
The far-sought flower.

There stood the purple spires with no breath of air
Nor headlong bee
To disturb their perfect poise the livelong day
‘Neath the alder tree.

I only knelt and putting the boughs aside
Looked, or at most
Counted them all to the buds in the copse’s depth
That were pale as a ghost.

Then I arose and silently wandered home,
And I for one
Said that the fall might come and whirl of leaves,
For summer was done.
(1901) 1942 "A Witness Tree".

Примечание.
Стихотворение "The Quest of the Purple-Fringed", написанное в молодости, Роберт Фрост назвал "The Quest of the Orchis". Когда его ботанические знания
обогатились, он понял, что цветок, который он разыскивал - не орхидея, а
гентиана (горечавка). Поэтому в последующих изданиях он изменил название стихотворения, указав только, что разыскивал фиолетовый цветок с каёмкой.


Роберт Фрост Обдумай, обеспечь.
(С английского).

Столкнулся с тощей бедолагой,
подёнщицей, почти бродягой, -
с былой красоткой Ависагой.

Слыла звездою Голливуда,
а нынче ей куда как худо...
Судьба горазда на причуды.

Умри пораньше, обмани судьбу !
А если не спешишь лежать в гробу,
живи с умом, не вылетай в трубу.

Заделайся большим биржевиком
и, если умудришься стать царьком,
не назовут паршивым стариком.

Удачники находчивы в борьбе
и впереди в косьбе и молотьбе.
Такая прыть поможет и тебе.

Старинные заслуги не спасут.
Начнёшь сдавать, так всё равно затрут.
Без устали борись за свой статут.

Пусть о тебе не молкнет речь.
Сплоти друзей и знай, чем их привлечь.
Обдумай свой финал и обеспечь.

Robert Frost Provide, Provide.

The witch that came (the withered hag)
To wash the steps with pail and rag
Was once the beauty Abishag,

The picture pride of Hollywood.
Too many fall from great and good
For you to doubt the likelihood.

Die early and avoid the fate.
Or if predestined to die late,
Make up your mind to die in state.

Make the whole stock exchange your own!
If need be occupy a throne,
Where nobody can call you crone.

Some have relied on what they knew,
Others on being simply true.
What worked for them might work for you.

No memory of having starred
Atones for later disregard
Or keeps the end from being hard.

Better to go down dignified
With boughten friendship at your side
Than none at all. Provide, provide.
1936 "A Further Range".

Примечание.
Стихотворение "Provide, Provide" можно найти в Интернете в русских переводах
Т.Вассы ("Предоставьте") и Sentjao ("Стяжай, стяжай").

Владимир Ягличич Счастливая дама и другое

Владимир Ягличич Счастливая дама
(С сербского).

Капли текут, как из выжатой губки.
Чуть увлажнили зонтик и листья.
Возле дорожки - сор и скорлупки.
Город окрашен серою кистью.

В автомобилях - мёртвые тени.
Будто немые пташки, мгновенья
метят всю землю печатью осенней.
Осень вступает в права владенья.

Дома усталый мой дух томится.
Сердце страдает, и нет лекарства.
Я - как вечерний луч над гробницей,
славлю былое погибшее царство.

Снится счастливая дама, что скрылась
с другом сердечным - подальше от дома,
словно вне времени очутилась,
в городе, где никому не знакома.

1994. Из сборника "Usamljeni Putnik".


Владимир Ягличич Цикады
(С сербского).

Бульвар в Подгорице. Нашествие цикад.
Безумный ритм и всеохватное звучанье.
Они заполнили безлюдное молчанье -
как будто голоса всех умерших звучат.

Конца и края нет. Возможен перерыв
той мощной музыки, лишь если б тень затмила
все кроны, холодком деревья прохватив.
Цикады оживут, когда палит светило.

Поют до вечера, ни в чём не изменив
своей мелодии, околдовавшей лето,
как будто в мире есть единственный мотив,
что завтра снова зазвучит с рассвета.

Что ж ! Пойте, милые, без края и конца.
Нам нужно всем прожить, удел свой принимая,
в безумном ритме, что связует все сердца.
И я - в иллюзии, что я вас понимаю.

Подгорица, 21 июня 2013 года.


Владимир Ягличич По привычке
(С сербского).

Везде, как по привычке,
грабёж и произвол,
отчаянные стычки -
за место, за престол.

Сознанье вечно мечется
в тисках мирского зла:
одно лишь человечество -
тиранам нет числа.

Затеяли ламбаду
насильник и вампир:
хотят на крыше ада
втянуть в свой пляс весь мир.

Диктаторы, говоруны -
а мы им ладан курим ! -
но часто эти паханы -
преступники из тюрем.


Владимир Ягличич Голоса и трубы
(С сербского).

Слышу ли я те вселенские шквалы,
что отдаются в сознании смутно,
те голоса, что влетают попутно,
и зазвучавшие в небе кимвалы ?
Что-то родилось в далёкой лазури
и загремело, свой грохот множа,
что-то исчезло в призрачной буре,
как растворилось в воздушной дрожи.
Трубы взыграли у стен Йерихона.
Кто-то спеша за бессмертным благом
мчится в веках семимильным шагом,
бездны минуя, ломая заслоны.
Плачет Рахиль, а злодеи, злословя,
моют преступные руки от крови.
1981


Владимир Ягличич Алмаз
(С сербского).

Нет, ты не камень, слагающий горы,
место твоё - не в стене, а в гемме.
Ты не из тех, что полнят просторы.
Ты - из камней, освятивших время.

Смой с себя ржавчину льдом и солью.
Хватит шагать за слепыми вождями*.
Двигайся сам в мировом раздолье -
к гордым вершинам, под чистое знамя.

Не возжелай площадного фурора,
будь под надзором тайного брата**.
Выбери яркую грань кругозора,
чтобы сиять там с утра до заката
Пользуйся даром, чудом и светом.
Стоит ли быть заурядным предметом ?
1983
Примечания.
*Образ слепого вождя заимствован из рассказа сербского писателя Радоя
Домановича "Вождь".
**Тайный брат - отсылка к Бодлеру:
"Hypocrite lecteur, mon semblable, mon frеre!",
а также к сербскому поэту Стевану Раичковичу (1928-2007).


Владимир Ягличич Ливень в Требине
(С сербского).

Градимиру Ягличичу (1934-2014)

Окошко от обильных слёз намокло.
Отец мой болен. Прерывается дыханье.
Не ждал, что окажусь при этой драме
в чужом мне городе, где хлещут грозы.

Что понимают рамы или стёкла ?
Однако и они весь день в рыданье.
Я должен нынче сам истечь слезами.
Я весь сегодня обращаюсь в слёзы.


Владимир Ягличич Парк в Аранджеловце
(С сербского)

Здесь парк - часть города, но парк с ним не сравним.
Парк больше города. В нём дивная краса.
В нём тихо, нет машин, - совсем другой режим.
В нём слиты вместе и земля, и небеса.

Скульптур из мрамора в нём целая орава -
ряд мощных форм, остановившихся в движенье.
Весь этот парк - как пограничная застава
у грани мира: вход в другое измеренье.

Парк - место давних Гарашенинских* прогулок.
Обреновичи** здесь настроили дворцов.
Здесь чистый звон воды в ключах особо гулок
среди созданий выдающихся творцов.

Здесь в облике дворцов высокая державность.
Я здесь - как царь, среди духовного богатства.
Я постигаю здесь грядущее и давность:
и рвусь на белый свет, и здесь хочу остаться.
Аранджеловац, февраль 2013 г.

Примечания.
*Илья Гарашанин (1812-1874) - видный сербский государственный деятель,
занимавший в разное время посты министра внутренних дел, министра иностранных дел, председателя правительства. Был активным сторонником
государственного объединения южных славян.
**Обреновичи - сербская династия, правившая страной в XIX-м веке.


Владимир Ягличич Пробуждение
(С сербского).

Время проснуться. Небо белёсо.
Луч за лучом в погоне.
Где же любимые мною косы ?
Где вороные кони ?

Где ж моё царство, моя столица ?
Столько селений милых ?
Что же не видно моей сестрицы ?
Кровь иссякает в жилах.

Где же друзья, вся родня, все дети ?
Правда ль, весь край потерян ?
Есть ли хотя бы один на свете,
кто мне остался верен ?

Нет. Лишь глумятся злые паяцы
сверх всех других печалей,
мол, не хочу ли в Мерсе кататься
в паре с роскошной кралей.

Вот уж явились докончить дело
в лад с приговором новым:
в грудь мне воткнув, пропороть всё тело
острым рожном дубовым.


Владимир Ягличич Змея

Всеобщая злая жадность
змеёй тебе вгрызлась в горло
и, показав всеядность,
грызла - аж всю распёрло.

Змея поглотала вещи,
пруд, сад и весь дом обжитый.
Лишь только смеялась зловеще
и вечно была несытой.

В облик матери влезть пыталась,
алчно в спину въедалась пастью.
Её не брала усталость,
пока не ввела в несчастье.

Вползла на сестру похожей:
с сыном, с вытьём и скандалом.
Сглодала всю плоть под кожей.
Колола тебя кинжалом.

С новым дружком да с округой
всё больше отнять желала;
не чтила тебя с супругой,
и дочь отхватила немало.

Сплошной бурливой волною
всё так и текло к разоренью.
Ты был обречён роднёю
как жертва всем на съеденье.

В этом мире трагедий много,
но никто не подаст совета.
Обратись с вопросами к Богу -
Он лишь знает, к чему всё это.


Владимир Ягличич Товарищи с детства
(С сербского)

На школьном поле в дни футбольных встреч
девицы думали, как лучше нас завлечь.

Я всё пытаюсь не забыть о тех ребятах:
шли битвы холостых с командою женатых.

Лупили по ногам, дразнились, шла ругня.
Бывало, палки выдирали из плетня.

А после жарких битв, в компаниях, за пивом,
шёл всякий сельский трёп с бурлением игривым.

В укромных сумерках, уже не на виду,
встречались парочки в каком-нибудь саду.

Я помню ваши именины, новоселья,
прощанья, свадьбы: и печали, и веселья.

Иных из вас нещадный рок скосил,
и вы покоитесь меж дедовских могил.

Тот - сумасшедший, тот - бродяга-богомолец,
а третий друг погиб в бою как доброволец.

Четвёртый днюет возле матери больной.
И каждый пятый серб всё чинит дом родной.

Мне тяжко без друзей среди молчащих комнат.
Сам многих позабыл - меня никто не помнит.

И память трудится. Ум выстроить стремится
над прежней дружбой нерушимую гробницу.






Роберт Фрост Беспокойство о реках. (Цикл).

Роберт Фрост Беспокойство о реках
(С английского).

Взгляни на длинную долину и на гору.
Как люди говорят, край света где-то там.
Но где ж тогда должна река, что здесь возникла,
в конце течения излиться в пустоту ?
Я не видал ещё реки быстрей и больше.
Я очень часто беспокоился о том,
чтоб рекам из долин всегда был вольный выход.
Реально у реки есть собственный каньон.
Как выйдет из него - совсем не наше дело,
но где-нибудь она, конечно, истечёт -
не обязательно на дальнем расстоянье.
Счастливый выход возможен возле нас
и вскоре сыщется в любом из направлений.
Как нам известно, мир - слоновое седло.
Сам этот слон стоит верхом на черепахе,
а черепаха - в океане на скале.
Весьма долга была история науки.
Она сегодня, в побасёнках для детей,
их вводит в череду своих былых фантазий:
"Смотрите ж дальше сновидения и вы !".
Мы были некогда расплавом, были паром.
Что нас всех крутит, что ввергает нас в огонь -
подскажет Эпикур и разъяснит Лукреций.
Мы что-то знаем, как всё было до сих пор,
и нам не нужно жить в пространстве, как всевышний,
ища там подвига и опыта любви.

Robert Frost Too Anxious for Rivers

Look down the long valley and there stands a mountain
That someone has said is the end of the world.
Then what of this river that having arisen
Must find where to pour itself into and empty?
I never saw so much swift water run cloudless.
Oh, I have been often too anxious for rivers
To leave it to them to get out of their valleys.
The truth is the river flows into the canyon
Of Ceasing-to Question-What-Doesn’t-Concern-Us,
As sooner of later we have to cease somewhere.
No place to get lost like too far in the distance.
It may be a mercy the dark closes round us
So broodingly soon in every direction.
The world as we know is an elephant’s howdah;
The elephant stands on the back of a turtle;
The turtle in turn on a rock in the ocean.
And how much longer a story has science
Before she must put out the light on the children
And tell them the rest of the story is dreaming?
“You children may dream it and tell it tomorrow.”
Time was we were molten, time was we were vapor.
What set us on fire and what set us revolving,
Lucretius the Epicurean might tell us
‘Twas something we knew all about to begin with
And needn’t have fared into space like his master
To find 'twas the effort, the essay of love.
1947 "Steeple Bush"

Аннотация.
В стихотворении "Too Anxious for Rivers" Роберт Фрост высказывает своё
отношение к ряду естественно-научных и философских проблем и к постановке
школьного образования. В история науки он наблюдает постоянное чередование
разных сказочных измышлений и не видит конца этому длительному процессу.
Поэт отрицает какой-либо смысл в религиозных представлениях о загробной жизни.


Роберт Фрост Директива
(С английского).

Назад ото всего, что нас гнетёт,
назад к тому, что кажется лишь проще
с потерей позабытых мелочей,
как памятник, источенный годами,
назад туда, где дом уже не дом,
на ферму, что уж более не ферма,
под городок, что нынче опустел.
Путеводителям не доверяйте.
Они собьют вас с верного пути.
Въезд в прошлое здесь как каменоломня,
где валуны - колени городка,
который вздумал хвастать облицовкой.
А о дорогах в книжке есть рассказ,
что те хранят не только след фургонов, -
тут с севера на юг прополз ледник,
пробивший путь огромнейшим зубилом.
Ногами он до Полюса достал.
Он стужу гонит до горы Пантеры*
и до сих пор приносит холода.
Но не страшитесь грозных испытаний,
когда из сорока подвальных нор
на вас глазеть тут будут постоянно
и ваш приход взволнует здешний лес
да так, что в нём зашелестят все листья.
Здесь гости редки, лес уже не тот,
каким был прежде, лет на двадцать раньше.
Его деревья смотрят свысока
на яблони, поклёванные дятлом.
Насколько веселее вспоминать
про песни по пути домой с работы,
что кто-то пел, шагая впереди,
и вёз своё зерно в скрипучей тачке.
Вот верх холма - то памятная грань.
Там, встретившись, слились два сельских поля.
Там нынче тихо, и полей уж нет.
Здесь, потеряв себя и заблудившись,
вы можете поднять дорожный мост,
поставив знак: НЕТ ХОДА ПОСТОРОННИМ.
Стянув предохранительным ремнём,
устройте в поле для себя жилище,
припомнив детство и родной свой двор
с игрушками ребячьего театра,
с разбитою посудой под сосной.
Как дети были счастливы, играясь,
там, в прошлом, где и дом уже не дом !
Совсем заплыл, как вмятина в опаре,
укрывшийся в сирени лаз в подвал.
То был солидный дом, не игротека.
Начало вашей жизни и судьбы.
Ручей, который доставлял вам воду,
стремительный, любитель бушевать,
студёный, как родник вблизи истока.
(Не то, что все равнинные ручьи,
что любят вешать тину на колючках).
На берегу я в детстве схоронил
под старым кедром, в арке под корнями,
разбитый кубок - как Святой Грааль,
закляв, чтоб не попал к непосвящённым.
Им не спастись, сказал апостол Марк.
(Тот кубок был любимою игрушкой).
Там есть вода, из кубка можно пить.
Испейте и гоните все тревоги.

Robert Frost Directive

Back out of all this now too much for us,
Back in a time made simple by the loss
Of detail, burned, dissolved, and broken off
Like graveyard marble sculpture in the weather,
There is a house that is no more a house
Upon a farm that is no more a farm
And in a town that is no more a town.
The road there, if you'll let a guide direct you
Who only has at heart your getting lost,
May seem as if it should have been a quarry —
Great monolithic knees the former town
Long since gave up pretense of keeping covered.
And there's a story in a book about it:
Besides the wear of iron wagon wheels
The ledges show lines ruled southeast-northwest,
The chisel work of an enormous Glacier
That braced his feet against the Arctic Pole.
You must not mind a certain coolness from him
Still said to haunt this side of Panther Mountain.
Nor need you mind the serial ordeal
Of being watched from forty cellar holes
As if by eye pairs out of forty firkins.
As for the woods' excitement over you
That sends light rustle rushes to their leaves,
Charge that to upstart inexperience.
Where were they all not twenty years ago?
They think too much of having shaded out
A few old pecker-fretted apple trees.
Make yourself up a cheering song of how
Someone's road home from work this once was,
Who may be just ahead of you on foot
Or creaking with a buggy load of grain.
The height of the adventure is the height
Of country where two village cultures faded
Into each other. Both of them are lost.
And if you're lost enough to find yourself
By now, pull in your ladder road behind you
And put a sign up CLOSED to all but me.
Then make yourself at home. The only field
Now left's no bigger than a harness gall.
First there's the children's house of make-believe,
Some shattered dishes underneath a pine,
The playthings in the playhouse of the children.
Weep for what little things could make them glad.
Then for the house that is no more a house,
But only a belilaced cellar hole,
Now slowly closing like a dent in dough.
This was no playhouse but a house in earnest.
Your destination and your destiny's
A brook that was the water of the house,
Cold as a spring as yet so near its source,
Too lofty and original to rage.
(We know the valley streams that when aroused
Will leave their tatters hung on barb and thorn.)
I have kept hidden in the instep arch
Of an old cedar at the waterside
A broken drinking goblet like the Grail
Under a spell so the wrong ones can't find it,
So can't get saved, as Saint Mark says they mustn't.
(I stole the goblet from the children's playhouse.)
Here are your waters and your watering place.
Drink and be whole again beyond confusion.
1947 "Steeple Bush".

Примечания.
*Гора Пантера - гора в штате Нью-Йорк.
Стихотворение "Directive" можно найти в Интернете под названием "Указание" в очень выразительном переводе на русский язык А.Сергеева.


Роберт Фрост 23-е сентября.
(С английского).

Слетевши, как с насеста,
примерно с пяток козодоев
уселись меня удостоив,
рядом, на видное место.

Их было двое в июне,
жили на круче скупой,
а нынче явились толпой.
Их лето прошло не втуне.

Мне нравилось их мельканье.
Не видел особых шуток,
но вот показали малюток
в забаву мне на прощанье.

Я день этот прожил не зря,
раз это семейство встретил,
и взяв календарь отметил
ту дату в конце сентября.

Robert Frost A Nature Note

Four or five whipporwills
Have come down from their native ledge
To the open country edge
To give us a piece of their bills.

Two in June were a pair –
You’d say sufficiently loud,
But this was a family crowd,
A full-fledged family affair.

All out of time pell-mell!
I wasn’t in on the joke,
Unless it was coming to folk
To bid us a mock farewell.

I took note of when it occurred,
The twenty-third of September,
Their latest that I remember,
September the twenty-third.
1942 "A Witness Tree".


Роберт Фрост Полуреволюция
(С английского).

Я - адвокат частичных изменений.
Я - не сторонник полных потрясений.
(Как всякий розенкрейцер без cомнений).
Поскольку прежний класс не клонит лоб,
искусный вождь народных возмущений
на полпути подаст команду "Стоп !"
Хоть в революциях есть смысл и есть причины,
их нужно свёртывать, дойдя до половины.

Robert Frost A Semi-Revolution

I advocate a semi-revolution.
The trouble with a total revolution
(Ask any reputable Rosicrucian)
Is that it brings the same class up on top.
Executives of skillful execution
Will therefore plan to go halfway and stop.
Yes, revolutions are the only salves,
But they're the one thing that should be done by halves.
1942 "A Witness Tree".


Роберт Фрост Ответ
(С английского).

Cчастливый остров ? - Счастлив будь, мой сын ! -
Мне счастья не было сыскать хотя б один.

Robert Frost An Answer

But Islands of the blessed, bless you, son,
I never came upon a blessed one.
1942 "A Witness Tree"


Роберт Фрост Гарантия
(С английского).

Ура ! Со всех сторон на пядь,
в плите, за смотровым стеклом
и плотным бронзовым кольцом,
могу опасности не ждать.

Robert Frost Assurance

The danger not an inch outside
Behind the porthole's slab of glass
and double ring of fitted brass
I trust feels properly defied.
1942 "A Witness Tree"


Роберт Фрост О местных валунах
(С английского).

На пастбище моём - лишь валуны.
Оно - как полная яиц корзинка.
Хоть эти камни - не товар для рынка,
но, думаю, на что-нибудь годны.

Пришлю вам, если жирный мягкий грунт
у вас уходит в глубь на тридцать футов,
хоть ешь его, на вид и ощупь спутав
с тончайшею мукой по квотеру за фунт.

Вы сможете валун отшлифовать.
Найду из всех получше и поглаже,
чтоб стал, как изваяние, на страже
у вас в подворье рыцарям под стать.

Он будет и без надписей хорош.
Вы скажете ехидному соседу,
что это памятник родному деду, -
и пусть ломает голову, в чём схож.

Robert Frost Of the Stones of the Place

I farm a pasture where the boulders lie
As touching as a basket full of eggs.
And though they're nothing anybody begs,
I wonder if it wouldn't signify

For me to send you one out where you live
In wind-soil to a depth of thirty feet,
And every acre good enough to eat,
As fine as flour put through a baker's sieve.

I'd ship a smooth one you could slap and chafe,
And set up like a statue in your yard,
An eolith palladium to guard
The West and keep the old tradition safe.

Carve nothing on it. You can simply say
In self-defense to quizzical inquiry:
"The portrait of the soul of my gransir Ira.
It came from where he came from anyway."
1942 "A Witness Tree"


Роберт Фрост Дошкольник
(С английского).

Шагаю в гости к другу,
в лесистую округу.
Ищу там нужный дом.
Попал в сплошную вьюгу.

Вдруг вижу, хоть и странно,
у двери мальчугана.
Он что-то мне велит
сквозь вихри урагана.

В лице его бравада,
на паре щёк - помада,
и вот кричит, как командир,
куда идти мне надо.

И мать следит за сыном,
дивясь словам и минам,
старается, чтоб не шалил
и вёл себя чин-чином.

А он твердит, тоскуя,
что я, мол, не рискуя,
сейчас могу пойти туда,
куда он - ни в какую.

Он видел флаг над школой,
привольный и весёлый.
Ему ж не больше четырёх,
с того-то он и квёлый.

Большущий красно-белый флаг.
Прекрасный синий звёздный стяг.
"Божусь, что убран он сегодня !"
Пойти, взглянуть. Неужто так ?

Robert Frost Not of School Age

Around bend after bend,
It was blown woods and no end.
I came to but one house,
I made but the one friend.

At the one house a child was out
Who drew back at first in doubt,
But spoke to me in a gale
That blew so he had to shout.

His cheek smeared with apple sand,
A part apple in his hand,
He pointed on up the road
As one having war-command.

A parent, his gentler one,
Looked forth on her small son
And wondered with me there
What now was being done.

His accent was not good.
But I slowly understood.
Something where I could go -
He couldn't but I could.

He was too young to go,
Not over four or so.
Well, would I please go to school,
And the big flag they had - you know

The big flag: the red-white -
And blue flag, the great sight -
He bet it was out today,
And would I see if he was right?
1942 "A Witness Tree".


Роберт Фрост Секрет сидит.
(С английского).

Предположив, мы водим хоровод,
Секрет сидит в кругу и знает наперёд.

Вариант:
Мы входим в хоровод и полагаем,
Секрет сидит в кругу учёным попугаем.

Robert Frost The Secret Sits

We dance round in a ring and suppose,
But the Secret sits in the middle and knows.
1942 "A Witness Tree"


Роберт Фрост Беотиец*
(С английского).

Я забавляюсь, рассуждая, как платоник,
но от афинян с их премудростью отличен,
я больше беотиец*, я - лаконик***,
не пeдантичен, не систематичен**.

Robert Frost Boeotian*

I love to toy with the Platonic notion
That wisdom need not be of Athens Attic,
But well may be Laonic**, even Boeotian*.
(Вариант: But well may be Laconic***, even Boeotian*)
At least I will not have it systematic****.

Примечания.
*Бытовало мнение, что жители древнегреческой области Беотия не отличались
высокой интеллектуальностью.
**Laonic - ссылка на византийского историка Лаоника Халкокондила (1423?-1490).
***В другом варианте стихотворения употребляется слово Лаконик, то есть немногословный спартанец.
****Не систематичен. Роберт Фрост отстаивает здесь свою (и всеобщую) духовную свободу от предписанных и общепринятых философских схем и учений.
Отстаивает свободу мысли.
1942 "A Witness Tree"


Роберт Фрост Уравнитель
(С английского).

Мы слышим Цезарь - понимаем Император,
не дока в экономике - куратор.
(Распоряжаясь государственной казной,
он никогда не трясся над мошной).
Считал, что от неравенства в богатстве
заразные поветрия родятся,
что в нём причина воровства и святотатства.
Нам надобен порой подобный реформатор.

Вариант.
Мы слышим Цезарь, понимаем - Повелитель,
не теоретик, а разумнейший рачитель,
(В одних глазах - безбожный расточитель,
в других - не скупердяй, а трезвый охранитель).
Он видел, что неравенство в богатстве
толкает бедных не зевать и не теряться,
в чём все зародыши погибели таятся.
Нам тоже нужен столь же мудрый уравнитель.

Robert Frost An Equiliser

It is as true as Caesar's name was Kaiser
That no economist was ever wiser
(Though prodigal himself and a despiser
Of capital and calling thrift a miser).
And when we get too far apart in wealth
‘Twas his idea that for the public health.
So that the poor don’t have to steal by stealth,
We now and then should take an equalizer.
1942 "A Witness Tree".


Роберт Фрост Наше сочуствие к обездоленному
(С английского).

Он встанет, после снова упадёт,
как в цирке пёс, забравшись на батут,
и никакой сенатор их не пнёт,
не то куснут и тогу разорвут.

Robert Frost On Our Sympathy with the Under Dog

First under up and then again down under,
We watch a circus of revolving dogs
No senator dares in to kick asunder,
Lest both should bite him in the toga-togs.
1942 "A Witness Tree", Quantula.


Роберт Фрост Стихотворение
(С английского).

Стихи игриво совершают путь
по заданному им манеру,
блюдут рифмовку, ритм и меру,
неотвратимо донося их суть.

Robert Frost In A Poem

The sentencing goes blithely on its way
And takes the playfully objected rhyme
As surely as it takes the stroke and time
In having its undeviable say.
1942 "A Witness Tree", Quantula

Роберт Фрост Сикомор и другое. (Цикл).

Pоберт Фрост Сикомор*
(С английского).

В Закхее был задор.
Он влез на сикомор,
чтоб увидать в упор
Господень взор,
и, выслушав укор,
он смыл с себя позор.

Robert Frost Sycamore*

Zaccheus he
did climb the tree
our Lord to see.
1942 "A Witness Tree"

Примечание.
Роберт Фрост включил эти три строки в свой сборник стихотворений "A Witness
Tree". Но комментатор Джеффри Крамер (Jeffrey Cramer) указал на то, что это не стихи самого Фроста, а цитата из рифмованной азбуки, впервые изданной в Новой Англии для детей в 1690 году ("New England Primer"). Рассказ о Закхее содержится в Евангелии от Луки.


Роберт Фрост Среди слов
(С английского).

Сосульки возле водостока
похожи на военный арсенал.
А вы, а вы... трещите, как сорока.
Ну, погодите ! - Будет шквал.

Robert Frost Beyond Words

That row of icicles along the gutter
Feels like my armory of hate;
And you, you... you, you utter...
You wait!
1947 "Steeple Bush"


Роберт Фрост Вполне достойная игра.
(С английского).

Спектакль длинён, в нём сцен и актов много.
Не слишком важные актёрские сраженья.
И лишь о солнце главная тревога.
Всё сладится - не подвело бы освещенье.

Robert Frost It Bids Pretty Fair

The play seems out for an almost infinite run.
Don't mind a little thing like the actors fighting.
The only I worry about is the sun.
We'll be all right if nothing goes wrong with the lighting.
1947 "Steeple Bush".

Аннотация.
На первом плане в этом стихотворении всё предельно ясно: театр, пьеса,
артисты, сценическое освещение. Но не так всё просто. За перым планом
скрывается второй. После предварительного прочтения возникают соображения, что за за фигурами актёров скрывается всё человечество, а в образе солнца представляется могучая контролирующая не постигаемая разумом сила, от которой - в основном - всё зависит в окончательном итоге. Высказываются
также мнения, что в этом стихотворении Р.Фрост отразил свои послевоенные
раздумия.


Роберт Фрост Свергнутый кумир
(С английского).

Меня волна куда-то тащит хватко,
травой успела ноги обернуть,
в лицо бросает всяческую муть,
опору роет, и держусь я шатко.
Пора переступить, чтоб не упал,
как больше неугодный идеал.

Robert Frost On Being Idolized

The wave sucks back and with the last of water
It wraps a wisp of seaweed round my legs,
And with the swift rush of its sandy dregs
So undermines my barefoot stand I totter,
And did I not take steps would be tipped over
Like the ideal of some mistaken lover.
1947 "Steeple Bush".


Роберт Фрост Роджеровская скульптурная группа*.
(С английского).

Они, с детьми в руках,
у линии трамвая,
поставили багаж,
где нужно сесть, не зная.

Трамвай лишь дал сигнал.
Водитель, истый янки,
не видя их промчал:
там не было стоянки.

Никто не указал
им их ошибки глупой
и не был умилён
той Роджеровской группой*.

Robert Frost A Rogers Group*

How young and unassuming
They waited in the street
With babies in their arms
And baggage at their feet.

A trolley car they hailed
Went by with clanging gong
Before they guessed the corner
They waited on was wrong.

And no one told them so
By way of traveler's aid,
No one was so far touched
By the Rogers Group* they made.
1947 "Steeple Bush"

Примечание.
*Джон Роджерс (John Rogers, 1829-1904) - сын неудачливого бостонского купца,
уроженец города Салема в Массачусетсе. Был популярным в США скульптором,
буквально наводнившим страну своими сравнительно недорогими и чаще всего
недолговечными скульптурными группами на различные темы. Эти талантливые
изделия стали сейчас экспонатами художественных музеев. В своё время Джон
Роджерс продал до 80 тысяч своих композиций из глины, гипса и бронзы.


Роберт Фрост Подстрочная Йота
(С английского).

Заглавным "I" я вовсе не польщён.
Мне зазнаваться нет охоты.
Всё время меж других письмён
меня заботит греческая Йота.

Возможно, углядит иной коллега
под чем я вывожу её тишком.
Нет ! То не Альфа с Этой, не Омега,
а Эпсилон, который всем знаком.

Robert Frost Iota Subscript

Seek not in me the bit I capital,
Not yet the little dotted in me seek.
If I have in me any I at all,
'Tis the iota subscript of the Greek.

So small an I as an attention beggar.
The letter you will find me subscript to
Is neither alpha, eta, nor omega,
But upsilon which is the Greek for you
1947 "Steeple Bush"

Аннотация.
Американские комментаторы истолковывают смысл стихотворения Роберта Фроста
"Iota subscript" с разных позиций. Привлекают и фонетику, и графику, и
правописание как английского, так и греческого языка. Ссылаются даже на слова Иоанна Крестителя из Евангелья от Иоанна (3:30). Простейшее и наиболее логичное объяснение в том, что местоимение "I" - "Я" в английском всегда
изображается заглавной буквой, а местоимение "you" - "вы" всегда пишется с
с маленькой буквы. Фрост, повидимому, полагает, что в обращениях к Богу нужно писать не "you", a "You". Комментаторы подсказывают, что греческая буква "Эпсилон" по написанию похожа на английскую букву "u", и это "u" c
подстрочной йотой сливается в английскую букву "Y".


Роберт Фрост Решимость к обновлению.
(С английского).

Нам слышатся заявления,
что дух человеческий гибок,
что в мире утихнут сражения,
что больше не будет ошибок.

Те, что в землю ушли по плечи,
те, что в отчаянье мечутся,
снова ведут фантастичные речи
о Федерации Человечества.

Приводятся соображения,
что нет рокового уродства,
которое прямо с рождения
нас заставляет бороться.

Скверное нужно вымести,
выбросить мусор амбиций -
лишь бы хватило решимости
подлинно обновиться.

Robert Frost The Courage to Be New

I hear the world reciting
The mistakes of ancient men,
The brutality and fighting
They will never have again.

Heartbroken and disabled
In body and in mind
They renew talk of the fabled
Federation of Mankind.

But they’re blessed with the acumen
To suspect the human trait
Was not the basest human
That made them militate.

They will tell you more as soon as
You tell them what to do
With their ever breaking newness
And their courage to be new.
1947 "Steeple Bush"

Аннотация.
Комментаторы усматривают в стихотворении "The Courage to Be New" сатиру. Стихотворение написано во время, когда была основана Организация Объединённых Наций. Печальный опыт предыдущей Лиги Наций и весь ход истории подсказывали поэту,
что чересчур светлые надежды на будущий мир и благоденствие человечества после
создания таких объединений испытывать ещё рано.


Роберт Фрост Природный Гелий
(С английского).

Для нас религия - тончайший газ,
что нагнетён в нас ради высших целей,
что действует сильнее всяких зелий
и, будто крылья птиц, возносит нас
с Земли в сады небесных асфоделий
и в нас с рожденья есть - как некий гелий.

Robert Frost Innate Helium

Religious faith is a most filling vapor,
Its swirls occluded in us under tight
Compression to uplift us out of weight —
As in those buoyant bird bones thin as paper,
To give them still more buoyancy in flight.
Some gas like helium must be innate.
1947 "Steeple Bush".

Аннотация.
В стихотворении "Innate Helium", как указывают комментаторы, Роберт Фрост, возможно,
преподносит своим читателям мысль, что вера не ниспосылается людям с небес, а есть
нечто врождённое, что это естественное человеческое свойство, соответствующее нашей природе.


Роберт Фрост Шпиль над жилищем
(С английского).

Как быть, когда вдруг приключится,
что вырастет над нашим домом шпиль,
не станет ли тогда жилище храмом ?
Мы больше жить не будем в доме днём,
мы там не станем больше спать ночами,
нам больше там не нужно станет жить ?
Но шпиль и звонница над нашей кровлей -
лишь знак, что здесь едины душа и плоть.

Robert Frost A Steeple on a House

What if it should turn out eternity
Was but the steeple on our house of life
That made our house of life a house of worship?
We do not go up there to sleep at night.
We do not go up there to live by day.
Nor need we ever go up there to live.
A spire and belfry coming on the roof
Means that a soul is coming on the flesh.
1947 "Steeple Bush".


Роберт Фрост Испорченное настроение
(С английского).

Я в грядке рылся, ставши на колени,
при помощи ленивого совка.
Бубнил обрывки модной дребедени.
Вдруг вижу два знакомых паренька
за мной шпионят, стоя у забора.
Я смолк, и в сердце даже стука нет.
Решил, что не к добру чужие взоры -
и только настроению во вред.

Robert Frost A Mood Apart

Once down on my knees to growing plants
I prodded the earth with a lazy tool
In time with a medley of sotto chants;
But becoming aware of some boys from school
Who had stopped outside the fence to spy.
I stopped my song and almost heart,
For any eye is an evil eye
That looks in onto a mood apart.
1947 "Steeple Bush".

Примечание.
Стихотворение "A Mood Apart" можно найти в Интернете также в переводе Вячеслава Толстова (под названием "Настроение").


Роберт Фрост Страх божий
(С английского).

Как ниоткуда вырвешься куда-то
и быв никем вдруг станешь кем-то,
не забывай себе напоминать,
какому ты за всё обязан богу,
что милостив к тебе, а не к другим.
И в чём тут дело строго не копайся.
Не притязай на многое. Без права
носить надетый на тебя мундир
ты станешь чересчур стараться
сервильно потакать любому взгляду.
Остерегайся быть всё время на виду.
Имей такую внешность, чтоб скрывала,
как занавес, все тайники души.

Robert Frost The Fear of God

If you should rise from Nowhere up to Somewhere,
From being No one up to being Someone,
Be sure to keep repeating to yourself
You owe it to an arbitrary god
Whose mercy to you rather than to others
Won’t bear to critical examination.
Stay unassuming. If for lack of license
To wear the uniform of who you are,
You should be tempted to make up for it
In a subordinating look or toe,
Beware of coming too much to the surface
And using for apparel what was meant
To be the curtain of the inmost soul.
1947 "Steeple Bush"

Аннотация.
Выступая как-то перед молодыми писателями, собравшимися в Вермонте (Bread Leaf
Mountains at Middlebury) Роберт Фрост сказал "Каждый художник должен испытывать два страха: Страх Божий и Страх Человеческий - Страх Божий перед тем, что его творчество
в конечном итоге будет признано не имеющим ценности, и Человеческий Страх перед
тем, что художник будет плохо понят своими друзьями". Фрост неоднократно повторял эти мысли. Мудрое стихотворение Р. Фроста "Fear of God" в какой-то мере является его
горькой насмешкой над самим собой. Р.Фрост признаётся, что в реальности поэт не вполне свободен в своём творчестве и всегда вынужден, против своего сердца, служить
какому-то, возможно, даже языческому, божеству.


Роберт Фрост Человеческий Страх
(С английского).

Идёт девица ночью от подруги
без всякого эскорта, вся в испуге.
Идёт, стараясь даже не дышать.
Но ей страшны совсем не смерть, не тать,
не сдунутая с крыши черепица.
С ней нынче ночью это не случится.
(Всё ветхое давно уж снесено).
Ей скверно, что во всех углах темно.
Лишь возле банка светят лампионы.
(Ну, как не крикнуть: "Браво !" - в честь Мамоны ?)
Ей нужно верить тусклым фонарям,
светящимся наперекор ветрам.
Ей боязно сказать про что-то внятно:
глухие всё равно поймут превратно.
И я боюсь, что сказанное тут
другие не поймут и переврут.

Robert Frost Fear of Man

As a girl no one gallantly attends
Sets forth for home at midnight from a friend’s —
She tries to make it in one catch of breath,
And this is not because she thinks of death.
The city seems in-toppling from a height,
But she can trust it not to fall tonight.
(It will be taken down before it falls.)
There scarcely is a light in all its walls,
Except beside a safe inside a bank.
(For which assurance Mammon is to thank).
But there are little streetlights she should trust,
So jewel-steady in the wind and dust.
Her fear is being spoken by the rude
And having her exposure misconstrued.
May I in my brief bolt across the scene
Not be misunderstood in what I mean.
1947 "Steeple Bush"

Аннотация.
Комментаторы (в частности Jeffrey Cramer) считают, что всё стихотворение
"Fear of Man" - это одна большая развёрнутая метафора, иносказание. В образе
робкой пародийной девицы Роберт Фрост представляет свою поэзию, зависимую
от щедрот толстосумов, постоянно боящуюся, что её не поймут и превратно
истолкуют читатели.

Роберт Фрост Прерванная засуха др. (Цикл).

Роберт Фрост Прерванная засуха
(С английского).

Пророк несчастья прикусил язык:
вещал о засухе - вдруг стало сыро.
Капель звала менять ориентиры.
Конфликт науки с практикой возник.

Внезапно дождь и сушь столкнулись встык.
Зааплодировали дебоширы.
Оратор тут же сплюнул - по Шекспиру,
как должен был, зайдя в речах в тупик.

Он оставался в твёрдом убежденье,
что мелкий дождь в пустыне - не спасенье,
и в скорости земля была должна,
иссохнув, стать бесплодной, как Луна.
Он думал, зорко вгдядываясь в лица,
кто ж всех зазвал на горе здесь селиться ?

Robert Frost The Broken Drought*

The prophet of disaster ceased to shout
Something was going right outside the hall.
A rain, though stingy, had begun to fall
That rather hurt his theory of the drought
And all the great convention was about.
A cheer went up that shook the mottoed wall.
He did as Shakespeare says**, you may recall,
Good orators will do when they are out.
Yet in his heart he was unshaken sure
The drought was one no spit of rain could cure.
It was the drought of deserts. Earth would soon
Be uninhabitable as the moon.
What for that matter had it ever been?
Who advised man to come and live therein?
1947 "Steeple Bush".

Примечания.
*В Интернете стихотворение "The Broken Drought" можно найти в переводах на русский язык Вячеслава Толстова и raf sh.
**Ccылка на Шекспира относится к словам Розалинды из комедии "As You Like It", акт IV, сцена первая:
"Very good orators, when they are out, they will spit; and for lovers lacking
- God warn us ! - matter, the cleaniest shift is yo kiss".


Роберт Фрост Провозглашённая необходимость.
(С английского).

Они принципиально и упрямо
на вечном камне высекли программу -
как будто лоб, нахмурившись, смекал:
"ПРОДАЙ КОНЯ, ПОКА ЕЩЁ НЕ ПАЛ".
"СМЕТЛИВЫЕ НЕ ВЕДАЮТ УРОНА" -
считали заправилы Ктесифона,
хитро сбывая горы барахла;
за всё про всё, - воюя и торгуя,
выгадывая цену дорогую.
Но жадность до добра не довела.
Понятная плутам необходимость
наткнулась на чужую нетерпимость...
В разбитом зале мозаичный пол,
и ветер в дверь песка туда намёл.
На нём змея с удобством и в прохладе
лежит, покоясь и в раздумье глядя
на всё вокруг в застывшей тишине,
а сзади - изреченье на стене.

Robert Frost The Ingenuities of Debt

These I assume were words so deeply meant
They cut themselves in stone for permanent
Like trouble in the brow above the eyes:
TAKE CARE TO SELL YOUR HORSE BEFORE HE DIES
THE ART OF LIFE IS PASSING LOSSES ON.
The city saying it was Cteisiphon,
Which may a little while by war and trade
Have kept from being caught with the decayed,
Infirm, worn-out, and broken on its hands;
But judging by what little of it stands,
Not even the ingenuities of debt
Could save it from its losses being met.
Sand has been thrusting in the square of door
Across the tessellation of the floor,
And only rests, a serpent on its chin,
Content with contemplating, taking in,
Till it can muster breath inside a hall
To rear against the inscription on the wall.
1947 "Steeple Bush".

Примечание.
Стихотворение "The Ingenuities of Debt" можно найти в Интернете в переводах
на русский язык Алекаандра Кушнера и Аллы Шараповой.


Роберт Фрост Баста ! - по-американски.
(С английского)

Внедрили новый метод Всесожженья,
метнули атомные бомбы в города.
Вопят, скрестивши пальцы в подтвержденье.
Клянутся: "Баста ! Больше - никогда !"

Robert Frost U.S.1946 King's X

Having invented a new Holocaust,
And been the first with it to win a war,
How they make haste to cry with fingers crossed,
King's X - no fairs to use it any more!
1947 "Steeple Bush"

Примечание.
В декабре 1946 года американский физик, президент Массачусеттского Технологического Института (MIT) Карл Т.Комптон выступил в журнале "Atlantic Monthly" с полемической статьёй "Если бы атомная бомба не была применена ?" Роберт Фрост откликнулся на проблему применения ядерного оружия в нескольких стихотворениях. "U.S. 1946 King's" - одно из них. Роберт Фрост - зачинатель нуклеарной темы в американской поэзии.


Роберт Фрост Святые войны не про них.
(С английского).

Не все из стран великие державы.
Быть может, трём подходит тот статут,
и лишь они вполне достойны славы.
Другие страны попросту живут,
но могут стать доверенным соседом,
вступить в союз с великою страной
и приобщиться к мировым победам,
платя за то посильною ценой.
Но знаешь, Боже, мелкие эсминцы
не обеспечат на море покой,
и не суметь швейцарцу и кубинцу
исполнить с честью мировую роль.
Раздор меж малых стран бывает лих.
Святые войны - явно не про них.

Robert Frost No Holy Wars for Them

States strong enough to do good are but few,
Their number would seem limited to three,
Good is a thing that they, the great, can do,
But puny little states can only be.
And being good for these means standing by
To watch a war in nominal alliance,
And when it's over watch the worlds supply
Get parceled out among the winning giants.
God, have You taken cognizance of this?
And what on this is Your divine position?
That nations like the Cuban and the Swiss
Can never hope to wage a Global Mission.
No Holy Wars for them. The most the small
Can ever give us is a nuisance brawl.
1947 "Steeple Bush"

Аннотация.
Судя по содержанию стихотворения "No Holy Wars for Them" роль США в качестве
мирового жандарма в 1947 году Роберту Фросту не претила. Это были настроения,
вызванные итогами Второй Мировой войны и начинавшейся Холодной войной.


Роберт Фрост Гильдия социальных планировщиков.
(С английского).

Когда бы эти взрывы прекратились,
так поняли б и те, что не родились,
какого счастия лишились.
Включите ядерный феномен,
и норов плебса будет скромен -
сгорит, как кокс в утробе домен.
Немногие из выживших людей
предъявят иск со строгостью судей:
кто разработчики убийственных идей ?
Наверное, уже не тайна,
над чем прилежны чрезвычайно
творцы новейшего дизайна.
Их цель - историю Земли подсократить.
Пора бы им умерить эту прыть.

Robert Frost The Planners

If anything should put an end to This,
I’m thinking the unborn would never miss
What they had never had of vital bliss.
No burst of nuclear phenomenon
That put an end to what was going on
Could make much difference to the dead and gone.
Only a few of those even in whose day
It happened would have very much to say.
And anyone might ask them who were they.
Who would they be? The guild of social planners
With the intention blazoned on their banners
Of getting one more chance to change our manners?
These anyway might think it was important
That human history should not be shortened.
1947 "Steeple Bush"

Аннотация.
Стихотворение "The Planners" впервые было напечатано в журнале "Atlantic
Monthly" в ходе дискуссии по ядерной проблеме. Фрост изложил свои соображения
в нескольких стихотворениях. Адекватно перевести содержание стихотворения
по техническим причинам не удалось. Публикуется вольный пересказ.


Роберт Фрост Дама-импортёр.
(С английского)

Некая миссис, пленённая Азией,
дивный товар привезла к нам с оказией:
лаки, петарды, нефриты и трости;
много вещиц из слоновой кости;
способ заварки восточного чая;
нудный обычай бубнить, причитая;
страсть к всевозможным вазам
к разным увёртливым фразам;
плюс надоевшие возражения
против чужого вторжения
ради внедрения
масового производства
как знаменателя уродства,
вроде гигантских зданий
и телефонных компаний,
лезвий "Жиллет" и воскресных газет.
Попросту дикий надуманный бред,
будто мы что-то должны азиатам !
Дама ведёт нас к своим экспонатам.
Вот, позабавится каждый эстет:
родина умной вертушки Тибет,
ставится в резвом ручье для вращения.
Крутится вечно и просит прощения,
без перерыва: "Пардон !" да "Пардон !"
Плещет вода и бренчит перезвон.
Как не дивиться другим чудесам -
древним весам и садовым часам.
Действуют вечно с большим превосходством
в соревнованье с любым производством.
Нужен ли наш образец для китайца ?
Выучи кур, как высиживать яйца !
(Вариант:
Выучи бабку высасывать яйца !).

Robert Frost An Importer

Mrs. Someone’s been to Asia,
What she brought back would amaze ye.
Bamboos, ivories, jades, and lacquers,
Devil-scaring firecrackers,
Recipes for tea with butter,
Sacred rigmaroles to mutter,
Subterfuge for saving faces,
A developed taste in vases,
Arguments too stale to mention
‘Gainst American intervention;
Most of all the mass production
Destined to prove our destruction.
What are telephones, skyscrapers,
Safety razors, Sunday papers,
But the silliest evasion
Of the truths we owe an Asian?
But the best of her exhibit
Was a prayer machine from Tibet
That by brook power in the garden
Kept repeating Pardon, pardon;
And as picturesque machinery
Beat a sundial in the scenery –
The most primitive of engines
Mass producing with a vengeance.
Teach those Asians mass production?
Teach your grandmother egg suction.
1947 "Steeple Bush"

Аннотация.
Как подсказывают некоторые американские комментаторы в стихотворении "An Importer" Роберт Фрост сатирически изображает туповатого ретрограда - американца, скептически отзывающегося об азиатских странах и восточной культуре в полной уверенности в превосходстве всего европейского и американского. Возможно, однако, что смысл этого грубовато написанного и не вполне политкорректного стихотврорения гораздо сложнее и умнее, чем кажется на первый взгляд.


Роберт Фрост Нам по сердцу любая геометрия.
(С английского).

Гипотезы ценнее, если дельно
дают понять фактический расклад.
Пример: забавясь на посту, солдат
вытягивает руки параллельно,
как два луча, свободно и прицельно.
Но дальше - космос. Сам тому не рад.
Там мрак и холод - настоящий ад,
особенно рукам, пока раздельны.
Будь эта даль хоть чуть искривлена,
так руки - вместе - грелись бы, как братья.
Упрямая теория вредна
и не велит схватить себя в объятья.
Он тронул грудь. Проверил, всё ли цело,
и крепче обнял собственное тело.

Robert Frost Any Size We Please

No one was looking at his lonely case,
So, like a half-made outpost sentinel,
Indulging in an absurd dramatic spell,
Albeit not without some shame of face,
He stretched his arms out to the dark of space
And held them absolutely parallel
In infinite appeal. Then saying “Hell”,
He drew them in for warmth of self-embrace
He thought if he could have his space all curved,
Wrapped in around itself and self-befriended,
His science needn’t get him so unnerved.
He had been too all out, too much extended.
He slapped his breast to verify his purse
And hugged himself for all his universe.
1947 "Steeple Bush".

Аннотация.
Стихотворение "Any Size We Please" посвящено проблемам научной революции
середины XIX-го - начала XX-го века, когда возникла не-Эвклидова геометрия и
на смену небесной механике Ньютона пришла теория относительности Эйнштейна.
Роберт Фрост освещает эти сложные философские проблемы в своей остроумной
шутливой трактовке.


Роберт Фрост Чего ждать от науки.
(С английского).

Наука саркастично узнаёт
в своём спокойном штабе устрашенья,
когда мы, под угрозой истребленья,
которое она уже ведёт,
решимся на сознательный исход.
Укажет ли она нам направленье
и даст ли нам ракет для достиженья
такой звезды, чтоб долететь за год ?
За световой ? При полном охлажденье ?
Но ждать ли от науки одолженья ?
Как прибыли неведомым путём,
невесть когда, вот так же и уйдём.
Быть может, кто-то помнит до сих пор.
Я знаю как, но способ тот хитёр.

Robert Frost Why Wait for Science

Sarcastic Science, she would like to know,
In her complacent ministry of fear,
How we propose to get away from here
When she has made things so we have to go
Or be wiped out. Will she be asked to show
Us how by rocket we may hope to steer
To some star off there, say, a half light-year
Through temperature of absolute zero?
Why wait for Science to supply the how
When any amateur can tell it now?
The way to go away should be the same
As fifty million years ago we came —
If anyone remembers how that was
I have a theory, but it hardly does.
(1946) 1947 "Steeple Bush".

Аннотация.
Сонет "Why Wait for Science" - едкая сатира. Объект сатиры - современная наука, создавшая гибельное ядерное оружие. Первоначальное название этого сонета "Our Getaway" - "Наш исход".


Роберт Фрост Слияние с эфиром
(С английского).

Теория, затравка всех дерзаний,
становится основой нашей веры.
Ум станет жить без плотских одеяний,
свободным свыше всякой здравой меры.
Лишь мозг возляжет посреди пленера,
уже без всяких ног и дланей,
на пляже меж морских произрастаний,
где волны будут наседать на шхеры.
Для предков не чужда была манера
плескаться наподобие медуз.
В итоге эволюции - конфуз:
пахнёт душок давно минувшей эры...
Прилив бежит ко мне и лижет мхи,
спешит обрызнуть скучные стихи.

Robert Frost Etherealizing

A theory if you hold it hard enough
And long enough gets rated as a creed:
Such as that flesh is something we can slough
So that the mind can be entirely freed.
Then when the arms and legs have atrophied,
And brain is all that’s left of mortal stuff,
We can lie on the beach with the seaweed
And take our daily tide baths smooth and rough.
There once we lay as blobs of jellyfish
At evolution’s opposite extreme.
But now as blobs of brain we’ll lie and dream,
With only one vestigial creature wish:
Oh, may the tide be soon enough at high
To keep our abstract verse from being dry.
1947 "Steeple bush".

Аннотация.
Сонет Роберта Фроста "Etherealizing" - юмористический отклик поэта на то,
как некоторые фантасты представляют себе перспективы человеческой эволюции:
освобождение интеллекта от телесной оболочки.


Роберт Фрост Haec Fabula Docet
(С английского).

Похожий на героев Лафонтена,
слепец с клюкою шёл степенно -
топ-топ - шагая улицей села.
Его самонадеянность вела.
Но прямо перед ним была траншея
и трубы в ней лежали будто змеи.
Слепец и сам бы их нащупать мог,
но кто-то стал заслоном поперёк
и руку вытянул довольно властно,
крича слепцу, что тут ступать опасно.
Но тот, не разобравшись, был взбешён
и вздумал нанести заступнику урон.
Хотел его ударить палкой в шею,
но сам вниз головой слетел в траншею.
И смех, и горе - разобраться не могли.
Рабочие слепца на месте погребли.

Мораль.

Мораль: кто слишком горд и одинок,
кому сочувствие других невпрок,
кто вспыльчив из-за всякой ерунды, -
в конце концов не избежит беды.

Robert Frost Haec Fabula Docet

A Blindman by the name of La Fontaine,
Relying on himself and his cane,
Came tap-tap=tapping down the village street,
The apogee of human blind conceit.
Now just ahead of him was seen to yawn
A trench where water pipes were laying on.
The Blindman might have found it with his ferule,
But someone overanxious at his peril
Not only warned him with a loud command
But ran against him with a staying hand.
Enraged at what he could but think officious,
The Blindman missed him with a blow so vicious
He gave his own poor iliac a wrench
And plunged himself head foremost in the trench:
Where with a glee no less for being grim
The workmen all turned too and buried him.

Moral

The moral is, it hardly need be shown,
All those who try to go it sole alone,
Too proud to be beholden for relief,
Are absolutely sure to come to grief.
(1946) 1947 "Steeple Bush".

Аннотация.
Стихотворение "Haec Fabula Docet" ("This Story teaches" - "Эта басня нас учит") является шутливой пародией басенного стиля. Здесь Роберт Фрост следует за Эзопом, Федром и Лафонтеном.
Известен перевод этой басни, сделанный Александром Кушнером.


Роберт Фрост Мнение Джефферсона
(С английского).

Я знаю, Харрисон и вправду патриот,
но дай ему - он всё перекуёт.
Он - ночью - венец и фрейдист,
а днём он - московит-марксист,
хотя и не еврей и не из тех широт,
а янки, не забывший свой приход.
Он по субботам ест свинину и бобы,
но ум и знания его слабы,
(У этаких людей тупые лбы),
и чувства к родине его грубы,
ему б дорваться только до пальбы,
(да развалить бы все опоры и столбы,
да довести хозяйство до трубы).
Он всё сломает и по-новому собьёт.

Robert Frost A Case for Jefferson

Harrison loves my country too,
But wants it all made over new.
He’s Freudian Viennese by night.
By day he’s Marxian Muscovite.
It isn’t because he’s Russian Jew.
He’s Puritan Yankee through and through.
He dotes on Saturday pork and beans.
But his mind is hardly out of his teens:
With him the love of country means
Blowing it all to smithereens
And having it all made over new.
1947 "Steeple Bush"

Аннотация.
В стихотворении "A Case for Jefferson" Роберт Фрост неодобрительно высказался
в адрес фрейдизма и "московского" марксизма. Имеется свидетельство, что уже
через год, в одном из публичных выступлений поэт сожалел, что позволил себе
сочинить это неудачное (bad) стихотворение. К реальным лицам (Джефферсону и Харрисону) стихотворение никакого прямого отношения не имеет.


Роберт Фрост Лукреций против озёрных поэтов.
(С английского).

"Ценил искусство, обожал природу..."
У.С.Лэндор

Декан ! Для взрослых обучаться не умно.
Ну, что ж ! А я учился всё равно,
за что благодарить вас не премину,
и постигал из ваших лекций и брошюр,
что, как Лукреций, так и Эпикур,
в природе видели чертовскую махину.
Не вы ль твердили много раз подряд,
что может быть один лишь верный взгляд
и Лэндоров катрен дал лучшую картину,
где меж природой и искусством нет контраста.
Спасибо вам за то, что так глазасты !
Благослови вас Бог за мудрую доктрину !

Robert Frost Lucretius Versus the Lake Poets
"Nature, I loved; and next to Nature, Art."*

Dean, adult education may seem silly.
What of it, though? I got some willy-nilly
The other evening at your college deanery.
And grateful for it (let's not be facetious!)
For I thought Epicurus and Lucretius
By Nature meant the Whole Goddam Machinery.
But you say that in college nomenclature
The only meaning possible for Nature
In Landor's quatrain would be Pretty Scenery.
Which makes opposing it to Art absurd
I grant you — if you're sure about the word.
God bless the Dean and make his deanship plenary.
1947 "Steeple Bush"

Примечания.
В подзаголовке эпиграммы "Lucretius Versus Lake Poets" Роберт Фрост исполльзовал строчку из катрена Лэндора:

Уолтер Сэвидж Лэндор Исповедь старого философа.

Я не сражался - не было достойных.
Ценил искусство, обожал природу.
Согретый жизнью, не грустил о войнах.
Очаг потух ! И я готов к уходу.

Walter Savage Landor "I Strove with None..."

I strove with none, for none was worth my strife.
Nature I loved and, next to Nature, Art:
I warm'd both hands before the fire of life;
It sinks, and I am ready to depart.
1853

Роберт Фрост подчёркивает в эпиграмме, что взгляды на природу у эпикурейцев
и, в частности у Лукреция, не совпадают с взглядами английских поэтов "озёрной школы" - Вордсворта и Лэндора. Роберт Фрост вступает здесь в
спор с американским учёным филологом (Howard Mumford Jones), помимо того, по
вопросам организации университетского образования.

Роберт Фрост Случайно, но к цели и др. (Цикл).

Роберт Фрост Случайно, но к цели
(С английского).

Вселенная для всех, кто б ни смотрел, -
коловращение округлых тел.
На небесах, что вроде транспарантов,
и карликов - без счёта, и гигантов.

Твердят, что всё идёт само собой -
случайны и прогресс, и каждый сбой.
Ещё никто не разрешил вопроса,
с чего пошли макаки-альбиносы.

В природе, говорят, все поезда
идут без цели и неведомо куда,
но Дарвин загорелся интересом
к иным - целенаправленным процессам.

Хороший слесарь ход своих работ
к достойной кульминации ведёт.
Не верьте россказням, что изначала
природа нам упадок назначала.

Пусть скептики заводят канитель
и отвергают всяческую цель.
По мне путь эволюции - не тайна:
он образец небесного дизайна.

Нам в жизни помогает голова,
но и у случая - свои права.
И вся судьба и счастье сплошь и рядом
определяются случайным взглядом.

Robert Frost Accidentally on Purpose

The Universe is but the Thing of things,
The things but balls all going round in rings.
Some mighty huge, some mighty tiny,
All of them radiant and mighty shiny.

They mean to tell us all was rolling blind
Till accidentally it hit on mind
In an albino monkey in the jungle,
And even then it had to grope and bungle,

Till Darwin came to earth upon a year
To show the evolution how to steer.
They mean to tell us, though, the Omnibus
Had no real purpose until it got to us.

Never believe it. At the very worst
It must have had the purpose from the first
To produce purpose as the fitter bred:
We were just purpose coming to a head.

Whose purpose was it, His or Hers or Its?
Let's leave that to the scientific wits.
Grant me intention, purpose and design -
That's near enough for me to the devine.

And yet with all this help of head and brain,
How happily instinctive we remain.
Our best guide upward farther to the light:
Passionate preference such as love at sight.
(1960) 1962 "In the Clearing"

Примечание.
В стихотворении "Accidentally on Purpose" Роберт Фрост откликается на дискуссии
современных ему пост-дарвинистов по поводу случайны ли или целенаправлены
процессы биологической эволюции, включая эволюцию приматов и человека.


Роберт Фрост Выбрав для себя звезду...
(С английского)

О благородный огонёк !
Хотим, чтоб ты нас ввысь увлёк,
рассеяв облачные орды.
Не ночь виним, не ей упрёк,
что ты закрыт и одинок,
держась таинственно и гордо.
Ты молчалив, а я смотрю,
пытаясь вникнуть в подоплёку.
Скажи хоть что-то, говорю.
Мы ждём полезного урока.
Мы ждём ! Ты молвишь: "Я горю !" -
В таком ответе мало прока.
Ответь, каков в тебе накал
по точным градусам и баллам,
и по каким измерен шкалам,
и что за топливо ты взял,
чтоб мог гореть с твоим накалом.
Ты твёрд ли, как отшельник Китса*,
горя и освещая тьму ?
Он просит верящих ему
не изменять своих позиций.
Пока толпа галдит вся разом,
за кем пойти на поводу,
мы, выбрав для себя звезду,
спокойно сберегаем разум.

Robert Frost Choose Something Like a Star

O Star (the fairest one in sight),
We grant your loftiness the right
To some obscurity of cloud—
It will not do to say of night,
Since dark is what brings out your light.
Some mystery becomes the proud.
But to be wholly taciturn
In your reserve is not allowed.
Say something to us we can learn
By heart and when alone repeat.
Say something! And it says, 'I burn.'
But say with what degree of heat.
Talk Fahrenheit, talk Centigrade.
Use language we can comprehend.
Tell us what elements you blend.
It gives us strangely little aid,
But does tell something in the end.
And steadfast as Keats' Eremite*,
Not even stooping from its sphere,
It asks a little of us here.
It asks of us a certain height,
So when at times the mob is swayed
To carry praise or blame too far,
We may choose something like a star
To stay our minds on and be staid.
"Complete Poems".

Примечание.
*Отшельник Китса. В своё время Джон Китс совершил пешее путешествие по Шотландии и написал сонет "To Aisla Rock" (1816), в котором упомянул скалу Эйлса, маленький островок в заливе Ферт-оф-Клайд.
В середине XIX-го века на нем жил всего лишь один человек, которого так и называли - Отшельник с Эйлсы. Его однажды спросили, одиноко ли ему на острове. "Нет, - сказал он. - Мне одиноко только когда перестают тикать часы".


Роберт Фрост Прочь !
(С английского).

И вот я в дороге.
Бреду по пустыне,
и обувь мне ноги
не мучит отныне.

Друзья остаются
в унынье от тягот.
Пусть сладко напьются
и мирно прилягут.

Не в темень по ямам,
не так я шагаю,
как Ева с Адамом
когда-то из Рая.

Прочь сказки пустые.
Забудьте о вздоре.
За мной и другие
отправятся вскоре.

Хоть бейся, хоть тресни,
но даже и святцы
толкуют, как в песне:
"Пора убираться !"

Но если там худо,
темно и отвратно,
я скоро прибуду
оттуда обратно.

Robert Frost Away !

Now I out walking
The world desert,
And my shoe and my stocking
Do me no hurt.

I leave behind
Good friends in town.
Let them get well-wined
And go lie down.

Don't think I leave
For the outer dark
Like Adam and Eve
Put out of the Park

Forget the myth
There is no one I
Am put out with
Or put out by.

Unless I'm wrong
I but obey
The urge of a song:
“I'm-bound-away!"

And I may return
If dissatisfied
With what I learn
From having died.
(1958) 1962 "In the Clearing".

Примечание.
Стихотворение "Away !" можно найти в Интернете в переводах на русский
язык Вадима Белякова и Марата Джумагазиева.


Роберт Фрост Неотъемлемый дар.
(С английского).

Страна принадлежала нам сто лет,
хотя мы там считались чужаками,
пришельцами. Но вот возникли
Вирджиния и Массачусеттс.
Мы жили здесь как колонисты,
владея тем, что предстояло нам освоить
под властью, ставшей нам совсеми чужой.
Нас ослабляли тяжкие поборы,
покуда мы себя не осознали
народом обретённой здесь земли
и, ей отдавшись, не нашли спасенье.
Теперь навек принадлежим лишь ей.
(Мы отстояли эту сделку в войнах).
Стране открылся дальний путь на Запад,
бесхитростный, прямой и небывалый,
достойный путь - подстать самой стране.

Robert Frost The Gift Outright

The land was ours before we were the land’s.
She was our land more than a hundred years
Before we were her people. She was ours
In Massachusetts, in Virginia,
But we were England’s, still colonials,
Possessing what we still were unpossessed by,
Possessed by what we now no more possessed.
Something we were withholding made us weak
Until we found out that it was ourselves
We were withholding from our land of living,
And forthwith found salvation in surrender.
Such as we were we gave ourselves outright
(The deed of gift was many deeds of war)
To the land vaguely realizing westward,
But still unstoried, artless, unenhanced,
Such as she was, such as she would become.
(1936-1941) 1943 "A Witness Tree"

Примечание.
Стихотворение "The Gift Outright" известно в русских переводах М.Зенкевича и
Алекса Грибанова. 20 января 1961 г. Роберт Фрост прочёл это стихотворение по
памяти на торжественной аугурации американского президента Джона Кеннеди,
так как слепящее солнце помешало 87-летнему поэту прочесть по бумаге текст
стихотворения, специально написанного к этому случаю. По отношению к коренному населению Америки это стихотворение считается некорректным.



Роберт Фрост К инаугурации Джона Ф.Кеннеди
(С английского).

Художники лишь праздновать должны,
когда в торжественные дни страны
бывают и они приглашены.
Сегодня лучший день для поздравленья
с зачиткой моего стихотворенья
на старый лад; где можно развернуть
весь пройденный предшествующий путь
со всею пестротою направлений,
вобравший жизни многих поколений.
История пестрит от важных дат.
Сперва был век воинственных армад.
Колонии делились нарасхват.
Державы разъярились в жарком споре,
кто крепче духом на земле и в море.
Британией в борьбе за Новый Свет
одержано всех более побед.
С почтением следила вся планета,
как всех превозмогла Елизавета.
С тех самых пор, трубя во все концы,
что поддержали наши мудрецы,
начался "Novus ordo seculorum"
и прогремел на целый свет с фурором.
Ту громкую латынь легко прочесть. -
Залезь в кошель, когда там доллар есть.
А мудрецы тогда глядели зорко.
Вожди-герои, это Вашингтон,
Джон Адамс, Джефферсон и Мэдисон. -
Наукой просвещённые провидцы
постигли то, что впредь должно случиться,
что рухнут деспотии и темницы,
что кончится правление вельмож,
и вон их выставят, везде и сплошь,
что прозвучат немало деклараций
о пробуждении всё новых наций.
Теперь они, в теченье сотен лет
отстаивают суверенитет,
ведут себя по нашему примеру,
перенимают принципы и веру,
крепят демократическую сферу.
Но там и тут всё смуты и разлад.
Где ж "Новый вековой уклад" ?
Пора понять, что это лишь начало.
Лишь нужно, чтобы храбрости хватало.
Кому по нраву будет генерал,
что, видя в войске всяческий развал,
своих служак к порядку не призвал ?
Все знают двух творцов аэропланов,
что смело умудрились, в небо прянув,
лететь среди штормов и ураганов.
Нам скажут, будто слава не нужна, -
такая мысль безумна и вредна.
Свершённым в революции по праву
гордится наша мощная держава,
и всё растёт заслуженная слава.
Та слава совершает чудеса,
слив в унисон людские голоса
во время сложных выборных волнений
и после самых острых столкновений.
Она внушает бодрость и задор,
сметая все сомнения и вздор.
Есть притчи, где немало поучений,
как избегать неправедных решений,
как не сбиваться с правильной тропы
и не поддаться прихотям толпы.
Демократизм - не ложь и не уловка.
В нём наша цель и Божья установка.
В нём есть призыв, чтоб жили поскромней, -
для всех трудяг и всех, кто победней.
Пусть не бранятся, если жизнь ни к чёрту,
пусть щедро уделяют время спорту.
И пусть мечтает каждый человек,
что вновь нагрянет к нам блаженный век,
цветущий в славной гордости и силе;
где б люди все способности развили,
живя на прочной почве без тревог;
где б каждый демонстрировал, что мог;
и где б поэзия дружила с властью,
как нынче утром, как сейчас, - на счастье.

Robert Frost For John F. Kennedy's Inauguration

Gift outright of "The Gift Outright"
(With some preliminary history in rhyme)

Summoning artists to participate
In the august occasions of the state
Seems something artists ought to celebrate.
Today is for my cause a day of days.
And his be poetry's old-fashioned praise
Who was the first to think of such a thing.
This verse that in acknowledgment I bring
Goes back to the beginning of the end
Of what had been for centuries the trend;
A turning point in modern history.
Colonial had been the thing to be
As long as the great issue was to see
What country'd be the one to dominate
By character, by tongue, by native trait,
The new world Christopher Columbus found.
The French, the Spanish, and the Dutch were downed
And counted out. Heroic deeds were done.
Elizabeth the First and England won.
Now came on a new order of the ages
That in the Latin of our founding sages
(Is it not written on the dollar bill
We carry in our purse and pocket still?)
God nodded His approval of as good.
So much those heroes knew and understood -
I mean the great four, Washington,
John Adams, Jefferson, and Madison -
So much they knew as consecrated seers
They must have seen ahead what now appears
They would bring empires down about our ears
And by the example of our Declaration
Make everybody want to be a nation.
And this is no aristocratic joke
At the expense of negligible folk.
We see how seriously the races swarm
In their attempts at sovereignty and form.
They are our wards we think to some extent
For the time being and with their consent,
To teach them how Democracy is meant.
"New order of the ages" did we say?
If it looks none too orderly today,
'Tis a confusion it was ours to start
So in it have to take courageous part.
No one of honest feeling would approve
A ruler who pretended not to love
A turbulence he had the better of.
Everyone knows the glory of the twain
Who gave America the aeroplane
To ride the whirlwind and the hurricane.
Some poor fool has been saying in his heart
Glory is out of date in life and art.
Our venture in revolution and outlawry
Has justified itself in freedom's story
Right down to now in glory upon glory.
Come fresh from an election like the last,
The greatest vote a people ever cast,
So close yet sure to be abided by,
It is no miracle our mood is high.
Courage is in the air in bracing whiffs
Better than all the stalemate an's and ifs.
There was the book of profile tales declaring
For the emboldened politicians daring
To break with followers when in the wrong,
A healthy independence of the throng,
A democratic form of right divine
To rule first answerable to high design.
There is a call to life a little sterner,
And braver for the earner, learner, yearner.
Less criticism of the field and court
And more preoccupation with the sport.
It makes the prophet in us all presage
The glory of a next Augustan age
Of a power leading from its strength and pride,
Of young ambition eager to be tried,
Firm in our free beliefs without dismay,
In any game the nations want to play.
A golden age of poetry and power
Of which this noonday's the beginning hour.
1962 "In the Clearing"

Примечание.
Это пространное ура-патриотическое стихотворение Роберта Фроста было специально им написано для торжественной зачитки на инаугурации нового
президента 20 января 1961 г. Но день был солнечный, свет слепил глаза,
текст был неразборчиво напечатан на пишущей машинке, и престарелому Р.Фросту пришлось чётко по памяти зачитать другое, намного более короткое стихотворение "The Gift Outright".


Роберт Фрост Хижина на вырубке
(С английского).

Туман.
Не верится, что кто-то спит здесь в доме.
Так где ж они ?

Дым.
Они здесь были долго.
Бродили по лесу, что сзади дома и вокруг,
потом назад вернулись по тропе.

Туман.
Я сомневаюсь, знают ли они, куда попали.
Теперь боюсь, что не узнают никогда.
Сперва они искали путь, что поудобней,
и с равным изумленьем узнали,
что здесь, вблизи, ещё мрачней, чем дальше.

Дым.
Я - дух, хранитель звёздного дымка,
что в стороны течёт у них из дымохода.
Мне б не хотелось их обескуражить.

Туман.
Никто не хочет, чтоб они страдали
из-за того, что заблудились.
Я - вроде вьюшки, я - заслонка от паров,
которые в саду идут ночами из земли,
но поднимаются не выше сада.
В пейзаже я как вата.
Я чуток к их судьбе не менее, чем ты.

Дым.
Они уже, должно быть, изучили язык аборигенов.
Так почему б им не спросить у краснокожих, куда попали.

Туман.
Они не раз спросили - никто не знал.
А также и философов спросили -
из тех, что приходили взглянуть на них с амвона,
и будут спрашивать любого, кого сумеют.
В основе веры концентрируются факты.
В них кроется огонь и освещает мир.
В вероученье входит как составная часть учёность.

Дым.
Возможно, будет день, когда они поймут,
откуда вышли, и лучше осознают, куда попали.
Но кто они такие, в немалой мере, придётся брать на веру -
не им самим, так наблюдающему миру.
Особенно когда прозреют слишком быстро.

Туман.
Послушай, что они там шепчут в темноте,
за целый день не ичерпав всей темы.
Хоть лампу потушили, а мысли не угасли.
Давай повиснем на карнизе, как капельки росы.
Давай подслушаем, о чём их беспокойство.
Подслушивая, вникнем в их волненье.
Попробуем, как сможем разобрать сопрано с басом.

Туману с дымом не задача постиженье
родного им душевного смятенья.

Robert Frost A Cabin in the Clearing*
For Alfred Edwards**

MIST.
I don’t believe the sleepers in this house
Know where they are.

SMOKE.
They’ve been here long enough
To push the woods back from around the house
And part them in the middle with a path.

MIST.
And I still doubt if they know where they are.
And I begin to fear they never will.
All they maintain the path for is the comfort
Of visiting with the equally bewildered.
Nearer in plight their neighbors are than distance.

SMOKE.
I am the guardian wraith of starlit smoke
That leans out this and that way from their chimney.
I will not have their happiness despaired of.

MIST.
No one – not I – would give them up for lost
Simply because they don’t know where they are.
I am the damper counterpart of smoke,
That gives off from a garden ground at night
But lifts no higher than a garden grows.
I cotton to their landscape. That’s who I am.
I am no further from their fate than you are.

SMOKE.
They must by now have learned the native tongue.
Why don’t they ask the Red Man where they are?

MIST.
They often do, and none the wiser for it.
So do they also ask philosophers
Who come to look in on them from the pulpit.
They will ask anyone there is to ask –
In the fond faith accumulated fact
Will of itself take fire and light the world up.
Learning has been a part of their religion.

SMOKE.
If the day ever comes when they know who
They are, they may know better where they are.
But who they are is too much to believe –
Either for them or the onlooking world.
They are too sudden to be credible.

MIST.
Listen, they murmur talking in the dark
On what should be their daylong theme continued.
Putting the lamp out has not put their thought out.
Let us pretend the dewdrops from the eaves
Are you and I eavesdropping on their unrest –
A mist and smoke eavesdropping on a haze –
And see if we can tell the bass from the soprano.

Than smoke and mist who better could appraise
The kindred spirit of an inner haze?
(1951) 1962 "In The Clearing"

Примечания.
*Название стихотворения "A Cabin in the Clearing" перекликается с названием
сборника, в который оно включено ("In the Clearing"). В этом стихотворении
Роберт Фрост продолжает развивать тему ранее написанного им cтихотворения "Neither Out Far in Deep" из сборника "A Further Range". В новом рождественском стихотворении печной дым и садовый туман беседуют друг с другом о временных заблудившихся жильцах лесной хижины, размышляющих о том, кто они, откуда - и пытающихся прояснить для себя, куда они попали.
**Стихотворение посвящено другу и издателю Р.Фроста Альфреду Эдвардсу.

Роберт Фрост Песня о том, что извечно не нуль. (Цикл).

Роберт Фрост Песня о том, что извечно не нуль
(С английского).

Где мысль и чувство,
там не пусто.

И тишь, и тьму взмутив,
раздался взрыв
с огнём да громом
в весьма весомом
заряженном ядре,
вдруг лопнувшем в игре.
Среди эфира
возникла вещность мира.
Означился расклад -
где столкновения, где лад.

Начало мирозданья
тянулось в ожиданье:
смирился водород -
размножился народ,
и дерево возникло,
связавшее все циклы.
В нём корень, сучья и листва
модель и образ естества,
блестящая структура -
не глянешь без прищура,
чтоб не слепила глаз,
вводя людей в экстаз.

Была космическая пыль,
а вырос Иггдрасиль.

В себе Идею затая,
мир вышел из небытия.

Пусть где-то внешне пусто,
но в зеркале искусства
мы видим мысль и чувство.

Robert Frost A Never Naught Song

There was never naught,
There was always thought.
But when noticed first
It was fairly burst
Into having weight.
It was in a state
Of atomic One.
Matter was begun—
And in fact complete,
One and yet discreet
To conflict and pair.
Everything was there,
Every single thing
Waiting was to bring,
Clear from hydrogen
All the way to men.
It is all the tree
It will ever be,
Bole and Branch and root
Cunningly minute.
And this gist of all
Is so infra-small
As to blind our eyes
To its every guise
And so render nil
The whole Yggdrasill.
Out of coming-in
Into having been!
So the picture’s caught
Almost next to naught
But the force of thought.
1962 "In the Clearing"

Примечание.
В стихотворении A Never Naught Song Роберт Фрост связывает научные гипотезы о большом космическом взрыве в начале возникновения Вселенной с древним скандинавским мифом, где рассказывается об исполинском мировом дереве (ясене или тисе) Иггдрасиле. Это дерево, согласно старинным сагам, представляет собой фантастический образ всей необъятной Вселенной.


Роберт Фрост Вечный искатель
(С английского).

Он - вовсе не беглец, боящийся погони,
кто, спотыкаясь, в страхе смотрит вспять.
Весь страх его не позади, а рядом,
по обе стороны, и направляет бег,
не важно, будет курс кривым, не то прямым.
Он смотрит лишь вперёд, и сам искатель -
преследует того, кто гонится за ним.
Но тот, другой, пока потерян вдалеке.
Такие бегуны - в погоне друг за другом.
У них вся жизнь - извечная погоня,
и только в будущем им видится презент
за непрерывной цепью гонок и тоски.

Robert Frost Escapist - Never

He is no fugitive - escaped, escaping,
No one has seen him stumble looking back,
His fear is not behind him but beside him
On either hand to make his course perhaps
A crooked straightness yet no less a straightness.
He runs face forward. He is a pursuer,
He seeks a seeker who in his turn seeks
Another still, lost far into the distance.
Any who seek him seek in him the seeker.
His life is a pursuit of a pursuit forever.
It is the future that creates his present.
He is an interminable chain of longing.
1962 "In the Clearing".


Роберт Фрост Скверный остров Пасхи.
(Может быть, он так назван потому, что однажды может возродиться).
(С английского).

Кем сделана, бог весть,
дизайн настолько плох,
как будто рублена в азарте,
по голове легко прочесть
о горестях былых эпох,
как по больничной карте.
Лик был изображён
с усмешкой на губах,
подстать царям,
а камнень привезён
на кораблях
по нескольким морям.

Материал был раскроён,
его рубили и таскали,
использовали тали.
Придали идолу оскал
под принятый шаблон,
и возвели на пьедестал -
на скальный трон.
А что ж оскал тот означал ?
Презренье.
Уж не себя ли презирал
весь здешний люд уже с рожденья ?
Народ тех пакостных времён
умаслен был и укрощён,
а здравый разум был утрачен.
Пока его увеселяли,
он стал циничною толпой,
освобождённой от морали.
Вожди твердили о свободе
и даровали нечто вроде,
но рад был разве что слепой.
Так жили, численно росли
под властью, что несла им вздор,
мошенничала и давила,
но лишь до некоторых пор,
покуда не изнемогли
и не потратили все силы,
все нервы, все свои леса,
ресурсы всех полей и гор.
В какой-то год
решили сделать смету,
что есть, чего не достаёт.
за оглушительный отчёт
призвали счётчиков к ответу.
Звучали голоса,
а где ж исход.
Верховный круг был сам не рад -
пошла дурная полоса.
Чуть-чуть поправили законы.
Произвели немало звона,
но не добрели небеса.
Ища целебную микстуру,
официальную культуру
выстраивали на парад.
Альтрурия* вмешалась сдуру,
но не свершились чудеса:
не прожила и года даже.
Чего-то ждали. Уж не чуда ль ?
Со всех амвонов и эстрад
поддерживали дело веры -
и множили свои аферы.
Цинично продолжали кражи,
в чём демонстрировали удаль.

Robert Frost The Bad Island—Easter
(Perhaps so called because it may have risen once).

That primitive head
So ambitiously vast
Yet so rude to its art,
Is as easily read
For the woes of the past
As a clinical chart.
For one thing alone,
The success of the lip
So scornfully curled,
Has that tonnage of stone
Been brought in a ship
Halfway round the world.

They were days on that stone.
They gave it the wedge
Till it flaked from the ledge.
Then they gave it a face.
Then with tackle unknown
They stood it in place
On a cliff for a throne.
They gave it a face
Of what was it? Scorn
Of themselves as a race
For having been born?
And then having first
Been cajoled and coerced
Into being beruled?
By what stratagem
Was their cynical throng
So cozened and fooled
And jollied along?
Were they told they were free
And persuaded to see
Something in it for them?
Well they flourished and waxed
By executive guile,
By fraud and by force,
Or so for a while;
Until overtaxed
In nerve and resource
They started to wane.
They emptied the aisle
Except for a few
That can but be described
As a vile residue,
And a garrulous too.
They were punished and bribed.
All was in vain,
Nothing would do
Some mistake had been made
No book can explain,
Some change in the law
That nobody saw
Except as a gain.
But one thing is sure,
Whatever kultur
They were made to parade,
What heights of altrur -
ian thought to attain,
Not a trace of it’s left
But the gospel of sharing.
And that has decayed
Into a belief
In being a thief
And persisting in theft
With cynical daring.
1962 "In the Clearing"

Примечание.
*Альтрурия - коммуна христианско-социалистического типа, организованная в
Калифорнии в 1894 г. и вскоре распавшаяся, не выдержав экономической конкуренции и по другим причинам, - одна из нескольких подобных.

Повидимому Роберт Фрост описал в этой сатире не только и не столько остров
Пасхи, а имел в виду всё современное ему буржуазное (и не только буржуазное)
общество - с расхищением природных ресурсов, деспотией, коррупцией, лицемерием, с порабощением, ограблнием и моральным развращением народных масс.


Роберт Фрост Краткий визит
(С английского).

Отвёл свой взгляд от книг, пошёл к дверям,
чтоб посмотреть, кто бродит по ночам,
и убедиться в сумрачном пейзаже
что, как всегда, там Сириус на страже
нацелил глаз вверху над головой
в точь так, как зоркий пёс сторожевой.

Но только стал у двери на пороге,
как тотчас мне метнулся там под ноги
но не мифический небесный пёс,
а наш земной измученный барбос.
Он был, должно быть, ездовой породы,
но явно потерявший резвость хода.
Понадобились пища и приют,
и он ко мне направил свой маршрут.

Он только выл да взвизгивал от злости.
Как в кожаном мешке, болтались кости.
В клубок свернулся, голова к хвосту,
и клял весь свет и всю его тщету.

Я дал ему воды, принёс и корма.
Он стал спокойней, возвращаясь в норму.
Хоть, думаю, приличия он знал,
но всё же даже морды не поднял.

Он лишь хвостом стучал в изнеможенье,
как бы прося: "Не требуй объясненья.
Не торопи. Хотя бы погоди".
Должно быть ждал несчастий впереди.
И я тогда, назвав его Трезором,
пообещал не мучать разговором
и, вообще, не заниматься вздором.
Мол, не пристану, душу теребя,
и ты, дружок, не удручай себя.
Послушайся хорошего совета:
не лучше ль подождать рассвета ?
Ты у меня нисколько не в долгу.
Я требовать признаний не могу.

Я говорил. Пёс слушал, не мудруя.
Беседа шла, наверное впустую,
и непонятно, с кем был разговор.
Он был лишь только для меня Трезор -
Далматский пёс, Трезор, Дружище.
Я собирался дать ему жилище,
планировал избавить от невзгод
и брать его с собой в любой поход.

Но утром пёс томился у дверей
и рвался вон из дома поскорей,
как будто заявляя: "Мы в расчёте.
Хоть я сейчас не рад твоей заботе,
могу вернуться волею небес".
Я дверь открыл, и мой Трезор исчез.
Тут я чуть-чуть расстроился сердечно,
что дружба с псом была недолговечна.
Я с разными поверьями знаком.
Пёс мог бы быть и призраком и сном,
но стук хвоста была сама реальность
и отвергал безумную ментальность.

Случившимся я был весьма смущён.
Я мог бы даже молвить без препон,
что Сириус слетел ко мне с дозором.
Я ж, Боже мой ! - назвал его Трезором !
Не чудо ль ? Величайшая звезда,
преобразившись, ринулась сюда,
как некое живое воплощенье,
затем, чтоб упрекнуть без возмущенья,
что милостью её я жив и цел,
а гимна в честь и славу не пропел.

То было символическим сигналом,
намёком, излученьем небывалым.
Мне нужно было вникнуть и понять,
а, зная суть, я б мог и промолчать.

Robert Frost One More Brevity
(never published but privately printed in 1953
and included on the 1957 Caedmon recording of Mr. Frost reading his poetry).

I opened the door so my last look
Should be taken outside a house and book.
Before I gave up seeing and slept,
I said I would see how Sirius kept
His watchdog eye on what remained
To be gone into, if not explained.

But scarcely was my door ajar,
When, past the leg I thrust for bar,
Slipped in to be my problem guest,
Not a heavenly dog made manifest,
But an earthly dog of the carriage breed,
Who, having failed of the modern speed,
Now asked asylum, and I was stirred
To be the one so dog-preferred.

He dumped himself like a bag of bones.
He sighed himself a couple of groans,
And, head to tail, then firmly curled,
Like swearing off on the traffic world.

I set him water. I set him food.
He rolled an eye with gratitude,
Or merely manners, it may have been,
But never so much as lifted chin.
His hard tail loudly smacked the floor,
As if beseeching me, “Please, no more;
I can’t explain, tonight at least.”
His brow was perceptibly trouble-creased.

So I spoke in terms of adoption, thus:
“Gusty, old boy, Dalmatian Gus,
You’re right, there’s nothing to discuss.
Don’t try to tell me what’s on your mind,
The sorrow of having been left behind
Or the sorrow of having run away.
All that can wait for the light of day.
Meanwhile feel obligation-free;
Nobody has to confide in me.”

‘Twas too one-sided a dialogue,
And I wasn’t sure I was talking Dog.
I broke off, baffled, but all the same,
In fancy, I ratified his name;
Gusty, Dalmatian Gus, that is,
And started shaping my life to his,
Finding him in his right supplies
And sharing his miles of exercise.

Next morning the minute I was about,
He was at the door to be let out.
As much as to say, “I have paid my call.
You mustn’t feel hurt if now I’m all
For getting back somewhere, or further on.”
I opened the door, and he was gone.
I was to taste in little the grief
That comes of dogs’ lives being so brief.
Only fraction of ours, at most,
He might have been the dream of a ghost,
In spite of the way his tail had smacked
My floor, so hard and matter-of-fact.

And things have been going so strangely since,
I wouldn’t be too hard to convince,
I might even claim he was Sirius.
Think of presuming to call him Gus!
The star itself, heaven’s greatest star,
Not a meteorite but an avatar,
Who had made this overnight descent
To show by deeds he didn’t resent
My having depended on him so long,
And yet done nothing about it in song.

A symbol was all he could hope to convey,
An intimation, a shot of ray,
A meaning I was supposed to seek,
And finding, not necessary speak.
(1953) 1962 "In the Clearing".


Роберт Фрост Замкнутый ради добра.
(С английского).

За всё, чем я владею,
я должен многим старшим,
за чувства, за идеи,
за лирику и марши.
Мои года летят,
а долг растёт стократ.

Те, старшие, с упрёком
не мчат на колесницах,
хоть с мне c их славным скоком,
пожалуй, не сравниться.
Мне нужно на другом плацу
показывать рысцу.

Придя на их кочевья,
я странствую без шума,
и слышат лишь деревья
мои мечты и думы...
"Твой след заметен лишь едва.
На нём ковром лежит листва.

Без солнца может скрыться
в снегу дорога эта.
Пусть ляжет половицей
насыщенного света.
Дождись, чтоб зимняя метла
дорогу замела"...

В походах против прозы
я сам свой шаг умерю,
когда придут морозы -
Пусть маленькие звери -
лисички и хорьки -
кладут на снег стежки.

Я помню, кто оставил
мне поприще и лиру,
кто в почести и в славе
достойно явлен миру.
За всё, что смог пропеть,
я должен им и впредь.

Robert Frost Closed For Good

Much as I own I owe
The passers of the past
Because their to and fro
Has cut this road to last,
I owe them more today
Because they've gone away

And not come back with steed
And chariot to chide
My slowness with their speed
And scare me to one side.
They have found other scenes
For haste and other means.

They leave the road to me
To walk in saying naught
Perhaps but to a tree
Inaudibly in thought,
"From you the road receives
A priming coat of leaves.

"And soon for lack of sun
The prospects are in white
It will be further done,
But with a coat so light
The shape of leaves will show
Beneath the brush of snow."

And so on into winter
Till even I have ceased
To come as a foot printer,
And only some slight beast
So mousy or so foxy
Shall print there as my proxy.

How often is the case
I thus pay men a debt
For having left a place
And still do not forget
To pay them some sweet share
For having once been there.
(1948) 1962 "In the Clearing".

Примечание.
В стихотворении Closed for Good Роберт Фрост пытается разъяснить своим читателям некоторые особенности своего творчества. Стихотворение на протяжении многих лет неоднократно переделывалось, удлинялось и сокращалось.
Предложенный русский текст - не столько перевод, сколько одна из возможных интерпретаций.


Роберт Фрост Доброе пожелание*
(С английского).

Поэт**, велевший жить в любви,
сказал: "Незлобивым слыви,
к тому ж ещё имей в придачу
и то, дающее удачу,
чего - увы ! - на свете нет.
О ! Как тогда мне б мил стал свет !"
Цитирую всё слово в слово.
Хоть жизнь была к нему сурова,
но я б хотел не забывать,
всё то, что мог он преподать.
Он научил меня такому,
что мне, плохому астроному,
дотоле было не знакомо.
Хоть не глубок мой интерес,
но мне мила краса небес.
Я - обожатель жарких плясок
фосфоресцирующих красок.
Мне б лун побольше для игры -
как в цирке, где, надув шары,
фурора ждут в воскресной прессе.
Но речь о большем интересе
притом доступном без затрат.
Я помню, как был в детстве рад,
когда планеты по четыре
парадом строились в эфире.
Вид многих лун подъемлет дух,
а мне хватило бы и двух.
Я б мог сказать, повелевая:
"Хочу - могу; могу - желаю.
Да явится Луна вторая !"
Душа тоскует и болит,
но где ж взять новый сателлит ?
Когда иной разумник спросит,
откуда аист мне приносит
стихи, мне это не восторг.
В сердцах киваю на Нью-Йорк
и говорю, что аист вроде
берёт их в старом дымоходе.
Хоть верь аркадцам, хоть не верь,
всё это было не теперь.
Когда, от боли сатанея,
страдала в первых родах Гея
(Как Китс - быть может Мильтон ? - пел.),
отец, огромный Каф***, узрел
раздел Земли на половины:
слились в один поток пучины,
где плещет Тихий океан, -
весь воздух ринулся в проран.
Хоть верь, не то не верь аркадцам,
им всем тогда пришлось спасаться,
вцепившись в прочный сильфион****,
что крепко был укоренён.
Он был утыкан, как флажками,
застрявшими везде телами,
там вроде крыльев и хвостов
торчали ноги из кустов.
Хоть перечень погибших скромен,
но был разительный феномен:
иной, легко разжав кулак,
ветвей не мог порвать никак.
Те, что не справились с силками,
навек остались костяками.
Учёные изумлены,
как были те оплетены.
В Антиохии есть музеи,
где в ужас входят ротозеи.
У океанов свой статут.
Их норов виден там и тут.
У Тихого он зол и лют,
и у Атлантики он крут.
В большом и в малом океане
бурление не как в стакане.
Где б ни был человечий род,
везде угроза предстаёт.
Создатель, нас трепля по холке,
готовит чистки и прополки.
Как часто нас пугает смерть,
колебля под ногами твердь !
Но я воскликну с убежденьм,
что зря грозят нам истребленьем.
В нас есть надежда и азарт
и воля выйти вновь на старт !
Как много тысяч лет назад,
мы вновь найдём свой Арарат,
и, чем бы ни был век чреват,
за сыном сын, за братом брат
построят новый вертоград.


Robert Frost A-Wishing Well

A poet would a-wishing go
And he wished love were thus and so.
“But if it were,” he said, said he,
“And one thing more that may not be,
This world were good enough for me.”
I quote him respect verbatim.
Some quaint dissatisfaction ate him.
I would give anything to learn
The one thing more of his concern.
But listen to me register
The one thing more I wish there were.
As a confirmed astronomer
I’m always for a better sky.
(I don’t care how the world gets by.)
I’m tempted to let go restraint,
Like splashing phosphorescent paint,
And fill the sky as full of moons
As circus day of toy balloons.
That ought to make the Sunday Press.
But that’s not like me. On much less
And much, much easier to get,
From childhood has my heart been set.
Some planets, the unblinking four,
Are seen to juggle moons galore.
A lot would be a lot of fun.
But all I ask’s an extra one.
Let’s get my incantation right:
“I wish I may, I wish I might”
Give earth another satellite.
Where would we get another? Come,
Don’t you know where new moons are from?
When clever people ask me where
I get a poem, I despair.
I‘m apt to tell them in New York
I think I get it via stork
From some extinct old chimney pot.
Believe the Arcadians or not,
They claim they recollect the morn
When unto Earth her first was born.
It cost the Earth as fierce a pang
As Keats (or was it Milton?) sang
It cost her for Enormous Caf.
It came near splitting her in half.
‘Twas torn form her Pacific side.
All the sea water in one tide
And all the air rushed to the spot.
Believe the Arcadians or not,
They saved themselves by hanging on
To a plant called the silphion,
Which has for its great attribute
It can’t be pulled up by the root.
Men’s legs and bodies in the gale
Streamed out like pennants swallow-tail.
Most of them let go and were gone.
But there was this phenomenon:
Some of them gave way at the wrist
Before they gave way at the fist.
In branches of the siliphon
Is sometimes found a skeleton
Of desperately clutching hand
Science has failed to understand.
One has been lately all the talk
In the museum of Antioch.
That’s how it was from the Pacific.
It needn’t be quite so terrific
To get another from the Atlantic.
It needn’t be quite so gigantic
As coming from a lesser ocean.
Good liberals will object my notion
Is too hard on the human race.
There’s something I’m prepared to face.
It merely would entail the purge
That the just-pausing Demiurge
Asks of himself once in so often
So the firm firmament won’t soften.
I am assured at any rate
Man’s practically inexterminate.
Someday I must go into that.
There’s always been an Ararat
Where someone someone else begat
To start the world all over at.
(1959) 1962 "In the Clearing".

Примечания.
*Стихотворение A-Wishing Well было написано к Рождеству. В нём Роберт Фрост
говорит о своём праздничном пожелании, но здесь оно не банально, а довольно
экстравагантно и расцвечено фантастикой.
**Комментаторы указывают, что Р.Фрост, ссылаясь на другого поэта, имел в виду Эдуарда Роулэнда Силла (Edward Rowland Sill, 1841-1887), американского поэта и прозаика, профессора-филолога и журналиста, чьими стихами зачитывался в детстве. Этот поэт рано умер и оставил небольшое литературное наследство, но стихи его отличались высоким совершенством. Самые известные его стихи "Opportunity", "The Venus of Milo", "The Fool's Prayer". Последнее неоднократно переведено на русский язык.
***Огромный Каф - вымышленный персонаж, придуманный Джоном Китсом и названный
отцом Азии в незаконченной поэме Китса "Гиперион". (Есть русский перевод этой
поэмы, сделанный Сергеем Александровским). Кроме Роберта Фроста, имя этого
Кафа упоминали многие авторы: Герман Мелвилл, Эдвин Арнольд, Редьярд Киплинг, Назым Хикмет и другие.
****Сильфион (сильфий, лазер) - исчезшее ещё в античные времена из-за хищнического потребления дикорастущее зонтичное растение (родственное укропу), основной экспортный товар Кирены. Сильфион использовался как пряность, лекарственное средство, контрацептив. Ценился на вес серебра.
Роберт Фрост использует дошедшие сведения об этом растении по-своему, в
фантастическом преломлении.


Роберт Фрост Чуткому читателю
(С английского).

Вблизи Скалистых гор я знаю графство,
где местной школой не могу налюбоваться.
Мне очень нравится её расположенье.
До большей высоты могло б добраться
лишь редкостное учрежденье:
не менее двух тысяч футов выше моря !
Два входа, смешанное обученье,
но за дверьми там тщательный надзор
и наблюдается всё остекленье,
чтоб дьявол не проник туда на горе
и не обрёк ту школу на позор,
и лишь благочестивый путник мог
присесть вблизи у милосердных ног
и тихо погрузиться в размышленье.

Robert Frost To the Right Person

In the one state of ours that is a shire,
There is a District Schoolhouse I admire
As much as anything for situation.
There are few institutions standing higher
This side the Rockies in my estimation—
Two thousand feet above the ocean level.
It has two entries for coeducation.
But there’s a tight-shut look to either door
And to the windows of its fenestration,
As if to say mere learning was the devil
And this school wasn’t keeping anymore,
Unless for penitents who took their seat
Upon its doorsteps as at mercy’s feet
To make up for a lack of meditation.
1947 "Steeple Bush"

Примечание.
Со стихотворением To the Right Person русские читатели могут познакомиться
также по переводу Александра Кушнера.


Роберт Фрост Америку постичь не просто
(С английского).

Колумб задумал ловкий финт,
ища короткий путь на Инд.
Представил Землю в форме шара,
обосновал свой тезис яро
и смог, войдя в ажиотаж
добиться денег на вояж.

При неудаче королева
была бы вне себя от гнева.
Он вздумал ехать на закат
и, не свернув, прибыть назад.
Прошло ли дело без конфуза ?
Он так и не сыскал Ормуза,

и, где б ни вёл он корабли,
был странен вид любой земли.
Все рты кривились от зевоты -
не те широты и долготы.
Он курс прокладывал, а зря:
не те края, не те моря.

И тем грустней казалась драма,
когда другой моряк да Гама,
свершив на Индию наезд,
вернулся из заветных мест
с добычей, не тая от мира,
что он сумел достичь Офира.

Притом Колумб осознавал,
что сам изрядно блефовал,
а золото да Гамы - звонкий
призыв к ожесточённой гонке,
что несомненно завлечёт
включиться не один народ.

Юнцом я сам, влюбившись в румбы,
пел славу подвигам Колумба.
Он свёл с ума Вальядолид.
Он был велик и знаменит.
Я посчитал его затею
важней Исхода Моисея.

Но он на самом деле смог
поняв, чем угрожает рок,
расширить узкие пределы,
где человечество терпело
трагическую тесноту,
разброд, вражду и нищету.

Он славен важными делами,
но познакомился с цепями.
Сыскали, что вменить в вину.
Лишь после город и страну
да праздник в честь его назвали,
а умирал почти в опале.

Твердят про призрак коробля,
который, до сих пор руля,
ведёт Колумб с заходом в устья
и тычется о скалы с грустью
вдоль атлантических широт,
но где б ни бился - не пройдёт.

Надежда связана с Панамой.
Пусть призрачный корабль упрямый
там по каналу проведёт
наш доблестный военный флот.
Пусть смотрят, выходя на шканцы,
на что годны американцы !

Америка ясна не всем:
и что к чему, и что зачем.
Со стороны не много видно,
а промолчать всегда обидно.
Читаю книжицы, кляня:
там часто только болтовня.

Колумб не вникнет, без сомненья,
в новейшие изобретенья.
Не пресс заметит, не мотор,
а тот же прежний - свой - задор;
увидит всплески экстремизма
и внутренние катаклизмы.

Преследуя большую цель,
колосс не тянет канитель.
Стремясь добраться до Катая,
он ломит, всё с пути сметая,
и всем, не надобным ему,
покажет гордую корму.

Наметив в Азии державу,
он тут же обоснует право
войти с грабительской войной,
круша там и закон, и строй.
Но азиаты в нашем веке
дерутся крепче, чем ацтеки.

Robert Frost America is Hard to See

Columbus may have worked the wind
A new and better way to Ind
And also proved the world a ball,
But how about the wherewithall?
Not just for scientific news
Had the Queen backed him to a cruise.

Remember he had made the test
Finding the East by sailing West.
But had he found it? Here he was
Without one trinket from Ormuz
To save the Queen from family censure
For her investment in his venture.

There had been something strangely wrong
With every coast he tried along.
He could imagine nothing barrener.
The trouble was with him the mariner.
He wasn't off a mere degree;
His reckoning was off a sea.

And to intensify the drama
Another mariner Da Gama,
Came just then sailing into port
From the same general resort,
And with the gold in hand to show for
His claim it was another Ophir.

Had but Columbus known enough
He might have boldly made the bluff
That better than Da Gama's gold
He had been given to behold
The race's future trial place,
A fresh start for the human race.

He might have fooled Valladolid.
I was deceived by what he did.
If I had had my chance when young
I should have had Columbus sung
As a god who had given us
A more than Moses' exodus.

But all he did was spread the room
Of our enacting out the doom
Of being in each other's way,
And so put off the weary day
When we would have to put our mind
On how to crowd and still be kind.

For these none-too-apparent gains
He got no more than dungeon chains
And such posthumous renown
(A country named for him, a town,
A holiday) as, where he is,
He may not recognize for his.

They say his flagship's unlaid ghost
Still probes and dents our rocky coast
With animus approaching hate,
And for not turning out a strait,
He has cursed every river mouth
From fifty North to fifty South.

Someday our navy, I predict,
Will take in tow this derelict
And lock him through Culebra Cut,
His eyes as good (or bad) as shut
To all the modern works of man
And all we call American.

America is hard to see.
Less partial witnesses than he
In book on book have testified
They could not see it from outside —
Or inside either for that matter.
We know the literary chatter.

Columbus, as I say, will miss
All he owes to the artifice
Of tractor-plow and motor-drill.
To naught but his own force of will,
Or at most some Andean quake,
Will he ascribe this lucky break.

High purpose makes the hero rude;
He will not stop for gratitude.
But let him show his haughty stern
To what was never his concern
Except as it denied him way
To fortune hunting in Cathay.

He will be starting pretty late.
He'll find that Asiatic state
Is about tired of being looted
While having its beliefs disputed.
His can be no such easy raid
As Cortez on the Aztecs made.
(1951) 1962 "In the Clearing"

Примечание.
Год написания стихотворения "America is Hard to See" (1951-й) не случаен, это время корейской войны и открытого противостояния США с Китаем, время обострения отношений с советским блоком.

Владимир Ягличич Шахматы и др.

Владимир Ягличич Шахматы
Посвящено Милославу Самарджичу*
(С сербского).

Армия белых, армия чёрных -
с вечною жаждой победы в сраженье.
Этих воителей в битвах упорных
два полководца приводят в движенье.

То не актёры, то не актрисы.
Бьются без страха, не ведают смерти.
Их вдохновляет богиня Каисса
Мудрость выводит из злой круговерти.

Гнев Ахиллеса, гибель Помпеи,
путь Ганнибала, его неудача,
варвары в Риме - какие идеи
всё это шепчет участникам матча ?

Движется пешка к последнему бою,-
где по расчёту, где наудачу,-
так же и Хаген** мосты за собою
жертвенно рушил, решая задачу.

Вдруг обратилась в ферзя, и сердито
бьёт без разбора враждебные силы.
Давит, и голый король, без защиты,
в миг попадает на острые вилы.

В сумерках кружевом ткутся во мраке
тени, где спят в тишине сокровенной
отвоевавшие в битвах вояки.
Шахматы - первая схема Вселенной.

Примечания.
*Милослав Самарджич (р.1963) - сербский писатель и историк, исследующий
историю четников во Второй Мировой войне.
**Хаген из Тронье (Хёгни), воспитанник Этцеля, - один из персонажей "Песни о Нибелунгах". О нём рассказывается в "Саге о Тидреке", в "Песне о Хёгни, убийце Сигурда". Отважный, но жестокий воин. В одном из эпизодов переводит десятитысячный отряд бургундов через Дунай.


Владимир Ягличич Высокие Дечаны*
(С сербского).

Смерть для души - как саван, как покров
и растворение вражды в лазури,
а Воскресенье - празднество цветов,
с ума сводящий плеск весенней бури.

Глянь, ангелы по воздуху летят,
пленяют песней в радостном роенье,
зовут людей преодолеть разлад,
устроить мир, как в первый день творенья.

У Бистрицы** есть память о былом.
Чтоб не погибнуть в сваре окаянской,
здесь нужно жить и храбро и с умом,
как сербам завещал Стефан Дечанский***.

Святой Данила дал ему совет:
"Стефан ! Создай достойное творенье**** !"
И был построен храм, дивящий свет,
в честь возвращённого Стефану зренья*****.

Но не хотел сказать ему монах,
что проклят рок любого властелина,
что, ради власти, всё сметая впрах,
сын гонит в гроб отца, тот гонит сына.

Мних видел грозный купол облаков,
пылающих над Сербией упрямо,
предвидел бедствия и звон оков
и знал, что верный путь - дорога к храму.

Высокий крест поднялся к небесам,
красуясь в синеве, легко и стойко.
Для нас всю жизнь как светоч этот храм.
Король затеял, царь закончил стройку.

Но это - не свершение мечты.
Оно веленьем Господа случится,
когда вспорхнёт с крестовой высоты
дуглавый наш орёл, открыв зеницы;

когда, стряхнувши весь греховный груз,
сберутся в храм все сербы отовсюду...
"Я - верный твой слуга" - сказал Иуда.
"Как дети будьте !" - молвил Иисус.

Примечания.
*Высокие Дечаны - первый сербский православный монастырь в Косове. Расположен
в 12 км от города Печ у подножья горы Проклетье. В нём крупнейшиий на Балканах храм оригинальной архитектуры романского стиля. Храм сложен из
мрамора трёх цветов, на средневековых фресках изображения тысячи святых,
портреты сербских правителей из рода Неманичей. Начало стройки храма - при короле Стефане Уроше III Неманиче - 1327 год. Завершение - при его сыне Стефане Душане - в 1335 г.
**Бистрица - Призренская Бистрица - река в Косовском крае.
***Стефан Дечанский - Стефан Урош III Неманич - назван Дечанским, как строитель храма, где хранятся его мощи. Причислен к лику святых.
****Сербский национальный обычай - жертвовать значительные средства на
основание общественно значимых зданий и учреждений - "задужбина". Такой
задужбиной был и храм в Высоких Дечанах.
*****Согласно старым хроникам в молодости Стефан Дечанский участвовал в
мятеже против своего отца Милутина, за что был потом ослеплён. До смерти
отца носил на глазах повязку. Потом якобы чудесным образом прозрел.


Берлога
(C сербского. Авторизованный текст)

Вечное небо нас к свету влекло,
но вековечно людское зло.

Вечное око над миром разверзлось,
где вековечна людская мерзость.

Всё увядает, но снова цветёт
вечный бордель и извечный гнёт.

Жрут кровососы, лютует несытость,
и вековечна людская немытость.

Смрадно в берлоге, жуткой и тесной.
Вечно обижен невинный и честный.

Вариант: Логово

Вечное небо над вечной Землёй,
где вековечны раздор и разбой.

Вечное Солнце глядит исподволь,
как бесконечна людская боль.

За увяданием - снова расцвет,
только от скверны спасения нет.

Вечно вокруг комарьё и зверьё.
Жаль, что у власти всегда коршуньё.

В логове, если там правды не чтут,
вечная затхлость и вечный блуд.

Vladimir Jaglicic Brlog

Vecno је nebo, vecno tlo.
Vecno је sамо ljudsko zlo.

Vecno те око vecno gleda.
Vecna је sамо ljudska beda.

Vecno venjenje, vecna cvast.
Vecan kupleraj, vecna vlast.

Vecna је buba, vecna zver.
Vecan је ljudski neoper.

I zaudari na vecnost nas brlog
тек, sа svih strana, каd кrenu na vrlog.


Владимир Ягличич Императоры

Был каждый и жесток, и развращён.
Нерону дали лет пятнадцать
безумствовать,покуда правил он.
Шесть - Каракалле, Коммоду - двенадцать.

Что если б ты в то время был рождён,
когда ни рассудить, ни разобраться:
повздорили б вожди, шатался трон,
и ненависть звала тебя сражаться ?

Кто был свободен, кроме тех вампиров,
что поклонялись фаллосу и бесам
и нагло презиравших весь свой мир ?

Лишь пастухи, не признававшие кумиров,
не склонные к плебейским стрессам
и евшие на завтрак козий сыр.
1984


Владимир Ягличич Славно
(С сербского)

Славно мне в каторге этой - не тесно.
Все называют её - "канцелярия".
В стенку смотрю и печатаю тексты
под дребезжащую вечную арию.

Славно, что это - не худшая участь:
угол уютный, место нешумное.
В дружбе с компьютером я не мучусь.
Он, вообще, - существо разумное.

Славно бывает для пользы дела
чуть поразмяться, гоня утомление.
Тщусь заиметь, чтоб ничто не болело,
прочную шкуру и много терпения.

Славно, что платят, хотя работа
и не украсит моей эпитафии.
Снятое кем-то без ведома фото
станет довеском к моей биографии.

Взглянут - подумают: "Славная доля -
осуществлённое устремление !"
И не поймут, что я здесь поневоле -
сердцем и духом в ином измерении.



Владимир Ягличич Опустевшие города

Глохнут звоны в потускневшем окруженье.
В полночь вид у всех проспектов пустоватый.
Что здесь встретишь за обманчивою тенью ?
Мрачных призраков да кучку дерзких статуй.

Тайно прячемся, скрываясь беспокойно
ото всех новинок света из боязни.
Неужели будем вечно недостойны
всех даров небес, помимо божьей казни ?
1983

Другой вариант второго катрена:

Тайно прячемся, скрываясь беспокойно
от грядущего, как будто от пожара.
Неужели будем вечно недостойны
всех святых даров, помимо божьей кары ?


Владимир Ягличич Ной
(С сербского).

Разверзлись небеса. Дожди над всей планетой.
Понять, где день, где ночь, - задача не легка.
У живности в глазах смертельная тоска.
Исчезла вся земля, став песнею пропетой.

Закрывши горизонт, мчат тучи эстафетой.
Без лоцмана в пути, без света маяка,
ковчег лишь чудом цел, а волны бьют в бока.
Держись и не дрожи ! Упорствуй и не сетуй !

В моих зеницах блеск безумного огня.
Я - мир среди миров, и я мирюсь с юдолью.
Смотрю вокруг себя на алчное раздолье
и жду, что океан проглотит и меня.
Но живность на борту - совсем без разуменья -
с надеждой ждёт с небес намёка на спасенье.
1983


Владимир Ягличич В Драче* такой закон.
(С сербского).

Ягличичи живут
и сверху и в низине.
Когда из горцев кто-нибудь умрёт,
низинные в день похорон
уже с утра
спешат копать могилу
на склоне над рекой.
Взаимно,
если смерть придёт в долину,
процессия прибудет на погост
и с верху.
А могила должна манить на отдых,
как свежая постель.
Так здесь два мира,
и верхние, и нижние,
друг другу помогают.
1986.

Примечание автора.
*Драча - родное село моего отца в Шумадии.


Владимир Ягличич Надломленная ветка
(С сербского - перевод не авторизован).

Совсем сухая ветка
беспомощно повисла.
Дождь хлещет, как из бочки,
но лес под ливнем весел.

Могло ль случиться лучше ?
А плакальщица стонет,
и ветер докучает,
проказничают дети.

Приляг в лесу на листья.
В дожде - надежда травам.
Капель тебя тревожит,
зато грибам на радость.

Здесь шёпоты смиренья.
Здесь вечные химеры.
А дождь, хоть точит кости,
но пробуждает семя.

Когда мы повстречались,
во встрече смерть таилась -
и хуже лютой смерти
нет ничего на свете.

Кора отшелушилась,
и годовые кольца
у дерева взорвались.
И больше нет нас прежних.
1986

То же - второй неавторизованный вариант.

Надломленная ветка -
как тощая косица,
и ливень льёт нередко,
но лес вокруг бодрится.

Могло ли лучше статься ?
Ель-плакальщица стонет,
а шалуны резвятся -
никто не урезонит.

Ты мокнешь под капелью,
томим тоской и болью,
зато под мокрой прелью
в лесу грибам раздолье.

Здесь дух смиренной веры,
и, если дождь всё время,
рождаются химеры
и прёт любое семя.

Мы встретились в ненастье,
а рядом смерть гнездилась.
Подобное несчастье
нам в страшном сне не снилось.

Древесный пень ошкурен,
узоры в центре сгнили.
Вид неба - не лазурен.
И мы - не те, что были.


Владимир Ягличич Гоголь
(С сербского)

Огонь в печи сурово
горит с усмешкой злобной.
Ладья уже готова
отчалить в мир загробный.

Вот плата за дорогу,
гребец, служитель смерти !
Помедли хоть немного
у края круговерти.

Тем временем открыться
должны врата пред нами -
пока горят страницы
и их читает пламя.
1982.


Владимир Ягличич Херувим
(c cербского - не авторизованный вариант).

Я не видал его. На это есть причина.
Такие не показывают лиц.
В моих глазах лазоревая льдина
и ярость солнца блещет меж ресниц.

В трагичный час наилютейшей брани,
одним ударом острого меча,
одним движением небесной длани,
он рассечёт противника с плеча.

Когда ж во мне потом совсем иссякнет сила
и будет только пропасть предо мной,
он грозно явится у вырытой могилы
с огромными крылами за спиной.
1984

Вариант, где учтены замечания автора.

Я не видал его. На это есть причина:
играет в жмурки, прячется, таится.
Смотрел: в глазах лазоревая льдина,
сияние и юные девицы.

В трагичный час наилютейшей брани,
во имя мщения и в качестве расплаты,
одним движением небесной длани
он надвое разрубит супостата.

Когда ж во мне потом совсем иссякнет сила,
он спустится ко мне с небес, как пламя,
и я восстану из своей могилы
как он и сам, со светлыми крылами.


Владимир Ягличич Жар
(С сербского).

Раздуй огонь. Пусть угли веселятся.
Пока горят, светлее станет свод
и тени устремятся в хоровод,
и все мы сможем на свету собраться.
Побалуй пламя дровяным довеском
и кочергою угли размельчи.
Смотри, как искры брызжут из печи.
Услышь, как чья-то жизнь проходит с треском.
Я вспоминаю ту былую печь
и угольки, что в ней тогда горели.
Отец там грел мозолистые руки.
От смерти никого не уберечь,
но где бы мы тогда сердца согрели
в ту зиму и за много зим разлуки ?
1985

Роберт Фрост Млечный Путь - коровья тропа и др. (Цикл).

Роберт Фрост Млечный Путь - коровья тропа.
(С английского).

Нам не взлететь в азарте
без крыльев за спиной.
Взамен следим по карте
за трассой неземной.

В мечтах о дальних звёздах,
как дети, хоть сейчас,
мы б рады прянуть в воздух
со всем, что есть у нас.

Не просто ротозеи -
сквозь тучи, сквозь туман,
готовы мчаться, сея
там взрывчатый уран.

Потом, когда всё дрызнет,
придётся нам вздохнуть.
Каким примером жизни
служил нам Млечный Путь !

Супруга вставит слово,
когда прильнёт к окну,
мол, это след коровы,
что шла через Луну.

Парабола маршрута,
где той пришлось шагать,
сворачивает круто
и не приводит вспять.

Та нянька, что старалась
поить людей Земли,
навечно потерялась
в космической пыли.

Корова тащит ноги,
поход отнюдь не прост.
Теряет нить дороги
и кормится меж звёзд.

Там яркий луг отменный,
и травы там цветут,
но на краю Вселенной
их бритвою стригут.

Пойдёшь жевать в охотку -
в опастность попадёшь.
Вот-вот вопьётся в глотку
неумолимый нож.

Я был всегда при стаде
беспечен, как на зло.
При этаком догляде
скотине не везло.

Robert Frost The Milky Way Is a Cowpath

On wings too stiff to flap
We started to exult
In having left the map
On journey the penult.

But since we got nowhere,
Like small boys we got mad
And let go at the air
With everything we had.

Incorrigible Quidnuncs,
We would see what would come
Of pelting heaven with chunks
Of crude uranium.

At last in self collapse
We owned up to our wife
The Milky Way perhaps
Was woman’s way of life.

Our un-outwitted spouse
Replied she had as soon
Believe it was the cow’s
That overshot the moon.

The parabolic curve
Of her celestial track,
As any might observe,
Might never bring her back.

The famous foster nurse
Of man and womankind
Had for the universe
Left trivia behind.

And gone right on astray
Through let-down pasture bars
Along the Milky Way
A-foraging on stars.

Perennial as flowers,
To where some allege
This universe of ours
Has got a razor edge.

And if she don’t take care
She’ll get her gullet cut,
But that is no affair
Of anybody’s but —

The author of these words
Whose lifelong unconcern
Has been with flocks and herds
For what they didn’t earn.
1962 "In the Clearing".


Роберт Фрост Строки, написанные в унынии, накануне большого успеха.
(С английского).

Моя корова вдруг взбрыкнула до небес.
Сказать, что до Луны, - так мало.
Заколобродила, как лунатичный бес.
Как будто клевера не стало.

Мы у Гусыни, крестной матери моей,
перепились и были нездоровы:
набрались всякой минералки до бровей
и не смогли догнать коровы.

Постскриптум.

А будь я трезв и так же сильно раздражён,
беглянку бы призвал к порядку,
бьюсь об заклад, она б сменила тон.
Скрутил бы хвост и сунул ногу в кадку.

Позорней этакой у нас обиды нет.
Раз, было, дояра корова доканала.
Батрак отбросил свой доильный табурет,
вскричал и выдал ей урок вокала.

В сердцах за вилы ухватиться он не мог.
Не помогла бы хворостина или розга.
Он быстро вспрыгнув ей на волосатый бок,
куснул зубами до спинного мозга.

Когда б у них тогда зашёл об этом торг,
корова предпочла бы вилы.
Ужасный вой услышал весь Нью-Йорк.
Об этом пресса громогласно возвестила.

Батрак спросил её: "Зачинщица не ты ли ?
Чего ещё ждала ты от войны ?"
Так вечно спрашивают те, что победили,
и кто бы ни смотрел со стороны.

Robert Frost Line Written in Dejection on the Eve of Great Success.

I once had a cow that jumped over the moon,
Not onto the moon but over.
I don't know what made her so loonar a loon;
All she'd been having was clover.

That was back in the day of my godmother Goose.
But though we are goosier now,
And all tanked up with mineral juice
We haven't caught up with my cow.

Postscript.

But if over the moon I had wanted to go
And had caught my cow by the tail,
I'll bet she'd have a melodious low
and put her foot in the pail;

Than which there is no indignity worse,
A cow did that once to a fellow
Who rose from the milking stool with a curse
And cried, "I'll larn you to bellow".

He couldn't lay hands on a pitchfork to hit her
Or give her a stab of the tine,
So he leapt on her hairy back and bit her
Clear into her marrow spine.

No doubt she would have preferred the fork
She let out a howl of rage
That was heard as far away as New York
And made the papers' front page.

He answered her back, "Well, who begun it ?"
That's what at the end of a war
We always say - not who won it,
Or what it was faughten for.
1962 "In the Clearing"


Роберт Фрост Гибель после расцвета.
(С английского).

Скажи, Сивилла, дивная огресса,
какие мне пути прогресса
полезней выбрать для опоры,
ведя о том переговоры ?
Та мне в ответ: "Вернись-ка в Рим.
Скажи напарникам своим,
что всё равно, какие мненья
берутся для распространенья -
нарядов, взгядов и интриг.
По смыслу всех волшебных книг
что либерал, что консерватор
глядят в один иллюминатор.
Как требует суровый рок,
цветам дарован краткий срок.
Одни до осени завянут,
другие в одночасье канут.

Robern Frost Our Doom to Bloom

Cumaean Sibyl, charming Ogress,
What are the simple facts of Progress
That I may trade on with reliance
In consultation with my clients?
The Sibyl said, “Go back to Rome
And tell your clientele at home
That if it’s not a mere illusion
All there is to it is diffusion—
Of coats, oats, votes, to all mankind.
In the Surviving Book we find
That liberal, or conservative,
The state’s one function is to give.
The bud must bloom till blowsy blown
Its petals loosen and are strown;
And that’s a fate it can’t evade
Unless ‘twould rather wilt than fade.”
1962 "In the Clearing".


Роберт Фрост Вопрошающие лица
(С английского).

Сова вдруг, на лету, свернула тяжело -
спаслась, чуть не разбив оконное стекло.
А крылья напряглись и стали розоваты:
окрасились в цвета предзимнего заката.
И пух и всё перо явила ребятне,
увидевшей, страшась, ту невидаль в окне.

Robert Frost Questioning Faces

The winter owl banked just in time to pass
And save herself from breaking window glass.
And her wings straining suddenly aspread
Caught color from the last of evening red
In a display of underdown and quill
To glassed-in children at the window sill.
1962 "In the Clearing".

Примечание.
Стихотворение Questioning Faces было неоднократно переведено на русский язык.
В Интернете можно найти переводы Вадима Белякова, Романа Дубровкина, Максима Егорова-Советова (два варианта), Бориса Старосельского и др.


Роберт Фрост Опасная надежда.
(С английского).

Взбодрит надежда,
да невпопад.
Всё смотрят вежды:
каков твой сад ?

Весною праздник.
Там всё в цветах -
в сплошных да разных -
а в сердце страх.

Капризный климат
взыграть готов -
вдруг всё отнимет
в лихую ночь.

Robert Frost Peril of Hope

It is right in there
Betwixt and between
The orchard bare
And the orchard green,

When the boughs are right
In a flowery burst
Of pink and white,
That we fear the worst.

For there's not a clime
But at any cost
Will take that time
For a night of frost.
1962 "In the Clearing".


Роберт Фрост Тягловая лошадь
(С английского).

Мы в нашу хрупкую коляску
впрягли громадного коня
и вдоль бескрайней чащи тряско
катили ночью без огня.

Вдруг вышел из лесу детина,
схватил поводья, придержал
и так коня ударил в спину,
что тот сражён был наповал.

Как будто что-то в ней сломалось,
вся туша повалилась вмиг.
И ночь над сценой рисовалась
как дикий мрачный черновик.

Мы были парой бессловесной
и не способною к борьбе,
однако тот разбой бесчестный
не ставили в упрёк судьбе.

Должно быть, тот злодей с дороги
был подчинён кому-нибудь,
и тот хотел, чтоб мы в итоге
пешком закончили свой путь.

Robert Frost The Draft Horse

With a lantern that wouldn’t burn
In too frail a buggy we drove
Behind too heavy a horse
Through a pitch-dark limitless grove.

And a man came out of the trees
And took our horse by the head
And reaching back to his ribs
Deliberately stabbed him dead.

The ponderous beast went down
With a crack of a broken shaft.
And the night drew through the trees
In one long invidious draft.

The most unquestioning pair
That ever accepted fate
And the least disposed to ascribe
Any more than we had to to hate,

We assumed that the man himself
Or someone he had to obey
Wanted us to get down
And walk the rest of the way.
1962 "In the Clearing"

Примечание.
Пользуется широкой известностью перевод стихотворения The Draft Horse,
сделанный Романом Дубровкиным.


Роберт Фрост Финал
(С английского).

Громкие речи при ярких свечах.
Много различных бредней
в память о прежних, первых ночах.
Нынче дошло до последней.

Мало ли что говорил он всегда,
если в душе накипело,
лишь не о том, что не так молода
или уже надоела.

Многие, прочно забыв, смолчат
и о перчёном и кислом.
Кто-то заврётся во всём подряд.
Кто-нибудь скажет со смыслом.

Robert Frost Ends

Loud talk in the overlighted house
That made us stumble past.
Oh, there had once been night the first,
But this was night the last.

Of all the things he might have said,
Sincere or insincere,
He never said she wasn't young,
And hadn't been his dear.

Oh, some as soon would throw it all
As throw a part away.
And some will say all sorts of things
But some mean what they say.
(1963) "In the Clearing"


Роберт Фрост Ауспик
(С английского).

Однажды в Калифорнии, в горах,
я атакован был огромной птицей,
но был мальцом невыгодных кондиций,
и взмыл орёл, нагнав лишь только страх.

Царь птиц плохой добычей пренебрёг.
Отец потом сказал мне за обедом,
что мне не суждено стать Ганимедом,
и от пустых надежд предостерёг.

Не ставши виночерпием богов,
с тех пор я постоянно негодую,
как только обо мне вдруг скажут всуе,
что где-то не гожусь и не казов.

Robert Frost Auspex

Once in a California Sierra
I was swooped down upon when I was small,
And measured, but not taken after all,
By a great eagle bird in all its terror.

Such auspices are very hard to read.
My parents when I ran to them averred
I was rejected by the royal bird
As one who would not make a Ganymede.

Not find a barkeep unto Jove in me?
I have remained resentful to this day
When any but myself presumed to say
That there was anything I couldn't be.
1962 "In the Clearing"

Примечание.
Стихотворение Auspex известно в переводе на русский язык, сделанном Романом
Дубровкиным.


Роберт Фрост Прости, о Господи...
(Фантазии на тему фростовского афоризма).

Прости мне, Господи, невинные усмешки,
чтоб я забыл твои жестокие потешки.

Прости мне, Господи, ехидные стишки.
Невинные грешки, а кары так жутки !

Прости мне, Господи, весёлые забавки,
как я терплю твои калёные булавки.

Прости мне, Господи, фривольные уколы,
среди жестокого и злого произвола.

Прости мне, Господи, трагичные улыбки,
когда меня терзают по ошибке.

Прости мне, Господи, мой горький смех,
при виде всех твоих космических потех.

Прости мне, Господи, невольные сарказмы,
когда кругом зловещие миазмы.

Robert Frost Forgive, O Lord...

Forgive, O Lord, my little jokes on Thee
And I'll forgive Thy great big one on me.
1962 "In the Clearing".

Примечания.
Афоризм Роберта Фроста "Forgive, O Lord..." перевели на русский язык многие
поэты, в том числе Валерий Савин, Максим Егоров (Советов), Антон Ротов.

Афоризм Роберта Фроста перекликается с высказываеием Роберта Сервиса:
God's greatest joke is man - и с другой лаконичной английской фразой:
Human being is just God's joke.


Роберт Фрост Концепция самозачатия.
(С английского).

Нам всем внушают модные понятия
и даже детям их твердит учительство.
Толкуется процесс самозачатия,
хоть это старое и доброе язычество.

Вернулись к самой древней мифологии.
Мол, ни к чему ни споры, ни волнения.
Мол, будем славить Бога в апологии,
чтоб молодёжь не мучали сомнения.

Robert Frost A Concept Self-Conceved

The latest creed that has to be believed
And entered in our childish catechism
Is that the All’s a concept self-conceived,
Which is no more than good old Pantheism.

Great is the reassurance of recall.
Why go on further with confusing voice
To say that God’s either All or over all?
The rule is, never give a child a choice.
1962 "In the Clearing".


Роберт Фрост Проницательность
(С английского).

Сыскался лучник,
выдалась минута,
и выпустил он стрелы
в Новом Направленье.
Тогда он здорово смеялся.
Комедия была.
Стрелял нацелясь,
но мечтал о мираже
(таком же, как платоновский меон) -
о Фениксе,
но в возрасте цыплят.
И стрелы разлетелись
в напрасном кураже,
не натолкнувшись на заслон,
как разрывные пули,
как брызнувший томат.
Зато и мысли в голове блеснули.

Robert Frost Version

Once there was an Archer,
And there was a minute
When He shot a shaft
On a New Departure.
Then He must have laughed:
Comedy was in it.
For the game He hunted
Was the non-existence
Of the Phoenix pullet
(The Meon of Plato),
And the shaft got blunted
On her non-resistance,
Like a dum-dum bullet
Did in fact get splattered
Like a ripe tomato.
That's how matter mattered.
1962 "In the Clearing"

Примечание.
Роберт Фрост отталкивается в этом стихотворении от лонгфелловской строки
"I shot an arrow in air". Послать стрелу в воздух наудачу - это риск.
Неизвестно, каков будет результат. Комментаторы стихотворения Роберта Фроста
"Version" считают, что это отзыв на эксперимент Резерфорда с бомбардировкой
тонкой золотой фольги пучком направленных заряженных ядер. Проверялись две
модели строения атома (the plum pudding model и планетарная модель). Большинство ядер в опыте Резерфорда проходили сквозь "тело" атома, не отклоняясь, как через пустоту, отдельные ядра отклонялись под резким углом,
как бы наскакивая на твёрдое препятствие. Тем самым модель с плотной заполненностью атома отклонялась, подтверждалась планетарная модель и вместе с тем новое направление (New Departure) в физике.
Однако смысл стихотворения настолько завуалирован и непрозрачен, что о
содержании высказываются и другие мнения. В стрелке узнают то Аполлона,
то кентавра Хирона. Содержание стихотворения связывают со взглядами Платона
на строение материи.



Роберт Фрост Не наступи ! и др. (Цикл).

Роберт Фрост Не наступи !
(С английского).

Мотыга, выбрав грядку,
вздремнула сладко.
Тут я ей стал на пятку.
Та, вспрыгнув в знак протеста,
ударила меня прегадко -
нашла чувствительное место !
Я опрометчиво ступил,
но, рассердясь, её честил,
как будто пострадал
от злого, как кинжал,
задуманного жеста.
Мой крик был неумён,
но есть такой закон,
что всякий меч в орало
быть должен обращён,
а тут иначе стало:
оралу вздумалось прилечь -
как превратилось в меч.

Robert Frost The Objection To Being Stepped On

At the end of the row
I stepped on the toe
Of an unemployed hoe.
It rose in offense
And struck me a blow
In the seat of my sense.
It wasn’t to blame
But I called it a name.
And I must say it dealt
Me a blow that I felt
Like a malice prepense.
You may call me a fool,
But was there a rule
The weapon should be
Turned into a tool?
And what do we see?
The first tool I step on
Turned into a weapon.
1962 "In The Clearing"


Роберт Фрост Учись всему...*
(С английского).
Штудии:

Учись всему, что нужно, час за часом,
и привыкай к моим досужим выкрутасам.

Мне удалось пройти немало школ,
где множество чудачеств приобрёл.

Ты должен выработать навык
не злить меня среди моих забавок.

Тебе не повредит искусство
терпеть мой гнев и безрассудство.

Пусть станет для тебя девизом -
не возражать моим капризам.

Учись в учебных учрежденьях,
как помогать мне в развлеченьях.

Блюди как воинский устав -
терпи и уважай мой нрав.

Robert Frost It takes all sorts...*

It takes all sorts of in- and outdoor schooling
To get adopted to my kind of fooling.
1962 "In the Clearing".

Примечание.
*Расшифровать две приведённые строчки сложно.
Приводятся разные разгадки - на выбор.


Роберт Фрост Мечи и орала - из железа*.
(С английского).
Посвящено Ахмеду С.Бокхари**.

Штудии:

Кругом различные когорты и мундиры,
чтоб их понять нужны ориентиры.

В реальности так много группировок -
и преизбыток пушек и винтовок.

Реальность до того разделена,
что не ясна любая сторона.

Объекты могут так сгруппироваться,
что в спешке в них не разобраться.

Намерения могут разделиться -
рецепт - в согласовании позиций.

Действительность склонна к дробленью,
и очень сложно принимать решенья.


Robert Frost From Iron Tools and Weapons*
To Ahmed S. Bokhari**

Nature within her inmost self divides
To trouble men with having to take sides.
1962 "In the Clearing"

Примечания.
*Авторитет и известность Роберта Фроста были настолько велики, что многие влиятельные лица стремились заручиться с ним дружбой и получить его моральную
поддержку: и Джон Кеннеди, и Никита Хрущёв, и, в данном случае, пакистанский
идеолог и дипломат. Р.Фрост умел сохранить независимую ни от кого принципиальную
позицию. Встретившись в Сочи с Н.Хрущёвым он заявил ему, что считает Б.Пастернака
одним из самых значительных русских поэтов. Н.Хрущёв смолчал и ушёл от этого
разговора. А в беседе с пакистанцем сдержанность проявил сам Р.Фрост. Для дипломата
был крайне важен сам факт состоявшегося знакомства.
**Ахмед С.Бокхари, иначе Патрас - (1898-1958). Родился в Пешаваре, умер в Нью-Йорке. Филолог, философ, публицист, профессор, затем руководитель Лахорского Правительственного колледжа. С 1939 г. по 1947 г. руководил индийским радио в
Дели. В 1951-1954 гг. - представитель Пакистана в ООН. В 1954-1958 гг. заместитель генерального секретаря ООН. Как литератор и учёный был последователем Алламы Икбала (1877-1938), поэта, философа, общественного деятеля, провозвестника независимости Пакистана.


Роберт Фрост В четыре комнатки весь дом...
(С английского).

В четыре комнатки весь дом,
зато с большущею антенной -
затем, чтоб принимались в нём
видения из всей Вселенной,
всё то, что позвучней и краше.
Что Вы купили - то и Ваше.
Надеюсь, результат отменный.
(Вы овладели Ипокреной).

Robert Frost Foor-Room Shack...

Four-room shack aspiring high
With an arm of scrawny mast
For the visions in the sky
That go blindly pouring past.
In the ear and in the eye
What you get is what to buy.
Hope you’re satisfied to last.
1962 "In the Clearing"


Роберт Фрост Среди зимы...
(С английского).

Среди зимы, вооружён,
я в одиночку в лес сходил.
Облюбовал хороший клён
и сам его срубил.

В четыре опустил топор -
он даже не остыл.
Мой след выписывал узор
в снегу и без чернил.

Ущерб природе - небольшой:
один лишь ствол сгубил.
Иду с весёлою душой
и не растратив пыл.

Robert Frost In Winter in the Woods Alone

In winter in the woods alone
Against the trees I go.
I mark a maple for my own
And lay the maple low.

At four o'clock I shoulder axe
And in the afterglow
I link a line of shadowy tracks
Across the tinted snow.

I see for Nature no defeat
In one tree's overthrow
Or for myself in my retreat
For yet another blow.
1962 "In the Clearing".


Роберт Фрост Будучи избран поэтом Вермонта...
(С английского).

Вновь дышит бард, не бросивший отчизны,
когда его стихов не понимали.
А нынче - почесть, вместо укоризны
и в целом штате, и в своём квартале.

Robert Frost On Being Chosen Poet of Vermont

Breathes there a bard who isn’t moved
When he finds his verse is understood
And not entirely disapproved
By his country and his neighborhood?
1962 "In the Clearing".


Роберт Фрост Мы зря воюем...
(С английского).

Мы зря воюем с упованьем,
которым нужно дорожить,
при встрече с роковым страданьем
той вере и самой не жить.

Robert Frost We Vainly Wrestle...

We vainly wrestle with the blind belief
That aught we cherish
Can ever quite pass out of utter grief
And wholly perish.
1962 "In the Clearing".


Роберт Фрост В стакане сидра
(С английского).

Мне показалось, будто я жучок.
Меня процесс брожения завлёк.
Я ухватился за воздушный пузырёк.
Он вверх меня понёс, пока был цел.
Как лопнул - я на дно слетел.
Беды при том не претерпел.
Мог, подождав, вцепиться во второй.
При том во мне был радостный настрой.

Robert Frost In a Glass of Cider

It seemed I was a mite of sediment
That waited for the bottom to ferment
So I could catch a bubble in ascent.
I rode up on one till the bubble burst,
And when that left me to sink back reversed
I was no worse off than I was at first.
I'd catch another bubble if I waited.
The thing was to get now and then elated.
1962 "In the Clearing"


Роберт Фрост Рефлекс
(С английского).

Смешной контекст:
в одном из мест
воткнули шест -
то был научный тест.
Оттуда вдруг клешня.
Наука роет грунт -
оттуда бунт.
Хватают за прибор.
Кричат: "Qui vive ?
Дошли до наших нор.
Реальность, а не миф !
Там жизнь, а не брехня".

Robert Frost A Reflex

Hear my rigmarole.
Science stuck a pole
Down a likely hole
And he got it bit.
Science gave a stab
And he got a grab
That was what he got.
“Ah,” he said, “Qui vive,
Who goes there, and what
ARE we to believe?
That there is an It?”
1962 "In the Clearing"


Роберт Фрост Недоразумение*
(С английского).

Я не грущу, не веселюсь,
но этим вовсе не горжусь.
Для разных чувств нужна причина:
и для веселья и кручины.
Контраст между добром и злом
мы все в сравненье познаём.
Чтоб не было недоуменья,
необходимо размышленье.
Нам нужно твёрже знать, как быть,
что ненавидеть, что любить:
вслед за оракулом Дельфийским
пылать душою чувством к близким,
равно - то искренне любя,
то ненавидя, как себя.
С тех пор, как Ева согрешила,
ничто мозгов не заменило !...
"А тимус ?" - заявляешь ты.
Народ сидит, разинув рты.
Ты хочешь, чтобы я признался,
что совершенно помешался
и спутал тимус и мозги
под смех неумной мелюзги.
Хохочут повар и мясник
с горою кулинарных книг.
Так я ж на кухне сам, бывало,
слыл вроде интеллектуала !**

Robert Frost Quandary*

Never have I been glad or sad
That there was such a thing as bad.
There had to be, I understood,
For there to have been any good.
It was by having been contrasted
That good and bad so long had lasted.
That's why discrimination reigns.
That's why we need a lot of brains
If only to discriminate
'Twixt what to love and what to hate.
To quote the oracle at Delphi,
Love thy neighbor as thyself, aye,
And hate him as thyself thou hatest.
There quandary is at its greatest.
We learned from the forbidden fruit
For brains there is no substitute.
'Unless it's sweetbreads, ' you suggest
With innuendo I detest.
You drive me to confess in ink:
Once I was fool enough to think
That brains and sweetbreads were the same,
Till I was caught and put to shame,
First by a butcher, then a cook,
Then by a scientific book.
But ' twas by making sweetbreads do
I passed with such a high I.Q.**
1962 "In the Clearing"

Примечание.
*Стихотворение Quandary привлекло внимание нескольких переводчиков. В Интернете помещены переводы этого стихотворения на русский язык Вадима
Белякова, Галины Девяткиной и Романа Дубровкина.
**Юмор этой шутки в стихах заключается в том, что некто превозносит мыслительные способности человеческого мозга, а повар и мясник и иже с ними
хвалят и сравнивают гастрономическую ценность телячьих мозгов и телячьей поджелудочной железы (тимуса) - именуемых в поварееных книгах телячьими молоками и сладким мясом. (Впрочем, мозги и железы могут быть и ягнячьими и
другими).


Роберт Фрост Немного научной фантастики.
(С английского).

Уже никак не скрыть
что я утратил удалую прыть
и в скорости передвиженья
давно отстал от поколенья,

и многие решат
что я как ретроград
лишь только трачу порох
в досужих разговорах.

Всё чаще слышу только смех,
когда я в гонках сзади всех,
и упрекнёт иной забавник:
"Не староват ли ты, наставник ?"

Теперь яви им всем подряд
изрядный ядерный заряд.
Все фанатично - книги в руки -
глядят в евангелья науки.

Мой бег на дальность и вокруг
намного медленней, чем звук,
а им подайте скорость света.
Не еретично ли всё это ?

Вот-вот, как думается мне,
откроют лагерь на Луне,
потом сошлют без промедленья
меня туда для исправленья.

Спокойно выберут момент
и проведут эксперимент:
законсервируют мне воздух
и вышлют танцевать при звёздах.

Сперва отправят как шута
обжить проклятые места.
Посмотрят на мои мытарства
и оснуют там государство.

Послание Хайду* - жителю спасительного
Вороньего острова.

Шлю поздравленье к Рождеству
на остров твой за перешейком
и свежий опус к торжеству:
к речам, напиткам и индейкам.

Robert Frost Some Science Fiction

The chance is the remotest
Of its going much longer unnoticed
That I'm not keeping pace
With the headlong human race.

And some of them may mind
My staying back behind
To take life at a walk
In philosophic talk;

Though as yet they only smile
At how slow I do a mile,
With tolerant reproach
For me as an Old Slow Coach.

But I know them what they are:
As they get more nuclear
And more bigoted in reliance
On the gospel of mode science.

For them my loitering around
At less than the speed of sound
Or even the speed of light
Won’t seem unheretical quite.

They may end by banishing me
To the penal colony
They are thinking of pretty soon
Establishing on the moon.

With a can of condensed air
I could go almost anywhere,
Or rather submit to be sent
As a noble experiment.

They should try one wastrel first
On a landscape so accursed
To see how long they should wait
Before they make it a state.

* * *

Envoi to Hyde* the castaway
of Crow Island

I made this you to beguile
With some optimism for Christmas
On your isle that would be an isle
But isn’t because of an isthmus.
1962 "In the Clearing".

Примечание.
*Стихотворение посвящено другу Роберта Фроста Эдуарду Хайду Коксу (Edward
Hyde Cox), одному из его издателей. Хайд жил на Вороньем острове (Crow Island) - острове на реке Ассабет, расположенном в двух десятках миль к западу от Бостона. Фрост с юмором отмечает тот факт, что остров - не остров,
так как связан с ближайшими дорогами широким перешейком.

Роберт Фрост Испытание жизнью

Роберт Фрост Испытание жизнью
(С английского).

Герои лютой передряги,
погибшие в лихом бою,
найдут приют в стране отваги,
в дивящем взор земном раю.
Они меж вечных асфоделей,
оставшись без мечей и лат
дождутся воплощенья целей
и вожделеннейших наград.

Над дивом пастбищных нагорий
заблещет чистый белый свет
без пестроты фантасмагорий,
свет ясных зорь и цельный цвет.
Там ангелы, навеяв свежесть
и снег стеля среди полей,
у всех, кто там пребудет, нежась,
с улыбкой спросят: "Кто смелей ?"

И прогремит с высот воззванье,
чтоб все вершили, как могли,
подробнейшее испытанье
для помрачившейся Земли.
Вслед толпы мудрецов сберутся,
затеяв трудный разговор
для вынесенья резолюций
по всем делам, где будет спор.

Пока любуются бродяги,
как люди гибнут то и знай,
другие, думая о благе,
взамен готовы бросить рай.
Их вывод прост, итог извечен:
кто больше жертвует собой,
тот зорче Господом замечен,
и Бог следит за их судьбой.

Но видят знак благоволенья
немногие - кому везло, -
из тех, что гонят тень сомненья
и видят, где добро и зло,
кто чтит Господни сотворенья
и нежный тон Его мечты
без всяких пятен замутненья
и в высшем блеске красоты.

И сущность всякого геройства -
не только боевая стать:
необходимейшее свойство -
в любой борьбе не унывать.
Рассказ о бедствиях былого
гораздо меньше ранит слух,
как вставят шутку острослова
и песню, что подъемлет дух.

Бог молвил слово в завершенье:
"Когда сражаешься, держись !
Как скажет друг в пылу сраженья,
спасай, когда есть выбор, жизнь.
Но, как судьба ни героична,
не важно, что ты сам избрал,
твоя трагедия - вторична.
Всегда есть высший идеал".

Хоть можно выбирать и снова,
конечный выбор - навсегда.
Он - завершающее слово.
Иное стёрто без следа.
И, сотворяя знак смиренья,
Бог выбрал золотой цветок,
сломал искусное плетенье
и сделал крепкий узелок.

Суть жизни - вся в таком комочке -
одна сквозная пустота.
Мы помним всё до краткой строчки.
В итоге - праздная мечта.
От гордых дел, что мы избрали, -
обрывки старого рванья
и в возмещение печали -
лишь прах и вороха вранья.

Robert Frost The Trial by Existence

Even the bravest that are slain
Shall not dissemble their surprise
On waking to find valor reign,
Even as on earth, in paradise;
And where they sought without the sword
Wide fields of asphodel fore'er,
To find that the utmost reward
Of daring should be still to dare.

The light of heaven falls whole and white
And is not shattered into dyes,
The light forever is morning light;
The hills are verdured pasture-wise;
The angle hosts with freshness go,
And seek with laughter what to brave;--
And binding all is the hushed snow
Of the far-distant breaking wave.

And from a cliff-top is proclaimed
The gathering of the souls for birth,
The trial by existence named,
The obscuration upon earth.
And the slant spirits trooping by
In streams and cross- and counter-streams
Can but give ear to that sweet cry
For its suggestion of what dreams!

And the more loitering are turned
To view once more the sacrifice
Of those who for some good discerned
Will gladly give up paradise.
And a white shimmering concourse rolls
Toward the throne to witness there
The speeding of devoted souls
Which God makes his especial care.

And none are taken but who will,
Having first heard the life read out
That opens earthward, good and ill,
Beyond the shadow of a doubt;
And very beautifully God limns,
And tenderly, life's little dream,
But naught extenuates or dims,
Setting the thing that is supreme.

Nor is there wanting in the press
Some spirit to stand simply forth,
Heroic in it nakedness,
Against the uttermost of earth.
The tale of earth's unhonored things
Sounds nobler there than 'neath the sun;
And the mind whirls and the heart sings,
And a shout greets the daring one.

But always God speaks at the end:
'One thought in agony of strife
The bravest would have by for friend,
The memory that he chose the life;
But the pure fate to which you go
Admits no memory of choice,
Or the woe were not earthly woe
To which you give the assenting voice.'

And so the choice must be again,
But the last choice is still the same;
And the awe passes wonder then,
And a hush falls for all acclaim.
And God has taken a flower of gold
And broken it, and used therefrom
The mystic link to bind and hold
Spirit to matter till death come.

'Tis of the essence of life here,
Though we choose greatly, still to lack
The lasting memory at all clear,
That life has for us on the wrack
Nothing but what we somehow chose;
Thus are we wholly stipped of pride
In the pain that has but one close,
Bearing it crushed and mystified.
1913 "A Boy's Will".

Примечания.
При поисках в Интернете отыскался один полный перевод
стихотворения The Trial by Existence на русский язык (на сайте Stihi.Ru) и
ещё перевод второй и третьей октав.


Роберт Фрост Цветочный островок
(С английского).

Косарь с утра косил лесной лужок.
Я вышел ворошить спустя часок.

Коса была жадна и весела.
Трава сдалась и сразу полегла.

Но и роса с утра была едка.
Мне слышалось жужжанье оселка.

Но всё ж я не увидел косаря.
Поглядывал вперёд - и всё зазря.

"Не странно ли, - подумал - как сошлось:
работаем вдвоём, а всё же врозь".

Едва подумал, в тот же самый миг
вдруг мотылёк тихонечко возник.

Он, видимо, разыскивал с утра
сплошной цветник, что стлался здесь вчера.

Летит - глядит, в тоске от перемен -
в траве лишь только вялый мёртвый тлен.

Немного полетает в стороне,
и снова возвращается ко мне.

А я был занят сушкою травы.
Для дум не доставало головы.

Я разрешал вопросы бытия,
а мотылёк взметнулся у ручья.

Там уцелел цветочный островок.
Коса минула малый уголок.

Косарь его оставил не для нас:
там было восхищение для глаз,

сиянье ярче искорок в костре.
Он там увидел чудо на заре.

Обрадовались я и мотылёк -
и нам сверкнул тот утренний часок.

Тут я услышал пенье птиц вокруг.
Вдали коса докашивала луг.

Я ощутил, что рядом - здесь со мной -
есть славный друг, по духу мне родной.

Он был мне в помощь в этот жаркий день.
Устав, хотел бы разделить с ним тень.

Догнать ? Мне не хватало куражу.
Всё думалось, о чём ему скажу:

"Мы порознь или вместе - всё равно:
работаем вдвоём и заодно !

Robert Frost The Tuft of Flowers

I went to turn the grass once after one
Who mowed it in the dew before the sun.

The dew was gone that made his blade so keen
Before I came to view the leveled scene.

I looked for him behind an isle of trees;
I listened for his whetstone on the breeze.

But he had gone his way, the grass all mown,
And I must be, as he had been—alone,

“As all must be,” I said within my heart,
“Whether they work together or apart.”

But as I said it, swift there passed me by
On noiseless wing a bewildered butterfly,

Seeking with memories grown dim o’er night
Some resting flower of yesterday’s delight.

And once I marked his flight go round and round,
As where some flower lay withering on the ground.

And then he flew as far as eye could see,
And then on tremulous wing came back to me.

I thought of questions that have no reply,
And would have turned to toss the grass to dry;

But he turned first, and led my eye to look
At a tall tuft of flowers beside a brook,

A leaping tongue of bloom the scythe had spared
Beside a reedy brook the scythe had bared.

The mower in the dew had loved them thus,
By leaving them to flourish, not for us,

Nor yet to draw one though of ours to him,
But from sheer morning gladness at the brim.

The butterfly and I had lit upon,
Nevertheless, a message from the dawn,

That made me hear the wakening birds around,
And hear his long scythe whispering to the ground,

And feel a spirit kindred to my own;
So that henceforth I worked no more alone;

But glad with him, I worked as with his aid,
And weary, sought at noon with him the shade;

And dreaming, as it were, held brotherly speech
With one whose thought I had not hoped to reach.

“Men work together,” I told him from the heart,
“Whether they work together or apart.”
1913 "A Boy's Will"

Примечание.
Стихотворение "A Tuft of Flowers" - одно из ранних у Роберта Фроста. Оно
очень популярно в Америке. На русском языке есть в нескольких переводах:
Василия Бетаки, Максима Егорова, Михаила Зенкевича, Б.Хлебникова.


Роберт Фрост Ожидание
Вдали, в сумерках
(С английского).

Мне вдруг привиделся какой-то призрак,
мелькнувший меж стеснившихся стогов,
когда я шёл там по жнивью один,
и где уж смолкли голоса трудяг.
Там в антифонии послесвеченья
явилась полная луна - и усадила
меня на светлой стороне под первый стог.
Я затерялся в множестве копён
и задремал там под лучистым лунным светом
до той поры, пока его не скроют тени.

Мне снились ястребы в ночном полёте.
Они кружились в небе с тусклым криком,
потом пикировали яростно вдали.
А наяву летали только мыши.
Они следили, где я укрываюсь.
Сыскав, теряли место в пируэтах,
чтоб вновь найти в своей незрячей спешке.
Неслись сквозь прорву запахов стрижами -
то с хрипом, то шурша неподалёку.
Найдя меня, притихнут, чуть помедлят,
затем скорей концерт заводят снова.
Раз, два и три проверят, где я есть...
Я взял с собою сборник старых песен,
но не для чтения - чтоб освежить
в сухой и сладкой здешней атмосфере.
А в памяти моей всё больше Та,
что ценит эти золотые строчки.

Robert Frost Waiting
Afield at dusk

What things for dream there are when specter-like,
Moving amond tall haycocks lightly piled,
I enter alone upon the stubbled filed,
From which the laborers' voices late have died,
And in the antiphony of afterglow
And rising full moon, sit me down
Upon the full moon's side of the first haycock
And lose myself amid so many alike.

I dream upon the opposing lights of the hour,
Preventing shadow until the moon prevail;
I dream upon the nighthawks peopling heaven,
Or plunging headlong with fierce twang afar;
And on the bat's mute antics, who would seem
Dimly to have made out my secret place,
Only to lose it when he pirouettes,
On the last swallow's sweep; and on the rasp
In the abyss of odor and rustle at my back,
That, silenced by my advent, finds once more,
After an interval, his instrument,
And tries once--twice--and thrice if I be there;
And on the worn book of old-golden song
I brought not here to read, it seems, but hold
And freshen in this air of withering sweetness;
But on the memor of one absent, most,
For whom these lines when they shall greet her eye.
1913 "A Boy's Will"

Примечание.
В Интернете можно найти стихотворение Waiting в переводах на русский язык Вадима Белякова и Вячеслава Толстова.


Роберт Фрост Моя бабочка
(С английского).

Твои любимые цветы погибли
и глупо атакующее солнце,
мучитель твой, ушло или мертво.
Не будь меня
(Не грустно ли тебе ?)
не будь меня,
здесь некому в полях тебя оплакать.
Ещё не выпал снег, трава сера.
Не запорошены два берега реки,
но это уж не тёплая пора,
не летние деньки.
Тогда любою ясной ранью
всех приводило в обаянье
твоё игривое порханье.
Тебя несли порыв и страсть,
и ты кружилась и взметалась,
ты мчалась, не страшась упасть,
в волшебном танце, в дивном одеянье.
Тогда я часто унывал в заботе,
почти весь мир жалея и любя,
но увидав, что ты опять в полёте,
был рад и за тебя и за себя.
Летя неровно, ярко полыхая,
ты и не думала, что создана
судьбою ветру на забаву, для игры.
И я не думал - нынче знаю.
Веселье - до поры.
Бог на тебя не надевал оковы,
но справиться с тобою нелегко.
Тебя тянул слижком далеко -
и он тебя схватил покрепче и сурово.
Своё припомню:
был комплот - лишали жизни.
Ещё недолго - быть бы тризне.
Расстройство; тщетные мечты;
трава, грозившая мигренью;
трёх разных запахов смешенье
и символичные цветы.
Я был в безумном ослепленье.
Я совершенно онемел.
И кто-то в щёку мне влетел:

её как резким ветром обожгло
твоё цветной пыльцой покрытое крыло...
Я нынче отыскал его лоскут.
"Ты умерла !" - проговорил.
"Мертва !" - сказал сорокопут.
Кусок крыло нашёлся под карнизом -
наверно, занесён был бризом.

Robert Frost My Butterfly

Thine emulous fond flowers are dead, too,
And the daft sun-assaulter, he
That frighted thee so oft, is fled or dead:
Save only me
(Nor is it sad to thee!)
Save only me
There is none left to mourn thee in the fields.
The gray grass is not dappled with the snow;
Its two banks have not shut upon the river;
But it is long ago -
It seems forever -
Since first I saw thee glance,
With all the dazzling other ones,
In airy dalliance,
Precipitate in love,
Tossed, tangled, whirled and whirled above,
Like a limp rose-wreath in a fairy dance.
When that was, the soft mist
Of my regret hung not on all the land,
And I was glad for thee,
And glad for me, I wist.
Thou didst not know, who tottered, wandering on high,
That fate had made thee for the pleasure of the wind,
With those great careless wings,
Nor yet did I.
And there were other things:
It seemed God let thee flutter from his gentle clasp:
Then fearful he had let thee win
Too far beyond him to be gathered in,
Snatched thee, o'er eager, with ungentle grasp.
Ah! I remember me
How once conspiracy was rife
Against my life -
The languor of it and the dreaming fond;
Surging, the grasses dizzied me of thought,
The breeze three odors brought,
And a gem-flower waved in a wand!
Then when I was distraught
And could not speak,
Sidelong, full on my cheek,
What should that reckless zephyr fling
But the wild touch of thy dye-dusty wing!
I found that wing broken to-day!
For thou are dead, I said,
And the strange birds say.
I found it with the withered leaves
Under the eaves.
(1894) 1913 "A Boy's Will"

Примечание.
В Интернете можно найти переводы стихотворения My Butterfly на русский язык, сделанные Вадимом Беляковым и Вячеславом Толстовым.


Роберт Фрост Звезда на волокуше
(С английского)
Посвящено Линкольну MacVeagh*

Не говори мне, что никто не брал
для строек неземной материал,
который к нам, бывало, прилетал.

Какой-то пахарь камень здесь нашёл.
Тот был почти как золото тяжёл.
Уже остывший, чёрен был и гол.

Бесформенный объёмистый предмет,
безжизненый, без пямятных примет.
В нём был непроницаемый секрет.

Крестьянин к звёздам с неба не привык,
и разумом - ни где тот гость возник,
ни что с ним делать - сразу не постиг.

Я сам не видел ночью, как во мгле
тот камень придавил мурашек на земле.
Не видел, на каком летел крыле.

Хвост был, должно быть, как у Райской птицы.
(Пускай тот для полётов не годится -
про пышность сочиняют небылицы).

Но пахарю то было знать не впрок.
Он камень с места просто уволок -
а тот успел: там всё, что смог, прожёг.

Хлеба сгорели, выжили цветы,
а после разрослись бе суеты.
Дождь, расщедрясь, поил их с высоты.

Крестьянин взял канат и гибкий прут,
оплёл звезду узлом железных пут
и резво впрягся в свой нелёгкий труд.

Пегаса предпочли б иные души,
но двигать тяжеленный груз по суше
практичней на нехитрой волокуше.

Пришлось потеть и не жалеть силёнки.
Езда по борозде да по щебёнке -
конечно, не космические гонки.

Простак сыскал для камня примененье.
Хоть то ошибка, даже преступленье,
тот весь пошёл на стройку огражденья.

Как нужно было б поступить по чести ?
Не знаю сам. Обдумывал раз двести:
не трогал бы. Оставил бы на месте.

Теперь, близ стен, я не свожу с них глаз.
Лишь если звёздный дождь летит на нас,
так на небо смотрю в вечерний час.

Другие сами знают, что искать.
В церквах и школах ищут благодать.
Мне ж в той стене важна любая пядь.

Не со Звезды Судьбы упал, пыля,
тот камень в наши местные поля,
но почему ж его влекла Земля ?

Не со Звезды же он Греха и Смерти ?
Он, как весь мир, вращался в круговерти,
и вот теперь в стене он, как в конверте.

Боюсь коснуться камня-недотроги
и пальцы убираю прочь в итоге.
Так рыбы резбегаются в тревоге.

Тот пришлый камень - не простой огарок.
Он - вещь из мира, что велик и ярок.
Мне хочется потрогать тот подарок.

Кто ж я, глупец или мудрец ?

Robert Frost A Star in a Stoneboat
For Lincoln MacVeagh*

Never tell me that not one star of all
That slip from heaven at night and softly fall
Has been picked up with stones to build a wall.

Some laborer found one faded and stone-cold,
And saving that its weight suggested gold
And tugged it from his first too certain hold,

He noticed nothing in it to remark.
He was not used to handling stars thrown dark
And lifeless from an interrupted arc.

He did not recognize in that smooth coal
The one thing palpable besides the soul
To penetrate the air in which we roll.

He did not see how like a flying thing
It brooded ant eggs, and bad one large wing,
One not so large for flying in a ring,

And a long Bird of Paradise's tail
(Though these when not in use to fly and trail
It drew back in its body like a snail);

Nor know that be might move it from the spot —
The harm was done: from having been star-shot
The very nature of the soil was hot

And burning to yield flowers instead of grain,
Flowers fanned and not put out by all the rain
Poured on them by his prayers prayed in vain.

He moved it roughly with an iron bar,
He loaded an old stoneboat with the star
And not, as you might think, a flying car,

Such as even poets would admit perforce
More practical than Pegasus the horse
If it could put a star back in its course.

He dragged it through the plowed ground at a pace
But faintly reminiscent of the race
Of jostling rock in interstellar space.

It went for building stone, and I, as though
Commanded in a dream, forever go
To right the wrong that this should have been so.

Yet ask where else it could have gone as well,
I do not know—I cannot stop to tell:
He might have left it lying where it fell.

From following walls I never lift my eye,
Except at night to places in the sky
Where showers of charted meteors let fly.

Some may know what they seek in school and church,
And why they seek it there; for what I search
I must go measuring stone walls, perch on perch;

Sure that though not a star of death and birth,
So not to be compared, perhaps, in worth
To such resorts of life as Mars and Earth —

Though not, I say, a star of death and sin,
It yet has poles, and only needs a spin
To show its worldly nature and begin

To chafe and shuffle in my calloused palm
And run off in strange tangents with my arm,
As fish do with the line in first alarm.

Such as it is, it promises the prize
Of the one world complete in any size
That I am like to compass, fool or wise.
1923 "New Hempshire"

Примечание.
*Lincoln MacVeagh (1890-1872) - видный американский дипломат, бизнесмен,
археолог. Учился в Гарварде и Сорбонне. Принял участие в Первой Мировой войне, воевал во Франции, дослужился до майора. Был американским послом
в Греции, Исландии, Южной Африке, Португалии, Испании. Один из разработчиков
"Доктрины Трумэна".
Стихотворение A Star in Stoneboat известно в переводе на русский язык,
сделанном Л.Ситником.


Роберт Фрост Во время ливня
(С английского).

Лей, ливень ! Поливай, как надо !
Хоть есть и вред от этой жижи,
когда смывает почву сада
со склона вниз да к морю ближе.

Буйна и своевольна влага,
верна лишь собственной манере:
сегодня от неё лишь благо,
а в близком будущем - потери.

Но, может быть, жалеть не стоит.
Ведь всё, что с пользой перегнило,
шальной поток в долину смоет
уже без плодородной силы.

Стихии, чувствуя свободу,
меняют лик планеты в споре:
то горы погружают в воду,
то осушают бездны моря.

Мне нужно просто по уклонцам
искать участки понадёжней
и без ошибки стать под солнцем
с моею пашнею и пожней.

Мне снова надобно умело
воткнуть мою соху в землицу.
В ней дерево закаменело,
но в борозде она сгодится.

Я не боюсь начать сначала.
Я не бегу от обязательств.
Не злюсь, и сердце не устало
под гнётом скверных обстоятельств.

Robert Frost In Time of Cloudburst

Let the downpour roil and toil!
The worst it can do to me
Is carry some garden soil
A little nearer the sea.

‘Tis the world old way of the rain
When it comes to a mountain farm
To exact for a present gain
A little of future harm.

And the harm is none too sure.
For when all that was rotted rich
Shall be in the end scoured poor,
When my garden has gone down ditch,

Some force has but to apply,
And summits shall be immersed,
The bottom of seas raised dry,
The slope of the earth reversed.

Then all I need do is run
To the other end of the slope
And on tracts laid new to the sun
Begin all over to hope.

Some worn old tool of my own
Will be turned up by the plow,
The wood of it changed to stone,
But as ready to wield as now.

May my application so close
To the endless repetition
Never make me tired and morose
And resentful of man’s condition.
1936 "A Further Range"

Примечание.
Стихотворение In Time of Cloudburst известно в блестящем переводе на русский
язык Николая Михайловича Голя.

Стихи сербских поэтов

Божидар Ковачевич (1902-1990) Моё происхождение
(С сербского)

1
Из какого я рода ? Нет, я - не из знати,
хотя родня и предки воевали
и много тех, что в долгих битвах пали,
но их имён не отыскать в печати,

ни в списках, что предъявлены к оплате.
Они веками камни корчевали,
пахали землю и гайдуковали.
Как видишь сам, я вовсе не из знати.

Но, если нас проведать доведётся,
спроси на улице любого хлопца,
где на селе Ковачевич живёт.

Смелей входи в убогую квартиру -
предложат хлеба и отрежут сыру,
едва успеешь утереть дорожный пот.

2.
Из какого я рода ? Живём не убого.
Не знать, но у каждого пашется нива,
и луг зацветает весною красиво.
И сеем, и косим. Живём понемногу.

Порой только с неба и видим подмогу.
Не хлебом, а крепкою верою живы,
и бьёмся с врагами, заслышав тревогу.
(Когда не сопьёмся, глядим горделиво).

Полюбим, поженимся - тем и счастливы,
покуда судьба не подгонит к итогу.
Монах Теодосий схоронит ретиво.

(Он верит в Святую Россию и в Бога,
а к прочему строг, и всегда справедливо).
Вот так и живём на земле понемногу.


Александр Лукич В Юлийской Краине
(С сербского).

В водовороте через каменные плиты
форель проносит изворотливые тушки.
В любой чешуйке - перевёрнутое солнце
бросает светоносные кинжалы в глаза двоим поэтам.
Погожий вешний день.
Всё сказано как будто, хотя к нам отовсюду
бегут с вопросами незрелые щенки.
Как потеплело, на черешнях набухли почки,
а в воздухе кружатся духи-греховоды,
и мнится: с Понта к нам спешит посылка,
и раздаётся звон червонцев из кожаной сумы.

Примечание.
Александр Лукич - брат Мирослава Лукича, сербский прозаик и поэт, общественный деятель. Родился в 1957 г.


Александр Лукич Римская история.
(С сербского).

Немало древних римских городов лежат
засыпанными под землёй. Сейчас видны с Дуная
тяжёлые опоры старинного моста. Они издалека похожи
на чёрных птиц, что ненадолго прилетели к воде напиться.

Тут был крестьянин, чьи плантажные посадки из персиков и вишен
всё время усыхали, как он ни рьяно возле саженцев трудился.
Так осенью, когда листва была красней свернувшейся крови,
уже готовая опасть долой с ветвей -
он, осердясь на бесполезную работу, решил не ждать напрасно,
когда все деревца засохнут сами, и стал их корчевать. Он вздумал
вспахать там борозду, чтоб разгадать причину неуспеха с их посадкой.

Его усадьба близ Младеновца лежала -
размером в два гектара земельный треугольник
на плавном склоне, ограждённый по бокам
стальной колючкой, прицепленной к стволам акаций.

Плуги прорезали в земле недлинную полоску,
она сперва за трактором бежала, но недолго,
покуда не попался камень, и трактор, будто конь,
стал на дыбы, задравши задние колёса.

Могла трагедия случиться, но пахарь,
намеренный раскрыть секрет своей садовой неудачи,
был хладнокровен и машину обуздал.
Он сбавил газ - она смирилась.

Как только страх прошёл, он тут же поднял плуг,
дал задний ход и через несколько шагов остановил машину.

Потом крестьянин, взявши заступ и лопату решил копать
на месте, где запнулся плуг.
Он, день за днём трудясь, нашёл остатки зданий.
В каком-то месте, немного погодя, один нестойкий камень
вдруг сдвинулся и провалился в землю. Крестьянин вслед
послал туда за ним другие камни, пока не появилась
там чёрная дыра. Он докопался до тоннеля.
Открытие ему придало смелость пойти к властям и объявить о подземелье.

С собой он взял железные вещицы, иголки, фибулы,
горсть медных и серебряных монет, цепочки, перстни
и камни из перстней, кинжалы, кое-что и поценней.
Но из чиновников никто его не слушал.
Не вникли знатоки, ни археолог, ни историк.
Они лишь бегло посмотрели на неказистые и ржавые предметы.
Им не был интересен фермер с рассказами о том,
чем все они немало занимались прежде.

Мы этой римскою историей уж сыты, сказал один чиновник.
В земле немало прозябает в темноте таких безвестных городов.
"Сажай деревья !" - дал совет, прощаясь, археолог.

Крестьянин сам рискнул войти в туннель.
Сын не осмелился и отговаривал отца,
прождал не день - не два, когда отец вернётся. Потом полиция вмешалась.
Пришли со специальным снаряженььем и поднялись спустя немногие часы.
Сказали, что внизу сложнейший лабиринт,
куда забраться не решились, а бедолагу не нашли.

Из государственной конторы наследнику прислали указанье
вход в тот туннель засыпать.


Мирослав Тодорович Дыхание света
(С сербского).

Смотрю на дерево, всё больше с ним роднясь.
Всё больше тяжесть, что несу.
Под деревом в тени пишу стихи,
и слово ночью засияет на плите,
пятном в тени от дерева.
Смотрю сквозь крону на осколки неба
и открываю божий кругозор для моего пера.
Словам известна тайна, как излиться песней,
а рифмы станут дыханьем света в будущей ночи.
Я вкладываю в песню
слова, молчащие на камне горизонта.


Ранко Йовович (1941) Плач
(С сербского)

Если я грешен,
грешен - как и земля,
как и зной, и плод,
как и брат,
как и головка лука,
как и конский язык,
как и плач ягнёнка,
как и людская клятва,
как и змея.

Если я грешен,
грешен - как и Библия,
как и Его Рождество.

Если я грешен,
грешен - как и огонь,
как и воздушный змей,
как и жучок,
как и преступник,
как и мой недруг,
как и мой друг,
грешен - как "Добрый день !"

Если я грешен,
грешен - как моя мать.

Примечание.
В сербском оригинале применено слово PRLJAV - грязен. Владимир Ягличич рекомендует заменить слово ГРЕШЕН в приведённом переводе словом ГРЯЗЕН - как
в сербском подлиннике.


Радомир Андрич (1944) Вышивальщица
(С сербского).

Действительность - не пяльцы.
Во сне замёрзли пальцы.
Уставшая, без дела,
она закоченела.

А сколько вечных пыток
очам от пёстрых ниток !
Её ресницы - в дрожи
и, если дремлет - тоже.

Лицо уж подурнело,
но снится ей, как смело
молодчик ледяной,

от страсти как хмельной,
её целует в губы.
Его знобит - ей любо !


Бранко В.Радичевич (1925-2001) Михольская* Радуница
(С сербского).

Мы в этот день стоим у жёлоба.
Стоим, а жёлоб плачет, как в тоске.
Подует ветер - зарыдают сосны.
Стою. Сосна моей тоскою плачет.

Долго будут светиться,
капая воском, свечи.
Затемно будут в светлице
щуриться детские очи.

Это - Михольская* Радуница.

А вечером в семье был ужин,
но мать не ест - то не сидится,
то третий стул для брата нужен,
то нам двоим еды добавить тщится.

Невидимым сидит меж нами брат,
на старом месте - смерти вопреки.
Он умер пару лет тому назад.
Мать режет для него всё новые куски.

Я вижу: у матери щёки бледны и худы,
и скорбные очи всё к небу вздымает недужно,
и сыплет в тарелку до самого верха еды -
брат старше, и есть ему больше и досыта нужно.

Примечание.
*Михольская Радуница - рассказывается о Радунице, отмечаемой в Михайлов день,
в октябре.


Борислав Хорват (1942-2001) Смерть
(С сербского).

Гостя, что ко мне спешит,
двери встретят резким скрипом,
дрожь пройдёт по старым липам,
вспыхнут угли, кровь вскипит.

Гость ко мне вошёл босой.
Схож с лихим ночным воякой,
узнан лишь цепной собакой.
Он с точёною косой.

Долго после дня прощанья,
над крестами мельтеша,
будет слушать причитанья
удивлённая душа.
Я ж не стану спать во мгле -
просто прах верну земле.


Милан М.Петрович (1902-1963) Раненая Сербия.
(С сербского).

Кто дал сигнал всем варварским колоннам,
топочущим по косовским пионам ?
Кто ослеплял детей в дни дьявольской поживы ?
Кто превратил в погосты наши нивы ?
Кто жёг и города и сёла ?
Кто рушил и распятия и школы ?
кто оскорбил реликвии в стране ?
кто нас подверг чудовищной резне ?

Но все вопросы наши - без ответа,
и эта ночь - лишь темень без рассвета.
Наш голос никнет и теряется в высотах,
хранящих прах отважных патриотов.
И небо слышит, как под сербскими горами
потоки крови разливаются морями.
Страна изранена, и в каждый океан
стекает кровь из жгучих сербских ран !



Зоран Пешич Сигма (1960) Баллада о молчаливом мечтателе
(С сербского)

Не оглянусь, какое б ни случилось
громыханье.
Давно привык к пейзажу,
текучих капель
с потолка снимаемой квартиры.
Привык к хмельному галдежу,
что здесь идёт часами.
Но и не скрою взора
с постоянным осужденьем.
Осмелюсь уклониться,
когда втемяшится кому-то, что он велик.
Дождусь, когда провалится.
Я не злонравен,
только ясно вижу,
устойчиво ли стал
велосипед, прислоненный к стене,
и как труба всю душу трубача,
бывало, выдаст городскому чёрту,
и как, потом,
одна пустая шкура
сдыхает под столом
кофейни.

Примечание.
Зоран Пешич Сигма - редактор литературного журнала "Градина". Живёт в городе Ниш.

Стана Динич Скочаич (1951) Агрегатные состояния
(С сербского)

Всё было под снегом,
и небо оковано.

И мы
перешли
через озеро.

Там где-то в серёдке
с помощью дрели отец отворил
замкнутый мир,
раскроивши пилою
лёд.

Сел на свою
табуретку.

Мы долго
кормили рыбу,
чтоб нам поверила.

В кратере этом
кружился космос.

Возбуждённо
роился
голодный
и всё же живой
весь водяной народ.

Хап-хап
разевались губы.

"Ешьте, рыбки !" -
они глотали.

Глазные зрачки
окаймлённые
толстыми плёнками
глядели из озера
сквозь ледяное жерло.
Где б ещё мог быть
такой парад ?

Январь загнал меня в дрожь.

Но веришь ли ты,
веришь ли:
мёртвая эта вода
больше не замерзала.

Вот и сидишь ты,
отец,
на своей табуретке
посередине озера.

Примечание.
Стана Динич Скочаич - и поэтесса, и прозаик. Автор ряда книг, среди которых
"Влажни Цвил", "И поведи ме тамо", "Gladna tama", "Mrtvi smo ozbiljni". Она - редактор
литературного журнала "Градина". Живёт в городе Ниш.

Саша Еленкович   То, что остаётся
(С сербского).

"Что остаётся, творят поэты".
Ф.Гёльдерлин  "Память"

Вновь надобно пройти вдоль ряда тех вещей:
вновь обнаружить дом, крыльцо, веранду, пруд,
продумать вновь головоломки и бескрайность форм
всех потрясений - и закрыть везде замки.

Вновь нужно вспомнить, что говорено, и не забыть,
что вслед за возвращением должно настать забвенье.
Так сократи дорогу к истине в пределах памяти;
покинь навечно рамки всех ограничений.

Ключи носи с собою на ремне, и чучело совы
пусть будет на плече. Отбрось те рифмы, что соединяют
промозглость мира с пустотой. Будь патетичен.

Пора уже прийти на землю тишине:
пусть сыплет крошки со стола и наполняет горсть.
И меланхолия моя пусть будет вечной, как песок.

Sasa Jelenkovic   ONO ŠTO OSTAJE

Was bleibt aber, 
Stiften Die Dichter .
F. Holderlin: ''Andenken''

Ponovo treba proći pored istih stvari:
otkriti kuću, ribnjak, verandu i trem.
Izmisliti zagonetke, beskrajne oblike
preokreta. Zatisnuti ključaonice,

iznova se snaći u rečima. Ne zaboraviti
da nakon povratka neizbežno sledi zaborav.
Skratiti put do istine: kroz predele sećanja:
zauvek se raspršiti izvan okvira slike.

Ključeve nositi o pojasu. Prepariranu sovu
držati na ramenu. Ne nuditi rime koje učvršćuju
hladnoću i pustoš sveta. Biti patetičan.

Vreme je da se tišina spusti na zemlju:
mrvicama s trpeze da napunim šake.
I da moja melanholija bude večna kao pesak. 

Примечание.
Саша Еленкович - сербский поэт, родился в 1965 г. в городе Заечар. Директор местной
библиотеки. Автор нескольких поэтических сборников.


Роберт Фрост Шум деревьев

Роберт Фрост Шум деревьев
(С английского).

Деревья так шумят что чудо !
Нам отчего-то мил их шум,
звучащий вечно и повсюду.
Он нам милей других шумов,
витающих у нас в отчизне.
Пытаюсь внять, о чём поют:
они диктуют ритмы жизни,
и с ними радости полней,
но, сотрясая атмосферу,
их шум твердит про наш уход,
хоть сами с места не сойдут.
Они, чем старше, тем мудрее
и явно знают, что нас ждёт,
но сберегают свой уют.
Порой своим ногам не верю
и головы не держит шея,
деревья тоже кроны гнут,
а я с тоской гляжу на двери.
Я, всё-таки, решусь в сердцах.
Когда деревья расшумятся,
меня подгонит всё их братство,
Вот взвоют, нагоняя страх,
так я не стану, к их стыду,
терпеть свой временный статут.
Я, всё-таки уйду.


Robert Frost The Sound of Trees

I wonder about the trees.
Why do we wish to bear
Forever the noise of these
More than another noise
So close to our dwelling place?
We suffer them by the day
Till we lose all measure of pace,
And fixity in our joys,
And acquire a listening air.
They are that that talks of going
But never gets away;
And that talks no less for knowing,
As it grows wiser and older,
That now it means to stay.
My feet tug at the floor
And my head sways to my shoulder
Sometimes when I watch trees sway,
From the window or the door.
I shall set forth for somewhere,
I shall make the reckless choice
Some day when they are in voice
And tossing so as to scare
The white clouds over them on.
I shall have less to say,
But I shall be gone.
1916 "Mountain Interval"

Примечания.
Стихотворение The Sound of Trees можно отыскать в Интернете в разных переводах на русский язык. Среди них переводы Лидии Иотковской, Григория Кружкова, Лилии Мальцевой, Б.Хлебникова.


Роберт Фрост Собиратель хвойной смолки.
(С английского).

Он перегнал и взял меня с собой,
чтоб вниз сойти решительно и резко.
Я с ним прошёл пять миль, не чуя ног,
но это было лучше, чем поездка.
На парне был объёмистый мешок,
и он ему давил на руки и на плечи.
Мы говорили с ним, крича наперебой.
Ступали над потоком, полным плеска.
Я объяснил ему, кто я такой,
что родом с гор, куда и мечу:
лишь надобно пройти за перевал.
И он мне о себе сказал немного,
мол, был сейчас в ущелье, полном скал,
вверху, где зарождаются потоки,
и блоки камня рушатся вповал,
а семена в тоске мечтают выждать сроки,
чтоб камень, выветрясь, в грядущем почвой стал.
(Не только для травы, но и для мхов).

Там он построил скрытую лачугу.
В ином жилье ему пришлось бы туго:
пожары там страшны, акциз всегда суров.
Спокойно спать не позволяют углежоги.
Полмира не в покое с перепугу,
и солнце, в дымном облаке, - в тревоге.

Мы знаем, кто привозит в города
корзины с яйцами, поставив под сиденья,
и ягоды - для морса и варенья.
У спутника в мешке топорщились упруго
пахучие куски ценнейшего сырья.
Он нёс с собой немало хвойной смолки,
добычу в виде грубых тусклых глыб.
На рынке ж зелье станет хоть куда:
коричневато-золотистой серой.
На дёснах будет ярко розоветь.
Я спутника поздравил с тем, как чудно,
вдыхая свежий воздух полной мерой,
искать на дереве целебную камедь
и знать, что будет польза от труда.
Такой товар на рынке сбыть не трудно.

Robert Frost The Gum-Gatherer

There overtook me and drew me in
To his down-hill, early-morning stride,
And set me five miles on my road
Better than if he had had me ride,
A man with a swinging bag for'load
And half the bag wound round his hand.
We talked like barking above the din
Of water we walked along beside.
And for my telling him where I'd been
And where I lived in mountain land
To be coming home the way I was,
He told me a little about himself.
He came from higher up in the pass
Where the grist of the new-beginning brooks
Is blocks split off the mountain mass -
And hopeless grist enough it looks
Ever to grind to soil for grass.
(The way it is will do for moss.)
There he had built his stolen shack.
It had to be a stolen shack
Because of the fears of fire and logs
That trouble the sleep of lumber folk:
Visions of half the world burned black
And the sun shrunken yellow in smoke.
We know who when they come to town
Bring berries under the wagon seat,
Or a basket of eggs between their feet;
What this man brought in a cotton sack
Was gum, the gum of the mountain spruce.
He showed me lumps of the scented stuff
Like uncut jewels, dull and rough
It comes to market golden brown;
But turns to pink between the teeth.
I told him this is a pleasant life
To set your breast to the bark of trees
That all your days are dim beneath,
And reaching up with a little knife,
To loose the resin and take it down
And bring it to market when you please
1916 "Mountain Interval"

Примечание.
В Интернете можно найти стихотворение The Gum-Gаtherer в переводе на русский
язык Вячеслава Толстова.


Роберт Фрост Пастбище
(С английского).

Иду на выгон - вычистить родник,
чтоб был от старых листьев пролопачен.
(Да погляжу, чтоб стал опять прозрачен).
Я - ненадолго. Приходи и ты.

Иду, чтобы забрать телёнка.
Он - мал и еле держится стойком,
покуда мать оближет языком.
Ты тоже приходи. Я - ненадолго.

Robert Frost The Pasture

I'm going out to clean the pasture spring;
I'll only stop to rake the leaves away.
(And wait to watch the water clear, I may):
I shan't be gone long. - You come too.

I'm going out to fetch the little calf.
That's standing by the mother. It's so young,
It totters when she licks it with her tongue.
I shan't be gone long. - You come too.
1914 "North of Boston"

Примечание.
Стихотворение The Pasture можно найти в Интернете в разных переводах, в том числе Петра Долголенко, И.Кашкина, Сергея Куликова, Ольги Курицыной.


Роберт Фрост Жена с лесного холма.
(С английского).

1.Одиночество
(Её слова).

Другие не внимают зовам
летящих к югу птичьих стай,
а те всё кружатся над кровом -
как говорят: "Прощай !"

Иной не ждёт их возвращенья
и глух, как снова запоют,
а нам лишь птицы утешенье.
Глядим, как строят свой уют.

Нам часто грустно, даже слишком,
а птицы рвения полны,
чтоб завестись своим домишком,
и рады шествию весны.


Robert Frost The Hill Wife

1.Loneliness
(Her Word)

One ought not to have to care
So much as you and I
Care when the birds come round the house
To seem to say good-bye;

Or care so much when they come back
With whatever it is they sing;
The truth being we are as much
Too glad for the one thing

As we are too sad for the other here —
With birds that fill their breasts
But with each other and themselves
And their built or driven nests.

2.Домашние страхи.

Когда б те ни вернулись ночью
в дома - синичьи да сорочьи -
из стран, где побыли они,
на месте не горят огни -
там страхи драки и грызни.
И птицы всех, кто влез на отдых,
расположась в их утлых гнёздах,
с прегромким шумом гонят прочь -
из тьмы убежищ просто в ночь.
Селясь, не закрывают входы.
Они ревнители свободы.

2.House fear

Always — I tell you this they learned —
Always at night when they returned
To the lonely house from far away,
To lamps unlighted and fire gone gray,
They learned to rattle the lock and key
To give whatever might chance to be
Warning and time to be off in flight:
And preferring the out- to the in-door night,
They learned to leave the house-door wide
Until they had lit the lamp inside.


3.Улыбка.
(Её слова).

Как скверно попрощался тот бедняк.
Осклабился, но он не весельчак.
Ты видел ? - Не улыбка, а издёвка.
Не рад, что слишком мало получил ?
Но видел, как бедна здесь обстановка.
Могли б сказать, что выбились из сил.
Возможно сам взял что-нибудь украдкой.
Не то ему наш ранний брак не мил
и наша юность показалась гадкой ?
Он любит вид болезней и могил.
Далёко ли его умчали ноги ?
Небось, ещё глядит на нас с дороги.

3.The Smile
(Her Word)

I didn't like the way he went away.
That smile! It never came of being gay.
Still he smiled--did you see him? -I was sure!
Perhaps because we gave him only bread
And the wretch knew from that that we were poor.
Perhaps because he let us give instead
Of seizing from us as he might have seized.
Perhaps he mocked at us for being wed,
Or being very young (and he was pleased
To have a vision of us old and dead).
I wonder how far down the road he's got.
He's watching from the woods as like as not.


4.Часто повторяющийся сон.

Ей было трудно что-то отвечать
на зов сосны печальной,
что тщетно всё пыталась постучать
в окно их спальной.

Неистовость сухих сосновых рук
при каждом бесполезном взмахе
перед загадкой стёкол и фрамуг
была как трепыханье птахи.

Сосна осталась за окном.
А из двоих - одна лишь в спальной,
томимая столь частым сном,
постигла зов тот инфернальный.


4.The oft-repeated dream

She had no saying dark enough
For the dark pine that kept
Forever trying the window-latch
Of the room where they slept.

The tireless but ineffectual hands
That with every futile pass
Made the great tree seem as a little bird
Before the mystery of glass!

It never had been inside the room,
And only one of the two
Was afraid in an oft-repeated dream
Of what the tree might do.


5.Порыв.

Судьба казалась ей всё хуже
и всё лютей.
Жила в чащобе возле мужа,
но без детей.

Работы в доме было мало.
Блюла красу.
Супруг то брался за орало,
то был в лесу.

Она ж, порой, набьёт на рубке
подол щепой
да песенки поёт сквозь губки,
идя тропой.

В ольшаник раз зашла поглубже -
набрать ветвей.
Супруг ей в спину крикнул тут же,
пошёл за ней.

Кричал и звал её всё пуще -
ответа нет.
Её скрыл папоротник в гуще.
Пропал и след.

Искал её по всей округе,
по всем местам.
Явился к матери супруги -
нашёл лишь там.

Под ним пошла круженьем шалым
земная твердь.
Постиг, что может стать финалом
не только смерть.

5.The impulse

It was too lonely for her there,
And too wild,
And since there were but two of them,
And no child,

And work was little in the house,
She was free,
And followed where he furrowed field,
Or felled tree.

She rested on a log and tossed
The fresh chips,
With a song only to herself
On her lips.

And once she went to break a bough
Of black alder.
She strayed so far she scarcely heard
When he called her —

And didn’t answer — didn’t speak —
Or return.
She stood, and then she ran and hid
In the fern.

He never found her, though he looked
Everywhere,
And he asked at her mother’s house
Was she there.

Sudden and swift and light as that
The ties gave,
And he learned of finalities
Besides the grave.
1916 "Mountain Interval"

Примечание.
Переводы стихотворения The Hill Wife на русский язык можно найти в Интернете (переводы Вадима Белякова и Вячеслава Толстова).



Роберт Фрост Линейная бригада
(С английского).

Сюда сейчас идут первопроходцы
и пилят лес, а более крушат.
Взамен живых деревьев ставят брёвна
и прочный провод вешают любовно.
По жилкам шквал известий понесётся -
слова и застучат и зазвучат:
пойдут надёжно, в темпе нашей мысли.
На трассе шум - дела идут на лад.
Следят за тем, чтоб нити не провисли.
Натягивают туго, как канат.
В бригаде бойкий опытный состав.
Чтоб связи с городом у сёл не кисли,
в глушь тянут телефон и телеграф.

Robert Frost The Line-Gang

Here come the line-gang pioneering by,
They throw a forest down less cut than broken.
They plant dead trees for living, and the dead
They string together with a living thread.
They string an instrument against the sky
Wherein words whether beaten out or spoken
Will run as hushed as when they were a thought
But in no hush they string it: they go past
With shouts afar to pull the cable taught,
To hold it hard until they make it fast,
To ease away -- they have it. With a laugh,
An oath of towns that set the wild at naught
They bring the telephone and telegraph.
1916 "Mountain Interval"


Роберт Фрост В лощине
(С английского).

При свете звёзд, в игре зарниц,
среди туманной топи рядом,
я видел, как во сне, девиц
и, сквозь туман, окинув взглядом,
всегда дивился их нарядам.

Там было множество цветов,
у всех особенные лица.
И много разных голосов
текли из тьмы под утлый кров,
во всю звуча в моей светлице.

А я был юн и одинок
и долго слушал их ночами,
впускал к себе на огонёк,
стремясь запомнить всё, что мог,
покуда звёзды были с нами.

А с выпадением росы
все звуки молкли, звёзды гасли.
Цветы и птицы в те часы
для обновления красы
скрывались в собственные ясли.

Так я стал знанием богат:
где птицы взяли их уменье,
зачем цветам их аромат.
Теперь всегда поведать рад,
как слушал птиц среди цветенья.

Robert Frost In a Vale

When I was young, we dwelt in a vale
By a misty fen that rang all night,
And thus it was the maidens pale
I knew so well, whose garments trail
Across the reeds to a window light.

The fen had every kind of bloom,
And for every kind there was a face,
And a voice that has sounded in my room
Across the sill from the outer gloom.
Each came singly unto her place,

But all came every night with the mist;
And often they brought so much to say
Of things of moment to which, they wist,
One so lonely was fain to list,
That the stars were almost faded away

Before the last went, heavy with dew,
Back to the place from which she came —
Where the bird was before it flew,
Where the flower was before it grew,
Where bird and flower were one and the same.

And thus it is I know so well
Why the flower has odor, the bird has song.
You have only to ask me, and I can tell.
No, not vainly there did I dwell,
Nor vainly listen all the night long.
1913 "A Boy's Will"


Роберт Фрост Телефон
(С английского).

Сегодня я слонялся по леску.
Успел зайти куда подальше
и радовался славному деньку.
Но что-то дивное причудилось там мне:
вдруг речь твою услышал в тишине.
Лишь голову пригнул к цветку -
в нём чистый голос твой - без фальши.
Я излагаю всё точь-в-точь.
Ты выбрала цветок в окне
и, будто в трубку, зашептала.
Припомни всё сама сначала.

"Тебе мерещилось ! Признайся сам сперва!"

Ну, что ж ! Возможно ты права.
Но, знаешь, я не глух.
Я выгнал пчёлку прочь
и наклонился к стебельку.
Подумалось, что слышатся слова:
звучало: "Приходи !" Ты имя назвала.

"Не спорю. Только в мыслях, а не вслух".

Так вот я тут - и все дела !

Robert Frost The Telephone

"When I was just as far as I could walk
From here today,
There was an hour
All still
When leaning with my head against a flower
I heard you talk.
Don't say I didn't, for I heard you say -
You spoke from that flower on the windowsill -
Do you remember what it was you said?"

"First tell me what it was you thought you heard."

"Having found the flower and driven a bee away,
I leaned my head,
And holding by the stalk,
I listened and I thought I caught the word -
What was it? Did you call me by my name?
Or did you say -
Someone said 'Come' - I heard it as I bowed."

"I may have thought as much, but not aloud."

"Well, so I came."
1916 "Mountain Interval"

Примечание.
Наиболее известный перевод стихотворения Telephone а русский язык сделан
Григорием Кружковым.


Роберт Фрост Откровение
(С английского).

Нам хочется держаться в стороне,
за ироничными словами,
когда ж нас разглядят извне,
мы рады и спокойней сами.

Нам жаль, когда мы - не случайно -
(так сами говорим) потом
должны раскрыть все наши тайны
в беседах с вдумчивым дружком.

Всё ищем для себя укромный путь,
играем с Богом в прятки, будто дети,
но всё ж в итоге сыщут, где мы суть,
куда б ни скрылись в целом свете.

Robert Frost Revelation

We make ourselves a place apart
Behind light words that tease and flout,
But oh, the agitated heart
Till someone find us really out.

'Tis pity if the case require
(Or so we say) that in the end
We speak the literal to inspire
The understanding of a friend.

But so with all, from babes that play
At hide-and-seek to God afar,
So all who hide too well away
Must speak and tell us where they are.
1913 "A Boy's Will"

Примечание.
Стихотворение Revelaton можно найти в Интернете во многих русских переводах,
в их числе переводы Алёны Алексеевой, Василия Бетаки, Николая Кружкова,
Виктора Топорова, Б.Хлебникова.


Роберт Фрост Птица-гончар и др.

Роберт Фрост Птица-гончар.

Речь про певца, знакомого всем нам.
Он летом громко свищет по лесам,
и крепкие деревья шумно вторят,
что цвета стало меньше в десять раз,
что тусклый лист души не раззадорит,
что лепестков на ветках больше нет,
и груша с вишней летом без прикрас,
что пасмурен теперь сам свет,
что грянет листопадное засилье
и всё покроется дорожной пылью,
что смолкнет сам он, видя, как всё сиро,
хотя ему молчанье не к лицу.
И есть вопрос, что он бросает миру:
что делать, если всё идёт к концу ?

Robert Frost The Oven Вird*

There is a singer everyone has heard,
Loud, a mid-summer and a mid-wood bird,
Who makes the solid tree trunks sound again.
He says that leaves are old and that for flowers
Mid-summer is to spring as one to ten.
He says the early petal-fall is past
When pear and cherry bloom went down in showers
On sunny days a moment overcast;
And comes that other fall we name the fall.
He says the highway dust is over all.
The bird would cease and be as other birds
But that he knows in singing not to sing.
The question that he frames in all but words
Is what to make of a diminished thing.
1916 "Mountain Interval"

Примечания.
Стихотворение The Oven Bird можно найти в Интернете в русском переводе
Таджимана Керымлы, Вячеслава Толстова, Александра Шаракшанэ.
*Oven Bird - птица-гончар, птица-горшечник, птица-печник - название нескольких видов певчих американских птиц рода Furmarius, строящих себе
прочные гнёзда из глины. Эти птицы славятся своим приятным пением, причём
могут петь дуэтом: и самец, и самка вместе.


Роберт Фрост Заложенное в семени.
(С английского).

Ты к ужину зовёшь и с нетерпеньем
меня уводишь от моих трудов,
когда в саду я занят погребеньем
летящих с яблонь белых лепестков.
Тот нежный дождь бежит с благословеньем.
(Прибавит сбор гороха и бобов).
Иду с тобой, но прежде умным зреньем
пойми, как я, значенье тех даров.
Я рад служить земле с весенней страстью.
Вся будущая жизнь заложена в зерне.
В земле родится счастье и несчастье,
и плевелы вокруг терзают душу мне.
Отрадно видеть, как полезные ростки,
напрягшись в почве, всходят сквозь комки.

Robert Frost Putting in the Seed

You come to fetch me from my work to-night
When supper's on the table, and we'll see
If I can leave off burying the white
Soft petals fallen from the apple tree
(Soft petals, yes, but not so barren quite,
Mingled with these, smooth bean and wrinkled pea);
And go along with you ere you lose sight
Of what you came for and become like me,
Slave to a Springtime passion for the earth.
How Love burns through the Putting in the Seed
On through the watching for that early birth
When, just as the soil tarnishes with weed,
The sturdy seedling with arched body comes
Shouldering its way and shedding the earth crumbs.
1916 "Mountain Interval"

Примечание.
Стихотворение Putting in the Seed можно найти в Интернете в русских переводах
Вадима Белякова, Галины Девяткиной, Бориса Зверева.


Роберт Фрост Корова в яблочную пору
(С английского).

Корову обуял задор.
Взамен ворот, всё лезет сквозь забор.
На городивших смотрит гордо,
и у неё стекает с морды
слюна и сусло вроде сидра.
Травой питаться ей обрыдло.
Лишь к падалице мчит резвей -
съедает с нею и червей.
Куснёт и, очумев с глотка,
взревёт, уставясь в облака.
С такой не спросишь молока.

Robert Frost The Cow in Apple-Time

Something inspires the only cow of late
To make no more of a wall than an open gate,
And think no more of wall-builders than fools.
Her face is flecked with pomace and she drools
A cider syrup. Having tasted fruit,
She scorns a pasture withering to the root.
She runs from tree to tree where lie and sweeten.
The windfalls spiked with stubble and worm-eaten.
She leaves them bitten when she has to fly.
She bellows on a knoll against the sky.
Her udder shrivels and the milk goes dry.
1916 "Mountain Interval"

Примечание.
Стихотворение The Cow in Apple-Time можно найти в Интернете в нескольких переводах, в том числе С.Степанова, Алексея Горшкова. Наиболее известен и удачен перевод Григория Кружкова.


Роберт Фрост Случайная встреча
(С английского).

Погода в этот день была надёжных лапах.
Жара - в пределах. Солнце не пекло
и дымкою само себя заволокло.
Я шёл болотами. То еле вылезал,
то вновь тонул. Меня душил кедровый запах.
Терзали грязь, усталость, полумрак.
Я, к сожаленью, и пути совсем не знал.
Присел в лесу, дойдя до буерака.
Чтоб отдохнуть там, подстелил пиджак.
Нигде не видел ни тропы, ни знака.
Взглянул в лазурь небес, глаза в неё вонзал.
Вдруг ствол воскрес, лежавший тт же рядом.
Сперва лежал и приподнялся ввысь.
Бескорый призрак. Встал, но не дерзал
задеть меня корнями или взглядом.
Я поражён был странным видом рук.
От каждого плеча тянулся жёлтый пук -
то к людям провода какие-то вились...
"Здорово ! - говорю. - О чём несёте весть ?
Какими истинами разум ваш проникся ?
Откуда и куда бредёте ? - В Монреаль ?"
"Я - ниоткуда, - говорит он, - как ни жаль.
Иду дорогами, какие ни на есть.
Ищу цветок по имени Калипсо"

Robert Frost An Encounter

Once on the kind of day called “weather breeder,”
When the heat slowly hazes and the sun
By its own power seems to be undone,
I was half boring through, half climbing through
A swamp of cedar. Choked with oil of cedar
And scurf of plants, and weary and over-heated,
And sorry I ever left the road I knew,
I paused and rested on a sort of hook
That had me by the coat as good as seated,
And since there was no other way to look,
Looked up toward heaven, and there against the blue,
Stood over me a resurrected tree,
A tree that had been down and raised again—
A barkless spectre. He had halted too,
As if for fear of treading upon me.
I saw the strange position of his hands—
Up at his shoulders, dragging yellow strands
Of wire with something in it from men to men.
“You here?” I said. “Where aren’t you nowadays
And what’s the news you carry—if you know?
And tell me where you’re off for—Montreal?
Me? I’m not off for anywhere at all.
Sometimes I wander out of beaten ways
Half looking for the orchid Calypso.”
1920 "Mountain Interval"

Стихотворение An Encounter можно отыскать в Интернете в переводе Вячеслава Толстова.


Роберт Фрост Подпорки для гороха.
(С английского).

С обедни в праздник я прошёл вдоль лога.
На вырубке чуть было не оглох.
Мне Джон сказал о хворосте, что много,
и можно брать, чтоб подпереть горох.

В тот день, вполне подстать для Первомая,
лучистый свет над просекою тёк,
а жизнь кровоточила, убегая, -
то бил из пней берёз их буйный сок.

Лягушки, вслед моим телодвиженьям,
по всем углам, где влажен был подзол,
скакали с хоровым сопровожденьем,
смотря во все глаза, зачем пришёл.

Весь свежий хворост свален был повсюду,
любые ветки, сучья и хвосты,
народ с тележками растаскивал те груды.
Под ними мялись дикие цветы.

Подобно детским нитяным узорам,
потом из веток стоек наплели -
на пользу хоть бобам, хоть помидорам,
чтоб их ростки поднялись от земли.

А вид цветов в том месте был печален.
И триллиум не приняли в расчёт.
Едва расцвёл - был хворостом завален.
Гадай да жди, как снова расцветёт.

Robert Frost Pea Brush

I walked down alone Sunday after church
To the place where John has been cutting trees
To see for myself about the birch
He said I could have to bush my peas.

The sun in the new-cut narrow gap
Was hot enough for the first of May,
And stifling hot with the odor of sap
From stumps still bleeding their life away.

The frogs that were peeping a thousand shrill
Wherever the ground was low and wet,
The minute they heard my step went still
To watch me and see what I came to get.

Birch boughs enough piled everywhere!—
All fresh and sound from the recent axe.
Time someone came with cart and pair
And got them off the wild flower’s backs.

They might be good for garden things
To curl a little finger round,
The same as you seize cat’s-cradle strings,
And lift themselves up off the ground.

Small good to anything growing wild,
They were crooking many a trillium
That had budded before the boughs were piled
And since it was coming up had to come.
1916 "Moutain Interval".

Примечание.
Стихотворение Pea Brosh можно найти в Интернете в русских переводах Вадима
Белякова, Василия Бетаки, Лидии Иотковской, Вячеслава Толстова.


Роберт Фрост Диапазон прицела
(С английского).

Отверстие в алмазной паутине.
Над гнёздышком - простреленный цветок.
А выстрел метил в грудь, не то в висок.
Цветок повис, сломившись в середине.

Но птица-мать к птенцам вернулась ныне.
А над цветком кружится мотылёк
и ищет, где б он прицепиться мог,
затем садится, ножками пружиня.

На пастбище стараньем паука
за ночь, среди стеблей коровяка
возникла чудо-сеть из тонких кружев.
Внезапно пуля поразила слух.
Бежит ловец, большой любитель мух,
и мрачно пятится, не обнаружив.

Robert Frost Range-finding

The battle rent a cobweb diamond-strung
And cut a flower beside a ground bird's nest
Before it stained a single human breast.
The stricken flower bent double and so hung.

And still the bird revisited her young.
A butterfly its fall had dispossessed
A moment sought in air his flower of rest,
Then lightly stooped to it and fluttering clung.

On the bare upland pasture there had spread
O'ernight 'twixt mullein stalks a wheel of thread
And straining cables wet with silver dew.

A sudden passing bullet shook it dry.
The indwelling spider ran to greet the fly,
But finding nothing, sullenly withdrew.
1916 "Mountain Interval"

Примечание.
Стихотворение Range Finding можно найти в Интернете в переводах Григория Кружкова и других.


Роберт Фрост Взаперти.
Как это было рассказано ребёнку.
(С английского).

Мы дома ночью спали взаперти.
Цветы отдельно запирали на террасе,
куда и свет не проникал почти.
И ночью спал я, будто на фугасе.
Казалось, воры пуговкой скребут:
явились за цветами и крадут.
Но Бог хранил цветы от всяких зол.
Я лишь одну настурцию нашёл
с помятым стебельком, взглянув на пол.
Я, верно, сам расправился с цветком
и честно признаю свою вину.
Вчера он в играх был моим дружком.
Мы вместе любовались на луну.

Robert Frost Locked Out
As told to a Child

When we locked up the house at night,
We always locked the flowers outside
And cut them off from window light.
The time I dreamed the door was tried
And brushed with buttons upon sleeves,
The flowers were out there with the thieves.
Yet nobody molested them!
We did find one nasturtium
Upon the steps with bitten stem.
I may have been to blame for that:
I always thought it must have been
Some flower I played with as I sat
At dusk to watch the moon down early.
1916 "Mountain Interval".


Роберт Фрост Прощальное слово Лазурной Птицы.
Как это было рассказано ребёнку.
(С английского).

Вышел я, а мне Ворона
громко крикнула с кола,
вроде дьякона с амвона:
"Эй ! Здорово. Как дела ?
Благодарна буду, если
передашь, увидев Лесли,
извиненье неспроста -
от не смогшей с ним проститься
маленькой Лазурной Птицы.
Хмурый ветер в свой наскок
звёзды яркие зажёг;
наморозил лёд повсюду;
нашу птичку ввёл в простуду,
вырвал перья из хвоста...
Птичка просит на прощанье
молвить Лесли: "До свиданья !"
Пусть до ласковых времён
носит красный капюшон.
Пусть, как выследит Вонючку,
даст ему большую взбучку.
Пусть надеется и ждёт.
А весной, как стает лёд,
птичка вновь ему споёт".

Robert Frost - The Last Word of a Blue Bird
As told to a child

As I went out a Crow
In a low voice said, "Oh,
I was looking for you.
How do you do?
I just came to tell you
To tell Lesley (will you?)
That her little Bluebird
Wanted me to bring word
That the north wind last night
That made the stars bright
And made ice on the trough
Almost made him cough
His tail feathers off.
He just had to fly!
But he sent her Good-by,
And said to be good,
And wear her red hood,
And look for the skunk tracks
In the snow with an ax-
And do everything!
And perhaps in the spring
He would come back and sing."
1916 "Mountain Interval".

Примечание.
Стихотворение The Last Word of a Bluebird отыскалось в Интернете в переводе на русский язык Захара Гинзбурга.



Роберт Фрост Девочкин сад
(С английского).

Подчас, в приятную погоду,
соседка говорила мне,
как раз в свои девчачьи годы
она блажила по весне.

Ей захотелось взять делянку
в своём саду, затем чтоб там
самой трудиться спозаранку.
Отец сказал: "Конечно, дам !"

Вблизи ограды был кусочек,
определённый под лабаз,
забитый грудой старых бочек.
Отец сказал: "Вот, в самый раз.

Задумано умно и мило,
затея лучше всех затей:
пусть руки наберутся силы,
помимо кожи да костей".

Сказал: садовая работа -
совсем не отдых, а страда,
что нужно не бояться пота ...
Она была не враг труда.

Навоз возила то и дело
и не гнушалась грубых блуз,
но всякий раз в пути краснела
за грязный неприятный груз,

когда хоть кто-то шёл дорогой...
Семян, где можно, набрала -
была к их выбору нестрогой -
и насажала без числа

всё, вплоть до косточек плодовых,
латук, горох, бобы, редис,
картофель, много трав столовых,
томаты, свёклу и маис.

Она сама подозревала,
что много яблонь на гряде,
но нужных знаний было мало,
чтоб разобраться что и где.

Осенний сбор был очень пёстрый:
по малой горсточке всего,
чего ведро, чего с напёрсток,
а в общей сумме - ничего.

Теперь, увидев, как в селенье
в делах подводится итог
и все в хорошем настроенье,
она твердит нам: "Я - знаток !

Когда-то фермершей бывала"...
Но без советов ! - Бог упас.
И никогда не привирала,
ведя повторно свой рассказ.

Robert Frost A Girl's Garden.


A neighbor of mine in the village
Likes to tell how one spring
When she was a girl on the farm, she did
A childlike thing.

One day she asked her father
To give her a garden plot
To plant and tend and reap herself,
And he said, "Why not?"

In casting about for a corner
He thought of an idle bit
Of walled-off ground where a shop had stood,
And he said, "Just it."

And he said, "That ought to make you
An ideal one-girl farm,
And give you a chance to put some strength
On your slim-jim arm."

It was not enough of a garden
Her father said, to plow;
So she had to work it all by hand,
But she don't mind now.

She wheeled the dung in a wheelbarrow
Along a stretch of road;
But she always ran away and left
Her not-nice load,

And hid from anyone passing.
And then she begged the seed.
She says she thinks she planted one
Of all things but weed.

A hill each of potatoes,
Radishes, lettuce, peas,
Tomatoes, beets, beans, pumpkins, corn,
And even fruit trees.

And yes, she has long mistrusted
That a cider-apple
In bearing there today is hers,
Or at least may be.

Her crop was a miscellany
When all was said and done,
A little bit of everything,
A great deal of none.

Now when she sees in the village
How village things go,
Just when it seems to come in right,
She says, "I know!

"It's as when I was a farmer..."
Oh never by way of advice!
And she never sins by telling the tale
To the same person twice.
1916 "Mountain Interval"

Примечание.
В Интернете можно найти перевод стихотворения A Girl's Garden а русский язык,
сделанный Маратом Джумагазиевым.


Роберт Фрост Спуск Брауна - или Скольжение волей-неволей.
(С английского).

Так высоко жил фермер Браун,
что виден был его фонарь
за много миль, когда шабашил
и складывал свой инвентарь.

Однажды многие смотрели,
как он летел, чин-чинарём,
сквозь все поля и загородки,
рисуя кольца фонарём.

Меж домом и сараем буря
его, схвативши, понесла
на гладь сплошной ледовой корки.
А мир вокруг накрыла мгла.

Под снегом - стенки, ряд деревьев.
Не смог схватиться ни за сук,
как ни старался уцепиться,
лишь в ямах застревал каблук.

Невольно, в нос бурча про что-то -
бежал за кем-то по пятам,
а сам не мог остановиться,
всё нёсся с горки по полям.

Всё мчался вниз. Расставил длани,
как неземное существо.
Раскинул руки, вроде крыльев.
В лице мелькнуло торжество.

Быстрее, тише - как случалось;
то прямо встав, то сев потом.
Летел, и в страхе, и рискуя
своей одеждой и хребтом.

Он пёкся, чтоб фонарь не гаснул,
и раздразнил внизу зевак.
Те, глядя на огонь, кричали:
"Смотрите, что ещё за знак !?

К чему нам Браун светит ночью ?
С чего распраздновался он ?
Не то удачно продал ферму,
не то почётно награждён".

Он мчал опасно, кувыркался.
Упал и грохнул свой фонарь
(и всё-таки не дал потухнуть -
крутил фитиль, сбивая гарь).

Ещё не веря в неудачу,
не тратя силы и ума,
он подчинился лютой буре
и, как пацан, съезжал с холма.

"Ох, я..." Вот всё, что мог он крикнуть,
попавши, как в речной поток,
и проскочил две мили склона.
Дом стал - аж страшно - как далёк.

Я ж думал (Всё же я - водитель !),
как быть, когда надежды нет
и мощь машины на исходе ?
Так вот мой собственный ответ:

мы, янки, - вечно неизменны !
Навряд ли Браун был смущён
и совершенно растерялся,
попав на слишком скользкий склон.

Он, будто, вздумал задержаться
до оттепели в январе,
которая покончит с настом,
и покорился злой поре,

как вдруг, съезжая, развернулся,
манером восхитившим глаз.
Неужто позабыл, к кому он
спешил добраться в этот час ?

Он явно выбрал направленье
не к цели, а в чужой квартал,
чему, однако, вне сомненья,
значенья он не придавал.

С сочувствием, как было должно,
вполне тактично, как сумел,
я подбежал к нему с вопросом.
Был очень рад, что Браун цел.

Он трижды поморгал глазами.
Встряхнул фонарь. Убрал фитиль
и двинулся в своё жилище -
дорогой в много-много миль.

Robert Frost Brown's Descent
or Willy-Nilly Slide.

Brown lived at such a lofty farm
That everyone for miles could see
His lantern when he did his chores
In winter after half-past three.

And many must have seen him make
His wild descent from there one night,
'Cross lots, 'cross walls, 'cross everything,
Describing rings of lantern light.

Between the house and barn the gale
Got him by something he had on
And blew him out on the icy crust
That cased the world, and he was gone!

Walls were all buried, trees were few:
He saw no stay unless he stove
A hole in somewhere with his heel.
But though repeatedly he strove

And stamped and said things to himself,
And sometimes something seemed to yield,
He gained no foothold, but pursued
His journey down from field to field.

Sometimes he came with arms outspread
Like wings, revolving in the scene
Upon his longer axis, and
With no small dignity of mien.

Faster or slower as he chanced,
Sitting or standing as he chose,
According as he feared to risk
His neck, or thought to spare his clothes,

He never let the lantern drop.
And some exclaimed who saw afar
The figures he described with it,
"I wonder what those signals are

Brown makes at such an hour of night!
He's celebrating something strange.
I wonder if he's sold his farm,
Or been made Master of the Grange."

He reeled, he lurched, he bobbed, he checked;
He fell and made the lantern rattle
(But saved the light from going out.)
So half-way down he fought the battle

Incredulous of his own bad luck.
And then becoming reconciled
To everything, he gave it up
And came down like a coasting child.

"Well--I--be--" that was all he said,
As standing in the river road,
He looked back up the slippery slope
(Two miles it was) to his abode.

Sometimes as an authority
On motor-cars, I'm asked if I
Should say our stock was petered out,
And this is my sincere reply:

Yankees are what they always were.
Don't think Brown ever gave up hope
Of getting home again because
He couldn't climb that slippery slope;

Or, even thought of standing there
Until the January thaw
Should take the polish off the crust.
He bowed with grace to natural law,

And then went round it on his feet,
After the manner of our stock;
Not much concerned for those to whom,
At that particular time o'clock,

It must have looked as if the course
He steered was really straight away
From that which he was headed for--
Not much concerned for them, I say:

No more so than became a man--
And politician at odd seasons.
I've kept Brown standing in the cold
while I invested him with reasons;

But now he snapped his eyes three times;
Then shook his lantern, saying, "He's
'Bout out!" and took the long way home
By road, a matter of several miles.
1920 "Mountain Interval"



Владимир Ягличич Платонические стихи и др.

Владимир Ягличич Платонические стихи
(С сербского).

Он к ней являлся - невысокий и пузастый, но с гонором большого франта,
исполненный художнической страсти и, как он полагал,- таланта.
Он презирал других своих коллег, но не партийцев в их штабах.
Его влекло к кураторше музейной с густой помадой на губах.
Он знаньем женщин хвастался, бывало, - притом растил своё пивное чрево.
Она с улыбкой на него взирала - причиною чего была натура девы.
(Кураторша была девицей несемейной, а вот художник был женат).
Его считали чем-то средним: мол, либо обожатель, либо брат.
А вот физическая связь у них была навряд,
что знали зоркие друзья без всякой экспертизы.
Но от неё он выходил, как некий император от маркизы:
и горд и весел исполненьем привычного, но жгучего каприза.
Она кокетничала с треволненьем, не получая никаких щедрот,
и он в ответ совсем не ждал ни ласки, ни забот.
Ему вкус кофе был в её салоне сладок,
но не случалось страстных прегрешений.
Он был до сплетен о своих победах падок,
а ей казалось, что к ней в гости ходит гений.


Владимир Ягличич Мольба
(С сербского)

Столь сильно тебя люблю,
а прОклятый мир всё злей -
так не страшна и смерть.
Только молю:
не смей
раньше меня умереть.

Молба

Толико те волим
(не мој,
примих свет уклети) -
да те молим:
немој
пре мене умрети.



Владимир Ягличич Всю ночь...
(С сербского).

Всю ночь вбирает фунт фасоли
в себя воды для размягченья,
а парень - жертва злой недоли -
лежит в гробу до погребенья.

У мартовских котов - разгулье.
Всю ночь визжат, как будто дети.
А горожане прикорнули,
привычно взвесив всё на свете.

Пришли соседи. Все готовы
блюсти порядок ритуала.
Оценивают скорбь отцову.
Следят, как мать запричитала.

Уста родных от горя немы.
С угрюмой смертью диспут тщетен.
А у чужих теперь есть тема
для долгих телефонных сплетен.

Не стало слёз в глазах - иссякли,
но их и так вокруг немало
с оконных стёкол льются капли,
и плещут струйки из бокала.

Скажи мне, мать, где твой рассудок ?
Ты сына ждёшь, как в смерть не веря,
всё ждёшь - в любое время суток -
и не спускаешь очи с двери...



Владимир Ягличич Запустение
(С сербского).

Давно здесь не был. Вот я перед ним.
Печальный вид заброшенного дома.
Здесь всё моё и с детства мне знакомо.
Как смог он выдержать года разгрома ?

Какой пейзаж для победителей сравним,
чтоб им торжествовать, с картиною развалин ?
Им кажется, что множат свой престиж
тоскливым зрелищем разбитых крыш
в домах, где будет, вместо детских спален,
раздолье для кротов и заячий ночлег.
Лишь для кота, что там живёт и ныне,
хозяин дома - сильный гордый человек,
а я мечусь, как ветер на пустыне,
и у меня уж ни имущества, ни сил.
Лишь только помню адрес, где я жил.

Так кто ж мешал тут известь и цемент ?
Кто громоздил из камня эти крепи,
как будто сам себе готовил цепи
и воздвигал не дом, а монумент,
с непрочною уже дощатою оградой,
с пустым и небольшим двором,
что только уже, а не шире стал потом.
А жить он здесь не стал со всей своей армадой.

(Вариант:
Здесь прадед забывал про сон и хлеб
и самый прочный камень клал толково,
как будто сам себя вгонял в оковы,
но нынче тут уже не дом, а склеп:
вокруг него дощатая ограда,
внутри неё пустой и узкий двор.
Он лишь тоскливей стал с тех пор.
И нет жильцов, и больше нет догляда).

Дом нынче обветшал и одинок,
и на заборе - высохший венок.
Здесь больше не живут обычные восторги,
они здесь гаснут и смолкают, будто в морге.
Вот птица машет в воздухе крылом.
Внизу одно название - не дом.

Вблизи сарая - жёлтые поленья.
Там, возле них, должно быть, и топор.
В напевы, что здесь полнят косогор,
вплели мотивы все былые поколенья.
Дом - без собак, но если дунет шквал,
то стронет цепь, и зазвенит металл.
Сверх прочего нечаянного гама,
внезапно стукнет сломанная рама.
Здесь, к сожаленью, больше не случится
услышать от кого-нибудь привет.
Не встретятся, как встарь, приветливые лица.
Никто не даст рачительный совет.

А есть ли где-то в мире место краше ?
Когда все вдруг сорвались второпях,
мы лишь могли с недоумением в глазах
в тоске испить нам выпавшую чашу,
чтоб после разобраться, как несложно
за день собраться в путь неосторожно
и вытерпеть года тяжёлой суеты
за призрачную сласть несбыточной мечты.


Владимир Ягличич Шиповник
(С сербского).

Нарвём шиповника - с опаской: он колючий.
В сиропе сварим - превзойдёт любые джемы.
Перемешаем, сняв с огня, на всякий случай.
В гортани будет сласть, как будто от поэмы.
И не поймёшь никак, с чего вдруг подобрела
Природа, что зазря не открывает недра,
что в разговорах чаще ветрами гудела,
а нынче кормит нас изысканно и щедро.
Как трио Шуберта услышав в то мгновенье,
мы чтим Природу-Мать и шепчем это имя,
а та полна любви, готовая к доенью:
струится, плещет изобильнейшее вымя.
Земля, что и сама по форме, как шиповник,
утратив память в этом дивном изобилье,
напрасно ищет - и не знает, кто виновник, -
за ласточкою вслед сорвавшиеся крылья.

Нарвём шиповника. Он спел. Его так много.
И лето нынче, напоследок, таровато.
Светилу предстоит далёкая дорога
до встречи с торжеством осеннего заката.
Все ягоды висят на ветках красной дробью.
Побережём, чтоб не поранить, наши руки
среди колючек в этом тесном неудобье,
где все кусты - позеленевшие надгробья,
стесняясь нас, похоронившие все звуки.
Земля черным черна, кусты - чуть-чуть кровавы.
На нас царапины и шрамы за беспечность.
Природа жертвует собою для забавы
и строчки вписывает в нашу быстротечность.

Нарвём шиповника в дорожные пакеты.
Заполним вакуум пустопорожней жизни.
Пусть греют нас плоды, как мелкие монеты,
как нечто сладкое на нашей горькой тризне,
став ясным светом, что не гаснет в тёмной чаще.
Пускай земле, куда пойдём мы на съеденье,
наш прах покажется хотя немного слаще,
когда нас посетят благие сновиденья.
Шиповник, как по христианскому обету,
во всю старается в час нашего свиданья,
чтоб снилось нам потом лишь радостное лето,
где нет и мысли об осеннем увяданье.


Владимир Ягличич УробОрос*
(С сербского).

Я был слепой кишкою при рожденье:
упал с дождём, покинув облака.
Потом был долго в мрачном заключенье,
но выбраться сумел из-под замка.
Весь мир формировал мой новый образ.
Я, как кольцо, сдавил его, обняв.
Согрелся, в том объятии обОдрясь,
лишь не сумел насытить алчный нрав.
Голодный, я схватил двумя зубами
торчащий возле рта мясной отрост -
потуже, чтоб не выскользнул наружу,
а мир, что в центре, обжимал боками.
Душу весь свет, жуя при том свой хвост.
Но мир теперь - всё хуже и всё уже.

Примечание.
*УробОрос - символический мифический образ: змея, пожирающая свой хвост. Этот
образ был знаком древним египтянам, грекам, индусам, китайцам, скандинавам и ацтекам. Этот символ растолковывается по-разному: это вечность и бесконечная цикличность в природе и в жизни; чередование созидания и разрушения, это жизнь и смерть; перерождение и умирание. Это символ движения космоса - процесс без начала
и без конца. В этом стихотворении уробОрас - символ самоубийственной авторитарной
власти.


Владимир Ягличич Охотница
(С сербского)

Ты трёшься, кошка, шёрсткой, тычешься мне в руки.
Гибка, и ластишься, нисколько не боясь.
Ты чешешь пышный бок о рукава, о брюки,
как будто хочешь снять пушинки или грязь.

С утра, когда всё голубиное семейство
гуляет в садике, кормясь, перед тобой,
ты смотришь пристально, в глазах твоих злодейство,
стращащий птицу дикий пламень голубой.

Ты отступаешь и обходишь стаю сбоку,
заходишь с тыла, усмиряя маету,
а после долго ждёшь, коварно и жестоко,
момента, чтобы сбить добычу на лету.

Прокусишь горло и себя обрызжешь кровью.
Лететь по ветру пустишь перья голубка,
потом всё лижешься при мне у изголовья,
гордясь удачею и тем, как ты ловка.

Лежишь царевною. Желудок набивала
не мягким хлебом, а нашла другую сласть.
Во тьме, что и на дом, и город густо пала,
на стуле, под пальто, заместо одеяла,
ты сердцем весела. Ты жмуришься устало.
Когда раззявишь рот - блеснёт кошачья пасть.


Владимир Ягличич Ответ
(С сербского).

Авторизованный вариант:

Вновь Эмпедокл в безумной позе
грозит без умолку и рьяно
предстать в своём апофеозе
и броситься в огонь вулкана.

Нет, предоставь полёты птицам
и, гордый званием поэта,
предстань героем, чтоб сразиться
со злобою любого света.


Владимир Ягличич Село
(С сербского).

Ворота с яркими венками,
подворья с тракторами,
беседы вечерами -
с холодною водой в графине
и Сичевским* вином в кувшине.
Над Кутинской** рекой
шальное комарьё.
Всё это наше. Вспоминай и ты
кудахтанье несушек; по утрам
задорных петухов,
что машут крыльями
на всех заборах;
телёнка глупого; корову
с глазами херувима;
да лозы с гроздьями
в мечтах о прессе.
Сама Деметра там в прохладе
спит в ночь преображенья.
Селянин с братом говорит о дележе.
То - как "Война и мир".
Селянка говорит, что дочь выходит замуж.
То - будто "Илиада".

Примечания.
*Сичево - известное живописное село возле города Ниш. Рядом природный заповедник, богатый эндемическими растениями и животными; места археологических находок; в селе находится православный монастырь св.Богородицы и располагается колония писателей и художников, основанная
в 1905 году художницей Надеждой Петрович. Рядом расположена электростанция
"Сичево". Село славится своими винами. В каньоне реки Нишавы находится известное Сичевское (Сичевацкое или Сичевачкое) ущелье.
**Кутинская река - один из притоков реки Нишавы.


Владимир Ягличич Встреча
(С сербского).

Мы с ней столкнулись по пути, среди селенья.
Был жаркий полдень, пыль. Вся жизнь - в оцепененье.
В джинсовом голубом, казалось мне, она
шагает по своей дороге не одна.
С ней шёл поток парализующего света.
А поступь описать смогли бы лишь поэты.
От зрелых персей шёл бодрящий аромат.
Пахнуло пастбищем и выпасом телят.
Она не видела, какое сеет пламя,
и рядышком прошла, не одарив словами.
И всё ж она мне улыбнулась краем губ.
Я тотчас понял, что известен ей и люб.
Так обаяние, что блещет, нас волнуя,
уходит гордо и навек без поцелуя.
Как не сложил стихов ! Грущу без тех минут.
Жаль - не спросил её. Не знаю, как зовут.
Но всё, что не сбылось, события и лица,-
в теченье тысяч лет - всё вечно будет сниться.


Владимир Ягличич Мир - для людей
(С сербского).

Когда бы не было народа,
а солнце всюду согревало
без отдыха и без захода
вершины гор, хребты и скалы,

остался б мир, была б природа,
лишь только б не игрались дети,
лишь васильки, ценя погоду,
цвели в лугах везде на свете.

Цвели б без радости и горя !
Но что за мир, стань в нём безлюдно ?
Мы в нём живём, всё время вздоря,
и вечно любим безрассудно.

Мы ценим рьяно и упрямо
наш мир, где мы лишь только гости,
где крест и звонница у храма,
где из земли выходят кости.

Потомки наши, наши предки !
Дай Бог им света в райских кущах !
Лишь помня их, мы будем крепки
во всех страданиях грядущих.


Роберт Фрост Поход по воду и др.

Роберт Фрост Поход по воду
(С английского).

Иссяк колодец у ворот,
и мы, схватив бадью и банку,
идём сквозь сад и огород
к ручью, на поиск, спозаранку.

Поход лишь только в пользу нам:
осенние деньки погожи,
идём по собственным полям,
и лес вблизи ручья - наш тоже.

Бежали за луною вслед,
а солнце поднималось снизу.
В лесу на сучьях листьев нет.
Не слышно птиц. Не веют бризы.

Шутливо затеваем прятки:
нас гномы прячут от луны.
Нам эти игры просто сладки.
(А мы на все затеи падки).
Но вот опять мы ей видны.

Соединив пустые руки,
мы чутко слушали вдвоём
в надежде, что уловим звуки,
производимые ручьём.

Вдруг видим, за крутым подъёмом,
рой брызг, бегущих вскачь и вскок,
жемчужный дождь над водоёмом,
поток - как блещущий клинок.

Robert Frost Going for Water

The well was dry beside the door,
And so we went with pail and can
Across the fields behind the house
To seek the brook if still it ran;

Not loth to have excuse to go,
Because the autumn eve was fair
(Though chill), because the fields were ours,
And by the brook our woods were there.

We ran as if to meet the moon
That slowly dawned behind the trees,
The barren boughs without the leaves,
Without the birds, without the breeze.

But once within the wood, we paused
Like gnomes that hid us from the moon,
Ready to run to hiding new
With laughter when she found us soon.

Each laid on other a staying hand
To listen ere we dared to look,
And in the hush we joined to make
We heard, we knew we heard the brook.

A note as from a single place,
A slender tinkling fall that made
Now drops that floated on the pool
Like pearls, and now a silver blade.
1913 "A Boy's Will"

Примечания.
1.В Интернете можно найти разне переводы стихотворения Going for Water, в том
числе перевод Владимира Маркелова.
2.На размышление читателям: представим ли как физическое явление придуманный переводчиком "рой брызг, бегущих вскачь и вскок" ? Если нет, то переводчик приносит
читателям своё извинение. ВК

Роберт Фрост В лиственных лесах.
(С английского).

Сверху листья опять и опять
облетают - тень наземь струится.
Будут бурою кожей лежать
на земле, будто та в рукавице.

(Сверху листья опять и опять
облетят, будто тень, что сбежала,
станут бурою тканью лежать,
и земля обретёт одеяло).

До поры возвращения вспять,
чтобы лес, как и раньше, был с тенью,
листьям прежде, чем снова восстать,
нужно выдержать ужас гниенья,

чтоб цветы, прорываясь сквозь прах,
в плясках мяли тот прах корнями.
Не скажу, как в ненаших мирах -
это в том, где живём мы сами.

Robert Frost In Hardwood Groves

The same leaves over and over again!
They fall from giving shade above
To make one texture of faded brown
And fit the earth like a leather glove.

Before the leaves can mount again
To fill the trees with another shade,
They must go down past things coming up.
They must go down into the dark decayed.

They must be pierced by flowers and put
Beneath the feet of dancing flowers.
However it is in some other world
I know that this is way in ours.
1913 "A Boy's Will".

Примечание.
В Интернете можно отыскать стихотворение In Hardwood Groves в переводах
Татьяны Стамовой и Вячеслава Толстова.


Роберт Фрост Октябрь
(С английского).

Нежный и тихий октябрьский восход.
Листья созрели, пора опасть.
Завтрашний ветер, если рванёт
выкажет власть.
Стаи ворон раскаркались всласть.
Завтра сберутся - и прочь.
Нежный и тихий октябрьский восход !
Будь неторопким, сменяя ночь.
Лучше весь день нам продли на часок.
Сердце не против: пусть утро солжёт,
силясь в печали помочь.
Как первый листок коснётся земли,
пусть лишь в полдень - другой листок.
Первый пусть ляжет у ног,
а другой - пусть вдали.
Солнце замедли, чтоб свет был лучист
и рассыпал колдовской аметист.
Холод резвиться охоч.
В гонки с губителем не угораздь.
Листья на лозах сжигает мороз.
Грозди ссыпаются с лоз.
Оставь на стене хоть часть !

Robert Frost October

O hushed October morning mild,
Thy leaves have ripened to the fall;
Tomorrow’s wind, if it be wild,
Should waste them all.
The crows above the forest call;
Tomorrow they may form and go.
O hushed October morning mild,
Begin the hours of this day slow.
Make the day seem to us less brief.
Hearts not averse to being beguiled,
Beguile us in the way you know.
Release one leaf at break of day;
At noon release another leaf;
One from our trees, one far away.
Retard the sun with gentle mist;
Enchant the land with amethyst.
Slow, slow!
For the grapes’ sake, if they were all,
Whose leaves already are burnt with frost,
Whose clustered fruit must else be lost —
For the grapes’ sake along the wall.
1913 "A Boy's Will"

Примечание.

Стихотворение Роберта Фроста "Октябрь" переведено на русский язык неоднократно. Помимо классического перевода М.Зенкевича, в Интернете можно
обнаружить переводы Алёны Алексеевой, Василия Бетаки, Рустама Галанина,
Владимира Маркелова, Владимира О., Александра Шапиро и др.


Роберт Фрост Ропот
(С английского).

В полях, в лесах, среди болот
бродил, куда носили ноги.
Смотрел везде с крутых высот
на мир вокруг, и сыт в итоге.
А дома, завершив поход,
промолвил: "Стоп ! Конец дороге".

На грунте бурая листва
и лишь на дубе уцелела.
Он сбросит то листок, то два,
и те слетают то и дело
на наст, как зыбкая канва,
к другим, лежащим омертвело.

Отжившая листва - в пластах,
часть ветер треплет для потехи.
Завяли астры на кустах.
Сник цвет на ведьмином орехе.
Тоскую о других местах.
Увы ! Порастерял все вехи.

Ах, если бы сердца людей
умели вытерпеть без стона
коловращение вещей
и не страдали убиённо
в трагедиях последних дней
своей любви или сезона !

Robert Frost Reluctance

Out through the fields and the woods
And over the walls I have wended;
I have climbed the hills of view
And looked at the world, and descended;
I have come by the highway home,
And lo, it is ended.

The leaves are all dead on the ground,
Save those that the oak is keeping
To ravel them one by one
And let them go scraping and creeping
Out over the crusted snow,
When others are sleeping.

And the dead leaves lie huddled and still,
No longer blown hither and thither;
The last lone aster is gone;
The flowers of the witch hazel wither;
The heart is still aching to seek,
But the feet question ‘Whither?’

Ah, when to the heart of man
Was it ever less than a treason
To go with the drift of things,
To yield with a grace to reason,
And bow and accept the end
Of a love or a season?
1913 "A Boy's Will".

Примечание.
Стихотворение Reluctance встречается в Интернете в русских переводах под разными
названиями: "Нежелание", "Противление", "Ропот".
В числе прочих известны переводы Вячеслава Толстова и Виктора Топорова.


Роберт Фрост Закроем окна.
(С английского).

Закроем окна от шумов и стыли.
Деревья пусть, качаясь, не скрипят.
Нет певчих птиц, а если б были,
так невпопад.

Как долго ждать до утренней капели,
как долго ждать прилёта первых стай !
Закройте окна от вытья метели.
Глядите, что там за раздрай.

Robert Frost Now Close The Windows

Now close the windows and hush all the fields:
If the trees must, let them silently toss;
No bird is singing now, and if there is,
Be it my loss.

It will be long ere the marshes resume,
I will be long ere the earliest bird:
So close the windows and not hear the wind,
But see all wind-stirred.
1913 "A Boy's Will".

Примечание.
Стихотворение Now Close the Windows можно найти в Интернете в русских переводах,
например, Алёны Алексеевой и Вячеслава Чистякова.


Роберт Фрост Время для веселья.
(С английского).

Бродя под вечер по округе,
я мог лишь помечтать о друге.
В любом коттедже по дорожке
снег стлался вровень под окошки.

Из одного, хотя и хлипко,
доподлинно звучала скрипка.
Я даже увидал сквозь шторы
там лица, полные задора.

И я, хотя я был снаружи,
почувствовал себя не хуже.
Прошёл вдоль улицы немножко -
вернулся к тёмному окошку.

Затопал, под ноги не глядя,
по сонной улице в досаде:
лишь десять - время для веселья,
а тут монашеские кельи.

Robert Frost Good Hours

I had for my winter evening walk—
No one at all with whom to talk,
But I had the cottages in a row
Up to their shining eyes in snow.

And I thought I had the folk within:
I had the sound of a violin;
I had a glimpse through curtain laces
Of youthful forms and youthful faces.

I had such company outward bound.
I went till there were no cottages found.
I turned and repented, but coming back
I saw no window but that was black.

Over the snow my creaking feet
Disturbed the slumbering village street
Like profanation, by your leave,
At ten o’clock of a winter eve.
1914 "North of Boston".

Примечание.
В Интернете можно найти переводы стихотворения Good Hours под разными названиями:
"Лучшие часы", "Блаженные часы", "Добрые часы", в том числе перевод Е.Лобановой
"Праведное время".


Роберт Фрост Неизбранная дорога
(С английского).

В осеннем лесу раздвоился путь.
Две тропки легли под ноги.
Стал размышлять, на какую свернуть.
Первая, вторгшись в какую-то муть,
вильнула - как нет дороги.

Выбрал другую - приятнее той.
Не уже, не хуже нимало.
Хотелось примять на ней травостой.
Прежде ходивших в той травке густой
тропка, должно быть, сама помяла.

Возможно, те тропки сходились вдали.
Которая лучше, не стоило спорить.
Сквозь листья нога не касалась земли,
и обе дороги меня влекли -
но я не вернулся туда вдругорядь.

Потом мне придётся не раз вздохнуть...
Тропинка вдруг на две распалась.
Будь там хоть кто, не помог бы ничуть -
я выбрал не многими хоженый путь.
Той разницей всё и решалось.

Robert Frost The Road Not Taken

Two roads diverged in a yellow wood,
And sorry I could not travel both
And be one traveler, long I stood
And looked down one as far as I could
To where it bent in the undergrowth;

Then took the other, as just as fair,
And having perhaps the better claim
Because it was grassy and wanted wear,
Though as for that the passing there
Had worn them really about the same,

And both that morning equally lay
In leaves no step had trodden black.
Oh, I kept the first for another day!
Yet knowing how way leads on to way
I doubted if I should ever come back.

I shall be telling this with a sigh
Somewhere ages and ages hence:
Two roads diverged in a wood, and I,
I took the one less traveled by,
And that has made all the difference.
1916 "Mountain Interval".

Примечание.
Стихотворение The Road Not Taken переведено на русский язык многими авторами. В Интернете можно найти тексты переводов сделанных под разными
заглавиями: "Другая дорога", "Дорога, которую я не избрал", "Неизбранная дорога", "Невыбранный путь", "Неизбранный путь" и др. Никитой Винокуровым,
Анной Герман, Маратом Джумагазиевым, А.Коневым, А.Коряковцевым, Григорием Кружковым, Валерием Савиным, Виктором Тороповым, Валерием Черешней, Александром Шаракшанэ и др.


Роберт Фрост Мимолётная встреча
(С английского).

Я шёл с холма вдоль длинной загородки
и у калитки, в самый первый раз,
взглянув перед собой, увидел вас.
Я был пленён изяществом походки.

Мой шаг был длинный, ваш - короткий.
Мой чуть ли не двукратным был на глаз.
В пыли был виден след обеих трасс.
У вас был глазомер особо чёткий:

ваш зонтик нацарапал на дороге
сначала единицу с запятой.
Когда мы дружно подвели итоги -
вы улыбнулись с милой теплотой.
Я вниз пошёл по следу ваших ног.
Вы - кверху по следам моих сапог.


Примечание.
Стихотворение Meeting and Рassing можно найти в Интернете в переводах на
русский язык Григория Кружкова ("Первая встреча") и Максима Советова ("Встреча и
проводы").


Роберт Фрост Лягушачий ручей
(С английского).

Ручья в июне - будто не бывало.
Всё пел, журчал, а нынче вдруг сбежал -
ушёл под камни, в землю, как в подвал.
(И племя квакш, с ним вместе, запропало.
А в мае выдавали звон и трель,
как бубенцы под дугами в метель).
И недотрога, что цвела завяла.
Пожухший лист истрёпан, скручен, свит
и поперёк течения лежит,
прикрывши русло ворохом мочала.
Жара склеила листья в одеяло.
Исчез ручей, но вспомнится нам впредь.
Он всюду с нами, и сейчас, и присно.
Он, где бы ни был, продолжает петь.
Любимое мы любим бескорыстно.

Robert Frost Hyla Brook

By June our brook’s run out of song and speed.
Sought for much after that, it will be found
Either to have gone groping underground
(And taken with it all the Hyla breed
That shouted in the mist a month ago,
Like ghost of sleigh bells in a ghost of snow) –
Or flourished and come up in jewelweed,
Weak foliage that is blown upon and bent,
Even against the way its waters went.
Its bed is left a faded paper sheet
Of dead leaves stuck together by the heat –
A brook to none but who remember long.
This as it will be seen is other far
Than with brooks taken otherwhere in song.
We love the things we love for what they are.
1916 "Mountain Interval"

Примечание.
В Интернете можно найти ряд переводов стихотворения Hyla Brook на русский
язык, в том числе переводы Алёны Алексеевой, И.Кашкина, Григория Кружкова,
Владимира Маркелова.


Роберт Фрост Открытое гнездо
(С английского).

Ты в играх был любителем новинок.
Я глянул - ты на корточках стоишь
на скошенном лугу с пучком травинок,
как показалось, пробуя воткнуть,
не то плетёшь узор из тех былинок,
не то забор от бризов городишь.
Затеи были странными чуть-чуть.
Траве не в мочь укорениться снова.
Но понял: то не с бризом поединок
и неспроста чудачит голова,
ни клевер, ни июньская трава,
ни папоротник не были причиной:
гнездо с птенцами было на земле,
случайно обойдённое машиной
(хоть было расположено рисково).
Теперь ему грозят жара и свет.
Тебе хотелось отвести тот вред,
хоть чем-нибудь укрыть птенцов от бед.
Мы стали осторожно суетиться,
чтоб не спугнуть кормящую их птицу.
Но мать и не спешила появиться.
Я всё гадал, а мыслим ли возврат
мамаши в этой сложной обстановке
и стоило ли нам её пугать.
Невольно поступали наугад.
Стремясь достигнуть нашей доброй цели,
мы действовали так, как мы умели,
и наш заслон прикрыл птенцам головки.
Мы дали то, что в силах были дать.
Устроили им тень. Но почему же
теперь молчу ? Всё былью поросло.
Ты помнишь ли, какими мы делами
с тобою занялись потом, не тужа ?
Не ведаю, что сделалось с птенцами,
как жили, поднялись ли на крыло.

Robert Frost The Exposed Nest

You were forever finding some new play.
So when I saw you down on hands and knees
In the meadow, busy with the new-cut hay,
Trying, I thought, to set it up on end,
I went to show you how to make it stay,
If that was your idea, against the breeze,
And, if you asked me, even help pretend
To make it root again and grow afresh.
But ’twas no make-believe with you to-day,
Nor was the grass itself your real concern,
Though I found your hand full of wilted fern,
Steel-bright June-grass, and blackening heads of clover.
’Twas a nest full of young birds on the ground
The cutter-bar had just gone champing over
(Miraculously without tasting flesh)
And left defenseless to the heat and light.
You wanted to restore them to their right
Of something interposed between their sight
And too much world at once—could means be found.
The way the nest-full every time we stirred
Stood up to us as to a mother-bird
Whose coming home has been too long deferred,
Made me ask would the mother-bird return
And care for them in such a change of scene
And might our meddling make her more afraid.
That was a thing we could not wait to learn.
We saw the risk we took in doing good,
But dared not spare to do the best we could
Though harm should come of it; so built the screen
You had begun, and gave them back their shade.
All this to prove we cared. Why is there then
No more to tell? We turned to other things.
I haven’t any memory—have you? —
Of ever coming to the place again
To see if the birds lived the first night through,
And so at last to learn to use their wings.
1916 "Mountain Interval"

Примечание.
Стихотворение The Exposed Nest можно найти в Интернете в переводах Г.Кружкова и Вадима Белякова.

Роберт Фрост Звёзды и др.

Роберт Фрост Звёзды
(С английского).

Ели - в подобиях малиц,
сшитых вьюжным набегом.
Множество звёзд- скиталиц
светят над белым снегом.

Виснут над нашей судьбою;
смотрят, как ноги вязнут
в вечном пути к покою.
Сами с рассветом гаснут.

Мраморный взор Минервин
холоден, как сугробы -
не суетлив, не нервен,
в нём ни любви, ни злобы.

Robert Frost Stars

How countlessly they congregate
O'er our tumultuous snow,
Which flows in shapes as tall as trees
When wintry winds do blow! -

As if with keenness for our fate,
Our faltering few steps on
To white rest, and a place of rest
Invisible at dawn, -

And yet with neither love nor hate,
Those stars like some snow-white
Minerva's snow-white marble eyes
Without the gift of sight.
1913 "A Boy's Will".

Примечание.

Стихотворение Stars, повидимому, редко переводилось на русский язык.
В Интернете можно найти переводы С.Степанова и Сергея Куликова.


Роберт Фрост Любовь и вопрос
(С английского).

Чужак пришёл лесной тропинкой,
в сенцах спросил про жениха.
Он был со свежею дубинкой,
устал, и речь была тиха.
Просил глазами - не губами -
оставить здесь заночевать.
Вокруг сгущалась тьма, как в яме, -
одна сплошная непроглядь.

Примчал жених. Увидев гостя,
решил: "Не станем гнать во тьму,
раз там свежо, как на погосте.
Отыщем место и ему".
А ветер, добавляя тягот,
все листья с жимолости смёл,
и двор был полон синих ягод.
"Что ж, гость ! Скажи с чем к нам пришёл"

Невеста в сумраке сидела
над запылавшим камельком.
Лицо от жара пламенело,
а думы были о своём.
Жених пытался в них вглядеться,
да знать не знал её нутра
и дал бы золота, чтоб сердце
замкнуть на ключ из серебра.

Так чем же я прогневал Бога,
всерьёз расстроился жених.
Был скуп ? Достаточно ли много
давал для бедных и больных ?
Неужто мне для наказанья
к нам гостя горе привело -
затем, чтобы сорвать венчанье
и сеять в этом доме зло ?

Robert Frost Love and a Question

A Stranger came to the door at eve,
And he spoke the bridegroom fair.
He bore a green-white stick in his hand,
And, for all burden, care.
He asked with the eyes more than the lips
For a shelter for the night,
And he turned and looked at the road afar
Without a window light.


The bridegroom came forth into the porch
With, ‘Let us look at the sky,
And question what of the night to be,
Stranger, you and I.’
The woodbine leaves littered the yard,
The woodbine berries were blue,
Autumn, yes, winter was in the wind;
‘Stranger, I wish I knew.’


Within, the bride in the dusk alone
Bent over the open fire,
Her face rose-red with the glowing coal
And the thought of the heart’s desire.
The bridegroom looked at the weary road,
Yet saw but her within,
And wished her heart in a case of gold
And pinned with a silver pin.


The bridegroom thought it little to give
A dole of bread, a purse,
A heartfelt prayer for the poor of God,
Or for the rich a curse;
But whether or not a man was asked
To mar the love of two
By harboring woe in the bridal house,
The bridegroom wished he knew.
1913 "A Boy's Will".


Примечание.
Стихотворение Love and a Question под названием "Любовь и вопрос" переведено на
русский язык Валерием Савиным, Александром Рюссом, Лидией Иотковской, Вячеславом
Толстовым, под названием "Любовь и загадка" - Виктором Топоровым.


Роберт Фрост Страх во время бури
(С английского).

Когда буран грозится до утра,
во тьме да в стуже,
да снег занёс как окна, так и двери,
и кажется - не то трещит кора,
не то вой зверя:
"Эй, выходи !" -
с бедой не справиться ни дома, ни снаружи.
Дела всё хуже.
Подсчитываю силы:
дитя да двое взрослых в доме.
И, кто не спит, тот чует, как ветра
стараются, чтоб наша печь остыла.
Сугробы всё растут в объёме.
Забор с дорогой растворились в белизне.
Уютный наш сарай как вырос в отдаленье.
И страх рождается в груди,
и в сердце у меня сомненье,
что мы себя спасём без помощи извне.

Robert Frost Storm Fear

When the wind works against us in the dark,
And pelts with snow
The lower chamber window on the east,
And whispers with a sort of stifled bark,
The beast,
'Come out! Come out!' -
It costs no inward struggle not to go,
Ah, no!
I count our strength,
Two and a child,
Those of us not asleep subdued to mark
How the cold creeps as the fire dies at length, -
How drifts are piled,
Dooryard and road ungraded,
Till even the comforting barn grows far away,
And my heart owns a doubt
Whether 'tis in us to arise with day
And save ourselves unaided.
1913 "A Boy's Will".

Примечание.
В Интернете стихотворение Storm Fear можно отыскать в интересных переводах
Лидии Иолтовской, Александра Рысса и Павла Кузнецова.


Роберт Фрост Ветер и цветок на подоконнике.
(С английского).

Влюблённые ! Как дань
примите мой сюрприз:
рассказ про зимний бриз
и нежную герань.

Ей выпало вполне
нескучное житьё,
всё время для неё
пел кенар на окне.

Носясь туда да прочь,
взлетая вверх и вниз,
её увидел бриз
и вновь явился в ночь.

Он рос у диких скал,
где птичий гам да снег,
где ни тепла, ни нег.
Любви совсем не знал.

Пленившись, резвый бриз
оконной рамой тряс,
в стекло стучал не раз,
цеплялся за карниз.

Возможно, что герань,
увлёкшись тем дружком,
рассталась бы с окном
в предутренную рань.

Увы ! Пустой каприз
тогда ж разбился в пыль,
и утром за сто миль
умчался бедный бриз.

Robert Frost Wind and Window Flower

Lovers, forget your love,
And list to the love of these,
She a window flower,
And he a winter breeze.

When the frosty window veil
Was melted down at noon,
And the caged yellow bird
Hung over her in tune,

He marked her though the pane,
He could not help but mark,
And only passed her by
To come again at dark.

He was a winter wind,
Concerned with ice and snow,
Dead weeds and unmated birds,
And little of love could know.

But he signed upon the sill,
He gave the sash a shake,
As witness all within
Who lay that night awake.

Perchange he half prevailed
To win her for the flight
From the firelight looking-glass
And warm stove-window light.

But the flower leaned aside
And thought of naught to say,
And morning found the breeze
A hundred miles away.
1913 "A Boy's Will".

Примечание.
В Интернете можно найти стихотворение Wind and Window Flower в переводах Виктора
Топорова, Татьяны Дюльгер, Жанны Жаровой.


Роберт Фрост В пренебрежении.
(С английского).

Нам не твердили "так" или "не так",
смотрели на обоих нас с прохладцей.
Мы, прячась в придорожный буерак,
пытались, с видом милых побродяг,
пренебреженья взрослых не пугаться.

Robert Frost In Neglect

They leave us so to the way we took,
As two in whom they were proved mistaken,
That we sit sometimes in the wayside nook,
With mischievous, vagrant, seraphic look,
And try if we cannot feel forsaken.
1913 "A Boy's Will".

Примечание
В Интернете можно найти перевод стихотворения In Neglect, сделанный Вячеславом
Толстовым.

Роберт Фрост Обращение к тёплому ветру.
(С английского).

Зюйд-Вест ! Спеши сюда с дождём.
Пусть обнажится чернозём,
и наст над грядами - хоть тресни.
Пусть раздаются птичьи песни.
Давай-ка, порезвись всю ночь:
долой весь снег, и лёд весь - прочь.
Пусть паром изойдут сугробы
и первоцвет встаёт из гроба.
Все стёкла мой до чистоты,
чтоб стали выпуклей кресты
в оконных рамах, как распятья.
Ворвись в мой дом, сметая платье.
Гоняй по полу пыль и сор,
трепли стихи и прочий вздор.
Гони поэта на простор.

Robert Frost To the Thawing Wind

Come with rain, O loud Southwester!
Bring the singer, bring the nester;
Give the buried flower a dream;
Make the settled snow-bank steam;
Find the brown beneath the white;
But whate'er you do to-night,
Bathe my window, make it flow,
Melt it as the ice will go;
Melt the glass and leave the sticks
Like a hermit's crucifix;
Burst into my narrow stall;
Swing the picture on the wall;
Run the rattling pages o'er;
Scatter poems on the floor;
Turn the poet out of door.
1913 "A Boy's Will".

Примечание.
Стихотворение To the Thawing Wind можно найти в Интернете в переводах Жанны Жаровой, Юрия Иванова, Аркадия Равиковича и других авторов


Роберт Фрост Rose Pоgonias (Розовые орхидеи).
(С английского).

Длина пленительного луга
была чуть больше высоты
деревьев, выросших по кругу,
любуясь на его цветы.
Он был надёжно скрыт от бризов.
Его природа сберегла
от всяких собственных капризов.
Он стал святилищем тепла.

Мы - как поклонники светила -
там шли меж тысяч орхидей,
так много их в том месте было,
везде, где гуще, где редей.
Цветы в пунцовом окрыленье
вздымали пламя острых стрел
как драгоценные каменья.
Казалось, даже воздух рдел.

И мы решили помолиться.
Такая мысль возникла вдруг:
чтоб косари при косовице
не вспомнили про этот луг.
Хотя бы пусть все их оравы
повременят без суеты
и не выкашивают травы,
когда там буйствуют цветы.


Robert Frost Rose Pogonias

A saturated meadow,
Sun-shaped and jewel-small,
A circle scarcely wider
Than the trees around were tall;
Where winds were quite excluded,
And the air was stifling sweet
With the breath of many flowers -
A temple of the heat.

There we bowed us in the burning,
As the sun's right worship is,
To pick where none could miss them
A thousand orchises;
For though the grass was scattered,
Yet ever second spear
Seemed tipped with wings of color
That tinged the atmosphere.

We raised a simple prayer
Before we left the spot,
That in the general mowing
That place might be forgot;
Or if not all so favored,
Obtain such grace of hours
That none should mow the grass there
While so confused with flowers.
1913 "A Boy's Will".

Примечание.
Стихотворение Rose Pogonias ожно найти в Интернете в разных переводах на русский язык. Его перевели (с соблюдением оригинального размера) Алёна Алексеева и Вадим Беляков.


Роберт Фрост Наблюдательный пункт
(С английского).

Вверху, на пастбище, полно цветов.
Оглядываю дали сквозь завесы.
Селенья стали интересней леса.
Здесь, между можжевеловых кустов,
мне пункт для наблюдения готов.
Вдали - дома, там весело и мило.
Напротив, на холме, видны могилы.
Кто жив, кто мёртв, - объекты всех сортов.

А в полдень, утомясь на солнцепёке,
я не смотрю уж в даль из под руки.
Лицо пылает в солнечном потоке.
Когда дохну - взлетают мотыльки.
Я слышу запах смятых васильков,
смотрю на копошенье муравьёв.

Robert Frost The Vantage Point

If tired of trees I seek again mankind,
Well I know where to hie me--in the dawn,
To a slope where the cattle keep the lawn.
There amid lolling juniper reclined,
Myself unseen, I see in white defined
Far off the homes of men, and farther still,
The graves of men on an opposing hill,
Living or dead, whichever are to mind.

And if by noon I have too much of these,
I have but to turn on my arm, and lo,
The sun burned hillside sets my face aglow,
My breathing shakes the bluet like a breeze,
I smell the earth, I smell the bruised plant,
I look into the crater of the ant.
1913 "A Boy's Will".

Примечание.
Стихотворение The Vantage Point можно найти в Интернете в переводах на русский язык Лилии Мальцевой и Максима Советова.


Роберт Фрост Косьба
(С английского).

Близ леса тишина, лишь только слышен шёпот
косы в ушко земле, расстеленной вокруг.
О чём она ? Я сам того не разумею.
Быть может, жарко ей, и это горький ропот,
а, может быть, ворчит, что глохнет всякий звук.
Что б ни было, коса тиха в своём смиренье.
Не просит хоть на час прервать свои труды,
не ждёт златых даров от эльфа или феи.
Всё это для косы почти ничто в сравненье
с любовью класть траву в спокойные ряды,
не пощадив любой ежи да лебеды,
ни бледных орхидей, ни вспугнутой медянки.
Любовь к труду милей, чем райские пруды,
и длинная коса всё шепчет на полянке.

Robert Frost Mowing

There was never a sound beside the wood but one,
And that was my long scythe whispering to the ground.
What was it it whispered? I know not well myself;
Perhaps it was something about the heat of the sun,
Something perhaps, about the lack of sound -
And that was why it whispered and did not speak.
It was not dream of the gift of idle hours,
Or easy gold at the hand of fay or elf:
Anything more than the truth would have seemed too weak
To the earnest love that laid the swale in rows,
Not without feeble-pointed spikes of flowers
(Pale orchises), and scared a bright green snake.
The fact is the sweetest dream that labor knows.
My long scythe whispered and left the hay to make.
1913 "ABoy's Will".

Примечание.
Стихотворение Mowing можно обнаружить в Интернете во многих разных переводах,
в том числе сделанных Вадимом Беляковым, Борисом Зверевым, Лидией Иотковской,
Вячеславом Толстовым и другими.


Роберт Фрост Пан среди нас
(С английского).

Пан вышел тропинкой лесной
из древней чащобы сплошной,
покрытый густой сединой.
Вышел на свет из суровой тьмы.
Видит долины, видит холмы.

Стал возле выгона, на бугорке.
Ветер носился вокруг налегке.
Пан выжидал со свирелью в руке.
Не углядел ни дымков, ни крыш.
Стукнул копытом, увидев мышь.

Не было там ни шумов, ни тревог.
Выгон иссох и скотину не влёк,
разве что соли полижет бычок
да заиграются дети крестьян,
вовсе не зная, что это за Пан.

Бросил свирель заскучавший старик,
глянул грустнее любых горемык.
Прежде знавал он лишь сойкин крик,
прежде любил ястребиный зык.
К нынешней музыке он не привык.

Видит, настали не те времена.
Весь можжевельник в объятиях сна.
Песня свирели ему не нужна.
Каждая птица, любой василёк
предпочитают простой ветерок.

Голос языческой радости сник.
В мире иной животворный родник.
Пан оказался теперь безъязык.
Смотрит вокруг, и везде неоглядь:
"Что мне играть ? Для кого мне играть ?"

Robert Frost Pan with Us

Pаn came out of the woods one day, —
His skin and his hair and his eyes were gray,
The gray of the moss of walls were they, —
And stood in the sun and looked his fill
At wooded valley and wooded hill.

He stood in the zephyr, pipes in hand,
On a height of naked pasture land;
In all the country he did command
He saw no smoke and he saw no roof.
That was well! and he stamped a hoof.

His heart knew peace, for none came here
To this lean feeding save once a year
Someone to salt the half-wild steer,
Or homespun children with clicking pails
Who see no little they tell no tales.

He tossed his pipes, too hard to teach
A new-world song, far out of reach,
For a sylvan sign that the blue jay’s screech
And the whimper of hawks beside the sun
Were music enough for him, for one.

Times were changed from what they were:
Such pipes kept less of power to stir
The fruited bough of the juniper
And the fragile bluets clustered there
Than the merest aimless breath of air.

They were pipes of pagan mirth,
And the world had found new terms of worth.
He laid him down on the sun-burned earth
And ravelled a flower and looked away —
Play? Play?—What should he play?
1913 "A Boy's Will".

Примечания.
Из других переводов стихотворения Pan with Us в Интернете можно обнаружить работы Жанны Жаровой, Максима Советова, Вячеслава Толстова, Виктора Топорова.


Роберт Фрост Смех Демона
(С английского).

Я мчал за ним по чащам и по логам,
а Демон в глухомань меня завлёк.
Я знал: он не был настоящим богом,
да и к закату шёл уже денёк.
И вдруг такой он мне устроил страх,
что много лет звучит в моих ушах.

Тот звук возник не спереди, а сзади:
как изо сна, проснувшись для потех,
совсем без страха, ни на что не глядя,
встав из дерьма, он выдал дикий смех.
Пока он продирал свои глаза,
я понял, что готовится гроза.

Мне век не позабыть его издёвки.
Он заманил меня, чтоб взять тишком.
Я был встревожен, был наизготовке.
Притворно потянулся за цветком.
(А он ушёл, не посмотрев в лицо !).
Я после просто сел под деревцо.

Robert Frost The Demiurge's Laugh

It was far in the sameness of the wood;
I was running with joy on the Demon’s trail,
Though I knew what I hunted was no true god.
It was just as the light was beginning to fail
That I suddenly heard—all I needed to hear:
It has lasted me many and many a year.

The sound was behind me instead of before,
A sleepy sound, but mocking half,
As of one who utterly couldn’t care.
The Demon arose from his wallow to laugh,
Brushing the dirt from his eye as he went;
And well I knew what the Demon meant.

I shall not forget how his laugh rang out.
I felt as a fool to have been so caught,
And checked my steps to make pretence
It was something among the leaves I sought
(Though doubtful whether he stayed to see).
Thereafter I sat me against a tree.
1913 "A Boy's Will".

Примечание.
Среди переводов стихотворения The Demiurge's Laugh можно найти в Интернете
работы Жанны Жаровой и Виктора Топорова.


















































Роберт Фрост После сбора яблок и др.

Роберт Фрост После сбора яблок
(С английского).

Хоть лестница у дерева торчала
и можно было вверх забраться без труда,
но там висело лишь два-три плода.
В последней бочке яблок было мало.
Хватало и того, что снял я до сих пор.
На том и порешил закончить сбор.
Дух зимней спячки посетил меня в ночи.
Плодовый аромат гнал в сон.
В глазах мелькали странные лучи,
просеянные сквозь пластинку изо льда
и седоватый травяной узор,
что в кадке выплела студёная вода.
Пластинка таяла в руках, с неё стекали слёзы,
и - шасть ! -
намерилась упасть.
Вот тут и сон вошёл во власть.
Я оказался в мире грёзы.
Большие яблоки катились взад-вперёд;
их ветки, их цветы, их завязь.
В багряных пятнах красовался каждый плод.
Касаясь шатких жёстких перекладин,
мои ступни болели, стоило шагнуть.
Увы ! Я там качался не забавясь.
При этом грохотало из подвала -
терзала жуть -
туда лавина яблок залетала.
Я делал дело, не жалея рук.
Собрал мой урожай. Дышу устало.
Тех яблок, как душа желала -
должно быть, десять миллионов штук.
Лелею каждый плод, не дай бог упадёт
на землю или лёд.
Тогда ему одна дорога.
Пусть не пронзён стернёй, пусть внешне цел,
годится лишь на сидр, как всякий брак.
Слежу за этим строго.
Такую муть я посмотрел.
Такой вот мучился горячкой.
Она и нынче не прошла.
Сурок её сравнил бы с зимней спячкой,
но, видимо, ночная мгла
внушила мне обычный смутный сон.

After Apple Picking

My long two-pointed ladder's sticking through a tree
Toward heaven still.
And there's a barrel that I didn't fill
Beside it, and there may be two or three
Apples I didn't pick upon some bough.
But I am done with apple-picking now.
Essence of winter sleep is on the night,
The scent of apples; I am drowsing off.
I cannot shake the shimmer from my sight
I got from looking through a pane of glass
I skimmed this morning from the water-trough,
And held against the world of hoary grass.
It melted, and I let it fall and break.
But I was well
Upon my way to sleep before it fell,
And I could tell
What form my dreaming was about to take.
Magnified apples appear and reappear,
Stem end and blossom end,
And every fleck of russet showing clear.
My instep arch not only keeps the ache,
It keeps the pressure of a ladder-round.
And I keep hearing from the cellar-bin
That rumbling sound
Of load on load of apples coming in.
For I have had too much
Of apple-picking; I am overtired
Of the great harvest I myself desired.
There were ten thousand thousand fruit to touch,
Cherish in hand, lift down, and not let fall,
For all
That struck the earth,
No matter if not bruised, or spiked with stubble,
Went surely to the cider-apple heap
As of no worth.
One can see what will trouble
This sleep of mine, whatever sleep it is.
Were he not gone,
The woodchuck could say whether it's like his
Long sleep, as I describe its coming on,
Or just some human sleep.
1914 "North of Boston".

Примечание.
Стихотворение After Apple-Picking было неоднократно переведено на русский язык, в том
числе М.Зеньковским, Борисом Зверевым, Николаем Кружковым и другими.

Роберт Фрост Песня под шум шторма.
(С английского).

Рваные тучи несутся стремглав.
Тропы под слоем воды.
Вихри песчинок летят, засверкав.
Стёрты любые следы.
Пчёлы не лепятся к мокрым цветам.
Все их приманки напрасны.
Но не беги от меня по холмам -
ты и под ливнем прекрасна.

Птицам в ненастье уж не о чем петь.
В полном отчаянье лес.
Нет больше эльфов, не будет и впредь.
Весь их мирок исчез.
Запахам розы уже не витать -
все лепестки облетели.
Я в нетерпенье тебя повстречать
под перестук капели.

Над мелководьем проносится шквал.
Всюду его вытьё.
Он платье с деревьев уже сорвал -
станет сдирать твоё.
Нынче не важно, куда ты пойдёшь -
вымокнешь с пят до мозга.
К влажной груди у тебя, как брошь,
льнёт золотая розга.

Ветер с востока взъярился опять -
гонит волну в карьер,
вместе с отливом стал нам возвращать
ракушки прошедших эр.
После сомнений былая страсть
стала ещё призывней.
Наша любовь отвергает власть
мрачных штормов и ливней.

Robert Frost A Line-Storm Song

The line-storm clouds fly tattered and swift.
The road is forlorn all day,
Where a myriad snowy quartz stones lift,
And the hoof-prints vanish away.
The roadside flowers, too wet for the bee,
Expend their bloom in vain.
Come over the hills and far with me,
And be my love in the rain.

The birds have less to say for themselves
In the wood-world's torn despair
Than now these numberless years the elves,
Although they are no less there:
All song of the woods is crushed like some
Wild, earily shattered rose.
Come, be my love in the wet woods, come,
Where the boughs rain when it blows.

There is the gale to urge behind
And bruit our singing down,
And the shallow waters aflutter with wind
From which to gather your gown.
What matter if we go clear to the west,
And come not through dry-shod?
For wilding brooch shall wet your breast
The rain-fresh goldenrod.

Oh, never this whelming east wind swells
But it seems like the sea's return
To the ancient lands where it left the shells
Before the age of the fern;
And it seems like the time when after doubt
Our love came back amain.
Oh, come forth into the storm and rout
And be my love in the rain.
1913 "A Boy's Will".


Примечание.
Стихотворение A Line-Storm Song неоднократно переводилось на русский язык под разными названиями, в числе авторов Алёна Алексеева ("Песня грозового дождя"), Вячеслав Толстов ("Песня осеннего шторма"), Николай Кружков ("Песня во время бури"), Василий Бетаки ("Песня в бурю"), Виктор Топоров ("Песня в ливень") и другие.


Роберт Фрост Плен и свобода
(С английского).

Любовь с земною былью
желает быть всегда в ладах
и гонит всякий лишний страх.
А Мысль, пресытясь горькой пылью,
живёт с надеждою на крылья.

Любовь идёт в снегу по полю
печатая свой чёткий шаг,
меж тесных стен почти никак
не чувствуя своей недоли,
а Мысль стремится к полной воле.

Мысль мчит в неукротимом раже,
чтоб ночью вырваться в Зенит,
туда, где Сириус блестит,
и утром сквозь небесные пейзажи
вернуться вспять в обугленном плюмаже.

Мысль видит горние красоты.
Любовь землёю пленена,
но, говорят, сама наделена
всем тем, чем славятся высоты,
и к странствиям в ней нет охоты.

Robert Frost Bond and Free

Love has earth to which she clings
With hills and circling arms about—
Wall within wall to shut fear out.
But Thought has need of no such things,
For Thought has a pair of dauntless wings.

On snow and sand and turf, I see
Where Love has left a printed trace
With straining in the world’s embrace.
And such is Love and glad to be.
But Thought has shaken his ankles free.

Thought cleaves the interstellar gloom
And sits in Sirius’ disc all night,
Till day makes him retrace his flight,
With smell of burning on every plume,
Back past the sun to an earthly room.

His gains in heaven are what they are.
Yet some say Love by being thrall
And simply staying possesses all
In several beauty that Thought fares far
To find fused in another star.
1916 "Mountain Interval".

Примечания.
Стихотворение Bond and Free широко известно в блестящем переводе Григория Кружкова
("Пленная и свободная"). В Интернете есть также переводы Вадима Белякова ("Узы и свобода") и Глеба Сошникова ("Зависимость и свобода").


Роберт Фрост Пространство
(С английского).

Даль картинна,
не коварна:
мир и тишина,
жалко, что пустынна,
больше популярна,
чем населена.

***
Шутливые переводы:

Пространство,
что от нас вдали -
объект большой науки,
дающий шансы
мудрецам земли
прожить без скуки.

***

Пространство -
внешний мир,
где запахи cкудей,
образчик дисбаланса.
Он крайне сир,
поскольку без людей.

***

Всё внешнее пространство,
куда и ротозей
всё смотрит, рыща, -
для нас источник транса:
там нет друзей,
подруг, вина и пищи.

***

Нам зов простора
не престижен -
не для борцов.
Там нет ни хижин,
ни дворцов.
Совсем не та Аврора.

***

Дальний космос,
пленяя взоры,
пугает нудью -
там холод косный,
и нет кагора -
одно безлюдье.

Robert Frost But outer Space

But outer Space,
At least this far,
For all the fuss
Of the populace
Stays more popular
Than populous
1962 "In the Clearing".

Примечание.
Серьёзные попытки перевести стхотворение But outer Space проделали Андрей Пустогаров, Максим Советов, Глеб Сошников.


Роберт Фрост Canis Major
(С аглийского).

На небе злой Сверхпёс.
Заместо глаз у зверя
есть две звезды враскос.
Он скачет, пасть ощеря.

Он вышел в дальний путь,
подобный тяжким глыбам.
Не хочет отдохнуть
и корпус держит дыбом.

А я - щенок-плюгавка,
но гляну в небеса
и в полный голос гавкну,
уставясь на сверхпса.

Robert Frost Canis Major

The great Overdog
That heavenly beast
With a star in one eye
Gives a leap in the east.
He dances upright
All the way to the west
And never once drops
On his forefeet to rest.
I'm a poor underdog,
But to-night I will bark
With the great Overdog
That romps through the dark.
1928 "West-Running Brook".

Стихотворение Canis Major много раз переведено на русский язык, в том числе
Алёной Алексеевой, Василием Бетаки, Максимом Советовым, Виктором Топоровым.


Роберт Фрост Рождественские ёлки.
(Письмо-оповещение в разные адреса).
(С английского).

Связь с городом сейчас затруднена:
осталась от деревни до деревни.
Нет останова долгой снежной вьюге,
не улеглась опавшая листва,
но к нам во двор нагрянул незнакомец,
из городских, и будто бы он местный,
присел и ждал, чтоб кто-нибудь оделся
да вышел и спросил, кто он таков.
Он, оказалось, возвращался в город,
а у меня он высмотрел такое,
что очень нужно было к Рождеству:
мой лес, мои рождественские ёлки -
клин юных пихт, на вид почти как город,
где все дома - как церкви и при шпилях.
Продать их к Рождеству я и не думал.
Я даже и на миг не соблазнился б
продать их, чтоб срубили и свезли.
Тогда б весь склон за домом обнажился -
где нынче тень - и солнце не печёт.
Меня страшили речи о продаже.
Но так же страшно было отказаться,
поскольку знал, что лес растят с расчётом,
чтоб вовремя и выгодно продать.
Мы все находимся под гнётом рынка.
И вот я стал лелеять мысль о сделке.
И то ли от того, что слишком вежлив,
не то боясь закончить разговор,
не то, чтоб он мог похвалить мой лес,
так я сказал: "А как их оценить ?"

"Смотря как много мы их тут нарубим,
позвольте мне их посчитать".
"Смотрите.
Но не надейтесь их заполучить".
Здесь пастбище, все ёлки тесно сбились,
и ветки в тесноте короче, но есть
немало и уединённых, пышных.
Смотря на них, он молвил: "Хороши".
А после, помолчав и став любезней,
как покупатель заявил: "Годятся !"
И я так думал; ждал, что скажет дальше.
Мы пастбищем поднялись кверху, к югу,
спустились вниз. Вдруг слышу: "Тысяча !"

"По счёту - тысяча, почём за ёлку ?"
Ему хотелось сообщить помягче:
"Выходит тридцать долларов за все".
Всё стало ясно. Нет ! Не вздумаю вовек
ему их уступить. Каков сюрприз !
За жалкую тридцатку обнажить
всё пастбище, за мелкие три цента !
(Так мало причиталось мне за штуку).
Три цента против доллара, что мне
дадут сейчас любые из друзей
кому ни предложу хотя бы ёлку
для украшения воскресных школ,
пусть праздуют - а ёлок хватит всем.
Есть тысяча рождественских деревьев !
Я сам не ведал о своём богатстве.
Чем сбыть их по три цента - мудрей раздать.
Простой расчёт покажет, как я прав.
Жаль, в письма не могу вложить по ёлке.
А всем бы, если мог, послал бы по одной,
и поздравляю вас с Весёлым Рождеством.


Rodert Frost Christmas Trees
A Christmas Circular Letter

The city had withdrawn into itself
And left at last the country to the country;
When between whirls of snow not come to lie
And whirls of foliage not yet laid, there drove
A stranger to our yard, who looked the city,
Yet did in country fashion in that there
He sat and waited till he drew us out
A-buttoning coats to ask him who he was.
He proved to be the city come again
To look for something it had left behind
And could not do without and keep its Christmas.
He asked if I would sell my Christmas trees;
My woods—the young fir balsams like a place
Where houses all are churches and have spires.
I hadn’t thought of them as Christmas Trees.
I doubt if I was tempted for a moment
To sell them off their feet to go in cars
And leave the slope behind the house all bare,
Where the sun shines now no warmer than the moon.
I’d hate to have them know it if I was.
Yet more I’d hate to hold my trees except
As others hold theirs or refuse for them,
Beyond the time of profitable growth,
The trial by market everything must come to.
I dallied so much with the thought of selling.
Then whether from mistaken courtesy
And fear of seeming short of speech, or whether
From hope of hearing good of what was mine,
I said, “There aren’t enough to be worth while.”
“I could soon tell how many they would cut,
You let me look them over.”
“You could look.
But don’t expect I’m going to let you have them.”
Pasture they spring in, some in clumps too close
That lop each other of boughs, but not a few
Quite solitary and having equal boughs
All round and round. The latter he nodded “Yes” to,
Or paused to say beneath some lovelier one,
With a buyer’s moderation, “That would do.”
I thought so too, but wasn’t there to say so.
We climbed the pasture on the south, crossed over,
And came down on the north.
He said, “A thousand.”
“A thousand Christmas trees!—at what apiece?”
He felt some need of softening that to me:
“A thousand trees would come to thirty dollars.”
Then I was certain I had never meant
To let him have them. Never show surprise!
But thirty dollars seemed so small beside
The extent of pasture I should strip, three cents
(For that was all they figured out apiece),
Three cents so small beside the dollar friends
I should be writing to within the hour
Would pay in cities for good trees like those,
Regular vestry-trees whole Sunday Schools
Could hang enough on to pick off enough.
A thousand Christmas trees I didn’t know I had!
Worth three cents more to give away than sell,
As may be shown by a simple calculation.
Too bad I couldn’t lay one in a letter.
I can’t help wishing I could send you one,
In wishing you herewith a Merry Christmas.
1916 "Mountain Interval".

Примечание.
В Интернете опубликован перевод этого стихотворения, выполненный Николаем
Кружковым.


Роберт Фрост Сбор цветов
(С английского).

Когда ушёл я утром,
был ярок небосвод.
Я с грустью брёл по тропке
сквозь пёстрый хоровод.
Вы видели меня, бывало,
под вечер, шедшего устало.
Что ж были немы, как с чужим ?
Должно быть знали, кто идёт.

В венках, что я себе плести,
бродяжа здесь, охоч
я выгляжу одним из вас,
когда настанет ночь.
Цветы ! Ваш блеск и бренность -
пленительная ценность.
Пусть станут мерою всего,
когда уйду я прочь.

Robert Frost Flower-gathering

I left you in the morning,
And in the morning glow,
You walked a way beside me
To make me sad to go.
Do you know me in the gloaming,
Gaunt and dusty grey with roaming?
Are you dumb because you know me not,
Or dumb because you know?

All for me? And not a question
For the faded flowers gay
That could take me from beside you
For the ages of a day?
They are yours, and be the measure
Of their worth for you to treasure,
The measure of the little while
That I’ve been long away.

Примечание.
Стихотворение Flower-Gathering (из книги стихов Роберта Фроста "A Boy's Will", 1913) - популярно на родине поэта. В содержании стихотворения отразилась любовь поэта к пешим прогулкам, к собиранию диких цветов, к изучению ботаники. В Интернете переводов этого стихотворения на русский язык мало. Есть, например, перевод Вадима Белякова. Иногда в переводе это стихотворение называется "Цветосбор".
1913 "A Boy's Will".

Роберт Фрост В своей душе.
(С английского).

Перенося погодные капризы,
наш лес не закачается от бриза.
Хочу, чтоб эти крепкие дубы
означили рубеж моей судьбы.

В конце концов, в лихую ночь
я в их сени осюда двинусь прочь
без страха - хоть пред вырытою ямой,
хоть пыльною дорожной панорамой.

Меня ничто не возвратит домой,
но будут те, что кинутся за мной,
душевным побуждением томимы -
узнать, как крепко мной они любимы:

я буду прежним до последних дней,
лишь в верных мне уверуюсь сильней.

Robert Frost Into My Own

One of my wishes is that those dark trees,
So old and firm they scarcely show the breeze,
Were not, as ’twere, the merest mask of gloom,
But stretched away unto the edge of doom.

I should not be withheld but that some day
Into their vastness I should steal away,
Fearless of ever finding open land,
Or highway where the slow wheel pours the sand.

I do not see why I should e’er turn back,
Or those should not set forth upon my track
To overtake me, who should miss me here
And long to know if still I held them dear.

They would not find me changed from him they knew—
Only more sure of all I thought was true.
1913 "A Boy's Will".

Примечание.
Стихотворение Into my Own взято из книги "A Boy's Will", 1913. Переведено на русский
под названием "Путь к себе" Б.Хлебниковым и Жанной Жаровой. Другие переводы этого стихотворения на русский язык можно найти в "Самиздате".


Роберт Фрост Дом призраков
(С английского).

Моё жилище - старый дом
с густым малинником кругом:
подвал открыт дневному свету,
всё рушится от лета к лету.
Куда ни глянешь - там разгром.

На изгородях - шапки лоз.
Лес, ширясь, поглотил покос,
а сад, дичая, стал подлеском,
и дятел всё долбит там с треском.
Подход колодцу весь зарос.

И боль грызёт меня внутри:
везде тоска - хоть не смотри.
Туда не въедешь по ухабам,
там ночью на потеху жабам
охотятся нетопыри.

Примчит крикливый козодой,
трещит в кустах и над водой,
трясёт плюмажем бестолково,
кудахчет, подбирает слово,
делясь, не то грозясь бедой.

Моя душа здесь не одна.
Нет ! Не видна и не слышна,
толпа других ютится в доме.
Я чую их, бывая в дрёме.
Под мхом на плитах - имена.

Они - неутомимый люд,
хотя грустны и не поют.
Но есть там парень и девица.
Я с ними смог бы подружиться.
Нам стало б веселее тут.

Robert Frost Ghost House

I Dwell in a lonely house I know
That vanished many a summer ago,
And left no trace but the cellar walls,
And a cellar in which the daylight falls,
And the purple-stemmed wild raspberries grow.

O'er ruined fences the grape-vines shield
The woods come back to the mowing field;
The orchard tree has grown one copse
Of new wood and old where the woodpecker chops;
The footpath down to the well is healed.

I dwell with a strangely aching heart
In that vanished abode there far apart
On that disused and forgotten road
That has no dust-bath now for the toad.
Night comes; the black bats tumble and dart;

The whippoorwill is coming to shout
And hush and cluck and flutter about:
I hear him begin far enough away
Full many a time to say his say
Before he arrives to say it out.

It is under the small, dim, summer star.
I know not who these mute folk are
Who share the unlit place with me--
Those stones out under the low-limbed tree
Doubtless bear names that the mosses mar.

They are tireless folk, but slow and sad,
Though two, close-keeping, are lass and lad,--
With none among them that ever sings,
And yet, in view of how many things,
As sweet companions as might be had.
1913 "A Boy's Will".

Примечание.
Стихотворение Ghost House переведено на русский язык многими авторами, в том числе под названием "Дом призраков" Василием Бетаки; "Дом-призрак" -
Вячеславом Чистяковым и С.Степановым; "Призрак дома" - В.М.Михайлиным; "Дом
привидений" - Жанной Жаровой; "Призрачныйи дом" - Вадимом Беляковым, Максимом
Советовым, Вячеславом Толстовым, Б.Хлебниковым.


Роберт Фрост Моя ноябрьская гостья
(С английского).

Моя печаль стоит горой,
считая дни осенних ливней
великолепною порой;
и голый лес со скользкою корой
влечёт её - нельзя призывней.

Не позволяет засидеться.
Зовёт в простор лесных полян,
где, без пернатого соседства,
нам можно пристально вглядеться
в засеребрившийся туман.

Унылый и пустынный лес,
нависшее над пашней небо -
для гостьи - дивный дом чудес.
Она свой странный интерес
развить хотела и во мне бы.

Но убеждать меня не надо.
Хвалы звучали не зазря.
Пока до встречи снегопада
стоит дождливая пора,
я сам - поклонник ноября.

Robert Frost My November Guest

My sorrow, when she’s here with me,
Thinks these dark days of autumn rain
Are beautiful as days can be;
She loves the bare, the withered tree;
She walks the sodden pasture lane.

Her pleasure will not let me stay.
She talks and I am fain to list:
She’s glad the birds are gone away,
She’s glad her simple worsted gray
Is silver now with clinging mist.

The desolate, deserted trees,
The faded earth, the heavy sky,
The beauties she so truly sees,
She thinks I have no eye for these,
And vexes me for reason why.

Not yesterday I learned to know
The love of bare November days
Before the coming of the snow,
But it were vain to tell her so,
And they are better for her praise.
1913 "A Boy's Will".

Примечание. Стихотворение My November Guest переведено на русский язык
несколькими авторами, в основном любовно и хорошо. В Интернете можно найти
переводы Василия Бетаки, Н.Работнова, Вячеслава Толстова, Виктора Топорова и
других.

Владимир Ягличич Голубой мяч и др.

Владимир Ягличич Голубой мяч
(С сербского).

Имел я голубой упругий резвый мяч,
небесно-голубой, прыгучий и торопкий.
Я с русой головой за ним носился вскачь,
хоть в детстве был в душе застенчивый и робкий.

Имел я пару рук и пару чёрных глаз,
да пару чёрных глаз, да пару рук и ноги,
да дом, да сад, да пса, да жита про запас,
и этим наполнял и песни, и эклоги.

Но что за важность мне, имел я или нет ?
Я вовсе не имел хозяйского прицела.
В моих руках полно одних потерь и бед.
Одних потерь и бед. Да разве в этом дело ?

Чего-то высшего душа моя хотела.
Мы рвёмся в дали, у которых нет предела.


Владимир Ягличич Когда вокруг темно...
(С сербского).

Когда вокруг темно и мир томится в дрожи,
я думаю о тех, кто мне всего дороже.
Когда ж все рядом спят, вкушая благодать,
то меньше мучит мысль, что мне не век дышать.


Владимир Ягличич Должность
(С сербского).

Горланили громко, ворочали сено вилами,
на поле слугою был плуг, в огороде - лопата.
Знавали то радость, то горькую скорбь на погосте.
Хоть ссорились днём, были ночью друг дружке милыми,
и сватались, и провожали парней в солдаты.
Родили троих, но, случалось, глодали лишь кости.

Она улыбалась, он мирно пожёвывал травку.
Возились с рассадой, нигде не чурались работы.
Смотрели, смеясь, как телёнок сосёт свою матку.
Всю жизнь ощущали в себе молодую затравку.
Земля всё добрела от их неусыпной заботы
и щедро дарила, ведя их семейство к достатку.

С соседями ссорились. Было их рядом без счёту.
Псы гавкали, лаем все смежные местности кроя.
Бывало, что он на охоту езжал на недельку,
то к женщинам грешным, то впрямь с ружьецом на охоту.
Она ж оставалась сидеть со своей детворою,
прилежно, с терпеньем, качая в углу колыбельку.

Любили и пить, и в согласии петь в именины -
в честь вечной красы и счастливого мира без смуты.
Хоть в латках ходили и загодя гроб запасали,
смекали, куда их влекут роковые стремнины,
Прильнувши к могильному камню, просили приюта
и взор устремляли в безлюдные чистые дали.

Хоть раз всех мужчин за их жизнь застигали войны,
шли в бой против турок и немцев, терпели муки,
ставали стеной перед злобным чужим набегом.
На кладбище, где наши деды лежат спокойно,
привёл я детей, чтоб кресты их увидели внуки.
Верхушки крестов завалило пушистым снегом.

Тогда промолчали птенцы родового гнезда,
но миг тот вобрал в себя сушность людского века.
Все поняли - будто в сознанье сверкнула звезда -
в чём высшая должность и смысл всей судьбы человека.


Владимир Ягличич Отдых

Земля измучена. Её удел - страданье.
Нам слишком многое приходится прощать:
и роковую чашу испытанья,
и то, что нам не дали домечтать.
Кто ж виноват, что к нам пришла беда ?
Безвинны все, не вынесшие дозы,
и станция в конце, и поезда,
электровозы, тепловозы, паровозы...
Мы сами выбрали - как наказанье -
самоубийственное расписанье.

Не нужно перемены власти.
Служи яйцу в гнезде и борозде.
Служи Незримому, что свыше и везде.
Печаль не только в том, что мир сотрут ненастья.
а в том, что прежде не увидит счастья.

Но счастья нет нигде, помимо сновидений.
Его нам не добыть путём земных сражений.
Оно лишь для уснувших мёртвым сном
и тех, кому не довелось родиться...
Среди цветущих неземных растений,
где свищут только сказочные птицы,
в саду на станции, куда наш поезд мчится,
отыщется для нас скамья, где отдохнём.


Графиня Ганская
(С сербского).

Веер из страстных посланий пред взором -
песни любви из волшебного края.
Тихо идёт она шагом нескорым,
в нежных шелках, как на крыльях, взлетая.

Муж равнодушен к любовной интрижке.
Он не узнал о заветном свиданье.
Ганская - в думах о платье и стрижке,
хочет поправить при каждом касанье.

Ждёт её бог, что спустился на Землю,
знающий в женщине глубь её сердца.
Будто бы гласу небесному внемля,
мчалась почти как на зов самодержца.

Шла с нетерпением вдоль по аллейке,
взглядом искала великого мага,
но, увидав толстяка на скамейке,
молча прошла, не убавивши шага.



Владимир Ягличич Заслуги
(С сербского).

Нам нелегко прощаться с белым светом.
Он будто наша кожа - нам на счастье,
на деле ж - вроде сменной оболочки
(надеюсь, не гадючьей). Я ж при этом
нигде, на солнцепёке и в тенёчке,
не понимал, что мы в звериной пасти.

Но есть красивая легенда о челне,
что мчит умерших после погребенья
навстречу солнцу по дорогам света.
Любой ли будет смертью стёрт вполне
и кем заслужен свет в успокоенье ?
Вопрос не прост. Я буду ждать ответа.


Владимир Ягличич Джанда
(С сербского)

На прежнем месте Горная Сабанта*
и издали лучит мне давний свет.
Там был скрипач - непревзойдённый Джанда.
Той музыки теперь уж больше нет.

Когда в нём одержимость возникала,
он только крепче скрипку прижимал.
Смычок бежал по струнам одичало,
и замирал, вздыхая сельский зал.

Что он играл ? Протяжное о старом,
о давнем, подающем нам свой зов,
о славном, чем гордимся мы недаром,
что в генах есть от дедов и отцов.

Я не умел постигнуть это разом,
но был под властью той шальной игры.
Скрипач в нас пробуждал и дух, и разум.
Игра влекла, как лыжный спуск с горы.

В таком джем-сейшне, колдовском и юном,
смычок царил и мчал, то вскачь, то вскок,
верша свой танец по волшебным струнам;
и вёл его не Дьявол, так сам Бог.

Скрипач был смел, как всадник на равнине,
взлетая на любом из важных мест.
Должно быть, так не мог и Паганини.
Он возбуждал мощнее, чем оркестр.

Кончалось соло - начиналось коло,
стремительный крестьянский хоровод.
Взлетали к небу сельские постолы.
Мотив бодрил и сплачивал народ.

Примечание.
*Горная Сабанта - родная деревня поэта.


Владимир Ягличич Жене ратних другова наших...
(С сербского).

Жёны павших в битве друзей
трудятся теперь в продуктовых лавках,
оставляют нам горячие булочки
с хрустящей поджаристой коркой.
Жёнам павших в битве друзей
понятно, с чего мы приходим под вечер из города шатким шагом.
О жёны павших в битве друзей !
Вы - это третья Сербия.
Такие, как вы есть, - лишь в этом вся наша гордая победа.
Жёны павших в битве друзей, вы понапрасну ждали,
чтобы солдаты вернулись с войны.
Смотрел я, как вы на улицах торгуете всякой всячиной,
как ездите в Панчево на блошиный рынок,
как предлагаете нам сигареты в картонных пачках.
Жёны павших в битве друзей.
В вас не увидели муз !
Нет вас прекрасней и нет грустнее средь женщин мира.
Самодержицы и богоматери, опоры святого дома.
Плакать ли мне ? Целовать ли вам пятки ?
Дивное чудо, как вы матерями стали,
или теперь вас хранит недоступная тайна ?
Жёны павших в битве друзей,
вы либо давно уже замужем снова,
либо детей за собой увели
в одиночество дальних земель.
Всякий раз как в глаза вам взгляну, иногда, поглубже,
то вижу, насколько я сам ничтожен,
неспособный терять так много,
не сумевший уйти безвозвратно,
слишком медленно шедший навстречу пулям,
не доросший до вздоха по павшим друзьям в последней ночи.


Владимир Ягличич Рукопись
(С сербского).

Нет, ты не рукопись, ты - мой домашний зверь.
Ты кровь мою пила и плотью заедала.
Меня, попрежнему, ты б грызла и теперь.
Мы были в долгом поединке изначала.

Изгнавши из нутра, я дал тебе приют
на полке у стены, меж книжного засилья.
Побудь-ка без меня. Живи покамест тут
и, не мозоля глаз, дыши лежалой пылью.

Как древний манускрипт, чей текст не расшифрован,
ты не влечёшь к себе вниманья знатоков,
хотя издали миллион других трудов.
На стендах ярмарок чужой расхваленный товар.
Мой в списке брендов не поименован.
Так спи, мой зверь ! Ты - уникальный экземпляр.


Владимир Ягличич "Сав живот - кнjиге, плоче - нема места..."
(С сербского).

Книги, пластинки - всё ими забито.
Стали несносны условия быта.
Рушатся полки, места не стало:
полисы, справки, дипломы, журналы,
страстные письма, скорбные вести
(Не на чердак же это всё вместе ?).
Вызовы в суд, дневники и лимиты,
чеки, счета, проездные билеты -
даже трёх жизней не хватит на это...
Но изменяется вся переписка -
связь по E-mail скорее и без риска.
Для сведений заводятся дайжесты:
там каждому - кладбищенское место,
и всё хоронится в пространстве диска.

Владимир Ягличич Любовь
(С сербского).

Если любишь - Её и себя не щади.
Как винтовку в бою прижимают к груди,
крепче руки на стан оголённый клади
и губами горячие губы найди.

Глаз влюблённых с Любимой своей не своди.
Будто варвар гречанку, - с собой уводи.
Как Колумб, угляди континент впереди.
Не моли о любви ! Завоюй. Победи.

Претендуя на гордое звание мужа,
чтоб закончить скитания в пекле и стуже -
на чужбине - сражайся, взяв меч свой и щит,

атакуй, чтоб добыть, что хотел, напоследок,
как сражался с германцем и турком твой предок -
бейся с Тою, что в битве тебя победит.







Мирослав Лукич и другие сербские поэты

Мирослав Лукич* Хомольские** мотивы.
(С сербского).

Холмы, холмы, холмы ! Как ни посмотришь вдаль,
блестят лишь стройные кобыльи спины.
(Здесь одиноко мне. С того ль моя печаль ?).
Так после ливня зеркала среди долины
живят сиянием ландшафтные картины,
но мир, пестрящий здесь, - совсем не пастораль.

Я улыбаюсь облакам над Ртанем***,
а, может быть, и всем верхам Карпат ?
Своей наивности, моим надеждам ранним,
да просто видя золотой закат ?

Нет, улыбаюсь, устремляя взгляд
на образ, что мне всё дороже, чем дотоле.
Я улыбаюсь тем, что искренне хотят
меня покрепче привязать к моей юдоли.

Примечания.
*Мирослав Лукич (Бела Тукадруз) - сербский поэт. Активный пропагандист русской поэзии и культуры. Родился в 1951 г.
**Хомоле - горная цепь в Восточно-Сербских горах, родные места М.Лукича.
***Ртань - известняковая гора в Сербии, высотой 1565 м, овеянная многими легедами. Её называют "Сербской пирамидой", так как гору венчает пирамидальный пик Шиляк. Гора привлекает многих исследователей, туристов и кладоискателей, пользуется славой курортного места.
По мнению фантаста Артура Кларка, эта гора - the navel of the World (пуп Земли). С восточной стороны горы располагается село Ртань.


Мирослав Лукич Реквием по Димитрию Баджичу*
(С сербского).

Я сбрендил. Мне причудилось виденье,
что Баджич стал моей неслышной тенью.
(Хоть я не карноух - я не ван Гог).
Он лез, как по подсолнуху жучок
шажком в миллиметровом измеренье.
Лай. Ветер. Суходол**. А сверху Бог.

Порой стихал весь шум, но я стал злым и вздорным.
Хотелось грома и небесного огня.
И вижу в некий миг, как кто-то в чёрном
идёт навстречу прямо на меня.

Он мне знаком. Во всём со мною схож.
Задумчив, будто я, как выйду в сад устало.
Кто он, кто я, - почти не разберёшь.
Но что в его глазах ? (Там смерть его зияла).

Примечания.
*Димитрий Баджич (1930-1970) - слишком рано умерший родственник автора.
**В оригинале дано подлинное название этой местности на сербском "Суви До".


Мирослав Лукич Узурпатор
(С сербского).

Мелкий, щуплый, лицемерный
усатый приказчик судьбы,

узурпатор, прислужник Дьявола, -
забрал мои лучшие годы
и светлые заблужденья;

отнял мою ярмарку и шлагбаум,
мой горизонт и мою Итаку,

даже возможность вернуться;
отнял мою точку опоры,
мою голубятню*, надежду, акацию;

ясное небо, гнездо и ядро от пушки,
мир - необъятный мир;
снежную гору, молодость, твердь;

отнял мои розы,
пионы, сирень и колодец,
мою защиту, мой карабин;

отнял мою будущность,
зрелище дивного юга,
общение, Родину, свет !
18 сентября 2012.

Примечание.
*Голубятня - наверное, речь на самом деле идёт о старинном маленьком городе-крепости на Дунае, который называется по-сербски Голубац


Хаджи-Драган Тодорович Покойница
(С сербского).

Пусть звонница
трезвонится,
не стронется
покойница.

Кругом тщета
и пустота.
Я всем сыта.
Молчат уста.

Роют землю,
грунт подъемля.
Тоска - а всем ли ?
Я не внемлю.

Презрела грязь -
убереглась.
Душа спаслась
и вознеслась.

Ливень не скуп.
Он - ласка для губ.
Мне - хорошо.
И гром, хоть и груб,
а мне он люб.
Мне - хорошо.

Haxi-Dragan Todorovic Pokojnica

Iz smonice
Gleda lice
Gleda lice
Pokojnice

Skrasila se
Smirila se
Odmara se
Spasila se

Dok putuje
Dok putuje
Ko da ~uje
Poru~uje

Grom nek bije
Dobro mi je
I nek lije
Dobro mi je.

Примечание.
Драган Тодорович (1951-2008) - журналист. Жил в городе Пожега. Побывал в Иерусалиме и стал подписываться - Хаджи.


Ратко Делетич (1945-2008) Дали
(С сербского).

Я возвращаюсь в отцовский дом,
откуда осенью уехал в город.
Течёт река по белу свету...
Мне лучше было б, не добравшись,
заблудиться.

Отец мой жито сеял
обильно, щедро, согревал мне душу.
Весной наламывал в лесу зелёных веток,
пока не оживёт могильная трава.

Когда пойдут дожди
в имении отцовом
некошенные травы
заполоняют поле
(вот то же и в моей душе).

Весна в окно
стучит черешней.
Здесь всё по-старому.
Все вещи на своих местах.

Примечание.
Ратко Делетич - сербский писатель, автор книг "Манастир Дуга", "Лице землje", "Iguman Mojsije Zecovic", "Вино искри као девеjaчко око". Он родом
из Метохии (Косово) и умер в Подгорице (Черногория).


Даринка Еврич Сверх всяких сказок...
(С сербского)

Сверх всяких сказок
то безумие плода,
что в страстной жажде извергается из нас,
и прорастает нежный корешок
сквозь загнивающие наши кости,
сквозь нами извергаемое пламя.

Мгноввние очарованья.
Молчанье, тронув хлеб, предупреждает губы.
Моя Любовь !
Смерть - самый мощный знак,
что мы живём.

Вот это бугорчатое чело
(как карта мира)
дозрело, наконец, от влаги и от соли.
И медленно исходят
пронзительно цепляющие звуки
пожизненного соблазненья.

Примечание.
Даринка Еврич (1947-2007) - крупнейшая сербская поэтесса (автор девяти
поэтических сборников) и журналистка. Родилась в Косово. Умерла в городе
Приштина. После погрома сербов (в 2003 г.) была в этом городе последней
из остававшихся сербов. Встретив её в монастыре Грачаница, поэт Владимир Ягличич
записал в её альбоме четверостишие на память:
"Jeси ли Косову дублje од нас склона,
ил ти, сестро, више смрт не признаjeш ?
Знаjу о Сретенjу тек Дечанска звона
што ми одлазимо, зашто ти остаjш".
Здесь говорится, что сербские солдаты вынужднно уходят из Косова, а Даринка
остаётся. Упоминается стихотворение Даринки Еврич "Звоны Дечана".

Йованка Стойчинович Николич (1952) Щёлки
(С сербского).

Вот щёлки, в них почти без затруднений
залезет всякий муравей,
зайдёт, хоть даже если позабудет откуда
я призвала к себе из света темень,
затем, чтоб жизнь
прожить, зажмурясь, за их покровом.

Снаружи - мой закрытый дом.

Внутри живёт реальность,
куда не замкнут вход и для ушедших.

Сквозь эти щёлки смотрю
на всё, что здесь сейчас насочиняла.
Не важно, что меня самой в них нет.

Jovanka Stojcinovic Nikolic Napuklina

Ta napuklina kroz koju se moze
Provuci svaki mrav
Koji stigne cak i ako zaboravi odakle
Prizvala je u sebe tamu iz svjetlosti
Da cio zivot
Provede pod njenom posteljicom

Spolja je kuca zakljucana

Unutra zivi stvarnost
Preko koje se stize otislina

Kroz napuklinu gledam
Sve ono sto sada zapisujem
Svejedno sto nisam tu.


Новица Тадич Портсигар
(С сербского).

Мой добрый друг ! Не откажи в услуге.
Открой мне портсигар. Вот, видишь, что персты
мои слабы. Вот, видишь, что персты ...
На самом деле пальцев нет.
Быть может, жёлтые. Быть может, золотые -
персты-реликвии под крышкой.

Novica Tadic Tabakera

Posluzitelju dobri doci da mi
Tabakeru otvoris ja prstiju
Moji prsti pretanki ja prstiju
Zaista ja prstiju nemam
Mozda se zuti mozda se zlate
Svetace mirni iza poklopca.

Примечание.
Новица Тадич (1949-2011) - сербский поэт, автор 18 книг. Родился в Черногории, умер в Белграде. Профессиональный литератор. Сотрудничал в
литературных журналах.


Новица Тадич Иисус
(С сербского)

Иисус,
Наш Иисус.
Наш Иисус - игольная подушка.

Novica Tadic Isus

Isus
Isus nas
Isus nas jastuce dlja igle.


Новица Тадич Славьте меня после смерти...
(С сербского).

Славьте меня после смерти.
Стану тогда я искрой,
крупицей адского пекла,
чем-то таким ничтожным,
чего не ухватишь.

Славьте меня после смерти.
Знаю, что вы способны.
Опытны вы и привыкли
петь в чёрных хорах.

Novica Tadic Hvalite me posle smrti...

Hvalite me posle smrti
Bicu tada varnica
Ognja paklinog, ili takvo
(nistavno i neuhvatljivo)
stogod.

Hvalite me posle smrti.
Znam, vi to mozete
Vi ste uvezbane i stremni
Vi pevate u crnim horovima.

Новица Тадич Волшебные Воды*
(С сербского).

Город здесь валит
полные баки отходов, ящики и пакеты.
Давит подсолнухи, льёт какое-то рыжее масло.
Здесь я и сам, прокажённый,
не сын никому и не брат,
чёрный столб никакой земли,
умудрился вторично родиться.
Здесь за мною,
как большущая рать матерей,
скачут впрпрыжку вороны.
Здесь подрасту, чтобы стать человеком
с огромным крестом во лбу.
Здесь я милую встречу -
красотку найду с косой из проволоки и стекла.
Здесь скитается агнец.

Примечание.
*Оригинальное сербское название этого стихотворения - "Вилине Воде",
это название одного из белградских кварталов.

Александр Лукич Черешневая пушка
(С сербского).

Беззубым рыбакам из омутов Моравы
случилось вытащить черешневую пушку
и вместе с ней литую, тяжёлую, из бронзы.
Все местные газеты помпезно извещали
о двух находках. Историк об орудиях сказал,
что это пушки девятнадцатого века
и в реку брошены, скорей всего,
когда разбиты были сербские дружины
в конце их первого восстания*в тот век.

Черешневая пушка, подобно винной бочке,
была в железных кольцах, на случай взрыва
пороховой начинки. Спустя две сотни лет,
она смотрелась как только что из мастерской
и будто не была в речной пучине.

Другая - бронзовая - больше пострадала.

Взамен музея, пушки заверщили свой долгий путь
у бюста грозного повстанца той эпохи
и на своих лафетах, рядом с бюстом, они лежат,
напоминая зубочистки со столиков в кафе.

Черешневая пушка зевает ртом, пошире и круглей
сазаньей пасти. Поверишь ли теперь , что это жерло
когда-то изрыгало огонь и ядра в головы врагов ?

Как знать, какой-нибудь потомок ещё дождётся,
что эта пушка покроется весеннею листвой
и, превратившись в белую черешню,
рассыплет под луною свежий цвет.

А бронзовая пушка, ещё пока я жив,
напялит щегольской камзол зелёной патины.

Примечание.
*Первое сербское восстание против турок в XIX веке происходило в 1804-1813 годах.









Владимир Ягличич Графит

Владимир Ягличич Графит
(С сербского).

"Я Лилю люблю !" - он писал на стене.
Немало вложилось в короткую фразу.
И жизнь, и любовь были в равной цене,
а, может быть, даже две жизни сразу.

Признанье - как выдох, звучащее броско,
как будто то клятва навеки вперёд.
Попало на стену и ждёт отголоска
(с момента, как вытерли классную доску),
а школу побелят - и след пропадёт.


Владимир Ягличич Перед утром.
(С сербского).

Я б не хотел уйти, остался бы во сне,
в безбрежности зари, с тобой наедине.
А ноги тяжелы, и выгляжу устало.
Мне недоступно всё, что прежде завлекало.
Опасен весь наш мир, как злая неоглядь,
и наше - что в руке и что способны дать.
А там лишь только то, что кто-то мне спесиво,
с презрением вручил - как нищему на пиво.
Но жажды не залить, ни пивом, ни водой,
ни сказочной росой, ни лживой ерундой.
Не рвусь уйти - хочу, чтоб ты мне помогала
с терпением глядеть, как гибнут идеалы,
чтоб я в печалях дня всё смирно превозмог
с иллюзией, что сам избрал такой итог.


Владимир Ягличич Таити
(С сербского).

Раздумье каменного изваянья
не служит ли отправной точкой -
тем оловом с железной оболочкой,
что метко свалит дичь на расстояньи ?

Верней, в нём беспредметное мечтанье
и страсть вести беседы с облаками...
Парящие над пляжем очертанья
становятся в глазах материками.

Мир идола - мрачнее преисподней,
но мысль его безвредна и невинна.
Труднее избежать другого плена.

Объятье сна - властней и безысходней.
Он рубит свет мечом на половины.
Задел и беззаветного Гогена.


Владимир Ягличич После бури.
(С сербского).

Завыло, бушевало, всю ночь вокруг трясло.
Иначе стал смотреть на мир, иначе внемлю.
Как буря кончится, где я найду весло ?
Как выберусь потом на обитаемую землю ?
Но утром мир опять стал светел и узорен.
И ветер присмирел, и дождь был животворен.
Так гениальность под собой крушит основы
в безумии да в истерии, а после тщится
добыть себе престиж и ласку снова
и выправить дела, где портят всё тупицы.
Ей нужен облик, подобающий значенью
и, как природе, также навыки смиренья -
отнюдь не в смерти и не в бегстве в заграницу,
а в том, чтоб жить да жить и творчески трудиться.


Владимир Ягличич Отдых
(С сербского).

Полуодетый, я в полдень лежал на боку.
Спину не видел. Ей было прохладно.
Сыскал покрывало.
Телевизор вещал мне, о чём не знаю.
То таскал меня по каким-то лесам,
то я был взорван влетевшей гранатой,
то я утопаю в глубокой реке.
Иисуса распяли, воистину так,
а Пилат невиновен.
Планета кружится вокруг разозлённой оси.
В окошке оса. "Тук-тук !" - не сдаётся.
Упряма - заслужит учёную степень.
Черешня созрела, сладка, соблазняет.
Поспела в таком разгроме.
Был смысл потрудиться.
Лежу себе в брюках, смотрю на ноги.
Бога не видно, как и своей спины.
Перед глазами только земля.


Владимир Ягличич Кабеса де Вака
(С сербского).

Солёной водой запивали гнилое зерно.
Волны разбили всю барку на щепы.
Шли через дюны, и было в глазах темно.
Видно, дорогу избрали нелепо.

Выжили четверо из шестисот.
Были измучены крайне и слабы.
Думали всех нас прикончат, как скот.
Еле ползли, будто пляжные крабы.

Боль наших ран смертоносна была.
Вкупе с попутными нам дикарями
мясом печёных ракушек питались.

Дикие люди глядели без зла;
видя в несчастье, о нас печалясь,
горько рыдали там вместе с нами.


Владимир Ягличич Мать Уорхола
(С сербского).

Милы мне, и утренней ранью,
и ночью, сыновьи приметы.
Он предан душою сиянью,
что ярче земного света.

Он ночью - родней и желанней:
как стихнет весь шум и топот,
так в ворохе воспоминаний
он слышит давнишний шёпот.

Все дни отдаю я чистке
вместилищ его инсталляций,
но там к нему лепят списки
паскудных фальшивых граций.

Все дни он добыча снобов,
и умников, и пустолобых;
и дух его виснет на скобах
под крышами небоскрёбов.

Когда я пред будущим трушу,
надежда приходит лишь ночью:
я вижу в нём чистую Душу,
что днём не рассмотришь воочью.

Он ночью лишь с нею вместе.
Я вновь набираюсь силы.
Когда он без пакостных бестий,
горда, что его породила.

Он нежен и чуток душевно.
Его утешают - сказки.
И я их твержу напевно.
Он рад материнской ласке.

А днями во мне кручина.
И снова сомненья роятся.
И в ночь, над подушкой сына,
я речи веду по-словацки.


Владимир Ягличич Кюретаж
(С сербского).

Я б мог тебя хоть ненадолго провести
сквозь двери, что полуоткрыты,
туда, где белизна,
тревожный запах,
где суетливый беспорядок,
где женщины нервозно
гуляют рядом и тайком,
взяв спички, запаляют сигареты
одна другой,
а то и пьют из пузырьков по уголкам,
по грязным туалетам,
и ждут, как будет названо их имя
устами равнодушной санитарки.
Хочу, чтоб ты увидел
через бесстыже тонкие перегородки,
в палатах, где удушлив воздух,
сквозь тонкое прозрачное стекло,
расставленные выбритые ноги,
приподнятые кверху,
ворота вскрытых и разграбленных утроб,
омытые запекшимся кровотеченьем,
и вёдра, жёлтые большие вёдра
у хирургических столов
и возле заострённых инструментов,
где отдохнут
уже заморенные жизни.
Я провожу тебя и дальше,
чтоб ты вблизи мог услыхать врачей,
которые, как говорят, уж ко всему привыкли,
не только разбираться с полом,
не только оформлять все руки-ноги,
но и смотреть в глаза, которые могли открыться,
смотреть на пальчики, которые могли ожить.
Из тьмы частенько
здесь изымают и живых, трепещущих и в слизистых рубашках.
Они ещё осуждены на некий миг соприкасанья
со светом, который их не принимает.
Они являются для нас проблемой,
которую должны мы, люди, разрешить,
когда б набрались духа.
Провёл бы я тебя,
чтоб ты мельком (а как ещё иначе ?)
увидел (под открытой жёлтой крышкой
пластмассового гроба)
миниатюрный облик жизни, которая ещё дрожит,
как боров после поцелуя клинка под горло -
взглянул на жизнь, ожжённую в тот миг
пронзительным ошеломлённым взором,
потом быстрее отвёрнул его подальше.
Затем, на лестнице,
когда - как ритуал - случится приступ рвоты,
мы приподнимем взоры к солнцу, что кроваво
горит в высоком небе.
Мы взглянем пред собой на этот мир,
чтоб ты мог ощутить
чудесное молчанье смерти,
которая тут чванится на стенах,
и в прахе на полу, и в картотеках,
и в наборах инструментов.
Смерть завершает тут лишь начатый процесс рожденья.
Тут происходит знаменательная встреча того, что видимо и что сокрыто.
Поблизости от нас, молчальников в раздумьях,
где даже боги в страхе стучат зубами, отцы из неудачных,
стесняясь один другого,
на скамьях в зале ожиданья, давно бессильные
хоть что-то предпринять,
как воробьи на голом льду,
о чём-то неразборчиво толкуют,
в попытках оправдаться, как будто защищаясь.


Владимир Ягличич Ангел
(С сербского).

С корыстной хитрецою борзописца
совсем не трудно, чуть смягчив угрозы,
вести свою политику нечисто
и, нагло став в профессорскую позу,
записывать героев в террористы,
а оккупантов - в знатные туристы.

Как вспомню нашу горькую судьбину,
захваты с грубым примененьем силы,
турецкий гнёт - почти в шесть сотен лет -
зову на помощь ангела Гаврилу,
что в памяти оставил жгучий след,
и ноги сами перешагивают Дрину,
и руки сами ищут пистолет.

Свободу, о которой грезит сердце,
несёт пальба без вежливых затей.
Что ж, и цари лежат в кровавой пене.

Жена - красавица. Он - бравый герцог.
Мне жаль её - могла б растить детей.
Гуляла б лучше с муженьком по Вене.

Примечание.
Предлагается познакомиться с примечаниями к стихотворению "Принцип".


Владимир Ягличич Принцип
(С сербского).

Нет, не имперские знамёна,
а Сербия - его родная сень.
Так не ищите слуг для трона,
у нас в стране, где в Видов день
убит наследник ваш австрийский -
одною пулей наповал.
И это не бессильные слова.
А кровь - не в тон весёлым пляскам,
не бутоньерка на балу.

Неуж никто вам не сказал:
"Не троньте сербский край боснийский.
Вам нужен мир в мундире швабском ?
Наглеете в чужом углу ? -
Так вашу спесь собьёт Москва".

Примечания.
Судя по этому стихотворению, видно, что в Сербии не иссякает живой интерес к своей
истории. Взгляды на события зачастую разнятся. Здесь речь идёт об эпизоде, после
которого началась Первая Мировая война. В итоге Австро-Венгерская империя разбилась, будто бы споткнувшись о маленький камешек - Сербию.



Освенцим, Бабий Яр, Катынь - и далее везде

Освенцим, Бабий Яр, Катынь - и далее везде.

Сбрось рвань в чужой крови и зябни.
Молись и кайся - всё равно
не смоешь жгучее пятно,
когда на коже штамп - Едвабне.

Едва б не удалось ксендзам
смирить взъярившуюся паству.
Увы ! Озлоблен был и храм
и потакал самоуправству.

Чем ни подлее и похабней
была разбойничья орда
с войной пришедшая туда,
тем чутче слушались в Едвабне.

Едва б не смог ленивый мир
пресечь в зародыше заразу,
но долго, нагулявши жир,
внимал нацистскому экстазу.

Где б нужно было неослабней
крепить единство и восстать,
задумав зло, собралась рать,
чтоб показать себя в Едвабне.

Едва ли злобный пир ворон
потом свершился бы Варшаве,
когда бы мир в единой славе
был доброй волею сплочён.


Не счесть страданий гордой Польши.
Страна была разделена,
поругана и предана.
Могла ли злость копиться дольше ?

Но гнусностей случилось больше.
Когда сменились времена,
другим несчастным мстя, она
устроила резню погорьше.

Владимир Ягличич Клещи и др.

Владимир Ягличич Клещи
(Перевод с сербского - с позволения автора).

Ноготь стал синим. До наглости смело,
вроде голодного жадного дога,
крепкие клещи вцепились мне в тело.
Видно, совсем не боятся бога.

Только позволь, и они наготове.
Щупальцы к телу прижали сначала
и,не спеша, добрались до крови,
будто вонзили незримые жала.

Если руки от них не избавишь,
скоро приступят, травя сознанье,
прямо из мозга сосать без предела.

Оттолкнут от компьютерных клавиш
и заявят с бесстыжею бранью,
чтоб я им уступил это дело.


Владимир Ягличич Караджичу
(Перевод с сербского).

Когда ты, Радован, был в славе,
меня шумиха не влекла.
Теперь, когда беда в Державе,
к тебе зовут колокола.

От сербских областей так мало
ты спас в растерзанном мешке,
и нужно, чтоб страна собрала
всё вновь в своей святой руке.

Одним прохвостам нет убытка,
и весел только негодяй,
зато в душе поэта - пытка,
одно расстройство и раздрай.

Пускай в узилище, в опале,
но ты лишь закалён борьбой.
Твой голос Мойры услыхали,
и сердцем я - вдвоём с тобой.


Владимир Ягличич Путешествие
(С сербского).

Первый вариант:
Автобус мчится и трясётся то и дело.
Куда я еду, сам не знаю, право.
Но всем на радость радио запело:
"Я в Шабаце влюбился, возле Савы"...

Вдоль речки едем, только то не Сава.
Все стали петь и плещут ошалело.
И я не сплю. На что мне та орава ?
Со мной судьба дружить не захотела.

А все готовы спеть хоть Аллилуйю.
Мне в дрёме песня кажется псалмами.
И мчит автобус
вдаль напропалую.
Весь мир ритмично кружится под нами,
как круглый глобус.

Второй вариант:
Автобус мчит, в нём качка - будто в море.
Отъезд ? Приезд ? Раздумья - как отрава.
Включили радио, и все запели, вторя:
"Я в Шабаце влюбился, возле Савы"...

Вдоль речки едем, но она - не Сава.
Все плещут в такт, и радость в каждом взоре.
А мне чужда весёлая орава:
моя судьба давно со мною в ссоре.

Народ - в улыбках, я почти что плачу.
Вздремнул, в ушах - святые песнопенья.
И мчит автобус
в тряске наудачу,
а в ритмах песни вся земля - в круженье,
как вёрткий глобус.


Владимир Ягличич Опавшие яблоки
(С сербского).

То ли вас оборвал сам хозяин сада,
то ли тайные зовы вас позвали в полёт -
и легли вы все рядышком, рады - не рады,
там, где кучею прели ваше счастье гниёт.

Пожирают в вас мякоть лихие личинки -
в каждом яблоке, в сердце, основали свой дом.
Прогрызают дорожки от самой серединки:
Смысл усердной работы - пройти напролом.

Запахи яблок во мне распаляют жажду,
и душа ободрилась, когда занемог.
Не ищите меня, вдруг припомнив однажды.
Пейте яблочный сладкий бодрящий сок.


Владимир Ягличич Адские мотивы
1.Ключ

Как стану жертвой хворей, - а те уж на деле -
не в папках историй -в крови и в теле.
И без толку всё, что пишу и дни, и ночи;
без толку даже дышу - и на то нет мочи.

Выгляжу нынче не лучше, чем скворец или чижик,
как будто умом заблудший с моей полудюжиной книжек.
Мне даже имя назвать стало на людях стыдно,
будто стал на болотную гать, которой конца не видно.

Но не страшусь. Хотя бы и смерть стала вгонять в тревогу,
буду, схвативши жердь, дальше искать дорогу.
Если б смерть извести сумела даже всю мою силу,
дух не убьёт, лишь тело бросит в могилу.

Разве не всё я отдал, будучи сам не рад,
но добровольно взял нынче путёвку в Ад ?
Мне и счесть даже сложно близких моих в Аду.
Там и былую Любовь, возможно, снова свою найду.

У входа тайного мира внезапно пропало зренье.
В преддверье звучит только лира, а губы - в оцепененье.
Мне близких сыскать охота - проникнуть сквозь мрачные плиты.
Но как же открыть ворота ? Они надёжно закрыты.

2.Любезность Цербера.

Где ж я возьму ключи ? Ко всем моим невзгодам -
хоть плачь да закричи - мученье перед входом.
Но Цербер не надменно, а любезно
раздвинув стены, отворил мне бездну.

Там лимузины, шофера и министерства...
Там образины, рядом жертвы изуверства.
Партийцы-ловкачи - и те попали в Ад.
Никак я заскочил назад в родной Белград !

Мерзавцы, торгаши, лахудры и кокетки.
Людьё - без душ. Не кровь, не плоть - марионетки.
Неужто люд в беде, но, как и прежде, лих ?
Стараются везде прожить за счёт других.

В харчевнях - Страшный Суд с калеченьем народа.
Рождаются и мрут уродцы-Квазимодо.
Сбежал от смерти - в смерть ! Сюда ль меня влекло ?
Стрельба да круговерть, да битое стекло.

Как ни взгляну - то шасть ! Всё то же, что и было.
Весь Ад - сплошная пасть, захлопнутое рыло.
Надеюсь - как уйду - весь ужас позабуду,
но тем, кто был в Аду, нет выхода оттуда.


Владимир Ягличич Цыган Тута

У речки, что струит живую воду,
жил Тута на позор людскому роду.
Он сам Цыганку, что себе завёл,
убил и разрубил, пустив в засол.
Вблизи его избушки, у тропинки,
кормились человечиною свинки.
Ни отчим не встревожился, ни мать.
Полиция не вздумала искать,
пока прохожие вблизи избушки
не обнаружили костей в кормушке.
Убийцу переправили в тюрьму,
чтоб там сидеть да каяться ему.
И рухнула избушка. Лишь струится
под нею говорливая Ждралица.
На этом славном месте над рекой
теперь - ненарушаемый покой.
И лишь вода, бездумная стихия,
порой разносит отзвуки лихие.
Журчание воды спешит предостеречь,
чтоб я не отвечал на прерванную речь
из дней, когда тот Тута безмятежный
жену звал горлинкой и розой нежной,
пока ещё не вздумал жить один -
на крутизне, над зеленью долин.
Изба - в развалинах, гора глядит сурово,
а речка всё журчит без останова.
Как летом пересохнет речка, так слышны
в ветрах стенанья Тутиной жены.

Примечание:
Ждралица - речка возле Крагуевца. Над ней высятся безлюдные склоны горы Медна. Там и жил цыган Тута.
Рассказывается о событии 70-х годов, когда автор стихотворения был молод.


Владимир Ягличич Обитель

Бог занят, и забот Ему - не счесть.
Я ж в юности Его тревожил часто.
Став старше, я ни в радости, ни в горе
не стал уж на небо таращиться глазасто.
Доволен тем, что Бог там есть,
и не сержусь, что не сидит в конторе.

Но есть такое ощущение во мне,
что Бог не хочет простереть ко мне десницу,
что я совсем обин в бессолнечной стране,
и не к кому совсем в несчастье обратиться.

И вот задумался, в чём суть моей вины.
Тружусь в поту, устал, оглох и изнурён,
а дьявол тунеядствует бесстыже,
но утверждает, что будто к Богу ближе.
Возможно, что мои старанья не видны.
А Бог - в наушниках... На что Ему мой стон ?

Каких-либо вестей о Нём давненько нет.
Не взят ли в плен ? Не стал ли фанфароном ?
Я б не был лучше, севши в Божий кабинет
и завладев его почётным троном.

Я сбрил бы бороду и напустил бы строгость.
Я б жалоб от людей не принимал.
Я б ненавидел бедность и убогость,
приблизив властных и стяжавших капитал -
но не затем, чтоб взятки клали в руки,
а просто с ними не бывает скуки.

Не стану хвастаться, но Божий лик видал.
Судьба порой дарила лаской и приветом.
Мне Бог сиял с икон и в тысячах зерцал.
Я узнавал его по явленным предметам.

Пусть редким было счастие такое
и не всегда пил персиковый сок !
Но, кроме будущего вечного покоя,
ничем мне больше не обязан Бог.

Бог занят. Он устал от голосов.
Его мобильник взял конторский управитель.
Чертоги на небе закрыты на засов.
А я вхожу как слушатель и зритель
в угодья птах, зверья, в луга, под сень лесов.
Жаль, Бог не посетит ту бренную Обитель.


Владимир Ягличич Удавка
Посвящено Л.Н.
(С сербского).

Вариант, согласованный с автором.


Любовь - дар горький, полный жгучей новью,
и колдовство, и вечная тревога.
Мы нашу тайну сберегали строго
и прятались от пошлого злословья.

Мы мерили всю нашу жизнь любовью,
в мечте любить до смертного порога.
И лишь за этот дар я славил Бога,
за ту, что в неге жалась к изголовью.

(Варианты: - за женщину с горячей страстной кровью.
- за ту, что загубила рать бесовья.)

Дни радости умчались безвозвратно.
Она надела на себя удавку.
И в потрясеньи я гляжу сегодня

на прочие творения Господни:
на чернозём, на воды и на травку,
но мне вся их краса уже невнятна.


Дополнение.
Первый - несогласованный - вариант.

Любовь - искушенье и горькая проба,
проверка, насколько тверды уверенья.
Любили мы - будто нашло наважденье,
скрывали от прочих своё увлеченье.

По-детски клялись не расстаться до гроба -
в мечтах о пожизненном страстном горенье...
Будь славен, Пославший мне эту зазнобу !
Я с ней, не гневись, был в верху упоенья.

Когда ж она тихо, вдруг жизнь подытожа,
скончалась в удавке, не видя, не внемля,
я в горе смотрел, как несли её мимо...

Дивлюсь на твои сотворения, Боже:
на воды, на травы, на чёрную землю,
и всё, что ни деется, непостижимо.


Владимир Ягличич Черногорский Владыка.
(С сербского).

Своя казна была совсем убога.
Тянуло в путь - подальше, чтоб забыться,
в Венецию, в российскую столицу.
Спасала русская и сербская подмога.

Страна была - как вышитый платочек:
две-три горы над бирюзой Ядрана.
Взойдёшь наверх - кричи кому захочешь !
Паша скадарский всё мутил злочинно.
С ним вкупе черногорские старшины.
Порой свои вредней, чем бусурманы.

Нет. Негош не родился быть монахом,
не каждый день влекла библиотека.
В делах, в трудах - не знавшийся со страхом -
мог счесть иную ночь дороже века.

Он славил не монашеские космы.
Он сплёл Венок, где жемчуг что ни слово.
Как Милош был лучом из Микрокосма,
так Негош стал для нас - святей святого.

Владимир Ягличич Встреча

Пришла зима. Одень, что надо.
Взгляни на светлый небосвод.
Да сгинет вся промозглость Ада !
Бодрее выйди из ворот.

Под вечер в шорох снегопада
вплетается знакомый код.
Дождись на станции отрады:
любимый завершил поход.

Там сутолока, толпы люда,
сплошная лава, громкий гам.
Для нас любая встреча - чудо !

Любовь повелевает нам
свершить за самый краткий срок
всё то, что смог бы только Бог.




Сатанинская опека

Голос мой резок, натужен и зычен,
скудный словарь не весьма поэтичен.
Я - не Орфей, не Ронсар и не Фет,
не аналитик, не жрец, не политик -
так и сказал басовито мой критик.
Я бы молчал, да волнует сюжет.

Вижу, как в землях давнишних колоний
правят без совести и церемоний
клики, что любят играться с огнём.
Бестии рядятся в Наполеоны
и неустанно ведут легионы
в гущу сражений, под пушечный гром.

Где-то свирепствуют милитаристы,
где-то бесчинства творят террористы.
Дерзкий и полный задора эмир,
вслед Чингис-ханам и вслед Тамерланам,
с бешеной спесью, в усердии рьяном
тщится разрушить колеблемый мир.

И недоумки в великих державах,
полных снарядов, и свежих, и ржавых,
ищут, кому б их скорей навязать,
в скверных расчётах неистово силясь,
чтобы все выскочки перебесились,
сдуру набросившись ратью на рать.

Не разобрать, кто вредней и подлее
меж снаряжающих в бой Бармалея.
Трудно сказать, кто сильней виноват
Дрожь беспрестанно проходит по жилам,
стоит услышать, что диким гориллам
щедрый радетель суёт термояд.

Может быть сделает сам себе хуже,
может быть залпы пальнут по нему же,
но доброхот не жалеет свинца
и ободряет любого прохвоста,
кто хоть сегодня в повтор Холокоста
вгонит весь мир и дожжёт до конца.

Вот и кидаются мысли в опрометь,
и не могу свой покой экономить.
Хочется высказать главную суть,
чтобы озвучились разум и совесть...
А - для примера - короткая повесть,
чтобы наставить кого-то на путь.

***

Помню, как осенью, в пятидесятых,
я, в свой черёд, очутился в солдатах,
а, поначалу, попал в эшелон.
Чуть ли не месяц нас всех, новобранцев,
ставших в дороге толпой оборванцев,
вёз по Сибири телячий вагон.

Убыль случилась в незыблемой силе:
вдруг сокращенье в войсках объявили.
Для укрепленья восточных границ
я, распростившись с учительским делом,
двинулся в путь к забайкальским пределам,
прочь от задорных очей учениц.

Сил не жалея, трепля себе нервы,
все военкомы шерстили резервы
и генералам достались в презент
стаи не свыкшихся с русским туземцев,
уйма лет десять не призванных немцев
и побывавший в судах контингент.

Чтоб не вступать в нежеланные свары,
я взгромоздился в вагоне на нары
и созерцал через щели пейзаж.
Самые бойкие сгрудились к печке,
а по углам, при узлах, как овечки,
сбились любимцы мамаш и папаш.

Прочно устроившись около входа,
кодла возглавила массу народа;
сев у буржуйки, как возле костра,
мчалась за пойлом на всех полустанках
и кейфовала до вечера в пьянках.
Резались в карты - кипела игра.

Нагло и зло, при содействии брани,
шваль не гнушалась сбиранием дани.
Рвали с салаг всё, что шло на обмен.
Всё распродав, удалые подростки
шли штурмовать на вокзалах киоски
и не смущались незнанием цен.

Как-то однажды, с эскортом конвойных,
вздумав приструнить юнцов беспокойных,
впрыгнул в вагон боевой капитан,
громко грозя: "Продырявлю вам шкуру !"
"Будешь кричать - реквизируем дуру !" -
так намекнули ему про наган.

Был между прочих в той шайке бывалой
крепкий, как бык, и решительный малый:
грудь - будто щит и внушительный лоб.
С ним неразлучно, как паж его личный,
всюду крутился парнишка обычный:
пудель - не пудель, холоп - не холоп.

Крупный крепыш и к попойкам и к картам
дни напролёт обращался с азартом,
только игре не способствовал хмель.
Долго играли ни шатко, ни валко,
и невзначай началась перепалка.
Вспыхнула драка, пошла канитель.

Тощий дружок подсказал выпивохе,
кто заподозрен в нечестном подвохе.
Увалень стукнул ножом по трубе.
Враг затаился за жаркой буржуйкой.
Дым повалил из расщелины струйкой,
Чёрная гарь поплыла по губе.

Крепко схлестнувшись в сражении яром,
сыпали парни удар за ударом,
сажей и жаром окуталась печь.
Острые лезвия кованой стали
в чёрном железе трубы застревали -
так, что их было никак не извлечь.

Стойкий противник был явно трезвее,
перемещался правей и левее;
не нападал - защищал рубежи,
а подстрекатель, возжаждавший крови,
был начеку и держал наготове,
вместо застрявших, другие ножи.

Я уж подумал, что век будут вздорить.
Нет ! Додрались ! ( И сдружились  вдругорядь !).
Это сраженье крепыш проиграл:
пал, к сожалению друга-стервозы,
не от ножа - от проглоченной дозы,
будто сражённый в бою наповал.

***

Время идёт. Притупляется память
и, для сохранности, хочет обрамить,
тщится осмыслить былой эпизод.
Злобный пособник был схожим - хоть сверьте -
с нынешней сворой, торгующей смертью
с тем же коварством, что их же убьёт.

В дальних пустынях теперь в изобилье
мчатся несущие страх эскадрильи,
у побережий - разбойничий флот,
танки ползут по песчаным равнинам,
воздух насыщен отравным зарином.
Мир - в содроганье от подлых щедрот.

Бермуда

Бывает, планета с планетой сойдутся
и глянут с небес в суету многолюдства -
так грустно им станет, что очи сожмутся,
смотря на безумное наше занудство.
Бывает, в нас мысли и чувства мятутся
от зрелища бедствия или беспутства.
Случается, стулья под нами трясутся
и, кажется, всюду одно лишь паскудство,
и нужно бежать от бесчинств и бессудства
туда, где лишь нежные песенки льются,
хотя ненадолго - в края без распутства,
где нет безрассудства и нет близолюдства,
куда ни менялы, ни воры не прутся,
где только природа, где только искусство...
Но чаще от скуки, как деньги найдутся,
мы едем развлечься в любое бермудство.

Завидуют Куба, Ямайка, Барбуда
тому, как гостей завлекает Бермуда.
Лишь несколько чаек летят как эскорт,
следя, как уходит плавучий курорт.
Растаяли флаги над Бостонским портом,
скрывается низенький берег за бортом.
Норвежский корабль - пребольшой теплоход
вторгается в гладь Атлантических вод.
И следом другой теплоход на Багамы
сперва на Бермуду плывёт, а не прямо.
Приветственно плещет седой океан,
и солнце пронзает лучами туман.
Плывут больше тысячи душ для обслуги
двух тысяч, пустившихся в путь на досуге.
Для этого дела сполна оснащён
весь лайнер в сто тысяч регистровых тонн.
Одиннадцать палуб. Кругом рестораны:
омлеты, сыры, шашлыки, круассаны.
Влезай, угостившись обильной едой
в бассейн с подогретой морскою водой,
Плещись, под немолчные песни артистов,
весь день забавляющих сытых туристов.
Здесь люди всех наций и всех колеров,
кто бел, кто от яркого солнца багров.
Немало особ в выдающемся теле,
таких, что в бассейне вмещаются еле.
Тут есть игротеки. Напитков - полно.
Тут можно часами торчать в казино.
С вниманием к людям, привычным к уюту,
прилежный слуга убирает каюту.
Уборщик-постельщик, забавя ребёнка,
легко превращает салфетку в зайчёнка.
Устанешь от шума - ступай на балкон:
любуйся буйками, смотри в небосклон.
Но как-то пустынно в Бермудском районе.
Здесь нет ни китов, ни акульей погони.
Припомнил, как ездил полвека назад
по сказочной трассе Ростов - Ленинград.
Сравнивши два рейса во всём поподробней,
решил, что Бермудский мне - нынче - удобней.
То солнце, то дождик, то ласковый штиль.
Вода не вода, а зелёный ковыль.
Гляжу то на воду, то в карту, как школьник.
В мозгу - будто гвоздь - роковой треугольник.
Вокруг закруглённый разглаженный мир -
не сыщешь к чему приложить транспортир.
Но вот вдалеке долгожданное чудо:
жемчужной цепочкой предстала Бермуда.
Чреда островов растянулась дугой.
Причалил наш лайнер и следом - другой.
Вот вышел на берег и после проверки
я мог осмотреть и ощупать кронверки
твердыни, давно превращённой в музей.
Здесь любят туристов. Ходи и глазей !
Там пальмы стояли. Там бегали куры.
В харчевнях шипели над жаром шампуры.
Там в лавках была благодатная тень,
но жаль - продавалась одна дребедень.
Товар представал в антикварном обличье,
но подлинны были лишь пёрышки птичьи,
ракушки, да горсточки медных монет,
хотя и забавен был каждый предмет.
Но мне, как любому гуляке без денег,
без разницы, что там, букет или веник.
Я с внучкой пошёл искупаться на пляж -
нас даром впустил расщедрившийся страж.
Будь счастлив, приятель, что нам так любезно
позволил поплавать меж скал безвозмездно,
и я на Бермуде в тот час вспоминал
Азовские пляжи и хмурый Байкал...

Бермуда вблизи оказалась с изъяном -
разросшимся рифом над мёртвым вулканом.
Там ширь океана без края и дна,
но эта вода для питья не годна.
Там нет ни ручья, ни реки, ни колодца,
и пресная влага лишь с неба там льётся.
Бермудец, однако, с надеждой в груди
всецело привык уповать на дожди.
И точно ! Тем вечером щедро и бодро
вдруг хлынуло с неба в цистерны и вёдра.
Тот ливень хлестал до отъезда два дня,
как будто Бермуда крестила меня,
впустивши в свою суверенную сферу,
велением божьим в Бермудскую веру.


Трактат о шутовстве

Трактат о шутовстве

В недавние и дальние эпохи
среди любой народной суеты
в забаву всем кривлялись скоморохи,
насмешники, придурки и шуты.

И нынче всюду их кордебалеты,
потешки и чудные антраша.
Во всю звучат скабрёзные куплеты
про всё про то, в чём вязнет их душа.

Им нравится мельканье на эстраде,
их шуточки заполнили эфир,
кто с подковыркою, кто денег ради
смущают люд и будоражат мир.

Хохмящий сброд с амбицией магистров
творит ушаты инвектив и хвал.
Ершистым нравится клеймить министров
за вечный государственный развал.

Такое в юмористах донкихотство,
такой ехидный бесшабашный нрав -
и главам государства достаётся.
Поди-попробуй, разберись, кто прав.

Какие-то зловредные особы
своим кривляньем осквернили храм.
На этот раз сыскались судьи, чтобы
ударить тем сквернавкам по мозгам.

Заслуженный приятель из охраны
недоуменно задаёт вопрос:
"А не пора ли завинтить все краны
и всем шутам нещадно стукнуть в нос ?"

Чудак не слазал в древние анналы,
не ведает об опыте царей.
Империя потехи обожала
и часто привечала штукарей.

Шуты толпой теснились возле трона;
могли, при случае, дразнить вельмож,
копируя их речи и поклоны.
Иной бывал в опочивальню вхож.

Бывало, не сумняшася ничтоже,
шуты без страха проявляли прыть:
предерзко кукарекали без дрожи,
могли польстить, могли и уязвить.

Иной готов был вынести мытарства,
но не терпел в правителях парши.
Прислушавшись, владыка государства
мог выказать величие души.

Не раз-не два случались перепалки.
Бывало, после дерзкого словца,
шут долго бегал от царёвой палки,
спасая зад и лепоту лица.

Шутам не полагались аксельбанты
за службу языком и костяком,
но самый ушлый за свои таланты
закончил век касимовским царьком.

Учёный шут, творец забавных басен,
был принят в императорской семье.
но часто тех, чей юмор был опасен,
тащили в суд и к пыточной скамье.

(А нынче пёстрый хор таких орясин
разросся в целый шумный легион.
Их суемудрый кавардак потрясен,
и никого - почти - не гонят вон).

Уверенные в правоте и силе,
цари в порфире были как в броне,
своих шутов терпели и любили
и относились лучше, чем к родне.

И наша власть - любой её приспешник -
пока стоит надёжно на посту,
смеясь глядят на то, как пересмешник
бросает инвективы в пустоту.

Шуты у нас предерзки и отважны.
Не дай бог, дрогнет правящая рать
и станет чувствовать себя неважно ! -
Тогда иным шутам несдобровать...

(Особо ядовитых зубоскалов,
теряя стойкость, власть не пощадит,
а льстивый хор, взамен былых вокалов,
вспоёт навзрыд у треснувших корыт.


Этап судьбы

Этап судьбы кровав и лют -
продленье злой средневековости,
раздолье гуннов и Малют
во всей уродской бестолковости.

Во мне мечта, чтоб мудрый суд
смирял владык с избытком псовости,
а наяву всё пляшет кнут
их дикой вековой борзовости.

Мечта - как чистый изумруд,
но невпопад мутны все новости,
и ретрограды всё цветут
в своей разительной багровости.

С рожденья шаток мой статут.
Я - узник мстительной суровости,
Весь век всё ждал, что отомкнут
мой каземат стальной дубовости.

Отзывчивый на всякий гуд,
безудержный в своей рисковости,
хочу, чтоб мир вздохнул без пут
тупой погибельной слоновости.

Коряги и другое

Коряги

Без конца, без края
даль кривых дорог -
сумрачность сырая,
зуд ночных тревог.

В быстрине и в ряске,
не страшась, плывёт,
содрогаясь в тряске,
наш непрочный плот;

ждёт тепла и света,
радуясь заре;
любит краски лета
в жидком серебре.

Петли да изгибы,
долгий зыбкий путь.
В речке плещут рыбы -
тем не утонуть.

Но речное ложе -
лёжбище коряг.
Там и здесь, тревожа,
виден грозный знак.

Дыбистые глыбы,
где б наш плот ни плыл, -
не того пошиба
что текучий ил.

Не спеши напрасно.
Сдуру не рискни.
Помни, как опасны
спрятанные пни !

Там укрылись сучья,
здесь - водоворот.
Вздыбленные крючья
замедляют ход.

А в глубоких ямах -
сонные сомы.
Много их упрямых
в бастионах тьмы.

Как сорвавшись с цепки,
кто-то входит в раж:
вверх всплывают щепки,
кряж стучит о кряж.

Плот - опасный, плоский,
гроб для удальцов;
после Политковской
смыт с него Немцов.

И по всем пределам
только звон кругом
по безмерно смелым...
Но пока плывём !

Выпивоха

Выпивоха за стеною
хрюкнул, как животное -
всю неделю пил спиртное,
а сегодня рвотное.

Куряка

Соседи давятся
отвратными дымами,
вдыхают яд.
Куряке нравится,
что дым - клубами,
палит подряд,
сосёт губами
и хвалит самосад.
Соседям - ад,
куряка - как в Майами.

Красотки

Есть много красоток - та лучше, та хуже -
и каждая ищет богатого мужа.
Увы ! Не для каждой подружки найдётся
добыча, к которой лелеет охотцу.

Критика

Идёшь, бывало, день не плох,
дорожка не узка,
но псам на привязи - тоска,
и всюду грозный брёх.

Невольно вспомнится тебе
твой критик - злобный спец,
всё ждущий, что твоей судьбе
придёт лихой конец.

Невольно станешь вспоминать
разбуженный дурдом,
и в мировую благодать
поверится с трудом...

Дурная псина, нипочём
покоя не ценя,
старается, чтоб с каждым днём
всё злее шла грызня.

Настырный критик тьму людей
считает за глупцов.
По нём лишь скудный свод идей
бывает образцов.

Злобнейший пустобрёх рычит,
а тот, что пошустрей,
бубнит, как спец и эрудит,
то будто иерей.

Когда заядло нападёт,
неся заумный вздор,
за ним охочий мелкий сброд
спешит во весь опор.

Бегут святая простота,
включившись в гнусный гон,
и злыдень, в ком была мечта
изгнать кого-то вон.

Кто зубы загодя точил,
кто пакостил забор
мазками дёгтя и чернил, -
смелы в составе свор.

Другие ж, не любя войну,
и кто не бестолков,
спешат отвесить брехуну
увесистых щелчков.

В итоге, получив отпор,
настырный критикан,
потом бежит в кусты, как вор, -
зализывать щелбан.

Что ж ! От него и польза есть.
Во всяком шапито
его друзьям воздастся честь:
там видно, кто есть кто.

Да помнится во мгле веков
весь этот мудрый сейм
любителей - штамповщиков
сплошных дегтярных клейм !


Нацист

Нацисту в маске патриота,
когда побуйствовать охота,
любой чужак - заклятый враг.
В итоге первая забота
у записного обормота,
зажав для крепкости пятак
сомкнуть и занести кулак -
и начинантся работа:
на каждый чих в ответ тумак.
Чем злей русак - тем злей кунак.
И бьются тысячи корчаг.
Где вместе ели бешбармак
шумит разбойный кавардак
и пышет пламенем кишлак,
и города кричат сторото.
Грохочут танки, прёт пехота.
И льётся кровь, а не арак.
Бурчат эстонец и литвак,
грузин, чеченец и поляк,
отчаянный киргиз-кайсак
и весь порушенный Гулаг,
и все поклонники Пол Пота.
У нас не раз бывало так:
то не в ту степь, то на болото.
Нам алкоголик подал знак -
плевать на дали и широты,
где пали праведные роты,
где пролито немало пота,
чтоб всех согрел один очаг...
Бурлят, поганят чистый стяг,
включаясь в мировой бардак,
вздымают фюрерские фото.
И вот, в один злосчастный день
сбираются кому не лень
и обольщают Украину
скорее взяться за дубину -
в сраженье тащат за чуприну,
чтоб кол вогнать собратьям в спину.
Один правитель был так прост,
что отдал вековой форпост,
забыв кровавые рекорды,
что ставили чужие орды.
Ну, что ж ? Давай поговорим,
в каких руках надёжней Крым.


Kодорковский
(В огороде бузина, а на губке - пчёлка).

Kодорковский - наш Мандела,
Монте-Кристо и Тото,
храбрый - будто Жак Кусто.
Говорят, сидел за дело;
говорят, что ни за что.
Одарённей Пиранделло,
гениальней, чем Кокто.
Он - известнее Отелло,
даже Агнии Барто.
Вдохновенный жрец Кибелы,
удалой герой Севелы,
закадычный друг Самвела -
он в работу очумело
залезал, как долото.
То, что слаще, чем чурчхела,
что милей картин Ватто -
деньги - грёб осатанело
и резвей, чем пёс Арто.
Род ведёт он от Семелы,
но родители карелы,
и в родне его мингрелы
да какие-то саркелы.
Будь все предки лишь картвелы,
смог бы править оборзело
на Руси да в Ивето.
Воланд, вместе с Азазелло,
с ним играли бы в лото.
Жаль, он, в паре с Лепорелло,
лопухнулся как никто.
Мир воззрился осовело,
как сажали их в авто,
выдворяя за пределы
фешенебельных шато.
Он мечтал, как лучник, смело,
будто где-то в шапито,
рассылать шальные стрелы,
чтоб попрыгал кое-кто.
Суд составлен был умело:
мог впаять ему лет сто
но не били озверело.
Вместо штатского пальто,
дали ватный клифт на тело.
Солнце в беличьем манто
плоть отчаянную грело
через сито-решето...
Голова в тюрьме седела -
поседела, полысела...
Вдруг Европа преуспела,
преуспела, порадела:
"Богатырь" идёт в Марто !
Он - как Цезарь Бирото.
Будто прав во всём всецело,
рвётся в драку одурело.
В пляс пошли Цицинатела,
Сакварела и Кето,
да старуха Кабато.


A long trip begins with a single step.

От Хаоса и Тьмы родился бог Эреб,
и скупо грел нам нашу Землю Феб.
Когда мы сокрушили свой вертеп -
взбодрили интервентов и Мазеп.
Мы стали отнимать крестьянский хлеб.
Среди разрухи объявили НЭП.
Как умер вождь, носили чёрный креп.
Пожить решили без попов и треб -
нас не хранили ни Борис, ни Глеб.
Сочли, что мы для всей Земли - мектеб.
Мерещились в мечтах Баб-эль-Мандеб,
Гренада, Зурбаган, Марсель и Дьеп.
Но там собратьев не прельстил совдеп.
Нет, взяли верх фашист, нацист и скэб.
Погибли Либкнехт, Тельман, Кингисепп.
Не помогли ни Вега, ни Денеб.
Блажной наш скок был гибельно нелеп -
мы зря залезли в чужеземный кэб.
Противник взвыл и лез, поднявши цеп.
Шальной напор был дьявольски свиреп -
и смертью нам грозил Аурангзеб.
Потом постиг, что Русь - не доппель-шнеп;
достойным призом для врага стал склеп.
И лучше б враг не ждал иных судеб.
Но нас увлёк трофейный ширпотреб,
и мы затанцевали чуждый рэп.
На нивах вырос жёлтый курослеп.
Ушло в сторонку большинство прилеп.
Враждебен даже родственный дулеб.
Нас не зовут опять плясать тустеп.
И мир сейчас трещит без должных скреп:
ООН буксует, бесится Госдеп.

Mistakes are proof that you are trying.




Финал

Я уймой ценностей играл.
Знал толк, годами собирал.
Потом любой алмаз и лал,
желая выручить семейку,
в беде сбывал ни за копейку.
Растаял редкий капитал,
пришёл неласковый финал.
Потом, когда я унывал,
утратив свой былой запал,
так сам себе всегда шептал
бодрящую мой дух идейку:
Я обладал ! Я обладал !

Руте Марьяш

Иные думают: поэты -
как эфемерные цветы,
и дай им бог дожить до лета
в росистых рощицах мечты.

Иные думают: поэты
рождаются на краткий срок,
а те дарят в ответ на это
жемчужины бессмертных строк.

Иные думают поэтам
достаточно одной весны,
а те лучатся вечным светом,
когда ненастия грозны.

Иные думают: поэту
пора замолкнуть в должный час,
а он - по древнему завету -
сплетает кружева из фраз.

Иные думают: поэты
покладисты и не вечны,
а те о судьбах всей планеты
в раздумьях мучиться должны.

Иные говорят: приспела
твоя осенняя пора,
но мысль жива, и нет предела
для искр из нашего костра.


Россией правили поэты...

Россией правили поэты -
плели романсы и сонеты.
А как в эпистолярном стиле
властители блеснуть любили !
И Грозный был славнее всех -
забыть о нём - тягчайший грех.
А что за чудо мемуары
плели цари и комиссары,
какие были тары-бары !
Писал без всяких модных трюков
крутой военачальник Жуков.
Творил, оставшись без корыта,
блаженной памяти Никита.
На счастье нам, меж певчих стаек
писак-скромняг и всех зазнаек,
творцов стихов и разных баек,
был эпохальнейший прозаик:
между просфорок как кулич
сияет Леонид Ильич.
Бурлила лютая пучина.
Мерзела топкая равнина.
Вверху сверкала, как вершина,
Великая Екатерина !
Какой правитель в нашу пору
похож на этакую гору ?


Скворцы да зяблики

И в море и по воздуху
шныряют корабли -
туда-сюда без роздыху,
ища, где Пуп Земли.

Летят скворцы и зяблики
по направленью в Крым;
воздушные кораблики -
в Париж, в Нью-Йорк и в Рим.

Мечтаем да завидуем,
что сладкий чупа-чупс
захапал индивидуум -
нахальный Главначпупс.

А за спиною Родина,
любезная страна:
рябина да смородина
и первая весна.

Летим, гонясь за дальностью,
а дух опять смущён
открывшейся реальностью,
догнавши лживый сон.

Примчимся в иностранщину -
а Пуп Земли - не там,
скорее он в Рязанщине,
хоть с горем пополам.

А Главначпупс с подручными
и сонмом прихлебал,
и с тощими, и с тучными,
повсюду правит бал.

Он всюду добирается
к источникам всех благ,
и льнёт к любой красавице,
и выпить не дурак.

И всё побольше вытрясти
повсюду норовит,
вздувая в жадной хитрости
свой волчий аппетит.

Куда-то мчат кораблики.
Скрипит тугая снасть.
Летят скворцы да зяблики
в разинутую пасть.

Воронёнок

Воронёнок

Приветливой лесной тропинкой
я шёл домой с пустой корзинкой.
С грибами мне не повезло -
не попадались как на зло,
но славно под зелёным кровом
дышалось запахом сосновым.
Вдали от суетных дорог,
денёк в лесу пошёл мне впрок.
Благое завершенье лета,
обилие тепла и света,
люпин, цикорий, жёлтый дрок -
чудесный тихий вечерок.
И вдруг в ту тишь без церемоний
ворвался громкий грай вороний.
Тех будто туча принесла -
на соснах стая без числа.
Закаркали. Галдят - как плачут.
Какой-то дикий шабаш начат.
Взлетают, делают круги,
и всех их злят мои шаги.
Пусть мне известен нрав их птичий,
пусть знаю: свары - их обычай,
но шум стоял не как всегда -
я понял, что у них беда.
Не то охотник грешным делом
гнездовья держит под прицелом,
не то на них напал канюк,
посеяв злобу да испуг.
Вгляделся зорче: птенчик тропкой
бредёт походкой неторопкой,
идёт неведомо куда.
Должно быть, выпал из гнезда.
Уже изрядный воронёнок,
хотя покамест слаб и тонок.
Юркнул, не выучась летать,
и свёл с ума родных и мать.
Юркнул, да не держали крылья
и, вместо неба, дышит пылью
неугомонный егоза,
Таращит чёрные глаза.
А сверху, в птичьей их слободке,
бушуют все дядья и тётки.
Вопит, птенца не сохранив,
весь их крикливый коллектив.
Шалун - внизу, дитя - не птица.
А чем он будет там кормиться ?
Сумеют ли его поднять
назад в гнездо отец и мать ?
Навряд ли это им под силу.
Он канул сверху как в могилу.
А что как встретит он в лесу
собаку, барсука, лису ?

Беру птенца к себе в корзину.
Сиди, мол, смирно, чин по чину.
Терпи, не лазай через край,
дурных прыжков не повторяй.
Он ёрзает. Ему - вновинку.
Он принял за гнездо корзинку.
Смекаю: будет цел и сыт.
Как подрастёт - пускай летит.
воротится к своим воронам.
Так пусть не мечутся со стоном !
Не тут-то было. Всей ордой
орут: "Киднеппинг !" Рвутся в бой.
Слетелись дружной силой злючей.
Кричат: "Верни ! Отдай ! Не мучай !"
Висят что лютая гроза,
готовы выклевать глаза.
Шумят озлобленно и дико,
и я готов бежать от крика,
от взрыва злости без ума,
а их - несчётно, просто тьма.
Они раздражены как черти,
они боятся, свыше смерти
и ядовитого дерьма,
людского скверного клейма,
что угрожает воронёнку, -
и кружат надо мной вдогонку,
и мне выказывают вслух
вороний философский дух:
мол, им, воронам, неприятны
все человеческие пятна
и наше смрадное амбре
на их рассудке и пере.
В том истина, для них святая...
Я сдрейфил перед волей стаи:
достал и выпустил птенца
вдали от моего крыльца;
и тот пошёл неловким скоком
на встречу с их вороньим роком,
на крыльях пёрышки раздув
и широко разинув клюв.

Я ж сам уж восемьдесят лет,
попав в подобный камуфлет,
и в смутных снах и въявь спросонья,
ношу на лбу клеймо воронье,
бреду в своём плаще "болонье"
по Пошехонью, Апшеронью,
по Оймяконью и Придонью,
по Приамурью и Гудзонью -
хранимый лишь господней бронью
под тёплою Его ладонью.

Сид Корман Титан и др.

Сид Корман Титан
(С английского).

Атлант, обласканный среди потоков,
вздымал свой груз, благоухавший светом.
В сравненье с ним соседняя звезда
в течение веков была тусклей.

Умытой вечной зеленью красуясь,
сперва приветливыми были горы.
Ручьи звенели. Но нагрянула зима,
и льдистой лавой разразились небеса.

Титан согнулся. Цвет Земли стал блеклым.
Перенапрягшись, плоть струилась потом.
Атлант держался - не хватало сил.
Рассудок путался. Силач немел.

Трясутся плечи. Стан перекосился.
И сфера вдруг с загривка покатилась.
"Услышьте, Боги !" - Но тиха была гроза.
И Мир скатился в море - как слеза.

Cid Corman The Bearer

The faring was wide; thus rose Atlas
between the straits of a kiss and a kiss.
The sphere was a flavor of light, a star
darkened by centuries from its neighbor.

At first the mountains were soft and the peaks
runneled snow, cleancing the rough evergreens,
the rocks unclenching. Then, the winds loosened
winter: sky expanded an ice-gray mass.

The bearer bent there then, the light basing.
The narrows of his flash crying with sweet.
Fists opened in his heart, but nothing gave,
Emptiness, like a brain, begged to be dumb.

Then, the shoulder trembled and segged, slowly.
The ball on his backbone, borne and balanced,
dropped. Listen ! But there is nothing to hear.
The sea is dense. A world falls like a tear.
1952

Сид Корман Какаду
(С английского).

Ленивый жёлтый какаду, попав
в холодный климат к антиподам,
глядит из клетки с важным видом
и выставляет клюв высокомерно.
Он держится точёными когтями
на жёрдочке своей, как в алтаре.
Никто из нас, пришедших поглазеть
на изворотливость его, на трюки,
и на лимонный цвет пера, не знает
и не горюет оттого, что клетка
тесенее, чем советует наука,
чтоб птицы жили в ней нормальной жизнью.
Там спаривают птиц из всех пород
различных полукровок какаду
из разных мест - любых, что есть в вольере.
Возможен выбор разных голосов,
меж горловым оттенком, либо нёбным.
На основании природных данных
формуют символ пола - пышный гребень,
коронный веер длинных перьев.
Нам какаду дарит на память
лишь жвачку из гортанных слов.
Хватает клювом проволоку клетки
и дразнит, петушась, им, будто рогом.
Он неприветлив. Прячется от нас,
пока мы не простимся. Тут он снова
уходит в угол дальше и бубнит
там что-то злое, что не нужно слушать.

Cid Corman Cockatoo

The lazy yellow cockatoo, at home
down under in antipodal cold, accepts

its outdoor cage with worn aplomb:
its narrow beak curving arrogantly.

Its sharply delineated claws exact
a hold and a half on sanctuary bars

Those of us who come to take a look
away with us of its resourcefulness

and lemon-thin skin are not aware,
and care less, that its given place in the air

is less then usual dosage science requires
for perfect normal family life; of course,

it has its choice of two between two kinds
of mongrel cockatoos and all the breeze

The cage can carry. Some of us, the best
of pets, clucks between the throat and palate,

arriving at a jest the cockatoo,
by natural affinity, may master,

and must, as a token to sex, flurry its crest,
the fan of feathers creating its head;

but we offer only our goodbyes
and mash of words: guttural scraps of tone,

it pulls itself by the leak to the wire edge
closer and cocks its horntipped weapon, tense

with hospitality. It leaks there locked,
until we starts to go off; then it drops

back into its deep retreat, saying
something to itself we'd rather not hear.
1950

Cид Корман Эдип в Колоне.
(С английского).

Нет рядом дочерей - последний довод,
чтоб повернуть в густую тень большого кипариса
и под оливы, что свежей весенних трав -
их постоянно умащают изнутри их соки.
Седой совсем слепой старик, держа свой посох,
направился туда, предствьте, и пошёл !

Девицы терпят под гнетущим светом солнца
и в замешательстве, оставшись без отца.
Им выпал чёрный стыд, позорнейший позор,
одевший их до пят как в старческие шали:
покоя нет и нет, хотя прошли в мученьях
без счёта миль от Фив по каменистым тропам.

И всё же дочери не столько потеряли,
как два их нечестивых брата,
что будут драться за ничтожную их жизнь,
за жалкую победу - лишь за свидетельство,
как мрёт любовь отца и сыновей
от тщетных свар и лицемерной слепоты.

Cid Corman The Groves of Colonos

His daughters out of touch, veering
past argument into the sheer shade of great cypress
and olive-trees greener than the greens of springs -
oiled continually within by sap of the seed -,
the old man with his hair stuck white in his blunt eyes
passes in and is gone, imagine, gone !

The girls hang on in the sullen sunlight
suddenly lonely in the bare embarassement,
where before only the shame of shame itself had hung
upon them, like old women's black shouldering shawls:
a peace is past, tough it seemed like a thousand miles
om Thebes on the back roads painfully out.

Yet they, in the distant instant, are less lost
than that ignorance of two brothers
who would contend for the pity of his life,
the pity of petty victory, the good proof
of how love grows blind between too sons
and an old man, vain and petulant, hypocrisy.
1954

Сид Корман После прочтения письма Китса.
(С английского).

Бедняга Китс вновь умер для меня в тот день,
но я не зря, тогда, решил подняться
под сень тщедушных закопчёных кипарисов,
наверх, до знаменитых ульев на Гиммете.

Неподалёку выпившие греки
скрипучим пеньем оглашали дол.
Я шёл сквозь чащу белых, жёлтоватых
и красных олеандров на террасу.

Там я нашёл ручей, весь в пене,
вокруг которого был свеж вечерний воздух.
Везде мотками, выше скальных стен
висела жимолость, в тимьяне вились пчёлы.

Чуть дальше я зашёл на полуостров,
с заброшенною византийскою часовней.
Там ящерка скользнула вдруг под дверь.
Шальной сверчок, скакнув, ушибся о фасад.

Ему не повезло - спасая жизнь,
погиб. А я остановился, глядя
на древние места, Акрополь и вокруг,
на их сверкающие отраженья в море,

на Саламин и на Парнас в тумане.
Искал вечернюю звезду,
что освящала вновь всю необъятность неба.
Там пили - я и дрозд - во здравие поэта.

Cid Corman After Reading Keat's Letter

Poor Keats had died again in my mind that day
and it was only right, then, to be climbing
up Hymmettus to the famed hives of honey
possessiones by the smoked-out stunted cypress.

On another park drunk Greeks echoed a chant,
like the shards of voices broken upon mountains.
I mounted, through white and orange-white
nd true-red oleander, and at the terraced height

found a fountain where soup stains faded
and the evening air escaped fresh from her blue bath
and there, like a clue, up the stone walls
hung honeysucle. And the bees in garden of thyme.

Only, however, at a promontory beyond
before an abandoned bysantine chapel
where a lizard slunk under the door
and a master cricket leapt upon the facing,

lost in the presence of a life he had left
for lost, only there did I stop, stare out
over the ancient site, Aсropolis and all,
jewelled into the sea through electricity,

rise to Salamis, Parnassus in the haze,
discover the western star
rededicatated the immensity of the sky,
and I drank, with silent ouzel, health to a dead poet.
Atens, 1955

Сид Корман Брак Бахуса и Ариадны
(С английского).

Он просто в помощи её нуждался.
Раз нужен храбрецу какой-то шанс, чтоб выжить, -
вручила средство не терять свой след.
Но лишь нашлось для отдыха местечко
с приятной сочной зеленью, чтоб можно было ей
укрыться, так она забылась в смутном сне.

Когда очнулась, постепенно поняла,
что, утомясь, была доверчива напрасно.
Пришла в отчаянье. Была на грани смерти.
Но как пленителен весь тот пустынный остров,
как изобилен, где она одна осталась !
Там слышался порой какой-то жаркий шёпот.

Лишь только воцарился день, на берегу,
сменив засилье синего с зелёным,
наскоком рысьим началось волненье.
Вдруг там невиданное зрелище возникло:
обвитый лаврами, пленявший взор дикарь-красавец,
атлет, весь в пурпуре, пришедший, как в мечте.

Кимвальный звон ей прянул прямо в сердце.
Опустошённость отлетела с криком прочь.
Она прощалась в криках со стремленьем умереть.
Над нею ночь смыкалась вновь и вновь, как часть
обряда. А музыка входила в плоть, как поцелуй.
Был совершён обмен астральной клятвой с Богом.

Cid Corman The marriage of Bacchus and Ariadne

He needed her help. It was as simple as that.
After all, bravery must have some luck to survive.
That she dogged his steps was too much luck
and at the first permissible restingplace,
where vegetation seemed soft enough to assure her
full refuge, she was left in the maze of her sleep.

When she woke she came to a slow awakening
that she had been betrayed by her own tired trust,
her own despair for escape. here she was, then,
enchanting an empty island, another luxury
among luxuriance, a loneliness contained
in a climate of isolate hot whispers .

Only. as day deepened into the ledge
of the sea, that strangle of motioning green,
blue, green, did aflurry of lyncean mischief
bear into view the utmost attitude of the flesh,
a figure flattered by savagery and messes of laurel,
sculptured purple out of a wish of a dream.

A flailing of cymbals lunged in her heart.
The emptiness poured back on itself with a cry,
a crying, a reminiscence of waiting to die.
And the night closed over on over like part
of a ceremony. Music entered the body's kiss.
So, she exchanged a vow of stars with a born god.
1953


Сид Корман Дерзкая речь Минотавра.
(С английского).

Я - с бычьей головой, таков
мой приговор беспрекословный.
Мой быт и всё, что окружало
определил отец. В рождении моём
виновны бык и мать-царица !
О том ползли пугающие слухи.

Иначе я не мог. Я не был волен.
А человечину в приправу
назначил мне отец мой, царь.
И чем бы мог тогда иным
я утолять свой голод,
когда безвыходно был заперт в темноте ?

Я был всем явлен лютым зверем,
губителем афинской молодёжи
Из-за меня на царство лёг позор.
Я... Много было кривотолков.
При том ссылались на смешенье крови.
В безумии творили жертвы.

Во тьму, в мой ужас бытия,
проник не просто человек,
а посланный судьбой герой,
снабжённый путеводной нитью и мечом,
притом не кем-то, а моей сестрой,
разбившей все мои надежды.

Иначе я не мог. Отец мой - царь,
а мать - царица. Сестру предавший
герой вошёл в мой лабиринт,
держа в руке свой меч с угрозой,
и мой конец - его вина.
Я целился в него рогами...

Его предательство отвратно.
Но я изведал вкус точёной стали,
рубившей челюстные кости, -
мне в мир, что он крушил, уж не войти.
Преображённый, я увидел свет
и речь веду в когтях у смерти.

Cid Corman Backtalk from the Minotaur

My head was animal. At least
that was the verdict. I had no choice.
The innerness of encirclement
my father devised. I was gotten, they tell,
by a bull. And my mother a queen !
Legend pierces entrancement.

I had no choice. My amazement was
complete. My diet was human condiment,
fixed by that king of men,
my father. What had I to do
with a hunger kept caught
among the inescapable corridors of skin ?

Officially, I was the beast.
I was the guilt that shamed an empire
and robbed Athens of its youth.
I... The invention of mystery.
So many answers to confound the blood,
o make of madness a sacrifice.

In the darkness of my being
led a man not man enough,
given heroic tyranny,
deduced by need, given the clue of exit
by a lost lady, that more my human half,
my sister, fallacy, my hope.

I had no choice. My mother a queen.
My father the king of men. The hero,
my sister's traitor, entered my halls,
cautious, a sword for a hand, a fear
that was my end and his fault,
and I raised my double head at him...

His treachery is dull.
His unravelling world I hardly follow
now. I savor the trench of the blade
through tissue against my skull's bone
The depth of that transfigurement was light.
I speak from a death that holds me still.
1953

Сид Корман Вызов
(С английского).

Неведомый, загадка, парадокс,
валторна на подвеске в центре неба
с палящим рёвом, так что воздух
с издёвкой отвечает гудом !

Прошусь на небо, чтоб попасть наверняка.
Плоть жаждет подвига, но я колеблюсь.
Не в небо - так умру, нырнувши
в пучину пузырящегося моря.

От неба нет отказа. Оно бессмертно.
Ему убытка нет. Считает,
как много у него бесплодных зим,
как много у него бесснежных лет.

Пусть это будет здесь, пусть нынче.
И подскажи-ка мне опять, как ты зовёшься ?
Я знаю, имени раскрыть ты не хотел бы.
Кто распознает, тот тебя присвоит.

Ты сам владелец Солнца и Луны.
Не хочешь ли две эти головы
подвесить на вертушках и один
играться, как ребёнок на площадке ?

Ты любишь небо, но порой витаешь
то там, то здесь. Толкуют: парадокс, загадка.
На петле в воздухе валторна:
волнует в жилах кровь и будит жизнь.

Чтоб стать героем, воином, срадальцем,
нужны решимость и веленье неба.
Недоумение мне сдавливает горло.
Я вижу несдающегося зверя.

Твори же монстров, кто б ты ни был,
хоть Пасифая или Минос с Ариадной.
Тюрьму создаст Дедал. Икар - увы ! - утонет,
когда ему ощиплет крылья Солнце.

Cid Corman Invocation

Monstrous, enigma, paradox, the rope
with a horn in its hang, holding the center,
burning the air with its bellows, as the air
bells back, the taunt becoming a spire.

Ask for the sky. Nothing is less than enough.
The body projects heroics. I shrink.
Or die in the ceaseless plunge, crowding
the bubbles of the sea in my hot splash.

The sky accept my offer. It is immortal.
It has nothing to lose. It shares
its winters of imperceptibles seeds
and summers of imperceptibles snows.

And in this place. And at this time.
His name was... Well, tell me, tell me again, what is
your name ? I know how much you fear to be known.
Being identified, you are possessed.

Not, possessor, you have the sun and moon.
What will you do ? Will you hang these heads
on a spindle of limbs and scramble, crouched,
into the low impractical playground alone ?

You asked for the sky and you abandon it.
So enter and go. Cry out: paradox, enigma.
The noose paces the air. A horn pricks
the veins of the flesh. I am life.

To be hero, to be martyr, to be man,
I seek answers where there can only be
resolutions. Amazement hangs by the throat.
Cut the body down. The blast survives.

Build, by all means build your monster.
You are Pacifaё, Minos, Ariadne.
The cage is Dedalus. Death is Icarus.
The sea is wide and the feathers are the sun's.
1953

Сид Корман Леда
(С английского).

Смущённый тем, что лебедем он стал,
когда слетел с божественного трона,
Зевс чувствовал себя слегка смущённо
и всё же, отыскав другой причал,

сомненьями души не удручал.
Восход коснулся края небосклона,
и бог, спустившись к Леде потаённо,
смёл прочь преграду рук и покрывал.

Красавица была изумлена.
Напрасной оказалась оборона,
и то, что сталось, - не её вина.

Божественность, склонясь перед любовью,
сдалась ей в плен на счастье и сполна,
и Лебедь отыскал себе гнездовье.

Cid Corman Leda

After the god had realized his need
he was abashed to find himself a swan -
he felt himself confused at coming on
so - but now the disguise drew him to the deed

before understanding the walkening
creature's feeling. and she at the dawn
perceived now his coming into the swan
and knew now: he wanted something

she - bewildered in her opposing stance -
no longer could keep from him. He came down
and pushing past her ever weaker hands

lost his godhead in the belovedest.
Then he first found happiness in his down
and truly became swan within her nest.
1987



Сид Корман* Пути-дороги
(Перевод с английского).

Авто толчёт гравийный путь.
Сетчатые ворота скрылись.

Грунт скрадывает шум.
Нависли небеса.

Ветра, поймав сухие листья,
их с шумом крутят

и тащат по стерне
до самой кромки гор.

Мой путь назад пойдёт
сквозь дебри диких ягодных кустов,

растущих вдоль дороги.
Как поверну машину,

мне нужно быть поосторожней.
Не дай Бог здесь пропасть.

Cid Corman* The Ways

the car grinding the gravel path
chicken-wire gate showed back

earth shuts off sounds
sky a senseless weight

winds catching a few dry leaves
to spin and kick about

laud goes out in stubble
spaces behind mountains brim

coming back to this
tangle of inedible blue berries

hanging along the ground
where the car will twist back

hesitantly skilfully
missing the worst of it
1961

Примечание.
*Сид (Sidney) Корман (1924-2004) - американский поэт, переводчик и издатель.
Родился в Бостоне, умер в Киото (Япония). Его родители были выходцами с Украины.
В молодости учился в нескольких университетах США.
Сид Корман организовал в 1948 г. в Бостоне первую в США поэтическую радиопрограмму.
В течение около полувека он был редактором поэтического журнала "Origin".
Он является автором многих сборников стихотворений; переводил на английский с итальянского, французского и японского. Длительное время жил в Японии.

Сид Корман Поиски
(Перевод с английского).

Я встретил ночь лицом к лицу,
а ночь - меня. Так что ни день
свершается в его финале.

И я слежу за солнцем,
едва оно коснётся туч,
как бы желая ощутить,

их въявь, откуда и куда идут.
Но знаю: чувствую лишь я.
Я ощущаю вместо солнца

и вместо световых лучей,
чтоб лучше внять, как, умирая,
день выйдет у меня из сердца.

Ночь утверждает, будто я ищу
слова, что могут усыпить,
и будто сам я сочиняю сны.

Cid Corman The research

I have faced the night and I am
faced with the night. It happens
each day produces an end

Here I begin, as the sun
touches clouds going, as if
wanting to feel where it is

or has been, and to find its
way back. I know: it is I
who feel, feel for the sun, for

a touch of light in the sky,
to assure myself each day
dying proceeds from the heart.

Now the night proves me. I search,
as if to find words for sleep,
as if to compose a sleep.
1962

Сид Корман Причина
(Перевод с английского).

Причина

весёлости, когда
вернулся,
в том, что я -

сродни зиме,
когда все сучья
на деревьях

без украшений,
однако здесь,
над ними, -

для немногих птиц
и глаз -
есть небо.

Cid Corman The reason

glad to be
back be-
cause I am

like winter
and trees
are branches

unadorned
as - but
for them and

a few birds
and eyes -
the sky is
1962

Сид Корман Младенец
(Перевод с английского).

Он -
будто ручеёк,
у губ его работа -

журчат:
так дышит он,
и так настроен рот.

И весь он
в этом,
что значит: "Обнимите

скорее
кукушонка", -
создание,

чей крик,
для нас, -
весь нежный мир.

Cid Corman The Infant

Its
lips work,
rivulet, it

cries:
that's breath,
a shape of mouth

It's
all that
it is: embrace

that
ani -
mal. That creature

can
cry is
our tender peace
1962

Сид Корман Стол
(Перевод с английского).

Бюст бога, вместо пресспапье,
но не о чем писать.

Широкое окно глядит
в укромный сад,

укрытый от жары
и от июльской пыли.

Сквозь розы пролезает такса
и лает там, зевая.

Здесь виден над стеной край неба,
куда карабкается лавр.

Попасть куда-то раз бывает трудно,
а дважды - как мечта.

Cid Corman The desk

a god' head for a paperweight
and nothing to write

the large window open upon
in inner garden

harbored from heat
and the swamping dust of July

a dachshund romps among roses
and yaps at a yawn

the edge of the sky above the wall
the laurel tree tipping it in

it is hard to be anywhere once
and twice is a dream
1961

Сид Корман Сувенир
(Перевод с английского).

Между листками дневника
держу я полевой цветок,
измятый в мыслях жёлтый миг,
не романтичный - сохранённый
из летописи тех полей,
где мы, мечтая, размышляли
о жизни, из которой не уйти
нам было, кроме смерти, никуда.

Cid Corman Memento

I still
have a
wild
flower

between
leaves of
a
day-book

minute
yellow
crushed
in thought

not ro-
mantic
tough
rescued

from the
annals
of
those fields

where we
brooded
and
dreamed of

lives we
could not
then
escape

except
into
by
this death
1964

Сид Корман Явление
(Перевод с английского).

Нет, всё обычно,
только этот звон,
то окружает,

то отходит прочь.
И воздух чище,
когда стихает

этот сладкий звук.
А ветер будто
невидимка

захмелевший.
Нет, всё обычно.
Нечего сказать,

помимо только:
"Слышишь ли ты это ?"
А "это" - колокол:

качнулся и стучит,
и звон его летит
в ничто и в никуда.

Cid Corman The demonstration

No, no, nothing. This
or that thing ringing
spans and circles and

retreats, as if the
air needed clearing,Я
as if the sweet sound

were a vanishing,
as if the wind were
an invisible

drunkenness. Not, gods,
no: nothing, so clear
in hardly matters

to say more than "See
if you can hear it",
and "it" is a bell

swung and struck somewhere
whose sound is gone in
and into nothing.
1964

Сид Корман At Santo Spirito -
Во власти Святого Духа.
(С английского)

Я был без дозволенья на рыбалке.
Хотелось ею в поздний час полюбоваться.
Сверкнул огонь. Напрягся вдруг смолёный невод.

А, может быть, не глядя, кто рыбачил,
там бабочки нам прянули в глаза,
пожертвовав собой. И мы ослепли.

Земля встаёт скалой. Зловонный запах.
Прогулка напоролась на препону.
И вот я одиноко озираюсь:

недолго здесь повиснуть на крыле
и грянуть либо в небо, либо в пропасть -
в той тьме, что позади и впереди.

Лишь там, где свет забрезжил и спустился,
сыскалось место, где я смог дышать.
И вот дышу, смотря, сквозь ночь, - на ночь.

Cid Corman At Santo Spirito

At that hour, fishing. No right to be there
But had to be, there, that reach eyes desired,
fire leapt, net lifted water, pitched and strained

black. Or those could be, unlike what we were,
butterflies flaring, striking at our eyes
to die in us. And what was there is not.

The ground become rock. The reek of caged flesh.
My walk breaks on the edges. And I stop
then, suddenly, alone, and look out and,

no longer with a wing to hang upon,
out into whatever, sky or abyss,
into the darkness that comes back and in,

and where the light had fluttered and gone down,
suspending me, is only space I breathe,
breath itself, and I can see through night night.
1964

Сид Корман Беседа
(С английского).

Чёрной ночью, каких большинство,
мы сели в темнейшем углу.
Тень искажала дверные проёмы,
а за ними высился город.
Белый камень глушил наши чувства.
Шелест листвы помогал размышлять.
Для того и огромны ночные тени,
чтобы плотней нас укрыть.
Где немеет любовь, там вещает смерть.

Cid Corman The Conversation

It was a dark night
as most nights are

we sat rooted
in the darkest part

light shattering
the shapes of doorways

beyond us
the high city standing

white stone to mute
purposes of love

why do we sit
rustling trees for thought

why does night
exagerate shadows

be taking them in
complete shelter

as if death spoke
the words that love lacked
1961

Сид Корман День
(С английского).

Яснеет. Солнце смотрит через пыльное стекло.
Туман там, как всегда. Что ж, взглянем, какова погода.
Забавно, до чего же много видно через окна.
Вон часть креста с высокой башни отразилась в луже
среди дорожки, и трубы водоводов по бокам
белёных зданий бегут к земле от жестяных карнизов.
Все окна в блеске отражений. Покой, а сверху - небо.

Cid Corman The Day

It clears. And the sun
throws light on the dust
on the window, the

constancy of that
mist. To see "if the
weather is with us",

and it is. It is
amazing how much
a window let in

or out. Part of a
cross from a tower
on a puddle on

a connecting walk,
white waterpipes that
sidles up sides of

white buildings to tie
tin cornices to
ground, other windows

polished by indi -
rections of reflec -
tions. Quiet. The sky.
1962

Благое дело переводы

Благое дело переводы
(Венок сонетов)*

1.
Благое дело переводы.
В душе звучит волшебный мир:
Катулл, Гораций и Шекспир,
все менестрели, все рапсоды,
псалмы, эклоги и эподы,
хваления под пенье лир,
язвительная желчь сатир,
торжественность гремящей оды.
Так будь хоть старцем с тощим брюхом,
с негодным зрением и слухом,
но стань отважным, как Тиртей.
Плещи неукротимым духом.
На свете мало дел святей
сзыванья избранных гостей.

2.
Сзыванье избранных гостей
из всех углов родной планеты
идёт по тысячам путей
сквозь крепь оград и редь сетей.
Бессильны грозные запреты,
никчемны строгие декреты.
Хоть кто-то злится всё лютей
и проклинает окаянных
пришельцев, не всегда желанных
для ретроградов всех статей,
но нет щита в нормальных странах
от резких новшеств и вестей
со стойбищ мировых страстей.

3.
Со стойбищ мировых страстей
в клубок закрученное время
стучит по собственной системе,
меняет меру скоростей.
В нём нет ни мумий, ни костей.
В нём все - одно живое племя,
и мы беседуем со всеми,
сломав барьеры всех смертей.
Когда б ни жил тот человек,
он входит к нам в текущий век,
как птица - в воздух, рыба - в воду.
Индус, китаец или грек -
Мы пригласим хоть Гесиода
под сень родного небосвода.

4.
Под сень родного небосвода
войдёт премудрый Соломон,
и царь Давид, и вор Вийон,
и обожатели природы,
и пастушки из хоровода,
и Гёте, и Ронсар, и Донн,
и Бернс, и Фрост, и Арагон.
Зажжёт восточный фимиам
пленительный Омар Хайам
и, предложив бокалы мёда,
поднтмет тост за милых дам.
У каждого своя метода.
Поэзии мила свобода.

5.
Поэзии мила свобода.
Её натура горяча.
Ей по-сердцу рубить сплеча.
Она не спросит, что за мода, -
сама её меняет сходу.
То шепчет, то зовёт, крича.
И тот, кто в роли толмача,
сам часто делает погоду.
А следом, кстати и некстати,
бегут критические рати,
завзятых педелей пустей,
и попрекают, слюни тратя,
и жалят сотнями ногтей.
Кругом Зоилы всех мастей.

6.
Кругом Зоилы всех мастей.
Давай-ка, критик, сам попробуй
переведи нам текст с особой
пост-модерновостью затей,
где не понять и двух третей !
Иной гонитель твердолобый
способен только лишь со злобой
наобещать пятьсот чертей.
Он сам бы перевёл с охотцей. 
Увы ! - Ни в чём не разберётся,
кусая кончики локтей.
Пусть скачут пошлые уродцы,
жильцы крысиных крепостей,
пусть дразнят взмахами плетей.

7.
Пусть дразнят взмахами плетей !
У нас не слабая закваска.
Нам вовсе не нужна указка
пустых плетельщиков лаптей
со ржавым лязгом челюстей.
Нас не пугает злая пляска
карикатурного тараска.
Поди-ка, критик, пропотей !
Беру затейливый сонет -
пытаюсь разобрать сюжет.
Вникаю через пень-колоду.
Так, час за часом, много лет,
так, день за днём, проходят годы.
Я ем скупые бутерброды.

8.
Я ем скупые бутерброды...
Но вот туристский пароход
меня в Атлантике везёт
маршрутом около Кейп-Кода.
Листаю сборник Аксельрода.
В России пущен был в расход
другой - не этот - Аксельрод,
а "янки" не знавал невзгоды.
С толпой гуляющего люда
я нынче еду на Бермуды.
Над судном иностранный флаг,
и я ещё плыву покуда
не в Бухенвальд, и не в Гулаг,
пью влагу богоданных благ.

9.
Пью влагу богоданных благ
и чистые струи эфира.
Надеюсь, что прогрессу мира
послужит не скрещенье шпаг,
не дикий шум лихих атак,
не боевые капониры,
а фестивали и турниры
певцов и бардов-побродяг.
Лишь при согласии взаимном,
объединённый общим гимном,
сольётся мир в один очаг.
И я тружусь, чтоб не был дымным.
Тружусь, чтоб цвёл пион и мак.
Впрягаюсь в лямку, как бурлак.

10.
Впрягаюсь в лямку, как бурлак,
чтоб, вместо чуждого трюизма,
была приличная харизма,
чтоб стал нежней французский лак
и чуть родней английский смак,
чтоб поэтическая призма
убрав искусственные "измы",
марихуану и табак,
оставила лишь смысл и соль,
восторги, гнев, тоску и боль,
гнала невнятные реченья,
чтоб не набить в мозгу мозоль;
и, злясь на Мосек за шипенье,
прошу у Музы вдохновенья.

11.
Прошу у Музы вдохновенья.
Стыжусь, что взяв оригинал,
в нём часто многое менял.
И масса знатоков в сомненье -
им не по нраву измененья.
Они за точность ставят балл.
Им нужен полный идеал,
во всём буквальное схожденье.
Беру пример Крыловских басен.
Их явный блеск любому ясен,
хоть Лафонтен писал не так -
без русских перлов и балясин.
А как пойти за ним шаг в шаг ?
Хотел бы знать, где тот мастак.

12.
Хотел бы знать, где тот мастак.
Ответят, гневом пламенея:
"Был Дмитриев. Он был точнее".
"Ну да !" Краснею, будто рак.
Я ж тоже истине не враг.
Он был точнее и вернее,
но победил-то кто умнее -
мудрец, обжора, весельчак !
Поэт-толмач - почти колдун.
Ему ясна способность струн
рождать душевное волненье.
Но не рождён такой вещун,
способный вызвать изумленье,
кто не бывал в недоуменье.

13.
Кто не бывал в недоуменье ?
Сменив былой материал,
я в новый тигель наливал
иную массу для творенья,
и в алхимическом смешенье
рождался колдовской металл.
Он в точной форме обретал
способность хвастать прежней тенью,
но то была иная плоть.
И трудно было побороть
тревожащее подозренье,
что мой наставник - не Господь.
Кто не терзался в угрызенье
и не изведал невезенья ?

14.
Кто не изведал невезенья ?
Нас мнёт живущее века
заклятье тайной языка.
Меж ними пропасть расхожденья
и нет надежды на сближенье.
Так толмачам наверняка
толкаться в ритмах трепака
до нового столпотворенья.
Прикиньте ж, благо или нет
давно дивящее весь свет,
ни богачу, ни нищеброду
не приносящее монет;
для чудака, для сумасброда
благое дело - переводы ?

15.
Благое дело переводы -
сзыванье избранных гостей
со стойбищ мировых страстей
под сень родного небосвода.
Кругом Зоилы всех мастей.
Пусть дразнят взмахами плетей ! -
Я ем скупые бутерброды,
пью воду богоданных благ,
впрягаюсь в лямку, как бурлак.
Прошу у Музы вдохновенья.
Хотел бы знать, где тот мастак,
кто б не бывал в недоуменье
и не изведал невезенья.

Примечание.
*Маниакально-графоманские стихи на заданную тему.
Слишком всерьёз воспринимать не следует. ВК

Дилан Томас "Не будь покорен, если гаснет свет !" и др.

Дилан Томас   Не будь покорен, если гаснет свет !
(С английского).

Первый вариант:
Не будь покорен, если гаснет свет.
Не уходи в небытие без гнева.
Восстань, бушуй и крикни смерти: "Нет !"

Пусть трезвый умник даст тебе совет:
"Не бегай понапрасну вправо-влево !" -
но ты противься, если гаснет свет.

Пусть бодрячки в канун жестоких бед
до самой ночи пляшут под распевы, -
а ты бушуй и крикни смерти: "Нет !"

Как все, что утром солнцу шлют привет,
когда лучи пригреют их посевы,
не будь покорен, если гаснет свет.

Почти ослепнув на исходе лет,
не торопись уйти в земное чрево.
Восстань, бушуй и крикни смерти: "Нет !".

Отец ! Под небом молний и комет,
кляни, ярись, не бойся перегрева !
Не будь покорен, если гаснет свет.
Восстань, бушуй и крикни смерти: "Нет !"

Второй вариант:
Не отступай ! Пускай грозится ночь !
Не уходи в небытие без стона.
Бунтуй, восстань и крикни смерти: "Прочь !"

Пусть умник станет без конца толочь,
что мы - рабы природного закона:
не отступай, когда грозится ночь.

Пусть пляшет весельчак и пьёт свой скотч,
не видя лучших средств для обороны,
а ты восстань и крикни смерти: "Прочь !"

Как солнце днём и силой не сволочь
в его часы с небесного амвона,
не отступай, когда грозится ночь.

Старик ! Ты слепнешь, некому помочь,
но взор блестит, как звёзды с небосклона.
Бунтуй, восстань и крикни смерти: "Прочь !"

Отец ! Прошу тебя, отринь, отсрочь
тот час, когда уйдёшь в земное лоно.
Не отступай. Пускай грозится ночь !
Бунтуй, восстань и крикни смерти: "Прочь !"

Dylan Thomas Do Not Go Gentle Into That Good Night

Do not go gentle into that good night,
Old age should burn and rave at close of day;
Rage, rage against the dying of the light.

Though wise men at their end know dark is right,
Because their words had forked no lightning they
Do not go gentle into that good night.

Good men, the last wave by, crying how bright
Their frail deeds might have danced in a green bay,
Rage, rage against the dying of the light.

Wild men who caught and sang the sun in flight,
And learn, too late, they grieved it on its way,
Do not go gentle into that good night.

Grave men, near death, who see with blinding sight
Blind eyes could blaze like meteors and be gay,
Rage, rage against the dying of the light.

And you, my father, there on that sad height,
Curse, bless, me now with your fierce tears, I pray.
Do not go gentle into that good night.
Rage, rage against the dying of the light.
1951.


Дилан Томас С чего восточный ветер студит...
(С английского).

С чего восточный ветер студит,
а южный ветер нежно холодит ?
Пока не высохнет родник ветров,
от сотен шквалов запад тонет
под кучами плодов и шелухи.
И дети спросят, почему
шелка мягки, а камни ранят;
и отчего ночами, в дождь,
поят их то водой, то молоком.

Придёт ли Дед Мороз ? И спросят,
нельзя ли сжать комету в кулачке.
Потом им всем незримой пылью
запорошит глаза глубокий сон;
и сумрак будет полон привидений,
и эхо понесётся из-под крыш.

Но кто-то ж должен знать ! И звёзды мудро
зовут согласных в спутники ветрам,
чтоб лучше вникнуть в детские проблемы.
В круженье возле башен в небесах
до звёзд дойдёт тишайший голосок.
Манят, как колокольчик в коридоре,
небесные призывы: "Согласись !"
Но вслед расспросам слышится: "Не знаем !"
Никто вокруг не знает, что ответить:
не ведают ни Дед Мороз, ни эхо.
И дети тянут руки к привиденьям.

Dylan Thomas Why East Wind Chills

Why east wind chills and south wind cools
Shall not be known till windwell dries
And west's no longer drowned
In winds that bring the fruit and rind
Of many a hundred falls;
Why silk is soft and the stone wounds
The child shall question all his days,
Why night-time rain and the breast's blood
Both quench his thirst he'll have a black reply.

When cometh Jack Frost? the children ask.
Shall they clasp a comet in their fists?
Not till, from high and low, their dust
Sprinkles in children's eyes a long-last sleep
And dusk is crowded with the children's ghosts,
Shall a white answer echo from the rooftops.

All things are known: the stars' advice
Calls some content to travel with the winds,
Though what the stars ask as they round
Time upon time the towers of the skies
Is heard but little till the stars go out.
I hear content, and 'Be Content'
Ring like a handbell through the corridors,
And 'Know no answer,' and I know
No answer to the children's cry
Of echo's answer and the man of frost
And ghostly comets over the raised fists.
1936


 Дилан Томас Среди убитых при утреннем налёте был столетний старец.
(С английского).

Когда проснулось утро в день сраженья,
он приоделся, вышел - и погиб.
Замок взлетел, взорвался и прошиб
настил ему привычной мостовой.
Старик, упав, накрыл собой каменья -
как солнце погасил над головой.
В его глазницах вспыхнули огни.
Ключи, летя из скважин прозвенели.
Теперь у сердца - воля без страстей.
И тотчас "Скорая" с небес стремится...
Чтоб всякий транспорт не дробил костей,
пускают в ход всё более лопат.
Его года кильватером летят.
Сто аистов - у Солнца на деснице.

Dylan Thomas Among Those Killed in the Dawn Raid Was a Man aged a Hundred
 
When the morning was waking over the war
He put on his clothes and stepped out and he died,
The locks yawned loose and a blast blew them wide,
He dropped where he loved on the burst pavement stone
And the funeral grains of the slaughtered floor.
Tell his street on its back he stopped a sun
And the craters of his eyes grew springshots and fire
When all the keys shot from the locks, and rang.
Dig no more for the chains of his grey-haired heart.
The heavenly ambulance drawn by a wound
Assembling waits for the spade's ring on the cage.
O keep his bones away from the common cart,
The morning is flying on the wings of his age
And a hundred storks perch on the sun's right hand.


Дилан Томас Сонет "Пять чувств".
(С английского).

Когда все пять обычных чувств при мне,
какой из пальцев даст сигнал, - не важно.
Мне полумесяц светит в вышине.
В ладони - горстью - звёзды Зодиака.
Зимой моя Любовь угнетена.
Вся гамма чувств лишь ей посвящена.
Ракушки с ветром ссорятся не пляже.
Любовь страдает от сердечных ран.
То слово скажет, то фырчит по рысьи.
Я чую, что горит, как купина.
И я в тревоге: "Что случится к маю ?" -
и с чувствами советуюсь не раз.
Но не шпионю и не донимаю:
Я вижу сердцем. Мне не нужно глаз.

Dylan Thomas Sonnet

When all my five and country senses see,
The fingers will forget green thumbs and mark
How, through the halfmoon's vegetable eye,
Husk of young stars and handfull zodiac,
Love in the frost is pared and wintered by,
The whispering ears will watch love drummed away
Down breeze and shell to a discordant beach,
And, lashed to syllables, the lynx tongue cry
That her fond wounds are mended bitterly.
My nostrils see her breath burn like a bush.
My one and noble heart has witnesses
In all love's countries, that will grope awake;
And when blind sleep drops on the spying senses,
The heart is sensual, though five eyes break.

Марсель Пруст "Ложь" и др. Цикл.

Марсель Пруст Ложь
(С французского).

"Леону Делафоссу*, - более дивному, чем царь Мидас, превращавший всё в золото,-
преобразующему всё в гармонию, в том числе даже самые скверные стихи, благодаря своему вдохновению и магическим пальцам" - Марсель Пруст.

Гляну Вам в нежные синие очи:
что же за чувства скрываются там ?
Словно ту тайну разведать охочи,
смотрит Луна, озарившая ночи;
Солнце с улыбкой встаёт по утрам.

Солнце приветливо к нежным сердцам,
словно за ярость прося извиненья.
Верно ль, что лживость чужда Небесам,
или Господь дал и лжи послабленье ?

Нынче в глазах Ваших синь не кристальна.
Вы пожелали любить идеально,
не по-земному, а как-то астрально.
Странная прихоть любить так печально !

Взор Ваш неясен и пагубен ныне:
взгляд - как пучина, глаза - как пустыня.
Глубь - как в огромных пустых Небесах.

Нежность, которую вижу я с дрожью,
блещет, пугая опаловой ложью,
как в Небесах, так и в Ваших глазах.

Marcel Proust Mensonges

"A Leon Delafosse* qui, plus merveilleux que
le Roi Midas qui changeait tout en or,
change tout en harmonie, meme les vers les plus
sordides, a travers son inspiration et sous
ses doigts magiques". - Marcel Proust

Si le bleu de l'opale est tendre
Est-ce d'aimer confusement?
Le clair de lune semble attendre
Un coeur qui saura le comprendre.
La douceur du ciel bleu sourit au coeur aimant.

La douceur du ciel bleu sourit au coeur aimant.
Comme un pardon pour sa demence.
Dans le ciel est-ce encor la matiere qui ment ?
Est-ce deja Dieu qui commence ?

Si le bleu de vos yeux est triste
Comme un doux regret qui persiste
Est-ce d'aimer ce qui n'existe
Pas en ce monde? - Aimer est triste !

Vos yeux vagues, vos yeux avides,
Vos yeux profonds, helas! - sont vides,
Profonds et vides sont les Cieux.

Et la tendresse du bleu pale
Est un mensonge dans l'opale
Et dans le Ciel et dans vos yeux.

Примечание.
*Леон Делафосс (1874-1951) - талантливый пианист и композитор, быстро получивший
признание и известность, во многом благодаря поддержке Марселя Пруста и графа Робера де Монтескью. Этот музыкант стал прототипом одного из героев в прустовском романе. Известен портрет Леона Делафосса, написанный Сарджентом в 1894 г.


Марсель Пруст Поэзия

Посвящено Гюставу Лоранс де Варю*.

"О вы, которых бог любви соединил !" (Из Лафонтена)**

От любящих сердец - вокруг благоуханье.
К какой же красоте и радости приник,
кто знает хоть один струящий обаянье,
прозрачной чистотой сверкающий родник !

В тех любящих сердцах есть яркие черты,
но им куда родней ночные настроенья,
таинственность, когда с небесной высоты
течёт, как и в любви, неясное томленье.

Ночь ! Море ! - Плеск и тьма, где всё необычайно.
Шуршал изящный плащ из шёлка на плечах.
Теряясь, я топил свой взгляд в её очах -
ответный взор был нем, лишь вскользь и полон тайны.

Marcel Proust Poesie

A Gustave Laurens de Waru*.

"Amants, heureux amants !" (La Fontaine)**

L'amour monte des Coeurs une odeur des roses !
Il est beau de connaitre un Coeur empli d'amour,
De voir jusqu'en leur fond ses sources larges ecloses
Qui vont si vite et clair par cet eclatant jour.

Pourtant les Coeurs aimants ressemblent beaucoup mieux
A la nuit exalante encor plus que la jour,
A la nuit, claire ou noire, et qui verse des cieux
Un trouble doux, mysterieux comme l'amour.

La nuit ! La mer ! les deux seules choses magiques !
Serre dans son manteau magnifique et soyeux,
Je m'y perds en noyant mes regards dans ses yeux,
Ses yeux indifferants, langoureux et mystiques.
1891, "Le Mensuel".

Примечания.
*Стихотворение посвящено Марселем Прустом приятелю Гюставу Лоренс де Варю (1871-1941), с которым автор учился в Ecole Libre des sciences politiques. Стихотворение было сразу опубликовано. Будучи студентом, Пруст некоторое время восторгался тёткой этого приятеля графиней Adheaume de Chevigne, урождённой Laure de Sade (1859-1936). Она стала одним из прообразов герцогини de Guermantes в прустовском романе.
**Эпиграф показан в переводе Ивана Дмитриева (1795 г.). Строка взята из знаменитой басни Лафонтена "Два голубя". В России эта басня более известна в переводе И.Крылова.

Марсель Пруст "Madame il peut que j'oublie"*...
(С французского, реконструкция черновика).

Хоть я пленялся дивным сходством,
но всё же снял с души лассо.
Мадам, покончив с сумасбродством,
я будто прыгнул сквозь серсо.

Но меж божественных обличий,
что заполняют мой плафон,
всё вижу тот же профиль птичий
и тем же взором озарён...

Marcel Proust Madame il peut que j'oublie*...

Madame il peut que j'oublie
Votre divin profil d'oiseau
Et que je creve ma folie
Comme on saute dans le cerceau
Mais vos yeux au plafond de ma tete
Luiront comme les lustres clairs...

Примечание.
Это стихотворение было начато, повидимому, в 1891 г. и не закончено.
Впоследствии, в письме своему другу Арману де Грамону (Armand, duc de Guiche, потом - duc de Gramont) Пруст написал, что герцогиня de Guermantes из его романа "похожа на упрямое пернатое с птичьего двора, которое я сначала принял за райскую птицу. Превратив её в мощного стервятника, я (потом) предупредил публику, что она была на самом деле обычной старой сорокой".


Марсель Пруст Как сень монастыря под сводом древних арок*...
(С французского).

Морская синь небес с флотами белых барок...
Твой шарм - как светлый двор меж стен монастыря,
где свежее питьё, где слов не тратят зря,
где славно отдохнёшь, хоть воздух сух и жарок.

Назавтра я один, как вдовый перестарок:
уйду в шальной поход ни свет и ни заря,
а нынче я свечусь, судьбу благодаря:
сиреневый твой взгляд - божественный подарок.

Не застя мне своей нежнейшей белизной
ни благостную тень, ни свет, что нынче ярок,
ты можешь опьянить любовью пуще чарок.

Не нужно лишь смешков - от них я - как больной.
Не заставляй краснеть, томя, как лютый зной.
Твоя любовь, твой шарм сомкнулись надо мной

как сень монастыря под сводом древних арок.

Marcel Proust Comme en la claire cour de l'exquis monastere*...

Ton charme est une cour de joli monastere
Le ciel est bleu de mer entre les arceaux blancs
Il fait bon y passer les chauds jours somnolents
Sous un grele pilier, boire frais et taire.

Demain, je le sais bien, devenu solitare
Eperdument j'irai vers des palais troublants
Mais aujourd'hui ton charme est mon ami; les lents
Regards de ton oeil mauve sont tout pour moi sur terre

Ton front n'enferme pas en sa mince blancheur
L'ombre indefinie d'ou jaillira la lumiere
Je t'aime etrangement pourtant, o tete chere.

Quand a ton rire clair ne battra plus mon coeur
je rougirai peut-etre encore a la douceur
Que c'eut ete de rester blotti dans ton coeur.

Comme en la claire cour de l'exquis monastere.

Примечание.
*Стихотворение найдено на обороте письма, написанного Прустом в 1890 г. во время прохождения воинской службы.


Марсель Пруст Сонет
(С французского).

Вы знали наперёд, хоть нынче время гроз,
с надеждами в душе, храня в сердцах смиренье,
когда на берегу вам ждать их возвращенья.
И лилии твердят: не нужно горьких слёз.

Уж грозди стали зреть. У ваших щедрых лоз
надёжное кольё и крепки огражденья.
Кого упорней ждут, вернутся - нет сомненья.
Пусть вас взбодрит вино, что греет и в мороз.

Хоть нет цены слезам, пусть сушит их закат.
Светило не спешит покинуть верхний ярус -
но нет уже надежд в волнах замтить парус,

и утренней заре никто не будет рад...
В сердцах у матерей - тоска от лютой прозы.
Хоть золота ценней, но здесь бессильны слёзы.


Marcel Proust Sonnet

Si vous avez predit, si vous avez connu
Dans la douceur tardive et l'orgueil manifeste
L'heure de l'arrivee et le retour du ceste
Ne pleurez pas, le lys ouvert s'est souvenu.

Ne pleurez pas, le raisin mur est soutenu
Par la chaleur du vin et la colonne agreste
Du cep qui l'entourage et l'eleve du geste
Ne pleurez pas, celui qu'on attend est venu.

Les larmes, meme d'or, laissez-les aux soleils
Qui durent se coucher aux flots ou nulle toile
Ne faisait esperer le retour de la voile

Ou, le matin venu, dans leur tendre sommeil,
Ils avaient enclos leurs maternelles alarmes
A ceux-la seuls, et meme d'or, laissez les larmes.
1890-1891

Марсель Пруст Страдая от любви...

Страдая от любви, терпя её угар,
вся жизнь утомлена от гнёта давних чар,
смыкающих вокруг упрямую границу.
Уткнувшись в горизонт, мечта теряет жар.
Мне грустно сознавать, что некуда стремиться.
Шум осени вокруг. Решаю, то ли в нём
рыдание, не то приглушенный псалом,
не то серьёзный зов, не то лишь экивоки.
И в сердце уж назрел невольный перелом.

Marcel Proust "Si las d'avoir souffert, plus las d'avoir aime"...

Si las d'avoir souffert, plus las d'avoir aime
La vie apres m'avoir de ses lointains charme
Resserre autour de moi son cercle monotone
Et mon reve sentant son horizon ferme
Melancoliquement se replie et s'etonne
Qui sait en ecoutant l'automne si touchant
S'il etouffe un sanglot ou s'il retient un chant
Aussi grave que l'heure et comme elle equivoque
Mon coeur sans le savoir franchissait un tournant.
1890-1891

Марсель Пруст Прости мне эти слёзы...
(С французского).

Угасли небеса. Прости мне эти слёзы
над сердцем, что тебе вручил я без речей.
Ему так сладко быть в цвету твоих очей,
пленяющих его и нежных, будто розы.

Твои колени мне представились постелью,
где буду я в ночи покоен и укрыт.
Дыханье уст твоих как страж над колыбелью
прогонит прочь все то, что мучит и вредит.

Стемнело. Настаёт конец насмешкам дня.
Спеша утешить нас, смягчённая слезами,
сюда явилась ночь, смиряющая пламя. -
Огонь твоей души сжигает и меня.

Marcel Proust "Laissez pleurer mon coeur entre vos mains fermees"...

Laisser pleurer mon coeur entre vos mains fermees
Le ciel decolore se fane lentement
La fleur de vos yeux clairs comme un apaisement
Abaisse sur mon coeur ses corolles charmees.

Que vos genoux me soient la couche pacifique,
Vetu de vos regards, j'aurai chaud pour la nuit
Et votre souffle ecartera veilleur magique
Tout ce qui souille et ce qui raille et ce qui nuit.

Le port, les champs sont noirs; apres le jour moqueur
La consolante nuit vient d larmes trempee
Et fondant de douceur la brume dissipee
Les feux de ton desir s'allument dans mon coeur.
1890-1891

Марсель Пруст Нормандский берег стал тебе приютом...
(С французского).

Нормандский берег стал тебе приютом ныне.
Безумец и боец, влюблённый - хоть седой,
приди взглянуть с холма от сосен при вершине
на бледный небосклон над тёмною водой.
Здесь можно уловить, став сверху, как на вахте,
в дыхании ветров, в блаженстве вечерка,
и аромат листвы, и запах молока.
Здесь можно помечтать о белоснежной яхте,
что вдруг да заплывёт сюда издалека.
У грустных берегов всю резвость порастратя,
сюда, в свой порт, суда приходят на закате.
Здесь роскошь с нищетой - и плач: твоё рыданье
среди вечернего сиянья.
Не ты ли там идёшь под аркою небес,
разгромленный в боях, за колесницей Славы ?
Идёшь в слезах, готовый умереть.
А море не молчит, слив плач свой гармоничный
с твоим.
И вот итог - в душе успокоенье.
В задумчивом порту, в зелёном окруженье,
как в обрамленье пальм, - венец твоих надежд.

Marcel Proust "Sur ce coteau normand etablis ta retraite".

Sur ce coteau normand etablis ta retraite.
Guerrier fou ou bien toi pauvre amoureux vieilli
Parmi les calmes pins viens te fixer au faite
D'ou tu verra la mer sombre et le ciel pali.
Le vent du mer s'y mele a l'odeur des feuillees
Et du lait. Tu verras entre deux fins rameaux
Une barque qui boite et par les soirs si beaux
Tu reveras longtemps des voiles en allees
A l'invisible au loin des lamentables eaux
Et les retours decus aux ports melancoliques,
Du retour des vaisseaux dans les soirs magnifiques,
Luxe et misere et ce sanglot: ton chant
Parmi les pompes du couchant
Ou dans l'arc triomphal de ces ciels glorieux
N'est-tu pas le vaincu qui suit le char de gloire
Et qui doit mourir et qui pleure ?
Mais la mer ne tait pas sa plainte en harmonie
Avec la tienne
Et de cette harmonie naitra le calme.
Au milieu des rameaux frais et comme de palmes
Au port melancolique assemble tes espoirs.
1891

Примечание.
Стихотворение было написано в Нормандии, когда Пруст гостил там в доме своих друзей
(Baignieres). Эти друзья: художник Paul Baigneres, его брат James. Их мать Laure -
была хозяйкой известного парижского салона.
На обороте страницы с этими стихами были указаны названия мест: Fremonts, Trouville, Calvados.

Марсель Пруст Будь дама не умна, тупа, зато красива...
(С французского)

Будь дама не умна, тупа, зато красива -
припомнишь, и не раз, какой была досада:
когда - с золой в мозгах - она была в цвету
и блеском голубым и нежным тоном взгляда
молила всякий грех простить за красоту. -
А стать её была пленительно игрива,
естественно вольна, поэзии полна;
и было не понять, что это за волна
в эстетике её блистала всем на диво.
Пылайте факелы ! Оливе или даме
не надобно хитрить, чтоб распалялось пламя.
Кого-то обмануть - великая ли честь ?
Что скрыть не удалось - пусть выглядит как есть.
Ведь радости любви - не от глубин мышленья.
Ты спросишь мудрецов - они того же мненья.
Вуали - ни к чему. Ночам присуща тьма.
От пышных Лорелей не требуют ума.
Верь, друг ! Возвышен ты, повержен ли жестоко,
пленён ли блеском звёзд, не то уж слепнет око -
в любви извечна власть лишь одного мотива.

Marcel Proust "Si la femme stupide ou detestable est belle"...

Si la femme stupide ou detestable est belle
Souviens-toi d'une pour qui ton depit revive.
Son coeur de cendre etait dans un corps tout en fleurs.
En une douceur bleue alanguie et plaintive
Ses yeux se repentaient des crimes de son coeur.
Son corps, riche harmonie, inentendu par elle
Chantait ainsi qu'un vers au rythme souple et lent
Faisant rever d'un art subtil et tres puissant
Mais elle eut prefere d'autre esthetique ? Quelle?
Torches brulez! la femme, olivier ou basalte,
ne ment pour la duree ou la flamme s'exalte.
Torches de gloire de par les buchers d'amour
Vous n'etes pas d'orgueil que mentit l'amant pour
Egaler son plaisir a la seule pensee !
Votre gloire par les sages vous sois laissee:
Telle une nuit sans nuee, une femme sans voile
Puisque la Lorelie en suif et malgre tout etoile ! -
Homme la foi t'eleve ou l'amour te prosterne
Ton oeil qu'il luise en astre ou comme une eau soit terne
Ne ment pas au desir d'une source eternelle.
1891


Марсель Пруст Для меланхолического альбома.
Новая французская баллада.
(С французского).

Эй, трясогузка ! Не ты ль аметистом
таешь, летая над озером чистым ?
А не пора ли к синицам и галкам ?
Лучше оставь это место русалкам.

Славный соловушка ! Яркий топаз
в сердце твоём засветился сквозь газ.
Ты одиноко собрался в лесок.
Я для тебя приготовил силок.

Эй, зимородок ! Целую опал,
тот, что в глазах у тебя засиял.
Ты полетел за певучей волной.
В Сретенье встретимся - ранней весной.

Эй, реполов ! Над волной изумрудной
луч пробегает, как зайчик пречудный.
Если опять разоришь наш ячмень -
вновь пересеем под Юрьев день.

Милая горлинка ! Дивный алмаз !
Ты - как сияние любящих глаз.
Горлинка крылышком машет в тени.
Горлинка учит: "Верность храни !".

Marcel Proust Pour l'Album de Melencolie
Nouveau Lied de France

La bergeronette - je vois l'amethyste
Se fanait dans l'etang plus triste
La bergeronette a fait place nette
Venez belle lurette...

Le rossignolet - j'entends la topaze
Qui perle a ton coeur a travers le gaze
Le rossignjlet fuit le bois seulet
Jouons au furet.

Le martin-pecheur - je baise l'opale
Dans ton regard pale
Le martin-pecheur suit le flot chanteur
A la Chandeleur.

Le rouge-gorge - au flot de l'emeraude
Voit dans un rayon un lutin qui rode
Si la rouge-gorge a pille notre orge
Nous la semerons avant la Saint-George.

La tourterelle - le beau diamant
Brule et brille de feux comme un amant
La tourterelle a palpite de l'aile
Sois fidele.



Марсель Пруст Дордрехт*
(С французского).
I
Здесь в небесах ясна
голубизна.
Лишь в дождь она
порою не видна.

Меня здесь многое пленило,
но здесь могила
моих наивных миражей...

Зарисовал твои кварталы,
святыни, крыши и каналы, -
и будто вовсе не бывало
жестоких чуждых рубежей...

Здесь днём, когда на ширь Брабанта
глядится сверху синь небес
блистают медные куранты,
уже просохнув к часу месс.

Здесь в небе - лазурь...
И в самую хмурь,
вся синью полна
глубина.

II
Пирожник на плацу при кафедрале,
там бродит одинокий голубок.
В зеркальном виде в голубом канале
видны лотошник и малиновый лоток.
Вот движется баржа напропалую
и все кувшинки мнёт внаскок.
Затем блик солнца побежал, изображения зеркальные волнуя,
и муха в страхе - прочь, покинув ягодный пирог.
Тут месса кончилась. Наружу прянул весь народ и зазвучала аллилуйя.
Не совершить ли нам прогулку в лодке по каналу, когда соснём один часок ?

Marsel Proust Dordrecht*
I
Ton ciel toujours un peu
bleu
Le matin souvent un peu
pleut

Dordrecht endroit si beau
Tombeau
De mes illusions cheries

Quand j'essaye a dessiner
Tes canaux, tes toits, ton clocher
Je me sens comme aimer
Des patries

Mais le soleil et les cloches
Ont bien vite resseche
Pour la grand-messe et les brioches
Ton luisant clocher

Ton ciel bleu
Souvent pleut
Mais dessous toujours un peu
Reste bleu.
1902

II
Le patissier sur la place
Ou seul un pigeon bouge
Reflete sur canal bleu comme de la glace
Son grand moule rouge
Un chaland s'avance et derange
Un nenuphar et du soleil
Qui dans la glace du patissier, fiche le camp sur la tarte aux groseilles
Et fait peur a la mouche qui la mange
Voici la fin de la messe tout le monde sort alleluia Sainte Mere des Anges
Allons faire un tour en barque sur le canal apres une heure de sommeil.
1902

Примечание.
*Дордрехт - один из старейших голландских гoродов (в юго-западной части Нидерландов),
родина художника Альберта Кейпа.

Марсель Пруст "Затем, чтобы облечь меня в меха и газ..."
(С французского).
Жану Кокто.

Затем, чтобы облечь меня в меха и газ,
не брызжа в кураже чернилами из глаз,
как потолочный сильф, как прыткий лыжник финский,
Жан вспрыгнул вдруг на стол, где восседал Нижинский.
Для действа выбран был безвкусный зал Ларю*.
В том блеске некий врач, изрядно бородатый
шепнул: "Каков здесь шик ! Я с трепетом смотрю,
хоть здесь случайный гость, отнюдь не завсегдатай,
но, лишь как все уйдут, покину этот храм"...
Под "Индиану"** там я сладко млел и сам.

Marcel Proust "Afin de me couvrir de fourrure et de moire"...

A Jean Cocteau.

Afin de me couvrir de fourrure et de moire
Sans de ses larges yeux renverser l'encre noire
Tel un sylphe au plafond, tel sur la neige un ski
Jean sauta sur la table aupres de Nijinsky.
C'etait dans un salon purpurin de Larue
Dont l'or, d'un gout douteux, jamais ne se voila.
La barbe d'un docteur blanditieuse et drue
Declarait : " Ma presence est peut-etre incongrue
Mais s'il n'en reste qu'un je serai celui-la. "
Et mon coeur succombait aux coups d'Indiana.

Примечания.
*Salon de Larue - салон Ларю - аристократический мужской клуб в Париже.
**"Индиана" - популярная в начале XX-го века песня.

Марсель Пруст Антуан Ватто
(С французского).

Средь сумерек кусты, цветы и люди - в масках.
Роль грима и плащей играет темнота.
И будто бы вдали таятся в нежных ласках,
в лобзаниях любви, усталые уста.

Тут радость и печаль, и плутни маскарада;
фривольная любовь, чтоб скрашивать досуг;
лирический каприз, когда есть ловкий друг.
Любовь - клубок интриг, без горестей и мук.
То лодки, то пикник, то вздох, то серенада.

Marcel Proust Antoine Watteau

Crepuscule grimant les arbres et les faces,
Avec son manteau bleu, sous son masque incertain ;
Poussiere de baisers autour des bouches lasses...
Le vague devient tendre, et le tout pres, lointain.

La mascarade, autre lointain melancolique,
Fait le geste d'aimer plus faux, triste et charmant.
Caprice de poete - ou prudence d'amant,
L'amour ayant besoin d'etre orne savamment -
Voici barques, gouters, silences et musique.

Марсель Пруст Антон ван Дейк
(С французского).

Прегордый дух в сердцах и мягкость в обхожденье
блестят во всех глазах, придавши лоск вещам.
Возвышенная речь и смелость в поведенье
с рождения в крови у королей и дам.

Ван Дейк ! То твой триумф ! Ты славный вождь когорты
негнущихся людей, готовых умереть.
Когда б твоя рука держала кисть и впредь !
Не важно ! Всё равно та длань ещё простёрта.

Вот рыцарский отряд средь топи ищет гать -
спокойны и тверды, хоть впору зарыдать.
Вот дети короля с их бодрой гордой статью -
как брав на них плюмаж, хотя истёрто платье;
каменья съел огонь и погребла вода,
и в душах их царит горчайшая беда,
но гордость не велит, чтоб выступили слёзы...
И, сверх всего,- ты сам, свидетель этой прозы.
Ты - в голубом шелку, и цвет тебе идёт.
Ты только что сорвал на ветке спелый плод.
То скромны жест творца, то герцогская поза. -
Стал в полный рост. Раздумья не томят.
Ты - Ричмонд ! Твой сапфир горит огнём на шее.
Ты - юный сумасброд ? Но нет ! Ты всех мудрее,
и у тебя на всё спокойный добрый взгляд.


Marcel Proust Anton Van Dyck

Douce fierte des coeurs, grace noble des choses,
Qui brillent dans les yeux, les velours et les bois ;
Beau langage eleve du maintien et des poses
Hereditaire orgueil des femmes et des rois !

Tu triomphes, Van Dyck, prince des gestes calmes,
Dans tous les etres beaux qui vont bientot mourir,
Dans toute belle main qui sait encor s'ouvrir...
Sans s'en douter, qu'importe, elle te tend les palmes !

Halte de cavaliers sous les pins, pres des flots
Calmes comme eux, comme eux bien proches des sanglots ;
Enfants royaux deja magnifiques et graves,
Vetements resignes, chapeaux a plumes braves,
Et bijoux en qui pleure, onde a travers les flammes,
L'amertume des pleurs dont sont pleines les ames,
Trop hautaines pour les laisser monter aux yeux ;
Et toi par-dessus tous, promeneur precieux
En chemise bleu pale, une main a la hanche,
Dans l'autre un fruit feuillu detache de la branche,
Je reve sans comprendre a ton geste et tes yeux :
Debout mais repose dans cet obscur asile
Duc de Richmond, o jeune sage ! - ou charmant fou ? -
Je te reviens toujours... - Un saphir a ton cou
A des feux aussi doux que ton regard tranquille.

Марсель Пруст Альберт Кейп*
(С французского).

Кейп. - Солнечный закат в сияющем пленэре,
и вяхирь на лету - как воду пропорол.
Берёзу и быка венчает ореол,
и дух отрадных дней переполняет дол.
Безбрежный ясный свет в пустой небесной сфере...
На всаднике - плюмаж, как розовый хохол.
Румяня кожу щёк, весёлый бриз не зол -
вздувает в волосах белёсые закрутки.
Без тихих ветерков - поля жарки и жутки.
Идут, но не спешат стада: и бык, и вол.
Любой бы отдохнуть в туманах предпочёл
и вольно подышать в прохладные минутки.

Marcel Poust Albert Cuyp* I

Cuyp, soleil declinant dissous, dans l'air limpide
Qu'un vol de ramiers gris trouble comme de l'eau,
Moiteur d'or, nimbe au front d'un boeuf ou d'un bouleau,
Encens bleu des beaux jours fumant sur le coteau,
Ou marais de clarte stagnant dans le ciel vide.
Des cavaliers sont prets, plume rose au chapeau,
Paume au cоte ; l'air vif qui fait rose leur peau,
Enfle legerement leurs fines boucles blondes,
Et, tentes par les champs ardents, les fraiches ondes,
Sans troubler par leur trot les boeufs dont le troupeau
Reve dans un brouillard d'or pale et de repos,
Ils partent respirer ces minutes profondes.

Примечание.
*Albert Cuyp - Альберт Кейп (1620-1691) - разносторонний голландский художник, особенно
знаменитый своими пейзажами. Работал в основном в родном ему Дордрехте.

Марсель Пруст Паулюс Поттер*
(С французского).

Лишь серая печаль - в тон серым небесам.
Они ещё грустней, когда местами сини,
и солнце шлёт тогда промёрзнувшей равнине,
как тёплый дождь, лучи, подобные слезам.
У Поттера, как страсть, - тоскливые просторы,
без красок, без цветов и радостных причуд:
деревья, хутора - там низкие заборы
и скромные сады, где розы не цветут.
Вот с вёдрами идёт седой старик на отдых;
кобыла - вслед за ним, нервна, измождена.
Дохнула глубоко, засасывая воздух.
Мозги напряжены - вся мыслями полна.

Marcel Proust Paul Potter*

Sombre chagrin des ciels uniformement gris,
Plus tristes d’etre bleus aux rares eclaircies,
Et qui laissent alors sur les plaines transies
Filtrer les tiedes pleurs d’un sol incompris ;
Qui s’etendent sans fin, sans joie et sans couleur,
Les arbres, le hameau ne repandent pas d’ombres,
Les maigres jardinets ne portent pas de fleur.
Un laboureur tirant des seaux rentre, et, chetive,
Sa jument resignee, inquiete et revant,
Anxieuse, dressant sa cervelle pensive,
Hume d’un souffle court le souffle fort du vent.
1895

Примечание.
*Паулюс Поттер (1625 - 1654) - известный голландский художник, пейзажист, мастер сцен
охоты, более всего известен как искусный анималист. Сын художника Питера Поттера.

Марсель Пруст Моцарт
(С французского)

Итальянка в плену у баварского князя,
вся в истоме, а князь, пригласив её в сад,
прижимает к груди и безумно ей рад,
источает восторг и целует в экстазе.

Всей немецкой душой - до последнего вздоха ! -
будет он упоён, оттого что любим.
Только руки дрожат - держат пленницу плохо.
В сердце страх потерять обретённое им.

Керубино не годен пример Дон Жуана.
Аромат, что идёт от растоптанных роз,
ветер будет нести, вместе с влажностью слёз,
к андалузским садам и до кладбищ Тосканы.

Пусть немало причин, чтоб туманились очи.
Этой пленнице быть здесь Царицею Ночи !
С нею рядом весь свет станет домом чудес.

Здесь Любовь ! Раздалась вдруг Волшебная Флейта -
и весь мир стал родным. Он весь - свой, а не чей-то !
Будут сладкий шербет и лобзанье небес.

Marcel Poust Mozart

Italienne aux bras d'un Prince de Baviere
Dont l'oeil triste et glace s'enchante a sa langueur!
Dans ses jardins frileux il tient contre son coeur
Ses seins muris a l'ombre, ou teter la lumiеre.

Sa tendre ame allemande, - un si profond soupir!
-Goute enfin la paresse ardente d'etre aimee,
Il livre aux mains trop faibles pour le retenir
Le rayonnant espoir de sa tete charmee.

Cherubin, Don Juan! Loin de l'oubli qui fane
Debout dans les parfums tant il foula de fleurs
Que le vent dispersa sans en secher les pleurs
Des jardins andalous aux tombes de Toscane!

Dans le parc allemand ou brument les ennuis,
L'Italienne encore est reine de la nuit.
Son haleine y fait l'air doux et spirituel

Et sa Flute enchantee egoutte avec amour
Dans l'ombre chaude encor des adieux d'un beau jour
La fraicheur des sorbets, des baisers et du ciel.
1895

Марсель Пруст Шуман
(С французского).

В саду, где гомонит ребячий балаган,
и слышен щебет птиц из гнёзд в живом заборе,
ты, Шуман, - как боец в неисцелимом горе,
чей гордый дух остыл от тягот и от ран.

Отрадный ветерок, летуньи-голубицы,
жасминовый душок в ореховой тени.
Ребёнок полон грёз, когда горят огни,
ты ж, глядя в облака, услышал зов гробницы.

Тебе внушал печаль весёлый карнавал,
и в памяти твоей не затухали беды:
восторги в стороне, досадные победы.
Ты пролил много слёз - соперник ликовал.

У Кельна плещет Рейн, катя святык воды.
Ты помнил торжества на этих берегах.
Ты пел ! А вслед тоска, безумие и страх.
Бьют молнии, льёт дождь, бушует непогола.

О чём мечтать, где смерть, где верх берёт наглец ?
Ты пил росу надежд, а подлость не дремала.
Твой сон прервал удар, встряхнув спервоначала,
и молния тебя добила под конец.

Теки ж, красуйся Рейн под грхот барабанов.
Пусть армии идут, играя громкий туш.
Теки себе в веках сквозь истину и чушь.

Река священных мук ! Теки ж до океанов.
Пусть ласточки вокруг взлетают, в небо прянув.
О Шуман !... Верный друг, наперсник чутких душ !

Marcel Proust Schumann

Du vieux jardin dont l'amitie t'a bien recu,
Entends garcons et nids qui sifflent dans les haies,
Amoureux las de tant d'etapes et de plaies,
Schumann, soldat songeur que la guerre a decu.

La brise heureuse impregne, ou passent des colombes,
De l'odeur du jasmin l'ombre du grand noyer,
L'enfant lit l'avenir aux flammes du foyer,
Le nuage ou le vent parle a ton coeur des tombes.

Jadis tes pleurs coulaient aux cris du carnaval
Ou melaient leur douceur a l'amere victoire
Dont l'elan fou fremit encor dans ta memoire;
Tu peux pleurer sans fin: Elle est a ton rival.

Vers Cologne le Rhin roule ses eaux sacrees.
Ah! que gaiement les jours de fete sur ses bords
Vous chantiez! - Mais brise de chagrin, tu t'endors...
Il pleut des pleurs dans des tenebres eclairees.

Reve ou la morte vit, ou l'ingrate a ta foi,
Tes espoirs sont en fleurs et son crime est en poudre.
Puis eclair dechirant du reveil ou la foudre
Te frappe de nouveau pour la premiere fois.

Coule, einbaume, defile aux tambours ou sois belle!
Schumann, o confident des ames et des fleurs,
Entre tes quais joyeux fleuve saint des douleurs,

Jardin pensif, affectueux, frais et fidele,
Ou se baisent les lys, la lune et l'hirondelle,
Armee en marche, enfant qui reve, femme en pleurs!
1895


Марсель Пруст Глюк
(С французского).

Три храма возвела в саду одна маркиза:
в честь Доблести, Любви и Дружбы... Чуть не сто
разбойных шалунов, амурчиков Ватто,
постреливали там из ярого каприза.

Второй из мастеров на фриз, взамен Киприды,
упрямо настояв, ваял иных персон:
любовников, богов... Он ввёл в свой пантеон
Геракла на костре, его ж в садах Армиды...

Там больше не шуршат в аллеях кринолины,
не звякнут каблучки. Исчез фривольный дух.
Улыбок не видать. Огонь страстей потух.
Уже не услыхать бренчанья клавесина.

Но Ифигения, Адмет, чей крик, чья мука
нас потрясают вновь в любой дали от мест,
где пел Орфей, где действовал Альцест. -
их Стикс не поглотил - и в том заслуга Глюка.

Амурчиков тех нет, нет тех строений,
но с помощью твоей, рык смерти побеждён.
Храм Доблести не пал от ярости времён.
Крепить его, о Глюк, помог твой дивный гений.
 
Marcel Proust Gluck

Temple a l'Amour, a l'Amitie, temple au Courage
Qu'une marquise a fait elever dans son parc
Anglais, ou maint amour Watteau bandant son arc
Prend des coeurs glorieux pour cibles de sa rage.

Mais l'artiste allemand - qu'elle eut reve de Cnide ! -
Plus grave et plus profond, sculpta sans mignardise
Les Amants et les Dieux que tu vois sur la frise:
Hercule a son bucher dans les jardins d'Armide !

Les talons en dansant ne frappent plus l'allee
Ou la cendre des yeux et du sourire eteints
Assourdit nos pas lents et bleuit les lointains;
La voix de clavecins s'est tue ou s'est felee...

Mais votre cri muet, Admete, Iphigenie,
Nous terrifie encore, profere par un geste
Et flechi par Orphee ou brave par Alceste
Le Styx, - sans mats ni ciel - ou mouilla ton genie.

Gluck aussi comme Alceste a vaincu par l'Amour
La mort inevitable aux caprice d'un age;
Il est debout, auguste temple du Courage,
Sur les ruines du petit temple a l'Amour.




Марсель Пруст Шопен
(Перевод с французского)

Шопен ! Ты - море слёз, рыдание и вздох
с пролётом бабочек сквозь шумные пучины.
Ты - радость и печаль, берущие врасплох.
Ты - страсть в страданиях и счастье без причины.

Кружащий головы и сладостный пассаж
вплетаешь ты подчас в мелодию печали,
а эти бабочки врываются в пейзаж,
летят с цветка к цветку и радость поддержали,
но слёз унять нельзя, когда такая блажь.

Ты - князь отчаянья, обманутый вельможа.
Ты – верный друг луны и тихих пресных вод.
Ты в возбуждении, и бледность щёк идёт
сейчас тебе к лицу на осиянном ложе...

Ты усмехнулся сквозь смертельную усталость.
Надежда плакала, а жалость улыбалась.


Marcel Proust Chopin

Chopin, mer de soupirs, de larmes, de sanglots,
Qu'un vol de papillons sans se poser traverse
Jouant sur la tristesse ou dansant sur les flots.
Rеve, aime, souffre, crie, apaise, charme ou berce
Toujours tu fais courir entre chaque douleur
L'oubli vertigineux et doux de ton caprice
Comme les papillons volent de fleur en fleur
De ton chagrin alors ta joie est la complice :
L'ardeur du tourbillon accroit la soif des pleurs.
De la lune et des eaux pales et doux camarades
Prince du desespoir ou grand seigneur trahi,
Tu t'exaltes encore, plus beau d'etre pali
Du soleil inondant ta chambre de malade
Qui pleure а lui sourire et souffre de le voir ?
Sourire du regret et larmes de l'Espoir !

Marcel Proust (1872-1922)
“Les plaisirs et les jours”, 1896


Марсель Пруст Я часто созерцаю небеса моей памяти.
(Перевод с французского).

Со временем весь свет бесследно канет в в вечность.
Так замки из песка смываются волной.
Нам ведом этот факт, а мы храним беспечность,
безжалостно забыв и то, что за спиной.

Но время никогда не гасит света глаз,
будь радость в них, будь грусть - что б там в них ни сияло:
голубизна небес, спокойный блеск опала,
а, может быть, блестит шлифованный алмаз.

Одни - как из ларцов похищенная кладь,
невиданной цены каменья-самоцветы,
что ловкою рукой в живые очи вдеты.
Те призваны завлечь и вмиг очаровать.

Другие - как огонь, добытый Прометеем;
и искорки любви сверкают в тех глазах.
Но что за мука нам, когда мы завладеем
их светом, что блестит, как в редкостных камнях !

Пусть в памяти моей всё небо будет в звёздах
от негасимых глаз всех тех, кого любил.
Пусть греют сердце мне, как тёплый майский воздух.
Мне век не позабыть тех пламенных светил.

Забвенье, как туман, окутывает лица,
затерянные в том божественном былом, -
зато от чар тех глаз нельзя освободиться...
Мы были так мудры ! Мы тронулись умом !

Забуду весь интим, и сладость, и комфорт,
ту шейку, что была тогда белее снега.
Весна кадила нам, но в памяти лишь нега
и взор, что волновал, как льющийся аккорд.

В веселье и в беде особо хороша
бывала пара глаз одной моей подруги -
смеялась ли она, кричала ли в испуге,
сквозь щёточку ресниц видна была душа.

Но, как ни чист был взгляд, душа была пустой...
Немало было глаз бурней морской стремнины.
Завоевав сердца их сущностью простой,
"морские" вечера толкали нас в пучиины.

Мы плыли по путям, где было море глаз,
заштопав рвань ветрил, сквозь все шторма и штили.
Забывчивый народ, нас бури не страшили.
Мы шли на поиск душ, что созданы для нас.

О взоры без числа ! Но в нас уж нет к ним веры.
От сходства тысяч душ и вы бы предпочли
заснуть в саду в тени узорчатой шпалеры,
чем гнать на ловлю душ шальные корабли.

Чтоб в памяти был свет источника отрады -
свет солнца, что несёт блаженный день морям -
мы, часто без ума, свершаем эскапады,
ища страну мечты, что только снится нам.

Желанная страна живёт от нас вдали,
в ковчеге облаков - как вещее виденье.
Нам радостно следить за лётом их с земли -
а в памяти восторг и праздничное пенье.

Marcel Proust Je contemple souvent le ciel de ma memoire

Le temps efface tout comme effacent les vagues
Les travaux des enfants sur le sable aplani
Nous oublierons ces mots si precis et si vagues
Derriere qui chacun nous sentions l'infini.

Le temps efface tout il n'eteint pas les yeux
Qu'ils soient d'opale ou d'etoile ou d'eau claire
Beaux comme dans le ciel ou chez un lapidaire
Ils bruleront pour nous d'un feu triste ou joyeux.

Les uns joyaux voles de leur ecrin vivant
Jetteront dans mon coeur leurs durs reflets de pierre
Comme au jour ou sertis, scelles dans la paupiere
Ils luisaient d'un eclat precieux et decevant.

D'autres doux feux ravis encor par Promethee
Etincelle d'amour qui brillait dans leurs yeux
Pour notre cher tourment nous l'avons emportee
Clartes trop pures ou bijoux trop precieux.

Constellez a jamais le ciel de ma memoire
Inextinguibles yeux de celles que j'aimai
Revez comme des morts, luisez comme des gloires
Mon coeur sera brillant comme une nuit de Mai.

L'oubli comme une brume efface les visages
Les gestes adores au divin autrefois,
Par qui nous fumes fous, par qui nous fumes sages
Charmes d'egarement et symboles de foi.

Le temps efface tout l'intimite des soirs
Mes deux mains dans son cou vierge comme la neige
Ses regards caressants mes nerfs comme un arpege
Le printemps secouant sur nous ses encensoirs.

D'autres, les yeux pourtant d'une joyeuse femme,
Ainsi que des chagrins etaient vastes et noirs
Epouvante des nuits et mystere des soirs
Entre ces cils charmants tenait toute son ame

Et son coeur etait vain comme un regard joyeux.
D'autres comme la mer si changeante et si douce
Nous egaraient vers l'ame enfouie en ses yeux
Comme en ces soirs marins ou l'inconnu nous pousse.

Mer des yeux sur tes eaux claires nous naviguames
Le desir gonflait nos voiles si rapiecees
Nous partions oublieux des tempetes passees
Sur les regards a la decouverte des ames.

Tant de regards divers, les ames si pareilles
Vieux prisonniers des yeux nous sommes bien decus
Nous aurions du rester a dormir sous la treille
Mais vous seriez parti meme eussiez-vous tout su

Pour avoir dans le coeur ces yeux pleins de promesses
Comme une mer le soir reveuse de soleil
Vous avez accompli d'inutiles prouesses
Pour atteindre au pays de reve qui, vermeil,

Se lamentait d'extase au-dela des eaux vraies
Sous l'arche sainte d'un nuage cru prophete
Mais il est doux d'avoir pour un reve ces plaies
Et votre souvenir brille comme une fete.

Уильям Генри Дэвис Английский алфавит-3

У.Г.Дэвис S is for Swimmer
(С английского).

Добравшись сквозь холмы туда,
где голубая гладь лоснится,
решаю: "Буду здесь всегда
блажен, как в питьевой водице.

Вся глубь прозрачна небывало;
в росистых травах берега,
и волны упирают в скалы
молочно-белые рога.

Отрину здесь земную грань
и прямо с пляжа, как с перронца,
прощально простирая длань,
вздыму её навстречу Солнцу".

W.H.Davies S for Swimmer

When I had crossed the hill at last,
And reached the water's brink,
'For once, in all my life,' thought I -
'I'll swim in water fit to drink.

'In this calm lake, so clear and pure,
which has no weeds or thorns,
I'll send a thousand small blue waves
To butt the rocks with milk-white horns.

'I'll laugh and splash till, out of breath,
my life is almost done;
and all that's left is one wild hand
above me, clutching at the Sun!'
1925

У.Г.Дэвис T is for Time
(С английского).

Послушать колокольный звон -
темп жизни не резвей улитки.
Но мчать с часами в унисон -
на самом деле, хуже пытки.

Куранты лгут, мол, я иду
степенной поступью к могиле.
А я - как стриж летит к гнезду -
спешу к погибели весь в мыле, -

в галопе, как тревожный конь,
как в скачке на опасном круге,
пока глаза, меча огонь,
не вылезут совсем с натуги.

W.H.Davies T is for Time

You false church clock, whose long-drawn chimes
Tell me life moves like some slow snail -
The watch beneath my pillow beats
So fast my breath doth almost fail.

Your solemn chime, that says I walk
Sedately to my grave- doth lie;
I gallop faster to my doom
Than any mortal bird can fly -

I gallop like a startled horse,
That leaping flames and whirlwinds chase -
Until his eyes have left his head,
And stretch beyond his frantic face.
1925

У.Г.Дэвис U is for Union
(С английского).

Время с Природой не станут возиться,
значит, скончаюсь, тебя упредив.
Так вспоминай, как мне нравились птицы,
если услышишь их нежный "чив-чив".

Знай, что твой друг возле них неустанно
ждёт и подскажет, которым путём
нужно идти до небесного стана
прежде, чем Смерть окуёт тебя льдом.

Впрочем, у нас впереди ещё годы.
Сколько ж увидим забавных боёв
возле кормушки, когда непогода,
к дому приманит смешных воробьёв !

W.H.Davies U is for Union

If time and nature serve us both alike,
I shall be dead for years, when you are dying;
Remember then how much I loved the birds:
That should you hear a gentle bird-voice crying
'Sweet! Sweet!' You'll know at once whose lover waits.
I shall be there in all good time to show
The way that leads to a new life and home -
Ere Death can freeze one finger-tip or toe.
But we'll have years together yet, I trust,
In this green world: how many sparrows came
To breakfast here this morning, with the frost
As plump as snow on window-sill and frame?
1925

У.Г.Дэвис V is for Venus
(С английского)

Нема ль планета ? Я ли глух ?
Гляжу в простор небесной сферы -
пытаюсь уловить на слух
звучанье музыки с Венеры.

На небе звёзды и Луна,
а я, влюблённый и усталый,
смотрю за часом час, без сна,
в лицо богини длиннопалой.

Хотя планета тешит взор,
не слышу струн. Эфир - пустыня.
Должно быть, с некоторых пор
живёт без музыки богиня.

W.H.Davies V is for Venus

Is that star dumb, or am I deaf?
Hour after hour I listen here
To catch the lovely music played
By Venus down the evening air.

Before the other stars come out,
Before the Moon is in her place -
I sit and watch those fingers move,
And mark the twitching of her face.

Hour after hour I strain my ears
For lovely notes that will not come:
Is it my mortal flesh that's deaf,
Or that long-fingered star that's dumb?
1925

У.Г.Дэвис W is for Will
(С английского).

Когда умру, тебе оставлю дом,
притом из денег что-то.
Я отплачу тебе добром
за все твои заботы.

А заявился б новенький дружок,
когда найдёшь такого,
в обещанном, когда б я мог,
не стал менять ни слова.

Отдал бы, завершая круг земной,
все перлы и кораллы,
и всё под солнцем и луной,
чтоб только вспоминала.

W.H.Davies W is for Will

If I should die, this house is yours,
A little money too:
It's a poor reward I make,
For all this care from you.

And though you take a second mate,
And think that man the best,
I would not change - if dead men could -
One word of this bequest.

Would that I could bequeath to you
My joy in Earth and sky -
Worth more than gold or precious stones,
To be remembered by.
1925

У.Г.Дэвис X is for Expecting
(С английского).

Любимая ! Взгляни какая
заря сегодня колдовская !
Вон мотыльки -
пестры, легки,
и в мареве исчезла стая.

Глянь, Солнце сушит, не мирволя,
траву, отмёршую в недолю,
и ветерок
уносит вскок
былинки, очищая поле.

Глянь, беленький, как снег, ягнёнок -
при матке. Как он мал и тонок.
Покуда сыт
он мирно спит.
Но вот к овце приник спросонок.

Спеши ! Заря - как золотая.
Лучи блестят. Трава сырая.
Ни тучки нет.
Такой рассвет -
в нём дюжина рассветов Мая !

W.H.Davies X is for Expecting

Come, come, my love, the morning waits,
What magic now shall greet our sight!
What butterflies
Before our eyes
Shall vanish in the open light!

Come, while the sun has power to strike
Our household fires all dead and cold!
How softly now
The wind can blow -
When carrying off a field of gold!

Come, when behind some leafy hedge
We'll see a snow-white, new born lamb
No man has set
His eyes on yet -
Where it lies sleeping near its dam.

Come, come, my love, the morning waits,
The Sun is high, the dew has gone!
The air's as bright
As though the light
Of twelve May mornings came in one.
1925

У.Г.Дэвис Y is for Youth
(С английского).

Когда б тебя я встретил в цвете силы
и прям ещё был путь моей судьбы,
блистал бы пред тобой, как заслужила,
а нынче молнии мои слабы.
Серебряные Луны всей оравой
расправились с моей былой оправой.

Тебе я посвящал свои напевы.
Мы пели их, и мир был восхищён.
Внимали короли и королевы,
короны сняв и положив под трон.
Мы смолкли - на Земле теперь уныло.
Напевы мрут в груди, что их плодила.

W.H.Davies Y For Youth

Would I had met you in my days of strength,
Before my tide of life had turned, my love;
These lightning streaks, that come in fitful starts,
Are not the great forked lightnings you deserve;
Too many silver moons has my life worn
Into an old thin rim, since I was born.

What you deserve are those enchanted notes
We sing in dreams at night; so pure and sweet
That kings and queens sit down with bended heads,
And listen with their crowns laid at their feet:
Those songs that pass, without a voice on Earth,
And perish in the brain that gives them birth.
1925

У.Г.Дэвис Z is for Zany
(С английского).

С чего жена не в настроенье ?
Частенько в мыслях лишь она.
Мужчину мучат размышленья,
а женщина раздражена,
мол, проку нет от этих дум -
и даже тон её угрюм.

В беседах любит дать мне взбучку.
Всё, что не так, то мне в вину.
Пишу, - смеясь, отнимет ручку.
Такая помощь !... Помяну
всех тех, кто свят и кто нечист.
Та женская любовь - как хлыст !

W.H.Davies Z is for Zany

Why does a woman change her moods?
That a man may have no thought but hers;
When man has silent, unknown dreams,
Oh, how it troubles her with fears:
Her words, what jealous fear they prove -
'A penny for your thoughts, my love.'

When I would think, she laughs and talks,
That I shall know a woman's there;
She stops my hand, when it would write:
I took her for my staff, but swear -
By every devil and every god -
This woman's love is now my rod!
1925

Уильям Генри Дэвис Английский алфавит-2

У.Г.Дэвис J is for Jealousy
(C английского).

Мне нравились ромашки вдоль аллеи -
жена их все скосила, не жалея.
Я мхом в саду украсил валуны -
мои труды ни в грош оценены.
Мне по сердцу дневное солнце в раме -
теперь сижу за шторами с огнями.
Меня пленяет птичья суета -
жена достала хищного кота.
Ей нравится кидать цветы под ноги -
теперь брожу по устланной берлоге.
По поводу друзей, что мне близки,
жена заметила: "К чему нам чужаки ?"
Так в чём мой выигрыш и в чём потеря ?
Друзья ушли, дрозды страшатся зверя.
При голых валунах. Без солнца - при огнях.
При обезглавленных разбросанных цветах...
Но сетовать на то мне нет расчёта.
Любовь без столь же ревностной заботы
не оправдала бы всех резких перемен
в быту, что мы ведём меж общих стен.

W.H.Davies J is for Jealousy

I praised the daisies on my lawn,
And then my lady mowed them down.
My garden stones, improved by moss,
She moved- and that was Beauty's loss.
When I adored the sunlight, she
Kept a bright fire indoors for me.
She saw I loved the birds, and that
Made her one day bring home a cat.
She plunks my flowers to deck each room,
And makes me follow where they bloom.
Because my friends were kind and many,
She said- 'What need has Love of any?"
What is my gain, and what; is my loss?
Fire without sun, stones bare of moss,
Daisies beheaded, one by one;
The birds cat-hunted, friends all gone-
These are my losses: yet, I swear,
A love less jealous in its care
Would not be worth the changing skin
That she and I are living in.
1925

У.Г.Дэвис K is for Kings
(С английского).

Смерть любит красться, не дыша.
Едва коснётся,
избравши в жертву малыша, -
он не проснётся.
Вот так же и Любовь нежна.
А я подавно не нарушу сна...
В неслыханном восторге
я всех щедрее в торге:
наш мир - за медный грош, взамен -
с меня получит соверен.
Но у людей ослепли очи
и слух при этом не остёр.
У всех людей без дара речи
впридачу мутен взор.
Цари ж, что правят в мире этом,
всегда завидуют поэтам
и поэтическим венцам.
Все их короны - просто хлам.
Когда в нём сыщется задор
излиться в песне и поэме,
царь сменит золотой убор
на тот, что не похитит время.
И двое обрели бессмертный трон:
Давид и Соломон.

W.H.Davies K is For Kings

Love's touch is soft, and death
Is gentle, when he takes
A sleeping child's light breath,
Before it wakes;
But neither Death nor Love
Moves softer than I move.
Great is my ecstasy,
Till generous I
For common pence have sold
The world my purest gold.
No man that's blind
Has ears more quick to hear;
No man that's deaf and dumb
Has eyes more sharp and clear.
No wonder then that kings,
Envying the man who sings,
Aspire to wear his crown,
And scorn their own;
No wonder kings aspire
For crowns not made of gold,
Which-though time's born a thief -
Escape his hold.
Two kings have won -
David and Solomon.
1925

У.Г.Дэвис L is for Light
(С английского).

Всегда любуюсь летними лугами,
цветущими и полными красы
под небом, льющим солнечное пламя.
Но пусть никто в те жаркие часы
не предстаёт мне там перед очами.

В шальном свету мелькающий узор.
То мотылёк, как пьяный, над равниной
летит, чтоб лечь без силы бугор.
О Свет ! Он и Любви грозит кончиной !
Ведь Свет - не только Свет, но и Костёр.

W.H.Davies L is For Light

What lovely meadows have I seen in the Sun,
With their large families of little flowers
Smiling beneath the quiet, peaceful skies!
Let no man trespass on these happy hours,
And think acquaintance waits in my two eyes.

This glorious light that make the butterfly
Go staggering like a drunkard through the air,
Till he lies dazed and painting a stone -
This light I feel is both my light andfire,
And love may bleed to death, till it has gone.
1925

У.Г.Дэвис M is for Mother
(С английского).

Был я когда-то в ранних годках
и на коленях у мамки раз двадцать
пробовал выше привстать на носках,
чтоб с ней, с сидящею, ростом сравняться.
"Здесь, в Понтипуле,- сказала мне мать, -
даже во всей нашей Рондской долине,
было, при всей их красе, не сыскать
девочки, равной твоей кузине,
да и мальчишки, чтоб ей подстать.
Если корону волос распускала,
вся уходила под то покрывало.
Нравилось ей, как ты здорово рос,
да и сама всё цвела, хорошея,
только однажды вся тяжесть волос,
резко свалившись, сломала ей шею.
Так и погибла, будто под лавой,
из-за того, что служило ей славой".

W.H.Davies M is for Mother

It was a long, long time ago,
Since I was at my mother's knee,-
Trying in vain on my tipped toe
To stand as tall as she could sit.
'Your cousin,' said my mother to me,
'Was the loveliest girl in Pontypool,
or through the Rhondda Valley; still
The girls would look at her sweet face,
As though there were no boys; for she
Had heaps of hair which, when she combed down,
Could be a coat, or half a gown.
Until one day when full of joy,
To hear my baby coo so well,
She tossed that hair, and its full weight
Breaking her slender neck - she fell.
Your cousin died - to end our story -
Killed by a thing that was her glory.'
1925


У.Г.Дэвис N is for Nature
(С английского).

Смерть нежно тронет спящее дитя -
ребёнок уж не вспомнит о забавах.
Я ж упоён, отраду обретя,
когда лицо утонет в нежных травах.

Дождь, ветер. Нескончаемый поток.
У ветра напрягается дыханье.
Он мчит вперёд - на Запад, на Восток,
сквозь тучи и любые расстоянья.

А ночь придёт, так, может быть, Луна,
в сиянье, взяв из облачного стада,
погонит вдаль верблюда-скакуна...
И ночь, как день, подарит мне отраду.

W.H.Davies N is for Nature

Day after day I find some new delight:
It was the grass that pressed upon my cheeks,
That had a touch as soft as Death's, when he
Comes to a sleeping child that never wakes.

And now the wind and rain: it was the rain
That made the wind reveal his breath at last;
But 'twas the wind that, travelling high and far,
Furrowed the Heavens with clouds from East to West.

And when the night has come, perhaps the Moon,
With her round face all shining clear and bright,
Will ride the dark, humped clouds with camels' backs -
And end my day with that last new delight.
1925

У.Г.Дэвис O is for Open
(С английского)

Вот город - россыпь серебра.
В росинках окон, он - как в звёздах.
Вдали не тучка, так гора.
Где ж тут Земля и где тут воздух ?

Господь ! Я вижу как велик
твой мир в протяжности текучей,
и разум мой стаёт втупик
пред каждою горой и тучей.

Боюсь смотреть на небосклон,
в ошеломляющую млечность.
Я знаю, что со всех сторон -
чудовищная бесконечность.

W.H.Davies O is for Open

Are those small silver tumps a town,
And are those dewdrops windows there;
Is that dark patch a hill or cloud,
And which is Earth, and which is air?

Lord, when I see a world so vast,
This large, bewildering stretch of land;
The far-off fields, the clumps of woods,
The hills as thin as clouds beyond -

When I see this, I shrink in fear,
That if I once but closed my eye,
The ends will sink, and leave me dazed
Before a monstrous, empty sky!
1925

У.Г.Дэвис P is for Pool
(С английского).

Здесь есть один глубокий водоём.
Там зимородок в зарослях таится,
а, как нырнёт, так блещущим пером
сверкнёт пред взором ярче, чем зарница.

Мне любо там под вечер наблюдать,
хоть не всегда резвится птица эта,
как славно в озерце лоснится гладь
от мирно спящих в ней полосок света.

Вблизи аббатство. Тихо, как нигде.
Ищу, где б лечь, гуляя по газону.
А лунные лучи бегут к воде,
как к нянькиному ласковому лону.

W.H.Davies P is for Pool

I know a deep and lonely pool- that's where
The great Kingfisher makes his sudden splash!
He has so many jewels in his plume
That all we see is one blue lightning flash.

But whether that fine bird comes there or no,
There I'll be found before the coming night -
Beside that dark, deep pool, on whose calm breast
Sleep a young family of pools of light.

And near my pool an ancient abbey stands,
Where I, when lying in the longest grass,
Can see the moonlight, tender, soft and fair,
Clasped to the rugged breast of that black nurse.
1925

У.Г.Дэвис Q is for Question
(С английского).

"Я встретил призрака", - сказал мне друг.
Солгал ? Был пьян ? - Должно быть, впал в испуг.
Я ж, повстречавшись с призраком в дороге,
спросил бы о докуке из докук:
"Что, вслед за смертью, ждёт меня в итоге ?".

Но как-то призрак встретился и мне,
хотя не наяву, а лишь во сне.
Он рассмеялся: "Твой вопрос мне ведом !
Ты видишь, как брожу я по стране ?
Так расскажи мне сам, что будет следом !".

W.H.Davies Q is for Question

The man who tells me he has seen a ghost,
He either lies, was drunk or full of fears;
But if by chance a ghost should come my way,
This is my question, ready for his ears -
What lies beyond this life I lead to-day?'

One night I dreamt I met a spirit man,
But when I told that ghost what I would know,
He laughed 'Ha, ha! I knew what you would say;
And that's the question I am asking now -
"What lies beyond this life to-day!"'
1925

У.Г.Дэвис R is for Rememberance
(С английского).

Он был брюнетом или русым -
не помню внешности отца.
Каким он отличался вкусом -
о том не слышал ни словца.

Забылось всё почти что, кроме
пальто c застёжкой впереди.
Играя с нею в полудрёме,
я засыпал на той груди.

Он не был ни болтлив, ни злобен -
был тих и ростом невелик.
Всё кашлял. Кашель был подобен
на зверский плотоядный рык.

Как будто прятал великана
в себе, не выпуская прочь...
Но прочь сбегали мальчуганы -
им было вынести невмочь.

W.H.Davies R is for Remembrance

I have no memory of his face,
A bearded man or smooth and bare;
I never heard my mother call
My father either dark or fair.

All I remember is a coat
Of velvet, buttoned on his breast;
Where I, when tired of fingering it,
Would lay my childish head and rest.

His voice was low and seldom heard,
His body small-I've heard it said;
But his hoarse cough made children think
Of monsters growling to be fed.

If any children took that road,
And heard my father coughing near,
They whispered, 'Hist! Away, away -
There's some big giant lives in there!'
1925


Уильям Генри Дэвис Английский алфавит

У.Г.Дэвис A is for Artist
(С английского).

Глянь, что за свет струится в облаках !
Художник смог искусными мазками
нарисовать одушевлённый холст,
где блещет пламя
солнечного неба,
пылавшее вверху, в оконной раме.
Он отразил в картине этот свет.
И я отпрянул в изумленье.
Художник
зажёг в моих очах нетленный след.

W.H.Davies A is for Artist

See what a light is in those painted clouds!
Surely the man's immortal, who has wrought
This lovely picture with his hand and brain!
But at this thought
The glorious Sun in Heaven
Burst through a window-pane, and caught
The fringes of those clouds with such a light
That I fell back amazed-
To see that man
Made so much less immortal in my sight !
1925

У.Г. Дэвис B is for Beauty
(С английского).

Моя подруга по годам и внешне
ещё полубутон, полуцветок,
а я - уже созревшая черешня,
взрослей её не на один часок.

Любя, бывает, царь или герой
на старт выходит ради гонки,
так я в речах, в манерах и красой
стараюсь быть подстать девчонке.

Над жизнью для неё царит Луна,
по мне ж Луна - лишь дух, что докучает,
пророча смерть и злые времена,
а в Милой красоты не замечает.

Ах, сердце, будь верней моей подруге !
Стань стражем ей, надёжней, чем Луна,
чтоб Милая не дрогнула в испуге,
когда тот дух изгладится сполна.

W.H.Davies B is for Beauty

My girl has reached the lovely state
That's half a bud and half a flower;
But I am near my berry time,
Outnumbering her by many an hour.
Yet Love - who sometimes raises kings
To the level of our common race-
Can see no difference in our state,
In look, in word or grace.

The Moon to her has life and power-
It is the Earth's white ghost to me;
Which tells the Earth of its decay,
And mine, which Love's too blind to see.
Love her, my heart, that she may give
My ghost this praise she gives the Moon:
Let her not shudder when she sees
It thin away so soon.
1925

У.Г.Дэвис C is for Child
(С английского).

Её движенья - не каприз,
то вместе ножку с ручкой сцепит,
то ручки ходят вверх и вниз
и, будто крылья, входят в трепет.

Движенья эти отзовутся,
как очень дальний свет во тьме,
как след первейших эволюций
в её младенческом уме.
Ему недолго ждать во мгле,
как ножки ступят по Земле.

W.H. Davies C is for Child

See how her arms now rise and fall,
See how, like wings, they beat the air:
An arm to balance either foot,
She moves, half-fluttering, here and there.

And still those motions will suggest
A different life that's left behind
In early days, remote and strange;
Felt in that little unformed mind
For one short season, after birth-
Before her feet are claimed by Earth.
1925

У.Г.Дэвис D is for Dog
(С английского).

Мой пёс хватил меня со зла
и до кости поранил руку.
Жена куда-то увела
и где-то задевала злюку.

Куря, я слышал у окна,
как скрипнула за ними дверца.
Когда жена пришла одна,
я понял, что укушен в сердце.

W.H. Davies D is for Dog

My dog went mad and bit my hand,
I was bitten to the bone:
My wife went walking out with him,
And then came back alone.

I smoked my pipe, I nursed my wound,
I saw them both depart:
But when my wife came back alone,
I was bitten to the heart.
1925

У.Г.Дэвис E is for Eyes
(С английского).

Я не пожалуюсь на зренье.
Мне не нужны очки в запас.
Слепой богач отдаст именье
хотя бы за один из глаз.

И я б любое достоянье
сам отдал бы хоть бедняку -
в обмен на мудрость пониманья,
что растерял я на веку.

W.H.Davies E is for Eyes

I need no glass to help my eyes,
My naked sight shows no decline;
A rich blind man would give his all
For one of these jewels of mine.

But I'd give any poor blind man
One of these precious jewels free-
Could he restore the inward sight
That Time is taking away from me.
1925

У.Г.Дэвис F is for Fiddles
(С английского).

Смычки держали мастера,
и мир стал сразу лучезарней.
Я был гoтов кричать: "Ура !
Не колдуны ли эти парни ?"

Я, ради песен скрипачей,
решился бы сменить уединенье -
ширь леса и полей -
и влиться в людное скопленье,
чтоб слышать, как же хороши,
напевы искренней души,
в которых скрипка вторит чутко,
как ворковали голубки
и как рыдала красногрудка.
Не то заблеет вдруг струна,
и нет зимы - опять весна !

W.H.Davies F is for Fiddles

What an enchanted world is this,
What music I have heard: And when
I hear these Master fiddlers play,
I ask-'Are these not marvellous men?'

So, since such men command the sweetest sounds,
I'll have no fear to leave my solitude
of woods and fields,
An join the human multitude;
To hear a Master's hand express
The very soul and tenderness
Heard when a pigeon's cooing there;
To hear him make the robin sob again,
In autumn, when the trees go bare;
Till-touching one lamb-bleating string -
We leap the Winter into Spring.
1925

У.Г.Дэвис G is for Garden
(С английского).

Посею примулы кругом,
а камень спрячу подо мхом,
но если мох не приживётся,
то камень мне убрать придётся.
Поверх окна пусть вьётся плющ -
свободный гость из райских кущ.
Листвы на нём покамест мало -
пускай свисает как попало.
В углу мне надо б, чтобы рос
надёжный падуб - щит от гроз,
да чтоб малиновки в нём пели,
пока не завихрят метели.
Как крылья снега полетят,
всю жизнь вокруг запорошат.
А липа уж стара. Лиана,
её, скрутивши, душит рьяно.
Ей лишь ростки от корня - средство
и шанс ожить, вернувшись в детство.
В оправе веток - бурый ствол.
Кора опала, комель гол.
Но, как ни страждет липа наша,
не отыскать кончины краше.

W.H.Davies G is for Garden

I'll have the primrose grow in grass,
Held up in hands of soft, green moss.
If in twelve months no green moss grows
On that dark stone, then out it goes.
Above my window-top there'll be
A creeper that grows wild and free;
Until so many leaves have grown,
They'll make a curtain half-way down.
In that round corner place shall grow
A holly tree, for Winter's snow;
There shall the Robin Redbreast sing,
Till snow- that feathers everything
That has no life-blood pulsing through -
Would feather his warm feathers too!
This lime, now old, I'll slowly kill
With creeper-sucker leaves; until
The leaves that grow around its bole,
Makes it a child all beautiful -
When with her naked knee that's brown,
She stands with half her stocking down.
A lovelier death no man shall see -
Than seen in my half-strangled tree.
1925

У.Г.Дэвис H is for Hedge
(С английского).

Снимал я, как из-под небес,
с сосны котёнка-шалопута.
Забор, с которого полез,
был шириной почти в три фута -
просел, но выдержал мой вес.

И вот я сверху - со зверьком.
Глазея, льнёт ко мне котёнок,
чтоб не свалиться кувырком.
Живой забор здесь с виду тонок
и вьётся длинным червяком

W.H.Davies H is for Hedge

I climb a tree to bring them down -
The yellow eyes of my black kitten;
The laurel hedge that's left behind -
Whose shoulders measure three feet wide -
Is swaying lightly In the wind.

But when I looked from a high place,
With my black kitten safely tucked
From danger, under my left arm -
I saw that laurel's thick, broad back
Was wriggling like the thinnest worm.
1925

У.Г.Дэвис I is for Implements
(С английского).

Лопата ! Сталь твоя ярка.
Вгрызаясь в землю, гладь штыка
светлеет, пламенея.
Ты не ленилась ни денька
и оттого - славнее.

Ты ж, тусклый Меч, не прекословь
и басен не готовь,
мол, ты - Герой войны кровавой.
Ты ржав. Та ржавчина - не кровь -
тебя венчает славой.

W.H.Davies I is for Implements.

What lovely dark, blue flames, O spade,
Shine in thy steel so bright:
See how the shadows smoke and play;
How thou hast laboured, year by year,
To reach this silver day.

But thou, poor shining sword, must wait
Till sloth and idleness
Can tell the world that splendid story:
Nothing but rust, a bloodless rust,
Shall cover thee with glory.
1925

Линда Пастан "Семь смертных грехов" и др.

Линда Пастан Семь смертных грехов.
(С английского).

Жадность

Твердят нам, что Мидас
скончался разорённым -
ведь золото не съешь,
ведь золото не обогреет.
Но всё это
лишь басня, и, впридачу,
сменились времена.
Позвольте прикоснуться,
и я б рискнула .

Гордыня

Проглатывала то,
проглатывала это,
но я похожа на Кита.
Я чувствую в себе Иону,
внутри, он ждёт.
Когда я выплюну его,
так каждый
обратит внимание.

Чревоугодие

Закончив завтрак,
начинаю думать,
чем пообедать,
а в итоге,
могу тебе отдать
немного сладкого, но только,
когда я отвлекусь. Сейчас
давай к нему
добавлю сливок.

Вожделение.

Меж бёдер у меня
горящая свеча.
Задуй её.
Ты сам с пушком
недавним на лице,
как у девицы,
хотя я вижу: мышцы у тебя
вдруг заходили под рубашкой,
а у меня забился чаще пульс,
когда ты внёс продукты
в моё авто.

Лень

У вечно вялого ленивца
на каждой из передних лап
три пальца.
Зверь невелик и двигается тихо,
а сам он из ...
Америки, но Южной.
Ты хочешь знать точнее,
так я б сказала из какой страны,
но на него смотреть
совсем устала.

Зависть

Зелёный шарфик
с золотым узором
по всем краям,
и он вполне идёт
к зелёным в золотых прожилках
глазам моей кузины.
А мать сказала мне: "Не беспокойся !
Любому парню хочется жениться
на девушке, похожей на тебя".

Гнев

Вы говорите мне,
что было бы неплохо
из клетки выпустить его на волю,
хотя он на кого-то огрызнётся
и даже цапнет.
Вы говорите мне, что, выйдя на свободу,
он чуть смягчится,
но без цепи он может
озлиться на меня ж, и искусает
лицо мне в кровь.
Вам кажется, что в этом вы знаток,
хотя ваш гнев - домашняя собачка,
которой муторно, когда клыки без дела.
Мой гнев - безумен, в нём неистовая ярость.
Он точит зубы о мои же кости,
и воли я ему не предоставлю никогда.

Linda Pastan The Seven Deadly Sins

Avarice

They say that Midas
daid a ruined man -
you can't eat gold,
gold can't keep you warm.
But that's just
allegory, and anyway
times have
changed. Give me
that touch.
I'll take my chances.

Pride

I have swallowed it
and swallowed it,
but I am like the Whale,
I can feel my Jonah
down there, waiting.
When I split him out
everyone
will take notice.

Gluttony

As I finish lunch
I am thinking about
what I will eat
for dinner, so
if I give you
the smaller portion
of dessert, it is only
because I am
preoccupied. Here,
let's cover it
with cream.

Lust

There is a candle lit
between my thighs.
Come, blow it out,
you with the down
so new on your face
it can be a girl's,
though I saw the muscles quicken
under your shirt,
as my pulse
quickened when
you lifted the groceries
in to my car.

Sloth

The indolent sloth
has three toes
on each front foot,
a small mammal, slow moving
and from ...
South America.
Since you ask,
I would tell you which country,
but I am too tired
to look it up.

Envy

There was a green
silk scarf with gold
around the edges
that matched
my cousin's green eyes
flecked with gold.
Mother said never mind,
boys would want to marry
girls like me.

Anger

You tell me
that it's all right
to let it out of its cage,
though it may claw someone,
even bite.
You say that letting it out
may tame it somehow.
But loose it may
turn on me, maul
my face, draw blood.
Ah, you think you know so much,
you whose anger is a pet dog,
its canines dull with disuse.
But mine is a rabid thing,
sharpening its teeth
on my very bones,
and I will never let it go.
From "A Fraction of Darkness", 1985.


Линда Пастан Месяцы
(С английского).

Январь.

Согнуты ветром
и придавленные льдом и снегом,
деревья порешили
всё вынести, не ропща.

Хотят опять зазеленеть в апреле.
И мне бы так смириться,
как и деревьям,
но нет терпенья.

Как не восстать,
раз стужа прижимает
мне прямо к горлу
свой отточенный клинок.

Февраль.

Хотя зимовка
мне казалась вечной,
на подоконнике
вдруг орхидея

лиловой строчкою расшила
тонкий стебель
от низа и до верха.
Снег снаружи

стал таять на лету
в текучий дождь.
Короткий месяц -
всевозможная погода.

Март.

Когда явился Царь Лесной,
решив украсть малютку,
отец - в балладе Гёте - убеждал,
что нужно не страшиться,

что то был просто ветер...
А разве же не ветер, задувая,
уносит прочь с собою
все нежные пушинки мира

как все остатки листьев по углам
в пустом саду. Один морозник
решил рискнуть
и расцвести весной пораньше.

Апрель

В сплошной пастели
сада
багряник
с вишней

дождём ссыпают
с тонких плеч
цветы - точь-в-точь,
как розовый кизил.

Вода в канавах
стала, будто мне
приснились
многокрасочные реки.

Май

Нарцисс и лилия,
и гиацинт, и подофил -
напротив двери,
лишь шагни через порог.

Меж них колышутся
сиреневою тенью
цветы лаванды.
Как же их любила мать !

Их сладкий аромат
ко мне струится через окна.
С потоками весны
транслируется память.

Июнь

Июньский жук
за шторкой на двери
жужжит малюсенькою
вздорною машинкой.

Лягущки квакают,
сверчки стрекочут - как радио -
в любом окошке.
Но вся та мелкота

нас лишь бодрит.
Сверкание зарниц, ворчанье грома -
то попросту жара
прочистила себе гортань.

Июль

Сегодня светляки
зажгли немало
коротких свеч
во всех деревьях.

Цвета их сходны
с цветом лунных бликов,
они - подобие
флуоресцентных кружев.

Куда бы ни тянулся океан,
его разорванный подол
шуршит во тьме
по морому песку.

Август.

Босая,
ошалев в жаре,
кусаю лунный
зрелый персик в небе.

Сгребаю ребятню,
беру себе на руки
с добытой ими славой
в играх на песке.

Гружу на стол по вечерам
большими грудами
початки
и томаты.

Сентябрь.

Продолжив летний свой роман,
любовники
всё тянутся
друг к дружке.

Они, как листья,
что цепко держатся
на ветках
в нестынущей жаре.

И чувство у меня,
что в этом сентябре,
как то ни странно,
осень не наступит.

Октябрь.

Внезапно все леса
вокруг меня
переменились.
И я стою,

как Дафна,
простирая руки
и обратясь
к пленительной поре -

во всём её избытке красок
и с кованой её
блистательной короной
из золотой листвы.

Ноябрь.

Слетевшие листья
влажны,
то жмутся и липнут
к оконным стёклам,

то падают вниз.
Я им веду подсчёт
во сне ночами.
Их тянет вниз Земля.

Их смерть понятна -
её я не виню:
то грозное веление
сезона.

Декабрь.

Белый голубь зимы
обронил на лету
первые дивные перья -
снег, что тает внизу,

едва упадёт,
коснувшись тёплой земли.
Снег - будто ноты
прежде знакомой

мне музыки.
Вздрогнув, Земля,
вновь повернулась
к Солнцу.


Linda Pastan The Months

January

Contorted by wind,
mere armatures for ice or snow,
the trees resolve
to endure for now,

they will leaf out in April.
And I must be as patient
as the trees —
a winter resolution

I break all over again,
as the cold presses
its sharp blade
against my throat.

February

After endless
hibernation
on the windowsill,
the orchid blooms—

embroidered purple stitches
up and down
a slender stem.
Outside, snow

melts midair
to rain.
Abbreviated month.
Every kind of weather.

March

When the Earl King came
to steal away the child
in Goethe’s poem, the father said
don’t be afraid,

it’s just the wind. . .
As if it weren’t the wind
that blows away the tender
fragments of this world —

leftover leaves in the corners
of the garden, a Lenten Rose
that thought it safe
to bloom so early.

April

In the pastel blur
of the garden,
the cherry
and redbud

shake rain
from their delicate
shoulders, as petals
of pink

dogwood
wash down the ditches
in dreamlike
rivers of color.

May

May apple, daffodil,
hyacinth, lily,
and by the front
porch steps

every billowing
shade of purple
and lavender lilac,
my mother’s favorite flower,

sweet breath drifting through
the open windows:
perfume of memory—conduit
of spring.

June

The June bug
on the screen door
whirs like a small,
ugly machine,

and a chorus of frogs
and crickets drones like Musak
at all the windows.
What we don’t quite see

Comforts us.
Blink of lightning, grumble
of thunder—just the heat
clearing its throat.

July

Tonight the fireflies
light their brief
candles
in all the trees

of summer —
color of moonflakes,
color of fluorescent
lace

where the ocean drags
its torn hem
over the dark
sand.

August

Barefoot
and sun-dazed,
I bite into this ripe peach
of a month,

gathering children
into my arms
in all their sandy
glory,

heaping
my table each night
with nothing
but corn and tomatoes.

September

Their summer romance
over, the lovers
still cling
to each other

the way the green
leaves cling
to their trees
in the strange heat

of September, as if
this time
there will be
no autumn.

October

How suddenly
the woods
have turned
again. I feel

like Daphne, standing
with my arms
outstretched
to the season,

overtaken
by color, crowned
with the hammered gold
of leaves.

November

These anonymous
leaves, their wet
bodies pressed
against the window

or falling past —
I count them
in my sleep,
absolving gravity,

absolving even death
who knows as I do
the imperatives
of the season.

December

The white dove of winter
sheds its first
fine feathers;
they melt

as they touch
the warm ground
like notes
of a once familiar

music; the earth
shivers and
turns towards
the solstice.

Линда Пастан "Музы" и др.

Линда Пастан Музы (После чтения стихов Рильке).
(С английского).

Никто из ангелов со мной не говорит,
и, несмотря на то, что ветер
всё шевелит сухие листья,
как россыпь музыкальных нот,
я не могу расслышать слов.

Пытаюсь внять, гляжу
на перистые формы облаков
в надежде разглядеть там дуги крыльев.
Порой, когда недвижность мира
яснеет, хоть на миг,

вдруг пробивается нежнейший голосок,
всё умягчаясь. Как он вещает,
у музыки есть собственная речь.
В ущельях равнодушного пространства,
возможно, таятся ангелы.

Linda Pastan MUSE
after reading Rilke

No angel speaks to me.
And though the wind
plucks the dry leaves
as if they were so many notes
of music, I can hear no words.

Still, I listen. I search
the feathery shapes of clouds
hoping to find the curve of a wing.
And sometimes, when the static
of the world clears just for a moment

a small voice comes through,
chastening. Music
is its own language, it says.
Along the indifferent corridors
of space, angels could be hiding.

Линда Пастан Удушье
(С английского).

В "Трёх сёстрах" Чехова герои пьесы
изнемогают от смертельной скуки.
Ирина стонет, что её душа - как дорогой рояль,
который заперт, а ключ потерян.
Я б ей могла сказать, что пальцы,
играя на рояле, способны бегать по клавиатуре
вперёд - назад, но вовсе в никуда.
Беседы в пьесе всегда сбегают вспять -
в манящую сестёр Москву,
а мне хотелось бы напомнить Ольге
о стуже зимних непроезжих улиц,
где затверделый лёд темнеет,
подобно камню... В зале, глядя,
как мой любимый персонаж, страдая, умирает,
я видела, какою скукой и мученьем
бывает долголетний брак
несовместимых пар, что могут задохнуться
в объятиях друг с дружкой.
Вот выход Маши на поклон: она - в слезах,
пытаясь скрыть лицо, как будто хочет
сбежать к кому-то, прочь от себя,
прорвав заслон аплодисментов;
как будто для того, чтоб возродиться.
Я не могу понять, откуда ощущенье,
что где-то там глубокий водоём,
куда возможно лишь тянуться и тянуться,
нырнуть под воду, но вовек не утонуть.
Россия, - думается мне - Россия -
страна, откуда дед мой - как считал он - скрылся,
но никогда не мог её забыть и сбросить с плеч,
как ту шинель из гоголевской книги,
и ту шинель, которой он накрыл
меня однажды в детстве ночью,
чтоб мне не помешала спать беседа взрослых.
А я дрожала и зевала в раздраженье
от скуки, превращавшей детство
в огромный материк, откуда мне хотелось
рискнуть - сбежать под той шинелью, хотя бы третьим классом.

Linda Pastan Suffocaton
for R. J. P.

In Chekhov's Three Sisters, everyone
is infected with terminal boredom.
When Irena says her soul is like a locked
piano without a key, I want
to tell her that playing the piano too
the fingers can wander up and down
the scales, going nowhere.
And when the talk leads always back
to Moscow, where she longs to be,
I wish I could remind Olga of the cold,
unyielding streets where even the ice hardens
to the color of stone. Sitting here, watching
someone I love slowly die, I see
how anguish and boredom can be married
for years, an ill-assorted couple, suffocating
in each other's arms. I watch Masha
at the curtain call, the tears still streaming
down her face as she moved from one self
to the other through the wall
of applause, a kind of backwards birth.
And I wondered where all that feeling
came from if not some deep pool
where one can be dragged and dragged
beneath the surface but never quite drown.
Russia...I thought, Russia...a country
my grandfather thought he had escaped from
but which he wore always
like the heavy overcoat in the story
by Gogol, or the overcoat he wrapped me in
one night when the grown-ups kept on talking,
and I shivered and yawned in an ecstasy
of boredom that made my childhood
seem a vast continent I could only escape from
hidden in a coat, in steerage, and at great risk.
From "A Fraction of Darkness", 1985.

Линда Пастан Святая Магдалина,
деревянная скульптура Донателло
(С английского).

Старуха,
не прикрытая ничем -
помимо веры
и жгутов резных волос.
Когда-то бывшие живою древесиной,
те руки, ноги и лицо,
теперь истёрты до сплошных мощей,
да так, что на виду все кости.

Карга из растопыренной коряги !
Пока тебя не выбрал Донателло,
как много видела ты листьев,
облетевших
с твоих ветвистых пальцев,
как много обнажённых сучьев
пошло на то,
чтоб сделать каждое распятье ?

Linda Pastan Donatello's Magdalene
wood scupture, 15th Century

Old woman
enrobed in nothing
but faith
and strands of chiseled hair,
the living tree once hid
those gnarled limbs, that face
worn to its perfect bones
which has seen everything.

Hag of articulate wood,
before Donatello found you
how many leaves did you watch
detach themselves
from your twigged fingers,
how many branches stripped
and nailed
to make each crucifix ?
From "A Fraction of Darkness", 1985.

Линда Пастан Гнев
(С английского).

Вы говорите мне,
что было бы неплохо
из клетки выпустить его на волю,
хотя он на кого-то огрызнётся
и даже цапнет.
Вы говорите мне, что, выйдя на свободу,
он чуть смягчится,
но без цепи он может
озлиться на меня, и искусает
лицо мне в кровь.
Вам кажется, что в этом вы знаток,
хотя ваш гнев - домашняя собачка,
и ей не по себе, когда клыки без дела.
Мой гнев - безумен, в нём неистовая ярость.
Он точит зубы о мои же кости,
и воли я ему не предоставлю никогда.

Linda Pastan Anger

You tell me
that it's all right
to let it out of its cage,
though it may claw someone,
even bite.
You say that letting it out
may tame it somehow.
But loose it may
turn on me, maul
my face, draw blood.
Ah, you think you know so much,
you whose anger is a pet dog,
its canines dull with disuse.
But mine is a rabid thing,
sharpening its teeth
on my very bones,
and I will never let it go.
From "A Fraction of Darkness", 1985.

Линда Пастан В тени Капитолия
(С английского).

Здесь в январе - весна.
Весь город - в мраморе; он знаменит
цветением плодовых насаждений
и монументами, хотя
их вырезали из столбов и блоков
морозно-ледяного цвета.

Сегодня наши депутаты
сюда вернулись и шумят,
подобно суетливым птицам
в своих гнездилищах-конторах,
и женщина какая-то внизу
на улице кладёт

свои нехитрые вещицы, чтобы сохли,
пока стоит нелепая жара.
Проходим мимо, чтоб заняться
вопросами культуры.
Монументальные ступени
ведут нас к выставке.

Тут дух и смысл любых полотен
весьма несхож и масса разногласий
ведёт художество к сюрреализму.
Тут вся история колористических изысков,
и, как в зеркальном зале, перед нами
предстала проблематика искусства.

Linda Pastan In the Shadow of the Capitol

It is a January spring here
in this marbled city, famed
for its flowering fruit trees,
its monuments, but carved
out of pillars and blocks
the color of ice.

Today our representatives
are back, noisy
as squabbling birds
in their aery of offices,
while in the street below
a woman spreads

her brief belongings
in this freakish heat, to dry.
Nearby we go about the business
of culture, climbing
the monumental museum steps
to a place

where the weather of each canvas
is different; where discrepancies
become surrealism and history
an arrangement of colors; where
as in a hall of mirrors, we see reflected
all the exquisite questions.
"From 12th book of poems "Queen of Rainy Country", 2006.

Линда Пастан Юному астроному: после чтения Уитмена.
(С английского).

Ты думаешь ли, глядя на Луну -
алмазный одинокий парус в темноте,
о разных векторах да об орбитах
и минеральных составляющих пород ?

Не схож ли ты с измученным врачом,
что каждый вечер возвращается к жене,
весь день проколдовав над телесами
различных нездоровых женщин,

не то с учительницей, разбиравшей в классе
неинтересные ученикам стихи,
которая, отправившись домой,
в автобусе опять читает те же строки ?

Я думаю, что в них она утонет,
как перед тем уже почти погибла,
захлёбываясь в половодье речи.
А врач придуман мною как пример

для моего стихотворенья. Пусть смотрит,
как жена стоит в дверном проёме
с надеждою и в бодром ожиданье...
А ты не забывай Уитмена:

он перестал читать астрономические книги
и просто, молча, наблюдал сверкающие звёзды.

Linda Pastan To a Young Astronomer: After Reading Whitman

When you look up at night and see the moon
like a single brilliant sail navigating the dark,
do you think about vectors and orbits
and the mineral content of rocks?

Are you like a weary doctor
returning each evening to his wife,
having handled all day the ruined
bodies of other women,

or like a teacher dissecting a poem
for her yawning class who later,
on the bus ride home perhaps,
reads that poem one more time?

I hope she will be flooded
as she must have been once
with the molten flow of language.
And the doctor I invented for the sake

of this poem, let him look at his wife
waiting so expectantly in the doorway
and be overcome with pure animal desire.
As for you, remember Whitman

who left an astronomy lecture long ago
to watch, in silence, the blazing stars.
From 10th book of poems "Carnival Evening": "New and Selected Poems", 1968-1998.

Линда Пастан Книга
(С английского).

В Книге Теней
в начале страница темна,
вторая - ещё темней,
но на третьей странице
и дальше, там появляется дрожь,
как будто тени танцуют
сами с собой, как если б они танцевали
с листьями, им подражая.
Как только Нарцисс отыскал водоём,
там нашлась и его им любимая тень.

Взрослея, мы привыкаем любить нашу смерть.
Мы встречаемся с ней
в наших грёзах, листая
страницы Книги.
Что ни страница - то всё тяжелей
для немеющих пальцев.
А сами-то тени -
совсем невесомы.
И только лишь тени нас встретят
под их холодным навесом.

Linda Pastan The Book

In the book of shadows
the first page is dark
and the second darker still,
but on the next page,
and the next, there is a flickering
as if the shadows are dancing
with themselves, as if they are dancing
with the leaves they mimic.
Before Narcissus found the pool
it was his shadow he loved,

the way we grow to love our deaths
when we meet them
in dreams. For as we turn
the pages of the book
each page grows heavier
under our numbed fingers, and only
the shadows themselves
are weightless,
only the shadows welcome us
beneath their cool canopy.
From "Carnival Evening".

Линда Пастан Печатник
(С английского).

Я слышаю названья разных шрифтов:
подумалось, что ты твердишь о танцах,
а были только менуэты гарнитуры
вдоль по листу, да ты в переднике плясал
как типографский подмастерье.
С утра был слышен запах краски,
как свежий запах хлеба; алела, будто кровь,
заря на горизонте; и весь он представал
большой дугой из полужирных литер.

На свете нынче много разных букв,
как листьев или птиц. И, вроде хлопьев сажи,
большие армии всех азбук маршируют
по всем дорогам и заснеженным полям.
А у себя на лбу немаленькую кляксу
оставил ты, взмахнув рукой
при выборе угла, где церемонней
дать извещенья о смертях и о рожденьях.
(Да так притом, чтобы потрафить и начальству).

Печатный пресс бойчей, чем пресс для винограда -
стучит за часом час и громок, как прибой.
Бумажные обрезки пачек - будто пена.
Ночами ты раскладываешь стопки,
заботливо, как дочек по постелям.
Наступит тьма - пора не для словес,
но в небе несмываемые строки звёзд.
То роспись Господа, Луна - как оттиск пальца -
отличный логотип Издательства
на самой лучшей дорогой бумаге.

Linda Pastan The Printer
for R. H.

Baskerville, Perpetua, Garamond:
I thought you were naming a dance,
but the only minuet is typeface moving
across the page, and you in your apron bowing -
journeyman to the letter, apprentice to the word.
The smell of ink, like the smell of bread
signifies morning, a bleeding of color
at the horizon, the horizon itself
a line of boldface too distant to read.

In this world there are as many letters
as leaves, as birds, as flecks of ash
whole armies of alphabets march across
margins of pavement, margins of snow.
Now there's a smudge on your forehead
where your hand strayed
making those architectural gestures,
the Pleasure of our Company is requested,
the ceremonial announcement of birth or death.

Your press is as fruitful as a wine press,
the sound of its motion like surf, hour after hour
reams of paper spreading their deckle-edged foam.
At night you distribute the type as carefully
as if you were placing your daughters in their beds.
Dark enters, a time before language,
but the sky is printed in white indelible stars,
with God's own signature - that thumbprint of moon,
like the printer's colophon
on heaviest Mohawk Superfine.
From "Carnival Evening".

Линда Пастан Le Sens de la Nuit* -
Магритт, масло на холсте, 1927.
(С английского).

Вот несколько ключей
к разгадке "Смысла Ночи":
густые хлопья пены, выброшенной вон
из моря, что вблизи; и женщина внутри
корзины окрылённой формы;
спокойная спина мужчины-близнеца
лицом к лицу другого -
возможно это тот же самый человек.
Уж не хоронит ли он день ?

Но в том ли он и есть, смысл ночи,
как здесь показан ? Не нужен ли нам поиск
в тех грёзах, что за веками у нас во сне ?
Смысл - вроде волн на этой же картине:
как завершится день
и закрывается музей,
они уходят прочь, обратно в море,
откуда и пришли.

Linda Pastan Le Sens de la Nuit*.
Magritte, oil on canvas, 1927

Here are some clues
to The Meaning of Night:
pieces of bright foam estranged
from the sea; a woman wrapped
in a cage of winglike shapes;
the formal back of one man twinned
to the front of another -
or are they really the same man,
and could he be the undertaker of day?

If there is a meaning to night
is it contained here, or must we search
through the dreams that lap
behind our closed lids as we sleep
like the small waves in this painting
which, when the day is over
and the museum shuts down,
go back to the dark sea
they came from?

Примечание.
*"Sens de la Nuit" - "Смысл ночи" - речь идёт о картине бельгийского художника-сюрреалиста Рене Маргитта (1898-1967), хранящейся в Хьюстонском музее "Коллекция Менил".

Линда Пастан В авиационном музее.
(С английского).

Когда мне было
почти что шесть,

отец достал
из докторской своей

волшебной сумки
две щепки:

два шпателя,
чтобы отдавливать язык,

скреплённые резинкой
посредине.

Движение руки -
и вот:

мы с ним изобрели
и запустили планер.

Linda Pastan At the Air and Space Museum

When I was
nearly six

my father
opened his magic

doctor bag:
two

tongue depressors fastened by
a rubber

band;
one flick

of his hairy wrist
and lo!

we invented
flight.
From "Queen of Rainy Country".





Роберт Фрост Предначертание и др.

Роберт Фрост Предначертание
(Перевод с английского).

Под утро на лекарственной прунелле
вдруг пауку достался мотылёк.
Он стал похож на жалкий лоскуток,
поскольку жизнь была уж на пределе.
Паук дорвался до желанной цели,
как ведьма, что схватила котелок
и собралась хлебнуть оттуда впрок.
И крылышки, столь резвые доселе
у мотылька безжизненно висели.

Цветок - целебный, а подвёл безбожно.
С чего паук залез на стебелёк ?
Кто мотылька в ту ночь туда завлёк ?
Уйти от предначертанности сложно.
Она царит и там, где всё ничтожно.

Вариант.
Роберт Фрост Предопределение.
(Перевод с английского).

Под утро на цветке черноголовки
вдруг пауку достался мотылёк.
Он выглядел как смятый лоскуток,
движенья были жалки и неловки,
зато паук был весь на изготовке,
как ведьма, что схватила котелок,
намерившись позавтракать чуток.
И судорожно сжались крылья совки,
бессильные в трагичной обстановке.

Виновен ли цветок ? Вопрос не сложен,
хоть чем-то мотылька к себе завлёк,
когда паук залез на стебелёк:
всем правит рок, который непреложен,
хоть ты велик, хоть ты совсем ничтожен.


Robert Frost Design

I found a dimpled spider, fat and white,
On a white heal-all, holding up a moth
Like a white piece of rigid satin cloth -
Assorted characters of death and blight
Mixed ready to begin the morning right,
Like the ingredients of a witches' broth -
A snow-drop spider, a flower like a froth,
And dead wings carried like a paper kite.

What had that flower to do with being white,
The wayside blue and innocent heal-all?
What brought the kindred spider to that height,
Then steered the white moth thither in the night?
What but design of darkness to appall? -
If design govern in a thing so small.
1936 "A Further Range".

Роберт Фрост Прильну к земле
(С английского).

Любовь коснулась уст -
сласть вышла из предела
заворожённых чувств.
Душа взлетела.

А после, в пору слёз,
взманил из погребов
продукт мускатных лоз,
всесильный зов.

Кружилась голова,
и жимолость в лесу,
чтоб стала вновь трезва,
лила росу.

Набрался новых грёз,
но вышел из юнцов.
Узнал коварство роз
и злость шипов.

Любая радость - с солью.
Малейшая погрешность
чревата острой болью
и портит внешность.

Среди иных итогов,
любовь была причиной
болезненых ожогов,
сласть стала горькой хиной.

Когда досада в сердце,
то в нём родится бунт.
Мне мало опереться
рукой на грунт.

Хочу земную толщу,
всю мощь и грубость в целом,
колючую на ощупь,
познать всем телом.

Robert Frost To Earthward

Love at the lips was touch
As sweet as I could bear;
And once that seemed too much;
I lived on air

That crossed me from sweet things,
The flow of - was it musk
From hidden grapevine springs
Down hill at dusk?

I had the swirl and ache
From sprays of honeysuckle
That when they're gathered shake
Dew on the knuckle.

I craved strong sweets, but those
Seemed strong when I was young;
The petal of the rose
It was that stung.

Now no joy but lacks salt
That is not dashed with pain
And weariness and fault;
I crave the stain

Of tears, the aftermark
Of almost too much love,
The sweet of bitter bark
And burning clove.

When stiff and sore and scarred
I take away my hand
From leaning on it hard
In grass and sand,

The hurt is not enough:
I long for weight and strength
To feel the earth as rough
To all my length.
1923 "New Hempshire".


Примечание.
Это стихотворение неоднократно переводилось на русский язык, в том числе Б.Зверевым,
Алёной Алексеевой, Владом Дерябиным, Валерием Чижиком.


Роберт Фрост Бесконечный миг
(С английского).

Он стал там на ветру, но только кто ж,
вдали, меж клёнов, бледный, но не дух ?
Для Марта был он чересчур хорош
и будоражил зрение и слух.

И я сказал: "Цветущий Парадиз !"
Казалось, будто это вправду Рай.
Не верилось при виде пышных риз
в такой роскошный изобильный Май.

Мы созерцали странный мир лишь миг.
Иллюзия линяла  наяву.
Я всё постиг, добравшись напрямик:
то бук не сбросил старую листву...


Robert Frost A Boundless Moment

He halted in the wind, and -- what was that
Far in the maples, pale, but not a ghost?
He stood there bringing March against his thought,
And yet too ready to believe the most.

"Oh, that's the Paradise-in-bloom," I said;
And truly it was fair enough for flowers
had we but in us to assume in march
Such white luxuriance of May for ours.

We stood a moment so in a strange world,
Myself as one his own pretense deceives;
And then I said the truth (and we moved on).
A young beech clinging to its last year's leaves.
1923 "New Hempshire".

Примечание.
Стихотворение A Boundless Moment было неоднократно переведено на русский язык,
в том числе Алёной Алексеевой, Вячеславом Толстовым, Глебом Сошниковым ("Безграничное мгновенье").


Роберт Фрост Ручей в городе
(С английского).

Наш старый дом был фермерским вначале,
теперь вписался в городском квартале.
Но где ж ручей, что огибал весь дом,
держа его в объятии тугом ?
В ручье была напористая сила:
подставь ладонь - струя по пальцам била.
Я как-то раз мокнул в неё цветок -
поток, резвясь, всю руку поволок.
Траву, чтоб не мешалась под ногами,
укрыли под асфальтом и камнями.
Все яблони ушли, должно быть, в печь.
Туда ж пришлось другим деревьям лечь.
Ненадобный ручей, грозивший бунтом,
засыпали золой, песком и грунтом.
Теперь ручей под сводом, в глубине,
невидимый, неслышимый извне.
И нынче не понять, чего он ради
живёт и движется во тьме и смраде.
Не вырвется ли он, войдя в азарт ?
Он виден на листах старинных карт.
В те карты смотрит нынче, кто боится,
что наш ручей вдруг выйдет из темницы.
И юный город страхом удручён -
не ладятся от дум ни труд, ни сон.

A Brook In The City

The farmhouse lingers, though averse to square
With the new city street it has to wear
A number in. But what about the brook
That held the house as in an elbow-crook?
I ask as one who knew the brook, its strength
And impulse, having dipped a finger length
And made it leap my knuckle, having tossed
A flower to try its currents where they crossed.
The meadow grass could be cemented down
From growing under pavements of a town;
The apple trees be sent to hearth-stone flame.
Is water wood to serve a brook the same?
How else dispose of an immortal force
No longer needed? Staunch it at its source
With cinder loads dumped down? The brook was thrown
Deep in a sewer dungeon under stone
In fetid darkness still to live and run --
And all for nothing it had ever done
Except forget to go in fear perhaps.
No one would know except for ancient maps
That such a brook ran water. But I wonder
If from its being kept forever under,
The thoughts may not have risen that so keep
This new-built city from both work and sleep.
1923 "New Hempshire".

Примечание.
Стихотворение A Brook in the City неоднократно переводилось на русский, в том числе
Василием Бетаки, Борисом Старосельским, Николаем Кружковым.


Роберт Фрост Жильё в утёсе
(С английского).

Песок - как золото небес,
равнина - будто золотая.
Бреди по ней наперерез -
до горизонта ни жилища,
лишь меловой барьер с бугром,
в нём грот, к нему тропа крутая.
Вход - будто тёмное клише.
Туда ползком влезал в проём,
чтоб в страхе прятаться от бед,
дикарь с мозолью на душе,
из рода, что здесь долго рыща
погиб от мора и без пищи
до нас - за десять тысяч лет.

A Cliff Dwelling

There sandy seems the golden sky
And golden seems the sandy plain.
No habitation meets the eye
Unless in the horizon rim,
Some halfway up the limestone wall,
That spot of black is not a stain
Or shadow, but a cavern hole,
Where someone used to climb and crawl
To rest from his besetting fears.
I see the callus on his soul
The disappearing last of him
And of his race starvation slim,
Oh years ago - ten thousand years.
1947 "Stipple Bush".

Стихотворение A Cliff Dwelling можно найти в других переводах на русский язык,
в том числе в переводах Александра Кушнера, Вячеслава Толстова, Глеба Сошникова
("Жилище в скале").


Роберт Фрост Прогулка поздней осенью
(С английского).

Давно закончился покос.
Иду, а травы - в лёжку -
блестят росою на земле,
почти прикрыв дорожку.

С тоской зашёл в осенний сад:
бурьян и запустенье.
А гомон загрустивших птиц -
как траурное пенье.

Повис последний бурый лист
на дереве угрюмом
и, будто я в том виноват,
при мне сорвался с шумом.

Заметил голубой цветок.
Неважно, что не ярок.
И астру, что в пути сорвал,
несу тебе в подарок.

Robert Frost A Late Walk

When I go up through the mowing field,
The headless aftermath,
Smooth-laid like thatch with the heavy dew,
Half closes the garden path.

And when I come to the garden ground,
The whir of sober birds
Up from the tangle of withered weeds
Is sadder than any words

A tree beside the wall stands bare,
But a leaf that lingered brown,
Disturbed, I doubt not, by my thought,
Comes softly rattling down.

I end not far from my going forth
By picking the faded blue
Of the last remaining aster flower
To carry again to you.
1913 "A Boy's Will".

Примечание.
Стихотворение A Late Walk ("Поздняя прогулка") известно в нескольких переводах на русский, в том числе в переводах Виктора Топорова, Ю.Комарова, В.Белякова, С.Кишкинского, Глеба Сошникова, Вячеслава Толстова, В.Хлебникова ("Прогулка поздней осенью").


Роберт Фрост Острая боль мечты.
(С английского).

Я вместе с песней углубился в бор,
и листья быстро подхватили пенье.
Ты вышла к краю леса как виденье,
и я молил, чтоб это был не вздор.

Но как ни жгуч и искрен был задор,
ты оставалась только дальней тенью,
дав мне кивком лишь знак, чтоб для сближенья
я сам сказал, что я за ухажёр.

И я был рядом, я глядел в упор,
смотрел из-за деревьев и кустов
и всё же не затеял разговор -

к нему был в сладкой муке не готов.
Но, право же, я не был отчуждён -
и ты тому порукою, мой сон.

Robert Frost A Dream Pang

I had withdrawn in forest, and my song
Was swallowed up in leaves that blew alway;
And to the forest edge you came one day
(This was my dream) and looked and pondered long,
But did not enter, though the wish was strong:
You shook your pensive head as who should say,
‘I dare not—too far in his footsteps stray—
He must seek me would he undo the wrong.

Not far, but near, I stood and saw it all
Behind low boughs the trees let down outside;
And the sweet pang it cost me not to call
And tell you that I saw does still abide.
But ’tis not true that thus I dwelt aloof,
For the wood wakes, and you are here for proof.
1913 "A Boy's Will".

Примечание.
Стихотворение A Dream Pang известно в переводах на русский Вячеслава Толстова,
Виктора Топорова ("Страдание во сне") и других.


Роберт Фрост Минорная птица
(С английского).

Я был рассержен птахой на заборе,
что распевала целый день в миноре.

И я прогнал певца одним хлопком,
пресытясь звонким тонким голоском.

Я был неправ: всем птицам от рожденья
предписана своя манера пенья.

А, поразмыслив, понял до конца,
как это скверно - обрывать певца.

Robert Frost A Minor Bird

I have wished a bird would fly away,
And not sing by my house all day;

Have clapped my hands at him from the door
When it seemed as if I could bear no more.

The fault must partly have been in me.
The bird was not to blame for his key.

And of course there must be something wrong
In wanting to silence any song.
1928 "West-Running Brook".

Примечание.
Стихотворение A Minor Bird встречается во многих переводах на русский язык. В числе
других переведено Захаром Гинзбургом, Германом Филимоновым, Андреем Кротковым,
Глебом Сошниковым.


Роберт Фрост Кучка давнишнего снега
(С английского).

Кучка давнишнего снега в углу.
Думаю, вся эта грязь
вместе с газетой была под дождём,
после чего расползлась.

В мусорном ворохе мелкий шрифт,
вроде роящихся пчёл:
смесь новостей, что я позабыл,
если даже прочёл.

Robert Frost A Patch of Old Snow

There's a patch of old snow in a corner
That I should have guessed
Was a blow-away paper the rain
Had brought to rest.

It is speckled with grime as if
Small print overspread it,
The news of a day I've forgotten -
If I ever read it.
1916 "Mountain Interval".

Примечание.
Стихотворение A Patch of Old Snow существует в разных переводах на русский язык.
В том числе переведено Глебом Сошниковым ("Пятно прошлогоднего снега").


Роберт Фрост Весенняя молитва
(С английского).

Пошли нам, Боже, вешних дней в цветах,
чтоб нынче не гнездился в душах страх
и не тревожил новый урожай.
Пусть просто будет безмятежный май.

Пусть будет весел каждый божий сад,
одетый в ароматный свой наряд,
где трудятся рои счастливых пчёл,
где ночью романтичный ореол.

Дай нам взглянуть на дивный для зениц
стремительный полёт отважных птиц,
взлетающих со скоростью комет,
встречающих в парении рассвет.

И пусть любовь нас движет к торжеству -
любовь к сияющему в небе Божеству,
и да исполнится Его зарок,
и да восславлен будет только Бог.

Robert Frost A Prayer in Spring

Oh, give us pleasure in the flowers to-day;
And give us not to think so far away
As the uncertain harvest; keep us here
All simply in the springing of the year.

Oh, give us pleasure in the orchard white,
Like nothing else by day, like ghosts by night;
And make us happy in the happy bees,
The swarm dilating round the perfect trees.

And make us happy in the darting bird
That suddenly above the bees is heard,
The meteor that thrusts in with needle bill,
And off a blossom in mid air stands still.

For this is love and nothing else is love,
The which it is reserved for God above
To sanctify to what far ends He will,
But which it only needs that we fulfil.
1913 "A Boy's Will".

Примечание.
Стихотворение A Prayer in Spring было переведено на русский язык неоднократно,
в том числе Алёной Алексеевой, Рустамом Галаниным, Лидией Иотковской, И.Кариным, Николаем Кружковым, Вячеславом Толстовым, Виктором Топоровым.


Роберт Фрост Вопрос
(С английского).

"Землянин, - грянул глас с небес -
окупит ли твоё рожденье
все раны страждущих телес
и все душевные мученья ?"

A Question

A voice said, Look me in the stars
And tell me truly, men of earth,
If all the soul-and-body scars
Were not too much to pay for birth.
1942 "A Witness Tree".

Примечания.
Стихотворение A Question неоднократно переводилось на русский язык, в том числе Лилией Мальцевой, Александром Снегуром, Петром Трапезниковым, Глебом Сошниковым.


Роберт Фрост Время, чтобы поговорить.
(С английского).

Когда мой друг подскачет ближе,
привстанет и вскричит: "Привет !" -
я не смолчу в ответ ему
на том холме, где я мотыжу,
не заору: "Что там опять ?" -
мол, мне сейчас не до бесед.
Нет ! Лишь мотыгу подниму
и, разогнув мои пять футов,
попрусь, чтоб с другом у закутов
чуть-чуть потолковать.

A Time to Talk

When a friend calls to me from the road
And slows his horse to a meaning walk,
I don't stand still and look around
On all the hills I haven't hoed,
And shout from where I am, What is it?
No, not as there is a time to talk.
I thrust my hoe in the mellow ground,
Blade-end up and five feet tall,
And plod: I go up to the stone wall
For a friendly visit.
1916 "Mountain Interval".

Примечание.
Стихотворение A Time to Talk из книги Mountain Interval, 1916, переведено на русский
язык, в числе прочих, Алёной Алексеевой, Коряковцевым (и Циплаковым), Глебом Сошниковым, Григорием Кружковым, Владом Васюхиным.

Линда Пастан "Пересчёт овец" и др.

Линда Пастан Пересчёт овец.
(Перевод с английского).

"Пересчитывание овец, как утверждают учёные, может оказаться слишком скучным делом и продолжается очень долго, а вот, если представить себе успокоительный образ береговой линии ..., это завладевает вашим вниманием и концентрирует его".
Из газеты "New York Times".

Когда я достигаю
тысячи,
то начинаю замечать,
как у одной овцы
расширились глаза,
как будто от волненья
об ягнёнке,
а, может быть, от дум,
как будет мёрзнуть стадо
после стрижки.
На счёте тысяча и пятьдесят
я замечаю, что один баран
теснит курчавую податливую самку
и на мгновенье
в мозгу мелькнула
смутная картинка секса.
Довольно трудно
составить столь огромный ряд
овец для пересчёта -
они же не парад,
скорее это море,
всё в барашках.
И я тогда подумала
про берег,
где масса надоедливых
песчинок,
досыта отлежавшись,
потом скользит
сквозь пальцы.
На ум приходят бури,
солнечное пекло,
быстрины и медузы.
Учёные уже усыплены
экспериментами,
расчётами,
мечтами.
А я заснула,
наконец, считая их:
биологов
и физиков,
генетиков
и астрономов,
и всех премногих знатоков
по части сна.

Linda Pastan Counting Sheep

Counting sheep, the scientists suggested, may simply be too boring to do for very long, while images of a soothing shoreline . . . are engrossing enough to concentrate on.
"The New York Times"


When I reach
a thousand
I start to notice
how the eyes
of one ewe are wide,
as if with worry
about her lamb
or how cold
the flock will be
after the shearing.
At a thousand fifty
I notice a ram
pushing up against
a soft and curly female,
and for a moment
I'm distracted by errant
images of sex.
It is difficult
to keep so many sheep
in line for counting —
they are not a parade
but more like a roiling
sea of whitecaps,
which makes me think
of the shore —
of all those boring
grains of sand
to keep track of
as they slip
through the fingers,
of all the dangers
of sunstroke,
riptide, jellyfish.
The scientists fall
asleep lulled
by equations,
by dreams
of experiments,
and I fall asleep
at last by
counting them:
biologists and
physicists,
astronomers,
geneticists,
and all the many experts
on the subject
of sleep.
From "Prairie Shooner", Volume 85, №3, Fall 2011.

Линда Пастан Потому что, поскольку и оттого.
(Перевод с английского).

Всё оттого, что ты звал меня ночью,
а луна исцелилась и стала
из четвертушки вновь полной;
оттого, что жизнь показалась вдруг слишком короткой,
оттого, что она предо мною простёрлась
тёмным залом, полным кошмаров;
оттого, что отчётливо знала, чего хотела,
оттого, что в точности я ничего не знала,
оттого, что вышла из детства и из детской одежды -
и то и другое уже износилось с годами;
оттого, что глаза твои были темнее отцовых;
оттого, что отец мне советовал выбрать получше;
оттого, что мне страстно хотелось сказать тебе "Нет !";
оттого, что Стенли Ковальский выкрикивал: "Стелла, Стелла !";
оттого, что ты был надёжною крепкой защитой;
оттого, что любые итоги предсказаны прежде зачина;
оттого, что предвидела: лет через двадцать
ты вырастишь сад, так что даже зимой
можно будет в тех джунглях заснуть нагишом,
оттого, что я независима и вольна;
оттого, что всё предназначено;
я и сказала "Да !"

Linda Pastan Because

Because the night you asked me,
the small scar of the quarter moon
had healed—the moon was whole again;
because life seemed so short;
because life stretched before me
like the darkened halls of nightmare;
because I knew exactly what I wanted;
because I knew exactly nothing;
because I shed my childhood with my clothes—
they both had years of wear left in them;
because your eyes were darker than my father’s;
because my father said I could do better;
because I wanted badly to say no;
because Stanley Kowalski shouted “Stella…;”
because you were a door I could slam shut;
because endings are written before beginnings;
because I knew that after twenty years
you’d bring the plants inside for winter
and make a jungle we’d sleep in naked;
because I had free will;
because everything is ordained;
I said yes.

Линда Пастан Учусь, как следует уйти из мира.
(Перевод с английского).

Я хочу, чтобы ты был сейчас здесь. Сегодня вечером. Тогда мы сможем поговорить, хотя бы
совсем немного. Тогда я смогу тебя поцеловать, хотя бы мимолётно.

Учусь, как следует уйти из мира,
пока он сам меня не бросил.
С луной и снегом я рассталась
и тень свою уж больше
на белое я не кину.
А мир забрал друзей
и моего отца.
Оставила ритмичный ряд холмов,
сменила их на молчаливую равнину,
и что ни ночь, разбрасываю тело,
за частью часть, всё ближе добираясь
сквозь свой костяк до сердца.
Но утро входит с небольшой отсрочкой,
с кофейной чашкой, с пеньем птиц.
И дерево, что за окном
и было только что лишь тенью,
вдруг заменяет серый сук
зелёной веткой.
Когда отодвигаюсь чуть назад,
то тёплой мордой солнце мне ложится на колени
как будто платит неустойку.

Linda Pastan I Am Learning To Abandon the World

I wish you’re here now. Tonight. Just so we can talk, even just a little. Just so I can kiss you, even just a little.

I am learning to abandon the world
before it can abandon me.
Already I have given up the moon
and snow, closing my shades
against the claims of white.
And the world has taken
my father, my friends.
I have given up melodic lines of hills,
moving to a flat, tuneless landscape.
And every night I give my body up
limb by limb, working upwards
across bone, towards the heart.
But morning comes with small
reprieves of coffee and birdsong.
A tree outside the window
which was simply shadow moments ago
takes back its branches twig
by leafy twig.
And as I take my body back
the sun lays its warm muzzle on my lap
as if to make amends.
2011

Линда Пастан Обязанность быть счастливой.
(Перевод с английского).

Быть счастливой трудней,
чем поддерживать красоту,
чем хозяйничать в доме и чем любить.
Вы ж считаете - это в порядке вещей,
так же, как утром рассвет,
не важно, что хлещет дождь,
что тучи. Мол, это обязанность солнца.

И я улыбаюсь, как будто моя
обычная склонность к печали -
это тайный порок, что мне морщит уста;
и есть подозренье на то, что любовь
и здоровье относятся к делу не больше,
чем смех в темноте и тепле,
что стихает к рассвету.

Счастье ! Пытаюсь его водрузить
вновь на мои неширокие плечи -
будто ранец, полный дукатов.
Оступаюсь, бродя по дому,
натыкаюсь на вещи.
Полагаю, один лишь Мидас
меня бы понял.

Linda Pastan The Obligation to Be Happy

It is more onerous
than the rites of beauty
or housework, harder than love.
But you expect it of me casually,
the way you expect the sun
to come up, not in spite of rain
or clouds but because of them.

And so I smile, as if my own fidelity
to sadness were a hidden vice —
that downward tug on my mouth,
my old suspicion that health
and love are brief irrelevancies,
no more than laughter in the warm dark
strangled at dawn.

Happiness. I try to hoist it
on my narrow shoulders again —
a knapsack heavy with gold coins.
I stumble around the house,
bump into things.
Only Midas himself
would understand.
2011

Линда Пастан Что ж ваши стихи так мрачны ?
(Перевод с английского).

У меня тридцать три варианта "Лунной реки" - и я не думаю, что этого будет достаточно.
Мы находимся за пределами радуги -

Разве ж луна не во тьме
в большую часть времени ?

Завершена ли страница,
если она бела,

и без тёмных крапин
азбучных литер ?

Творец, сказал: "Да будет свет !" -
но тьмы не изгонял.

Напротив, он создал
и ворон, и гагат, и эбен,

да родинку слева
на вашей скуле.

Вам хочется спросить:
"Зачем вы часто так грустны ?"

Узнайте у луны,
о чём она пророчит.


Linda Pastan Why Are Your Poems So Dark?

I have thirty-three versions of Moon River. I don’t think it will ever be enough.
We’re after the same rainbow’s end—

Isn’t the moon dark too,
most of the time?

And doesn’t the white page
seem unfinished

without the dark stain
of alphabets?

When God demanded light,
he didn’t banish darkness.

Instead he invented
ebony and crows

and that small mole
on your left cheekbone.

Or did you mean to ask
“Why are you sad so often?”

Ask the moon.
Ask what it has witnessed.
2011.

Линда Пастан Вблизи раскопок жертвенника в Пестуме, 1997 г.
(С английского).

В такие дни, как нынче,
так хочется, чтоб мне позволили забыть
про многоликую жестокость.
Хочу, чтоб лица прошлого сегодня -
взамен потомков - представляли только
одни лишь маки да ещё каштаны,
чей цвет здесь прорывается наружу
из твердокаменных стволов. Я знаю, что жестокость
тут расцветает вдоль дороги, упорная,
как скрюченные корни, что заполняют
частично разорённый лес.
Но в день - такой, как нынче,
когда сквозь Божьи облака льют водопады света, -
я, как о милости, прошу забвенья.
Хочу открыто обратиться к солнцу,
которое, я знаю, убивало
необычайно щедро;
к тому ж вдыхаю запах наперстянки,
не думая при этом об отраве,
которую она скрывает в листьях.

Linda Pastan Near the Sacrificial Site.
Paestum, 1997

On an afternoon like this
I want permission to forget
the many varieties of cruelty.
I want the only figures of the past to be
ancestors of these wild
poppies, of this chestnut tree
whose blossoms break through
the hardest wood. I know that cruelty
flourishes just down the road, persistent
as these gnarled roots which overrun
the partly ruined woods.
But on an afternoon like this -
Old Master clouds and waterfalls of light -
I ask for the mercies of amnesia.
I want to open myself to the sun
which I know has killed
with its munificence,
to smell the foxglove
with no thought of the poison
hidden in its leaf.
From "Carnival Evening".

Линда Пастан Три черепа на восточном коврике.
Сезанн. Холст. Масло.
(С английского).

Чьи это черепа,
притом не ужас ли,
что мы довольны,

видя этот холст ?
Мы скажем, натюрморт -
простое сочетанье

цветов и форм, чтобы создать
рисунок и, слепя, обескуражить
глаза и сердце.

А то, что черепа -
предмет для натюрморта -
совсем не важно, все мы тащим

с собою костяки,
не исключая черепа,
всходя по мрамору

ступеней галереи.
Изъять всё личное,
оставив лишь абстрактность -

не то, что умереть.
Всё то, что мы здесь видим, - больше,
чем реальный эксклюзив.

То пурпур с красным
здесь цветут, кровоточа,
а сверху три яйцеобразные предмета.


Linda Pastan Three Skulls on an Oriental Rug:
Cezanne, Oil on Canvas.

Whose skulls are these,
and isn't it dread
that informs our pleasure

in this canvas?
A still life, we're to
ld,
is simply the marriage

of form and color to create
a design—a razzle dazzle circuit
between eye and heart.

So if the objects
are skulls it shouldn't matter,
although we each carry

our own skeleton with us,
skull and all,
up the marble staircase

and into this gallery.
To leach the personal
from the abstract

is a different kind of death.
What we see is more
than a brilliant oriental shape

bleeding its dense
flowery purples and reds
under three ovoid objects.

Линда Пастан "Путешествие налегке" и др.

Линда Пастан Путешествие налегке.
(Перевод с английского)

Я покинула вас
лишь на горсточку дней,
только чудится мне,
что ушла навсегда.
Лишь захлопнула дверь

за собой поплотней, уходя.
Забрала чемодан,
где вместился весь скарб,
что мне нужен для вечности
в этой лёгкой поездке.

Мой гостиничный адрес -
на доске, и там же советы
про собаку
и как разогреть обед.
Но погода сегодня

как сказали, хлестнёт
без пощады ножами
студёного ветра.
Наши судьбы вершатся
своим разуменьем, без нас.


Linda Pastan Traveling Light

I'm only leaving you
for a handful of days,
but it feels as though
I'll be gone forever—

the way the door closes
behind me with such solidity,
the way my suitcase
carries everything

I'd need for an eternity
of traveling light.
I've left my hotel number
on your desk, instructions
about the dog

and heating dinner. But
like the weather front
they warn is on its way

with its switchblades
of wind and ice,
our lives have minds
of their own.
From "Traveling Light", 2011.

Линда Пастан Я вышла за тебя...
(Перевод с английского).

Я вышла за тебя,
не здраво рассудив,
пленясь твоей
опасною семейною судьбой,
внушительностью мышц,
безвредных, но, как сталь,
укрытых под рубашкой,
стеснительностью и цветами,
разрисовавшими закат.

Меня очаровали
твои предположенья
обо мне:
спокойна, терпелива
(а я - как зеркало, готовое разбиться) -
и будто я ловка, жонглируя ножами
на кухне.
Как заблуждались мы
в сужденьях друг о друге
и как же счастливы мы были.

Linda Pastan I Married You

I married you
for all the wrong reasons,
charmed by your
dangerous family history,
by the innocent muscles, bulging
like hidden weapons
under your shirt,
by your naive ties, the colors
of painted scraps of sunset.

I was charmed too
by your assumptions
about me: my serenity—
that mirror waiting to be cracked,
my flashy acrobatics with knives
in the kitchen.
How wrong we both were
about each other,
and how happy we have been.
"Queen of a Rainy Country", 2006

Линда Пастан Луна
(Перевод с английского).

Луна
не появлялась
чуть ли не неделю,
и ты мне не звонил.

Должно быть,
связь пропала,
а сумрак -

заразен
и кровный брат
молчанию.

Linda Pastan The moon

has been missing
for nearly a week; and
you haven't called.

There may be
no connection,
but darkness

is contagious
and blood brother
to silence.
"Traveling Light", 2011.

Линда Пастан В лесу
(Перевод с английского).

Деревья светятся
субботними свечами,
готовыми растаять.
Осенняя еврейская пора -
в минорном тоне.
А ветер сотрясает
сучки с вибрато,
как звук виолончели.
Тускнеют, в купоросных пятнах,
бурея, кучи листьев,
ждущие костра.
Они не прячут птиц,
лишь только дети в ярких
шарфах расшвыривают листья.
Я чувствую дымок
и приближение зимы.
Хвала осенним дням.

Linda Pastan In the Forest

The trees are lit
from within like Sabbath candles
before they are snuffed out.
Autumn is such a Jewish season,
the whole minor key of it.
Hear how the wind trembles
through the branches, vibrato
as notes of cello music.
Notice the tarnished coppers
and browns, the piles of leaves
just waiting for burning.
Though birds are no longer
in hiding, though children in bright
scarves are kicking the leaves,
I smell the smoke
and remember winter.
Praise what is left.
"Traveling Light", 2011.

Линда Пастан Обыкновенность.
(Перевод с английского).

В обычный день,
при благостной погоде,
привычно собирать цветы
и палую листву
в растрёпанной траве.
Ты можешь покормить собаку
и попивать из чашки чай.
Вдруг следом телеграмма,
не то звонок,
а то внезапной болью
пронзит тебе, или ему,
всю руку...
И сразу жизнь пойдёт иным путём,
(пейзаж
в замызганном окне
почти тот самый, однако
уж другой), на удивленье:
так отчего ж нет бури,
не гневается ветер -
внушительно,
как у Шекспира в "Лире".
Какой печальный парадокс:
хотелось роз -
достались лишь шипы.
По сорванным листкам
итожатся потери.
И ты слегла в постель
как тень себя самой...
Вот то, что к нам обычно
приходит во спасенье -
фарфоровую чашку
нужно вымыть, и старый пёс
скулит и просится наружу.

Linda Pastan The Ordinary

It may happen on a day
of ordinary weather —
the usual assembled flowers,
or fallen leaves
disheveling the grass.
You may be feeding the dog,
or sipping a cup of tea,
and then: the telegram;
or the phone call;
or the sharp pain traveling
the length of your
left arm, or his.
And as your life is switched
to a different track
(the landscape
through grimy windows
almost the same though
entirely different) you wonder
why the wind doesn't
rage and blow as it does
so convincingly
in Lear for instance.
It is pathetic fallacy
you long for—the roses
nothing but their thorns,
the downed leaves
subjects for a body count.
And as you lie in bed
like an effigy of yourself,
it is the ordinary
that comes to save you —
the china teacup waiting
to be washed, the old dog
whining to go out.
"Traveling Light", 2011.

Линда Пастан Три славных дня.
(Перевод с английского).

На месте в середине самолёта,
между сверхтяжеленной дамой,
что даже в поручнях не вся вместилась,
и впившимся в компьютер игроком,

читаю свой проспект для пассажиров
о трёх на выбор славных днях, хоть где:
в Киото, на Виргинских островах,
а можно на Мадагаскаре.

Везде чудесные отели.
Официант цветёт улыбкой,
подав яйцо без скорлупы на завтрак,
как для испанской королевны.

Там ходишь по мосточкам, чьи пролёты -
как вызов физике; там зоопарки -
под крышами, где дождик под запретом,
и даже дети никогда не хнычут.

Я поселилась бы на целый день,
не важно где, на чудный день,
без комарья, машин и без газет,
без их рекламы и сенсаций.

Хотя б на день без всяких треволнений,
не то, что здесь, где лётчик нам велит
надёжненй закрепить ремни сиденья
и даже стюарды заметно беспокойны.

Linda Pastan Three Perfect Days

In the middle seat of an airplane,
between an overweight woman
whose arm takes over the armrest
and a man immersed in his computer game,

I am reading the in-flight magazine
about three perfect days somewhere: Kyoto
this time, but it could be anywhere—
Madagascar or one of the Virgin Islands.

There is always the perfect hotel
where at breakfast the waiter smiles
as he serves an egg as perfectly coddled
as a Spanish infanta.

There are walks over perfect bridges—their spans
defying physics—and visits to zoos
or botanical gardens where rain is forbidden,
and no small child is ever bored or crying.

I would settle now for just one perfect day
anywhere at all, a day without
mosquitoes, or traffic, or newspapers
with their headlines.

A day without any kind of turbulence—
certainly not this kind, as the pilot tells us
to fasten our seatbelts, and even
the flight attendants look nervous.
"Traveling Light", 2011.

Линда Пастан Наёмная плакальщица.
(Перевод с английского).

"Наёмным плакальщикам скорбь во благо" ...
Из газеты "The San Diego Tribune".

Она сидит у гроба,
так же, как водилось
в античной Греции и в Риме,
напарницею мертвецу,
храня дрожащее
свечное пламя, и стережёт
ворота между здешней жизнью
и чем-то там другим.

Она вздымает руки (будто крутит
бельё при стирке), пытаясь плакать
о лежащем молча здесь перед ней
в одеждах для последнего пути,
чей череп чётко проступил под кожей
и выпирает кверху точно так,
как белая луна, что над окном
охотится среди наивных звёзд.

Она горюет - вместо незнакомца,
печалясь о себе; сидит всю ночь
за жалкие гроши. Но скорбь - во благо -
как она прочла - и лечит душу.
Иного ремесла она не знает
и упирается глазами в гроб -
посылку в вечность, устланную шёлком,
а думает о собственных утратах:

своей любви, что просто промотала,
о матери с отцом, что целый век
всё только лишь печалили друг дружку,
и о терьере, что подобрала
щенком в грязи в пути до остановки.

Когда апрель нагрянет весь в цвету,
она оплачет молодую зелень,
на месте, где тот спит уже с полгода.

Linda Pastan The Hired Mourner

"To hired mourners grief is good" ...
"The San Diego Tribune"

She sits beside the coffin
as they did in ancient
Greece and Rome,
keeping the body company,
keeping each shuddering
candle flame alight, guarding
the portal between this life
and something else.

She wrings her hands (like wringing
out the wash) trying to mourn
the stranger lying there, remote
in his final traveling clothes,
the skull beneath his skin rising
to the surface as surely as the moon's
white skull rises at the window,
snuffing out innocent stars.

She mourns instead the stranger
she is to herself, sitting up all night
for stingy wages. But grief is good,
she read somewhere, it scours the soul
and is the only work she knows.
Her eyes rest on the coffin —
that silk-lined boxcar to eternity.
She thinks of her own losses:

a love she squandered once;
a mother and father who mourned
each other all their married life;
a terrier, the pick of the litter.
In the morning walking to the bus stop,

April flourishing around her,
she'll mourn the new green leaves
with scarcely half a year left in them.

From "Prairie Shooner", Volume 85, №3, Fall 2011.

Линда Пастан Чёрные дрозды.
(Перевод с английского).

Могу сказать, что это пост-
не просто музыка, а пост-модерн.

Её исполнили дрозды,
собравшись ринуться на юг.

А песенники их -
деревья - здесь остались.

Певцы ж летят, как нотки,
сошедшие с ума.

И лес стал петь
совсем иначе,

с приходом осени,-
и хрипло, и неясно.

Поет, покуда не умрёт
последний лист.

Linda Pastan The Blackbirds

I can only call it post
post modern-this music

let loose by the blackbirds
as they swarm south

abandoning trees—
those leafy songbooks—

like individual notes
gone mad.

And the woods ring
with the first sounds

of autumn, raucous
and dark,

before a single
leaf has changed.
From "Prairie Shooner", Volume 85, №3, Fall 2011.

Линда Пастан "Цветы" и др.

Линда Пастан Цветы
(Перевод с английского).

Нас удивляет странность
всех расцветающих зимой

охряных кливий
и кремово-белёсых роз

в их керамических
горшках, когда снаружи -

другая белизна,
как будто там опали лепестки.

"Живая ли она ?" -
вдруг спросит гость,

заинтригованный
пурпурной орхидеей,

ненатуральной,
как румяна на ребёнке.

Вокруг всё мёрзнет -
холод с солью на губах.

Январь на севере кладёт
на улицы суровые оттенки.

Однако же цветы -
повсюду:

в огромном магазине -
возле банок сока,

а в тёплых павильонах
у реки

струятся ароматы
белых лилий,

багряные и алые тюльпаны
пылают огоньками

в морозных зимних
коридорах.

Flowers

Linda Pastan Flowers

The deep strangeness
of flowers in winter —

the orange of clivia,
or this creamy white rose

in its stoneware
vase, while outside

another white
like petals drifting down.

Is it real?
a visitor asks,

meaning the odd magenta
orchid on our sill

unnatural
as makeup on a child.

It’s freezing all around us —
salt cold on the lips,

the flinty blacks and grays
of January in any northern city,

and flowers
everywhere:

in the supermarket
by cans of juice,

filling the heated stalls
near the river —

secular lilies engorged
with scent,

notched tulips, crimson
and pink, ablaze

in the icy
corridors of winter.
From "Travelling Light", 2010.


Линда Пастан Рождество
(Перевод с английского).

Как разовое
украшенье

сел красный кардинал
к нам на сосну

снаружи
за окном.

Он наш особенный
декор и гордость

теперь
до снегопада.

Linda Pastan Noel

Like a single
ornament,

the red cardinal
on a pine

outside
the window

is our only
decoration

until
the snow.

"Traveling Light", 2011.


Линда Пастан Вертикаль.
(Перевод с английского).

Должно быть, назначение
листвы у всех деревьев
в том, чтобы скрывать
их вертикальность, -
ту, что особо
нас поражает в декабре,
когда, за рядом ряд,
их тёмные стволы
стремятся вверх.
Впредь нам самим придётся
лежать горизонтально
довольно долго.
Так воздадим же честь
всем духам и богам
прямостоянья:
пшеничным стеблям -
ведь они для муравьёв
настолько ж высоки,
как для нас деревья;
силосным башням,
сталагмитам,
небоскрёбам
и всем столбам,
несущим провода,
но прежде зимним -
этим вот дубам,
и этим тополям
с их мягкой древесиной,
берёзе, чья кора
шершава, словно кожа.
Я прислоняюсь к ней
холодной головой,
которой не пора ещё
прилечь.

Linda Pastan Vertical

Perhaps the purpose
of leaves is to conceal
the verticality
of trees
which we notice
in December
as if for the first time:
row after row
of dark forms
yearning upwards.
And since we will be
horizontal ourselves
for so long,
let us now honor
the gods
of the vertical:
stalks of wheat
which to the ant
must seem as high
as these trees do to us,
silos and
telephone poles,
stalagmites
and skyscrapers.
but most of all
these winter oaks,
these soft-fleshed poplars,
this birch
whose bark is like
roughened skin
against which I lean
my chilled head,
not ready
to lie down.
"Vertical" by Linda Pastan, from "Traveling Light", 2011.


Линда Пастан В Геттисберге*
(Перевод с английского).

Поля здесь славятся
не сами по себе. Их зелень
сегодня выглядит нежнейшей.
Здесь знаменательны черты рельефа.
Они туристам, что глядят

на цепи дальних гор,
дают расслышать грозный шум
с развёрнутых страниц
истории войны, что шла
меж братьями. На той же сцене,

где пастбище, расположились пушки,
как будто здесь и выросли.
У пушек те же самые колёса
как у телег. На них залазят дети.
Их назначение переменилось.

Всё то, что здесь осталось
под беспристрастным синим небом, -
пейзаж. И одуванчики в траве -
как множество расстрелянных патронов,
потом стающих дымом

грибов-дождевиков, красный цвет
нам виден лишь в лучах заката.
А местность здесь сегодня так добра,
что, кажется, нам всё прощает и учит нас
прощать самих себя.


Linda Pastan At Gettysburg*

These fields can never be
simply themselves. Their green
seems such a tender green,
their contours so significant
to the tourists who stare

towards the far range of mountains
as if they are listening
to the page of history tearing
or to what they know themselves of warfare
between brothers. In this scenery

cows and cannons stand side by side
and motionless, as if they had grown here.
The cannons on their simple wheels
resemble farm carts, children
climb them. Thus function disappears almost entirely

into form, and what is left under
the impartial blue of the sky is a landscape
where dandelions lie in the tall grass
like so many spent cartridges, turning
at last to the smoke

of puffballs; where the only red
visible comes at sunset;
where the earth has grown so lovely
it seems to forgive us even as we are learning
to forgive ourselves.
"Heroes In Disguise", 1991.

Примечание.

*Геттисберг - город в штате Пенсильвания, в районе которого произошло трёхдневное
кровопролитнейшее сражение гражданской войны в США в июле 1863 г. Сражение
переломило ход этой войны в пользу северян.

Линда Пастан На кладбище
(Перевод с английского).

На кладбище,
всего лишь в миле
от места, где мы прежде жили,
и мать моя и тётки,
мои дядья и мой отец лежат
в два ряда,
примерно в том порядке,
как размещались
за сколоченым столом,
когда трапезничали
всей семьёй.
Сегодня, проходя у тех могил,
вдоль по тропе,
потом другой назад,
я не грущу, точней сказать,
я чувствую потерю.
Как будто бы они
укрыли от меня
их взрослую
известную им тайну,
которую тогда
была я не готова
разгадать.


Linda Pastan Unveiling

In the cemetery
a mile away
from where we used to live,
my aunts and mother
my father and uncles lie
in two long rows,
almost the way
they used to sit around
the long planked table
at family dinners.
And walking beside
the graves today, down
one straight path
and up the next,
I don't feel sad, exactly,
just left out a bit,
as if they kept
from me the kind
of grown-up secret
they used to share
back then, something
I'm not quite ready yet
to learn.

From "Carnival Evening",
"New and Selected Poems", 2009.

Линда Пастан Часы
(Перевод с английского).

Не раз обеспокоенно смотрю,
как двигаются стрелки на часах,

порою просто сидя с ними рядом,
не занятая более ничем;

не думаю при этом ни о чём,
как и сейчас, за исключением часов,

и почему безостановочны их стрелки.
Я вижу их во тьме, всех их сестёр и братьев:

не забываю даже солнечных часов,
песочных, водяных и шумных механизмов.

И цель у них, у всех систем, одна -
поторопить меня покинуть этот мир.

"Traveling Light", 2011.

Linda Pastan Clock

Sometimes it really upsets me—
the way the clock's hands keep moving,

even when I'm just sitting here
not doing anything at all,

not even thinking about anything
except, right now, about that clock

and how it can't keep its hands still.
Even in the dark I picture it, and all

its brother and sister clocks and watches,
even sundials, all those compulsive timepieces

whose only purpose seems to be
to hurry me out of this world.



Линда Пастан "Груши" и др.

Линда Пастан "Груши"
(Перевод с английского).

Говорят,
что Ева съела
грушу.
Иначе откуда
та форма лона,
не то виолончели,
что поёт о печали
по родному стволу ?
Не зря ж этот рыжий плод
так сладок,
что ваш обожатель
за завтраком тянется
к вашей груди,
похожей на грушу ?

Linda Pastan Pears

Some say
it was a pear
Eve ate.
Why else the shape
of the womb,
or of the cello
Whose single song is grief
for the parent tree?
Why else the fruit itself
tawny and sweet
which your lover
over breakfast
lets go your pear-
shaped breast
to reach for?

Линда Пастан Просодия 101
(Перевод с английского).

Меня учили, что важней всего
не просто строгий ямб гусиным шагом
в строках, а вариации его,
да создаваемая напряжённость,
да ухо удивляющий эффект.
Я поняла, но всё ж не досконально.
Но вот сейчас, немало лет спустя,
в саду, где вся листва как кружевная
и лишь камелии препышно распустились,
я вижу, как несдержанно чудя,
где скучно разглагольствовала стужа,
в своём блаженном сумасбродстве чувств
взыграла мэрилендская весна.
Цветы все были в тёмных ободках,
как будто их испачкали чернила,
а не мороз. А нынче всё не так.
Иначе, а не так, как опасалась.
Вошла к тебе, готовая сказать:
"Всего хорошего и до свиданья !
Ведь ты так холоден". Но лишь вошла,
меня ты поднял в воздух, засмеявшись,
хоть я была не в кружеве весны,
скорее, как камелия, зацветшей.
Подумалось: "Поэзия - вся в этом !"

Linda Pastan Prosody 101

When they taught me that what mattered most
was not the strict iambic line goose-stepping
over the page but the variations
in that line and the tension produced
on the ear by the surprise of difference,
I understood yet didn't understand
exactly, until just now, years later
in spring, with the trees already lacy
and camellias blowsy with middle age,
I looked out and saw what a cold front had done
to the garden, sweeping in like common language,
unexpected in the sensuous
extravagance of a Maryland spring.
There was a dark edge around each flower
as if it had been outlined in ink
instead of frost, and the tension I felt
between the expected and actual
was like that time I came to you, ready
to say goodbye for good, for you had been
a cold front yourself lately, and as I walked in
you laughed and lifted me up in your arms
as if I too were lacy with spring
instead of middle aged like the camellias,
and I thought: so this is Poetry!

Линда Пастан Канадская ирга SHADBLOW
(С английского).

Покуда рыба Шед (сельдь SHAD)
бытует
в наших водах

и пробивается
серебряными плавниками,
течение превозмогая,

в речные русла -
спеша к нам на столы,
где загодя

блестят ножи и вилки
в предвкушенье, ирга (SHADBLOW)
к сезону нереста

вся зацветает.
Цветы белы - как флаги,
знаменующие сдачу.

Linda Pastan Shadblow

Because the shad
are swimming
in our waters now,

breaching the skin
of the river with their
tarnished silvery fins,

heading upstream
straight for our tables
where already

knives and forks gleam
in anticipation, these trees
in the woods break

into flower--small, white
flags surrendering
to the season.

Линда Пастан Кое-что о деревьях.
(Перевод с английского).

Я помню, что отец мне толковал:
"У всех есть самый характерный возраст,
им наиболее присущий возраст".
Он сам как раз ступил за пятьдесят.
Не о деревьях же тогда он думал ?

У всех есть самый характерный возраст.
Теперь я знаю больше, чем когда-то.
Не о деревьях же тогда он думал ?
Всего один листок поворотился.

Теперь я знаю больше, чем когда-то.
Я думала, что он как врач - навечно.
Всего один листок поворотился.
С ним вместе погребли его секреты.

Я думала, что он как врач - навечно.
Мать докторшей-женой была отменной.
С ним вместе погребли его секреты.
Я думала, что будут жить всегда.

Мать докторшей-женой была отменной.
Она мне помнится тридцатилетней.
Я думала, что будут жить всегда.
Я видела в себе их дочь всё время.

Она мне помнится тридцатилетней.
Когда же стала я сама собой ?
Я видела в себе их дочь всё время.
Зима мне и не снилась никогда.

Когда же стала я сама собой ?
Я помню, что отец мне толковал.
Зима мне и не снилась никогда.
Он сам тогда ступал за пятьдесят.

Linda Pastan Something About The Trees.

I remember what my father told me:
There is an age when you are most yourself.
He was just past fifty then,
Was it something about the trees that make him speak?

There is an age when you are most yourself.
I know more than I did once.
Was it something about the trees that make him speak?
Only a single leaf had turned so far.

I know more than I did once.
I used to think he'd always be the surgeon.
Only a single leaf had turned so far,
Even his body kept its secrets.

I used to think he'd always be the surgeon,
My mother was the perfect surgeon's wife.
Even his body kept its secrets.
I thought they both would live forever.

My mother was the perfect surgeon's wife,
I can still see her face at thirty.
I thought they both would live forever.
I thought I'd always be their child.

I can still see her face at thirty.
When will I be most myself?
I thought I'd always be their child.
In my sleep it's never winter.

When will I be most myself?
I remember what my father told me.
In my sleep it's never winter.
He was just past fifty then.

Линда Пастан Оценки.
(Перевод с английского).

Муж мне ставит "Отлично"
за сготовленный ужин,
но с минусом - за мою глажку.
За постель - "Хорошо с плюсом".
Сын говорит, будто я - как все.
На уровне средней матери.
Но если я постараюсь,
то оценка повысится.
Дочь итожит все баллы:
"годна/не годна" и решает
"годна". Я от их рассмотренья
поскорее скрываюсь.

Linda Pastan Marks

My husband gives me an A
for last night's supper,
an incomplete for my ironing,
a B plus in bed.
My son says I am average,
an average mother, but if
I put my mind to it
I could improve.
My daughter believes
in Pass/Fail and tells me
I pass. Wait 'til they learn
I'm dropping out.

Линда Пастан Казаки
(Перевод с английского).

Евреи ждут набега казаков.
Пятно от солнца я могу принять
за меланому. Встречая праздник,
перед Новым Годом,
веду подсчёт умерших.

Мать с каждым визитёром,
перед смертью, вела беседы
о прочитанном и о поездках,
стараясь выглядеть спокойней.
А я бы говорила о другом.

Вот Вы мечтаете о жизни,
какой - Вы знаете - не будет,
но с непонятной мне улыбкой:
не то не верите в несчастья,
не то смирились.

Вы, как и у Шарлотты Бронте,
дочь многих поколений англичан.
Вы, будто Люси Сноу из "Виллета",
уверены, что пламя не достанет
подола будничного платья.

И мне б так жить, как Вы,
заботясь об вине в запас
и музыке для празднтка с размахом.
Но вслушайтесь в тревожный стук копыт
звучащий в воздухе осеннем издалёка.

Linda Pastan The Cossacks

For Jews, the Cossacks are always coming.
Therefore I think the sun spot on my arm
is melanoma. Therefore I celebrate
New Year's Eve by counting
my annual dead.

My mother, when she was dying,
spoke to her visitors of books
and travel, displaying serenity
as a form of manners, though
I could tell the difference.

But when I watched you planning
for a life you knew
you'd never have, I couldn't explain
your genuine smile in the face
of disaster. Was it denial

laced with acceptance? Or was it
generations of being English--
Brontё's Lucy in Villette
living as if no fire raged
beneath her dun-colored dress.

I want to live the way you did,
preparing for next year's famine with wine
and music as if it were a ten-course banquet.
But listen: those are hoofbeats
on the frosty autumn air.

From "The Last Uncle".

Линда Пастан Холодный ветер.
(Перевод с английского).

Двери зимы
заморожены;

везде, как трупы
вымерших зверей, - машины,

оставленные на
остуженной дороге.

Снег валит ритуально,
в нём тихая серьёзность,

как будто и co смертью он
договорился.

Я у окна, одна, прислушиваюсь
к ветру,

как листики звенят
в их ледяных гробах.

Linda Pastan Wind Chill

The door of winter
is frozen shut,

and like the bodies
of long extinct animals, cars

lie abandoned wherever
the cold road has taken them.

How ceremonious snow is,
with what quiet severity

it turns even death to a formal
arrangement.

Alone at my window, I listen
to the wind,

to the small leaves clicking
in their coffins of ice.

Линда Пастан Новая собака.
(Перевод с английского).

В содержание жизни -
с утверждённым порядкам
по лощенью бумаги
да перьев - вошёл

одержимейший зверь,
чьи невинные козни
превратили в безумие
весь былой ритуал.

Будто я в нём нуждалась,
чтоб себе ж доказать,
что как всё ни планируй,
а пожнёшь кавардак.

Linda Pastan The New Dog

Into the gravity of my life,
the serious ceremonies
of polish and paper
and pen, has come

this manic animal
whose innocent disruptions
make nonsense
of my old simplicities -

as if I needed him
to prove again that after
all the careful planning,
anything can happen.

Линда Пастан Киноварь
(Перевод с английского).

Однажды Пьер Боннар* принёс
с собой в музей соболью кисть
и тюбик красной краски.
Нарушив неприкосновенность
своей же собственной картины,
он сделал киноварный штрих
на кожице цветка.
Вот так и я тебя остановила
у двери этим утром,
свой палец указательный лизнула,
и с алых уст твоих
сняла невидимую крошку.
Хотелось показать
при церемонии прощанья,
что ты - весь мой. Ревизия была
чистейшим проявлением любви.

Linda Pastan Vermilion

Pierre Bonnard* would enter
the museum with a tube of paint
in his pocket and a sable brush.
Then violating the sanctity
of one of his own frames
he'd add a stroke of vermilion
to the skin of a flower.
Just so I stopped you
at the door this morning
and licking my index finger, removed
an invisible crumb
from your vermilion mouth. As if
at the ritual moment of departure
I had to show you still belonged to me.
As if revision were
the purest form of love.

Примечание.
*Пьер Боннар (1867-1947), французский живописец и график, непревзойдённый колорист, глава художественной группы "Nabis". Испытал влияние Гогена и увлекался японской гравюрой. Дружил с Тулуз-Лотреком.

Линда Пастан Желанное
(Перевод с английского).

Желаемое
трудно достижимо.
Живём среди вещей
и думаем о том, что нам желанно:
о комнате, раскрытой книге, о лице.
Предметы носят наши имена,
они и сами нас желают.
Желаемое возникает
во снах, под масками.
Мы спотыкаемся,
протягиваем руки,
а поутру
в них ощущаем боль.
Хоть мы не помним сна,
тот сон о нас не забывает.
Он с нами целый день.
Он, как зверёк,
ютится под столом.
Там светят звёзды
даже и при полном солнце.

Linda Pastan What We Want

What we want
is never simple.
We move among the things
we thought we wanted:
a face, a room, an open book
and these things bear our names -
now they want us.
But what we want appears
in dreams, wearing disguises.
We fall past,
holding out our arms
and in the morning
our arms ache.
We don't remember the dream,
but the dream remembers us.
It is there all day
as an animal is there
under the table,
as the stars are there
even in full sun.

From "Carnival Evening".

Линда Пастан Самый счастливый день.
(Перевод с английского).

Тогда лишь начинался май,
и зацвели кизил с сиренью -
пора немалых обещаний,
и не беда, что часть из них впустую.
Мои родители держались незаметно
среди привычного мне окруженья,
на фоне старых зданий по соседству,
а то, что всё потом должно исчезнуть,
когда б о том тогда б я даже знала,
так не поверила б. Детишки спали,
не то игрались. Младшие сияли
такой же свежестью, как и сирень.
Как я тогда предполагала,
она ещё едва укоренилась,
и я могла её легко пересадить.
Что счастлива, тогда не понимала.
Все затрудненья были, точно соль
на дыню, хоть и раздражали,
но из-за этих всяких мелочей
на деле плод лишь становился слаще.
Так мы сидели перед входом
прохладным утром, попивая
горячий кофей. И за новостями:
о стачках, малых войнах и пожарах -
смотря на чёрную твою макушку,
я думала не о конфликтах, а как
ей будет сладко на моём плече.
Когда бы кто-то уловил момент...
Когда бы кто-то вдруг нажал на спуск
и вдруг спросил: "Ты счастлива сейчас ?" -
должно быть, я заметила тогда,
как утро, засиявши, облеклось
в цвета сирени. Я б тогда кивнула
и угостила бы кипящим кофе.

Linda Pastan The Happiest Day

It was early May, I think
a moment of lilac or dogwood
when so many promises are made
it hardly matters if a few are broken.
My mother and father still hovered
in the background, part of the scenery
like the houses I had grown up in,
and if they would be torn down later
that was something I knew
but didn't believe. Our children were asleep
or playing, the youngest as new
as the new smell of the lilacs,
and how could I have guessed
their roots were shallow
and would be easily transplanted.
I didn't even guess that I was happy.
The small irritations that are like salt
on melon were what I dwelt on,
though in truth they simply
made the fruit taste sweeter.
So we sat on the porch
in the cool morning, sipping
hot coffee. Behind the news of the day -
strikes and small wars, a fire somewhere -
I could see the top of your dark head
and thought not of public conflagrations
but of how it would feel on my bare shoulder.
If someone could stop the camera then...
if someone could only stop the camera
and ask me: are you happy?
perhaps I would have noticed
how the morning shone in the reflected
color of lilac. Yes, I might have said
and offered a steaming cup of coffee.

From "Heroes in Disguise".


Линда Пастан "Первый снег" и др.

Линда Пастан* Первый снег
(С английского - пересказ).

Облака обратились в снег.
То ли это осадки,
то ли так завершили век.

Что холмы, что равнина -
ничего не видать,
кроме пышной перины -

вплоть до хозяйки-луны
и янтарного света,
прекративших разгул белизны.

Linda Pastan* First snow

The clouds dissolve in snow -
a simple act of phisics
or the urge to just let go ?

On hills, on frozen lakes
all definition fades
before the rush of flakes

until, bereft of light,
the moon gives up
her sovereign claim to white.
"New Yorker", 11.03.2013

Примечание.
*Линда Пастан - известная американская поэтесса. Родилась в 1932 г.

Линда Пастан Любовное стихотворение
(Перевод с английского).

Хочу тебе послать
стихи, стремительные,
как ручей
весною.
Когда мы стали
на его опасных
кромках и глядели,
как он сметает прутья
и все сухие листья
на пути.
И было ясно,
раз теченье
так вздулось
и несло,
что, глядя на разлив,
нам нужно
схватиться,
ступить назад,
держать покрепче
друг друга.
Пусть наша обувь
мокнет. Мы должны
обняться.

Linda Pastan Love Poem

I want to write you
a love poem as headlong
as our creek
after thaw
when we stand
on its dangerous
banks and watch it carry
with it every twig
every dry leaf and branch
in its path
every scruple
when we see it
so swollen
with runoff
that even as we watch
we must grab
each other
and step back
we must grab each
other or
get our shoes
soaked we must
grab each other

From "The Imperfect Paradise".

Линда Пастан Новый поэт.
(Перевод с английского).

Вдруг встретить незнакомого поэта -
как отыскать неведомый цветок.
Растёт в лесу, а людям неизвестен.

Не упомянут в книге о цветах.
Никто не верит ни в особенность оттенка,
ни в то, что листья по-другому

расположились на кривой бороздке...
и вниз бегут по всей длине страницы.
И у страницы свой особый запах

от пролитого красного вина
и затхлость моря в непогожий день -
смесь ароматов истины и лжи.

И все слова для вас давно знакомы,
но всё же необычны и новы.
Такие б вы и сами написали,

когда б мечтах держали карандаш,
быть может, ручку или даже кисть,
но если бы и впрямь то был цветок.

Linda Pastan A New Poet

Finding a new poet
is like finding a new wildflower
out in the woods. You don't see

its name in the flower books, and
nobody you tell believes
in its odd color or the way

its leaves grow in splayed rows
down the whole length of the page. In fact
the very page smells of spilled

red wine and the mustiness of the sea
on a foggy day - the odor of truth
and of lying.

And the words are so familiar,
so strangely new, words
you almost wrote yourself, if only

in your dreams there had been a pencil
or a pen or even a paintbrush,
if only there had been a flower.


Линда Пастан Эмили Дикинсон
(Перевод с английского).

Мы помним полусхимницу, всю в белом,
среди холстов и пряных ароматов,
что пряталась от глаз в своей каморке,
готовя джемы, или сочиняла
на диво любопытному Амхерсту.
Как климат Новой Англии, капризна,
она со нравом, нежным и колючим,
разогнала всех кавалеров прочь,
и россказни о ней не объяснят,
как, мудрая, она себе порой
вредила язычком, скрывая боль.

Linda Pastan Emily Dickinson

We think of hidden in a white dress
among the folded linens and sachets
of well-kept cupboards, or just out of sight
sending jellies and notes with no address
to all the wondering Amherst neighbors.
Eccentric as New England weather
the stiff wind of her mind, stinging or gentle,
blew two half imagined lovers off.
Yet legend won't explain the sheer sanity
of vision, the serious mischief
of language, the economy of pain.

From "New and Selected Poems".

Линда Пастан Дома в День Благодарения
(Перевод с английского).

К исходу дня
сплотилась вся семья,
бросая тень
одну от всех.

Ещё довольно света,
чтоб глянуть на дорогу,
однако в окнах
весь свет зачах.

Мы скоро все исчезнем,
кроме силуэтов:
сыновьи - так же резки,
как отцовы.

И дочери
передники снимают,
как сбрасывают листья
деревья на зиму.

Быстрее поедим
и разойдёмся врозь.
Захлопнута обложка
семейного альбома.

Linda Pastan Home For Thanksgiving

The gathering family
throws shadows around us,
it is the late afternoon
Of the family.

There is still enough light
to see all the way back,
but at the windows
that light is wasting away.

Soon we will be nothing
but silhouettes: the sons'
as harsh
as the fathers'.

Soon the daughters
will take off their aprons
as trees take off their leaves
for winter.

Let us eat quickly--
let us fill ourselves up.
the covers of the album are closing
behind us.

Линда Пастан Внезапный сигнал
(Перевод с английского).

Когда авто столкнулись
и вы задрали мой капот,
чтоб глянуть, что стучит внутри,
когда, объединясь вдвоём,
мы оба бойко горячились,
когда моя машина, как принцесса
из сказки, пробудилась и пошла,
так мне подумалось, а почему бы
нам не поехать дальше вместе.

Linda Pastan Jumping Cabling

When our cars touched
When you lifted the hood of mine
To see the intimate workings underneath,
When we were bound together
By a pulse of pure energy,
When my car like the princess
In the tale woke with a start,
I thought why not ride the rest of the way together.

Линда Пастан Раздумья у печи.
(Перевод с английского).

Сгребаю все огни,
что горячат мне плоть,
в одно спокойное и маленькое пламя
на кухне,
где собственною жизнью пышет тесто,
пыхтя под влажным полотном,
как спящее дитя;
а под столом играется родная дочка,
увидевшая в скатерти палатку
для путешествий, куда влетела
неяркая коричневая птица,
ошеломлённая слепящим светом
через окно, и бьётся на полу -
нелёгкое событие для птицы,
привычной к жизни в гнездах.
Невинный глаз незряч, заметил Оден,
вслед Змию, что твердил об этом Еве,
а та - Адаму, утомлённому в трудах,
но жаждавшему полнокровной жизни.
А страсть походит на несчастный случай.
Могло б и тесто перелиться вниз
за край лохани, не стукни я его рукой.
Могла б не углядеть, что дочка под столом
захныкала и слёзы льют из глаз.
Мы вырaстаем посреди случайных происшествий.
Сейчас я чувствую, что я мудрее птицы.
Я знаю, что я скрыта за окном,
но, если я его открою,
меня взволнуют запахи из сада.
И я сгребаю все огни, что горячат мне плоть,
для всех других в домашний огонёк,
чтоб он подольше согревал им руки.

Linda Pastan Meditation By The Stove

I have banked the fires
of my body
into a small but steady blaze
here in the kitchen
where the dough has a life of its own,
breathing under its damp cloth
like a sleeping child;
where the real child plays under the table,
pretending the tablecloth is a tent,
practicing departures; where a dim
brown bird dazzled by light
has flown into the windowpane
and lies stunned on the pavement -
it was never simple, even for birds,
this business of nests.
The innocent eye sees nothing, Auden says,
repeating what the snake told Eve,
what Eve told Adam, tired of gardens,
wanting the fully lived life.
But passion happens like an accident
I could let the dough spill over the rim
of the bowl, neglecting to punch it down,
neglecting the child who waits under the table,
the mild tears already smudging her eyes.
We grow in such haphazard ways.
Today I feel wiser than the bird.
I know the window shuts me in,
that when I open it
the garden smells will make me restless.
And I have banked the fires of my body
into a small domestic flame for others
to warm their hands on for a while.

Линда Пастан Лёгкий завтрак
(С английского).

Воспеваю
круассан
и лукавейших французов,
соблазняющих
весь мир
этим сладким ритуалом:
ежедневно,
что ни утро
намотаться на хрустящий
и промасленный
крючок.

Linda Pastan Petit Dejeuner

I sing a song
of the croissant
and of the wily French
who trick themselves daily
back to the world
for its sweet ceremony.
Ah to be reeled
up into morning
on that crisp,
buttery
hook.

Линда Пастан Автопортрет
(Перевод с английского).

Ничьё дитя, мать нескольких.
Жена - на долгий путь и срок.
В дни осени я счастлива.
Листва, что падает, - мои собратья.
Весною от цветочных ароматов
испытываю головные боли.
Муж заполняет Моцартом квартиру.
Я выключаю звук и обнимаюсь с тишиной.
Она мне служит чистою страницей,
и ждёт меня, чтобы её заполнить.
Супруг привык копаться в чернозёме,
обычно голыми руками. Я выскребаю грязь
из складок кожи, страстно добиваясь
такого совершенства,
которое бывает в книгах.
Мой дом - лишь он мне служит небесами.
Мой рыжий пёс, что спит у ног, мечтает
о резвых крыльях вспугнутых им птиц.
Оставшийся мне путь подсократился,
и я смотрю через плечо вполоборота,
туда, где возвращается он вспять,
обратно в детство. Белая черта
всё строго делит на реальность и мечту.
Спинной хребет и рёбра рассекают
напополам всё тело, оставляя
посередине мягкий мой живот,
который уязвим и беззащитен.
Моя страна вслепую, спотыкаясь,
устремлена, как Ева, что искала
удачи и обильного питья, не думав,
что в скором времени грядут беда и голод.
Я стряпаю, уткнувшись в книги, и держу
всё время телефон, как будто провод
и есть тот самый пуп Земли,
откуда мне всё шепчут голоса,
хотя у них давно уж не осталось тел.

Перекличка с Адамом Загаевским*.

Linda Pastan Self-Portrait
After Adam Zagajewski

I am child to no one, mother to a few,
wife for the long haul.
On fall days I am happy
with my dying brethren, the leaves,
but in spring my head aches
from the flowery scents.
My husband fills a room with Mozart
which I turn off, embracing
the silence as if it were an empty page
waiting for me alone to fill it.
He digs in the black earth
with his bare hands. I scrub it
from the creases of his skin, longing
for the kind of perfection
that happens in books.
My house is my only heaven.
A red dog sleeps at my feet, dreaming
of the manic wings of flushed birds.
As the road shortens ahead of me
I look over my shoulder
to where it curves back
to childhood, its white line
bisecting the real and the imagined
the way the ridgepole of the spine
divides the two parts of the body, leaving
the soft belly in the center
vulnerable to anything.
As for my country, it blunders along
as well intentioned as Eve choosing
cider and windfalls, oblivious
to the famine soon to come.
I stir pots, bury my face in books, or hold
a telephone to my ear as if its cord
were the umbilicus of the world
whose voices still whisper to me
even after they have left their bodies.

Примечания.
*Адам Загаевский. Родился во Львове в 1945 г. Один из ведущих современных польских
поэтов.
Перевод его стихотворения:

Адам Загаевский Автопортрет
Переводчик:
Sergiy Mogilko

Между компьютером, карандашом, пиш. машинкой, -
вот и прошло полдня. Там, глядишь, - все полвека.
Я живу в чужих городах и беседую иногда
с чужими людьми о вещах, которые мне чужды.
Слушаю много музыки: Баха, Шопена, Малера, Шостаковича.
В музыке нахожу силу, слабость и боль - три стихии.
Четвёртая безымянна.
Читаю поэтов, живых и умерших, учась у них
стойкости, вере, гордости. Пытаюсь уразуметь
великих философов - чаще же удаётся
лишь ухватить обрывки их драгоценных мыслей.
Я люблю подолгу бродить по спящим парижским улицам,
глядя на ближних своих, завистью оживлённых,
похотью, либо гневом; следить за серебряною монетой,
пущенной по рукам, утрачивающей понемногу
свою округлую форму (стирается профиль цезаря).
Тут же растут деревья, не выражающие ничего,
кроме своего зелёного, равнодушного совершенства.
По полям вышагивают чёрные птицы,
впечатывая ожиданье, терпеливо, как испанские вдовы.
Я не молод уже, но всегда есть кто-нибудь, кто постарше.
Люблю я глубокий сон, когда я не существую,
и мельканье велосипеда на шоссе: тополЯ и домА
расплываются, как выхлопные облака в безоблачном небе.
Порой ко мне обращаются картины в музеях -
и моей иронии как не бывало.
Обожаю в лицо жены вглядываться подолгу.
Каждую неделю, по воскресеньям, звоню отцу.
Дважды в неделю с приятелями встречаюсь,
сохраняя, таким образом, верность себе.
От одного зла край мой освободился. Хочется,
чтобы пришло ещё одно освобожденье.
Могу ли я помочь ему в этом? Не знаю.

Я не являюсь и вправду ребёнком моря,
как написал Антонио о себе Мачадо;
я - дитя воздуха, мяты и виолончели.
Однако не все дороги высокого мира
скрещиваются с тропами жизни, всё ещё
принадлежащими мне.




Эдит Ситуэлл "Шотландская рапсодия" и др.

Эдит Ситуэлл     Шотландская рапсодия.
(Пересказ).

"Не купайся, Гордон, в Иордане
в святую субботу, в мирный день !" -
некий охотник сказал, балаганя,
и следом завёл дребедень
о добытом им нынче фазане,
а затем прескучные речи
о прочей пернатой дичи;
и, новую тему выбрав,-
о ружьях больших калибров.
Долго над грудами вызревших слив
мусолился тот же шотландский мотив,
пока не спросил Мак Ферсон:
"Но где же моя волна ? В каком отеле
жизнь побойчее и краше омбрели ?
Найду ли там комнату ? Будет ли комната ?
Будет ли комната там для меня ?
Правда, есть гостиница в Остенде,
где можно обитать, не сбрендя.
От ветра там покоя нет.
Там сбесишься от Бостонских бесед.
(Волынки стены прожужжали).
Там нитки жемчугов и шали
шумят, как море на причале.
Но там всегда открыт буфет. (И по субботам - не запрет).
Там - "Малость выпить - не во вред".
Вот это место - для меня !
"Не купайся, Гордон, в Иордане
в святую субботу, в мирный день,
не то затеряется небо в тумане !" -
А я Вам отвечу без брани.
Как Гордон Мак Ферсон !
Мне трижды повторить не лень:
вот это место - это место - вот это место как раз для меня !"

Edith Sitwell     Scotch Rhapsody

"Do not take a bath in Jordan
Gordon,
On the holy Sabbath, on the peaceful day!"
Said the huntsman,playing on his old bagpipe,
Boring to death the pheasant and the snipe -
Boring the ptarmigan and grouse for fun -
Boring them worse than a nine-bore gun.
Till the flaxen leaves where the prunes are ripe,
Heard the tartan wind a-droning through the pipe,
And they, heard Macpherson say:
"Where do the waves go; What hotels
Hide their bustles and their gay ombrelles?
And would there be room for me? - Would there be room,
Would there be room for me?"
There is a hotel at Ostend
Cold as the wind, without an end,
Haunted by ghostly poor relations
Of Bostonian conversations
(Like bagpipes rotting through the walls.)
And there the pearl-ropes fall like shawls
With a noise like marine waterfalls.
And "Another little drink wouldn't do us any harm"
Pierces through the sabbatical calm.
And that is the place for me!
So do not take a bath in Jordan,
Gordon,
On the holy Sabbath on the peaceful day -
Or you'll never go to heaven, Gordon Macpherson,
And speaking purely as a private person
That is the place - that is the place - that is the place for me!
"Фасад", 1922.

Эдит Ситуэлл    Царь Помпей
(Пересказ).

Императорский шут, Царь Помпей,
(прочих макак и шутов не глупей),
выбил пыль из плаща и вымолвил: "Ах !
Всё, что ни есть на земле - лишь прах:
сердце, что любит; уста, что поют;
Константинополь и каждый акрополь -
станут лишь пылью, когда умрут.
Небо, что сверху лучи разметало,
ляжет на землю как покрывало".

1-й вариант.
"Нет !" - промолвил Епископ,
макая в свой кетчуп сосиску.
"Останутся, с Вечностью споря,
наша Епархия - как бастион,
мощнее, чем слон,
и трубящее ей славу море".

2-й вариант.
(Епископ сказал, что грядущий страх
намного хуже, чем просто прах).
Епископ сказал, что Толпа дубиной
выгоняет царей, выходя на плац,
и оставленный трон занимает Паяц
с подло украденной с трупа личиной.
Братья-цари, учинители горя,
Призрак Тирана и Клоп-Кровосос,
кровью заполнят в разгульном в задоре
Красное море и Мёртвое море.
Голос Аттилы и воющий гнус
сопровождают движение в Вечность.

Edith Sitwell     Said King Pompey

Said King Pompey,
the emperor's ape
Shuddering black in his
temporal cape
Of dust: "The dust is everything -
The heart to love
And the voice to sing
Indianapolis,
And the Acropolis,
Also the hairy sky that we
Take for a coverlet comfortably." ...

1-ый вариант:
Said the Bishop
Eating his ketchup
"There still remains Eternity
(Swelling the diocese) -
That elephantiasis
The flunkeyed and trumpeting Sea!"

2-й вариант:
Said the Bishop, "The world is flat...
But the see-saw Crowd sent the emperor down
no the howling dust - nd up went a Clown
With his face that is filched from the new young Dead...
And the Tyrant's ghost and the Low-Man-Flea
Are emperor-brothers, throw shades that are red
From the tide of blood (Red Sea, Dead Sea),
And Attila's voice or the hum of the gnat
Can usher in Eternity".
"Фасад", 1922.

Эдит Ситуэлл     Март
(Пересказ).

Рата-тантан, рата-тантан, рата-тантан:
соседский харриер, и резвый, и хваткий,
на свой смешной манер воюет с древней кадкой,
обросшей, как друид. Та смирненько стоит
непонятой загадкой. А под стеной, у ног,
течёт ручеёк, журча и брЫзжа.
Боюсь, растворит в рыжую жижу,
на клумбы прянув, лепестки тюльпанов
и все регалии лилий и далии.
Затем две собаки сошлись, как в драке.
Терьер Юпитер, сойдя со снежной кучи,
шлёпнул харриера - не зло, а в меру -
по морде, как вытер, на всякий случай
(а мог бы и круче).
Но тот, взамен (да из каприза),
кипя, как чайник, помчал во весь карьер
терзать лишайник, свисавший со стен.
Мох, по-солдатски,штурмуя карнизы,
стойко выдерживал адские бризы,
и не боялся лап и клыков
неугомонных задорных щенков.
Вскоре, под деревом, тот харриер
и раскрасавчик шотландский терьер
дружно взялись обсуждать интерьер.

Edith Sitwell      March

Ratatantan, ratatantan, ratatantan:
The marshal's harrier
Bites arid fights
The water carrier.
Mossed as a druid,
Under the wall
Thin waters fall
And turn into fluid
Petals of tulips, and hard regalias
Of lilies and dahlias.
Then, as they brawl,
Jupiter leaned from his vast snow cage,
Cuffed the marshal's harrier -
Still in a rage he bites and fights
The wall grown mouldier,
Where stiff as a soldier
Stands the breeze,
Like a handy andy,
And words they bandy
Under the dandy
Dinmont trees.
"Фасад", 1922.

Эдит Ситуэлл     Полька
(Пересказ).

"Тра ля ля ля ля ля ля ля.
Ля !"

Смехота и только !
Мистер Wagg танцует польку -
посреди всего народа,
по-медвежьи косолапо,
нахлобучив шляпу,
ярмарке в угоду.

"В море волн без всякой меры,
как копён, и все шумят.
Дочки матушки Венеры !
Что у каждой за парад !

Гляньте ! Вставлю в ствол патрон
и стрельну в пучину - словно
Байрон или Веллингтон -
в проплывающие брёвна.

Вторя песням Энни Руни*
на своей шарманке, бриз
бодро шастает по дюне,
как велит его каприз.

Вижу тётка, рот разиня,
как мешок семян - наверно
иберийки или цинний, -
отдыхает у таверны.

Вдруг проснулся храбрый Нельсон,
петухом пропел из бокса,
будто звякнул ржавым рельсом,
и опять в пыли улёгся.

Робинзону препаршиво -
перепил дрянного пива.
Только полная наива
очень смуглая девица
помогла ему взбодриться:
"Всё на свете трын-трава !"
Крузо сквозь её ресницы -
видит чудо-острова".

Мистер Wagg, сплясавши польку,
молвит: "Смехота и только !
Станцевал среди народа,
нахлобучив шляпу,
по-медвежьи косолапо,
целой ярмарке в угоду !

Тра ля ля ля ля.
Тра ля ля ля ля.
Тра ля ля ля ля ля ля.
Ла. Ля. Ля !"

Edith Sitwell     Polka

"Tra la la la la la la la
La!

See me dance the polka",
Said Mr Wagg like a bear,
"with my top hat
And my whiskers that -
(Tra la la) trap the Fair."
Where the waves
seem chiming haycocks
I dance the polka; there
Stand Venus' children in their gay frocks, -
Maroon and marine, - and stare
To see me fire my pistol
Through the distance blue as my coat;
Like Wellington, Byron, the
Marquis of Bristol,
Busbied great trees float.

While the wheezing hurdy-gurdy
Of the marine wind blows me
To the tune of Annie Rooney*, sturdy,
Over the sheafs of the sea;

And bright as a seedsman's packet
With zinnias, candytufts chill,
Is Mrs. Marigold's Jacket
As she gapes at the inn door still,

Where at dawn in the box of the sailor,
Blue as the decks of the sea,
Nelson awoke crowed like the cocks,
Then back to the dust sank he.

And Robinson Crusoe
Rues so
The bright and foxy beer, -
But he finds fresh isles
in a negress' smiles, -
The poxy doxy dear,

As they, watch me dance the polka",
Said MrWagg like a bear,
"In my top hat and my whiskers that, -
Tra la la, trap the Fair,
Tra la la la la la -
Tra la la la la la -
Tra la la la la la la la
La La La!"
"Фасад", 1922.

Примечание:
Энни Руни - Annie Rooney - девочка-сиротка с собакой. Песенка о ней (автор Michael Nolan) появилась в 1890 году. Энни Руни стала популярной героиней нескольких серий комиксов, рисованных разными художниками в 1927-1966 гг., героиней нескольких фильмов и клипов. В фильме 1925 г. её роль с успехом сыграла Мэри Пикфорд. Фильмы и клипы об Энни Руни можно посмотреть на YouTube. (Там же можно найти интервью с Эдит Ситуэлл, послушать, как звучат её стихи в оригинале, познакомиться с музыкой преданного ей композитора У.Уолтона).

Эдит Ситуэлл     За золочёной решёткой...
(Пересказ).

Лето. Жарища. Досадное бремя.
За золочёной решёткой Лючия,
Инес, Долорес и Манучия,
да Исабель - озорное племя,
(ведь не в гареме).
Шутят и дразнят летучее Время:
"Милая птичка ! Оставь небосклон,
перья расправь, демонстрируй фасон.
Сядь поклевать и попеть на балкон -
с нами, со всеми".
Девицы эти задора полны.
Им в музыкальных тонах тишины
нежные вздохи влюблённых слышны -
словно в поэме.
Глазки девиц - золотой виноград,
а капюшоны и прочий наряд
прячут от всех обезьяний их склад.
Каждая леди - при диадеме:
"Ну-ка ! Устроим кадриль что надо,
вроде такого большого парада -
вплоть до Севильи от башен Ада !"
"Будто в Эдеме
тиха сиеста, - молвит Долорес,
в жаре раззадорясь. -
Прочь с решётки гирлянды.
Пусть звучит сарабанда
в стиле джаз-банда.
Пусть стучат кастаньеты,
жалюзи, шпингалеты,
вместо струн мандолины,
и взамен тамбурина...
Ну-ка, девицы, схороним Время !"

Edith Sitwell      Through gilded trellises

Through gilded trellises
Of the heat, Dolores,
Inez, Manuccia,
Isabel, Lucia,
Mock Time that flies.
"Lovely bird, will you stay and sing,
Flirting your sheened wing,-
Peck with your beak, and cling
To our balconies?"
They flirt their fans, flaunting
"O silence enchanting
As music!" Then slanting
Their eyes,
Like gilded or emerald grapes,
They make mantillas, capes,
Hiding their simian shapes.
Sighes
Each lady, "Our spadille
Is done."...Dance the quadrille
from Hell's towers to Seville;
Surprise
Their siesta," Dolores
Said. Through gilded trellises
Of the heat, spangles
Pelt down through the tangles
Of bell flowers; each dangles
Her castanets, shutters
Fall while the heat mutters,
With sounds like a mandoline
Or tinkled tambourine...
Ladies, Time dies!
"Фасад", 1922.

Эдит Ситуэлл     В холодном декабре.
(Перевод с английского).

Зима выказывает гнев.
Замёрзли, посерев,
на розовых кустах все бубенцы.
Их звон затух.
Лишь снежный пух
на стылых лапах,
зато мускусный запах -
везде вокруг, и вся земля -
как в лепестках от миндаля.
Меж розовых колючек - стразы -
как золотые дикобразы.
И снег с небес
зовёт малюсеньких принцесс
с ним станцевать без грусти
в кудрявой заячьей капусте.
Задорны и лукавы
их очи в час забавы -
как звёздный Зодиак, - горят.
(То пляс Иродиад !).
Меж роз - сугробов на вершок,
на них хрустальный глянец,
и снизу каждый корешок
готов пуститься в танец.

Edith Sitwell When Cold December

When cold December
Froze to grisamber
The jangling bells on the sweet rose-trees -
Then fading slow
And furred is the snow
As the almond's sweet husk -
And smelling like musk.
The snow amygdaline
Under the eglantine
Where the bristling stars shine
Like a gilt porcupine -
The snow confesses
The little Princesses
On their small chioppines
Dance under the orpines.
See the casuistries
Of their slant fluttering eyes -
Gilt as the zodiac
(Dancing Herodiac).
Only the snow slides
Like gilded myrrh -
From the rose-branches -hides
Rose-roots that stir.
"Фасады", 1922.

Эдит Ситуэлл     Шутовские дома
(С английского).

Светило с высоты небес
бросает, будто некий бес,
свой взгляд из-под стеклянной маски,
и слышатся в дрожащей связке

без нот поющие лучи,
забившие скрипичные ключи.
На рынке, с башни, стуком в темя,
часы вызванивают время.

Притом жарища, на беду, -
звучней, чем стая какаду,
а в полдень всё здесь, в изобилье,
покрыто мёртвой белой пылью. -

(Припомнишь пирамиды египтян
и хитрые повадки обезьян).
Здесь лавки с множеством игрушек
и хрупких мелких безделушек:

напялив колпаки шутов,
звеня, свистя, без внятных слов,
в обличье разных птиц летая,
таятся ангельские стаи.

Здесь маскарадные юнцы
в мечтах летят во все концы,
но видят, взор тараща в дальность,
одну реальность.

В зелёном окруженье трав,
выказывая буйный нрав,
деревья будто стервенеют.
Настанет ночь - они важнеют.

Луна крадётся к ним хитро,
под маскою она похожа на Пьеро.
Тиха, ловка, и сыщет живо
любую грушу, вишню или сливу.

Глядят прикрытыми глазницами дома -
внизу в их окнах - тьма.
Они с мольбою безнадёжной веры
вторгаются в молчанье атмосферы.

Бумажные дома, лишь видно на просвет,
что в них таятся тени прошлых лет:
и ползают по полу наудачу,
и ковыляют, будто куклы, плача.

А в верхних окнах - нескончаемая даль
и ощутимая тяжёлая печаль.
В них свечи плачут и выплясывают тайно.
Они - как жизнь, что и комична, и случайна.

Обширность комнат здесь созвучна сну.
Рискнувши как-то раз, и я вошла в одну.
В прохладу, в тишь, как в море, что, маня,
не торопясь, окутало меня.

Edith Sitwell    Clowns' Houses

Beneath the flat and paper sky
The sun, a demon's eye,
Glowed through the air, that mask of glass;
All wand'ring sounds that pass

Seemed out of tune, as if the light
Were fiddle-strings pulled tight.
The market-square with spire and bell
Clanged out the hour in Hell;

The busy chatter of the heat
Shrilled like a parakeet;
And shuddering at the noonday light
The dust lay dead and white

As powder on a mummy's face,
Or fawned with simian grace
Round booths with many a hard bright toy
And wooden brittle joy:

The cap and bells of Time the Clown
That, jangling, whistled down
Young cherubs hidden in the guise
Of every bird that flies;

And star-bright masks for youth to wear,
Lest any dream that fare
- Bright pilgrim - past our ken, should see
Hints of Reality.

Upon the sharp-set grass, shrill-green,
Tall trees like rattles lean,
And jangle sharp and dissily;
But when night falls they sign

Till Pierrot moon steals slyly in,
His face more white than sin,
Black-masked, and with cool touch lays bare
Each cherry, plum, and pear.

Then underneath the veiled eyes
Of houses, darkness lies -
Tall houses; like a hopeless prayer
They cleave the sly dumb air.

Blind are those houses, paper-thin
Old shadows hid therein,
With sly and crazy movements creep
Like marionettes, and weep.

Tall windows show Infinity;
And, hard reality,
The candles weep and pry and dance
Like lives mocked at by Chance.

The rooms are vast as Sleep within;
When once I ventured in,
Chill Silence, like a surging sea,
Slowly enveloped me.
From "Clowns' Houses", 1918.



Эдит Ситуэлл У озера

Эдит Ситуэлл     У озера
(Перевод с английского).

Шли двое тропкой, оставляя белый след.
"Но вы ж сегодня вспоминаете, конечно,
как раньше мы уже брели здесь ?" - "Да и нет !
Ведь это был декабрь, холодный, бессердечный". -
"Все листья свесились ослиными ушами,
когда восторг в нас закипал в последний раз.
Тут гроб той радости, и тут, смеясь над нами,
их шелест слушает теперь ваш муж Мидас"...
Они, как пагоды, брели меж снежных кочек.
И нити с облаков протягивались в лес,
вызванивая колокольчиками почек -
для похорон любви - мелодии небес.

Edith Sitwell    By The Lake

Across the flat and the pastel snow
Two people go . . . . 'And do you remember
When last we wandered this shore?' . . . 'Ah no!
For it is cold-hearted December.'
'Dead, the leaves that like asses's ears hung on the trees
When last we wandered and squandered joy here;
Now Midas your husband will listen for these
Whispers - these tears for joy's bier.'
And as they walk, they seem tall pagodas;
And all the ropes let down from the cloud
Ring the hard cold bell-buds upon the trees-codas
Of overtones, ecstasies, grown for love's shroud
"Фасад", 1922.

Эдит Ситуэлл     "The wind's bastinado..."
(Перевод с английского).

Ветер колотит в упор
ситец, миткаль, коленкор
и обёртку от цуката,
и лихой наряд пирата.
После заката
несут паланкин.
Вокруг охрана,
блюдущая рьяно
великого султана.
Из сумрачных глубин
выносят клубок салата,
то ли скрученного шпината.
"Гляди, господин !
Это для сэра Маммона
прислано из Вавилона.
Это вроде патиссона,
но послаще лимона и крюшона.
Ежели купишь,
удовольствие получишь".
Il Magnifico выставил кукиш
вместе со stoccatа
и, впридачу, gambata:
"Эка ! Сочли меня лохом !
Это coriaceous
круглый orchidaceous
laceous porraceous.
Фрукт с подвохом !
Это - фараонова голова,
на дыню похожая с виду,
что выдута из пирамиды.
Она - не живая. Она - мертва"...
... Зимою коринки
жёстче, чем дробинки,-
хоть толки их в ступках.
А певчие пташки
в их пышных юбках,
как зимы ни тяжки,
как холод ни лют,
однако поют.

Edith Sitwell     "The wind's bastinado..."

The wind's bastinado
Whipt on the calico
Skin of the Macaroon
And the black Picaroon
Beneath the galloon
Of the midnight sky.
Came the great soldan
In his sedan
Floating his fan -
Saw what the sly
Shadow's cocoon
In the barracoon
Held. Out they fly.
"This melon,
Sir Mammon,
Comes out of Babylon:
By for a patacoon-
Sir, you must buy!"
Said il Magnifico
Pulling a fico -
With a stoccado
And a gambado,
Making a wry
Face: "This corraceous
Round orchidaceous
Laceous porraceous
Fruit is a lie!
It is my friend King Pharaoh's head
That nodding blew out of the Pyramid..."
... The tree's small corinths
Where hard as jacinths,
For it is winter and cold winds sigh...
No nightingale
In her farthingale
Of bunched leaves let her singing die.
"Фасад"

Эдит Ситуэлл     Последний галоп.
(Перевод с английского).

Конец сатурналий смертей и печалей,
безумному лёту копыт и регалий.
Листья, сверкая, кажутся мне
чьими-то лицами в смутном сне,
злыми усмешками в вышине -
над грёзами павших в итоге баталий.
Маска Пьеро - побелела, как мел,
и Длинноносый уж больше не смел.
И лохмотья их - трагикомичны,
и фигуры их - асимметричны,
и флажки их - полого-конические,
и вся мишура классическая,
одна - показуха сценическая.

Листья пали навзничь и ничком.
Солнце жадно смотрит на останки -
весь необозримый их завал,
будто ненасытный каннибал -
видя трупы умерших по пьянке.
На том, что свалено пластом,
одни обрывки ходят в пляске,
вздымаются, гарцуют в тряске
бумажным мусорным столбом.
В грязи, как мёртвые пьянчуги,
они лежат по всей округе.
Их свозят прочь под трубный зов
из Адских рвов.
Когда опорожняют самосвалы,
Смерть лупит с торжеством в кимвалы.
При помощи сильнейших струй
вдоль улиц затевают ветродуй.
Сдувают Лондон и Москву, Париж и Вену.
И сразу вместе, и попеременно.
Кимвалы Смерти громыхают, дребезжат,
звенят, гремят и оглашают Ад.
И целый мир трепещет от тоски,
разламываясь на куски.

Edith Sitwell    The last gallop

Gone the saturnalia sighing, dying,
Shone the leaves' regalia, maddened
with the flying
Hooves, the glittering leaves seem
Faces in a dim dream,
Satyrine the leaves gleam
At the dreams of dying.
Pierrot's mask is whitened,
Long-nosed frightened;
Rags tragi-comical,
Flags plano-conical,
Tags histrionical,
All histrionical,
Form acronomical
Falls - lies sprawling.
Cannibal, the sun, blared down
upon the shrunken
Heads, the drums of skin, the sin -
The dead men drunken,
Through the canvas slum come
Bunches of taut nerves, dance,
Caper through the slum, prance
Like paper blowing.
Lying in the deep mud under
tumbrils rolling,
The dead men drunken, tossed and
lost, and sprawling
The trumpets calling
From Hell's pits falling
The crowd seas tumble
And Death's drums rumble.
White as a winding sheet,
Masks blowing down the street:
Moscow, Paris London, Vienna-
all are undone.
The drums of death are mumbling,
rumbling, and tumbling ,
Mumbling, rumbling, and tumbling,
The world's floors are quaking,
crumbling and breaking.
"Фасад"

Эдит Ситуэлл     Садовник Янус ловит наяду.
(Перевод с английского).

Висят фруктовые плетёнки,
а птичьи песенки не звонки.

Росинки в зелени блестят,
и птичек манит аромат.

"О мэм ! Ваш смех звучит ехидно !
Улыбку и под чёлкой видно !"

На что был намёк ?
На мак ? На алоэ ?
Нет ! Янус изрёк
про что-то другое.
Ближе к воде,
там, где поилка:
"Вот она где !" -
вскрикнул он пылко.
Звучный прыжок,
лихое усилье -
дёрнулись вбок
прозрачные крылья.
Цоп ! И крыло
ему в руки попало.
Как повезло !
А наяда слиняла.

Edith Sitwell Gardiner    Janus Catches a Naiad.

Baskets of ripe fruit in air
The bird-songs seem, suspended where

Between the hairy leaves trills dew,
All tasting of fresh green anew.

Ma'am, I've heard your laughter flare
Through your waspish-gilded hair:

Feathered masks
Pots of peas,
Janus asks
Naught of these
Creaking water
Brightly striped,
No, I've caught her -
Shrieking biped
Flute sounds jump
And turn together
Changing clumps
Of glassy feather.
In among the
Pots of peas
Naiad changes -
Quick as these.


Эдит Ситуэлл    Опахало
(Перевод с английского)

Такая ей была планида -
в гробу Семирамида.
Прекрасный взор угас.
Печальный тихий час.
Над нею опахало
огнём заполыхало,
и жарко и пестро,
в нём разное перо -
на выбор: что пригодней
в пути до преисподней.
Как лунный изумруд,
цвета сливовых груд.
Гранаты - алы, вроде свёклы,
и дыни - гладкие, как стёкла,
на раззолоченных лотках.
А как они скользки в руках !
Мартышки в шапках с опереньем
наполнили весь зал шипеньем.
Нубийцы смотрят с хитрецой
и служат господам с ленцой.
Араб, стоящий в центре зала,
раскачивает опахало.
Старается трясти сильней -
всем в зале стало холодней,
и золото блестит бледней...
Мороз нагнало опахало -
всех белым снегом закидало...

Edith Sitwell    Eventail

Lovely Semiramis
Closes her slanting eyes:
Dead is she long ago,
From her fan sliding slow
Parrot-bright fire's feathers
Gilded as June weathers,
Plumes like the greenest grass
Twinkle down; as they pass
Through the green glooms in Hell,
Fruits with a tuneful smell--
Grapes like an emerald rain
Where the full moon has lain,
Greengages bright as grass,
Melons as cold as glass
Piled on each gilded booth
Feel their cheeks growing smooth;
Apes in plumed head-dresses
Whence the bright heat hisses,
Nubian faces sly,
Pursing mouth, slanting eye,
Feel the Arabian
Winds floating from that fan:
See how each gilded face
Paler grows, nods apace:
"Oh, the fan's blowing
Cold winds.... It is snowing!"

Эдит Ситуэлл     Банковский праздник
(Перевод с английского).

I
Под пеклом одуряющего спектра
дома в раскачке, хоть не слышно ветра.
Шумящими знамёнами жары
летят машины. Их цвета пестры.
Сперва ручей заученных улыбок,
текущий из контор, довольно зыбок,
но очень скоро полнится поток -
ползёт из зданий, будто осьминог.
В точь так, как мы, толпа спешит упрямо
во все кафе, куда зовёт реклама,
маня питьём, прекрасным, как мечта, -
приятнее, чем алые уста.

II
Как львы под гривами, народ Сиона
рычит и спорит в толпах упоённо.
Носы - как ятаганы янычар,
а в волосах - горящий медный жар.
То щедрый дар светила !
А дочек их оно подзеленило.
Должно быть, это - правнучки наяд.
Их косы по-угриному блестят.
Наследницы русалок, на закате,
теперь - не в море: спать идут в кровати.
Их ноги - вроде пальмовых стволов,
а твёрдый шаг надменен и суров.
В моём уме каскад фантасмагорий...
Настало время для других историй...
Да, кстати, стало пасмурней чуть-чуть.
Пора надеть перчатки - да и в путь !

Edith Sitwell Bank Holiday

I
The houses on a seesaw rush
In the giddy sun's hard spectrum, push

The noisy heat's machinery;
Like flags of colored heat they fly.

The wooden ripples of the smiles
Suck down the houses, then at whiles,

Grown suctioned like an octopus,
They throw them up against us,

As we rush by on coloured bars
Of sense, vibrating flower-hued stars,

With lips like velvet drinks and winds
That bring strange Peris to our minds.

II
Seas are roaring like a lion; with their
Wavy flocks Zion,
Noses like a scimitar,
Hair a brassy bar
Come
to
The sun's drum. Though
Light green water's swim their
daughters, lashing
with their eel-sleek-locks
The furred
Heads
Of mermaids that occurred,
Sinking to the cheap beds.
Blurred
Legs, like trunks of tropical
Plants, rise up and, over all.
Green as a conservatory
Is the light..........another story..........
It has grown too late for life!
Put on your gloves and take a drive!

Эдит Ситуэлл     Йодль
(Перевод с английского).

"Сливки - нет нежней,
редкостный салат !
И резвей коней
каждый водопад.
Колокольный звон
всюду на пути.
Где ни глянь, бутон
жаждет расцвести.
Можно всю неделю
распевать рулады
в честь Вильгельма Телля,
в честь любого стада.
Можно слать приветы
аистам и туям
и нести букеты
к памятным статуям.
Всюду незабудки.
Пары неразлучны,
а леса - не жутки.
Птички - сладкозвучны.
Сброд тех птичек хваток.
Многие из птиц
сбыть не прочь с десяток
ангельских яиц.

Что ни господин,
все довольно прытки.
Ганимед - как джинн.
(Продаёт напитки).
Души горцев - кейсы...
В непогоду - скверно,
но зато здесь серны,
в скалах - эдельвейсы.
И поток течёт
с гор, звуча, как лира.
С песней Tirra Lirra
едет Ланчелот.
Как вода струится
с пеньем без конца,
движутся к гробнице
милые сердца"...

Edith Sitwell    Jodelling song

"We bear velvet cream.
Green and babyish
Small leaves seem; each stream
Horses' tails that swish,
And the chimes remind
Us of sweet birds singing,
Like the Jangling bells,
On rose trees ringing.
Man must say farewells
To parents now,
And to William Tell
And to Mrs Cow.
Man must say farewells
To storks and Bettes,
And to roses, 'bells,
And statuettes,
Forests white and black
In spring are blue
With forget-me-nots,
And to lovers true
Still the sweet bird begs
And tries to cozen
Them: - "Buy angels' eggs
Sold by the dozen".

Gone are clouds like inns
On the gardens' brinks,
And the mountain djinns,-
Ganymede sells drinks;
While the days seem grey,
And his heart of ice,
Grey as chamois, or
The edelweiss,
And the mountain streams
Like cowbells sound-
Tirra lirra, drowned
In the waiter's dreams
Who has gone beyond
The forest waves,
While his true and fond
Ones seek their graves".

Эдит Ситуэлл Соло для слухового рожка.
(Перевод с английского).

Сквозь зелень,что упорно ищет света
с трудом прокладывала путь карета.
Она была в ходу упряма и резва -
и сыпалась дождём зелёная листва.
Свет лился через стёкла, но в движенье
их дребезжанье приводило в раздраженье.
А я - спокойствия и выдержки пример -
не растеряла светскости манер,
тем более, что мне чужда вульгарность
и всяческая фамильярность.
(Ведь я с визитом ехала к родне,
где жизнь и быт тянулись в полусне).
Там даже свет внутри струился хворо,
как выпитый среди пустого разговора.
Там в тишине звучал змеиный шип,
не то, казалось, крысу мучит грипп...
Но зал наполнился вдруг ужасом престранным,
как будто всё вокруг залило океаном.
На улице раздался Трубный Глас.
Гостиную ошеломило враз,
и тени по стенам метнулись живо-живо -
с преострым краем, словно жгучая крапива.
Беру рожок, который мне суют.
Транслирую: "То грянул Страшный Суд !" -
- "Погромче, дорогая ! Я не слышу !"
Я вновь кричу: "То Голос Рока свыше !"
"Что - что ?" - "То ТРУБНЫЙ ГЛАС !" - "Я жалобу подам !
..... Опять проклятый бойскаутский тарарам !"

Edith Sitwwll Solo For Ear-Trumpet

The carriage brushes through the bright
Leaves (violent jets from life to light);
Strong polished speed is plunging, heaves
Between the showers of bright hot leaves
The window-glasses glaze our faces
And jar them to the very basis —
But they could never put a polish
Upon my manners or abolish
My most distinct disinclination
For calling on a rich relation!
In her house — (bulwark built between
The life man lives and visions seen) —
The sunlight hiccups white as chalk,
Grown drunk with emptiness of talk,
And silence hisses like a snake —
Invertebrate and rattling ache….
Then suddenly Eternity
Drowns all the houses like a sea
And down the street the Trump of Doom
Blares madly — shakes the drawing-room
Where raw-edged shadows sting forlorn
As dank dark nettles. Down the horn
Of her ear-trumpet I convey
The news that 'It is Judgment Day!'
'Speak louder: I don't catch, my dear.'
I roared: 'It is the Trump we hear!'
'The What?' 'THE TRUMP!' 'I shall complain!
…. the boy-scouts practising again.”

Эдит Ситуэлл     Портрет буфетчицы.
(Перевод с английского).

Слышен на тропках, ведущих в бар, -
как металлический - дребезг от свар.
А на столах, щеголяя букетом,
крепкие вина насыщены со светом.
Хитрость в улыбке, бесстрастие мин
в Вас прикрывает пёстрый муслин.
Лишь иногда разгораются зенки.
(Глядя на Вас, различаю оттенки).
Все разговоры громки и ярки,
будто связали снопом огоньки. -
Блеск ! Фейерверк с изумрудным свеченьем !
О водружённый с премудрым раченьем
гребень - как кран, что высоко вознёс
все Вавилоны Ваших волос -
гриву, что с виду грознее, чем море,
только без бури в пышном уборе !
А за пределами бара - шумы,
мало порядка, полно кутерьмы...
Сладкие песни поёт концертино.
В зеркале - Ваша душа как картина:
чистая светлая сладость в лице
с лёгким намёком о скрытой грязце.

Edith Sitwell     Portrait of a Barmaid

Metallic waves of people jar
Through crackling green toward the bar

Where on the tables chattering-white
The sharp drinks quarrel with the light.

Those coloured muslin blinds the smiles,
Shroud wooden faces in their wiles -

Sometimes they splash like water (you
Yourself reflected in their hue).

The conversation loud and bright
Seems spinal bars of shunting light

In firework-spurting greenery.
O complicate machinery

For building Babel, iron crane
Beneath your hair, that blue-ribbed mane

In noise and murder like the sea
Without its mutability!

Outside the bar where jangling heat
Seems out of tune and off the beat -

A concertina's glycerin
Exudes, and  mirrors in the green

Your soul: pure glucose edged with hints
Of tentative and half-soiled tints.
"Marine"

Эдит Ситуэлл     Колыбельная для Джамбо
(Перевод с английского).

Спи себе на здоровье,
Джамбо, в тени сикомора !
Пусть твои уши слоновьи,
не слушают всякого вздора...
Плещет поток сердито.
В роще, возле загона,
невеста Дона Паскито
с младшею дочерью Дона
смотрят, как спится громаде.
Две любопытных девицы,
пытливо на спящего глядя,
думают, что ему снится.
Не затаил ли злобы ?
Лёг и храпит угрюмо...
Что у такой утробы
в мощной башке за думы ? -

Мыслит: "Что ж Дон Паскито,
солдат и баловень славы,
на ком всё красно расшито,
выглядит так трухляво ?"

Еdith Sitwell     Jumbo's lullaby

Jumbo asleep!
Grey leaves thick-furred
As his ears keep
Conversations blurred.
Thicker than hide
Is the trumpeting water;
Don Pasquito's bride
And his youngest daughter
Watch the leaves
Elephantine grey:
What is it grieves
In the torrid day?
Is it the animal
World that snores
Harsh and inimical
In sleepy pores?-
And why should the spined flowers
red as a soldier
Make Don Pasquito
Seem still mouldier?
"Фасад", 1922.

Эдит Ситуэлл      Американские горки
(Перевод с английского).

Деревянный балаган -
как взъярённый океан.
В коралловых гротах -
фрукты на воротах.
Толчея - как базар.
Много лент и много свар.
Ездоки грубоваты,
а коньки толстоваты.
Тут досужий народ,
препустой и без забот.
Тут, как в комнате смеха,
озорная потеха.
"Плоть и ум здесь - не в борьбе,
просто сами по себе.
Глуповатый бег по кругу
этим людям не в заслугу.
Обезьяна этот сброд
суммой качеств превзойдёт".

Switchback

By the blue wooden sea-
Curling laboriously,
Coral and amber grots
(Cherries and apricots)
Ribbons of noisy heat
Binding them head and feet,
Horses as fat as plums
Snort as each bumpkin comes.
Giggles like towers of glass
(Pink and blue spirals) pass,
Oh how the Vacancy
Laughed at them rushing by.
"Turn again, flesh and brain,
Only yourselves again!
How far above the ape
Differing in each shape,
You with your regular
Meaningless circles are!"
"Marine"

Шекспир Сонеты 1 - 15

Шекспир Сонет 1

Пленительно прекрасные созданья
должны беречь и умножать свой род.
Хоть розе не уйти от увяданья,
но пусть потомство пышно расцветёт.

А ты в бесплодном самолюбованье
не ценишь выпавших тебе щедрот.
Ты портишь дорогое достоянье
и только разрушаешь свой оплот.

Являясь свежим украшеньем света,
лицом весны и всех её пригод,
ты губишь время пышного расцвета:
живёшь, как скряга; тратишься, как мот.
Спасай же красоту свою и силу,
не вздумай зря упрятать их в могилу !

Шекспир Сонет 2

Немало зим возьмут тебя в осаду.
Ты, в должный срок, отметишь сорок лет,
но, приглядевшись к ветхому фасаду,
навряд ли восхитится белый свет.

На общий спрос: "Куда ты дел отраду -
твой прежний несравненный юный цвет ?"
Ты выдашь только горькую браваду,
запавшим взором сдобрив свой ответ.

Насколько б лучше было оправданье,
когда б сказал: "Смотрите ! Вот мой сын !
В нём та же красота во всём сиянье.
Я не напрасно дожил до седин.
Я сыном горд. Пусть кровь похолодела,
но в нём - жарка. И в нём я юн всецело".

Шекспир Сонет 3

Глянь в зеркало ! Пора твои черты
кому-то дать в наследство, без затей,
и не лишать, пугаясь суеты,
подружек радости иметь детей.

Поля всегда в тоске от пустоты
и страстно ждут желанных им гостей,
пригодных для посева красоты...
Чтоб стать счастливым, нет иных путей.

Для матери в тебе запечатлён
её апрель из самых лучших лет.
Так наготовь и ты себе окон,
чтоб в старости ты видел свой рассвет.
Но, если не продолжишь ты свой род, -
умрёшь один, и образ твой умрёт.

Шекспир Сонет 4

Растратчик красоты ! К чему без счёта
ты губишь всё, чем, думаешь, богат ?
Природа не дарит - даёт для оборота;
даёт взаймы тому, кто тороват.

Но ты пустил в распыл её щедроты.
Ты беззаботно пользоваться рад.
Твой капитал течёт, как сквозь решёта.
Не множится, а только тает клад.

Ты вечно вводишь сам себя в расходы
и сам себе долгов не платишь в срок.
Когда к отчёту позовёт Природа,
какой ты сможешь подвести итог ?
Всё пустишь прахом и уйдёшь из мира,
запомнившись лишь как пустой транжира.

Шекспир Сонет 5

То время, что всё лучшее творит,
способное вводить людей в экстаз,
затем ту прелесть портит и казнит,
лишая мир накопленных прикрас.

Где летом - смех, зимою плач навзрыд
и, вместо юной радости для нас,
все соки мёрзнут, вьюга порошит,
и весь пейзаж - лишь страх для наших глаз.

Где не отцежен летний аромат
и дух цветов не собран про запас,
там память сохранит лишь боль утрат,
не в силах возвратить счастливый час.
Но стоек запах  в колбе из стекла,
и сущность счастья всё ещё жива.

Шекспир Сонет 6

Не дай зиме сгубить веселье лета,
не растеряй свой животворный сок.
Ссуди им щедро взятый на замету
мечтающий о завязи цветок.

Ты будешь с верной прибылью за это
и свой процент получишь в должный срок.
Увидишь сам, была ли верной смета,
вписав в приход десятикратный прок.

Пусть так же десять раз поступят дети,
и внуков не напрасно будешь ждать -
твоя краса умножится на свете,
и смерти с ней уже не совладать.
А кто бесплоден, будто суховей, -
забытый - станет пищею червей.

Шекспир Сонет 7

Воззрись с утра на благодатный вид,
на ярко освещённый небосвод.
Явился Феб. Чело его горит,
и мир ему почтенье воздаёт.

Он бодро устремляется в зенит,
красой и силой полнясь до высот,
и всех пленяет пламенем ланит,
пока до высшей точки не дойдёт.

Но там уж колесница - не прытка.
Тускнеет золотой его наряд.
Он утомлён, похож на старика -
и начинает править на закат.
Закат - вблизи, и ты - на полпути.
Давно пора и сына завести...

Шекспир Сонет 8

На удивление, приятному не рад,
от музыки ты морщишься, как в скуке.
Тебя лишь лязг да скрежет веселят,
а от мелодий - в сердце только муки.

Не оттого ли грустью ты объят,
не в том ли тайна всей твоей докуки,
что с горьким одиночеством в разлад
звучат любые согласованные звуки ?

Учась у струн, полезно перенять,
как песни их в совместном единенье
сливаются в неразделимом пенье.
Так говорят с детьми отец и мать.
И в общей их мелодии упрёк,
что ты - никто, пока ты одинок.

Шекспир Сонет 9

Не из боязни ль горьких слёз вдовы
ты дал почти монашеский обет ?
В итоге ты, не слушая молвы,
жестоко обездолил целый свет.

Вселенная, вдова твоя, - Увы ! -
взирая на оставшийся портрет,
в унынье не преклонит головы,
и не найдёт ни в ком твоих примет.

Обычным вдовам больше повезёт,
когда супруг живёт в глазах детей.
Но гаже нет, чем поступает тот,
кто брака избегает, как сетей.
В нём грудь мертва. Живущий, не любя,
преступно убивает сам себя.

Шекспир Сонет 10

Стыдись ! Никто тобою не любим,
в чём быстро убеждается любой.
Хотя ты всюду нравишься другим -
в ответ глядишь с брезгливою губой.

Ты сам к себе враждою одержим,
ничуть не дорожа своей судьбой.
Твой облик, кров и всё, что есть под ним,
не ценятся, а рушатся тобой.

Наполни дом свой жизнью молодой -
и я бы мнение моё переменил.
Живи любовью и порви с враждой:
любовь - мила, чертог вражды - постыл.
Прислушайся как друг к моей мечте:
смысл жизни - в детях, в дружбе, в красоте.

Шекспир Сонет 11

Когда твой век склонится на закат,
твой сын окажется в поре цветенья.
Так молодость твою вернёт назад
та кровь, что получил он от рожденья.

Так мудрость получает поощренье. -
Иначе - одряхленье и распад.
В безумном нежеланье обновленья
весь мир бы вымер лет за шестьдесят.

Пусть хилые творения природы
влачат года, не принося плода.
Нельзя, какие б ни были невзгоды,
чтоб лучшее погибло без следа.
Ты вырезан искуснейшим резцом,
чтоб быть надёжным вечным образцом.


Шекспир Сонет 12

Когда порой смотрю на циферблат,
то слышу поступь силищи ночной...
Когда цветы теряют аромат,
а локон серебрится сединой,

когда в лесу обрушит листопад
покров, что стадо прятал в летний зной,
когда жнецы поля опустошат,
и лишь стерня поднимется стеной,

я начинаю думать о тебе.
Неужто красоту погубит тлен,
как то угодно гибельной судьбе,
и вслед никто не явится взамен ?
Серп Времени для всех неотвратим,
и лишь потомки могут спорить с ним.

Шекспир Сонет 13

Когда б ты вечно мог собой блистать
в нетленной форме юной красоты !
Но даль темна - сплошная непроглядь.
Так передай другим свои черты.

Ты лишь в аренду взял ту благодать
счастливой прелести. И, если ты
покинешь нас, нам нужно увидать
в твоём потомстве все твои черты.

Подумай же ! Кто ж с волей и с умом
не защитит своё жильё от вьюг,
позволив превратить уютный дом
в руины смерти ? Ты ж - не мот, мой друг !
Ты чтишь отца, по нём в тебе кручина.
И сам, как он, оставь на свете сына !

Шекспир Сонет 14

Хоть я и сам немного астроном,
но к звёздам обращаться не привык
и, что за бедствия нас ждут потом,
в знамения небес ещё не вник.

Не ведаю про бури и про гром,
не знаю, ждёт ли счастье горемык
и будут ли где бунты и содом,
не рассуждаю о судьбе владык.

И всё же я способен предсказать.
Есть пара звёзд, мне давших эту власть. -
В твоих глазах краса и благодать.
Не дай же красоте твоей пропасть.
"Погибнешь ты, - твердят мои уста, -
погибнут благодать и красота !"

Шекспир Сонет 15

Спектакль судьбы - волшебное виденье.
Нас всех растит и косит тот же рок.
Мир - будто сцена, жизнь - как представленье,
а звёзды в небе отмеряют срок.

Мне представляется, что мы растенья.
Любой из нас тщеславен, как росток,
пока не завершится срок цветенья,
покуда в жилах бродит свежий сок.

Весёлое житьё непостоянно.
Хоть ты безмерно Юностью богат,
но Время спорит с нею непрестанно,
чтоб светлый день сменить на чёрный ад.
Любя тебя, я б снёс любое бремя,
чтоб возместить, что похищает Время.





Cонеты Шекспира 31 - 45

Шекспир Сонет 31

Ты отдал грудь возлюбленным друзьям,
давно уж ставшим горькими тенями.
Ты дал приют всем милым нам сердцам,
которых нынче нет уже меж нами.

Как горько я молился небесам,
как изливался скорбными словами,
но те друзья - не там. В тебе их храм.
В своей груди в их честь возжёг ты пламя.

Сердца друзей в своей груди храня,
украсивши почётную гробницу,
ты перенял их право на меня.
В тебе навек их память сохранится.
Ты воплотил их лучшие черты,
и для меня их всех заменишь ты.

Шекспир Сонет 32

Когда я завершу земные дни
и для друзей останусь только тенью,
воздай однажды честь моей тени
и перечти мои стихотворенья.

С новейшими стихами их сравни -
мои не выдержат сопоставленья,
а всё-таки на память сохрани,
хоть строки и померкли при прочтенье.

Промолви, проявляя снисхожденье:
"В его стихах хромает мастерство;
в чужих - и вдохновенье и уменье,
но в этих вижу искренность его.
А был бы жив и с выучкой знаком,
шагал бы в ногу с нынешним полком".

Шекспир Сонет 33

Я наблюдал начало многих дней:
приветливое царственное Око
и Лик над зельем радостных полей,
и золото лучистого потока.

Но вид вокруг вдруг делался мрачней,
и скверных туч сплошная заволока
небесный Лик скрывала от людей.
Так Солнце шло в обиде одиноко...

Моё Светило как-то просияло:
сверкнуло ясно прямо мне в глаза -
всего на час... Ни много и ни мало.
Но после вдруг нахлынула гроза.
Моя любовь однако не остыла -
мутнеет и небесное Светило !

Шекспир Сонет 33 (Вариант)

Я видел славное начало многих дней:
вверху приветливое царственное око
и лик над зельем им целуемых полей,
и алхимическое золото потока.

Но вид равнин и гор вдруг делался мрачней.
И самых скверных туч сплошная заволока.
небесный светлый лик скрывала от людей.
В обиде солнце шло на запад одиноко.

Однажды мне моё светило просияло,
сверкнуло празднично и прямо мне в глаза.
Увы ! Всего на час. Не много и не мало.
Его затмила вскоре местная гроза.
Моя ж любовь с тех пор нисколько не остыла.
Ведь затмевается и горнее светило.

Шекспир Сонет 34

Напрасно ты наговорил мне вздора,
что нынче будет сухо и тепло.
А тучи налетели, будто свора,
с дождём и градом, дерзостно и зло.

Теперь, в лучах сочувственного взора,
сушу бока, куда понатекло.
Мне горестно, а зрителям умора,
и нужен добрый врач, а не трепло.

Тебе неловко - это не облатка.
Моя душа страдает от обид.
Ты сострадаешь - мне с того не сладко.
Раскаянье твоё не веселит.
Но вот ты плачешь. - Жемчугом из глаз
твой грех искуплен. И не нужно фраз.

Шекспир Сонет 35

Раскаяньем себя не слишком мучай:
у роз - шипы, в источниках - песок,
на солнце - пятна, небо дружит с тучей,
и может быть червив любой цветок.

Кто без греха ? И я - нередкий случай -
в каких-нибудь из слишком добрых строк,
порой стесняясь истины колючей,
со скидками ругаю твой порок.

Во мне - и адвокат, и обвинитель.
Внутри меня - гражданская война.
Любовь - потворщица, а ревность - мститель.
Любовь всегда тобой восхищена,
а ревность - против наглого разбоя,
твердя, что я ограблен был тобою.

Шекспир Сонет 36

Мы можем жить раздельно - дальше, ближе -
но в нашей дружбе мы всегла одно.
Я б не хотел, чтоб на твоём престиже
любовь ко мне лежала как пятно.

Я в обществе стою ступенью ниже,
в любви ж равны и счастье нам дано;
но люди - и коварны, и бесстыжи,
и наши чувства им одобрить мудрено.

Тебя при всех я будто не замечу.
При них нельзя затеять разговор.
И может статься так, что наши встречи
тебе доставят только лишь позор.
Следи ж за репутацией вдвойне.
Она - твоя, но дорога и мне.

Шекспир Сонет 37

Как старец прибодрён, смотря, что юный
и ловкий сын удачлив в цвете лет,
вот так и я, обиженный Фортуной,
гляжу на твой божественный портрет.

Когда б венец всех благ, под рокот струнный,
вручал кому-то царственный совет,
я б, стоя перед явленой парсуной,
сумел узнать тебя, мой милый свет !

(Вариант:
Ты - как гора пред каждой серой дюной.
В тебе краса и ум, и блеск побед.
Когда бы ты поднялся над трибуной,
тебя б там ждал восторженный привет).

Моя любовь - добавок к лучшим благам.
И я готов отдать судьбе поклон.
Ты стал моим достоинством и стягом,
и я твоею тенью осенён.
Твоя звезда - светла и незакатна.
Я горд тобой и рад десятикратно.


Шекспир Сонет 38

Ты возбуждаешь в Музах восхищенье.
Твоё дыханье - нежный первоцвет.
Ты юн и свеж. Твоё изображенье -
нацеленный в грядущее сюжет.

Твоя заслуга, если по прочтеньи
тебе по вкусу будет мой сонет,
но лишь в тупом не вспыхнет вдохновенье,
когда даришь ты творчеству свой свет.

Стань для поэтов сам Десятой Музой
и превзойди других Девятерых:
тогда любой поэтишка кургузый
постигнет, что за вещь - бессмертный стих.
Когда ж мои достойными сочтут,
то честь - тебе, а я берусь за труд...

Шекспир Сонет 39

Что сделать, чтобы я тебя воспел ?
Ты - образец присущего и мне
и вдохновитель в буче наших дел.
Я - твой двойник, изваянный вчерне.

Решат, что я рекламы захотел.
Не лучше ли пожить мне в стороне
и там, не накликая тучи стрел,
петь оды о тебе наедине ?

Разлука ! Как бы ты была тяжка -
хоть зубы крепко стисни, хоть реви -
когда б не воля, сев у камелька,
раздумывать о дружбе и любви:
как крепче сблизить тех, кто разделён,
и как воспеть того, кто отдалён.

Шекспир Сонет 40

Кому угодно отдавайся в плен !
Хоть всех моих подружек отберёшь,
моей любви и верности взамен
ты искреннего чувства не найдёшь.

С чего он взялся, твой душевный крен,
что начал ты их соблазнять всех сплошь ?
Ты знаешь, я люблю моих сирен,
и всё же ты решился на грабёж.

Но я тебя прощу без всяких свар,
хоть я тобой обобранный бедняк,
хоть много горше, если злой удар
наносит друг, а не заклятый враг.
Коварный соблазнитель ! Ты мне мил,
и я не злюсь, как ты ни навредил.

Шекспир Сонет 41

Ты выбросил меня из сердца вон,
и вслед соблазн ступил на твой порог.
Приманки мчат к тебе со всех сторон,
поскольку ты красив и одинок,

и юн, и добр, и мало искушён.
Не каждый вообще настолько строг,
чтоб не был хитрой страстностью пленён.
При этом торжествует и порок.

Винись за откровенный произвол.
Изгнав меня, как молодой буян,
ты от меня любовницу увёл.
Тобою совершён двойной обман.
Её завлёк неверной красотой,
а клятву мне счёл бреднею пустой.

Шекспир Сонет 42

Она - твоя ! Душа моя скорбит.
Ты знаешь сам, что я в неё влюблён.
Но главное, чем я почти убит,
что ею ты теперь порабощён.

Обидчики ! На вас я не сердит.
Ты ею, как и я, был увлечён;
она ж, любя меня, благоволит,
чтоб к прелестям и друг был приобщён.

Я - без неё, так ты её сыскал.
Я - без тебя, так милая - с дружком.
Двоим удача, я лишь возалкал.
Мой тяжкий крест сбивали вы вдвоём.
Но друг мой ! Мы с тобой неразделимы.
Я тешусь тем, что мы равно любимы.


Шекспир Сонет 43

Я смежив веки под покровом сна,
бегу от встреч с любым пустым предметом,
но, если милым образом полна, -
ночная мгла сияет добрым светом.

Твоим явленьем ночь озарена !
То тень твоя сияет мне с приветом !
Какой бы блеск прибавила она
лазури дня, блестя сама при этом !

Какое было б счастье для меня,
взбодрённого в ночи от встречи с тенью,
тебя увидеть въявь при свете дня -
живого, а не смутное виденье !
Дни без тебя - любой ночи черней,
но, если снишься, - ночи ярче дней.

Шекспир Сонет 43 (вариант).

Сомкнувши веки под покровом сна,
бегу от встреч с любым пустым предметом.
Душа моя пьяна и без вина -
другие слепы - я упился светом.
Твоим сияньем ночь озарена,
и тень твоя дарит меня приветом.
Мне дружба больше золота ценна.
Ничто не выше, вопреки клеветам.
И вскрылся смысл всей жизни для меня. 
В груди, взбодрённой встречей исполина,
потребность всё представить в свете дня:
ты различал, где личность, где личина.
Дни без тебя - любой ночи темней,
но, если снишься, ночи ярче дней.

Шекспир Сонет 44

Когда бы в мысль преобразилась плоть,
я б одолел законы мирозданья
и в миг перемахнул всю сушь и водь,
чтоб прилететь к тебе без опозданья.

Добрался бы, как там ни запогодь.
Я мчал бы, презирая расстоянья.
Но плоть - не мысль. Препон не побороть,
и нам сейчас не суждено свиданье.

Да, я - не мысль, и этим удручён.
Нельзя попасть в желанное мне место,
в далёкий край, под новый небосклон,
куда умчал ты с нашего насеста.
Из грунта, из воды - я весь земной.
Мне не взлететь, хоть слёзы лей, хоть ной.

Шекспир Сонет 45

Из всех Стихий, живущих с нами в мире,
Огонь и Воздух, покорясь судьбе,
всегда при нас, не ищут круга шире.
Они надёжны в дружбе и в борьбе.

А Мысль и Страсти носятся в эфире.
Я их - как двух гонцов - послал к тебе,
хотя нужны для жизни все четыре.
При двух Стихиях мне не по себе.

Во мне хандра. Всё жду их возвращенья
из странствия назад, ко мне под кров.
Я в вечном беспокойном возбужденье:
хочу узнать, что ты вполне здоров. -
Всё так и есть. Я рад невероятно,
и тут же шлю гонцов к тебе обратно.


Cонеты Шекспира 46 - 60

Шекспир Сонет 46

Твой облик - драгоценнейший предмет.
У сердца и у глаз был лютый бой -
такой жестокий обуял их бред -
за право любования тобой.

Для сердца ты - его святой секрет,
завещанный ему самой судьбой.
Для глаз ты - горний несказанный свет,
дарованный им далью голубой.

Затем, чтоб разрешить тяжёлый спор,
вмешалась юридическая власть.
Рассудок выдал должный приговор:
всем спорщикам - положенная часть:
глазам в удел досталась красота,
а сердцу - вкупе с сердцем и уста.

Шекспир Сонет 47

У глаз и сердца - ныне договор.
Они во всём сочувствуют друг другу.
Тебя не видя, взгляд угрюм и хвор,
тогда и сердцу тоже очень туго.

Когда ж ты здесь, во всю пирует взор,
и сердце бьётся, веселя округу.
Они, сдружившись, не заводят ссор
в готовности на добрую услугу.

Мы тесно связаны самой судьбой.
Не важно, где ты, дальше или ближе,
все мысли - о тебе, наперебой,
тем более, когда тебя я вижу.
А если я усну, то и во сне
твой образ в сновидениях - при мне.


Шекспир Сонет 48

Сбираясь в путь, я прятал до сих пор
любую мне приятную вещицу,
чтоб и потом забавила мой взор,
когда мне доведётся возвратиться.

Но золото и роскошь - это вздор.
Где ты, там просияет и темница.
Тебя никак не спрячешь под запор,
и горе, если кто-нибудь польстится.

Я не мечтаю о надёжном сундуке.
Я в силах сохранить тебя лишь в сердце,
а ключ от тайника - в твоей руке.
Ты можешь выйти, можешь запереться.
Ты так хорош и полон благородства -
тебя украсть и честному неймётся.


Шекспир Сонет 49

В проклятый день, коль так рассудит рок,
когда сочтёшь ты все мои изъяны
и подведёшь безжалостный итог
исчерпанного нашего романа,

когда ты станешь неприступно строг,
от прошлого открещиваясь рьяно,
и лишь кивнёшь, считая, что невпрок,
о чём бы ни сказал я покаянно.

Я в этот день приму все обвиненья,
и, собственную цену осознав,
признавши все грехи без исключенья,
скажу, что ты всегда и всюду прав.
Мою вину докажешь ты резонно.
А мне в защиту - не сыскать закона.


Шекспир Сонет 50

В пути грущу. Дорога нелегка.
Не радует и дальняя округа.
Ночлег лишь подтвердит наверняка,
как далеко уехал я от друга.

И лошади ясна моя тоска:
идёт с ленцой, и поступь не упруга,
как будто слышит мысли седока,
что быстрый бег переношу я туго.

Лошадка терпит, я же раздражён
и часто шпорами ей раню шкуру.
Скотина издаёт горчайший стон,
но вовсе не бежит скорее сдуру.
Ей больно - мне больнее. Мне невмочь.
Я бросил счастье и уехал прочь.


Шекспир Сонет 51

Любимый ! Ты не ставишь мне в укор,
что я в пути напрасно время трачу
и от тебя не мчу во весь опор...
Про путь назад рассудим мы иначе.

В пути к тебе во мне горит задор,
и я кляну медлительную клячу.
Я б мог скакать и не жалел бы шпор,
седлая быстрый ветер на удачу.

Мои желания - стремительней коня.
Сама любовь несла б меня со ржаньем.
Я проскачу со скоростью огня,
преодолев любое расстоянье.
Спеша к тебе, я всё превозмогу,
а кляча пусть пасётся на лугу.

Шекспир Сонет 52

Я, как владелец сказочной казны,
хотел бы ежечасно любоваться,
вскрыв сундуки, куда помещены
несметные и пёстрые богатства.

Но часто, как каменья ни ценны,
а встреч немного и проходят вкратце -
зато тем больше радости полны,
и тот восторг не будет приедаться.

Ты спрятан временем, как в сундуке,
как в запертом шкафу для платья.
Я счастлив, если ты невдалеке
и раскрываешь для меня объятья.
Ты - та казна, которой я богат.
В часы свиданий - предо мною клад.


Шекспир Сонет 53

Какою ты субстанцией рождён ?
Ведь ты владеешь миллионом теней.
Когда любой одним лишь наделён,
так у тебя без счёта отражений.

Мир прежде был Адонисом пленён,
но в конкурсе ты б первым был без прений.
Елена - перл классических времён,
ты б был ей лучшей парой без сомнений.

Всей свежестью и зрелой красотой,
всей прелестью любых сезонов года
ты краше, и рождённого мечтой,
так и всего, что создала природа.
В тебе слились, в согласии дыша,
и красота и верная душа.


Шекспир Сонет 54

Красивое прекрасней во сто крат,
когда блистает благородным светом.
Так розу украшает аромат
в соединенье с дивным алым цветом.

Но и кусты шиповника дивят,
раскрыв свои бутоны жарким летом.
У них такой же радостный наряд
и даже запах тех же роз при этом.

Любой цветок, смягчая скорбь и гнев,
живёт для украшения Вселенной,
а роза может, даже умерев,
для нас остаться прелестью нетленной.
Мой юный друг ! Не погрязай в делах.
Успей излить свой светлый дух в стихах !

Шекспир Сонет 55

Ни мраморы, ни бюсты в позолоте
не долговечней крепкого стиха.
Ты будешь в нём в сияющем почёте,
а к монументам лепится труха.

Скульптурам не покоиться в дремоте,
у войн и распрей злые лемеха,
а стих живуч, как вольный дух без плоти
и меч ему не пустит потроха.

Твой славный образ не уйдёт в потёмки.
Он воссияет жарко и светло.
Его запомнят дальние потомки,
враждебности и гибели назло.
Вплоть до Суда, когда восстанет прах,
живи в стихах и любящих глазах.

Шекспир Сонет 56

Любовь,воспрянь ! Пускай не говорят,
что ты слабей, чем жажда разговенья.
Та жажда, даже после пресыщенья,
назавтра - как отточенный булат.

Учись, Любовь ! Хоть твой горящий взгляд
сегодня приугас от утомленья,
пусть завтра вновь потребует услад.
Живи для страсти - без успокоенья.

Представь, что утомленье - это море,
замкнувшее взволнованную пасть,
Пусть любящие смотрят на просторе,
когда в волнах опять проснётся страсть.
Зови усталость зимнею порой. -
Что ж ! Лето вновь порадует жарой.


Шекспир Сонет 57

Я - твой слуга и искренне готов
исполнить каждое твоё желанье.
Я тотчас прихожу к тебе на зов,
едва дойдёт до слуха приказанье.

Не смею клясть медлительеых часов.
Весь день сижу под ними в ожиданье,
и не ревную после горьких слов,
когда ты говоришь мне: "До свиданья !"

Спросил бы, если б смел играть с огнём,
с кем проведёшь ты время на досуге,
и с завистью всё думаю о нём,
о том счастливом неизвестном друге.
Любовь наивна. Что б ты ни творил,
а мне всегда и дорог ты, и мил.

Шекспир Сонет 58

Избави Бог, вменивший мне служенье,
следить, как ты проводишь свой досуг.
Господские дела и развлеченья
не должен обсуждать никто из слуг.

Готов терпеть, как узник в заключенье,
тупую боль моих сердечных мук,
не дуясь на тебя за небреженье
в горчайшие часы любых разлук.

Какие б ни вершил ты прегрешенья,
тебя никто не попрекнёт виной.
Ты сам себе даруешь отпущенье.
Будь там, где хочешь, - ты не крепостной.
Не знаю, чем ты тешишься сегодня,
но жду тебя, томясь, как в преисподне.


Шекспир Сонет 59

Не обойтись ли лучше без забот ?
Всё найдено в былые времена
и, стало быть, известно наперёд.
Найдётся ли на свете новизна ?

Возьмусь за труд и вникну в письмена
в архиве, пролежавшем лет пятьсот.
Там книга, может быть, утаена,
где лик с тобою схожий промелькнёт.

Тогда бы я узнал, как древний мир
пел гимны в честь достойной красоты,
и был ли совершенен их кумир.
Какие больше славились черты ?
Но думаю, античные умы
судили снисходительней, чем мы.


Шекспир Сонет 60

Как волны мчат у мыса на каменья,
где каждая погибнет в свой черёд,
так друг за другом следуют мгновенья.
В извечной смене всё бежит вперёд.

Дитя, родившись, - в бодром устремленье,
пока до зрелых лет не доживёт.
Но тут-то Время, вместо поощренья,
смиряет все дожди своих щедрот.

Оно питается взращённым урожаем
и расправляется с природною красой.
Всё то, что мы при жизни обожаем,
должно быть срублено её косой.
Одним стихам неограничены лета,
и только в них бессмертна красота.






Cонеты Шекспира 61 -75

Шекспир Сонет 61

Скажи, не с твоего ли изволенья
теперь ночами мучусь я без сна,
обманутый с твоею схожей тенью,
что в сумраке всечасно мне видна ?

Не ты ли выдал духу порученье,
чтоб в слежке им была уличена
моя любовь к безделью вкупе с ленью ?
К чему ревнуешь ? В чём моя вина ?

Нет. От любви к тебе моё волненье.
Твоя любовь ко мне не так сильна.
Тревожась о тебе лишь в отдаленье,
я - стражник твой в любые времена.
Я вечно грежу о тебе ночами,
когда ты где-то бодрствуешь с друзьями.

Шекспир Сонет 62

Как эгоист я вижу всё неверно.
Мной безраздельно правит гадкий грех,
и снадобия нет от этой скверны -
она и в сердце вкралась без помех.

Мне кажется - я выгляжу примерно,
что славен я и благородней всех,
что всюду, от подмостков до таверны,
меня всегда обязан ждать успех.

Но в зеркале - не то изображенье:
потаскан, да в морщинах, да в летах.
И в душу проникает отвращенье:
любить такого - просто божий страх.
Не я, а ты - достоин обожанья.
Я юн в сени такого обаянья.

Шекспир Сонет 63

Встречая время, чей лихой приход
и другу повредит, как мне вредило, -
и сеть морщин весь лоб пересечёт,
и в стынущей крови не будет пыла;

и молодость к закату добредёт,
как в небесах любимое светило;
и потускнеет, будто небосвод,
вся прелесть, что до этого царила, -

я строю основательный оплот,
чтоб остудить губительную ярость
и встретить нож, с которым к нам грядёт
седая сокрушительная старость:
друг будет вечно юн в моих стихах,
и красота не обратится в прах.

Шекспир Сонет 64

Длань времени всё губит неустанно:
ни крепостей, ни бронз не бережёт.
Всё, чем гордимся, тает постоянно.
Всё созданное рушится и мрёт.

Могучий океан, разинув рот,
без устали терзает сушу рьяно,
и суша неизменно восстаёт,
сражаясь с лютой силой океана.

Передо мной всегда калейдоскоп:
тот победил, другому очень туго.
Мне страшно, что какой-нибудь потоп
меня оставит под конец без друга.
Смертельный страх: имея изумруд,
дрожать и вечно ждать, что украдут.

Шекспир Сонет 65

Раз бронза, камень, грунт Земли и море
не могут пересилить гневный Рок,
как может красота, с судьбой повздоря,
в борении продлить свой бренный срок ?

Она нежна и беззащитна в споре,
она слаба, как тонкий стебелёк.
Когда стихии бесятся в задоре,
так скалы измельчаются в песок !

Тяжёлый поиск ! Где, в каких потьмах
укрыть ценнейшую из всех жемчужин,
чтоб врeмя не сгубило в закромах
твою красу ? Чудесный выход нужен !
Пусть снизойдёт святая Благодать,
позволив этим строчкам просиять !

Шекспир. Сонет 66

Я мучаюсь, мне хочется покоя.
Не в силах видеть чести в нищете,
и в золоте ничтожество пустое,
и подлость на бесстыдной высоте,

и верность в роли жалкого изгоя,
и девственность на гибельной черте,
и красоту, задушенную тьмою,
и силу, зря пропавшую в тщете.

и хор искусств, замолкший и подмятый,
и злость невежд, которым дали власть,
и правду в роли дуры простоватой,
и скверну, разевающую пасть.

Я мучаюсь, как от смертельной травли.
Но на кого ж мою любовь оставлю ?

Шекспир Сонет 67

Зачем гнездится рядом с ним порок,
бахвалясь, что они в единой связке ?
Ему - ущерб, и лишь бесчестью - прок,
когда он следует плохой подсказке.

Зачем ему менять румянец щёк
на всяческие мертвенные краски ?
Он внешне - будто розовый цветок.
К чему ему обманчивые маски ?

Природа перестала украшать:
дурная полоса. Природа обеднела.
Его горячий пыл - та благодать,
что может ей помочь исправить дело.
Бледна природа нынче и пуста -
лишь в нём её былая красота.

Шекспир Сонет 68

Друг верен наставленьям прежних дней,
чтоб красота цвела, пока жила.
Умельцы не работали над ней,
чтоб обмануть глаза и зеркала.

Когда-то люди были поскромней,
и даже полысевшие до тла
волос, ни золотых, ни потемней,
себе не брали с мёртвого чела.

Друг блещет лишь живою красотой,
не молодясь за счёт чужой весны.
Он дорожит достойной простотой,
и все его намеренья ясны.
Он был бы образцом в былые годы.
Таких, как он, хранит сама Природа.

Шекспир Сонет 69

Всё то, что у тебя как на показ,
повсюду вызывает восхищенье;
хоть есть враги, так и у них подчас
ты тоже получаешь одобренье.

Но это лишь за внешность каждый раз,
а те что глянут глубже - в изумленье,
узнавши то, чего не видит глаз.
И слышатся уже другие мненья.

Узнав о том, как часто ты не прав,
смущаюрся порой и доброхоты.
В твоём цветенье - запах сорных трав.
В твоих поступках - промахов без счёта.
Ты слишком многим растворил свой сад,
в нём тропки проходимцами смердят.

Шекспир Сонет 70

Не диво, что язвят со всех сторон.
Пускай чернят. Всё это - суета.
Лазурь небес всегда полна ворон.
Неодарённых бесит красота.

Ты твёрд перед соблазнами времён.
Ты всякой наглой черни - не чета.
Но самый нежный молодой бутон
влечёт червей, чья совесть нечиста.

Ты выдержал немало передряг,
и не боялся вражеских мечей.
Ты вышел целым после всех атак,
но не смирил завистливых речей.
Когда б злословье стихло наконец,
ты мог бы стать владыкой всех сердец.

Шекспир Сонет 71

Не долго плачь. В рыданьях проку нет.
Чуть-чуть взгрустни во время похорон
о том, что я оставил мерзкий свет,
уйдя к червям под колокольный звон.

И если прочитаешь мой сонет,
пожалуйста, сдержи сердечный стон.
Я не хочу туманить ясный цвет
прекрасных глаз, в которые влюблён.

А много после, вспомнив о стихах,
когда уже сгнию, в иные дни,
забудь, кто написал, но как мой прах,
с ним вместе, и любовь похорони.
Но, загрустив, не выдавай тоски,
не то услышишь только лишь смешки.

Варианты двух последних строк:

Когда умру, скрывай тоску от всех,
чтоб не звучал чужой злорадный смех.

Не обнажай, рассудку вопреки,
на радость сплетникам, своей тоски.

Когда умру, не побуждай слезами
недобрый свет злорадствовать над нами.

Шекспир   Сонет 72

Пусть не пытают, чем я был хорош,
чем ценен был в трудах и на досуге,
насколько был умён и как пригож.
Вопросами замучат до натуги.

Прошу, когда умру, придумай ложь,
чтоб поневоле говорить о друге.
Надеюсь, что ты сам изобретёшь
мои неведомые мне заслуги.

Я не хочу тебя оставить в западне.
Тебе от нашей дружбы чести мало.
Скорей забудь свою любовь ко мне.
Хочу, чтоб ложь тебя не запятнала.
Стыжусь всего, что я поведал свету.
Ты слишком добр к никчемному поэту !

Шекспир Сонет 73

Я в той поре, когда лысеет сад;
на тряских сучьях редок жёлтый лист.
Подует ветер - ветви задрожат,
и там уже не слышен птичий свист.

Предчувствую свой горестный закат.
Мой невесёлый вечер неказист,
и ночь готова ослепить мой взгляд.
Она - как смерть. Предсмертный воздух мглист.

Во мне ещё мерцание огней -
как в юности, в золе её костров.
Я проживу уже не много дней -
покуда не сгорит остаток дров.
Терять любовь - что может быть больней ?
Зато в тебе она теперь сильней.

Шекспир Сонет 74

Не унывай ! Что ж ! Пусть меня в острог
отправит Смерть, навеки сделав тенью !
Пускай меня ни выкуп, ни залог
не выручат уже из заточенья.

Пускай сгноит мой прах нещадный рок,
но дух мой не замрёт ни на мгновенье.
Моя любовь летит к тебе из строк
написанного мной стихотворенья.

К чему жалеть простой несчастный тлен,
что понакосит мерзкая старуха ?
Куда весомей ляжет на безмен
незыблемость нетлеющего духа.
Любовь ценней всего, что есть в судьбе.
Она - в строках, оставленных тебе.

Шекспир Сонет 75

Ты дорог мне. Ты с хлебом наравне,
желаннее, чем дождь иссохшим грядам.
Я сам с собой всегда живу в войне,
как скряга со своим бесценным кладом.

То горд, чем я богат, то страшно мне,
что ты не всюду под моим приглядом.
То радуюсь с тобой наедине,
то хочется блеснуть с тобою рядом.

Порою я пресыщен созерцаньем,
а вскоре снова в жажде увидать.
Ты стал моим единственным желаньем,
и лишь в тебе вся жизнь и благодать.
То чахну, то пирую без препон.
То всех богаче, то всего лишён.

Леон Дьеркс Казуарины др.

Леон Дьеркс Казуарины
(Перевод с французского).

Посвящено Теодору Де Банвилю.

Где склон большой горы венчается туманом, -
ущелья с двух сторон. В них эхо из долин.
Там воздух разогрет. Там пахнет духом пряным
всегда зелёный Лес чудных Казуарин.
То странный Лес, чей шум подобен шуму моря.
В нём круто вознеслись упрямые стволы,
болезненно стеня - как будто в вечном горе.
Стенанья их мрачны, тревожны и не злы.
Пространство меж стволов от теней - словно в сетке.
Все рыжи и дрожат в экстазах без причин.
Деревья - как во сне, и скрещивают ветки,
буравя небеса рапирами вершин.
Там бризы без конца нещадно треплют кроны.
Там ветви - вроде волн распущенных волос.
В косматых кронах шум - в ответ морскому стону,
с каким потоки волн бросаются на плёс.
И так же, как вблизи, вдали, на расстояньи
с восхода по закат бежит немолчный звук.
Похожее на гимн певучее дыханье:
рождается, бежит и носится вокруг.
То звонкий, то глухой, шумя, звеня и вторя,
теряясь вдалеке, где холоден туман,
он - будто дальний шум пучины на просторе,
а в тёмный час ревёт и гневный океан.
У бухты на стволах - уродливые сучья.
Там вывешен рядок диковинных снастей:
ловушки, невода и всяческие крючья.
Под ними след кострищ с обломками костей.
Поближе к берегам раскинулись посевы
да блещет океан, штурмуя небосклон.
Людей - не услыхать: ни смеха, ни распева,
лишь вздохи без конца, да ропоты, да стон -
как шум, когда порой всё море ропщет, воя,
заполнивши собой весь воздух до небес.
То одинокий дух в молитвенном настрое.
То горький стон души. Не твой ли голос, Лес ?
Так вечно стонешь ты в болотистой равнине,
в духовном тупике, уйдя в свой тайный мир,
и шлёшь свой аромат, от века и доныне -
для всех людей окрест - в невидимый эфир.
Ребёнку, в чьих мозгах ещё нет места думам,
внушаешь ты, стеня, свои страданья, Лес.
Они звучат всегда, как море, с тем же шумом.
Они полны обид. В них скрыт глубокий стресс.
Немало дней прошло и провалилось в бездну,
где гибнут юный пыл, и радости, и плач,
а сколько очагов вздувалось бесполезно,
а сколько есть в сердцах золы от неудач ?
Как пепел, уж давно течением суровым
схоронен весь полёт былой моей мечты.
Эолов Лес ! Ты был моим родимым кровом.
Я слушал, как ко мне бегут из темноты,
подобные шумам морской волны на пляжах,
дыхание твоё и бесконечный стон.
В тщеславии своём я слышал в тех пассажах
пророческий глагол из будущих времён.
Ты излагал свою глубокую методу.
Я слушал как твой сын, испытывая страх:
я слышал вещий глас подавленной природы.
И сверху, надо мной, в лазурных небесах,
твой шум летел до поднебесных палуб,
до горних рытвин и пылающих стремнин.
Меня наполнил звук бессмертных громких жалоб
вошедших в вечный транс лесных Казуарин.
Я слышал мощный вздох, всё крепнущий в повторе, -
сильней, чем города кричат в лихой тоске,
похожий на шумы встревоженного моря,
что мучат нас и мрут в безвестном далеке...


Leon Dierx   Les Filaos     A Theodore De Banville.

La-bas, au flanc d'un mont couronne par la brume,
Entre deux noirs ravins roulant leurs frais echos,
Sous l'ondulation de l'air chaud qui s'allume
Monte un bois toujours vert de sombres filaos.
Pareil au bruit lointain de la mer sur les sables,
La-bas, dressant d'un jet ses troncs roides et roux,
Cette etrange foret aux douleurs ineffables
Pousse un gemissement lugubre, immense et doux.
La-bas, bien loin d'ici, dans l'epaisseur de l'ombre,
Et tous pris d'un frisson extatique, a jamais,
Ces filaos songeurs croisent leurs nefs sans nombre,
Et dardent vers le ciel leurs flexibles sommets.
Le vent fremit sans cesse a travers leurs branchages,
Et prolonge en glissant sur leurs cheveux froisses,
Pareil au bruit lointain de la mer sur les plages,
Un chant grave et houleux dans les taillis berces.
Des profondeurs du bois, des rampes sur la plaine,
Du matin jusqu'au soir, sans relache, on entend
Sous la ramure frele une sonore haleine,
Qui nait, accourt, s'emplit, se deroule et s'еtend
Sourde ou retentissante, et d'arcade en arcade
Va se perdre aux confins noyes de brouillards froids,
Comme le bruit lointain de la mer dans la rade
S'allonge sous les nuits pleines de longs effrois.
Et derriere les futs pointant leurs greles branches
Au rebord de la gorge ou pendent les mouffias,
Par place, on apercoit, semes de taches blanches,
Sous les nappes de feu qui petillent en bas,
Les champs jaunes et verts descendus aux rivages,
Puis l'ocean qui brille et monte vers le ciel.
Nulle rumeur humaine a ces hauteurs sauvages
N'arrive. Et ce soupir, ce murmure immortel,
Pareil au bruit lointain de la mer sur les cotes,
Epand seul le respect et l'horreur a la fois
Dans l'air religieux des solitudes hautes.
C'est ton ame qui souffre, o foret ! C'est ta voix
Qui gemit sans repos dans ces mornes savanes.
Et dans l'effarement de ton propre secret,
Exhalant ton arome aux ethers diaphanes,
Sur l'homme, ou sur l'enfant vierge encor de regret,
Sur tous ses vils soucis, sur ses gaites naives,
Tu fais chanter ton reve, o bois ! Et sur son front,
Pareil au bruit lointain de la mer sur les rives,
Plane ton froissement solennel et profond.
Bien des jours sont passes et perdus dans l'abime
Ou tombent tour a tour desir, joie, et sanglot ;
Bien des foyers eteints qu'aucun vent ne ranime,
Gisent ensevelis dans nos coeurs, sous le flot
Sans pitie ni reflux de la cendre fatale ;
Depuis qu'au vol joyeux de mes espoirs j'errais,
O bois Eolien ! Sous ta voute natale,
Seul, ecoutant venir de tes obscurs retraits,
Pareille au bruit lointain de la mer sur les greves,
Ta respiration onduleuse et sans fin.
Dans le severe ennui de nos vanites breves,
Fatidiques chanteurs au douloureux destin,
Vous epanchiez sur moi votre austere pensee ;
Et tu versais en moi, fils craintif et pieux,
Ta grande ame, o nature ! eternelle offensee !
La-bas, bien loin d'ici, dans l'azur, pres des cieux,
Vous bruissez toujours au revers des ravines ;
Et par dela les flots, du fond des jours brulants,
Vous m'emplissez encor de vos plaintes divines,
Filaos chevelus, berces de souffles lents !
Et plus haut que les cris des villes perissables,
J'entends votre soupir immense et continu,
Pareil au bruit lointain de la mer sur les sables,
Qui passe sur ma tete et meurt dans l'inconnu !
"Les Levres Closes", 1867.

Леон Дьеркс   Пропасть
(Перевод с французского).

Фасад у чёрных бездн порою не суров.
Лианы, как ковры, скрывают их ограды.
Гирлянды из плюща увеселяют взгляды.
Там тысячи цветов ярчайших колеров.
Есть пропасть на холме, что мне давно знакома.
К ней быстро приведёт весёлая тропа.
Холм липами порос. Их - целая толпа.
Когда они цветут их запах гонит дрёму.
Листва слегка дрожит, качаясь на весу.
Амурные слова летают, словно пташки, -
то шепчутся в траве купавки и ромашки,
роняя в пропасть сок и свежую росу.
Там ветер, как службист, - при должности, дежурно,
льёт в прорву дух цветов и сыплет жемчуга:
как прах былых надежд, что выдула пурга...

Кто скажет, из какой в куски разбитой урны ?
И что там за река, под толщею земли,
что соберёт в поток рассеянные дозы,
и аромат и все процеженные слёзы ?

А утром все они окажутся вдали.
Я ж утром замирал, был в полном упоенье.
В качавшихся цветах пленяла красота:
сплетались стебельки, мешались все цвета.
Я рад был видеть жизнь в восторженном биенье.
Там не было шумов, как в обжитых местах.
Там в тайном уголке, в тенистом закоулке,
и мысль моя спала в течение прогулки,
пока над головой летали стайки птах.
Лучи сквозь редь листвы струились, как алмазы,
а в пропасти вода чернела, как эмаль.
Казалось, что внизу видна ночная даль -
вся в звёздах ! Так что я смотрел в два неба сразу.
Отдушина в земле казалась глубока.
Я вздумал учинить невинную потеху:
и бросил камни вниз - хотел услышать эхо.
В ответ не услыхал, ни эха, ни шлепка.
Ушли в небытиё - в широкую воронку,
в студёный страх, в отчаянную ночь...
Меня пробрала дрожь, и я помчался прочь,
как духом похорон подхлёстнутый вдогонку.

Leon Dierx   Le Gouffre

Il est des gouffres noirs dont les bords sont charmants.
La liane a l'entour qui tapisse la lande
Se balance aux parois et s'enroule en guirlande.
Fleuri d'une couronne aux mille chatoiments,
Je sais un gouffre noir sur la verte colline.
Des arbres de senteur l'ombragent en entier,
Et l'on y vient joyeux par le plus gai sentier.
Parfois un souffle frais et qui caresse incline
Le feuillage agite d'un rapide frisson,
Et sous un vol epars d'amoureuses paroles
Penchant les cloches d'or et les blanches corolles,
Verse a l'abime, ainsi qu'un fidele echanson,
Avec l'esprit des fleurs les gouttes de rosee.
Dans ce sinistre puits, o perles ! o parfums !
Comme des espoirs morts ou des reves defunts,
Pour qui donc tombez-vous ? De quelle urne brisee ?
De quel fleuve divin grossissez-vous le cours ?

Qui vous recueillera pour la source epuree,
Vous inutile encens, larme toujours filtree ?

Un matin, - qu'ils sont loin deja, ces temps trop courts ! -
Un matin, j'admirais, l'ame neuve et ravie,
Tout cet enchantement de verdure et de fleurs
Suspendu sur le vide et melant leurs couleurs.
Je m'enivrais de joie et d'arome et de vie.
Hors des bruits de la plaine et du banal regard,
Je laissais ma pensee indolente et distraite,
Sur les recoins ombreux de la douce retraite,
Avec les oisillons voltiger au hasard.
Le soleil a travers les branches pacifiques
Criblait de diamants ces emaux sur ce noir ;
Si bien que l'on eut dit sous la terre entrevoir
L'autre image du ciel dans les nuits magnifiques.
Et pour sonder le creux du soupirail profond,
Pour reveiller l'echo qui dormait sous ces plantes,
J'y fis tomber caillou, pierre et roches branlantes ;
Mais comme au neant meme en qui rien ne repond,
Tout s'abimait. Nul bruit ne monta des tenebres.
Un horrible frisson de paleur et de froid
M'envahit tout a coup. Et je m'enfuis tout droit,
Soufflete par le vent des mysteres funebres.
"Les Levres Clos", 1867.

Леон Дьеркс Переживший
(Перевод с французского).

Я вышел из чащоб обратно в жизнь. Из снов -
тех тюрем, где и плач, и все бои - без слов.
Закат. Лазурь небес заметно побледнела.
Вдруг вздох в тиши. Лишь вздох, раздавшийся несмело.
Он смолк, но я в груди почувствовал толчок.
Светило скрылось прочь. Вокруг меня - молчок.
Сгустилась тень. Пора в неблизкую дорогу.
А тут и ночь спешит и мне грозит престрого.

Но вдруг тот самый вздох послышался опять.
Я дрогнул. Был бы рад скорей его прогнать.
Увы, куда ? И сам вздохнул всей грудью.
Был слышен лишь мой шаг. Безмолвие. Безлюдье.
Тот вздох был очень слаб, был нежен. Всё же лес
его не заглушал. Вздох сам потом исчез,
как умер вдруг во мне. Кто ж страждет ? Кем обижен ?...
В полях всё длится труд. Огни в окошках хижин...

Вздох был похож на мах, на чей-то быстрый лёт.
Как много всюду тайн ! Кто ж все их разберёт ?

"Не ты ли, старина, могучий кипарис ?
Ты прянул в облака. Ты гордо смотришь вниз.
И я хотел бы ввысь, расставив паруса,
мечтая улететь повыше в небеса.
Дрожу душой, как ты !" Вдруг снова вздох в молчанье.
Ищу в том вздохе смысл, а в нём - благоуханье.
Но знаю ж я, что мысль - не то что аромат.
Всё движется, живёт. Объекты мельтешат.
Не гибнут нипочём, толкутся куролеся.
Рождают массу пар и образуют смеси.
И всюду страсти. Страсть - всегда исходный грунт,
будь то ничтожный сдвиг, будь то сердечный бунт.
И вот уже Закат угас в седой дали.
Венера в небесах, любимица Земли.

Печален был тот вздох и лёгок, как пушок.
Что значил он ? Лишь я его учуять мог.
Вдруг понял: то мечта пожить на свете снова...
Кладбищенский мороз объял меня сурово.
Вздох медленно, с трудом, направился ко мне,
усталый свыше сил, - был где-то в глубине,
прощался, как мертвец. Ни звука из гортани.
Лишь призраки вокруг, в сгустившемся тумане.
Шагаю в их толпе. Мне мысли морщат лоб.
Неужто он пришёл ко мне, покинув гроб ?
В нём память злых обид ? Он ищет утешенья ?
Не весть ли он несёт ? И я дрожу в смятенье.
Не ту ль, которой жду ? Все боли прошлых лет
давно уже прошли. Не ждать ли новых бед ?

Сомнения в душе. Век пряток по кулисам.
А жизнь всегда текла под мрачным кипарисом.
Он здесь - страшней, чем ночь, сгоняющая день.
Над нами с юных лет пугающая тень.

Ах, этот вздох ! Зелёные ладони !
Закройте мне глоза, ни слова не долдоня -
под этот вздох в сени своих густых теней.
Там плоть моя лежит в объятиях корней.
Во мне их острия. Ты пробуждён их силой,
мой вздох. Ты узнан мной - мой вздох из толщи стылой !
То запах юных лет - нежнейшая мечта,
подруга, что в гробу прекрепко заперта.
О первая любовь ! Ты спишь, не смежив веки.
Будь в сердце у меня ! Живи во мне вовеки !

Leon Dierx    Le Survivant

Je sors des bois. Je rentre en ma vie. O prisons
De nos songes ! Combats ou pleurs que nous taisons !
Le jour tombe. Le bleu du ciel palit. C'est l'heure
Tranquille. - Un souffle ; un seul. - Souffle etrange ! - Il m'effleure
Et s'eteint. - Je soupire et pense a lui. C'etait
Un toucher ! - Le soleil s'engouffre. Tout se tait.
L'ombre augmente. La route est longue ; la nuit, proche.
Elle arrive. Elle monte en nous, comme un reproche.

Il venait de tres loin, ce souffle ! J'en fremis.
Il semblait expirer en moi. Je l'ai transmis ;
Ou donc ? Vers qui ? - Mon coeur bat avec violence.
Je n'entends que mes pas. - Quel desert ! Quel silence !
Ce souffle etait si faible ! Et si doux ! - La foret
Ne l'a point arrete pourtant. Il se mourait.
C'est en moi qu'il est mort. Vivait-il ? - Des lumieres
S'allument. - Durs travaux des champs ! Pauvres chaumieres !

- Ce souffle ! On aurait dit une aile ; un etre errant !
Il est tant de secrets ! Helas ! Qui les comprend ?

Peut-etre toi ! Vieil arbre immobile ! Murmure !
Enseigne-moi ! Notre ame est une autre ramure.
Elle flotte. Elle s'ouvre, immense, a la merci
De vents mysterieux. Tout entiere elle aussi
Vibre parfois. Des mots obscurs l'ont traversee !
Ce souffle en etait plein. - Qui dit qu'une pensee
N'est pas comme un parfum : un corps aerien ?
Tout voyage. Tout vit. Tout se transforme. Rien
Ne perit. Tout renait. Tout souffre. Tout se mele.
Et tout cherche ailleurs. Quoi ? L'anxiete jumelle,
Sans doute ; en vos fumiers, desirs ! En votre exil,
Regrets ! Au plus profond des coeurs ; au plus subtil
Des choses. - Le couchant a l'infini recule.
Une etoile ! Venus ! Qui passe au crepuscule !

- Il etait triste autant, ce souffle ! Et si leger !
Qu'apportait-il ? - Moi seul l'ai senti voltiger.
J'en suis sur : il voulait depuis longtemps renaitre.
Est-ce en quelqu'un ? - Le froid de la mort me penetre.
C'etait comme un dernier effort vers moi ; si lent !
Si las ! Comme un supreme effluve s'exhalant.
Comme un adieu reste muet ; comme une haleine ;
Comme une voix defunte ! - Oh ! La brume ! Elle est pleine
De fantomes. Je marche a travers eux. Qui sait ?
S'il s'etait echappe d'une tombe ! Il poussait
Un souvenir de plainte ; un rappel de caresse ;
Quelque message au but. - Je frissonne. Serait-ce
L'envoi que j'ai longtemps espere ? -nos douleurs
S'apaisent. Puis les jours nouveaux portent les leurs.

L'on doute. L'on oublie. - Est-ce possible ? On croit
Oublier ! Mais en nous le cypres plante croit.
Il est la ; bien plus haut que la nuit ! Sur les fastes
De ma vie il s'etend toujours. Ombres nefastes !

Un souffle ; et je vous sens immortelles ! Couvrez
Mes yeux, palmes sans fin ! Lourds rameaux enivres
De ce souffle ! C'est vous qu'il cherchait. - Le ciel brille ;
Vainement ! - Dans ma chair fouille, racine ! Vrille
Aux cent pointes ! C'est toi qu'il reveille ; et venu
De la-bas ! - Mon soupir ? Qu'avais-je reconnu ?
Cette odeur d'autrefois ! Cette tendresse amie ? ...
Etait-ce un reve en peine ? Un reve d'endormie ?
Le reve d'abandon d'une poussiere ? - Oh ! Oui,
Dors en moi ! Reve en moi ! Jeune amour enfoui !
"Les Levres Closes", 1867.

Леон Дьеркс Портреты (Les Ecussons)
(Перевод с французского)

В глазах Клоринды блеск - холодный блеск меча.
Её прегордый нрав ей служит цитаделью.
Глядит грозней судьи и злее палача.
Она не любит слов, и, кровь разгоряча,
без устали разит, избрав кого-то целью.

У Джейн глаза глядят из узких амбразур,
как в крепости, где в них гнездятся кулеврины.
Когда в ней вспыхнет страсть, она глядит вприщур -
вдруг вспышкой и дымком сменяется ажур,
и две сквозных дыры украсят грудь мужчины.

Алисин алчный взор червонцами блестит,
но дух ей веселят не блещущие бляшки.
Ей больше ценен вес монеток, а не вид.
Она не сводит глаз и пристально следит,
как дрыгают в весах нагруженные чашки.

Эрминин бледный взор лучит неясный свет,
как будто сквозь витраж огонь свечей струится.
На свой вопрос кюре желает знать в ответ
про давешний обет и умерший секрет,
который унесла внезапная гробница.

У Юлии глаза - с неровным огоньком.
Они - как фонари, что спрятал в кронах кто-то
вблизи от кабака, где пьянствуют тайком.
В них тот закатный свет, прикрытый тростником,
что тонет посреди опасного болота.

Елена ! Ты сама - как самый чистый свет.
Глаза тебе даны как зоркая охрана:
два сына белизны, которой чище нет.
В невинности твоих чарующих бесед
они - как два щита, что светят осиянно !

Leon Dierx  Les Ecussons

Clorinde a des yeux clairs et froids comme l’acier,,
Qu’indignent les aveux, qu’allument les mains jointes.
Elle habite l’orgueil comme un donjon princier ;
Et son regard, pareil au fer d’un justicier,
Sait plus loin dans les coeurs enfoncer mille pointes.

Jane a les yeux profonds, obscurs comme les trous
Que sur les hauts remparts braquent les coulevrines.
Quand, lourds de voluptes, ils se fixent sur nous,
Entre leurs cils serres flotte un nuage roux,
Et deux vides brulants restent dans nos poitrines.

Alice a dans les yeux l’eclat des pieces d’or,
Et ce n’est point au coeur que sondent leurs silences.
Ils semblent soupeser quelque secret tresor,
Et sans cesse inquiets, ils oscillent encor
Comme font les plateaux des parfaites balances.

Les yeux pales d’Hermine ont les vagues clartes
Des cierges dans le jour que le vitrail decalque.
Confesseurs des desirs benoitement quetes,
Ils leur versent le deuil et les lividites
Des lampes que l’on range autour d’un catafalque.

Les yeux de Julia sont les feux incertains
Des lanternes qu’on cache entre d’epais feuillages,
Sur le seuil d’une auberge aux buveurs clandestins,
Ou ressemblent encore a ces soleils eteints
Embourbes dans les joncs des fievreux marecages.

Mais, Helene ! tes yeux sont comme deux gardiens,
De toi-meme ignores, fils des blancheurs premieres.
Innocence ! o candeur des chastes entretiens !
Quels yeux deja ternis pourraient percer les tiens,
Ces deux grands boucliers faits de pures lumieres !


Cонеты Шекспира 76 - 90

Шекспир Сонет 76

Мой стих не новизною знаменит.
В нём нет великолепных украшений.
Так не подправить ли неяркий вид
при помощи искусных ухищрений ?

Нет ! Стих мой будет скроен и пошит
без модных слов, без вычурных сравнений.
Зато кем писан и о чём твердит,
ни в ком не станет никаких сомнений.

Любимый ! Я пишу лишь о тебе.
В моих стихах единственная тема.
Как ты - один лишь свет в моей судьбе,
так у стихов всегда одна система.
Как солнце - сразу ново и старо,
так неизменно и моё перо.

Шекспир Сонет 77

Часы покажут убывание минут,
а зеркало - что старятся все лица.
Увидишь, как морщины побегут,
напомнивши тебе про зёв гробницы.

По тени на часах прочтёшь маршрут,
которым время в вечность устремится.
Пиши об этом. Не сочти за труд.
Блокнот обязан сохранить страницы.

В нём всё, что помнишь, обретёт приют.
Душа твоя должна там отразиться.
Там мысли для себя жилище обретут,
чтоб ты потом там черпал, как в кринице.
Часы да зеркало должны помочь,
чтоб было всё записано точь-в-точь.

Шекспир Сонет 78

Мне век не оплатить твоих щедрот
и доброй дружбы, ободрявшей воспаренья;
а нынче чуть не каждый виршеплёт
взыскует твоего расположенья.

Ты глянешь - безголосый запоёт,
заполучив способность песнопенья;
взмахнёшь - бескрылый ринется в полёт
и в бесталанном вспыхнет вдохновенье.

Как многим ты добавил красоты !
А мне ты дал любовь и пламень чувства.
Довёл меня до горней высоты.
Из ничего создал моё искусство.
Ты, вместо Музы, опекал мой рост
и от земли приблизил к сонму звёзд.

Шекспир Сонет 79

Когда-то ты внушал мне вдохновенье,
и я писал добротные стихи,
а нынче стал другой твоею тенью.
И новые мои стихи плохи.

Ты заслужил, учтя мои грехи,
дружка получше и его почтенья.
Что ж ! Новый друг не пишет чепухи:
он всё твоё берёт без дозволенья.

Он платит долг фальшивою монетой -
всё-всё себе присвоив в похвальбе:
от добродетели, тобой воспетой,
до красоты, присущей лишь тебе.
Не стоит воздавать ему хвалений
за пук ворованных стихотворений.

Шекспир Сонет 80

Я знаю, кем ты искренне воспет,
что то за славный и прекрасный дух.
Чему ж дивиться, что отваги нет
добавить к этому хоть что-то вслух ?

Твоею прелестью пленён весь свет
и к добродетелям твоим не глух.
Их - океан, где должен плыть корвет,
а я - в лодчёнке, лёгкой, словно пух.

Пытаюсь не погибнуть в глубине.
Держусь с твоею помощью в волнах.
Крушение грозит лишь только мне.
Корвет могуч. Ему не страшен крах.
Пускай плывёт ! Господь благослови !
Мне жалко только гибнущей любви.

Шекспир Сонет 81

Мне ль схоронить тебя назначит рок,
иль сам до этого рассыплюсь в прах,
но смерть не уничтожит звонких строк,
где ты восславлен в дружеских стихах.

Я лягу вдалеке от всех дорог,
зарытый и затерянный в веках,
а ты - бессмертен на безбрежный срок.
Ты будешь вечно жив в людских глазах.

Тебе я вечный памятник воздвиг.
Ты будешь выше смертных вознесён,
и сможет о тебе узнать из книг
и тот, кто будет после нас рождён.
Ты будешь вечен. Верное стило
тебя к вершинам славы возвело.

Шекспир Сонет 82.

В брак с Музою моей ты не вступал,
так принимай любые посвященья,
исполненные всяческих похвал,
чем пышут все чужие сочиненья.

Я ж возводил тебя на пьедестал
с восторгом, уступающим в сравненье.
Мечтая приукрасить мадригал,
хочу вложить побольше вдохновенья.

Прошу: чужой риторике не верь.
Она и неуклюжа и фальшива.
Лишь у меня увидишь ты теперь
правдивый образ, вылепленный живо.
Чужая ж лесть - не фимиам, а дым -
пригодна лишь больным да испитым.

Шекспир Сонет 83

В тебе ко всем прикрасам нет доверья -
и в твой портрет я их не добавлял.
Я думаю - их любят подмастерья.
Поэт-мастак у лести - не вассал.

Прекрасное не любит лицемерья.
Что истинно - не требует похвал.
Я не люблю, когда слащавы перья
и нынешним певцам не подражал.

Я вижу в лаконичности заслугу,
хотя её не одобряешь ты.
Моё молчанье - не в ущерб для друга,
а лживый штрих - лишь смерть для красоты.
Свет жизни в каждом из твоих очей -
живей стихов хоть пары рифмачей.

Шекспир Сонет 84.

Скажи, удастся ли тебе прочесть
достойней и точней определенье:
"Лишь ты один таков, каков ты есть !" ? -
Никто и впрямь нейдёт с тобой в сравненье.

В стихах тебе не требуется лесть
и чересчур слащавые хваленья.
Кто скажет истину - тому и честь.
А правда - и тебе не в умаленье.

Ты ценен тем, что создано природой.
Она дарит нас высшей красотой,
а не погоня за крикливой модой,
не увлеченье пошлою тщетой.
Так, если кто-то славит слишком страстно,
не увлекайся этим понапрасну.

Шекспир Сонет 85.

Сегодня милой Музе невдомёк,
как ей включиться в хор для песнопенья.
Все прочие оттачивают слог
и пишут перьями изящные хваленья.

Я ж думаю, верчу пустой листок
и, слушая чудесные творенья,
кричу: "Аминь !" - как серенький дьячок,
в котором нет ни знанья, ни уменья.

Внимаю звонким гимнам и молве,
с которыми я внутренне согласен,
но в мыслях, что роятся в голове,
ты вдвое лучше и втройне прекрасен.
Цени других за пышность их стихов,
меня ж - за верность, что дороже слов.

Шекспир Сонет 86.

Не Чэпмен ли, когда раздул ветрило
и пел тебе - усладе из услад, -
стал бурей, что мозги мои убила,
и все стихи, как в склепе там молчат ?

Его ли дух, как хочет злая сила,
стал для меня страшней любых осад:
язык присох, да голову затмило ?
Нет ! Ад молчал. Поэт не виноват.

Поэт с подсказчиком, будь им в охотку,
какую бы ни выдумали гнусь,
никак бы не могли заткнуть мне глотку.
Я ни врагов, ни козней не боюсь.
Но вот он стал писать твои портреты -
так я - увы ! - остался без сюжета.

Шекспир Сонет 87

Расстанемся ! Ты - слишком ценный клад !
Себе узнал ты цену, без сомненья.
Мои права дешевле во сто крат.
Истёк весь срок патента на владенье.

Я был с ним незаслуженно богат.
Ты должен получить освобожденье.
И как тобой владеть, раз ты не рад ?
Ты знаешь сам: я против принужденья.

Ты мало ведал о себе самом.
Дал мне права, меня почти не зная.
Теперь ты в полном знанье и с умом,
и ждёт тебя судьба совсем иная.
Я жил с тобой - как в радужной мечте,
жил будто Царь, очнулся в пустоте.

Шекспир Сонет 88.

Когда, своим презрением обдав,
ты выставишь меня на поруганье,
я не скажу всердцах, что ты неправ,
смолчу, что ты нарушил обещанье.

Ведь мне известен суетный мой нрав.
Я сам себя подвергну бичеванью,
и ты, меня унизив и прогнав,
во всех глазах получишь пониманье.

Что ж, мне на пользу будет мой позор:
я жертвую собой на благо другу,
и поступлю себе ж наперекор,
лишь только б то пошло тебе в заслугу.
Тебе я верен. Преданность велит
не помнить никаких твоих обид.

Шекспир Сонет 89.

Ты вправе отыскать во мне порок
и прекратить за это наши встречи.
Чтоб выглядел правдивым твой упрёк,
я сам себя тотчас же искалечу.

Решив расстаться - не ищи предлог.
Я сам взвалю вину себе на плечи.
Ты скажешь обо мне, что колченог, -
так захромаю, не противореча.

Не стану посещать привычных мест.
Не назову тебя ни в коем разе,
чтоб больше никогда никто окрест
не мог узнать о нашей прошлой связи.
Не радуюсь, и сам себе постыл.
Казню себя, раз я тебе не мил.

Шекспир Сонет 90

Раз так, скорей уйди ! Я не заплачу.
Весь мир сейчас противник мой во всём,
со злой моей Фортуною впридачу.
Не оставляй разлуку на потом.

Когда ж я одолею незадачу,
так ссоры не забуду нипочём.
Её уж не загладишь, и тем паче
каким-нибудь одним слезливым днём.

Решил расстаться - стало быть, приспело.
Уж если размахнулся, так и бей !
Все беды, что приходят то и дело,
в сравненье с этой, кажутся слабей.
В сравненье с тем, как нынче мы повздорим,
любое горе будет уж не горем.

Cонеты Шекспира 91 - 106

Шекспир Cонет 91

Кто родом горд, а кто – самим собой.
Тот – при богатстве, тот – с умом и силой.
Кто чванится, одевшись с похвальбой,
кто ловчей птицей, сворой и кобылой.

один перед другим наперебой,
и каждый - при утехе белокрылой.
Страстей – не счесть. Моя – властней любой
И не оставит даже за могилой.

Твоя любовь – важней родни и власти,
дороже золота и ярче всех прикрас,
милей охоты с птицей на запястье.
Любовью горд и счастлив я сейчас.
Одна беда. Ты можешь в одночасье
Разбить всё это нынешнее счастье.

Шекспир Сонет 92.

Не представляю худшего вреда...
Ты не уйдёшь. Ты мой, пока я тут.
Разлюбишь - я исчезну без следа.
Не будь неверен, будто баламут.

Погибель - величайшая беда,
меня ж легко и меньшие сомнут.
Я лучшего достоин, чем всегда
страдать и сохнуть от твоих причуд.

Прошу, не будь жестоким, изменив.
Ты держишь жизнь мою в руках, как нить.
Я только лишь твоей любовью жив
и жизнь закончу, не устав любить.
Как часто даже в лучшем есть порок !
Ты мне солжёшь, а мне и невдомёк.

Шекспир Сонет 93

Как рогоносец, я, без подозренья,
обязан верить, будто я любим,
а твой обман принять за подтвержденье.
Со мной ты внешне, а в душе - с другим.

Я вижу перемены в обхожденье,
но след лукавства необнаружим.
В глазах - ни ненависти, ни презренья.
Попробуй, разгляди, что прячет грим !

Твоя душа - всегда за плотной дверцей.
Какая б в ней сейчас ни крылась страсть,
чего б ты в тайне ни держал на сердце, -
в твоём лице - одна любовь и сласть.
Ты, словно яблоко в Раю, - лукав.
Твоё обличие скрывает нрав.

Шекспир Сонет 94

Кто в силах ранить, но не взял клинок,
хотя могуч и сам на вид опасен,
кто бьёт в набат, не убоясь тревог,
кто неподатлив на соблазн и ясен,

того нескупо одарит сам Бог.
Любой его поступок - не напрасен.
Чем ни богат, ему и людям - впрок.
Но с этим стилем не любой согласен.

Иной благоухающий цветок
лишь сам собой и для себя прекрасен.
И, если он растёт среди орясин,
от них подцепит не один порок.
Порой сладчайшее, загнив от порчи,
становится любой отравы горьче.

Шекспир Сонет 95.

Беспутствуя, ты всё-таки приятен,
как роза, хоть поблекли лепестки.
Но с имени не смоешь чёрных пятен,
чему виной пороки и грешки.

Твердят, что образ жизни твой отвратен, -
и не придержишь злые языки.
Но раз ты знатен, и красив, и статен,
и хвалят, осужденьям вопреки.

Какие же прекрасные чертоги
нашёл в тебе бесстыднейший разврат !
Грехи в своей великолепной тоге,
как лучшие достоинства блестят.
Но береги всё то, чем ты хорош !
В плохих руках ржавеет даже нож.

Шекспир Сонет 96.

Ты - молод, просто прелесть для эстета.
Пока не минул твой весенний срок,
иной даёт совет дождаться лета,
другой уже клеймит в тебе порок.

Ты - как сверкающий, на зависть свету,
на пальце у царицы перстенёк.
Пусть там лишь страз, заместо самоцвета,
придворной свите это невдомёк.

Надев руно, волк мог бы без отбоя
обманывать барашков и овец.
Тебе ж дано легко пленять собою
немпло простодушнейших сердец.
Остановись ! Я, став твоею тенью,
делю с тобой успех и прегрешенья.

Шекспир Сонет 97.

Разлука наша - лютая зима.
От всех желанных радостей вдали
лишь стужа без тебя вокруг да тьма -
скупой Декабрь в сугробистой пыли.

А между тем набиты закрома,
на деле же недели лета шли,
и осень - будто вдовая кума -
в подоле принесла, собрав с земли,

нерадостный сиротский урожай...
Ни вести от тебя издалека.
В пустых полях не слышен птичий грай,
а запоют - от песен лишь тоска.
И жёлтый лист ложится на холмы
в преддверии действительной зимы.

Шекспир Сонет 98

Весной вокруг царил весёлый дух,
вовлёкший в пляс и мрачного Сатурна,
а для меня и божий свет потух,
хотя и были небеса лазурны.

С тобой в разлуке стал я слеп и глух.
Пусть всё цвело и радовалось бурно,
мне песни птиц не услаждали слух.
В мозгу все мысли путались сумбурно.

Ни лилии, ни алые цветы
мне не могли доставить утешенья,
но всё казалось, будто это ты
часть прелести раздал им во владенье.
Бродя среди цветов в апрельский день,
я виднл в них твою живую тень.

Шекспир Сонет 99

Я говорю фиалке неустанно:
"Как ты могла присвоить аромат
из уст героя моего романа ?
И пурпур твой не иначе как взят
из вен его негаданно-нежданно".

А лилия взяла его наряд:
цвет белых рук, отдав ему румяна.
А волосы его - весь их каскад -
я обнаружил вдруг у майорана.

Три розы застыдились и в опаске.
Не зря же я твержу им в назиданье:
они у милого украли краски
и сверх того его благоуханье.
Я не сыскал ни одного цветка,
чтоб друга не щипнули хоть слегка.

Шекспир Сонет 100

О Муза, где ж ты ? Снизойди с небес.
Приди ко мне. Дари мне вдохновенье.
Не к песням ли питая интерес,
ты тратишь время на пустое пенье ?

Сплетай со мной гирлянды из словес.
Прошу тебя: скорей покончи с ленью.
Давай творить имеющие вес
и полные значенья сочиненья.

Вглядись со мной в лицо моей Любви,
смеясь над тем, чем нас пугает старость.
Мы старости прикажем: "Не язви !"
Мы ей предложим, чтоб смирила ярость.
Заставим время быть нам не в ущерб.
Отнимем у него косу и серп.

Шекспир Сонет 101

О Муза ! Первый долг твой - неустанно
петь славу правде в блеске красоты.
Мой друг - красив и верен правде рьяно.
Заслужишь славу вместе с ним и ты.

Ты скажешь: правде не нужны румяна,
ей люб свой цвет и ей не до тщеты,
а красота - так если без изъяна,
то кисть ей не прибавит чистоты.

Пусть даже так ! Но ты не смей лениться.
Ты петь о нём без устали должна.
Хоть рухнет золочёная гробница,
но песню не заглушат времена.
Пройдут века, нас скроют прах и дым,
но он пребудет вечно молодым.

Шекспир Сонет 102

Любовь всё жарче - лира посмирнела.
Я чувств не выставляю напоказ.
Не тот товар, чтоб хвастать им не в дело
пред множеством чужих ушей и глаз.

Весною я певал, как Филомела
о страсти утром и в полночный час.
Любовь цвела. Душа привольно пела,
а летом лишний жар уже погас -

нет ! Чувства только укрепились даже -
не слабже прежних, радовавших ночь.
Но, если песня всё одна и та же,
очарованье улетает прочь.
Чтоб музыка моя не докучала,
я петь решил пореже, чем сначала.

Шекспир Сонет 103

Увы, мой друг ! Меня подводит Муза.
Хоть и прекрасен избранный сюжет,
и образ вышел косо и кургузо -
натура много лучше, чем портрет,

и толку нет от нашего союза.
Нас выручакт лишь волшебный свет.
Для зеркала искусство - не обуза.
В нём ты таков, что краше в мире нет.

Всё то, что и само собой прекрасно,
не стоит приукрашивать в стихах.
Достаточно отметить беспристрастно,
как ты хорош душою и в делах.
А в зеркале твоё изображенье
куда прекрасней, чем в стихотворенье.

Шекспир Сонет 104

Мой верный друг ! Уже четвёртый год
ты так же молод, свеж и не согбен,
Ты не поблёк от многих непогод,
с тех пор три ярких лета бравших в плен.

Тебя щадил лихой круговорот,
три осени рядивший в жёлтый тлен.
Апрельский дух в июньском зное мрёт,
зато в тебе не видно перемен.

Но красота, как стрелка на часах
бежит украдкой от начальных мет.
Ты внешне так же юн, а в сердце страх,
что зрение не видит бега лет.
И я твержу годам, готовым в путь,
что лета красоты им не вернуть.

Шекспир Сонет 105

Я - не язычник, верящий в болвана.
Моя религия совсем проста.
Мой бог един. Он - мой герой романа.
Он - мой кумир, и он - моя мечта.

Лишь другу буду предан постоянно -
сейчас и впредь - на долгие лета,
и не премину славить неустанно.
В нём верность, красота и доброта.

В моих стихах он - "верен, добр, прекрасен".
Я, как могу, варьирую слова:
"прекрасен, верен, добр", - и чист, и ясен,
всё в рамках одного лишь существа !
Такое мне встречалось только врозь -
и вот в едином образе сошлось.


Шекспир Сонет 106.

Заглядываю в жёлтые листы
старинных книг. Там множество примеров.
В сонетах превозносятся черты
изящных дам и славных кавалеров.

Там нормы образцовой красоты -
от формы рук и губ до их размеров:
им идеально отвечаешь ты
среди толпы всех рыцарей и пэров.

Но прежние хвалебные слова
могли быть только вещим предсказаньем.
Писавшим не хватало мастерства
и встречи с совершеннейшим созданьем.
Но вот он - твой непревзойдённый лик,
и очень жаль, что беден наш язык !



Леон Дьеркс "Фея Амонд" и др.

Леон Дьеркс Фея Амонд

В неведомой стране, в незнаемом конце,
волшебница Амонд живёт в большом дворце,
среди земных богатств, в глубокой древней копи.
Рудник тот вдалеке, хоть, может быть, в Европе.
Взгляд феи в нём скользит по стенам и полам.
Они - из серебра, на зависть королям.
Такой алмазный блеск повсюду там струится,
что ахнула б, войдя туда императрица.
Там пронизает всё сияние лучей,
и всюду зеркала и тысячи свечей.
И в каждом из зеркал, в магическом свеченье,
среди всей красоты, её отображенье,
прекрасное вблизи, в сверкающем свету,
и в длинной череде, бегущей в пустоту.
За феей вслед - сестёр бесчисленная свита.
Вперёд их госпожи дорога им закрыта.
Волшебница идёт торжественным шажком.
Она отрешена - всё мыслит о своём,
про тайну, что была открыта добрым феям...
Идёт из зала в зал, как будто по аллеям,
и в тысячах зеркал уносится вперёд.
Был виден лёгкий шаг, каким она идёт.
И думала она, любуясь перспективой:
то люди-мотыльки проносятся над нивой.
Но вот привстала вдруг, едва-едва дыша.
Казалось, прочь летят и сердце, и душа.
И глянула назад, как будто захотела
проверить: вдруг и впрямь в полёт сорвалось тело.
Очнулась. Сон исчез. Глаза её блестят.
И тут же начала, как ей велел обряд,
напев, который был волшебным заклинаньем.
Он был подсказан ей зовущим подсознаньем.
Текст нужно было спеть - и вон из головы,
чтоб он не стал вверху добычею молвы.
Затем, махнув рукой родным подземным сводам,
она взлетела вверх заветным древним ходом,
и там, скорей избрав себе кратчайший путь,
решила из глуши до города махнуть.
И ночью, наконец, достигла нужной цели -
девчушки, что одна лежала в колыбели.
Так делала всегда. С того и посейчас
у женщин на Земле так много ясных глаз.
Очами заблистав, откинув покрывало,
там фея, вся светясь, ребёнка чаровала.
И были в колдовстве такие мощь и страсть,
что придают глазам сияние и власть.
Вот почему с тех пор, смотря в глаза красавиц,
не всякий раз тотчас найдёшь слова для здравиц:
легко оцепенеть - там свет, лазурь, сапфир,
эфирные дворцы, чудесный дальний мир...

Leon Dierx La Fee Hamonde

Pres du Gange ou du Nil, de la Seine ou du Rhin,
La fee Hamonde habite un palais souterrain
Creuse dans les tresors d’une insondable mine,
Et que leur seul eclat de tout temps illumine.
Le regard de la fee a poli les parois
Qui sont des metaux purs a rendre fous les rois,
Des feux cristallises tels que reine ou tzarine
N’en a jamais pare son front ni sa poitrine,
Et les percant aussi de ses propres clartes,
Rencontre leurs reflets de partout refletes ;
Et, toujours, au milieu des parfaites magies
De miroirs alternes sans fin, les effigies
De toute sa personne adorable lui font,
Aupres d’elle ou tres loin dans un vide sans fond,
Une cour innombrable, et de soeurs coutumieres
Qui n’osent nulle part se mouvoir les premieres.
La fee Hamonde ainsi va d’un pas hesitant,
Comme isolee en l’air splendide, et meditant
Sur un secret jadis transmis aux bons genies.
De salle en salle, et plus vivantes, plus unies,
Ses images qui vont s’alignant par milliers
Retracent tout a coup ses gestes familiers ;
Si bien, qu’il est des jours ou dans les perspectives
D’un peuple aerien aux foules sensitives
Elle s’arrete, et croit, le coeur evanoui,
Que son reve et son corps de fee ensemble ont fui,
Et tourne lentement, pour chercher autour d’elle
L’etre si radieux qui lui sert de modele.
Mais elle se reveille, et tressaille, et sourit ;
Elle reprend, d’apres chaque rite prescrit,
Les incantations qu’a la meme seconde
Son cortege ideal en l’imitant seconde,
Puis, quand elle a rappris les mots sacramentels
Qu’elle oublie a la longue au contact des mortels,
S’evapore a travers la grotte hereditaire.
La fee Hamonde alors remonte sur la terre ;
De meme qu’autrefois, par le chemin plus court,
De village en cite celebre la parcourt ;
Invisible, la nuit, dans les berceaux regarde ;
Et quelquefois l’enfant qui sommeillait sans garde,
Enveloppe d’un songe aux eclats miroitants,
Ouvre tout pleins des yeux qu’elle charme longtemps.
Et c’est pourquoi, malgre tant de ternes spectacles,
Il est au monde encor de brillants receptacles
Ou l’ame qui s’y cache en vain semble ne voir
Que l’eblouissement dont elle a le pouvoir ;
C’est pourquoi parmi nous quelques femmes plus belles,
Pour enseigner la gloire a nos torpeurs rebelles,
Montrent ces grands joyaux, ces palais d’ethers bleus
Si lointains, si peuples, leurs yeux miraculeux.
"Poemes et poesies", 1861.

Леон Дьеркс Сеятель
(Перевод с французского).

Холмы лежат вокруг, все в облачном уборе;
вершины - на свету, как в шапке золотой;
край неба запылал закатной красотой,
и солнце уж плывёт в кроваво-красном море,
как пышный островок под розовой фатой.

Неясные шумы. В них голос, полный гнева.
В долине, средь полей, стоит над бороздой,
работник, что решил под первою звездой,
ловя закатный свет, не прекращать посева.
Над ним полки ворон, грозящие бедой.

Свет солнца, под конец, погас, и всё стемнело,
но сеятель, когда оно ушло в астрал,
по-прежнему бросал, небрежно, как играл,
на ветер, словно пыль, что золотом блестела,
дробь сердца, что взорвал неистовый раскал.

- Душа пошла в разрыв, а мысли помрачнели
над грудами надежд, чей свет уже исчез...
Ты - весь в крови. Мутнеет цвет небес.
Ты славно бушевал, но не добился цели.
О Человек ! Увы ! Как медлен твой прогресс !

Ты вскоре будешь мять бурьян вблизи гробницы,
кроша последний корм мечте, что всё жива.
В полях твоих скорбей ещё растёт трава...
Не бойся, если там ещё грозятся птицы -
не этого должна страшиться голова.

Сыщи в своей груди золу, где тлеет пламя.
Раскрой пошире горсть в остуженных ветрах.
В спокойствии ночи, окутавшей твой шлях,
взгляни на мрачный холм открытыми глазами.
Для сева у тебя есть в сердце только прах.

Leon Dierx Le Semeur

Un large ruban d'or illumine la cime
Des coteaux dont la brume a noye le versant.
L'horizon se dechire, et le soleil descend
Sous les nuages roux qui flottent dans l'abime
Comme un riche archipel sur une mer de sang.

De confuses rumeurs s'eveillent par la plaine,
Et dans son champ, debout aux rebords des sillons,
Travailleur obstine sous les derniers rayons,
Un semeur devant lui lance au loin sa main pleine,
Et chasse des oiseaux les criards tourbillons.

Et l'occident s'ecroule ou l'astre antique eclate,
Et le semeur, frappe d'un long et rouge adieu,
Par grands gestes, au loin, dans un sinistre jeu
Semble jeter au vent la poussiere ecarlate
De son coeur calcine dans sa poitrine en feu.

— Ton ame se dechire ; et voila ta pensee
Qui sombre sous l'amas de tes reves sanglants.
Ceint aussi d'un reflet de pourpre sur les flancs,
Aux dernieres lueurs de ta gloire passee,
Homme ! a travers tes jours tu marches a pas lents.

Tu fouleras bientot l'herbe des sepultures !
Aux becs des vieux espoirs donne un dernier repas ;
Feconde encor le champ des douleurs ; ne crains pas
L'horrible hurlement dans les gerbes futures
Dont tu pressens deja les echos sous tes pas !

Fouille en ton sein la cendre encor chaude et vivace ;
Aux vents froids de la vie ouvre ta large main ;
Et, dans la calme nuit qui couvre ton chemin,
Venge, vers le tombeau tu peux tourner la face,
N'ayant plus rien au coeur pour y semer demain.

Леон Дьеркс In Extremis
(Перевод с французского).

- "Кто он ?" - Ты хочешь знать, известен или нет ?
Я сам не разузнал. К чему нам тот секрет ?
На лбу его никто не написал, как звали.
Нет имени, и нет о том ни в ком печали.
- "А кто его родня ?" - О том гадать не нам.
Он думает о них, как видно по глазам,
но, верно, сам в себя старается вглядеться.
Должно быть, он имел богатое наследство
надежд... О том и на лице упрямое клише.
Немало всяких душ паслось в его душе.
Вот смотрим на него. Его не станет скоро.
Ему уж не понять все наши разговоры.
- "А нет ли у него наследственных примет ?" -
Так их не разглядеть, их просто нет как нет.
- "Где родина его ?" - И спрашивать негоже.
Конкретнее спросить про два убогих ложа,
где жизнь его свилась в единую спираль.
На первом гукал он, с другого двинет в даль...
Отчизна ! Это что ж ? Лужок ? Страна ? Планета ?
Широкая постель ? Тропинка без приметы ?
Кому-то вольный край, обильный и большой,
другому в ссылке жить с убитою душой.
-"А сколько ж лет ему ?" - Лета уже убоги.
Измученный старик, едва таскавший ноги.
А сердце у него, под тягой тяжких лет,
и разум, вместе с ним, постарше, чем скелет.
Боюсь, что ум угас. Всмотрись в глаза: как странно
неясен смутный взгляд, дрожащий постоянно.
На нём сугубый груз тревог и тяжких дум.
Так что ж дряхлей: всё тело или ум ?
А сердце уж вершит последние биенья
в надежде, что близко его успокоенье,
готова и душа, однако же не вдруг...
Пред нами человек, познавший много мук.
И грудь его сейчас в спокойном ожиданье,
когда душа взлетит в мир вечного сиянья.
- "Куда ? В который век, покинув прах и тлен ?" -
Хотел бы ты почить вдали от прочных стен,
когда и по тебе раздастся скорбный стон,
без близких, без друзей во время похорон ?
Ты спросишь у меня, в каком-таком форпосте
тебе построят склеп и на каком погосте ?
Вот ты спросил меня, шутя, - "в который век".
Несчастие старо, но крут его разбег.
Фантазии его всегда разнообразны.
Смотреть на муки жертв - апофеоз соблазна.
В нём прихоть и задор: всегда -сейчас и встарь -
для игр своих в когтях держать живой кубарь...
Пред нами человек, что бился беспрерывно
и вечно умирал, в мученьях и надрывно,
и, наконец, в ночи, он на спину упал,
в лесу, передо рвом, что кто-то прокопал...
Без жалоб, без молитв, почти оцепенелый.
Глаза отворены и смотрят в сумрак белый.
Он бился и иссяк. Уж смерть бежит по венам.
Но прежде чем уйти, расставшись с горьким пленом,
он смотрит, как пред ним проходит вся подряд
его былая жизнь, похожая на ад.
Он выдохнул: "Пусть жизнь всегда текла в тревоге !
Но я мечтал. Я - горд ! И я простил Вас, Боги !"

Leon Dierx In Extremis

Son nom ? — Tu veux savoir s’il fut illustre ou non ?
Eh bien, je ne sais pas ! Que peut te faire un nom !
Personne sur son front n’inscrit le nom qu’il porte !
C’etait un homme, avec un nom. Mais que t’importe ?
— Sa race ? — Laissons la, crois-moi, tous ses aieux !
L’ame de bien des morts tressaillait dans ses yeux ;
Mais la sienne, a coup sur, l’obsedait davantage.
C’etait un homme, avec un tres riche heritage
De desirs obstines dans leur espoir tetu,
D’ames vieilles pesant sur son ame, entends-tu !
Quant a l’autre blason qu’une race confere,
Il ne le montrait pas, et tu n’en as que faire.
— Sa patrie ? — Insense ! Quelle est-elle ici-bas ?
Lequel nous appartient le plus, des deux grabats
Ou la vie ouvre et ferme a son gre sa spirale,
Du premier ou l’on crie, et de l’autre ou l’on rale ?
La patrie ! Est-ce un champ ? Une ile ? Un astre entier ?
Ne dans un large lit, ou ne dans un sentier,
C’etait un homme avec la terre pour patrie,
Ou pour exil ; un homme avec l’ame meurtrie !
— Son age ? — En sauras-tu plus long, si je le dis ?
Ah ! Le vieillard trainant ses membres engourdis,
Souvent, plus que le corps, a le coeur lourd d’annees,
Et l’esprit eperdu sous les heures damnees
Plus encor que le coeur ! Vois ! Cherche son regard,
Et lis, si tu le peux, dans un rayon hagard,
Sous le double fardeau de l’angoisse amassee
Laquelle a plus vieilli, la chair ou la pensee !
Et quand le corps enfin a fait son dernier pas,
Il aspire au repos eternel, mais non pas
L’ame encor preparee aux etreintes futures !
C’etait un homme, avec d’innombrables tortures
Dans la poitrine, et qui se couchait gravement,
Pour mourir, sous un ciel au louche flamboiement.
— Ou donc ? Dans quel pays ? Dans quel siecle ? — Tu railles !
As-tu peur de mourir loin de quatre murailles,
Sans amis, sans parents, sans pleurs, abandonne ?
Et quand ton heure a toi de meme aura sonne,
Me demanderas-tu, reponds, quelle frontiere
Creusera ton sepulcre, et dans quel cimetiere ?
Dans quel siecle, as-tu dit ? Va ! Le malheur est vieux !
Et comme hier, demain, l’invisible envieux,
Toujours multipliant ses noires fantaisies,
Saura fouiller les flancs des victimes choisies.
Tant qu’il lui restera quelque hochet vivant,
Va ! Le malheur toujours sera jeune et savant !
C’etait un homme, avec ses luttes infinies,
Jouet depuis longtemps des lentes agonies,
Et qui, seul, une nuit, sur le dos renverse,
Ralait au coin d’un bois, au bord d’un dur fosse,
Sans priere, sans plainte aussi, les membres roides,
Et les yeux grands ouverts au fond des brumes froides !
Il suffit. Et la mort dans ses veines filtrait.
Mais avant d’expirer, voila que, tout d’un trait,
Il revit devant lui passer l’horrible drame
De ses jours dont l’enfer avait tisse la trame.
Alors il dit : « Soyez demain plus odieux ;
» J’ai le reve et l’orgueil ; je vous pardonne, o dieux ! »
"Poemes et Poesies", 1861.

Леон Дьеркс Владычество
Посвящено другу А.Менгару
(Перевод с французского).

Покоясь на тахте, как чёрная пантера
в тропическом лесу, когда там зной не в меру,
она внесла с собой в отдельный будуар,
сильнейший аромат, сгустивший атмосферу.
На пуфиках, в мечтах, расслабилась чуть-чуть,
но дышит глубоко и выпятила грудь.
Играют томный вальс, сияет освещенье.
Из зала вдалеке ей слышатся смешки,
любовный шепоток, круженья и прыжки,
но на её губах - глубокое презренье.
Танцоры - не по ней. В них пошленький пошиб.
Она - как грозный Сфинкс. Ей надобен Эдип.
В ней ненависть к словам и звукам сладкой лиры.
Она не любит клятв и вздохов при луне.
В ней, как у королев, к любовной воркотне
безжалостный подход капризного кумира.
Взор дивы напряжён. Ей нужно разыскать
кого-нибудь из тех, кто был бы ей подстать.

В молчальниках вокруг - сплошная откровенность:
легко понять слова, что прячет встречный взгляд.
сияние огней, что в ней и там горят,
способно чуть смягчить в красавице надменность.
Но если подойдёт болтливый златоуст,
то рот её закрыт, а взгляд ответный пуст.
Румяное лицо, стыдливая улыбка.
О туфелках её - особенная речь,
те могут и толкнуть, и блёстками завлечь,
а бархатный костюм колышется, как зыбка.
Всё тело у неё окутал аромат.
Наивных простачков духи её пьянят.
Вся в чёрных волосах и нрава боевого.
А юбки иногда заманчиво мелькнут,
чем падких молодцов безудержно влекут,
как зрелище на миг открытого алькова.
В неопытном кругу, заполучив там власть,
она все коготки оттачивает всласть.
Но вот из закутка, из-за большой колонны,
как молния во тьме, пробьётся жаркий взор
и просто поразит, уставившись в упор,
потом застынет вдруг, в тени её, влюблённо.
Она поднимет вслед неторопливый взгляд -
и оторопь толкнёт счастливчика назад.
Скрыв радость и без слов - таков её обычай, -
готовясь утолить дремавшую в ней злость,
изящная, как зверь, и тонкая, как трость,
она идёт к нему, чтоб завладеть добычей.

Leon Dierx — Imperia

A mon ami A.Maingard

Sur le divan, pareille a la noire panthere
Qui se caresse aux feux du soleil tropical,
Dans un fauve rayon enveloppant le bal,
Elle emplit de parfums le boudoir solitaire.
Elle reve affaissee au milieu des coussins ;
Et sa narine s'enfle, et se gonflent ses seins
Au rythme langoureux de la valse lointaine.
Les rires etouffes, les longs chuchotements
Qui voltigent la-bas a l'entour des amants,
Rehaussent le dedain de sa levre hautaine.
Paisible, dans la nuit ou se plonge son coeur,
Sphinx cruel, elle attend son Oedipe vainqueur.
Elle hait les aveux et les fades paroles,
Les serments, les soupirs connus, les soins d'amour.
Reine muette, elle a pour ces flatteurs d'un jour
Le mepris sans pitie des superbes idoles.
Dardant ses larges cils sous un front olympien,
Elle cherche un regard qui devine le sien.

Car elle saura lire au fond de ce silence
Charge des memes mots qui dorment dans ses yeux,
Et confondra sa flamme aux feux mysterieux
Qui sauront penetrer sa sinistre indolence.
Sans repondre, elle ecoute aux aguets, sous son fard,
Les vulgaires don juan au manege bavard.
Dans les plis fastueux du velours elle ondule ;
Et son soulier lascif agacant le desir
Mele avec le refus ou l'offre du plaisir
La pourpre de la honte au sourire credule.
Aux profondes senteurs qui baignent tout son corps,
Elle enivre les sots asservis sans efforts ;
Et de ses noirs cheveux, de sa gorge animee,
De ses jupons parfois savamment decouverts,
Sortent les espoirs fous les mecomptes pervers
De l'alcove entrevue aussitot refermee.
Telle, exercant sa force, au coeur des imprudents
Elle aiguise a ces jeux ses ongles et ses dents.
Mais quand elle verra d'une encoignure sombre
Se prolonger l'eclair de l'ardeur qui lui plait,
Et, des le premier choc, tressaillir le reflet
D'une ame tout entiere emergeant vers son ombre,
Ses paupieres longtemps se leveront vers lui ;
Et lorsqu'en l'autre jet l'epouvante aura lui,
Sans rien dire, gardant le secret de sa joie,
Se repaissant deja de sa ferocite,
Souple, la fascinant de sa tranquillite,
Calme, a pas lents, alors elle ira vers sa proie.
"Les Levres Closes", 1867.

Леон Дьеркс Руины
(Перевод с французского).

Бывает, что в пути таинственная блажь
чудно преобразит открывшийся пейзаж.
Я помню о своём оптическом обмане
в неколыхавшемся сгустившемся тумане.
Я видел континент, где мёртвые леса
стеной взметнулись вверх почти под небеса.
Столетние дубы ! Под этими стволами
мощнейшие из вас казались бы кустами.
Лежали там и сям завалы из костей -
свидетельства войны и массовых смертей
гигантов, что дрались в жестоком озлобленье
от сотворенья их до дней столпотворенья.
Представившихся мест никто не назовёт.
Возможно, что сейчас они - под толщей вод.
Ужаснее всего был в царстве том престранном
затерянный в песках, торчавший над барханом
разбитый древний храм, безлюдный с давних пор, -
огромней, чем Карнак, громадней, чем Ангкор. -

Не в тысячу ли раз ! Почти до небосвода
вдоль лестниц строем шли скульптурные уроды.
Ища ночлег, на храм спускались облака.
Все арки были в нём из цельного куска -
как радуги - светясь, и высились колонны -
покрепче и крупней, чем в храмах Вавилона.
И кучами легли, не выдержав невзгод,
обломки башен, стен, порталов и ворот.
В углах массивных крыш устроились химеры:
престранное зверьё и страшные мегеры.
Фронтоны с милю вдаль сверкали на заре:
ворота - в золоте, а стены - в серебре.
Сияние среди огромных Альп щебёнки.
Лишь ночью гас весь блеск в той проклятой сторонке.
И множество богов - числом под миллион.
В плащах, нагих; кто слеп, кто зреньем наделён.
Иной - рукаст, ногаст, как ветка мадрепора.
Другой - без рук, без ног, но ярче метеора.
Стоят, сидят кружком. Кто важен, кто смешон.
Тот врыт до живота, тот в думы погружён.
И те, что погрозней - цари-макроцефалы,
в коронах из лесов, и в митрах - с кафедралы.
Они кишмя кишат. Уродство их телес
заполнило объём запуганных небес.

До вавилонских ссор, до краха Атлантиды
там вырос этот храм: не храм - кариатида
Гордыни ! Вот с чего вскипел весь Шар Земной !
Храм строен на крови загубленных войной.
Он - диво давних дней, предтеча нашей эры.
В преданиях о нём - постыдные примеры
житья-бытья в веках, где громко выла боль.
Оттуда и берёт История всю соль
и может толковать теперь исконной речью -
с гранитных плит и с бронз - про про вечность человечью.
В её основе - тишь, забвение и тьма.
Да горсть богов жива - в их мыслях кутерьма.

Leon Lierx La Ruine.
A Auguste Villiers de L'Isle-Adam.

L'esprit mysterieux au vague ou bref chemin
Qui par moments nous prete un regard surhumain,
Le reve, m'a montre ce que n'a vu personne :
C'etait, sous un air lourd qui jamais ne frissonne,
Un continent couvert d'arbres petrifies,
Si puissants, que jadis lorsque vous triomphiez,
Vieux chenes ! Aupres d'eux vos chefs les plus robustes
Et les plus hauts a peine auraient fait des arbustes.
D'enormes ossements percaient de tous cotes,
Pareils a de grands rocs affreux qu'auraient sculptes
De durs geants jaloux du feroce prodige
De la creation a son premier vertige ;
Et c'etait quelque part, aux confins ignores
De la terre, ou peut-etre au fond des flots sacres ;
Et le plus effrayant de ce monde effroyable
C'etait, au centre et hors des epaisseurs du sable,
Un temple ruine, mais colossal encor
Mille fois plus que ceux de Karnak et d'Angkor !

Des escaliers sans fin, portant des avenues
De monstres, s'etageaient, s'ecroulaient dans les nues
Dont ils semblaient former le lit torrentiel ;
Des arches d'un seul bloc aux largeurs d'arc-en-ciel
Se croisaient, unissant des porches, des colonnes,
Tels que n'en ont jamais concu les Babylones,
Et s'elevaient toujours, toujours, sous des monceaux
Demesures de tours, de portiques, d'arceaux,
De chapiteaux massifs ou des betes hybrides
Sur leurs trompes en l'air tenaient des pyramides.
Des frontons d'une lieue allaient se prolongeant ;
Des portes toutes d'or dans des murs tout d'argent
Etincelaient parmi des Alpes de decombres ;
Des abimes de nuit s'engouffraient sous les ombres ;
Et partout, jusqu'au faite, un million de dieux
Enveloppes ou nus, aveugles ou pleins d'yeux,
Noirs et ramifies comme des madrepores,
Ou sans bras, eclatants comme des meteores,
Debout, assis en cercle, accroupis ou rampants,
Enfouis jusqu'au ventre ou restes en suspens,
Horribles, couronnes de forets en spirales,
Ou de mitres ayant l'ampleur des cathedrales,
Pullulaient, remplissant de leurs difformites
Les quatre sections des cieux epouvantes.
Et bien avant Babel, bien avant l'Atlantide,
C'etait l'oeuvre fameuse et la cariatide
D'un orgueil qui bouillonne avec le globe entier,
Batie avec le sang des vaincus pour mortier ;
La merveille des jours plus lointains que cet age
Dont la fable cherchait le confus heritage ;
Et des siecles de vie ou la douleur hurla,
Toute une formidable histoire dormait la,
Du haut en bas gravee en langue originelle
Sur le bronze inusable et la pierre eternelle,
Au fond de l'invisible et du silence, au fond
De l'oubli, derniers dieux en qui tout se confond.
"Les Levres closes", 1867.

Леон Дьеркс Сакральный запах.
(Перевод с французского).

Мечтателя пленит вечерний мягкий свет,
и самый яркий луч преподнесёт букет,
разбившись в яркий спектр, - подобием сюрприза;
и будто вспыхнет лес при нежных вздохах бриза.
В сверкающий муар окрасится вода,
когда на водопой направятся стада.
Цвет амбры примет тень, и вновь забрызжут краски.
Мечтателя пленят их искристые пляски.
Вечерний мягкий свет, вся радужная дрожь -
как блеск зарниц из дней, которых не вернёшь !
В рассеянных шумах, как эхо, грянут звуки
напевов из страны, с которой он в разлуке;
и сердце застучит бойчей и веселей,
припомнивши места милее и теплей -
край света, где душа ещё имела крылья,
чтоб с ласточками взмыть над пеклом и над стылью.
И память позовёт, в компании ветров,
умчаться в этот край, где ждёт родимый кров,
где дивный аромат и где желанный роздых,
где тонкий золотой полупрозрачный воздух...
Сливаются в один все запахи окрест -
в сакральный аромат родных и дальних мест.
В нём запахи цветов неведомой Итаки.
С каких они морей и нив, где зреют злаки ?
То древний материк, то Эльдорадо шлёт
свой ласковый призыв закончить там полёт.
Мечтателя пленит, согласная с мечтами,
надежда в облаках, пронизанных духами.
Его проводит в путь вся память юных лет -
из утренней зари в благой закатный свет...

Leon Dierx L’Odeur Sacree

Dans la douceur du soir, pour ravir le reveur,
Un rayon plus royal octroye par faveur
Irradie, arrosant l’horizon qu’il irise
Et la foret s’embrase au soupir de la brise
Et la mare ou se mire un troupeau lent et las
S’est moiree a son tour de miroitants eclats
Et l’ombre est couleur d’ambre et tout s’y recolore.
Pour ravir le reveur un eclair vient d’eclore
Dans la douceur du soir aux bleus vite eblouis,
Un eclair revenu des jours evanouis !
Sur la rumeur eparse ou l’esprit se disperse,
L’echo d’un frais refrain qu’on ecoute et qui berce
Met au coeur rajeuni l'ingenu battement
D’autrefois, aux clartes d’un climat plus clement,
Quand l’ame encor credule a les joyeux coups d’ailes
Et l’essor arrondi d’un essaim d’hirondelles
Et les frais souvenirs, la savane et le toit
Paternel, tout revit, revient et se revoit.
Une odeur adorable est sur la plaine et plane
En s’affinant dans l’or de l’air plus diaphane,
Odeur sacree en qui tout vain parfum se fond,
Exhalee on ne sait de quel exil, du fond
De quel ravin boise revant sous les tropiques,
De quelle Ithaque en fleurs des mers aromatiques ?
L’odeur d’Eldorado qu’a seul un premier sol
Sur ce val apaise repose un peu son vol,
Pour ravir le reveur et derouler la spire
Des espoirs embaumes que de loin il aspire,
Croyant ouir les voix de son enfance, et voir
Ses clairs matins passer dans la douceur du soir
"Les Levres Closes", 1867.




Cонеты Шекспира 107 - 122

Шeкспир Сонет 107

Ни собственные страхи, ни пророки,
которым правда тоже не ясна,
не могут подсказать нам с другом сроки,
когда нам будет встреча суждена.

Смешались вместе разные потоки.
Уже затмилась "Смертная Луна".
Авгуры лишь смеются на упрёки,
и цвет олив украсил времена.

Их запах, став волшебным эликсиром,
не даст, чтоб нас расторгли Смерть и прах.
Пусть Смерть ярится над молчащим миром -
я буду вечно жив в моих стихах.
Как монумент стихи прочней, чем медь,
а память всех тиранов будет тлеть.

Шекспир Сонет 108

Что новое подскажут мне чернила,
чтоб высказать, как дорог мне твой лик ?
Чего рука в стихах не отразила ?
Ведь мною ты восславлен каждый миг.

Мне не унять молитвенного пыла.
Пусть повторюсь - я к этому привык.
Тебя сама судьба благословила.
"Ты - мой ! Я - твой !" - вещает мой язык.

Пусть не мешают скорбные причины
любви и дружбе, вопреки годам.
Что ветхость ? Что глубокие морщины ?
Пусть старость лишь прислуживает нам,
явив лишь усиление приязни,
когда уж смерть готова к лютой казни.

Шекспир Сонет 109

Не обвиняй меня, мой друг, в обмане.
Хоть мы в разлуке, строго не суди.
Скорей себя покину, сердце раня, -
моя душа живёт в твоей груди.

Там дом моей любви. Не нужно брани.
Где я ни буду, как я ни блуди,
я возвращусь к тебе из всех скитаний,
смыв след ошибок, бывших позади.

Во мне есть слабости и есть причуды,
но у меня здоровое нутро.
Я искренне ценю и не забуду
вовек твоё душевное добро.

Весь мир - ничто, лишь скопище тревог.
И в нём лишь ты - прекраснейший цветок.

Шекспир Сонет 110

Да, правда, я сновал туда-сюда.
Бродил шутом и не сберёг, что ценно.
В моих мозгах царила ерунда.
В любви и в дружбе допускал измены.

Я думал: верность - лишняя узда...
Я вдруг прозрел. Отныне перемена !
Вторая молодость. Стряслась беда,
но понял: лишь твоя любовь священна.

Так решено: отныне навсегда
я ограждён от новых вожделений.
Теперь пойдёт другая череда.
Ты - мой кумир. Ты - светоч мой и гений.
Прими ж меня, прижми к своей груди,
желанной мне, как небо впереди.

Шекспир Сонет 111

Ругай за всё виновную Фортуну !
Я скверен с виду хоть в каком трюмо.
Взобрался на публичную трибуну,
а в этом деле там и тут - дерьмо.

Я - как красильщик: руку в чан засуну,
и ремесло пятнит меня само.
Попробуй-ка не выпачкай парсуну -
на имени моём теперь клеймо.

Готов на всё во имя исправленья.
Дай обновиться мне. Я - как больной -
готов пить уксус ради излеченья.
Спаси меня, мой друг, любой ценой.
Но лучше не брани меня в позоре
и состраданием умерь мне горе.

Шекспир Сонет 112

На мне печать жестокого позора,
и лишь тебе меня бывает жаль.
Так что мне до людского приговора,
какая важность, что толкует шваль ?

Важны твои хвалы, твои укоры.
Они - моя отрада и печаль.
Мне нужен ты, а не чужие вздоры.
Доверие к тебе крепко, как сталь.

Есть критики, кто тише, кто шумнее,
но пусть их мнения летят хоть в ад.
Я их не слышу, как не внемлют змеи.
Предпочитаю свой особый взгляд.
Ты вытеснил всё жалкое шмотьё.
Весь прочий мир ушёл в небытиё.

Шекспир Сонет 113

Разлука наша мне пошла не в прок.
Теперь душа мне заменила зренье,
а взгляд почти ослеп, и мир поблёк.
Реальность заменяют мне виденья.

Всё мимолётно. Птица и цветок,
волна и облака в своём движенье
являются в глазах на краткий срок
без подлинно живого впечатленья.

В глазах контрастнейшая дребедень -
что ярче и чего я не избуду -
моря и горы, ночь и светлый день,
ворона, голубь... и твой образ всюду.
Когда заполнена тобой душа,
мои глаза работают греша.

Шекспир Сонет 114

Не пьян ли я, когда безмерно рад,
испивши лесть - как царскую отраву.
Но, всё же, может быть, и трезв мой взгляд,
преобразуя мутную ораву

тех монстров, что, бывает, предстоят,
в прекрасных херувимов мне по нраву,
как ты лицом, носящих твой наряд.
Творю из худшего - тебе во славу.

Верней сказать, меня прельстила лесть.
И я её испил, как венценосец.
Я принял предоставленную честь.
Как было мне не пить из дароносиц ?
Мои глаза не распознали яд,
но я был сам испить отравы рад.

Шекспир Сонет 115

Писал, как будто глядя в потолок,
мол, жарче полюбить я не сумею.
Как будто впрямь предвидеть я не мог,
что пламя вспыхнет ярче и сильнее.

Ход времени порою нам не в прок,
и красота становится грубее.
Я не хотел давать пустой зарок,
предусмотреть последствий не умея.

Зачем я не сказал: "Любовь к тебе
так велика, что больше быть не может" ?
Ведь я тогда уверен был в судьбе,
да остерёгся часа, что не прожит.
Любовь - дитя. Растёт. Процесс не прост.
И я гадал, куда направлен рост.

Шекспир Сонет 116

Лишь только верность учреждает брак.
Брак - не союз беспутства и обмана.
Для честных душ любовь - дорожный знак.
Любовь крепка, лишь если постоянна.

Любовь должна быть стойкой, как маяк,
который не разрушат ураганы.
Любовь - звезда. По ней любой моряк
находит путь в пучинах океана.

Любовь не для безумцев и шутов.
Бледнеют губки, увядают щёчки.
Но брак - не срок раскрытия цветов.
Любовь - на век. Она - до смертной точки.
А если всё, что говорю я, - бред,
так истинной любви на свете нет.

Шекспир Сонет 117

Ты будешь прав, бросая мне упрёк,
что не ценил подчас твои заслуги
и нашей тесной связью пренебрёг
не раз, не два, забыв о милом друге,

что я в другой компании не в прок
и с как попало проводил досуги,
ловя любой попутный ветерок,
чтобы развлечься где-нибудь в округе.

Припомни все ошибки, скверный нрав,
добавь к проступкам смутные догадки.
Допустим, я во многом был неправ,
но не стреляй со злобой из рогатки.
Пусть список прегрешений и не мал:
я так любовь на прочность проверял.


Шекспир Сонет 118

Порой, чтобы улучшить аппетит,
мы обостряем вкус еды приправой,
а в страхе, что желудок заболит,
его мы чистим горькою отравой.

Когда любовь взманила, как магнит,
я так же, сберегая тонус здравый,
пил травы перед тем, что предстоит,
чтоб выстоять в опасности со славой.

Увы, стараясь упредить беду,
я испытал тягчайшие мученья
и, в результате, места не найду
от чересчур усердного леченья.
И вот урок, что всем запомнить надо:
все снадобья влюблённым - хуже яда.

Шекспир Сонет 119

Из слёз Сирены сваренное зелье,
казалось, вышло из котла в аду.
Я думал страхом подбодрить веселье -
и смело выпил яду на беду.

Чуть не сгубил себя с благою целью -
от радости уже гудел в дуду -
и вдруг глаза на лбу, покинув кельи.
Себе от болей места не найду.

О польза горечи ! - Любовь воскресла,
хотя пришлось страдать немало дней
и в передряге пострадали чресла,
но чувства стали краше и прочней.
Бывает, что и горькое нам впрок -
не разорит и преподаст урок.

Шекспир Сонет 120

Ты был жесток со мной. Вот оправданье,
чтоб хоть чуть-чуть смягчить мою печаль.
Мне горестны о том воспоминанья:
ведь нервы у меня - отнюдь не сталь.

Но согрешил и я, как мне ни жаль.
Могу теперь понять твоё страданье.
Не знаю, кто виновней: ты ли ? Я ль ?
Но тем сложнее все мои терзанья.

Пускай настанет благостная ночь,
поящая целебным эликсиром,
который в горе должен нам помочь,
чтоб ссора завершилась добрым миром.
Давай забудем наши прегрешенья
во имя обоюдного прощенья !

Шекспир Сонет 121

Быть грешным лучше, чем им слыть, не дав
ни повода для обвинений лживых.
Куда милее радость от забав,
чем просто бред шпионов похотливых.

Зачем они клеймят мой вольный нрав ?
Должно быть, тешат свой душевный вывих.
Неуж и впрямь я так во всём неправ,
что стал предметом россказней фальшивых ?

Я - это я. Мои клеветники
приписывают мне свои пороки.
Я - прям и честен, а у них грешки.
Они завистливы и кособоки.
Откуда их всех сразу нанесло ?
Должно быть, в мире торжествует зло.

Шекспир Сонет 122

Твои скрижали - у меня в мозгу
и в памяти моей на долгий срок.
Я всё, что начертал ты, сберегу,
держа превыше всяких прочих строк, -

пока я жить и действовать смогу;
на перепутьях всех моих дорог;
до дня, когда на вечном берегу
переступлю последний свой порог.

Но списков нет. Они б могли истлеть.
Мой дом для их хранения убог.
Лишь разум - та незыблемая клеть,
где верно сохранится каждый слог,
и сердце, чтоб я что-то не забыл,
надёжнее бумаги и чернил.

Cонеты Шекспира. 123 - 138

Шекспир Сонет 123

Я тот же, что и был, без перемен.
Не хвастай, время, строя пирамиды.
Всё это - вновь нагромождённый тлен,
лишь клон уже знакомого мне вида.

Ты расставляешь возле новых стен
всегда одни и те ж кариатиды.
Ты вновь берёшь воображенье в плен
видением фальшивой Атлантиды.

Все хроники твои - сплошная ложь:
хвала величию в ничтожно малом.
Куда ни глянь, там правды не найдёшь.
Не верю, время, никаким анналам.
Маши косой, излейся в похвальбе !
А я - всё тот же - верен сам себе.

Шекспир Сонет 124

Не будь мой друг знатнейшего рожденья,
судьба могла б сложиться так и так.
Одним везёт, другим грозит паденье.
Один - среди цветов, другой - сорняк.

Друг не был горькой жертвой провиденья,
но не имел и преизбытка благ,
зато не знал опалы и гоненья,
хоть нынче и не счесть всех бедолаг.

Мой друг живёт без жадных побуждений,
он чужд всех политических интриг.
Его спасает благонравный гений.
Его ни крах, ни ужас не постиг.
Свидетели - известные шуты,
что сладко пев, век жили для тщеты.

Шекспир сонет 125

Что б было толку, понеси я сень
над головой твоей, как знак почтенья ?
Любые балдахины - дребедень.
Ведь в вечности всех ждёт распад и тленье.

Что толку выставляться что ни день,
чрезмерно тратясь ради наслажденья,
утратив вкус; красуясь словно пень;
смакуя показное угожденье ?

Я искренне служу. Так впредь изволь
учесть, как бескорыстна эта служба.
В ответ и ты верней исполни роль:
сердечней стань со мной во имя дружбы.
Чтоб дружба процвела наверняка,
скорей гони долой клеветника.

Шекспир Сонет 126

Прелестный Мальчик, взявший в руки Серп
да Зеркало ! Чтоб знать, каков ущерб
от хода Времени для всей красы,
что есть вокруг, ты носишь и Часы.

Природа спорит: ставит на весы,
борясь с тобой, жемчужный блеск росы
и вешнее цветенье трав и верб,
и свет зари - как свой извечный герб.

У вас с Природой долгие торги.
Но спорь -не спорь: отсрочки не долги.
Твой нрав, о Время, и жесток, и строг.
Всему что ни на есть отмерен срок.

Шекспир Сонет 127

Когда-то смуглость не была в фаворе.
Никто её красой не называл,
но в наше время, с прежним вкусом споря,
иные не жалеют ей похвал.

Чернавки нынче с русыми не в ссоре -
в чести гагат, и жемчуг, и коралл.
Мечта сменить свой цвет - теперь не горе.
Лишь выбери желанный идеал.

У милой мне с крылом вороньим схожи
по цвету волосы и даже взгляд -
как будто носит траурный наряд
по тем, что красятся и мажут кожу.
Мне по сердцу сплошная чернота,
и нет сомнения, что это - красота !

Шекспир Сонет 128

Ты - музыка ! Персты твои легки.
Прикосновенья их рождают звуки,
и те несутся наперегонки -
бальзамом для моей сердечной муки.

О эти струны, клавиши, колки !
Как нежно прикасаются к ним руки !
Мои ж уста, надеждам вопреки,
с устами, им желанными, - в разлуке.

Как горько быть влюблённым чудаком,
как жаль, что страсть моя пока в загоне;
а клавиши всегда спешат прыжком
навстречу их ласкающей ладони.
Они из дерева, друзья мечтам -
ты ж - наяву - прильни к моим устам.

Шекспир Сонет 129

Растрата духа в пустошах греха -
достойное позора вожделенье;
не замываемое без следа
дичайшее и злое прегрешенье;

причина всевозможного вреда:
проявится и будит отвращенье;
польстится на приманку - так беда.
В итоге лишь презренье да мученья.

Оно шагает с разумом не в лад.
Оно в своих излишествах чрезмерно.
Добытая им радость - это яд.
Расплата за неё неимоверна.
Грех похоти - как адская напасть,
но трудно обуздать такую страсть.

Шекспир Сонет № 130

Глаза её - не солнце, не горят,
и губы побледнее, чем кораллы,
и цвет груди – не белый снегопад,
и чёрный волос скручен как попало.

И щёки милой – не дамасский сад,
не свежесть роз – не пышут и не алы.
Дыхание её – не аромат.
В саду весной нежней благоухало.

И речь любимой для меня мила,
но всё же лучше б музыка звучала.
Богиня бы изящнее прошла.
Возвышенного в милой нет нимало.
Зато немало лучшего в ней есть,
чем в тех, кого избаловала лесть.

Шекспир Сонет 131

Прекрасна ты, но, право, не вполне.
Ты норовом похожа на тирана.
Возможно, это по моей вине, -
когда уверилась, как ты желанна.

Кто зорче, о тебе толкует мне,
что зря я убиваюсь постоянно,
и люди не сгорают, как в огне,
от твоего пьянящего дурмана.

Я в споре с ними дохожу до слёз.
Клянусь, опровергая басни эти,
что смуглый лик и чернота волос
прекраснее всего, что есть на свете.
Когда б не нрав, ничем ты не дурна,
а вот о нём вся критика верна.

Шекспир Сонет 132

Я вижу у тебя в глазах намёки,
что и тебе грустна моя беда.
Они всегда в туманной поволоке.
В них прежнего презренья - ни следа.

Ни утреннего неба на Востоке
Заря так не украсит никогда,
ни Запада, когда настанут сроки,
в вечернем небе первая звезда,-

как блеск твоих очей из под вуали...
Кто ж это научил их излучать
подобный свет сочувственной печали,
что льётся на меня как благодать ?
Теперь, пленённый этим взором чёрным,
я всякий прочий цвет считаю вздорным.

Шекспир Сонет 133

О что за сердце, что вселяет стон
в любую грудь, и нам обоим туго !
Я был пленён - теперь ещё и он.
Мы оба - жертвы, оба сбиты с круга.

Я первый был тобою сокрушён.
Искать свободы - тщетная потуга.
Тройная пытка, я теперь лишён
тебя, и самого себя, и друга.

Замкни ж меня в своей стальной груди.
Дай друга выкупить такой ценою,
и лишь меня томиться осуди.
Надеюсь, станешь ласковей со мною:
став узником, с рабами наравне,
я буду твой - со всем, что есть во мне.

Шекспир Сонет 134

Я вижу сам: он - собственность твоя.
Останусь у тебя в полнейшей власти,
лишь отпусти моё "Второе Я",
чтоб он мне был опорою в несчастье.

Но, алчности безмерной не тая,
ты не довольствуешься только частью.
Ты ж знаешь, мы - вернейшие друзья.
Он - мой гарант, но пленник той же страсти.

Тебя ж влечёт нечестный интерес.
Как самая лихая ростовщица
ты не желаешь жалобных словес
и предъявляешь счёт, чтоб расплатиться.
Мой друг потерян. Оба - как в тюрьме.
Он щедро платит - я ещё в ярме.

Шекспир Сонет 135

Все дамы к им любезным благоволят,
а у тебя есть Вилл и два других.
Так я тот Вилл, что о свиданьях молит
когда в тебе такой вдруг вспыхнет стих.

Твой пышный сад обильной влагой полит.
Я тоже садовод не из плохих -
из тех, что розы с лилиями холят,
чей вкус к цветам с годами не притих.

Как много влаги море ни скопило,
но всё же радуется всем дождям.
Пусть будут у тебя другие Виллы,
а ты будь рада всем твоим друзьям.
Желание - живительная сила !
Поверь, что я страстней любого Вилла.

Шекспир Сонет 136

В душе ты против моего вниманья.
Внуши ей, что я страстен, полон сил.
Не будь скупа в ответ на притязанья.
Я знаю многих, кто тебе был мил.

Ответь же на любовь и на желанье !
Тебе твой прежний опыт не претил -
он наполнял сокровищницу знанья.
Так пусть хоть чуть прибавит новый Вилл.

Всего один, совсем ничтожный кто-то,
чья капля в изобилии мала -
лишь только бы тебе была мила.
Я стану тем, кто не умножит счёта.
Но, кто б тебя потом ни полюбил,
да будет не забыт и этот Вилл.

Шекспир Сонет 137

Амур - шутник ! Гляжу на всё в упор,
но всё закрыто пеленой тумана.
Я знаю, что ищу, а вижу вздор -
не красоту, а мерзкие изъяны.

Я стал на рейд. За бухтою - простор,
где вольный путь любому капитану,
но ты сковал из глаз моих багор.
Он стал цепляться только за обманы.

Как будто взял да принял за садок
открытую для общей ловли банку:
благой фальшивый лик меня увлёк,
и я не рагадал отвратную приманку.
Глаза больны. Куда ни глянут - ложь,
и в сердце - лихорадочная дрожь.

Шекспир Сонет 138

Когда подруга заявляет хлёстко,
что мне верна, я спорить не привык.
Как будто принимает за подростка,
не знающего всяческих интриг.

А я, уже давно лишённый лоска,
ей верю, хоть и лжив её язык.
Она скрывает то, что вертихвостка,
а я не хвастаюсь, что я старик.

Меж нами нынче видимость доверья,
хотя его на самом деле нет.
Она таит, что делает за дверью,
мне неприятно выставленье лет.
Так льстя друг дружке, мы, во имя божье,
свои изъяны маскируем ложью.




Cонеты Шекспира 139-154

Шекспир Сонет 139.

Ты душу ранишь мне во время встреч.
Не лги и всяких хитростей не надо.
Пускай меня разит не взор, а речь.
Сильней ударь, но не используй яда.

Стремись моё терпенье оберечь.
Люби других, но не бросай им взгляды.
Им это в радость - мне как острый меч.
Меня грызут и ревность, и досада.

Могу решить: кто станет на пути,
твой взор - для всех смертельная опасность.
Глядишь на них, стремясь меня спасти...
Увы ! В душе сомненья, а не ясность.
Гляди лишь на меня - скорей убей !
Избавь от жизни и от всех скорбей.

Шекспир. Сонет 140.

Тебя мне не смягчить, но будь мудра.
Не заставляй меня терять терпенье.
Ведь, если боль немыслимо остра,
она взорвётся в криках исступленья.

Пусть ты не любишь, но давно пора,
хоть ложью облегчить моё мученье.
Все чахнущие ждут, что доктора
им подадут надежду на спасенье.

Очаявшись, могу сойти с ума
и высказать при этом что попало.
Клеветникам понравится весьма,
что могут смело засадить в нас жало.
Как ни горда, ни зла, - гляди прямей.
Будь мягче до моих последних дней.


Шекспир. Сонет 141.

Мой взор тобой совсем не восхищён.
Ему видны все явные изъяны,
но сердцем весь их перечень прощён.
Ты для него прекрасна и желанна.

В твоих речах не слышен райский звон.
Твоё касанье не излечит раны.
Я запахом твоим не завлечён,
чтоб мне к тебе тянуться постоянно.

Но чувствам и уму не совладать,
хотя б хотел на них я опереться,
чтоб от тебя вдруг вздумал оторвать
порабощённое тобою сердце.
Ты хуже, чем чума, и ты же мой фетиш.
Ты вводишь в грех, и ты ж меня казнишь.

Шекспир Сонет 142

Любовь - мой грех, и ты со мной крута,
когда её третируешь спесиво.
Ты ж тоже - не святая простота.
К чему же так со мной несправедлива ?

Поймёшь ли ты, что не твои уста
должны произносить мне инвективы ?
Пусть совесть у меня и нечиста,
но и твоя - лукава и фальшива.

Люблю тебя ! Ты тоже ждёшь утех,
частенько всюду расточая взгляды.
Я думаю, что я не хуже всех.
Взгляни ж и на меня без зла и яда !
Жестокость не проходит задарма -
потом с чужою встретишься сама.

Шекспир Сонет 143

Представь, как мать пустилась за птенцом,
забыв на время о своём ребёнке.
Пернатый скачет бойким молодцом.
Хозяйка запыхалась в этой гонке.

Её малыш с заплаканным лицом
бежит и тянет к матери ручонки,
а мать не замечает, что с мальцом
и думает лишь только о курчонке.

И ты стремишься за своей мечтой.
Несёшься лишь за ней, вокруг не глядя.
Поймав её, оборотись, постой.
Припомни о своём несчастном чаде !
Молюсь, чтоб ты добыла свой фетиш,
а дальше и тоску мою утишь !

Шекспир Сонет 144

Есть две любви во мне - два разных дара.
И радость и печаль несёт их власть.
То ангел, полный солнечного жара,
и демоница, чёрной злобе в масть.

Та демоница, мне готовя кару,
толкает ангела всё время аду в пасть.
В ней есть соблазн, в ней - дьявольские чары.
Нельзя противиться и не подпасть.

Не ведаю, дождусь ли я отрады,
Та пара у меня не на виду.
Возможно, всё пошло не так, как надо,
и светлый ангел мучится в аду.
В сомнениях всё время жажду чуда,
и ангел будет выпущен оттуда.

Шекспир Сонет 145

В устах любимой - приговор.
Она сказала: "Ннавижу !" -
неслыханное до сих пор,
удар под дых и даже ниже.

Я был убит. Мутился взор.
Речь шла не только о престиже.
Не мог поверить в этот вздор.
Неуж я вёл себя бесстыже ?

Я ждал, что буду изгнан прочь...
Любимая свой тон сменила:
так брезжит день, уходит ночь
и над землёй стаёт светило:
"Да, ненавижу, их немало,
но только не тебя !" - сказала.

Шекспир Сонет 146

Душа моя, суть жизни в мире бренном,
где плоть нам служит временным жильём !
К чему лощить покров, что станет тленом
и в роскошь одевать случайный дом ?

Не придавай значенья этим стенам,
куда поспешно вселится потом
жилец с пищеварением отменным,
голодный червь - и запирует в нём.

Живи, душа, не ублажая плоти.
Пусть чахнет плоть, а ты взамен цвети.
Будь только о бессмертии в заботе,
не суетись и небо обрети.
Как быть со смертью ? Выход очень прост:
оставь без пищи, предпиши ей пост.

Шекспир Сонет 147

Моя любовь - как лютая напасть,
болезнь, что мучит больно и открыто,
и пьёт всю кровь, и не напьётся всласть,
ничуть не умеряя аппетита.

Рассудок требовал смирить ту страсть,
но все его советы позабыты.
Недуг всё злее проявляет власть.
Я смерти жду. Мне больше нет защиты.

Мой разум возмущён, а дух зачах.
Свихнувшийся от вечного смятенья,
я стал безумен в мыслях и речах,
и больше нет надежд на излеченье.
Я клялся: ты - по-ангельски светла,
а ты - черна, как ночь и адски зла.

Шекспир Сонет 148

Беда. Мой взор любовью искажён.
Любое представляется превратно.
Когда предполагал, что верен он,
подчас разубеждался многократно

и был не раз другими посрамлён.
Когда мне было что-нибудь приятно,
свет часто был в обратном убеждён:
мне милое, в его глазах, отвратно.

То ты меня, любовь моя, слепишь !
Из-за тебя в глазах всё время слёзы.
Так в небе - солнце, если ясь и тишь,
но часто тьма, когда бушуют грозы.
Хитра любовь ! Когда она слепит,
видны лишь прелесть взора и ланит!

Шекспир Сонет 149

Я ль не люблю тебя ? Нелепый вздор !
Пусть не права, но я с тобою вместе,
как будто выполняю договор.
Служу тебе, как рыцарь - честь по чести.

Дружу ли с кем, тебе наперекор ?
Замечен ли в угоднической лести
пред кем-то, кто с тобой заводит спор
из зависти, из подлости, из мести ?

Хоть ты надменно помыкаешь мной,
я верно выполняю все обеты,
а милости плачу любой ценой,
но заслужил лишь ненависть за это.
Что ж ! Ненавидь, раз выбор твой нелеп:
ты любишь зрячих, я же просто слеп.

Шекспир Сонет 150

Где ж ты берёшь ту власть и тот кураж,
что научилась мной повелевать -
да так, что в голове лишь ералаш.
Вот и себе стал постоянно лгать.

И я своим глазам внушаю блажь,
твердя, что свет с небес - не благодать.
Ты рядишь грех в пленительный мираж,
и я люблю что должен проклинать.

Но где ж ты только набралась искусства ?
В любом твоём движенье ворожба,
и лишь сильней во мне вскипают чувства.
Я превращаюсь при тебе в раба.
Ты - грешница, но страсть мне не унять,
и думаю, что я тебе подстать.

Шекспир Сонет 151

Любовь не ждёт от совести упрёка.
Для совести сама любовь - исток.
Так не тверди коварно и жестоко,
что то не ты ввела меня в порок.

В тебе соблазн. Так что ж ? К чему мне склока.
И я свой Трезвый Дух сберечь не смог.
а плоть моя, измучась одиноко,
потом торжествовала без тревог.

При имени твоём она стремится
заполучить желанный ей трофей.
Она - послушный раб, а ты - царица
с магическою властью дивных фей.
Я - совестлив. Не нужно обвинений.
Любовь - ничто без взлётов и падений.

Шекспир Сонет 152

Я не был верен данному обету,
но ты сама клялась, не пряча глаз,
лгала и мне, и новому предмету,
и запросто обманывала нас.

Виновна дважды ! - Мне ль судить за это ?
Ведь сам-то лгал, должно быть, двадцать раз.
Не я ль всегда, не убоявшись света,
хвалил тебя в потоках пышных фраз ?

Как будто поражённый слепотой,
ценил твоё пристойное убранство,
гордился чистотой и добротой,
хвалил твою красу и постоянство.
Зато мои глаза, пока я лгал,
твердили всем, что ты не идеал.

Шекспир Сонет 153

Бог Купидон дремал вблизи пруда,
а ветреная спутница Дианы,
схатив пылавший факел без труда,
его воткнула в тихий пруд, как в ванну.

Огонь погас, но светлая вода,
вскипевши, засверкала осиянно.
Теперь больные сходятся туда
лечить купаньем хворости и раны.

Но взгляд моей подруги вновь зажёг
тот факел и опасный, и волшебный.
Мне сердце запалил проказливый божок.
Пошёл искать, а где ж тот пруд целебный ?
Но ванны исцеленья не сулят -
спасает лишь подружкин взгляд.

Шекспир Сонет 154

Однажды спал малютка Купидон,
свой жгучий факел выпустив из рук,
и стайкой нимф был тесно окружён,
весёлых юных девственных подруг.

Так лучшая, из круга выйдя вон,
схватила факел и умчалась вдруг -
и девичьей рукой разоружён
стал злостный возбудитель страстных мук.

А факел тотчас брошен был в поток.
В его воде возник целебный жар,
и многим из калек поток помог,
лишь мне не пригодился этот дар:
огонь любви грел воду, но вода
мук страсти не излечит никогда

Эдит Ситуэлл Леди со швейной машинкой и др.

Эдит Ситуэлл*    Леди со швейной машинкой.
(Перевод с английского).

В полях, зелёных, как шпинат,
расчерченных что циферблат,

высокий дом предстанет взорам.
Весной вокруг, как шаль с узором,

лежит цветочное панно -
хоть чуть наивно и смешно.

Внутрь входят, отыскав лазейки,
лучи - как птички-канарейки.

Но там же слышен нудный звук,
назойливый машинный стук.

У Вас кудряшки, как петрушка,
прикрыли лоб и оба ушка.

Сидите Вы всегда с шитьём,
а жизнь уходит день за днём.

Уйти в шитьё от жизни - средство,
чтоб как-то скрыть её уродство.

Стучит иголка. Суета...
А мне в ней слышится мечта

скорее застегать мой разум,
чтоб стал он тих и мягче разом.

Но нет ! Не выйдет ! Волен он.
Хоть землю, море, небосклон

вошьёте в плед свой лоскутами,
так на здоровье ! Грейтесь сами !

Edith Sitwell The Lady with the sewing-machine


Across the fields as green as spinach,
Cropped as close as Time to Greenwich,

Stands a high house; if at all,
Spring comes like a Paisley shawl -

Patternings meticulous
And youthfully ridiculous.

In each room the yellow sun
Shakes like a canary, run

On run, roulade, and watery trill -
Yellow, meaningless, and shrill.

Face as white as any clock's,
Cased in parsley-dark curled locks -

All day long you sit and sew,
Stitch life down for fear it grow,

Stitch life down for fear we guess
At the hidden ugliness.

Dusty voice that throbs with heat,
Hoping with your steel-thin beat

To put stitches in my mind,
Make it tidy, make it kind,

You shall not: I'll keep it free
Though you turn earth, sky and sea

To a patchwork quilt to keep
Your mind snug and warm in sleep!

Примечание.
*Эдит Ситуэлл (1887-1969) - английская поэтесса.

Эдит Ситуэлл     Пробежала мышка
(Перевод с английского).

Пробежала мышка,
в чёрной ночи тиха.
Пробежала мышка,
закутана в меха.

Слоновья одышка
из морского нутра.
Чёрной ночью сера,
пробежала мышка.

Кот в свой угол уполз
и улёгся дугой -
мерно храпит, как мопс.
В мире лад и покой.

Edith Sitwell    Madam Mouse Trots...
"Dame Souris trotte gris dans le noir !" - P.Verlaine

Madam Mouse trots,
Gray in the black night!
Madam Mouse trots:
Furred is the light.
The elephant-trunks
Trumpet from the sea....
Gray in the black night
The mouse trots free.
Hoarse as a dog's bark
The heavy leaves are furled....
The cat's in his cradle,
All's well with the World!
"Facade", 1922.

Эдит Ситуэлл      Мудрец и глупец
(Перевод с английского).

Глупец присел на бурый
валун, что в землю врос.
Был схож с ослиной шкурой
окрас его волос.

Он долго ныл безрадостно,
что очень одинок -
вдруг кто-то молвит благостно:
"Иду к тебе, дружок !
Я тот осёл, что Августу,
спросившему про Акциум,
триумф его предрёк !"

Эдит Ситуэлл    Утренняя погудка.
(Перевод с английского).

Джейн, Джейн !
Длинная журавка, сонная красавка !

Солнце на дворе.
Стыдно дрыхнуть на заре !

Расчешись под песенку
и скачи на лесенку.

Все балясинки блестят -
дождик лил всю ночь подряд.

Все политы, все помыты
и торчат, как сталактиты.

Где ни ступишь - стук да звон:
в каждой звучный обертон.

Все ступеньки гладки,
да скользки и шатки.

После каждого дождя
все дрожат, по ним сходя.

Наперёд давай-ка сходу
доберись до огорода,

только клумб не раздражай,
амаранты не срывай.

Разожги на кухне пламя,
с разноцветными огнями:

тот - как репка, тот - морковь.
Ставь кастрюлю и готовь !

Хохолок твой на ветру
резво вступит с ним в игру...

Джейн, Джейн !
Длинная журавка ! Сонная красавка !

Я бужу тебя не зря.
Занялась уже заря.

Edith Sitwell    Aubade

JANE, Jane,
Tall as a crane,
The morning light creaks down again;

Comb your cockscomb-ragged hair,
Jane, Jane, come down the stair.

Each dull blunt wooden stalactite
Of rain creaks, hardened by the light,

Sounding like an overtone
From some lonely world unknown.

But the creaking empty light
Will never harden into sight,

Will never penetrate your brain
With overtones like the blunt rain.

The light would show (if it could harden)
Eternities of kitchen garden,

Cockscomb flowers that none will pluck,
And wooden flowers that 'gin to cluck.

In the kitchen you must light
Flames as staring, red and white,

As carrots or as turnips shining
Where the cold dawn light lies whining.

Cockscomb hair on the cold wind
Hangs limp, turns the milk's weak mind . . .

Jane, Jane,
Tall as a crane,
The morning light creaks down again!
"Bucolic comedies"

Эдит Ситуэлл    Тёмная песня
(Перевод с английского).

Огонь был ярый, шумноватый
и всё рычал, как зверь мохнатый.
Он был в плену у злых людей
и вырывался из цепей.
Девица молвит, топнув ножкой:
"Мне тяжко быть домашней кошкой
и греть бока у камелька.
Учтите: кровь во мне дика.
Чем плен, милей объятья смерти
во вьюжной зимней круговерти".
Огонь, трясясь медвежьей шкурой,
поддакнул сгоряча.
Земля, под толстой шубой бурой,
откликнулась, ворча.

Edith Sitwell Dark Song

The fire was furry as a bear
And the flames purr...
The brown bear rambles in chain
Captive to cruel men
Through the dark and hairy wood.
The maid signed, "All my blood
Is animal. They thought I sat
Like a household cat;
But through the dark woods rambled I...
Oh, if my blood would die!"
The fire had a bar's fur;
It heard and knew...
The dark earth furry as a bear
Grumbled too!
"Фасад", 1922.

Эдит Ситуэлл    Кавалер из дальней страны.
(Вольный перевод).

Роза с Алисой - алые губки,
нежные щёчки, милые ямки.
Ротики манят - будто то кубки,
волосы взбиты - будто то замки.
Ласковей взглянут - и я обольщён.
В сердце тотчас зажигается зарево.
Пусть и не скажут, что я недурён,
пусть я и тёмен, как чёрное дерево,
но золотой мелодический звон -
слаще, чем мёд, как начну я одаривать...
Звонкими дукатами я украсил речь.
Бодрыми ягнятами бегут девчушки вскачь,
через воды прянув. Вздумаю привлечь,
так от всех баранов удирают прочь.
И, кто б ни наговаривал, что я иных кровей,
а в краю лазоревом я стал любимым деревом:
деревом влекущим, да с пьянящим маревом.
Золотые пташки поют среди ветвей.


Edith Sitwell    A man from a far country.

Rose and Alice,
Oh, the pretty lassies,
With their mouths like a calice
And their hair a golden palace-
Through my heart like a lovely
wind they blow.
Though I am black and not comely,
Though I am black as the darkest trees,
I have swarms of gold that will fly
like honey-bees,
By the rivers of the sun
I will feed my words
Until they skip like those fleeced lambs
The waterfalls, and the rivers
(horned rams),
Then for all my darkness I shall be
The peacefulness of a lovely tree-
A tree wherein the golden birds
Are singing in the darkest branches, oh!
"Фасад", 1922.

Эдит Ситуэлл     Ослиная морда
(Вольный перевод).

Гляди, как млечные соки звёзд
ослиная морда пьёт -
сколько с Земли ни подаст
спиральный трубопровод.
То молоко ослиц, что таятся в морях,
разлитое в заповедных песках.
(А Коломбине,
в её убор,
собрана ныне
трава "водосбор").
Бобры с болотных окраин,
что строят свой Вавилон,
твердят, что это брата Каин
разит там в небе испокон.
Нет ! Это ослиная морда, дурацкая рожа,
что, алчную пасть разиня,
у небесного кабака,
пьёт - не напьётся ослиного молока
и, в раже, пачкает пряжу,
что надобна Коломбине.

Edith Sitwell    Ass-Face

Ass-Face drank
The asses' milk of the stars...
the millky spirals as they sank
From heaven's saloons
and golden bars,
Made a gown
For Columbine,
Spirting, down
On sands divine
By the asses' hide of the sea
(With each tide braying free).
And the beavers building Babel
Beneath each tree's thin beard,
Said, "Is it Cain and Abel
fighting again we heard?"
It is Ass-Face, Ass-Face,
Drunk on the milk of the stars,
Who will spoil their houses
of white lace -
Expelled from the golden bars!
"Фасад", 1922.

Эдит Ситуэлл    Хрустальные бубенцы.
(Перевод с английского).

Колокольцы в трепыханье -
льдышки на ветле.
Лебединое дыханье
тонет в сизой мгле.
Стали, вроде рослых пагод,
два говоруна.
Завели свой спор не на год -
только дотемна.
Я, сквозь снег, одна лишь слышу
эти голоса.
Гуси мчатся где-то выше -
драют небеса.

Edith Sitwell     Bells Of Gray Crystal

Bells of gray crystal
Break on each bough--
The swans' breath will mist all
The cold airs now.
Like tall pagodas
Two people go,
Trail their long codas
Of talk through the snow.
Lonely are these
And lonely and I ....
The clouds, gray Chinese geese
Sleek through the sky.
"Фасад". 1922.

Эдит Ситуэлл     Смуглая миссис Бегемот
(Перевод с английского).

В номере отеля
миссис Бегемот
сыплет злые трели,
мальчика зовёт:
"Марш сюда скорее !
Всклоченный парик,
вот тебя я взгрею
и прихлопну вмиг !"
Свечка брызжет, капли льёт.
Фитилёк остёр, как жало.
Пламя задрожало -
а никто нейдёт.
Лишь напуганный зверёк,
в шёрстке, как овечка,
юркнул за порог...
Дунул ветерок -
и погасла свечка.
Убежал пострел.
Куда же ? -
Поиграть на пляже.

Edith Sitwell    Black Mrs. Behemoth

In a room of the palace
Black Mrs.Behemoth
Gave way to wroth
And the wildest malice.
Cried Mrs.Behemoth,
"Come, court lady,
Doomed like a moth,
Through palace rooms shady !"
The candle flame
Seemed a yellow pompion,
Sharp as a scorpion;
Nobody came.....
Only a bugbear
Air unkind,
That bud-furred papoose,
The young spring wind,
blew out the candle.
Where is it gone ?
To flat Coromandel
Rolling on !
"Troy Park"

Эдит Ситуэл     К нам явился Дятел знатный...

К нам явился Дятел знатный
с бутоньеркой ароматной.
В ней чирикали гавоты
птички в клетках вроде грота:
"Иродиадина блоха
по имени Аманда
танцевать была лиха
и скакала без греха
отсюда до Уганды.
(Длинная, как свеча,
и влюбилась сгоряча).
Вроде Саломеи,
косы распустив,
танцевала фея
на Генделев мотив".
О финале не смолчу:
повстречалась Смерть им где-то
и дохнула на свечу
запахом циветты.

Edith Sitwell     Came the great Popinjay

Came the great Popinjay
Smelling his nosegay:
In cages like grots,
The bird sang gavottes.
"Herodiade's flea
Was named sweet Amanda.
She danced like a lady
From here to Uganda.
Oh, what a dance was there!
Long-haired, the candle
Salome-like tossed her hair
To a dance tune by Handel"...
Dance they still? Then came
Courtier Death
Blew out the candle flame
With civet breath.
"Фасад", 1922.

Эдит Ситуэлл    Сэр Вельзевул
(Пересказ)

Раз сэр Вельзевул немного глотнул
в Аду, где доныне помнят о Прозерпине.
Волны моря посинели, как жандармские шинели.
(Можно покалечиться - валят с ног буфетчицу).

Сэр Вельзевул лют - больше не несут.
Край неба гиппопотамово мрачен, а день назначен
для приветственного поклона Альфреду Лорду Теннисону.
Лауреат почти добрёл - сейчас ступит на мол,
куда уже прещедро навалены лавры
от поклонников воздержания (внесённых в поминания).
Перед встречею со славой шаг у Лорда величавый.
(Ковыляет по шхерам классическим размером, ямбом - по дамбам)...

Но как в бою под Балаклавой, встретился с мощной лавой.
Синяя стража, морская жижа, не пускает ближе.
Пока Вельзевул орёт - никто не пройдёт.
Пока не доставят ром - ... закрыт приём !

Edith Sitwell    Sir Beelzebub

When
Sir
Beelzebub called for his syllabub in the hotel in Hell
Where Proserpine first fell,
Blue as the gendarmerie were the waves of the sea,
(Rocking and shocking the barmaid).

Nobody comes to give him his rum but the
Rim of the sky hippopotamus-glum
Enhances the chances to bless with a benison
Alfred Lord Tennyson crossing the bar laid
With cold vegetation from pale deputations
Of temperance workers (all signed In Memoriam)
Hoping with glory to trip up the Laureate's feet,
(Moving in classical metres) ...

Like Balaclava, the lava came down from the
Roof, and the sea's blue wooden gendarmerie
Took them in charge while Beelzebub roared for his rum.
... None of them come!
"Фасад", 1922.

Эдит Ситуэлл     Моряк
(Перевод с английского).

"Моряк ! Ты с виду старше моря !
Куда ты всё глядишь из-под руки ?"
"На те два поезда. Они, заспоря,
могли бы побежать вперегонки.
У них крепки колёса и вагоны.
Не трудно выбрать рейс повеселей:
сначала полпути до Вавилона -
и в Трою, мимо клеверных полей !
Когда вперёд по рельсам поезд мчится,
дым вьётся как клочки моих волос...
На что тебе об этом знать, девица ?"
(И впрямь ! К чему я задала вопрос ?).

Edith Sitwell Mariner man

"What are you staring at, mariner man
Wrinkled as sea-sand and old as the sea?"
"Those trains will run over their tails,
if they can,
Snorting and sporting like porpoises. Flee
The burly, the whirligig wheels of the train.
As round as the world
and as large again,
Running half the way
over to Babylon, down
Through fields of clover
to gay Troy town-
A-puffing their smoke
as grey as the curl
On my forehead as wrinkled as
sands of the sea!-
But what can that matter
to you, my girl?
(And what can that matter to me?)"
"Фасад", 1922.

Эдит Ситуэлл    Трамваи
(Перевод с английского).

Быстрые хрустальные
колёсные дворцы
утюжат магистральные
всем нужные концы.
На весёлых улицах
кричащие флажки,
а в углах сутулятся
фруктовые ларьки.
Пёстрые, довольные
полчища зевак.
Звоны колокольные,
песенки гуляк.
Пухлая, как вишенка,
щёчки - ярче роз,
тётка Берри, нищенка,
прочищает нос.

Edith Sitwell    Trams

Castles of crystal.
Castles of wood,
Moving on pulleys
just as you should!
See the gay people
Flaunting like flags,
Bells in the steeple,
Sky all in rags.
Bright as a parrot
Flaunts the gay heat -
Songs in the garret,
Fruit in the street;
Plump as a cherry,
Red as a rose,
Old Mother Berry -
Blowing her nose!
"Фасад", 1922.

Эдит Ситуэлл     Белая сова.
(Перевод с английского).

В белой смородине матушка Банч,
прячась в листве, всё смеялась, как Панч.
Вишни, красуясь, надели наряды -
в рюшах, похожие на водопады.
Свет от луны был густым, как творог.
Вишням - увы ! - не спалось от тревог.
К ним присоседилась, жалобно ухая,
та ж миссис Банч, сова корноухая:
"Если я нынче развоюсь от горя,
плачем своим заглушу я и море.
Мучусь без денег - всю жизнь посейчас.
Нет их на траты и нет про запас".
Кустик смородины тоже трещал...
Утром сова прекратила скандал.

Edith Sitwell    The white owl

The currants moonwhite
as Mother Bunch
In their thick-bustled leaves were
laughing like Punch;
And, ruched as their country waterfalls,
The cherried maids walk beneath
the dark walls.
Where the moonlight was falling
thick as curd
Through the cherry-branches
half-unheard
Said old Mrs. Bunch,
the crop-eared owl,
To her gossip:
"If once I began to howl,
I am sure that my sobs would
drown the seas -
With my "oh's and my ah's"
and my "oh dear me's!"
Everything wrong
from cradle to grave -
No money to spend,
no Money to save!"
And the currant-bush began to rustle
As poor Mrs. Bunch arranged her bustle.
"Фасад", 1922.

Эдит Ситуэлл    Восьмидесятилетний
(Перевод с английского).

Восьмидесятилетний
старик вещал в окне.
Историй несусветней
не взвидишь и во сне.
"Мой ночной колпак,
неизвестно как
зацепился за шаткий сучок.
В колпаке - Единорог
и с ним малютка Инфанта
танцуют lavolta
(Хлопает в ладоши: molto
Lent' eleganta)."
А некто зажёг огонёк
и рыщет то выше, то ниже -
и всюду цирк:
то мяу, то фырк.
Он ищет дальше и ближе...
Il dottore ! - Он - чудной:
сборщик зелени целебной
под прекрасной и волшебной,
но безжизненной луной.

Edith Sitwell    The octogenarian

The octogenarian
Leaned from his window,
To the valerian
Growing below
Said, "My nightcap
Is only the gap
In the thrembling thorn
Where the mild unicorn
With the little Infanta
Danced the lavolta
(Clapping hands: molto
Lent' eleganta)."
The man with the lanthorn
Peers high and low;
No more
Than a snore
As he walks to and fro...
Il Dottore the stoic
Culls silver herb
Benath the superb
Vast moon azoic.
"Фасад", 1922.

Леон Дьеркс "Пример Голгофы" и др.

Леон Дьеркс Пример Голгофы
(Перевод с французского).

Античный люд имел (и знал их поимённо):
немалый сонм богов и всяческих богинь.
Скульптурами богов гордились Парфеноны,
где строй кариатид берёг покой святынь.

В блаженные века с нагими их богами
никто не забывал отдать им всем поклон,
да и чужим богам давали место в храме,
чтоб весь небесный свет влетал в проём колонн.

А вот у нас сердца не бьются при явленье
желающих войти в небесный пантеон.
Нам ни к чему ярмо, в которое с рожденья
влезал любой жилец языческих времён.

Зигзаги молний бьют, лупя куда попало,
в руины старых стен, по древним алтарям;
и что-то не слыхать, чтоб громко зазвучала
печаль лесов и рощ по гибнущим церквям.

Мертвы ли боги ? Все ль ? Неужто катастрофа
других, кого постиг безжалостный конец,
велела убежать из храмов - от Голгофы,
чтоб больше не надеть страдальческий венец ?

Leon Dierx L’Exemple

Sous le fecond soleil des nations antiques,
L'homme etait riche en dieux dont il savait les noms ;
Et des images d'or encombraient les portiques,
Ou, geantes, gardaient le seuil des Parthenons.

Et pourtant, jamais las d'encens ni de prieres,
L'homme des jours sereins ou riaient les dieux nus,
Entre le ciel et lui revant plus de lumieres,
Sacrifiait encore a des dieux inconnus !

Nos coeurs ne vibrent plus aux naissances prochaines
De ceux que conviait le large coeur paien ;
Et ce n'est plus afin de ressaisir des chaines
Que nous fouillons la foi de l'univers ancien.

Aux steriles eclairs d'un soleil qui s'epuise,
Sur le poudreux amas des autels d'autrefois,
Nous regardons crouler les futs noirs de l'eglise,
Sans que la mort d'un dieu fasse gemir les bois.

Tous les dieux sont-ils morts ? Ou, vaincus par l'exemple,
Ceux qui nous voient de loin livres au sombre mal,
Renoncent-ils d'avance a la gloire du temple,
Par horreur du calvaire et du sang baptismal ?

Poemes et poesies, 1861.

Леон Дьеркс Жажда.
(Перевод с французского).

Мы бьёмся в беспощадной схватке.
Красавцы в кованой броне,
с пращёй, с мечом и на коне -
бретонцы в боевом порядке.

Да будет так ! Пока светло,
сражайся всё дневное время,
открой забрало, ногу в стремя,
и смело вскакивай в седло !

Пусть лютый враг кричит злорадно !
Вздымая наш бретонский стяг,
под град булыжников с кулак, -
вперёд ! Что будет, то и ладно.

Приятностей в бою не жди.
Нам жарко станет не однажды.
Ища для утоленья жажды
воды - прижми ладонь к груди.

Хоть пятна на груди багряны,
но пусть не слабнет бодрый жар.
Припомни, как Бомануар*
в бою пил кровь свою из раны.

Leon Dierx La Soif

La cuirasse a nos reins bouclee,
Dans une lutte sans merci,
Nous nous sommes jetes, ainsi
Que des bretons dans la melee.

Ainsi donc soit ! Et jusqu'au soir
Tenons tete dans la bataille,
Haut la visiere, et haut la taille,
Sans lacher pied, sans nous asseoir !

Champions du beau qu'on lapide,
Que le sort nous trahisse ou non,
Faisons flotter notre pennon
Par-dessus la clameur stupide.

Puisque pour nous les durs chemins,
Quand nous regardons vers la terre,
N'ont point d'eau qui nous desaltere,
A notre flanc portons les mains ;

Et, ruisselants d'eclaboussures,
Pour revivre du meme espoir,
Buvons, ainsi que Beaumanoir*,
Le sang tout chaud de nos blessures !

Poemes et poesies, 1861.

Примечание.
*Jehan de Beaumanoir - Жан де Бомануар, один из многих известных в истории Бретани
Бомануаров - герой знаменитой боевой стычки в 1351 г.(Combat de Trente - Бой Тридцати) во время войны за бретанское наследство. В бою участвовали по тридцать два воина с обоих сторон. Противники были одинаково мужественны, стойки и жестоки. Во время боя один из противников предложил Жану де Бомануару утолить жажду своей собственной кровью.

Леон Дьеркс Схожий образ
(Перевод с французского).

Земля в своём коловращенье
везёт бесчисленный народ.
Земля идёт, а населенье
ей череп без конца грызёт.

Искатели из самых ярых
долбят скалу, копают грязь -
так в головах кокеток старых
не спят их мысли, копошась.

Земля стара, но ей неймётся -
живёт мечтами прошлых лет.
Всё ждёт, что сердце встрепенётся,
взглянув сквозь крашеный скелет.

С лица пластом летит замазка,
и всех морщин не сосчитать -
в мечтах рождественская сказка,
что кто-то предан ей опять.

У ночи зеркало найдётся,
в котором налицо вся суть,
хотя Земля не ужаснётся -
ей не захочется взглянуть.

- "Глянь ! Время давит в напряженьи,
чтоб разломать весь твой каркас.
Вверху - твоё изображенье.
Всмотрись, не закрывая глаз !

Пора признать свою убожесть.
Вот лик, и ты увидишь в нём
почти что полную похожесть.
Поговорите-ка вдвоём !"

"Земля - без сил !" - "Луна - без жизни !"
"Очаг твой гаснет !" - "Ты - зола !" -
"Умрёшь ! Кому рыдать на тризне ?" -
"Не вспомнят ни добра, ни зла".
Вариант:
("А я, не каясь, прожила !")

Leon Dierx L’Image

La terre dans le ciel promene
Sa face ou vit l'humanite.
La terre va ; la vie humaine
Ronge son crane tourmente.

Les hommes courent a leurs quetes
Sur la terre, ardents et presses ;
Comme aux vieux masques des coquettes
S'obstinent les anciens pensers.

La terre est vieille et decrepite,
Et reve encor, spectre blafard ;
La terre croit qu'un coeur palpite
Entre ses os couverts de fard.

Chaque jour, de son front par masse
Tombent son platre et ses cheveux.
La vie imbecile grimace,
S'enivrant des plus doux aveux.

Et quand revient le crepuscule
Trainant la nuit, parfait miroir,
Jamais sous l'horreur ne recule
La terre qui ne veut pas voir !

- Le temps d'un bras robuste enserre
Ta carcasse, et la fait craquer !
Regarde enfin d'un oeil sincere
La-haut ton corps se decalquer !

C'est trop longtemps te rendre hommage
Sous ton reflet morne et hideux.
Reconnais-toi dans ton image ;
Confrontez-vous toutes les deux :

O terre lasse ! O lune inerte !
Foyer mourant ! Cendre des morts !
Toi, que partout l'espoir deserte !
Toi, qui n'as plus meme un remords !

"Poemes et Poesies, 1861

Леон Дьеркс Видение Евы
(Перевод с французского).

I
Пошёл четвёртый год со дня греха в Раю.
Могуч и смел - Адам отдал себя охотам:
подчас оленей гнал, был с тиграми в бою.
Он весело шагал в лесах и по болотам.

А Ева, у ручья, лучась как ясный день,
внимала вдалеке, как шумно пышет схватка,
смотря на двух мальцов, для игр сыскавших тень.
И не было у них забот и недостатка.

Адам в лесу велит весёлым пташкам петь,
чтоб песня о любви неслась сквозь все границы.
А Ева говорит: "Ручей, журчи и впредь:
душа поёт о нём, а крохами - гордится !"

II
И Ева, про себя, вела такую речь:
"Господь ! Ты нас изгнал во тьму, где страх и голод.
В архангельских руках сверкал горящий меч.
До самого утра спирал дыханье холод.

Как мы изнемогли, попавши в буерак,
и там терзали нас влекущие виденья !
Мы шли сквозь бурелом, меж кряжей и коряг,
а в памяти был Рай и ангельское пенье.

Но что нам западни, что ночь, весь прах и тлен ?
Ты нам позволил взять с собой источник света -
оставил нам любовь ! Так будь благословен !
Наш бог ! Тобой и здесь, вне Рая, мы согреты.

Адам силён и смел, во мне есть красота.
Мы - разные, любовь от этого лишь крепче.
Друг в друге дорога нам каждая черта.
В содружестве для нас любая тяжесть - легче.

А нынче возле нас растут два малыша:
надежда, гордость - два взлелеянных питомца.
Когда я их прижму, ликует вся душа.
Я чувствую: во мне - в груди - зардело солнце.

Судьба их неясна. Они пока малы,
но брак наш просиял ещё одной любовью.
Они развяжут нам все сложные узлы.
Господь им даст закон и новое условье.

Глаза их - ярче звёзд, что светят в небесах.
У них влекущий блеск. Не в силах наглядеться,
я попросту тону в их сладостных очах.
В них тайна мне совсем не ведомого детства.

Пусть небо пригрозит, взметая всюду прах !
В них дремлет та любовь, что их и породила.
Гроза не сможет им внушить тоску и страх.
Их не встревожит блеск всех молний Азраила.

Так слава и хвала за то тебе, Господь !
Нам кара не тяжка, не мучит нас проклятье.
Наш райский поцелуй всё тешит дух и плоть.
Взгляни, как новый род спешит в твои объятья !

III
От Евы шло тепло - как нежная волна.
Как будто Евин стан из солнца был изваян.
В глазах её детей цвела голубизна:
и Авель был красив, и дорог ей был Каин.

IV
Шла детская возня. Вдруг первенец скачком,
как бешеный зверёк, давясь от злющей брани,
напал на малыша с поднятым кулачком,
и Авель, плача, стал тянуть к мамаше длани.

Она скорей, дрожа, не знав подобных ссор,
схватила малыша, поспевши еле-еле,
пыталась притушить внезапный детский спор,
качая на груди мальца, как в колыбели.

Всё вскоре улеглось: лобзанья, ярость, рёв...
Заснули сыновья. Она, обняв колени,
уселась в тишине. Мир снова стал суров.
Грядущий день чернел - его застлали тени...

V
Сиянье - как в Раю. Ты - в золоте волос.
Ты, Ева, - и грешна, и ты ж - венец творенья.
Ты - наш извечный вздох и спутник наших слёз.
Ты - чаша. Из неё пьёт боль для исцеленья.

Ах, женщина ! Ты - та, что дарит небеса,
взамен других небес, не сбережённых нами.
В тебе - и яркий блеск, и нежность, и краса,
и в каждом жесте есть архангелово пламя.

О любящая мать ! Но что в тебя за страх
вселил какой-то дух с дурной зловещей целью,-
и жизнь уж не мила, и слёзы на глазах,
и в горести сидишь над детской колыбелью ?

В ней сын твой - Каин - спит, сжав малый свой кулак.
Не в этом ли секрет ужасного виденья ?
Не мнится ли тебе в нём, в слабом, в голом, враг,
что Авеля убьёт, созрев для преступленья ?

Из будущего шлёт угрозы Азраил:
"Всмотрись сюда ! Твой сын, в несчастный час заката,
первейшим из людей жестоко совершил
убийство и бежит, в крови, от трупа брата.

Потом найдёт приют в Енохе, где почит,
в твердыне, что создаст, подвергнутый проклятью.
И надписи, что там хранит в веках гранит,
твердят, как на земле завраждовали братья.

Узри здесь злую страсть вооружать вражду,
что бродит по полям ощеренным шакалом.
Здесь сталь кладёт холмы убитых на виду,
здесь почва после войн дымит пурпурно-алым.

И каинов весь род на авелев весь род
безжалостно идёт, кроша без передышки,
и каждый Вавилон, страдая, слёзы льёт.
Везде предсмертный хрип и яростные вспышки.

Вглядись в густой туман. В нём люди, как стада,
устрашены своим трагическим наследством.
А выше их голов сгущается беда,
и зависть мучит всех до самой смерти с детства.

Понятно ли тебе, как вдруг возникло зло ?
С ним вкупе гнев в сердцах. Они одни нетленны.
И царство Сатаны всё мраком облекло.
Всё шире - без границ - становится Геенна.

Понятно ли тебе, что жизнь - пучина гроз ?
И Авель, и Любовь в злой час вдвоём погибли,
и длинная река из горечи и слёз
всю радость сносит прочь, основы мира зыбля".

VI
Господь всё это знал ! До вечера в слезах
ты будешь созерцать их ангельские лица,
заснувших сыновей покоя на руках.
И слёзы по щекам не перестанут литься.

Leon Dierx La Vision d’Eve

I
C'etait trois ans apres le peche dans l'Eden.
Adam sous les grands bois chassait, fier et superbe,
Luttant contre le tigre et poursuivant le daim.
Tranquille, il aspirait l'acre senteur de l'herbe.

Eve, sereine aussi, corps vetu de clartes,
Assise aux bords ombreux d'une vierge fontaine,
Regardait deux enfants s'ebattre a ses cotees,
Attentive aux echos de la chasse lointaine.

Adam sous la foret parlait d'Eve aux oiseaux,
Et leur disait : « Chantez ! Elle est belle, et je l'aime ! »
Eve disait : « Repands, source, tes fraiches eaux !
Mon ame vibre en lui, mais en eux, ma chair meme ! »

II
Eve pensait : « Seigneur ! Vous nous avez chasses
Du paradis ; l'archange a fait luire son glaive.
Mordus par la douleur, et par la faim presses,
Il nous faut haleter des que le jour se leve

« Nous n'avons plus, errants dans ces mornes ravins,
Maitre ! Comme autrefois, la candeur ni l'extase ;
Et nous n'entendons plus dans les buissons divins
L'hymne des anges blancs que votre gloire embrase.

« Mais qu'importent l'embuche et la nuit sous nos pas,
Si toujours dans la nuit un flambeau nous eclaire ?
Ah ! Si l'amour nous reste et nous guide ici-bas,
Soyez beni ! Dieu fort ! Dieu bon ! Dieu tutelaire !

« Adam a la vigueur et moi j'ai la beaute.
Un contraste a jamais nous lie et nous console ;
Ivres, lui de ma grace et moi de sa fierte,
Pour nous chaque fardeau se change en aureole.

« Et maintenant, voici grandir aupres de nous
Deux etres, notre espoir, notre orgueil, notre joie ;
Quand je les tiens tous deux groupes sur mes genoux,
Je sens dans ma poitrine un soleil qui rougeoie !

« Vivant encore e nous qui revivons en eux,
Encor pleins de mystere, ils sont la loi nouvelle.
Nes de nous, sous leurs doigts ils resserrent nos noeuds ;
Un autre amour en nous, aussi grand, se revele.

« Leurs yeux, astres plus clairs que ceux du firmament,
Ont un etrange attrait ; et notre ame attiree,
Qui s'etonne et s'abime en leur regard charmant,
y cherche le secret d'une enfance ignoree.

« L'amour qui les crea sommeille en eux. Le ciel
Peut gronder ; comme nous, dans le vent, sous l'orage,
Ils se tendront la main, et l'eclair d'Azrael
Ne pourra faire alors chanceler leur courage.

« Gloire et louange a toi, seigneur ! a toi merci !
Le chatiment est doux, si malgre l'anatheme
Le baiser de l'Eden se perpetue ici.
Frappe ! Regarde croitre une race qui t'aime ! »

III
Ainsi, le front baigne des parfums du matin,
Son beau sein rayonnant de chaleurs maternelles,
Eve, les yeux fixes sur Abel et Cain,
Sentait l'infini bleu noye dans ses prunelles.

IV
Or les enfants jouaient. Soudain, le premier-ne,
Debout, l'oeil plein de fauve ardeur, la levre amere,
Frappa l'autre eperdu sous un poing forcene
Et qui cria, tendant les deux mains vers la mere.

Eve accourut tremblante et pale de stupeur,
Et fermant autour d'eux ses bras, les prit sur elle ;
Et comme en un berceau les couchant sur son coeur,
Les couvrit de baisers pour calmer leur querelle.

Bientot tout s'apaisa, fureur, plainte, baisers ;
Ils dormaient tous les deux enlaces, et la femme,
Immobile, ses doigts sous un genou croises,
Sentit les jours futurs monter noirs dans son ame !

V
Soleil du jardin chaste ! Eve aux longs cheveux d'or !
Toi qui fus le peche, toi qui feras la gloire !
Toi, l'eternel soupir que nous poussons encor !
Ineffable calice ou la douleur vient boire !

O femme ! Qui sachant porter un ciel en toi,
A celui qui perdait l'autre ciel, en echange
Offris tout, ta splendeur, ta tendresse et ta foi,
Plus belle sous le geste enflamme de l'archange !

O mere aux flancs feconds ! Par quelle brusque horreur,
Endormeuse sans voix, etais-tu possedee ?
Quel si livide eclair t'en fut le precurseur ?
A quoi songeais-tu donc, la paupiere inondee ?

Ah ! Dans le poing crispe de Cain endormi
Lisais-tu la reponse a ton reve sublime ?
Devinais-tu deja le farouche ennemi
Sur Abel faible et nu s'essayant a son crime ?

Du fond de l'avenir, Azrael, menacant,
Te montrait-il ce fils, ayant fait l'oeuvre humaine,
Qui s'enfuyait sinistre et marque par le sang,
Un soir, loin d'un cadavre etendu dans la plaine ?

Le voyais-tu mourir longuement dans Enoch,
Rempart pousse d'un jet sous le puissant blaspheme
Des maudits qui gravaient leur defi sur le roc,
Et dont la race immense est maudite elle-m;me ?

Ah ! Voyais-tu l'envie armant les desaccords,
Et se glissant partout comme un chacal qui rode ?
Le fer s'ouvrant sans cesse un chemin dans les corps,
Le sol toujours fumant sous une pourpre chaude ?

Et les peuples Cains sur les peuples Abels
Se ruant sans pitie, les dechirant sans treves ;
Les sanglots eclatant de toutes les Babels,
Les rales etouffes par la clameur des greves ?

Sous l'insoluble brume ou l'homme en vils troupeaux
S'amoncelle, effraye de son propre heritage,
Entendais-tu monter dans les airs, sans repos,
Le hurlement jaloux des foules, d'age en age ?

Compris-tu que le mal etait ne ? Qu'il serait
Immortel ? Que l'instinct terrestre, c'est la haine
Qui, devouant tes fils a Satan toujours pret,
Lui fera sans releche agrandir la gehenne ?

Compris-tu que la vie etait le don cruel ?
Que l'amour perirait avec l'aieule blonde ?
Et qu'un fleuve infini de larmes et de fiel
Ne du premier sourire abreuverait le monde ?

VI
Dieu l'a su ! — Jusqu'au soir ainsi tu demeuras
Contemplant ces fronts purs ou le soleil se joue ;
Et tandis qu'ils dormaient oublieux, en tes bras,
Deux longs ruisseaux brulants descendaient sur ta joue.

Poemes et poesies, 1861.

Леон Дьеркс Девственница
(Перевод с французского).

Здесь, на Земле, был миг, когда, блестя, как призма,
раскрылся первый глаз живого организма.
Был брошен первый взгляд живого существа -
в нём стала вдруг видна вся глубь и синева
небес; и Солнце в них блеснуло, словно пламя.
И глаз в ответ сверкнул похожими лучами.
Волнующий секрет ! Загадочный момент !
Зародыш получил волшебный инструмент.
Тот эмбрион дышал, добавив взору мочи,
и взгляд вонзался в тьму сквозь непроглядность ночи.
Он пристально глядел, искал ориентир,
рассматривал слепой великолепный мир:
могучие леса, несчётные вершины,
шумливые моря, озёра и равнины.
Нет края и конца всем формам и цветам,
творениям времён и грандиозных драм.
Обвалы, гряды волн в их длительной работе.
О зрелище стихий ! Как знать, по чьей охоте
меняется рельеф, бушуют страсти бурь ?
То тьма, то полумрак, а после вновь лазурь.
И всё вершит одна Великая Богиня,
чей культ ещё никем не учреждён поныне -
Природа ! Всё вокруг - не диво ли для вежд ?
Смогла ль ты ощутить, как до твоих одежд
дотронулся гонец - посол и вестник Бога,
глядящего на мир из горнего чертога.
Он славный твой певец и верный кавалер,
кумир для всех людей и всех небесных сфер.
И он к тебе грядёт, возвышенная дева !
Дочь тайны и мечты ! Святая Королева !
Дари людей и мир всей гордой чистотой.
Сними свою вуаль. Пленяй нас красотой !
Так нет же ! Ты дрожишь. Ты помнишь об угрозах.
Ты вся полна тревог в своих метампсихозах !
Все вкусы, все духи, цвета и плеск шумов -
очарованье всех мечтательных умов,
продукт всех наших чувств - лишь только сновиденья...
Всё гибнет без надежд и шансов на спасенье.
В безвестность без границ, во тьму без берегов
умчат и муть химер и все плоды мозгов...
Вуаль слетела прочь, а ты неукротима,
и девственность твоя ещё непогрешима.
Насильникам с тобой вовек не совладать.
Ты осеняешь мир, даруя благодать,
сияя чистотой прекрасных устремлений,
но лишь небытиё раскроет весь твой гений.

Leon Dierx La Vierge

Quand l'oeil fit autrefois eclosion sur terre
Dans un frele organisme encor rudimentaire ;
Quand le premier regard de l'atome vivant,
D'un seul coup jusqu'au fond du ciel vide arrivant,
Decouvrit le soleil plus vite qu'il n'eclaire,
Et depuis lors gardant comme un feu similaire,
Enigme clairvoyante au bord d'un embryon,
Ebloui, se tourna vers la formation ;
Quand ce rayon qu'un souffle interieur active,
Percant l'enormite de la nuit primitive,
Se promena, reflet conscient, a travers
Le secret d'un aveugle et splendide univers ;
O pics echelonnes ! o forets monstrueuses !
O fleuves ! lacs ! vallons ! o mers tumultueuses !
Formes qui sous l'eclat des couleurs palpitez !
Vous tous, oeuvres des temps et des affinites,
Plaines en fleurs, deserts, plages ou promontoires,
Spectacles merveilleux ! Qui dans vos propres gloires,
Et transmues sans fin par un desir obscur,

Rouliez, tels que dans l'ombre opaque, sous l'azur !
Membres de la deesse unique et sans apotre,
Avez-vous tressailli d'un hemisphere a l'autre ?
O nature ! Miracle a toi-meme cache,
As-tu senti le bas de ton manteau touche
Par quelque avant-coureur d'un dieu qui va paraitre,
A la fois ton amant, ton chantre et ton vrai maitre ?
Et quand l'homme apparut, plein d'extase, emplissant
Avec ses yeux son ame et son crane puissant,
O fille du mystere ou le mystere emerge !
N'as-tu pas tout entiere alors, sublime vierge !
Fremi profondement d'angoisse et de fierte,
Sentant tomber ton voile et briller ta beaute ?
Non ! L'eternelle horreur d'etre sans but ni causes
Fait seule tes frissons dans tes metempsycoses !
Tes images, tes bruits, tes parfums, tes saveurs,
Tout cet enchantement de nos esprits reveurs,
Production des sens, n'est qu'un songe qui passe,
Et qui mourra comme eux, emportant dans l'espace
Ou rendant a te sourds, noirs et muets travaux
La chimere des coeurs et l'effort des cerveaux !
Non ! Ton voile est tombe, tu restas l'insensible,
L'inerte fiancee, et la vierge invincible
Que le profanateur s'epuise a violer !
Non ! Non ! Tu resplendis, sans lui rien reveler
Que la sterilite de ta force infinie
Et le neant d'ouvrir meme en toi son genie !

"Poemes et poesies", 1861




Леон Дьеркс Попутное и др.

Леон Дьеркс Попутное
(Перевод с французского).

Чтоб прямо в сердце нас кусать, терзая,
вслед скачет и ощерила клыки
и жизнь нам портит чёрная борзая,
а боги - немы, боги - далеки...
Иду средь уличных шумов и песен.
Толпится люд. Сегодня город тесен.

Но кто-то зол и взор свой отвернёт.
Куда ни глянь - тревоги и страданья.
На лицах след сомнений и забот,
а в ком-то тяжкие воспоминанья.
И я шагаю казначеем слёз:
то встречу вздох, а то немой вопрос.

Прохожие ! Вас мучат сожаленья,
раскаяние в тысячах грехов,
вас жжёт неуловимое искренье
томящих дух воспламенённых снов.
У нас, у всех, одни и те же страсти.
Что ж, кто вы ни на есть, дай бог вам счастья !

Идёте вы здесь рядом без конца
и скромно жмётесь в тесноте к заборам:
умы и души, гневные сердца,
кто слаб от голода, кто с видом хворым.
Вас небо не живит огнём лучей.
Я ж вашу желчь коплю как казначей.

От имени поэта, что в печали,
свидетеля, чьи мысли смущены,
от имени годов, что убежали,
от имени грядущей тишины -
я шлю вам груды тёплых пожеланий
во имя ваших лучших упований !

Во имя нескончаемых веков,
я говорю всем встреченным прохожим:
"До новой встречи в дальнем доме божьем,
в том самом, где жильё глухих богов !"

Leon Dierx En chemin

Les dieux sont muets, et la vie est triste.
Pour nous mordre au coeur, les crocs herisses,
Un noir levrier nous suit a la piste.
Sur les fronts palis, sous les yeux baisses,
Dans les carrefours que la foule obstrue,
Parmi les chansons, les bruits de la rue,
Dans les yeux eteints, sur les fronts penches,
Je cherche et je trouve une angoisse affreuse,
Un doute, un souci vainement caches,
Un vieux souvenir qui monte et qui creuse ;
Et je vais ainsi, tresorier des pleurs,
En chemin quetant soupirs et douleurs.
O passants ! vous tous qu'un regret harcele,
Que ronge un tourment, remords ou desir,
Vous que brule encor la chaude etincelle
Du songe enflamme qu'on n'a pu saisir ;
Le destin commun avec vous m'emmene :
Inconnus, salut dans la vie humaine !
Vous tous qui passez pres de moi sans fin,
Inquiets, furtifs, le long des murailles,
Ames, coeurs, esprits, corps, emplis de faim,
Quel que soit le mal qui tord vos entrailles,
Vous versez en moi, tresorier du fiel,
Un regard profond, dedaigne du ciel.
Au nom du poete ivre d'amertumes,
Confident discret qui de 1'oei1 vous suit ;
Au nom du passe perdu dans les brumes ;
Au nom du silence ! au nom de la nuit !
Dans la vie humaine ou je vous salue,
Au nom de tout reve en qui l'ombre afflue,
Au nom de demain, au nom de toujours,
Je dis a chacun d'entre vous qui passe :
" Au revoir, ailleurs, plus loin, dans l'espace,
Sous un ciel muet peuple de dieux sourds ! "


Леон Дьеркс Одержимость
(Перевод с французского).

Волшебные уста, откуда мёд струится,
изящество, духи, волнующие лица,
всё ценное для нас, способное пропасть, -
бессмертно для души, спешащей насладиться,
пока не грянет ночь, решившая украсть,
и сгубит идеал, раскрывши злую пасть.

Душевность и глаза, откуда льётся пламя, -
не вы ль причина слёз, потом пролитых нами ?
Ваш жгучий эликсир настоен беленой.
Вы можете пьянить спокойными зрачками,
в точь так, как пустота, что в пропасти земной,
и как морская гладь - лазурной глубиной.

Влекущее лицо, поток очарованья,
пьянящий аромат, сладчайшие свиданья...
и память о чреде ужасных катастроф,
о чёрной пене волн с трагическою данью:
обломками судов, вдали от всех портов,
где темень грозных туч и дикий вой ветров.

Ценнейшее для нас нельзя сложить в заначку:
трепещет - не живёт, а нас грызёт, как жвачку;
терзает нам сердца. Химеры и мечты
в сознании у нас устраивают стачку.
Желаем всё забыть, но тщания пусты,
и к Лете не прийти до гибельной черты.

Для ненасытных душ не существует смерти,
ни в сказочном раю, ни в адской круговерти.
Химера ж никогда не перестанет лгать:
"Вы гонитесь за мной упорнее, чем черти,
и я не отрекусь. Я ангелам подстать.
Во мне вся красота, любовь и благодать !"

И, если станет ночь темнее и туманней,
какой упрямый страж страны воспоминаний,
нам факелом светя, как въедливый истец,
покажет нам как есть, без лживых показаний,
найдём ли мы покой, узнавши, наконец,
что даже звёздный свет - и тот всего лишь лжец ?

Искомый идеал средь облачных приволий
гуляет вдалеке от человечьих болей.
Удастся ль нам его обнять, придя туда,
в тот мир, где нет людей, измученных недолей ?
Не поспешит ли он исчезнуть без следа
да крикнуть, уходя: "Не нынче ! - Никогда !" - ?

Нас греет и влечёт обманчивое пламя:
горенье светлых душ с их яркими мечтами,
пусть даже в дни невзгод, под небом, полным гроз,
Но где, в каком раю, в которой панораме,
вы будете цвести, куртины алых роз,
и прекратится ток горючих наших слёз ?

Leon Dierx Obsession

Beaux yeux, charmeurs savants, flambeaux de notre vie,
Parfum, grace, front pur, bouche toujours ravie,
O vous, tout ce qu'on aime ! o vous, tout ce qui part !
Non, rien ne meurt de vous pour l'ame inassouvie
Quand vous laissez la nuit refermer son rempart
Sur l'ideal perdu qui va luire autre part.

Beaux yeux, charmeurs savants, clairs flambeaux ! Dans nos veines,
Pour nous bruler toujours du mal des larmes vaines,
Vous versez a coup sur tous vos philtres amers.
Nous puisons aux clartes des prunelles sereines,
Comme au bleu des beaux soirs, comme a l'azur des mers,
Le vertige du vide ou des gouffres ouverts.

Front pur, grace, parfum, rire ! En nous tout se grave,
Plus enivrant, plus doux, plus ravi, plus suave.
Des flots noirs du passe le desir eternel
Les evoque ; et sur nous, comme autour d'une epave
Les monstres de l'ecume et les rodeurs du ciel,
S'acharnent tous les fils du souvenir cruel.

Tout ce qu'on aime et qui s'enfuit ! Mensonges, reves,
Tout cela vit, palpite, et nous ronge sans treves.
Vous creusez dans nos coeurs, extases d'autrefois,
D'incurables remords hurlant comme les greves.
Dites, dans quel Lethe peut-on boire une fois
L'oubli, l'immense oubli ? Repondez cieux et bois !

Non, rien ne peut mourir pour l'ame insatiable ;
Mais dans quel paradis, dans quel monde ineffable,
La chimere jamais dira-t-elle a son tour :
" C'est moi que tu poursuis, et c'est moi l'impalpable ;
Regarde ! J'ai le rythme et le divin contour ;
C'est moi qui suis le beau, c'est moi qui suis l'amour ? "

Quand vous laissez la nuit se refermer plus noire
Sur nos sens, quel gardien au fond de la memoire
Rallume les flambeaux, et, joyeux tourmenteur,
Nous montre les tresors oublies dans leur gloire ?
Quand nous donnerez-vous le repos contempteur,
Astres toujours brillant d'un feu toujours menteur ?

Cet ideal perdu que le hasard promene,
Un jour, la-haut, bien loin de la douleur humaine,
L'etreindrons-nous enfin de nos bras, dans la paix
Du bonheur, dans l'oubli du doute et de la haine ?
Ou, comme ici, fuyant dans le brouillard epais,
Nous crira-t-il encor : plus loin ! Plus tard ! Jamais !

Oui, nous brulant toujours d'une flamme infeconde,
Rire enivre, doux front, parfum, grace profonde,
Tout cela vit, palpite et nous ronge de pleurs.
Mais dans quelle oasis, en quels cieux, sur quel monde,
Au fond de la memoire eclorez-vous ? o fleurs
Du reve ou s'eteindra l'echo de nos douleurs !


Леон Дьеркс Морские волны
(Перевод с французского).

Не вы ль несёте жизнь к порогам всех времён ?
В любой волне, где ткнёшь, зародыш заключён.
Хотя упрямый риф встречает вас, как ворог,
мне люб ваш грозный вид; и шум, и ритм ваш дорог.
Вы бьётесь на дыбах, штурмуя берега,
как конные полки в атаках на врага.
Вы силитесь сместить тяжёлые каменья
и катитесь потом назад в изнеможенье,
отхлынете и вновь идёте на прорыв.
И в сердце, и в уме у вас один мотив -
незыблемый приказ вам отдан в назиданье:
вам отдых воспрещён, и не про вас молчанье.
Не так, как у существ. Те, что ни совершат,
затем, чтоб отдохнуть, подолгу тихо спят.
Родители всех туч, гремящих, как мортиры;
докучные враги всех древних мысов мира.
Вы мечете на них привычный вязкий ил -
навоз, что целый мир для этого скопил.
Бесчисленный планктон взрастив в водоворотах,
вы носите его во всех земныз широтах.
Останков ваших жертв среди морских борозд
пропало, если счесть, как в небе светлых звёзд.
Ваш голос различим в сиянии лазури,
ещё слышней ваш зов звучит во время бури.
То нежный шепоток одушевляет пляж,
то яростно рычит ужасный гневный раж.
И вечный скорбный звук отчаянья и жалоб
несчастных моряков, когда-то смытых с палуб.
Все смертью сплочены - злой жребий их сплотил.
И хочется помочь, да нет на это сил.
Ждёшь ночи почерней, а лучше дня в подмогу,
вы ж, волны, всё сильней. Вы множите тревогу.
Лишь схлынет прежний вал, взлетает новый вслед,
добавив свежий гул к шумам прошедших лет.
Стенания о тех, кого взяла стихия...
Ваш, волны, рёв сильней ! В нём возгласы лихие.
Вас Хаос к нам послал, чтоб проклят был ваш труд.
Но боги, зиждя мир, ваш подвиг признают.
Ваш вклад и величав и славен сутью вечной,
дивящей нас сильней задумки бесконечной.
Мы - рыцари на час, в нас внутренний недуг,
а в вас - вселенский крик и ужас вечных мук !
Не крик ли то души, что, мучась, утомилась,
не зная, для чего и как она родилась ?
Не зов ли, чтоб снести каменья всех преград ?
О волны ! Весь наш мир пока лишь каземат.
Молчит Земля. Молчат небесные порядки.
Там - только миражи, сомненья и загадки.


Leon Dierx Flots des mers

A Emile Bergerat*.

Flots qui portiez la vie au seuil obscur des temps,
Qui la roulez toujours en embryons flottants
Dans le flux et reflux du primitif servage,
Eternels escadrons cabres sur un rivage
Ou contre un roc, l'ecume au poitrail, flots des mers,
Que vos bruits et leur rythme immortel me sont chers !
Partout ou recouvrant recifs, galets de sables,
Escaladant en vain les bords infranchissables,
Vous brisez votre elan tout aussitot repris,
Vous aurez subjugue les coeurs et les esprits.
L'ordre immemorial au meme assaut vous lance,
Et vous n'aurez connu ni repos ni silence
Sur ce globe ou chaque etre, apres un court effort,
Pour l'oublier se fait immobile et s'endort.
Enfanteurs de la nue eclatante ou qui gronde,
Flots des mers, ennemis de tous les caps du monde,
Vous leur jetez avec vos limons coutumiers
Son reve et son histoire epars en des fumiers.
Dans vos sillons mouvants submerges par vos cimes
Vous ensevelissez et bercez vos victimes,
Ainsi qu'en le bercant vous poussez devant vous
L'animalcule aveugle eclos dans vos remous.
A tous les sols marins votre appel se repete.
Mais sous l'azur limpide ou pendant la tempete,
Doux murmure expirant sur la greve, ou fureur
Retentissante au fond des vieux gouffres d'horreur,
C'est a jamais un chant de detresse et de plainte.
Perpetuels martyrs refoules dans l'etreinte,
Armee aux rangs serres qui monte et qui descend,
Un desir est en vous qui se sait impuissant.
Que la nuit s'epaississe ou bien que le jour croisse,
Vous accourez de loin, vous rapportez l'angoisse,
Aux pieds de vos remparts certains vous revenez,
Et melez aux rumeurs des ans dissemines
Les soupirs inconnus, les voix de ceux qu'on pleure.
La votre est toujours jeune et seule ici demeure.
Messagers du chaos, damnes de l'action,
Serviteurs du secret de la creation,
Votre spectacle auguste et sa vaste harmonie
Emouvront plus que tout la pensee infinie.
Nous n'aurons combattu qu'une heure ; incessamment,
Vous clamez dans l'espace un plus ancien tourment !
Ah ! n'est-il pas celui d'une ame emprisonnee
Qui, ne sachant pourquoi ni comment elle est nee,
Le demande en battant les murs de l'horizon ?
Flots sacres ! L'univers est encor la prison !
Nous avons beau fouiller et le ciel et la terre,
Tout n'est que doute, enigme, illusion, mystere.

Примечание.
*Эмиль Бержера (Auguste-Emile Bergerat, 1845-1923) - французский писатель, поэт,
драматург, эссеист, журналист. Был фельетонистом в "Фигаро" и других изданиях.
Пользовался псевдонимами "L'Homme masque", "Caliban", "Ariel". Зять Теофиля Готье.
Его имя носит библиотека в Neuilly-sur-Seine.


Леон Дьеркс Октябрьский вечер
(Перевод с французского)

Посвящено Катуллу Мендесу.

Дрожащий ветерок бежит с холмов в низины,
бежит с верхов в леса и бродит по полям,
приятным холодком наполнив все долины...

Чу ! Вот и Анжелюс ! Он слышен здесь и там,
и целый мир вокруг - огромный божий храм.
Все песни стихли вдруг, как будто по указке.
Вздымается туман. Он плотен и упрям.
Конец всем ветеркам и их весёлой ласке.
Один печальный звон, и смолк весь птичий гам.
Леса дрожат. Листва, усохшими клочками,
кружится, чтобы лечь на землю возле ног.
Топя листву, туман, что всюду под ногами,
сложился в светлый пласт вдоль всех лесных дорог.
И Запад побледнел, лишь пятна алой краски
расветили чуть-чуть лазурный край небес,
и, словно стаи волн, бегут в единой связке
когорты облаков. А в наших душах - стресс.
Нам тягостен подход дождливого сезона.
"Прощайте !" - прокричал октябрьский ветерок.
Вокруг грустят листва и блеклые газоны.
Питомцы летних дней, октябрьский им не в прок.
Теперь настал сезон дней кратких и студёных.

Вот что за весть звучит во всех окрестных звонах !
Посыплются дожди, и снег - не разгрести...
Подходят времена раздумий монотонных.
Уже недолго ждать. Ведь осень уж в пути.
Не станет больше так, чтоб наша блажь сманила
нас в тайный уголок, где сладкое амбре;
и больше не встряхнут душистое кадило
цветущие луга, где песни на заре.
Прощайте вечера, когда шептались пары,
пылал румянец щёк, сплетались пальцы рук,
в груди горел огонь, гремел сердечный стук,
и в сумерках лились невидимые чары.
И всякий раз, когда сходило солнце с трона, -

со всех колоколов летели вдаль трезвоны !
Прощайте, хоровод и бодрый детский смех,
и девушки в гурьбе под синью небосклона
с мечтами о любви и тысячах утех.
Людские души вдруг расслышат поневоле
в осеннем небе дрожь космической души.
Дрожите ж вместе с ней от нашей общей боли !
Любуйтесь желтизной листвы в лесной глуши.
Смакуйте грусть лесов и их благоуханье.
Весь летний аромат давно уже исчез.
От лета - ни следа. Лишь вздохи на прощанье

под звон колоколов - их долгое бряцанье,
над купами дубов, под куполом небес.
Дубы во всю скрипят. Их ветви в бурой прели.
Пожухла их листва и треснула кора.
Душа ! Ты здесь цвела ! Но гнёзда опустели.
Нет песен на заре. Теперь не та пора.
А летом в юности желанья трепетали.
Наивная душа ! В тебе всё та же дрожь.
Под грустный перезвон осенние печали
пришли взамен надежд. Вернёшь ты их едва ли,
и прежнюю мечту уж больше не вернёшь.
Покуда ты бредёшь с угасшими мечтами,
услышь, как стонет лес. Не думай о другом.
Прислушайся к себе: в золе, где сникло пламя,
вдруг память оживёт - о самом дорогом.

Теперь в ответ на скорбь всех траурных трезвонов
вскипает новый звон - как эхо с горных склонов.
Никто их не уймёт: ни бури, ни дожди.
Они польются в такт и громче горьких стонов,
вибрируя у нас и в душах, и в груди.

Leon Dierx Soir d'octobre

A Catulle Mendes.

Un long frisson descend des coteaux aux vallees ;
Des coteaux et des bois, dans la plaine et les champs,
Le frisson de la nuit passe vers les allees.
- Oh ! l'angelus du soir dans les soleils couchants ! -
Sous une haleine froide au loin meurent les chants,
Les rires et les chants dans les brumes epaisses.
Dans la brume qui monte ondule un souffle lent ;
Un souffle lent repand ses dernieres caresses,
Sa caresse attristee au fond du bois tremblant ;
Les bois tremblent ; la feuille en flocon sec tournoie,
Tournoie et tombe au bord des sentiers desertes.
Sur la route deserte un brouillard qui la noie,
Un brouillard jaune etend ses blafardes clartes ;
Vers l'occident blafard traine une rose trace,
Et les bleus horizons roulent comme des flots,
Roulent comme une mer dont le flot nous embrasse,
Nous enlace, et remplit la gorge de sanglots.
Plein du pressentiment des saisons pluviales,
Le premier vent d'octobre epanche ses adieux,
Ses adieux fremissants sous les feuillages pales,
Nostalgiques enfants des soleils radieux.
Les jours frileux et courts arrivent. C'est l'automne.
- Comme elle vibre en nous, la cloche qui bourdonne ! -
L'automne, avec la pluie et les neiges, demain
Versera les regrets et l'ennui monotone ;
Le monotone ennui de vivre est en chemin !
Plus de joyeux appels sous les voutes ombreuses ;
Plus d'hymnes a l'aurore, ou de voix dans le soir
Peuplant l'air embaume de chansons amoureuses !
Voici l'automne ! Adieu, le splendide encensoir
Des pres en fleurs fumant dans le chaud crepuscule !
Dans l'or du crepuscule, adieu, les yeux baisses,
Les couples chuchotants dont le coeur bat et brule,
Qui vont la joue en feu, les bras entrelaces,
Les bras entrelaces quand le soleil decline !
- La cloche lentement tinte sur la colline. -
Adieu, la ronde ardente, et les rires d'enfants,
Et les vierges, le long du sentier qui chemine,
Revant d'amour tout bas sous les cieux etouffants !
- Ame de l'homme, ecoute en fremissant comme elle
L'ame immense du monde autour de toi fremir !
Ensemble fremissez d'une douleur jumelle.
Vois les pales reflets des bois qui vont jaunir ;
Savoure leur tristesse et leurs senteurs dernieres,
Les dernieres senteurs de l'ete disparu ;
- Et le son de la cloche au milieu des chaumieres ! -
L'ete meurt ; son soupir glisse dans les lisieres.
Sous le dome eclairci des chenes a couru
Leur rale entre-choquant les ramures livides.
Elle est fletrie aussi, ta riche floraison,
L'orgueil de ta jeunesse ! et bien des nids sont vides,
Ame humaine, ou chantaient dans ta jeune saison
Les desirs gazouillants de tes aurores breves.
Ame credule ! ecoute en toi fremir encor,
Avec ces tintements douloureux et sans treves,
Fremir depuis longtemps l'automne dans tes reves,
Dans tes reves tombes des leur premier essor.
Tandis que l'homme va, le front bas, toi, son ame,
Ecoute le passe qui gemit dans les bois !
Ecoute, ecoute en toi, sous leur cendre et sans flamme,
Tous tes chers souvenirs tressaillir a la fois
Avec le glas mourant de la cloche lointaine !
Une autre maintenant lui repond a voix pleine.
Ecoute a travers l'ombre, entends avec langueur
Ces cloches tristement qui sonnent dans la plaine,
Qui vibrent tristement, longuement, dans ton coeur !

Леон Дьеркс После купанья.
(Перевод с французского).

В великолепном свежем дубняке
она лежала в травяной постели,
и капли на плечах и на руке,
как яркие жемчужины блестели.
Спокойная, она была в мечтах.
Вблизи бил ключ. Возились стаи птах.

Внизу к её лицу благоговейно,
под мягкими извивами лиан,
тянулась сотней губ вода бассейна.
Как в зеркале алел нескромный стан.
Закинув голову, туманным взором,
она с ленцой бродила по простором.

Потом послала жгучий поцелуй,
влруг встретясь с нежным трепетным дыханьем,
что к ней пришло с потоком мощных струй,
как вздох любви к лесам и всем созданьям.
Но вслед затем нахлынула волна
забвенья - про мир, про времена...

В ней - в вихре легкомысленных позывов,
в сплошном рою разнообразных снов -
душа взлетела выше всех разливов,
где тьма кувшинок, мхов и плаунов,
где отгудели пчёлы и шмели,
и звуки жизни стихли и ушли...

Нет птиц. Нет щебета. Молчат кусты.
К красавице, закончившей купанье,
со всех сторон склоняются цветы.
Они - как будто, очи мирозданья.

Leon Dierx Apres le bain

Des perles encor mouillent son bras blanc.
Couchee en un lit de joncs verts et d'herbes,
Le sein ombrage d'un rameau tremblant,
Au bruissement des chenes superbes,
Aux molles rumeurs des halliers epais,
Non loin de la source elle reve en paix.

Tandis qu'au revers des souples lianes,
Sur son reflet nu se figent pames
Les flots du bassin, levres diaphanes,
Sous les noirs treillis au ciel bleu fermes,
Les yeux demi-clos, charges de paresse,
Elle se renverse, ecoute, et caresse

D'un baiser brulant et vague a la fois
Le souffle lointain qui monte et qui passe,
Immense soupir amoureux des bois.
Et tout souvenir en son coeur s'efface ;
Et sous le reseau des parfums flottants,
Dans l'oubli des dieux, du monde et du temps,

Morte au vain souci du desir frivole,
En libres essaims de songes epars,
Son ame a travers les taillis s'envole.
Autour des buissons, sur les nenuphars,
Ne bourdonne plus l'abeille assouvie,
Et partout s'eloigne ou s'endort la vie.

Ils ne chantent plus, les oiseaux siffleurs ;
Et vers ce beau corps teint de flammes roses,
De tous les cotes se penchent les fleurs,
Semblables aux yeux agrandis des choses.

Poemes et poesies, 1861.


Леон Дьеркс Зимний день и др.

Леон Дьеркс Зимний день
(Перевод с французского).

Как слиток, что остыл, в безбрежье расстояний
последняя звезда погасла в вышине.
Всё прошлое черно. Погода всё туманней,
и в этот зимний день мне горестно вдвойне !

Светило сквозь туман ко мне не тянет дланей -
с утра не смог ни луч блеснуть в моём окне.
В глазах лишь только мгла и никаких желаний.
Представь, Моя Душа, что деется во мне.

Все в саванах во тьме архангельские рати,
и лампы ни один из сонма не вознёс.
Задумайся, Душа, о гибнущих без слёз,

не слышащих вдогон речей о благодати.
Гробницы через край переполняет прах.
Задумайся, Душа, об этих мертвецах !

Leon Dierx Journee d'hiver

Nul rayon, ce matin, n'a penetre la brume,
Et le lache soleil est monte sans rien voir.
Aujourd'hui dans mes yeux nul desir ne s'allume ;
Songe au present, mon ame, et cesse de vouloir.

Le vieil astre s'eteint comme un bloc sur l'enclume,
Et rien n'a rejailli sur les rideaux du soir.
Je sombre tout entier dans ma propre amertume ;
Songe au passe, mon ame, et vois comme il est noir !

Les anges de la nuit trainent leurs lourds suaires ;
Ils ne suspendront pas leurs lampes au plafond ;
Mon ame, songe a ceux qui sans pleurer s'en vont !

Songe aux echos muets des anciens sanctuaires.
Sepulcre aussi, rempli de cendres jusqu'aux bords,
Mon ame, songe a l'ombre, au sommeil, songe aux morts !


Леон Дьеркс Расшалившийся Эрот

Я видел как-то поутру
как бог Эрот в смешной одёжке
затеял летом на дорожке
свою забавную игру.

Весь в золоте да изумрудах,
без лука, без колчана стрел,
он песни шутовские пел,
не думая о пересудах.

Где б ни прошёл вблизи воды,
весь берег был в цветах красивых,
а жаворонки и дрозды
бодрей резвились в старых ивах.

Виновник многих слёз, стрелок, -
он, обратясь к иным потехам,
ходил и заливался смехом,
как безоружный дурачок.

Изобразив кого-то из бродяг,
капризу своему в угоду,
чтоб миру возвещать свободу,
он гордо поднял алый стяг.

Leon Dierx L'amour en fraude

J'ai vu passer, l'autre matin,
Un jeune Dieu dans la prairie ;
Sous un costume de feerie
Il sautillait comme un lutin.

Tout perle d'or et d'emeraude,
Sans arc, sans fleche et sans carquois,
En chantonnant des vers narquois,
Il s'en allait comme en maraude.

Il redonnait, a chaque bond,
L'onde aux ruisseaux, des fleurs aux rives,
Des alouettes et des grives
Au saule creux et moribond.

Le fol Archer buveur de larmes,
Pour une fois pris en defaut,
A travers champs riait tout haut
De n'etre plus qu'un fou sans armes !

Et singeant l'air d'un franc routier,
Fier de trahir son roi morose,
Il arborait un drapeau rose
Pour delivrer le monde entier !


Леон Дьеркс Око
(Перевод с французского).

В сплетениях ветвей - тенистые глубины
густых древесных крон. Сквозь праздничный наряд
любых лесных стволов, от корня до вершины,
луна бросает свой текучий блеклый взгляд -
и видно, как дрожат на ветках их листочки
и плачут почки...

Ночами человек покоится во сне,
а жизнь в лесу - и в ночь - не исчерпать до донца.
В нём тени без конца трепещут при луне,
и сам он, как вдовец, всю ночь в тоске о Солнце.
Лес страждет от тревог, сомнений и забот.
Он не заснёт...

Ночами свет луны ложится вниз на нивы,
струится по траве. Там водят хоровод,
не открывая лиц, спокойно и красиво,
бесшумные рои хозяек здешних вод.
Не то они в кружок усядутся под ивы -
а в водах - диво...

Далёкий круглый диск задумчивой луны.
Он только чуть прикрыт мистическим туманом.
В пруду её черты, как в зеркале, видны,
а тусклый блеск нам люб. Он сходен с оловянным.
То твой, природа, глаз ! Бессменный взор времён !
Бессмертный - и заметно утомлён.

Leon Dierx L'oeil

Sous l'epais treillis des feuilles tremblantes,
Au plus noir du bois la lune descend ;
Et des troncs moussus aux cimes des plantes,
Son regard fluide et phosphorescent
Fait trembler aux bords des corolles closes
Les larmes des choses.

Lorsque l'homme oublie au fond du sommeil,
La vie eternelle est dans les bois sombres ;
Dans les taillis veufs du brulant soleil
Sous la lune encor palpitent leurs ombres,
Et jamais leur ame, au bout d'un effort,
Jamais ne s'endort !

Le clair de la lune en vivantes gerbes
Sur les hauts gazons filtre des massifs.
Et les fronts penches, les pieds dans les herbes,
Les filles des eaux, en essaims pensifs,
Sous les saules blancs en rond sont assises,
Formes indecises.

La lune arrondit son disque lointain
Sur le bois vetu d'un brouillard magique
Et dans une eau bleme aux reflets d'etain ;
Et ce vieil etang, miroir nostalgique,
Semble ton grand oeil, o nature ! Helas !
Semble un grand oeil las.


Леон Дьеркс В саду
(Перевод с французского).

Вокруг сидящих дам, беседовавших вяло,
садовая листва под вечер чуть дрожала.
Одетые пестро, как требовал сезон,
подруги, ярче клумб, украсили газон.
В густой тени кустов купались силуэты,
блестели все колье, все кольца и браслеты -
на персях, на перстах; запястья унизав -
сплошная мишура ненынешних забав !
Вверху зажглась звезда и на небе застыла,
а следом - сотни звёзд и прочие светила.
Над чашей зашептал и резво взмыл фонтан,
рассыпавшись вокруг в сияющий туман
и будто бы ловя окрестную молву...
Деревья, наклонясь, приблизили листву,
чтоб слышать эхо волн, шумящих на просторе:
здесь был когда-то порт; здесь рядом плещет море.

Leon Dierx Au jardin

Le soir fait palpiter plus mollement les plantes
Autour d'un groupe assis de femmes indolentes
Dont les robes, qu'on prend pour d'amples floraisons,
A leur blanche harmonie eclairent les gazons.
Une ombre par degres baigne ces formes vagues ;
Et sur les bracelets, les colliers et les bagues,
Qui chargent les poignets, les poitrines, les doigts,
Avec le luxe lourd des femmes d'autrefois.
Du haut d'un ciel profond d'azur pale et sans voiles
L'etoile qui s'allume allume mille etoiles.
Le jet d'eau dans la vasque au murmure discret
Retombe en brouillard fin sur les bords ; on dirait
Qu'arretant les rumeurs de la ville au passage,
Les arbres agrandis rapprochent leur feuillage
Pour recueil l'echo d'une mer qui s'endort
Tres loin au fond d'un golfe ou fut jadis un port.

Леон Дьеркс Невидимая связь
(Перевод с французского).

Невидимая связь - секрет самой природы:
связь смыслов и умов, связь тела и души.
А в песнях, что звучат в любой из дней с восхода,
победный звон сплетён со стонами в тиши.

Невидимая связь между живым и косным
сопровождает их лютейшую вражду -
с погибелью зимой, с расцветами по вёснам,
в кругу метаморфоз - на радость и беду.

Невидимая связь скрывается в потёмках
и в яркости цветов; и в дивных образах
и в ужасе разрух над скопищем обломков,-
в надежде и в тоске, в улыбках и в слезах.

Невидимая связь идёт от корня к сокам -
и к запахам затем - и к звукам, наконец.
В итоге в нас мечты рождаются потоком,
и тот, кто не из плакс, потом у нас певец.

В шумах лесов и нив, в бурленье водопада -
невидимая связь Земли и ясных звёзд.
В ней ярость тех сердец, в которых пламя ада,
в ней лёгкость тех сердец, чей мир открыт и прост.

Невидимая связь скрепляет жизнь со смертью.
В нас память всех тревог прошедшего житья.
Душа утомлена безбрежной круговертью.
Любовь стоит за жизнь и враг небытия.

Leon Dierx L'invisible lien

L'invisible lien, partout dans la nature,
Va des sens a l'esprit et des ames aux corps ;
Le choeur universel veut de la creature
Le soupir des vaincus ou l'insulte des forts.

L'invisible lien va des etres aux choses,
Unissant a jamais ces ennemis mortels,
Qui, dans l'anxiete de leurs metamorphoses,
S'observent de regards craintifs ou solennels.

L'invisible lien, dans les tenebres denses,
Dans le scintillement lumineux des couleurs,
Eveille les rapports et les correspondances
De l'espoir au regret, et du sourire aux pleurs.

L'invisible lien, des racines aux seves,
Des seves aux parfums, et des parfums aux sons,
Monte, et fait sourdre en nous les sources de nos reves
Parfois pleins de sanglots et parfois de chansons.

L'invisible lien, de la terre aux etoiles,
Porte le bruit des bois, des champs et de la mer,
Leger comme les coeurs purs de honte et sans voiles,
Profond comme les coeurs pleins des feux de l'enfer.

L'invisible lien, de la mort a la vie,
Fait refluer sans cesse, avec le long passe,
La seculaire angoisse en notre ame assouvie
Et l'amour du neant malgre tout repousse.


Леон Дьеркс Ритмы
(Перевод с французского).

Круженье пёстрых одеяний,
шуршанье тканей,
и запахи духов им вслед.
Лихой подскок - легко и бодро -
да пируэт:
под вздутой юбкой тонут бёдра.

Леса баюкал лёгкий бриз.
По пальмам вниз
струя смолистая бежала,
и ток тот слёзный был не скуп.
Он тёк в бокалы -
на каждом след от алых губ.

Безумолчно, всё время вторя,
вздыхало море.
Был пенист голубой простор.
Забив ракушками пейзажи,
морской напор
выглаживал все пляжи.

Свист ветра будоражил дух.
Пронзая слух,
звучала череда симфоний,
то раструбя, то смяв
поток гармоний.
И сердце ликовало, вняв.

Спешат различные сезоны,
дни монотонны.
Нас наша память молодит.
Мечта спешит по зову страсти
прочь с мест, где скрыт
источник давнего несчастья.

Во мне ж безумная мечта.
Бокал у рта,
чтоб стихла призрачная жажда.
Я снова вижу лучший край,
где жил однажды...
Я вновь припомнил невзначай

цветные платья в ритмах танца,
бокалы в глянце,
морскую ширь и дальние огни,
и бризы с вихрем песнопений:
благие дни
неповторимых упоений !


Леон Дьеркс Гордость
(Перевод с французского).

Вершины дивных гор над маревом тумана !
Гордитесь красотой, исполненною чар.
Металлы в глубине угасшего вулкана !
Твердейте, не забыв былой несносный жар.

Пусть гордость гонит прочь соблазны и привады,
огородив сердца от дрелей женских глаз.
В отсутствии страстей в душе у нас отрада,
спокойный мирный сон, невинный мёртвый час.

Ах, горы ! Но, таясь, в ущельях зреют бури.
Все кедры без конца в томлениях дрожат,
и эхо от громов тревожит сон лазури,
в грозу то сук, то ствол ложатся в водопад.

О Гордость, глянь ! Любовь всё время на чеку.
Вблизи. И всё кричит о крахе устремлений,
вещает про свою бесплодную тоску,
отчаянье и мрак душевных угрызений.

Какая б ни была грозящая опасность,
и кто бы вас не влёк в туман и в темноту,
вершины гордых гор, храните вашу ясность !
В задумчивых мечтах сияйте на свету !

Пусть громко грянут злость, и ропот, и рыданья,
ты, Гордость, будь тверда, взирая только ввысь.
Смолчи в ответ на все докучные терзанья.
Будь солнечно ясна и только улыбнись !


Leon Dierx L'orgueil

Monts superbes, dressez vos pics inaccessibles
Sur le cirque brumeux ou plongent vos flancs verts !
Metaux, dans le regret des chaleurs impossibles,
Durcissez-vous au fond des volcans entr'ouverts !

- Herisse, amer orgueil, ta muraille rigide
Sur le coeur que des yeux de femme ont perfore !
Desirs inassouvis, sous cette fiere egide,
Mornes, endormez-vous dans le sommeil sacre !

- L'antique orage habite, o monts ! Dans vos abimes,
Et prolonge sans fin sous les cedres vibrants
Les sonores echos de ses eclats sublimes,
Et des troncs fracasses qu'emportent les torrents.

- Orgueil, derriere toi l'amour est la, qui gronde
Toujours, et fait crier l'ombre des reves morts,
Aux lugubres appels de l'angoisse infeconde
Et des vieux desespoirs perdus dans les remords.

- Sur les ebranlements, les eclairs, les ecumes,
Pics songeurs, vous gardez votre serenite.
Du cote de la plaine, o monts ! Vierges de brumes,
Vos sommets radieux baignent dans la clarte.

- Sur les dechirements, les sanglots, les rancunes,
Fermez, orgueil, fierte, votre ceinture d'or.
Du cote de la vie aux rumeurs importunes
Reluisez au soleil, et souriez encor !


Леон Дьеркс Водоворот
(Перевод с французского).

Всё в городе молчит. Тележки уж не мчатся,
под грохот развозя свою поклажу вскачь.
Сочтён дневной доход. И жертва, и палач,
уснувши, видят сны, что к ним плывёт богатство.
И в окнах чернота. Кругом темно, хоть плачь.

В своих мечтах все ждут богатства издалёка.
Пустуют все торжки, затихли кабаки.
На стойки уж никто не сыплет пятаки.
В ночи лишь редко кто шагает одиноко.
В театрах - никого. Закрыты на замки.

Сминая все шумы, послышалось гуденье.
Поблизости вокзал. Там, видно, есть народ.
Оттуда резкий свист: то смолкнет, то хлестнёт.
Властительная ночь воюет с чёрной тенью,
и миллионы глаз пронзили небосвод.

Властительная ночь - со скрытой подоплёкой.
Таинственный покров редеет не спеша.
И слышен горький плач, что тяжкий труд, круша,
гнетёт и губит жизнь бедняги одинокой.
Девица спит. Во сне открылась вся душа.

Печалится лицо бессонного поэта.
Как вихри тысяч пчёл, гудят его мечты.
Он нынче удручён от вечной суеты.
Все мысли мельтешат. Рассудок ждёт просвета.
Едва возьмёт перо, дрожат его персты.

Неуловимый рой разбуженных мечтаний.
Душа полна тревог. Как в море, то отлив,
то яростный прилив. Прилипчивый мотив
оставленных надежд. И снова зыбь желаний:
свободы и любви... Потом - опять - надрыв.

В душе густая зыбь, в которой зреет злоба,
и хочется укрыть в гробнице свой накал,
не то разбить себя о твердь подводных скал.
Все люди - болтуны, не стоящие пробы !
А гордый дух велит, чтоб бился или пал.

Leon Dierx Le remous

Tout se tait maintenant dans la ville. Les rues
Ne retentissent plus sous les lourds tombereaux.
Le gain du jour compte, victimes et bourreaux
S'endorment en revant aux richesses accrues ;
Plus de lampe qui luise a travers les carreaux.

Tous dorment en revant aux richesses lointaines.
On n'entend plus tinter le metal des comptoirs ;
Parfois, dans le silence, un pas sur les trottoirs
Sonne, et se perd au sein des rumeurs incertaines.
Tout est desert : marches, theatres, abattoirs.

Tout bruit se perd au fond d'une rumeur qui roule.
Seul, aux abords vivants des gares, par moment,
Hurle en dechirant l'air un aigu sifflement.
La nuit regne. Son ombre etreint comme une foule.
- Oh ! Ces millions d'yeux sous le noir firmament.

La nuit regne. Son ombre etreint comme un mystere ;
Sous les cieux deployant son crepe avec lenteur,
Elle eteint le sanglot de l'eternel labeur ;
Elle incline et remplit le front du solitaire ;
Et la vierge qui dort la laisse ouvrir son coeur.

Voici l'heure ou le front du poete s'incline ;
Ou, comme un tourbillon d'abeilles, par milliers
Volent autour de lui les reves reveilles
Dont l'essaim bourdonnant quelquefois s'illumine ;
Ou dans l'air il surprend des frissons singuliers.

L'insaisissable essaim des reves qui bourdonne
L'entoure ; et dans son ame ou l'angoisse descend
S'agite et s'enfle, avec un reflux incessant,
La houle des desirs que l'espoir abandonne :
Amour, foi, liberte, mal toujours renaissant.

Comme une houle epaisse ou fermente la haine
De la vie, en son coeur plus cache qu'un cercueil,
S'eleve et vient mourir contre un sinistre ecueil
L'incurable degout de la clameur humaine
Dont la nuit au neant traine le vain orgueil !



Леон Дьеркс Мятеж и др.

Леон Дьеркс    Мятеж
(Перевод с французского).

Бывает, что леса в расстройстве, да в презлом -
стволы свои трясут под ветром, как дубины,
но с места не сойдут, вросли в песок да в глину,
и презирать судьбу умеют лишь молчком.

Должно быть, есть на то особые причины.
И утром лес угрюм, и неулыбчив днём.
Ни голубков, ни коз в подлеске над ручьём -
вся живноость мчится прочь в окрестные равнины.

О первенцы Земли, великие леса !
Меж нами есть родство. Я слышу ваши стоны.
Готовые проклясть свой храм, его колонны-

деревья, может быть, возвысят голоса.
Вот явится весна на праздник - как невеста,
вы ж, станете шуметь - все в чёрном в знак протеста.

Leon Dierx Revolte

Car les bois ont aussi leurs jours d'ennui hautain ;
Et, las de tordre au vent leurs grands bras seculaires ;
S'enveloppent alors d'immobiles coleres ;
Et leur mepris muet insulte leur destin.

Ni chevreuils, ni ramiers chanteurs, ni sources claires.
La foret ne veut plus sourire au vieux matin,
Et, refoulant la vie aux plaines du lointain,
Semble arborer l'orgueil des douleurs sans salaires.

- O bois ! Premiers enfants de la terre, grands bois !
Moi, dont l'ame en votre ame habite et vous contemple,
Je sens les piliers prets a maudire le temple.

Un jour, demain peut-etre, arbres aux longs abois !
Quand le banal printemps ramenera nos fetes,
Tous, vous resterez noirs, des racines aux faites !
"Poemes et poesies", 1861.


Леон Дьеркс    Пролог*
(Перевод с французского).

Моя душа бредёт под дёрном погребений.
Отныне жизнь людей чужда моим глазам.
Ни зависти во мне, ни прежних заблуждений -
весь в клочьях по лесам раскидан этот хлам.

Хочу сыскать тропу в страну уединенья,
где предок лёг во тьму под древние дубы,
где не услышать крик огромного скопленья,
где только чистый сон и никакой алчбы.

Но даже под землёй меня не пощадили.
Зов страсти и сюда доносятся извне.
Леса ? Томленье их я слышу и в могиле.
Их вечный жадный пыл вскипает и во мне.

Лишь вздох из сжатых губ - и сразу наважденье.
И вдруг исчез покой, взлелеянный в мечтах.
Как призрак, в гроб вошло угрюмое виденье,
и встреча с ним в меня вселяет лютый страх.

Деревья - без речей, и в вёдро, и в ненастье !
Живые мертвецы в торжественном смотру !
Вам хочется сказать о мучащем несчастье.
Вы без конца всегда дрожите на ветру.

Leon Dierx    Prologue*

J'ai detourne mes yeux de l'homme et de la vie,
Et mon ame a rode sous l'herbe des tombeaux.
J'ai detrompe mon coeur de toute humaine envie,
Et je l'ai disperse dans les bois par lambeaux.

J'ai voulu vivre sourd aux voix des multitudes,
Comme un aieul couvert de silence et de nuit,
Et pareil aux sentiers qui vont aux solitudes,
Avoir des songes frais que nul desir ne suit.

Mais le sepulcre en moi laissa filtrer ses reves,
Et d'ici j'ai tente d'impossibles efforts.
Les forets ? Leur angoisse a traverse les greves,
Et j'ai senti passer leurs souffles dans mon corps.

Le soupir qui s'amasse au bord des levres closes
A fait l'obsession du calme ou j'aspirais ;
Comme un manoir hante de visions moroses,
J'ai recele l'effroi des rendez-vous secrets.

Et depuis, au milieu des douleurs et des fetes,
Morts qui voulez parler, taciturnes vivants,
Bois solennels ! J'entends vos ames inquietes
Sans cesse autour de moi frissonner dans les vents.
"Les levres closes", 1867.

Примечание.
*В Интернете можно найти перевод стихотворения Дьеркса "Пролог", выполненный Евгением Дегеном.

Леон Дьеркс    Облака
(Вариация на тему оригинала)

Прилёг в тени и - будто белый зонт -
на небе облака. Гляжу на это чудо.
Кругом трава и никакого люда.
Покой. И ни клошары, ни бомонд
не застят горизонт.

Ах, облака ! В них столько обаянья !
Их любят пастухи и беглецы.
Они уносятся во все концы -
несущие священные посланья
небесные гонцы.

Смотря на них, своей догадки трушу.
Я узнаю в них женственную суть.
Влюблённый ветер делит с ними путь.
Они в дороге то нежней, то суше:
они - как души !

Как и моя ! - Тебе не превозмочь
похмельной тяги в дальние высоты.
Тебе к другой душе пристать охота.
Ты рвёшься в облака - куда-то прочь -
и жаждешь взлёта.

Leon Dierx    Les nuages

Couche sur le dos, dans le vert gazon,
Je me baigne d'ombre et de quietude.
Mes yeux ont enfin perdu l'habitude
Du spectacle humain qui clot la prison
Du vieil horizon.

La-bas, sur mon front passent les nuages.
Qu'ils sont beaux, mon ame ! et qu'ils sont legers,
Ces lointains amis des calmes bergers !
S'en vont-ils portant de divins messages,
Ces blancs messagers ?

Comme ils glissent vite ! - Et je pense aux femmes
Dont la vague image en nous flotte et fuit.
Le vent amoureux qui de pres les suit
Disperse ou confond leurs fluides trames ;
On dirait des ames !

Rassemblant l'essor des desirs epars,
Ivre du celeste et dernier voyage,
A quelque ame errante unie au passage,
Mon ame ! la-haut, tu me fuis, tu pars
Comme un blanc nuage !


Леон Дьеркс    Лебеди
(Перевод с французского).

Большой пустынный парк. Ряды цветочных гряд...
Обширный круг колонн и парковых аркад -
в античных завитках в навершиях и сводах -
картинно отражён в окрестных тёмных водах.
В карнизах меж плющом и зеленью вьюнков
мелькают огоньки раскрывшихся цветков.
Вода на вид как спит, вся в пятнах мха и ряски.
С закатом в ней блестят муаровые краски.
Как глянешь в небеса - так память оживёт,
и чем-то вроде глаз глядят глубины вод.
Над ними, что ни век, от смутности видений
лежат всё тяжелей и гуще сети теней.
Спокойная вода, в плену прозрачных снов,
ревниво бережёт лазурный свой покров.
Но в зеркало пруда, примчавши вместе с Нордом,
семейство лебедей вплывает флотом гордым.
Они вдоль берегов проходят чередой,
скользя и не шумя, храня красивый строй,
как будто корабли воинственной державы
в достоинстве своей незамутнённой славы.

Leon Dierx   Les cygnes

Sous des massifs touffus, au fond desert du parc,
La colonnade antique arrondissant son arc,
Dans une eau sombre encore a moitie se profile ;
Et la fleur que le pampre ou que le lierre exile
Parfois brille furtive aux creux des chapiteaux.
L'eau sommeille ; une mousse y fait de sourds cristaux.
A peine un coin du ciel en eclaircit la moire,
De sa lueur mourante ou survit la memoire
Des regards clairs tournes vers des cieux eclatants.
L'eau profonde ressemble a nos yeux, ces etangs
Ou chaque siecle ajoute, avec d'obscurs mirages,
Au poids de sa lourdeur l'ombre de ses ombrages.
Elle dort, enfermant pres du pur souvenir
Le pan du bleu manteau qu'elle veut retenir ;
Mais sur le tenebreux miroir qui les encadre
Des cygnes familiers, eblouissante escadre,
Suivent le long des bords un gracieux circuit,
Et glissent lentement, en bel ordre et sans bruit,
Nobles vaisseaux croisant devant un propylee,
Comme un reste orgueilleux de gloire immaculee.

Леон Дьеркс    Видение Евы
(Перевод с французского).

...Сиянье - как в Раю. Ты - в золоте волос.
Ты, Ева, - и грешна, и ты ж - венец творенья.
Ты - наш извечный вздох и спутник наших слёз.
Ты - чаша. Из неё пьёт боль для исцеленья.

Ах, женщина ! Ты - та, что дарит небеса,
взамен других небес, не сбережённых нами.
В тебе - и яркий блеск, и нежность, и краса,
и в каждом жесте есть архангелово пламя.

О любящая мать ! Но что в тебя за страх
вселил какой-то дух с дурной зловещей целью,-
и жизнь уж не мила, и слёзы на глазах,
и в горести сидишь над детской колыбелью ?

В ней сын твой - Каин - спит, сжав малый свой кулак.
Не в этом ли секрет ужасного виденья ?
Не мнится ли тебе в нём, в слабом, в голом, враг,
что Авеля убьёт, созрев для преступленья ?

Leon Dierx    La vision d'Eve

... Soleil du jardin chaste ! Eve aux longs cheveux d'or !
Toi qui fus le peche, toi qui feras la gloire !
Toi, l'eternel soupir que nous poussons encor !
Ineffable calice ou la douleur vient boire !

O Femme ! qui, sachant porter un ciel en toi,
A celui qui perdait l'autre ciel, en echange,
Offris tout, ta splendeur, ta tendresse et ta foi,
Plus belle sous le geste enflamme de l'archange !

O mere aux flancs feconds ! Par quelle brusque horreur,
Endormeuse sans voix, etais-tu possedee ?
Quel si livide eclair t'en fut le precurseur ?
A quoi songeais-tu donc, la paupiere inondee ?

Ah ! dans le poing crispe de Cain endormi
Lisais-tu la reponse a ton reve sublime ?
Devinais-tu deja le farouche ennemi
Sur Abel faible et nu s'essayant a son crime ?


Леон Дьеркс    Тюрьма

Превыше всех столпов в старинном кафедрале
я в юности вознёс заветные мечты.
Их сладкий фимиам крутил свои спирали
не ниже куполов почтенной высоты.

Орган сменил тона, мечты мои завяли.
Привычно жмут на пульт усталые персты.
Я сам решил смирить досаду и печали,
никчемные сейчас средь модной суеты.

Жрец - в храме, как в тюрьме, и жертва оскорбленья,
ты сам отверг свой храм и всё вероученье,
кадильницу разбив с размаху об амвон.

Найди же главный столп и напряги десницу.
Сильней его тряхни. Обрушь свою темницу -
и смерть прими, восстав, в обвале, как Самсон !

Leon Dierx    La prison

Comme les hauts piliers des vieilles cathedrales,
O reves de mon coeur, vous montez ! Et je vois
L'ancien encens encore endormir ses spirales
A l'ombre de vos nefs, o reves d'autrefois !

Comme un orgue dompte par des mains magistrales,
O ma longue douleur ! Je t'ecoute ; et ta voix
Murmure encor l'Echo des plaintes et des rales
Que j'ai depuis longtemps etouffes sous mes doigts !

- Allons ! Pretre enferme qui saignas sous l'insulte,
N'as-tu pas renie ton eglise et ton culte,
Et brise l'encensoir aux murs de ta prison ?

Debout ! etends les bras sans fermer les paupieres !
Qu'ils croulent, ces arceaux dont tu sculptas les pierres,
Dut leur poids t'ecraser du coup, comme Samson !


Леон Дьеркс    Песня
(Перевод с французского).

Богам их муки - не слыхать,
но Души смерти неподвластны.
Могилы роются напрасно ! -
Скажи, не вечно ж им страдать ? -

Любовь сладка, но с острым жалом.
Зароки долго не живут.
Сердца не терпят жёстких пут,
а склеп - под мшистым одеялом.

Вся жизнь тяжка от передряг,
и тем особенно ужасна,
что Горе смерти неподвластно,
хоть застрелись и в землю ляг !

Leon Dierx    Chanson

Le ciel est loin ; les dieux sont sourds.
Mais nos ames sont immortelles !
La terre s'ouvre ; ou s'en vont-elles ?
Souffrirons-nous encor, toujours ?

L'amour est doux ; l'amour s'emousse.
Un serment, combien dure-t-il ?
Le coeur est faux, l'ennui, subtil.
Sur la tombe en paix croit la mousse !

La vie est courte et le jour long.
Mais nos ames, que cherchent-elles ?
Ah ! leurs douleurs sont immortelles !
Et rien n'y fait, trou noir, ni plomb !


Леон Дьеркс    Мольба Адама*
(Перевод с французского).

Злой сон ! Толпа из душ. Их были легионы.
Пред ними пращур наш, прегордый, будто бог,
но он скорбел, молчал и встать с колен не мог.
От всей толпы Адам держался отчуждённо.

Он излучал и мощь, и мысль, и красоту.
Он сохранил черты земного идеала,
ту девственность души, что Мастера пленяла,
когда Творец влагал в него свою мечту.

Все вслушивались в шум промозглого пространства,
и эхом из глубин летели вспять до них
те речи, что к богам вздымались от живых:
кощунства, дурь, смешки и ересь окаянства.

Всё горестней, стыдясь, не поднимая век,
Адам простёрся ниц и грудь измазал в глине.
Без умолку над ним взносился глас в пустыне:
"Адам ! Гордись ! Опять родился человек !"

"Господь ! - взмолился он. - Как долго длится кара !
Мой род давно пора убрать со света прочь.
Неуж я не дождусь, когда объявит ночь:
"Последний человек исчез с Земного Шара !" - ?"

Leon Dierx    La priere d'Adam*

Songe horrible ! - la foule innombrable des ames
M'entourait. Immobile et muet, devant nous,
Beau comme un dieu, mais triste et pliant les genoux,
L'ancetre restait loin des hommes et des femmes.

Et le rayonnement de sa male beaute,
Sa force, son orgueil, son remords, tout son etre,
Forme du premier reve ou s'admira son maitre,
S'illuminait du sceau de la virginite.

Tous ecoutaient, penches sur les espaces blemes,
Monter du plus lointain de l'abime des cieux
L'inextinguible echo des vivants vers les dieux,
Les rires fous, les cris de rage et les blasphemes.

Et plus triste toujours, Adam, seul, prosterne,
Priait ; et sa poitrine etait rougie encore,
Chaque fois qu'eclatait dans la brume sonore
Ces mots sans treve : " Adam, un nouvel homme est ne ! "

- " Seigneur ! Murmurait-il, qu'il est long, ce supplice !
Mes fils ont bien assez pullule sous ta loi.
N'entendrai-je jamais la nuit crier vers moi :
" Le dernier homme est mort ! Et que tout s'accomplisse ! "

Примечание.
*В Интернете можно найти первый перевод этого стихотворения на русский язык, интересный как по форме, так и прочим своим качествам, сделанный Аполлоном Коринфским.



Джеффри Хилл Генезис и др.

Джеффри Хилл    Генезис (Начало бытия).
(Перевод с английского).

I.
Меня в пути хлестал жестокий шквал,
и океан взносил за валом вал.
Я Божье чудо восславлял.

Я морю отдал дань спервоначала,
увидев, как простор его широк.
От тех похвал пучина расцветала,
а реки щедро стлали свой песок.

Потоки с гор, тоскуя по солёным,
катились вниз, как будто сговорясь;
навстречу им, в стремленье неуклонном,
борясь с отливом, двигался лосось.

II.
На следующий день - иной мотив.
Летела скопа, когти распустив
багряной кровью разукрасив берег
и чью-то жизнь забрав себе в подарок.

На третий день я крикнул: "Берегитесь !
Сова - тиха, но кровожадна, как хорёк,
а ястреб клонит голову, охотясь:
жестокие глаза и весь - стальной клубок.
Убийство - вот его конёк.

III.
Жестокий нераскаявшийся прах
на третий день внушал мне только страх.

Чудовище Левиафана
миф ставит в образец лишь для обмана.

В районе бурь и бесконечных гроз,
под Козерогом в нулевых широтах,
весь в брызгах, рыщет белый Альбатрос,
почти бессмертный в тех своих полётах,
как Феникс, живший под шатром небес
в ветвях невянущего дерева когда-то.

IV.
Но с Фениксом одно из двух:
не то он, отпылав, потух,
не то наш легендарный дух
размётан всюду, будто пух
(от океанских оплеух).

На пятый день я снова был в заботе
о плоти и крови, о муках плоти.

V.
В течение шестого дня
я мчался, по миру гоня,
и ранил шпорами коня.

Кровь всюду: студит весь наш свет,
но ею он и обогрет.
Без крови даже сказок нет.

Христова кровь вернула людям их свободу,
хоть в тесных саванах останки их лежат,
попав в укрывшую неласковую воду;

хотя земною тяжестью накрыты
все кости, что не могут видеть света.

Geoffrey Hill     Genesis

I.
Against the burly air I strode,
Where the tight ocean heaves its load,
Crying the miracles of God.

And first I brought the sea to bear
Upon the dead weight of the land;
And the waves flourished at my prayer,
The rivers spawned their sand.

And where the streams were salt and full
The tough pig-headed salmon strove,
Ramming the ebb, in the tide’s pull,
To reach the steady hills above.

II.
The second day I stood and saw
The osprey plunge with triggered claw,
Feathering blood along the shore,
To lay the living sinew bare.

And the third day I cried: ‘Beware
The soft-voiced owl, the ferret’s smile,
The hawk’s deliberate stoop in air,
Cold eyes, and bodies hooped in steel,
Forever bent upon the kill.’

III.
And I renounced, on the fourth day,
This fierce and unregenerate clay.

Building as a huge myth for man
The watery Leviathan,

And made the long-winged albatross
Scour the ashes of the sea
Where Capricorn and Zero cross,
A brooding immortality–
Such as the charmed phoenix has
In the unwithering tree.

IV.
The phoenix burns as cold as frost
And, like a legendary ghost,
The phantom-bird goes wild and lost,
Upon a pointless ocean tossed.

So the fifth day, I turned again
To flesh and blood and the blood’s pain.

V.
On the sixth day, as I rode
In haste about the works of God,
With spurs I plucked the horse’s blood.

By blood we live, the hot, the cold,
To ravage and redeem the world:
There is no bloodless myth will hold.

And by Christ’s blood are men made free
Though in close shrouds their bodies lie
Under the rough pelt of the sea;

Though earth has rolled beneath her weight
The bones that cannot bear the light.
Из книги "For the Unfallen".


Джеффри Хилл    Божья горка
(Перевод с английского).

Река с трудом пробила там дорогу
сквозь камни; а гора, впечатав ногу,
шаталась в трансе. И меня накрыл
внезапно налетевший грозный гул.

Я думал: в смутном небе гром бабахнул.
Но нет, не гром, а небосвод вдруг треснул.
Блеснул огонь, но холод лишь крепчал.
Я гласа ждал, но он не прозвучал.

Я видел ангелов, летавших рядом
и был готов упасть под их приглядом.
Я ощутил давленье дальних звёзд
и вынести его был негоразд.

Потом упал, затем поднялся снова...
Что было дальше, не сыщу ни слова. -
Их не содержат наши словари...
И где тот лекарь, что бы мог помочь горе ?

Geoffrey Hill     God’s little mountain

Below, the river scrambled like a goat
Dislodging stones. The mountain stamped its foot,
Shaking, as from a trance. And I was shut
With wads of sound into a sudden quiet.

I thought the thunder had unsettled heaven;
All was so still. And yet the sky was cloven
By flame that left the air cold and engraven.
I waited for the word that was not given,

Pent up into a region of pure force,
Made subject to the pressure of the stars;
I saw the angels lifted like pale straws;
I could not stand before those winnowing eyes

And fell, until I found the world again.
Now I lack grace to tell what I have seen;
For though the head frames words the tongue has none.
And who will prove the surgeon to this stone?
Из книги "For the Unfallen".


Джеффри Хилл     Великий четверг.
(Переделка с английского).

Нагой, он в волчье логово залез.
Засады не было, и он без страха,
полюбовавшись на эдемский лес,
бестрепетно прилёг на груду меха.

Он молвил: "Здесь любовь взамен приманки
для тех, кто, задержавшись на гулянке,
поддастся злой сезонной лихоманке...
Вон нянька и ребёнок на полянке:

забыли, как изменчива пора,
коварно обещающая ясность,
так пусть раскусят жгучую опасность
и терпят, раз уж осень так хитра.

Я сам ожжён. Случилась небылица -
посмел забраться в логово волчицы.
И вот она желанием томится -
мой вечный ужас и моя химера.

Geoffrey Hill     Holy Thursday

Naked, he climbed to the wolf's lair;
He beheld Eden without fear,
Finding no ambush offered there
But sleep under the harbouring fur.

He said: 'They are decoyed by love
Who, tarrying through the hollow grove,
Neglect the seasons' sad remove.
Child and nurse walk hand in glove

As unaware of Time's betrayal,
Weaving their innocence with guile.
But they must cleave the fire's peril
And suffer innocence to fall.

I have been touched with that fire,
And have fronted the she-wolf's lair.
Lo, she lies gentle and innocent of desire
Who was my constant myth and terror.'
Из книги "For the Unfallen".


Джеффри Хилл     Мерлин
(Перевод с английского.

Умерших - больше. Их не счесть сполна,
как шелуху, что сдули из зерна.
Сбери тех мёртвых вместе для кормёжки -
для саранчи не будет уж ни крошки.

Средь груд костей Артур, Элейн, Мордред -
теперь не разберёшь, где чей скелет.
Вокруг курганов, в боевом порядке,
взметнулись острые высокие початки.

Geoffrey Hill     Merlin

I will consider the outnumbering dead:
For they are the husks of what was rich seed.
Now, should they come together to be fed,
They would outstrip the locusts' covering tide.

Arthur, Elaine, Mordred; they are all gone
Among the raftered galleries of bone.
By the long barrows of Logres they are made one,
And over their city stands the pinnacled corn.
Из книги "For the Unfallen"


Джеффри Хилл     Горлинка
(Перевод с английского).

Любовь измучила обоих, но при встрече,
одна любовь переполняла все их речи,
лишая всякого рассудка день-деньской,
покуда ночью сон не приносил покой.

Лишь только ночью замолкали все докуки,
которые её всегда терзали днём,
но даже сон при нём был зыбким полусном,
а, пробудясь, она не выдавала муки,

заботясь лишь о том, чтоб не тревожить сердца
среди лукавцев, детворы и всяких старцев.
Всегда оживлена, легка, затейлива, мила,
блистала в свете; всё сносила, как могла -

ему назло, причём он знал её кручину,
но стал воспринимать спокойно, как рутину.
Она в своей душе испытывала боль,
не требовала ласк, и всё же исподволь

смотрела жадно - и, наполнясь храброй страстью,
безудержно рвалась голубкой к визави,
чьё сердце, покорясь столь яростной любви,
не смело спорить с поглощающею властью.

Geoffrey Hill     The Turtle Dove

Love that drained her drained him she'd loved, though each
For the other's sake forged passion upon speech,
Bore their close days through sufferance towards night
Where she at length grasped sleep and he lay quiet

As though needing no questions, now, to guess
What her secreting heart could not well hide.
Her caught face flinched in half-sleep at his side.
Yet she, by day, modelled her real distress,

Poised, turned her cheek to the attending world
Of children and intriguers and the old;
Conversed freely, exercised, was admired,
Being strong to dazzle. All this she endured

To affront him. He watched her rough grief work
Under the formed surface of habit. She spoke
Like one long undeceived but she was hurt.
She denied more love, yet her starved eyes caught

His, devouring, at times. Then, as one self-dared,
She went to him, plied there; like a furious dove
Bore down with visitations of such love
As his lithe, fathoming heart absorbed and buried.
Из книги "For the Unfallen".


Джеффри Хилл     Копи царя Соломона.
(Перевод с английского).

Стать свершителем дел !
(Умчаться, как к солнцу орёл).
Найти в земле былые схроны,
старинную утварь и царские троны, -

реликвии эпохи праотцов, -
затем,чтоб воскресали мысль творцов,
дела царей, жрецов, солдат.
Пусть эти вещи заблестят.

Собраться и уйти в поход !
(Услышать лязг резных ворот).
И не оглядываться постоянно,
попав в ту мощную страну.

Geoffrey Hill      Solomon's Mines
To Bonamy Dobree*

Anything to have done!
(The eagle flagged to the sun)
To have discovered and disclosed
The buried thrones, the means used;

Spadework and symbol, each deed
Resurrecting those best dead
Priests, soldiers and kings;
Blazed-out, stripped-out things;

Anything to get up and go
(Let the hewn gates clash to)
Without looking round
Out of that strong land.
Из книги "For the Unfallen"

Примечание.
*Бонами Добре - британский академик, профессор, специалист и автор трудов по английской
литературе, писатель, драматург, поэт. Известен критическими работами о Киплинге, Александре Попе и др. Личный друг Т.С.Элиота. Его предки Бонами и Добре - банкиры - упоминались в английской литературе, в частности Теккереем. В молодости Бонами Добре был
профессиональным военным, служил в артиллерии. Он - Ветеран двух Мировых войн. Воевал во Франции и на Ближнем Востоке. Несколько лет как профессор английского языка и литературы работал в Египте (1926-29 гг.).


Джеффри Хилл     Отдалённая ярость сражений.
(Попытка расшифровки).

Над прахом - ангел да слова,
их прячет буйная трава.
Но мёртвые - всё там, в могиле,
где с честью их похоронили.

Кто знаменит, а кто забыт.
Бойцам проверить предстоит
и выдержку гранитных граней,
и искренность воспоминаний.

Хоть и с трудом, с недавних пор
с усопшими налажен мир.
Сыскался лидер для союза
дельцов, что наедают пузо,

и массой тощих бедолаг.
Случился несомненный сдвиг.
Иные внемлют благодати
(верней любви), ведущей рати,

чтоб в мире подержать баланс,
где "голуби" не входят в транс.
Но люди из "горячих точек",
волнуются шумнее квочек.

Geoffrey Hill    The Distant Fury Of Battle

Grass resurrects to mask, to strangle,
Words glossed on stone, lopped stone-angel;
But the dead maintain their ground --
That there's no getting round --

Who in places vitally rest,
Named, anonymous; who test
Alike the endurance of yews
Laurels, moonshine, stone, all tissues;

With whom, under license and duress,
There are pacts made, if not peace.
Union with the stone-wearing dead
Claims the born leader, the prepared

Leader, the devourers and all lean men.
Some, finally, learn to begin.
Some keep to the arrangement of love
(Or similar trust) under whose auspices move

Most subjects, toward the profits of this
Combine of doves and witnesses.
Some, dug out of hot-beds, are brought bare,
Not past conceiving but past care.
"For the Unfallen", 1959.


Джеффри Хилл     Апостолы: Версаль, 1919
(Интерпретация).

В недружном собранье,
в остуженном зале,
сидели, стояли -
сгущалось молчанье.

Их потрясала беда.
Вся Европа набатом
взывала к магнатам.
Море кряхтело, неся суда.

Geoffrey Hill     The Apostles: Veesailles, 1919

They sat. They stood about.
They were estranged. The air,
As water curdles from clear,
Fleshed the silence. They sat.

They were appalled. The bells
In hollowed Europe spilt
To the gods of coin and salt.
The sea creaked with worked vessels.

"For the Unfallen", 1959.


Джеффри Хилл    Опекуны
(Интерпретация).

Юнцам спозаранок хотелось в поход:
те в море ушли за границы залива,
те - к озеру, хрупкому, как небосвод.
Вдруг с юга ударила туча гремливо.

А пестуны видят, что даже причал
в грозу - не спасенье для яхт от напасти.
Волна сокрушает, а пламенный шквал
сжирает у стенки их лёгкие снасти.

Затишье. Вернулись команды юнцов.
Давайте измерим размеры последствий.
Сперва соберёмте своих мертвецов -
те первые дома в итоге всех бедствий.

Geoffrey Hill     "The Guardians"

The young, having risen early, had gone,
Some with excursions beyond the bay-mouth,
Some toward lakes, a fragile reflected sun.
Thunder-heads drift, awkwardly, from the south;

The old watch them. They have watched the safe
Packed harbours topple under sudden gales,
Great tides irrupt, yachts burn at the wharf
That on clean seas pitched their effective sails.

There are silences. These, too, they endure:
Soft comings-on; soft after-shocks of calm.
Quietly they wade the disturbed shore;
Gather the dead as the first dead scrape home.

"For the Unfallen", 1959.


Джеффри Хилл Ода на потерю "Титаника".
(Интерпретация).

Море - бездумный и злой весельчак -
льёт на купальни и пляжи рассолы,
землю терзает извечно как враг
(вдруг у менял их столы поломало).

Людям на диво погиб Вавилон,
всех изумлявшее прочное чудо.
С неба - ни звука, народ устрашён.
Будем просить у бессмертных пощады.

Geoffrey Hill ODE ON THE LOSS OF THE "TITANIC"

Thriving against facades the ignorant sea
Souses our public baths, statues, waste ground:
Archaic earth-shaker, fresh enemy
('The tables of exchange being overturned');

Drowns Babel in upheaval and display;
Unswerving, as were the admired multitudes
Silenced from time to time under its sway.
By all means let us appease the terse gods.

"For the Unfallen", 1959.


Джеффри Хилл О (потенциальном) меценате.
(Интерпретация).

Он щедр на барбекю и на любовь,
знаток чуднейшего зверья. Он дома
гордится лилиями и прибытком.
Богатый человек - ему замены нет.
Куда он с музыкой и капиталом
ни въедет, всех заставит восхищаться
и золотом и блеском, чем он спас
довольно много трепетных мечтаний.
Он восхищённо ловко поглощает
в свежайшем виде внутреннюю сочность
нежёсткой жертвы. Но его желудок
способен переваривать рубины.
Он пьёт песок пустынь, и миражи
его не мучат. Непристойный полдень
проводит он в прохладе, где фонтаны
бьют в редкой дымке. Плоть его чиста.
Среди не павших он - премудрый старший -
советчик и провидец перспектив:
на урожай, на идиллическую смерть,
когда заря зажжёт туманный пруд.


Geoffrey Hill To the (Supposed) Patron

Prodigal of loves and barbecues,
Expert in the strangest faunas, at home
He considers the lilies, the rewards.
There is no substitute for a rich man.
At his first entering a new province
With new coin, music, the barest glancing
Of steel or gold suffices. There are many
Tremulous dreams secured under that head.
For his delight and his capacity
To absorb, freshly, the inside-succulence
Of untoughened sacrifice, his bronze agents
Speculate among convertible stones
And drink desert sand. That no mirage
Irritate his mild gaze, the lewd noonday
Is housed in cool places, and fountains
Salt the sparse haze. His flesh is made clean.
For the unfallen - the firstborn, or wise
Councillor - prepared vistas extend
As far as harvest; and idyllic death
Where fish at dawn ignite the powdery lake.

"For the Unfallen", 1959.


Джеффри Хилл Похоронная музыка и др.

Джеффри Хилл    Похоронная музыка.
(Перевод с английского).

Уильям де Ла Поль, герцог Саффолк: обезглавлен в 1450 г.
Джон Типтофт, граф Вустер: обезглавлен в 1470 г.
Энтони Вудвилл, граф Риверс: обезглавлен в 1483 г.

1
Святые книги в чинном подземелье.
Благословенье духов. Помфрет. Лондон.
В словах благоухающая скромность
с пренебреженьем ко всему земному:
"Во славу Троицы !" - и голова
слетает в окровавленный лоток.
Такие ставят в Троицыны дни,
где, брызжа, хоть топор, хоть серафим
в солому сбросит смертные останки.
В огнистых небесах заплачут струны.
Зажгутся копи. Засветившись в ямах,
взъярится, бросившись к добыче живность
не знающих покоя обиталищ,
где нет пространства для живых людей.

Geoffrey Hill Funeral Music

William de la Pole, Duke of Suffolk: beheaded 1450
John Tiptoft, Earl of Worcester: beheaded 1470
Anthony Woodville, Earl Rivers: beheaded 1483

1
Processionals in the exemplary cave,
Benediction of shadows. Pomfret. London.
The voice fragrant with mannered humility,
With an equable contempt for this world,
‘In honorem Trinitatis’. Crash. The head
Struck down into a meaty conduit of blood.
So these dispose themselves to receive each
Pentecostal blow from axe or seraph,
Spattering block-straw with mortal residue.
Psalteries whine through the empyrean. Fire
Flares in the pit, ghosting upon stone
Creatures of such rampant state, vacuous
Ceremony of possession, restless
Habitation, no man’s dwelling-place.


2
Пред кем мы обнажаем нашу боль ? -
Глядит лишь наш властитель ритуальный.
Трагические сцены умиранья -
потеха для сверхжирных доброхотов,
что утирают каменные пасти.
(Спокойней, если музыка журчит,
и будущность блеснёт, как сталь под солнцем,
суля вознаграждение за муки).
Но Тоутон, в весенний вербный праздник,
весь Вейкфилд с Тьюксбери, под трубный гуд,
в большой толпою движутся, топча
увядшие луга под мокрым снегом,
и тащат мертвеца в нелепой позе, -
лишь шквалы ветра над людским болотом.

2
For whom do we scrape our tribute of pain—
For none but the ritual king? We meditate
A rueful mystery; we are dying
To satisfy fat Caritas, those
Wiped jaws of stone. (Suppose all reconciled
By silent music; imagine the future
Flashed back at us, like steel against sun,
Ultimate recompense.) Recall the cold
Of Towton on Palm Sunday before dawn,
Wakefield, Tewkesbury: fastidious trumpets
Shrilling into the ruck; some trampled
Acres, parched, sodden or blanched by sleet,
Stuck with strange-postured dead. Recall the wind’s
Flurrying, darkness over the human mire.


3
Все верят в Судный День и будто Бог
гнёт тот металл, что окольцует горы.
Но вряд ли будет так. Раз в пять столетий
здесь зависает на небе комета.
Под ней сбираются людские толпы,
во множестве, в смертельно-бледном виде.
Вся Англия преклонится к земле.
"Для Севера такое уж не ново".
Но стихнет битва, всё вокруг застонет,-
как прежде не бывало никогда.
На поиск слепо выползет улитка.
Крот вылезет. Мы сами сляжем слепо.
Нежнейшие из душ на поле брани
зашепчут в лужах крови: "Иисусе".

3
They bespoke doomsday and they meant it by
God, their curved metal rimming the low ridge.
But few appearances are like this. Once
Every five hundred years a comet’s
Over-riding stillness might reveal men
In such array, livid and featureless,
With England crouched beastwise beneath it all.
‘Oh, that old northern business …’ A field
After battle utters its own sound
Which is like nothing on earth, but is earth.
Blindly the questing snail, vulnerable
Mole emerge, blindly we lie down, blindly
Among carnage the most delicate souls
Tup in their marriage-blood, gasping ‘Jesus’.

4
Нельзя считать, что ум ценней души.
В душе - своё достоинство, свой мир.
Она - в слезах, в трудах и беспокойстве -
неразрушима. Я в этом убеждён.
Я пренебрёг бы инстинктивной верой,
но всё же с ней полезно согласиться.
Лишь не приму ненужных побасёнок
и жёстких догм. Язычник Аверроэс !
Вы думали, лишь Разум нам позволит
познать всю истину и благодать -
но это вновь нас приведёт к плененью,
как в мифах, но теперь в безлюдном крае,
где вечный снегопад, большой дворец -
весь в факелах - и полное молчанье.

4
Let mind be more precious than soul; it will not
Endure. Soul grasps its price, begs its own peace,
Settles with tears and sweat, is possibly
Indestructible. That I can believe.
Though I would scorn the mere instinct of faith,
Expediency of assent, if I dared,
What I dare not is a waste history
Or void rule. Averroes, old heathen,
If only you had been right, if Intellect
Itself were absolute law, sufficient grace,
Our lives could be a myth of captivity
Which we might enter: an unpeopled region
Of ever new-fallen snow, a palace blazing
With perpetual silence as with torches.

5
При факелах в рождественском веселье
мы пьём за искупление грехов
на тридцати пирах, забывши казни.
Что это как не зимний сон души ?
Свершась, юстиция во всю трубит,
как будто хочет оправдать закон,
а сожаленья служат в роли нарда.
Тьма в небе всё растёт, а мы поём:
"Ora, ora pro nobis." Но в итоге
мы молим сами - и без серафимов.
Из них, кто обвинён, а кто на дыбе,
порой в станках, где им ломают кости.
Мы видим на картинах долгих пыток
всю хрупкость и ранимость этих жертв...

5
As with torches we go, at wild Christmas,
When we revel in our atonement
Through thirty feasts of unction and slaughter,
What is that but the soul’s winter sleep?
So many things rest under consummate
Justice as though trumpets purified law,
Spikenard were the real essence of remorse.
The sky gathers up darkness. When we chant
‘Ora, ora pro nobis’ it is not
Seraphs who descend to pity but ourselves.
Those righteously-accused those vengeful
Racked on articulate looms indulge us
With lingering shows of pain, a flagrant
Tenderness of the damned for their own flesh:


6
Мой юный сын ! Когда б ты беспощадно
мог просто взглядом отвращать докучных
чудовищ сна, я был бы очень рад -
как гость, что мило встречен в вашем царстве.
На девственной земле я вижу род людской,
как Господом он назван, и зверей,
что тихо ждут, чтоб их благословили.
Здесь въявь слышны и отдалённый крик,
и шум штормов, и шопот одиночек -
вся сложность тайн. Затем всему конец.
Одни сгорят, хоть из чего б ни были,
Другие будут слепнуть, лишь увидят
необходимость полностью смириться.
А я надеюсь, что меня забудут.

6
My little son, when you could command marvels
Without mercy, outstare the wearisome
Dragon of sleep, I rejoiced above all—
A stranger well-received in your kingdom.
On those pristine fields I saw humankind
As it was named by the Father; fabulous
Beasts rearing in stillness to be blessed.
The world’s real cries reached there, turbulence
From remote storms, rumour of solitudes,
A composed mystery. And so it ends.
Some parch for what they were; others are made
Blind to all but one vision, their necessity
To be reconciled. I believe in my
Abandonment, since it is what I have.

7
"Уменье, самомненье, реноме.
Те смотрят на меня, а я - на них.
Я встретил смертоносный взгляд горгон:
меня своя же совесть предавала".
Так ястреб со своею тенью. "В полдень
две рати отразили дружка дружку,
но не затмив, а вспыхнув и исчезнув.
Кто это пережил, окаменел
от состраданья. Сам я смолк, а вскоре
напрягся в струнку, услыхав вдали,
зов именно ко мне. Но больше ничего..."
Кровавый лёд окрасил тростники.
Летели перья. Пакостные птицы
куражились среди доспехов павших.

7
‘Prowess, vanity, mutual regard,
It seemed I stared at them, they at me.
That was the gorgon’s true and mortal gaze:
Averted conscience turned against itself.’
A hawk and a hawk-shadow. ‘At noon,
As the armies met, each mirrored the other;
Neither was outshone. So they flashed and vanished
And all that survived them was the stark ground
Of this pain. I made no sound, but once
I stiffened as though a remote cry
Had heralded my name. It was nothing …’
Reddish ice tinged the reeds; dislodged, a few
Feathers drifted across; carrion birds
Strutted upon the armour of the dead.


8
Мы постоянно обсуждаем без конца,
не кто мы есть, а как должны явить
смирение; не как желаем жить,
а как исполнить всё, что нам велят.
Итак, с нас требуют. Мы, поневоле,
готовы подтвердить, что всё вокруг -
все дальние отлаженные сферы -
и гармоничны, и неоспоримы.
Без разницы, хоть хвастай, хоть страдай.
Будь и не так, но отзывы всегда
едины. Что ж ! Скажи, Моя Любовь,
успокоенье в этом, или каждый,
без сил навек тащимый прочь отсюда,
пусть лучше вскрикнет: "Я свершил не всё !" ?

8
Not as we are but as we must appear,
Contractual ghosts of pity; not as we
Desire life but as they would have us live,
Set apart in timeless colloquy.
So it is required; so we bear witness,
Despite ourselves, to what is beyond us,
Each distant sphere of harmony forever
Poised, unanswerable. If it is without
Consequence when we vaunt and suffer, or
If it is not, all echoes are the same
In such eternity. Then tell me, love,
How that should comfort us—or anyone
Dragged half-unnerved out of this worldly place,
Crying to the end ‘I have not finished’.

Из книги "King Log", 1968.


Джеффри Хилл    Две строгие элегии*
(Перевод с английского).

1
Известно, кто убит и где истлел:
под щебнем и в песке сыпучем.
Слежался пепел от сожжённых тел.
Все выжившие помнят, кто замучен.
И мы спешим теперь за них допеть.
Упрямая их кровь бурлит доныне.
На их золе зазеленеет впредь
и возродится мёртвая пустыня.

Но в строгой памяти - другая сласть,
хотя она таится в подоплёке.
Ум холоден, а в сердце - непокой.
Оно зовёт на суд (Лелеет месть !)
весь лучший из миров. Торопит сроки.
Творец уже вращает мир рукой.

2
Все перечни бесчисленных смертей
документированы и бесспорны.
Весь мир стонал от тягосных вестей...
Всё море воет, блещет ярче горна.
На пляже много красных, будто медь,
здоровяков, готовых на геройство;
дам, ждущих прибавления семейства,
и вдоволь возмечтавших постройнеть.
А если б показать им в кинозале,
что эти очевидцы "не видали" ?
(Как целый город был повыбит сплошь !?).
Поднимешь камень - бросишь. Цель найдёшь.
Здоровяки оценивают тяжесть.
(Вопрос один: в каких двеорях та жертва ?).

Geoffrey Hill    Two Formal Elegies*
For the Jews in Europe

1
Knowing the dead, and how some are disposed:
Subdued under rubble, water, in sand graves.
In clenched cinders not yielding their abused
Bodies and bonds to those whom war’s chance saves
Without the law: we grasp, roughly, the song.
Arrogant acceptance from which song derives
Is bedded with their blood, makes flourish young
Roots in ashes. The wilderness revives,

Deceives with sweetness harshness. Still beneath
Live skin stone breathes, about which fires but play,
Fierce heart that is the iced brain’s to command
To judgment—studied reflex, contained breath—
Their best of worlds since, on the ordained day,
This world went spinning from Jehovah’s hand.

2
For all that must be gone through, their long death
Documented and safe, we have enough
Witnesses (our world being witness-proof),
The sea flickers, roars, in its wide hearth.
Here, yearly, the pushing midlanders stand
To warm themselves; men brawny with life,
Women who expect life. They relieve
Their thickening bodies, settle on scraped sand.

Is it good to remind them, on a brief screen,
Of what they have witnessed and not seen?
(Deaths of the city that persistently dies…?)
To put up stones ensures some sacrifice,
Sufficient men confer, carry their weight.
(At whose door does the sacrifice stand or start?)

*Примечание.
Из книги For the Unfallen, 1959

Джеффри Хилл Памяти Джейн Фрейзер и др.

Джеффри Хилл    Памяти Джейн Фрейзер*
(Перевод с английского).

Снега курчавились руном.
Синели, индевея, дали.
Ветра заныли под окном.
Туманы топи застилали.

Когда её сковал недуг,
над смертью реял с хищным жаром
её рассудок, как канюк,
а спальня заполнялась паром.

Гардины клеились к стеклу.
Застыло время. Смёрзлось тело.
И бой часов замолк в углу,
а в нас душа похолодела.

День смерти не потряс основ,
но в марте солнечные вспышки
сорвали с речки толщу льдов,
и на ольхе встряхнулись шишки.


Geoffrey Hill    In Memory of Jane Fraser*

When snow like sheep lay in the fold
And wind went begging at each door,
And the far hills were blue with cold,
And a cloud shroud lay on the moor,

She kept the siege. And every day
We watched her brooding over death
Like a strong bird above its prey.
The room filled with the kettle's breath.

Damp curtains glued against the pane
Sealed time away. Her body froze
As if to freeze us all, and chain
Creation to a stunned repose.

She died before the world could stir.
In March the ice unloosed the brook
And water ruffled the sun's hair.
Dead cones upon the alder shook.

*Примечание.
Это стихотворение уже известно в русском переводе, сделанном Мариной Левиной.


Джеффри Хилл    In Piam Memoriam*
(Перевод с английского).
1
Светлее хрусталя, как на иконе,
святой раскрыл порожние ладони -
как приступивший к действу чародей,
как праведник, молящий за людей.
2
В лилейном под тлетворными лучами,
он, не ропща, снёс гибельное пламя.
Он - ловкий дипломат и образец
запятнанной прозрачности сердец.
3
Пруд мутен. Перед ним с большого дуба
сдувается избыток хлопьев снега.
Под снегом - неказистый ствол; внизу
простёрлась только свежая земля.

Geoffry Hill In Piam Memoriam*
1
Created purely from glass the saint stands,
Exposing his gifted quite empty hands
Like a conjurer about to begin,
A righteous man begging of righteous men.
2
In the sun lily-and-gold-coloured,
Filtering the cruder light, he has endured,
A feature for our regard; and will keep;
Of worldly purity the stained archetype.
3
The scummed pond twitches. The great holly-tree,
Emptied and shut, blows clear of wasting snow,
The common, puddled substance: beneath,
Like a revealed mineral, a new earth.

*Примечание.
Историческая роль папы Пия XII (1876-1958, на папском престоле - с 1939 г.) сложна и
противоречива. Папа дипломатично молчал, наблюдая нацистские зверства, надеясь оберечь тем самым существование католической церкви, и лишь негромко выступал с
миролюбивыми заявлениями или негласно помогал некоторым жертвам фашизма и нацизма.
Споры о нём и о моральной стороне его поведения продолжаются до сих пор.


Джеффри Хилл      Рождественская картинка.
(Перевод с английского).

Накоплены морем, порознь и кучей:
кораллы да кости - хлам,
запутанный, скользкий, пахучий,
лежащий по всем берегам.

Безгласный младенец - Царь,
устав, блаженно спит у моря,
а рядом змеи и другие твари.
У них на мордах кровь - как киноварь.

Вдруг на берег, смущая детский сон,
искусники явились на поклон
и пали ниц в согласье с этикетом,
узнав Царя в младенце по приметам.

Над головами Ангелы с небес
из крыльев возвели навес,
застывши в позах предостойных -
как изваяния покойных.

Geoffrey Hill    Picture of a Nativity

Sea-preserved, heaped with sea-spoils,
Ribs, keels, coral sores,
Detached faces, ephemeral oils,
Discharged on the world’s outer shores,

A dumb child-king
Arrives at his right place; rests,
Undisturbed, among slack serpents; beasts
With claws flesh-buttered. In the gathering

Of bestial and common hardship
Artistic men appear to worship
And fall down; to recognize
Familiar tokens; believe their own eyes.

Above the marvel, each rigid head,
Angels, their unnatural wings displayed,
Freeze into an attitude
Recalling the dead.

Из цикла    "For the Unfallen".


Джеффри Хилл     Tenebrae (Потёмки).
(Попытка осмыслить).

Он так изнемог, что едва мог расслышать звуки песен,
он чувствовал себя заключённым в студёном краю, где
его мозг оцепенел и его дух был ограничен и одинок.

1
Отплатим Ангелу, чей лик,
рагорячённый жаждой, -
всегда у алтаря, где каждый -
к страданию привык.
То Бог из рьяных,
безжалостный Эрот.
Он спуску не даёт.
И он же - Лазарь в ранах.

2
Я пробуждаюсь, слыша Ваше слово.
Я вырываюсь из объятий сна.
Ваш голос нежен, и душа моя нежна
и встретить приглашение готова.
Я - с Вами. Мне не надобно иного.
Я не ищу. Любовь обретена.
Но нынче Ваша тактика странна.
Мои порывы гасятся сурово.
Когда я страстен, Вы меня, терзая,
бесстрастно обрекаете на пост.
Как я ни тщусь, я с горечью встречаю
всего лишь ранящий холодный жест.
А Вы - в восторге, будто ближе к Раю,
неся с упорством свой отказный крест.

3
Veni Redemptor - однако не ныне.
Christus Resurgens - но в сфере иной.
"Ave !" - кричим мы. - Лишь эхо в пустыне.
Amor Carnalis - удел наш земной.
(Наш избавитель был здесь, но не ныне.
Да ! Он воскрес, но для жизни иной.
"Слава !" - кричим мы. - Лишь эхо в пустыне.
Плотские страсти - удел наш земной).

4
О свет ! Вершина восхищенья,
Улыбка с губ - и наш позор !
Часы на золотых запястьях,
Очарованье худобы.
Вся наша вера - в блеске празднеств.
Любовь - желаннейший предмет.

5
Я цепенею в горестной дилемме.
Рой дьяволиц ! Слетайся мне помочь.
Вы не спешите удалиться прочь.
У вас любовь навек, а не на время.
Та даст вам адрес и проставит имя.
Но только ночь - не день, а день - не ночь.
А мне не перепутать, кто чья дочь.
И как забыться в игрищах с тенями ?
Как знать ? Но сливки общества в Аду
признают это, не особо споря.
Мой гнев у них сегодня на виду -
но не нарушу верности в задоре,
не притворюсь, что с лёгкостью паду,
но буду твёрд, хоть одинок и в горе.

6
То поддувало жаркого огня,
то сбор анкет за длинными столами,
то истинный, в себе замкнутый брак,
то наглый хор распутного союза,
то глас отдельной чистой похвалы,
то бешеная одинокость страсти.

7
Он ранить сам себя готов
в восторге бестолковом.
В своём венце терновом
он - заводила всех шутов.
Он - рисовальщик всяких браней,
всех распрей и интриг,
любитель предсказаний
и плакальщик по случаю разлук.

8
Музыка селится в собственной сфере,
вольной Медузой, Царицей Эфира.
Взмечется россыпь серебряных нот -
встречный наш крик натолкнётся на лёд.


Geoffrey Hill     Tenebrae

He was so tired that he was scarcely
able to hear a note of the songs: he
felt imprisoned in a cold region where
his brain was numb and his spirit
was isolated.

1
Requite this angel whose
flushed and thirsting face
stoops to the sacrifice
out of which it arose.
This is the lord Eros
of grief who pities
no one; it is
Lazarus with his sores.

2
And you, who with your soft but searching voice
drew me out of the sleep where I was lost,
who held me near your heart that I might rest
confiding in the darkness of your choice:
possessed by you I chose to have no choice,
fulfilled in you I sought no further quest.
You keep me, now, in dread that quenches trust,
in desolation where my sins rejoice.
As I am passionate so you with pain
turn my desire; as you seem passionless
so I recoil from all that I would gain,
wounding myself upon forgetfulness,
false ecstasies, which you in truth sustain
as you sustain each item of your cross.

3
Veni Redemptor, but not in our time.
Christus Resurgens, quite out of this world.
‘Ave’ we cry; the echoes are returned.
Amor Carnalis is our dwelling-place.

4
O light of light, supreme delight;
grace on our lips to our disgrace.
Time roosts on all such golden wrists;
our leanness is our luxury.
Our love is what we love to have;
our faith is in our festivals.

5
Stupefying images of grief-in-dream,
succubae to my natural grief of heart,
cling to me, then; you who will not desert
your love nor lose him in some blank of time.
You come with all the licence of her name
to tell me you are mine. But you are not
and she is not. Can my own breath be hurt
by breathless shadows groaning in their game?
It can. The best societies of hell
acknowledge this, aroused by what they know:
consummate rage recaptured there in full
as faithfulness demands it, blow for blow,
and rectitude that mimics its own fall
reeling with sensual abstinence and woe.

6
This is the ash-pit of the lily-fire,
this is the questioning at the long tables,
this is true marriage of the self-in-self,
this is a raging solitude of desire,
this is the chorus of obscene consent,
this is a single voice of purest praise.

7
He wounds with ecstasy. All
the wounds are his own.
He wears the martyr’s crown.
He is the Lord of Misrule.
He is the Master of the Leaping Figures,
the motley factions.
Revelling in auguries
he is the Weeper of the Valedictions.

8
Music survives, composing her own sphere,
Angel of Tones, Medusa, Queen of the Air,
and when we would accost her with real cries
silver on silver thrills itself to ice.


Джеффри Хилл Прочитав "Массу и Власть"*.
(Перевод с английского).

1
Мы все разобщены, но скучены в толпе.
Изранены. Как быть - для нас загадка.
Выискиваем средства, как нам выжить.
Живучесть - сказочна, и помощь - тут как тут,
гудит на перекрёстках. Город
по праздникам невыносим. Но чтоб я ни сказал -
одни слова, не отраженье
обычных действий изворотливых властей.
Кассиопея нас благословляет.
Ей, так же как поэтам, люб стойкий Орион.
Привычный ко всему, что нынче происходит,
я знать не знаю,
в чём же наше избавленье и что несёт судьба.

2
Молва не привередлива к губам,
которые её разносят. Когда уста
твердят одно и то же имя,
уже совсем не важно, чьи уста.
В реальности для ищущего славы
они между собой неразличимы
и лишь подсчитаны как показатель,
что в этом почитании итог
манипуляций над людьми. Вокруг толпа.
Вожди жадны, живут особой жизнью,
не связанной с обманутою массой .

3
У демократии есть важная проблема:
мы все должны немало заплатить
за уважение к рассудку граждан.
Не в снисходительности дело. Есть тираны -
заступники и меценаты. Учтём и это,
но посмотрим дальше. Иные циркуляры -
насмешка и немалая опасность. Давайте
хранить достоинство и свой авторитет,
свой честный облик рядовых людей.

4
Для нечестивцев правила условны.
Господь, пожалуй, не всегда спешит
как подвергать их полному проклятью,
так выбирать из них служителей Христу.
Для выполнения ответственных решений,
решающих все человеческие судьбы
прямой и ясной воли нет.

Geoffrey Hill     On Reading Crowds and Power*

1
Cloven, we are incorporate, our wounds
simple but mysterious. We have
some wherewithal to bide our time on earth.
Endurance is fantastic; ambulances
battling at intersections, the city
intolerably en fеte. My reflexes
are words themselves rather than standard
flexures of civil power. In all of this
Cassiopeia's a blessing
as is steady Orion beloved of poets.
Quotidian natures ours for the time being
I do not know
how we should be absolved or what is fate.

2
Fame is not fastidious about the lips
which spread it. So long as there are mouths
to reiterate the one name it does not
matter whose they are.
The fact that to the seeker after fame
they are indistinguishable from each other
and are all counted as equal shows that this
passion has its origin in the experience
of crowd manipulation. Names collect
their own crowds. They are greedy, live their own
separate lives, hardly at all connected
with the real natures of the men who bear them.

3
But hear this: that which is difficult
preserves democracy; you pay respect
to the intelligence of the citizen.
Basics are not condescension. Some
tyrants make great patrons. Let us observe
this and pass on. Certain directives
parody at your own risk. Tread lightly
with personal dignity and public image.
Safeguard the image of the common man.

4
As to the reprobate the rule is less
accomodating. God, it seems, does not
ordain them absolutely to damnation
though he forbears electing them "in Christ".
So, in the accomplishment of such decisions
as make or break us, there is no redemptive
ordinate will.

Примечание.
*Из книги "А Treatise of Civil Power", 2007
Стихотворение является откликом на книгу Элиаса Канетти (1905-1994) "Масса и власть" (1960 г.).
Элиас Канетти - немецкоязычный писатель,драматург, социолог; уроженец и гражданин Болгарии, с 1952 г. также английский гражданин; лауреат Нобелевской премии по литературе (1981 г.) за роман "Ослепление" - "Die Blendung" (1935 г.), написанный в кафкианском духе. Учился и жил в Австрии, Германии, Швейцарии, Англии. Курьёзный факт: за два года до рождения шахматиста Бобби Фишера, предсказал появление в мире выдающегося шахматиста с фамилией Фишерль.


Джеффри Хилл    Следя за деревенским ветром*
(Перевод с английского).

Материальны ли по сути тени ?
Такая мысль могла во мне возникнуть,
когда на диво мне явился ветер.
Сперва он тихо вдруг влетел в долину;
а после полногласно загудел
в кругу невидимых блестящих башен,
обременённых всей мякиной неба;
затем взлохматил с яростною силой
весь здешний сад; лишь крепкие дубы
держались стойко; ясень облетал;
едва терпя напор, качались тисы...
Внутри и вне волнуемых просветов,
в свой праздник в облаках, взбодрённый солнцем,
летел главарь-правитель по полям.

Geoffrey Hill     On Seeing the Wind at Hope Mansell*

Whether or not shadows are of the substance
such is the expectation I can
wait to surprise my vision as a wind
enters the valley: sudden and silent
in its arrival, drawing to full cry
the whorled invisibilities, glassen towers
freighted with sky-chaff; that, as barnstorming
powers, rammack the small
orchard; that well-steaded oaks
ride stolidly, that rake the light-leafed ash,
that glowing yew trees, cumbrous, heave aside.
Amidst and abroad tumultuous lumina,
regents, reagents, cloud-feted, sun-ordained,
fly tally over hedgerows, across fields.

Примечание.
*Hope Mansell - это название деревни в Херфордшире, привлекательного своей живописностью места в английской провинции.


Джеффри Хилл   Республика
(Перевод с английского).

Охрипший гром
гражданского трубленья,
что нами плохо правят -
на том мы и стоим.

Разнузданность толпы
в скоплениях, где все
и каждый. А мужество
простых людей

в бывалых стычках,
по выжившим свидетельствам,
столетия спустя
засчитывают им

как извинение.
А верность клятвам,
сила духа, доблесть -
уже давно забыты.

Республика
отбрасывает прочь
старинные законы,
дедовские гимны

и все разбитые надежды,
что много раз
лелеяли с восторгом,
переняв у предков.

Geoffrey Hill   Respublica

The strident high
civic trumpeting
of misrule. It is
what we stand for.

Wild insolence,
aggregates without
distinction. Courage
of common men:

spent in the ruck
their remnant witness
after centuries
is granted them

like a pardon.
And other fealties
other fortitudes
broken as named—

Respublica
brokenly recalled,
its archaic laws
and hymnody;

and destroyed hope
that so many times
is brought with triumph
back from the dead.


Джеффри Хилл Овидий в Третьем Рейхе и др.

Джеффри Хилл    Овидий в Третьем Рейхе
(Перевод с английского).

"non peccat, quaecumque potest peccasse negare,
solaque famosam culpa professa facit".
Ovid Amores, III, XIV *

Люблю свой труд, детей. Создавший Свет -
далёк, непостижим. Он скрылся где-то.
А у кровавых жертвенников нет
для невиновных никакой защиты.

Я знаю, что не надобно смотреть
на извергов в упор, но этим сворам
мирволит вся божественная рать.
А я - не с ними. Я с блаженным хором.


Geoffrey Hill     Ovid in the Third Reich

I love my work and my children. God
Is distant, difficult. Things happen.
Too near the ancient troughs of blood
Innocence is no earthly weapon.

I have learned one thing: not to look down
So much upon the damned. They, in their sphere,
Harmonize strangely with the divine
Love. I, in mine, celebrate the love-choir.


Примечание.
Эпиграф Джеффри Хилла из Овидия, "Любовные элегии",
книга III, элегия XIV, строки 5-6.
"It is not sin if you can denay it,
only confession bring shame".
В переводе С.В.Шервинского:
"Та не порочна ещё, кто свою отрицает порочность,
только признаньем вины женщин пятнается честь".


Джеффри Хилл    Апология оживления христианской архитектуры в Англии.
Сонеты I-XIII-й.
(Перевод с английского).

"спиритуальная платоническая старая Англия..."
С.Т.Кольридж "Anima Poetae".

""Ваша местность,- сказал Конингсби, смотря на зелёную спокойную долину, - совершенно
поэтична".
"Я пытаюсь иногда вообразить, - сказал мистер Милбенк с довольно упрямой улыбкой, - что я
нахожусь в Новом Свете"".
Бенджамин Дизраэли "Конингсби, или новое поколение".

1.Завлекательный лабиринт.

Гоня нас вспять, на торные дороги,
над нами снова укрепляет власть,
то утешая, то держа в тревоге,
нечистая москитная напасть.

На штурм сердец, в сирени или в смоге,
стремится всякая цветная масть.
Религия - из первых на пороге
и льёт на нас свои фонтаны всласть.

Она не прочь сочуствовать и охать,
но усмиряет всяческий протест.
Под ястребиным капюшоном - похоть.

Не любит колдовских друидских мест.
Готова лес и цапель всех угрохать
и, вместо зелени, восставить крест.

Geoffrey Hill   An Apology for the Revival of Christian Architecture in England.

"the spiritual, Platonic old England … "
S. T. Coleridge "Anima Poetae"

"‘Your situation’, said Coningsby, looking up the green and silent valley, ‘is absolutely poetic.’
‘I try sometimes to fancy’, said Mr Millbank, with a rather fierce smile, ‘that I am in the New World.’"
BENJAMIN DISRAELI "Coningsby"

1. QUAINT MAZES

And, after all, it is to them we return.
Their triumph is to rise and be our hosts:
lords of unquiet or of quiet sojourn,
those muddy-hued and midge-tormented ghosts.

On blustery lilac-bush and terrace-urn
bedaubed with bloom Linnaean pentecosts
put their pronged light; the chilly fountains burn.
Religion of the heart, with trysts and quests

and pangs of consolation, its hawk’s hood
twitched off for sweet carnality, again
rejoices in old hymns of servitude,

haunting the sacred well, the hidden shrine.
It is the ravage of the heron wood;
it is the rood blazing upon the green.


2.Плач Дамона по его Клоринде, Йоркшир, 1654

Потоп сгоняет весь народ в селенья.
Ноябрь рвёт золото с дубовых крон.
Ручьи, питающие Шиф и Дон,
сметают переправы в исступленье.

В семи десятках миль, без исключенья,
любой пастуший домик разнесён,
и волны мечутся со всех сторон.
Остались только островки спасенья.

Здесь каждый год у нас то дочь, то сын
причина погребального моленья,
и холодом несёт из блещущих глубин.
Что ж то за шут, что сбросил облаченье
у входа на таинственный трамплин
самоотверженного восхожденья ?

2. DAMON’S LAMENT FOR HIS CLORINDA, YORKSHIRE 1654

November rips gold foil from the oak ridges.
Dour folk huddle in High Hoyland, Penistone.
The tributaries of the Sheaf and Don
bulge their dull spate, cramming the poor bridges.

The North Sea batters our shepherds’ cottages
from sixty miles. No sooner has the sun
swung clear above earth’s rim than it is gone.
We live like gleaners of its vestiges

knowing we flourish, though each year a child
with the set face of a tomb-weeper is put down
for ever and ever. Why does the air grow cold

in the region of mirrors? And who is this clown
doffing his mask at the masked threshold
to selfless raptures that are all his own?


3. Кто предназначен стать жертвой ?

В семейнх храмах - дисканты капелл.
Дома - в конвое башен-великанов,
возникших будто прямо из фонтанов...
На окнах след остекляневших слёз.

Наёмный экипаж едва поспел
и мчит сквозь рощу. Родственники, прянув,
рассыпались шрапнелью у каштанов.
Звенит набат над кронами берёз.

Весь дом стал растревоженным биваком,
и платье всюду в кучи сметено.
Любовь хитро коварно убежала.

Вы добродушно пьёте из бокала.
А жизнь сложна. Храня своё окно,
паук всё ткёт: готовится к атакам.

3 WHO ARE THESE COMING TO THE SACRIFICE?

High voices in domestic chapels; praise;
praise-worthy feuds; new-burgeoned spires that sprung
crisp-leaved as though from dropping-wells. The young
ferns root among our vitrified tears.

What an elopement that was: the hired chaise
tore through the fir-grove, scattered kinsmen flung
buckshot and bridles, and the tocsin swung
from the tarred bellcote dappled with dove-smears.

Wires tarnish in gilt corridors, in each room
stiff with the bric-a-brac of loss and gain.
Love fled, truly outwitted, through a swirl

of long-laid dust. Today you sip and smile
though still not quite yourself. Guarding its pane
the spider looms against another storm.


4.Краткая и стория Британской Индии.
(Перевод с английского).

Рисуй бегущих буйною рекой
за колесницей, диких от экстаза.
Стреляй из пушек, наводя покой,
по их дворцам - и не страшись конфуза.

Трави людей, чтоб мёрли от заразы,
но спрячь следы бесстыжести такой,
чтоб скрыть, что изуверские приказы
подписаны британскою рукой.

Будь движим верой. Помни долг солдата.
Отважные ни в чём не виноваты.
Нет слов. Ты раздосадован был тут:

их фанатичным идолопоклонством
да тайным и враждебным пустозвонством...
Накал отынет - страсти отомрут.

4 A SHORT HISTORY OF BRITISH INDIA (I)

Make miniatures of the once-monstrous theme:
the red-coat devotees, melees of wheels,
Jagannath’s lovers. With indifferent aim
unleash the rutting cannon at the walls

of forts and palaces; pollute the wells.
Impound the memoirs for their bankrupt shame,
fantasies of true destiny that kills
‘under the sanction of the English name’.

Be moved by faith, obedience without fault,
the flawless hubris of heroic guilt,
the grace of visitation; and be stirred

by all her god-quests, her idolatries,
in conclave of abiding injuries,
sated upon the stillness of the bride.


5.Краткая история Британской Индии (II).
(Перевод с английского).

Они пять тысяч лет пеклись в жаре,
покуда наше войско не приспело.
Мы празднуем. Судьба - большое дело.
Она - хозяйка в начатой игре.

Их падишахи - бывшие цари -
на сладких ложах нежат дух и тело.
Весна карминовой листвой зардела.
Раджи сгодились как секретари.

Их боги удивляют древней статью.
Курятся свечи. Дым стоит стеной.
У Кришны с Радхой - нежные объятья.

Быков на поле изнуряет зной.
А совесть оккупантов у развалин
спокойная. Никто не опечален.

5 A SHORT HISTORY OF BRITISH INDIA (II)

Suppose they sweltered here three thousand years
patient for our destruction. There is a greeting
beyond the act. Destiny is the great thing,
true lord of annexation and arrears.

Our law-books overrule the emperors.
The mango is the bride-bed of light. Spring
jostles the flame-tree. But new mandates bring
new images of faith, good subahdars!

The flittering candles of the wayside shrines
melt into dawn. The sun surmounts the dust.
Krishna from Radha lovingly untwines.

Lugging the earth, the oxen bow their heads.
The alien conscience of our days is lost
among the ruins and on endless roads.


6.Краткая история Британской Индии (III).
(Перевод с английского).

Малькольм и Фрер, Кольбрук и Эльфинстон
придали смысл имперской эпопее -
простой и полной страстности затее,
ища в ней справедливость и закон.

Дух аскетизма изгоняли вон -
и дикий хряк зарылся в грунт по шею.
На акварелях, отразив идею,
проставлен ряд прославленных имён.

Как панцири, могольские гробницы
разбросаны по рисовым полям.
То самолёт, то скорый поезд мчится.

В соседстве лавка и препышный храм:
ситар, сок манго, лакрица, корица
и Будда, устремлённый к небесам.

6 A SHORT HISTORY OF BRITISH INDIA (III)

Malcolm and Frere, Colebrooke and Elphinstone,
the life of empire like the life of the mind
‘simple, sensuous, passionate’, attuned
to the clear theme of justice and order, gone.

Gone the ascetic pastimes, the Persian
scholarship, the wild boar run to ground,
the watercolours of the sun and wind.
Names rise like outcrops on the rich terrain,

like carapaces of the Mughal tombs
lop-sided in the rice-fields, boarded-up
near railway-crossings and small aerodromes.

‘India’s a peacock-shrine next to a shop
selling mangola, sitars, lucky charms,
heavenly Buddhas smiling in their sleep.’


7.Потерянное и найденное
(Перевод с английского).

Не звон колоколов течёт сквозь дымку,
лишь эхо - трень да брень - с крутых высот.
Густая фуксия, сплетясь в заплот,
усердно ловит эхо-невидимку,

и вереск ополчился на поимку
того, кто к морю двинется в поход.
Мечтательная Англия берёт
тесней свои владения в обнимку.

Здесь маки - как лукавые улыбки.
Здесь лебеди плывут лилейною рекой.
Здесь парные сердца поют, как скрипки.

Здесь мы навек прощаемся с тоской.
Здесь к нам - Господь избави от ошибки ! -
нисходят просветленье и покой.

7 LOSS AND GAIN

Pitched high above the shallows of the sea
lone bells in gritty belfries do not ring
but coil a far and inward echoing
out of the air that thrums. Enduringly,

fuchsia-hedges fend between cliff and sky;
brown stumps of headstones tamp into the ling
the ruined and the ruinously strong.
Platonic England grasps its tenantry

where wild-eyed poppies raddle tawny farms
and wild swans root in lily-clouded lakes.
Vulnerable to each other the twin forms

of sleep and waking touch the man who wakes
to sudden light, who thinks that this becalms
even the phantoms of untold mistakes.


8.Склонности
(Вариант прочтения).

Друзья - кто как. А вы, на свой манер,
мне указали избранные меты.
Вы светитесь, как камни-самоцветы,
украсившие скромный секретер.

На вас основан мой духовный мир,
мои мечты и вечные обеты,
хотя б и жертв потребовало это,
но лишь бы цвёл родной Ворчестершир, -

по горизонт засеребрясь вьюнками,
красуясь веселее, чем в мечтах;
с вечерними летучими мышами,

что кружатся здесь с писком, вместо птах;
с детьми, что смотрят, будто в циркораме,
как эти мыши тают в небесах.

8 VOCATIONS

While friends defected, you stayed and were sure,
fervent in reason, watchful of each name:
a signet-seal’s unostentatious gem
gleams against walnut on the escritoire,

focus of reckoning and judicious prayer.
This is the durable covenant, a room
quietly furnished with stuff of martyrdom,
lit by the flowers and moths from your own shire,

by silvery vistas frothed with convolvulus;
radiance of dreams hardly to be denied.
The twittering pipistrelle, so strange and close,

plucks its curt flight through the moist eventide;
the children thread among old avenues
of snowberries, clear-calling as they fade.



9.Сокрушение лавров.
(Перевод с английского).

На дымных крыльях, снова, в диком рвенье,
мчит осень, обдирая каждый ствол.
Как сдёрнет мох, и камень станет гол.
На всех путях-дорогах наводненья.

Вся Англия - обитель разобщенья
среди лавровых рощ и битых стел.
Счастливый платонический удел
унёсся в облака и сновиденья.

Но в жизни сохранён привычный ход:
пустая лесть, учтивые поборы
и набожность, в которой есть расчёт,

панель на стенах, байковые шторы,
Здесь на виду хрусталь и аметист.
При встречах - холод равнодушных уст.

9 THE LAUREL AXE

Autumn resumes the land, ruffles the woods
with smoky wings, entangles them. Trees shine
out from their leaves, rocks mildew to moss-green;
the avenues are spread with brittle floods.

Platonic England, house of solitudes,
rests in its laurels and its injured stone,
replete with complex fortunes that are gone,
beset by dynasties of moods and clouds.

It stands, as though at ease with its own world,
the mannerly extortions, languid praise,
all that devotion long since bought and sold,

the rooms of cedar and soft-thudding baize,
tremulous boudoirs where the crystals kissed
in cabinets of amethyst and frost.


10. Приверженность
(Перевод с английского).

Одна из первых незабвенных былей:
в семь лет, на Пасху, - сласти от Христа !
Сияли белизна и чистота
и белизна прохладных лилий...

В толпе приверженцев был ряд каналий...
Голодная по случаю поста,
наставница, теперь, разжав уста,
доволила себя среди обилий.

Ложась, я в теологию вникал.
Когда в мозгу сомнения, как мыши,
нужна незыблемая крепь начал.

Но Истина тянула крылья выше.
Ансельм тонул под грудой одеял,
и водосток всю ночь шумел на крыше.

10 FIDELITIES

Remember how, at seven years, the decrees
were brought home: child-soul must register
for Christ’s dole, be allotted its first Easter,
blanch-white and empty, chilled by the lilies,

betrothed among the well-wishers and spies.
Reverend Mother, breakfastless, could feast her
constraint on terracotta and alabaster
and brimstone and the sweets of paradise.

Theology makes good bedside reading. Some
who are lost covet scholastic proof,
subsistence of probation, modest balm.

The wooden wings of justice borne aloof,
we close our eyes to Anselm and lie calm.
All night the cisterns whisper in the roof.


11. Королевская идиллия.
(Перевод с английского).

Воркует голубь. Лес великолепен.
Листва, волнуясь, блещет серебром.
Здесь цапля в орхидеях строит дом.
Вокруг всё в золоте лучистых крапин.

Нарядность сохранилась и в былом.
Благоухают камень, что здесь вкопан,
и ягодник по всем барсучьим тропам;
и папоротник царствует кругом.

Вблизи пруда занятная лужайка.
Ударь в ладоши около кустов -
и горлинка, вспорхнув оттуда бойко,

вновь прянет в сумрак листьев и цветов,
где ею не закончена постройка -
между боеголовками грибов.

11 IDYLLS OF THE KING

The pigeon purrs in the wood; the wood has gone;
dark leaves that flick to silver in the gust,
and the marsh-orchids and the heron’s nest,
goldgrimy shafts and pillars of the sun.

Weightless magnificence upholds the past.
Cement recesses smell of fur and bone
and berries wrinkle in the badger-run
and wiry heath-fern scatters its fresh rust.

‘O clap your hands’ so that the dove takes flight,
bursts through the leaves with an untidy sound,
plunges its wings into the green twilight

above this long-sought and forsaken ground,
the half-built ruins of the new estate,
warheads of mushrooms round the filter-pond.


12. Канун дня Святого Марка*.
(Пересказ).

Кума, мигни мне пару раз тишком,
кивни мне потихоньку мимоходом,
пусть брошка вдруг проглянет под платком,
как древняя сова под тёмным сводом.

Пойдут отсветы вдоль по мраморной плите.
Мы не застрянем с обречённым людом.
Служители не скажут в темноте,
что нас не ждут здесь перед Новым Годом.

Приходский клерк с воротничком вразлёт,
кто должен храму, знает досконально...
Потом взгляни в альбом семейных фото.

Там галерея близких оживёт:
и вековух, чья жизнь была печальна,
и всех, что рядом пели без заботы.

12 THE EVE OF ST MARK*

Stroke the small silk with your whispering hands,
godmother; nod and nod from the half-gloom;
broochlight intermittent between the fronds,
the owl immortal in its crystal dome.

Along the mantelpiece veined lustres trill,
the clock discounts us with a telling chime.
Familiar ministrants, clerks-of-appeal,
burnish upon the threshold of the dream:

churchwardens in wing-collars bearing scrolls
of copyhold well-tinctured and well-tied.
Your photo-albums loved by the boy-king

preserve in sepia waterglass the souls
of distant cousins, virgin till they died,
and the lost delicate suitors who could sing.

Примечание.
По старинным повериям, в разных английских графствах, считалось, что 24 апреля, в канун дня Святого Марка в церковных приделах можно разглядеть призраки прихожан, которым предстоит в недалёком будущем умереть или заболеть. При этом считалось опасным заснуть или задержаться в храме. В других местах полагали, что по этим призракам можно угадать, кому предстоит (или не удастся) выйти замуж.


13.Херфордширская рождественская песня.
(Перевод с английского).

Вновь праздник в нашем крае. Гуща леса
зимой милей, чем летом, для утех.
На сучьях яблонь - плесень, будто мех,
пышны и чуть подголубели тисы.

Тут любят клясться всякие повесы,
но не всерьёз, а будто бы на смех.
Паучьей рати в храмах нет помех.
Астролог Мур решает все вопросы.

На стенке сквайр в тяжёлом парике.
Под каблуком похрустывают лужи.
Девицы, поднимаясь поутру,

при свечках подшивают мишуру,
оборванную парнем в кабачке,
и все спешат под солнышко, наружу.

13 THE HEREFORDSHIRE CAROL

So to celebrate that kingdom: it grows
greener in winter, essence of the year;
the apple-branches musty with green fur.
In the viridian darkness of its yews

it is an enclave of perpetual vows
broken in time. Its truth shows disrepair,
disfigured shrines, their stones of gossamer,
Old Moore’s astrology, all hallows,

the squire’s effigy bewigged with frost,
and hobnails cracking puddles before dawn.
In grange and cottage girls rise from their beds

by candlelight and mend their ruined braids.
Touched by the cry of the iconoclast,
how the rose-window blossoms with the sun!

Роберт Хилльер Во время сомнений

Роберт Хилльер    Ораторские штучки ни при чём...

(C  английского).

Ораторские штучки ни при чём.
Чрезмерная искусность бестолкова.
Ведь, если приедается приём,
то адресата не взволнует слово.

Я видел сокрушённый ветром лес,
но те стволы, что крепче, уцелели.
Я видел смерть, войну - и ряд чудес,
когда гроза не достигала цели.

Нелепы и способны вызвать смех
надежды всех людей, лишённых воли.
Их деньгами не залепить прорех.
Они обречены на неуспех.
Хоть ураган, хоть бой на бранном поле -
лишь сильный дух спасает нас в недоле.


Robert Hillyer "This is no idle rhetoric..."

This is no idle rhetoric to reach
Your ears for this occasion, though I use
Some figures that are common to our speech,
Some noble words made weak with long abuse.

For I have seen winds blow the forest down,
And i have seen some sturdy trees survive;
Death have I seen, and war, and I have known
the miracles that keep the soul alive.

And I have known, as well, the Things that kill
With a long death those unsubstantial men
Who would with money or with systems fill
The human void, that shall be void until
The spirit is acknowledged once again
As lord of Things. We shall be richer, then.

"In Time of Mistrust"*, I, 1939.

*Примечание.
Цикл из 14 сонетов "In Time of Mistrust", был опубликован Р.Хилльером в 1939 году
(Phi Beta Kappa Poem at College of William and Mary). Он был написан в месяцы между
сокрушительным ураганом 1938 года и началом Второй Мировой войны. Стихи посвящены президенту колледжа Джону Стюарту Брайану.


Роберт Силлимэн Хилльер   "Вчерашний ураган..."
(Перевод с английского)

Вчерашний ураган в остервененье
во всю терзал мой край, и двадцать лет
прошло со времени ужасного сраженья,
громившего, как ветер - лес, весь свет.

И всё же, уцелевши при разгроме,
по всей новоанглийской стороне,
играют красками в пожухшем буреломе
леса, что возродятся по весне.

Казалось бы, настал конец надежде,
сметённые леса уже мертвы,
а те готовы зеленеть, как прежде,
под птичий свист и шелесты листвы.
Без горстки тех, кого нельзя сломать,
мир после гроз не оживёт опять.

Robert Hillyer "It was the morning after the great wind..."

It was the morning after the great wind
Had wrecked my country, and the twentieth year
Since I had heard more mad destruction dinned
Through war-torn woods of this distracted sphere.

Yet in the trampled wreckage of the wood
Ripped by the wind from its New England earth,
A red tree and a yellow tree withstood,
In forth right autumn promise of rebirth.

And in this shattered forest which I thought
Destroyed beyond the hope of future springs,
The lonely guard against oblivion wrought
Its dream of new leaves and returnings wings.
As in a shattered world, the lonely few
From the old wisdom must create the new.

"In Time of Mistrust", II, 1939.


Роберт Силлимэн Хилльер   "В чём Благо..."
(Перевод с английского).

В чём благо - это трудный вечный спор,
но в паре истин глупо сомневаться:
не в радость жить уму наперекор
и скверно быть рабами у богатства.

Не вытравим корыстности из душ -
останемся без нравственной подмоги.
В борьбе со злом надеяться на куш -
немыслимо, не отупев в итоге.

Когда внутри вражда с самим собой,
скудеют боевые арсеналы,
а враг всё злей навязывает бой
и зло уже не раз торжествовало.
Оно расчётливо в своей борьбе.
Добро ж, бездействуя, вредит себе.


Robert Hillyer   "The Good remains for ever undefined..."

The Good remains for ever undefined,
But we have known through all our wanderings:
First, that true pleasure must be of the mind;
Second, that no man can be slave to Things.

We cannot conquer spirituel evil
When we are lost in Things of speed and sense;
Our love of Things, our hatred of the Devil,
Cancel in one supine indifference.

The arsenal of peace is down already
When peace itself is torn by inner war:
The ennemies are one at heart and steady,
In dedication, far superior:
Evil they may be, but at least they know
That passif Good is a self-conquered foe.

"In Time of Mistrust", III, 1939.


Роберт Силлимэн Хилльер   "У Зла свои секреты и расклады..."
(С английского).


У зла свои секреты и расклады.
Слыл Утренней Звездою Люцифер,
насмешливый, не знающий пощады,
бесстрашный и упорный изувер.

В нечистых целях, скверный греховодник
уже не отступал, берясь за гуж:
бесстыжий лицемер, подлец и сводник,
он был искусен в совращенье душ.

Он мог великим громом разразиться,
ни перед кем не сдерживая гнев...
Сметая прочь святыни и границы,
поправ весь мир и всё вокруг презрев,
Зло властвует и нагло, и хитро,
когда молчит духовное Добро.

(Варианты последней строки:
...пока без сил духовное Добро.
...пока вещизму предано Добро.
...пока у нас приземлено Добро,
...пока погрязло в косности Добро.
...пока трусливо прячется Добро).


Robert Hillyer  "Evil may also have its mystic vision..."

Evil may also have its mystic vision, -
Bright Lucifer himself was Star of Morning, -
Immune to pity or the world's derision
It triumphs after a contemptuous warning.

The mightiest sinner like the mightiest saint
Must rend his spirit to achieve his goal,
Ascetic to mere crime or fleshly taint
He wins complete perversion of the soul.

Magnificently Evil thunders on,
Finding no Holiness to match its wrath;
All values are reversed, all boundaries gone,
The entire world becomes its open path.
Evil has spirit, though with downward wings,
While Good lies torpid, paralyzed by Things.

"In Time of Mistrust", IV, 1939.


Роберт Силлимэн Хилльер  "На нас хотят напасть..."
(Перевод с английского).

На нас хотят напасть, лишь не спешат
открыто выказать тупое зверство.
Непрочный мир давно уже чреват
войной с кровавым духом изуверства.

Добру не в радость орудийный гром
с братоубийством под истошным рёвом,
но вся история - борьба со Злом.
Изгнав одно, потом дерёмся с новым.

Вооружась всей храбростью земной,
мы, как Тесей, в совсем иную пору,
сразим Чудовище, не стоя за ценой,
какую б он себе не выбрал нору.
Есть сила, что нас сделала людьми -
на помощь ей свой путь и устреми !


Robert Hillyer  "Some would attack..."

Some would attack, however much they fear it,
The outward form of the monstrosity;
To us the darker war against that spirit
Without whose power the monster could not be.

Never by fury, firing shot for shot,
Can Good triumph, brother killing brother,
Ages of history attest it, but
We still supplant one evil with another.

To us the darker war, to us the dive
Like the old hero's to the monster's den,
Where earthly weapon fail, and we must strive
In darkness with those lights vouchsafed to men:
The minds that meditate, the soul that summon
To human help the Power That made us men.

"In Time of Mistrust", V, 1939.


Роберт Силлимэн Хилльер   "Вглядеться, что к чему..."
(Перевод с английского).

Вглядеться, что к чему, - не лишний труд.
В бесплодных спорах не сыскать резона.
К успеху наши ссоры не ведут.
Припомним лучше древние законы.

В закатный час, в безветренном бору,
где даже время почивает сладко,
возобновим духовную игру
любителей свободы и порядка.

Пусть нас освищут, как иной тупак
смеётся над монашеским терпеньем
того, кто смотрит, чтоб не гас маяк
у грозных скал, над бешеным теченьем.
Рассудок ищет, где приют от бурь.
Вне мира бродит тот, кто любит хмурь.

Robert Hillyer   "The search itself is the fulfilment..."

The search itself is the fulfilment, now
When we are nagged by every sterile cause,
Let us renew, amid these brawls, our vow
Of contemplation to the ancient lows.

In grove where no wind reaches to destroy,
Where Time itself dies with the sunset wind,
Let us renew our spiritual joy,
The boundless freedom of the disciplined.

We shall be jeered at, as the uncouth host
Jeered at the patience of that monkish toil
Whose beacons marked upon a windswept coast
Where wisdom had found refuge from turmoil, -
The flight beyond the world for those who must
Preserve some pattern for the whirling dust.

"In Time of Mistrust", VI, 1939.


Роберт Силлимэн Хилльер    Свет Мира
(Перевод с английского).

Одной лишь Вере в Мире ведом Бог.
Свет Мира гасится его же дланью.
Смысл жизни нынче людям невдомёк -
слепцы не видят яркого сиянья.

Вы катитесь в погибельную даль,
спеша в водовороты разрушенья.
Вы тратите всё золото на сталь.
Ваш разум искажён. В мозгах - гниенье.

Отдельные глашатаи, трубя
о существе великих планов
в воображении готовят из себя
могучих торжествующих Тиранов,
клянут мораль и требуют смести
всё то, что в Мире свято и в чести.

Robert Hillyer Light of this world

Light of this world, whom he world tries to darken,
Lord of this world, whom faith alone can find,
Word of this world, to whom men will not hearken,
Bright presence to whose radiance men are blind,

Wiew with compassion your revolving wheel,
That primal gift, now whirling to destruction;
Your gold converted to a blast of steel,
Your wisdom twisted by adroit corruption.

In lonely spirits here and there inflame
Austere enthusiasm for the plan
Wich in your image first, and then your name,
Would have created the triumphant Man,
Speak immorality through them, wage war
On Things men worship, that men live once more.

"In Time of Mistrust", VII* (XIII), 1939.

*Примечание. Сонеты из цикла "In Time of Mistrust" здесь нумеруются по книге "Collected
Poems by Robert Hillyer", 1961. Alfred A.Knopf. New York. В эту книгу включены только 8 сонетов всего этого цикла.


Роберт Силлимэн Хилльер   "Давайте жить без мути и без блажи..."
(Перевод с английского).

Давайте жить без мути и без блажи.
Пусть Солнце впредь глядит не на разор,
а вечно будет бдительно на страже,
чтоб всем жилось светлей, чем до сих пор.

Тогда мы все с восторге встретим роздых
от самых диких безнадёжных снов,
восславя Землю, Небеса и воздух,
будь даже ветер резок и суров.

Чтоб этак сталось, не один спаситель
взойдут на крест. - А лучше пусть живут ! -
Пусть гибнет интриган и соблазнитель,
что подстрекал, чтоб каждый мирный житель
стал лют да крут. Но пробуждённый люд -
и сам Господь - уж больше не заснут.


Robert Hillyer   "That men may live..."

That men may live, and on the morning hills
The sun may rise not only to reveal
The ruin, but as well the sentinels
Who guard our future good from present ill.

Then shall we, lake glad wakers from despair,
Throw off the dark dream, and once more accept
Our interval of earth and sun and air
Even in forests where the mad wind swept.

It will be such a day as all redeemers
Have died for, tough they seemed to die in vain.
The evil men of violence, the schemers,
Who whispered violence to helpless dreamers,
Shall with their dark dream die. And wakened men,
With God, once wakened, will not sleep again.

"In Time of Mistrust", VIII, 1939.


Джон Донн Женское постоянство

Джон Донн Женское постоянство
(Перевод с английского).

Сегодня я тобою был любим.
Неужто завтра ты уйдёшь с другим
и позабудешь прежние обеты ?
Я жду ответа:
неужто Купидон, когда настиг,
пугал тебя и дёргал за язык ?
Но мы уже не те, а страх твой сник.
Ты скажешь: "Смерть развязывает узы,
а брак похож на данный мной обет,
как cмерть - на сон. Вникай в сюжет:
засну - и прочь все клятвы как обуза !"...

Оправдываясь, вряд ли ты найдёшь
бесспорный аргумент - лишь только ложь.
Я б смёл все те турусы на колёсах,
когда б свихнулся на таких вопросах -
мне ж это ни к чему:
назавтра сам те доводы займу.

2-й вариант.
У нас была любовь, был мир и лад -
такой ничем не взмученный расклад.
Неужто завтра ты порвёшь всё это,
поправ свои ж обеты ?
"Мы уж не те, - вскричишь в сердцах. -
Презлой Эрот держал меня в руках,
и клятвы дать меня заставил страх.
Ты знаешь, смерть срывает узы брака.
Так сон - как смерть. Больших различий нет.
При том и брак похож на наш обет.
Во сне все клятвы смотрятся двояко..."

Твой метод рассуждений рьян и жив,
но вывод неразумен и фальшив.
Когда б я одержимым был хоть малость,
тебе бы за враньё тогда досталось,
но спорить нерасчёт:
я сам пущу все эти бредни в ход.

3-й вариант.
Сегодня нас соединяла страсть.
Мы ею долго наслаждались всласть.
Неуж всё завершится несчастливым
и злым разрывом ?
Ты скажешь, клятвы вырвал Купидон,
что ярым был и неотвязным он,
а нынче мы - не те, и он смешон.
Ты скажешь мне, что сон стирает клятвы,
как узы брака разрывает смерть,
что клятвы да обеты - круть да верть -
не крепче перегнившей дратвы.

Чего б ни умудрилась ты сболтнуть,
а умного и верного - ничуть.
Будь я хоть чудаком, но смог бы живо
подробно показать, как ты фальшива.
Но мне не нужен спор.
Мне самому сгодится весь твой вздор.

John Donne Woman's Constancy

NOW thou hast loved me one whole day,
To-morrow when thou leavest, what wilt thou say ?
Wilt thou then antedate some new-made vow ?
Or say that now
We are not just those persons which we were ?
Or that oaths made in reverential fear
Of Love, and his wrath, any may forswear ?
Or, as true deaths true marriages untie,
So lovers' contracts, images of those,
Bind but till sleep, death's image, them unloose ?
Or, your own end to justify,
For having purposed change and falsehood, you
Can have no way but falsehood to be true ?
Vain lunatic, against these 'scapes I could
Dispute, and conquer, if I would ;
Which I abstain to do,
For by to-morrow I may think so too.

Глупая песенка

Глупая песенка

Писал заумные сонеты,
сцеплял их в виде эпопей.
Мог быть произведён в поэты,
будь хоть немного поглупей.
Но не гонялся я за славой
и не хотел вступать в ряды,
где ходят строем: левой-правой,
туды-сюды, туды-сюды.

Выбрал киску и дружу,
с ней единодушно.
С киской - ясно и ежу -
никогда не скучно.

Большой поэт сказал когда-то:
"Поэзия - о Господи, прости ! -
должна быть малость глуповата
и скучных мерехлюндий не плести".
Ту мысль продлила поэтесса
из тех, что не сидят молчком:
"Но пусть поэт не тешит беса
и сам не будет дурачком".

Так что я обычно нем.
Распевать не в дело
мадригалов и поэм
киска не велела.

Как мне велит, мяуча, Mуза,
так я, послушный ей, молчу.
Внимаю, как декану вуза,
как Маяковский - Ильичу.
Но о любом давнишнем строе
мне рассуждать разрешено:
там, кто злодеи, кто герои,
не разберёшься всё равно.

Размышляю о вождях,
а напарница мурлычет.
Прошлый страх уже не страх,
убыль прежняя - не вычет.

У нас был раньше Царь-Надёжа.
Народ пошёл к нему с мольбой,
а Царь решился стать построже
и встретил подданных пальбой.
Как знать, а был бы хлюпик куцый,
посправедливей да добрей,
так жил бы впредь без революций,
без Февралей и Октябрей.

Говорят, что царский взор
расцветал в балете.
Выступал бы как танцор -
не погибли б дети.

Был вождь - с Кавказа, из абреков.
Жил в ссылках, знал тюремный ад.
Как жёстче править, раскумекав,
страну загнал он в каземат.
Страша свой край и Заграницу,
победный, лживый полубог,
он влез в славнейшую гробницу,
да ненадолго в ней залёг.

Лицедей, что всех терзал
увлекался драмой.
Он смотрел на мир, как в зал
с оркестровой ямой.

Не один достигший власти
государственный глава
видит в ней так много сласти,
будто важный пост - халва.
А разинувшие пасти
претенденты на посты
разрываются на части -
аж готовы сесть в Кресты.

Лучше б кисонек любили,
славных да изящных,
чем спешить, в крови да в мыле,
бултыхнуться в ящик.

Я же с кисонькой моей
днюю неразлучно.
С нею всюду веселей
и жизнь благополучна.

Неоднозначность

Неоднозначность

Подчас, когда нечаянно случится
услышать звонкое словцо КОСА,
представятся девичьи лица,
девичья прелесть, юность и краса.
Но, может быть, настала косовица -
на лезвиях жемчужная роса ?
Не то решило море расступиться,
и вдаль бежит сухая полоса ?

Уж если верить россказням, так, вроде,
все чтут литературный ПЕРЕВОД,
но чаще просто стрелки, при заводе,
в часах переставляют взад-вперёд.
А сколько есть бездельников в народе -
любой, что хочет, зря переведёт.
Сижу в мечтах при всякой непогоде:
а вдруг мне кто-то денежек пришлёт.

Не разберусь: то врач, не то астролог,
не космонавт, так, верно, астроном,
когда представится как ВЕНЕРОЛОГ
какой-нибудь досужий дуролом.
Не то он - развлекатель балаболок,
не то с оккультным знанием знаком.
Не то заразу вытравит, как щёлок,
не то впустую треплет языком.

Когда ДВУЗНАЧНЫ и АМБИВАЛЕНТНЫ,
слова вполне способны обмануть.
Послушаешь, и в некие моменты
в речах не сразу разберёшь, в чём суть.
Так, в непогожий вечер, в водах Бренты
не видно дна. В глазах одна лишь муть.
А у скалистых берегов Тарента
лодчонка может носом в камень ткнуть.

Век Перевода

Век Перевода
(Трактат о рыцарях словесности, взалкавших громкой сверхизвестности).

1
Бывает, что и славный мэтр в поэзии
вдруг бред несёт, как после злой контузии.
К примеру, всюду знаемый мудрец
всерьёз означил "Веком Перевода"
век с меткою семнадцатого года,
когда с царя слетел его венец, -
двадцатый век - уж минувшее, к счастью,
столетие кровавого ненастья.
Я перебрал большую стопку книг,
как будто щупал оголённый провод.
Весьма серьёзным оказался повод,
чтоб я поглубже в это дело вник:
в своих конвульсиях и беспокойности
век стал ясней при всей его нестройности.

2
Век стал ясней при всей его нестройности,
и подоплёка не осталась в тайности.
Отнюдь не Анненский, не Сологуб
создали пёструю раскраску века.
Не их труды - увы ! - святая Мекка,
куда тот век влачил свой полутруп.
Его зловредность, дикость и свирепость
увязывать с поэзией - нелепость.
Двадцатый век не стоит добрых слов:
не благороден, не на то нацелен.
И в списках тех, кто был тогда расстрелян
стоит одним из первых Гумилёв.
В условиях диктаторской пристрастности
поэзия тогда жила в опасности.

3
Поэзия тогда жила в опасности -
как при потопе на прибрежной местности.
Но ей вменялось пенье громких од
в честь славной власти и о верных целях:
над трупами на пристанях и мелях,
под залпы удалых расстрельных рот.
И бард из лучших, в разуменье здравом,
назвал двадцатый "Веком-Волкодавом".
И Бунин бросил свой родной очаг,
сказав другим, чтоб грелись "Гайаватой".
Набор оставшихся был небогатый:
Маршак, Шенгели, Брюсов, Пастернак...
Последнему - в конце его служения -
достались лишь тычки и оскорбления.

4
Достались лишь тычки и оскорбления -
так оценили подлинного гения.
При нём возросший хор его коллег
переводил бесчисленных туземцев,
французов, англичан, испанцев, немцев.
Все списки контролировал Генсек.
Куда указывал большой политик,
туда и брёл внимательный пиитик.
Когда не мог сыскать оригинал,
предписанный полученным заказом,
талантливый поэт, придумав, разом,
его собственноручно сочинял.
Труд переводчиков был сходен качеством
с лихим циркачеством и ковроткачеством.

5
С лихим циркачеством и ковроткачеством
теперь в поэзии расстались начисто.
Тогда поэты строили страну,
стремясь объединить её народы.
Политики с единого захода
потом пустили весь ковчег ко дну.
Как ни старался братец-переводчик,
у практиков был свой особый почерк.
Суть бытия - извечный ПЕРЕВОД,
но он в ином, не в стихотворном смысле.
Делец доход, не то расход исчисля
со счёта на другой переведёт.
Не переводчики - знаменье времени.
Поэты из иного рода-племени.

6
Поэты из иного рода-племени.
У них сердца пылают жарче пламени.
Им нужен ВЕКОВЕЧНЫЙ город-сад -
обман мечты, виденье идеала.
А рать поверивших старьё ломала
и строила взамен голодный ад.
Я появился в год Голодомора,
а рос под пенье, полное задора.
Мотив (без текста), улетев в эфир,
рождал грома безудержных оваций,
стал гимном всех Объединённых Наций,
вне конкуренции сплотив весь мир.
На авторов потом у нас притопнули.
Поэта после в каталажке шлёпнули.

7
Поэта после в каталажке шлёпнули,
лишь песню пощадили, не прихлопнули.
Творился непрерывный ПЕРЕВОД
живой разумной человечьей массы
в мешки костей и месиво из мяса -
и пухли кладбища от тех щедрот.
А взводы переводчиков-поэтиков
тогда, взамен лирических сонетиков,
копировали дьявольский призыв:
повыше вздёрнуть знатных и богатых -
и без числа ни в чём не виноватых
пошло на смерть под ухарский мотив.
Убийцам выдавали индульгенции
задорные певцы великой Франции.

8
Задорные певцы великой Франции
взбодрили лютый натиск интервенции.
В уже давным давно прошедший год
по всей России лютовали санкюлоты,
пока не съели их морозы да болота,
а, вместо всяких выспренных свобод,
в угаре мародёрского азарта,
они несли имперские штандарты...
А век спустя готов был переход
с тех гимнов на любой из иностранных.
Велением тиранов окаянных
Европа дважды к нам гнала свой сброд.
Двадцатый век предстал сплошным побоищем,
где всё смердит пожарищем и гноищем.


9
Где всё смердит пожарищем и гноищем,
пора всерьёз поразмышлять о стоящем:
идёт неукротимый ПЕРЕВОД -
людских рядов, и вер, и рас, и классов;
всех жизненных ресурсов и запасов -
подземных руд, лесов, земель и вод.
Всё близится вселенская Голгофа.
Уже не за горами катастрофа.
Пора свершить всемирный поворот.
Пора сосредоточить общий разум
и дать отпор жирующим пролазам,
чтоб весь наш мир не вывели в расход.
Пора уже готовиться к последствиям.
Но жизнь идёт и не должна стать бедствием !

10
Но жизнь идёт и не должна стать бедствием.
Поэты-полиглоты ! Я - с приветствием !
Вы, право, заслужили свой почёт.
Пусть ценят вас, как яйценосных квочек.
И пусть за труд имеет переводчик
и пенистый бокал и бутерброд,
но помнит, что всегда получит клизму
за проповедь разврата и цинизма !
Трансляторы - не вывеска времён.
Хороший переводчик - не икона;
отнюдь не богоравная персона,
что смотрит на портретах со знамён.
Прекрасный батальон интерпретаторов -
лишь толмачи действительных ораторов.



Джейн Кеньон По-иному и другое

Джейн Кеньон* По-иному.
(С английского. Пересказ-переделка)

Встала, боялась беды.
Нет, ноги тверды.
Могло быть по-иному.
Поела скоро и слегка:
горсть хлопьев, чашку молока
да целый кексик,
да спелый персик.
Могло быть по-иному.
Вдвоём со псом на поводке
прошлась в березняке.
Да выбрала дело,
какое хотела.
В полдень на часок
со мной прилёг дружок...
Могло быть по-иному.
Был ужин под вечер
торжественно встречен.
Пылали свечи.
Могло быть по-иному.
А ночь казалась длинной.
Мерцал на стенках чинный
конвой картинный
сквозь полутень.
Смотрю в грядущий день...
И страх вползает в дрёму:
не стало б по-иному.

(Чуть точнее:

Встала с постели
на крепкие ноги.
Однако могло быть
иначе. Съела
хлопья со свежим
молоком и спелый
отличный персик.
А могло быть иначе.
Сводила собаку
на горку к берёзам.
Всё утро возилась
с приятной работой.
В полдень лежала
с другом. Могло быть
совсем иначе.
Вместе ужинать сели
за стол с канделябром
из серебра. Могло быть
совсем иначе.
Ночью спала в кровати
в комнате, где картины
украсили стены.
Строила планы на завтра,
чтоб день был, как прежний.
Но однажды, я знаю,
всё будет иначе.)

Jane Kenyon* Otherwise

I got out of bed
on two strong legs.
It might have been
otherwise. I ate
cereal, sweet
milk, ripe, flawless
peach. It might
have been otherwise.
I took the dog uphill
to the birchwood.
All morning I did
the work I love.
At noon I lay down
with my mate. It might
have been otherwise.
We ate dinner together
at a table with silver
candlesticks. It might
have been otherwise.
I slept in a bed
in a room with paintings
on the walls, and
planned another day
just like this day.
But one day, I know,
it will be otherwise.

Примечание.
*Джейн Кеньон (1947-1995) - американская переводчица стихов Анны Ахматовой.
Родом из города Ann Arbor штате Мичиган. Была супругой американского поэта Доналда
Хэлла, жила с ним с 1972 г. в штате Нью-Хэмпшир, стала поэтом-лауреатом этого штата,
опубликовала несколько поэтических сборников. Умерла от лейкемии.


Джейн Кеньон Бисквит
(С английского, пересказ-переделка)

Пёс быстро съел всё угощенье
и я ему - как поощренье -
бисквит вложила прямо в рот.
Так пастор гостию кладёт.

Я еле вынесла тот взор:
ждал хлеба и глядел в упор.
Доверчивость в глазах - как пламень.
А я могла б вложить и камень.


Jane Kenyon Biscuit

The dog has cleaned his bowl
and his reward is a biscuit,
which I put in his mouth
like a priest offering the host.

I can't bear that trusting face!
He asks for bread, expects
bread, and I in my power
might have given him a stone.


Джейн Кеньон Взбрело на ум, и выпалила сразу
(С английского, пересказ-переделка).

Я - высушенный в книге горицвет,
отысканный спустя две сотни лет...

Твоя любовница, хозяйка и поэт...

Когда голодная девица
в застолье хочет примоститься,
я усажу её с собой...

Я - хлеб для узника в темнице...

Я - ключ со влагой голубой,
куда спешат на водопой...

Я - терпеливейший садовник
в саду, где куколь да терновник...

Я - каменный порог.
Я - ось в машине, я - замок...

Я - сердце, не знакомое с тоской,
я - с белой гривой, льющейся рекой,
но близок уж покой...

Взгляни ! Я в коробе плодов,
что собраны для вдов...

Я розою цвету, да не в почёте.
Я - папоротник на болоте...

Я - та, чья страсть - могучий шквал,
и ты мой преданный вассал,
а я уже с тобой, скорей, чем ты позвал...


Jane Kenion Briefly It Enters, and Briefly Speaks

I am the blossom pressed in a book,
found again after two hundred years. . . .

I am the maker, the lover, and the keeper. . . .

When the young girl who starves
sits down to a table
she will sit beside me. . . .

I am food on the prisoner's plate. . . .

I am water rushing to the wellhead,
filling the pitcher until it spills. . . .

I am the patient gardener
of the dry and weedy garden. . . .

I am the stone step,
the latch, and the working hinge. . . .

I am the heart contracted by joy. . .
the longest hair, white
before the rest. . . .

I am there in the basket of fruit
presented to the widow. . . .

I am the musk rose opening
unattended, the fern on the boggy summit. . . .

I am the one whose love
overcomes you, already with you
when you think to call my name. . . .


Джейн Кеньон Голландские Интерьеры
(С английского. Пересказ-переделка).

Христос на смерть был обречён,
и в стуже Северной Европы,
в итоге долгого галопа
неиссякающих времён
легли на стол и сыр, и плюшки,
и пиво в оловянной кружке.

Сам Дух Святой являет чудо:
играет ярким светом блюдо
и вся посуда.

У маленьких и стройных ног
мамаши спаниель прилёг.
Та поправляет свой шнурок.
При ней дочурка-озорница
на свой ночной горшок садится.

Хотя уж полдень наступил,
хозяйка всё ещё в капоте
и пёрышком, набрав чернил,
с улыбкой чёркает в блокноте.


Jane Kenyon Dutch Interiors

Christ has been done to death
in the cold reaches of northern Europe
a thousand thousand times.
Suddenly bread
and cheese appear on a plate
beside a gleaming pewter beaker of beer.

Now tell me that the Holy Ghost
does not reside in the play of light
on cutlery!

A Woman makes lace,
with a moist-eyed spaniel lying
at her small shapely feet.
Even the maid with the chamber pot
is here; the naughty, red-cheeked girl. . . .

And the merchant's wife, still
in her yellow dressing gown
at noon, dips her quill into India ink
with an air of cautious pleasure.


Джейн Кеньон Февраль: думаю о цветах.
(С английского. Пересказ-переделка).

Ветер терзает и рвёт.
Гонит сугробы с поляны.
Зверем - то взад, то вперёд -
сносит. Как лижет раны.

Будто бы тучи семян
облаком белым взлетели.
Лишь небольшой котлован
тёмен - как чёлн, в метели.

Если б проснулся дол !
Если б дельфиниум цвёл !
Я б ожила от кадрилей
ловких жужжащих пчёл
возле бургундских лилий.


Jane Kenyon February: Thinking of Flowers

Now wind torments the field,
turning the white surface back
on itself, back and back on itself,
like an animal licking a wound.

Nothing but white--the air, the light;
only one brown milkweed pod
bobbing in the gully, smallest
brown boat on the immense tide.

A single green sprouting thing
would restore me. . . .

Then think of the tall delphinium,
swaying, or the bee when it comes
to the tongue of the burgundy lily


Джейн Кеньон Стирка
(С английского, пересказ-переделка).

Весь день пришпиленное одеяло
в весеннем ветре, вздувшись, трепетало.
На нём налипли ножки первых мух
да воробей переводил свой дух.
Туман закрыл соседний холм, как штора.
Под вечер сумрак вполз вдали на горы.
Под свежестью пронизанным насквозь
тяжёлым одеялом не спалось.


Jane Kenyon Wash

All day the blanket snapped and swelled
on the line, roused by a hot spring wind....
From there it witnessed the first sparrow,
early flies lifting their sticky feet,
and a green haze on the south-sloping hills.
Clouds rose over the mountain....At dusk
I took the blanket in, and we slept,
restless, under its fragrant weight.


Джейн Кеньон Сумерки: После сенокоса.
(С английского. Пересказ-переделка).

Траву скосили. Звуки стали глуше.
От сена в штабелях простёрлась тень.
Так вон из мёртвых тел сбегают души.
Но что ещё им делать в скорбный день ?

У пресса, после трудовой запарки,
собрался круг усталых работяг.
Беседуют. Во тьме горят цигарки -
как розочки, расцвечивают мрак.

Скорей уйти претит мужским натурам.
(Тут у косцов давно заведено
заканчивать работу перекуром,
да так, чтоб было всё уяснено).

Луна ведёт подсчёт сенных брикетов.
А разорённый по людской вине,
в пыли, вдали, где воздух фиолетов,
распелся козодой, таясь в стерне.

Бывает... Вдохновенные мгновенья
приходят к нам с несчастьями, в сплетенье.
Так все цветы, скосив, прессуют в пук -
всё то, что скопит разнотравный луг.

Дух свежей тимофеевки и вики
уходит, как и птичьи голоса.
Луна бросает световые блики.
Стерня сыреет. Выпала роса.


Jane Kenyon Twilight: After Haying

Yes, long shadows go out
from the bales; and yes, the soul
must part from the body:
what else could it do?

The men sprawl near the baler,
too tired to leave the field.
They talk and smoke,
and the tips of their cigarettes
blaze like small roses
in the night air. (It arrived
and settled among them
before they were aware.)

The moon comes
to count the bales,
and the dispossessed--
Whip-poor-will, Whip-poor-will
--sings from the dusty stubble.

These things happen. . .the soul's bliss
and suffering are bound together
like the grasses. . .

The last, sweet exhalations
of timothy and vetch
go out with the song of the bird;
the ravaged field
grows wet with dew.

Джейн Кеньон Сыскала длинный седой волосок.
(С английского. Пересказ-переделка).

Я чисто выскребла весь дом,
все половицы, вплоть до трещин,
беря пример, как мыть, у женщин,
у всех, что раньше жили в нём.

Мой поседевший волосок
сыскался вдруг в одной из шаек.
Вот знак, что к жизням тех хозяек
теперь и мой добавлен срок.


Jane Kenyon Finding a Long Gray Hair


I scrub the long floorboards
in the kitchen, repeating
the motions of other women
who have lived in this house.
And when I find a long gray hair
floating in the pail,
I feel my life added to theirs.


Джейн Кеньон Пусть наступит вечер.
(С английского. Пересказ-переделка).

Пусть в стойлах на заходе Солнца,
пока не сгинуло с разгонца,
лучи всё выше бьют в оконца.

Пусть бойко затрещат сверчки,
и женщины, достав мотки,
завертят спицы и крючки.

Пусть заблестят росой дорожки.
Пусть месяц в россыпь звёздной крошки
воткнёт серебрянные рожки.

Пусть лис уйдёт в свою нору,
где тьма и днём и ввечеру.
Пусть ветер стихнет на юру.

Пускай для пажитей и речек,
для рук и лёгких человечьих
наступит вечер.

Не бойся и не жди невзгод.
Господь - наш друг и доброхот.
Так пусть же вечер настаёт !


Jane Kenyon Let Evening Come

Let the light of late afternoon
shine through chinks in the barn, moving
up the bales as the sun moves down.

Let the cricket take up chafing
as a woman takes up her needles
and her yarn. Let evening come.

Let dew collect on the hoe abandoned
in long grass. Let the stars appear
and the moon disclose her silver horn.

Let the fox go back to its sandy den.
Let the wind die down. Let the shed
go black inside. Let evening come.

To the bottle in the ditch, to the scoop
in the oats, to air in the lung
let evening come.

Let it come, as it will, and don't
be afraid. God does not leave us
comfortless, so let evening come.


Джейн Кеньон Луна и солнце
(Перевод с английского)

Посвящено Дональду Кларку*.

Под действием лекарств, не сплю.
И рядом дочь слепой соседки
взялась её кормить.
"Что это ? Тыква ?"
"Нет, шпинат".

Здесь мозг сканируют. Тут, в дрёме,
подобно мыльным пузырям из забытья,
то адюльтер, то мешанина дел...
Большая общая палата.
Не различить, что явь, а что мираж.

Вдруг шёпот пары нянек:
"Старик Малколмсон умер".
И через час одна из них сказала,
что мне дают отдельный бокс.

Весенний ветер
растревожил занавеску.
Лежу на новой койке.
Мне мнится, будто духи
легли, как шкурки,
под моей больной душой -
тяжёлой от несчастья -
и та им не даёт взлететь.

Но нет змеящихся под кожей
и вздутых разноцветных вен.
Во мне все признаки здоровой дамы
едва в начале средних лет.
Нет ничего, что нужно вскрыть,
убрать, перевязать.

Неделя в ступоре. Луна и солнце,
светя, висят над замкнутым двором
и над деревьями...
Лицо врача порой возникнет,
потом исчезнет
над моей кроватью. Постепенно
моя нелепая тоска прошла.

Вот, наконец, опять я дома.
Разглядываю мебель и картины -
в душе почти восторг.
Бледна, слаба - как слезла с верхотуры.
Я снова жду звонков.
Скопилась на столе
стопа невскрытых писем.


Jane Kenyon Sun and Moon

For Donald Clark*

Drugged and drowsy but not asleep
I heard my blind roommate's daughter
helping her with her meal:
“What's that? Squash?”
“No. It's spinach.”

Back from a brain-scan, she dozed
to the sound of the Soaps: adultery,
amnesia, shady business deals,
and long, white hospital halls....
No separation between life and art.

I heard two nurses whispering:
Mr. Malcomson had died.
An hour later one of them came to say
that a private room was free.

A chill spring breeze
perturbed the plastic drape.
I lay back on the new bed,
and had a vision of souls
stacked up like pelts
under my soul, which was ill—
so heavy with grief
it kept the others from rising.

No varicolored tubes
serpentined beneath the covers;
I had the vital signs of a healthy,
early-middle-aged woman.
There was nothing to cut or dress,
remove or replace.

A week of stupor. Sun and moon
rose and set over the small enclosed
court, the trees....
The doctor’s face appeared
and disappeared
over the foot of the bed. By slow degrees
the outlandish sadness waned.

Restored to my living room
I looked at the tables, chairs, and pictures
with something like delight,
only pale, faint—as from a great height.
I let the phone ring; the mail
accrued unopened
on the table in the hall.

Примечание.
*Дональд Кларк - врач, лечивший Джейн Кеньон и её родных.



Воспоминания

Милена Душановна Семиз

Всё думаю, куда вокруг ни гляну,
в каком мы удалении от звёзд,
знакомых нам по прессе и экрану,
доступных, лишь как лягут на погост.

Мы многих вспоминаем благодарно.
Они для нас - как светочи во мгле,
а в памяти почти что легендарны,
как будто жизнь вели не на Земле.

Такая странная метаморфоза:
лишь только как они от нас уйдут,
мы вовсе без препон несём им розы.
Наступит смерть - меняется статут.

Немногие, что были к звёздам близки,
в глазах других сияньем звёзд светясь,
заносятся в особенные списки -
скрепляющих космическую связь...

...

В провинции, старинной и почтенной,
считающейся смирным уголком,
как помнится, я с яркою Миленой
по счастью и несчастью был знаком...

В тридцатых, у "Крестов", тоски не пряча,
среди смятенных ангелиц без риз,
несли для заключённых передачи
Ахматова с Миленою Семиз.

Наталья Дмитриевна, мать Милены,
просила Анну, чтобы та в стихах
сказала про бедняг, стучавших в стены,
откуда полз по Ленинграду страх.

Мы встретились спустя четыре года...
Лишь чудом пережив блокадный ад,
Милена не могла забыть невзгоды,
постигшие её и Ленинград.

(Когда одной олимпиадой позже
взбесившийся партийный генерал,
взревев, как зверь, взял в руки кнут и вожжи,
я тоже про Ахматову узнал).

...

Милена промолчала мне об Анне,
в глаза судьбы глядевшей лишь в упор.
Не говорила об отце Душане,
слависте, пережившем Беломор.

(Душан не угодил Карагеоргам.
Был смелым, как юнак, не блюдолиз.
В ответ хвастливым принцевым восторгам,
сказал: "А я горжусь, что я Семиз !"

Он жил в России, не забыв отчизны.
Писал о Сербии. Скучал по ней,
и был под подозреньем вплоть до тризны,
перетерпев немало горьких дней).

Милена не твердила об осаде,
обстрелах и о тысячах смертей,
об одичалом и жестоком стаде,
залезшем к нам, чтоб убивать людей.

И то сказать, чего ей было ради
стращать при несвихнувшемся уме
мальца с тоской, возникшею во взгляде,
когда отец погиб на Колыме.

К чему была бы слишком откровенна
со мной, когда я был почти дитя.
(Зато Дувакин выспросил Милену
потом, десятилетия спустя)...

...

Милену вспоминают в Эрмитаже
и славят город Мышкин и Москва.
Про всякие недолгие вояжи
за давностью уже молчит молва.

Блокадниц поначалу ждал Владимир,
встревоженный бедою городок.
Он в первый год войны на вид как вымер.
Кто старше - стали в строй и за станок.

У нас, в старинной княжеской столице,
с жильём был кризис в этот тяжкий год.
Милене с матерью пришлось ютиться
в надвратной церкви Золотых Ворот.

Зато Милене предложили дело
на зависть недругов и всех друзей:
заняться тем, что знала и умела -
позвали в краеведческий музей.

Там и сейчас с почтением хранятся
шедевры мастерства былых времён,
почти неисчислимые богатства:
картины, утварь, тысячи икон.

Там, в закромах Успенского собора
стояли полные добра лари.
Витые лестницы вели на хоры.
и в куполах светились фонари.

Хранители той попранной святыни
любовно силились её сберечь
до той поры, когда, тряхнув твердыни,
народ спугнёт невежд с могучих плеч.

Искусствоведов под огромным сводом
всё время удручало, что краса
давно не посещается народом -
там не звучат живые голоса.

...

Я летом, с парою друзей по школе,
пришёл под храм - искать подземный ход -
и вдруг нежданно, как по Божьей воле,
раскрались створки храмовых ворот.

Нас пригласили в мир рублёвских фресок,
в дивящий антураж библейских сцен,
совсем не схожих с духом лёгких пьесок,
здесь возникал в душе другой рефрен.

Мы стали в храме частыми гостями,
всегда готовыми во всём помочь,
и, не дыша, внимали мудрой даме
под пышной гривой - чёрной, будто ночь.

Она была как гость из прошлой эры.
Мне - десять, а Милене - тридцать два.
Но оттого лишь только больше веры
внушали мне Миленины слова.

Мы услыхали о старинных книгах,
про пышные священные тома,
о кнутьях, кандалах и о веригах,
о тонкостях иконного письма.

Мы поняли, чем лекторша немало,
особенно любовно дорожит,
когда из свёртка бережно достала
шесть куколок из нильских пирамид.

Милена твёрдо знала, что нам надо
и что важней изо всего, что есть.
Она нам "Одиссею" с "Илиадой"
дала с собою, приказав прочесть.

Но сорок третий вывел на развилку.
Пришлось проститься и отдать поклон.
Милена ехала в отцову ссылку.
Собор был верующим возвращён...

...

Дальнейший путь Милены всем известен.
Она в любом кругу, где б ни была,
всегда царила на центральном месте,
окружена почётом и смела.

Преподавала, мастерила кукол,
воссоздала неповторимый мир,
где будто кот-мурлыка убаюкал
дворянский быт, барокко и ампир.

Душевно благородней и богаче,
чем многие, брала их дух в полон.
Сергей Аверинцев с её подачи
и с помощью её был окрещён...

...

Я выучился в славной строгой школе
у знающих предмет учителей,
добрейших и прекрасных в этой роли.
Идут года: они мне всё милей.


Моховая, 9, - 1950 год

Провинциальный шкет, знакомый с кочегаркой,
я с детства, как гурман в печёночный паштет,
влюбился в Бомарше. Его авторитет
был для меня важней картофеля со шкваркой.

Пугавшего дружка я попросил: "Не каркай !
Решение моё - не дурь, не блажь, не бред.
Мне нужен изо всех лишь этот факультет.
Там знаются с Гюго, Вийоном и Петраркой".

Но схватка у дверей была в столице жаркой.
Под благостную сень спешил весь прыткий цвет.
Там видели трамплин для будущих побед
и юноша-поэт и правдолюб с цыгаркой.

Армянка из Баку там спорила с аджаркой.
Как Дягилев возил в Европу свой балет,
в Москву прислал гонцов любой крутой хребет.
Игарка в эти дни там встретилась с Камбаркой.

Стромынка собрала за чаем и за чаркой
для споров вплоть до драк и дружеских бесед
и книжников, как я, и хлопцев из газет,
тонувших там во лжи, что стала слишком маркой.

Ах, что за разговор, и смелый, и свободный,
там всюду затевал красавец Лев Колодный.
В студенты в этот год он так и не попал,

но был упорен, твёрд. Он рвался в журналисты.
Он пел и танцевал и выступал речисто.
Увы ! А я не мог скопировать тот шквал...

Экзамен. Взял билет. Две милых трясогузки,
придя вперёд меня, щебечут по-французски.
Питомицы спецшкол ! Им ставят высший балл.

Тут я, им вслед, бубня, пошёл, как на разведку -
и даже получил хорошую отметку.
Но в конкурсной борьбе бесспорно проиграл.

Хотелось одолеть причину неудачи,
явиться через год и быть сильней при сдаче,
годок пожить в Москве как тайный нелегал,

заняться в ней пока любой работой сходной,
как бодро предлагал ребятам Лев Колодный.
Увы ! Не так-то был я ловок и удал.

Спустя немало лет, очухавшись нескоро,
я вспоминал процесс сурового отбора -
кого в три шеи вон, кого позвать на бал.

...

Страда прошла. Я там не солоно хлебал.
Растрёпанной толпе девиц и мальчуганов,
взволнованной в связи с крущением их планов,
хотелось разрядить оставшийся запал.

Сыскался молодец, мудрец и зубоскал,
белёсый паренёк из Грозного - Русанов,
да, кстати, тёзка мой. Так он, на списки глянув,
клубочек всех причин иначе размотал:

"Почтенный факультет, достойный всяких хвал,
изволит набирать, хоть умных, хоть болванов,
детей партийных бонз из всяких бантустанов,
чтобы напечь вождям усердных подпевал.

Навряд ли тут пройдёт какой-нибудь нахал,
чужак-космополит из скверных интриганов,
такой, кому невпрок урок, что выдал Жданов.
Но не пойму в чём я, казачий сын, сплошал...

Меж тем уж много лет, как точат свой кинжал,
лелея в сердце месть, враги из всяких кланов,
чтоб резать нас, славян, стадами, как баранов,
за то, что их в войну, прогнали вон из скал.

Сам Шолохов сейчас обязан мне помочь.
Писатель должен знать, какие журналисты
нужны, чтобы писать по делу и без свиста".

Жаль, помню я не всё. Конечно, не точь-в-точь.
Фантазией считал все байки о Кавказе.
Но всё сбылось, как в том русановском рассказе.

Тогда я из Москвы скорей удрапал прочь,
и после, ставши в строй солдат в глухой глубинке,
там встретил одного знакомца по Стромынке.

Он был пошутковать и выступить охоч -
остро, не попусту, не с бухты да барахты,
за что он, что ни день, был гостем гауптвахты.

Русановский следок исчез, как искра в ночь.
И мрак не совладал лишь только с неугодным,
не сдавшимся в боях упорным Львом Колодным.

(А Шолохов надел на рот и уши скотч.
Русанов зря писал и требовал подмоги.
Колодный бился сам - и выиграл в итоге.

Никто его не смог в обочину сволочь.
Он - бескорыстно ! - мыл писательские ноги
и выставил его пред нами в белой тоге)...


Мари Лопатина*

Швейцария - волшебный край,
где, будто в схватке, ад и рай
сплетают тесные объятья,
не то играючись, как братья,
не то как лютые враги,
отвергнувшие все торги.
Для взгляда там с высоких гор
открыт орлиный кругозор.
Там отзвук передряг былинных
царит в ущельях и долинах.
Там закалялись, как в огне,
в уже далёкой старине
вольнолюбивые швейцарцы,
поклонники Бертольда Шварца.

Сюда, кто в гости, кто транзитом
спешат с обдуманным визитом
по сотням самых разных трасс
и скороход, и верхолаз:
спецы с намерением твёрдым
обзавестись своим рекордом.
Здесь место встречи мудрецов.
Здесь пристань всяких беглецов.
Здесь любо ловким толстосумам,
ведя подсчёт добытым суммам,
взглянуть, как грозен и могуч
суровый край альпийских круч,
где многоцветные пейзажи
затмят любые вернисажи.

И горец, за гостями следом,
не остаётся домоседом.
Он улыбается в усы,
клепая точные часы.
Он хвастается перед миром
отменнейшим швейцарским сыром.
На сверку каждая страна
во всём с Швейцарией сходна
в любви к изысканным товарам
и представительным швейцарам.
Так, если явится нужда,
швейцарец едет хоть куда.
Швейцарские гвардейцы ярки.
Ничем не хуже и швейцарки.

Там, возле озера Леман,
когда сойдёт ночной туман,
как бирюза в заре шафранной,
синеет небо над Лозанной.
В Монтрё береговой откос
горит костром пунцовых роз.
Над озером в смешенье стаек
мелькают крылья белых чаек.
Дворцы в индиговой волне
дрожат в зеркальной глубине.
Среди садовых изобилий
бесчисленная россыпь лилий.

Там подают гостям курорта
питьё особенного сорта.
На прилегающей земле
прославилось вино "шатле".
В зелёном невеликом Эгле
дома разбросаны, как кегли.
Куда ни глянь сквозь палисад -
повсюду зреет виноград.
У Эгля есть в России тёзка -
связующая нас бороздка.
В углу, вблизи Монтрё, расцвёл
свой местный маленький Орёл -
гнездовье домовитых мамок.
Там на горе есть старый замок,
хоть не восславлен и не клят,
но он Шильонскому собрат.

Тот замок, стоя в отдаленье,
укрывшись за зелёной сенью,
влечёт всех местных пострелят
для бойких игр во всё подряд -
в каникулы, в конце недели -
в индейцев и в Вильгельма Телля,
в охотников на коз в горах,
в пиратов, рыщущих в морях,
в ковбоев, в трапперов, в скаутов,
в гигантов, в гномов, в лилипутов.
Там принцы, забираясь в лес,
искали дремлющих принцесс.
Там Золушка стремглав бежала
полубосая ночью с бала.
Там разыграли не одну
в веках гремевшую войну.
Бамбук стучал взамен булата,
фольгой поблескивали латы.
(Хоть посейчас, как век назад,
весь этот край лишь мирный сад).

И как-то раз увидел парк
ребячий суд над Жанной д'Арк.
Ватага "рыцарей" сначала
мечами вдосталь постучала.
Пред всею детскою гурьбой
воинственно и неустанно
смелей других сражалась Жанна,
но после череды измен
"враги" девчонку взяли в плен.
А следом мрачные "прелаты",
крича, что Жанна виновата,
произнесли ей приговор:
за святотатство - на костёр.

Роль Жанны выпала Мари,
что от зари и до зари,
с ущербом для колен и платьев,
старалась не отстать от братьев.
В боях она, как мальчуган,
бросалась на "английский" стан...
Её к колонне привязали.

Как статуя на пьедестале,
она стояла над костром
под гулкий барабанный гром.
Но сыроватые поленья
не занялись в одно мгновенье.
Костёр - не кафельная печь,
его в минуту не разжечь.
И хворост только тлел вначале.
Мальцы, остывши, заскучали,
теряя к делу интерес.
Тут кто-то поманил их в лес,
придумав новую забаву:
не то игру, не то облаву
на юркнувшего хомяка.
И вот уж нет у костерка
ни одного из всей массовки,
чтоб с жертвы снять её верёвки.

Меж тем поднялся ветерок
и кверху белый дым потёк.
Между поленьев язычками
забилось хиленькое пламя.
Огонь пока ещё не зол,
но начинает тлеть подол.
В лицо пахнуло едким чадом -
и ни единой твари рядом !
Мари объял жестокий страх.
Бессильная в своих мольбах,
она могла скончаться в путах,
в огне и в муках самых лютых,
но вырвалась всему назло.
Тогда ей сильно повезло...

Ей снились с этих пор до смерти
огонь и пекельные черти.
Она была безмерно рада,
сумевши вырваться из ада.
Увы ! Ей было невдомёк,
как цепок адский огонёк,
не ведала, что адский дым,
ожёгший нас, неистребим.
Жаль ! Сколько было лет Мари,
когда лечила волдыри
и злополучные ожоги,
не помню... Важны лишь итоги.

Историю о дне том клятом
узнал я в школе, в сорок пятом,
из уст Мари. Её рассказ
с волненьем слушал целый класс,
хоть эпизод был прост и краток.

Тогда ей шёл седьмой десяток.
Она в течение двух лет
нам вталкивала свой предмет:
своё бесценное наследство -
родной язык, знакомый с детства.
С тех самых пор я стал знаком -
чуть-чуть - с французским языком.

О жизни этой героини
я мало знаю и поныне.
Её родной успешный внук
спустя лет сорок как-то вдруг
мне встретился неподалёку.
Был случай вставить лыко в строку,
но я - увы ! - не слишком смел,
найти подхода не сумел.
На суетное любопытство
внук мог не в шутку рассердиться.
Придётся сократить рассказ
до горстки самых общих фраз.

Семья Мари не процветала
и не имела капитала,
так наделить богатством дочь
ей было попросту невмочь.
В девице не нуждались банки,
зато годилась в гувернантки.
Как повзрослела, ремесло
её в Россию занесло.
Пустилась в дальний путь, а там уж
потом успешно вышла замуж -
навек, на русские хлеба.
Такая выпала судьба...

Такая выпала суьба:
неслыханный в отчизне куцей
размах трёх русских революций,
вошедшие и в явь и сны
две грозных мировых войны,
потом гражданская..., разруха,
провинциальная житуха -
отнюдь не танго, не тустеп,
года инфляции и НЭП.
Вожди с охапками амбиций,
крутая схватка оппозиций,
экономический подъём,
похожий на всеобщий слом
традиций, верований, быта...
Жилось тревожно и несыто.

Педагогическую рать
учили, как ей излагать
для тех, что истовы и юны
трагический завет Коммуны.
Для жаждущих журчал родник
прославленных французских книг.
Читали, глядя в словари,
была при деле и Мари.
Бич русских городов и весей -
волна безудержных репрессий -
не скоро к ней подобралась...
Но ад дымил и множил мразь.

Огромный аппарат надзорный
следил за каждой мыслью вздорной,
смотрел открыто и тайком
за каждым пришлым чужаком.
Неисчислимые барбосы
строчили без конца доносы,
и, с попущения небес,
тяжёлый беспощадный пресс
давил в неукротимой гонке,
подмазав кровью шестерёнки,
всё новые слои людей
во имя дьявольских затей.
Боясь заржаветь от простоев
система не терпела сбоев.

Мари узнал я в первый раз,
как был зачислен в пятый класс.
Невзрачная мужская школа
гляделась сумрачно и голо,
кадетским корпусам подстать.
Она сказала: "Смирно ! Встать !" -
призвав к военной дисциплине,
а мы стояли, рот разиня.
Нам было странно и смешно,
как будто в чаплинском кино.
Мари была седой и старой,
нервозной, слабенькой, поджарой.
Полвека провела в стране,
а речь вела, на диво мне,
хотя уверенно и зычно,
неслыханно косноязычно.
Точь-в-точь подбитый воробей,
свалившийся среди зыбей.
Трагикомичная персона,
не пава, даже не ворона.

Но это был лишь первый шок,
а дальше следовал урок.
Привыкли. Взялись за ученье.
Зубрили трудные спряженья,
проникли в странности фонем,
дивились множеству морфем.
Совместно, в столкновенье мнений
вникали в смысл стихотворений.
Как ни сложна чужая речь,
Мари умела нас увлечь.
А мы удвоили вниманье,
ценя её воспоминанья:
про вековечные снега
и про альпийские луга
её пленительной отчизны.
Но вслед звучали укоризны...

Но вслед звучали укоризны
стране, где обрела приют,
где зимний холод слишком лют,
где посреди дороги хляби
и тряска на любом ухабе,
где пьянство и безбожный мат,
а быт убог и небогат,
где собираются подружки
бить вшей в причёсках дружка дружке,
где пол в танцульках под ногой
покрыт подсолнечной лузгой.
Кляла и называла дурью
нечистоту и бескультурье.
Поразвязала язычок.
Он был язвителен и строг.

Во всём её словесном фарше
приятель мой - годами старше -
услышал подрывной мотив
и подстрекательский призыв.
Он во владимирской печати -
не мне судить, насколько кстати -
потом, премного лет спустя,
как легковерное дитя,
приветствовал борцов с врагами,
заткнувших пасть зловредной даме.
Фамилия дружка - Леснов.
Он не терпел полутонов
и, веря в ор с высоких горок,
не допускал недоговорок.
Он возмущённо, сгоряча
рубил наотмашь и сплеча.

Другой знакомец, чуть моложе,
сказал мне, не скрывая дрожи,
что углядел в июньский день
старуху, бледную, как тень,
знакомую ему фигуру.
Её вели в прокуратуру.
Любой малец в таких местах
испытывал животный страх.
Там многих "именем народа"
лишали жизни и свободы.
Там был на всех особый взгляд:
попался - значит, супостат.
В те годы кто отца, кто брата
навек терял там без возврата.
Для нас двоих у той двери
терялся всякий след Мари.

Судьба коварна и лукава.
От инквизиторской расправы
за всё - за правду и за ложь -
как ни пытайся - не уйдёшь.

Прощай, Мари ! Adieu, Мари !
Судьбы не побороть.
Но ты, как ранний луч зари,
вошла мне в кровь и плоть.

Когда лихой авторитет
гнал истину взашей,
то ты у нас лапшу клевет
сбивала прочь с ушей.

Алло, Мари ! Bonjour, Мари !
К чему рыдать и ныть.
Тебя терзали упыри,
но правды не убить !

Когда из каждого угла
звучал вороний карк,
для нас на деле ты была
святою Жанной д'Арк.

Тебя не радовал, Мари,
абрек, пугавший мир,
хоть и сменил он газыри
на вышитый мундир.

Спокойно спи, не зная гроз,
и внуков не кори
в цветении любимых роз
под птичьи попурри.

Твой дух был мощен, как вулкан,
с живым огнём внутри.
Ты стала гордостью двух стран,
отважная Мари !


Примечание.
*Лопатина Мария Георгиевна
Родилась 1870 (1879), г.Эгль, Швейцария. Педагог.
Арестована 19 июня 1946 г.
Приговор: 5 лет лишения свободы.

Источник: Книга памяти Владимирской обл.


Хна на голый кумпол*

Всё твердят о злосчастье поэтов
в христианнейшем сем из миров,
где их гонят долой из пиров
и не ценят их звонких куплетов.

Заявляют, что будто поэты -
вроде братьев и кровно близки.
Те ж сражаются, как петушки,
меж собою и ревностью взгреты.

Если к ним приглядеться поближе,
вся их схожесть - отнюдь не в родстве.
Разнокровки, они в большинстве,
пусть не внешне, так внутренне РЫЖИ.

Я у Муз не заслуживал ласки:
во младенчестве был белокур,
а потом черноват чересчур,
так что Музы не пялили глазки.

Стал седым, но, на смех недоумкам,
мог бы краситься с помощью ХНЫ,
так смущают недобрые сны,
что вот-вот полысеет мой кумпол.

То ли дело кто рыж от природы
и сияет, как солнечный луч.
Глянь на них, только зенки не пучь,
не пьяней, как букашка от мёда !

Был поэт по фамилии Рыжий -
и талантлив, и славен, и твёрд.
Но на Исети жизнь - не курорт.
Он сверкнул, но в пучине не выжил.

Я твержу о другом, не с Урала.
Речь о том, что прослыл "сиротой"
гордой Анны, великой святой,
что в гоненьях лишь ярче сияла.

Та, в Париже, дружила с богемой
и полвека - до смертной черты,
став для всех образцом правоты,
не мирилась со злобной системой.

Было четверо спервоначала
тех, создавших "сиротский" союз
и друживших на службе у Муз
так, что страсть до вражды распаляла.

Мы прочтём в пестроте мемуаров,
появившихся много поздней,
о тревогах их памятных дней,
полных споров и внешних ударов.

В самом ярком кипела бравада,
несдержимый и явный "РЫЖИЗМ",
распалявший поэта всю жизнь -
жаркий сполох святынь Ленинграда.

Став кошмаром трусливых ничтожеств,
он не дрейфил, встречая запрет.
В нём пигмеев, что застили свет,
оскорбляла и жгла непохожесть.

Нынче в вирши того шаромыги
смотрят сотни учёнейших глаз.
Кто-то тотчас приходит в экстаз,
кто-то тут же спалил бы все книги.

Сам он быстро простился со школой,
предпочтя не зубрить теорем.
Он чурался предписанных схем
и тянулся к свободе весёлой.

Навестив ленинградскую тётку
в неприветнейшем сорок шестом,
я на Невском - с разинутым ртом -
выбивал ежедневно чечётку.

Невский стал притягательней, краше,
полагаю, лет восемь спустя,
и, пытаясь приструнить дитя,
пасовали отец и мамаша.

Наш юнец в те хрущёвские годы
резво брался за всяческий труд
и охотно, на поиски руд,
уходил что ни лето в походы.

Мне ж защитою было лишь небо.
Мой отец в Магадане почил,
а счастливчик, имея свой тыл,
не страшился остаться без хлеба.

Я усердно учился в школе
и писал проходные стишки
про победные наши штыки,
o счастливой свободной доле.

Помню, сам Алексей Фатьянов,
что-то выслушав, даже хвалил.
Мне ж на деле и свет был не мил:
слишком много в нём видел изъянов.

Помню, как Алексей Фатьянов
и в застолье меня зазывал,
я ж, не стоя его похвал,
покраснел и смолчал, отпрянув.

Я оглох у прокатных станов.
Я не лез до командных верхов.
Сорок лет не кропал стихов -
жил, дивясь на льстецов и смутьянов.

А юнец-ленинградец всё больше
увлекался писаньем строф
и мечтал превзойти мастеров,
будь они хоть свои, хоть из Польши.

Он не пел серенады в честь власти.
Он не вёл на неё атак -
был нейтральнее, чем Пастернак,
но тем злее вскипали страсти.

Всей рептильной писательской своре
был отвратен подобный "нейтрал".
Он их жалкую роль презирал
и не пел в их сервильном хоре.

Возмущались и - рады стараться ! -
расшумелись, войдя во вкус,
и поэта, служителя Муз,
опозорили как тунеядца.

Группа честных писателей - в шоке,
не умели представить без слёз,
как поэт убирает навоз,
отбывая жестокие сроки.

Заграница кричит в изумленье,
справедливого гнева полна,
вопрошая: "Что ж то за страна,
где писанье стихов - преступленье ?"

И премудрая Анна средь гама,
охватившего дрогнувший свет,
заявила: "Наш рыжий поэт
получил мировую рекламу !"

После долгих других перипетий
он был из дому выброшен вон
и, увидев другой небосклон,
мог издать лишь каскад междометий.

Там с подачи пропойцы и гея,
но добрейшего из добряков
бедный Рыжий обрёл свой кров.
То был верный канун апогея.

После всех мировых пандемий
и полётов до дальних планет,
стал сенсацией русский поэт,
награждённый славнейшей из премий.

Ай да Родина ! Пальцем не двинув,
чтоб добыть тот почётный знак,
прицепила на трепетный стяг
дар в придачу к дарам исполинов !

Слава Рыжему ! Счастья им, рыжим !
Это смелый и бодрый народ.
Хорошо, если рыжим везёт.
Понапрасну мы их мурыжим.

Но землячество всё бесстыжей
заявляет: "Бродяга - не наш.
Петербург - не Уфа, не Канаш.
Тот поэт - для Варшав и Парижей...

И в моей голове - ералаш.

Примечание.
*Сочинено после прочтения книги Бенгта Янгфельдта "Язык есть Бог".

Уолтер Сэвидж Лэндор Мои дома

Уолтер Савидж Лэндор Мои дома (313, 1858)
(Перевод с английского).

Частенько я менял тебя, мой дом !
В Эрроу - помнится уже с трудом -
любил поразмышлять в ольховой роще,
ходил лужком, ища пути попроще,
и после, в Ллэнтони, бродил один,
где так же размышлял среди руин.
Пожил в Париже, и не минул Тура,
где воспевал Ронсар свои амуры,
где на крутом опасном вираже
укрылся вольнодумный Беранже.
Уехав от французов к итальянцам,
я возле Арно стал почти тосканцем.
Прожил в дворце у Медичи шесть лет
и к скалам Фьезоли направил след.
В лощине Даччиа нашлась квартира
в садах среди оливы и инжира.
Там Аффрико течёт. Про тот ручей,
должно быть, знает каждый книгочей*.
В нём сразу два потока вместе слиты.
Вода, играя, полирует плиты.
Над руслом лозы высятся, как щит.
Ручей, смеясь, без устали спешит.
Нигде как здесь был соткан увлечённо
узор всех ста новелл "Декамерона".
Какое счастье мирно поживать,
когда кругом такая благодать !
Но тот уют не надолго оплачен,
и, верно, мне покой не предназначен.
Ищу последний тихий уголок,
а Жизнь грозит надеть на дверь замок.


Walter Savage Landor My homes

Home! I have changed thee often: on the brink
Of Arrowe early I began to think,
Where the dark alders, closing overhead,
Across the meadow but one shadow shed.
Lantony then received me for a while
And saw me musing in the ruin'd aile:
Then loitered I in Paris; then in Tours,
Where Ronsard sang erewhile his loose amours,
And where the loftier Beranger retires
To sing what Freedom, and what Mirth, inspires.
From France to Italy my steps I bent
And pitcht at Arno's side my household tent.
Six years the Medicaean palace held
My wandering Lares; then they went afield,
Where the hewn rocks of Fiesole impend
O'er Doccia's dell, and fig and olive blend.
There the twin streams in Affrico unite,
One dimly seen, the other out of sight,*
But ever playing in his smoothen'd bed
Of polisht stone, and willing to be led
Where clustering vines protect him from the sun,
Never too grave to smile, too tired to run.
Here, by the lake, Boccacio's Fair Brigade
Beguiled the hours and tale for tale repaid.
How happy! 0 how happy! had I been
With friends and children in this quiet scene!
Its quiet was not destined to be mine;
'Twas hard to keep, 'twas harder to resign.
Now seek I (now Life says, My gates I close)
A solitary and a late repose.

*The scene of Boccacio's Ninfale and his Bella Brigada. (Примечание У.С.Лэндора).


Уолтер Сэвидж Лэндор Quid in vita... (334, 1858)
(С латыни).

В жизни нет приятностей, лишь только разве что амуры и амари.

Walter Savage Landor Quid in vita...

Jucundum in vita nihil est nisi amare et amari.


Уолтер Сэвидж Лэндор Женская особенность (335, 1858)
(С латыни)

Нет, не бесплодна добродетель, но нежность женская -
источник горечи, когда перестаёт быть верной.

Walter Savage Landor Mulierum indoles.

Non tantum sterile est virtutum, sed muliebre
Pectus alit virus quum desinit esse fidele.


Уолтер Сэвидж Лэндор Усопший скажет... (336, 1858)
(С латыни)

Мы упокоимся в насыпанном холме между друзьями.
Несведущий, и ты там будешь, когда придёт твой час.

Walter Savage Landor Defunctus loquitur (336, 1858)

Nos ultra tumulum requiescimus inter amicos,
Cis fruere, 0 hospes, dum sinit hora, tuis.


Уолтер Сэвидж Лэндор Ларец из тутовой древесины. (337, 1858)
(С латыни).

Прежде грустная вавилонянка рыдала, влюбившись.
Нынче прочный ящик из дерева прячет
в своём укромном нутре все прежние письма и служит
как госпоже, так и чтимому ею мужу.


Walter Savage Landor Capsula ex moro fabricata

Olim infelices Babylonica flevit amores,
Nunc celebrat laetas morus amicitias,
Inque silente sinu, quae fidit epistola, servat,
Et domina casta digna viroque pio.


Уолтер Сэвидж Лэндор Подруга - другу. (338, 1858)
(С латыни).

Тут хоть можешь, хоть не можешь, Морфей заставит.

Walter Savage Landor Amica amico.

Da quod potes, quod non hotes Morpheus dabit.


Уолтер Сэвидж Лэндор Скифу, тирану сарматов (345, 1858)
(С латыни)

Ты всё живёшь, коварный Скиф, так каково тебе, где жизнь
объята страхом, где вражда ? - Пока молчит Господь.

Walter Savage Landor In scytham sarmatorum tyrannum.

Vivis adhuc, Scytha! vivis: in hac tibi, perfide, vita
Est timor, est odium; quumque sit acta ... Deus.


Уолтер Сэвидж Лэндор О Пие Девятом. (347, 1858)
(С латыни)

Верь сильному духом, что не лжёт и лжи не поддаётся.
Выбери смелого сердцем достойного мужа.
Избери справедливость вкупе с любовью к свободе
и чистой совестью. А Пия пусть чтут другие.


Walter Savage Landor De Pio Nono.

Excipe forte animum neque falli aut fallere;
excipe digna deo pectora, digno viro;
excipe iustitiaeque et libertate amorem,
promissamque fidem, cetera crede Pio.



Уолтер Сэвидж Лэндор Возможно... (356, 1858)
(С латыни).

Среди трёхсот, подвергнутых проверке,
избрав троих, возможно, ты не ошибёшься.

Walter Savage Landor Fortasse

Inter trecentos quos putaveris probos
tres selige, et fortasse non fallendus est.


Уолтер Сэвидж Лэндор Как толкуют о римских девицах (357, 1858)
(С латыни)

Обычай не новый: как палачи при давних предках:
прежде девственниц обесчестят, после казнят.

Walter Savage Landor Virgo Romana quomoda tractata

Res haud nova est: nam more patrum carnifex
vitiavit ante quam cecidit virginem.


Уолтер Сэвидж Лэндор Презирающий славу (358, 1858).
(С латыни).

Кто говорит, что презирает славу
и одиноко, с неприязнью, в сельском доме,
как дикий зверь, укрылся - тот не прав:
и землеройка бы порадовалась славе,
но честь в грядущем подобает лишь великим.
Как заполучат - пусть пренебрегают.

Walter Savage Landor Gloriae contemptor.

Qui gloriam se praedicat contemnere,
Solusque truxque more rustici domo
Suapte delitescit, ille fallitur:
Sorex eadem glorietur gloria.
Nomen futurum est unice magni viri
Qui gloriam, sed nactus, aspernatus est.


Уолтер Сэвидж Лэндор Смерть неравнодушна (361, 1858)
(С латыни)

Смерть зло завистлива, какой бы ни была заслуга.
Людская жизнь кратка - собачья жизнь ещё короче.

Walter Savage Landor Mors iniqua

Pro meritis cuiusque ferocius invida Mors est;
vita homini brevis est, vita canis brevior.


Уолтер Сэвидж Лэндор Мало тех, в ком есть надeжда (366, 1858)
(С латыни)

Мало тех, в ком есть надежда; кто терпеливей -
тот и самый блаженный из всех.

Walter Savage Landor Speranda pauca.

Speranda pauca, multa perferenda sunt
etiam beatioribus.

Уолтер Сэвидж Лэндор Какая жизнь безмятежней ? (367, 1858)
(С латыни).

Многих друзей потеряли. Мало кого сохранили.
Какая же жизнь безмятежней ? Та, что короче.

Walter Savage Landor Qualis vita sit beata ?

Multus perdidimus, paucos retinemus amicos.
Iamque rogas quae sit vita beata ? Brevis.


Уолтер Сэвидж Лэндор Абертави (1863)
(Перевод с английского).

Безлюдный берег чем-то нас привлёк.
На нём тимьян пробился сквозь песок
да львиный зёв, раскрыв пошире глазки,
тянулся над травой к теплу и ласке.
В лощинке, лёгшей рядом полосой
весна весь мох насытила росой.
При виде капелек на диких розах,
не думалось о спрятанных угрозах.
Но розы никому нигде окрест,
хоть упади, не уступали мест.
А спутница изрядно притомилась.
Я, обозлясь на розы за немилость,
немедля изо всех кипучих сил
их с корнем рвал, пока не истребил
кустов семь-восемь, даже до десятка.
В итоге вышла славная площадка !
Но спутница, на мне заметив кровь,
вскричала: "Нужен бинт ! Не прекословь !" -
и вмиг, преодолев свою опаску,
на руку наложила мне повязку.
Я не снимал руки с её колен,
был перепуган, как попавши в плен,
при том боялся потревожить рану,
как только руку отниму и встану, -
и вслушивался, чуть оторопев,
в её успокоительный напев...
Старался вникнуть, напрягая ухо -
мотив с тех пор не покидает слуха...

А где ж она ? Позвали в дальний край -
смирилась и сказала мне: "Прощай !"
Где пышны залы с наглыми юнцами,
где судьи с именитыми раджами,
где Ганг могуч, роскошен и широк,
она легла в гробницу - как цветок,
жар сердца не растратив до могилы,
и имени до смерти не сменила.


Walter Savage Landor Abertawy.

It was no dull though lonely strand
Where thyme ran o'er the solid sand,
Where snap-dragons with yellow eyes
Looked down on crowds that could not rise,
Where Spring had fill'd with dew the moss
In winding dells two strides across.
There tiniest thorniest roses grew
To their full size, nor shared the dew:
Acute and jealous, they took care
That none their softer seat should share;
A weary maid was not to stay
Without one for such churls as they.
I tugg'd and lugg'd with all my might
To tear them from their roots outright;
At last I did it—eight or ten—
We both were snugly seated then;
But then she saw a half-round bead,
And cried, Good gracious ! How you bleed !
Gently she wiped it off, and bound
With timorous touch that dreadful wound.
To lift it from its nurse's knee
I fear'd and quite as much fear'd she,
For might it not increase the pain,
And make the wound burst out again i
She coax'd it to lie quiet there
With a low tune I bent to hear;
How close I bent I quite forget,
I only know I hear it yet.

Where is she now? Call'd far away,
By one she dared not disobey,
To those proud halls, for youth unfit,
Where princes stand and judges sit.

Where Ganges rolls his widest wave
She dropped her blossom in the grave |
Her noble name she never changed,
Nor was her nobler heart estranged.

Уолтер Сэвидж Лэндор Сиддонс и её горничная (и другое)

Уолтер Сэвидж Лэндор Сиддонс и её горничная (277, 1846)
(Перевод с английского).

Сиддонс:
Зовут на фирменный китайский чай.
Придётся ехать, так что не скучай,
да дай иглу с напёрстком, только прытко !
Девица:
Ах, миссус, вот !
Сиддонс:
В ушко продень-ка нитку !
Да глаз при том позорче навостри.
Девица:
Ой ? Мне в ушко ?
Сиддонс:
Девчонка, не дури !
Речь об игле. Невиданная тупость !
Девица:
Ах, Боже мой ! Я впрямь сказала глупость !
Сиддонс:
Про нитку вспомни, кстати ! Что вело
Тесея в Лабиринт - быку назло ?
Девица:
Он не сказал. Мне ни к чему таиться.
Скорей всего, пошёл из любопытства.
Сиддонс:
Глупа - как влюблена...
Девица:
Клянусь, мадам !
Была б любовь - он всё сказал бы сам.
Сиддонс:
Стой ! Замолчи ! Тут что-то вроде сглаза:
посыпались шекспировские фразы.


Walter Savage Landor Siddons and her maid.

Siddons.
I leave, and unreluctant, the repast:
The herb of China is its crown at last.
Maiden ! hast thou a thimble in thy gear?
Maid.
Yes, missus, yes.
Siddons.
Then, maiden, place it here,
With penetrated penetrating eyes.
Maid. Mine! missus! are they?
Siddons.
Child! thou art unwise.
Of needles', not of woman's, eyes I spake.
Maid.
O dear me! missus! what a sad mistake!
Siddons.
Now canst thou tell me what was that which led
Athenian Theseus into labyrinth dread?
Maid.
He never told me: I can't say, not I,
Unless, may-hap, 'twas curiosity.
Siddons. Fond maiden!
Maid.
No, upon my conscience, madam!
If I was fond of 'em I might have had 'em.
Siddons.
Avoid! avaunt! beshrew me! 'tis in vain
That Shakspeare's language germinates again.


Уолтер Сэвидж Лэндор Не знаю, где о ней прочесть... (279, 1846)
(Перевод с английского).

Не знаю, где о ней прочесть -
земля блаженства в мире есть !
Там пальмы с видом триумфальным
царят над краем беспечальным.
Повсюду веерные кроны
его венчают, как короны.
Полупрозрачная их сень
покоит живность в жаркий день.
Есть сходство с рощами Циклопа,
где дикари топтали тропы.
Те пальмы в стойке строевой
Титана скрыли б с головой,
но перед юношей-поэтом
они все гнутся с пиететом.
Верхушки пальм - пустой торчок,
под ними - камень и песок.
Вы взглянете - вам станет ясно:
поэт там выглядит прекрасно.
Он с толком прибыл в ту страну:
раскапывает старину.
А сладких фиников в награду
ешь в том краю хоть доупаду.


Walter Savage Landor I've never seen a book of late...

I've never seen a book of late
But there is in it palmy state.
To realm or city you apply
The palm, and think it raised thereby.
Yet always does the palmy crown
On every side hang loosely down,
And its lank shade falls chiefly on
Robber or reptile, sand or stone.
Compare it with the Titan groves
Where, east or west, the savage roves,
Its hight and girth before them dwindle
Into the measure of a spindle.
But often you would make it bend
To some young poet, if your friend.
Look at it first, or you may fit
Your poet-friend too well with it.
The head of palm-tree is so-so,
And bare or ragged all below.
If it suits anything, I wist
It suits the arсhaeologist.
To him apply the palmy state
Whose fruit is nothing but a date.


Уолтер Сэвидж Лэндор Цветы и дружба (296, 1858)
(Перевод с английского).

Надломленный цветок струит свой мёд,
а дружба кровью истечёт и мрёт.

Walter Savage Landor Flawers and friendship
No. 296
Flowers wounded may recover breath,
But wounded friendship bleeds to death.

Уолтер Сэвидж Лэндор Стихи для J.S. (297, 1858)
(Перевод с английского).

Есть много помнящих цветы,
что прежде получала ты,
и прелесть твоего убора,
и томную лиловость взора,
и россыпь вьющихся волос,
как бы танцующих вразброс,
кто б мог, следя за их разбегом,
представить их под вечным снегом,
что лёг на голову сейчас.
Лишь нежность не ушла из глаз.

Walter Savage Landor To J.S.

Many may yet recall the hours
That saw thy lover's chosen flowers
Nodding and dancing in the shade
Thy dark and wavy tresses made:
On many a brain is pictured yet
Thy languid eye's dim violet,
But who among them all foresaw
How the sad snows that never thaw
Upon that head one day should lie
And love but glimmer from that eye.


Уолтер Сэвидж Лэндор Гуд-бай (299, 1858)
(Перевод с английского).

Моей душе так тяжко улетать !
Приди ко мне, любимая, присядь
на плоский камень перед свежим чёрным
могильным холмиком, прикрытым дёрном.
Взгляни, как за кладбищенской стеной
бьёт вверх фонтан, воюя с тишиной.
Чтоб дух обрёл покой, скажи мне снова,
навек прощаясь, ласковое слово.

Walter Savage Landor Good-bay

Loved when my love from all but thee had flown,
Come near me; seat thee on this level stone,
And, ere thou lookest o'er the churchyard-wall
To catch, as once we did, yon waterfall,
Look a brief moment on the turf between
And see a tomb thou never yet hast seen.
My spirit will be sooth'd to hear once more
Good-bye, as gently spoken as before.


Уолтер Сэвидж Лэндор Что принести... (300, 1858)
(Перевод с английского).

"Лэндор ! Что на день рожденья
принести девице славной,
утомившейся от пенья
песенки твоей заздравной ?"

Ей цветок одноимённый
дайте. Но не нужно плакать,
если он, не оценённый,
полетит, как стих мой, в слякоть.

Нам совсем не в редкость это:
пусть канцону поругали
пусть отбросили букеты -
толку нет стенать в печали.


Walter Savage Landor What to bring

Landor! what is best to bring
To the maiden who so long
Hath endured to hear thee sing
(Tiresome man!) her birthday song?

Bring the flower whose name she bears,
And repress a wounded pride
If that flower she never wears,
If she throws this verse aside.

All that thou hast ever borne
Thou canst surely bear again;
Flowers neglected, verses torne,
Feel not, and should give not, pain.


Уолтер Сэвидж Лэндор Прилежный юноша (301, 1858)

Я в юности сыскал, как затомилось сердце,
девицу понежней, чтоб крепче опереться.
Не проявив себя в сезон ни в чём плохом,
подружкой зван был прогуляться с ней верхом
и просто трепетал, скача с девицей рядом,
послушный всем её словам и даже взглядам.
Она ж мне шёпотом дала такой приказ:
"За мною смотрят, сэр, так умоляю вас -
танцую ли, скачу ль - вы не держитесь близко,
а будьте в стороне, во избежанье риска".
Мы продолжали нашу дружбу, но тайком.
Беседовать вдвоём старались ни при ком.
Однажды в парке сев, перед кротовым домом,
готовый дать отпор всем наглым насекомым,
я девушке читал, раскрыв тяжёлый том.
Та стала, заскучав, поглядывать кругом,
закрыла локтем лист и молвила бедово:
"Всё ясно, но в конце невнятное мне слово".
Последнее из слов... Она в недолгий срок
нашла другой предмет, чтоб ставить локоток.


Walter Savage Landor Studious

In youth, it is true, when my heart was o'erladen,
I call'd to relieve it a kind-hearted maiden.
I thought the whole summer was passing me while
I was told to walk on as she mounted the stile.
I trembled to touch the most innocent hand,
And thought it too much to receive a command:
At last the most hard of commands to obey
Was whispered in passing me "Mind me, sir, pray!
If I waltz, if I gallop, you must not come near;
I once fear'd your eyes, now all others I fear."
But tranquiler days were advancing apace,
And we lookt, tho' not boldly, in each other's face;
And we sat on the mole-hill, and where there were ants
A vigilant hand well protected the plants;
Then I red to my listener; and often her face
Was turn'd rather nearer to look at the place,
While her elbow was covering our book; she "had heard
The rest quite distinctly, but not the last word."
It was the last word, the last word that I red,
And she found better room for her elbow and head.

Уолтер Сэвидж Лэндор Некто (302, 1958)
(Перевод с английского).

Господь создал своё подобие из глины,
и следом Некто был усажен в роли сына.

Вариант.
Господь создал своё подобие из глины,
затем Девятый был усажен в роли сына.

Walter Savage Landor Nono sits.
No. 302.
God made his likeness, Man: when this was done
He said to Nono "Sit thou for my son."


Уолтер Сэвидж Лэндор Слёзы (303, 1858)
(Перевод с английского).

Я зарыдал. Её слеза
меня лишила силы:
взглянула бы в мои глаза -
так плакать прекратила.

Walter Savage Landor Tears

Mine fall, and yet a tear of hers
Would swell not soothe their pain
Ah! if she look but at these tears
They do not fall in vain.


Уолтер Сэвидж Лэндор Раздумье (304, 1858)
(Перевод с английского).

В волненье беспокойная душа,
прощаясь, бродит по любимым сценам.

Walter Savage Landor Reflection

With fitful step unsteddily the soul
Wanders at parting o'er the scenes it loved.


Уолтер Сэвидж Лэндор Братья Чарльз и Уильям Непир (305, 1858)
(Перевод с английского).

Один закончил Синдскую войну,
другой провёл в сраженьях не одну.
Один от раны был почти калека,
да и другой промучался полвека.
Их не страшило озлобление атак,
но дома встретил самый лютый враг.
Каким же, Альбион, ты стал суровым
к тебе служившим и мечом, и словом!

Walter Savage Landor Charles and William Napier.

One brother closed the Scindian war,
The other the Peninsular:
One bore his painful wounds few years,
The other his thro' fifty bears.
Each, who abroad had overcome
His foes, encountered worse at home.
England! are such rewards for these
Who won and wrote thy victories?


Уолтер Сэвидж Лэндор Губернаторы Индии (307, 1858)
(Перевод с английского).

ОклЕнд, ДалхУзи, КАннинг - где мы сможем
столкнуться с троемудрием похожим,
где каждый губернаторской пятой
крушил в стране её извечный строй ?


Walter Savage Landor Governors of India

Auckland, Dalhousie, Canning! shall we ever
Again see three such rulers? three so clever
At shattering the foundation of a state
And hastening on the heavy step of Fate.


Уолтер Сэвидж Лэндор К леди (308, 1858)
(Перевод с английского).

В году нет дня, чтоб я не клал
для вас на столик мадригал.
Я жажду: дайте разрешенье
в перчатки класть стихотворенья !
Хотел бы вам вручить тетрадь,
не то позвольте прочитать:
я б в пять минут мог постараться
сказать, что сочинил в пятнадцать.
Прочту вам раз, смогу опять -
и писанину можно рвать !

Walter Savage Landor To a Lady.

Has there been all the year one day
In which some rhymes I did not lay
Upon your toilet ? Or, should Love
So order, push into your glove?
I wish your paper-case were fill'd,
Or you were rather less self-will'd;
For in five minutes I could then
Speak what I hardly write in ten,
And all I said you 'd make me say
Again, and throw that scrawl away.


Уолтер Сэвидж Лэндор К Свободе (309, 1858)
(Перевод с английского).

Богиня мудрецов и храбрых ! Ты водишь в бой !
С тобой герои, а тираны - под пальбой.
Богиня, породнённая с судьбой !
Ты будишь в Греции уж десять поколений,
но в Галлии - не так, там призрак возмущений
со страшной (в чём-то) схожестью с тобой.

Walter Savage Landor To liberty.

0 Goddess of heroes and sages! I know thee
By the patriot beside and the tyrant below thee!
0 Goddess, whose breath is the soul of the free
Such didst thou appear over Hellas ten ages,
Not such over Gaul, where a phantom yet rages,
A frightful (if any) resemblance of thee.


Уолтер Сэвидж Лэндор Супруга (310, 1858)
(Перевод с английского).

Ты, что со мной делила всю юдоль,
немалый груз восторгов и мучений,
медовые часы и злую боль !
Вернись, прекраснейшее из видений !

Я веровал, что счастье - не обман.
Ты скрасила моё существованье,
но нынче радость заволок туман.
Тебя уж нет, чистейшее созданье.

О благороднейшая красота
среди всех западных земных селений !
Твоим лишь образом полна мечта.
Вернись, прекраснейшее из видений !

Walter Savage Landor The spouse

Lady! whose hand is now about to part
No moderate stores of pleasure and of pain,
To one the honied hours, to more the smart . .
When will return that graceful form again?

Glad as I was, or thought I was, when thou
Gavest thy faith where love and virtue bade,
The light of gladness is o'ershadowed now
When thou art leaving us, 0 pure-soul'd maid!

Noblest in form and highest in estate
Of all our wide-spread western lands contain,
I see thee lovely and scarce wish thee great...
When will return that graceful form again ?


Уолтер Сэвидж Лэндор Раскаяние (311, 1858)
(Перевод с английского).

Терпенье лопнет - вслед раскаяние мчит.

Walter Savage Landor Repentance

Repentance hastens if forbearance halts.


Уолтер Сэвидж Лэндор От правды не укроешься (312, 1858)
(Перевод с английского).

Зажмурься, чтоб не видеть правды -
но свет проникнет и сквозь веки.

Walter Savage Landor Truth will penetrate

Close as we may our eyes against the truth,
Some light will penetrate the upper lid.

Уолтер Сэвидж Лэндор "Где бы ни было море..." и др.

Уолтер Сэвидж Лэндор "Где бы ни было море..." (368, 1858)
(С латыни)

Где бы ни было море, там и Британию встретишь.

Где бы ни было море, так и Британия там.

Где бы ни было море - Британия тут как тут.


Walter Savage Landor "Dry Sticks Fagoted by Walter Savage Landor" No. 368.
BRITANNIA.

Ubicunque pontus est ibi Britannia est.


Уолтер Сэвидж Лэндор "Светлейший ум, когда охватит горе..." (178, 1846)
(Перевод с английского).

Светлейший ум, когда охватит горе,
становится мрачнейшим. Так поток -
пока тепло, лазурный, будто небо -
от зимних бурь и ледяных дождей
чернеет, вроде гор или болота.


Walter Savage Landor The brightest mind...

The brightest mind, when sorrow sweeps across,
Becomes the gloomiest; so the stream, that ran
Clear as the light of heaven ere autumn closed,
When wintry storm and snow and sleet descend,
Is darker than the mountain or the moor.


Уолтер Сэвидж Лэндор "Ты сострадаешь..." (181,1846)
(Перевод с английского).

Ты сострадаешь, но зачем скрываешь жалость ?
Позволь волне сердечности твоей
пролиться и беднягу обогреть.
Не бойся, что в ответ твоё тепло отторгнут.

Вариант:
Ты сострадаешь. Это вовсе не секрет.
Ты мог бы обогреть в дни лютой стужи
беднягу сирого, что мёрзнет, занедужа.
Навряд ли станет он противиться в ответ.

Walner Savage Landor Thou pityest...

Thou pityest; and why hidest thou thy pity?
Let the warm springs of thy full heart gush forth
Before the surface cool: no fear that ever
The inner fountain a fresh stream deny.


Уолтер Сэвидж Лэндор Твоя любимая с тобой в разлуке ? (182, 1846)

Твоя любимая с тобой в разлуке ?
Но есть же что-то, что смягчает муки
и сон ночной уже не так колюч и жгуч.

Она вдали, но речи, что нам любы
доходят сквозь евстахиевы трубы
и подбирают к сердцу верный ключ.


Walter Savage Landor Absent is she thou lovest ?

Absent is she thou lovest? be it so;
Yet there is what should drive away thy woe
And make the night less gloomy than the day.

Absent she may be; yet her love appears
Close by; and thro' the labyrinth of the ears
Her voice's clue to the prone heart makes way.


Уолтер Сэвидж Лэндор Ни волшебство, ни зелья... (185, 1846)
(Перевод с английского).

Ни волшебство, ни зелья нам не в помощь,
когда замучит старческая немощь.
Но если юною горячею рукой
взобьют нам простыни, тогда придёт покой.

Вариант:
Ни волшебство, ни зелья нам не в помощь,
когда замучит старческая немощь,
но если юность тёплою рукой
взобьёт постель, тогда придёт покой.


Walter Savage Landor No Charm Can Stay...

No charm can stay, no medicine can assuage,
The sad incurable disease of age;
Only the hand in youth more warmly prest
Makes soft the couch and calms the final rest.


Уолтер Сэвидж Лэндор Мишле - о его книге "Народ". (310, 1846)
(Перевод с английского).

Мишле ! Я рад. Ты высказался здраво
о торжестве Законности и Права.
Смутьянов удалили со двора.
Кюре не тащит хворост для костра.
Не время ли французам, сговорясь,
кричать, чтоб кровь уж больше не лилась ?


Walter Savage Landor TO MICHELET ON HIS "PEOPLE."

I prais'd thee, Michelet, whom I saw
At Reason's Feast, by Right and Law.
Must then, when Discord's voice hath ceast,
And when the faggot fails the priest,
All present Frenchmen, like all past.
Cry for a lap of blood at last ?


Уолтер Сэвидж Лэндор Чтобы узнать, хорош ли встреченный Эрот... (38, 1846)
(Перевод с английского).

Чтобы узнать, хорош ли встреченный Эрот,
всмотритесь, если в в гости к вам придёт:
пусть перья стали редкими с годами,
но важно, чтобы в сердце рдело пламя.

Walter Savage Landor You see the worst of love...

You see the worst of love, but not the best,
Nor will you know him till he comes your guest.
Tho' yearly drops some feather from his sides,
In the heart's temple his pure torch abides.

Уолтер Сэвидж Лэндор Привычный вековой закон... (39, 1846)
(Перевод с английского).

Привычный вековой закон
(неважно для чего введён),
но только склеп и арку славы
венчают те же архитравы.
А раз я с будущим знаком,
то развлекаюсь со щенком.


Walter Savage Landor Accoding to eternal laws... (39, 1846)

According to eternal laws
('Tis useless to inquire the cause)
The gates of fame and of the grave
Stand under the same architrave,
So I would rather some time yet
Play on with you, my little pet!

Уолтер Сэвидж Лэндор Стены, свидетели сладких утех... (49, 1846)
(Перевод с английского).

Стены, свидетели сладких утех,
полного счастья !
Помните, но берегите от всех
тайности страсти*.

*Примечание У.С.Лэндора:
Прежде всего чётко обведите карандашом
две французские стихотворные строки:

"О том, что видели, молчите, стены !
Пусть станут сувениром эти сцены !" -

либо:
"Молчите стены, затаясь в воспоминаньях,
о виденных и слышанных лобзаньях".

Walter Savage Landor Ye Walls! Sole Witness...

Ye walls! sole witnesses of happy sighs,
Say not, blest walls, one word.
Remember, but keep safe from ears and eyes
All you have seen and heard.*

Примечание У.С.Лэндора:
* First pencilled thus,
O murs! temoins des plus beureux soupirs,
N'en dites mot: gardez nos souvenirs.


Уолтер Сэвидж Лэндор У вас в косе, поверх чела... (53, 1846)
(Перевод с английского).

У вас в косе, поверх чела,
мирт с розами - венец убранства.
А мне б олива подошла -
в ней скромность, мир и постоянство.

Walter Savage Landor "On the smooth brow and clustering hair"

On the smooth brow and clustering hair
Myrtle and rose! your wreath combine,
The duller olive I would wear,
Its constancy, its peace, be mine.

Уолтер Сэвидж Лэндор Я горевал - не ты... (56, 1846)
(Перевод с английского).

Я горевал - не ты, моя подруга.
Ты улыбалась. Я был не горазд
ответить тем же. Даже солнце Юга
пескам пустыни красок не придаст.


Walter Savage Landor No, thou hast never griev'd...

No, thou hast never griev'd but I griev'd too;
Smiled thou hast often when no ssmile of mine
Could answer it. The sun himself can give
But little colour to the desert sand.

Уолтер Сэвидж Лэндор Не утверждайте ахинеи... (66, 1846)
(Перевод с английского).

Не утверждайте ахинеи.
Вы к истине близки
лишь в том, что, гневом пламенея,
Эрот острит клыки


Walter Savage Landor "Tell me not Things past all Belief"

Tell me not things past all belief;
One truth in you I prove;
The flame of anger, bright and brief,
Sharpens the barb of Love.


Уолтер Сэвидж Лэндор У Муммия один лишь зуб... (266, 1846)
(Перевод с английского).

У Муммия один лишь зуб всего,
но больше нет таких ни у кого:
зуб выбьет на граните, если надо,
все десять божьих заповедей сряду.
Зуб так надёжен, крепок и силён -
хоть чаль к нему свою ладью Харон.


Walter Savage Landor One tooth has Mummius...

One tooth has Mummius; but in sooth'
No man has such another tooth .
Such a prodigious tooth would do
To moor the bark of Charon to,
Or, better than the Sinai stone,
To grave the Ten Commandments on.

Уолтер Сэвидж Лэндор В рейтузах с ярким галуном... (267, 1846)
(Перевод с английского).

В рейтузах с ярким галуном
корнет-другун пылал огнём:
решил поцеловать подружку:
тянул к ней губы - не достал.
Она вскричала: "Ростом мал !
Бесстыжий ! Уберите хрюшку !"


Walter Savage Landor A little cornet of dragoon...

A little cornet of dragoons,
Immerst in gilded pantaloons,
To kiss consenting Helen aim'd:
He rais'd his head, but 'twas so low,
She cried, (and pusht away her beau)
"Go, creature? are you not ashamed ?


Уолтер Сэвидж Лэндор Одна смышлёная девица... (268, 1846)
(Перевод с английского).

Одна смышлёная девица
решила вдруг осведомиться:
не напишу ли я сонет ?
Сонет ? Нет-нет ! Увы, мой свет !
Там рифмы - сверх разумной дозы.
Весь итальянский - плох для прозы.
Мне слишком тяжек перебор
рифм: Sorte - Morte; Cuor - Amor.
Я в шестьдесят для выраженья
всех чувств стал скуп на украшенья.
Нет убедительных причин
рвать даль морей на цепь марин
и украшать любую клетку,
упрятав в овощную сетку.
Но, если просите опять
тот труд напрасный предпринять, -
послушный чарам, до рассвета -
для вас - возьмусь и за сонеты.
Под вашим именем вверху
понакропаю чепуху.
Штук двадцать напишу с разгонцем.
Сравню вас со звездой и солнцем...
Польёт водою пустота...
Потом наступит тошнота.


Walter Savage Landor Does it become a girl so wise...

Does it become a girl so wise,
So exquisite in harmonies,
To ask me when I do intend
To write a sonnet? What? my friend!
A sonnet? Never. Rhyme o'erflows
Italian, which hath scarcely prose;
And I have larded full three-score
With sorte, morte, cuor, amor,
But why should we, altho' we have
Enough for all things, gay or grave,
Say, on your conscience, why should we
Who draw deep scans along the sea,
Cut them in pieces to beset
The shallows with a cabbage-net?
Now if you ever ask again
A thing so troublesome and vain.
By all your charms! before the morn,
To show my anger and my scorn,
First I will write your name a top,
Then from this very ink shall drop
A score of sonnets; every one
Shall call you star, or moon, or sun,
Till, swallowing such warm-water verse,
Even sonnet-sippers sicken worse.



Уолтер Сэвидж Лэндор "Миртис" и др.

Уолтер Сэвидж Лэндор "Миртис" (29, PoemHunter)*
(Перевод с английского).


Друзья заспорили. Пентея тихо
сидела на кушетке, подпершись.
Её запястья жемчугом блестели.
Лишь весть про смерть Креона потрясла:
она его любила слушать прежде.
И в каждый вздох её вплелись печаль
и нотки нежности... Тут я с визитом
явился после всех и услыхал:
"Креон был первою моею страстью.
Миртис ! Ведь ты страдал от мук любви.
Скажи мне (если тайности Эрота
для смертных постижимы): то верны ль -
в иной любви - твердящие о первой ?
Ужели свет, подобный блеску звёзд,
даруемый в священный час, сместится
и вдруг исчезнет при других огнях ?
Прости, что думаю о пустяках.
Вопрос мой празден. Я не жду ответа -
не то сразишь меня, как громовержец"...


Walter Savage Landor From "Myrtis" (29)

Friends, whom she look'd at blandly from her couch
And her white wrist above it, gem-bedew'd,
Were arguing with Pentheusa: she had heard
Report of Creon's death, whom years before
She listen'd to, well-pleas'd; and sighs arose;
For sighs full often fondle with reproofs
And will be fondled by them. When I came
After the rest to visit her, she said,
"Myrtis! how kind! Who better knows than thou
The pangs of love? and my first love was he!
Tell me (if ever, Eros! are reveal'd
Thy secrets to the earth) have they been true
To any love who speak about the first?
What! shall these holier lights, like twinkling stars
In the few hours assign'd them, change their place,
And, when comes ampler splendor, disappear?
Idler I am, and pardon, not reply,
Implore from thee, thus question'd; well I know
Thou strikest, like Olympian Jove, but once.

Примечание: нумерация по сайту в Интернете PoemHunter.com


Уолтер Сэвидж Лэндор Твой зов меня из-за моря манит... (26, 1846)
(Пепевод с английского).

Твой зов меня из-за моря манит -
но этот путь закрыт.

Припомни, Янти, о весёлых бликах
с утра на горных пиках.

Припомни, как волшебен был закат,
не отпускавший взгляд.

Любой из нас среди того простора
искал в другом опоры;

а нынче всюду вижу лишь беду
и лучшего не жду.

Среди тревог, туманящих мне вежды,
дай мне хоть луч надежды.

Быть вместе или врозь - какой контраст !
О пусть нам небо даст

вновь счастье быть вдвоём хоть пред кончиной -
хоть день единый !

Будь даже короток такой финал -
каким бы сладким стал !


Walter Savage Landor Ianthe! You are Call'd to Cross the Sea (26, 1846)

Ianthe! you are call'd to cross the sea!
A path forbidden me!
Remember, while the Sun his blessing sheds
Upon the mountain-heads,
How often we have watcht him laying down
His brow, and dropt our own
Against each other's, and how faint and short
And sliding the support!
What will succeed it now? Mine is unblest,
Ianthe! nor will rest
But on the very thought that swells with pain.
O bid me hope again!
O give me back what Earth, what (without you)
Not Heaven itself can do--
One of the golden days that we have past,
And let it be my last!
Or else the gift would be, however sweet,
Fragile and incomplete.


Уолтер Сэвидж Лэндор О Клементине (89, 1846)
(Перевод с английского).

Луцилла стала сомневаться,
пригож ли нежный юный цвет -
без модных хитростей - в шестнадцать
девичьих лет.

Она, на Клементину глядя,
сказала: ты не льнул к таким !"
Луцилла ! Дело не в наряде.
Я был слепым.

Я нынче больше счастлив, нежась
в простом сиянье вешних дней,
в нём чистота, покой и свежесть.
Оно честней.

Мне всех милей, навек запомнясь,
те, не пятнавшие венца,
что берегли любовь и скромность
вплоть до конца.


Walter Savage Landor Of Clementina

In Clementina's artless mien
Lucilla asks me what I see,
And are the roses of sixteen
Enough for me?

Lucilla asks, if that be all,
Have I not cull'd as sweet before:
Ah yes, Lucilla! and their fall
I still deplore.

I now behold another scene,
Where Pleasure beams with Heaven's own light,
More pure, more constant, more serene,
And not less bright.

Faith, on whose breast the Loves repose,
Whose chain of flowers no force can sever,
And Modesty who, when she goes,
Is gone for ever.

Уолтер Сэвидж Лэндор Маколей* (311, 1846)
(Перевод с английского).

Наш слух уже не тяготит
бубнёж мечтательного барда.
Остались в прошлом, вдалеке
приятные восторги женщин,
которые нас брали в плен
в шелках и лайковых перчатках
и завершали свой триумф
индейкой, поданной на ужин.
Теперь чеканит шаг герой,
подстать славнейшим из усопших.
Ему по нраву Скотт и Бернс,
украшенные, будто в битву.
Он вдохновляет молодёжь,
в пример им ставя древних римлян,
крушивших тусков, не боясь
враждебных Марсу чуждых ларов.


Walter Savage Landor Macaulay*

The dreamy rhymer's measur'd snore
Falls heavy on our ears no more;
And by long strides are left behind
The dear delights of woman-kind,
Who win their battles like their loves,
In satin waistcoats and kid gloves,
And have achiev'd the crowning work
When they have truss'd and skewer'd a Turk.
Another comes with stouter tread,
And stalks among the statelier dead.
He rushes on, and hails by turns
High-crested Scott, broad-breasted Burns,
And shows the British youth, who ne'er
Will lag behind, what Romans were,
When all the Tuscans and their Lars
Shouted, and shook the towers of Mars.


Cправка.
Томас Бабингтон Маколей (1800-1859) - видный британский историк, государственный
деятель, поэт, прозаик. Юрист по образованию, был членом парламента, выдвинулся
как талантливый оратор, стал одним из вождей партии вигов. Затем плодотворно работал на высоких административных постах в Индии. Вепнувшись в Англию, был, по
очереди, военным министром, генеральным казначеем, ректором университета в Глазго.
Его главный труд - История Англии, написанная отличным стилем и имевшая большой
успех, но извращавшая истинные факты. К.Маркс считал его фальсификатором истории.
Например, образ Байрона в его работах, значение этого поэта в британской общественной жизни и литературе были принижены. Маколей был закоренелым холостяком.


Уолтер Сэвидж Лэндор К Юности (209, 1853)
(Перевод с английского).

Ты, Юность, будто мчишь в полёт
на крыльях, не недужа;
и радостно смеётся рот,
пока не грянет стужа.

Когда мне шепчут на ушко,
что нам пора расстаться,
так я не верю: мне легко,
как было лет в шестнадцать.

Порой, в плену любовных чар,
вздохну я поневоле, -
мне кажется, что я не стар.
Те вздохи - не от боли.

Твой образ надо мной склонён,
когда влетает совкой,
с волшебной палочкою Сон,
как с маковой головкой.

Я вижу: взгляд твой засиял.
Уста мои готовы...
Но Сон подаст тебе сигнал -
и нет обоих снова.


Walter Savage Landor To Youth

Where art thou gone, light-ankled Youth?
With wing at either shoulder,
And smile that never left thy mouth
Until the Hours grew colder:

Then somewhat seem'd to whisper near
That thou and I must part;
I doubted it; I felt no fear,
No weight upon the heart.

If aught befell it, Love was by
And roll'd it off again;
So, if there ever was a sigh,
'T was not a sigh of pain.

I may not call thee back; but thou
Returnest when the hand
Of gentle Sleep waves o'er my brow
His poppy-crested wand;

Then smiling eyes bend over mine,
Then lips once press'd invite;
But sleep hath given a silent sign,
And both, alas! take flight.


Уолтер Сэвидж Лэндор Весной и летом много гроз... (147, 1846)
(Перевод с английского).

Весной и летом много гроз
и зелень ропщет, ветру внемля,
но листья клёнов и берёз
всё блещут, даже пав на землю.

Предзимнею порой судьба
сорвёт по рощам все листочки.
На гумнах смолкнет молотьба.
Заплещет сидр в дубовой бочке.

Пусть где-то, цепок и упрям,
останется висеть отважно
один листок - назло ветрам.
Но это нам уже не важно.

Он тоже упадёт в траву.
Не сыщешь в целом свете силы,
способной возвратить листву,
которую судьба сгубила.

Любовь сложна. О ней - потом.
А в дружбе сходного немало...
Я наслаждался летним днём.
Сейчас листва моя опала.


Walter Savage Landor In spring and summer winds may blow

In spring and summer winds may blow,
And rains fall after, hard and fast;
The tender leaves, if beaten low,
Shine but the more for shower and blast

But when their fated hour arrives,
When reapers long have left the field,
When maidens rifle turn'd-up hives,
And their last juice fresh apples yield,

A leaf perhaps may still remain
Upon some solitary tree,
Spite of the wind and of the rain . . .
A thing you heed not if you see.

At last it falls. Who cares? Not one:
And yet no power on earth can ever
Replace the fallen leaf upon
Its spray, so easy to dissever.

If such be love, I dare not say.
Friendship is such, too well I know:
I have enjoyed my summer day;
'Tis past; my leaf now lies below.


Уолтер Сэвидж Лэндор Время быть мудрым (187, 1846)
(Перевод с английского).

Пока был молод, бодр, упрям,
я время уделял стихам,
вёл речи, обратясь к юнцам,
всерьёз и в шутку.
Проживши трижды двадцать пять -
любым старейшинам подстать -
мне, впрямь, пора разумней стать
и звать к рассудку.

Праправнучки прекрасной Евы !
Поверите ль, при встрече, мне вы,
не слышавши мои напевы,
что был влюблён ?
Я не умел ломать заплоты,
крушить железные ворота,
страдал и издавал без счёта
то плач, то стон.

Я не являлся франтом в зал,
гирлянд красоткам не сплетал,
не мог расцветить мадригал
фальшивым глянцем.
Я сам сказал себе: "остынь !
Узнай в чарующих разинь
девицах лишь полубогинь,
пристрастных к танцам".

Мне хочется, чтоб кавалеры,
ценя приличные манеры,
вели себя, как прежде пэры
среди принцесс;
когда не одичали нравы
и Эссекс улыбался браво,
приблизясь к гордости державы
отважной Бесс.


Walter Savage Landor Time to Be Wise

Yes; I write verses now and then,
But blunt and flaccid is my pen,
No longer talk'd of by young men
As rather clever;
In the last quarter are my eyes,
You see it by their form and size;
Is it not time then to be wise?
Or now or never.

Fairest that ever sprang from Eve!
While Time allows the short reprieve,
Just look at me! would you believe
'T was once a lover?
I cannot clear the five-bar gate;
But, trying first its timber's state,
Climb stiffly up, take breath, and wait
To trundle over.

Through gallopade I cannot swing
The entangling blooms of Beauty's spring:
I cannot say the tender thing,
Be 't true or false,
And am beginning to opine
Those girls are only half divine
Whose waists yon wicked boys entwine
In giddy waltz.

I fear that arm above that shoulder;
I wish them wiser, graver, older,
Sedater, and no harm if colder,
And panting less.
Ah! people were not half so wild
In former days, when, starchly mild,
Upon her high-heel'd Essex smil'd
The brave Queen Bess.

Уолтер Сэвидж Лэндор Гомер и Лаэрт (33, PoemHunter)*
(Перевод с английского).

Лаэрт: Зову богов тебе, слепцу, на помощь,
мой славный старый гость ! Но я - старей !
Я пережил на годы Одиссея
и Пенелопу, сына и сноху.
Гомер: А я пришёл, хотя ослаб мой голос,
чтоб спеть тебе о странствиях его
и хитроумии.
Лаэрт: Сначала выпьем
хорошего бодрящего вина,
да не побрезгуй хлебом с нашей полки.
Гомер: Что ж ! Угощусь, так лучше запою,
тем более, что стану петь для друга.
Лаэрт: Ты, странствуя, немало рассказал
запретного. Неужто не страшишься,
что боги вдруг ухватят за ушко
за то, что говоришь об их проказах.
Гомер: С богами я беседую во снах.
Я слышу их, они в моих виденьях.
Им сын твой люб, а, вместе с ним, и я.
Лаэрт: Я знаю: Аполлон с тобой был дружен.
Гомер: В отличие от Марсия, меня
он не терзал. А я пел дифирамбы
в честь Аполлона. Боги любят лесть.
Лаэрт: А чем ты награждён ? Хитон твой порван.
Гомер: Потёртый рваный плащ - певцам к лицу.
Лаэрт: Я дам тебе на выбор пару новых.
Их - оба - Пенелопа соткала,
а Одиссей надел всего однажды,
когда отпраздновали первый год
их брака.
Гомер: Нет. Мне нового не нужно.
Могу повесить на большом гвозде
в любом ближайшем храме Аполлона,
блистающего золотом кудрей.
Лаэрт: Возьми. Повесь, раз так тебе по нраву.
Но прежде мы отведаем вина.
С дарами Вакха, как я полагаю,
певцы привычны искренне дружить
да хвалят их...
(Появляется девушка).
Девица ! Подойди-ка !
Послушай пение и ты. Присядь.
Мы насладимся наравне с богами.
Но принеси нам флягу и дождись.
Пусть странник утолит сначала жажду.
Ведь все певцы, сверчки и соловьи,
резвей поют, когда промочат горло.
Гомер: Я для девиц певал... И вновь спою,
но не сейчас и не сегодня.
А нынче дайте отдохнуть. Вино -
сладчайшее лекарство для уставших,
всю тяжесть снимет.
Лаэрт: Развернём ковры.
Осыплем их душистым розмарином.
А ну, Агата, принеси быстрей
два самые широкие кувшина,
чтобы наполнить ванну, где смеясь,
купала прежде сына Пенелопа.
А он, как лебедёнок, там плескал
ручонками и резво воду брызгал
в её лицо... Каким он умным вырос !
Затем налей, девица, из котла
воды, чтобы попарить гостю ноги.
Да принеси охапку тростника,
чьи стебли так приятно сладко пахнут.
Он привезён с прославленной реки,
что за морем - отсюда не увидеть !
Обеими руками взбей постель,
что помогает молодым и старым
продлить года.
Агата: Да выглядеть бодрей ?
Лаэрт: Да-да ! И лучше выглядеть, чем прежде.
Усни, мой славный гость ! И боги спят.
И даже Солнце ночью отдыхает.


Walter Savage Landor Homer And Laertes

Laertes: Gods help thee! and restore to thee thy sight!
My good old guest, I am more old than thou,
Yet have outlived by many years my son
Odysseus and the chaste Penelope.

Homer: Hither I come to visit thee and sing
His wanderings and his wisdom, tho my voice
Be not the voice it was.

Laertes: First let us taste
My old sound wine, and break my bread less old,
But old enough for teeth like thine and mine.

Homer: So be it! I sing best when such good cheer
Refreshes me, and such a friend as thou.

Laertes: Far hast thou wandered since we met, and told
Strange stories. Wert thou not afraid some God
Or Goddess should have siez'd upon thy ear
For talking what thou toldest of their pranks.

Homer: They often came about me while I slept
And brought me dreams, none painful, none profane;
They loved thy son, and for his sake loved me.

Laertes: Apollo, I well know, was much thy friend.

Homer: He did not treat me quite as Marsyas
Was treated by him: lest he should, I sang
His praise in my best chaunt: for Gods love praise.

Laertes: Have they enricht thee? for I see thy cloak is ragged.

Homer: Ragged cloak is poet's garb.

Laertes: I have two better; one of them for thee.
Penelope, who died five years ago,
Spun it; her husband wore it only once
And but one year, the anniversary
Of their espousal.

Homer: Wear it will I not,
But I will hang it on the brightest nail
Of the first temple where Apollo sits,
Golden-hair'd, in his glory.

Laertes: So thou shalt
If so it please thee: yet we first will quaff
The gift of Bakkos, for methinks his gifts
Are quite as welcome to the sons of song
And cheer them oftener.

(Girl enters.)

Maiden! come thou nigh
And sit thee down, and thou shalt hear a song
After a while which Gods may listen to;
But place the flask upon the board and wait
Until the stranger hath allaid his thirst,
For poets, grasshoppers, and nightingales
Sing cheerily but when the throat is moist.

Homer: I sang to maidens in my prime; again
(But not before the morrow) will I sing:
Let me repose this noontide, since in sooth
Wine, a sweet remedy for weariness,
Helps to uplift its burden.

Laertes: Lie then down
Along you mat bestrown with rosemary.
And, Agatha, do thou bring speedily
The two large ewers, and fill brimfull the bath
Capacious; that of brass; Penelope's
Own bath, wherein she laught to see her boy
Paddle, like cygnet with its broad black oars,
Nor shunn'd the chilly water he threw up
Against her face . . he who grew soon so sage!
Then do thou, maiden, from hot cauldron pour
Enough to make it soothing to the feet;
After, bring store of rushes, and long leaves
Of cane sweet-smelling, from the inland bank
Of that famed river far across the sea
Opposite, to our eyes invisible.
Be sure thou smoothen with both hands his couch
Who has the power to make both young and old
Live throughout ages.

Agatha: And look well throughout?

Laertes: Aye, aye, and better than they lookt before.
May thou rest well, old wanderer! Even the Gods
Repose, the Sun himself sinks down to rest.

Примечание. Рассказ ведётся в предположении, что Гомер и Лаэрт были современниками и могли встретиться. Это предположение оспоривается.
Лэндор тщательно работал над этим сжетом. Новая редакция и продолжение
этого рассказа были им опубликованы в книге, вышедшей в 1863 г. Heroic Idyls.

Уолтер Сэвидж Лэндор Память и др.

Уолтер Сэвидж Лэндор Память (54, PoemHunter; 1858-1863 )
(Перевод с английского).

Мать Муз, как нас всегда учили, - Память.
Но Памяти во мне уж больше нет,
а музы требуют всё новых песен
о летних днях и о былой любви.
Увы ! - Вот всё, что я могу ответить.
Одно лишь имя в Памяти моей
нетленно - гармоническое имя !
Оно ко мне приходит в мрачный час,
без разницы: по зову и незванно.
Забыты имена моих гостей,
ещё вчера готовых жать мне руку.
Забыты имена былых друзей,
весёлость и общительность которых
свежи в глазах, ещё звучат в ушах.
Когда я к ним пишу и умоляю
не забывать, лишь слово ДОРОГОЙ...
приходит мне на ум - без продолженья.
Забывчивость ! Как было б хорошо,
когда бы ты лишь сорняки сметала,
весь поздний цвет, а с ним и вешний цвет
оставив на бегу спокойно вянуть...

Walter Savage Landor Memory

The mother of the Muses, we are taught,
Is Memory: she has left me; they remain,
And shake my shoulder, urging me to sing
About the summer days, my loves of old.
Alas! alas! is all I can reply.
Memory has left with me that name alone,
Harmonious name, which other bards may sing,
But her bright image in my darkest hour
Comes back, in vain comes back, call’d or uncall’d.
Forgotten are the names of visitors
Ready to press my hand but yesterday;
Forgotten are the names of earlier friends
Whose genial converse and glad countenance
Are fresh as ever to mine ear and eye;
To these, when I have written and besought
Remembrance of me, the word Dear alone
Hangs on the upper verge, and waits in vain.
A blessing wert thou, O oblivion,
If thy stream carried only weeds away,
But vernal and autumnal flowers alike
It hurries down to wither on the strand.


Уолтер Сэвидж Лэндор О пожарище на реке По* (70, PoemHunter)
(Перевод с английского).

С чего в реке огонь ? И почему
живущие на берегах вздымают
в мольбе и страхе к людям и к богам
их руки ? Отчего Олимп разгневан ?
Не ослепил ли всех такой огонь ?
У Аполлона нет уж больше сына !...
Нельзя дышать. Над пепелищем дым.
Жестокость и бесчестность торжествуют.
Где прежде в каждом ожидался друг,
там многие пугают адским взором,
угрюмы, злобны, поднимают меч,
а то опустят - чтоб награбить больше.
Здесь много янтаря на берегах...
Бог Аполлон весь край возненавидел,
любимый прежде. И нигде вокруг
ни лебедя, ни соловьиной песни.
Все Нимфы у реки страдают в плаче.
Их слёзы блещут, янтарём твердея...


Walter Savage Landor On The Conflagration Of The Po

Why is, and whence, the Po in flames? and why
In consternation do its borderers raise
Imploring hands to mortal men around
And Gods above? Are Gods implacable?
Or men bereft of sight at such a blaze?
Apollo hath no more a son; his breath
Is stifled, and smoke only fills the air
Where once was fire, and men to men were true.
Fierce ones and faithless now approach the waste,
Who look transversely with an evil eye,
And scowl and threaten, and uplift the sword,
And, if they lower it, 'tis but to grasp more
And more of amber left on either bank.
Apollo hates the land he once so loved,
Nor swan is seen nor nightingale is heard
Nigh the dead river and affrighted vale,
For every Nymph shed there incessant tears,
And into amber hardened all they shed.

Справка.
Рассказывается о том, что случилось после после мифического падения в реку упряжки Фаэтона.

Уолтер Сэвидж Лэндор Седой волосок (132, 1853)
(Перевод с английского).

Мудрейший что ни есть
порою слышит лесть
и поддаётся чарам.
Должно быть, Соломон
стяжал со всех сторон
хвалы - и молодой, и ставши старым.

Мудрейшим пышных хвал
я в хоре не певал -
я сам до лести падок.
Был юн и окрылён,
как важный фон-барон,
и то же, став постарше на порядок.

Но раз в потешный час,
в потоках светских фраз,
вдруг слышу дерзкий голос:
"Уолтер ! Что за страх !
Держитесь на ногах !
У вас в причёске вырос белый волос !

Другая б, не бубня,
взяв волос у меня,
встряхнула чёрной гривой:
мол, мой ! - И все дела !..
Нет ! Мучала, трясла.
Была собою гордой и счастливой.


Walter Savage Landor The One White Hair

The waisest of the wise
Listen to pretty lies
And love to hear them told;
Doubt not that Solomon
Listen’d to many a one,—
Some in his youth, and more when he grew old.

I never was among
The choir of Wisdom’s song,
But pretty lies lov’d I
As much as any king,
When youth was on the wing,
And (must it then be told?) when youth had quite gone by.

Alas! and I have not
The pleasant hour forgot
When one pert lady said,
“O Walter! I am quite
Bewilder’d with affright!
I see (sit quiet now) a white hair on your head!”

Another more benign
Snipp’d it away from mine,
And in her own dark hair
Pretended it was found…
She leap’d, and twirl’d it round…
Fair as she was, she never was so fair!

Уолтер Сэвидж Лэндор Девичий плач (93, PoemHunter)
(Перевод с английского).

Был мне нелюб, а как ушёл до срока,
мне стало одиноко.
Был говорлив, но все слова не в толк.
Увы ! Теперь замолк.
Не верила ему. Была угрюма,
а нынче мучит дума:
не лучше ль поступила б, полюбив ?
Быть может, был бы жив
и жил бы для меня... Теперь лишь кости
зарыты на погосте.
Над ним отныне Смерть простёрла тьму.
Мой ропот - ни к чему !
Он попусту пропал. Меня ж в итоге
ждут горе и ожоги.
Ждут лихорадка, бред и резь в глазах,
утопленных в слезах.
Одни потоки слёз, что горьче перца,
дойдут ему до сердца.
О том была мольба его, Господь,
когда сгорала плоть.
Не дышит он и тих, как древний свиток, -
смирнее маргариток,
положенных старанием ребят
на камне с парой дат...
Молитесь же о нём святой заступе -
и обо мне с ним вкупе !


Walter Savage Landor The Maid's Lament

I loved him not; and yet, now he is gone,
I feel I am alone.
I check'd him while he spoke; yet, could he speak,
Alas! I would not check.
For reasons not to love him once I sought,
And wearied all my thought
To vex myself and him: I now would give
My love could he but live
Who lately lived for me, and, when he found
'Twas vain, in holy ground
He hid his face amid the shades of death!
I waste for him my breath
Who wasted his for me! but mine returns,
And this torn bosom burns
With stifling heat, heaving it up in sleep,
And waking me to weep
Tears that had melted his soft heart: for years
Wept he as bitter tears!
Merciful God! such was his latest prayer,
These may she never share.
Quieter is his breath, his breast more cold,
Than daisies in the mould,
Where children spell, athwart the churchyard gate,
His name and life's brief date.
Pray for him, gentle souls, whoe'er you be,
And oh! pray too for me!


Уолтер Сэвидж Лэндор Зое (90, 1846)
(Перевод с английского).

Атлантика шумит грозою,
качает корабли.
Я еду от сердитой Зои
и от родной земли.

Сквозь дождь, что льётся, как из бочки
летят обрывки фраз:
"Как рада я была б отсрочке,
хоть на короткий час !"

Ах, Зоя ! Мне увидеть надо
другие берега.
Ни рок, ни море - не преграда,
так ты мне дорога !

Лишь только так: тебе я верен,
и небо подтвердит.
Но мир заманчив и безмерен.
Он тянет, как магнит.

Сама решишь (и вся досада
изгладится поздней):
"Моя любовь - его отрада,
но зов судьбы сильней !"


Walter Savage Landor To Zoё


Against the groaning mast I stand,
The Atlantic surges swell,
To bear me from my native land
And Zoё's wild farewell.

From billow upon billow hurl'd
I can yet hear her say,
`And is there nothing in the world
Worth one short hour's delay?'

`Alas, my Zoё! were it thus,
I should not sail alone,
Nor seas nor fates had parted us,
But are you all my own?'

Thus were it, never would burst forth
My sighs, Heaven knows how true!
But, though to me of little worth,
The world is much to you.

`Yes,' you shall say, when once the dream
(So hard to break!) is o'er,
`My love was very dear to him,
My fame and peace were more.'


Уолтер Сэвидж Лэндор Смерть Артемидоры (88, PoemHunter)
(Перевод с английского).

"Артемидора ! Боги прикрепили
тайком к ступням твоих венозных ног
сандалии, пока, без сил, на ложе
простёрта ты - затем, чтоб проводить
тебя отсюда в путь к нездешним рекам.
Твоя усталость унесётся прочь.
Но зря начнёт просить твоих объятий
хор голосов, подобных твоему"...
Артемидоре горько, что не может
пожать ласкающей руки - слаба !
Уж щёлкают над чёрной шевелюрой
невидимые ножницы судьбы.
И Эльпенор глядит, как тускнут очи,
в которых слёзы забивают свет.
И он о Вечной Радости ей шепчет -
о Радости ! - нет в мире слов грустней...
Вот грудь её ещё раз встрепенулась.
Упала голова. Раздался плач,
заполнивший покой. Она умчалась...
Как старая упрямая ладья,
она сремится неизменным курсом
сквозь пляску волн к далёким берегам.

Walter Savage Landor The Death of Artemidora

"Artemidora! Gods invisible,
While thou art lying faint along the couch,
Have tied the sandal to thy veined feet,
And stand beside thee, ready to convey
Thy weary steps where other rivers flow.
Refreshing shades will waft thy weariness
Away, and voices like thine own come nigh,
Soliciting, nor vainly, thy embrace".
Artemidora sigh'd, and would have press'd
The hand now pressing hers, but was too weak.
Fate's shears were over her dark hair unseen
While thus Elpenor spake: he look'd into
Eyes that had given light and life erewhile
To those above them, those now dim with tears
And watchfulness. Again he spake of joy,
Eternal. At that word, that sad word, joy,
Faithful and fond her bosom heav'd once more,
Her head fell back: one sob, one loud deep sob
Swell'd through the darken'd chamber; 't was not hers:
With her that old boat incorruptible,
Unwearied, undiverted in its course,
Had plash'd the water up the farther strand.


Уолтер Сэвидж Лэндор На сошествие Эццeлино* в ад. (73, PoemHunter)
(Перевод с английского).

Ликуйте все ! Погиб злодей,
виновник смерти тьмы людей.
Обрушим на него проклятья
за горе вдов, за плач сирот.
Господь помог нам сбросить гнёт.
Возрадуемся все, как братья !

Из заточения Господь
нас вывел, спас нам дух и плоть.
Князья в презрении совместном
подняли на тебя кнуты.
Тот страх, который сеял ты,
был мерзок Ангелам небесным.

Ты тешил Демонов в аду,
неся Италии беду,
им вслед порядок жизни руша.
Их вождь всегда немеет, злясь.
при вести, что какой-то князь
не продаёт нечистым душу.

Пересыпая бранью речь,
он жаждет непослушных сжечь,
побить, распять, прогнать их рати.
Он хочет выйти на простор,
внести в Империю раздор.
Ему лихой захватчик кстати.

Чертям не нужно болтовни.
Кретин, охочий до резни,
необходим им для почина.
Вслед сонму пап и злых царей,
надежда их - теперь скорей
сыскать второго Эццeлино.


Walter Savage Landor On The Descent Into Hell Of Ezzelino* Di Napoli

Rejoice, ye nations! one is dead
By whom ten thousand hearts have bled.
Widows and orphans, raise your voice . .
One voice, ye prostrate peoples, raise
To God; to God alone be praise!
All dwellers upon earth, rejoice:

The imprisond soul, the tortured limb,
Are now at last set free by Him.
Each king their fellow king supplied
With thongs to scourge ye: but your wrongs
Reacht highest heaven; Angelic tongues
Shouted when Earth's Flagellant died.

The Demons heard and yell'd below,
Glad that his endless day of woe
(Long after theirs) had dimly dawn'd.
The proudest of them all sate dumb,
Angry that any Prince should come,
Who grudg'd to give the soul he pawn'd.

He gnasht his teeth; opprobrious names
Muttered on Death, and wisht his flames
Could crack his stubborn ribs . . in vain . .
He must resign or share the place
Imperial; he must bear disgrace
While that intruder feels but pain.

The Devils' mouths but seldom water,
Yet, sniffing this fat slug of slaughter,
Theirs do, they then this grace begin,
'We have carous'd on king and pope
By dozens; could the worthiest hope
A second course of Ezzelin?'

Справка.
*Имеется в виду Эццeлино III да Романо (1194 - 1259) - талантливый полководец, но
грозный и жестокий деспот. В "Божественной Комедии" Данте он выведен как один
из обитателей Ада. С 1226 г. он был подестой в Вероне. Через четыре года сбежал оттуда, но в 1236 г. снова захватил власть. Опираясь на союз с императором Священной
Римской Империи Фридрихом II Штауфеном, установил свою сеньорию в Виченце, Падуе,
Беллуно и Фильтре. Поддерживал партию гибеллинов. Сурово расправлялся с жителями гвельфских городов. В 1254 г. был отлучён от церкви. В 1256 г. против него был организован крестовый поход. 27 августа 1259 г. был разбит в битве при Кассано. Вскоре умер от ран, не примирившись с церковью.


Уолтер Сэвидж Лэндор Об умерших (108, 1846)
(Перевод с английского).

Да, в том ряду сидели мы одни.
Ты, Доротея, юностью блистала.
Зарёю рдела свежесть на щеках.
А тут и там, над уровнем скамеек,
над выгородкой деревенских дам,
летали веера, гоня зефиры.
Не помню кто (уткнулись каждый в свой
раскрытый томик), но один другого
опережал в том чтенье за столом.
Другой, спеша, скакал и спотыкался.
Смеялись, рдея. Рдели, веселясь...
Но где ж та радость, милая подруга ?
Почти что три сезона ты лежишь
у ног моих под темным синим камнем,
и на сердце невесело сейчас.
О, как же много умерших друзей !
Пройдёт зима, весна - и снова лето.
Наступит срок кого-то поминать.
Рассеянным и там и здесь могилам
я посвятил шесть месяцев в году...


Walter Savage Landor On the Dead

Yes, in this chancel once we sat alone,
O Dorothea! thou wert bright with youth,
Freshness like Morning's dwelt upon thy cheek,
While here and there above the level pews,
Above the housings of the village dames,
The musky fan its groves and zephyrs waved.
I know not why (since we had each our book
And lookt upon it stedfastly) first one
Outran the learned labourer from the desk,
Then tript the other and limpt far behind,
And smiles gave blushes birth, and blushes smiles.
Ah me! where are they flown, my lovely friend!
Two seasons like that season thou hast lain
Cold as the dark-blue stone beneath my feet,
While my heart beats as then, but not with joy.
O my lost friends! why were ye once so dear?
And why were ye not fewer, O ye few?
Must winter, spring, and summer, thus return,
Commemorating some one torn away,
Till half the months at last shall take, with me,
Their names from those upon your scatter'd graves!


Уолтер Сэвидж Лэндор Любимая... (6, 1846)
(Перевод с английского).

Любимая (Увы ! - в мечтанье)
является ко мне во сне
и умеряет все страданья.
Уйдёт - я мучаюсь вдвойне.
Рождённый памятью и страстью,
мой сон, мой вожделенный рай !
Стань высшею моею властью
и никогда не пробуждай !


Walter Savage Landor She I love...

She I love (alas in vain!)
Floats before my slumbering eyes:
When she comes she lulls my pain,
When she goes what pangs arise!
Thou whom love, whom memory flies,
Gentle Sleep! prolong thy reign!
If even thus she soothe my sighs,
Never let me wake again!


Уолтер Сэвидж Лэндор На смерть д'Оссоли* и его жены Маргарет* (222, 1853)
(Перевод с английского).

Над многими власть Смерти непреложна,
но, храбрый д'Оссоли, - не над тобой !
Ценимый пробудившейся Отчизной,
не поддаваясь, до конца борясь,
ты сгинул в атлантической пучине,
у берега, где помощи ты ждал,
с надеждой на убежище. И там же
ты потерял ребёнка и жену.
Ты горд был ею, но гораздо больше
горда Америка, узнав пример
того, как женщина самозабвенно
не оставляет близких ей в беде.
Другая б жаждала себе спасенья,
но не она - умевшая помочь
недвижным раненым, когда подонки-
французы и клевреты их пришли
громить не ждавших нападенья римлян.
О Маргарет ! Хвала тебе и честь !
Покойтесь оба ! Я сказал немного.
Кто станет слушать ? Голос мой ослаб.
Но та же речь, восславив вас обоих,
раздастся громче. Много есть певцов,
известных вам, на итальянских нивах.
Так пусть они поют. Назначен час.
Займём места. Начнёмте панихиду !


Walter Savage Landor On the Death of M. D'Ossoli* and His Wife Margaret Fuller*

Over his millions Death has lawful power,
But over thee, brave D'Ossoli! none, none.
After a longer struggle, in a fight
Worthy of Italy, to youth restor'd,
Thou, far from home, art sunk beneath the surge
Of the Atlantic; on its shore; in reach
Of help; in trust of refuge; sunk with all
Precious on earth to thee: a child, a wife!
Proud as thou wert of her, America
Is prouder, showing to her sons how high
Swells woman's courage in a virtuous breast.
She would not leave behind her those she lov'd:
Such solitary safety might become
Others; not her; not her who stood beside
The pallet of the wounded, when the worst
Of France and Perfidy assail'd the walls
Of unsuspicious Rome. Rest, glorious soul,
Renown'd for strength of genius, Margaret!
Rest with the twain too dear! My words are few,
And shortly none will hear my failing voice,
But the same language with more full appeal
Shall hail thee. Many are the sons of song
Whom thou hast heard upon thy native plains
Worthy to sing of thee: the hour is come;
Take we our seats and let the dirge begin.

Справка.
*Маркиз Джованни Анджелло д'Оссоли (1821-1850) - участник защиты Римской республики, последователь Мадзини. Он вместе с Маргарет Фуллер и их ребёнком
Анджелло погиб возле американского берега у мыса Fire Island из-за кораблекрушения.
(Капитан корабля умер тот оспы, его заместитель не справился с управлением).
Сара Маргарет Фуллер (1810-1850) - знаменитая американка, чья деятельность немедленно получила широкую известность в США, Западной Европе и в России.
Родилась в Кембриджпорте, штат Массачуссетс. Росла в семье юриста, конгрессмена.
Получила разностороннее образование. Переводила Гёте и Бертину фон Арним. Стала учительницей, журналисткой, критиком, писательницей, известной поборницей равноправия женщин. Редактировала c 1840 года литературное и философское издание Эмерсона "The Dial". Стала одним из ведущих проводников американского трансцендентализма. В 1844 г. по приглашению фурьериста Ораса Грили пришла работать в "New York Tribune". В 1845 г. опубликовала один из первых в Америке значительный труд феминистического направления "Woman in the Ninteenth Century", оказавший вдохновляющее влияние на Сьюзен Энтони. Была знакома с виднейшими представителями американской литературы своего времени. Отличалась гордым независимым, казавшимся многим странным, характером. Эдгар По отозвался о ней:
"Humanity is devided into men, women and Margaret Fuller". В качестве корреспондента
"Tribune" она отправилась в Италию, сблизилась с революционерами, работала в госпитале в то время, когда Римская республика подверглась нападению. В Италии
встретилась с д'Оссоли. После разгрома Римской республики отправилась домой морским путём. Её тела после крушения не нашли. Её ценнейший архив, в том числе письма Эмерсона, пропал.


Уолтер Сэвидж Лэндор Три Розы (209, 1858)
(Превод с английского).

С Первой Розою вдвоём,
помнится, весенним днём
мы бродили без печали,
над другими зубоскаля.

"Хоть и счастлив ты, дружок,
это не на долгий срок" -
так, взглянув на те забавы,
прошептала мне дубрава.

Тот же самый ствол принёс
пару новых нежных Роз.
Не забыв о первой встрече,
со Второю вёл я речи

и на свадебный денёк
сплёл ей песню как венок,
а теперь души не чаю,
с Третьей Розочкой встречая.

Той венчального венка
не сплетёт моя рука:
холодна, отяжелела...
Нем язык... Слабеет тело...

Walter Savage Landor The Three Roses

When the buds began to burst,
Long ago, with Rose the First
I was walking; joyous then
Far above all other men,
Till before us up there stood
Britonferry's oaken wood,
Whispering, "Happy as thou art,
Happiness and thou must part."
Many summers have gone by
Since a Second Rose and I
(Rose from the same stem) have told
This and other tales of old.
She upon her wedding day
Carried home my tenderest lay:
From her lap I now have heard
Gleeful, chirping, Rose the Third.
Not for her this hand of mine
Rhyme with nuptial wreath shall twine;
Cold and torpid it must lie,
Mute the tongue, and closed the eye.



Уолтер Сэвидж Лэндор Алетейя - Фраорту и др.

Уолтер Сэвидж Лэндор Алетейя - Фраорту (12, PoemHunter)
(Перевод с английского)

После штурма и разграбления Милета.

Фраорт ! Где ж ты ? Приди ко мне !
Весь город в огненной стихии.
Смерть сеют лучники лихие.
А Боги нынче - как глухие, все в стороне.

Нет смысла изнывать в молебне.
От храмов - только груды щебня.
Не курят нард у алтарей.
Взамен Богов - лишь враг надменный
лютует над толпою пленной.
Казалось, ты добрей - ты ж скрылся поскорей.

Ты удалился в тучах пыли.
Меня два лучника тащили,
не расточая лишних слов.
Затем очнулась я в палатке
у кучи побывавших в схватке
мечей кровавых, копий и щитов.

От мучившей меня угрозы
я бурно источала слёзы.
А ты туда явился, мча -
уже без шлема, пики и меча;

стремительно вошёл с дороги.
Блеснуло золотом шитьё.
И я тебе поспешно - в ноги,
на грудь, пустилась в плач, и впала в забытьё.

"Дай волю мне ! Мне жить немило.
Пускай за мной прибудет мать.
Не то ударь ! Хочу в могилу.
Убей, чтоб больше мне в неволе не страдать !"

А ты прикрикнул непреклонно:
велел соратникам уйти.
Просил меня умерить стоны
и руку нежно сжал в своей горсти.

Я, волосы убрав, открыла
свой робкий устрашённый взор -
и лик военного громилы
в позорности своей уставился в упор.

Ты греческим владел умело.
Ты с доброй речью на устах
советовал забыть мой страх.
Я ненадолго хоть немного осмелела.

"Терпи, девица ! Я - не врач,
способный прекратить твой плач.
Но, может быть, придёт мгновенье -
и ты в конце концов получишь утешенье".

Шум битвы смолк. Явилась мать,
чтоб отвести меня до дома.
Нам было тяжко вспоминать
про смерть друзей и лютый страх погрома.

Несчастье ! Радость неполна.
Душа войной удручена.
Куда очами ни взгляни -
она всё крутит шестерни.
Фраорт ! Где ж ты ? Приди ко мне.
Не дай нас развести разлучнице-войне !

В той буче для Любви нет брода...
Ты ж - гордость матери родной !
Ты смог другой вернуть покой,
дав дочери её желанную свободу -

чьё сердце вовсе не черство:
вернись скорее с юной свитой,
торжественный и знаменитый, -
не сыщется сердец счастливей моего !


Walter Savage Landor Aletheia To Phraortes

AFTER THE SACKAGE OF MILETOS

Phraortes! where art thou?
The flames were panting after us, their darts Had pierced to many hearts
Before the Gods, who heard nor prayer nor vow;

Temples had sunk to earth, and other smoke
O'er riven altars broke
Than curled from myrrh and nard,
When like a God among
Arm'd hosts and unarm'd throng
Thee I discern'd, implored, and caught one brief regard.

Thou passest: from thy side
Sudden two bowmen ride
And hurry me away.
Thou and. all hope were gone
They loost me . . and alone
In a closed tent 'mid gory arms I lay.

How did my tears then burn
When, dreading thy return,
Behold thee reappear!
Nor helm nor sword nor spear .

In violet gold-hemm'd vest
Thou camest forth; too soon!
Fallen at thy feet, claspt to thy breast,
I struggle, sob, and swoon.

'O send me to my mother! bid her come,
And take my last farewell!
One blow!. . enough for both. . one tomb. .
'Tis there our happy dwell.'

Thou orderest: call'd and gone
At once they are who breathe for thy command.
Thou stoodest nigh me, soothing every moan,
And pressing in both thine my hand,

Then, and then only, when it tore
My hair to hide my face;
And gently did thy own bend o'er
The abject head war-doomed to dire disgrace.

Ionian was thy tongue,
And when thou badest me to raise
That head, nor fear in aught thy gaze,
I dared look up . . but dared not long.

'Wait, maiden, wait! if none are here
Bearing a charm to charm a tear,
There may (who knows?) be found at last
Some solace for the sorrow past.'

My mother, ere the sounds had ceast,
Burst in, and drew me down:
Her joy o'erpowered us both, her breast
Covered lost friends and ruin'd town.

Sweet thought! but yielding now
To many harsher! By what blow
Art thou dissevered from me? War,
That hath career'd too far,
Closeth his pinions. 'Come, Phraortes, come
To thy fond friends at home!'

Thus beckons Love. Away then, wishes wild!
O may thy mother be as blest
As one whose eyes will sink to rest
Blessing thee for her rescued child!

Ungenerous stil my heart must be:
Throughout the young and festive train
Which thou revisitest again
May none be happier (this I fear) than she!


Уолтер Сэвидж Лэндор Прощание с Италией (156, 1846)
(Перевод с английского).

Прекрасная Италия ! Прощай !
Мне больше, лёжа на спине, с террасы,
не видеть в небе золотой луны
по вечерам между скалой и мною;
не созерцать там Млечного Пути
в тисках между строями кипарисов.
Мечтой лишь станут Фьезоле с Вальдорной;
и Аффрико свой милый потеряв,
потом о нём услышу только в песнях.
Всего, во что я верил, не сочтёшь.
Мечталось мне, что старый, но без болей,
глаза закрою здесь в спокойный день,
и кости будут спать в тени мимозы.
Надежда ! Я тебе не доверял,
и не обманутых тобою мало.
Но ты звала. Всё было хорошо...
Мы любим размышлять о том, где ляжем.
Но пульс замрёт, и сердцу без врача
не поддержать дыхания. Мы помыслим,
что взгляд ещё живёт и то - не смерть.
Однако крышка гроба - не защита.
Здесь солнце радо тленью ! Вся вокруг -
с прелестною улыбкою - природа
сияет и заглядывает в склеп.


Walter Savage Landor Farewell to Italy

I leave thee, beauteous Italy! no more
From the high terraces, at even-tide,
To look supine into thy depths of sky,
Thy golden moon between the cliff and me,
Or thy dark spires of fretted cypresses
Bordering the channel of the milky way.
Fiesole and Valdarno must be dreams
Hereafter, and my own lost Affrico
Murmur to me but in the poet’s song.
I did believe (what have I not believ’d?),
Weary with age, but unoppress’d by pain,
To close in thy soft clime my quiet day
And rest my bones in the mimosa’s shade.
Hope! Hope! few ever cherish’d thee so little;
Few are the heads thou hast so rarely rais’d;
But thou didst promise this, and all was well.
For we are fond of thinking where to lie
When every pulse hath ceas’d, when the lone heart
Can lift no aspiration—reasoning
As if the sight were unimpair’d by death,
Were unobstructed by the coffin-lid,
And the sun cheer’d corruption! Over all
The smiles of Nature shed a potent charm,
And light us to our chamber at the grave.

Уолтер Сэвидж Лэндор Фезуланская идиллия. (83, 1846)
(Перевод с английского).

Здесь бысрая весна одним скачком
сплетается в объятьях с жарким летом.
Здесь поутру, и вечером, и в ночь
зефирам хочется играть на лютнях,
иначе принимаются вздыхать.
Мне слышно здесь, как в кроне апельсина
цветам, что снизу, верхние цветы
расхваливают здешние пейзажи.
От рощи я стоял невдалеке.
Казалось, что деревья мне кивали,
шептались и советовали глянуть,
как нежная девица на дорожке
шла и рвала цветы себе в подол.
Послышался хруст веток. Я собрался
прогнать быка, коня или козла.
(Решил - там кто-то был). Цветочный запах
вдруг вызвал целый поезд сладких дум.
Из вялой памяти, как из подушки
посыпался большой её запас
волшебных сказок и любовных песен...
Но я хотел и правилом считал,
чтоб жили вольно все цветы и вяли,
когда велит им их хранящий Дух,
среди родни и на природном месте.
Я роз не рвал. Фиалки, наклонясь,
когда дышал на них, меня терпели,
не упрекая. Святость гордых чаш
чистейших лилий в золоте тычинок
не пострадала у меня в руках...
Был ясный свет, и глянцевые листья
блестели ярче. А девичья щека
зарозовела. Взгляд искал добычи.
Увидел ножку. Та поднялась вверх
из серой туфельки наполовину.
Хозяйке нужно выше. Ветку гну.
Рву несколько цветов: пришло их время.
Их пчёлы ранят. Много бойких мух
пробились внутрь цветов на крепких крыльях
и сыплют цвет на землю по частям.
Бутоны мухи разрывали с треском.
Иные отделялись целиком,
а лепестки выглядывали после,
несмятые и белые, как снег -
тот снег, что глаз да солнце не видали.
Что ни цветок на девичий наряд,
то всё милей... Я - то так не думал -
такой была девичья похвала.
"Вы лучше сыщете" - сказал.
"Конечно !" -
кричит она: "Вот краше и крупней !"
Как быть ? Смотреть ли на него, схватить ли ?
Мы не знали оба. Когда б схватил,
верней решились бы её сомненья.
Я не посмел. Казалось, что цветок
был частью девушки - её натуры:
цветок созревший, но цветок ! Лишь тронь -
рассыплется ! Но нет -
не растеряла
предложенный мне дар. И не сыскав
тесёмки, чтобы прикрепить к корсажу,
хоть нехотя, отправила в подол.


Walter Savage Landor Faesulan Idyl

Here, where precipitate Spring with one light bound
Into hot Summer's lusty arms expires;
And where go forth at morn, at eve, at night,
Soft airs, that want the lute to play with them,
And softer sighs, that know not what they want;
Under a wall, beneath an orange-tree
Whose tallest flowers could tell the lowlier ones
Of sights in Fiesole right up above,
While I was gazing a few paces off
At what they seemed to show me with their nods,
Their frequent whispers and their pointing shoots,
A gentle maid came down the garden-steps
And gathered the pure treasure in her lap.
I heard the branches rustle, and stept forth
To drive the ox away, or mule, or goat,
(Such I believed it must be); for sweet scents
Are the swift vehicles of still sweeter thoughts,
And nurse and pillow the dull memory
That would let drop without them her best stores.
They bring me tales of youth and tones of love,
And 'tis and ever was my wish and way
To let all flowers live freely, and all die,
Whene'er their Genius bids their souls depart,
Among their kindred in their native place.
I never pluck the rose; the violet's head
Hath shaken with my breath upon its bank
And not reproacht me; the ever-sacred cup
Of the pure lily hath between my hands
Felt safe, unsoil'd, nor lost one grain of gold.
I saw the light that made the glossy leaves
More glossy; the fair arm, the fairer cheek
Warmed by the eye intent on its pursuit;
I saw the foot, that, altho half-erect
From its grey slipper, could not lift her up
To what she wanted: I held down a branch
And gather'd her some blossoms, since their hour
Was come, and bees had wounded them, and flies
Of harder wing were working their way thro
And scattering them in fragments under foot.
So crisp were some, they rattled unevolved,
Others, ere broken off, fell into shells,
For such appear the petals when detacht,
Unbending, brittle, lucid, white like snow,
And like snow not seen thro, by eye or sun:
Yet every one her gown received from me
Was fairer than the first . . I thought not so,
But so she praised them to reward my care.
I said: you find the largest.

This indeed,
Cried she, is large and sweet.

She held one forth,
Whether for me to look at or to take
She knew not, nor did I; but taking it
Would best have solved (and this she felt) her doubts.
I dared not touch it; for it seemed a part
Of her own self; fresh, full, the most mature
Of blossoms, yet a blossom; with a touch
To fall, and yet unfallen.

She drew back
The boon she tendered, and then, finding not
The ribbon at her waist to fix it in,
Dropt it, as loth to drop it, on the rest.


Уолтер Сэвидж Лэндор Акон и Родопа. (8, PoemHunter)
(Перевод с английского)

Поочерёдно, разные на вид,
прошли свой круг двенадцать дочек года:
та гордо, та степенно, та - надев
наряд поярче, а другая - скромный.
С вершин сошли снега. Уж вешний цвет
в лугах давно завял, инжир и сливы
на ветках ссохлись. Лишь одно висит,
алея, яблоко. Листва рыжеет.
Бредут в полях усталые волы.
Под лозами стоит пустая тара
и ждёт, скрипя, когда её сберут.

О верная в любви Хамадриада !
Уже двенадцать месяцев прошло,
с тех пор, как дом твой, скорбный дом в дубраве
вдруг рухнул. Место пусто, и никто
не смеет подступить к нему поближе,
не щиплют мох. От твоего добра
там только мох.

Старик Таллинос грустен.
Он онемел: история сложна.
(Когда скончался Райкос, рассказали).
В том деле был замешан Эхион,
но он и думать о дубах страшится.
Отец ему велел, чтоб, не скупясь,
набрал он в собственные руки воска
(Пусть даже кончится на том запас !),
затем, чтоб жечь его и днём, и ночью
на полом камне, где налиты мёд,
и молоко для всех богов и мёртвых.
Таллинос сам - на радость им - отнёс,
зажёг огонь и всё оставил.

Первой -
из навестивших в памятный тот день -
под старый мёртвый дуб пришла Родопа,
с ней Акон был, ровесник и жених.
Она была изящна, как и нимфа,
по ком грустили. Он был бледен, тощ,
сгорал от пламени любви; наследник
обширных пашен и немалых стад.
Они стояли перед полым камнем,
смотря на дуб, весь чёрный и нагой,
с большим почтеньем.

"Вряд ли мы сумеем
любить так сильно !" - высказался он:
он думал не о счастье, а о смерти.
Родопа уловила фальшь в словах:
и усмехнулась. Акон раскраснелся.
Он чувствовал: она была права,
но клялся в том, что никакая сила,
что воспротивится его любви,
его не сломит.

А отец для сына
желал отнюдь не красоты, желал
не песни, чтоб сняла груз прозы с сердца,
не осторожности, ведущей по земле,
не чистоты, что увлекает в небо -
он золота и серебра хотел,
хотел земель - не у родного дома,
а стелющихся пурпуром подальше.

Случается, отцы даруют жизнь,
не дав сердцам своих детей свободы;
гнетут их грубо, даже смеют рвать
их узы с высшею священной властью.

И Акон был стеснён и огорчён,
но не восстал - покорно примирился.

Мучь собственное сердце, человек !
Не рань другого сердца, что нежнее,
что доверяет только лишь тебе.
Касайся до него лишь с почитаньем
и, как святилище, не покидай
пока горит там свет и храм не заперт !

Родопа, одинокая душа,
пресыщенная мрачным гулом моря,
не вслушиваясь в шум, была в слезах,
и свежий ветер остужал ей щёки.
А юноша, бродя между дубов,
поглядывал меж тем на полый камень.
Там были молоко и мёд. Там он
клал руку перед этим при помолвке.
Весёлый, ближе к девичьей руке
шутливо придвигал на камне пальцы.
Но он о том не думал. Будь одна,
она бы помнила...

А день был тёплый.
Хотелось лечь. Мох холодил лицо.
Он руки погрузил в его прохладность
и в дрёму впал. Приснились чудеса:
к нему во сне пришла Хамадриада !
Она его за руку повела
вдоль по долине, устланной цветами:
где то пион, то мак, то цикламен...
Таясь средь мяты, разрослись росянки.
Весь тамариск алел фонтаном брызг.
Висели колокольцы мелких лилий.
Рос папоротник. Было много коз.
Краснеясь, поспевала земляника,
В пушистом семени был олеандр.

Там грудь цветочной прелестью дышала.
Изящнейшая роза поднесла,
свой кубок, погружающий в блаженство -
настолько был божествен аромат !
Все чувства юноши разволновались.
Он вновь увидел ту, кого любил.
Но радость вдруг прошла. Хамадриада
старалась быть подальше - в стороне.
Он шёл за ней послушно, как и раньше,
но зелени уж нет, земля - гола.
Всё восхищавшее его пропало.
Был удивлён, но нимфа не дала
вести расспросы, заявив:

"Бедняга !
Что привело тебя в родной мой лес ?
В моё прибежище, на этот берег,
где Дуб мой жил ?.. О верный... (Лишь теперь
узнала напоследок), верный Райкос !
Ступай домой, будь счастлив и прощай !
Здесь место тем, что неразлучны вечно !"

Он встать хотел, но мох, где он лежал,
засох и умер. Мертвенная бледность
покрыла щёки. Акон ослабел:
его отец имел земли в достатке...


Walter Savage Landor Acon and Rhodope

The Year's twelve daughters had in turn gone by,
Of measured pace tho' varying mien all twelve,
Some froward, some sedater, some adorn'd
For festival, some reckless of attire.
The snow had left the mountain-top; fresh flowers
Had withered in the meadow; fig and prune
Hung wrinkling; the last apple glow'd amid
Its freckled leaves; and weary oxen blinkt
Between the trodden corn and twisted vine,
Under whose bunches stood the empty crate,
To creak ere long beneath them carried home.
This was the season when twelve months before,
O gentle Hamadryad, true to love!
Thy mansion, thy dim mansion in the wood
Was blasted and laid desolate: but none
Dared violate its precincts, none dared pluck
The moss beneath it, which alone remain'd
Of what was thine.

Old Thallinos sat mute
In solitary sadness. The strange tale
(Not until Rhaicos died, but then the whole)
Echion had related, whom no force
Could ever make look back upon the oaks.
The father said "Echion! thou must weigh,
Carefully, and with steady hand, enough
(Although no longer comes the store as once!)
Of wax to burn all day and night upon
That hollow stone where milk and honey lie:
So may the Gods, so may the dead, be pleas'd!"
Thallinos bore it thither in the morn,
And lighted it and left it.

First of those
Who visited upon this solemn day
The Hamadryad's oak, were Rhodope
And Acon; of one age, one hope, one trust.
Graceful was she as was the nymph whose fate
She sorrowed for: he slender, pale, and first
Lapt by the flame of love: his father's lands
Were fertile, herds lowed over them afar.
Now stood the two aside the hollow stone
And lookt with stedfast eyes toward the oak
Shivered and black and bare.

"May never we
Love as they loved!" said Acon. She at this
Smiled, for he said not what he meant to say,
And thought not of its bliss, but of its end.
He caught the flying smile, and blusht, and vow'd
Nor time nor other power, whereto the might
Of love hath yielded and may yield again,
Should alter his.

The father of the youth
Wanted not beauty for him, wanted not
Song, that could lift earth's weight from off his heart,
Discretion, that could guide him thro' the world,
Innocence, that could clear his way to heaven;
Silver and gold and land, not green before
The ancestral gate, but purple under skies
Bending far off, he wanted for his heir.

Fathers have given life, but virgin heart
They never gave; and dare they then control
Or check it harshly? dare they break a bond
Girt round it by the holiest Power on high?

Acon was grieved, he said, grieved bitterly,
But Acon had complied . . 'twas dutiful!

Crush thy own heart, Man! Man! but fear to wound
The gentler, that relies on thee alone,
By thee created, weak or strong by thee;
Touch it not but for worship; watch before
Its sanctuary; nor leave it till are closed
The temple-doors and the last lamp is spent.

Rhodope, in her soul's waste solitude,
Sate mournful by the dull-resounding sea,
Often not hearing it, and many tears
Had the cold breezes hardened on her cheek.
Meanwhile he sauntered in the wood of oaks,
Nor shun'd to look upon the hollow stone
That held the milk and honey, nor to lay
His plighted hand where recently 'twas laid
Opposite hers, when finger playfully
Advanced and pusht back finger, on each side.
He did not think of this, as she would do
If she were there alone.

The day was hot;
The moss invited him; it cool'd his cheek,
It cool'd his hands; he thrust them into it
And sank to slumber. Never was there dream
Divine as his. He saw the Hamadryad.
She took him by the arm and led him on
Along a valley, where profusely grew
The smaller lilies with their pendent bells,
And, hiding under mint, chill drosera,
The violet shy of butting cyclamen,
The feathery fern, and, browser of moist banks,
Her offspring round her, the soft strawberry;
The quivering spray of ruddy tamarisk,
The oleander's light-hair'd progeny
Breathing bright freshness in each other's face,
And graceful rose, bending her brow, with cup
Of fragrance and of beauty, boon for Gods.
The fragrance fill'd his breast with such delight
His senses were bewildered, and he thought
He saw again the face he most had loved.
He stopt: the Hamadryad at his side
Now stood between; then drew him farther off:
He went, compliant as before: but soon
Verdure had ceast: altho' the ground was smooth,
Nothing was there delightful. At this change
He would have spoken, but his guide represt
All questioning, and said,

"Weak youth! what brought
Thy footstep to this wood, my native haunt,
My life-long residence? this bank, where first
I sate with him . . the faithful (now I know,
Too late!) the faithful Rhaicos. Haste thee home;
Be happy, if thou canst; but come no more
Where those whom death alone could sever, died."

He started up: the moss whereon he slept
Was dried and withered: deadlier paleness spread
Over his cheek; he sickened: and the sire
Had land enough; it held his only son.


Уолтер Сэвидж Лэндор Маленькая Аглая (51, PoemHunter)
(Перевод с английского).
Её отцу, назвавшему статую именем своей дочки.

Отец ! Портрет, хоть и хорош,
но на колени не возьмёшь.
С ребёнком в этом он не схож.

На статую надежды нет,
что поцелует вас в ответ
и убежит гулять в боскет.


Walter Savage Landor Little Aglae
To Her Father, on Her Statue Being Called Like Her


FATHER! the little girl we see
Is not, I fancy, so like me;
You never hold her on your knee.

When she came home, the other day,
You kiss’d her; but I cannot say
She kiss’d you first and ran away.


Уолтер Сэвидж Лэндор К его восьмидесятилетию (63, PoemHunter)
(Перевод с английского).

К девятому десятку я - без силы.
Никак не выправить кривых шагов.
Угасла та, что мной руководила.
Пускай покличет ! К Смерти я готов.

Walter Savage Landor On His Eightieth Birthday

To my ninth decade I have tottered on,
And no soft arm bends now my steps to steady;
She, who once led me where she would, is gone,
So when he calls me, Death shall find me ready.


Уолтер Сэвидж Лэндор На смерть леди Чарлз Боклерк (63, PoemHunter)
(Перевод с английского).

Дань благодарности всех нас к ушедшей -
не напрасна. В признательных сердцах -
огромный вал живых воспоминаний.
Все сострадают. Самый жёсткий нрав
смягчился. УпрочнИлись чувства лучших...
Вот, что я думал, Терезита, в ночь
и в день, когда тебя перемещали,
рыдая без тебя, в твой вечный дом,
туда, где нет ни радости, ни горя.
Там царствует незыблемый покой,
и взор твой обращён к престолу Бога.
Меня, немного месяцев назад,
ты утешала, проводя в дорогу.
А кто ж утешит твоего отца ?
Он побеждал, он охранял законность,
однако дочь, воспитанная им, -
вот главная его любовь и гордость...


Walter Savage Landor On Lady Charles Beauclerc's Death

Nor empty are the honours that we pay
To the departed; our own hearts are fill'd
Brimfull with grateful reminiscences;
Compassion is excited; the most stern
Relent; and better even the best return.
Such, Teresita, were my thoughts, all day,
All night, when thou wert carried to thy home
Eternal, amid tears thou couldst not share,
Thither where none, not even of joy, are shed.
Surrounded with God's own serenity
Is that pure brow rais'd humbly to his throne.
Leaving thy home and those most dear awhile,
Thou, a few months before, wouldst have consoled
My sufferings: Who shall now console thy sire's?
Proud not of victories won in southern climes
And equal laws administer'd, but proud
Of virtues he implanted in his child.




Уолтер Сэвидж Лэндор Поэт, покидающий Афины и др.

Уолтер Сэвидж Лэндор Поэт, покидающий Афины. (2, PoemHunter)
(Перевод с английского).

Афинские друзья да мудрецы !
Я вас прошу: не поминайте лихом !
(А мнения других мне не важны !)
Я еду прочь. Среди любимцев ваших
не вздумал даже для меня никто
хотя бы погрузить в Кефис кувшин,
чтоб напоить, ни корки мне не дал,
не поискал вокруг и мелкой плошки
затем, чтоб предложить мне здешний мёд
как угощение, послушав пенье.
Друзья да мудрецы ! Пора мне в путь,
чтоб не повис на мачте чёрный парус.
Ох, мудрецы с друзьями ! Если вас
поласковей попросят, вы добрее,
но гордость ваша против всех щедрот,
и золотое блюдо хлебосольства
с презреньем убирается назад.
А что как вы, доселе не нуждаясь,
потом вдруг сами будете в беде ?
Ступлю на борт. Заговорю с Нептуном.
Вы ж опасайтесь. Сам я должен жить.
И вы, друзья, - как можете - живите !


Walter Savage Landor A Poet Leaving Athens

Speak not too ill of me, Athenian friends!
Nor ye, Athenian sages, speak too ill!
From others of all tribes am I secure.
I leave your confines: none whom you caress,
Finding me hungry and athirst, shall dip
Into Cephisos the grey bowl to quench
My thirst, or break the horny bread, and scoop
Stiffly around the scanty vase, wherewith
To gather the hard honey at the sides,
And give it me for having heard me sing.
Sages and friends! a better cause remains
For wishing no black sail upon my mast.
'Tis, friends and sages! lest, when other men
Say words a little gentler, ye repent,
Yet be forbidden by stern pride to share
The golden cup of kindness, pushing back
Your seats, and gasping for a draught of scorn.
Alas! shall this too, never lackt before,
Be, when you most would crave it, out of reach?
Thus on the plank, now Neptune is invoked,
I warn you of your peril: I must live,
And ye, O friends, howe'er unwilling, may.


Уолтер Сэвидж Лэндор Железнодорожная эклога. (217, 1853)
Пересказ.


Отец: Как, сын, добрался ты до дома ?
Сын: Дорогою, что мне знакома.
Пожалуйста, поверь. Я двигался пешком.
Отец: А поезд что ж ? Доехал бы на нём !
Сын: Не мог найти той дьявольской дороги,
а дальше предпочёл надеяться на ноги.
Отец: Путь - не прямой, да и холмы подряд...
Сын: Я спрашивал. Любой помочь был рад.
Тропа ж, и впрямь, крута, совсем не для беспечных.
Отец: Какой же путь ты спрашивал у встречных ?
Сын: До Тьюксбери, где есть воскресный торг -
такой, что пришлым всем на зависть и восторг -
за Деффордом как раз, напротив Бредон-хилла.
Отец: Небось, тебя с пути подсказка то и сбила ?
Сын: Да нет, отец. Меня не проведёшь.
Я быстро отличу, где истина, где ложь.
За милей миля - шёл, ни вкривь, ни вкось - как надо.
Не стали на пути ни буерак, ни стадо.
Отец: Тот Херфордшир - край глупых шутников.
Их знают все вокруг. Характер их таков.
Паскудят там и сям, но эти - всех гнуснее,
да хвастают ещё зловредностью своею.
Но пусть и Херфордшир ! Не каждый же дурак.
Могли бы указать дорогу или знак.
Ты с пользой с кем-то мог там посидеть за элем.
За кружкой мы про всё, не обинуясь, мелем.
Загадка для меня. Уж ты не обессудь.
Как мог ты миновать стальной колейный путь ?
Сын: Я долго шёл, не ждавши инцидента:
над Эйвоном есть мост - там шла стальная лента.
Отец: Так ты дошёл ?!
Сын: О том и речь !
По этой колее стремглав катилась печь -
как бык взбешённый, хвост задравши, и с рогами,
прижатыми к земле - да изрыгала пламя.
Во всю стуча, рыча, летела, как стрела;
ревела, как поток, и всё быстрее шла,
горячая, в пару. Была сильнее шквала.
На рынке в Тьюксбери, когда бы добежала,
из всех яиц, ягнят, овечек и хрячков
наделала б рагу и воз окорочков.
Настолько эта печь накатывалась шибко -
будь всё твоим, отец, - исчезла б с губ улыбка.
Взмолился бы с колен, такой увидя страх.
Блеск был бы на штанах, как в праздник на туфлях.
Ты мне сказал: "Ищи железную дорогу,
до Деффорда ступай..." Что ж, я дошёл к итогу...
Отец: То ж поезд шёл, летя во весь опор !
Сын: Я ж поездов не видел до сих пор !
Отец: В Мартынов день, тому назад лет двадцать,
там мне и самому случилось испугаться.



Walter Savage Landor A Railroad Eclogue


Father: What brought thee back, lad ?
Son: Father! the same feet
As took me brought me back, I warrant ye.
Father: Couldst thou not find the rail?
Son: The deuce himself
Who can find most things, could not find the rail.
Father: Plain as a pike-staff miles and miles it lies.
Son: So they all told me. Pike-staffs in your day
Must have been hugely plainer than just now.
Father: What didst thou ask for?
Son: Ask for? Tewkesbury,
Thro Defford opposite to Breedon-hill.
Father: Right: and they set ye wrong?
Son: Me wrong? not they;
The best among 'em should not set me wrong,
Nor right, nor anything; I'd tell 'em that.

Father: Herefordshire's short horns and shorter wits
Are known in every quarter of the land,
Those blunt, these blunter. Well! no help for it!
Each might do harm if each had more of each . .
Yet even in Herefordshire there are some
Not downright dolts . . before the cider's broacht,
When all are much alike . . yet most could tell
A railroad from a parish or a pike.
How thou couldst miss that railroad puzzles me,
Seeing there lies none other round about.

Son: I found the rails along the whole brook-side
Left of that old stone bridge across yon Avon.
Father: That is the place.
Son: There was a house hard-by,
And past it ran a furnace upon wheels,
Like a mad bull, tail up in air, and horns
So low ye might not see 'em. On it bumpt,
Roaring, as strait as any arrow flits,
As strait, as fast too, ay, and faster went it,
Arid, could it keep its wind up and not crack,
Then woe betide the eggs at Tewkesbury
This market-day, and lambs, and sheep! a score
Of pigs might be made flitches in a trice,
Before they well could knuckle.
Father! Father!
If they were ourn, thou wouldst not chuckle so,
And shake thy sides, and wipe thy eyes, and rub
Thy breeches-knees, like Sunday shoes, at that rate.
Hows'ever. . . .

Father: 'Twas the train, lad, 'twas the train.
Son: May-be: I had no business with a train.
'Go thee by rail,' you told me; 'by the rail
At Defford' . . and didst make a fool of me.

Father: Ay, lad, I did indeed: it was methinks
Some twenty years agone last Martinmas.


Уолтер Сэвидж Лэндор Совет (169, 1846)
(Перевод с английского).

Точь-в-точь как Ваша мать, Вы, Роза
с тетрадкою с утра.
Другим к лицу стихи и проза,
Вам - песни, смех, игра.

Поскачем лучше до залива.
Берите скакуна.
Послушаем, как там игриво
мчит на берег волна.

Меня поставив в отдаленье,
нацельте карандаш,
и я - как Ваших рук творенье -
смогу войти в пейзаж.

Пусть даже выйду еле видным
на фоне волн и шхер !
Пусть кто-нибудь сочтёт обидным
столь мизерный размер !

Дарите всех своим талантом.
Чрезмерность не нужна.
Тот весел, тот глядит педантом,
а юность влюблена !

За милым днём - чреда немилых.
Как знать, что впереди ?
Поэзия, что бьётся в жилах,
пусть прячется в груди.

Walter Savage Landor Advice

To write as your sweet mother does
Is all you wish to do.
Play, sing, and smile for others, Rose!
Let others write for you.

Or mount again your Dartmoor grey,
And I will walk beside,
Until we reach that quiet bay
Which only hears the tide.

Then wave at me your pencil, then
At distance bid me stand,
Before the cavern’d cliff, again
The creature of your hand.

And bid me then go past the nook
To sketch me less in size;
There are but few content to look
So little in your eyes.

Delight us with the gifts you have,
And wish for none beyond:
To some be gay, to some be grave,
To one (blest youth!) be fond.

Pleasures there are how close to Pain,
And better unpossest!
Let poetry’s too throbbing vein
Lie quiet in your breast.


Уолтер Сэвидж Лэндор Эсхил и Софокл (10, PoemHunter)
(Перевод с английского).

Софокл: Ты - первый. Равных не найдётся.
Подобных нет.
Эсхил: Нет ! Ты не прав.
Кто мне сейчас пожал так крепко руку ?
Жаль, что навряд ли встретимся потом !
Моя заслуга в том, что из Аида
был мною выведен слепец Эдип.
Он Антигоной был поддержан сбоку.
С другого был Эсхил.
Софокл: А я
при Прометее, что к скале прикован,
заклёванный по милости богов.
Увы ! Я не сильнее тех героев,
кем Троя сломлена. Я не отмщу
его врагам. Не заклеймлю навеки
печатью лоб изменницы жены.
Эсхил: Живи ! Твори ! Опрись на Лемнос.
Не ты ли Филоктету дал стрелу
и муку от ранения умерил ?
Не сдобровать бы грекам без тебя.
Софокл: Досталось от меня и мухам !
Но есть ещё вредитель, что жужжит
над нашим мёдом. Портит мёд. Нас жалит.
Но он смешон. Ведь мы вполне,
без Филоктетовой стрелы способны
своим пером смахнуть хоть целый рой...
Без шуток:
чем Сицилия милее
своих Афин ? Пусть прелестей полна,
но там цари. Будь проклята их свора !
Эсхил: Так что ж ? Везде, где лучших чтут,
в почёте и цари. Венки из лавра
ценней корон. Гордись своим венком !
Теперь прощай.

Walter Savage Landor Aeschylos And Sophocles

Sophocles: Thou goest then, and leavest none behind Worthy to rival thee!

Aeschylos: Nay, say not so.
Whose is the hand that now is pressing mine?
A hand I may not ever press again!
What glorious forms hath it brought boldly forth
From Pluto's realm! The blind old Oedipos
Was led on one side by Antigone,
Sophocles propt the other.

Sophocles: Sophocles
Sooth'd not Prometheus chaind upon his rock,
Keeping the vultures and the Gods away;
Sophocles is not greater than the chief
Who conquered Ilion, nor could he revenge
His murder, or stamp everlasting brand
Upon the brow of that adulterous wife.

Aeschylos: Live, and do more.
Thine is the Lemnian ile,
And thou hast placed the arrows in the hand
Of Philoctetes, hast assuaged his wounds
And given his aid without which Greece had fail'd.

Sophocles: I did indeed drive off the pest of flies;
We also have our pest of them which buz
About our honey, darken it, and sting;
We laugh at them, for under hands like ours,
Without the wing that Philoctetes shook,
One single feather crushes the whole swarm.
I must be grave.
Hath Sicily such charms
Above our Athens? Many charms hath she,
But she hath kings. Accursed be the race!

Aeschylos: But where kings honor better men than they
Let kings be honored too.
The laurel crown
Surmounts the golden; wear it, and farewell.

Уолтер Сэвидж Лэндор Альсифрон и Левкиппа (2, Hellenics, 1847)
(Перевод с английского).

Каштан в цвету. Хоть был и старый,
благоухал над этой парой.
С Левкиппой был там компаньон -
не кто иной как Альсифрон.
"Нет, это дерево трухляво.
Его дыхание - отрава,
и тень скудна. Земля - суха, -
звал Альсифрон, - нет даже мха !
А тут вот тропка перед нами,
протоптанная пастухами.
Там густ орешник, много фиг.
Там бьёт из-под скалы родник.
Зимой по каменному ложу
там тёк ручей. Он цел, похоже.
Там воздух - без дурных духов.
Пройдём раз нет там пастухов !

(Левкиппа) Но я была бы в восхищенье,
услышав их игру и пенье.
К чему ж спешить ? И Вам была
всегда их музыка мила.

(Альсифрон) Да, в пении они - таланты
и неплохие музыканты,
но лучше б Вам их не слыхать.
Вам все их песни не под стать.

(Левкиппа) Чем плохи их простые трели ?

(Альсифрон) В тех песнях всяческая муть.
А те, что мы бы с Вами спели,
должны Вам сердце всколыхнуть !

(Левкиппа) Снимите ж руку с поясницы !

(Альсифрон) Здесь скользко !

(Левкиппа) Вы добры, мой свет !
Но для чего ж нам торопиться ?

(Альсифрон) Чтоб спеть !

(Левкиппа) Но музыки-нет !?


Walter Savage Landor Alciphron and Leucippe

An ancient chestnut’s blossoms threw
Their heavy odour over two:
Leucippe, it is said, was one;
The other, then, was Alciphron.
‘Come, come! why should we stand beneath?’
This hollow tree’s unwholesome breath?’
Said Alciphron, ‘here’s not a blade
Of grass or moss, and scanty shade.
Come; it is just the hour to rove
In the lone dingle shepherds love;
There, straight and tall, the hazel twig
Divides the crookаed rock-held fig,
O’er the blue pebbles where the rill
In winter runs and may run still.
Come then, while fresh and calm the air,
And while the shepherds are not there.’

Leucippe. But I would rather go when they
Sit round about and sing and play.
Then why so hurry me? for you
Like play and song, and shepherds too.

Alciphron. I like the shepherds very well,
And song and play, as you can tell.
But there is play, I sadly fear,
And song I would not have you hear.

Leucippe. What can it be? What can it be?

Alciphron. To you may none of them repeat
The play that you have play’d with me,
The song that made your bosom beat.

Leucippe. Don’t keep your arm about my waist.

Alciphron. Might you not stumble?

Leucippe. Well then, do.
But why are we in all this haste?

Alciphron. To sing.

Leucippe. Alas! and not play too?

Уолтер Сэвидж Лэндор Дамет и Ида (9, Hellenics, 1847)
(Перевод с английского).

С девицами в уединенье
Дамет вёл речи без стесненья.
Шла Ида по малину в лес -
он проявил к ней интерес
и постарался, чтоб колючки
не поцарапали ей ручки.
Сгрёб стебли: стоит потрясти -
плоды очутятся в горсти.
Из двух ладошек лодку сделай -
наполнятся малиной спелой.
Лишь нужно уследить,чтоб сок
не пачкал платьица и ног.
А выше - пятнышки на даме
Дамет сцеловывал губами.
Тот способ был совсем не плох:
сперва с двух пальцев, следом с трёх.
Чтоб убедиться, что готово,
облизывал ей пальцы снова.
Затем стал хвастать без стыда:
"Смотри ! От пятен - ни следа.
А будут ягодки краснее -
я стану целовать страстнее !"
"Наглец ! - услышал он в ответ. -
Так дерзок, что и спасу нет"...
Дамет не достарался: алость
у Иды в щёчках разыгралась,
а губы стали - будто мел.
Весь рот от злости побелел.
А Ида - как ей ни обидно -
на редкость стала миловидна.
В Дамете вдруг проснулась прыть:
он стал о страсти говорить.
(Дамет) Ты ж видишь, что во мне за пламя !
(Ида) Прочь ! Прочь ! Не чавкай челюсями !
(Дамет) Зачем ты, Ида, морщишь бровь ?
(Ида) Я очень зла !
(Дамет) Подумай вновь !
Пойми да взвесь. Ты злишься зряшно.
(Ида) Ну, ладно же... Мне просто страшно.
(Дамет) С чего ? Мы здесь наедине.
(Ида) С того мне страшно тут вдвойне !

(Дамет) Раз Злость смирилась честь по чести,
твой Страх мы вмиг прогоним вместе !

Walter Savage Landor Damaetas аnd Ida

Damaetas is a boy as rue
As ever broke maid's solitude.
He watcht the little Ida going
Where the wood-raspberries were growing,
And, under a pretence of fear
Lest they might scratch her arms, drew near,
And, plucking up a stiff grey bent,
The fruit (scarce touching it,) he sent
Into both hands: the form they took
Of a boat's keel upon a brook;
So not a raspberry fell down
To splash her foot or stain her gown.
When it was over, for his pains
She let his lips do off the stains
That were upon two fingers; he
At first kist two, and then kist three,
And, to be certain every stain
Had vanisht, kist them o'er again.
At last the boy, quite shameless, said
'See! I have taken out the red!
Now where there's redder richer fruit
Pray, my sweet Ida, let me do't.'
'Audacious creature!' she cried out,
'What in the world are you about?'
He had not taken off the red
All over; on both cheeks 'twas spred;
And the two lips that should be white
With fear, if not with fear, with spite
At such ill usage, never show'd
More comely, or more deeply glow'd.
Damaetas fancied he could move
The girl to listen to his love:
Not he indeed.

Damaetas: For pity's sake!

Ida: Go; never more come nigh this brake.

Damaetas: Must I, why must I, press in vain?

Ida: Because I hate you.

Damaetas: Think again,
Think better of it, cruel maid!

Ida: Well then . . because I am afraid.

Damaetas: Look round us: nobody is near.

Ida: All the more reason for my fear.

Damaetas: Hatred is overcome by you,
And Fear can be no match for two.


Уолтер Сэвидж Лэндор Возрождение (15, Hellenics, 1846; 31, 1847)
(Перевод с английского).

Нас создали светила, воды, ветры,
поддерживали горы и ручьи,
успешно и улыбчиво заботясь.
Но всюду, где туманит Землю гнёт,
кишат лишь мелкие забавы, вместо
всех должных славных дел - как лёгкий след
волшебных фей в часы заката солнца
среди травы, где днём дрались борцы.
А Справедливость - что считают Вечной
и Высшею - становится зыбка,
как клочья мутной плавающей пены
из Океана. Лучшее теперь
сочтут за дрянь, прекрасное - за гадость.
В пылу страстей привязанности мрут.
Где мягче климат - там сердца суровей.
Весь список истин горестных - не мал !
Беда - везде, от моря и до моря:
сплошь, от Венеции и до широт
Тарента, вплоть до мыса Гидрунтино.
Что ж нас поддержит ? Только Божий дух !
Проснитесь, нации ! Восстаньте к жизни !
Пусть завершит свой труд рука Творца
и новый Муж нам явит Божий образ !

Сидящий вдалеке презренный трус,
коварный Альбион ! С каким бесстыдством,
как вижу, ты на острие копья,
с насмешкою протягиваешь губку,
намерясь ловко прободать ей бок,
в жестоких муках гибнущей Свободе !
Должна ль Италия, проливши кровь,
сгнить без остатка, прежде, чем восстанет
опять, исполненная свежих сил ?

Но гром в моих ушах ! В водовороте,
как остров, из глубин возник колосс
чтобы скорей прильнуть к груди Природы,
испить сиянье Солнца и прогнать
от Хермуса и от Мелены бури.
Крупней, чем остров, даже континент,
мощнее всей Земли и Океана -
вознёсся возрождённый Человек.

Хиосский древний бард ! К несчастью,
ты Зевсом был под старость ослеплён.
Я б сожалел, не будь достойной темы,
и ты б запел про засуху и мор,
о наглых юношах, о лютой власти.

Вблизи от Хиоса, в броске копья
от гроба твоего и колыбели,
всего лишь сорок греков-смельчаков
морского азиатского владыку
смели в бою... и Грецию спасли...*
Ты умер раньше, чем пришла к ним слава.
Пусть всё, чему так радовались Зевс,
Олимпия, вся древняя Элида,
уступит высшую на свете честь
великой марафонской эпопее.
Победа та славней, чем верность Платей,
чем Саламин и чем гора в Анфеле,
где изрекла Деметра свой закон,
увидев, как Амфиктеон** в протоку
ступил ногой усталой под горой.
Богиня ! Ты не вмешивалась в битвы,
не штурмовала, не спасала стен
ни в Фивах, ни в коварном Илионе,
ни в прочих воевавших городах,
где рушили закон, свершая месть.
Ты умеряла горе и восторги -
под Энною и возле адских круч.
Уединившаяся мать ! Ты выше -
уйдя в свой храм - и радостей, и бед.
Для смертных - горе, для богов - блаженство.

С подавленной душой, в чужой стране,
наслушавшись сквернейших предсказаний,
я рад заре надежды вдалеке.
Туда я прежде, в юности, был призван,
вслед песне, вслед отважным вожакам.
Гроза тогда сбиралась не пустая.
Над миром свет был скрыт за стаей туч.
Нам было хуже, чем в песках и топях...

Хвалу людей и вечное веселье
герои, взятые на небеса
сначала выкупили здесь их кровью.

Бессмертный в памяти спартанский вождь !
Назвал тебя - ответил звоном мрамор...
О Леонид ! Не станем забывать
иных имён, достойных вечной славы,
но ты - двойная светлая звезда.
Ты шлёшь лучи с Коринфа на два моря:
Ахейское с Саронским. Услыхав,
что ты погиб, рыдали сиракузцы
сильней, чем быв рабами под ярмом.
В слезах они излили благодарность
и пеплом осыпали темена:
ведь это ты у них снял с рук оковы.

Чем сбито человечество в толпу,
чтобы жилось Тиранам без опаски ?
Они из золота сплели силки.
Им льстиво служит челядь - презирая
Долг, Доблесть, Добродетель, Гордость, Честь;
поправ Надежду... До чего ж прекрасно
её в виденьях облекла лазурь !
Спокойно, устремив глаза на небо,
она и терпелива и добра.
Чудовища под сенью Деспотизма
стремятся всё вокруг опустошить,
густыми ядами насытить ветры.
Кто властвует ? Кому идут плоды ? -
Не любящим огласки жадным тварям,
вопящим алчно, сонным и презлым.
Так разогнись - с достоинством и смело -
сгони тот сброд, согбенный Человек !


Walter Savage Landor Regeneration


We are what suns and winds and waters make us;
The mountains are our sponsors, and the rills
Fashion and win their nursling with their smiles.
But where the land is dim from tyranny,
There tiny pleasures occupy the place
Of glories and of duties; as the feet
Of fabled faeries when the sun goes down
Trip o’er the grass where wrestlers strove by day.
Then Justice, call’d the Eternal One above,
Is more inconstant than the buoyant form
That burst into existence from the froth
Of ever-varying ocean: what is best
Then becomes worst; what loveliest, most deform’d.
The heart is hardest in the softest climes,
The passions flourish, the affections die.
O thou vast tablet of these awful truths,
That fillest all the space between the seas,
Spreading from Venice’s deserted courts
To the Tarentine and Hydruntine mole,
What lifts thee up? what shakes thee? ’t is the breath
Of God. Awake, ye nations! spring to life!
Let the last work of his right hand appear
Fresh with his image, Man. Thou recreant slave
That sittest afar off and helpest not,
O thou degenerate Albion! with what shame
Do I survey thee, pushing forth the sponge
At thy spear's length, in mockery at the thirst
Of holy Freedom in his agony,
And prompt and keen to pierce the wounded side!
Must Italy then wholly rot away
Amid her slime, before she germinate
Into fresh vigour, into form again?
What thunder bursts upon mine ear! some isle
Hath surely risen from the gulphs profound,
Eager to suck the sunshine from the breast
Of beauteous Nature, and to catch the gale
From golden Hermus and Melena's brow.
A greater thing than isle, than continent,
Than earth itself, than ocean circling earth,
Hath risen there; regenerate Man hath raisen
Generous old bard of Chios! not that Jove
Deprived thee in thy latter days of sight
Would I complain, but that no higher theme
Than a disdainful youth, a lawless king,
A pestilence, a pyre, awoke thy song,
When on the Chian coast, one javelin's throw
From where thy tombstone, where thy cradle stood,
Twice twenty self-devoted Grecks assail'd
The naval host of Asia, at one blow
Scattered it into air . . . and Greece was free* ...
And ere these glories beam'd. thy day had closed.
Let all that Elis ever saw, give way,
All that Olympian Jove e'er smiled upon:
The Marathonian columns never told
A tale more glorious, never Salamis,
Nor, faithful in the centre of the false,
Platea, nor Anthela, from whose mount
Benignant Ceres wards the blessed Laws,
And sees the Amphictyon dip his weary foot
In the warm streamlet of the strait below.**
Goddess! altho' thy brow was never rear'd
Among the powers that guarded or assail d
Perfidious Ilion, parricidal Thebes,
Or other walls whose war-belt e'er inclosed
Man's congregated crimes and vengeful pain.
Yet hast thou toucht the extremes of grief and joy;
Grief upon Enna's mead and Hell's ascent,
A solitary mother : joy beyond,
Far beyond, that thy woe, in this thy fane:
The tears were human, but the bliss divine.
I, in the land of strangers, and deprest

With sad and certain presage for my own,

Exult at hope's fresh dayspring, tho afar,

There where my youth was not unexercised

By chiefs in willing war and faithful song :

Shades as they were, they were not empty shades

Whose bodies haunt our world and blear our sun,

Obstruction worse than swamp and shapeless sands.

Peace, praise, eternal gladness, to the souls

That, rising from the seas into the heavens,
Have ransom'd first their country with their blood
O thou immortal Spartan ! at whose name
The marble table sounds beneath my palms,
Leonidas ! even thou wilt not disdain
To mingle names august as these with thine ;
Nor thou, twin-star of glory, thou whose rays
Stream'd over Corinth on the double sea,
Achaian and Saronic, whom the sons
Of Syracuse, when Death removed thy light,
Wept more than slavery ever made them weep,
But shed (if gratitude is sweet) sweet tears ;
The hand that then pour'd ashes o'er their heads
Was loosen'd from its desperate chain by thee.
What now can press mankind into one mass
For Tyranny to tread the more secure ?
From gold alone is drawn the guilty wire
That Adulation trills : she mocks the tone
Of Duty, Courage, Virtue, Piety,
And under her sits Hope. O how unlike
That graceful form in azure vest array'd,
With brow serene, and eyes on heaven alone
In patience fixt, in fondness unobscured !
What monsters coil beneath the spreading tree
Of Despotism ! what wastes extend around !
What poison floats upon the distant breeze !
But who are those that cull and deal its fruit ?
Creatures that shun the light and fear the shade,
Eloated and fierce, Sleep's mien and Famine's cry
Rise up again, rise in thy dignity,
Dejected Man ! and scare this brood away.

Примечания У.С.Лэндора:
*Reduced now by the Holy Alliance into worse sclavery than before. (WSL)
** The Amphictyons met annually In the temple of Ceres near Anthela. (WSL)
Пояснения к примечаниям:
*Лэндор отмечает, что свобода Греции, которую греки отстаивали на протяжении тысячелетий, в начале XIX века была вновь ограничена, превратилась в ещё худшее рабство, чем прежде, из-за политики Священного Союза.
**Руководители амфиктионии (религиозного союза племён) первоначально (до перемещения в Дельфы) ежегодно встречались в храме Деметры возле местечка Анфела у входа в Фермопильское ущелье. Эта амфиктиония называлась по имени своего легендарного основателя Фермопила Амфиктиона. Были и другие религиозные племенные союзы (например, на острове Делос).


Уолтер Сэвидж Лэндор Коринна* - из Афин - в Танагру**. (17, PoemHunter)
(Перевод с английского).

Танагра ! Ты - в воспоминаньях.
Цепь улиц, опоясав склон,
струясь в волнистых очертаньях,
течёт, как светлый Термодон.
К нам пастушонок загорелый
бежал в порывистости смелой.
Радушный резвый мальчуган
нёс ягоды с лесных полян.
Сам был, как яблочко, румян.

Танагра ! Я приеду с даром
ценнее дорогих наград,
и недругам, пусть самым ярым,
его не отобрать назад:
ты можешь потерять все стены,
и башни рухнут постепенно,
но выстоит Афинский трон
в сиянии своих корон,
и будет славен Аполлон !

Иному месту чужды Музы.
Там гений выживет с трудом.
Тем городам талант - обуза.
(Они раскаются потом !).
Когда прижимистое лоно
в своём упрямстве непреклонно,
то бившийся с нуждой юнец,
добывши славу, наконец,
припомнит, как был чёрств скупец.

Из недр близ Дирки*** ропот слышен.
Хористки прогоняют пчёл
пучками веток с лавровишен,
а пенье хор с журчаньем сплёл.
Я тешусь собственною песней.
Никто ни чище, ни прелестней
не может спеть заветных слов:
ни мерный плеск морских валов,
ни птахи изо всех углов.

Танагра ! Мать ! Прижмусь поближе !
Коснусь колена твоего.
Всмотрюсь в глаза, и в них увижу
таящееся волшебство.
Один лишь взгляд - и пляшут очи.
Второй - и ты от чувств без мочи...
И мне всё слышится мотив:
"Оставь свой ласковый залив.
Что медлишь ? Вслушайся в призыв !"



Walter Savage Landor Corinna*, from Athens, to Tanagra**

Tanagra! think not I forget
Thy beautifully-storey’d streets;
Be sure my memory bathes yet
In clear Thermodon, and yet greets
The blythe and liberal shepherd boy,
Whose sunny bosom swells with joy
When we accept his matted rushes
Upheaved with sylvan fruit; away he bounds, and blushes.

I promise to bring back with me
What thou with transport wilt receive,
The only proper gift for thee,
Of which no mortal shall bereave
In later times thy mouldering walls,
Until the last old turret falls;
A crown, a crown from Athens won!
A crown no god can wear, beside Latona’s son.

There may be cities who refuse
To their own child the honours due,
And look ungently on the Muse;
But ever shall those cities rue
The dry, unyielding, niggard breast,
Offering no nourishment, no rest,
To that young head which soon shall rise
Disdainfully, in might and glory, to the skies.

Sweetly where cavern’d Dirce*** flows
Do white-arm’d maidens chaunt my lay,
Flapping the while with laurel-rose
The honey-gathering tribes away;
And sweetly, sweetly, Attick tongues
Lisp your Corinna’s early songs;
To her with feet more graceful come
The verses that have dwelt in kindred breasts at home.

O let thy children lean aslant
Against the tender mother’s knee,
And gaze into her face, and want
To know what magic there can be
In words that urge some eyes to dance,
While others as in holy trance
Look up to heaven; be such my praise!
Why linger? I must haste, or lose the Delphick bays.

Справка.
*Коринна - лирическая поэтесса V-го века до н.э., успешная соперница прославленного Пиндара на поэтических состязаниях, по другим источникам - его наставница в поэтическом искусстве, как другая поэтесса - Миртис - в музыке. Из стихов Коринны сохранились лишь немногочисленные отрывки.
**Танагра - родной город Коринны, расположенный неподалёку от Афин, в Беотии, покорённый афинянами и благополучно живший под её властью. Коринна в последствии пребывала в Афинах и в Фивах. У Лэндора она, вполне довольная обстановкой в Фивах, в душе таит воспоминания о родной Танагре и мечтает там снова побывать.
***Дирка - священный источник в Фивах, названный по имени нимфы Дирки.






Уолтер Сэвидж Лэндор "Судья и вор" и др.

Уолтер Сэвидж Лэндор Судья и вор (225, 1846)
(Перевод с английского).

Допрос вёл Пейдж. Он слыл суровым
да, сверх того, и сквернословом.
Предстал Джем Хьюитт, мелкий вор.
"Неужто ты не слышал в храме,
башка, изъеденная вшами,
паршивый чортов мухомор,
завет: "Не надо красть !" - "Наш пастор
не раз о том твердил горласто."
"Так что ж ты крал, пустая ты бадья ?
Услышавши хоть раз такое слово,
ты должен был о нём подумать снова".
"Я всё продумал раза два, судья".


Walter Savage Landor Judge And Thief

O'erfoaming with rage
The foul-mouth'd judge Page
Thus question'd a thief in the dock:
'Didst never hear read
In the church, lump of lead!
Loose chip from the devil's own block!
'Thou shalt not steal?'' 'Yea,'
The white chap did say,
''Thou shalt not:' but thou was the word.
Had he piped out 'Jem Hewitt!
Be sure you don't do it,'
I'd ha' thought of it twice ere I did it, my lord.'


Уолтер Сэвидж Лэндор Волосы Лукреции Борджиа (191, 1846)
(Перевод с английского).

Не ты ль, Лукреция, была на всех устах
державной, властной ? А сегодня - прах.
И лишь осталась небольшая горсть волос
да золотая нить, чтоб были не вразброс.

Walter Savage Landor On Lucretia Borgia’s Hair

Borgia, thou once wert almost too august
And high for adoration; now thou ’rt dust;
All that remains of thee these plaits unfold,
Calm hair meandering in pellucid gold.


Уолтер Сэвидж Лэндор На затмение Луны. (160, 1846)
(Перевод с английского).

Луна ! С тобой беда - уж нет свеченья.
К тебе спешит всё звёздное скопленье -
скорей помочь. Но звёзды неярки.
Они поражены. Дрожат их огоньки.
А некий чёрный призрак грозно тщится
содрать таинственный покров с царицы.


Walter Savage Landor On an Eclipse of the Moon

Struggling, and faint, and fainter didst thou wane,
O Moon! and round thee all thy starry train
Came forth to help thee, with half-open eyes,
And trembled every one with still surprise,
That the black Spectre should have dared assail
Their beauteous queen and seize her sacred veil.


Уолтер Сэвидж Лэндор Одно прекрасное имя. (120, 1853)
(Перевод с английского).

В том имени - краса цветка.
Оно звучит моею песней -
само слетает с языка -
и нет звучания чудесней !

Walter Savage Landor One Lovely Name

One lovely name adorns my song,
And, dwelling in the heart,
Forever falters at the tongue,
And trembles to depart.


Уолтер Сэвидж Лэндор О музыке. (212, 1853)
(Перевод с английского).

Музыку любят саму по себе.
Многих она пробуждает к борьбе,
мысли тревожа в уме полусонном,
бодрость внушая сплочённым колоннам.
С ней вспоминаются радость и страх,
с ней собираются слёзы в глазах.
Мало лишь тех, кто при звуках рапсодий
и при журчании сладких мелодий
помнят о том, что с любою из нот
искорка жизни блеснёт - и уйдёт.


Walter Savage Landor On Music

Many love music but for music’s sake;
Many because her touches can awake
Thoughts that repose within the breast half dead,
And rise to follow where she loves to lead.
What various feelings come from days gone by!
What tears from far-off sources dim the eye!
Few, when light fingers with sweet voices play,
And melodies swell, pause, and melt away,
Mind how at every touch, at every tone,
A spark of life hath glisten’d and hath gone.


Уолтер Сэвидж Лэндор "Вакх на пир приносит хризолит с рубином..." (43, 1853)
(Перевод с английского)

Вакх на пир приносит хризолит с рубином.
Там на лбах у пьющих сетка взбухших жил.
Девицы румяны, честь воздавши винам.
Сколько бы ни выпил - жажда свыше сил.

Мне ж дай гроздь, не выжав, в мой шалаш простецкий,
персик дай, чтоб был он спел и краснощёк.
Там под щебет птичек (и под лепет детский)
мысль моя заплещет, словно ручеёк.

Walter Savage Landor The Chrysolites and Rubies Bacchus Brings

The Chrysolites and Rubies Bacchus brings
To crown the feast where swells the broad-vein'd brow,
Where maidens blush at what the minstrel sings,
They who have coveted may covet now.

Bring me, in cool alcove, the grape uncrush'd,
The peach of pulpy cheek and down mature,
Where every voice (but bird's or child's) is hush'd,
And every thought, like the brook nigh, runs pure.


Уолтер Сэвидж Лэндор Вечерняя звезда. (126, 1846)
(Перевод с английского).

Улыбки - не долги, а взрывы злобы,
как вспыхнут - так пошло !..
Зима всё время громоздит сугробы,
но в редкий день тепло.

Венера - суетливая невеста !
Уйдёшь - сыщи-ка в небе вновь.
А стылая Полярная - ни с места:
как Ненависть... Ты ж - как Любовь.

Walter Savage Landor The Evening Star

Smiles soon abate; the boisterous throes
Of anger long burst forth;
Inconstantly the south-wind blows,
But steadily the north.

Thy star, O Venus! often changes
Its radiant seat above,
The chilling pole-star never ranges -
'Tis thus with Hate and Love.


Уолтер Сэвидж Лэндор Много времени спустя. (177, 1846)
(Перевод с английского).

Прости, любовь прошедших лет.
Так больше невозможно !
Вы - притягательный предмет,
но как всё это сложно.

Тот яркий свет уже невозвратим,
хоть он сиял прекрасно:
лишь жемчуг наших жизней растворим.
Глотнём - всё станет ясно.

Для Вас - будь правда хоть в пыли,
она всегда нетленна.
По мне - быльём уж поросли
разрушенные стены.

Walter Savage Landor In after Time

No, my own love of other years!
No, it must never be.
Much rests with you that yet endears,
Alas! but what with me?
Could those bright years o’er me revolve
So gay, o’er you so fair,
The pearl of life we would dissolve
And each the cup might share.
You show that truth can ne’er decay,
Whatever fate befalls;
I, that the myrtle and the bay
Shoot fresh on ruin’d walls.

Уолтер Сэвидж Лэндор Живущему слишком долго (284, 1846)
(Перевод с английского).

Не лучше ли в рассветные часы
для старой головы покой закрытой кельи
под пенье птиц, среди земной красы,
чем дрожь над пеплом перед пыточной постелью ?

Walter Savage Landor On Living Too Long

Is it not better at an early hour
In its calm cell to rest the weary head,
While birds are singing and while blooms the bower,
Than sit the fire out and go starv’d to bed?


Уолтер Сэвидж Лэндор К Янти (68, 1846)
(Перевод с английского).

Вы улыбались, говоря,
а я поверил - только зря.
Будь кто другой - конец надежде,
и сам не верю так, как прежде.
И всё же умоляю Вас:
солгите мне ещё хоть раз !

Walter Savage Landor To Ianthe

You smil’d, you spoke, and I believ’d,
By every word and smile deceiv’d.
Another man would hope no more;
Nor hope I what I hop’d before:
But let not this last wish be vain;
Deceive, deceive me once again!


Уолтер Сэвидж Лэндор Ко сну. (251, 1846)
(Перевод с английского).

Приснись мне, сон, да покажи девчонку,
что салила меня вдогонку.
За маковки, когда придёт рассвет,
уж больше не дождёшься ты монет.

Walter Savage Landor To Sleep

Come, Sleep! but mind ye! if you come without
The little girl that struck me at the rout,
By Jove! I would not give you half-a-crown
For all your poppy-heads and all your down.


Уолтер Сэвидж Лэндор Минуло двадцать лет... (58, 1846)
(Перевод с английского).

За много лет, должно быть, слух
дошёл до Вас, что я уж глух
и даже взор почти потух.
Ведь двадцать лет - не шутка.

За двадцать лет, при всём при том,
я б мог вполне забыться сном
там, где не слышен даже гром,
где холодно и жутко.

Ещё над пологом травы
никто не говорит "Увы !"
То слово скажете мне Вы,
забредши на минутку.

Walter Savage Landor Twenty Years Hence

Twenty years hence my eyes may grow
If not quite dim, yet rather so,
Still yours from others they shall know
Twenty years hence.

Twenty years hence though it may hap
That I be called to take a nap
In a cool cell where thunderclap
Was never heard,

There breathe but o'er my arch of grass
A not too sadly sighed Alas,
And I shall catch, ere you can pass,
That winged word.

Уолтер Сэвидж Лэндор О Катулле (6, 1853)
(Перевод с английского).

Я слышу без конца про барда
которого взрастила Гарда*.
Кто ж ярок был ещё, как он ?
Как будто Грация плеснула
нектар богов в лицо Катулла,
и он, смеясь, бежал вдогон.

Walter Savage Landor On Catullus

Tell me not what too well I know
About the bard of Sirmio*.
Yes, in Thalia’s son
Such stains there are—as when a Grace
Sprinkles another’s laughing face
With nectar, and runs on.

Справка.
Гарда, Sirmio. - Sirmio - полуостров в южном углу озера Гарда, вдающийся в озеро на
3,3 км.
Катулл упомянул эти полуостров и озеро в двух стихотворениях, в Carmen XXXI:
Paene insularum, Sirmio, insularumque ocelle ( - Jewel of islands and peninsulas)
и в элегии на смерть своего брата "Frater ave atque vale".
В 1880 г. это место посетил Альфред Теннисон и посвятил ему одно из лучших своих
лирических стихотворений, где сказано: "Sweet Catullus all-but-island, olive-silvery
Sirmio".

Уолтер Сэвидж Лэндор Строки к стрекозе. (180, 1846)
(Перевод с английского).

Поэт и жрец твердят, что жизнь - лишь сон.
Хочу судьбы не более счастливой,
чем у того, кто мирно спит под ивой
да запахом сирени упоён.
Сошлюсь на стрекозу: летая вольно,
она, как я, - спокойна и довольна.

Одев пурпурный блещущий наряд,
ты для меня прелестней всех наяд.
Ты хороша, вися - как на картинке -
над золотою чашечкой кувшинки,
а следом любопытство завлечёт
тебя взглянуть, что я пишу в блокнот.
Полно людей, что, вникнув в те же мысли,
гораздо хуже разберутся в смысле,
но всё же им бессмертие дано,
тебя же ждёт потом речное дно.
Бог их простит, Царица Насекомых.
Он справедлив ! С тобой же явный промах.

Walter Savage Landor Lines To A Dragon Fly

Life (priest and poet say) is but a dream;
I wish no happier one than to be laid
Beneath some cool syringa's scented shade
Or wavy willow, by the running stream,
Brimful of Moral, where the Dragon Fly
Wanders as careless and content as I.

Thanks for this fancy, insect king,
Of purple crest and filmy wing,
Who with indifference givest up
The water-lily's golden cup,
To come again and overlook
What I am writing in my book.
Believe me, most who read the line
Will read with hornier eyes than thine;
And yet their souls shall live for ever,
And thine drop dead into the river!
God pardon them, O insect king,
Who fancy so unjust a thing!


Уолтер Сэвидж Лэндор Последние листья (214, 1846)
(Перевод с а английского).

Уж начала листва валиться.
На клумбах у цветов мокры глазницы
и слёзы на весу.
На ветках смолкло птичье пенье:
ни радости, ни сожаленья
во всём лесу.

Грядёт зима. Она сплотит поближе
у очага всех тех, кто выжил,
с кем мне тепло.
Так поспеши ! На небе ни просвета.
Прошла весна. Умчалось лето.
Всё лучшее прошло.

Walter Savage Landor Late Leaves

The leaves are falling; so am I;
The few late flowers have moisture in the eye;
So have I too.
Scarcely on any bough is heard
Joyous, or even unjoyous, bird
The whole wood through.

Winter may come: he brings but nigher
His circle (yearly narrowing) to the fire
Where old friends meet.
Let him; now heaven is overcast,
And spring and summer both are past,
And all things sweet.

Уолтер Сэвидж Лэндор "Да, Янти..." и др.

Уолтер Сэвидж Лэндор "Да, Янти ! Жизнь дошла до края..." (20, 1846)
(Перевод с английского).

Да, Янти ! Жизнь дошла до края.
Тускнеют взор и нежный цвет ланит.
Но пусть (о большем не мечтаю)
Любовь уйти пока повременит.


Soon, O Ianthe! life is o'er

Soon, O Ianthe! life is o'er,
And sooner beauty's heavenly smile:
Grant only (and I ask no more),
Let love remain that little while.


Уолтер Сэвидж Лэндор "Я помню, как Ваш смех был звонок..." (114, PoemHunter)
(Перевод с английского)

Я помню, как Ваш смех был звонок:
я Ваше имя начертал,
а Вас смешил материал:
"Какой же Вы ешё ребёнок !..
Песок - не камень, не металл !

А нынче - вслушайтесь и гляньте:
всё то, что посвятил я Вам
звенит в устах и здесь и там.
В Грядущем Ваше имя, Янти,
не смыть уж никаким морям !


Walter Savage Landor Well I Remember How You Smiled

Well I remember how you smiled
To see me write your name upon
The soft sea-sand... "O! what a child!
You think you're writing upon stone!"

I have since written what no tide
Shall ever wash away, what men
Unborn shall read o'er ocean wide
And find Ianthe's name again.


Уолтер Сэвидж Лэндор Почему сжигались стихи ? (246, 1858)
(Перевод с английского).

Сожжённых строк уже не счесть.
Я жёг их, потеряв - Бог весть
куда ! - нужнейшее в них слово,
которого не сыщешь снова.


Walter Savage Landor Verses Why Burnt

How many verses have I thrown
Into the fire because the one
Peculiar word, the wanted most,
Was irrecoverably lost!

Уолтер Сэвидж Лэндор Годы (65, 1853)
(Перевод с английского).

То быстро мчась, а то неспешно
лета тянулись, как обоз.
Всё было. Часто безутешно
лились потоки Ваших слёз.

Теперь года пошли потише.
Всё реже слёзы и нудьё.
При погребенье не услышу
от Вас я даже и "Adieu !"

Walter Savage Landor Years

Years, many parti-colour’d years,
Some have crept on, and some have flown
Since first before me fell those tears
I never could see fall alone.

Years, not so many, are to come,
Years not so varied, when from you
One more will fall: when, carried home,
I see it not, nor hear Adieu.

Уолтер Сэвидж Лэндор Морщины (113, 1846)
(Перевод с английского).

Когда Елена в самый первый раз
нашла вдруг на своём лице морщины
(Их там уже с полсотни развелось),
так, бросившись на ложе зарыдала,
расстроилась, и зеркало своё -
из бронзы - апатично уронила.
Вот почему мужчины холодны !

А Вы подобие морщин увидев,
не то вообразив их у себя,
должны бы знать, что это след улыбок,
тень локонов, не смытый с кожи крем !..
"Нет, нет ! То настоящие морщины, -
сазали Вы, - и их ничем не смыть.
Что за беда ? Ты мне, как прежде предан !"


Walter Savage Landor Wrinkles

When Helen first saw wrinkles in her face
(’T was when some fifty long had settled there
And intermarried and branch’d off awide)
She threw herself upon her couch and wept:
On this side hung her head, and over that
Listlessly she let fall the faithless brass
That made the men as faithless.
But when you
Found them, or fancied them, and would not hear
That they were only vestiges of smiles,
Or the impression of some amorous hair
Astray from cloister’d curls and roseate band,
Which had been lying there all night perhaps
Upon a skin so soft, “No, no,” you said,
“Sure, they are coming, yes, are come, are here:
Well, and what matters it, while thou art too!”


Уолтер Сэвидж Лэндор "Послушай коноплянок..." (153, 1846)
(Перевод с английского).

Послушай коноплянок
весною спозаранок !
Из всех пропетых, до одной,
в садах, под солнцем и луной,
обманчивей и слаще
не сыщешь песен в чаще.
Но знают все, что бродят тут,
что песни осенью умрут,
и слушают без скуки
чарующие звуки.


Walter Savage Landor Very True, the Linnets Sing

Very true, the linnets sing
Sweetest in the leaves of spring:
You have found in all these leaves
That which changes and deceives,
And, to pine by sun or star,
Left them, false ones as they are.
But there be who walk beside
Autumn's, till they all have died,
And who lend a patient ear
To low notes from branches sere.

Уолтер Сэвидж Лэндор Стихи (18, 1846)
(Перевод с английского).

Троянцев не спасли их стены...
Что б ни было, Альцест предрёк
в стихах бессмертие Елены,
дал юность ей на вечный срок.

Забвение - сплошной полог,
темнее гор, страшнее плена,
но, как бы ни ярился рок,
любовь и красота - нетленны.

Когда беспамятность свой плат
навесит, всё на свете застя,
влюблённые благословят
не позабыв нас, наше счастье.


Walter Savage Landor Verse

Past ruined Ilion Helen lives,
Alcestis rises from the shades.
Verse calls them forth; 'tis verse that gives
Immortal youth to mortal maids.

Soon shall oblivion's deepening veil
Hide all the peopled hills you see,
The gay, the proud, while lovers hail
These many summers you and me.


Уолтер Сэвидж Лэндор К реке Эйвон (107, PoemHunter)
(Перевод с английского).

От Страффорда спешишь ты, Эйвон, прочь.
Замедли ход на этом славном месте.
Здесь гений спит, чей дух встряхнул весь мир !
Я побывал у твоего истока.
Я видел как слегка играла зыбь
меж лютиков и трепетных тростинок.
Но был и возле знаменитых рек:
на месте катастрофы Фаэтона,
на Тибре, гордом тем, что бодро нёс
на бурых волнах воинов, громивших
весь мир и не дрожавших от угроз
вождей чужих многоязыких армий.
Но бог с ней, с бывшей славой этих рек.
Они свои короны растеряли.
Ты ж вечное почтенье заслужил.
Привет тебе. Я славлю имя Эйвон.
Мне мнится, будто слышу твой ответ.


Walter Savage Landor To The River Avon

Avon! why runnest thou away so fast?
Rest thee before that Chance! where repose
The bones of him whose spirit moves the world.
I have beheld thy birthplace, I have seen
Thy tiny ripples where they played amid
The golden cups and ever-waving blades.
I have seen mighty rivers, I have seen
Padus, recovered from his firy wound,
And Tiber, prouder than them all to bear
Upon his tawny bosom men who crusht
The world they trod on, heeding not the cries
Of culprit kings and nations many-tongued.
What are to me these rivers, once adorn'd
With crowns they would not wear but swept away?
Worthier art thou of worship, and I bend
My knees upon thy bank, and call thy name,
And hear, or think I hear, thy voice reply.


Уолтер Сэвидж Лэндор Роберту Броунингу (313, 1846)
(Перевод с английского).

Петь радостно, пусть даже никого
нет около. Есть радость в поощреньях,
хотя хвалимый часто одинок,
а чтущие все далеко да свыше.
Речь, Броунинг, сегодня о тебе !
Шекспир - поэт не наш, всемирный.
С тех пор, когда был Чосер жив и здрав,
лишь ты пошёл дорогой тем же шагом,
взыскательно смотря, и с языком,
таким богатым и разнообразным.
А Юг тебе и крылья укрепил,
и твой плюмаж украсил. Близ Сорренто
с тобой играют бризы родом с Альп.
Сирена для тебя поёт там песни.


Walter Savage Landor To Robert Browning

There is delight in singing, though none hear
Beside the singer; and there is delight
In praising, though the praiser sits alone
And see the praised far off him, far above.
Shakespeare is not our poet, but the world's,
Therefore on him no speech! and brief for thee,
Browning! Since Chaucer was alive and hale
No man hath walked along our roads with step
So active, so inquiring eye, or tongue
So varied in discourse. But warmer climes
Give brighter plumage, stronger wing; the breeze
Of Alpine heights thou playest with, borne on
Beyond Sorrento and Amalfi, where
The Siren waits thee, singing song for song.


Уолтер Сэвидж Лэндор К Цикламену (104, 1846)
(Перевод с английского).

Я вновь к тебе, мой Цикламен, -
в уединение, в твой плен.
Хочу взбодрить в бесцветной скуке:
пожать тебе покрепче руки.
Но вижу я, что сторож твой
теряет, видя нас, покой.
Храня как редкостную ценность,
забыл в тревоге сон и леность.
Но нет причин для суеты:
мы - как гербарные цветы.

Walter Savage Landor To a Cyclamen

I come to visit thee agen,
My little flowerless cyclamen;
To touch the hand, almost to press,
That cheer’d thee in thy loneliness.
What could thy careful guardian find
Of thee in form, of me in mind,
What is there in us rich or rare,
To make us claim a moment’s care?
Unworthy to be so carest,
We are but withering leaves at best.


Уолтер Сэвидж Лэндор Шекспир и Милтон (231, 1853)
(Перевод с английского).

Родной язык бесчисленных британцев,
звучавший громко, чтоб греметь и впредь,
мог онеметь, когда б не эти двое,
кого не в силах заглушить века.
Один воскрикнул: "Все народы мира
должны заговорить вослед за мной !"
Другой ответил: "Да ! Господню волю
повсюду возгласит твоя труба:
паденье Ангелов, затем погибель
бессмертия лишившихся людей !" -
"Да грянет Слава ! Но не мне, а Богу !"

Walter Savage Landor Shakespeare and Milton

The tongue of England, that which myriads
Have spoken and will speak, were paralyz’d
Hereafter, but two mighty men stand forth
Above the flight of ages, two alone;
One crying out,
All nations spoke through me.
The other:
True; and through this trumpet burst God’s word;
the fall of Angels, and the doom
First of immortal, then of mortal, Man.
Glory! be glory! not to me, to God.


Уолтер Сэвидж Лэндор Смирение (134, 1846)
(Перевод с английского).

К чему пенять, мой грустный друг,
что радость мимолётна,
что ни одной судьбы вокруг,
прожитой беззаботно ?

Я взор свой кверху подниму,
где радуга в сиянье,
и не терзаюсь, почему
не избежать прощанья.

Я не кричу ей в непроглядь -
ведь не услышит зова,
но знаю, где-то просиять
сама захочет снова.

Walter Savage Landor Resignation

Why, why repine, my pensive friend,
At pleasures slipp'd away?
Some the stern Fates will never lend,
And all refuse to stay.

I see the rainbow in the sky,
The dew upon the grass;
I see them, and I ask not why
They glimmer or they pass.

With folded arms I linger not
To call them back; 'twere vain:
In this, or in some other spot,
I know they'll shine again.


Уолтер Сэвидж Лэндор Постоянство (11, 1846)
(Перевод с английского).

Надежды нет. В мечтах же, как сначала,
мне хочется препоны превозмочь.
Так море, ослабев, всё бьёт о скалы,
но берег твёрд и гонит волны прочь.

Walter Savage Landor Persistence

My hopes retire; my wishes as before
Struggle to find their resting-place in vain:
The ebbing sea thus beats against the shore;
The shore repels it; it returns again.


Уолтер Сэвидж Лэндор Игры (283, 1846)
(Перевод с английского).

Мало число нам отведённых
часов, чтоб представлять влюблённых,
хотя намного уже срок,
чтоб делать вид, что мудр и строг.

Зато, в ролях полубезумных,
мы в центре сборищ самых шумных.
Вокруг - театр, и ты актёр.
Суфлёров - тьма. А что за хор !

Walter Savage Landor Plays

Alas, how soon the hours are over
Counted us out to play the lover!
And how much narrower is the stage
Allotted us to play the sage!
But when we play the fool, how wide
The theatre expands! beside,
How long the audience sits before us!
How many prompters! what a chorus!


Уолтер Сэвидж Лэндор Останься ! (60, 1846)
(Перевод с английского).

Останься ! К юным не сбегай !
Ты очень долго будешь молод,
а я уж прожил светлый май,
меня объял осенний холод.

"Не быть же мне всегда при вас ?"
Нет, будь лишь только в меру долга.
Будь здесь, при мне, в предсмертный час.
И ждать тебе уже не долго.


Walter Savage Landor Remain!

Remain, ah not in youth alone!
- Tho' youth, where you are, long will stay -
But when my summer days are gone,
And my autumnal haste away.
'Can I be always by your side?'
No; but the hours you can, you must,
Nor rise at Death's approaching stride,
Nor go when dust is gone to dust.


Уолтер Сэвидж Лэндор "Для эпитафии ..." и др.

Уолтер Сэвидж Лэндор Для эпитафии во Фьезоле. (28, PoemHunter)
(Перевод с английского).

В густой тени от четырёх мимоз
покойный Лэндор спит вдали от гроз.
Он рад тому, что зелень над могилой
посажена его подругой милой,
которую берёг от бренности унылой.


Walter Savage Landor For an Epitaph at Fiesole

Lо! where the four mimosas blend their shade
In calm repose at last is Landor laid;
For ere he slept he saw them planted here
By her his soul had ever held most dear,
And he had liv’d enough when he had dried her tear.


Уолтер Сэвидж Лэндор Исповедь старого философа. (1853)
(Перевод с английского).

Я не сражался - не было достойных.
Ценил искусство, обожал природу.
Согретый жизнью, не грустил о войнах.
Очаг потух ! И я готов к уходу.


Walter Savage Landor "I Strove with None..."

I strove with none, for none was worth my strife.
Nature I loved and, next to Nature, Art:
I warm'd both hands before the fire of life;
It sinks, and I am ready to depart.


Уолтер Сэвидж Лэндор "Я бреду по пескам..." (86, 1846)
(Перевод с английского).

Я бреду по пескам - в стужу, в зной,
где вокруг сорняки - не жнивьё,
где гадюки в клубках предо мной,
где кричит надо мной коршуньё.

Одиночество, бред, канитель,
а в итоге одна лишь тщета,
и, должно быть, расскажет, в чём цель
лишь моя гробовая плита.


Walter Savage Landor I Wander O'er The Sandy Heath

I wander o'er the sandy heath
Where the white rush waves high,
Where adders close before me wreath
And tawny kites sail screaming by.
Alone I wander; I alone
Could love to wander there;
'But wherefore!' let my church-yard stone
Look toward Tawy and declare.


Уолтер Сэвидж Лэндор "Бог сеет красоту..." (97, 1853)
(Перевод с английского).

Бог сеет красоту на радость нашим взорам,
как сеет и цветы по всем земным просторам.
Бесссчётные огни пылают в храмах ныне -
я, на колени став, молюсь любой святыне.

Walter Savage Landor God Scatters Beauty

God scatters beauty as he scatters flowers
O'er the wide earth, and tells us all are ours.
A hundred lights in every temple burn,
And at each shrine I bend my knee in turn.


Уолтер Сэвидж Лэндор Анютины глазки. (271, 1858)
(Перевод с английского).

Трёхцветные фиалки-невелички
милей мне, чем редчайшие цветы.
Я приколол бы их в моей петличке,
когда б себе их выбрала и ты.


Walter Savage Landor Heartsease

There is a flower I wish to wear,
But not until first worn by you—
Heartsease—of all earth’s flowers most rare;
Bring it; and bring enough for two.


Уолтер Сэвидж Лэндор Как нужно читать мои книги... (298, 1858)
(Перевод с английского).

Прошу тебя, раскрой мои тома
как друг (без всяких подозрений,
что там лишь завихрения ума).
Не сыпь похвал и обличений.

Пишу про всех, любя: не ложь, не лесть.
И речи нет о счётах и угрозах.
О горестях сказал лишь то, что есть;
о радостях - увиденное в грёзах.

Walter Savage Landor How to Read Me

Tо turn my volumes o’er nor find
(Sweet unsuspicious friend!)
Some vestige of an erring mind
To chide or discommend,

Believe that all were lov’d like you
With love from blame exempt,
Believe that all my griefs were true
And all my joys but dreamt.


Уолтер Сэвидж Лэндор "Мать, не по сердцу мне прялка..." (93, 1846)
(Перевод с английского).

Мать, не по сердцу мне прялка !
Губы сухи, виснут руки.
Никому меня не жалко.
Ты не знаешь этой муки.

Видно, всем мужчинам любо
лгать, как он мне клялся ныне:
говорил, что сладки губы,
говорил, что очи сини...


Walter Savage Landor Mother, I cannot mind my wheel

Mother, I cannot mind my wheel;
My fingers ache, my lips are dry:
O, if you felt the pain I feel!
But O, who ever felt as I?

No longer could I doubt him true—
All other men may use deceit;
He always said my eyes were blue,
And often swore my lips were sweet.


Уолтер Сэвидж Лэндор Человек. (193, 1846)
(Перевод с английского).

Свой вечный образ в миг творенья
Бог дал тебе, светясь в лучах,
в тебе ж, как в солнечных часах,
бег жизни неразлучен с тенью.


Walter Savage Landor Man

In his own image the Creator made,
His own pure sunbeam quicken’d thee, O man!
Thou breathing dial! since thy day began
The present hour was ever mark’d with shade!


Уолтер Сэвидж Лэндор "Сейчас поэты..." (49, PoemHunter)
(Перевод с английского).

Сейчас поэты на лесных дорожках
поют баллады о жучках и мошках.
А я решил оставить свой насест
и перебраться из дремотных мест
на берега, где аромат мелиссы
и мерно бьют о скалы волны Лисса,
где безголосы рощицы олив.
Тут, в Греции, куда ни глянешь, - миф.
Дремоты - нет, а плащ беда настигла:
на здешних лаврах оказались иглы.


Walter Savage Landor Lately our poets

Lately our poets loiter'd in green lanes,
Content to catch the ballads of the plains;
I fancied I had strength enough to climb
A loftier station at no distant time,
And might securely from intrusion doze
Upon the flowers thro' which Ilissus flows.
In those pale olive grounds all voices cease,
And from afar dust fills the paths of Greece.
My sluber broken and my doublet torn,
I find the laurel also bears a thorn.

Уолтер Сэвидж Лэндор Преграда (138, 1853)
(Перевод с английского).

Меж нами лес с горой взамен заслона.
Один пастух там прежде да вороны
встречались нам, пока не грянет ночь.
Вот минул год, и снова та преграда...
Лес стал мрачней, страшней гора-громада -
и гонят нас от места встречи прочь.


Walter Savage Landor Separation

There is a mountain and a wood between us,
Where the lone shepherd and late bird have seen us
Morning and noon and eventide repass.
Between us now the mountain and the wood
Seem standing darker than last year they stood,
And say we must not cross--alas! alas!


Уолтер Сэвидж Лэндор Испытание (65, 1846)
(Перевод с английского).

Я верил в преданность девицы.
Я руку жал ей. Думал люб.
Та силилась освободиться,
но не отвергла жарких губ.

Что ж ! Я сказал, что жду отъезда...
В ответ услышал: "В добрый час !"
Ах, сердце ! Плакать бесполезно.
Ей жить нескучно и без нас.

Walter Savage Landor The Test

I held her hand, the pledge of bliss,
Her hand that trembled and withdrew;
She bent her head before my kiss...
My heart was sure that hers was true.
Now I have told her I must part,
She shakes my hand, she bids adieu,
Nor shuns the kiss. Alas, my heart!
Hers never was the heart for you.


Уолтер Сэвидж Лэндор "Слетают перья..." (8, 1853)
(Перевод с английского).

У Времени из оперенья
слетают перья в те мгновенья,
как грянет свадебный трезвон.
Ты цветом перьев восхищён...

А дальше длятся дни за днями
в однообразной панораме,
но всё тусклее бег времён -
и так до часа похорон.

Walter Savage Landor There Falls with Every Wedding Chime

There falls with every wedding chime
A feather from the wing of Time.
You pick it up, and say “How fair
To look upon its colors are!”
Another drops day after day
Unheeded; not one word you say.
When bright and dusky are blown past,
Upon the hearse there nods the last.


Уолтер Сэвидж Лэндор "Ты не зажжёшь..." (7, 1846)
(Перевод с английского).

Ты, Янти, не зажжёшь, такого, как в моей,
в другой груди неимоверного желанья.
Не метеор, не блеск блуждающих огней -
в тебе божественное - высшее - сиянье.

Ты можешь охладить... Когда я невпопад
с тобою слишком смел, ты выглядишь сурово.
Ты - ранняя заря. Ты - призрачный погляд
весенней той звезды, чей свет нежней дневного.


Walter Savage Landor Thou Hast Not Raised

Thou hast not rais'd, Ianthe, such desire
In any breast as thou hast rais'd in mine.
No wandering meteor now, no marshy fire,
Leads on my steps, but lofty, but divine:
And, if thou chillest me, as chill thou dost
When I approach too near, too boldly gaze,
So chills the blushing morn, so chills the host
Of vernal stars, with light more chaste than
day's.


Уолтер Сэвидж Лэндор Роз Эйлмер (102, 1846)
(Перевод с английского).

Восторг, лучистая державность,
небесность дивной красоты,
изящество и благонравность -
всё это воплощала ты.

(Вариант:
Наследственное благородство,
небесность дивной красоты
и нравственное превосходство -
всё это воплощала ты).

Роз Эйлмер ! Пристальные очи
твои грустили лишь тайком...
Я в горьких думах в злые ночи -
всё о тебе, как ни по ком.
1806, "Simonidea".

Walter Savage Landor Rose Aylmer

Ah what avails the sceptred race,
Ah what the form divine!
What every virtue, every grace!
Rose Aylmer, all were thine.
Rose Aylmer, whom these wakeful eyes
May weep, but never see,
A night of memories and of sighs
I consecrate to thee.

Справка.
Rose Aylmer (1779-1800) - дочь барона Эйлмера, племянница of Earl Whitworth, который
был потом, с 1803 г., британским посланником в Париже и известен тем, что после
Амьенского мира был лично оскорблён Наполеоном.
Молодой Лэндор, будучи студентом, в 1797 году познакомился с Роз Эйлмер и влюбился в неё. Их прогулки на Welsh Coast, возле Swansea, поэт описал в своей поэме "Abertawy". Роз Эйлмер подсказала поэту тему его знаменитой, высоко оценённой Саути (Southey), поэмы "Gebir". Отец Розы умер, мать вышла вновь замуж за мистера Howell Price. Роза уехала жить в Калькутту к тётке Lady Russell, вдове одного из младших членов Верховного Суда Henry Russell'а. Там Роза 3-го марта 1800 г. умерла от холеры. Стихи Лэндора, посвящённые Розе Эйлмер, и её имя в англоязычных странах пользуются известностью. В известном романе Харпера Ли "Убить пересмешника" (1960) - "To kill a mockingbird" её именем названа кошка одного из персонажей - "дяди Джека".


Уолтер Сэвидж Лэндор Георги (91, PoemHunter)
(Перевод с английского).

Был мерзким Первый из Георгов.
Второй не вызывал восторгов.
В итоге разных лихолетий
не восхищал людей и Третий.
Бог даст, Четвёртый будет в морге -
тогда закончатся Георги.

Walter Savage Landor The Georges

George the First was always reckoned
Vile, but viler George the Second;
And what mortal ever heard
Any good of George the Third?
When from earth the Fourth descended
(God be praised!) the Georges ended.

Уолтер Сэвидж Лэндор Критику и др.

Уолтер Сэвидж Лэндор Критику (306, 1858 г.)*
(Перевод с английского).

Вы объясняете, ярясь,
как вытравить из текстов грязь,
и предлагаете итог:
поток своих сквернейших строк.

Или:

Цель ваших суетных затей -
дать образцовый ряд статей
и преподать достойный стиль -
но в них лишь пакостная пыль.


Walter Savage Landor A Critic
(1775-1864)

With much ado you fail to tell
The requisites for writing well;
But, what bad writing is, you quite
Have proved by every line you write.

Примечание: Стихи У.С.Лэндора неоднократно издавались в разных сборниках, чаще
всего с нумерацией по порядку. Здесь даются ссылки на издания 1846, 1847 (Hellenics), 1853 (The Last Fruit off an Old Tree), 1856 (Anttony and Octavius), 1858 (Dry Sticks Fagoted by Walter Savage Landor) и 1863 (Heroic Idyls) гг. и другие источники.


Уолтер Сэвидж Лэндор "Дирка" (22, PoemHunter)
(Перевод с английского)

У Стикса, где нас ждёт Харон,
стань возле Дирки в мрачный день !
Неровен час, забудет он
что стар, а Дирка – только тень.


Walter Savage Landor Dirce

Stand close around, ye Stygian set,
With Dirce in one boat convey’d !
Or Charon, seeing, may forget
That he is old and she a shade.


Уолтер Сэвидж Лэндор Пророчество (69, 1846)
(Перевод с английского).

Не хвастав до сих пор, - увы ! - потом
ты непременно наберёшся фальши -
опрёшься на кулак, раскрыв мой том:
"Меня любил он !" - вымолвишь пожальше...
А я б тебя послал куда подальше.


Walter Savage Landor A Prophecy

Proud word you never spoke, but you will speak
Four not exempt from pride some future day.
Resting on one white hand a warm wet cheek,
Over my open volume you will say,
“This man loved me!” then rise and trip away.

Уолтер Сэвидж Лэндор Мысль (5, PoemHunter)
(Перевод с английского).

Сперва венчальный шум да звон,
а после - дни страданья.
Тот самый дождь, что напоил бутон,
оплачет увяданье.

Walter Savage Landor A Thought

Blythe bell, that calls to bridal halls,
Tolls deep a darker day;
The very shower that feeds the flower
Weeps also its decay.

Уолтер Сэвидж Лэндор Осень (75, 1846)
(Перевод с английского).

Уходит тихий, скромный год,
печаль в пахучих брызгах спрятав.
А жизнь - грубее, и уйдёт -
в конце - без нежных ароматов.

Меня в тот день поглотит муть,
и я страдаю от угрозы,
что не прольются мне на грудь
успокоительные слёзы.


Walter Savage Landor Autumn

Mild is the parting year, and sweet
The odour of the falling spray;
Life passes on more rudely fleet,
And balmless is its closing day.

I wait its close, I court its gloom,
But mourn that never must there fall
Or on my breast or on my tomb
The tear that would have soothed it all.


Уолтер Сэвидж Лэндор "Мне тихо шепчет Смерть..." (100, 1853)
(Перевод с английского).

Мне тихо шепчет Смерть-старуха,
и странный шум в моих ушах,
но нет в речах, звучащих глухо,
ни одного словца про страх.


Walter Savage Landor Death Stands Above Me, Whispering Low

Death stands above me, whispering low
I know not what into my ear:
Of his strange language all I know
Is, there is not a word of fear.


Уолтер Сэвидж Лэндор Янти* (24, 1846)
(Перевод с английского).

От вас по мне бегут мурашки,
как рябь по зеркалу пруда.
В своей весне вы как ромашки -
их рвут, а будто нет вреда:
цветут опять и как всегда.

Walter Savаge Landor Ianthe

From you, Ianthe, little troubles pass
Like little ripples down a sunny river;
our pleasures spring like daisies in the grass,
Cut down, and up again as blithe as ever.

Примечание.
Ianthee (Янт, Янта, Янти) - пурпурный или фиолетовый цветок. Это имя неоднократно встречается в греческой мифологии, а также в английской литературе.
- Янта - настолько прекрасная собой девица (или нимфа), что боги, после её смерти
вырастили вокруг её могилы цветы.
- Янта - одна из множества Океанид, дочь титана Океана и богини Tethys (Фетиды).
Она была вместе с Персефоной, когда ту похитил Аид.
- Янта - девица-критянка, обручённая с Ифис. Ифис - тоже девица, но была воспитана как юноша. Ифис была настолько влюблена в Янту, что умолила богов превратить её в настоящего юношу. Они соединились в браке.
Рассказ о Янте содержится в "Метаморфозах" Овидия.
- Именем Янти Байрон называл свою подругу Шарлотту Harley, которой посвятил свою
поэму "Childe Harold's Pilgrimage".
- У Перси Биши Шелли именем Янти названа одна из центральных фигур в поэме "Королева Мэб". Он назвал даже именем Янти свою старшую дочь.
- Уолтер Сэвидж Лэндор называет именем Янти свою возлюбленную Sophie Jane Swift, на которой так и не смог никогда жениться. Софи очаровала поэта в 1803 г., будучи уже
помолвленной со своим кузеном. Затем она стала графиней де Моланд. Супруг довольно
снисходительно относился к увлечению своей супруги. Поэт был к ней привязан в течение всей жизни, называл своей Беатрисой, Maud Gonne и прославлял в стихах как
Янти.


Уолтер Сэвидж Лэндор Сопротивление (9, 1858)
(Перевод с английского).

Схватить её, тащить силком -
не то она уйдёт с дружком !
Держать в смирительной рубахе,
да так, чтоб пребывала в страхе !
Ведь, став смелее, ты бы смог
не дать ей скрыться за порог !..
Абсурд ! Девицу - всё их племя -
не воротить, точь-в-точь как время.
Пойми как трезвый человек:
уж раз ушла - простись навек !
Напрасно ты свой лоб морщинишь,
тревожа память. Это финиш.
Девица - будто ручеёк:
блеснул - и в тень ушёл поток.

Walter Savage Landor Defiance

Catch her and hold her if you can -
See, she defies you with her fan,
Shuts, opens, and then holds it spread
In threatening guise over your head.
Ah! why did you not start before
She reached the porch and closed the door?
Simpleton! Will you never learn
That girls and time will not return;
Of each you should have made the most;
Once gone, they are forever lost.
In vain your knuckles knock your brow,
In vain will you remember how
Like a slim brook the gamesome maid
Sparkled, and ran into the shade.


Уолтер Сэвидж Лэндор "Ты помнишь ли меня ?..." (184, 1846)
(Перевод с английского).

"Ты помнишь ли меня ? Иль слишком горд ?" -
она прошла сквозь блещущий эскорт,
заметивши мои поклоны.
"Да, Янти ! Да ! Та память мне мила.
Ты до сих пор в ней так же, как была.
Тебя услышав, Гордость слезла с трона".


Walter Savage Landor "Do you Remember me? or are you Proud?"

"Do you remember me? or are you proud?"
Lightly advancing thro' her star-trimm'd crowd,
Ianthe said, and lookt into my eyes,
"A yes, a yes, to both: for Memory
Where you but once have been must ever be,
And at your voice Pride from his throne must rise."


Уолтер Сэвидж Лэндор Отсутствие (63, 1846)
(Перевод с английского).

С тех пор, как ты за рубежом,
не минуло большого срока.
Брожу привычным нам путём,
как прежде - только одиноко.

Да, новое, конечно есть,
но многое проходит мимо.
Ты можешь далее прочесть,
что слышно здесь и что здесь зримо.

Два месяца, едва-едва,
прошли в разлуке - и не дольше,
а в памяти - твои слова,
и слёз в моих глазах всё больше...


Walter Savsge Landor Absence

Here, ever since you went abroad,
If there be change no change I see:
I only walk our wonted road,
The road is only walk'd by me.

Yes; I forgot; a change there is -
Was it of that you bade me tell?
I catch at times, at times I miss
The sight, the tone, I know so well.

Only two months since you stood here?
Two shortest months? Then tell me why
Voices are harsher than they were,
And tears are longer ere they dry.


Уолтер Сэвидж Лэндор "Ребёнок, живший только сутки..." (105, 1846)
(Перевод с английского).

Ребёнок, живший только сутки...
Потоки слёз - как дождь с небес.
Грустим об участи малютки.
Когда б он видел, так воскрес !

Но для чего ? Все в умиленье
глядят, как скорбно плачет мать...
Завидное отдохновенье !
Неслыханная благодать.
Такого впредь не воссоздать.


Walter Savage Landor Child of a Day

Child of a day, thou knowest not
The tears that overflow thy urn,
The gushing eyes that read thy lot,
Nor, if thou knewest, couldst return!

And why the wish! the pure and blest
Watch like thy mother o'er thy sleep.
O peaceful night! O envied rest!
Thou wilt not ever see her weep.


Уолтер Сэвидж Лэндор Первоцветы (152, 1846)
(Перевод с английского).

Девчушка, срезав первоцветы,
в ручье купала свежие пучки.
Однако, портя вид букета,
топорщась, не сгибались стебельки;

и венчики теряли блеск в потоке.
Она, сердитая, цветы растеребя,
их бросила. - "Вам тошно от мороки,
девицы ! - думал я. - Вы тешите себя,
а то, что радует, вы топчете, губя.


Walter Savage Landor Cowslips

With rosy hand a little girl press’d down
A boss of fresh-cull’d cowslips in a rill:
Often as they sprang up again, a frown
Show’d she dislik’d resistance to her will:
But when they droop’d their heads and shone much less,
She shook them to and fro, and threw them by,
And tripp’d away. “Ye loathe the heaviness
Ye love to cause, my little girls!” thought I,
“And what has shone for you, by you must die!”

Уолтер Сэвидж Лэндор "Грянь-ка в гости, Алфред Теннисон !.." (16, 1853)
(Перевод с английского).

Грянь-ка в гости, Алфред Теннисон !
Будешь олениной угощён.
Есть в моём запасе также кларет -
думаю, в мозги нам не ударит.
Если быстро кончится запас,
Рюдесхеймер разогреет нас.
В погребе - не менее полбочки:
это не рифмованные строчки.
Из любых гостей со всех сторон
кто ж милей, чем Алфред Теннисон ?

Wolter Savige Landor "I entreat you, Alfred Tennyson..."

I entreat you, Alfred Tennyson,
Come and share my haunch of venison.
I have too a bin of claret,
Good, but better when you share it.
Tho' 'tis only a small bin,
There's a stock of it within.
And as sure as I'm a rhymer,
Half a butt of Rudeheimer.
Come; among the sons of men is one
Welcomer than Alfred Tennyson?


Уолтер Сэвидж Лэндор Да, это так !... (190, 1846)
(Перевод с английского).

Да, это так ! Бесхитростная грудь
открыта для Любви и Горя.
Входи, Любовь ! Лишь ты там гостьей будь -
одолевая в вашем споре.


Walter Savage Landor True, ah, too true !...

True, ah, too true ! the generous breast
Lies bare to Love and Pain.
May one alone, the worthuer guest,
Be yours, and there remain.


Уолтер Сэвидж Лэндор Цветы, посланные с листьями лавра (257, 1846)

Я шлю вам лавр - он долговечен,
с ним - хрупких роз пучок.
Цветы, чтоб их одеть на вечер,
а лавр - на долгий срок.

Walter Savage Landor Flowers sent in bay-leaves...

I leave for you to disunite
Frail flowers and lasting bays:
One, let me hope, you'll wear to-night;
The other all your days.


Уолтер Сэвидж Лэндор "Почти влюблён..." (258, 1846)

"Почти влюблён", - так с вызовом хвастливым
вещает фанфарон.
"Я не влюблён ! - кто скажет так с надрывом -
наверняка влюблён.


Walter Savage Landor I'm half in love...

"I'm half in love", - he who with smile hath said,
In love will never be.
Whoe'er, "I'm not in love", - and shake his head,
In love too sure is he.

Уолтер Сэвидж Лэндор Суровая зима (259, 1846)
(Перевод с английского).

Толчки, рывки, оскал гримас,
помятость лиц и злобность глаз,
Вся жизнь под гнётом и в утруске
от страхов - это по-французски !

Walter Savage Landor Severe Winter

Such rapid jerks, such rude grimaces,
Such lengthened eyes, such crumped faces,
Grinning with such a stress and wrench,
One fancies all the world is French.

Уолтер Сэвидж Лэндор Мне не слыхать почти ни вздоха (271, 1846)
(Перевод с английского).

Мне не слыхать почти ни вздоха.
Наверное, со слухом плохо.
Уж много лет, и днём, и по ночам
Я слышу только, как вздыхаю сам.


Walter Savage Landor Sighs must be grown less plentiful...

Sighs must be grown less plentiful,
Or else my senses are more dull.
Where are they all? These many years
Only my own have reacht my ears.


Уолтер Сэвидж Лэндор Прекрасная любовь... (272, 1846)
(Перевод с английского).

Прекрасная любовь теснится к берегам.
Вздыхая, над водой Зефир струится...
Ступайте ближе, чтоб взглянуть, девицы !
Немало спрыгнувших, навек остались там.


Walter Savage Landor Plants the most beauteous...

Plants the most beauteous love the water's brink,
Opening their bosoms at young Zephyr's sighs.
Maidens, come hither: see with your own eyes
How many are trod down, how many sink.


Уолтер Сэвидж Лэндор Я, как охотник... (273, 1846)

Я, как охотник, без ошибки,
всегда умел ловить улыбки,
а нынче - лишь полу-успех:
в устах у дам всё больше смех...
Смех ? Что ж ! И он, как мак в букете, -
улыбка - но во всём расцвете.


Walter Savage Landor Time past I though...

Time past I thought it worth my while
To hunt all day to catch a smile:
Now ladies do not smile, but laugh,
I like it not so much by half;
And yet perhaps it might be shown
A laugh is but a smile full-blown.


Уолтер Сэвидж Лэндор Года летят... (274, 1846)
(Перевод с английского).

Года летят и точат нас по крохам.
Мы убыль ускоряем с каждым вздохом.


Walter Savage Landor Each year bears something from us...

Each year bears something from us as it flies,
We only blow it farther with our sighs.

Уолтер Сэвидж Лэндор За праздное в написанном браня... (275, 1846)
(Перевод с английского).

За праздное в написанном браня,
пожалуйста, ругайте не меня,
а угощенье с множеством заедок:
миндаль, бисквит и вафли напоследок.

Walter Savage Landor Idle and light are many thing you see...

Idle and light are many things you see
In these my closing pages; blame not me.
However rich and plenteous the repast,
Nuts, almonds, biscuits, wafers, come at last.

Уолтер Сэвидж Лэндор Юнец, озлившись, смог решиться... (276, 1846)

Юнец, озлившись, смог решиться:
"Прощайте, лживая девица !
Пусть солнце стынет, лёд горит !
Я не вернусь. По горло сыт".

Но палец парня в миг прощанья
с трудом расстался с женской дланью.
Герой шагнул - одной из ног,
как тяжкий груз, мешал сапог.

Walter Savage Landor In wrath a youth was heard to say...

In wrath a youth was heard to say,
"From girl so false I turn away.
By all that's sacred, ice shall burn
And suns shall freeze ere I return."
But as he went, at least one finger
Within her hand was found to linger;
One foot, that should outstrip the wind,
(But only one) drew loads behind.


Уолтер Сэвидж Лэндор Страна писателей (278, 1846)
(Перевод с английского).

Разбойники друг с другом согласятся,
а у писателей не будет братства.
Когда останутся на свете лишь вдвоём,
как Авель с Каином, - не кончат век добром.

Walter Savage Landor LETTER-LAND.
278
Slaves-merehants, scalpers, cannibals, agree...
In Letter-land no brotherhood must be,
If there were living upon earth but twain,
One would be Abel and the other Cain.

Уолтер Сэвидж Лэндор Маска для ринга (280, 1846)
(Перевод с английского).

Форстер ! Прежде, без причины,
ты не надевал личины,
но в боях, лицо храня,
в маске будь ! Уважь меня.


Walter Savage Landor A mask in a ring

Forster! you who never wore
Any kind of mask before;
Yet, by holy friendship! take
This, and wear it for my sake.


Ущлтер Сэвидж Лэндор Скажи, о Феб, что дать, и я отдам... (281, 1846)
(Перевод с английского).

Скажи, о Феб, что дать, и я отдам,
чтоб шёл я вечно по твоим следам
и в мир понёс наш свет со звоном струн,
да сделай, чтобы был я снова юн.
А слишком трудной просьбу расценя,
дай жизнь и юность любящим меня.


Walter Savage Landor I would give something, O Apollo !

I would give something, O Apollo!
Thy radiant course o'er earth to follow,
And fill it up with light and song,
But rather would be always young.
Since that perhaps thou canst not give,
By me let those who love me live.


Уолтер Сэвидж Лэндор Радость - лишь цветок... (18, 1853)
(Перевод с английского).

Радость - лишь цветок; горе - спелый плод
в жизни всех людей. Корень червь сожрёт.

Walter Savage Landor Joy is the blossom...

Joy is the blossom, sorrow is the fruit
Of human life; and worms are at the root.

Уолтер Сэвидж Лэндор Мысль бьётся с мыслью... (23, 1853)
(Перевод с ангдийского).

Мысль бьётся с мыслью - истину родит,
как искру меч, когда он бьёт о щит.

Walter Savage Landor Thought fight with thought...

Thought fight with thought: out springs a spark of truth
From the collision of the sword and shield.



Уильям Генри Дэвис Луна и др.

Уильям Генри Дэвис Луна
(Перевод с английского).

Скажи, Луна, куда мне деться ?
В мечте заполучить тебя,
похоже, я впадаю в детство,
твоё сиянье возлюбя.
Вздымаю руки к небосклону,
чтоб, сняв тебя, притиснуть к лону.

Внимаю простодушным скерцо
тобой обласканных певцов,
но, молча, положусь на сердце.
Пусть, искреннее соловьёв
и в беспредельном обожанье,
беззвучно шлёт тебе признанья.


William Henry Davies The Moon

Thy beauty haunts me heart and soul,
Oh, thou fair Moon, so close and bright;
Thy beauty makes me like the child
That cries aloud to own thy light:
The little child that lifts each arm
To press thee to her bosom warm.

Though there are birds that sing this night
With thy white beams across their throats,
Let my deep silence speak for me
More than for them their sweetest notes:
Who worships thee till music fails,
Is greater than thy nightingales.

Уильям Генри Дэвис Дождь
(Перевод с английского).

Дождь льёт на кроны, на траву
и, сверху вниз шуруя,
стекают, теребя листву,
шальные струи:
в них пойло и купель
под радостную трель.

А следом хлынет яркий свет,
и Солнце, мир чаруя,
появится за ливнем вслед,
и смолкнут струи.
Вот будет славный вид,
как Солнце заблестит.


William Henry Davies The Rain

I hear leaves drinking rain;
I hear rich leaves on top
Giving the poor beneath
Drop after drop;
'Tis a sweet noise to hear
These green leaves drinking near.

And when the Sun comes out,
After this Rain shall stop,
A wondrous Light will fill
Each dark, round drop;
I hope the Sun shines bright;
'Twill be a lovely sight.

Уильям Генри Дэвис Злодей
(Перевод с английского).

Был лунный след на всех дорожках,
с небес струилась благодать.
Ягнята, шаткие на ножках,
взялись с усердием сосать.

Не зная горя и печали,
пичуги без забот свистали.

Но в том углу, где я стоял,
подул, мне волосы колебля,
внезапно налетевший шквал
и спутал в хлебном поле стебли...


William Henry Davies The Villain

While joy gave clouds the light of stars,
That beamed wher'er they looked;
And calves and lambs had tottering knees,
Excited, while they sucked;
While every bird enjoyed his song,
Without one thought of harm or wrong -
I turned my head and saw the wind,
Not far from where I stood,
Dragging the corn by her golden hair,
Into a dark and lonely wood.


Уильям Генри Дэвис Ночь
(Перевод с английского).

О Господи ! Как ночь трудна.
Проходит время - я одна.
И вот Сова в Лесу Хайгетском,
дарит меня своим соседством.
"У-у ! У-у !" - кричит она
любой звезде, что нам видна.

Не знаю, въявь, иль мнится мне:
я вижу призрак на Луне.
"Ах ! Жизнь и Смерть ! Ведь тот мертвец -
избранник мой !... Любви конец.
Зачем ты мёртв, а я жива ?""
"У-у ! У-у" - кричит Сова.


William Henry Davies This Night

This night, as I sit here alone,
And brood on what is dead and gone,
The owl that's in this Highgate Wood,
Has found his fellow in my mood;
To every star, as it doth rise -
Oh-o-o! Oh-o-o! he shivering cries.

And, looking at the Moon this night,
There's that dark shadow in her light.
Ah! Life and death, my fairest one,
Thy lover is a skeleton!
"And why is that?" I question - "why?"
Oh-o-o! Oh-o-o! the owl doth cry.

Уильям Генри Дэвис Грозы
(Перевод с английского).

В моём мозгу не раз
вскипают злые грозы
и могут в тяжкий час
прогнать долой все розы,
и всякий перепляс,
и вольный дух проказ.

Что ж ! Пусть в тяжёлый час
бушуют эти грозы.
Ум парой добрых фраз
потом вернёт и розы,
и всякий перепляс,
и вольный дух проказ.

Вариант.

В моём мозгу порой
вскипают злые грозы
и под дурной настрой
сгоняют прочь все розы
и пение с игрой.

Ну, что ж ! Пускай порой
бушуют эти грозы.
Ум, выправив настрой,
вернёт назад и розы,
и пение с игрой.

William Henry Davies Thunderstorms

My mind has thunderstorms,
That brood for heavy hours:
Until they rain me words,
My thoughts are drooping flowers
And sulking, silent birds.

Yet come, dark thunderstorms,
And brood your heavy hours;
For when you rain me words,
My thoughts are dancing flowers
And joyful singing birds.


Уильям Генри Дэвис Истинный богач
(Перевод с английского).

В моём жилище много славных книг,
зовущих помечтать и к размышленью.
Дом тесноват, но сад вокруг велик:
уютный, весь в цветенье.

Еженедельный небольшой доход
даёт вполне достаточные средства.
Даритель мёртв, и он не отберёт
назад своё наследство.

Приятная и нежная жена,
довольная вниманием супруга,
хоть прелестью её обольщена
и бредит вся округа.

Она сама без лишних глупых слов
решила жить в моей весёлой клетке,
где слышно коноплянок и щеглов,
поющих с каждой ветки.

Притом сама умеет им в ответ
пропеть и мелодичнее и слаще
любой задорный красочный куплет -
на зависть птичкам в чаще.

Есть милый домик. Есть обширный сад.
Отнюдь не нищ. Не зол на неудачи.
Здоров. Счастлив. Подруга - просто клад.
Скажите: кто богаче ?


William Henry Davies Truly Great

My walls outside must have some flowers,
My walls within must have some books;
A house that's small; a garden large,
And in it leafy nooks.

A little gold that's sure each week;
That comes not from my living kind,
But from a dead man in his grave,
Who cannot change his mind.

A lovely wife, and gentle too;
Contented that no eyes but mine
Can see her many charms, nor voice
To call her beauty fine.

Where she would in that stone cage live,
A self-made prisoner, with me;
While many a wild bird sang around,
On gate, on bush, on tree.

And she sometimes to answer them,
In her far sweeter voice than all;
Till birds, that loved to look on leaves,
Will doat on a stone wall.

With this small house, this garden large,
This little gold, this lovely mate,
With health in body, peace in heart -
Show me a man more great.


Уильям Генри Дэвис Летним утром
(Перевод с английского).

Лишь успею пробудиться,
лишь открою взор,
а душа уже, как птица,
рвётся в звонкий хор.

Свищет дрозд, кричат кукушки,
плещет ручеёк,
где-то в поле у опушки
стрёкает сверчок.

Тот концерт весь день не стихнет,
около ручья,
а в душе под вечер вспыхнет
песенка своя.


William Henry Davies When on a Summer's Morn

When on a summer's morn I wake,
And open my two eyes,
Out to the clear, born-singing rills
My bird-like spirit flies.

To hear the Blackbird, Cuckoo, Thrush,
Or any bird in song;
And common leaves that hum all day
Without a throat or tongue.

And when Time strikes the hour for sleep,
Back in my room alone,
My heart has many a sweet bird's song -
And one that's all my own.

Уильям Генри Дэвис В чём мы не схожи.
(Перевод с английского).

Она в согласии со мною.
Я с ней - почти что никогда.
Ей весело, когда я ною.
Зевнёт, когда со мной беда.

Я слепну, а она при книгах.
Пощусь - в ней зверский аппетит.
Она вольна, а я - в веригах.
Мне нужно встать - она всё спит.

По мне весь мир сосредоточен
ни в чём ином - лишь в ней одной.
Её ж рассудок озабочен
кольцом да ленточкой цветной.


William Henry Davies Where We Differ

To think my thoughts are hers,
Not one of hers is mine;
She laughs - while I must sigh;
She sighs - while I must whine.

She eats - while I must fast;
She reads - while I am blind;
She sleeps - while I must wake;
Free -- I no freedom find.

To think the world for me
Contains but her alone,
And that her eyes prefer
Some ribbon, scarf, or stone.







Уильям Генри Дэвис Мрачный час и др.

Уильям Генри Дэвис Мрачный час
(Перевод с английского).

Вновь стал весёлый ветер дуть.
Вся роща посвежела,
но что-то мне стесняет грудь,
томится тело.

Хоть дождь мне люб и не силён,
а ветерок забавит,
но жизнь темна - как смутный сон:
гнетёт и давит.

Мой дух в унынье, для него
и в свете радуг
отрады нет ни от чего
и день не сладок.

Причина боли неясна.
Живу, её не зная.
Вокруг цветёт и зелена
краса земная.

Вблизи стоят - дивнее грёз -
куст белых роз налево,
направо - куст пунцовых роз,
как два напева.

А птицы радостно пищат,
заблеяли ягнята,
резвится пара жеребят,
в саду - ребята.

Вдруг вновь приходит мрачный час.
С чего бы - я в сомненье -
он в сердце вполз, как каждый раз
без объявленья ?


William Henry Davies The Dark Hour

And now, when merry winds do blow,
And rain makes trees look fresh,
An overpowering staleness holds
This mortal flesh.

Though well I love to feel the rain,
And be by winds well blown -
The mystery of mortal life
Doth press me down.

And, In this mood, come now what will,
Shine Rainbow, Cuckoo call;
There is no thing in Heaven or Earth
Can lift my soul.

I know not where this state comes from -
No cause for grief I know;
The Earth around is fresh and green,
Flowers near me grow.

I sit between two fair rose trees;
Red roses on my right,
And on my left side roses are
A lovely white.

The little birds are full of joy,
Lambs bleating all the day;
The colt runs after the old mare,
And children play.

And still there comes this dark, dark hour --
Which is not borne of Care;
Into my heart it creeps before
I am aware.

Уильям Генри Дэвис Потоп
(Перевод с английского).

Любимая заснула,
а я подполз до стула
и шпильку утянул.
Волною золотою
укрыты были трое:
она, и я, и стул.

Ах, маленькая славка !
Тебе, должно быть мягко
в устеленном гнезде.
Но радости сравнимой
с волной волос любимой
не отыскать нигде.

Под смех, в ответ на вопли,
я был почти утоплен,
как судно без ветрил.
Но сжалилась подруга.
А я, хоть было туго,
спасенья не просил.


William Henry Davies The Flood

I thought my true love slept;
Behind her chair I crept
And pulled out a long pin;
The golden flood came out,
She shook it all about,
With both our faces in.

Ah! little wren, I know
Your mossy, small nest now
A windy, cold place is;
No eye can see my face,
Howe'er it watch the place
Where I half drown in bliss.

When I am drowned hald dead,
She laughs and shakes her head;
Flogged by her hair-waves, I
Withdraw my face from there;
But never once, I swear,
She heard a mercy cry.

Уильям Генри Дэвис Сокол
(Перевод с английского).

Ты не летишь, ты без опоры:
ты в воздухе висишь.
Внизу дороги и озёра.
Ты выше сельских крыш.

Сосредоточивши мышленье,
умеешь ты достичь
свободы в дерзностном паренье
и выбираешь дичь.

В моём мозгу подобный сокол -
мой дьявольский настрой.
Твердит, хоть нет на то намёка,
что смерть не за горой.

Сначала распрощусь с рассудком.
Костям окажут честь -
схоронят. Жаль, что незабудкам
на камне не зацвесть.


William Henry Davies The Hawk

Thou dost not fly, thou art not perched,
The air is all around:
What is it that can keep thee set,
From falling to the ground?
The concentration of thy mind
Supports thee in the air;
As thou dost watch the small young birgs,
With such a deadly care.

My mind has such a hawk as thou,
It is an evil mood;
It comes when there's no cause for grief,
And on my joys doth brood.
Then do I see my life in parts;
The earth receives my bones,
The common air absorbs my mind -
It knows not flowers from stones

Уильям Генри Дэвис Ком рванья
(Перевод с английского)

Я шёл в глухую ночку
вдоль Темзы в одиночку
и чучело в рванье
заметил на скамье:
лицо его прикрыто,
но рот орёт сердито.
Идущий пароход
пронзительно ревёт -
ком тряпок с громким стуком
взвывает с тем же звуком.
На башне звон часов -
и он звенеть готов.
Задует ветер с воем -
и он поёт гобоем.
Настала тишина,
но в нём - своя струна:
он сыплет обвиненья,
а вслед благословенья,
хоть нет нигде врагов
и никаких дружков,
и что б ни нёс бедняга,
другим - ни вред, ни благо.
Покуда я там был,
лица он не открыл.
Должно быть, жил он жутко,
раз не сберёг рассудка,
встречал одни дожди
без радуг впереди.
Не жемчуга, лишь слёзы -
Увы ! - несут нам грозы.


William Henry Davies The Heap of Rags

One night when I went down
Thames' side, in London Town,
A heap of rags saw I,
And sat me down close by.
That thing could shout and bawl,
But showed no face at all;
When any steamer passed
And blew a loud shrill blast,
That heap of rags would sit
And make a sound like it;
When struck the clock's deep bell,
It made those peals as well.
When winds did moan around,
It mocked them with that sound;
When all was quiet, it
Fell into a strange fit;
Would sigh, and moan, and roar,
It laughed, and blessed, and swore.
Yet that poor thing, I know,
Had neither friend nor foe;
Its blessing or its curse
Made no one better or worse.
I left it in that place -
The thing that showed no face,
Was it a man that had
Suffered till he went mad?
So many showers and not
One rainbow in the lot?
Too many bitter fears
To make a pearl from tears?

Уильям Генри Дэвис Пустынник
(Перевод с английского).

Отшельника подчас волнуют не подъём
волны, что мощно бьёт, когда встаёт помеха;
не страшным голосом рычащий в небе гром,
которому в горах тревожно вторит эхо;

не треск внутри ствола упрямого дубка,
когда вдруг молния казнит его сурово;
не шум, с которым пробуждается река,
ломая по весне ледовые покровы, -

отшельник задрожит в свету ночных зарниц,
как ткнётся сослепу вдруг нетопырь в окошко;
не то как пролетит одна из мелких птиц,
а он решит: медведь пробил к нему дорожку.

Грызя подушку, моль смутит ночную тишь -
тот шум представится бедняге костоломным.
В обоях зашуршит, проделав норку, мышь:
её вообразит он тигром преогромным.


William Henry Davies The Hermit

WHAT moves that lonely man is not the boom
Of waves that break against the cliff so strong;
Nor roar of thunder, when that travelling voice
Is caught by rocks that carry far along.

'Tis not the groan of oak tree in its prime,
When lightning strikes its solid heart to dust;
Nor frozen pond when, melted by the sun,
It suddenly doth break its sparkling crust.

What moves that man is when the blind bat taps
His window when he sits alone at night;
Or when the small bird sounds like some great beast
Among the dead, dry leaves so frail and light.

Or when the moths on his night-pillow beat
Such heavy blows he fears they'll break his bones;
Or when a mouse inside the papered walls,
Comes like a tiger crunching through the stones.

Уильям Генри Дэвис Зимородок
(Перевод с английского).

Ты взял у Радуги расцветки,
как будто ты сродни ей сам.
Ты ярче, чем искрит на ветке
роса, подобная слезам.
Ты чувствуешь себя счастливым
поблизости к плакучим ивам.

В твоей блистательной раскраске
ты мог бы гордо, средь аллей,
павлином из восточной сказки,
сверкать у окон королей.
Взмахни крылом, присядь на арке.
Чаруй господ в дворцовом парке !

Но нет ! Хоть ты и в дивном блеске,
тебе восторги не нужны...
И мне дороже перелески,
уют зелёной тишины,
укромный пруд, листва с травой
да шелест крон над головой.


William Henry Davies The Kingfisher

It was the Rainbow gave thee birth,
And left thee all her lovely hues;
And, as her mother’s name was Tears,
So runs it in my blood to choose
For haunts the lonely pools, and keep
In company with trees that weep.
Go you and, with such glorious hues,
Live with proud peacocks in green parks;
On lawns as smooth as shining glass,
Let every feather show its marks;
Get thee on boughs and clap thy wings
Before the windows of proud kings.
Nay, lovely Bird, thou art not vain;
Thou hast no proud, ambitious mind;
I also love a quiet place
That’s green, away from all mankind;
A lonely pool, and let a tree
Sigh with her bosom over me.

Уильям Генри Дэвис Свобода мысли
(Перевод с английского).

У Разума - свой слух, свой взгляд.
От плотских чувств они свободны:
глядят и слышат - как хотят.
Ум движется куда угодно.

Мой ум уже на судне мчит,
хоть телу вовсе не до спеха
и всем, на Странде, на Флит-стрит,
в толпе оно - одна помеха.

Бывает, попирая пыль,
по Чаринг-Кросс бреду потише
и там - за полтораста миль -
родной ручей отлично слышу.

Порой настолько даль близка,
что вижу в ней, как холм Твим Барлум
втыкает соску в облака
за куполом Святого Павла.


William Henry Davies The Mind's Liberty

The mind, with its own eyes and ears,
May for these others have no care;
No matter where this body is,
The mind is free to go elsewhere.
My mind can be a sailor, when
This body's still confined to land;
And turn these mortals into trees,
That walk in Fleet Street or the Strand.

So, when I'm passing Charing Cross,
Where porters work both night and day,
I ofttimes hear sweet Malpas Brook,
That flows thrice fifty miles away.
And when I'm passing near St Paul's
I see beyond the dome and crowd,
Twm Barlum, that green pap in Gwent,
With its dark nipple in a cloud.


Уильям Генри Дэвис Роскошные дни
(Перевод с английского).

Я рад благим осенним дням -
до холодов, до листопада;
полям, где золото копён,
стоящих в ряд, дарит отраду;
и бочкам сидра, что манят,
как входишь в яблоневый сад.

Рад грушам, тающим во рту,
как мёд, не утруждая зубы,
рад сливам, что теперь сладки,
лишь косточки горьки да грубы,
но вызрел и лесной орех -
и сманивает в рощи всех.

William Henry Davies Rich Days

Welcome to you rich Autumn days,
Ere comes the cold, leaf-picking wind;
When golden stocks are seen in fields,
All standing arm-in-arm entwined;
And gallons of sweet cider seen
On trees in apples red and green.

With mellow pears that cheat our teeth,
Which melt that tongues may suck them in;
With blue-black damsons, yellow plums,
Now sweet and soft from stone to skin;
And woodnuts rich, to make us go
Into the loneliest lanes we know.

Уильям Генри Дэвис Ребёнок и моряк

Уильям Генри Дэвис Ребёнок и Моряк
(Перевод с английского).

Мой дед и бабка были славной парой,
Смотревшей - молча глядя в небеса -
как отрок Иисус играет с агнцем.
Они не сомневались в вере. Смерть
им виделась как радужная Вечность,
в которой будет только яркий свет.
Дед был суровым старым мореходом
и добряком, обросшим, как кокос
со сладким молоком. Весь день у моря
всё толковал он жёнам моряков,
каким судам и как везёт с погодой.
Взглянув на небо, твёрдо заявлял,
чтО будет в полдень вслед за бурным утром
и чем чревата благостная ночь.
Он избегал всех яростных скандалов,
но, если сильно трогал их шумок,
так сыпал, уходя, свои проклятья.
Он гнал одолевавших бедняков
и звал назад, чтоб оказать им помощь.
Моим жильём был капитанский дом,
куда стеклись вещицы из каюты:
ракушки, камни и модели кораблей,
кораллы, водоросли, карты,
да деревянные большие сундуки,
где в чашках были странные монеты.
Я их считал наследством мертвецов,
в котором тлеет жар от их касаний.
На красных бусах чудилась мне кровь.
Качнутся лампы – дом, казалось, едет.
Там был красивый костяной маяк.
Я помню три кораблика в бутылках
и множество вещиц, что с мастерством
усердно делают в пути матросы,
чтоб скоротать свободные часы.
Пленяли острова на старых картах,
где – знал я – много пальм и черепах,
и там пираты схоронили клады...
Вдруг в дедов дом вошёл нежданный гость,
бывалый мореход, его племянник,
высокий, сильный – он бы смог взойти
на холм Твим Барлум*, в боевой кольчуге,
и, ухватить врага, чтоб им лупить,
как палицей других. Он звался Генри.
Лишь так крестили всех в его семье.
Я думал, хоть он выглядел потёртым:
«Вот кто постиг все тайности морей !
Он видывал далёкие атоллы,
знавал смуглянок, льнущих к морякам,
богатым, вроде древних финикийцев,
что серебро грузили как балласт -
оно же шло и на кормушки коням.
Он видел пряди золотых волос,
вокруг голов резвящихся русалок
похожие на настоящих змей».
А у меня он занимал монетки.
Я с радостью давал – ведь он вернёт,
разбогатев в стране, где станет князем...
На деле же герой моей мечты
встречал везде одно пренебреженье.
Не вырос до командных должностей
и был годами палубным матросом,
с чем примирился, так что только Смерть
его могла бы уравнять с другими.
Он пропивал получки в кабаках
и застревал в портах, пока поили.
В последнем долгом рейсе он ходил
из Плимута туда, где сингалезы
живут в благоухании цветов.
К родне ж пришёл, лишь изведя все деньги.
Был старым только внешне, но лицом
напоминал утопленника в морге –
что бился обо всё, когда он всплыл.
Притом моряк дивил татуировкой –
как будто он под деревом сражён
ударом молнии – сюжет из редких !
Весь был в рисунках веток и листвы.
На пальцах – кольца, на руках – браслеты.
на шее – цепь, а плечи – в якорях,
а на груди плыла морская шхуна –
«Джейн Аппледор» – на полных парусах.
Он хрипло изъяснялся громкой глоткой.
Скорей бы конь пополз, чем он шепнул.
Сам на ветру ходил с открытой шеей,
а тех, кто кутается, презирал
и сравнивал с початком кукурузы.
Из сотен трав лишь водоросли знал.
Из птиц ценил попутчиц в дальних рейсах.
Отлично знал весь водный мир. Вникал
в его шумы, как все внимают звукам,
когда гремит орган... Он клялся мне,
что выбрал бы навек жилищем море,
хотя б штормило, как у мыса Горн;
что счастлив, слушая ворчанье бури,
мол, так звучит на бойне визг свиней.
Рождённый моряком, он жил с надеждой,
что он получит не обычный гроб,
а лодку – так же было с колыбелью.
Мол, ждёт его Нептун на свой погост.
На каботаж мой друг смотрел с презреньем.
Не уважал всех тех из моряков,
что могут день и ночь глядеть берег
с бортов своих судов в недальних рейсах
и по субботам видятся с семьёй.
Он говорил про кружки с добрым пивом,
про славный джин и крепкий ром:
его глотнёшь и пьёшь как пламень Ада,
а тянешь - будто райское питьё.

Привычных к притчам не тянуло к байкам:
успел и древний Лазарь надоесть.
Но к моряку стекались мальчуганы.
Его рассказы удивляли. Например,
в чудовищный прилив, у Аргостоли,
он перешеек пересёк на корабле;
а речь китайцев, как он смог заметить,
во многом схожа с пением дроздов.
У Мартиники раз он шёл на судне,
когда там пробудившийся вулкан
встряхнул Карибы, как сухие листья.
И Солнце село в море, как в огонь,
к нему добавив свой. Густейший пепел
скрыл палубу, и сыпал камнепад...
Затем полночи от повествований
метался я среди тревожных снов.
Он видел: острова порой тонули,
а в новом рейсе возникали вновь:
уйдут, придут – и путают все карты.
А раз был проклят целый экипаж,
когда матрос убил на мачте птицу...
Вот слышим мы, что чрева кораблей
порою море раздирает настежь;
об айсбергах, что в северных морях,
как призраки, встают на горизонте;
о волнах, что вздымают корабли
так высоко, что птицы пролетают
под влажным килем.
Я был удивлён,
как услыхал рассказы морехода
о том, что, утонув на глубине,
покойник может долго погружаться
и день за днём всё плыть да плыть до дна.
Он говорил и о себе. Однажды,
в ночной поездке, проходя Босфор,
знакомый только с музыкой от тренья
волны о борт и ветра о стволы,
он вдруг услышал пение из рощи.
Пел соловей. Казалось, что в Раю.
Так с палубы упасть моряк страшился...
За эти повести вся ребятня
совала моряку монетки в руки.
Но как-то утром, подрядившись в рейс,
Моряк исчез и больше не вернулся.
Ну как он мог исчезнуть без следа ?
Конечно, он сыскал богатый берег,
где может вспоминать былую жизнь.
«Моряк – ни к чёрту, просто проходимец.
Дрянцо в порту и в море ! – молвил дед.


William Henry Davies The Child and the Mariner

A dear old couple my grandparents were,
And kind to all dumb things; they saw in Heaven
The lamb that Jesus petted when a child;
Their faith was never draped by Doubt: to them
Death was a rainbow in Eternity,
That promised everlasting brightness soon.
An old seafaring man was he; a rough
Old man, but kind; and hairy, like the nut
Full of sweet milk. All day on shore he watched
The winds for sailors' wives, and told what ships
Enjoyed fair weather, and what ships had storms;
He watched the sky, and he could tell for sure
What afternoons would follow stormy morns,
If quiet nights would end wild afternoons.
He leapt away from scandal with a roar,
And if a whisper still possessed his mind,
He walked about and cursed it for a plague.
He took offence at Heaven when beggars passed,
And sternly called them back to give them help.
In this old captain's house I lived, and things
That house contained were in ships' cabins once:
Sea-shells and charts and pebbles, model ships;
Green weeds, dried fishes stuffed, and coral stalks;
Old wooden trunks with handles of spliced rope,
With copper saucers full of monies strange,
That seemed the savings of dead men, not touched
To keep them warm since their real owners died;
Strings of red beads, methought were dipped in blood,
And swinging lamps, as though the house might move;
An ivory lighthouse built on ivory rocks,
The bones of fishes and three bottled ships.
And many a thing was there which sailors make
In idle hours, when on long voyages,
Of marvellous patience, to no lovely end.
And on those charts I saw the small black dots
That were called islands, and I knew they had
Turtles and palms, and pirates' buried gold.
There came a stranger to my granddad's house,
The old man's nephew, a seafarer too;
A big, strong able man who could have walked
Twm Barlum's hill all clad in iron mail
So strong he could have made one man his club
To knock down others -- Henry was his name,
No other name was uttered by his kin.
And here he was, sooth illclad, but oh,
Thought I, what secrets of the sea are his!
This man knows coral islands in the sea,
And dusky girls heartbroken for white men;
More rich than Spain, when the Phoenicians shipped
Silver for common ballast, and they saw
Horses at silver mangers eating grain;
This man has seen the wind blow up a mermaid's hair
Which, like a golden serpent, reared and stretched
To feel the air away beyond her head.
He begged my pennies, which I gave with joy --
He will most certainly return some time
A self-made king of some new land, and rich.
Alas that he, the hero of my dreams,
Should be his people's scorn; for they had rose
To proud command of ships, whilst he had toiled
Before the mast for years, and well content;
Him they despised, and only Death could bring
A likeness in his face to show like them.
For he drank all his pay, nor went to sea
As long as ale was easy got on shore.
Now, in his last long voyage he had sailed
From Plymouth Sound to where sweet odours fan
The Cingalese at work, and then back home --
But came not near my kin till pay was spent.
He was not old, yet seemed so; for his face
Looked like the drowned man's in the morgue, when it
Has struck the wooden wharves and keels of ships.
And all his flesh was pricked with Indian ink,
His body marked as rare and delicate
As dead men struck by lightning under trees
And pictured with fine twigs and curlиd ferns;
Chains on his neck and anchors on his arms;
Rings on his fingers, bracelets on his wrist;
And on his breast the Jane of Appledore
Was schooner rigged, and in full sail at sea.
He could not whisper with his strong hoarse voice,
No more than could a horse creep quietly;
He laughed to scorn the men that muffled close
For fear of wind, till all their neck was hid,
Like Indian corn wrapped up in long green leaves;
He knew no flowers but seaweeds brown and green,
He knew no birds but those that followed ships.
Full well he knew the water-world; he heard
A grander music there than we on land,
When organ shakes a church; swore he would make
The sea his home, though it was always roused
By such wild storms as never leave Cape Horn;
Happy to hear the tempest grunt and squeal
Like pigs heard dying in a slaughterhouse.
A true-born mariner, and this his hope -
His coffin would be what his cradle was,
A boat to drown in and be sunk at sea;
Salted and iced in Neptune's larder deep.
This man despised small coasters, fishing-smacks;
He scorned those sailors who at night and morn
Can see the coast, when in their little boats
They go a six days' voyage and are back
Home with their wives for every Sabbath day.
Much did he talk of tankards of old beer,
And bottled stuff he drank in other lands,
Which was a liquid fire like Hell to gulp,
But Paradise to sip.

And so he talked;
Nor did those people listen with more awe
To Lazurus -- whom they had seen stone dead --
Than did we urchins to that seaman's voice.
He many a tale of wonder told: of where,
At Argostoli, Cephalonia's sea
Ran over the earth's lip in heavy floods;
And then again of how the strange Chinese
Conversed much as our homely Blackbirds sing.
He told us how he sailed in one old ship
Near that volcano Martinique, whose power
Shook like dry leaves the whole Caribbean seas;
And made the sun set in a sea of fire
Which only half was his; and dust was thick
On deck, and stones were pelted at the mast.
Into my greedy ears such words that sleep
Stood at my pillow half the night perplexed.
He told how isles sprang up and sank again,
Between short voyages, to his amaze;
How they did come and go, and cheated charts;
Told how a crew was cursed when one man killed
A bird that perched upon a moving barque;
And how the sea's sharp needles, firm and strong,
Ripped open the bellies of big, iron ships;
Of mighty icebergs in the Northern seas,
That haunt the far hirizon like white ghosts.
He told of waves that lift a ship so high
That birds could pass from starboard unto port
Under her dripping keel.

Oh, it was sweet
To hear that seaman tell such wondrous tales:
How deep the sea in parts, that drownиd men
Must go a long way to their graves and sink
Day after day, and wander with the tides.
He spake of his own deeds; of how he sailed
One summer's night along the Bosphorus,
And he -- who knew no music like the wash
Of waves against a ship, or wind in shrouds --
Heard then the music on that woody shore
Of nightingales,and feared to leave the deck,
He thought 'twas sailing into Paradise.
To hear these stories all we urchins placed
Our pennies in that seaman's ready hand;
Until one morn he signed on for a long cruise,
And sailed away -- we never saw him more.
Could such a man sink in the sea unknown?
Nay, he had found a land with something rich,
That kept his eyes turned inland for his life.
'A damn bad sailor and a landshark too,
No good in port or out' -- my granddad said

Справка.
*Twm Barlum (иначе Twmbalwm, Twyn Barlwm, the Tump, the Pimple, the Nipple) – прославленный У.Г.Дэвисом холм высотой 419 м в Южном Уэльсе, возле города Ньюпорта.
С него открывается обширная панорама окружающей местности и виден Бристольский залив. Для архологов интересна насыпь вверху этого холма, сделанная либо кельтами, либо римлянами, либо норманнами. Холм был когда-то облюбован друидами. С ним связаны древние легенды.

Уильям Генри Дэвис Счастливый ребёнок и др.

Уильям Генри Дэвис Счастливый ребёнок
(Перевод с английского).

Весь парк пестрел обильным цветом.
Ребёнок занят был букетом.

Борзых водили на ремне -
он радовался их возне.

Повсюду гомонили птицы -
он смог их пеньем насладиться.

Он видел сотни мотыльков,
вёл счёт всех мушек и жучков.

Среди травы резвились кони -
он к ним тянул свои ладони.

Тем днём я был как награждён,
ребёнок - просто упоён.


William Henry Davies The Happy Child

I saw this day sweet flowers grow thick -
But not one like the child did pick.

I heard the packhounds in green park -
But no dog like the child heard bark.

I heard this day bird after bird -
But not one like the child has heard.

A hundred butterflies saw I -
But not one like the child saw fly.

I saw the horses roll in grass -
But no horse like the child saw pass.

My world this day has lovely been -
But not like what the child has seen.


Уильям Генри Дэвис Пример
(Перевод с английского).

Примером одарит
и мотылёк:
садится на гранит,
как на цветок -
раз не сыскать цветов
в камнях крутых хребтов.

Жестка моя кровать,
но мне помог,
уча не унывать,
тот мотылёк,
которому всё впрок:
и камень, и цветок.


William Henry Davies The Example

Here's an example from
A Butterfly;
That on a rough, hard rock
Happy can lie;
Friendless and all alone
On this unsweetened stone.

Now let my bed be hard
No care take I;
I'll make my joy like this
Small Butterfly;
Whose happy heart has power
To make a stone a flower.


Уильям Генри Дэвис В мае
(Перевод с английского).

Сыскав среди деревьев тень,
здесь проведу весь майский день.
Решил поесть и поделиться:
что сам не съем, пусть склюнут птицы.

Здесь выпасы с такой травой,
что овцы тонут с головой,
а птицы свищут, дух подъемля,
да так, что сманят в лёт всю Землю...

Вокруг меня всё бедный люд,
меня ж поля да лес влекут.
Я помню мудреца с Востока,
что каждый вечер одиноко

высматривал сигналы звёзд...
Занявшие сейчас тот пост,
как я, погружены в мечтанья.
Мы ждём, что лунное сиянье,

назло всем тёмным облакам,
даст волю звёздным огонькам.
Мне тяжко жить, где дружат с фальшью.
Мне нужно быть от всех подальше,

иметь свой домик, полный книг,
чтоб рядом был большой цветник,
чтоб пели птицы на просторе,
чтоб видеть корабли на море...


William Henry Davies In May

Yes, I will spend the livelong day
With Nature in this month of May;
And sit beneath the trees, and share
My bread with birds whose homes are there;
While cows lie down to eat, and sheep
Stand to their necks in grass so deep;
While birds do sing with all their might,
As though they felt the earth in flight.
This is the hour I dreamed of, when
I sat surrounded by poor men;
And thought of how the Arab sat
Alone at evening, gazing at
The stars that bubbled in clear skies;

And of young dreamers, when their eyes
Enjoyed methought a precious boon
In the adventures of the Moon
Whose light, behind the Clouds' dark bars,
Searched for her stolen flocks of stars.
When I, hemmed in by wrecks of men,
Thought of some lonely cottage then
Full of sweet books; and miles of sea,
With passing ships, in front of me;
And having, on the other hand,
A flowery, green, bird-singing land.

Уильям Генри Дэвис Очарования
(Перевод с английского).

Она блохой - в прыжках, в скольженье -
пойдёт в воде поверх теченья.

Беззвучно мчит по мостовой,
как будто это луг с травой.

При плесках юбочки крахмальной
я слышу шелест музыкальный.

Вскочила - вся как мотылёк.
Присев, похожа на цветок.

Бывает, звонко рассмеётся -
как плещется вода в колодце.

А как услышу шёпоток,
так вспомню тихий ручеёк.

Она встаёт, зарю приветя,
как жаворонок на рассвете.

Увидеть милую - бальзам
душе, рассудку и глазам.

Когда я с ней, с любимой, рядом,
меня ласкает Солнце взглядом -

мне кажется, что я богат,
добыв неимоверный клад.

Но вдруг хвачусь - нигде нет милой ! -
Вся жизнь становится постылой.


William Henry Davies Charms

She walks as lightly as the fly
Skates on the water in July.

To hear her moving petticoat
For me is music's highest note.

Stones are not heard, when her feet pass,
No more than tumps of moss or grass.

When she sits still, she's like the flower
To be a butterfly next hour.

The brook laughs not more sweet, when he
Trips over pebbles suddenly.

My Love, like him, can whisper low -
When he comes where green cresses grow.

She rises like the lark, that hour
He goes halfway to meet a shower.

A fresher drink is in her looks
Than Nature gives me, or old books.

When I in my Love's shadow sit,
I do not miss the sun one bit.

When she is near, my arms can hold
All that's worth having in this world.

And when I know not where she is,
Nothing can come but comes amiss.


Уильям Генри Дэвис Печаль и Радость
(Перевод с английского).

Твержу Печали: "Ты - не мёд.
С тобой не столковаться Лире.
Где Радость десять раз споёт,
ты - лишь четыре.

Один часок с тобой вдвоём
умерит боль душевных ссадин,
а срок подольше - проклянём.
Будь он неладен !

Ты не прытка и не создашь
ни песен, ни холстов, ни статуй,
а Радость, если входит в раж -
творец завзятый.

Твой вздох глубок, слеза - сладка,
но ты не выучишь унылых
помочь себе наверняка.
А Радость - в силах !

Печаль ! Сладка ты, но не мёд !
Пусть Радость процветает в мире
и десять раз для нас споёт,
где ты - четыре.


William Henry Davies Sadness and Joy

I pray you, Sadness, leave me soon,
In sweet invention thou art poor!
Thy sister, Joy can make ten songs
While thou art making four.

One hour with thee is sweet enough;
But when we find the whole day gone
And no created thing is left -
We mourn the evil done.

Thou art too slow to shape thy thoughts
In stone, on canvas, or in song;
But Joy, being full of active heat,
Must do some deed ere long.

Thy sighs are gentle, sweet thy tears;
But if thou canst not help a man
To prove in substance what he feels -
Then give me Joy, who can.

Therefore sweet Sadness, leave me soon,
Let thy bright sister, Joy, come more;
For she can make ten lovely songs
While thou art making four.


Уильям Генри Дэвис Поиски Красоты
(Перевод с английского).

Питьё из чистой зелени с лазурью,
чем Красота всё полнит мой бокал,
не станет льдом, не замутится хмурью.
Я пью и пью, и лишь сильней взалкал.

Роса в траве сверкает изумрудом -
мне этот миг милее всех утех.
Приглядываюсь к солнечным причудам,
и в пенье зяблика расслышал смех.

Вероника штурмует все просторы:
любой цветок - как звёздочка на вид.
Из лютиков вокруг - янтарные озёра.
Боярышник - весь кипенью облит.

Корявый дуб не клонится недужно -
то ласточка в листве, то дрозд.
Мышам под вечер для полётов нужно,
чтоб не зажглось ещё на небе звёзд.

Не возраст важен, если мне привычно
жить страстно поклоняясь красоте.
Когда ж она вдруг станет безразлична,
пусть лучше смерть, чем маяться в тщете.


William Henry Davies Seeking Beauty

Cold winds can never freeze, nor thunder sour
The cup of cheer that Beauty draws for me
Out of those Azure heavens and this green earth -
I drink and drink, and thirst the more I see.

To see the dewdrops thrill the blades of grass,
Makes my whole body shake; for here's my choice
Of either sun or shade, and both are green -
A Chaffinch laughs in his melodious voice.

The banks are stormed by Speedwell, that blue flower
So like a little heaven with one star out;
I see an amber lake of buttercups,
And Hawthorn foams the hedges round about.

The old Oak tree looks now so green and young,
That even swallows perch awhile and sing:
This is that time of year, so sweet and warm,
When bats wait not for stars ere they take wing.

As long as I love Beauty I am young,
Am young or old as I love more or less;
When Beauty is not heeded or seems stale,
My life's a cheat, let Death end my distress.


Уильям Генри Дэвис Песни Радости
(Перевод с английского).

Пой Песни Радости, душа,
как птицы, не боясь напасти,
в сиянье радуг мельтеша,
поют от счастья !

Забудь совсем, покуда Май,
про Смерть, тираншу с мрачным взглядом,
да и зимой не вспоминай,
хоть бродит рядом.

Влюблённость в деньги - это бредь !
Не всем дано зажить беспечно.
В пустых мечтать разбогатеть
ты - нищ навечно.

Настроимся не унывать.
Пусть людям скажут не палаты -,
веселье в доме - а не кладь -
чем мы богаты.

Уменье мыслить - вот в чём суть,
а не в регалиях с перстнями.
Так сам себя не обессудь
и будь с мозгами.

Пой Песни Радости, душа !
Звучи сильнее да призывней,
как плещет, берег свой круша,
ручей в дни ливней.


William Henry Davies Songs of Joy

Sing out, my soul, thy songs of joy;
Sing as a happy bird will sing
Beneath a rainbow's lovely arch
In the spring.

Think not of death in thy young days;
Why shouldst thou that grim tyrant fear?
And fear him not when thou art old,
And he is near.

Strive not for gold, for greedy fools
Measure themselves by poor men never;
Their standard still being richer men,
Makes them poor ever.

Train up thy mind to feel content,
What matters then how low thy store?
What we enjoy, and not possess,
Makes rich or poor.

Filled with sweet thought, then happy I
Take not my state from other's eyes;
What's in my mind - not on my flesh
Or theirs - I prize.

Sing, happy soul, thy songs of joy;
Such as a Brook sings in the wood,
That all night has been strengthened by
Heaven's purer flood.


Уильям Генри Дэвис Милая домоседка
(Перевод с английского).

Ах, домоседка, мой дружок !
Тебя не кличет даль дорог,
и дух твой не томим стремленьем
к заплывам или приключеньям.
Ты не пускалась в Океан,
где сладок запах южных стран,
где вдоль плантаций винограда
плывёшь, не отрывая взгляда,
где в ночь так ярки светляки,
что можно вышивать платки.
А в Арктике весной свеченье -
как будто птичье оперенье
заключено в кристаллы льда !
Ты ж, сидя дома, никогда
не видела, как белый хлопок
сбирают пальцы эфиопок,
не слышала туземный хор,
не приседала возле гор
на камень, где земля с коварством
расправилась с античным царством.
Тебе побыть не повезло
там, где всё тесно поросло
такими дивными цветами,
что сердце полнится мечтами...
Пусть Бог тебя благословит:
тебя всё это не манит.
Взамен всего, что незнакомо,
ты любишь то, что видишь дома.
Хоть ты нигде не побыла,
ты добрым сердцем мне мила.


William Henry Davies Sweet Stay-at-Home

Sweet Stay-at-Home, sweet Well-content,
Thou knowest of no strange continent;
Thou hast not felt thy bosom keep
A gentle motion with the deep;
Thou hast not sailed in Indian seas,
Where scent comes forth in every breeze.
Thou hast not seen the rich grape grow
For miles, as far as eyes can go:
Thou hast not seen a summer's night
When maids could sew by a worm's light;
Nor the North Sea in spring send out
Bright hues that like birds flit about
In solid cages of white ice -
Sweet Stay-at-Home, sweet Love-one-place,
Thou hast not seen black fingers pick
White cotton when the bloom is thick,
Nor heard black throats in harmony;
Nor hast thou sat on stones that lie
Flat on the earth, that once did rise
To hide proud kings from common eyes.
Thou hast not seen plains full of bloom
Where green things had such little room
They pleased the eye like fairer flowers -
Sweet Stay-at-Home, all these long hours.
Sweet Well-content, sweet Love-one-place,
Sweet, simple maid, bless thy dear face;
For thou hast made more homely stuff
Nurture thy gentle self enough;
I love thee for a heart that's kind -
Not for the knowledge in thy mind.


Уильям Генри Дэвис Лучшая из подруг
(Перевод с английского).

Седлать да в рысь ?
Пройтись пешком ?
Мне Радость говорит: "Пройдись !"
Забава требует: "Верхом !"

Сесть почитать ?
Собрать букет купавы ?
Мне Радость говорит: "Присядь !"
"Букет !" - командует Забава.

Вздремнуть на славу ?
Станцевать ?
"Плясать !" - зовёт меня Забава.
А Радость шлёт в кровать.

Как выбрать без ошибки ?
Любая мне мила.
Забава - вся в улыбке,
а Радость обняла.

William Henry Davies The Best Friend

Now shall I walk
Or shall I ride?
"Ride", Pleasure said;
"Walk", Joy replied.

Now what shall I -
Stay home or roam?
"Roam", Pleasure said;
And Joy - "stay home."

Now shall I dance,
Or sit for dreams?
"Sit," answers Joy;
"Dance," Pleasure screams.

Which of ye two
Will kindest be?
Pleasure laughed sweet,
But Joy kissed me.


Уильям Генри Дэвис Райская Птица
(Перевод с английского).

Пришла Кейт Саммерс, что за плату
обнимется хоть с кем:
"Вы знаете Нелл Барнс, ребята ?
Проститесь насовсем !

Мужчин она не подпускала.
Была не из пичуг.
Но в целом свете было мало
столь преданных подруг.

Я с ней сидела каждый вечер,
превозмогала сон.
Но все мои благие речи
ей были не резон.

Бедняга начинала биться,
был крик - как дикий вой:
"Не трогай этой Райской Птицы
вверху, над головой !"

Я крем готовила яичный,
давала мармелад
да свежий виноград отличный
и отварных цыплят.

Я обещала для могилы
купить большой венок.
На то бы денег одолжила
и отдала бы всрок.

Бедняга начинала биться.
Был крик, как дикий вой:
"Не трогай этой Райской Птицы
вверху, над головой !""


William Henry Davies The Bird of Paradise

Here comes Kate Summers, who, for gold,
Takes any man to bed:
"You knew my friend, Nell Barnes," she said;
"You knew Nell Barnes - she's dead.

"Nell Barnes was bad on all you men,
Unclean, a thief as well;
Yet all my life I have not found
A better friend than Nell.

"So I sat at her side at last,
For hours, till she was dead;
And yet she had no sense at all
Of any word I said.

"For all her cry but came to this -
'Not for the world! Take care:
Don't touch that bird of paradise,
Perched on the bed-post there!'

"I asked her would she like some grapes,
Som damsons ripe and sweet;
A custard made with new-laid eggs,
Or tender fowl to eat.

"I promised I would follow her,
To see her in her grave;
And buy a wreath with borrowed pence,
If nothing I could save.

"Yet still her cry but came to this -
'Not for the world! Take care:
Don't touch that bird of paradise,
Perched on the bed-post there!' "


Уильям Генри Дэвис Малыш
(Перевод с английского).

Малыш, давай
резвей играй !
На то и воля
тебе дана,
чтоб бегать в поле,
пока весна !

Малыш, давай
не унывай !
Жди ярких радуг !
Смотри сквозь мглу
на бег лошадок,
прильнув к стеклу !

Малыш, давай
резвей играй !
Ступай неробко
своей ногой
на ту же тропку,
где шёл другой !

Где быстротечность -
там и вечность.
Стремись, как птица,
как мотылёк,
повеселиться
в любой денёк !


William Henry Davies The Boy

Go, little boy,
Fill thee with joy;
For Time gives thee
Unlicensed hours,
To run in fields,
And roll in flowers.

A little boy
Can life enjoy;
If but to see
The horses pass,
When shut indoors
Behind the glass.

Go, little boy,
Fill thee with joy;
Fear not, like man,
The kick of wrath,
That you do lie
In some one's path.

Time is to thee
Eternity,
As to a bird
Or butterfly;
And in that faith
True joy doth lie.





Уильям Генри Дэвис Слишком короткие дни и др.

Уильям Генри Дэвис Слишком короткие дни
(Перевод с английского).

Когда проснётся первоцвет,
затем фиалки и ромашки;
когда в ветвях засвищут пташки
и запоют ручьи им вслед;

когда салютом в праздник свой
взметает бабочек природа,
а пчёлы, жаждущие мёда,
в цветы ныряют с головой;

когда меня, сводя с ума,
приводит небо в восхищенье,
мне жаль, как быстро, в завершенье,
на смену дню, приходит тьма.

Когда дневные облака
дивят серебряным свеченьем,
я постигаю с огорченьем,
как светлая пора кратка.


William Henry Davies Days Too Short

When primroses are out in Spring,
And small, blue violets come between;
When merry birds sing on boughs green,
And rills, as soon as born, must sing;

When butterflies will make side-leaps,
As though escaped from Nature's hand
Ere perfect quite; and bees will stand
Upon their heads in fragrant deeps;

When small clouds are so silvery white
Each seems a broken rimmed moon--
When such things are, this world too soon,
For me, doth wear the veil of night.


Уильям Генри Дэвис В деревне
(Перевод с английского).

Брожу в лесу, и жизни рад:
здесь нет некормленных ребят,
нет женщин, съеденных заботой,
нет изнурения работой.

Не спорю: я себялюбив -
сбежал от тех, кто еле жив,
и будь мне это безразлично,
я б выглядел эгоистично.

Мне тяжко там, где все в нужде,
где голод вечно и везде.
Стыжусь, что не имею средства
помочь живущим по соседству.

Мне странен вид: стоит колосс,
а люд в подножье гол и бос.
И что сказать о парках томных,
что стали кровом для бездомных ?


William Henry Davies In the Country

This life is sweetest; in this wood
I hear no children cry for food;
I see no woman, white with care;
No man, with muscled wasting here.

No doubt it is a selfish thing
To fly from human suffering;
No doubt he is a selfish man,
Who shuns poor creatures, sad and wan.

But 'tis a wretched life to face
Hunger in almost every place;
Cursed with a hand that's empty, when
The heart is full to help all men.

Can I admire the statue great,
When living men starve at its feet!
Can I admire the park's green tree,
A roof for homeless misery!

Уильям Генри Дэвис Радость и Довольство
(Перевод с английского).

Дом Радости - порой лачуга,
а дом Довольства - особняк,
но не споют в нём друг для друга
так звонко, как споёт бедняк.

Довольство, будто моль ночная,
ведёт балеты при свечах,
а Радость - бабочка дневная -
танцует в солнечных лучах.

Довольство вишни или сливы,
как жадная оса, сосёт,
а Радость пьёт неторопливо,
как пчёлка, свой цветочный мёд.

Довольство, наравне с кукушкой,
с кем ни подружит, тем - беда.
А Радость сходится с подружкой,
как жаворонок, - навсегда.

Довольство, хвастая искусством,
споёт в компании чужой,
а Радость искренне и с чувством
поёт и не кривит душой.


William Henry Davies Joy and Pleasure

Now, joy is born of parents poor,
And pleasure of our richer kind;
Though pleasure's free, she cannot sing
As sweet a song as joy confined.

Pleasure's a Moth, that sleeps by day
And dances by false glare at night;
But Joy's a Butterfly, that loves
To spread its wings in Nature's light.

Joy's like a Bee that gently sucks
Away on blossoms its sweet hour;
But pleasure's like a greedy Wasp,
That plums and cherries would devour.

Joy's like a Lark that lives alone,
Whose ties are very strong, though few;
But Pleasure like a Cuckoo roams,
Makes much acquaintance, no friends true.

Joy from her heart doth sing at home,
With little care if others hear;
But pleasure then is cold and dumb,
And sings and laughs with strangers near.


Уильям Генри Дэвис Деньги
(Перевод с английского).

Когда б имел я много денег,
а не был беден, как теперь,
тогда б - на горе мне - частенек
стал жадный стук друзей мне в дверь.

Я б стал страдать, как мальчик с дудкой:
вдруг кто-то помер, дуть - запрет...
Богатство будет скверной шуткой,
когда вокруг фальшивый свет.

Скажу в ответ на кривотолки:
нам, бедным, легче ! Нет забот,
хоть жёны и жужжат, как пчёлки,
что мучат их мужей, как скот.

Гляжу: бедняк горазд смеяться,
а богачу невпрок харчи.
Не нужно беднякам богатства.
Нет ! Пусть худеют богачи.

Когда б я был богат без меры,
в друзья полез бы всякий сброд.
А к нынешним я полон веры,
хотя они наперечёт.


William Henry Davies Money

When I had money, money, O!
I knew no joy till I went poor;
For many a false man as a friend
Came knocking all day at my door.
Then felt I like a child that holds
A trumpet that he must not blow
Because a man is dead; I dared
Not speak to let this false world know.
Much have I thought of life, and seen
How poor men’s hearts are ever light;
And how their wives do hum like bees
About their work from morn till night.
So, when I hear these poor ones laugh,
And see the rich ones coldly frown—
Poor men, think I, need not go up
So much as rich men should come down.
When I had money, money, O!
My many friends proved all untrue;
But now I have no money, O!
My friends are real, though very few.

Уильям Генри Дэвис Смешливая Роза
(Перевод с английского).

Если б вдруг я стал Апрелем,
стал бы дуть сквозь смех и слёзы,
рвал бы ленты, как под хмелем,
из волос смешливой Розы.

Если б вдруг я стал Апрелем,
щёки б ей омыл дождями,
чтоб они, назло капелям,
разгорались будто пламя.

Пусть смеётся в нос Апрелю
и над каждою угрозой:
смысл всей этой канители
лишь в игре с весёлой Розой.


William Henry Davies Laughing Rose

If I were gusty April now,
How I would blow at laughing Rose;
I'd make her ribbons slip their knots,
And all her hair come loose.

If I were merry April now,
How I would pelt her cheeks with showers;
I'd make carnations, rich and warm,
Of her vermillion flowers.

Since she will laugh in April's face
No matter how he rains or blows --
Then O that I wild April were,
To play with laughing Rose.


Уильям Генри Дэвис Апрельское очарование
(Перевод с английского).

Когда ковры подснежников в лесах
укроют бурый прошлоглдний прах
и жаворонки, тая в небосклоне,
напомнят нам о звёздном перезвоне;

когда, седлая самый старый бук,
там дятел заведёт свой мерный стук;
когда кукушка сотни раз, без счёта,
повеселит нас песней на две ноты;

когда ручей, нестрашный малышам,
поднимет шум, добравшись к шалашам;
когда фиалки запестрят без шика
и первый цвет покажет земляника -

в такие дни погода манит вдаль;
заботы - прочь, и мчится прочь печаль -
как дым с сырых дровец, с искрой да с паром...
И только угли золотятся жаром.


William Henry Davies April's Charms

When April scatters charms of primrose gold
Among the copper leaves in thickets old,
And singing skylarks from the meadows rise,
To twinkle like black stars in sunny skies;

When I can hear the small woodpecker ring
Time on a tree for all the birds that sing;
And hear the pleasant cuckoo, loud and long -
The simple bird that thinks two notes a song;

When I can hear the woodland brook, that could
Not drown a babe, with all his threatening mood;
Upon these banks the violets make their home,
And let a few small strawberry blossoms come:

When I go forth on such a pleasant day,
One breath outdoors takes all my cares away;
It goes like heavy smoke, when flames take hold
Of wood that's green and fill a grate with gold.


Уильям Генри Дэвис Прекрасная пора
(Перевод с английского).

Прогулка, до каких я падок:
земля цветением пестра,
кукушка в окруженье радуг.
Великолепная пора !

А встретил стадо -
и сердце радо.

Трава увлажнена дождём.
Хочу взглянуть на всё поближе.
Кукушку с радугой потом
навряд ли я ещё увижу.

В загробный край
не ступит Май.


William Henry Davies A Great Time

Sweet Chance, that led my steps abroad,
Beyond the town, where wild flowers grow --
A rainbow and a cuckoo, Lord,
How rich and great the times are now!
Know, all ye sheep
And cows, that keep
On staring that I stand so long
In grass that's wet from heavy rain --
A rainbow and a cuckoo's song
May never come together again;
May never come
This side the tomb.

Уильям Генри Дэвис Приветствие
(Перевод с английского).

Здравсивуйте, Жизнь и Свет !
Всей Красоте - привет !
Пусты мои карманы,
но сыплет неустанно
Солнце - как верный друг -
золото всюду вокруг.

Привет небесный кров
и нежность облаков !
Привет всем птичьим стайкам,
снующим по лужайкам.
Привет цветущий луг
и скромный мир лачуг !

Приветствую девиц
с их белым цветом лиц,
умеющих рядиться
и в тонкий шёлк и в ситцы.
Здравствуйте, Жизнь и Свет !
Всей Красоте - привет !


William Henry Davies A Greeting

Good morning, Life--and all
Things glad and beautiful.
My pockets nothing hold,
But he that owns the gold,
The Sun, is my great friend--
His spending has no end.

Hail to the morning sky,
Which bright clouds measure high;
Hail to you birds whose throats
Would number leaves by notes;
Hail to you shady bowers,
And you green field of flowers.

Hail to you women fair,
That make a show so rare
In cloth as white as milk--
Be't calico or silk:
Good morning, Life--and all
Things glad and beautiful.


Уильям Генри Дэвис Давай сыщем...
(Перевод с английского).

Давай, подруга, не в посёлке,
а в чаще леса сыщем дом,
чтоб радоваться каждой пчёлке,
зависшей с шумом над цветком.
Вокруг там будут белки, зайцы.
Там самых сладких песен жди:
засвищут птахи, будто яйца
свои снесли в твоей груди.
Любимая !
В тепле да неге, в твоей груди !

Дивлюсь, как многие, враждуя,
лишь губят попусту себя.
А мы заладим жизнь другую,
не ненавидя, а любя.
Шагая летом, утром ранним,
друг с другом об руку, в лесу,
мы Солнцу пособим дыханьем
сбивать холодную росу.
Любимая !
Сбивать дыханьем с ветвей росу !

William Henry Davies Come, Let Us Find

Come, let us find a cottage, love,
That's green for half a mile around;
To laugh at every grumbling bee,
Whose sweetest blossom's not yet found.
Where many a bird shall sing for you,
And in your garden build its nest:
They'll sing for you as though their eggs
Were lying in your breast,
My love -
Were lying warm in your soft breast.

'Tis strange how men find time to hate,
When life is all too short for love;
But we, away from our own kind,
A different life can live and prove.
And early on a summer's morn,
As I go walking out with you,
We'll help the sun with our warm breath
To clear away the dew,
My love,
To clear away the morning dew.

Уильям Генри Дэвис Нелл Барнс
(Перевод с английского).

Они три года жили врозь,
Билл Барнс и Нелл, супруга.
Ему - с кем тешиться - нашлось,
у Нелл житьё шло туго.

Нередко с ней один пентюх
бывал у лавки Билла:
у Билла резко падал дух,
а Нелл лицо кривила.

Но вот дошла в дурной денёк
до мужнего квартала,
а на двери висел замок -
так обморок упала.

Билл где-то за пять тысяч миль
другое начал дело,
и Нелл, прознав такую быль,
жестоко заболела.

Была не в силах пить и есть,
чем далее, то хуже:
ей сердце разорвала весть,
что не увидит мужа.


William Henry Davies Nell Barnes

They lived apart for three long years,
Bill Barnes and Nell his wife;
He took his joy from other girls,
She led a wicked life.

Yet ofttimes she would pass his shop,
With some strange man awhile;
And, looking, meet her husband's frown
With her malicious smile.

Until one day, when passing there,
She saw her man had gone;
And when she saw the empty shop,
She fell down with a moan.

And when she heard that he had gone
Five thousand miles away;
And that she's see his face no more,
She sickened from that day.

To see his face was health and life,
And when it was denied,
She could not eat, and broke her heart -
It was for love she died.







Уильям Генри Дэвис Спящие и др.

Уильям Генри Дэвис (1871-1940)
Спящие

Я был однажды на причале.
Царил сырой безмолвный мрак.
На фермах петухи молчали,
не слышен был и лай собак,
и не пробил пяти утра
Вестминстер - не пришла пора.

Я был однажды на причале.
Он весь притих в промозглой мгле.
Там сотни бедняков лежали,
заснув вповалку на земле.
Подумал: их спасенье - труд,
не то недолго проживут.

Но вдруг сверкнул, придя к причалу
автобус, вёзший работяг.
Я глянул: было в нём немало
худых и мрачных бедолаг -
пока не крикнут им: "Подъём !" -
они объяты крепким сном.

Машины шли, а у причала
у них был временный бивак:
по двадцать мертвецов лежало
в любой! Однако же - не так !
Воскресли ! Ждал их тяжкий труд.
Навряд ли долго проживут.


WILLIAM HENRY DAVIES
1871 - 1940

THE SLEEPERS

As I walked down the waterside
This silent morning, wet and dark;
Before the cocks in farmyards crowed,
Before the dogs began to bark;
Before the hour of five was struck
By old Westminster's mighty clock:

As I walked down the waterside
This morning, in the cold damp air,
I saw a hundred women and men
Huddled in rags and sleeping there:
These people have no work, thought I,
And long before their time they die.

That moment, on the waterside,
A lighted car came at a bound;
I looked inside, and saw a score
Of pale and weary men that frowned;
Each man sat in a huddled heap,
Carried to work while fast asleep.

Ten cars rushed down the waterside
Like lighted coffins in the dark;
With twenty dead men in each car,
That must be brought alive by work:
These people work too hard, thought I,
And long before their time they die.

1911

Уильям Генри Дэвис Досуг (Не жизнь - сплошная баламуть)
Перевод с английского.

Вся жизнь в заботах. Недосуг
спокойно посмотреть вокруг.
Нет времени, чтоб под ветвями
бездумно тешиться цветами.

Досуга нет, чтоб поутру
следить за белками в бору.
Нет времени на переезде
в воде всмотреться в блеск созвездий.

Нет времени, заметив стать
красотки, вышедшей плясать,
дождаться, чтоб шепнули губы
нам пару слов, что сердцу любы.
Несчастна жизнь, где недосуг
спокойно посмотреть вокруг.

William Henry Davis Leisure

What is this life if, full of care
We have no time to stand and stare.
No time to stand beneath the boughs
And stare as long as sheep or cows.

No time to see, when woods we pass,
Where squirrels hide their nuts in grass,
No time to see, in broad day light,
Streams full of stars, like skies at night.

No time to turn at beauty's glance
And watch her feet, how they can dance.
No time to wait till her mouth can
Enrich that smile her eyes began.
A poor life this if, full of care,
We have no time to stand and stare.

(from "Songs of Joy and Others", 1911)


Уильям Генри Дэвис Бездельник
(Перевод с английского).

Я с кружкой сидра или пива
сижу-курю в тени густой,
а выбранное мною чтиво
пленяет сладкой простотой,
зовёт смеяться над царями,
что шлют указы из дворцов,
да над хвалёными князьями,
кумирами толпы глупцов.

Мои мечты во мне застряли,
как в космах дурочки осот.
(А верит, что её едва ли
хоть кто красою превзойдёт).
Смеётся глупая девица,
как королевна меж подруг,
и мне в мечтах моих всё мнится,
что я - король для всех вокруг.


William Henry Davies The Sluggard

A jar of cider and my pipe,
In summer, under shady tree;
A book by one that made his mind
Live by its sweet simplicity:
Then must I laugh at kings who sit
In richest chambers, signing scrolls;
And princes cheered in public ways,
And stared at by a thousand fools.

Let me be free to wear my dreams,
Like weeds in some mad maiden's hair,
When she believes the earth has not
Another maid so rich and fair;
And proudly smiles on rich and poor,
The queen of all fair women then:
So I, dressen in my idle dreams,
Will think myself the king of men.


Уильям Генри Дэвис Мимолётная страсть
(Перевод с английского).

Не смейся, никуда не рвись.
Целуя, затаим дыханье.
Как будто угасает жизнь.
Как будто Смерть в твоём лобзанье.
Прижму к твоей груди ладонь
среди безмолвного горенья.
Но ты спокойна, как ни тронь,
а я - весь в страстном возбужденье...

Настанет утро, стихнет блажь.
Все чувства станут холоднее.
Ты думаешь, какой плюмаж
тебе куплю я за гинею.
А мне приснится сельский тракт
да птички, что глядят в тревоге,
с сердцами, бьющими не в такт,
как скачут кони по дороге.


William Henry Davies A Fleeting Passion

Thou shalt not laugh, thou shalt not romp,
Let's grimly kiss with bated breath;
As quietly and solemnly
As Life when it is kissing Death.
Now in the silence of the grave,
My hand is squeezing that soft breast;
While thou dost in such passion lie,
It mocks me with its look of rest.

But when the morning comes at last,
And we must part, our passions cold,
You'll think of some new feather, scarf
To buy with my small piece of gold;
And I'll be dreaming of green lanes,
Where little things with beating hearts
Hold shining eyes between the leaves,
Till men with horses pass, and carts.


Уильям Генри Дэвис Сходство
(Перевод с английского).

Я шёл, не отрывая взгляда
от облаков, скрывавших высь,
и думал, повстречавши стадо,
откуда все они взялись.

С достоинством и не тревожась,
текла отара, как река,
а сверху шли, являя схожесть,
серебряные облака.

Кольнула мысль о дивном сходстве,
о волнах шерстяных вокруг,
где спорили о превосходстве
лазурь небес и летний луг.


William Henry Davies The Likeness

When I came forth this morn I saw
Quite twenty cloudlets in the air;
And then I saw a flock of sheep,
Which told me how these clouds came there.

That flock of sheep, on that green grass,
Well might it lie so still and proud!
Its likeness had been drawn in heaven,
On a blue sky, in silvery cloud.

I gazed me up, I gazed me down,
And swore, though good the likeness was,
'Twas a long way from justice done
To such white wool, such sparkling grass.


Уильям Генри Дэвис Эль
(Перевод с английского).

Ты безутешен всю неделю
с тех пор, как в море сгинул друг.
А ну-ка, выпей кварту эля,
и ты избавишься от мук.
Как только станешь пьяным в дым,
он вспомнится тебе живым.

Мечтаешь мир переустроить,
да не по силам эта цель.
Так пей ! И Джек, и Джим - все трое -
налягте-ка на добрый эль.
Раз глух он на свою беду,
так пусть весь мир горит в аду !

Наш эль такой владеет властью,
что к нам бессмертие придёт,
и сердце станет полным счастья,
а ум - свободным от забот.
Где пьётся эль, светлеет ночь,
и Смерть бежит постыдно прочь.

Налей скорей мне кварту эля !
Поверь, что я не из бродяг.
Хоть я - без крова, без постели,
лишь лунный отблеск - мой очаг,
но чей бы призрак ни грозил,
глотнув, засну и меж могил.


William Henry Davies Ale

Now do I hear thee weep and groan,
Who hath a comrade sunk at sea?
Then quaff thee of my good old ale,
And it will raise him up for the
Thoul’t think as little of him then
As when he moved with living men.

If thou hast hopes to move the world,
And every effort it doth fail,
Then to thy side call Jack and Jim,
And bid them drink with thee good ale;
So may the world, that would not hear,
Perish in hell with all your care.

One quart of good ale, and I
Feel then what life immortal is:
The brain is empty of all thought,
The heart is brimming o’er with bliss;
Time’s first child, Life, doth live; but Death,
The second, hath not yet his breath.

Give me a quart of good old ale,
Am I a homeless man on earth?
Nay, I want not your roof and quilt,
I’ll lie warm at the moon’s cold hearth;
No grumbling ghost to grudge my bed,
His grave, ha! ha! holds up my head.


Уильям Генри Дэвис Богат или беден
(Перевод с английского).

Ты любишь ! - Я богат, как Крёз,
богаче самого Харона,
что требует за перевоз
с кого казну, с кого корону.

Когда не любишь, я - бедняк,
как пассажиры-горемыки:
любой из обнищавших скряг
и сдавшие венцы владыки.


William Henry Davies Rich or Poor

With thy true love I have more wealth
Than Charon's piled-up bank doth hold;
Where he makes kings lay down their crowns
And life-long misers leave their gold.

Without thy love I've no more wealth
Than seen upon that other shore;
That cold, bare bank he rows them to -
Those kings and misers made so poor.


Уильям Генри Дэвис Без хозяина
(Перевод с английского)

Я не служу другим и рад,
что не грозит ничей диктат.
Никто мне не нарушит отдых,
пока ещё все птицы в гнёздах.
Никто не дёрнет за рукав,
желая укротить мой нрав.
Никто мне не чинит помехи,
когда иду я по орехи.
Никто не смеет солнце дня
закрыть и спрятать от меня.
Хотя я брату или другу
охотно окажу услугу -
когда попросят, помогу -
приказами пренебрегу.
Всем крикунам, богатством гордым
я откажу с презреньем твёрдым.
Да и ругну. Мне дорог труд,
когда не злят и не гнетут,
в лесу, где рядом плещет пруд.
Я не ищу себе заботы.
готов прожить и без работы,
как нищий или вор хотя б,
но не желаю жить как раб.

William Henry Davies No Master

Indeed this is the sweet life! my hand
Is under no proud man's command;
There is no voice to break my rest
Before a bird has left its nest;
There is no man to change my mood,
When I go nutting in the wood;
No man to pluck my sleeve and say -
I want thy labour for this day;
No man to keep me out of sight,
When that dear Sun is shining bright.
None but my friends shall have command
Upon my time, my heart and hand;
I'll rise from sleep to help a friend,
But let no stranger orders send,
Or hear my curses fast and thick,
Which in his purse-proud throat would stick
Like burrs. If I cannot be free
To do such work as pleases me,
Near woodland pools and under trees,
You'll get no work at all, for I
Would rather live this life and die
A beggar or a thief, than be
A working slave with no days free.


Уильям Генри Дэвис Простая жизнь
(Перевод с английского).

Что золото ? Мне солнечная ясь
его охотно сыплет, не скупясь.
И яркий блеск алмазов мне не нужен:
роса с утра блестит милей жемчужин.
А книги - сухи. Лучше птичий свист.
Он полон счастья, весел, звонок, чист.
К чему картины ? Облачные гряды,
сменяясь сто раз в день, приятней взгляду.
И мне не нужно крепкого вина,
когда поёт мне нежная весна.
И ни к чему богатые наряды:
зверюшки учат - лишнего не надо !


William Henry Davies A Plain Life.

No idle gold - since this fine sun, my friend,
Is no mean miser, but doth freely spend.

No prescious stones - since these green mornings show,
Without a charge, their pearls where'er I go.

No lifeless books - since birds with their sweet tongues
Will read aloud to me their happier songs.

No painted scenes - since clouds can change their skies
A hundred times a day to please my eyes.

No headstrong wine - since, when I drink, the spring
Into my eager ears will softly sing.

No surplus clothes - since every simple beast
Can teach me to be happy with the least.


Уильям Генри Дэвис В июне
(Перевод с английского).

Неделю назад без костра
я мог подхватить простуду.
Неласково дули ветра,
гоня меня отовсюду.

А нынче в лугах благодать
и в лютиках все тропинки.
Где брёл я, легко угадать -
пыльца золотит ботинки.

В саду суетятся шмели,
ныряют в цветы, как в кружки.
Часами, где пойло нашли,
трясутся мохнатые тушки.


William Henry Davies All in June

A week ago I had a fire
To warm my feet, my hands and face;
Cold winds, that never make a friend,
Crept in and out of every place.

Today the fields are rich in grass,
And buttercups in thousands grow;
I'll show the world where I have been -
With gold-dust seen on either shoe.

Till to my garden back I come,
Where bumble-bees for hours and hours
Sit on their soft, fat, velvet bums,
To wriggle out of hollow flowers.









Филипп Депорт "Вилланель" и др.

Филипп Депорт* Вилланель
(Перевод с французского).

Я вами был забыт мгновенно,
хоть мы недолго были врозь.
Раз вы способны на измену,
сменить предмет и мне пришлось.
Отныне ни одна трепушка
не сможет мною завладеть !
Посмотрим, шалая пастушка,
кто первым станет сожалеть.

Пока рыдаю я в злосчастье
и проклинаю наш разрыв,
вы тешитесь любовной страстью,
другого друга залучив.
Не сможет ни одна вертушка
за вами на ветру поспеть.
Скажите, резвая подружка,
кто первым станет сожалеть ?

Как плакала при расставанье !
Клялась мне святостью креста.
Увы ! Все ваши обещанья
твердили лживые уста.
Мне те фальшивые обеты -
как ядом сдобренная снедь.
Так дайте ж мне ответ, Розетта,
кто первым станет сожалеть ?

Соперник мой, второй ваш рыцарь,
навряд ли любит вас сильней,
а выбранная мной девица
вас краше и в любви верней.
К чему сомнения и ропот ?
Как вышло, так и будет впредь.
Пусть нам потом ответит опыт,
кто первым станет сожалеть !


PHILIPPE DESPORTES* Villanelle
1546-1606

Rozette, pour un peu d'absence
Vostre coeur vous avez change,
Et moy, sachant cette inconstance,
Le mien autre part j'ay range:
Jamais plus, beaute si legere
Sur moy tant de pouvoir n'aura:
Nous verrons, volage bergere,
Qui premier s'en repentira.


Tandis qu'en pleurs je me consume,
Maudissant cet esloignement,
Vous, qui n'aimez que par coustume,
Caressiez un nouvel amant.
Jamais legere girouette
Au vent si tost ne se vira:
Nous verrons, bergere Rozette,
Qui premier s'en repentira.


Ou sont tant de promesses saintes,
Tant de pleurs versez en partant?
Est il vray que ces tristes plaintes
Sortissent d'un coeur inconstant?
Dieux! que vous estes mensongere!
Maudit soit qui plus vous croira!
Nous verrons, volage bergere,
Qui premier s'en repentira.


Celuy qui a gaigne ma place
Ne vous peut aymer tant que moy,
Et celle que j'aime vous passe
De beaute, d'amour et de foy.
Gardez bien vostre amitie neufve,
La mienne plus ne varira,
Et puis, nous verrons a l'espreuve
Qui premier s'en repentira.

Справка.
*Филипп Депорт - придворный поэт короля Генриха III. Выходец из третьего сословия.
Родился в Шартре. Получил хорошее образование. В молодости побывал в Италии и в
Польше. Был хорошо знаком с творчеством итальянских поэтов и стал способным
имитатором Петрарки, Ариосто, Санназаро и француза Клемана Маро. Соперничал в
своём творчестве с поэтами из группы "Плеяда". Был аббатом, занимал почётные
церковные и придворные должности. Автор нескольких поэтических книг: "Les Amours
de Diane", "Les Amours d'Hippolyte", "Elegies", "Bergeries", "Les Amours de Cleonice".
Писал труды христианского содержания. Переложил стихами 150 псалмов Давида.
Его называли "французским Тибуллом".


Филипп Депорт Духовный сонет
(Перевод с французского).

О сгубленных мной днях я плачу со стыдом.
Весь век гонялся я за красотою бренной,
забыв про небеса и долг мой непременный
подать пример всем тем, что ищут Божий дом.

О Ты, омывший чистой кровью наш Содом,
замученный рыбак, Спаситель всей Вселенной,
добрейший из судей и наш Господь священный, -
к Тебе мои мольбы. Тобою я ведом.

В мятежной юности прошли года без цели.
От неудач в любви надежды поистлели.
Я гавани ищу, чтоб мирно отдохнуть.

Я проклял мерзкий мир, где слишком много боли.
Я верую в Тебя. Ты мне укажешь путь,
как душу вывести, разбив тюрьму, на волю.


Philippe DESPORTES Sonnet spirituel (XVIII)

Je regrette en pleurant les jours mal employez
A suivre une beaute passagere et muable,
Sans m'eslever au ciel et laisser memorable
Maint haut et digne exemple aux esprits devoyez.

Toi qui dans ton pur sang nos mesfaits as noyez,
Juge doux, benin pere et sauveur pitoyable,
Las ! releve, o Seigneur ! un pecheur miserable,
Par qui ces vrais soupirs au ciel sont envoyez.

Si ma folle jeunesse a couru mainte annee
Les fortunes d'amour, d'espoir abandonnee
Qu'au port, en doux repos, j'accomplisse mes jours,

Que je meure en moy-mesme, a fin qu'en toy je vive,
Que j'abhorre le monde et que, par ton secours,
La prison soit brisee ou mon ame est captive.


Тристан Корбьер Рапсодия оглохшего и др.

Тристан Корбьер  Рапсодия оглохшего
(С  французского)

Специалист сказал: "Подведена черта:
лечению конец. В итоге глухота.
Ушей у вас - как нет, приятель, с этих пор".
Ни слова не слыхав, тот понял приговор...

"Я вас благодарю. Вы мне так расчудесно
стачали гроб из головы.
Отныне, каждый раз, мне будут очень лестны
любые отзывы молвы...

В глаза... И раз теперь мой слух забит гвоздями,
так стоит ли страдать по поводу смешков ?
Присвистну в нос глупцу с нахальными глазами,
да только лишь нарвусь на наглый град плевков !

Придётся привыкать быть куклою простой.
Приятель, повстречав, вдруг крикнет мне: "Постой ! -
да спросит, обласкав: "Ну, как ? Варит горшок ?
а я ему в ответ: "Спасибо, мой дружок !"

Вдруг выкрикнут словцо, а мне не внять, что значит...
Другой при мне смолчит, чтоб не рождать обид.
Вот так и будет впредь: загадкой озадачат,
а прежде, чем решу, глядишь - уже забыт !

Другая музыка: чиновная персона,
любезно снизойдя до пастырского тона,
покуда я терплю, мне что-то говорит.
Осклабясь, как дурак, я скорчу умный вид.

Надену на душу мохнатый серый чепчик -
вдруг пнёт ногой осёл ! А то и чем покрепче !
То Лимонадница, старушка - Божья Страсть !
Слюнит симпатию и, ближе к уху, - шасть,
в Евстахиевы трубы мне крича...
Хотел бы я в тот миг ответить сгоряча !

Решат, что прокажён; всем чуждый и чудной;
как девственница, глуп; психованный, дурной:
пришибленный поэт, колючий будто ёж.
Пожмут плечами: "Глух. Ну, что с него возьмёшь ?"

Без слуха, как Тантал, я взвою от потери,
не в силах уловить летящих рядом слов.
подставив кумпол свой под молот в силомере,
став жертвой стаи мух, как хилый мухолов.

О музыка небес ! Какое наслажденье
хруст раковины, гром, ревущий в море шквал,
жужжание пилы, ликующее пенье,
скрежещущий металл и звонкий мадригал !

Без звука, про себя. Поди, пойми, что спето.
И не на хинди ли спою перед толпой ?
И не издам ли фальшь, как взвизги из кларнета,
когда играет, спутав дырочки, слепой ?

Мне маятник шальной стучит по барабану,
и голова моя - как битый котелок.
Он превращает женский голос неустанно
то в кукование, то в стрёкот, то в звонок.

Не время ли заснуть ? Не трепещи, сердечко.
Увы ! Фонарь наш глух. Пора гасить в нём свечку.
Туда, где только дрожь, - куда ж ещё, дружок ? -
пускай закроет ход накинутый крючок.

Мой Идол ! Мой Кумир ! Давай при нашей встрече,
ни я, ни ты - вдвоём - не вспоминать о речи.
Ни ты - словечка мне, ни я - наперекор !
Ничто уж не смутит тогда наш разговор.


Tristan Corbiere    Rapsodie du sourd

L'homme de l'art lui dit : - Fort bien, restons-en la.
Le traitement est fait : vous etes sourd. Voila
Comme quoi vous avez l'organe bien perdu. -
Et lui comprit trop bien, n'ayant pas entendu.

- " Eh bien, merci Monsieur, vous qui daignez me rendre
La tete comme un bon cercueil.
Desormais, a credit, je pourrai tout entendre
Avec un legitime orgueil...

A l'oeil - Mais gare a l'oeil jaloux, gardant la place
De l'oreille au clou !... - Non - A quoi sert de braver ?
... Si j'ai siffle trop haut le ridicule en face,
En face, et bassement, il pourra me baver ?

Oi, mannequin muet, a fil banal ! - Demain,
Dans la rue, un ami peut me prendre la main,
En me disant : vieux pot.... ou rien, en radouci ;
Et je lui repondrai - Pas mal et vous, merci ! -

Si l'un me corne un mot, j'enrage de l'entendre ;
Si quelqu'autre se tait : serait-ce par pitie ?...
Toujours, comme un rebus, je travaille a surprendre
Un mot de travers... - Non - On m'a donc oublie !

- Ou bien - autre guitare - un officieux etre
Dont la lippe me fait le mouvement de paitre,
Croit me parler... Et moi je tire, en me rongeant,
Un sourire idiot - d'un air intelligent !

- Bonnet de laine grise enfonce sur mon ame !
Et - coup de pied de l'ane... Hue ! - Une bonne-femme
Vieille Limonadiere, aussi, de la Passion !
Peut venir saliver sa sainte compassion
Dans ma trompe-d'Eustache, a pleins cris, a plein cor,
Sans que je puisse au moins lui marcher sur un cor !

- Bete comme une vierge et fier comme un lepreux,
Je suis la, mais absent... On dit : Est-ce un gateux,
Poete musele, herisson a rebours ?...
Un haussement d'epaule, et ca veut dire : un sourd.

- Hysterique tourment d'un Tantale acoustique !
Je vois voler des mots que je ne puis happer ;
Gobe-mouche impuissant, mange par un moustique,
Tete-de-truc gratis ou chacun peut taper.

O musique celeste : entendre, sur du platre,
Gratter un coquillage ! un rasoir, un couteau
Grincant dans un bouchon !... un couplet de theatre !
Un os vivant qu'on scie ! un monsieur ! un rondeau !...

- Rien - Je parle sous moi... Des mots qu'a l'air je jette
De chic, et sans savoir si je parle en indou...
Ou peut-etre en canard, comme la clarinette
D'un aveugle bouche qui se trompe de trou.

- Va donc, balancier soul affole dans ma tete !
Bats en branle ce bon tam-tam, chaudron fele
Qui rend la voix de femme ainsi qu'une sonnette,
Qu'un coucou !... quelquefois : un moucheron aile...

- Va te coucher, mon coeur ! et ne bats plus de l'aile.
Dans la lanterne sourde etouffons la chandelle,
Et tout ce qui vibrait la - je ne sais plus ou -
Oubliette ou l'on vient de tirer le verrou.

- Soyez muette pour moi, contemplative Idole,
Tous les deux, l'un par l'autre, oubliant la parole,
Vous ne me direz mot : je ne repondrai rien...
Et rien ne pourra dedorer l'entretien.

"Les Amours Jaunes"

Тристан Корбьер Юноше с молоком на губах*
(С французского).
Incipe, parve puer, risu cognoscere...**

Вступив со всеми в спор, в него овернцев впутав,
рифмуя, - ты гребёшь веслом в двенадцать футов,
но зелен для стихий, где, что ни шаг, - бурун.
Лисёнок, а не лис, ты нынче слишком юн.

Твой стих - кишечный червь, бич нищенских приютов.
Чтоб ощутить в себе гуденье жильных струн,
ныряй в струю страстей при выборе маршрутов.
Тогда лишь запоёт гитара, как вещун.

В упрямой Музе вкус взыскателен и тонок.
Ей вовсе ни к чему молочный поросёнок,
не ведавший ещё запретного плода.

А мысли ты потом разложишь на бумаге,
как гербарист - цветы, поблёкшие, без влаги, -
цветы из Рая, что покинут навсегда



Tristan Corbiere A un Juvenal de Lait*

A grands coups d'avirons de douze pieds, tu rames
En vers... et contre tout - Hommes, auvergnats, femmes.
Tu n'as pas vu l'endroit et tu cherches l'envers.
Jeune renard en chasse... Ils sont trop verts - tes vers

C'est le vers solitaire. - On le purge. - Ces Dames
Sont le remede. Apres tu feras de tes nerfs
Des cordes-a-boyau ; quand, guitares sans ames,
Les vers te reviendront dechantes et soufferts.

Hysterique a rebours, ta Muse est trop superbe,
Petit cochon de lait, qui n'as goute qu'en herbe,
L'acre saveur du fruit encore defendu.

Plus tard, tu colleras sur papier tes pensees,
Fleurs d'herboriste, mais, autrefois ramassees...
Quand il faisait beau temps au paradis perdu.

"Les Amours Jaunes".

Примечания.
*Этот сонет представляется довольно трудным для более точного перевода. Он мог
бы послужить твёрдым, как и многие другие стихи Корбьера, твёрдым орешком для возможного поэтического конкурса.
**Incipe, parve puer, risu cognoscere... -
слова, взятые из 4-й эклоги Вергилия.
"Теперь начинай, мальчик, смотреть и смеяться..." - перевод с латыни Алексея Шорина, или "Мальчик, настала пора улыбнуться..." - перевод Григория Стариковского.


Тристан Корбьер Сонет (инструкция).
(Перевод с французского).

Упорядочим свои бумаги и украсим наши письма.

Отточенный сонет: в размеренном аллюре -
свинцовый шаг шеренг, идущих на парад.
И, если кто заснул, последовав цезуре,
пусть, стоя, спит в строю, как ревностный солдат.

Над рельсовым путём - на Пинд - висят в лазури,
для бега телеграмм, четыре нитки в ряд.
Столбы - на месте рифм и, преданно дежуря,
вздымают провода, гордятся и гудят.

Объёмы телеграмм тесны для наших кредо -
сонет войдёт как раз. И слава Архимеду !
Сложи немного цифр - совсем простой секрет.

Взять две четвёрки ! Взял ! И ты идёшь по следу !
Затем две тройки взять ! Пегас проржёт победу.
О лира ! О восторг ! Внемлите: вот сонет !


Tristan Corbiere Sonnet

AVEC LA MANIERE DE BIEN S’EN SERVIR

Reglons notre papier et formons bien nos lettres :


Vers files a la main et d'un pied uniforme,
Emboitant bien le pas, par quatre en peloton ;
Qu'en marquant la cesure, un des quatre s'endorme...
Ca peut dormir debout comme soldats de plomb.

Sur le railway du Pinde est la ligne, la forme ;
Aux fils du telegraphe : - on en suit quatre, en long ;
A chaque pieu, la rime - exemple : chloroforme.
- Chaque vers est un fil, et la rime un jalon.

- Telegramme sacre - 20 mots. - Vite a mon aide...
(Sonnet - c'est un sonnet -) o Muse d'Archimede !
- La preuve d'un sonnet est par l'addition :

- Je pose 4 et 4 = 8 ! Alors je procede,
En posant 3 et 3 ! - Tenons Pegase raide :
"O lyre ! o delire ! o ..." - Sonnet - Attention !

"Les Amours Jaunes"


Морис Роллина Библиотека и др., 139-143-е.

Морис Роллина Жуть*, 139-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Барбе д'Оревилли**.

Весь мир насыщен тайной чёрной.
Едва стемнеет небосвод,
так вечер с рьяностью упорной
кругом свои полотна ткёт.

Я ж, невидимкою, повсюду
беру во власть любой предел,
веля напуганному люду,
чтоб каждый в страхе цепенел.

Едва лишь сон придёт к бедняге,
нашлю кошмар, не дам вздохнуть -
пусть страх ему охватит грудь,
воссев, как жаба на коряге.

Иду сквозь мрачный коридор.
Пролёты лестничные мерю
и, натолкнувшись на запор:
"Тук-тук !" -стучу, как пальцем, в двери.

Войду в жилище с головой,
отрубленной, в крови на вые,
чтоб, став на стол, сова-совой,
смешки кидала неживые.

Не то вползу в квартиру вдруг
красоткой в возрасте сенильном,
с причёской из клубка гадюк,
в измятом саване могильном.

Я быстро погашу ночник,
пощекочу бедняге пятки.
На койке будут отпечатки,
где труп к несчастному приник.

В болоте, полном липкой злости,
такой, что трудно не угрязть,
ему велит любая пасть:
"Беги, покуда целы кости !"

В него мертвец уставит взгляд
с глазами мутными в движенье -
как заведённый автомат
в своём размеренном гниенье.

Бедняге, после многих гроз,
представятся руины дома
и зелень одичалых роз
в саду среди следов разгрома.

Не эльфы в танце без забот
возникнут у него в сознанье,
а прачки в горестном рыданье
на берегу кровавых вод.

С креста начнёт, в жестокой муке,
казнимый звать его к себе,
браниться, воздевая руки
и яростно грозить судьбе.

Где ветры дуют, озоруя,
где тропы путанно сплелись,
ему прикажет конь без сбруи:
"А ну ! Давай ! Скорей садись !"

Над ним раздастся крик орланов.
Он, став игрушкой для потех,
услышит дребезжащий смех
поганок в заросли каштанов.

Когда ветра в ночи сильны
и завыванья бури громки,
впридачу я у Сатаны
займу тревожные потёмки;

и закружится в темноте
частичкой жалкого объёма
бедняк, толкаясь в слепоте
и натыкаясь на фантомы.

Во тьме, с мигренью, как на казнь,
бедняга заспешит к колодцу.
Назад с дороги не вернётся,
ведь за спиной его - боязнь.

Я с ним повсюду как подружка.
Иду, отстав на полвершка.
Шепчу ему в пути на ушко,
хоть я без губ и языка.

Бедняк без правил обойдётся:
в любой сезон, без долгих дум,
я облеку трезвейший ум
в смешное платье сумасбродства.

Я невозможность усмирю,
смешав легенду и реальность.
Любое тело - испарю,
теням придам материальность.

Я Землю в Небо превращу.
По мне - что "в ночь", что "спозаранок".
Я грех с пороком освящу,
вползая в души прихожанок.

Я старю юных - всех подряд.
Я в статую, в портрет умею
вложить такой смертельный взгляд,
что зритель смолкнет, каменея.

Я гаммы собираю в гам.
Я штили обращаю в штормы.
Я горы низвожу до ям,
легко преобразуя формы.

Мой фантастический каприз
не терпит строгого режима.
Я все верхи смещаю вниз.
По мне все меры растяжимы.

Я разжижаю крепь камней.
Я преграждаю путь потоков.
Гоня в изгнание - без сроков -
люблю срывать леса с корней.

В полётах сов я воплощаю
засилье каверзных идей.
Когда парит их злая стая,
сарказм и крик страшат людей.

Я обрекаю все желанья
на "никогда" и на "нигде".
Хочу, чтоб вечно и везде
царило мёртвое молчанье.

Зигзагом молнии подряд
на всех руинах старых зданий
пишу, заместо предсказаний,
слова "Чистилище" и "Ад".

Скача верхом на катафалке
среди погостов подвижных,
я числю посреди живых
всех, кто покуда не на свалке,

а по болотам торфяным,
в лугах - любой в объятьях гроба,
спешат - кто в толпах, кто особо -
за пилигримом пилигрим.

Но днём, устав, я - без диженья.
Всё больше сплю. При мне - как друг -
упрямый Демон Угрызенья,
и тут же родич мой - Недуг.


Maurice Rollinat La Peur*, 139-e.
A Jules Barbey d’Aurevilly**.

Aussitot que le ciel se voile
Et que le soir, brun tisserand,
Se met a machiner sa toile
Dans le mystere qui reprend,

Je soumets l’homme a mon caprice,
Et, reine de l’ubiquite,
Je le convulse et le herisse
Par mon invisibilite.

Si le sommeil clot sa paupiere,
J’ordonne au cauchemar malsain
D’aller s’accroupir sur son sein
Comme un crapaud sur une pierre.

Je vais par son corridor froid,
A son palier je me transporte,
Et soudain, comme avec un doigt,
Je fais toc toc toc a sa porte.

Sur sa table, ainsi qu’un hibou,
Se perche une tete coupee
Ayant le sourire du fou
Et le regard de la poupee ;

Il voit venir a pas rampants
Une dame au teint mortuaire,
Dont les cheveux sont des serpents
Et dont la robe est un suaire.

Puis j’eteins sa lampe, et j’assieds
Au bord de son lit qui se creuse
Une forme cadavereuse
Qui lui chatouille les deux pieds.

Dans le marais plein de rancune
Qui poisse et traverse ses bas,
Il s’entend appeler tres bas
Par plusieurs voix qui n’en font qu’une.

Il trouve un mort en faction
Qui tourne sa prunelle mate
Et meut sa putrefaction
Avec un ressort d’automate.

Je montre a ses yeux consternes
Des feux dans les maisons desertes,
Et dans les parcs abandonnes,
Des parterres de roses vertes.

Il apercoit en fremissant,
Entre les farfadets qui flottent,
Des lavandieres qui sanglotent
Au bord d’une eau couleur de sang,

Et la vieille croix des calvaires
De loin le hele et le maudit
En repliant ses bras severes
Qu’elle dresse et qu’elle brandit.

Au milieu d’une plaine aride,
Sur une route а l’abandon,
Il voit un grand cheval sans bride
Qui dit : « Monte donc ! Monte donc ! »

Et seul dans les chataigneraies,
Il entend le rire ligneux
Que les champignons veneneux
Melent au rale des orfraies.

Par les nuits d’orage oщ l’Autan
Tord sa voix qui siffle et qui grince,
Je vais emprunter a Satan
Les tenebres dont il est prince,

Et l’homme en cette obscurite
Tourbillonne comme un atome,
Et devient une cecite
Qui se cogne contre un fantome.

Dans un vertige ou rien ne luit
Il se precipite et s’enfourne,
Et jamais il ne se retourne,
Car il me sait derriere lui ;

Car, a son oreille ecouteuse,
Je donne, en talonnant ses pas
La sensation chuchoteuse
De la bouche que je n’ai pas.

Par moi la Norme est abolie,
Et j’applique en toute saison
Sur la face de la Raison
Le domino de la Folie.

L’impossible etant mon sujet,
Je petris l’espace et le nombre
Je sais vaporiser l’objet,
Et je sais corporiser l’ombre.

J’intervertis l’aube et le soir
La paroi, le sol et la voute ;
Et le Peche tient l’ostensoir
Pour la devote que j’envoute.

Je fais un vieux du nourrisson ;
Et je mets le regard qui tue
La voix, le geste et le frisson
Dans le portrait et la statue ;

Je denature tous les bruits,
Je deprave toutes les formes,
Et je metamorphose en puits
Les montagnes les plus enormes.

Je brouille le temps et le lieu ;
Sous ma volonte fantastique
Le sommet devient le milieu,
Et la mesure est elastique.

J’immobilise les torrents,
Je durcis l’eau, je fonds les marbres,
Et je deracine les arbres
Pour en faire des Juifs-errants ;

Je mets dans le vol des chouettes
Des ailes de mauvais Esprits,
De l’horreur dans les silhouettes
Et du sarcasme dans les cris ;

Je comprime ce qui s’elance,
J’egare l’heure et le chemin,
Et je condamne au bruit humain
La bouche close du Silence ;

Avec les zigzags de l’eclair
J’ecris sur le manoir qui tombe
Les horoscopes de la Tombe,
Du Purgatoire et de l’Enfer ;

Je chevauche le catafalque ;
Dans les cimetieres mouvants
Je rends au nombre des vivants
Tous ceux que la mort en defalque ;

Et par les carrefours chagrins,
Dans les brandes et les tourbieres,
Je fais marcher de longues bieres
Comme un troupeau de pelerins ;

Mais, le jour, je suis engourdie :
Je me repose et je m’endors
Entre ma soeur la Maladie
Et mon compere le Remords.

Примечания.
*Стихотворение № 139 "La Peur" - "Жуть" ("Боязливость", "Боязнь", "Боязненность", "Страх", "Трепет", "Опасение", "Тревога", "Смятение", "Ужас", "Трусость" ... и т.п. - трудно выбрать полностью адекватное русское название) - одно из ключевых в книге "Неврозы".
Первую попытку перевести это стихотворение с французского на русский сделал Юрий
Лукач, его перевод, озаглавленный "Ужас", помещён в Интернете и получил одобрение
Сергея Александровского и Юрия Арустамова.
**Барбе д'Оревилли (1808-1889) - знаменитый французский писатель.


Морис Роллина Мрачная любовница, 140-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Шарлю Бюэ*.

Присев за клавесин, она была нагой.
Все ветры за окном завыли в диком шквале.
Гремел ночной набат - по бронзе кочергой,
а в комнате персты по клавишам скакали.

Печальный бледный свет скупого ночника
нисколько не смягчал трагичности момента,
протяжный скорбный стон и смертная тоска
звучали в колдовских аккордах инструмента.

Щемящих ! Колдовских ! Казалось, в клавесин
вселились из морей все тысячи течений,
весь хаос голосов сливалась в нём в один -
те звуки порождал необычайный гений.

Бледна до синевы, причёску распустив
поверх худущих плеч не тела, а скелета,
любовница моя играла мне мотив
звеневший в эту ночь как весть с иного света.

В костлявой наготе был символ чистоты -
худая красота в предельном варианте.
Я слышал в той игре порыв больной мечты -
стремленье влить свой плач в небесное анданте.

А в двух шагах был гроб, раскрывший жадный рот.
Он молча звал к себе тщедушную подругу:
резной узорный гроб из дорогих пород
деревьев, что растут в далёких странах Юга.

Как было ей не внять ? Она смирила дух.
Гроб, пышный, как алтарь, приют в несчастной доле,
заставил дать ответ, пропетый ею вслух,
и в нём звучало: "Да !" - согласье поневоле.

Ах, песня ! - "Я ушла из милых нежных рук,
любовника почти убив своим лобзаньем.
На коже след от ласк сойдёт теперь не вдруг.
Из уст моих течёт тлетворное дыханье.

Я этот гроб себе давно приобрела
и скоро в нём найду своё отдохновенье.
Вся Жизнь - корабль. Болезнь - подводная скала.
Для мучеников Смерть - их вечное спасенье.

Я знаю: Смерть близка и я сгорю до тла !
Но жизнь я провела, взвинтив восторгом чувства.
Я музыкой жила, поэзией жила !
Я - вплоть до Смерти - пью нектар из бездн искусства.

Прощайте ! Это всё, что я могу сказать.
Благословляю всех и проклинаю разом.
Прощай, мой Ад и Рай, роскошная кровать.
Чахотка в ней несла погибель всем экстазам.

Возрадуйся, мой гроб ! Ты мне недаром люб !
Твой бархат так хорош ! Ты так красив и бросок.
Ты примешь мой худой, настолько щуплый труп,
что, сгнив, не засмолит твоих изящных досок.

Ты ж, бредящий о тьме и ужасах певец,
хрипи и умирай ! Пусть друг распорядится
и, зная про союз двух любящих сердец,
положит нас с тобой вдвоём в одной гробнице.

Восторги жарких чувств нас вновь одушевят,
сквозные костяки тревожа и волнуя.
Мы сможем опьянеть, вдохнув могильный смрад,
и сблизим черепа в любовном поцелуе".

Мелодия, страша, захватывала в плен,
и клавесин стонал в лад с пением фатальным.
От музыки такой мог вздрогнуть и Шопен,
настолько тот концерт был диким и печальным.

А я, меж тем, лежал с печатью на устах,
ни жив, ни мёртв - и слеп, и утопал в напеве.
Душою овладел неодолимый страх.
Я весь оцепенел, дивясь столь странной Еве.

Кружилась голова. Почти сходя с ума,
я увидал чертей, водящих хороводы.
Тут крышка гроба вдруг чуть сдвинулась сама -
душа усопшей в щель ушла, ища свободы.

Тот страх не передать, хоть чем его малюй !
Я - что ни ночь - дрожу, как древняя Электра:
мне страшный призрак шлёт безгубый поцелуй -
и тьма царит в душе, взамен всех красок спектра.


Maurice Rollinat L’Amante macabre, 140-e.
А Charles Buet*.

Elle etait toute nue assise au clavecin ;
Et tandis qu’au dehors hurlaient les vents farouches
Et que Minuit sonnait comme un vague tocsin,
Ses doigts cadavereux voltigeaient sur les touches.

Une pale veilleuse eclairait tristement
La chambre ou se passait cette scene tragique,
Et parfois j’entendais un sourd gemissement
Se meler aux accords de l’instrument magique.

Oh ! magique en effet ! Car il semblait parler
Avec les mille voix d’une immense harmonie,
Si large qu’on eut dit qu’elle devait couler
D’une mer musicale et pleine de genie.

Ma spectrale adoree, atteinte par la mort,
Jouait donc devant moi, livide et violette,
Et ses cheveux si longs, plus noirs que le remord,
Retombaient mollement sur son vivant squelette.

Osseuse nudite chaste dans sa maigreur !
Beaute de poitrinaire aussi triste qu’ardente !
Elle voulait jeter, cet ange de l’Horreur,
Un supreme sanglot dans un supreme andante.

Aupres d’elle une biere en acajou sculpte,
Boite mince attendant une morte fluette,
Ouvrait sa gueule oblongue avec avidite
Et semblait l’appeler avec sa voix muette.

Sans doute, elle entendait cet appel tenebreux
Qui montait du cercueil digne d’un sanctuaire,
Puisqu’elle y repondit par un chant douloureux
Sinistre et resigne comme un oui mortuaire !

Elle chantait : « Je sors des bras de mon amant.
Je l’ai presque tue sous mon baiser feroce ;
Et toute bleue encor de son enlacement,
J’accompagne mon rale avec un air atroce !

« Depuis longtemps, j’avais achete mon cercueil :
Enfin ! Avant une heure, il aura mon cadavre ;
La Vie est un vaisseau dont le Mal est l’ecueil,
Et pour les tortures la Mort est un doux havre.

« Mon corps sec et chetif vivait de volupte :
Maintenant, il en meurt, affreusement phtisique ;
Mais, jusqu’au bout, mon coeur boira l’etrangete
Dans ces gouffres nommes Poesie et Musique.

« Vous que j’ai tant aimes, hommes, je vous maudis !
А vous l’angoisse amere et le creusant marasme !
Adieu, lit de luxure, Enfer et Paradis,
Ou toujours la souffrance assassinait mon spasme.

« Rejouis-toi, Cercueil, lit formidable et pur
Au drap de velours noir tache de larmes blanches,
Car tu vas posseder un cadavre si dur
Qu’il se consumera sans engluer tes planches.

« Et toi, poete epris du Sombre et du Hideux,
Rale et meurs ! Un ami te mettra dans la biere,
Et sachant notre amour, nous couchera tous deux
Dans le meme sepulcre et sous la meme pierre.

« Alors, de chauds desirs inconnus aux defunts
Chatouilleront encor nos carcasses lascives,
Et nous rapprocherons, grises d’affreux parfums,
Nos orbites sans yeux et nos dents sans gencives ! »

Et tandis que ce chant de la fatalite
Jetait sa melodie horrible et captivante,
Le piano geignait avec tant d’aprete,
Qu’en l’ecoutant, Chopin eut fremi d’epouvante.

Et moi, sur mon lit, bleme, ecrase de stupeur,
Mort vivant n’ayant plus que les yeux et l’ouie,
Je voyais, j’entendais, herisse par la Peur,
Sans pouvoir dire un mot а cette Eve inouie.

Et quand son coeur sentit son dernier battement,
Elle vint se coucher dans les planches funebres ;
Et la veilleuse alors s’eteignit brusquement,
Et je restai plonge dans de lourdes tenebres.

Puis, envertigine jusqu’а devenir fou,
Croyant voir des Satans qui gambadaient en cercle,
J’entendis un bruit mat suivi d’un hoquet mou :
Elle avait rendu l’ame en mettant son couvercle !

Et depuis, chaque nuit, — o cruel cauchemar ! —
Quand je grince d’horreur, plus desole qu’Electre,
Dans l’ombre, je revois la morte au nez camard,
Qui m’envoie un baiser avec sa main de spectre.

Справка.
*Шарль Бюэ (1846-1897) - писатель и журналист, публиковавший статьи под псевдонимами: Gaston Bois-Dupre, Capitaine Nemo, Vindex и др. Автор романов, занимательное действие в которых протекает чаще всего в Савойе. Знаток истории и
нравов этого края. Был тесно связан с писателями католического направления, вместе с тем активно вращался в разнообразных богемных кругах Парижа.

Морис Роллина Мадмуазель Скелет, 141-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Полю Билё.

Весёлая худышка,
"Мадмуазель Скелет",
была совсем не пышка.

Так я назвал малышку
за тонкий силуэт -

весёлую худышку.
("Мадмуазель Скелет" !).

Надев на два плечишка
пышнейший туалет,
была совсем не пышка.

Курносая, с одышкой,
но с жаждою побед -
весёлая худышка.

Я с ней завёл интрижку,
хоть странноват сюжет:
была совсем не пышка !

Жевала то коврижку,
то сыр; пила кларет
весёлая худышка.

Ни дама, ни парнишка -
уста - лиловый цвет;
была совсем не пышка.

Чуть тронута умишком -
несла какой-то бред
весёлая худышка.

В постели с той ледышкой
страдал я - несогрет:
была совсем не пышка.

И как-то мрачной вспышкой
вдруг встретила рассвет
весёлая худышка.

Как смятая пустышка,
и ни кровинки нет -
была совсем не пышка.

Пометил, как афишку,
туберкулёзный след
весёлую худышку.

Прочь танцы, прочь картишки;
ни в парк, ни на фуршет...
Была совсем не пышка.

Как посинела слишком,
ей буркнул в нос сосед:
"Весёлая худышка !"
(- "Мадмуазель Скелет").

Та - двери на задвижку,
петлю - на шпингалет...
Была совсем не пышка !

Вот ужас ! Тут и крышка.
Башка долой. Привет,
весёлая худышка !
Была совсем не пышка.
(- "Мадмуазель Скелет").


Maurice Rollinat Mademoiselle Squelette, 141-e.
A Paul Bilhaud*.

Mademoiselle Squelette !
Je la surnommais ainsi :
Elle etait si maigrelette !

Elle etait de la Villette**,
Je la connus a Bercy**,
Mademoiselle Squelette.

Tres ample etait sa toilette,
Pour que son corps fut grossi :
Elle etait si maigrelette !

Nez camard, voix aigrelette ;
Mais elle me plut ainsi,
Mademoiselle Squelette.

J’en fis la bizarre emplette.
Ca ne m’a pas reussi,
Elle etait si maigrelette !

Elle aimait la cotelette
Rouge, et le vin pur aussi,
Mademoiselle Squelette !

Sa bouche un peu violette
Avait un parfum ranci,
Elle etait si maigrelette !

Comme elle etait tres follette,
Je l’aimai couci-couci,
Mademoiselle Squelette.

Au lit, cette femmelette
Me causa plus d’un souci :
Elle etait si maigrelette !

Puis un jour je vis seulette,
L’oeil par les pleurs obscurci,
Mademoiselle Squelette,

Cherchant une gouttelette
De sang tres peu cramoisi :
Elle etait si maigrelette !

Sa phtisie etant complete,
Elle en eut le coeur transi,
Mademoiselle Squelette.

Alors plus d’escarpolette ;
Plus un dimanche a Passy**...
Elle etait si maigrelette !

Sa figure verdelette
Faisait dire au gens : « Voici
Mademoiselle Squelette ! »

Un soir e l’espagnolette
Elle vint se pendre ici.
Elle etait si maigrelette !

Horreur ! Une cordelette
Decapitait sans merci
Mademoiselle Squelette :
Elle etait si maigrelette !

Справка.
*Поль Билё (или Бильо) - 1854-1933. Французский драматург, поэт, юморист, автор
анекдотов. Входил в группу "гидропатов". Был известным участником увеселений в
кабаре "Чёрный Кот". Был автором известных монологов (напр. Le Hanneton, 1879 г.).
Совместно с Морисом Эннекеном (Hennequin) сочинял занимательные и успешные водевили. Писал либретто для композиторов Лекока и Гастона Серпетта. Иллюстрировал детские книги. Знаменит тем, что за 31 год до К.Малевича (в 1882 г.) нарисовал чёрный
прямоугольник, который назвал "Combat de Negres dans un tunnel". В 1887 г. Alphonse Allais поместил этот рисунок в апрельском юмористическом альбоме под более пространным названием: "Combat de Negres dans une Cave pendant la Nuit" - "Ночная драка негров в погребе".
**La Vallette, Bercy, Passy - разные районы и пригороды Парижа.

Морис Роллина Благоуханная покойница, 142-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Жозефу Карриэсу*.

Чтоб черви красоту скончавшейся подруги
не смели источить в гнильё,
просил я знатоков о дружеской услуге:
забальзамировать её.

Помощники, изъяв все органы из тела,
с кровавой слизью пополам,
ей впрыснули в живот, чтоб полость не пустела,
ароматический бальзам.

Насыпали гудрон, набили пасты хлорной;
и руки тех же молодцов
серебряной иглой с искусностью проворной
стянули кожу без рубцов.

Лазурные глаза, погасшие навеки,
чтоб смерть их выесть не смогла,
решили заменить и вставить ей под веки
два светлых глаза из стекла.

Аптекарь засмолил особой смесью тело,
заставивши закаменеть;
и возгласил, рыгнув, - аж спиртом засмердело:
"Она как мрамор будет впредь.

Ручаюсь в том, что вам, как всяким пням трухлявым,
в гробу потом грозит беда,
а труп, что укреплён известным мне составом,
там уцелеет без вреда".

Затем, наедине, я выправил кармином
поблекших уст лиловый цвет.
Украсил руки ей браслетами с рубином,
надел колье и амулет.

Я на ноги надел ей маленькие туфли;
закрыл сведённый страхом рот;
и веки ей открыл, которые разбухли.
Пусть, думал, взор её блеснёт !

Я тело обмотал ей саваном из газа;
и волосы ей распустил;
и, на колени пав, в безумии экстаза,
взволнованный, стоял без сил.

А далее, дойдя до крайнего нервоза,
до посинения всех жил,
в большой хрустальный гроб, на пламенные розы,
свою подругу положил.

Могильный дух ушёл. И так, как был загадан,
разнёсся дивный аромат.
Запахли ветивер и благодатный ладан.
Прониклось амброй всё подряд.

Я тело созерцал и грезил, вновь взывая
к блаженству, тешившему нас.
Казалось мне в мечтах, что спит она - живая,
заснувши в сладострастный час.

В её роскошный склеп теперь ведут ступени:
там мрамор с золотом блестят.
Над самой головой, кидая свет и тени, -
зажжённых ламп неяркий ряд.

Там мумия лежит - на зависть аметистам,
поправши смерть, презревши грязь -
в спокойствии, в гробу, прозрачном и лучистом,
над всяким тлением смеясь.


Maurice Rollinat La Morte embaumee, 142-e.
A Joseph Carries*.

Pour arracher la morte aussi belle qu’un ange
Aux atroces baisers du ver,
Je la fis embaumer dans un boite etrange.
C’etait par une nuit d’hiver :

On sortit de ce corps glace, roide et livide,
Ses pauvres organes defunts,
Et dans ce ventre ouvert aussi saignant que vide
On versa d’onctueux parfums,

Du chlore, du goudron et de la chaux en poudre ;
Et quand il en fut tout rempli,
Une aiguille d’argent reussit a le coudre
Sans que la peau fit un seul pli.

On remplaca ses yeux ou la grande nature
Avait mis l’azur de ses ciels
Et qu’aurait devores l’infecte pourriture,
Par des yeux bleus artificiels.

L’apothicaire, avec une certaine gomme,
Parvint a la petrifier ;
Et quand il eut glapi, gai, puant le rogomme :
« Ca ne peut se putrefier !

« J’en reponds. Vous serez troue comme un vieil arbre
« Par les reptiles du tombeau,
« Avant que l’embaumee, aussi dure qu’un marbre,
« Ait perdu le moindre lambeau ! »

Alors seul, je peignis ses levres violettes
Avec l’essence du carmin,
Je couvris de bijoux, d’anneaux et d’amulettes
Son cou svelte et sa frele main.

J’entrouvris sa paupiere et je fermai sa bouche
Pleine de stupeur et d’effroi ;
Et, grave, j’attachai sa petite babouche
A son pauvre petit pied froid.

J’enveloppai le corps d’un suaire de gaze,
Je denouai ses longs cheveux,
Et tombant a genoux je passai de l’extase
Au delire atroce et nerveux.

Puis, dans un paroxysme intense de nevroses
Pesantes comme un plomb fatal,
Hagard, je l’йtendis sur un long tas de roses
Dans une biere de cristal.

L’odeur cadaverique avait fui de la chambre,
Et sur les ors et les velours
Des souffles de benjoin, de vetyver et d’ambre
Planaient chauds, enervants et lourds.

Et je la regardais, la tres chere momie :
Et ressuscitant sa beaute,
J’osais me figurer qu’elle etait endormie
Dans les bras de la volupte.

Et dans un caveau frais oщ conduisent des rampes
De marbre noir et d’or massif,
Pour jamais, aux lueurs sepulcrales des lampes,
Au-dessous d’un crane pensif,

La morte en son cercueil transparent et splendide,
Narguant la putrefaction,
Dort, intacte et sereine, amoureuse et candide,
Devant ma stupefaction.

Справка.
*Жозеф Карриес (1855-1894) - Jean-Joseph Marie Carries - скульптор, художник-керамист, миниатюрист. Родился в Лионе, умер в Париже. Сын бедного мастерового, рано стал полным сиротой, воспитывался в приюте. В юности стал подручным у каменщика, тогда же заинтересовался лепкой. Несколько лет в молодости провёл в скитаниях, пока не устроился в Париже рабочим в художественной мастерской. Практически самоучкой, изучая мраморные скульптуры, стал ваять всерьёз. После первой же выполненной им скульптурной группы: "Epaves" - друзья признали в нём большой талант. На первой выставке, где он показал свои работы, в 1892 г., его заметил президент Франции Карно и - неслыханный случай - сразу же наградил орденом Почётного легиона. Далее скульптор так увлёкся художественной керамикой, что забывал за работой обо всём на свете. Простудившись, он очень рано неожиданно умер.

Морис Роллина Библиотека, 143-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Жозе-Мариа де Эредиа.

Там вспоминался мне глухой трухлявый бор.
Тринадцать длинных ламп, откованных из стали,
как призраки, свой свет бросали в этом зале
на полки блеклых книг, таивших древний вздор.

Войдя туда, я вмиг утрачивал задор.
Казалось, там одни лишь страхи и печали.
Тринадцать кресел в ряд меня в объятья звали.
Со стен тринадцать лиц буравили в упор.

Однажды в полночь, там, в оконные проёмы
я видел антраша танцующего гнома,
мелькавшего вдали на страшной высоте.

Мой разум трепетал, и тотчас сжались веки:
часы тринадцать раз пробили в темноте -
в ужасной тишине глухой библиотеки.

Maurice Rollinat La Bibliotheque, 143-e.
A Jose-Maria de Heredia.

Elle faisait songer aux tres vieilles forets.
Treize lampes de fer, oblongues et spectrales,
Y versaient jour et nuit leurs clartes sepulcrales
Sur ses livres fanes pleins d’ombre et de secrets.

Je frissonnais toujours lorsque j’y penetrais :
Je m’y sentais, parmi des brumes et des rales,
Attire par les bras des treize fauteuils pales
Et scrute par les yeux des treize grands portraits.

Un soir, minuit tombant, par sa haute fenetre
Je regardais au loin flotter et disparaitre
Le farfadet qui danse au bord des casse-cous,

Quand ma raison trembla brusquement interdite :
La pendule venait de sonner treize coups
Dans le silence affreux de la chambre maudite.

Примечание.
Стихотворение "Библиотека" впервые переведено И.Ф.Анненским и приобрело благодаря
этому широчайшую известность.





Морис Роллина Морг и др., 192-199-е.

Морис Роллина Женские слёзы (Песня влюблённых), 192-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Жоржу Ландри*.

Наши слёзы стекают в гробницу.
Наши вздохи летят в темноту.
Звуки жалоб идут в пустоту,
словно плач голубицы.

Всё летит, чтобы вспять воротиться.
Что осело, то снова в лету.
Наши слёзы стекают в гробницу.
Наши вздохи летят в темноту.

Надевая на нас власяницы,
с наслажденьем гася в нас мечту,
смерть - всегда на посту,
чтоб в нас новой любви не родиться.
Наши слёзы стекают в гробницу.

Maurice Rollinat La Chanson des Amoureuses, 192-e.
A Georges Landry*.

Nos soupirs s’en vont dans la tombe
Comme des souffles dans la nuit,
Et nos plaintes sont un vain bruit
Comme celles de la colombe.

Tout prend son vol et tout retombe,
Tout s’enracine et tout s’enfuit !
Nos soupirs s’en vont dans la tombe
Comme des souffles dans la nuit.

C’est toujours la mort qui surplombe
Le nouvel amour qui seduit,
Et pas a pas, elle nous suit
Dans la volupte qui nous plombe.
Nos soupirs s’en vont dans la tombe.

Справка.
*Жорж Ландри (1848-1924) - человек, слывший за своего в артистических и литературных богемных кругах в 80-е гг. Он служил бухгалтером в торговле бельём
"Hayam et fils". Хозяева фирмы были известны как коллекционеры картин Гюстава
Моро. Бухгалтер интересовался литературой. В салонах, где блистал Барбе д'Оревилли,
Ландри был при нём в качестве преданного друга и добровольного секретаря. В последствии дружба дала осечку. Ландри какое-то время дружил и переписывался с Леоном Блуа, с Жорисом-Карлом-Мари Гюисмансом. Потом дружил с Ф.Коппе. Барбе д'Оревилли посвятил Ландри стихотворение "Сид". В новелле "Froleur compatissant" он описал Ландри в качестве прототипа героя. Также поступил Леон Блуа описав Ландри под именем Leverdier в романе "Desespere".

Морис Роллина Песня любовника, 193-е.
(Перевод с французского).

Я хороню тебя навек,
мой идол, в памяти зарытый,
слащавый, из души изжитый,
ложись на лёд, забейся в снег !

Пусть не приходит на ночлег
ко мне твой твой дух, ещё не сытый.
Я хороню тебя навек,
мой идол, в памяти зарытый.

Я - не безвольный человек
и стану сам себе защитой.
Чем быть рогатым волокитой,
мне лучше жить без пошлых нег.
Я хороню тебя навек.


Maurice Rollinat La Chanson de l’amant, 193-e.

Je t’ensevelis pour jamais,
Idole si mievre et si fausse :
Dans l’oubli j’ai creuse la fosse
Oblongue et froide ou je te mets.

Ne crois pas que sur mes sommets
Jusqu’a moi ton spectre se hausse !
Je t’ensevelis pour jamais,
Idole si mievre et si fausse.

Je suis tout seul au monde, mais
Contre moi-meme je m’adosse,
Et l’ascetisme que j’endosse
Me revetira desormais :
Je t’ensevelis pour jamais.

Морис Роллина Погребение, 194-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Марселю Фукье*.

Звонили в дверь. Открыл. Там некто недвужильный -
белёсый человек с длиннющим сундуком.
Он формою своей - увы ! - был мне знаком.
"Вот, сударь, гроб для вас", - проговорил посыльный.

Я мёртвое лицо омыл слезой обильной.
За стенкою сосед скрипел своим смычком.
В зал пара чёрных блуз протопала гуськом.
Запел щегол. "Вот чёрт ! А запашок-то сильный ! -

сказал один всердцах. - Готов ли ты ? Берём !"
Другой сказал: "Ну-ну !" Они взялись вдвоём
и труп сложили в гроб - спасибо им ! - без брани.

Мне долго не забыть пропитый этот бас.
Носильщик приподнял рукою угол ткани:
"Хотите ли взглянуть в лицо в последний раз ?"

Maurice Rollinat L’Ensevelissement, 194-e.
A Marcel Fouquier*.

— On sonna fort. J’allai bien vite ouvrir la porte,
Et je vis un grand coffre horriblement oblong
Pres duquel se tenait un petit homme blond,
Qui me dit : « Monsieur, c’est la biere que j’apporte. »

Et je baignai de pleurs la pauvre face morte,
Tandis que les porteurs entraient par le salon.
Au dehors, un voisin raclait du violon,
Et les oiseaux chantaient : — « Diable ! l’odeur est forte ! »

Dit l’un des hommes noirs. — « Y sommes-nous ? — Vas-y ! »
Repliqua l’autre. — Helas ! Et le corps fut saisi,
Et l’on allait fermer la boite mortuaire,

Quand tous deux, avec une inoubliable voix,
Me dirent en pincant l’un des bouts du suaire :
« Voulez-vous le revoir une derniere fois ? » —

Справка.
Марсель Фукье - разносторонний и очень активный журналист, художественный и
литературный критик, постоянно рецензировавший театральные спектакли и выставки
картин. Он обращал особое внимание на творчество независимых художников. (1886-87
гг.). Наиболее известная его работа - трёхсотстраничная книга с посвящением Полю Бурже, где критик поместил очерки о 27 выдающихся деятелях современной ему
культуры: прозаиках, поэтах, композиторах и историках: "Profils et Portraits", издание
Альфонса Лемерра, 1891 г.
Мориса Роллина среди обрисованных там фигур нет, но зато, с упреждением выхода в свет "Трофеев" Жозе-Мариа де Эредиа, заранее предречён его будущий успех и неожиданно яркая мгновенная слава, а в очерке, посвящённом Шарлю Кро, подчёркнута необычайная разнообразная одарённость этого изобретателя и поэта, с его задатками учёного и артиста, отдана справедливая дань своеобразию и обаятельности его личности и высказано глубокое сожаление о его несчастливой судьбе. Интересно и многое другое, сказанное о других лицах.

Морис Роллина Гроб, 195-е.
(Перевод с французского).

Держа свой метр, столяр вошёл и вытер лоб.
Спросил: "А где же тот, кому заказан гроб ?
Я должен посмотреть и снять размеры с трупа".
Потом, когда проник подальше в глубь халупы,
увидел там топчан с лежавшим мертвецом...
Запятнанным сукном он был укрыт с лицом.
Под тряпкою едва виднелись очертанья.
Торчала лишь рука. Над ним, в презлом жужжанье,
повисла стая мух, взметнувшись сгоряча.
На стуле оплыла сгоравшая свеча,
и только этот свет позволил постепенно
получше рассмотреть волнующую сцену.
На корточках в углу, почти что нагишом
рыдала женщина с сосущим малышом.
О, как был жалок вид той горестной супруги !
А жадный мальчуган, старательно, в натуге,
кусал худую грудь, готовый растерзать.
Сгибаясь и дрожа, едва держалась мать.
Взгляд смутен. Зелена. В корявых пальцах спазмы.
А в комнате плывут зловонные миазмы.
В ней едкий трупный гной, который день подряд,
всё гуще испускал в пространство вредный яд.
Заразный этот дух так в воздухе и плавал !
Не выдержал столяр: "Побей меня сам дьявол !
Неслыханная вонь. Хоть вешай в ней топор !
Вы здесь храните труп и живы до сих пор ?
Чёрт побери ! Крепко ж сердечко в вас, гражданка !
Я по три гроба в день, не положив рубанка,
из дерева творю, как платье шьёт портной.
Не важно для кого. Пусть будут муж с женой.
С распутницы любой и с девственной овечки
я запросто сниму размер при тусклой свечке.
Я нужен богачу. Меня зовёт бедняк.
Я вхож в поповский дом, как вхож в любой бардак.
За двадцать лет встречал я всякие останки,
но падаль, как у вас, не снилась и по пьянке.
Пусть кто-нибудь другой хоронит этот тлен !
А бедная вдова, не приподняв колен,
ответила ему, устав, почти беззвучно:
"Ну, что ж ! Я гроб собью сама, собственноручно !"

Maurice Rollinat La Biere, 195-e.

Le menuisier entra, son metre dans la main,
Et dit : « Bonjour ! Celui qu’on enterre demain,
Ou donc est-il ? Voyons. Je viens prendre mesure ! »
Et comme il s’avancait au fond de la masure,
Il vit sur un grabat sinistre et depouille
Le mort couvert d’un drap ignoblement souille.
Vaguement sous la toile on devinait des formes ;
Un bras sortait du linge, et des mouches enormes
Volaient avec fureur tout autour du chevet.
Sur une chaise usee un cierge s’achevait,
Sa lueur expirante eclairait le cadavre
Et laissait entrevoir cette scene qui navre :
Accroupie a l’ecart, bleme et nue a moitie,
Une femme pleurait en silence ; — Oh ! Pitie,
Pitie pour le chagrin de cette pauvre epouse ! —
Tandis que son enfant, implacable ventouse,
Mordillait son sein maigre et lui sucait le sang.
Ce petit corps chetif se tordait fremissant,
Les doigts crispes, l’oeil blanc et la figure verte :
La puanteur soufflait comme une bouche ouverte,
Et l’apre canicule en pleine irruption
Epaississait encor l’horrible infection.
L’ouvrier suffoque recula vers la porte
Et dit : « C’est effrayant ! Que le diable m’emporte
Si jamais j’ai senti pourriture a ce point !
Quoi ? Vous gardez ce corps et vous n’etouffez point ?
Sacrebleu ! Vous avez le coeur bon, citoyenne !
Moi je fais tous les jours trois cercueils en moyenne :
L’habit de bois et dont les boutons sont des vis,
Je le mets a chacun, au pere comme au fils,
Aux riches comme aux gueux, aux filles comme aux vierge,
Et j’aune mes longueurs a la lueur des cierges.
Oui, puisque tout le monde a besoin de mon art,
Je vais du presbytere au fond du lupanar ;
Eh bien ! depuis vingt ans que je fais ma besogne,
Je n’ai pas encor vu de pareille charogne !
La fera qui voudra, sa biere, entendez-vous ! »
— Et, sans lever les yeux, la pauvresse a genoux,
Bleuatre de fatigue et de douleur supreme,
Repondit simplement : « Je la ferai moi-meme. »


Морис Роллина Морг, 196-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Маллату де Буссилану.

Здесь сразу никнут все восторги:
убитый, найденный в петле,
Утопленник - потом все в морге
лежат на мраморном столе.

В ужасном зале постоянно
витают страхи и беда,
шумят нечищенные краны,
бежит холодная вода.

Висит под сводом, без порядка,
тряпьё окончивших житьё,
дрянное, пахнущее гадко,
на диво пёстрое шмотьё.

Обезображенные лица,
раздробленные позвонки,
пустые чёрные глазницы,
разворошённые кишки.

Когда посмотришь на гримасы,
подумаешь, не Ад ли тут.
Подобного гнилого мяса
и грифы в клетках не клюют.

От ужаса придёшь в смятенье:
в их внешности - предсмертный страх,
растерянность и угрызенья,
скрывавшиеся в их сердцах.

Они лежат оцепенело.
Глаза их смотрят в никуда,
и будто там вопрос: "В чём дело ?
Как мы попали вдруг сюда ?"

Здесь блудодейки, прихожанки,
жильцы дворцов, жильцы лачуг,
и горожанки, и крестьянки,
здесь попрошайка и барчук.

Любой, чьё имя неизвестно,
хоть нищ, хоть в чине пребольшом,
лежат здесь рядом, им не тесно,
как есть, в крови и нагишом.

Для посторонних тут потеха.
Смотря на этих, неживых,
иные давятся от смеха
и вздор несут - но не о них.

А я хожу, как одержимый.
Смотрю. Не отрываю глаз,
всегда с печалью нестерпимой.
Бедняги ! Я скорблю о вас.

Maurice Rollinat La Morgue, 196-e.
A Mallat de Bassilan*.

Ceux que l’oeil du public outrage,
— Noyes, pendus, assassines, —
Ils sont la, derriere un vitrage,
Sur des lits de marbre inclines.

Des robinets de cuivre sale
Font leur bruit monotone et froid
Au fond de la terrible salle.
Pleine de silence et d’effroi.

A la voute, un tas de defroques
Pend, signalement empeste :
Haillons sinistres et baroques
Ou plus d’un mort a fermente !

Visages gonfles et difformes ;
Cranes aplatis ou fendus ;
Torses cribles, ventres enormes,
Cous tranches et membres tordus :

Ils reposent comme des masses,
Trop putrefies pour Clamart,
Ebauchant toutes les grimaces
De l’enfer et du cauchemar.

Mais c’est de l’horreur emouvante,
Car ils ont garde dans la mort
La detresse de l’epouvante
Et la revolte du remord.

Et dans une stupeur qui navre,
Le regard fixe et sans eclat,
Maint grand et maint petit cadavre
Semblent s’etonner d’etre la.

C’est que, vierges et courtisanes,
Ceux des palais et des taudis,
Citadines et paysannes,
Les mendiants et les dandys,

Tous, pleins de faim on pleins de morgue,
Lorsqu’ils perissent inconnus,
Sont mis а l’etal de la Morgue,
Cote a cote, sanglants et nus !

Et la foule apre et curieuse
Vient lorgner ces spectres hideux,
Et s’en va, bruyante et rieuse,
Causant de tout, excepte d’eux.

Mais ils sont la chere pature
De mes regards hallucines.
— Et je plains votre pourriture,
O Cadavres infortunes !

Справка.
Маллат де Бассилан (1852-1897) - Marie Jacque Saint Ange Mallat de Bassilan - повидимому, близкий родственник известного географа и этнографа Жана Батиста Маллат де Бассилана (1806-1863), один из основателей литературного кружка "Hirsutes". В 1884 г. он посещал собрания "гидропатов" и кабаре "Chat Noir". Известны его литературные работы: "La Comtesse Morphine" (1885); "Le Roman d'un Rayon de Soleil", в 1881 г. в театре "A la Porte Saint-Martin" был поставлен его скетч "Le Secret de Polichenelle". На кладбище Монпарнас в Париже находится его красивый скульптурный
памятник.

Морис Роллина Похоронные звоны, 197-е.
(Перевод с французского).

В любой из дней над храмом зычен
дурманящий болиголов -
шмелиный гуд колоколов.
И каждый раз он необычен,

меланхоличен, символичен,
и достаёт до всех углов.
Он мне совсем не безразличен,
кусачий похоронный зов !

Я болен и всегда в печали,
когда та музыка слышна.
Я думаю - меня прокляли.
Душа предчувствием полна:

мой поезд уж спешит, сигналя.
Пора - для векового сна -
добыть на саван полотна,
задуматься о покрывале.

Maurice Rollinat Les Glas, 197-e.

Chaque jour dans la basilique
Ils pleurent pour de nouveaux morts,
Lancinants comme des remords
Avec leur son melancolique.

C’est l’appel grave et symbolique
Que j’entends au gite et dehors.
Avec ton sanglot metallique,
Vieux bourdon, comme tu me mords !

Helas ! mon ame est destinee,
Quand l’horrible glas retentit,
A grincer comme une damnee,
Car c’est la voix qui m’avertit

Que bientot le train mortuaire
M’emportera comme un colis,
Et que pour le dernier des lits
Je dois preparer mon suaire.

Морис Роллина Баллада о трупе, 198-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Жюлю Мартольду*

Душа рванулась вверх в неведомый простор,
моля колокола позвонче справить дело,
а труп похолодел, стал стылым, как фарфор:
растянутое вдоль, как выбелено тело,
нос сплющен, рот открыт, лицо - белее мела.
И некий чёрный дух вдруг молвил напрямик:
"Не важен ритуал - будь скаредность, будь шик.
Не важны ни эскорт, ни шум, ни прибамбасы.
Всем трупам предстоит - хоть поп, хоть еретик -
неспешно сгнить в земле до голого каркаса".

Вложили тело в гроб. Несут в большой собор.
Немногие скорбят, а прочим надоело.
Притворною слезой мутится чей-то взор.
И, кажется, мертвец глядит оторопело,
не в силах вытерпеть той фальши без предела.
Отчаянный орган издал громовый рык.
Прощальный хор рыдал, сливаясь в горький крик.
Кадило ходуном вершило выкрутасы.
В ушах у мертвеца всё сбилось в дикий гик:
"Неспешно сгнить в земле до голого каркаса !".

Последний путь страшней всех бывших до сих пор.
Пока проносят труп, он мыслит отупело
о страшной темноте в ужаснейшей из нор;
и кожа у него от пятен запестрела,
и саван к ней прилип и слился с ней всецело.
Но вот и в яме он - в приюте горемык,
а сверху землекоп могильный холм воздвиг.
Под глиной и песком, во тьме, как груда мяса,
он должен меж червей, живущих с ним впритык,
неспешно сгнить в земле до голого каркаса.

Посвящение.

Брат молнии, Огонь ! Уж лучше б твой язык,
при виде мертвеца, с лобзанием приник -
в игре семи цветов - чтоб сжечь его гримасы
и снял проклятый долг - спаливши труп за миг -
неспешно сгнить в земле до голого каркаса.


Maurice Rollinat Ballade du cadavre, 198-e.
A Jules de Marthold*.

Des qu’au clocher voisin l’ame a vole tout droit
Et dit au vieux bourdon : « Glas ! il faut que tu tintes ! »
Le cadavre plombe dont la chaleur decroit,
Nez reduit, bouche ouverte et prunelles eteintes,
Se roidit en prenant la plus bleme des teintes.
Puis, l’Ange noir chuchote a ce morceau de chair :
« Qu’on te regrette ou non, cercueil cher ou pas cher,
Avec ou sans honneurs, tout nu comme en toilette,
A six pieds dans le sol tu subiras, mon cher,
La pourriture lente et l’ennui du squelette ! »

Apres la mise en biere, on procede au convoi :
Or, si peu de pleurs vrais et tant de larmes feintes
Gonflent l’oeil des suiveurs, que le Mort qui les voit,
Trouve encor sur son masque ou les stupeurs sont peintes
La grimace du cri, du reproche et des plaintes.
L’orgue dйsespere gronde comme la mer,
Le plain-chant caverneux traine un sanglot amer
Et l’encensoir vacille avec sa cassolette ;
Mais tout cela, pour lui, chante sur le meme air
La pourriture lente et l’ennui du squelette.

Durant l’affreux trajet, il songe avec effroi
Qu’on va le perdre au fond d’eternels labyrinthes ;
Sur ses mains, sur ses pieds, sur tout son corps si froid
La mort de plus en plus incruste ses empreintes,
Et le linceul collant resserre ses etreintes.
Il tombe dans la fosse, et bientot recouvert
D’argile et de cailloux meles de gazon vert,
Le malheureux defunt, dans une nuit complete,
S’entend signifier par la bouche du ver
La pourriture lente et l’ennui du squelette.


envoi

Oh ! qu’il te soit donne, Flamme, soeur de l’eclair,
A toi, Demon si pur qui fais claquer dans l’air
Ta langue aux sept couleurs, elastique et follette,
D’epargner au cadavre, avec ton baiser clair,
La pourriture lente et l’ennui du squelette.

Справка.
*Жюль де Мартольд ( 1842-1926, а по другим данным 1852-1927) - известный плодовитый
прозаик, драматург, поэт, филолог. Сын учёного картографа и астронома, в 1870 г. он
из-за плохого зрения не попал в солдаты, но пережил осаду Парижа пруссаками. Бежал
в дни Коммуны в Брюссель. В дальнейшие годы много писал для театра и заслужил одобрение Виктора Гюго. Среди его многочисленных пьес есть целый томик (16 пьес)
"Theatre des Dames", где все роли предназначены для актрис. В связи с этим считают,
что одну из особенностей его творчества выражает его сонет под характерным названием "Vierge Lesbienne". Две книги Ж.Мартольда не потеряли своей актуальности до настоящего времени. Это "Memorandum du Siege de Paris" (1884 г.)- рассказ об осаде Парижа в 1870-1871 гг. и "Jargon de Francois Villon" - лингвистическое исследование арго
XV века.

Примечания.
1.Первый перевод стихотворения № 198 "Ballade du Cadavre" на русский язык был сделан
Юрием Лукачом. Этот перевод можно найти в Интернете.
2.Предлагается в качестве возможного варианта сквозной строки, завершающей строфы
баллады:
"СМИРЕННО ГНИТЬ И ЖДАТЬ АРХАНГЕЛЬСКОГО ГЛАСА".



Морис Роллина Распад, 199-е.
(Перевод с французского).

Уже полгода, как девицу
зарыли в яму, с глаз долой.
Там без конца вода сочится.
Что ж с ней случилось под землёй ?

Целы ль ещё узоры кружев
и прежних красок хоть щепоть ?
Не ужаснусь ли, обнаружив
сплошную язвенную плоть ?

Целы ль ещё в орбитах очи ?
Не стали ль бёдра зеленеть ?
Ведь Смерть раскрашивать охоча
все трупы в окисную медь.

Одна нога гниёт, наверно;
другая, видимо, суха.
Небось, и с той, и с этой скверно.
И там, и тут одна труха.

Еловый гроб укрыт под дёрном.
Небось, заплесневел и он;
а труп наполнен ядом чёрным,
хоть в белый саван облачён.

"Куда ж ты нас зовёшь, гробница,
так жадно разевая пасть ?" -
спросил я над холмом девицы,
которую сгубила страсть.

Должно быть, скептики ответа
не стали б принимать в расчёт,
но у меня беседа эта -
- С могилой ! - из ума нейдёт.

Ответ: "Краса груди девичьей
и безрассудность нежных губ -
весь цвет, что свыше всех приличий,
для вас, мужчин, безмерно люб;

весь лучший флёр, что мил и бросок,
погибнуть первым обречён
в тюрьме, сколоченной из досок.
Но из неё не выйдешь вон !"

"А что ж душа ? Она спасётся ?
Дана ли душам благодать ?
Должны ль, как птицы у колодца,
они над мёртвыми витать ?"

"Не ведаю ! Распад - страданье
души и плоти. Тяжек всем !
Но труп всегда хранит молчанье,
таит все чувства: глух и нем".


Maurice Rollinat La Putrefaction, 199-e.

Au fond de cette fosse moite
D’un perpetuel suintement,
Que se passe-t-il dans la boite,
Six mois apres l’enterrement ?

Verrait-on encor ses dentelles ?
L’oeil a-t-il dйserte son creux ?
Les chairs mortes ressemblent-elles
A de grands ulceres chancreux ?

La hanche est-elle violatre
Avec des fleurs de vert-de-gris,
Couleurs que la Mort idolatre,
Quand elle peint ses corps pourris ?

Pendant qu’un pied se decompose,
L’autre seche-t-il, blanc, hideux,
Ou l’horrible metamorphose
S’opere-t-elle pour les deux ?

Le sapin servant d’ossuaire
Se moisit-il sous les gazons ?
Le cadavre dans son suaire
A-t-il enfin tous ses poisons ?

Sous le drap que mangent et rouillent
L’humidite froide et le pus,
Les innombrables vers qui grouillent
Sont-ils affame s ou repus ?

Que devient donc tout ce qui tombe
Dans le gouffre ouvert nuit et jour ?
— Ainsi, j’interrogeais la tombe
D’une fille morte d’amour.

Et la tombe que les sceptiques
Rayent toujours de l’avenir,
Me jeta ces mots dramatiques
Qui vivront dans mon souvenir :

« Les seins mignons dont tu raffoles,
Questionneur inquietant,
Et les belles levres si folles,
Les levres qui baiserent tant,

« Toutes ces fleurs roses et blanches
Sont les premieres a pourrir
Dans la prison des quatre planches,
Que nulle main ne peut ouvrir.

« Mais, quant а l’ame, revit-elle ?
Avec son calme ou ses remords,
Faut-il crier qu’elle est mortelle
Ou qu’elle plane sur les morts ?

« Je ne sais ! Mais apprends que l’ombre
Que l’homme souffre en pourrissant :
Le cadavre est un muet sombre,
Qui ne dit pas ce qu’il ressent ! »

Примечание.
Стихотворение № 199 "Putrefaction" впервые было переведено на русский язык Юрием
Лукачом. Этот перевод можно найти в Интернете.





Морис Роллина Слёзы и др., 185-191-е.

Морис Роллина Бездна, 185-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Леону Блуа*.

Все люди - мотыльки. Все смертны ! Все летят,
в колодезную пасть, откуда нет спасенья:
ни лестниц, ни цепей, чтоб выбраться назад.
Там стужа, ужас, мрак и полное забвенье.

Как эльф, как ангелок, порхаем без забот
у ласковой воды в объятиях зефира,
а вскоре, побелев, застынем, будто лёд.
На запах червяки сползутся к нам для пира.

Надежды ? - Светлячки ! Любовь ? - Самообман !
Заслуга ! - Мёртвый флёр, сухие иммортели.
Уверенность уйдёт, попав в слепой туман.
Иллюзии вовек не сбудутся на деле.

Уходит юный блеск. Чубы теряют цвет.
От сладостных страстей мы только ближе к гробу.
Иной ругает гнёт запретов и диет -
болезнь ему в ответ: "Ну-ну ! Рискни на пробу !"

Я с жалостью смотрю на дерзкую блоху,
что дразнит небеса, тараща злые взгляды.
мёртв каждый, кто вчера гнездился наверху.
Кто б ни был, никому от смерти нет пощады.

Пока её коса сверкает впереди,
Жизнь - сток для нечистот, где чёрт-те что налито,
и люди, с их огнём и нежностью в груди,
пьют муть из чаши бед, как свиньи из корыта.

Философ говорит: "Вся наша жизнь - борьба,
страдать - большая честь, а ликовать - безбожно.
Но тот, кого гнетут и мучат как раба,
с рожденья обречён, навек и безнадёжно.

Поэт, забыв, что он - из мяса и костей,
калечит разум свой в напрасной канители.
Слепой его восторг и пустота идей
лишь к пропасти ведут, как выстрел - пулю - к цели.

Всё ясно наперёд и ведомо тебе:
оставишь ближний круг и к мрачному пределу,
в ту бездну, и уйдёшь, плати налог судьбе.
А смерть, топча твой труп, отпляшет тарантеллу.

Продукт небытия, мы мчим в небытиё,
как волны в море мчат и исчезают в спешке.
И бесконечность жрёт творение своё,
смеясь над мелюзгой и не тая усмешки.

Maurice Rollinat Le Gouffre, 185-e.
A Leon Bloy*.

L’homme est un farfadet qui tombe dans la mort,
Grand puits toujours beant sans corde ni margelle
Et dont l’eau taciturne eternellement dort
Sous l’horreur qui la plombe et l’oubli qui la gele.

Cet ange feminin qui marchait sans effroi,
Au bord des lacs chanteurs ou les zephyrs se trempent,
Voyez comme il est blanc ! Touchez comme il est froid !
Voila deja qu’il pue et que les vers y rampent.

L’espoir ? Derision ! l’Amour ? Insanite !
La gloire ? Triste fleur morte en crevant la terre !
L’illusion se heurte a la realite
Et notre certitude equivaut au mystere.

La volupte nous use et racle nos cheveux ;
Nous ne brillons si bien que pour mieux disparaitre,
Et quand l’homme insense vocifere : « Je veux ! »
La maladie arrive et lui repond : « Peut-etre ! »

Oh ! c’est grande pitie de voir l’atome fier
Montrer le poing au ciel en bavant de rancune !
Ils sont morts aujourd’hui ceux qui regnaient hier :
Pas de graces ! La mort n’en peut donner aucune.

Et tandis que sa faux reluit а l’horizon,
La vie est un cloaque ou tout etre patauge ;
La femme avec son coeur, l’homme avec sa raison,
Se vautrent dans le mal comme un porc dans son auge.

Le philosophe dit : « La Vie est un combat !
Souffrir, c’est meriter ; jouir, c’est etre lache ! »
Mais le voila qui geint, frissonne et se debat
Sous l’invisible main qui jamais ne nous lache.

Le poete, oubliant qu’il est de chair et d’os,
Deprave son esprit dans un reve impossible ;
Et l’extase dans l’oeil, et la chimere au dos
Vole au gouffre final comme un plomb vers la cible.

Quand notre heure est marquee au cadran clandestin,
Adieu parents, amis ! Croulons dans les tenebres !
C’est le dernier impot que l’on doit au Destin
Qui tasse notre cendre avec ses pieds funebres.

Nous passons fugitifs comme un flot sur la mer ;
Nous sortons du neant pour y tomber encore,
Et l’infini nous lorgne avec un rire amer
En songeant au fini que sans cesse il devore.

Справка.
*Леон Блуа (1846-1917) - романист, эссеист, памфлетист, поэт, философ-мистик. Многие его работы, в основном эссе, издаются в русском переводе посейчас: например:
"Толкование общих мест"; "Кровь бедняка"; "Кто здесь царь ?"; "Радости этого мира",
"Пленники Лонжюмо"; "Душа Наполеона"... Ему принадлежат два романа: "Le Desespere"
(1887); "La Femme Pauvre" (1897). Его творчество привлекало мыслителей и в России.
На его работы откликался Н.Бердяев. В процессе 1891 г., который вёл против него
Ж.Пеладан, Леона Блуа блестяще защищал русский юрист князь Александр Иванович Урусов (1843-1900).
В молодости служащий архитектурного бюро, Л.Блуа знакомится в 1868 г. с Барбе д'Обервилли и становится его секретарём. Затем в своём литературном творчестве
следует ему и Элло. Дружит с Вилье де л'Иль-Аданом.
В 1870 г. храбро сражался против пруссаков в армии.
Как писатель и мыслитель был ревностным христианином, но яростно критиковал католическую ортодоксию и лживую буржуазную мораль. Успешным в личной жизни и материально обеспеченным не был.

Морис Роллина Развалина*, 186-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Антуану Кро**.

Тяжёлый летний зной терзал до исступленья,
лишь сумерки несли надежду на спасенье.
Едва проснулся бриз, хоть был вначале слаб,
взбодрились стайки птиц, пошла возня у жаб.
Я слышал: камень пел. Я видел зелень в дрожи.
Заснувшие цветы с очами были схожи.
Рассеянный, один, пешком бродя окрест,
я вышел под конец в дичайшее из мест.
О нём я и мечтал: о тайном, каменистом,
безлюдном уголке, неведомом туристам,
где пустоши, лески, где глушь и непролазь,
где сбились деревца, сплетаясь и кривясь,
где в дикости своей, как в пьяном упоенье,
Природа тихо спит, смакуя сновиденья.
Там вечером я шёл, толкуя сам с собой,
среди аморфных скал, собравшихся гурьбой,
среди щелей и ям, смеющихся бесстыже,
пытаясь заманить в разливы мутной жижи.
Там серый горизонт, танцующий вдали
вздымался к облакам, повисшим у земли.

Там вдруг с небес в камыш, приземистый и жёсткий,
обрушилась вода. Заладил ливень хлёсткий,
и струи потекли, как в сёлах хлещет с крыш;
а там, где небосвод вдали был сер и рыж,
виднелся тусклый шар Светила над лесами.
Те грудились к реке в закатной панораме.
Внизу речной поток, рыча, угрюм и яр,
уткнувшись в камень скал, рождал белёсый пар.
Какой был грозный вид ! Как звучны были плески !
Казалось весь пейзаж был выписан на фреске.
И я затем решил карабкаться прямей:
влезать на крутизну, беря пример у змей.
Я рвался сквозь пырей, впитавший уйму влаги;
спеша слетал с камней в избыточной отваге.
Здесь в ветрах, дувших с гор и ближних берегов
плыл тёрпкий аромат деревьев и лугов.
Но воздух посвежел. Пространство посветлело;
и вороньё, кружась, кричало оголтело -
как прежде никогда. Мне мнилось, в этот раз
вся местность, через них, давала мне приказ:

преобразиться в слух, вникая в каждый шорох -
в пробежки муравьёв и взмахи крыльев скорых.
Но был ли я один ? Ведь рядышком стял,
гася вокруг шумы, отряд суровых скал.
Их вещий вид пугал, сознание тревожа.
Наш общий жребий был, как мне, им тяжек тоже.
Страдая и томясь в пустынной стороне,
они могли понять, как горько было мне
и что за мысль пришла, рассудок мой мороча
в мой исступлённый мозг при встрече тёмной ночи:
я ждал, что из волны, лощины или рва
услышу голоса лесного божества
и призраков ночных - пока туман навстречу
несёт свои клочки - и я продолжу речи,
что прежде вёл с собой... Вдруг, будто исполин,
вознёсся над рекой печальный строй руин.
Вид замка удручал. Во мне рождалась жалость.
От прочности его осталась только малость.
Особенно плоха была одна из стен.
Я с горькою тоской смотрел на жалкий тлен.

Сквозная, как скелет, надменная твердыня
была обречена, но высилась в гордыне,
нимало не страшась ни молний, ни смерчей,
не чувствуя угроз для ветхих кирпичей.
Здесь искажались все основы и начала.
На изумленье мне, молчание - звучало,
поскольку эхо здесь, среди горбатых гор,
двоилось без конца и множа свой повтор.
Из бездны шёпот шёл, чья тусклая негромкость
давала знать, что там таинственная ёмкость...
Мне слышался там писк ребёнка-ползунка
и следом - хриплый звук, неясный мне пока,
как будто это смех немыслимой химеры,
укрытой в глубине под сводами пещеры;
а вместе всё слилось в один летучий шум,
порой он был плаксив, но чаще был угрюм.
И я забился в дрок и горько, сиротливо
там плакал на манер худой плакучей ивы.
Мой страх не выпускал меня из жёстких пут.
Я был в долгу у скал за братский их приют,

дарованный тому, кто обручён с могилой.
Когда настала ночь, я вновь с упрямой силой
заговорил с собой: "Я только пилигрим
по сущности своей. И я неразлучим
с Природой, что со мной толкует ежечасно
и ведает о том, что плачу ненапрасно.
Люблю её, страшась. Она - моя гроза.
Где б ни был я, за мной следят её глаза.
Я виден ей насквозь. Она повсюду рядом.
Я весь как оплетён под вездесущим взглядом.
Я верю в то, что мне сочувствует она
и знает, чем моя душа угнетена.
Ей, как сестре моей, чья сущность необъятна,
настроенность моя и мысль моя понятны:
при виде буйных волн ужасных древних скал
я вновь вообразил гневнейший их накал,
увидев в камне всплеск былого возмущенья.
Их боль и скорбь - мои, сродни с моей мигренью.
В её истоках был мистический испуг.
Она - далёкий след неистовых потуг,

чьи цели неясны, как цели всех явлений
в сложнейшнй кутерьме природных превращений.
Цветы в них - мишура, чтоб скрыть следы когтей.
Весна - лишь камуфляж бесчисленных смертей.
В рутинности своей, в привычном ей сатрапстве
судьба содержит всех в несправедливом рабстве.
Природа, с давних пор, страшась клыков судьбы,
мечтает, как и я, что трупы и гробы,
и смуты всех сортов, и хаос похоронный
уснут во чреве тьмы для вечности бездонной.
И так Она живёт, оцепенев в мечтах,
порой вздымая бунт, но чаще пряча страх,
а мысль Её живёт и светит в небосводе".
Вот так я размышлял о прОклятой Природе.
Вот так, спустясь в овраг, к подножию руин,
в отчаянье своём я с Нею был един.
Я вздумал привести в тот час к согласованью
пульс сердца моего и ритм Её страданья.
Но тут явилась ночь и мрачно принялась
менять во всём вокруг дневную ипостась:

и запахи, и цвет, и звук - в любой их гамме -
и увлажняла всё фантомными слезами.
От гордости сиял фальшивый шампиньон.
Кусты сменили вид: тот - карлик, тот - дракон;
и деревца тряслись резвее всякой птахи,
что прятались в ветвях в своём сонливом страхе.
Весь звёздный небосклон стал бледeн и суров,
и слышен был в лесу зловещий выкрик сов.
Бессонный козодой накликивал ненастье,
а замок, несмотря на явное несчастье, -
руина из руин, достойная трущоб, -
картинно выступал, как необъятный гроб.
Казалось он дрожал, как холст в своём багете,
блистая чернотой в белёсом лунном свете...
Но что за голос вдруг от дум меня отвлёк ?
Вещали не река, не лес, не ветерок.
Не клацали сучки в лесу, ветрам переча.
Откуда же неслись тревожащие речи ?
Кто ж громко затевал бессмысленный скандал ?
То замок, рокоча, в отчаянье рыдал !

Мятежная мольба была исповедальной,
пробившейся сквозь плющ из жёсткости кандальной.
Как гимн на Судный День*** гремел в ночи напев.
Казалось, Смерть вопит, чтоб грянул Божий гнев.
И камень захрустел, обрушивалась балка -
а вслед раскрылась пасть под крышкой катафалка.
Меня объял кошмар, и - худшее из зол -
взамен меня был труп, и в нос шибал фенол.
А равнодушный люд, притиснувшийся к гробу,
присвистывал вдогон, смотря в его утробу.
И я качу туда, где света не видать -
вколоченная в гроб кладбищенская****кладь.

Maurice Rollinat La Ruine*, 186-e.
A Antoine Cros**.

C’etait vers le declin d’un jour de canicule,
Juste dans le premier instant du crepuscule
Que la brise engourdie attend pour s’echapper,
L’oiseau pour se tapir, le crapaud pour ramper,
Ou la fleur se referme ainsi qu’une paupiere,
Et qui fait fremir l’arbre et chantonner la pierre.
Seul, а pas saccades, distraits et maladroits,
Je traversais le plus farouche des endroits,
Par des escarpements ignores des touristes.
Oh ! c’etait bien ce qu’il fallait a mes yeux tristes.
Rochers, brandes, forets, taillis, chaumes ardus
Aux petits arbres tors, rabougris et tondus,
Toute cette nature ivre de songerie
Suait la somnolence et la sauvagerie.
Aussi comme j’ai bu l’ombre, et soliloque
Sur cet amas rocheux, confus et disloque,
Pres des ravins beants comme des puits d’extase,
Et dans ces terrains plats ou des remous de vase,
Sous des nuages bas d’un vert de vitriol,
Se revelaient au loin par la danse du sol
Et par un grouillement de joncs trapus et roides.
Une petite pluie aux gouttelettes froides
Imbibait lentement ces landes et ces trous,
Et tout la-bas, au fond des lointains gris et roux,
Le soleil embrume s’effondrait sur la cime
Des forets surplombant la riviere, — un abime
Torrentueux et sourd qui se precipitait
Contre les hauts granits ou sa vapeur montait.
Tout seul dans ce desert aride et pittoresque
Dont les buissons semblaient detaches d’une fresque,
J’errais, m’aventurant sur les cotes a pic,
Escaladant les rocs, glissant comme un aspic
A travers les chiendents humectes par la brume,
Et chavirant parmi les cailloux pleins d’ecume.
Des haleines de pres et de grands vegetaux
Sur les ailes du vent m’arrivaient des plateaux,
Et dans les airs froidis et de plus en plus pales,
Les oiseaux tournoyeurs croassaient de longs rales
Encore inentendus par moi, l’etre ecouteur
Dont la campagne a fait son interlocuteur ;
Par moi qui peux saisir tous les cris de l’espace
Et distinguer le bruit d’une fourmi qui passe.
Partout la solitude immense ou les rocs noirs
Se dressaient cote a cote en forme d’eteignoirs
Et degageaient de leur immobilite meme
Un fatidisme intense et d’une horreur supreme.
Et tout cela souffrait tellement comme moi,
Que j’y pouvais mirer mon douloureux emoi
Et tous les soubresauts de ma triste pensйe :
Bien avant que la nuit meme fut commencee,
J’attendais que le val, ou l’onde, ou le ravin,
Avec le son de voix d’un spectre et d’un devin
Continuat mon fauve et navrant soliloque.
Tandis que le brouillard pendait comme une loque
Sur le gave ecumant qui hurlait a mes pieds,
Un manoir me montrait ses blocs estropies,
Et, melant sa ruine a ma desesperance,
Importunait ma vue a force d’attirance.
Un certain pan de mur surtout : grand devaste
De la melancolie et de la vetuste,
Masse attendant le terme imminent de sa chute,
A jour comme un squelette et dont la morgue brute
Lui donnait un air grave et d’au-dela des temps
Qui semblait defier la foudre et les autans.
L’echo devenait-il double, et par impossible
Le silence avait-il une formule audible
Dans ce desert troue, tortueux et bossu ?
Assurement alors mon oreille a percu
Des murmures eteints, asphyxies et ternes,
Semblant venir du fond d’invisibles citernes :
Quelque chose de vague et de plus consterne
Que le vagissement d’un enfant nouveau-ne,
Comme le rire affreux d’un monstre inconcevable
Qui geindrait tres au loin dans un antre introuvable.
Or, tous ces bruits etaient si souffles, si furtifs,
Si mйlodiquement mineurs et si plaintifs,
Qu’au milieu des genets venant a mes epaules
J’ai pleure dans le vent comme les maigres saules,
Et, le coeur gros d’effrois sacres et solennels,
Remercie les rocs d’etre aussi fraternels
Envers le malheureux fiance de la tombe
Qui les considerait a l’heure ou la nuit tombe.
Et je me dis : « Je suis le Pelerin hante
Par la nature : a moi sa pleine intimite
Qui m’interroge ou bien qui m’ecoute a toute heure,
Et qui sait le secret des larmes que je pleure !
Je l’aime et je la crains, car je sens en tous lieux
S’ouvrir et se fermer ses invisibles yeux
Mobiles et voyants comme les yeux d’un etre,
Et dont l’ubiquite m’enlace et me penetre ;
Car je sais que son ame a l’intuition
De mon ame ou se tord la desolation,
Et que, pour etre eparse et jamais epuisee,
Elle n’en est pas moins la soeur de ma pensee :
En voyant l’aspect dur et terrible qu’ils ont
J’en arrive a songer que les rochers ne sont
Qu’un figement nombreux de sa revolte ancienne ;
Mon vertige est le sien, ma douleur est la sienne ;
Elle subit avec un morne effarement
Le mystere infini de son commencement
Et du but tenebreux que poursuivent les choses
Dans le cours impose de leurs metamorphoses.
Ses fleurs sont l’oripeau d’un flanc martyrise ;
Lui-mкme, son printemps n’est qu’un deuil deguise
Et son ordre apparent, formel et mecanique,
Que l’acceptation d’un esclavage inique.
Desormais resignee au destin qui la mord,
Elle produit sans cesse en songeant que la mort,
Les bouleversements et les chaos funebres
Dorment dans la duree au ventre des tenebres ;
Et ses reves qui sont les miens font sa torpeur,
Son echevelement, sa crainte, sa stupeur,
Sa rafale qui beugle et son ciel qui medite ! »
Ainsi je comprenais la nature maudite,
Ainsi dans ce ravin, devant ce vieux manoir,
Elle communiait avec mon desespoir,
Et rythmait par degres son spleen epouvantable
Avec les battements de mon coeur lamentable.
Cependant que la nuit venue a ce moment
Trainait son graduel et morne effacement
Dans la teinte et le bruit, dans le souffle et l’arome,
Et mouillait lentement de ses pleurs de fantome
Les mauvais champignons tout gonfles de venins.
Les arbres figurant des demons et des nains
Semblaient moins prisonniers que froleurs de la terre
Qu’ils recouvraient d’effroi, de songe et de mystere.
Sous la lividite siderale des cieux
Les hiboux miaulaient un soupir anxieux
Et les engoulevents passaient dans la bruine.
C’est alors que la sombre et lugubre ruine
M’a paru nettement peinte sur le brouillard,
Et que le pan de mur couleur de corbillard
A semble tressaillir sur la colline brune
Et s’est mis a briller tout noir au clair de lune.
Mais d’ou m’arrivait donc cette effroyable voix ?
Oh ! ce n’etait ni l’eau, ni le vent, ni les bois
Dont les rameaux claquaient comme des banderoles,
Qui dechargeaient sur moi ces terribles paroles !
Non ! Cette voix venait des ruines : c’etait
Le chateau nostalgique et fou qui sanglotait
Sa plainte forcenee, intime et familiere
Et qui hurlait d’ennui dans son carcan de lierre.
Et cela resonnait comme un Dies irae***
Que la mort elle-meme aurait vocifere :
C’etait le grincement de la pierre qui souffre !
Et soudain, le cercueil a baille comme un gouffre
Au fond du cauchemar qui m’enlevait du sol ;
Je me suis vu cadavre embaume de phenol ;
Le monde au regard sec et froid comme une aumone
A sifflй le depart de ma biere en bois jaune,
Et j’ai roule dans l’ombre, a jamais emporte,
Bagage de la tombe et de l’eternite.

Справка.
*Первый перевод стихотворения № 186 "La Ruine" на русский язык был сделан и
опубликован в Интернете Юрием Лукачом.
**Антуан Кро (1833-1903)- Antoine Hippolyte Cros - старший в семье (из четверых детей)
брат Шарля Кро (самого младшего). Постоянный друг поэта. На его руках Шарль и скончался в 1888 году от "полной несогласованности внутренних органов". Антуан получил медицинское образование и стал даже в 1857 г. на какое-то время врачом бразильского императора Педро II. В юности Шарль штудировал медицинские книги из библиотеки старшего брата. Оба брата занимались изобретательством. Антуан сконструировал типографскую машину, а в 1891 г. электрическое устройство "телепласт". Как и Шарль, Антуан занимался литературой, был приятелем Поля Верлена, в 1882 г. издал книгу своих стихотворений "Les Belles Heures". Был награждён бразильским и шведским орденом.
Антуану принадлежит целый ряд научных медицинских и философских работ, в частности о проблемах высшей нервной деятельности, но ценность этих работ многими подвергается сомнению. Он занимался оккультизмом. Проявлял разные странности. В 1881 г. был объявлен герцогом и наследником трона эфемерного королевства Араукании и Патагонии. (Индейцы, аборигены этих земель, вели войну за свою независимость от Аргентины и Чили). В 1902 г. он получил титул короля. Несуществующее королевство имеет герб, флаг, конституцию, печатало свои деньги и почтовые марки.
***Гимн на Судный День - на День Гнева - Dies Irae.
****Кладбищенская кладь - вариант: погостовская кладь.

Морис Роллина Мёртвое сердце, 187-е.
(Перевод с французского).

Во сне я увидал средневековый зал.
Там с сердца моего с зияющею раной,
плывущего вверху над пыльной чашей странной,
стекала кровь. Его терзал кинжал.

Как страшен для меня был этот сон нежданный !
Ужаснее кувалд, разящих наповал.
Ухватистей тисков, сжимающих металл.
Особенно пугал кровавый ток багряный.

"Но сердце-то живёт ! - я вскрикиваю вдруг.-
Трепещет, чует боль, в нём слышен гулкий стук,
и кровь ещё течёт из раны отворённой".

Но нет ! Уже мертво. Вся кровь ушла из вен.
То просто гадкий гной, противный гной зелёный
сочится, как течёт вода из старых стен.

Maurice Rollinat Le Coeur mort, 187-e.

Je revais que mon coeur flottait dans le chateau
Au-dessus d’une coupe etrange et poussiereuse :
— Pour y saigner, bien sur ! Car sa plaie est si creuse
Que le temps y retourne encore le couteau !

Eh quoi ? La chose alors etait par trop affreuse :
Ni la meule du spleen, ni les coups de marteau
Du malheur, ni l’angoisse aux machoires d’etau
Ne pouvaient exprimer sa pourpre douloureuse.

Mon coeur vit ! m’ecriai-je, il palpite ; il ressent !
Je percois son tic-tac, et certes, c’est du sang,
Du sang qui va couler de sa blessure ouverte !

Mais non ! Il etait mort, archi-mort, et si mur,
Qu’une larme de pus nauseabonde et verte
En suinta lentement comme l’eau d’un vieux mur.

Морис Роллина Слёзы, 188-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Жоржу Лорену*.

Сознание простых страдальцев -
та твердь, где редок чёрный цвет.
Там скрыться от когтистых пальцев
отчаянья - надежды нет.

Напротив, тучи, что несутся
в том небе не уходят прочь,
а благотворным ливнем льются,
успокоительным, как ночь.

Лишь только хлынут эти слёзы,
сбираясь в брызжущий поток,
уже не так страшны угрозы
и меньше стонов и тревог.

Душа поплачет - в ней порядок.
Забыв голгофские кресты,
она витает в мире радуг,
в ней вновь наивные мечты.

Увы ! В мозгах анахоретов,
вспоённых молоком угроз,
отстойник роковых секретов,
кружащий голову гипноз.

Из непрозрачной бездны Ада,
где страждет в путах Благодать,
им слышен клёкот: "Нет пощады !
Казнимым спуску - не давать !"

Когда нет силы для отпора,
порабощённый бьёт поклон.
Хоть он и страждет - вместо спора,
способен только лишь на стон.

Как чёрный гриф из страшной сказки,
чей взгляд и хищен и остёр,
наш грозный Рок, не склонный к ласке,
над нами крылья распростёр.

То Дух, в ком больше зла и яда,
чем в логове опасных змей,
где нет ни света, ни догляда
над мрачным смыслом их затей.

Он смотрит взглядом Смерти злючим,
он сеет горе и мороз.
Его тяжёлым грозным тучам
не разразиться ливнем слёз.

Я в самом злом из одиночеств,
блуждая в скалах и песках,
не в силах, в страхе от пророчеств,
расплакаться в его руках.

А рядом - слёзные лавины,
что матери в несчастьях льют.
Предел тем плачам - лишь кончина,
и нет для них иных запруд.

Хотел бы мчать ручьём нехилым,
кровавой пеноою истечь -
Увы ! - всё то, что мне по силам, -
кривлянье, скрип зубов и речь.

Грызут сомнения. Не спится.
В душе немыслемая чушь.
Смыкаю веки и ресницы -
в глазах безжалостная сушь !

О Ива ! Дивная колдунья !
Встряхни плакучую красу.
Пролей мне в душу, в полнолунье
свою волшебную росу !

Прошу, смочи мне жизнь слезами.
Гаси огни моих тревог.
Пусть сгинет дьявольское пламя !
О, если б я заплакать смог !

Удел мой - чёрное страданье,
без снисхождений и утех.
Смеюсь, раз нет во мне рыданья.
Во мне один проклятый смех !


Maurice Rollinat Les Larmes, 188-e.
A Georges Lorin*.

Le crane des souffrants vulgaires
Est un ciel presque jamais noir,
Un ciel ou ne s’envole gueres
L’abominable desespoir.

Chaque nuage qui traverse
En courant cet azur qui luit,
Se creve en une douce averse
Apaisante comme la nuit.

Une pluie exquise de larmes
Sans efforts en jaillit a flots,
Eteignant le feu des alarmes
Et noyant les apres sanglots.

Alors pour ces ames charnues
Au martyre superficiel,
Les illusions revenues
Se diaprent en arc-en-ciel.

Mais le cerveau du solitaire,
Vieux nourrisson de la terreur,
Est un caveau plein de mystere
Et de vertigineuse horreur.

Du fond de l’opacite grasse
Ou pourrit l’espoir enterre,
Une voix hurle : « Pas de grace !
Non ! pas de grace au torture ! »

Pres des coleres sans courage
Et qui n’ont plus qu’a s’accroupir,
La resignation qui rage
S’y revolte dans un soupir,

Et comme un vautour fantastique,
Avec un oeil dur et profond,
La fatalite despotique
Etend ses ailes au plafond !

Crane plus terrible qu’un antre
De serpents venimeux et froids,
Ou pas un rayon de jour n’entre
Pour illuminer tant d’effrois,

Par tes yeux, soupiraux funebres,
Ne baillant que sur des malheurs,
Tes lourds nuages de tenebres
Ne se crevent jamais en pleurs !

Oh ! quand, ronge d’inquietudes,
On va geignant par les chemins,
Au plus profond des solitudes,
Ne pouvoir pleurer dans ses mains !

Jalouser ces douleurs de meres
Ayant au moins pour s’epancher
Le torrent des larmes ameres
Que la mort seule peut secher !

Quand on voudrait se fondre en source
Et ruisseler comme du sang,
Helas ! n’avoir d’autre ressource
Que de grimacer en grincant !

Oh ! sous le regret qui vous creuse,
Mordre ses poings crispes, avec
La paupiere cadavereuse
Et l’oeil implacablement sec !

O sensitive enchanteresse,
Saule pleureur delicieux,
Verse a jamais sur ma detresse
La rosee acre de tes yeux !

Que ta plainte humecte ma vie !
Que ton sanglot mouille le mien !
Pleure ! pleure ! moi je t’envie
En te voyant pleurer si bien !

Car, maintenant, mon noir martyre,
De ses larmes abandonne,
Pour pleurer n’a plus que le rire,
Le rire atroce du damne !

Справка.
*Жорж Лорен (1850-1927) - художник-иллюстратор и поэт. В 1884 г. вышел его сборник
стихов "Розовый Париж". Впоследствии публиковались и другие стихи. Как иллюстратор,
пользовался псевдонимом Cabriole. Иллюстрировал сборник, издававшийся кружком
поэтов-"гидропатов" - "Hydropathes".

Морис Роллина Смех, 189-е.
(Перевод с французского)
Посвящено Жоржу Лорену*.

Сарказм и сардоничность смеха -
в них кроются беда и боль.
Нет, эта маска - не потеха:
за нею - жуткая юдоль.

Злой смех, не знающих отрады,
кому как мачеха Земля,
в чьих ртах лишь только горечь яда,
на ком затянута петля;

смех горше жалобы горячей,
страшней озлобленных угроз,
тоскливее старинных плачей,
пронзительней текучих слёз;

насмешка - над собой, быть может, -
с тоскою в глубине души,
с которой нищенка предложит
себя гуляке за гроши !

О смех ! В ответ на упованья
твой иронический задор
лишь обнажал мои страданья,
звучал как смертный приговор.

О горький смех ! Поняв твой ужас,
я в хлынувших затем стихах
бесхитростно представить тужусь
весь твой гимнический размах.

Прошу: проникни в эти Строфы !
Взорвись ! Хочу, чтоб ты не мерк !
Стучи громами катастрофы.
Гори, как яркий фейерверк !

В тот день, когда отца утратил,
я, как больной, захохотал,
а в сердце больно, будто дятел,
стучал мне горестный хорал.

Я овдовел и, сатанея,
в ту ночь опасен стал для всех:
"Я не хочу расстаться с нею !" -
мешал я с криком горький смех.

И вновь мой горький смех исторгся
раз в морге с непослушных губ,
где, вместо друга, распростёрся
передо мной лишь голый труп.

Я хохочу, терзаясь страстью,
пока не обращусь во прах,
а между тем с отверстой пастью
за мной потёмках ходит Страх.

Смеюсь в несчастье и в страданье,
смеюсь на суше и воде,
смеюсь, когда в душе рыданье -
тот смех при мне в любой беде.

Пусть Смерть придёт и скажет просто:
"Пора, Поэт, гасить свечу !"
В ответ, заждавшийся погоста,
я только зло захохочу.

Maurice Rollinat Le Rire, 189-e.
A Georges Lorin*.

Rire nerveux et sardonique
Qui fais grimacer la douleur,
Et dont le timbre satanique
Est la musique du malheur ;

Rire du paria farouche,
Quand, d’un geste rapide et fou,
Il met le poison dans sa bouche
Ou s’attache la corde au cou ;

Rire plus amer qu’une plainte,
Plus douloureux qu’un mal aigu,
Plus sinistre qu’une complainte,
Rire atroce aux pleurs contigu ;

Sarcasme intime, inexorable,
Remontant comme un haut-le-coeur
Aux levres de la miserable
Qui se vend au passant moqueur :

Puisque, dans toutes mes souffrances,
Ton ironie apre me mord,
Et qu’а toutes mes esperances
Ton explosion grince : « A mort ! »

Je t’offre cette Fantaisie
Ou j’ai savoure sans terreur
L’abominable poesie
De ta prodigieuse horreur.

Je veux que sur ces vers tu plaques
Tes longs eclats drus et stridents,
Et qu’en eux tu vibres, tu claques,
Comme la flamme aux jets ardents !

J’ai ri du rire de Bicetre,
A la mort d’un pere adore ;
J’ai ri, lorsque dans tout mon etre
S’enfoncait le Dies irae ;

La nuit ou ma maitresse est morte,
J’ai ri, sournois et dangereux !
— « Je ne veux pas qu’on me l’emporte ! »
Hurlais-je avec un rire affreux.

J’ai ri, — quel supeme scandale ! —
Le matin oщ j’ai reconnu,
A la Morgue, sur une dalle,
Mon meilleur ami, vert et nu !

Je ris dans les amours funebres
Oщ l’on se vide et se reduit ;
Je ris lorsqu’au fond des tenebres,
La Peur m’appelle et me poursuit.

Je ris du mal qui me devore ;
Je ris sur terre et sur les flots ;
Je ris toujours, je ris encore
Avec le coeur plein de sanglots !

Et quand la Mort douce et benie
Me criera : « Poete ! a nous deux ! »
Le rale de mon agonie
Ne sera qu’un rire hideux !

Справка.
*Жорж Лорен - смотреть примечание к предыдущему стихотворению №188 "Слёзы".

Примечание.
Первый перевод стихотворения "Смех" на русский язык был сделан Дмитрием Юрьевичем Маниным. С этой работой, соответствующей строгим требованиям "Века Перевода", можно ознакомится в открытом для всех читателей Интернете.

Морис Роллина Тревога, 190-е.
Морис Роллина Тревога, 190-е.
(Перевод с французского).

Как птица под змеиным взглядом,
и я мертвею, впавши в страх.
Тень смерти, то с петлёй, то с ядом
всегда стоит в моих глазах.

В них всё двоится и троится,
там мельтешит калейдоскоп,
там рвутся глыбы на частицы,
вводя мой бедный дух в озноб.

Я вечно беспокоюсь, слыша
скрип лестниц, шарканье шагов,
мяуканье кота на крыше,
с дороги - крик ломовиков.

Вот хриплый голос трубочиста,
локомотивные гудки... -
по мне все те шумы и свисты
полны тревоги и тоски.

Напрасно днём я веселею,
взглянув на облачный ажур,
с приходом ночи жизнь тусклее,
и вновь несчастлив я и хмур.

Позеленевши, безголосо,
луна, в которой пышет гнев,
мне ночью задаёт вопросы,
а я молчу, оцепенев.

В моей кровати деревянной -
как в гроб без крышки погружён -
я ощущаю запах странный,
дух траура и похорон.

Мне всюду меж людьми неловко.
Я в обществе смотрюсь как гнусь -
там принимают за издёвку,
когда страдальчески смеюсь.

Я мучим тягостными снами.
Мой разум застилает тьма.
То тень, то призрачное пламя
грозят свести меня с ума.

Жена скончалась, друг - неверен.
Я чувствую, что жить невмочь.
И я убить себя намерен
своей рукой, не в день, так в ночь.

Спрошу у Сатаны, чья участь
страшней, когда к нему приду:
ведь я в земной юдоли мучусь
куда сильней, чем он в Аду.

Maurice Rollinat L’Angoisse, 190-e.

Depuis que l’Horreur me fascine,
Je suis l’oiseau de ce serpent.
Je crois toujours qu’on m’assassine,
Qu’on m’empoisonne ou qu’on me pend.

L’Unite se double et se triple
Devant mon oeil epouvante,
Et le Simple devient multiple
Avec une atroce clarte.

Pour mon oreille, un pied qui frole
Les marches de mon escalier,
Sur les toits un chat qui miaule,
Dans la rue un cri de roulier,

Le sifflet des locomotives,
Le chant lointain du ramoneur,
Tout bruit a des notes plaintives
Et se tonalise en mineur.

En vain tout le jour, dans la nue
Je plonge un oeil aventureux,
Sitot que la nuit est venue
Je courbe mon front malheureux,

Car, devenant verte et hagarde,
La lune interroge ma peur,
Et si fixement me regarde,
Que je recule avec stupeur.

Le lit de bois jaune ou je couche
Me fait l’effet d’un grand cercueil.
Ce que je vois, ce que je touche,
Sons, parfums, tout suinte le deuil.

Partout mon approche est honnie,
On me craint comme le malheur,
Et l’on trouve de l’ironie
Au sourire de ma douleur.

Mon reve est plein d’ombres funebres,
Et le flambeau de ma raison
Lutte en vain contre les tenebres
De la folie... a l’horizon.

La femme que j’aimais est morte,
L’ami qui me restait m’a nui,
Et le Suicide a ma porte
Cogne et recogne, jour et nuit.

Enfin, Satan seul peut me dire
S’il a jamais autant souffert,
Et si mon coeur doit le maudire
Ou l’envier dans son enfer.

Примечание.
Первым это стихотворение перевёл на русский язык Юрий Лукач.
С этим переводом можно ознакомиться в Интернете.


Морис Роллина Медленное угасание, 191-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Альберту Аллене*.

В прекрасный летний день мы встретим их, чудных,
трясущихся, худых, чахоточных больных.
Когда они бредут по парковой аллейке,
так смотрят, нет ли где незанятой скамейки.
В сильнейшую жару, в безжалостные дни,
несчастные хотят спокойно сесть в тени.
Сутулы и бледны, они глядят влюблённо,
ничуть не торопясь, на ласковые кроны,
и ловят не один надменный взгляд гуляк,
которых вид больных не радует никак.
А если шалопай не станет торопиться,
так смотрит со смешком. Пустые злые лица.
Несчастие других их вовсе не гнетёт.
Крепыш шагает здесь, вложив сигару в рот.
И бриз, что пролетит, пропах табачным дымом,
не радуя, но жизнь травя неизлечимым.
А что до бедолаг, ходячих мертвецов, -
как больно им смотреть на бодрых молодцов,
которым вид бедняг - случайная забава.
Сочувствия не жди. Мозги гуляк лукавы...
Больные с детских лет - кусками, каждый день,
их лёгкие гниют. И всё чернее тень,
и никаких зарниц в тревожащих потёмках,
а вестников беды не удержать в постромках.
Больных и ясный день, и чистая лазурь,
тревожат злобой сов и страхом чёрных бурь:
В дни каждых похорон - трезвон над кафедралом;
не то столяр пройдёт по парку пешедралом,
таща готовый гроб при крышке со щипцом,
и сам, пока он трезв, - с нахуренным лицом.
Не то пройдёт старик, морщинистый, разбитый,
бормочущий под нос, - как Смертью позабытый.
Хоть, может быть, вся жизнь была сплошной упрёк,
он Смерти честь отдаст рукой под козырёк.
Пройдёт ли - как монах - священник в капюшоне, -
видения, след в след, за ними мчат в погоню.
Срок жизни их летит и тянется к концу,
о чём легко судить, по хитрому лицу
уборщика плевков, хоть он хранит молчанье.
Но ясно и больным, что близится прощанье.

Я часто видел тех, кого терзает страх,
скрывающих лицо в трясущихся руках
во время похорон при виде катафалка.
Я плакать был готов, так мне их было жалко.

Каков же этот страх - тот ужас, тот озноб,
что мучит всех людей, когда так близок гроб -
в осенний вечерок, когда они к закату
приходят, кто домой, кто в тихую палату ?

Они туда войдут под властью смутных грёз,
быть может, даже впав в трагический гипноз,
едва терпя болезнь, что их уже дожала.
Признаются ль они, что это час финала ?
Услышат ли они, как будет их нести,
стараясь не шуметь на кратеньком пути
к назначенной для них карете под плюмажем
команда из лихих носильщиков со стажем ?...
Доставят катафалк, и загудит орган.
Напустят прегустой задымленный туман,
чтоб в храме раздались божественныг гаммы
не в смраде гробовом, а в волнах фимиама.
Рыданья заглушат негромкий шум речей.
Светлее фонарей заблещет строй свечей.
Молитвы зазвучат в удушье благовоний.
Увидят ли они, как, после церемоний,
их в яме погребут, не долго суетясь ?
У входа на погост - растоптанная грязь.
Могильщики легко, следя за делом в оба,
надёжно обернут верёвкой корпус гроба,
и он, скорей бадьи, скользнёт, как суждено,
и с тихоньким толчком уляжется на дно.
Тут заступы начнут мелькать без передышки,
да камни и комки пойдут стучать по крышке.
Такое испытать не каждый разум дюж.
Встряхнутся ль в этот миг глубины бедных душ ?
Способны ль одолеть в последнем монологе
отчаянье своё и горькие тревоги ?
Попросят пощадить - Судьба ж ответит: "Смерть".

Стихи мои - для тех, кого не держит твердь
и так терзает сплин, что стала жизнь обузой.
Они мне внущены моей фатальной Музой.


Maurice Rollinat Les Agonies lentes, 191-e.
A Albert Allenet.

On voit sortir, l’ete, par les superbes temps,
Les poitrinaires longs, fluets et tremblotants ;
Ils cherchent, l’oeil vitreux et noye de mystere,
Dans une grande allee, un vieux banc solitaire
Et que le soleil cuit dans son embrasement.
Alors, ces malheureux s’assoient avidement,
Et debiles, voutes, blemes comme des marbres
Regardent vaguement la verdure des arbres.
Parfois des promeneurs aux regards effrontes
Lorgnent ces parias par le mal hebetes,
Et jamais la pitie, tant que l’examen dure,
N’apparait sur leur face aussi sotte que dure.
Trop beats pour sentir les deuils et les effrois,
Ils fument devant eux, indifferents et froids,
Et l’odeur du cigare, empoisonnant la brise ;
Cause a ces moribonds une toux qui les brise.
Eux, les martyrises, eux, les cadavereux,
Comme ils doivent souffrir de ce contraste affreux
Ou la sante publique avec son ironie
Raille leur miserable et cruelle agonie !
Pour eux, dont les poumons fletris des le berceau
S’en vont, heure par heure et morceau par morceau,
Pas d’eclair consolant qui fende leurs tenebres !
Puis, ils sont assaillis de presages funebres,
Ayant en plein midi, par un azur qui bout,
L’hostilite nocturne et louche du hibou :
Un convoi rencontre pres d’une basilique ;
Un menuisier blafard, а l’air melancolique,
Qui transporte un cercueil a peine rabote,
Oщ deja le couvercle en dome est ajuste ;
Un lugubre flaneur que l’age ride et casse,
Qui se parle a lui-meme en trainant sa carcasse
Et qui repond peut-etre a quelque vieux remord ;
Une main qui remet des « faire part » de mort ;
Un pretre en capuchon, comme un jaune trappiste :
Toutes ces visions s’acharnent a leur piste.
Le terme de leur vie, helas ! va donc echoir !
Ils le savent ! celui qui scrute leur crachoir
En a trop laisse voir sur sa figure fausse,
Pour qu’ils ne songent pas qu’on va creuser leur fosse.

Oh ! j’en ai rencontre plus d’un par les chemins
Qui cachait a moitie sa tete dans ses mains
Devant un corbillard gagnant le cimetiere ;
Et j’ai senti pleurer mon ame tout entiere !

A quels frissonnements, a quelle intense horreur
Sont voues ces vivants ecrases de terreur,
Quand ils rentrent le soir, au declin de l’automne,
Dans leur alcove tiede, ancienne et monotone ?

En proie a la plus sombre hallucination,
Dans un morbide elan d’imagination,
Sous un mal qui les mine et qui les extenue
Osent-ils supposer que leur fin est venue,
Pour assister d’avance a leur enterrement ?
Voient-ils les invites entrer sinistrement
Dans la chambre ou leur biere etroite et mal vissee
Souffle la puanteur infecte et condensee ?
Entendent-ils causer les croque-morts tout bas ?
Sentent-ils qu’on souleve et qu’on porte la-bas
Sous les panaches blancs de la lente voiture
Le bois rectangulaire ou git leur pourriture ?
Dans la nef, aux accords d’un orgue nasillard,
Sur le haut catafalque, au milieu d’un brouillard
D’encens, qu’on fait bruler aupres d’eux sur la pierre
Pour combattre l’odeur s’echappant de leur biere,
Entre des cierges gris aux lueurs de falot,
Appeles par des voix qu’etouffe le sanglot
Et pleures par des chants d’une plainte infinie,
Voient-ils qu’on est au bout de la ceremonie
Mortuaire, et qu’on va les jeter dans le trou ?
L’entree au cimetiere, — un sol visqueux et mou, —
Les enterreurs au bord de la fosse qui s’offre,
Le brusque noeud coulant qu’on passe autour du coffre
Qui s’enfourne et descend comme un seau dans un puits ;
Le heurt mat du cercueil au fond du gouffre, et puis,
la fin, les cailloux, les pierres et l’argile
Qui frappent а coups sourds leur couvercle fragile,
Tout cela passe-t-il en frissons desoles
Au plus creux de leur ame et de leurs os geles,
Et dans un soliloque amer et pulmonique,
Ne pouvant maitriser la supreme panique,
Crient-ils : « Grace ! » au Destin qui repond : « Non, la Mort. »

Ainsi je songe, et j’offre a vous que le spleen mord,
A vous, pales martyrs, plus damnes que Tantale,
Ces vers noirs inspires par la Muse fatale.

Справка:
*Альберт Аллене - родился примерно в 1844 г. - был основателем, издателем и главным редактором связанного с "Revue Independent" литературного обозрения "La Jeune France", выходившего в свет с мая 1874 г. по декабрь 1884 г. (по другим сведениям по 1888 г.). Вернее сказать, задолго до того, острая полемическая газета под названием "La Jeune France" впервые была основана в 1862 г. и запрещена уже через шесть недель (потом выходила под другим названием). Издание Аллене соединило силы многих талантливых прогрессивных литераторов, в том числе там сотрудничали Альфонс Доде, Жюль Кларети, Морис Роллина, Баррес, Дьеркс, Жюль Ромэн, Анатоль Франс, Поль Бурже, Леон Кладель, Франсуа Коппе, Леконт де Лиль, Катулл-Мендес и многие другие.



Морис Роллина Ад и др., 200-202;(203); 204-206-е.

Морис Роллина Молчание мёртвых, 200-е.
(Перевод с французского).
Посвящено девице Луизе Реад*.

В портреты их смотря с надеждой и в печали,
мы страстно ждём от них, что подадут нам знак.
О ! Если бы они хоть ночью зарыдали,
когда в вороний цвет окрасит землю мрак !

Но савана сплошней, плотней чем саркофаг,
безмолвие навек, в чьём скорбном покрывале
укрылись, завещав какой-нибудь пустяк,
как жалкий сувенир, все те, что прахом стали.

Мы столько день и ночь безумных вздохов шлём,
в отчаянии, к тем, кто скован мёртвым сном !
Мы мучимся таким количеством сомнений !

Но вечно, посреди раскаяний своих,
мучений и молитв, скорбей и угрызений,
живые тщетно ждут ответа неживых.

Maurice Rollinat Le Silence des morts, 200-e.
A Mademoiselle Louise Read.

On scrute leur portrait, esperant qu’il en sorte
Un cri qui puisse enfin nous servir de flambeau.
Ah ! si meme ils venaient pleurer a notre porte
Lorsque le soir etend ses ailes de corbeau !

Non ! Mieux que le linceul, la biere et le tombeau
Le silence revet ceux que le temps emporte :
L’ame en fuyant nous laisse un horrible lambeau
Et ne nous connait plus des que la chair est morte.

Pourtant, que d’appels fous, longs et dеsesperes,
Nous poussons jour et nuit vers tous nos enterres !
Quels flots de questions coulent avec nos larmes !

Mais toujours, a travers ses plaintes, ses remords,
Ses prieres, ses deuils, ses spleens et ses alarmes,
L’homme attend vainement la reponse des morts.

Справка.
Луиза Реад - особа, которой, кроме Мориса Роллина, посвятил стихи Барбе д'Оревилли
(1808-1889). Это знаменитое стихотворение "La Нaine de Soleil" - "Ненависть к Солнцу" из сборника "Poussiere" - "Пыль" (1897). Сохранилась фотография, где сняты вместе М.Роллина, мадмуазель Луиза Реад и Барбе д'Оревилли. С Луизой Реад Барбе д'Оревилли
познакомился в 1879 г. С этого времени она стала его верной помощницей, доверенным
лицом и секретарём в его необычайно активной в последнее десятилетие жизни литературной деятельности. В последнем завещании писатель сделал Луизу своей
единственной наследницей, чем были вызваны тяжёлые споры, особенно с Ж.Пеладаном,
которые завершились в пользу Луизы лишь в 1891 г. В дальнейшем Л.Реад занималась
публикацией оставшихся работ писателя.


Морис Роллина Ад, 201-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Эрнесту Элло*.

В адском пекле, полном паром,
Чёрт велел раздуть огни,
грешным душам молвя с жаром,
что с недавних пор они
перестали быть товаром.

Сам же юркнул к кочегарам -
саламандрой - от грызни,
чтоб пришёл конец всем сварам
в адском пекле.

Просто пеплом стать задаром -
это душам несродни.
Смерть позвали: та ни-ни !
Никаким она макаром
не могла помочь им, ярым,
в адском пекле.

Maurice Rollinat L’Enfer, 201-e.
A Ernest Hello*.

Dans l’enfer, Satan fait etendre
Des barreaux et des grils ardents,
Et sourd, ne voulant rien entendre,
Il dit aux pecheurs imprudents
Que leur ame n’est plus a vendre.

Riant d’un air qui n’est pas tendre,
Pour activer ses intendants,
Il court comme une salamandre
Dans l’enfer.

Sans jamais se reduire en cendre
Tous les damnes grincent des dents,
Et reclament a cris stridents
Que la mort vienne les reprendre !...
Mais la mort ne peut pas descendre
Dans l’enfer !

Справка.
*Эрнест Элло (1828-1885) - писатель христианского направления, вдохновлявшийся Библией, мистик, литературный критик. За резкость своих неканонических взглядов был так же, как Барбе д'Оревильи и Поль Верлен, отлучён от католической церкви. Развивал идеи Жозе де Местра. Сам оказал немалое влияние на Леона Блуа, Жоржа Бернаноса, Поля Кладеля и Анри Мишо.
Родился и жил в Бретани в рыбацких городках Lorient и Keroman. В 1857 году женился на
писательнице Zoe Berthier (её псевдоним Jean Lander). Жена стала его сотрудницей и соавтором. Среди многочисленных работ Элло наиболее значительны: "L'Homme" -"Человек"; "Physionpomies de saints" - "Лица святых"; "Paroles de Dieu" - "Глаголы Божьи",
"День Господень". Переводил на французский "Видения" Анжело де Фалиньо, сочинения
мистика XIII-го века Иоанна Рейсбрука Удивительного. Писал манерно, вычурно, заумно и дидактично, в то же время был виртуозным аналитиком, излагавшим тонкости скрупулёзно, интригующе и занимательно. Его стиль перекликался со стилем В.Гюго.
Некоторые апологеты считали Элло светочем мысли и науки.
Имя Элло встречается в работах Николая Бердяева и книгах Э.Хемингуэя.


Морис Роллина Мадонна Смерть, 202-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Адриану Ремаклю*.

Вечная Дама в Белом не спит.
Видит без глаз и без губ - в усмешке.
Все ей подвластны, и львы, и олешки.
Всех устрашает её аппетит.

Властно уводит, кого углядит:
в волчьем кафтане, в бараньей бекешке.
Вечная Дама в Белом не спит.
Видит без глаз и без губ - в усмешке.

Зря принимаем мы бодрый вид:
любим пробежки, творим потешки,
скачем верхом и катаем тележки -
а за спиною недремлющий гид.
Вечная Дама в Белом не спит.

Maurice Rollinat Notre-Dame la Mort, 202-e.
A Adrien Remacle*.

C’est l’eternelle Dame en blanc
Qui voit sans yeux et rit sans levres,
Coeurs de lions et coeurs de lievres,
Chacun n’y songe qu’en tremblant.

Elle emmene de but en blanc
Les robustes comme les mievres :
C’est l’eternelle Dame en blanc
Qui voit sans yeux et rit sans levres.

Nous avons beau faire semblant.
De gambader comme des chevres :
Dans nos ivresses, dans nos fievres,
Toujours passe un spectre troublant :
C’est l’eternelle Dame en blanc.

Справка.
*Адриан Ремакль - журналист (был директором журнала "La Revue Contemporaine"),
поэт (книги стихов "Le Livre d'une Jeunesse"; "Glui et Glanes"; "Memoires Rimes au jour le Jour"; "Premiers Poemes Vecus" - 1870-1888); Poemes d'Automne (1890) др. стихи.); прозаик ("La Passante, Roman d'une Ame"; книга "L'Enfant aux Fourrures"). Выпустил в 1912 г. книгу об аэронавтике ("Les Aeronefs sans Chutes").

Примечание.
Стихотворение № 203 "Rondeau de Guillotine" приводится в русском переводе, сделанном Г.А.Шенгели.

РОНДО (Перевод Г.Шенгели).

Шлёп! Бритва меткая слетела,
Скользнув под грузом пуда в два,
Отскакивая грушей спелой,
Гримасничает голова,
И туго вытянулось тело.
Палач махнул манжеткой белой,
И труп, составленный едва,
Уложен в гроб, — пустое дело.

Шлёп!

Повозка бурей загремела,
И на кладбище, где трава
Глушит гнилые дерева,
Во рву могилы зажелтела...
Футляр скрипичный в мокредь рва –

Шлёп!

Maurice Rollinat Rondeau du guillotine, 203-e.

Flac ! le rasoir au dos de plomb
Vient de crouler comme une masse !
Il est tombe net et d’aplomb :
La tete sautille et grimace,
Et le corps git tout de son long.

Sur le signe d’un monsieur blond,
Le decapitй qu’on ramasse
Est coffre, charge : c’est pas long !
Flac !

Le char va comme l’aquilon,
Et dans un coin ou l’eau s’amasse
Et que visite la limace,
Un trou jaune, argileux, oblong
Recoit la boite а violon :
Flac !

Mорис Роллина Спокойствие, 204-е.
(Перевод с французского)

Во мне все чувства присмирели,
лишь равнодушие растёт.
Я ненависти дал расчёт,
а у сочувствия нет цели.

Мамзели - змеи и газели !
Уже закончен наш гавот.
Во мне все чувства присмирели,
лишь равнодушие растёт.

Пусть будут смерчи, пусть метели -
я полуслеп и тих, как крот.
Я сплю без снов и без забот
и жду последней колыбели.
Во мне все чувства присмирели.

Maurice Rollinat Tranquillite, 204-e.

Mon sentiment s’ecroule et tombe,
L’indifference me remplit,
Car ma haine s’ensevelit
Pendant que ma pitie succombe.

La femme couleuvre et colombe
N’est pour moi qu’un fait accompli
Mon sentiment s’ecroule et tombe,
L’indifference me remplit.

Sous la rafale, sous la trombe,
Mon calme inerte et sans un pli
Dort les longs sommeils de l’oubli
En attendant ceux de la tombe :
Mon sentiment s’ecroule et tombe.

Морис Роллина Эпитафия, 205-е.
(Перевод с французского)

Как только век мой прекратится,
сомкнутся губы и зеницы,
пускай напишут на гробнице:
"Здесь вытянулся, словно жердь,
чудак, кого прияла твердь.
Здесь сон ему ужасный снится.
Всю жизнь он прожил, как мокрица.
Весь век мечтал под землю скрыться.
Всегда, в деревне и в столице,
пытался он уединиться,
чтоб в тайне страхами упиться, -
и влип в шальную круговерть.
Так здравствуй и восславься смерть !

Maurice Rollinat L’Epitaphe

Quand on aura ferme ma biere
Comme ma bouche et ma paupiere,
Que l’on inscrive sur ma pierre :
« Ci-git le roi du mauvais sort.
Ce fou dont le cadavre dort
L’affreux sommeil de la matiere,
Fremit pendant sa vie entiere
Et ne songea qu’au cimetiere.
Jour et nuit, par toute la terre,
Il traina son coeur solitaire
Dans l’epouvante et le mystere,
Dans l’angoisse et dans le remord.
Vive la mort ! Vive la mort ! »


Морис Роллина De profundis, 206-е.
(Перевод с французского).

О Боже ! Посреди веселья,
в мученьях, в тяготах труда,
перебиваясь в тесной келье,
душа взывает к Вам всегда,
хоть в самом гибельном ущелье.

Когда грозят с недоброй целью,
когда грызёт меня беда,
я крикну Вам из подземелья:
"О Боже !"

Преступники в своём похмелье,
вся покаянная орда,
страшась господнего суда,
готовя души к новоселью,
кричат, как битые метелью:
"О Боже !"


Maurice Rollinat De profundis ! - 206-e.

Mon Dieu ! dans ses rages infimes,
Dans ses tourments, dans ses repos,
Dans ses peurs, dans ses pantomimes,
L’ame vous hele a tout propos
Du plus profond de ses abimes !

Quand la souffrance avec ses limes
Corrode mon coeur et mes os,
Malgre moi, je crie a vos cimes :
Mon Dieu !

Aux coupables trainant leurs crimes,
Aux resignes pleurant leurs maux,
Arrivent toujours ces deux mots,
Soupir parle des deuils intimes,
Vieux refrain des vieilles victimes :
Mon Dieu !


Морис Роллина Дождь и др., 164-169-е.

Морис Роллина Дождь, 164-е.
(Перевод с французского).

Мотается клубок из жидких волокон,
и льётся с неба дождь, тоскливо и нелепо;
а снизу - наш Париж, вопящий Вавилон,
и весь небесный свод - не веселее склепа.

Я движусь под дождём вдоль гулких эстакад,
по грунту и камням дорог любого рода.
На череп льёт вода. В мозгу бушует ад.
Меня знобит, но я не прерываю хода.

С дождём невольно слит настрой немолчных грёз,
и я под ним бреду, сражаясь с жижей хлюпкой.
С дороги хлещет грязь от тысячи колёс,
а я не расстаюсь с моей привычной трубкой.

По мне дожди - мигрень, не разберёшься чья.
Они спадают вниз безрадостно и косо.
Париж - слезливый монстр, он плачет в три ручья.
А у меня к дождю пристрастные вопросы.

Я вовсе не смущён людскою толкотнёй.
В ней мне мои друзья - из бодрых и угрюмых -
с правдивым видом лгут, забавя болтовнёй,
но мне не до того: я в бесконечных думах.

Мои глаза черствы, полны своих забот.
В хожденье взад-вперёд я не смотрю на зубки,
на бойкие прыжки ботиночек и бот.
Мне не тревожат чувств подобранные юбки.

Мне кажется, Париж походит на погост.
От скорбности небес, вдобавок, сам недужу,
и желчные стихи свищу себе, как дрозд,
и лезу невзначай то в водосток, то в лужу.

В бесовской толчее сплошная непроглядь.
Здесь сложный лабиринт и спутались дороги.
Как мне ни тяжело, приходится дышать
во влажном и густом, почти что жидком смоге.

В поэзии моей частенько тон жесток:
о горестном твержу да роюсь в нездоровом.
Мне дождь - всегда сродни и много раз помог:
его смертельный шарм созвучен с горьким словом.

Maurice Rollinat La Pluie, 164-e.

Lorsque la pluie, ainsi qu’un immense echeveau
Brouillant а l’infini ses longs fils d’eau glacee,
Tombe d’un ciel funebre et noir comme un caveau
Sur Paris, la Babel hurlante et convulsee,

J’abandonne mon gite, et sur les ponts de fer,
Sur le macadam, sur les paves, sur l’asphalte,
Laissant mouiller mon crane ou crepite un enfer,
Je marche a pas fievreux sans jamais faire halte.

La pluie infiltre en moi des reves obsedants
Qui me font patauger lentement dans les boues,
Et je m’en vais, rodeur morne, la pipe aux dents,
Sans cesse eclabousse par des milliers de roues.

Cette pluie est pour moi le spleen de l’inconnu :
Voila pourquoi j’ai soif de ces larmes fluettes
Qui sur Paris, le monstre au sanglot continu,
Tombent obliquement lugubres, et muettes.

L’eternel coudoiement des pietons effares
Ne me rvolte plus, tant mes pensers fermentent :
A peine si j’entends les amis rencontres
Bourdonner d’un air vrai leurs paroles qui mentent.

Mes yeux sont si perdus, si morts et si glaces,
Que dans le va-et-vient des ombres libertines,
Je ne regarde pas sous les jupons trousses
Le gai sautillement des fringantes bottines.

En ruminant tout haut des poemes de fiel,
J’affronte sans les voir la flaque et la gouttiere ;
Et melant ma tristesse a la douleur du ciel,
Je marche dans Paris comme en un cimetiere.

Et parmi la cohue impure des demons,
Dans le grand labyrinthe, au hasard et sans guide,
Je m’enfonce, et j’aspire alors a pleins poumons
L’affreuse humidite de ce brouillard liquide.

Je suis tout a la pluie ! A son charme assassin,
Les vers dans mon cerveau ruissellent comme une onde :
Car pour moi, le sondeur du triste et du malsain,
C’est de la poesie atroce qui m’inonde.

Морис Роллина Зубы, 165-е.
(Перевод с французского).

Прошло немало лет, и в память лезут грубо
те самые, как снег, сверкающие зубы.
Но хищною и злой была та белизна,
по-колдовски странна, коварна и страшна.
Те зубы, без прикрас, без чисток и починок
хранили свежесть, блеск и девственность кувшинок.
Они могли сиять во мгле мутнейших сред,
где копоть и туман, где был невиден свет.
Они могли сверкнуть, открывшись при дыханье,
как молния в ночи, любой своею гранью.
У них всегда был свеж и сладок аромат.
Он скрашивал и вздох, и поцелуй, и взгляд.
Когда смыкались их прекрасные аркады,
то голос издавал особые рулады:
в них были острый скрип и мерные рывки,
и лёгкий влажный плеск, и тихие свистки.
Казалось, предо мной алмазы и опалы,
так их краса меня обычно впечатляла !
В них так, как по утрам на венчиках у роз,
сиял янтарный цвет благоуханных рос.
Строй косточек смотрел из дёсен не без дела -
ловка была кусать жемчужная капелла !
Гордилась красотой в растворе алых уст.
Любила пожевать. Был слышен дружный хруст.
Меня не раз влекло желанье, интригуя
коснуться до зубов во время поцелуя,
чтоб истребить во мне гнетущую тоску.
А те могли куснуть, подобно мертвяку...
Мне чудилось: земля, в которой погребали,
как ржавчина, язвит красу зубной эмали.
А челюсть мертвеца - улыбчива на вид:
куснула, и ничто её уж не гневит...

Те зубы, веселясь, не гнались за причиной.
Забавиться могли хоть коркой апельсинной,
то прутик пожуют, то нитку, то изюм,
стараясь лишь о том, чтоб был потише шум.
Жевали финики, миндаль, фундук, цукаты, -
как мышки, что крадут, когда голодноваты,
стараясь разорить чужой богатый схрон,
чтоб не особо как заметен был урон.

А зубы ели всё, чей вкус для них был сладок.
Перевели вагон ванильных шоколадок.
Накушались безе, потом задорней всех
любили расточать весёлый юный смех.
Но вздумав заблистать, не обнажая дёсен,
менялись сразу так, что вид их был несносен.
Казалось, скажут: "Прочь !". А вслед прикрикнут: "Шасть !" -
и станут сразу злы, как дьявольская пасть,
способная сожрать людскую плоть без перца,
с желаньем впиться мне, должно быть, сразу в сердце.
В них ненависть была, был ужас и сарказм.
Лишь глянут на меня - во мне сердечный спазм.

О адский ряд зубов ! Их наглая циничность
старалась показать во взгляде ироничность.
В том взоре был укус, способность, не дрожа,
пронзить меня насквозь с решимостью ножа.

Maurice Rollinat Les Dents, 165-e.

Je les revois a des epoques reculees
Ces merveilleuses dents, froides, immaculees,
Et qui se conservaient sans toilette ni fard
Dans la virginite blanche du nenufar.
Le fait est que ces dents йtaient surnaturelles
A force de blancheur et de clarte cruelles,
Et que dans les recoins les plus fuligineux
Elles avaient encore un reflet lumineux
Comme un eclair lointain, la nuit, dans une plaine ;
Et puis, au frolement continu d’une haleine
Qui musquait le soupir, la phrase et le baiser,
Elles passaient leur vie a s’aromatiser !
Joignant le plus souvent leurs mignonnes arcades,
Elles rendaient la voix grincante par saccades
Avec je ne sais quoi d’humide et de siffleur.
Comme dans le calice embaume de la fleur
On voit luire au matin des perles de rosee,
Ainsi dans cette bouche indolente et rosee
Elles m’apparaissaient, opale et diamant,
Dont mon oeil emportait un йblouissement.
Oh ! quand, jolis bijoux des gencives si pures,
Ces petits os carres, habiles aux coupures,
Plutot faits pour trancher que pour macher, brillaient
Dans l’entre-baillement des levres qui riaient,
Que de fois une envie inquiиte et farouche
M’a pris de les humer aussi comme la bouche,
Et d’y faire dormir le chagrin qui me mord !
Ainsi que sur les dents d’une tete de mort,
J’imaginais deja la rouille de la terre
Sur la mate paleur de cet email dentaire ;
Je voyais la machoire horrible ricanant
Dans une biere, et puis a la fin s’egrenant.
Elles perdaient parfois leur attitude etrange
Quand elles s’amusaient d’une ecorce d’orange,
D’un brin d’herbe ou de fil, d’une paille, d’un fruit,
Ou quand elles faisaient craquer a petit bruit
Les amandes, les noix, les marrons, l’angelique,
Dans un grignotement de souris famelique.
En tout lieu, raffinant le meurtre et le degat
Elles martyrisaient longuement le nougat,
Massacraient les gateaux, et lentes et calines
Se delectaient au gout vanille des pralines.
Ces quenottes alors prenaient un air mutin
Et s’epanouissaient dans un rire enfantin.
Quand elles miroitaient sans montrer leurs gencives,
Elles etaient toujours funebres et pensives,
Semblant me dire : « Avance ! » ou me dire : « Va-t’en ! »
Ou bien, dignes d’orner la bouche de Satan,
Comme en arret devant une pature humaine,
Mon pauvre coeur peut-etre ! Une couche de haine,
De sarcasme et d’horreur y venait adherer
Quand elles se mettaient a me considerer,
Ces infernales dents, ces adorable niques
Qui se faisaient un jeu de paraitre ironiques,
Dont le regard etait morsure, et qui le soir
Avaient le froid sinistre et coupant du rasoir.

Морис Роллина Портрет, 166-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Фернану Демулену*.

Её родная мать была больной и нищей.
С рождения дитя кормили вредной пищей.
Ей доставалась кровь с отравой в молоке.
Жила в нечистоте, в застуженном мирке,
и стала так тоща, что сквозь её грудину
любой мог заглянуть в больную середину.
Мамаша там могла все рёбра сосчитать,
но девочка росла, дивя людей и мать.
Со временем ушла отчаянная зыбкость.
Она приобрела и шарм, и козью гибкость.
Расширилась в плечах, и стали: бюст - видней,
весь стан её - стройней и бёдра - посильней.
Концы её грудей прокалывали платье,
а бледность губ и лик с зелёною печатью
потом придали ей столь странные черты,
что в них пробился блеск спектральной красоты.
Над бедной головой, где скучились сумбуры,
рассыпался каскад волшебной шевелюры.
В ней был густой эбен, была голубизна,
и вместе с тем цвела лиловая волна.
В причудливости всей расцветки бесподобной
вид той копны дивил мистичностью загробной.
А взор девичьих глаз смотрел на страшный мир,
как влажный из-за слёз сверкающий сапфир.
Такой предсмертный взгляд, взирающий на вещи,
на свет и на людей - тоскливо и зловеще.

Maurice Rollinat Le Portrait, 166-e.
A Fernand Desmoulin.

Elle teta la vie au sein d’une pauvresse.
Des le maillot, elle eut l’abominable ivresse
D’un lait sanguinolent et presque veneneux.
L’air froid d’un gite infect aux murs fuligineux
Granula ses poumons en gelant sa poitrine ;
A travers sa peau, mince et navrante vitrine,
Sa mere put compter ses pauvres petits os.
Elle a grandi pourtant : lamentables fuseaux,
Ses membres rabougris et ronges par la fievre
Se durcissent avec des souplesses de chevre,
L’epaule s’elargit, le buste emacie
S’allonge sveltement sur des hanches d’acier ;
Le sein s’est aiguisй jusqu’a piquer ses hardes,
Et sa figure verte aux levres si blafardes
Prend la vague stupeur et l’apre etrangetй
D’une melancolique et spectrale beaute.
De son crane fluet ou grouillent les detresses
Jaillissent des cheveux fantastiques, sans tresses,
Fouillis d’ebene, epais, tordus, fous, au reflet
Tour a tour diapre, bleuatre et violet,
Ayant de ces frissons inconnus a la terre,
Criniere d’outre-tombe ou flotte le mystere.
Et ses yeux par l’horreur sans cesse ecarquilles,
Saphirs phosphorescents, douloureux et mouilles,
Qui se meurent d’ennui dans leur cercle de bistre,
Ses yeux ont maintenant une splendeur sinistre !

Справка.
*Фернан Демулен (1853-1914) - известный французский художник, друг многих знаменитостей, в том числе писателей. Написал портреты В.Гюго, Э.Золя, Пуаекаре,
Ферри. В Эрмитаже выставлен коронационный портрет Николая II в мантии, написанный
Ф.Демуленом в 1896 г. В 1900-1902 гг. К.Демулен увлёкся спиритизмом и выставлял
трёхминутные зарисовки своих медиумических видений. Его родные места: Javerlhac,
Jumilhac. Умер в Венеции.


Морис Роллина Джоконда, 167-е.
(Перевод с французского)
Посвящено Гастону Бетюну*.

Пытливые глаза, в которых холод стали,
и ярый жар огня, и бархатная гладь.
Портрет не устаёт, стремясь околдовать
ущербной красотой с крупицею печали.

Я разгадал болезнь, что лечится едва ли.
Мной узнан был вампир, коварный хищный тать,
чарующий сердца затем, чтоб растерзать,
целующий в уста, чтоб те потом завяли.

Смотря на тот портрет, я сразу цепенел,
впадал в тоску и дрожь и был белей, чем мел;
и гасла мысль моя в работе бесполезной.

Перед усмешкой губ той женщины-змеи
и взгляды расплылись, и помыслы мои
повисли как туман над беспощадной бездной.

Морис Роллина La Joconde, 167-е.
A Gaston Bethune*.

Le mystere infini de la beaute mauvaise
S’exhale en tapinois de ce portrait sorcier
Dont les yeux scrutateurs sont plus froids que l’acier,
Plus doux que le velours et plus chauds que la braise.

C’est le mal tenebreux, le mal que rien n’apaise ;
C’est le vampire humain savant et carnassier
Qui fascine les coeurs pour les supplicier
Et qui laisse un poison sur la bouche qu’il baise.

Cet infernal portrait m’a frappe de stupeur ;
Et depuis, a travers ma fievre ou ma torpeur,
Je sens poindre au plus creux de ma pensee intime

Le sourire indecis de la femme-serpent :
Et toujours mon regard y flotte et s’y suspend
Comme un brouillard peureux au-dessus d’un abime.

Справка.
*Гастон Бетюн (1857-1897) - художник-акварелист, нарисовавший незабываемый портрет
поющего Мориса Роллина. Внешность самого художника сохранила бронзовая плакетка на стеле (кладбище d'Auteuil). Из его акварелей: "Bateau en chantier sur la plage de Pagli", 1880. "Quai de Londres", 1890.

Морис Роллина Химера, 168-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Жоржу Гурдону*.

Он будто претерпел какой-то сбой в судьбе...
Когда пришёл ко мне, размахивал руками,
взволнованно взглянул широкими глазами
и начал свой рассказ: "Так вот, представь себе:

Я наудачу шёл, гуляя, как обычно,
был погружён в себя, меня замучил сплин.
Мне мнилось, будто я бреду совсем один,
хоть плотная толпа вокруг хрипела зычно.

Фантазия моя катила свой клубок,
в ней в тысячах картин плыл ужас инфернальный,
и куча облаков, как саван погребальный,
накрыла весь поток иллюзий и тревог.

Но вскоре, дав простор мечтательности сладкой,
я всё же одолел расстройство и тоску,
и, - призраком - летя в прозрачнейшем шелку,
красавица всплыла с кошачьею повадкой.

Должно быть, я для всех стал странен и смешон:
сомнамбулой, кого, не в срок, луна смутила,
быть может, мертвецом, восставшим тиз могилы,
настолько был своим виденьем поражён.

Стряхнув всю тяжесть бед, что в плен её забрали,
моя душа рвалась с земли на небеса,
готовая скорей оставить телеса,
чтоб тут же воспарить к моей волшебной крале.

Вдруг около меня в тот несравненный миг
разлился аромат такой густой и острый,
букет его был столь особенный и пёстрый,
что вновь мой шалый дух к костям моим приник.

Жара пекла сильней, чем где-нибудь на пляже,
я выпучил глаза, как обречённый бык:
в толпе, невдалеке, по скверу напрямик,
шагала - наяву - та женщина из блажи.

Та самая на вид, и талия тонка.
Хоть не в прозрачной розовой одежде,
но вся, как есть, уже увиденная прежде -
с изящностью зверька: ужа, не то вьюрка.

Хоть я её пока мог видеть только сзади,
но снова в ней нашёл тот странный шарм и тон,
что в той, другой ! И я был восхищён.
Казалось, я в саду на лёгком променаде.

Волнуясь, я связал помнившийся кумир,
волшебную мечту с реальной дамой ходкой,
плывущей предо мной в толпе рыскучей лодкой,
зовя меня с собой в иной, в нездешний мир.

Хотел, вскричав, позвать её среди бедлама.
Толкался и бежал в проклятой суетне:
"А ну ! Остановись ! Зачем, явившись мне,
ты спряталась в толпе ? Ты мне нужна !" - а дама

вдруг обернулась. Ах ! Ищи сто лет подряд,
но больше не сыскать таких живых скелетов !
Она была как Смерть, страшнее всех портретов,
рисующих порок, болезни и распад.

Обветренный загар, пахнувший адской серой.
Гармошка жабьих век на мертвенных глазах.
Костлявое лицо, внушающее страх.
Воистину, в толпе я встретился с Химерой !"

Maurice Rollinat La Chimиre, 168-e.
A Georges Gourdon*.

Il avait l’air hagard quand il entra chez moi,
Et c’est avec le geste apre, la face ocreuse,
L’oeil demesurйment ouvert, et la voix creuse
Qu’il me fit le recit suivant : Figure-toi

Que j’errais au hasard comme a mon habitude,
Enroule dans mon spleen ainsi qu’en un linceul,
Ayant l’illusion d’etre absolument seul
Au milieu de l’opaque et rauque multitude.

Fils de ma dangereuse imagination,
Mille sujets hideux plus noirs que les tenebres
Defilaient comme autant de nuages funebres
Dans mon esprit gorge d’hallucination.

Peu a peu cependant, maitrisant la nevrose,
J’evoquais dans l’essor de mes reves calins
Un fantome de femme aux mouvements felins
Qui voltigeait, tout blanc sous une gaze rose.

J’ai du faire l’effet, meme aux passants blases,
D’un fou sur qui l’acces somnambulique tombe,
Ou d’un enterre vif йchappe de la tombe,
Tant j’ouvrais fixement mes yeux magnetises.

Secouant les ennuis qui la tenaient captive
Mon ame tristement planait sur ses recors,
Et je m’affranchissais de mon odieux corps
Pour me vaporiser en brume sensitive :

Soudain, tout pres de moi, dans cet instant si cher
Un parfum s’eleva, lourd, sur la brise morte,
Parfum si colore, d’une strideur si forte,
Que mon ame revint s’atteler a ma chair.

Et sur le boulevard brule comme une greve
J’ouvrais des yeux de boeuf qu’on mиne a l’abattoir,
Quand je restai cloue beant sur le trottoir :
Je voyais devant moi la femme de mon reve.

Oh ! c’etait bien son air, sa taille de fuseau !
A part la nudite miroitant sous la gaze,
C’etait le cher fantome entrevu dans l’extase
Avec ses ondoiments de couleuvre et d’oiseau.

Certes ! je ne pouvais la voir que par derriere :
Mais, comme elle avait bien la meme etrangete
Que l’autre ! Et je suivis son sillage enchante,
Dans l’air devenu brun comme un jour de clairiere.

Je courais, angoisseux et si loin du reel
Que j’incarnais deja mon impalpable idole
Dans la belle marcheuse au frisson de gondole
Qui glissait devant moi d’un pas surnaturel.

Et j’allais lui crier dans la cohue infame,
Frappant et bousculant tout ce peuple hai :
« Je viens te ressaisir, puisque tu m’as jailli
Du coeur, pour te meler aux passants ! » quand la Dame

Se retourna soudain : oh ! je vivrais cent ans
Que je verrais toujours cet ambulant squelette !
Veritable portrait de la Mort en toilette,
Vieux monstre feminin que le vice et le temps,

Tous deux, avaient tanne de leurs terribles hales ;
Tete oblongue sans chair que moulait une peau
Sepulcrale, et dont les paupieres de crapaud
Se recroquevillaient sur des prunelles pales !

Справка.
*Жорж Гурдон (1852-1915) - поэт. Издал в 1891 г. книгу "Le Sang de France". В 1896 г. -
драматическую поэму "Guillaume d'Orange". В 1901 г. книгу "Chansons de Geste et Poemes
Divers". Вот его строки о цветах французского национального флага:
Les trois couleurs.
Les connais-tu, les trois couleurs,
les trois couleurs de France ?
Celles qui font rever les coeurs
de gloire et d'esperance ?
Bleu celeste, couleur du jour,
rouge de sang, couleur d'amour,
blanc, franchise et vaillance.

Синий - небесный цвет, цвет дня. Красный - цвет крови, цвет любви. Белый - цвет
открытой души и доблести. Те же цвета - и в российском флаге.

Морис Роллина Безумие, 169-е.
(Перевод с французского).

Творец развала тарантул
затеял козни без промашки.
И разум потирает ляжки,
как из-под них утащат стул.

Едва зачнут разини гул,
как все в смирительной рубашке.
Творец развала тарантул
затеял козни без промашки.

А Смерть до выворота скул
смеётся в адской каталажке,
смотря, как всех гоня к кондрашке,
мозги в тенета затянул
творец развала тарантул.

Maurice Rollinat La Folie, 169-e.

La tarentule du chaos
Guette la raison qu’elle amorce.
L’Esprit marche avec une entorse
Et roule avec d’affreux cahots.

Entendez hurler les manchots
De la camisole de force !
La tarentule du chaos
Guette la Raison qu’elle amorce.

Aussi la Mort dans ses caveaux
Rit-elle a se casser le torse,
Devant la trame obscure et torse
Que file dans tous les cerveaux
La tarentule du chaos.





Морис Роллина Вождь Волков и др., 177-184-е.

Морис Роллина Бешеная, 177-е.
(Перевод с французского).

Я укушу ! Пройдите стороной !
Нет памяти. В ушибах тело.
Вскипела кровь. Я сделалась дурной.
Смотрите-ка ! Во рту всё почернело,
и волосы забрызганы слюной.

Вот на руке прокус сквозной.
Я белых рук не пожалела.
Упала. На затылке гной.
Я укушу !

Впилась бы в ваш кадык дрянной,
когда б ещё я пить хотела !
Я гневаюсь, а вам нет дела.
Услышьте скрежет мой зубной !
Прошу - назад ! Не балуйте со мной !
Я укушу!

Maurice Rollinat L’Enragee, 177-e.

Je vais mordre ! Allez-vous-en tous !
La nuit tombe sur ma memoire.
Et le sang monte a mes yeux fous !
Voyez ! ma bouche torse et noire
Bave a travers mes cheveux roux.

J’ai deja fait d’horrible trous
Dans mes deux pauvres mains d’ivoire,
Et frappe ma tete a grands coups :
Je vais mordre !

Je m’abreuverais a vos cous
Si je pouvais encore boire.
Hola ! Je sens dans ma machoire
Un abominable courroux :
De grace ! Arriere ! Sauvez-vous !
Je vais mordre !


Морис Роллина Мёртвые глаза, 178-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Анри Кро*.

Увы ! Тот взор невозвратим !
Он был безумен и огромен.
То был мучительный феномен.
Мы все уйдём вослед за ним.

Он чист был, нежен и раним;
как васильки на поле, скромен.
Увы ! Тот взор невозвратим !
Он был безумен и огромен.

В минуты, мутные, как дым,
когда мой дух угрюм и тёмен,
хоть нрав у смерти неуёмен,
я всё тем взором одержим...
Увы ! Тот взор невозвратим !

Maurice Rollinat Les Yeux morts, 178-e.
A Henri Cros*.

De ses grands yeux chastes et fous
Il ne reste pas un vestige :
Ces yeux qui donnaient le vertige
Sont alles ou nous irons tous.

En vain, ils etaient frais et doux
Comme deux bluets sur leur tige ;
De ses grands yeux chastes et fous
Il ne reste pas un vestige.

Quelquefois, par les minuits roux
Pleins de mystere et de prestige,
La morte autour de moi voltige,
Mais je ne vois plus que les trous
De ses grands yeux chastes et fous !

Справка.
*Анри Кро - Cesar Isidore Henri Cros (1840-1907) - брат Шарля Кро, французский
скульптор, ученик художника Жюля Валадона (Jule Valadon) и скульптора Антуана Этекса (Antoine Etex). Интересовался античными сюжетами. Увлекался рельефами и энкаустикой. С 1890 г. был директором Севрской фарфоровой мануфактуры.

Морис Роллина Будуар, 179-е.
(Перевод с французского).

Роскошная мадам с причёской будто клад,
в чудачестве своём, весьма высоколобом,
решила интерьер украсить лёгким гробом:
мистический предмет - он тешил дамский взгляд.

Ни траурных драпри, ни свечек, ни лампад,
лишь розы и портрет. Итак, на радость снобам,
прелестный будуар с богатым гардеробом.
Но, кто б ни заглянул, подавлен и не рад.

Пусть утро бросит луч, пусть вечер постучится,
та комната всегда напомнит о гробнице,
о тленье, что лишь чуть там скроют грунт и пол.

А этот хрупкий гроб, подобно камамберу,
нет-нет, да и дохнёт, пуская в атмосферу
свой мёртвый запашок, токсический фенол.

Maurice Rollinat Le Boudoir, 179-e.

La dame aux cheveux longs et couleur de topaze
Conserve dans sa chambre un magique cercueil
Si fantastiquement vague et fragile а l’oeil,
Qu’il a l’air vaporeux comme un voile de gaze,

Ni cierges, ni treteaux, ni tentures de deuil.
Le portrait dans son cadre et la fleur dans son vase,
Meubles, miroirs, tapis, tout sourit plein d’extase ;
Et pourtant, ce boudoir est genant pour l’orgueil.

Que le matin y filtre, ou que le soir y tombe,
Il inflige toujours le rappel de la tombe
Et de la pourriture a six pieds dans le sol :

Car la biere fluette exhale par bouffees,
Sourdes comme un echo de plaintes etouffees,
L’odeur cadavereuse et jaune du phenol.

Морис Роллина Ноябрьская ночь, 180-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Мадам Леон Кладель*.

Всё видно было так, как видно летним днём,
но я устал читать, куря перед окном,
и вот - вдвоём с мечтой, заполнившей досуги -
решился побродить средь ночи по округе.
Я стал блуждать, смотря, как ярок небосвод.
Казалось, скалам люб спадающий с высот
свет ласковой Луны средь звёздного мерцанья,
но некий злой паук таится в ожиданье,
среди своих тенёт, прихода серой мглы.
В посадках, сквозь забор и мёрзлые стволы,
что стали без листвы худей наполовину,
открылся мне обзор на снежную вершину.
Казалось лес вокруг был лесом неживых:
в нём стала тьма зарёй. Он был предельно тих.
В таком лесу спала Красавица из сказки.
Тут не было вокруг ни топота, ни тряски.
Весь воздух пронизал лучистый влажный свет,
и каждый, как мелком, очерченный предмет
нисколько не менял ни формы, ни раскраски -
был виден, как и днём, не прячась и без маски.
В подобной дню ночи молчаньем без труда
была на все шумы наложена узда,
и лишь неслось до звёзд, мерцавших с верхотуры,
как ветер выдавал внизу фиоритуры.
Мороз не угнетал, не гнал в домашний плен.
Пестрела рыжесть крыш над строем тусклых стен.
Зубчатый флюгерок вертелся как потешка.
Стояла у ворот забытая тележка,
Валялись на земле дрова да инвентарь.
Чего тут только нет, лишь не ленись да шарь !
Как будто это пляж, где я бываю летом,
и все пески вокруг залиты ярким светом.
Но что за грозный знак явила мне судьба ?
Страннейшею из встреч отметилась ходьба:
мне некий Белый Дух попался на дороге...
Доселе никогда в полночный час тревоги
Земли не освещал столь странный небосвод:
я глянул на себя - страх сдавил мне рот.
Осталось полчаса, чтоб пробило двенадцать,
и нет ни ветерка, и воды не струятся.
В молчании вокруг сейчас я слышать мог
один лишь резвый стук моих упрямых ног.
Тревожный непокой, творившийся во мне,
настраивал побыть с собой наедине.
Я в страхе шёл от троп, от хижин, от селений
туда, где нет ни глаз, ни всяческих хождений,
а, поравнявшись вдруг с утёсом незнакомым,
припомнил, что пришёл к нему с заветным томом.
Со мной был требник тех, что обожают Смерть, -
тот том, что обожжёт и втянет в круговерть:
его надиктовать могла бы лишь могила,
он писан Сатаной, а перья Смерть острила.
В кармане у меня в заброшенной глуши
сыскался мрачный труд отверженной души:
"Дом Эшеров" и "Сфинкс", "Морелла" и "Лигейя" -
собрание новелл, одна другой страшнее !
Когда читаешь их, так в сердце - колотун.
Со мной был Эдгар По - искусник и колдун,
тот самый Эдгар По, что мог своим приказом
взбодрить и обуздать брыкающийся разум.
С той книгою, один в безмерной тишине,
сознанием владел я, верно, невполне.
Казалось, каждый текст сочится в книге кровью.
От них сильнейший ум лишился бы здоровья.
Я тяжко стал дышать, едва лишь в чтенье вник,
и волос надо лбом поднялся дыбом вмиг.
Сильней забился пульс. Спокойное сначала,
вдруг сердце у меня сильнее застучало.
Листал свой том, напряг и зрение и слух:
не явится ль опять недавний Белый Дух ?
Я "Ворона" читал, "Елену", "Беренику" -
прислушался в стихах к их шёпоту и крику,
а в прозе смаковал затейливость интриг.
И пусть меня казнит за то Архистратиг:
прочитан мною был и "Демон извращений"...
Тут с неба хлынул шлейф магических видений:
Дух-Призрак во рванье спустился на утёс -
костлявою рукой он "Ворона" вознёс...
Я в ужасе бежал, ища пути короче.
Мне век не позабыть кошмар той светлой ночи !


Maurice Rollinat La Nuit de novembre, 180.
A Madame Leon Cladel.

Il faisait aussi clair qu’а trois heures du soir,
Lorsque, las de fumer, de lire et de m’asseoir,
Emportant avec moi le reve qui m’agite,
J’abandonnai ma chambre et sortis de mon gite.
Et j’errai. Tout le ciel etait si lumineux,
Que les rochers devaient sentir passer en eux
Des caresses de lune et des frissons d’etoiles.
La terrible araignee aux si funebres toiles
Semblait guetter encor le crepuscule gris,
Car les arbres du clos par l’automne amaigris
Montraient dans la clarte qui glacait leur ecorce
Mainte cime chenue et mainte branche torse.
C’etait le jour sans bruit, le jour sans mouvement,
Comme en vecut jadis la Belle au Bois Dormant,
Plutot fait pour les morts que pour nous autres : l’ombre
Qui devenait l’aurore, а l’heure ou tout est sombre.
L’air avait la moiteur exquise du rayon,
Et l’objet dessine comme par un crayon
Prenait l’aspect diurne, et fluet, long, enorme,
Accusait nettement sa couleur et sa forme.
Et le silence, horrible et douce mort du bruit,
Triomphait-il assez dans ce plein jour de nuit
А l’abri du vent rauque et du passant profane
Sous les scintillements du grand ciel diaphane !
Le froid devenait tiede а force de douceur ;
Et, grisaille des murs, vert des volets, rousseur
Du toit, corde du puits, dents de la girouette,
Lа-bas, au fond de clos, une vieille brouette,
А terre cа et lа, des bois et des outils,
Toute espece d’objets, hauts, plats, grands et petits,
Tout, jusqu’au sable fin comme celui des greves
Se detaillait а l’oeil ainsi que dans les reves.
Alors, que de mystere et que d’etrangete !
Sans doute, un mauvais sort m’allait etre jete
Par un fantome blanc rencontre sur ma route ?
Le fait est que jamais plus fantastique voute
N’illumina la terre а cette heure d’effroi :
Je me voyais si bien que j’avais peur de moi.
Minuit allait sonner dans une demi-heure,
Et toujours pas de vent, pas de source qui pleure,
Rien que l’affreux silence ou je n’entendais plus
Que le bruit regulier de mes pas resolus ;
Car, au fond, savourant ma lente inquietude,
Je voulais m’enfoncer dans une solitude
Effroyable, sans murs, sans huttes, sans chemins,
Vierge de tous regards et de tous pieds humains !
Et j’etais arrive sur une immense roche
Quand je me rappelai que j’avais dans ma poche
Le breviaire noir des amants de la Mort,
Cette oeuvre qui vous brule autant qu’elle vous mord,
Que la tombee a dictee et qui parait ecrite
Par la main de Satan, la grande ame proscrite.
Oui, j’avais lа sur moi, dans cet endroit desert,
Le Coeur Revelateur, et la Maison Usher,
Ligeia, Berenice et tant d’autres histoires
Qui font les jours peureux, les nuits evocatoires,
Et qu’on ne lit jamais sans frisson sur la peau.
Oui delice et terreur ! j’avais un Edgar Poe :
Edgar Poe, le sorcier douloureux et macabre
Qui chevauche а son gre la raison qui se cabre.
Seul, tout seul, au milieu du silence inoui,
Avais-je la paleur d’un homme evanoui
Quand j’ouvris le recueil de sinistres nouvelles
Qui donnent le vertige aux plus males cervelles ?
Mes cheveux s’etaient-ils dresses, а ce moment ?
Je ne sais ! Mais mon coeur battait si fortement,
Ma respiration etait si haletante,
Que je les entendais tous les deux : oh, l’attente
Du fantome prevu pendant cette nuit-lа !
Et je lus а voix basse Helene, Morella,
Le Corbeau, le Portrait ovale, Berenice,
Et, — que si j’ai mal fait le Tres-Haut me punisse ! —
Je relus le Demon de la Perversite !
Puis, lorsque j’eus fini, je vis а la clarte
Du ciel illumine comme un plafond magique,
Debout sur une roche un revenant tragique
Drape dans la guenille horrible du tombeau
Et dont la main sans chair soutenait un corbeau :
Fou, je m’enfuis, crible par les rayons stellaires,
Et c’est depuis ce temps que j’ai peur des nuits claires !

Справка.
*Мадам Леон Кладель - супруга знаменитого писателя Леона Кладеля, урождённая
Julia Nullem, дочь преподавателя музыки в Лилльской Императорской Академии.
Пианистка, занималась композицией. Молодой девицей вышла замуж за 36-летнего
писателя-коммунара. В браке у супругов было пятеро дочерей и два сына. Вся эта семья
внесла немалый вклад во французскую литературу и искусство. Дочь Кладелей
Judith-Jeanne (1873-1853) - известная писательница, публиковавшая книги об Огюсте
Родене, Аристиде Майоле, генерале Гальени, о своём отце и его связях с Шарлем Бодлером. Немало способствовала распространению известности Родена в Бельгии и
Голландии, а также созданию его музея. Внучка Кладелей Dominique Rolin (р.1913) -
знаменитая бельгийская писательница.

Примечание.
Стихотворение № 180 впервые переведено на русский язык Юрием Лукачом. С этим
переводом, получившим авторитетное одобрение Юрия Лифшица и Аси Сапир, можно
ознакомиться в Интернете.


Морис Роллина Друг, 181-е.
(Перевод с французского)

Мой друг был бледен, смугл и в трауре всегда.
Как щепа в очаге, слова звучали с треском -
отточенно жестки, подобные стамескам,
при этом взгляд сверкал с холодным блеском льда.

Обычно нас влекло к трагичным острым пьескам,
где темой были смерть, тревоги да беда.
Согласовать свой вкус могли мы без труда,
и дружба не была в моих глазах гротеском.

Но дальше странный друг мне начал докучать.
Я разглядел на нём зловещую печать:
"Не сам ли дьявол вдруг прикинулся монахом ?"

Он мысль мою прочёл: "Так вам милее Бог ?
Тогда я ухожу. А вас, взамен, дружок,
я Страхом одарю - Неотвратимым Страхом !"


Maurice Rollinat L’Ami, 181-e.

Il etait brun, tres pale, et toujours en grand deuil ;
Ses paroles claquaient avec un bruit de flammes,
Et de courtes lueurs plus froides que des lames
Illuminaient parfois la brume de son oeil.

Un meme gout pour l’art et pour les sombres drames,
Le meme age, la meme angoisse du cercueil,
Un egal infini de tristesse et d’orgueil
Eurent vite enchaine nos esprits et nos ames.

A la longue, pourtant, cet etre souple et noir
M’inquieta sans treve et tellement, qu’un soir,
Je me dis en moi-meme : « Oh ! si c’etait le diable ! »

— « Alors, devina-t-il, vous me preferez Dieu ?
Soit ! je m’en vais, mon cher, mais pour cadeau d’adieu,
Je vous laisse la Peur, la Peur irremediable ! »

Примечание.
Стихотворение № 181 "Ami" впервые было переведёно на русский язык Иннокентием Анненским.

Морис Роллина Прогалина, 182-е.
(Перевод с французского).

Распелся козодой, дружок летучей мыши.
Прогалина лежит трепещущим ковром.
Луна дарит весь лес лиловым серебром,
как посланным сюда благословеньем свыше.

Я медленно ступал, стараясь быть потише.
Далёкая звезда, сияя над бугром,
глядела в сердце мне из сумрачных хором,
подобно ночнику в сени глубокой ниши.

И вдруг я увидал худое существо,
сбиравшее цветы, завлёкшие его,
повсюду их ища, прилежно и упрямо.

Блестели под луной их венчики в траве.
Я с дрожью разгадал в том странном существе
одну из мудрых ведьм, варившую бальзамы.

Maurice Rollinat La Clairiere, 182-e.

L’Engoulevent rodait avec la souris chauve,
Lorsque sur la clairiere au tapis verdoyant
La lune decocha son sourire ondoyant
Et mit a chaque feuille un glacis d’argent mauve.

Et j’envoyais du fond de cette foret fauve
Un regard de mon coeur a l’astre chatoyant
Qui promenait sur l’herbe un reflet vacillant
Ainsi qu’une veilleuse au milieu d’une alcove :

Soudain, je vis un etre horriblement fluet
Qui cueillait ca et la des fleurs, d’un doigt muet.
Et tous les bruits du soir qui me semblaient si simples,

Ce bois stupefie, cette lune dessus,
Me firent tressaillir, lorsque je m’apercus
Que j’avais devant moi la chercheuse de Simples.


Морис Роллина Вождь Волков, 183-е.
Королевская песнь.
(Перевод с французского).
Посвящено Барбе д'Оревилли*.

Едва я пересёк приметные куртины,
как стало не по мне, и мрак на землю лёг.
Я одолел овраг, проехал вдоль руины,
и вдруг свербящий шум примчался сквозь лесок.
Вокруг на много вёрст жилья как не бывало,
но вдруг передо мной распятие предстало.
Он явно что-то знал, молчащий этот Спас.
Я, вглядываясь, ждал потока вещих фраз.
Но что он мог сказать устами без гортани ?
Совсем невдалеке, лишь в ста шагах от нас
Великий Вождь Волков свистел в ночном тумане.

Он вёл с собой свои голодные дружины.
Усталые, они почти сбивались с ног.
Мелькали их хвосты и их худые спины.
Зловещий волчий шарм отпугивал и влёк.
Вся стая, возбудясь, наружу выставляла
готовые терзать клыки - как из металла...
С глазами, где костёр чуть стих, но не угас,
напротив - всё ясней светился что ни раз,
одетый в капюшон и плащ из грубой ткани,
взяв в руки длинный хлыст для склонных до проказ,
Великий Вождь Волков свистел в ночном тумане.

Неясыть завела истошный крик с осины,
рыданья раздались, а я от страха взмок,
когда он, как мертвец, восставший в день кончины,
явился у скалы, скривлённой поперёк.
Там вереск буйно цвёл, стелясь, как одеяло.
Вся стая, севши в круг, смотрела и мечтала.
Все блики с высоты вводили их в экстаз.
Свет, оловом блестя, пускался в перепляс.
Луна с крутых высот протягивала длани.
И - с виду, как монах, как дух, одетый в газ,
Великий Вождь Волков свистел в ночном тумане.

Но вот из глубины разбуженной долины
кобылу вдруг занёс к волкам несчастный рок.
Отстав от табуна, заблудшая скотина,
дрожа и вся вспотев, пустилась наутёк...
Им были не нужны ни латы, ни забрала.
Стремительная рать на жертву вмиг напала.
О ужас ! Небеса светились, как атлас,
а весь клубок волков кишки из чрева тряс,
измазавшись в мозгах, в крови и всякой дряни.
И, будто удалой, взбодривший свалку глас,
Великий Вождь Волков свистел в ночном тумане.

Я сжался у креста. Ужасная картина
была страшнее всех былых моих тревог.
Я сразу стал седеть; похолодел, как льдина;
и в горле у меня застрял сухой комок.
Вся бешеная страсть разделась догола.
Прожорливость была неистова и зла.
Слизали волки кровь со шкуры, как с кирас.
насытившись, объев до блеска весь каркас...
Лишь только холм костей остался на поляне.
И, упредив зарю, убийц прогнал приказ:
Великий Вождь Волков свистел в ночном тумане.

Послание.
Вседоблестный Монарх ! Хоть верен мне Пегас,
сознаюсь, иногда, в лихой бесовский час,
страшился я скакать всю ночь до светлой рани,
когда в зелёной тьме, невидимый для глаз,
Великий Вождь Волков свистел в ночном тумане.

Maurice Rollinat Le Meneur de Loups, 183-e.
Chant royal
A Jules Barbey d’Aurevilly*.

Je venais de franchir la barriere isolee,
Et la stupeur nocturne allait toujours croissant
Du ravin tortueux a la tour ecroulee,
Quand soudain j’entendis un bruit rauque et percant.
J’etais deja bien loin de toute metairie,
Dans un creux surplombe par une croix pourrie
Dont les vieux bras semblaient predire le destin :
Aussi, la peur, avec son frisson clandestin,
Me surprit et me tint brusquement en alerte,
Car a cent pas de moi, la, j’en etais certain,
Le grand meneur de loups sifflait dans la nuit verte.

Il approchait, guidant sa bande ensorcelee
Que fascinait a peine un charme tout puissant,
Et qui, pleine de faim, lasse, maigre et pelee,
Compacte autour de lui, trottinait en grincant.
Elle montrait, avec une sourde furie,
Ses formidables crocs qui revaient la tuerie,
Et ses yeux qui luisaient comme un feu mal eteint ;
Cependant que toujours de plus en plus distinct,
Grave, laissant flotter sa limousine ouverte,
Et coupant l’air froidi de son fouet serpentin,
Le grand meneur de loups sifflait dans la nuit verte.

Le chat-huant jetait sa plainte miaulee,
Et de mauvais soupirs passaient en gemissant,
Quand, roide comme un mort devant son mausolee,
Il s’en vint pres d’un roc hideux et grimacant.
Tous accroupis en rond sur la brande fletrie,
Les fauves regardaient d’un air de songerie
Courir les reflets blancs d’une lune d’etain ;
Et debout, surgissant au milieu d’eux, le teint
Livide, l’oeil brule d’un flamboiement inerte,
Spectre encapuchonnй comme un benedictin,
Le grand meneur de loups sifflait dans la nuit verte.

Mais voila que du fond de la triste vallee
Une jument perdue accourt en hennissant,
Baveuse, les crins droits, fumante, echevelee,
Et se rue au travers du troupeau revassant.
Prompts comme l’eclair, tous, ivres de barbarie
Ne firent qu’un seul bond sur la bete ahurie.
Horreur ! Sous ce beau ciel de nacre et de satin,
Ils mangeaient la cervelle et fouillaient l’intestin
De la pauvre jument qu’ils avaient recouverte ;
Et pour les animer a leur affreux festin,
Le grand meneur de loups sifflait dans la nuit verte.

En vain, rampant au bas de la croix desolee,
Je sentais mes cheveux blanchir en se dressant,
Et la voix defaillir dans ma gorge йtranglee :
J’avais bu ce spectacle atroce et saisissant.
Puis, apres un moment de cette boucherie
Aveugle, a bout de rage et de gloutonnerie,
Repu, lechant son poil que le sang avait teint,
Tout le troupeau quitta son informe butin,
Et quand il disparut louche et d’un pas alerte,
Plein de hate, aux premiers rougeoiements du matin,
Le grand meneur de loups sifflait dans la nuit verte.


envoi

Monarque du Grand Art, paroxyste et hautain,
Apprends que si parfois а l’heure du Lutin,
J’ai craint de m’avancer sur la lande deserte,
C’est que pour mon oreille, a l’horizon lointain,
Le grand meneur de loups sifflait dans la nuit verte.

Справка.
*Барбе д'Оревилли (1808-1889) - знаменитый французский писатель.


Морис Роллина Гороскоп, 184-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Шарлю де Сиври*.

У солнца перед сном - припадки и синкопы.
Во мне - хандра.
И, споря, вразнобой, мне пишут гороскопы
все доктора.

Я всюду одинок. На всех путях знакомых,
из всех углов, -
я слышу шип гадюк, жужжанье насекомых
и крики сов.

Из бездны, из тенет я брёл пустыней скверной,
где нет дорог,
а буря мне вдогон послала ветер серный,
он гнал и жёг.

Куда бы я ни шёл, везде стоят препоны,
внушая страх:
нагроможденье скал, израненные склоны,
взметённый прах.

Мой рок меня гнетёт, всё время сатанея,
гоня взашей,
а страхи всё грызут сильнее и больнее -
жаднее вшей.

Вот так я размышлял... Но как-то, на этапе,
где я продрог,
подкрался господин в большой потёртой шляпе -
сквозь жёлтый смог.

Он шёпотом изрёк, как проговор надежде,
свой гороскоп:
- "Вас, сударь, съест болезнь, что затолкала прежде
меня в мой гроб".

Maurice Rollinat L’Horoscope, 184-e.
A Charles de Sivry*.

Par un soleil mourant dans d’horribles syncopes,
Mes spleens malsains
Evoquaient sur mon cas les divers horoscopes
Des medecins.
Partout la solitude inquietante, hostile,
Ou chaque trou
Avait un mauvais cri d’insecte, de reptile
Et de hibou.
J’etais dans un chemin desert, tenant du gouffre
Et du cachot,
Ou l’orage imminent soufflait un vent de soufre
Epais et chaud,
Dans un chemin borde de gigantesques haies
Qui faisaient peur,
Et de rocs mutiles qui se montraient leurs plaies
Avec stupeur.
Et j’allais, consterne, songeant : « Mon mal empire ! »
Tatant mon pouls,
Et ronge par l’effroi, par cet effroi vampire
Comme des poux ;
Quand soudain, se dressant dans la brume uniforme
Devant mes pas,
Un long Monsieur coiffe d’un chapeau haut de forme
Me dit tout bas
Ces mots qui s’accordaient avec la perfidie
De son abord :
— « Prenez garde : car vous avez la maladie
Dont je suis mort. »

Примечание.
Этому стихотворению М.Роллина повезло. В Интернете можно найти другие образцы
его переводов, более ловкие и блестящие.

Справка.
*Шарль де Сиври (1848-1900)- пианист, композитор (автор оперетт и песенок для
кабаре). Его мать - пианистка Моте де Флервиль училась у Шопена, была знакома с Вагнером, преподавала музыку Клоду Дебюсси, когда тот был ребёнком. Она мать
Матильды, жены Поля Верлена. Шарль, сводный брат Матильды, в качестве пианиста
подвизался в салоне Нины де Вийар, посещал собрания "Гидропатов", "Зютистов",
обеды у "Vilains-Bonshommes", был пианистом в кабаре "Чёрная Кошка". Дружил с Эрнестом Кабанером. В 1869 г. познакомил Поля Верлена со своей сводной сестрой.
Вскоре тот сделал 15-летней Матильде предложение.
Шарль де Сиври сыграл важную роль в судьбе рукописи книги А.Рембо - "Озарения".
Это в основном прозаические ясновидческие тексты, написанные в 1872-75 гг. П.Верлен с Жерменом Нуво собирались их издать в Брюсселе, а, после неудачи, П.Верлен отдал
рукопись на хранение Ш.де Сиври. По неясным причинам Сиври затем долго не возвращал этой рукописи, возможно затерял. В 1886 г. он вручил её (или её часть)Луису ле Кардоннелю. Она, наконец была издана. В 1895 г. Сиври нашёл для издания ещё один отрывок.



Морис Роллина Восковая Дама и др., 170-176-е.

Морис Роллина Сонет к Ночи, 170-е.
(Перевод с французского).

Будь траур или страсть - ты мать всех злых видений,
Мадонна прощелыг, сообщница ворюг !
Ты заставляешь выть и сов, твоих же слуг
в студёной темноте твоих земных владений.

Укутай плотной тьмой, чтоб спал без треволнений
уставший за день мир и дай ему досуг.
Мне легче размышлять, когда тревожный звук
не давит мне на мозг. Ты, Ночь, - мой добрый гений !

Увы ! Хоть мы с тобой друзья, а не враги,
мне в тяжкой темноте не разглядеть ни зги.
Ты - Сфинкс ! В твой мрачный спектр душа взглянуть взалкала.

Напрасно силюсь я напрячь свои зрачки.
Когда б я зорок был, как рыси и шакалы,
я б разгадал секрет моей ночной тоски !

Maurice Rollinat Sonnet a la nuit, 170-e.

Mere des cauchemars amoureux et funebres,
Madone des voleurs, complice des tripots,
O nuit, qui fais gemir les hiboux, tes suppots,
Dans le recueillement de tes froides tenebres,

Que tu couvres de poix opaque ou que tu zebres
Les objets las du jour et friands de repos,
Je t’aime, car tu rends mon esprit plus dispos,
Et tu calmes mon coeur, mon sang et mes vertebres.

Mais, helas ! dans ta brume ou chancellent mes pas,
Mon regard anxieux devine et ne voit pas ;
Et j’ecarquille en vain mes prunelles avides !

Oh ! que n’ai-je les yeux du chacal ou du lynx
Pour scruter longuement les grands spectres livides
Que j’entends palpiter sous ta robe de sphinx !

Морис Роллина Дурной глаз, 171-е.
(Перевод с французского).

Тот скверный взгляд страшней отравы.
Он всюду полыхает злом.
В нём плещет ненависть кроваво,
свиваясь мерзостным узлом.
Так смотрит тот, кто ждёт расправы.

Нет ! Эта слежка - не забава !
Где б ни был я, он - за углом,
передо мною, слева, справа...
Тот скверный взгляд !

Его работа - не халява.
Он будто занят ремеслом,
бьёт, крутит, давит на излом.
Он хитрый укротитель нрава.
Он вновь вонзил в меня буравы,
тот скверный взгляд !

Maurice Rollinat Le Mauvais Oeil, 171-e.

Le mauvais oeil me persecute :
Un oeil ou le blame reluit,
Ou la haine se rйpercute,
Fixe et vitreux comme celui
Du condamne qu’on execute.

Sans que jamais il se rebute,
Il me precede ou me poursuit,
Ou que j’aille, ou que mon pied bute,
Le mauvais oeil !

Et je suis tellement en butte
A cet oeil jaune qui me nuit
Que je le vois meme la nuit ;
Et dompteur dont je suis la brute,
Dans l’ombre il me vrille et me scrute,
Le mauvais oeil !

Морис Роллина Бритва, 172-е.
(Перевод с французского).

Вид бритвы шевелит моё воображенье.
От ржавчины на ней багровые следы.
Стараюсь не хватать ту бритву без нужды:
она окружена кровавой светотенью.

Те блики для меня - увы ! - полны значенья.
Они вольны, прытки и скачут без узды.
Когда я бреюсь, жду какой-нибудь беды.
Притом во мне то дрожь, то головокруженье.

Я за день извожусь, пред завтрашним - в тоске.
От бритвы - злой соблазн рассудку и руке.
Я выхода ищу, я мучаюсь и брежу.

Мне кажется, что я уже схожу с ума.
Пусть бритва пропадёт - хоть в яме для дерьма,
иначе - сам себе - я голову отрежу.

Maurice Rollinat Le Rasoir, 172-e.

Ce rasoir ou la rouille a laisse son vestige
Par le seul souvenir arrive a me troubler,
Et sur lui, je ne peux jamais voir sans trembler
L’atmosphere de sang qui plane ou qui voltige.

Oui ! sa vue a pour moi je ne sais quel prestige !
Il m’attire, il me cloue, il me fait reculer,
Et va, quand je m’en sers, jusqu’a m’inoculer
Un dangereux frisson d’horreur et de vertige.

Etant las du present comme du lendemain,
J’ai grand peur qu’a la longue il ne tente ma main
Par un genre de mort ou mon esprit s’arrete.

C’est pourquoi je m’en vais le jeter dans un trou,
Car avec lui je sens que je deviendrais fou
Et que je finirais par me couper la tete !


Морис Роллина Дьявольская вилланель, 173-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Теодору де Банвилю*.

Ад горит, и всё клубится !
Всё в огне, в огне, в огне.
Дьявол в кознях суетится.

Вот он в небе - как зарница.
Глянь, зигзаги в вышине !
Ад горит, и всё клубится.

И в трущобе, и в темнице,
на ветру и на волне
дьявол в кознях суетится.

Аспид, чёрный кот, девица -
фишки в дьявольской возне.
Ад горит, и дым клубится.

Он усищами гордится,
всех дивит в своих турне.
Дьявол в кознях суетится.

И в деревне, и в столице,
и зимой, и по весне
ад горит, и дым клубится.

В зале, в нише и в светлице,
на дорожном полотне -
дьявол в кознях суетится.

Что ни ночь, ему не спится,
устремляет взор к Луне.
Ад горит, и дым клубится.

То он, вздувшись, пузырится,
то червём ползёт в стерне.
Дьявол в кознях суетится.

Он - хитрец, а не тупица.
Лезет в знать в любой стране.
Ад горит, и дым клубится.

Он любую душу тщится
приохотить к трепотне.
Дьявол в кознях суетится.

Он привык сулить жар-птицу,
мягко стелет в болтовне.
Ад горит, и дым клубится.

Он казнит и не казнится.
Рад разбою и резне.
Дьявол в кознях суетится.

Он над старостью глумится,
над наивностью - вдвойне.
Ад горит, и дым клубится.

С теми, кто не подчинится,
он в безжалостной войне.
Дьявол в кознях суетится.

Горе той отроковице,
с кем он мил наедине.
Ад горит, и дым клубится.

Злобный маг с ним рад сдружиться.
С тарантулом наравне
дьявол в кознях суетится.

Вот и полночь ! Дух ярится.
Не пойти ли к Сатане ?
Ад горит, и дым клубится.
Дьявол в кознях суетится.

Maurice Rollinat Villanelle du diable, 173-e.
A Theodore de Banville.

L’Enfer brule, brule, brule.
Ricaneur au timbre clair,
Le Diable rode et circule.

Il guette, avance ou recule
En zigzags, comme l’eclair ;
L’Enfer brule, brule, brule.

Dans le bouge et la cellule,
Dans les caves et dans l’air
Le Diable rode et circule.

Il se fait fleur, libellule,
Femme, chat noir, serpent vert ;
L’Enfer brule, brule, brule.

Puis, la moustache en virgule,
Parfume de vetyver,
Le Diable rode et circule.

Partout ou l’homme pullule,
Sans cesse, ete comme hiver,
L’Enfer brule, brule, brule.

De l’alcove au vestibule
Et sur les chemins de fer
Le Diable rode et circule.

C’est le Monsieur noctambule
Qui s’en va, l’oeil grand ouvert.
L’Enfer brule, brule, brule.

Lа, flottant comme une bulle,
Ici, rampant comme un ver,
Le Diable rode et circule.

Il est grand seigneur, crapule,
Ecolier ou magister.
L’Enfer brule, brule, brule.

En toute ame il inocule
Son chuchotement amer
Le Diable rode et circule.

Il promet, traite et stipule
D’un ton doucereux et fier,
L’Enfer brule, brule, brule.

Et se moquant sans scrupule
De l’infortune qu’il perd,
Le Diable rode et circule.

Il rend le bien ridicule
Et le vieillard inexpert.
L’Enfer brule, brule, brule.

Chez le pretre et l’incredule
Dont il veut l’ame et la chair,
Le Diable rode et circule.

Gare a celui qu’il adule
Et qu’il appelle « mon cher ».
L’Enfer brule, brule, brule.

Ami de la tarentule,
De l’orabre et du chiffre impair,
Le Diable rode et circule.

— Minuit sonne a ma pendule
Si j’allais voir Lucifer ?...
L’Enfer brule, brule, brule ;
Le Diable rode et circule !

Справка.
*Теодор де Банвиль (1823-1891) - французский писатель, поэт-парнасец.
Автор сборников стихов "Кариатиды" (1842); "Сталактиты" (1846); "Акробатические оды"
(1857); "Прусские идиллии" (1871); "Парижские камеи" (1866-73).
В "Маленьком трактате о французской поэзии" (1872) защищал принцип "искусства для
искусства".

Морис Роллина Пруд, 174-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Жозефену Пеладану*.

Здесь сотни лет вокруг - осока и камыш.
Садок для старых рыб, оглохших в тёмной яме.
А сверху небосвод с дождями и громами.
Вода в пруду черна - в нём дна не разглядишь.

Здесь эльфы по ночам летают с огоньками,
а, если нет грозы - во всех болотах тишь,
но этот пруд таков, что в страхе убежишь
от оголтелых жаб с дурными голосами.

Спокойная луна, смотря сквозь очерет,
встречает на воде престранный силуэт -
спектральный свой портрет, как это бы назвали:

большой щербатый рот, а нос сведён на нет.
То череп в вышине, кидая бледный свет,
любуется собой в гагатовом зерцале.

Maurice Rollinat L’Etang, 174-e.
A Josephin Peladan*.

Plein de tres vieux poissons frappes de cecite,
L’йtang, sous un ciel bas roulant de sourds tonnerres,
Etale entre ses joncs plusieurs fois centenaires
La clapotante horreur de son opacite.

La-bas, des farfadets servent de luminaires
A plus d’un marais noir, sinistre et redoute ;
Mais lui ne se revele en ce lieu deserte
Que par ses bruits affreux de crapauds poitrinaires.

Or, la lune qui point tout juste en ce moment,
Semble s’y regarder si fantastiquement,
Que l’on dirait, a voir sa spectrale figure,

Son nez plat et le vague etrange de ses dents,
Une tete de mort eclairйe en dedans
Qui viendrait se mirer dans une glace obscure.

Справка.
*Жозефен Пеладан (1858-1918) - плодовитый оккультный беллетрист. О нём отзывались,
как о самоуверенном господине без определённых занятий. Пеладан рядился в экстравагантные балахоны и производил своим литературным творчеством и поведением
впечатление шизофреника. Был другом поэта маркиза Станисласа Гуайта (1860-1898) и
и оккультиста Жерара Анкосса-Папюса. В 1889 г. совершил путешествие в Палестину
и уверял, будто нашёл там под мечетью Омара могилу Иисуса (т.е., будучи католиком,
допускал, что Иисус был смертен). Был склонен создавать литературные и религиозно-
мистические кружки и сообщества. Основал "Орден католических розенкрейцеров
Храма Грааля". Называл себя магом и ассирийским царём Меродаком. Объявил себя
кардиналом и архиепископом Парижским. Последний присвоенный им титул был "Царь
Меродак Пеладон, римско-католический легат". К его сообществам примыкали порой
известные деятели, например композиторы Э.Сати и К.Дебюсси. Впоследствии Гуайта
разорвал связи с Пеладаном. Как литератор Ж.Пеладан является одним из основателей
европейского символизма. Его влияние выявляется в творчестве русских символистов,
в частности Блока. Умер Ж.Пеладан в забвении и безвестности.

Морис Роллина Старый баран, 175-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Гюставу Гишу*.

Отбившийся баран забрался в буерак
и там ступил в ручей, шумевший водопадом.
Был дряхлым и больным, не смог поспеть за стадом.
Скотину ухватил за ногу жадный рак.

Бедняк давно сдурел от дьявольских атак.
Сам, вроде колдуна, налит был злобным ядом.
А тут ещё ручей, где уживались рядом
полки страшенных жаб и слизистый червяк.

Сбегаю сразу прочь ! Едва меня завидя,
скотина - вне себя, в тревоге и обиде,
и блеет, как кричит, что я - его палач !

И сразу ночь в душе, я в мареве тумана,
едва раздался рёв, истошный, будто плач,
проклятия того безумного барана.

Maurice Rollinat Le Vieux Mouton, 175-e.
A Gustave Guiches*.


Trop age pour avoir pu suivre le troupeau,
Il etait reste la, perdu comme une epave :
Et dans un gouffre, aupres d’un torrent plein de bave,
Il trainait le cancer qui lui mangeait la peau.

Le fait est que le Diable en eut fait un suppot,
Tant la sorcellerie habitait son oeil cave
Et tant il avait pris, sur le bord de ce gave,
La nudite du ver et le pas du crapaud.

Je m’enfuis ! Car la bete accueillait mon approche
Avec un belement de haine et de reproche
Strident comme une voix qui crie : « A l’assassin ! »

Et la nuit tenebreuse installait son royaume,
Que j’entendais toujours sangloter en mon sein
La malediction du vieux mouton fantome.

Справка.
*Гюстав Гиш (1860-1935) - писатель, автор романов, драматург.
После несостоятельных попыток стать юристом и сдать экзамены в Париже и в Тулузе,
работал в газовой компании. Всю жизнь уделял массу усилий на то, чтобы сблизиться с писательской средой и завести дружеские литературные связи. Среди его знакомых или
друзей: Albert Delpit, Charles Bluet, Henri Lavedan, Georges de Porto-Riches, Abel Hermont,
Lucien Guiltry, Сара Бернар, а в дальнейшем Леон Блуа и Ш.К.Гюисманс.
Первый из его романов, получивший известность, - "Celeste Prudhomat".


Морис Роллина Восковая Дама, 176-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Фелисьену Ропсу*.

Я видел манекен сквозь рябь стекла.
Нашёл в изящной шейке шарм змеиный,
а вся была пленительно мила.
Я любовался шаловливой миной -
вдруг вижу: дрожь по носику прошла.
"Она живая !" - я оцепенел !
Я стал от удивления как мел.
И возмечтал - завязка драмы ! -
что в дом, где б я, любя, её согрел,
ко мне войдёт та Восковая Дама

С тех пор всегда: когда жарища жгла,
в мороз и дождь - я был перед витриной,
как будто к ней акула загнала,
когда я плыл - и встретился с ундиной,
так дух забился дробью тамбуринной.
Нелепость превзошла любой предел.
От странного кошмара я совел,
как в душном обаянье фимиама,
и я уж верил в то, чего хотел:
ко мне войдёт та Восковая Дама.

Ей блузка из китайки очень шла.
В глазах сиял ультрамарин картинный.
Её улыбка колдовски цвела
сангиной и созревшею малиной.
Я без неё не находил угла.
В мечтах я слышал пение капелл,
примеривался к фабулам новелл
и веровал фантазиям упрямо.
Казалось впрямь, вот-вот на опохмел,
ко мне войдёт та Восковая Дама.

Обращение.

О Сатана ! Король нечистых дел !
Столь частый гость, что диво, как я цел.
Пускай, Владыка Серного Бедлама,
сегодня в ночь, пока я не сомлел,
ко мне водёт та Восковая Дама.

Maurice Rollinat La Dame en cire, 176-e.
A Felicien Rops.

Je regardais tourner le mannequin,
Et j’admirais sa taille, sa poitrine,
Ses cheveux d’or et son minois taquin,
Lorsque j’ai vu palpiter sa narine
Et son cou mince a forme viperine.
— « Elle vit donc ! » me dis-je, epouvante :
Et depuis lors, a toute heure hante
Par un amour que rien ne peut occire,
J’ai la peur et la curiosite
De voir entrer chez moi la dame en cire.

Par tous les temps, sous un ciel africain,
Et sous la nue inquiete ou chagrine,
Comme un nageur que poursuit un requin,
Sans pouvoir fuir je reste a sa vitrine,
Et la j’entends mon coeur qui tambourine.
J’ai beau me dire : « Horreur ! Insanite ! »
Il est des nuits d’affreuse obscurite,
— Tant je l’evoque et tant je la desire ! —
Ou je concois la possibilite
De voir entrer chez moi la dame en cire !

Telle qu’elle est en robe de nankin,
Avec ses yeux couleur d’aigue-marine
Et son sourire attirant et coquin,
La pivoteuse a bouche purpurine
Dans mon cerveau s’installe et se burine
Je m’hallucine avec avidite,
Et je m’enfonce, ivre d’йtrangete,
Dans un brouillard que ma raison dechire,
Car c’est mon reve ardemment souhaite
De voir entrer chez moi la dame en cire.


envoi

O toi qui m’as si souvent visite,
Satan ! vieux roi de la perversite,
Fais-moi la grace, o sulfureux Messire,
Par un minuit lugubrement tinte,
De voir entrer chez moi la dame en cire !

Справка.
*Фелисьен Ропс (1833-1898) - бельгийский художник родом из Намюра (где находится
посвящённый ему музей). Ропс прославился рискованными образцами декадентской
живописи, где тесно сплетены эротические и сатанинскик мотивы. Ропс - разносторонний художник, литограф, гравёр, работал в разной технике (офорт, акватинта, гелиогравюра и др.). Был другом Шарля де Костера (автора "Тиля Уленшпигеля"). Начал свою карьеру как карикатурист в журнале, который назывался
"Крокодил". Иллюстрировал в Брюсселе издания Бодлера, Т.Готье, А.Мюссе.
С археологами побывал в Швеции и Норвегии. Рисовал пейзажи по всей Европе и в Алжире. Перебравшись в Париж, иллюстрировал (с большим успехом) С.Малларме,
Ж.Пеладона, Барбе д'Оревильи и др.





Морис Роллина Невезение и др. 158-163-е.

Морис Роллина Помешаный, 158-е.
(Перевод с французского).

В моих мечтах - страна лихих кровопусканий,
где б грозный лес стоял, щетинясь, как заплот,
с распятьями кругом - для жутких истязаний,
с прудом, чтоб в нём кипел крутой водоворот.

Я б выбрал там из всех средневековых зданий,
с их мощью старых стен и кованых ворот,
такой, чтоб жить среди таинственных преданий
и смаковать их все, как выдержанный мёд.

Пусть садом служат мне два-три больших погоста,
чтоб там я по ночам гулял легко и просто,
и в свите всякий раз при мне рычали львы,

чтоб ящеры, резвясь, вели со львами игры...
- Я б опиум курил из детской головы
и ноги опирал на верного мне тигра.


Maurice Rollinat Le Fou, 158-e.

Je reve un pays rouge et suant le carnage,
Herisse d’arbres verts en forme d’еteignoir,
Des calvaires autour, et dans le voisinage
Un etang ou pivote un horrible entonnoir.

Farouche et raffolant des donjons moyen age,
J’irais m’ensevelir au fond d’un vieux manoir :
Comme je humerais le mystere qui nage
Entre de vastes murs tendus de velours noir !

Pour jardins, je voudrais deux ou trois cimetieres
Ou je pourrais tout seul roder des nuits entieres ;
Je m’y promenerais lugubre et triomphant,

Escorte de lezards gros comme ceux du Tigre.
— Oh ! fumer l’opium dans un crane d’enfant,
Les pieds nonchalamment appuyes sur un tigre !

Морис Роллина Маньяк, 159-е.
(Перевод с французского).

Я весь дрожу всегда, как выйду за порог,
завидевши иной особый башмачок.
Да, вам смешны и дрожь и все мои тревоги,
а я трясусь и злюсь, заметив эти ноги,
где заподозрю: есть какой-то механизм,
и вспыхнет вдруг во мне внезапный пароксизм.
Ту хитрость я ищу без всякого изъятья:
под хлопком панталон, под тонким шёлком платья.
Вот, бешено рыча, лечу, как на врага:
и точно - там протез, точёная нога !

Maurice Rollinat Maniaque (159-e dans le Livre "Nevroses").
10-e:
Je frissonne toujours, a l’aspect singulier
de certaine bottine ou de certain soulier.
Oui, — que pour me railler, vos epaules se haussent ! —
je frissonne ! Et soudain, songeant au pied qu’ils chaussent,
je me demande : « Est-il mecanique ou vivant ? »
Et je suis pas a pas le sujet, l’observant,
et cherchant l’appareil d’acier qui se derobe
sous le pantalon fin ou sous la belle robe ;
et des qu’il a relui, — maniaque aux abois,
sous le cuir elegant je flaire un pied de bois !


Примечание.
Стихотворение "Maniaque, 159-e, включено также под номером 10 в цикл
пародий "Десятистишия". Это стихотворение впервые было переведено Георгием Шенгели.

Морис Роллина Мигрень, 160-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Луи Тридону*.

Кто одинок в людском скопленье
и постоянно удручён ?
Кто получает облегченье,
лишь подавив жестокий стон ?

Кто видит саван в тучках жидких,
летящих тусклою гурьбой ?
Кто, вечно корчась, будто в пытках,
вступает в споры сам с собой ?

Кого терзают ароматы ?
Кого пугает каждый звук ?
Кто в ожидании заката
презол, что тьма пришла не вдруг ?

Кто, натыкаясь на витрины,
ступает так, как будто хром ?
Кто видит в полусне картины,
где только темень и содом ?

Кто в нетерпении усталом
готов хоть нынче к праотцам,
завидуя спокойным скалам
и бестревожным мертвецам ?

Кто, преданный своей любимой,
боится рядом с ней прилечь,
поскольку мукой нестерпимой
расплатится за радость встреч ?

Кто навещает самых хилых
и вместе с ними обречён ?
Кому среди мелодий милых
всех ближе похоронный звон ?

Кто, изводя остаток силы,
как призрак, меленьким шажком,
сопровождает до могилы
тех, с кем был прежде незнаком ?

В ком бьётся сдавленная люто
душа, барахтаясь, как гнусь ?
Кто мыслит: "Вот, придёт минута,
и я, решившись, застрелюсь !

Мне лучше смерть от пистолета,
чем жить с больною головой !"
Но он не выполнит обета -
задержит выстрел роковой.

Какая ж казнь, страшнее ада,
грызёт беднягу что ни день ? -
- Армада дьявольская рада,
наслав несчастному МИГРЕНЬ.

Maurice Rollinat La Cеphalalgie, 160-e.
A Louis Tridon

Celui qui garde dans la foule
Un eternel isolement
Et qui sourit quand il refoule
Un horrible gemissement ;

Celui qui s’en va sous la nue,
Triste et pale comme un linceul,
Gesticulant, la tete nue,
L’oeil farouche et causant tout seul ;

Celui qu’une odeur persecute,
Et qui tressaille au moindre bruit
En maudissant chaque minute
Qui le separe de la nuit ;

Celui qui rase les vitrines
Avec de clopinants cahots,
Et dont les visions chagrines
Sont pleines d’ombre et de chaos ;

Celui qui va de havre en havre,
Cherchant une introuvable paix,
Et qui jalouse le cadavre
Et les pierres des parapets ;

Celui qui cherit sa maitresse
Mais qui craint de la posseder,
Apres la volupte traitresse
Sa douleur devant deborder ;

Celui qui hante le phtisique,
Poitrinaire au dernier degre,
Et qui n’aime que la musique
Des glas et du Dies irae ;

Celui qui, des heures entieres,
Comme un fantome a pas menus,
Escorte jusqu’aux cimetieres
Des enterrements d’inconnus ;

Celui dont l’ame abandonnee
A les tortillements du ver,
Et qui se dit : « L’heure est sonnee,
Je decroche mon revolver,

Cette fois ! je me suicide
A nous deux, pistolet brutal ! »
Sans que jamais il se decide
A se lacher le coup fatal :

Cet homme a la Cephalalgie,
Supplice invente par Satan ;
Pince, au feu de l’enfer rougie,
Qui mord son cerveau palpitant !...

Справка.
*Луи Тридон - друг Мориса Роллина и братьев Кро. Он работал наблюдателем и вычислителем в метеорологической обсерватории парка Монсури (Montsouris). Был автором ряда работ по воздушной навигации. Ему принадлежит проект изолированной камеры в гондоле аэростата - для нахождения воздухоплавателей при высотных полётах. Л.Тридон был членом научного метеорологического общества Франции. Он сотрудничал в газетах, в частности, помещал в газете "Lutece" cтатьи на научно-популярные и литературные темы. Ему писал письма Жюль Верн. Кроме того Л.Тридон был поэтом и, как таковой, переписывался с П.Верленом и С.Малларме. Возможно, ему принадлежат работы филологического характера, в частности по теории стихосложения, чьим автором указан Луи Тридон:
1."Chardons et Myosotis", Une lecture imprevue; propos decousus. Ghio.1881.
2."Curiosites esthetiques". De la creation du veritable vers blanc et veritable poeme en prose. 1883.

Морис Роллина Невезение, 161-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Шарлю Леруа*.

Проснулся - одурел. Искусан, всюду боль.
Блоха то там, то тут. Поскакивает прытко.
Пришпилить воротник ? И это тоже пытка.
И обувь так тесна, что давит на мозоль.

Зафокусничал шкаф. Попряталось всё платье
под грудами тряпья. Ищи, пока не лень !
И так сверлит мозги ужасная мигрень,
что не могу сдержать плаксивые проклятья.

Никак не отыщу на месте кошелька.
На щётке стёрся ворс, работает погано.
И шум на улице - как тошный крик орлана,
и язвы на душе - всегдашняя тоска.

Я вышел. С неба - дождь, а мне в лицо хохочет,
грязнющий, как свинья, нахальный хулиган.
Я шага не ступил: какой-то старикан
задел меня зонтом, как будто клюнул кочет.

Я приласкал коня, а кучер мне: "Не тронь !"
Ещё один субъект всегда готовый к сваре !
А конь-то, лицемер ! Не ожидал от твари:
за ласку захотел куснуть мою ладонь.

Я скрылся поскорей, прервавши перепалку.
Мне захотелось Морг подальше обогнуть.
Откуда ни возмись, шарманщик застил путь,
и нужно было дать дорогу катафалку.

Шатнувшись, музыкант слегка меня задел:
с губ капало вино, его трясла икота,
а после изо рта струёй забила рвота.
Понятно, отчего он бледен был, как мел.

Я, как монах-траппист, стал строгим и нескорым
и грустно шёл вперёд, а ветер, как на грех,
сдул шляпу с головы, и я, под общий смех,
обязан был бежать за головным убором.

Омнибусы - битком. Не втиснуться никак.
Насилу я в одном залез на верхотуру,
но там пытливый взгляд в меня нацелил хмуро
высокий господин, носивший шапокляк.

Но это же мой друг ! Какое утешенье !
И сразу же - увы ! - невероятный крен.
Он далее уже не сводит глаз со стен,
где клочьями висят былые объявленья.

Но небо ! Что за бред увидел я потом,
в проулочке, совсем паршивом и презренном,
любовница моя шла об руку с военным.
Он шпорами бренчал и взмахивал хлыстом.

Всё: ветер, дождь и грязь, фиакр - любая малость:
гарсоны из кафе, приказчики - весь свет:
консьерж, бездомный пёс и длинный мой сосед -
всё мучило меня и мне в лицо смеялось.

И я пошёл домой, в мой горький неуют,
где дразнят пестротой портьеры и обои,
к картинам, что меня не любят всей гурьбою,
к часам, что каждый раз с какой-то злостью бьют.

На лестнице меня поймал квартиросдатчик
и сразу попросил вернуть мой давний долг.
Дверь, пальцы прищемив, скрипя, сказала: "Щёлк !"
Я понял, что она мне тоже не потатчик.

В чернильницу взглянул: она была пуста.
Я день и ночь курю, всечасно, многократно.
Сигару закурил - она была отвратна.
Как результат, во рту возникла тошнота.

Поленья не горят, лишь место спила взмокло.
И лампу не зажжёшь - разбилась на куски.
И в окна не глядят снаружи огоньки -
вдруг потеряли всю свою прозрачность стёкла.

Одна недоброта глядит со всех сторон -
от книг и от бумаг, от всех шкафов с их молью.
В моих висках бурав, сверлящий с дикой болью.
Меня гнетёт болезнь и портит даже сон.

Когда б я только сам был собственным вампиром,
быть может, я б ту боль свою благословил,
но, право же, во мне никак не хватит сил,
когда меня гнетут, соединясь, всем миром.

Ревнив и ядовит, и полон распрей мир.
Я ж - пария. Я слаб пред общею армадой.
Рыданья - ни к чему. В борьбе со злобным адом
ДУХ НЕВЕЗЕНЬЯ - мой назойливый вампир.

Есть сумрачные дни страшней простых напастей, -
- (И можно ли стерпеть всегдашнюю тоску ?), -
когда мне хочется приставить ствол к виску
в обиде на людей и сумму всех несчастий.

Я взял свой револьвер, он с пулею в стволе:
отличный револьвер с красивой рукоятью.
Хотел бы жить, но мне внушает неприятье
жестокость бытия и злоба на земле.

Maurice Rollinat La Dеveine, 161-e
A Charles Leroy.

Je m’habille ahuri, subissant a plein corps
L’atroce ubiquite d’une introuvable puce ;
Mettre mon faux-col ?... Mais, il faudrait que je pusse !
Et ma botte ennemie a reveille mes cors.

Le placard aux effets, sous des grappes de loques,
Cache prеcisement l’indispensable habit ;
Et la migraine, avec un vrillement subit,
M’arrache de plaintifs et stridents soliloques.

Ma brosse a les crins mous, parce que je m’en sers ;
L’invisibilite de ma bourse m’effraie ;
La rafale au dehors pleure comme une orfraie ;
Et toujours mes chagrins comme autant de cancers !

Je sors : un grand voyou crotte comme une truie
Me lorgne en ricanant sous le ciel pluvieux ;
Et des mes premiers pas sur le trottoir, un vieux
A failli m’eborgner avec son parapluie.

Ma pitie du cheval deplait au cocher gras :
Encore un qui s’en vient pret а me chercher noise !
Et voila que sa rosse hypocrite et sournoise,
Pour me remercier veut me couper le bras.

J’allonge mon chemin, pour eviter la Morgue,
Enfin debarrasse d’un affreux babillard,
Quand l’apparition d’un pauvre corbillard
Me surprend tout a coup devant un joueur d’orgue.

Un pale individu me bouscule en tremblant ;
D’abord, je vois du vin qui suinte aux commissures
De ses levres, et puis un tas de vomissures
Me revele pourquoi l’homme a le teint si blanc.

Triste, et plus recueilli qu’un moine de la trappe,
Je vais, lorsque soudain mon chapeau s’envolant,
M’expose au ridicule apre et desopilant,
Puisqu’il me faut courir pour que je le rattrape !

Toujours le mot Complet a tous les omnibus :
Si bien, qu’enfin juche sur une imperiale,
Je subis la prunelle inquisitoriale
D’un long monsieur coiffe d’un funebre gibus.

Je vois un ami poindre. Enfin ! C’est une fiche
De consolation... Mais cela, c’en est trop :
L’ingrat, pour m’eviter, gagne un mur au grand trot,
Et fait semblant de lire une tres vieille affiche.

Et je suis, juste ciel ! malheureux a ce point,
Qu’au milieu d’une rue ignoble et solitaire
J’apercois ma maitresse au bras d’un militaire
Qui fait sonner sa botte, une cravache au poing.

Et la pluie et le vent, les voitures, la boue,
Tout, garcon de cafe, commis de magasin,
Le roquet, le concierge, et jusqu’a mon voisin
De table, tout cela me vexe et me bafoue.

Je rentre : un gite plein d’inhospitalite !
Rideaux et papiers peints prennent des tons qui gueulent ;
Quant a mes vieux portraits, on dirait qu’ils m’en veulent
Et ma pendule tinte avec hostilitй.

Deja dans l’escalier, l’oeil du proprietaire
M’a requis de payer l’argent que je lui dois ;
Ma porte s’est fermee en me pincant les doigts
Avec un grincement subit et volontaire.

J’avise l’encrier, mais pas d’encre dedans !
Et moi qui peux fumer nuit et jour, a quelque heure
Que ce soit, mon cigare en ce moment m’ecoeure :
J’en ai la sueur froide et la nausee aux dents,

Je veux faire du feu : mon bois inallumable
Sue ironiquement sur les grands chenets froids ;
Ma lampe fait craquer son verre, et si j’en crois
Mes yeux, ma glace perd sa transparence aimable.

Et tant de malveillance emane du plafond,
Des meubles, des cahiers, des livres, des estampes,
Que je me desespere, et la migraine aux tempes,
Je flechis sous le mal que ses vrilles me font.

Si meme, je n’etais que mon propre vampire,
Je benirais l’horreur de mes lancinements,
Mais tout ce qui m’entoure attise mes tourments,
Et toujours contre moi la matiere conspire.

Dans ce monde jaloux, venimeux et discord,
Je suis le paria contre qui tout s’acharne.
En vain mon coeur sanglote et mon corps se decharne,
L’universel guignon me persecute encor.

Et j’ai des jours si durs, outre mes jours moroses,
— Et comment а l’ennui pouvoir s’habituer ! —
Que depuis bien longtemps, je songe a me tuer
Sous la vexation des hommes et des choses.

Et je m’en vais enfin accomplir ce projet
Avec mon revolver а la crosse d’ebene,
Puisque plus que jamais j’ai ressenti la haine
Et la ferocite de l’etre et de l’objet.


Справка.
*Шарль Леруа (1844-1895) - Frederic-Didier-Charles Leroy - известный писатель. Родился в бедной семье и не получил должного образования. С 15 лет учился на часовщика, потом перешёл в железнодорожную компанию. Стал сотрудничать в юмористических журналах. Печатался под разными псевдонимами: Charles Lecock, Sulpice, Rene Lebrun.
Сначала печатался в "Tintamarre". Далее стал редактировать свой весёлый журнал
"Le colonel Ramollot". Писал комические романы ("La Boite a musique", "Le Garde a l'essai"
и др.). Подражал Поль де Коку и Henri Monnier. В 1888 г. вступил в Тунисе на военную
службу в качестве офицера у Nichan Iftikhar'a. Породнился ( стал шурином) писателя
Allphonse Allais. Вместе с писателем Jules Jouy в 1878-79 г. как представитель сатирических журналов входил в кружки "Фюмистов" и "Гидропатов". Главная литературная заслуга Шарля Леруа - создание популярного (даже сейчас) сатирического образа французского вояки: полковника Рамолло и ему подобных: придурков, задиристых грубиянов, выпивох и т.п.

Морис Роллина Болезнь, 162-е.
(Перевод с французского).
Посвящено А.-Л. Лаведану*.

Болезнь таят, как угрызенье.
Она Мадам, чей лик сокрыт.
Она иссушит, умертвит
и блеск очей, и губ цветенье.

Она врасплох берёт в плененье,
а после зубы в вас вонзит.
Болезнь таят, как угрызенье.
Она Мадам, чей лик сокрыт.

Она - ущерб и невезенье,
хоть ей гордись, хоть чувствуй стыд.
Она, скрутив, опустошит
дух, сердце, плоть и разуменье.
Болезнь таят, как угрызенье.

Maurice Rollinat La Maladie, 162-e.
A H.-L. Lavedan*.

La maladie est une femme
Invisible comme un remord
Qui fletrit, tout prets pour la mort,
La bouche rose et l’oeil de flamme.

Elle vous surprend dans sa trame
Et vous plante sa dent qui mord.
La maladie est une femme
Invisible comme un remord.

Qu’elle soit noble, etrange, infame,
Avec elle on a toujours tort !
Elle vous vide, elle vous tord
La chair, l’esprit, le coeur et l’ame ;
La maladie est une femme.

Справка.
*Анри Лаведан (Henri-Leon-Emile Lavedan, 1859-1940) - журналист, драматург, романист,
киносценарист, ярый антидрейфусар. Был весьма плодовит и успешен как писатель.
С 1898 г. стал членом Французской Академии. В начале карьеры сотрудничал в "Figaro",
"Gil Blas", "L'Echo de Paris". В 1890 г. написал первую пьесу для "Комеди Франсез". Потом писал для "Theatre de Vaudeville". Опубликовал несколько романов, в том числе "Новая игра" (1892), "Их сердце" (1893), "Путь спасения" (семитомник, 1920-24) и др.

Морис Роллина Ипохондрик, 163-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Коклену-Младшему*.

Отняв у роз цвета и их влекущий запах,
поэзию губя, скрыв солнце и лазурь,
меня грызёт тоска, держа в когтистых лапах.
Мне больше дела нет до штилей и до бурь.

Я глух к людским речам и к вызовам природы,
теряю интерес к общественным делам.
Какие бы судьба ни принесла невзгоды,
мне стало всё равно, пусть рухнет весь бедлам !

Шагая долгим днём до запоздалой теми,
как некий автомат, махая парой рук,
смотрю туда-сюда, кляня лихое время,
и громким бредом вслух, тревожу всё вокруг.

Со скукой отношусь равно ко всем предметам.
Не льщусь на новизну - всё видено не раз !
В моих глазах давно смешались тьма со светом.
Я сплю, хоть все бодры; заснут - не смежу глаз.

Моя тоска - крутой мистический мучитель -
неумолимо жжёт; терзает, будто плеть.
И даст покой душе лишь вечная обитель:
во мне одна мечта - скорее умереть.

Maurice Rollinat L’Hypocondriaque, 163-e.
A Coquelin cadet*.

Entenebrant l’azur, le soleil et les roses,
Tuant tout, poesie, aromes et couleurs,
L’ennui cache a mes yeux la vision des choses
Et me rend insensible a mes propres malheurs.

Sourd aux evenements que le destin ramene,
Je sens de plus en plus se monotoniser
Les sons de la nature et de la voix humaine
Et j’ai l’indifference ou tout vient se briser.

Et du jour qui s’allonge a la nuit qui s’attarde,
Automate rodeur, pale et gesticulant,
Je passe, inconscient des regards que je darde
Et du bruit saccade que je fais en parlant.

Rien dont mon noir esprit s’indigne ou s’emerveille !
Mon oeil incurieux vieillit la nouveaute ;
Et veillant comme on dort et dormant comme on veille,
Je confonds la lumiere avec l’obscurite.

Et demon avec qui la terreur se concerte,
L’inexorable ennui me corrode et me mord,
Ne laissant plus au fond de mon ame dеserte
Que la seule pensee horrible de la mort.

Справка.
*Коклен-Младший - Alexandre-Honore-Ernest Coquelin-cadet (1848-1909) - драматический
актёр. Работал в театрах "Одеон", "Комеди Франсэз", "Варьете". Много раз гастролировал.
Создал целый ряд незабываемых сценических образов, особенно в пьесах Мольера.
Вдохновлённый примером Шарля Кро, прославился исполнением шутливых сценических
монологов. Создал теорию этого жанра. Написал несколько книг, в которых обобщил
теорию и практику сценического монолога.




Морис Роллина Палач-фанатик и др., 152-155; (156); 157-е.

Морис Роллина Погребённый заживо, 152-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Эдгару Бранли*.

- "Представь себе: ты в дом пришёл не с литургии -
подвыпивши - да лёг в кровать,
а утром - не дышал, был в полной летаргии...
Решили: умер ! Не поднять !

Дочь занята собой. Жена, без промедленья,
не убиваясь от тоски,
решила подобрать старья для погребенья:
костюм, простынки и чулки.

Ты в саван облечён. Согласно ритуалу,
свеча прилеплена к столу.
Любой, кто подойдёт, потом проходит в залу,
а ты, один, лежишь в углу.

Молитвы забубнит, упрятавшись за дверку,
любовница твоя, мамзель.
Примчится гробовщик, чтоб снять скорее мерку.
Предложит выбор: дуб и ель.

Кузен подскажет: "Дуб !" Но преданное чадо
вспылит от дорогой цены.
"За двадцать лишних су, - воскрикнет он с досады, -
нам дуб и ёлка не нужны !"

И выберут они, в итоге, тополь жидкий -
такой, что гроб собьют с трудом.
А сын не станет ждать: на ставнях и калитке
напишет: "Дом сдаём в наём !"

Потом, спуская вниз продолговатый ящик,
не раз споткнутся, где темно;
на улицу снесут к толпе людей галдящих,
и ты там ляжешь, как бревно.

Носильщики, шутя, привычные к той роли,
с тобой заговорят под солнцем, на жаре:
"Желаем мирно гнить в твоём густом феноле !
Цени погоду на дворе !"

Священник возопит: "За смертью - вознесенье !"
(Но как-то скучно, без души).
И кто б не посмотрел на это погребенье,
шепнёт: "Хоронят за гроши".

Твой катафалк пойдёт со скоростью мокрицы,
да так скрипя, что просто срам.
Не дай бог, конь помчит, когда разгорячится -
разломит гроб напополам.

Звонарь спугнёт всех сов, залив с утра утробу:
поднимет громкий тарарах.
Тень крыльев промелькнёт по лицам и по гробу,
и птицы сядут на крестах.

Собравшихся вокруг охватит зля скука.
Один бедняк потащит крест.
А многие решат: "Убийственная мука.
Взглянул - и сразу надоест".

А дальше путь сведёт к большой отверстой яме.
Она, как будущность, темна;
как алчущая пасть с ехидными губами;
и ей отсрочка не нужна.

Прочтёт свой "Отче наш" священник. Следом ловко
тебя столкнут. Прольют слезу.
Мгновение пройдёт - и выдернут верёвку,
а ты останешься внизу.

Пойдёт кропило в ход. Рукою тороватой
тебя обрызнут, не скупясь.
А дальше поскорей, объёмистой лопатой,
на гроб насыплют грунт и грязь.

Могильщик поспешит закончить труд печальный:
воткнёт твой крест вверху - как знак.
И пара молодцов команды погребальной,
смеясь, отправится в кабак.

Твой беспробудный сон - средь суеты и стука -
вдруг перервётся под землёй.
Откроются глаза: ни света нет, ни звука...
Над крышкой - неподъёмный слой.

Бока, и верх, и низ, и крышка гроба жёстки.
Прижата к бёдрам пара рук.
Теснят со всех сторон неструганные доски,
и саван на тебе вокруг.

Вдруг чашечки колен дотронутся до крышки:
и, будто пойманная мышь,
уже сходя с ума и растеряв мыслишки,
ты в страхе сразу задрожишь.

От запахов в гробу, под терпким их наркозом,
в отчаянии сам не свой,
задохшись, станешь ты, с мигренью и неврозом,
наполовину неживой.

Стенания твои там будут без ответа.
Ни эхо не дойдёт, ни зов.
Лишь капельки воды покроют все предметы.
Как пемза будет твой покров.

До крайности дойдёшь, до роковой границы,
когда уж не стерпеть никак.
Привидится тебе, что плоть твоя гноится
и что грызёт тебя червяк.

В раскаянье своём, в напрасных ожиданьях,
в терзаниях, что не щадят,
ты будешь погибать в удвоенных страданьях,
уверовав в грядущий ад.

Пока твоя семья, корыстно и цинично,
вникает, что ты завещал,
пока известный плут-нотариус привычно,
мухлюя, делит капитал,

ты будешь заключён, один в своей могилке,
былым надеждам вопреки,
не видя, замолчав, не слыша - и в ухмылке -
рот настежь, сжавши кулаки.

А после, под землёй, расправятся все члены;
умрут и радость и печаль;
и твой последний вздох направится смиренно
в никем не ведомую даль".

- Так грозно мне вещал, не умягчая тона,
выказывая вещий дар,
один курносый дух с расцвеченного трона,
когда я впал в ночной кошмар.

Muurice Rollinat L’Enterre vif, 152-e.
A Edgar Branly*.

— « Homme ! imagine-toi qu’apres un soir d’orgie
Tu rentres chez toi, tres joyeux :
Tu dors, et le matin, tombant en lethargie,
Tu parais mort a tous les yeux.

Ta fillette se mire, et ton epouse fausse,
Bouche ricaneuse et front bas,
Songe : « On va donc enfin le fourrer dans sa fosse ;
Vite une loque et de vieux bas ! »

Sur la table de nuit on met un cierge sale,
On te roule dans le linceul.
Et tandis que chacun tourne et va dans la salle,
Tu gis dans un coin, bleme et seul.

La bonne, ta maitresse, egrene une priere
D’un air las oщ l’ennui se peint ;
L’ouvrier prend mesure et propose une biиre
De bon chene ou de bon sapin.

Pendant que ton cousin optera pour le chene :
Il criera, ton enfant si cher,
Que pour gagner vingt sous il faut que l’on s’enchaine :
Le sapin est deja trop cher !

Bref, on t’habillera d’un peuplier si tendre
Qu’on aura peine a le clouer ;
Et sur les contrevents, ton fils, sans plus attendre,
Ecrira : Maison a louer.

Et puis, bagage oblong, heurtant rampe et muraille,
Par l’escalier tu descendras ;
Aux regards de la rue egoiste qui raille
Ligneusement tu t’etendras ;

Et les porteurs narquois, sous la nue en fournaise
Calcinant les toits et le sol,
Marmotteront : « Tu vas fermenter a ton aise
Et charogner dans ton phenol. »

Le pretre ayant glapi : « Bah ! mourir, c’est renaitre ! »
Peu paye, priera mollement ;
Et ceux qui te verront passer de leur fenetre
Diront : « Quel pauvre enterrement ! »

Le corbillard, avec des lenteurs de cloporte,
Rampera lourd, grincant, hideux ;
Comme il peut arriver que le cheval s’emporte
Et casse ton cercueil en deux.

Dans l’eglise, un ivrogne en sonnant tes glas sombres
Reveillera de gros hiboux
Qui froleront ta caisse avec leurs ailes d’ombres
Et viendront se percher aux bouts.

Entre les hommes noirs a figure pointue
Un pauvre portera ta croix ;
Et plus d’un pensera : « Cette scene me tue,
Je pourrais m’esquiver, je crois. »

Et voila qu’on arrive a ta fosse beante,
Obscure comme l’avenir :
Elle est la, gueule fauve, ironique et geante,
Attendant l’heure d’en finir.

Sur un court Libera que le pretre t’accorde
On t’engouffre et tu glisses... Brrou !
Puis, d’un mouvement brusque on ramene la corde
Et tu t’aplatis dans le trou.

On prend le goupillon avec des mains gantees,
On t’asperge vite en tremblant ;
Et l’on rabat la terre, a pleines pelletees,
Sur ton paletot de bois blanc.

Un fossoyeur, presse d’achever sa besogne,
Enfonce ta croix comme un coin,
Et les deux croque-morts ricanant sans vergogne
Vont boire au cabaret du coin.

Or, tout cela se brise a ton sommeil magique,
Comme le flot contre l’ecueil ;
Mais ton oeil va s’ouvrir pour un reveil tragique
Dans l’affreuse nuit du cercueil.

Alors, etroitement colles contre tes hanches,
Tes maigres bras ensevelis
Iront en s’etirant buter contre les planches
Sous le grand suaire aux longs plis.

Tandis que tes genoux heurteront ton couvercle
Avec un frisson de fureur,
Ton esprit affole roulera dans un cercle
D’epouvantements et d’horreur.

Une odeur de bois neuf, d’argile et de vieux linges
Te harcelera sans pitie :
L’asphyxie aux poumons, la nevrose aux meninges,
Tu hurleras, mort a moitie.

Tes sourds gemissements resteront sans reponse ;
Plus d’echos sous ton hideux toit
Qui, spongieux et mou comme la pierre ponce,
Laissera l’eau suinter sur toi !

Dans l’horrible seconde ou ta vie epuisee
Luttera moins contre la mort,
Tu croiras voir ta chair deja decomposee ;
Tu sentiras le ver qui mord.

Contrition tardive et vaines conjectures,
Tous ces spectres aux dents de fer
Lancineront ton ame en doublant tes tortures
Qui te feront croire a l’enfer.

Tandis que ta famille oublieuse et cynique
Discutera ton testament,
Et que, la plume aux doigts, un vieux notaire inique
Epaissira l’embrouillement,

Toi, tu seras tout seul enferme dans ta boite,
Pauvre cadavre anticipe,
Sans haleine, sans voix, sans regards, le corps moite,
Bouche ouverte et le poing crispe.

Enfin, tes membres froids s’allongeront sous terre
Dans la morne rigidite,
Et ton dernier soupir, atroce de mystere,
S’enfuira vers l’eternite. »

— Telle est la prophetie effroyable de haine
Qu’un grand fantome au nez camard,
M’a faite, l’autre nuit, sur un trone d’ebene,
Au milieu d’un noir cauchemar.

Справка.
*Эдгар Бранли (родился в 1851 г.) - лицо, сведений о котором в Интернете крайне мало.
Он - младший брат знаменитого на весь мир физика, изобретателя, академика, одного из
изобретателей радио Эдуарда Бранли (1844-1940). Само слово "радио" предложено им.
Это он придумал радиоиндуктор (когерер), который потом использовали Лодж, Маркони и
А.Попов. Братья были в детстве очень дружны. Младший брат Эдгар получил медицинское образование. Благодаря ему, медициной всерьёз заинтересовался и его великий старший брат.


Морис Роллина Газовые рожки, 153-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Жюлю Леви*.

В скверном месте фонари
видят кражи и разбои
да глупца, что сам с собою
споря, топчет пустыри.

Кто-то ломится в лари,
где-то франта бьют гурьбою.
В скверном месте фонари
видят кражи и разбои.

Кровь из порванной ноздри
над разбитою губою;
нож под бок; свистки с пальбою -
вот, что видят до зари
в скверном месте фонари.

Maurice Rollinat Les Becs de gaz, 153-e.
A Jules Levy*.

Les becs de gaz des mauvais coins
Eclairent les filous en loques
Et ceux qui, pleins de soliloques,
S’en vont jaunes comme des coings.

Complices des rodeurs chafouins
Guettant le Monsieur a breloques,
Les becs de gaz des mauvais coins
Eclairent les filous en loques.

Et coups de couteaux, coups de poings,
Coups de sifflets, cris equivoques,
Spectres hideux, mouchards baroques,
Tout ce mystere a pour temoins
Les becs de gaz des mauvais coins.

Справка.
*Жюль Леви (родился в 1857 г.) - французский писатель, издатель, устроитель литературных сборищ. Был учеником знаменитого художника Жана-Леона Жерома (1824-1903). Входил в литературные богемные кружки "Les Hirsutes" - "косматых"; и "Les Hydropathes". Был близок к "Chat Noir".
В октябре 1882 г. он устроил у себя на квартире выставку ("салон") для друзей - рисунков художников "не умеющих рисовать", салон "некогерентного" (т.е. неясного, непонятного,
непоследовательного) искусства. Потом эти выставки повторялись несколько лет в галерее "Вивьен". Вместе с друзьями, Жюль Леви учредил общество "Salon des Arts Incoherents", которое активно действовало в 1882-1887 гг., затем с 1889 по 1896 г. Жюль Леви пытался его реанимировать, но малоуспешно. На первой же выставке 1882 г. был выставлен чёрный прямоуглольник Поля Билё. По существу эти "некогерентные" были предшественниками будущих сюрреалистов. Целью своего направления в искусстве Жюль Леви полагал забавлять и смешить публику. Культивировались юмор, сатира, в том числе весьма грубые шутки. В 1928 г. Жюль Леви был инициатором юбилейного съезда оставшихся тогда ещё в живых "гидропатов" и издал
альманах произведений членов этого кружка.

Морис Роллина Монолог Тропмана*, 154-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Эмилю Губеру**.

I
Убрав отца со старшим сыном,
я мог почти торжествовать.
Осталось далее, чин-чином,
прикончить всех детей и мать.

Я ждал их ночью на вокзале.
Слегка замёрз. Терпел сквозняк.
Покуривал в транзитном зале.
В кармане был большой тесак.

Сосредоточась перед бойней,
решил, как замести свой след.
Фиакр я выбрал попристойней -
большой, закрытый, без примет.

Раскинувшись внутри султаном,
среди покойной тишины,
я предавался хищным планам -
с лихой ухмылкой Сатаны.

Как самый жадный шизофреник,
я был отчаян, глуп и лих -
в мечтах добыть немало денег
ценою жизни восьмерых.

Мне рок велел свершить злодейство,
неслыханное никогда !
И я - без сердца, из плебейства,
из алчности - ответил: "Да !"

Тут поезд "Норд" к стоянке мчится,
и всё реальней злая блажь.
И я, как скрытная мокрица,
гоню навстречу экипаж,

чтоб всех зарезать, как скотину,
смять черепа, передавить,
втыкать свой нож в бока и в спины,
чтоб не успели даже взвыть.

Хоть ночь, вокзал был полон гама.
Сновал бесчисленный народ.
Невдалеке, на поле, яма
была отрыта наперёд.

Прошли упитанные крали,
дразня приметностью румян...
Тут дети громко закричали:
"Глядите-ка ! Нас ждёт Тропман !"

Мне были рады мать и дети.
Зацеловали, как родню.
Готово ! Затянулись сети !
Они попали в западню.

II
Мы катим. С тем, чтобы несчастным
спокойно ехалось со мной,
я - с тайным замыслом ужасным -
их развлекаю болтовнёй.

Одна девчушка на колени
мои легла, как на тюфяк,
а я тайком лелеял в жмени
готовый к действию тесак.

В мечтах - одна другой прекрасней -
дремали пятеро ребят,
а я забавил гнусной басней
жену того, кому дал яд.

Она была не амазонка,
способная вступить в борьбу.
Та женщина ждала ребёнка -
и я благословил судьбу !

Я мог убить её без страха,
не тратя сил, в минутный срок,
вонзив ей нож в лицо с размаха
и дав ей в бок один пинок.

Я в уповании горячем
увидел быстрый пакетбот.
Мой кучер хлестанул по клячам -
те быстро двинули вперёд.

III
Париж - вдали - был виден, внятен:
блестел, как тлеющий очаг
в пыланье тысяч красных пятен.
Оттуда нёсся лай собак.

Вокруг, очерченные грубо,
венчая сверху корпуса,
большие заводские трубы
вонзались прямо в небеса.

В предместье, где вся жизнь застыла,
собою заменив фонарь,
сентябрьская луна светила,
вся - будто жемчуг и янтарь.

А я - изрыгнут мрачной скверной,
коварный друг и мерзкий прах -
своей жестокостью безмерной
решил прославиться в веках.

Вот цель ! Безрадостное поле,
участок вспаханной земли.
Их жизнь - в моей недоброй воле.
Но кошки сердце мне скребли.

Пойдут ли все за мною дальше ?
Не поняла ли мать мой план ?
Не разгадал ли кучер фальши,
хотя он на две трети пьян ?

Но нет ! Я был готов к услугам.
Я вёл себя как верный паж.
Спеша увидеться с супругом,
мать покидает экипаж.

Взяла девчушку с младшим братцем,
чтоб с ней пошли они вдвоём.
Велела прочим дожидаться.
Простилась. Мы пошли пешком...

IV
Мать шла подняв на руки дочку,
а та ей шею обняла.
Я понял: справлюсь в одиночку.
Они не ожидали зла.

Я был внезапнее бурана -
она не видела, кто бьёт.
Мой нож торчал в груди из раны.
Я бил её ногой в живот.

Затем я ринулся на крошек,
а мать хрипела под рукой.
Я их душил, как душат кошек,
а после - всех - добил киркой.

При кучере остались дети.
"А ну-ка, - я сказал, - в поход !
Пока вы здесь одни в карете,
мать беспокоится и ждёт".

Затем, подобно семьянину,
чтоб не было ни в ком тревог,
я, скорчив ханжескую мину,
надел на каждого платок.

Как только наш тупой возница
исчез с каретою из глаз,
я без ножа, чтоб не возиться
на всех обрушился тотчас.

Я смял три шеи, зверски силясь,
явивши изуверский пыл,
и, как несчастные ни бились, -
напрасно: я их удушил.

А после из груди убитой
я вырвал, наконец, тесак
и, кровью пролитой не сытый,
всех бил нещадно, как маньяк.

Всегдашний хладнокровный медник,
теперь - как выпивший мясник,
измазавший в крови передник, -
я бил и вкось и напрямик.

Мой нож не мог остановиться,
кирка мешала плоть и грязь,
обезображивались лица
и кровь убитых запеклась.

Затем, позеленев от злости,
пока мой приступ не затих,
я расшибал мозги и кости
у всех убитых шестерых.

Остановился. Глянул тупо.
Пал духом. В яму стал волочь
и кое-как забросил трупы,
всех в кучу... И убрался прочь.

V
Всё было славно. Всё логично.
Я раздобыл изрядный куш.
Теперь я мог зажить прилично
за счёт восьми невинных душ.

Но нет ! Как подлая скотина
подвёл коварный Сатана !
Взамен богатства, гильотина
была мне роком суждена.

Хотелось смело и с почётом
вступить - как денди - в высший свет,
а буду перед эшафотом
побрит с утра в тюрьме Рокет.

Я бился жадно и упрямо,
чтоб золотом разжиться впрок -
в итоге завтра бросят в яму,
засунув голову меж ног.

Ну, что ж ! Как хлынет кровь в корыто,
напьётся Kрасная Вдова.
Пусть, не стесняясь, пьёт досыта -
навряд останется трезва !

Раз вышло так - до гильотины
дойду без страха - топоча,
но прежде, чем совсем загину,
кусну покрепче палача !

Да рухнут небеса в обломках !
Тропмана разбирает смех:
меж всех мерзавцев впредь - в потомках -
он будет знаменитей всех !


Maurice Rollinat Le Soliloque de Troppman, 154-e.
A Emile Goubert.

I

Enfin debarrasse du pere
Et du grand fils, — voeux triomphants ! —
J’allais donc en certain repaire
Tuer la mere et les enfants !

Je fus les attendre a la gare,
Dans la nuit froide, sans manteau ;
J’avais a la bouche un cigare
Et dans ma poche un long couteau.

Tout entier au plan du massacre,
Si pese des qu’il fut eclos,
Je m’etais muni d’un grand fiacre
D’une couleur sombre et bien clos.

Sur les coussins, calme, sans fievre,
Je me vautrais comme un Sultan ;
Je devais avoir sur la levre
Le froid sourire de Satan !

Je sais que plein de convoitise
Je ricanais, tout en songeant
Que pour huit morts, — une betise ! —
J’allais avoir beaucoup d’argent.

Je pensais : « Destin ! tu me pousses
Au forfait le plus inoui ;
Mais, puisque j’ai d’ignobles pouces
Et pas de coeur, je reponds : Oui !

« Le train du Nord me les apporte.
Et moi, l’homme aux projets hideux,
Mysterieux comme un cloporte,
Je me voiture au-devant d’eux :

« Pour les saigner comme des betes,
Pour les petrir, les etrangler,
Pour fendre et bossuer leurs tetes,
Sans qu’ils aient le temps de beugler ! »

J’arrivai : la gare etait pleine
De bruit et de monde. — A minuit,
Je pourrais combler dans la plaine
Un grand trou baillant a la nuit !

Je lorgnais des filles charnues,
Froidement, comme un gentleman,
Lorsque soudain des voix connues
S’ecrierent : « Voila Troppmann ! »

Et tous, la mere et la marmaille
Me couvrirent de baisers gras !
C’etait fait ! Ma derniere maille
Se nouait enfin dans leurs bras !


II

Nous roulions ! Pour que mes victimes
Eussent foi dans ma loyaute,
J’abritais mes pensers intimes
Derriere ma loquacite.

Les tout petits dormaient candides
Sur mes genoux, dur matelas.
Je frolais de mes doigts sordides
Le manche de mon coutelas.

Berces par de feeriques songes,
Ils dormaient ; et moi, le damne,
Je rassurais par des mensonges
La femme de l’empoisonne.

Lutterait-elle, cette sainte ?
Je l’epiai sournoisement :
— Quelle chance ! Elle etait enceinte !
J’eus un joyeux tressaillement.

« Je la tuerai, quoi qu’elle fasse,
Sans trop d’efforts bien essoufflants,
D’un coup de couteau dans la face
Et d’un coup de pied dans les flancs ! »

Puis, mes reves gaiment feroces
M’emportaient sur les paquebots !
Et le cocher fouettait ses rosses
Qui trottinaient a pleins sabots.


III

La banlieue avait clos ses bouges.
Vers Paris tout au loin brillaient
Des milliers de petits points rouges,
Et parfois les chiens aboyaient.

Les usines abandonnees
Dressaient lugubrement dans l’air
Leurs gigantesques cheminees
Toutes noires sous le ciel clair.

De sa lueur de nacre et d’ambre,
Comme un prodigieux fanal,
La froide lune de septembre
Illuminait ce bourg banal,

Que moi, le vomi des abimes,
L’ami perfide et venimeux,
Par le plus monstrueux des crimes
J’allais rendre a jamais fameux !

Nous etions rendus ; le champ morne
A deux pas de nous sommeillait ;
Leur vie atteignait donc sa borne !
Et pourtant, j’etais inquiet.

Refuseraient-ils de me suivre,
Avertis par de noirs frissons ?
Le cocher, bien qu’aux trois quarts ivre,
Aurait-il enfin des soupcons ?

Mais non : j’avais l’air doux, en somme.
Et sans terreur, sans cauchemar,
Grillant d’embrasser son cher homme,
La mere descendit du char,

Prit par la main, d’un geste tendre,
Sa fillette et son plus petit,
Dit aux autres de nous attendre,
Les embrassa ; puis, l’on partit.


IV

Elle allait portant sa fillette,
Ses petits bras autour du cou ;
Elle n’etait pas inquiete :
Lorsque je bondis tout a coup !

Mon attaque fut si soudaine,
Qu’elle ne vit pas l’assassin :
Je lui pietinai la bedaine
Et je lui tailladai le sein ;

Puis, me ruant sur chaque mioche,
Pres de leur mere qui ralait,
Je les couchai d’un coup de pioche :
Plus que trois ! Comme ca filait !

Ils m’attendaient dans la voiture.
« Venez, leur dis-je, me voici ;
Votre mere est a la torture
En vous sachant tout seuls ici. »

Alors, minute solennelle,
Admirablement papelard,
D’une main presque maternelle,
Je mis a chacun un foulard.

A peine le cocher stupide
Etait-il parti, qu’aussitot,
Vertigineusement rapide,
Je les assaillis sans couteau.

Sur leurs trois cous je vins m’abattre,
Horriblement je les sanglai ;
Ils se tordirent comme quatre,
Mais en vain : je les etranglai !

Alors du poitrail de la vieille
J’arrachai mon eustache, et fou,
Pris d’une rage sans pareille,
Je les frappai sans savoir ou.

Je frappais, comme un boucher ivre,
A tour de bras, m’eclaboussant,
Moi, le froid manieur de cuivre,
De lambeaux de chair et de sang !

Mon couteau siffla dans leurs rales,
Et mon pesant pic de goujat
Defigura ces faces pales
Ou le sang se caillait deja,

Puis, sous le ciel, au clair de lune,
Avec mes outils ebreches,
Je fis sauter, l’une apres l’une,
Les cervelles des six haches !

C’etait si mou sous ma semelle
Que j’en fus ecoeure : j’enfouis,
Morts ou non, tasses, pele-mele,
Ces malheureux, et je m’enfuis !


V

Enfin ! Je les tenais, les sommes !
Tous les huit, morts ! C’etait parfait !
J’allais vivre, estime des hommes,
Avec le gain de mon forfait.

Eh bien, non ! Satan mon compere
M’a lachement abandonne.
Je revais l’avenir prospere :
Je vais etre guillotine.

J’allais jeter blouse et casquette,
Je voulais etre comme il faut !
Demain matin, a la Roquette,
On me rase pour l’echafaud.

Je me drapais dans le mystere
Avec mon or et mes papiers :
Dans vingt-quatre heures, l’on m’enterre
Avec ma tete entre mes pieds.

Eh bien, soit ! A la rouge Veuve
Mon cou va donner un banquet ;
Mon sang va couler comme un fleuve,
Dans l’abominable baquet ;

Qu’importe ! Jusqu’a leur machine,
J’irai crane, sans tombereau ;
Mais avant de plier l’йchine,
Je mordrai la main du bourreau !

Et maintenant, croulez, tenebres !
Troppmann en ricanant se dit
Que parmi les tueurs celebres,
Lui seul sera le grand maudit !

Справка.
*Тропман - жестокий хладнокровный убийца, преступление которого всколыхнуло всю
Францию. О нём писали сотни газет. И.С.Тургенев, непосредственный свидетель смерти этого убийцы, написал о нём очерк "Казнь Троппманна". Стихотворение М.Роллина - отдалённый во времени отклик на эту тему. Имя Тропмана упоминали в своих стихах
и другие поэты: Лотреамон, Артюр Рембо.
Jean Batiste Troppmann (1849-1870) - молодой эльзасец,механик, в корыстных целях задумал и во второй половине сентября 1869 г. совершил убийство всей семьи Kinck - восьми человек: сначала отца со старшим сыном, затем беременной матери и остальных детей. Отец был отравлен, старший сын стал заложником, потом был зарублен. Вместе с убитым Кинком Тропман замышлял заняться изготовлением фальшивых банкнот, но
предпочёл с ним разделаться и обманом выманил у вдовы крупную сумму, после чего в пригороде Парижа, городе Пантен зверски расправился со всей оставшейся семьёй.
20-го сентября был обнаружен первый труп, 23-го сентября убийцу случайно арестовали при проверке документов в Гавре. Он собирался уехать в Америку. 30-го декабря он был приговорён, 19-го января 1870 г. гильотинирован.
**Эмиль Губер - врач, геолог, ботаник - профессор коллежа, президент общества натуралистов Парижа, член подобных обществ в Москве и Ханау и т.п. Переписывался с
Ч.Дарвином. Кроме М.Роллина ему посвящали стихи поэты Edmond Harraucourt ("Le
Bouclier", 1882); Fernand Icres (сонет "Le Pacte").
Э.Губер писал научные статьи по ботанике (о гвоздиках и розах - в 1858 г.), о лечении
эпилепсии (в 1889 г.). Он автор известной книги по патологической анатомии:
"Mаnuel de l'art des autopsies cadaveriques". Париж, 1867 г.


Морис Роллина Палач-фанатик, 155-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Тайаду*.

"За осенью - зима, весну сменяет лето.
Проходит день за днём - на казни не зовут !"
Он больше не вершит свой беспощадный труд,
и жизнь его горька, скучна и без просвета.

Он был для всех грозой. Таинственный, как Чёрт,
себя он почитал блюстителем Закона,
и ремеслом владел на редкость изощрённо.
Преступников казня, он был собою горд.

Не он определял, кого подвергнуть казни,
но вид его всегда смущал самих судей.
Он заставлял бледнеть невиннейших людей,
но сам не ощущал сомнений и боязни.

Когда в кошмарных снах являлся им резак
и страх терзал людей, свершивших злодеянье,
то призраком судьбы, отмщенья и страданья
к ним приходил палач, одетый в чёрный фрак.

В мороз или теплынь, но утром злополучным
он был главнее всех, вступая на помост.
Он важен был и твёрд, настойчив и не прост,
давая страшный знак внимательным подручным.

Толпа всегда вилась большим клубком ужей,
безумная, теснясь поближе к эшафоту,
чтоб лучше разглядеть искусную работу
того, кто управлял падением ножей.

Он больше не сберёт такой народной массы.
Он потерял престиж, работу и доход.
Всё прошлое его теперь уже не в счёт.
Он нищ. Его не ждут раздаточные кассы.

Отныне, как печать, трапецевидный знак
Юстиция в его мозгу запечатлела,
но сам он обречён томиться век без дела,
как старый никому не надобный бедняк.

Теперь в нём жуткий страх уже не воплотится,
раз Красная Вдова взяла да прогнала.
Её другой палач достанет из чехла,
когда Высокий Суд решит ей дать напиться.

Ему уже не класть дрожащий манекен
под нож, чтоб посмотреть на качество заточки,
и не рубить голов без долгой проволочки,
а ведь полно плутов среди тюремных стен !

Он страшно истомлён, стал злее и худее,
в навязчивых мечтах дошёл до синевы.
Ещё хоть раз лишить кого-то головы -
такая у него свербящая идея.

Приказа от властей, решения суда,
цирюльника, чтоб был при деле с острой бритвой,
священника с его напутственной молитвой -
вот то, чего он ждёт с волненьем и всегда.

Безумие его всё хлеще и дюжее.
Он жаждет увидать, едва успев отсечь,
гримасу головы отрубленной от шеи
и кровяной фонтан из безголовых плеч.

Maurice Rollinat Le Bourreau monomane, 155-e.
A Taillade*.

— « Oh ! les saisons, ete, printemps, hiver, automne,
« Comme c’est long ! Que faire ? A quoi donc s’occuper ? »
Maintenant qu’il n’a plus de tetes a couper,
Il trouve la vie apre et le temps monotone.

Autrefois, il etait le grand justicier
Plus fantastique et plus redoute que le Diable,
L’homme qui decapite un crime irremediable
Au tranchant toujours sur du couperet d’acier.

Son nom, dit quelque part, rendait les gens tout blemes ;
Lui seul, il pourvoyait legalement la mort ;
Et bien qu’il put rogner ses freres sans remord,
Sa vue epouvantait les magistrats eux-memes.

Et quand la Peur broyait avec son laminoir
Ceux qui doivent subir la peine capitale,
Au fond de leur cachot, la vision fatale
C’etait lui, le Monsieur correct en habit noir.

Par les matins glaces, par les aurores tiedes,
Autrefois, il tronait debout sur l’echafaud ;
Et qui donc aurait pu le trouver en defaut
Quand il faisait le signe effroyable a ses aides ?

Folle, effaree autour du funebre treteau,
La foule se tordait comme un tas de couleuvres
Pour voir de pres l’executeur des hautes oeuvres
Qui du bout de son doigt fait tomber le couteau.

Donc, il ne verra plus grouiller la multitude ;
Il a perdu renom, besogne, revenu.
Il n’est par tout pays qu’un banal inconnu,
Rentier de la misere et de la solitude.

Il sera donc un homme a toute heure hante
Par l’aspect du triangle oblong de la Justice !
Sempiternellement, il faudra qu’il patisse,
Moulu par la vieillesse et par l’oisivete.

Il n’incarnera plus l’epouvante ! La Veuve,
Il ne la verra plus ! C’est un autre bourreau
Qui va dorenavant la tirer du fourreau,
Chaque fois qu’un jury voudra qu’elle s’abreuve.

Il ne l’essaiera plus sur les grands mannequins,
Le couteau recemment aiguise par la meule !
Plus de tetes, jamais ! Jamais plus une seule !
O rage ! Et les prisons fourmillent de coquins !

Et malheureux cerveau qui brule et se detraque,
Il n’a plus qu’un desir, chez lui comme en chemin,
C’est de guillotiner encore un etre humain ;
Et sa monomanie a toute heure le traque.

L’avis imperatif et concis du Parquet,
Voila ce qu’il attend dans une horrible extase.
Entre l’abbe qui prie et le barbier qui rase,
Il se revoit, hatant le festin du baquet.

Et partout, dans l’azur comme dans la tempete,
Il evoque une lame et cherche d’un oeil fou
La grimace que fait une tete sans cou
Et l’affreux jet de sang qui sort d’un cou sans tete !

Справка.
*Стихотворение посвящено актёру. Taillade -это его псевдоним. Подлинное имя
Paul-Felix-Joseph Tailliade (1826-1898). Тайад родился в Париже, умер в Брюсселе.
Учился в консерватории. В 1847 г. стал драматическим актёром в Комеди Франсэз.
Затем с большим успехом выступал во многих театрах. Со временем драма стала выходить из моды, вытесненная водевилем. Тайаду пришлось выступать в провинции и
подолгу бывать на гастролях. Он вёл жизнь полную всяческих случайностей.
Был автором нескольких пьес. Входил в поэтический кружок "гидропатов".

Примечание.
Следующее стихотворение № 156 "Le Monstre" общеизвестно в классическом русском
переводе Г.А.Шенгели.

ЧУДОВИЩЕ (Перевод Шенгели).

Вот перед зеркалом, в него кидая взгляды,
Сдирает женщина затейливый парик,
И череп, как лимон желтеющий, возник
Из мертвых локонов, весь жирный от помады.

Под лампой яркою освобождая рот
От пары челюстей (они слюной покрыты)
И глаз фарфоровый извлекши из орбиты,
Их с осторожностью в бокал с водой кладет.

Нос восковой слущив и пышный бюст из ваты
Сорвав, швыряет их, скрипя, в ларец богатый
И шепчет: «Он меня (вуаль и туалет!)

Нашел хорошенькой, он стиснул мне перчатку!»
И Ева гнусная, обтянутый скелет,
Отвинчивает прочь резиновую пятку.

Maurice Rollinat Le Monstre, 156-e.

En face d’un miroir est une femme etrange
Qui tire une perruque ou l’or brille a foison,
Et son crane apparait jaune comme une orange
Et tout gras des parfums de sa fausse toison.

Sous des lampes jetant une clarte severe
Elle sort de sa bouche un ratelier ducal,
Et de l’orbite gauche arrache un oeil de verre
Qu’elle met avec soin dans un petit bocal.

Elle ote un nez de cire et deux gros seins d’ouate
Qu’elle jette en grincant dans une riche boite,
Et murmure : « Ce soir, je l’appelais mon chou ;

« Il me trouvait charmante a travers ma voilette !
Et maintenant cette Eve, apre et vivant squelette,
Va desarticuler sa jambe en caoutchouc ! »


Морис Роллина Туннель, 157-е.
(Перевод с французского).

Во внутрь, как пустота, страшащего туннеля
смотрела только ночь, сообщница чертей.
Там женщина вилась на пыточной постели,
нагая, поперёк заржавленных путей.

Свод, будто бы в слезах, был в траурной капели.
Был слышен женский крик - не выдумать жутей.
Мужчина руки тёр, глаза во всю горели.
В них пламенел экстаз чудовищных страстей.

Туннель загрохотал. Всё дрогнуло от стука.
Звенит железный путь. "Ну, вот тебе наука !
Визжи ! Грызи канат ! Огни уже видны.

Ты слышишь ли вблизи свистки локомотива ?
Подъём берёт с трудом, под горку едет живо !"...
Окрестность мирно спит в сиянии луны.



Maurice Rollinat Le Tunnel, 157-e.

Au milieu d’un tunnel profond comme le vide,
Oщ l’horreur et la nuit pendent leurs attirails,
Une femme, tordant sa nudite livide,
Est couchee en travers sur les terribles rails.

La voute et les murs froids, pleins de larmes funebres,
Ecoutent s’etouffer de longs cris surhumains ;
Et coupe par le vent qui court dans ces tenebres,
Un homme est la qui grince en se frottant les mains.

Tout a coup, un bruit sourd et deux prunelles rouges
Naissent a l’horizon. — « Miserable ! tu bouges,
Tu geins, et tu te mords ; mais, le train marche, lui !

« La descente le pousse et le retard l’active !
Entends-tu le sifflet de la locomotive ?... »
Et la campagne dort et la lune reluit.


Доусон Осенняя элегия и стихи Шинейд Моррисси

Доусон* Осенняя элегия
(Перевод с английского).

Сквозь алость кроны Октября
струятся дни с янтарным светом,
листва колышется, как летом.
Сейчас, мой друг, грустим мы зря.
Весь воздух напоён шербетом.

Октябрьский сумрак и туман -
всего лишь только интермеццо:
пора в нюансы чувств всмотреться,
развеять хитрость и обман,
рассеять сумеречность в сердце.

Мы ценим осень за уют,
как время сладких сновидений.
Они нам даже драгоценней
всех урожаев, что нас ждут.
Нам ночи грёз милей свершений.

Но из арктических широт
спешит Зима. Остыли лужи.
Октябрь - отрада. Дальше - хуже.
Любовь изменит и умрёт
зимой, в нагом лесу, от стужи.

Dowson "Autumnal"

Pale amber sunlight falls across
The reddening October trees,
That hardly sway before a breeze
As soft as summer: summer's loss
Seems little, dear! on days like these.

Let misty autumn be our part!
The twilight of the year is sweet:
Where shadow and the darkness meet
Our love, a twilight of the heart
Eludes a little time's deceit.

Are we not better and at home
In dreamful Autumn, we who deem
No harvest joy is worth a dream?
A little while and night shall come,
A little while, then, let us dream.

Beyond the pearled horizons lie
Winter and night: awaiting these
We garner this poor hour of ease,
Until love turn from us and die
Beneath the drear November trees.

Справка.
*Эрнст Кристофер Доусон (1867-1900) - английский поэт-декадент.


Шинейд Моррисси    Сквозь игольное ушко
(С английского).

Сравню с собой, она - короче бёдер,
зато плотна и тяжелей ведёрка угля.
Она - с причёской, туго скрученной узлом,
и в мелких локонах, которых не расчешешь,-
она - как херувим, с воланами жирка на ягодицах:
два коренастых ангела проносят руки-ноги, как веера.
Она играет ими, чтобы обаять резьбой своих костяшек,
и овевает стан да промежутки. Напудренные руки,
нахмуренный почти всегда округлый коробок
сокровищ: пара сжатых губ да ряд зубов.
Ещё глаза, что манят ласточек в силки, -

хотят их, изнурив на лётных трассах,
заставить впредь вращаться кувырками
под черепом в её мозгу - пускай привыкнут
к той рухляди, что до того туда понатаскала.
Она мнёт лютики в руке. И чайник распевает.
Там пыль да ржавчина. И тень растёт под койкой,
когда нет ночника. Там голод ею утоляется своим
упитанным плодом в рубашке. Под сонною стеной
вы - яму - роете - и - можно - там - свернуться,
где ласточки бросают свой, подобный нити,
полётный след, как будто отпечаток
на крашеном ковре.


Sinead Morrissey    Through the Eye of a Needle


Still shorter than my hip
but solid, heavy as a scooped-full
coal-scuttle, hair so fingerwrapped and knotted
it stands in coils about her ears and won’t comb flat,
cherubic, with that dimpled roll of fat above the buttocks
the stubby painted angels carry brightly, her feet and hands a fan
she opens frequently to admire the slotted hinges of her bones,
to blow between the gaps, arm-skin like powder down,
an almost-constant frown atop a round bright box
with treasure in it: seamless lips, even teeth,
eyes that loop the swallows up

on their traceable tethers
to harry them, upside-down, into
the huge room of her brain and make them fit
the vivid, random furniture pre-assembled there—
buttercup petals crushed on her palm, the Teapot Song,
dust motes and the taste of rust, shadows under her cot that grow
vast without a night-light, hunger, always satisfied,
its own fat child in a caul and sleepiness a wall
you dig-a-hole-and-curl-up under—
where they leave their threaded
flight-path like the imprint
on a carpet of a stain.


Шинейд Моррисси  Сигнатуры.
(С английского).

"Белфаст - место, где сочетаются самоуправляемый город, снабжённый всеми
необходимыми средствами, основная гавань, лес и хорошая земля. Рядом - граница..." -
- отрывок из письма Тайному Совету от графа Эссекса, 1573 год.

I
Где было пусто, стало что-то. Шесть месяцев назад
была здесь только грязь; да гангренозный стапель
купал больную ногу в море - один заржавленный портал.
Тут значится лишь малонаселённый городишко,
но эти протестанты построили корабль с размерами в Эмпайр Стейт Билдинг.
Сюда ж везут авто со всех неправильных стоянок да утиль.

II
Сдирающий всю кожу бриз. Иду с утра по глаженой бетонке,
вполне подобной взлётной полосе. Весь корпус ярко освещают фары
с высокой палубы. Перильца - будто на корме.
Трава. Сидячие места. Мемориал имён былых хозяев.
Я не могу никак произнести - Sjostedt, Taussig, Bakstrom -
и по семь раз читаю их на незапятнанном стекле.


Sinead Morrissey Signatures

Belfaste is a place meet for a corporate town, armed with all
commodities, as a principal haven, wood and good ground,
standing also upon a border…

—extract from a letter to the Privy Council
from the Earl of Essex, 1573.

I
Where nothing was, then something. Six months ago
most of this was sludge and a gangrenous slip-way
dipping its ruined foot in the sea — a single rusted gantry
marking the spot where a small town’s population
of Protestant men built a ship the size of the Empire State Building.
Smashed cars and wreckers’ yards flourished in between.
II
A skin-stripping wind. This morning I walk on concrete
smooth as a runway with a full-scale outline laid in lights
of the uppermost deck. Railings as over a stern.
Grass. Seating. The memorial for the dead hosts names
I can’t pronounce — Sjоstedt, Taussig, Backstrоm —
in immaculate glass. Once, I count a surname seven times.


Шинейд Моррисси      В - это Ветеран.
(С английского).

Солдат, вернувшийся с войны, -
таков, как я б его нарисовала в букваре:

они - калеки, что трясут жестянки для монет
в кровавом, в пыльном, после всех имперских свар.

Позднее я увидела дома,

стоящие квадратом, оцепивши двор.
Там комнаты смотрели вниз,
где был бассейн.

Калеки полоскали там бельё, отбеливая на свету,
усердней женщин,

а те, откинув шляпы, будто крылья,
им чисто обмывали раны.

Мой самый первый отчим был из тех,
кому Вьетнам

стал постоянным повторяющимся сном -
стал джунглями, что тыкались ему усами

в глубь лёгких, чтобы стал
задохшись, наполовину человеком или веткой.

Вьетнам, в том слове есть щелчок,
что вдруг замрёт перед кончиной.

Там лодки застревают меж деревьев.
Кто хочет выжить, должен стать тритоном.

Пока я говорю, вдруг мускулистый
и весь кровавый кто-то выплыл в сливе.

Парнишка мне годится в сыновья.
И слизь стекает - не могу смотреть.

Мне не понять, как он попал в мой дом.
Играет стерео. Я слышу вновь и вновь

и много раз: Боб Дилан: "Вёдра слёз"*

Примечание:
*Bob Dylan "Buckets of Rain".


Sinead Morrissey V is for Veteran

A soldier returned from a war
was how my P6 spelling book put it I saw

cripples with tin cans for coins
in dusty scarlet, back from some spat of Empire.

Later I became aware of buildings
built in squares around a courtyard
where every room looked down
to a fountain

rinsing and bleaching the light
assiduously as the women

who in folded hats like wings
washed clean their wounds

My erstwhile stepfather was one
for whom Vietnam

was a constantly recurring dream—
the jungle inching its tendrils

into his lungs until he becomes
half-man, half-vine, asphyxiating.

The word itself has a click in it.
It halts before the ending.

Boats left stranded in trees.
The ones that survive are amphibian.


As I speak, there is something muscled
and bloody in the sink

the boy young enough to be my son
spat out and I can’t look.

I don’t know how he got inside my house.
The stereo is playing Buckets of Rain

by Dylan,
over and over again.


Шинейд Моррисси    Пазл
(С английского).

Однажды умным королевским детям
в подарок дали карту всей Европы,
не нынешней, а восемнадцатого века.
Была на дереве, с долготами на кромках,
раскрашенная в разные цвета:
коричневый, зелёный, красный.
Увы ! Была разрезана на части,
на дворики, на мелкие частички,
рассыпанные на столе, но был и ключ,
подсказка, как опять сложить все страны
и правильно собрать их воедино:
Тартарию, Лапландию, Россию,
с её архангельской губернией у моря.
Пространство разделялось на кусочки.
Народы строго отделялись друг от друга.
Всё сочеталось. (Геометрию учли).
Гравёр на карте расписался -
- особый круг, в нём имя и цветок.
Тот круг был разделён на половинки.
Взялись три принца и принцесса, что постарше.
(Не дипломатия преподавалась -
и ей позволили играть). В игре был смысл,
была ирония - опять воссоздавалась,
раздробленная вдрызг Европа.
Была разорванная, снова будет целой.
Сперва взялись за верхний левый угол,
потом за прочие углы: "Часть Африки"
и "Азия" - на белой правой половине.
Пошли от орд, степей и снега дальше.
Нашли над верхнею границей карты,
изящно сделанную надпись и подсказку,
что дальше "Ледовитый океан".
Так принцы и принцесса целый час
смотрели, восклицали, ликовали.
(Вот радость !). На границе континента
нашли и собственный прекрасный остров,
в восторге не смутясь, что где-то с краю.
Есть страны и подальше: Америка и Аотеароа.


Sinead Morrissey Jigsaw

The Royal children have been sent a gift—
A map of Europe from 1766
Complete with longitude, painted onto wood,
Like any other map in brown and green and red,
But then disfigured: cut up into parts,
A disassembly of tiny courts
Strewn across the table. There is a key
To help the children slot, country by country,
The known traversable world in place:
Little Tartary, Swedish Lapland, France,
The Government of Archangel. The sea
Has been divided into squares, crudely,
As though the cast-iron sides of nations
Still applied (but with more attention
To geometry) while the engraver’s signature
—A circle, his name, a folded flower —
Has been deftly sawn in half. If successful,
The three young princes and the oldest girl
(This is not, after all, a lesson in diplomacy
So she can play too) will, ironically,
Undo the puzzle’s title and its claim:
Europe Divided in its Kingdoms
Shall be Europe reconfigured, whole.
They start in the top left corner with the scale
Then fill the other corners in: ‘Part of Africa’,
A scroll, the blank of simply ‘Asia’
Rolling off to hordes and steppes and snow
Beyond the boundary. Outlines follow,
Aided by exquisite lettering:
‘The Frozen Ocean’ solidifies across the map’s ceiling.
And so the Royal children spend an hour
Staring and exclaiming, clicking together
(What joy!) the angled buttress of a continent—
Their own unlikely island on a slant
By its farthest edge, and in their trance ignore
What will no longer fit: Aotearoa, America.


Шинейд Моррисси Балтимор
(С английского).

В других шумах я слышу плач моих детей. -
Когда на улице играют дети что постарше,
с утра - среди их оживлённых голосов,
в неровном свете; ещё - на фоне плача бэби
за ближней дверью - (Он не спит и раздражён,
а стены тонки); ещё - на странном фоне
сплошных звучаний балтиморского Вестсайда -
по проводам: с сиренами да с пушечным огнём;
с сигналами ментов, смиряющих детишек,
включая шестилеток, чтоб те не напирали
на угловых торговцев. Там много чванных
и зажигательных речей. Там в перерывах
радиовещанья, когда не слышно голосов,
то раздаётся лишь статичный треск,
сполна глотающий ребячий крик,
просящий помощи. При том и в тишине,
в её ловушках, петлях да изгибах,
я слышу призрачный ребячий крик и плач.
Входя по лестнице, остановившись в зале,
стараюсь вслушаться, с трудом ловлю,
но лишь не более чем ровное дыханье,
обычно ж вовсе ничего не слышу.
Лишь в воздухе чего-то не хватает.
Лишь пыль, навес из одеял. Корабль
на озере в окошке. Младенческие сны.


Sinead Morissey Baltimore

In other noises, I hear my children crying —
in older children playing on the street
past bedtime, their voices buoyant
in the staggered light; or in the baby
next door, wakeful and petulant
through too-thin walls; or in the constant
freakish pitch of Westside Baltimore
on The Wire, its sirens and rabid gunfire,
its beleaguered cops haranguing kids
as young as six for propping up
the dealers on the corners, their swagger
and spitfire speech; or in the white space
between radio stations when no voice
comes at all and the crackling static
might be swallowing whole a child’s
slim call for help; even in silence itself,
its material loops and folds enveloping
a ghost cry, one I’ve made up, but heard,
that has me climbing the stairs, pausing
in the hall, listening, listening hard,
to — at most — rhythmical breathing
but more often than not to nothing, the air
of the landing thick with something missed,
dust motes, the overhang of blankets, a ship
on the Lough through the window, infant sleep.


Шинейд Моррисси 1801 (Из дневника Дороти Уордсуорт).
(С английского).

Безоблачное утро. Зубы не болели.
Брат взялся за поэму "Коробейник". Гелл-соседка
снабдила нас салатом. Я сготовила бобы.
Как отобедали, отправилась за почтой -
мне повстречался бывший капитан, просивший подаянья.

*

Тепло, приятный воздух. Писем нет. Домой иду
вдоль озера, чей цвет граничит с бирюзовым.
При встрече с летними гусями испугалась.
За год совсем истёрлись подмётки башмаков.
Слыхала плач какой-то жёлтой раненной пичужки.

*

Уильям бледен, изменился, изнурён.
Сварила груши и добавила гвоздику.
Вот так на званых вечерах, и любят, и острят.
Могла б сказать: "Взгляни на Месяц над Грасмиром -
как сельдь ! - Там старая Луна у Новолуния в охапке".


Sinead Morrissey 1801

A beautiful cloudless morning. My toothache better.
William at work on The Pedlar. Miss Gell
left a basket of excellent lettuces; I shelled
our scarlet beans. Walked out after dinner for letters —
met a man who had once been a Captain begging for alms.

*

The afternoon airy & warm. No letters. Came home
via the lake, which was near-turquoise
& startled by summer geese.
The soles on this year’s boots are getting worn.
Heard a tiny, wounded yellow bird, sounding its alarm.

*

William as pale as a basin, exhausted with altering.
I boiled up pears with cloves.
Such visited evenings are sharp with love
I almost said dear, look. Either moonlight on Grasmere
—like herrings! —
or the new moon holding the old moon in its arms.



Морис Роллина Мим и др. 144-151-е.

Морис Роллина Комната, 144-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Шарлю Кро.

Моё жильё - душе моей - под пару.
Мы схожи с ним, как смерть и сон.
В окне нет солнечного жара.
Огонь в камине не зажжён.

Здесь даже цвет обоев неприятен:
он серый, стены - как в грязи,
и зелены - от бегающих пятен,
проникших внутрь сквозь жалюзи.

В тени, над самою кроватью
висит Спаситель на кресте,
стесняясь, даже в час распятья,
предстать на людях в наготе.

Разбитый череп рыжеватый,
мой друг-приятель до поры,
глядит с улыбкой хитроватой
сквозь две отверстые дыры.

Старинные густые шторы
висят над ложем колпаком.
Чудовищные караморы
танцуют вальс под потолком.

Когда часы пробьют со звоном,
так душу сотрясает шум -
волна с вибрирующим тоном...
Звук странен, долог и угрюм.

Владычица моей печали
всегда приходит в домино,
и замогильный звук рояля,
звучит в ночах, пока темно.

Картины, книги, скарб мой разный -
пропахли пекельным дымком.
И ужас, друг мой неотвязный,
царит в узилище моём.

Здесь, в комнате, с усмешкой кАзня,
меня грызут клыки тоски,
и всё-таки полны приязни,
мои настенные стишки.

Потоку нравится ущелье.
Сова - подруга темноты.
А мне привычно в этой келье.
Я вижу в ней мои черты.


Maurice Rollinat La Chambre, 144-e.
A Charles Cros.

Ma chambre est pareille a mon ame,
Comme la mort l’est au sommeil :
Au fond de l’atre, pas de flamme !
A la vitre, pas de soleil !

Les murailles sont recouvertes
D’un lamentable papier gris
Ou l’ombre des persiennes vertes
Met des taches de vert-de-gris.

Au-dessus de mon chevet sombre
Pend un Christ а l’air ingenu,
Qui semble s’enfoncer dans l’ombre
Pour ne pas se montrer si nu.

Compagnon de ma destinee,
Un crane brise, lisse et roux,
Du haut de l’humble cheminee
Me regarde avec ses deux trous.

Des rideaux lourds et tres antiques
Se crispent sur le lit profond ;
De longs insectes fantastiques
Dansent et rampent au plafond.

Quand l’heure sonne a ma pendule,
Elle fait un bruit alarmant ;
Chaque vibration ondule
Et se prolonge etrangement.

L’ange de mes amours funebres,
Porte toujours un domino,
Et chaque nuit, dans les tenebres,
Va sangloter au piano.

Meubles, tableaux, fleurs, livres meme,
Tout sent l’enfer et le poison,
Et, comme un drap, l’horreur qui m’aime
Enveloppe cette prison.

Triste chambre ou l’ennui qui raille
Veille a mes cotes nuit et jour,
J’ecris ces vers sur ta muraille,
Et je benis ton noir sejour ;

Car le torrent aime le gouffre,
Et le hibou, l’obscurite ;
Car tu plais a mon coeur qui souffre
Par ton affreuse identite !

Морис Роллина Сомнамбула, 145-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Гюставу Коклену.

Как некий супермен, он двигался вперёд -
по крыше, вдоль её опасного бордюра,
при этом не терял хорошего аллюра -
одетый в чёрный фрак бесстрашный сумасброд.

Гуляка-пугало, атлет-карикатура !
Он долго повторял свой гибельный проход.
На фоне грозных туч, закрывших небосвод,
маячила его высокая фигура.

Блеск молнии ! Зигзаг над самой головой -
но он не устрашён небесной булавой.
Он - истинный танцор, циркач-канатоходец !

Во мне застыла кровь... Лунатик всё идёт,
а между тем к нему подкрался чёрный кот,
готовый разбудить озлобленный уродец !

Maurice Rollinat Le Somnambule
A Gustave Coquelin.

Le chapeau sur la tete et la canne a la main,
Serrant dans un frac noir sa rigide ossature,
Il allait et venait au bord de la toiture,
D’un air automatique et d’un pas surhumain.

Singulier promeneur, spectre et caricature,
Sans cesse, il refaisait son terrible chemin.
Sur le ciel orageux, couleur de parchemin,
Il dessinait sa haute et funebre stature.

Soudain, a la lueur d’un eclair infernal,
Comme il frisait le vide en rasant le chenal
Avec le pied danseur et vif d’un funambule,

L’horreur emplit mon etre et figea tout mon sang,
Car un grand chat d’ebene hydrophobe et grincant
Venait de reveiller le monsieur Somnambule.

Примечание.
Стихотворение № 145 "Somnambule" известно в классическом переводе на русский язык Г.Шенгели.


Морис Роллина Мим, 146-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Коклену*.

Под вечер я присел и начал корчить рожи.
Взъярился за окном лихой осенний шквал.
Я чувствовал, что вдруг изрядно захворал.
От Сены шёл туман и тягостен был тоже.

То ласковость, то гнев сменял я - морщил кожу;
бесился, цепенел, в отчаянье впадал;
то смехом исходил среди моих зеркал,
весь свой диапазон мимический тревожа.

Я искренность свою смотал в один клубок,
чтоб истинный свой вид я сам увидеть смог.
О, как же был тогда я поражён жестоко !

Увидел в зеркалах лишь дьявольский оскал.
В совсем чужом лице я с горечью узнал,
какая у меня взаправду подоплёка.

Maurice Rollinat Le Mime, 146-e.
А Coquelin*.

Par quelle fantaisie insolite et malsaine
En vins-je a grimacer devant ma glace, un soir,
Un soir de fin d’automne ou Paris, morne et noir,
Pompait lugubrement les brouillards de la Seine ?

Le fait est que melant la tendresse a la haine,
La rage a la stupeur, le rire au desespoir,
Ma physionomie en face du miroir
Passa par tous les tons de la mimique humaine.

Et je me recueillais dans ma sincerite
Pour rendre avec une apre et stricte verite
Le rictus d’un demon qui maudit sa science,

Quand je vis dans l’eclair du miroir glauque et nu,
Au lieu de mon visage, un visage inconnu
Ou se repercutait ma propre conscience !

Справка.
*Коклен - речь идёт об одном из братьв-о знаменитых актёрах:
Benoit-Constant Cocquelin Aine (1841-1909) - старший из братьев, создавший на сцене
бессмертный образ Сирано де Бержерака.
Alexandre Honore Ernest Cоcquelin Cadet (1841-1909) - младший брат, большой почитатель
поэта Шарля Кро.
Но, вероятнее, стихотворение посвящено, как и предыдущее, № 145 "Le Somnambule", их
брату, публицисту Луи-Гюставу Коклену (1844-1933).

Морис Роллина Любительница абсента, 147-е.
(Перевод с французского).
Посвящено доктору Луи Жюлльяну*.

Она всегда была брюхатой,
но жить любила на виду,
наклюкавшись абсента с мятой**.

Её сожитель мерзковатый
был с нею груб, к её стыду.
Она была всегда брюхатой.

В толпе, угрозами чреватой,
нырнув, утонешь, как в пруду,
наклюкавшись абсента с мятой.

Брела Аминта слеповато,
держась за стенки на ходу.
Она была всегда брюхатой

В ладу с любою светлой датой,
спала в общественном саду,
наклюкавшись абсента с мятой.

Не раз иной ханжа завзятый
грозил привлечь её к суду.
Она была всегда брюхатой.

Бродила в юбке простоватой,
раздувшейся на холоду,
наклюкавшись абсента с мятой.

Всегда скулила сипловато.
Пыталась раздобыть еду.
Она была всегда брюхатой.

В короткой куртке с толстой ватой
певала песенки за мзду,
наклюкавшись абсента с мятой.

Я свыкся загодя с утратой
при встрече в давешнем году.
Она была всегда брюхатой.

Казалась мертвеннее статуй,
скользила в январе на льду,
наклюкавшись абсента с мятой.

Чихала. Громкие раскаты
вели друг с другом чехарду.
Она была всегда брюхата.

Притом стонала хрипловато:
"Я чувствую себя в аду !" -
наклюкавшись абсента с мятой.

И пинтой зелени треклятой
ускорила свою беду...
Она была всегда брюхатой.

Кончина вышла страшноватой.
Глаза прикрыла. День в бреду,
наклюкавшись абсента с мятой.

Её любовник подловатый
сказал: "Ну что ж ! Долой узду !.
Она была всегда брюхатой". -
- Наклюкавшись полынной с мятой.


Maurice Rollinat La Buveuse d’absinthe, 147-e.
Au docteur Louis Jullien

Elle etait toujours enceinte,
Et puis elle avait un air...
Pauvre buveuse d’absinthe !

Elle vivait dans la crainte
De son ignoble partner :
Elle etait toujours enceinte.

Par les nuits ou le ciel suinte,
Elle couchait en plein air.
Pauvre buveuse d’absinthe !

Ceux que la debauche ereinte
La lorgnaient d’un oeil amer :
Elle йtait toujours enceinte !

Dans Paris, ce labyrinthe
Immense comme la mer,
Pauvre buveuse d’absinthe,

Elle allait, prunelle eteinte,
Rampant aux murs comme un ver...
Elle etait toujours enceinte !

Oh ! cette jupe deteinte
Qui se bombait chaque hiver !
Pauvre buveuse d’absinthe !

Sa voix n’etait qu’une plainte,
Son estomac qu’un cancer :
Elle etait toujours enceinte !

Quelle farouche complainte
Dira son hideux spencer !
Pauvre buveuse d’absinthe !

Je la revois, pauvre Aminte,
Comme si c’etait hier :
Elle etait toujours enceinte !

Elle effrayait maint et mainte
Rien qu’en tournant sa cuiller ;
Pauvre buveuse d’absinthe !

Quand elle avait une quinte
De toux, — oh ! qu’elle a souffert,
Elle etait toujours enceinte ! —

Elle ralait : « Ca m’esquinte !
Je suis deja dans l’enfer. »
Pauvre buveuse d’absinthe !

Or elle but une pinte
De l’affreux liquide vert :
Elle etait toujours enceinte !

Et l’agonie йtait peinte
Sur son Sil a peine ouvert ;
Pauvre buveuse d’absinthe !

Quand son amant dit sans feinte :
« D’debarras, c’en est un fier !
Elle etait toujours enceinte. »
— Pauvre buveuse d’absinthe !


Справка и примечания.
*Доктор Луи Жюлльян - довольно часто встречаемое в Интернете имя (врачей, музыкантов и др.). Речь идёт о человеке близком к литературным кругам.
Кроме Мориса Роллина, ему посвятил стихи Поль Верлен (Балладу "En Reve" в сборнике
"Amour" 1888 г.). Повидимому, он оказывал Полю Верлену медицинские услуги. Он
был членом патронажного комитета, помогавшего в сооружении памятника П.Верлену
в 1896 г. В "Archives generales de medecine". Париж. 1887 г. опубликованы обширные статьи этого доктора: "Revue critique. Sur enseignement et la pratique de la medecine en
Italie".
**"Наклюкавшись абсента с мятой" - приемлемые ВАРИАНТЫ этой строки:
"НАКЛЮКАВШИСЬ ПОЛЫННОЙ С МЯТОЙ";
"ПОКЛОННИЦА АБСЕНТА С МЯТОЙ";
"ПРИВЫЧНАЯ К АБСЕНТУ С МЯТОЙ";
"ПЛЕНЁННАЯ АБСЕНТОМ С МЯТОЙ" и т.п.

Морис Роллина Загадка, 148-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Франсису Энну.

Я видел каждый день безумный этот взгляд -
рассудок и душа дрожали от боязни.
Их грызли, всякий раз больней во много крат,
все посланные мне страдания и казни.

Тот ужас брёл за мной повсюду по пятам,
то мерзкое лицо я видел, глаз не щуря,
мелькавшее везде, и дома, тут и там,
на стенах, на шкафу, в окне, на абажуре.

В нём был змеиный дух, дух зверя с Лимпопо,
но с тем, чтоб мой эскиз страшнее стал и сходней,
мне б нужен был сейчас талант Эдгара По.
Лишь он мог воссоздать все страсти Преисподней.

Предлинное пальто, застёгнутое сплошь,
чтоб скрыть нечистоту другого одеянья.
Две длинные руки, и в них всё время дрожь,
и пальцы в волосах, совсем как обезьяньи.

Волну нелестных чувств: брезгливый смех и страх -
внушали мне его бесформенная шляпа
и жалкие на вид лодчонки на ногах,
нуждавшихся в мытье и взгляде эскулапа.

Загадка: отчего был взгляд, как в бельмах, бел ?
И отчего он брёл, как выходец из мрака,
не шёл, а ковылял ? Был злобен и хрипел,
как могшая куснуть взбешённая собака.

С чего он всё вопил ? С чего был сам не свой ?
Неуж ему вся жизнь внушала омерзенье ?
Что высказать хотел, мотая головой ?
Откуда ярость в нём ? Откуда исступленье ?

Должно быть, знал, что он - законченная дрянь,
и, больше не боясь жандармского пригляда,
выкрикивал в толпе отчаянную брань,
притом впадая в смех и плача от досады.

В своём ли он уме, паршивый этот хрыч,
жестокий, как стихи с воинственным запросом ?
В чём был его секрет, решился я постичь,
загадку протравив хорошим купоросом.

Жестокою зимой, в убийственный мороз,
мне в ближнем парке вновь попался тот прохожий.
Я подошёл к нему и задал свой вопрос.
Увидел мёртвый взгляд и задрожал всей кожей.

"Отвратный тип ! Твоя личина так страшна !
Беременной взглянуть - погибнет плод невинный.
Кто ж ты ? - Палач ? Аскет ? Не сам ли Сатана ?" -
"Я пью абсент" - сказл мне этот раб полынной.


Maurice Rollinat Le Mot de l’enigme, 148-e.
A Francis Enne*.

Longtemps cette figure obseda mes regards,
Et l’eternel supplice auquel Dieu me condamne,
Aux rayons tenebreux de ses deux yeux hagards
S’accrut ferocement dans mon coeur et mon crane.

Son affreux souvenir me hantait : et, la nuit,
Dans mon gite ou la Peur le long des meubles rampe,
Cette face ou ricane un formidable ennui
Luisait aux murs, et sur l’abat-jour de ma lampe.

Il avait du serpent, du tigre, et du crapaud.
Mais pour pouvoir en faire une esquisse vivante
Et terrible, il faudrait la plume d’Edgar Poe,
Cette plume du gouffre, infernale et savante !

Oh ! ce long paletot boutonne jusqu’au cou
Et ces doigts bleus aussi velus que ceux du singe !
Oh ! l’innommable horreur de ce bras sale et mou
Qui semblait grelotter sous la crasse du linge !

Oh ! jamais les chapeaux des plus sombres rapins
N’auront la poesie atroce de son feutre !
Pour chaussure, il avait d’ignobles escarpins
Ou la putridite des pieds nus se calfeutre.

Mais pourquoi cet oeil blanc, fixe et cadavereux ?
D’ou venait qu’il avait la demarche peu sure,
Et qu’il allait grincant d’un air si malheureux,
Comme un chien enrage qui retient sa morsure ?

Pourquoi vomissait-il plutot qu’il ne crachait ?
Avait-il la nausee amere de la vie ?
Et pourquoi prenait-il sa tete qu’il hochait
Avec une fureur d’effarement suivie ?

Avait-il donc au coeur un si strident remord
Qu’au milieu de la rue, en face des gendarmes,
Il begayat les mots de poison et de mort
Avec un rire affreux qui se trempait de larmes ?

Etait-il fou, cet homme ayant l’atrocite
D’un poeme vivant plein d’apres antitheses ?
— Ainsi, j’alimentais ma curiosite
Avec le vitriol des noires hypotheses.

Mais une nuit d’hiver, morbidement brutal,
J’accostai ce passant dans une sombre allee,
Et plongeant mon regard dans son globe fatal,
J’osai lui dire avec une voix etranglee :

« Execrable inconnu dont l’air inquietant
Pourrait faire avorter une megere enceinte,
Qu’es-tu ? Bourreau, martyr, assassin ou Satan ? »
— Et lui me repondit : « Je suis buveur d’absinthe. »

Справка.
*Франсис Энн (1844-1891) - писатель, журналист, художественный критик, близко
знакомый с писателем Ш.Ж.Гюисмансом. Был в молодости чиновником в парижской
мэрии и делал первые шаги в журналистике, сохранились воспоминания о его сотрудничестве в 1868 г. с журналистами газеты Ж.Валлеса "Maison J.Valles. La Rue".
Тогда он производил впечатление чудака, его терпели, но глядели снисходительно. Он интеллектуально превосходил всех прочих и в своей критике был резок и беспощаден. Сотрудничал во многих изданиях: Например, в "Theatre-Journal" Александра Дюма, в "Marseillaise", "Radical", "Le Corsaire", "La Nation", "La Revolution".
Публиковал многочисленные материалы по различным темам общественной жизни и
истории французской республики.


Морис Роллина Вор, 149-е.
(Перевод с французского).

С рисунком Гойи схож был старец при шарманке.
Он, будто автомат, накручивал мотив.
Слепец - как неживой, как бренные останки,
а звук - не позабыть. Настолько был фальшив.

Он не вставал с колен. Сам вид его осанки
невольно привлекал - как жалобный призыв,
и многим господам и доброй горожанке
хотелось подойти, хоть чем-то одарив.

Тут некий шалопай, заметивши калеку,
стал рядом на мосту, как будто смотрит в реку.
Он что-то засвистал с ухмылкой босяка,

обдумал хитрый трюк, прикинул расстоянье
и, ловко притворясь, что бросил подаянье,
похитил горсть монет из кружки старика.

Maurice Rollinat Le Voleur, 149-e.

L’aveugle, un vrai Goya retouche par la Morgue,
A genoux dans le froid coupant comme une faux,
Automatiquement tirait d’un petit orgue
Un son inoubliable a force d’etre faux.

Suant par tous les bouts la misere qui navre,
Il etalait deux yeux peles ou rien ne luit ;
Et tel etait l’aspect de ce vivant cadavre,
Qu’il rendait le passant genereux malgre lui.

A deux pas, un flaneur a figure malsaine,
Accoude sur le pont, considerait la Seine
En sifflotant d’un air canaille et vicieux ;

Soudain, vers la sebile il tendit sa main jaune,
Eut le geste qu’on a lorsque l’on fait l’aumone,
Et vola froidement le vieil homme sans yeux.

Морис Роллина Богема, 150-е.
(Перевод с французского).

Мой голод ходит вслед за мной, как понятой.
Несчастие при мне - как спутник мой до гроба.
Мозоли на ногах. Я свыкся с нищетой.
Привычное жильё - зловонная трущоба.

Напрасно весь Париж сияет красотой.
Я будто слеп и глух - пусть радуются снобы.
Душа едва жива. Костяк - почти пустой:
там только червяки да скверные хворобы.

Обёрнутый в тряпьё, жалчайший изо всех,
лишь призрак, только тень, предмет людских потех -
пугает даже псов фигура столь худая.

Уродливый отброс, сухарь, ходячий страх -
и всё же я смеюсь, поскольку обладаю
прегордою душой, достойной жить в веках.

Maurice Rollinat Un boheme, 150-e.

Toujours la longue faim me suit comme un recors ;
La ruelle sinistre est mon seul habitacle ;
Et depuis si longtemps que je traine mes cors,
J’accroche le malheur et je bute а l’obstacle.

Paris m’etale en vain sa houle et ses decors :
Je vais sourd a tout bruit, aveugle a tout spectacle ;
Et mon ame croupit au fond de mon vieux corps
Dont la pale vermine a fait son receptacle.

Fantome grelottant sous mes haillons pourris,
Epave de l’epave et debris du debris,
J’epouvante les chiens par mon aspect funeste !

Je suis hideux, moulu, racorni, dejete !
Mais je ricane encore en songeant qu’il me reste
Mon orgueil infini comme l’eternite.

Примечание.
Стихотворение № 150 "Un Boheme" впервые было переведено на русский язык И.Ф.Анненским.


Морис Роллина Старьёвщик, 151-е.
(Перевод с французского).

Старьёвщик ! Выкрик твой, пропитый, с медным звоном,
как призрак в душу мне с насмешкою ползёт.
Застав меня врасплох, пугая резким тоном,
он вновь на сердце мне накладывает гнёт.

Укрывшись стопкой книг, привычным мне заслоном,
гоня зловещий сплин, что так меня грызёт,
я думаю, зачем, с каким-таким резоном
ты теребишь меня среди моих невзгод.

Хочу я или нет, но я бегу к окошку,
чтоб глянуть на того, кто мучит понарошку,
и вижу до чего злораден ты, наглец !

Нам нечего сказать: мы - не друзья, не братья.
О, как ты рад тому, что этот книжный чтец
весь день свой проведёт, шепча тебе проклятья !


Maurice Rollinat Le Marchand d’habits, 151-e.

Marchand d’habits ! Ta voix de cuivre et de rogomme
Me surprend tout a coup, me hele en tapinois ;
Et toujours dans mon ame elle penetre, comme
Un fantome canaille, ironique et sournois.

Entoure de bouquins, devant mon cher pupitre,
J’ai beau dompter le spleen et l’a-quoi-bon moqueur,
Pour me martyriser ton cri perce ma vitre
Et vient en ricanant se planter dans mon coeur.

Fatalement alors je cours a la fenetre ;
Mais, cette fois, je sens frissonner tout mon etre
En rencontrant ton oeil obliquement tourne.

Et nous nous regardons tous les deux, sans rien dire :
Et tu pars satisfait, sachant que ce damne
Va passer la journee entiere a te maudire !

Морис Роллина Баллады и др. 134-138-е.

Морис Роллина Воспоминание о реке Крёза, 134-е.
(Перевод с французского)

Осеннее село под медленным светилом
осталось со своей застойною мечтой.
Мы двигались вдвоём по пустошам унылым
и, будто утомлён всегдашней суетой,
летел попутный дрозд, не споря с высотой.
Мы минули лужок с пасущейся коровой,
пересекли овраг, затем заслон терновый,
и Крёза - вот она - цепочкою зеркал.
Там ты взялась за кисть, а я был с леской новой -
в тени лесных холмов, среди прибрежных скал.

Кипящая волна давала выход силам,
скопила пенный слой под скальною плитой.
Там стайка пескарей крутилась мотовилом.
Но тщетно я мечтал о рыбке золотой:
наживленный крючок обратно шёл пустой...
Там рос болшой каштан, достойный и суровый,
Там селезень проплыл - как лебедь густобровый.
И твой этюдник там без темы не страдал.
Я был невдалеке, бежать на зов готовый -
в тени лесных холмов, среди прибрежных скал.

Там в горку, на подъём, как раз за нашим тылом,
лез мельник на осле тропинкою крутой,
и кто-то колотил, как гром, с нещадной силой...
То дятел, не сочтя работу маетой,
усердно врачевал болезный древостой...
Не опасаясь встреч с гадюкою бедовой,
ни с ящеркой смешной, охристо-бирюзовой,
вели мы разговор. Твой милый взор блистал.
Как зелен был там мох с пушистою основой,
в тени лесных холмов, среди прибрежных скал !

Посвящение.

О ты, чья чистота была столь образцовой,
что век не позабыть ! И мне в тоске бредовой
всё помнится пора, когда я целовал
твой нежный детский рот со свежестью вишнёвой -
в тени лесных холмов, среди прибрежных скал.

Maurice Rollinat Souvenir de la Creuse, 134-e.

Tandis qu’au soleil lourd la campagne d’automne
Filait inertement son reve de stupeur,
Nous traversions la brande aride et monotone
Ou le merle envahi du spleen enveloppeur
Avait un vol furtif et tremblotant de peur.
Nous longions un pacage, un taillis, une vigne ;
Puis au fond du ravin que la ronce egratigne
Apparaissait la Creuse aux abords malaises :
Alors tu t’asseyais, et j’appretais ma ligne
А l’ombre des coteaux rocailleux et boises.

Lorsque j’avais trouve dans l’onde qui moutonne,
Pres d’un rocher garni d’ecume et de vapeur,
L’endroit ou le goujon folatre et se cantonne,
Je fouettais le courant de mon fil agrippeur,
Et bientot le poisson mordait l’appat trompeur.
Toi, sous un chataignier majestueux et digne,
Aux coincoins du canard qui nageait comme un cygne,
Reveuse, tu croquais des sites apaises ;
Et je venais te voir quand tu me faisais signe,
А l’ombre des coteaux rocailleux et boises.

Par des escarpements que le lierre festonne,
Un meunier s’en allait sur son baudet grimpeur ;
Des roulements pareils а ceux d’un ciel qui tonne
S’ebauchaient ; le pivert au bec dur et frappeur
Poussait un cri pointu dans l’air plein de torpeur.
Et nous, sans redouter la vipere maligne,
Avec des mots d’amour que le regard souligne,
Ayant pour seuls temoins les lezards irises,
Nous causions tendrement sur la mousse benigne,
А l’ombre des coteaux rocailleux et boises.


envoi

O toi qui m’as grandi par ta candeur insigne,
Partout mon souvenir te cherche et te designe ;
Et j’evoque le temps ou j’avais les baisers
De ta bouche d’enfant, fraiche et couleur de guigne,
A l’ombre des coteaux rocailleux et boises.


Морис Роллина Трубка, 135-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Камиллу Пеллетану*.

Когда мне трудно притерпеться
к однообразию вокруг,
в тебе лишь, трубка, вижу средство,
чтоб скрасить тягостный досуг.

Взбодрённый терпкою отравой
и упоённый, и хмельной,
слежу за струйкой кучерявой,
как за привольною волной.

Какое колдовское зелье
мне щедро выдаёт мундштук:
я вижу замок - в нём веселье -
и фей, танцующих вокруг.

Вдыхая никотин пахучий,
я чувствую себя в Раю;
и на пути мечты летучей
друзей усопших узнаю.

Моя подруга-ненагляда -
Увы ! - которой больше нет,
в колечках дыма, как наяда,
плывёт и с неба шлёт привет.

Дымок твой ласков, как качели.
Лишь он способен мне помочь -
чтоб ужасы не одолели -
лелеет дух мой день и ночь.

Я жгу презренье к скуке буден
в твоём широком очажке -
и мир уже не так паскуден,
когда держу тебя в руке.

Когда в моём воображенье
весь мир как саваном одет,
ты шепчешь мне стихотворенья,
в которых брезжит дальний свет.

Благословляю вкус твой острый.
С ним жизнь моя не так пресна,
и предо мною в пляске пёстрой
во всю блистает новизна.

Maurice Rollinat La Pipe, 135-e.
A Camille Pelletan*.

Quand l’uniformite m’ecoeure,
Dans la rue ou dans la maison,
Que de fois pour nuager l’heure
Je savoure ton cher poison !

O ma coupe de nicotine,
Mon regard jubile en suivant
Ta fumee errante et lutine
Comme l’onde et comme le vent !

Quel doux philtre dans ces bouffees
Que j’aspire par ton cou noir !
Seul avec toi, je vois des fees
Dansant au sommet d’un manoir.

Humant ton odeur tabagique
Plus subtile que des parfums,
Au milieu d’un reve magique,
J’evoque mes amis defunts ;

Et ma spectrale bien-aimee,
Avec son regard alarmant,
Sur tes spirales de fumee
Flotte mysterieusement.

Ton brouillard est l’escarpolette
Qui berce mes jours et mes nuits ;
Tu chasses comme une amulette
Mes cauchemars et mes ennuis.

Et je cuis mon degout du monde
Dans ton fourneau large et profond :
Je trouve l’homme moins immonde
En te fumant, l’oeil au plafond.

Tu montres a ma fantaisie
Qui s’enveloppe d’un linceul,
Des horizons de poesie
Ou le vers s’ebauche tout seul ;

Et pour moi ta saveur benie,
Delicieuse d’acrete,
Conserve en sa monotonie
Une eternelle nouveaute !

Справка.
*Камилл Пеллетан, иначе Пельтан (1846-1915) – французский политический деятель,
журналист, противник Тьера, автор статей, сочувственных Парижской Коммуне.
Был близок к «парнасцам». Представлен на знаменитой картине Анри Фантен-Латура
«Угол стола» (1872) рядом с Полем Верленом, Артюром Рембо, д’Эрвильи и другими.
В 1902 г. в правительстве Комбу, при президенте Леоне Буржуа, занимал пост морского
Министра. В 1911 г. выступал как депутат парламента с протестами против репрессий
царского правительства в России против русских революционеров.

Морис Роллина Баллада о пёстрых лодках, 136-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Будуреску*.

У лодок тяжкий сплин, когда они в порту,
качаются зазря в волне без перерыва.
Их тянет на простор, чтоб хвастать на лету
расцветками бортов и мчаться горделиво
над безднами вдали от затхлого залива.
В погожий день волна прозрачна, как слюда.
Рыбак готовит снасть и грузит невода.
Он твёрдо сознаёт, что счастье не в бокале,
а в том, чтобы искать сельдёвые стада,
чтоб крылья парусов на мачтах трепетали.

Но помнит ли рыбак, осуществив мечту,
что тихая пора порой бывает лжива
и спящий океан имеет на счету
немалый список жертв, и только те счастливы,
кто вовремя поймут тревожные мотивы?
Внезапный ураган способен без труда
и лодку утопить, и рушить города.
У чаек и людей мечта в такой печали,
чтоб вихрь не разметал ни крова, ни гнезда,
чтоб крылья парусов на мачтах трепетали.

Увы ! Трещат борта. Взмывают в высоту
и следом сразу вниз летят лодчонки живо,
и силы нет унять такую маету.
А в тучах кто-то бьёт кресалом по огниву
и мечутся в огнях змеиные извивы.
Лишь только настаёт лихая череда
и молнии с небес лютуют, как орда,
тоскливо маякам, что пусто на причале.
Им хочется созвать пропавших без следа,
чтоб крылья парусов на мачтах трепетали.

Посвящение.

Мадонна ! Это ты, когда придёт беда,
готова помогать повсюду и всегда
в опасности тому, чьи руки на штурвале.
Вели ветрам морей лелеять все суда -
чтоб крылья парусов на мачтах трепетали !

Maurice Rollinat Ballade des barques peintes, 136-e.

А Boudouresque*.

Elles meurent de spleen, а l’ombre des maisons,
Les chaloupes de mer qui vacillent sans treve,
Et qui voudraient tenter aux plus creux horizons,
Loin des miasmes chauds et stagnants de la greve,
Le gouffre qui les tord, les happe et les enleve.
Aussi quand le pecheur prend les avirons lourds,
Chacune en toute hate arborant ses atours
Fuit le port engourdi plein de buveurs de pintes,
Et la brise ballonne et fait sur les flots sourds
Fremir la voile blanche au mat des barques peintes.

Elles ne songent guere aux noires trahisons
De l’Ocean qui dort et de l’autan qui reve.
Oh ! quand elles n’ont plus la chaine des prisons,
Comme l’air est exquis, l’eau verte et l’heure brиee
Pourtant, il faut deja rentrer : le jour s’acheve.
Mais un brusque ouragan qui briserait des tours,
Plus fou qu’un tourbillon de cent mille vautours,
Se rabat sur la cote avec d’horribles plaintes,
Et la mouette en vain ecoute aux alentours
Fremir la voile blanche au mat des barques peintes.

Helas ! leurs flancs menus, leurs fragiles cloisons
Craquent sous le nuage orageux qui se creve.
Comme un tas de serpents qui bavent leurs poisons,
Contre elles, chaque vague arrive et se souleve
Avec le bond du tigre et le tranchant du glaive.
Et tandis qu’au milieu des eclairs drus et courts
La nuit met sur la mer son masque de velours,
Le grand phare inquiet dans les clartes eteintes
Regarde, et ne voit pas, а l’heure des retours,
Fremir la voile blanche au mat des barques peintes.


envoi

Dame la Vierge ! O vous, qui dans les mauvais jours
Donnez si promptement assistance et secours
A ceux que le danger cerne de ses etreintes,
Commandez que le vent guide et laisse toujours
Fremir la voile blanche au mat des barques peintes !

Справка.
Будуреск (1835-1905) - Auguste-Acanthe Boudouresque - знаменитый оперный певец,
basse-taille - первый бас - певший на сценах Парижа, разных французских городов,
в миланском театре "Ла Скала", в Буэнос-Айресе (в театре "Ла Плата"), в Бельгии.
Популярный исполнитель песен на слова его любимого поэта Пьера Дюпона. Был разносторонне одарённым человеком, с успехом публиковавал свои стихи. Он увлекался
и живописью и, кстати, рисовал морские пейзажи. А.Будуреск был с середины 70-х гг.
любимцем парижской богемы, душой общества художников, актёров, поэтов и музыкантов, собиравшегося в пивных и кафе (сообщество носило название "Bon-Bock" -
"Добрая кружка"). Он был осыпан подарками и наградами. Ему посвящали стихи, помимо
М.Роллина, поэты Alexis Mousin и Georges Lorin.
А.Будуреск - родом из департамента Арьеж, учился в математической школе в Марселе,
работал на железной дороге, служил в артиллерии, стал инспектором городского
освещения в Марселе, затем успешным предпринимателем в области освещения, попутно
учился в марсельской консерватории, но к конкурсу в парижской консерватории не был
допущен. Случайность, отсутствие певца в гастролировавшем театре, вывела его (уже
зрелого человека, в 1874 г.) на сцену в одной из ведущих ролей в пере .Верди "Эрнани". Затем он с успехом пел в операх Галеви, Массне, Гуно и др.


Морис Роллина Баллада о чайках, 137-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Надару*.

Плаксиво, в чём-то схоже с криком сов,
не то - как расшумелись пустолайки -
над безднами кричат вокруг портов,
вдыхая соль, отчаянные чайки.
Быстрей всех птиц проворные их стайки.
Их пух - лилов, перо - как коленкор.
Внизу - хрусталь, вверху - цветной фарфор.
Силён их мощный мах, легки их кили,
и мчат они ветрам наперекор -
на чистку волн от падали и гнили.

Подводная скала у берегов
и отмель отдадут им без утайки
весь страшный свой трагический улов.
К нему и мчат летучие их шайки,
чтоб дельно разобраться, как хозяйки.
Когда туман заполонит простор
и ни к чему вступать с погодой в спор,
а баркам лучше покачаться ви штиле,
те чайки всё же мчат во весь опор
на чистку волн от падали и гнили.

Каков бы ни был день, звучит их зов...
Висят ли тучи в небе, как фуфайки, -
на море всюду уйма летунов.
Будь облака как плюшевые зайки -
всё чайки мчат по курсу, как всезнайки.
Сойдёт туман, и пляж чарует взор.
И что ни галька - блещет луидор.
Большие чайки аистами взмыли.
Извечный голод гонит их, обжор,
на чистку волн от падали и гнили.

Посвящение.

Белоголовый сип ! Ты смел и скор.
Ты мигом рвёшь среди песков и гор
останки всех, кого они сгубили.
Спеши сюда - на зов своих сестёр -
на чистку волн от падали и гнили !


Maurice Rollinat Ballade des Mouettes, 137-e.

A Nadar*.

En tas, poussant de longs cris aboyeurs
Aussi plaintifs que des cris de chouettes,
Autour des ports, sur les gouffres noyeurs,
Dans l’air sale s’ebattent les mouettes,
Promptes au vol comme des alouettes.
D’un duvet mauve et marquete de roux,
Sur l’eau baveuse ou le vent fait des trous,
On peut les voir se tailler des besognes
Et se risquer sous le ciel en courroux,
Pour nettoyer la mer de ses charognes.

Flairant les flots, sinistres charroyeurs,
Et les ecueils noirs dont les silhouettes
Font aux marins de si grandes frayeurs,
Elles s’en vont avec des pirouettes
De-ci, de-la, comme des girouettes.
Dans les vapeurs vitreuses des temps mous
Ou notre oeil suit les effacements doux
Des mats penchant avec des airs d’ivrognes,
Ces grands oiseaux rodent sur les remous,
Pour nettoyer la mer de ses charognes.

Et quand les flots devenus chatoyeurs
Dorment berces par les brises fluettes,
On les revoit, avides cotoyeurs,
Eparpillant leurs troupes inquietes
Aux environs des falaises muettes.
En vain tout rit, le brouillard s’est dissous ;
Ces carnassiers qui ne sont jamais souls
Ouvrent encor leurs ailes de cigognes
Sur les galets polis comme des sous,
Pour nettoyer la mer de ses charognes.


envoi

Vautour blafard, fouilleur des casse-cous,
Toi dont le bec donne de si grands coups
Dans les lambeaux pourris ou tu te cognes,
Viens la ! Tes soeurs t’y donnent rendez-vous,
Pour nettoyer la mer de ses charognes.

Справка.
*Надар (1820-1910) - знаменитый французский фотограф - "Тициан фотографии" -
как его называли, кроме того и каррикатурист, романист, театральный драматург и художник. Сверх всего ещё и воздухоплаватель, сделавший в 1858 г. первую в мире
фотографию с воздушного шара, поднявшись над Парижем.
По просьбе Энгра, фотографировал знаменитостей, после чего отпадала необходимость,
чтобы они лично позировали художнику для портретов. Среди прочих, сделал фотографии
Ш.Бодлера, Гюстава Курбе, Сары Бернар и многих других. Как карикатурист сотрудничал
с Домье в "Шаривари".

Морис Роллина Октябрьский пейзаж, 138-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Жоржу Жаннио*.

Затоплен весь подход к ручью.
В потоках тропки затонули.
В воде не сыщешь колею,
и мельнику нужны ходули.
На вид - точь-в-точь слезливый глаз,
светило стало холоднее,
и ящерица каждый час
всё больше мёрзнет, цепенея.

Угрюмо выглядит стена.
Нагие лозы страшноваты.
Окрестность тучами полна,
а со шпалер все грозди сняты.
Лежат туманы по утрам.
В прудке не плавают кувшинки.
Ни зимородков по кустам,
ни в ветре лёгкой паутинки.

С деревьев сыплется наряд,
они стройнеют от потери.
Листки, как бабочки летят,
стучась в затворенные двери.
С рыданьем ласточки на юг
спешат путём давно знакомым.
Желтеет и сереет луг,
и неуютно насекомым.

У речки, где переполох
и свара у плотвы с ершами,
ослу был люб чертополох.
Он ловко драл его зубами.
Однако ждёт осла подвох:
назло изысканным капризам,
чертополох несвеж и плох -
иссушен и развеян бризом.

На крыше заткнут водосток.
Она разбухла, будто губка.
Промокший голубок продрог.
При нём дрожит его голубка.
Беднягам не до кувырков,
не до любезностей друг с дружкой,
но флюгер - тот без дураков -
кружится быстрою вертушкой.

Над полосой пустых полей,
где нынче лужи в изобилье,
взлетела тройка журавлей
и машут их большие крылья.
Меж прачек, мамок и девиц,
старушка с грустными глазами
глядит с мостков на вольных птиц,
прощаясь с лучшими деньками.

Бекас летит над гладью мхов
в своё болото, как на бражку.
Вороны возле лемехов
усердно мнут сырую вспашку.
Сухой, как тощая метла,
угрюмый тополь днём и ночью,
под небом, где то ясь, то мгла,
возносит вверх гнездо сорочьё.


Maurice Rollinat Paysage d’Octobre, 138-e.
A Georges Jeanniot*.

Le torrent a franchi ses bords
Et gagne la pierraille ocreuse ;
Le meunier longe avec efforts
L’orniere humide qui se creuse.
Deja le lezard engourdi
Devient plus frileux d’heure en heure ;
Et le soleil du plein midi
Est voile comme un oeil qui pleure.

Les nuages sont revenus,
Et la treille qu’on a saignee
Tord ses longs bras maigres et nus
Sur la muraille renfrognee.
La brume a terni les blancheurs
Et casse les fils de la Vierge,
Et le vol des martin-pecheurs
Ne frissonne plus sur la berge.

Les arbres se sont rabougris ;
La chaumiere ferme sa porte,
Et le petit papillon gris
A fait place a la feuille morte.
Plus de nenuphars sur l’etang ;
L’herbe languit, l’insecte rale,
Et l’hirondelle en sanglotant
Disparait а l’horizon pale.

Pres de la riviere aux gardons
Qui clapote sous les vieux aulnes,
Le baudet cherche les chardons
Que rognaient si bien ses dents jaunes.
Mais comme le bluet des ble,
Comme la mousse et la fougere,
Les grands chardons s’en sont alles
Avec la brise et la bergere.

Tout pelotonne sur le toit
Que l’atmosphere mouille et plombe,
Le pigeon transi par le froid
Grelotte aupres de la colombe ;
Et, tous deux, sans se becqueter,
Trop chagrins pour faire la roue,
Ils regardent pirouetter
La girouette qui s’enroue.

Au-dessus des vallons deserts
Ou les mares se sont accrues,
A tire-d’aile, dans les airs
Passe le triangle des grues ;
Et la vieille, au bord du lavoir,
Avec des yeux qui se desolent,
Les regarde fuir et croit voir
Les derniers beaux jours qui s’envolent.

Dans les taillis voisins des rocs
La becasse fait sa rentree ;
Les corneilles autour des socs
Pietinent la terre eventree,
Et, decharne comme un fagot,
Le peuplier morne et funebre
Arbore son nid de margot
Sur le ciel blanc qui s’entenebre.

Справка.
Жорж Жаннио (1848-1934) - художник, книжный иллюстратор, акварелист, занимался
офортами и ксилографией. Родился в Женеве. Отец был директором художественной школы в Дижоне. Жорж избрал военную карьеру. С 1866 по 1881 г. был пехотным офицером, вместе с тем рисовал и с 1872 г. ежегодно выставлял в парижском Салоне акварели, пейзажи и портреты. В 1881 г. вышел в отставку в чине майора и посвятил себя искусству целиком. Рисовал сцены военной жизни. 1870 г. - "La Ligne du Feu", 1883 г.- "Flanqueurs" и др. Был другом Эдуарда Мане и оставил воспоминания о нём. Дружил с
Пюви де Шаваном, с Эдгаром Дега. С большим талантом и юмором иллюстрировал
журналы "La Vie Moderne", "La Lutte Moderne", "Rire", "Echo de Paris", а таеже "Journal
Amusant", где был директором. Иллюстрировал книги братьев Гонкуров, Альфонса Доде,
Бенжамена Констана, Мопассана, переиздания Бальзака, Шодерло де Ланкло, Мольера,
Вольтера и др. Знаменит как автор ряда картин (в том числе и писанных маслом):
("Parti de Polo" (1887); "Hotel Ritz" (1904); "Vaguemestre" (1915) и др.



Морис Роллина Мельница и др., 128-133-е.

Морис Роллина Баллада о Каштане, 128-е.
(Перевод с французского).

Под вечер на лугах шумел со скрипом дрок,
как будто кто-то там свой гребень чистил яро.
Потух зелёный цвет - серел любой листок,
хотя на небесах уже висела фара,
согнутая в дугу, как сабля янычара.
Я шёл тогда один путём, где жабий крик
тоскливо оглашал сомкнувшийся тростник,
шёл около стогов; в полях; среди бурьяна -
туда, где я мечтать до полночи привык:
в таинственной сени премудрого Каштана.

Неясыть подала плаксивый голосок,
пророча, будто то набатные удары,
над блеяньем отар, застрявших вдоль дорог.
И дрожь меня брала. Казалось, что из хмары
вещала эта тварь о страхах близкой кары.
Был час волков и ведьм да колдовских интриг.
И кто-то звал меня, чуть было не настиг.
Сверчок застрекотал, но тихо и не рьяно.
И светлячок во мху, в густой тени возник:
в таинственной сени премудрого Каштана.

Вдруг Эльфы, прилетев, нашли тот огонёк.
Мне танец их помог рассеять злые чары.
Слетались Души тех, кто бросил нас не в срок.
Во мне угас огонь душевного пожара.
Все чувства улеглись. Умчались прочь кошмары.
Я забывал удел всех смертных горемык.
Не думалось, что мир коварен, зол и дик.
Забылись сразу все измены и обманы,
и я воспрял и взмыл, избавясь от вериг
в таинственной сени премудрого Каштана.

Посвящение.

Принцесса грёз моих ! Как знать, настанет миг:
я здесь, в селе, умру... Вели, чтоб гробовщик,
закрыв меня в гробу, довёз до той поляны
и, ночью, закопал, где вереск - что цветник:
в таинственной сени премудрого Каштана.

Maurice Rollinat Ballade du chataignier rond, 128-e.

Le rale de genets croassait dans les pres
Comme un peigne qu’on racle au milieu du mystere ;
Le soir decolorait les arbres effares,
Et lentement la Lune, au ras du ciel austere,
Se recourbait en arc ainsi qu’un cimeterre.
C’est alors que, tout seul dans la vallee, au bruit
Du crapaud des etangs qui flutait son ennui,
Par les taillis scabreux, les labours et le chaume,
Je m’en allais parfois rever jusqu’a minuit
Sous le chataignier rond dresse comme un fantome.

Aux belements lointains des moutons egares,
Plus fatidiquement qu’un glas de monastere,
Le chat-huant melait ses sanglots aceres,
Si tristes, qu’un frisson de peur involontaire
Vous prend, lorsqu’un mauvais echo les reitere.
C’йtait l’heure des loups que le sorcier conduit ;
De la voix qui vous hele, et du pas qui vous suit ;
Le grillon n’avait plus qu’un murmure d’atome ;
Et la mousse enchassait le petit ver qui luit
Sous le chataignier rond dresse comme un fantome.

Le court vacillement des farfadets soufres
Annoncant des esprits qui revenaient sur terre,
Dansait au bout des joncs des chemins engouffres ;
Puis, a la longue, tout finissait par se taire,
Et le silence entrait dans la nuit solitaire.
Et j’oubliais la tombe ou la Mort nous reduit
En cendres ! J’oubliais le monde qui me nuit ;
Le sommeil des buissons me charriait son baume,
Et je m’evaporais avec le vent qui fuit
Sous le chataignier rond dresse comme un fantome.


envoi

Princesse de mon coeur, si, par un cas fortuit,
Je meurs a la campagne, ordonne que celui
Qui vissera sur moi le long couvercle en dome
M’emporte par la brande et m’enterre, la nuit,
Sous le chataignier rond dresse comme un fantome.


Морис Роллина Мельница, 129-е.
(Перевод с французского).

Верть-круть, верть-круть ! Здесь звон со стуком.
Вся мельница - в сплошной муке,
и даже совы на коньке,
и сад вокруг, и грядки с луком.

Тростник здесь выглядит бамбуком.
Ему привольно на реке.
Верть-круть, верть-круть ! Здесь звон со стуком.
Вся мельница - в сплошной муке.

С осла снимают груз над люком,
и мельник в рыхлом порошке,
с мукой на лбу и на щеке -
ни дать, ни взять, ПьерО под вьЮком.
Верть-круть, верть-круть ! Здесь звон со стуком.


Maurice Rollinat Le Moulin, 129-e.

Tic tac, tic tac ! Le moulin sonne,
Enfarine par tous les bouts,
Pres du donjon plein de hiboux,
Dans la verdure qui frisonne.

Au bord du torrent qui faconne
Les joncs hauts comme des bambous,
Tic tac, tic tac ! le moulin sonne,
Enfarine par tous les bouts.

L’ane qu’un rien caparaconne,
Suit dans l’herbe et le long des trous
Le meunier si bleme et si roux
Qu’on dirait Pierrot en personne :
Tic tac, tic tac ! le moulin sonne.

Морис Роллина Песня воды, 130-е.
(Перевод с французского).

Новая песня, но вечно всё то же -
то что река поверяет ветрам:
вечером, днём, по утрам, по ночам,
в мерном теченье, души не тревожа.

С речью людской для меня ты не схожа.
Та лишь досаду приносит всем нам.
Новая песня, но вечно всё то же -
то что река поверяет ветрам.

Мне в одиночестве любо и гоже -
ты потакаешь и снам, и мечтам.
Ты успокоишь меня, как бальзам,
грустный и гневный настрой изничтожа...
Новая песня, но вечно всё то же.

Maurice Rollinat Le Bruit de l’eau, 130-e.

Chanson neuve et toujours la meme
Que la riviere dit au vent,
A l’objet inerte et mouvant,
Au soir brun comme au matin bleme.

Pour moi, tu n’es pas un embleme
Du bruit humain si decevant,
Chanson neuve et toujours la meme
Que la riviere dit au vent.

Dans la solitude que j’aime
Tu berces mon esprit revant,
Et tu m’apaises bien souvent
Quand je grince ou quand je blaspheme,
Chanson neuve et toujours la meme.

Морис Роллина Мергельные карьеры, 131-е.
(Перевод с французского).

В карьерах внизу каменюки.
Карьеры - жёлтые ямы.
Подальше от них упрямо
сбегают ужи и гадюки.

Зато лягушки без скуки
там хором выводят гаммы.
В карьерах внизу каменюки.
Карьеры - жёлтые ямы.

С рассвета там громкие звуки
веселья - возни да гама.
Оранжевые пижамы
дарит им закат при разлуке...
В карьерах внизу каменюки.

Maurice Rollinat Les Marnieres, 131-e.

Les marnieres mornes et creuses
Sont les gouffres jaunes des champs.
Jamais de reptiles mechants
Dans ces caves si peu pierreuses !

Mais pour les grenouilles peureuses
Quels marecages allechants !
Les marnieres mornes et creuses
Sont les gouffres jaunes des champs.

L’aube y met ses clartes heureuses,
Ses voix, ses rires et ses chants ;
Et par les beaux soleils couchants,
Elles ont des rougeurs ocreuses,
Les marnieres mornes et creuses.


Морис Роллина Овраг, поросший маками, 132-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Жюлю Бретону*.

В одном из диких уголков,
где ни пастьбы, ни лесников,
где не услышишь рёв быков
и лай собаки,
во впадине, где нет дорог,
где вряд ли сыщешь василёк,
разросшись, как сплошной лужок,
густеют маки.

Там, между скал, где есть зазор,
предстанет взору рябь озёр.
Там вьются ящерки у нор,
как бедолаги.
Они пугливы. Их страшит
и дрок, что, где ни глянь, кишит,
и старый выцветший самшит,
в сыром овраге.

Зато всё небо - как витраж,
и солнце летом входит в раж,
а в мак вселяются кураж
и злые чары.
Среди овражных чёрных скал
он вымахал не хил, не мал -
и, будто в поле, запылал
свежо и яро.

Он любит чистый небосклон,
а хлынут ливни - угнетён.
Когда холодный Аквилон
задует хлеще,
земля от лепестков пестра,
черна, кровава и сыра,
и мгла зловеща.

Но если тихо всё вокруг -
в овраге никаких докук,
лишь от крутых холмов вокруг
ложатся тени.
Сюда, в ярчайшем блеске лат,
спешат стрекозы на парад
и возле венчиков кружат,
не зная лени.

Здесь много всяких птиц-зануд.
У каждой пташки - сто причуд.
И маки весело цветут,
вертя головки.
Горят кармином лепестки
и, если дуют ветерки,
колышутся, как мотыльки
на их массовке.

Их яркий, будто пурпур, цвет
бодрит и тёрн, и бересклет,
им даже здешний уж согрет
и дуб болезный.
От них здесь даже камню прок.
Вид скал не слишком дик и строг,
когда вблизи растёт цветок,
рождённый бездной.

Мак воплотил огонь страстей,
цвета убийства и смертей
и кровь коварнейших затей
в себя вбирая.
Зато, когда цветок раскрыт,
коровок божьих он манит,
как заколдованный магнит,
как двери рая.


Maurice Rollina Le Ravin des coquelicots, 132-e.
A Jules Breton*.

Dans un creux sauvage et muet
Qui n’est pas connu du bluet
Ni de la chevre au pied fluet
Ni de personne,
Loin des sentiers des bourriquots,
Loin des bruits reveilleurs d’echos,
Un fouillis de coquelicots
Songe et frissonne.

Autour d’eux, d’horribles etangs
Ont des reflets inquietants ;
A peine si, de temps en temps,
Un lezard bouge
Entre les genets pleins d’effrois
Et les vieux buis amers et froids
Qui fourmillent sur les parois
Du ravin rouge.

Le ciel brillant comme un vitrail
N’epand qu’un jour de soupirail
Sur leurs lamettes de corail
Ensorcelees,
Mais dans la roche et le marais
Ils sont ecarlates et frais
Comme leurs freres des forets
Et des vallees.

Ils bruissent dans l’air leger
Sitot que le temps va changer.
Au moindre aquilon passager
Qui les tapote,
Et se demenent tous si fort
Sous le terrible vent du Nord
Qu’on dirait du sang qui se tord
Et qui clapote.

En vain, descendant des plateaux
Et de la cime des coteaux,
Sur ces lumineux vegetaux
L’ombre se vautre,
Dans un vol preste et hasardeux,
Des libellules deux a deux
Tournent et vibrent autour d’eux
L’une sur l’autre.

Froles des oiseaux rebacheurs
Et des siderales blancheurs,
Ils poussent la dans les fraicheurs
Et les vertiges,
Aussi bien que dans les sillons ;
Et tous ces jolis vermillons
Tremblent comme des papillons
Au bout des tiges.

Leur chaude couleur de brasier
Rejouit la ronce et l’osier ;
Et le reptile extasie,
L’arbre qui souffre,
Les rochers noirs prives d’azur
Ont un air moins triste et moins dur
Quand ils peuvent se pencher sur
Ces fleurs du gouffre.

Les carmins et les incarnats,
La pourpre des assassinats,
Tous les rubis, tous les grenats
Luisent en elles ;
C’est pourquoi, par certains midis,
Leurs doux petales attiedis
Sont le radieux paradis
Des coccinelles.

Справка.
*Жюль Бретон (1827-1906) - Jules Adolphe Aime Louis Breton - звестный художник,
жанрист и пейзажист. Рисовал обычно идиллические картины из реальной жизни, был
натуралистом, но с некоторым идеалистическим уклоном. Его излюбленные темы:
природа, сельский быт, религиозгые праздники. Учился у Энгра и Ораса Верне. Был
другом Леконта де Лиля и Ж.-М. де Эредиа. О нем хорошо отзывались Виктор Гюго и
Анатоль Франс, но его же критиковали Бодлер и Золя. С 1886 г. Бретон был членом
Академии Изящных Искусств. Сохранился рассказ о том, что Ван Гог шёл на поклон
к Ж.Бретону около 200 километров пешком, но, добравшись, постеснялся войти.
Названия нескольких картин Ж.Бретона: "Возвращение с жатвы" (1853), "Песня жаворонка" (1884); "Первое причастие" (1886).

Морис Роллина Похороны королевы, 133-е.
(Перевод с французского).
Посвящено старому доброму Лафонтену.

У муравьёв - большой аврал.
Преставилась их королева.
Под деревянной дверью хлева
вершится церемониал.

А ветер холодом обдал,
задул не сдерживая гнева.
У муравьёв - большой аврал.
Преставилась их королева.

И катафалк, как он ни мал,
скользит направо и налево.
Несут и напрягают чрева.
Блюдут строжайший ритуал.
У муравьёв - большой аврал.

Maurice Rollinat L’Enterrement d’une Fourmi, 133-e.
Au bon La Fontaine.

Les Fourmis sont en grand emoi :
L’ame du nid, la reine est morte !
Au bas d’une tres vieille porte,
Sous un chene, va le convoi.

Le vent cingle sur le sol froid
La nombreuse et fragile escorte.
Les fourmis sont en grand emoi :
L’ame du nid, la reine est morte !

Un tout petit je ne sais quoi
Glisse, tire par la plus forte :
C’est le corbillard qui transporte
La defunte au caveau du roi.
Les fourmis sont en grand emoi !





Морис Роллина Креслица и др. 123-127-е.

Морис Роллина Баллада про облака, 123-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Арману Дуайо*.

Порой они плоски, как мёртвые пруды,
а могут быть пышны, как хлопья белой ваты.
Надменные, подчас, как мощные скирды,
а вдругорядь скромны, как в чём-то виноваты,
и вечно, в суете, проносятся куда-то.
Под кровом облаков спокойно зреет рожь.
Любое озерко блестит внизу, как брошь.
Дыхание жилья к ним тянется парами.
Любуется весь свет, как облик их хорош...
Для жизни облака - эмблема, символ, знамя.

В них полчища ворон, глашатаев беды,
терзающие слух с рассвета до заката.
Но там же и орлы, которые горды,
встречая в облаках небесные фрегаты
и бури - как в морях, где рыскают пираты.
Вслед шквалам и штормам, когда денёк хорош,
в небесных пастухах - смотрю - зефиры сплошь,
и путь свой облака определяют сами.
Весь строй их на ходу меняет свой чертёж...
Для жизни облака - эмблема, символ, знамя.

В них краски всех сортов, цвета любой руды:
те золотом блестят, другие розоваты.
То сфинксами стоят, то мрачные, как льды.
А вот стада скота - мохнаты и лохматы.
Дорога - не пыльна, просторы - непочаты.
Зародыши всех бурь, готовых на дебош,
укрывшись в облаках, молчат, пока втерпёж.
Сбираются в кулак над дикими горами,
чтоб после прогреметь под вопли и скулёж...
Для жизни облака - эмблема, символ, знамя.

Посвящение.
О Смерть ! Богиня снов, которых не прервёшь !
Ты знаешь, чья судьба в меня вонзает нож
и кто меня зовёт навек забыться снами.
Оставь мне небеса, бросающие в дрожь !
Для жизни облака - эмблема, символ, знамя.

Maurice Rollinat Ballade des nuages, 123-e.
A Armand Doyot.

Tantot plats et stagnants comme des etangs morts,
On les voit s’etaler en flocons immobiles
Ou ramper dans l’azur ainsi que des remords ;
Tantot comme un troupeau fuyard de betes viles,
Ils courent sur les bois, les ravins et les villes ;
Et l’arbre extasie tout pres de s’assoupir,
Et les toits exhalant leur vaporeux soupir
Qui les rejoint dans une ascension ravie,
Regardent tour a tour voyager et croupir
Les nuages qui sont l’embleme de la vie.

Plafonds chers aux corbeaux diseurs de mauvais sorts,
Ils blessent l’oeil de l’homme et des oiseaux serviles,
Mais les aigles hautains prennent de longs essors
Vers eux, les maelstroms, les ecueils et les iles
D’oceans suspendus dans les hauteurs tranquilles.
Apres que la rafale a cessй de glapir,
Ils reviennent, ayant pour berger le zephyr
Qui les laisse roder comme ils en ont envie,
Et l’aube ou le couchant se met a recrepir
Les nuages qui sont l’embleme de la vie.

Avec leurs gris, leurs bleus, leurs vermillons, leurs ors,
Ils figurent des sphinx, des monceaux de fossiles,
Des navires perdus, de magiques decors,
Et de grands moutons noirs et blancs, fiers et dociles,
Qui vaguent en broutant par des chemins faciles ;
Gros des orages sourds qui viennent s’y tapir,
Ils marchent lentement ou bien vont s’accroupir
Sur quelque montagne apre et qu’on n’a pas gravie ;
Mais tout a coup le vent passe et fait deguerpir
Les nuages qui sont l’embleme de la vie.


envoi

O Mort ! Divinite de l’йternel dormir,
Tu sais bien, toi par qui mon coeur s’use a gemir
Et dont l’appel sans cesse au tombeau me convie,
Que je n’ai jamais pu contempler sans fremir
Les nuages qui sont l’embleme de la vie.

Справка.
*Арман Дуайо - Armand Doyot - в Интернете этому господину приписано авторство
работы, посвящённой творчеству Гойи: "Goya. Etchings. Courses des Toreaux". Paris.
Baschet. 1909. Повидимому, речь идёт о знаменитом французском художественном критике и историке искусства Армане Dayot (1851-1934). Ему принадлежит большое количество известных искусствоведческих и исторических работ. Он занимал важный
пост в правительстве Гамбетты - заведывал департаментом изящных искусств.
Он писал также и о Морисе Роллина и состоял в кругу его друзей.


Морис Роллина Старые изгороди, 124-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Эдмону Арокуру*.

В них тьма тревог и тайн, они дики, страшны;
порой - светлы, как день; порой - как ночь, темны.
То шёпот в них, то молчаливость.
Тронь изгородь рукой - колюча, будто ёж.
В них сыщешь, как когда: и трепетную дрожь,
и бесконечную сонливость.

Их возраст, рост и цвет напомнят лес и сад.
Боярышник и дрок привносят аромат,
им жимолость дарит свой запах.
В них папоротник есть. В них весело дышать.
Дрозды на их плоды, на яблочную падь,
как тучи, мчат на их этапах.

Они - заслон дорог, чтоб сбить там пыль и жар,
приют для пастухов и для влюблённых пар,
укрытие интимной встречи.
Со стиркой вечерком монашенки пройдут -
тут с ними местный шут, вещун и словоблуд,
заводит колдовские речи.

Все старые кусты - крепки и высоки,
а сыщешь в них просвет - сквозь листья и сучки
сверкают голубые блики.
Там катится ручей с дремотным шепотком,
обложенный вокруг взъерошенным мотком
непроходимой ежевики.

Здесь редко пролетит красивый махаон,
взамен весь лабиринт сверчками заселён.
Их стрёкот вечером отчаян.
Впридачу звон цикад. Он громок, част и рьян.
А всем лягушкам люб глубокий котлован.
В нём Уж резвится как хозяин.

Увы ! В своём углу вертлявый мерзкий плут
петляет неспроста. Мелькает там и тут.
Свистите, пташки, взвейтесь в воздух !
Старайтесь углядеть за жадным наглецом.
Вот делает бросок - и он уже с яйцом.
Он любит поживиться в гнёздах.

В соседстве многих змей, кустам живых оград
приходится вдыхать их смертоносный яд.
В пик лета этот край - как распят
в губительных лучах, что быстро выпьют пруд
и зелень жгут. Зато - превесело живут
гадюка чёрная да аспид.

Отравы накопив, вся изгородь поздней
вновь кроется листвой, и краше, и пышней.
И уж не тронь её губами -
с рогами или без докучный жвачный скот -
и смирных, и шальных надёжно отшугнёт
своими грозными шипами.

Но по утрам, с зарёй, и в предзакатный час,
вблизи лесов, полей и солнечных террас,
и возле ферм, и рядом с садом,
все жители равнин и гор - в любом углу -
сердечно воздают достойную хвалу
тем старым боевым оградам -

за то, что им не счесть всех пыльных ходоков,
баранов и овец, ослов, коров, быков,
прошедших и идущих снова,
за милый для людей патриархальный вид,
который, в полусне, наружность их хранит,
как ласковый отсвет былого.

Maurice Rollinat Les Vieilles Haies, 124-e.

А Edmond Haraucourt*.

Fauves, couvrant l’horreur, le mystere et l’ennui,
Tantot pleines de jour, tantot pleines de nuit,
De murmures et de silences ;
Hostiles au toucher comme des herissons,
Elles sont la, melant a d’eternels frissons
D’interminables somnolences.

Elles ont l’attitude et la couleur des bois :
Aubepines, genets, fougeres, et parfois
Un panache de chevrefeuille
Leur donnent une odeur suave a respirer ;
Leurs fruits ? c’est le hasard qui les fait prosperer,
Et c’est le merle qui les cueille.

Elles sont un ecran pour le sentier poudreux,
Un abri pour le patre, et pour les amoureux
Le lieu des rendez-vous fideles ;
Et quand l’ombre noircit la plaine et le ravin,
La nonne lavandiere et le mauvais devin
Dialoguent a cote d’elles.

Tous les anciens buissons poussent dru, haut et droit,
Comme aussi, bien souvent, ils penchent, et l’on voit
Sous l’azur clair ou qui se fronce,
Au-dessus du ruisseau chuchoteur ou dormant,
La courbure agressive et l’echevelement
Epouvantable de la ronce.

Rarement effleures par les beaux papillons,
Ils sont le labyrinthe aime des vieux grillons ;
Plus d’une cigale en tristesse
Y hasarde un son maigre et que l’age a fausse ;
Grenouilles et crapauds visitent leur fosse,
Et la couleuvre est leur hotesse.

Helas ! dans ces fouillis qu’elle connait si bien
Cette sournoise ourdit son muet va-et-vient
Que maint sifflement entrecoupe ;
Malheur au nid d’oiseau ! L’ogresse a pas tordus
Se hisse pour biber les oeufs tout frais pondus
Dans la pauvre petite coupe.

A la longue, parfois, ces grands buissons affreux
Ont bu tous les venins que vont baver sur eux
L’aspic et la vipere noire :
Aussi, lorsque l’ete rechauffeur des deserts
Promene au fond des trous, sur l’onde et dans les airs
Son invisible bassinoire,

La haie empoisonnee, apres son long sommeil,
Etire ses rameaux qui s’enflent au soleil
Comme autant de betes squammeuses ;
Et contre les troupeaux sveltes et capricants
Elle se dresse, armee, avec tous ses piquants,
D’innombrables dents venimeuses.

Dans la pourpre de l’aube ou des soleils couchants,
Au bord des bois, des lacs, des vignes et des champs,
Des pres ou des chataigneraies,
L’habitant du ravin, du val et des plateaux
Venere a son insu ces sombres vegetaux :
Car, a la fin, les vieilles haies,

A force d’avoir vu tant de pietons bourbeux,
D’anes et de moutons, de vaches et de boeufs,
Ont, comme les tres vieux visages,
Pris un air fantomal, prophetique, assoupi,
Qui sur le chemin neuf et le mur recrepi
Jette un reflet des anciens ages.


Справка.
*Эдмон Арокур (1856-1941) - Edmont Haraucourt - французский поэт, автор нескольких романов, драматург, журналист, собиратель и автор афоризмов. В России извнестен его
афоризм: "Уехать - значит чуть-чуть умереть". Он сам сочинил и тексты и музыку нескольких песен. В течение многих лет был хранителем музеев, сначала "Трокадеро",
затем "Клюни". Был членом поэтического кружка "Гидропатов". В 1882 г. стал известен как автор несколько скандального сборника стихов, в котором предвосхитил некоторые
идеи, развитые потом Гийомом Аполлинером, (предвосхитив его практику расположения текста стихов в виде графических фигур).


Морис Роллина Лань, 125-е.
(Перевод с фванцузского).

Лань громко скорбно плачет под луной
и очи поднимает до небес.
Её олешек маленький исчез,
как будто растворился в тьме ночной.

Чтоб отыскать его любой ценой,
она в тоске тревожит весь свой лес.
Лань громко скорбно плачет под луной
и очи поднимает до небес.

Но нет ответа. Ной - не ной !
Тревожное молчание древес.
Куда же он зашёл ? В какую пропасть влез ?
Любовь слилась с фантазией больной.
Лань громко скорбно плачет под луной.


Maurice Rollinat La Biche, 125-e.

La biche brame au clair de lune
Et pleure a se fondre les yeux :
Son petit faon delicieux
A disparu dans la nuit brune.

Pour raconter son infortune
A la foret de ses aieux,
La biche brame au clair de lune
Et pleure a se fondre les yeux.

Mais aucune reponse, aucune,
A ses longs appels anxieux !
Et le cou tendu vers les cieux,
Folle d’amour et de rancune,
La biche brame au clair de lune.


Морис Роллина Креслица, 126-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Альберу Дельпи*.

Два малыша сидят в их креслах у стены.
Пинетки у мальцов - голубенького цвета.
В лесах - на вёрсты вдаль - осенние приметы:
в листве горит пожар, лишь иглы зелены.

Котёнок сел вблизи - апостолом премилым,
а вот у близнецов - довольно дивный вид:
так схожи меж собой - никто не различит.
И матери порой задача не по силам.

Обутая в сабо, пастушка на пути
замедлила свой шаг, чтоб глянуть на мордашки.
Мальцам не убежать. Сидят - как в каталажке.
Их креслица тесны. Они в них взаперти.

Два ротика влажны, как розочки в кадушке -
когда их там польют. Мальцам - по паре лет.
У первых их зубов - молочно-белый цвет,
а губки у ребят смыкаются, как дужки.

Причёски малышей искрят, как свежий сноп.
Весь вьющийся поток сияет ореолом.
На радость всем родным и ангелам весёлым
сбегают завитки, как золото, на лоб.

И каждый из мальцов во всю стучит по планке -
по полкам, где лежит забавный ряд куклят.
И дети без конца восторженно шумят,
без дум и без забот, совсем как коноплянки.

Они восхищены и счастливы сполна,
когда вокруг снуёт, жужжа в полёте муха,
а если промелькнёт вдруг ящерка-воструха,
в восторге изо ртов течёт у них слюна.

Поверх сырой стены - из старых да угрюмых -
растёт вьюнок - ковром из пёстрых погремков.
Душистые цветы - как стайка мотыльков
над парой малышей в их кукольных костюмах.

На дальний горизонт лёг облачный бурнус.
Ребячьи волоски играют с ветерками.
Один из малышей балуется с носками,
другой всё теребит костяшки крупных бус.

И курица - как штрих в пленительной картинке.
Весь выводок цыплят - вокруг ребячьих ног.
А хлопцев стережёт внимательный щенок,
и в преданных глазах трепещутся слезинки.

Природа - не в ладах с осеннею судьбой:
пытается вписать свой хрип в ребячий лепет.
Вот, кажется, свой лёт замедлил быстрый стрепет,
и, будто, он зовёт ребят на юг, с собой.

Осенняя листва, завидев птичьи стаи,
зовёт их вновь начать витьё уютных гнёзд.
Зазывный аромат вдыхает каждый дрозд,
и каждый лес манит, расцветками блистая.

А дети, под конец, притихли как-то вмиг,
зевнули, утомясь, почти одновременно,
нагнули шейки вниз, прикрыв глаза мгновенно -
и веки не дрожат - обоих сон настиг.

В небесной вышине над всем земным ранжиром
светила больше нет - сошло с его путей.
И сумерки спешат, окутать сон детей
и щедро одарить молчанием и миром.

Maurice Rollinat Les Petits fauteuils, 126-e.
A Albert Delpit.

Assis le long du mur dans leurs petits fauteuils,
Les deux babys chausses de bottinettes bleues,
Regardent moutonner des bois de plusieurs lieues
Ou l’automne a deja tendu ses demi-deuils.

Aupres du minet grave et doux comme un apotre,
Cote a cote ils sont la, les jumeaux ebaubis,
Tous deux si ressemblants de visage et d’habits
Que leur mere s’y trompe et les prend l’un pour l’autre.

Aussi, sur le chemin, la bergere en sabots
S’arrete pour mieux voir leurs ivresses gentilles
Qu’un barrage exigu, fixe par deux chevilles,
Emprisonne si peu dans ces fauteuils nabots.

Avec l’humidite de la fleur qu’on arrose,
Leur bouche de vingt mois montre ses dents de lait,
Ou se ferme en tracant sur leur minois follet
Un accent circonflexe adorablement rose.

Leurs cheveux frisottes ou la lumiere dort
Ont la suavite vaporeuse des nimbes,
Et, sur leurs fronts benis par les anges des limbes,
S’emmelent, tortilles en menus crochets d’or.

Parfois, en tapotant de leurs freles menottes
La planchette a rebords ou dorment leurs pantins,
Ils poussent des cris vifs, triomphants et mutins,
Avec l’inconscience exquise des linottes.

Tout ravis quand leurs yeux rencontrent par hasard
La mouche qui bourdonne et qui fait la navette,
On les voit se pamer, rire, et sur leur bavette
Saliver de bonheur a l’aspect d’un lezard.

En inclinant vers eux ses clochettes jaspees,
Le liseron grimpeur du vieux mur sans enduit
Forme un cadre odorant qui bouge et qui bruit
Autour de ces lutins en robes de poupees.

Et tandis que venu des horizons chagrins,
Le zephyr leche a nu leurs coudes a fossettes,
L’un s’amuse a pincer ses petites chaussettes,
Et l’autre, son collier d’ivoire aux larges grains.

La poule, sans jeter un gloussement d’alarme,
Regarde ses poussins se risquer autour d’eux,
Et le chien accroupi les surveille tous deux
D’un oeil melancolique ou tremblote une larme.

La campagne qui meurt parait vouloir meler
Son rale d’agonie a leurs frais babillages ;
Maint oiselet pour eux retarde ses voyages,
Et dans un gazouillis semble les appeler.

Le feuillage muet qui perd ses decoupures,
En les voyant, se croit a la saison des nids ;
Et la flore des bois et des etangs jaunis
Souffle son dernier baume a leurs narines pures.

Mais voila que chacun, penchant son joli cou,
Ferme a demi ses yeux dont la paupiere tremble ;
Une meme langueur les fait bailler ensemble
Et tous deux a la fois s’endorment tout a coup :

Cependant qu’au-dessus de la terre anxieuse
Le soleil se derobe au fond des cieux plombes
Et que le crepuscule, embrumant les bebes,
Verse a leur doux sommeil sa paix silencieuse.

Справка.
*Альбер Дельпи (1849-1893) - французский писатель, романист, драматург, поэт, журналист. Родился в Нью-Орлеане. В период Коммуны американское гражданство спасло ему жизнь. Он как доброволец был участником франко-прусской войны. В 1871
г. был адъютантом адмирала Сессе, тщетно пытавшегося остановить провозглашение
Коммуны. Дельпи известен как участник дуэли с Альфонсом Додэ, которого Дельпи оскорбил, назвав подражателем Шатобриана и Диккенса, лишённым воображения. На этой дуэли (в 1883 г.) Дельпи был ранен. Французское гражданство он получил только в 1892 г. Свою писательскую карьеру он начал как сотрудник Александра Дюма-отца.
Неоднократно получал премии Академии: в 1869 г. за "Апофеоз Ламартина". В 1872 г. за
сборник стихов "Invasion", затем за поэму "Le Repentir ou Recit d'un Cure de Campagne".
На сцене ставились его пьесы "Robert Pradel" (1873), "Jean-Nu-Pied", комедии "Le Message
de Scapin" (1876), "Le Chevaliers de la Patrie", "Le Fils de Coralie" и др. Его проза переводилась на немецкий, русский и другие языки. У букинистов можно найти изданные в Санкт-Петербурге книги Дельпи: "Дочь Атеиста" (1880); "Отец Марциала" (1881); "Пропал без вести" (1899).


Морис Роллина Бэби, 127-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Жоржу Нардену*.

Свеж, глазаст, пригож и тонок:
в хуторке, где я гостил,
пальчик свой сосал ребёнок.

Погляжу в окно спросонок:
пляшет дрозд среди стропил -
свеж, глазаст, пригож и тонок.

Если там из всех воронок
дождь с грозою с неба лил,
пальчик свой сосал ребёнок.

Мохноногий жеребёнок
резво бегал без удил -
свеж, глазаст, пригож и тонок.

Возле козлик да ослёнок
наклоняли пару рыл:
пальчик свой сосал ребёнок.

Став ходить, под визг девчонок,
он мутил по лужам ил,
свеж, глазаст, пригож и тонок.

Видя, как лихой котёнок
пса-обжору задразнил,
пальчик свой сосал ребёнок.

Сумасбродный поросёнок,
где придётся грязь месил -
свеж, глазаст, пригож и тонок.

Рассмешил мальца цыплёнок.
Мощный бык обворожил.
Пальчик свой сосал ребёнок.

Колокольный бой был звонок.
Мальчик слушал и грустил -
свеж, глазаст, пригож и тонок.

Ураган пугал сестрёнок.
Дуб трухлявый скорбно ныл.
Пальчик свой сосал ребёнок.

Смерть гребла в мешок подёнок.
Тут и бэби стал ей мил:
свеж, глазаст, пригож и тонок.

Кашлять начал пострелёнок
и, хотя лежал без сил,
палец свой сосал ребёнок.

Смерть добралась до пелёнок.
Вспоминай, каким он был:
свеж, глазаст, пригож и тонок...
Пальчик свой сосал ребёнок.

Maurice Rollinat Le Baby, 127-e.
A Georges Nardin.

Frais comme l’herbe qui pousse,
Dans la ferme ou je me plus,
Le baby sucait son pouce.

Le merle qui se tremousse
Dans les buissons chevelus
Frais comme l’herbe qui pousse,

Le roc ou l’eclair s’emousse
L’attiraient ; roi des joufflus,
Le baby sucait son pouce.

Il se roulait dans la mousse
Et grimpait sur les talus
Frais comme l’herbe qui pousse.

Longtemps, devant la frimousse
Des petits anons poilus,
Le baby sucait son pouce.

La flaque oщ l’on s’eclabousse
Tentait ses pieds resolus
Frais comme l’herbe qui pousse.

Pres du chat qui se courrouce
Et des bons vieux chiens goulus,
Le baby sucait son pouce.

Oh ! dans l’eau de son qui mousse
Les pourceaux hurluberlus
Frais comme l’herbe qui pousse !

Il suivait tout ce qui glousse
Et devant les boeufs rablus,
Le baby sucait son pouce.

A la voix lointaine et douce
D’un glas ou d’un angelus,
Frais comme l’herbe qui pousse,

Dans la nuit vitreuse et rousse,
Sous les chenes vermoulus,
Le baby sucait son pouce.

Mais la mort vient et nous pousse !
Il fut un de ses elus
Frais comme l’herbe qui pousse.

Un jour on me dit : « Il tousse. »
Pourtant, chetif et perclus,
Le baby sucait son pouce.

La mort le prit sans secousse :
Et jaune, helas ! n’etant plus
Frais comme l’herbe qui pousse
Le baby sucait son pouce.

Справка.
*Жорж Нарден - художественный критик, публиковавший свои эссе в "Revue contemporaine". Как поэт, он известен сборником стихотворений "Les Horizons Bleus".
В Интернете названы циклы его стихотворений, опубликованные в 1876-1880 гг.:
"Lyres et Epinettes", "Reves envolees", "Les Sanglots de l'Ame". Его стихи были включены
в Антологию французской поэзии XIX-го века, изданную Лемерром в 1888 году.
Композитор Анж Флежье (Ange Flegier) опубликовал свои песни, написанные на слова
Ж.Нардена ("Les Brimbelles"). Стихотворение Ж.Нардена "Les Bohemiens" вошло в
литературный сборник "Le Livre Des Tetes de Bois", опубликованный в 1883 г. писателем
и журналистом Луи-Рене Делормом (1848-1890), выступавшим чаще под псевдонимом
Saint-Juirs.

Морис Роллина Шопен и др., 35-43-е.

Морис Роллина Музыка, 35-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Федерику Лапюшену*.

В часы тревог в лазури -
врагов мечты,
когда и свет, и бури
мчат с высоты,
по всей клавиатуре
бегут персты.

Когда, бывая в треволненье,
мне в грудь вонзишь ты сто заноз,
то музыка, зовя к терпенью,
уносит их в потоке слёз.

Она несёт мне все бальзамы,
в ней веют сразу все духи.
В ней вновь звучат былые драмы
и наши прошлые грехи.

Лишь только в ней возможно пенье,
когда нельзя пропеть из уст.
Она - язык для выраженья
всех наших несказанных чувств.

Она нас оросит дождями.
Она нас обожжёт огнём.
С ней мрак, витающий над нами,
растает в небе голубом.

Аккорды бурные сплетаю
и вижу, не смыкая вежд,
в полёте ангельские стаи
и тени призрачных одежд.

В мелодиях, что льются в уши,
то ласковей, то горячей,
любые ноты - это души,
их дрожь и фразы их речей.

О Музыка ! Река мечтаний !
Нектар, что гонит прочь печаль !
Поток, несущий от страданий
в никем не виданную даль !

В часы тревог в лазури,
смущающих мечты,
когда и свет, и бури
нисходят с высоты,
по всей клавиатуре
бегут мои персты.

Maurice Rollinat La Musique, 35-e.

A Frederic Lapuchin*.

А l’heure ou l’ombre noire
Brouille et confond
La lumiere et la gloire
Du ciel profond,
Sur le clavier d’ivoire
Mes doigts s’en vont.

Quand tes regrets et les alarmes
Battent mon sein comme des flots,
La musique traduit mes larmes
Et repercute mes sanglots.

Elle me verse tous les baumes
Et me souffle tous les parfums ;
Elle evoque tous mes fantomes
Et tous mes souvenirs defunts.

Elle m’apaise quand je souffre,
Elle delecte ma langueur,
Et c’est en elle que j’engouffre
L’inexprimable de mon coeur.

Elle mouille comme la pluie,
Elle brule comme le feu ;
C’est un rire, une brume enfuie
Qui s’eparpille dans le bleu.

Dans ses fouillis d’accords etranges
Tumultueux et bourdonnants,
J’entends claquer des ailes d’anges
Et des linceuls de revenants ;

Les rythmes ont avec les gammes
De mysterieux unissons ;
Toutes les notes sont des ames,
Des paroles et des frissons.

Ф Musique, torrent du reve,
Nectar aime, philtre beni,
Cours, ecume, bondit sans treve
Et roule-moi dans l’infini.

A l’heure ou l’ombre noire
Brouille et confond
La lumiere et la gloire
Du ciel profond,
Sur le clavier d’ivoire
Mes doigts s’en vont.

Справка.
*Фредерик Лапюшен (Jean-Louis Frederic Lapuchin) - музыкант, органист. Учился в консерватории в классе Сезара Франка (Cesar Franck). Заслужил у себя в консерватории первый приз. Был на короткое время приглашён Морисом Роллина для нотной записи сочинённых поэтом песен.


Морис Роллина Пианино, 36-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Марселю Ноэлю*.

Смогу ли я сказать достаточно похвал
тебе, мой верный друг ? Ещё вчера, при встрече,
играя, я в твоих рыданиях слыхал -
как погребльный плач - магические речи.

Будь горд, что им внимал не пошлый театрал.
Бетховену, в его безумстве не переча,
ты волей заражал немалый чуткий зал.
Шопен, в своей тоске, заставил плакать свечи.

Мечта легко плывёт, едва ты запоёшь,
и сладостная страсть, сомлев, впадает в дрожь.
Во вздохах о любви, в неуловимых скерцо,

ты - друг, кому весь пыл доверит пианист.
И ты поддержишь дух. И ты утешишь сердце.
Нет в залах никого, кто б стал, как ты речист.


Maurice Rollinat Le Piano, 36-e.

A Marcel Noel*.

Puis-je te celebrer autant que je le dois,
Cher interlocuteur au langage mystique ?
Hier encor, le chagrin, ruisselant de mes doigts,
T’arrachait un sanglot funebre et sympathique.

Sois fier d’etre incompris de la vulgarite !
Beethoven a sur toi dechaine sa folie,
Et Chopin, cet Archange ivre d’etrangete,
T’a verse le trop-plein de sa melancolie.

Le reve tendrement peut flotter dans tes sons ;
La volupte se pame avec tous ses frissons
Dans tes soupirs d’amour et de tristesse vague ;

Intime confident du vrai musicien,
Tu consoles son coeur et son esprit qui vague
Par ton gemissement, fidele echo du sien.

Справка.
*Марсель Ноэль - музыкант, композитор. Студентом в консерватории учился у Сезара
Франка (Cesar Franck, 1822-1890)). В Интернете упоминается опубликованная в 1909
году скрипичная соната, сочинённая Марселем Ноэлем. Какое-то его произведение
(SMI) публично исполнялось в концерте в 1923 г.

Морис Роллина Похоронные марши, 37-е.
(Перевод с французского).

Ты - полное страстей живое изваянье.
Все, в роскоши колец, проворные персты
тревожат инструмент, и слышатся рыданья,
а - следом - ровный звук, рождающий мечты.

Ты требуешь от струн, чтоб музыка звучала
как зов морской волны, стремящейся увлечь,
чтоб слышалась не дрожь их звонкого металла,
а горесть от утрат и радость нежных встреч.

Исполни же опять два марша похоронных,
в которых их творцы, Бетховен и Шопен,
воспели всех борцов, восставших и сражённых,
что бились до конца без страхов и измен.

По клавишам стучи с подъёмом, величаво,
чтоб каждый звук звенел, как колокольный звон.
Пускай бойцы поют пред смертью песню славы
и рвётся этот гимн в лазурный небосклон.

Здесь, в комнате твоей, отрада для страдальца.
Пусть будут в ней всегда и мир, и благодать !
Растроганный поэт, я горд, целуя пальцы,
которые меня заставили рыдать.

Maurice Rollinat Marches Funebres, 37-e.

Toi, dont les longs doigts blancs de statue amoureuse,
Agiles sous le poids des somptueux anneaux,
Tirent la voix qui berce et le sanglot qui creuse
Des entrailles d’acier de tes grands pianos,

Toi, le coeur inspire qui veut que l’Harmonie
Soit une mer ou vogue un chant melodieux,
Toi qui, dans la musique, a force de genie,
Fais chanter les retours et gemir les adieux

Joue encore une fois ces deux marches funebres
Que laissent Beethoven et Chopin, ces grands morts,
Pour les agonisants, pelerins des tenebres,
Qui s’en vont au cercueil, graves et sans remords.

Plaque nerveusement sur les touches d’ivoire
Ces effrayants accords, glas de l’humanite,
Ou la vie en mourant exhale un chant de gloire
Vers l’azur ideal de l’immortalite.

Et tu seras benie, et ce soir dans ta chambre
Ou tant de frais parfums vocalisent en choeur,
Poete agenouille sous tes prunelles d’ambre,
Je baiserai tes doigts qui font pleurer mon coeur !

Примечания.
Стихотворение "Marche Funebre", 37-e, - общеизвестно в сделанном ренее переводе Михаила Яснова.


Морис Роллина Шопен, 38-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Полю Виардо*.

Шопен - избранник тьмы ! Ты жил на свете гордо,
но тесен был костяк громаднейшей душе.
Закончили свой бег трагичные аккорды.
Рояль молчит в тоске по колдовском туше.

У музыки навек страшнейшая утрата.
Её Эдгара По меж нами больше нет.
Как солнце, ты добрёл до грустного заката,
и в горе, без тебя, немеет целый свет.

Вся музыка твоя - не смирный плач в костёле.
Она страстна, мрачна. В ней грозный дух борьбы.
Оттуда рвётся крик неукротимой воли -
сильней, чем ржёт скакун, поднявшись на дыбы.

В ней жаркий пыл любви и трепетные ласки,
чудная толчея и странный шумный бред,
круженье в головах средь вихрей адской пляски
и тени милых душ - из тех, кого уж нет.

В ней мрачность, что обща могилам и темницам
и жуть ночных дорог, где не видать ни зги.
В ней летний зуд и дрожь, знакомые девицам,
когда им напечёт и сердце и мозги.

Чахоточный больной, жестоким кашлем мучим,
жалел ты не себя, а свой любимый край.
Ты лишь ему служил с сочувствием могучим
и каялся всегда, отвлёкшись невзначай.

От запахов цветов - не подыскать призывней;
от страсти вечеров - какой не побороть;
от льющихся с небес, взрыхляя почву, ливней -
в тебе всегда борьбу вели душа и плоть.

Всё вместе: непокой в сознании; болезни;
картины и шумы; и необъятный страх -
всё это у тебя слилось в единой песне.
В ней ужас, и любовь, и творческий размах.

Как в девах, что бледны, хотя их губы алы,
в мазурках у тебя и грустное найдёшь.
В плащах твоих сонат скрываются кинжалы.
Я, вникши в их настрой, порой впадаю в дрожь.

Звучали полонез и радостные скерцо -
я слышал плеск озёр и видел жар горнил:
тревогу твоего израненного сердца.
В каком волненье я с концерта уходил !

В волне мятежных гамм, взбодрив их горемычность,
как резвого коня их прочно оседлав,
ты звукам придавал и вкус и необычность
и сотни голосов сливал в мятежный сплав.

Ты в музыку вобрал дыханье и икоту,
сомнение, упрёк и мрачную хандру,
ты смог в неё вложить и траурные ноты:
последний перезвон на жизненном пиру.

В веселье, в грустный день, в минуты беспокойства,
в моей душе всегда всплывает твой мотив.
Ты вторишь силе чувств почти любого свойства -
озвучил смех, и скорбь, и боевой призыв.

Увы ! Теперь ты мёртв, и мы без музыканта !
Натасканный тапёр войдёт в чужую роль...
Чахоточный артист великого таланта !
Ты мог отобразить немыслимую боль.


Maurice Rollinat Chopin, 38-e.
A Paul Viardot.

Chopin, frere du gouffre, amant des nuits tragiques,
Ame qui fus si grande en un si frele corps,
Le piano muet songe a tes doigts magiques
Et la musique en deuil pleure tes noirs accords.

L’harmonie a perdu son Edgar PS farouche
Et la mer melodique un de ses plus grands flots.
C’est fini ! le soleil des sons tristes se couche,
Le Monde pour gemir n’aura plus de sanglots !

Ta musique est toujours – douloureuse ou macabre –
L’hymne de la revolte et de la liberte,
Et le hennissement du cheval qui se cabre
Est moins fier que le cri de ton coeur indompte.

Les delires sans nom, les baisers frenetiques
Faisant dans l’ombre tiede un cliquetis de chairs,
Le vertige infernal des valses fantastiques,
Les apparitions vagues des defunts chers ;

La morbide lourdeur des blancs soleils d’automne ;
Le froid humide et gras des funebres caveaux ;
Les bizarres frissons dont la vierge s’etonne
Quand l’ete fait flamber les coeurs et les cerveaux ;

L’abominable toux du poitrinaire mince
Le harcelant alors qu’il songe a l’avenir ;
L’ineffable douleur du paria qui grince
En maudissant l’amour qu’il eut voulu benir ;

L’acre senteur du sol quand tombent des averses ;
Le mystere des soirs ou gemissent les cors ;
Le parfum dangereux et doux des fleurs perverses ;
Les angoisses de l’ame en lutte avec le corps ;

Tout cela, torsions de l’esprit, mal physique,
Ces peintures, ces bruits, cette immense terreur,
Tout cela, je le trouve au fond de ta musique
Qui ruisselle d’amour, de souffrance et d’horreur.

Vierges tristes malgre leurs levres incarnates,
Tes blondes mazurkas sanglotent par moments,
Et la poignante humour de tes sombres sonates
M’hallucine et m’emplit de longs frissonnements.

Au fond de tes Scherzos et de tes Polonaises,
Epanchements d’un coeur mortellement navre,
J’entends chanter des lacs et rugir des fournaises
Et j’y plonge avec calme et j’en sors effare.

Sur la croupe onduleuse et rebelle des gammes
Tu fais bondir des airs fauves et tourmentes,
Et l’apre et le touchant, quand tu les amalgames,
Raffinent la saveur de tes etrangetes.

Ta musique a rendu les souffles et les rales,
Les grincements du spleen, du doute et du remords,
Et toi seul as trouve les notes sepulcrales
Dignes d’accompagner les hoquets sourds des morts.

Triste ou gai, calme ou plein d’une angoisse infinie,
J’ai toujours l’ame ouverte a tes airs solennels,
Parce que j’y retrouve a travers l’harmonie,
Des rires, des sanglots et des cris fraternels.

Helas ! toi mort, qui donc peut jouer ta musique ?
Artistes fabriques, sans nerf et sans chaleur,
Vous ne comprenez pas ce que le grand Phtisique
A verse de genie au fond de sa douleur !

Справка.
*Поль Виардо (1857-1914) - сын выдающейся певицы Полины Виардо (1821-1883) и
художественного критика, театрального деятеля и историка искусства Луи Виардо (1800-1883). Поль - скрипач, виолончелист, ученик Леонарда. С большим успехом концертировал, в том числе и в Санкт-Петербурге. Как-то поучаствовал в качестве виолончелиста, вместе с матерью и Антоном Рубинштейном, в благотворительном утреннике, устроенном И.С.Тургеневым в Париже - в пользу открытой там русской библиотеки. Существует малодостоверная версия о том, что настоящим отцом Поля был И.С.Тургенев. Сам Поль и его сын намекали на истинность этой версии. Но на эту роль имеются и другие кандидатуры - от одного очень пылкого баден-баденского принца до престарелого художнтка, рисовавшего портрет Полины Виардо, Ари Шеффера (Ary Scheffer, 1795-1858).

Морис Роллина Эдгар По, 39-е.
(Перевод с французского).

Его героем был не соловей, а ворон.
Поэт гранил мечту как сказочный кристалл.
Мир странного - мир зла - явивши нашим взорам,
он к ангелам не льнул, он демоном предстал.

Эдгару По наш мир с кошмаром и позором
всех бездн его и всех запутанных начал
дал случай наблюдать за вековечным спором,
в котором бьются смерть и вечный идеал.

Насмешливый поэт, в таинственном и в ясном
он помрачает ум, он нас влечёт ужасным.
Он в призрак был влюблён, из флоры - в кипарис.

Рысиный взор его пронзал любые сферы,
а гений восхищал и поражал Бодлера.
Прочтёшь Эдгара По - продует душу бриз.


Maurice Rollinat Edgar Poe, 39-e.

Edgar Poe fut demon, ne voulant pas etre Ange.
Au lieu du Rossignol, il chanta le Corbeau ;
Et dans le diamant du Mal et de l’Etrange
Il cisela son reve effroyablement beau.

Il cherchait dans le gouffre ou la raison s’abime
Les secrets de la Mort et de l’Eternite,
Et son ame ou passait l’eclair sanglant du crime
Avait le cauchemar de la Perversite.

Chaste, mysterieux, sardonique et feroce,
Il raffine l’Intense, il aiguise l’Atroce ;
Son arbre est un cypres ; sa femme, un revenant.

Devant son oeil de lynx le probleme s’еclaire :
— Oh ! comme je comprends l’amour de Baudelaire
Pour ce grand Tenebreux qu’on lit en frissonnant !

Морис Роллина Бальзак, 40-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Жюльену Пенелю.

Бальзак - большой знаток трагических борений -
и в прозе выступал как истинный поэт.
Он видел ужас всех общественных мигреней.
Он проложил для нас - в Искусстве - верный след.

Исследуя исток болезненных явлений.
он веку чрево вскрыл и взялся за скелет.
Он розы насаждал в саду своих творений
и грустный асфодил добавил в их букет.

Упорнейший горняк, долбивший уголь мысли,
он ободрял бедняг, чтоб бились и не кисли,
когда их гнули сплин и злая круговерть.

Он дал нам посмотреть на все людские страсти
в волшебное стекло, где выявлял напасти, -
двоякое, как жизнь, и голое, как смерть.

Maurice Rollinat Balzac, 40-e.
A Julien Penel.

Balzac est parmi nous le grand poete en prose,
Et jamais nul esprit sondeur du gouffre humain,
N’a fouille plus avant la moderne nevrose,
Ni gravi dans l’Art pur un plus apre chemin.

D’un siecle froid, chercheur, hysterique et morose
Il a scrute le ventre et disseque la main ;
Et son oeuvre est un parc sensitif ou la rose
Fait avec l’asphodele un tenebreux hymen.

Mineur amer, piochant la houille des idees,
Il est le grand charmeur des ames corrodees
Par le chancre du spleen, du doute et du remord ;

Et la societe, ridicule et tragique,
Mire ses passions dans ce cristal magique,
Double comme la vie et nu comme la mort.

Морис Роллина Недостижимому, 41-е.
(Перевод с французского).

У глины кроткий нрав, а бронзу не согнёшь.
Капризней всех девиц, ты мучишь нас, Искусство,
нас сглазить норовя, терзая наши чувства,
над разумом смеясь и приводя нас в дрожь.

Поэты, подчинясь, в твоей узде - все сплошь -
и славу громче всех поют тебе изустно, -
горя на алтаре до тла, как то ни грустно,
а ты, по-царски, их презреньем обдаёшь.

Кто смирно, кто ярясь - у всех свои повадки -
пытаются сыскать ключи к твоей загадке,
а ты даришь взамен злораднейший мираж.

Мы ищем без конца и бьёмся до контузий,
но бездна губит страсть и гасит глупый раж.
В ней истинный зенит неистовых иллюзий.

Maurice Rollinat А l’inaccessible, 41-e.

Argile toujours vierge, inburinable airain,
Magicien masque plus tyran que la femme,
Art ! Terrible envouteur qui martyrise l’ame,
Railleur mysterieux de l’esprit pelerin !

Il n’est pas de poete insoumis a ton frein :
Et tous ceux dont la gloire ici-bas te proclame
Savent que ton autel epuisera leur flamme
Et qu’ils recolteront ton mepris souverain.

Rageuse inquietude et patience bleme
Usent leurs ongles d’or a fouiller ton probleme ;
L’homme evoque pourtant ton mirage moqueur ;

Longuement il te cherche et te poursuit sans treve,
Abime ou s’engloutit la tendresse du coeur,
Zenith ou cogne en vain l’avidite du reve !

Морис Роллина Божье бессилие, 42-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Эрнесту Элло*.

Господь простил бы Сатану,
за козни брошенного в пламя
и зло копящего годами
в Аду кромешном, как в плену.

Хоть тот не признаёт вину
и сыплет дерзкими речами,
Господь простил бы Сатану,
за козни брошенного в пламя.

Но Враг взрывает тишину.
Готов ожжёнными руками
поднять повстанческое знамя -
напрасно вновь разжечь войну...
Господь простил бы Сатану ! -

Maurice Rollinat L’Impuissance de Dieu, 42-e.

A Ernest Hello*.

Dieu voudrait sauver Lucifer
Qui brule, depuis tant d’annees,
Au milieu des flammes damnees
De son epouvantable Enfer.

Mais l’Archange hautain et fier
Ne tend pas ses mains calcinees :
Dieu voudrait sauver Lucifer
Qui brule depuis tant d’annees.

En vain sur son trone de fer,
Satan garde encore, obstinees,
Ses revoltes impardonnees
Et triomphe d’avoir souffert,
Dieu voudrait sauver Lucifer ! —

Справка.
*Эрнест Элло (1828-1885) - писатель христианского направления, вдохновлявшийся Библией,
мистик, литературный критик. За резкость своих неканонических взглядов был так же,
как Барбе д'Оревильи, отлучён от церкви. Развивал идеи Жозе де Местра. Сам оказал
немалое влияние на Леона Блуа, Жоржа Бернаноса, Поля Кладеля и Анри Мишо.
Родился и жил в Бретани в рыбацких городках Lorient и Keroman. В 1857 году женился на
писательнице Zoe Berthier (её псевдоним Jean Lander). Жена стала его сотрудницей и соавтором. Среди многочисленных работ Элло наиболее значительны: "L'Homme" - "Человек";
"Physionpomies de saints" - "Лица святых"; "Paroles de Dieu" - "Слова Божьи".
Имя Элло встречается в работах Николая Бердяева и книгах Э.Хемингуэя.

Морис Роллина Звезда безумца, 43-е.
(Перевод с французского).

Я больше не могу поверить обольщенью.
Стезя, которой шёл, на пакости щедра.
Сегодня, как вчера - привычная игра -
избитые слова, подвохи и мученья.

Мой страх неистребим. Обманывая зренье,
меня сам Сатана готов спихнуть с бугра.
Какая б ни была дорога и пора,
тень Смерти предо мной, и я - в оцепененье.

Надежда бедняка, сходящего с ума,
Звезда моя ! Блесни ! Да сгинет эта тьма !
Как жаль, что не дан мне волшебный дар витийства !

Услышь меня ! Зажгись и стань моим врачом,
чтоб в грудь мою вползти не смела нипочём,
как молния сверкнув, змея самоубийства !

Maurice Rollinat L’Etoile du fou, 43-e.

A force de songer, je suis au bout du songe ;
Mon pas n’avance plus pour le voyage humain,
Aujourd’hui comme hier, hier comme demain,
Rengaine de tourment, d’horreur et de mensonge !

Il me faut voir sans cesse, ou que mon regard plonge,
En tous lieux, se dresser la Peur sur mon chemin ;
Satan fausse mes yeux, l’ennui rouille ma main,
Et l’ombre de la Mort devant moi se prolonge.

Reviens donc, bonne etoile, a mon triste horizon.
Unique espoir d’un fou qui pleure sa raison,
Laisse couler sur moi ta lumiere placide ;

Luis encore ! et surtout, cher Astre medecin,
Accours me proteger, si jamais dans mon sein
Serpentait l’eclair rouge et noir du Suicide.




Морис Роллина Дрозды и др. 117-122-е.

Морис Роллина Скалы, 117-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Виктору Гюго.

За зеленью лесов, за дымкою туманов,
у берега реки, где злой водоворот,
за нивами, где хлеб с гречихою растёт,
они дают приют для змей и для орланов.

Фантазией для глаз - в обличье этих скал -
представлен юный пыл давно минувшей эры.
В них сон проклятых душ, смакующих химеры,
из скал лучится страх, который их сковал.

Река у этих скал вздымает рёв звериный.
Она - вся в зеркалах с безумною игрой,
притом особо зла ненастною порой:
то пеной стеганёт, то хлещет скалы тиной.

А в месяце, когда ласкающий зефир
приносит дух цветов, пьянящий, как наркотик,
гадюка, приподняв грозящий смертью дротик,
из трещины глядит задирой из задир.

Как будто скалы зрят и впрямь владеют слухом,
они в тумане ждут, что вдруг придёт сигнал
уйти отсюда прочь - куда бы он ни звал -
и двинуться в поход за повелевшим духом.

Нрав этих грузных скал и грозен и горяч,
соседство их страшит и малых, и бывалых,
а вопли скрытных сов, сидящих ночью в скалах,
над местностью звучат, как похоронный плач.

Вся группа этих скал - как сказочное стадо
чудовищных зверей, устроивших привал.
А нынче, их круша, ярится каждый шквал,
и молнии с небес кидают в них заряды.

Одна скала - как нож, всех Уже, и ветха,
и ящерки на ней глядятся - как раненья.
Она кренится вниз, как зверь в изнеможенье.
Здесь камень - весь в грибах, в траве и в шубе мха.

А вот скала - доска, глядит плитой гробницы -
привставши на торец - в задумчивую высь.
На тисы, что внизу, течёт по капле слизь:
так скорбно, без конца, гранит её слезится.

Пустынный этот край печалит и гнетёт.
Здесь скалы - на подбор - горбаты и в коросте.
Их вид охолодит, пробрав насквозь - до кости.
Они в тоске кричат про боль, про скорбь и пот.


Maurice Rollinat Les Rocs, 117-e.

A Victor Hugo.

Par dela les bles noirs, les froments et les seigles,
Loin des terrains boises, poudreux, herbus et mous,
Au bord d’une riviere aux ecumeux remous,
Ils songent, familiers des lezards et des aigles.

Aspect fantomatique, inertie et stupeur,
Jeunesse qui survit a des milliers d’annees,
Silence des coeurs morts et des ames damnees,
Ils ont tout ce qui trouble et tout ce qui fait peur.

La riviere qui hurle et moutonne a leur base
Leur devient un miroir torrentueux et fou,
Et, quand l’hiver la fait deborder de son trou,
Les cravache d’ecume et les gifle de vase.

Au mois ou le zephyr plein de suavite
Emporte les parfums de la fleur qu’il balance,
L’aspic y vient montrer sa tete en fer de lance
Au bord de la fissure et de la cavite.

Anxieux, dans la brume, on dirait qu’ils attendent
Je ne sais quel depart aux mystiques adieux ;
N’ont-ils pas l’air de voir ? Et cependant point d’yeux ;
Point d’oreilles : pourtant l’on dirait qu’ils entendent.

Et, colosses navres de ce pays affreux,
Ils alarment au loin les vallons et les cotes,
Car le cri des hiboux, leurs invisibles hotes,
Est la funebre voix qui sanglote pour eux.

Groupes la comme un tas de monstrueuses betes,
Ils veillent tristement, les horribles rochers,
Que le soleil les brule ou qu’ils soient accroches
Par les feux zigzagueurs et grondants des tempetes !

L’un dont la pointe oblongue imite un coutelas,
Et dont chaque lezarde a l’air d’une blessure,
Ronge de champignons, d’herbe et de moisissure,
Se penche avec un air effroyablement las.

Un autre figurant un couvercle de biere
Qui serait tout debout sous les grands cieux pensifs,
Fait tinter par instants sur les feuilles des ifs
L’eternel suintement des larmes de la pierre.

Et tous, diversement lepreux et bossues,
Rendent la solitude encore plus deserte,
Et par leur seul aspect qui glace et deconcerte,
Disent leurs maux soufferts et leurs ennuis sues.


Морис Роллина Зимородок, 118-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Анри Улевею*.

Зимородок спозаранок
там, где светлая вода.
Он обгонит, мча туда,
всех деряб и всех зарянок.

Посреди лесных полянок
не сыскать его следа.
Зимородок спозаранок
там, где светлая вода.

На ручье полно жерлянок.
Ветки ив вблизи пруда
вниз бегут как провода.
Там дуреет от приманок
зимородок спозаранок.


Maurice Rollinat Le Martin-pecheur, 118-e.
A Henri Oulevay*.

Le miroitement des eaux vives
Attire le Martin-Pecheur
Qui fend la brume et la blancheur
Mieux que les merles et les grives.

Entre les grands saules des rives,
Au bord du ruisseau rabacheur,
Le miroitement des eaux vives
Attire le Martin-Pecheur,

Et sous les ramures plaintives,
Dans le soleil, dans la fraicheur,
Il file, ce joli chercheur,
Rasant de ses lueurs furtives
Le miroitement des eaux vives.

Справка.
*Анри Улевей (Henri Oulevay, 1835-1915) - художник, каррикатурист, иллюстратор,
гравёр, активный участник парижского Салона с 1865 по 1880 год. Родом из Дранси,
похоронен в Париже. Учился в парижсеой художественной школе. Копировал в Лувре
картины Рафаэля, Тициана, Мурильо. Был среди окружения Курбе. Совместно с группой
друзей-художников постоянно посещал популярные у богемы пивные Латинского квартала. При Парижской Коммуне был среди сотрудничавших с нею художников.
Известен двойной фотопортрет, сделанный в 1860 г. фотографом Дюраном, где А.Улевей снят с другим художником Фантен-Латуром. Из работ А.Улевея в Интернете доступны
портрет Ламартина, а также рисунок, изображающий автора "Марсельезы" Руже де Л'Иля.


Морис Роллина Воробышек, 119-е.
(По мотивам французского оригинала).

Над путём, меж проводами
зачирикал воробей.
Ясный вечер без скорбей.
Дивный вид - как в панораме.

Небо - чистое, как знамя.
Не придумать голубей !
Над путём, меж проводами
зачирикал воробей,

бодрый, в серенькой пижаме.
Пой, скачи да не робей ! -
Поезд мчится - будто змей,
и клубятся дым и пламя
над путём, меж проводами.


Maurice Rollinat Le Petit Pierrot, 119-e.

Entre les fils du telegraphe
Un pierrot siffle son refrain.
Le soir tombe : le ciel serein
Est vitreux comme une carafe.

Nul eclair ne met son paraphe
Au fond de l’horizon chagrin.
Entre les fils du telegraphe
Un pierrot siffle son refrain.

Comme il sautille ! Comme il piaffe !
Mais comme il file avec entrain,
Des que la machine du train
Montre son grand cou de girafe
Entre les fils du telegraphe !


Морис Роллина Дрозды, 120-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Жозефу де Бретту*.

Прервав свой ярый лёт, должны они однажды
обрушиться, устав, на встречные сады,
на спелый виноград, что слаще, чем меды, -
для отдыха в пути, для утоленья жажды.

Обильный урожай пленительно запах,
и у дроздов своя заявка на причастность.
В их спешке поклевать - горячая пристрастность.
Они летят на пир, одолевая страх.

Пусть даже небеса спокойны и блестящи,
но, верно, в вышине там коршуны парят,
а, может быть, давно готов уже заряд
в заржавленном ружье среди коварной чащи.

Неважно ! Виноград важней, чем всякий страх.
А вся округа здесь печальна и бесплодна.
Три четверти земли для сева непригодны.
Здесь холодом несёт на низменных местах.

Пусть ! Дерзости полны, дрозды с игривым криком
рассыпались меж лоз, и бодрые носы
пошли во всю клевать средь вызревшей красы,
стуча в густой листве в восторге превеликом.

Тут тысячи дроздов и дружных с ними птах -
пирующие всласть красавцы и кокетки.
Иные - что волан, летящий от ракетки.
И все - кто возле лоз, кто в яблочных садах.

Вот пташка на ветвях, качающих приятно,
улыбку шлёт дроздам - а те уже пьяны.
И дятлу - что внизу - животики видны:
по белому перу диковинные пятна.

Напрасно эхо мчит шум вспененной реки:
как Крёза ни буйна, как плеск её ни боек,
гам множества деряб, рябинников и соек
перекрывает все окрестные шумки.

Весь этот птичий гам разносится задорно.
Те ягоды клюют, те скачут по жердям.
Иные на земле по яблочным садам,
из яблок, их долбя, вытаскивают зёрна.

А птички, между тем, уже теряют прыть.
Глаза совсем мутны и не глядят далёко.
И видно по прыжкам, в которых мало прока,
что весь испитый сок успел уж забродить.

Теперь дрозды - как те дурные акробаты,
что ползают, держа на шее длинный шест.
Пьянящее питьё для птиц - тяжёлый крест:
и крыльев не раскрыть, и лапы - как из ваты.

Когда закатный луч раззолотит лужки,
за речкой, на холме, где кормятся ослицы,
почувствуют совсем упившиеся птицы,
что им земля зыбка, а ветки - все скользки.

Конец лихим пирам, припевкам и веселью !
В их маленьких мозгах всё ходит ходуном.
И все - заковыляв, а то и кувырком -
они вступают в ночь, как в сумрачную келью.

Пока ж готовит ночь свой чёрный уголёк,
все птицы в гуще крон, а кто на тонких лозах,
закрыв глаза, сидят в окаменевших позах,
не то, кренясь, летят куда-нибудь в лесок.

И вот ночная темь повисла в небе - зыбкой.
Дрозды спокойно спят. Их день прошёл чудно.
Во сне в них бродят сидр и сладкое вино.
На них глядит луна и светит им с улыбкой.


Maurice Rollinat Les Grives, 120-e.

A Joseph de Brettes.

Dans la vigne escarpee ou maint pommier sauvage
Crispe sur l’horizon ses bras tors et rugueux,
Elles viennent s’abattre avec des vols fougueux,
Cherchant la solitude et le friand breuvage.

Or, sachant qu’avant peu l’on voudra vendanger,
Et qu’il faudra bientot que les pommes s’en aillent,
Les grives, sans tarder, s’installent et ripaillent
Au milieu d’une odeur d’angoisse et de danger :

Car, malgre ce beau ciel dont l’azur se deplisse,
Peut-etre qu’un milan plane dans l’air qui dort,
Et qu’un fusil rouille cache un eclair de mort
Derriere le buisson qui lui sert de complice.

Qu’importe ? Les raisins bannissent leurs effrois.
D’ailleurs, le pays triste et d’une apre ossature
Est desert, aux trois quarts en friche, et se sature
Du mystere embrume qui sort des ravins froids.

Alors, se rassurant avec des cris folatres,
La troupe s’eparpille et tous ces jolis becs,
Ensemble, a petits coups saccades, drus et secs,
Piochent avidement dans les feuilles rougeatres.

Mille oiseaux picoreurs, leurs amis coutumiers,
S’en vont papillonner autour de ces coquettes
Qui, telles qu’un volant fouette par les raquettes,
Ont de gais va-et-vient des pampres aux pommiers.

Sur les branches qui sont leurs mouvantes alcoves,
Elles font la risette aux merles deja saouls,
Et montrent au pivert qui les lorgne en dessous
Leur petit ventre blanc seme de taches fauves.

En vain l’echo du gouffre apporte jusqu’en haut
Le fracas de la Creuse au loin battant ses rives,
Le tapage des geais, des merles et des grives
Couvre ce grand murmure et remplit le coteau.

Et tout cela se cogne aux vieux echalas maigres
En pietinant des peaux de raisins verts et bleus,
Et sur l’arbre, ou par terre, en quelque trou sableux,
Fouille jusqu’aux pepins la chair des pommes aigres.

Mais deja les oiseaux, a force de pinter,
N’ont plus cet oeil percant qui vous voit d’une lieue,
Et le dandinement moins souple de la queue
Annonce que leur vin commence a fermenter.

On dirait maintenant de mauvais acrobates
Qui marchent sur le ventre, un barreau dans le cou ;
L’ivresse qui les prend leur met du meme coup
De la colle sur l’aile et du plomb dans les pattes,

Et lorsque le soleil eclabousse de sang
Le sommet de la cote ou broutent les anesses,
Enfin, n’en pouvant plus, les grives ivrognesses
Trouvent le sol fugace et le rameau glissant.

Adieu bombance ! Adieu l’orgie et les roulades !
Tout tourne et se confond en leur petit cerveau.
Elles vont dans le soir comme dans un caveau
Avec des rampements et des degringolades.

Et tandis que la nuit apprete son fusain,
Chacune au pied du cep ou sur le haut de l’arbre
Ferme l’oeil et se tient comme un oiseau de marbre.
Ou vole en titubant vers le taillis voisin.

Et maintenant qu’aux cieux a tinte l’heure brune,
Les grives ont sommeil et vont cuver sans bruit
Tout ce cidre et ce vin bus a meme le fruit,
Dans la fraicheur de l’ombre ou rit le clair de lune.


Справка.
*Граф Жозеф де Бретт - (родился в 1861 г., в 1920 г. упомянут в спске членов научного
общества американистов) - один из друзей Мориса Роллина. Известен как путешественник и исследователь, работавший в районах Южной Америки, населённых
индейскими племенами. Свою карьеру путешественника начал исчислять с 12-летнего возраста. В 1890-91 гг. в колумбийской Сьерре возглавил по поручению французского правительства научную и экономическую миссию. В 1895-96 гг. исследовал территорию
Chimila. В 1898 г. опубликовал работу: "Chez les Indiens du Nord de la Columbie".
В 1903 г. - другую: "Les Indiens Arhouaques-Kaggabas".


Морис Роллина Сельские причёски, 121-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Люсьену Греллети*.

Без шпилек, скрепок, без стесненья -
им просто благодать.
Все ветерки и дуновенья
спешат их приласкать.
Под кронами дубов разлапых
они весь день с утра.
Им придают свой пряный запах
и листья, и кора.

Хозяйки дремлют в мягких травах,
облюбовав лужки.
Они не прочь вплетать в забавах
в причёски васильки.
Им досаждает солнце летом,
томят его лучи.
Зато им рай под лунным светом
в трепещущей ночи.

Как ветви ив в тоске плакучей
склоняются к прудам,
бегут к плечам струёй текучей
причёски сельских дам.
Пышнее мха с лесной опушки
их локон завитой,
он блещет, лёжа на подушке,
куделью золотой.

Maurice Rollinat Les Cheveux champetres, 121-e.

A Lucien Grellety*.

En plein air, sans une epingle,
Ils aiment a paresser,
Et la brise qui les cingle
A l’air de les caresser,
Ils vont sous les branches torses
Des vieux chenes roux et bruns,
Et la feuille et les ecorces
Les grisent de leurs parfums.

Dans la campagne deserte,
Au fond des grands pres muets,
Ils dorment dans l’herbe verte
Et se coiffent de bluets ;
Le soleil les importune,
Mais ils aiment loin du bruit
Le glacis du clair de lune
Et les frissons de la nuit.

Comme les rameaux des saules
Se penchant sur les marais,
Ils flottent sur ses epaules,
A la fois tristes et frais.
Quand, plus frises que la mousse,
Ils se sont eparpilles,
On dirait de l’or qui mousse,
Autour des blancs oreillers.

Справка.
*Люсьен Греллети - Jean-Lucien Grellety - врач, специалист по лечению термальными водами на курорте Виши, вместе с тем автор ряда книг и статей по различным вопросам, известных не только во Франции. На его работы ссылаются до настоящего времени.
В 1907 г. он опубликовал свои воспоминания о М.Роллина. В брошюре "Nervoses et
Decadents" он писал о том, что чахлая муза новейших поэтов, пахнущая туберкулёзом,
не утешает "les contribuables, accables d'impots".
Люсьен Греллети - вышел из семьи врача. Его брат Базиль (1852-1929) и сын Рене - тоже были медиками.
Названия ряда книг Люсьена Греллети:
Докторская диссертация "De l'Hematurie Dite Essentielle dans les Climats Temperes" (О
крови в моче); "Causeries" (Беседы); "Du Merveilleux des Miracles et des Pelerinages au Point de Vue Medical" (1876 г.-Медицинский взгляд на чудеса и предрассудки); "De Quelques
Notions sur la Siphilis et Certains Accidents Veneriennes" (1886 г. -О венерических болезнях); "Le Mariage, ses Bienfaits, ses Avantages, sa Moralite" (1881 г. и др. издания. О браке); "Quelques Conseils sur l'Hygiene et le Regime des Malades a Vichy" (1875 г. и ряд других изданий. О лечении водами Виши).

Морис Роллина Летний ветер, 122-е.
(Перевод с французского).

Летний бриз, как ветры Юга,
приласкает лес и луг.
Так целует нежный друг,
если сладко спит подруга.

Он - цыган, ловец досуга,
веет тихо, без потуг.
Летний бриз, как ветры Юга,
приласкает лес и луг.

Он воркует, как пичуга,
у него весёлый звук.
Он вкушает ясь вокруг,
будто выпивший пьянчуга.
Летний бриз - как ветры Юга.

Maurice Rollinat Le Vent d’Ete, 122-e.

A Leon Tillot.

Le vent d’ete baise et caresse
La nature tout doucement :
On dirait un souffle d’amant
Qui craint d’eveiller sa maitresse.

Bohemien de la paresse,
Lazzarone du frolement,
Le vent d’ete baise et caresse
La nature tout doucement.

Oh ! quelle extase enchanteresse
De savourer l’isolement,
Au fond d’un pre vert et dormant
Qu’avec une si molle ivresse
Le vent d’ete baise et caresse !



Морис Роллина Пение петуха и др. 111-116-е.

Морис Роллина Змеи, 111-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Фернану Икр*.

Нередко встретишь змей на позабытой тропке.
Когда они ползут от нас невдалеке,
видны их позвонки - как чётки на шнурке.
Немало змей у рек, в местах, где поймы топки.

Лишь вынырнет змея в траве, не то в камнях,
так сразу поразит своим нездешним блеском:
змеиные глаза, без век, в прицеле резком,
способны нам внушить неодолимый страх.

В том взгляде - колдовство. Тот взгляд - острее стали.
Он всем, кто послабей, велит оцепенеть.
Для птиц змеиный взор опаснее, чем сеть.
и женщины под ним, случалось, умирали.

Змея - страшна, как Смерть, дивна - как Сатана.
Им символом служа, их знаком, их эмблемой,
она не может стать простой абстрактной схемой.
Реальная, она - как тайный дух - грозна.

Для злых преступных дел, что держатся в секрете,
часть зелени земной - лихой её отряд -
растит, не суетясь, различный скверный яд.
Змея ж разносит ту отраву по планете.

Откосы, рвы, кусты, леса, зелёный луг
нас радуют весной обилием цветенья,
а в вересках нас всех приводят в изумленье
волшебные цвета кишащих там гадюк.

Их кожа - фейерверк, сияние огней,
неукротимый блеск, цветные переливы.
Заснувшие в тени гадюки так красивы,
как длинные клинки в оправе из камней.

Они живут в лугах, в глуши лесных углов,
на россыпях камней, в сплетеньях ежевики
И в дебрях, что на вид таинственны и дики,
им любо обвивать подножия стволов.

А в джунглях южных стран, где водятся питоны,
и небо - как костёр, полбуйвола сожрав -
потешив хищный нрав, какой-нибудь удав,
лелеет в сытом сне объёмистое лоно.

Зимой гадюки там, куда загнал мороз.
Кто как: лежат в дупле, как мрамор каменея;
во тьме подземных нор сплетаются теснее,
свиваются в кольцо, забравшись под навоз.

Но с выходом земли из снегового плена,
змея опять снуёт в привычной ей среде,
спешит в сырой овраг, спускается к воде
и вновь, как буйный плющ, взбирается на стены.

Взбодрённая теплом, блуждая наугад
среди любых красот природы, как по саду,
змея, весьма ценя весеннюю отраду,
всё ищет, где бы ей скорее впрыснуть яд.

Она ползёт в траве, в камнях, по перелеску,
подставив под лучи озябшие бока.
Ей хочется напасть тайком, исподтишка,
а солнце чешую доводит ей до блеску.

В погожий день, когда весь воздух напоён
обилием тепла и звуков незнакомых,
змея, дремля, следит за треском насекомых
и, если спит, то сны длинны, как детский сон.

А, пробудясь, она - как северная вьюга -
бросается стремглав и, приоткрывши пасть,
кусает хоть кого, кто побудил напасть,
и так при том свистит, что сдохнешь от испуга.

Но всё же о змее судить мне нелегко.
Как сменится настрой, так нет в змее угрозы.
Ей по сердцу земля, и свет, и запах розы.
Привыкла всех травить, а любит молоко.

Есть змеи, что меня пленили дивной статью.
От танцев этих змей кружится голова.
Они, под звуки флейт, колышутся едва.
О, если б я их мог избавить от заклятья !

Пленяясь плеском струй и плясками теней,
свыкаясь с волшебством в фонтанных интерьерах,
я вижу - будто сон: укрытую в пещерах
волнующую страсть - любовь очковых змей.


Maurice Rollinat Les Serpents, 111-e.
A Fernand Icres*.

Aupres d’une riviere ou des broussailles trempent,
Dans des chemins perdus, monticuleux et roux,
On les voit se trainer aux abords de leurs trous,
Onduleux chapelets de vertebres qui rampent.

Oh, le serpent ! Le si fantastique animal
Qui surgit brusquement des feuilles ou des pierres
Et qui laisse couler de ses yeux sans paupieres
La lueur magnetique et feroce du mal !

Car il a des regards aussi froids que des lames,
Qui tiennent en arret les moins epouvantes ;
Car il pompe l’oiseau de ses yeux aimantes
Et fait mourir de peur les crapauds et les femmes.

Hideux comme la Mort et beau comme Satan
Dont il est le mystique et tenebreux embleme,
Son apparition rend toujours l’homme bleme :
C’est le fantome auquel jamais on ne s’attend.

Et tandis que suant le crime et le mystere,
Tout un perfide essaim du monde vegetal
Recele inertement plus d’un venin fatal,
Il est le charrieur des poisons de la terre.

Le talus, le fosse, l’orniиre, le buisson
Brillent de sa couleur etincelante et sourde ;
Et la couleuvre agile et la vipere lourde
Allument dans la brande un tortueux frisson.

Il en est dont la peau, comme dans les feeries,
Surprend l’oeil ebloui par de tels chatoiments
Qu’on dirait, a les voir allonges et dormants,
Des rubans d’acier bleu lames de pierreries.

Complices de la ronce et des cailloux coupants,
Ils habitent les pres, les taillis et les berges ;
Et l’on voit dans l’horreur des grandes forets vierges ;
Maints troncs d’arbres rugueux cravates de serpents.

La, non loin du python qui fait sa gymnastique,
Le boa, par un ciel rutilant et soufre,
Digere a demi mort quelque buffle engouffre
Dans l’abime visqueux de son corps elastique.

En hiver le serpent s’encave dans les rocs ;
Il va s’ensevelir au creux pourri de l’arbre,
Ou roule en bracelet son pauvre corps de marbre
Sous les tas de fumier que pietinent les coqs.

Mais apres les frimas, la neige et les bruines,
Il gagne les ravins et le bord des torrents ;
Il remonte le dos ecumeux des courants
Et grimpe, ainsi qu’un lierre, aux vieux murs en ruines.

Comme un convalescent par les midis benins,
Parfois il se hasarde et rode а l’aventure,
Impatient de voir s’embraser la nature
Pour mieux inoculer ses terribles venins.

Alors du fouillis d’herbe au monceau de rocailles,
Bougeur sobre et muet, sournois et cauteleux,
Il rampe avec lenteur et s’arrete frileux
Sous le soleil cuisant qui fourbit ses ecailles.

Solitaire engourdi qu’endort l’air etouffant,
Il ecoute passer la brise insaisissable ;
Et les crepitements d’insectes sur le sable
Bercent son sommeil long comme un sommeil d’enfant.

Reveille, le voilа comme une ombre furtive
Qui se dresse en dardant ses crochets a demi,
Et qui, devant la proie ou devant l’ennemi,
Siffle comme la bise et la locomotive.

Mais il aime le sol et la lumiere ; il est
Le froleur attendri des menthes et des roses ;
Sa colere se fond dans la douceur des choses,
Et cet empoisonneur est un buveur de lait.

Aussi l’infortunй reptile melomane
Qui se tord sous le poids de sa damnation
M’inspire moins d’effroi que de compassion :
J’aime ce reprouvй d’ou le vertige emane.

Et quand j’erre en scrutant le mystere de l’eau
Qui frissonne et qui luit dans la penombre terne,
J’imagine souvent au fond d’une caverne
Les torpides amours du Cobra-Capello.

Cправка.
*Фернан Икр. Смотреть справку к стихотворению Мориса Роллина из той же книги
"Неврозы", № 59 "Две змеи" - "Les deux serpents".


Морис Роллина Баллада о зелёных ящерицах, 112-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Сен-Полю Бриду* (Bridoux).

Когда светило жжёт и сушит всё повсюду,
рой ящериц живит и поле и овраг.
Пленяющие взор живые изумруды
усыплют и откос, и мёртвый солончак,
взберутся на скалу и на дорожный знак.
Они в погожий день и веселы и бравы.
Пусть каждая из птах пред ними - словно пава -
кичится красотой, вертясь у озерца;
пусть ящерки на вид убоги и плюгавы,
я рад, завидев их дрожащие тельца.

Блуждая там и сям, они найдут запруду,
где каждой у мостков достанется червяк.
В леске, где у ветров и веток пересуды,
под падубом всегда отыщется бивак,
где не придётся им томиться натощак.
В заброшенном саду, где изгородь дырява;
на холмиках вертясь, шныряя у канавы,
всегда настороже от злого наглеца,
то вынырнут они, то забегают в травы.
Я рад, завидев их дрожащие тельца.

На выжженной тропе, что влаги ждёт, как чуда,
и в бурых сосняках, где дятел бьёт "тик-так",
я к ящеркам моим внимательнее буду.
Они подскажут мне, что где-то рядом - враг:
коварная змея, кусака из кусак.
Кровь ящериц - как ртуть. У них вертки суставы.
Реакция быстра. Охотясь - не раззявы.
И всё же лёжка им милее, чем рысца.
На солнце бок погреть - вот главная забава.
Я рад, завидев их дрожащие тельца.

Посвящение.

О Крокодил ! Ханжа ! Как пасть твоя кровава !
Подобия твои - малютки - мне по нраву.
Они в сто раз милей гиганта-образца.
И, вечно вознося Творцу всех тварей славу,
я рад, завидев их дрожащие тельца.


Maurice Rollinat Ballade des lezards verts, 112-e.

A Saint-Paul Bridoux*.

Quand le soleil desseche et mord le paysage,
On a l’oeil ebloui par les bons lezards verts :
Ils vont, longue emeraude ayant corps et visage,
Sur les tas de cailloux, sur les rocs entr’ouverts,
Et sur les hauts talus que la mousse a couverts.
Ils sont stupefies par la temperature ;
Pres d’eux, maint oiselet beau comme une peinture
File sur l’eau dormante et de mauvais conseil ;
Et le brin d’herbe etreint d’une frele ceinture
Leurs petits flancs peureux qui tremblent au soleil.

Puis, ils gagnent apres tous leurs circuits d’usage
Les abords des lavoirs toujours si pleins de vers ;
Aux grands arbres feuillus qui font le tamisage
De l’air en feu stagnant sur tant de points divers,
Ils prйferent les houx chetifs et de travers.
Lazzaroni frileux des jardins sans culture,
Cotoyeurs du manoir et de la sepulture,
Ils s’avancent furtifs et toujours en eveil,
Des qu’un zйphyr plus frais leche par aventure
Leurs petits flancs peureux qui tremblent au soleil.

Par les chemins brules, avides d’arrosage,
Et dans les taillis bruns ou cognent les piverts,
Ils s’approchent de l’homme, et leur aspect presage
Quelque apparition du reptile pervers
Qui s’enfle de poison pendant tous les hivers.
Un flot de vif-argent court dans leur ossature
Quand ils veulent s’enfuir ou bien chercher pature ;
Mais parfois, aplatis dans un demi-sommeil,
Ils rechauffent longtemps, sans changer de posture,
Leurs petits flancs peureux qui tremblent au soleil.


Еnvoi

O Crocodile ! Oeil faux ! Machoire de torture,
Apprends que je suis fou de ta miniature.
Oui ! J’aime les lezards, et, dans le jour vermeil,
J’admire, en benissant l’Auteur de la nature,
Leurs petits flancs peureux qui tremblent au soleil.

Справка.
*Сен-Поль Бриду - родственник (кузен) Мориса Роллина, живший в Шатору (Chateauroux). Он - составитель генеалогического дерева семейства Роллина.


Морис Роллина Сумасброд, 113-е.
(Перевод с французского).

Бродячий сумасброд, очарователь гадов,
бредёт - не устаёт - весь долгий день подряд,
сквозь топи всех болот, сквозь тысячи преград,
где без числа змеюк всех видов и разрядов.

Осенние леса - в роскошестве нарядов.
Нетвёрдым шагом в них, напрягши грустный взгляд,
бродячий сумасброд, очарователь гадов,
бредёт - не устаёт - весь долгий день подряд.

Гадюкам не заснуть от этих променадов.
Прислушавшись гуртом к тонам его рулад,
они, совместно с ним, по-своему, свистят.
Теперь он - их собрат, их вождь, главарь парадов -
бродячий сумасброд, очарователь гадов.

Maurice Rollinat L’Idiot, 113-e.

L’idiot vagabond qui charme les viperes
Clopine tout le jour infatigablement,
Au long du ravin noir et du marais dormant,
La-bas ou les aspics vont par troupes impaires.

Quand l’automne a teintй les verdures prosperes,
L’oeil fixe, avec un triste et doux balancement,
L’idiot vagabond qui charme les viperes
Clopine tout le jour infatigablement.

Les serpents endormis, au bord de leurs repaires,
Se reveillent en choeur a son chantonnement,
Et venant y meler leur grele sifflement
Suivent dans les chemins, comme de vieux comperes,
L’idiot vagabond qui charme les viperes.

Морис Роллина Волынка, 114-е.
(Перевод с французского).

Его волынка под гурьбой
плакучих ив в лесу стонала,
то в унисон, то вперебой...
Звучала - будто вопль марала
под беспощадною пальбой.

(ВАРИАНТ: Порою вопли исторгала,
как лось под пагубной пальбой).

В ней пели флейта и гобой.
Она, как женщина, рыдала
над разнесчастною судьбой -
его волынка !

Он - мёртв. Вслед дымке голубой
ночное небо заблистало.
Ни тех мелодий, ни вокала.
Но, полный внутренней борьбой,
в душе я слышу в час любой
его волынку.


Maurice Rollinat La Cornemuse, 114-e.

Sa cornemuse dans les bois
Geignait comme le vent qui brame,
Et jamais le cerf aux abois,
Jamais le saule ni la rame,
N’ont pleure comme cette voix.

Ces sons de flute et de hautbois
Semblaient rales par une femme.
Oh ! pres du carrefour des croix,
Sa cornemuse !

Il est mort. Mais, sous les cieux froids,
Aussitot que la nuit se trame,
Toujours, tout au fond de mon ame,
La, dans le coin des vieux effrois,
J’entends gemir, comme autrefois,
Sa cornemuse.


Морис Роллина Фонарь, 115-е.
(По мотиву французского оригинала).

Над чёрной зыбью водоёма
спешит по вызову кюре -
хоть ночь и темень во дворе -
до обозначенного дома.

Тропа - кривая, но знакома,
то под бугром, то на бугре.
Над чёрной зыбью водоёма
спешит по вызову кюре.

Сплошные спуски да подъёмы !
Он возмечтал о фонаре.
И тут звезда, вся в серебре,
упала молнией без грома
над чёрной зыбью водоёма !


Maurice Rollinat La Lanterne, 115-e.

Entre la ronce et la caverne
Un cure va pieusement ;
Il porte le saint-sacrement
Au moribond de la taverne.

Devant ses pas une citerne
ebauche un affreux baillement :
Entre la ronce et la caverne
Un cure va pieusement.

Mais voila que dans la nuit terne
Une etoile subitement
Se decroche du firmament,
Et fait l’office de lanterne
Entre la ronce et la caverne.


Морис Роллина Пение петуха, 116-е.
(Перевод с французского).

Звонкое "кукареку"
ужаснуло всех с омёта.
Солнцу - алому цветку -
в ночь пришлось уйти в болото.

Ночь взялась плести тенёта,
сев к вязальному станку.
Звонкое "кукареку"
ужаснуло всех с омёта.

Взвидев два крыла в плеску,
Жан стегал осла без счёта.
Будто колдовское что-то
спеть случилось петушку:
звонкое "кукареку" !

Maurice Rollinat Le Chant du coq, 116-e.

Un lugubre coquerico
Retentit soudain sur le chaume.
Or la nuit qui jamais ne chome
Commence a faire son tricot.

Rouge comme un coquelicot,
Le soleil ferme son royaume.
Un lugubre coquerico
Retentit soudain sur le chaume.

Et Jean hate son bourriquot,
Car le coq du clocher fantome
Ouvre ses deux ailes de gnome ;
Et c’est lui qui jette a l’echo
Un lugubre coquerico.

Морис Роллина Бабочки и др., 106-110-е.

Морис Роллина Долина, поросшая нивяником, 106-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Саре Бернар.

Гряда ущербных скал стоит над котловиной.
Невероятный вид - огромнейший овраг,
сбирающий дожди и росы, как черпак,
и ставший потому обильной луговиной.

Дороги здесь узки, таинственны и глухи.
Здесь явь порой чудней досужих небылиц.
Тут могут, затаясь, подстерегать девиц,
на перепутьях их, проказливые духи.

Окрестность так дика, что нет сюда и ходу.
Нет эха, нет гудков и лязга поездов.
Все дальние шумы стихают без следов.
Лишь слышно, как скала по капле цедит воду.

Здесь в смене разных чувств, в их странной веренице,
за тишиною вслед идёт нежданный шум.
Вдруг радостью пахнёт, и дол опять угрюм.
Здесь трудно угадать, что может приключиться.

Там песен не поют, не вяжут шерсть пастушки.
Никто овец и коз не водит в тот овраг.
Там, хвастаясь собой, ни василёк, ни мак
не тянут вверх свои цветущие верхушки.

Тут падубы в строю. И каждый, как охранник,
всё лето стережёт совсем особый луг,
залёгший вдалеке от замков и лачуг, -
тут, полня даль и ширь, цветёт густой нивяник.

Колеблясь на корню, один другому вторя,
в нежнейшей белизне и в золоте стоят
цветы - не разберёшь, кто тут сестра, кто брат, -
в бесчисленном своём немом и мирном хоре.

К ним, бросив вяз и клён, слетают с веток птицы;
и бабочка летит, сменяя в унисон -
под цвет и ритм цветов - и трепет свой и тон,
и, не сомнув цветов, на венчики садится.

Ведя свой фаэтон сквозь это изобилье,
в цветах увидит Эльф подобия колёс,
и Сильф, как в облаках, любуясь блеском рос,
несёт среди цветов трепещущие крылья.

На хрупкие цветы нивяника природа
с участием глядит, смирив свой частый гнев,
в уединенье их, как на невинных дев,
на каждого надев наряд высокой моды.

Поповником их кличь, ромашкой, маргариткой,
нивяником зови - большой ошибки нет.
Но как их часто рвут, ища у них ответ,
в гаданьях о любви, в тоске под этой пыткой !

Нивяник - не пахуч, не роза из Эдема,
и запахом своим не завлечёт в мечту.
Он - символ, чтоб собой означить простоту.
Его цветы - её наглядная эмблема.

Все шёпоты его, невнятные нам фразы -
непревзойдённый гимн в честь благости небес,
которые с высот, сквозь толщи скал, сквозь лес
доносят до цветов лазурные экстазы.

Пока с утра заря янтарными лучами
не высушит всех слёз, что причиняет ночь,
нивянику ничем в печали не помочь,
он попросту грустит в тоскливой панораме.

Но тут глаза без век приветно вскинет Солнце -
и радостно вздохнёт, проснувшись, Пропасть-Рай.
Ей братский поцелуй пошлёт весь дикий край.
Все камни оживут, и все цветы-питомцы.

А вечером цветы раскинутся, блистая, -
(когда все ветви крон лучами пронзены
под чистым серебром сияющей Луны) -
как светлый белый пар, как шкурки горностая.

Вот тут-то и придут два призрачных виденья:
над сонною волной изящных белых звёзд
бок о бок, как в плащах, предстанут в полный рост
дух вечной тишины и дух уединенья.


Maurice Rollinat Le Val des marguerites, 106-e.

A Sarah Bernhardt.

C’est au fond d’un ravin fantastique et superbe
Ou maint rocher lepreux penche et dresse le front :
Une espece de puits gigantesquement rond
Dont l’eau n’aurait servi qu’a faire pousser l’herbe.

La, le mystere emu deployant ses deux ailes
Fantomatise l’air, les pas et les reflets :
Il semble, a cet endroit, que des lutins follets
Accrochent leurs zigzags a ceux des demoiselles.

L’horreur des alentours en ferme les approches ;
L’echo n’y porte pas le sifflet des convois ;
Ses murmures voiles ont le filet de voix
Des gouttelettes d’eau qui filtrent sous les roches.

C’est si mort et si frais, il y flotte, il y vague
Tant de silence neuf, de bruit inentendu,
Que l’on pressent toujours en ce vallon perdu
Quelque apparition indefiniment vague !

Il n’a jamais connu ni moutons, ni chevrettes,
Ni bergere qui chante en tenant ses tricots ;
Les tiges de bluets et de coquelicots
N’y font jamais hocher leurs petites aigrettes :

Mais, entre ses grands houx droits comme des guerites,
Ce val, si loin des champs, des pres et des manoirs,
Cache, tous les etes, ses gazons drus et noirs
Sous un fourmillement de hautes marguerites.

Choeur vibrant et muet, innocent et paisible,
Ou chaque paquerette, a cote de sa soeur,
A des mouvements blancs d’une extreme douceur,
Dans la foule compacte et cependant flexible.

L’oiseau, pour les froler, quitte l’orme et l’erable ;
Et le papillon gris, dans un mol unisson,
Y confond sa couleur, sa grace et son frisson
Quand il vient y poser son corps imponderable.

Le Gnome en phaeton voit dans chacune d’elles
Une petite roue au moyeu d’or bombe,
Et le Sylphe y glissant pense qu’il est tombe
Sur un nuage ami de ses battements d’ailes.

La Nature contemple avec sollicitude
Ce petit peuple frele, onduleux et tremblant
Qu’elle a fait tout expres pour mettre un manteau blanc
A la virginite de cette solitude.

On dirait que le vent qui jamais ne les froisse
Veut epargner ici les fleurs des grands chemins,
Qui plaisent aux yeux purs, tentent les tristes mains,
Et que l’Amour peureux consulte en son angoisse.

Nul arome ne sort de leur corolle bleme ;
Mais au lieu d’un parfum mortel ou corrupteur,
Elles soufflent aux cieux la mystique senteur
De la simplicite dont elles sont l’embleme.

Et toutes, chuchotant d’imperceptibles phrases,
Semblent remercier l’azur qui, tant de fois,
Malgre le mur des rocs et le rideau des bois,
Leur verse de si pres ses lointaines extases.

Avant que le matin, avec ses doigts d’opale,
N’ait encore essuye leurs larmes de la nuit,
Elles feraient songer aux vierges de l’ennui
Qui s’eveillent en pleurs, et la face plus pale.

Le soleil les benit de ses yeux sans paupieres,
Et, fraternellement, ce Gouffre-Paradis
Recoit, comme un baiser des alentours maudits,
L’ame des vegetaux et le soupir des pierres.

Puis, la chere tribu, quand le soir se termine,
Sous la lune d’argent qui se joue au travers,
Devient, entre ses houx lumineusement verts,
Une vapeur de lait, de cristal et d’hermine.

Et c’est alors qu’on voit des formes long-voilees,
Deux spectres du silence et de l’isolement,
Se mouvoir cote a cote, harmonieusement,
Sur ce lac endormi de blancheurs etoilees.


Морис Роллина Бабочки, 107-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Луиджи Луару*.

Они изящества полны,
едва оставят жёсткий кокон.
Они - шальные летуны:
то вьются около сосны,
то соберутся у стены,
то замелькают возле окон.
Они изящества полны,
едва оставят жёсткий кокон.

Им нравятся чертополох,
самшит, орешник, ежевика,
и падуб, и зелёный мох.
Им по душе цветущий лох.
Для них любой цветок не плох -
всё, что растёт в саду и дико.
Им нравится чертополох,
самшит, орешник, ежевика.

Их всех зовёт на медосбор
неодолимое влеченье.
Они летят во весь опор
к кувшинкам посреди озёр -
в таком числе, что застят взор,
искателям уединенья.
Их всех зовёт на медосбор
неодолимое влеченье.

Белы, желты, черны, серы;
в лазурных лентах, в красных пятнах;
разнообразны и шустры;
летят, не убоясь жары,
и на цветах у них пиры
среди полянок ароматных.
Белы, желты, черны, серы;
В лазурных лентах, в красных пятнах.

Их ветер гонит помелом.
Они вверяются потоку.
Вот их несёт над ручейком,
вот - над зелёным уголком.
Без ветра - движутся тишком
и целят сесть неподалёку.
Их ветер гонит помелом.
Они вверяются потоку.

Им частый папоротник мил.
Они над дроком шаловливы.
Где их пурпурный мак пленил -
там в них родится жаркий пыл:
дрожат пластинки пёстрых крыл,
на них цветные переливы.
Им частый папоротник мил.
Они над дроком шаловливы.

Краса у бабочек хрупка.
Пыльца не терпит прикасаний -
листка, тычинки, лепестка
при посещении цветка;
теряется от ветерка,
от всяких встреч и от прощаний.
Краса у бабочек хрупка.
Пыльца не терпит прикасаний.

Скользнула ящерка на пляж,
блеснула - с примадонной споря.
А в бабочках - уже кураж,
неистовый ажиотаж.
Их крылья - полный такелаж.
Они - как паруса на море.
Скользнула ящерка на пляж,
блеснула, с примадонной споря.

Их резеда и васильки
сочли летучими цветами.
На них грачи и кулики
глядят во все свои зрачки,
готовые, уняв смешки,
признать достойными друзьями.
Их резеда и васильки
сочли летучими цветами.

Когда летит "Павлиний Глаз",
так кажется - блестят рубины,
гагат, коралл, сапфир, топаз.
И ноги сами рвутся в пляс,
и радость вводит нас в экстаз.
Все души и сердца едины.
Когда летит "Павлиний Глаз",
так кажется - блестят рубины.

Но встреча с "Мёртвой Головой"
внезапно вносит отрезвленье.
Та скажет: "Век не долог твой !" -
А мы - с надеждою живой...
А мы - в отваге боевой...
А мы с усмешкою кривой
грешим, не зная угрызенья...
Но встреча с "Мёртвой Головой"
внезапно вносит отрезвленье.

Maurice Rollinat Les Papillons, 107-e.

A Luigi Loir*.

Ils sortent radieux et doux
Des limbes de la chrysalide
Et frolent dans les chemins roux
Les ronces, les buis et les houx.
Pour voir les vieux murs pleins de trous
Et que la mousse consolide,
Ils sortent radieux et doux
Des limbes de la chrysalide.

Par eux, les buveurs de parfums,
Toutes les fleurs sont respirees ;
Ils vont des coudriers defunts
Aux nenuphars des etangs bruns ;
Et par eux, les chers importuns
Des solitudes eplorees,
Par eux, les buveurs de parfums
Toutes les fleurs sont respirees.

Rouges, gris, noirs, jaunes et blancs,
Lames d’azur, teintes de rose,
Ils rasent, gais et nonchalants,
La touffe d’herbe aux bouts tremblants ;
Et par les midis accablants
Ils voyagent dans l’air morose,
Rouges, gris, noirs, jaunes et blancs,
Lames d’azur, teintes de rose.

Ils sont portes par le vent lourd
Ainsi que la feuille par l’onde ;
Au-dessus du ruisseau qui court
Leur vol est somnolent et court.
Seuls, dans le crepitement sourd
De la campagne verte et blonde,
Ils sont portes par le vent lourd
Ainsi que la feuille par l’onde.

Sur les fougeres des grands pres
Et les genets aux gousses noires,
Sur les coquelicots pourpres,
Ils fremissent tous effares.
Et l’on voit leurs tons diapres,
Eblouissants comme des moires,
Sur les fougeres des grands pres
Et les genets aux gousses noires.

Les papillons perdent un peu
De la poussiere de leurs ailes
Dans le bonjour et dans l’adieu
Qu’ils murmurent au chardon bleu ;
Et, maintes fois, dans plus d’un jeu
Avec leurs soeurs, les demoiselles,
Les papillons perdent un peu
De la poussiere de leurs ailes.

Sur la cote ou le lezard vert
Glisse avec un frisson d’etoile,
Ils s’arretent sous le ciel clair
Au milieu d’un calice ouvert :
Leurs ailes bien jointes ont l’air
D’une toute petite voile,
Sur la cote ou le lezard vert
Glisse avec un frisson d’etoile.

La paquerette ou le bluet
Les prend pour des fleurs envolees
Et l’oiseau, d’un oeil inquiet,
Les suit sur son rameau fluet.
Jolis rodeurs au vol muet,
Quand ils passent dans les vallees,
La paquerette ou le bluet
Les prend pour des fleurs envolees.

Le Paon-de-jour sur le zephyr
Seme des pierres precieuses ;
Jais, corail, topaze et saphir ;
Sur la rose il vient s’assoupir ;
Sa vue arrete le soupir
Et rend les prunelles joyeuses :
Le Paon-de-jour sur le zephyr
Seme des pierres precieuses.

Soudain le Sphinx-tete-de-Mort
Passe et dit : « Tu seras cadavre. »
On a dompte l’ennui qui mord,
On est a l’abri du remord.
Et libre, nonchalant et fort,
On s’en va sans rien qui nous navre.
Soudain le Sphinx-tete-de-Mort
Passe et dit : « Tu seras cadavre. »

Справка.
*Луиджи Луар (1845-1916) - Louigi Aloys-Francois-Joseph Loir - художник, причисляемый
обычно к числу французских импрессионистов. Родился во французской семье в
австрийском городе Гориц. В юности учился живописи в Парме у итальянских мастеров.
Его называют создателем своего жанра в живописи, который назвали "Parisianisme".
В его обширном творчестве виднейшее место занимают картины, посвящённые пейзажам
населённого людьми Парижа. В частности, это изображения городских бульваров и площадей. В 1893 г. он написал картину, изображающую Большие Бульвары, иллюминированные в честь заключения знаменитого франко-российского союза.


Морис Роллина Шиферная крыша, 108-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Луи Бернару*.

Там шиферный скат - что картина -
сверкает с утра на заре.
А рядом - чебрец на горе
и козы красуются чинно.

Там, вплоть до Святого Мартина,
гадючки томятся в жаре.
Там шиферный скат - что картина -
сверкает с утра на заре.

Когда поспевает малина,
увидишь в грозу на дворе,
как молния чёрной поре
додаст бирюзы и кармина.
Там шиферный скат - что картина.


Maurice Rollinat La Toiture en ardoises, 108-e.

A Louis Bernard.

La vieille toiture en ardoises
Etincelle des le matin
Sur le coteau qui sent le thym
Et qui plait aux chevres narquoises.

Au temps des viperes sournoises,
Et jusqu’apres la Saint-Martin,
La vieille toiture en ardoises
Etincelle des le matin.

Et dans la saison des framboises,
On voit luire au fond du lointain,
Avec l’eclair noir du satin
Et le reflet bleu des turquoises,
La vieille toiture en ardoises.

Справка.
*Луи Бернар - весьма распространённые во Франции имя и фамилия. Трудно угадать,
кто это такой. Среди художников, оформлявших для Сары Бернар в 1899 г. её "малый
Лувр" - зрительское фойе в её театре, упоминается, кроме Abbema, Clairin'а и Альфонса
Мухи, ещё и Луи Бернар. Возможно это и есть адресат "Шиферной крыши".

Морис Роллина Вилланель о дождевом червяке, 109-е.
(Перевод с французского).

Дождевой червяк, скромняга, -
слеп, беззуб и вечно наг.
Ни к чему ему отвага.

Он - не змей и не червяга, -
хоть и вьётся - так, и так -
дождевой червяк, скромняга.

Если б слышал шум от шага,
так не лез бы под башмак.
Ни к чему ему отвага.

Парк и сад ему на благо.
Там спокойно, где ни ляг
дождевой червяк, скромняга.

В речке, где растёт бодяга,
иногда и рыбка - враг.
Ни к чему ему отвага.

Он - таинственнее мага,
но не дерзостный смельчак,
дождевой червяк, скромняга.

Все страшны: и гусь, и гага,
и любой лихой рыбак.
Ни к чему ему отвага.

Хоть какая передряга -
роет грунт резвее драг,
дождевой червяк, скромняга.

Лезет в глубь во тьме оврага
и жиреет там червяк.
Ни к чему ему отвага.

Червяком дана присяга -
охранять подземный мрак.
Дождевой червяк, скромняга, -
ни к чему ему отвага !


Maurice Rollinat Villanelle du ver de terre, 109-e.


Le malheureux ver de terre
Vit sans yeux, sans dents, tout nu,
Dans l’horreur et le mystere.

Tortueux comme une artere,
C’est un serpent mal venu,
Le malheureux ver de terre.

Jardinet de presbytere,
Et vieux parc entretenu
Dans l’horreur et le mystere

Tentent par leur ombre austere
Et leur calme continu
Le malheureux ver de terre.

Il suit l’etang deletere
Et le buisson biscornu
Dans l’horreur et le mystere.

Reptile humble et sedentaire,
Dans son trajet si menu,
Le malheureux ver de terre

Fuit la poule solitaire
Et le pecheur saugrenu
Dans l’horreur et le mystere.

Lorsque la chaleur altere
Le sol herbeux ou chenu,
Le malheureux ver de terre,

Qui de plus en plus s’enterre,
Devient gros, rouge et charnu
Dans l’horreur et le mystere.

Et c’est le depositaire
Des secrets de l’inconnu,
Le malheureux ver de terre
Dans l’horreur et le mystere.


Морис Роллина Змеиное молоко, 110-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Фернану Икру*.

Уж смерть была близка. Стара была змея.
Лежала, затаясь, почти что без движенья, -
как скрытое внутри сознанья угрызенье.
Теперь лишь досаждать ей стали кумовья.

Но голод, подступив, прервал оцепененье.
Понадобился ей: для пищи, для питья,
как зелье, чтобы дух воспрял от забытья, -
волшебный молочай, надежда на спасенье.

И вот, лишь только свет взбодрил её чуть-чуть,
ползком, едва тащась, змея пустилась в путь.
Устала, хоть всего сажень прошла при этом.

Стощав, закоченев, скорей взялась за пир
и с жадностью сосёт, приткнувшись, как вампир,
свой сочный стебелёк, цветущий жёлтым цветом.


Maurice Rollinat Le Lait de serpent, 110-e.

A Fernand Icres*.

Le serpent est si vieux, si voisin de la mort,
Qu’il ne sort presque plus de son triste repaire,
Ou, n’ayant desormais que l’ennui pour compere,
Il vegete enfoui comme un ancien remord.

A la longue sa faim s’irrite et s’exaspere,
Mais une herbe laiteuse et d’un facile abord
Nourrit l’infortune reptile qui se tord,
Et lui verse l’oubli de son passe prospere.

Aussi, quand le soleil le galvanise un peu,
Il se traine aupres d’elle en rampant comme il peut,
Et, tout las d’avoir fait ce voyage d’une aune,

Le pauvre vieux serpent famelique et gele,
Avec des succions de vampire essouffle,
Pompe et bibe le lait de la plante a fleur jaune.

Справка.
*Фернан Икр. Смотреть справку к стихотворению Мориса Роллина из той же книги
"Неврозы", № 59 "Две змеи" - "Les deux serpents".

Морис Роллина Глазки и др., 100-105-е.

Морис Роллина Баллада о старом осле, 100-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Мадам Женни Виалон*.

Осеннею порой, когда горел закат
и светом поливал иссохшую равнину,
я, вместо всех забав, доступных для ребят,
охотно уходил на поиск в луговину,
чтоб высмотреть осла и в стойло гнать скотину.
Не важно, что осёл был старый размазня,
без белизны в зубах, без юного огня, -
когда я подходил, в обоих пели души.
Едва осёл смекнёт, что будет беготня
неистово ревёт и расправляет уши.

Лишь сяду я верхом, так тут же мой наряд,
как знамя, развевал злой норд, задувший в спину;
трепал и загонял под тень небесных гряд -
вечерних облаков, ввалившихся в низину.
Казалось, сто ветров слились в одну дружину.
Какой был дикий гон ! Напарника взманя,
страшился я порой, что расшибёт меня.
Едва мог удержать, чтоб он не сбросил с туши.
Как в нём проснётся пыл, так мчит резвей коня,
неистово ревёт и расправляет уши.

Мы стлались по земле сквозь тысячи преград:
шиповник, дрок, осот и прочую дичину,
по россыпям камней, сквозь старый палисад.
Руины, скалы, лес, деревья-исполины -
мелькали дивным сном туманные картины.
Чем ближе дом, тем мчим стремительней гоня.
Во тьме не разглядеть ни столбика, ни пня.
Лишь около двора мой страх зудел поглуше.
Осёл мой всякий раз, как станет у плетня,
неистово ревёт и расправляет уши.

Посвящение.

О прошлое моё ! Ты - быль, не болтовня !
Приветствую тебя, любя и не кляня.
Ты в памяти звучишь. И в вихрях всякой чуши -
как будто мой осёл опять в закате дня
неистово ревёт и расправляет уши.


Maurice Rollinat Ballade du vieux baudet, 100-e.

A Madame Jenny Vialon*.

En automne, a cette heure ou le soir triomphant
Inonde a flots muets la campagne amaigrie,
Rien ne m’amusait plus, lorsque j’etais enfant,
Que d’aller chercher l’ane au fond d’une prairie
Et de le ramener jusqu’a son ecurie.
En vain le vieux baudet sentait ses dents jaunir,
Ses sabots s’ecailler, sa peau se racornir :
A ma vue il songeait aux galops de la veille,
Et parmi les chardons commencant a brunir
Il se mettait a braire et redressait l’oreille.

Alors je l’enfourchais et ma blouse en bouffant
Claquait comme un drapeau dans la bise en furie
Qui, par les chemins creux, tantot m’ebouriffant,
Tantot me suffoquant sous la nue assombrie,
Dechainait contre moi toute sa soufflerie.
Quel train ! Parfois ayant grand peine a me tenir,
J’aurais voulu descendre ou pouvoir aplanir
Ses reins coupants et d’une aprete sans pareille ;
Mais lui, fier d’un jarret qui semblait rajeunir,
Il se mettait a braire et redressait l’oreille.

Nous allions ventre a terre, et l’eglantier griffant,
Les ajoncs, les genets, la hutte rabougrie,
Les metres de cailloux, le chene qui se fend,
La ruine, le roc, la barriere pourrie
Passaient et s’enfuyaient comme une songerie.
Et puis nous approchions : plus qu’un trot a fournir !
Dans l’ombre ou tout venait se confondre et s’unir,
L’ane flairait l’etable avec son mur a treille,
Et sachant que sa course allait bientot finir,
Il se mettait a braire et redressait l’oreille.


envoi

Du fond de ma tristesse entends-moi te benir,
O mon passe ! — Je t’aime, et tout mon souvenir
Revoit le vieux baudet dans la brume vermeille,
Tel qu’autrefois, lorsqu’en me regardant venir
Il se mettait a braire et redressait l’oreille.

Справка.
*Женни Виалон - дама, повидимому, связанная родственными узами с писателем
Проспером Виалоном (1813 - 1873). Писатель был знаком и состоял в переписке
с Жорж Санд, А. Дюма-отцом, Барбе д'Оревильи. Он - автор книг: романа "L'Homme au Chien Muet"; "Marie"; "Les Puits de l'Ardoisiere" и др.


Морис Роллина Чахоточный конь, 101-е.
(Перевод с французского)

Конь кашлял и страдал - на нас, людей, похоже.
И тело всё тряслось: большое, а без сил.
С неделю ничего не ел он и не пил
и, морду опустив, валился на рогожи.

Напрасно мальчуган гулял с ним, не тревожа.
Сгонял с коня слепней. Не надевал удил.
Конь кашлял и страдал - на нас, людей, похоже.
И тело всё тряслось: большое, а без сил.

Кто взглянет на него - у всех мороз по коже.
Хоть был он отделён от коз и от кобыл,
но ветер стон его повсюду разносил.
Тот ужас по ночам не прекращался тоже.
Конь кашлял и страдал - на нас, людей, похоже.


Maurice Rollinat Le Cheval poitrinaire, 101-e.

Sa toux qui retentit comme une plainte humaine
Secoue obstinement son grand corps accable ;
Mufle bas, jarrets mous, sur sa paille de ble,
Il n’a mange ni bu depuis une semaine.

En vain, a petits pas, un enfant le promene
Et chasse les taons lourds dont il est harcele,
Sa toux qui retentit comme une plainte humaine
Secoue obstinement son grand corps accable.

Il attriste l’etable et la cour du domaine
Et le prolongement de l’echo dйsole
Repercute au plus creux du manoir isole
Plein des vagues effrois que le Minuit ramene,
Sa toux qui retentit comme une plainte humaine.


Морис Роллина Баллада о малютке-Розочке и нежном Васильке.
(Перевод с французского).

Немало тайн ему вся флора поверяла.
Он шёпоты несёт и сладкий аромат.
Его нельзя схватить, но он как опахало
ласкает гладь воды и обметает сад.
Вот, что мне рассказал Зефир под звон цикад:
"Я тут и там летал зигзагом и по нитке,
легко прошёл весь сад - сквозь тёрн и сквозь калитки,
но как был удивлён, услышав диалог:
болтали меж собой, неся свои пожитки,
милейшая из Роз и нежный Василёк.

Какая-то из фей им милость оказала,
позволив зашагать - куда глаза глядят,
вложила им в уста дар речи и вокала,
и парочка пошла, не устрашась преград,
болтая о любви с утра и по закат.
В их нежной воркотне был труден для прочитки
их план спаять сердца и жить в одной кибитке,
и часто я ловил лишь смутный шепоток,
как будто береглись от чьей-нибудь завидки
милейшая из Роз и нежный Василёк.

Но как-то утром всё в саду благоухало.
Сад просто зазвенел от тысячи рулад.
Прудок сверкал, как чистое зерцало.
Повеселела ель, встряхнувши свой наряд.
Оцепеневший уж был свету солнца рад.
Пчела несла к столам медовые напитки,
и так, как никогда, все птицы стали прытки,
Весёлый менуэт исполнил мотылёк.
"Вступают в брак, - так мне сказали маргаритки, -
милейшая из Роз и нежный Василёк".

Посвящение.

Ты мне даришь свои лобзанья в преизбытке.
Они всегда нежны, как свежие улитки,
Принцесса, милый друг, мой хрупкий стебелёк !
Пусть в памяти твоей цветут, как на открытке,
малютка Розочка и нежный Василёк !


Maurice Rollinat Ballade de la petite rose et du petit bluet, 102-e.

Nomade confident des herbes et des plantes,
Impalpable eventail du sol apre et roussi,
Caresse des lacs morts et des rivieres lentes,
Colporteur de l’arome et du murmure aussi,
Le zephyr m’a conte l’histoire que voici :
« Dans un melancolique et langoureux voyage
Que je fis tout au fond d’un jardin sans grillage
Ou des quatre horizons le mystere affluait,
J’entendis tout a coup le charmant babillage
De la petite rose et du petit bluet.

« Sans doute quelque fеe aux mains ensorcelantes
Leur donnait le pouvoir de cheminer ainsi,
Car elles s’en allaient, ces fleurettes parlantes,
Du matin jusqu’au soir, vagabondant par-ci,
Par-lа, causant d’amour et n’ayant nul souci.
Leur tendresse n’еtait que de l’enfantillage ;
Mais pourtant dans les coins ombrеs par le feuillage
Le couple si folаtre еtait parfois muet,
Et je n’entendais plus le joli verbiage
De la petite rose et du petit bluet.

« Un matin, au parfum des corolles tremblantes,
Tout le jardin chanta sous le ciel еclairci ;
Le bassin rеveilla ses rides somnolentes,
Le sapin fut moins triste et le serpent transi
Parut se dеlecter sur le roc adouci ;
Le papillon, l’oiseau qui vit de grappillage
Et l’abeille qui met tant de fleurs au pillage,
Dans un brin de soleil dansaient un menuet :
Et j’appris que c’еtait le jour du mariage
De la petite rose et du petit bluet. »


envoi

Toi qui fais sur ma bouche un si doux gaspillage
De baisers qui sont frais comme le coquillage,
Princesse maladive au corps souple et fluet,
Daigne te souvenir jusque dans le vieil аge
De la petite rose et du petit bluet.


Морис Роллина Глазки, 103-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Габриэлю Викеру*.

В кустах - глазки с голубизной.
Лиловые зрачки, в них - блики.
Тут ни одной осы дурной,
но жалят когти ежевики
и много мошкары лесной.

Вот с ветки птенчик озорной
летит сюда с восторгом в крике,
чтоб поклевать, покуда зной,
в кустах глазки.

Они висят предо мной:
гладки, округлы, невелики -
как чётки в пальцах горемыки,
а дух от них - совсем хмельной.
С утра весь воздух - как шальной.
В кустах - глазки.

Maurice Rollinat Les Prunelles, 103-e.

A Gabriel Vicaire*.

Ces prunelles bleu violet,
Dans le buisson plein de murmures,
N’ont qu’un terne et laiteux reflet
Aupres du noir luisant des mures ;
Pas de guepe au long corselet.

Mais voici que maint oiselet
Seйveille et descend des ramures
Pour picorer, tant qu’il lui plaоt,
Ces prunelles.

Comme des grains de chapelet,
Elles sortent rondes et pures
D’un fouillis de vertes guipures ;
Les pres sentent le serpolet,
Et l’aube ouvre dans l’air follet
Ses prunelles.

Справка.
*Габриэль Вакер (848-1900) - известный писатель и поэт. Друг П.Верлена и удостоился
памятника рядом с памятником Верлену. В честь Вакера названо несколько улиц в разных городах. На стихи Вакера разные композиторы написали около ста песен.
Начал публиковать стихи в 1868 г. Совместно с другом Анри Боклером (Henri Beauclair)
печатался под общим псевдонимом Adore Floupette, они в 1885 г. выпустили пародийный сборник стихов "Deliquescences" - "Бесформенности". Вакер был членом литературных кружков "Electriques", "Hydropathes", "La Mere d'Oye". Первым его поэтическим сборником в 1884 г. стал "Emaux Bressans". Затем последовали многие другие издания. Вакер неодобрительно отзывался о символистах, считая, что их вещания - "простое школьничество".


Морис Роллина Смерть папоротников, 104-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Мадам Шарль Бюэ*.

Все души мчатся от мороза.
Застуженно безжизнен пруд.
Дербянки с орляками мрут,
вслед - ящерицы и стрекозы.

Свернулись листья, голы лозы.
и василькам пришёл капут.
Все души мчатся от мороза.
Застуженно безжизнен пруд.

В край певчих птичек вкралась проза.
И день и ночь - лишь вой да гуд.
Ветра лишь горести несут.
Пространство заливают слёзы.
Все души мчатся от мороза.


Maurice Rollinat La Mort des fougeres

A Madame Charles Buet*.

L’ame des fougeres s’envole :
Plus de lezards entre les buis !
Et sur l’etang froid comme un puits
Plus de libellule frivole !

La feuille tourne et devient folle,
L’herbe songe aux bluets enfuis.
L’ame des fougeres s’envole :
Plus de lezards entre les buis !

Les oiseaux perdent la parole,
Et par les jours et par les nuits,
Sur l’aile du vent plein d’ennuis,
Dans l’espace qui se desole
L’ame des fougeres s’envole.

Справка.
*Мадам Шарль Бюэ (умерла в 1897 г.) - в девичестве Clementine Poncet, сестра
Амбруаза (1835-1868) и Жюля Понсе (1838-1873), двух юношей, отправившихся
с дядей Александром Водей (Vodey) c исследовательскими целями в Египет и Судан.
Братья посвятили жизнь колонизации районов среднего Нила. В Египте их сестру
Клементину высватал журналист и писатель Шарль Бюэ (1846-1897).
На рубеже 1870-80 гг. в парижском салоне Шарля Бюэ собирались видные писатели:
Жюль Барбе д'Оревильи, Леон Блуа, Ф.Коппе, Жорис-Карл Гюисманс, бывала артистка
Сара Бернар, постоянно находилась всевозможная артистическая богема, заходили туда
и политики (анархисты и прочие).
В музее Chambery хранится написанный в 1876 г. портрет Клементины. Автор его, как
и портрета Шарля Бюэ, художница Noemie Marguerite Dupuy.

Морис Роллина Лишайник, 105-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Ипполиту Шарлеманю*.

Лишайник прочно врос в гранит,
ползёт на башни, стены грея,
а на стволе, что в узел свит,
и на скале растёт скорее,
чем чаще плачет дождь навзрыд.

Он стены старые чернит.
На сучьях дуба он серее.
Вдоль речек камни зеленит
лишайник.

Под солнцем, рвущемся в зенит,
над хлебом, густо ставшем, зрея,
рой бабочек взлетает, рея.
В лазурь - на пляску их - глядит
и ароматом их пьянит
лишайник.

Maurice Rollinat La Mousse, 105-е.

A Hippolyte Charlemagne*.

La mousse aime le caillou dur,
La tour que la foudre electrise,
Le tronc noueux comme un femur
Et le roc qui se gargarise
Au torrent du ravin obscur.

Elle est noire sur le vieux mur,
Aux rameaux du chene elle est grise,
Et verte au bord du ruisseau pur,
La mousse.

Le matin, au temps du ble mur,
Ce joli vegetal qui frise
Souffle un parfum terreux qui grise :
Il boit les larmes de l’azur,
Et le papillon vibre sur
La mousse.

Справка.
*Ипполит Шарлемань (1856-1905) - художник.

Морис Роллина Молодые кобылицы и др., 90-99-е.

Морис Роллина Беседка, 90-е.
(Перевод с французского)

Посвящено Андре Лемуану*.

В тот час, когда сверчок берётся за рулады
и хлопотливый день уходит на постой,
беседка, со своей укромностью простой,
шатка, зато глядит на горные громады.

Я в ней - как опьянён, мне нет с собою слада.
Я увлекаюсь там летучею мечтой.
В беседке каждый звук, и тонкий, и густой,
процежен решетом ячеистой ограды.

Прозрачности её и лёгкий ветер рад.
Во всех углах царит смолистый аромат
от кроющих её зелёных веток ели.

Белеют небеса, утратив синеву.
Пурпурные лучи доходят сквозь листву
и в мягкой полутьме слегка позеленели.


Maurice Rollinat La Tonnelle, 90-e.

A Andre Lemoyne*.

А l’heure ou le grillon racle sa ritournelle,
Lorsque le jour s’en va du monde curieux,
La tonnelle profonde, au banc mysterieux,
Tressaille en regardant la montagne eternelle.

La, mon reve enivre d’une paix solennelle
Poursuit nonchalamment son vol silencieux,
Car tous les bruits du soir, rauques et gracieux,
Arrivent tamises dans la bonne tonnelle.

Aux quatre coins du clos, le moindre vent rodeur
Emporte la sauvage et resineuse odeur
Des branches de sapins dont elle est recouverte ;

Et de loin, le soleil qui meurt dans les cieux blancs,
A travers son treillis de feuillages tremblants
Jette un rayon pourpre dans sa penombre verte.


Справка.
*Camille-Andre Lemoyne (1822-1907) - французский поэт и прозаик. С 1847 г. -
парижский адвокат, затем типограф, корректор, редактор, наконец, библиотекарь.
Автор девяти сборников стихотворений, трёх романов и другой прозы.


Морис Роллина La Fontaine*, 91-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Жоржу Шарпантье**.

В ложбине светлый водоём
сверкает у подножья башен.
Хоть в крышах - не один пролом,
но замок флюгером украшен.
Он сверху вертится кругом.

А пруд блистает серебром -
ни грязи, ни бесовских шашен.
Зеркально отразились в нём
торжественные стены.

Омбрелькой ива над прудом.
Садись - и солнцепёк не страшен.
Кузнечики стрекочут с пашен.
Я - не один. Пришли втроём:
со мной вергилиевский том
и томик Лафонтена.

Вариант:
В ложбине чистый водоём
сверкает у подножья башен.
Хоть в крышах не один пролом,
но замок флюгером украшен,
и тот всё ходит неизменно.

А пруд блистает серебром,
как блюда королевских брашен.
(Вар. чуть ветерками блеск пригашен).
Зеркально отразились в нём
торжественные стены.

Омбрелькой ива над прудом.
Садись - и солнцепёк не страшен.
Кузнечики стрекочут с пашен.
Я - не один. Пришли втроём:
Со мной Вергилий - жёлтый том -
и томик Лафонтена.


Maurice Rollinat La Fontaine*,91-е.
A Georges Charpentier**.

La fontaine du val profond
Luit au bas des vieilles tourelles
Dont les toitures se defont
Et dont les girouettes greles
Vont et viennent, viennent et vont.

Jamais la mousse de savon
N’a trouble ses plissements freles :
Elle est limpide jusqu’au fond,
La fontaine.

Sur ses bords les saules me font
Des eventails et des ombrelles ;
Et la, parmi les sauterelles,
J’arrete mon pas vagabond
Pour lire Virgile et le bon
La Fontaine.


Справка.
*La Fontaine - по-французски - это источник, ключ, родник, фонтан, водоём.
La Fontaine - это также родовое имя великого французского баснописца Жана де
Лафонтена (1621-1695).
**Жорж Шарпантье (1846-1905) - крупнейший французский издатель, сын издателя
Жервэ Шарпантье (1805-1871). Жорж редактировал основанную отцом газету "Revue nationale", сотрудничал в газетах и журналах "Paris-Journal", "Gaulois", "Journal des Debats".
Написал в 1870 г. пьесу "Folie persecutrice" - "Надоедливые шалости", поставленную в театре Клюни. Унаследовав издательство, Жорж - с большим финансовым риском, обратившимся в успех - расширил дело, стал издавать библиотеку французской и мировой литературы в стандартных жёлтых томиках удобного формата со стандартной (недорогой) ценой 3 франка 50 сантимов за том. Издал и Вергилия, и Лафонтена, и сотни других книг. Среди них были и переведённые с русского дневники Марии Башкирцевой; роман А.Ф.Писемского "В водовороте"; роман И.С.Тургенева "Отцы и дети"; статьи Льва Толстого в защиту вегетарианства (и против охотничьего спорта), против курения и алкоголизма.
Заслуга Ж.Шарпантье - в реальной поддержке лучших современных ему писателей и в
том числе "натуральной школы". Он издал Золя, Доде, Мопассана, Флобера, братьев
Гонкуров. Он неоднократно издавал Мориса Роллина: "Dans les Brandes (1883); "L'Abime"
(1886); "La Nature" (1892); "Les Apparitions" (1896). "Nevroses" c 1883 по 1885 г. издавались четыре раза общим тиражом более шести тысяч экземпляров. Поддерживая
интересы мужа, его жена Маргарет-Луиз (урождённая Лемоннье) стала хозяйкой одного
из самых известных тогда в Париже салонов, где бывали лучшие представители артистической богемы, поэты, прозаики, художники, музыканты и политики: в том числе
Огюст Ренуар, Эдуард Мане, Сен-Санс, Массне, Гамбетта, Тургенев и др. Сама Маргарита, её дети и сестра Изабелла запечатлены в известных картинах Ренуара и
Мане.


Морис Роллина Розы, 92-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Огюсту Арно*.

Их резкий аромат становится сильней,
когда стоит жара и воздух пышет знойно.
В час сумерек, когда погода неспокойна,
их белый цвет - желтей, а жёлтый - зеленей.

Когда в рассветный час заплаканная ночь
последний поцелуй шлёт звёздам на прощанье,
все розы, пробудясь, расправят одеянья,
и ароматны так, что выдержать невмочь.

Их лепестки белы, багряны или алы.
Букашек на цветах, когда вокруг тепло,
плодится и кишит несметное число,
Все - будто изумруд и редкие кристаллы.

Немало резвых мух, любительниц медов,
сосут в посадках сок цариц цветущей флоры,
и северных ветров неистовая свора -
охотница трепать и рвать красу садов.

Колючки роз для нас - не из больших напастей.
Мы тешимся игрой с коварной красотой.
Для всех нас ткань цветка насыщена мечтой.
Внутри бутонов роз - флюиды сладострастий.

Цветы украсят всё: и гордую судьбу,
и скромненький удел усердного трудяги.
Им рады и глупцы, и славные умняги.
Для девственниц они - утеха и в гробу.

Средь тисовых аллей с их траурною тенью,
средь россыпи камней, где мёртвые лежат,
господствует в тиши цветочный аромат
и воли не даёт зловонию гниенья.

Как я ни удручён, замучен и зачах,
но по сердцу и мне, когда, как на картинке,
красуются цветы в самшитовой корзинке -
букет из пышных роз на гордых их остях.

Я ими восхищён. В том нет переоценки.
Цветы меня влекут в благоуханный рай,
где ангел-цветовод - лишь только не мешай -
вновь формы создаёт, отдушки и оттенки.

Мне в розах по душе их пурпур и кармин.
Любая - как бокал, где плещет кровь природы.
Как пение сирен, их запах - зов свободы.
Он шепчет о любви без следствий и причин...

Из всех красивых роз я выбрал очень юный, -
увы - совсем больной чахоточный цветок...
Румянец на щеках, мой друг, тебе не в прок.
Любой твой грустный вздох мне слышен ночью лунной.

Где б ни был - я теперь с тобой не одинок.
Ты стала для меня отрадою и тенью:
когда я одержим моей дурной мигренью,
ты ластишься, любя, как чёрный мотылёк.


Maurice Rollinat Les Roses, 92-e.
A Auguste Arnault*.

Dans l’air comme embrase par une chaleur d’atre
Elles ont un arome aussi lourd qu’ennuye,
Et par un crepuscule orageux et mouille
La blanche devient jaune, et la jaune, verdatre.

Mais a l’aube naissante, a cette heure ou la nuit
Abandonne en pleurant les etoiles eteintes,
Chacune se deplisse et rallume ses teintes,
Et leur parfum s’envole avec le vent qui fuit.

Souvent on apercoit dans l’atmosphere chaude,
Sur leurs petales blancs, purpurins ou roses,
Un beau petit insecte aux reflets irises,
Qui miroite au soleil ainsi qu’une emeraude.

Bien des mouches qui sont distilleuses de miel
Vampirisent gaiment ces reines vegetales,
Et plus d’un vent du nord aux haleines brutales
Ravage leur parterre endormi sous le ciel.

Elles ont beau piquer le doigt qui les enleve :
On affronte en riant leur perfide beaute,
Pour cueillir ces boutons si pleins de volupte,
Qu’on dirait de la chair petrie avec du reve.

Ornant la modestie aussi bien que l’orgueil,
Fleurissant tout, cheveux, boutonnieres, corsages,
Elles sont les joyaux des fous comme des sages
Et s’effeuillent encor sur la vierge au cercueil.

Et meme, entre l’if morne et le cypres austere,
Dans les dortoirs pierreux ou gisent les defunts,
Elles font oublier a force de parfums
La putrefaction qui fermente sous terre.

Aussi, bien que ronge de souffrance et d’ennuis,
Je me plais a les voir, corolle grande ouverte,
Se pavaner au bout de leur tige apre et verte
Dans la corbeille ovale aux bordures de buis.

Mon esprit embrume subit leur influence ;
Elles me font rever d’ineffables Edens,
Et j’adore ces fleurs oщ l’ange des jardins
Raffine le parfum, la forme et la nuance.

J’aime la rose pourpre aux boutons de carmin,
Coupe ou l’on boit le sang filtre de la nature,
Sirene dont le souffle errant а l’aventure
Est un chuchotement d’amours sans lendemain.

Mais je prefere encor la rose poitrinaire
Dont l’incarnat plaintif avive la paleur :
Oh ! comme tes soupirs embaumes, triste fleur,
M’arrivent doux et purs dans la clarte lunaire !

De la villa moderne a l’antique manoir,
Tu delectes partout mon oeil et ma narine :
Ou que j’aille, c’est toi que mon humeur chagrine
Frole amoureusement comme un papillon noir.

Справка.
*Об Огюсте Арно (Auguste Arnault) известно, что в 1896 г. в издательстве Librairie Charpentier et E.Fasquelle была издана его комедия в трёх актах "Danger" - "Опасность".
Французский текст этой комедии доступен в Интернете.


Морис Роллина Рондо весны, 93-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Альфонсу Доде.

Розовые персики - в цвету !
Скучно виноградарям без дела.
Женщины валками на плоту
по холстине бьют остервенело.
День теснит ночную темноту.

Ветерок колышет на лету
всё, что по весне зазеленело.
Нежатся на ласковом свету
розовые персики.

А Эроту, нежному шуту,
стало ясно, что пора приспела -
не одной из раскрасавиц, смело,
с язычком, прикушенным во рту,
выказать счастливцам красоту -
розовые перси...


Maurice Rollinat Rondeau du printemps, 93-e.

A Alphonse Daudet.

Des pechers* roses, tous en choeur
Embaument les vignes desertes ;
Le battoir fait son bruit claqueur
Au bord des mares decouvertes,
Et la nuit perd de sa longueur.

Le vent qui n’a plus de rigueur
Eparpille en souffles alertes
La contagieuse langueur
Des pechers* roses.

L’Amour sourit, tendre et moqueur,
Car bientot, dans les herbes vertes,
Oeil mi-clos, levres entrouvertes,
Plus d’une aux bras de son vainqueur
Va commettre de tout son coeur
Des peches* roses.

Справка.
*Морис Роллина использует в этом стихотворении игру слов.
Des pechers - по-французски - персиковые деревья. Des peches - грехи.


Морис Роллина Вьюнок, 94-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Альфреду Прюнэру*.

Цветы вьюнков: они - как чашки.
В траве их ветерки трясут.
Подёнки ищут в них приют.
В них набиваются букашки.

Гриб может стать цветку-бедняжке
укрытьем, если дождик лют.
Цветы вьюнков: они - как чашки.
В траве их ветерки трясут.

А если с ливнями затяжки
и небеса всю зелень жгут,
вьюнок откроет свой сосуд
и просит влаги как поблажки.
Цветы вьюнков: они - как чашки.

Maurice Rollinat Le Liseron, 94-e.

A Alfred Prunaire.

Le liseron est un calice
Qui se balance a fleur de sol.
L’ephemere y suspend son vol
Et la coccinelle s’y glisse.

Le champignon rugueux et lisse
Parfois lui sert de parasol ;
Le liseron est un calice
Qui se balance a fleur de sol.

Or, quand les champs sont au supplice,
Brules par un ciel espagnol,
Il tend toujours son petit bol
Afin que l’averse l’emplisse :
Le liseron est un calice.

Справка.
*Альфред Прюнэр - Leon-Alphonse-Alfred Prunaire (1837-1900 (?) -1914 (?)) - известный гравёр по дереву, книжный иллюстратор, чьи работы демонстрировались не только во Франции, но и за рубежом, в частности в галереях и музеях США. Особенно знаменит цветными гравюрами, сделанными на основе полотен Э.Мане: "Олимпия", "Парижанка". Иллюстрировал книги, которые издавались Лемерром и в других издательствах. В период с 1867 по 1900 г., особенно после 1884 г., А. Прюнэр - участник парижского Салона.
В 1895 г. он, при участии Клодиюса Поплена, с предисловием Анатолия Франса, опубликовал ценную в историческом и художественном отношении книгу: "Les plus beaux Types de Lettres d'apres les maitres de cet Art" - "Самые красивые Типы Букв по образцам мастеров этого Искусства".

Морис Роллина Ромашки*, 95-е
(Перевод с французского)
Посвящено Рене Мальбе**.

У ромашек - сплошная тоска
оттого, что мертва Маргарита.
Унесли, и ворота прикрыты,
и над ней гробовая доска.

Их потеря совсем не легка.
Умерла их душа и защита.
У ромашек - сплошная тоска
оттого, что мертва Маргарита.

В каждой нежная верность жарка.
В грустной ласке душевно все слиты.
Все готовы составить ей свиту
и улечься к ней в гроб на века.
У ромашек - сплошная тоска.

Maurice Rollinat Les Paquerettes, 95-e.

A Rene Mallebay.

Les paquerettes sont en deuil
Depuis que Marguerite est morte.
Helas ! on a ferme la porte
Et sa biere a quitte le seuil.

Elles se miraient dans son oeil :
C’etait leur ame en quelque sorte !
Les paquerettes sont en deuil
Depuis que Marguerite est morte.

Chacune, avec un tendre orgueil,
Caline et tristement accorte,
Eut voulu lui servir d’escorte
Et se faner dans son cercueil !
Les paquerettes sont en deuil.

Справка.
*В оригинале - не ромашки, а маргаритки - Les Paquerettes.
**Рене Мальбе - Rene Mallebay. В Интернете этот господин упомянут лишь один раз.
В бюллетене Академического Общества (Societe Academique du Centre), том 11, 1905 г.
сказано, что 25 лет назад, в 1880 г. он был принят, в числе многих прочих в члены
этого общества. Бюллетень был посвящён вопросам археологии, литературы, наук,
истории и изящных искусств.


Морис Роллина Молодые кобылицы, 96-е.
(Перевод с французского)

Посвящено Аристиду Фремину*.

Красу их серых шкур колышут ветерки
не в силах отряхнуть с них яблочной раскраски.
Горсть юных кобылиц пасётся на участке,
где рядом мнут траву могучие быки.

Кузнечики трещат, как божье наказанье.
Ложбина заросла. Повсюду тростники.
Колючие кусты свиваются в клубки.
Лошадки издают пронзительное ржанье.

Когда невдалеке грохочут поезда,
дрожат у жеребят их чуткие поджилки.
Шумы страшат, и боль рождается в затылке.
Тревожатся глаза: не грянет ли беда ?

Но, ежели шумы и запахи редей,
лошадки, их ловя, вытягивают морды,
всё слушают и всё вынюхивают гордо,
как будто взяв пример с арабских лошадей.

Здесь часто дождик льёт и, заполняя луг,
вода бежит, струясь, - бурлит на плотном дёрне,
сверкает серебром и полирует корни,
будь рощица берёз, будь дуб, будь старый бук.

Здесь может засиять пожар цветистых радуг,
то заяц прибежит, то прогремит возок -
вот зрелища, что там - в лугах и у дорог -
годятся, чтоб развлечь наевшихся лошадок.

Весь угол на сорок и соек был богат.
У тех был для друзей большой запас историй.
Глоза у кобылиц от всех фантасмагорий
искрились без конца, чернее, чем гагат.

Лошадки - их вознёй и ссорами своими -
умеют, умилив, занять мамаш-кобыл.
Нрав бойких жеребят проказлив и премил.
Изрядно пошалив, лошадка ищет вымя.

Изящны их тела, а холки так дерзки,
что нелегко примять ременным недоуздком.
Их лыски - что на лбу, пятном в овале узком -
видны издалека, как белые глазки.

Лошадкам предстоит отправиться в ночное:
в каштановый лесок, сменяющий кору.
В ночь искорки росы сверкают на ветру
вокруг игривых грив кристальной белизною.

А солнечный восход прогонит время снов
и снова пригласит лошадок к их забавам.
Захлещут их хвосты по увлажнённым травам,
начнётся пляс копыт, не знающих подков.


Maurice Rollinat Les Pouliches, 96-e.

A Aristide Fremine*.

Frissonnantes, ridant leur peau gris-pommele
Au moindre frolement des zephyrs et des mouches,
Les pouliches, non loin des grands taureaux farouches,
Trottinent sur les bords du pacage isole.

Dans ce vallon tranquille ou les ronces vegetent
Et qu’embrume l’horreur des joncs appesantis,
La sauterelle joint son aigre cliquetis
Aux hennissements courts et stridents qu’elles jettent.

Dressant leurs jarrets fins et leur cou chevelu,
Elles tremblent de peur au bruit du train qui passe,
Et leurs yeux inquiets interrogent l’espace
Depuis l’arbre lepreux jusqu’au rocher velu.

Et tandis qu’on entend prononcer des syllabes
Aux echos du ravin plein d’ombre et de fracas,
Elles enflent au vent leurs naseaux delicats,
Fiers comme ceux du zebre et des juments arabes.

L’averse dont le sol s’embaume, et qui dans l’eau
Crepite en dessinant des ronds qui s’entrelacent ;
Les lames d’argent blanc qui polissent et glacent
Le tronc du jeune chene et celui du bouleau ;

Un lievre qui s’assied sur les mousses crepues ;
Des chariots plaintifs dans un chemin profond :
Autant de visions douces qui satisfont
La curiosite des pouliches repues.

Meme en considerant les margots et les geais
Qui viennent en amis leur conter des histoires,
Elles ont tout l’eclat de leurs prunelles noires :
C’est du feu petillant sous des globes de jais !

Elles melent souvent a leurs douces querelles
Le friand souvenir de leurs meres juments,
Et vont avec de vifs et gentils mouvements
Se mordiller le ventre et se teter entre elles.

Leur croupe se pavane, et leur toupet joyeux,
S’echappant du licol en cuir qui les attache,
Parfois sur leur front plat laisse voir une tache
Ovale de poils blancs lisses comme des yeux.

Autour des chataigniers qui perdent leur ecorce,
Elles ont du passer la nuit а l’air brutal,
Car la rosee, avec ses gouttes de cristal,
Diamante les bouts de leur criniere torse.

Mais bientot le soleil flambant comme un enfer
Reveillera leur queue aux battements superbes
Et fourbira parmi les mouillures des herbes
Leurs petits sabots blonds encor vierges du fer.

Справка.
*Аристид Фремин (1837-1897) - французский журналист, прозаик и поэт, брат писателя
Шарля Фремина. Был другом Поля Арена, Камилла Пеллетана, Армана Сильвестра.
В 1884-1888 гг. сотрудничал в качестве фельетониста в "Фигаро" и в "Jeune France".
Автор знаменитой эпопеи в стихах "Legende de Normandie", (1886); романа "Une demoiselle de campagne", (1892); очерка "Les Francais dans les iles de la Manche", (1888) и др. стихов и заметок. Вместе с братом Шарлем написал биографию нормандского поэта "Armand Le Bailly".


Морис Роллина Котёнок, 97-е.
(Перевод с французского).

Он с ненасытностью сосёт
и тычется головкой в лоно.
Мамаша терпит утомлённо,
пока проказник не заснёт, -

улёгшись рядом на живот,
в любимой позе у сластёны.
Он с ненасытностью сосёт
и тычется головкой в лоно.

Умывши нос и хвост, наш кот
осмотрится самовлюблённо,
побегает неугомонно,
потом попрыгав без забот,
он с ненасытностью сосёт.

Le Minet

Il tete avec avidite
Et se cogne au sein qu’il enlace ;
Puis, lorsque sa nourrice est lasse,
Il dort sur son ventre ouate.

Pour le minet doux et fute
C’est un lit que rien ne remplace !
Il tete avec avidite
Et se cogne au sein qu’il enlace.

Quand il s’est bien lisse, gratte,
Pris la queue et vu dans la glace,
Apres ses tournements sur place
Et ses petits sauts de cote,
Il tete avec avidite.

Морис Роллина Мышка, 98-е.
(Перевод с французского).

Красотка, беленькая мышка,
спешит, ногами мельтеша,
к кушетке крошки-голыша,
где вольно возится мальчишка.

А тот в слюне, во рту пустышка.
Резвец, невинная душа !
Красотка, беленькая мышка,
спешит ногами мельтеша.

Вдруг - скок ! Опасная подвижка !
Мышь в двух шажках от малыша !
Тут кот явился, не спеша -
и в норку кинулссь вприпрыжку
красотка, беленькая мышка.

Maurice Rollinat La Petite Souris, 98-e.

La petite souris blanchette
Glisse d’un pas bref et menu
Autour du bebe presque nu
Qui gigote sur sa couchette.

Et tandis que sur sa manchette
L’enfant bave, rose et chenu,
La petite souris blanchette
Glisse d’un pas bref et menu.

Crac ! la voila sur la planchette
A deux doigts du frele ingenu !
Mais le chat noir est survenu :
Elle rentre dans sa cachette,
La petite souris blanchette.

Морис Роллина Визит к быку, 99-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Леону Кладелю*.

С утра, пока село не поднялось от сна,
Жаннета, босиком, взяв в руки хворостину,
телушку погнала к быку, толкая в спину,
дорогой, где сплелись ветла и бузина.

Шла пара Афродит - девица и корова -
как сёстры-близнецы, не ссорясь меж собой,
неспешно, налегке, знакомою тропой.
Аж любо посмотреть, как свежи и здоровы.

Та с выменем большим, у этой пышет грудь,
Та с чёлкою густой, и у другой - не хуже.
Глаза у двух богинь - как маленькие лужи,
куда спешит Луна поглубже заглянуть.

Лужайки да лески, где с тёлкой шла девица,
спешили подсказать бесхитростной чете,
что в ласковый денёк к окрестной красоте
совсем не грех и им полнее причаститься.

Различной у подруг была одна черта:
Жаннете был знаком вкус яблочек познанья.
Сыскался некий Змей, явивший к ней вниманье,
а тёлочка была невинна и чиста.

Над мордой у неё рога согнулись в дужки.
Никто бы не сказал, что вид красотки груб.
Был плотно сжат разъём неискушённых губ.
Избранника ждала премилая простушка.

Аврора вдоль тропы бросала жемчуга,
творила из росы искристые потоки.
Летали по лескам то дятлы, то сороки,
весёлые дрозды и птичья мелюзга.

А воздух всё теплел. В нём стало меньше влаги.
Задувший бриз принёс цветочный аромат.
Зайчонок, приустав, укрылся между гряд.
Стал ярче блеск воды в болотцах и в овраге.

Однако в голове у тёлки ералаш.
По зелени топчась, не рвёт и смотрит мимо.
Созревши для любви, она тоской томима;
а девушка поёт, любуясь на пейзаж.

Но вот конец пути. Вошли во двор желанный,
где всюду был помёт с ошмётками сенца.
Там встретили они красавца-молодца,
который, как хотел, вертел влюблённой Жанной.

А там всего полно ! Пруд ряскою порос.
Меж уток кавардак в густой, как масло, жиже.
Два гавкающих пса - как лисы, оба рыжи.
На кровле - голубок. Петух залез в навоз.

В толпе стоит старик с осанкой полководца.
Он живо указал хитрюге-пастушку,
чтоб тёлку привязал к высокому возку.
Та, громко замычав, волнуется и рвётся.

Все стали у возка в порядок круговой.
Явился бурый бык, краса и гордость фермы,
со слизью на губах, теряя капли спермы, -
силён, но тонконог, с короткой головой.

Идёт и бьёт хвостом по бёдрам - как в экстазе,
полощет по бокам и плещет по крестцу,
и видно, что к его ворсистому концу
присохли там и сям комки навозной грязи.

Он дышит, будто в нём кузнечные мехи.
Глаза - в крови, он хмур и кажется, что бешен.
Подгрудок до колен весь шерстью занавешен.
Вот разве что рога у Бурого плохи.

Бугристым языком, висящим наготове,
он лижет мокрый нос, и движется, мыча;
торопится, пока натура горяча,
к высокому возку, к напуганной корове.

В обоих явный страх со страстью пополам:
глядят - глаза в глаза - и тёлка, без словечка,
твердит быку о том, как тяжко мучит течка,
и трётся: к носу нос - и жмёт: рога к рогам.

В торжественности поз - с их явной несвободой -
был виден без труда прозрачнейший секрет:
они сошлись вдвоём, чтоб видел белый свет
их поцелуй Любви, предписанный Природой.

Тут Бурый морду ткнул, куда его влекло.
Он резво задышал в приятных ароматах.
Луч солнца не сходил с боков его косматых,
но подвиг он свершал смешно и тяжело:

то пятится назад, то сбоку подбежит,
то движется вокруг и напрягает жилы,
и вот, рывком вперёд, исполнен дикой силы,
вздымается, храня лихой победный вид.

Однако, лишь вскочил, свалился тотчас с ног.
Он очень неуклюж и неуравновешен.
Он вскакивает вновь - и снова безуспешен -
вдруг валится опять... Но он не изнемог !

Напрасны все смешки с сомнениями вкупе.
Полученный урок пошёл герою впрок.
Сосредоточась, он опять идёт внаскок,
и вот уже прочней устроился на крупе.

Ура ! Он доказал, что дело - нехитро.
Он выполнил свой долг, чтоб умножалось племя.
Он впрыснул, наконец, живительное семя
положенным путём в заветное нутро.

А тёлка не дрожит, как прежде с перепугу,
зато и новых чувств не хочет показать.
Так бык, пока он здесь, разок покрыл опять -
для верности - свою двухлетнюю подругу.

Жаннета с пареньком, под взглядами зевак,
покуда шёл спектакль, чтоб не было огласки,
могли лишь иногда друг дружке строить глазки,
улыбочку послать, подать условный знак.

Желанье до того зрачки им распалило,
что взглядами они, от прочих всех тайком,
к согласию пришли о встрече вечерком,
когда уже зайдёт горячее светило.

И вот театр закрыт. Крестьяне разошлись.
Уходят со двора невольные актёры.
Телушка побрела за Жанной без задора,
и бык пошёл долой - до выгона - пастись.

А Жанна по пути домой зарозовела.
В делах Любви она с дружком искушена
и предвкушает час, когда взойдёт Луна,
чтоб в ночь, под жабий хор, продолжить это дело.


Maurice Rollinat La Vache au taureau, 99-e.
A Leon Cladel*.

А l’aube, а l’heure exquise ou l’ame du sureau
Baise au bord des marais la tristesse du saule,
Jeanne, pieds et bras nus, l’aiguillon sur l’epaule,
Conduit par le chemin sa genisse au taureau.

Compagnonnage errant de placides femelles,
Plantureuses Venus de l’animalite,
Qui, dans un nonchaloir plein de bonne sante,
S’en vont а pas egaux comme deux soeurs jumelles.

Si le pis est pesant, les seins sont aussi lourds,
L’une a les cheveux drus, l’autre les crins opaques,
Et leurs yeux sont pareils а ces petites flaques
Ou la lune projette un rayon de velours.

Aussi, rocs et buissons, les chenes et les chaumes
Semblent leur dire, emus de cette humble union,
Qu’en ce jour c’est la fete et la communion
Des formes, des clartes, des bruits et des aromes.

Un seul point les separe, et ce point-lа, c’est tout :
Seduite un beau matin par le Serpent fait homme,
Aux rameaux du Plaisir, Jeanne a cueilli la pomme,
Tandis que la genisse est vierge de partout.

Ses cornes aux bouts noirs, arquant leurs fines pointes,
Parent son doux visage ; et d’un air ingenu,
Toute neuve, elle apporte а son male inconnu
Ses levres de pucelle hermetiquement jointes.

Elles s’en vont ainsi le long des eglantiers
Ou l’Aurore a pleure son deluge de perles,
Et le vol des piverts, des margots et des merles
Les effleure et les suit par dessus les sentiers.

Bientot, sur leur trajet, la brise encore moite
Embaume son murmure et chauffe son soupir ;
Le lievre, а travers champs, flane et vient s’accroupir,
Et le ciel resourit а l’eau qui remiroite.

La vache, en mal d’amour, brame, le cou tendu,
Ou flaire les gazons, sans danger qu’elle y morde ;
Et la fille, en chantant, la mene par la corde,
Ivre et sereine au fond de ce pays perdu.

Soudain par la venelle ou marquent les fers d’ane
Et jonchee au milieu de crotte de mouton,
On vient а sa rencontre, et vite, Jeanneton
Reconnait le beau gars pour qui son coeur se damne.

Ils sont rendus. Voici le troupeau des canards
Qui plongeonne et s’ebat sur l’etang couleur d’huile,
Le coq sur son fumier, le pigeon sur sa tuile,
Et les deux chiens grognons, roux comme des renards.

Tous les fermiers sont lа dans la cour du domaine,
Depuis l’aieul joufflu jusqu’au patre chafouin ;
L’un d’eux fixe aux barreaux d’une voiture а foin
La taure qui mugit, s’effare et se demene.

On fait cercle, on s’installe autour du chariot,
Et bientot le taurin s’avance d’un pas ferme,
Laissant choir de la morve et goutteler du germe,
Trapu, la tete courte et le pied maigriot.

Il vient ; sa longue queue, apre et bien emmanchee,
Sur les cuisses, les flancs, et jusque sur les reins
Agite en se tordant son panache de crins
Ou claquent des grumeaux de bouse dessechee.

Front bourru, mal corne, les yeux sanglants et fous,
Il bouffe devant lui comme un soufflet de forge ;
Et le fanon ride qui croule de sa gorge
Flotte massivement et lui bat les genoux.

De sa langue rapeuse, enorme et violette,
Il fouille ses naseaux alternativement,
Et par un guttural et rauque beuglement
Il aborde d’un trait la vache qui halete.

Alors, ces animaux tremblants et tout emus,
Comme pour se conter les ruts qui les harassent,
Se hument longuement, se pourlechent, s’embrassent,
Corne а corne, et joignant leurs gros museaux camus.

Graves et solennels pres de cette voiture,
Ils ont l’air de comprendre, avec le libre instinct,
Qu’ils vont se donner lа, sous l’oeil blanc du Matin,
Le grand baiser d’Amour qui peuple la Nature.

Enfin, quand il a mis son mufle au bon endroit,
Le Brun, aux rayons frais du soleil qui se dore,
Renifle dans le vent la senteur qu’il adore
Et s’apprete, indecis, boiteux et maladroit.

Il marche а reculons, il tournoie, il oblique ;
Puis, ayant consulte sa recente vigueur,
Darde son nerf pointu dans toute sa longueur,
Et s’enleve puissant, fauve et melancolique.

Mais, desequilibre sitot qu’il est debout,
Il use, а tatonner, son ardeur qui succombe :
Il se hisse et flechit, il regrimpe et retombe ;
Et pourtant, le taureau n’est pas encore а bout.

En vain les quolibets pleuvent du petit groupe :
Il se recueille en lui pour un nouvel assaut,
Il reflaire, il releche, il se dresse en sursaut,
Et voilа qu’il reprend la vache par la croupe.

Ah bravo ! cette fois, la saillie a porte !
Certe, il n’est pas besoin que le veau recommence :
Il a, d’un jet supreme, engouffre sa semence
Jusque dans le fin fond de la maternite !

Et tandis que la vache, absolument inerte ;
Cuve un ravissement qui ne peut s’exhaler,
Le taureau couvre encore, avant de s’en aller,
La vierge de vingt mois qu’il a si bien ouverte.

Or, Jeanne et son galant surveilles par les Vieux,
Ayant vu tout cela sans pouvoir rien se dire,
Echangent а l’envi les baisers du sourire
Et les attouchements des gestes et des yeux ;

Puis, le desir mouillant leur prunelle flambante,
Pleine de longs regards coules en tapinois,
Tous deux ont convenu, par un signal sournois,
De se voir aujourd’hui, juste а la nuit tombante.

Mais, avec le depart du Maitre en cheveux blancs,
Finit cette humble scene aux acteurs si nature :
Chacun s’en va ; le Brun retourne а sa pature,
La genisse, oeil mi-clos, suit la fille а pas lents.

Et Jeanne s’en revient, voluptueuse et rose,
En songeant que ce soir, а l’heure des crapauds,
Elle, bien moins niaise, et lui, bien plus dispos,
Sous la Lune ils feront, tous deux, la mame chose.

Справка:
*Леон Кладель (1835-1892) – французский писатель, отличавшийся демократичным содержанием своего творчества, - романист, новеллист и поэт. Он оставил собрание сочинений объёмом около 30 томов. Его литературным учителем стал Шарль Бодлер, написавший предисловие к первой книге Л.Кладеля “Les Martyrs Ridicules” («Смешные мученики»). Писатель принял участие в Парижской Коммуне и чудом остался жив. Л.Кладель переписывался с В.Гюго.
Известен скульптурный портрет Л.Кладеля работы Эмиля-Антуана Бурделя. Проза Л.Кладеля выходила в свет в издательстве Альфонса Лемерра.




Кристина Россетти Зелёное поле и др.

Кристина Россетти Зелёное поле
(Перевод с английского)

На поле - зелень, в небе - синь.
Меж ними жаворонок звонкий -
прислушайся и очи вскинь -
снуёт вверху над всей сторонкой.

Я видела из-под руки
его в парении высоком...
На белых крыльях мотыльки
плясали у меня под боком.

Там где-то у певца был дом
меж миллионами былинок.
Он пел над собственным гнездом,
не видным с хоженых тропинок.

Под солнцем, теша слух и взор,
я провела минут немало,
но вот с его подругой в спор,
кто дольше слушал, не вступала.


Christina Rossetti A Green Cornfield

The earth was green, the sky was blue:
I saw and heard one sunny morn
A skylark hang between the two,
A singing speck above the corn;

A stage below, in gay accord,
White butterflies danced on the wing,
And still the singing skylark soared,
And silent sank and soared to sing.

The cornfield stretched a tender green
To right and left beside my walks;
I knew he had a nest unseen
Somewhere among the million stalks.

And as I paused to hear his song
While swift the sunny moments slid,
Perhaps his mate sat listening long,
And listened longer than I did.


Кристина Россетти Припомни
(Перевод с английского)

Будь верен мне, когда уйду я в даль,
в тот край, где лишь покой и тишина,
где буду я с тобой разлучена,
и мне уж не вернуться, хоть и жаль.

Припомни, как, предчувствуя печаль,
ты мне твердил, что, нежности полна,
твоя душа навеки мне верна.
Но я отвечу что-нибудь едва ль.

Забудешь - я не смею упрекнуть,
а будешь помнить - горе ни к чему.
Как прах, как тень, я погружусь во тьму,

мне память там не застучит в виски.
Ты лучше улыбнись и позабудь,
чем вспоминать, страдая от тоски.


Christina Georgina Rossetti Remember

Remember me when I am gone away,
Gone far away into the silent land;
When you can no more hold me by the hand,
Nor I half turn to go yet turning stay.

Remember me when no more day by day
You tell me of our future that you plann'd:
Only remember me; you understand
It will be late to counsel then or pray.

Yet if you should forget me for a while
And afterwards remember, do not grieve:
For if the darkness and corruption leave

A vestige of the thoughts that once I had,
Better by far you should forget and smile
Than that you should remember and be sad.


Кристина Россетти Песня
(Переделка - с английского оригинала).

Когда умру, мой милый,
меня не отпевай,
ни роз мне на могилу,
ни тиса не сажай.
Засей травою холмик,
пусть льют дожди на грудь.
И, если хочешь, - помни.
Не хочешь - позабудь.

Во мне остынут чувства.
В оградке у жнивья
я не услышу грустной
погудки соловья.
В укромности - бездомней
любых из тех, кто жив, -
быть может, что-то вспомню,
кого-то не забыв.


Christina Rossetti Song

When I am dead, my dearest,
Sing no sad songs for me;
Plant thou no roses at my head,
Nor shady cypress tree:
Be the green grass above me
With showers and dewdrops wet;
And if thou wilt, remember,
And if thou wilt, forget.

I shall not see the shadows,
I shall not feel the rain;
I shall not hear the nightingale
Sing on, as if in pain;
And dreaming through the twilight
That doth not rise nor set,
Haply I may remember,
And haply may forget.

Кристина Россетти   Всё, что родилось, - умрёт...
(Переделка - с английского оригинала).

Всё, что родилось, - потом умрёт.
Уйми тоску - попробуй петь:

сначала - восход, затем - заход,
и ныне, и впредь.

За мёд - нам и жала нужно терпеть.
Смесь страха с надеждою - в небо ведёт.
Глубь с высотою - единая сеть.
И ныне, и впредь.

Душа ! Собирайся в полёт !
Голубкой крылатой - любовь свою встреть.
Любовь оправдает, любовь спасёт,
и ныне, и впредь.


Christina Rossetti   "Everything that is born must die..."

Everything that is born must die:
Everything that can sigh may sing:
Rocks in equal balance low or high
Everything.

Honeycomb is weighed against a sting,
Hope and fear take turns to touch the sky,
Height and depth respond alternating.

O my soul spread wings of love to fly,
Wings of dove that soars on homebound wing:
Love trusts Love, till Love shall justify
Everything.


Кристина Россетти Сонет

Хотела б вспомнить самый первый раз,
день, час и миг твоей со мною встречи.
Не то был зной, не то топились печи.
Нет записи. Тот случай не потряс,
а дальше просто в памяти угас.
О чём то важном не было и речи.
Мой год цветенья был ещё далече.
Пьянящий Май держался про запас.
Один лишь день, но лучший между днями.
Тот день приходит в будни наших нег
и вновь уходит, будто талый снег.
Один лишь день, но в нём таилось пламя.
Один контакт, случившийся меж нами;
касанье рук - на миг, потом - навек.

Christina Rossetti Sonnet (From "Monna Innominata -2)

I wish I could remember the first day,
First hour, first moment of your meeting me;
If bright or dim the season, it might be
Summer or winter for aught I can say.
So unrecorded did it slip away,
So blind was I to see and to foresee,
So dull to mark the budding of my tree
That would not blossom yet for many a May.
If only I could recollect it! Such
A day of days! I let it come and go
As traceless as a thaw of bygone snow.
It seemed to mean so little, meant so much!
If only now I could recall that touch,
First touch of hand in hand! - Did one but know!


Кристина Россетти Сонет
(С английского).

Люби меня, любимый, и ответь:
"Люби меня, любимая, не вздоря, -
чтоб нас не разделяло даже море,
чтоб в счастье жили и сейчас, и впредь.
Любовь - наш прочный дом на косогоре,
и, если даже гром начнёт греметь,
Любовь не дрогнет; сможет, смехом вторя,
как Колокол Свободы прозвенеть".
Храбрюсь в речах, а сердце приуныло.
Вдвоём - не часто. Нам привычней врозь -
 и как бы нам расстаться не пришлось !
Спасает книга - вычитала в ней
о ревности, жестокой, как могила,
что Смерть сильна, но всё ж Любовь сильней.

Christina Rossetti Sonnet From "Monna Innominata" -7)

"Love me, for I love you"--and answer me,
"Love me, for I love you"--so shall we stand
As happy equals in the flowering land
Of love, that knows not a dividing sea.
Love builds the house on rock and not on sand,
Love laughs what while the winds rave desperately;
And who hath found love's citadel unmann'd?
And who hath held in bonds love's liberty?
My heart's a coward though my words are brave
We meet so seldom, yet we surely part
So often; there's a problem for your art!
Still I find comfort in his Book, who saith,
Though jealousy be cruel as the grave,
And death be strong, yet love is strong as death.


Кристина Россетти Сонет
(С английского).

Была ль краса ? - Не радостный вопрос.
Где ж те года без горя и мороки ?
Чтоб не смущать увянувшие щёки,
я больше не вплетаю в кудри роз.
Иной галантный юноша готов
сорвать с куста занозистый розанчик,
а я теперь, взамен любых цветов,
ищу в маисе жёлтый одуванчик.
В руке, которой некого согреть, -
цветок, укрывший на ночь свой тюрбанчик.
А мир с утра безрадостен и тесен.
В молчащем сердце нет уж больше песен.
Но в воздух взвился рассыпной султанчик -
как знак Любви, которой уж не спеть.

Christina Rossetti Sonnet (From "Monna Innominata" -14)

Youth gone, and beauty gone if ever there
Dwelt beauty in so poor a face as this;
Youth gone and beauty, what remains of bliss?
I will not bind fresh roses in my hair,
To shame a cheek at best but little fair,-
Leave youth his roses, who can bear a thorn,-
I will not seek for blossoms anywhere,
Except such common flowers as blow with corn.
Youth gone and beauty gone, what doth remain?
The longing of a heart pent up forlorn,
A silent heart whose silence loves and longs;
The silence of a heart which sang its songs
While youth and beauty made a summer morn,
Silence of love that cannot sing again.


Кристина Россетти Вселенная
(С английского).


Она благопристойна светлым днём,
а ночью это - сущая проказа,
вокруг неё - отвратная зараза,
и змеи пляшут над её челом.
С утра зефиры наполняют дом,
мне ни в питье, ни в яствах нет отказа,
но ночью та проклятая пролаза
вновь щерится своим безбожным ртом.
Весь день мне лжёт, а ночи полнит страхом,
являя голый ужас бытия;
бодая и лупя когтистым махом.
Всё подстрекает уступить подряд
скорей всё то, чем обладаю я...
Чтоб на копытах поскакала в Ад !?

Christina Rossetti The World

By day she woos me, soft, exceeding fair:
But all night as the moon so changeth she;
Loathsome and foul with hideous leprosy
And subtle serpents gliding in her hair.
By day she woos me to the outer air,
Ripe fruits, sweet flowers, and full satiety:
But through the night, a beast she grins at me,
A very monster void of love and prayer.
By day she stands a lie: by night she stands
In all the naked horror of the truth
With pushing horns and clawed and clutching hands.
Is this a friend indeed; that I should sell
My soul to her, give her my life and youth,
Till my feet, cloven too, take hold on hell?


Кристина Россетти Сонет
(С английского).

Сначала не было лесов и гор,
земли, небес... Но Бог всегда был Богом
и будет Богом до неясных пор,
где нас ищи-свищи по эпилогам.
Однажды Бог, взъярившись в гневе строгом,
весь грешный мир наш обратит в костёр.
Бог справедлив, но суд Господень скор:
за жизнью - смерть. Любому - по итогам.
Хоть нас убьёт, мы верим, что любимы.
Спешим к Нему: любой своим путём.
Хоть нас убьёт, хвалу ему поём.
Его мы ценим, как и Херувимы.
Ему мы служим, как и Серафимы, -
дни без конца в молении своём.

Christina Rossetti Sonnet (From "Later Life" -1)

Before the mountains were brought forth, before
Earth and the world were made, then God was God:
And God will still be God, when flames shall roar
Round earth and heaven dissolving at His nod:
And this God is our God, even while His rod
Of righteous wrath falls on us smiting sore:
And this God is our God for evermore
Thro' life, thro' death, while clod returns to clod.
For tho' He slay us we will trust in Him;
We will flock home to Him by divers ways:
Yea, tho' He slay us we will vaunt His praise,
Serving and loving with the Cherubim,
Watching and loving with the Seraphim,
Our very selves His praise thro' endless days.


Кристина Россетти Сонет
(С английского).

Любить и сберегать любовь - отрада.
Остыла ? Значит вышла невпопад.
Любить, потом возненавидеть - ад:
мучение, глубокая досада.
На выбор: траур, или серенады ?
Что впереди: любовь, не то разлад ? -
Когда в душе эмоции кипят,
нас веселят венчальные обряды.
Любовь - та цель, что греет нам сердца;
дорога, что ведёт к святыням храма,
сопутствуя с дорогою Христа;
стезя, что без начала и конца;
путь для людей, что набожны и прямы.
Та цель и нам подходит неспроста.



Christina Rossetti Sonnet (From "Later Life" -7)

To love and to remember; that is good:
To love and to forget; that is not well:
To lapse from love to hatred; that is hell
And death and torment, rightly understood.
Soul dazed by love and sorrow, cheer thy mood;
More blest art thou than mortal tongue can tell:
Ring not thy funeral but thy marriage bell,
And salt with hope thy life's insipid food.
Love is the goal, love is the way we wend,
Love is our parallel unending line
Whose only perfect Parallel is Christ,
Beginning not begun, End without end:
For He Who hath the Heart of God sufficed,
Can satisfy all hearts, — yea, thine and mine.


Кристина Россетти Сонет: Зачем ?
(С английского).


"Раз любим мы с Тобой друг дружку, Боже,
зачем хвалю тебя не в небесах ?
Всё смерти жду с мольбами на губах
и тяжесть ожиданья только множу.
Зачем Ты стал теперь со мною строже ?
К чему Тебе агония и страх ?
Хочу взбодриться в пламенных псалмах.
Чем ближе я к Тебе, тем Ты дороже".
"Невеста ! Ты желанна и любима.
Не думай, будто я неумолим.
Приданое готовь и сберегай.
Лишения сноси неустрашимо.
Старайся стать Подобием Моим.
Вот так и внидешь в вожделенный Рай".


Christina Rossetti Sonnet: Why ?


"Lord, if I love Thee and Thou lovest me,
Why need I any more these toilsome days ?
Why should I not run singing up Thy ways
Straight into heaven, to rest myself with Thee ?
What need remains of death-pang yet to be,
If all my soul is quickened in Thy praise ?
If all my heart loves Thee, what need the amaze,
Struggle and dimness of an agony ?" -
"Bride whom I love, if thou too lovest me,
Thou needs must choose My Likeness for thy dower:
So wilt thou toil in patience, and abide
Hungering and thirsting for that blessed hour
When I My Likeness shall behold in thee,
And thou therein shalt waken satisfied."


Кристина Россетти Сонет
(С английского).

Житьё полно хитрейших тупиков,
оцепенело в муторном бессилье,
в тоске от пустословья за бутылью
и предприятий, чей сход рисков.
Бутоны виснут вниз со стебельков.
У певчей птахи повредились крылья.
Весна застужена осенней стылью -
бредёт без цели возле парников.
Вся Жизнь теперь в одной со Смертью связке. -
Нет ! - Смерть, надумав в странствие уйти,
шатаясь, прошагала часть пути,
потом в унылом пыльном запустенье
решила скрыться в ржавчине творенья.
А Смерть ли ты ? Явись на свет без маски !
 
Christina Rossetti Sonnet (From "Later Life" -26)

This Life is full of numbness and of balk,
Of haltingness and baffled short-coming,
Of promise unfulfilled, of everything
That is puffed vanity and empty talk:
Its very bud hangs cankered on the stalk,
Its very song-bird trails a broken wing,
Its very Spring is not indeed like Spring,
But sighs like Autumn round an aimless walk.
This Life we live is dead for all its breath;
Death's self it is, set off on pilgrimage,
Travelling with tottering steps the first short stage:
The second stage is one mere desert dust
Where Death sits veiled amid creation's rust: —
Unveil thy face, O Death who art not Death.

Жан Ришпен Свирель и др.

Жан Ришпен (1849-1926) Свирель.
(Перевод с французского).

Я тросточкой росла в болотных камышах,
хрупка, как и они, и опасалась птах:
присев, могли сломать - и кончится веселье.
Но вот - на зависть всем - теперь пою свирелью.
Однажды поутру, заслышавши мой плач,
бродяга мимо шёл и вытащил секач:
он высверлил нутро - и трубкою я стала.
Потом он год сушил поделку для начала,
и снова засверлил, наметив восемь дыр,
и гамму подобрал, чтоб песней тешить мир.
Взял в руки и дохнул с уменьем и стараньем -
заставил задрожать и прекратить молчанье.
И звуки из меня посыпались чредой -
журчанием ключа с чистейшею водой.
И с эхом песнь моя пошла везде и всюду,
заворожив сердца - и живности, и люду.


Jean Richepin
(Jean Richepin. La Chanson des Gueux. Paris, 1876)
La flute

Je n'etais qu'une plante inutile, un roseau.
Aussi je vegetais, si frele, qu'un oiseau
En se posant sur moi pouvait briser ma vie.
Maintenant je suis flute et l'on me porte envie.
Car un vieux vagabond, voyant que je pleurais,
Un matin en passant m'arracha du marais,
De mon coeur, qu'il vida, fit un tuyau sonore,
Le mit secher un an, puis, le percant encore,
II y fixa la gamme avec huit trous egaux;
Et depuis, quand sa levre aux souffles musicaux
Eveille les chansons au creux de mon silence,
Je tressaille, je vibre, et la note s'elance;
Le chapelet des sons va s'egrenant dans l'air;
On dirait le babil d'une source au flot clair;
Et dans ce flot chantant qu'un vague echo repete
Je sais noyer le coeur de l'homme et de la bete.

Справка.
Это стихотворение известно в переводе М.Яснова.

Жан Ришпен Апология Дьявола
(Перевод с французского).

Он стеком шевелил в камине огонёк.
"А в мыслях-то у вас, мой друг, - сказал он, - Бог !
Предвижу ваш ответ: "Лукреций с Эпикуром
прошлись по небесам стремительным аллюром,
прикончив сразу всех богов наперечёт".
Вы чтите мудрецов ! С чего же вас трясёт,
когда вам говорят с кощунственным присвистом,
что в небе - пустота ? Как счесть вас атеистом ?
Пусть даже Бога нет ! Допустим, это так.
Кому ж привыкли вы показывать кулак ?
Пусть Бог - лишь только дым, туманящий нам разум.
В кого же шпагу вы вонзали раз за разом ?
Как в мельнице признал гиганта Дон Кихот,
так вы идёте в бой на призрачный оплот.
Соперник ваш лишь тень ? Ответьте, не смешно ли ?
Раз в небе Бога нет, вы в очень глупой роли.
Вы - мыслящий тростник... В вас дрожь, как в камыше,
и в этом-то вся соль, - вы набожны в душе.
Вам боязно, my dear ! Да и признаться стыдно,
что веруете вы. Мне, Дьяволу, всё видно !
Где веры в Бога нет, там, скажет каждый чёрт,
плеваться Богу в нос - весьма нелепый спорт.
На счастье нам, Бог есть. Хоть скептиков и много,
он - вечно и везде, подобный осьминогу.
Бесформенный. У рук - безмерная длина.
От них идёт вокруг пречёрная волна.
Он - в щупальцах держа - играется Вселенной...
Не правда ль, славный дед с радушностью отменной,
при белой бороде, весёлый - как циркач.
На деле это монстр, чудовищный палач.
Он - жадный кровосос. Он злобен и завистлив
и душит всё подряд, недоброе замыслив.
Он сам себя казнит, создав людей, и впредь,
разгневавшись на них, обрёк их умереть.
Его хвалёный Рай стал гибельным капканом.
Всё то, что он создал лежит под океаном.
Вдруг, всё забраковав, он смыл свой труд волной,
и всё сошло на нет. Но пощажён был Ной.
Зачем ? Чтоб результат потряс сердца инертным:
его Бессмертный Сын ступил на Землю смертным,
рождён был без греха, и сам понёс свой крест.
О гордый Царь Царей ! Какой эффектный жест !
Не Бог ли дозволял, чтоб самых твёрдых духом
пред чернью рвали львы в забаву потаскухам,
чтоб в Риме лили кровь, чтоб жгли людей дотла ?
Он весело сказал, увидев те дела:
"Теперь, апостол Пётр, ты станешь камнем веры !"
Представьте же себе такого лицемера:
смерть тысяч завершил великий самодур,
родивши как итог лишь жалкий каламбур !
Добро бы, если б он был только автор бредней.
Он действовал стократ ужасней и зловредней.
Что б ни было о нём известно меж людей,
на деле он ещё страшнее как злодей.
Я не историк, нет. Я в этом не силён
и, право, не хочу впадать в учёный тон,
знакомя вас с его преступными делами,
тем более, о них вы знаете и сами.
Везде, где вспыхнет мысль в стремлении свободном
и где горят сердца в порыве благородном,
где люди рвутся прочь из тесного мирка,
когда их дух зажат, а догма им узка,
и больше не хотят быть вьючною скотиной -
туда приходит Бог с кровавой гильотиной.
Он - с каторгой, с тюрьмой и с висельной петлёй,
с расплавленным свинцом, с кипящею смолой.
С ним - клещи для ногтей и длинные буравы,
ножные кандалы и дыбы для расправы.
С ним - кнутья и костры, крест, пика и клинок.
Вот перлы из венца, которым венчан Бог !

Jean Richepin L’apologie du Diable
Recueil : "Les Blasphemes"

« Mon cher, fit-il soudain en taquinant le feu
Avec son stick, je crois que vous pensiez a Dieu.
Vous me direz que non, que vous lisiez Lucrece,
Epicure, et que vous savouriez l’allegresse
De voir qu’ils ont tue les Dieux, Mais, entre nous,
Ne sentez-vous jamais monter dans vos genoux
Un frisson de terreur, quand leur voix revoltee
Dit le ciel vide?… Bref, etes-vous bien athee?
Etes-vous tres certain que Dieu n’existe point?
Si Dieu n’est rien, pourquoi lui montrez-vous le poing?
Si ce n’est qu’un brouillard dont votre ame est trompee,
Pourquoi dans ces vapeurs donner des coups d’epee?
Don Quichotte chargeait, pour frapper un geant,
Sur un moulin; mais vous, c’est contre le neant
Que vous vous colletez avec l’ombre. C’est drole.
Si Dieu n’existe pas, vous jouez un sot role;
Vous n’etes qu’un roseau pensant… comme mon stick.
Donc, au fond, vous croyez a Dieu, voia le hic.
Vous ne l’avouez pas; la honte est pitoyable.
Vous y croyez, my dear. J’y crois bien, moi, le Diable!
Si vous n’y croyions pas, nous autres les damnes,
Quel plaisir aurions-nous a lui cracher au nez?
Heureusaement, il est. On peut blaguer son oeuvre.
Il est partout, il est toujours, comme une pieuvre
Au corps informe, aux bras infinis et flottants,
Nageant sous les flots noirs de l’espace et du temps,
Et tenant l’Univers avec ses tentacules.
Ce n’est pas un de ces grands-peres ridicules,
A barbe blanche, а l’air folatre et bon enfant.
C’est un monstre hideux et fantasque, etouffant
Le monde dont il boit le sang par ses ventouses.
Il a des desirs fous, des rancunes jalouses,
Des caprices, des cris de haine, des remords.
Il fait les hommes, puis il voudrait les voir morts.
Son Eden est un guet-apens. Il se dejuge
Et sa creation aboutit au deluge.
Ensuite il se repent du tour qu’il a joue
En voulant tout detruire : il conserve Noe.
Pourquoi? Pour amener ce resultat, en somme,
Que son Fils, eternel, infini, se fasse homme,
Naisse sans deflorer sa mere, et meure en croix.
C’est un original, allez, le Roi des Rois!
Il fait martyriser ses bons catechumenes
Pour amuser la plebe et les catins romaines.
Il fait verser du sang, bruler des corps, afin
De pouvoir dire un jour en riant d’un air fin :
« Saint-Pierre, tu seras dans l’Eglise ma pierre. °
Le voyez-vous d’ici, gai, plissant sa paupiere,
Ayant fait massacrer des milliers d’hommes pour
Accoucher a la fin d’un pietre calembour?
Heureux s’il n’eut commis que de pareilles bourdes!
Mais, plus que son esprit encor, ses mains sont lourdes.
Quand nous dirions de lui pis que pendre en effet,
Nous n’en dirions jamais autant qu’il en a fait.
Je ne suis pas, mon cher, un professeur d’histoire,
Et je ne veux pas prendre un ton declamatoire
Ni m’emballer en vous contant par le menu
Un tas de crimes dont le cours vous est connu.
Partout ou la pensee eclate, ou le coeur vibre,
Quand on s’efforce d’etre heureux ou d’etre libre,
Quand on travaille afin de conquerir un droit,
Quand dans un benitier l’on se trouve a l’etroit,
Quand on ne veut pas etre une bete de somme,
On voit paraitre Dieu pour assassiner l’homme.
Oui, persecutions, exils, bagnes, cachots,
Huile en feu, plomb fondu, poix bouillante, fers chauds,
Tenailles arrachant les ongles, lames torses,
Brodequins pour les pieds, chevalets pour les torses,
Fouets, grils, buchers, gibets, croix, ecartelements,
O couronne de Dieu voila tes diamants! »
1884


--------------------------------------------------------------------------------

Комментарии

Re: Жан Ришпен Апология Дьявола
Сергей Александровский 2011-03-15 10:44:45

Владимир, я не уверен в том, что публиковать подобное произведение с подобным заглавием во время Великого Поста - хорошее дело... Впрочем, я бы не стал обнародовать подобного и после Великого Поста.
Сознательно воздерживаюсь от любых литературных отзывов.
Чисто по-дружески советую: снимите Вы этот опус хотя бы месяца на полтора-два.
Потом вернете, коль скоро захотите.
А может быть, Вы поостынете, передумаете и воздержитесь от публикации вообще, - что было бы весьма похвально.
С уважением,
С. А.

[Ответить]

Re: Жан Ришпен Апология Дьявола
Владимир Корман 2011-03-15 15:04:43

Сергею Александровскому
Сергей ! Беда в том, что религий много. Все разные. Праздники и
посты устанавливаются в разное время. Там ликуют, здесь плачут.
Господь бдительно следит за своим детищем: многоцветным и
разноверящим человечеством - и никогда не оставляет его без
благосклонного внимания: то тряханёт Гаити, то Новую Зеландию,
то Японию.
Богохульства неприемлемы ни в какое время. Так что вопрос не о том, когда помещать в печати это стихотворение, а - действительно - публиковать ли вообще. В виде оправдания скажу,
что это всем известное классическое стихотворение.
За подобные опусы Жан Ришпен в своё время арестовывался,
книги его запрещались, но это привело только к его необыкновенно
шумному успеху, возросшей популярности, а в итоге - в последствии - даже к избранию в число "сорока бессмертных". И в России, и в США и в десятках других стран сейчас свобода совести. Хочешь - так исповедуй любую религию, хочешь - не исповедуй никакой. Религии между собой сплошь и рядом враждуют и способствуют враждебности между конфессиями, народами и странами. Любая религия твердит о том, что лишь она истинная. Всякая вера кого то сплачивает, других порицает и проклинает. Поэтому я, уважая чувства верующих, всё-таки склоняюсь к тому, что лучше прислушиваться к науке.
Думаю, что Ришпен не столько богохульствует, сколько зовёт к размышлению. Это ни для кого не вредно; и для верующих и для
неверующих.
ВК


Re: Жан Ришпен Апология Дьявола
Сергей Александровский 2011-03-15 15:58:04

Тут воля Ваша. Замечу, впрочем, что, сидя за одним столом с верующим мусульманином, я не заказываю себе свиных отбивных и пью только минеральную воду.
Хотя настоящие мусульмане очень вежливы и не стали бы возражать ни в коем случае: ты православный человек, тебе разрешается; так и пей на доброе здоровье хоть вино, хоть коньяк - и закусывай хоть мясом африканского бородавочника...



Re: Жан Ришпен Апология Дьявола
Владимир Корман 2011-03-16 01:36:44

Сергею Александровскому
Сергей ! Проблема сложная. Ришпен имел в виду только католиков.
И христиане, и магометане и все прочие - не одинаковы. Чего только
между разными конфессиями не происходило, не спокойно ти сейчас.
Индуисты не ладят с мусульманами. Шииты - с суннитами и т.д. и т.п.
Талибы воюют под зелёным знаменем. Исламисты на Кавказе - тоже.
Моё дело было перевести стихотворение Ришпена. Решать мировые
проблемы ни мне, ни Вам - не под силу.
ВК
--------------------------------------------------------------------------------

Re: Жан Ришпен Апология Дьявола
Ирис Виртуалис 2011-03-15 14:02:58

А мне показалось, что этот текст у Вас, Владимир Михайлович, один из самых гармоничных, ничего не хочется в нем исправлять (только "дотла" вместе напишите), а в паре мест смещение ударений и такая неправильность, как "кнутья", только придают большей поэтичности.
Радуюсь этому и одновременно ужасаюсь, т.к. прямо-таки ощущаю дыхание сакрального, с которым надо осторожно. Но чувство самосохранения даже не главное. Я близко принимаю то, что Сергей здесь сказал.



Re: Жан Ришпен Апология Дьявола
Владимир Корман 2011-03-15 15:22:27

Ирис Виртуалис
Ирис ! Захотелось, после прочтения многих разных бездумных
поэтических образцов, перевести что-нибудь призывающее к размышлению - несколько разнообразить свой репертуар.
Спасибо Вам за благосклонное внимание, высокую оценку и полезный
совет.
ВК
--------------------------------------------------------------------------------

Re: Жан Ришпен Апология Дьявола
Даниэль Коган 2011-03-15 19:37:18

Ну что ж, довольно остроумное и последовательное изложение основ сатанизма. Сатанизм - такая же религия как христианство, почему, собственно, христиане, столь убедительно и последовательно призывающие ко всеобщей терпимости, толерантности, к подставлянию правой щеки, когда им попало по левой, столь нетерпимы к сатанизму? Не понимаю. Вот им отличная возможность во время поста поупражняться в своём христианском смирении, милосердии, всепрощении.

Отличное стихотворение, отличный перевод. Блох почти не обнаружил, за исключением:

"набожный" - ударение должно быть всё-таки на первом, а не на втором слоге.

"заволочивший" - немножко не нравится мне это слово, может, попробуете заменить?

Re: Жан Ришпен Апология Дьявола
Сергей Александровский 2011-03-15 21:16:28

Даник, почему же нетерпимы? В Соединенных Штатах сатанистов уже довольно давно стали принимать на профессиональную воинскую службу.
Правда, требуют письменного обязательства не приносить ритуальных человеческих жертв...
Демократия и равноправие - превыше всего!

P. S. Впрочем, когда "стопроцентный американец" видит ненавистного ему курильщика, демократия и равноправие летят к собачьим свиньям... :-) Любопытно: в Японии сейчас по-прежнему твердят о вреде курения? Вот уж, действительно: худшего бедствия, чем табачный дым, и придумать нельзя...

Re: Жан Ришпен Апология Дьявола
Виталий Айриян 2011-03-15 21:23:23

Ну, слава Богу, на сайте есть атеисты. А я уж грешным делом подумал, что только я да Alexandr Ivashnev - "антихристы".
Не знаю, как с точки зрения перевода, но стих-е замечательное.
Да и незатертое "заволочивший" мне очень понравилось. А с "набожным" есть масса вариантов. Например:
"И набожный в душе, по сути, человек".
С Сергеем не согласен - все же пост - это не Рождество или Пасха, так что никакого кощунственного умысла я не усмотрел.
Спасибо, Владимир - отличная работа
С уважением к верующим и неверующим. Хотим мы того или нет - все мы под Богом ходим. Только одни - православные верующие, а другие - православные атеисты.
ВА

Re: Жан Ришпен Апология Дьявола
Сергей Александровский 2011-03-15 21:47:55

Я всегда говорил, что один-единственный злой, тупой и настырный ханжа способен оттолкнуть от религии больше людей, чем целый советский "институт научного атеизма".
Именно такие верующие довели до воинствующего безверия, например, гениального умницу Марка Твена.
Который, вопреки собственному атеизму, явил на свет Божий поистине христианские "Записки Луи де Конта, оруженосца Жанны д'Арк"...

Re: Жан Ришпен Апология Дьявола
Владимир Корман 2011-03-16 01:56:02

Виталию Айриану
В принципе стихотворение с атеистическим смыслом мог бы перевести и верующий. Переводчик не ответчик за автора.
Но я, действительно, посещаю разные храмы - как объекты истории,
этнографии, архитектуры, искусства. Знакомлюсь с религиозными
текстами, интересуясь языками, мифологией, вникая в вопросы этики и морали. Слушаю проповедников, если они искренни и разумны и проповедуют добрые гуманистические идеи. Если это
атеизм, то я - атеист, но не из тех, что сбрасывали колокола, гадили
в храмах и отправляли монахов и монашенок в концентрационные лагеря.
Религия - это этап в развитии человеческой культуры. В ней есть и
тёмные и светлые стороны. Она проявляет до сих пор необыкновенную живучесть. Так что, считаю, перевести это стихотворение было нужно.
Но на конкретные замечания Когана решил отреагировать положительно. Чем меньше зацепок, тем лучше.


Re: Жан Ришпен Апология Дьявола
Владимир Корман 2011-03-16 00:38:16

Даниэлю Когану
Даниэль ! Отвечу на этот раз коротко.
1.Ваши замечания по тексту верны и весьма полезны. Я немедленно внёс нужные поправки. Спасибо.
2.О сатанизме. По-моему, здесь нечто другое. Сатанизм в моём
представлении увлечение мерзкое, каннибальское.
Здесь критика религии ведётся с гуманистических позиций.
По-моему, Ришпен в иронической форме приводит обычные атеистические мысли, вспоминает гонения на первых христиан в
древнем Риме и костры инквизиции в средневековой Европе.
3.Теперь из другой оперы: Подскажите, пожалуйста, при удобном случае, Лукачу, что стеарин был изобретён и внедрён в производство и обиход только в XIX веке. Не хочется, чтобы в большой содержательной поэме были анахронизмы.
ВК

Re: Жан Ришпен Апология Дьявола
Даниэль Коган 2011-03-16 01:05:32

Если позволите, я отвечу вам словами из вашего же великолепного перевода:

Где веры в Бога нет, там, скажет каждый чёрт,
плеваться Богу в нос - весьма нелепый спорт.

Настоящий атеист не может увлекаться богохульством. Зачем напрягаться, оскорбляя того, кого нет? Ну разве что ему доставляет большое удовольствие оскорблять верующих, ведь именно их он, собственно, оскорбляет. С моей точки зрения, такое развлечение выглядит довольно убого и аморально - как насмехаться над калекой или больным человеком. Нет, это не гуманизм.


Re: Жан Ришпен Апология Дьявола
Владимир Корман 2011-03-16 05:25:57

Даниэлю Когану
Даниэль ! Расставим наши фигуры на их собственные места:
Атеист - это лирический герой (будем считать, что это сам Ришпен). Он отрицает Бога, начитавшись античных философов и слушает персонажа, перечисляющего беды и несправедливости, творящиеся на Земле с попустительства высшей силы. По словам Дьявола, этот
Атеист показывает Богу кулак и обнажает против него шпагу, но
делает это трусовато. Коленки у него трясутся. Дьявол не признаёт
в нём настоящего атеиста и пытается укрепить его не в его неверии,
а во враждебности к реально существующему богу.
Богохульствует - Дьявол. Это ему и положено по его сатанинской
природе. Но в данном случае он возводит хулу на церковь и её
небесного покровителя не голословно, а аппелируя к человеческим
чувствам и разуму.
По моему предствлению, вся эта фантастическая беседа есть
не что иное как ироническое (аллегорическое) обоснование
атеизма.
Плюют Богу в нос черти, но Дьявол говорит, что не будь Бога
в действительности, чертям скучно было бы его оскорблять.
Стало быть, сам Дьявол и окружающие его черти - не атеисты,
а обвинители и свидетели обвинения, а лирический герой, в одном
лице, и судья, и представитель всех присяжных, и публика.
ВК

------------------------------------------------------------------------------

Re: Жан Ришпен Апология Дьявола
Александр Лукьянов 2011-03-15 21:55:33

Стих замечательный. Как всегда.
Вот насчёт Бога и Дьявола. Многие умы высказывали мысль, что Господь занят бесконечным миром, результатом своего творения. Но власть его распространяется на Небеса и на вечные души. А бренными телами управляет Сатана. Ему отдано земное. Потому Земля наша - грешна и скоро погрязнет в гиенне огненной. А церковь, заявляя о том, что занята душами людей, на самом деле терзала их тела в прошлом и была занята приобретением земных благ. Да и ныне земные блага и властолюбие вкупе с тщеславием двигает многими иерархами.Так что не Господь виноват в мерзких делах человеков, а Сатана.

Re: Жан Ришпен Апология Дьявола
Сергей Александровский 2011-03-15 22:07:14

Дорогой Александр, Вы многое (не все, конечно) пишете верно, да чем же Церковь-то поголовно провинилась? Нельзя же, честное слово, так отзываться обо всей Церкви. Все равно, что говорить "русские - это бородатые пропойцы, англичане - курильщики сигар и подлые колонизаторы, американцы - хамы и ковбои..." И т. д.
Св. Франциск, Св. Преподобный Сергий Радонежский и многие другие, коим несть числа - они, согласитесь, тоже Церковь... Можете назвать людей более смиренных и кротких?


Re: Жан Ришпен Апология Дьявола
Владимир Корман 2011-03-16 05:40:52

Александру Лукьянову
Александр ! Не имею ничего против, если в этой длинной дискуссии
последнее слово останется за Вами.
С уважением
ВК

Жан Ришпен Декларация
(Перевод с французского).

Любовь, что горит и мне кровь горячит, -
не грёза, не блажь, а довлеющий фатум.
Не нежный шербет и не сладкий бисквит,
а плотская страсть, что бушует набатом.

Нет, это не вздохи слюнтяя Пьеро,
чьи мысли витают во мгле бесконечной.
Любовь вдохновляет мой дух и перо
и бьёт мне в виски, будто молот кузнечный.

Любовь, что во мне, - и грозна и прочна,
жарка, как огонь при сражениях ярых,
с мещанской любовью она не сходна -
не та, что на чахлых и сонных бульварах.

Любовь, что во мне, - без натужных проблем,
живая любовь, не любовь из романа.
Без "если" и "но", "почему" и "зачем" -
любовь, как любовь, без нытья и обмана.

Я буду открыт для тебя до конца.
Любовь, что во мне, - человечное чувство.
Сплетённые руки, простые сердца -
дороже любых изощрений искусства.

Любовь, что во мне, - это вал удалой.
Я буду накатной волною - ты дюной.
Я буду - как Солнце. Ты будешь Землёй.
Мне это милее идиллии лунной.

Jean RICHEPIN (1849-1926) Declaration

L'amour que je sens, l'amour qui me cuit,
Ce n'est pas l'amour chaste et platonique,
Sorbet a la neige avec un biscuit ;
C'est l'amour de chair, c'est un plat tonique.

Ce n'est pas l'amour des blondins palots
Dont le reve flotte au ciel des estampes.
C'est l'amour qui rit parmi des sanglots
Et frappe a coups drus l'enclume des tempes.

C'est l'amour brulant comme un feu gregeois.
C'est l'amour feroce et l'amour solide.
Surtout ce n'est pas l'amour des bourgeois.
Amour de bourgeois, jardin d'invalide.

Ce n'est pas non plus l'amour de roman,
Faux, pretentieux, avec une glose
De si, de pourquoi, de mais, de comment.
C'est l'amour tout simple et pas autre chose.

C'est l'amour vivant. C'est l'amour humain.
Je serai sincere et tu seras folle,
Mon coeur sur ton coeur, ma main dans ta main.
Et cela vaut mieux que leur faribole !

C'est l'amour puissant. C'est l'amour vermeil.
Je serai le flot, tu seras la dune.
Tu seras la terre, et moi le soleil.
Et cela vaut mieux que leur clair de lune !

Жан Ришпен Мрачный сонет
(Перевод с французского).

Студит промозглая струя.
Разверзлись хляби с небосвода.
Все грёзы, как пришла невзгода,
сбегают в темь небытия.

Удрать бы прочь, как от зверья -
петлю на щею, с камнем в воду -
искать на тихом дне свободу
от диких ужасов житья !

Но трусость, обратясь к витийству,
препятствует самоубийству,
и мы берёмся за стихи...

Читаем, слушаем запоем.
А дождь, озлясь от чепухи,
стучится в стёкла с градобоем.


Jean RICHEPIN (1849-1926) Sonnet morne

Il pleut, et le vent vient du nord.
Tout coule. Le firmament creve.
Un bon temps pour noyer son reve
Dans l'Ocean noir de la mort !

Noyons-le. C'est un chien qui mord.
Houp ! lourde pierre et corde breve !
Et nous aurons enfin la treve,
Le sommeil sans voeu ni remord.

Mais on est lвche ; on se decide
А retarder le suicide ;
On lit ; on baille ; on fait des vers ;

On ecoute, en buvant des litres,
La pluie avec ses ongles verts
Battre la charge sur les vitres.


Жан Ришпен Сердечная трава
(Перевод с французского).

Старушка с внучкой и внучок
поют, сменяясь, свой стишок,
чтоб песенка взвивалась смело.
Лицо бабуси пожелтело,
мальцы дивят румянцем щёк.
Поют - кто кое-как, кто с трелью,
увы ! - крикливо, без веселья:
"Звездчатка - колдовской цветок !".

Звездчатка - влажная трава
из под оград да с края рва.
На стебельке, как белый птенчик,
красуется изящный венчик.
Цветок глядится в ручеёк.
Он пахнет полем и болотцем,
где сверху жаворонок вьётся...
Звездчатка - колдовской цветок.

Сегодня утром - до зари,
пройдя пешком все пустыри,
по крайней мере две-три мили,
покуда день не поднял пыли,
бабуся вовсе сбилась с ног.
Корзинка притомила бабку:
медяк - не больше - за охапку.
Звездчатка - колдовской цветок.

А у ребят заботы нет.
Сестра, тащась за бабкой вслед,
всё время рожи строит братцу,
а тот, не зная, чем заняться,
мутит ручьи ступнями ног...
На пятом рама заскрипела:
кому-то надобна для дела
звездчатка, колдовской цветок.

Ах, бабка ! Тут как тут ! Юрка !
Пятак ! Ещё два пятака !
Она, хотя совсем старуха,
отменней всех чутка на ухо,
и - ноги в руки - был бы прок.
Когда её зовут подняться,
бежит быстрей сестры и братца.
Звездчатка - колдовской цветок.

Пятак ! Ещё два пятака !
Старушка на ногу легка.
За горсть увесистых монеток
ей продадут еды для деток,
хотя самой еда невпрок.
Хотя сама - мешок с костями,
но хлеб им даст, добыв трудами.
Звездчатка - колдовской цветок !


Jean Richepin DU MOURON POUR LES PTITS OISEAUX

Grand'mere, fillette et garcon
Chantent tour a tour la chanson.
Tous trois s'en vont levant la tete:
La vieille a la jaune binette,
Les enfants aux roses museaux.
Que la voix soit rude ou jolie,
L'air est plein de melancolie:
Du mouron pour les p'tits oiseaux!


Le mouron vert est ramasse
Dans la haie et dans le fosse.
Au bout de sa tige qui bouge
La fleur bonne est blanche et non rouge.
Il sent la verdure et les eaux;
Il sent les champs et l'azur libre
Ou l'alouette vole et vibre.
Du mouron pour les p'tits oiseaux!

C'est ce matin avant le jour
Que la vieille a fait son grand tour.
Elle a marche deux ou trois lieues
Hors du faubourg, dans les banlieues,
Jusqu'a Clamart ou jusqu'a Sceaux.
Elle est bien lasse sous sa hotte!
Et l'on ne vend qu'un sou la botte
Du mouron pour les p'tits oiseaux!


Les petits trouvant le temps long
Trainent en allant leur talon.
La soeur fait la grimace au frere
Qui, sans la voir, pour se distraire,
Trempe ses pieds dans les ruisseaux,
Tandis qu'au cinquieme peut-etre
On demande par la fenetre
Du mouron pour les p'tits oiseaux!


Mais la grand'mere a vu cela.
Un sou par-ci, deux sous par-la!
C'est elle encor, la pauvre vieille,
Qui le mieux des trois tend l'oreille,
Et dont les jambes en fuseaux,
Quand a monter quelqu'un l'invite,
Savent apporter le plus vite
Du mouron pour les p'tits oiseaux!


Un sou par-la, deux sous par-ci!
La bonne femme dit merci.
C'est avec les gros sous de cuivre
Que l'on achete de quoi vivre,
Et qu'elle, la peau sur les os,
Peut donner, a l'heure ou l'on dine,
A son bambin, a sa bambine,
Du mouron pour les p'tits oiseaux!

Жан Ришпен Сердечная трава
(Перевод с французского).

Другой вариант перевода:

Старушка с внучкой и внучок
поют, сменяясь, свой стишок,
чтоб песенка взвивалась смело.
Лицо бабуси пожелтело,
мальцы дивят румянцем лиц.
Поют - кто кое-как, кто с трелью,
увы ! - крикливо, без веселья:
"Звездчатка - лакомство для птиц !".

Звездчатка - влажная трава
из под оград да с края рва.
На стебельке, как белый птенчик,
красуется изящный венчик.
Цветок, растущий у криниц.
Он пахнет полем и болотцем,
где сверху жаворонок вьётся...
Звездчатка - лакомство для птиц.

Она поднялась до зари,
потом прошла все пустыри,
по крайней мере две-три мили,
покуда день не поднял пыли,
и не сказал бродяжке: "Цыц !"
Едва брела с корзинкой бабка.
И ведь всего медяк - охапка -
звездчатка - лакомство для птиц.

А у ребят заботы нет.
Сестра, тащась за бабкой вслед,
всё время рожи строит братцу,
а тот, не зная, чем заняться,
гоняет галок и синиц...
На пятом рама заскрипела:
зовут, не зря капелла пела:
"Звездчатка - лакомство для птиц !"

Ах, бабка ! Тут как тут ! Юрка !
Пятак ! Ещё два пятака !
Она, хотя совсем старуха,
отменней всех чутка на ухо,
и скачет вверх, как вёрткий шпиц.
Когда её зовут подняться,
бежит быстрей сестры и братца.
Звездчатка - лакомство для птиц.

Пятак ! Ещё два пятака !
Старушка на ногу легка.
За горсть увесистых монеток
ей продадут еды для деток.
Хоть руки-ноги тоньше спиц,
хотя сама - мешок с костями,
но хлеб им даст, добыв трудами.
Звездчатка - лакомство для птиц !


Жан Ришпен Подарок (Сонет при подарке).
(Перевод с французского).

Гордячка, привереда ! Я привык,
что Вам милей серёжек и мантилий
букеты роз и ароматных лилий,
да свежих амарантов и гвоздик.

Но вот сюрприз, в котором явный шик
и найденный без трат и без усилий:
набор цветных гравюр различных стилей.
Все их сюжеты - из любимых книг.

Хотелось выбрать Вам презент по нраву,
чтоб доставлял и радость, и забаву
и украшал Ваш синий будуар.

Картинки - красочны, рисунки чётки.
Но, если будет забракован дар, -
пустите все листки на папильотки.


Jean RICHEPIN Un cadeau - Sonnet d'envoi

Fiere, vous ne voulez jamais rien recevoir
Que des fleurs, et des plus simples, des amarantes,
Des lilas, des oeillets, des roses odorantes,
Toutes choses qu'on peut trop aisement avoir.

Je vous offre pourtant, pour remplir mon devoir,
Le cadeau que voici. Ce ne sont pas des rentes,
Mais quelques fins tableaux d'epoques differentes
Que vous accrocherez dans votre bleu boudoir.

Je les ai fort soignes pour qu'ils puissent vous plaire.
Le dessin en est pur, la couleur en est claire.
Ce sont de tout petits quadros de chevalet.

Si toutefois vous y trouvez des choses sottes,
Que le dessin soit gauche ou que le ton soit laid,
Vous en pourrez aussi faire des papillotes.


Жан Ришпен Эпитафия для зайца
(Перевод с французского).

Весной красным красны цветущие опушки.
Мне очень трудно в эту пору прятать ушки.
Их чёрные концы сквозят в зелёной ржи,
когда я делаю на поле виражи.
Раз, пощипав ростков, я там заснул устало,
тут девочка Марго меня и спеленала.
Я пробовал сбежать, да боязлив и слаб,
зато Марго ловка - и вот я пленный раб...
Но стал к ней привыкать. Не чувствовал опаски.
В ней был природный дар и доброты и ласки.
Весь расцелован, не сходя с её колен,
я б мог благословить такой приятный плен.
Мне было сделано удобное гнездовье.
Марго пристроила его у изголовья.
В нём были и цветы, и всё что мне милей,
чтоб я не вспоминал моих родных полей.
Но... свежий лист хорош, а нарванный мне гадок.
К кормушке - неприязнь. Дорваться бы до грядок !
В неволе каждый день обилен, как апрель,
но это для меня не жизнь, а канитель.
Во мне всегда тоска, волна воспоминаний.
Я в вечных муках от несбыточных желаний.
В любви и холе я терзаюсь, как в тисках -
и вот я у Марго скончался на руках.



Jean Richepin. Epitaphe pour un lievre



Au temps ou les buissons flambent de fleurs vermeilles,

Quand deja le bout noir de mes longues oreilles

Se voyait par-dessus les seigles encor verts,

Dont je broutais les brins en jouant au travers,

Un jour que, fatigue, je dormais dans mon gite,

La petite Margot me surprit.

Je m’agite,

Je veux fuir.

Mais j’etais si faible, si craintif !

Elle me tint dans ses deux bras : je fus captif.

(Certe elle m’aimait bien, la gentille maitresse.

Quelle bonte pour moi, que de soins, de tendresse !

Comme elle me prenait sur ses petits genoux

Et me baisait !

Combien ses baisers m’etaient doux !

Je me rappelle encor la mignonne cachette

Qu’elle m’avait batie aupres de sa couchette,

Pleine d’herbes, de fleurs, de soleil, de printemps,

Pour me faire oublier les champs, les libres champs.

Mais quoi ! l’herbe coupee, est-ce donc l’herbe fraiche ?

Mieux vaut l’epine au bois que les fleurs dans la creche.

Mieux vaut l’independance et l’incessant peril

Que l’esclavage avec un eternel avril.

Le vague souvenir de ma premiere vie

M’obsedant, je sentais je ne sais quelle envie ;

J’etais triste ; et malgre Margot et sa bonte

Je suis mort dans ses bras, faute de liberte.






Морис Роллина Баллада о Царице-Мурашке и др. 84-89-е.

Морис Роллина Зайчик, 84-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Леону Блуа*.

Быстро, вскачь, в чащобу мча
и дрожа в испуге,
чуть живой с натуги,
задал зайчик стрекача,
хоть ни мухи, ни грача,
ни лихой зверюги -
пугача -
в округе.

Добираясь до леска,
зайчик на макушке
поджимает ушки -
от любого пустяка.
А заря уже близка.
Вот уж до опушки
два прыжка
зверушке.

Вот уселся у сосны,
приземлились ляжки.
Боязно бродяжке,
и глаза его мутны.
Там две ивы склонены,
будто бы монашки,
и грустны,
бедняжки.


Кто-то рядышком шумит ?
Вихрясь на этапах,
там в свистках да в храпах,
в гуще трав, среди ракит
ветер ветви теребит
на кустах разлапых.
Всех пьянит
их запах.

Зайчик утром в ранний час
сам себе без спуску
делает раструску.
С милю мчится всякий раз,
чтоб послушать, впав в экстаз,
птичку-трясогузку.
Там и пляс
в нагрузку.

По болотам, по камням
скачет зайчик, рыща,
грязный да в пылище,
промышляет по полям.
Воду пить идёт к ручьям,
что звончей и чище.
Бродит там,
где пища.

Росы - дивной красоты
всюду спозаранок
и полны приманок
и озёра, и кусты.
Всюду песни да мечты -
радость без обманок
и цветы
полянок.

Тис на вид - совсем урод.
Скалы - в дымке зыбкой.
Сквозь подлесок гибкий
дрок, желтея, лихо прёт.
Лужи сохнут - от болот
лишь осадок зыбкий.
Всё цветёт
улыбкой.

В зиму воля лишь ветрам,
а поля - без силы.
Зайчику - не мило.
Резво скачет по парам,
лишь в своих мечтах упрям,
и честит уныло
по утрам
Светило.


Maurice Rollinat Le Petit Lievre, 84-e.

A Leon Bloy*.

Brusque, avec un frisson
De frayeur et de fievre,
On voit le petit lievre
S’echapper du buisson.
Ni mouche ni pinson ;
Ni patre avec sa chevre,
La chanson
Sur la levre.

Tremblant au moindre accroc,
La barbe herissee
Et l’oreille dressee,
Le timide levraut
Part et se risque au trot,
Car l’aube nuancee
N’est pas trop
Avancee.

L’animal anxieux
S’assied sur une fesse ;
Et pendant qu’il paresse,
La brume dans les yeux,
Le grand saule pieux
S’agenouille et s’affaisse
Comme un vieux
A confesse.

N’entend-il pas quelqu’un ?
Non ! ce n’est que la brise
Qui caresse et qui grise
Son petit corps a jeun.
Et dans le taillis brun
Le fou s’aromatise
Au parfum
Du cytise.

Dans le matin palot,
Leste et troussant sa queue,
Il fait plus d’une lieue
D’un seul trait, au galop.
Il s’arrete au solo
Du joli hoche-queue,
Pres de l’eau
Verte et bleue.

Terrains mous, terrains durs,
En tout lieu son pied trotte :
Et poudreux, plein de crotte,
Ce rodeur des bles murs
Hante les trous obscurs
Ou la source chevrote,
Les vieux murs
Et la grotte.

L’aube suspend ses pleurs
Au treillis des barrieres,
Et sur l’eau des carrieres
Fait flotter ses couleurs.
Et les bois roucouleurs,
L’herbe des fondrieres
Et les fleurs
Des clairieres,

L’if qui se rabougrit,
Le roc vetu d’ouate
Ou le genet s’emboite,
La foret qui maigrit,
La mare qui tarit,
L’orniere creuse et moite :
Tout sourit
Et miroite.

Et dans le champ vermeil
Ou s’epuise la seve,
Le lievre blotti reve
D’un laurier sans pareil ;
Et toujours en eveil
Il renifle sans treve
Au soleil
Qui se leve.

Справка.
*Леон Блуа (1846-1917) - фванцузский романист, новеллист, журналист, эссеист
и (католический) философ мистик. Отдельные его работы издаются в русском переводе и посейчас. Участвовал во франко-прусской войне. Был другом и добровольным секретарём Барбе д'Оревильи. Дружил с Вилье Сент-Аданом, Жаком Маритеном, композитором Ориком. Написал множество эссе, романы: "Разочарованный" (1886) и "Бедная женщина" (1897), публицистическую книгу "Душа Наполеона" (1912), обширные "Дневники".

Морис Роллина Соловей, 85-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Луи Ратисбонну*.

В отличный солнечный денёк
подует майский ветерок,
и в сердце - никаких тревог
и раздраженья.
Опять цветёт весенний сад,
в нём слышен сладкий аромат,
и кто-то сыплет дробь рулад
в уединенье.

Певец-колдун находит кров
в местах, где тень, где дух здоров,
где рады прилететь на зов
рои мечтаний -
на берегах стоячих вод;
вблизи кладбищенских ворот;
у замков, ветхих от невзгод,
среди преданий.

Зелёный лес - твой лучший друг.
Сквозь ветви смотришь ты вокруг
на целый свет, не зная вьюг,
кляня ненастья.
Ты первый в мире менестрель,
король от века и досель
всех птах, что, рассыпая трель,
поют о страсти.

Под эти трели вечерком
стрекозы блещущим полком,
дрожа юлят над тростником,
слетая юзом.
Жужжат, толкаясь, сотни пчёл -
недаром рядом луг зацвёл.
Они пьяны. Их лёт тяжёл -
с медовым грузом.

А ошалевший соловей
поёт, скрываясь меж ветвей,
всё громче, хлеще и резвей
свои рулады.
Поёт у церкви, как плащом
одетой вьющимся плющом -
и всё, как в праздник с кумачом,
(ВАРИАНТ: и всё, что ни на есть кругом,)
полно отрады.

Когда же чем-то удручён,
не то совсем изнемождён,
бывает, изменяет он
весь свой обычай,
и, как обиженный врасплох,
вдруг взропщет, будто на подвох,
и в гимнах будет плач и вздох -
почти девичий.

Услышав горестный мотив,
в печали строй плакучих ив,
и дуб скучает, загрустив,
и тисс - в испуге.
Туманен взгляд кобыл, коров...
Меланхоличность соловьёв
вбирает жалобы ветров
и всей округи.

Maurice Rollinat Le Rossignol, 85-e.
A Louis Ratisbonne*.

Quand le soleil rit dans les coins,
Quand le vent joue avec les foins,
А l’epoque ou l’on a le moins
D’inquietudes ;
Avec Mai, le mois enchanteur
Qui donne a l’air bonne senteur,
Il nous revient, l’oiseau chanteur
Des solitudes.

Il habite les endroits frais,
Pleins de parfums et de secrets,
Sur les lisieres des forets
Et des prairies ;
Sur les bords d’un lac ombrage,
Aupres d’un manoir tres age
Ou d’un cimetiere charge
De reveries.

Le doux ignorant des hivers
Hante les fouillis d’arbres verts,
Et voit le soleil a travers
L’ecran des feuilles ;
C’est la que tu passes tes jours,
Roi des oiselets troubadours,
Et que pour chanter tes amours
Tu te recueilles.

Tandis que l’horizon blemit,
Que la berge se raffermit,
Et que sur les ajoncs fremit
La libellule ;
Tandis qu’avec des vols ronfleurs,
Parfois obliques et froleurs,
L’abeille rentre ivre de fleurs
Dans sa cellule ;

Lui, le boheme du printemps,
Il chante la couleur du temps ;
Et saules pleureurs des etangs,
Vieilles eglises
Ayant du lierre a plus d’un mur,
Toute la plaine et tout l’azur
Ecoutent vibrer dans l’air pur
Ses vocalises.

Quand il pousse dans sa langueur
Des soupirs files en longueur,
C’est qu’il souffre avec tout son coeur,
Toute son ame !
Sa voix pleurant de chers hymens
A des sons tellement humains,
Que l’on dirait par les chemins
Des cris de femme !

Alors elle rend tout pensifs
Les petits chenes, les grands ifs ;
Et melee aux ruisseaux furtifs,
Aux bons visages
De la vache et de la jument,
Cette voix est assurement
La plainte et le gemissement
Des paysages.

Справка.
*Луи Ратисбонн (1827-1900) - Louis Gustave Fortune Ratisbonne - французский литератор,
совершивший во Франции тот же подвижнический труд, что в России выполнил М.Лозинский. В 1852-1859 гг. он перевёл на французский язык "Божественную комедию"
Данте. Русские читатели ознакомились с Ратисбонном, благодаря Алексею Николаевичу
Плещееву, который перевёл на русский язык его стихотворение "Цветок".
Ратисбонн - родом из Страсбурга. С 1853 по 1876 г. был сотрудником "Journal des Debats".
Работал с 1871 г. библиотекарем дворца Фонтенбло, затем библиотекарем Сената. Писал басни и детские стихи.

Примечание.
Первым стихотворение № 85 "Соловей" перевёл на русский язык Юрий Лукач. С этим
переводом можно ознакомиться в Интернете.


Морис Роллина Солнце, 86-е.
(Перевод с французского).

Светило в небе - грелка змей,
поддержка всякого гниенья,
природный ускоритель тленья,
извечный жар гнетущих дней.

Больные в немощи своей
бредут почтить в безумном рвенье
Светило в небе - друга змей,
поддержку всякого гниенья.

Как ни укройся от лучей,
любой познает это жженье,
палящее до погребенья.
Оно всё хлеще и сильней:
Светило в небе - грелка змей.


Maurice Rollinat Le Soleil, 86-e.

Le Soleil, ami du serpent
Et couveur de la pourriture,
Est le brasier que la Nature
Tous les jours allume et suspend.

Le malade, clopin-clopant,
Va chercher, quand il s’aventure,
Le Soleil ami du serpent
Et couveur de la pourriture.

L’enveloppe, l’enveloppant,
Tout subit sa grande friture ;
Et jusque dans la sepulture,
Il s’inocule et se repand,
Le Soleil, ami du serpent.


Морис Роллина Осенняя паутинка, 87-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Луи Брешмену*.

Пленительные волоски !
Вы - Богородицына пряжа !
Вы - перл осеннего пейзажа,
пусть вас разносят ветерки !

Окутайте в садах сучки,
плывите по волнам на пляжи.
Пленительные волоски !
Вы - Богородицына пряжа !

И козочки и пастушки,
и замки с башнями на страже,
и гордые дубами кряжи -
любуются, как вы легки,
пленительные волоски !


Maurice Rollinat Les Fils de la Vierge, 87-e.

A Louis Brechemin*.

Bons petits cheveux si legers,
Jolis petits fils de la Vierge,
Vivent l’air pur qui vous heberge
Et la route ou vous voyagez !

Suspendez-vous dans les vergers,
Flottez sur l’onde et sur la berge,
Bons petits cheveux si legers,
Jolis petits fils de la Vierge !

Les chevrettes et les bergers,
Le peuplier droit comme un cierge,
Le vieux chateau, la vieille auberge,
Tout sourit quand vous voltigez,
Bons petits cheveux si legers !


Справка.
*Луи Брешмен - литератор. Выпустил в издательстве L'Aubican (Paris, 1884) книгу "Весёлые парижские хроники" - "Joyeuses Chroniques Parisiennes".
Им же, повидимому, написано эссе о Морисе Роллина: "Etude litteraire - Maurice Rollinat".
Имя Луи Брешмен повторяется в Интернете многократно - это и автор рассказа о Египте
"L'emeraude du Nil" - "Нильский изумруд". Это и автор многочисленных объёмистых книг
по домашнему птицеводству, в том числе по разведению голубей, книг по
кролиководству и т.п. Но возможно, что это, и многие другие Луи Брешмены, лишь однофамильцы.


Морис Роллина Кобылка, 88-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Жоржу Ландри*.

Кобылку будто чародей
искусно выточил из ели.
Не будь блестящих челюстей,
была б похожа на зверей -
резных бычков и лошадей,
какими в детстве мы владели.
Кобылку будто чародей
искусно выточил из ели.

При взлёте спаренные крылья -
ошеломление зениц.
Вспорхнув кобылка без усилья,
и над сухой белёсой пылью,
и средь цветущего обилья,
сверкает, будто свет зарниц.
При взлёте спаренные крылья
ошеломление зениц.

Должно быть, есть пружина в ней.
Она привыкла брать барьеры.
Свободно скачет меж корней,
перемахнёт любой ручей.
Лишь двинет бёдрами сильней -
ничто ей ямы да карьеры.
Должно быть, есть пружина в ней.
Она привыкла брать барьеры.

Её лягушки всей оравой
признать готовы за сестру
и принимают в хор свой бравый -
хоть в поле с жёсткою отавой,
хоть там, где папоротник ржавый,
и где тростник - как на смотру.
Её лягушки всей оравой
приззнать готовы за сестру.

Ей не по нраву дух болот.
Она живёт меж рощ и пожен,
в местах, где ясен небосвод,
где пашет землю полевод,
где вольно выпасают скот,
а ослик на пасьбе стреножен.
Ей не по нраву дух болот.
Она живёт меж рощ и пожен.

Когда всё залито лучами
и радостен небесный свет,
кобылка пляшет с мотыльками.
Перекликаясь со сверчками,
не затихает в общем гаме,
звенит у хижин - как сосед,
когда всё залито лучами
и радостен небесный свет.

В пути - где радость, где подвох,
где мурава, а где репейник,
то важный гриб, то плющ, то мох,
лесной валун, чертополох,
где зелен луг, а где иссох,
кротовины да муравейник...
В пути - где радость, где подвох,
где мурава, а где репейник.

Бродя, вприпрыжку да летая,
на тысячах своих дорог
кобылка вечно ищет рая,
где бесконечна свежесть мая,
но в мире нет такого края -
лишь наживает тьму тревог,
бродя, вприпрыжку да летая
на тысячах своих дорог.

Кобылкин стрёкот громок, чист,
приятен и кустам и травам -
им по сердцу - как птичий свист.
Она - как цирковой артист -
увеселяет каждый лист,
зовя примкнуть к своим забавам.
Кобылкин стрёкот громок, чист,
приятен и кустам и травам.

Крестьянин на тебя в досаде,
зато как рад тебе поэт,
хотя бы, любопытства ради,
прилежно слушая и глядя.
Ты краше дивы на эстраде
и тех, кем славится балет.
Крестьянин на тебя в досаде,
зато как рад тебе поэт !


Maurice Rollinat La Sauterelle, 88-e.

A Georges Landry.

Sa tete a l’air d’etre en bois peint,
Malgre ses mandibules moites ;
Elle a l’oeil gros comme un pepin.
Pareille aux betes en sapin,
Mouton, cheval, boeuf et lapin,
Que les enfants ont dans des boites,
Sa tete a l’air d’etre en bois peint,
Malgre ses mandibules moites.

Grise, elle a les ailes doublees
De rouge antique ou de bleu clair
Qu’on entrevoit dans ses volees
Brusques, ronflantes et tremblees.
Verte, ses jambes endiablees
Sont aussi promptes que l’йclair ;
Grise, elle a les ailes doublees
De rouge antique ou de bleu clair.

Elle saute sans nul effort
Les ruisselets et les ornieres ;
Et son coup de cuisse est si fort
Qu’elle semble avoir un ressort.
Puis, quand elle a pris son essor
Autour des trous et des marnieres,
Elle saute sans nul effort
Les ruisselets et les ornieres.

La toute petite grenouille
La regarde et croit voir sa soeur,
Au bord du pacage qui grouille
De fougeres couleur de rouille.
Dans sa rigole ou l’eau gargouille,
Sur son brin de jonc caresseur,
La toute petite grenouille
La regarde et croit voir sa soeur.

Elle habite loin des marais,
Sous la feuillee, au pied du chene ;
Dans les claireres des forets,
Sur le chaume et dans les guerets.
Aux champs, elle fretille aupres
Du vieil ane tirant sa chaine ;
Elle habite loin des marais,
Sous la feuillee aupres du chene.

Nids de taupes et fourmilieres,
Champignon rouge et caillou blanc,
Le chardon, la mousse et les lierres
Sont ses rencontres familieres.
Sur les brandes hospitalieres,
Elle vagabonde en frolant
Nids de taupes et fourmilieres,
Champignon rouge et caillou blanc.

Quand le soleil a des rayons
Qui sont des rires de lumiere,
Elle se mele aux papillons
Et cliquette avec les grillons ;
Elle abandonne les sillons
Et les abords de la chaumiere,
Quand le soleil a des rayons
Qui sont des rires de lumiere.

Cheminant, sautant, l’aile ouverte
Elle va par monts et par vaux,
Et voyage a la decouverte
De quelque pelouse bien verte :
En vain, elle a plus d’une alerte
Parmi tant de pays nouveaux,
Cheminant, sautant, l’aile ouverte,
Elle va par monts et par vaux.

Son chant aigre est delicieux
Pour l’oreille des buissons mornes.
C’est l’acrobate gracieux
Des grands vallons silencieux.
Les liserons sont tout joyeux
En sentant ses petites cornes ;
Son chant aigre est delicieux
Pour l’oreille des buissons mornes.

Cauchemar de l’agriculteur,
Tu plairas toujours au poete,
Au doux poete fureteur,
Melancolique observateur.
Beau petit insecte sauteur,
Je t’aime des pieds a la tete :
Cauchemar de l’agriculteur,
Tu plairas toujours au poete !


Справка.
*Жорж Ландри (1848-1924) - человек, слывший за своего в артистических и литературных богемных кругах в 80-е гг. Он служил бухгалтером в торговле бельём
"Hayam et fils". Хозяева фирмы были известны как коллекционеры картин Гюстава
Моро. Бухгалтер интересовался литературой. В салонах, где блистал Барбе д'Оревилли,
Ландри был при нём в качестве преданного друга и добровольного секретаря. В последствии дружба дала осечку. Ландри какое-то время дружил и переписывался с Леоном Блуа, с Жорисом-Карлом-Мари Гюисмансом. Потом дружил с Ф.Коппе. Барбе д'Оревилли посвятил Ландри стихотворение "Сид". В новелле "Froleur compatissant" он описал Ландри в качестве прототипа героя. Также поступил Леон Блуа описав Ландри под именем Leverdier в романе "Desespere".



Морис Роллина Баллада о Царице-Мурашке и Властителе Цикад , 89-е.
(Перевод с французского).

У хилого певца, Властителя Цикад,
с Царицей Муравьёв была своя лачуга:
бродяга, вертопрах, хмельной в плену рулад,
и мудрая во всём хозяйка и супруга,
решавшая, как жить, самой ей и за друга.
Но общих черт у них имелось без числа:
их радовал приток весеннего тепла;
лесной уют спасал от всякой встряски тяжкой.
Та сладостная сень безудержно влекла
Властителя Цикад с Царицею-Мурашкой.

Тоскливым вечерком хотел он невпопад
куда-нибудь удрать, как ни дика округа,
но на двери запор был намертво зажат.
Так ластилась жена - и в том её заслуга -
что убежать была напрасная потуга.
Лягушки всех пород из каждого угла
спешили посмотреть, куда бы ни пошла
Царица Муравьёв с любезным ей бродяжкой.
И в звонких песнях птиц звучала похвала
Властителю Цикад с Царицею-Мурашкой.

Они входили в дом, когда темнел закат.
От злого крика сов тряслась в окне фрамуга.
Певца несло сбежать на вольный променад,
но верная жена шептала с перепуга:
"Пора уж лечь ! Хочу блаженного досуга !"
И так всегда ! Друзья синичек и щегла,
любимцы всех жуков, не причинявших зла,
они едали снедь, запив лесною бражкой,
и благодать небес любовно берегла
Властителя Цикад с Царицею-Мурашкой.

Посылка.

Принцесса ! Мне в урок, ты раз произнесла:
"Наш истинный девиз - достойные дела !"
Сознайся ! Не кори возможною промашкой.
Ведь ты узнала их - взглянувши в зеркала -
Властителя Цикад с Царицею-Мурашкой !


Maurice Rollinat
Ballade de la reine des Fourmis et du roi des Cigales, 89-e.

Deux insectes de race avaient le meme trou :
L’un, grillon souffreteux, passablement poete,
Melomane enrage, rodeur, maussade et fou ;
Et l’autre, une fourmi sage et toujours en quete
De supputer au mieux l’avenir dans sa tete.
Mais tous deux ils avaient de tendres unissons
Dans leur amour des pres, des rocs et des moissons :
Un taillis leur causait des voluptes egales,
Et l’aube emplissait d’aise et de joyeux frissons
La reine des fourmis et le roi des cigales.

Quand le grillon voulait aller je ne sais ou
Et risquer son corps frele au vent de la tempete,
La mignonne fourmi l’enfermait au verrou,
Et son charme en faisait tellement la conquete,
Qu’il retenait l’ingrat au petit gite honnete.
La rainette des bois et celle des cressons
Admiraient a loisir leurs gentilles facons
Quand ils poussaient au loin leurs courses conjugales,
Et l’oiseau celebrait avec force chansons
La reine des fourmis et le roi des cigales.

Ils rentraient tous les soirs a l’heure ou le hibou
Gemit lugubrement comme un mauvais prophete.
Le grillon voulait bien courir le guilledou,
Mais la fourmi disait : « Je serais inquiete,
« De grace, viens dormir ! et j’aurai l’ame en fete ! »
Ainsi toujours ! Amis du merle et des pinsons,
Cheris du scarabee, et craints des charancons,
Ils savourent en paix leurs dinettes frugales,
Et le ciel a beni dans l’herbe et les buissons
La reine des fourmis et le roi des cigales.


envoi

Princesse, qui m’appris dans tes saintes leсons
Que travail et vertu sont les vrais ecussons,
O toi qui de tendresse et d’amour me regales,
Ne te semble-t-il pas, dis, que nous connaissons
La reine des fourmis et le roi des cigales !



Морис Роллина Исцелённое сердце и др., 74-78-е.

Морис Роллина Ложь, 74-е.
(Перевод с французского).

Уверовав в мои любовь и обожанье,
она передо мной сняла весь свой наряд
и чистой красотой заворожила взгляд,
как облако в лучах закатного сиянья.

Её безумный жест - смелей любых бравад -
был ясен для меня как честное признанье.
Я понимал её мечтанья и желанья
и никакой секрет не ставил мне преград.

Пленён и упоён тем зрелищем красивым,
я чувствовал себя бессовестным и лживым.
Я страстью был тогда не этою смущён.

Как "Отче наш" ханжа прошепчет, не вникая,
я путал про себя звучанье двух имён.
Мне в наготе её представилась другая.


Maurice Rollinat Le Mensonge, 74-e.

Croyant que je l’aimais avec idolatrie,
Elle avait depouille tout ce qui la couvrait :
Comme un soleil couchant, la Pudeur colorait
Le nuage laiteux dont elle etait petrie.

Et tandis que son geste affole m’implorait
Et que ses yeux profonds mouillaient leur songerie,
La Verite mettait sur sa bouche fleurie
Le soupirant aveu de son desir secret.

Mais mon hypocrisie ardemment calculee
Mentait par tout mon etre a cette Immaculee :
Car, evoquant alors un vertige ancien,

De l’air d’un faux devot qui dit sa patenotre,
Je ralais un prenom qui n’йtait pas le sien
Et dans sa nudite j’en incarnais une autre.


Морис Роллина Призрачные тени, 75-е.
(Перевод с французского).

Стихотворение посвящено Эдмону Арокуру*.

Красноречивей губ вещающие длани -
как розовый янтарь, как перья, легче ткани;
заманчивей, чем синий взор.
Ах, ручки-коготки ! То пышечки, то щепки -
орудия любви: пинцетики-зацепки,
чтоб бросить плоть мою в костёр.

О ножки, что летят бесшумнее зефира,
оставив позади волнение эфира,
и сеющие всюду страсть !
Повязка на чулке - с серебряной застёжкой -
чарующий венец над образцовой ножкой,
зовущий к ней припасть.

О перси - в виде груш, роскошные, как в сказке, -
Монбланы, чтоб паслись там нежности и ласки !
О волосы - игра теней !
О лоно, где звучит поэма долгих оргий !
О мрамор бёдер ! Там... свились мои восторги,
как кольца резвых змей.

О тени ! Вы всегда со мною без отказа
в любой блаженный миг елейного экстаза
и праздника моей мечты.
Возникнув в облаках цветистого муслина,
вы строитесь вокруг в манящие картины,
благоухая, как цветы.


Maurice Rollinat Ombres visiteuses, 75-e.

A Edmond Haraucourt*.

O mains d’ambre rose, mains de plume et d’ouate
Ou tremble autant d’esprit que sur la levre moite,
Et de reve que dans l’oeil bleu !
O mignonnettes mains, menottes a fossettes
Qui servent а l’amour de petites pincettes
Pour tisonner ma chair en feu ;

O petits pieds qui vont comme le zephyr passe,
En laissant derriere eux le frisson de la grace
Et le sillage du desir ;
O jarretiere noire a la boucle argentee,
Diademe lascif d’une jambe sculptee
Pour les etreintes du plaisir ;

O seins, poires de chair, dures et savoureuses,
Monts blancs ou vont brouter mes caresses fievreuses,
Cheveux d’or auxquels je me pends ;
Ventre pale oщ je lis un poeme de spasmes,
Cuisse de marbre ardent ou mes enthousiasmes
S’enroulent comme des serpents :

C’est vous que je revois, ombres voluptueuses,
Dans mes instants benis d’extases onctueuses
Et de reves epanouis ;
Emergeant du brouillard nacre des mousselines,
Vous flottez devant moi, parlantes et calines,
Pleines de parfums inouis !

Справка.
*Эдмон Арокур. О нём можно узнать из справки к стихотворению М.Роллина "Дух преступности". (Стихотворение № 2 в той же книге "Неврозы").

Морис Роллина Зверушка, 76-е.
(Перевод с французского).

В мужчинах - что-то от мышей,
а в женщинах - все свойства кошек.
Глупцу не разглядеть когтей
вокруг вельветовых ладошек.

Обласканный чудак готов
пить с киской радость, как наркотик,
не замечая злых зубов,
которыми заполнен ротик.

Вот истина, чтоб знали впредь !
Поверьте знатоку-поэту,
что можно только озвереть,
к себе приблизив кошку эту.

Лишь подозренье - в тот же час
придёт столь жуткое страданье,
что лучше б ад похитил нас,
с погибелью без упованья.

Аспазия повторена
у женщин в каждой их привычке.
Любая скажет, как она:
"Моя любовь - вольнее птички !

Рутина жизни мне невпрок.
Моим страстям не нужен стражник.
Цветок меняю на цветок
и пью в полёте мёд, как бражник.

Когда мне нравится герой,
день-два проходят в сладкой страсти,
но только явится второй,
так первый гаже злой напасти.

Природный мой актёрский дар
разительно разнообразен.
Богат источник слёз и чар
и при капризах - безотказен.

В моём запасе образцы
уловок, хитростей, повадок,
берущих сразу под уздцы
всех, кто до женской ласки падок". -

- В моём сознанье женский род
магичен, мил, но с нами розен,
не любит горя и забот,
а сердцем сух, душой - морозен.


Maurice Rollinat La Bete, 76-e.

En amour, l’homme est la souris
Pour qui toute femme est la chatte.
Le sot ne voit pas l’ongle gris
Sous le doux velours de la patte.

Il pompe, le pauvre imprudent,
La chere moiteur qui l’arrose,
Sans songer qu’une horrible dent
Est derriere la langue rose.

Je vous le dis en verite,
Savant, philosophe, poete :
On s’emplit d’animalite
En se frottant a cette bete.

La femme sur qui les soupcons
Aiguisent leur apre souffrance,
N’est qu’un abime de frissons
Ou s’engloutit notre esperance.

Depuis l’orteil jusqu’aux cheveux,
Toute femme est une Aspasie,
Disant : « Moi, l’amour que je veux,
C’est un amour de fantaisie.

« J’ai toujours un nouveau desir
Dans mes veilles et dans mes sommes ;
Je suis la mouche du plaisir
Papillonnant d’hommes en hommes ;

« Le male que j’ai convoite,
Je l’aime, jusqu’a concurrence
D’une ou deux nuits de volupte,
Et puis mon amour devient rance.

« J’ai dans le crane un reservoir
De larmes, filles du caprice ;
Pour bien manier le mouchoir,
Je n’ai pas besoin d’etre actrice.

« Ma poitrine est un arsenal
Ou pendent cris, soupirs et plaintes,
Si bien doubles d’art infernal,
Qu’on s’englue a mes douleurs feintes. »

— Ainsi le sexe feminin
Se dessine dans ma pensee :
Magique, doucereux, benin,
Le coeur sec et l’ame glacee.


Морис Роллина Банка, 77-е.
(Перевод с французского).

Зевнула банка и блестит.
На спину мне так ловко села,
что глаз за ней не уследит.
Головка плотно въелась в тело,
всосавшись, кожу кровянит.

Дымок, и спиртом в нос разит.
Тепло мне кожу разогрело,
потом и вовсе иссушит.
Ах, что за банка !

Чуть что, и разум истребит.
Сосанье и его задело.
Смерть проще обставляет дело,
сжирая плоть, когда сгноит.
У банки тот же аппетит.
Ах, что за банка !


Maurice Rollinat La Ventouse, 77-e.

La Ventouse baille et sourit,
Toujours neuve et toujours masquee
Pour notre oeil fou, sage ou contrit ;
Corolle aspireuse, et braquee
Sur notre sang qui la fleurit.

Elle nous tente et nous fletrit
De son haleine acre et musquee,
Puis, bientot, elle nous tarit,
La Ventouse,

Jusqu’au fin fond de notre esprit
Sa succion est pratiquee :
La Mort, beaucoup moins compliquee,
Mange nos corps qu’elle pourrit ;
Mais c’est tout l’homme qui nourrit
La Ventouse !


Морис Роллина Книга стихов "Неврозы". Раздел "Les Refuges" - "Пристанища".

Исцелённое сердце, 78-е.
Королевская песня.
(Перевод с французского).

Волшебница досталась мне в награду,
дивит меня рассудком и красой.
Жена и муза - драгоценней клада.
Стыдливая, с каштановой косой,
сбегающей до пяток за плечами,
стройна, легка и с нежными глазами.
Мне был привычен траур горьких дней,
но нынче милый голос - всё слышней.
Она теперь дороже мне, чем святцы.
Я просто оживаю рядом с ней.
Все раны сердца стали рубцеваться.

Задумалась... Не отрываю взгляда.
Рот детский, но смешинки - никакой,
и в ласковости - странная привада.
В глубоком взоре - мягкость и покой.
С приятными, но бледными щеками.
Ей часто грустно в оголтелом гаме.
Своя, но будто северных кровей.
Газельи ноги - не сыскать резвей,
а пальцам - впору музыкой заняться.
Я - пьян любовью к ней, хоть всех трезвей.
Все раны сердца стали рубцеваться.

Теперь в моей душе царит отрада.
Я распрощался с пошлостью пустой.
Моя душа свершает галопады,
не знаясь больше с мелкой суетой.
В дворце уже спокойней, будто в храме.
Я стал позабывать о прежней драме.
Я - не певец отвергнутых страстей,
дрожащий в страхе в чащах без путей.
Привык любовным зельем опьяняться,
благословляя вкус моих питей.
Все раны сердца стали рубцеваться.

Увы ! Судьба подводит, где не надо,
но я лишь усмехаюсь над судьбой,
ведь с нынешнего дня - долой досада !
Я счастлив от общения с тобой !
Мы связаны любовными сетями.
Теперь надежда неразлучна с нами.
Зазря беда грозится всё лютей -
я больше не боюсь её затей.
Есть щит, с который мне поможет драться.
Он защитит меня от всех смертей.
Все раны сердца стали рубцеваться.

Меня не устрашит ничья бравада.
Пусть Ад грозит. Я вызову на бой
хоть Сатану. И не страшусь засады
и западни. Я выйду из любой.
Мой дух лишь разгорается, как пламя,
и голова заполнена мечтами.
В ней не осталось гаснущих углей.
И небо надо мною - всё светлей.
И я прощу презренного паяца.
Христос прощал - я не буду злей.
Все раны сердца стали рубцеваться.

Посылка.

Амур помог мне стать повеселей,
чтоб песня вышла для тебя милей.
Царица ! Не могу тобой налюбоваться !
Живу счастливей прочих королей.
Все раны сердца стали рубцеваться.


Maurice Rollinat Le Coeur gueri, 78-e.
Chant royal

Celle que j’aime est une enchanteresse
Au front pudique, aux longs cheveux chatains ;
Compagne et soeur, ma muse et ma maitresse,
Elle ravit mes soirs et mes matins.
Svelte beaute, sensitive jolie,
Elle a l’oeil tendre et la taille qui plie ;
Moi, le suiveur des funebres convois,
J’ai fremi d’aise au doux son de sa voix,
Et maintenant que l’amour m’electrise,
Toujours, partout, je l’entends, je la vois ;
Mon pauvre coeur enfin se cicatrise.

Geste pensif et qui vous interesse,
Bouche d’enfant sans rires enfantins,
Etrangetй jusque dans la caresse,
Regards profonds, veloutes et lointains,
Joue inquiete et quelquefois palie
Par la souffrance et la melancolie,
Tete francaise avec un air suedois,
Pied de gazelle, et jolis petits doigts
Par qui toujours la musique est comprise :
Aussi, je l’aime autant que je le dois,
Mon pauvre cSur enfin se cicatrise.

Elle a comble mon esprit d’allegresse,
Purifie mon art et mes instincts,
Et maintenant, mon ame qui progresse
Plane au-dessus des reves libertins.
Je suis calme, je suis chaste ; j’oublie
Ce que je fus ! ma chair est ennoblie ;
Je ne suis plus le poete aux abois
Qui frissonnait d’horreur au fond des bois,
J’aime la nuit, qu’elle soit noire ou grise,
Et, benissant le philtre que je bois,
Mon pauvre coeur enfin se cicatrise.

La destinee, helas ! est bien traitresse,
Mais je souris quand meme a mes destins,
Car, des ce jour, au lieu de ma detresse,
J’ai la saveur des mystiques festins.
Tout a l’amour qui desormais nous lie,
Avec l’espoir je me reconcilie ;
En vain l’ennui me guette en tapinois,
Je ne crains plus cet ennemi sournois :
Le bouclier contre qui tout se brise,
Je l’ai, pour vaincre au milieu des tournois !
Mon pauvre coeur enfin se cicatrise.

Je ne redoute aucun danger, serait-ce
L’Enfer lui-meme ! a mes defis hautains
Satan se tait ! l’embuche qu’il me dresse
Je la decouvre, et marche a pas certains.
Ma volonte germe et se multiplie ;
Les reves bleus dont ma tete est remplie
Chassent au loin mes spleens et mes effrois
Pour me parler du Ciel a qui je crois,
Et je pardonne a ceux que je meprise,
Comme le Christ en mourant sur la croix ;
Mon pauvre coeur enfin se cicatrise.


envoi

A toi ces vers dont l’Amour a fait choix
Tu voudras bien les lire quelquefois ?
Reine aux doux yeux dont mon ame est eprise,
Tu m’as rendu le plus heureux des rois !
Mon pauvre coeur enfin se cicatrise.



Эмма Лазарус "Новый колосс" и др.

Эмма Лазарус*    Новый колосс.
(Перевод с английского).

Не Родосский гигант, поправший земли, -
нет, нынче, привечая свет зари,
над портом станет женщина, не дремля -
держа свой факел с молнией внутри.

Мать изгнанных ! Их горьким воплям внемля,
у широко распахнутой двери,
бездомных и замученных приемли
и языком поступка говори:

"Гремевшие в истории державы !
Отдайте мне всех тех, кого гнетёт
жестокость вашего крутого нрава, -

изгоев страстно жаждущих свобод.
Стань маяком величия и славы,
светильник мой у Золотых Ворот".


Emma Lazarus* The New Colossus

Not like the brazen giant of Greek fame,
With conquering limbs astride from land to land;
Here at our sea-washed, sunset gates shall stand
A mighty woman with a torch, whose flame

Is the imprisoned lightning, and her name
Mother of Exiles. From her beacon-hand
Glows world-wide welcome; her mild eyes command
The air-bridged harbor that twin cities frame.

"Keep ancient lands, your storied pomp!" cries she
With silent lips. "Give me your tired, your poor,
Your huddled masses yearning to breathe free,
The wretched refuse of your teeming shore.
Send these, the homeless, tempest-tost to me,
I lift my lamp beside the golden door!"
1883

Справка.
Эмма Лазарус (1849-1887) - американская поэтесса, написавшая этот сонет к открытию
статуи Свободы в Нью-Йорке. Сонет настолько знаменит, что встречается в целом
ряде переводов на русский язык, как близких к оригинальному тексту, так и вольных
и произвольных.


Эмма Лазарус   Лонг-Айлендский пролив.
(Перевод с английского).

Я видела пролив однажды летом:
под бризом убегала вдаль волна,
мчал парус - как ущербная луна.
Стремительный поток был залит светом.
Вода лоснилась бледной плёнкой глянца.
Над бухтой реял рыбный аромат,
и роща окружала всё подряд.
Блистала зелень под улыбкой солнца
с крутых небес. Смеялись где-то дети.
Звенело стрекотание сверчков.
Струя воды, журча, стекала с сети.
Дивила взоры форма облаков,
менявшихся, как образы из сна.
Всем этим память до сих пор полна.

Emma Lazarus Long island Sound

I see it as it looked one afternoon
In August,- by a fresh soft breeze o'erblown.
The swiftness of the tide, the light thereon,
A far-off sail, white as a crescent moon.
The shining waters with pale currents strewn,
The quiet fishing-smacks, the Eastern cove,
The semi-circle of its dark, green grove.
The luminous grasses, and the merry sun
In the grave sky; the sparkle far and wide,
Laughter of unseen children, cheerful chirp
Of crickets, and low lisp of rippling tide,
Light summer clouds fantastical as sleep
Changing unnoted while I gazed thereon.
All these fair sounds and sights I made my own.

Эмма Лазарус    Успех
(Перевод с английского).

Я размышляю о несчастьях грубых
самоуверенных тупых армад
и, вместо их стенаний невпопад,
душа мечтает о могучих трубах,
поющих гимны на победный лад
в честь рыцарей высоких побуждений,
добывших славу посреди сражений,
стяжавших знаки боевых наград.
Взгляни в глаза солдата-оборонца,
что выстоял и победил. Гордись !
Кто ярче осенён лучами солнца ?
Воспой хвалу, чтоб звонко мчалась ввысь.
Да будет вечно славен пред толпой
смельчак, счастливец, рыцарь и герой !

Emma Lazarus Success

Oft have I brooded on defeat and pain,
The pathos of the stupid, stumbling throng.
These I ignore to-day and only long
To pour my soul forth in one trumpet strain,
One clear, grief-shattering, triumphant song,
For all the victories of man's high endeavor,
Palm-bearing, laurel deeds that live forever,
The splendor clothing him whose will is strong.
Hast thou beheld the deep, glad eyes of one
Who has persisted and achieved? Rejoice!
On naught diviner shines the all-seeing sun.
Salute him with free heart and choral voice,
'Midst flippant, feeble crowds of spectres wan,
The bold, significant, successful man.


Морис Роллина Пара чахоточных и др., 68-73-е.

Морис Роллина Бесчувственная, 68-е.
(Перевод с французского).

Ты - женщина иль нет ? Люби меня ! Волнуй !
Как я ни изощрюсь, ни подойду - всё тщетно.
Как в статуе, в тебе восторга не заметно.
Грудь холодна, и в ней не пробудится Этна.
Ты лишена страстей, и вянет безответно
мой поцелуй !

Дробины из свинца, случается, скользят,
не проникая вглубь сквозь шкуру ягуара.
Вот так же и тебя не могут тронуть чары
и все мои мольбы, исполненные жара.
На всё ты шлёшь в ответ, цедя из-под муара,
холодный взгляд.

Я вьюсь ужом; вхожу, как смирный пёс, в скулёж.
Целую каблучки и след твоих обуток,
терплю любой сарказм твоих обидных шуток.
Я гордость усмирил, но твой настрой нечуток.
Интим с тобой - как ад, не радостен, а жуток.
Взбешусь ! И что ж ?

Нагая, ты лежишь со мною, будто жердь.
Так, чтоб тебя желать, мне злость нужна вдобавку.
Бесстрастие твоё - не шкалик на затравку.
Ты хочешь лечь в постель, как бледный труп на лавку ?
Так я сплету тебе из кос твоих удавку.
Раз смерть - так смерть !


Maurice Rollinat A l’Insensible

Es-tu femme ou statue ? Helas ! j’ai beau m’user
Par les raffinements inouis que j’invente
Pour forcer ta chair morte a devenir vivante ;
J’ai beau me convulser sur ta gorge enervante,
Tu n’as jamais senti la luxure savante
De mon baiser.

Ainsi donc, comme un plomb sur la peau du jaguar,
Ma passion sur toi glisse, et mes pleurs eux-memes
Coulent sans t’emouvoir le long de tes mains blemes ;
Et quand je te supplie a genoux que tu m’aimes,
Je reste epouvante par les froideurs supremes
De ton regard !

Rampant comme un aspic, fidele comme un chien,
Je laisse pietiner mon coeur sous ta babouche ;
Devant l’inconscient sarcasme de ta bouche,
Je flechis mon honneur et ma fierte farouche ;
Je me calcine en vain dans l’enfer de ta couche,
O rage ! — Eh bien,

Puisque sur ton flanc nu l’amour me fait beugler,
Sans que jamais sur toi ma convoitise morde ;
Puisque toujours passive et sans misericorde,
Tu veux qu’en tes bras morts et glaces je me torde,
Ce soir, de tes cheveux, je vais faire une corde
Pour t’etrangler !


Морис Роллина Две Змеи, 69-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Фернану Икру*

Бойся женщины и гада !
Будь разумней иногда.
В них измена и беда.
С ними меркнет вся отрада.

Ведь Любовь - близняшка Яда.
Паре Змей нужна узда.
Бойся женщины и гада !
Будь разумней иногда.

Только Смерть для нас преграда.
Чтобы долгие года
Жизнь продлилась без вреда,
иззгоняй их без пощады -
бойся женщины и гада !

Другой вариант:

Бойся женщины-сирены
и гадюки избегай.
Пусть сулят блаженный рай -
ты дождёшься лишь измены.

Из отравленного плена
после вырваться не чай.
Бойся женщины-сирены
и гадюки избегай.

Вплоть до смерти, непременно,
сам себя не предавай:
эту пару змей гоняй.
Бойся гадов, как гангрены.
Бойся женщины-сирены.


Maurice Rollinat Les Deux Serpents, 69-e.

A Fernand Icres*.

Fuis la femme, crains la vipere,
En tous lieux, en toute saison,
Et prends garde a leur trahison,
Meme а l’heure ou ton ame espere !

Ces deux serpents-la font la paire :
L’Amour est jumeau du Poison.
Fuis la femme, crains la vipere,
En tous lieux, en toute saison !

Avec le soupcon pour compere,
Avec la Mort pour horizon,
Cours la Vie ! et que la Raison
Soit toujours ton point de repere !
Fuis la femme, crains la vipere.

Справка.
*Фернан Икр (1855-1888) - поэт, романист, драматург, родом из Арьежа.
В 1877 г. примкнул к кружку Эмиля Гудо "Гидропаты". Печатался в издательстве Лемерра под псевдонимом Fernand Crezy. Пользовался покровительством Леона Кладеля.
Был другом Мориса Роллина и многих других литераторов. Входил в число "Зютистов",
выступал со стихами в кабаре "Chat Noir". Написал пьесу "Les Bouchers" для театра d' Antoine. Страдал тяжёлой формой туберкулёза. Рано умер.
Известен его сборник стихов "Les Fauves" (1880 г.) и другие работы в стихах и прозе.


Морис Роллина Пара чахоточных, 70-е.
(Перевод с французского).

Запутавшись в траве, стал ветер тих и робок.
Они, с тудом дыша, ссутулившись, бок о бок,
бредут, раскрывши рты.
Они измождены, пригнуты грузом тягот.
И с шелковиц на них цветная россыпь ягод
слетает с высоты.

Лишь в глубине трущоб найдёшь пропойц развратных
со схожим цветом лиц - в тревожных красных пятнах,
чья внешность так жутка.
Глазницы на лице - коричневою ямой,
а взгляд вспугнёт своей упёртостью упрямой,
любого смельчака.

Обоих кашель бьёт, всё время их тревожа.
При приступах, ОНА трепещет в нервной дрожи.
ЕГО плевки - красны.
Подобие теней, и призрак смерти рядом !
Они бредут вперёд трагическим парадом,
несчастны и страшны.

Их руки сплетены и, в долгом их сцепленье,
слегка дрожат в своём стыдливом нетерпенье,
помноженном на страсть.
Чтоб лучше смаковать любовь - смыкают губы,
целуются взасос, пока им это любо,
стараясь не упасть.

Вокруг проснулось всё в надежде повториться.
Всё дышит и растёт: и люд, и скот, и птицы -
без горестных гримас.
Любой росток цветёт, а в этой паре тощих,
от лишнего шажка в густых зелёных рощах
лишь пламень жизни гас.

Как портит весь пейзаж чахоточная пара !
И взоры их бледны, как призрачные фары,
и жалки их тела.
От них идёт мороз. В них странность, онемелость.
Они измождены. Что в них за глупость въелась !
Куда их повела ?

А им нужна вся жуть любовной круговерти.
Им хочется скорей нырнуть в объятья смерти,
ускорить свой конец.
Им надобно собрать все крохи прежней силы,
чтобы сойти навек в холодную могилу
в восторгах двух сердец.

Не унывать ! Для них, в печали и в мученье,
нужна была любовь, что может на мгновенье,
как опиум, помочь.
Хотелось умереть в привычном им блаженстве,
постигнутом давно, знакомом в совершенстве,
в точь так, как день и ночь.

Они уже прошли все фазы умиранья,
когда готов пронзить им кожу в знак прощанья
торчащий позвонок.
Им больше не сыскать спасения в микстуре.
Им хочется вдвоём сполна отдать натуре
положенный налог.

Немой газон глядел, как шло без церемоний
забавное ему слиянье двух агоний.
Не плачь ! Не суесловь !
Какая в том печаль ? Какая в том потеха ?
Предсмертный хрип двоих звучал в раскатах эха...
И вновь жила любовь !


Maurice Rollinat Les Deux Poitrinaires, 70-e.

La brise en soupirant caresse l’herbe haute.
Tous les deux, bouche ouverte, ils marchent cote a cote,
Dos voute, cou fluet ;
Pres d’une haie en fleurs ou l’ebene des mures
Luit dans le fouillis vert des mignonnes ramures,
Ils vont, couple muet.

Ils ont la face blanche et les pommettes rouges ;
Comme les debauches qui vivent dans les bouges
On les voit chanceler.
Leur oeil vaguement clair dans un cercle de bistre
A cette fixite nonchalante et sinistre
Qui vous fait reculer.

Ils ont une toux seche, aigue, intermittente.
Elle, apres chaque acces, est toute palpitante,
Et lui, crache du sang !
Et l’on flaire la mort a ces poignants symptomes,
Et l’aspect douloureux de ces vivants fantomes
Opprime le passant.

Ils se serrent les mains dans une longue etreinte
Avec le tremblement de la pudeur contrainte
Se choquant au desir,
Et pour mieux savourer l’amour qui les enfievre,
L’une a l’autre parfois se colle chaque levre,
Folles de se saisir.

Autour d’eux tout s’eveille et songe a se refaire.
Homme et bete a plein souffle aspirent l’atmosphere,
Rajeunis et contents.
Tout germe et refleurit ; eux, ils sont chlorotiques ;
Tout court ; et chaque pas de ces pauvres etiques
Les rend tout haletants.

Eux seuls font mal a voir, les amants poitrinaires
Avec leurs regards blancs comme des luminaires,
Et leur maigre longueur ;
Je ne sais quoi de froid, d’etrange et de torpide
Sort de ce couple errant, hagard, presque stupide
A force de langueur.

Et pourtant il leur faut l’amour et ses morsures !
Depraves par un mal, aiguillon des luxures,
Ils avancent leur mort ;
Et le supreme elan de leur force brisee
S’acharne a prolonger dans leur chair epuisee
Le frisson qui les tord.

Se posseder ! Pour eux que la tristesse inonde,
C’est l’oubli des douleurs pendant une seconde,
C’est l’opium d’amour !
Ils se sentent mourir avec beatitude
Dans ce spasme sans nom dont ils ont l’habitude,
Jour et nuit, nuit et jour !

Ensemble ils ont passe par les phases funebres
Ou les noeuds aceres de leurs freles vertebres
Leur ont creve la peau ;
Ensemble ils ont grince de la meme torture :
Donc, ils veulent payer ensemble a la nature
L’inevitable impot.

Et le gazon muet, quoique plein d’ironies,
Va voir l’accouplement de ces deux agonies
Naitre et se consommer ;
Et les profonds echos repeteront les rales
De ces deux moribonds dont les levres si pales
Revivent pour aimer !



Морис Роллина Последняя ночь, 71-е.
(Перевод с французского).

Тот вечер полон был тоски и обаянья.
Они пустились в путь, не ведая дорог.
Для отдыха нашли невзрачный уголок,
где привечало их лишь жабье клокотанье.

Там звёздный небосвод светил им в состраданье.
Орлан спешил затмить небесный потолок.
Истошный крик его вселял волну тревог.
И в них родился стон, но не было рыданья.

Но тут, при виде их, всё замерло в кустах:
лиловые уста сомкнулись в поцелуе.
В улыбчивых губах - и ласковость, и страх.

И сблизились затем любовники вплотную.
И целым стало вдруг разъятое сперва,
и умерли они над тёмным краем рва.


Maurice Rollinat La Derniere Nuit, 71-e.

Or, ce fut par un soir plein d’un funebre charme,
Qu’apres avoir suivi des chemins hasardeux
Ils s’assirent enfin dans un vallon hideux
Ou maint reptile errant commencait son vacarme.

Et tandis que l’orfraie avec son cri d’alarme
Clapotait lourdement dans un vol anxieux,
Sous la compassion siderale des cieux
Ils gemirent longtemps sans verser une larme.

Tout a coup, le buisson les vit avec stupeur
Unir dans un baiser leurs levres violettes
Ricanant a la fois de tendresse et de peur.

Et puis, les deux amants joignirent leurs squelettes,
Crisperent leur etreinte en ne faisant plus qu’un
Et moururent ensemble au bord du fosse brun.

Морис Роллина Магазин самоубийств, 72-е.
(Перевод с французского).

"Вот славный револьвер, вот лезвия блестят.
Электрошок и газ - новинки в новом духе !
Вот шнур с петлёй - для тех, кто воет от житухи.
Забавный выйдет труп - страшеннейший на взгляд.

Немало есть отрав, меж них змеиный яд,
кураре - яд для стрел, и яд габонской мухи,
да вот ещё настой ореха чилибухи,
такой, что от него ползком полезешь в ад.

За каждое из средств быстрей достигнуть смерти
ручательство даю: поверьте и проверьте ! -
сказал мне продавец. - Но я отнюдь не плут:

есть способ лучше всех. Его вам непременно
мадам Вампир, вдвоём с мадмуазелью Спрут,
охотно объяснят за мизерную цену".

Maurice Rollinat Le Magasin des suicides, 72-e.

— « Nous avons l’arme a feu, le rasoir tres coupant,
La foudre a bon marche, l’asphyxiant chimique
(Et l’on a, je vous jure, une etrange mimique
Quand on s’est mis au cou cette corde qui pend !),

« Les poisons de la fleur, de l’herbe et du serpent,
Le curare indien, la mouche anatomique,
Le perfide nectar au suc de noix vomique
Qui fait qu’on se tortille et qu’on meurt en rampant.

« Tous ces engins de mort et d’autres que je passe,
Nous les garantissons ! Mais, dit-il a voix basse,
Bien qu’ils soient aujourd’hui d’un emploi consacre,

« Il en est encore un, le meilleur et le pire,
Que vous enseigneront pour un prix modere
Mademoiselle Pieuvre et madame Vampire. »

Примечание.
Стихотворение "Le Magasin des Suicides", 72-e, впервые было переведено на русский язык Бенедиктом Лившицем.


Морис Роллина Скверный мертвец, 73-е.
(Перевод с французского).

Стихотворение посвящено автором шевалье де Кроллаланца*.

И гроб, и саван мой, и плоть, и каждый клок -
могила пожрала, навеки и всецело.
Ветшая под землёй, я нынче одинок.
Мне в стуже не заснуть и тишина заела.

Уменьшилась моя лихая голова,
крошится всё подряд, что было мной вначале.
Жалею о поре, что выдалась сперва, -
когда-то червяки на мне не голодали.

Но память не сотрёшь, хоть как карнай объём,
какой бы из меня ни получился гном:
плоть женская манит и вытравляет страхи.

Соблазн её лукав, кокетлив, плутоват.
В остатках костяка желания горят,
и чувственность ещё шевелится во прахе.


Maurice Rollinat Le Mauvais Mort, 73-e.

Au chevalier de Crollalanza*

Viande, sourcils, cheveux, ma biere et mon linceul,
La tombe a tout mange : sa besogne est finie ;
Et dans mon souterrain je vieillis seul a seul
Avec l’affreux silence et la froide insomnie.

Mon crane a constate sa diminution,
Et, residu de mort qui s’ecaille et s’emiette,
J’en viens a regretter la putrefaction
Et le temps ou le ver n’etait pas a la diete.

Mais l’oubli passe en vain la lime et le rabot
Sur mon debris terreux de plus en plus nabot :
La chair de femme est la, froleuse et tracassiere !

Pour des accouplements fourbes et scelerats
Le desir ouvre encor ce qui fut mes deux bras,
Et ma lubricite survit a ma poussiere.

Справка.
*Шевалье Кроллаланца - итальянский литератор, родом из г.Пиза Goffredo di Crollalanza
(родился в 1855 г., по-французски он Godefroi de Crollalanza), сын Giambаttista di Crollalanza (родившегося в 1819 г.). Сын и отец известны как составители роскошно изданных на итальянском и французском языке геральдических занимательных альманахов - календарей (например на 1884-1886 гг.). Гоффредо также автор изданных
во Франции книг - сборника новелл Le Souper Rouge и сборника заметок, воспоминаний
и легенд L'Italie. Кроллаланца-сын восхищался стихами М.Роллина. Любопытный факт:
фамилия их итальянского дворянского рода в переводе означает то же самое, что в
переводе с английского фамилия Shakespeare.


Морис Роллина Кот и др., 63-67-е.

Морис Роллина Кошмар аскета, 63-е.
(Перевод с французского).

На стоптанный башмак вскарабкалась гадюка.
Заворожив мой взор, наверх взметнулась вмиг.
Скользнула с головы и, будто воротник,
вкруг шеи мне легла - холодная змеюка !

Потом сползла на торс, шурша, почти без звука.
Из пасти вылезал карминовый язык.
И панцирь из колец вокруг меня возник.
Какая мне была в объятьях этих мука !

Но, как по волшебству, змея вдруг стала дамой -
с комплектом рук и ног, обыкновенной самой:
причёска, грудь и рот: "Люби меня, милуй !".

Нет ! Снова стань змеёй ! Пусть даже буду распят !
Уж раз суждён мне яд - чем женский поцелуй,
пусть лучше сотню раз меня ужалит аспид !


Maurice Rollinat Le Cauchemar d’un ascеte, 63-e.

La vipere se tint debout sur ma savate,
Me fascina, fondit sur moi du premier coup,
Et se laissant glisser de ma tete a mon cou,
Me fit une onduleuse et sifflante cravate.

Puis elle deroula ses longs anneaux ; et fou,
Tout mon corps, possede du monstre a tete plate,
Ressentit au milieu d’une brume ecarlate
La froide ubiquite d’un enlacement mou.

Mais voila que la bete, humectant son oeil louche,
Prit des seins, des cheveux, des membres, une bouche,
Et resserra ses noeuds d’un air passionne :

« Oh ! redeviens serpent ! hurlai-je, horrible dame,
J’aime mieux, si je dois mourir empoisonne,
Cent morsures d’aspic qu’un seul baiser de femme ! »


Морис Роллина Пытка, 64-е.
(Перевод с французского).

Мой череп - будто печь, откуда сыплет пламя.
Страданья каждый миг меня лишают сил.
По органам моим, по членам с их костями
неврозы, как огни, несутся без удил.

Я - как корабль в беде, с разбитыми снастями.
Страдаю и томлюсь над пропастью могил.
Былое - далеко, но память вечно с нами.
Я пальцы в кулаках, кусая их, сдавил.

Беру свой пистолет. И - Ужас ! - сразу трушу.
Боязнь небытия остуживает душу.
Пасусь среди девиц - барашком в гуще трав -

чтоб быть среди живых, с бессмертием в задатке.
А нервный жар всё злей вонзает свой бурав,
жестоко изощрясь, мне в тело аж по пятки.



Maurice Rollinat La Torture, 64-e.

Mon crane est un fourneau d’ou la flamme deborde :
Martyre opiniatre et lent comme un remords !
Et je sens dans mes os l’epouvantable horde
Des nevroses de feu qui galopent sans mors.

Comme un vaisseau brise, sans espoir qu’il aborde,
Mon coeur va s’enfoncant dans le gouffre des morts,
Loin du passe qui raille et que le regret borde ;
Et je grince en serrant mes deux poings que je mords !

Je prends un pistolet. Horreur ! ma main le lache,
Et la peur du neant rend mon ame si lache,
Que pour me sentir vivre, — oh ! l’immortalite !

Je me livre en pature aux ventouses des filles !
Mais, raffinant alors sa tortuosite,
La Fievre tourne en moi ses plus creusantes vrilles.


Морис Роллина Современной Цирцее, 65-е.
(Перевод с французского).

Какой-то колдовской манок
и магнетизм волшебной кожи -
твой лучезарный дар похоже
меня на весь мой век завлёк.
Чтоб выбор мой не стал ошибкой,
гони печаль и скуку прочь
и освещай любую ночь
своей пленительной улыбкой.

Тогда - Никто мешать не смей ! -
мы в поцелуях демоничных,
в перипетиях наших личных
сплетёмся, будто пара змей.
Мой падший ангел шаловливый,
сластолюбивая пчела !
Дай мне обнять твой стан красивый !
Взамен ты душу забрала.

Как вьётся плющ вокруг ствола -
карабкаясь, любя, кусая -
вот так и я всегда лобзаю
твой мрамор тела и чела.
В твоей причёске - тьма ночная
и запахи духов сильны.
Глаза циничности полны,
но после в них тоска сплошная.

Цирцея дней моих ! Твой яд
сгубил бы сердце Одиссея,
но я стерплю твои затеи,
хоть изменяй сто раз подряд.
Шпыняя, не гляди с опаской.
Не вздумай лишь отвергнуть страсть...
В конце концов я должен пасть
отравленным твоею лаской.


Maurice Rollinat A la Circe moderne, 65-e.

Puisqu’un irresistible appeau
Attire a toi toute mon ame,
Et que toute ma chair proclame
Le magnetisme de ta peau :
Irrite, mais sans le proscrire,
Le desir qui me ronge, et puis
Viens emparadiser mes nuits,
Ensorceleuse au froid sourire.

Aux bruits mouilles, tendres et fous
De nos baisers demoniaques,
Comme deux serpents maniaques
Dans le mystere enlacons-nous !
Chere onduleuse, mauvais ange,
Abeille de la volupte,
Donne-moi ton corps enchante
Et recois mon ame en echange !

Mon desir s’enroule et se tord
Autour de ton beau corps de marbre,
— Ainsi le lierre autour de l’arbre —
Horrible et doux, il rampe et mord.
Tes grands yeux caves et funebres
Sont si libertins quand tu veux,
Et j’aspire dans tes cheveux
Tant de parfums et de tenebres !

Moderne Circe, tes poisons
Auraient perdu le coeur d’Ulysse ;
Harcele-moi de ta malice,
Salis-moi de tes trahisons !
Insulte-moi ! mais, ma maitresse,
Laisse-moi repaitre ma faim,
Dusse-je mourir а la fin,
Empoisonne par ta caresse !


Морис Роллина Новобрачная, 66-е.
(Перевод с французского).

Молодая побледнела.
Бледно выглядел букет.
Но закончился банкет.
Время танцев отгремело.

Хоть папаша смотрит смело,
но в мамаше форсу нет.
Молодая побледнела.
Бледно выглядел букет.

Мебель жалобно скрипело
беспрерывной гонке вслед.
Утро всё в игривый цвет -
в розы да в опал - одело.
Молодая побледнела.


Maurice Rollinat La Mariee, 66-e.

La mariee est toute pale,
Aussi pale que son bouquet,
Lorsque la danse et le banquet
Ont cesse dans la grande salle.

Le pere sourit d’un air male,
Et la mere a l’oeil inquiet.
La mariee est toute pale,
Aussi pale que son bouquet.

— Plainte exquise, harmonieux rale,
Interminable et doux hoquet ! —
Aussi, quand le matin coquet
Montre sa rose et son opale,
La mariee est toute pale.


Морис Роллина Кот, 67-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Леону Кладелю*.

Нет чуда в том, что кот мог удивить Бодлера:
и магией в глазах, едва они зажглись;
и тем, как у него изящны все манеры.
Загадочный, как Сфинкс; и зоркий, будто рысь, -
нет чуда в том, что кот мог удивить Бодлера.

Подвижный - как змея, как голубь, как мартышка, -
то ласков, то взбрыкнёт на крепеньких ногах;
и телом разжирел: под шкурой - будто пышка;
пластичный, весь в меху, красивый вертопрах;
подвижный - как змея, как голубь, как мартышка.

Он любит полумрак, в котором молкнут звуки.
Он - будто печь внутри - пыхтит всё время сам.
И общество кота в часы сиротской скуки
даёт моей душе целительный бальзам.
Он любит полумрак, в котором молкнут звуки.

То в полусне, то бодр; то резв, то в лапах сплина,
он - будто домовой - обжил мою кровать,
и комнатку - всю сплошь - от двери до камина.
Он бродит меж вещей, не пробуя марать.
То в полусне, то бодр; то резв, то в лапах сплина.

А на бюро, где я - в восторгах и в обидах,
томя свой мозг, палю в лампадах фитильки,
кот скачет по листкам, как ветерок, как выдох,
и взмахами хвоста сбивает огоньки
среди томов, где мысль - в восторгах и в обидах...

Когда он языком слюнит свою ладошку,
чтоб мордочку себе надраить или грудь,
он смотрит на меня, мигая понарошку,
и я его зову, чтоб мог ко мне прильнуть,
когда он языком слюнит свою ладошку.

Уставившись в камин, где адски пышет пламя,
когда в окне - декабрь, мороз и тоже ад,
должно быть, в мыслях он железными когтями
повыловил в моём жилище всех мышат.
Но нет ! Навряд ! Не то подсказывает пламя.

Меж двух печных скульптур, стоящих на порожке -
монашек с пресмешной объёмностью фигур -
он грезит о любви к такой ангорской кошке,
что в мире нет милей и краше креатур -
(Вар. ЧТОБ ПРЕВЗОШЛА САМУ МАРКИЗУ ПОМПАДУР) -
такие вот мечты у печки, на порожке !

Ах ! Как он счастлив был июльскими ночами !
Как кошечку одну любил он под луной !
Подобной не сыскать теперь под небесами:
пушистее, чем снег, и горячей, чем зной.
Ах ! Как он счастлив был июльскими ночами !

В нём возбуждают страсть шумы внутри алькова.
Когда оттуда мы выходим, не остыв,
на нас он смотрит зло, глазищами хмельного.
Когда у нас восторг и радостный порыв,
в нём возбуждают страсть шумы внутри алькова.

И кот бежит собрать былинки наслаждений,
забравшись в тот же миг в раскрытую постель.
И страсть из глаз кота летит снопом искрений,
и похоть льёт из глаз, как ягодный кисель,
и кот бежит собрать былинки наслаждений.

Спеша на аромат, оставленный подружкой,
кот впадину найдёт от тел среди белья,
свернётся там клубком, пошарит под подушкой,
и утолит алчбу кошачьего чутья,
спеша на аромат, оставленный подружкой.

Потом мяучит он; урча, оближет ротик,
потянется, зевнёт и в обморок готов.
Дух страсти на него влияет как наркотик.
Нанюхавшись, мой кот - пьянее всех котов.
Потом мяучит он; урча, оближет ротик.

И в памяти его воскреснет вновь канава,
где кошек он вводил в неистовый экстаз,
ночами напролёт отстаивая славу
свою меж всех котов - как ловкий ловелас.
И в памяти его воскреснет вновь канава.

Миниатюрный барс ! Тигрёнок у камина !
Любезный сердцу друг. Ты мал, но ты велик.
Ещё никто, как ты, - не знаю, в чём причина, -
всей странности моей доселе не постиг.
Миниатюрный барс ! Тигрёнок у камина !


Maurice Rollinat Le Chat, 67-e.
A Leon Cladel*.

Je comprends que le chat ait frappe Baudelaire
Par son etre magique oщ s’incarne le sphinx ;
Par le charme calin de la lueur si claire
Qui s’echappe a longs jets de ses deux yeux de lynx,
Je comprends que le chat ait frappe Baudelaire.

Femme, serpent, colombe et singe par la grace,
Il ondule, se cambre et regimbe aux doigts lourds ;
Et lorsque sa fourrure abrite une chair grasse,
C’est la beaute plastique en robe de velours :
Femme, serpent, colombe et singe par la grace,

Vivant dans la penombre et le silence austere
Ou ronfle son ennui comme un poele enchante,
Sa compagnie apporte a l’homme solitaire
Le baume consolant de la mysticite
Vivant dans la penombre et le silence austere.

Tour a tour triste et gai, somnolent et folatre,
C’est bien l’ame du gite ou je me tiens sous cle ;
De la table a l’armoire et du fauteuil a l’atre,
Il vague, sans salir l’objet qu’il a frole,
Tour a tour triste et gai, somnolent et folatre.

Sur le bureau couvert de taches d’encre bleue
Ou livres et cahiers gisent ouverts ou clos,
Il passe comme un souffle, effleurant de sa queue
La feuille ou ma pensee allume ses falots,
Sur le bureau couvert de taches d’encre bleue.

Quand il mouille sa patte avec sa langue rose
Pour lustrer son poitrail et son minois si doux,
Il me cligne de l’oeil en faisant une pause,
Et je voudrais toujours l’avoir sur mes genoux
Quand il mouille sa patte avec sa langue rose.

Accroupi chaudement aux temps noirs de decembre
Devant le feu qui flambe, ardent comme un enfer,
Pense-t-il aux souris dont il purge ma chambre
Avec ses crocs de nacre et ses ongles de fer ?
Non ! assis devant l’atre aux temps noirs de decembre,

Entre les vieux chenets qui figurent deux nonnes
A la face bizarre, aux tetons monstrueux,
Il songe a l’angora, mignonne des mignonnes,
Qu’il voudrait bien avoir, le beau voluptueux,
Entre les vieux chenets qui figurent deux nonnes.

Il se dit que l’ete, par les bons clairs de lune,
Il possedait sa chatte aux membres si velus ;
Et qu’aujourd’hui, pendant la saison froide et brune,
Il doit pleurer l’amour qui ne renaitra plus
Que le prochain ete, par les bons clairs de lune.

Sa luxure s’aiguise aux rales de l’alcфve,
Et quand nous en sortons encor pleins de desir,
Il nous jette un regard jaloux et presque fauve,
Car tandis que nos corps s’enivrent de plaisir,
Sa luxure s’aiguise aux rales de l’alcove.

Quand il bondit enfin sur la couche entrouverte,
Comme pour y cueillir un brin de volupte,
La passion reluit dans sa prunelle verte :
Il est beau de mollesse et de lubricite
Quand il bondit enfin sur la couche entrouverte.

Pour humer les parfums qu’y laisse mon amante,
Dans le creux ou son corps a fremi dans mes bras,
Il se roule en pelote, et sa tete charmante
Tourne de droite a gauche en flairant les deux draps,
Pour humer les parfums qu’y laisse mon amante.

Alors il se pourleche, il ronronne et miaule,
Et quand il s’est grise de la senteur d’amour,
Il s’etire en baillant avec un air si drole,
Que l’on dirait qu’il va se pamer a son tour ;
Alors il se pourleche, il ronronne et miaule.

Son passe ressuscite, il revoit ses gouttieres
Ou, matou lovelace et toujours triomphant,
Il s’amuse a courir pendant des nuits entieres
Les chattes qu’il enjole avec ses cris d’enfant :
Son passe ressuscite, il revoit ses gouttieres.

Panthere du foyer, tigre en miniature,
Tu me plais par ton vague et ton amenite,
Et je suis ton ami, car nulle creature
N’a compris mieux que toi ma sombre etrangete,
Panthere du foyer, tigre en miniature.

Справка:
*Леон Кладель (1835-1892) – французский региональный писатель, романист, новеллист и поэт. Его литературным учителем стал Шарль Бодлер, написавший предисловие к первой книге Л.Кладеля “Les Martyrs Ridicules” («Смешные мученики»). Л.Кладель переписывался с В.Гюго.
Известен скульптурный портрет Л.Кладеля работы Эмиля-Антуана Бурделя. Проза Л.Кладеля выходила в свет в издательстве Альфонса Лемерра.

Морис Роллина Перси и др. 57-62-е.

Морис Роллина Кошачья ревность, 57-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Андре Слому*

Когда, избрав себе местечко на тахте,
ворчливый жёлтый кот высказывал мне пени
и аромат духов сгустился в тесноте,

я Милую лобзал, став возле на колени,
и поцелуи слал, как стайки мотыльков,
чтоб падали на грудь, где трепетали тени.

Не знавшие ещё вампиров-сосунков,
казалось, два холма на яблоки похожи
и краше лебедей с привольных бережков.

А Милой сладкий сон пригрезился на ложе.
За губками блестел весёлый ряд зубков,
и я на них глядел без страха и без дрожи.

Ночной халат лежал, как груда облаков,
и с саваном был схож, пошитым из гипюра,
зато обнажена была чета сосков.

А пламя очага посвечивало хмуро
туда, где жёлтый кот с ума сходил со зла,
в упор смотря на ту греховную фактуру...

Но как она была прекрасна и светла !
В ней, в Милой, и во сне блистало превосходство.
Она меня к себе магически влекла.

Я принял за пустяк кошачье сумасбродство:
всю ласковость ко мне громадного кота.
Не думалось, во что она мне обойдётся,

когда вдруг злобой он нальётся неспроста.
Я не сберёг себя от ревности звериной,
а нужно было с ним давно свести счета,

когда он пялил взор с недружелюбной миной,
когда бесился он и шумно скрежетал,
как флюгер в бурный день над башенкой старинной.

А я себя с котом держал, как либерал,
и пьян был от любви - в беспамятном экстазе
от пары бугорков, чей вид, как кровь, был ал.

Я просто засыпал. Я спутался во фразе,
увидевши, как кот ползёт, свой хвост поджав -
так может жаба лезть в болотной непролази !

Взъерошенная шерсть, взъярённый дикий мяв !
И стало вдруг темно. Всё будто заходило...
И в том кошмаре я заснул, с колен не встав.

Мне чудилось - меня взяла живьём могила.
Но сразу внял, восстав из рокового сна,
сверхчеловечий крик ужасной дикой силы...

Проклятье Солнцу ! Сгинь ! Будь проклята Луна !
Да провались, Земля со всем гнильём и гарью !
Мне б лучше вечно спать ! И смерть не так страшна.

Превозмогая боль, как будто киноварью
облитая, в крови, и жизни в ней чуть-чуть,
Рашель вилась в борьбе под бешеною тварью,

а та, во всю урча, ей разрывала грудь !


Maurice Rollinat Jalousie feline, 57-e.
A Andre Slom*.

Cependant que juche sur l’un des hauts divans
Le chat jaune poussait de ronronnantes plaintes,
Dans un boudoir gorge de parfums enervants,

Je veillais la trиs chere a genoux et mains jointes,
Et mon baiser rodeur, papillon de ses seins,
Effleurait leurs contours et vibrait a leurs pointes.

Vierges des nourrissons, vampires assassins,
Ils etaient froids et durs comme des pommes vertes
Et plus blancs que le cygne errant sur les bassins.

Voluptueusement elle dormait, et certes,
Jamais femme n’aura, pour mordiller l’amant,
Les dents que laissaient voir ses levres entrouvertes.

Tres blanche, comme pour un enlinceulement,
Sa robe la couvrait d’un brouillard de guipure,
En sorte que les seins etaient nus seulement.

Et les reflets de l’atre en livide jaspure
Rampaient sur le divan d’ou le chat regardait
Cette gorge d’amour aussi belle qu’impure.

Meme dans le sommeil profond elle gardait
Sa morgue ! et telle etait sa magique attirance
Qu’irresistiblement tout mon etre y tendait.

Voilаa pourquoi je vis avec indifference
L’oeil toujours si calin du gigantesque chat
Se charger tout a coup de haine et de souffrance

O langueur criminelle indigne de rachat !
Je ne pris nulle garde a la jalouse bete,
Quand il aurait fallu que ma main l’ecorchat !

En vain, il se tordait les yeux hors de la tete,
En vain, il ecumait fou de rage, en grincant
Comme une girouette au fort de la tempete ;

Je fus aveugle et sourd pour lui ! tout languissant
D’amour et de sommeil, j’accrochais mon extase
A ces deux bouts de seins plus rouges que du sang.

Et je baillais, ralant je ne sais quelle phrase,
Lorsque soudain je vis le chat jaune vers nous
Ramper lentement comme un crapaud dans la vase.

Oh ! ces poils herisses ! ces miaulements fous !
— Mais la chambre devint tenebreuse et mouvante,
Puis, plus rien ! et je dus m’endormir a genoux.

Et la paix du cercueil hantait ma chair vivante
Lorsque je fus tire de ce fatal sommeil
Par un cri surhumain d’horreur et d’epouvante !

Oh ! maudite la lune et maudit le soleil !
Que sous l’homme a jamais la terre se derobe !
Pourquoi donc pas la mort, plutot que ce reveil !

— La, hurlant de douleur, pale dans une robe
De pourpre, ensanglantant la neige des coussins,
Rachel se debattait sous la bete hydrophobe

Qui miaulait en lui dechiquetant les seins !

Справка.
*Андре Слом, иначе Slomszinski (1844-1909) - французский художник, в 1877 г. работал
в качестве ученика в мастерской Гюстава Курбе. Был иллюстратором в "Suisse illustre".
Известен своими гравюрами (виды Парижа к Всемирной выставке 1889 г., промывка золота в бассейне Амазонки и др.).
В 1901 г. сделал рисунок Олимпийского Диплома с изображением спортсменов под
афинским акрополем, увиденным сквозь пролёт Эйфелевой башни.


Морис Роллина Песня о глазах, 58-е.
(Перевод с французского).

Люблю твои глаза с их блеском золотым,
горящие лазурным светом,
и все мои мечты, которыми томим,
покоятся в сиянье этом.

Их взоры так умны, милы и хороши !
Ты с ними женственнее вдвое.
В них отраженье всей твоей большой души.
Они сроднили нас с тобою.

Они чаруют всех, кто б их увидеть смог,
на улице, в кафе, в пассаже.
Они - твои цветы, и краше чем цветок,
что вянет на твоём корсаже.

Под дужками бровей они всегда горят.
И мысль приходит машинально:
присущ ли также им достойный аромат -
глазам твоим, цветам миндальным ?

Но в светской суете взгляд глаз твоих иной:
рассеян, даже сардоничен,
и мне не говорит о радости земной,
а отвлечён и безразличен.

Зато наедине, в тени дрожащих штор,
велит забыть печаль и лихо !
Объятый парой рук, ловлю твой милый взор -
и он мне шепчет, тихо-тихо...


Maurice Rollinat La Chanson des yeux, 58-e.

J’aime tes yeux d’azur qui, tout pailletes d’or,
Ont une lueur bleue et blonde,
Tes yeux calins et clairs ou le reve s’endort,
Tes grands yeux bougeurs comme l’onde.

Jusque dans leurs regards savants et nuances,
Si doux qu’ils te font deux fois femme,
Ils refletent le vol de tes moindres pensers
Et sont les vitres de ton ame.

Dans la rue on subit leur charme ensorceleur ;
Ils etonnent sur ton passage,
Car ils sont plus jolis et plus fleurs que la fleur
Que tu piques a ton corsage.

Oui, tes yeux sont si frais sous ton large sourcil,
Qu’en les voyant on se demande
S’ils n’ont pas un arome harmonieux aussi,
Tes longs yeux fendus en amande.

Dans le monde on les voit pleins de morosite,
Ils sont distraits ou sardoniques
Et n’ont pour me parler amour et volupte
Que des oeillades platoniques ;

Mais, tout seuls avec moi sous les rideaux tremblants,
Ils me font te demander grace,
Et j’aspire, enlace par tes petits bras blancs,
Ce qu’ils me disent a voix basse.

Морис Роллина Девичьи взоры, 59-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Ашилю Меландри*.

Особый свет в девичьих взорах -
то отблеск трепетного сна,
и зелень в нём, и белизна,
он чист, как лилии в озёрах.

Амур, коварный в разговорах,
нальёт пьянейшего вина.
Особый свет в девичьих взорах -
то отблеск трепетного сна.

Услада! Вспыхнешь, будто порох, -
и вся душа упоена !
Тут быстро гасится сполна,
как свечка на церковных хорах,
особый свет в девичьих взорах !

Maurice Rollinat Les Yeux des vierges, 59-e.
A Achille Melandri*.

Ce qui luit dans les yeux des vierges
C’est un songe vague et tremblant,
Un songe vegetal et blanc
Comme le nenuphar des berges.

Tant que l’Amour, dans ses auberges,
Ne leur sert que du vin troublant,
Ce qui luit dans les yeux des vierges
C’est un songe vague et tremblant.

Mais du jour ou tu les heberges,
O Plaisir, hotelier brulant,
Ton souffle humide, acre et dolent
Eteint, comme on eteint des cierges,
Ce qui luit dans les yeux des vierges !

Справка.
*Ашиль (Ахилл) Меландри (1845-1905) - один из колоритнейших представителей
парижскойй артистической богемы 70-80 гг. XIX века. Новеллист, поэт, изобретательный
фотограф, мечтавший анимировать это искусство. Начинал литературную карьеру,
помещая юмористические новеллы в журнале "Tintamarre". Использовал псевдоним M.Irland. Путешествовал по Италии и Англии. Был активным участником поэтических
кружков фюмистов и гидропатов. Будучи завсегдатаем кабаре "Chat Noir", прославился среди заядлых курильщиков (как "Tete de Pipe") и сочинителей песенных текстов.
Одна из этих песенок "Le Petit Trottin" (композитор Dihau). Его новеллы удачно иллюстрировал художник Francois-Clement Sommier (1844-1907) -выступавший под псевдонимом Henry Somm и увлекавшийся японской тематикой. Полукомический король Араукании и Патагонии Ашиль I назначил Ашиля Маландри своим пресс-атташе. Среди книг Маландри: "Lady Venus", 1884 г., возможно, он автор книги "Etoile Bleue. Absinthe-Vermouth", 1912 г.
Eму принадлежит юмористический рассказ "La Lumiere Electrique de Charles Cros",
где забавно излагается история якобы имевшей место встречи Шарля Кро и русского изобретателя Павла Николаевича Яблочкова (1847-1894) на электротехнической выставке в Париже. В этом рассказе Шарль Кро дивит русского гостя, показав ему наэлектризованного кота и другие фокусы.

Морис Роллина Проклятая дева, 60-е.
(Перевод с французского).

Он обнажал меня, когда глядел в упор,
и рушилась моя защитная куртина.
Мне с жаром предлагал его жестокий взор
в смеси людскую страсть с бесстыдством бабуина.

Тот взор мне говорил: "Судьба твоя лиха.
Пусть девственность твоя готовится к закланью.
Я всех вожу стезёй содомского греха,
и ты не избежишь при всём твоём старанье.

Итак, не прекословь ! Другой дороги нет.
Я прикажу тебе, и ты мне дашь обет.
Моя любовь - закон. Тобой я завладею !"

Он истину сказал. Я вся горю в огне.
Не в силах отказать пленённому Злодею,
я нынче в ночь должна отдаться Сатане.


Maurice Rollinat Vierge damnee, 60-e.

Il m’a dеshabillee avec ses chauds regards,
Et j’ai senti crouler tout mon rempart de linge,
Lorsque ses yeux si clairs sur les miens si hagards
Versaient l’amour de l’homme et l’impudeur du singe.

Ses regards me disaient : « Que ta virginite
Frissonne de terreur et s’apprete au martyre ;
Je suis le chuchoteur de la perversite,
Et mon aspect corrompt, comme le gouffre attire.

« Ma passion qui rode autour de tes cheveux
T’insuffle mes desirs et pompe tes aveux :
Donc, c’est fatal ! Il faut qu’un jour je te possede. »

Horreur ! il a dit vrai : tout mon corps haletant
Obeit d’heure en heure au charme qui l’obsede,
Et je vais, cette nuit, me donner a Satan.


Морис Роллина Реликвия, 61-е.
(Перевод с французского).

Перед венцом с другим - О как же я ревную ! -
она мне принесла рубашку кружевную,
что одевала в вечерок,
когда пришла ко мне и первый раз несмело,
слезам и просьбам вняв, ко мне поближе села -
в постель - как в тёплый уголок.

Реликвия моя струила нежный запах
невинной красоты, не бывшей в грубых лапах.
Желаннейший прощальный дар !
Картина из таких, что стоило обрамить !
И Берта молвила: "Храни святую память,
как сладок был нам тот угар !

Не любовался ль ты изящной вязкой кружев,
под платьем у меня их сетку обнаружив,
когда ты мною овладел ?
Когда ты будто пел и, полный нежной ласки,
молил, чтоб я к тебе прильнула без опаски,
увидев в этом наш удел ?

Рубашка день и ночь слыхала все печали,
что две мои груди друг дружке поверяли.
Она о том хранит молчок.
Рубашке не забыть, как вдруг девичьи ножки
начнут дрожать, когда их тронут по оплошке, -
дрожат, и под чулком - ожог.

От жарких губ твоих, от каждого касанья,
была я как в огне и в сладком содроганье.
Свидетели - гипюр да бязь.
И явные следы горячего лобзанья
скрывались от очей под кружевною тканью.
В её волнах я отдалась.

Рубашку сохрани. Пусть станет на досуге
таящейся в шкафу заменою подруги,
и чти её как свой кумир.
Под голову клади и бред шепчи бессонный,
целуй её в мечтах о деве обнажённой,
с кам разделял свой плотский пир.

В ней запах мой живёт, вся амбра нежной кожи,
чтоб мысли у тебя всегда бывали тоже
и сладострастны, и чисты.
Рубашка сохранит следы моей фигуры,
а я даю наказ проказнику Амуру,
чтоб в ней витал, будя мечты.

Я помню плоть моя дрожала от угрозы
и девственность лила невидимые слёзы,
учуяв злого палача.
В блаженстве ль я была ? Шептала ли проклятья,
когда ты крепко взял меня в твои объятья,
своим лобзаньем горяча ?

Рубашка знает всё и, спев немые оды
о всех ночах любви, напомнит эпизоды,
чтоб ты их вновь вообразил.
тогда твоя мечта помчит за мною следом
и понесёт в края, куда нам путь неведом,
в неудержимом махе крыл.

Прощай". - Я сохранил ту милую рубашку
и, отворив свой ящик-каталажку,
её расцеловать готов.
Мне память не даёт расстаться с тем романом.
Припомнив о былом, стаю почти что пьяным.
Мне не забыть её духов.

Она - передо мной, как в нимбе, на помосте.
сирена в белизне резной слоновой кости,
всеобщих идолов святей.
Язычница в душе, исполненная чувства,
зажёгшая во мне без хитростей искусства
горнило истинных страстей !

Из Греции - красой, по живости - креолка,
Неистова порой, а после глаже шёлка.
Ценительница сладких нег.
Порою, как змея, гибка в укромной нише -
и не заставишь быть смирнее и потише.
И распалит - на целый век.

Душисты и влажны уста её - кораллы.
Причёска, как волна, вдоль тела побежала.
Большие очи - чернь да синь.
Соски - тверды, остры. Круты и крепки бёдра.
И ноги - Хоть танцуй ! - идут легко и бодро
со львиной поступью богинь.

Пред этой красотой, пред этим превосходством,
мне горько одному со всем моим сиротством.
И я зажжён. И я зову:
"О Берта ! Обними скорей меня плотнее !"
Мне кажется в мечте, что вновь я вместе с нею -
как будто это наяву !


Maurice Rollinat La Relique, 61-e.

A Michel Menard.

Avant son mariage, – o souffrance mortelle ! –
Elle me la donna sa chemise en dentelle,
Celle qu’elle avait le doux soir
Ou, cedant a mes pleurs qui lui disaient : « Viens, Berthe ! »
Pres de moi haletant sur la couche entrouverte,
Fremissante elle vint s’asseoir.

Ce linge immacule qu’embaumait son corps vierge,
Quand elle vint me faire, aussi pale qu’un cierge,
Ses chers adieux si redoutes,
Elle me le tendit d’un air melancolique
En soupirant : « Voici la supreme relique
De nos defuntes voluptes.

« Je te la donne, ami, ma chemise brodee :
Car, la premiere fois que tu m’as possedee,
Je la portais, t’en souviens-tu ?
Elle seule a connu les brulantes ivresses
Que ta voix musicale et pleine de caresses
Faisait courir dans ma vertu.

« Elle seule entendit les aveux reciproques
Que, jour et nuit, mes seins, dans leurs gentils colloques,
Echangeaient tout bas en tremblant ;
Elle seule a pu voir comme une vierge flambe
Quand le genou d’un homme ose effleurer sa jambe
Qui tressaille dans son bas blanc.

« Des l’heure ou sur mon cou fremit ta levre ardente,
Tout mon corps anxieux a pris pour confidente
Cette chemise en tulle fin ;
Et ses sensations aussi neuves qu’impures,
Voluptueusement, dans le flot des guipures,
Ont dit qu’il se donnait enfin.

« Conserve-la toujours ! Qu’elle soit pour ton ame
La chair mysterieuse et vague de la femme
Qui te voue un culte eternel ;
Qu’elle soit l’oreiller de tes regrets moroses ;
Quand tu la baiseras, songe aux nudites roses
Qui furent ton festin charnel !

« Que les parfums ambres de ma peau qui l’impregnent,
Pour l’odorat subtil de tes reves, y regnent
Candides et luxurieux !
Qu’elle garde a jamais l’empreinte de mes formes !
J’ai dit a mon amour : « J’exige que tu dormes
« Entre ses plis mysterieux. »

« Les chaleurs, les frissons de ma chair en alarmes,
Quand ma virginite rouge et buvant ses larmes
Te fuyait comme un assassin,
Ce que j’ai ressenti de bonheur et de crainte
Quand tu m’as attiree et que tu m’as etreinte
En collant ta bouche a mon sein :

« Elle t’apprendra tout ! Dans ses muettes odes,
Elle rappellera d’amoureux episodes
A ton hallucination ;
Et ton reve, y trouvant mes bien-aimes vestiges,
Benira, l’aile ouverte au milieu des vertiges,
Sa chere fascination.

« Adieu ! » – J’ai conserve la mignonne chemise
Je l’exhume parfois du coffre ou je l’ai mise,
Et je la baise avec ferveur ;
Et mon reve est si chaud, qu’en elle il fait revivre
Ce corps si capiteux dont je suis encore ivre,
Car il m’en reste la saveur.

Alors, je la revois dans un nimbe de gloire,
La sirene aux pieds blancs comme du jeune ivoire,
Mon ancienne adoration,
Qui, moderne paienne, ingenue et lascive,
Allumait d’un regard dans mon ame pensive
Des fournaises de passion.

Son corps de Grecque, ayant l’ardeur de la Creole,
Tour a tour delirant et plein de langueur molle,
Toujours affame de plaisir,
Et qui, reptile humain, se tordait dans l’alcove,
Bouillant d’une hysterie irresistible et fauve
Pour eterniser mon desir ;

Sa bouche de corail, humide et parfumee,
Ses petits pieds d’enfant, ses deux jambes d’almee,
Sa chevelure aux flots houleux,
Sa gorge aigue et ferme, et ses robustes hanches,
Ses secretes beautes purpurines et blanches,
Ses yeux immenses, noirs et bleus ;

Tous ces mille rayons d’une chair si feline
Embrasent ma chair froide et toujours orpheline
Depuis que l’amour m’a quitte ;
Et lui criant : « Ma Berthe ! enlacons-nous sans treve ! »
Je la possede encor dans l’extase du reve
Comme dans la realite !


Морис Роллина Перси, 62-е.
(Перевод с французского).

Пусть слог мой заблестит подобно изумруду,
чтоб славу на века пропеть твоей груди,
к которой страсть моя бурлит всегда и всюду.

Пусть грудь твоя цветёт, когда ни погляди
и прелестью блестят два пика белоснежных,
хоть и страшны года, что грянут впереди.

Когда заметит глаз, что грудь в касаньях нежных
трёт блузку в двух местах и блузка там белей,
так я уж сам не свой в мечтаниях мятежных.

Осмелюсь ли ? Твой взор подскажет мне: "Смелей !
Ведь перси страстно ждут, чтоб их ожгли устами.
Так сладких слёз любви, лобзая, не жалей !"

Я их не вижу днём. Верни ж ущерб ночами,
и грудь во тьме прикрой густыми - вроде лоз,
любимой пищи коз, - своими волосами.

Я буду упоён осуществленьем грёз,
и пальцы смогут грудь ласкать неторопливо,
и жаркие уста - лобзать её взасос.

А губы задрожат довольно и счастливо
стрекозами любви в саду весенних роз,
и заалеют там два венчика на диво !

Рубины персей ! Вы - шиповник меж берёз.
Ох ! Как же вы остры ! Вы начали ретиво
мне щёки протыкать, как шалый дубонос.

Ты скорчила лицо ! Сегодня ты игрива.
Браслетами звеня, резвится пара рук.
Забавой стала им моя густая грива.

Напрасно ветер взвыл, беря нас на испуг !
Ты мирно на софе лежишь в изнеможенье,
и пламя в очаге смирилось без потуг.

А мне покоя нет. Я весь горю в волненье.
В желаниях вхожу заранее во вкус
и с нетерпеньем жду себе вознагражденья.

И ты бросаешь прочь дразнящий твой бурнус,
нагая, мне крича, подобно деве рая:
"Давай с тобой любить друг друга без обуз !"

О ! Как ликуем мы, тот возглас повторяя !
Мы отдаём себя своей любви во власть,
как клешни, всё, что есть подвижного, сплетая.

Теперь-то, наконец, и утолится страсть !
Пусть губы и глаза потрудятся как судьи.
Я расцелую всё в тебе, подруга, всласть.

И налюбуюсь всласть твоей прекрасной грудью.


Maurice Rollinat Les Seins, 62-e.

J’ai fait ces vers subtils, polis comme des bagues,
Pour immortaliser la gloire de tes seins
Que mon houleux desir bat toujours de ses vagues.

Qu’ils y fleurissent donc eternellement sains,
Et que dans la roideur fiere des pics de glace
Ils narguent a jamais les siecles assassins !

Sur ta chemise, enfant, mon oeil baise la place
Qu’use le frottement de leurs boutons roses,
Et voila que deja le vertige m’enlace.

Si j’osais ! Tu souris, semblant me dire : « Osez !
Mes seins voluptueux sont friands de vos levres
Et de larmes d’amour veulent etre arroses. »

Et pour m’indemniser des nuits ou tu m’en sevres,
Tu ne les caches plus que sous tes noirs cheveux
Drus comme les buissons que mordillent les chevres.

Ivresse ! Ils sont alors a moi tant que je veux :
Car mes doigts chatouilleurs ont des caresses lentes
S’entrecoupant d’arrets et de frissons nerveux.

Et quand vibrent sur vous mes levres harcelantes,
Libellules d’amour dont vous etes les fleurs,
Votre incarnat rougit, pointes ensorcelantes !

Rubis des seins, vous en rehaussez les paleurs
Et vous vous aiguisez, jusqu’a piquer ma joue
Comme le bec lutin des oiselets siffleurs.

Et tu fremis avec une adorable moue
Tandis qu’au cliquetis de tes bracelets d’or
Ta main dans ma criniere indomptable se joue !

En vain la bise hurle au fond du corridor,
Tu souris de langueur sur le sopha d’ebene
Devant l’atre paisible oщ la flamme s’endort.

Moi, je brule affole, je me contiens a peine ;
Et pourtant mon desir qui rampe a tes genoux
Sait que sa patience a toujours bonne aubaine.

Mais tu laisses tomber ton provocant burnous,
Et, moderne houri des paradis arabes,
Tu bondis toute nue en criant : « Aimons-nous ! »

Oh ! comme nous ralons ces magiques syllabes,
Dans la chere seconde ou, pour mieux s’enlacer,
Nos jambes et nos bras sont des pinces de crabes !

Ma convoitise enfin peut donc se harasser !
Pas un coin de ton corps ou mes levres ne paissent
Tu me bois, je t’aspire ! et, pour me delasser,

J’admire tes beaux seins qui s’enflent et s’abaissent.



Морис Роллина Флаги и др. №№ 51-56

Морис Роллина Купальщица, 51-е.
(Перевод с французского).

В зеркальном хрустале - пленительные бёдра.
Скрестила икры ног, схватилась за борта.
Ей было хорошо. Она дышала бодро.
С ней заодно в купель входила красота.

Фигурки лебедей на каждом медном кране,
с них капает вода, как будто ищет путь.
И каждый щегольски поблёскивает в ванне,
прося его скорей пошире отвернуть.

На стульчике чулки и возле них подвязки -
они копируют округлость милых ног.
И тут же башмачки с покроем как из сказки.
Готовы вновь бежать с хозяйкой на лужок.

Вот вешалка стоит с цветным атласным платьем.
Оно блестит точь-в-точь как чешуя змеи.
В нём угнездилась страсть к секретам и объятьям,
и аромат духов проник во все слои.

Вот столик, что твердит, что жил, де, Генрих Третий.
И там - под старину - красивый воротник
с перчатками, где вновь разбужен дух столетий.
В них запах нежных рук владелицы не сник.

Вот головной убор с обилием плюмажа;
зевающий корсет - готовый обуздать;
браслеты и колье - предметы эпатажа -
блестящие в тени, не нужные в кровать.

Зарницами горят зеницы у плутовки:
так хороша собой, куда ни погляди.
А в ванне поплавок, гарцуя на бечёвке,
щекочет ей тайком клубничку на груди.


Maurice Rollinat La Baigneuse, 51-e.

A Clovis Hugues*.

Au fond d’une baignoire elle admire ses hanches
Dans le miroir mouvant d’un cristal enchante,
Et les mollets croises, elle etend ses mains blanches
Sur les bords du bassin qui hume sa beaute.

Les robinets de cuivre a figure de cygne
Ont l’air de lui sourire et de se pavaner,
Et leurs gouttes parfois semblent lui faire un signe
Comme pour la prier de les faire tourner.

Sur un siege, ses bas pres de ses jarretieres
Conservent la rondeur de leur vivant tresor ;
Ses bottines de soie aux cambrures altieres
N’attendent que son pied pour fretiller encor.

Sa robe de satin pendue a la patere
A les reflets furtifs d’une peau de serpent
Et semble avoir garde la grace et le mystere
De celle dont l’arome en ses plis se repand.

Sur la table ou l’on voit bouffer sa collerette,
Telle qu’on la portait au temps de Henri Trois,
Ses gants paille, malgre leur allure distraite,
Obeissent encore au moule de ses doigts.

Sa toque est provocante avec son long panache,
Et son corset qui baille acheve d’enerver.
Colliers et bracelets, tout ce qui la harnache
Luit dans l’ombre et parait magiquement rever.

Et tandis qu’un eclair dans ses yeux etincelle
En voyant que son corps fait un si beau dessin,
Le liege qui vacille au bout de la ficelle
Chatouille en tapinois la fraise de son sein.

Справка.
*Clovis Hugues (1851-1907) - французский поэт, журналист, драматург, новеллист,
революционер - участник Марсельской Коммуны, политический деятель - сначала
социалист, потом буланжист. Был осуждён на четыре года заключения за участие в Коммуне. Многие стихи написал в тюрьме. В 1877 г. убил на дуэли журналиста-клеветника. Не менее боевой была его подруга Жанна. В 1881 г. стал единственным депутатом-социалистом в парламенте. Переизбран в 1885 г. С 1893 по 1906 г. был депутатом от Парижа. Всё его творчество было отмечено остроумием и жизнелюбием.
Издал ссборники стихов: "Poemes de Prison", "Jours de Combat", "Le Travail", "Soir de bataille" и другое.

Морис Роллина Амур, 52-е.
(Перевод с французского)

Амур - хоть ангел, но дохляк.
То он дрожит, то он - в рыданье.
Он телом мягче, чем тюфяк,
притом воздушен - как дыханье,
зато лихой зачинщик драк.

Введёт в соблазн - в том видит смак.
Он проникает в подсознанье.
Божок убийц, кумир деляг -
Амур.

Он в кувырканиях мастак:
вампир, летающий за данью.
Пить нашу кровь - его призванье.
Но из груди его никак
не вырвать. Цепок этот враг,
Амур !

Maurice Rollinat L’Amour, 52-e.

L’Amour est un ange malsain
Qui fremit, sanglote et soupire.
Il est plus moelleux qu’un coussin,
Plus subtil que l’air qu’on respire,
Plus provocant qu’un spadassin.

Chacun cede au mauvais dessein
Que vous chuchote et vous inspire
Le Dieu du meurtre et du larcin,
L’Amour.

Il voltige comme un essaim.
C’est le prestigieux vampire
Qui nous saigne et qui nous aspire ;
Et nul n’arrache de son sein
Ce perfide et cet assassin,
L’Amour !


Морис Роллина Плоть, 53-е.
(Перевод с французского).

Плоть дам, будь пышкой или тенью, -
лишь только яблочко страстей:
зелёное, спелей, гнилей -
желаниям на утоленье.

Таинственное объеденье,
а после нет его кислей.
Плоть дам, будь пышкой или тенью, -
лишь только яблочко страстей.

Мужчина ест без пресыщенья
тот плод, кусая всё жадней
вплоть до скончанья дней:
когда не вводит в искушенье
плоть дам, будь пышкой или тенью.

Maurice Rollinat La Chair, 53-e.

La chair de femme seche ou grasse
Est le fruit de la volupte
Tour a tour vert, mur et gate
Que le desir cueille ou ramasse.

Mysterieuse dans sa grace,
Exquise dans son acrete,
La chair de femme seche ou grasse
Est le fruit de la volupte.

Pas un seul homme ne s’en lasse.
Chacun avec avidite
Y mordrait pour l’eternite.
Et pourtant, c’est un feu qui passe,
La chair de femme seche ou grasse !


Морис Роллина От той же - к той же, 54-е.
(Перевод с французского).

Во мне одна мечта, всечасно, изначала,
и, как ни грустно мне, её не побороть.
Так нужно, чтоб тебе я честно написала
своё признанье в том, что мне терзает плоть.

На райском берегу, где крылья омывали
святые Ангелы, где пел зелёный лес,
в таинственных тонах звучали пасторали,
и мой печальный вздох взметнулся до небес.

Там запахи цветов заполнили просторы,
и, сдавленно звуча, гудели разговоры
раздетых ангелков и лёгоньких сильфид:

"И ты сдалась любви, в конце концов, без звука !"
А сердце у меня, вдруг слышу я, стучит,
и в теле у меня пленительная мука !


Maurice Rollinat De la Meme a la Meme, 54-e.

Le souvenir d’un reve a chaque instant m’arrive
Comme un remords subtil a la fois acre et cher,
Et pour me soulager il faut que je t’ecrive
Le redoutable aveu qui fait fremir ma chair :

Sur les bords d’un lac pur ou se baignaient des Anges,
Dans un paradis vert plein d’arbres qui chantaient
Des airs mysterieux sur des rythmes etranges,
Je regardais le ciel ou mes soupirs montaient.

Les aromes des fleurs s’exhalant par bouffees,
Le mutisme du lac et les voix etouffees
Des sylphides nageant pres des seraphins nus,

Tout me criait : « L’amour a la fin t’a conquise ! »
Soudain, mon coeur sentit des frissons inconnus,
Et tout mon corps s’emplit d’une douleur exquise ! —

Морис Роллина Флаги, 55-е.
(Перевод с ифранцузского).

Живые флаги сладострастья -
причёски пламенных подруг,
взлетающие вверх вокруг
голов, беспамятных от счастья.

Какое им грозит ненастье ?
К чему венец, чепец, клобук ?
Живые флаги сладострастья -
причёски пламенных подруг !

У душной наготы во власти,
в сплетении горячих рук,
мы - в торжестве желанных мук.
Над нами вьются, горе застя,
живые флаги сладострастья.


Maurice Rollinat Les Drapeaux, 55-e.

A Joseph Uzanne*.

Les chevelures des amantes
Sont de luxurieux drapeaux
Toujours flottants, toujours dispos
Pour celebrer les chairs pamantes.

Pas de resilles endormantes !
Ni diademes, ni chapeaux !
Les chevelures des amantes
Sont de luxurieux drapeaux

Et quand les nudites fumantes
Se confondent, souffles et peaux,
La Volupte tord sans repos
Et convulse dans ses tourmentes
Les chevelures des amantes.

Справка.
Жозеф Юзанн (1850-1937) - старший брат знаменитого библиофила, издателя,
писателя и журналиста Октава Юзанна (1852-1931). Другом Октава был Анжело Мариани (1838-1914) - известный тем, что в 1863 году изобрёл тонизирующий напиток на основе вина Бордо и экстракта листьев коки. Жозеф Юзанн был соавтором Мариани в издании содержательной многотомной книги Album Mariani, куда входили гравированные портреты и краткие жизнеописания знаменитых современников (Figures contemporaines).

Морис Роллина Розовые видения, 56-е.
(Перевод с французского)

Цветенье роз и земляника,
смарагды мхов и тень берёз -
в них утешенье после слёз, -
для всех от мала до велика.

Взгляни, припомни и вздохни-ка
о временах без лютых гроз.
Цветенье роз и земляника,
смарагды мхов и тень берёз !

В твоих губах - два сердолика,
а грудь прохладна, как утёс.
Как чуден взор и цвет волос
и как же ты румянолика !
Цветенье роз и земляника.


Maurice Rollinat Les Visions roses, 56-e.

Corolles et boutons de roses,
La fraise et la mousse des bois
Mettent le desir aux abois
Au fond des coeurs les plus moroses !

Qui rappelle certaines choses
Aux bons vieux galants d’autrefois ?
Corolles et boutons de roses,
La fraise et la mousse des bois.

— Je revois tes chairs toutes roses,
Les dards aigus de tes seins froids,
Et puis tes levres ! quand je vois
Dans leurs si langoureuses poses
Corolles et boutons de roses ! —



Морис Роллина Красивая торговка сыром и др. №№ 44-50-е.

Морис Роллина Платья, 44-е
(Перевод с французского).
Из книги "Нервозы" - раздел "Сладострастия".

Посвящено Альфреду Гревэну*.

Я всё бессильно тщусь укрыться с неприятьем
от тайных страстных волн, несущихся ко мне,
когда одна из дам проходит в стороне
и от неё текут флюиды из-под платья.

Ах, платья ! В них течёт с томленьем и щекоткой
поверхностная жизнь одевшихся телес.
И улицей идут все платья, как сквозь лес,
и выглядят они то облаком, то лодкой.

Чего в тех платьях нет ! Оборки - будто гнёзда;
корсажи - всех сортов; любой размер платков,
и переливы лент - пестрее мотыльков,
а пуговки блестят - как маленькие звёзды.

Есть платья, чтобы скрыть порок и недостатки,
а у других вся цель - защита бренных тел.
Под платьями детей я, глянув, усмотрел
и крылья ангелков, и женские задатки.

В любом фасоне есть обилие приманок -
забава для моих - рысиных - зорких глаз.
И Сфинксом предстаёт передо мной подчас
скромнейший вид одежд церковных прихожанок.

Приглядываюсь к ним: к обноскам и к обновам -
будь тесный коридор, будь лестничный пролёт.
Как платье ни длинно, а всё же придаёт
дух женственности всем, и девицам, и вдовам.

Как плотно прилегал и как интимно тёрся,
как точно повторял и контур и объём
привлёкший взор корсаж, пошитый с мастерством !
Как мил был вид трико на превосходном торсе.

Вот платье до земли. Оно течёт без звука
по бархатным коврам среди высоких стен.
В сиянье голубом за ним влечётся трен -
так, опершись на хвост, взметнётся вверх гадюка.

А в сумеречный час, когда в ветрах рыданья,
я вижу вдалеке трагический парад:
на призрачных плечах как саваны висят
кошмарные на вид ночные одеянья.

Частенько у меня рождается охота,
чтоб в залы на балу в какой-то грешный миг
вдруг в траурном вошёл лукавый озорник -
как застят облака небесные высоты.

Но как бы я дрожал в экстазе треволнений,
молитвенно смотря сквозь лёгкий светлый газ -
прикрытие любви - на блеск её прикрас,
соблазн тугой груди и двух её всхолмлений !


Maurice Rollinat Les Nevroses - Les Luxures
Les Robes, 44-е.

A Alfred Grevin.

O ma pauvre sagesse, en vain tu te derobes
Au fluide rodeur, acre et mysterieux
Que, pour magnetiser le passant curieux,
L’Inconnu feminin promene sous les robes !

Les robes ! ou circule et s’est insinuee
La vie epidermique avec tous ses frissons,
Et qui, sur les trottoirs comme entre les buissons,
Passent avec des airs de barque et de nuee !

Elles ont tout : corsage ou pleurent les longs voiles,
Jupe ou jasent des nids de volants emperles,
Rubans papillonneurs et boutons ciseles
Qui luisent comme autant de petites etoiles.

Si l’une me denonce une luxure infame,
Une autre me revele un corps qui se defend ;
Et pour mon oeil subtil une robe d’enfant
Trahit des ailes d’ange et des rondeurs de femme.

La robe attenuant la pointe ou la courbure
Hallucine deja mes prunelles de lynx,
Mais je me sens trouble comme en face du Sphinx
Devant le bloc pieux de la robe de bure.

J’aime a les rencontrer partout, vieilles et neuves,
Au bas d’un escalier, au fond d’un corridor ;
J’aime ces longs habits que feminise encor
L’exquise austerite des vierges et des veuves.

Avec cette adherence intime de l’ecorce
Qui calque le contour et le lineament,
Le corsage echancre plaque hermetiquement,
Delicieux maillot d’un admirable torse.

La longue robe errant dans la lumiere bleue,
Froide et collante avec sa traine de velours,
Sur les tapis muets, etouffeurs des pas lourds,
A l’air d’un grand serpent tout debout sur sa queue.

Et par un crepuscule ou le vent noir sanglote,
Plus d’une, tout au fond du lointain frissonnant,
Semble raser la terre ainsi qu’un revenant
Tragiquement drape dans son linceul qui flotte.

J’ai souvent le desir fantastique et morose,
Dans ces bals ou le vice allume son coup d’oeil,
De voir entrer soudain une robe de deuil,
Comme un brouillard d’ebene au milieu d’un ciel rose.

Mais je contemplerais, a genoux et mains jointes,
Ces corselets d’amour exactement remplis
Ou, derriere la gaze aux lumineux replis,
La gorge tentatrice embusque ses deux pointes !

Справка.
*Альфред Гревэн (1827-1892) - рисовальщик, карикатурист, автор театральных костюмов. В некрологе его назвали "поэтом современной парижанки". Он - основатель знаменитейшего музея восковых скульптур.

Морис Роллина, Суккуб, 45-е.
(Перевод с французского).

Чулки длинны, черны. Завязки их красны.
Она цепляет их, не слыша слабых стонов.
Пленительный цветок борделей и притонов -
девичьи телеса совсем обнажены.

А жертве невтерпёж. Слова дружка страшны:
"Где ж ты, Краса ? Мой бес не слышит угомонов.
Глаза - как в чёрной мгле. Я глух от адских звонов.
Приди и дай покой смертельной глубины !

Пиявка с торжеством сказала иронично:
"Желаешь завершить агонию ? Отлично !
Пусть благовест звучит потом тебе окрест.

Иду, милок, к тебе. Я вся - к твоим утехам !"...
Прощальное: "Прости !" - венчал шутливый жест.
Предсмертный хрип дружка был встречен громким смехом.

Maurice Rollinat Le Succube, 45-e.

Toute nue, onduleuse et le torse vibrant,
La fleur des lupanars, des tripots et des bouges
Bouclait nonchalamment ses jarretieres rouges
Sur de tres longs bas noirs d’un tissu transparent,

Quand soudain sa victime eut ce cri dechirant :
« Je suis dans un brouillard qui bourdonne et qui bouge !
Mon oeil tourne et s’eteint ! ou donc es-tu, ma gouge ?
Viens ! tout mon corps tari te convoite en mourant ! »

A ces mots, la sangsue exulta d’ironie :
« Si tu veux jusqu’au bout raler ton agonie,
Je t’engage, dit-elle, a menager ta voix ! »

Et froide, elle accueillit, raillant l’affreux martyre,
Ses supremes adieux par un geste narquois
Et son dernier hoquet par un eclat de rire.

Морис Роллина Мученики, 46-е.
(Перевод с французского).

Гадливый ужас влил в него свой мерзкий яд.
Как сводня увела с собой его красотку,
он ощущал беду и сквозь перегородку.
Он слышал, как Манон и некто с ней сопят.

И он заскрежетал: "Вот так, до ветхих лет,
покуда дышит плоть и сердце будет целым,
покуда не умрёшь, попавши в лазарет,
ты будешь торговать своим гниющим телом.

Мне ж мучиться весь век без всякой передышки
и вечно ревновать, терпя твои страстишки.
Кляну твой юный цвет c твоим очарованьем !"...

И всё же он простил. И в нём унялся зверь,
когда пришла назад сквозь бархатную дверь
к нему его Любовь с раскаянным рыданьем.


Maurice Rollinat Les Martyrs, 46-e.

L’Horreur et le Degout lui bavaient leur poison
Quand la Vieille emmenait sa Manon toute pale,
Car, un instant apres, derriere la cloison,
Il entendait deux voix suffoquer dans un rale.

« Ainsi donc ! grincait-il, le voila ton destin :
Jusqu’a ce que la mort t’arrache au dispensaire,
Tu pourriras ton coeur dans l’ennui libertin
Et tu vendras ton corps attendu par l’ulcere !

« Et moi, j’irais toujours, sans treve a mes tourments,
Cogner ma jalousie a ton peuple d’amants !
Non ! je hais ta jeunesse et je maudis tes charmes ! »

— Mais il avait pitie de ses pauvres amours
Quand il voyait entrer par la porte en velours
Une apparition ruisselante de larmes.

Морис Роллина Губы, 47-е.
(Пересказ, с французского).
Посвящено Октаву Юзанну*.

Расстались мы давно,
а пламенные губы
мне снятся всё равно.

О них мне вспомнить любо,
какой бы злой порок
меня ни мучил грубо.

Мне слышен голосок -
из губ течёт журчанье,
как чистый ручеёк.

И в ночь, и светлой ранью
я вижу - рад, не рад -
их блеск и очертанья.

О губы - как гранат !
Да сгинет в преисподне
целующий вас хват !

Готов уже сегодня
вонзить в него кинжал.
Не пощажу и сводни.

Мне жаль, что потерял
те губы, что и в горе
пылали, как коралл.

Теперь я горько вторю
несчастливой судьбе.
Я нынче - щепка в море.

А был в любой борьбе,
взбодрясь в огне лобзаний,
уверенным в себе !

О блеск переживаний -
в жалчайшей из халуп -
в часы былых свиданий !

О влажность нежных губ
в минуты жаркой страсти,
где я мертвел, как дуб.

В забвенье - как в напасти -
касанья губ, зубов -
и ощущенье счастья !

Мы прятались в альков,
целуясь без запрета,
без устали, без слов.

А дальше нам, в дни лета,
стелили лес и луг
и мхи, и златоцветы.

Хор радужных пичуг,
летая до заката,
певал для нас вокруг.

Любовь цвела когда-то !
Но где ж та благодать ?
Душа тоской объята.

Мне суждено страдать,
а в тех губах - насмешка.
Я - шут ! И вот опять

мне - горе, им - потешка !


Maurice Rollinat Les Levres, 47-e.
A Octave Uzanne*.

Depuis que tu m’as quitte,
Je suis hante par tes levres,
Inoubliable beaute !

Dans mes spleens et dans mes fievres,
A toute heure, je les vois
Avec leurs sourires mievres ;

Et j’entends encor la voix
Qui s’en echappait si pure
En disant des mots grivois.

Sur l’oreiller de guipure
J’evoque ton incarnat,
Delicieuse coupure !

O muqueuses de grenat,
Depuis que l’autre vous baise,
Je reve d’assassinat !

Coeur jaloux que rien n’apaise,
Je voudrais le poignarder :
Son existence me pese !

Oh ! que n’ai-je pu garder
Ces levres qui dans les larmes
Savaient encor mignarder !

Aujourd’hui, je n’ai plus d’armes
Contre le mauvais destin,
Puisque j’ai perdu leurs charmes !

Quelle ivresse et quel festin
Quand mes levres sur les siennes
Buvaient l’amour clandestin !

Ou sont tes langueurs anciennes,
Dans ce boudoir qu’embrumait
L’ombre verte des persiennes !

Alors ta bouche humait
En succions convulsives
Ton amant qui se pamait !

O mes caresses lascives
Sur ses levres, sur ses dents
Et jusque sur ses gencives !

Jamais las, toujours ardents,
Nous avions des baisers fauves
Tour a tour mous et mordants.

Souviens-toi de nos alcoves
Au fond des bois, dans les pres,
Sur la mousse et sur les mauves,

Quand des oiseaux diapres
Volaient a la nuit tombante
Dans les arbres empourpres !

Mon ame est toute flambante
En songeant a nos amours :
C’est ma pensee absorbante !

Et j’en souffrirai toujours :
Car ces levres qui me raillent,
Helas ! dans tous mes sejours,

Je les vois qui s’entrebaillent !

Справка.
Октав Юзанн (1851-1931) - литератор, библиофил, журналист, издатель.
Издаваемые им книги иллюстрировали Поль Авриль и Фелисьен Ропс.
Автор романов, фантастики, литературных обозрений. Путешествовал (в 1893 г.) по свету.

Морис Роллина Сомлевшие губы, 48-е.
(Перевод с французского).

Ах, эти губы, что сомлели !
Улыбки сеющие страх !
От онемения в устах
они как узенькие щели.

Звук жалоб слышен еле-еле.
Он - вместо пара на устах.
Ах, эти губы, что сомлели !
Улыбки, сеющие страх !

Желания, что в них горели
смиряют свой былой размах
и скромно прячутся в шелках
с бальзамным духом иммортели.
Ах, эти губы, что сомлели !


Morice Rollinat Levres pamees, 48-e.

Les levres des femmes pamees
Ont des sourires qui font peur
Dans la convulsive torpeur
Qui les tient a demi fermees.

Quand leurs plaintes inanimees
S’exhalent comme une vapeur,
Les levres des femmes pamees
Ont des sourires qui font peur.

Le desir qui les a humees
Recule devant leur stupeur,
Et le mystere enveloppeur
Clot dans ses gazes parfumees
Les levres des femmes pamees.


Морис Роллина Красивая торговка сыром, 49-е.
(Перевод с французского).

Стихотворение посвящено Шарлю Фремину*.

Частенько я бродил, бывая не у дел,
при фонарях и днём, и как-то углядел
в торгу, где было многолюдье,
над грудою сыров, разложенных вокруг,
красавицу-дитя с прелестной парой рук
и удивительною грудью.

Из многих женщин мне покуда ни одна
не показала въявь, как может быть дивна
её изящная дебелость:
здоровье на лице, как зарево горит,
пленяет и влечёт свежайший юный вид,
хоть к ней лишь подступилась зрелость.

Она горда собой, хоть невелик ларёк.
Причёска - будто шлем, на цвет - как уголёк.
На миленьких ногах - галоши.
Она спешит взглянуть на жёлтый, как лимон,
накрытый колпаком пахучий сыр Бондон**
и прочие сыры - поплоше.

Для бледных покупщиц из масляных брусков
она в единый миг нарежет впрок кусков
при помощи латунной нитки.
Но масло, как на грех, - с прогорклостью хмельной
и пот с него течёт по тряпке подкладной,
как с попрошаек у калитки.

Когда вгрызался нож в Грюйер**, не то в Рокфор,
ей было нелегко и нужен был упор,
так нос служил ей для подмоги.
Я видел как тонки у девушки персты,
когда точила сыр Мароль** до чистоты,
где черви выели дороги.

У стойки с горкой су, как пьяницы - ничком,
лежали Жероме** с отвратным запашком
в своём соломенном расстиле -
ужасные сыры, похожие на гниль.
Так даже стаи мух, затеяв там кадриль,
ни крошечки не ухватили.

Но девушку мою не мучал всякий вздор.
Ей нравилось, как пах синюшный сыр Рокфор**,
и Честер** не претил нимало.
И, руки запустив в гноящуюся грязь,
она копалась в ней спокойно и смеясь,
и пальцы языком лизала.

Ах, язычок, чей цвет на пурпур был похож !
В нём явно напоказ была гадючья дрожь.
В нём виделась маниакальность.
Чудесный, дорогой, как бархатный коралл !
Он сладострастно мне в глубь тела проникал,
будя звериную ментальность.

Я понял, что влюблён. Мне стало не смешно.
Готов был силой взять мою торговку !... Но
пугали сырные миазмы.
Они могли насквозь девицу пропитать.
И эта мысль во мне - как друг мой или тать -
смиряла пыл энтузиазма.

И всё же каждый день я шёл в её ларёк
и отвести глаза от милой там не мог,
хоть запах Ливаро** был гадок.
Но видя, как она ласкает там сыры,
я был готов забыть все лучшие миры.
Я вник в секрет моих загадок.

Она открылась мне, преодолев свой страх.
Слова: "Люблю тебя !" - я угадал в глазах.
Всё обошлось без проволочки.
Сперва она чуть-чуть подрезала подол.
Там чудо-башмачки - все в лентах - я нашёл
и белые её чулочки !

Она мне отдалась всем нежным существом.
Я целовал её с великим торжеством:
трепещущую, дорогую !
Какая благодать была забыть всю бредь
и в майский вечерок любимую раздеть,
и я обнял её, нагую.

Все волосы её взметнулись, точно флаг.
Восторг в её глазах мне был милей всех благ.
Я был счастливей всех пред миром.
В свои шестнадцать лет, созревши для страстей,
слепящая глаза, вся в пламени затей,
она совсем не пахла сыром !


Maurice Rollinat La Belle Fromagere, 49-e.

A Charles Fremine*.

Par la rue enfievrante ou mes pas inquiets
Se trainent au soleil comme au gaz, je voyais
Derriere une affreuse vitrine
Ou s’etalaient du beurre et des fromages gras,
Une superbe enfant dont j’admirais les bras
Et la plantureuse poitrine.

Le fait est que jamais fille ne m’empoigna
Comme elle, et que jamais mon oeil fou ne lorgna
De beaute plus affriolante !
Un nimbe de jeunesse ardente et de sante
Aureolait ce corps frais ou la puberte
Etait encore somnolente.

Elle allait portant haut dans l’etroit magasin
Son casque de cheveux plus noirs que le fusain
Et, douce trotteuse en galoches,
Furetait d’un air gai dans les coins et recoins,
Tandis que les bondons** jaunes comme des coings
Se liquefiaient sous les cloches.

Armes d’un petit fil de laiton, ses doigts vifs
Detaillaient prestement des beurres maladifs
A des acheteuses blafardes ;
Des beurres, qu’on savait d’un rance capiteux,
Et qui suaient l’horreur dans leurs linges piteux,
Comme un affame dans ses hardes.

Quand sa lame entamait Gruyere** ou Roquefort**,
Je la voyais peser sur elle avec effort,
Son petit nez frolant les croutes,
Et rien n’etait mignon comme ses jolis doigts
Decoupant le Marolle** infect ou, par endroits,
La vermine creusait des routes.

Pres de l’humble comptoir ou dormaient les gros sous
Les Geromes** vautres comme des hommes saouls
Coulaient sur leur clayon de paille,
Mais si nauseabonds, si pourris, si hideux,
Que les mouches battaient des ailes autour d’eux,
Sans jamais y faire ripaille.

Or, elle respirait a son aise, au milieu
De cette acre atmosphere ou le Roquefort** bleu
Suintait pres du Chester** exsangue ;
Dans cet ignoble amas de cailles purulents,
Ravie, elle enfoncait ses beaux petits doigts blancs,
Qu’elle essuyait d’un coup de langue.

Oh ! sa langue ! bijou vivant et purpurin
Se pavanant avec un frisson viperin
Tout plein de charme et de hantise !
Miraculeux corail humide et veloute
Dont le bout si pointu trouait de volupte
Ma chair, folle de convoitise !

Donc, cette fromagere exquise, je l’aimais
Je l’aimais au point d’en rever le viol ! mais,
Je me disais que ces miasmes,
A la longue, devaient impregner ce beau corps
Et le degout, comme un mysterieux recors,
Traquait tous mes enthousiasmes.

Et pourtant, chaque jour, rives a ses carreaux,
Mes deux yeux la buvaient ! en vain les Livarots**
Soufflaient une odeur pestilente,
J’etais la, me grisant de sa vue, et si fou,
Qu’en la voyant les mains dans le fromage mou
Je la trouvais ensorcelante !

A la fin, son aveu fleurit dans ses rougeurs ;
Pour me dire : « je t’aime » avec ses yeux songeurs,
Elle eut tout un petit manege ;
Puis elle me sourit; ses jupons moins tombants
Decouvrirent un jour des souliers a rubans
Et des bas blancs comme la neige.

Elle aussi me voulait de tout son etre ! A moi,
Elle osait envoyer des baisers pleins d’emoi,
L’emparadisante ingenue,
Si bien, qu’apres avoir longuement babille,
Par un soir de printemps, je la deshabillai
Et vis sa beaute toute nue !

Sa chevelure alors flotta comme un drapeau,
Et c’est avec des yeux qui me lechaient la peau
Que la belle me fit l’hommage
De sa chair de seize ans, mure pour le plaisir !
O saveur ! elle etait flambante de desir
Et ne sentait pas le fromage !

Справка.
*Charles Frеmine (1841-1906) - журналист, поэт, прозаик. Младший брат писателя
Аристида Фремина (1837-1897). Братья сотрудничали, выступали как соавторы книг
рассказов и очерков о родной Нормандии и Нормандских островах.
Будучи журналистом ряда газет, Шарль Фремин стал известен как автор лирических
стихов о Нормандии. Состоял в членах поэтического клуба "Des Hydropathes", был другом скульптора Родена и поэта Мориса Роллина (Maurice Rollinat). Шарль - автор нескольких сборников стихов: "Floreal", "Bouquet d'automne", "La chanson du pays" и др. На родине - в Нормандии - ему с братом сооружён бронзовый памятник. Страдая неизлечимой болезнью горла, Шарль, вместо операции, предпочёл пустить себе пулю в голову.
**В стихотворении перечислены различные сорта сыров, распространённые во Франции.
Морис Роллина Торговка раками, 50-е.
(Перевод с французского).

В дверях ночных кафе, где скверна полнит залы,
она по вечерам закуску предлагала,
на раков положив петрушку и укроп.
Миндальные глаза, бровастый чистый лоб;
над ним - копна волос, как свежая солома,
но губы - как цветок, что вмиг разгонит дрёму.
Студенты, пяля взгляд в её тугую грудь,
могли забыть черёд наполнить и курнуть.
Всех трогали её изящество и стройность...
И каждый пел хвалы, добавив непристойность.

Maurice Rollinat* La Marchande d'Ecrevisses" (№ 50 в книге "Неврозы").
5-e:
Aux portes des cafes, ou s’attablent les vices,
elle va, tous les soirs, offrant des ecrevisses
sur un petit clayon tapisse de persil.
Elle a l’oeil en amande orne d’un grand sourcil,
et des cheveux frises blonds comme de la paille.
Or, ses levres en fleur, qu’un sourire entrebaille,
tentent les carabins qui fument sur les bancs ;
et comme elle a les seins droits, et que, peu tombants,
ses jupons laissent voir sa jambe ronde et saine,
chacun d’eux lui chuchote un compliment obscene !

Примечание.
Стихотворение "La Marchande d'Ecrevisses", 50-e, здесь приведено также и в составе "Десятистиший" ( № 5).

Морис Роллина Удивительной и др., 28-34-е.

Морис Роллина Пожелание, 28-е.
(Перевод с французского).

Мир тем, что завистью горят,
крича от злобы и досады,
которые судьбе не рады
и век жуют свой горький яд !

Пусть тухнут гнусный вой и смрад.
В слюне пусть тонут те рулады.
Мир тем, что завистью горят,
крича от злобы и досады !

Пигмеи, жалкие на взгляд -
напрасны все их эскапады, -
нам просто пожалеть их надо,
не презирая невпопад.
Мир тем, что завистью горят !

Maurice Rollinat L’Envie, 28-e.

Paix a ces malheureux Esprits
En qui la Haine s’accoutume
Et dont le destin se resume
A macher des venins aigris.

La justice etouffe leurs cris
Et les rabat dans leur ecume :
Paix a ces malheureux esprits
En qui la Haine s’accoutume.

Pauvres nains tors et rabougris
Que leur impuissance consume !
Plaignons-les donc sans amertume
Et pardonnons-leur sans mepris :
Paix a ces malheureux Esprits.

Морис Роллина Башмачки, 29-е.
(Перевод с французского).

Два чёрных башмачка, подобно паре клеток,
ступни твои, как птиц, забрали в свой полон.
Сквозь сетку ремешков видны чулочки в тон.
На розовом шелку - весёлый рой розеток.

Ботиночки скрипят, как ветер в гуще веток,
подвижны и вертки, что пара веретён.
Кузнечиками мчат, друг дружке вперегон,
Снуют, как пара пчёл над клумбою манжеток.

Везде, за мною вслед, мелькают их шажки.
Едва вблизи блеснут и скрипнут башмачки,
они заполнят слух, они перед глазами.

Как жаль, что мне с тобой пришлось расстаться вдруг !
Пусть память мне несёт их благодатный стук
и в сердце у меня пусть вышьет их шелками.


Maurice Rollinat Les Petits Souliers, 29-е.

Tes petits souliers noirs grilles comme une cage
Emprisonnent tes pieds plus vifs que des oiseaux,
Laissant voir a travers leurs delicats reseaux
Tes bas colories fleuris comme un langage.

Ils ont le glissement du vent dans le bocage,
La grace tournoyeuse et grele des fuseaux,
L’air mutin de l’abeille aux pointes des roseaux
Ou de la sauterelle au milieu d’un pacage.

En vain, ils sont partout mes suiveurs familiers,
Par l’aspect et le bruit de tes petits souliers
J’ai toujours les yeux pris et l’oreille conquise ;

Et quand les mauvais jours me separent de toi,
Ton souvenir les fait sonner derriere moi
Et brode sur mon coeur leur silhouette exquise.


Морис Роллина Акварель, 30-е.
(Перевод с французского).

Моя подружка - пейзажистка.
Она рисует по лесам -
под звуки мелодичных гамм,
когда ручей воркует близко.

Она дотошна - вплоть до риска:
брезглива к жабам и ужам,
но радуется василькам
с их шармом скромного изыска.

Листва самшита с рыжиной,
зелёный мох в глуши лесной,
лишайник в каменистой яме

и звёзд, в заре поблекших, редь
дают ей повод тихо млеть,
любуясь их полутонами.


Morice Rollinat Aquqrelle, 30-e.

Adorablement naturiste,
Ma mignonne peint dans les bois,
Aux sons de harpe et de hautbois
Roucoulеs par un ruisseau triste.

Ingеnu, curieux, artiste,
Et nuit et jour prompt aux effrois,
Son оeil maudit les serpents froids
Et rit aux bluets d’amethyste.

Rougeoiement des feuilles de buis,
Usure verte des vieux puits,
Lueurs d’etoiles presque eteintes,

Lichens gris du ravin profond
Attirent ses regards qui vont
Se pamer dans les demi-teintes.

Морис Роллина Колокола, 31-е.
(Перевод с французского)

Колокола бегут до Рима,
толпой, по чистым четвергам.
Оставив онемевший храм,
в пути они неудержимы.

Все, как один, сорвавшись с рыма,
дав наиграться языкам,
колокола бегут до Рима,
толпой, по чистым четвергам.

Одеты в бронзу, нелюдимы,
забыв обычный шум и гам,
они подобны чернецам,
которым подобает схима.
Колокола бегут до Рима.

Maurice Rollinat Les Cloches, 31-e.

Les cloches de nos basiliques
S’esquivent tous les jeudis saints,
Et vont a Rome par essaims
Taciturnes et symboliques.

Quand leurs battants, a coups obliques,
Ont sonne de pieux tocsins,
Les cloches de nos basiliques
S’esquivent tous les jeudis saints,

Et dans leurs robes metalliques
А l’abri des regards malsains,
En rang, comme des capucins,
Elles s’en vont, melancoliques,
Les cloches de nos basiliques.


Морис Роллина Небо, 32-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Леону Блуа*.

Для Душ есть горняя Палата.
Счастливый Рай в ней учреждён.
Там Богоматерь в сонме Жён
в моленьях радугой объята.

Там чтутся мудрые трактаты.
Сердца там любят без препон.
Для Душ есть горняя Палата,
Счастливый Рай в ней учрежден.

Белы, по-ангельски крылаты,
цвет перьев - чистый киннамон,
все Души стайками знамён
плывут в зефирах без возврата.
Для Душ есть горняя Палата.

Maurice Rollinat Le Ciel, 32-e.

A Leon Bloy.

Le Ciel est le palais des Ames
Et des bonheurs eternises :
La, joignant ses doigts irises,
La Vierge prie avec ses dames.

Les Esprits y fondent leurs flammes,
Les Coeurs s’y donnent des baisers !
Le Ciel est le palais des Ames
Et des bonheurs eternises.

Sur l’aile pure des Cinnames
Et des zephyrs angelises,
Les corps blancs et divinises,
Flottent comme des oriflammes ;
Le Ciel est le palais des ames !

*Справка.
Леон Блуа (1846-1917) - романист, эссеист, философ-мистик. Отдельные его работы
издаются в русском переводе и посейчас.

Морис Роллина Прачка в раю, 33-е.
(Перевод с французского).

Посвящено мадмуазели Дюкасс*.

Под звуки музыки и пенья,
под арфы, клавесин, гобой,
пока вокруг бегут гурьбой
благоговейные хваленья,

она полощет облаченья
в бассейне со святой водой,
при звуках музыки и пенья,
под арфы, клавесин, гобой.

Другие прачки в умиленье
глядят, какою чистотой
сверкает под её рукой
всё ангельское оперенье -
под звуки музыки и пенья.


Maurice Rollinat La Blanchisseuse du paradis, 33-e.

A Mademoiselle Ducasse*.

Au son de musiques etranges
De harpes et de clavecins,
Tandis que flottent par essaims
Les cantiques et les louanges,

Elle blanchit robes et langes
Dans l’eau benite des bassins,
Au son de musiques etranges
De harpes et de clavecins.

Et les bienheureuses phalanges
Peuvent la voir sur des coussins
Repassant les surplis des saints
Et les collerettes des anges,
Au son de musiques etranges.

Справка.
*Мадмуазель Дюкасс. Фамилия этой особы совпадает с подлинной фамилией знаменитого
поэта Лотреамона - Изидора-Люсьена Дюкасса (1846-1870).

Морис Роллина Удивительной, 34-е.
(Перевод с французского).

Я в волос твой влюблён, в ручонки - точно свечки,
и в детскость милых ног - во все твои черты:
в задумчивый твой взор без зла и суеты,
и в бархат нежных уст, роняющих словечки.

Как стайка певчих птиц, всегда в твоём сердечке
щебечут чередой прекрасные мечты.
В нём гамма тонких чувств, и все они чисты,
а острый разум твой гуляет без уздечки.

Едва коснёшься ты - мне трудно усидеть.
Твой взгляд вокруг меня раскидывает сеть,
так мне уж не уйти со всем дурным стараньем.

И вот я целиком весь твой !.. Но всё равно
постичь, чем ты милей, мне ввек не суждено:
всем ангельским в тебе, иль женским обаяньем ?


Maurice Rollinat A une mysterieuse, 34-e.

J’aime tes longs cheveux et tes pales menottes,
Tes petits pieds d’enfant, aux ongles retrousses,
Tes yeux toujours pensifs et jamais courrouces,
Ta bouche de velours et tes fines quenottes.

Puis, j’adore ton coeur ou, comme des linottes,
Gazouillent a loisir tes reves cadences ;
Ton coeur, aux sentiments touffus et nuances,
Et ton esprit qui jase avec toutes les notes.

Ton frolement me fait tressaillir jusqu’aux os
Et dans ses regards pleins d’invisibles roseaux
Ta prunelle mystique enveloppe mon ame :

Donc, tu m’as tout entier, tu me subjugues ! Mais,
En toi, je ne sais pas et ne saurai jamais
Ce que j’aime le mieux de l’Ange ou de la Femme !

Морис Роллина Бесподобная и др., 23-27-е

Морис Роллина Глаза, 23-е.
(Перевод с французского).

Их жесты - светотень, а речь ведут молчком -
глаза-чаровники с их трауром лучистым,
который задаёт загадки колористам.
Везде о них твержу, и вижу их кругом.

Исполненные чувств, они в самозабвенье
глядят как будто сквозь невидимую ткань
и видят вдалеке особенную грань
укрытого во тьме блаженного мгновенья.

Когда, лицом к лицу, смотрю я им в упор,
в овальность миндаля, в сапфирное сиянье,
я там могу прочесть отказ, приказ, желанье,
но иногда в ответ лишь страшно смутен взор.

Они то близко к нам - не далее руки,
то в сотнях тысяч вёрст - долга до них дорога.
То с нежностью глядят, то в них горит тревога,
и гонятся за мной те синие зрачки.

Где ж звонкий менестрель, чьи песни - как бальзам ?
Где шорохи страниц занятного рассказа,
где струнный перебор, пьянящий до экстаза,
чтоб вознесли хвалу тем сказочным глазам ?

Глаза смакуют ночь и, будто ждут причастья,
глядятся в небеса с сияющей луной.
Я, мысля о глазах, решаю в в час иной,
что именно к Луне они пылают страстью.

Но ступор и тоска рождаются в глазах,
когда увидят нас: наш гнев, гримасы, ссоры.
Глубокий тяжкий сплин изобличают взоры:
в них, в смеси, предстают сочувствие и страх.

Мадам де Помпадур, Сапфо и Мессалина
добавили лучей в иной печальный взгляд.
Я часто прозревал, что взоры прячут яд,
и знал, что скромный вид порою лишь личина...

А летом средь полей, сбежавши из столиц,
в прелестном уголке, у чистого потока, -
О ясная лазурь ! Зрачки, где нет порока ! -
вы пьёте свет с небес сквозь ситечки ресниц.

Подчас ковры травы милей опочивален.
Дрожит вода, и луг волнуется кругом.
Вам по сердцу взглянуть в прозрачный водоём,
но рядом с ним ваш взор воистину кристален.

В тумане, на лугу, два синих василька
напомнили мне вдруг о шедшей под вуалью
красотке, что горда была цветистой шалью,
но чем-то, мне не в толк, взвлолнована слегка.

Я страстно в них смотрел, не чувствуя угроз.
Ревнивая душа жила в волне видений,
а чудные глаза в своих наборах теней
держали бистр утех и бледность чистых слёз !..


Maurice Rollinat Les Yeux, 23-е.

Partout je les evoque et partout je les vois,
Ces yeux ensorceleurs si mortellement tristes.
Oh ! comme ils defiaient tout l’art des coloristes,
Eux qui mimaient sans geste et qui parlaient sans voix !

Yeux lascifs, et pourtant si noyes dans l’extase,
Si friands de lointain, si fous d’obscurite !
Ils s’ouvraient lentement, et, pleins d’etrangete,
Brillaient comme a travers une invisible gaze.

Confident familier de leurs moindres regards,
J’y lisais des refus, des voeux et des demandes ;
Bleus comme des saphirs, longs comme des amandes,
Ils devenaient parfois horriblement hagards.

Tantot se reculant d’un million de lieues,
Tantot se rapprochant jusqu’a roder sur vous,
Ils etaient tour a tour inquietants et doux :
Et moi, je suis hante par ces prunelles bleues !

Quels vers de troubadours, quels chants de menestrels,
Quels pages chuchoteurs d’exquises babioles,
Quels doigts pinceurs de luths ou gratteurs de violes
Ont celebre des yeux aussi surnaturels !

Ils savouraient la nuit, et vers la voute brune
Ils se levaient avec de tels elancements,
Que l’on aurait pu croire, a de certains moments,
Qu’ils avaient un amour effrene pour la lune.

Mais ils consideraient ce monde avec stupeur :
Sur nos contorsions, nos coleres, nos rixes,
Le spleen en decoulait dans de longs regards fixes
Ou la compassion se melait a la peur.

Messaline, Sapho, Cleopatre, Antiope
Avaient fondu leurs yeux dans ces grands yeux plaintifs.
Oh ! comme j’epiais les clignements furtifs
Qui leur donnaient soudain un petit air myope.

Aux champs, l’ete, dans nos volontaires exils,
Pres d’un site charmeur ou le regard s’attache,
O parcelles d’azur, o prunelles sans tache,
Vous humiez le soleil que tamisaient vos cils !

Vous aimiez les frissons de l’herbe ou l’on se vautre ;
Et parfois au-dessus d’un limpide abreuvoir
Longtemps vous vous baissiez, naives, pour vous voir
Dans le cristal de l’eau moins profond que le votre.

Deux bluets par la brume entrevus dans un pre
Me rappellent ces yeux brillant sous la voilette,
Ces yeux de courtisane admirant sa toilette
Avec je ne sais quoi d’infiniment navre.

Ma passion jalouse y buvait sans alarmes,
Mon ame longuement s’y venait regarder,
Car ces magiques yeux avaient pour se farder
Le bistre du plaisir et la paleur des larmes !…


Морис Роллина Фиалка, 24-е.
(Перевод с французского).

Ты - из фиалок, из корицы,
в тебе есть розовый коралл,
есть мрамор - и огонь искрится.
Смешалось всё, и вот предстал
вид ласковой девицы.

Во мне любовь поёт, как птица, -
ты гонишь прочь любовный шквал.
Но разве ветер подчинится
словам фиалки ?

Твоим талантам нет границы.
Твой взгляд все тайности прознал,
и разум твой в один кристалл
уже готов с мечтою слиться.
Но в скромности твоей таится
душа фиалки.

Maurice Rollinat Violette, 24-е.

De violette et de cinname,
De corail humide et rose,
De marbre vif, d’ombre et de flamme
Est suavement compose
Ton joli petit corps de femme.

Pour mon amour qui te reclame
Ton reproche vite apaise
Est ce qu’est pour la brise un bleme
De violette.

Ton savoir a toute la gamme ;
L’enigme craint ton oeil ruse,
Et ton esprit subtilise
Avec le reve s’amalgame :
Mais ta modestie est une ame
De violette.

Морис Роллина Бесподобная, 25-е.
(Перевод с французского).

Чиста ль твоя любовь, как девственная чаща;
спокойна ли, как ночь; свежа ли, как весна ?
Полна ли дивных тайн , как блеск свечи горящей;
жарка ли, как огонь; взаправду ли вечна ?

Открыта ли тебе, как книга, вся природа ?
Ты можешь ли сдержать напор желаний злых ?
И предпочтёшь ли ты, когда томит невзгода,
молчанью мертвецов рыдания живых ?

Ты воздухом пьяна, бывая на просторе.
Так рада ль обонять, как пахнут хвойный лес
и горькие дожди, и радужные Зори,
бродячий дух морей и вольный дух небес ?

Взять кошек и котов с когтистою ухваткой,
садящихся с тобой к огню в вечерний час:
справляешься ли ты с их вечною загадкой,
что фосфором горит внутри зелёных глаз ?

Скрываешься ли ты от солнечного света
и тет-а-тет с луной беседуешь ли всласть ?
Ты любишь ли часы, когда растут предметы
и взглядом охватить мы можем только часть ?

Неуж рассудок твой в сомнениях не плавал,
что, хуже лишаёв, к нам липнут на беду ?
Ты не дрожишь ли вдруг, услышав слово: "Дьявол !" ?
Ты веришь ли, что он не прячется в Аду ?

Клянёшь ли ты себя больней телесной боли ?
Неуж тебе Паскаль не нёс духовных благ ?
Не Ангел ли Шопен, божественно глаголя ?
Неуж Делакруа в художестве не маг ?

Смеёшься ль ты, грустя ? Грустишь ли откровенно ?
В прзрениях тверда ль ? Горда ль без суеты ?
Строга ли к пошлякам ? Бежишь ли ты из плена
беснующейся лжи в убежище мечты ?

Увы ! Уж лучше б я выспрашивал могилу !
Из этих женских уст не вышло ни словца.
Хоть раз ответить: "Да !" - ей было не под силу.
Я спрашивал опять... и дальше... без конца...
Увы ! Уж лучше б я выспрашивал могилу !


Мaurice Rollinat L’Introuvable, 25-e.

Ton amour est-il pur comme les forets vierges,
Berceur comme la nuit, frais comme le Printemps ?
Est-il mysterieux comme l’eclat des cierges,
Ardent comme la flamme et long comme le temps ?

Lis-tu dans la nature ainsi qu’en un grand livre ?
En toi, l’instinct du mal a-t-il garde son mors ?
Preferes-tu, — trouvant que la douleur enivre, —
Le sanglot des vivants au mutisme des morts ?

Avide de humer l’atmosphиre grisante,
Aimes-tu les senteurs des sapins soucieux,
Celles de la pluie acre et de l’Aube irisante
Et les souffles errants de la mer et des cieux ?

Et les chats, les grands chats dont la caresse griffe,
Quand ils sont devant l’atre accroupis de travers,
Saurais-tu dechiffrer le vivant logogriphe
Qu’allume le phosphore au fond de leurs yeux verts ?

Es-tu la confidente intime de la lune,
Et, tout le jour, fuyant le soleil ennemi,
As-tu l’amour de l’heure inquietante et brune
Ou l’objet grandissant ne se voit qu’a demi ?

S’attache-t-il a toi le doute insatiable,
Comme le tartre aux dents, comme la rouille au fer ?
Te sens-tu frissonner quand on parle du diable,
Et crois-tu qu’il existe ailleurs que dans l’enfer ?

As-tu peur du remords plus que du mal physique,
Et vas-tu dans Pascal abreuver ta douleur ?
Chopin est-il pour toi l’Ange de la musique,
Et Delacroix le grand sorcier de la couleur ?

As-tu le rire triste et les larmes sinceres,
Le mepris sans effort, l’orgueil sans vanite ?
Fuis-tu les coeurs banals et les esprits faussaires
Dans l’asile du reve et de la verite ?

— Helas ! autant vaudrait questionner la tombe !
La bouche de la femme est donc close a jamais
Que, nulle part, le Oui de mon ame n’en tombe ?...
Je l’interroge encore et puis encore... mais,
Helas ! autant vaudrait questionner la tombe !...

Морис Роллина Привычка, 26-е.
(Перевод с французского).

От едкой капельки Привычки,
взамен свобод, - их ржавый след,
и нашей воле хода нет,
и цепь не снимешь. Нет отмычки.

Спокойненько смежи реснички
и переваривай обед !
От едкой капельки Привычки,
взамен свобод, - их ржавый след.

Но кто ж виновник обезлички
и прозябанья без побед ?
Беда с бедою в перекличке
и тихо плесневеет свет -
от едкой капельки Привычки.

Maurice Rollinat L’Habitude, 26-e.

La goutte d’eau de l’Habitude
Corrode notre liberte
Et met sur notre volonte
La rouille de la servitude.

Elle infiltre une quietude
Pleine d’incuriosite :
La goutte d’eau de l’Habitude
Corrode notre liberte.

Qui donc fertilise l’etude
Et fait croupir l’oisivete ?
Qui donc endort l’adversite
Et moisit la beatitude ?
La goutte d’eau de l’Habitude ! —

Морис Роллина Надежда, 27-е.
(Перевод с французского).

Надежда - чижик-альбинос,
а мы - терновая поляна.
И он летит туда, где раны
и свищет там, где много слёз.

Но весь полёт его - гипноз,
и песенки полны обмана.
Надежда - чижик-альбинос,
а мы - терновая поляна.

Зато отчаянье всерьёз -
как разъярённые орланы -
кричит - и зло, и окаянно.
Отчаянье - исчадье гроз.
Надежда - чижик-альбинос.

Maurice Rollinat L’Esperance, 27-e.

L’Esperance est un merle blanc
Dont nous sommes la triste haie :
Elle voltige sur la plaie
Et siffle au bord du coeur tremblant.

Mais son vol n’est qu’un faux semblant ;
Sa serenade n’est pas vraie.
L’Esperance est un merle blanc
Dont nous sommes la triste haie.

Et tandis que, rapide ou lent,
Le Desespoir est une orfraie
Dont le cri certain nous effraie,
Et dont le bec va nous criblant,
L’Espеrance est un merle blanc.









Франце Прешерн Здравица

Франце Прешерн* Здравица
(Перевод со словенского)

1.
Друзья ! Возьмём бокалы.
Пускай в нас бодрость льёт лоза,
чтоб в жилах кровь взыграла
и ярче вспыхнули глаза.
На века
прочь, тоска,
и будь надежда в нас крепка.
2.
Кого почтим сначала ?
О чём у нас душа поёт ?
Не небо ль охраняло
наш милый край и весь народ ?
Сыновей,
дочерей
родных словенских матерей !
3.
И пусть удары молний
врагов разят из грозных туч,
чтоб нам жилось привольней
и край славянский был могуч !
Пусть живут
люди тут,
вовек не зная рабских пут !
4.
Пусть в мире без тиранства
начнём мы жить, и сын, и внук !
Пусть гордое славянство
сойдётся в общий мирный круг,
чтоб дружней
и вольней
жить в радости счастливых дней.
5.
Храни вас бог, славянки !
Красуйтесь ярче, чем цветы.
Не сыщешь в иностранке
столь милой сердцу красоты.
Пусть крепки
как штыки,
растут в семье у вас сынки.

(Строфа из первой редакции 1844 года, не включённая автором в текст 1846 года:

Есть важная причина
и милым дочкам дать наказ:
пускай вам всем чужбина
не обольщает юных глаз -
лишь пожар
лютых свар
грозит от новых янычар).

6.
И снова, влага, брызни !
Поднимем тост за молодёжь.
Пусть в вас любовь к отчизне
не вытравляют яд и ложь.
Грозный год
вновь грядёт,
и поднимет нас в поход.
7.
Да здравствуют народы,
все нации любой земли,
чтоб все друзья свободы
навек к согласию пришли,
чтоб без бед
жил весь свет
и добрым другом стал сосед.
8.
А прежде, чем расстаться,
друзья, мы выпьем, наконец,
за нас, за наше братство,
за доброту людских сердец,
Пусть сюда
навсегда
к нам хлынут славные года !

Дай нам бог
долгий срок
жить на счастье без тревог !

France Preseren (Preschern)* Zdravljica
1.
Prijatlji, obrodile
so trte vince nam sladko,
ki nam ozivlja zile,
srce razjasni in oko,
ki utopi
vse skrbi,
v potrtih prsih up budi!
2.
Komu narpred veselo
zdravljico, bratje! c'mo zapet'!
Bog naso nam dezelo,
Bog zivi ves slovenski svet,
brate vse,
kar nas je
sinov slovenske matere!
3.
V sovraznike 'z oblakov
rodu naj nas'ga tresi grom;
prost, ko je bil ocakov,
naprej naj bo Slovencov dom;
naj zdrobe
njih roke
si spone, ki jih se teze!
4.
Edinost, sreca, sprava
k nam naj nazaj se vrnejo;
otrok, kar ima Slava,
vsi naj si v roke sezejo,
de oblast
in z njo cast,
ko pred, spet nasa boste last!
5.
Bog zivi vas Slovenke,
prelepe, zlahtne rozice;
ni take je mladenke,
ko nase je krvi dekle;
naj sinov
zarod nov
iz vas bo strah sovraznikov!

(Строфа из редакции "Здравицы" 1844 года, исключённая автором из редакции 1846 года:

Ljubezni sladke spone
naj vezejo vas na nas rod,
v njim sklepajte zakone,
de nikdar vec naprej od tod
hcer sinov
zarod nov
ne bo pajdas sovraznikov!)

6.
Mladenci, zdaj se pije
zdravljica vasa, vi nas up;
ljubezni domacije
noben naj vam ne usmrti strup;
ker zdaj vas
kakor nas,
jo srcno branit' klice cas!
7**.
Zive naj vsi narodi,
ki hrepene docakat' dan,
ko, koder sonce hodi,
prepir iz sveta bo pregnan,
ko rojak
prost bo vsak,
ne vrag, le sosed bo mejak!
8.
Nazadnje se, prijatlji,
kozarce zase vzdignimo,
ki smo zato se zbrat'li,
ker dobro v srcu mislimo;
dokaj dni
naj zivi
vsak, kar nas dobrih je ljudi!

Bog naj vse
Kar nas je
Zivi tovarse zdrazene.

1846

Справка.
*Франце Прешерн - выдающийся словенский поэт (1800-1849)
**В настоящее время седьмая строфа "Здравицы" Франца Прешерна является текстом
национального гимна Словении.

Марк-Антуан Дезожье "Вакхический бред" и др.

Марк-Антуан Дезожье Вакхический бред.
(Перевод с французского).

"Смерть в плен берёт на долгий срок" -
пословица правдива
надиво.
Так будь резвее в свой денёк,
мой дружок,
и пой смешной стишок.

Бежим от сглаза,
от западни,
что наши дни
нам сильно портят сразу.
Печаль-проказу
мы гоним вон,
и с ней заразу
всякую вдогон.
Когда весь сброд,
что зря ревёт,
вдруг перемрёт
да снова возродится -
из всех могил,
таким, как был,
беда случится:
нам станет весь наш свет немил.

"Смерть ловит нас на долгий срок" -
пословица надиво
правдива.
Гони ж Косую за порог,
мой дружок,
да ткни ей вилы в бок.

В раннюю пору,
без суеты,
наши мечты
в нас лелеет Аврора.
Феб же узоры
сыплет кругом.
Славные хоры
вскипают вечерком.
Песенный звон
тревожит сон
важных персон
и молодок крестьянских.
Каждый куплет
вызовет вслед
залпов шампанских
торжественный ответ.

"Смерть ловит нас на долгий срок" -
давно уж повсеместно
известно.
Так лучше веселись весь денёк,
мой дружок,
и мчись от смерти наутёк.

К чему стесненья,
что нас гнетут,
да тяжкий труд
и наши преткновенья ?
Чтоб в нетерпенье,
другим на смех,
крушить в мгновенье
достигнутыый успех ?
Что за забота,
создам ли что-то,
чтоб в Храм Почёта
вступиить потом по праву ?
Я - здоровяк.
Я - весельчак.
А призрак славы,
по-моему, пустяк.

"У мёртвых сон - на долгий срок".
В присловье нет ошибки.
Мы хлипки,
но можем скрасить свой денёк,
мой дружок,
смеясь над смертью впрок.

Я б выбрал чарку,
плевав на трон.
Красой корон
нельзя раздобрить Парку.
Монархам жарко:
забот - вагон.
И в ту же барку
напоследок ждёт Харон.
Я не богат.
Не прячу клад.
Но мне стократ
всех лучше в скромной роли.
Я пью, люблю.
Жизнь - "суперфлю" !
В подобной доле
не жить и королю.

"Уж если умер, так всерьёз".
И, как ни быстротечно,
навечно.
Но лучше не страшись угроз
ржавых кос,
а смейся смерти в нос.

Люблю курорты,
где сладко сплю.
Потом пошлю
делишки к чёрту.
Повытчик тёртый,
крикун пустой,
банкир упёртый ! -
Прошу мне дать покой.
Клянусь душой:
мой нрав иной.
Прошу долой
убрать все ваши когти...
Без вас навряд
мне повелят,
схватив за локти,
сойти на отдых в Ад.

"Когда ты умер - так на долгий срок.
Давно уж повсеместно
известно.
Но можешь скрасить свой денёк,
мой дружок,
плюя на злобный рок.

Но вот средь шквала
нас всех кругом
пугает гром
и будто пляшут скалы,
как в вихре бала...
Тут млад и стар,
сомкнув бокалы,
смягчают злой удар.
Налей полней
да залпом пей,
смелей пьяней.
Есть бог, что любит пьяниц.
Из-под ресниц
у них огонь зениц.
Хмельной румянец
затмит цвета зарниц.

"Смерть ловит нас на долгий срок".
Пословица надиво
правдива.
Гони ж Косую за порог,
мой дружок,
да ткни ей вилы в бок.

И вот от кружек
из всех кафе
мы "подшофе"
уходим до подружек.
Война гризеткам.
Ревнивцам - срам.
Война кокеткам
и бой мужьям.
Вот двадцать лиц
отроковиц.
Для всех девиц
устроим интермеццо...
Будь вор или мудрец,
для всех один конец -
не отвертеться.
Но каждый ищет леденец.

"Смерть в плен берёт на долгий срок" -
пословица правдива
надиво.
Так будь резвее в свой денёк,
мой дружок,
и пой смешной стишок.

Marc-Antoine Desaugiers
(1772-1827)
LE DELIRE BACHIQUE
Air: Pomm de reinettes, pomm d’api

Quand on est mort, c'est pour long-tems,
Dit un vieil adage
Fort sage,
Employons donc bien nos instans,
Et contens
Narguons la fаux du Tems.

De la tristesse,
Fuyons l'еcueil,
Evitons l’oeil;
De l’austere Sagesse.
De sa jeunesse
Qui jouit bien,
Dans la vieillesse
Ne regrettera rien.
Si tous les sots,
Dont les sanglots,
Mal a propos,
Ont eteint l’existence,
Redevenaient
Ce qu’ils etaient,
Dieu sait, je pense,
Comme ils s’en donneraient!
Quand on est mort, c'est pour long-tems, etc.

Presses d’eclore,
Que nos desirs,
Que nos plaisirs
Naissent avec l’aurore;
Quand Phebus dore
Notre reduit,
Chantons encore,
Chantons quand vient la nuit;
Des joyeux sons
De nos chansons
Etourdissons
La ville et la campagne,
Et que, moussant
A notre accent,
Le gai Champagne
Repete an jaillissant:
Quand on est mort, c'est pour long-tems, etc.

Jamais de gene,
Jamais de soin;
Est-il besoin
De prendre tant de peine,
Pour que la haine,
Lancant ses traits,
Tout a coup vienne
Detruire nos succes?
Qu’un jour mon nom
De son renom
Remplisse ou non
Le temple de memoire,
J’ai la gaоte,
J’ai la sante,
Qui vaut la gloire
De l’immortalite.
Quand on est mort, c'est pour long-tems, etc.

Est-il monarque
Dont les bienfaits,
Dont les hauts faits
Aient desarme la Parque?
Le souci marque
Leur moindre jour,
Et puis la barque
Les emporte a leur tour,
Je n’ai pas d’or,
Mais un tresor
Plus cher encor
Me console et m’enivre;
J’aime, je bois,
Je plais parfois;
Qui sait bien vivre
Est au-dessus des rois.
Quand on est mort, c'est pour long-tems, etc.

Au lit, a table,
Aimons, rions,
Puis envoyons
Les affaires au diable.
Juge implacable,
Sot chicaneur,
Juif intraitable,
Respectez mon bonheur.
Je suis, ma foi,
De mince aloi;
Epargnez-moi
Votre griffe funeste…
Sans vous, helas!
N’aurai-je pas
Du tems de reste
Pour me damner la-bas?
Quand on est mort, c'est pour long-tems, etc.

Quand le tonnerre
Vient en eclats,
De son fracas
Epouvanter la terre,
De sa colere
Qu'alors pour nous
Le choc du verre
Amortisse les coups.
Bouchons, volez!
Flacons, coulez!
Buveurs, sablez!
Un dieu sert les ivrognes.
Au sein de l’air,
Que notre oeil fier,
Nos rouges trognes
Fassent palir l’eclair.
Quand on est mort, c'est pour long-tems, etc.

De la guinguette
Jusqu’au boudoir,
Matin et soir
Circulons en goguette.
Guerre aux grisettes,
Guerre aux jaloux,
Guerre aux coquettes,
Surtout guerre aux epoux.
Sur vingt tendrons,
Bien frais, bien ronds,
En francs lurons,
Faisons rafle a toute heure;
Puisqu’aussi bien,
Sage ou vaurien,
Il faut qu’on meure,
Ne nous refusons rien.

Quand on est mort, c'est pour long-tems,
Dit un vieil adage
Fort sage,
Employons donc bien nos instans,
Et contens
Narguons la fаux du Tems.


Марк-Антуан Дезожье "Мастерская художника" или "Несостоявшийся портрет".
(Перевод с французского).

Я вздумал поднести подруге
мой выразительный портрет
и мастера искал в округе,
хоть Апеллесов нынче нет.
Но у приятеля, по счастью,
нашёлся именно такой -
недорогой.
"Ну, чёрт с тобой !
Взгляну, что это за герой".
"Увидишь - настоящий мастер,
да и живёт не за горой !"

Пошёл. Но дом был - не приманка.
Взбирался вверх, и сам не рад.
Была не лестница - стремянка.
Перила заменял канат.
Какой-то певчий жил на первом.
Над ним паяли медный бак.
И, что ни шаг,
был стук да бряк.
Вверху сапожник шил башмак.
Весь этот шум мне бил по нервам.
Художник занимал чердак.

И вот владенья Апеллеса:
под стулом прячется Платон;
над головою Геркулеса
колпак из бязи водружён.
Кресало - в туфельке под тряпкой,
Совсем беззубый гребешок,
а на пирог
упал чулок.
Для Жаждущей - воды горшок.
Амур в угоду Деве Зябкой* -
в камине головню зажёг.

На манекен певца-трувера
воззрился трагик со стены.
Близ них стыдливая Венера
одела на себя штаны.
Вот Диоген полусаженный
и с ним - на пару - патиссон.
Бог Аполлон
глядит в баллон.
Психею заслонил бидон.
На тело жертвы убиенной
глядит с жестокостью Нерон.

Под бородой Тесея - бритва.
Осколок зеркала блестит,
а у окошка с ветром - битва.
Нет стёкол, переплёт разбит.
Лукреция и Плутус пьяный.
Недавно писанный пейзаж:
дубовый кряж
под ним шалаш.
Вот дама и влюблённый паж.
Вот за охотницей Дианой
борзые мчат, вошедши в раж...

Я был совсем один в квартире,
как, к удивленью моему,
явился господин в мундире,
чтоб отвести меня в тюрьму.
Я возражал. В нём злость взыграла.
Я двинул злыдня по челу,
потом в скулу,
прижав в углу.
Сократ и Сулла - на полу !
Я изувечил нос нахала,
размазав рожу по столу.

Но тут, явив звериный норов,
готовые на смертный бой,
до двух десятков кредиторов
забрались на этаж гурьбой.
Я был под градом всякой дряни.
Полезли на меня стеной
банкир, портной
и портомой,
и всякий люд мастеровой.
С залезшего в чужие сани
желали выкуп взять с лихвой.

Пришлось убраться без портрета,
где думал выйти хоть куда.
Взамен унёс на теле меты
в таком числе, как никогда.
Друзья ! Не надобно стремиться
туда, где ждут, как пауки,
ростовщики;
поставщики.
Не нужно лезть на чердаки.
Да будут целы ваши лица
и, вместе с ними, кошельки !


Marc-Antoine Desaugiers
"L'atelier du peintre" ou "Le portrait manque"


Jaloux de donner a ma belle
Un duplicata de mes traits,
Je demande quel est l'Apelle
Le plus connu par ses portraits.
C'est, me repond l'ami Dorlange,
Un artiste nomme Mathieu.
Il prend fort peu...
Mais, ventrebleu !
Quel coloris, quelle grace, quel feu !
Il vous attrape comme un ange ;
Et loge pres de l'Hotel-Dieu,

Vite, je cours chez mon Apelle ;
J'arrive et ne sais ou j'en suis ;
Son escalier est une echelle,
Et sa rampe une corde a puits.
Un chantre est au premier etage,
Au second loge un chaudronnier,
Puis un gainier,
Un rubanier,
Puis au cinquieme un garcon cordonnier...
Je reprends haleine et courage,
Et j'arrive enfin au grenier.

J'entre, et d'abord sous une chaise
Je vois le buste de Platon ;
Sur un Hercule de Farnese
S'eleve un bonnet de coton ;
Un briquet est dans une mule,
Dans un verre un peigne edente ;
Un bas crotte
Sur un pate,
Un pot a l'eau sous une Volupte,
L'Amour pres d'un tison qui brule,
Et la Frileuse* a son cote.

Le portrait d'un acteur tragique
Est vis-a-vis d'un mannequin ;
Je vois sur la Venus pudique
Une culotte de nankin ;
Une tete de Diogene
A pour pendant un potiron ;
Pres d'Apollon
Est un poelon ;
Psyche sourit a l'ombre d'un chaudron,
Et les restes d'une romaine
Sont sous l'oeil du cruel Neron.

Devant une vitre brisee
S'agite un morceau de miroir,
Et sous la barbe de Thesee
Est une lame de rasoir ;
Sous un Plutus une Lucrece ;
Sur un tableau recemment peint
Je vois un pain,
Un escarpin,
Une Venus sur un lit de sapin,
Et la Diane chasseresse
Derriere une peau de lapin.

Seul, j'admirais ce beau desordre,
Quand un homme, arme d'un baton,
Entre, et m'annonce que par ordre
Il va me conduire en prison.
Je resiste... il me parle en maitre ;
Je lui lance un Caracalla,
Un Attila,
Un Scevola,
Un Alexandre, un Socrate, un Sylla,
Et j'ecrase le nez du traitre
Sous le poids d'un Caligula.

A ses cris, au fracas des bosses,
Je vois, vers moi, de l'escalier
S'elancer vingt betes feroces,
Vrais visages de creancier.
Sur ma tete, assiettes, bouteilles,
Pleuvent au gre de leur fureur ;
Et le traiteur,
Le blanchisseur,
Le perruquier, le bottier, le tailleur,
Font payer a mes deux oreilles
Le nez de leur ambassadeur.

Au lieu d'emporter mon image,
Comme je l'avais espere,
Je sors n'emportant qu'un visage
Pale, meurtri, defigure.
O vous ! sensibles creatures,
Aux traits bien fins, bien reguliers,
Des noirs huissiers,
Des noirs greniers
Evitez bien les perils meurtriers,
Et que Dieu garde vos figures
Des peintres et des creanciers !

Примечание.
*La Frileuse - "Озябшая девушка", "Чувствительная", "Зябкая", "Зима" - речь идёт о
знаменитой скульптуре Гудона.





Огюст Лакоссад "Тень Адамастора" и др.

Огюст Лакоссад* Тень Адамастора**.
Перевод с французского.

Какою мучима ты дикой болью,
морская бездна в воющих волнах ?
Пучина ! Ветер ! В схватках на раздолье
к чему ваш стон, таящий зло и страх ?
Какому демону вы дали волю ?
С чего возник ваш громкий плач навзрыд ?
Каких ты ветер не простил обид ?
За что, волна, сулишь ему недолю ?
Вы лишены ума ? В вас ненависть горит ?

Срывая пену с закипевшей влаги,
к чему вам, птицы, мчать за Кораблём ?
Летите поскорее, бедолаги,
до ближних скал, где в травах свит ваш дом.
Гроза гремит. В ней молнии-секиры,
и Океан шумит, рассвирипев...
Ах, бедная и немощная лира,
затерянная в музыке эфира,
тебе не по душе трагический напев !

Стихии спорят в злом соударенье !
Краса небес насыщена огнём.
Волна бежит к нам в пьяном озлобленье,
раскрыв бездонный гибельный проём...
Уходит день, но нет конца напасти.
В воде от молний ряд цветных полос,
и ветер свищет, сотрясая снасти,
и облака сгустились, Солнце застя,
пока в волне совсем не утонул Колосс.

Но что за важность ! Мчи скорее, судно !
Лети и рыскай бронзовым килём.
Ты выстоишь и в буре, как ни трудно, -
ей не тягатся с резвым Кораблём !
Морской рысак, весь в пене, будто в платье,
сквозь скачку волн, лети во весь опор.
Неси меня, играя мощной статью,
сквозь вой стихии, сыплющей проклятья !
Пусть буря в нас вселит отвагу и задор !

И вот Корабль в движенье неуклонном
летит в волнах сквозь лютый ураган,
и грудь его, отважно и с разгоном,
теснит и раздвигает Океан.
А волны бьют в борта солёной пылью.
Корабль нырнёт, потом, глядишь, взлетел,
и кажется, что расправляет крылья,
вставая на дыбы... А тучи в изобилье
швыряют на Корабль пучки огнистых стрел.

О ночь да море с похоронным громом !
Под Мысом камень затаён на дне...
Но вышел час вспорхнуть наверх фантомом,
как из могилы, палевой Луне.
И стала гуще пелена тумана,
мрачнее и плотней, чем до сих пор,
а взгляд приметил в бездне Океана,
как тенью вышел выглядевший странно
на гребни диких волн Титан Адамастор.

"О Дух Морей ! Позволь, чтоб мы минули
гряду подводных скал у Мыса Бурь !
Умерь угрозы в ураганном гуле.
Скажи волнам, чтоб прекратили дурь.
Взойди на скалы и скажи с вершины,
чтоб внял приказу Океан: "Уймись !""
Тут я замолк... Но следом из пучины
раздался громкий голос Исполина:
"Счастливого пути !" - и прояснилась Высь.


Auguste Lacaussade L’Ombre d’Adamastor
XL de "Poemes et Paysages"

Quelle douleur immense te dechire,
Gouffre sans fond, mer aux flots courrouces !
O vague, o vent, qu’avez-vous a vous dire,
Qu’en vous heurtant ainsi vous gemissez ?
Quel noir esprit dans vos flancs se dechaine ?
Ou prenez-vous ces orageux sanglots ?
Sourdes fureurs ! Est-ce demence ou haine ?
Flot, qu’as-tu fait a ce vent qui m’entraine ?
Et toi, vent apre et dur, qu’as-tu fait a ces flots ?

Rasant du vol la bouillonnante ecume,
Hardis oiseaux, pourquoi nous approcher ?
Volez, volez, blancs a travers la brume,
Vers vos nids d’algue appendus au rocher.
Des airs en feu la voix tonne incessante ;
L’Ocean gronde et repond irrite...
O vains efforts de la lyre impuissante !
Melant son ame a ta clameur croissante,
Qui pourrait dire, o mer, ta sombre majeste !

Choc vaste et lourd des elements en guerre
Le ciel s’emplit de sinistres splendeurs.
Roulant a nous, l’onde, ivre de colere,
Ouvre a nos pieds d’horribles profondeurs.
Et le jour fuit ! Nous frappant aux visages,
L’eclair dans l’eau trace un brulant sillon ;
Et le vent siffle a travers nos cordages ;
Et du soleil, la-bas, dans les nuages,
L’orbe large et sanglant s’abime а l’horizon.

Mais que t’importe, o mon vaisseau ! courage !
Vole et bondis sur ta quille d’airain !
Superbe et fort pour affronter l’orage,
Ton flanc est libre et ta bouche est sans frein,
Coursier des mers a la proue ecumante !
Franchis leurs bonds de tes bonds indomptes
Emporte-moi sur ta croupe fumante !
Enivre-moi des voix de la tourmente !
La tourmente a pour moi de males voluptes !

Et le vaisseau, de sa proue intrepide
Fendant la mer, lutte avec l’ouragan ;
Et dans sa course il s’anime et, rapide,
De son poitrail frappe au front l’Ocean.
A ses cotes l’onde croule en poussiere ;
Ses vastes flancs se cabrent dans les airs :
Il monte, il tombe, il roule... le tonnerre,
Croisant ses feux sur sa verte criniere,
Le bat a coups presses de ses gerbes d’eclairs.

O mer feroce ! o nuit ! clameurs funebres !
Du Cap dans l’ombre a disparu l’ecueil.
Mais, tout a coup, pale, au fond des tenebres,
Comme un fantome echappe du cercueil,
Parait la lune ! et la brume profonde
Flotte et plus dense et plus livide encor ;
Et, l’oeil errant sur le gouffre qui gronde,
Je croyais voir, sur les cretes de l’onde,
Passer dans les brouillards l’ombre d’Adamastor.

Geant des eaux ! de ton Cap des Tempetes
Laisse-nous fuir les ecueils redoutes !
De l’ouragan qui rugit sur nos tetes
Calme d’un geste, o dieu ! les flots domptes.
De tes rochers surgis ! et, sur leur cime,
Maitre obei, dis a la mer : « Assez !... »
- Et je me tus ; et, du fond de l’abime,
Sur l’Ocean roulant sourde et sublime,
Une voix s’entendit qui nous disait : « Passez ! »


Справка.
*Огюст Лакоссад - 1815-1897 - французский поэт-"парнасец", друг и поэтический
соперник Леконт де Лиля. Родился на острове Бурбон (ныне Реюньон), неузаконенный сын преуспевающего француза и свободной мулатки ("квартерон"). С детских лет
почувствовал, что стеснён в правах и не найдёт себе достойной судьбы на острове,
где правили белые рабовладельцы. Вынужден был искать образования и затем трудиться
во Франции. Обладал большими знаниями и незаурядным талантом. Автор поэтических
сборников: "Les Salaziennes" (1839); "Poemes et Paysages" (1852); "Insania" (1862); "Les
Epaves" (1876).
В стихотворении "Тень Адамастора" описано морское путешествие в районе "Мыса Доброй Надежды" - он же "Мыс Бурь".
**Адамастор - в древнегреческих мифах упомянут титан Адамастор, влюбившийся в
богиню Фетиду. Он был ею отвергнут и скрылся от мира в тоске на юге Африки.
В "Лузиадах" Луиша де Камоенша Адамастор - гигантский безобразный и злобный морской
дух, который пророчит Васко да Гаме провал его морской экспедиции в Индию вокруг
Мыса Бурь.

Огюст Лакоссад К родному острову.
(Перевод с французского).

Ты стройных пальм полна, земля Элеоноры*.
Здесь в лад с морской волной хор ткачиков поёт.
Здесь дуют ветерки, лаская пляж и горы.
Ты - лотос посреди морских лазурных вод !
Ты очень хороша своей природой броской.
Затейлив облик твой, не грубый и не плоский,
и ветры льнут к тебе, играючи с причёской.
Ты прелестью манишь, как Ева после сна,
земля родных мне Муз, где я учился чтенью,
которой посвятил свои стихотворенья,
где солнце каждый день несёт мне озаренье,
Мой славный Реюньон, любимая страна !


Auguste Lacaussade A l’Ile natale

O terre des palmiers, pays d’Eleonore*,
Qu’emplissent de leurs chants la mer et les oiseaux !
Ile des bengalis, des brises, de l’aurore !
Lotus immacule sortant du bleu des eaux !
Svelte et suave enfant de la forte nature,
Toi qui sur les contours de ta nudite pure,
Libre, laisses rouler au vent ta chevelure,
Vierge et belle aujourd’hui comme Eve a son reveil ;
Muse natale, muse au radieux sourire,
Toi qui dans tes beautes, jeune, m’appris a lire,
A toi mes chants ! a toi mes hymnes et ma lyre,
O terre ou je naquis ! o terre du soleil !

Примечание.
*Элеонора - таким именем назвал в своих элегиях Эварист Дезире Парни свою возлюбленную,
красавицу, светлокожую креолку Эстер. Его женой она не стала. Этому воспротивились
знатные родители Парни.

Морис Роллина Бледный ангел и др.: 17-22

Морис Роллина Бледный ангел, 17-е
(Перевод с французского).

В душе моей давно шумят ветра и грозы.
Угасли все мечты, утратил резвость смех.
И выдохлась Любовь, как запах мёртвой розы.
И в сердце никакой надежды на успех.

Лишь бледный Ангелок сластит мне горечь прозы:
хлорозное дитя, что мне дороже всех,
как лилия в саду, что пьёт печаль и слёзы,
но, душу окрылив, открыта для утех.

Виденье во плоти, вводящее в похмелье.
С её перстов течёт волнующее зелье.
Когда идёт ко мне, бездумна и томна,

в её повадке есть магическое свойство:
я с ней не одинок. Душа упоена.
От слов её во мне стихает беспокойство.


Maurice Rollinat L’Ange pаle, 17-e.

A la longue, je suis devenu bien morose :
Mon reve s’est eteint, mon rire s’est use.
Amour et Gloire ont fui comme un parfum de rose ;
Rien ne fascine plus mon coeur desabuse.

Il me reste pourtant un ange de chlorose,
Enfant pale qui veille et cherche a m’apaiser ;
Sorte de lys humain que la tristesse arrose
Et qui suspend son ame aux ailes du baiser.

Religieux fantome aux charmes narcotiques !
Un fluide calin sort de ses doigts mystiques ;
Le rythme de son pas est plein de nonchaloir.

La pitie de son geste emeut ma solitude ;
A toute heure, sa voix infiltreuse d’espoir
Chuchote un mot tranquille a mon inquietude.


Maurice Rollinat Le Gout des larmes, 18-e.
A ma Mere.

L’Enigme desormais n’a plus rien a me taire,
J’etreins le vent qui passe et le reflet qui fuit,
Et j’entends chuchoter aux levres de la Nuit
La revelation du gouffre et du mystere.

Je promene partout ou le sort me conduit
Le savoureux tourment de mon art volontaire ;
Mon ame d’autrefois qui rampait sur la terre
Convoite l’outre-tombe et s’envole aujourd’hui.

Mais en vain je suis mort a la tourbe des etres :
Mon oreille et mes yeux sont encor des fenetres
Ouvertes sur leur plainte et leur convulsion ;

Et dans l’affreux ravin des deuils et des alarmes,
Mon esprit resigne, plein de compassion,
Flotte au gre du malheur sur des ruisseaux de larmes.


Морис Роллина Внутренний голос, 19-е.
(Перевод с французского).

Чревовещатель мой, друг нежный, дивный голос,
тревожащий меня, пронизывая вмиг,
неимоверный звук, сбивающий весёлость,
зовущий, как звонок, порой ведя в тупик,
Чревовещатель мой, друг нежный, дивный голос !

Как музыка звучат во мне его призывы.
Он, будто серафим - любовью полный дух,
болезненно поёт томящие мотивы;
и страждет по нему мой ненасытный слух !
Как музыка звучат во мне его призывы.

Он слышится порой на самых низких нотах,
то издали идёт, то бездны в нём звучат;
способен пробивать отверстия в заплотах
и без труда войти в страшнейший каземат.
Он слышится порой на самых низких нотах.

То сух и глух, то зол, то полон обаянья,
он вторит той душе, которою влеком.
Он может у ручья заимствовать журчанье,
когда заговорит влюблённым языком.
То сух и глух, то зол, то полон обаянья.

В нём чистый звон стекла, в нём звякают подковы,
в нём то виолончель, то арфа пропоёт.
В нём могут прозвучать зловеще и сурово
и мраморная пасть, и деревянный рот.
В нём чистый звон стекла, в нём звякают подковы.

Ты не внушал мне лжи и глупых заблуждений.
Ты мне не навредил ни разу на веку.
Качелька - колыбель приятных сновидений,
как зелье, ты, журча, поил мою тоску.
Ты не внушал мне лжи и глупых заблуждений.

Душа моя дрожит, едва тебя заслышит,
и шёпоты - твои незримые персты -
весь ум, всю плоть мою, все нервы мне колышут
и придают страстям роскошность чистоты.
Душа моя дрожит, едва тебя заслышит !

Maurice Rollinat La Voix, 19-e.

Voix de surnaturelle amante ventriloque
Qui toujours me penetre en voulant m’effleurer ;
Timbre mouille qui charme autant qu’il interloque,
Son bizarre d’un triste a vous faire pleurer ;
Voix de surnaturelle amante ventriloque !

Dit par elle, mon nom devient une musique :
C’est comme un tendre appel fait par un seraphin
Qui m’aimerait d’amour et qui serait phtisique.
O voix dont mon oreille interieure a faim !
Dit par elle, mon nom devient une musique.

Tres basse par instants, mais jamais enrouee ;
Venant de dessous terre ou bien de l’horizon,
Et quelquefois percante a faire une trouee
Dans le mur de la plus implacable prison ;
Tres basse par instants, mais jamais enrouee ;

Oh ! comme elle obeit a l’ame qui la guide !
Sourde, molle, eclatante et rauque, tour a tour ;
Elle emprunte au ruisseau son murmure liquide
Quand elle veut parler la langue de l’amour :
Oh ! comme elle obeit a l’ame qui la guide !

Et puis elle a des sons de metal et de verre :
Elle est violoncelle, alto, harpe, hautbois ;
Elle semble sortir, fatidique ou severe,
D’une bouche de marbre ou d’un gosier de bois
Et puis elle a des sons de metal et de verre.

Tu n’as jamais ete l’instrument du mensonge ;
O la reine des voix, tu ne m’as jamais nui ;
Caline escarpolette ou se berce le songe,
Philtre melodieux dont s’abreuve l’ennui,
Tu n’as jamais ete l’instrument du mensonge.

Tout mon etre se met a vibrer, quand tu vibres,
Et tes chuchotements les plus mysterieux
Sont d’invisibles doigts qui chatouillent mes fibres ;
O voix qui me rends chaste et si luxurieux,
Tout mon etre se met a vibrer, quand tu vibres !


Морис Роллина Речь, 20-е.
(Перевод с французского).

Прикрыв обличье лживой маской,
речь так, как хочется, пойдёт -
сперва ползком, потом - в полёт,
играя формой и окраской.

То будто в пятерне сожмёт,
то обернётся сном и лаской.
Прикрыв обличье лживой маской,
речь так, как хочется, пойдёт.

На каждом сердце - переплёт,
и всё внимают: кто с опаской,
а кто с охотою поймёт.
И речь застрянет в массе вязкой,
прикрыв обличье лживой маской.

Maurice Rollinat La Parole, 20-e.

Avec le masque du mensonge
La parole suit son chemin,
Rampe aujourd’hui, vole demain,
Se raccourcit ou bien s’allonge.

Elle empoigne comme une main
Et se derobe comme un songe.
Avec le masque du mensonge
La parole suit son chemin.

Coeurs de gaze et de parchemin,
Chacun la boit comme une eponge ;
Et jusqu’au fond du gouffre humain
Elle s’insinue et se plonge
Avec le masque du mensonge.


Морис Роллина Синие звёзды, 21-е.
(Перевод с французского).

Из пропасти моей, томясь в бездонной яме,
я вижу день и ночь сиянье двух очей -
целебный дождь любви, а в нем волна и пламя:
лазурь небес и жар двух пекельных печей.

В нём вспышки синих искр бегут ко мне роями,
в нём гордый грустный блеск заоблачных лучей.
Тот свет совсем не схож с земными огоньками:
то звёздный поцелуй в лобзанье без речей.

Я сердцем воспылал неодолимой страстью
к двум любящим огням, несущим мне бальзам,
к двум лампочкам во тьме, светящим мне в несчастье,

к горящим ярче звёзд пленительным глазам.
Свет в траурной ночи - две синие зеницы,
зажёгшие во тьме огнистые зарницы.


Maurice Rollinat Les Etoiles bleues, 21-e.

Au creux de mon abime ou se perd toute sonde,
Maintenant, jour et nuit, je vois luire deux yeux,
Amoureux elixirs de la flamme et de l’onde,
Reflets changeants du spleen et de l’azur des cieux.

Ils sont trop singuliers pour etre de ce monde,
Et pourtant ces yeux fiers, tristes et nebuleux,
Sans cesse en me dardant leur lumiere profonde
Exhalent des regards qui sont des baisers bleus.

Rien ne vaut pour mon coeur ces yeux pleins de tendresse
Uniquement charges d’abreuver mes ennuis :
Lampes de ma douleur, phares de ma detresse,

Les yeux qui sont pour moi l’etoile au fond d’un puits,
Adorables falots mystiques et funebres
Zebrant d’eclairs divins la poix de mes tenebres.

Морис Роллина Синий взор, 22-е.
(Перевод с французского).

Твой синий взор - два василька -
следил за мною виновато,
у озера - из тростника,
где сникала мята
под менуэты ветерка.

Мой Ангел ! Ты издалека
пасла судьбу мою когда-то,
кидая мне исподтишка
твой синий взор.

И скорбь меня, как ни горька,
томила менее завзято,
и не страшил приход заката,
и душу, где жила тоска,
бодрил, как нежная рука,
твой синий взор.

Maurice Rollinat Les Yeux bleus, 22-e.

Tes yeux bleus comme deux bluets
Me suivaient dans l’herbe fanee
Et pres du lac aux joncs fluets
Ou la brise desordonnee
Venait danser des menuets.

Chere Ange, tu diminuais
Les ombres de ma destinee,
Lorsque vers moi tu remuais
Tes yeux bleus.

Mes spleens, tu les attenuais,
Et ma vie etait moins damnee
A cette epoque fortunee
Ou dans l’ame, a frissons muets,
Tendrement tu m’insinuais
Tes yeux bleus !

Морис Роллина Баллада о радуге и др., 79-83-е

Морис Роллина Баллада о радуге, 79-е
Посвящено Франсуа Каптье*

Кустарник и трава, болото и поля
воспряли после злой дождливой канители.
Вновь птицы надо мной рисуют вензеля
и дуют ветерки, суша дубы и ели.
Все дальние концы вокруг повеселели.
Но вот, перешагнув закрывший даль подъём,
расцветив мрачный пруд и скалы за холмом,
подкова дужкой вверх вошла в небесный вырез:
торжественный венец, и в нём цвели огнём
Пион, Шафран, Нарцисс, Плющ, Лён, Барвинок, Ирис.

Омбрельками грибов украсилась земля.
Похоже, скучно им, что больше нет капели.
Лягушка и сверчок поют, друг друга зля.
На нотах СОЛЬ и ДО навек зацепенели.
А горний свет проник во все углы и щели.
Под арку, что горит на небе колдовском,
туманы, устремясь, ввалились табуном.
И Солнце, скрывшись с глаз, почило, как Осирис.
Дуга отходит вспять, роняя в водоём
Пион, Шафран, Нарцисс, Плющ, Лён, Барвинок, Ирис...

Прозрачный воздух свеж, в нём ясность хрусталя;
в нём веет острый дух заголубевшей мели;
в нём ржанье жеребят, резвящихся, шаля;
и горький плач цветов, что в небе отгорели,
но где-то в облаках лежат, как в колыбели...
А иве, что в слезах в молитве над ручьём,
да вишне с топольком, - пример: как нипочём
не гнулась та дуга, пред мглой утихомирясь.
И с ней в мирах мечты нашли свой вечный дом
Пион, Шафран, Нарцисс, Плющ, Лён, Барвинок, Ирис.

Посылка.
Мой верный нежный друг ! В несчастии моём
ты помогала мне и сердцем, и умом.
Ты ангелом была, чьи крылья в небе ширясь,
мне Радугу зажгли на небе голубом:
Пион, Шафран, Нарцисс, Плющ, Лён, Барвинок, Ирис.


Maurice Rollinat Ballade de l’arc-en-ciel, 79-e.

A Franсois Captier*.

La vegetation, les marais et le sol
Ont fini d’eponger les larmes de la pluie ;
L’insecte reparait, l’oiseau reprend son vol
Vers l’arbre echevele que le zephyr essuie,
Et l’horizon lointain perd sa couleur de suie.
Lors, voici qu’enjambant tout le coteau rouille,
Irisant l’еtang morne et le roc ennuye,
S’arrondit au milieu d’un clair-obscur etrange
Le grand fer a cheval du firmament mouille,
Bleu, rouge, indigo, vert, violet, jaune, orange.

Les champignons pointus gonflent leur parasol
Qui semble regretter l’averse evanouie ;
Le grillon chante en ut et la rainette en sol ;
Et melant a leur voix sa stupeur inouie,
Le soir laisse rever la terre epanouie.
Puis, sous l’arche de pont du ciel emerveille
Un troupeau de brouillards passe tout effraye ;
Le donjon se recule et de vapeur se frange,
Et le soleil vaincu meurt lentement noye,
Bleu, rouge, indigo, vert, violet, jaune, orange.

Tandis que dans l’air pur grisant comme l’alcool
Montent l’acre fraicheur de la mare bleuie
Et les hennissements des poulains sans licol,
Le supreme sanglot de la lumiere enfuie
Va s’exhaler au fond de la nue eblouie ;
Et sur l’eau que le saule a l’air de supplier,
Du cerisier sanglant a l’ocreux peuplier,
Dans une paix mystique et que rien ne derange,
On voit s’effacer l’arc impossible a plier
Bleu, rouge, indigo, vert, violet, jaune, orange.


envoi

O toi, le coeur sur qui mon coeur s’est appuye
Dans l’orage du sort qui m’a terrifie,
Quand tu m’es apparue en reve comme un ange,
Devant mes yeux chagrins l’arc-en-ciel a brille,
Bleu, rouge, indigo, vert, violet, jaune, orange.

Справка.
*Франсуа Каптье - Francois Captier - скульптор. О нём есть статья в сборнике посвящённом Морису Роллина. Автор статьи Xavier Durrafourg "Francois Captier sculpteur.
Maurice Rollinat poete. De la province rurale a la capitale: une tragique communaute de destin". Бюллетень ассоциации "Les amis de Maurice Rollinat", № 48. 2009.


Морис Роллина Тополёвая аллея, 80-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Леконту де Лилю.

Хотелось помечтать - заполнить свой досуг.
Ночь скрадывала даль, и подступалась дрёма.
Но эхо разнесло вокруг раскаты грома,
и в воздухе потёк глухой протяжный звук.

А туча, между тем, уже несла тревогу,
с трудом держа в себе плакучий свой запас,
как парочка вот-вот готовых брызнуть глаз,
густела и темней ставала понемногу.

И - будто вспыхнул жар в сгорающих углях -
долина приняла чудные очертанья.
Беззвучный ветер вдруг, как злое предсказанье,
прошёл в сухой траве, взбивая тлен и прах.

На небе без луны и звёзды не светили.
Но молния блеснёт - и путь на миг светлей.
Моя дорога шла аллеей тополей,
и я шагал по ней не меньше целой мили.

Строй рослых тополей стал грозен и угрюм.
В спрядённом темнотой густом ночном тумане
стволы их затряслись, мне скрипом сердце раня.
Лишь гром перекрывал их неумолчный шум.

Вдруг буря поднялась ! В неистовстве тайфуна
оркестр гигантских арф - громадных тополей -
устроил свой концерт на страх пустых полей,
заставив заиграть бесчисленные струны.

Отчаянная дрожь, бывает, бьёт людей,
пробравши снизу вверх от пят и до макушки,
вот так и те стволы, от корня до верхушки,
встряхнул могучий шквал, как некий чудодей.

А мощный гром затем ударил в небе злее,
казалось, горизонт пошёл вперекосяк.
И снова промелькнул пылающий зигзаг.
То молния стремглав прошила всю аллею.

На серных небесах поблескивала медь.
Сгибаясь, тополя чертили арабески.
Блеск молнии вокруг сопровождал их трески.
И следом аквилон стал жалобно шуметь.

Тот звук был как волна, поспешен, эластичен:
то долгий горький смех, то бесконечный спор.
В нём ухал сгон лавин, в нём выл морской простор.
И ветер, как волна, был дик и фантастичен:

над дикой бездной взлёт израненных орлов;
секущие простор поломанные крылья;
огней, и голосов, и в пёстром изобилье -
поверх людских голов - плеск флагов и флажков;

летящий в пустоту с огромным ускореньем
чудовищный обвал песка, земли, камней;
и целые клубки страшенных злобных змей,
гремящих чешуёй с отчаянным шипеньем;

два поезда, что вдруг столкнулись наобум;
агонию солдат от боевых увечий;
Бисетр или Бедлам, где вой нечеловечий -
вот то, что мне тогда напомнил этот шум.

Но время шло да шло, и буря улеглась.
Прошёл внезапный дождь - не стало аквилона.
И молнии потом исчезли с небосклона.
И хаос прекращён, и стала сохнуть грязь.

Но с памятного дня, среди любых колей,
зловещая та ночь преследует мой разум -
та ночь, тот ураган, когда взорвался разом
большой стенавший хор двух тысяч тополей !


Maurice Rollinat L’Allee de peupliers, 80-e.

A Leconte de Lisle.

C’etait l’heure du reve et de l’effacement :
Tout, dans la nuit, allait se perdre et se dissoudre ;
Et, d’echos en echos, les rumeurs de la foudre
Trainaient dans l’air livide un sourd prolongement.

Pendue au bord des cieux pleins d’ombres et d’alarmes,
Et si bas qu’un coteau semblait les effleurer,
La pluie, ainsi qu’un oeil qui ne peut pas pleurer,
Amassait lentement la source de ses larmes.

Et, comme un souffle errant de brasier refroidi,
Dans le val qui prenait une etrange figure,
Un vent tiede, muet et de mauvais augure,
Bouffait sur l’herbe morte et le buisson roidi.

Ce fut donc par un soir lourd et sans lune bleue,
Qu’au milieu des eclairs brefs et multiplies,
Je m’avancai tout seul entre ces peupliers
Qui bordaient mon chemin pendant pres d’une lieue.

Alors, les vieux trembleurs, si droits et si touffus,
A travers les brouillards que l’obscuritй file
Bruissaient doucement et vibraient а la file,
Tandis qu’au loin passaient des grondements confus.

Mais l’orage eclata ; l’autan lacha ses hordes,
Et les arbres bientot devinrent sous leurs doigts
Des harpes de geants, qui toutes a la fois
Resonnиrent avec des millions de cordes.

Comme un frisson humain dans les vrais desespoirs
Irresistiblement court des pieds a la tete,
Ainsi, de bas en haut, le vent de la tempete
Sillonna brusquement les grands peupliers noirs.

Maintenant le tonnerre ebranlait la vallee ;
La plaine et l’horizon tournoyaient ; et dardant
Avec plus de fureur un zigzag plus ardent,
L’eclair, d’un bout a l’autre, illuminait l’allee.

Sur des fonds sulfureux teintes de vert-de-gris
Les peupliers tracaient d’horribles arabesques ;
La foudre accompagnait leurs plaintes gigantesques,
Et l’aquilon poussait d’epouvantables cris.

C’etait un bruit houleux, galopant, elastique,
L’infini dans le rale et dans le rire amer ;
On entendait rouler l’avalanche et la mer
Dans ce clapotement sauvage et fantastique.

Un vol prodigieux d’aigles estropies
Fouettant des maelstroms de leurs ailes boiteuses ;
Des montagnes de voix claires et chuchoteuses ;
Des torrents de drapeaux, de flamme et de papiers ;

Un vaste eboulement de sable et de rocailles
Degringolant a pic au fond d’immenses trous ;
Des tas enchevetres de serpents en courroux
Sifflant a pleine gueule et claquant des ecailles ;

Des fous et des blesses agonisant la nuit
Au fond d’un grand Bicetre ou d’un affreux hospice ;
Deux trains se rencontrant au bord d’un precipice :
Tout cela bigarrait ce formidable bruit.

Mais, degres par degres, l’orage eut moins de force,
Et cessa. Le chaos disparut du vallon ;
Un deluge rapide abattit l’aquilon,
Et la foudre s’enfuit avec sa lueur torse.

Et toujours, entre tous mes soirs inoublies,
Cette sinistre nuit me poursuit et me hante,
Cette nuit d’ouragan, rauque et tourbillonnante,
Ou gemirent en choeur deux mille peupliers !


Морис Роллина Вечерняя песенка, 81-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Максиму Лорену*.

Посреди зелёной нивы
лёгкий свежий ветерок
развлекается игриво.

Козы прыгают счастливо,
не жалея тонких ног,
посреди зелёной нивы.

И пастушки шаловливы,
им прядение - невпрок,
улыбаются игриво.

А кузнечики - сонливы,
кто - в песок, а кто - в стожок
посреди зелёной нивы.

В каждой луже, всем на диво, -
предзакатный образок -
солнце смотрится игриво.

Вечер выглядит красиво -
в дымке сдержанных тревог -
над ковром зелёной нивы.

Змеям в ночь - не до поживы.
У лягушек - квак да скок.
Развлекаются игриво.

А царь-жаба прёт спесиво.
Золотушнейший зверёк
посреди зелёной нивы.

Белка - в пляске: ловко, живо
скачет с ветки на сучок,
улыбается игриво.

Маслянистые разливы
кое-где язвят лужок
посреди зелёной нивы.

В глубине густейшей гривы -
в орляке - поёт сверчок,
заливается игриво.

Совы ухают крикливо,
взяв кого-то за бочок
посреди зелёной нивы.

Кто лопочет говорливо,
кто калечит говорок -
развлекается игриво.

Вдруг заделалось дождливо
и покапало чуток
на ковёр зелёной нивы.

Все возникшие мотивы
эхо в каждый уголок
понесло с собой игриво.

Колдуны взялись ретиво,
теребя любой цветок
посреди зелёной нивы,

их обнюхивать пытливо.
Смерть, не в силах скрыть смешок,
развлекается игриво.

Бриз сминает незлобиво
каждый нежный стебелёк
посреди зелёной нивы.

Светлячок берёт огниво
и, раздув свой огонёк,
улыбается игриво.

И Луна миролюбиво
с высоты своих дорог,
озирая сверху нивы
улыбается игриво.


Maurice Rollinat Villanelle du soir, 81-e.

A Maxime Lorin*.

Dans les herbes onduleuses
Le zephyr plus fraichement
Rit sous les feuilles frileuses.

Les chevres cabrioleuses
Sont pleines d’effarement
Dans les herbes onduleuses

Plus de bergeres fileuses !
A peine un chantonnement
Rit sous les feuilles frileuses.

Les sauterelles ronfleuses
Cessent leur sautillement
Dans les herbes onduleuses.

Dans les flaques argileuses
Le soleil en s’endormant
Rit sous les feuilles frileuses.

Escortй d’ombres froleuses,
Le soir vient, grave, alarmant,
Dans les herbes onduleuses.

Les viperes cauteleuses
Ont fui ! — Quel coassement
Rit sous les feuilles frileuses !

Roi des betes scrofuleuses,
Le crapaud va lentement
Dans les herbes onduleuses.

Danseur des branches trembleuses,
L’ecureuil vif et charmant
Rit sous les feuilles frileuses.

Les grandes mares huileuses
S’encadrent confusement
Dans les herbes onduleuses.

Les fougeres sont houleuses,
Et le grillon tristement
Rit sous les feuilles frileuses ;

Des chouettes miauleuses ;
Et plus d’un effacement
Dans les herbes onduleuses ;

Des voix a demi parleuses ;
Tandis qu’un follet qui ment
Rit sous les feuilles frileuses ;

Puis, des fraicheurs nebuleuses
Qui pleuvent du firmament
Dans les herbes onduleuses.

Des formes gesticuleuses
Passent. — L’echo, sourdement,
Rit sous les feuilles frileuses.

Les sorcieres anguleuses
Vont cueillir en ce moment
Dans les herbes onduleuses

Leurs plantes miraculeuses ;
La Mort, sardoniquement,
Rit sous les feuilles frileuses.

Mais les brises cajoleuses
Font un doux bruissement
Dans les herbes onduleuses ;

Ver luisant des nuits mielleuses,
Ton humble scintillement
Rit sous les feuilles frileuses ;

Et l’astre aux couleurs moelleuses,
La lune, furtivement,
Dans les herbes onduleuses
Rit sous les feuilles frileuses.

Справка.
*Максим Лорен - отец художника Жоржа Лорена, друг Фернана Икра.
Лично знал многих представителей артистической богемы. Напечатал в 1886 г. в издательстве A.Depret сборник своих стихов "Mes Reves" - "Мои
мечты" и одноактную пьесу в стихах "Au Cimetierе" - "На кладбище".
В стхотворении "Sur l'irreparable" - "О неисправимом", посвящённом Фернану Икру, высказался против смертных казней. Не был ни парнасцем, ни декадентом.

Морис Роллина Спящая река, 82-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Жану-Шарлю Казену*

В ущелье, в глубине, недвижная река,
оцепенев в мечтах, лежит - как опьянела.
Лишь тени и лучи, сменяясь, то и дело
целуют два крутых лесистых бережка.

И молниями жгут её друзья кувшинок,
шальные звенья птиц, блестя цветным пером,
да бабочки летят неярким серебром,
любуясь пестротой колеблемых картинок.

Струя воды течёт сквозь трещины в скале.
Журчание её - как звук губной гармошки.
И ящерка бежит по слюдяной дорожке,
чтоб где-нибудь в тиши, таясь, припасть к земле.

И всюду брызжет свет - не важно, что в овраге.
Здесь можно разглядеть все мелочи подряд:
рой мушек - изумруд, сапфиры и гагат -
свивается в клубок в местах, где выпот влаги.

Как водоросли - мох. Он скатертью лежит,
вбирая слёзы ив, текущие в низины.
Нависли над водой удилища лещины.
Склонившись к ней, глядит в речную глубь самшит.

Ни скверных запашков, ни илистых течений -
царящие вокруг спокойствие и блеск.
Лишь сладкий мирный сон. Немыслим гром и треск.
Полупрозрачный мир процеженных видений.

Но всё же и сюда - в хрустальный дортуар,
в затишье и застой без ужасов и дрожи -
какой-то грустный звук порой доходит тоже
и исподволь плывёт, рассеиваясь в пар.

Во впадине своей, укрытая от бури,
под стражею камней и войска тростников,
река способна внять ночному крику сов
и видит над собой свой узкий клок лазури.

Цветное дно реки, весь каменистый плёс -
блаженный рай для рыб, сплошная мозаика,
где все они блестят, от мала до велика,
в броне из серебра и золотых полос.

Там взмахи плавников, и синих, и багровых
и плавный ход хвостов, что будто веера.
Всё видно: формы, цвет, особенность пера
и радугу теней в чешуйчатых покровах.

Но мне не позабыть ни речек, ни ручьёв,
ломающих мосты, чья прочность на пределе,
где рак грозит клешнёй, где быстрые форели
штурмуют крутизну высоких берегов.

Погода через час способна к измененью.
Но нынче гладь реки объята мирным сном.
Над ровным плитняком, над чистым светлым дном
в потоке нет страстей и головокруженья.

Реке сейчас совсем не нужен буйный взрыв.
Пусть ласковый зефир колышет перекаты.
Река - взамен за тень, взамен за ароматы -
одни улыбки шлёт толпе плакучих ив.

Потом, в сиянье звёзд, в ночи, шептунье вечной,
река продолжит течь улыбчиво ясна.
В божественной дали засветится Луна,
и речка отразит в себе тот облик млечный.


Maurice Rollinat La Riviere dormante, 82-e.

A Jean-Charles Cazin*.

Au plus creux du ravin ou l’ombre et le soleil
Alternent leurs baisers sur la roche et sur l’arbre,
La riviere immobile et nette comme un marbre
S’enivre de stupeur, de reve et de sommeil.

Plus d’un oiseau, dardant l’eclair de son plumage,
La brule dans son vol, ami des nenuphars ;
Et le monde muet des papillons blafards
Y vient mirer sa frele et vacillante image.

Descendu des sentiers tout sables de mica,
Le lezard inquiet cherche la paix qu’il goute
Sur ses rocs fendilles d’ou filtrent goutte a goutte
Des filets d’eau qui font un bruit d’harmonica.

La lumiиre est partout si bien distribuee
Qu’on distingue aisement les plus petits objets ;
Des mouches de saphir, d’emeraude et de jais
Au milieu d’un rayon vibrent dans la buee.

Sa mousse qui ressemble aux grands varechs des mers
Eponge tendrement les larmes de ses saules,
Et ses longs coudriers, souples comme des gaules,
Se penchent pour la voir avec les buis amers.

Ni courant limoneux, ni coup de vent profane :
Rien n’altere son calme et sa limpidite ;
Elle dort, exhalant sa tiede humidite,
Comme un grand velours vert qui serait diaphane.

Pourtant cette liquide et vitreuse torpeur
Qui n’a pas un frisson de remous ni de vague,
Murmure un son lointain, triste, infiniment vague,
Qui flotte et se dissipe ainsi qu’une vapeur.

Du fond de ce grand puits qui la tient sous sa garde,
Avec ses blocs de pierre et ses fouillis de joncs,
Elle ecoute chanter les hiboux des donjons
Et reflechit l’azur etroit qui la regarde.

Des galets mordores et d’un aspect changeant
Font a la sommeilleuse un lit de mosaique
Ou, dans un va-et-vient beat et mecanique.
Glissent des poissons bleus lames d’or et d’argent.

Leurs nageoires qui sont rouges et dentelees
Dodelinent avec leur queue en eventail :
Si transparente est l’eau, qu’on peut voir en detail
Tout ce fourmillement d’ombres bariolees.

Comme dans les ruisseaux clairs et torrentueux
Qui battent les vieux ponts aux arches mal construites,
L’ecrevisse boiteuse y chemine, et les truites
Aiment l’escarpement de ses bords tortueux.

L’ame du paysage a toute heure voltige
Sur ce lac engourdi par un sommeil fatal,
Dalle de cailloux plats et dont le fin cristal
A les miroitements du songe et du vertige.

Et, sans qu’elle ait besoin des plissements furtifs
Que les doigts du zephyr forment sur les eaux mates,
Pour prix de leur ombrage et de leurs aromates
La riviere sourit aux vegetaux plaintifs ;

Et quand tombe la nuit spectrale et chuchoteuse,
Elle sourit encore aux parois du ravin :
Car la lune, au milieu d’un silence divin,
Y baigne les reflets de sa lueur laiteuse.

Справка.
*Жан-Шарль Казен (1841-1901) - известный французский художник, автор картин на библейские сюжеты, пейзажист, скульптор-керамист. Сын врача, детство провёл в Булони. Учился мастерству у художника Лекока де Буабодрана. Преподавал и был директором в художественной школе. В 1863-68 гг. был хранителем музея в Туре. Дружил с Пюви де Шаванном. После франко-прусской войны работал в Англии, бывал в Италии, с большим успехом выставлял свои картины в США. С 1876 по 1883 год и далее, с перерывами, активно участвовал в парижском Салоне.


Морис Роллина Наступающая ночь, 83-е.
(Перевод с французского).

Внося свой аромат,
и пот, и пену,
в отаве по колено,
быки мычат:
увидели закат...
И сильный шквал мгновенно
взбил в клочья сено -
хоть нарасхват.

Пока ещё светло,
во тьму оврага,
как белочка-летяга -
в своё дупло -
вниз облако ушло...
Не то - как бедолага,
иной бродяга -
всем нам назло.

Страшны - как нетрезвы -
седые ивы.
Дороги - плохи, кривы.
Повсюду рвы
и скалы без травы.
Зато кусты красивы
и вязы - живы -
в кудрях листвы.

Вода в ночи - без сил
и не согрета.
Земля во мрак одета -
черней чернил.
Но шёпот из могил
неся мечты, обеты,
тая секреты,
так легкокрыл !

Чуть плещет ломонос -
совсем убогий.
Зато над ним пологий
небесный взвоз.
Всё, тая, мчит вразнос...
Быки во тьме - безроги...
И прочь с дороги
их мрак унёс.

Улиточки ползут
тишком без страха,
не ожидая краха.
Ветра бегут...
Как бросовый лоскут,
летит ночная птаха...
Ночь всем - для праха -
найдёт закут.


Maurice Rollinat Nuit tombante, 83-e.

A Raoul Lafagette*.

Les taureaux, au parfum
De la mousse,
Arpentent l’herbe rousse,
Et chacun
Beugle au soleil defunt ;
La rafale qui glousse
Se tremousse
Dans l’air brun.

Et le ravin cruel,
Sourd et chauve,
A l’humidite fauve
D’un tunnel ;
Et comme un criminel,
Le nuage se sauve,
Gris et mauve,
Dans le ciel.

Des saules convulses
Et difformes,
Des trous, des rocs enormes,
Des fosses,
Des vieux chemins gerces,
Des buissons multiformes,
Et des ormes
Crevasses,

De l’eau plate qui dort
Dans la terre,
Noire et plus solitaire
Qu’un remord :
Un long murmure sort,
Un long murmure austere
De mystere
Et de mort.

Au clapotis que font
Les viornes,
Sous la voute sans bornes
Et sans fond,
Tout s’йloigne et se fond ;
L’ombre efface les cornes
Des boeufs mornes
Qui s’en vont.

Et l’escargot sans bruit
Rampe et bave ;
L’obscurite s’aggrave,
Le vent fuit ;
Et l’oiseau de minuit
Flotte comme une epave
Dans la cave
De la nuit.

Справка.
*Рауль Лафажет - французский поэт. Справка о нём дана в примечании к стихотворению Мориса Роллина из книги "Нервозы" № 9: "Благодеяния ночи" - "Les Bienfaits de la Nuit".

Морис Роллина "Неврозы", Ноктюрн и др., 12-16-e

Морис Роллина Ноктюрн , 12-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Роберу Казу*

Собачий лай ночной порой
всем весть доносит о несчастных,
что страждут от погод ненастных,
вконец сражённые нуждой.

И долетает этот вой,
не к тем лишь, кто в тисках ужасных.
Собачий лай ночной порой
всем весть доносит о несчастных.

Увы ! Мы свыклись с их бедой,
и в душах, слабых и безвластных,
уж больше нет надежд напрасных.
Лишь будоражит наш настрой
собачий лай ночной порой.


Maurice Rollinat Nocturne, 12-e.

A Robert Caze*.

L’aboiment des chiens dans la nuit
Fait songer les ames qui pleurent,
Qui frissonnent et qui se meurent,
A bout de souffrance et d’ennui.

Ils ne comprennent pas ce bruit,
Ceux-la que les chagrins effleurent !
L’aboiment des chiens dans la nuit
Fait songer les ames qui pleurent.

Mais, helas ! quand l’espoir s’enfuit,
Et que, seuls, les regrets demeurent,
Quand tous les sentiments nous leurrent,
Alors on ecoute et l’on suit
L’aboiment des chiens dans la nuit.

Справка.
*Робер Каз (1853-1886) - родившийся в Париже швейцарец, поэт, прозаик и журналист,
автор многих сборников стихов, рассказов и романов. Друг братьев Гонкуров, Верлена,
К.Гюисманса и многих других писателей, поэтов и художников-импрессионистов.
Многие из них собирались вокруг него еженедельно. Cчитали, что по своему
литературному дару он ровня Мопассану. Но очень рано, в возрасте 33 лет, он был заколот на дуэли, повздорив с другим писателем, тоже швейцацем, Шарлем Винье - Charles Vignier -(1863-1934). У Робера Каза это была уже не первая его дуэль. Судьба его семьи сложилась трагично.
В период Парижской Коммуны он деятельно в ней участвовал, работал в министерстве Иностранных Дел и способствовал сохранению архивов Министерства. В 1873 г. бежал от версальцев в Швейцарию и был до 1880 г. в изгнании.
Одно из стихотворений Робера Каза, посвящённое Агриппе д'Обинье, было переведено на русский язык Ниной Манухиной (1882-1980) - супругой переводчика Георгия Шенгели -
для сборника стихов поэтов Коммуны.

Морис Роллина Ангел-хранитель, 13-е.
(Перевод с французского).

Стань ангелом моим и оботри мне слёзы !
Не хмурься ! Будь ясна, как солнечная даль.
Душа моя в тоске. Утешь мою печаль,
о Королева ласк, молчания и грёзы !

Дай храбрости стряхнуть униженные позы,
чтоб тело напряглось и было будто сталь,
чтоб не смущала дух мне всяческая шваль
и свет моих надежд не гас среди навоза.

И пусть не молод я, зажги мой прежний смех -
для радости твоей, для сладостных утех.
Хочу тебе служить как вечному кумиру

вдали от остряков, кем улицы кишат,
и пусть твой аромат несут ко мне зефиры
и, душу укачав, мне светит нежный взгляд !


Maurice Rollinat L’Ange gardien, 13-e.

Archange feminin dont le bel oeil, sans treve,
Miroite en s’embrumant comme un soleil navre,
Apaise le chagrin de mon coeur enfievre,
Reine de la douceur, du silence et du reve.

Inspire-moi l’effort qui fait qu’on se releve,
Enseigne le courage a mon corps йplore,
Sauve-moi de l’ennui qui me rend effare,
Et fourbis mon espoir rouille comme un vieux glaive.

Rallume a ta gaite mon pauvre rire eteint ;
Use en moi le vieil homme, et puis, soir et matin,
Laisse-moi t’adorer comme il convient aux anges !

Laisse-moi t’adorer loin du monde moqueur,
Au bercement plaintif de tes regards etranges,
Zephyrs bleus charriant les parfums de ton coeur !


Морис Роллина Жалобы, 14-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Шарлю Келлеру*.

Со всех сторон Земли, жестоко налетая,
и из морских пучин, и с каменных хребтов,
суровые ветра нас хлещут без кнутов
и воют безо ртов, как бешеная стая.

Змеистые ручьи на жалобный мотив
всё время шелестят в их слишком узких руслах,
а около прудов гудит из глубей тусклых
накопленная впрок печаль плакучих ив.

И море не молчит. От волн его осипших
несётся к небесам их вечный горький зов,
а вкупе с ним звучат и вопли моряков.
Пучина пожрала немало их, погибших.

Когда пройдёт гроза и, выйдя за забор,
мы топчем колеи проворными шажками,
дыхание земли восходит пузырьками
и жалобный хор жаб тоскует в ЛЯ МИНОР.

Ствол дерева скрипит - точь-в-точь как скрип зубовный,
когда голодный волк охотится в бору.
Простёрши сотни рук, как каясь на ветру,
деревья плачут вслух, как будто в чём виновны.

Порой по вечерам, уставший от ходьбы,
я выйду невзначай на дальнюю поляну -
и слышу над собой вопящий крик орлана.
Мне кажется, что в нём стенание судьбы.

Смычок способен внять волне переживаний,
и скрипка с ним поёт и плачет от тревог.
А арфа то журчит, как звонкий ручеёк,
то в музыке её мы слышим взрыв рыданий.

Мечтает, жалуясь, красавица-девица,
желая, чтоб любовь её не обошла -
но радости любви подчас сгорят до тла,
ещё и не успев на самом деле сбыться.

Не сможешь отвести испуганные очи
от бедствий, что нам день предъявит напоказ.
Без вздохов никому не зключить рассказ
про ужас и печаль своей бессонной ночи.

Несметные числом бредут вдоль всех дорог
то толпами, то врозь, без обуви, без фляги,
ночуя на камнях, паломники-бродяги,
как призраки, в мольбах, клянущие свой рок.

По зарослям крестов, стоящих на могилах,
нежнее воркотни печальных голубиц -
звучанье голосов тоскующих вдовиц.
Но их поднять с колен никто уже не в силах.

Вот, кажется, дитя, - озяб, не то промок -
уже клянёт всю жизнь, познав в ней только завязь,
а старец, что при нём, испытывает зависть,
предчувствуя конец, который недалёк.

В агонии любой вздыхает до финала,
а будучи потом положен в тесный гроб,
он, может быть, икнёт, опорожняя зоб,
как жалобу подаст по смерти, после бала.

- Хор отзвуков звучит, как похоронный звон,
вслед жалобам, мольбам и безнадёжным зовам.
Они мне сердце рвут, и в нём гнездятся совы,
чьи возгласы: "Увы !" - несутся в унисон.

В громах суровых туч мне слышатся рыданья,
которые мне шлёт немерянная даль.
Моя душа в себе сбирает всю печаль,
все жалобы, всю боль, всю горечь мирозданья.


Maurice Rollinat Les Plaintes, 14-e.
A Charles Keller*.

Venus des quatre coins de l’horizon farouche,
De la cime des pics et du fond des remous,
Les aquilons rageurs sont d’invisibles fous
Qui fouettent sans laniere et qui hurlent sans bouche.

Les ruisseaux n’ont jamais que des bruits susurreurs
Dans leur tout petit lit qui serpente et qui vague,
Et l’on n’entend sortir qu’un murmure tres vague
Des etangs recueillis sous les saules pleureurs.

Mais la mer qui gemit comme une ame qui souffre,
Tord sous les cieux muets ses eternels sanglots
Ou viennent se meler dans l’ecume des flots
Les suffocations des noyes qu’elle engouffre.

Quand s’exhalent, apres que l’orage a cesse,
Les souffles de la nuit plus legers que des bulles,
La plainte en la mineur des crapauds noctambules
Fait gemir le sillon, l’orniere et le fosse.

Jeremie aux cent bras sur qui le vent halete,
L’arbre a tous les sanglots dans ses bruissements,
Et l’йcho des forets redit les grincements
Du loup, trotteur affreux que la faim rend squelette.

Quand je passe, le soir, dans un val ecarte,
Je frissonne au cri rauque et strident de l’orfraie,
Car, pour moi, cette plainte errante qui m’effraie,
C’est le gemissement de la fatalite.

Sous l’archet sensitif ou passent nos alarmes
L’ame des violons sanglote, et sous nos doigts,
La harpe, avec un bruit de source dans les bois,
Egrene, a sons mouilles, la musique des larmes.

Le soupir clandestin des vierges de beaute
Semble remercier l’amour qui les effleure,
Mais la plainte amoureuse est un regret qui pleure
Le plaisir deja mort avant d’avoir ete.

En vain l’on se defend, en vain l’on fait mystere
Des maux que la clarte du jour semble assoupir,
Tout l’homme interieur, dans un affreux soupir,
Raconte son angoisse a la nuit solitaire.

Et le tas vagabond des parias craintifs,
Noirs pelerins geigneurs, sans gourde, ni sandales,
Partout, sur les planchers, les cailloux et les dalles,
Passent comme un troupeau de fantomes plaintifs.

Dans la foret des croix, tombes vieilles et neuves,
Combien vous entendez de femmes a genoux
Gemir avec des sons plus tristes et plus doux
Que les roucoulements des tourterelles veuves !

Tandis que, dans un cri forcene qui le tord,
L’enfant parait deja se plaindre de la vie,
L’aieul qui le regarde avec un oeil d’envie
Grommelle d’epouvante en songeant a la mort.

L’agonisant croasse un lamento qui navre ;
Et quand les morts sont clos dans leur coffre obsedant,
Le hoquet gargouilleur qu’ils ont en se vidant
Filtre comme la plainte infecte du cadavre.

— Elles ont des echos vibrant comme des glas
Et s’enfoncant avec une horrible vitesse
Dans mon funebre coeur plein d’ombre et de tristesse
Ou se sont installes les hiboux des Helas ;

Oui ! dans le grondement formidable des nues
Mon ame entend parfois l’Infini sangloter,
Mon ame ! ou vont s’unir et se repercuter
Tous les frissons epars des douleurs inconnues !

Справка.
*Шарль Келлер - Charles Keller (1843-1913), публиковал свои революционные песни под
псевдонимом Jacques Turbin. Эльзасец, Родился в г.Mulhouse, учился в Страсбуре.
Работал инженером и был даже директором ткацкой фабрики, но его уволили за чтение
нелегальной революционной литературы. В 1868 г. перебрался в Париж, подружился с
братьями Реклю. Начал переводить с немецкого "Капитал" К.Маркса. Примыкал к Первому Интернационалу, входил в Альянс, организованный Бакуниным. Был мобилизован
во время франко-прусской войны. Сражался в рядах парижских коммунаров и был ранен
на баррикадах. Бежал от версальцев в Швейцарию. В 1880 г., амнистированный, вернулся во Францию. Жил в Бельфоре, затем в Нанси. Организовал там Народный Дом и Народный институт. Как поэт прославился своими яркими революционными гимнами.


Морис Роллина Девицы, 15-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Полю Эделю*.

Сердца девичьи в двадцать лет
трепещут в вихре дуновений,
как нежная листва растений.
Весна им шепчет свой привет.

Для них струит свой дух букет
всех жимолостей и сиреней.
Сердца девичьи в двадцать лет
трепещут в вихре дуновений.

Под вечер, радостно, иль нет,
зовёт их пруд для размышлений.
К нему всю гамму настроений
уносят, как святой секрет,
сердца девичьи в двадцать лет.


Maurice Rollinat Les Vierges, 15-e.

A Paul Eudel*.

Le coeur des vierges de vingt ans
Est inquiet comme la feuille,
Et tout leur corps aspire et cueille
Les confidences du Printemps.

Le jour, aux parfums excitants
Du lilas et du chevrefeuille,
Le coeur des vierges de vingt ans
Est inquiet comme la feuille.

Le soir, sur le bord des etangs,
Chacune rode et se recueille,
Et leur secret que l’ombre accueille
Fait sourire ou pleurer longtemps
Le coeur des vierges de vingt ans.

Справка.
*Поль Эдель -Paul Eudel (1837-1911) - судовладелец, купец, который вёл свои дела
до 1878 г. в Нанси, затем в Париже. И в провинции, и в столице постоянно сотрудничал
с прессой, помещая заметки по вопросам искусства и его коллекционирования.
Прославился как лучший эксперт по части распознавания подделок, в особенности
фальсификации банкнот. Ему принадлежит ряд солидных работ по искусствоведению,
в том числе книга "Le Truquage"; описание сокровищ дворца l'Hotel Drouot; биография
писателя Champfleurie, в которой обращено особое внимание на увлечение писателя коллекционированием предметов искусства. Самостоятельно или в сотрудничестве с другими, Поль Эдель сочинял одноактные пьесы, писал также рассказы о путешествиях.


Морис Роллина Тайна, 16-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Гюставу Гетши*.

С чего как маков цвет девица
при встрече невзначай с юнцом ?
Краснеет, давится смешком
и ножки ставит будто спицы.

И взор потуплен, не искрится.
Что приключается с лицом ?
С чего как маков цвет девица
при встрече невзначай с юнцом ?

Душа ли жаркая ярится,
иль это кровь горит огнём ?
Страшится встречи с молодцом ?
Иль вся желанием томится ?
С чего как маков цвет девица ?


Maurice Rollinat Mystere

A Gustave Goetschy*.

Pourquoi donc rougit la pucelle
En face de l’adolescent ?
Pourquoi ce rire languissant
Et cette allure qui chancelle ?

Qu’est-ce qui mouille l’etincelle
De son beau regard innocent ?
Pourquoi donc rougit la pucelle
En face de l’adolescent ?

Ce vermillon qui la harcele
Lui vient-il de l’ame ou du sang ?
Est-ce un danger qu’elle pressent ?
Est-ce un desir qu’elle recele ?
Pourquoi donc rougit la pucelle ? —

*Справка.
Гюстав Гетши - Gustave Goetschy - весьма известный и очень активный в конце 19-го
века парижский литератор, выступавший как художественный и литературный критик
в ряде периодических изданий ("La vie moderne"; "La Revue illustree"; "Le Voltaire" и др.).
Отличился, как отважный защитник импрессионистов. Писал о Э.Мане, Дега, o художникax Alphonse de Neuville, Jules Worms и др. Писал о женщинах-художницах и о
художниках-баталистах. Написал труд о писателе Гюставе Флобере. Ему принадлежит монолог "Professeur de declamation" (1877 г.). опубликованный также в Англии (1878 г.).
Его портрет написал известный художник Ferdinand Roybet (Руабе).

Mорис Роллина Запахи и др., 6-11-е

Морис Роллина  Мирские слёзы, 6-е.
(Переделка французского оригинала).

Посвящается памяти моего брата Эмиля Роллина*.

Сочувствию свело уста.
Беда сгубила упованья.
Бодриться ? Изнывать в рыданье ? -
всё лишь бессильная тщета.

Для обороны нет щита,
погибли гордость и дерзанья.
Сочувствию свело уста.
Беда сгубила упованья.

Вражда с Судьбой - лишь суета:
питьё и снедь Судьбы - страданья.
Она, ведя нас на закланье,
твердит, что ждёт нас Высота...
Сочувствию свело уста.


Мaurice Rollinat   Les Larmes du monde, 6-e.

A la memoire de mon frere Emile Rollinat*.

Dans les yeux de l’Humanite
La Douleur va mirer ses charmes.
Tous nos rires, tous nos vacarmes
Sanglotent leur inanite !

En vain l’orgueil et la sante
Sont nos boucliers et nos armes,
Dans les yeux de l’Humanite
La Douleur va mirer ses charmes.

Et l’inerte Fatalite
Qui se repait de nos alarmes,
Sourit a l’ocean de larmes
Qui roule pour l’eternite
Dans les yeux de l’Humanite !

Справка.
*Эмиль Роллина - старший брат поэта, который в 1876 году, в возрасте 33 лет
покончил с собой в приступе безумия.

Морис Роллина   Немое страдание, 7-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Виктору Лалоту*.

Пусть не увидят твоих слезинок !
Лучше не плачь, даже корчась от мук,
чтоб не сновали зеваки вокруг.
Боли своей не неси на рынок.

Вызови горести на поединок:
песенки пой, подучась у пичуг.
Пусть не увидят твоих слезинок !
Лучше не плачь, даже корчась от мук.

Молча дождись до своих поминок !
В истинном горе стенать недосуг.
Много причин и у прочих, мой друг,
горько рыдать без конца и заминок.
Пусть не увидят твоих слезинок ! -

Maurice Rollinat   Douleur muette, 7-e.

A Victor Lalotte*.

Pas de larmes exterieures !
Sois le martyr mysterieux ;
Cache ton ame aux curieux
Chaque fois que tu les effleures.

Au fond des musiques mineures
Epanche ton reve anxieux.
Pas de larmes exterieures !
Sois le martyr mysterieux ;

Tais-toi, jusqu’a ce que tu meures !
Le vrai spleen est silencieux
Et la Conscience a des yeux
Pour pleurer a toutes les heures !
Pas de larmes exterieures ! —

Справка.
*Виктор Лалот - имя, которое упоминается, кроме Мориса Роллина, также в переписке
и дневниках двух известных писателей (Leon Bloy и Jules Barbey d'Aurevilly).
Повидимому, этот господин был близок к литературной среде.


Морис Роллина    Запахи, 8-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Жоржу Лорену*.

Порою аромат навязчив, как напев,
и я пропитан им, когда найдёт он, вея,
так, будто притекло дыханье доброй феи:
то смутно, не спеша, то вихрем налетев.

А воздух, их родня, одни вобрав случайно,
другие накопав, все запахи несёт...
В часы, когда луна взойдёт на небосвод,
из них милее те, в которых больше тайны.

В волнах густых духов кружится голова...
Когда нам лунный блик упрётся в изголовье
и память освежит, то мы полны любовью,
вдыхая аромат из урны естества.

Как вкрадчив яд духов, травитель наш неспешный !
Красотки без числа вводили нас не раз
на мягких канапе в божественный экстаз,
прибавивши к духам и поцелуй свой грешный.

Когда я весь в мечтах, когда я одинок,
рой запахов летит ко мне в случайной гамме,
порой миря меня с ужасными вещами
в окрестной тишине, на тысячах дорог...

Все дорогие мне возлюбленные дамы
струили, не скупясь, свой тёплый аромат.
От всех моих забот - а ими я богат -
не знал я ни сильней, ни ласковей бальзама.

Израненным сердцам так радостна весна !
С ней оживает вновь угасшее цветенье.
Весною нам милей земное окруженье.
Проходит зимний сон, душа опять ясна.

Печальные сердца, изнывшие в страданье
от тягостных утрат, должны набраться сил.
Не нужно подражать насельникам могил.
И запахи весны в нас будят упованья.

Где запахи вольны от грязи и от бурь,
они сродни цветам и с музыкой в союзе.
Они уносят нас из мира без иллюзий
в волшебный парадиз, прекрасный, как лазурь.

Но если входит в смесь коварный женский запах,
чья пряность и соблазн нам чувства веселят,
в рассудок наш войдёт пьянящий тонкий яд...
Мы - копия мышат в кошачьих цап-царапах.

Когда вокруг дурман - трагедия в мозгах,
неравномерный пульс и головокруженья,
и человек умрёт в удушье, в помраченье,
лишь дама даст приказ: "Умри в моих руках !"

Подарок хоть кому - болтливым и безустым -
духи любых сортов. Они при блеске люстр
витают в алтарях всех Будд и Заратустр.
В них есть секретный ключ к смешным девичьим чувствам.

Магическая власть платочков из батиста !
От них острее ум и чище кожа лиц,
а в памяти живей рой снов и небылиц,
способный вдохновить поэта и артиста.

- Но это до поры, пока не уложили
тела в холодный гроб из крашеных досок,
с опилками на дне - и ляжет он в песок
в смесь запахов: смолы, червей и мёртвой гнили...



Maurice Rollinat   Les Parfums, 8-e.

A Georges Lorin*.

Un parfum chante en moi comme un air obsedant :
Tout mon corps se repait de sa moindre bouffee,
Et je crois que j’aspire une haleine de fee,
Qu’il soit proche ou lointain, qu’il soit vague ou strident.

Fils de l’air qui les cueille ou bien qui les deterre,
Ils sont humides, mous, froids ou chauds comme lui,
Et, comme l’air encor, des que la lune a lui,
Ils ont plus de saveur ayant plus de mystere.

Oh oui ! dans l’ombre epaisse ou dans le demi-jour,
Se gorger de parfums comme d’une pature,
C’est bien subodorer l’urne de la Nature,
Humer le souvenir, et respirer l’amour !

Ces doux asphyxieurs aussi lents qu’impalpables
Divinisent l’extase au milieu des sophas,
Et les folles Ines et les pales Raphas
En pimentent l’odeur de leurs baisers coupables.

Ils font pour me bercer d’innombrables trajets
Dans l’air silencieux des solitudes mornes,
Et la, se mariant a mes reves sans bornes,
Savent donner du charme aux plus hideux objets.

Toute la femme aimee est dans le parfum tiede
Qui sort comme un soupir des flacons ou des fleurs,
Et l’on endort l’ennui, le vieux Roi des douleurs,
Avec cet invisible et delicat remede.

Sois beni, vert printemps, si cher aux coeurs blesses,
Puisqu’en ressuscitant la flore ensevelie
Tu parfumes de grace et de melancolie
Les paysages morts que l’hiver a laisses.

Tous les coeurs desoles, toutes les urnes veuves
Leur conservent un flair pieux, et l’on a beau
Vivre ainsi qu’un cadavre au fond de son tombeau,
Les parfums sont toujours des illusions neuves.

S’ils errent, degages de tout melange impur,
Rampant sur la couleur, chevauchant la musique,
On est comme emporte loin du monde physique
Dans un paradis bleu chaste comme l’azur !

Mais lorsque se melant aux senteurs de la femme
Dont la seule acrete debauche la raison,
Ils en font un subtil et capiteux poison
Qu’aspirent a longs traits les narines en flamme,

C’est le Vertige aux flux et reflux scelerats
Qui monte a la cervelle et perd la conscience,
Et l’on mourrait alors avec insouciance
Si la Dame aux parfums disait : « Meurs dans mes bras ! »

Complices familiers des lustres et des cierges,
Ils sont tristes ou gais, chastes ou corrupteurs ;
Et plus d’un sanctuaire a d’impures senteurs
Qui vont parler d’amour aux muqueuses des vierges.

Par eux, l’esprit s’aiguise et la chair s’ennoblit ;
Ils chargent de langueur un mouchoir de batiste,
Et pour le sensuel et fastueux artiste,
Ils sont les receleurs du songe et de l’oubli :

— Jusqu’a ce que l’infecte et mordante mixture
De sciure de bois, de son et de phenol
Saupoudre son corps froid, couleur de vitriol,
Dans le coffre du ver et de la pourriture.

Справка.
*Жорж Лорен (1850-1927) - художник-иллюстратор и поэт. В 1884 г. вышел его сборник
стихов "Розовый Париж". Впоследствии публиковались и другие стихи. Как иллюстратор,
пользовался псевдонимом Cabriole. Иллюстрировал сборник, издававшийся кружком
поэтов-"гидропатов" - "Hydropathes".

Морис Роллина   Благодеяния Ночи, 9-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Раулю Лафажету*.

Когда, на смех другим, бросает мне свой трос
коварная печаль, желая стать буксиром,
ко мне приходит Ночь с волшебным эликсиром,
прозрачною росой смывая токи слёз.

И с ней Надежда мчит ко мне в венце из роз,
простёрши два крыла над всем обширным мирам,
смеясь над морем лжи на зло её кумирам,
и горести все прочь бегут, как рой стрекоз.

А если у меня тяжки воспоминанья,
Ночь вальсы мне поёт весёлые в молчанье,
на тысячи ладов средь полной тишины,

и я, в ответ, подчас вдруг улыбнусь невольно,
а Ночь, шаля, крадёт улыбку у Луны,
и мне тогда стаёт уже не слишком больно...


Maurice Rollinat   Les Bienfaits de la nuit, 9-e.

A Raoul Lafagette*.

Quand le chagrin, perfide et lache remorqueur,
Me jette en ricanant son harpon qui s’allonge,
La Nuit m’ouvre ses bras pieux ou je me plonge
Et mele sa rosee aux larmes de mon cоеur.

A son appel sorcier, l’espoir, lutin moqueur,
Agite autour de moi ses ailes de mensonge,
Et dans l’immensite de l’espace et du songe
Mes regrets vaporeux s’eparpillent en choeur.

Si j’evoque un son mort qui tourne et se balance,
Elle sait me chanter la valse du silence
Avec ses mille voix qui ne font pas de bruit ;

Et lorsque promenant ma tristesse moins brune,
Je souris par hasard et malgre moi, — la Nuit
Vole, pour me repondre, un sourire a la lune.

Справка.
*Рауль Лафажет (1842-1913) - "поэт Пиренеев", уроженец города Foix, бард департамента Арьеж, хранитель местного музея, радикал-социалист. С 1864 г. бывал
в Париже. Опубликовал книги стихов "Pics et vallees" ("Вершины и долины"), "Les accalmies" ("Затишья"), "Symphonies pyreneennes", "Les Aurores". Его сын Роже также известен как поэт.


Морис Роллина   Креолка, 10-е.
(Перевод с французского).

Гамак в потускневшем пейзаже.
В омбрельке не стало уж толка.
Качаясь, зевнула креолка,
и волны взревели на пляже.

Лишь блики в сиянии лунном -
как бронза, на личике юном.

А травы морские по дюнам
свой едкий струят аромат.
Боа - как угри по бурунам -
в лесу расползлись наугад.

Колибри - один за другим -
растаяли в небе, как дым.

Креолка в спокойствии спит.
Она - будто смутная тень.
И воздух, как кончился день,
сливается с цветом ланит.


Maurice Rollinat   La Creole, 10-e.

Voici l’heure decoloree :
La creole a quitte l’ombrelle
Et baille dans son hamac frele
Au bruit de la vague eploree.

Les chatoiements du clair de lune
Vont et viennent sur sa peau brune :

Cependant que sur l’apre dune
Les algues soufflent leur parfum.
Plus d’un boa cherchant fortune
Dans la foret se traine a jeun,

Et les colibris, un par un,
S’effacent dans le jour defunt.

Gracieux fantome indistinct,
Elle dort d’un sommeil profond,
Et la couleur de l’air se fond
Avec la couleur de son teint.

Морис Роллина   Молчание, 11-е.
(Перевод с французского).
Посвящено: A Mademoiselle A.H.

Молчанье - тень из царства теней,
душа всего, в чём есть секрет.
Его не жалует рассвет.
Оно наперсник сновидений.

В нём ищут средство от мигреней,
защиту душ от зол и бед.
Молчанье - тень из царства теней,
душа всего, в чём есть секрет.

Оно от роз и от сиреней
стремится в глухонький боскет,
где лунный отблеск как привет
дрожит над сумраком растений.
Молчанье - тень из царства теней.


Maurice Rollinat   Le Silence, 11-e.
A Mademoiselle A. H.

Le silence est l’ame des choses
Qui veulent garder leur secret.
Il s’en va quand le jour parait,
Et revient dans les couchants roses.

Il guerit des longues nevroses,
De la rancune et du regret.
Le silence est l’ame des choses
Qui veulent garder leur secret.

A tous les parterres de roses
Il prefere un coin de foret
Ou la lune au rayon discret
Fremit dans les arbres moroses :
Le silence est l’ame des choses.

Примечание.
Это стихотворение общеизвестно в своеобразном мудром переводе Иннокентия Анненского:
Безмолвие.

Безмолвие – это душа вещей,
Которым тайна их исконная священна,
Оно бежит от золота лучей,
Но розы вечера зовут его из плена;
С ним злоба и тоска безумная забвенна,
Оно бальзам моих мучительных ночей,
Безмолвие – это душа вещей,
Которым тайна их исконная священна.
Пускай роз вечера живые горячей, –
Ему милей приют дубравы сокровенной,
Где спутница печальная ночей
Подолгу сторожит природы сон священный…
Безмолвие – это душа вещей.

Высказывают мнение, что эти тринадцать строк Мориса Роллина – своего рода послесловие к «жестокой книге» Шарля Бодлера «Цветы зла».



Морис Роллина "Неврозы" : "Дрожь" и др. 1-5-е

Морис Роллина Неврозы, 1-е

Memento quia pulvis es*
(Перевод с французского).

Нас просто пронял до печёнок
наш мир, жужжащий суетой,
но вечности для нас, подёнок,
не уготовано судьбой.
Мы с плотью нашею болезной
и в небо рвущимся умом -
как стебельки травы над бездной.
Вот-вот умрём.

В итоге будем в одеяле
трястись от стужи в злую рань.
И голос подадим едва ли,
как сдавит роковая длань.
И нас охватит тьма и мука,
и в сердце нас куснёт потом
и будет вновь кусать гадюка.
Вот так мы мрём.

Тела людские станут прахом:
золой в земле, песком в воде.
И ветер пыль единым махом
рассыплет неизвестно где.
Мы лишь во сне, среди забвенья,
нелепым призраком придём
к кому-то ночью на мгновенье,
когда умрём !


Maurice Rollinat Memento quia pulvis es*

Crachant au monde qu’il effleure
Sa bourdonnante vanite,
L’homme est un moucheron d’une heure
Qui veut pomper l’eternite.
C’est un corps jouisseur qui souffre,
Un esprit aile qui se tord :
C’est le brin d’herbe au bord du gouffre,
Avant la Mort.

Puis, la main froide et violette,
Il pince et ramene ses draps,
Sans pouvoir dire qu’il halete,
Etreint par d’invisibles bras.
Et dans son coeur qui s’entenebre,
Il entend siffler le remord
Comme une vipere funebre
Pendant la Mort.

Enfin, l’homme se decompose,
S’emiette et se consume tout.
Le vent deterre cette chose
Et l’eparpille on ne sait ou.
Et le derisoire fantome,
L’oubli vient, s’accroupit et dort
Sur cette memoire d’atome,
Apres la Mort !

Справка
*Мemento quia pulvis es (латынь) - Помни, что ты - прах.


Раздел "Души" - "Les Ames".

Морис Роллина Дух преступности. 2-e.
(Перевод с французского).

В сознание моё текут дурные мысли.
Их Зло внушает мне. Я их гоню, кляня.
От них спасенья нет. От них мозги раскисли.
Те помыслы вконец измучили меня.
В сознание моё текут дурные мысли.

Желанью вопреки, я слышу зовы Ада,
и в сердце мне стучит коварный Сатана.
О, как ужасны те чертовские парады,
которыми моя душа возмущена.
Желанью вопреки, я слышу зовы Ада.

Мой череп - каземат ужасных побуждений.
Злокозненность в него забрасывает взгляд,
и разум поражён картиной преступлений,
и доблести мои парализует яд.
Мой череп - каземат ужасных побуждений.

Насилие, грабёж, отцеубийство, кражи:
злодейства мучат дух и молнией разят.
Всё - в мыслях. Наяву я - жертва дикой блажи,
но без конца дрожу, познав, как близок Ад:
насилие, грабёж, отцеубийство, кражи...

В моих глазах любой убийца - как гадюка.
Мошенник для меня опасней, чем чумной,
и подл, кто на отца поднимет в гневе руку,
но ярость иногда командует и мной,
хотя, в моих глазах, убийца - что гадюка.

С сочувствием к любой обиженной девице,
я б не жалел себя, за их страданья мстя,
но сам не чист душой и силюсь изощриться
чтоб ловко обольстить невинное дитя -
с сочувствием к любой обиженной девице.

Меня терзает Зло, как волны бьют о пляжи,
но те лизнут и прочь - бегут, таща песок,
а в памяти моей когтистый демон в раже,
от чьих касаний я чуть кровью не истёк.
Меня терзает Зло, как волны бьют о пляжи.

В Геенну, Сатана, где жгут тобою взятых,
ты тащишь и того, чья жизнь - не для тебя.
Народу без числа и так в твоих пенатах.
К чему ж взъярился ты, безгрешного губя ?
О Сатана, король в Аду, где жгут проклятых !

И Ты ! Причина всех творящихся свершений !
Прикрой нагой мой торс от дьявольских очей.
В отчаянной беде яви свой добрый гений,
и я не устрашусь грозящих мне печей,
с Тобой, Источник всех творящихся свершений !

Греховен человек, иль небо так жестоко ?
Фантом преступности настолько в нас силён,
что дух наш всё ещё под игом у порока
в священный час, когда мы молим у икон.
Греховен человек, иль небо так жестоко ?...


Maurice Rollinat Le Fantome du crime, 2-e.

A Edmond Haraucourt.

La mauvaise pensee arrive dans mon ame
En tous lieux, a toute heure, au fort de mes travaux,
Et j'ai beau m'epurer dans un rigoureux blame
Pour tout ce que le Mal insuffle a nos cerveaux,
La mauvaise pensee arrive dans mon ame.

J'ecoute malgre moi les notes infernales
Qui vibrent dans mon coeur ou Satan vient cogner ;
Et bien que j'aie horreur des viles saturnales
Dont l'ombre seulement suffit pour m'indigner,
J'ecoute malgre moi les notes infernales.

Mon crane est un cachot plein d'horribles bouffees ;
Le fantome du crime a travers ma raison
Y rode, penetrant comme un regard de fees.
Faut-il que ma vertu s'abreuve de poison !
Mon crane est un cachot plein d'horribles bouffees.

Le meurtre, le viol, le vol, le parricide
Passent dans mon esprit comme un farouche eclair,
Et quoique pour le Bien toujours je me decide,
Je fremis en voyant ramper dans mon enfer
Le meurtre, le viol, le vol, le parricide.

Et pourtant l'assassin a mes yeux est vipere ;
Je fuis le moindre escroc comme un pestifere
Et je maudis le fils qui poignarde son pere.
Souvent, le meurtre parle a mon coeur effare,
Et pourtant l'assassin a mes yeux est vipere.

Je plains sincerement la fille violee
Et je la vengerais si j'en avais le droit ;
Mais par d'impurs desirs mon ame harcelee
Pour seduire une enfant cherche un moyen adroit ;
Je plains sincerement la fille violee.

Le Mal frappe sur moi comme un flot sur la greve :
Il accourt, leche et fuit, sans laisser de limon,
Mais je conserve helas ! le souvenir du reve
Ou j'ai failli saigner sous l'ongle d'un demon.
Le Mal frappe sur moi comme un flot sur la greve.

Satan ! dans la gehenne ou tes victimes brulent,
Tu convoites un coeur qui n'est pas ne pour toi ;
Souverain d'un empire ou les peuples pullulent,
Qu'as-tu besoin encor d'un juste sous ton toit,
Satan, roi des enfers ou tous les damnes brulent ?

O toi ! Cause premiere a qui l'effet remonte,
Aux yeux de Lucifer voile mon flanc si nu !
Et dans l'affreux danger qui parfois me demonte,
Je me sentirai fort si je suis soutenu
Par toi, Cause premiere a qui l'effet remonte !

L'homme est donc bien pervers, ou le ciel bien feroce !
Pourquoi l'instinct du Mal est-il si fort en nous,
Que notre volonte subit son joug atroce
A l'heure ou la priere ecorche nos genoux ?...
L'homme est donc bien pervers, ou le ciel bien feroce !

Справка.
*Эдмон Арокур (1856-1941) - Edmont Haraucourt - французский поэт, автор нескольких романов, драматург, журналист, собиратель и автор афоризмов. В России извнестен его
афоризм: "Уехать - значит чуть-чуть умереть". Он сам сочинил и тексты и музыку нескольких песен. В течение многих лет был хранителем музеев, сначала "Трокадеро",
затем "Клюни". Был членом поэтического кружка "Гидропатов". В 1882 г. стал известен как автор несколько скандального сборника стихов, в котором предвосхитил некоторые
идеи, развитые потом Гийомом Аполлинером.

Морис Роллина Наша Совесть, 3-е.
(Перевод с французского).

Лишь Совесть видит всех насквозь,
как видит кот в сплошных потёмках.
Нас всех ! И тихих, и прегромких,
кто верует, кто с Богом врозь.

Куда ни глянет на авось...
И в гордых храмах, и в обломках,
и в наших предках, и в потомках
лишь Совесть видит всех насквозь,
как видит кот в сплошных потёмках.

Рассудок, где бы ни пришлось
ристать, как жеребцу в постромках,
хоть мудр в любых головоломках
не всё поймёт, как ни елозь...
Лишь Совесть видит всех насквозь. -


Maurice Rollinat La Conscience

La Conscience voit dans nous
Comme le chat dans les tenebres.
Tous ! les obscurs et les celebres,
L’impie et le moine a genoux,

Nous cachons en vain nos dessous
A ses regards froids et funebres !
La Conscience voit dans nous
Comme le chat dans les tenebres.

Tant que l’Esprit n’est pas dissous,
Et que le sang bat les vertebres,
Elle dechiffre nos Algebres,
Et plonge au fond de nos remous.
La Conscience voit dans nous ! —


Морис Роллина Дрожь, 4-е.
(Перевод с французского).

Забьётся пульс. Взмутится плёс...
От горлинок и до стрекоз,
от флагов до твоих волос -
всё в вечной дрожи.
Порой она тиха, редка,
и мимолётна, и легка,
порой тревожна и тяжка,
и непогожа.

Бывает, в час лихих ветров
напор крутых валов суров:
трепещет парусный покров
над кораблями.
Дрожат земля и небосвод.
Никто спокойно не дохнёт.
В очах девиц под тот матлот
мерцает пламя.

Когда ж в устах влюблённых дрожь,
в их клятвах невозможна ложь,
слова летят в овёс и в рожь,
и в перелески.
Обеты искренней звучат,
где эхо - верный их собрат,
где у ручьёв и скальных гряд
им вторят всплески.

Любовь сложна, полна обид,
то в ней восторг, то плач навзрыд,
и в женщинах всё-всё дрожит:
душа и платье.
То радость, то лавина бед...
Как часто милый нам предмет
вчера был здесь, а нынче - нет:
пусты объятья.

Прильнут дрожащею щекой,
обнимут трепетной рукой -
какой ласкающий покой
в нас в те минуты !
Нам сладко дышится в мечтах,
мы бодро держимся в делах,
но, если нас объемлет страх,
то в мыслях смута.

О Страх, что не даёт пройти,
чудовищ ставя на пути:
те льнут, те, грозные, - в шерсти
вокруг их тела.
Деревья, выстроившись в ряд,
как духи в саванах, страшат,
ты ж, как дикарь века назад, -
белее мела.

Кто ж он такой, возникший вмиг,
твой сфинкс, берущий за кадык,
что он спросил, когда настиг,
прогнав беспечность ?
Ты ж твёрдый терпкий атеист,
пожухший, как осенний лист !
"Зовёт вступить с ним в пересвист
сквозь Бесконечность".

В Эдгаре По всё существо
дрожало, как ни у кого.
Он сочетал и колдовство,
и искру Божью.
Делакруа для ярких сцен
брал кистью дрожь деревьев в плен,
и всё что сотворил Шопен
созвучно с дрожью.

Для слабых бледных доходяг,
замученных от передряг,
порывы ветра - не пустяк.
Они в волненье.
Они в тиши с тревогой ждут,
как снова будет зол и крут
дрожащий монотонный зуд
при возвращенье.

Их беспрестанно бьёт озноб,
и беды, бороздя им лоб,
не покидают их трущоб,
где мало пищи,
где часто холоден очаг
и шаль, скукожась, как червяк,
не согревает их никак
на злом ветрище.

Есть трепет жизни и мечты,
свободы, счастья, красоты,
когда все помыслы чисты
и всё пригоже.
И есть кусающая дрожь,
когда одни сомненья сплошь,
и ты итог свой подведёшь
в предсмертной дрожи.


Maurice Rollinat Les Frissons, 4-e.

A Albert Wolff*.

De la tourterelle au crapaud,
De la chevelure au drapeau,
A fleur d’eau comme a fleur de peau
Les frissons courent :
Les uns furtifs et passagers,
Imperceptibles ou legers,
Et d’autres lourds et prolonges
Qui vous labourent.

Le vent par les temps bruns ou clairs
Engendre des frissons amers
Qu’il fait passer du fond des mers
Au bout des voiles ;
Et tout frissonne, terre et cieux,
L’homme triste et l’enfant joyeux,
Et les pucelles dont les yeux
Sont des etoiles !

Ils rendent plus doux, plus trembles
Les aveux des amants troubles ;
Ils s’eparpillent dans les bles
Et les ramures ;
Ils vont orageux ou follets
De la montagne aux ruisselets,
Et sont les freres des reflets
Et des murmures.

Dans la femme ou nous entassons
Tant d’amour et tant de soupcons,
Dans la femme tout est frissons :
L’ame et la robe !
Oh ! celui qu’on voudrait saisir !
Mais a peine au gre du desir
A-t-il evoque le plaisir,
Qu’il se derobe !

Il en est un pur et calmant,
C’est le frisson du devoument
Par qui l’ame est secretement
Recompensee ;
Un frisson gai nait de l’espoir,
Un frisson grave du devoir ;
Mais la Peur est le frisson noir
De la pensee.

La Peur qui met dans les chemins
Des personnages surhumains,
La Peur aux invisibles mains
Qui revet l’arbre
D’une caresse ou d’un linceul ;
Qui fait trembler comme un aieul
Et qui vous rend, quand on est seul,
Blanc comme un marbre.

D’ou vient que parfois, tout a coup,
L’angoisse te serre le cou ?
Quel probleme insoluble et fou
Te bouleverse,
Toi que la science a jauni,
Vieil athee apre et racorni ?
– « C’est le frisson de l’Infini
Qui me traverse ! »

Le strident quintessencie,
Edgar Poe, net comme l’acier,
Degage un frisson de sorcier
Qui vous envoute !
Delacroix donne a ce qu’il peint
Un frisson d’if et de sapin,
Et la musique de Chopin
Frissonne toute.

Les anemiques, les fievreux,
Et les poitrinaires cireux,
Automates cadavereux
A la voix trouble,
Tous attendent avec effroi
Le retour de ce frisson froid
Et monotone qui decroit
Et qui redouble.

Ils font grelotter sans repit
La Misere au front decrepit,
Celle qui rode et se tapit
Blafarde et maigre,
Sans gite et n’ayant pour l’hiver
Qu’un pauvre petit chale vert
Qui se tortille comme un ver
Sous la bise aigre.

Frisson de vie et de sante,
De jeunesse et de liberte ;
Frisson d’aurore et de beaute
Sans amertume ;
Et puis, frisson du mal qui mord,
Frisson du doute et du remord,
Et frisson final de la mort
Qui nous consume !

Справка.
*Альбер Вольф (1835-1895) - уроженец Кёльна, земляк Жака Оффенбаха, в молодости
перебравшийся в Париж и постепенно утвердившийся во французской журналистике.
Кроме того писатель, драматург, издатель. С 1868 г. - главный художественный критик газеты "Le Figaro". Работал в газете "Charivari" и в других изданиях. Известен его портрет
кисти Э.Мане. На кладбище Монпарнас установлено его надгробие работы скульптора
Жюля Далу. А.Вольф враждебно отзывался об импрессионизме.

Морис Роллина Отражения ,5-е.
(Перевод с французского).

Посвящено Андре Жилю*.

Мой взгляд заворожён. Мои воспоминанья
хранят муар шелков и лунное сиянье,
цвета морской волны и белый свет свечей,
зажжённый для людей, ушедших от очей.
Как вы отрадны мне, ночные отраженья,
мерцанье в тишине, забавы света стенью,
таинственность цветных скольжений взад-вперёд...
Когда уйдёте вы, мой взгляд возврата ждёт.
Я ощущаю к вам сердечную пристрастность.
В вас свет одушевлён. В вас вздохи шлёт мне ясность.
Мне ваше колдовство дарит алмазы слов.
Вы в разум мой вошли и в дух моих стихов.
Вы стали для меня непревзойдённым чудом.
Сверкайте же в волнах на зависть изумрудам !

Les Reflets А Andre Gill*.

Mon oeil hallucine conserve en sa memoire
Les reflets de la lune et des robes de moire,
Les reflets de la mer et ceux des cierges blancs
Qui brulent pour les morts pres des rideaux tremblants.
Oui, pour mon oeil epris d’ombre et de rutilance,
Ils ont tant de souplesse et tant de nonchalance
Dans leur mysterieux et glissant va-et-vient,
Qu’apres qu’ils ont passe mon regard s’en souvient.
Leur fascination m’est douce et coutumiere :
Ames de la clarte, soupirs de la lumiere,
Ils impregnent mon art de leur mysticite
Et filtrent comme un reve en mon esprit hante ;
Et j’aime ces baisers de la lueur qui rode,
Qu’ils me viennent de l’onde ou bien de l’emeraude !

Справка.
*Андре Жиль (1840-1885) - талантливый каррикатурист. Andre Gill - псевдоним.
Настоящее имя Louis-Alexandre Gosset de Guines. Рисовал для газет: "Le Journal Amusant", "La Lune", "L'Eclipse", "Charivari", "La Lune Rousse". Создал большую серию
шаржированных портретов своих современников. Портреты были яркими и детально похожими, но каррикатуры, как правило, были необидными. Его манера рисунка - большая голова на непропорционально маленьком теле. Многие мечтали стать объектом его внимания. (Но Наполеону III нарисованный на него шарж не понравился, а некий судья опознал себя в нарисованной Жилем тыкве и отправил художника ненадолго в тюрьму). Художник вёл богемный образ жизни. Был другом Шарля Кро, Поля Верлена, Артюра Рембо и Жюля Валлеса. Во время Парижской Коммуны сотрудничал в газетах коммунаров. В 1876 г. Жилль нарисовал вывеску для парижского кабаре на Монмартре, где изображён кролик, выпрыгивающий из кастрюли. Кабаре впоследствии назвали, согласно вывеске, "Le Lapin Agile" - "Проворный кролик". Кабаре долгое время было любимым местом сборищ художников, поэтов и прочей богемы. Оно существует и посейчас - под такой же вывеской и посещается туристами. С 1880 года Андре Жиль был тяжело болен и умер в психбольнице.

Жермен Нуво Десятистишия. Цикл.

Жермен Нуво* Десятистишия. Пародии на стихи Франсуа Коппе.
(Перевод с французского).

1-е:
Воздайте ж, музы, честь бывалому бойцу,
не генералу, нет, не доке-мудрецу,
но тешившему дух собратьев полководца.
От смеха до сих пор большой Собор трясётся -
там топал он своей искусственной ногой.
Кто раз смахнёт слезу, взгрустнёт потом в другой -
на нос из серебра, висящий в небе, глянув -
то светится луна, светило ветеранов,
а то - как ветер вдруг прощальный марш споёт...
Я тоже - вслед бойцу - почтил его уход.

Germain Nouveau*
1-e:
Muses, souvenez-vous du guerrier, — de l’ancien
qui ne fut general ni polytechnicien,
mais qui charma dix ans les manes du grand Homme !
Cet invalide etait la gaite de son dome.
Mon coeur est plein du bruit de sa jambe de bois.
Pauvre vieux ! j’ai reve de vous plus d’une fois,
la nuit, quand passe au ciel, avec ses gros yeux vides,
la lune au nez d’argent, astre des invalides,
ou que le vent se meurt, comme un chant du depart...
Et j’ai fait encadrer le mot de faire-part.

Справка.
*Жермен Нуво (1851-1920) - Germain Marie Bernard Nouveau - французский поэт-символист. Приехав из провинции в Париж, в 1872 г., быстро познакомился и сблизился
с рядом выдающихся поэтов: Малларме, Ришпеном, Шарлем Кро, Артюром Рембо и др.
Вместе с Артюром Рембо путешествовал в Англию. Переписывал своей рукой "Озарения"
Рембо. С 1875 г. был знаком с Полем Верленом. Служил в министерстве образования,
преподавал, занимался журналистикой. Путешествовал. Побывал в Бейруте. Его собственные стихи публиковались в это время редко и лишь благодаря инициативе друзей. В 1891 году на Жермена Нуво снизошло мистическое озарение, граничившее с умственным помешательством. После этого он продолжал свою жизнь в качестве нищего
бродяги. Как паломник посетил Рим и испанский город Сантьяго де Компостела. В 1911 г.
поселился в родном городишке Пурьер в департаменте Вар. Умер, заморив себя голодом.
Его стихи в более полном объёме были опубликованы и стали широко известны уже после
его смерти. Луи Арагон считал Ж.Нуво высокоодарённым поэтом, примерно равным по таланту Артюру Рембо.

2-е:
Прогулки - страсть моя, дарованная свыше.
Люблю палитру стен и броские афиши.
Вот "Серый Редингот"*, вот смелый вольтижёр -
страшенные усы и лучезарный взор.
Витрина "Бoрнибюс"**, там хвастают горчицей.
С каких бы я щедрот мог так же взвеселиться ?
А вот причёски - шик - о двух, о трёх цветах !
Вот исполнитель - враз - аж на пяти альтах !
Стою у пёстрых тумб, свой нос к ним припечатав...
К богатству не стремлюсь - мне хватит и плакатов.

Germain Nouveau
2-e:
J’ai du gout pour la flane, et j’aime, par les rues,
les reclames des murs fardes de couleurs crues,
la Redingote Grise*, et Monsieur Gallopau ;
l’Herisse qui rayonne au-dessous d’un chapeau ;
la femme aux cheveux faits de teintes differentes.
Je m’amuse bien mieux que si j’avais des rentes
avec l’homme des cinq violons a la fois,
Bornibus**, la Maison n’est pas au coin du Bois ;
le kiosque japonais et la colonne-affiche...
Et je ne concois pas le desir d’etre riche.

Cправки.
*"Серый Редингот" - такое название во Франции присваивали гостиницам и ресторанам,
имея в виду императора Наполеона I; но в данном случае, скорее всего приведено название одноактной исторической комедии Дюмерсана и Дюпена (Dumersan et Dupin) "Наполеон в Берлине, или Серый Редингот". Комедия была поставлена в театре "Варьете" в 1850 г.
**"Борнибюс" - известная до сих пор торговая фирма из города Дижона, открывшая свою контору и магазин в Париже в 1867 г. Адрес конторы: Boulevard de la Villette.
Фирма славится горчицей, корнишонами, маринадами, супами и т.п.

3-е:
Я к мебельщику шёл не бодро, а в печали.
(О сыне столяра поют. Ведь вы слыхали* ?).
Я должен был купить вещицу ко двору,
и вот нашёл тебя: диван-кровать Леру.
Пружины осмотрел - всё было аккуратно.
Отличнейший диван, и спать на нём приятно.
Я похвалил, как мог, конструкцию, фасон.
Торговец руку жал и был весьма польщён,
сказав: "Вы тоже, мсье, как вижу, мастерите ?"...
От этих милых слов мой дух парил в зените.

Germain Nouveau
3-e:
J’entrais chez le marchand de meubles, et la, triste,
(Savez-vous la chanson du petit Ebeniste* ?)
j’allais, lui choisissant une chose a ses gouts,
C’est vers toi que je vins, Canape-Lit-Leroux.
J’observai le ressort, me disant que cet homme
fit une chose utile, etant donne le somme.
J’appreciai le tout d’un mot technique et fin ;
si bien que le marchand, emu, me tend sa main
honnete, et dit : « Monsieur fabrique aussi sans doute ? »
Douce parole et qu’en mon coeur je grave toute.

Справка.
*Повидимому, автор имел в виду "Le Bapteme du P'tit Ebeniste" - семейную сценку, сочинённую Эмилем Дюрандо (Emile Durandau), включающую куплеты на музыку Ш.Плантада (Ch.Plantade). В этой сцене с очень большим успехом выступал и пел куплеты комический актёр и певец Бертелье (1830-1888) - Jean-Francois-Philibert Berthelier.
Среди этих куплетов был такой:
Petit Leon, dans le sein de ta mere,
Tu n'a jamais connu l'adversite,
Tu n'a pas vu le drapeau de tes freres
Souille de boue, couvert d'iniquite...
Эти куплеты были очень популярны в среде парижских художников, ремесленников и прочей публики.

4-е:
Бледна и с желтизной, впиваясь в край бокала,
она мне говорит: "В Россию я сбежала..."
Жаргонные слова, на платье - кружевцо.
Сигарный дым коптит алмазное кольцо.
"Поверьте мне, хоть я болтаю, как сорока,
я утром поняла, как в мире одинока.
Теперь, сигару вдруг в загашнике отрыв,
решила закурить под бодренький мотив*.
Здесь, в ужасе моей изгнаннической жизни,
глоток бордо мне мил как память об отчизне".

Germain Nouveau
4-e:
Je courais la Russie... — Oui, Monsieur, me dit-elle,
jaune et pale, avec ca toute argot et dentelle ;
un breva dans ses doigts enfume un diamant.
Elle reprit : Eh bien, foi de femme qui ment,
quoi ! je trouve, un matin que j’etais seule au monde,
un cigare d’un rond, perdu dans ma profonde,
et qui causait avec de vieilles notes, la.
Je l’allumai dans un gai « lai tou la la »*,
et j’ai connu, par un exil sans esperance,
le charme d’un petit bordeaux — sentant la France !

Справка.
*"Lai tou la la" - перекликается с одним из припевов во французском либретто оперетты
Жака Оффенбаха "Прекрасная Елена".

5-е:
Я улицею Урс прошёлся на ночь глядя,
и весь мой снежный курс был чётко виден сзади.
Но не было на мне ни голубых обнов,
ни бляшек золотых, ни нанковых штанов,
ни яркого, в цветах, расшитого жилета,
в какие - к торжествам - сельчане разодеты;
и я не сохранил смешного говорка,
привычного в глуши родного уголка...
А жаль ! Поскольку щит о найме извещал,
что надобен в Бюро юнец-провинциал.

Germain Nouveau
5-e
Cheminant Rue aux Ours, un soir que dans la neige
s’effeuillait ma semelle en galette : — Oh ! que n’ai-je,
me dis-je, l’habit bleu barbeau, les boutons d’or,
la culotte nankin, et le gilet encor,
le beau gilet ; fleurs ou se fane la gloire
d’une famille, et, bien reprises par Victoire,
le bas de cotonnade, et, cheres aux nounous,
les syllabes en coeur du patois de chez nous....
Car un Bureau disait sur une plaque mince :
"On demande un jeune homme arrivant de province".

6-е:
Меня моя родня (недобрые людишки !)
пристроида в коллеж в убогом городишке.
Тоскливая латынь, а мне пятнадцать лет.
Тайком курю табак, запрятавшись в клозет.
Накажут - ну, и пусть ! Приму свой крест без злости.
Мне лучше взаперти, чем отправляться в гости,
играть там в экарте и потешать салон
карминовой каймой коротких панталон,
да сверх того ещё и цепенеть от дури,
что тётушка несёт про бал в супрефектуре.

Germain Nouveau
6-e:
On m’a mis au college (oh ! les parents, c’est lache !)
en province, dans la vieille ville de H...
J’ai quinze ans, et l’ennui du latin pluvieux !
Je vis, fumant d’affreux cigares dans les lieux ;
et je reponds quand on me prive de sortie :
« Chouette alors ! » preferant le bloc a la partie
d’ecarte, chez le maire, ou le soir, au salon,
honteux d’un lisere rouge a mon pantalon,
j’ecoute avec stupeur ma tante (une nature !)
causer du dernier bal a la sous-prefecture.


7-e*
Вот были времена ! Любили - без печалей,
как в зале Бобино** в эпоху пасторалей.
Орфей тогда играл на лютне попурри,
и в общий обиход ввели "Чёрт побери !***".
Мозги темнил Сент-Бёв****, убийственно скрипучий.
"Парнас"****, в дурмане грёз, искал иных созвучий.
Двоюродный брат Пьер****** водил в сраженья полк.
Что станется потом, совсем не брал он в толк.
Монарх******* в Мольеров дом стучался как паломник.
Осман********мечтал свести под корень весь Питомник.

Germain Nouveau
7-e*:
On s’aimait, comme dans les romans sans nuage,
a Bobino**, du temps de « Plaisirs au Village ».
Orphee alors chantait des blagues sur son luth ;
c’etait l’epoque ou Chose inventait le mot « Zut !*** »
ou les lundis etaient tues par Sainte-Beuve****.
Les Parnassiens***** charmes revaient la rime neuve ;
et cousin Pierre******* etait encore au regiment.
Sans prevoir de sa part le moindre embetement,
l’Empereux******, au Franсais, s’invitait chez Moliere.
Haussmann******** songeait : Faudra raser la Pepiniere !

Справка.
*В стихотворении упоминаются различные имена и реалии, иногда не прямо, а в виде намёка. Для более точного перевода требуются специальные знания и догадка. Здесь даётся только условный вольный перевод.
**Бобино - популярный зал в Париже,в Люксембургском саду, в квартале Vонпарнас,где с конца восемнадцатого века занимались танцами, с 1810 г. выступал итальянский клоун-престидижитатор Бобино. Затем там располагались кафе-шантаны, мюзик-холлы, эстрадные коллективы и т.п. В 1873 г., взамен временного деревянного, было выстроено капитальное помещение. Там пели многие известнейшие французские исполнители.
***...Chose inventait le mot "Zut !". "Zut" - переводится как "Чёрт !" или "Чёрт возьми !". Вокруг Шарля Кро сформировался неформальный кружок поэтов и музыкантов с
сатирическим уклоном, члены которого называли себя "зютистами".
****Sainte-Beuve - Шарль-Огюстен де Сент-Бёв - 1809-1891 - видный историк литературы и литературный критик, чьи обзоры всегда были в центре общественного внимания.
*****"Парнас", "Les Parnassiens" - имеется в виду целое знаменитое направление во французской поэзии - "парнасцы".
******Cousin Pierre - "двоюродный брат Пьер" - можно предположить, что речь идёт о бразильском императоре Педро II, который состоял в родстве с Наполеоном III и в 1876 году находился во Франции.
*******L'Empereux - "монарх" - можно полагать, что речь идёт о Наполеоне III, который был неравнодушен к театру "Французская Комедия", посещал, вмешивался в подбор репертуара и актёров.
********Осман - барон Жорж Эжен Haussmann - 1809-1891 - видный государственный деятель периода Второй Империи, выдающийся градостроитель, реконструировавший Париж, для чего пришлось пожертвовать частью старинной застройки. Здесь речь идёт о районе старинного питомника древонасаждений, об улице Pepiniere и многих исторических сооружения, которым пришлось посторониться ради создания новых парков и магистралей.

8-е:
Для дамы с бородой готов с недавних пор
потратить всё, что есть, парнишка-куафёр.
Хоть это всё ещё никак не пособило,
приносит ей Тридас*, изысканное мыло,
эссенции, масла - редчайшие сорта,
и средства, чтоб держать в порядке полость рта.
Но снадобья не впрок для рыночной красотки:
та химия никак не истребит бородки.
Его бы научить ! Дать парню нужных паст !
Увы ! Покамест он в том деле не горазд.

Germain Nouveau
8-e:
C’est a la femme a barbe, helas ! qu’il est alle,
le coeur de ce garcon, coiffeur inconsole.
Pour elle il se ruine en savon de Thridace*.
Ce lait d’Hebe* (que veut-on donc que ca lui fasse ?)
ce vinaigre qu’un sieur Bully* vend, l’eau (pardon !)
de Botot* (exiger le veritable nom),
n’ont pu mordre sur cette idole de la foire.
Et s’il lui donne un jour la pate epilatoire
que vous savez, l’Enfant murmurera tout bas :
Quelle est donc cette pate ? et ne comprendra pas.

Справка.
*В оригинальном тексте назван ряд гигиенических и косметических средств, которые
были широко известны и рекламировались во второй половине девятнадцатого века, но, как ни удивительно, многие из них известны и находятся в продаже и посейчас.
Savon de Thridace - мыло Тридас - оно было хорошо знакомо не только французам. Упоминания о нём можно найти у Л.Н.Толстого, у В.Г.Короленко. Этот сорт рекламировался как "королевское" мыло. Это мыло выпускалось и в России, на фабрике Альфонса Рале, (В советское время фабрика стала называться "Свобода").
Lait d'Hebe - молоко Гебы - туалетная вода, а также средство для удаления веснушек.
Vinaigre Bully - уксус Жана-Винсента Бюлли - жидкость, содержащая много разных
ингредиентов в различных пропорциях, в ней и спирт, и уксус, и эссенции: бергамотовая, лимонная, розмариновая, лаванды, мелиссы; померанцевое масло, гвоздичное масло, росный ладан, стиракс и др.
Eau de Botot - вода доктора Жюльена Бото - жидкость для полоскания рта, поступившая на рынок ещё в восемнадцатом веке. Тот же доктор пропагандировал также свою зубную пасту.

9-е:
Нотариус-старик, хоть он и косолап,
но следует Руссо, подвижен и не слаб.
Октябрь. Он нас ведёт по слякоти, в тумане,
в тот замок, что Террайль* описывал в романе.
Пусть вредная пора, пусть дождь - как из ведра,
душа проводника спокойна и бодра.
Он управитель здесь, а нынче, как пичужка,
всё, знай себе, поёт: "Ах, дождь идёт, пастушка !"**
Весёлый человек ! Должно быть, шаматон.
Недаром те места не позабыл Понсон* !

Germain Nouveau
9-e:
Octobre, vers le vieux chateau, dont le portail
pleure et rit quelque part dans Ponson du Terrail*,
guide cet excellent notaire de campagne
que vous avez connu, decent et noir, la cagne
aux genoux, mais qui, doux disciple de Rousseau,
fait ce voyage a pied, malgre la pluie a seau
lui d;traquant un beau pepin rose, qu’il gere
d’une main molle ; il chante : « Il pleut, il pleut, Bergere,** »
allegre, et certain d’etre, o le gros polisson !
le bienvenu du vieux chateau, cher a Ponson* !



Справка.
*Понсон дю Террайль - Pierre Alexis Ponson du Terrail (1823-1871) - чрезвычайно трудолюбивый французский писатель, снабжавший в течение около тридцати лет до пяти
газет сразу романами-фельетонами на остросюжетные темы авантюрного и криминального плана. Оставил несколько десятков романов, полное собрание которых до настоящего времени так и не издано. Одним из героев этих романов был Рокамболь. Современники зачитывались этими приключениями. Автор не особо старался о связности действия, о своём стиле. Допускал многие анахронизмы, но каждый эпизод захватывал дух и воображение.
**Il pleut, il pleut, Bеrgere"... Строка, которую знает каждый француз. Это начало
романса, можно также назвать его детской песенкой или считалкой. Романс написан в 1780 году Фабром д'Эглантином, музыку сочинил Виктор Симон. Эту песенку до сегодняшнего дня поют многие исполнители, в их числе: Marc Ogeret, Serge Kerval, Isabelle Aubert.
Philippe Nazaire Francois Fabre d'Eglantine (1750 (1755 ?) - 1794) - поэт, драматург,
актёр. Знаменит этой песенкой, участием в составлении французского революционного
календаря, любовными похождениями и неразборчивостью в делах. Увлёкся политикой. Стал якобинцем, монтаньяром, был в одной полической секции с Маратом, потом примкнул к Дантону. Был членом Конвента. Как враг Робеспьера (и за злоупотребления) был арестован и гильотинирован в один день с Дантоном и Камиллом Демуленом, 5-го апреля 1794 года.


Морис Роллина Десятистишия

Морис Роллина Десятистишия. Пародии на стихи Франсуа Коппе.
(Перевод с французского).

1-е:
Нет слов. Мне жаль слепца со смутными зрачками.
Табличка на груди (она - как кровь, как пламя) -
напоминает мне про бойню или бой.
Сочувствуя, грущу - не справлюсь сам с собой.
Однако пёс слепца - одно очарованье:
вот кем я умилён почти что до рыданья.
И летом, и зимой, он рядом со слепым,
тряся в своих зубах ведёрком жестяным.
В глазах у пса - мольба. Не сыщешь глаз добрей.
Будь, пёс, благословен среди других зверей !

Maurice Rollinat*
1-e:
Certes, je plains l’aveugle, et sa prunelle opaque
me navre ; et la peinture atroce de sa plaque,
dont le rouge me fait songer a l’abattoir,
m’a cloue bien souvent, morne, sur le trottoir.
Mais l’aspect de son chien a de douloureux charmes
pour mon coeur, et je suis remue jusqu’aux larmes
quand je lui vois aux dents, l’ete comme l’hiver,
l’anse d’un petit seau de fer-blanc peint en vert....
Il implore les gens de ses bons yeux honnetes :
O bete ! sois benie entre toutes les betes !...

2-е:
Когда я жил один в убогонькой лачуге,
на глиняной плите сам стряпал на досуге.
Я помню до сих пор обычный мой обед:
суп луковый кипел, и звал к столу омлет...
И милая моя те блюда обожала.
В готовке никогда не ведал я провала.
Я супу мог придать и цвет и аромат...
Те годы истекли. Их не вернуть назад.
То рад, как вспомяну, то заболит сердечко:
где ж снова отыскать такую чудо-печку ?

Maurice Rollinat*
2-e:
Quand je menais la vie apre du solitaire
je savais cuisiner, sur un fourneau de terre.
Je ne me souviens pas d’avoir eu le guignon
de manquer l’omelette ou la soupe a l’oignon.
Oh ! celle-la surtout dont ma pauvre amoureuse
raffolait ! Je savais la rendre savoureuse
et lui donner toujours la teinte et le parfum !
Aujourd’hui, quand je pense a ce passe defunt,
j’ai presque envie autant de pleurer que de rire.
Helas ! ou donc es-tu, petite poele a frire ?

3-e:
При встрече с ней и впрямь опешит млад и стар,
увидев лён волос и золотой загар,
весёлое лицо и вольную причёску,
летящую за ней объёмисто и броско.
Глаза из-под бровей глядят, как васильки.
Два крылышка ушей прозрачны и тонки,
зато в плечах крепка, как сельские девицы.
А бюст её таков, что обречён влюбиться
художник, если вдруг возьмётся за портрет...
Лишь запах потных ног красавице во вред.

Maurice Rollinat*
3-e:
C’est vrai que dans la rue elle impose a chacun
le charme singulier de son corps blond et brun.
Sa criniere flottante a longueur, envergure
et tenebre ; tout rit dans sa fraiche figure
ou sous des sourcils noirs fleurissent des bluets.
Ses oreilles sont deux coquillages fluets.
Elle a des bras comme en ont les filles de fermes
avec des petits doigts fuseles ; ses seins fermes
tentent le peintre ardent qui les a copies.
Mais helas ! elle pue horriblement des pieds !

4-e:
Вдали от милых мест, меж бойких парижан,
моей утехой стал дешёвый ресторан**,
точней - кафе "Вашетт"**, весёлая "Коровка",
где вилочкою я поигрываю ловко.
Хоть я и небогат, сто франков внёс вперёд,
и девушка стремглав меню мне там несёт.
Я окрестил её Округлою Колбаской**
и подзывать привык приветливо и с лаской.
Она шепнула мне, вчера, потупя взор:
"Я к вам приду сама. Я помню уговор !"...

Maurice Rollinat*
4-e:
Mon nostalgique amour de la cote et du val
Se console a Paris dans un bouillon Duval**,
Qui pour moi, dineur pauvre, est un cafe Vachette**.
En verite, je donne un bon coup de fourchette,
Car, outre l’appetit, j’ai rapporte cent francs.
Mais aussi, cette bonne alerte, aux regards francs,
Qui me sert, tous les soirs, la ronde Mortadelle**
Vient de s’apercevoir que je raffole d’elle,
Et pas plus tard qu’hier, en m’offrant le menu,
Elle m’a dit : « J’irai chez vous ! c’est convenu !"...

5-е:
В дверях ночных кафе, где скверна полнит залы,
она по вечерам закуску предлагала,
на раков положив петрушку и укроп.
Миндальные глаза, бровастый чистый лоб;
над ним - копна волос, как свежая солома,
но губы - как цветок, что вмиг разгонит дрёму.
Студенты, пяля взгляд в её тугую грудь,
могли забыть черёд наполнить и курнуть.
Всех трогали её изящество и стройность...
И каждый пел хвалы, добавив непристойность.

Maurice Rollinat* La Marchande d'Ecrevisses" (№ 50 в книге "Неврозы").
5-e:
Aux portes des cafes, ou s’attablent les vices,
elle va, tous les soirs, offrant des ecrevisses
sur un petit clayon tapisse de persil.
Elle a l’oeil en amande orne d’un grand sourcil,
et des cheveux frises blonds comme de la paille.
Or, ses levres en fleur, qu’un sourire entrebaille,
tentent les carabins qui fument sur les bancs ;
et comme elle a les seins droits, et que, peu tombants,
ses jupons laissent voir sa jambe ronde et saine,
chacun d’eux lui chuchote un compliment obscene !

6-е:
Ах, муза, не поймёшь, куда ты мчать готова !
Вот дама на скамье с корзиною съестного
и поминутно пьёт, прижав ко рту флакон.
Что ж это за питьё ? Внезапно наш вагон
вошёл во тьму. Тоннель ! Тут я хватаю склянку
и делаю глоток - невкусная обманка !
Напиток из чудных. Загадочный бальзам.
Кручу свои усы. Дознаюсь у мадам !
Спросил: "Что пьёте вы из своего фиала ?" -
"О мсье ! Я не пила - я в скляночку плевала".

Maurice Rollinat*
6-е:
— O muse incorrigible, ou faut-il que tu ailles ! —
La dame au cabas vert bourre de victuailles
sucotait par instants le goulot d’un flacon.
Que diable y buvait-elle ? — Or, soudain, le wagon
s’emplit d’ombre ! — Un tunnel ! — J’agrippai la fiole,
et j’aspirai : Gout nul ! — « C’est une babiole,
pensai-je, mais enfin, je suis fort intrigue... »
Et m’adressant a la dame, avec un air gai :
— Que buvez-vous ? lui dis-je, en frisant ma moustache...
— Elle me repondit : « Je ne bois pas ! Je crache ! »

7-e:
Ты рада или нет, но ты - мой свет единый,
о рыжая моя торговка требушиной !
За стойкою твой вид - непревзойдённый шик.
Увы ! Не с бойни я, не рубщик, не мясник,
а то бы я, в сабо и с кровью на сорочке,
тебе мог приносить сычуг, кишки и почки.
Мечта - увлечь тебя, чтоб ты мне, наконец,
сказала посреди развешенных сердец:
"Я - скромница, мой друг, но я не бессердечна !"
Взаимная любовь спаяет нас навечно.

Maurice Rollinat*
7-e:
Ma foi ! que ca te plaise, ou que ca te courrouce,
c’est toi que j’aime, o ma belle tripiere rousse !
Tu fais si bien, assise a ton petit comptoir ! —
Oh ! que ne suis-je pas un garcon d’abattoir,
bras nus, en gros sabots, et du sang a mes fripes ! —
Je pourrais t’embrasser en t’apportant des tripes ;
et pour toi, je serais un enjoleur si neuf
qu’un jour tu me dirais entre deux coeurs de boeuf :
— « Je suis honnete, mais je ne suis pas de pierre ! » —
Et nous nous aimerions, o ma belle tripiere !

8-е:
"В конторе - НЕ КУРИТЬ !" - так что ж ? Я всё проверю:
окошко растворил, захлопнул обе двери,
надёжно устранил любые сквозняки,
сел в кресло попрочней и стал писать стишки.
Не торопясь, курю с прикрытыми глазами,
и лучшие из рифм ко мне приходят сами.
Но тут явился шеф, лютейший мой палач,
и вмиг прервал мечту, хоть взбеленись, хоть плачь !
Посыльный не успел дать знак, чтоб остерёгся.
Я ж, пряча огонёк, сигарою ожёгся.

Maurice Rollinat*
8-e:
Defense de fumer au bureau ! — mais, qu’importe ! —
J’entrouvre la fenetre, et je ferme la porte.
Je m’assure que tout est bien enregistre ;
et, sur mon fauteuil vert a clous jaunes, vautre,
pour que la rime d’or au bout du vers se pose,
je fume lentement, la paupiere mi-close ! —
Mais voila que le chef, execrable bourreau ;
decapite mon reve en entrant au bureau,
et comme le garcon n’a pu me crier : « Gare ! »
je me rotis les doigts pour cacher mon cigare.

9-е:
Одна из страшных встреч: сомлевшая в жаре,
разнежилась змея на глинистом бугре,
точь-в-точь веретено на пуховой подушке.
Вдруг, вижу, грузный взлёт, и шлёпнулась лягушка.
Гадюка, пробудясь тотчас из полусна,
стремглав раскрыла рот. Она была страшна.
Мой ужас был таков, что пересилил жалость.
Раздувшаяся пасть, схватив добычу, сжалась.
И съела злая тварь лягушку без следа...
Лягушка - это я ! Змея - моя беда !

Maurice Rollinat*
9-e:
O funeste rencontre ! Au fond d’un chemin creux
se chauffait au soleil sur le talus ocreux
un gros aspic, plus long qu’un manche de quenouille.
Soudain le saut pesant d’une enorme grenouille
fit bouger la vipere endormie a moitie !...
Et je vis — car l’horreur etrangla ma pitie —
sa gueule se distendre, et toute grande ouverte,
se fermer lentement sur la victime verte...
Puis, le sommeil reprit le hideux animal !...
— La grenouille, c’est moi ! — le serpent, c’est le mal !


10-е: Маньяк, 159-е в книге "Неврозы". (Впервые было переведено Г.Шенгели).

Я весь дрожу всегда, как выйду за порог,
завидевши иной особый башмачок.
Да, вам смешны и дрожь и все мои тревоги,
а я трясусь и злюсь, заметив эти ноги,
где заподозрю: есть какой-то механизм,
и вспыхнет вдруг во мне внезапный пароксизм.
Ту хитрость я ищу без всякого изъятья:
под хлопком панталон, под тонким шёлком платья.
Вот, бешено рыча, лечу, как на врага:
и точно - там протез, точёная нога !

Maurice Rollinat* Maniaque (159-e dans le Livre "Nevroses").
10-e:
Je frissonne toujours, a l’aspect singulier
de certaine bottine ou de certain soulier.
Oui, — que pour me railler, vos epaules se haussent ! —
je frissonne ! Et soudain, songeant au pied qu’ils chaussent,
je me demande : « Est-il mecanique ou vivant ? »
Et je suis pas a pas le sujet, l’observant,
et cherchant l’appareil d’acier qui se derobe
sous le pantalon fin ou sous la belle robe ;
et des qu’il a relui, — maniaque aux abois,
sous le cuir elegant je flaire un pied de bois !


Справка.
*Морис Роллина (1846-1903) - один из французских "прОклятых" поэтов. С юных лет проявил себя как способный музыкант (пианист) и сочинитель стихов.
По благословению писательницы Жорж Санд приехал в Париж, чтобы войти в общество писателей, поэтов, музыкантов, артистов, художников. В 1877 г. выпустил первый сборник стихотворений "На вересковых пустошах" ("Dans les Brandes"). Вступил в поэтический кружок "Гидропатов". Работал нотариусом. Женился. Сблизился с Шарлем Кро. Сотрудничал с основателями кафе-шантана "Chat Noir". Выступал там исполнителем песен, написанных им на стихи Шарля Бодлера и других поэтов. Своеобразной манерой исполнения и своей музыкой способствовал массовому увлечению поэзией Бодлера. Пел свои песни в салоне Сары Бернар. Стал вести богемный образ жизни. В 1883 году выпустил сборник стихов "Les Nevroses", в котором сквозило явное следование за Бодлером. Роллина культивировал в своих стихах темы болезней, гибели, кошмарных галлюцинаций и т.п. Общество раскололось. Одни считали его необычайно одарённым гением, другие всего-навсего "маленьким Бодлером". Его покидает жена. Устав от богемной столичной жизни, он уехал в провинцию с новой подругой Cecille Pouettre-актрисой. В провинции продолжает писать. Выпустил ещё несколько поэтических и других книг. В 1903 г. Сесиль была искусана бешеной собакой. Сесиль умерла. Морис дважды пытается покончить с собой, потом умирает в клинике для душевно больных.
**В оригинальном тексте упомянуты подлинные реалии. Bouillon Duval - название ряда
недорогих ресторанов. Cafe Vachette - так называлась пара известных кафе. В одном
из них, на углу улицы des Ecoles и бульвара Сен-Мишель, любили бывать Катюль Мендес,
Ш.Ж.Гюисманс и С.Малларме. "Имя" официантки - Mortadelle - обозначает особый сорт сырокопчёной свиной колбасы.

Друзья Нины де Вийар Десятистишия

Десятистишия, написанные друзьями Нины де Вийар для сборника пародий на стихи
Франсуа Коппе.

Огюст де Шатийон Десятистишие.
(Перевод с французского).

Приветствую тебя, ликующий каштан,
соперник в красоте и в прелести сирени !
Ты, первый посреди древесных насаждений
весеннею листвой пленяешь парижан,
чтоб радовались все и все сердца милели
и слышен был кругом распев HOSANNA CAELI.
Каштаны хороши для низки длинных бус:
поспевши, чередой летят с ветвей проворно.
Соцветия весной - как тисы A GIORNO.
А юным твой орех приятен и на вкус.


Auguste de Chatillon*

Je te rends cet hommage, orgueilleux marronnier ;
emule des lilas, tu leur fais concurrence.
C’est toi l’un des plus beaux de nos arbres en France ;
c’est toi leur precurseur, dans le temps printanier,
pour celebrer le vert de toute la nature,
et l’Hosanna caeli de toute creature,
Tes fleurs semblent des ifs eclaires a giorno !
Puis, tes fruits herisses, envies du jeune age,
detaches tour a tour, tombent de ton feuillage,
et font de longs colliers d’un rouge de piano.

Справка:
*Огюст де Шатийон (1808-1881) - французский художник, скульптор, поэт.
Входил, вместе с Теофилем Готье, Жераром де Нерваль и Арсеном Уссей в литературный
кружок "BOHEME" c улицы DU DOYENNE. Был преданным поклонником Виктора Гюго.
Как художник наиболее известен портретами Теофиля Готье, Виктора Гюго и его детей.
Делал декорации и театральные костюмы. В 1844-1851 гг. работал в Америке, в Новом
Орлеане. В 1855 г. выпустил поэтический сборник "Chant et poesie", который потом
расширялся и переиздавался. В нём было много песен для исполнения в кабаре.
Особенно известны его тексты "A la grand'Pinte" и "La levrette en paletot" ("Левретка в
пальто"). Он умер в нищете в каком-то чулане на парижской площади Breda.


Антуан Кро** Десятистишия.
(Перевод с французского).

1-е.
Кухарка не черства, лишь руки красноваты.
В лавчонке, в тесноте, - с утра и до заката.
Там музыка одна: шипит её стряпня -
над маслом пузыри от сильного огня.
Порезана в кружки и жарится картошка...
Сапожник между тем уже глядит в окошко.
Подручный мясника и ладный брадобрей
мечтают задружить с кухаркой поскорей.
Она ж на то в ответ, с благочестивым видом,
несёт кульки еды голодным инвалидам.

Antoine Cros**
1-е:
Bien que sa main soit rouge, elle n’est pas sans grace ;
debout, dans son echoppe etroite, sombre et grasse,
pour symphonie, elle a le chant, jusqu’a la nuit
de la pomme de terre en tranche qui bruit
dans le liquide noir ou son disque se dore.
Sans voir le savetier d’en face qui l’adore,
ni le coiffeur si beau, ni le garcon boucher,
servante du legume ingrat, et sans broncher,
elle en donne souvent, avec un air biblique,
un grand cornet tout plein au pauvre famelique.

2-е:
Как хвалят образцы технических новинок,
пытаясь завалить барометрами рынок !
К моей двери прибит старинный инструмент,
где датчик поточней, чем новый элемент.
Там шрифтом золотым пречётко по лазури
дан список перемен: и СУШЬ, и ДОЖДЬ, и БУРЯ,
плюс ТЫСЯЧА СЕМЬСОТ ДВАДЦАТЫЙ год, ЯНВАРЬ.
Такое мастерство встречалось только встарь.
Мне чувства говорят, что лучше опереться
на тот прибор, что мной получен по наследству.

2-e:
Vantez vos instruments modernes ! que m’importe !
Le plus parfait est la, pendu pres de ma porte.
Son aiguille, sensible aux moindres mouvements,
devoile vos secrets, mobiles elements,
sur le cadran bleuatre, aux bras d’or d’une lyre,
variable, beau fixe ou cyclone en dilire.
Date : mil-sept-cent-vingt. « On en fait de meilleurs
aujourd’hui », dites-vous ? — Je n’en crois rien ! D’ailleurs,
il est des sentiments dont le coeur n’est pas maitre ;
je ne crois qu’en toi seul, o mon cher barometre !


Справка.
**Antoine Hippolyte Cros (1833-1903) - старший брат Шарля Кро, врач, философ, поэт,
изобретатель. Увлекался литографией, конструировал печатные машины и электрические аппараты для передачи информации. Автор большого количества научных трудов (зачастую спорных). Личность увлекающаяся и не во всём адекватная.
Завсегдатай поэтических салонов Нины де Вийар (сначала на улице Chaptal, затем на
улице des Moines). В 1882 г. издал сборник своих стихов "Les belles heures". К 260-й
годовщине со дня рождения Мольера, посвятил ему оду. В конце жизни числился в
течение полутора лет королём (несостоявшегося государства) Араукании и Патагонии под именем Антуана II. Свой трон оставил по наследству дочери.

Эктор л'Эстраз*** Десятистишия.
(Перевод с французского).

1-е:
Вблизи от госпожи, форсившей напоказ,
я высмотрел в углу взгляд двух смущённых глаз.
Там девушка была с картонною коробкой,
скромна, в простом плаще, и выглядела робкой.
Она везла шитьё. Я понял по лицу,
что трудится она, чтоб тем помочь отцу:
он стар и без наград, хотя сражался храбро,
и нажил ревматизм, седины и подагру...
От нежного лица, пока катил фургон,
я взор не отрывал и был уже влюблён.

Hector l'Estraz***
1-e:
Pres d’une femme a toque, et qui fait de l’esbrouff,
une fillette, a l’air honnete, en waterproof,
ayant sur ses genoux un grand carton de mode,
et serree en son coin de peur d’etre incommode,
s’en va reporter son ouvrage au boulevard.
Sa mine est humble et douce. — Et dans son bleu regard
je lis que son travail fait vivre son vieux pere
qui n’est pas decore, — quoiqu’ancien militaire,
quoiqu’ayant rhumatisme, et goutte, et cheveux gris !...
Et de la fiere enfant je sens mon coeur epris !

Эктор л'Эстраз***
2-е:
В постели, по утрам, с газет начав свой день,
я не хочу смотреть в концертный бюллетень,
а от сенатских дел могу и взбелениться.
Меня влечёт одна последняя страница.
Мне хроника нужна. Я жаден до вестей:
убийств, пожаров, краж, неистовых страстей.
Лишь злейшие из всех ужасные примерцы
растрогают моё чувствительное сердце.
Вот, кстати, англосакс вдруг бросился в канал.
Сочувствуя ему, над текстом я рыдал.

Hector l’Estraz***
2-e
Quand j’ouvre ma Patrie, en mon lit, le matin,
dedaigneux du premier Paris, du Bulletin,
sautant Chambre, et Senat, et theatre, avec rage...,
avidement je vais а la derniere page,
et lis le fait-divers avec emotion.
Meurtre, vol, incendie, accident, passion ;
voila de quels recits s’emeut mon coeur sensible ;
et si parfois je lis qu’un Anglais, — chose horrible, —
s’est jete dans les eaux de Saint-Martin canal...,
des larmes de pitie roulent sur mon journal.

Справка.
***Эктор л'Эстраз - литературный псевдоним Гюстава Риве (Gustave Rivet -1848-1936),
весьма известного во Франции поэта, журналиста, драматурга и политика.
В молодости он работал преподавателем. Считал своим духовным отцом Виктора Гюго.
В 1878 г. был принят в интимный круг семьи Гюго и написал о нём книгу "Victor Hugo chez
lui". Ещё на школьной скамье начал сочинять стихи. Выпустил в 1871 году сборник
стихов "Mots d'amour". В 1874 г. - другой "Les Voix perdues". И далее в течение всей
своей долгой и успешной жизни написал большое количество стихов, прозы и драматических произведений, которые ставились на сцене. Оставив преподавание,
занялся журналистикой и политикой. В течение более сорока лет был депутатом,
затем сенатором. Занимал разные видные посты. Долгие годы вёл большую работу по
развитию и упрочению франко-итальянских связей. Его труд "L'Epopee" в 1919 г. был
отмечен Французской Академией. К концу жизни приобрёл и обустроил себе для жизни
старинный замок.

Шарль Фремин**** Десятистишие.
(Перевод с французского).

При устрицах, с вином, вся ночь промчалась мило.
Но утро подошло - как стёкла нам разбило.
Одевшись и послав в окно привет лучу,
она сказала мне: "Пойдём скорей ! Хочу
клубники. Мы найдём её сейчас на рынке"...
Рассвет везде зажёг пурпурные картинки.
Вдоль пристаней росли весёлые цветы.
А я не мог забыть недавней наготы
и нежных милых глаз на кружевной подушке.
"Зайдём попутно в Морг !" - приспичило подружке.

Charles Fremine****
Nous buvions du Sauterne et nous mangions des huitres.
Or, le matin entrant comme un casseur de vitres,
elle agrafa sa robe et noua ses cheveux ;
puis, ouvrant la fenetre, elle me dit : « Je veux
des fraises ! Nous irons les cueillir par les halles ! »
L’Orient arborait ses pourpres automnales,
et les grands quais brumeux etaient bordes de fleurs.
Nous marchions. J’admirais ses recentes paleurs
et ses regards fievreux brillant sous la dentelle :
« Entrons donc a la Morgue, en passant, » me dit-elle.

Справка.
****Charles Frеmine (1841-1906) - журналист, поэт, прозаик. Младший брат писателя
Аристида Фремина (1837-1897). Братья сотрудничали, выступали как соавторы книг
рассказов и очерков о родной Нормандии и Нормандских островах.
Будучи журналистом ряда газет, Шарль Фремин стал известен как автор лирических
стихов о Нормандии. Состоял в членах поэтического клуба "Des Hydropathes", был другом скульптора Родена и поэта Мориса Роллина (Maurice Rollinat). Шарль - автор нескольких сборников стихов: "Floreal", "Bouquet d'automne", "La chanson du pays" и др. На родине - в Нормандии - ему с братом сооружён бронзовый памятник. Страдая неизлечимой болезнью горла, Шарль, вместо операции, предпочёл пустить себе пулю в голову.

Жан Ришпен***** Десятистишие.
(Перевод с французского).

Вдруг вспомнил ! Как нашёл забытую монету !
Рисованный щиток на Водах, у бювета:
врач, рядом с ним - Гефест в сапожках до колен.
Один сапог - с листком, а на листке - катрен:
"РАЗГНЕВАННЫМ ОТЦОМ С ОЛИМПА Я БЫЛ СБРОШЕН,
РАЗБИЛСЯ, ЗАХРОМАЛ. С ТЕХ ПОР МНЕ ВЕК МОЙ ТОШЕН.
А ЖИЛ БЫ ВЕСЕЛЕЙ И ГОРЕСТИ НЕ ЗНАВ,
КОГДА БЫ МНЕ ПОМОГ ХОРОШИЙ КОСТОПРАВ"...
Я ж в сердце уязвлён, но, крах в любви изведав,
постиг, что для сердец не сыщешь ортопедов.

Jean Richepin*****
O souvenance, sou retrouve dans ma bourse !
Ce bandagiste etait a cote de la Source ;
sur le panneau de gauche etait peint un Vulcain
avec ces quatre vers sortant d’un brodequin :
« De mon pere indigne, j’ai subi la colere,
quand du haut de l’Olympe, il me jeta sur terre ;
mais si l’orthopedie alors eut existe,
le reste de mes jours je n’aurais pas boite. »
Et je songe а l’amour ou rien ne remedie :
— Pourquoi le coeur n’a-t-il pas son orthopedie ?

Справка
***** Жан Ришпен (Jean Richepin, 1849-1926) - поэт, драматург, романист, актёр...
Родился в Алжире, в семье военного врача. Получил блестящее филологическое образование (Ecole Normale). Во время франко-прусской войны служил вольным стрелком. Потом несколько лет вёл полубродячую жизнь и перепробовал ряд профессий.
Был журналистом, преподавателем, матросом, грузчиком в порту (в Неаполе, в Бордо).
С 1866 г. был уже знаком с Латинским кварталом в Париже. Завёл дружбу с писателями и поэтами (Leon Bloy, Paul Bourget, Maurice Rollinat). Посещал салон Нины де Вийар.
С друзьями (Maurice Bouchor, Raoul Ponchon) создал свой поэтический кружок (Groupe des Vivants). Был последователем Бодлера, Жюля Валлеса, Петрюса Бореля. Отличался
физической мощью, грубой мужественностью, насмешливостью. Вёл богемный образ
жизни. Ни во что ставил светские условности и буржуазную мораль. В 1876 г. выпустил
книгу стихов "La Chanson des Gueux", в которой бросил вызов общественным приличиям.
Книга была запрещена. Автор был приговорён к месяцу тюрьмы. С этого события начался
его шумный успех. За долгий период своего творчества он выпустил десяток поэтических сборников, отличавшихся всякого рода дерзостью, разнообразием форм,
смелым словотворчеством. Выпустил более десятка романов и полтора десятка сценических произведений. Несмотря на всё своё "бунтарство", в 1908 г. Ришпен был
избран в число "сорока бессмертных" - во Французскую Академию. В конце жизни жил
в собственном замке, где подолгу гостил его друг на всю жизнь, поэт из кафе-шантанов
Рауль Поншон.

Нина де Вийар Десятистишия

Нина де Вийар Десятистишия.
(Перевод с французского).

1-e:
У набережной плот кренится из-за прачек.
На ней полно гуляк в компании собачек.
Весь плот шумит-поёт, как птицы у гнезда.
Полощется бельё, внизу бурлит вода.
От синьки здесь она чуть-чуть заголубела.
Всё небо - как опал, а руки прачек бЕлы.
И в мыслях у меня печальный шепоток:
мать больше уж сюда не принесёт чулок,
чтоб, освежив, потом сложить внутри комода...
От облаков в воде волнистые разводы.

Nina de Villard Dixains realistes*
1-е:
Tandis que sur les quais flanent les paresseuses,
je regarde les lourds bateaux des blanchisseuses ;
il en sort des chansons, comme d’un nid d’oiseaux.
Les robustes bras blancs, en plongeant dans les eaux
que bleuit l’indigo, tordent le linge pale,
et le ciel au-dessus prend des lueurs d’opale.
Moi, tout pensif, je rentre en murmurant tout bas :
Ma mere n’est plus la pour repriser mes bas
et mettre un chapelet d’iris dans mon armoire....
Les nuages sur l’eau font des dessins de moire.


2-e:
Зажигается газ в фонарях, звёзды - в небе.
Отправляются спать отгулявшие бэби.
При окошечках касс у театров - хвосты.
Лицеисты спешат разогреть в них мечты.
Разместились вокруг по киоскам торговки.
Там газеты, грильяж, апельсины, обновки.
А в кафе уж сидит, краше пёстрых стрекоз,
спрятав лоб под тюрбан сногсшибательных кос,
чтоб поймать на крючок карася-кавалера,
как фальшивый цветок, молодица со сквера.

2-е:
On allume les becs de gaz ; dans la nuit bleue
les etoiles aussi s'enflamment ; l'on fait queue
devant les guichets des theatres a succes
qui font aux lyceens rever tous les exces.
Dans les kiosques on voit s'installer les marchandes
d'oranges, de journaux, et de croquets d'amandes ;
et deja vient s'asseoir aux tables des cafes,
cachant son front sous des frisons ebouriffes,
pechant les amoureux, comme on peche a la ligne,
la promeneuse du boulevard, fleur maligne.

3-е:
Мальчишка - продавец дешёвеньких игрушек.
Ровесники, подрав в терновнике опушек
и куртки, и штаны, бегут гурьбой в ларёк
и щупают товар, который их увлёк.
Ребята вне себя от полного восторга,
лишь только торгашу невесело от торга:
когда в его руках игрушечный палач,
мальчишка сам не свой - едва смиряет плач.
Он, дергая за нить, сам в страхе от паяца...
Так мелкие чины начальников боятся.

3-e:
Ce pauvre enfant vend des jouets а bon marche.
Les gamins du faubourg, apres avoir marche,
apres avoir, aux verts buissons, use leurs vestes,
viennent se reposer pres des splendeurs modestes
de l’etalage, ou tout excite leur desir ;
mais le petit marchand, seul, n’y prend pas plaisir,
car, lui, c’est son metier de lancer la ficelle
de la toupie, et l’aigre bruit de la crecelle
le crispe ; le pantin lui fait, naif bourreau,
l’horreur qu’а l’employe fait son chef de bureau.

4-e:
В той лавке все духи - дешевле не сыскать.
Хозяйкино жилье - лишь нищенке подстать,
и ест она всегда лишь жидкую ушицу,
чтоб денежки сберечь и как-то расплатьться
с подругой половчей, дающей ей товар...
Ей просто повезло. Та лавка - божий дар !
Есть, кстати, и "Рашель" - та пудра для брюнеток,
из рисовой муки, что радует кокеток.
Пусть будет ослеплён тот первый господин,
что нынче подойдёт под вечер на почин !

4-e:
C’est la boutique des parfums a prix reduits....
La maigre commencante, habitant un taudis,
mange, dans un bouillon, de noires matelottes
pour economiser de quoi payer ses notes
a la juive qui tient, habile, ce bazar.
Car, c’est le billet pris, dans un jeu de hasard,
c’est l’espoir, c’est la porte ouverte a la fortune,
cette poudre de riz Rachel, fard de la brune !
Il faut bien eblouir, a l’angle d’un trottoir,
le monsieur qui fera debuter quelque soir.

5-е:
Большой фиакр катил, вводя сидевших в сон.
Он был у ног Её, всецело упоён
шуршанием шелков надушенного платья.
Она шептала: "Друг, тесней сомкни объятья !...
Ни звёзд и ни луны. Сплошная непроглядь
над сценой их любви. "Что будем предъявлять ?"
Барьер на их пути. Осаживают резко.
Таможенник рукой отдёрнул занавеску.
Реальность, не щадя, вторгается в мечту
и сводит вниз с небес влюблённую чету.

5-e:
Le grand fiacre roulait avec un bruit berceur.
Il etait a ses pieds, perdu dans la douceur
des frou-frous parfumes de sa robe de faille.
Elle dit : De bonheur, cher, mon ame defaille....
Il faisait nuit ; la lune evitait d’eclairer
cette idylle : — « N’avez-vous rien a declarer ? »
dit la voix. On etait devant une barriere,
et le douanier stupide, entrouvrant la portiere,
ramena dans l’horreur de la realite
ce beau couple envole vers un monde enchante.

6-e:
Уж осень. Виногдрад вполне созрел и сладок.
Пора перетрясти меха из всех укладок,
вдохнуть их ветивер... Пора в последний раз
сходить в соседний лес, где мы в погожий час
любили всласть вздремнуть в постелях мягкой мяты,
где чаровали нас всё лето ароматы...
Пусть рвётся на клочки вдоль узенькой тропы
мой кружевной подол, цепляясь за шипы.
Бездумный день утех в преддверье непогоды !
А завтра к нам придут, чтоб чистить дымоходы.

6-е:
L’ete meurt. Sur les ceps pendent les grappes mures ;
hors de l’armoire, on va secouer les fourrures
qu’embaumait la senteur faible du vetivert.
Pour la derniere fois allons dans le bois vert
ou nous avons dormi sur un tapis de menthes,
dans la serenite des chaleurs endormantes.
J’accrocherai les plis neigeux de mes jupons
aux ronces du sentier poudreux, greles harpons ;
accordons-nous ce doux sursis d’une journee....
Nous ferons ramoner demain la cheminee.

7-e:
Почтарь, хоть он совсем не важный чин в конторе,
привык запаздывать и топает, как в хвори,
и в кресло не спешит. С лица обычно хмур,
как будто он устал и даже чересчур
от писем, от газет и от продажи марок.
Весь этот труд ему - как видно, не подарок.
Раздушенный конверт, лежащий перед ним,
твердит ему, что он - ничтожен, не любим,
нигде не побывал, а назван так комично,
что даже помянуть в газете неприлично.

7-е:
Le petit employe de la poste restante
vient tard a son bureau ; son allure est tres-lente ;
il s’assied renfrogne sur son fauteuil en cuir,
car il sait qu’au client il lui faudra servir
les lettres, les journaux a timbre coloriste,
et meme les mandats !... Cet homme obscur est triste.
Il se dit, en flairant un billet parfume,
qu’il ne voyage pas et qu’il n’est pas aime,
que son nom, compose de syllabes comiques,
n’est jamais imprime dans les feuilles publiques.

8-e:
Она встречалась мне как радостный презент
в тот час, когда сменял я пиво на абсент.
Омнибус подвозил меня к своей стоянке,
когда моя душа была в сплошной болтанке.
Там этот Ангелок стоял в своём плаще:
тонка, юна, свежа, чиста... и вообще -
с достойной красотой девичьего корсажа;
природная коса, лицо без макияжа...
И я - в мечтах - несу - Ей - свадебный букет,
а про меня - Она - уж знает из газет.

8-e:
Je la voyais souvent au bureau d’omnibus
а l’heure de l’absinthe, apres tous les bocks bus,
quand je rentrais trouble, fievreux de la journee.
Et c’etait un repos pour mon ame fanee
de rencontrer parfois cet ange en waterproof.
Sa forme jeune et pure, ignorante du pouf,
ses tresses sans chignon, son front sans maquillage,
et les realites chastes de son corsage
m’ont fait rever, portant le bouquet nuptial,
a la vierge qui lit mon nom dans un journal.

9-е:
Под вечер мы на стол, кончая день свой пиром,
жаркое подаём под овощным гарниром.
Там репа, сельдерей и красная морковь.
Она - как цвет зари. Она - моя любовь.
Хоть пресная еда, но ем я упоённо.
С морковкой мне вкусней похлёбки и бульоны.
При том во мне растёт признательность к жене:
она, чтоб угодить и отпрыску, и мне,
забыла за стряпнёй духи и притиранья,
зато струит вокруг священное сиянье !

9-e:
Quand la lampe Carcel sur la table s’allume,
le bouilli brun parait, escorte du legume,
blanc navet, celeri, carotte a la rougeur
d’aurore, et doucement, moi, je deviens songeur.
Ce plat fade me plait, me ravit ; il m’enchante :
c’est son jus qui nous fait la soupe succulente.
En le mangeant, je pense avec recueillement
a l’epouse qui, pour nourrir son rose enfant,
perd sa beaute, mais gagne a ce labeur austere,
un saint rayonnement trop pur pour notre terre.


Справка.
*"Dixains realistes" - "Реалистические десятистишия" - сборник десятистиший, вышедший
в 1876 г. Эти десятистишия представляли собой подражания и стилизации стихов поэтов-"парнасцев", а, вернее, пародии на них, и, прежде всего, на стихи Франсуа Коппе. Авторы этого сборника: Нина де Вийар, Шарль Кро, Антуан Кро, Жан Ришпен (Jean Richepin), Морис Роллина (Maurice Rollinat), Жермен Нуво (Germain Nouveau), Огюст де Шатийон (Auguste de Chatillon), Эктор Л'Эстраз (Hector L'Estraz), Шарль Фремин (Charles Fremine). Подобного типа десятистишия были написаны также Полем Верленом и Артюром Рембо и вошли в альбом "зютистов".


Виктор Гюго Теофилю Готье и др.

Виктор Гюго Теофилю Готье
(Вольный перевод с французского)

Мой друг, могучий дух, достойно и по праву,
из сумрачной молвы ты нынче входишь в славу;
теперь ты смотришь вниз с незыблемых высот.
Я полюбил тебя, когда свершал ты взлёт,
красивый, молодой. И я уже в ту пору
нашёл в твоей душе надёжную опору.
Сейчас, на склоне лет, с седою головой,
я вспомнил наш дебют – совместный, мой и твой, -
народ кричал нам: « Да !», не сдерживая чувства
и ощутив восторг от нового искусства.
И наши две зари прошли тогда в боях.
Бурленье тех арен стоит в моих ушах .
(С утра и до утра - в борьбе, к плечу плечом.
Тот ярый наш задор не сгинет нипочём).

Двух стран духовный сын - ты, помня об Элладе,
на Францию смотрел с надеждою во взгляде.
Когда мечтал, свой взор в грядущее вперив,
казалось, ты – друид, ты – маг из древних Фив,
брамин, не то фламин с их нимбом тайных знаний,
лихой стрелок Ахилл, разивший львов и ланей.
Ты верен как Роланд. Ты рыцарям подстать.
Ты - сказочный творец, умеющий связать
сюжетные лучи в одно сплошное пламя.
С тобою две зари меняются местами.
Искусством своего волшебного пера
ты смог соединить и «завтра» и «вчера».
Ты пьесы создавал, чтоб в душном людном зале
все души в облака под молнии взлетали,
чтоб слышать, полюбить, понять, раскрыть сердца.
Ты гордо презирал глумливого глупца,
тащившего тебя к Эсхилу и к Шекспиру.
Ведь каждый новый век настраивает лиру
на новый дух и лад, под новую мечту,
меняя общий взгляд на стиль и красоту.
Всем памятен твой крик, весёлый и упрямый,
при виде, как Париж склонился перед Драмой,
когда был изгнан прочь античный зимний пост
и Флореаль зажёг огонь нежданных звёзд,
и новый идеал пришёл, дождавшись часа,
и Гиппогриф сменил усталого Пегаса !

Привет тебе ! Ты стал на крайнюю черту.
Там истину найдёшь, познавши красоту.
Там лестница наверх. Вздымаясь постепенно,
ступи на чёрный мост над пропастью геенны.
Настал последний час, здесь самый страшный край.
Взметнись над ним орлом и смело созерцай:
Взгляни в реальный мир, на высшие причины
и ощути шторма, крушащие вершины.
И ты увидишь сам с сияющих небес
и свой Олимп, и блеск немеркнущих чудес.
Там легче распознать тщету людской химеры,
которой верил Йов и рад был дух Гомера.
Там явится тебе великий Саваоф.
Раскрой же крылья, прянь, дерзая, до верхов !

Когда умрёт другой, я чётко ощущаю,
что в будущем и мне грозит судьба такая,
но я любую смерть рассматриваю сам,
не просто как уход, а как вхожденье в храм.
Мой друг, глагол судьбы был грозным и жестоким,
и смерть стучит мне в дверь, оставив одиноким.
Вечерняя звезда, что светит мне в пути,
Всё чаще говорит, что близок срок уйти.
Нить жизни у меня дрожит и ждёт обрыва,
а ветер душу рвёт, чтоб с ней умчаться живо.
И я, изгнанник, вслед всем, скрывшимся вдали,
умчусь на вечный свет, подальше от Земли.
Я следую туда ж. Не замыкайте входа.
Всех нас могила ждёт. Таков закон природы.
Погибнет весь наш век со свитой громких дел:
войдёт всё в ту же тень, как груды наших тел.
Не молкнет треск дубов в суровых дебрях леса !
Их валят, чтобы сжечь останки Геркулеса.
А кони Смерти ржут, ускоривши рысцу,
им радостно, что век уже идёт к концу.
Высокомерный век, смирявший непокорных.
Но ты гордись, Готье ! Ты был в строю упорных,
где бились Ламартин, Дюма и де Мюссе.
Но сник античный мир в проявленной красе.
Иссох тревожный Стикс, иссякла Ипокрена.
И нет былых борцов. Теперь пуста арена.
Безжалостная смерть спешит уже за мной.
В руках её коса. Мне мнится мрак ночной.
Во сне вокруг меня пасутся голубицы:
рыдают у яслей, воркуют у гробницы.


A THEOPHILE GAUTIER

Ami, poete, esprit, tu fuis notre nuit noire.
Tu sors de nos rumeurs pour entrer dans la gloire;
Et desormais ton nom rayonne aux purs sommets.
Moi qui t'ai connu jeune et beau, moi qui t'aimais,
Moi qui, plus d'une fois, dans nos altiers coups d'aile,
Eperdu, m'appuyais sur ton ame fidele,
Moi, blanchi par les jours sur ma tete neigeant,
Je me souviens des temps ecoules, et songeant
A ce jeune passe qui vit nos deux aurores,
A la lutte, a l'orage, aux arenes sonores,
A l'art nouveau qui s'offre, au peuple criant oui,
J'ecoute ce grand vent sublime evanoui.

Fils de la Grece antique et de la jeune France,
Ton fier respect des morts fut rempli d'esperance;
Jamais tu ne fermas les yeux а l'avenir.
Mage а Thebes, druide au pied du noir menhir,
Flamine aux bords du Tibre et brahme aux bords du
Gange,
Mettant sur l'arc du dieu la fleche de l'archange,
D'Achille et de Roland hantant les deux chevets,
Forgeur mysterieux et puissant, tu savais
Tordre tous les rayons dans une seule flamme;
Le couchant rencontrait l'aurore dans ton ame;
Hier croisait demain - dans ton fecond cerveau;
Tu sacrais le vieil art aieul de l'art nouveau;
Tu comprenais qu'il faut, lorsqu'une ame inconnue
Parle au peuple, envolee en eclairs dans la nue,
L'ecouter, l'accepter;. l'aimer, ouvrir les coeurs;
Calme, tu dedaignais. l'effort vil des moqueurs
Ecumant sur Eschyle et, bavant sur Shakespeare;
Tu savais que, ce siecle a son air qu'il respire,
Et que, l'art ne marchant qu'en se transfigurant,
C'est embellir le beau que d'y joindre le grand.
Et l'on t'a vu pousser d'illustres cris de joie
Quand le Drame a saisi Paris comme une proie,
Quand l'antique hiver fut chasse par Floreal,
Quand l'astre inattendu du moderne ideal
Est venu tout a cоup, dans le ciel qui s'embrasse
Luire, et quand l'Hippogriffe a relaye Pegase!

Je te salue au seuil severe du tombeau.
Va chercher le vrai, toi qui sus trouver le beau.
Monte l'apre escalier. Du haut des sombres marches,
Du noir pont de l'abime on entrevoit les arches;
Va! meurs! la derniere heure est le dernier degre.
Pars, aigle, tu vas voir des gouffres a ton gre;
Tu vas voir l'absolu, le reel, le sublime.
Tu vas sentir le vent sinistre de la cime
Et l'eblouissement du prodige eternel.
Ton olympe, tu vas le voir du haut du ciel,
Tu vas du haut du vrai voir l'humaine chimere,
Meme celle de Job, meme celle d'Homere,
Ame, et du haut de Dieu tu vas voir Jehovah.
Monte, esprit! Grandis, plane, ouvre tes ailes, va!

Lorsqu'un vivant nous quitte, emu, je le contemple;
Car entrer dans la mort, c'est entrer dans le temple
Et quand un homme meurt, je vois distinctement
Dans son ascension mon propre avenement.
Ami, je sens du sort la sombre plenitude;
J'ai commence la mort par de la solitude,
Je vois mon profond soir vaguement s'etoiler;
Voici l'heure ou je vais, aussi moi, m'en aller.
Mon fil trop long frissonne et touche presque au glaive;
Le vent qui t'emporta doucement me souleve,
Et je vais suivre ceux qui m'aimaient, moi, banni.
Leur oeil fixe m'attire au fond de l'infini.
J'y cours. Ne fermez pas la porte funeraire.

Passons; car c'est la loi; nul ne peut s'y soustraire;
Tout penche; et ce grand siecle avec tous ses rayons
Entre en cette ombre immense ou pales nous fuyons.
Oh! quel farouche bruit font dans le crepuscule
Les chenes qu'on abat pour le bucher d'Hercule!
Les chevaux de la mort se mettent a hennir,
Et sont joyeux, car l'age eclatant va finir;
Ce siecle altier qui sut, dompter le vent contraire,
Expire o Gautier! toi, leur egal et leur frere,
Tu pars apres Dumas, Lamartine et Musset.
L'onde antique, est tarie ou l'on rajeunissait;
Comme il n'est plus de Styx il n'est plus de Jouvence.
Le dur faucheur avec sa large lame avance
Pensif et pas a pas vers le reste du ble;
C'est mon tour; et la nuit emplit mon oeil trouble
Qui, devinant, helas, l'avenir des colombes,
Pleure sur des berceaux et sourit a des tombes.
1872

Справка.
Виктор Гюго (1802-1885);
Теофиль Готье (1811-1872).


Виктор Гюго "Зимою куст - и гол, и тёмен..."
(Перевод с французского).

"О нежные слова, звучавшие так мило !
Их, в дни цветенья роз, Алина мне твердила.
Зефиры, что вились в садах и по лугам !
Не вы ль шептали то, что слышали, богам ?"
Сегре*

Зимою куст - и гол, и тёмен, а из тучи
потоком льётся дождь всё яростней и круче.
Однако погоди: когда придёт весна
зелёным станет куст. Из плотных грубых почек
пойдут друг другу вслед за листиком листочек.
На удивленье всем, как ткань у них нежна.

Ты спросишь почему, о юная подруга,
едва ты подойдёшь, так даже средь недуга,
хоть я и зачерствел и много отстрадал,
но в теле вдруг опять вскипают дух и соки,
душа цветёт, как сад, а мозг рождает строки,
и я несу тебе мой свежий мадригал.

Ведь есть во всём закон, увязанный с фортуной.
Ведь если ночь светла, то жди потом безлунной.
Ведь уйму перемен приносят времена.
Ведь ствол согнёт лишь шквал, а ветви вечно зыбки.
Ведь после горьких дней я жду твоей улыбки.
Ведь не вечна зима - ей вслед идёт весна.

(Первый вариант:
Во всём есть свой закон - кадриль зимы и лета.
За лунной ночью вслед бывает ночь без света.
С годами наша жизнь всё более сложна.
Стволы сгибает шквал, листве и в штиле зыбко.
Несчастие пройдёт - блеснёт твоя улыбка.
Закончится зима, за ней придёт весна).


Victor HUGO "Vois, cette branche est rude, elle est noire..."

"O les tendres propos et les charmantes choses
Que me disait Aline en la saison des roses !
Doux zephyrs qui passiez alors dans ces beaux lieux.
N'en rapportiez-vous rien a l'oreille des dieux ?"
Segrais*.

Vois, cette branche est rude, elle est noire, et la nue
Verse la pluie a flots sur son ecorce nue ;
Mais attends que l'hiver s'en aille, et tu vas voir
Une feuille percer ces noeuds si durs pour elle,
Et tu demanderas comment un bourgeon frele
Peut, si tendre et si vert, jaillir de ce bois noir.

Demande alors pourquoi, ma jeune bien-aimee,
Quand sur mon ame, helas ! endurcie et fermee,
Ton souffle passe, apres tant de maux expies,
Pourquoi remonte et court ma seve evanouie,
Pourquoi mon ame en fleur et tout epanouie
Jette soudain des vers que j'effeuille a tes pieds !

C'est que tout a sa loi, le monde et la fortune ;
C'est qu'une claire nuit succede aux nuits sans lune ;
C'est que tout ici-bas a ses reflux constants ;
C'est qu'il faut l'arbre au vent et la feuille au zephyre ;
C'est qu'apres le malheur m'est venu ton sourire ;
C'est que c'etait l'hiver et que c'est le printemps !

Справка.
*Segrais - Сегре (1624-1701) - Jean Regnault de Segrais - французский поэт и прозаик,
автор романа "Береника", новелл, трагдии. Воспитанник иезуитского коллежа в Кане.
24 года служил секретарём герцогини де Монпансье ("Великой Мадемуазели"), затем у мадам
Лафайет, в конце жизни ему оказала покровительство мадам де Ментенон. Член Французской
академии, друг Поля Скаррона и Николя Буало.

Re: Виктор Гюго "Зимою куст - и гол, и тёмен..."
Александр Лукьянов 2012-10-28 21:44:24

Владимир,

переводите Вы быстро, но вот хорошо бы повторить форму последней строфы как в оригинале. Это сложней, но зато более выпукло, мощно. Гюго не просто поэт - это человечище в поэзии:))

[Ответить]

Re: Виктор Гюго "Зимою куст - и гол, и тёмен..."
Владимир Корман 2012-10-29 03:02:46

Александру Лукьянову
Вы правы, но для того, чтобы решить сложную проблему, нужно
сыскать способ, подобрать ключ к решению. Демонстрирую, что
надумал по Вашему совету. Стало ли лучше ?
ВК

[Ответить]

[Редактировать]
Re: Виктор Гюго "Зимою куст - и гол, и тёмен..."
Александр Лукьянов 2012-10-29 20:33:19

Трудно сказать. Просто первый вариант более плавный, лиричный. Второй вариант твёрдый, упирающий на неизбежность противостояния неизбежности судьбы. Он более философский, что-ли.
В первом варианте виден больше Корман, во втором варианте - больше Гюго:))

Успеха,
АЛ


Виктор Гюго Божья коровка*.
(Перевод с французского).

Моя красавица смутилась.
Ей явно стало не до нег.
На шейке, белой, будто снег,
коровка божья копошилась.

А было мне всего шестнадцать,
и я был ветреным слегка.
Взамен охоты на жучка,
я б предпочёл поцеловаться.

Он был похожим на ракушку -
как красно-чёрное панно.
Двум славкам сделалось смешно,
как стал я избавлять подружку.

Уста сошлись почти вплотную.
Казалось, цель моя близка...
Но я отвлёкся и жучка,
поймал, заместо поцелуя.

Взлетев из рук моих над рожью,
"Сынок ! - дразнил меня жучок, -
ты, по-людски, умом - убог,
а мы, жучки, мы - твари божьи".

Victor Hugo La coccinelle*

Elle me dit : Quelque chose
Me tourmente. Et j'apercus
Son cou de neige, et, dessus,
Un petit insecte rose.

J'aurais du - mais, sage ou fou,
A seize ans on est farouche,
Voir le baiser sur sa bouche
Plus que l'insecte a son cou.

On eut dit un coquillage ;
Dos rose et tache de noir.
Les fauvettes pour nous voir
Se penchaient dans le feuillage.

Sa bouche franche etait la :
Je me courbai sur la belle,
Et je pris la coccinelle ;
Mais le baiser s'envola.

- Fils, apprends comme on me nomme,
Dit l'insecte du ciel bleu,
Les betes sont au bon Dieu,
Mais la betise est a l'homme.

Примечание.
*На этот текст Виктора Гюго Жорж Бизе и Камилл Сен-Санс написали музыкальные юморески (романсы), которые до сих пор исполняются в концертах, в том числе в России.

Шарль Кро Дни испытаний и др. (102-106-е)

Шарль Кро Дни испытаний (102-е).
(Перевод с французского).

Я жил на чердаке, под жёлобом на крыше,
и в слуховом окне выглядывал всех выше:
прошли ветошники и зеленщик кричит...
А жил я в нищете, страдая от обид,
и весь мой кругозор прочёркивали грубо
шедевры печников, продымленные трубы.
Тогда бодрили всех, с кем мог я быть знаком, -
чахоточных ребят - ослиным молоком.
Сабо поставщика стучали по панели.
На сбруях у ослиц бубенчики звенели.


Charles Cros — Le Coffret de santal (102-e)
Jours d’epreuve

Jadis je logeais haut, tout contre la gouttiere :
Tapi souvent a ma fenetre en tabatiere,
Revant a ma misere, а tant d’affronts subis,
J’йcoutais les marchands de legumes, d’habits :
Et les tuyaux des toits, chefs-d’oeuvre des fumistes,
Rayaient de noir le fond de mes grands yeux si tristes,
J’entendais quelquefois un doux bruit de grelots,
Et me penchant, j’aimais ce gros homme en sabots
Qui se hatait pour vendre aux phthysiques jeunesses
La consolation du tiede lait d’anesses.


Шарль Кро Обычный рабочий день (103-е)
(Перевод с французского).

Полдня идут к концу, и ждать осталось мало.
Работают во всю, но только до сигнала.
Одиннадцать часов. И трудовая рать
из цеха мчит поесть, а то и завязать
знакомство с кем нибудь из новеньких подружек
в продымленном кафе среди привычных кружек.
А юный ученик в харчевню не пойдёт.
Он взял с собой поесть домашний бутерброд.
Потом свою еду он всласть запьёт в сторонке
прозрачнейшей водой из городской колонки.


Charles Cros — Le Coffret de santal (103-e).
Toute la semaine

Voici : la fin de la demi-journee approche ;
Et l’on travaille bien en attendant la cloche.
Onze heures. On deserte en foule l’atelier.
L’ouvrier va manger, et peut-etre lier
Connaissance avec cette enfant, frele ouvriere,
Chez le traiteur fumeux ou l’on sert l’ordinaire.
Mais l’apprenti n’a pas de ces luxes. Avec
Une saucisse plate et deux sous de pain sec
Il dejeune ; pourvu qu’il trouve sur la place
Votre eau limpide a boire, o fontaines Wallace !

Шарль Кро Fiat Lux (104-e)
(Перевод с французского).

Он в сумерках несёт шесты, облившись потом;
проходит длинный мост - большим двойным пролётом
повисший над водой. В ней - радужный канкан,
как в тысяче зеркал. Жаль пуст его карман,
чтоб взять себе пивка. И, пользуясь шестами,
фонарщик зажигал повсюду в лампах пламя.
За ужином он ел домашние харчи
при свете небольшой копеечной свечи.
А не было б совсем неверным и бесстыжим
сказать, что он зажёг алмазы над Парижем.


Charles Cros — Le Coffret de santal (104-e)
Fiat Lux

Il marche a l’heure vague ou le jour tombe. Il marche,
Portant ses hauts batons. Et, double ogive, l’arche
Du pont encadre l’eau, couleur plume de coq.
Il a chaud et n’a pas le sou pour prendre un bock.
Mais partout ou ses pas resonnent, la lumiere
Brille. C’est l’allumeur humble de reverbere
Qui, rentrant pour la soupe, avec sa femme assis,
L’embrasse, eclaire par la chandelle des six,
Sans se douter — aucune ignorance n’est vile
Qu’il a diamante, simple, la grande ville.


Общеизвестный перевод М.Яснова:

Шарль Кро Fiat lux (104-е)

Он ходит в смутный час, вечерний и неяркий,
Неся свой длинный шест, когда двойною аркой
Рябую воду мост обводит на весу.
Жара не спала, а на пиво нет ни су.
Но где б он ни прошел, там сразу свет заветный
Затепливается. Фонарщик незаметный,
Он к ужину спешит и вот, обняв жену
И свечку тонкую, грошовую, одну
Поставив на столе,-- сидит и знать не знает,
Что он алмазами весь город осыпает.
(М.Яснов)

Шарль Кро Пейзаж (105-е).
(Перевод с французского).

Версаль в шпалерах роз, украсивших газоны;
висячие сады былого Вавилона;
румяные плоды из райских уголков -
отрада и восторг моих наивных снов.
Конец для детских грёз настал не так-то скоро...
Я много испытал, и вот попал в актёры.
В моей гримёрной я мечтательный свой взгляд
бросаю в угол, где служители растят -
на бритвенном столе, чтоб не было там пусто -
в малюсеньком горшке куст заячьей капусты.


Charles Cros — Le Coffret de santal (105-e)
Paysage

Versailles ou l’eclat des roses s’echelonne,
Les jardins suspendus jadis a Babylone,
Et les fruits de rubis des Mille et une Nuits,
Ont charme longuement mes innocents ennuis,
Mais, a present, muri par notre epoque triste,
Je fuis ces visions qui poursuivent l’artiste,
Et mon regard reveur s’abaisse volontiers
Vers la loge, ou, contents vegetent mes portiers :
Pres du carreau poudreux ou l’homme fait sa barbe
J’aime le petit pot ou croupit la joubarbe.


Шарль Кро Мораль (106-е)
(Перевод с французского).

Взойти на карусель; метать на штырь кружок;
смотреть, как в домино играет пуделёк;
потеть в густой толпе, толкаться в середине;
пытаться, бросив мяч, заполучить гусыню;
просить, чтобы торгаш откупорил кокос,
налил вам в свой стакан и соку преподнёс.
Весь ярмарочный день пройдёт светло и здраво !
Потом придти домой и выспаться на славу:
будь лето - в гамаке, зимою - на софе.
Так время проведёшь получше, чем в кафе.

Charles Cros — Le Coffret de santal (106-e)
Morale

Sur des chevaux de bois enfiler des anneaux,
Regarder un caniche expert aux dominos,
Essayer de gagner une oie avec des boules,
Respirer la poussiere et la sueur des foules,
Boire du coco tiede au gobelet d’etain
De ce marchand miteux qui fait ter lin tin tin,
Rentrer se coucher seul, a la fin de la foire,
Dormir tranquillement en attendant la gloire
Dans un lit frais l’ete, mais, l’hiver, bien chauffe,
Tout cela vaut bien mieux que d’aller au cafe.





Шарль Кро Покаяние и др. (97-101-е)

Шарль Кро Покаяние (97-е).
(Перевод с французского).

Приснившаяся мне, лишь я прикрыл зрачки,
взяла с собою шерсть, решив вязать чулки.
Цвет юных лет её промчался давней сказкой
среди уютных зал с немодной уж окраской.
В её мечтаньях - брак с любезным ей дружком.
Она поёт своим негромким голоском,
как дама слёзы льёт, прощаясь с Альсиндором*.
И смог я угадать под девичьим убором
довольно стройный стан и трепетную плоть...
Так диво ли, что страсть не смог я побороть ?

Charles Cros — Le Coffret de santal (97-e)
Resipiscence

Celle qui m’apparait, quand j’ai clos mes yeux las,
Tricote un bas de laine. Elle a des bandeaux plats,
Elle a passe la fleur de ses jeunes annees
Dans des salons proprets, aux couleurs surannees,
Et reve d’epouser un substitut grivois.
Elle chante, avec un petit filet de voix :
« Le depart d’Alcindor*, les pleurs de son amante. »
Son corsage montant et sa petite mante,
Cachent probablement un corps grele et fievreux :
Il n’est pas etonnant que j’en sois amoureux.

Справка:
*Альсиндор - имя ряда персонажей в различных художественных произведениях.
Например, в России в 1759 г. была переведена комедия де Сен-Фуа "Оракул". Там один
из героев Альсиндор.
Одна из опер композитора Никола Дезеда - Desaides (1740-1792) называется "Alcindor".
Опера Пуччини "Богема" (1894 г.), где поющий басом герой назван именем Альсиндор,
создана на сюжет нашумевших пьесы (1840 г.) писателя А.Мюрже и его же книги "Сцены из жизни богемы" (изданной в 1851 г.).

Шарль Кро Взгляд во двор (98-е)
(Перевод с французского).

На кухне чистота. Горшок уже вскипел.
Прислуга у стола за резкою салата,
за чисткой овощей и ждёт дружка-солдата.
А пальчики черны от всех кухонных дел.
Подружки у окон трясут свои подушки.
Но тут и землячок отвесил свой поклон.
Для гостя уж готов наваристый бульон.
Их нежная любовь цветёт в пару жаркого...
Но я не вижу в том особенно смешного.


Charles Cros — Le Coffret de santal (98-е)
Vue sur la cour

La cuisine est tres propre et le pot-au-feu bout
Sur le fourneau. La bonne, attendant son troubade,
Epluche en bougonnant legumes et salade,
Ses doigts rouges et gras, avec du noir au bout,
Trouvent les vers de terre entre les feuilles vertes.
On bat des traversins aux fenetres ouvertes.
Mais voici le pays. Apres un gros bonjour,
On lui donne la fleur du bouillon, leur amour
S’abrite а la vapeur du pot, chaud crepuscule...
Et je ne trouve pas cela si ridicule.


Шарль Кро Благословение (99-е).
(Перевод с французского).

Подолы приподняв, набрав молочных банок,
несли свой хрупкий груз две пары парижанок.
А троица господ, одетых в пух и прах,
шла после кутежа в монмартрских кабаках.
Гуляки, видя дам, пренагло загалдели
про кофе, что мужьям подносится к постели.
Услышав, покраснел кюре преклонных лет -
ему пропели в нос прегаденький куплет*.
Прелат, в противовес кощунственным изыскам,
обрезал молодцов, сказав им: "Pax vobiscum !"

Charles Cros — Le Coffret de santal (99-e)
Benediction

Des femmes en peignoir, portant la boite au lait,
Craignaient de se crotter et montraient leur mollet.
Ils etaient trois, vetus d’ulsters garnis de martre.
Ils rentraient, ce matin, d’une orgie a Montmartre,
Et ces trois debauches riaient du doux cafe
Que l’epouse, а l’epoux au lit, sert bien chauffe.
Un pretre, qui passait, rougit de ce blaspheme.
Ils narguerent le pretre. Et l’un sifflota meme
Quelque chanson obscene, apprise aux Delass-Com*.
Le pretre simplement, leur dit : Pax vobiscum !

Справка.
*В оригинальном тексте назван адрес, откуда происходит некая непристойная песенка,
пропетая одним из гуляк. Сокращение Delass-Com расшифровывается как "Delassements
comiques". Это название театра на бульваре du Tample, затем на улице de Provence в
Париже. Театр существовал во времена II-й Империи. Там ставились "эксцентричные
оперы" - оперы-буфф и самые первые оперетты - сочинённые "композитором-сумасбродом" Эрве.
Эрве (Herve) - псевдоним. Louis-Auguste-Florimond Ronge (dit Herve) -1825-1892 -
друг и соперник Жака Оффенбаха, автор большого числа произведений. В их числе
"Mam'zelle Nitouche", "Petit Faust", "Chilperic", "La belle espagnole" и др.


Шарль Кро Простое сердце (100-е)
(Перевод с французского).

Палаты рожениц уютны и согреты.
Сквозь окна, из-за штор, - неяркий лучик света.
Как посетитель в них я был в один из дней.
Журча текла вода, чтоб воздух был влажней.
Над ваннами стоял щекотный дух припарок.
В удушье вся зашлась одна из санитарок.
Как в золоте, порой в едучей пачкотне,
пелёнки - без числа - сушилось при огне.
Я вспомнил детство, мать - всё озаренье жизни.
Благословенье ей, и небу, и Отчизне.


Charles Cros — Le Coffret de santal (100-e)
Coeur simple

Dans les douces tiedeurs des chambres d’accouchees
Quand a peine, a travers les fenetres bouchees,
Entre un filet de jour, j’aime, humble visiteur,
Le bruit de l’eau qu’on verse en un irrigateur,
Et les cuvettes a l’odeur de cataplasme.
Puis la garde-malade avec son acces d’asthme,
Les couches, ou s’etend l’or des dejections,
Qui sechent en fumant devant les clairs tisons,
Me rappellent ma mere aux jours de mon enfance ;
Et je benis ma mere, et le ciel, et la France !


Шарль Кро Картина (101-е).
(Перевод с французского).

Меж рельсовых путей, где вечное движенье,
их малый огород дивит воображенье.
Вокзал Лиона. Здесь отец несёт свой пост.
Он - стрелочник, службист. Он терпелив и прост.
Мать, вместе с ним трудясь, была бы белокурой,
не изукрась её сыпучий уголь бурый.
Их мальчик-ангелок лишён здесь всяких благ.
Он громоздит дворцы, беря подручный шлак.
Подросши, он войдёт в ряды торговых малых.
Возможно, счастье есть не только на вокзалах.


Charles Cros — Le Coffret de santal (101-e)
Tableau

Enclave dans les rails, engraisse de scories,
Leur petit potager plait a mes reveries.
Le pere est aiguilleur а la gare de Lyon.
Il fait honnetement et sans rebellion
Son dur metier. Sa femme, helas ! qui serait blonde,
Sans le sombre glacis du charbon, le seconde.
Leur enfant, ange rose eclos dans cet enfer
Fait des petits chateaux avec du machefer.
A quinze ans il vendra des journaux, des cigares :
Peut-etre le bonheur n’est-il que dans les gares !





Шарль Кро Слизняк и др. (91-96-е)

Шарль Кро Добрый малый (91-е).
(Перевод с французского).

Покуда смерть плетёт тенёта,
зачём мне плакать, не пойму.
Тара-рара. Танцуй гавоты.
Стерплю суму, стерплю тюрьму!

Обременяться нет охоты
и бить стаканы ни к чему.
Тара-рара и т.д.

Жена всё пьёт да пьёт без счёта -
была бы выпивка в дому.
Тара-рара и т.д.

Она за штоф отдаст и боты,
и панталоны, и тальму.
Тара-рара и т.д.

А красоты в ней ни на йоту.
К ней не привыкнешь, как к ярму.
Тара-рара и т.д.

Набить бы в глотку ей шамота,
да оплести вокруг в тесьму.
Тара-рара и т.д.

Потом сведу, толкну в болото -
и дома рюмочку приму.
Тара-рара и т.д.

Тут добрый малый заплакал...

Но с кем же чокнусь ? Вот забота...
Она ж мне пара по уму...
Тара-рара и т.д.

Пускай живёт ! Мне ж нужен кто-то.
Под старость трудно одному.
Тара-рара. Танцуй гавоты.
Стерплю суму, стерплю тюрьму !


Charles Cros — Le Coffret de santal (91-e)
Brave homme

En attendant qu’on m’enterre,
Aujourd’hui, j’veux etr’ tres gai.
Flon, flon flon, lariradondaire,
Gai, gai, gai, lariradonde.

Je n’fais pas beaucoup d’affaires ;
L’verr’ casse n’est pas d’mande.
Flon, flon, etc.

Ma pauvr’ femm’ non plus n’gagn’ guere ;
Lui faut trop d’litr’s dans l’gesier.
Flon, flon, etc.

Sa hott’, son croc d’chiffonniere,
Ell’ vend tout pour un d’mi-s’tier.
Flon, flon, etc.

Ell’ n’est pas belle, au contraire.
Il m’ sembl’ bien qu’ j’en ai assez.
Flon, flon, etc.

J’vas y emplir la gueule d’terre
Et lui mettre un’ corde aux pieds.
Flon, flon, etc.

J’vas la foutr’ dans la riviere
Et puis boire a sa sante.
Flon, flon, etc.

Il pleure.

Mais contr’ qui cogner mon verre ?
Quoiqu’ laid’ c’est un’ societe !...
Flon, flon, etc.

J’la gard’ ! J’ai du temps а faire.
Ell’ soign’ra ma vetuste.
Flon, flon flon, lariradondaire,
Gai, gai, gai, lariradonde.

Шарль Кро Мелкий заработок (92-е).
(Перевод с французского).

Ко всяческим делам прикладывал он силы,
жил скромно, не шумел, и зависть не мутила.
Не слушал никогда пустую дребедень,
но всё же разузнал, что в этот тусклый день
диск солнца будет скрыт и предстоит затменье.
Учёные не лгут. А парень в затрудненье:
жена его как раз ребёнка родила.
Он выправит дела копчением стекла !
Затмение не ждёт ! Встречай лицом к лицу !
Купи стекло, Монмартр ! Спасибо продавцу.


Charles Cros Le Coffret de santal (92-е)
Tresse, 1879 (p. 234)
GAGNE-PETIT

Il a tout fait, tous les metiers. Sa simple vie
Se passe loin du bruit, loin des cris de l’envie
Et des ambitions vaines du boulevard.
Pour ce jour attendu, qui s’annonce blafard,
Les savants ont predit, avant l’heure ou se couche
Le soleil, une eclipse. Et sa maitresse accouche,
Apportant un enfant parmi tant de soucis !
Il compte, pour diner, sur ses verres noircis.
Carrieres de Montmartre, en vos antres de gypse,
Abritez le marchand de verres pour eclipse !


Шарль Кро Кутила (93-е).
(Перевод с французского).

Опорожнивши все графины и бутылки,
я двигаюсь домой. Разъедены все жилки.
В шумливых кабачках, где шлюх - как на смотру,
мне зябко по ночам и скверно поутру.
У рыночных ворот - поставщики при грузах -
в запачканных землёй простых рабочих блузах.
От них - бодрящий дух хозяйственных затей.
Трудящийся народ - без гибельных страстей.
Вам некогда смотреть, здоровым и пригожим,
на ужас, что бредёт за испитым прохожим.

Charles Cros — Le Coffret de santal (93-e)
Noceur

Apres avoir vide toutes les coupes, toutes !
Il faut enfin rentrer ; car mes fibres dissoutes,
Dans les cafes criards, hantes par les catins,
Ont froid dans la nuit lourde et les douteux matins.
Marchons. Voici grouiller deja les gens des halles.
Je rougis, maraichers, a voir vos blouses sales,
Que rafraichit l’odeur lointaine des labours.
Travailleurs, ignorants des malsaines amours,
Vous entassez des choux sur le trottoir, sans mкme
Vous douter de l’horreur qui suit le passant bleme.


Шарль Кро Набросок портрета сзади (94-е).
(Перевод с французского).

Он носит козырёк из лучших козырьков:
под шёлком бьёт волна курчавых завитков.
В универмаге он не даст вам растеряться
и выкрикнет отдел: там - тридцать, там - тринадцать.
Платок на шее жёлт, а та - жирна, красна.
и стрижка над платком - подбрита, недлинна.
Он волен вечерком. Свободна и девица,
чему он очень рад. Он никогда не злится,
пока не долго ждёт. А как преважен он,
когда вскричит в кафе: "Эй, кофе мне, гарсон !"


Charles Cros — Le Coffret de santal (94-e)
Croquis de dos

Il travaille, le jour, dans un bazar tout neuf,
Criant : « Tout est a treize, et la, tout a vingt-neuf ! »
Sa casquette est la plus superbe des casquettes,
En soie, et fait valoir ses courbes rouflaquettes.
Un foulard jaune tourne autour de son cou gras
Et rouge, que font voir ses cheveux tondus ras.
Comme sa connaissance a, ce soir, de l’ouvrage,
Il est libre et content. Car jamais il ne rage,
A moins qu’elle ne flane. Aussi c’est d’un air grand
Qu’il s’ecrie au cafe : « Garcon ! un mazagran ! »


Шарль Кро Летнее сновидение (95-е).
(Перевод с французского).

Кому-то - небеса (пусть блещут, пусть бурлят),
и зимние снега, и летний аромат;
карабканье в горах - для смелых англичанок;
моим глазам милей картина тех полянок,
где брошена в траву обёртка от колбас;
тропинки, где висит - возможно, посейчас -
едучий запах ног солдат и их землячек;
окрестность Женвилье*, где возле тихих дачек
ведут поливку гряд водой из сточных труб...
Я многих удивлю, но спор о вкусах глуп.


Charles Cros — Le Coffret de santal (95-e)
Songe d’ete

A d’autres les ciels bleus ou les ciels tourmentes,
La neige des hivers, le parfum des etes,
Les monts ou vous grimpez, fiertes aventurieres
Des Anglaises. Mes yeux aiment mieux les clairieres
Ou la charcuterie a laisse ses papiers,
Les sentiers ou l’on sent encor l’odeur des pieds
Des soldats avec leurs payses, la presqu'ile
De Gennevilliers*, ou croit l’asperge tranquille
Sous l’irrigation puante des egouts...
On ne dispute pas des couleurs ni des gouts.

Справка.
*La presqu'ile Gennevilliers - полуостров Женвилье - местность в окрестностях Парижа,
возле речного порта на Сене, в девяти с небольшим километрах от центра города.
Местность с большой и сложной историей.


Шарль Кро Слизняк (96-е)
(Перевод с французского).

Я, всё уже познав, теряю интерес
к влюблённым крепышам, чей идол Геркулес.
Я при смерти теперь почти ежеминутно
от тягостных наук и драки, что попутно
веду своим пером. Любовная игра
мне не мила сейчас. Мне надобна сестра.
Та женщина нужна, чтобы со мною рядом
мечтала, трепеща, и с неотрывным взглядом,
чтоб нас в любви навек не связывал отель,
ни потайной отъезд, ни жаркая постель.


Charles Cros — Le Coffret de santal (96-e)
Pituite

Ayant tout essaye, bleme, je ne crois plus
Aux amoureux muscles, soupeurs et chevelus ;
Car moi, qui suis mourant a toutes les minutes,
Tue par la recherche inquiete et les luttes
Litteraires, je crains l’йpuisante douceur
Des chauds oaristys. Je voudrais une soeur,
Une femme revant avec moi, cote a cote,
Frissonnante, croyant qu’elle fait une faute,
Et nous nous aimerions d’un amour immortel,
Sans stores de voiture et sans chambre d’hotel.






Шарль Кро Призвание и др.(84-90-е)

Шарль Кро Метафизический сонет (84-е)
(Перевод с французского)

Пугающее взгляд людей круговращенье -
реальный результат начального толчка,
а дальше ни Закон, ни сильная рука
не помогли мирам спастись от разделенья.

И наш случайный мир (где дух людской в боренье
на тягостном пути в блаженные века),
вальсируя, никак не выйдет из витка,
и прочие миры в подобном завихренье.

А в следующий цикл нельзя просунуть щуп,
туда не досягнёт и зоркость сильных луп.
Мы можем лишь гадать о новом цикле этом.

На то у нас в мозгах, хоть бьёт их дождь и град,
живут миры идей, обмениваясь светом,
и в гордом торжестве уверенно кружат.


Charles Cros — Le Coffret de santal (84-e)
Sonnet metaphysique

Dans ces cycles, si grands que l’ame s’en effraie,
L’impulsion premiere en mouvements voulus
S’exerce. Mais plus loin la Loi ne regne plus :
La nebuleuse est, comme au hasard, dechiree.

Le monde contingent ou notre ame se fraie
Peniblement la route au pays des elus,
Comme au-dela du ciel ces tourbillons velus
S’agite discordant dans la valse sacree.

Et puis en penetrant dans le cycle suivant,
Monde que n’atteint pas la loupe du savant,
Toute-puissante on voit regner la Loi premiere.

Et sous le front qu’en vain bat la grele et le vent,
Les mondes de l’idee йchangeant leur lumiere
Tournent equilibres dans un rythme vivant.


Шарль Кро Блаженные часы (85-е).
(Перевод с французского).

Вникая в связь во всех системах,
проникши в смысл оккультных вер,
я роюсь в дебрях давних эр,
плутаю в мудрых теоремах.

В неясно писанных графемах
ищу я шифры к тайнам сфер.
Любовь объятия пантер
открыла мне в своих Эдемах.

Мне не очистить всех цветов
от злостных ядов и шипов
моей магическою властью,

но верую, что Красота
украсит все мои лета
блаженными часами счастья.


Charles Cros — Le Coffret de santal (85-e)
Heures sereines

A Victor Meunier*.

J’ai penetre bien des mysteres
Dont les humains sont ebahis :
Grimoires de tous les pays,
Etres et lois elementaires.

Les mots morts, les nombres austeres
Laissaient mes espoirs engourdis ;
L’amour m’ouvrit ses paradis
Et l’etreinte de ses pantheres.

Le pouvoir magique a mes mains
Se derobe encore. Aux jasmins
Les chardons ont mele leurs haines.

Je n’en pleure pas ; car le Beau
Que je reve, avant le tombeau,
M’aura fait des heures sereines.

Справки.
1.*Виктор Менье. 11 декабря 1877 г. в журнале "Rappel" появилась статья, подписанная
Виктором Менье: "Господин Шарль Кро загнал звук в бутылку". Это была статья о
фонографе, изобретённом Шарлем Кро раньше, чем Эдисон взял патент на это изобретение.
В семье Менье было несколько знаменитых литераторов, занимавшихся наукой и писавших о науке. Отец Amedee Victor Meunier (1817-1903), журналист, основавший издания "L'ami des sciences" и "Presse des enfants". Он автор большого количества
работ на многие темы политики и науки. Особенно популярны были его книги,
переведённые на другие языки: по эмбриологии, о проблемах зоологии, о знаменитых
охотах и рыбной ловле, о палеонтологии, о домашних обезьянах и др.
Его сыновья: Etienne-Stanislas (1843-1925) - геолог, минералог, журналист. Его супруга
тоже была писательницей.
Lucien--Victor (1857-1930) - известный писатель, журналист, общественный деятель,
редактор бордосской газеты. Автор романов-фельетонов. В Бордо его именем наречена
одна из площадей.
Rene-Victor Meunier - художник-иллюстратор.

Цикл стихотворений "Grains de sel" - "Крупицы соли" (86-106-е).

Шарль Кро Копчёная селёдка (86-е).
(Перевод с французского).

Перёд стены был бел и гол, гол, гол.
Торчала лестница у стены: стоймя, стоймя, стоймя.
Ворох селёдки внизу был сух, сух, сух.

Рабочий держал в руках, грязных, грязных, грязных,
большой молоток и гвоздь, острый, острый, острый,
и шпагат в клубке, как мячик - шар, шар, шар.

Затем он взошёл по лестнице - наверх, наверх, наверх -
и забил свой острый гвоздь: тук, тук, тук,
чтоб вид стены уж не был гол, гол, гол.

Он бросил молоток, а тот свалился, свалился, свалился.
и прикрепил свою бечёвку: на гвоздь, на гвоздь, на гвоздь -
и нанизал селёдку: всю, всю, всю.

Затем спустился с лестницы: наземь, наземь, наземь -
и унёс с ней молоток: вон, вон, вон -
и сам ушёл оттуда: прочь, прочь, прочь.

Потом копчёная сельдь: вся, вся, вся -
на конце этой бечёвки: вверху, вверху, вверху -
очень медленно качалась: всегда, всегда, всегда.

Я сочинил этот рассказик - простой, простой, простой -
чтобы им раздразнить людей, важных, важных, важных,
и забавить детей, малых, малых, малых.

Charles Cros — Le Coffret de santal (86-е)
Le Hareng saur

А Guy*.


Il etait un grand mur blanc ; nu, nu, nu,
Contre le mur une echelle ; haute, haute, haute,
Et, par terre, un hareng saur ; sec, sec, sec.

Il vient, tenant dans ses mains ; sales, sales, sales,
Un marteau lourd, un grand clou ; pointu, pointu, pointu,
Un peloton de ficelle ; gros, gros, gros.

Alors il monte a l’echelle ; haute, haute, haute,
Et plante le clou pointu ; toc, toc, toc,
Tout en haut du grand mur nu ; nu, nu, nu.

Il laisse aller le marteau ; qui tombe, qui tombe, qui tombe,
Attache au clou la ficelle ; longue, longue, longue,
Et, au bout, le hareng saur ; sec, sec, sec.

Il redescend de l’echelle ; haute, haute, haute,
L’emporte avec le marteau ; lourd, lourd, lourd,
Et puis, il s’en va ailleurs ; loin, loin, loin.

Et, depuis, le hareng saur ; sec, sec, sec,
Au bout de cette ficelle ; longue, longue, longue,
Tres lentement se balance ; toujours, toujours, toujours.

J’ai compose cette histoire ; simple, simple, simple,
Pour mettre en fureur les gens ; graves, graves, graves,
Et amuser les enfants ; petits, petits, petits.

Справка.
*Стихотворение Le Hareng saur Шарль Кро посвятил своему старшему сыну Ги.

Charles Cros Le Hareng saur (86-e) - в переводе Иннокентия Фёдоровича Анненского:

Сушёная селёдка

Видали ль вы белую стену - пустую, пустую, пустую?
Не видели ль лестницы возле - высокой, высокой,
высокой?
Лежала там близко селедка - сухая, сухая, сухая...
Пришел туда мастер, а руки - грязненьки, грязненьки,
грязненьки.
Принес молоток свой и крюк он - как шило, как шило,
как шило...
Принес он и связку бечевок - такую, такую, такую.
По лестнице мастер влезает - высоко, высоко, высоко,
И острый он крюк загоняет - да туки, да туки, да туки!
Высоко вогнал его в стену - пустую, пустую, пустую;
Вогнал он и молот бросает - лети, мол, лети, мол,
лети, мол!
И вяжет на крюк он бечевку - длиннее, длиннее,
длиннее,
На кончик бечевки селедку - сухую, сухую, сухую.
И с лестницы мастер слезает - высокой, высокой,
высокой,
И молот с собою уносит - тяжелый, тяжелый, тяжелый,
Куда, неизвестно, но только - далеко, далеко, далеко.
С тех пор и до этих селедка - сухая, сухая, сухая,
На кончике самом бечевки - на длинной, на длинной,
на длинной,
Качается тихо, чтоб вечно - качаться, качаться, качаться...
Сложил я историю эту - простую, простую, простую,
Чтоб важные люди, прослушав, сердились, сердились,
сердились.
И чтоб позабавить детишек таких вот... и меньше...
и меньше...


То же стихотворение в переводе М.А.Яснова

Копчёная сельдь.

Возле высокой белой стены -- голой, голой, голой,
Стояла лестница, а на земле -- рядом, рядом, рядом,
Лежала под ней копченая сельдь -- сухая, сухая, сухая.

Кто-то подходит, держа в руках -- грязных, грязных, грязных,
Большой молоток, огромный гвоздь -- острый, острый, острый,
И еще клубок бечевы -- толстый, толстый, толстый.

По лестнице он залезает наверх -- медленно, медленно, медленно,
И забивает свой острый гвоздь -- тук, тук, тук,
В самую кромку белой стены -- голой, голой, голой.

Потом он кидает свой молоток -- вниз, вниз, вниз,
К гвоздю привязывает бечеву -- длинную, длинную, длинную,
А к бечеве копченую сельдь -- сухую, сухую, сухую.

Затем oн слезает по лестнице вниз -- медленно, медленно, медленно,
Уносит ее и свой молоток -- тяжелый, тяжелый, тяжелый,
И прочь удаляется не спеша -- вдаль, вдаль, вдаль.

И с этих пор копченая сельдь -- сухая, сухая, сухая,
На самом кончике той бечевы -- длинной, длинной, длинной,
Раскачивается едва-едва -- влево, вправо, влево.

Я сочинил этот рассказ -- простой, простой, простой,
Чтобы позлить взрослых людей -- важных, важных, важных,
А заодно позабавить детей -- маленьких, маленьких, маленьких...


Шарль Кро Интерьер (87-е).
1879
(Перевод с французского).

Гремит шумливое гнездо:
до, ре, ми, фа, соль, ля, си, до.
Малыш горланит, рот разиня,
а дочь бренчит на клавесине.
Отец с намыленным лицом
спешит управиться с бритьём.
Мать что-то накрошила ловко -
идёт нехитрая готовка.
Кипит похлёбка. Старший сын,
серьёзнейше, для всех один,
начистил туфли и ботинки.
Под вечер выйдут для разминки
в весёлый парк на променад,
однако, вскоре и назад,
чтоб утром пробудиться рано,
поскольку в доме неустанно
гремит шумливое гнездо:
до, ре, ми, фа, соль, ля, си, до.

Сharles Cros — Le Coffret de santal (87-е)
Interieur
1879


« Joujou, pipi, caca, dodo. »

« Do, re, mi, fa, sol, la, si, do. »

Le moutard gueule, et sa soeur tape

Sur un vieux clavecin de Pape,

Le pere se rase au carreau

Avant de se rendre au bureau.

La mere emiette une panade

Qui mijote, gluante et fade,

Dans les cendres. Le fils aine

Cire, avec un air etonne,

Les souliers de toute la troupe,

Car, ce soir meme, apres la soupe,

Ils iront autour de Musard

Et ne rentrerons pas trop tard ;

Afin que demain l'on s'eveille

Pour une existence pareille.

« Do, re, mi, fa, sol, la, si, do. »

« Joujou, pipi, caca, dodo. »


Шарль Кро Интерьер (87-е) - в переводе Иннокентия Фёдоровича Анненского:

Do, re, mi, fa, sol, la, si, do.
Ням-ням, пипи, аа, бобо.
Do, si, la, sol, fa, mi, re, do.

Папаша бреется. У мамы
Шипит рагу. От вечной гаммы,
Свидетель бабкиных крестин,
У дочки стонет клавесин...
Ботинки, туфельки, сапожки
Прилежно ваксит старший сын
И на ножищи, и на ножки...
Они все вместе в Luxembourg {*}
Идут сегодня делать тур,
Но будут дома очень рано
И встанут в шесть, чтоб неустанно

Do, re, mi, fa, sol, la, si, do.
Ням-ням, пипи, аа, бобо.
Do, si, la, sol, fa, mi, re, do.

* Люксембургский сад (в Париже), произносится Люксамбур (франц.).


Шарль Кро Песня о возвращении моряка. (88-е)
(Перевод с французского).

Моряк сошёл на берег в новом чине,
при паре чёрных бакенбард.
Он славно воевал в морской пучине
и выказал отвагу и азарт.

Моряк сошёл на берег в новом чине,
при двух нашивках на плечах.
Он явится сюрпризом к Матюрине,
к супруге, о которой в море чах.

Моряк сошёл на берег в новом чине.
Спешит взглянуть на милый кров,
где шпик под потолком и хлеб в корзине,
где яблони согнулись от плодов.

Вернись-ка на корабль, моряк-разиня !
Твой сад давно уж обтрясли.
Шпик жарят, съели хлеб. И Матюрине
напрасно верил ты в морской дали.

Служи на корабле, моряк-разиня !
Купайся в славе, как в лучах -
при сивых бакенбардах, в новом чине
и с третьею нашивкой на плечах.


Charles Cros — Le Coffret de santal (88-e)
Chanson de la cote

Voici rentrer l’officier de marine,
Il a de noirs favoris.
Le vent de mer a gonfle sa narine,
Il dit combien de vaisseaux il a pris.

Voici rentrer l’officier de marine,
Il a deux beaux galons d’or.
Il veut surprendre, au logis, Mathurine
Sa femme, son plus precieux tresor.

Voici rentrer l’officier de marine,
Il veut revoir sa maison,
Son lard qui seche et ses sacs de farine,
Ses pommiers lourds de pommes a foison.

Repars bien vite, officier de marine,
Tes pommiers on a coupe,
Tes sacs vides, ton lard frit. Mathurine
Avec des gens de terre t’a trompe.

Repars bien vite, officier de marine,
Pour un voyage bien long.
Tes favoris seront blancs, ta narine
Sera ridee au troisieme galon.

Шарль Кро Песня скульпторов (89-е).

Пока мы вместе, а не врозь,
провозгласим решенье,
чтоб в этом мире всё лилось,
лишь мрамор - исключенье.

Составим строгий циркуляр,
доходчивый и ясный,
чтоб наша глина, как омар,
была от жара красной.

Прикажем всем, без лишних слов,
чтоб радовались дружно,
а бронзу для колоколов
переводить не нужно.

Объявим общий постулат,
что можно пить без нормы.
Наш гипс, хотя и бледноват,
но славно льётся в формы.

Да знает каждый ученик
и пусть не точат лясы,
что контур женский - это шпик,
а тело - это мясо.


Charles Cros — Le Coffret de santal (89-e).
Chanson des sculpteurs.

Proclamons les princip’s de l’art !
Que tout l’mond’ s’epanche !
Le marbre est un’ matiere a part,
Y en n’a pas d’plus blanche.

Proclamons les princip’s de l’art !
Que personn’ ne bouge !
La terr’ glais’, c’est comm’ le homard ;
Quand c’est cuit, c’est rouge.

Proclamons les princip’s de l’art !
Que tout l’mond’ s’amuse !
Le bronz’ dure, a moins qu’ par hasard,
Pour des cloch’s on n’ l’use.

Proclamons les princip’s de l’art !
Que tout l’mond’ se soule !
Quoique l’platr’ soit un peu blafard,
Il coul’ bien dans l’moule.

Proclamons les princip’s de l’art !
Que tout l’mond’ s’entende !
Les contours des femm’s, c’est du lard,
La chair, c’est d’ la viande.


Шарль Кро Призвание (90-е).
(Перевод с французского).

Посвящено Этьену Каржа*

Увы ! Разливщица вина !
Ты в кабаке, с открытой грудью,
стоишь на радость простолюдья,
чтоб нагло пялилась шпана.

Мамзель, разливщица вина !
Тебе не нравилось в деревне,
где слишком рано будят певни,
где стужа зимняя сильна.

Мамзель, разливщица вина !
Ты ныла там, казался жуток
прудок, куда гоняла уток.
Ходьба в сабо была трудна.

Мамзель, разливщица вина !
Ты, верно, всю родню забыла.
Полоть и жать тебе не мило.
Тебе природа - не красна.

Мамзель, разливщица вина !
Что толку от мычанья стада ?
Тебе шум города -отрада.
Ты всех поишь тут допьяна.

Мамзель, разливщица вина !
Ты, разрумянясь, глуповата.
Мне больше по сердцу, когда ты
бываешь бледной и грустна.

Мамзель, разливщица вина !
Небось, тебе уже напели,
что, мысля только лишь о теле,
ты в ад попасть обречена ?

Мамзель, разливщица вина !
Прислушайся. В ответ не фыркай.
Уж лучше заниматься стиркой
и спать ложиться дотемна.

Увы ! Разливщица вина !
Тебе милее в многолюдье
прельщать народ открытой грудью,
и пусть любуется шпана !


Charles Cros — Le Coffret de santal (90-e)
Vocation

A Etienne Carjat*.

Jeune fille du caboulot,
De quel pays es-tu venue
Pour etaler ta gorge nue
Aux yeux du public idiot ?

Jeune fille du caboulot,
Il te deplaisait au village
De voir meurtrir, dans le bel age
Ton pied mignon par un sabot.

Jeune fille du caboulot,
Tu ne pouvais souffrir Nicaise
Ni les canards qu’encor niaise
Tu menais barboter dans l’eau.

Jeune fille du caboulot,
Ne penses-tu plus a ta mere,
A la charrue, a ta chaumiere ?...
Tu ne ris pas a ce tableau.

Jeune fille du caboulot,
Tu preferes a la charrue
Ecouter les bruits de la rue
Et nous verser l’absinthe a flot.

Jeune fille du caboulot,
Ta mine rougeaude etait sotte,
Je t’aime mieux ainsi, palotte,
Les yeux cernes d’un bleu halo.

Jeune fille du caboulot,
Dit un sermonneur qui t’en blame,
Tu t’ornes le corps plus que l’ame,
Vers l’enfer tu cours au galop.

Jeune fille du caboulot,
Que dire a cet homme qui plaide
Qu’il faut, pour bien vivre, etre laide,
Lessiver et se coucher tot ?

Jeune fille du caboulot,
Laisse crier et continue
A charmer de ta gorge nue
Les yeux du public idiot.

Справка.
*Этьен Каржа (1828-1906) - художник, карикатурист, поэт-символист, редактор
журнала Le Boulevard - "Бульвар". Он имел свою фотостудию, где ему удалось
сфотографировать многих известных людей своего времени: писателей, актёров,
политиков. Среди них Бодлер, Артюр Рембо, Альфонс Доде, композитор Галеви,
Клемансо, Гамбетта, Луи Блан... В искусстве фотографии он успешно соперничал со
знаменитым тогда Нодаром.





Шарль Кро Будущее и др. (79-83-е)

Шарль Кро Нравственный образец (79-е).
(Перевод с французского).

На погребение Теофиля Готье.

Украсить мир собой, душою и делами,
по мере наших сил стремиться к красоте
и громко говорить о выспренной мечте -
вот непременный долг, довлеющий над нами.

Но есть среди людей утратившие пламя.
Слепые их глаза привыкли к темноте.
Ты, смелый лев, не льстил духовной нищете,
пигмеев злил. Но жизнь смеётся над глупцами.

Ты ярко, славно жил, и блеск твоих стихов
твой самый лучший страж в преддверии веков,
надёжней и верней тринадцати оборок*,

важней, чем видный пост и вышитый мундир.
Ты будешь вечно жив. Ты смог украсить мир.
И дар твой на века всем памятен и дорог.


Charles Cros — Le Coffret de santal (79-е)
Morale
Pour le tombeau de Theophile Gautier

Orner le monde avec son corps, avec son ame,
Etre aussi beau qu’on peut dans nos sombres milieux,
Dire haut ce qu’on reve et qu’on aime le mieux,
C’est le devoir, pour tout homme et pour toute femme.

Les gens deshйrites du ciel, qui n’ont ni flamme
Sous le front, ni rayons attirants dans les yeux,
S’effarant de tes bonds, lion insoucieux,
T’en voulaient. Mais le vent moqueur a pris leur blame.

La splendeur de ta vie et tes vers scintillants
Te defendent, ainsi que les treize volants*
Gardent rose, dans leurs froufrous, ta Moribonde.

Elle et toi, jeunes, beaux, pour ceux qui t’auront lu
Vous vivrez. C’est le prix de quiconque a voulu
Avec son corps, avec son ame orner le monde.

Справка.
*Тринадцать оборок - это отсылка к стихотворению Теофиля Готье "Coquetterie posthume" - в переводе Николая Гумилёва "Загробное кокетство". В переводе Ариадны
В.Эфрон - "Посмертное кокетство". Теофиль Готье рассказывает об умирающей женщине,
которая завещает её похоронить в любимом муслиновом платье:
"...drapez-moi dans les plis blancs
De ma robe a mousseline,
De ma robe a treize volants.
C'est ma parure preferee..."
У Н.Гумилёва соответствующие строки звучат так:
"Пожалуйста, пусть облачат
Меня в муслиновое платье,
тринадцати воланов ряд..."
У Ариадны Эфрон:
"О платье в дюжину опорок,
я не ношу тебя с тех пор..."


Шарль Кро Будущее (80-е)
(Перевод с французского)

Увядший василёк и чёрный дикий мак -
находка для коров в большой сенной охапке.
Я ж рад, найдя письмо, что прадед слал прабабке, -
признание в любви и преданности знак.

Рад редкому столу для игроков в триктрак,
старинному клинку, гербу с драгунской шапки...
Когда мои стихи найдут в столетней папке,
в какой придут восторг от найденных бумаг !

Но я вполне живой ! Дух яблонь и сиреней
стремглав несут ко мне ветра со всех сторон.
Мой поцелуй звучней, чем похоронный звон !

Читатели мои из новых поколений !
Любите посмелей, открыв простор страстям -
и будет под землёй теплей моим костям.


Charles Cros — Le Coffret de santal (80-e)
Avenir

Les coquelicots noirs et les bleuets fanes
Dans le foin capiteux qui rejouit l'йtable,
La lettre jaunie ou mon aieul respectable
A mon aieule fit des serments surannes,

La tabatiere ou mon grand-oncle a mis le nez,
Le trictrac incrustй sur la petite table
Me ravissent. Ainsi dans un temps supputable
Mes vers vous raviront, vous qui n'etes pas nes.

Or, je suis tres vivant. Le vent qui vient m'envoie
Une odeur d'aubepine en fleur et de lilas,
Le bruit de mes baisers couvre le bruit des glas.

O lecteurs а venir, qui vivez dans la joie
Des seize ans, des lilas et des premiers baisers,
Vos amours font jouir mes os decomposes.


Шарль Кро Memento (81-е).
(Перевод с французского).

Посвящено художнику Мишелю Eudes*.

Практичный шумный люд, желая жить богато,
пока стучат часы, доводит до ума
активы и счета, дороги и дома,
торгует - хоть с того в мозгах одна растрата.

А прочие, порой, весма чудаковаты:
мелодии творят, картины и тома,
чтоб знал их каждый кум и каждая кума,
как клички жеребцов, принёсших результаты.

Вы мыслите не так, сочтя, что суета -
один пустой мираж, клубок фантасмагорий -
не дело для богов, а участь инфузорий.

А бодро хохотать под солнцем - не тщета,
но лучший способ жить без горестей и хворей
и не уродовать рассудка и хребта.



Charles Cros — Le Coffret de santal (81-e)
Memento

A Michel Eudes*.

Les etres trepignants, amoureux de l’utile,
Passent le temps fuyard a des combinaisons
D’actions au porteur, de canaux, de maisons
De commerce, ou leur sens s’eteint ou se mutile.

D’autres ont ici-bas un but aussi futile,
Fabriquant des tableaux, des vers, des oraisons,
Cela, pour que leur nom, durant quelques saisons,
Pres des noms des chevaux vainqueurs au turf, rutile.

Vous avez pris la vie autrement. Vous pensez
Que l’agitation incessante, illusoire,
N’est pas oeuvre de dieu, mais role d’infusoire.

A rire en plein soleil croyez bien depenses
Les lugubres instants d’un monde provisoire,
Et n’enlaidissez pas comme les gens senses.

Справка
*Michel Eudes или Michel Eudes de l'Hay (1843? 1849? 1850? - 1900) - французский
художник, сведений о котором немного. Из его картин известны "Bord de mer" ("Морской
берег"), "Coqs et Poules" ("Петухи и куры")... Посещал кружок зютистов, обеды сообщества художников "Vilains Bonshommes" ("Гнусные дяди"), бывал в салоне Нины де
Вийяр (Nina de Villard). Друзья присвоили ему прозвище Penoutet.


Шарль Кро Цыган (82-е).
(Перевод с французского).

В движенье наугад, без мысли о пределе,
я не кичусь, пройдя уже не малый клин,
ни крутостью вершин, ни жуткостью стремнин.
И больше нет таких, чтоб там пройти хотели.

В опасной высоте, из горной цитадели,
я вижу гладь озёр и красоту равнин.
К чему мне так спешить из дивных палестин ?
"Спеши ! Спеши !" - зовут неведомые цели.

Передо мной туман, накрывший чёрный лес.
В вечерние часы рапсодия небес
вливает мне в мозги упрямый ритм аллюра.

А утром бубенцы зовут меня в поход.
Мне свежий ветерок вздувает шевелюру.
Я горд, хотя меня никто нигде не ждёт.

Charles Cros — Le Coffret de santal (82-e)
Tsigane

Dans la course effaree et sans but de ma vie
Dedaigneux des chemins deja frayes, trop longs,
J’ai franchi d’apres monts, d’insidieux vallons.
Ma trace avant longtemps n’y sera pas suivie.

Sur le haut des sommets que nul prudent n’envie,
Les fins clochers, les lacs, frais miroirs, les champs blonds
Me parlent des pays trop tot quittйs. Allons,
Vite ! vite ! en avant. L’inconnu m’y convie.

Devant moi, le brouillard recouvre les bois noirs.
La musique entendue en de limpides soirs
Resonne dans ma tete au rythme de l’allure.

Le matin, je m’eveille aux grelots du depart,
En route ! Un vent nouveau baigne ma chevelure,
Et je vais, fier de n’etre attendu nulle part.


Шарль Кро Разруха (83-е)
(Перевод с французского).

Как в брошенном жилье, где больше не живут,
где грязен потолок, ободраны обои,
и стены от гвоздей - как битые пальбою,
и в кучах на полу - солома и лоскут,

и у меня в душе такой же неуют.
Я тешился моей мечтою голубою -
всё в прах обращено насмешницей-судьбою.
Теперь душа - пустой зияющий закут.

Так лучше пусть судьба покончит с этой былью.
Пусть станет поскорей руина счастья гнилью,
а память замолчит и не зовёт назад.

Пусть никакая вновь хозяйка в этом доме
не скинет никогда, разнежившись, в истоме,
на мягкие ковры свой шёлковый халат.


Charles Cros — Le Coffret de santal (83-e)
Delabrement

Comme un appartement vide aux sales plafonds,
Aux murs nus, ecorches par les clous des peintures,
D’ou sont demenages les meubles, les tentures,
Ou le sol est jonche de paille et de chiffons,

Ainsi, devaste par les destins, noirs bouffons,
Mon esprit s’est rempli d’echos, de clartйs dures.
Les tableaux, reves bleus et douces aventures,
N’ont laisse que leur trace ecrite en trous profonds.

Que la pluie et le vent par la fenetre ouverte
Couvrent de moisissure acre et de mousse verte
Tous ces debris, horreur des souvenirs aimes !

Qu’en ce delabrement, une nouvelle hotesse
Ne revienne jamais trainer avec paresse,
Sur de nouveaux tapis, ses peignoirs parfumes !
















































Шарль Кро Сцена в мастерской и др. (74-78-е)

Шарль Кро Сонет для Мадам С. де Ф. (74-е).
(Перевод с французского).

Вы мчитесь через лес, как выйдет, наугад,
где прямо сквозь кусты, где быстро по полянам,
волнуясь и спеша в своём стремленье рьяном
забыться вновь в раю, найти Эдемский сад.

Все волосы вразлёт, глаза у Вас горят.
Вы воздаёте честь и розам и тюльпанам,
чтоб воздух возле Вас пах сладостным и пряным,
чтоб мягко устелить земной наш каземат.

Закончится поход, но весь букет нарядный,
лишь вспомнится Вам Ваш далёкий идеал,
покажется пред ним так бледен и так вял,

что Вас охватит грусть. И дланью беспощадной
вы бросите цветы, чтоб ветер их унёс...
И завтра снова в путь на сбор всё тех же роз !

Charles Cros — Le Coffret de santal (74-e).
A Mme S. de F.
SONNET

A travers la foret des spontaneites,
Ecartant les taillis, courant par les clairieres,
Et cherchant dans l’emoi des soifs aventurieres
L’oubli des paradis pour un instant quittes,

Inquiete, cheveux flottants, yeux agites,
Vous allez et cueillez des plantes singulieres,
Pour parfumer l’air fade et pour cacher les pierres
De la prison terrestre ou nous sommes jetes.

Et puis, quand vous avez groupe les fleurs coupees,
Vous vous ressouvenez de l’ideal lointain,
Et leur eclat, devant ce souvenir, s’eteint.

Alors l’ennui vous prend. Vos mains inoccupees
Brisent les pales fleurs et les jettent au vent.
Et vous recommencez ainsi, le jour suivant.



Шарль Кро Сцена в мастерской (75-е).
(Перевод с французского).

Посвящено Эдуарду Мане.

Модель была прытка. Чтоб не меняла позы,
вы толковали ей, как были моряком,
как с рёвом бьют валы в порту о волнолом,
и почему у дам на драмах льются слёзы.

Вельветовая ткань - обёртка этой розы -
окутывала весь изнеженный объём;
висел, как письмена, ряд буклей надо лбом.
Сеанс в беседе тёк спокойно, без невpоза.

Весь этот томный шарм и странный этот тон
(Ну, кто же не слыхал о клубе "Мирлитон" ?)
вы нанесли на холст буквально за минуты.

А парижанка, встав, со вздохом говорит:
"Прекрасно ! У меня здесь очень милый вид.
Увы ! Но очень жаль, что я гляжусь не люто !".


Charles Cros — Le Coffret de santal (75-e)
Scene d’atelier

A Edouard Manet.

Sachant qu’Elle est futile, et pour surprendre a l’aise
Ses poses, vous parliez des theatres, des soirs
Joyeux, de vous, marin, stoppant pres des comptoirs,
De la mer bleue et lourde attaquant la falaise.

Autour du cou, papier d’un bouquet, cette fraise,
Ce velours entourant les souples nonchaloirs,
Ces boucles sur le front, hieroglyphes noirs,
Ces yeux dont vos recits calmaient l’ardeur mauvaise,

Ces traits, cet abandon opulent et ces tons
(Vous en etiez, je crois, au club des Mirlitons)
Ont passe sur la toile en quelques coups de brosse.

Et la Parisienne, a regret, du sofa
Se soulevant, dit : « C’est charmant ! » puis etouffa
Ce soupir : « Il ne m’a pas faite assez feroce ! »

Шарль Кро Сонет для Мадмуазель Нельси де С. (76-е)
(Перевод с французского).

Мне кажется, что Вас нарисовал Мантенья
меж редкостных цветов и тоненьких стволов
у моря, где бежит процессия судов
с дельфинами вокруг как их сопровожденье.

Вы ж тащите с собой, сломив их нехотенье,
амуров-хитрецов на сворке, как щенков.
У Вас обдуман план, но не спросить каков.
Лишь золото волос дрожит от дуновенья.

В Вас что-то есть от жриц из северных племён -
их песнопеньем был смирён и усыплён,
чтоб викинги прошли, поток упрямой Сены.

Вы вышли из картин, из книг былых времён,
и Ваша красота дивна для светской сцены
текущих дней, где взгляд ничем не восхищён.



Charles Cros — Le Coffret de santal (76-e)
A Mlle Nelsy de S.
SONNET

Je crois que Mantegna vous a faite en peinture
Droite dans le gazon rare et les arbres fins,
Au bord d’une mer bleue, ou, civils, des dauphins
Escortent des vaisseaux a la basse mature.

Vous menez, garrottes d’une rouge ceinture,
Des amours ; sans souci de leurs pleurs vrais ou feints
Vous revez des projets dont nul ne sait les fins,
Laissant vos cheveux d’or flotter a l’aventure.

Ou, pretresse venue avec les chefs normands,
C’etait vous qui rendiez dociles et dormants,
Par vos chansons, les flots insoumis de la Seine.

Echappee a d’anciens tableaux, d’anciens romans,
Ainsi, votre beaute m’etonne sur la scene
Du monde de nos jours, pauvre en enchantements.


Шарль Кро Дон Жуан (77-е).
(Перевод с французского).

Посвящено Антуану Кро*

Бывает летом ветер неторопкий
едва колеблет ласковую гладь.
Жасмин у озера. И вы - на тропке...
Не долетал ли к вам, сквозь непроглядь,

девичий голос, слабенький и робкий ?
От давших кров, когда скончалась мать,
с одною наспех собранной коробкой,
она решилась ради вас бежать.

Отрава страсти ! Жажда без усилий
сорвать с гряды нежнейшую из лилий,
а та потом хоть помирай и тлей !

О пагуба ! Мы тонем в этой тине.
Чем ты влечёшь ? И по какой причине
в слезах для нас красавица милей ?


Charles Cros — Le Coffret de santal (77-е)
Don Juan
A Antoine Cros*.

Au bord d’un etang bleu dont l’eau se ride
Sous le vent discret d’une nuit d’ete,
Parmi les jasmins, foulant l’herbe humide
Avez-vous jamais, reveur, ecoute

La voix de la vierge emue et timide
Qui furtive, un soir, pour vous a quitte
Le foyer ami — depuis froid et vide —
Ou, les parents morts, plus rien n’est reste ?

Parfum de poison, volupte cruelle
D’avoir arrache du sol ce lys frele
Et d’avoir hate l’oeuvre des tombeaux...

O destruction de quels apres charmes
Es-tu donc paree ? Et, voiles de larmes,
Pourquoi les yeux clairs en sont-ils plus beaux ?

Справка.
*Антуан Кро (1833-1903)- Antoine Hippolyte Cros - старший в семье (из четверых детей)
брат Шарля Кро (самого младшего). Постоянный друг поэта. На его руках Шарль и скончался в 1888 году от "полной несогласованности внутренних органов". Антуан получил медицинское образование и стал даже в 1857 г. на какое-то время врачом бразильского императора Педро II. В юности Шарль штудировал медицинские книги из библиотеки старшего брата. Оба брата занимались изобретательством. Антуан сконструировал типографскую машину, а в 1891 г. электрическое устройство "телепласт". Как и Шарль, Антуан занимался литературой, был приятелем Поля Верлена, в 1882 г. издал книгу своих стихотворений "Les belles heures". Был награждён бразильским и шведским орденом.
Антуану принадлежит целый ряд научных медицинских и философских работ, в частности о проблемах высшей нервной деятельности, но ценность этих работ многими подвергается сомнению. Он занимался оккультизмом. Проявлял разные странности. В 1881 г. был объявлен герцогом и наследником трона эфемерного королевства Араукании и Патагонии. (Индейцы, аборигены этих земель, вели войну за свою независимость от Аргентины и Чили). В 1902 г. он получил титул короля. Несуществующее королевство имеет герб, флаг, конституцию, печатало свои деньги и почтовые марки.


Шарль Кро Сонет (78-е)
(Перевод с французского).

Я выстроил в воображенье
театр, подобие дворца,
чтоб в нём пленяли все сердца
мои прекрасные творенья.

Но прима - без души, без рвенья,
всё искажает без конца.
И я, чтоб не терять лица,
ей хлопаю до одуренья.

Пошла молва, что я увяз,
безумен от её прикрас.
Но я - творец её визажа.

Я вижу суть её гримас,
её фальшивых выкрутас...
Я не поклонник макияжа.


Charles Cros — Le Coffret de santal (78-e)
Sonnet

J’ai bati dans ma fantaisie
Un theatre aux decors divers :
— Magiques palais, grands bois verts —
Pour y jouer ma poesie.

Un peu trop au hasard choisie,
La jeune-premiere а l’envers
Recite quelquefois mes vers.
Faute de mieux je m’extasie.

Et je declame avec tant d’art
Qu’on me croirait pris a son fard,
Au fard que je lui mets moi-meme.

Non. Sous le faux air virginal
Je vois l’etre inepte et venal,
Mais c’est le role seul que j’aime.





Шарль Кро Совет и др. (69-73-е)

Шарль Кро Сонет для Мадам Фанни А.П. (69-е)
(Перевод с французского).

Краса волос у Вас, как золото, ярка,
и шея - будто снег, а губы - цвет граната.
Без стимулов писать портрет Ваш страшновато:
не улыбнётесь мне - не нанесу мазка.

Как антураж возьму сентябрьские закаты.
Колибри для кистей даст перьев с хохолка.
Палитру сотворю из крыльев мотылька.
Смешаю все тона сапфира и агата.

Когда начну свой труд, то применю алмаз
для гравировки глаз, ресниц, бровей и ушек -
что слушают стихи, забавящие Вас.

Позолотив весь холст, подсыплю бой ракушек:
картина заблестит, подобно изразцу.
Увы ! Как я ни тщусь, - уступит образцу.


Charles Cros — Le Coffret de santal (69-е)
A Mme Fanny A. P.

Pour le surnaturel eclat des cheveux blonds,
Pour la neige du cou, l’aurore de la bouche,
Je reve une peinture ou, frele, chaque touche
Soit un sourire, prix d’efforts fervents et longs.

Le fond, ciel de septembre ou le soleil se couche,
Serait de saphirs bleus, de rubis vermillons.
Ma palette serait l’aile des papillons
Et mes pinceaux des brins de huppe d’oiseau mouche.

Je graverais d’abord avec un diamant,
En traits fins, le sourcil, l’oeil, la joue et l’oreille,
Conque rose ecoutant mes vers malignement.

Puis la poussiere d’or et de nacre, pareille
Aux eclairs de l’email, au velours du pastel,
Teinterait ce portrait, pale aupres du reel.


Шарль Кро Совет (70-е)
(Перевод с французского).

От солнца волос Ваш скорее рыж, чем рус.
С добавкой чёрных лент вся пышная причёска
уложена у Вас как на тигриный вкус:
в основе рыжий цвет и чёрная полоска.

Когда смеётесь Вы, сверкает Ваш прикус -
жемчужный ряд зубов, начищенный до лоска.
Когда ж не в духе Вы, так рядом - не до Муз:
глухой тигриный рык звучит и зло и жёстко.

Поверьте мне, Мадам, как в лентах, так без них,
хоть Вы куда милей, на хищников лесных -
противных Вам весьма - Вы полностью похожи.

Не дай Вам Бог хоть раз побыть у них в когтях !
Как знать, каких нам встреч не выпадет в лесах ?
Так тигров Вам, Мадам, вперёд ругать негоже.


Charles Cros — Le Coffret de santal (70-e)
Conseil

Quand sur vos cheveux blonds, et fauves au soleil,
Vous mettez des rubans de velours noir, mechante,
Je pense au tigre dont le pelage est pareil :
Fond roux, raye de noir, splendeur de l’epouvante.

Quand le rire fait luire, au calice vermeil
De vos levres, l’eclair de nacre inquietante,
Quand s’emeut votre joue en feu, c’est un reveil
De tigre : miaulements, dents blanches, mort qui tente.

Et puis, regardez-vous. Meme sans ce velours,
Quoique plus belle, enfin vous ressemblez toujours
A celui que parfois votre bouche denigre.

D’ailleurs si vous tombiez sous sa griffe, une fois ?
On ne peut pas savoir qui l’on rencontre au bois :
Madame, il ne faut pas dire de mal du tigre.


Шарль Кро Возмущение (71-е).
(Перевод с французского).

Безумно и смешно быть цветом будто роза;
с чрезмерной белизной; в завитых волосах;
с небесной синевой в сапфировых глазах -
всё это ни к чему в ходу метемпсихоза.

Безумно оттого, что это всё - не проза,
смешно, как всякий бред в лирических стихах,
реально лишь в мечтах и тает в облаках.
Быть выше общих норм - нелепейшая поза.

Когда рисуют цвет окрашенных волос,
зелёная канва должна быть изумрудной.
Задача предстаёт неисполнимо трудной.

Пустой эксперимент - источник лишних слёз
Во имя белых лиц унизят свежесть лилий,
естественность снегов. - Я против этих стилей.

(ВАРИАНТЫ:
Всё это бред кобылий.
Маразм дурных усилий.)

Charles Cros — Le Coffret de santal (71-e)
Revolte

Absurde et ridicule a force d’etre rose,
A force d’etre blanche, a force de cheveux
Blonds, ondes, crepeles, a force d’avoir bleus
Les yeux, saphirs trop vains de leur metempsycose.

Absurde, puisqu’on n’en peut pas parler en prose,
Ridicule, puisqu’on n’en a jamais vu deux,
Sauf, peut-etre, dans des keepsakes nuageux...
Depasser le reel ainsi, c’est de la pose.

C’en est meme obsedant, puisque le vert des bois
Prend un ton d’emeraude impossible en peinture
S’il sert de fond а ces cheveux contre nature.

Et ces blancheurs de peau sont cause quelquefois
Qu’on perdrait tout respect des blancheurs que le rite
Classique admet : les lys, la neige. Ca m’irrite !


Шарль Кро Сонет для Мадам М. (72-е).
(Перевод с французского).

Отринувши порок, не зная зла и бед
и мирно вдалеке от трудностей витая,
живёте Вы светло, вся силой налитая,
чаруя в толчее, пленяя тет-а-тет.

Я, помнится, видал эмалевый портрет,
где королева - нет, скорей всего, святая -
была точь-в-точь как Вы. Мне жаль, что не блистаю,
и дать портрет в стихах во мне таланта нет.

От Вас, как от святой, идёт очарованье.
Вы нравитесь другим, не приложив старанья.
И Вас не совратил весь бурный высший свет.

И Вас не отличить от давней королевы,
прекрасной в добрый день и в час большого гнева,
за кем простой народ лобзал с восторгом след.

Charles Cros — Le Coffret de santal (72-е)
A Mme de M.
SONNET

Ignorante ou plutot dedaigneuse des maux
Et des perversites, vous sachant hors d’atteinte,
Vous traversez la vie en aimant sans contrainte,
Donnant de votre charme aux faits les plus normaux.

J’ai comme un souvenir vague, en de vieux emaux
D’un portrait lumineux de reine ou bien de sainte
A la grace elancйe, ou je vous trouvais peinte
Mieux que je ne ferais en alignant des mots.

Comme la sainte, vous avez le don de plaire
Sans recherche fievreuse ; aussi votre ame claire
Aux ouragans mondains ne se troublera pas.

Et vous avez encor, comme dans cette image,
Le fin et long aspect des reines moyen age
Dont un peuple naif et doux baisait les pas.


Шарль Кро Сонет для Мадам S.C.(73-е).
(Перевод с францкзского).

Хотя у Вас всегда привычный светский вид,
но в Вас остался след, роднящий Вас с деревней,
та песенная связь, которая звучит
с годами всё нежней, милее и душевней.

И Вами говорок беррийский не забыт,
благодаря ему и голос Ваш напевней.
Когда я вижу Вас: привычки, жесты, быт -
я вспоминаю Руфь. То Ваш прообраз древний.

От Вас идёт сенной чуть слышный аромат.
Глаза - настороже: прикрытые - не спят,
как в солнечный денёк у ящериц на стенке.

Ваш взгляд на всё вокруг наполнен добротой.
Вас манят лишь поля с их свежей красотой,
хоть Вы блюдёте лоск парижской уроженки.


Charles Cros — Le Coffret de santal (73-e)
A Mme S. C.
SONNET

Bien que Parisienne en tous points, vous avez
Conserve dans votre etre un parfum bucolique,
Legs immateriel des poemes reves
Par votre mere ; ainsi votre forme s’explique.

En effet, votre voix a des sons derives
Du parler berrichon lent et melancolique,
Et tous vos mouvements, que j’ai bien observes,
Me font penser a Ruth, la glaneuse biblique.

De vous s’echappe un vague arome de foins murs.
Comme ceux des lezards qui dorment sur les murs,
Vos yeux pleins de soleil sont prets a toute alerte,

Et, par bonte pour ceux que ces yeux ont touches,
Sous des aspects mondains et roues, vous cachez
Que vous n’aimez au fond que la campagne verte.

Шарль Кро Добрая фортуна и др. (64-68-е)

Шарль Кро Добрая фортуна (64-е)
(Перевод с французского).

Посвящено Теодору де Банвилю*.

Тело помято.
Глаз - как подбит.
Так и легла ты -
горестный вид.

Сердце - галопом.
Озеро слёз.
Весь порастрёпан
веник волос.

Что за картина:
будто ожог -
кожей гусиной
выглядит бок.

Плоть - не в порядке,
грязь и парша.
Прочь без оглядки
скрылась душа.

Схватишь любого
в обручи рук,
были б готовы
скрасить досуг.

Я же тем братцам
воли не дам.
Пусть не стремятся
к милым устам.

Волю такую
не побороть -
я завоюю
дух твой и плоть.

Знай же, пантера,
силу и власть:
хлещет без меры
давняя страсть.

Либо, лобзая,
скажешь:"Люблю !" -
либо тебя я
в миг удавлю.


Charles Cros — Le Coffret de santal (64-e)
Bonne fortune

A Theodore de Banville*.

Tete penchee,
Oeil battu,
Ainsi couchee
Qu’attends-tu ?

Sein qui tressaille,
Pleurs nerveux,
Fauve broussaille
De cheveux,

Frissons de cygnes
Sur tes flancs,
Voila des signes
Trop parlants.

Tu n’es que folle
De ton corps.
Ton ame vole
Au dehors.

Qu’un autre vienne,
Tu feras
La meme chaine
De tes bras.

Je hais le doute,
Et, plus fier,
Je te veux toute,
Ame et chair.

C’est moi (pas l’autre !)
Qui t’etreins
Et qui me vautre
Sur tes seins.

Connais, panthere,
Ton vainqueur
Ou je fais taire
Ta langueur.

Attache et sangle
Ton esprit,
Ou je t’etrangle
Dans ton lit.

Справка.
*Теодор де Банвиль (1823-1891) - французский писатель, поэт-парнасец.
Автор сборников стихов "Кариатиды" (1842); "Сталактиты" (1846); "Акробатические оды"
(1857); "Прусские идиллии" (1871); "Парижские камеи" (1866-73).
В "Маленьком трактате о французской поэзии" (1872) защищал принцип "искусства для
искусства".


Шарль Кро Напрасные слова (65-е)
(Перевод с французского).

Стефану Малларме

Вы после ванны за причёской,
полуодеты у зеркал.
Гордясь своей красою броской,
вы ждёте лестных вам похвал.

А зеркало твердит, однако:
"Всё бренное сгниёт во мгле.
Телесная краса - лишь рака.
Дух - вечен. Плоти - быть в земле.

Потом с костей сойдёт всё мясо.
В глазницы влезут червяки.
И там, киша, вся эта масса
зажжёт скупые огоньки".

И вслед вам зеркало сказало:
"Земля на кладбище черна.
Не люстры яркого накала -
там ночью светит лишь луна"...

Пророчества вам безразличны
и призадумываться лень.
Для женщин всё равно обычно,
что будущий, что прошлый день.


Charles Cros — Le Coffret de santal (65-е)
Paroles perdues

A Stephane Mallarme.

Apres le bain, la chambriere
Vous coiffe. Le peignoir ruche
Tombe un peu. Vous ecoutez, fiere,
Les madrigaux de la psyche.

Mais la psyche pourtant, Madame,
Vous dit : « Ce corps vainement beau,
Caduc abri d’un semblant d’ame
Ne peut eviter le tombeau.

« Alors cette masse charnelle
Quittera les os, et les vers
Fourmillant en chaque prunelle
Y mettront de vagues eclairs.

« Plus de blanc, mais la terre brune
Sur la face osseuse. Le soir,
Plus de lustres flambants : La lune. »
C’est ce que dit votre miroir.

Vous ecoutez sa prophetie
D’un air bestialement fier.
Car la femme ne se soucie
Pas plus de demain que d’hier.

65-е стихотворение "Paroles perdues" в переводе В.Г.Шершеневича

После ванны причесывает торопливо
Ваши косы служанка. Немного ниспал
Кружевной пеньюар. К вам летят горделиво
Мадригалы высоких, высоких зеркал.

О, сударыня, зеркало шепчет, что тщетна
Красота вашей плоти и что в свой черед
То убежище вашей души в час заветный
В мрак могилы, как все, непременно сойдет.

Что расстанется плотская масса с костями,
С них сползет это мясо; что в ваши зрачки
Их наполнив и в них проблеснув огоньками,
Заползут, наползут, копошась, червяки.

Отойдет белизна и сырою землею
Будет скрыто лицо ваше... Вечера мгла
Озарится не люстрами, нет! но луною...
Вот что шепчут, сударыня, вам зеркала.

И вы внемлете с гордостью чисто животной
Тем пророчествам ваших зеркал в тишине,
Ибо думают дамы не боле охотно,
Чем о дне отошедшем, о завтрашнем дне.

Цикл стихотворений "Vingt sonnets" (66-85-e).

Шарль Кро Астрономический сонет (66-е)
(Перевод с французского).

Мы вечером вдвоём прошли с тобой немало.
Ты висла на руке, я вёл тебя в мечтах
о сказочных мирах, о звёздных небесах.
Ты, к ним приревновав, пофыркала устало.

А на пути назад, вблизи крутого вала,
мы дух перевели в пленительных местах.
Нас вечер чаровал, а ветер дивно пах.
С закатной стороны Венера выплывала.

Уставши от любви, мы подняли глаза.
Нас в небе потрясли финифть и бирюза
и ясная краса планетного сиянья.

Такие же, как мы, влюблённые в тот час,
прервав свой поцелуй, разглядывали нас,
живущих на земле, из глубей мирозданья.


Charles Cros — Le Coffret de santal (66-е)
Sonnet astronomique

Alors que finissait la journee estivale,
Nous marchions, toi pendue a mon bras, moi revant
A ces mondes lointains dont je parle souvent.
Aussi regardais-tu chaque etoile en rivale.

Au retour, а l’endroit ou la cote devale,
Tes genoux ont flechi sous le charme enervant
De la soiree et des senteurs qu’avait le vent.
Venus, dans l’ouest dore, se baignait triomphale.

Puis, las d’amour, levant les yeux languissamment,
Nous avons eu tous deux un long tressaillement
Sous la serenite du rayon planetaire.

Sans doute, a cet instant deux amants, dans Venus,
Arretes en des bois aux parfums inconnus,
Ont, entre deux baisers, regarde notre terre.


Шарль Кро Сонет-мадригал (67-е).
(Перевод с французского).

Хотелось мне пожить меж роз, в цветенье сада.
Мечтал попасть в Эдем, где быть - одна услада,
к озёрам голубым, к богатствам Эльдорадо...
Теперь влечёт твой смех - в нём вся моя отрада.

Цвет ландышей и роз - всегда в твоих устах.
Не райский ли удел - сжимать тебя в руках !
Сапфиры и шпинель - горят в твоих глазах,
там тот же звёздный свет, что в дальних небесах.

Надушена, в шелках - как птица в оперенье,
гашиш и кокаин восточного забвенья,
предел моей мечты в фатальном завершенье !

Сильнее, чем во всех видениях стократ,
меня твоих волос волшебный аромат
и жаркие твои объятия пьянят.

Charles Cros — Le Coffret de santal (67-е)
Sonnet madrigal

J’ai voulu des jardins pleins de roses fleuries,
J’ai reve de l’Eden aux vivantes feeries,
De lacs bleus, d’horizons aux tons de pierreries ;
Mais je ne veux plus rien ; il suffit que tu ries.

Car, roses et muguets, tes levres et tes dents
Plus que l’Eden, sont but de desirs imprudents,
Et tes yeux sont des lacs de saphirs, et dedans
S’ouvrent des horizons sans fin, des cieux ardents.

Corps musques sous la gaze ou l’or lame s’etale,
Nefs, haschisch... j’ai reve l’ivresse orientale,
Et mon reve s’incarne en ta beaute fatale.

Car, plus encor qu’en mes plus fantastiques voeux,
J’ai trouve de parfums dans l’or de tes cheveux,
D’ivresse a m’entourer de tes beaux bras nerveux


Шарль Кро Вечный вечер (68-е)
(Перевод с французского)

Гуляя, видели, как вьётся птичья рать.
За ужином вели друг с другом разговоры.
Шумели голоса. Умели в ходе спора
секретный знак возлюбленной подать.

А в спальне аромат. А в спальне тишь да гладь.
От света ночника стал розов тюль декора.
Часы не бьют тревог, когда в такую пору
приветливо зовёт уютная кровать.

И вот Она вошла и бросилась в объятья.
Вечерний ветерок сбивает пылкий жар.
На пышностях её прозрачный пеньюар.

Прочь пеньюар ! К чему в постели платье ?
Биение в груди. Цветущий персик плеч !
И в парке у пичуг - пора любовных встреч.


Charles Cros — Le Coffret de santal (68-e)
Soir eternel

Dans le parc, les oiseaux se querellent entre eux.
Apres la promenade en de sombres allees,
On rentre ; on mange ensemble, et tant de voix melees
N’empechent pas les doux regards, furtifs, heureux.

Et la chambre drapee en tulle vaporeux
Rose de la lueur des veilleuses voilees,
Ou ne sonnent jamais les heures desolees !...
Parfums persuadeurs qui montent du lit creux !...

Elle vient, et se livre a mes bras, toute fraiche
D’avoir senti passer l’air solennel du soir
Sur son corps opulent, sous les plis du peignoir.

A bas peignoir ! Le lit embaume. O fleur de peche
Des epaules, des seins frissonnants et peureux !...
Dans le parc les oiseaux se font l’amour entre eux.





Шарль Кро Акварель и др.(59-63-е)

Шарль Кро Раненая (59-е)
(Перевод с французского).

Посвящаю моей матери.

Постель в крови, что бьёт из-под груди.
Там рана. Положение рисково.
Не ясно, что случится впереди.
А лекарь - хоть к нему не подходи -
не скажет в ободрение ни слова.
У близких в мыслях: "Может, доживёт
до вечера, по крайней мере".
А нищий, ей обязанный, народ
с надеждою заглядывает в двери.

О Франция ! Безоблачный твой день
сменило мрачное большое горе.
Твой взор заволокла густая тень,
и кажется, что не пробудят зори.

Но сдюжила и выжила она !
И спит на свежепостланной постели,
как ни худа и с виду ни бледна.
Следят, чтоб соблюдалась тишина,
ведь упаслась от смерти еле-еле.
А ветер потеплел, и свет - не хмур,
и склоны гор зазеленели зримо.
Ей тошно от настоек и микстур
и тяжко от больничного режима.

О Франция ! Безоблачный твой день
сменило мрачное большое горе.
Но поутру редеет злая тень.
Ты бодро встрепенёшься на просторе.

И Раненая нынче, наконец,
ушла из под опеки под сурдинку,
чтоб вновь ступить на мяту и чабрец,
отраду всех неумерших сердец,
теснящие ближайшую тропинку.
Ещё слаба, но руки вновь ловки.
Ей весело, вновь жить да жить готова
и в волосы вплетает васильки.
Воспряла, исцелилась и здорова !

О Франция ! Безоблачный твой день
сменило мрачное большое горе.
Но вот и солнце ! Скрылась злая тень.
Вновь свет в твоём открытом миру взоре.


Charles Cros — Le Coffret de santal (59-e)
La Blessee

A ma mere.

La blessee est contre un coussin
Trempe du sang de la blessure
Qu’elle porte au-dessous du sein.
Qu’elle est blanche ! Le medecin
N’a pas un seul mot qui rassure.
Ceux qui l’aiment, disent : « Ce soir,
Sera-t-elle vivante ou morte ? »
Les pauvres dont elle est l’espoir
Regardent au trou de la porte.

O France, ainsi tes jours joyeux
Avaient fui dans la nuit profonde.
Ainsi nous avons cru tes yeux
A jamais fermes pour le monde.

La blessee est sauvee et dort
Dans son lit blanc, tout amaigrie.
Elle a frole de pres la mort ;
On lui defend de parler fort,
On craint meme qu’elle ne rie.
Mais dehors un vent attiedi
Verdit dйja les noires cimes.
Comme elle s’ennuie, a midi,
Des tisanes et des regimes !

O France, ainsi tes jours joyeux
Avaient fui dans la nuit profonde ;
Mais l’aube renait et tes yeux
Se sont entrouverts sur le monde.

La blessee enfin ce matin
A trompй sa garde-malade.
Elle part d’un pas incertain.
Elle a voulu sentir le thym
Dans ce sentier qu’elle escalade.
Ses bras ne sont plus si fluets.
Elle est plus forte. « Oh ! la prairie ! »
Elle cueille et met des bleuets
Dans ses cheveux. Elle est guerie !

O France, ainsi tes jours joyeux
Avaient fui dans la nuit profonde.
Mais, voici le soleil ! Tes yeux
Restent grands ouverts sur le monde.


Шарль Кро Три катрена (60-е)
(Перевод с французского)

Посвящено Мадам М.

Среди крови и хищного огня
Вы - будто голубое небо дня.
От Ваших взоров, полных доброй влаги
пожары, стихнув, сматывают флаги.

Роса благоразумных Ваших слов
блестит в сердцах, как в венчиках цветов.
Жемчужным голосом и силой взгляда
Вы можете умерить канонаду.

Вы учите смелей смотреть вперёд -
что эра милосердия придёт.
Как ангел мира Вы твердите людям,
что ужас на планете мы избудем.


Charles Cros — Le Coffret de santal (60-е)
Trois quatrains

A Madame M.

Au milieu du sang, au milieu du feu,
Votre ame limpide, ainsi qu’un ciel bleu,
Repand sa rosee en fraiches paroles
Sur nos coeurs troubles, mourantes corolles.

Et nous oublions, a vos clairs regards,
L’incendie et ses rouges etendards
Flottant dans la nuit. Votre voix perlee
Couvre le canon sombre et la melee.

Vous nous faites voir, fier ange de paix,
Que l’horreur n’est pas sur terre a jamais,
Et qu’il nous faut croire au bon vent qu’apporte
L’avenir, que la grace n’est pas morte.


Шарль Кро Акварель (61-е)
(Перевод с французского).

Посвящено Анри Кро*.

Вся в розовом, свежа в свои шестнадцать лет,
гуляя летним днём, блондинка смотрит вслед -
сквозь прутья диких роз, сквозь тонкий палисадник -
как сел да ускакал изящный ловкий всадник.

Подруга побойчей, сияя красотой,
стоит невдалеке с надменною мечтой.
Коса её черна, уста её румяны,
она горда собой как светская Диана.

Блондинка весела, и в шуме ветерка
ей слышен стук копыт и громкий зов рожка.
Брюнетка про себя смеётся над примером

подруги, без ума пленённой кавалером:
"Когда он отъезжал, волнуясь, как хмельной,
его прощальный взгляд был полон только мной".


Charles Cros — Le Coffret de santal (61-е)
Aquarelle

A Henry Cros*.

Au bord du chemin, contre un eglantier,
Suivant du regard le beau cavalier
Qui vient de partir, Elle se repose,
Fille de seize ans, rose, en robe rose.

Et l’Autre est debout, fringante. En ses yeux
Brillent les eclairs d’un reve orgueilleux...
Diane mondaine a la fiere allure,
Corps souple, front blanc, noire chevelure.

Tandis que sa blonde amie en revant
Ecoute les sons qu’apporte le vent,
Bruits sourds de galop, sons lointains de trompe,

Diane se dit : « Rosette se trompe.
Quand Il est parti tout pale d’emoi,
Son dernier regard n’etait que pour moi. »

Справка.
*Анри Кро - Cesar Isidore Henri Cros (1840-1907) - брат Шарля Кро, французский
скульптор, ученик художника Жюля Валадона (Jule Valadon) и скульптора Антуана Этекса
(Antoine Etex). Интересовался античными сюжетами. Увлекался рельефами и энкаустикой. С 1890 г. был директором Севрской фарфоровой мануфактуры.


Шарль Кро Шесть терцетов (62-е)
(Перевод с французского).

Посвящено Э.Дега*.

Обильной густоты причёска - как венец
из золотых волос, а по бокам игриво
приклеились ко лбу забавные извивы.

Для каждого из глаз под веками - ларец.
Они сияют там живою синью моря,
и любострастный клич и вызов в каждом взоре.

Вы дразните меня, и вид у Вас лукав.
У Вас отличный нюх, а язычок стрекочет,
и так длинён - глядишь, Вам ноздри зкщекочет.

А челюсть говорит про Ваш железный нрав.
И мушка, что у Вас обычно возле носа
внушает мне всегда докучные воросы.

Головку подперев и морща лоб крутой
Вы в некие часы сидите в размышленье -
аж пальчик подо ртом оставил углубленье.

И я поцеловал Ваш локон золотой,
когда Вы были здесь, а Ваши мысли - где-то.
Теперь я, Берта, Вам дарю мои терцеты.


Charles Cros — Le Coffret de santal (62-e).
Six tercets

A Degas*.

Les cheveux plantureux et blonds, bourres de crin,
Se redressent altiers : deux touffes laterales
Se collent sur le front en moqueuses spirales.

Aigues-marines, dans le transparent ecrin
Des paupieres, les yeux qu’un clair fluide baigne
Ont un voluptueux regard qui me dedaigne.

Tout me nargue : les fins sourcils, arcs indomptes,
Le nez au flair savant, la langue purpurine
Qui s’allonge jusqu’a chatouiller la narine,

Et le menton pointu, signe des volontes
Implacables, et puis cette irritante mouche
Sise au-dessous du nez et tout pres de la bouche.

Mais, au bout du menton rose ou vient se poser
Un doigt mignon, dans cette attitude songeuse,
Enigmatiquement la fossette se creuse.

Je prends, a la faveur de ce calme, un baiser
Sur les flocons dont la nuque fine est couverte,
En prix de ce croquis rime d’apres vous, Berthe.

Справка.
*Эдгар Дега (1834-1917) - Edgar Degas (Hilaire Germain Edgar de Gas) - знаменитейший
фпанцузский художник-импрессионист.


Шарль Кро Три катрена (63-е)
(Перевод с французского).

Велюровый колпак под клумбою плюмажа
и букли до бровей, а в них любая прядь -
что золото. Глаза способны расстрелять -
шлют сталь холодных стрел из-за ресничной стражи.

Гримасничает рот, кто что бы ни сказал.
Нос - очень горд и строг, ничуть не шевельнётся,
а пухлая щека румянится с охотцей -
всегда, когда ушко уловит мадригал.

И шея так мощна, с такою белой кожей,
что хочется взглянуть на белизну груди.
Берись же за портрет и фон к нему найди:
лес в радуге листвы в осенний день пригожий.


Charles Cros — Le Coffret de santal (63-e)
Trois quatrains

Le casque de velours, qui de plumes s’egaie,
Rabat sur les sourcils les boucles, frondaison
D’or frise. Les yeux froids, prets a la trahison,
Dardent leurs traits d’acier sous cette blonde haie.

Et l’oreille mignonne ecoute gravement
Ce qu’on dit du profil. Pleine et rose la joue
S’emeut aux madrigaux. La bouche fait la moue,
Mais le petit nez fier n’a pas un mouvement.

Et puis le cou puissant dont la blancheur etonne,
Fait rever aux blancheurs opulentes du sein.
Voici le fond qu’il faut au lumineux dessin :
Un matin rose, avec arbres rouilles, l’automne.

Шарль Кро Прогулка и др. (54-58-е)

Шарль Кро Султанство (54-е).
(Перевод с французского).

Посвящено графу де Шузи*

В волне твоих волос, где гребень захлебнётся
и в тюле дорогом с янтарной позолотцей
тот дух морской травы, которым полон пляж.
Я капнул бы туда и розой, и ромашкой.
Мне б справиться с твоей тугой колготной пряжкой,
которой стянут весь украшенный корсаж.

В заманчивых тюках из южных стран недужных
попался мне жакет на пуговках жемчужных.
Он не закроет грудь и обнажит бока.
Я дам тебе колец с сапфиром и опалом.
В одном упрятан яд под искристым кристаллом,
старинный яд, но мне не ведомый пока.

Хотел бы я уснуть, на зло любым султанам,
в объятиях твоих с нектаром их дурманным.
Пусть нас сразит кинжал, навек скрепив сердца.
Кровь женская твоя и кровь моя мужская
смешаются в поток, раз участь нам такая,
но свет от той любви польётся без конца.


Charles Cros — Le Coffret de santal (54-е)
Sultanerie

Au comte de Chousy*.

Dans tes cheveux, flot brun qui submerge le peigne
Sur tes seins frissonnants, ombres d’ambre, que baigne
L’odeur des varechs morts dans les galets le soir,
Je veux laisser tomber par gouttes les essences
Vertigineuses et, plis froids, les patiences
Orientales, en fleurs d’or sur tulle noir.

Eventrant les ballots du pays de la peste,
J’y trouverai, tresor brode, perle, la veste
Qui cache mal ta gorge et laisse luire nus
Tes flancs. Et dans tes doigts je passerai des bagues
Ou, sous le saphir, sous l’opale aux lueurs vagues,
Dorment les vieux poisons aux effets inconnus.

Dans l’opium de tes bras, le haschisch de ta nuque,
Je veux dormir, malgre les cris du monde eunuque
Et le poignard qui veut nous clouer coeur sur coeur.
Qu’entre tes seins, faisant un glissement etrange,
Ton sang de femme a mon sang d’homme se melange,
La mort perpеtuera l’eclair d’amour vainqueur !
1879


Справка.
*Граф де Шузи - Le comte de Chousy - Didier de Chousy - друг Шарля Кро и писателя
Villiers de l'Isle-Adam - личность, о которой известно крайне мало, многие считали, что
это псевдоним, но это реальное лицо. Известен его год рождения - 1834. Он служил в
качестве du receveur de finance. Этот граф написал замечательную научно-фантастическую книгу, изданную в 1883 г. "Ignis"; в русском переводе "Подземный
огонь"; в английских переводах "The central Fire". Книга полна юмора и обладает
несомненными художественными достоинствами. В ней рассказывается о попытке
подчинить нуждам людей внутреннее тепло Земли, к которому герои книги пробивались
с помощью кирок. Дело кончается крахом - восстанием рабов-роботов.


Шарль Кро Прогулка (55-е)
(Перевод с французского).

Не в первый раз, как дивное виденье,
Она мне встретилась, когда в садах
гулял я одиноко, весь в мечтах.

Не в первый раз возникло впечатленье,
когда на алость щёк Её смотрю,
что наблюдаю свежую Зарю.

И вновь во мне родятся вожделенья
от черноты волос над белизной
Её лица, от глаз с голубизной.

Она всегда, в покое и в движенье, -
одно очарование во всём,
занявшее собой весь окоём.

Не в первый раз !... Но прерывались грёзы.
Казалось мне, навек увяли розы,
когда взъярился орудийный шквал.

И, если бы меня свалили пули,
о Ней бы губы слова не шепнули:
я даже имени Её не знал.

Затем, учась, я стал почти аскетом
с зелёною тоскою каждым летом,
и я почти забыл Её черты.

Но снова разыгралась та же драма:
цветут фиалки, лилии и дамы.
Я вновь во власти той же красоты.

*
В большом саду, поймав мой взгляд случайно, -
когда я страсть не в силах превозмочь -
ни в страхе, ни смеясь, не мчитесь прочь !

Меня страшиться ? Я Вам выдам тайну.
К прекрасной и божественной - к такой
я б не посмел притронуться рукой.

Смешной чужак с наивными мечтами,
к чему я Вам ? При Вас ребёнок Ваш,
играющий у ног, и он Ваш страж.

Я понял, верно следуя за Вами,
о чём мне говорит Ваш добрый взор:
"Судьба свершилась. Всё иное - вздор !"

Вы мой восторг. Мне многого не нужно.
Я рад, что вновь передо мной предстал,
хоть издали, мой прежний идеал.

Я вижу незаметное наружно:
сердечный и душевный Ваш настрой.
Я встретился с небесною Зарёй.

Роса, что блещет у цветка на губке,
и лепесток, и прелесть мотылька -
всё блекнет, если тронет их рука.

Мне не к лицу безумные поступки.
Я остаюсь у Вас в числе рабов -
неведомым, далёким и без слов.


Charles Cros — Le Coffret de santal (55-e)
Рromenade

A Emmanuel des Essarts*.

Ce n’est pas d’hier que d’exquises poses
Me l’ont revelee, un jour qu’en revant
J’allais ecouter les chansons du vent.

Ce n’est pas d’hier que les teintes roses
Qui passent parfois sur sa joue en fleur
M’ont parle matin, aurore, fraicheur,

Que ses clairs yeux bleus et sa chevelure
Noire, sur la nuque et sur le front blancs,
Ont fait naitre en moi les desirs troublants,

Que, dans ses repos et dans son allure,
Un charme absolu, chaste, imperieux,
Pour toute autre qu’Elle a voile mes yeux.

Ce n’est pas d’hier. Puis le cours des choses
S’assombrit. Je crus a jamais les roses
Mortes au brutal labour du canon.

Alors j’aurais pu tomber sous les balles
Sans que son nom vint sur mes levres pales
— Car je ne sais pas encore son nom.

Puis l’йtude austere aux heures inertes,
L’ennui de l’ete dans les ombres vertes,
M’ont fait oublier d’y penser souvent.

Voici refleurir, comme avant ces drames,
Les bleuets, les lys, les roses, les femmes,
Et puis Elle avec sa beaute d’avant.

*

Dans le grand jardin, quand je vous retrouve,
Si je ralentis, pour vous voir, mes pas,
Peureuse ou moqueuse, oh ! ne fuyez pas !

Me craindre ?... Depuis que cet amour couve
En mon cSur, je n’ai meme pas ose
Rever votre bras sur le mien pose.

Qu’est-ce que je viens faire en votre vie,
Intrus desoeuvre ? Voila votre enfant
Qui joue a vos pieds et qui vous dйfend.

Aussi, j’ai compris, vous ayant suivie,
Ce qu’ont demande vos yeux bleus et doux :
« Mon destin est fait, que me voulez-vous ? »

Mais, c’est bien assez, pour qu’en moi frissonne
L’ancien ideal et sa floraison
De vous voir passer sur mon horizon !

Car l’ame, a l’etroit dans votre personne,
Depasse la chair et rayonne autour,
— Aurore ou s’abreuve et croit mon amour.

Diamants tremblant aux bords des corolles,
Fleur des peches, nacre, or des papillons
S’effacent pour peu que nous les froissions.

Ne craignez donc pas d’entreprises folles,
Car je resterai, si cela vous plait,
Esclave lointain, inconnu, muet.

Справка.
*Emmanuel Adolphe Langlois dеs Essarts (1839-!909) - французский поэт, его отец -
Alfred Stanislas des Essarts (1811-1893) - тоже известен как поэт.
Эмманюэль окончил Ecole Normal, со студенческих лет был дружен со Стефаном
Малларме. Всю жизнь работал преподавателем, сначала вёл классы риторики в разных
лицеях, затем преподавал в университетах Клермон-Феррана и Дижона.
Он издал книгу стихов "Poesies Parisiennes" - в 1862 г. Участвовал во всех трёх поэтических сборниках "Parnasse contemporain" - в 1866, 1871 и 1876 гг. В 1879 г.
издал книгу стихов "Poemes de la Revolution" (1789-1796).
В 1891 г. издал книгу о виднейших деятелях французской литературы 19-го века
"Portraits des Maitres". Проявил себя как журналист и драматург.

Шарль Кро Драма в трёх балладах (56-е)
(Перевод с французского)

I

Она уехала, и я от скуки,
решив, что мне поможет сень небес,
отправился с утра из дома в лес.
Вверху, дразня, выделывая штуки,
два мотылька неслись наперерез.
И вот лежу на травяной подушке,
не чуя, как по шее и спине
ползут козявки - муравьи и мушки.
Все соловьи заснули в вышине,
а я тоскую о моей подружке.

А вечером, страдая от разлуки,
на улице, шумящей, как экспресс,
среди откормленных, как на зарез,
гостей кафе, под воющие звуки,
гляжу на пляски взвинченных телес,
но сам порой не откажусь от кружки.
Тут пиво светлое - как раз по мне.
Сижу, молчу с друзьями по пирушке.
Все весело плывут в хмельной волне,
а я тоскую о моей подружке.

Но поздно. Время спать. Устали руки.
Хоть ритм стихов в подкорке не исчез,
но спутан весь мыслительный процесс -
в мозгу одни фантомы и докуки.
Нахлынут сны. В них главный интерес -
не явится ли мне моя резвушка.
Глаза закрылись в полной тишине.
Взойдёт заря - проснутся все пичужки,
и снова гам пойдёт по всей стране.
А я тоскую о моей подружке.

ПОСЫЛКА.

Восход с закатом мчатся вслед друг дружке.
Что сеем днём, то видим и во сне.
И ты, светило, нам печёшь макушки.
Все сеятели грезят о весне,
а я тоскую по моей подружке.


II

Мы вновь сыскали уголок
в лесу, где нежились когда-то.
Я всю досаду превозмог.
Кругом благоухает мята.
Вчера был яростный мистраль,
а нынче - летник легкокрылый.
У птиц - сплошная пастораль.
Ура ! Я снова вместе с милой.

Нас город в празднество вовлёк.
Работницы щеголеваты
и подставляют локоток,
когда к ним ластятся солдаты.
Принарядилась даже шваль.
Заместо тусклости постылой
сияет ламповый хрусталь.
Ура ! Я снова вместе с милой.

С тобою рядом я прилёг.
Всё тело негою объято.
С кем ты была ? Скажи, дружок !
Я верю, как бы ни лгала ты.
Ты - как морская абиссаль,
манишь, чтоб стать моей могилой.
А, впрочем, ни к чему печаль.
Ура ! Я снова вместе с милой.

ПОСЫЛКА

Мерси, стальная магистраль !
Как был я пьян в тот день унылый !
Подружка мне прочла мораль.
Ура ! Я снова вместе с милой.

III

Лети, листва, долой ! Дохнул осенний шквал,
Идёт жестокий дождь, свирепствует ненастье.
Вся летняя краса растерзана на части.
Во взмученной воде нет ясности зеркал.
Всё счастие своё я нынче потерял.
Укромные места родного вертограда
разорены, без птиц. И попусту лежат
проекты славных дел. Они - как баррикады,
откуда выбит весь сражавшийся отряд.
Любимая моя - уплывшая наяда.

Ты чаровала взор как дивный идеал.
Я вдосталь угощён, вкусив имбирной сласти.
Дразнящий ветивер и амбра взгрели страсти.
Блаженствуя с тобой, я сладко засыпал,
и было нам тепло без лишних одеял.
Я верил бы тебе, хватало только взгляда,
пусть даже, если б лгал твой голос или взгляд,
взгляд альмы*. Но судьбу обманывать не надо.
Я знаю, что я сам ни в чём не виноват,
Любимая моя, уплывшая наяда.
(Мой рок, моя звезда и звонкая баллада).

Я будто в монастырь нечаянно попал,
и вечером без сна лежу в своей напасти
у призраков и грёз в неумолимой власти.
Учусь, как можно сбить нервический накал.
Восток твердит, что есть магический кристалл.
Хочу любить тебя. Мне нет иной услады.
Пусть хвалят этот пыл, пускай его бранят -
мне не забыть тебя. Ты - высшая награда.
Ты - вечный и живой горячий аромат,
Любимая моя, уплывшая наяда.
(Дарованная мне судьбою ненагляда).

ПОСЫЛКА

Завидующий свет, злой враг моей отрады,
навозом и углём набитый смрадный ад !
Куда же мне уйти от мерзостного ада,
где мне теперь найти душевный мир и лад,
Любимая моя, уплывшая наяда ?


Примечание.
*Альма, или альме, или альмея - так называли танцовщиц в мусульманском Египте.

Charles Cros — Le Coffret de santal (56-e)
Drame en trois ballades

I

Pour fuir l’ennui que son dйpart me laisse,
Pendant le jour, je m’en vais au travers
Des bois, cherchant les abris bien couverts.
Comme deux chiens qu’on a couples en laisse,
Deux papillons courent les taillis verts.
Lors, je m’etends dans l’herbe caressante.
Les moucherons, les faucheux, les fourmis
Passent sur moi, sans que mon corps les sente.
Les rossignols la-haut sont endormis.
Et moi, je pense a ma maitresse absente.

Le soir, trainant la fleche qui me blesse,
Je vais, longeant la rue aux bruits divers.
Le gaz qui brille aux cafes grands ouverts,
Les bals publics, flots d’obscene souplesse,
Montrent des chairs, bons repas pour les vers.
Mais, que parfois, accable, je consente,
Muet, a boire avec vous, mes amis,
La biere blonde, ivresse alourdissante,
Parlez, chantez ! Rire vous est permis.
Et moi, je pense a ma maitresse absente.

Mais il est tard. Dormons. Revons d’Elle. Est-ce
Le souvenir des scintillants hivers
Qui se deroule en fantomes pervers,
Dans mon cerveau que le sommeil delaisse,
Au rythme lent et poignant d’anciens vers ?
Enfin, la fievre et la nuit fraichissante,
Ferment mes yeux, domptent mes flancs blemis...
Quand reparait l’aurore eblouissante,
Voici crier les oiseaux insoumis.
Et moi, je pense a ma maitresse absente.


ENVOI

A ton lever, soleil, a ta descente
Que suit la nuit au splendide semis,
L’homme, oubliant sa pioche harassante,
Sourit de voir murir les fruits promis,
Et moi, je pense a ma maitresse absente.

II

Nous nous sommes assis au bois
Dans les clairieres endormantes.
Mon esprit naguere aux abois
Se rassure a l’odeur des menthes.
Le vent, qui gemissait hier,
Aujourd’hui rit et me caresse.
Les oiseaux chantent. Je suis fier,
Car j’ai retrouve ma maitresse.

La rue a de joyeuses voix,
Les ouvrieres sous leurs mantes
Frissonnent, en courant. Je vois
Les amants joindre les amantes.
Aux cafes, voila le gaz clair,
Lumiere vive et charmeresse.
Il y a du bonheur dans l’air,
Car j’ai retrouve ma maitresse.

Et dans tes bras, sur tes seins froids,
J’ai des lassitudes charmantes.
Qu’as-tu fait au loin ? Je te crois,
Que tu sois vraie ou que tu mentes.
Tes seins berceurs comme la mer,
Comme la mer calme et traitresse,
M’endorment... Plus de doute amer !
Car j’ai retrouve ma maitresse.


ENVOI

A toi, merci ! chemin de fer,
J’etais seul ; mais un soir d’ivresse,
Tu m’as tire de cet enfer,
Car j’ai retrouve ma maitresse.

III

Feuilles, tombez sous la fureur du vent
Et sous la pluie atroce de novembre.
Toute splendeur, a la fin, se demembre.
L’eau, trouble, perd son reflet decevant.
Ainsi s’en va tout mon bonheur d’avant.
Les doux retraits de mon ame charmee
Sont dйnudes, sans oiseaux. L’avenir
Et mes projets, forte et brillante armee,
Sont en deroute a ton seul souvenir,
O ma maitresse absolument aimee !

J’ai tant vecu dans ton charme enervant,
Comme nourri de gateaux de gingembre,
Comme enivre de vetyver et d’ambre !
Et, rassure, je m’endormais souvent
Sur tes beaux seins, tiede ivoire vivant.
Moi, j’aurais cru ta voix accoutumee ;
Le sort brutal voulut la dementir.
Car il mentait ton long regard d’almee*!...
Mais je n’ai pas, certes, de repentir,
O ma maitresse absolument aimee !

Et maintenant, seul comme en un couvent,
J’attends en vain le sommeil dans ma chambre,
Ta silhouette adorable se cambre
Dans ma memoire. Et je deviens savant
А m’enivrer des drogues du Levant,
Que ma ferveur soit louee ou blamee,
Je veux t’aimer, n’ayant meilleur loisir.
Tu resteras en moi comme un camee,
Comme un parfum chaud qui ne peut moisir,
O ma maitresse absolument aimee !


ENVOI

Monde jaloux de ma vie embaumee,
Enfer d’engrais, de charbon et de cuir,
Je hais tes biens promis, sale fumee !...
Pour ne penser qu’a toi, toujours, ou fuir,
O ma maitresse absolument aimee ?

Шарль Кро Профанация скорби (57-е)
(Перевод с французского).

Жена мертва.
Один, без друга,
держусь едва-едва
и дышится мне туго.

Один как перст,
не то вдвоём с лукавым ?
А гроб отверст.
А ну, встряхните саван !

Так бледен лоб,
увяло тело.
И мне к ней в гроб
пора приспела...

Я - странный тип,
но твёрд во взглядах.
Мне тошен запах лип
в кладбищенских оградах.

Елейный аромат
и всяческое пенье
меня не веселят,
а портят настроенье.

Один, так что ж ?
Пусть будет жизнь сурова.
Я - толстокож.
Накиньте саван снова.



Charles Cros Profanation (57-e)
Profanation

Je n’ai pas d’ami,
Ma maitresse est morte.
Ce n’est qu’a demi
Que je le supporte.

Peut-on vivre seul ?
Mon desir qui dure
Retrousse un linceul
Plein de pourriture.

Comme elle a blemi
Sa chair fiere et forte
Sur qui j’ai dormi !
Partons sans escorte !

Pire qu’un aieul,
Sans broncher j’endure
L’odeur du tilleul
Les bruits de ramure.

Musc, myrrhe, elemi,
Chants de toute sorte,
Je m’endors parmi
Votre acre cohorte.

Je puis vivre seul,
Car j’ai la peau dure.
Recouvre, linceul,
Cette pourriture.

Шарль Кро Колыбельная (58-е)
(Перевод с французского).

Вздремнём-ка, чёрненький дружок !
Держу гасильный колпачок
над свечкой хилой.
Размысли впрок о ловле птиц,
о кознях кошек-чаровниц,
как я - о Милой.

Не станем кофе распивать,
идём в уютную кровать.
Прижмись смелее.
Хочу, чтоб ты лежал, не зяб.
Согрей на мне подушки лап,
урча и млея.

Ты в хитрых глазках затаил
отчаянный любовный пыл
к окрестным кошкам.
А я все ночи напролёт
грущу о Той, что всё клюёт
мой век по крошкам.

Ты учиняешь смертный бой,
когда меж дамой и тобой
есть третий лишний.
А я вот злюсь, когда язвят, -
меж них Её фальшивый брат,
дружок давнишний.

Тебе приснится, как слетишь,
когда собьют с одной из крыш
коты-бродяги.
А мне во сне устроит смерть
ревнивый хлыщ, тупой, как жердь,
ударом шпаги.

Проснувшись утром, ты опять
пойдёшь мышей своих искать,
а я - абсента,
чей дух забвенье мне даёт.
Такие мы с тобою, кот,
интеллигенты.

ВАРИАНТ: Более точный и удачный вариант, предложенный Андреем Кротковым.

Проснувшись утром, ты опять
Нырнешь в подвал - мышей гонять,
А я - до рюмки,
Она забвение дает...
Вот каковы с тобою, кот,
Мы недоумки.

Charles Cros — Le Coffret de santal (58-e)
Berceuse

Au comte de Trevelec.

Endormons-nous, petit chat noir.
Voici que j’ai mis l’eteignoir
Sur la chandelle.
Tu vas penser a des oiseaux
Sous bois, a de felins museaux...
Moi rever d’Elle.

Nous n’avons pas pris de cafe,
Et, dans notre lit bien chauffe
(Qui veille pleure.)
Nous dormirons, pattes dans bras.
Pendant que tu ronronneras,
J’oublierai l’heure.

Sous tes yeux fins, appesantis,
Reluiront les oaristys
De la gouttiere.
Comme chaque nuit, je croirai
La voir, qui froide a dechire
Ma vie entiere.

Et ton cauchemar sur les toits
Te dira l’horreur d’etre trois
Dans une idylle.
Je subirai les yeux railleurs
De son faux cousin, et ses pleurs
De crocodile.

Si tu t’eveilles en sursaut
Griffe, mordu, tombant du haut
Du toit, moi-meme
Je mourrai sous le coup felon
D’une epee au bout du bras long
Du fat qu’elle aime.

Puis, hors du lit, au matin gris,
Nous chercherons, toi, des souris
Moi, des liquides
Qui nous fassent oublier tout,
Car, au fond, l’homme et le matou
Sont bien stupides.















Шарль Кро Дачные впечатления и др. (49-53-е)

Шарль Кро Обладание (49-е)
(Перевод с французского).

Свершилось. Встретились уста.
Мы дождались желанной встречи.
Теперь, когда сбылась мечта,
нам ни к чему пустые речи.
*
Я не отвечу на вопрос,
как восхищён её улыбкой,
и запахом её волос,
и всей её повадкой гибкой.

Не расскажу про аромат
белейших плеч с их кожей гладкой,
ни про небесно-чистый взгляд
с его волнующей загадкой.
*
Вникаю в милые черты.
Боюсь, что всех не перечислю.
Я так ушёл в мои мечты,
что просто помутились мысли.

Я - как обломок на волне
в пучине моря после шквала.
Всё кругом вертится во мне.
Она меня зацеловала.
*
Откуда ж сила, что кружит
и держит так, что не отбиться ?
Её исток от прочих скрыт,
но знаю я... и Чаровница.

Charles Cros — Le Coffret de santal (49-e)
Possession

Puisque ma bouche a rencontre
Sa bouche, il faut me taire. Treve
Aux mots creux. Je ne montrerai
Rien qui puisse trahir mon reve.

*
Il faut que je ne dise rien
De l’odeur de sa chevelure,
De son sourire aerien,
Des bravoures de son allure,

Rien des yeux aux regards troublants,
Persuasifs, cabalistiques,
Rien des epaules, des bras blancs
Aux effluves aromatiques.

*
Je ne sais plus faire d’ailleurs
Une si savante analyse,
Possede de reves meilleurs
Ou ma raison se paralyse.

Et je me sens comme emporte,
Epave en proie au jeu des vagues,
Par le vertige ou m’ont jete
Ses levres tiedes, ses yeux vagues.

*
On se demandera d’ou vient
L’influx tout-puissant qui m’oppresse,
Mais personne n’en saura rien
Que moi seul... et l'Enchanteresse.



Шарль Кро Ей выдалось уснуть... (50-е)
(Перевод с французского).

Ей выдалось уснуть в лихой вечерний час.
Скрестила на груди свои худые руки,
навек закрыла взор прекрасных светлых глаз,
увидевших вокруг так много зла и муки.

Не в Ней ли воплощён был Город-Исполин ?
Её влекли цветы, мечтанья, идеалы.
Так начали душить. Отнюдь не без причин
парижской красоты как тоже не бывало.

Заледенела плоть под моховым ковром.
Она лежит во тьме и жаждет воскресенья
и возвращенья в мир, куда пришла с добром.
И живы мы, пока Ей нет у нас забвенья.


Charles Cros — Le Coffret de santal (50-е)
Elle s’est endormie un soir

Elle s’est endormie un soir, croisant ses bras,
Ses bras souples et blancs sur sa poitrine frele,
Et fermant pour toujours ses yeux clairs, deja las
De regarder ce monde, exil trop lourd pour Elle.

Elle vivait de fleurs, de reves, d’ideal,
Ame, incarnation de la Ville eternelle.
Lentement etouffee, et d’un semblable mal,
La splendeur de Paris s’est eteinte avec Elle.

Et pendant que son corps attend pale et glace
La resurrection de sa beaute charnelle,
Dans ce monde ou, royale et douce, Elle a passe,
Nous ne pouvons rester qu’en nous souvenant d’Elle.


Шарль Кро Баллада о последней любви (51-е)
(Перевод с франузского).

Богатой памятью живу
из-за неё смеюсь и плачу
и всё, во сне и наяву,
перебираю наудачу.
А нынче скверно - смерть мечтам.
Вся будущая перспектива -
дорога в гости к праотцам.
Я жил не в меру торопливо.

И не пойму по существу,
чем прежний опыт был богаче:
пресытясь, наконец, прерву
те радости и незадачи.
Но как пленялся лаской дам !
Любил волос их переливы.
И как же страстен был я сам !
Я жил не в меру торопливо.

Но вот опять, склонив главу
и обожания не пряча,
я славлю взоров синеву,
и плен твоей любви горячей.
Я книгу с песнями издам
и в них скажу, как ты красива -
на удивленье зеркалам.
Я жил не в меру торопливо.

Посвящение.

Так пусть текут как фимиам
мои хвалебные мотивы.
И я, прильнув к твоим рукам,
смиренно стану ждать призыва -
взлететь к отрадным небесам.
Я жил не в меру торопливо.


Charles Cros — Le Coffret de santal (51-e)
Ballade du dernier amour

Mes souvenirs sont si nombreux
Que ma raison n’y peut suffire.
Pourtant je ne vis que par eux,
Eux seuls me font pleurer et rire.
Le present est sanglant et noir ;
Dans l’avenir qu’ai-je a poursuivre ?
Calme frais des tombeaux, le soir !...
Je me suis trop hate de vivre.

Amours heureux ou malheureux,
Lourds regrets, satiete pire,
Yeux noirs veloutes, clairs yeux bleus,
Aux regards qu’on ne peut pas dire,
Cheveux noyant le demeloir
Couleur d’or, d’ebene ou de cuivre,
J’ai voulu tout voir, tout avoir.
Je me suis trop hate de vivre.

Je suis las. Plus d’amour. Je veux
Vivre seul, pour moi seul decrire
Jusqu’a l’odeur de tes cheveux,
Jusqu’a l’eclair de ton sourire,
Dire ton royal nonchaloir,
T’evoquer entiere en un livre
Pur et vrai comme ton miroir.
Je me suis trop hate de vivre.

ENVOI

Ma chanson, vapeur d’encensoir,
Chere envolee, ira te suivre.
En tes bras j’esperais pouvoir
Attendre l’heure qui delivre ;
Tu m’as pris mon tour. Au revoir.
Je me suis trop hate de vivre.


Шарль Кро Дачные впечатления (52-е)
(Перевод с французского).

Писал себе в блокнот и сам себя увлёк
мечтами, что принёс на крыльях ветерок.
Нам сладко было здесь средь сельской благодати.
В её глазах был свет, как в небе на закате.
Всей кожей помню дрожь меня обнявших рук,
и стройный стан её был нежен и упруг.
Так вей же, ветерок, и шелести в дубравах !

Пусть солнце опьянит, чтоб им заснуть в муравах,
всех ящериц и змей, снующих тут и там,
а я бы отыскал приют моим мечтам.
Прелестная душа ! Цветок мой ненаглядный !
Тогда, вдвоём с тобой, и жизнь была отрадной.
Ты прибыла - не вдруг, уехала - стремглав.

И грустно напевать стал ветер средь дубрав.

Но всяким муравьям писанье и мечтанья,
как вижу, ни к чему в местах их обитанья.
И осы надо мной устроили кадриль...
Иду вдоль хлебных нив и рву сассапариль,
приятное на вкус своей горчинкой зелье,
напомнившее мне недавнее веселье.

А насекомых - тьма, и в рощах, и в полях.
И, будто люди, все - при важных им делах.
Сверчки - что слесаря, за пилкой и шабреньем,
а шершень - что купец, пузат и с самомненьем, -
в коротких лапках сжал ухваченный цветок.
А бабочки спешат. Им дан короткий срок
блистать и покорять роскошным украшеньем.
И стрекоза глядит с комичным мне презреньем.
Всё - будто у людей...
как в городе у нас, -
где пляшут на балах, где в суесловье фраз
лишь глупость на устах и где плетут интриги, -
презрение к мечтам и к тем, кто пишет книги.


Charles Cros — Le Coffret de santal (52-e)
Villegiature FRAGMENT

C’est moi seul que je veux charmer en ecrivant
Les reves bienheureux que me dicte le vent,
Les souvenirs que j’ai des baisers de sa bouche,
De ses yeux, ciels troubles ou le soleil se couche,
Des frissons que mon cou garde de ses bras blancs,
De l’abandon royal qui me livrait ses flancs.
Or que le vent discret fait chuchoter les chenes

Et que le soleil soule, aux clairieres prochaines,
Viperes et lezards endormis dans le thym,
Couche sur le sol sec, je pense au temps lointain.
Je me dis que je vois encor le ciel, et qu’Elle
Ame superbe, fleur de beaute, splendeur frele,
Arrivee apres moi, s’en est allee avant.

Et j’ecoute les chants tristes que dit le vent.

La mouche desoeuvree et la fourmi hative
Ne veulent pas qu’aux bois l’on reve et l’on ecrive ;
Aussi les guepes, les faucheux, les moucherons...
Je vais, le long des bles, cueillir des liserons
A la suavite mysterieuse, amere,
Comme le souvenir d’une joie еphemere.

Les champs aussi sont pleins d’insectes affaires,
Foule de gens de tous aspects, de tous degres.
Noir serrurier, en bas, le grillon lime et grince.
Le frelon, ventru comme un riche de province,
Prend les petites fleurs entre ses membres courts.
Les papillons s’en vont a leurs breves amours
Sous leurs manteaux de soie et d’or. La libellule
Effleure l’herbe avec un dedain ridicule.
C’est la ville.
Et je pense a la ville, aux humains,
Aux fiers amis, aux bals ou je pressais ses mains ;
Malgre que la betise et l’intrigue hative
N’y souffrent pas non plus qu’on reve et qu’on ecrive.


Цикл стихотворений "Drames et fantaisies" (53-65-e).

Шарль Кро Бессонница (53-е)
(Перевод с французского).

Вот утро - в радости и силе -
сгоняет напрочь темноту,
но сумерки растормошили
печаль, тревоги, суету.

На крышах - цинк и черепица.
В просветах виден небосвод.
Другим в домах спокойно спится,
лишь я в раздумьях. Сон нейдёт.

Я столько лет травился ядом
в плену заманчивой тщеты.
Проснувшись, весь народ, что рядом,
растопчет впрах мои мечты.

А в детстве я - как вождь любимый -
вёл юных братьев, без дорог,
сквозь вереск, сквозь непроходимый
боярышник, шиповник, дрок.

О чувство первое, в котором
тонуть хотелось Ей и мне !
Я мнил себя конкистадором
в прекрасной солнечной стране.

Мне нравились цветы, закаты,
одежда с вышивкой на Ней,
и полевые ароматы,
и фейерверки поцветней.

Я развлекался без печали.
На пальце засверкал берилл...
Мне баядерки помогали
забыть про Ту, кого любил.

.......................................

Теперь вокруг другие скалы,
чужой закатный небосклон.
Я плачу, видя то, чем стало
всё, чем был прежде восхищён.

Сандал сменили просто ёлки,
взамен алмазов - тусклый страз,
заместо тигров - только волки,
и луг завял, и свет угас.

Чуть-чуть утешившись, спокойно
взглянул вокруг из-под руки,
как девушки в долине стройны,
светлы, красивы и легки.

Но где ж им всем до Незабвенной,
чьи губы выкрасил бетель
и без кого мне во Вселенной
не жизнь, а злая канитель !

На крышах - цинк и черепица.
В просветах виден небосвод.
Народ, проснувшись, суетится,
а мне нет жизни от невзгод.


Charles Cros — Le Coffret de santal (53-e)
Insomnie

A Eugene Zerlaut.

Voici le matin ridicule
Qui vient decolorer la nuit,
Reveillant par son crepuscule
Le chagrin, l’intrigue et le bruit.

Corrects, le zinc et les ardoises
Des toits coupent le ciel normal,
On dort, dans les maisons bourgeoises.
Je ne dors pas. Quel est mon mal ?

Est-ce une vie anterieure
Qui me poursuit de ses parfums ?
Ces gens vont grouiller tout a l’heure,
Dispersant mes reves defunts.

Je me souviens ! c’etaient des freres
Que, chef bien-aime, je menais
A travers les vastes bruyeres,
Les aubepines, les genets.

Oh ! quelle bien-aimee exquise
Au doux coeur, aux yeux de velours !...
Une autre terre fut conquise
Ou le soleil brillait toujours.

L’or dont on fit des broderies,
Les gemmes, cristaux des couchants,
Les fleurs, enervantes feeries,
Les aromates plein les champs

M’ont enivre. J’ai mis des bagues,
Et des perles dans mes cheveux.
Les bayaderes aux yeux vagues
M’ont distrait de mes premiers voeux.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Aux monts ou le soleil se couche
Emporte par des etrangers,
J’ai pleure, muet et farouche
Tous mes ravissements changes

Les aromes en fades herbes,
Les diamants en froid cristal,
En loups gris les tigres superbes,
En sapin banal le santal.

Puis, mal console, sous les branches,
J’epiais dans les froids vallons
Les filles qui passaient si blanches,
Si graves, sous leurs cheveux blonds.

Mais ce n’etait pas l’oubliee
Aux levres rouges de betel
A ma vie autrefois liee !...
Que je souffre d’etre immortel !

Corrects, le zinc et les ardoises
Des toits coupent le ciel normal,
On s’eveille aux maisons bourgeoises,
Je crois que je meurs de mon mal.




Шарль Кро Девице и др. (44-48-e)

Шарль Кро Сонет для девицы S.de L.C. (44-e)
(Перевод с французского).

Холодный твёрдый взгляд сочится сквозь ресницы -
так светится сапфир, украсив гордый стан -
и синие лучи, как тихие зарницы,
сияют, пронизав сгустившися туман.

Волна густых волос, скрывая лоб, струится -
в каштановых витках, как шёлковый экран.
Весьма серьёзный рот уверенной девицы
обычно приоткрыт, приятен и румян.

Упрямый этот рот, волна волос густых
и взгляд, что ищет след незримых домовых:
она в моих глазах - как басенная маска.

Но нет ! Едва взгляну в спокойные черты,
мне видится в глазах волшебной чистоты
свет истины святой, пленительней, чем сказка.


Charles Cros — Le Coffret de santal -(44-e)
А Mlle S. de L. C.
SONNET

Les saphirs durs et froids, voiles par la buee
De l’orgueilleuse chair, ressemblent a ces yeux
D’ou jaillissent de bleus rayons silencieux,
Inquietants eclairs d’un soir chaud, sans nuee.

Couvrant le front, comme au hasard distribuee,
La chevelure flotte en tourbillons soyeux.
La bouche reste grave et sans moue, aimant mieux
S’ouvrir un peu, de sa fraicheur infatuee.

Cette bouche immuable et ces cheveux chatains,
Ces yeux, suivant dans l’air d’invisibles lutins,
Ont l’implacable attrait du masque de la Fable.

Mais non ; car dans ces traits placides rien ne ment ;
Et parfois ce regard revele, en un moment,
La verite supreme, absolue, ineffable.


Шарль Кро Девице (45-е)
(Перевод с французского).

Откуда в твоём исполненье
мотивы забот и тревог ?
И бледность не сходит со щёк.
Открой мне причину волненья.

Ты прежде не знала хандры.
Ручьи безмятежно звенели.
Неслись соловьиные трели.
Как славно жилось до поры !
*
Но с каждою новой весною
над морем всех прочих красот
твоя всё победней цветёт,
и жизнь твоя стала иною.

Рождаясь для женских страстей,
в чудесном весеннем обилье
душа твоя стала на крылья
и жаждет отважных затей.

Быть может, призванию внемля,
ты сыщешь такие пути,
где будешь царить и вести
тобою пленённую землю.
*
Уверен, тебе не нужна
судьба домоседки счастливой.
Ты грезишь великою нивой.
Ты жаждой успеха полна.
*
Ты станешь святой Женевьевой.
Ты смело возглавишь отряд
и станешь пред строем солдат
второй Орлеанскою Девой.

Великой пророчицей будь,
зачинщицей новых движений,
пусть пламя великих стремлений
наполнит горячую грудь.

Цари, созидая столицы,
театры, соборы, дворцы,
чтоб их воспевали певцы
и млели восторгами лица.
*
Покрепче ставь ноги на твердь,
хоть жрицею с пламенной верой,
хоть дивной фатальной гетерой...
покуда не явится Смерть.


Charles Cros — Le Coffret de santal (45-e)
A une jeune fille

Pourquoi, tout a coup, quand tu joues,
Ces airs emus et soucieux ?
Qui te met cette fievre aux yeux,
Ce rose marbre sur les joues ?

Ta vie etait, jusqu’au moment
Ou ces vagues langueurs t’ont prise,
Un ruisseau que frolait la brise,
Un matinal gazouillement.

*

Comme ta beaute se revele
Au-dessus de toute beaute,
Comme ton coeur semble emporte
Vers une existence nouvelle,

Comme en de mystiques ardeurs
Tu laisses planer haut ton ame.
Comme tu te sens naitre femme
A ces printanieres odeurs,

Peut-etre que la destinee
Te montre un glorieux chemin ;
Peut-etre ta nerveuse main
Menera la terre enchainee.

*

A coup sur, tu ne seras pas
Epouse heureuse, douce mere ;
Aucun attachement vulgaire
Ne peut te retenir en bas.

*

As-tu des influx de victoire
Dans tes beaux yeux clairs, pleins d’orgueil,
Comme en son virginal coup d’oeil
Jeanne d’Arc, de haute memoire ?

Dois-tu fonder des ordres saints,
Etre martyre ou prophetesse ?
Ou bien ecouter l’acre ivresse
Du sang vif qui gonfle tes seins ?

Dois-tu, reine, batir des villes
Aux inoubliables splendeurs,
Et pour ces vagues airs boudeurs
Faire trembler les foules viles ?

*

Va donc ! tout ploiera sous tes pas,
Que tu sois la vierge ideale
Ou la courtisane fatale...
Si la mort ne t’arrete pas.


Шарль Кро Сонет, начертанный на веере (46-е)
(Перевод с французского)

В девических мечтах засветится ваш взор.
Тут мысль моя взлетит над радужною пылью
двух ясной чистоты серебряных озёр
и выкупает в ней порхающие крылья.

Возможно, возле вас присядет ухажёр
и станет прилагать всемерные усилья,
чтоб холодность к нему вы с некоторых пор
смягчили, вдруг польстясь на куцее обилье.

Взгляните, милый друг, на лёгкий веер ваш,
и он вам даст совет как неподкупный страж.
Стихи подскажут вам не гнаться за обманкой.

Не слушайте того, кто манит горсткой благ
и хочет вам вручить свой копотный очаг,
чтоб вы из божества вдруг сделались мещанкой.


Charles Cros — Le Coffret de santal (46-e)
Sur un eventail
SONNET

J’ecris ici ces vers pour que, le soir, songeant
A tous les reves bleus que font les demoiselles,
Vous laissiez sur vos yeux, placides lacs d’argent,
Tournoyer ma pensйe et s’y mouiller les ailes.

Peut-etre, pres de vous assis, se rengorgeant,
Quelque beau cavalier vous dit des choses telles,
Qu’a votre indifference une fois derogeant
Vous laisseriez faiblir vos froideurs immortelles.

Mais sur votre eventail, voici que par hasard
Incertain et distrait tombe votre regard ;
Et vous lisez mes vers dont palit l’ecriture.

Oh ! ne l’ecoutez pas celui qui veut ployer
Votre divinite froide aux soins du foyer
Et faire de Diane une bourgeoise obscure !


Шарль Кро Любовные стихи (47-е)
(Перевод с французского)

Спешат, шумят, куда ни кинешь глаз,
как на площадке в сумасшедшем доме.
И негде помечтать и скрыться, кроме
конурки, где я думаю о вас.

Нет больше сил. Я начинаю сразу
припоминать. Глаза изнемогли.
Всё мнится, будто вижу вас вдали.
Мне слышатся всё время ваши фразы.
*
Ехидная пора. В ней счастья нет.
Я знаю: на земле вам тоже туго.
Не время ль нам вдвоём помочь друг другу:
сбежать отсюда прочь - на лучший свет ?


Charles Cros — Le Coffret de santal (47-е)
Vers amoureux

Comme en un preau d’hopital de fous
Le monde anxieux s’empresse et s’agite
Autour de mes yeux, poursuivant au gite
Le reve que j’ai quand je pense а vous.

Mais n’en pouvant plus, pourtant, je m’isole
En mes souvenirs. Je ferme les yeux ;
Je vous vois passer dans les lointains bleus,
Et j’entends le son de votre parole.

*

Pour moi, je m’ennuie en ces temps railleurs.
Je sais que la terre aussi vous obsede.
Voulez-vous tenter (etant deux on s’aide)
Une evasion vers des cieux meilleurs ?


Шарль Кро Мольба - сонет (48-е)
(Перевод с французского).

Ты беспристрасна, голос глух.
твой смех, прекрасная подруга,
звенит сквозь белый снежный пух.
Ты - как заря в краю, где вьюга.

Зато в причёске - терпкий дух
тигрицы с пламенного Юга.
Тебе присущ звериный нюх,
а поступь вкрадчиво-упруга.

В твоей душе двойной состав:
то верх берёт в ней хищный нрав,
то блеск полярного сиянья.

Замёрзнуть ? Умереть в когтях ?
Исход один и равный страх.
И я молю о состраданье.

Charles Cros — Le Coffret de santal (48-е)
Supplication
SONNET

Tes yeux, impassibles sondeurs
D’une mer polaire ideale,
S’eclairent parfois des splendeurs
Du rire, aurore boreale.

Ta chevelure, en ces odeurs
Fines et chaudes qu’elle exhale,
Fait rever aux tigres rodeurs
D’une clairiere tropicale.

Ton ame a ces aspects divers :
Froideur sereine des hivers,
Douceur trompeuse de la fauve.

Glace de froid, ou dechire
A belles dents, moi, je mourrai
A moins que ton coeur ne me sauve.







Шарль Кро Оправдание и др.(39-43-е)

Шарль Кро Оправдание (39-е)
(Перевод с французского).

Затем, чтоб рос зелёный лес,
необходима синь небес
и много солнечного света.
Затем, чтоб пели соловьи,
нужны журчащие ручьи
и благовонный воздух лета.

Тебе ж важней всего успех.
Ты превзойти хотела б всех
красой и гордою манерой,
но тот, кто ими восхищён,
всегда мечтает, чтоб и он
дышал радушной атмосферой.

Когда ненастная пора,
так на стволах одна кора,
конец цветущему обилью,
ни ароматов, ни рулад,
все птицы певчие молчат,
упрятав головы под крылья.

Вот так и блеск твой иногда,
когда завистлива среда,
теряет часть своих амбиций,
а бард - провидец и гордец -
среди чуть тлеющих сердец
предпочитает не светиться.

Я - тоже вроде певчих птиц
и меж шутов и пошлых лиц
не вовлекаюсь в состязанья.
В твоей любимой толкотне
взгляни в глаза: и им, и мне -
и ты поймёшь моё молчанье.


Charles Cros — Le Coffret de santal (39-e)
Excuse

Aux arbres il faut un ciel clair,
L’espace, le soleil et l’air,
L’eau dont leur feuillage se mouille.
Il faut le calme en la foret
La nuit, le vent tiede et discret
Au rossignol, pour qu’il gazouille.

Il te faut, dans les soirs joyeux,
Le triomphe ; il te faut des yeux
Eblouis de ta beaute fiere.
Au chercheur d’ideal il faut
Des ames lui faisant la-haut
Une sympathique atmosphere.

Mais quand mauvaise est la saison,
L’arbre perd fleurs et frondaison.
Son bois seul reste, noir et grele.
Et sur cet arbre depouille,
L’oiseau, grelottant et mouille,
Reste muet, tete sous l’aile.

Ainsi ta splendeur, sur le fond
Que les envieuses te font,
Perd son nonchaloir et sa grace.
Chez les nuls, qui ne voient qu’hier,
Le poete, interdit et fier,
Revant l’art de demain, s’efface.

Arbres, oiseaux, femmes, reveurs
Perdent dans les milieux railleurs
Feuillage, chant, beaute, puissance.
Dans la cohue ou tu te plais,
Regarde-moi, regarde-les,
Et tu comprendras mon silence.

Шарль Кро Жалоба (40-е)
(Перевод с французского)

Я - истинный дикарь. Вы - яркая приманка.
Я, возле вас, терплю бедлам и круговерть.
Вы радуетесь здесь, а мне в столице - смерть,
прекрасная моя подруга-парижанка.

Я предпочёл бы жить на знойных берегах,
среди густых лесов, на кручах гор Востока,
пусть ближе к полюсам... Но главное - далёко
от суеты, газет и криков на торгах.

А вам мила толпа со шквалом голосов.
Вам нравятся балы, свет газа и реклама.
Я, ради вас, забыл зов гор и шум лесов.
Смиряю сам себя, и всё же в сердце - драма.

Мне тошно повторять всё тот же разговор,
что я умру, сгорев, как мотылёк на свечке ...
Вы ж - глаз не оторвать: оборчатый убор,
в причёске на ветру колышутся колечки.


Charles Cros Plainte (40-e)

Vrai sauvage egare dans la ville de pierre,
А la clarte du gaz je vegete et je meurs.
Mais vous vous y plaisez, et vos regards charmeurs
M’attirent a la mort, parisienne fiere.

Je reve de passer ma vie en quelque coin
Sous les bois verts ou sur les monts aromatiques,
En Orient, ou bien pres du pole, tres loin,
Loin des journaux, de la cohue et des boutiques.

Mais vous aimez la foule et les eclats de voix,
Le bal de l’Opera, le gaz et la reclame.
Moi, j’oublie, a vous voir, les rochers et les bois,
Je me tue a vouloir me civiliser l’ame.

Je m’ennuie a vous le dire si souvent :
Je mourrai, papillon brule, si cela dure...
Vous feriez bien pourtant, vos cheveux noirs au vent,
En clair peignoir ruche, sur un fond de verdure !


Шарль Кро Ленто (41-е)
(Перевод с французского).

Хочу похоронить под строчечным покровом -
под саваном из рифм - счёт дням моим суровым.
*
Мне трудно одному, и каждый скорбный стих
написан, чтоб найти сочувствие в других.
*
Настолько велико случившееся горе,
что мне нужна толпа, тоскующая, вторя.
*
Разбейте закрома моих усопших грёз,
чтоб ветер их продул и запахи унёс.

Топчите шёлк и мех былого будуара,
берите жемчуга, колье и пеньюары,

крушите интерьер, несите продавать,
собравши по шкафам, оставленную кладь.

Когда по вечерам душа моя ярится,
пусть от усопшей там не будет ни вещицы.

Пусть не останется нетронутых углов.
Возможно, лишь тогда и стану вновь здоров.
*
(Я медленно гашу оставшиеся грёзы,
как утишает мать ребяческие слёзы).
*
В один из лучших дней, когда цвели цветы,
я сердце ей вручил, надежды и мечты.

Любовь умеет быть внимательной и чуткой.
Я встретился с совсем невинною малюткой.

Красива и хрупка, по внешности - дитя,
она пришла ко мне, головку очертя,

доверясь целиком, не устрашась нимало,
и распахнула грудь - как душу мне вверяла.

Смягчила мне уста касаньем нежных губ.
Был сладок поцелуй. И взгляд её был люб.
*
(Я с нежностью гашу оставшиеся грёзы,
как утишает мать ребяческие слёзы).
*
Но душу не постичь всего лишь по наряду,
и мысль не угадать по бархатному взгляду.

И как-то поутру узнал я в одночасье,
что милая таит в своей груди несчастье.

Моим глазам предстал обманчивый декор.
За внешностью её таился приговор.

И я оцепенел, как собсвенник именья,
узнавший, что оно подверглось разграбленью.
*
Сокровищ больше нет. Не стало и следа.
Вся роскошь прежних лет умчалась в никуда.

В саду моих надежд прошлись лихие шквалы,
чтоб больше там уже ничто не расцветало.

Теперь уже никто не может мне помочь.
Осталось лишь уйти с разбитым сердцем прочь.
*
(Я наглухо гашу оставшиеся грёзы,
как утишает мать ребяческие слёзы).
*
Сперва я гордо шёл, надеясь, что не сдам,
и думал, что вполне оправлюсь к холодам.

Приняв беспечный вид, я брёл, как одержимый,
вдоль улиц, где всегда ходил вдвоём с любимой.

Я не посмел сбежать от горести в леса.
Как прежде нас влекла их добрая краса !

Закрыть глаза ? Мечтать ? В душе - ни закоулка,
чтоб памятью о ней не отдавался гулко.
*
Уже схожу с ума. Зову её назад,
хоть знаю, что слова её не воскресят.

Но нет её - как нет хоть видом схожих с нею.
Отчаянье моё всё больше и сильнее.

Мной долгий тяжкий срок мучений пережит.
Он длится месяца... И голос мой дрожит.
*
Пусть память о моём страдании суровом
застынет, наконец, под строчечным покровом.


Charles Cros — Le Coffret de santal (41-e)
Lento

Je veux ensevelir au linceul de la rime
Ce souvenir, malaise immense qui m’opprime.

*

Quand j’aurai fait ces vers, quand tous les auront lus
Mon mal vulgarise ne me poursuivra plus.

*

Car ce mal est trop grand pour que seul je le garde
Aussi, j’ouvre mon ame a la foule criarde.

*

Assiegez le reduit de mes reves defunts,
Et dispersez ce qu’il y reste de parfums.

Pietinez le doux nid de soie et de fourrures ;
Fondez l’or, arrachez les pierres des parures.

Faussez les instruments. Encrassez les lambris ;
Et vendez а l’encan ce que vous aurez pris.

Pour que, si quelque soir l’obsession trop forte
M’y ramene, plus rien n’y parle de la morte.

Que pas un coin ne reste intime, indeflore.
Peut-etre, seulement alors je guerirai.

*

(Avec des rythmes lents, j’endors ma reverie
Comme une mere fait de son enfant qui crie.)

*

Un jour, j’ai mis mon cSur dans sa petite main
Et, tous en fleur, mes chers espoirs du lendemain.

L’amour paye si bien des tresors qu’on lui donne !
Et l’amoureuse etait si frele, si mignonne !

Si mignonne, qu’on l’eut prise pour une enfant
Trop tot belle et que son innocence defend.

Mais, elle m’a livre sa poitrine de femme,
Dont les soulevements semblaient trahir une ame.

Elle a baigne mes yeux des lueurs de ses yeux,
Et mes levres de ses baisers delicieux.

*

(Avec des rythmes doux, j’endors ma reverie
Comme une mere fait de son enfant qui crie.)

*

Mais, il ne faut pas croire а l’ame des contours,
A la pensee enclose en deux yeux de velours.

*

Car un matin, j’ai vu que ma chere amoureuse
Cachait un grand desastre en sa poitrine creuse.

J’ai vu que sa jeunesse etait un faux dehors,
Que l’ame etait usee et les doux reves morts.

J’ai senti la stupeur d’un possesseur avide
Qui trouve, en s’eveillant, sa maison nue et vide.

*

J’ai cherche mes tresors. Tous voles ou brises !
Tous, jusqu’au souvenir de nos premiers baisers !

Au jardin de l’espoir, l’apre devastatrice
N’a rien laisse, voulant que rien n’y refleurisse.

J’ai ramasse mon coeur, mi-ronge dans un coin,
Et je m’en suis alle je ne sais ou, bien loin.

*

(Avec des rythmes sourds, j’endors ma reverie
Comme une mere fait de son enfant qui crie.)

*

C’est fierement, d’abord, que je m’en suis alle
Pensant qu’aux premiers froids, je serais console.

*

Simulant l’insouci, je marchais par les rues.
Toutes, nous les avions ensemble parcourues !

Je n’ai pas meme ose fuir le mal dans les bois.
Nous nous y sommes tant embrasses autrefois !

Fermer les yeux ? Rever ? Je n’avais pas dans l’ame
Un coin qui n’eut garde l’odeur de cette femme.

*

J’ai donc voulu, sentant s’effondrer ma raison,
La revoir, sans souci de sa defloraison.

Mais, je n’ai plus trouve personne dans sa forme.
Alors le desespoir m’a pris, lourd, terne, enorme.

Et j’ai subi cela des mois, de bien longs mois,
Si fort, qu’en trop parler me fait trembler la voix.

*

Maintenant c’est fini. Souvenir qui m’opprimes,
Tu resteras, glace, sous ton linceul de rimes.


Шарль Кро Усталая злость (42-е)
(Перевод с французского).

Она привыкла изменять,
но, как всегда, осталась в примах.
Сейчас не модно ревновать -
любимых.

В какую б ни вступила связь -
пребудет чистою и здравой,
не тронутою отродясь -
отравой.

Пусть истый мрамор сверху сплошь
грязца липучая покроет,
но выпадет хороший дождь -
всё смоет.

Я знал её до этих пор -
порочной, злою и пустейшей,
но, если нужно, явит взор -
милейший.

Закрыв глаза, я славлю мёд
её приятности лукавой,
хотя за то грозит народ -
расправой.

Пантеру дикую пленю -
и вот вам клятва зверолова:
прижав к груди, не пророню -
ни слова.

В апреле я хочу изгнать
из сердца горестное пламя
и память стану украшать -
цветами.

Останусь тем же, кем и был,
и, зная, кто моя Мадонна,
пред нею выкажу свой пыл -
влюблённо.


Charles Cros — Le Coffret de santal (42-e)
Rancoeur lasse

Malgre sa folle trahison
N’est-elle pas encor la meme ?
La fierte n’est plus de saison.
Je l’aime.

*

Je sais qu’elle reste, malgre
D’impurs contacts, vierge eternelle,
Qu’aucun venin n’a penetre
En elle,

Marbre trop charnel qui subit
Toutes souillures, mais les brave ;
Puisque la pluie, en une nuit,
Le lave.

*

Meme au temps des premiers regards,
Je la savais vaine et perverse.
Mais l’ame aux menacants hasards
Se berce.

Fermant les yeux, je me livrais
A sa suavite malsaine,
Pensant bien que j’en porterais
La peine.

*

Mordu, mourant, d’avoir serre
Sur ma poitrine la panthere,
J’en veux rester fier, et saurai
Me taire.

*

Ce mois d’avril, je veux bannir
De mon coeur les reves moroses.
Je veux orner son souvenir
De roses.

*

Et je reprends la liberte
D’adorer sa grace supreme.
Tel que j’etais je suis reste.
Je l’aime.


Шарль Кро Дымчатый алмаз (43-е)
(Перевод с французского).

Алмазы редких гамм волнуют кровь ворам,
но слишком уж ярка изысканность такая.
Пропажи всё равно вернутся к королям.
Вот так вернулась в дом моя Предорогая.

Случается - алмаз распилит хитрый тать,
за что у торгашей взамен возьмёт немало,
но каждый из кусков способен просиять
и выведет на след корыстного вандала.

Я большн не боюсь, мой дымчатый алмаз,
Красавица моя в заманчивой вуали,
тебя вдруг потерять. Надеюсь, каждый раз
ты вновь придёшь ко мне, чьи б руки ни украли.


Charles Cros — Le Coffret de santal -(43-е)
Diamant enfume

Il est des diamants aux si rares lueurs
Que, pris par les voleurs ou perdus dans la rue,
Ils retournent toujours aux rois leurs possesseurs.
Ainsi j’ai retrouve ma chere disparue.

Mais quelquefois, brisee, a des marchands divers
La pierre est revendue, a moins qu’un aspect rare
Ne la defende. En leurs couleurs, en leurs eclairs,
Ses debris trahiraient le destructeur barbare.

Aussi, je n’ai plus peur, diamant vaguement
Enfume, mais unique en ta splendeur voilee,
De te perdre. Toujours vers moi, ton seul amant,
Chere, tu reviendras des mains qui t’ont volee











Эдна Сент-Винсент Миллей I shall forget you...

Эдна Сент-Винсент Миллей   Sonnet 11 " I shall forget you..." (Я о тебе забуду...)
Вольная переделка на тему сонета
Эдны Миллей

Любовь не длится вечно, нам в угоду.
Люби покрепче. Не теряй ни дня.
А минет месяц, даже пусть полгода -
потом тебе не удержать меня.

Так водится. Такая в нас природа.
Затухнет жар сердечного огня.
Хитри и льсти, Придумывай подходы,
но я тебе отвечу не темня.

Да, я мечтаю, чтоб любовь не тлела,
чтоб наши клятвы не были хрупки -
натуре ж нет до тех обетов дела.

Смешно идти природе вопреки.
Как знать, чем будешь ты вознаграждён ?
Превыше нас естественный закон.

Edna St.Vincent Millay Sonnet 11

I shall forget you presently, my dear,
So make the most of this, your little day,
Your little month, your little half a year,
Ere I forget, or die, or move away,

And we are done forever; by and by
I shall forget you, as I said, but now,
If you entreat me with your loveliest lie
I will protest you with my favourite vow.

I would indeed that love were longer-lived,
And oaths were not so brittle as they are,
But so it is, and nature has contrived

To struggle on without a break thus far, -
Whether or not we find what we are seeking
Is idle, biologically speaking.
"A Few figs from Thistles"

Примечание.
Сонет 11 известен в русском переводе Лилии Мальцевой.
Справка.
Эдна Сент-Винсент Миллей (1892-1950) - известная американская поэтесса,
лауреат Пулитцеровской премии 1923 г.
Cтихотворение можно найти в Интернете,- переведённое в 1999 г. Лилией Мальцевой и во многих других переводах, сделанных позднее.

Эдна Сент-Винсент Миллей Мёртвый воробушек
(По мотивам оригинала)

Смерть пожирает всё, что мило:
и Лесбия, и воробей
почили в тесноте могилы,
где больше нет скорбей.

Хранит ли память прошлый дождь ?
Когда б ни пили, нам всё мало.
Рука дерзка, а в пальцах - дрожь:
хрупки бокалы !

Мой прежний милый ! Не язви !
Хоть свергнут с пьедестала,
не говори, что не было любви,
когда её не стало.

Edna St.Vincent Millay  Passer mortuus est

Death devours all lovely things;
Lesbia with her sparrow
Shares the darkness — presently
Every bed is narrow.

Unremembered as old rain
Dries the sheer libation.
And the little petulant hand
Is an annotation.

After all, my erstwhile dear.
My no longer cherished,
Need we say it was not love,
Now that love is perished ?
"Second Avril".


Шарль Кро Ответ и др. (33-38-е)

Шарль Кро Ответ (33-е)
(Перевод с французского)

Я вызываю у тебя сомненье ?
Вся жизнь моя - в твоём распоряженье.
Не я тебе внушил твои мечты,
а вот мои подсказываешь ты.

Небесно дивная ! Веленьем свыше
мой пульс частит, а то забьётся тише:
то радость в сердце, то дурная дрожь -
лишь только от того, как ты мигнёшь.

Сама решай: любовь иль отчужденье.
Я шлю тебе в стихах благословенье.
Мне дорог, когда тебе был мил.
Я большего у Бога не просил.



Charles Cros Reponse (33-e)

Ce que je te suis te donne du doute ?
Ma vie est a toi, si tu la veux, toute.
Et loin que je sois maitre de tes vоеux,
C’est toi qui conduis mon reve ou tu veux.

Avec la beaute du ciel, en toi vibre
Un rythme fatal ; car mon ame libre
Passe de la joie aux apres soucis
Selon que le veut l’arc de tes sourcils.

Que j’aye ton cSur ou que tu me l’otes,
Je te benirai dans des rimes hautes,
Je me souviendrai qu’un jour je te plus
Et que je n’ai rien a vouloir de plus.


Шарль Кро Опечаленной мечтательнице (34-е)
(Перевод с французского).

Видна, как и вчера, у Вас в любом движенье
повадка молодых тигриц,
а ясный чистый взгляд блестит сквозь опушенье
колючим золотом зарниц.

А Ваши руки - не увидев, не представишь,
как розовы и хороши, -
с такою страстностью бегут над строем клавиш,
что звук касается души.

Вы, как вчера, - в своём мечтательном запале
куда-то в даль устремлены.
Во всех своих речах, о чём бы ни сказали,
Вы удивительно ясны.

Вы счастливы. В Вас есть живительная сила
с душевностью и красотой,
но нынче Вы грустны, погода Вас смутила
густой осенней темнотой.

*
Оставьте даже мысль дополнить совершенство
всего, что дали небеса.
Для всех ценителей лишь в подлинном - блаженство,
лишь в нём и радость и краса.

Живая красота цветов, стихов, картины
не любит муторных забот.
Подкрасьте свежую цветущую куртину:
всё обаянье пропадёт.

Украсьте волосы цветами всем на диво
и прогоните Вашу грусть.
Пусть песню, что споют о том, как Вы красивы,
и внуки помнят наизусть.


Charles Cros — Le Coffret de santal (34-e)
A une attristee d’ambition

Comme hier, vous avez les souplesses etranges
Des tigresses et des jaguars,
Vos yeux dardent toujours sous leurs ombreuses franges
L’or acere de leurs regards.

Vos mains ont, comme hier, sous leurs teintes d’aurores
Leur inexplicable vigueur ;
Elles trouvent encor sur les touches sonores
Des accords qui frolent le coeur.

Comme hier, vous vivez dans les fecondes fievres
Et dans les reves exaltes,
Les mots etincelants s’echappent de vos levres,
Echos des intimes clartes.

Trop heureuse en ce monde et trop bien partagee,
Ideal et charnel pouvoir,
Vous avez tout, et vous etes decouragee,
Comme un ciel d’automne, le soir.

*

Ne revez pas d’accroitre et de parfaire encore
Les dons que vous a faits le ciel.
Ne changez pas l’attrait supreme, qui s’ignore,
Pour un moindre, artificiel.

Il faut que la beaute, vivante, ecrite ou peinte
N’ait rien des soucis du chercheur.
Et si la rose avait a composer sa teinte
Elle y perdrait charme et fraicheur.

Dites-vous, pour chasser la tristesse rebelle,
En ornant de fleurs vos cheveux,
Que, sans peine pour vous, ceux qui vous trouvent belle
Sauront le dire a nos neveux.


Шарль Кро Угол картины (35-е).
Ощущение от гашиша.
(Перевод с французского).

Тёплой и белой была грудь.
Сплошь белой была и кошка.
Грудь вздымалась, и с нею кошка.
Кошка царапала грудь.

Нежные ушки кошки
бросали тень на грудь.
Сосок, которым кончалась грудь,
был розов, как нос у кошки.

И чёрной меткою грудь
долго забавила кошку.
Но к новым игрушкам кошка
сбежала, оставив грудь.


Charles Cros Coin de tableau (35-e).
Sensation de haschisch

Tiede et blanc etait le sein.
Toute blanche etait la chatte.
Le sein soulevait la chatte.
La chatte griffait le sein.

Les oreilles de la chatte
Faisaient ombre sur le sein.
Rose etait le bout du sein,
Comme le nez de la chatte.

Un signe noir sur le sein
Intrigua longtemps la chatte ;
Puis, vers d’autres jeux, la chatte
Courut, laissant nu le sein.

Почти аналогичный перевод, сделанный ранее Вадимом Габриэлевичем Шершеневичем:

Шарль Кро КОШКА (35-е).

И теплая белела грудь,
Совсем светла была и кошка.
И грудь приподымала кошку.
И кошка цапала за грудь.

И маленькие ушки кошки
Бросали тень на эту грудь
И розовым сосочком грудь
Кончалась, точно нос у кошки.

И темной родинкою грудь
Интриговала долго кошку.
Потом к другим забавам кошка
Ушла, забыв нагую грудь.


Шарль Кро К зеркалу (36-е)
(Перевод с французского).

Ты, зеркальце моё, не раз с недавних пор,
как стало пред тобой моей подружке любо
чернить себе глаза, кармином красить губы
и пудру класть на нос, вступаешь в разговор:

"Давно ль свои стихи, ведя со мной беседу,
он наносил на кость, чтоб им не тлеть в веках ?
Неуж он спасовал, красавица в шелках,
и прелестям твоим дал полную победу ?"

Нет, славное стекло, поймав её на лжи,
услышав, что она смеётся над стихами,
написанными мной в угоду этой даме,
разбейся в тот же миг. Неверной не служи.


Charles Cros Sur un miroir (36-e)

Toutes les fois, miroir, que tu lui serviras
A se mettre du noir aux yeux ou sur sa joue
La poudre parfumee, ou bien dans une moue
Charmante, son carmin aux levres, tu diras :

« Je dormais refletant les vers, que sur l’ivoire
Il ecrivit... Pourquoi de vos yeux de velours,
De votre chair, de vos levres, par ces atours,
Rendre plus eclatante encore la victoire ? »

Alors, si tu surprends quelque regard pervers,
Si de l’amour present elle est distraite ou lasse,
Brise-toi, mais ne lui sers pas, petite glace,
A s’orner pour un autre, en riant de mes vers.

Шарль Кро Эскиз - сонет (37-е)
(Перевод с французского).

Красива, но скверны манеры.
Болтлива - безо всякой меры.
Приятным голосом весь день
несёт сплошную дребедень.

Без содержания, без веры.
Повадкой - истая пантера.
Её любить - когда не лень -
ходить с мозгами набекрень.

О чём, однако, суматоха ?
Два-три учёных пустобрёха,
скропают путаный трактат.

Подружка - в хохот. Ей - неплохо.
Воистину, смешна эпоха,
где ангелов таких растят.


Charles Cros Croquis (37-e)
SONNET

Beau corps, mais mauvais caractere.
Elle ne veut jamais se taire,
Disant, d’ailleurs d’un ton charmant,
Des choses absurdes vraiment.

N’ayant presque rien de la terre,
Douce au tact comme une panthere.
Il est dur d’etre son amant ;
Mais, qui ne s’en dit pas fou, ment.

Pour dire tout ce qu’on en pense
De bien et de mal, la science
Essaie et n’a pas reussi.

Шарль Кро К кошке (38-е)
(Перевод с французского).

Какая ты белая, кошка, -
с неясной усмешкой в усах
и с тайной в зелёных глазах !
Давай поболтаем немножко.

Да, внешность людей невзрачна (ЗАМЕНА - некрасна)
и губы у нас - с лихорадкой.
Ты смотришь в глаза нам украдкой
и думаешь: грош им цена.

Тебя ж не запишешь в дурнушки:
на мордочке чуткий носок -
он розов, как женский сосок -
и венчиком милые ушки.

Для нас, что зима, что весна, -
проблемы, мученья, сомненья.
Ты ж, видимо, зная решенья,
всегда безмятежно ясна.

Ты можешь сказать не по слухам.
под сенью какого креста
почиет потом красота.
Не даром ты славишься нюхом.

Куда ж после смерти летят
и мысли людской бесконечность,
и плоти живой безупречность ?
Но чёрен твой кошечий взгляд !


Charles Cros — Le Coffret de santal (38-e)
A une chatte

Chatte blanche, chatte sans tache,
Je te demande, dans ces vers,
Quel secret dort dans tes yeux verts,
Quel sarcasme sous ta moustache.

Tu nous lorgnes, pensant tout bas
Que nos fronts pales, que nos levres
Deteintes en de folles fievres,
Que nos yeux creux ne valent pas

Ton museau que ton nez termine,
Rose comme un bouton de sein,
Tes oreilles dont le dessin
Couronne fierement ta mine.

Pourquoi cette serenite ?
Aurais-tu la cle des problemes
Qui nous font, frissonnants et blemes,
Passer le printemps et l’ete ?

Devant la mort qui nous menace,
Chats et gens, ton flair, plus subtil
Que notre savoir, te dit-il
Ou va la beaute qui s’efface,

Ou va la pensee, ou s’en vont
Les defuntes splendeurs charnelles ?...
Chatte, detourne tes prunelles ;
J’y trouve trop de noir au fond.








Шарль Кро Скерцо и др. (28-32-е)

Шарль Кро Несерьёзные триолеты (28-е)
(Перевод с французского).

У Сидони дружков полно,
и в этом вовсе нет секрета,
пусть попрекнут - ей всё равно.
У Сидони дружков полно.
Когда она совсем раздета,
не восхитится лишь бревно.
И в этом вовсе нет секрета -
у Сидони дружков полно.

Они летят в её силки,
вточь так, как лезут в паутину
козявки, мухи и жучки.
Они летят в её силки,
как на горящую лучину
летят бедняги мотыльки.
Вточь так, как лезут в паутину,
они летят в её силки.

Когда, смеясь, откроет рот,
ухватит хоть кого зубами
и тут же враз его сожрёт,
когда, смеясь, откроет рот.
Когда заснёт, то рот - как пламя,
а зубки скрыты, но, вот-вот,
ухватит хоть кого зубами,
когда, смеясь откроет рот.

Она чарует, как змея,
и за нос проведёт любого.
Блестят глаза и чешуя,
она чарует, как змея,
а птички замереть готовы,
свой дух пред нею затая.
И за нос проведёт любого -
она чарует, как змея.

У Сидони дружков полно.
Пускай хоть упрекнут, хоть хвалят,
а ей смешно, ей всё равно.
У Сидони дружков полно.
Покуда на погост не сплавят,
куда ей тоже суждено,
пускай хоть попрекнут, хоть славят,
а будет тех дружков полно.

Варианты:
У Сидони любовник - не один,
и в этом вовсе нет секрета,
и отрицать ей нет причин.
У Сидони любовник - не один.
Когда она совсем раздета,
так ослепляет всех мужчин.
И в этом вовсе нет секрета:
у Сидони любовник - не один.

Они стремглав летят в её силки -
вточь так, как лезут в паутину
козявки, мухи, и жучки.
Они стремглав летят в её силки,
как на горящую лучину
летят бедняги-мотыльки.
Вточь так, как лезут в паутину,
они стремглав летят в её силки.

У Сидони достаточно дружков,
и это для других не тайна,
и спор об этом бестолков -
у Сидони достаточно дружков.
Её краса необычайна,
и ей не надобно шелков.
И это для других не тайна -
у Сидони достаточно дружков.

Когда она, смеясь, откроет рот,
ухватит хоть кого зубами
и тут же враз его сожрёт,
когда она, смеясь откроет рот.
Когда ж заснёт, то рот - как пламя,
а зубки скрыты, но вот-вот
ухватит хоть кого зубами,
когда она, смеясь откроет рот.

Дружочек не один у Сидони,
и в этом вовсе нет секрета.
Они ей украшают дни.
Дружочек не один у Сидони.
Когда она совсем раздета,
лишь Афродита ей сродни.
И в этом вовсе нет секрета -
Дружочек не один у Сидони.

Чарует, как гремучая змея,
и за нос проведёт любого.
Блестят глаза и чешуя -
чарует, как гремучая змея.
И птички замереть готовы,
свой дух пред нею затая.
И за нос проведёт любого,
чарует, как гремучая змея.

У Сидони любовник - не один.
Пускай хоть попрекнут, хоть славят,
а ей смешон любой помин.
У Сидони любовник - не один.
Покуда на погост не сплавят
в последнюю из всех перин,
пускай хоть попрекнут, хоть славят,
а всё ж любовник будет не один.

Рекомендация:
на Youtube легко отыскать песенку "Сидони" на слова Шарля Кро, исполняемую Брижит Бардо (Brigitte Bardot "Sidonie").



Charles Cros Triolets fantaisistes (28-e)

Sidonie a plus d’un amant,
C’est une chose bien connue
Qu’elle avoue, elle, fierement.
Sidonie a plus d’un amant
Parce que, pour elle, etre nue
Est son plus charmant vetement.
C’est une chose bien connue,
Sidonie a plus d’un amant.

Elle en prend a ses cheveux blonds
Comme, a sa toile, l’araignee
Prend les mouches et les frelons.
Elle en prend a ses cheveux blonds.
Vers sa prunelle ensoleillee
Ils volent, pauvres papillons.
Comme, a sa toile, l’araignee
Elle en prend a ses cheveux blonds.

Elle en attrape avec les dents
Quand le rire entrouvre sa bouche
Et devore les imprudents.
Elle en attrape avec les dents.
Sa bouche, quand elle se couche,
Reste rose et ses dents dedans.
Quand le rire entrouvre sa bouche
Elle en attrape avec les dents.

Elle les mene par le nez,
Comme fait, dit-on, le crotale
Des oiseaux qu’il a fascines.
Elle les mene par le nez.
Quand dans une moue elle etale
Sa langue a leurs yeux etonnes,
Comme fait, dit-on, le crotale
Elle les mene par le nez.

Sidonie a plus d’un amant,
Qu’on le lui reproche ou l’en loue
Elle s’en moque egalement.
Sidonie a plus d’un amant.
Aussi, jusqu’a ce qu’on la cloue
Au sapin de l’enterrement,
Qu’on le lui reproche ou l’en loue,
Sidoine aura plus d’un amant.


Шарль Кро Скерцо (29-е)
(Перевод с французского).

Улыбки, цветы, поцелуи !
Взамен надоевших речей,
взамен треволнений впустую,
украсьте мне воздух ночей.

Пусть сердце наполнится жаром !
Ведите дорогами грёз,
взбодрите мне душу нектаром
и запахом лилий и роз.

*
От вскрытой внезапно интрижки
любовь не развеется в прах,
пока золотистые вспышки
играют в твоих волосах.

Любимая ! Вспомни ! Сначала
кипела в нас жаркая страсть.
Ты только к утру засыпала,
в объятьях моих утомясь.

*
Не только телесная прелесть
в тебе привлекает меня:
в очах у тебя загорелись
два солнечно-ясных огня.

Наглядные качества бренны
и вянут, и мрут наяву.
Душевные свойства - нетленны,
они лишь ведут к торжеству.

*
Излишни ревнивые сцены,
не надобно клятв препустых.
Не злись на меня за измены,
а я не припомню твоих.

*
Комета с душою ревнивой !
Когда ты влетаешь в мой мир,
твоею распущенной гривой
играет межзвёздный эфир.

Не думай о звёздочках бледных,
мелькнувших в окошке моём,
не ты ли в прилётах победных
мне светишь во весь окоём ?

*
Твои орбитальные встречи
выслеживать мне ни к чему.
Открой мне и перси, и плечи -
я просто тебя обойму.


Charles Cros Scherzo (29-e)

Sourires, fleurs, baisers, essences,
Apres de si fades ennuis,
Apres de si ternes absences,
Parfumez le vent de mes nuits !

Illuminez ma fantaisie,
Jonchez mon chemin ideal,
Et versez-moi votre ambroisie,
Longs regards, lys, levres, santal !

*

Car j’ignore l’amour caduque
Et le dessillement des yeux,
Puisqu’encor sur ta blanche nuque
L’or flamboie en flocons soyeux.

Et cependant, ma fiere amie,
Il y a longtemps, n’est-ce pas ?
Qu’un matin tu t’es endormie,
Lasse d’amour, entre mes bras.

*

Ce ne sont pas choses charnelles
Qui font ton attrait non pareil,
Qui conservent a tes prunelles
Ces memes rayons de soleil.

Car les choses charnelles meurent,
Ou se fanent а l’air reel,
Mais toujours tes beautes demeurent
Dans leur nimbe immateriel.

*

Ce n’est plus l’heure des tendresses
Jalouses, ni des faux serments.
Ne me dis rien de mes maitresses,
Je ne compte pas tes amants.

*

А toi, comete vagabonde
Souvent attardee en chemin,
Laissant ta chevelure blonde
Flotter dans l’ether surhumain,

Qu’importent quelques astres pales
Au ciel trouble de ma raison,
Quand tu viens a longs intervalles
Envelopper mon horizon ?

*

Je ne veux pas savoir quels poles
Ta folle orbite a depasses,
Tends-moi tes seins et tes epaules ;
Que je les baise, c’est assez.


Шарль Кро Сонет для мадам N. (30-е).
(Перевод с французского).

С удивленьем смотрю, как несходность резка.
(ВАРИАНТ: Воедино собрав всё, чем память крепка)
Окружаю Ваш образ мистическим фоном:
хороводом цикад над вечерним затоном
с голубой стрекозой над грядой тростника.

Так блистаете Вы - та, кому на века
в "Песне Песней" хвала воздана Соломоном,
та, чьи очи горят на портрете, найдённом
под пятой пирамид - два огромных зрачка !

Но на фреске - не Вы. Египтянка - дебела,
и в бессмертных цветах отражённое тело -
то контрастное Вам целиком существо.

Ни такой, как у Вас изумительной стати,
ни изящной красы, ни живой благодати -
и не стоит былой образец - НИЧЕГО.


Charles Cros А Mme N.
SONNET

Je voudrais, en groupant des souvenirs divers,
Imiter le concert de vos graces mystiques.
J’y vois, par un soir d’or ou valsent les moustiques,
La libellule bleue effleurant les joncs verts ;

J’y vois la brune amie а qui revait en vers
Celui qui fit le doux cantique des cantiques ;
J’y vois ces yeux qui, dans des tableaux encaustiques,
Sont, depuis Cleopatre, encore grands ouverts.

Mais, l’opulent contour de l’epaule ivoirine,
La courbe des tresors jumeaux de la poitrine,
Font contraste а ce frele aspect aerien ;

Et, sur le charme pris aux splendeurs anciennes,
La jeunesse vivante a repandu les siennes
Aupres de qui cantique ou tableau ne sont rien.


Шарль Кро Мадригал
в записной книжке из слоновой кости
(31-е)
(Перевод с французского).

Мои стихи внутри блокнота
молчат на костяных листах,
как чёрные цветы, как ноты,
как шевелюра на плечах.

А строки рвутся из гортани.
Они должны звучать как шквал,
когда Вы в вихрях тонкой ткани
победно входите на бал.

Трепещет грудь под лёгким газом.
В глазах - под бархатом ресниц -
полуприкрытые топазы
блистают блицами зарниц.

Вы - как виллиса* здесь в столице.
Решись я - разик и опять -
на танец с Вами согласиться,
так смерти мне не миновать.

Справка.
*Кто такие ВИЛЛИСЫ можно узнать из либретто Коралли и Теофиля Готье к балету
Адана "Жизель".


Charles Cros Madrigal
sur un carnet d’ivoire (31-e)

Mes vers, sur les lames d’ivoire
De votre carnet, font semblant
D’imiter la floraison noire
Des cheveux sur votre cou blanc.

Il faudrait d’immortelles strophes
A votre charme triomphal,
Quand dans un tourbillon d’etoffes
Vous entrez follement au bal.

Le sein palpite sous la gaze
Et, fermes a demi, les yeux
Voilent leurs eclairs de topaze
Sous la frange des cils soyeux.

Willis* parisienne, empreinte
D’un charme inquietant, mais doux,
J’attends, voluptueuse crainte,
La mort, si je valse avec vous.


Шарль Кро Вечер (32-е).
(Перевод с французского).

Я возвращаюсь со свиданья.
Иду куда глаза глядят.
Во рту от жаркого лобзанья
остался сладкий аромат.

И голова - от счастья кругом,
и мысли - бойкой чередой.
Любой прохожий стал мне другом.
Любой фонарь горит звездой.

И стайкою мышей летучих
мои печали прочь летят.
Так дым камина тает в тучах,
не застя палевый закат.

Мне мнится, вместо тротуара,
где газ зажёгся по бокам,
я мну паласы будуара,
не то иду по облакам.

Я сзади поступь Милой чую,
и всё кружится голова,
и в ветре запах поцелуя,
и всё звучат Её слова.


Charles Cros Soir (32-e)

Je viens de voir ma bien-aimee
Et vais au hasard, sans desseins,
La bouche encor tout embaumee
Du tiede contact de ses seins.

Mes yeux voient a travers le voile
Qu’y laisse le plaisir recent,
Dans chaque lanterne une etoile,
Un ami dans chaque passant.

Chauves-souris disseminees,
Mes tristesses s’en vont en l’air
Se cacher par les cheminees,
Noires, sur le couchant vert-clair.

Le gaz s’allume aux etalages...
Moi, je crois, au lieu du trottoir,
Fouler sous mes pieds les nuages
Ou les tapis de son boudoir.

Car elle suit mes courses folles,
Et le vent vient me caresser
Avec le son de ses paroles
Et le parfum de son baiser

Шарль Кро Утро и др.(23-27-е)

Цикл стихотворений "Passe" - "Прошлое" (23-52-е).

Шарль Кро Кабалистический сонет (23-е)
(Перевод с французского).

Нам жизнь тяжка. Нет счёта ранам,
но ты сверкаешь, Сидони.
Ты, как маяк над океаном,
даришь нам яркие огни.

Ты нас бодришь тем светом странным,
ты нас печалишь в те же дни.
Тебе владеть бы царским саном
и никогда не быть в тени !

В тебе есть царственная твёрдость.
В твоих глазах - насмешка, гордость
и грустью сдержанная страсть.

Ты вся сияешь и без трона.
Твоё стремленье - не корона,
не блеск, а истинная власть.


Charles Cros Sonnet cabalistique (23-e)

Dans notre vie acre et fievreuse
Ta splendeur etrange apparait,
Phare altier sur la cote affreuse ;
Et te voir est joie et regret.

Car notre ame que l’ennui creuse
Cede enivree a ton attrait,
Et te voudrait la reine heureuse
D’un monde qui t’adorerait.

Mais tes yeux disent, Sidonie,
Dans leur lumineuse ironie
Leur melancolique fierte,

Qu’a ton front, d’ou l’or fin rayonne,
Il suffit d’avoir la couronne
De l’ideale royaute.

Шарль Кро Утро (24-е)
(Перевод с французского)

Рассвет заголубел. Румяна, белокожа,
лобзаньями сыта, подруга спит на ложе.
И отблеск очага с подушек стёрт на нет.
Теперь, во всей красе, здесь царствует рассвет.

Подружка - в сладких снах, и в них должны забыться
признанья, болтовня, горячий пыл тигрицы,
вся страстность нежных ласк, жемчужный звонкий смех -
сквозь золото волос, ласкающих, как мех,

рассыпанных кольцом вокруг её головки
над белизной груди, свободной от шнуровки...
В капризном ритме сна вздымаются слегка
венчающие грудь два алые цветка.

Шёлк - грудой на полу. Вчера, рывком небрежным,
любимая в одном батисте белоснежном
из платья вышла вон. Так лёгкий мотылёк
из кокона спешит на вольный ветерок.

На длинном каблуке, на вычурной подмётке,
ботиночки - секрет бунтующей походки.
При них же и чулки с цветистою игрой -
как взглянешь, так в душе взволнованный настрой.

По комнате во всех углах её пространства,
в разбросе и в частях, всё дамское убранство,
в котором вечером пришла она из тьмы,
пропахшая насквозь дыханием зимы.



Charles Cros Matin (24-e)

Voici le matin bleu. Ma rose et blonde amie
Lasse d’amour, sous mes baisers, s’est endormie.
Voici le matin bleu qui vient sur l’oreiller
Eteindre les lueurs oranges du foyer.

L’insoucieuse dort. La fatigue a fait taire
Le babil de cristal, les soupirs de panthere,
Les voraces baisers et les rires perles.
Et l’or capricieux des cheveux deroules

Fait un cadre ondoyant a la tete qui penche.
Nue et fiere de ses contours, la gorge blanche
Ou, sur les deux sommets, fleurit le sang vermeil,
Se souleve et s’abaisse au rythme du sommeil.

La robe, nid de soie, а terre est affaissee.
Hier, sous des blancheurs de batiste froissee
La forme en a jailli libre, papillon blanc,
Qui sort de son cocon, l’aile collee au flanc.

A cote, sur leurs hauts talons, sont les bottines
Qui font aux petits pieds ces allures mutines,
Et les bas, faits de fils de la vierge croises,
Qui prennent sur la peau des chatoiements roses.

Epars dans tous les coins de la chambre muette
Je revois les debris de la fiere toilette
Qu’elle portait, quand elle est arrivee hier
Tout impregnee encor des senteurs de l’hiver.


Шарль Кро Оаристис (Сонет о любовной идиллии, 25-е)
(Перевод с французского)

Я этого не ждал и был ошеломлён.
Навив пунцовых лент и в самом ярком платье,
надев убор пышней прославленных корон,
ты как-то вечерком сказала с гордой статью:

"Бери меня, дружок, коль жаждешь и влюблён !" -
и, трепеща, сама пришла в мои объятъя.
Слепя, лоснилась грудь. Твой стан был напряжён,
Ты, будто в жемчугах тряслась со всей кроватью.

Парфюм твоих волос и белизна клычков,
дыханье с хрипотой и череда скачков...
Игривой львицей ты поразвлеклась неплохо.

Во мне тогда слились в одно и страх, и страсть,
и жажда прекратить - познав восторг и сласть
и умерев навек - ночную суматоху.


Charles Cros Sonnet d'Oaristys (25-е)

Tu me fis d'imprevus et fantasques aveux
Un soir que tu t'etais royalement paree,
Haut coiffee, et ruban ponceau dans tes cheveux
Qui couronnaient ton front de flammes dorees.

Tu m'avais dit: "Je suis a toi si tu me veux";
Et, fremissante, a mes baisers tu t'es livree.
Sous ta gorge glacee et sur tes flancs nerveux
Les frissons de Venus perlaient ta peau nacree.

L'odeur de tes cheveux, la blancheur de tes dents,
Tes souples soubresauts et tes soupirs grondants,
Tes baisers inquiets de lionne joueuse

M'ont a la fois, donne la peur et le desir
De voir finir, apres l'eblouissant plaisir,
Par l'eternelle mort, la nuit tumultueuse.

Примечание.
Оаристис - греческое слово - обозначает доверительный семейный, часто любовный диалог, любовную идиллию.
Во Франции это слово стало широко известно с 1794 г., когда Андре Шенье перевёл любовный диалог между Дафнисом и пастушкой, идиллию Феокрита. Это слово подхватили французские сиволисты конца девятнадцатого века, например Louis Poinsinet de Sevri, а также и Шарль Кро.

Шарль Кро Зелёный час (26-е)
(Перевод с французского).

Есть час, когда, как в гамаке,
в раскачку скачет наш рассудок,
когда в абсентовой реке
уже утоплен весь желудок.

Абсент струит свой терпкий дух.
В парах - оттенок изумруда,
а голод обостряет нюх,
носы вынюхивают блюда.

Цирцея* устремляет взгляд,
он - будто море, весь в сиянье,
а с суши запахи летят
и ей ласкают обонянье.

(ВАРИАНТ:
Аквамарин морских широт
блестит в больших очах Цирцеи*.
К ней ветер запахи несёт,
перебивая все рацеи).

Ей хочется поспеть на пир
в опаловой дали пленэра.
Из зелени небес на мир
меж тем уже глядит Венера.


Charles Cros L’Heure verte (26-e).

Comme bercee en un hamac
La pensee oscille et tournoie,
A cette heure ou tout estomac
Dans un flot d’absinthe se noie.

Et l’absinthe penetre l’air,
Car cette heure est toute emeraude.
L’appetit aiguise le flair
De plus d’un nez rose qui rode.

Promenant le regard savant
De ses grands yeux d’aigues-marines,
Circe* cherche d’ou vient le vent
Qui lui caresse les narines.

Et, vers des diners inconnus,
Elle court a travers l’opale
De la brume du soir. Venus
S’allume dans le ciel vert-pale.

Справка.
Circe - Цирцея, иначе Кирка - мифическая чародейка, героиня нескольких древнегреческих мифов. В "Одиссее" она превращает спутников Улисса в свиней, он
проводит у неё на острове свыше года. Это она превратила Сциллу в страшное чудовище.

Шарль Кро Апрельское воспоминание (27-е)
(Перевод с французского).

В моих мечтах, звеня и щебеча,
звучит твоё серебряное пенье -
как птичий свист, как нежный плеск ручья -
и оживают сладкие мгновенья.

Но шум журчащих вод не так красив
и шелест крон совсем не так чудесен,
как трели и волнующий мотив
пропетых мне тобой тирольских песен.

*
Подчас ветра всё пахнут до сих пор
твоею русой непокрытой гривой,
и вновь мне вспоминается убор
ночи весенней, вольной и счастливой -

из тех ночей объятий и бесед,
где то и то сменялось до рассвета,
и розовою ручкою, нет-нет,
ты скручивала ловко сигареты.

Порой у нас возня и болтовня
превосходили всякие примеры:
ты, зарычав, царапала меня
и зубки в ход пускала, как пантера.

*
А после вся твоя роскошность сплошь
в тугих моих объятиях белела...
И ярко-перламутровая дрожь
от жарких ласк расцвечивала тело.

(ВАРИАНТ:
Но как твоя жемчужная краса
роскошно раскрывалась ранним утром !..
На томном теле нежная роса
дрожала и светилась перламутром).

*
Твой образ с той весны всегда со мной
и в мрачный час даёт мне утешенье.
Ты стала тою звёздочкой ночной,
где копятся все лучшие мгновенья.

Когда, уйдя в мистическую даль,
моя душа бредёт, как в мрачной роще,
твоя краса смягчает всю печаль,
и путь стаёт и радостней, и проще.

*
В сокровищнице памяти моей,
бесценнейшей и свято мной хранимой,
ты - будто перл - всех ярче и светлей
и остаёшься самою любимой.


Charles Cros Souvenir d’avril (27-e)

Le rythme argentin de ta voix
Dans mes reves gazouille et tinte,
Chant d’oiseau, bruit de source au bois,
Qui reveillent ma joie eteinte.

Mais les bois n’ont pas de frissons,
Ni les harpes eoliennes,
Qui soient si doux que tes chansons,
Que tes chansons tyroliennes.

*

Parfois le vent m’apporte encor
L’odeur de ta blonde criniere,
Et je revois tout le decor
D’une folle nuit printaniere ;

D’une des nuits, ou tes baisers
S’entremelaient d’historiettes,
Pendant que de tes doigts roses
Tu te roulais des cigarettes ;

Ou ton babil, tes mouvements
Prenaient l’etrange caractere
D’inquieetants miaulements,
De mordillements de panthere.

*

Puis tu livrais tes tresors blancs
Avec des poses languissantes...
Le frisson emperlait tes flancs
Emus des voluptes recentes.

*

Ainsi ton image me suit,
Reconfort aux heures glacees,
Sereine etoile de la nuit
Ou dorment mes splendeurs passees.

Ainsi, dans les pays fictifs
Ou mon ame erre vagabonde,
Les fonds noirs de cypres et d’ifs,
S’egayent de ta beaute blonde.

*

Et, dans l’ecrin du souvenir
Precieusement enfermee,
Perle que rien ne peut ternir,
Tu demeures la plus aimee.











Шарль Кро Река (22-е)

Окончание цикла стихотворений "Chansons perpetuelles".

Шарль Кро Река (22-е)
(Перевод с французского).

Мне мысли о Реке заполонили душу.
Пора воспеть поток, вспоивший нашу сушу.

Лишь стоит заглянуть за дальний горизонт,
рядами гордых круч поднялся горный фронт.
Там копится вода, несомая ветрами,
родятся ледники и, тая ручейками,
сгрызают под собой и мрамор, и гранит.
Там чистая вода под елями звенит,
бежит по пёстрым мхам, ища себе дорожки,
по тонкому песку и в грудах грубой крошки.
А рядышком овраг, в нём тоже ручеёк,
он - с тысячью других – сливается в поток.
А ниже, под горой, Река берёт начало.

В ней яростный порыв, и вся она помчала
удобрить и полить свою долину впрок.
Но лишь лаванда, тмин, боярышник и дрок
нашли себе приют в камнях и грудах глины.
Река, стремясь вперёд, поставила плотины
из грунта, из песка, из сокрушённых скал.
Поток не раз свернул – он выхода искал...
Но ярость улеглась. И стали понемногу
деревья выходить с ним вместе на дорогу –
вдоль каменных холмов, последних всплесков гор,
бегущих, будто их зовёт морской простор.
На склонах, посреди зелёного покрова,
пасутся там и сям спокойные коровы.
Там плещут бубенцы – с Рекою в унисон,
чей шёпот всех вокруг вгоняет в мирный сон.

Высоким тополям удобно у потока.
Стоять в строю милей, чем жаться одиноко.
Красив из них эскорт вдоль берега Реки !
И на полях вокруг хозяева крепки.
А люди без надежд на урожаи с нивы
толпятся у Реки и ждут с неё поживы.
Сапфир, алмаз, рубин и золотой песок
несёт нам из-под скал взъярившийся поток.
Под натиском стихий исходные породы
сползают в глубь Реки в ласкающую воду.
Промой песок в лотке - исполнится мечта,
и золото блеснёт на донце рещета !
Пакуй плоды своей старательской удачи.
Узнаешь в городке, насколько стал богаче..

А вот и рыбаки. Их дело не хитро.
В тяжёлых их сетях – живое серебро.
В баркасах – весь улов. Повсюду рыбный запах:
на блузах, на снастях, на палубах, на трапах.
Но этот труд рисков. Частенько сеть пуста.
Для них разбогатеть – лишь сладкая мечта.

Река меж тем несёт что любо и нелюбо.
В горах «стригут» леса. И валят лесорубы
еловые стволы. Река уж тут как тут.
Течение несёт, и брёвнышки плывут.
А дальше, как они ни возмущайся пылко,
их, с помощью Реки, порежет лесопилка.

Затем вокруг пейзаж равнинный, хуторской.
Со всех сторон идут к Реке на водопой
и кони, и быки. И прачки на закате
стирают тут бельё, вальками колошматя.
А в песне, что поют, сюжет игрив и мил:
мол, жил да был король, и прачку полюбил.
В воде, как перламутр, поблескивает кожа -
на их руках – до плеч, на щиколотках – тоже.
Заслышав, увидав, иной ездок свернёт
да двинется верхом напропалую вброд.

Зелёный островок, отрезанный теченьем,
предложит провести там время в размышленье.

Холмы здесь - в лоскутках, расчерчен весь массив.
У берега – лески, ряды плакучих ив.
А речка всё полней. В местах её заминок
густые тростники и заросли кувшинок,
танцует мошкара.
Но дальше снова стал
вдоль ложа строй холмов с рядами жёстких скал.
Всё больше скальных гряд среди полей пшеницы.
Здесь, в каменном краю, Река должна змеиться,
питая скудный мох и злой чертополох,
но сдавленный поток не замер, не заглох,
не дремлет возле скал в отрытых им же ямах.

Отважная Река – из сильных и упрямых.
В немыслимых трудах, не дав себе заснуть
она пробила брешь и отыскала путь.
Под облаком из брызг вдруг каменное ложе
исчезло, и Река, вся в грохоте и дрожи,
каскадами воды свалилась под карниз –
на россыпь древних скал, обрушенную вниз,
как будто на хребты здесь бившихся титанов.
Лишь зелень, никуда бесстрашно не отпрянув,
смягчает грозный шум, одевши в свой наряд
весь пенный водопад.
А дальше, вновь, подряд
раскинулись поля. Неведомо откуда
течёт там уйма рек. У всех свои причуды.
Любая норовит остаться навсегда,
и каждая из них капризна и горда.
Но сильная Река встаёт на их дороге
и гасит их забег, вобрав их всех в итоге.
В точь так же вдоль пути ликуют хутора,
но, как твердит «прогресс», не их теперь пора.
Индустриальный шум сгоняет певчих славок
от фабрик прочь в леса, где сладок дух купавок,
где ландыши цветут, где дождь смывает грязь,
где солнце посветлей. Но люди, ополчась,
поставили везде и пристани, и шлюзы,
а ивам оттого – обида и обуза.
И даже тополя сбегают с берегов.
И больше места нет на кручах для волков.
Всё множатся дома, но врядли скачет зяблик
вблизи кирпичных труб коптящих небо фабрик.

А дальше всё берёт в весёлый оборот
красивый, молодой, отчаянный народ,
все яростно гребут, воспрянув на досуге
в борении с Рекой, и с ними их подруги.

Вот город на пути. Большой. Он рад гостям.
Здесь пристани везде. Ряд лестниц там и сям.
Высокие мосты над самой жуткой бездной.
Под пристанью кольцо – замшелый круг железный.
Но тем, кто тонет здесь, наврядли ухватить.

Под вечер ряд домов – взлохмаченная нить:
ряды больших дворцов и маленьких халупок.
Уж вечер. Никаких погрузок и закупок.
Над портом тяжело, повыше мачт и крыш,
взамен привычных птиц, летает в небе мышь.
На ветхих пристанях, где плиты уж нестойки,
задрали кровли вверх старинные постройки.
Там сушится тряпьё – от блуз до белых риз.
Полощется бельё. Внизу – владенья крыс.

Под фермами моста речной лавине тесно.
Она шумит всё злей и точит повсеместно
преграды из камней, сдавившие проход.
Здесь меньше ярких звёзд взошло на небосвод,
чем светит на Реке земных «протуберанцев» -
на улицах, где шум, езда и вихри танцев.
Однако же Река совсем не весела -
под тяжестью шаланд, бегущих без числа;
от стоков, что несут, под гривой чёрной пены,
очистки, башмаки, навоз и клочья сена.
И кошек, и собак понёс шальной поток -
но сам весь шлак и смрад убрал и превозмог.

Луна ласкает гладь. Реке светло и лестно,
а что там у людей, Реке не интересно,
ей чужды страсти толп, их радости и грязь,
она не хлынет вспять, на них оборотясь.

А ниже по Реке уже не сыщешь бродов.
Фарватер углублён для крупных пароходов,
и веет над водой залётный дух морей
от движущихся вверх смолёных кораблей.
Ветра зовут людей в неведомые земли,
Река ж себе течёт, тем россказням не внемля,
и, что ни ночь, над ней, заполнив небосвод,
торжественно кружит весь звёздный хоровод.
И вся листва в росе заблещет перламутром,
как новый город вдруг пред нею встанет утром
жемчужною звездой на зелени ковра
(сравнить холмы с ковром – задача не хитра),
предстанет кучка ферм, где дети краснощёки,
и сочные луга, где носятся сороки.
Крестьянин поглядит – и радость полнит грудь,
захочется вздохнуть и мула подхлестнуть.

Река всё ширится. Лишь беглою полоской
два берега вдали видны в равнине плоской.
Понизились холмы, Взмутился небосклон.
От брызг в морской близи стал воздух просолён.
Вот море ! Тот предел, откуда могут воды
Лишь в небе поискать исхода и свободы.

У моря гордый нрав и прихотливый вкус.
Оно приемлет в дар отнюдь не всякий груз.
Оно не хочет взять обломки скал и брёвна,
всю падаль, что Река везде хватала, словно
желала накормить тем море досыта.
В завалах на Реке скопились все сорта
реликтов тех времён, когда, по фактам судя,
ещё на белый свет не появились люди.

Вот снова бойкий край. Под крики петуха
рассеялся туман. Тут доки и цеха.
А в гавани аврал. У стенки стало судно.
Носильщики спешат. Бригады многолюдны.
Таскают груз в тюках, металлы и зерно.
В прибрежных кабаках и шумно, и тесно.
Там сыплют моряки многоязычной бранью,
а лавочках найдёшь что хочешь при старанье.

Но вот Река стаёт. Готовится финал –
уход в небытие. Накатывает вал.

Как будто на войне, в сражении геройском
здесь море и река сошлись, как войско с войском.
И, будто эскадрон, могуча и шумна,
победно мчит вперёд солёная волна,
затем уходит вспять, наткнувшись на заплот,
хоть те куда слабей, отважных пресных вод.
Но море, отступив, уводит в свой простор,
взяв в плен, за рядом ряд, детей далёких гор.
*
О Муза ! Светлый друг ! Вот песня и допета.
Ты хмурила свой взгляд, но не гнала поэта.
Смеялись остряки – ты слушала меня,
согрев мой дух теплом сердечного огня.
В итоге мой рассказ предстал живою былью:
как ласточки порой купали в речке крылья.
Я вплоть до устья смог проследовать с Рекой.
Так пусть мои друзья историей такой
забавятся в те дни, когда к ним жизнь жестока.
Пусть тешат их сердца мелодии потока...


Charles Cros – Le Coffret de Santal (22-e) – Le Fleuve
A Monsieur Ernest Legouve.
Ravi des souvenirs clairs de l’eau dont s’abreuve
La terre, j’ai concu cette chanson du Fleuve.

Derriere l’horizon sans fin, plus loin, plus loin
Les montagnes, sur leurs sommets que nul temoin
N’a vus, condensent l’eau que le vent leur envoie.
D’ou le glacier, sans cesse accru, mais qui se broie
Par la base et qui fond en rongeant le roc dur.
Plus bas, non loin des verts sapins, le rire pur
Des sources court parmi les mousses irisees
Et sur le sable fin pris aux roches usees.
Du ravin de la-bas sort un autre courant,
Et mille encore. Ainsi se grossit le torrent
Qui descend vers la plaine et commence le Fleuve.

Mais l’eau court trop brutale et d’une ardeur trop neuve
Pour feconder le sol. Sur ces bords dechires,
Aubepines, lavande et thym, genets dores
Trouvent seuls un abri dans les fentes des pierres.
Voici que le torrent heurte en bas les barrieres
De sable et de rochers par lui-meme traines.
C’est la plaine. Il s’y perd en chemins detournes
Qui calment sa fureur. Et quelques petits arbres
Suivent l’eau qui bruit sur les gres et les marbres.
Ces collines, derniers remous des monts geants,
Flots figes du granit coulant en oceans,
Ces coteaux, maintenant verts, se jaspent de taches
Blanches et rousses qui marchent. Ce sont les vaches
Ou, plus pres, le petit betail. Le tintement
Des clochettes se mele au murmure endormant
De l’eau.

Les peupliers pointus aiment les rives
Plates. Voici deja que leurs files passives
Escortent ca et la le Fleuve calme et fort.

Les champs sont possedes par les puissants. Au bord
Ceux qui n’ont pas l’espoir des moissons vont en foule
Attendre l’imprevu qu’apporte l’eau qui coule :
Paillettes d’or, saphirs, diamants et rubis,
Que les roches, apres tant d’orages subis,
Abandonnent du fond de leur masse minee,
Sous l’influx caressant de l’eau froide, obstinee.
Que de sable lave, que de reves promis,
Pour qu’un peu d’or, enfin, reste au fond du tamis !
Prends ton baton, chercheur ! La ville n’est pas proche,
Et d’obliques regards ont pese ta sacoche.

D’autres, durs au travail sement en rond les plombs
Des grands filets ; l’argent fretillant des poissons
Gonfle la trame grise, apportant l’odeur fraiche
Et fade qui s’attache aux engins de la peche.
Mais le gain est precaire, et plus d’un ecumeur
Descend, cadavre enfle, dans le flot endormeur.

Le fleuve emporte tout, d’ailleurs. Car de sa hache
Le bucheron, tondeur des montagnes, arrache
Les sapins des hauteurs, qu’il confie au courant ;
Et, plus bas, la scierie industrieuse prend
Ces arbres, et, le Fleuve etant complice encore,
Les depece, malgr leur revolte sonore.

Puis la plaine avec ses moissons, puis les hameaux
D’ou viennent s’abreuver, au bord, les animaux :
Boeufs, chevaux ; tandis qu’en amont, les lavandieres
Font claquer leurs battoirs sur le linge et les pierres.
Ou bien plongent leurs bras nacres dans l’eau qui court,
Et, montrant leurs pieds nus, le jupon trousse court,
Chantent une chanson ou le roi les epouse.
Chanson, pieds nus, bras blancs, font que ce gars en blouse
Distrait, laisse aller seul son cheval fatigue,
Fumant, poitrail dans l’eau, par les courbes du gue.

Ces feuillages, en plein courant, couvrent quelqu’ile
Qu’on voudrait posseder, pour y rever tranquille.

Puis des collines а carreaux irreguliers,
Des petits bois ; plus pres de l’eau, les peupliers
Et les saules. Le Fleuve elargi, moins rapide,
S’emplit de nenuphars, de joncs. Dans l’or fluide
Du soir, les moucherons valsent.
Mais, rapproches,
Maintenant les coteaux s’elevent. Des rochers
Interrompent souvent les cultures en pente.
Tout le pays pierreux, ou le Fleuve serpente
Nourrit, pauvre et moussu, la ronce et le bandit.
Le courant etrangle dans les ravins, bondit
Sur les roches, ou bien dort dans les trous qu’il creuse.

Mais l’eau n’interrompt pas sa course aventureuse
Malgre tant de travaux et de sommeils. Voici
La breche ouverte sur l’horizon obscurci
Par la poussiere d’eau. Le lit de pierre plate
Finit brusque, et le flot, pesante nappe, eclate
En un rugissement perpetuel. En bas,
Les rocs eparpilles comme apres des combats
De titans, brisent l’eau sur leurs aretes dures.
Au loin, tout est mouille. L’audace des verdures
Plantureuses encadre et rompt souvent l’eclat
De la chute ecumeuse.

Ici le pays plat
Etale encor ses pres, ses moissons. Des rivieres,
Venant on ne sait d’ou, capricieuses, fieres
Courent les champs, croyant qu’elles vivront toujours
Dans la parure en fleur de leur jeune parcours.
Mais le Fleuve vainqueur les arrete au passage,
Et fait taire ce rire en son cours vaste et sage.

Aux rives les hameaux se succedent pareils.

Puis, voici l’industrie aux discordants reveils.
Les rossignols, troubles par le bruit et la suie
Des usines, s’en vont vers les bois frais qu’essuie
La pluie et qu’au matin parfume le muguet.
Le soleil luit toujours ; mais l’homme fait le guet.
Voila qu’il a bati des quais et des ecluses ;
Et les saules cendres, mefiants de ces ruses,
Et les peupliers fiers ne vont pas jusque-la.
Ces coteaux profanes, d’ou le loup s’en alla,
S’incrustent de maisons blanches et de fabriques
Qui dressent gravement leurs hauts tuyaux de briques.

Sur le Fleuve tranquille, egayant le tableau,
Les jeunes hommes, forts et beaux, qui domptent l’eau,
Oublieux, en ramant, de l’intrigue servile,
S’en vont, joyeux, avec des femmes.

C’est la ville,
La ville immense avec ses cris hospitaliers,
L’eau coule entre les quais corrects. Des escaliers
Menent aux profondeurs glauques du suicide.
A la paroi moussue un gros anneau s’oxide,
Pour celui qui se noie inaccessible espoir.

Ligne capricieuse et noire sur le soir
Verdatre, les maisons, les palais en etages
Se constellent. Au port, les ventes, les courtages
Sont finis. Le jour baisse, et les chauves-souris
Voltigent lourdement, poussant des petits cris.
Ces vieux quais oublies sur leurs pierres disjointes
Supportent des maisons grises aux toits en pointes.
La, sechent des chiffons que de leurs maigres bras
Les femmes pauvres ont rinces. En bas, des rats.

Le flot profond, serre par les piles massives
Du pont, court plus feroce, et les pierres passives
Se laissent emietter par l’eau, tranquillement.
On voit s’allumer moins d’astres au firmament
Que de lumieres sur les quais et dans les rues
Pleines du bruit des voix, des bals gais, parcourues
Par les voitures.
Seul, le Fleuve ne rit pas
Sous les chalands ventrus et lourds. D’ailleurs, en bas,
L’egout vomit l’eau noire aux affreuses ecumes,
Roulant des vieux souliers, des debris de legumes,
Des chiens, des chats pourris qu’emmene le courant,
Souillure sans effet dans le Fleuve si grand
Dont la lune, oeil d’argent, paillette la surface.
Mais, qu’importe la vie humaine а l’eau qui passe,
Les ordures, la foule immense et les bals gais ?
L’eau ne s’attarde pas a ces choses.
Les gues
Sont rompus, maintenant, en aval de la ville.
L’homme a drague le lit du Fleuve, plus docile
Depuis qu’il est si large et si profond.
La mer
Aux bateaux goudronnes laisse un parfum amer
Qui parle des pays lointains ou le vent mene.
Le Fleuve, insoucieux de l’industrie humaine,
Continue a travers la campagne. La nuit
S’avance triomphante et constellee, au bruit
Des feuilles que l’air frais emperle de rosee.

Puis, au matin, encore une ville posee
Dans la plaine, bijou de perle sur velours
Vert, dont tous ces coteaux imitent les plis lourds ;
Des fermes aux grands toits, bas et moussus, tapies
Au bord des pres sans fin ou voltigent les pies,
Richesses qu’a mi-voix ce paysan pensif
Evalue en fouettant son vieux mulet poussif.

Le Fleuve s’elargit toujours, tant, que les rives
Perdent vers l’horizon leurs lignes fugitives.
Les coteaux abaisses, le ciel agite, l’air
Murmurant et sale, proclament que la mer
Est la, terme implacable a la folle equipee
De l’eau, qui vers le ciel chaud s’etait echappee.

La mer demande tout fantasque, et puis, parfois
Refuse les tributs du Fleuve, limon, bois,
Cadavres, rocs brises, qu’aux montagnes lointaines,
Aux terres grasses, aux hameaux, aux vastes plaines,
Il a vole, voulant rassasier la mer.
Et tout s’entasse, obstacle au Fleuve. L’homme fier
Trouve ici les debris distincts de chaque annee,
Aux temps obscurs ou sa race n’etait pas nee.

Tout le pays est gai. De loin le chant des coqs
Fend la brume. Voici les bassins et les docks,
Les cris des cabestans, les barques amarrees
D’ou mille portefaix enlevent les denrees,
Ballots, tonneaux, metaux en barres, tas de bles.
Aux cabarets fumeux, les marins attables
Se menacent, avec des jurons exotiques.
On trouve tous les fruits lointains dans les boutiques.

L’eau du Fleuve s’arrete, un peu troublee, avant
De se perdre, innommee, en l’infini mouvant.

C’est comme une bataille en ligne reguliere :
Escadrons au galop, soulevant la poussiere,
Les vagues de la mer arrivent a grands bruits,
Blanches d’ecume, ayant des airs vainqueurs, et puis
S’en retournent, efforts que le Fleuve repousse
Avec ses petits flots audacieux d’eau douce.
La mer fuit, mais emporte et disperse a jamais,
Rang par rang, tous ces flots, fils des lointains sommets.
*
Muse hautaine. Muse aux yeux clairs, sois benie !
Malgre tes longs dedains, ma chanson est finie ;
Car tu m’as console de tous les bruits railleurs ;
Tu m’as montre, parmi mes souvenirs meilleurs,
Des lueurs pour teinter l’eau qui court et gazouille,
L’eau fraоche oщ, vers le soir, l’hirondelle se mouille.
Et j’ai suivi ses flots jusqu’a la grande mer.
Qu’on se lise entre amis ce chant tranquille et fier,
Dans les moments de fievre et dans les jours d’epreuve,
Qu’on endorme son coeur aux murmures du Fleuve.

Справка. *Эрнест Легуве – Gabriel Jean Baptiste Ernest Wilfrid Legouve – (1807 – 1903) –Знаменитый французский писатель, поэт, автор серии романов, драматург – автор и соавтор ряда нашумевших пьес, известен работами в области пропаганды социальных прав женщин, в области воспитания детей, преподавал, занимал важные посты в системе образования, оставил объёмистые воспоминания. Член Французской Академии. Был другом Эжена Скриба, Эжена Лабиша, Франсуа Коппе, Эктора Берлиоза, Шарля Гуно. Известны его афоризмы и среди них такой: «Мать – единственное на свете божество, не знающее атеистов. Был знаменит как шпажист и стрелок, но не участвовал в дуэлях. Написал трагедию: “Medee”, драму “Batailles de dames”и, совместно со Скрибом, “Adrienne Lecouvreur”.

Шарль Кро Походная песня Арьев и др.(19-21-е)

Шарль Кро Эскиз гостеприимства (19-е)
(Перевод с французского).

Цветов и безделушек полон дом,
немалый замок, кстати.
В нём парочки влюблённые кругом -
из самой высшей знати.

Висят копчёные окорока
вверху у дымохода.
(Снаружи вечно песни ветерка
и вздохи непогоды.

Там живы все привычки старины:
нытьё и сладострастье).
Коты там ласковы, а псы грозны.
Любой с кусачей пастью.

В дни стирки там под арками пестро
от простынь и скатёрок.
На кухне вечно щиплется перо
фазанов и тетёрок.

Там рыба - нет свежее и вкусна:
идёт в уху с кукана.
Кастрюля там объёмна и полна,
кипит и пахнет пряно.

За ужином от пива и вина
там все изрядно пьяны.


Charles Cros Croquis d’hospitalite

A Demetre Perticari.

Des parfums, des fleurs, des schalls, des colliers
Dans un chateau vaste.
Des amants heureux sur tous les paliers,
Gens de haute caste.
Des jambons jaunis, sechant sous l’auvent
De la cheminee.
(On entend dehors la chanson du vent
Jamais terminee,
Legende empruntee a des temps anciens
Plaintive ou lascive.)
Des chats, doux aux mains, de rudes grands chiens.
On fait la lessive.
Dans un coin, parmi les arcs, les filets,
Les guetres verdies,
Des faisans rouilles, des geais violets,
Plumes refroidies.
Des poissons luisant bleus sous le fil gris
De la carnassiere
Dont s’embaumeront casseroles, grils,
Vapeurs de soupiere.

Et puis, a souper, tout le monde est gris
De vin et de biere.


Шарль Кро Четыре сезона (20-е).
(Перевод с французского).

1
Когда мы встретились весной,
безлистен был покров лесной.

А стала зелена округа -
успели полюбить друг друга.

Покрыл полянки первоцвет -
и вдруг повеселел весь свет.

Среди глициний и сиреней
не заводилось словопрений.

Слова родились, лишь когда
запахла мёдом резеда.

2
А летом лилии и розы -
в соревнованье - стали в позы,

и мне подружкин аромат
стал слаще прочих во сто крат.

Мы шли вдвоём вдоль хлебной нивы -
нас полнили одни мотивы.

Отрадно было Ей и мне
под сенью лип, наедине,

и там Она нежней былинки
ко мне клонилась на тропинке.

3
Пришла пора осенних дней.
Я стал тревожней и страстней.

У милой завелись интрижки,
в Её глазах - шальные вспышки

и недовольсьтво на губах.
Я испытал печаль и страх.

Я не придумываю версий.
Был без ума от щёк и персей,

но видел: даже вкус вина
не так коварен, как Она.

4
Зима. Камин горит без прока.
Сижу и греюсь одиноко.

Снаружи снег - не разгорнуть -
красив, студён и бел, как грудь !

На крыше снег - волной до скоса -
лежит, как сброшенные косы.

На танцах сердце мне язвят:
твердят: "Не жди Её назад !"

В ручье из-подо льда - журчанье:
"Уйдёт любовь - придёт страданье".


Charles Cros Les Quatre saisons

A Coquelin Cadet*.

I

Au printemps, c’est dans les bois nus
Qu’un jour nous nous sommes connus.

Les bourgeons poussaient, vapeur verte.
L’amour fut une decouverte.

Grace aux lilas, grace aux muguets,
De reveurs nous devinmes gais.

Sous la glycine et le cytise,
Tous deux seuls, que faut-il qu’on dise ?

Nous n’aurions rien dit, reseda,
Sans ton parfum qui nous aida.


II

En ete les lis et les roses
Jalousaient ses tons et ses poses,

La nuit, par l’odeur des tilleuls
Nous nous en sommes alles seuls.

L’odeur de son corps, sur la mousse,
Est plus enivrante et plus douce.

En revenant le long des bles,
Nous etions tous deux bien troubles.

Comme les bles que le vent frole,
Elle ployait sur mon epaule.


III

L’automne fait les bruits froisses
De nos tumultueux baisers.

Dans l’eau tombent les feuilles seches
Et, sur ses yeux, les folles meches.

Voici les peches, les raisins,
J’aime mieux sa joue et ses seins.

Que me fait le soir triste et rouge,
Quand sa levre boudeuse bouge ?

Le vin qui coule des pressoirs
Est moins traitre que ses yeux noirs.


IV

C’est l’hiver. Le charbon de terre
Flambe en ma chambre solitaire.

La neige tombe sur les toits,
Blanche ! Oh, ses beaux seins blancs et froids !

Meme sillage aux cheminees
Qu’en ses tresses disseminees.

Au bal, chacun jette, poli,
Les mots feroces de l’oubli.

L’eau qui chantait s’est prise en glace.
Amour, quel ennui te remplace !

Справка.
*Коклен Каде - Alexandre Honore Ernest Coquelin (1848-1909) - он носил дополнительное
имя Cadet - младший, чтобы отличаться от своего знаменитого брата-актёра, которого
звали Constant (Aine - старший). Он тоже был известным актёром. Сыграл в театре
Variete в водевиле Лабиша "Соломенная шляпка". Главным образом прославился ролями
мольеровских персонажей в Комеди-Франсэз. Под громадным впечатлением от того, как
Шарль Кро произносит свои стихи (а в первую очередь Le Hareng Saur) Коклен объявляет
Шарля Кро создателем нового художественного жанра - артистического монолога.
Коклен написал две книги таких монологов и пропагандировал искусство их преподнесения. Эта деятельность принесла ему немалый успех и способствовала также
славе Шарля Кро.


Шарль Кро Походная песня Арьев (21-е)
(Перевод с французского).

Гордые всадники, вольное племя !
Бодро погоним мычащий наш скот.
С милой в обнимку в дороге всё время,
день пролетит, и стоянка нас ждёт.
Живо по коням и рысью за всеми!

Путь наш лежит от заснеженных гор.
Помнятся реки, леса и ущелья,
где зародился наш славный задор,
где проводили мы время в веселье, -
а впереди - необъятный простор.

Ну-ка, подпаски, с утра до заката
сонных волов подгоняйте скорей.
Овцы, живей налегайте на мяту.
Пусть молоко из сосцов веселей
пьют, поспешая за маткой, ягнята.

Въехавши в лес, замедляем поход.
Спешимся. Белые наши девицы,
ветки раздвинув, где конь не пройдёт,
ищут, как можно сквозь чащу пробиться.
Сыщем все вместе дорогу вперёд.

В прелести юной, румяны и пылки,
в ярком убранстве, звеня серебром,
с гривой рассыпанных кос на затылке,
будут девицы бродить босиком
в светлом лесу по шуршащей подстилке.

Утро настало. Всё небо в огне.
Мчимся не мешкав, сраженье затеяв.
Пусть лежебокам икнётся во сне.
Мы победим темнокожих пигмеев
в залитой солнцем полдневной стране.

Пусть недомерки живут на здоровье,
ставши возницами наших телег,
пусть вычищают нам стойла коровьи.
Пусть наши дети не знают вовек
трудностей, пахнущих потом и кровью.

Смирным народам, поддавшимся нам,
пашни поручим и пастбища тоже,
и, разместясь по лесам и горам,
силу и мудрость свою преумножа,
станем грозой кабанам и волкам.

Будем друзьями стадам и отарам.
Станем защитою нежных овец.
Честь им и слава поётся недаром.
Шерсть - для тепла, как любовь - для сердец,
в радость и малым, и взрослым, и старым.

Дай молока - и ребёнок здоров.
(То-то бальзам, если мысли тоскливы).
Сыр из него - украшенье пиров,
лучший заедок к вину или пиву.
Не убивайте овец и коров.

Наши волы не спешат на просёлках.
Спится спокойно на грудах мехов
детям в дороге в удобных двуколках...
Гордо дивимся мы статям быков -
ярых, саженных и более в холках.

Вечером зайцев, косуль, кабанов -
славную дичь - мы приносим с охоты.
Запахи мяса идут от костров.
Жарим отловленных в дни перелёта
жирных от вызревших ягод дроздов.

Женщины тоже горды и довольны
тем, что напряли в течение дня.
Возле шатров, позабавясь раздольно,
понаигралась и вся ребятня.
Рыжие локоны вьются привольно.

В трапезах наших до самого сна
пенится пиво в горшках золотое,
плещутся полные кубки вина.
Нам вспоминаются наши герои.
В песнях возносятся их имена.

В лунных лучах, сквозь туманные клочья,
взглядом пронзая тенистый заплот,
контуры милых мы видим воочью.
Каждая каждого страстно прижмёт
к белому телу ревнивою ночью*.

Плохо поступит, нарушив закон,
тот, кто пролезет одной из лазеек
мимо повозок из лагеря вон
прямо в объятья одной из пигмеек,
дочери нам подчинённых племён*.

Так и родятся полки коротышек,
скверных и вечно бунтующих слуг.
Их и сегодня на свете излишек
в тысячах бедных холодных лачуг -
хворост для будущих гибельных вспышек*.

Нужно оставить рабынь для рабов,
занятых в стойлах уборкой навоза,
хмурых погонщиков сонных волов.
Станем любить, ароматных, как розы,
дев из своих благородных родов*.

Гордые всадники, вольное племя !
Путь наш лежит от заснеженных гор.
С милой в обнимку в дороге всё время
смело потешим свой славный задор.
Живо по коням и рысью за всеми !


Charles Cros — Le Coffret de santal (21-е)
Chanson de route Arya

Fiers sur nos chevaux, tribu souveraine
Poussons devant nous les troupeaux belants,
Les boeufs mugissants. Que chacun emmene,
Enlacee a lui de ses beaux bras blancs,
L’amoureuse. Car la halte est prochaine.

Partis du pays des hauts pics neigeux,
Des vallons mouilles par les sources vives,
Nous en emportons les rires, les jeux,
Les frais souvenirs, sans chansons plaintives.
Aux pays nouveaux nous trouverons mieux.

Esclaves, hatez la marche endormante
Des troupeaux. L’agneau sait teter alors
Que la brebis court en broutant la menthe.
De vos aiguillons piquez les boeufs forts,
Les boeufs paresseux que le taon tourmente.

Mais on ralentit l’allure, a travers
Les bois ; on descend de cheval ; et, blanches,
Nos filles s’en vont dans les buissons verts,
Les cheveux au vent, ecartant les branches,
Cherchant avec nous des chemins ouverts.

Posant leurs pieds blancs sur les feuilles seches,
Elles font tinter autour de leurs cous
Et sur leurs beaux seins, doux comme les peches,
L’or et l’argent fins, sonores bijoux.
Ainsi nous marchons dans les forets fraiches.

Voici l’aube. Allons ! Assez de sommeil !
N’attendons pas ceux qui sont lents a suivre,
Voici que le jour s’est leve vermeil.
Nous vaincrons les nains d’ebene ou de cuivre
Dans les beaux pays chauffes du soleil.

Et les nains, sachant nos coeurs indomptables,
Seront conducteurs et graisseurs tremblants
De nos chariots, nettoyeurs d’etables,
Pour garder vos doigts roses, vos bras blancs
Filles de sang pur, aux yeux desirables.

Aux peuples soumis, a terre ployes
Les soins du labour et du paturage,
Nous sur les hauteurs et dans les halliers
Consultant le vent, les bruits du feuillage,
Combattons les loups et les sangliers.

Laissons les troupeaux brouter dans la plaine.
Ne tuez jamais les douces brebis,
Car nous leur prenons le lait et la laine.
La vache offre aussi le lait de ses pis.
Rejouissons-nous quand la vache est pleine.

Le lait rend joyeux les roses enfants
Qui font oublier la pensee amere.
Du lait nous faisons les fromages blancs,
Piquants, bons avec le vin et la biere.
Ne tuez jamais la vache aux beaux flancs.

Les boeufs mugissants ont la lente allure
Qui laisse dormir dans les chariots
Nos enfants, parmi la chaude fourrure.
Respectez les boeufs, aussi les taureaux
Fecondeurs jaloux, puissants d’encolure.

Le soir nous rentrons de la chasse, fiers
Du gibier conquis. Le chevreuil, le lievre,
Le sanglier noir, odorantes chairs
Et les tourdes gras, nourris de genievre
Rotissent, fumants, devant les feux clairs.

Les femmes alors nous montrent contentes
La laine et le lin qu’elles ont files,
Pendant que jouaient, a l’ombre des tentes,
Les enfants bruyants, aux yeux eveilles
Sous le buisson roux des boucles flottantes.

Aux repas du soir, avant le repos,
Alors que sont cuits les lievres, les tourdes,
Quand la biere d’or mousse dans les pots,
Quand le vin vermeil sonne dans les gourdes,
On chante les faits des anciens heros.

La lueur des feux, les rayons de lune
Eclairent, la nuit, vos souples contours,
Filles de sang pur. O vous, que chacune
A chacun de nous donne ses amours,
Et livre son corps blanc, dans la nuit brune*.

Il fait mal celui qui, loin des amis
Se glisse, oublieux de nos lois hautaines,
Sous les chariots ou sont endormis
Nos fils purs, et va, la nuit vers les naines
Filles sans beaute des peuples soumis*.

De la, les enfants meles, detestables,
Serviteurs mauvais de nos enfants purs,
Qui, multiplies ainsi que les sables
Feront revolter, dans les jours futurs,
Les peuples soumis, nettoyeurs d’etables*.

Donc, il faut chasser les instincts troublants
Et laisser entre eux s’unir les esclaves,
Graisseurs des moyeux, piqueurs des boeufs lents,
Tandis que, le soir, nos filles suaves
S’enlacent a nous de leurs beaux bras blancs*.

En route, a cheval, tribu souveraine,
Heros descendus des hauts pics neigeux ;
Filles aux pieds blancs que chacun emmene !
Nous retrouverons les rires, les jeux,
Et l’amour ce soir ; la halte est prochaine.

Справка.
*Всякого рода содомитские, расистские и т.п. лозунги и идеи в этом переводе по
возможности слегка подсокращены, но тем не менее звучат вполне явственно. Нельзя
ручаться, что Шарль Кро сам разделял эти лозунги и идеи, но он более или менее верен
духу описанной эпохи. Подобными идеями до нынешнего века дышат писания всякого
рода националистов, в том числе русских; труды всевозможных "марксистов"; даже
(и чуть ли не в первую очередь) Ветхий Завет.

Шарль Кро Лето и др.(13-18)

Шарль Кро Лето (13-е)
(Перевод с французского).

Летом солнце мечет пламя -
льёт огонь протуберанцев
на плетущихся песками
горемычных иностранцев.

Будто реками ликёра
всё залито в окоёме,
так что чудится, что горы
зашатались в сонной дрёме.

В пекле пальмы постепенно
сохнут с треском в древесине.
Алчут тигры и гиены -
ищут воду на равнине.

А слоны шагают дружно
по своим звериным тропам
и преграды, если нужно,
опрокидывают скопом.

Не сыскать пещер на склонах,
чтобы спрятаться от зноя.
Не сыскать долин зелёных
с изобильною травою.

Но в саду, где есть беседка
из бамбука, дремлет Сита,
и губу во сне нередко
морщит там она сердито.

У неё глаза газели.
Тонкий шёлк глядится ярко
на прекрасном стройном теле,
но и в шёлке слишком жарко.

В этом лёгком облаченье
Сита - будто бы нагая
и тоскует в нетерпенье
близкой ночи ожидая.

Вот склонилось к Морю Солнце
и спешит покатом чинным
в уважительном поклонце
при свидании картинном.

А Земля бежит в объятья
к освежающим зефирам.
Ночь явилась в звёздном платье
и Луна взошла над миром.


Charles Cros L'Ete

A Laure Bernard*

C’est l’ete. Le soleil darde
Ses rayons intarissables
Sur l’etranger qui s’attarde
Au milieu des vastes sables.

Comme une liqueur subtile
Baignant l’horizon sans borne,
L’air qui du sol chaud distille
Fait trembloter le roc morne.

Le bois des arbres eclate.
Le tigre raye, l’hyene,
Tirant leur langue ecarlate,
Cherchent de l’eau dans la plaine.

Les elephants vont en troupe,
Broyant sous leurs pieds les haies
Et soulevant de leur croupe
Les branchages des futaies.

Il n’est pas de grotte creuse
Ou la chaleur ne penetre,
Aucune vallee ombreuse
Ou de l’herbe puisse naitre.

Au jardin, sous un toit lisse
De bambou, Sita sommeille ;
Une moue effleure et plisse
Parfois sa levre vermeille.

Sous la gaze, d’or rayee,
Ou son beau corps s’enveloppe,
En s’etirant, l’ennuyee
Ouvre ses yeux d’antilope.

Mais elle attend, sous ce voile
Qui trahit sa beaute nue,
Qu’au ciel la premiere etoile
Annonce la nuit venue.

Dйja le soleil s’incline
Et dans la mer murmurante
Va, derriere la colline,
Mirer sa splendeur mourante.

Et la nature brulee
Respire enfin. La nuit brune
Revet sa robe etoilee,
Et, calme, apparait la lune.

Справка.
*Лора Бернар - Laure Bernard - известная французская писательница, автор книг,
написанных для юношества и родителей, в том числе рассказов о жизни и воспитании
европейских детей в экзотической колониальной обстановке:
1.Le Dimanche des Enfants. Contes.
2.Compte-Rendu des Deux Freres. Conte creole. (1833).
3.Contes Maternels. Scenes de l'Education. (1837).


Шарль Кро Эфиопская песня (14)
(Перевод с французского)

Нарвите-ка , весёлые подружки,
мне цветиков душистых на опушке.
Кругом благоухают лес и луг.
Я для тебя украшусь, милый друг.

Вечерний ветер с шаловливой лаской
играется с набедренной повязкой,
срывает с шеи нитки жемчугов,
но милому достаточно цветов.

Когда вокруг меня сомкнёт он руки,
я не могу помыслить о разлуке.
А сколько тут же рядом в камышах
и в ландышах поёт весёлых птах !

Есть ландыши - не надобно жемчужин,
и зубы тоже камешков не хуже.
И бёдра мне любимый мой готов
драпировать гирляндами цветов.

Я - белозуба, грудь моя упруга.
Моя причёска восхищает друга.
Мой милый свеж и крепок, как самшит.
Как я - ему, он - мне принадлежит.


Charles Cros Chant Ethiopien (14)
A Emile Wroblewski*.

Apportez-moi des fleurs odorantes,
Pour me parer, compagnes errantes,
Pour te charmer, o mon bien-aime.
Deja le vent s’eleve embaume.

Le vent du soir fait flotter vos pagnes.
Dans vos cheveux, pourquoi, mes compagnes,
Entrelacer ces perles de lait ?
Mon cou — dit-il — sans perles lui plait.

Mon cou qu’il prend entre ses bras souples
Fremit d’amour. Nous voyons par couples,
Tout pres de nous, entre les roseaux,
Dans le muguet, jouer les oiseaux.

Le blanc muguet fait des perles blanches.
Mon bien-aime rattache a mes hanches
Mon pagne orne de muguet en fleur ;
Mes dents — dit-il — en ont la paleur.

Mes blanches dents et mon sein qui cede
Mes longs cheveux, lui seul les possede.
Depuis le soir ou son oeil m’a lui,
Il est a moi ; moi je suis a lui.

Справка.
*Эмиль Вроблевский (или Врублевский) - успешный пианист, помогавший Шарлю Кро в
усвоении музыки. Родился во Франции, сын поляка, преподававшего иностранные языки.


Шарль Кро Ли Бо* (15-е)
(Перевод с французского).

Он десять веков как любим,
и память не тает, как дым.
Мы видим его торжество.
За песни, пропетые им,
в Китае Ли Бо - божество.

*
Он жил на Земле как изгой
и в небо смотрел над собой,
как в свой путеводный атлас.
Туда возвращён он судьбой
и вновь со святыми сейчас.

Он в песнях был звонок и прост,
и мчались и чижик, и дрозд,
свой певческий слух навострив,
с цветочных полянок и гнёзд,
чтоб выучить лучший мотив.

С волшебной, как сон, красотой
под кистью его золотой
в бумажных листах на бегу
рождалась черта за чертой,
как хворост в лесу на снегу.

*
Та нежность ветрам не дана,
так сладко не шепчет волна.
Так может лишь только поэт
в кантатах на все времена
заполнить мечтами весь свет.

От песен его аромат
струится, не зная преград.
Тмин, ландыш и розы - как пчёл -
обманным нектаром манят,
всех, кто бы Ли Бо ни прочёл.

*
Теперь он в чести в небесах,
где в светлых тенистых лесах
всех мудрых сбирает Фо-хи***.
Со смехом в медовых устах
там громко читают стихи.


Сharles Cros Li-tai-pe* (15)

A Ernest Cabaner**.

Mille etes et mille hivers
Passeront sur l’univers,
Sans que du poete-dieu
Li-tai-pe meurent les vers,
Dans l’Empire du milieu.

*

Sur notre terre exile,
Il contemplait desole
Le ciel, en se souvenant
Du beau pays etoile
Qu’il habite maintenant.

Il abaissait son pinceau ;
Et l’on voyait maint oiseau
Йcouter, en voletant
Parmi les fleurs du berceau,
Le poete recitant.

Sur le papier jaune et vert
De mouches d’argent couvert,
Fins et noirs pleuvaient les traits.
Tel, sur la neige, en hiver,
Le bois mort dans les forets.

*

Il n’est de soupirs du vent,
De clameurs du flot mouvant
Qui soient si doux que les sons
Que le poete, revant,
Savait mettre en ses chansons.

Aromatiques senteurs
Dont s’embaument les hauteurs,
Thym, muguet, roses, jasmin,
Comme en des reves menteurs,
Naissaient sous sa longue main.

*

A present, il est aupres
De Fo-hi***, dans les pres frais,
Ou les sages s’en vont tous,
A l’ombre des grands cypres,
Boire et rire avec les fous.

Справка.
*Ли Бо (701-762) - он же Ли-тай-пе, Ли-Тай-Пе, Ли Бой, Ли По, Ли Пу - известнейший
китайский поэт, сын торговца из окраинной провинции, в какой-то период своей жизни
был в большой милости у императора Танской династии Сюань-цзуна, потом попал в
опалу и странствовал по Китаю. Весёлый прожигатель жизни, воспевавший всякие её
радости и вино. По преданию, утонул, влюбившись в отражённый лунный свет.
**Эрнест Кабане (1833-1881), настоящее его имя Jean de Cabanes. Характернейший
представитель артистической богемы Монмартра. Друг известнейших художников-
импрессионистов (и других), друг "проклятых" поэтов (Верлена, Рембо, Кро и др.).
Друг абсента, гашиша и опия. Композитор, пианист, поэт. Выступал в кабачках. В одном из отелей Монмартра был барменом. Автор музыки и текстов нескольких песен. Следующий за Вроблевским музыкальный наставник Шарля Кро. Сочинил музыку к песням Кро ("Archet", "Le Hareng Saur"). Один из основателей кружка Cercle des Zutistes.
***Фо-Хи - легендарный император, явившийся с неба, преобразователь китайской
письменности, основатель новой религии. Иногда его отождествляют с Буддой.

Шарль Кро Цель* (16-е)
(Перевод с французского).

Иду вдоль тополей с открытым ветру лбом,
растерянный, к неведомой мне цели,
грудь нараспашку и иссеченный дождём.

Все запахи весны мне гаже тошной прели,
с досадою смотрю на сев и урожай,
зимой же и снега от сажи почернели.

Раскрою птицам грудь и чрево на раздрай.
Пусть печень расклюют, наполненную гневом.
Пусть лягу я костьми под злой вороний грай,

лишь были б все ветра полны моим напевом !


Charles Cros Le But*
A Henri Ghys**

Le long des peupliers je marche, le front nu,
Poitrine au vent, les yeux flagelles par la pluie.
Je m’avance hagard vers le but inconnu.

Le printemps a des fleurs dont le parfum m’ennuie,
L’ete promet, l’automne offre ses fruits, d’aspects
Irritants ; l’hiver blanc, meme, est sali de suie.

Que les corbeaux, trouant mon ventre de leurs becs,
Mangent mon foie, ou sont tant de coleres folles,
Que l’air et le soleil blanchissent mes os secs,

Et, surtout, que le vent emporte mes paroles !

Справка.
*Это (16-е) стихотворение под тем же названием "Цель" известно в переводе И.Кузнецовой.
**Анри Гис (1839-1908) - музыкант, композитор, известный по существу лишь благодаря одной песне: Amaryllys (Air du Roi Louis XIII). Он был первым музыкальным учителем
семилетнего Мориса Равеля.



Шарль Кро Итог (17-е).
(Перевод с французского).

Мечталось о великой страсти,
об упоенье в полном счастье,
о слитках серебра, о власти...

Мне - восемнадцать, ей - шестнадцать.
Как было славно по прохладце
нам вместе на конях промчаться !...

А дальше были только бури.
Мечты рассеялись в лазури.
Всё серебро - лишь в шевелюре.

Надежды обернулись вздором.
Нет близких. Перед пьяным взором
лишь призрак смерти под забором.


Charles Cros — Le Coffret de santal (17-е).
Conclusion

A Maurice Rollinat*.

J’ai reve les amours divins,
L’ivresse des bras et des vins,
L’or, l’argent, les royaumes vains,

Moi, dix-huit ans, Elle, seize ans.
Parmi les sentiers amusants
Nous irions sur nos alezans.

Il est loin le temps des aveux
Naifs, des temeraires voeux !
Je n’ai d’argent qu’en mes cheveux.

Les ames dont j’aurais besoin
Et les etoiles sont trop loin.
Je vais mourir soul, dans un coin.

Справка.
*Морис Роллина (1846-1903) - выдающийся фраанцузский поэт, которого современники
считали продолжателем и поэтическим наследником Бодлера. Его ценили Леконт де Лиль, Оскар Уайльд, Сара Бернар. Его поэтический талант рано распознала Жорж Санд.
Уже в детстве он выказал отличные музыкальные способности. Он автор нескольких
сборников стихов и других книг. В Париже он примкнул к поэтическому кружку Эмиля Гудо "Les Hydropathes", был некоторое время очень популярен.
Он сам исполнял сочинённые им песни и сам себе аккомпанировал на пианино. Выступал в кафе-шантане "Chat Noir". Многие художники рисовали его портреты.
Разочарованный в столичной жизни, он с 1883 нода удалился в провинцию.
После гибели его жены-актрисы от бешенства, он несколько раз порывался покончить с собой; уставший и больной, он умер в специальном убежище для страдающих нервными расстройствами.


Стихотворение Conclusion под названием "Итог" известно в блестящем переводе
М.Ваксмахера:

Итог

Морису Роллина

Мне грезилось, помню,- в саду на заре
Мы тешимся с милой в любовной игре,
И замок волшебный горит в серебре...

Ей было шестнадцать и столько же мне.
От счастья хмелея, в лесу по весне
Я ехал с ней рядом на рыжем коне...

Прошла-пролетела мечтаний пора,
Душа одряхлела. В кармане дыра.
Зато в шевелюре полно серебра.

Ушедших друзей вспоминаю в тоске.
А грезы, как звезды,- дрожат вдалеке.
А смерть караулит меня в кабаке.


Шарль Кро Завтрашний День (18-е).
(Перевод с французского).

Среди цветов, при милых дамах,
дружа с абсентом и огнём,
мы запросто себя займём
и сыщем роли в разных драмах.

В цветах - волшебный аромат.
С ним страсть живей, а страхи глуше.
Абсент в прокуренные души
вольёт живительный заряд.

Пора объятий и лобзаний
на некий срок возьмёт нас в плен,
и после череды измен
мы разойдёмся без страданий.

Вся память выгорит в момент.
Мы спрячем свой огонь подальше,
заладим грустный быт без фальши
и приналяжем на абсент.

Не помня лиц, висевших в рамах,
мы будем в грёзах замирать,
как будто счастливы опять -
среди цветов, при милых дамах !

Справка.
Charles Cros Lendemain (18)
A Henri Mercier*.

Avec les fleurs, avec les femmes,
Avec l’absinthe, avec le feu,
On peut se divertir un peu,
Jouer son role en quelque drame.

L’absinthe bue un soir d’hiver
Eclaire en vert l’ame enfumee,
Et les fleurs, sur la bien-aimee
Embaument devant le feu clair.

Puis les baisers perdent leurs charmes,
Ayant dure quelques saisons.
Les reciproques trahisons
Font qu’on se quitte un jour, sans larmes.

On brule lettres et bouquets
Et le feu se met а l’alcove,
Et, si la triste vie est sauve,
Restent l’absinthe et ses hoquets.

Les portraits sont manges des flammes ;
Les doigts crispes sont tremblotants...
On meurt d’avoir dormi longtemps
Avec les fleurs, avec les femmes.

Справка.
*Анри Мерсье - известен как журналист, директор просуществовавшего три месяца
издания (вышло три номера в марте, апреле и мае 1874 г.) "La Revue du Monde Nouveau".
Шарль Кро был главным редактором. Среди сотрудников числились С.Малларме, Э.Мане,
Э.Валад, Ж.-М де Эредиа, Ж.Нуво, А.Доде, Л.Дьеркс, Леконт де Лиль и др. Эмиль
Золя опубликовал в этом Ревю свой рассказ. Анри Мерсье входил в Кружок Зютистов и
посещал салон Нины де Виллар (Nina de Villard).



Шарль Кро Смычок и др.(7-12)

Шарль Кро Розы и Ландыши* (7-е). Хороводная песня.
(Перевод с французского).

Когда утихли грозы
и брызнул яркий свет,
рвала я в роще розы
и ландышевый цвет.

А рядом - вот стервоза ! -
влюблённый мой сосед
смотрел, как рву я розы
и ландышевый цвет.

Такой понурой позы
не встретишь за сто лет -
он зло смотрел на розы,
на ландышевый цвет.

Я села у берёзы,
отбросила букет.
В траву упали розы
и ландышевый цвет.

Не лей напрасно слёзы.
В молчанье проку нет.
Вон пташки треплют розы
и ландышевый цвет.

Скорей очнись от грёзы,
уж лучше спой куплет
про бабочек, про розы,
про ландышевый цвет.

Он вышел из гипноза
и в щёчку чмокнул вслед:
" Ты мне милей, чем розы,
чем ландышевый цвет !"

Ах, шершень ! Ах, заноза !
Да ты - почти поэт !
Ручей унёс все розы
и ландышевый цвет.


Charles Cros Roses et Muguets*
Ronde

Au comte Charles de Montblanc**

Dans le vallon qu’arrose
L’eau courante, j’allais
Un jour cueillir la rose,
La rose et les muguets.

Mon amoureux qui n’ose
Rien me dire, y passait ;
Moi je cueillais la rose,
La rose et le muguet.

« Oh vilain ! oh morose ! »
Au nez je lui riais,
Tout en cueillant la rose,
La rose et les muguets.

Sur l’herbe je me pose
En jetant mon bouquet,
Mon beau bouquet de rose,
De rose et de muguet.

« Dis-moi donc quelque chose !
Les oiseaux sont plus gais
Gazouillant a la rose,
Becquetant les muguets.

N’aye pas peur qu’on glose.
Le lezard fait le guet
Couche sur une rose,
Cache dans le muguet. »

Mais sur ma bouche close
Son baiser me narguait.
« Tes levres sont de rose
Et tes dents de muguet. »

Le mechant ! Il est cause
(Moi qui tant me moquais !)
Que dans l’eau court ma rose,
Ma rose et mes muguets.

Справка.
*Стихотворение "Roses et Muguets" известно в переводе И.Кузнецовой под названием
"Рондо".
*Comte Charles de Monblanc - граф Шарль де Монблан (1833-1894) - выходец из аристократической семьи, географ, путешественник. Побывал в Японии, на Филиппинах. Автор книги и отчётов о положении в Японии в 1866 г. Длительное время занимался организацией всякого рода деловых связей Японии и Франции.

Шарль Кро Каменная Дама (8-e)
(Перевод с французского).

Над старым склепом, на плиту,
резную статую уклали.
Художник создал красоту
не для печали.

Глаза счастливые свои
она сомкнула на мгновенье.
Лежит и грезит о любви,
шепча моленья.

В тугих объятиях одежд
всё буйство плоти зримо ясно.
Какой тут пир для наших вежд -
она прекрасна !

На персях пара страстных рук,
они в немолкнущей надежде
обнять, когда прильнёт к ней друг,
его, как прежде.

Борзая у холодных ног
своей хозяйки без опаски
лежит, свернувшись, как клубок,
и жаждет ласки.

*
Какой был прежде пух и прах !
Великолепие сверкало.
В гербах, эмблемах и щитах
сияли залы.

Дивящий взор резной плафон.
Холсты с охотами на стенах.
Турниры рыцарских времён
на гобеленах.

Там всем жилось без суеты.
Людей не тяготила лямка.
Какие ж тешили мечты
хозяйку замка ?

Её манил немолчный зов:
порой гордыня, часто - шалость,
и лишь, читая часослов,
она смирялась.

*
Но если волю даст мечтам
столь дивная собою дама,
нетрудно угадать, что там
случится драма.

И вот итог. Как ни страшна
такая горькая кручина,
но в цвете лет нашла она
свою кончину.

Её супруг не распознал
в дыхании жены неверной,
что был запятнан идеал
позорной скверной.

Смерть не убила красоты.
Лишь только плоть грешна и бренна.
В скульптуре дивные черты
живут нетленно.


Charles Cros La Dame en pierre.

A Catulle Mendes.

Sur ce couvercle de tombeau
Elle dort. L’obscur artiste
Qui l’a sculptee a vu le beau
Sans rien de triste.

Joignant les mains, les yeux heureux
Sous le voile des paupieres,
Elle a des reves amoureux
Dans ses prieres.

Sous les plis lourds du vetement,
La chair apparait rebelle,
N’oubliant pas completement
Qu’elle etait belle.

Ramenes sur le sein glace
Les bras, en d’etroites manches,
Revent l’amant qu’ont enlace
Leurs chaines blanches.

Le levrier, comme autrefois
Attendant une caresse,
Dort blotti contre les pieds froids
De sa maitresse.

*

Tout le passe revit. Je vois
Les splendeurs seigneuriales,
Les ecussons et les pavois
Des grandes salles,

Les hauts plafonds de bois, bordes
D’emblematiques sculptures,
Les chasses, les tournois brodes
Sur les tentures.

Dans son fauteuil, sans nul souci
Des gens dont la chambre est pleine,
A quoi peut donc rever ainsi,
La chatelaine ?

Ses yeux ou brillent par moment
Les fiertes interieures,
Lisent mеlancoliquement
Un livre d’heures.

*

Quand une femme reve ainsi
Fiere de sa beaute rare,
C’est quelque drame sans merci
Qui se prepare.

Peut-etre а temps, en pleine fleur,
Celle-ci fut mise en terre.
Bien qu’implacable, la douleur
En fut austere.

L’amant n’a pas vu se ternir,
Au souffle de l’infidele,
La purete du souvenir
Qu’il avait d’elle.

La mort n’a pas atteint le beau.
La chair perverse est tuee,
Mais la forme est, sur un tombeau,
Perpetuee.

Шарль Кро Романc (9-e).
(Перевод с французского).

Рассвет встаёт
при потускневших звёздах.
Туманный гнёт
заполоняет воздух.
А на лугу
сбираются Дриады -
плясать в кругу
поближе к водопаду.

Вся близь и даль
с утра зарозовела.
Меня ж печаль
опутала всецело.
И я скорей
сбегаю наудачу
под сень ветвей
и одиноко плачу.

А днём весь вздор
растает в небе чистом
и будет бор
пурпурно-золотистым.
И не страшны
мне станут все страданья,
а лишь смешны
при птичьем ликованье.

Charles Cros Romance
A Philippe Burty.

Le bleu matin
Fait palir les etoiles.
Dans l’air lointain
La brume a mis ses voiles.
C’est l’heure ou vont,
Au bruit clair des cascades,
Danser en rond,
Sur le pre, les Dryades.

Matin moqueur,
Au dehors tout est rose.
Mais dans mon coeur
Regne l’ennui morose.
Car j’ai parfois
A son bras, a cette heure,
Couru ce bois.
Seule a present j’y pleure.

Le jour parait,
La brume est dechiree,
Et la foret
Se voit pourpre et doree.
Mais, pour railler
La peine qui m’oppresse,
J’entends piailler
Les oiseaux en liesse.

Шарль Кро Перемена (10-е).
(Перевод с французского).

Разведчик и посол нагрянувшей весны,
горячий ветерок встревожил зелень в почках,
Хоть мрачные леса уж больше не черны,
но солнце и дожди съедают снег на кочках.
Вот так в семнадцать лет и девушки нервны,
с изменчивостью чувств, с веснушками на щёчках,
и каждый божий день капризами полны.

Пусть не внсна ещё - зимы уж больше нет.
На ветках пышных крон - зелёное кипенье.
Вы прежде, милый друг, дерзили мне в ответ,
теперь, поцеловав, я в полном упоенье.
Вкус милых ваших уст - шиповниковый цвет.
Весенняя гроза смиряется в мгновенье.
Зазеленевший куст дарит мне свой букет.

Уж нет надутых губ. Целуя, слышу смех.
Так тают по весне последние сугробы.
У солнца - торжество. Оно несёт успех.
В вас больше не сыскать былой кошачьей злобы.
Вы стали посмирней и не чужды утех.
Смирилась ярость вьюг из сумрачной чащобы.
Я чувствую весну, и я счастливей всех.


Charles Cros Transistion
A Edouard Manet.

Le vent, tiede eclaireur de l’assaut du printemps,
Souleve un brouillard vert de bourgeons dans les branches.
La pluie et le soleil, le calme et les autans,
Les bois noirs sur le ciel, la neige en bandes blanches,
Alternent. La nature a comme dix-sept ans,
Jeune fille enervee, oscillant sur ses hanches,
Riant, pleurant, selon ses caprices flottants.

Pas encor le printemps, mais ce n’est plus l’hiver.
Votre ame, o ma charmante, a ces heures melees.
Les branches noires sont pleines d’un brouillard vert.
Les mots mechants et les paroles desolees,
Sur vos levres, bouton d’eglantine entrouvert,
Cessent a mes baisers. Ainsi les giboulees
Fondent, et le gazon s’emaille a decouvert.

Votre moue est changee en rire a mes baisers,
Comme la neige fond, pale retardataire,
Aux triomphants rayons du soleil. Apaises,
Vos yeux, qui me jetaient des regards de panthere,
Sont bien doux maintenant. Chere, vous vous taisez
Comme le vent neigeux et froid vient de se taire.
Votre joue et le soir sont tiedes et roses.

Шарль Кро Судьба (11-е)
(Перевод с французского).

В чём смысл всех мук и всех бичей,
что людям в жизни суждены ?
Не в радость нам цветы весны
и тишина ночей.

К чему сомнительная снедь
на утомительных пирах,
безмерный труд и вечный страх ?
Чтоб после умереть ?

Но нет. Есть вечная мечта !
Бессмертный яростный костёр,
куда мы мчим во весь опор, -
святая красота.

К тому огню летит волна
несметных золотистых крыл.
В итоге - множество могил,
где мысль погребена.

Найдут ли те, что мчат на свет,
забытый прежде алгоритм ?
И кто возобновляет ритм
в волне текущей вслед ?

Charles Cros Destinee (11-e)
A Leconte de Lisle.

Quel est le but de tant d’ennuis ?
Nous vivons fievreux, haletants,
Sans jouir des fleurs au printemps,
Du calme des nuits.

Pourquoi ces penibles apprets,
Ces labeurs que le doute froid
Traverse, ou nous trouvons l’effroi ?
Pour mourir apres ?

Mais non. L’eternelle beaute
Est le flambeau d’attraction
Vers qui le vivant papillon
Se trouve emporte.

Mais souvent le papillon d’or
Trouve la mort au clair flambeau,
C’est ainsi qu’en plus d’un tombeau
La verite dort.

Ceux qui suivent retrouvent-ils
Ces pensers eteints au berceau ?
Quel ruisseau redit du ruisseau
Les rythmes subtils ?


Шарль Кро Смычок (12-е)
(Перевод с французского).

A Mademoiselle Hjardemaal*.

Был краше, чем любой наряд,
как свежий сноп, пленявший взгляд,
поток волос до самых пят.

А пела девушка милее,
чем ангелы небес, чем феи.
И взор был - моря зеленее.

*
И друг, судьбе наперекор,
помчал её во весь опор,
сквозь ширь долин и гряды гор.

Она была горда сверх меры.
Никто бы не привёл примера,
чтоб поощрила кавалера.

*
Но вдруг любовь взяла в тиски...
А другу - смех, одни смешки...
Она иссохла от тоски.

И как-то молвила: "Умру я -
вплети в смычок косу тугую.
Ты очаруешь с ним любую".

Меж страстных ласк она не в срок
скончалась. Что ж он сделать мог ?
Вплёл волосы её в смычок.

*
И стал он, как калека хлипкий,
бродяжить и играть на скрипке,
ловя монеты и улыбки.

В напевах был восторг и стон.
И кто б ни слушал, был пленён.
Сердца стучали в унисон.

*
Король к нему стал щедр на милость,
а королева так влюбилась,
что вместе с ним бежать решилась.

Увы ! Играть уж он не смог.
Едва лишь брался за смычок -
тот грустно выпевал упрёк

*
и похоронные мотивы:
и смерть взяла их - беглых - живо...
Покойница была ревнива.

Она взяла свой дар назад:
роскошный сноп, пленявший взгляд,
поток волос до самых пят.


Charles Cros — Le Coffret de santal (12-e).
L'Archet

A Mademoiselle Hjardemaal.

Elle avait de beaux cheveux, blonds
Comme une moisson d’aout, si longs
Qu’ils lui tombaient jusqu’aux talons.

Elle avait une voix etrange,
Musicale, de fee ou d’ange,
Des yeux verts sous leur noire frange.

*

Lui, ne craignait pas de rival,
Quand il traversait mont ou val,
En l’emportant sur son cheval.

Car, pour tous ceux de la contree,
Altiere elle s’etait montree,
Jusqu’au jour qu’il l’eut rencontree.

*

L’amour la prit si fort au coeur,
Que pour un sourire moqueur,
Il lui vint un mal de langueur.

Et dans ses dernieres caresses :
« Fais un archet avec mes tresses,
Pour charmer tes autres maitresses. »

Puis, dans un long baiser nerveux,
Elle mourut. Suivant ses voeux,
Il fit l’archet de ses cheveux.

*

Comme un aveugle qui marmonne,
Sur un violon de Cremone
Il jouait, demandant l’aumone.

Tous avaient d’enivrants frissons
A l’ecouter. Car dans ces sons
Vivaient la morte et ses chansons.

*

Le roi, charme, fit sa fortune.
Lui, sut plaire a la reine brune
Et l’enlever au clair de lune.

Mais, chaque fois qu’il y touchait
Pour plaire a la reine, l’archet
Tristement le lui reprochait.

*

Au son du funebre langage,
Ils moururent a mi-voyage.
Et la morte reprit son gage.

Elle reprit ses cheveux, blonds
Comme une moisson d’aout, si longs
Qu’ils lui tombaient jusqu’aux talons.



Справка.
*Mary Hjardemaal - датчанка, впоследствии, с 1878 г., супруга Шарля Кро, подарившая ему двух сыновей.

То же стихотворение в общеизвестном классическом переводе И.Ф.Анненского:

Шарль Кро Смычок (12-е)

У нее были косы густые
И струились до пят, развитые,
Точно колос полей, золотые.

Голос фей, но странней и нежней,
И ресницы казались у ней
От зеленого блеска черней.

Но ему, когда конь мимо пашен
Мчался, нежной добычей украшен,
Был соперник ревнивый не страшен,

Потому что она никогда
До него, холодна и горда,
Никому не ответила: «Да».

Так безумно она полюбила,
Что когда его сердце остыло,
То в своем она смерть ощутила.

И внимает он бледным устам:
«На смычок тебе косы отдам:
Очаруешь ты музыкой дам».

И, лобзая, вернуть он не мог
Ей румянца горячего щек, —
Он из кос ее сделал смычок.

Он лохмотья слепца надевает,
Он на скрипке кремонской играет
И с людей подаянье сбирает.

И, чаруя, те звуки пьянят,
Потому что в них слезы звенят,
Оживая, уста говорят.

Царь своей не жалеет казны,
Он в серебряных тенях луны
Увезенной жалеет жены.
..........
Конь усталый с добычей не скачет,
Звуки льются… Но что это значит,
Что смычок упрекает и плачет?

Так томительна песня была,
Что тогда же и смерть им пришла;
Свой покойница дар унесла;

И опять у ней косы густые,
И струятся до пят, развитые,
Точно колос полей, золотые…












Шарль Кро "Сандаловая шкатулка"-Вступление и др.(1-6-e)

Шарль Кро Вступление к книге "Сандаловая шкатулка". (1-e).
(Перевод с французского).

Любая мелочь, пустячок:
сухой цветок с груди певицы,
и светлый локон - дар девицы,
и вырванный у шлюхи клок,

пастель, где неба уголок
огнями звёздными искрится,
флакон, старинная вещица,
камея, кукла, погремок -

всё здесь, в ларце, единой кучей...
А ну, читатель ! Редкий случай -
весь хлам берут наперебой.

Потом пускайся в смех и в слёзы.
Плати и уноси с собой.
А я куплю подружке розы.


Charles Cros Le Coffret de Santal - Preface (1-e).

Bibelots d’emplois incertains,
Fleurs mortes aux seins des almees,
Cheveux, dons de vierges charmees,
Crepons arraches aux catins,

Tableaux sombres et bleus lointains,
Pastels effaces, durs camees,
Fioles encore parfumees,
Bijoux, chiffons, hochets, pantins,

Quel encombrement dans ce coffre !
Je vends tout. Accepte mon offre,
Lecteur. Peut-etre quelque emoi,

Pleurs ou rire, a ces vieilles choses
Te prendra. Tu paieras, et moi
J’acheterai de fraiches roses.

Цикл стихотворений (2-21-е) "Chansons perpetuelles".

Шарль Кро Идеальная жизнь (2-e).
(Перевод с французского).

Случалось, зала вся в огнях тонула.
К застолью пригласят. Звенят гитары.
Рапиры на щитах, цветы, сигары.
Но пир в беседах шёл и без разгула.

Весною в парке - ландыши, сирень;
жасмин, гвоздики, розы, липы - летом -
всё насыщали негой и приветом:
мечтатели сбегали в тишь и в тень.

Мужчины были самой высшей знатью
из тех, что направляли все искусства,
а дамы - без канкана и паскудства -
дарили каждый вечер благодатью.

И грёзы возбуждал тот аромат
о пеньюарах, веерах, цветах,
о пышных и роскошных волосах -
в далёких странах и века назад.


Charles Cros La Vie Ideale (2-e)

А May.

Une salle avec du feu, des bougies,
Des soupers toujours servis, des guitares,
Des fleurets, des fleurs, tous les tabacs rares,
Ou l’on causerait pourtant sans orgies.

Au printemps lilas, roses et muguets,
En ete jasmins, oeillets et tilleuls
Rempliraient la nuit du grand parc ou, seuls
Parfois, les reveurs fuiraient les bruits gais.

Les hommes seraient tous de bonne race,
Dompteurs familiers des Muses hautaines,
Et les femmes, sans cancans et sans haines,
Illumineraient les soirs de leur grace.

Et l’on songerait, parmi ces parfums
De bras, d’eventails, de fleurs, de peignoirs,
De fins cheveux blonds, de lourds cheveux noirs,
Aux pays lointains, aux siecles defunts.

Шарль Кро Ноктюрн (3-e).
(Перевод с французского).

Вокруг дрожит зелёный лес,
вверху сияет свод небес,
а ты, любимый мой, исчез.

Услышь в напевах ветерка
и соловья-чаровника,
что нынче смерть моя близка !

Я вовсе не была горда:
едва лишь ты пришёл сюда,
в тебя влюбилась навсегда.

Мой взор признанием горел,
и ты, в ответ, стал тоже смел
и поцелуй запечатлел.

Нет, я не ставила сетей,
страшась, без всяческих затей,
вдруг, сразу, стала я твоей.

Не знала я, кто ты такой,
но только ты вошёл в покой,
я обнажилась пред тобой.

*
Молила: "Век со мною будь !"
Как сладко было мне заснуть,
когда ты обнимал мне грудь.

И как же быстро сник твой пыл.
Ты тем же утром укатил
в страну, где вмиг меня забыл.

*
Далёк ты, друг ! Я ж гибну тут.
Один исход - цветущий пруд !
Нырну - и волны круг сомкнут.

Узнавши о моей беде,
застонут чайки на воде
и разнесут ту весть везде.

К тебе, с тех зыбких берегов,
я стану направлять мой зов
на крыльях плачущих ветров.

Я распущу все пряди кос,
оденусь в золото волос
и приплыву с волной на плёс.

*
Там оплетет меня тростник.
Заря положит нежный блик -
и будто загорится лик.

И даже дрогнет грудь слегка,
приняв объятья тростника
за ласку милого дружка.

*
Лети ж, поток воздушных струй.
Ласкай, тревожь меня, волнуй,
как самый нежный прцелуй.

Пусть твой порыв не будет груб,
а нежен, как касанье губ,
как мотылёк, что мил и люб !


Charles Cros Nocturne

А Arsеne Houssaye.

Bois frissonnants, ciel etoile,
Mon bien-aime s’en est alle,
Emportant mon coeur desole !

Vents, que vos plaintives rumeurs,
Que vos chants, rossignols charmeurs,
Aillent lui dire que je meurs !

Le premier soir qu’il vint ici
Mon ame fut a sa merci.
De fierte je n’eus plus souci.

Mes regards etaient pleins d’aveux.
Il me prit dans ses bras nerveux
Et me baisa pres des cheveux.

J’en eus un grand fremissement ;
Et puis, je ne sais plus comment
Il est devenu mon amant.

Et, bien qu’il me fut inconnu,
Je l’ai presse sur mon sein nu
Quand dans ma chambre il est venu.

*

Je lui disais : « Tu m’aimeras
Aussi longtemps que tu pourras ! »
Je ne dormais bien qu’en ses bras.

Mais lui, sentant son cSur eteint,
S’en est alle l’autre matin,
Sans moi, dans un pays lointain.

*

Puisque je n’ai plus mon ami,
Je mourrai dans l’etang, parmi
Les fleurs, sous le flot endormi.

Au bruit du feuillage et des eaux,
Je dirai ma peine aux oiseaux
Et j’ecarterai les roseaux.

Sur le bord arretee, au vent
Je dirai son nom, en revant
Que la je l’attendis souvent.

Et comme en un linceul dore,
Dans mes cheveux defaits, au gre
Du flot je m’abandonnerai.

*

Les bonheurs passes verseront
Leur douce lueur sur mon front ;
Et les joncs verts m’enlaceront.

Et mon sein croira, fremissant
Sous l’enlacement caressant,
Subir l’etreinte de l’absent.

*

Que mon dernier souffle, emporte
Dans les parfums du vent d’ete,
Soit un soupir de volupte !

Qu’il vole, papillon charme
Par l’attrait des roses de mai,
Sur les levres du bien-aime !


Шарль Кро Орган (4-e).
(Перевод с французского).

Ценимый всеми за талант,
скончался Готтлиб-музыкант,
и вслед за грустным погребеньем -
У - У - У -
сыр-бор наполнился гуденьем.

Он был в красавицу влюблён,
но Роз-де-Мэй увлёк барон,
и Готтлиб прогнан был с презреньем.
У - У - У -
сыр-бор наполнился гуденьем.

А тот с кем Роз вступала в брак
был перестарок и дурак,
но дом обставил с дивным рвеньем.
У - У - У -
сыр-бор наполнился гуденьем.

Когда пришли венчаться в храм,
то органист уж был не там,
где быть привык по воскоесеньям.
У - У - У -
сыр-бор наполнился гуденьем.

Но с той поры в полночный час
всегда тот Готтлиб встретит нас
в лесу, и с нашим появленьем -
У - У -У -
сыр-бор наполнится гуденьем.

Заместо труб, сосновый бор
шумит, сгоняя птичий хор.
Все жертвы страсти дышат мщеньем.
У - У - У -
Сыр-бор наполнен злым гуденьем.



Charles Cros L'Orgue (4-e).

A Andre Gill.

Sous un roi d’Allemagne, ancien,
Est mort Gottlieb le musicien.
On l’a cloue sous les planches.
Hou ! hou ! hou !
Le vent souffle dans les branches.

Il est mort pour avoir aime
La petite Rose-de-Mai.
Les filles ne sont pas franches.
Hou ! hou ! hou !
Le vent souffle dans les branches.

Elle s’est mariee, un jour,
Avec un autre, sans amour.
« Repassez les robes blanches ! »
Hou ! hou ! hou !
Le vent souffle dans les branches.

Quand a l’eglise ils sont venus,
Gottlieb a l’orgue n’etait plus,
Comme les autres dimanches.
Hou ! hou ! hou !
Le vent souffle dans les branches.

Car depuis lors, a minuit noir,
Dans la foret on peut le voir
A l’epoque des pervenches.
Hou ! hou ! hou !
Le vent souffle dans les branches.

Son orgue a les pins pour tuyaux.
Il fait peur aux petits oiseaux.
Morts d’amour ont leurs revanches.
Hou ! hou ! hou !
Le vent souffle dans les branches.


Шарль Кро Фламандский Хоровод (5-e).
(Перевод с французского).

Быть бы мне лесным царём
в раззолоченной короне,
сесть на бархатном резном
васильковом троне,

чтоб узор на нём сиял,
как на требнике красивом,
да держать в руке бокал
с золотистым пивом !

А не с пивом - так с вином
в изобильных дозах.
Я б всегда спокойным сном
почивал на розах.

*

Гнал бы я долой всю хмурь
и, разборчивый во вкусах,
славил очи - как лазурь -
у красавиц русых.

Чтобы косы до колен
были - как у Маргариты.
Вот кому я сдался б в плен,
не ища защиты.

*
Я б её повёз в мой сад,
правя парусом атласным,
в лодке, чёрной, как гагат,
по протокам ясным.

Пусть вздремнула б на ходу
на роскошном горностае,
и звучал оркестр в саду
нас сопровождая.

*

Но корона, тронный зал,
горностай да сад - как сказка,
да ещё большой бокал -
вот где неувязка !

Я монархам - не родня.
Юн - лишь этим интересен.
Маргарита для меня -
королева песен !

Charles Cros Ronde Flamande (5-e).

A Mademoiselle Maute de Fleurville*.

Si j’etais roi de la foret,
Je mettrais une couronne
Toute d’or ; en velours bleuet
J’aurais un trone,

En velours bleu, garni d’argent
Comme un livre de priere,
J’aurais un verre en diamant
Rempli de biere,

Rempli de biere ou de vin blanc.
Je dormirais sur des roses.
Dire qu’un roi peut avoir tant
De belles choses.

*

Dire qu’un roi prend quand il veut
La plus belle fille au monde
Dont les yeux sont du plus beau bleu,
Et la plus blonde,

Avec des tresses comme en a
Jusqu’aux genoux, Marguerite.
Si j’etais roi, c’est celle-la
Que j’aurais vite.

*

J’irais la prendre a son jardin,
Sur l’eau, dans ma barque noire,
Mat de nacre et voile en satin.
Rames d’ivoire.

Satin blanc, nacre et cables d’or...
Des flutes, des mandolines
Pour bercer la belle qui dort
Sur des hermines !

*

Hermine, agres d’or et d’argent,
Doux concert, barque d’ebene,
Couronne et verre en diamant...
J’en suis en peine.

Je n’ai que mon cSur de garсon.
Marguerite se contente
D’etre ma reine en la chanson
Que je lui chante.

Справка.
*Maute de Fleurville - Матильда Моте де Флёрвиль - родилась в 1853 г. Это шестнадцатилетняя невеста Поля Верлена, затем его супруга. Героиня биографий,
повестей, нашумевших кинолент.


Шарль Кро Встреча (6-е).
(Перевод с французского).

Отчаянье и жалость.
Любимая скончалась,
и вот лежит в цветах,
в атласных башмачках.

Предстала на прощанье
в воскресном одеянье.
Стоит открытый гроб,
и в измороси лоб.

Рой, землекоп, могилу,
чтоб рядом с милой было
потом, к исходу дня,
местечко для меня.

Прошу, до ночи самой
не зарывай той ямы.
Мне сказано: тайком
входить к ней вечерком,

когда темно снаружи,
среди декабрьской стужи,
когда она одна,
а койка холодна.

*

Но мне пришлось подраться
с её ревнивым братцем,
он утром, в скверный час
обрушился на нас

с угрозой не на шутку
прикончить и малютку.
Смиряя этот пыл,
я сам его убил.

Не вынесшая горя,
она скончалась вскоре.
Но, как ни плох исход,
меня всё так же ждёт.

*

Постель её - могила.
Вокруг земля остыла.
Там холодно одной.
Ей нужно быть со мной.

Пусть вечно длится тьма
и лютая зима
над нами будет выть -
им нас не разлучить.

Charles Cros — Le Coffret de santal (6-е).
Rendez-vous.

A J. Keck*.

Ma belle amie est morte,
Et voila qu’on la porte
En terre, ce matin,
En souliers de satin.

Elle dort toute blanche,
En robe de dimanche,
Dans son cercueil ouvert
Malgre le vent d’hiver.

Creuse, fossoyeur, creuse
A ma belle amoureuse
Un tombeau bien profond,
Avec ma place au fond.

Avant que la nuit tombe
Ne ferme pas la tombe ;
Car elle m’avait dit
De venir cette nuit,

De venir dans sa chambre :
« Par ces nuits de decembre,
Seule, en mon lit etroit,
Sans toi, j’ai toujours froid. »

*

Mais, par une aube grise,
Son frere l’a surprise
Nue et sur mes genoux.
Il m’a dit : « Battons-nous.

Que je te tue. Ensuite
Je tuerai la petite. »
C’est moi qui, m’en gardant,
L’ai tue, cependant.

Sa peine fut si forte
Qu’hier elle en est morte.
Mais, comme elle m’a dit,
Elle m’attend au lit.

*

Au lit que tu sais faire,
Fossoyeur, dans la terre.
Et, dans ce lit еtroit,
Seule, elle aurait trop froid.

J’irai coucher pres d’elle,
Comme un amant fidele,
Pendant toute la nuit
Qui jamais ne finit.

Справка.
*Жан Кек - Jean Keck - скульптор, участник кружка "зютистов". Снимал одно жильё вместе с безденежным пианистом Cabaner'ом.

То же стихотворение в общеизвестном опубликованном переводе Н.И.Поляковой (1911-
2006).

ВСТРЕЧА

Красотке моей пришел каюк
И вот, увы и ах,
Ее к сырой земле несут
В атласных башмачках.

Она лежит, как будто спит,
В воскресном платьице она,
И гробик плотно не закрыт,
Хотя кругом уже зима.

Копай, могильщик, ну, копай,
Красотка ляжет, там где край,
И надо место приберечь,
Чтоб мне хватило рядом лечь.

Пока не будет ночь темней,
Не зарывай могилу ей,
Она велела, чтобы мне,
Прийти сегодня к ней во тьме.

- Приди туда, где буду я,
Средь темной ночи декабря,
Там, где стоит моя кровать,
Где очень холодно лежать.

Ведь на рассвете серым днем
Твой брат застигнул нас вдвоем,
Когда мы в сладкой наготе
Не знали что и как и где.

Он так хотел, чтоб злобы пыл
Ее со мной подряд убил,
Так отклонил он острие,
Чтоб мой удар попал в нее.

От этой раны вся в крови
Она скончалась в ночь любви,
Успела только лишь сказать,
Что будет ждать меня опять.

И там, где холод земляной,
Ей не придется спать одной,
В могиле верные сердца
Соединились в час конца.


Жорж Роденбах "J'entre dans ton amour comme dans une eglise" и др.

Жорж Роденбах (1855-1898) J'entre dans ton amour comme dans une eglise...
(C французского).

Твоя любовь, мой друг, - святее кафедрала.
В ней, в дымке голубой, - и тишь, и фимиам.
Должно быть, чувства лгут, но кажется, что там
душа взлетела ввысь и ангелицей стала.

Ужели то любовь ? В тебя ли я влюблён ?
При чём тут гордый храм ? Скорее ты - Мадонна !
Но что мне до того, ведь сердце исступлённо,
дрожит пока вверху на башне слышен звон.

А что за дело мне до статуй кафедрала ?
Среди органных фуг в вечерней тишине
я слышал, что и ты с ним вместе пела мне,
и в пламени свечей душа моя сгорала.

Georges Rodenbach

J'entre dans ton amour comme dans une eglise
Ou flotte un voile bleu de silence et d'encens :
Je ne sais si mes yeux se trompent, mais je sens
Des visions de ciel ou mon coeur s'angelise.

Est-ce bien toi que j'aime ou bien est-ce l'amour ?
Est-ce la cathedrale ou plutot la madone ?
Qu'importe ! Si mon coeur remue s'abandonne
Et vibre avec la cloche au sommet de la tour !

Qu'importent les autels et qu'importent les vierges,
Si je sens la, parmi la paix du soir tombe,
Un peu de toi qui chante aux orgues du jube,
Quelque chose de moi qui brule dans les cierges.
1884

Жорж Роденбах У нас внутри...
(C французского).

У нас внутри, недосягаемо для зренья,
таинственная жизнь ведёт круговорот.
Душа, вслед времени, вершит стадийный ход,
и в ней то светлый день, то ночь с суровой тенью.
В ней вечно мелкое бурление идёт,
как в пышных кронах, как во мгле озёрных вод.
С чего на смену тьме приходят озаренья
в загадочной самим нам области мышленья ?
Что созидается ? Чему приходит смерть ?
Неважно, утро или вечер, что за зори, -
в душе творится потайная круговерть.
Так гложет берега неистовое море.

Georges Rodenbach Toute une vie en nous, non visible, circule

Toute une vie en nous, non visible, circule
Et s'enchevetre en longs remous intermittents ;
Notre ame en est variable comme le temps ;
Tantot il y fait jour et tantot crepuscule,
Selon de brefs et de furtifs derangements
Tels que ceux du feuillage et des etangs dormants.
Pourquoi ces acces d'ombre et ces acces d'aurore
Dans ces zones de soi que soi-meme on ignore ?
Qu'est-ce qui s'accomplit, qu'est-ce qui se detruit ?
Mais, qu'il fasse aube ou soir dans notre ame immobile,
La meme vie occulte en elle se poursuit,
Comme la mer menant son oeuvre sous une ile !


Жорж Роденбах Её глаза
(С французского).

В её глазах всегда несмелая мечта:
глаза - как лён в цвету, как синие пастели.
Казалось, что они издалека смотрели,
но соблазнить меня сумели неспроста.

Глаза - громадней всей небесной карусели,
где бродят стайки туч трагичной черноты,
когда закат дошёл до роковой черты.
Глаза - как небеса, но эти не темнели.

Есть много прочих глаз, где брызжет красота.
Но те глаза моей печали - не чета.
В одних восточный жар и трепетность газели.

Я ненадолго мог питать к ним интерес.
Другие, глядя вслед, как факелы, горели -
но мне нужны в глазах цвета родных небес.

Georges Rodenbach Ses yeux

Ses yeux ou se blottit comme un reve frileux,
Ses grands yeux ont seduit mon ame emerveillee,
D'un bleu d'ancien pastel, d'un bleu de fleur mouillee,
Ils semblent regarder de loin, ses grands yeux bleus.

Ils sont grands comme un ciel tourmente que parseme
- Par les couchants d'automne et les tragiques soirs -
Tout un vol douloureux de longs nuages noirs ;
Grands comme un ciel, toujours mouvant, toujours le meme !

Et cependant des yeux, j'en connais de plus beaux
Qui voudraient sur mes pas promener leurs flambeaux,
Mais leur eclat repugne a ma melancolie.

Les uns ont la chaleur d'un ciel oriental
D'autres le mol azur des lointains d'Italie
Mais les siens me sont chers ainsi qu'un ciel natal.


Жорж Роденбах Зеркала
(Les miroirs, par les jours abreges des decembres...)
(С французского).

В декабрьские деньки, что коротки всегда,
мутнеют зеркала, как грустная вода.
Для их печали есть глубокая причина:
так много нежных лиц сглотнула та пучина.
Улыбки их цвели порой по лучшим дням -

а нынче мы себя разглядываем там.
Но в них, друг дружке вслед, - трагичные утраты:
мы видим то сестру, то бабушку, то брата.
Нам кажется, что мы, вперяясь в зеркала,
целуем мертвецов, что льдина вобрала.

Georges Rodenbach Les miroirs, par les jours abreges des decembres

Les miroirs, par les jours abreges des decembres,
Songent-telles des eaux captives-dans les chambres,
Et leur melancolie a pour causes lointaines
Tant de visages doux fanes dans ces fontaines
Qui s'y voyaient naguere, embellis du sourire !

Et voila maintenant, quand soi-meme on s'y mire,
Qu'on croit y retrouver l'une apres l'autre et seules
Ces figures de soeurs defuntes et d'aieules
Et qu'on croit, se penchant sur la claire surface,
Y baiser leurs fronts morts, demeures dans la glace !


Жорж Роденбах Снег
(O neige, toi la douce endormeuse des bruits...)
(С французского).

Снег, ласковый собрат укромной тишины !
Ты славен как баюн неистовства и грома.
Ты завернулся в плащ задумчивой истомы.
Ланиты у тебя и в тьме ночей бледны.

Ты любишь ограждать от дрязг и от печалей,
умеешь округлять все острые углы.
Считал, что ты умрёшь в мерцанье смутной мглы
в далёком далеке безвестных магистралей,

и смерть твоя - не смерть, а как вхожденье в храм:
под перебор молитв, когда все мысли кротки,
а хлопья на лету напоминают чётки.
Благая смерть твоя - она на зависть нам...

Вдруг небо в снегопад закрылось плащаницей.
Простор земли под ней как прибранный погост,
а в сердце у меня - могильник белых звёзд,
слетевшихся туда бессчётной вереницей.

Georges Rodenbach O neige, toi la douce endormeuse des bruits

O neige, toi la douce endormeuse des bruits
Si douce, toi la soeur pensive du silence,
O toi l'immaculee en manteau d'indolence
Qui gardes ta paleur meme a travers les nuits,

Douce ! Tu les eteins et tu les attenues
Les tumultes epars, les contours, les rumeurs ;
O neige vacillante, on dirait que tu meurs
Loin, tout au loin, dans le vague des avenues !

Et tu meurs d'une mort comme nous l'invoquons,
Une mort blanche et lente et pieuse et sereine,
Une mort pardonnee et dont le calme egrene
Un chapelet de ouate, un rosaire en flocons.

Et c'est la fin : le ciel sous de funebres toiles
Est trepasse ; voici qu'il croule en flocons lents,
Le ciel croule ; mon coeur se remplit d'astres blancs
Et mon coeur est un grand cimetiere d'etoiles !


Жорж Роденбах Стёкла
Les glaces sont les melancoliques gardiennes...
(С французского).

В задумчивом стекле мы видим повторенье
всей жизни, что вокруг, включая антураж.
Там призраки людей и призрачный пейзаж,
но вечером стекло теряет то уменье.
Оно по вечерам болеет, милый друг.
Как вылечить его, как одолеть недуг ?
Представь-ка озеро, где лебеди пропали,
и сразу гаснет там вся прелесть пасторали.
Без этих лебедей эффект не так уж мил.
Как всяческим гало не заменить светил,
так не забавят нас совсем слепые стёкла.
Но, вижу, те смелы в борьбе с ночною тьмой -
опять на краткий миг блеснули предо мной !

Georges Rodenbach Les glaces sont les melancoliques gardiennes

Les glaces sont les melancoliques gardiennes
Des visages et des choses qui s'y sont vus ;
Mirage obeissant sans jamais un refus !
Mais le soir leur revient en crises quotidiennes ;
C'est une maladie en elles que le soir ;
Comment se prolonger un peu, comment surseoir
Au mal de perdre en soi les couleurs et les lignes ?
C'est le mal d'un canal ou s'effacent des cygnes
Que l'ombre identifie avec celle de l'eau.
Mal grandissant de l'ombre elargie en halo
Qui lentement denude, annihile les glaces.
Elles luttent pourtant ; elles voudraient surseoir
Et leur fluide eclat nie un moment le soir...


Жорж Роденбах Комнаты по вечерам...
(С французского).

Все комнаты мертвы, когда наступит тьма.
Закрыли жалюзи и слепы все дома.
Там в воздухе лишь пыль, едва заметны тени
да кресла - как кюре, что стали на колени -

готовясь в стихарях исполнить свой обряд.
И маятник в ходу - в раскачке монотонной,
как будто под распев молитвы неуклонной,
когда соборовать кого-то там спешат.

Вот, кажется, взлетит душа, что вновь отпета.
Всегдашняя тоска ! - Душа былого дня
уйдёт, оставив нас сиротами без света...
И что ни вечер там всё та же трепотня.

Тьма в чёрный мрачный креп оденет наши руки.
В закатный миг блеснёт блик Солнца на висках.
Утеха наших глаз - лишь в бледных ночниках.
И только лишь рассвет излечит наши муки.


Georges RODENBACH Les chambres, dans le soir

Les chambres, dans le soir, meurent reellement :
Les persiennes sont des paupieres se fermant
Sur les yeux des carreaux pales ou tout se brouille ;
Chaque fauteuil est un pretre qui s'agenouille

Pour l'entree en surplis d'une extreme-onction ;
La pendule devide avec monotonie
Les instants brefs de son rosaire d'agonie ;
Et la glace encore claire offre une assomption

Ou l'on devine, au fond de l'ombre, un envol d'ame
Quotidienne detresse ! ame blanche du jour
Qui nous quitte et nous laisse orphelins de sa flamme !
Car chaque soir cette douleur est de retour

De la mort du soleil en adieu sur nos tempes
Et de l'obscurite de crepe sur nos mains.
O chambres en grand deuil ou jusqu'aux lendemains
Nous consolons nos yeux avec du clair de lampes !

Примечание.
Стихотворение Les Chambres, dans le soir... известно в прекрасном переводе Андрея
Кроткова.


Жорж Роденбах В провинции
(С французского).

Вдали от всех столиц, в селеньях, справа, слева,
с рассвета, что похож на нежный взор сестёр,
мы слышим перезвон, что входит в каждый двор;
мы слышим перезвон и нежные напевы.

Те с башен мчат кружась, как лёгкие драпри,
летят, как хлопья с крыш, вдоль лестниц, мимо люков,
и ветры, подхватив букеты свежих звуков,
несут вперегонки мелодии зари.

Те падают вдали, в конце всех перипетий,
незримо, в бугорках букетов и венков
из высохших уже лилейных лепестков,
как кто-то их сорвал с чела былых столетий.

Georges Rodenbach En province

En province, dans la langueur matutinale
Tinte le carillon, tinte dans la douceur
De l'aube qui regarde avec des yeux de soeur,
Tinte le carillon, - et sa musique pale

S'effeuille fleur a fleur sur les toits d'alentour,
Et sur les escaliers des pignons noirs s'effeuille
Comme un bouquet de sons mouilles que le vent cueille,
Musique du matin qui tombe de la tour,

Qui tombe de tres loin en guirlandes fanees,
Qui tombe de naguere en invisibles lis,
En petales si lents, si froids et si palis
Qu'ils semblent s'effeuiller du front mort des annees !



Жорж Роденбах Колокола
(С французского).

Я видел, как тишком брели колокола,
убогие жильцы высоких старых башен,
толкуя меж собой, как быт их не украшен,
что день и ночь не спят, и жизнь им не мила.

из пригородных мест; в лишайниках, в коросте;
все в метинах от ран; их кашель донимал.
Объёмы облекал изношенный металл.
Так бабки вечерком бредут друг к дружке в гости.

Georges Rodenbach Des cloches, j'en ai su qui cheminaient sans bruit

Des cloches, j'en ai su qui cheminaient sans bruit,
Des cloches pauvres, qui vivaient dans des tourelles
Sordides, et semblaient se lamenter entre elles
De n'avoir de repos ni le jour ni la nuit.

Des cloches de faubourg toussotantes, brisees ;
Des vieilles, eut-on dit, qui dans la fin du jour
Allaient se visiter de l'une a l'autre tour,
Chancelantes, dans leurs robes de bronze usees.


Жорж Роденбах В тишине вечера
(С французского).

В домашней тишине, в вечернем освещенье
спокойный бой часов преобразил весь зал.
На радость или грусть - того никто не знал.
Так чётки шелестят порой в часы моленья.

А следом воробей в неброском оперенье,
барахтаясь, нырял в жемчужную купель.
Потом под молотком шло шумное искренье.
Потом звенел бокал и тарахтела дрель.

Вдруг свадебный мотив, проковылявши в зале,
на лестницу полез и вылетел в окно.
Графин истошно взвыл, а рюмки застучали.
Гремели бубенцы и брызнуло вино.

Уставший карнавал, кружащие субретки.
Всё кончится - ты пуст: без денег, нищ умом.
И только сыплются и засоряют дом
монетки, серпантин и круглые конфетки.

Georges Rodenbach Dans le silence et dans le soir de la maison

Dans le silence et dans le soir de la maison
A retenti le carillon de la pendule.
On ne sait si joyeux ou triste, un air ondule :
Tantot le chapelet de l'heure en oraison ;

Puis ce semble un oiseau si peu viable et frele
Qui se baigne et qui joue avec des perles d'eau ;
Puis du verre qui pleut mele de fer qui grele ;
Etincelles de bruit sous un vague marteau,

Musique d'une noce au retour, clopinante
Qui monte un escalier tournant, et disparait ;
Bruit de verres choques, cristal qui se lamente,
Grelots de la folie - oh ! Valses, vin clairet,

Carnaval fatigue de danses enragees
Qui s'en revient vide d'argent et de raison
Et qui laisse degringoler dans la maison
Ses derniers confetti, des sous et des dragees.



Эрнест д'Эрвильи "Дама из Пекина" и "Фрейя"

Стихотворения из книги "Гарем" № 19 "Дама из Пекина" и № 20 "Фрейя".

Эрнест д’Эрвильи   Дама из Пекина, 19-e.
(С  французского)

Посвящается Этьену Каржа*

Любимую себе сыскал я в отдаленье,
где добрый богдыхан у знати на виду
и всем своим льстецам в пример и наставленье,
обычно сам весной проводит борозду.

Она живёт в стране закрытых паланкинов.
Туда я рвусь душой, но всякий раз смущён:
любуюсь ясным днём, на солнце рот разинув,
когда она глядит на звёздный небосклон.

Она там родилась, она - дитя Пекина,
её отец – большой вельможа при дворе,
и всяких мудрых слов в запасах мандарина
почти наверняка побольше, чем в Литтре**.

Любимое лицо – в нарциссовым отливом,
глаза насмешливы, они слегка косят.
На жемчуг ноготков, отрощенных на диво,
наложен бурый лак на их китайский лад.

Лишь ей благодаря так мило постоянно
под крышей золотой в их праздничном дворце.
Дают густую тень два рослые баньяна,
и с ласкою гостей встречают на крыльце.

Здесь масса фонарей, развешанных по саду -
цилиндры всех цветов - ветрам на перебор.
Павлины при хвостах - на удивленье взгляду -
докучливо кричат, забравшись на забор.

Красавица моя в любое время года
глядит на пышный сад, где выдумка и труд
преобразуют всю подвластную природу
и требуют чудес, шалея от причуд.

Из сосен и дубков – не выше, чем капуста –
составлены леса, хоть возраст их не мал.
Фарфоровый мосток, плод дивного искусства,
висит поверх ручья средь карликовых скал.

Любимая в саду и, будто рысь лесная,
по-кошечьи поёт о девичьих мечтах,
скандирует стихи, размеренно качая
прелестной головой в роскошных волосах.

С вниманием к тому, что редкостно и странно,
она, смеясь, следит, охочая до игр,
как шествует в строю имперская охрана –
в драконах и гербах, и каждый – будто тигр.

Пекиночка моя ! Вот было бы блаженство,
живи мы впрямь в любви вдвоём у вас в стране.
В тебе нашли бы все вершину совершенства
и даже старики завидовали мне.

Тогда по вечерам на маленьких ножонках,
когда взыграет вдруг мой застарелый сплин,
приковыляв ко мне, ты говорила б звонко:
«Прекрасный вечерок, мой славный господин !»

Вдвоём, как рыбаки, мы брали бы баклана,
надев ему на зоб ошейник золотой,
и вместе шли к реке, где водятся сазаны,
где цапля мирно спит под ивой над водой.

Я подарю тебе пластину из нефрита.
Умелец сорок лет её полировал.
А несколько пластин рисунками покрыты -
там бой: китайцы бьют британцев наповал.

Есть Будда для тебя – толстяк из пагодита***,
и вот тебе презент, всех прочих посильней:
то чёрный медный пёс. Он выглядит сердито.
Он злобен. Он жесток и пожирает змей.

Вот триста вееров в футлярчиках из лака.
Захочешь – бей меня любым из них подряд.
Мой яблоневый цвет ! Забавной выйдет драка.
Как станет весело. Я буду только рад.

Не дай бог, разлучась, смахнувши капли влаги,
как мышка заблестев алмазами очей,
ты мне пошлёшь стихи на рисовой бумаге
о персиках в цвету на родине твоей.

А если вдруг вернусь, то милая подружка,
ты, теша мой каприз, устроишь невзначай,
забавный бой сверчков, и мы хлебнём из кружки
с миндальным молоком, а лучше - если чай.

Пекиночка моя ! Давай, пока не поздно,
уйдём с тобой вдвоём долой от остряков.
Посмотрим-ка в меню: есть ласточкины гнёзда
и яйца куликов на «Корабле Цветов».


Ernest d’Hervilly    La dame de Pe-King, 19-e.
A Etienne Carjat


Quand vient la nuit, je pense a la dame que j'aime,
Oh! bien loin, mon ami, la-bas, dans le pays
Ou le noble Empereur daigne creuser lui-meme
Un sillon, devant tous ses flatteurs ebahis;

Helas ! c'est au pays des brouettes a voiles
Que mon ame s'envole, oubliant sa prison ;
Celle que j'aime voit flamboyer les etoiles
Lorsque que le clair soleil rit a mon horizon.

Elle habite Pe-King, Pe-King la ville immense !
C'est la joyeuse enfant d'un mandarin lettre,
Honore de boutons jaunes, et qui commence
А savoir plus de mots que notre grand Littre.

Son visage a l'еclat pale de la jonquille;
Ses yeux sont retrousses vers la tempe, et moqueurs ;
Elle a des ongles longs d'un rose de coquille
Qu'elle brunit parfois dans d'etranges liqueurs.

Hote exquis, elle egaye un vieux palais bizarre,
Peint de milles couleurs, couvert d'un toit dore ;
Deux banians touffus et d'une taille rare
Ombragent ce reduit coquettement pare.

Des lanternes partout, rouges, jaunes et bleues,
Sechent aux quatre vents leurs cylindres huiles,
Et des paons familiers aux eclatantes queues
Piaulent sur les murs de bambous anneles.

Le jour, elle se tient dans une galerie
Donnant sur des jardins tres-singuliers ou l'Art
Deforme en ricanant la Nature qui crie,
Et simule a grands frais les effets du hasard :

On voit dans ces jardins une foret epaisse
De chenes rabougris aussi hauts que des choux;
Sous des ponts de faience un fleuve coule en laisse,
Entre des rochers nains, sur de jolis cailloux.

Elle est la, sur son banc, et, de sa voix feline,
Chante un air impossible ou s'exhalent ses voeux ;
Pour cadencer les vers, grave, elle dodeline
De sa petite tete aux superbes cheveux.

Curieuse а l'exces, parfois elle regarde
A travers les treillis, d'un oeil fin et riant,
Les gestes merveilleux des Tigres-de-la-Garde
En habit jaune orne d'un dragon effrayant.

O dame de Pe-King ! que la penible vie
Serait legere alors que vous seriez a moi !
Notre couple charmant ferait a tous envie,
Et les vieillards glaces en rougiraient d'emoi !

Malgre tes pieds d'enfant, le soir, mon doux sourire,
Tout en te dandinant tu viendrais sur mon coeur,
Et ta bouche, grenade ouverte, saurait dire
D'un petit ton calin : « Bonsoir, mon cher Seigneur. »

Nous irions, tous deux, sur les rives desertes,
Avec un cormoran fier de son collier d'or,
Pour prendre des cyprins rouges dans les eaux vertes
Surveilles d'un heron qui pres un saule dort.

J'ai pour toi cent cadeaux : — une coupe de jade
Qu'un ouvrier a mis quarante ans a polir ;
Puis des tableaux d'ardoise ou des jonques en rade
Bombardent des Anglais laids a faire palir ;

Puis des Bouddhas ventrus en pagodite***rose ;
Puis — present delicat fait pour etre cite,
Un Chien-Fo d'airain noir a l'heroique pose,
Qui mache des serpents avec ferocite;

Puis trois cent sept ecrans dans leurs etuis de laque !
Ah ! si c'est ton desir, et qu'avec chacun d'eux
Tu veuilles me donner une petite claque,
O ma fleur de pommier! je serai bien heureux!

Parfois, en mon absence, adorable etrangere
Aux yeux clairs et brillants comme ceux des souris,
Vous traceriez des vers de votre main legere,
En l'honneur du Pecher, sur du papier de riz.

Et puis, s'il survenait une amie, avec grace,
Vous lui sauriez offrir, — car c'est ma vanite,
Un combat de grillons, en buvant une tasse
De lait pale d'amande ou bien d'excellent the.

O petite Chinoise, ame douce et fidele,
Qu'il serait gai d'aller, loin des regards railleurs,
Faire des repas fins de nids blancs d'hirondelle
Et d'oeufs de vanneau frits, sur un Bateau de fleurs.

Справка.
*Этьен Каржа (1828-1906) – журналист, карикатурист, фотограф, поэт.
Друг Бодлера, Верлена и многих других знаменитых поэтов, художников,
музыкантов. Был в сложных взаимоотношениях с Артюром Рембо.
Создал бесценные фотографии своих современников. Издатель
популярных газет “Le Boulevard” и “Le Diogene”. Сочувствовал Парижской
Коммуне. Автор книги стихов “Artiste et Citoyen”.
**Литтре – имеется ввиду «Словарь французского языка», составленный Эмилем Литтре (1801-1881), французским филологом, философом-позитивистом и историком медицины.
***Пагодит – поделочный камень, плотная мелкозернистая метафорическая порода, синонимы: агальматолит, бихарит, восковый камень, жировик, картинный камень, кореит. Из него часто вытачивают модели пагод, скульптуры, архитектурные блоки.

Эрнест д‘Эрвильи  Фрейя*, 20-e.
(C   французского).

Посвящено Камиллу Пеллетану**

В полярных областях, в студёном небе звёздном –
алмазные глазки, вкраплённые в гагат.
Там родина богов, и в воздухе морозном
аркады из огней сияние струят.

Там странствует луна, глядясь во все зерцала
бесчисленных озёр арктических равнин,
и никогда зимой там солнца не бывало.
Там торжество и блеск немых снегов и льдин.

Над гребнем ближних гор, их пиков и ущелий –
пожарище небес, горячих, как зола.
Внизу зубастый ряд из лиственниц и елей
кусает горизонт, как длинная пила.

Расширивши зрачки, бесшумно, вроде тени,
пускается в полёт за дичью соколок.
Торопится медведь, учуяв след оленя,
где тот копытил снег, ища зелёный клок.

И вновь бежит олень, не зная передышки.
Вверху горят огни – ему не до потех.
Сосульки вместо слёз, вокруг груди ледышки,
в сиянии с небес искрится мёрзлый мех.

В суровой красоте покоя пребывала
та северная ночь, когда раздался глас:
«Эй, Один* ! Будь блажен. Открой мне дверь Вальхаллы !».
И крик нарушил сон, царивший в этот час.

«Мне больше не видать, как три старухи-норны*
поют и воду льют под ясень Иггдрасиль*.
Из рога мне не пить по-прежнему задорно,
не поминать вином кровавую кадриль.

Увы, теперь я мёртв ! Я вышел из сражений,
где дрался до конца, где рухнуть довелось.
Мне зубров уж не бить и не стрелять в оленей,
и рыбы не ловить. Возрадуйся, лосось.

Два ворона-гонца* ! Всезнающие птицы !
Бог Один* ждёт вестей. Поведайте ему,
что я погиб в бою за русую девицу.
Был ею ослеплён. Теперь ушёл во тьму.

Мне помнятся слова певцов сладкоголосых,
что честные бойцы хранят и чтут обет,
красавицам – Увы ! –подобной веры нет.
Их женские сердца кочуют на колёсах.

За хижиной моей колючая чащоба.
Меня туда влекли охотничьи дела.
Там встретилась Она и сердце забрала.
Оно в её руках усохло от хворобы.

О Фрейя ! Ты ведёшь с собой двух кошек белых.
Ты плачешь золотой текучею слезой.
Прислушайся к словам речей моих несмелых,
когда идёшь своей божественной стезёй.

Великая Вдова ! Не ты ли – Мать влюблённых.
Ты беспощадней всех и всех грозней в борьбе.
Когда закончен бой, тогда из всех сражённых
часть Одину идёт и столько же – тебе.

Твой сказочный дворец* потряс моря и сушу.
В нём блещет молодёжь и лучший цвет богинь.
Внемли моей мольбе ! Послушай – не преминь:
прими туда мою израненную душу !».

Но скорбный голос смолк, и вскоре глаз орлиный
мог различить внизу, как кровью истекал
недвижимый предмет, сраставшийся со льдиной,
уже лишь только труп среди снегов и скал.

Норвежский берег стал ему покойным ложем.
Кровь мёртвого текла, дымясь, с его овчин,
и каждый сгусток был, застынувши, похожим
на ужасавший взор пылающий рубин.

В точь так, как умолял охотник цепенея,
к нему доставил конь на пальчатых ногах*
богиню из богинь блистательную Фрейю,
нежнейшую из всех, внушающую страх.

Богиню не страшил суровый холод ночи.
Кроваво-красный плащ вздувался за спиной.
С Полярною Звездой могли поспорить очи.
Звенела чешуя брони её стальной.

«Охотник ! Смерть твоя, - ему сказала Фрейя, -
предсказана давно и ведома из рун.
И это я была возлюбленной твоею,
пришедшею к тебе в одну из прежних лун.

Тебя я обрекла страдать, о сын Идуны*.
Жестокая любовь живёт в моей груди,
зато ты прибыл в край, где души вечно юны.
Тот временный удел остался позади.

Ты радость обретёшь, красавец белолицый,
когда предстану я в повязке золотой
в лазоревом дворце, что реет над столицей,
как молния слепя своею красотой.

Под крышей из щитов красуется Вальхалла,
где сладостный приют все павшие нашли.
В кругу валькирий там, в богатом блеске зала,
как сможешь ты потом не презирать Земли ?

Валькирии, смеясь, все в длинных белых шарфах
устроят хоровод и заведут игру
под сладостный напев, исполненный на арфах.
И скальды будут петь на праздничном пиру.

Так возродись теперь, извечно мной любимый !
Целуй меня скорей ! Хочу, чтоб ты приник.
Хочу, чтоб утолил мой трепет нестерпимый.
Услышь сердечный жар. Настал желанный миг.

При Одине сидят два ворона* и волки* –
вернейшие друзья. Он пьёт вино, сердит.
«Где ж Фрейя ? – говорит и гладит волчьи холки.
Богини молча ждут, а стол уже накрыт».

Закончив эту речь, нагнулась ниже Фрейя
и, как голодный волк, стремительно и зло,
обнявши труп бойца за ноги и за шею,
легко втащила вверх на алое седло.

Затем скакун взбрыкнул, фырча и стервенея,
хватая удила кусачками резцов,
и в нежности своей, пугая страстью, Фрейя
помчалась в пустоту дорогой мертвецов.


Ernest d’Hervilly Freya*, 20-e.

A Camille Pelletan**

Au Nord, sejour des Dieux, ou les etoiles semblent
De larges diamants incrustes dans le jais,
L'Aurore sans soleil, arc de flammes qui tremblent,
S'irradiait dans l'air pure et calme, par jets.

Les innombrables lacs aux rives crevassees
Ou vient chercher la lune un reflet fraternel,
S'illuminaient au loin dans les plaines glacees
Que le silence habite, immense et solennel.

En haut des monts abrupts, pareils а des falaises,
On voyait sur le ciel, rouge ainsi qu'un tison,
La ligne des grands bois de pins et de melezes,
Mordre, comme une scie enorme, l'horizon.

Dilatant tout а coup leurs prunelles sereines,
Les legers faucons blancs reprenaient leur grand vol ;
Les vieux ours galopaient, etonnes, pres des rennes,
Trouant sans bruit la neige amere jusqu'au sol.

Les glacons suspendus а leurs poitrails robustes,
Les ruisseaux congeles, les larmes de cristal
Que pleurent dans l'hiver les branches des arbustes,
S'irisaient aux rayons d'or du feu boreal.

Telle etait cette nuit polaire aux heures rudes.
Quand, soudain, une voix humaine qui troubla
Le repos ecrasant des vastes solitudes,
S'ecria : « Bienheureux l'hote du Valhalla* !

« Moi, je ne verrai point les trois antiques Nornes*
Arroser en chantant le grand frene Iggdrasel* !
Et je ne boirai pas dans les coupes de cornes,
Apres les jeux sanglants, la biere et l'hydromel!

« Lache, je me soustrais par la mort а nos luttes;
J'ai trop souffert! — Adieu, torrents, plaines et rocs!-
Je ne pecherai plus le saumon dans les chutes,
Je ne chasserai plus l'elan ni les aurochs!

« Hagen*! Munen*! Corbeaux qui parcourez le monde!
Volez pres d'Angagud*, le Pere-des-pendus*,
Dites-lui que je meurs pour une fille blonde
Que ne peuvent plus voir mes regards eperdus!

« Pour une femme aux yeux d'azur, aux roses joues !
Helas! le skalde a dit : « O credules amants,
« Le coeur de toute femme est monte sur des roues, »
« Mais quel homme loyal peut douter des serments!

Pres des genevriers qui bordent ma cabane,
Un matin, je La vis ; Elle emporta mon coeur ;
Maintenant, loin de moi, dans ses mains il se fane
Ainsi que, dans un vase ou l'eau manque, une fleur !

« Deesse aux larmes d'or, o Deesse que traine
Un couple de chats blonds, pendant les belles nuits,
Confidente sacree, o Freya, noble reine,
Prete ta douce oreille а mes sombres ennuis :

Viens me prendre, Freya, Veuve а la haute taille,
O Mere des amours, Guerriere sans pitie,
Qui des ames des morts, le soir d'une bataille,
Au sublime Allfader* reclame la moitie;

« O Tres-belle, parmi les plus belles Asesses,
Qui daignes ecouter, au palais de Folkvang*,
Les joyeux chants d'amour que chantent nos jeunesses,
Prends mon ame qui rampe ici, rouge de sang! »

Mais bientot s'eteignit cette voix desolee ;
Et l'aigle qui passait sous le ciel inclement
Eut pu voir un cadavre au fond d'une vallee,
Qui saignait dans la nuit, silencieusement.

Or, pendant que dormait pres des mers la Norwege,
Le sang du mort coulait, fumant, sur ses habits,
Et le vent glacial, sur son linceul de neige,
Egrenait, un par un, de sinistres rubis !

O stupeur ! — Pres du corps du chasseur, froid а peine,
Brusquement apparait, ainsi qu'il l'en pria,
Sur un cheval aux pieds humains, couleur d'ebene,
L'Asesse а la fois tendre et cruelle, Freya !

Freya, dont l'oeil ressemble а l'etoile du pole !
Elle avait son armure aux ecailles de fer,
Et son manteau de pourpre effrayante а l'epaule.
Le froid mordait en vain а sa robuste chair !

Ta mort, dit-elle, etait ecrite dans les Runes,
O chasseur chaste et fier. — Ta maitresse, c'est moi!
Moi dont l'oeil flamboyait sous mes paupieres brunes
Dans les genevriers, un matin, pres de toi!

Fils d'Iduna*, je t'ai rendu la vie amere,
Et je t'ai fait pleurer ! mais mon amour est tel !
Et tu devais quitter cette vie ephemere,
Pour gouter le bonheur dans un monde immortel.

Ton coeur eclatera de joie, o blanc jeune homme,
En me voyant bientot, le bandeau d'or au front,
Dans mon palais d'azur, resplendissante comme
Le zigzag aveuglant de la foudre au vol prompt !

« Sous les boucliers d'or couverts de pierreries,
Indestructible toit du Valhalla d'Odin,
Va! devant les jeux gais des blondes Valkyries,
Qui peut se rappeler la Terre sans dedain?

« Tu les verras tourner dans leurs blanches echarpes,
Tres-charmantes, avec des rires argentins,
Aux sons, qui font pleurer, de nos divines harpes,
Lorsque le Skalde chante au milieu des festins.

« Viens donc renaitre, objet de mon amour constante !
J'ai soif de tes baisers dont le chaud souvenir
Brule encore ma levre et me rend palpitante;
Viens sur mon coeur en feu; viens, le jour va venir!

« Odin, buveur du sang des vignes, qui caresse
Gere et Freke, ses loups, s'irrite en ce moment :
» Que fait Freya? dit-il, quand la table se dresse? »
« Et les Ases, debout, tremblent, o mon amant! »

Disant ceci, Freya sur sa selle ecarlate
Se penche, comme eut fait quelque loup affame,
Et, roidissant ses bras ou la vigueur eclate
Tire sur son cheval le corps inanime ;

Le noir coursier fremit, renacle, rue, et dresse
Son oreille pointue en bavant sur son mors,
Et l'auguste Freya, terrible en sa tendresse;
Disparait dans l'espace obscur ou vont les morts.

Справка.
*В тексте стихотворения много обращений к скандинавской мифологии.
*Фрейя – иначе Ванадис – богиня любви, плодородия и войны, колдунья, предводительница валькирий, жительница города асов Асгарда, вдова смертного,
которого звали Од. Она дочь одного из ванов (богов плодородия) Ньерда, приёмного сына
Одина (верховного бога высших богов-асов).
*Норны – божества женского рода, определяющие судьбу человека от рождения его и до смерти.
*Ясень Yggdrasel – громадное дерево, основа всего мира, дерево жизни и судьбы.
*Hagen (Хугин - мысль) и Munen (Мунин - память) – всезнающие птицы, два ворона, ежедневно приносящие Одину известия обо всём происходящем на свете.
*L’hote du Valhalla, Angagud, Pere-des-pendus, Allfader – всеми этими именами называется здесь Один. У него в мифах много других имён.
*Folkvang – дворец богини Фрейи.
*Конь на пальчатых ногах – конь Фрейи, конь с человеческими ногами цвета чёрного (эбенового) дерева.
*Идуна – богиня вечной юности, хранительница волшебных яблок, от которых зависела юность богов.
*Два волка Одина: Gere (Гери – жадный) и Freke (Фреки – прожорливый).
**Камилл Пеллетан, иначе Пельтан (1846-1915) – французский политический деятель,
журналист, противник Тьера, автор статей, сочувственных Парижской Коммуне.
Был близок к «парнасцам». Представлен на знаменитой картине Анри Фантен-Латура
«Угол стола» (1872) рядом с Полем Верленом, Артюром Рембо, д’Эрвильи и другими.
В 1902 г. в правительстве Комбу, при президенте Леоне Буржуа, занимал пост морского
Министра. В 1911 г. выступал как депутат парламента с протестами против репрессий
царского правительства в России против русских революционеров.




Эрнест д'Эрвильи Двенадцатый час и др. Цикл.

Стихотворения из книги "Гарем" №№ 16 "Двенадцатый час", 17. "Саида" и 18."Vanozza mia"

Эрнест д’Эрвильи Двенадцатый Час, 16-e.
(С   французского)

Посвящено Альфонсу Лемерру*


Дебелая луна плывёт дорогой в звёздах,
к полуночи царит лишь лунный ореол.
Над всей землёй течёт прозрачный чистый воздух.
Мир – будто заключён в магический чехол.

Все эльфы в этот час с весёлою отвагой,
сбивая с алых роз жемчужную росу,
сбираются в полёт крылатою ватагой,
и трели соловьёв уже слышны в лесу.

Там, глубже всех корней, - обширные хоромы.
В подземных мастерских, вдали от лишних глаз,
по наковальням бьют затейливые гномы,
чтоб в золото одеть шлифованный алмаз.

В полночные часы встают заимодавцы,
желая заявить о попранных правах.
Дрожите должники, хапуги и мерзавцы !
Настал черёд Теней. Идёт гнетущий страх.

«Скачи ж, мой славный конь, лети быстрее шторма.
Проедем холм и дол, и город недалёк.
Цок-цок ! Скачи вперёд. Скорей на запах корма !
Цок-цок, мой сттарый друг. Скачи лихой конёк !

Скачи ! Супруга ждёт, накрыла стол дубовый
богемским хрусталём – не просто для красы,
и пивом напоит, и брагою медовой.
«Дождись !» - кукуют ей шварцвальдские часы.

Цок-цок, мой старый друг ! Мне б глянуть на сорочки
в розетках кружевных, взглянуть на всех ребят,
в кроватках их резных, пока им ангелочки
о всяких чудесах на ушко говорят.

Скачи, мой бравый конь ! Наверное, служанка,
над Библией заснув, сидит у каганца.
Цок-цок ! И снова холм. Ещё одна полянка.
Ты слышишь ? Для тебя трусят там тюк сенца».

Я в мыслях гнал коня, чтоб тот, забыв усталость,
скакал, покуда есть огонь в его груди,
а рядом – не унять, так прытко разбежалась –
стелилась наша тень, всё время впереди.

В дупле меж старых ив, согбенных и горбатых,
задумалась сова, снеся там три яйца.
Змеящийся ручей серел на перекатах.
Казалось, будто горн струит поток свинца.

Мы мчались вслед ручью, его извивам вторя,
и только плески волн нам слышались вокруг,
лобзающих камыш на их дороге к морю –
тревоживший меня, щемящий душу звук.

Потом повеял бриз, несущий запах мятный,
уснувшие цветы и травы разбудив,
и чей-то голос вдруг, и нежный и приятный,
назвав меня, запел чарующий мотив.

Мой конь рванул назад одним внезапным скоком.
Я вглядывался в ночь, страшась недобрых чар,
и сразу увидал, как стала над потоком
тень женщины нагой, похожая на пар.

Безудержно смеясь и не чинясь нимало,
в зелёных волосах, кругом облекших лик,
она передо мной волну волос чесала
и пела. Это был невероятный миг !

«О Франк ! Моя любовь светлей и ярче утра !
Приди скорей ко мне в хрустальный мой вертеп.
Там ждёт тебя постель из роз и перламутра,
и ты забудешь мир, где ветер так свиреп.

У нас там смех и свет, и несравненный запах.
Увидь там голубых ундин без лишних риз.
И кобольдов увидь на их гусиных лапах,
а вечером взгляни на танцы выдр и крыс.

Приди к нам пировать. Мои столы – на диво.
Коралл, резная кость. Взгляни, на чём я ем.
Есть дюжина сестёр. Все юны и красивы.
Мы вместе навсегда составим твой гарем.

Под звуки арф тебе дадут вина забвенья.
Магический рубин украсит твой бокал.
Тебя наверняка охватит упоенье.
Из памяти уйдёт всё зло, что ты познал.

Сменяй же этот мир, о Франк, на царство наше.
Спеши, и мы тебя в объятья заключим.
Ты станешь вечно пить из чудотворной чаши ,
пребудешь вечно юн и навсегда любим».

Так, страстная, звала меня к себе сирена,
нагая красота ! И был смущён мой дух.
Я б ринулся за ней и не ушёл из плена,
но, к счастью, прокричал среди полей петух.

Русалку ту с тех пор не раз я видел всюду,
где празднество идёт - в разгаре да в пылу,
глаза её блестят подобно изумруду,
но «фартучек на ней с сырым пятном в углу».

Есть в Мюнстере у нас такое изваянье:
русалку увидав, я будто древний Лот,
бегу во весь опор, готовый сыпать бранью,
не обернусь, крещусь, крича: “Mein Gott ! Mein Gott !”


Ernest d’Hervilly   La Douzieme Heure, 16-e.

A Alphonse Lemerre*

Minuit ! — La lune jaune, effacant les etoiles,
Se traine lourdement sur sa route d'azur ;
La terre exhale sous les mysterieux voiles
De l'ombre consolante un souffle doux et pur.

C'est l'heure ou dans le sein de la rose epuisee,
Leurs quatre ailes au vent, les sylphes gais et vifs
Egrenent en riant des perles de rosee.
Le rossignol charmant prelude dans les ifs.

Au-dessous des gazons, plus bas que les rhizomes
Odorants de l'iris, plus bas, plus bas encor,
Dans leurs noirs ateliers, les lutins et les gnomes
Faconnent les grenats sur des enclumes d'or.

Minuit ! —Oh ! frissonnez, Debiteurs aux mains rouges !
Les Creanciers sanglants vont reclamer leurs droits ;
Tremblez, dans vos palais, palissez dans vos bouges,
Les Spectres sont debout, mornes, roides et froids.

« Trotte, mon bon cheval! kt! kt! allons, courage!
La ville est proche ; encor ce mont, encor ce val !
Ne sens-tu pas l'odeur exquise du fourrage ?
Kt ! kt! mon vieil ami ; trotte, mon bon cheval.

« — Trotte ! — Je vois d'ici sur la table de chene
La chope en cristal bleu de Boheme, ou je bois ;
Kt ! kt ! — Ma femme blonde abandonnant sa laine,
La main au front, regarde а l'horloge de bois.

« Kt ! kt ! mon vieil ami ! — J'ai soif de voir les langes
Et les rideaux а fleurs, et les berceaux sculptes
Ou dorment mes petits enfants, а qui les anges
Content tout doucement des contes enchantes.

Trotte, mon bon cheval ! — Notre servante incline
Sa tete sur la Bible, et s'endort dans son coin ;
Kt ! kt ! encor ce val ! encore cette colline !
Trotte! N'entends-tu pas debotteler le foin? «

Ainsi j'aiguillonnais une fois, dans un reve,
Mon cheval fatigue trebuchant aux cailloux,
Tandis que sur le sol, noir ecuyer, sans treve,
Mon ombre galopait, bizarre, pres de nous.

Entre les saules vieux et bossus, au tronc vide,
Ou le hibou sinistre et songeur a pondu,
Un ruisseau serpentait, reluisant et rapide,
Comme, hors du creuset, un jet de plomb fondu ;

Nous en suivions le bord, seuls, sous la lune ronde.
On n'entendait au loin nul autre bruit dans l'air
Que le bruit des baisers confus que donnait l'onde
Aux roseaux de la rive, en courant vers la mer.

Soudain, comme une brise au frais parfum de menthe
S'elevait, caressant les fleurs dans leur sommeil,
J'entendis une voix singuliere et charmante
Qui prononcait mon nom dans un chant sans pareil.

Mon cheval fit un saut, brusquement, en arriere,
Et souffla. — Je sondai la nuit avec stupeur,
Et je vis, emergeant de l'etroite riviere,
Une femme au corps pale ainsi qu'une vapeur ;

Le rire sur les dents, la gorge decouverte,
Les yeux fixes sur moi tres-langoureusement,
Elle lissait, lissait sa chevelure verte,
Et chantait ! — Incroyable et terrible moment !

« A part l'amour, oh va! bien vaine est toute chose!
Viens habiter, o Frank, mon palais de cristal.
Sous les grands lis des eaux un lit de nacre rose
Attend ton noble corps que bat le vent brutal !

« Chez nous tout est parfum, chanson, lumiere, joie !
Beau voyageur, je t'aime ! Oh! viens! et tu verras
Les Ondins au corps bleu, les Kobolds aux pieds d'oie,
Le soir, faire valser les loutres et les rats !

« Viens souper avec moi, mon Frank ! Les escabelles
Sont d'ivoire et de jais, la table est de corail !
J'ai douze soeurs, ainsi que moi jeunes et belles ;
Viens ! nous te formerons un eternel serail !

Aux accords inouis de nos harpes d'ebene,
Les hanaps de vermeil incrustes de rubis
T'apporteront dans une ivresse surhumaine
L'oubli vivifiant des maux longtemps subis.

« Viens, mon doux voyageur, viens oublier le monde,
Et dans nos bras polis а jamais enferme,
Tu gouteras sans fin la volupte profonde
D'etre jeune toujours, Frank, et toujours aime ! »

Nue et touchante, ainsi m'appelait la sirene !
Et moi, fou, fremissant, eperdu, fascine,
J'eusse obei peut-etre а sa voix souveraine,
Si le clairon du coq dans les champs n'eut sonne.

Et je me rappelai cette Nixe qui rode
Dans nos fetes parfois, deguisee avec soin,
Et, souriant а tous de ses yeux d'emeraude,
Froisse un tablier blanc « toujours humide au coin».

Or, sourd comme au Munster une froide statue,
Sans plus me retourner que le vieux juste Loth,
Je m'enfuis tout а coup, bleme, а bride abattue,
Les mains en croix, criant : — « Mein Gott ! Mein Gott ! »

Справка.
*Альфонс Лемерр (1838-1912) – виднейший французский издатель, быстро ставший в Париже «князем издателей» - “Prince de l’edition”.
Помимо большого количества классических авторов и исторических сочинений, опубликовал многих поэтов и прозаиков-современников. Был первым издателем поэтов-парнасцев. Его девизом стали слова “Fac et spera” – «Действуй и надейся».

Эрнест д’Эрвильи    Саида, 17-e.
(С   французского)
Посвящено Арману Сильвестру*

Я увидал тебя под деревом рожковым
на кладбище, в тени. Меня привлёк твой смех.
Почудилось, он был каким-то нежным зовом.
Ты пухленькой была, приятной для утех.

Я в мальвах там курил, разглядывая виды
Атласских снежных гор, растянутых дугой.
Взрыв радости твоей отвлёк меня, Саида,
от дикой красоты и поманил к другой.

Ты села отдохнуть среди кустов фасоли,
и кофточка тряслась от смеха без конца.
Я слушал и смотрел, вздыхая поневоле,
на тонкие черты нескрытого лица.

Дрожало при смешках чуть жирненькое горло.
Забавило тебя, что рядышком чужак.
(Всё в памяти твоей, должно быть, время стёрло,
ведь сердце у тебя не дрогнуло никак).

Набив сластями рот, ты весело хрустела.
Так ими увлеклась, что с пальцев лил медок.
Ты слизывала с рук потёки то и дело,
всё вновь и вновь смеясь. О звонкий голосок !

Ты ластилась к своей служанке-африканке,
чудовищной, как слон, замотанной в шелка,
но та не слушалась хозяйки-мавританки,
а я был для неё подобием щенка.

Ещё и посейчас, неблизко от Алжира,
мне помнится, как пах букетик ветерков:
печеньем на меду, вареньем из инжира
и ладанной струёй диковинных духов.

Как Африка к зиме, от стужи, от метели,
всех ласточек зовёт отправиться туда,
то кладбище в цветах, где много асфоделей,
манит меня к себе уж долгие года.

Мечты мои спешат, не делая привала
в обширных городах, летят, чтоб посмотреть
на холмики, где ты - о гурия, - бывало,
сидела на траве на полпути в мечеть.

Там всё без перемен. Мастичные деревья.
Вот вяхирь над плитой летит то вверх, то вниз.
Там передышки птиц при их перекочевье.
Там вырос выше пальм суровый кипарис.

Я вспоминаю склеп с цветными изразцами,
где некий был святой из чтимых погребён.
Когда звенел твой смех, как обруч с бубенцами,
на склепе, присмирев, застыл хамелеон.

Упитанный осёл траву щипал с успехом -
не миловал корней и гнал хвостом слепней.
Взрыв радости твоей подхватывался эхом.
Гекконы расползлись повсюду меж камней.

То пятница была, февраль. Тогда все спали,
лишь ветерок не спал в спокойный жаркий час.
И море по песку плескалось на причале,
но рощица вокруг скрывала синь от глаз.

Я, слушая твой смех, смотрел на асфодели:
не предок ли там твой, внизу, навек немой ?
Хотел поймать твой взгляд, неясный взгляд газели.
Глаза ты подвела, чуть тронув их сурьмой.

Я вспомнил невзначай о яйцкх страусиных,
когда взглянул в твоё округлое лицо.
И тут во мне взыграл пяток роёв осиных...
Так действует гашиш и крепкое винцо.

Аллах ! Но как же мне узнать твою судьбину ?
Что на сердце твоём, наивном и простом ?
Какому же тебя отдали господину
под звуки хриплых флейт однажды вечерком ?

Могло быть так, - увы, - что жгучая пустыня
дыханьем обожгла всю нежность милых щёк,
что яростный песок не дал сберечь доныне
гранатный цвет ногтей прелестных рук и ног.

Не бьёт ли барабан, и руки туарега
касаются до пят, окрашенных в шафран.
И в час, когда царит в сердцах влюблённых нега,
не спит совсем другой, читая свой Коран.

А, может, дремлешь ты, средь роз благоухая,
под мерный шёпот пальм. Душа твоя ясна,
и выпала тебе судьбина неплохая,
и мчит от звёзд с небес счастливая волна ?

Должно быть, ты, как все арабские красотки, -
затворница в дому, и, выйдя за купца,
лишь только быстрый взгляд бросаешь сквозь решётки,
когда пройдёт француз, на гостя-наглеца.

Как знать ? Пребудь навек такою, как назвали,
Саида, раз тебя «Счастливицей» зовут,
под бедною кошмой и в сказочном серале,
лишь только б ты – Дай Бог ! – смеялась там и тут.


Ernest d’Hervilly   M’caouda, 17-e.

A Armand Silvestre*

SOUS la ramure sombre et d'azur etoilee
D'un caroubier geant, au cimetiere, un jour,
Je te vis, M'caouda, mauresque potelee :
Tu riais. — Ma jeune ame eut un frisson d'amour.

Je fumais, etendu parmi les grandes mauves,
Suivant а l'horizon la ligne sur les cieux
Que tracent, couronnes de neige, les monts fauves ;
L'eclat franc de ta joie en detourna mes yeux.

Sur une tombe ancienne ou fleurissaient des feves,
Et sans rien qui voilat ton visage enfantin,
Tu riais, accroupie, o regret de mes reves !
Le rire enflait ta veste etroite de satin.

Tu riais, M'caouda, bruyamment, avec grace !
Et, coquette, feignant d'oublier le roumi,
Tu decouvrais parfois la gorge blanche et grasse
Ou s'ebattait un coeur qui n'avait point gemi.

Sans honte, а pleines dents, tu croquais des galettes
Ruisselantes de miel, et tu lechais tes doigts
Ou brillaient par instants de lourdes gouttelettes ;
Et tu riais encore. — O claire, o fraiche voix !

Charmante vision : — Tu te penchais, caline,
Vers ta servante noire aux monstrueux appas,
Colosse entortille de frele mousseline,
Qui me traitait de chien et ne t'ecoutait pas.

Un relent de parfums bizarre, se marie
Dans ma memoire emue а ce spectacle, et loin,
Bien loin d'Alger, l'odeur de la patisserie
M'arrive encor, melee а l'odeur du benjoin.

Je n'ai rien oublie. — Comme les hirondelles
Qui cinglent vers l'Afrique aux hivers bienfaisants,
A ce gai cimetiere embelli d'asphodeles,
Mes souvenirs frileux reviennent tous les ans.

Sans daigner s'arreter sur les terrasses blanches
Des villes, ils s'en vont droit, o soeur des houris,
A ce champ du repos qui montre entre les branches
Son marabout antique et ses tombeaux fleuris.

Rien n'a change. Voici les bosquets de lentisques
Ou chantaient les serins. Le vol blanc des ramiers
Palpite encore autour de ces verts obelisques
Que dressent les cypres au-dessus des palmiers.

Je me souviens ! — Lа-bas, sur les faiences peintes
Qui recouvrent les os des pieux Musulmans,
Tandis que tu riais, o M'caouda, sans craintes,
Des cameleons gris s'allongeaient par moments.

Un petit ane obese, aureole de mouches,
Broutait l'herbe des morts pres de nous. Les geckos
Ponctuaient les vieux murs du marabout, farouches.
Ta gaite seule, enfant, provoquait les echos.

C'etait un vendredi de fevrier, а l'heure
Chaude et calme ou tout dort, hormis les vents legers,
Et la mer ; sur le sable en courant qu'elle effleure,
On l'apercevait, bleue, entre les orangers.

Et je t'еcoutais rire innocemment, assise
Dans les fleurs que nourrit peut-еtre ton aieul,
Et je guettais tes yeux de gazelle indecise,
Tes doux yeux, tes longs yeux avives de koheul !

Le sang courait en moi bruyant comme une ruche !
Ta figure tres-ronde, et comme ton col fin,
Pale de la paleur mate de l'oeuf d'autruche,
M'enivrait ! — Ainsi font le haschisch et le vin.

Allah ! — Mais aujourd'hui quelle est ta destinee?
Ou bat ton coeur naif et tendre, frele oiseau?
A quel maitre, une nuit triste, fus-tu menee,
Aux sons voiles et lents des flutes de roseau ?

Se pourrait-il, helas ! qu'а l'haleine brulante
Du Pays-de-la-Soif ton beau front se fanat !
Le sel des oasis doit-il rider la plante
De tes chers petits pieds aux ongles de grenat !

Peut-etre un fier Targui, dans sa main brune et maigre,
Prend-il tes talons gras et jaunis au safran,
Reveur, tandis qu'au loin quelque pauvre fou negre,
Battant le derboucka, nasille le Koran !

Dors-tu bercee au bruit sourd des dattiers etiques,
O ma rose musquee? — Et sur deux beaux yeux clos,
Votre clarte toujours jeune, etoiles antiques,
Verse-t-elle а present ses impalpables flots?

Ou bien es-tu, cachee aux regards et modeste,
L'epouse d'un marchand en haut du Vieil-Alger,
Qui darde par d'etroits grillages un oeil preste
Dans la ruelle ou passe, insolent, l'etranger ?

Qui sait? — Mais sois toujours, Fleur dont j'ai vu l'aurore,
Ce que ton nom veut dire : « Heureuse » en chaque lieu,
Et sous un Toit-de-poil ou dans un harem maure,
Puisses-tu rire encor longtemps, — S'il-plait-а-Dieu!

Справка.
Арман Сильвестр – Paul-Armand Silvestre – (1837-1901) – французский писатель, начинавший как поэт – «парнасец», широко известный также как художественный критик, романист, новеллист, драматург, автор оперных либретто, афоризмов, сатирических произведений. Завсегдатай артистического кафе Гербуа. В 1890-1891 гг. Посетил Россию и оставил об этом записки.

Эрнест д’Эрвильи    Vanozza* Mia, 18-e.
(С  французского)

Посвящено Гюставу Флоберу

«В Большой Лагуне вновь вчера нашли два трупа
в прибрежном камыше, запутанных в сети:
зелёные тела и взгляд, смотрящий тупо.
Вновь тайный приговор Совета Десяти.

«Светлейшая»** грозна. Карает без пощады.
Республика казнит – в народе шепоток.
Взяв с молнии пример, она крушит громады,
а мне бы смирно лечь в тиши у милых ног.

Царица ! Мой кумир ! Мой друг ! Моя Ваноцца !
Любовью лишь одной да будет жизнь полна !
Пусть легче и резвей гондола вдаль несётся
и ластится нежней к ней чистая волна».

Распелся гондольер. Душа огнём объята.
Смешался плеск весла с мелодиями струй.
И никакой шпион среди каецон Торкватто
не различит на слух любовный поцелуй.

Погашены огни. Затихли все палаццо.
Покой и сон пришли под каждый скромный кров.
И бриз, сполна успев любовью напитаться,
унёс последний вскрик и запахи пиров.

«О милые уста ! Ни о какой аскезе
не вспомнил бы никто, от зрелища хмельной.
Не ты ли расцвела под кистью Веронезе
вся в золоте волос, стекающих волной ?

Я помню, как ты шла, и всем монахам бритым
почудился соблазн в твоей земной красе,
и следом за тобой, шурша, бежал по плитам
зелёеый шёлк с каймой с затейливым плиссе.

Весь в пурпуре, прегорд был мальчик-негритёнок,
в браслетах на руках, вцепившийся в подол.
Забавный карапуз из всех своих силёнок
тащил борзого пса и косолапо шёл.

Уставясь на тебя, рыбак с прозрачной сеткой,
в которой серебром поблёскивал улов,
в молчанье рот себе заткнул зелёной веткой,
и весь народ вокруг таращился без слов.

Я видел: ты легко, спокойно, как царица,
по лестнице сошла к причалу Эсклавон –
и весь лазурный плёс к твоим ногам ложится.
Он, так же, как и я, был ими восхищён !

А я, твой гондольер, орудовал не скоро,
Все снасти укреплял для выхода в поход.
С тобой наперебой шутили там синьоры.
Ты слушала, смеясь во весь прелестный рот.

Без счёта гордых мачт тянулось к сини неба
со всех больших галер, усеявших Канал,-
как рослая стерня еа сжатом поле хлеба,-
и дивный строй дворцов всё это облегал.

Мне памятен тот день, день первого свиданья.
Так я прошу тебя – и ты не позабудь.
Попробуй изменить ! Тогда без колебанья –
ты видишь мой кинжал – тебе пронжу я грудь.

Однако ты верна ! Мы счастливы. Я верю,
хотя не молкнет стон в свинцовой мгле тюрьмы.
Нас радует любовь, а завтра в наши двери
внезапно стукнет сбир, зловещий вестник тьмы.

В лобзаниях осыпь мне сердце лепестками !
Дари мне рай любви, всю сласть её плодов.
Венеция – больна ! В ней роковое пламя,
враждебное любви, гроза её садов.

Возьмём своё сейчас ! Потом нас ждёт лишь горе.
Ваноцца, будь моей ! Внемли моим мечтам.
Пусть Дож своё кольцо метнёт, коль хочет, в море,
сказав ему: «Прощай !». Тебя я не отдам".


Ernest d’Hervilly    Vanozza* Mia, 18-e.

A Gustave Flaubert

Hier, dans les roseaux de la Grande-Lagune,
Deux cadavres flottaient, verdatres et roidis ;
Leurs yeux vitreux luisaient aux rayons de la lune !
« Bouche close, mon coeur, c'est le secret des Dix !

Eh! que nous font les morts de la Serenissime**
Republique, o ma dame ! — Aimons-nous ! aimons-nous !
Passons inapercus. — L'eclair frappe la cime
Des grands pins ! — Je veux vivre, humble, а vos deux genoux.

O Vanozza mia, ma reine, mon idole,
Aimons-nous, aimons-nous, silencieusement,
Sous la noire felce de ta mince gondole
Que caresse le flot ainsi qu'un jeune amant !

Le barcarol, nerveux, chante. — Les vers du Tassе
Rhythment le mouvement de sa rame de bois ;
Il derobe, Chere ame, а l'espion qui passe
Le bruit de nos baisers dans le bruit de sa voix ;

« Tout dort autour de nous, dans le palais antique
Et sous les humbles toits. Les flambeaux sont eteints.
Un vent charge d'amour vient de l'Adriatique
Chassant les derniers cris et l'odeur des festins !

« O ma Venitienne, o levres que je baise!
O sein plein d'opulence emergeant du velours !
Divine courtisane ! O toi dont Veronese
Eut peint les cheveux d'or aux flots epais et lourds;

« Le jour que je te vis, des moines а sandales,
En habits noirs et blancs, passaient, le front penche,
Tandis que tu faisais onduler sur les dalles
Ta robe aux nobles plis, de satin vert broche ;

« Un negrillon vetu de pourpre, aux jambes torses,
Sur ses bras noirs, luisants, de bracelets ornes,
Portait sa traine enorme ; et, de toutes ses forces,
Tirait un levrier svelte, blond, au long nez.

« Le peuple t'admirait. — Son filet а l'epaule,
Ou les poissons faisaient de rapides eclairs,
Un pecheur en bonnet rouge, un brin de saule
Aux dents, te devorait de ses yeux noirs et clairs.

Tu descendais alors, souveraine et superbe,
Un escalier de marbre au quai des Esclavons,
Et le flot bleu venait parfois, en folle gerbe,
Mourir pres de ces pieds charmants dont nous revons !

« Ta gondole dressait son rostre aux cames blanches ;
Un marin y nouait des cordages pendants.
Et de jeunes seigneurs, fiers, cambres sur les hanches,
Te murmuraient des mots dont tu riais des dents.

« Dans l'azur franc du ciel les mats des galeasses
S'entre-croisaient ainsi que les chaumes des bles ;
L'eau calme du Canal les refletait par masses,
Avec les vieux palais roses et noirs, doubles.

« L'enivrant souvenir de ce jour, je le garde
Devotement au fond de mon ame, Cara ;
Mais si tu me trahis, vois-tu, jusqu'а la garde
Ma dague dans ton sein de neige fouillera !

« Mais tu m'aimes ! Vivons ! — Le frais zephyr emporte
Les rales des damnes qui gisent sous les Plombs!
Aimons-nous ! aimons-nous ! Demain, а notre porte,
Le sbire peut frapper, la mort sur ses talons !

Ah! baiser а baiser, et petale а petale,
Effeuillons nos amours et les fleurs dans tes murs,
O Venise la folle, o Venise fatale,
Qui ne veux point d'amour vieilles, ni de fruits murs !

Le present seul est tout! l'avenir, noir et vague,
Epouvante mes yeux; Vanozza, baise-moi!
Le Doge peut jeter а la mer une bague,
Et puis lui dire adieu... je te veux toute, toi! »


Справка.
* Vanozza - Ваноцца – имя заменитой римской куртизанки, любовницы папы Александра
Борджиа и матери его детей.
**Serenissime Republique - «Светлейшая Республика» - Венеция.





Эрнест д'Эрвильи Империя Восходящего Солнца и др. Цикл.

Эрнест д'Эрвидьи. Книга стихов "Гарем". Стихотворения 11-15: 11.Империя Восходящего Солнца; 12.Под Платанами; 13.Пение Черепах; 14.Бог Бэс; 15.High Life.

Эрнест д’Эрвильи Империя Восходящего Солнца
(С  французского)
Посвящено Филиппу Бюрти*

Парижский вечер, март. По стёклам зло и рьяно
лупил нещадный град, стучавший, как картечь.
Гостей был полон зал, и вот за фортепьяно
уселся господин, желавший нас развлечь.

Он кинул на рояль, сняв с рук, свои перчатки.
Так молодой удав вдруг сбросит на кусты
усохший свой покров, готовясь к хищной схватке..
И сразу зал притих. Мы все закрыли рты.

Всё смолкло точно так, как может приключиться,
когда такой удав, расфранченный резвец,
заявится в гнездо, где щебетали птицы,
и вмиг там всей любви и радости конец.

Мы сразу впали в дрожь. И господа, и дамы
подумали, что вдруг попали на ледник,
едва всей сворой взвыв, терзать нас стали гаммы.
Хотелось убежать, да был упущен миг.

Мы были как в плену. Нам не было спасенья.
Клоня в невольный сон и не смягчая пресс,
как проповедь твердя, внушая наставленье,
по клавишам стучал неумолимый бес.

Часы звонили в лад, сверкали циферблаты.
Тот Марсий без конца играл и мучил зал.
Звон Времени хрипел и глохнул под сонаты.
Ах, пианист ! Тебя я б трижды ободрал !

Пока мой слух терпел лихого Торквемаду,
душа, от пыток прочь, усталая от гамм,
сбежала в край чудес, в мечте найти отраду,
и рок её привёл к японским берегам.

Душа моя с твоей, едиными путями,
не ссорясь, мчит туда, где, знаешь ты, Бюрти,
красавица одна, мотая шёлк клубками,
мечтает жребий свой счастливый обрести.

Мне грёза придала стремительные крылья.
Мне снился океан не выдумать синей,
скачки летучих рыб над водяною пылью,
коварная волна – вся в отсветах огней.

На Фудзияме – снег. Кругом – владенья Солнца.
Крутые острова купаются в лучах.
Из первых на Земле встречают день японцы.
Земля их – будто флот на цепких якорях.

Я сразу был пленён зелёною равниной,
по ней текла река меж скальных берегов.
На полных парусах тянулись цепью длинной
речные корабли с корзинами плодов.

Страну я увидал, как будто на экране,
рисованном с утра, в сообществе с зарёй,
когда выводит кисть не просто цвет на ткани,
а радостный рассвет и праздничный настрой.

Толпа крестьян в больших конусовидных шляпах,
бранчливые слепцы, коровы в стороне,
охочие прилечь в дороге на этапах, –
я всем был удивлён, как будто не во сне.

Под тяжестью тюков, погруженных на плечи,
бредёт народ любых ремесленных цехов.
Идёт разносчик книг и может вам при встрече
любезно предложить обилие стихов.

Я долго там гулял в камелиях по росам,
сидел среди цветов, смотрел на скаты крыш,
и даму повстречал с таким орлиным носом,
какими на холстах любуется Париж.

Красавица жила в блистательной столице,
раскрасила себя по-детски и смешно,
как кошечка гибка, мила и желтолица,
ходила в голубом старинном кимоно.

(Одежда не была ни броской, ни богатой,
знакомой нам с картин прадедовских времён,
где с трубкою в руке, картинней гордых статуй,
могла сидеть княжна, взошедши на балкон).

Мне нравилось лицо – всё в локонах красивых.
Представилось, что я целую их, шаля.
Но мне не отыскать в их мягких переливах
ни золотых серёг, ни зёрен хрусталя.

Ей было жить невмочь без ирисов в квартире.
Их обожал её возлюбленный-солдат.
(Чудак всегда грозил устроить харакири.
Гулял с ней при луне, был мрачен и усат).

Увы ! Любимый пал, и сабля заржавела
на поле, где убит и где остался прах.
Теперь её рука проворно и умело
рвёт чайные листы под солнцем на кустах.

Она вступила в брак. Супруг её – крестьянин,
с согбенною спиной. Он с виду – как омар.
И та, чей юный дух был грёзой затуманен,
отпив глоток сакэ, смиряет горький жар.

Ernest d’Hervilly L’Empire du Soleil-Levant
A Philippe Burty*

C’etait dans un salon parisien, le soir;
L'aigre Mars, au dehors, mitraillait de sa grele
Les carreaux. — Tout a coup un Monsieur vint asseoir
Devant le piano sa silhouette frele.

Menacant, il joncha l'instrument taciturne
De ses gants flasques ; tel, aux broussailles des bois,
Un boa jeune, ouvrant une chasse nocturne,
Laisse ses vieilles peaux. Nous restames sans voix!

Ainsi, quand le serpent — deja nomme — s'elance
Sur quelque nid jaseur a la fin d'un beau jour,
Tout s'y tait, et l'horreur s'insinue en silence
Ou fut la paix, ou fut la joie, ou fut l'amour!

Quel frisson nous saisit ! — Les messieurs et les dames
Palirent, et l'on crut passer le Saint-Gothard
Des le premier aboi de la meute des gammes.
Quelqu'un voulut partir ; mais il etait trop tard !

Captifs! — Et nul moyen de commuer sa peine
En ce sommeil beat que distille un sermon :
Car les touches d'ivoire et les touches d'ebene
Tonnaient ou gemissaient sous les doigts du demon !

Oh ! ce fut bien en vain, heures, que vous sonnates ;
Le monstre restait sourd a vos avis, helas!
Et le Temps, accable, ralait sous les sonates :
Chacun eut ecorche trois fois ce Marsyas !

Horrible! horrible! — Mais pendant que mes oreilles
Subissaient les « Morceaux » de ce Torquemada,
Mon ame aux chers pays des bizarres merveilles
S'enfuyait. — Ce fut au Japon qu'elle aborda.

La-bas, ou votre esprit si volontiers s'exile,
Burty ; la-bas ou met la soie en echeveaux,
Reveuse sous le toit de quelque antique asile,
Celle a qui vont nos coeurs, pacifiques rivaux ;

La-bas je suis alle d'un vol rapide. O reve !
Ma pensee a plane sur cet ocean bleu,
Perfide, et dont le flot a tout instant que creve
Le lourd poisson-volant, roule, la nuit, du feu.

Blanc de neige, au-dessus des campagnes fertiles,
Le vieux Fousihama dressait son front sacre :
L'Empire du Soleil-Levant, herisse d'iles,
Semblait, comme une flotte, etre a sa base ancre.

Je me suis arrete, ravi, dans une plaine
Immense et verte, aux bords a pic d'un fleuve clair
Qui refletait, charges de fruits, la voile pleine,
Les bateaux indolents en route pour la mer.

Ainsi qu'en ces ecrans exacts et gais qu'invente
L'artiste delicat un matin, au reveil,
Et que peint de couleurs riches sa main savante,
Je voyais le Japon soudain rire au soleil :

Les laboureurs avec leurs grands chapeaux eu cones,
Les aveugles braillards, et les bons voyageurs,
L'eventail au cote, montant des vaches jaunes,
Defilaient a mes yeux plus surpris que songeurs ;

Et defilaient aussi, marcheurs sans petulance,
Chers a tous, et jamais regardes de travers,
D'aimables colporteurs, leurs ballots en balance
Sur l'epaule, et vendant des volumes de vers !

Enfin j'ai rencontre, traversant les cultures,
Sous des camellias splendidement fleuris,
La Jeune-Femme au nez aquilin des peintures
Amoureuses, qui font notre joie a Paris.

Helas ! celle qui fut dans Yeddo courtisane,
L'enfant peinte, fardee, aux yeux de chatte, a l'air
De Pierrot souriant, aujourd'hui se basane.
Elle est pauvre; sa robe ancienne est d'un bleu clair.

Ce n'est plus la beaute royalement vetue
Que nous vimes jadis, — delicieux tableau,
Pale, la pipe aux doigts, et, comme une statue,
Accroupie immobile a son balcon sur l'eau.

Sur son front, ses cheveux qu'effleurait ma memoire
D'un baiser tendre, font leurs volutes encor,
Mais on ne voit jamais luire en leurs flots de moire
Les boules de cristal, ni les epingles d'or.

Elle ne chante plus, la nuit, au clair de lune,
En cueillant les iris qu'adorait son amant
(Ce farouche soldat a la moustache brune,
Qui parlait de s'ouvrir le ventre constamment).

Non! son amant est mort, et le sabre se rouille
Au champ triste ou le corps de ce brave est reste!
Et maintenant sa main longue et fine depouille
Feuille a feuille, au soleil, les rameaux noirs du the.

Elle s'est mariee ! — Un paysan morose
Au dos voute comme un homard est son epoux :
Celle qui composait des stances a la rose,
S'enivre de saki pour oublier les coups.

Справка.
*Филипп Бюрти (1830-1890) – прогрессивный французский художественный критик, занимавшийся рассмотрением объектов искусства с артистической, исторической и этнографической точки зрения. Ему приписывают введение в научный и критический обиход нового термина – «японизм». Пропагандировал
технику офорта, художественную манеру импрессионистов, коллекционировал
эстампы Мане. Был личным другом ряда известных художников: Шарля Дюрана,
Феликса Бракмона. Известен его портрет 1874 г. работы Шарля Дюрана. Бюрти с 1859 г. был постоянным сотрудником в Gazettes des Beaux-Arts, работал в ряде других изданий.


Эрнест д’Эрвильи   Под Платанами
(С  французского).
Посвящено Огюсту Вакери*

На землю тёк покой из далей осиянных,
из глади голубой, где расцвела звезда,
дул ветер над рядком палаток полотнянных,
да блеянье овец звучало иногда.

Я грезил возле коз. Собак свалила дрёма.
Кругом лежал песок. Кустарник был не густ.
Вдруг голос прозвучал – разительнее грома –
и громко полились слова сокрытых уст.

Я был ошеломлён раздавшеюся речью:
«Здесь милой не найдёшь, и все мечты гони.
Оставь свой Ханаан и двигайся в Двуречье.
Там ждёт она тебя в платановой тени.

Я сыновьям твоим – как собственным питомцам –
отдам навек во власть и Запад и Восток.
Они заполонят всю ширь и высь под солнцем,
как стелется волна, как движется песок.

В амбарах твой ячмень не вымерить ковшами.
Густою будет шерсть бесчисленных овец.
Тебя оплачут все горючими слезами,
когда в седых летах умрёшь ты, наконец».

И тут я распознал по речи Бога Воинств,
чей голос был шумней, чем бури на морях.
То был великий Бог, исполненный достоинств,
вскормивший грозных львов и самых мелких птах.

Я разбудил отца и всё поведал прямо.
Он с горечью признал, что мой рассказ – не блажь,
и, веря в перст судьбы и богу Авраама,
мне повелел: «Ступай, лишь чресла препояшь !».

Проворно золотя верхи родных палаток
и выведя в горах пурпурную дугу,
заря метнула вниз пучок огнистых латок.
Я выбрал для себя проворного слугу.

Мы вьючили на двух отобранных верблюдов
побольше тканей, бус, подвесок и колец,
а женщины в слезах, без долгих пересудов,
прощались, не тая печаль своих сердец.

Был долог наш поход. Как будто на погосте,
под небом голубым, брели мы день и ночь,
встречая по пути одни рога и кости
всех тех, кому тот путь под солнцем был невмочь..

Как звёзды средь песков, исполненные пыла,
столетники цвели – колючие цветы.
Да тени возле нас качались, как кадила,
и рядышком брели до самой темноты.

Минуло двадцать дней, как шли мы неустанно
пустыней, что была жарка, пыльна, суха...
Но вот – в конце пути – зелёные платаны.
К оазису пришли – к Колодцу Пастуха.

Там женщина была ! Цветущая – как роза,
пятнадцати лишь лет, свежа – до пальцев ног.
Она была цветком моей всечасной грёзы.
Я видел светлый нимб, объявший тот цветок.

Как глянула она ! То вспыхнет искрой ясной
то, с кротостью смотря, как горлица, нежна.
И губки – как атлас, струились лентой красной,
и вся она была, как пальмочка, - стройна.

Как стадо резвых коз, сбегающих напиться
десятком узких троп с массива Галаад,
спадала вплоть до плеч волна волос девицы,
и грудь её была – как пара оленят.

Две щёчки рдели так, как яблочко граната.
Красавица была стыдлива и скромна.
Душа моя цвела, огнём любви объята,
а девушка плыла навстречу, как луна.

Любой девичий жест казался грациозным.
То сам господень дар предстал моим глазам.
И я взволнован был, как встречей с войском грозным,
Но девичьи слова журчали, как бальзам:

«Ты мил мне, господин ! И я, как цветик маков,
взглянула на тебя - и вся горю огнём !»...
Те долгие семь лет, которые Иаков
Лавану прослужил, я счёл бы кратким днём.

Ernest d’Hervilly Sous les Platanes
A Auguste Vacquerie*

De la plaine d'azur sombre ou fleurit l'etoile,
Le repos s'epandait, immense, frais, clement!
Le vent des nuits passait dans les tentes de toile ;
Parfois on entendait un grele belement.

Je revais sur le sable a cote de mes chevres,
Mes grands chiens herisses sommeillaient pres de moi,
Quand, soudain, echappee а d'invisibles levres,
Une voix s'eleva qui me remplit d'emoi ;

Et cette voix disait : — « Tu n'auras point d'amie
Chez les Chananeens; ceins tes reins, et va-t'en;
Va chercher une epouse en Mesopotamie ;
Sous des platanes verts, pensive, elle t'attend ;

« Je benirai tes fils, seigneurs de la vallee
Et du mont, plus nombreux, du ponant au levant,
Que les sables legers que la vague salee
Abandonne au soleil, qui les rejette au vent!

« Tes troupeaux flechiront sous le poids de la laine,
Et tu mesureras ton orge a pleins gomors;
Et, comble d'ans, pleure par le mont et la plaine,
Serein, tu t'etendras sur la couche des morts ! “

Je reconnus alors le Seigneur des Armees,
Dont la voix est semblable au bruit des grandes eaux,
Le Dieu fier et jaloux, dont les mains bien-aimees
Nourrissent les lions et les petits oiseaux !

Puis j'eveillai mon pere. Or sur sa barbe grise,
Pluie amere, les pleurs tombaient quand j'eus fini
Mon etrange recit. — D'une voix qui se brise :.
« Pars, dit-il, que le Dieu d'Abraham soit beni ! “

Alors, lorsque l'aurore aux lueurs eclatantes
Empourpra les sommets des monts aux pieds d'azur
Et mit des flammes d'or a la pointe des tentes,
Je pris un serviteur jeune, vaillant et sur.

De bagues, de colliers, d'etoffes bigarrees,
Nous chargeons deux chameaux ruminant a genoux,
Puis, tristes, nous partons. — Les femmes eplorees
Tendaient avec douleur leurs bras faibles vers nous.

Le voyage fut long. — Les solitudes mornes
Nous regardaient passer sous l'immense ciel bleu,
Et, reveurs, nous foulions les os blancs et les cornes
Des animaux tombes sous le soleil en feu.

Sous le sable etoile d'aloes aux dards sombres,
Avec un mouvement regulier d'encensoir,
A nos cotes glissaient nos gigantesques ombres,
Mobiles compagnons qui nous quittaient le soir.

Apres vingt jours de marche, а l'heure ou dans ses flammes
Supremes, le soleil expire avec lenteur,
Haletants et poudreux, enfin nous arrivames
Sous des platanes verts, pres du Puits-du-Pasteur.

Une femme etait la, fleur eclose! une femme
De quinze ans ; rose encore etait son tendre orteil ;
C'etait bien la beaute des reves de mon ame !
Elle m'apparaissait dans un nimbe vermeil.

Tantot comme un eclair sombre son oeil eclate,
Tantot il est plus doux que l'Sil doux du ramier ;
Ses deux levres sont comme un ruban d'ecarlate;
Son corps rond, mince et souple est un jeune palmier;

Ainsi qu'un long troupeau de chevres allant boire,
Descend de Galaad les sentiers verdissants,
Ses cheveux s'epandaient sur son beau col d'ivoire ;
Ses seins etaient pareils a deux faons bondissants ;

Sa joue etait semblable a l'enveloppe brune
De la pomme grenade, et rouge de pudeur;
Alors, noble, sans bruit, lente comme la lune
Dans le ciel, elle vint a moi, tremblant d'ardeur ;

Oui, deployant soudain les graces de sa taille
Cette vierge que Dieu lui-meme m'annonca,
Plus terrible pour moi qu'une armee en bataille
Sur le sable attiedi, tres-grave s'avanca,

Et dit: “O mon Seigneur, je t'aime et je suis belle!”
Et me tendit sa main, clef des portes d'Amour!
J'aurais, comme Jacob, servi Laban pour elle,
Et sept ans pour mon coeur n'auraient dure qu'un jour!

Справка.
*Огюст Вакери (1819-1895) – французский поэт, драматург, журналист, автор поэтических сборников “L’Enfer de l’Esprit” (1840) и “Demi-teintes” (1845) и многих других стихов. В течение десятилетий его другом и сотрудником в литературных, журналистских и издательских делах был товарищ по коллежу Поль Мёрис (1818-1905), драматург, сотрудничавший с Дюма-отцом, Жорж Санд, В.Гюго, Э.Золя . Вакери участвовал с ним в переводе для французского театра «Антигоны» Софокла и был автором ряда собственных пьес, в том числе «Погребение Чести», «Жан Бодри», «Сын». Вакери -автор многочисленных статей и воспоминаний. Он - близкий друг Виктора Гюго и его семьи, связанный с ними родственными узами. В 1848-1851 гг. Издавал вместе с Мёрисом и сыновьями В.Гюго газету “L’Evenement”. C 1851 по 1869 г. находился рядом с В.Гюго, бывшим в изгнании на островах Джерси, затем Гернси. Сделал в изгнании фотографии В.Гюго и его близких. Участвовал в издании творческого наследия В.Гюго.

Эрнест д’Эрвильи   Пение черепах
(С   французского).

Посвящено Эдмону и Жюлю де Гонкурам

Я помню звёздный свет и небо без луны,
не в силах позабыть той летней ночи-свахи.
Мы были, губы сжав, в мечты погружены.
А волны отошли, и пели черепахи.

Зелёный с алым цвет мешался с серебром -
огни светили с мачт, со звёздами не споря.
Весь порт и корабли объяты были сном,
и город тоже спал вверху, над ширью моря.

Песок вокруг блестел от пенных одеял.
Чернели островки утёсника и дрока.
Ночной архипелаг дивил и чаровал.
И, где ни ставь пяту – не миновать потока.

Нас плотно облекла почти слепая мгла,
а лес нас окунул в густые ароматы.
Куда бы я ни шёл, куда бы ты ни шла,
мы превращались там в два нежных автомата.

Друг друга полюбив, мы знали, что роман
приходит в этот день к печальному итогу.
Её любовь я вёз с собой - как талисман -
в Австралию – Увы ! – в неблизкую дорогу.

Кто скажет, сколько клятв и сколько страстных слов
уже срывалось с уст бессчётного народа ?
Их больше, чем летит репья от лопухов
в порывах всех ветров над дюнами и в воду.

Не раз сказав: «Прощай !» - мы мучались впотьмах
в тревоге – будто нас она четвертовала.
А буйство дальних волн и крики черепах
звучали, доходя до звёздного причала.

О память ! Ты страшней, чем шпаги-душегубки !
Забвения прошу, а ты разишь в упор.
Когда она ушла, в глазах мелькнули юбки,
прорезав светлым тьму – как яркий метеор.

Ах, юбки, я всегда их вижу, рад – не рад,
как вдруг, на фоне дюн, они, шурша, в крахмале,
точь-в-точь, как, с ходом вниз, и марсели шумят,
передо мной тогда сквозь темень просверкали.

Я сел на пакетбот и ткань моей мечты
лелею в тишине на рюшевом диване.
Но в памяти моей - колючие кусты -
утёсник на скале в лохмотьях хрупкой рвани.

Под вечер, бросив свой таинственный закут,
здесь бурые коты садятся возле рубки,
и, юбками шурша, идут на полуют
попутчицы мои – как белые голубки.

На судне как-то в ночь, когда подул Зюйд-Вест,
влюблённые нигде угла не находили.
С эбеновых небес сиял им Южный Крест,
и воздух напоён был запахом ванили.

Я снова вспомнил нас - двоих, под светом звёзд -
когда до нас дошёл, а мы немели в страхе,
хрипящий звук волны в нечеловечий рост -
сипел и выл прилив и тёрлись черепахи.

Куда бы я ни шёл, куда бы ты ни шла,
мы помнили о том, что близок час прощанья,
но всё-таки любовь сгорала не до тла,
и ты, стремясь помочь, давала обещанье...

Когда и звёздный свет и свет над кораблём,
сливаясь меж собой, дают цветное пламя,
я вижу вновь тот порт, объятый тихим сном,
безлунный небосвод – и вновь живу мечтами.


A Edmond et Jules de Goncourt

Ernest d’Hervilly   Le Chant des Tortues


Oh! cette nuit sans lune! — oh! cette nuit d'ete!
Tenace souvenir : — Nos levres s'etaient tues ;
Nous entendions, reveurs, bercant l'immensite,
Le ressac de la mer et le chant des tortues.

Ecarlates et verts, a l'horizon, parmi
Les etoiles d'argent, percaient les feux de hune
Des vaisseaux balances dans le port endormi.
La ville sommeillait sur sa colline brune.

Sous nos pieds s'imbibait — c'etait l'instant du flot,
Le sable que l'йcume au hasard passemente.
Chaque touffe d'ajoncs semblait un noir ilot :
Oh! dans cet archipel que la nuit fut charmante!

Les bois nous impregnaient de leurs parfums confus.
Et nous gesticulions dans les tenebres mates,
A l'endroit ou j'etais, a la place ou tu fus,
Graves et fous, et tels deux tendres automates.

Nous nous aimions beaucoup : voila tout le roman;
Mais notre coeur etait plein de melancolie,
Car, le lendemain, seul, et comme un talisman
Emportant un aveu, j'allais en Australie.

Donc on vous echangeait, en attestant les cieux,
Serments eparpilles ainsi que les akenes
De la fleur du chardon au vent silencieux,
Sur les greves sans fin des mers americaines!

Nous nous dimes adieu, sans force, frequemment !
L'angoisse ecartelait nos ames abattues,
Tandis que s'elevaient sous le noir firmament
La clameur des flots lourds et les cris des tortues.

Souvenir! — Souvenir poignant qui me reponds
Si j'appelle l'oubli, tu m'obsedes encore !
— Quand elle me quitta je vis ses clairs jupons
Sillonner l'ombre opaque ainsi qu'un meteore...

Ces jupons, nettement et toujours je les vois,
Clairs dans l'obscurite si profondes des greves !
Nettement et toujours leurs plis roides d'empois
Font un bruit de huniers qu'on largue, dans mes reves.

A present, voyageur que les noirs paquebots
Bercent sur les divans capitonnes des rouffes,
Je songe a ce passe dont les freles lambeaux
Gisent la-bas, ajoncs, entre vos sombres touffes !

A l'heure ou les chats bruns, sortis des entre-ponts,
Viennent humer l'odeur des houles etrangeres,
Lorsque sur la dunette eclatent les jupons,
Clairs dans l'obscurite, des sveltes passageres ;

Quand les grands focs largues bruissent dans la nuit,
Je vois un couple errer, — chose amere et banale !
Sous un grand ciel d'ebene ou la Croix du Sud luit, —
Impregne des senteurs qu'une foret exhale.

Oui, je vois deux amants sous les cieux constelles
Ecouter tout a coup, pareils a deux statues,
Le murmure que font sur les sables sales
La maree arrivant du large et les tortues ;

A l'endroit ou tu fus, a la place ou j'etais,
Sur cette chere plage au bord de l'Atlantique,
Ainsi nous nous taisions alors que je partais
Avec ton amour bref et doux pour viatique...

Et j'apercois toujours, au ras de l'eau, parmi
Les etoiles d'argent, les percants feux de hune
Des navires mouilles dans le port endormi.
Oh! cette nuit d'ete, si charmante, et sans lune!

Эрнест д’Эрвильи    Бог Бэс*
(С   французского)
Посвящено Жозе-Мариа де Эредиа


Мне снилось в эту ночь, что я в Гептаномиде**...
В Мемфисе, где вода обильный ил несла,
на нильском берегу стоял я утром, видя
в папирусе, вокруг, мангустов без числа.

В тревожной глубине таились крокодилы.
Зеркальная вода влекла меня, дразня.
Вдруг ибисы взвились. Их стая закружила,
и в небо вышел Ра в одеждах из огня.

Он ястребом смотрел, ещё не в ярком диске,
одев на лоб урей*** как царственный убор.
Звездой, что, золотя, венчала обелиски,
из лотоса на свет явился юный Гор.

А я взглянул наверх, простёрши обе длани
к тому, кто выше всех, - с мольбою на устах:
«Создатель всех людей и всех иных созданий !
Храни и впредь Мемфис и будь восславлен, Птах !

Могучий мудрый Птах, творец и страж Закона !
Целитель Имхотеп – прославленный твой сын.
К Осирису войдя, ты - первый возле трона.
Великою душой ты с Аписом един».

Воздавши честь богам, почтивши их осанной,
я вдруг повеселел, и задышала грудь.
Душа была полна какой-то страсти странной.
Без цели, не спеша, я вновь пустился в путь.

Вот аисты вдоль крыш стоят, заняв высотки,
и теребят перо, чтоб не было грязцы.
Как в бронзовой броне, гоня по Нилу лодки,
лишь чресла обернув, работают гребцы.

Проснулся весь Мемфис: с писцами и с купцами,
а в храмах каждый сфинкс, знаток всех перемен,
явлений и пропаж, смеётся над жрецами,
не смеющими встать в молениях с колен.

Внезапно вспыхнул шум, встряхнулись вертикали,
и стаи голубей с пилонов понеслись.
Как будто пробудясь, от ветра задрожали
верхушки гордых пальм, стоящих строем близь.

Глухой прерывный шум вскипал легко и громко,
чтоб вскоре замереть, и в дальнем поле гас,
и сеятель с зерном, насыпанным в котомку,
невольно полагал, что слышит некий глас.

Несчётной чередой шли мулы и верблюды
копытами топча и камни, и пески.
Купцы везли в Мемфис товары отовсюду
и грезили, что там пополнят бурдюки.

(Первый вариант:
Тянулся караван ослов и дромедаров.
Был слышен громкий стук истоптанных копыт.
Парили бурдюки. И возчики товаров
брели в мечтах о том, что Нил их напоит).

У городских ворот толпу держала стража.
Всех рынок звал к себе. Всем было недосуг.
Крестьяне в маете спускали с плеч поклажу,
а стражник будто спал, отставив грозный лук.

В подъёмниках воды, звено звену переча,
гремел металл цепей. Гонял скотину бич.
С окраин стлался дым. Вeзде чадили печи,
в которых день и ночь готовился кирпич.

Вдали, грызя лазурь, вздымались пирамиды,
излюбленная цель грабителей могил.
И каждый силуэт разительного вида
в тени шакалий сброд и гордых птиц укрыл.

Я шёл меж белых стел, читая без запинки,
какую память здесь в веках боготворят.
Всю гладь речной воды усеяли кувшинки,
я с радостью вкушал их нежный аромат.

Но тут возник мотив прерывистого лада
из мазанки в сажень под кровлей травяной,
как будто в тростнике затренькала цикада,
и песня понеслась в высоты надо мной.

Как ящерка порой на раскалённой стеле,
я вздрогнул и застыл, ни слова не издав,
и слушал сквозь окно слова, что долетели -
небыструю их связь и мелодичный сплав.

Я пальцем отстранил плетёную завесу:
там девочка, как вьюн – подвижна и гола,
не чувствуя к себе чужого интереса,
тянула свой мотив и волосы плела.

Она влекла к себе здоровьем и задором
На вид была всего четырнадцати лет,
и восхищала дух Осирисовым взором.
В коричневых глазах струился звёздный свет.

Прельщала очи грудь, хотя и не дозрела.
Разлёт тугих сосков был прям и устремлён.
Рисунок стройных ног венчал изящность тела.
Такую оценить мог даже фараон.

Не уставая петь, она подчас грозила,
добраться с гребешком к упрямому коту,
а кот, должно быть знал, в чём их, кошачья, сила –
сам блюл солидный вид, покой и чистоту.

Девица принялась налаживать порядок.
Сандалии её забегали, стуча.
Вот в платьице она из льна с полоской складок.
На нём играет свет проникшего луча.

Ей были бы подстать любые самоцветы,
которыми в дворцах красавицы горды,
но лишь простая брошь была не ней надета,
висели в роли бус - сушёные плоды.

Чудовищно смешной, точь-в-точь зародыш в чреве,
лишь коренастый Бэс готов был дать совет.
Он с полочки вверху спешил на помощь деве
и взглядом ободрял улучшить туалет.

Задравши ногу вверх, как будто в бурной пляске,
ладони у колен, язык пошёл в разгул,
Советчик Милых Дам – бог Бэс – растаял в ласке,
безумно рассмешён и ухо протянул.

Бог Бэс уже смекнул, заранее итожа,
как много разных дам, сегодня в темноте
досадливо вздохнут на одиноком ложе,
завидуя простой девичьей красоте.

Смугляночка меж тем уже вполне одета
и в зеркальце глядит, а то ей: «Не горюй !».
Красавица моя уродцу, в знак привета,
шлёт щедро не один воздушный поцелуй.


Ernest d'Ervilly   Le dieu Bes*
A Jose-Maria de Heredia

Cette nuit, j'ai reve que dans l'Heptanomide**,
A Memphis, pres du Nil aux fecondants limons,
Je me trouvais a l'heure ou sur le sable humide,
Entre les papyrus, courent les ichneumons;

Charme, je contemplais le clair reflet des iles
Et des couples d'ibis tranchant sur le ciel bleu,
Dans les flots du Nil jaune, ou sont les crocodiles,
A l'heure ou Ra parait dans sa robe de feu.

Ra n'etait point encor le Dieu coiffant de disques
Sa tete d'epervier au royal uroeus*** :
L'astre doux qui dorait le haut des obelisques
Etait le jeune Horus, emergeant d'un lotus!

Alors, courbant le front vers la poussiere lisse,
A Ptah, generateur supreme des humains,
Protecteur de Memphis, Seigneur de la justice,
J'adressai mon salut, en etendant les mains :

« O Ptah! Dieu beau, portant Voeuf et le Scarabee!
O pere d'Imhotep le divin guerisseur !
Ptah ! present dans l'Apis a la croupe bombee,
Salut! toi qu'Osiris choisit pour assesseur! »

Puis je me relevai, l'ame pure et legere,
Et ravi, libre, gai, le coeur tendre, clement,
Ignorant les douleurs d'une amour etrangere,
Je repris mon chemin, sans but et doucement.

Les cigognes, en rang sur les hauts edifices,
Faisaient claquer leur bec, ou se lissaient les flancs ;
Sur le fleuve passait, les avirons aux cuisses,
De rouges bateliers vetus de pagnes blancs.

La ville s'eveillait. — Dans les brumeuses rues
Se mouvaient les passants matinals; — les sphinx roux
Qui savent les secrets des choses disparues,
Dans les temples riaient des pretres a genoux.

Subitement, avec de grands battements d'ailes,
Des pylones sacres s'envolaient les ramiers ;
Dans l'air frais du matin criaient les hirondelles,
Et l'on voyait au vent frissonner les palmiers.

Un bruit sourd s'elevait, intermittent, immense,
Qui s'en allait mourir dans les champs ou, les doigts
Pleins de grains, negligeant le sol qu'il ensemence,
Le laboureur, surpris, croit ouir une voix !

Deja, chez les marchands, les chameaux et les anes
Se dressaient bruyamment sur leurs sabots uses,
Et les outres de cuir des longues caravanes
Ruisselaient, a cote des bassins epuises ;

Les voyageurs partaienr. — Aux portes de la ville
Les paysans, courbes sous des herbages verts,
S'arretaient et causaient pres du garde immobile
Qui songe, l'arc au pied, les yeux a peine ouverts.

On entendait les cris exasperants des chaines
Des treuils a monter l'eau du Nil. — Dans les faubourgs
On petrissait l'argile, et des vapeurs malsaines
Tournoyaient lourdement au-dessus des grands fours.

Au loin, et dentelant l'azur, les Pyramides,
Que hantent, nuit et jour, visiteurs malfaisants,
Le gypaete rose et les chacals timides,
Echelonnaient leurs trois triangles imposants.

Donc, je marchais, lisant quelque flatteuse stele
Elevee en l'honneur des grammates defunts ;
Et, des nympheas bleus dont le Nil se constelle
M'arrivaient, frais et purs, les delicats parfums.

Tout a coup une voix, jeune, limpide et frele,
D'une cabane aux murs de boue, au toit herbeux.
Comme dans les mais un chant de sauterelle,
Monta, s'eparpillant vers le ciel lumineux.

Tel le souple lezard sur les pierres brulantes,
Furtif, silencieux, emu, je m'arretai
Sous la fenetre d'ou, monotones et lentes,
Les paroles semblaient sortir, et j'ecoutai.

Puis j'ecartai du doigt la fine sparterie,
Et je vis une enfant, preste comme un poisson,
Qui, seule, toute nue, et sans coquetterie,
Nattait ses cheveux noirs en chantant sa chanson.

Ainsi que dans la nuit scintillent les etoiles,
Ses yeux osiriens, bruns, tres-longs et luisants,
Brillaient dans ses cheveux. — Bistre, comme les toiles
Neuves, son corps flexible annoncait quatorze ans.

Ses seins naissants piquaient l'air de leurs pointes droites,
Chastement, sous ses bras fuseles et mignons ;
Sa taille etait tres-mince et ses hanches etroites,
Et c'etait un tresor digne des Pharaons !

Elle chantait toujours, agacant de son peigne
Un chat roide et pensif, soigneusement frotte,
Qui semblait mediter sur ce qu'il nous enseigne :
La proprete constante avec la gravite.

Elle allait et venait; ses petites sandales
Claquetaient sur le sol. — Une robe de lin,
Sur un cordeau, tombait, dans l'ombre, a grands plis pales.
Par un trou, le soleil lancait un rayon fin.

Un poitrinal modeste en pate bleue et verte,
Un collier de fruits noirs et quatre bracelets,
Voila tous les bijoux de la vierge qui certe
Meritait la sardoine et l'onyx des palais !

Mais le dieu Bиs veillait sur la pauvre toilette!
Monstrueux et trapu, semblable a l'embryon,
Dans son petit naos, la-haut, sur la tablette,
Bes regarde l'enfant pure comme un rayon.

La jambe en l'air, ainsi qu'il convient pour la danse,
Tirant sa langue enorme, et les mains aux genoux,
Le dieu Bes, Conseiller-des-Dames, en cadence
Dresse sa longue oreille avec des rires-fous!

Le dieu grotesque rit a se fendre la bouche
En calculant combien de femmes fremiront
D'un noir depit, le soir, sur leur deserte couche,
Lorsqu'elles auront vu ce jeune et joli front!

Aussi la brune fille, apres s'etre vetue,
Dans son miroir de bronze aux reflets irises
Se regarde, — et vers Bes a la cuisse tortue,
Lance du bout des doigts un bouquet de baisers !

Справка.
*Бэс – древнеегипетское божество. Бэс-Аха – защитник от злых духов.
Бэс-хит – бог веселья, музыки, танца. Изображался в виде карлика с уродливы
бородатым лицом (или с мордой льва). Бэсит – карликообразная богиня, супруга Бэса.
**Гептаномида – Средний Египет со столицей в Гермополе.
Олимпиодор, историк родом из египетских Фив, приближённый древнеримского императора Гонория, подразделял Древний Египет I-III веков на три части: Дельту –
Нижний Египет; Гептаномиду – Средний Египет; и Фиваиду – Верхний Египет.
*** Урей – изображение кобры, поднявшей голову.

Эрнест д’Эрвильи   High Life
(C  французского)
Посвящено Жюлю д’Эрвильи.

Британцу - благодать: вдогон голубоглазке
он мчится по Сент-Джеймс во весь свой резвый дух,
пока меж двух матрон та катится в коляске.
Ах, что за какаду на шляпах у старух !

Британцу - благодать: он вводит в свет блондинку,
чья пышная копна развеет всякий сплин.
Чтоб был победный цвет, берут большую крынку,
льют в вазу молоко и капают кармин.

Забава англичан: бородки – как куртинки.
Посмотришь невзначай и вспомнишь о граблях.
Им нравится жевать ревенные тартинки
и джином запивать супы из черепах.

Приятно посреди говорунов проворных,
твердить, как Альбион всесилен и всеблаг:
к примеру, защищать порабощённых чёрных
перед лицом своих худущих работяг.

Приятно надевать белейшую сорочку,
в которой туг и твёрд крахмальный воротник.
Приятно попадать во всех сужденьях в точку
как подлинный знаток и Кантов ученик.

Тогда твои слова весомы, как гинеи !
Приятно, если ты при том британский лорд,
и речь свою завёл, в загашнике имея
пусть Итон, например, пусть Кембридж и Оксфорд.

Я б к тридцати годам был трижды Магелланом,
нигде б не загорал, спокоен был и брит.
И от исландских льдов до Зонда истуканом
поглядывал в бинокль, храня брезгливый вид.

Я смог бы побывать на Корсо и в Булони,
в краях, где жил Шактас* и отличился Сид,
пил квас, кумыс, арак и молоко вигони,
гулял бы вдоль Невы и возле пирамид.

Я б мог собрать музей из тысячи предметов,
создать себе большой домашний Трианон,
из греческих носов и дедовских портретов,
курьёзов разных стран и всяческих времён.

Там были б папский крест, старинная икона,
обломанный кусок эротова крыла,
жираф, скульптурный сфинкс, сюртук Наполеона,
спартанский лук, парфянская стрела.

Став лордом, я б любил пожить в любую пору
в поместье у себя, где б, теша свой каприз,
читал, играл в крикет, кормил собачью свору
и занят был зимой охотою на лис.

Приятно упросить живущую там даму,
чтоб согласилась спеть их гимн: “God save the King”.
Но - Боже упаси ! – прочесть ей эпиграмму:
закатит обморок, сказав при том: “Shocking ”...

Приятно полюбить, забыв свой род и чинность,
девицу – как мечта, хоть вклей её в альбом,
чтоб в ней цвела одна лилейная невинность,
и в тостах, в честь неё, пить самый крепкий ром.

Неведомая мисс ! Цветок из королевства,
где правит только ЧЕК, и он сильней, чем рок !
Удастся ли друзьям, как водится, наесться,
когда разрежем мы свой свадебный пирог ?

Любимая моя ! О нимфа чаепитий !
В изрядном далеке от рингов и потех,
в рождественский денёк , желанней всех событий,
мне было б услыхать весёлый детский смех.

О Англия ! Страна великого Шекспира !
Страна, где родились и Бернс, и Теккерей,
и Вальтер Скотт и Стерн !... И гордые банкиры !
Будь счастлива, цвети, и душу мне согрей !
.....................................................................................................
......................................................................................................
Увы ! Уста судьбы иначе рассудили.
Ревнивые ветра вошли в недобрый раж.
На деле я сейчас далёк от Пикадилли,
и Темза в той дали осталась как мираж.

Ernest d’Hervilly   High Life
A Jules Hervilly

Il est doux d'etre Anglais ! et de suivre, a Saint-James,
Sur un cheval pur sang, une miss aux yeux bleus,
Assise en sa caleche entre deux vieilles dames
Dont le chapeau supporte un oiseau fabuleux.

II est doux d'etre Anglais ! et de suivre une blonde
Aux cheveux abondants roules dans un filet,
D'une carnation “а nulle autre seconde “ :
Trois gouttes de carmin dans un vase de lait !

Il est doux d'etre Anglais ! et de tailler sa barbe
Comme un joli jardin, triomphe du rateau!
Il est doux d'avaler la tarte a la rhubarbe,
La soupe a la tortue, et le vin de Porto !

Il est beau de griser des electeurs integres
Qui changent, tout a coup, d'idee et de couleur ;
Il est beau de former des meetings pour les negres
Devant des ouvriers a la sombre paleur !

Qu'il est doux d'endosser la blanche “inexpressible”
Dont le col fait rougir la cangue ou le carcan!
Qu'il est doux de marcher, sec et roide au possible,
Confortable et discret, soumis aux lois du Cant.

Mais, de par la Bank-note, et, de par les Guinees!
Il est doux d'etre libre, et d'etre appele — Lord,
Apres avoir hante dans ses folles annees
Les colleges d'Eton, de Cambridge ou d'Oxford!

A trente ans, j'aurais fait trois fois le tour du monde,
Toujours pale et bien mis, flegmatique et rase;
Et, de la froide Islande aux iles de la Sonde,
Promene mon binocle avec un air blase !

J'aurais vu le Corso, le Prater et Boulogne,
Le Gange, la Neva, le Nil et l'Eurotas,
Bu du kwass, de l'arack, et du lait de vigogne,
Et foule les pays du Cid et de Chactas!

Et je possederais un musee — excentrique,
Forme de mille objets etranges ou sans nom :
Des nez de heros grecs, des girafes d'Afrique,
Un rosier de Paestum, un Guide а Trianon ;

Je verrais, reunis : une fleche de Parthe
Et des croix du Saint-Pere, un Sphinx et des Quipos,
Ithaque et Sainte-Helene, Ulysse et Bonaparte :
Une branche du Saule, et l'aile d'un Eros !

Dans mon Comte natal, les canots et les livres,
Le cricket, les patins, les terriers au poil ras,
Occuperaient mon temps; et les jours blancs de givres,
Je courrais le renard avec de grands hurrahs!

Hao! mais qu'il est doux d'implorer une femme
Qui chante avec ardeur le — God save the King,
Et pour un mot leger, chaste hermine, se pame,
Leve sa main charmante et murmure : Shocking...

Ah ! qu'il est doux d'aimer une fille tres-pale,
Un ange, un reve, un souffle, une Beauty d'album
Dont le front resplendit de candeur liliale...,
Et de boire en son nom un large toast de rhum!

Miss inconnue, o fleur du royaume du Cheque,
Enverrons-nous jamais, comme un courrier du ciel,
A nos amis lointains un morceau du Plum-Cake
Qui chante aux amoureux : — C'est la lune de miel !

O future lady, nymphe de la theiere,
Loin des boxeurs sanglants et du bruyant Derby,
Sous les houx du Christmas, а la neige premiere,
Qu'il serait gai d'entendre un rire de baby !

Pays ou sont nes Burns, Milton, Byron, Shakspeare,
Sterne, Scott, Richardson, Dickens et Thackeray,
Pays de fiers marchands ou, pudique, respire
La fille de mon coeur, tu m'es cher et sacre ;
.........................................................................
.........................................................................
Mais la Realite, de sa jalouse brise,
T'efface sous mes yeux, doux mirage pali ;
O reve! Je suis loin de la vaste Tamise,
Du Strand plein d'etrangers, et de Piccadilly!

Справка.
*Шактас – цивилизованный индеец, герой повести Шатобриана "Атала"







Эрнест д'Эрвильи Победительница и др. Цикл.

Эрнест д'Эрвильи Книга стихов "Гарем". Стихотворения: 21.Победительница. 22.Барабанщица; 23.Мисс Гертруда К.; 24.Чёрная Буколика; 25. Спокойствие и тишь.

Эрнест д’Эрвильи    Победительница
(С  французского).

Посвящается Франсуа Коппе

Прославили тебя, красотка-парижанка,
Морэн*, Гревэн*, Саиб* и Феликс Радамей*.
На праздниках ты – сфинкс и главная приманка,
но без дурных затей.

Ты – муза Гаварни* – во всём послушна моде.
Твой образ предо мной: ты франтовитей всех,
пьёшь в мае гренадин и, подчинясь погоде,
снимаешь тёплый мех...

Весеннее тепло. Она оделась броско,
искусно подобрав оттенки и тона,
показывает всем свой бойкий нрав подростка
и прелести полна.

Шляпёнка – тюль да шёлк, предмет довольно скромный,
и пёстрый мотылёк приколот на шиньон.
Где волос редковат, туда вплетён заёмный.
Добавка – не в урон.

Светла или смугла ? Вопрос довольно хитрый.
Букет её цветов пленяет каждый взор.
Она – хамелеон. И всей своей палитрой
творит сплошной фурор.

(А что за взгляд ! Чуть-чуть подкрашен чем-то тёмным,
в нём кроется роман, где тема - адюльтер,
и может страстным стать, волнующим и томным -
как хочет кавалер).

То взглянет с торжеством, то робко и сторожко,
В улыбке из-под губ – все зубы на смотру.
Картинно поднята изогнутая ножка,
а носик – на ветру.

Омбрелька – на плече, а шаль во время ходок
волочится за ней, елозя по земле,
меж тем как небольшой изящный подбородок
зарыт в смешном узле.

Под лентою у ней, прикрывшей сверху ушко,
ярчайшая серьга сияет на виду.
Она напомнит всем, взглянувшим на подружку,
Вечернюю Звезду.

В ней северный мороз, в ней пламя Юга.
Её невинный жест – щелчок или ожог.
Малюсенькой рукой в перчаточке подруга
тотчас ввергает в шок.

В ней яркость торжества, стремление к победе.
В её походке есть уверенность богинь.
Ей просто всё равно, что тихо скажет, бредя,
какой-то из разинь

На лёгких каблучках, порхая по столице,
она окрылена и не сминает прах.
Она летит стрелой, как трепетная птица,
как шлюп на парусах.

Когда она идёт, при каждом резком жесте,
все юбки шелестя, как марсели шумят.
Судёнышко моё ! Давай умчимся вместе
и не свернём назад !

Кораблик ! Ты летишь, легко меняя галсы,
и сзади, за кормой, струится аромат.
Давая судну ход, людской поток распался,
вслед шепчут и глядят.

О парижанка ! Ты – властительница вкусов,
и в мире власть твоя, как феникс, не умрёт,
ты подчиняешь всех, и шведов, и зулусов,
ты – королева мод.

Ты схожа с расписной занятной безделушкой;
стекляшка – яркий страз, похожий на алмаз,
ты – куколка в шелках, обманная игрушка,
но ты пленяешь нас.

Мы – как на поводке, ты храбро правишь нами..
Ты – как лоза. Для нас плоды твои хмельны.
Мы увенчали лбы листвою и гроздями,
и мы упоены.

Согражданка моя ! Пред вами, незнакомой,
в скабрёзности моей я каюсь нынче сам.
Хочу теперь припасть, раскаяньем ведомый,
к малюсеньким ногам.

Ликуя, с торжеством, тая свою загадку
в рассеянной слегка улыбке ярких губ,
она идёт вперёд, вгоняя в лихорадку
любого, кто ей люб.

В ней радость и любовь, расцвет весны, в ней - птица,
в ней юность, аромат, и свежесть сил, и свет –
всё лучшее, что есть и женщине дарится,
когда ей двадцать лет.

А нравственность ? Увы ! Взывайте к ней на пляже.
Лишь юбка пометёт – призывов ваших нет.
Значительный предмет в походном такелаже
и знамя всех побед.

Parisienne
Ernest d’Hervilly    Triomphante
A Francois Coppee

Toi qu'ont chantee, avec leur crayon, ces poetes
Morin*, Grevin*, Sahib* et Regamey* (Fйlix),
Parisienne ! — sphinx ravissant de nos fetes,
Cher probleme sans X:

Muse de Gavarni*, cocodette ou gandine,
Je veux te crayonner avec des vers ici,
Quand la fourrure a fait place a la grenadine,
Au mois de Mai. Voici :

Le ciel est gai, l'air tiede. — Elle va triomphante,
Paree avec esprit de joyeuses couleurs,
Montrer a tout venant son meneho d'infante,
Et ses graces en fleurs.

Son chapeau, tulle et soie — un rien ! — scintille et tremble,
Papillon diapre, sur un chignon epais,
Ou pas mal de cheveux faux completent l'ensemble :
Qu'ils reposent en paix ! »

Brune ou blonde? — qu'importe! — Elle a cree la teinte
Qui seduit tout a coup le coeur le plus retif,
Tendre cameleon dont la nuance est peinte
Et l'eclat fugitif!

Et quel oeil! — Souligne d'une virgule noire,
Tantot c'est un roman aux chapitres scabreux,
Et tantot un bon livre, une touchante histoire,
Au choix des amoureux.

Ouvrant sa levre rouge ou rit la dent humide,
Le pied cambre, sa jambe adorable en avant,
Elle va, triomphante, insolente, — et timide,
Son nez mignon au vent.

L'ombrelle sur l'epaule, elle traine son chale
Avec un grand mepris sur l'asphalte bruyant;
Son cher petit menton repose, rose ou pale,
Dans un noeud effrayant!

Sur le large ruban qui l'encadre, l'oreille
S'etale, delicate, irresistible a voir ;
Une boucle flamboie a son lobe, pareille
A l'etoile du soir.

Pleins des froideurs du Nord ou du feu des Tropiques,
Ses gestes chastes sont parfois extravagants !
On n'oserait baiser ses mains microscopiques,
Et l'on meurt pour ses gants!

Elle va, triomphante et sure d'elle-meme :
Telle une Olympienne au noble et divin pas,
Indifferente aux mots laches et doux que seme
L'homme attendri, tout bas.

Sur les talons hautains de ses bottines- freles,
Elle passe, touchant a peine les vieux gres ;
C'est un oiseau qui file en palpitant des ailes,
Un sloop aux fins agres.

Le tumulte charmant de ses jupons ressemble
Au battement, la nuit, des huniers dans les mats :
Navire delicat, mettons le cap ensemble
Sur de meilleurs climats !

Vaisseau capricieux aux coquettes amures,
Sous tes bossoirs d'etoffe aux galantes rondeurs,
Le flot humain s'ecarte, et suit, plein de murmures,
Ton sillage d'odeurs !

Parisienne! O reine eternelle et frivole!
Oracle decretant la mode a l'etranger,
Ton gout, rare phenix, d'un pole a l'autre vole,
Elegant messager.

O bibelot couteux ne pour nos etageres !
Strass sans valeur serti comme du diamant!
Ravissante poupee aux robes mensongeres,
Tu nous domptes vraiment.

Tu nous menes, Maitresse, ames et corps en laisse!
Vigne folle, ton pampre est fait pour nos cheveux,
Et ta grappe nous donne apres tout cette ivresse
Qui comble tous nos voeux.

O ma compatriote inconnue! o passante!
Grace! je blasphemais; mes remords sont aigus.
Et je jette a jamais mon ame fremissante
A tes pieds exigus.

Triomphante, impassible, ayant au coin des levres
Un sourire tres-vague et tres-mysterieux,
Elle va, remplissant des plus troublantes fievres
Tous les gens serieux.

C'est le Parfum, l'Oiseau, la Gaite, la Jeunesse,
La Seve, le Rayon, l'Amour et le Printemps,
Qui se sont deguises — pour qu'on les reconnaisse
En femme de vingt ans.

O voeux de chastete ! voeux ecrits sur le sable !
Sa jupe vous effleure, et vous vous effacez;
La voici, triomphante, unique, indispensable :
« Pstt! muscades, passez! »

Справка.*Эрнест перечисляет знаменитых и менее известных французских художников: карикатуристов, иллюстраторов книг, журналов и газет, плакатистов - создателей образов современных ему француженок.
Morin – эта фамилия в среде французских художников встречается часто.
Здесь, повидимому, имеется в виду Эдмон Морэн (1824-1882) – автор литографий, иллюстратор.
Grevin - наверное, Альфред Гревэн (1827-1892) – рисовальщик, карикатурист,
автор театральных костюмов. В некрологе его назвали «поэтом современной
парижанки». Он - основатель знаменитейшего музея восковых скульптур.
Sahib – помимо всего прочего, известен рисунками, посвящёнными Парижской
Коммуне.
Felix Regamey - это, должно быть, Феликс Эли Регамей (1844-1907) – художник , этнограф, извеестный работами по японскому искусству и культуре.
Gavarni – Поль Гаварни ( 1801 или1804-1866), настоящее его имя Ипполит Сюльпис Гийом Шевалье. Это рисовальщик и каррикатурист, работавший во Франции и в Англии. Образцы его творчества хранятся в музеях многих стран.
Рисовал лореток, актрис, модниц и многое другое. Публиковался в изданиях
“Le Charivari” и “L’Illustration”. Иллюстрировал произведения Бальзака и Эжена Сю.


"Эрнест д‘Эрвильи   Барабанщица
(С   французского).

Посвящено Альберу Глатиньи*

Мне кровь моя волной ударила в висок,
а в грудь вошёл кинжал и повернулся в ране.
Рассудок отупел, и весь я будто взмок,
увидевши её в базарном балагане.

Во мне проснулась страсть - неслыханный порыв.
Сжимались кулаки и пересохло в глотке.
Мечталось: «Вот бы мне, решительно схватив,
прильнуть наедине к невиданной красотке.

Какой прекрасный рост ! Как ярок алый рот !
Испить бы вместе с ней всё счастье, всю отраду,
весь сказочный экстаз, за что влюблённых ждёт,
как Данте описал, спиральный ужас Ада».

Я жадно созерцал завлёкшую красу.
Я был как без ума в моей хмельной отваге.
А с нею был Дикарь, который за два су
забавил всех зевак, заглатывая шпаги.

Девица, не ленясь стучала в барабан.
Лицом была смугла, как кожура граната.
Я видел в ней черты шотландцев, парижан,
испанцев и датчан и венгров из Баната.

Она – как образец, как женский идеал –
соединила два десятка разных наций,
но дух гитаны в ней бесспорно побеждал.
Я должен был страдать и молча восхищаться.

Под дужками бровей пылал жестокий взор.
Казалось, что она раздражена и злится.
В презрительных глазах заметен был укор.
Так может посмотреть лишь пленная орлица.

И так она могла губу свою куснуть,
что белый ряд зубов потом алел кроваво.
В ней рядом ужились и царственность и жуть,
вальяжность королев и уличные нравы.

Её скульптурный стан был прихотлив и смел,
изяществу могли б завидовать и лани.
Над розовым чулком игривый глаз хотел
проникнуть под покров полупрозрачной ткани.

На ней везде во всю сияла мишура.
Блестела надо лбом тройная диадема,
как будто бы она была из серебра,
горели ярче звёзд искусственные геммы.

От чёрных, будто ночь, волос, что были свиты
в тугие плети кос, обнявшие весь стан,
она казалась злей жестокой Маргариты**,
которой услужал коварный Буридан.

Я слушал, как она, замучившись, стучит
для нянек и солдат – без охов и без стонов,
опёршись на крестец, но твёрдо, как гранит,
меж четырёх своих отчаянных тромбонов.

Я стал её жалеть. Со щёк струился пот
при виде нищеты, которой негде скрыться.
Я сник и был смирён - и вот слеза течёт
жемчужиною с век из-за моей девицы.

Ей нужен кукловод. Пристанища ей нет.
Когда Дикарь уснёт, обняв свою укладку,
ей не о чем мечтать. Отчизне ей – весь свет.
Но не сыскать путей ни к счастью, ни к достатку.


Ernest d’Hervilly   La Fille au Tambour

A Albert Glatigny*

IL etait un soir, l'ete; je la vis, par hasard,
Sur un treteau banal, а la clarte des lampes...
Mais je sentis au coeur comme un coup de poignard,
Et mon sang afflua, brusquement, sous mes tempes ;

Un immense desir me mordit, et, tremblant,
Le gosier sec, les poings crispes, les yeux en flamme,
Je pensais : “ Oh ! l'avoir, une nuit, pantelant
Entre mes bras roidis, le corps de cette femme !

Posseder cette fille! A ses seins indomptes,
Convulsifs, longuement poser ma levre ardente !
Oh ! boire en une nuit toutes les voluptes
Des amoureux damnes de ta spirale, o Dante ! “

Et l'espoir me grisait! et de mes regards fous
Je couvrais cette proie, au clair des candelabres
D'une loge de foire ou,_pour deux ou trois sous,
Un Sauvage avalait, en souriant, des sabres !

Cette fille battait gravement du tambour.
Basanee ainsi qu'une ecorce de grenade,
Sa face offrait les traits des races d'Edimbourg,
De Paris, de Lahor, de Prague et de Grenade;

Vingt sangs etaient meles dans ses veines, aussi
C'etait un type unique, une femme ideale :
Tzygane ou gitana, bayadere ou gipsy,
Elle me tordait l'ame, empourprant mon front pale.

Sous ses minces sourcils, arques avec mepris,
Son oeil osirien flamboyait, dur, sauvage;
Et, sur le bon public, ainsi qu'un aigle pris,
Parfois elle jetait un regard plein de rage,

Et souvent, o douleur! sa dent blanche plongeait
Dans sa levre charnue et sortait toute rouge !
Cette boheme avait, alors qu'elle bougeait,
Des mouvements de reine et des tressauts de gouge !

Son torse sculptural, hardi, nerveux, sortait,
Bien cambre, du jupon, voluptueuse base,
Et sa jambe de biche, au bas rose, invitait
L'oeil lascif а percer son calecon de gaze.

Les paillons eclataient ainsi que des soleils
Sur ses habits ; son front portait trois diademes
D'argent faux, ou pendaient, а des astres pareils,
Des cabochons de strass meles de fausses gemmes.

Aussi noirs que la Nuit, et parfumes comme elle,
Ses cheveux lourds, nattes, et jusqu'aux reins pendants,
Lui donnaient l'air mechant qu'ont dans la Tour de Nesle
Marguerite** et ses soeurs pres de leurs Buridans!

Faisant saillir sa croupe, elle battait toujours
Sur la peau d'ane pour les soldats et les bonnes,
Et, corps de granit froid, aux sens muets et sourds,
Stoique, elle restait entre quatre trombones !

Et j'en avais pitie ! la sueur me coulait
Sur la joue en voyant cette misere infame,
Et je sentis, vaincu, qu'une larme roulait
Sous ma paupiere, — perle, helas ! pour cette femme !

Car cette saltimbanque, apres le gaz eteint,
Quand le Sauvage dort, le bras sur sa cassette,
Et reve а son pays natal — nomme Pantin,
S'en va probablement en nocturne recette!


Справка.
*Альберт Глатиньи (1839-1873) – поэт, драматург, последователь
Теодора де Банвилля. Вёл полубродяжий образ жизни странствующего актера. О нём прекрасно рассказал в отдельном биографическом очерке Анатоль Франс. Его талант получил высокую оценку после смерти поэта.
**Маргарита – королева Маргарита Бургундская (1290-1315), жена французского короля Людовика X Сварливого (1289-1316). Вымышленная история её жизни легла в основу романтической драмы, написанной начинающим драматургом Гайарде, над текстом поработал Жюль Жанен и окончательно довёл его до пригодного к постановке состояния Александр Дюма. Пьеса эта - «Нельская башня» - имела в 1832 г. блестящий сценический успех и ставится до сих пор (в том числе в России). Героиня пьесы и две её золовки Бланш де ла Марш и Жанна де Пуатье заманивают молодых людей, предаются с ними любовным утехам, а после тайной ночи любви предают смерти. Один из этих любовников по имени Буридан, случайно спасшись от смерти, затем шантажирует королеву Маргариту и т.д.

Эрнест д‘Эрвильи   Мисс Гертруда К.
(С  французского)

Посвящено Гюставу Каноби*

Так что же с ней сейчас, когда без перерыва
всё время хлещет дождь, ломая небосвод
и тяжкая капель стучится так тоскливо,
как будто слёзный ток по цинку кровель бьёт ?

А мысль моя летит сквозь мрачные просторы
малиновкой в страну, где чтут кулачный бой,
чтоб сесть там на окно у незакрытой шторы
и двух трудяг-сестёр увидеть пред собой.

Когда я их узнал, мне жизнь предстала раем.
Мне памятен их такт и прелесть нежных лиц.
В них не было причуд. Их шарм был нескончаем.
Я просто обожал двух редкостных сестриц.

Но мне одна из них была гораздо ближе.
Неужто не взгрустнёт сама она слегка
при мысли обо мне, скучающем в Париже,
когда дохнут в окно ветра с материка ?...

И нет покоя мне, и мысль грызёт, покуда
Манчестер не прислал в ответ ни «да», ни «нет».
Вы помните ль меня ? Скажите, мисс Гертруда,
готовы ли прислать мне ласковый привет ?

Вам памятна ли та невинная интрижка ?
На берегу в Кале, скалистом и крутом,
нас Диккенс подружил. В обмен на вашу книжку
я вам тогда вручил прочтённый мною том.

Я вспоминаю вас под венчиком омбрельки,
гуляющей в порту меж старых кораблей,
где дерзко с вас срывал застёжки и бретельки
фривольный бриз, летя то с моря, то с полей.

В её словах, когда встречалась с рыбаками,
едва заметен был акцент другой страны.
Смотря на их улов, она могла носками
коснуться пенных струй катящейся волны.

Мы вдруг обзавелись привычкою случайной.
Ставали по утрам на придорожный склон,
чтоб видеть, как промчит педант необычайный –
спешащий, весь в пыли – наш общий почтальон.

Мы шли наверх вдвоём, без долгой канители,
под буками с большим посёлком птичьих гнёзд,
и я себе тогда совсем не ставил цели
отвоевать в душе у спутницы форпост.

Я не любил её, как это мне ни грустно,
но не был, вместе с тем, и равнодушен к ней.
Не знаю, как назвать связавшее нас чувство.
Совсем не дружба, нет ! Во много раз сильней.

Меня пленила в ней полнейшая невинность
с открытостью души – с моей душою в лад.
Господь меня храни ! Не чопорная чинность,
о чём во весь Париж всем дЕвицам свистят.

И вот, взойдя наверх с моею недотрогой,
мы грелись там в лучах ликующего дня,
следили, глядя вниз, за близкою дорогой,
и весело текла меж нами болтовня.

Наш истинный настрой от слова независим.
Какой хорей и ямб вместят небесный звон ?
Являлся почтальон, вручал нам пачки писем,
а улыбался так, что я был оскорблён.

Так длились двадцать дней – без горя, без печали.
Она вдруг отплыла – и кончился мираж.
Все в обществе вокруг, как прежде ликовали,
а я не представлял, как грустен станет пляж.

Плывите рыбаки ! И волны схлыньте тоже.
Потом придёт прилив. Вы все вернётесь вспять.
А я в моей беде напоминаю Дожа,
что бросил в глубь кольцо... Её мне не видать.

Я не любил её. Другая мной владела.
Но на море смотрю с тоскою и в слезах.
Ах ! Если бы нашлась такая каравелла,
чтоб в Англию свезла на алых парусах !

Пусть гаснет в небесах прекрасное сиянье,
чей светлый нежный блеск будил огонь мечты,
оно начнёт рождать в душе воспоминанья.
В моей душе царишь, о мисс Гертруда, - ты !

Когда безумный дождь не ведает предела
и солнце по три дня скрывается от глаз,
мой разум далеко от страждущего тела.
Он весь в прошедших днях. Так что же с ней сейчас ?



Ernest d’Hervilly    Miss Gertrude K.
A Gustave Canoby*

Que fait-elle aujourd'hui ?—Quand la pluie attristante
Hache le ciel plombe sans relache, toujours,
Toujours, d'une facon uniforme et constante,
Et, sur les toits de zinc, fait des bruits de pleurs lourds,

Ma pensee, а travers l'immensite morose,
Vole d'une aile tendre au pays des boxeurs,
Et lа, comme un petit rouge-gorge se pose
Au bord d'une croisee ou travaillent deux soeurs.

Deux soeurs, — o souvenirs purs et remplis de grace !
Deux soeurs au menton fin, — hotesses d'un passe
Qui laissa dans mon ame une adorable trace ;
Deux soeurs dont la vertu n'a rien de compasse.

L'une d'elles m'est chere, — oh ! bien chere ! — et peut-etre
Son chaste sein bat-il, tout а coup, maintenant,
Pour moi, tandis qu'assise aupres de la fenetre,
Elle ecoute le vent qui vient du Continent?...

Helas ! — Peut-etre aussi dans cette ville prude
Ou vous vivez, modeste et douce comme Esther,
Je suis bien oublie? Dites, o miss Gertrude,
Vous le rappelez-vous mon nom, а Manchester?

Et vous souvenez-vous de la cote francaise
Ou, grace а Dickens, grace а des livres pretes,
Nous nous sommes connus, un soir, sur la falaise?
Vous en souvenez-vous, au retour des etes?

Moi, je vous vois toujours, sous votre ombrelle grise,
Onduler lentement entre les vieux bateaux,
Et, pudique, lutter contre la folle brise
Qui venait de la mer, ou venait des coteaux.

Oh ! son petit accent, je crois l'entendre encore,
Quand, visage beni, parmi les matelots
Qui halaient leur poisson sur le galet sonore,
De sa bottine etroite elle agacait les flots !

Nous avions pris tous deux,-par hasard, l'habitude
D'aller chaque matin en haut d'un chemin creux
D'ou l'on voyait venir, tresor d'exactitude,
Le robuste facteur, haletant et poudreux ;

Et, fraternellement, nous montions, cote а cote,
Sous les hetres touffus pleins de nids en emoi ;
Et, vrai, je n'avais pas le desir d'etre l'hote
De ce franc petit coeur qui battait pres de moi ;

Non, je ne l'aimais pas comme on aime la femme
Qui vous tendit la main en sa douce pitie ;
Je ne sais quel lien m'unissait а cette ame
Mais il etait plus vif encor que l'amitie !

Et j'etais tres-emu devant cette innocence
Et cette loyaute qui me traitaient de pair,
M'epargnant, Dieu merci, la banale decence
Qu'aux filles de Paris on siffle comme un air !

Nous attendions ainsi, sous cette verte route
Que percait le soleil, fleche d'or, par moment ;
Nos yeux interrogeaient parfois la grande route ;
Et comme des enfants nous bavardions gaiment.

Ah ! devoiler son coeur en de froids hexametres !
Que les mots ne sont rien aupres de ce qu'on sent !...
— Le facteur souriait en nous donnant nos lettres...
Moi seul je comprenais ce sourire blessant.

Cela dura vingt jours et passa comme un reve,
Et puis elle partit, un matin, brusquement...
Allez! je sais comment devient triste une greve
Ou la foule est joyeuse et le soleil clement !...

Partez, insoucieux, pecheurs, barques et vagues !
Demain vous reviendrez avec le premier flux.
Ce que je perds, helas ! est pareil а ces bagues
Que les Doges jetaient : — Je ne la verrai plus!

Non, je ne l'aimais pas, et j'en aimais une autre,
Mais regardant la mer avec des regrets fous,
Oh ! je souhaitais d'etre а bord de chaque cotre
Qui, droit vers l'Angleterre, ouvrait ses huniers roux !

Souvent au ciel, souvent les etoiles s'eteignent
Dont l'eclat nous fut doux et nous faisait rever,
Mais dans le souvenir а jamais elles regnent,
Miss Gertrude, et l'on sait toujours les retrouver :

Aussi, lorsque la pluie absurde tombe а verse
Et que, depuis trois jours, le bon soleil n'a lui,
Mon esprit, loin du corps que le vent triste berce,
Retourne aux jours perdus. — Que fait-elle aujourd'hui?


Справка.
*Гюстав Каноби (1830-1913) – композитор, автор оперы “La Coupe et les Levres” («Кубок и губы»).

Эрнест д‘Эрвильи   Чёрная Буколика
(С   французского)

Посвящено Эжену Виолля *

Пока лихой Прогресс блажит в Костюмах Чёрных**,
верша в Париже свой торжественный разгул,
счастливчик тот турист, что пищей для акул,
почив, уйдёт на дно – от здешних дел позорных.

Ему не размышлять: “To be or not to be ?”
Не лгать, не выступать, не наниматься в судьи.
Блаженствуй, как дитя, накормленное грудью.
Полёживай в воде на губках, не скорби !

Вот мнение моё ! Притом добавлю сразу,
что, вместо пустяков и всякой чепухи,
я написал вчера удачные стихи,
при этом от себя, отнюдь не по заказу.

История нова, хотя грустна. Мальт-Брён***
отметил здравый смысл моей чудной вещички.
Она – не водевиль, не «Маленькие птички»**,
не сценка, где брюнет в блондиночку влюблён.

С детьми, под сенью пальм, под африканским солнцем,
в краю, где климат жгуч и где не знают Муз,
где только лишь в еде понятен людям вкус,
сошлись пять чёрных дам, и каждая – с питомцем.

Не ведом никому, не названный никак,
Оазис не увлёк творцов стихов и прозы,
о нём ни слова нет в издании Бюлоза****,
цветущем меж газет, как самый яркий мак.

Сандалии там шьют из кожи антилопы,
но всем милей ходить, не отягчая ног.
Ни разу не ступал на местный грунт сапог,
пошитый где-нибудь на фабриках Европы.

Из живших в том Раю любой цветной Адам,
с Понсаром*****заодно, не посчитал бы бредом,
что вовсе ни к чему перчатки за обедом.
Так думаю и я, и честь им всем воздам.

Помимо островов в пучинах океана,
лишь тут бы мог спросить печальный Робинзон,
будь с Пятницею он навеки разлучён:
«Где может слаще быть, чем в брюхе у каймана ?******».

Куда как не сюда придёт цветной мудрец******,
который выдвинул безумно мудрый довод,
что струны арф и лир – как телеграфный провод –
транслируют нам то, что выдохнул Творец ?

Итак, под купой пальм невежество царило.
А пятеро мамаш сплотились в круг попеть,
кормя своих ребят с мордашками как медь.
И всех палило зло нещадное светило.

И вдруг, худой, как жердь, пред ними стал чужак,
держа в руке буссоль, в тропической панаме,
при том же и в пальто, с холёными усами,
с пергаментным лицом, колючим, как наждак.

«Я – Эдвардс-Хэтчинсон, географ-страновед.
Я – ваш английский друг». Мамаши – в удивленье.
Смотрели впятером в немом недоуменье,
как дикие слоны на стриженый боскет.

Тут грянул смех да так, что дрогнул бы Гефест.
У дам раскрылись рты от уха и до уха.
У каждой трясся зоб и колыхалось брюхо.
Гость здравствовать просил и сделал мирный жест.

Учтивость не спасла. Он был, вослед Орфею,
одним ударом сбит и рухнул на песок.
Британская душа умчалась наутёк,
без жалоб, в небеса, в святые эмпиреи.

Он сварен был тотчас без лишней суеты,
и в чревах милых дам пропал бесповоротно.
От запаха его у них в ноздрях щекотно.
Подобные пиры и там не так часты.

Но слава небесам ! Всё обошлось без шума.
Оазис – вдалеке от европейских глаз.
Прогресс застрял в пути и не завёз в Атлас
ни Белых Галстуков**, ни Чёрного Костюма**.

Отсрочка – не навек. Уверен, что прочту,
когда перекроят всю дикость по-французски,
там надпись на щите: «Горячие закуски !
Стоянка семь минут. Платформа Томбукту».

Но в мире есть места, где Библия не стала
струить в сердца людей свой благостный бальзам,
(хотя шрапнель их всех воспитывает там).
Ликуй, поэт, пока есть где-то каннибалы !

В забытый богом край, как смею полагать,
шесть тысяч лет назад заброшенные дюны,
к нам Ангелы придут и, нежно тронув струны,
нам песни пропоют про мир и благодать...

Рассказ пришёл к концу. Прощаюсь с бедным бриттом.
Но я не осужу всеядность чёрных дам.
Мне нынче просто жаль, что не был с ними сам.
Географа я б ел с отменным аппетитом.


Ernest d’Hervilly Bucolique Noire

A Eugene Viollat*

Heureux (loin de Paris ou l’Habit-noir** triomphe
Sur le dos du Progres, ce bienfaiteur amer)
Le touriste defunt que l'on jette а la mer
Ou le requin se joue aupres du monogomphe!

Il n'a plus а creuser l’ “Or not to be d'Hamlet!
Et close pour toujours est sa bouche aux mensonges;
Sans reves, il sommeille en un doux lit d'eponges
Comme au sein maternel l'enfant ivre de lait.

Tel est mon humble avis..— Maintenant je demande
La parole pour un fait personnel. Hier,
Des vers me sont venus, soudain, dont je suis fier;
Le fait est qu'ils ne sont pas ecrits sur commande.

Le sujet en est neuf, mais triste. — Malte-Brun***
Cherirait mon recit pour sa morale saine :
Pas de “Petits oiseaux !” ** et je passe la scene
De l'heroine blonde et du jeune homme brun.

— Sous les dattiers poudreux d'une Oasis sans ombre,
Dans cette Afrique australe, etrangere aux Beaux-Arts,
Ou l'estomac se fait l'esclave des hasards, ,
Cinq negresses chantaient pres d'une eau chaude et sombre.

Le soleil ruisselait dans l'air incandescent ;
Cette Oasis etait vierge de tout article
Epais, soit au Cosmos****, soit au Morning-Chronicle****,
Soit au Buloz****-Journal, ce pavot florissant !

Aucun soulier cousu dans notre vieille Europe
N'avait laisse sa trace au sable fin et chaud
De ce pays cache comme un coeur d'artichaut :
On n'y connaissait pas, surtout de nom, le trope !

Mais dans ce paradis torride, des Adams
De couleur vivaient, gais, sans avoir, — de leur vie ! —
D'apprecier Ponsard***** eprouve quelque envie :
« N'achetant point de gants, ils dinaient : » — Noirs prudents.

Bref, c'etait le pays — le seul — а defaut d'iles,
Ou l'on put s'ecrier encor, loin de Verdi******,
Robinson sans journal — et veuf de Vendredi :
Ou peut-on etre mieux qu'au sein des crocodiles ! »

Car — desormais — ou fuir le noir Ingenieur ******
Decore, qui compare (insondable delire!)
Les fils du telegraphe aux cordes de la lyre,
Disant qu'а votre souffle ils resonnent, Seigneur !

Donc, au soleil sans frein, qui jaunit et terrasse
Les dattiers rabougris, cinq negresses chantaient,
Tandis que leurs poupons noircissants les tetaient.
Dans l'Oasis regnait une ignorance crasse.

Tout а coup — maigre et long — la boussole а la main,
Un etre — en paletot — apparut devant elles ;
Des favoris tracaient leurs courbes immortelles
Sur sa face semblable а du vieux parchemin.

Je suis Sir Hutchinson (Edwards), un geographe
De London, » leur dit-il. — Avec son nouveau-ne
Chaque negresse prit cet air tres-etonne
Qu'affecte l'elephant а l'aspect d'une agrafe ;

Puis un rire eclata (comme en connut Vulcain)
De leur oreille gauche а leur oreille droite !
Or l'Anglais ajouta d'une facon adroite :
« Comment vous portez-vous? » en langage africain.

Politesse inutile! — Il eut le sort d'Orphee.
De son corps, qu'un seul coup sur le sable abattit,
Son ame « britannique» au ciel en feu partit,
Toute sanglante, avec une plainte etouffee !

Cuit а point sur un feu de joncs secs, le savant
Repose maintenant en de sombres poitrines ;
Son souvenir parfois dilate les narines.
Helas! de tels festins se font trop peu souvent!

Gloire а Dieu! — L'Oasis reste obscure, et vos planches,
Atlas, ne portent point son vieux nom guttural,
Le Progres cherche en vain cet.Eden immoral
Qui n'a point d'Habits-noirs** ni de Cravates-blanches**.

Ah! ce n'est qu'un repit d'un jour! Tout disparait :
L'Inconnu! l'Imprevu! Le globe se francise,
Sur les Indicateurs il faudra que l'on lise :
— TOMBOUCTOU— (Buffet.) (Bif.) — (Dix minutes d'arret.

Mais il est des pays ou les Bibles, par balles,
N'iront jamais verser la celeste liqueur :
Poetes, o famille exquise de mon coeur,
Rassurez-vous, il est encor des cannibales !

Oui, tout l'indique ! — il est des coins delicieux,
Ignores depuis six mille ans, greves etranges
Ou la trace des pieds adorables des anges
Apparaitra soudain, toute fraiche, а nos yeux.

Je conclus. Apres quoi j'execute un paraphe :
Negresses au front pur, aux gorges de metal,
Que n'etais-je avec vous sur votre sol natal,
J'aurais, plein d'appetit, mange du geographe!

Справка.
* Известен художник Eugene Joseph Viollat, умерший в
1901 г., автор рисунков или картин на исторические темы, в частности портретов Екатерины II, Наполеона I, Марата, Дантона, Робеспьера, которые были потом
гравированы другими мастерами.
**Habit-noir, Cravates-blanches – чёрное платье, белые
галстуки – скорее всего это отклик на то, что на сцене,
в литературе, в работах каррикатуристов и иллюстраторов во Франции постоянно обыгрывалась
эта тема. Например, “L’habit noir” par Gustave Geffroy,
“Un monsieur en habit noir”, comedie en un acte par Abraham Dreyfus (1872); “Cravate blanche”, comedie en
un acte en vers par Edmond Gondinet (1873) и др.

** “Petits Oiseaux” – «Птички». Возможно, что здесь упоминается комедия, поставленная на парижской сцене в 1862 г. -“Les Petits Oiseaux”, comedie en trios actes par MM Eugene Labiche et Delacour.

*** Конрад Мальт-Брён (1755-1826) – датско-французский географ и журналист. (Его первоначальное имя Malthe Conrad Bruun). По его инициативе в Австралию были завезены верблюды. Его сын – Victor Adolphe Malte-Brun (1816-1885) – тоже известный французский
географ.
****”Cosmos” (парижское издание), “Morning Chronicle” (лондонское издание 1769 -1862 гг.) – названия известных газет. Buloz-Journal – известная парижская газета “Revue des Deux Mondes”, которую издавал Франсуа Бюлоз (годы его жизни 1804-1877).

*****Франсуа Понсар (1814-1867) – французский поэт и драматург, в трагедиях которого блистала актриса Рашель. Член Французской Академии с 1855 г.
Перевёл байроновского «Манфреда». Автор пьес «Лукреция», «Агнеса де Мерани», «Шарлотта Кордэ», «Влюблённый лев», «Улисс», «Галилей», комедий «Честь и деньги», «Биржа», «Что нравится женщинам».

******Вопросы, которые не удалось пока выяснить.
I.Д’Эрвильи упоминает в связи с Робинзоном Верди.
Но в 1867 г.была поставлена на сцене опера-буфф Жака
Оффенбаха «Робинзон Крузо». (Может быть, в виду
имеется именно она ?).
II.Упоминается награждённый чёрный инженер, повидимому, реальное лицо. Кто это, пока не ясно.
ВК

Эрнест д‘Эрвильи   Спокойствие и Тишь.
(С   французского)
Посвящено Альберу Мера* и Леону Валаду**

Европа вся в крови, её грызёт недуг.
Решай же, сердце, не пора ль в дорогу
вслед за моей мечтой, окрепшей понемногу ?
Пусть случай нам послужит как гайдук.

Уедем ! Слышишь ли, как радуются совы,
что гаснет свет и всюду мёртвый сон ? -
И никаких помех не станет для ворон,
лишь рыть могилы будут люди снова.

Мне ненавистен вид парадов и балов
всех взявших верх красавцев при мундирах.
Я больше не хочу смотреть на стены в дырах
на уровне прострелянных голов.

Нет силы привыкать к тупым и мрачным лицам.
Уедем, прочь от яростных людей,
в край ласковых озёр и чёрных лебедей –
к изящным гордым красноклювым птицам.

Весь старый косный мир умом не слишком дюж
и так себялюбив, что станет дурно.
«Давай-ка, - предложил мне скваттер из Мельбурна.
Исследуем с тобою дикий «БУШ» !

Ах, сердце ! Ты дрожишь. Невелика охотка
страдать в глуши. Ты полнишься тоской.
Но ждущие нас там забвенье и покой –
ценнее золотого самородка.

Отправимся в места сплошных лесных причуд,
где странствует по зарослям колючим
привыкший вольно жить под здешним солнцем жгучим
босой ЦВЕТНОЙ ДЛИННОВОЛОСЫЙ ЛЮД.

Здесь сотня тысяч ферм – уже не так-то мало.
Австралия бодра и молода.
Мне стоит приложить немножечко труда,
чтоб хижина в мускатной роще стала.

Прощайте же Париж, и Сена, и гребцы,
чьи лодки были сказочным соблазном.
Теперь мне предстоит по чащам непролазным
в сплетеньях троп распутывать концы.

В цепочке молодцов, пречёрных и косматых,
я тоже получу надёжный БУМЕРАНГ.
И врядли удерёт, где стану я на фланг,
хоть вомбат, хоть змея, хоть кто-то из пернатых.

Прощай салонный толк, пустая болтовня !
Мне в Буше интересней очевидцы,
которым есть о чём в их памяти порыться,
на корточки присевши у огня.

Безмолвные леса, похожие на крипты !
Мне облик ваш твердит о чудесах.
От светлых ваших крон – ясней в моих глазах:
казуарины, пальмы, эвкалипты !...

Ночами здесь цветы дыхание струят.
Сюда душа, взыскуя идеала,
вдова своих надежд, беглянкою домчала.
Пусть мирно спит, вдыхая аромат !

О сладкий детский сон, сменяющийся былью,
когда рассвет приносит не беду,
не горечь, а прилёт весёлых какаду,
раскрывших над тобою крылья !

Итак, скорее в Буш ! Но не на поиск руд,
не со старателем, везущим тачку,
стучащим молотком, всегда жующим жвачку,
ища в грязи блестящий изумруд.

Остерегусь гуляк, не окунусь в богему.
Хочу, чтоб был под пяткою песок,
который раскалён в безоблачный денёк,
где скачет, как летит, свободный эму.

В моих мозгах сейчас переполох.
Смущает утконос: ни зверь, ни утка.
Он – дивный парадокс, божественная шутка.
В нём редкостный реликт других эпох.

Скорей же в Буш ! Скорей ! На поиски отрады !
Расслабь крестец. Лишь там ты ощутишь,
на лоне мягких трав, СПОКОЙСТВИЕ И ТИШЬ,
как барабанщик, отлучась с эстрады.

Вот вижу: опоссум, повиснув на хвосте
в сени листвы, смакует праздник года.
Мне по сердцу твой вкус, о терпкая свобода,
здесь в дикой первозданной красоте.

В фантазии подчас рисуется мне сценка:
из зарослей, что рядышком стоят,
появится, смутясь, и завлечёт мой взгляд
приятная на вид аборигенка –

на крепеньких ногах, мне впору по годам,
старательная сборщица камеди.
Мне б по сердцу вполне пришлась такая леди.
Мы б зажили, как Ева и Адам.

Была бы жизнь тогда на счастье торовата,
я б никогда не вспоминал Париж,
увидев, как летит бульдоговая мышь
в оранжевом сиянии заката.

О нежная мечта, о добрый милый друг,
мой поводырь среди лесных тропинок !
Ты б ела, насбирав по кустикам, личинок.
Мы б любовались зрелищем вокруг.

Глядели бы, дивясь, придерживая охи,
как тысячи прыгучих кенгуру,
не то спасая жизнь, не то ведя игру,
скакали б, как чудовищные блохи.

Ernest d’Hervilly   Ombre et Repos
A Alber Merat*, a Leon Valade**

ASSEZ! — Viens, o mon coeur ! Exilons-nous !—Quittons
L'Europe sanglante et caduque ;
Viens ! Le Hasard sera le seduisant heiduque
Du reve qui nous prend. Partons !

Partons ! car les hiboux demandent, pleins de joie,
Une extinction des flambeaux;
Partons ! On va tailler de l'ouvrage aux corbeaux,
Ainsi qu'a l'homme qui fossoye.

Partons ! et meprisons ces gens qui vont demain
Decrocher de sombres timbales.
Viens! je ne veux plus voir les murs troues de balles
A la hauteur du crane humain !

Oh ! loin des etres noirs tout herissйs de prose,
Fuyons dans ce pays charmant
Qui voit sur ses lacs bleus voguer elegamment
Des cygnes d'ebene au bec rose !

Hors du cercle absurde ou, sourd a toute lecon,
L'ancien monde egoiste tourne,
Fuyons ! — et comme dit un squatter, a Melbourne :
Allons explorer le « Buisson ».

Au Buisson, lache coeur ! tu pleures, tu palpites
Tres-douloureusement, helas !
Partir est dur ? Partons ! — Allons chercher la-bas,
Le calme et l'oubli, ces pepites !

Allons dans les forets ou de ses pieds nerveux
Courbant les hautes graminees,
Vit libre, et meurt apres de splendides journees
La Race-noire-aux-longs-cheveux.

Dans l'Australie encor jeune et pleine de force
(Mais a cent milles des fermiers),
Puisse-je bientot voir, entre les blancs gommiers,
Le toit de ma hutte d'ecorce !

Adieu donc cette Seine avec ses canotiers
Eparpilles sur les rivages !
Je vais demeler, sous les muscadiers sauvages,
Le vert echeveau des sentiers.

Avec mes pauvres Noirs chevelus jusqu'au buste,
Arme d'un boomerang fameux,
Je chasse desormais les casoars-emeus
Et le phascolome robuste.

Adieu la causerie inepte des salons !
Il me faut les recits austeres
Qu'ecoutent pres d'un feu les chasseurs solitaires,
Le soir, assis sur leurs talons.

Bois muets, bois profonds, bois frais comme des cryptes,
Arbres aux troncs prodigieux,
Verdissez a jamais sur mon front soucieux :
Myalls, baobabs, eucalyptes!

Bois inondes, la nuit, de suaves parfums,
Voici mon ame fugitive ;
Bercez-la doucement, car elle vous arrive
Veuve de ses espoirs defunts !

Oh ! les sommeils d'enfant retrouves sous les branches,
Et finis sans reveils amers,
Quand les kakatoes ouvrent dans les cieux clairs
Leurs innombrables ailes blanches !

Donc, au Buisson !— Mais seul ! loin du mineur grossier
Qui lave, en sifflant, de la boue,
Ou va, tatant les quartz, — la chique sous la joue, —
A coups de son marteau d'acier ;

Loin des aventuriers vomis par tous les bouges,
Je veux sentir sous mon orteil
Le sable incandescent ou galope au soleil
L'enorme autruche aux cuisses rouges.

A moi l'Ornithorhynque etrange et decevant,
Paradoxale creature,
Ce quadrupede a bec, essai de la nature,
Qui semble un fossile vivant !

Au Buisson! au Buisson! — La seulement on goute,
L'oeil ferme et clair, les reins dispos,
Ce qu'aime tout batteur d'estrade : "Ombre et repos"
Sur le sol que l'herbe veloute.

Tel un jeune opossum dans les branches, l'ete,
Reve, suspendu par la queue,
La, je savourerai, pendant la saison bleue,
Ta saveur apre, o Liberte !

Puis, un soir, s'appuyant sur son wahna d'ebene,
Je verrai sortir des taillis,
Gauche et douce devant mes regards eblouis,
Une jeune et pure indigene.

Une jeune indigene aux solides jarrets,
Habile a recueillir les gommes ;
Et nous nous unirons comme les premiers hommes
Au sein des premiиres forets.

Ainsi je jouirai d'un bonheur sans melange
Sans me souvenir de Paris,
De l'aube jusqu'a l'heure ou la chauve-souris
Traverse le couchant orange.

O ma charmante epouse, o mon bien doux espoir !
Apres avoir pris aux fougeres
Les larves qu'aisement et gaiment tu digeres,
Nous nous amuserons a voir

Les graves kanguroos aux allures grotesques,
Emergeant soudain des halliers,
Se sauver, en sautant ca et la, par milliers,
Comme des puces gigantesques.

Справка.
*Альбер Мера (1840-1909) – французский поэт, парнасец. Был высоко ценим
Полем Верленом и Артюром Рембо.
**Леон Валад (1841-1883) – французский поэт, парнасец. Зарисовывал в стихах сцены парижской жизни, писал отличные триолеты. Сотрудничал как поэт и переводчик из Гейне с Альбером Мера, как драматург – с Эмилем Блемоном
(Emile Blemont).


Конрад Айкен "All Lovely Things..."

Конрад Эйкен *   "All Lovely Things..."
(С  английского).

Всё в мире гибнет неизбежно,
и всё хорошее умрёт.
Истратим молодость небрежно
и сядем с кружкой у ворот.

(Всё лучшее уходит в бездну,
должно увясть и умереть.
Мы всё транжирим бесполезно
и будем нищенствовать впредь).

Забудем тех, кого любили,
истлеет всё, что ни росло,
песок засыплет прелесть лилий,
морщины испещрят чело.

Куда ж ты, молодая прыть ?
Но время мчит, как резвый кочет.
Его руками не схватить,
и сердце в гонке кровоточит.

Куда же вы, любовь и страсть ?
Но розы гибнут, астры - смяты.
Их бьёт осенняя напасть.
Вся жизнь пройдёт - и нет возврата.

Conrad Potter Aiken* All lovely things...

All lovely things will have an ending,
All lovely things will fade and die,
And youth, that's now so bravely spending,
Will beg a penny by and by.

Fine ladies soon are all forgotten,
And goldenrod is dust when dead,
The sweetest flesh and flowers are rotten
And cobwebs tent the brightest head.

Come back, true love! Sweet youth, return!--
But time goes on, and will, unheeding,
Though hands will reach, and eyes will yearn,
And the wild days set true hearts bleeding.

Come back, true love! Sweet youth, remain!--
But goldenrod and daisies wither,
And over them blows autumn rain,
They pass, they pass, and know not whither.


Примечание

 Конрад Поттер Эйкен   (1889 - 1973) - американский поэт.


Kонрад Эйкен   Сонет: Bend as the bow bends, and let fly the shaft...
(С английского).

Согни смелее лук, чтоб тетива
стрелу послала прямо в цель и споро.
Будь честным, не хитри. Всё трын-трава.
Любой исход - не повод для позора.
Вся суть Любви - в Любви, ни в чём ином.
Она приходит в оперенье ярком.
Будь мудр, будь глуп; будь честным, будь лгуном -
в любую жизнь она войдёт подарком.
Любовь - для всех цветущая весна,
подмога многим горьким страстотерпцам;
бодрит людей в лихие времена,
особенно больных со слабым сердцем.
С ней, только с ней, средь бурь, что нас гнетут,
идя сквозь льды, найдём мы свой приют.

Conrad Aiken Sonnet "Bend as the bow bends..."

Bend as the bow bends, and let fly the shaft,
the strong cord loose its word as light as flame;
speak without cunning, love, as without craft,
careless of answer, as of shame or blame.
This to be known, that love is love, despite
knowledge or ignorance, truth, untruth, despair;
careless of all things, if that love be bright,
careless of hate and fate, careless of care.
Spring the word as it must, the leaf or flower,
broken or bruised, yet let it, broken, speak
of time transcending this too transient hour,
and space that finds the beating heart too weak.
Thus, and thus only, will our tempest come
by continents of snow to find a home.

Конрад Эйкен Сонет: "Green, green, and green again, and greener still...".
(С английского).

Зелёная-зелёная пора !
Весна - подруга сказочного лета !
От жарких всплесков твоего костра,
не только Юг, и Арктика согрета.
Зелёная-зелёная в свой час !
Когда в лесах все листья в переборе
и шелестят, благословляя нас,
тебе вольготно в изумрудном море.
Зелёная ! Ты ярче хвои пиний,
что зелена в любые времена
и даже если на иголках иней.
Но кое в чём не так уж ты сильна:
для музыки сезоны безразличны,
а для влюблённых и Зима отлична.

Conrad Aiken Sonnet: "Green, green, and green again…"

Green, green, and green again, and greener still,
spring towards summer bends the immortal bow,
and northward breaks the wave of daffodil,
and northward breaks the wave of summer’s snow:
green, green, and green again, and greener yet,
wide as this forest is, which counts its leaves,
wide as this kingdom, in a green sea set,
which round its shores perpetual blossom weaves –
green, green, and green again, and green once more,
the season finds its term – then greenest, even,
when frost at twilight on the leaf lies hoar,
and one cold star shines bright in greenest heaven:
but love, like music, keeps no seasons ever;
like music, too, once known is known forever.
 (From sonnet sequence: "From and in the Human Heart").


Конрад Эйкен  Корнет
(С английского).

Танцовщица вошла: блондинка-россиянка,
ярка и молода. Мала, но как смела !
И дирижёр исчез со всем своим ансамблем,
лишь музыка одна, бессмертная, плыла -

как пение дриад среди апрельской рощи,
где зелень оплели шелками пауки.
Шло игрище в свету вихрящегося солнца:
то вскрик, то взмах, как зов взметнувшейся руки.

Богов там не было. Вся их ватага скрылась,
смеялась в тех борах, что вечно зелены.
Он сам меж елей рос, не то ему приснилось.
Влюблённым не впервой смотреть и помнить сны.

Он видел блеск колен, а волосы взлетали.
Буравили глаза, волнуя всё сильней...
Рождался полумрак. Но, будто гость из дали,
в душе возник момент из ранних детских дней:

горсть свежих лепестков в протянутой ладони...
И танец вдруг затмил пред ним весь ближний свет.
Исчезли скрипачи с их резвыми смычками,
и неподатлив стал под пальцами корнет.

Conrad Aiken The Cornet

When she came out, that white little Russian dancer,
With her bright hair, and her eyes, so young, so young,
He suddenly lost his leader, and all the players,
And only heard an immortal music sung,-

Of dryads flashing in the green woods of April,
On cobwebs trembling over the deep, wet grass:
Fleeing their shadows with laughter, with hands uplifted,
Through the whirled sinister sun he saw them pass,-

Lovely immortals gone, yet existing somewhere,
Still somewhere laughing in woods of immortal green,
Young he had lived among fires, or dreamed of living,
Lovers in youth once seen, or dreamed he had seen. . .

And watched her knees flash up, and her young hands beckon,
And the hair that streamed behind, and the taunting eyes.
He felt this place dissolving in living darkness,
And through the darkness he felt his childhood rise.

Soft, and shining, and sweet, hands filled with petals. . .
And watching her dance, he was grateful to forget
The fiddlers, leaning and drawing their bows together,
And the tired fingers on the stops of his cornet.
 


Конрад Эйкен Хлеб и музыка
(С английского).

Не просто хлеб со мной ты преломляла.
Нас музыка сближала сверх всего.
А нынче - пустота. Тебя не стало.
Всё самое прекрасное мертво.

О том, как ты бралась за кружку,
за всю стряпню, ножи, дуршлаг и пест,
вся наша утварь промолчит, подружка,
а я запомнил каждый шаг и жест.

Всё то, чего б ты прежде ни коснулась,
мне каждый день дороже, чем вчера;
и отразилось в блеске серебра,
как ты была прекрасна и мудра.

Conrad Aiken Bread and Music

Music I heard with you was more than music,
And bread I broke with you was more than bread;
Now that I am without you, all is desolate;
All that was once so beautiful is dead.

Your hands once touched this table and this silver,
And I have seen your fingers hold this glass.
These things do not remember you, beloved,
And yet your touch upon them will not pass.

For it was in my heart you moved among them,
And blessed them with your hands and with your eyes;
And in my heart they will remember always,—
They knew you once, O beautiful and wise.


Конрад Эйкен Обращение к мысу Хаттерас
(С английского).

Тут флюгер, не взирая на погоду,
спешит за ветром: знает все пути;
и тучи рвут бока о дымоходы;
и дождь стучит в окно, грозя войти.

Петух в сплошном червонном оперенье
уселся тихо на церковный кров
и сам с зюйд-оста вечно, вместо пенья,
здесь слышит только океанский рёв.

Здесь волны прячут корпуса и гроты.
Там целые флотилии лежат.
Дожди текут в канавы и пустоты,
нарытые столетие назад.

Все при зонтах. Стоят скамейки.
Но некий старец скачет, не присев,
один, под музыку садовой лейки,
на что тюльпаны изъявлют гнев.

Здесь возле озерка столпились ивы,
но в яликах вода; разбит забор...
С сиренью небо обошлось спесиво:
хоть плачь. Везде поломки и разор.

Ты, Хаттерас, за то - за всё - в ответе:
за ветер, полный брызг, и за туман;
за то, что все тут в страхе, будто дети,
глядят, как мчит на берег океан.

Conrad Aiken Hatteras Calling

Southeast, and storm, and every weathervane
shivers and moans upon its dripping pin,
ragged on chimneys the cloud whips, the rain
howls at the flues and windows to get in,

the golden rooster claps his golden wings
and from the Baptist Chapel shrieks no more,
the golden arrow in the southeast sings
and hears on the roof the Atlantic Ocean roar.

Waves among wires, sea scudding over poles,
down every alley the magnificence of rain,
dead gutters live once more, the deep manholes
hollow in triumph a passage to the main.

Umbrellas, and in the Gardens one old man
hurries away along a dancing path,
listens to music on a watering-can,
observes among the tulips the sudden wrath,

pale willows thrashing to the needled lake,
and dinghies filled with water; while the sky
smashes the lilacs, swoops to shake and break,
till shattered branches shriek and railings cry.

Speak, Hatteras, your language of the sea:
scour with kept and spindrift the stale street:
that man in terror may learn once more to be
child of that hour when rock and ocean meet.

Примечание.
Мыс Хаттерас (или Гаттерас) находится на одном из островов Внешних отмелей в штате Северная Каролина. Рядом сходятся два морских течения: Лабрадорское и Гольфстрим. Судовождение в этом месте настолько опасно, что район часто называется "кладбищем Атлантики". Там выстроен самый высокий в Америке каменный
маяк.

Конрад Эйкен Лето
(С английского).

Зеро: зеро да саранча !
И лето - в скачке, в космос мча.
Прощальный день не бескорыстен.
Хочу сберечь немного истин.

В свеченье молний мир угрюм,
а гром посеял уйму дум.
Лишь поутру, как выбрил щёки,
забылись летние уроки.

Но тыква черепа хранит
мой прошлый опыт, как гранит.
Нет-нет, а чувствую досаду.
Как за проигрыватель сяду,

жму кнопки: всякие, подряд:
поёт и плачет аппарат.
То мне тоску, то радость всучит -
зовёт любить - да не научит.

Вся саранчовая гастроль -
всего лишь абсолютный ноль:
лишь лёд да грубая основа.
Всё было встарь и длится снова.

Conrad Aiken Summer

Absolute zero: the locust sings:
summer's caught in eternity's rings:
the rock explodes, the planet dies,
we shovel up our verities.

The razor rasps across the face
and in the glass our fleeting race
lit by infinity's lightning wink
under the thunder tries to think.

In this frail gourd the granite pours
the timeless howls like all outdoors
the sensuous moment builds a wall
open as wind, no wall at all:

while still obedient to valves and knobs
the vascular jukebox throbs and sobs
expounding hope propounding yearning
proposing love, but never learning

or only learning at zero's gate
like summer's locust the final hate
formless ice on a formless plain
that was and is and comes again.

Конрад Эйкен Герман Мелвилл*
(С английского).

"Вот башни наконец !" - Он в трёх словах
мог выразить в конце дороги,
восторг, что вот он на пороге,
где усмотрел знакомых птах.
Но если выйти в море мог,
то споре с ветром, у штурвала,
смотря на призрачные скалы,
встречал без страха грозный Рок.
Он вымерял глубины океана;
услышав рёв Левиафана,
мог Божье слово распознать.
Прознал, чем дышит эта гладь.

Те башни, славный мореход,
что всюду помнились и звали
воспел ты в вахтенном журнале,
чтоб чтил их весь Адамов род, -
и знал, где истинная твердь
в саргассах всевозможной веры,
где муть и гибельные шхеры
и всюду ненависть и смерть.
Но вот ты, волею Зевеса,
между столбами Геркулеса.
Сейчас твой путь совсем прямой:
строй мрачных скал зовёт домой.

Всего сильней проникся ты
своей привязанностью к людям,
и, если о тебе мы судим,
не видим мелкой суеты.
Всю жизнь, как дар, что свыше дан,
ты сберегал свои стремленья,
терпя обиды и забвенье
и мучась от сердечных ран.
Моряк ! Былого больше нет.
Тебя признал весь белый свет !
Великий в счастье и в несчастье,
ты постигал любые страсти:
представив Целое по Части.

(Над чем бы ты ни вздумал биться,
одолевались все границы:
ты знал всё В Целом по Крупице).

Conrad Aiken Herman Melville*

‘My towers at last!’**—
What meant the word
from what acknowledged circuit sprung
and in the heart and on the tongue
at sight of few familiar birds
when seaward his last sail unfurled
to leeward from the wheel once more
bloomed the pale crags of haunted shore
that once-more-visited notch of world:
and straight he knew as known before
the Logos in Leviathan’s roar
he deepest sounding with his lead
who all had fathomed all had said.

Much-loving hero—towers indeed
were those that overhung your log
with entries of typhoon and fog
and thunderstone for Adam’s breed:
man’s warm Sargasso Sea of faith
dislimned in light by luck or fate
you for mankind set sail by hate
and weathered it, and with it death.
And now at world’s end coasting late
in dolphined calms beyond the gate
which Hercules flung down, you come
to the grim rocks that nod you home.

Depth below depth this love of man:
among unnumbered and unknown
to mark and make his cryptic own
one landfall of all time began:
of all life’s hurts to treasure one
and hug it to the wounded breast,
in this to dedicate the rest,
all injuries received or done.
Your towers again but towers now blest
your haven in a shoreless west
o mariner of the human soul
who in the landmark notched the Pole
and in the Item loved the Whole.
1958

Примечания.
*Герман Мелвилл (1819 - 1891) - гениальный американский писатель, автор лучшего
американского романа XIX века "Моби Дик". Романтик. Прозаик и поэт. Его
называют "масштабным исследователем нехоженой области человеческого духа". В молодости был матросом в том числе на китобойных судах. Испытал множество опасных передряг. После первых приключенческих романов к 30-и гг. стал популярным и благополучным автором. Поскольку его творчество становилось всё более серьёзным и сложным, далее он впал в немилость у читателей и в конце жизни вынужден был стать таможенным чиновником. После 1920 его и его творчество
открыли и восславили вновь. Интерес к его книгам доныне не стихает.
**"Мy towers at last !" - Эти слова взяты из стихотворения Германа Мелвилла:

_The Return of the Sire de Nesle._
A.D. 16

My towers at last! These rovings end,
Their thirst is slaked in larger dearth:
The yearning infinite recoils,
For terrible is earth.

Kaf thrusts his snouted crags through fog:
Araxes swells beyond his span,
And knowledge poured by pilgrimage
Overflows the banks of man.

But thou, my stay, thy lasting love
One lonely good, let this but be!
Weary to view the wide world's swarm,
But blest to fold but thee.

(Приблизительный пересказ.
Возвращение хозяина Нельской башни.

Вот башни наконец, предел скитанья,
чью жажду голод утолил и одолел
в томленьях тщетного желанья -
ужаснейший земной удел.

Каф сквозь туман продел свой мощный кряж.
Араксу в ложе тесно раз за разом.
Добытый мною в странствиях багаж,
обширней, чем выносит разум.

Ты - давняя моя любовь, последняя квартира
и одинокое сокровище в судьбе.
Как я устал смотреть на копошенье мира !
Несу своё благословение тебе).

Кристофер Джон Бреннан Осень и другое

Кристофер Джон Бреннан     Осень
(С английского).

Осенние деньки: в них ладанный настрой
от жертвенного полыханья года.
Мир взвинчен в межсезонную погоду
и нервно дышит перед встречею с зимой,
а та кладёт проклятые поклонцы
и гонит мир во власть беспамятному сну.
Весь тихий лес у треволнения в плену,
и в горести своей увяло солнце...
Мои мечты не блещут, как червонцы.
Их выдуло из их сгорающих дворцов.
И я грущу, о прошлом годе тужа,
но тихо, присмирев, без ломки рук, без слёз...
Несчастные мечты ! Но дальше - хуже,
на стуже нам в лесу, среди немых стволов,
придётся сесть, склонясь, со ртом, зажатым туго,
и пристально смотреть сквозь пепел наших грёз
на льдины антарктического Юга.


Christopher John Brennan Autumn
(1870-1932)
Australia

Autumn: the year breathes dully towards its death,
beside its dying sacrificial fire;
the dim world's middle-age of vain desire
is strangely troubled, waiting for the breath
that speaks the winter's welcome malison
to fix it in the unremembering sleep:
the silent woods brood o'er an anxious deep,
and in the faded sorrow of the sun,
I see my dreams' dead colours, one by one,
forth-conjur'd from their smouldering palaces,
fade slowly with the sigh of the passing year.
They wander not nor wring their hands nor weep,
discrown'd belated dreams! but in the drear
and lingering world we sit among the trees
and bow our heads as they, with frozen mouth,
looking, in ashen reverie, towards the clear
sad splendour of the winter of the far south.

1913


Кристофер Джон Бреннан    Она спросит, почему я её любил
(С английского).

Если б, спросив, мы ставали мудрей,
так не вперяли бы в очи очей.
Если б достаточен был нам рассказ,
только лишь речи сближали бы нас.

Были бы души не в смертной сети,
либо любовь не в сердечной плоти,
грудь не желала б, что б муки подчас
вон исторгал высочайший экстаз.

Любящим нужно немеряно сил,
чтобы их дух неизменно парил.
Кто ж их научит хранить свой накал,
чтоб не слабел и вовек не сникал ?

Можно легко объяснить, отчего
в сердце моём лишь твоё существо:
нынче и вплоть до последней черты
всю мою жизнь мне даруешь лишь ты.


Cristopher John Brennan     Because she would ask me why I loved her

If questioning could make us wise
no eyes would ever gaze in eyes;
if all our tale were told in speech
no mouths would wander each to each.

Were spirits free from mortal mesh
and love not bound in hearts of flesh
no aching breasts would yearn to meet
and find their ecstacy complete.

For who is there that loves and knows
the secret powers by which he grows?
Were knowledge all, what were our need
to thrill and faint and swertly bleed?

Then seek not, sweet, the If and Why
I love you now until I die:
For I must love because I live
And life in me is what you give.


Кристофер Джон Бреннан     Я накрепко запер сердце...
(С английского).

Я накрепко запер сердце,
оставшись вдали от милой,
хоть много чудес имперских
манили со всею силой.

Любовь к экзотичным странам
тяга к волшебным червонцам
да страсть к авантюрным планам
схоронены с брачным солнцем.

Хожу в тесноте постылой
среди переулков холодных.
Отсутствие личика милой
украло весь солнечный воздух.

Мой дом - это день без края
весь в блеске своих искрений.
Сквозь тусклость ворот влетая,
течёт аромат весенний.

Расстаться с любимой - горе.
Мне грустно. Мне жить не любо -
весна же, в безумном задоре,
смеётся, целует в губы.

В томлении, весь унылый,
жду мига открыть ту дверцу.
- Оставшись вдали от милой,
я накрепко запер сердце.


Christopher John Brennan     I am shut out of mine own heart

I am shut out of mine own heart
because my love is far from me,
nor in the wonders have I part
that fill its hidden empery:

the wildwood of adventurous thought
and lands of dawn my dream had won,
the riches out of Faery brought
are buried with our bridal sun.

And I am in a narrow place,
and all its little streets are cold,
because the absence of her face
has robb'd the sullen air of gold.

My home is in a broader day:
at times I catch it glistening
thro' the dull gate, a flower'd play
and odour of undying spring:

the long days that I lived alone,
sweet madness of the springs I miss'd,
are shed beyond, and thro' them blown
clear laughter, and my lips are kiss'd:

- and here, from mine own joy apart,
I wait the turning of the key: -
I am shut out of mine own heart
because my love is far from me.


Кристофер Джон Бреннан    Весенние ветры
(С английского)

Эй, бризы над морскою пылью !
Из бухты в тропиках, от всех своих затей,
скорей к возлюбленной моей.
Услышьте зов - и сон мой станет былью.

Ах, бриз, играющий среди её волос,
в волнах кудрей !
Хотел бы пособить тебе в просторе,
чтоб ты, спеша, её понёс,
как мысль, как пламя и ещё быстрей.

Примчи её на тихий плёс,
нежней да бережней, пока плывёт по морю.
Ты сделаешь меня богаче, чем сам Крёз,
чаруя взор мой до заката дней
тем, что дороже звёзд и роз -
каскадами её распущенных волос.

Christopher John Brennan    Spring Breezes

Spring breezes over the blue, now lightly frolicking in some tropic bay,
go forth to meet her way,
for here the spell hath won and dream is true.

0 happy wind, thou that in her warm hair
mayst rest and play!
could I but breathe all longing into thee,
so were thy viewless wing
as flame or thought, hastening her shining way.

And now I bid thee bring
tenderly hither over a subject sea
that golden one whose grace hath made me king,
and, soon to glad my gaze at shut of day,
loosen'd in happy air
her charmed hair.
1913


Кристофер Джон Бреннан Как старо моё сердце...
(С английского).

Как сердце моё старо ! О, как же старо !
Смогу ли выйти и петь, как настанет утро ?
Я долго бродил по различным путям, и оставил
без счёта жилищ, но бросить любой свой дом -
почти, как расстаться с частицей сердца,
больного сердца, что я извёл, строя тот дом;
теперь остались лишь сожаленья да память.
Сижу возле гавани, жду, призадумавшись,
пока не услышу общего крика всех прежних бризов
и вновь не осядет везде гаснущий жар очага,
рассыпавшись белым пеплом и пылью;
увижу и дальше пустую дорогу: опять
одежду мою и дом запакуют ветры,
и сердце заполнится тем же безжалостным криком.

Christopher John Brennan    How old is my heart, how old, how old is my heart...

How old is my heart, how old, how old is my heart,
and did I ever go forth with song when the morn was new?
I seem to have trod on many ways: I seem to have left
I know not how many homes; and to leave each
was still to leave a portion of mine own heart,
of my old heart whose life I had spent to make that home
and all I had was regret, and a memory.
So I sit and muse in this wayside habour and wait
till I hear the gathering cry of the ancient winds and again
I must up and out and leave the mebers of the hearth
to crumble silently into white ash and dust,
and see the road stretch bare and pale before me: again
my garment and my house shall be the enveloping winds
and my heart be fill'd wholly with their old pitiless cry.



Кристофер Джон Бреннан     Проснулся до рассвета
(По мотивам английского оригинала).

Белёсой предрассветной ранью
я пробудился ото сна,
а в нём холодная весна,
и мы - в тоске при расставанье.
Заснул опять. Во сне казалось,
что на руки мне падал свет
и луг цветами был одет,
а ты, весёлая, смеялась.
С рассветом зазвенели блюдца,
мечты текли под бой часов
и звук весенних голосов,
а ты, смеясь, зовёшь проснуться.

Christopher John Brennan

When the spring mornings grew more long
early I woke from dream that told
of dreaded parting and the cold
of the gray dawns when I should long
to see once more that clear light fall
upon my hands and know that near
the yellow meadows shone with dear
small flowers and hear thy laughter fall
— as now I long only to wake
once in that quiet shine of spring
and dream an hour the hour will bring
thy laughing call that bids me wake


Кристофер Джон Бреннан    Несчастие не навсегда
(С английского).

Я знаю. Я не прячусь в страхе.
Должна закончиться беда.
Есть щит небес. К чему ж тогда
сгибаться при любом замахе ?
И я покинул дом унылый
и вышел ночью в тёмный сад,
где звёзды блещут с яркой силой,
а мрак животворяще свят.
Во тьме я слышал с возвышенья,
что волны бьются и шумят,
идя на берег в наступленье;
под трубный гром, как строй солдат.
Прибой гремел что было мочи.
Я стал и напрягал там очи,
упрямо глядя в сумрак ночи.
Смотрел на звёздный небосвод.
Пока стоял, душа воспряла.
Освоившись среди реала,
отвлёкся от своих забот
и будто не было невзгод.
Весь мир - одно круговращенье
и вечный звёздный хоровод.
К приходу дня в душе смиренье.
В ней ни тоски, ни искушенья.

Christopher John Brennan    I said, this misery must end...

I said, this misery must end:
Shall I, that am a man and know
that sky and wind are yet my friend,
sit huddled under any blow?
so speaking left the dismal room
and stept into the mother-night
all fill’d with sacred quickening gloom
where the few stars burn’d low and bright,
and darkling on my darkling hill
heard thro’ the beaches’ sullen boom
heroic note of living will
rung trumpet-clear against the fight;
so stood and heard, and rais’d my eyes
erect, that they might drink of space,
and took the night upon my face,
till time and trouble fell away
and all my soul sprang up to feel
as one among the stars that reel
in rhyme on their rejoicing way,
breaking the elder dark, nor stay
but speed beyond each trammelling gyre,
till time and sorrow fall away
and night be wither’d up, and fire
consume the sickness of desire


Кристофер Джон Бреннан     Увидел свою жизнь в пламени
(По мотивам английского оригинала).

Жизнь моя, пламенем белым одета,
брызнула светом в небесную твердь.
Нежные краски невинного цвета
льнут к ним в любви и приемлют смерть.
Буря страстей у святого порога.
Розы в экстазе и терпят урон.
Господа Бога мучит тревога.
В разных приходах натужный звон.
Звон колокольный, срывая препоны,
даже из мрамора выдавил крик.
Стон вырывает из сердца Мемнона
и веселит солнцеликих владык.


Christopher John Brennan     I saw my life as whites flame...

I saw my life as whitest flame
light-leaping in a crystal sky,
and virgin colour where it came
pass'd to its heart, in love to die.
It wrapped the world in tender harm
rose-flower'd with one ecstatic pang:
God walk'd amid the hush'd alarm,
and all the trembling region rang
music, whose silver veils dispart
around the carven silences
Memnonian in the hidden heart —
now blithe, effulgurant majesties.


Кристофер Джон Бреннан   Огонь на небесах...
(С английского).

Пожар на небе, пламя на холмах:
огонь, родивший вековые скалы;
огонь, застывший в гальке и камнях.
Что здесь ни есть, всё пламя созидало.
Напор шальных потоков здесь свиреп.
В долине ими вырытое днище
похоже на большой античный склеп,
но не спасает в полдень от жарищи.
Под пологом палящей тишины
здесь суетятся тысячи созданий,
но звуки не явны, приглушены.
Мозг притуплён, не слышит тех звучаний,
но сразу вздрогнешь, если зазвучат
трескучие мелодии цикад.

Chrisnopher John Brennan   Fire in the heavens, and fire along the hills...

Fire in the heavens, and fire along the hills,
and fire made solid in the flinty stone,
thick-massed or scattered pebble, fire that fills
the breathless hour that lives in fire alone.
This valley, long ago the patient bed
of floods that carved its antient amplitude,
in stillness of the Egyptian crypt outspread,
endures to drown in noon-day's tyrant mood.
Behind the veil of burning silence bound,
vast life's innumerous busy littleness
is hushed in vague-conjectured blur of sound
that dulls the brain with slumbrous weight, unless
some dazzling puncture let the stridence throng
in the cicada's torture-point of song.

Примечание.
Стихотворение "Fire in the heavens..." можно найти в Интернете в русском переводе, сделанном Терджиманом Кырымлы.


Кристофер Джон Бреннан   Когда приходит лето...
(С английского).

Когда во всей красе придёт на землю лето,
неся свой аромат и все цвета полей,
мне слышится твой смех и нежные приветы
в любом из ветерков, и мне от них теплей.
В раздумье, вечерком, пронзая небо взглядом,
смотря ни в день, ни в ночь, а в мысленную даль,
когда вся жизнь замрёт, мне кажется, что рядом
сидишь со мной и ты, и глаз тебе ни жаль.
Увы ! Но в зимний день с дождём, стучащим властно,
под горький вой ветров, заблудших без дорог,
я места, где присесть, ищу в дому напрасно.
А в мыслях океан и мир, что так широк.

Christopher John Brennan    Wenn summer comes in her glory...

When summer comes in her glory and brave the whole earth blows,
when colours burn and perfumes impassion the gladden'd air
then methinks thy laughter seeks me on every breeze that goes
and I feel thy breathing warmth about me everywhere.
Or in the dreamy eve, when our soul is spread in the skies,
when Life for an hour is hush'd, and the gaze is wide to behold
what day may not show nor night, then sure it were no surprise
to find thee beside me sitting, the pitying eyes of old.
But ah, when the winter rains drive hard on the blacken'd pane
and the grief of the lonely wind is lost in the waste outside,
when the room is high and chill and I seek my place in vain,
I know that seas splash cold in the night and the world is wide.


Кристофер Джон Бреннан   Канун зимы...
(С английского).

Вокруг всё мёрзнет постепенно,
но может быть и перемена.
Луна явилась. Тихий час,
и я спешу домой как раз.
Смотрю, на стёклах в знак привета
бегут закатные отсветы.
Въезжаю в дивный зимний мир,
но я в нём буду нищ и сир.
Не будь судьба ко мне столь строгой,
я ехал бы другой дорогой,
к мечте, что вводит сердце в транс,
твердя, что есть волшебный шанс.
Когда б вечерними путями
тебя сыскал я за лесами
на золотых лугах, я б там
прижал уста к твоим устам.

Christopher Brennan The winter eve is clear and chill

The winter eve is clear and chill:
the world of air is folded still;
the quiet hour expects the moon;
and yon my home awaits me soon
behind the panes that come and go
with dusk and firelight wavering low:
and I must bid the prompting cease
that bids me, in this charmed peace,
— as tho' the hour would last my will —
follow the roads and follow still
the dream that holds my heart in trance
and lures it to the fabled chance
to find, beyond these evening ways,
the morning and the woodland days
and meadows clear with gold, and you
as once, ere I might dare to woo.

Андре Лемуан "Маргарита" и др.

Андре Лемуан * Маргарита
(C французского).

Посвящается Ипполиту Готье**

РУЧЕЙ.
Что на сердце твоём, молоденькая прачка ?
Не стану докучать, но я с тобой знаком.
Ты нынче не поёшь, и руки словно в спячке,
опущены к воде – не бьют белья вальком.
МАРГАРИТА.
Мне снится уголок, тебе он – по дороге...
РУЧЕЙ.
Должно быть, мой исток в берёзовом лесу;
деревья там стройны, тонки и белоноги.
Им любо наблюдать в воде свою красу.
МАРГАРИТА.
Нет. Ближе поищи..
РУЧЕЙ.
Ты вспомнила, как будто,
большой заросший пруд, в котором я сную,
и, как слепой ходок, теряю нить маршрута,
затем, с большим трудом, вхожу в свою струю.
(ВАРИАНТ.Ах ! Это, без сомненья,
большой заросший пруд, в котором я сную,
и, как слепой ходок, теряю нить теченья).
МАРГАРИТА.
Припомни, не дойдя до тростников, чуть ближе ..
РУЧЕЙ.
Я понял. Это там, где мельничный заслон.
Там мельничиха есть. Её косицы рыжи,
а взгляд всегда цветёт, как синий-синий лён.
МАРГАРИТА.
Нет. Далее чуть-чуть. Тебе известен остров.
Там вилкой, с двух сторон, ты обнимаешь луг.
РУЧЕЙ.
Там славный нежный куст в кистях соцветий пёстрых.
Там тихий хуторок раскинулся вокруг.
МАРГАРИТА.
Вот ты и угaдал.
РУЧЕЙ.
Вчера там шло гулянье.
Все праздновать пришли на луг в Иванов День.
Все были в выходном нарядном одеянье:
в батистовых платках, в беретах набекрень.

Сцепивши руки, все сошлись там в хороводе.
Плясала молодёжь, стучали каблуки.
Был полный мир и лад в собравшемся народе.
В том радостном кругу взбодрились старики.

Но, прочно прислонясь спиной к перилам шлюза,
задумчив был один из бодрых молодцов,
как будто бы ему весь праздник был в обузу:
волынке был не рад и не слыхал певцов.

То был лихой косарь с осанистой фигурой,
забронзовевший сплошь под солнцем на жаре,
прекрасный кавалер с роскошной шевелюрой.
Он - к Западу лицом - глядел вослед заре.

На дЕвиц не смотрел - гордец, ещё безусый,
а той, кого он ждал, - не увидал нигде.
МАРГАРИТА.
С какой он встречи ждал: со смуглой или русой?
РУЧЕЙ.
Ты сможешь увидать – пригнись к моей воде.


Andre Lemoyne* Marguerite

A Hippolyte Gautier

LE RUISSEAU.
A quoi reve ton cSur, petite lavandiere ?
Sans etre curieux pourrais-je le savoir ?
Tu ne me chantes plus ta chanson printaniere,
Et tes deux bras dormants tombent sur ton battoir.
MARGUERITE.
Je revais d’un pays ou doit passer ta course.
LE RUISSEAU.
Est-ce en pays d’amont, sous les bouleaux tremblants
Qui se plaisent a voir au flot pur de ma source
Leur fine chevelure et de longs fuseaux blancs ?
MARGUERITE.
Ne cherche pas si loin.
LE RUISSEAU.
Tu veux parler sans doute
Du large etang, voile de joncs et de roseaux,
Ou, voyageur aveugle enchevetrant ma route,
J’eus peine a demeler le fil clair de mes eaux ?
MARGUERITE.
Je parle d’une lieue avant la Roseliere.
LE RUISSEAU.
Serait-ce la vallee ou je tourne un moulin,
Ou s’eveille, a l’aurore, une blonde meuniere
Dont les regards sont bleus comme une fleur de lin ?
MARGUERITE.
Non. — Mais un peu plus bas tu dois connaitre une ile,
Quand tes eaux font la fourche en embrassant les pres.
LE RUISSEAU.
J’y rencontre un hameau suivant mon cours tranquille,
Ou croit la belle plante aux longs epis pourpres.
MARGUERITE.
C’est bien la.
LE RUISSEAU.
J’y passais hier dans la soiree ;
Autant que j’ai pu voir on fetait la Saint-Jean.
Comme aux jours feriйs la foule etait paree :
Coiffes de pur linon, souliers boucles d’argent.

Ayant noue leurs mains pour une immense ronde,
Sur la pelouse en fleur les plus jeunes dansaient ;
A voir le bon accord de tout cet heureux monde,
Par la joie eclaires les vieux rajeunissaient.

Adosse gravement aux barres des ecluses,
Un seul restait songeur parmi les beaux garcons,
Faisant la sourde oreille au bruit des cornemuses
Et ne paraissant guere ecouter les chansons.

C’est un grand faucheur brun, d’une fiere tournure,
Tout bronze par le hale et brule du soleil,
Portant comme les rois sa longue chevelure. —
Son oeil йtait fixe vers le couchant vermeil.

Bien des filles passaient, il n’en voyait aucune.
Celle qu’il attendait ce soir-la ne vint pas.
MARGUERITE.
Celle qu’il attendait... est-elle blonde ou brune ?
LE RUISSEAU.
Penche-toi sur mes eaux, tu la reconnaitras.

Andre Lemoyne , из сборника “Les Charmeuses”, 1867.

Справка: *Camille-Andre Lemoyne (1822-1907) - французский поэт и прозаик. С 1847 г. -
парижский адвокат, затем типограф, корректор, редактор, наконец, библиотекарь.
Автор девяти сборников стихотворений, трёх романов и другой прозы.

**Ипполит Готье - это, повидимому, известный французский литератор, автор путеводителейпо международным выставкам в Париже 1867-го и 1878-го гг. Опубликовал материалы по вопросам французских исследований в бассейне Меконга, в Тонкине, о французской колонизации Индокитая и др.


Андре Лемуан Битва
Посвящено Лео Жуберу*
(Перевод с французского).

Вдали, где горизонт, за кромкою лугов,
у брода, где вода почти что без движенья,
где тихая река поит стада быков,
в какой-то давний год произошло сраженье.

В точь так же, как сейчас, тогда была весна,
и дикие цветы лишь венчики раскрыли,
как их судьба, в тот день, была уж решена,
Их свежий аромат погиб в крови да иле.

Та битва шла весь день, с зари и по закат.
И жёлтым мотылькам в их траурной штриховке,
и копотным жукам, попавшим в этот ад,
пришлось, как и цветам, сложить свои головки.

В реке струилась кровь. Вода была красна.
И зимородок стал из голубого красным.
И ива над рекой была устрашена,
себя не распознав в вихрении неясном.

Под мельницей поток надолго почернел
Истоптан был весь луг, как не истопчет стадо.
Пугала злая топь, где в ходе бранных дел
навеки полегли разбитые отряды.

***

Сражение, свершась, смирило весь свой гром.
Взошла луна, чей лик был смутен и печален.
Она вела подсчёт, повиснув над холмом,
как много лишь за день порождено развалин.

Закончена пальба, изорван шёлк знамён.
Объяты вечным сном, лежали много тысяч.
Где всадник, там и конь и весь их эскадрон.
Из тусклых мёртвых глаз ни искорки не высечь.

Зарыли всех бойцов небрежно у реки.
Залив траву своим благим печальным светом,
глядит с небес рой звёзд - как будто ночники -
почётный караул над верными обетам.

В сезон пастьбы скота здесь ходят пастушки.
Но там, где мирно спит в лугах народ отважный,
у них замкнуты рты. Молчанье. Лишь быки,
задумчиво бредут своей походкой важной.

Andre LEMOYNE La bataille
A Leo Joubert*.

La-bas, vers l'horizon du frais pays herbeux
Ou la riviere, lente et comme desoeuvree,
Laisse boire a son gue de longs troupeaux de boeufs,
Une grande bataille autrefois fut livree.

C'etait, comme aujourd'hui, par un ciel de printemps.
Dans ce jour desastreux, plus d'une fleur sauvage,
Qui s'epanouissait, fletrie en peu d'instants,
Noya tous ses parfums dans le sang du rivage.

La bataille dura de l'aube jusqu'au soir ;
Et, surpris dans leur vol, de riches scarabees,
De larges papillons jaunes stries de noir
Se trainerent mourants parmi les fleurs tombees.

La riviere etait rouge : elle roulait du sang.
Le bleu martin-pecheur en souilla son plumage ;
Et le saule penche, le bouleau fremissant,
Essayerent en vain d'y trouver leur image.

Le biez du Moulin-Neuf en resta noir longtemps.
Le sol fut pietine ; des ornieres creusees ;
Et l'on vit des bourbiers sinistres, miroitants,
Ou les troupes s'etaient hardiment ecrasees.

*

Et lorsque la bataille eut apaise son bruit,
La lune, qui montait derriere les collines,
Contempla tristement, vers l'heure de minuit,
Ce que l'oeuvre d'un jour peut faire de ruines.

Pris du meme sommeil, la gisaient par milliers,
Sur les canons eteints, les bannieres froissees,
Epars confusement, chevaux et cavaliers
Dont les yeux grands ouverts n'avaient plus de pensees.

On enterra les morts au hasard... et depuis,
Les etoiles du ciel, ces paisibles veilleuses,
Sur le champ du combat passerent bien des nuits,
Baignant les gazons verts de leurs clartes pieuses ;

Et les petits bergers, durant bien des saisons,
En cotoyant la plaine ou sommeillaient les braves,
Dans leur gosier d'oiseau retenant leurs chansons,
Suivirent tout songeurs les grands boeufs aux pas graves.

Справка.
*Лео Жубер (1826 - ?) - французский писатель. Автор книг: "Битва при Седане",1873;
"Вашингтон и образование США",1888; "Александр Великий, царь Македонии",1889; "Галлия и
галлы до римского завоевания", 1890. Издал или участвовал в издании "Всеобщего биографического словаря", 1870, 1883; документов Сент-Бёва; произведений Андре Шенье -1883, 1889.

Андре Лемуан Зимнее утро*.
Посвящено девице Маргерит Кутансо.
(Перевод с французского).

Снег падал на Париж размеренно и чинно.
Весь город мирно спал, пока не рассвело,
а поутру дворцы и башни-исполины -
всё было, где ни глянь и сплошь, белым бело.

Но холод отступил. По Сене плыли льдины,
и звонко, как хрусталь, под пламенем зари,
сшибаясь меж собой без ведомой причины,
бросали серебро на старый мост Мари.

Колокола, гудя в подъёмах и с разлёта,
затеяли трезвон над ширью всей реки,
но смутен был их тембр и спутывались ноты,
как будто что-то им стесняло языки.

В большом строю шаланд у каждого причала -
без летних вееров их лёгких парусов -
на каждой корка льда надёжно оковала
от носа до руля, скорлупки корпусов.

Большая чайка мчит над снежной панорамой,
блистая, как огонь из поднебесных сфер.
Она - как Дух Святой. Её на курс упрямый
напутствовали Гавр, не то Понт-Одемер.

Давным давно сюда, незванно и нежданно,
на дивной, как сейчас, сияющей заре,
явились воевать белёсые норманны
и нагло штурмом шли на Сен-Жермен-де-Пре.



Andre Lemoyne Matin d'hiver*

A Mademoiselle Marguerite Coutanseau.

La neige tombe en paix sur Paris qui sommeille,
De sa robe d'hiver a minuit s'affublant.
Quand la ville surprise au grand jour se reveille,
Fins clochers, domes ronds, palais vieux, tout est blanc.

Moins rudes sont les froids, et la Seine charrie :
D'enormes blocs de glace aux longs reflets vitreux
Eclaboussent d'argent l'arche du pont Marie,
Poursuivent leur voyage et se choquent entre eux.

Les cloches qui tintaient a si grandes volees,
Pour feter dignement les jours carillonnes,
N'ont plus qu'un timbre mat et des notes voilees,
Comme si leurs battants etaient capitonnes.

Les barques des chalands au long des quais rangees,
De leur unique voile ont ferme l'eventail,
Et toutes dans la glace, en bon ordre figees,
Sont prises dans leur coque et jusqu'au gouvernail.

Enrobant le Soleil sous deux ailes de flamme,
Un goeland du Havre ou de Pont-Audemer
Vient comme un Saint-Esprit planer sur Notre-Dame :
On reconnait de loin le grand oiseau de mer.

Ce fut par de joyeux et clairs matins de neige,
Ou l'aurore allumait ses premiers feux pourpres,
Qu'autrefois les Normands, blonds fils de la Norvege,
Dressaient la haute echelle a Saint-Germain-des-Pres.

Справка.
*"Зимнее утро". В Интернете помещён блестящий мастерской (более точный) перевод этого стихотворения, сделанный ранее Ириной Голубоцкой.




Шарль Кро Зрелище канала. 62-е.

Шарль Кро ЗРЕЛИЩЕ ВЕЛИКОГО КОРОЛЕВСКОГО КАНАЛА ДВУХ МОРЕЙ. 62-е.
(Перевод с французского).

Внемли, о Государь ! Пою тебе, как прежде,
о сладостной мечте, о выспренней надежде !

О Родина! Пускай услышат все вокруг
О ленте голубой, украсившей твой Юг, –

канале от Бордо до города Нарбонна,
где нынче с речкой Од встречается Гаронна.

Когда заря с утра там небо обоймёт,
повсюду запах роз, а в нём и тмин и мёд.

Там бризы горячи, и влажны, и привольны.
Они бегут с морей, где ласковые волны.

Морская синева теперь среди полей
и тысячи сюда приплывших кораблей.

Восток прислал суда с кулями ароматов,
в шаландах – пёстрый груз цитронов и томатов.

Тартаны, строй фелюк. Кашмир прислал тюки.
А левантинцы спят. Труды в пути легки.

Баржи, в которых груз индийского товара,
проходят чередой, укрывшись в клубах пара.

Там шёлк, слоновый клык, там перламутр и чай,
чудесный чай-нектар, творящий в душах рай.

Тот клык и перламутр – как будто с лунным тоном,
и персики в цвету на шёлке подсинённом.

Везут табак, гашиш и опий – сладкий яд.
Пронырливых купцов таможни не страшат.

Канал глубок, закрыт от бури и напасти,
Здесь едут, не боясь за ценный груз и снасти.

Вот русский - сын страны, что славится зерном.
Он – Друг ! Мы в тяжкий год опору в нём найдём.

Под светом золотым; в краю, что горд покоем,
все корабли спешат густым пчелиным роем.
------------------------------------------------------------------------------------------
О Родина ! Пускай услышат все вокруг
о ленте голубой, украсившей твой Юг –

канале от Бордо до города Нарбонна,
где нынче с речкой Од встречается Гаронна.

Вот ровной полосой белеют там дома.
Там счастье и покой и не грозит зима,

поскольку рынок, в лад с весьма учёным взглядом,
велел здесь возродить маслину с виноградом.

Олива – это мир, а радости - в вине.
Всё–всё на радость нам в божественной стране.

Уборы у девиц здесь красочны и броски –
гранатовый цветок и васильки в причёске.

Там в песне, что споёт влюблённый паренёк
доподлинно звучит старинный Лангедок -

Тулуза, что весь мир торжественно встречала
в дворцах из кирпича античного закала.

В Тулузе барды ждут за свой победный стих
призов Клеманс Изор* - фиалок золотых.

И арфы там звучат, и флейты шлют нам стоны
на трассе от Бордо до города Нарбонна.

------------------------------------------------------------------------------------------
О Родина ! Пускай услышат все вокруг
О ленте голубой, украсившей твой Юг !
------------------------------------------------------------------------------------------
Движенье – в два ряда, налево и направо.
На набережных – хлеб, сокровище державы..

Здесь медь и серебро, здесь золото – товары,
приманки для жулья, объект их жуткой свары.

Быкам пришлось страдать среди морской пучины.
На них теперь печать : «Убойная скотина».

Америка шлёт хлеб, она и мясо шлёт.
Европа норовит насытить свой народ.

С британцами – не спор, не распря и не ругань.
Наш долг - лишь заплатить за хлопок и за уголь.

Британцы больше нас нисколько не страшат.
На море – благодать, спокойствие и лад.

Будь радостным всегда, будь миром знаменито -
О Море ! - где из волн явилась Афродита !

На Африку взгляни, где наши короли
пиратскую орду оружием смели.

Французский флот, избороздив все воды,
сумел вернуть рабам желанную свободу.
---------------------------------------------------------------------
О Родина ! Пускай услышат все вокруг
О ленте голубой, украсившей твой юг.

Бретань, Гасконь, Прованс, все – вместе с Лангедоком !
Давайте-ка, друзья, в порыве превысоком

провозгласимте тост во славу Короля !
Да славится в веках Французская Земля !

Здесь нет лихих угроз Бискайского залива.
Так в Гибралтар нейдут, и Лондон – без поживы.

А ну-ка, скандинав, рыбак из рыбаков !
Бери-ка нашу соль в обмен на твой улов.

Пусть крепость наших вин крепит твоё упорство,
как Север пригласит вступить в противоборство.

О Родина ! Пускай услышат все вокруг
О ленте голубой, украсившей твой Юг !

Канал здесь вырыт был в согласии с указом.
О нём уже давно твердил нам высший разум.
------------------------------------------------------------------------------------------
От моря вдалеке, в воде из царстве грёз,
стальные корабли жужжат, как стайки ос.

Любой маршрут открыт для них в морях угрюмых.
Французы – на борту, и Смерть – в глубоких трюмах.

Изъязвленный Восток и Запад без начал
не ведают, куда их выведет канал.
------------------------------------------------------------------------------------------
Внемли, о Государь ! Пою тебе, как прежде,
о сладостной мечте, о выспренней надежде !
------------------------------------------------------------------------------------------
Как вышитый узор бежит по полотну
каналы нынче сплошь покрыли всю страну.

Сбылась мечта Рике**, и вот я распеваю,
о том, как хороша та лента голубая.

В стране пунцовых вин и ласковых лугов,
во Франции теперь – дорога двух миров.

Здесь уйма прочных драг, зверей стального века,
копала жёсткий грунт по воле человека..

Здесь горстки галльских су сыскались под кайлом,
и с лилиями су, и с гордым петушком.

Такие точно су находят и в Эльзасе –
на крайнем рубеже французской ипостаси.

Там, на Востоке – Рейн, и помнят тополя,
что прежде там была французская земля.

Рейн – галльская река, в точь так же, как и Рона,
как Сена, что течёт вблизи подножья трона,

как сердцу дорогой старинный Орлеан,
откуда Жанна вон гоняла англичан.

Таким же галльским быть – достойно и законно –
КАНАЛУ ОТ БОРДО ДО ГОРОДА НАРБОННА.

В Париже, во дворце, Король наш рад гостям,
посланцам разных стран. Британцы тоже там.

Пусть зависть и вражда не хвастают бессыже.
Нет в мире городов прекраснее Парижа.

У нас в чести закон, и власть его сильна;
могуч и мудр Король и славится страна.

Король суров и твёрд с враждебным окруженьем,
а подданных готов судить со снисхожденьем.

Постыдная война, позорные суды
нам больше не грозят, не мутят нам воды.

Народ, который был забит и обезличен,
набрался новых сил и вновь патриотичен.

Не только на Земле к нам нынче интерес.
Нет ! Слава Короля достигла и небес.

Там, так же, как у нас, всегда полно влюблённых.
обилен яркий свет, густы леса на склонах.

И нам их мудрецы сигналят сотни лет,
но нам всё недосуг отправить им ответ.

Нам с Марса дали знак, всерьёз обеспокоясь:
во Франции возник лазурный водный пояс,

блестящая черта – блеснёт и пропадёт –
таящая в себе неведомый им код.

Дивись же, геометр, по дальним вспышкам судя:
«ДА БУДЕТ !» - на Земле сказать сумели люди.

С каналов марсиан весь мир не сводит глаз,
а нынче он глядит с почтеньем и на нас.

И рьяный астроном при мощном телескопе
молнирует привет на Землю всей Европе.

А Франция глядит в прозрачность свежих струй
и рада получить небесный поцелуй.

Так Франция была обласкана приветом,
как первая, на свет ответившая светом.
------------------------------------------------------------------------------------------
О Родина ! Пускай услышат все вокруг
О ленте голубой, украсившей твой Юг !

Внемли, о Государь ! Пою тебе, как прежде,
о сладостной мечте, о выспренней надежде !
------------------------------------------------------------------------------------------


Charles Cros La Vision du Grand Canal Royal des Deux Mers

Envole-toi chanson, va dire au Roi de France
Mon reve lumineux, ma supreme esperance !

Je chante, o ma Patrie, en des vers doux et lents
La ceinture d’azur attachee a tes flancs,

Le liquide chemin de Bordeaux a Narbonne
Qu’abreuvent tour a tour et l’Aude et la Garonne.

---

L’aurore etend ses bras roses autour du ciel.
On sent la rose, on sent le thym, on sent le miel.

La brise chaude, humide avec des odeurs vagues,
Souffle de la mer bleue ou moutonnent les vagues.

Et la mer bleue arrive au milieu des coteaux ;
Son flot soumis amene ici mille bateaux :

Vaisseaux de l’Orient, surcharges d’aromates,
Chalands pleins de mais, de citrons, de tomates,

Felouques apportant les ballots de Cachmir,
Tartanes ou l’on voit des Levantins dormir.

Les tresors scintillants de l’Inde et de la Chine
Passent, voiles par la vapeur de la machine :

C’est le nacre, l’ivoire, et la soie et le the,
Le the nectar suave et chaste volupte ;

Nacre, ivoire fouilles en forets de la lune,
Saules, pechers en fleur sur faille bleue et brune.

Le tabac, le hachisch, l’opium, poisons charmants,
Trompent tous les douaniers et tous les reglements.

Dans le canal profond, exempt des vents du large,
Ce batiment s’avance, allegre de sa charge.

C’est un Russe, qui vient du grand pays des bles,
C’est l’Ami ! Nous aurons du pain aux temps troubles.

Sous ce beau ciel, sous des lueurs а l’or pareilles,
Ces navires presses vont, riche essaim d’abeilles.

---

Je chante, o ma Patrie, en des vers doux et lents,
La ceinture d’azur attachee a tes flancs,

Le liquide chemin de Bordeaux a Narbonne,
Qu’abreuvent tour a tour et l’Aude et la Garonne.

---

Voici, blanches, aux bords s’aligner les maisons,
Heureuses, sans souci des mauvaises saisons.

Car les apports du monde et la science insigne
Ont fait revivre ici l’olivier et la vigne.

L’olivier, c’est la paix ; le bonheur, c’est le vin.
Tout est joie а present, dans ce pays divin.

Les filles ont dans leurs cheveux, aux promenades,
Les bleuets, les jasmins et la fleur des grenades.

Elles passent, tandis que la-bas, les garcons
Rythment la langue d’oc en de claires chansons.

Toulouse ! ville antique ou fleurissent encore
Pour les poetes, vos fleurs d’or, Clemence Isaure*,

Toulouse triomphale heberge l’univers
Sous ses palais de brique et ses peupliers verts.

Et la flute soupire et la harpe resonne
Sur les bords du canal de Bordeaux a Narbonne.

---

Je chante, o ma Patrie, en des vers doux et lents,
La ceinture d’azur attachee a tes flancs.

---

De l’Ocean, voici venir en sens inverse
Ces vaisseaux noirs, ces bles que sur les quais on verse,

Et l’or, l’argent, le cuivre, objets d’un troc pervers
Dont se repait le crime, et dont pleurent mes vers,

Les boeufs aux grands yeux doux que la mer effarouche
Cotes en mots cruels, « provisions de bouche ».

C’est l’Amerique, c’est de la viande et du pain.
Laissons passer. A l’Est, tant de pauvres ont faim !

La consigne est avec les gens de l’Angleterre :
Du charbon, du coton, payer, passer, se taire.

C’est fini de l’Anglais, ancien epouvantail,
Mer bleue, ou luit la nacre, ou rougit le corail !

Sous les yeux de la nuit, dors Mediterranee,
Et souris au matin, mer ou Venus est nee,

Et souris a l’Afrique ou l’orgueil indompte
De nos rois fit fleurir la sainte liberte !

Flot d’azur et d’hermine, aux rochers que tu laves
La France a defendu d’enchainer des esclaves !

---

Je chante, o ma Patrie, en des vers doux et lents,
La ceinture d’azur attachee a tes flancs.

---

Normands, Bretons, Gascons, Languedoc et Provence
Buvons ensemble a la sante du Roi de France.

Passez ici, chantons, et serrons-nous les mains,
Loin des tempetes, loin des desastreux chemins,

Le golfe de Gascogne et la mer des Sargasses,
Gibraltar sans profit pour les Anglais rapaces.

Scandinave a ton gre, marin universel,
Apporte-nous ta peche, emporte notre sel,

Et qu’avec notre vin ton audace s’abreuve
En Islande et dans les brouillards de Terre-Neuve.

---

Je chante, o ma Patrie, en des vers doux et lents,
La ceinture d’azur attachee a tes flancs,

Le chemin qu’a reve la science ideale,
Le canal creuse par la Puissance royale.

---

Ici, calmes, au coeur du pays, des bassins
Bercent les nefs d’acier, ces guepes en essaims.

Elles donnent, pouvant prendre toutes les routes.
Des Francais sont a bord, la Mort est dans les soutes.

Et l’Orient malsain, et l’Occident venal
Ne savent pas d’ou nous sortirons du canal.

---

Envole-toi, chanson, va dire au Roi de France
Mon reve lumineux, ma supreme esperance.

---

Maintenant les canaux forment comme un lacis,
Comme un tapis brode recouvrant le pays.

Et le Pays du vin vermeil, des moissons blondes,
La France a dans son coeur le chemin des deux mondes,

Le liquide chemin, bleu, borde d’arbres verts,
Que Riquet** dut rever et que chantent mes vers.

---

Les bons monstres de fer, excavateurs et dragues,
Firent ce fleuve ou les deux mers joignent leurs vagues.

Et la terre livra du fond de ses replis
Des sous gaulois frappes d’un coq, frappes d’un lys.

Les sous gaulois qu’on trouve en Alsace, en Lorraine,
Remparts que montre a l’Est la France souveraine,

La France que le Rhin et ses grands peupliers
Limitent, fiers temoins des temps inoublies.

Car le Rhin est gaulois, comme est gaulois le Rhone,
Comme est la Seine qui baigne les pieds du trone,

Comme est la Loire ou Jeanne et ses guerriers geants
Chasserent les Anglais au siege d’Orleans,

Comme est le bleu chemin dont l’univers s’etonne
LE GRAND CANAL ROYAL DE BORDEAUX A NARBONNE.

---

Le Roi de France est a Paris dans son palais,
Il recoit tout le monde, et meme les Anglais.

Il n’est rien d’aussi beau que Paris sur la terre
Et toute haine et toute envie ont du se taire.

Partout regne l’honneur, partout regne la loi,
On voit combien sont forts, et la France et le Roi.

Le Roi fier au dehors, le Roi pour nous si tendre !
On sait tous les pardons que sa main dut repandre.

Et les mauvais combats et les mauvais proces
N’ont plus trouble les coeurs du grand peuple francais.

La nation, jadis saccagee et meurtrie,
Offre a son Roi la paix, son sang a la Patrie.

---

Mais la gloire du Roi de France va plus haut
Que la terre. A present c’est le ciel qu’il lui faut.

Car le ciel est peuple de spheres amoureuses,
Comme nous, de lumiere et de forets ombreuses ;

Car les savants ont vu depuis plus de cent ans
Des signaux faits en vain. On n’avait pas le temps !

Mars, la planete austere ou regne la science,
Nous salue. Ils ont vu le trait bleu sur la France.

Un point brillant, rythme, par un vouloir secret
Dans ce monde lointain, apparait, disparait.

Devine, geometre, et reponds, astronome !
Qu’ils sachent que chez nous le Verbe s’est fait homme.

Leur genie en canaux si nombreux est inscrit !
Ils se sont dit : « Sur terre aussi regne l’esprit. »

Ils en ont vu le signe au puissant telescope,
Leurs eclairs sont l’appel a la terre, a l’Europe,

Et la France, ou le mal ancien dut s’apaiser,
Recoit le planetaire et fraternel baiser.

Aussi la France fut, sur terre, la premiere
Qui repondit par la lumiere a la lumiere.

---

J’ai chante, ma Patrie, en des vers doux et lents,
La ceinture d’azur attachee a tes flancs.

---

Envole-toi, chanson, va dire au Roi de France
Mon reve lumineux, ma supreme esperance.

1888 г. Из книги “Le Collier des Griffes” (1908 posthume)

Примечания. * Клеманс Изор – легендарная знатная дама, возобновившая в Тулузе
средневековые поэтические состязания трубадуров и учредившая для победителей призы в виде драгоценных (золотых и серебряных) фиалок.
**Пьер-Поль Рике (1609-1680) – соляной инспектор из Лангедока, талантливый инженер и самоотверженный строитель самого старого из каналов Европы – канала дю Миди (иначе Южного канала), сооружённого в 1667-1694 гг. Канал успешно служил по прямому назначению свыше 200 лет, а сейчас является любопытным объектом туризма.














Шарль Кро Ласка и др. 39-44

Шарль Кро Хотя идёт страда... 39-е.
(Перевод с французского).

Коровы разбрелись на поле по стерне.
Работают жнецы. Здесь славно и опрятно.
Долина без конца. Вверху туда-обратно
сорока чкртит след в багряной вышине.

И вот сюда идёт красавица по мне.
Зачем к ней пристают, ей просто непонятно.
Но как она мила, прелестна и приятна !
Я, в миг, в неё влюблён, всецело и вполне.

Хотя идёт страда и в воздухе полова,
вдали от вснх портов и лоска городского,
мне хочется сейчас отважно, без стыда,

презревши все её бесчувственые взгляды,
нырнуть в волну волос неласковой наяды
и тут же утонуть в них сразу - навсегда.


Charles Cros Malgre tout... 39-е.

Je sens la bonne odeur des vaches dans le pre ;
Betail, moissons, vraiment la richesse etincelle
Dans la plaine sans fin, sans fin, ou de son aile
La pie a des traces noirs sur le ciel dore.

Et puis, voici venir, belle toute a mon gre,
La fille qui ne sait rien de ce qu’on veut d’elle
Mais qui est la plus belle en la saison nouvelle
Et dont le regard clair est le plus adore.

Malgre tous les travaux, odeurs vagues, serviles,
Loin de la mer, et loin des champs, et loin des villes
Je veux l’avoir, je veux, parmi ses cheveux lourds,

Oublier le regard absurde, absurde, infame,
Enfin, enfin je veux me noyer dans toi, femme,
Et mourir criminel pour toujours, pour toujours !

Из книги "Le Collier de Griffes" (1908, posthume).

Шарль Кро Ласка, 40-е.
(Перевод с французского)

Я, доставшись тебе, был так прост !
Мне заря обещала веселье.
Ты толкнула юнца на погост.
Я лишился ума, как с похмелья.

Ты цвела, как прекрасный жасмин,
Щёки рдели румянее розы,
мне ж дала ты коснуться глубин
самой скверной и низменной прозы.

Как твой абрис красив при луне !
Надо мной даже солнце исчезло.
Вместо славы, обещанной мне,
я лечу в беспощадную бездну.

Обними, поцелуй, растревожь ! -
Сам Пракситель поддастся экстазу ! -
Льни поближе ко мне, и умрёшь.
Я убью нас обоих и сразу.


Charles Cros Caresse, 40-е.

Tu m’as pris jeune, simple et beau,
Joyeux de l’aurore nouvelle ;
Mais tu m’as montre le tombeau
Et tu m’as mange la cervelle.

Tu fleurais les meilleurs jasmins,
Les roses jalousaient ta joue ;
Avec tes deux petites mains
Tu m’as tout inonde de boue.

Le soleil eclairait mon front,
La lune revelait ta forme ;
Et loin des gloires qui seront
Je tombe dans l’abime enorme.

Enlace-moi bien de tes bras !
Que nul ne fasse ta statue
Plus pres, charmante ! Tu mourras
Car je te tue - et je me tue.

Из книги "Le Collier de Griffes" (1908, posthume).


Шарль Кро Юноша, 41-е.
(Перевод с французского).

Хочу заснуть в тени ветвей.
Пусть это будет сон навечно.
Ведь ты уже была моей -
и не признаешься, конечно.

Теперь ты стала холодней.
Ты иронична и беспечна.
Как женщина, ты всё скрытней,
а я люблю тебя сердечно.

Ну, что ж, молчи ! Зажги свечу.
Я тоже лучше промолчу.
На кладбище, над ямой чёрной,

шестизарядный револьвер
поможет мне, на свой манер,
навек забыть твой образ вздорный.

Charles Cros Jeune homme, 41-е.

Oh ! me coucher tranquillement
Pendant des heures infinies !
Et j’etais pourtant ton amant
Lors des abandons que tu nies.

Tu mens trop ! Toute femme ment.
Jouer avec les ironies,
Avec l’oubli froid, c’est charmant.
Moi, je baise tes mains benies.

Je me tais. Je vais dans la nuit
Du cimetiere calme ou luit
La lune sur la terre brune.

Six balles de mon revolver
M’enverront sous le gazon vert
Oublier tes yeux et la lune.

Из книги "Le Collier de Griffes" (1908, posthume).

Шарль Кро Возмущение, 42-е.
(Перевод с французского).

Ушёл бы я в пустыню без оглядки,
коренья ел и пил из ручейка.
Искусству нет конца, а жизнь кратка .
Я думать стал о ядах и взрывчатке.

Мне б хижину из брёвен, да свою !
Есть славные детишки и супруга,
но с горечью твердит моя подруга,
что я не в силах прокормить семью.

У молодых я - вождь и запевала.
Будь я британцем, немцем - не своим;
китайцем, русским - кем-нибудь чужим,
мне б Франция улыбки расточала.

Мои мечты услышала страна.
Я понял тайны воздуха и света.
Я верен назначению поэта -
вся публика моя изумлена.

Враги - не в счёт. Друзей с мошной - без счёта.
В конце обедов у радушных бар,
когда там пьют и дымно от сигар,
мне воздают подобие почёта.

А после я от шумного стола -
как выберусь на задний двор в экстазе -
бреду пешком по пыли и по грязи
до моего убогого угла.

Устав от жалкой участи Илота,
боюсь, что мне не накупить сапог -
для задниц, по которым хоть разок,
в конце концов, мне крепко пнуть охота.


Charles Cros Indignation, 42-е.

J’aurais bien voulu vivre en doux ermite,
Vivre d’un radis et de l’eau qui court.
Mais l’art est si long et le temps si court !
Je reve, poignards, poisons, dynamite.

Avoir un chalet en bois de sapin !
J’ai de beaux enfants (l’avenir), leur mere
M’aime bien, malgre cette idee amere
Que je ne sais pas gagner notre pain.

Le monde nouveau me voit a sa tete.
Si j’etais anglais, chinois, allemand,
Ou russe, oh ! alors on verrait comment
La France ferait pour moi la coquette.

J’ai tout reve, tout dit, dans mon pays
J’ai joue du feu, de l’air, de la lyre.
On a pu m’entendre, on a pu me lire
Et les gens s’en vont dormir, ebahis…

J’ai dix mille amis. Ils ont tous des rentes.
Combien d’ennemis ?… Je ne compte pas.
On voudrait m’avoir aux fins des repas,
Aux cigares, aux liqueurs enivrantes.

Puis je m’en irais foulant le tapis
Dans l’escalier chaud, devant l’ecaillere ;
Marchant dans la boue, ou dans la poussiere,
Je retournerais a pied au logis.

Las d’etre traite comme les Ilotes,
Je vais m’en aller loin de vous, songeant
Que je ne peux pas, sans beaucoup d’argent,
Contre tant de culs user tant de bottes.

Из книги "Le Collier de Griffes" (1908, pоsthume)


Шарль Кро Огромное отчаяние, 43-е.
(Перевод с французского).

Мне счастья нет,
тоскливая пора,
не радует с утра
Рассвет.

Лечу, как ком с горы,
в тартарары.
Не счесть препон.
Мечте наперекор,
маячит как забор
Закон.

Когда был сброшен в ад,
века назад,
ты, Сатана, -
была обличена
и всем вокруг видна
Вина.

Но я не крал зерна
и чист сполна -
не рушил сна
всем, сеявшим хлеба.
За что ж ты так, судьба,
Грозна ?

Мне часто портил дух
один пентюх,
но, вместо плюх,
отведал он острот.
Как зол он, как орёт -
Петух.

Готов уже сейчас
проткнуть мне глаз
быстрей всех вас,
возлюбленных подруг.
Вы - в шпильках, но вокруг
Атлас.


Charles Cros Un immense desespoir, 43-е.

Noir
M’atteint
Desormais, je ne pourrais
M’egayer au rose et frais
Matin.

Et je tombe dans un trou
Fou,

Pourquoi
Tout ce que j’ai fait d’efforts
Dans l’Ideal m’a mis hors
La Loi ?

Satan, lorsque tu tombas
Bas,
Au moins
Tu payais tes voeux cruels,
Ton crime avait d’immortels
Temoins.

Moi, je n’ai jamais trouble,
Ble,
L’espoir
Que tu donnes aux semeurs
Cependant, puni, je meurs
Ce soir.

J’ai fait a quelque animal
Mal
Avec
Une badine en chemin,
Il se vengera demain
Du bec.

Il me crevera les yeux
Mieux
Que vous
Avec l’epingle a chapeau
Femmes, au contact de peau
Si doux.

Из книги "Le Collier de Griffes" (1908, pocthume)

Шарль Кро Слабоумным, 44-е.
(Перевод с французского).

Мы яркость привнесли
в цветение Земли,
творим и песни, и эмали.
Но вы, весь круг господ,
сидящий без забот,
питомцев Муз в чулан загнали.

Иной - большой мастак,
но вечно натощак
играет в барах на гитаре.
Ему в любой сезон
никак не сесть в вагон,
где едут подлинные баре.

Там надобен билет,
а средств на это нет,
и пароход - не по бюджету.
Художник - не богач,
и денег нет, хоть плачь,
а то б удрал до края света.

Так вы, весь круг господ,
сидящий без забот,
побойтесь нищего поэта !
В таких горячий нрав.
И кто-то, отощав,
вдруг в вас пальнёт из пистолета.


Charles Cros Aux imbeciles, 44-е.

Quant nous irisons
Tous nos horizons
D’emeraudes et de cuivre,
Les gens bien assis
Exempts de soucis
Ne doivent pas nous poursuivre.

On devient tres fin,
Mais on meurt de faim,
A jouer de la guitare,
On n’est emporte,
L’hiver ni l’ete,
Dans le train d’aucune gare.

Le chemin de fer
Est vraiment trop cher.
Le steamer fendeur de l’onde
Est plus cher encor ;
Il faut beaucoup d’or
Pour aller au bout du monde.

Donc, gens bien assis,
Exempts de soucis,
Mefiez-vous du poete,
Qui peut, ayant faim,
Vous mettre, a la fin,
Quelques balles dans la tete.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume)

Шарль Кро В кафе и др. 50-56

Шарль Кро В кафе, 50-е.
(Перевод с французского).

Не ужин важен, радость в том,
чтоб сесть за дружеским столом,
как семь пробило,
и пить, как повелит каприз, -
шутя про тис да кипарис -
эскорт могилы.

Здесь в каждом вспыхнет эрудит,
пока на очаге кипит
котёл похлёбки,
и чем ни громче смех детей,
тем, после их шальных затей,
полнее стопки.

Но здесь не только пироги:
хоть есть друзья, но есть враги -
от тех подальше.
Не взять ли в руки домино ?
В речах печального полно
и много фальши.

В кафе собрался разный сброд.
Что мне тут на язык придёт
сквозь смех и слёзы,
то разберёт не всякий сноб.
Ну, что ж ! Я сам себе на лоб
пришпилю розы.

Charles Cros Au cafe, 50-е.

Le reve est de ne pas diner,
Mais boire, causer, badiner
Quand la nuit tombe ;
Epuisant les aperitifs,
On rit des cypres et des ifs
Ombrant la tombe.

Et chacun a toujours raison
De tout, tandis qu’a la maison
La soupe fume,
On oublie, en mots triomphants,
Le rire nouveau des enfants
Qui nous parfume.

On traverse, vague semis,
Les amis et les ennemis
Que l’on evite.
Il vaudrait mieux jouer aux des,
Car les mots sont des procedes
Dont on meurt vite.

Ces gens du cafe, qui sont-ils ?
J’ai dans les quarts d’heure subtils
Trouve des choses
Que jamais ils ne comprendront.
Et, dedaigneux, j’orne mon front
Avec des roses.

Из книги "Le Collier de Griffes" (1908 posthume).



Раздел "Нежность",
Шарль Кро Сонет "Il y a des moments...", 51-e.
(Перевод с французского).

Все женщины порой походят на цветы,
а мы легко, шутя, играем с лепестками.
Я ж мотыльком лечу - от дамы или к даме.
Неласкова - так прочь от милой красоты.

И встречи иногда бывают непросты.
Как клювик, чмокну рот голубушки устами -
а ты честишь меня прследними словами...
Но Муза ! Всё равно ! В душе моей лишь ты.

Отдам тебе всю кровь. Я твой - всегда и всюду.
Но денег нет как нет. Я их не раздобуду.
Хоть я умри сейчас под стенкой босяком.

Я всё преодолел: грозу, потоп и пламя,
и не хочу пенять моей любимой даме -
сейчас, как и вчера, так будет и потом.

Charles Cros, "Tendresse", Sonnet, 51-e.

Il y a des moments ou les femmes sont fleurs ;
On n’a pas de respect pour ces fraiches corolles…
Je suis un papillon qui fuit des choses folles,
Et c’est dans un baiser supreme que je meurs.

Mais il y a parfois de mauvaises rumeurs ;
Je t’ai baise le bec, oiseau bleu qui t’envoles,
J’ai bouche mon oreille aux funebres paroles ;
Mais, Muse, j’ai flechi sous tes regards charmeurs.

Je paie avec mon sang veritable, je paie
Et ne recevrai pas, je le sais, de monnaie,
Et l’on me laissera mourir au pied du mur.

Ayant traverse tout, inondation, flamme,
Je ne me plaindrai pas, delicieuse femme,
Ni du passe, ni du present, ni du futur !

Из книги "Le Collier de Griffes" (1908, posthume).

Шарль Кро Сонет "Je ne vous ferai pas des vers..." , 52-е.
(Перевод с французского)

Я вам не посвящаю строк,
белейшая из дам планеты,
Вселенная у ваших ног.
Вы будете царицей света.

Из глаз - сапфирный огонёк
и волны - будто эстафета -
струящийся речной поток.
Во мне азарт. Душа задета.

Зато к спокойствию зовёт -
как роза в мае - нежный рот.
Дивлюсь, молчу и не предвижу,

что может высказать без слов
безумнейший из всех цветов,
творенье солнца и Парижа.


Charles Cros Sonnet, 52-е.

Je ne vous ferai pas de vers,
Madame, blonde entre les blondes,
Vous reduiriez trop l’univers,
Vous seriez reine sur les mondes.

Vos yeux de saphir, grands ouverts,
Inquietent comme les ondes
Des fleuves, des lacs et des mers
Et j’en ai des rages profondes.

Mais je suis pourtant desarme
Par la bouche, rose de mai,
Qui parle si bien sans parole,

Et qui dit le mot sans pareil,
Fleur delicieusement folle
Eclose a Paris, au soleil.

Из книги "Le Collier de Griffes" (1908, posthume).


Шарль Кро Медосбор, 53-е.
(Перевод с французского)

Ах, юность ! Как ты далека !
И как любовь была пылка !
Влюбился в сорванца, в приблуду.
Нивесть в кого. Нивесть откуда.

Её лишь только тронь слегка -
и не погасишь огонька !
Лишь эспарцет да лютик всюду -
о нас вступали в пересуды.

Поляна с пышною травой
своим цветочным ореолом
радушно улыбалась пчёлам.

Я был - как шершень - сам не свой.
Ничем в содружестве весёлом
не скрыт - ни тенью, ни листвой.


Charles Cros Cueillette, 53-е.

C’etait un vrai petit voyou,
Elle venait on ne sait d’ou,
Moi, je l’aimais comme une bete.
Oh ! la jeunesse, quelle fete.

Un baiser derriere son cou
La fit rire et me rendit fou.
Sainfoin, bouton d’or, paquerette,
Surveillaient notre tete a tete.

La clairiere est comme un salon
Tout dore ; les jaunes abeilles
Vont aux fleurs qui leur sont pareilles ;

Moi seul, feroce et noir frelon,
Qui baise ses levres vermeilles,
Je fais tache en ce fouillis blond.

Из книги "Le Collier de Griffes" (1908 posthume)


Шарль Кро Женщинам и другое. 54-е.
(Переводы с французского)

Топите в вашем взгляде бодром
след суеты.
Молчите о дурном и о добром,
как все цветы.

Цветами будьте, в закопчённом быте -
к чему тонуть ?
Как розы будьте и всегда любите !
Лишь в этом суть ! ...

--------
Есть женщина, и есть лилейный сад.
Есть лес, где можно порезвиться.
Есть озеро, где можно утопиться.
Не всё ль равно ? - Пусть хвалят, пусть бранят !

---------
Заря рождается, и смерть идёт без зова.
Чего я доброго содеял и дурного ?
Меня понёс с собою бурный шквал:
смеялся, плакал - мудрым не бывал.

----------
Те, что не любят, покой свой спасая, -
глупы без края.
Солнце нам светит, над миром сияя,
и, поспешая,
скачет короткой дорожкой Косая.

----------
О Франция, моя страна,
сверкающая сотней граней,
Вселенная тобой изумлена -
и не поймёт твоих страданий.

----------
Charles Cros Aux femmes , 54-е.


Noyez dans un regard limpide, aerien,

Les douleurs.

Ne dites rien de mal, ne dites rien de bien,

Soyez fleurs.

Soyez fleurs : par ces temps enrages, enfumes

De charbon,

Soyez roses et lys. Et puis, aimez, aimez !

C’est si bon !…

---

Il y a la fleur, il y a la femme,

Il y a le bois ou l’on peut courir

Il y a l’etang ou l’on peut mourir.

Alors, que nous fait l’eloge ou le blame ?

---

L’aurore nait et la mort vient.

Qu’ai-je fait de mal ou de bien ?

Je suis emporte par l’orage,

Riant, pleurant, mais jamais sage.

---

Ceux qui dedaignent les amours

Ont tort, ont toit,

Car le soleil brille toujours ;

La Mort, la Mort

Vient vite et les sentiers sont courts.

---

Comme tu souffres, mon pays,

O lumineuse, o douce France,

Et tous les peuples ebahis

Ne comprennent pas ta souffrance.

----
Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).

Шарль Кро Картина святости , 55-е.
(Перевод с французского).

Дитя и мать - в веках излюбленный сюжет
всех выспренних искусств и мудрых рассуждений.
Он отрешает нас от грусти и сомнений -
надёжнее узды для горьких мыслей нет.

Сын с чашкой молока. На лоб картуз надет.
Мать требует, чтоб пил и пил без возражений.
Вот так наш мир среди уродств и преступлений
лишь строгой добротой украшен и согрет.

Румяный свежий вид довольного бутуза
велит нам позабыть про хвори и обузы.
Коротеньких словец ребёнка не понять.

Но смысл её любви ей ведом без ошибки.
Он виден нам в её застенчивой улыбке,
когда в своих руках качает сына мать.

Charles Cros Tableau de saintete, 55-е.

La mere et l’enfant, eternel objet
De tout philosophe et de tout artiste !
Chasser ta pensee ou feroce ou triste,
Sans la mere et sans l’enfant, qui le fait ?

Un chapeau trop grand, un verre de lait,
C’est l’enfant content. Et la mere insiste
Pour le faire boire. Oh ! la grace existe
Au milieu du crime, au milieu du laid.

Le ton rouge et frais des mignonnes levres
Nous font oublier nos malsaines fievres.
Oh ! les petits mots qu’on ne comprend pas.

La mere, charmante, hesite a sourire,
Elle sait l’amour qu’on ne peut pas dire
Tenant doucement son fils dans ses bras.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).

Шарль Кро Что зеркало говорит красивой даме. 56-е.
(Перевод с французского).

ПЕРВЫЙ ВАРИАНТ:
Красива, красива, красива ! -
Как роза из вешнего сада.
Должно быть, и мыслить не надо
с таким обаяньем на диво.

А я - отражатель лучей -
блеск олова в ясным стекле.
Твой взгляд изо всех на земле
мне дорог, как больше ничей.

Гоню, на манер портретиста,
все боли твои и тревоги,
Хочу, чтоб смеялась в итоге
и очи сияли лучисто.

ВТОРОЙ ВАРИАНТ:
Прекрасна, прекрасна, прекрасна !
Любые сравненья неловки.
Не нужно извилин в головке -
и с этим все розы согласны.

Я - зеркальце. Я - из стекла.
Блеск олова чуть оттенён.
Но взгляд твой огнём озарён.
Ты глянула - солнце зажгла.

Гоню, как привычно артистам,
все боли твои и печали,
чтоб только улыбки сияли
и взгляд был весёлым и чистым.


Paroles d’un miroir a une belle dame, 56-е.

Belle, belle, belle, belle !
Que voulez-vous que je dise
A votre frimousse exquise ?
Riez, rose, sans cervelle.

Je suis un petit miroir,
Je suis de glace et d’etain’
Mais vos yeux et votre teint
S’illuminent a vous voir.

Les douleurs, les ennuis pires,
Je chasse tout penser triste ;
Je ne veux (un tic d’artiste)
Refleter que vos sourires.

Из книги "Le Collier de Griffes" (1908 posthume).


Шарль Кро Непокорность и др. 45-49

Шарль Кро Святой Себастьян. 45-е.
(Перевод с французского).

На мне теперь срывают озлобленье.
Я выгляжу удобною мишенью.
Что ж, верные правителям стрелки,
я знаю, вы жестоки и метки !

Вот первая стрела попала в чрево.
Вторая мне гортань пробила слева,
и хлещет кровь израненных телес
под взглядом растревоженных небес.

Я гибну. А в древесном окруженье -
чарующее души птичье пенье.
Пониже: тот - осёл, другой - медведь.
Им выше носа лучше не смотреть.


Charles Cros SAINT SEBASTIEN
Collier de griffes, 45-e


Je suis inutile et je suis nuisible ;
Ma peau a les tons qu’il faut pour la cible.
Valets au pouvoir public attaches,
Tirez, tirez donc, honnetes archers !

La premiere fleche a blesse mon ventre,
La seconde avec fйrocite m’entre
Dans la gorge, aussi mon sang precieux
Jaillit, rouge clair, au regard des cieux.

Je meurs et la-haut sont dans les platanes
Des oiseaux charmeurs. En bas de bons anes
Meles a des ours, brutes qu’il ne faut
Jamais occuper des choses d’en haut


Перевод Ирины Исаевны Кузнецовой:

СВЯТОЙ СЕБАСТЬЯН

Для вас я враг. По своему сложенью
Я словно создан, чтоб служить мишенью.
Стреляйте, ваши тетивы крепки,
Вы, слуги власти, честные стрелки!

Летит стрела в живот, за ней вторая
И, плоть мою свирепо раздирая,
Гортань пронзает: алая струя
Взметнулась к небу -- это кровь моя.

Я гибну. Птицы в небе трель выводят,
Ослы с медведями в долине бродят,
Но лучше ни медведя, ни осла
Не впутывать в небесные дела.


Шарль Кро Сонет "Je sais faire..."
(Перевод с французского).
"Ожерелье из когтей", 46-е.

Мои стихи вовек не будут позабыты.
В них истина звучит, влекущая людей.
В них есть и высший смысл, и россыпи идей,
ценней чем рудники, счета и депозиты.

Я многое сыскал с упорством следопыта,
познал любовь и труд, сирокко и борей,
и я б не пасовал ни у каких дверей,
но я не смог найти, а где ж Удача скрыта.

За стёклами витрин в сиянии огней
перчатки, трюфеля и всех приманок кузов...
Для счастья нужен чек с шестёркою нулей.

Чем хуже я толпы богатеньких французов:
банкиров, торгашей, владельцев кораблей ?
Но нет ни яхт, ни вилл, ни солнца, ни арбузов.

Charles Cros SONNET
"Le collier de griffes" (46-e)

Je sais faire des vers perpetuels. Les hommes
Sont ravis a ma voix qui dit la verite.
La supreme raison dont j’ai fier, herite
Ne se payerait pas avec toutes les sommes.

J’ai tout touche : le feu, les femmes et les pommes ;
J’ai tout senti : l’hiver, le printemps et l’ete ;
J’ai tout trouve, nul mur ne m’ayant arrete.
Mais Chance, dis-moi donc de quel nom tu te nommes ?

Je me distrais a voir a travers les carreaux
Des boutiques, les gants, les truffes et les cheques
Ou le bonheur est un suivi de six zeros.

Je m’etonne, valant bien les rois, les eveques,
Les colonels et les receveurs generaux
De n’avoir pas de l’eau, du soleil, des pasteques.


Тот же сонет в переводе Ирины Исаевны Кузнецовой:

Я вечные стихи слагать умею. Люди
Правдивым голосом моим восхищены.
Я знанье высшее, какому нет цены,
В наследство получил, как дивный клад в сосуде.

Я трогал женский стан, огонь, плоды на блюде,
Я испытал жару, мороз, приход весны,
Я не свернул с пути ни у одной стены...
Удача, твой секрет в каком искать талмуде?

Я вижу сквозь стекло, бросая в лавки взгляд,
Перчатки, трюфели, вино -- дары карманов,
Где счастье - палочка с шестью нулями в ряд.

Как странно, ведь ценой я выше всех султанов,
Послов, епископов и королей стократ,
Но я лишен тепла, напитков и бананов!

То же, в переводе Александра Борисовича Гатова (1899-1972):

МОИ СТИХИ

Мои стихи не на день. Лишь одной
Служу я правде, крепкой и каленой.
И нет иного на земле закона.
Его не купишь никакой ценой.

Плоды и женщин трогал я. Шальной,
Шел сквозь метель и слушал шелест клена.
Всего искал, все разрушал препоны.
Но где, Удача, ты, где адрес твой?

Витрины: трости; дыня, как смуглянка;
И радуга кредиток в окнах банка,
Где счастие со свитой в шесть нулей.

Не странно ли, что лучше генералов,
Поставщиков двора и кардиналов,
Я – без воды, без сна, без лебедей?

Шарль Кро Сонет "J'ai peur de la femme..." 47-е.
(Перевод с французского)

Боюсь жены, когда заснёт -
при мне, в тени от абажура.
Страшит её змеиный рот.
Куснёт, вильнёт - заблещет шкура.

Но силы мне не достаёт.
Мозги свихнулись от сумбура.
Любовь и Смерть - как Чёт-Нечёт.
Кинжал мой твёрд, а мысли хмуры.

Увы ! Ты зря взываешь, сталь !
Решимость есть, но, как ни жаль,
Бредёт опасливость по следу.

О трусость ! Утром вдоль куртин
в саду опять цветёт жасмин.
Гадюка празднует победу.


Charles Cros Sonnet, 47-е.

J’ai peur de la femme qui dort
Sur le canape, sous la lampe.
On dirait un serpent qui mord,
Un serpent bien luisant qui rampe.

Je ne suis pas un homme fort,
Mais ce soir le sang bat ma tempe.
L’amour va bien avec la mort ;
Mon poignard, essayons ta trempe.

Arretons son reve menteur.
Nulle langueur, nulle senteur,
Acier, n’empechera ton oeuvre.

O lachete ! le lendemain
J’aspirais l’odeur de jasmin
De ma triomphante couleuvre !

"Le Collier de Griffes" (1908, posthume)

Шарль Кро Приобретатель, 48-е.
(Перевод с французского)

В провинции, невдалеке,
в недужном скверном уголке,
откуда вышел наш приятель,
сначала был он грабарём,
и был совсем не виден в нём
Приобретатель.

Добыв впервые сорок су
и подержав их на весу,
купил себе сабо мечтатель -
тут вспыхнул дух его огнём,
и стал стал внутри расти тайком
Приобретатель.

Затем добыл он горсть купюр
продажей кроликовых шкур,
и дальше - как преумножатель -
копил, копил... Смиряя пыл -
не пил. Он впрямь по духу был
Приобретатель.

И пусть любой ехидный нос,
ища предлог подать запрос,
суётся как правдоискатель,
всегда найдёт законный щит
и свой достаток отстоит
Приобретатель.

Кошель сперва был худ и мал,
но округлился капитал,
и скрытный тихий обладатель,
скопивши золото, - не голь,
по-моему, почти король -
Приобретатель.


Charles Cros Le proprietaire, 48-е.

Ne dans quelque trou malsain
D’Auvergne ou du Limousin,
Il beche d’abord la terre.
Humble, sans desir, sans but ;
C’est le modeste debut
Du proprietaire.

Des que les temps sont plus beaux
Il achete des sabots
A quarante sous la paire
Et part, le coeur plein d’espoir
Il n’a pas l’air, a le voir,
D’un proprietaire.

D’abord pour gagner son pain
Il vend des peaux de lapin.
Quoique ce commerce altere,
Il ne boit pas son argent
Car il est intelligent,
Le proprietaire.

Si quelque minois moqueur
Lorgnant sa bourse et son coeur
Forcait la consigne altiere !….
Sans escompter le futur
Il resiste et reste pur,
Le proprietaire.

Son magot d’abord petit
Tout doucement s’arrondit
Dans le calme et je mystere,
Puis, d’accord avec la loi,
Son or le fait presque roi,
Le proprietaire.

Из книги "Le Collier de Griffes" (1908 posthumes)


Шарль Кро Непокорность, 49-е.
(Перевод с французского).

Посвящено: A Lionel Nunes

Спокойно жить в своём дому
лишь по заветам да уму -
нет ! Лучше выпить сулему.

Я не желаю лихорадок.
Пусть норов мой не будет гладок.
Мне зов весенних песен сладок.

Я слышу, как шумит река.
Мне слышен гром издалека.
Искусство вечно - жизнь кратка.

Я тешусь спелыми плодами,
вином и юными страстями.
Мне не страшны пожар и пламя.

Родятся дочки, сыновья.
У всех мелодия - своя.
Мы мрём - от своего питья.


Charles Cros Insoumission, 49-е.
A Lionel Nunes

Vivre tranquille en sa maison,
Vertueux ayant bien raison,
Vaut autant boire du poison.

Je ne veux pas de maladie,
Ma fierte n’est pas refroidie,
J’entends la jeune melodie.

J’entends le bruit de l’eau qui court,
J’entends gronder l’orage lourd,
L’art est long et le temps est court.

Tant mieux, puisqu’il y a des peches,
Du vin frais et des filles fraiches,
Et l’incendie et ses flammeches.

On nait filles, on nait garcons.
On vit en chantant des chansons,
On meurt en buvant des boissons.

"Le Collier de Griffes" (1908 posthume).


То же стихотворение в общеизвестном переводе, помещённом в 1982 году в антологию
французской поэзии 19-го - 20-го веков, составленную С.И.Великовским:

Шарль Кро Непокорность,

Жить безупречно, как велят,
Иметь на жизнь серьезный взгляд --
Уж лучше сразу выпить яд!

Я не хочу зевать от скуки,
Долой болезни, хвори, муки!
Я слышу радостные звуки:

Я слышу дождь, ему вослед
Грохочет гром, сверкает свет.
Искусство вечно, юность - нет.

Пусть так! Я рад и апельсинам,
И свежим девушкам, и винам,
И языкам пожара длинным!

Мы все рождаемся, растем,
Друг друга любим и поем,
И за абсентом смерть найдем.
(Перевод Ирины Исаевны Кузнецовой).


Шарль Кро Сирень и др. 57-61.

Шарль Кро Сирень, 57,
(Перевод с французского).

Моя подруга любит ссоры.
И рай, где царствует сирень,
гудит от ханжескго вздора.

И брань, и гром, и дребедень,
и рокот колокольной своры.
Я огрызаюсь. Я - кремень.

В дубравах или в гуще бора
порой, пестря, взрывая сень,
дожди пядениц - радость взору -

в них аметисты и сирень.
Вдруг забываются раздоры.
У босяка - весёлый день !

Моря, равнины, реки, горы !
Мои мозги - как набекрень.
Долой все злые разговоры.

Мне возвращает жизнь сирень.

Charles Cros Lilas, 57-е.

Ma maitresse me fait des scenes.
Paradis fleuri de lilas
Se viens humer tes odeurs saines.

Les moribonds disent : Helas !
Les vieux disent des mots obscenes
Pour couvrir le bruit de leurs glas.

Dans le bois de pins et de chenes
Les obus jettent leurs eclats.
Victoire ? Defaite ? Phalenes.
Pluie amethyste les lilas,
Sans souci d’ambitions vaines,
Offrent aux plus gueux leurs galas.

La mer, les montagnes, les plaines,
Tout est oublie. Je suis las,
Las de la betise et des haines.

Mais mon coeur renait aux lilas.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).


Шарль Кро Последнее слово, 58-е.
(Перевод с французского).

Представь себе, что я угас,
стал фонарём без керосина.
Представь, что разум свой растряс,
как никудышную рванину.

Представь, был прочен, как алмаз,
и плесневею без причины,
взамен проникновенных фраз,
лишь бормочу в углу и стыну,

и пьян, и подступает смерть.
Но мне сродни не эта твердь.
Моя отчизна - не земная.

Не гневен - на устах печать.
С меня берёт зарок молчать
отворенная близость Рая.


Charles Cros Testament, 58-е.

Si mon ame claire s’eteint
Comme une lampe sans petrole,
Si mon esprit, en haut, deteint
Comme une guenille folle,

Si je moisis, diamantin,
Entier, sans tache, sans verole,
Si le begaiement bete atteint
Ma persuasive parole,

Et si je meurs, soul, dans un coin
C’est que ma patrie est bien loin
Loin de la France et de la terre.

Ne craignez rien, je ne maudis
Personne. Car un paradis
Matinal, s’ouvre et me fait taire.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).

Другой перевод стихотворения "Testament":

ЗАВЕЩАНИЕ

Когда в душе погаснет свет,
Как уличный рожок без газу,
И ум, блиставший столько лет,
Как тряпка, полиняет сразу,

Плоть, яркая, как самоцвет,
Впитает плесени проказу
И оборвет бессвязный бред
Мою изысканную фразу,

И, пьяный, где-нибудь в пыли
Умру, то знайте, не с земли
И не из Франции я родом.

Но я живых и этот край
Не прокляну: рассветный paй
Открыт, и я иду к воротам.
(Перевод И. Кузнецовой)

Шарль Кро Спящей жене. 59-е.
(Перевод с французского).

Ты видишь сон: мои стихи
среди бушующих стихий
взрывают мир, пылая гневом.
Но я не каждый день подряд
встречаю пламенный закат
моим тревожащим напевом.

В стихах я дерзок. Часто там
бросаю вызов небесам.
Я бил в набат что было силы,
хотелось сталью прогреметь,
озвучить золото и медь.
Душа всечасно жить спешила.

Прости. Не хмурь напрасно бровь.
Я верю в вечную любовь.
Я в чувствах ясен и не зыбок.
Мы вырастим больших ребят.
Они достойно возместят
ущерб от всех моих ошибок.

Мальчишки спят, не мучась в снах,
они как будто в облаках.
Причёски схожи с облаками.
Так спи без страхов и забот,
и пусть из снов твоих уйдёт
вся нудь с трудами и долгами.

А я не сплю, пишу стихи.
Теперь в них нет борьбы стихий.
их буйной страстности и гнева.
Ты улыбнёшься на заре
и мне, и нашей детворе,
услышав мирные напевы.

Charles Cros A ma femme endormie, 59-е.

Tu dors en croyant que mes vers
Vont encombrer tout l’univers
De desastres et d’incendies ;
Elles sont si rares pourtant
Mes chansons au soleil couchant
Et mes lointaines melodies.

Mais si je derange parfois
La serenite des cieux froids,
Si des sons d’acier et de cuivre
Ou d’or, vibrent dans mes chansons,
Pardonne ces hautes facons,
C’est que je me hate de vivre.

Et puis tu m’aimeras toujours.
Eternelles sont les amours
Dont ma memoire est le repaire
Nos enfants seront de fiers gas
Qui repareront les degats,
Que dans ta vie a fait leur pere.

Ils dorment sans rever a rien,
Dans le nuage aerien
Des cheveux sur leurs fines tetes ;
Et toi, pres d’eux, tu dors aussi,
Ayant oublie le souci
De tout travail, de toutes dettes.

Moi je veille et je fais ces vers
Qui laisseront tout l’univers
Sans desastre et sans incendie ;
Et demain, au soleil montant
Tu souriras en ecoutant
Cette tranquille melodie.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).


Шарль Кро Календарь c предсказаниями, 60-е.
(Перевод с французского).

Она в болезнях и томится,
но гонит прочь тоску и страх.
От многих только прах в гробнице,
но вновь расцвёл жасмин в садах.

Как славно выросли девицы,
что прыгали в её руках.
Пусть молодость не долго длится,
лишь только б добрый дух не чах.

Для тех, кто в бедности живёт,
не так уж тягостен исход.:
гляди лишь в небо поглазастей.

Одна печаль, одна беда,
что внукам в дальние года
не избежать чреды несчастий.


Сharles Cros Almanach, 60-е.

Les fillettes sont bien grandies
Qu’on faisait sauter dans ses mains !
Que de cendres sont refroidies !
Voici refleuris les jasmins.

Il est un charme aux lendemains,
Un bercement aux maladies.
Les roses perdent leurs carmins
Mais restent de nobles ladies.

Sans etre ni riche ni fort
On attend doucement la mort
En contemplant le ciel plein d’astres.

Mais il vient des mots etouffants ;
On laissera les chers enfants
Livres a de vagues desastres.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).

Шарль Кро Сонет: "Moi, je vis la vie a cote..." ("Красота") , 61-е.
(С французского).

Не погружаясь в суету,
для всех - как олух неотселе,
грущу в пирах, где море хмеля, -
и всюду на дурном счету.

Мечу шутихи в высоту.
рифмую там, где все при деле.
Я - компаньон Полишенеля,
зато люблю лишь КРАСОТУ.

Её дарят подруги, пламя,
стихи и все луга с цветами.
Пусть будет хоть добра, хоть зла.

Я пережил и страсть, и грозы,
а жизнь идёт себе, как шла,
и всюду розы, розы, розы...

(Повсюду розы без числа !)

Charles Cros Sonnet , 61-е.

Moi, je vis la vie a cote,
Pleurant alors que c’est la fete.
Les gens disent : « Comme il est bete ! »
En somme, je suis mal cote.

J’allume du feu dans l’ete,
Dans l’usine je suis poete ;
Pour les pitres je fais la quete.
Qu’importe ! J’aime la beaute.

Beaute des pays et des femmes,
Beaute des vers, beaute des flammes,
Beaute du bien, beaute du mal.

J’ai trop etudie les choses ;
Le temps marche d’un pas normal :
Des roses, des roses, des roses !

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).

Шарль Кро Колыбельная и др. 33-38.

Шарль Кро Колыбельная, 33-e.
(Перевод с французского)

Когда приходит глупый час,
пора идти в кровать.
А если празднество у нас -
попразднуем опять.

Когда во тьме не видно глаз
и в чувствах непроглядь,
я бьюсь, чтоб дух мой не погас,
мне страшно помирать.

Обворожённый, слыша ложь,
готов забыться сном,
хоть в ночь искусан буду сплошь

тобою, как волчком,
но, если сердце мне сгрызёшь,
то - что ж нам грызть потом ?

Charles Cros Berceuse , 33-e.

Il y a une heure bete
Ou il faut dormir.
Il y a aussi la fete
Ou il faut jouir.

Mais quand tu penches la tete
Avec un soupir
Sur mon coeur, mon coeur s’arrete
Et je vais mourir…

Non ! ravi de tes mensonges,
O fille des loups,
Je m’endors noye de songes

Entre tes genoux.
Apres mon coeur que tu ronges
Que mangerons-nous ?

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume). 33-e.

Шарль Кро Свобода, 34-е.
(Перевод с французского).

Здесь запахи стойла повсюду.
Разгульные ветры резвы.
Для Вас не расставят посуду,
счастливцы ! Ведь Вы уж мертвы.

Здесь станы красавиц - как чудо,
но их не обнимете Вы.
Навряд ли я Вас позабуду,
зарытых в песчаные рвы.

Луна наверху - будто склянка,
а небо чернеет, скорбя.
И в мыслях - глухая молчанка.

Быть может, утешусь, любя
и крепко обнявши тебя,
пленившая сердце смуглянка.


Charles Cros Liberte, 34-е.

Le vent impur des etables
Vient d’Ouest, d’Est, du Sud, du Nord.
On ne s’assied plus aux tables
Des heureux, puisqu’on est mort.

Les princesses aux beaux rables
Offrent leurs plus doux tresors.
Mais on s’en va dans les sables
Oublie, meprise, fort.

On peut regarder la lune
Tranquille dans le ciel noir.
Et quelle morale ?… aucune.

Je me console a vous voir,
A vous etreindre ce soir
Amie eclatante et brune.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume). 34-e.


Шарль Кро Баллада о дурных людях. 35-е.
(Перевод с французского)

Какая б ночью с небосвода
ни замигала нам звезда,
какая ни гремит подвода -
испортят всякую погоду
всезнающие господа
предательского злого рода -
всё точат когти о колоду
прохвосты, правые всегда.

У них курок не снят со взвода,
есть яд - для вящего вреда,
и есть особая метода
вещать с немолчного завода,
в любом их сердце - глыба льда.
Когда выходят на природу,
то топчут все цветы по ходу
прохвосты, правые всегда.

Пусть злятся эти антиподы.
Их козни - что для роз вода.
Мари не отстаёт от моды.
Сюзон - резва и молода,
и радостна заря восхода,
какая ни гнусит дуда.
Что с них возьмёшь ? Они уроды -
прохвосты, правые всегда !

Посвящение.

Вам, Принц, спасибо за свободу !
В тюрьме терзала нас беда.
Гоните прочь из хоровода
прохвостов, правых завсегда !


Ballade des mauvaises personnes, 35-е.

Qu’on vive dans les etincelles
Ou qu’on dorme sur le gazon
Au bruit des rateaux et des pelles,
On entend males et femelles
Pretes a toute trahison,
Les personnes perpetuelles
Aiguisant leurs griffes cruelles,
Les personnes qui ont raison.

Elles revent (choses nouvelles !)
Le pistolet et le poison.
Elles ont des chants de crecelles
Elles n’ont rien dans leurs cervelles
Ni dans le coeur aucun tison,
Froissant les fleurs sous leurs semelles
Et courant des routes (lesquelles ?)
Les personnes qui ont raison.

Malgre tant d’injures mortelles
Les roses poussent а foison
Et les seins gonflent les dentelles
Et rose est encore l’horizon ;
Roses sont Marie et Suzon !
Mais, les autres, que veulent-elles ?
Elles ne sont vraiment pas belles,
Les personnes qui ont raison.

ENVOI

Prince, qui, gracieux, excelles
A nous tirer de la prison,
Chasse au loin par tes ritournelles
Les personnes qui ont raison.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).




Шарль Кро Примирение, 36.
(Перевод с французского).

"Я убежала прочь от скуки.
Ты зол ? Прости меня за муки.
Ведь был недолог срок разлуки.

Тот был так ласков, был так мил.
Противиться не стало сил.
Скажи, что ты меня простил !"

"Не вспоминай про кавалера.
Считай, что то была химера.
Пусть будет чистой аитмосфера."

"Ты прав. Не злись и не язви.
Пойми, мой милый. C'est la vie !
Тебе должна я ночь любви".

"Я рад. Спасибо за награду.
Вина припас я сколько надо.
Мой дух взыграл, и нет с ним сладу.

А в комнате твоей тепло.
В ней время наше в грёзах шло,
в окне чуть-чуть тряслось стекло.

Я страсть свою сдержать не сдюжу,
смотря, как просится наружу
вся плоть твоя из сетки кружев".

"Но ты бледнеешь, друг. Присядь.
Скорее ляг со мной в кровать,
чтоб сердце отогреть опять".

"Увы ! Во мне, как в стылой льдине,
ни сердца нет, ни крови ныне,
и плоти больше нет в помине".

"Мой нежный друг ! Какой скандал !
Ты платьем кости прикрывал.
Твои уста - сплошной оскал !

Обняться ночью со скелетом !
Теперь уже перед рассветом
мне страшно вспоминать об этом".

"Но я ни в чём не виноват.
Я был как рыцарь в блеске лат.
Но ты ушла - и ввергла в ад".

"Чтоб ты пропал ! Дрожу от злости.
Исчезни ! Скройся на погосте !"
"Нет ! Слушай, как взгремели кости !

Я был изменой поражён.
Мой мозг тобой опустошён.
Мы вместе погрузимся в сон.

Теперь, страдая и тоскуя,
тебя костями обхвачу я:
умри в смертельном поцелуе !

Ты негодуешь. Взгляд суров,
а я без губ вокруг зубов.
Замри ж в лобзании без слов.

Прекрасная в своём успенье -
ты умерла. Свершилось мщенье,
и я достиг успокоенья".

ВСЕХ МУЧЕНИКОВ ЖДЁТ ОТДОХНОВЕНЬЕ.


Charles Cros Reconciliation

J’ai fui par un soir monotone,
Pardonne-moi ! - Je te pardonne,
Mais ne me parle de personne.

— Il m’a trompeee avec sa voix,
Il m’a menee au fond des bois ;
Mais aujourd’hui, je te revois.

— Ne parle de personne, chere !
Respirons la brise legere
Et l’oubli de toute chimere.

— Oui, l’oubli ! tu dis vrai. Le jour
Finit rose pour mon retour ;
Je te dois cette nuit d’amour.

— La nuit d’amour est toute prete ;
Nous avons du vin pour la fete
Et la folie est dans ma tete.

— Ta chambre est chaude comme avant
Et l’on entend le bruit du vent
Qui nous endormait en revant.

— Tu me parais encor plus belle ;
Plus fierement ta chair rebelle
Gonfle ton corsage en dentelle.

— Tu deviens pale, mon ami !
Viens dans le lit ; noyons parmi
Nos baisers ton coeur endormi.

— Mais j’ai perdu mon coeur en route ;
Mon sang est tombe goutte a goutte
Et ma chair triste s’est dissoute.

— Helas ! a chaque vetement
Que tu quittes, mon doux amant,
Je vois tes os gris seulement.

— Pouvais-je te laisser seulette
Au lit ? Voici la nuit complete.
— Oh ! Va-t’en loin de moi, squelette !

— C’est que, vois-tu, j’ai bien souffert,
J’etais comme un heros de fer.
Hors de tes bras c’etait l’enfer.

— Va-t’en ! Oh ! tout mon corps frissonne !
Ne me parle plus de personne.
— Entends comme mon crane sonne.

Tu l’as vide par tes peches ;
Mes os sont bien mal attaches,
Nous serons mieux etant couches.

J’egrene toutes mes vertebres
Et toi, blanche dans les tenebres,
Tu meurs de mes baisers funebres.

Tes regards furent imprudents ;
Tu meurs de mes baisers ardents
Sans levres autour de mes dents.

Te voila morte, blanche et rose,
J’ai souffert : ma souffrance est close ;
Tout martyr enfin se repose…

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume). 36-e.

Шарль Кро Баллада о мышах. 37-е.
(Перевод с французского).

Где ж этот край, где этот уголок:
в Ирландии, в Гренландии, в Тироле -
куда бы я достойно съездить мог,
хоть не вошёл в изысканный кружок -
я слишком нищ для импозантной роли.
В своём пустом жилье я одинок,
в нём даже не гуляет ветерок,
и даже мыши убежали в поле.

А хлеб в цене. Уже не купишь впрок,
и масла мне не запасти, тем боле.
Заря светла, и чуден вечерок.
И мне советует иной дружок:
"Зимой в горах такой простор и воля -
сплошной эфир. Как выйдешь за порог,
так будешь сыт, хлебнув один глоток.
Bедь даже мыши убегают в поле".

Закутав в мех ступни обеих ног,
как Карл Великий на своём престоле,
я возношу над миром мой клинок.
Я небу с адом бросил свой смешок.
Мне нынче нипочём все Пикрошоли,
смешён их суд, нестрашен их острог.
Я молнии сожму в один пучок.
Пусть даже мыши убегают в поле !

Здесь ветры с гор тревожат лежебок.
О Муза ! Посети меня в недоле.
Сними с себя свой чистый поясок.
И пусть все мыши убегают в поле !

Жаль, гнев и боль испортили мой слог.
Борей унёс мои листки в песок.


Charles Cros Ballade des souris, 37-е.

Ou trouver la cote et la mer
Groenland, Afrique, Islande, Espagne,
Ou je pourrais m’en aller fier,
Moi qui n’ai pas trouve mon pair ?
J’ai la misere pour compagne
Et dans l’appartement desert
On n’entend pas un souffle d’air.
Les souris sont a la campagne.

Mais par ce temps de pain tres cher
Ou l’on perd le beurre qu’on gagne,
Malgre qu’il fasse rose et clair,
On me donne un conseil d’hiver :
« Allez-vous-en sur la montagne
Vous vivrez d’un rien dans l’ether. »
Je pars, quittant le monde amer,
Les souris sont a la campagne.

Et je devrais, chausse de vair
Comme l’empereur Charlemagne,
Mener le monde avec du fer,
Riant du ciel et de l’enfer

Et de la prison, et du bagne
Et du cimetiere et du ver,
Ayant sous le front un eclair,
Les souris sont a la campagne.

Malgre les vents Boree, Auster,
Chaste Muse, ote un peu ton pagne,
Livre-moi librement ta chair.
Les souris sont a la campagne.

Douleurs et coleres
Vers trouves sur la berge

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).

Шарль Кро Банальность, 38-е.
(Перевод с французского).

Всё топит море серебра.
В приливах - пенные ошмётки.
Мы все с рожденья ждём добра:
наследства дядьки или тётки.

Такая детская игра
и безнадёжные намётки.
Делец-банкир кричит: "Ура !" -
а нам тонуть в дырявой лодке.

Нас душит блещущий поток.
Он жжёт. Он зол и непослушен.
Пусть сердце бьёт, как молоток -

металл суров и равнодушен.
Расплавь, так он зальёт вокруг
и ландыши и целый луг.


Charles Cros Banalite, 38-е.

L’ocean d’argent couvre tout
Avec sa maree incrustante.
Nous avons reve jusqu’au bout
Le legs d’un oncle ou d’une tante.

Rien ne vient. Notre cerveau bout
Dans l’Ideal, feu qui nous tente,
Et nous mourons. Restent debout
Ceux qui font le cours de la rente.

Etouffe sous les lourds metaux
Qui brulerent toute esperance,
Mon coeur fait un bruit de marteaux.

L’or, l’argent, rois d’indifference
Fondus, puis froids, ont recouvert
Les muguets et le gazon vert.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume). 38-e.



Шарль Кро Убийство и др. 25-32

Шарль Кро Баллада о развалинах, 25-е.
(Перевод с французского)

Я прибыл только что назад
в прекрасное, как сон, владенье,
где был волшебный аромат
и поражал красой закат.
Но я увидел запустенье.
Закат померк, Гнильё смердит.
С построек сыплются каменья
и плац бурьянами покрыт.

На галереях всем подряд
несли радушно угощенье,
теперь мокрицы там кишат
и плесень, где ни бросишь взгляд,
и всё в крапивном обрамленье.
Борзых уж нет, и двор молчит,
где лай стоял на удивленье,
и плац бурьянами покрыт.

Не слышно клятв и серенад,
там смутны даже сновиденья.
Там даже полдень темноват,
а ночь страшна, как чёрный ад.
И где ж владелица именья ?
Декор со стен дождями смыт.
Всё в тайне, всё без объясненья,
и плац бурьянами покрыт.

Посвящение:

Мой принц ! Я смолк, но жду веленья,
чтоб был тот мёртвый замок срыт,
пусть будет соль на месте тленья
и плац бурьянами покрыт.


Charles Cros Ballade de la ruine, 25-е.

Je viens de revoir le pays,
Le beau domaine imaginaire
Ou des horizons eblouis
Me venaient des parfums exquis.
Ces parfums et cette lumiere
Je ne tes ai pas retrouves.
Au chateau s’emiette la pierre.
L’herbe pousse entre les paves.

La galerie ou les amis
Venaient faire joyeuse chere
Abrite en ses lambris moisis
Cloportes et chauves-souris ;
L’ortie a tue jusqu’au lierre.
Les beaux levriers sont creves
Qui jappaient d’une voix si claire.
L’herbe pousse entre les paves.

Tous les serments furent trahis.
Les souvenirs sont en poussiere,
Les midis eteints et les nuits
Pleines de terreurs et de bruits.
Qui fut la chatelaine altiere ?
Pastels que la pluie a laves
Restez muets sur ce mystere.
L’herbe pousse entre les paves.

ENVOI

Prince, a jamais faites-moi taire ;
Rasez tous ces murs excaves
Et semez du sel dans la terre.
L’herbe pousse entre les paves.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).

Шарль Кро Сцена в мастерской, 26-е.
(Перевод с французского)

Посвящено Луи Монтегюту*.

Художник за станком, в душе он меломан.
Весь золотоволос, а борода - седая.
В нём творческая страсть: он пишет, напевая,
редчайшую модель - она из дальних стран:

живой и резвый тигр, отменный великан.
И фыркает он так, как фыркал в дикой стае;
но как модель он плох: позиции меняя,
то профиль отвернёт, то круто сгорбит стан.

А когти да клыки - дивнейшая фактура !
Художгик соловьём от радости поёт.
Ему звериный рык - бодрящая микстура.

Он тигра подтолкнёт - и кисть спешит в полёт:
на шкуре меж полос родится увертюра,
сплошной летучий строй певучих чёрных нот.


--------------

Charles Cros Scene d’atelier, 26-е.

A Louis Montegut*.

Exquis musicien, devant son chevalet,
Le peintre aux cheveux d’or, a la barbe fleurie
Chantonne. Et cependant il brosse avec furie
La toile, car, vraiment, ce sujet-la lui plait

Le modele est un tigre, un vrai tigre, complet,
Vivant et miaulant comme dans sa patrie ;
Ce tigre pose mal, son mouvement varie,
Ce n’est plus le profil que le peintre voulait.

Il faut voir de la griffe, et de la jalousie…
Et le peintre, chantant des chants de rossignol,
Pousse la bete, qui rugit. Lui s’extasie.

Et de sa brosse au noir, qui court d’un leger vol,
Seme parmi le poil raye « La Fantaisie »,
Double-croche, et soupir et dieze et bemol.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).


Примечание: *Луи Монтегют - (1855-?) - иллюстратор, родственник и семейный художник Альфонса Доде, друг пианиста Эдуарда Рислера. Известнейшие его работы :
полотно "Альфонс Доде с женой в их студии", 1883; полотно "В Испании", 1882; рисунок "Тюрьма La Petite Roquette", 1890.

---
Шарль Кро Без названия, 27-е.

Уже немало лет я только мёртвый прах.
Усохший ворох роз рассыпан на костях.

27-е.
Je suis un homme mort depuis plusieurs annees ;
Mes os sont recouverts par les roses fanees.

---
То же, в переводе других авторов:
***
Существованье длю, хоть мёртв все эти годы;
Под трупами из роз у моря жду погоды.

(Перевод Виктора Алёкина)

***
Я веки-вечные живу как на погосте:
Гнильем увядших роз мои покрыты кости.

(Перевод М. Яснова)

--------------
Шарль Кро Без названия, 28-е.

Пьянчуга всё острит, хотя близка кончина.
Не праведник отнюдь горбун Полишинель.
Охальник, он смелей всех дерзких пустомель,
и нам проказник люб - за то, что молодчина !

---
28-е.
Tant pis pour la vertu ! Polichinelle ivrogne,
Et doublement bossu, se moque des proces,
Du diable, de la mort ; apres tant de forfaits !
Et nous l’adorons tous. Pourquoi ? Parce qu’il cogne !

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume)

Шарль Кро Галатея и Пигмалион,
скульптурная группа... 29-е.
(Перевод с французского).

Пигмалион, творя из камня Галатею,
с восторгом повторял шедевры естества,
умело применял приёмы волшебства
и воплотил огонь души в своей затее.

Вот статуя стоит пред нами в галерее:
в отточенности черт - вершина мастерства,
и, если чутко внять, то, кажется, жива
и хочет цоколь свой покинуть поскорее.

Моргнула, слышен вдох. Неужто это сон ?
Да ! Мрамор стал живым ! Зачем, Пигмалион,
тобой воплощена такая страсть и нега ?

Придавленный её точёною рукой,
ты сможешь испытать, утратив свой покой,
колючки роз и весь полярный холод снега.


Charles Cros Galatee et Pygmalion

groupe sculpte par… , 29-е.

Pygmalion, sculpteur, a travaille la pierre
Si bien que Galatee ideale apparait
Il a mis tout son coeur a cet effort secret
Toute son ame emue et toute sa lumiere.

La voila, blanche dans l’atelier solitaire,
Finie aux yeux, finie aux reins et l’on croirait
Que le pied delicat quitte le socle, pret
A courir dans la vie. Et meme la paupiere

A remue. Ce n’est pas une illusion…
Le marbre devient chair ! Pourquoi, Pygmalion,
As-tu fait si charmeurs ces seins et ces epaules ?

Elle vit. Ecrase sous sa mignonne main
Tu subis nos douleurs d’hier et de demain :
L’epine de la rose et la neige des poles.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).


Шарль Кро Убийство, 30-е.
(Перевод с французского).

Весна вспорхнула на крылечко.
Я выбрала себе колечко,
чтоб ты мне руку целовал.

Люби меня без рассуждений.
Люби меня, не знай сомнений.
Я укрощу душевный шквал.

Я неправа. Не будь ершистым.
Укрой, как саваном, батистом.
Стели подушки, всё забудь.

Отныне стану я умнее.
Сожми объятия плотнее
и жарче расцелуй мне грудь.

Charles Cros А tuer, 30-е.

Voici venir le printemps vague
Je veux etre belle. Une bague
Attire a ma main ton baiser.

Aime-moi bien ! Aime-moi toute
Surtout jamais, jamais de doute.
Ta fureur ? Je vais l’apaiser.

J’ai mal fait. - Mais ne sois pas triste,
Enterre-moi sous la batiste.
Je meurs ! des coussins, des coussins !

A present je serai bien sage
Tes bras autour de mon corsage
Et tes levres entre mes seins.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).

---
Шарль Кро In morte vita, 31-е.
(Вольный пересказ)

Любовница солдата - это Смерть.
Гоня зловещую,
чтоб он Ей изменил,
обвейте, Женщины,
руками - что есть сил -
суровое сукно
воинственной раскраски.
Но жаль - он, всё равно,
бежит от страстной ласки -
в шальную круговерть.
Целуйте рот и бровь,
лицо его и веки.
Но у него навеки
всего одна любовь,
всего одна подруга -
это Смерть.

Примечание:
"In morte vita" (латынь) - "Life in death" (по-английски) - "В смерти - жизнь". (Можно расшифровать и так: "Между жизнью и смертью").

In morte vita, 31-е.

La matresse du soldat
C’est la mort.
Pour qu’il lui soit infidele
Venez femmes.
Entourez de vos [bras] blancs
Le drap dur
Qui l’habille en couleurs franches
Pour se battre.
Baisez sa bouche et ses yeux
Mais en vain ;
Il oubliera vos caresses
Car il pense
Que sa maitresse a jamais
C’est la mort.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).

Шарль Кро Лесная школа. 32-е.
(Перевод с французского).

Мой рассудок похож на шиповник,
расцветающий вдруг не в сезон -
под апрельский галдёж и трезвон.
Мой рассудок похож на шиповник.
Дрогнул пестик, раскрылся бутон,
и не знает причины садовник.
Мой рассудок похож на шиповник,
расцветающий вдруг не в сезон.

Мой рассудок - как чертополох,
весь колючий, в лиловой панаме.
Где он вырос, тот садик заглох.
Мой рассудок - как чертополох,
а нектар для козявок - не плох,
он весьма уважаем шмелями.
Мой рассудок - как чертополох,
весь колючий, в лиловой панаме.

Мой рассудок - и дивен, и странен.
Он затерян в густом тростнике,
там кувшинки цветут в озерке.
Мой рассудок - и дивен, и странен.
Он - в шумливом птичьем мирке,
там, где влага журчит в ручейке.
Мой рассудок - и дивен, и странен.
Он затерян в густом тростнике.

Все догадки мои - будто яд,
тот, что пьют, завершая свой праздник,
мысли острую горечь таят.
Все догадки мои - будто яд.
Цвет и запах отравы лишь дразнит,
будто хилый цветок в листопад.
Все догадки мои - будто яд,
тот, что пьют, завершая свой праздник.

Мой рассудок похож на подснежник.
Он цветёт несмотря на мороз.
Всё равно ему, где б ни пророс.
Мой рассудок похож на подснежник,
и его закрывают от гроз
мёртвый лист и подгнивший валежник.
Мой рассудок похож на подснежник.
Он цветёт несмотря на мороз.


Charles Cros Ecole buissonniere , 32-е.

Ma pensee est une eglantine
Eclose trop tot en avril,
Moqueuse au moucheron subtil
Ma pensee est une eglantine ;
Si parfois tremble son pistil
Sa corolle s’ouvre mutine.
Ma pensee est une eglantine
Eclose trop tot en avril.

Ma pensee est comme un chardon
Piquant sous les fleurs violettes,
Un peu rude au doux abandon
Ma pensee est comme un chardon ;
Tu viens le visiter, bourdon ?
Ma fleur plait a beaucoup de betes.
Ma pensee est comme un chardon
Piquant sous les fleurs violettes.

Ma pensee est une insensee
Qui s’egare dans les roseaux
Aux chants des eaux et des oiseaux,
Ma pensee est une insensee.
Les roseaux font de verts reseaux,
Lotus sans tige sur les eaux
Ma pensee est une insensee
Qui s’egare dans les roseaux.

Ma pensee est l’acre poison
Qu’on boit a la derniere fete
Couleur, parfum et trahison,
Ma pensee est l’acre poison,
Fleur frele, pourpree et coquette
Qu’on trouve а l’arriere-saison
Ma pensee est l’acre poison
Qu’on boit а la derniere fete.

Ma pensee est un perce-neige
Qui pousse et rit malgre le froid
Sans souci d’heure ni d’endroit
Ma pensee est un perce-neige.
Si son terrain est bien etroit
La feuille morte le protege,
Ma pensee est un perce-neige
Qui pousse et rit malgre le froid.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).








Шарль Кро Деду и др. 19-24

Шарль Кро Прекраснейшей, 19-е.
(Перевод с французского)

Она блистала красотой.
Была всех краше. Уж поверьте.
(И ни к чему ваш смех пустой).
Люблю её и после смерти.

Спросил у вещих ведунов:
нигде, ни в ком с ней нет сравненья.
Нейдёт из памяти и снов,
и я ищу вина забвенья.

Резвился ветер в волосах,
блистали сумеречно очи,
а речи - до сих пор в ушах
звучат на протяженье ночи.

Прекрасней женщин всех времён
цвела красой необычайной.
Никто не знал, что я влюблён,
и впредь та страсть пребудет тайной.

Я отвернусь от визави,
не выдам имени; не струшу,
не расскажу о той любви.
Никто мне не залезет в душу.

Я сохраню о ней молчок,
забыв (в забывчивости сладкой)
как полный денег сундучок,
зарытый под замшелой кладкой.


A la plus belle , 19-е.

Nul ne l’a vue et, dans mon coeur,
Je garde sa beaute supreme ;
(Arriere tout rire moqueur !)
Et morte, je l’aime, je l’aime.

J’ai consulte tous les devins,
Ils m’ont tous dit : « C’est la plus belle ! »
Et depuis j’ai bu tous les vins
Contre la memoire rebelle.

Oh ! ses cheveux livres au vent !
Ses yeux, crepuscule d’automne !
Sa parole qu’encor souvent
J’entends dans la nuit monotone.

C’etait la plus belle, a jamais,
Parmi les filles de la terre…
Et je l’aimais, oh ! je l’aimais
Tant, que ma bouche doit se taire.

J’ai honte de ce que je dis ;
Car nul ne saura ni la femme,
Ni l’amour, ni le paradis
Que je garde au fond de mon ame.

Que ces mots restent enfouis,
Oublies, (l’oubliance est douce)
Comme un coffret plein de louis
Au pied du mur couvert de mousse.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).


Шарль Кро Деду, 20-е.
(Перевод с французского)

Упорно учат: "Не держись
чужого старого мотива !"
Но кто-то даровал нам жизнь
и распахнул все перспективы.

Какой ни хлынет ветродуй,
какие ни сменю я кредо,
я самый первый поцелуй
обычно посылаю деду.

Он славно сочинял, не кис
и шёл за Феокритом следом.
Кропая свой "Оаристис",
я вдохновлялся вслед за дедом.


Maurice Rollinat A grand-papa, 20-е.

Il faut ecouter, amis,
La parole des ancetres.
- Ne soyons jamais soumis ! -
Mais, d’ou viennent tous les etres ?

Donc pour cela, puis-je oser,
A travers l’imaginaire,
Vous envoyer un baiser
De tout mon coeur, mon grand-pere ?

Vous faisiez des vers tres doux
D’apres le doux Theocrite,
« L’Oaristys ! » C’est de vous
Qu’en faisant ces vers, j’herite.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).


Примечание.
Оаристис - греческое слово - обозначает доверительный семейный, часто любовный диалог, любовную идиллию.
Во Франции это слово стало широко известно с 1794 г., когда Андре Шенье перевёл любовный диалог между Дафнисом и пастушкой, идиллию Феокрита. Это слово подхватили французские сиволисты конца девятнадцатого века, например Louis Poinsinet de Sevri.
Шарль Кро написал известный сонет L'Oaristys.


Шарль Кро Оаристис (Сонет о любовной идиллии)
(Перевод с французского)

Я этого не ждал и был ошеломлён.
Навив пунцовых лент и в самом ярком платье,
надев убор пышней прославленных корон,
ты как-то вечерком сказала с гордой статью:

"Бери меня, дружок, коль жаждешь и влюблён !" -
и, трепеща, сама пришла в мои объятъя.
Слепя, лоснилась грудь. Твой стан был напряжён,
Ты, будто в жемчугах тряслась со всей кроватью.

Парфюм твоих волос и белизна клычков,
дыханье с хрипотой и череда скачков...
Игривой львицей ты поразвлеклась неплохо.

Во мне тогда слились в одно и страх, и страсть,
и жажда прекратить - познав восторг и сласть
и умерев навек - ночную суматоху.


Charles Cros Sonnet d'Oaristys

Tu me fis d'imprevus et fantasques aveux
Un soir que tu t'etais royalement paree,
Haut coiffee, et ruban ponceau dans tes cheveux
Qui couronnaient ton front de flammes dorees.

Tu m'avais dit: "Je suis a toi si tu me veux";
Et, fremissante, a mes baisers tu t'es livree.
Sous ta gorge glacee et sur tes flancs nerveux
Les frissons de Venus perlaient ta peau nacree.

L'odeur de tes cheveux, la blancheur de tes dents,
Tes souples soubresauts et tes soupirs grondants,
Tes baisers inquiets de lionne joueuse

M'ont a la fois, donne la peur et le desir
De voir finir, apres l'eblouissant plaisir,
Par l'eternelle mort, la nuit tumultueuse.

Из книги "Le Coffret de Santal" (1873, 1879).

Шарль Кро Мечта, 21-е.
(Перевод с французского).

Нежнейший цветок !" -
сказал бы Вергилий.
Пусть венчики лилий
касаются щёк.

Вдыхая их запах -
целительный мёд -
кандальник вздохнёт
на пеших этапах.

(Вариант: Тончайший их запах -
целительный мёд -
бодрит и господ,
и слуг сиволапых).

Прошу вас навзрыд:
плодитесь по свету.
Пусть вами планета
всё лето пестрит.

Шиповник-проказник,
хвастун-георгин,
жеманник-жасмин,
а лилии - праздник.

Цветок королей
и всех Лаперузов,
водивших французов
в просторы морей.

(Варианты:Цветок королей
и первопроходцев,
ходивших без лоций
в просторы морей.

Цветок королей
и их капитанов,
вождей караванов
в просторах морей.

Цветок королей
и злых проходимцев,
искавших гостинцев
средь снежных полей.

Цветок королей
и всех флибустьеров
со всяких Сен-Пьеров
в просторах морей).

Зима мне постылей
любого рожна.
Когда же весна ?
Дожить бы до лилий !


Charles Cros Reve, 21-е.

Oh ! la fleur de lys !
La noble fleur blanche,
La fleur qui se penche
Sur nos fronts palis !

Son parfum suave
Plus doux que le miel
Raconte le ciel,
Console l’esclave.

Son luxe eclatant
Dans la saison douce
Pousse, pousse, pousse.
Qui nous orne autant ?

La rose est coquette ;
Le glaieul sanglant
Mais le lys est blanc
Pour la grande fete.

Oh ! le temps des rois,
Des grands capitaines,
Des phrases hautaines
Aux etrangers froids !

Le printemps s’apprete ;
Les lys vont fleurir.
Oh ! ne pas mourir
Avant cette fete.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).


Шарль Кро В Память о Гамбетте, 22-е.
(Перевод с французского)

Великий Лев почил, взамен остались лисы,
мангусты, много псов, полно куниц и крысы.
О них нельзя сказать, что это грязный сброд,
они легко сожрут хоть горы нечистот,
процедят каждый сток и грязные болота,
к чему Великий Лев не чувствовал охоты.
Он смело шёл в густых чащобах напрямик,
презревши хоть какой недружелюбный крик.
Он лапою сметал дубовые преграды,
он шёл сквозь огород, переступая гряды,
где поливал кусты беспечный или трус.
(Во Франции порой найдёшь и этот гнус,
укрывшийся в тылу). И Лев давил капусту...
Вы, лисы, крысы, псы, куницы и мангусты !
Бездумный ваш покой отныне не укрыт.
Великий Лев почил. Французский Лес скорбит.

Charles Cros A la memoire de Gambetta, 22-е.

Le grand Lion est mort. Il reste les renards,
Les fouines, les chiens, les rats et les lezards.
Ces betes ne sont pas absolument impures
Elles savent manger nos plus sales ordures
Et peuvent nettoyer nos plus puants egouts ;
Mais, Lui le grand Lion, n’avait pas de ces gouts,
Il allait a travers la Foret seculaire,
Et sans souci d’ailleurs de plaire ou de deplaire
Posait sa bonne patte onglee entre les houx
Des clotures, et sur les sages rangs de choux,
Que les Tranquilles, que les Laches (trois ou quatre
En France) arrosent sans penser qu’on va se battre.
La patte onglee etait belle, ecrasant les choux ;
Et vous lezards, vous chiens, rats, fouines et vous
Renards, qui vous rendra votre folle assurance ?

Le grand Lion est mort, dans la Foret de France.

Примечание: Леон Гамбетта (1838-1882) - видный французский политический деятель.
Премьер-министр и министр иностранных дел в 1881-1882 гг. Лидер левых республиканцев. Член "правительства национальной обороны" в 1870-1871 гг.
Выступал против клерикалов и монархистов. Его политические взгляды и практика
изменялись со временем в итоге сложной эволюции. Шарль Кро отмечает прежде всего
патриотическую сторону деятельности Гамбетты.

Шарль Кро Она и Он - Ноктюрн, 23-е.
(Перевод с французского).

ОНА.
Я слышу: соловей поёт сегодня грустно.
Я отдала тебе все помыслы и чувства.

Густая чернота закрыла весь пейзаж,
и вянет мой цветок, украсивший корсаж.

А в ветре - запах роз, а вечер - как хмельной.
Сыскали твой кинжал, что был припрятан мной.

А месяц ал, как кровь. Возьми меня в объятья.
Скончался мой отец, пославши мне проклятье.

Ты слышишь колокол ? В селе звонят по нём.
И плачет соловей в укрытии лесном.

Я так утомлена. Сгибаются колени.
Немного отдохнём. Присядем на ступени.

Любимый ! В замке свет. Он стал сейчас мигать.
Должно быть, то свеча в той комнате, где мать.

Идём же к озеру. Забудем про усталость.
Сказала ль я тебе, что мать моя скончалась ?

Ты слышишь шум воды и плеск и пенье струй ?
Не так ли прозвучит наш страстный поцелуй ?

Как знать, откуда ты, какое носишь имя -
я брежу, как во сне, объятьями твоими.

Не слышно соловья, а колокол всё бьёт.
А мать сказала мне - ты холоден, как лёд.

Свеча в окне бледна, а месяц рад-раденек.
Отец предрёк беду, сказав, что ты - изменник.

Вот вспыхнул светлячок, теперь звенит сверчок.
Томят свеча и звон ! Пора нам наутёк.

Алмазы все при мне. Нет ! Это не стеклярус.
И ветер наруку. Он нам раздует парус.

Идём же ! Не молчи ! Скорей ступай к рулю !

ОН.
Увы ! Мадмуазель, .... но вас я не люблю.


Charles Cros Elle et Lui - Nocturne, 23-e.

Elle

Le rossignol se plaint dans la ramure noire.
Je t’ai donne mon corps, et mon ame, et ma gloire.

Les arbres elances sont noirs sur le ciel vert.
Vois cette fleur qui meurt dans mon corsage ouvert

Le vent est parfume ce soir comme de l’ambre.
Tu sais qu’on a trouve ton poignard dans ma chambre.

Embrasse-moi. La lune a des teintes de sang.
Mon pere est mort, dit-on, hier en me maudissant.

La-haut le rossignol pleure et se desespere.
La cloche qu’on entend, c’est le glas de mon pere.

Les parfums de ce soir font ployer mes genoux,
Je suis lasse. Un instant, ami, reposons-nous.

Que je t’aime ! Au chateau vois-tu cette lumiere ?
C’est un cierge allume pres du lit de ma mere.

Ah ! les etoiles !… On dirait un sable d’or.
Ne t’avais-je pas dit que mon pere etait mort ?

Levons-nous. Allons pres du lac. Je suis plus forte.
Ne t’avais-je pas dit que ma mere etait morte ?

Entends le bruit de l’eau… C’est comme des chansons,
C’est comme nos baisers, quand nous nous embrassons.

Je ne veux pas savoir d’ou tu nous vins, ni meme
Savoir quel est ton nom… Que m’importe ? Je t’aime.

Le rossignol se tait au bruit de ce beffroi.
Ma mere me disait que ton coeur etait froid.

La lune fait palir le cierge a la fenetre.
Mon pere me disait que tu n’etait qu’un traitre.

Ecoute ce grillon. Vois donc ce vers luisant.
Assez de cloche. Assez de cierge - Allons-nous en.

J’ai pris des diamants autant qu’on voit d’etoiles,
Partons. Sens le bon vent, qui va gonfler nos voiles.

Viens. Qu’est-ce qui retient ta parole et tes pas ?

Lui

Mademoiselle, mais… Je ne vous aime pas.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).


Шарль Кро Языки, 24-е.
(Перевод с французского)

Пусть русский - лёд, почти жесток.
В немецком - призвуки шипенья.
Пусть в итальянском - будто пенье
и вечный поцелуйный чмок.

Английский - будто мёд потёк.
Мяуканье в произношенье
с оттенком самовосхваленья.
Пусть ! Это англичанам впрок.

Пусть в разных языках Востока -
одно кудахтанье без прока.
Но если ты меня зовёшь,

Любимая, тогда я млею.
И твой французский так хорош,
что даже солнца он светлее.


Charles Cros Les langue, 24-е.

Le russe est froid, presque cruel,
L'allemand chuinte ses consonnes ;
Italie, en vain tu resonnes
De ton baiser perpetuel.

Dans l’anglais il y a du miel,
Des miaulements de personnes
Qui se disent douces et bonnes ;
Ca sert, pour le temps actuel.

Les langues d’orient ? regret
Ou gloussement sans interet.
Chere, quand tu m’appelles Charles,

Avec cet accent sang pareil
Le langage que tu me parles,
C’est le francais, clair de soleil.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).






Шарль Кро Ноябрь и др. 13-18.

Шарль Кро Видение, 13-е.

Посвящено художнику Пюви де Шаванну*
(Перевод с французского).
1.
Ты рано утром поднялась,
свежа, резва, звонкоголоса,
ты ринулась, сбивая росы,
и ландыши рвала, смеясь.

Ещё не сник туман белёсый.
Дубрава с ветками вразброс
тянулась ими до волос
на всём твоём пути до плёса.

Ты мчишь, тебе не жалко ног
и строишь на ходу гримасы,
а ветки льнут, как ловеласы,
их раздразнил румянец щёк,

а дальше хлещут всё сильнее.
Дубки дерзки, плетни цепки.
Заденешь - платье рвут в клочки.
Уже царапины на шее.
2.
Позволь им только - и тогда
не долго и всего лишиться.
Но кто ж ты, юная девица,
чей взор яснее, чем звезда ?

Вот платье уж на сучьях где-то,
но радость у тебя внутри.
Ты мчишь вперёд на свет зари.
С какой же ты пришла планеты?

Затем замедлила свой ход.
Задумалась, пошла потише,
приятное журчанье слыша:
невдалеке вода течёт.

Ты вся дрожишь, завидя диво.
Теперь тебя не остеречь.
Ты входишь в озеро до плеч,
чтоб не скользнуть, держась за ивы.

Туда завлёк тебя цветок -
он - будто лилия двойная.
Вокруг - опасность водяная,
в воде не виден черенок.
3.
Я следом крался по тропинке,
скрываясь в чаще, как сатир.
Мне было видно сквозь аир,
как привлекла тебя кувшинка.

Увы ! Тебя подвёл обман,
коварный облик ложных лилий.
Тебя там камыши обвили.
На горе нам там был капкан.

Трава, камыш, тростник, трясина -
и я застрял на берегу.
Я буду жить, но не смогу
поцеловать мою ундину.

Подруга ! Вздумав умереть,
хотя бы назови мне имя !
Я тронут чарами твоими.
Тебя я буду помнить впредь ! -

"Что ж, помни: в гибельной воде,
дрожавшую без упованья,
под кваканье без состраданья
НАДЕЖДУ в роковой беде !"

Charles Cros Vision, 13-е.
A Puvis de Chavannes*.
I
Au matin, bien reposee,
Tu fuis, rieuse, et tu cueilles
Les muguets blancs, dont les feuilles
Ont des perles de rosee.

Les vertes pousses des chenes
Dans ta blonde chevelure
Empechent ta libre allure
Vers les clairieres prochaines.

Mais tu romps, faisant la moue,
L’audace de chaque branche
Qu’attiraient ta nuque blanche
Et les roses de ta joue.

Ta robe est prise a cet arbre,
Et les griffes de la haie
Tracent parfois une raie
Rouge, sur ton cou de marbre.
II
Laisse dechirer tes voiles.
Qui es-tu, fraiche fillette,
Dont le regard clair reflete
Le soleil et les etoiles ?

Maintenant te voila nue.
Et tu vas, rieuse encore,
Vers l’endroit d’ou vient l’aurore ;
Et toi, d’ou es-tu venue ?

Mais tu ralentis ta course
Songeuse et flairant la brise.
Delicieuse surprise,
Entends le bruit de la source.

Alors frissonnante, heureuse
En te suspendant aux saules,
Tu glisses jusqu’aux epaules,
Dans l’eau caressante et creuse.

La-bas, quelle fleur superbe !
On dirait comme un lys double ;
Mais l’eau, tout autour est trouble
Pleine de joncs mous et d’herbe.
III
Je t’ai suivie en satyre,
Et cache, je te regarde,
Blanche, dans l’eau babillarde ;
Mais ce nenuphar t’attire.

Tu prends ce faux lys, ce traitre.
Et les joncs t’ont enlacee.
Oh ! mon coeur et ma pensee
Avec toi vont disparaitre !

Les roseaux, l’herbe, la boue
M’arretent contre la rive.
Faut-il que je te survive
Sans avoir baise ta joue ?

Alors, s’il faut que tu meures,
Dis-moi comment tu t’appelles,
Belle, plus que toutes belles !
Ton nom remplira mes heures.

« Ami, je suis l’Esperance.
Mes bras sur mon sein se glacent. »

Et les. grenouilles coassent
Dans l’etang d’indifference.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).

Справка.
*Пюви де Шаванн - Pierre Cecile Puvis de Chavannes (родился в Лионе, в 1824 г.,
умер в Париже в 1898 г.). Знаменитый художник-символист. Писал монументальные
картины маслом и фрески. Отталкивался от менеры старых итальянских мастеров.
Создавал стилизации под античность.
Получил инженерное образование. Живописи обучался самостоятельно. Брал уроки
у Ари Шеффера, Т.Кутюра и Э.Делакруа. Испытал влияние Т.Шассерио и Макса Клингера. Его стиль нравился С.Дягилеву и сказался на работах русских художников из
"Мира Искусства".


Шарль Кро Иероглиф, 14-е.
(Попытка расшифровать, с французского)

В моём жилище есть тройной витраж:
Гладь Моря, Страсть Любви, Закат -
Зеленый, Красный и Пурпурный.

И Женщина - мой нежный клад !

Душистой амброй полон весь этаж:
и Море, и Закат, и Страсть -
набор сумбурный и бравурный...

И Женщина - слепящая напасть !

Сентябрьский золотой пейзаж:
Закат, Любовь и плещущий Потоп,
и там забвенье в бездне бурной !

И Женщина, чья плоть - мой гроб !



Charles Cros Hieroglyphe, 14-е.

J’ai trois fenetres a ma chambre
L’amour, la mer, la mort,
Sang vif, vert calme, violet.

O femme, doux et lourd tresor !

Froids vitraux, odeurs d’ambre.
La mer, la mort, l’amour,
Ne sentir que ce qui me plait…

Femme, plus claire que le jour !

Par ce soir dore de septembre,
La mort, l’amour, la mer,
Me noyer dans l’oubli complet.

Femme ! femme ! cercueil de chair !

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).

Приложние:
Стихотворение Шарля Кро в другом известном переводе:
ИЕРОГЛИФ

Есть три окна в моем жилище:
Росток, расцвет, распад -
Земля, деревья, небосвод.

О женщина, мой тяжкий клад!

Орган, и ладан, и кладбище -
Распад, росток, расцвет -
-
Любить, единственный исход!

О женщина, весенний свет!

В сентябрьский вечер, желтый, нищий,-
Расцвет, распад, росток -
Вкусить забвенья сладкий плод!

О женщина, мой гроб, мой рок!
(Перевод Юрия ДЕНИСОВА)


Шарль Кро Ноябрь, 15-е.
(С французского)

Мы встретились с тобой под вечер.
Весь парк был шквалами иссечен,
и ни одной души навстречу.

Под шубами листвы крылатой
дрожали стайки зябких статуй
и мерно брызгал дождь завзятый.

Все птичьи песни отзвучали,
лишь в ветре был мотив печали,
но трогал он тебя едва ли.

Я шёл, бубня на память оду,
похожую на ту погоду.
Ноябрь, как я - мы гнали воду.


Charles Cros Novembre, 15-е.

Je te rencontre un soir d’automne,
Un soir frais, rose et monotone.
Dans le parc oublie, personne.

Toutes les chansons se sont tues :
J’ai vu grelotter les statues,
Sous tant de feuilles abattues.

Tu es perverse. Mais qu’importe
La complainte pauvre qu’apporte
Le vent froid par-dessous la porte.

Fille d’automne tu t’etonnes
De mes paroles monotones…
Il nous reste a vider les tonnes.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).


Пояснение.
Разумеется, это не адекватный перевод, а своевольная "причёсанная" переделка.
Воспитанные Маршаком, мы знаем, что Ноябрь - один из двенадцати БРАТЬЕВ-месяцев.
Шарль Кро, к сожалению, не дожил до Маршака, и у него Ноябрь - ДОЧЬ осени.
ВК

Шарль Кро Четырнадцать стихов Виктору Гюго, 16-е.
(Перевод с французского).

Он честно всё сказал и в прозе и в стихах.
Он охватил весь свет и весь его размах.
Словам Гюго звенеть и не тускнеть в веках.
Он стойко выносил любой смертельный страх.

Сейчас у нас везде волнующий порыв:
сплетают свежий лавр, тревожат сень олив -
для гения страны, который, осветив
весь мир, радушен так, как будто он счастлив.

Давайте же, друзья, вручим ему венец.
Пусть музыкой гремит торжественный дворец.
Смельчак, добряк, герой - он выше, чем певец.

Когда нам вороньё, кружа, затмило высь,
в поддержку жертвам зла слова его неслись.
Прошу, Виктор Гюго, взгляни ж и улыбнись !


Charles Cros Quatorze vers а Victor Hugo, 16-е.

Ayant tout dit ayant donne toutes les preuves,
Ayant tout remue, mers, monts, plaines et fleuves,
Dans ses rimes d’airain eternellement neuves
Ayant, toutes, subi les mortelles epreuves,

Le vieux Poete doit recevoir aujourd’hui,
Sans laisser deviner son olympique ennui,
Les lauriers, l’olivier qu’on a coupe pour lui
Dans notre douce France ou son genie a lui.

Ne craignons pas, rameaux en mains, musique en tete,
De troubler son repos par la bruyante fete,
Puisque cet homme est bon, encor plus que poete.

Et comme, en souriant, toi seul tendais les bras
Aux vaincus poursuivis, traques comme des rats,
Je crois, Victor Hugo, que tu nous souriras.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).


Шарль Кро В суде присяжных, 17-е.
(Перевод с французского)

Посвящено Эдуарду Дюбю*

Нарушив пышный чин, я изгнан был из храма.
Некстати хохотнул. Был чем-то рассмешён.
"Молчи, когда звучит торжественный канон" -
твердят нам мудрецы со дней царя Приама.

Пантерой на меня в суде воззрилась дама.
Судья был очень строг и зачитал закон.
Я понял то, что он той дамой увлечён:
всё на её корсаж поглядывал упрямо.

Почтенными людьми заполнен целый зал.
Тут весь учёный мир в мундирах заблистал,
и масса милых дам венчает всю картину.

Так как мне поступить, раз требует весь свет ?
Смиренно замолчав, затравленный поэт,
я голову свою кладу под гильотину.

En cour d’assises, 17-е.
A Edouard Dubus

Je suis l’expulse des vieilles pagodes
Ayant un peu ri pendant le Mystere ;
Les anciens ont dit : Il fallait se taire
Quand nous recitions, solennels, nos odes.

Assis sur mon banc, j’ecoute les codes
Et ce magistrat, sous sa toge, austere,
Qui guigne la dame aux yeux de panthere,
Au corsage orne comme les geodes.

Il y a du monde en cette audience,
Il y a des gens remplis de science,
Ca ne manque pas de l’element femme.

Fletri, condamne, traite de poete,
Sous le couperet je mettrai ma tete
Que l’opinion publique reclame !

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).


Примечание: *Эдуард Дюбю (1864-95), родом из Амьена. Французский литератор: журналист, беллетрист, поэт-символист.
Увлекался оккультизмом, спиритизмом, злоупотреблял наркотиками, отчего и погиб.
Автор известного сборника стихотворений "Quand les violons sont partis" ("Когда ушли скрипки").

Шарль Кро На прогалине, 18-е.
(Перевод с французского)

Посвящено Адольфу Вийетту*

Причины злой вражды и схватки неясны.
Спросили лютых дам: у каждой повод личный.
А вид дуэли был довольно необычный:
две дамы были в ней совсем обнажены.

У первой телеса обильны и нежны,
смотрелась боевой блондинкой симпатичной.
Соперница была поджарой, энергичной -
жестокие глаза, а волосы черны.

Их платья и бельё висят на огражденье.
Фигуры их то врозь, то сходятся в сближенье.
Вид персей возбудит и старца и юнца.

Железный звон от ласк взъярённых этих кровниц,
казалось, забавлял и тешил молодца,
смотревшего, куря, на бой своих любовниц.

Charles Cros Dans la clairiere, 18-е.
A Adolphe Willette*.

Pour plus d’agilite, pour le loyal duel,
Les temoins ont juge qu’Elles se battraient nues.
Les causes du combat resteront inconnues ;
Les deux ont dit : Motif tout individuel.

La blonde a le corps blanc, plantureux, sensuel ;
Le sang rougit ses seins et ses levres charnues.
La brune a le corps d’ambre et des formes tenues ;
Les cheveux noirs-bleus font ombre au regard cruel.

Cette haie ou l’on a jete chemise et robe,
Ce corps qui tour a tour s’avance ou se derobe,
Ces seins dont la fureur fait se dresser les bouts,

Ces battements de fer, ces sifflantes caresses,
Tout parait amuser ce jeune homme а l’oeil doux
Qui fume en regardant se tuer ses maitresses.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).


Примечание. *Адольф Вийетт (1857-1926) - знаменитый во Франции и известный в мире, в том числе в России, художник,
иллюстратор, карикатурист, литограф, большой мастер художественной афиши. Он декорировал пажские кафе-шантаны и
кабаре, в том числе "Chat Noir". Он создатель знаменитых плакатных образов Pierrot и Mimi Pinson. Был устроителем шумных весёлых городских празднеств и считался первым шутовским президентом "республики Монмартр". Он же выступал на выборах
как националистический кандидат в депутаты и рисовал соответствующие плакаты.


Шарль Кро Угрюмство и др. 7-12.

Шарль Кро Угрюмство. 7-е.
(Перевод с французского)

Альберу Теншану*

Настал студёный век. Любви уж больше нет.
Нет сказочных лесов, перевелись наяды.
У нищих на уме мифические клады.
Банкиры их хранят и прячут свой секрет.

Был славный хлебный дух и радовал обед.
Закат был золотым - сияла в нём отрада.
По осени к нам шли туманы и прохлада.
Быков вели с полей, и пахарь шёл им вслед.

Стремления будя, вещали корифеи.
В счастливых городах мы видели трофеи.
Был слышен барабан по случаю побед.

Мечталось: о балах, где блещет высший свет;
нам снился Дивный Принц, любимец доброй Феи...
Настал студёный век. Любви уж больше нет.

Сharles Cros Maussaderie, 7-е.
A Albert Tinchant*

A notre epoque froide, on ne fait plus l’amour.
Loin des bois endormeurs et loin des femmes nues
Les pauvres vont, cherchant ces sommes inconnues
Que cachent les banquiers, inquiets nuit et jour.

C’etait bien bon l’odeur des pains sortant du four,
C’etait bien beau, dans l’ouest, l’eclat dore des nues,
Quand les brumes d’automne etaient deja venues,
Alors qu’on ramenait les boeufs las du labour !

Les aspirations n’etaient pas etouffees,
Et dans la ville heureuse on voyait des trophees,
On entendait sonner la victoire au tambour.

On revait d’or, d’azur, de fetes a la cour,
Et du prince Charmant, filleul des belles fees.
A notre epoque froide, on ne fait plus l’amour !

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).

Примечание. *Альбер Теншан (1860-1892) - весьма способный французский поэт, журналист,
критик, пианист, завсегдатай и сотрудник монмартского кабаре "Chat Noir". Нормандец,
получивший солидное литературное образование в гаврском лицее. Друг композиторов Клода Дебюсси и Эрика Сати. Автор сборника стихов "Les Serenites" и книги "La tentation de Saint-Antoine" (1887).

Шарль Кро Обращение к Бахусу, 8-е.
(Перевод с французского).

Вникаю с давних пор в любой новейший стих,
но, Муза, что за вздор и что за скука в них !
А где же стайки жриц и нимф длинноволосых,
где пение цевниц и птиц сладкоголосых ?
Мне хочется вернуть старинный аромат,
чтоб отдышалась грудь и сгинул всякий смрад.

Жду Фавнов и Дриад, зову Сильванов.
Хочу былых услад, а не пустых обманов.
Дриады ! В хоровод ! Мне хочется потех.
Пусть Бахус к нам придёт. Вот то-то будет смех !
Вступи в весёлый круг. Что в Азии за игры ?
Раздолье для пьянчуг и бешеные тигры,

толпа шальных мегер, их несусветный хмель.
Их мускус, ветивер, дурман, сандал, бетель,
разящий блеск камней и даже сонный опий -
всё не чета моей пресыщенной Европе.
Тебя зовёт страна, край сосен и дубов,
где славен вкус вина, где чуден дух хлебов.

В Элладе голова пьяна медовым соком,
здесь пафос торжества, не снившийся пророкам.
Здесь любят сельский труд, Садов и рощ - не счесть.
Здесь мраморы берут: из лучших что ни есть.
Пройдёмся. Поглядим на нынешних гречанок.
Их вид неотличим от древних афинянок.

Вон кучка резвых тел - купальня в камышах.
И хохот их взлетел, перекрывая птах.
Под портиком поэт скандирует балладу,
а критики в ответ смеются доупаду.
Потом они бредут дорожкой вдоль могил.
Усопших ценят тут. Любой им люб и мил.

Меж ними сам Платон с волнистою бородкой,
всецело увлечён своею песней ходкой.
Пракситель юркнул в дверь. Венера - вместе с ним.
За труд ему теперь даруется интим.
Вот выставки вешиц. Вот груды фруктов спелых.
Взгляни на продавщиц - нахалок загорелых.

Аристофан в торгу заимствуется впрок,
он ловит на бегу народный говорок.
Оставим торгашей. Продлим свою прогулку.
Сквозь груды овощей пробьёмся к переулку.
Пройдём, давя стручки и грязные кочны,
туда, где каблучки и песенки слышны.

Здесь ритмы порезвей привычного манера,
но это - не Орфей, не музыка Гомера.
Тут память коротка. Лишь песни отзвучат,
как с нового листка поют на свежий лад.
Здесь памятники есть одержанным победам,
столь дивным, что невесть, как удавались дедам.

На мраморах - кармин. Слова звучат как стон:
"Погибшим - Саламин; Платеи; Марафон".
Любой почётный знак - знамение эпохи.
Здесь полчище вояк - все плуты и пройдохи -
побили всю подряд персидскую орду,
несметный строй солдат, пришедших на беду.

Вот агора - торжок, площадка жарких прений.
А я, как раз, - знаток таких людских скоплений.
В каком же мы из снов ? Неуж ты, Бахус, спишь ?
Весь здешний сход дельцов напомнил мне Париж.
Жду Фавнов и Дриад, зову Сильванов.
Придёт пора услад. Исчезнет смог обманов.

Перчаток понашьют для всех косматых лап.
Дриадам сыщут тут экстравагантных шляп.
Париж - родня Афин. И нам пора за ужин.
О Бахус ! К чёрту сплин, и дальний край не нужен.
Ты ж, Муза, не смолкай, будь бодрой каждый миг,
и день и ночь питай мой песенный родник !


Charles Cros Evocation, 8-е.

J’ai longtemps ecoute tes doux chuchotements,
Muse ou demon des jours actuels. Mais tu mens !
Venez Nymphes, avec vos longues chevelures ;
Chantez, rossignols morts jadis dans les ramures,
Parfums d’avant, parfums des la-bas : mon ennui
Veut s’oublier, en vous, des odeurs d’aujourd’hui.

Venez Sylvains, venez Faunes, venez Dryades !
Nous avons tant souffert de vivre en ces temps fades.
Venez Dryades et Sylvains ! dansez en ronds
Sur les pelouses ! Viens, Bacchus, et nous rirons
Viens ! Que fais-tu la-bas, dans le fond de l’Asie ?
Tes femmes soules, et tes tigres ?… fantaisie
De vetyver, de musc, de betel, de santal ;
Ces femmes avec leurs parures de metal,
Ces rubis, ces saphirs, ces fleurs, poison qui berce,
Ne valent pas l’Europe impassible et perverse.

Viens ! Voici se dresser le grand chene, le pin ;
Viens au pays heureux du vin frais, du bon pain.

Voici l’Hellade ! Nous allons avoir des fetes
Plus claires que les plus beaux reves des prophetes.
Viens donc voir ces ruisseaux, ce ciel, ces oliviers,
Ces monts ou l’on a pris les marbres envies.

Promenons-nous. Vois donc ces hommes et ces femmes
Dont resteront toujours les formes et les ames ;
Les femmes, a travers le rideau des roseaux,
Qui nagent, en jasant plus haut que les oiseaux ;
Les hommes, recitant des vers sous les portiques,
S’interrompent avec des riantes critiques.
Ils suivent le chemin que bordent les tombeaux,
Car dans ce pays-ci, les morts meme sont beaux ;

Et Platon, a travers sa barbe aux ondes blondes,
Melodieusement, dit la chanson des mondes.
Praxitele s’en va, la-bas, avec Venus
Qu’il a sculptee et qui lui doit bien ses seins nus…

Au marche, colore de citrons, de tomates,
Vois ces marchandes au nez droit, aux paleurs mates ;
Aristophane rit et se querelle avec
Ces fruitieres sans honte au plus pur accent grec.
Assez de vos sachets, filles de Thessalie !
Allons plus loin, passons la ruelle salie
Par les trognons de choux et les cosses de pois.
Allons plus loin encore, allons dans les endroits
Ou la flute soupire, ou la harpe resonne.
Oh ! ce n’est pas Orphee, Homere ni personne
Qu’on va nous faire entendre ici, mais des chansons
Qu’on oublie et toujours qu’on refera. Passons.

Et ces temples et ces monuments de victoire
Inesperee, a qui la raison n’eut pu croire !
Sur ces marbres ambres, quels mots rouges lit-on ?
Morts a Platee, a Salamine, a Marathon !

Ce sont les souvenirs immortels des batailles
Ou dix mille Atheniens - soit dix mille canailles,
Tuerent par hasard cent mille bons Persans
Bien armes, bien nourris, bien ranges, bien pesants.

L’Agora ! comme on s’y dispute, on s’y demene !
Mais je connais trop bien cette maree humaine ;
Ai-je reve, Bacchus ? Ces paroles, ces cris,
Ces gens d’affaires, ca me rappelle Paris.

Venez Sylvains, venez Faunes, venez Dryades !
Venez ! Les jours presents ne seront plus si fades.
Cravatez-vous, Sylvains ; Faunes, mettez des gants ;
Dryades, montrez-nous vos chapeaux arrogants,
Allons souper, Bacchus ! Paris vaut bien Athenes.
Je quitte sans regrets mes visions lointaines.

Oh ! Berce-moi toujours de tes chuchotements,
Muse ou demon des jours actuels et charmants.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).


Шарль Кро Вальс, 9-е.
(Перевод с французского).

1
Средь парка, идя влажной тропкой,
в сиреневый весёлый вечер,
он обнимал меня за плечи.
Была я юною и робкой.

Я верила вралю,
словам: "Я вас люблю !"
Ко мне все вальсы мира
слетались из эфира.

С тех пор по вечерам,
по памятным местам,
я шла, как в храм,
в тиши аллей, чтоб встретить там
Кумира.

Средь парка, идя влажной тропкой,
была я юною и робкой.

2
В горячем вальсе с ним теперь другая.
Зелёные глаза глядят в упор.
Он сам не свой, поймав коварный взор.
А я его люблю и умираю.

Я верила вралю,
словам: "Я вас люблю !"
Ко мне вальсы мира
слетались из эфира.

Но парк уже не храм,
там мрак по вечерам,
и воздух - не бальзам,
и, хоть умри, не встретить там
Кумира.

В горячем вальсе с ним теперь другая,
а я забыта им и умираю.

Сharles Cros Valse , 9-е.

I
Loin du bal, dans le parc humide
Deja fleurissaient les lilas ;
Il m’a pressee entre ses bras.
Qu’on est folle a l’age timide !

Par un soir triomphal
Dans le parc, loin du bal,
Il me dit ce blaspheme :
« Je vous aime ! »

Puis j’allai chaque soir,
Blanche dans le bois noir,
Pour le revoir
Lui mon espoir, mon espoir
Supreme.

Loin du bal dans le parc humide
Qu’on est folle a l’age timide !

II

Dans la valse ardente il t’emporte
Blonde fiancee aux yeux verts ;
Il mourra du regard pervers,
Moi, de son amour je suis morte.

Par un soir triomphal
Dans le parc, loin du bal
Il me dit ce blaspheme :
« Je vous aime ! »

Ne jamais plus le voir…
A present tout est noir ;
Mourir ce soir
Est mon espoir, mon espoir
Supreme.

Dans la valse ardente il l’emporte
Moi, je suis oubliee et morte.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).



Шарль Кро Нескончаемая эпоха. 10-е.
(Перевод с французского)

Клинопись ! Ты рассказала
правду - про жизнь, про дела.
Мерно тряслись опахала.
Свита была весела.

Было у Сарданапала
денег в казне - без числа,
было красавиц немало -
всё расточил он дотла.

Зря он блистал в диадеме:
всё растаскали купцы,
плюс казнокрадское племя.

Царская слава - на время.
Только поэты-певцы
сеют бессмертное семя.


Charles Cros Epoque perpetuelle, 10-е.

Inscriptions cuneiformes,
Vous conteniez la verite ;
On se promenait sous des ormes,
En riant aux parfums d’ete ;

Sardanapale avait d’enormes
Richesses, un peuple dompte,
Des femmes aux plus belles formes,
Et son empire est emporte !

Emporte par le vent vulgaire
Qu’amenaient pourvoyeurs, marchands,
Pour trouver de l’or а la guerre.

La gloire en or ne dure guere ;
Le poete seme des chants
Qui renaitront toujours sur terre.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).



Шарль Кро Сонет ("La robe de laine..."), 11-е.
(Перевод с французского)

И обольстительный и величавый,
ваш креп струился в светлых переливах,
узор стелился в колдовских извивах,
и в душу проникал ваш смех лукавый.

История - Увы ! - была кровавой,
но мне не хочется корпеть в архивах.
Не мне судить о женщинах красивых,
увенчанных потом всемирной славой.

Елена, Клеопатра и Лаура !
Грома гремят. На небе тучи хмуры.
Война вскипает из-за ваших чар.

Вас потешает слог моих творений.
Вы мне вмените массу прегрешений..
Сдаюсь - и посвящаю вам свой дар !

Charles Cros Sonnet, 11-е.

La robe de laine a des tons d’ivoire
Encadrant le buste, et puis, les guipures
Ornent le teint clair et les lignes pures,
Le rire a qui tout sceptique doit croire.

Oh ! je ne veux pas fouiller dans l’histoire
Pour trouver les criminelles obscures
Ou les delicieuses creatures
Comme vous, plus tard, couvertes de gloire

Cleopatre, Helene et Laure. Ca prouve
Que, perpetuel, un orage couve
Sous votre aspect clair, fatal, plein de charmes.

Vous riez pour vous moquer de mes rimes ;
Vous croyez que j’ai commis tous les crimes !
Je suis votre esclave et vous rends les armes.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).


Шарль Кро Сонет "Vent d'ete..." 12-е.
Посвящено художнику Улиссу Року
(Перевод с французского)

Дуй, ветерок ! Красавицы милей,
когда их перси дышат веселей.
Успев цветочных запахов дохнуть,
ты им ласкаешь стянутую грудь.

Под летним ветром, посреди полей,
все венчики - синей, алей, белей,
а птички, после ссор да спев чуть-чуть,
потом резвей взлетают отдохнуть.

Любовь моя ! Приди ко мне в объятья.
Как розовые запахи крепки !
Дурманящей их силе вопреки,

будь без колец, не прячь груди под платье,
и с красоты покровы совлеки.
Как роза, сбрось на землю лепестки.

Charles Cros Sonnet, 12-е.

А Ulysse Rocq, peintre

Vent d’ete, tu fais les femmes plus belles
En corsage clair, que les seins rebelles
Gonflent. Vent d’ete, vent des fleurs, doux reve
Caresse un tissu qu’un beau sein souleve.

Dans les bois, les champs, corolles, ombelles
Entourent la femme ; en haut, les querelles
Des oiseaux, dont la romance est trop breve,
Tombent dans l’air chaud. Un moment de treve.

Et l’epine rose a des odeurs vagues,
La rose de mai tombe de sa tige,
Tout fremit dans l’air, chant d’un doux vertige.

Quittez votre robe et mettez des bagues ;
Et montrez vos seins, eternel prodige.
Baisons-nous, avant que mon sang se fige.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).















Шарль Кро Фантазм и др. 1-6.

Шарль Кро Слово о себе, 1-е.
(Перевод с французского).

Моя душа - как небо - без границы.
В безбрежности и сумрачность таится,
и ясный свет в бесчисленных огнях.
Но, если жизнь течёт не в худших фазах,
мне кажется, что всё вокруг - в алмазах,
и все они блестят в моих стихах.

Что б ни сказал я, тихо или шумно,
мои слова звучат подчас безумно.
Но я даю ответ другим мирам -
на обращения из дальней дали,
которых мудрецы не разобрали,
поскольку смысл для них не по зубам.

Я занят погружением в секреты
и неразгаданные свойства света.
Мне нужно тайны мозга рассмотреть.
Меня ведёт настырный дух новаций.
Могу заставить плакать и смеяться.
Могу сказать о том, что будет впредь.

Хочу, чтоб зелень в свежести и глянце,
хочу, чтоб прелесть праздника и танца,
концерт и опера, и лилия, и мак -
вплоть до любой искринки и росинки -
зеркально закреплялись на пластинке.
Я так хочу, и, значит, будет так.

Как на камее виден каждый волос,
пусть точно так, навек, любимый голос
останется для нас запечатлён.
Заставлю музыку, чтоб вновь звучала
в точь так, как мы услышали сначала.
Я подчиню упрямый бег времён.

Надеюсь, что потом мои таланты
не высмеют скептичные педанты.
Пройдут века. Настанет благодать.
И женщины признают, что устами,
я мог, как ни страдал я временами,
божественно и жарко целовать.


Charles Cros Inscription, 1-е.

Mon ame est comme un ciel sans bornes ;
Elle a des immensites mornes
Et d’innombrables soleils clairs ;
Aussi, malgre le mal, ma vie
De tant de diamants ravie
Se mire au ruisseau de mes vers.

Je dirai donc en ces paroles
Mes visions qu’on croyait folles,
Ma reponse aux mondes lointains
Qui nous adressaient leurs messages,
Eclairs incompris de nos sages
Et qui, lasses, se sont eteints.

Dans ma recherche coutumiere
Tous les secrets de la lumiere,
Tous les mysteres du cerveau,
J’ai tout fouille, j’ai su tout dire,
Faire pleurer et faire rire
Et montrer le monde nouveau.

J’ai voulu que les tons, la grace,
Tout ce que reflete une glace,
L’ivresse d’un bal d’opera,
Les soirs de rubis, l’ombre verte
Se fixent sur la plaque inerte.
Je l’ai voulu, cela sera.

Comme les traits dans les camees
J’ai voulu que les voix aimees
Soient un bien, qu’on garde a jamais,
Et puissent repeter le reve
Musical de l’heure trop breve ;
Le temps veut fuir, je le soumets.

Et les hommes, sans ironie,
Diront que j’avais du genie
Et, dans les siecles apaises,
Les femmes diront que mes levres,
Malgre les luttes et les fievres,
Savaient les supremes baisers.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).

Шарль Кро Беглянки, 2-е.
(Перевод с французского)

Кариатиды. Храм наполнен сладким чадом.
Вокруг - волшебный лес, вверху - голубизна.
Одна из Статуй, давней горечью полна,
сказала: "Скучно жить бессмысленным укладом".

Другая преданным, навек влюблённым взглядом
к её Избраннику теперь обращена.
Он из Парижа и с рассвета до темна
рисует Красоту, сияющую рядом.

Другие Статуи с тоскою смотрят вниз:
им смял причёски тяжкий каменный карниз,
им стали тягостны незыблемые позы.

И вот они стремглав, забыв про свой престиж,
сбегают все к своим любовникам в Париж,
а Храм обрушился на лавры и на розы.


Charles Cros Deserteuses, 2-е.

Un temple ambre, le ciel bleu, des cariatides.
Des bois mysterieux ; un peu plus loin, la mer…
Une cariatide eut un regard amer
Et dit : C’est ennuyeux de vivre en ces temps vides.

La seconde tourna ses grands yeux froids, avides,
Vers Lui, le bien-aime, l’homme vivant et fier
Qui, venu de Paris, peignait d’un pinceau clair
Ces pierres, et ce ciel, et ces lointains limpides.

Puis la troisieme et la quatrieme : « Comment
Retirer nos cheveux de cet entablement ?
Allons ! nous avons trop longtemps garde nos poses ! »

Et toutes, par les pres et les sentiers fleuris,
Elles coururent vers des amants, vers Paris ;
Et le temple croula parmi les lauriers roses.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).

Шарль Кро Завоеватель. 3-е.
(Перевод с французского).

Я вымел всё нутро страны,
свершив поход легко и браво.
Все жители подчинены
и по утрам поют мне славу.

Но славят пресно и гнусаво.
Мои ж приказы - не скучны:
"Доставить - (Тихо, крикуны !) -
ко мне всех дочек для забавы !".

Та - в слёзы. Эту мучит страх.
А третья: "Ох !". И сразу: "Ах !".
Иная рядится козявкой.

А лучшая из всех хранит,
смеясь, отсутствующий вид:
ведь ей не спрятаться под лавкой.

Сharles Cros Conquerant, 3-е.

J'ai balaye tout le pays
En une fiere cavalcade ;
Partout les gens se sont soumis,
Ils viennent me chanter l’aubade.

Ce ceremonial est fade ;
Aux murs mes ordres sont ecrits.
Amenez-moi (mais pas de cris)
Des filles pour la rigolade.

L’une sanglote, l’autre a peur,
La troisieme a le sein trompeur
Et l’autre s’habille en insecte.

Mais la plus belle ne dit rien ;
Elle a le rire aerien
Et ne craint pas qu’on la respecte.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).


Шарль Кро ФАНТАЗМ, 4-е.
(Перевод с французского)

За безднами морей, в чудесном далеке,
мне снятся острова с лесным благоуханьем.
И наш корабль погиб. Мы там в ином мирке,
где можно не внимать привычным предписаньям.

Ты в золоте волос простёрта на песке
и кажешься мне в них холодным изваяньем,
а я, чтоб оживить, прильнул к тебе в тоске.
Лишь только тихий пляж внимал моим признаньям.

Но то - одна мечта. Ты ж птицей мчишь на зов.
Тебя манят в лазурь, неистово курлыча.
А я, по всем статьям, из рода сонных сов,

не слишком удалой неловкий птицелов.
Мне не прижать к груди желанную добычу.
И больше нет нигде безлюдных островов.

Charles Cros (1842-1888) Phantasma, 4-е.

J’ai reve l’archipel parfume, montagneux,
Perdu dans une mer inconnue et profonde
Ou le naufrage nous a jetes tous les deux
Oublies loin des lois qui regissent le monde.

Sur le sable etendue en l’or de tes cheveux,
Des cheveux qui te font comme une tombe blonde,
Je te ranime au son nouveau de mes aveux
Que ne repeteront ni la plage ni l’onde.

C’est un reve. Ton ame est un oiseau qui fuit
Vers les horizons clairs de rubis, d’emeraudes,
Et mon ame abattue est un oiseau de nuit.

Pour te soumettre, proie exquise, а mon ennui
Et pour te dompter, blanche, en mes etreintes chaudes,
Tous les pays sont trop habites aujourd’hui.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).

Шарль Кро Песня художников, 5-е.
(Перевод с французского)

Как вкус смородины нам лаком,
так мил иной портрет зевакам.
Там губки светятся под лаком.

Вот охры - буры и красны,
как будто, запахов полны -
они из сказочной страны.

Чтоб грусть-тоска нас не томила,
берём свинцовые белила -
они во тьме сверкают мило.

Вот кобальт, киноварь и крон,
а кадмий - стоит миллион.
От них, от всех - восторг и стон.

Рисуем женщин без вуалей,
без плотных блузок и без шалей.
Рисуем звёзды дальних далей.

Мы не вылазим из долгов,
дохода нет нам от торгов,
наш покупатель бестолков.

Ну, что ж с того ! Кругом роса !
Природа дарит чудеса,
и в красках радуг небеса !


Charles Cros Chanson des peintres, 5-е.

Laques aux teintes de groseilles
Avec vous on fait des merveilles,
On fait des levres sans pareilles.

Ocres jaunes, rouges et bruns
Vous avez comme les parfums
Et les tons des pays defunts.

Toi, blanc de ceruse moderne
Sur la toile tu luis, lanterne
Chassant la nuit et l’ennui terne.

Outremers, Cobalts, Vermillons,
Cadmium qui vaux des millions,
De vous nous nous emerveillons.

Et l’on met tout ca sur des toiles
Et l’on peint des femmes sans voiles
Et le soleil et les etoiles.

Et l’on gagne tres peu d’argent,
L’acheteur en ce temps changeant
N’etant pas tres intelligent.

Qu’importe ! on vit de la rosee,
En te surprenant irisee,
Belle nature, bien posee.

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).


Шарль Кро Pluriel feminin, 6-е.
("Множественное число, женский род")
(Перевод с французского).

Меня томят мои былые встречи.
Меня волнуют новые свиданья.
Мои невесты, юные созданья !
Всё ставьте на кон. Ярче жгите свечи.

Идёт снежок, и охладели речи.
Мы ждём зимы. Размолвки. Нареканья.
"Нет. Мы - друзья. Ты - море обаянья.
Я возвращусь. Накинь-ка шаль на плечи".

Любовь - что приключилась год назад,
и та, что будет - мысли бередят
и спорят меж собой, как дуновенья.

Приди весна, одень цветеньем сад,
затем колючим веником подряд
смети мои былые увлеченья !

Charles Cros Pluriel feminin, 6-е.

Je suis encombre des amours perdues,
Je suis effare des amours offertes.
Vous voici pointer, jeunes feuilles vertes.
Il faut vous payer, noces qui sont dues.

La neige descend, plumes assidues.
Hiver en retard, tu me deconcertes.
Froideur des amis, tu m’etonnes, certes.
Et mes routes sont desertes, ardues.

Amours neuves, et vous amours passees,
Vous vous emmelez trop dans mes pensees
En des discordances eoliennes.

Printemps, viens donc vite et de tes poussees
D’un balai d’eglantines insensees
Chasse de mon coeur les amours anciennes !

Из книги: "Le Collier de Griffes", 1908 (pocthume).



Артур О Шонесcи Колибри-3

Артур О’Шонесси Колибри
Песнь третья
(С  английского)


Волнующая яркая картина.
Земля и океанская пучина.
Малёванный плакатный небосвод.
Душа слита с природой воедино.
Как лебедь, взвившись в траурный полёт,
здесь человек воскрикнет – и умрёт.
Один удар и трепетный исход !
Здесь можно отдохнуть, лишь дремля,
когда, крыла орлиные подъемля,
от света ночь закроет эту землю. 10
Но вот проснулась, ожила, ревёт
и требует прислушаться Саванна.
Дорогой к лесу я иду вперёд
банановой чащобой до поляны,
где полыхают жёлтые цветы
диковинной Драконовой Лианы.
Там, посреди бразильской красоты,
меня обхватит жаркими руками
избранница, горячая, как пламя.
В ней гибкая заманчивая стать. 20
Одни Колибри могут так сверкать.

Слова излишни. Неисповедимо,
как за день, за два стали мы с любимой
и неразлучны, и неразделимы.
И мы отправились, отбросив страх,
вверх по течению по Амазонке.
Был лес настолько густ на берегах,
что как впотьмах пришлось идти лодчонке.
Лишь иногда там что-нибудь блестело,
волнуя взор. А то деревья смело, 30
расставив сучья, преграждали ход,
да скрутки веток с пёстрыми цветами
до самых волн свисали перед нами,
сплетаясь иногда в сплошной заплот
над заводью, где дремлется, как в зыбке,
где меркнут все оттенки и цвета,
всю зелень поглощает темнота
и лишь сквозь воду серебрятся рыбки,
как трепетные звёздные улыбки.
Поток блистает глянцевой струёй 40
и дальше подбирается к утёсам
могучею мерцающей змеёй
и разливается там буйным плёсом,
и точит берег, мерно в скалы бьёт.
Борьба всё время длится неустанно.
И мы – как Змеешейки, как Бакланы,
вперёд-назад – летим в водоворот.
Спешим сквозь гнев отчаянной волны,
пока он не утихнет где-то сзади,
а дальше, тишиной восхищены, 50
плывём по безопасным перекатам
с обилием цветов на водной глади,
где бриз ошеломляет ароматом.
И там – пурпурный жар и некий зов,
и краски сверхъестественных цветов,
а сердце так волнуется, что слов
сказать о том не хватит и поэту.
И пусть реке такой настрой не нов,
в нём тайна для всего цветенья лета
и птицы не разведали секрета. 60
Но Попугаи весело кричат.
Нам этот изумрудный рай по сердцу,
и всё вокруг включилось в это скерцо.
Вверху, внизу, весь свет и все подряд –
одна душа. Здесь блеск и аромат.
Здесь праздник расцветающего сада.
В высокой пышной зелени – прохлада.
Одна на всех и гибель, и отрада.
Здесь, в тишине, жар солнца – не беда.
И пищу, и приют даёт вода. 70
И всем, что гибнут исподволь, покуда
несёт замену солнечное чудо.
Здесь зелень фантастически пышна.
В ней яркие победные тона.
Хвостатый Зимородок в дивном блеске
то вдруг несётся будто метеор,-
так крылья птицы и ярки, и резки,-
то смирно сядет и глядит в упор,
чаруя всё живое в перелеске.

Здесь войско пальм, одна другой стройней. 80
Здесь плещет океан звучащих дней
и напевает чудные мотивы,
и солнце вытворяет всем на диво
чарующие зренье перспективы.
Восторженность бесчисленных часов
и волшебство внушённых ими снов
в прекрасной дикости... Бывает,отдых
нарушит плеск, и сон оставит сонь,
как плюхнется один из земноводных.
Под вечер брызнет свет между вершин, 90
и будто разыграется огонь,
а листья пальм оденутся в кармин
и солнце в ночь плывёт, как апельсин.

Та Индианка, робкая вначале,
ко мне здесь подошла однажды днём.
Я был охвачен сонным забытьём
и ждал заката, полного печали.
Девичий взор добрался до души.
Так светлый луч в сплошной лесной глуши
вдруг пронизает тёмную поляну. 100
Тогда я обернулся вдруг и глянул –
и был пленён тем преданным лицом.
Оно мне в память, будто бы резцом,
вписалось – глубоко, навек и сразу.
И мы тот вечер провели вдвоём.
И тьма цветов, пленяя до экстаза,
внушала нам все сказанные фразы.
Она сидела смирно, но щекой
на грудь опёрлась мне в часы свиданья,
и в тёмном взоре был огонь желанья, 110
но речь журчала сдержанной рекой.
Нетрудно было сделать наблюденье,
что девушка в глубоком размышленье
о жизни, о любви и о судьбе,
что в мыслях у неё и грусть и счастье,
что и сама – во внутренней борьбе,
и Сельва принимает в ней участье,
что девушка немало слёз прольёт
и неизвестно, что решит весь род -
Индейские сестрицы и собратья, 120
какими будут грустные объятья.
Как трудно всё представить наперёд !
А вдруг, как знать, при наших сборах спешных,
в неё влюблённый юноша из местных,
навек прощаясь с ней, умрёт ?...


Вот наш оазис – тихое теченье,
журчанье, блеск и струйное сплетенье.
Река – точь-в-точь как сонная змея –
красуется в цветущей панораме,
блаженствует в покое забытья, 130
блестит в просветах между островами.
Из тайных пор исходит аромат.
Здесь, кажется, цветёт волшебный сад.
Большие венчики, качаясь, как кадила,
Волну чудесных запахов струят.
И пальмовая роща к небу взмыла,
как мирный и торжественный каскад,
венчающий эфирный край планеты,
где пышет нескончаемое лето,
где множеству существ не ведом страх, 140
где есть и тень для гнездованья птах,
и там, меж ними, Золотая Птица –
как Феникс – пламенеет и гордится.

Умолкнет ли хоть птица в этом зное,
пока скользим мы мимо на каноэ,
померкнет ли обилие цветное ?
Чуть шелестя, волнуется тростник,
под ритм неслышной музыки танцуя,
и весь поток к корням его приник,
к ним жадно жмутся ласковые струи. 150
Вот Курочка – отрада всех болот,
вот Топотун – зелёным клювом пьёт.
Мы здесь среди надёжного блаженства,
затерянные в мире совершенства.
Мы благодарны птицам и цветам –
весь их восторг передаётся нам.
Мы выбрали свой остров без ошибки,
пристав навстречу солнечной улыбке
в прекрасный час невиданных чудес,
когда от красок просто слепнет лес. 160
И Лори и другие Попугаи
порхают даже золотом сияя.
Слетелись. Учинили шум и гам
И ярко запестрели здесь и там.
А ближе к волнам, осветив болота, -
как ливень вдруг пошёл без облаков -
пленяя всех изяществом полёта
над морем камышей и тростников
летят КОЛИБРИ – как живое пламя !
Ах!Жить бы здесь и любоваться вами ! 170
Страннейшей и любимейшей – ТОБОЙ
и этим дивным краем с чудесами.
Ты – змейка с заколдованной судьбой,
чьё сердце возлелеяно цветами.
Тобою обольщается любой.
Как иногда в волне возникнет алость,
Хочу, чтоб в красках твоего лица
вся красота цветенья отражалась,
и раз ты птичье имя приняла,
будь бодрой, будь изящной до конца, 180
как молния, как быстрая стрела.
Пленённый и тобою и цветами,
вникаю в тайну, что в тебе за пламя.
Цветы нас только крепче единят,
и в этих скрепах есть своя загадка.
Когда вокруг волшебный аромат
И между нами и цветеньем лад,
То в сердце вновь мечтательно и сладко.
Ритмичные рапсодии ветров
Звучат над чистым золотом миров. 190
Над пальмами таинственное пенье.
Оно мне обещает исцеленье.
Ласкают испаренья глубины,
и лес врачует, как надёжный друг.
Я вижу очарованные сны
о бесконечной роскоши вокруг.
На лёгких крыльях острых ощущений
уносятся в бессмертный дальний путь
цвет, звук и запах тысячи явлений,
и сотни фактов мне твердят жестоко 200
не забывать постигнутую суть
и впредь держаться только одиноко,
но сердцу снова хочется рискнуть
и не страшиться прежнего урока.
Со всех сторон, как общая душа,
немолчный хор и сплав ночных явлений,
внизу – вверху, ворча, свистя, шурша,
опровергал всю муть моих сомнений
и клял с презреньем немощь возражений.
Из тысяч горл звучал нестройный крик. 210
Здесь столько душ. У каждой свой язык.
Тот голос громок – этот невелик.
Поющий и ревущий материк.
Мне ночь вручает безотказный вызов.
Она не сожалеет ни о чём.
Она мне обещает избавленье
от летаргии - звёздами унизав
всё небо - и убрав мои сомненья.
Она зовёт стремительным прыжком -
как Ягуар - решить все затрудненья. 220
Пусть будут ураганы и борьба.
Какая бы мне участь ни досталась,
меня здесь ждёт высокая судьба:
любовь и труд, и честная усталость.
И вся моя лесная круговерть
наполнит жизнь и даст благую смерть.


Arthur O’Shaughnessy Colibri
Canto the Third

1: Refulgent moment of supreme emotion,
2: Sweetening the earth, swelling the lurid ocean,
3: Making a flagrant painting of the sky,
4: Burdening the soul of things with dumb devotion,
5: Urging the heart of man to speak and die,
6: Speaking then in a bird's despairing cry,
7: Breaking then, agonizing, passing by!

8: So the tremendous evening fades, and night,
9: Like a great noiseless eagle, at one flight
10: Covers the glowing country of the light.

11: Hark how, a mile away, the wild Savannah
12: Wakens and heaves and roars! Inward this road,
13: And then a rush through plantain and banana,
14: And then the forest. Where the strange flower glowed,
15: The giant yellow flower between the trees,
16: The blossom of the dragon-like liana,

17: There she awaits me; there her hands will seize
18: And hold me to the fire of her heart,
19: That wild Brazilian fire, whose diamond dart
20: Makes the small bosom of the humming-bird
21: A coruscation.

21: Who would speak a word
22: Through such transcendant silence? All was done.
23: And once more in the day, beneath the sun,
24: She and I journey, as though two were one.
25: She and I, in a gliding boat of bark,
26: Are going up the mighty Amazon;
27: On either side of us a forest dark
28: With wonders that the light ne'er looked upon,
29: Whence ever here and there some brilliant thing
30: Issues enchanted. Sometimes great trees fling
31: Their tortuous arms across, and endless trails
32: And coils and thongs of leafage and of bloom
33: Hang down and sweep the wave, and scarce leave room,

34: Or stretch their dense impenetrable veils
35: All overhead. And now the waters dream
36: And darken in the shadows where they keep
37: Rich stains of leaf and flower buried deep,
38: In pastures where the feeding fishes gleam,
39: Spangled with suns and stars; and now the stream,
40: Bounding with glossy back beneath some cape,
41: Goes onward like an oscillating snake,
42: Until one midmost rock's unyielding shape
43: Thwarts it, and lo! whole seas of fury break
44: From lashed sides, and the rock and river wage
45: A roaring, endless strife; but slim and swift
46: As the Anhinga bird, we dart or drift,
47: Or hurry through the eddies, and the rage
48: Of the wave's desperate onset far behind
49: Is lost among rich murmurs. Then the noon,
50: In some delicious spot where slowly wind
51: The weakened currents round soft oases,
52: Linked by their joining flowers, allures us soon
53: So overwhelmingly with perfumed breeze,

54: And purple glow and wonderful appeal
55: Of supernatural colours that reveal
56: Strange speechless yearnings of the heart, and steal
57: Into its subtlest communings, that long
58: We linger, feeling what the waters feel,
59: And what the flowers are faint with, and a throng
60: Of passionate thought goes mingling with the song
61: Of low-voiced love-birds, till we join the dream
62: Of all their emerald Eden. Nothing said
63: Around, beneath, or answered overhead,
64: Yet all one soul in one effusion seem
65: The opulent odours, the transcendent gleam,
66: The radiant heights of verdure—the cool gloom,
67: The flowering orgies of unwonted bloom,
68: The love, the thought—one soul, one dream, one doom!
69: Nursed in the noiseless water haunt where night
70: And day are softened, and the liquid light
71: And shallow fawning wastes for ever dwell
72: In unison beneath an amber spell,

73: We watch some burnished miracle of green,
74: Piercing the hollow shade with vivid sheen,
75: The plume-tailed halcyon, with scintillant wing,
76: Sudden and flashing, like a meteor stone;
77: Or gazing upwards, long enamouring
78: Enthralling moments, all that world unknown,
79: That labyrinth of leaves and blossoming,
80: That waving ocean of sonorous day,
81: Where the red palms expand in vast array,
82: And the sun works his wonders, opens deep
83: Surpassing vistas; and enchantments keep,
84: Or visions lure us thitherward in sleep.
85: Unnumbered pass those redolent hours: a trance
86: Of luminous magic lulls the whole expanse
87: Of lovely wilderness. At length a call
88: Comes from the waters; then the clamorous din
89: Of some amphibious host: then aimless fall
90: The spent red arrows of the lurid light
91: Among the tree stems, and a sun akin
92: To flame leaves crimson on the palm-trees' height,
93: And orange on the wave. Then sudden night.

94: This Indian girl came softly to my side,
95: In the resplendent border-land, one noon.
96: I, lingering through the day's luxurious swoon,
97: Communing with colossal sadness hewn
98: In the red sunset, felt her long look steal
99: Into my soul, as some dark glade may feel
100: The sweet insinuation of the light;
101: And when I turned the momentary sight
102: Of her unfaining face touched me with yet
103: One other thing my soul may not forget.
104: Neither shall I forget a long rich hour,
105: Eloquent between pausing sun and moon,
106: The darkening forest and the closing flower
107: Spoke in the silence with an unknown power.
108: She stirred not at my side; but let her cheek
109: Fall in its soft effusion on my breast,
110: The while her long, dark yearning gaze exprest
111: Thoughts wonderful, and things she could not speak.

112: And looking on her face, I saw indeed
113: How inwardly that hour her soul took heed
114: Of love and far-off fate, and life and death,
115: In some great height of sadness, passionate
116: And pensive. And the woodlands' wavering breath
117: Seemed tremulous, because it bore a freight
118: Of unrequited tears. On either hand
119: Brethren and sisters of her tribe did stand,
120: Speechless and saddened; then, a little while,
121: Made farewells fading, and in shadowy file
122: Passed onward through the shadowy forest land,
123: Leaving her there and me; and at her feet
124: Her Indian lover, dying, making sweet
125: His death with gazing on her.

126: Here is our oasis. Slow water-ways
127: Murmur meandering through the golden maze:
128: All the lulled river, like a winding snake,
129: Fondles the flowerage of the bending shores,
130: Glistens half hidden under blooming brake,

131: Or basks in glossy opening. Secret pores
132: Enchant the air with an exhaling scent,
133: And great corollas tossing redolent,
134: Like high-swung censers, lavish a large gift
135: Of magical strange fragrance; while the palms,
136: Rising exuberant, emulously lift
137: Crowned heads surpassing to the exalted calms
138: And luminous heats of high ethereal day.
139: In such an Eden glorious creatures stay,
140: Fearless of foe, and many a nest is made
141: Safe in the blue recesses of the shade,
142: By lazy golden fowl, whose feathers flame
143: Most like the burning phoenix of old fame.

144: Here, when our gliding soft canoe was heard,
145: Failed there a flower or ceased there any bird
146: His lone ecstatic song? The red canes stirred
147: Only with wonted music, shuddering sweet
148: In long unanimous revelry: the wave
149: Fawned on insatiably about their feet;

150: The large leaves met behind us to repave
151: The blossoming path for wading water-hen,
152: And glossy green-billed trampler of the fen.
153: And nothing broke the high beatitude,
154: Harmonious through the one-voiced solitude,
155: Where jubilant birds and scents of dreaming flowers,
156: Poured out rich souls and blended them with ours.

157: And, truly, to be here in this our isle,
158: In the red hour of the sun's last smile,
159: Is fair and full of wonder; for the banks
160: Gleam with a moving splendour; dazzling ranks
161: Of lories, and the parrots manifold,
162: In fluttering glory, crimson, green and gold,
163: Flown banded from the forest hitherward,
164: Dapple with shifting hues the bended sward
165: Down to the wave; or, lighting on some space
166: Of rustling cane and undulating rush,
167: Amaze the forests with their swaying grace,

168: And break the deepening blue with sudden gush
169: And pageantry of colour.

169: Colibri!
170: Yea, let me live for ever here, and see
171: Only the beauty of the place, and thee,
172: Strangest and loveliest. There is some part
173: Of the snake's fascinating soul in thee;
174: 'Twas a surpassing flower that made thy heart
175: Of passionate secrecy, of hues that start
176: And rise and fill the soft depths in thy face,
177: As unknown crimsons formed beneath the wave
178: Expand and fade; and all thy wild swift grace
179: Belongeth to the bird that dims the eye
180: With sunny lightning: whence one name they gave
181: To thee and to the bird.

181: And by-and-by
182: I shall know better all thy mystery.
183: Here thou shalt bind me, and the flowers maybe
184: Shall also bind me for thee day by day,

185: Adding inscrutably some lasting link
186: Of fragrance round my heart; here thou and they,
187: Joining soft league against me, lull away
188: My life to dream a life again, or think
189: In lofty-cadenced rhapsodies that hold
190: The long sonorous winds in worlds of gold,
191: Singing transcendently above the palms.

192: Already I have felt the inward balms,
193: Rich stealing emanations from the deep
194: Unfathomable forest, healing me,
195: O'erwhelming me in an enchanted sleep
196: Of unremembering, buoyant luxury,
197: Whence colour, perfume, sound, on painless wings,
198: Issue immortal in wide liquid thrill
199: Of softest dissolution. Unknown things,
200: Reaching the secret of my kindred sense,
201: Lure me, moreover; so that I fulfil
202: A daily-growing bond with the immense

203: Exuberant solitude; while now the will
204: Of some long-stifled ancient being intense
205: Wakes me to soar forth boundless.

205: Oh, last night,
206: The great voice of the universal soul
207: Seemed to be speaking to me from the height
208: And from the depth, bidding me rise up whole,
209: Blasting my weakness in the scornful roll
210: Of thousand-throated thunder. Every tongue
211: Of fair infuriate creature, gracious, strong,
212: Uttered or roared or sang the frenzied song
213: Of its appalling self, that once more flung
214: A loud defiance through the fearless night,
215: Great and without a grief. And I, like one
216: Roused by some vast resuscitating voice
217: From death's drugged lethargy, watched with delight,
218: Against the jagged blue, the faultless poise
219: And sheer intrepid leap or violent run
220: Of ounce or jaguar—hearkening while the noise
221: Of all that hurricane of life and strife
222: Roared and rolled on terrific through the leagues
223: Of shaken woodland, till a loftier life
224: Of great primeval passions and fatigues
225: Rose and grew mine—a long exuberant breath
226: Of pauseless life to end in dreamless death.

From “Songs of a Worker”, 1881.

Артур О'Шонесси Колибри-2

Артур О’Шонесси Колибри
Песнь вторая
(С  английского)

Я будто проклят. Жизнь проходит даром.
Я в Новом Свете в жажде перемен.
Лицо окрасилось густым загаром.
Его поллета обдавало жаром,
А в сердце боль и шрамы от измен.
Сперва неверность, после - фальшь во взоре,
а мне терпеть отчаянное горе.
Я вынес ад. И вывод был не прост:
Европа - смерть, украшенный погост !
Я вышел к солнцу !: « Если б ты спалило
весь прах уныния в моей груди !
Дай мне избыть тоску мою, светило !
Наставником и лекарем гряди !
Мне стало в Старом Свете слишком грустно,
и здесь, где страстно дышит тишина,
верни мне чистые простые чувства,
дай вновь любить, как просьба ни смешна».
Мне вывернули душу наизнанку.
Но я молчал, хоть было тяжело.
Мы жили, как король и куртизанка.
Так без конца тянуться не могло.
Иссякло всё душевное тепло.
И сердце стало, наконец , готово
произнести решительное слово.
Я понял холодность иных мужчин 25
при взгляде на притворные улыбки.
Беда произошла не без причин,
и все надежды оказались зыбки.
Её мишурный блеск был лжив и пуст.
Очарование открытых чувств
смертельным ядом в каждом поцелуе
мне отравила пёстрая змея,
доползшая до моего жилья,
от сердца к сердцу с алчностью кочуя,
неистребимый и коварный враг,
вредящий всюду, где найдёт очаг.
Теперь моя гневливость замолчала,
хоть горько клял изменницу сначала,
узнав, как я обманут был женой,
что только падший ангел предо мной.
И только лишь она всему виной.
А то, чему она не изменяла,
что обвязало сердце ей, как крепь,
всегда была лишь золотая цепь.
Ей дорог блеск камней и звон металла.
В ней всюду блещет золотой отлив -
отсвет страстей в подобие загару,
и кто б ни поспешил, её убив,
не дал бы ей узнать Господню кару -
чтоб дальше не могла уж больше пасть 50
и потеряла колдовскую власть.
Я вижу женщину в дворцовом зале,
где пышность и тщеславие сверкали,
куда входил под вечер шумный друг –
из тех бедняг, чьи судьбы так свирепы,
что дух их сотни лет не сыщет склепа,
а бродит неприкаянно вокруг.
Своей бедой он был обязан Клеопатре.
Как одинок был брошенный стратег !
Он говорил со мной как человек,
чья роль уже отыграна в театре.
Теперь он нрав избранницы своей
и осудил и разобрал до мелочей.
Была изящна и сговорчива царица.
Её черты достались по крупице
немалому числу известных дам,
прославленных и чтимых здесь и там.
Но он ценил красавиц по делам,
он мне сказал, чтоб не был слишком пылок
в насмешках, что история полна
копившихся в любые времена
забытых неоплаканных могилок,
бесстрастных плачей и пустых похвал.
Я схожесть в ситуации признал.
Пример царицы сбил во мне накал. 75
Притворщица меня поработила.
Должно быть, так мне было суждено.
Проклятье, изречённое давно,
не потеряв своей фатальной силы,
опять, через века, возрождено.
Вся горечь узнанного заставляла
всмотреться лучше и проникнуть в суть,
снять с пошлых тайн подруги покрывало,
проверить, вникнуть, выспросить, копнуть,
силком заставить память потрудиться
и растолочь в ней мелкие крупицы
моей былой несбывшеся мечты
и обнажить зиянье пустоты,
во имя правды, с тем, чтобы вглядеться
в мой собственный невыносимый ад
и ясно видеть с сокрушённым сердцем,
что из него мне никуда не деться
и нет пути из пропасти назад.
И я рыдал в бессмысленной надежде,
что стану вновь несведущим, как прежде.
О, если б длился сладостный обман !
Стать на колени, обнимая стан,
и, как слепой божок, вкушать дурман !
Увы ! Когда бы некий Богдыхан -
с собой как ровню - Солнце взял в походы, 100
Луна б рыдала схимницей в те годы
над бедствиями стран и всей природы.
Она б их только ставила в вину
супругу, учинившему войну.
Ей слаще был бы мир среди народа,
царящая повсюду благодать
и радостные храмовые своды.
Земля горячим полднем спалена,
а ночью одинокая Луна
всех утешает с высоты небесной...
Нет, грусть моя не только мне известна.
Я не один на этой тверди тесной.
Я долго был с собою не в ладу,
стремясь держать подругу на виду,
ловить её внимательные взгляды,
а нынче всё равно, одна досада
смотреть, как повели её пути
совсем иначе, чем должны вести.
В случайном неуютном отдаленье,
у моря ли, среди ли скал, в глуши,
отчаявшись, задумавшись в тиши,
я мог бы ей излить все откровенья
и тайные томления души.
А посреди домашнего интима,
в Венеции, в забавной толкотне, 125
в холодном горделивом блеске Рима
я не умел открыться ей вполне.
Среди руин и всех дворцов в округе
я привыкал к изяществу подруги.
Казалось мне, что, будучи женой,
она навек останется со мной.
Но тщетно я надеялся на вечность.
Всё треснуло и всё обречено.
Где были и обман и бессердечность,
там будущее с прошлым заодно.
В моём грядущем всё уж сожжено,
там тягостные мне воспоминанья,
там медленные муки умиранья
с отсрочкой смерти, если тяжкий труд
и новый край мне память отобьют.
Будь труд задаром, в дикой загранице –
мне б только, наконец, бесследно скрыться
во тьме лесов..

Arthur O’Shaughnessy Colibri
Canto the Second

1: I am that curst and hopeless one. My face
2: Has caught the brown glow of these Southern seasons,
3: And warm new virgin worlds have burnt the trace
4: Of half a summer on me; in its place
5: Is none the less that memory of treasons
6: And faithless faces, and that love, half hate,
7: The rest despair and lust, that woe—that fate—
8: That evil I perceive, not one man's doom,
9: But a great death in a decorous tomb
10: Called Europe.

10: Would the taintless sun could reach
11: To burn away the dull dust at my heart,
12: And quite transmute its yearnings, and then teach
13: The ruined intuitions of pure feeling

14: One frank, warm love of this unsullied part
15: Of lovely, passionate earth. I mock that thought!
16: The old world's wound is past the new world's healing,
17: And Europe holds the child that Europe taught.

18: The last days in a desolate-peopled city
19: Were long with wretchedness. I felt the whole
20: Dissembled pang that inwardly depraves
21: The love alike of king and courtezan,
22: And dries the very sources of soft pity,
23: Hardening the farewell word the heart most craves
24: To leave behind. I understood each man
25: In his consummate coldness, and the lying
26: Of every woman's love and jewelled smile
27: Was bare to me in secret. I saw dying
28: In agonizing bonds, beneath the vile
29: Enamelled falsehood of triumphant fashion,
30: All lonely loveliness of truth and passion,
31: Stung to a poisoned death by one small asp,
32: The deathless fiend, Mistrust—from kiss to kiss,
33: From heart to heart, crawling for aye unseen;
34: Given in the ready hands, unheeding clasp,
35: Lying in wait beneath each coming bliss,
36: Spoiling the fair place where a true past hath been.

37: And so I did not curse her whom I curst
38: In the appalling hour that taught me first
39: To see her as she is; to be alone
40: For ever with the angel overthrown,
41: The self she spoiled, and left me. No, the throne
42: She has not moved from hath a chain as cruel
43: As gold can be, drawn tight across the heart,
44: Till the restraint hath cankered every part,
45: And joyless is the splendour of each jewel,
46: And pitiless the semblance of each joy
47: Put on her daily. He who out of love
48: Or hate should change or slay her, would destroy
49: One long, keen punishment some Lord above
50: Sees and remits not. For she may not fall,
51: And she shall never dare to love at all.

52: Sitting at noontide in the gilded hall
53: Of one of those vain-glorious palaces,
54: Haunted ere night time by some shrieking host
55: Of void, disconsolate souls, whose miseries
56: Stalk tombless through the shifting centuries.
57: That shadowy horror that appalleth most,
58: The loneliness of kings, took hold on me.
59: Surely it laid a cold hand on my heart,
60: And with the cruel, supernatural speech
61: Of one who knoweth all things, made me see
62: And measure and consider, part by part,
63: The soul of Cleopatra; then of each
64: Most exquisite and exorable queen,
65: And still, in clear discourse, unshrinking, keen,
66: Told me the truth concerning many a dame,
67: Adored and of an all unspotted fame,
68: Laid bare the shallow secret or the shame,
69: And bade me then be wise with scarce a taunt.
70: And many times, in the histories of doom
71: Written of men and women, over whom
72: The graves are tearless, and the past makes vaunt
73: Of hollow praise or passionless lament,
74: I saw the face, I found the lineament
75: In all respects of her I was content
76: To bind myself the slave of: in my soul
77: She was the prophecy of page on page,
78: That named her with the name some former age
79: Counted its curse, and left its aureole.

80: And then I scarcely know what fatal rage
81: Urged me to seek such wisdom's sad extreme,
82: To probe yet further, and to find the core
83: Of all her life; to overthrow each dream,
84: To question, to examine, to explore,
85: To rack each reticent nerve of memory,
86: Piercing and ruining the lovely ore
87: Of many a fond illusion, just to see
88: How hollow the clear hollowness might be—
89: In truth, to work out with a fearful might
90: Myself mine own unmitigated hell;

91: For, when I stood in the cold, cruel light,
92: And knew the depths, and gazed up to the height
93: Of that consummate knowledge, O! I fell—
94: Yea, weeping as the hopeless souls may weep,
95: And for one little hope of her—to keep
96: One undestroyed deception as before
97: To love and live in,—would have knelt once more
98: And served the blindest God that men adore.
99: Alas! if some world-conquering Emperor,
100: Roaming among his ruins, with the sun
101: For compeer, and the moon, that weeping nun,
102: For pale, reproachful consort, should repent,
103: Loathing the loneliness of empire won,
104: And yearn to bring again the sweet content
105: Of people there, and life, and grace, and sound,
106: To fill once more each hollow tenement,
107: And lift the fallen temples from the ground,
108: Whom, yearning so, the sun's red taunt at noon
109: Must answer, and the misery of the moon
110: Mock him at night with silence; then my own


111: Great hopelessness were a thing not unknown,
112: Nor quite unparalleled, nor all alone.

113: I had long ceased from that consuming need,
114: To seek her where she was, to have indeed
115: The sight and presence of her; now, alas!
116: It mattered little how her days might pass,
117: I knew and saw; having so felt and seen,
118: There could not be one thing that had not been;
119: And in some rugged and remotest cell—
120: Rock-guarded, sea-environed solitude,
121: Silenced and overawed by my great mood
122: Of mightier desolation—I could tell
123: Her deepest thought that hour, and see and dwell
124: Most intimately with her in the home
125: Of inward self-avowal. There with crowds
126: In some cold glittering capital—at Rome,
127: In languid ease; at Venice, in disguise—
128: I reached her through the glitter and the shrouds,

129: I alone; for my soul's enlightened eyes
130: Had read her inward self, and did divine
131: A soul dividing solitude with mine.

132: And once, beholding vain eternity,
133: Made of irreparable life—aghast,
134: With nearness of her face for destiny,
135: And all the future plighted to the past,
136: Seen like an arid country, red and vast,
137: Scathed by one present memory—I besought
138: Some death that were not momentary—aught,
139: For blindness and oblivion and reprieve,
140: A grief not all of mine to share and grieve,
141: A labour to be lost upon, a wide
142: Inhuman wilderness, wherein to hide—
143: A darkness of a forest.

From “Songs of a Worker”, 1881.

Артур О'Шонесcи Колибри-1

Артур О’Шонесси Колибри
Песнь первая
(С   английского).

В бразильских чащах как-то раз
завёлся редкостный алмаз.
Там вековечно длится лето,
там много дивного для глаз.
Там в море музыки и света
земля хранит свои секреты,
и что ни звук, и что ни всплеск,
лишь ярче повсеместный блеск.
Там всё, что недра ни рождали,
преображалось в свет, и в ночь, 10
с бессмертною звездою, прочь
летело в неземные дали.
Особо был собой хорош
там СТРАСТОЦВЕТ – в росинках сплошь.
А у девиц на персях ловко
КОЛИБРИ с алою головкой,
бывало, повисал, как брошь.
Там девочка в лесном селенье
всех приводила в изумленье.
Жила в мечтаниях все дни 20
почти что с самой колыбели
и не любила болтовни,
глаза ж безоблачно блестели.
Как будто силой колдовства,
её влекли чужие страны,
материки и острова.
Кто б мог одобрить эти планы ?
А между тем она могла
увлечь и убедить любого,
была искусна и смела, 30
ловка, улыбчива, толкова.
Была затейливей дружков
в своей ребячьей камарилье,
не мяла, вынув из сачков
роскошных бабочек, им крылья.
Всегда был редкостный улов !
В лесу, к полудню, только пуще
сквозило солнце меж стволов.
Тропинки уводили в гущу.
Там можно было петь, играть, 40
дурачиться и веселиться,
нырнув в лесную благодать.
Там были радостные лица.
Казалось, девочка, как птица
порхала, и полёт был смел,
сродни мельканью бойких стрел.
И шопот шёл между друзьями:
она беседует с цветами,
знакома с каждым стебельком
и слушает их день за днём. 50
Решили, что причастна к тайнам
и всем шумам необычайным.
И все друзья её сочли
царицей колдовской земли.
К ним зовы, то ясней, то глуше,
Бывало, шли из дальних мест,
и сладкий страх входил к ним в души.
И стали девочку окрест
КОЛИБРИ называть, без спора
сочтя сестрою ПАССИФЛОРЫ. 60
Порою, посреди затей
неугомонной детской стаи
она скрывалась меж ветвей
и прочь сбегала, распевая,
искала неприметный путь
туда, где травы непримяты,
где можно было отдохнуть
наедине хоть до заката.
На невстревоженной земле
лишь красные стволы стояли 70
в пурпурной ароматной мгле.
В лесу, дремавшем без печали,
ей мысли распирали лоб.
Они переполняли разум.
И к ней мечты – хоть пей взахлёб –
сменяясь, подступали разом.
Была жарой истомлена,
а в мыслях лютовала смута.
Их было больше, чем она
смогла бы рассказать кому-то – 80
из скромности и от стыда.
А грёзы шли волной обширной,
как птичьи стаи и стада:
за тихим станом – стан немирный,
и закрывали свод эфирный,
как безымянная орда.
В одной судьбе решили слиться
душа цветка и сердце птицы.
Призыв мечты томил и влёк,
а дух был очень одинок. 90
Но трудно было бы не счесть,
что всё устроится на диво.
Все колокольчики - ей в честь –
алели броско и красиво,
и пальмы, как благую весть,
шептали что-то безмятежно,
весь лес и живность, что ни есть,
им тут же вторили прилежно.
Иной негромкий шопоток
был ей внятней и больше влёк, 100
чем все домашние разборы,
а странные лесные хоры
казались слаще день за днём
и соблазняли бросить дом,
вслед быстроногим и крылатым,
порвать с привычным до сих пор,
избрать взамен большой простор,
расстаться хоть с сестрой, хоть с братом.
А запах от цветов такой
стоял повсюду колдовской, 110
что не было сильней дурмана.
Ей синий АРА другом стал,
вторым был бойкий ТРУПИАЛ,
гнездившися в ветвях платана
вблизи густого тростника.
Тот рос по краю озерка.
А третьим другом яркоглазым,
летавшим вслед, как по заказу,
всё суетливей раз от разу,
стал ДАКНИС. Вечно он вокруг 120
порхал и весело, и просто,
то там, то здесь метьнётся вдруг
и ни во что считает вёрсты.
Ещё ДРЕВЕСНАЯ ЗМЕЯ
от девушки не отставала.
КОЛИБРИ, страх свой затая,
хваталась за сердце сначала,
но так сверкала чешуя,
что сразу забывалось жало.
ЗМЕЯ была тонка, ловка, 130
и тоже добавляла сразу
чуть-чуть к девичьему экстазу.
И девушка наверняка
теперь, ни много и ни мало,
а хорошо предугадала,
что вскоре встретится ей тот,
кто всех в округе превзойдёт.
О нём уже возникли речи,
шептали птицы и цветы.
Он строен, полон красоты, 140
силён – его не сбить с пути,
и он желает с нею встречи.
В нём есть и доброта и властность...
Что ж ! Ей пора его найти,
внести в мечты и в слухи ясность.
Она идёт, презрев опасность,
всё дальше в чащу, сквозь леса,
и слышит птичьи голоса:
он здесь ! Они слыхали пенье.
Оно произвело эффект. 150
Был голос чист на изумленье,
Такой восторг и вдохновенье,
что в птицах возникал респект.
С приходом гостя, несомненно,
в лесу должны быть перемены.
Там, в одиночестве немом,
Нездешний звук был словно гром.
Вдруг полог из листвы платана
чуть дрогнул, и оттуда вон
внезапно прянула лиана, 160
ощеренная, как дракон.
Казалось, это неслучайно,
и, тронув девичье чело,
хотел ей кто-то выдать тайну,
чтоб стало в голове светло.
Но чуда не произошло.
Лишь показало норов лето,
и к полдню сильно припекло.
Потоки солнечного света
проникли сквозь лесную сень, 170
и потянулся жаркий день.
Лишь к ночи победила тень,
но тут КОЛИБРИ стало грустно.
Болезненно взыграли чувства.
Так было пару лет назад,
когда при ней срубили пальму,
и дерево, упав течально,
всё источало аромат.
И в миг растаял, будто не был,
Порыв, стремивший пальму к небу. 180
Она, решив избыть тоску,
пошла к лесному озерку,
где волны бились, будто в клетке
и вдруг проваливались вниз
в свою зелёную могилу,
и сила волн во мраке стыла.
Вокруг деревья разрослись,
скрестив изломанные ветки,
причудливо искривлены
в агонии своей войны. 190
На них, как скользкие кушетки,
росли лишайники да мох.
КОЛИБРИ стало здесь грустней,
и горький зуд в душе не глох.
Прекрасный гость, к её досаде,
был всем известен, но не ей.
Вдали от вожделенных дней
весь птичий хор остался сзади.
И ДАКНИС стал теперь скрытней.
Лишь делал вид, что знает что-то, 200
О чём судачить неохота.
Но если в сердце маета,
надежда на пичуг пуста.
В пути, среди лесных созданий,
не встретился хоть кто-нибудь
и впрямь способный вникнуть в суть
её мечтаний и терзаний,
кто б ей действительно помог.
Мог пособить небесный БОГ,
неведомый, далёкий, строгий, 210
но до небес, в их синь да гладь,
небось, и пальмам не достать.
Как знать, Бог сам мог быть в дороге,
и выдалась ему страна,
где чаща так же зелена,
а то далёкие Багамы,
где бьёт солёная волна.
Мечтай хоть целый век упрямо,
и вот всю радость сладких грёз
в какой-то день, обдавший жаром, 220
зальёшься током горьких слёз
и все надежды в сердце яром
вдруг рухнут под одним ударом...
Но тут порадовал закат.
Потом цветные сновиденья
влекли её всю ночь подряд
в край дивных грёз и вожделенья,
не виданный ни въявь, ни в снах,
весь в ярких красках и тонах,-
прочь от приречного селенья 230
её воинственной родни,
где предки жили искони.
КОЛИБРИ не нужны сравненья.
Её упорный страстный взор
искал, покамест безнадёжно,
того, с кем даже невозможно
вести при встрече разговор.
И вот, не сыскан до сих пор,
но взял всё сердце без остатка,
хотя он полная загадка, 240
и для самой и для родни,
и лишь цветы, они одни
умели преподать искусство
распознавать секреты чувства,
да об услышанных словах
упоминалось в тпеснях птах.
Нет, право, более простого,
чем возродить былое слово
из ноток в птичьих голосах.
Внимая звукам птичьих гамм, 250
став зорче к цветовым тонам,
купаясь в токах квинт и терций,
КОЛИБРИ ластилась к цветам,
и всё живее билось сердце.
Неуж её и впрямь увлёк
своею непонятной властью
какой-то колдовской цветок
и переполнил душу страстью,
раздув там тлевший уголёк ?
Увы ! КОЛИБРИ стало ясно, 260
что лес, все птицы и цветы,
теперь и дружно и согласно
как будто призакрыли рты.
О госте спрашивать напрасно:
все песенки в ответ пусты.
И ДАКНИС, бывший в вечной пляске,
взглянул насмешливо, без ласки.
И дразнит: « Эй, сумей попасть !».
Маячит на высокой ветке,
как обожатель-малолетка, 270
не смея обнаружить страсть.
Храбрец ревнив, и эта мука
страшнее, чем стрела из лука.
Стрела проворна и смела.
Она быстра и неуклонна,
она бесшумнее питона,
и ДАКНИС мчался, как стрела,
куда б КОЛИБРИ ни пошла.



Arthur O’Shaughnessy Colibri
Canto the First

1: DEEP in the warm heart of Brazil
2: There lay a diamond bright and still;
3: The summers sinking through the ground,
4: Dead flowers and some lost water-rill,
5: Dim secrets of the earth profound,
6: Long symphonies of all her sound—
7: These things enriched and nourished it
8: With splendours of their infinite.
9: And, through each dark terrestrial birth,
10: Regenerating to the light,
11: That quenchless star of central night
12: Passed upward from the occult earth;
13: Became an emanating dew,
14: Bloomed forth a passion-flower, or flew
15: A humming-bird with crimson-crest,
16: Or melting in a virgin's breast,
17: Made for her heart a diamond too.
18: Among the forest-folk that child
19: Seemed a sweet wonder. Strange and wild
20: From the first years she grew, as one
21: With superhuman secrets, things
22: Unspeakable; who oft must shun
23: Her people for far communings;
24: Having unclouded sights and clues
25: Of swift ways to an unknown land
26: Past all the trails their feet might use.
27: A spell they could not understand
28: Was with her, that she did begin
29: To move unwontedly their hearts,
30: And there was nought she might not win
31: With her charmed smile and lovely arts.

32: Her fellow-children's forest-play
33: Grew beautiful when she was there;
34: The butterflies they chased would stay
35: With blue wings closed, and seemed more rare
36: And of a gaudier kind; the way
37: Led more resplendently along,
38: Lit vividly with the forked ray
39: The sun shot through the trees; and song
40: And sweet, unbridled folly reigned,
41: As though that day the summer bright
42: Trebled with joyance unexplained.
43: The children thought she had some might
44: With all the glowing things, whose flight
45: Was like an arrow's flash, or fair
46: And buoyant on the rapturous air.
47: They thought for her the flowers could talk,
48: Each one upon its quivering stalk,
49: In an enchanted tongue she knew
50: And all day long was listening to;
51: And sure were they she was a queen
52: Far in the forest-lands unseen,
53: Whence wondrous voices that they heard
54: Shouted her many a magic word,
55: Or sang or called confusedly.
56: So that all through the radiant hour
57: A sweet awe mingled with their glee,
58: And they had called her Colibri,
59: Thinking her brother was the bird
60: Whose sister was the passion-flower.
61: Oft in the middle flush of sport
62: She fled them waywardly, and went
63: Smiling and singing, till the short
64: Impenetrable paths that bent
65: Inwardly through the trees were closed
66: Behind the echoes of her song.
67: But when all lovely she reposed
68: In dense, sweet places where days long
69: No foot drew near and no eye saw;
70: Where purple-scented stillness grew,

71: And red trees had not stirred, for awe
72: Of the eternal thing they knew;
73: Strange richness of thought undivulged
74: Would roll upon her heart, and dreams,
75: In whose remote joy she indulged
76: Until the warm day's yellowing beams
77: Fell vaguely on her dazzled cheek.
78: For soon within her there began
79: To grow more thoughts than she could speak,
80: Than she could show to any man,
81: Sometimes for joy, sometimes for shame,
82: Since they were measureless and vast
83: As great blue skies, or went and came
84: As troops of fair birds flying fast,
85: Since each was stranger than the last,
86: And none of them had yet a name.
87: She could but feel the solitude
88: Held something of their endless mood,
89: That they were a mysterious part
90: Of flower's sweet soul and bird's strong heart;
91: She could but think it was a share
92: Of her rich secrets that did gleam
93: On many a bell-bloom red and fair;
94: And that in truth it was her dream
95: The palms dreamed in the lofty air.
96: The forest voices great and sweet,
97: The speaking, yea, and singing there,
98: That seemed so often to repeat
99: Some powerless murmur of her own,
100: Were in a language better known
101: Than any of her kindred's speech.
102: And what those strange, sweet tongues could teach
103: Her yielding spirit day by day
104: Prevailed to lure her far away
105: And ever farther: till she grew
106: United more to each wild thing
107: Of furtive foot or rushing wing,
108: Than to the sister that she knew;
109: And many a nameless flower had been
110: With rich effusive spell between
111: Her and her mother's heart.

111: Her friends
112: Were none else than the blue macaw,
113: The troupial, whose long nest she saw
114: Dragging down all the plantain's ends
115: Close to the canes and swaying sedge
116: Of every dim lake's hidden edge;
117: Or, more than these, the tanager,
118: Whose bright eye had no fear of her;
119: She loved to hear the joyous stir
120: He made among the leaves all round,
121: And knew he followed her for miles
122: About the forest, with swift bound
123: Through sidelong ways and green defiles
124: He only, or the lithe tree snake,
125: Had skill to thread; and, but for him,
126: Sometimes she felt her heart would break
127: With the great throng of thoughts so dim,
128: So wonderful and hard to speak,
129: When, watching his shape, vivid, slim,
130: Ecstatic, she could well believe
131: He too was bearing in his breast
132: A secret rapture unconfest.
133: And more and more she did conceive
134: That all these in their several ways
135: Were telling her for days and days
136: Of one whose face she had not seen,
137: Who surely some long while had been
138: Roaming about the forest, felt
139: By bird and flower, and many a time
140: Dreamed of by her; strangely sublime
141: And beautiful, with a great kind
142: Of power and sweetness, such as dwelt
143: Perchance in no one man. And still
144: More than that dream she thought to find,
145: Wandering with yet a mightier thrill
146: Deeper and deeper through the wild
147: Magnificence of trees. Each bird
148: Had newly seen him, and just heard
149: Some rare harmonious speech that died
150: Into its liquid song; each place
151: Was awed yet, having felt him glide
152: Loftily through it, leaving trace
153: Of luminous majesty and grace
154: And strange transfigurement on all.
155: O! there was many a clear footfall
156: Approaching grandly, shaking long
157: The attentive solitudes with strong
158: Rythmical thunder,—O the leaves!
159: The ponderous draperies of green
160: The dragon-like liana weaves,
161: Were ofttimes stirred, ay, parted e'en,
162: As though a hand would have been laid
163: That moment on her wondering head,
164: And sudden revelations made
165: Of all the mystery of her thought—
166: And yet no miracle was wrought;
167: While only lasted there instead
168: The great appalling quiet noon,
169: With yellow glints of sunlight shed
170: Through long bright inlets; or too soon
171: The day in momentary glare
172: Went down, and joyless, shook the air
173: With the immense night-shudder.

173: Then
174: A weary melancholy ill
175: Became her life to her, as when
176: Some crushed palm-sapling fades or dies
177: Whom its rich inward scents must kill,
178: And the repression of flushed leaves
179: That cannot rise to wave and thrill
180: In azure heights of tropic skies:
181: So seemed it with her, and she went
182: To a lone forest lake that heaves
183: With no fond swell of cadenced waves,
184: But hollows out its liquid tomb,
185: And deepens shadowy and content
186: In the green hollows of its gloom;
187: Above it monstrously the trees
188: Have stridden, and their crossed limbs are bent
189: And locked in the contorted throes
190: Of savage strife, while o'er them grows,
191: Darkening with cumbersome increase,
192: The dank black parasite. Alone
193: She sat there drooping; a disease
194: Her melancholy thought was grown,
195: Her love of a great thing unknown,
196: Or known to all and hidden from her.
197: She was estranged now from blithe day,
198: And left the fair birds far away,
199: Nor chose to hear the tanager,
200: Whose black eye seemed to know so well
201: All things she sought, and would not tell.
202: Greater it seemed her heart must grow
203: Than bird or flower at all might know,
204: And very desolate was her walk
205: Through the green lovely solitude;
206: For no wild creature of the wood
207: Was high enough to feel or talk
208: Or commune with her. For her love
209: Might be the God who reigned above,
210: Unknown, tremendous in the blue;
211: But the slim palm-trees were so high,
212: She might no way ascend thereto.
213: Or perchance he was wandering through
214: Some mightier forest all remote,
215: Or dwelt in marvellous countries nigh
216: The world's end, where the salt wave smote
217: The shadowy blue Bahamas' shore,
218: And she must dream on evermore.
219: And lo! her dream's exalted joy,
220: And endless wonder and vague sweet—
221: The faith no long day might destroy,
222: The vast hope making her heart beat
223: Through silent hours of the sun's heat,

224: The vision that had filled the fiery west,
225: And rose up making the huge night
226: Speak and sing wondrously—were best
227: Of all things to her life, and more,
228: Yea, e'en than that strange country, bright
229: With manifold shapes and hues, and more
230: Than its red warrior-folk, whose town
231: Boisterous along the river shore
232: Held yet a home that seemed her own.
233: And to the lover who now bore
234: Such hopeless passionate looks, that wooed
235: With their dumb desolation, nought
236: She yielded, save some pitying thought
237: And strange word he scarce understood—
238: How a surpassing god, unsought,
239: Unknown, was holding all her heart
240: Close to his mysteries, and no part
241: He or her brethren had therein,
242: Unless some flower should quite begin
243: To teach them out of its rare hues

244: Unheard of secrets, or with loose
245: O'erflowing song, a forest bird
246: Should tell such things, as when they heard
247: They should be changed and live again
248: Could he who loved her say one word?
249: The countless voices sang so plain,
250: Passing her charmed ear, from height
251: Or depth or far unfathomed green,
252: Gave answer to her, making bright
253: Some dim place in her heart; could e'en
254: That love of his for summer have been
255: To one of those unfading blooms
256: Of speechless and transcendant thought
257: That grew up, filling with perfumes
258: And fervours all her being, fraught
259: With unknown seed within? But well,
260: Alas! she saw that bird and flower,
261: And all the eloquent forest, turned
262: Their dim side unto him, or fled,
263: Or shut their sweet mouths, or sang lower
64: Their song, or sang mere vain things, learned
265: Of empty echoes and dull dread;
266: And even the tanager would glance
267: Full of bright scorn amid his dance,
268: Mocking him, out of arrow-reach
269: On topmost bough. Full of dumb love,
270: That youth would follow afar off,
271: Daring no longer to beseech,
272: Stricken through to his warrior's heart
273: More keenly than his whistling dart
274: Was wont to strike in war or chase,
275: All silent and with scarce a stir
276: More than a gliding snake made,—her
277: He followed, hearkening many a space
278: In the side forest's hiding-place.
From “Songs of a Worker”, 1881.

Примечания.
КОЛИБРИ – стихотворное повествование в трёх частях, оставшееся в
черновиках, без окончательной авторской отделки.
ПАССИФЛОРА, иначе «СТРАСТОЦВЕТ», «маракуйа», «кавалерская звезда» -
широко известная в садоводстве и в культуре комнатного цветоводства
тропическая лиана родом из Южной Америки, разные её виды разводятся как
декоративное и плодовое растение.
ТРУПИАЛЫ – семейство стайных певчих птиц отряда воробьинообразных,
распространённое в Америке. Трупиалы похожи на скворцов или вьюрков.
ДАКНИСЫ – род певчих птиц семейства ТАНАГРОВЫХ отряда
воробьинообразных. Водятся в Южной Америке.
.





Арман Робен Ду Фу и др.

Арман Робен Ду Фу
(Переложение с французского)

Века не стёрли ни одну его строфу,
и в странствиях моих я встретил дерзкого Ду Фу.

Не наяву. Но мы сдружились с ним в короткий срок.

Не мог я с джонкой совладать, и он помог.
Он был сильней меня в мгновенья потрясающих тревог.
(А я уже тонул, захлёстывал поток)

Бретань, как и Чанъань, в развалинах была.
Я брёл с ним вместе от села и до села.

Он всё прошёл: войну, резню, и дым, и непроглядь.
Он разучился угождать.


Armand Robin Tou Fou

Il y a plus des mille ans, dans non-temps du chant,
Errant sans moi, sans ma vie, j’ai rencontre Tou fou criant.

Loin de tout pays, de tout temps, nous fumes amis a l’instant.

Il aida ma jonque d’instants oscillants
Il fut, lplus dure pour moi que moi, mes instants dechirants
(Il fut plus bas que l’eau mes instants dechirants).

Dans les ruines de Tchang-Ngang j’eus ma patrie,
De village en village avec lui j’ai fui.

Il avait sur lui les massacres, les ruines, la guerre,
Il ne savait pas plaire.

(Du livre “Le Monde d’une voix”, 1968)

Примечания:
1.Арман Робен (1912-1961) – французский поэт, прозаик, журналист и переводчик со многих (от восемнадцати –устный неревод - и до двадцати шести) языков.
Бретонец, восьмой ребёнок в крестьянской семье.
Переводил в числе прочих Есенина, Маяковского, Чехова, Блока, Пастернака, Ремизова, Ду Фу, Ли Бо, Рильке, Эдгара По, Омара Хайама, Готтфрида Келлера, Мицкевича, Тувима, Галчинского, Гельдерлина, Унгаретти, Шекспира, Эндре Ади и других.
Долгие годы занимался составлением бюллетеней прослушанных радиопередач на разных языках. Много путешествовал. В 1934 году побывал в СССР - был как студент приглашён на уборку урожая и для ознакомления с организацией колхозов, после чего стал навсегда антисталинистом. В 1946 г. примкнул к Федерации Анархистов. В годы 2-й мировой войны в качестве полиглота использовался как властями Виши, так и участниками Сопротивления. Его называли двойным агентом.
После Освобождения публиковались его выступления как против нацизма, так и против коммунистов. Человек сложной судьбы, в конце жизни алкоголик. Умер в Париже, в Центральной полицейской больнице при невыясненных обстоятельствах, после ареста из-за непорядка в документах. Повидимому, был до смерти забит полицейскими.
2.Ду Фу – иначе Цзымэй (712-770) – «шишэн» (священномудрый поэт) - один из
виднейших поэтов эпохи Тан, друг Ли Бо. Будучи приближен к трону, воспользовался правом, данным ему самим императором, критиковать его действия. За столь простодушное и доверчивое отношение к дарованной ему привилегии был судим, но потом всё-таки оправдан.
В молодости, в период крупного восстания вынужден был бежать из Чанъаня,
оставив там в большой опасности свою семью. Утонул в во время путешествия в реке Янцзы.

Арман Робен Праздник в селе
(Переложение с французского)

Там речи о высоком – невпопад.
В ответ лишь оскорбят.
Пришедшего сломать их каземат
немедля заточат.
Того, кто принесёт им клад,
они потом казнят.
При казни всех поэтов – для примера –
устроят развесёлый праздник мэры,
а мудрецам, не доставляющим докуки,
дадут презент по двести тысяч в руки.
На танцах каждый Элюар и каждый Арагон
над трупами поэтов выдаст звон
и шире развернёт аккордеон.

ОНИ - ТАКИЕ, ИМ НЕЛЬЗЯ ИНАЧЕ.
ТАКАЯ ИМ ПОСТАВЛЕНА ЗАДАЧА.

Я не пророк, не звездочёт –
к тому оно и так уже идёт.

Armand Robin Fete au village

Toute haute conscience dans leur temps,
Ils la blasphemeront.

Qui viendra pour detruire leur prison,
Ils le mettront en prison.

Qui viendra vers eux avec un don,
Ils le fusilleront.

Les maires organiseront de grandes fetes
Pour la mise a mort des poetes.

Avec des recompenses de deux cent mille francs
Pour les lettres obeissants.

Puis on donnera bal : les eluards, les aragons
Sur les cadavres des poetes sonneront de l'accordeon.

ILS NE PEUVENT PAS NE PAS LE FAIRE ;
ILS NE PEUVENT, TELS QU'ILS SONT, EVITER CETTE AFFAIRE.

Je ne predis rien :
C'est en train.

Du livre “Les poemes indesirables”,1945


Арман Робен С душою, безоглядно...

С душою, безоглядно
четыре года был я занят изученьем языков.
Свободный, одержимый, я искал обитель истины.
Искал наречия, в которых не был бы никто порабощён.
Я ринулся на поиск правды во всех доступных языках.

Страданье моего народа воспрещало мне французский.
В хорватском и ирландском, в венгерском, в арабском и китайском
хотел я чувствовать себя свободным.

Итак, я не бретонец, не француз и не латыш, я – не китаец и не англичанин.
Во мне слились различные народы.

Я – повсеместный и обычный житель мира.

Кому в отчаянье нужна в нём встреча,
я – здесь, прохожий с чуткою душой.

Во мне вмещаются все вести мира,
нетронутые вести мира. Все новости - верны !

Затем, чтобы они могли существовать, те верные слова,
я сам собой ограблен и ничем не защищён.

Итак, я предпочёл чужие языки
за незапятнанность, за то, что в стороне.
А во французском (во втором моём родном) гнездится всё предательство.
Бесчестию в нём отвечают: «Да !».
Умеют в нём поддакивать бесчестью !

Чужая речь из разных стран твердит о муках моего народа
И я страдаю по-словенски и по-чешски, хорватски и норвежски,
бретонски и французски, особенно по-русски:
я на обширных русских землях распростёрся.
Я слышал песни необъятного народа, который предпочёл бы умереть.
Там, распятый, я зла не ощутил.
Там, утомлённый, я почувствовал росу.
Там, от себя устав, я отдыхал.
Усталому, мне всё казалось там – в росе.


Armand Robin Avec de grand gestes…
Avec de grands gestes,
J'ai jete pendant quatre ans mon ame dans toutes les langues,
J'ai cherche, libre et fou, tous les endroits de verite,
Surtout j'ai cherche les dialectes ou l'homme n'etait pas dompte.
Je me suis mis en quete de la verite dans toutes les langues.

Le martyre de mon peuple, et de tout peuple, on m'interdisait
En francais.
J'ai pris le croate, l'irlandais, le hongrois, l'arabe, le chinois
Pour me sentir un homme delivre.
Je ne suis pas breton, francais, letton, chinois, anglais.
Je suis a la fois tout cela.
Je suis homme universel et general du monde entier.
S’il faut au desespoir un rendez-vous dans le monde,
Je suis la, passager possesseur d’une ame soumise,
On peut chez moi deposer les nouvelles du monde entire,
Des nouvelles du monde reste intact, reste vrai !
Pour que tous les mots vrais puissant exister,
Je me suis, moi par moi pille, durement denude !

J'aimais d'autant plus les langues etrangeres
Pour moi pures, tellement а l'ecart :
Dans ma langue francaise (ma seconde langue) il y avait eu la trahison, toutes les trahisons :
On y disait oui a l'infamie.
On savait y dire oui a l'infamie!

J'ai senti le martyre de mon peuple dans les mots de tous les pays
J'ai souffert en breton, francais, norvegien, tcheque, slovene, croate
Et surtout en russe .

Je me suis etendu sur la grande terre russe,
J'entendais les chants d'un peuple immense qui voulait bien mourir

Et la, crucifie, je ne sentais pas de mal,

La, fatigue, je ne sentais que de la rosee,
La, fatigue de moi, je me sentais repose

La, fatigue, j'ai tout senti en rosee
(Du livre “Le Monde d’une voix”, 1968)


Патриотические стихи

Генри Ньюболт Vitae Lampada (Факел жизни)
(C  английского).

Притихшая крикетная площадка.
Назначен завершающий бросок.
Вся Школа здесь. А что покажет схватка,
решит один оставшийся игрок.
А он не ищет славы и удачи,
не любит наградную мишуру,
но Капитан воскликнул в миг подачи:
«Держись ! Дерзай ! Веди игру !».

Песок багров. Кровавым вышло дело.
Отряд разбит. Солдаты полегли.
Полковник мёртв. Картечницу заело.
Кто жив, те слепнут в гари и в пыли.
Рекою смерти залиты все склоны.
Отчизна далеко, но будто на смотру
тот юный голос выстроил колонны:
«Держись ! Дерзай ! Веди игру !».

Тот клич заучен всеми нами
и школьный наш завет звенит.
С ним не страшны ни лёд, ни пламя,
и он никем не позабыт.
С ним в жизнь идут легко и прытко,
неся как факел на ветру,
как вновь бросая мяч в калитку:
«Держись ! Дерзай ! Веди игру !».

Sir Henry Newbolt Vitae Lampada
(1862-1938)
There's a breathless hush in the Close to-night --
Ten to make and the match to win --
A bumping pitch and a blinding light,
An hour to play and the last man in.
And it's not for the sake of a ribboned coat,
Or the selfish hope of a season's fame,
But his Captain's hand on his shoulder smote
"Play up! play up! and play the game!"

The sand of the desert is sodden red, --
Red with the wreck of a square that broke; --
The Gatling's jammed and the colonel dead,
And the regiment blind with dust and smoke.
The river of death has brimmed his banks,
And England's far, and Honour a name,
But the voice of schoolboy rallies the ranks,
"Play up! play up! and play the game!"

This is the word that year by year
While in her place the School is set
Every one of her sons must hear,
And none that hears it dare forget.
This they all with a joyful mind
Bear through life like a torch in flame,
And falling fling to the host behind --
"Play up! play up! and play the game!"

Примечания.
Это незамысловатое стихотворение (Vitae Lampada или
Vitai Lampada) английского поэта Генри Ньюболта –
самое популярное из его произведений благодаря
его патриотическому смыслу. Оно получило известность
в годы первой мировой войны.
В первой из трёх строф поэт рассказывает о матче
юношеских команд, игравших в крикет на зелёном
поле возле старинной школы, где поэт работал.
(Close of Clifton College in Bristol).
Во второй строфе поэт вспоминает трагический эпизод
колониальной войны англичан в Судане, произошедший в 1885
году. Картечница – скорострельное оружие системы
американского изобретателя Гатлинга.
Для лучшего понимания текста стихотворения очень полезно хотя бы поверхностно
ознакомиться с правилами игры в крикет, распространённой в англоязычных странах.

Вариант третьей строфы в размере двух первых:

С начальных пор от учрежденья Школы
тот лозунг слышится из года в год,
мы помним те простые три глагола,
их бывший школьник в сердце бережёт.
Они нам поднимают настроенье.
Мы их несём как факел на смотру,
какое бы ни звало нас сраженье:
"Держись ! Дерзай ! Веди игру !"

Руперт Брук Солдат  (C английского).

Если умру, вспоминай меня так:
есть малый клочок на чужих полях -
отныне там будет английский знак,
что в землю уложен солдатский прах.
Родом из Англии этот солдат.
Был ею в цветах и в любви взращён.
Был её сладкому воздуху рад
и солнцем английским благословлён.

Сердце его не знавалось со злом.
Пульс его разуму был подчинён.
Мысли внушала родная страна.
Песни, всё время звучавшие в нём,
пел от с друзьями всегда в унисон.
Жизнь его Родине посвящена.

Rupert Brook The Soldier

IF I should die, think only this of me:
That there's some corner of a foreign field
That is forever England. There shall be
In that rich earth a richer dust concealed;
A dust whom England bore, shaped, made aware,
Gave, once, her flowers to love, her ways to roam,
A body of England's, breathing English air,
Washed by the rivers, blest by the suns of home.

And think, this heart, all evil shed away,
A pulse in the eternal mind, no less
Gives somewhere back the thoughts by England given;
Her sights and sounds; dreams happy as her day;
And laughter, learnt of friends; and gentleness,
In hearts at peace, under an English heaven.


Фрэнсис Скотт Ки Защита форта Мак-Генри
(Перевод с английского).

Спокойно ль ты смотрел, увидев наш форпост,
как ярки на заре цвета родного флага,
в красе его полос, в сиянье белых звёзд ?
С ним крепнут в нас в бою и твёрдость, и отвага.
Ракеты с бомбами в ночи рвались над нами,
но, не склонясь, в огне вздымалось наше знамя.
Так вейся звёздный флаг и радуй строй полков,
над славною страной свободных смельчаков !

На скрытом берегу, под дымной пеленой,
собрался вражий стан, чтоб нас сломить в осаде.
Но c чем играет бриз над скальной крутизной
в наскоках и рывках, то полоща, то гладя ?
То вольный наш штандарт, взбодрённый светлой ранью,
ловя лучи, струит небесное сиянье.
То реет звёздный стяг, отрада земляков,
над славною страной свободных смельчаков !

Так где же те войска, что, хвастая, клялись,
что наглый их напор и жадная повадка
весь край наш обратят в сплошные грязь да слизь ?
Следы их - их же кровь - замыла без остатка.
И не нашлось нигде укрытия наймитам.
Сбежавших - без числа, и счёта нет убитым.
Так взвейся звёздный флаг до белых облаков
над славною страной свободных смельчаков !

Пусть будет так всегда, где вольный люд встаёт,
чтоб защитить свой дом от ярости кровавой.
Создатель нас сплотил, поднял и спас народ.
Так будь благословен и увенчайся славой !
К Победам нас ведёт лишь правая дорога !
Девиз наш: Не дрожать - и уповать на Бога !
Так взвейся звёздный флаг на тысячу веков
над славною страной свободных смельчаков !


Francis Scott Key Star Spangled Banner (In Defense of Fort McHenry)

(Composed in September 1814. Congress proclaimed it the U.S. National Anthem in 1931).

Oh, say, can you see, by the dawn's early light,
What so proudly we hailed at the twilight's last gleaming?
Whose broad stripes and bright stars, thru the perilous fight,
O'er the ramparts we watched, were so gallantly streaming?
And the rockets' red glare, the bombs bursting in air,
Gave proof through the night that our flag was still there.
O say, does that star-spangled banner yet wave
O'er the land of the free and the home of the brave?

On the shore dimly seen through the mists of the deep,
Where the foe's haughty host in dread silence reposes,
What is that which the breeze, o'er the towering steep,
As it fitfully blows, half conceals, half discloses?
Now it catches the gleam of the morning's first beam,
In full glory reflected, now shines on the stream:
Tis the star-spangled banner: O, long may it wave
O'er the land of the free and the home of the brave!


And where is that band who so vauntingly swore
That the havoc of war and the battle's confusion
A home and a country should leave us no more?
Their blood has washed out their foul footsteps' pollution.
No refuge could save the hireling and slave
From the terror of flight or the gloom of the grave:
And the star-spangled banner in triumph doth wave
O'er the land of the free and the home of the brave.

O, thus be it ever when freemen shall stand,
Between their loved home and the war's desolation!
Blest with victory and peace, may the heav'n-rescued land
Praise the Power that hath made and preserved us a nation!
Then conquer we must, when our cause it is just,
And this be our motto: "In God is our trust"
And the star-spangled banner in triumph shall wave
O'er the land of the free and the home of the brave!

Примечание.
History: In 1814, about a week after the city of Washington had been badly burned, British troops moved up to the primary port at Baltimore Harbor in Maryland. Francis Scott Key visited the British fleet in the Harbor on September 13th to secure the release of Dr. William Beanes who had been captured during the Washington raid. The two were detained on the ship so as not to warn the Americans while the Royal Navy attempted to bombard Fort McHenry. At dawn on the 14th, Key noted that the huge American flag, which now hangs in the Smithsonian's American History Museum, was still waving and had not been removed in defeat. The sight inspired him to write a poem titled Defense of Fort McHenry. The poem was eventually set to music that had originally been written by English composer John Stafford Smith for a song titled "The Anacreontic Song". The end result was the inspiring song now considered the national anthem of the United States of America. It was accepted as such by public demand for the next century or so, but became even more accepted as the national anthem during the World Series of Baseball in 1917 when it was sung in honor of the brave armed forces fighting in the Great War. The World Series performance moved everyone in attendance, and after that it was repeated for every game. Finally, on March 3, 1931, the American Congress proclaimed it as the national anthem, 116 years after it was first written.


 Джон МакКрей На Фландрском поле.


На Фландрском поле алый мак

между крестов как горький знак.

И жаворонки в небесах

поют, ведь им неведом страх.

Но всюду орудийный гром.

Так слышен только он кругом.

А мы погибли прошлым днём !

Любили жизнь, но вот лежим

на Фландрском поле.

Не прекращайте бой с врагом !

Мы факел вам передаём

Вздымайте это пламя ввысь.

Вы ж павшим в верности клялись.

Нам век не спать, где мак цветёт

на Фландрском поле.


John McCrae - (1872-1918)  In Flanders field

In Flanders fields the poppies blow
Between the crosses, row on row,

That mark our place; and in the sky
 The larks, still bravely singing, fly
Scarce heard amid the guns below.

We are the Dead. Short days ago
We lived, felt dawn, saw sunset glow,
 Loved and were loved, and now we lie
 In Flanders fields.

Take up our quarrel with the foe:
To you from failing hands we throw
 The torch; be yours to hold it high.
  If ye break faith with us who die
We shall not sleep, though poppies grow
 In Flanders fields.


Оливер Уэндел Холмс Старые Железные Бока
(Вольный перевод с английского)

Увы ! Сорвут лохмотья флага !
Под ним немало лет
пылала в моряках отвага.
Он вёл путём побед.
Фрегат летел сквозь рёв и скрежет
и канонадный ор.
Уйдя на слом, волны не взрежет
воздушный метеор.

Геройской кровью был он залит
и пленными набит.
Фрегат и буря не печалит
и шквал не сокрушит.
Теперь конец победным галсам.
Он к берегу прибрёл,
и жадным гарпиям достался
лихой морской орёл.

Уж лучше б этот битый остов
погиб в крутой волне,
найдя покой среди погостов
на океанском дне.
Пусть выйдет в путь под парусами.
Повыше флаг прибьём.
Он к Богу Бурь помчит сквозь пламя,
сквозь молнии и гром.

Oliver Wendell Holmes (1809-1894)
Old Ironsides
September 16, 1830

Ay, tear her tattered ensign down!
Long has it waved on high,
And many an eye has danced to see
That banner in the sky;
Beneath it rung the battle shout,
And burst the cannon's roar;
The meteor of the ocean air
Shall sweep the clouds no more.

Her deck, once red with heroes' blood,
Where knelt the vanquished foe,
When winds were hurrying o'er the flood,
And waves were white below,
No more shall feel the victor's tread,
Or know the conquered knee;
The harpies of the shore shall pluck
The eagle of the sea!

Oh, better that her shattered bulk
Should sink beneath the wave;
Her thunders shook the mighty deep,
And there should be her grave;
Nail to the mast her holy flag,
Set every threadbare sail,
And give her to the god of storms,
The lightning and the gale!

Примечание. Стихотворение посвящено судьбе американского парусного 54-х пушечного деревянного фрегата USS Constitution, построенного в Бостоне в конце 1797 г.
Фрегат имеет, кроме настоящего имени, прозвище «Старые Железные Бока», так как бока его имеют мощную обшивку из белого (каменного) дуба. От его бортов отскакивали пушечные ядра. Корабль прославился многими военными победами и удалью своих моряков. В 1830 г. его хотели продать за ветхостью на дрова. Стихотворение молодого Холмса имело большой резонанс и способствовало тому, что судно восстановили. Оно ещё долго прослужило, а теперь является одной из славнейших американских исторических реликвий.
Это стихотворение, повидимому, было переведено Г.Кружковым, но нужного текста в Интернете мне отыскать не удалось.
ВК


Кэтрин Ли Бейтс Америка Прекрасная
(Вольный перевод с английского)

ПРЕКРАСНАЯ в цветенье нив,
под небом – нет синей,
Могучий красочный массив
над житницей твоей.
Америка ! Америка !
Гордись твоей судьбой.
Ценней всех благ
свободный стяг,
что плещет над тобой.

(ПРЕКРАСНАЯ в сени небес,
в янтарности полей,
лиловый каменный навес
над прерией твоей.
Америка ! Америка !
Господня Благодать –
весь твой простор
и цепи гор,
и неба неоглядь).

ПРЕКРАСНАЯ для тех, кто смог
пройти как пилигрим,
стремясь к свободе, без дорог,
по терниям твоим.
Америка ! Америка !
Господень дух силён –
спасёт умы
от злой чумы,
свободе даст закон.

ПРЕКРАСНАЯ ! – Любой герой,
свободу возлюбя,
как рыцарь, жертвовал собой,
в сраженьях за тебя.
Америка ! Америка !
В тебе Господень свет.
Будь твой успех
на благо всех,
и честно чти Завет.

ПРЕКРАСНАЯ в твоих мечтах,
летящих сквозь года -
вовек не вспомнят о слезах
красавцы-города.
Америка ! Америка !
Ты – Божья Благодать.
Богатства – здесь –
и братства – здесь –
морям не расплескать.

ПРЕКРАСНАЯ в заре небес,
в роскошестве полей,
и свят незыблемый навес
над вольностью твоей.
Америка ! Америка !
Господь в душе твоей,
и дух, как стерх,
взлетает вверх
над музыкой морей.

ПРЕКРАСНАЯ для тех, кто смог
пройти как пилигрим,
стремясь к свободе, без дорог,
по терниям твоим.
Америка ! Америка !
Сам бог был за вождя -
не как-нибудь
торили путь -
коленей не щадя.

ПРЕКРАСНАЯ ! – Веди рассказ
о доблестях в борьбе,
где люди кровь свою не раз
несли как дань тебе.
Америка ! Америка !
Страна Господних благ –
для всех людей !
Но нет ценней,
чем твой свободный стяг !

ПРЕКРАСНАЯ в твоих мечтах,
летящих сквозь года -
вовек не вспомнят о слезах
красавцы-города.
Америка ! Америка !
Будь свят твой юбилей,
и пусть спешат
десятки дат
одна другой светлей !


Кathаrine Lee Bates America the Beautiful

O beautiful for spacious skies,
For amber waves of grain,
For purple mountain majesties
Above the fruited plain!
America! America!
God shed his grace on thee
And crown thy good with brotherhood
From sea to shining sea!

O beautiful for pilgrim feet
Whose stern impassioned stress
A thoroughfare of freedom beat
Across the wilderness!
America! America!
God mend thine every flaw,
Confirm thy soul in self-control,
Thy liberty in law!

O beautiful for heroes proved
In liberating strife.
Who more than self their country loved
And mercy more than life!
America! America!
May God thy gold refine
Till all success be nobleness
And every gain divine!

O beautiful for patriot dream
That sees beyond the years
Thine alabaster cities gleam
Undimmed by human tears!
America! America!
God shed his grace on thee
And crown thy good with brotherhood
From sea to shining sea!

O beautiful for halcyon skies,
For amber waves of grain,
For purple mountain majesties
Above the enameled plain!
America! America!
God shed his grace on thee
Till souls wax fair as earth and air
And music-hearted sea!

O beautiful for pilgrims feet,
Whose stem impassioned stress
A thoroughfare for freedom beat
Across the wilderness!
America! America!
God shed his grace on thee
Till paths be wrought through
wilds of thought
By pilgrim foot and knee!

O beautiful for glory-tale
Of liberating strife
When once and twice,
for man's avail
Men lavished precious life!
America! America!
God shed his grace on thee
Till selfish gain no longer stain
The banner of the free!

O beautiful for patriot dream
That sees beyond the years
Thine alabaster cities gleam
Undimmed by human tears!
America! America!
God shed his grace on thee
Till nobler men keep once again
Thy whiter jubilee!

Примечание: Кэтрин Ли Бейтс (1859-1929) – американская поэтесса, преподавательница (an English professor or instructor at Wellesley College). Сочинила стихотворение America the Вeautiful после того, как в 1893 году поднялась на Пайкс пик (Pikes Peak – 4301 м , возле Денвера, в штате Колорадо) и заворожённая открывшейся оттуда красотой и путевыми впечатлениями. Стихи были впервые опубликованы в 1895 г. и дважды переделывались автором (в 1904 и 1913 гг.).
Музыка к этим стихам была написана вскоре после их первой публикации
известным композитором Праттом (Silas G. Pratt). Кроме того песня исполнялась
на разные другие популярные мелодии, в том числе на мотив старой шотландской песни, к тексту которой приложил руки Роберт Бернс, - «Auld Lang Syne». В исполнении на мотив песни Сэмюэла Уорда ( Samuel A. Ward) «Materna» песня Кэтрин Ли Бейтс завоевала наибольшую известность, став вторым – неофициальным – гимном страны. Сама Кэтрин нигде не указала, какую из мелодий она предпочитает.



С.Т.Кольридж Могила рыцаря

С.Т.Кольридж Могила рыцаря
(C   английского)

Где покоится рыцарь сэр Артур О’Келлин ?
Где закопан блаженный прах ?
Возле ручья, на груди у горы Хелвеллин.
Там берёзка над ним на часах.
Прежде дуб там шумел отрадный,
шелестел порой листопалной,
в зимних бурях трещал на морозе,
и упал, дав место берёзе.
А прах исчез – как дым,
и меч истаял с ним.
Дух, верно, отлетел к святым.


Штудии:

А прах – не уберечь.
Заржавлен старый меч.
Душа – в краю святых предтеч.

Но праха больше нет.
Был меч – стал ржавый след.
А дух взлетел на божий свет.

Где ж кости ? Время съело
и грозный меч и тело.
Душа на небо улетела.

Где ж кости ? Как ни жаль,
истлели плоть и сталь.
А дух – в Раю, и прочь печаль !

Но прах развеял бриз,
и меч – как кто-то сгрыз.
Дух, верно, прянул в Парадиз.


Samuel Taylor Coleridge The Knight’s Tomb

Where is the grave of Sir Arthur O'Kellyn?
Where may the grave of that good man be?--
By the side of a spring, on the breast of Helvellyn,
Under the twigs of a young birch tree!
The oak that in summer was sweet to hear,
And rustled its leaves in the fall of the year,
And whistled and roared in the winter alone,
Is gone,--and the birch in its stead is grown.--
The Knight's bones are dust,
And his good sword rust;--
His soul is with the saints, I trust.

Написано в 1817 г., опубликовано в 1834 г.

Samuel Taylor Coleridge – English poet (1772-1834).

Могила рыцаря – перевод Андрея Дерябина

Где твоя могила, сэр Артур О’Келлин?
Где твоя могила, славный рыцарь мой?
Где весна и ветер, на горе Хелвеллин,
Под главой березы молодой!
Дуб, что рос когда-то, шелестел листвой,
Бури свист и грохот выносил зимой,
Пал, не удержал он кряжистого тела,
И над ним береза вырасти успела.
Кости рыцаря — прах,
Меч истлевший в руках.
Но душа, верю я, в небесах.

Могила рыцаря – перевод of Bear Shitsky

Где погребен сэр Артур О’Келлин,
Где славный муж сей обрел покой?
Там, у ручья, на горе Хелвеллин,
Под ветвями березы молодой.
Дуб, что слух услаждал все лето,
А позже осенней шумел листвой,
Выл одинокой зимой от ветра, --
Пал, и береза сменила его.
Сэр рыцарь истлел,
Его меч проржавел,
Дух, надеюсь, к святым отлетел





С немецкого

Фердинанд Фрейлиграт (1810-1876)
Подмастерья столяра
(Перевод с немецкого).

«Тоска, невесёлый, ужасный труд !
Я доски строгаю, и ляжет в них труп !»

«Ты - доброе сердце , чуднАя душа !
Хоронят чужого тебе малыша».

«А руки трясутся, они - как кривые.
Такою работой я занят впервые».

«Впервые! Не важно который тот гроб.
Прими мой совет и не морщи свой лоб.

Пили и строгай да гони-ка ты стружки,
и пусть веселее бегут завитушки.

Сшивай эти доски да ящик построй
и чёрною краской опрятней покрой.

Возьми сколько надобно стружек шуршащих
И сыпь пощедрей в проолифленный ящик.

На стружках с опилками – то-то покой.
У нас, столяров, это пунктик такой.

А гробик снеси разнесчастным тем людям.
Загрузят, забьют – мы о них позабудем».

«Я доски разрежу, проверю длину,
измерю везде, в ширину, в толщину,

потом прострогаю, сниму все занозы,
но руки слабеют да катятся слёзы.

Я доски, как надо, собью здесь и там,
а сердце разбито почти пополам.

Тоска, невесёлый, ужасный труд !
Я доски строгаю, и ляжет в них труп».


Ferdinand Freiligrath Die Schreinergesellen

"Fuerwahr, ein traurig, ein schaurig Thun!
Eine Leiche soll zwischen den Brettern hier ruhn!"

"Du Weichherz! wie, deine Thraene rinnt?
Was schiert dich fremder Leute Kind?""

"So sei doch auch nur nicht gleich so arg,
Bedenk', es ist ja mein erster Sarg!"

"Sei's erster, sei's letzter! da, thu' mir Bescheid!
Und sing' eins, und schaff' dir kein Herzeleid!

Zerschneide die Bretter, und nimm den Stab,
Und hoble die knirschenden Spaene ab!

Und fuege zusammen wohl Brett an Brett,
Und schwaerze fein sauber das enge Bett!

Und leg' in den firnissduftenden Schrein
Die Spaene, die abgefall'nen, hinein!

Auf den Spaenen muss ruhn der verwesliche Staub,
Das ist ein gemeiner Schreinerglaub'.

Und trage den Sarg in's Trauerhaus!
Leich' hinein! Deckel zu! und dann ist's aus!""

"Wohl zerschneid' ich die Bretter, wohl nehm' ich den Stab,
Wohl mess' ich hinauf, und wohl mess' ich herab.

Wohl hobl' ich die rauhen Bretter glatt,
Doch mein Aug' ist trueb, und mein Arm ist matt.

Wohl fueg' ich die Bretter hin und her,
Doch mein Herz ist voll, und mein Herz ist schwer.

O, ein traurig Thun und ein schaurig Thun!
Eine Leiche soll zwischen den Brettern hier ruhn!"
1848



Теодор Шторм Город
(Перевод с немецкого)

Здесь серое море и серый пляж,
поблизости Город.
Туман омрачает пейзаж,
а в море - всегда ералаш.
Некрасочный Город.

Здесь леса нет, чтоб дать приют
галдящим птичьим станам.
И гуси, пролетая тут,
лишь хриплые возгласы шлют
прибрежным бурьянам.

Но сердце отдано тебе,
серый Город у моря.
Ты - юная прелесть в судьбе.
И я улыбаюсь тебе,
серый Город у моря.


Theodor Storm DIE STADT

Am grauen Strand, am grauen Meer
Und seitab liegt die Stadt.
Der Nebel drueckt die Daecher schwer,
Und durch die Stille braust das Meer
Eintoenig in die Stadt.

Es rauscht kein Wald, es schlaegt im Mai
Kein Vogel ohn’ Unterlass;
Die Wandergans mit hartem Schrei
Nur fliegt in Herbstesnacht vorbei,
Am Strande weht das Gras.

Doch haengt mein ganzes Herz an Dir,
Du graue Stadt am Meer;
Der Jugend Zauber fuer und fuer
Ruht laechelnd doch auf dir, auf dir,
Du graue Stadt am Meer.


Маттиас Клаудиус Вечерняя песня
(Вольный перевод с немецкого).

Луна взошла недавно,
и звёзды блещут славно,
и мир как осиян.
А лес молчит, чернея,
и, над лугами рея,
поднялся колдовской туман.

И всё, лучась приветом,
под сумеречным светом
обнял ночной уют.
Мир кажется светлицей
с пылающей жар-птицей,
где беды стихнут и заснут.

Знакома ль вам картинка ?
Луна – лишь половинка,
а сеет чудеса !
Себя мы в боги прочим,
над тем и тем хохочем,
а нужно глянуть в небеса.

Богаты мы грехами,
и гордость правит нами,
не сведущи ни в чём.
Всё в творческом старанье
плетём кудель мечтанья,
да только к толку не придём,

Явись нам, мудрость Божья.
Не дай увлечься ложью
и гнаться за пустым.
Как дети в мирной роще,
быть набожней и проще,
вольней и радостней хотим.

Бери нас в день кончины
без тягостной кручины,
и пусть не страждет плоть.
А души, взяв с собою
на небо голубое
впусти в Твой светлый рай, Господь.

Спустилась ночь Господня.
Пора уж лечь сегодня.
Будь каждый обогрет.
Стань, Господи, добрее
и дай заснуть скорее,
и пусть уснёт больной сосед.

Matthias Claudius (1740 – 1815)
Abendlied

Der Mond ist aufgegangen
Die goldnen Sternlein prangen
Am Himmel hell und klar.
Der Wald steht schwarz und schweiget,
Und aus den Wiesen steiget
Der weisse Nebel wunderbar.

Wie ist die Welt so stille,
Und in der Daemmrung Huelle
So traulich und so hold!
Als eine stille Kammer,
Wo ihr des Tages Jammer
Verschlafen und vergessen sollt.

Seht ihr den Mond dort stehen? —
Er ist nur halb zu sehen,
Und ist doch rund und schoen!
So sind wohl manche Sachen,
Die wir getrost belachen,
Weil unsre Augen sie nicht sehn.

Wir stolze Menschenkinder
Sind eitel arme Suender,
Und wissen gar nicht viel.
Wir spinnen Luftgespinnste,
Und suchen viele Kuenste,
Und kommen weiter von dem Ziel.
Gott, lass uns dein Heil schauen,
Auf nichts Vergaenglichs trauen,
Nicht Eitelkeit uns freun!
Lass uns einfaeltig werden,
Und vor dir hier auf Erden
Wie Kinder fromm und froehlich seyn!

Wollst endlich sonder Graemen
Aus dieser Welt uns nehmen
Durch einen sanften Tod!
Und, wenn du uns genommen,
Lass uns im Himmel kommen,
Du unser Herr und unser Gott!

So legt euch denn, ihr Brueder,
In Gottes Namen nieder;
Kalt ist der Abendhauch.
Verschon’ uns, Gott! mit Strafen,
Und lass uns ruhig schlafen!
Und unsern kranken Nachbar auch!


Каролина фон Гюндероде Звуки
(Вольный перевод с немецкого)

То - духи, ненавистники молчанья,
стенящие в заплотах вещества.
Кто волю дал Им петь по Их желанью,
творя напевы, ритмы и слова ?
Ах, Звуки ! Голубые эскадрильи !
Кто снял запор и развязал Им крылья ?

Однажды, сокрушив сопротивленье,
разрушили Они темницу-ночь
и, бодро облетав все направленья,
там немоту сумели превозмочь,
гремели в бурном море на свободе
и порезвились в синем небосводе

Они с деревьями шептались и шумели,
кидались с водопадом с горных скал
и выводили с соловьями трели,
и каждый Звук свободу восславлял.
Они в ушах людей зашелестели,
войдя нам в плоть и в души с колыбели.

И человек Их принимает к сердцу,
зовёт их в путь, и славный, и лихой,
и вправе рассказать единоверцу,
что чуток, зряч, не нем и не глухой,
воспитанный, Им вняв и не переча,
напевными Звучаниями речи.


KAROLINE von GUENDEROHDE
(1780-1806)

DIE TOENE

Ihr tiefen Seelen, die im Stoff gefangen
Nach Lebensodem, nach Befreiung ringt;
Wer loeset eure Bande dem Verlangen,
Das gern melodisch aus der Stummheit dringt?
Wer Toene oeffnet eurer Kerker Riegel?
Und wer entfesselt eure Aetherfluegel?

Einst, da Gewalt den Widerstand beruehret,
Zersprang der Toene alte Kerkernacht;
Im weiten Raume hier und da verirret
Entflohen sie, der Stummheit nun erwacht,
Und sie durchwandelten den blauen Bogen
Und jauchzten in den Sturm der wilden Wogen.

Sie schluepften fluesternd durch der Baeume Wipfel
Und hauchten aus der Nachtigallen Brust,
Mit mut'gen Stroemen stuerzten sie vom Gipfel
Der Felsen sich in wilder Freiheitslust.
Sie rauschten an der Menschen Ohr vorueber,
Er zog sie in sein Innerstes hinueber.

Und da er unterm Herzen sie getragen,
Heisst er sie wandlen auf der Luefte Pfad
Und allen den verwandten Seelen sagen,
Wie liebend sie sein Geist gepfleget hat.
Harmonisch schweben sie aus ihrer Wiege
Und wandlen fort und tragen Menschenzuege.

1802/1803


Готтфрид Келлер Вечерняя песня
(Вольный перевод с немецкого)

Очи ! Мои дорогие оконца !
Как же давно Вы мне дарите Солнце,
сыплете образы, будто червонцы.
Жаль, что у счастья имеется донце.

Веки сожмутся, сомкнутся ресницы,
время настанет – душа устремится
в рваном старье от божницы к божнице,
путь свой на ощупь ища, до гробницы.

Парочка искр из всего изобилья !
Прежде чем полностью слягу в бессилье,
звёздно сверкните над грустною былью,
будто бы вы мотыльковые крылья.

Сколько б ни брёл я полями планеты,
сколько бы звёзд ни глядело на это,
пейте, глаза, без конца, без запрета
всё золотое обилие света !

Gottfried Keller Abendlied

Augen, meine lieben Fensterlein,
Gebt mir schon so lange holden Schein,
Lasset freundlich Bild um Bild herein:
Einmal werdet ihr verdunkelt sein!

Fallen einst die mueden Lider zu,
Loescht ihr aus, dann hat die Seele Ruh;
Tastend streift sie ab die Wanderschuh',
Legt sich auch in ihre finstre Truh.

Noch zwei Fuenklein sieht sie glimmend stehn,
Wie zwei Sternlein innerlich zu sehn,
Bis sie schwanken und dann auch vergehn,
Wie von eines Falters Fluegelwehn.

Doch noch wandl' ich auf dem Abendfeld,
Nur dem sinkenden Gestirn gesellt;
Trinkt, o Augen, was die Wimper haelt,
Von dem goldnen Ueberfluss der Welt

Gottfried Keller (1819-1890) – швейцарский писатель, классик.

Вариант в ритме подлиника.

Очи - дорогие мне оконца !
Как Вы щедро сыплете мне Солнце –
что ни блик – как жаркие червонцы.
Только жаль, что есть у счастья донце.

Будет день - не разомкнуть ресницы,
и тогда, как тихая черница,
побредёт душа во власянице
ощупью, в опорках, до гробницы.

Пара искр в огнистом изобилье,
две звезды над ужасом бессилья
ей сверкнут над самой грустной былью
и взмахнут, как бабочкины крылья.

Сколько б мне ни мять поля планеты,
сколько б звёзд ни слало мне приветы,
пейте, очи, пейте без запрета
всё богатство золотого света !



Роланд Беч Тост

В Вине - венец и плод забот.
В Вине есть Солнце, труд и пот.
В Вине - дыхание Отчизны.
В Вине дух праздника и тризны.
В Вине - ни зла, ни укоризны.
В Вине - магическая призма.
В Вине - курантов перезвон.
В Вине - и Правда, и Закон.
В Вине - Рождение и Смерть,
Вино живит Земную Твердь.
Плещи ж, Вино, и жарче брызни !
В Вине зерцало нашей Жизни.


Roland Betsch
Тирольский поэт.
(1888-1945)

* * *
Im Wein sind Muehe, Winzers Fleiss.
Im Wein sind Sonne, Sorg` und Schweiss.
Im Wein ist Erde neu erstanden.
Im Wein ist Geist aus Vaeters Landen.
Im Wein sind Schoepfung, Hoffen, Bangen.
Im Wein sind Jahre eingefangen.
Im Wein sind Wahrheit, Leben, Tod.
Im Wein sind Nacht und Morgenrot
und Jugend und Vergaenglichkeit.
Im Wein der Pendelschlag der Zeit.
Wir selbst sind Teil von Wein und Reben.
Im Weine spiegelt sich das Leben

Эдгар По ЭЛЬДОРАДО и др.

Эдгар Алан По ЭЛЬДОРАДО
(Перевод с английского)

В сиянии лат
Да с пением в лад,
Сметая в пути преграды,
Хоть солнце, хоть мрак,
Мчал рыцарь-смельчак
На поиски ЭЛЬДОРАДО.

Промчались года –
Голова уж седа –
А сердцу всё нет отрады.
Оно смятено,
И горя полно:
Нигде ни следа ЭЛЬДОРАДО.

А рыцарь уж хил
И духом остыл,
И мучит его досада.
Вдруг Призрак возник.
И молвит старик:
«Где же страна ЭЛЬДОРАДО ?»

«Скачи скорей,
Долиной Теней
Все дни и все ночи сряду.
Превыше Лунных Гор
Скачи во весь опор,
Раз надо сыскать ЭЛЬДОРАДО !»

Вариант с одинаковой сквозной рифмой к слову ЭЛЬДОРАДО и с размером строк,
ближе к оригиналу.

В пламени битв,
с пеньем молитв,
сквозь клубы дыма и чада,
будь свет, будь мрак,
рыцарь-смельчак
скакал, ища ЭЛЬДОРАДО.

Но в гонке лет
он стал уж сед.
Стал грезить в мареве чада.
Сердце сдаёт.
Глянет вперёд -
ни тени страны Эльдорадо.

Вдруг перед ним
стал пилигрим
как тень изо мглы и чада.
И в тот же миг
спросил старик:
"Где же страна ЭЛЬДОРАДО ?"

Ответ был скор:
"Вдоль Лунных гор,
сквозь клубы адского чада,
долом Теней
скачи скорей
и там ищи ЭЛЬДОРАДО".

Edgar Alan Poe ELDORADO.

Gaily bedight,
A gallant knight,
In sunshine and in shadow,
Had journeyed long,
Singing a song,
In search of ELDORADO.

But he grew old -
This knight so bolt -
And o"er his heart a shadow
Fell, as he found
No spot of ground
That looked like ELDORADO/

And, as his strength
Failed him at length
He met a pilgrim shadow -
"Shadow", said he,
"Where can it be -
This land of ELDORADO?"
"Over the Mountains
Of the Moon,
Down the Valley of the Shadow,
Ride, boldly ride",
The shade replied, -
"If you seek for ELDORADO!"
(1849)

Эдгар По Сон во сне
(Перевод с английского).

Целую твоё чело.
Время отъезда пришло.
Знай, как мне тяжело.
Да, ты права вполне.
Всю жизнь я провёл во сне.
И надежда скрылась прочь,
днём исчезла, или в ночь,
въявь, во сне ль ушла в побег,
так, наверное, навек ?
Всё, что ни виделось мне,
Всё то было лишь сном во сне.

Волны вздыбились, воя.
Я - возле фронта прибоя.
Горсть золотого песка
держит моя рука.
Малость ! Но мой песок
ползёт, уходя в поток.
ПлАчу, вот всё, что смог!
Господи ! Как бы сжать
пальцы - песок сдержать ?
Господи ! Хоть одно
дай мне спасти зерно !
Верно, что виделось мне,
то было лишь сном во сне ?



Edgar Allan Poe (1809 – 1849)
A Dream within a Dream

Take this kiss upon the brow!
And, in parting from you now,
Thus much let me avow-
You are not wrong, who deem
That my days have been a dream;
Yet if hope has flown away
In a night, or in a day,
In a vision, or in none,
Is it therefore the less gone?
All that we see or seem
Is but a dream within a dream.

I stand amid the roar
Of a surf-tormented shore,
And I hold within my hand
Grains of the golden sand-
How few! yet how they creep
Through my fingers to the deep,
While I weep–while I weep!
O God! can I not grasp
Them with a tighter clasp?
O God! can I not save
One from the pitiless wave?
Is all that we see or seem
But a dream within a dream?
1827

Перевод Константина Бальмонта
(1901)
СОН ВО СНЕ

Пусть останется с тобой
Поцелуй прощальный мой!
От тебя я ухожу,
И тебе теперь скажу:
Не ошиблась ты в одном,—
Жизнь моя была лишь сном.
Но мечта, что сном жила,
Днем ли, ночью ли ушла,
Как виденье ли, как свет,
Что мне в том,— ее уж нет.
Все, что зрится, мнится мне,
Все есть только сон во сне.

Я стою на берегу,
Бурю взором стерегу.
И держу в руках своих
Горсть песчинок золотых.
Как они ласкают взгляд!
Как их мало! Как скользят
Все — меж пальцев — вниз, к волне,
К глубине — на горе мне!
Как их бег мне задержать,
Как сильнее руки сжать?
Сохранится ль хоть одна,
Или все возьмет волна?
Или то, что зримо мне,
Все есть только сон во сне?

Перевод Валерия Брюсова
СОН ВО СНЕ
В лоб тебя целую я,
И позволь мне, уходя,
Прошептать, печаль тая:
Ты была права вполне, -
Дни мои прошли во сне!
Упованье было сном;
Все равно, во сне иль днем.
В дымном призраке иль днем.
Но оно прошло, как бред.
Все, что в мире зримо мне
Или мнится,- сон во сне.

Стою у бурных вод,
Кругом гроза растет,
Хранит моя рука
Горсть зернышек песка
Как мало! Как скользят
Меж пальцев все назад...
И я в слезах, - в слезах:
О боже! как в руках
Сжать золотистый прах?
Пусть будет хоть одно
Зерно сохранено!
Все ль то, что зримо мне
Иль мнится,- сон во сне.


Перевод Бориса Вольфа
СОН ВО СНЕ
Мой поцелуй перед отъездом
Вдруг показался неуместным,
Я понял - это бесполезно,
Те дни, когда мы были вместе
Вдруг стали злым, ненужным сном,
Сооруженьем пущенным на слом.
Теперь, когда надежда отступила,
Я пожалел, что погубил чернила
На сны о сне, что сгинули как сон
И сон забыл, кому приснился он.

Мне снилось - на границе океана
Из берегов руки моей, пятном тумана,
Твоя рука беззвучно ускользала
В песок, по жилке, слишком мало
В ладони памяти осталось -
Песчинок, их не yдержать, усталость
Свела слабеющие пальцы
Бездомного, безумного скитальца,
Вот и последние волна стирает,
Как пробудится в этом сне? Кто знает?

Перевод Н.Лебедевой
СОН ВО СНЕ
На челе твоем лобзанье
Оставляю в час прощанья —
И прими мое признанье:
Ты права, права в одном —
Жизнь моя была лишь сном;
Коль надежды свет угас —
Ночью иль в полдневный час,
Был иль мнился этот свет —
Все равно его уж нет.
Ибо всё, что зримо мне
И тебе — лишь сон во сне.

Море предо мной шумит,
Берег волнами омыт,
И полна моя рука
Золотых крупиц песка.
Их все меньше — ускользая,
Сякнут, в волнах исчезая —
Я рыдаю, я рыдаю.
Неужели не спасти,
Зажимая их в горсти —
И умчит все до одной.
Беспощадною волной?
Иль не всё, что зримо мне
И тебе — лишь сон во сне?

Эмили Дикинсон Стихи

Эмили Дикинсон
67*-112*
(С английского).

Успехи кажутся слаще,
не знавшим их никогда.
Нектара жаждет чаще
горчайшая беда.

Увенчанные славой,
подняв багряный стяг,
победою кровавой
упоены не так,

как те, чей слух упорный,
когда уж силы нет,
улавливает горны
примнившихся побед.


Emily Dickinson
67-112
Success is counted sweetest
By those who ne’er succeed.
To comprehend a nectar
Requires sorest need.

Not one of all the purple Host
Who took the Flag today
Can tell the definition
So clear of Victory

As he defeated—dying —
On whose forbidden ear
The distant strains of triumph
Burst agonized and clear!

Эмили Дикинсон
147-52
(С английского)

Господь ! Теперь он воин.
При нём его мушкет.
Он выряжен героем -
достойней в свете нет.

Ах ! Были б эполеты
ещё ему даны !
Когда увижу это,
не устрашусь войны.

Emily Dickinson
147-52
Bless God, he went as soldiers,
His musket on his breast —
Grant God, he charge the bravest
Of all the martial blest!

Please God, might I behold him
In epauletted white —
I should not fear the foe then —
I should not fear the fight!


Эмили Дикинсон
160-132
(С английского)

Почти погиб и был спасён !
Вновь чувствую весь мир вокруг !
Вновь связан с шествием времён !
Я вновь дышу без горьких мук.
Отхлынул и пропал
разгневанный враждебный вал !

Теперь приехал вспять,
чтоб всё, что знаю рассказать !
Вернулся из чужих морей,
был там у адовых дверей
и видел что там за печать.

Я вновь дойду до дальней суши,
чтоб разузнать на этот раз
и недоступное для глаз,
и то, что не расслышат уши.

Я послежу, пока живой,
как всё ещё идут века,
как их походка нелегка
и кто кружит над головой****.

Emily Dickinson
160-132
Just lost when I was saved!
Just felt the world go by!
Just girt me for the onset with eternity,
When breath blew back,
And on the other side
I heard recede the disappointed tide!

Therefore, as one returned, I feel,
Odd secrets of the line to tell!
Some sailor, skirting foreign shores,
Some pale reporter from the awful doors
Before the seal!

Next time, to stay!
Next time, the things to see
By ear unheard,
Unscrutinized by eye****.

Next time, to tarry,
While the ages steal,—
Slow tramp the centuries,
And the cycles wheel.


Эмили Дикинсон
182-210
(С английского)

Мне на могилу
крошки сыпь малюткам -
малиновкам,
певуньям-красногрудкам.

Жаль, что не сумею
за немым пределом
вымолвить: "Спасибо !" -
ртом окаменелым.

Emily Dikinson
182-210
If I shouldn't be alive
When the Robins come,
Give the one in Red Cravat,
A Memorial crumb.

If I couldn't thank you,
Being fast asleep,
You will know I'm trying
With my Granite lip!


Эмили Дикинсон
225-197
(С английского)

Христос ! В твой облик на кресте
вгляделась голытьба.
Ты видел сотни глаз.

В Раю, на горней высоте,
ты помнишь каждого раба,
всех нас**.

Emily Dickinson
225-197
Jesus! thy Crucifix
Enable thee to guess
The smaller size!

Jesus! thy second face
Mind thee in Paradise
Of ours!


Эмили Дикинсон
317-263
(С английского)

Стучит Христос. Ещё не утомился.
Сперва звонил, теперь стал колотить.
Поднялся на божественных носках,
заглядывая в душу леди.
Когда устанет, настучавшись молотком,
мы успокоимся, спровадив наше лихо.
Пока он не ушёл, о Сердце, я сама
тебя в себе терзала, только тихо***.

Emily Dickinson
317-263
Just so, Jesus raps — He does not weary —
Last at the knocker and first at the bell,
Then on divinest tiptoe standing
Might He out-spy the lady’s soul.
When He retires, chilled and weary —
It will be ample time for me;
Patient, upon the steps, until then —
Heart, I am knocking low at Thee!***



Эмили Дикинсон
469-603
(С английского)

Утро алеет, как роза,
а полдень весь лилов,
день - жёлтый, как мимоза,
а дальше нет цветов,
зато искрит, как от костра,
сплошная неоглядь.
Запас такого серебра
вовек не исчерпать.

Emily Dikinson
469-603
The Red – Blaze – is the Morning –
The Violet – is – Noon –
The Yellow – Day is falling –
And after that – is none –

But Miles of Sparks – at Evening –
Reveal the Width that burned –
The Territory Argent – that
Never yet – consumed –


Эмили Дикинсон
788-739
(С английского)

Радость - это вынести Боль -
стерпеть и унять тот бич -
Радость - гибнуть на каждом шагу -
пытаясь Рая достичь -

Прости - взглянула в твоё лицо -
не приукрасив взгляд -
модные средства - мне - не нужны -
для входа в райский сад -

Тебе знакомы мои глаза -
их светлый ореховый цвет -
Свидетели эти скажут тебе -
во мне перемены нет -

Твой дом - бесконечная даль -
тебя не вернуть вдогон -
Ты озаряешь Восток -
и рвёшься из утра вон -

Ты - над холмами, на вершине,
свободен, смел и горделив -
а дух мой вязнет в тине -
как ступицы колёс - в разлив -

Стерплю до самого конца -
пока грызёт меня тоска -
ища свою дорогу в рай -
пока не истекут века -

Emily Dickinson
788-739
Joy to have merited the Pain —
To merit the Release —
Joy to have perished every step —
To Compass Paradise —

Pardon — to look upon thy face —
With these old fashioned Eyes —
Better than new — could be — for that —
Though bought in Paradise —

Because they looked on thee before —
And thou hast looked on them —
Prove Me — My Hazel Witnesses
The features are the same —

So fleet thou wert, when present —
So infinite — when gone —
An Orient's Apparition —
Remanded of the Morn —

The Height I recollect —
'Twas even with the Hills —
The Depth upon my Soul was notched —
As Floods — on Whites of Wheels —

To Haunt — till Time have dropped
His last Decade away,
And Haunting actualize — to last
At least—Eternity —


Эмили Дикинсон
848*****-953*****
(С английского).

Как он сказал, его руками,
воздвигнуто строенье.
На башню больше или меньше -
искусству было б униженье.

От мастерства его зависит
дальнейшая судьба творенья -
стоит земле на украшенье,
хоть мастер стал бесплотной тенью.

Emily Dickinson
848*****-953*****
Just as He spoke it from his Hands

Just as He spoke it from his Hands
This Edifice remain —
A Turret more, a Turret less
Dishonor his Design —

According as his skill prefer
It perish, or endure —
Content, soe’er, it ornament
His absent character.



Эмили Дикинсон
1076-478
(С английского)

Один лишь раз ! - Ничтожное желанье -
Как Адамант мог отказать
в столь малом добром деле
и скупо требовал -
мучительных условий ?

Кремень не бог -
Как мог он не вздохнуть в ответ
внизу, вдали от благостных небес -
"Один лишь раз !". Отзывчивое божество ?

Emily Dickinson
1076-478
Just Once - Oh Least Request -
Could Adamant refuse
So small a Grace
So scanty put -
Such agonizing terms? (Var. Urged ?)

Would not a God of Flint
Be conscious of a sigh
As down His Heaven dropt remote - (Var. echoed faint)
"Just Once" - Sweet Deity?
1862 (1866)


Эмили Дикинсон
1275-1373
(С английского)

Никем не зван - пока -
в Рембрандты,
но есть у паука
бесспорные таланты.
Бригитты с мётлами
везде за ним в погоне,
а я заботливо
держу его в ладони.

Emily Dikinson
1275-1373
The Spider as an Artist
Has never been employed —
Though his surpassing Merit
Is freely certified

By every Broom and Bridget
Throughout a Christian Land —
Neglected Son of Genius
I take thee by the Hand —


Эмили Дикинсон
1671-1707
(С английского).

Справедливейший суд
над судимым -
когда разберутся не только в делах,
но взвесят и честность
на точных весах.

Искренность - это важнейший оттенок.
В посмертном спектре - впредь -
другие краски -
могут и сгореть.

Judgment is justest
1671-1707

Judgment is justest
When the Judged,
His action laid away,
Divested is of every Disk
But his sincerity.

Honor is then the safest hue
In a posthumous Sun —
Not any color will endure
That scrutiny can burn.

Эмили Дикинсон Торг о Жизни.

Смерть ничего не распродаст по дешевизне.
Мы лишь обильно слёзы льём,
Когда заходит Торг о Жизни.
Так диво ли, что все умрём ?

В Торгу за Жизнь
мольбы - плохая плата,
и Смерть не выронит
отравы и булата.

Emily Dickinson. Life’s Trades.


It’s such a little thing to weep,

So short a thing to sigh;

And yet by trade the size of these

We men and women die!

Эмили Диrинсон

Вот скажу: какой пустяк !
И стоит ли жалеть ?
А мы за горсть ничтожных благ
способны умереть !

Emily Dickinson

It's such a little thing to weep -
So short a thing to sigh -
And yet - by Trades - the size of these
We men and women die!


Эмили Дикинсон Слово

Напрасное слово

 уст не украсит:

лишь бестолково

 их сморщит и сквасит.

Еmily Dickinson. A Syllable

Could mortal lip divine

The undeveloped freight

Of a delivered syllable,

‘T would crumple with the weight.


Эмили Дикинсон ***

Меня страшит владенье плотью,
страшит владение душой -
небезопасной собственностью,
невечное владение.

Владеть и тем и тем приятно
достойному хозяину:
герцогу в момент Бессмертия
пред Божьим пределом.


Emily Dickinson ***


I am afraid to own a Body —
I am afraid to own a Soul —
Profound — precarious Property —
Possession, not optional —

Double Estate — entailed at pleasure
Upon an unsuspecting Heir —
Duke in a moment of Deathlessness
And God, for a Frontier.

Эмили Дикинсон Колокола

1.Колокола висят тишком,
и молча спит простор,
пока не звякнет серебром
запев их звонких шпор.
2.На гордых башнях тихий сон,
и мирно в небесах,
покуда серебристый звон
почит в колоколах.
3.Колокола - в объятьях сна,
и небо мирно спит,
не слышит сонная страна
серебряных копыт.

Emily Dickinson. How still the bells...

How still the bells in steeples stand,
Till, swollen with the sky,
They leap upon their silver feet
In frantic melody.


Примечание.

*Нумерация стихотворений указана по Томасу Джонсону (1955) и Р.У.Франклину (1998).
**В Интернете есть перевод этого стихотворения сделанный Яном Пробштейном.
***Это стихотворение было написано Эмилией для жены её брата Сьюзен Дикинсон
и представляет собой как бы отклик на нашумевшую тогда картину английского художника-прерафаэлита Уильяма Холмэна Ханта "Light of World", изображавшую
Иисуса Христа перед запертой дверью.

****Стихотворение "Just lost wenn I was saved", как предполагают, было написано
в 1860-1862 гг. в связи с воспоминаниями о давней смерти больной кузины поэтессы. Перед смертью больной стало на недолгое время лучше. Эмили задумалась, кто и какими словами мог внушить умирающей надежду на спасение.
Рассказчик в этом стихотворении - бывалый моряк, знакомый с опасностями. Эмили зачитывалась книгами Торо, Эмерсона, Колриджа, Мелвилла, откуда черпала подходящие примеры мужества. В нескольких строчках поэтесса перекликается со словами апостола Павла из первого послания к Коринфянам (2.9).
*****В Интернете можно отыскать перевод этого стихотворения, сделанный Сергеем
Долговым.

Уистан Хью Оден Безвременье и Дверь и др.

Уистан Хью Оден   Безвременье
(С английского).

Нет, не часы укажут нам,
когда войти во храм.
У нас Безвременье - не Время.
Оно давным-давно
совсем не тем полно.
Ища причины, треснет темя.

Зазря задаст вопрос завзятый,
уставясь в очи римских статуй,
иной сегодняшний творец:
"Чей ныне лавровый венец ?" -
подскажет лишь мертвец.

Живой скончается, а что потом ?
И вы, и я - умрём, а смерти не поймём.


Wistan Hugh Auden     No time

Clocks cannot tell our time of day
For what event to pray,
Because we have no time, because
We have no time until
We know what time we fill,
Why time is other than time was.

Nor can our question satisfy
The answer in the statue’s eye.
Only the living ask whose brow
May wear the roman laurel now:
The dead say only how.

What happens to the living when they die?
Death is not understood by death: nor you, nor I.

Примечания:
В Интернете можно найти переводы этого стихотворения, сделанные Анатолием Козловым и Игорем Сибиряниным.

Уистан Хью Оден   Дверь
(С английского).


Сквозь дверь ворвётся будущность к нам в дом,
её загадки, палачи, уставы
и некий красноносый шут-шутом
при королеве порченого нрава.

Мудрец и в темень убедится в том,
что прошлое впускает, как раззява,
вдовицу, вышедшую на потраву
с миссионерским рыкающим ртом.

Мы строим заграждения, страшась.
Таимся вплоть до смерти за задвижкой,
а то поймём, едва наступит ясь,

что в нас переменилась ипостась
и, как с Алисой, невидаль стряслась,
когда из дылды сделалась малышкой.


The door

Out of steps the future of the poor,
Enigmas, executioners and rules,
Her Majesty in a bad temper or
The red-nosed Fool who makes a fool of fools.

Great person eye it in the twilight for
A past it might so carelessly let in,
A widow with a missionary grin,
The foaming inundation at a roar.

We pile our all against it when afraid,
And beat upon its panel when we die:
By happening to be open ones, it made

Enormous Alice see in wonderland
That waited for her in the sunshine, and,
Simply by being tiny, made her cry.


Уистан Хью Оден   Ну, вот и всё. (После Рождества)*.
(С английского).

Ну, вот и всё. Пора начать уборку ёлки,
сложить все украшения в картонные коробки.
Иные сломаны. Мы их относим на чердак.
Омелу с падубом должны снести во двор и сжечь.
Затем все дети соберутся в школу. У нас осталось
полно еды, которой хватит до конца недели.
Но столько пили-ели, что нет большого аппетита.
Мы собирались - жаль, что запоздало, без успеха -
сильнее возлюбить всех близких и с ними прочих:
но оценили свои способности сверх всякой меры.
Как в каждый год, я истое Видение узрел -
хотел понравиться Ему - напрасно - неудача.
Возможность снова упустил. Видение ушло.
Просил Его считать меня, хоть непослушным, но слугой,
как то дитя, что обещает, а клятв своих не помнит.
Из памяти рождественский банкет уже уходит,
и постепенно разум смутно начал ощущать
не очень-то приятное предчувствие, что после
настанет Пост, затем Страстная Пятница грядёт,
однако же совсем не скоро... Пока мы здесь
и возвращаемся в свой аристотелевский город,
где в восемь с четвертью нас геометрия Евклида
и мудрость Ньютона начнут вводить в начала опыта.
Постиг, что, раз есть стол, то я его обязан очищать.
Мне, после Рождества, почудилось, что стол стал меньше.
И улицы, как будто, стали уже, чем я их помнил.
А школа всех нас удручила. Притом для тех, кто видел
Дитя, хотя бы даже недоверчиво и смутно,
пошло житьё, в каком-то смысле, трудней, чем раньше.
Сперва невинные детишки взволнованно шептались.
Они уж знали, замкнутая дверь таит от них подарки.
И вдруг они возникли ! Теперь мы, вспомнив тот момент,
смиряем радость, но с нею сознаём свою вину:
припомнили то стойло, где все дары однажды
сполна Тебе достались, а прочим детям ничего.  
Мечтали о такой удаче. Забыли, как было дело.
Вот так мы наблюдаем что-то, а не умеем
понять все сложности, притом смирить свою пристрастность.
Возможны были тяжкие страданья. Узревши Сына,
(Как знать ?), не пожелали б мы потом молить Отца:
"Позволь и нам вступить в борьбу со злобным искушеньем !"
Не стоит сомневаться: она придёт. К тому ж такая,
какой мы и не ждём, во всём: в объёме, в форме, в силе -
страшней, чем можем мы вообразить. Придут счета,
чтоб мы их оплатили; придут машины для ремонта;
нерегулярные глаголы для зубрёжки. Так нужно жизнь
избавить от тщеты. Покончено с блаженным утром.
Нас ждёт агония в ночи. Пока же только полдень:
и Дух обязан взвесить радость на своих весах,
хоть даже вне аудитории с ним несогласных.
И пусть Душа тогда пребудет в спокойной тишине.
Да будет воля Божья ! Какие б ни были молитвы,
Бог не обманет никого, и Мир узрит его триумф.

Хор.

Он - это Путь.
Последуйте за Ним сквозь маловероятный мир.
Увидите неведомых зверей. Переживёте сказочные приключенья.

Он - Истина.
Сыскав Его в Империи Тревоги,
придёте в Величайший Город, что долго ожидает вашего возврата.

Он - это Жизнь.
Когда возлюбите Его в реальном плотском мире,
то в Браке с Ним в грядущем свете начнётся радостный и вечный танец.


W.H.Auden Well, So That Is That*

Well, so that is that. Now we must dismantle the tree,
Putting the decorations back into their cardboard boxes -
Some have got broken - and carrying them up to the attic.
The holly and the mistletoe must be taken down and burnt,
And the children got ready for school. There are enough
Leftovers to do, warmed up, for the rest of the week -
Not that we have much appetite, having drunk such a lot,
Stayed up so late, attempted - quite unsuccessfully -
To love all of our relatives, and in general
Grossly overestimated our powers. Once again
As in previous years we have seen the actual Vision and failed
To do more than entertain it as an agreeable
Possibility, once again we have sent Him away,
Begging though to remain His disobedient servant,
The promising child who cannot keep His word for long.
The Christmas Feast is already a fading memory,
 And already the mind begins to be vaguely aware
 Of an unpleasant whiff of apprehension at the thought
 Of Lent and Good Friday which cannot, after all, now
 Be very far off. But, for the time being, here we all are,
 Back in the moderate Aristotelian city
 Of darning and the Eight-Fifteen, where Euclid's geometry
 And Newton's mechanics would account for our experience,
 And the kitchen table exists because I scrub it.
 It seems to have shrunk during the holidays. The streets
 Are much narrower than we remembered; we had forgotten
 The office was as depressing as this. To those who have seen
 The Child, however dimly, however incredulously,
 The Time Being is, in a sense, the most trying time of all.
 For the innocent children who whispered so excitedly
 Outside the locked door where they knew the presents to be
 Grew up when it opened. Now, recollecting that moment
 We can repress the joy, but the guilt remains conscious;
 Remembering the stable where for once in our lives
 Everything became a You and nothing was an It.
 And craving the sensation but ignoring the cause,
 We look round for something, no matter what, to inhibit
 Our self-reflection, and the obvious thing for that purpose
 Would be some great suffering. So, once we have met the Son,
 We are tempted ever after to pray to the Father;
 "Lead us into temptation and evil for our sake."
 They will come, all right, don't worry; probably in a form
 That we do not expect, and certainly with a force
 More dreadful than we can imagine. In the meantime
 There are bills to be paid, machines to keep in repair,
 Irregular verbs to learn, the Time Being to redeem
 From insignificance. The happy morning is over,
 The night of agony still to come; the time is noon:
 When the Spirit must practice his scales of rejoicing
 Without even a hostile audience, and the Soul endure
 A silence that is neither for nor against her faith
 That God's Will will be done, That, in spite of her prayers,
 God will cheat no one, not even the world of its triumph.

Chorus

He is the Way.
 Follow Him through the Land of Unlikeness;
 You will see rare beasts, and have unique adventures.

He is the Truth.
 Seek Him in the Kingdom of Anxiety;
 You will come to a great city that has expected your return for years.

He is the Life.
 Love Him in the World of the Flesh;
 And at your marriage all its occasions shall dance for joy.
W. H. Auden, 1944 г.

Примечание.
*Показан отрывок из большой поэмы "For the Time Being" - "A Christmas Oratorio".


Уистан Хью Оден  Город
(С английского).

О неизбежности любой юнец
наслышан хоть глухом селенье, с детства.
Как грянет непредвиденный конец,
так никому никак не отпереться.

А в городе иной подход к судьбе.
Там разумом поддержанная вера.
Там строят варианты по себе
и знают про счастливые примеры.

Возможен выбор, всяческие планы:
пилить, строгать, работать с мастерком,
искусством заниматься на досуге...

А можно просто, около фонтана,
разглядывать беспечно со смешком
парней, идущих в город из округи.

W.H.Auden The City

In villages from which their childhood's came
Seeking Necessity, they had been taught
Necessity by nature is the same,
No matter how or by whom it be sought.

The city, though, assumed no such belief,
But welcomed each as if he came alone,
The nature of Necessity like grief
Exactly corresponding to his own.

And offered them so many, every one
Found some temptation fit to govern him;
And settled down to master the whole craft

Of being nobody; sat in the sun
During the lunch-hour round the fountain rim;
And watched the country kids arrive, and laughed.
 
Примечание.
В Интернете можно познакомиться с профессиональным переводом этого сонета,
сделанным Павлом Грушко.

Уистан Хью Оден Новый Век
(С английского).

Окончен век. Угас последний ветеран.
Но страх увидеть тень огромного урода -
гигантского бычка - всё меньше год от года.
А прежде в темноте пугал пустой бурьян.

Вздохнули. Мирно спим. Бурьяны не страшны.
Дракон уже почил, оставшись без потомства.
Живём без озорства и вероломства,
и кобольды в горах не гробят тишины.

Певцы и скульпторы, те рады не весьма.
Год минул. Челяди драконовой оттуда,
из дома, где для них закончились корма,

пришлось уйти. И гнусная приблуда
пошла внушать парням вреднейшие причуды,
тащить девиц в соблазн, отцов сводить с ума.

(От переводчика: Хоть нынче Новый Век, а снова кутерьма).


W.H.Auden A New Age

And the age ended, and the last deliver died
In bed, grown idle and unhappy; they were safe:
The sudden shadow of the giant's enormous calf
Would fall no more at dusk across the lawn outside.

They slept in peace: in mashes here and there no doubt
A sterile dragon lingered to a natural death,
But in a year the spoor had vanished from the heath;
The kobold's knocking in the mountain petered out.

Only the sculptors and the poets were half sad,
And the pert retinue from the magician's house
Grumbled and went elsewhere. The vanquished powers were

To be invisible and free: without remorse
Struck down the sons who strayed their course
And ravished the daughters, and drove the fathers mad.


Роберт Стивенсон Немой солдат

Роберт Стивенсон    Немой солдат
(С   английского)

Только выкосили луг,
в дёрне я увидел вдруг
для солдатика траншейку,
в аккурат ему по шейку.

В ней остался, рад не рад,
оловянный мой солдат.
Лес травы поднялся в мае,
мне до бёдер доставая,

и пропал в траве солдат,
грудь на бруствер, в небо взгляд.
Он в мундире цвета крови.
Штык примкнут и наготове.

Травостой ещё подрос,
и опять настал покос.
Там, на выбритом участке,
я найду его по каске.

Ход косьбы и скор, и спор.
Жду – найдётся гренадёр,
хоть его пока не видно,
хоть молчит, как ни обидно.

Пусть солдатик ростом мал,
но немало повидал.
Жаль, что он неговорящий !
Там, укрыт зелёной чащей,

он смотрел на звёздный свет,
видел прыткий первоцвет.
Видел меленьких улиток
на головках маргариток.

Видел бабочкин полёт.
Там пчела сбирала мёд
и жужжала в пляске ловкой
рядом с божьею коровкой.

Всё, что он увидел там,
расскажу я нынче сам.
А его просить – без толка.
Он у нас не балаболка.

Robert Stivenson   The Dumb Soldier

WHEN the grass was closely mown,
Walking on the lawn alone,
In the turf a hole I found
And hid a soldier underground.

Spring and daisies came apace; 5
Grasses hide my hiding place;
Grasses run like a green sea
O'er the lawn up to my knee.

Under grass alone he lies,
Looking up with leaden eyes, 10
Scarlet coat and pointed gun,
To the stars and to the sun.

When the grass is ripe like grain,
When the scythe is stoned again,
When the lawn is shaven clear, 15
Then my hole shall reappear.

I shall find him, never fear,
I shall find my grenadier;
But for all that's gone and come,
I shall find my soldier dumb. 20

He has lived, a little thing,
In the grassy woods of spring;
Done, if he could tell me true,
Just as I should like to do.

He has seen the starry hours 25
And the springing of the flowers;
And the fairy things that pass
In the forests of the grass.

In the silence he has heard
Talking bee and ladybird, 30
And the butterfly has flown
O'er him as he lay alone.

Not a word will he disclose,
Not a word of all he knows.
I must lay him on the shelf, 35
And make up the tale myself.

Перевод Анатолия Яни
Р.Л.Стивенсон Немой солдат

Вот и луг зелёный скошен,
Ветром плащ с деревьев сброшен.
Здесь нашёл я среди кочек
Для солдатика окопчик.

Был я с воином в разлуке.
Ветер выл, свистели вьюги.
В дёрне, на земле багряной,
Жил солдат мой оловянный.

Но земля опять в мажоре:
Травы плещут вновь, как море,
И корзинки маргариток
Розовеют, как с открыток.

И лежит солдатик рядом
Со своим свинцовым взглядом.
Френч горит пунцовым цветом.
Не расстался он с мушкетом.

Точит косу жнец для жатвы.
Где ж солдатик мой, узнать бы!
Вновь траву тут косят, чтобы
Отыскал его в окопе.

И не бойтесь: очень скоро
Отыщу я гренадёра,
Хоть сказать не может он,
Как разлукой удручён.

Ростом мал, но воин вроде.
В травяной служил он роте.
Если б всё поведать мог
Этот маленький стрелок!

И про звёзд ночное диво
Рассказал бы он правдиво
И про травы, что, как лес,
Возносились до небес.

В тишине он слышал, может,
Разговор коровок божьих
С золочёною пчелой
Или с бабочкой цветной.

Только жаль: солдат - немой.
Молча пусть идёт домой!
Отслужил - пора в запас.
Сочиню я сам рассказ.


Перевод Михаила Генина
Р.Л. Стивенсон Немой солдат

Когда всю траву скосили,
Листья в кучи навалили,
В дерне я дыру открыл,
Внутрь солдата положил.

Вот весна-красна пришла,
В рост трава опять пошла.
Доросла пусть не до крыши,
До колен мне и чуть выше.

И лежит солдатик мой
Одиноко под травой.
При ружье в мундире красном
Смотрит в небо он всечасно.

Улетят шмели и осы,
Косари наточат косы
И к осеннему утру
Отыщу я ту дыру.

Я уверен, очень скоро
Обнаружу гренадера.
Буду рад, как будто брату
Оловянному солдату.

Он служил не ради славы
И над ним шумели травы.
Если б мог он рассказать,
Что случилось испытать?

Звезды наблюдал солдат,
Роз вдыхал он аромат.
Видел он волшебных фей
В ставшей, словно лес, траве.

Слышал, как пчела - плутовка
Пела с божьею коровкой.
Видел даже как-то раз
Бабочку Павлиний Глаз.

Жалко лишь, солдатик мой
От рождения немой.
Я же за него рассказ
Сочиню на этот раз.

Роберт Стивенсон    Песни
(С   английского)

Над пёстрой кладкою яиц
свист птички на заре.
Под дождь поёт бодрее птиц
шарманка во дворе.

Моряк, уйдя в седой простор,
поёт под скрип снастей.
Поют испанский хор детей,
японский детский хор...


R.Stivenson SINGING

OF speckled eggs the birdie sings
And nests among the trees;
The sailor sings of ropes and things
In ships upon the seas.

The children sing in far Japan,
The children sing in Spain;
The organ with the organ man
Is singing in the rain.


Эдмунд Спенсер Эпиталамион

Эдмунд Спенсер Эпиталамион
(Вольный перевод с английского)
1-й вариант

I
Зову на помощь вас, искусных Муз,
Когда слагаю все мои напевы.
Меня не подводил такой союз.
Я не прогневал нашей Королевы.
Мои, кому б ни пелись, похвалы
Казались ей милы.
Когда от неудач полны Вы гнева,
Когда плохи сердечные дела,
Тогда нестройны Ваши струны, Девы;
Печален лес, нерадостна река
И в песенках тоска.
Но нынче грусть и жалобы не к месту.
Украсьтесь, кто гирляндой, кто венком,
Давайте, в честь Любви моей споём.
И, вслед Орфею, вещему поэту,
Как он – супругу, я – Елизавету –
Воспеть мою невесту буду рад.
Леса ответят мне и эхом зазвенят.
II
Лучи ещё не пали на поля,
Но весь Восток яснеет понемногу,
И просыхает влажная земля..
Вставайте, Музы ! Веселей в дорогу.
Ступайте к дому Горлицы моей,
Прибудьте поскорей.
Будите ! Время встретиться с друзьями.
Процессию возглавит Гименей.
Он с факелом, оттуда брызжет пламя.
Холостяки сошлись к нему чуть свет,
И каждый разодет.
Будите Милую. Вставай, Отрада !
Настал он, наконец, желанный день.
Страданья и печаль уходят в тень.
Прими, как дань, восторженные взгляды.
Скорей примерь наряды.
Вы, Музы, спойте ей на радость в лад.
Леса ответят Вам и эхом зазвенят.
III
Дриад покличьте, Музы, из лесов
И нимф всех рек, каких найдёте сами,
И нимф морских, с ближайших берегов.
Пускай придут, украсившись венками,
Покажут и старанье и талант
И наплетут гирлянд
Из роз и лилий для моей подруги,
Завяжут пышно каждый синий бант
И, разукрасив все углы в округе,
Пусть сыплют мяту щедрою рукой
В наш свадебный покой.
Пусть всюду, где пройдёт моя невеста,
Дорожки будут чисты и мягки.
Поверх камней насыпьте лепестки,
И станет как лужок любое место.
Всё сделав, подождите у ворот.
Как встанет да пойдёт,
То пойте ей, хваля её наряд.
Леса в ответ вам вашим эхом зазвенят.
IV
Вы, Нимфы Муллы, в водах той реки
Вы откормили множество форели.
И щуки там зубасты и хватки.
(Такой бы рыбки многие хотели).
И Нимфы озера, поросшего травой,
Где рыбы – никакой, -
На облик свой в хрустальном лоне глядя
Над чистою зеркальною водой,
Свяжите в ваших волосах все пряди.
И пусть невеста весело глядит
На ваш пригожий вид.
И вы, хозяйки всех лесных владений,
Жилицы старых гор, где волчья рать
Готова всё живущее сожрать,
Не защити Вы ланей и оленей.
Уж время песнопений !
Сходитесь и украсьте свой парад.
Леса услышат Вас и эхом зазвенят.
V
Проснись, моя Любовь, вставай, пора !
Заря покинула постель Тифона.
Её карета ярче серебра.
И Фебов лик уж светит с небосклона.
Малиновки с дроздами наравне -
В любовной воркотне.
Прислушайся к их трелям и руладам.
Вот жаворонок вьётся в вышине,
И много птиц воркуют с нами рядом.
Везде и мир и благостная сень.
Настал весёлый день.
Любовь моя, пора вставать с постели !
Часы бегут. Напрасен с ними спор.
Вставай примерить свадебный убор.
Послушайся любовной птичьей трели.
Не зря ж они запели,
Слетевшись вместе в твой росистый сад.
Леса им подпоют и эхом зазвенят.
VI
Любовь проснулась. Стёрлись все следы
Её ночных туманных сновидений.
В очах сиянье утренней звезды.
И нет в лице ни облачка, ни тени.
Сюда, девицы, дочери услад !
Готовьте ей наряд.
Придите, дочки Дня и Ночи, Оры !
Вы стражницы Зевесовых палат,
И нет поры без Вашего призора.
А всё, чем вечно красен мир вокруг, -
То дело Ваших рук.
И вы, три грациозные Хариты !
Царице Кипра вы во всём под стать.
Придите же невесту одевать
С умением, каким вы знамениты,
В то лучшее, что сшито.
И спойте, как Венере, ставши в ряд.
Леса вам подпоют и эхом зазвенят.
VII
Невеста наготове выйти к нам.
Недаром ждут все званые девицы.
А вот и я, жених . Моим дружкам
Сегодня тоже нужно прифрантиться.
Принаряжайтесь. Позабудьте лень
В такой весёлый день.
Дня радостней не знало ты, Светило.
Сияй же, но храни благую сень.
Не проявляй губительную силу.
Не опаляй невестины черты,
Не порти красоты.
О Феб, родитель Муз и предводитель !
Тебя я всюду в песнях прославлял,
И Ты был рад и не отверг похвал.
Услышь меня ! Сегодня я проситель.
Отдай мне этот лучший день из дней,
Другими Ты владей.
И будь воспет в звончайшей из кантат !
Леса ответят мне и эхом зазвенят.
VIII
Услышьте музыку, идут певцы !
Пронзительно весёлое начало.
Звучанье труб идёт во все концы.
Запела флейта, скрипка заиграла.
Девицы, расхрабрившись на зачин,
Стучат в свой тамбурин.
Везде танцуют, всюду песнопенья,
И все в большом восторге, как один.
А парни разбежались по селенью,
Шумя, крича. Но всё в какой-то миг
Слилось в единый крик:
«О Гименей ! О Гименей !» - взывали
И прямо ввысь взмывали голоса,
Переполняя криком небеса.
И весь народ в восторженном запале
Единодушно им рукоплескал
И не жалел похвал.
Для гимна Гименею нет преград,
Ему леса в ответ, как эхо, зазвенят.
IX
И вот невеста вышла из ворот,
Как подобает девственнице, в белом.
Так Феба* отправляется в поход,
Готовая к своим деяньям смелым.
Любой сказал бы, встреть её в пути:
«Вот ангел во плоти !».
Вся в локонах соломенного цвета,
Где перлов и цветов не расплести,
Невеста будто в мантию одета.
Такой красы не видели доднесь.
Не королева ль-девственница здесь ?
Она глядит стыдливо и неловко
На множество собравшихся вокруг,
Но и они как оробели вдруг,
Увидев эту дивную головку.
Невесту чуть смущает хор похвал
И каждый мадригал.
И всё же пусть не молкнет звук рулад.
Леса ответят им и эхом зазвенят.

*Феба - здесь так названа богиня Артемида (Диана), сестра Аполлона (он же
Феб).

Х
Встречалось ли вам, дочки горожан,
Вблизи от вас подобное созданье,
Чтоб кладезь лучших качеств был ей дан
И добродетель с ними в сочетанье.
В её глазах – сапфирные цвета,
И гладкость лба чиста,
А щёки – будто яблоки Помоны.
Манят к себе вишнёвые уста.
Цветут на чашах персей потаённо
Лилейные бутоны.
А шея – беломраморной колонной,
И тело – как прекраснейший чертог,
Взнесённый ввысь – и ладен, и высок,
Трон чистоты и чести непреклонной.
Как около такого совершенства
Не чувствовать блаженства ?
Споёмте ж Ей, как нам велит обряд.
Пусть все леса в ответ, как эхо, зазвенят.
XI
Но вникните в невидное очам
Невестино духовное богатство
Впридачу к милым девичьим чертам -
И вам придётся только удивляться.
Кого-то лик Медузы впечатлит -
В нем грозный строгий вид.
А вот в Невесте - кротости без меры.
В ней сильный разум с женственностью слит.
В ней цвет невинности и твёрдость веры.
Ей впору занимать высокий трон,
Держать в руках закон
И подчинять ему простые страсти.
Пусть служат, как царица повелит,
Не нанося достоинству обид
И не дерзая приносить несчастья.
В любимой ценен каждый дар небес,
Весь блеск Её чудес.
Так воспоёмте ж этот дивный клад.
Леса ответят нам и эхом зазвенят.
XII
Наш храм давно к венчанию готов.
Распахнуты широкие ворота.
Колонны - под гирляндами цветов.
Украшены и прибраны пролёты.
Входящую Святую ждёт почёт.
И вот Она идёт.
С поклоном, скромно, чувствуя почтенье,
Она ступает под церковный свод.
Даёт другим пример благоговенья,
С которым нужно приходить к Творцу.
Тут спесь нам не к лицу.
И здесь, у алтаря, на возвышенье,
Согласно чину, освящают брак –
Союз навек, бесповоротный шаг.
Орган, гудя, играет поздравленье.
Тебе, о Господи, во весь задор
Поёт хвалу изжаждавшийся хор.
И радостные гимны льются в лад.
Леса ответят им и эхом прозвенят.
XIII
И вот моя Любовь у алтаря.
Священник ей даёт благословенье
И руки воздевает, говоря,
А щёки Милой рдеют от смущенья,
Как будто выпал алый порошок
На утренний снежок.
Тут Ангелы, которых бы едва ли
Хоть кто другой от таинства отвлёк,
Кругами возле Милой залетали,
И, как бы ни приглядывались к ней,
Она им - всё милей.
Супруга смирно очи опустила
Достоинство и кротость ей велят
Перенести любой нескромный взгляд,
Не тратя зря своей душевной силы.
Но, дав мне руку, ни к чему краснеть !
Рассорят ли нас впредь ?
Пой Аллилуйю, Ангельский отряд !
Пусть все леса в ответ, как эхо, зазвенят.
XIV
Триумф. Иду с супругою домой.
Иду домой с победой и с весельем
Своей дорогой, славной и прямой.
Устроим дома празднество с похмельем.
Ещё доселе не бывало дня
Счастливей для меня.
Устроим пир до самого заката
И, эту дату в святцах сохраня,
Отметим щедро, не скупясь на траты.
Пьём не считая каждого ковша,
А как велит душа.
Польём вином столбы и галереи.
Пусть тоже с нами будут под хмельком.
И коронуем Бахуса венком.
Лозой украсим бога Гименея.
А Граций, как устроят хоровод,
Никто не превзойдёт.
Пусть девушки поют, и звон рулад,
Подхватят все леса и эхом зазвенят.
XV
Трезвоньте, юноши, в колокола.
От будничных трудов не будет толка.
Варнавин день ! Отсрочьте все дела.
Пусть праздник этот помнится нам долго.
Сегодня солнце выше, чем всегда,
А дальше череда
Дней спуска, при обходе Зодиака.
Тепло и свет скупей пойдут сюда,
Едва оно пройдёт созвездье Рака.
Но лучше бы наш праздник был короче.
Мы выбрали длиннейший день в году
С кратчайшей ночью - на мою беду !
День нескончаем. Жгут костры до ночи.
Пусть пляшут, провожают этот день,
Зовя ночную тень.
Звоните ж, пойте, торопя закат.
Пусть слышат нас леса и эхом зазвенят.
XVI
Когда ж докучный этот день уйдёт
И кончится свиданием счастливым ?
Как медленно часы ведут свой счёт !
Шаг времени, каким ты стал ленивым !
Ищи ж, Светило, спаленку свою
На западном краю.
Уже давно твои устали кони.
Но, глянув на Восток, я узнаю
Вечернюю Звезду в её короне
На чистом небосклоне.
О ясный свет любви и красоты !
Тебе послушны ангельские силы.
Ты смотришь, чтобы ночь не устрашила
Всех любящих, светя им с высоты.
Твой свет исполнен смеха и задора
И радует все взоры.
О радости поют и стар, и млад.
Леса ответят им и эхом зазвенят.
XVII
Возьмитесь-ка, Девицы, за дела.
Повеселились вдоволь, и похоже
Настал момент, чтоб Милая вошла
Туда, где ждёт супружеское ложе.
Пора снимать наряд, стелить кровать,
Цветов туда настлать:
Фиалок, лилий. Дальше долг за малым:
Душистых свежих простыней набрать,
Накрыть поверх аррасским одеялом.
Постель моей Любимой быть должна
Достойна и скромна.
У Зевса с Майей не было постели.
Они вдвоём легли на мураву.
Там Майя и досталась божеству,
Сомлевшая в Венериной купели...
Уж ночь. Подмога больше не нужна.
Любимая одна.
Теперь не нужно больше серенад.
Леса вокруг молчат и эхом не звенят.
ХVIII
Я рад Тебе, спустившаяся Ночь !
Дневные муки Ты вознаградила.
О чём мечтал, исполнилось точь-в-точь.
Дала мне то, что дорого и мило.
Раскинь же крылья и, скрывая нас,
Спаси от лишних глаз.
Одень своей накидкой соболиной.
Избавь от страхов, мучащих подчас,
Не порази изменою змеиной,
Старайся нас от ужасов спасти
И счастье защити.
Будь ночью благодатного покоя,
Где нас не тронут буря и беда,
Как ночь Алкмены с Зевсом – ночь, когда
Зачали те Тиринфского Героя.
А Зевс сумел и Твой умножить род.
Величие – ваш плод*.
А девушки и парни пусть молчат.
Леса уже в ответ, как эхо, не звенят.

*Примечание. Согласно античным мифам, Зевс (или Юпитер) и Ночь не были в интимной связи и не имели общего потомства. Здесь Э.Спенсер сам выступает в роли мифотворца.
XIX
Пусть в эту ночь не будет горьких слёз
Ни возле нас, ни в дальнем окруженье.
Хочу, чтоб страх в сознании не рос
И даже в снах не мучили сомненья.
Хочу, чтоб рой видений не привлёк
Пугающих тревог.
Пусть ведьмы чарами не портят праздник.
Пусть не сгорит в грозу ни дом, ни стог.
Пусть не шалит домашний дух-проказник
И гоблины не шарят здесь и там,
Дерясь по пустякам.
Пусть ворон не страшит нас злобным криком.
Пусть не кричат ни аист, ни сова,
Не будет ни химер, ни колдовства
И хищник не полезет в раже диком.
И пусть не мучит лягушачий хор -
Умерит свой задор.
Пусть гром с небес не грянет невпопад.
И пусть молчат леса и эхом не звенят.
XX
Вот ночь, и тишина со всех сторон.
Идут часы священного покоя.
И, в свой черёд, с небес слетает Сон,
Простёрши длани надо всей Землёю.
К нам, к ложу, мчат Амуры, так легки,
Как будто голубки.
Кружат вверху, садятся на подушки,
Тайком в тиши раскладывают нам
Коварные приманки и ловушки.
У них, у всех, услады на уме,
Укрытые во тьме.
Что ж, соревнуйтесь, дети Афродиты.
Пытайтесь с нами разделить восторг.
В том зло или добро ? К чему нам торг !
Но что за радость в тех забавах скрыта !
Так проведём же нашу ночь в игре.
Прервёмся на заре.
Чтоб не мешать нам, пусть везде молчат
И эхом на шумы леса не зазвенят.
XXI
Но кто ж сейчас в окно моё глядит ?
Чей светлый лик я вижу там воочью ?
Должно быть, это Цинтия не спит
И высоко бредёт по небу ночью.
Не зависть ли в Тебе, пока темно,
Велит смотреть в окно ?
Не Ты ли и сама во время оно
Приветила принёсшего руно
Красавца-пастуха Эндимиона,
И сердце билось сладко и влюблённо.
Так будь добра отныне к нам двоим.
Не откажи нам в женском попеченье.
Начни заботиться о новом поколенье
И помощь дай нам в том, чего хотим.
Пусть в лоне семя в добрый рост пойдёт,
И дай продолжить род.
Мы вновь споём, растя своих ребят.
Пока ж леса молчат и эхом не звенят.
XXII
В твоих руках, Юнона, все права,
Вершить все брачные дела, как надо,
От соблюденья правил сватовства
До пышного венчального обряда.
Для женщин Ты – опора и оплот
В часы любых забот.
Ты – твёрдый щит всех добрых устремлений,
И всё твоей поддержкою живёт.
Благословен и Ты, весёлый Гений,
Страж брачной тайности и чистоты
От всякой суеты.
Пусть следом за любовным наслажденьем,
При доброй тайной помощи богов,
Дождёмся мы и дочек и сынков,
И эта ночь не станет исключеньем.
Вы, Гименей и Геба, дайте знак,
Что будет точно так.
Итак, немало спели мы кантат.
Леса теперь молчат и эхом не звенят.
XXIII
О, Небеса, обитель всех богов,
Тысячефакельная, пресвятая,
Вы радуете жалких бедняков,
Ужасный мрак сияньем озаряя.
Источник мощи в Вас неистощим
И он – непостижим.
Не обделяйте нас благословеньем
И лейте радость ливнем дождевым
На благо нашим новым поколеньям.,
Чтоб жили в мире, счастье и тепле
На радостной Земле
И поднимались в Райские высоты –
Уже потом, в признанье их заслуг,
И в Райских кущах пополняли круг
Святых, достойных высшего почёта.
В мечтах о том я смолкну, Милый Друг.
Все радости, притихнув, мирно спят..
Леса вокруг молчат и эхом не звенят.
XXIV
Сложил я Песню – вместо украшенья,
Заслуженного милою женой.
Но были неудачи и крушенья.
Плохое вышло время. Долг – за мной.
Взамен обещанного – возмещенье.
Ведь песня – украшенье ярче лент
И нашей свадьбе – вечный монумент

КОНЕЦ

Томас Гарди Лионнесс

Томас Гарди    Лионнесс
(С  английского)

Когда я ехал в Лионнесс,
промчавшись сотню миль
сквозь снежную кадриль,
со мной был только свет небес,
когда я ехал в Лионнесс,
промчавшись сотню миль.

Что мне покажет Лионнесс,
что там произойдёт,
ни маг, ни звездочёт
не предсказали тех чудес:
что мне покажет Лионнесс,
что там произойдёт.

Когда покинул Лионнесс,
в очах - волшебный свет.
Глубокий яркий след.
Лучусь, и нет нигде завес.
Когда покинул Лионнесс,
в очах - волшебный свет.

(ВАР. Когда ж оставил Лионнесс,
в очах - волшебный свет.
Лучам - предела нет,
и нет от них нигде завес.
Когда ж оставил Лионнесс,
в очах - волшебный свет).

Thomas Hardy Lyonnesse

When I set out for Lyonnesse,
A hundred miles away,
The rime was on the spray,
And starlight lit my lonesomeness
When I set out for Lyonnesse
A hundred miles away.

What would bechance at Lyonnesse
While I should sojourn there
No prophet durst declare,
Nor did the wisest wizard guess
What would bechance at Lyonnesse
While I should sojourn there.

When I came back from Lyonnesse
With magic in my eyes,
All marked with mute surmise
My radiance rare and fathomless,
When I came back from Lyonnesse
With magic in my eyes!
1870
Замечания: Строка 1. В издании 1914 г. дата – 1870 г. - не указана. Lyonesse: a legendary region, associated with King Arthur and thought now to be under seа. В русских переводных текстах это затопленное морем старинное местечко из легендарного века короля Артура назывют то Лайонес, то Лионнесс. Алджерноном Чарлзом Суинберном в 1882 г. была издана его знаменитая поэма «Тристрам Лионесский. То же имя (Лионесс), согласно легендам, носит сестра короля Артура. Строка 3. Rime: frost forming on the windward side. Строка 15. В издании 1914 г. - All marked with mute: "None managed to". Строка 16. В издании 1914 г. "What meant my godlike gloriousness".

Длина и краткость; Суд над Тарковским и др.

ДЛИНА И КРАТКОСТЬ
Сонет

Один большой мудрец, рифмач и критикан,
уверенный в себе насмешливый звоночек,
расхваливал размер – октаву, восемь строчек,
а в формах подлинней усматривал изъян.

Вот так он и кропал, счастливый бонвиван,
возрадовав своих голубушек и квочек
сишками на подбор – что пирсинг на пупочек,
и пыжился притом, как нимбом осиян.

А для меня порой и эпопеи кратки,
стихи в одну строку - бессовестно длинны,
они ж - не пятаки, не бисер, не блины.

В них исповедь души, молитвы и загадки,
и нужен здравый смысл в мистическом остатке,
и запах свежих роз, и капля белены.

СУД НАД ТАРКОВСКИМ
Сонет

Чем критики сильны ? Убойностью сравнений.
Цитируя двоих, высвечивают хлам.
Когда за образец берётся Мандельштам,
Тарковский перед ним – Увы ! – уже не гений.

Вот критик изучил пяток стихотворений:
то просто плагиат, то схожесть здесь и там.
Плюс Заболоцкий тут обобран. Стыд и срам !
Тарковский - пустоцвет, поэт без озарений.

А критик-то и сам заядлый стихоплёт,
причастный к волшебству чудесных вдохновений,
и, крепко поругав кого-то, низведёт

с высокого столбца почётных предпочтений,
зато уж сам себя продвинет там вперёд.
Прости и не взыщи, оплёванный Арсений !

(Мавродиев дружок по части светотеней).


ВСПЫЛЬЧИВОСТЬ И ОТХОДЧИВОСТЬ.

Народ у нас хоть вспыльчив, но отходчив,
почтителен, послушен и не зол.
Художник Репин, спец в таких вопросах,
наглядное свидетельство привёл:
Иван Васильевич схватил свой посох
и чуть вспылил, всю мочь сосредоточив, -
а сын, не мешкав, скоро отошёл.


Патентованные строки.
(Иронические стихи).

"Если ворог не сдаётся...",
если грозен супостат,
не дадим уйти назад -
сыщем доброе болотце.

Пусть попьёт на дне колодца !
Край на омуты богат.
Полетит шрапнельный град -
успокоиться придётся.

Путь неправедный - коварен.
Мы избрали столбовой.
Звёзды светят над Москвой.
Свод над нами лучезарен.

Заявись к нам злой казарин,
забунтуй какой-то свой -
не расстался с головой,
будь за это благодарен.

Пусть в пылу своих атак,
волю давши командирам
и отточенным секирам,
враг попрёт на наш бивак !

Он нарвётся на тумак
и возжаждет кончить миром
с полюбовным общим пиром.
Да наврял ли выйдет так !

Крепко стукнет наш кулак.
Тем, кому не в радость сдаться, -
будет баня и прохладца,
а поверх - наш гордый стяг.

"Сдайся, враг, замри и ляг !"
Пой псалмы и, помня святцы,
шагом марш колонной с плаца
в обустроенный Гулаг !









.

Поль Верлен Вояка-хлебороб

Поль Верлен Вояка-хлебороб.
(Перевод с французского).

Посвящено Эдмону Лепелетье*.

Старик был страшноват и кашлял, как больной, –
незрячий глаз кровил, в другом скопился гной.
Из-под густых бровей глядел он зло и хмуро.
Космата и дика, торчала шевелюра -
не грива и не хвост, а вроде них жестка.
Зато могучим был костяк у старика.
Он будто не забыл о встреченной картечи.
Спина запала внутрь и отогнулись плечи.
А левая рука всё ищет рукоять -
чтоб, как привычно ей, оружие достать.
И поступь у него была чуть-чуть корявой
как будто в ташке груз. При этом вечно правой
рукой он поправлял спадавший книзу ус.
Высоким был, худым, и всё зудел, как гнус.

Уже в шестнадцать лет, сын батрака и прачки,
он стал простым бойцом в большой военной драчке.
В Египте воевал, был в Австрии в боях.
В Эстремадуре в глаз попал ему монах.
Расправившись с лихим святошею-испанцем,
он Пруссию прошёл с пустым солдатским ранцем.
Был в шею ранен там, почти околевал.
Зато, входя в Москву, он был уже капрал.
Добыл почётный крест и, навостривши лыжи,
с боями отступал до самого Парижа.
Был в лейтенантский чин меж тем произведён.
Увы ! Лишь до поры, как сел на трон Бурбон.
В огне при Мон Сен-Жан**, без страха, непреклонно,
он повторил слова отважного Камбронна***.

Но император вновь в изгнание идёт,
надевши Котелок и Серый Редингот,
навеки распростясь с отчизною любимой
и с битой армией своей непобедимой.
А воин-ветеран решил сыскать семью
и скрылся от беды в своём родном краю .
Сперва пытался жить запретною охотой,
потом былых солдат порадовали льготой.
Достоинство храня, он стал писать властям,
и дали пенсион - за Йену и Ваграм –
всего две сотни в год. Он смог за эти франки
вселиться в дом родни, к немолодой крестьянке.
Весь сельский труд там лёг на пару сыновей.
Один из них имел супругу и детей.
Другой был холостяк. А ветеран баталий
бездельничал весь день, не ведая печалей.
Хоть чужд ему был труд, и плуг, и скирд, и сноп,
он кличку получил «Вояка-Хлебороб».
Поднявшись на заре и покурив в охотку,
он шлялся там и сям и пил без меры водку.
Случалось, в стельку пьян, бывал он не в себе,
но в праздник, взявши лук, участвовал в стельбе.
Откушавши в обед, он мог позвать малюток
и с ними поиграть хоть несколько минуток.
Устраивал бои – ребячий строй на строй -
и соблазнял детей армейской мишурой.
По-солдафонски груб и не блюдя приличий,
порой мог ущипнуть, шутя, за бок девичий.

Куря свой табачок, любил у камелька
порассказать под трель упрямого сверчка
и под весёлый треск сгорающей лозины
про Лютцен, про Смоленск, про русские равнины.
Собрав вокруг себя внимательных парней,
живописал подряд все битвы давних дней.
Смеялся, где смешно. Вещал о переделках,
о пушечной пальбе, о мелких перестрелках,
о гибнущих конях, об ужасе гангрен,
об участи бедняг - солдат, попавших в плен,
о тягостном конце трусишки-офицера,
казнённого при всех для общего примера.
Припомнил, как, схватив, топили чужаков
и страшный бой в Клиши с отрядом казаков.
И штурмы, где во всю резвились мародёры,
где женщин и добро хватали без разбора.
Казалось, клок седой в ладонях – на позор,
а после - острый стыд, когда трубили сбор.
И вновь про лагеря, бои и отступленья.
Безрадостную муть армейского служенья,
весь достославный путь, пройдённый солдатнёй
он щедро расписал, украсив речь ругнёй,
и кулаком лупил по ближним ягодицам.

Но женщинам вокруг, двоюродным сестрицам,
достойным матерям, рассказ казался дик.
Расплакавшись, они твердили: «Лжёт старик».
Мужчины, между тем, поплёвывали в пламя.

Старик, желая быть накоротке с парнями
и лучше передать богатый опыт свой,
расхаживал кругом с руками за спиной.
Он часто излагал сельчанам эпизоды,
как будто видел их он сам в былые годы:
восшествие на трон с Раздачею Знамён,
и день, когда "Адью !" сказал Наполеон.
Он вспоминал о том известном дне Брюмера,
когда пришлось полкам вершить крутые меры,
а возмутивший вдруг военщину закон
могучий Марс послал без промедленья вон,
и всех говорунов, не свычных с острой саблей,
не мешкав, гнали вон из правящих нотаблей.

Так наш ворчун твердил, трактуя свой предмет
и, смерть не торопя, дожил до сотни лет.
Сам мэр руководил прощанием с героем.
Все местные бойцы прошли военным строем:
там был пожарный взвод и сельские стрелки,
лишь сильно подвели ружейные замки -
семь делавших салют приобрели раненья.
А холмик возвели большой на изумленье:
с плакучим деревцом над крупным валуном
затем, чтобы герой там спал спокойным сном.
И, точно соблюдя желание солдата,
вписали на плите, сверх имени и даты,
строку, что ныне вся Империя поёт:
«К прекраснейшей - любовь, храбрейшему – почёт !****

Paul Verlaine Soldat Laboureur
A Edmond Lepelletier*

Or ce vieillard etait horrible : un de ses yeux,
Creve, saignait, tandis que l’autre, chassieux,
Brutalement luisait sous son sourcil en brosse ;
Les cheveux se dressaient d’une facon feroce,
Blancs, et paraissaient moins des cheveux que des crins ;
Le vieux torse solide encore sur les reins,
Comme au ressouvenir des balles affrontees,
Cambre, contrariait les epaules voutees ;
La main gauche avait l’air de chercher le pommeau
D’un sabre habituel et dont le long fourreau
Semblait, s’embarrassant avec la sabretache,
Gener la marche et vers la tombante moustache
La main droite parfois montait, la retroussant.
Il etait grand et maigre et jurait en toussant.
Fils d’un garcon de ferme et d’une lavandiere,
Le service a seize ans le prit. Il fit entiere,
La campagne d’Egypte. Austerlitz, Iena,
Le virent. En Espagne un moine l’eborgna:
- Il tua le bon pere, et lui vola sa bourse, -
Par trois fois traversa la Prusse au pas de course,
En Hesse eut une entaille epouvantable au cou,
Passa brigadier lors de l’entree a Moscou,
Obtint la croix et fut de toutes les defaites
D’Allemagne et de France, et gagna dans ces fetes
Trois blessures, plus un brevet de lieutenant
Qu’il resigna bientot, les Bourbons revenant,
A Mont-Saint-Jean**, bravant la mort qui l’environne,
Dit un mot analogue a celui de Cambronne*** ;
Puis, quand pour un second exil et le tombeau,
La Redingote grise et le petit Chapeau
Quitterent a jamais leur France tant aimee
Et que l’on eut, helas! dissous la grande armee,
Il revint au village, etonne du clocher.
Presque force pendant un an de se cacher,
Il braconna pour vivre, et quand des temps moins rudes
L’eurent, sans le reduire a trop de platitudes,
Mis a meme d’ecrire en hauts lieux a l’effet
D’obtenir un secours d’argent qui lui fut fait,
Logea moyennant deux cents francs par an chez une
Parente qu’il avait, dont toute la fortune
Consistait en un champ cultive par ses fieux,
L’un marie depuis longtemps et l’autre vieux
Garcon encore, et la notre foudre de guerre
Vivait et bien qu’il fut tout le jour sans rien faire
Et qu’il eut la charrue et la terre en horreur,
C’etait ce qu’on appelle un soldat laboureur.
Toujours leve des l’aube et la pipe a la bouche
Il allait et venait, engloutissait, farouche,
Des verres d’eau-de-vie et parfois s’enivrait,
Les dimanches tirait a l’arc au cabaret,
Apres diner faisait un quart d’heure sans faute
Sauter sur ses genoux les garcons de son hote
Ou bien leur apprenait l’exercice et comment
Un bon soldat ne doit songer qu’au fourniment.
Le soir il voisinait, tantot pincant les filles,
Habitude un peu trop commune aux vieux soudrilles,
Tantot, geste ample et voix forte qui dominait
Le grillon incessant derriere le chenet,
Assis aupres d’un feu de sarments qu’on entoure
Confusement disait l’Elster, l’Estramadoure,
Smolensk, Dresde, Lutzen et les ravins vosgeois
Devant quatre ou cinq gars attentifs et narquois
S’exclamant et riant tres fort aux endroits farce.

Canonnade compacte et fusillade eparse,
Chevaux eventres, coups de sabre, prisonniers
Mis a mal entre deux batailles, les derniers
Moments d’un officier ajuste par derriere,
Qui se souvient et qu’on insulte, la barriere
Clichy, les allies jetes au fond des puits,
La fuite sur la Loire et la maraude, et puis
Les femmes que l’on force apres les villes prises,
Sans choix souvent, si bien qu’on a des meches grises
Aux mains et des degouts au cSur apres l’ebat
Quand passe le marchef ou que le rappel bat,
Puis encore, les camps leves et les deroutes.
Toutes ces gaites, tous ces faits d’armes et toutes
Ces gloires defilaient en de longs entretiens,
Entremeles de gros jurons tres peu chretiens
Et de grands coups de poing sur les cuisses voisines.

Les femmes cependant, soeurs, meres et cousines,
Pleuraient et fremissaient un peu, conformement
A l’usage, tout en se disant : « Le vieux ment. »
Et les hommes fumaient et crachaient dans la cendre.

Et lui qui quelquefois voulait bien condescendre
A parler discipline avec ces bons lourdauds
Se levait, a grands pas marchait, les mains au dos,
Et racontait alors quelque fait politique
Dont il se proclamait le temoin authentique,
La distribution des Aigles, les Adieux,
Le Sacre et ce Dix-huit Brumaire radieux,
Beau jour ou le soldat qu’un bavard importune
Brisa du meme coup orateurs et tribune,
Ou le dieu Mars mis par la Chambre hors la Loi
Mit la Loi hors la Chambre et, sans dire pourquoi,
Balaya du pouvoir tous ces ergoteurs glabres,
Tous ces legislateurs qui n’avaient pas de sabres !

Tel parlait et faisait le grognard precite
Qui mourut centenaire a peu pres l’autre ete.
Le maire conduisit le deuil au cimetiere.
Un feu de peloton fut tire sur la biere
Par le garde champetre et quatorze pompiers
Dont sept revinrent plus ou moins estropies
A cause des mauvais fusils de la campagne.
Un tertre qu’une pierre assez grande accompagne
Et qu’orne un saule en pleurs est l’humble monument
Ou notre heros dort perpetuellement.
De plus, suivant le voeu dernier du camarade,
On grava sur la pierre, apres ses nom et grade,
Ces mots que tout Francais doit lire en tressaillant :
« Amour a la plus belle et gloire au plus vaillant****. »
1868
“Jadis et naguere”- “Vers jeunes”

Примечания:
1.*Эдмон-Адольф Лепеллетье (1846-1913) - родился в Париже, умер в Виттеле.
Известный литератор, романист, публицист. По профессии был адвокатом. В конце
шестидесятых выступил с серией статей, направленных против режима Наполеона III,
за что был заключён в тюрьму. Его освободила революция (4 сентября 1870 г.).
Парижскую Коммуну он приветствовал и впоследствии работал над её историей.
В прессе выступал с радикальных позиций, против буланжистов и антидрейфусаров.
Был автором романов "Мадам Сан-Жен" и "Фанфан-Тюльпан". Выпустил серию исторических романов о Наполеоне I и его эпохе: "Капитан Наполеон", "Путь и слава",
"Тайна Наполеона", "Прачка-герцогиня", "Римский король", "Коварство Марии-Луизы",
"Фаворитка Наполеона", "Шпион императора", "Мученик англичан", "Наследник великой
Франции".
Эти книги до сих пор переиздаются в России в русском переводе.

2.**Битва при Мон Сен-Жан (Mont-Saint-Jean) - так французы часто называют битву при Ватерлоо.
3.***Французскому генералу Камбронну (Pierre Cambronne, 1770-1842) приписывают знаменитую фразу, сказанную в день битвы при Ватерлоо: «Гвардия умирает, но не сдаётся» - La garde meurt et ne se rend pas.
4.****Имеется в виду песня Partant pour la Syrie («Отправляясь в Сирию»), которая была популярна во Франции, особенно во времена Второй Империи. Можно даже сказать, что эта песня была чем-то вроде официального гимна. Автор музыки этой песни - королева Гортензия (Hortense de Beauharnais), мать императора Наполеона III. Слова написаны Александром де Лабордом в 1807 году (Alexandre de Laborde “Le beau Dunois”).
Куплеты этой песни заканчивались словами:
Amour a la plus belle !
Honneur au plus vaillant !



Луиза Лабе Сонеты. Цикл

Луиза Лабе Сонет I*
(Перевод).

Ни славный грек Улисс, ни кто-нибудь иной
не был так прозорлив и светел осиянно,
изящен, смел и горд, и честен без обмана, -
но я за то плачу смертельною ценой.

Так что ж, моя Любовь, проделал ты со мной ?
В том сердце что тебя лишь грело постоянно,
твой жаркий взор прожёг зияющую рану,
и ты лишь можешь стать спасителем больной.

О горькая юдоль ! И нет ни в чём отрады.
Мне больно, будто грудь ужалил скорпион,
и надобен бальзам, сильнее злого яда.

Прошу: лишь утоли, но не гаси той страсти.
Умерь, взлелеяв, жар, что был тобой зажжён.
И жизнь моя, и смерть теперь в твоей лишь власти.

Louise Labe

Non havria Ulysse o qualunqu'altro mai
Piu accorto fu, da quel divino aspetto
Pien di gratie, d'honor et di rispetto
Sperato qual i sento affani e guai.

Pur, Amour, coi begli ochi tu fatt'hai
Tal piaga dentro al mio innocente petto,
Di cibo et di calor gia tuo ricetto,
Che rimedio non v'e si tu n'el dai.

O sorte dura, che mi fa esser quale
Punta d'un Scorpio, e domandar riparo,
Contr'el velen' dall'istesso animale.

Chieggio li sol' ancida questa noia,
Non estingua el desir a me si caro,
Che mancar non potra ch'i non mi muoia.

Примечание.
*Луиза Лабе (1524-1566) - "Прекрасная канатчица".
В Интернете представлены переводы сонетов и других произведений Луизы Лабе
в разных переводах (Эллы Шапиро, Игоря Байкова, Юрия Денисова и др.).

Луиза Лабе Сонет 8-й.
(Перевод с французского).

Горю, тону, дышу и не вздохнуть.
Томит жара, и я трясусь от стужи.
Всё мило мне, и не придумать хуже.
И тьма скорбей, и радости чуть-чуть.

И веселюсь, и горе давит грудь.
То в удовольствиях, то в слёзной луже.
И процветаю, и совсем недужу.
Добра - на век, а тает так что жуть.

Амур меня терзает постоянно.
Порой мне тошно от его проказ.
Но вдруг мне легче. Снова жизнь желанна.

Мне радостно от нового романа.
Блаженствую. Увы ! Амур припас
и старую беду мне тащит в тот же час.


Louise Labe Sonnet VIII

Je vis, je meurs : je me brule et me noie,
J'ai chaud extreme en endurant froidure ;
La vie m'est et trop molle et trop dure,
J'ai grands ennuis entremeles de joie.

Tout en un coup je ris et je larmoie,
Et en plaisir maint grief tourment j'endure,
Mon bien s'en va, et a jamais il dure,
Tout en un coup je seche et je verdoie.

Ainsi Amour inconstamment me mene
Et, quand je pense avoir plus de douleur,
Sans y penser je me trouve hors de peine.

Puis, quand je crois ma joie etre certaine,
Et etre en haut de mon desire heur,
Il me remet en mon premier malheur.
1555


Луиза Лабе Сонет 17-й.
(Перевод с французского).

Бегу из города, от всех его церквей,
где чаровал меня твой образ милый,
где от меня ты мог в мольбах и силой
заполучить всё то, что для тебя милей.

Мне стало тошно от турниров и затей,
докучен маскарадный блеск постылый.
Жизнь без любви представилась могилой.
Тебе замены нет, и горе всё лютей.

Брожу совсем одна в лесной чащобе,
во мне тоска, подобная хворобе.
Бреду без цели, мысли теребя.

Я чувствую, что мне для исцеленья
необходимо самоотреченье.
Мне нужно жить как можно дальше от тебя.


Louise Labe Sonnet ХVII.
Je fuis la ville, et temples, et tous lieux...

Je fuis la ville, et temples, et tous lieux
Esquels, prenant plaisir a t'ouir plaindre,
Tu pus, et non sans force, me contraindre
De te donner ce qu'estimais le mieux.

Masques, tournois, jeux me sont ennuyeux,
Et rien sans toi de beau ne me puis peindre ;
Tant que, tachant a ce desir eteindre,
Et un nouvel objet faire a mes yeux,

Et des pensers amoureux me distraire,
Des bois epais suis le plus solitaire.
Mais j'apercois, ayant erre maint tour,

Que si je veux de toi etre delivre,
Il me convient hors de moi-meme vivre ;
Ou fais encor que loin sois en sejour.
1555




Артур О Шонесси Разговор двух Венер

Артур О’Шонесси Разговор двух Венер
(С   английского).

ПЕРВАЯ ВЕНЕРА:
Сперва Земля и Море пустовали,
и люди жили, хаотично мельтеша
на осыпях, в разрухе и развале.
А я пришла как вечная душа
и принесла мечту, взамен печали.
Я чудилась сквозь воду в глубине.
Мой облик походил в блестящей сини
и в мраморной узорной белизне
на дочь, и на жену, и на богиню.
Кто восторгался, кто грустил по мне.

Богиней я вздымалась над пучиной,
вся в ореоле пламенном вокруг.
Я становилась женщиной с мужчиной.
О, как мне верен был любой супруг !
Над каждым мной воздвигнут мрамор чинный.
Затем со вдохновенным мастерством
вознёс меня на высоту Пракситель
и обессмертил скульпторским резцом
как истинный пророк-вероучитель,
изобразив для всех священным образцом.

А кто же ты ? Сейчас иное время.
А ты, как пробный труд ученика, -
лишь подражанье признанному всеми
шедевру, покорившему века.
Тебя ваяли по старинной схеме
в карьере, где стяли холода.
На юге солнце согревает душу
и мирно дремлют мрамор и вода,
лишь волны чередой ласкают сушу.
В тебе же след арктического льда.

ВТОРАЯ ВЕНЕРА (скульптура Джона Гибсона)
Я – светлый современный идеал.
Он много чище. Твой уж отсиял.
Ты – символ древнего греха и наготы,
А люди нынче поснимали хомуты
из роз, разбили алтари Амура,
и он свой факел убирает хмуро.
Амур раздавлен горькою судьбой
и никого не тащит за собой.
Он – слабое дитя, совсем без власти.
Он - друг страстям, но с ним не дружит счастье,
и руки злой судьбы его трясут
как сморщенный и выцветший лоскут.
И моль, должно быть, съест его в итоге.
Теперь другие требуются боги.
Афины рухнули. Их божества
шипят, как змеи, потеряв права,
и корчатся в родной им преисподне.
А здесь мораль господствует сегодня.

ПЕРВАЯ ВЕНЕРА.
Опять звучит готическая ложь.
Она – как тьма от прилетевшей тучи.
Голубизну затягивает сплошь
и на сердца воздействует едуче –
как сгложет радость, больше не найдёшь.
От тьмы в душе у человека глюки.
Не дышится. Всё валится из рук.
И в мыслях лишь терзания и муки.
И запах смерти возникает вдруг.
В одной Любви – весь свет и все науки.

На крыльях чувства краше и вольней
душа парит, когда взлетает в небо.
Лишь в пригоршнях любви запас углей
и свет, достойный пламенного Феба.
С огнём любви душа летит смелей.
А я важнее склонности сердечной.
Я – ценность, не доступная рукам.
Я – суть души, я – символ вековечный.
Где б ни был занят человек – я там,
венец труда и смысл его конечный.

Хоть в мраморных моих глазах никак
не виделось печальных предсказаний,
вступала лишь в духовный тайный брак,
жила невинной и без нареканий.
Брат, муж, жених – любой союз был благ.
И с кем же из людей был друг любимый,
напарник в доброй радости житья,
весь срок между рожденьем и кончиной,
прекраснее и женственней, чем я ?
Спроси жрецов, сидящих с мудрой миной.

И все, кто свято веруют в меня,
блаженствуют в земном преображенье,
дремотные виденья отженя,
не поклоняются пустому привиденью,
и их не трогает дурная болтовня.
Я – вечная любовь, и мной согреты
сердца людей. Меня не избежать -
как и цветам не обойтись без света.
Я – символ чистоты и благодать,
ничья - и общая для всей планеты.

ВТОРАЯ ВЕНЕРА.
Но нынче добродетель стала целью.
А страсть – соблазн и грех, как и веселье.
Глядящая на зрителя с холста,
распутна и опасна нагота.
Всё то, что создал в мраморе Пракситель,
потом низверг безжалостный гонитель.
Феспийская бесстыдница мертва.
На месте изваяния трава
растёт над Афродитою из Книда.
Забыта и гордячка Артемида,
та, чьим устам претил её ж запрет.
Эпикурейца заменил аскет.
Все капища остались без заслона.
Упали наземь фризы Парфенона.
Переменились вера и завет,
так идолам уж больше места нет.
Мир Фидия – в обломках, в беспорядке –
безногие, безрукие остатки;
без лука, стрел, без лиры Аполлон;
Меркурий – вовсе мужества лишён;
разбившиеся дочери Кекропа,
лишь торс Кефисса, чресла, руки, стопы...
Когда статуя возбуждает страсть –
как Фрина – то судьба её упасть
в грязь, в пыль. Когда ж людей завлечь стремится,
так лучше б те надели власяницы,
глазам своим велели не смотреть
и сердце оковали в сталь и медь.
Пусть думают о рае и об аде,
пристыженно и боязливо глядя,
с рождения в тревоге и труде,
на жизнь, где нечисть всюду и везде.
Когда-то в гневе отвернувший взоры,
Господь с людей не снимет знак позора,
пока не оправдаются трудясь,
смывая с лиц солёный пот и грязь,
покуда не привыкнут спозаранок
быстрей бежать от гибельных приманок.
Труд – кара в наказание за грех,
урок для всех и снадобье для всех.
А способы змеиного соблазна
и все уловки красоты заразны.
Они на тысячах различных троп
вгоняют человека в мрачный гроб,
крушат запреты, поражают разум,
высмеивают пастырей всех разом.
Они людей изводят до конца,
сомнение вселяя им в сердца.
И все соблазны наступают дружно,
а люди перед ними безоружны.
Но в ходе восемнадцати веков
никто не смел снять с женщины покров.

ПЕРВАЯ ВЕНЕРА
В былые времена в стране пустынь
взял верх Молох, страшилище из бреда,
Его жрецы в пирах объелись дынь,
а люд не звали даже на беседы,
но подстрекали попрекать богинь,
вносивших в жизнь доподлинно святое.
И всякий непокорный человек,
не пожелавший гнуться под пятою,
мог не напрасно провести свой век,
держась за святость и презрев пустое

Лишь истина дарует торжество.
И правда о телесном идеале
не разошлась бы с чувствами его.
Красу такие люди представляли
как БЕЛОмраморное божество,
изящное, живое и во славе,
без всякого упрёка и пятна,
как свет небес среди реальной яви.
Ханжам та правда не была нужна.
Пустили ложь, подобную отраве.

Ложь нужно гнать. Для вящей чистоты
кормящего бесхитростного лона
достанет скромности без суеты.
Господь благословляет с небосклона
лишь тайны, что важны и не пусты.
Но если б Он подсчитывал втихую
объятия, пожатия руки
и даже сладостные поцелуи –
то это было бы Ему же вопреки,
напраслина, придуманная всуе.

Идёт учет работы будних дней,
проклятой боли, кары за проступки.
В бессмертном свете все труды видней.
И люди – все святые – на приступке
ведущих прямо на небо сеней
Они прочтут в очах, глядящих строго
вопросы духа из иных веков:
с чем славным дождались они итога
и не был ли их путь лишь бестолков ?
Затем взлетят до нового порога.

Любовь умчит их к сказочной черте.
Их мысли гордо устремятся в вечность,
поправши смерть в вовышенной мечте.
Они восславят красоту и человечность
и утвердят их на бессмертной высоте.
И будет так, как быть должно и ныне,
раз их Господь для этого создал,
что станет женшина или богиня -
царящий в мудрых душах идеал -
сиять как благодать и благостыня.

Художники проникнут в мудрость норм,
пленятся красотой природных линий,
постигнут колдовство текучих форм,
и будто дождь прольётся над пустыней,
и новый культ начнётся будто шторм.
В том будущность. Душа спасёт мечту,
проложит путь к прекрасному почину,
изгонит фальшь и всю нечистоту,
подъемля человеческую глину
на беломраморную высоту.



Arthur O’Shaughnessy Dialogue between Two Venuses.

FIRST VENUS. 1: WITH me the soul's Eternity began,
2: Before me wastes of waters were, and earth,
3: And elemental agonies that ran
4: Through human chaos, till my perfect birth
5: Fulfilled the life and made the dream of man.
6: For I was with him in the foamless deep,
7: Vaguely he saw me through glistening water,
8: In the veined marble spell-bound or asleep,
9: A goddess, and a woman, and a daughter,
10: Of dreams, to make men joy henceforth, or weep,


11: A goddess when I stood upon the wave
12: Green haloed further than all arms could reach;
13: A woman when I came to earth and clave
14: Unto men's lives, filling the heart of each—
15: Then died, and took the marble for a grave.
16: Until then Praxiteles, with passionate Art
17: Sought me, and saw, and lifted me to strange
18: Life, above life and death to stand apart,
19: The one thing of the world that cannot change,
20: The true religion of the human heart.

21: But what art thou, whom in the twilight time
22: Lifted by faint or failing hands I see,
23: Repeating timidly a form sublime?
24: Whose chisel hath made mimicry of me
25: In the cold quarries of what northern clime?
26: The mid-day sun caressing, warmed the soul,
27: Long in unchiselled marble slumbering;
28: On gleaming shores that felt the rhythmic roll,
29: Of ancient azure waves: but thou pale thing,
30: Wert wrought beneath some ghost light of the pole.

SECOND VENUS. (‘The Venus of Gibson.’) 31: I am the pure ideal of a day
32: Purer than thine. Long since men put away
33: The ancient sin thou symbolest, and broke
34: Love's altars, and beat down his flower yoke;
35: No longer holding up his torch of flame
36: Drags he the soul dishevelled, and with shame,
37: A captive trampled with relentless feet.
38: Nor leads it haltered, powerless of retreat.
39: A weak, blindfolded child to consummate
40: Base union with Desire; nor a fate
41: With eyes averted, and strong cruel hand
42: Holding the shrivelled victim o'er the brand,
43: Maybe consume it as a moth at length.
44: A new and holier faith gave man new strength
45: And Athens lies a ruin, the ancient crowned
46: Passion-gods writhe as bitter serpents, bound
47: In the all-quenchless hell that gave them birth;
48: And priests of virtue have transformed the earth.

FIRST VENUS. 49: I hear the language of some Gothic lie,
50: That like a darkness bred of one blown cloud
51: Hath spread itself over man's azure sky,
52: And his affrighted heart hath disavowed,
53: The glory set before his soul on high.
54: The poisoned moments of eclipse hath wrought
55: His fair fruits bitter, and diseased his breath;
56: And in the sour ranklings of his thought,
57: He hath tormented to a sense of death,
58: The clear bright truth of life Love's self had taught.

59: For on the sure swift pinions of desire
60: The soul was wont to soar to every height
61: Of heaven; and in Love's hand the only fire
62: Burnt upward, and in his hand the only light
63: Shone for the soul to spring from and aspire.
64: And I a little higher than the heart,
65: A little further than the outstretched hand,
66: The very soul of man's soul, set apart
67: From all his shifting days, and toil by land
68: And sea, dwelt with him never to depart.

69: Sister, of all his thoughts, nowise he read
70: The marble meaning in my eyes of fate;
71: Made one with him, and mystically wed,
72: His bride, he left me still immaculate,
73: Yet had content of me, and rests, being dead.
74: What fairer helpmate is there given to each
75: Still striving soul of man for joy and good
76: 'Twixt birth and death? What virtues can they teach
77: That were not perfect in my womanhood
78: Ere gods were known or there were priests to preach?

79: For whoso looks on me is filled with faith,
80: And walks exalted in a transformed earth,
81: Worshipping alway, serving no mere wraith
82: Of dreaming, no frail vision's doubtful birth,
83: Nor leaning on the word that any saith.
84: And I am the great love, no thing may shun
85: My heart's warmth—as no flower can escape
86: The fever from the centre of the sun—
87: And I the single chastity, the shape
88: Adored by all and never given to one.

SECOND VENUS. 89: A god of virtue walked upon the earth,
90: And man repented him of love and mirth;
91: He looked upon the image he had made,
92: And, lo! 'twas naked; then he grew afraid,
93: And, with a righteous zeal, he overthrew
94: The marbles of Praxiteles: they strew
95: The trampled land of Greece; the shameless stone
96: Of Thespiae fell, and grass of years has grown
97: Over the broken Cnidian; and that pride
98: Of Athens, Artemis, whose lips denied
99: The kiss they seemed to covet—age by age
100: The growing storm of man's ascetic rage
101: Battered each sculptured fane, and burst upon
102: The chiselled idols of the Parthenon
103: With ruin; and when the vengeful tide that surged,
104: Stirred by the priests of man's new faith, had purged
105: The world of Phidias' works, or only left
106: Disordered remnants—goddesses bereft
107: Of arms and feet, Apollo scarce divine,
108: Marred of his manhood, Mercury supine,
109: Headless Cephissus and maimed daughters three
110: Of Cecrops—when the immortality
111: Of marble, fashioned in the form of lust
112: That once was Phryne, trodden into dust,
113: No longer stood between him and the sky,
114: Man put on sackcloth and rebuked the eye
115: Because of sight, and chid the hand for touch,
116: And chained the heart lest it should feel too much.
117: Henceforth the daily thought of heaven or hell,
118: Chastened man's life; almost he fears to dwell
119: His perilous time of travail on the earth,
120: Full of pollutions, knowing first his birth
121: A shame done when the face of God was turned
122: Away in wrath or pity, having earned
123: His mortal right to labour with the hand
124: Till the brow sweats as an accursed brand
125: And punishment of sin; fleeing, the while
126: His sense is linked thereto, the deadly smile
127: And lure of beauty, worker of his ill
128: And sister of the serpent-temptress still,
129: Through all his trembling and divided days.
130: The sackcloth shrouds too in a thousand ways
131: That fallen form, ere death with safe last gloom
132: Hurries it to the darkness of the tomb—
133: A rotting secret, recordless; and shroud
134: And death and the revilings long and loud
135: Of priests, yea, and corroding sermons set
136: In each man's heart, as 'twere a worm, to fret
137: Upon the earth; these have so well combined,
138: All men have passed the peril as though blind;
139: And the close veil that woman meekly wears,
140: No hand hath raised for eighteen hundred years.

FIRST VENUS. 141: Man raves, and in the madness of his dreams
142: A Moloch hath enslaved him; covetous priests
143: Have spoiled his good, and poisoned all his streams.
144: He dare not sit at any of the feasts
145: Of life, and, wholly darkened, he blasphemes
146: The goddess giver of true holiness
147: To all his days. If still his heart can find
148: A little love; if, in its abjectness,
149: A glimmering light of truth lasts in his mind,
150: So that he see not foul or meaningless;

151: Or, with distorted falsehood written o'er
152: Its shining parable of faultless Form,
153: Let him tear off the veil, and look once more
154: On woman, white divinity, of marble warm,
155: With all of life, the soul hath waited for.
156: If he but see aright, in glory sweet,
157: Unsullied by dull heresies or lust,
158: Or vile invented shames designed to cheat
159: The soul, and dwarf into degraded dust
160: That truth in which God's heaven and man's earth meet,

161: He shall be healed. For the great purity
162: Of the soft bosom, guileless in its rest,
163: Yet holding all within the mystery
164: That maketh man, shall show that God hath blest
165: Birth and the secret of humanity.
166: And if he look upon the arms that hold
167: And circle round the heaven of his bliss,
168: And the mouth with its lovelier gift than gold,
169: Stored in the consummation of a kiss,
170: Then he shall know he hath been falsely told


171: To count life's labour of relentless days
172: A cursed pain and punishment of sin.
173: Eternal light shall show the upward ways
174: Of toil, and man all holy entering in
175: Where heaven is earth's achievement and earth's praise.
176: And if he read in the revealing eyes
177: Looks of the spirit from the depths of time,
178: It shall be written in his heart what dies
179: Hopeless and lost, and what lives on sublime;
180: Clouds shall be cast away and he shall rise,

181: Lifted by love, as on a wing or wave,
182: To luminous heights above the world and live,
183: Full of all great and deathless thoughts that save
184: From death; so in no manner shall he give
185: His glory or his manhood to the grave.
186: Behold, moreover, if to the inward soul
187: Of any man there enter, to be known,
188: The presence of that Beauty, perfect whole,
189: Goddess and woman, reigning on a throne
190: O'er all the thoughts and ways with sweet control.

191: If with surpassing revelation rare,
192: The mystery of the one ineffable line,
193: Transcending time and space, changelessly fair,
194: Before and after all things, law divine
195: Enter the soul and make religion there,
196: Then is man saved; for in that soul's clear sight
197: No falsehood or impurity shall stand;
198: That soul shall fashion darkness into light,
199: And moulding human clay with holy hand,
200: Exalt man pure upon a marble height.

From “Songs of a Worker”, 1881.

Артур О Шонесси Эн Соф-2

Артур О’Шонесси Эн Соф-2
Часть вторая. Последняя молитва души
(С  английского).

В недолгой лихорадке пролетели
за годом год. И каждый был пустой.
Я на Земле безумствовал без цели,
а будто бы гонялся за мечтой,
терял её – и лопалось терпенье.
То попадал несчастиям во власть,
то ликовал в недолгом наслажденье,
и было некого хвалить и клясть.
Я сам с собой всегда веду беседу.
В моей душе сражение идёт -
два голоса дерутся за победу,
но нынче в жизни новый поворот.

Я оказался будто бы случайно
у тёмной двери, заградившей путь,
и в ней была пугающая тайна,
и не уйти назад, и не свернуть.
Был потрясён, и кровь во мне взбурлила,
и сердце вдруг ускорило свой ход -
там, поразив мой взор, стоял верзила,
каких не видывал земной народ.
И я похолодел. Его десница
легко открыла ту большую дверь.
Мне в путь пора. Отомкнута гробница
и твердь Земли оставлю я теперь.

Я, глянув, сразу понял приказанье:
« Входи скорей. Уйти назад не тщись !»
И в тот же самый миг другою дланью
привратник указал дорогу ввысь.
В глазах как ожило былое пламя,
и сразу память прошлого зажглась.
Огни, зардев, взметнулись языками.
В мечтах проснуласьь сказочная ясь.
Я видел то, что видеть невозможно.
Живее стала мысль, острей стал слух.
И я постиг, что жизнь моя ничтожна,
зато велик могучий вечный дух.

Каким он был, таким пребудет вечно.
Меж ним и мною тусклые слои,
где слабый свет блуждает бесконечно,
в пути теряя искорки свои.
А дальше – он, тот дух неудержимый !
К нему есть светлый путь сквозь океан,
где вольно ходят волны-пилигримы
и ширится космический туман.
Я чашу искуса испил до донца,
как ангел, что покинул райский сад,
как астероид вдалеке от солнца,
и ощупью бреду теперь назад.

Бреду и спотыкаюсь о раскопы
погибших царств, где правила беда.
Там след пожара, там итог потопа.
И жизнь, и смерть – лишь горечь навсегда.
Хочу назад в незыблемое лоно,
к источнику сияния небес.
И, в тот же миг, мои страданья
Всё тяготят меня, как тяжкий пресс.
А к сердцу вновь текут потоки крови.
Я ожидаю прекращенья мук.
Вот блещет цель моя ! Я - наготове.
И всё опять во мне смешалось вдруг:

огни и всплеск любви, и тяжесть горя,
и ненависть, и вспышка всех страстей...


EN SOPH-II
Part II. Last Prayer of the Soul

1: AFTER a few short years of feverish being
2: On earth, years all so swiftly flown, I seemed
3: To have filled them with a madness, as one seeing
4: No goal, but rushing on for something dreamed
5: Or lost, torn past endurance of an earthly frame
6: By griefs and angers and some brief-snatched bliss
7: More cruel, and with no stay for praise or blame,
8: Or thought of whether righteous or amiss
9: I did, only the roaring loud within
10: Of two great contrary voices loud in strife
11: The momentary prevalence to win;
12: Some last turn on the heated path of life

13: Brought me most suddenly before a door,
14: Dark and a mystery in the narrow way,
15: With look of nothing known to me before.
16: Only a moment had I then to stay,
17: Appalled: the latest frenzies of the blood
18: And o'erwrought heart abating rapidly,
19: Ere with me, overmastering me, there stood
20: One greater than in its weak humanity
21: My soul could comprehend, He touched the gloom
22: Of that closed door gigantic, the latest bar
23: Of iron earthliness, the body's tomb.
24: It opened noiseless: and for sight too far

25: I seemed to gaze, while feeling all his will
26: That I should enter or go out thereby,
27: And that above my head a moment still
28: As 'twere his other hand was raised on high.
29: But through quick inward change that brought to mind
30: Neglected knowledge, sudden flashing bright
31: Of flames burnt down or darkened, as one blind
32: A dream's space I began to see, with sight
33: Not of the failing eye, but such as thought
34: And memory use, the ample image unfailing
35: And look within. I saw my life as nought
36: In the eternity of spirit prevailing

37: Before and after; a moment's dream delayed
38: In the dense meshes of a slackening zone,
39: Where lights are scarce and wandering, or they fade
40: In some remote cessation. Clear my own
41: I saw an ever-brightening upward way,
42: Through finer-growing ocean and atmosphere,
43: The widening spirits' habitation lay
44: Open before me, and the mystery near;
45: Breaking a new-found revelation to my soul
46: Of that which, all beyond an angel's scope,
47: Tried me; and, farther than a star may roll
48: Unsundered from its sun, sent me to grope

49: Among the griefs and stumble o'er the graves
50: Of man's wrecked realm, yet drew me like a breath
51: Through all-dark walls and intervening waves,
52: And clogging heaviness of life and death,
53: Back to His bosom of ineffable calm,
54: And splendour of the soul's eternal source.
55: Yet, while that moment lasted, the disease
56: Of life was on me; its arrested course
57: My blood resumed and to my heart returned,
58: The latest fit of agony suspended,
59: At sudden shock. The unwrought purpose burned
60: Once more in all my being, with the blended

61: Fires and energies of love and grief,
62: Intense desire, and bitterness of hate.

From “Song of a Worker”, 1881.

Артур О Шонесси Эн Соф-1

Артур О’Шонесси Эн Соф
Часть первая. Молитва души при входе в человечекую жизнь.
(С  английского).

Эн Соф, непостижимый, бесконечный,
невыразимый, тайный для людей,
меняет в миг любой порядок вечный
для высшей цели - волею своей,
и часто в низший мир, на Землю,
где человек убог, и однокрыл,
шлёт ангелов, их жалобам не внемля,
чтоб новый свет им зрение открыл,
чтоб, уповая, бились неуклонно,
то взявши верх, то мучась под пятой,
и шли сквозь тьму, борясь со слепотой.

Казалось, что Эн Соф – как будто с трона,
где блещущий Осирис восседал -
повелевал грознее фараона.
И с ним вдесятером там сефироты,
забрав во власть все зоны и высоты,
по праву заполняли тронный зал.
А мимо них потоком, в преизбытке,
сквозь низкие ворота бытия
тянулись души, жаждущие света.
Рождения записывались в свитке,
там точно отмечались все приметы
и всё предначертанье житья.

Те души были просто фитильками
перед величием. И тут в мольбе
просили дать им жизнь в чести, не в сраме,
тревожились о собственной судьбе.
Душа мечтает. Век она сияла б.
К ней не пристал бы копотный налёт.
Эн Соф прервал потоки просьб и жалоб.
Он точно знал, ЧТО эти души ждёт
в земном пути от горя до надежды,
где ни к чему сомнительная бредь.
И вот архангел гасит душам вежды,
чтоб обождали до прозренья впредь,
и не просили ангельской одежды,
пока не довелось им жить и умереть.

Меж тем моя душа там, без напутствий,
как все, мерцает в общей череде,
в тоске, с горчайшим изо всех предчувствий
о предстоящей мне потом беде,
как всякому, чьё сердце еле живо,
устав в любви от муки и тревог,
изранено, сжимается тоскливо,
и всё ещё - покуда не в гробу –
трепещет, как готовый пасть листок
и проклинает жалкую судьбу.

Мой огонёк сплошная масса смяла.
В кольце страстей он смят ещё сильней.
Он ищет выхода себе из шквала -
из вихря клочьв призрачных огней.
Певуч мой голос – горькая утеха.
Он резкой болью пробуждает слух
и прочь бежит от горестного эха
пустынями, где камень скуп и глух.
Народ молчит, но это не помеха.

А немота как смерти, так и жизни, -
заслон, не позволяющий искать.
Расспросы – только повод к укоризне.
Я ставлю на уста себе печать.
Потом, презрев молчание людское,
когда уж сам истаял весь в слезах -
от горя, от беды, от непокоя, -
я приговор прочёл на небесах:
нам вечно знаться с горем и тоскою.

О Господи, не отнимай же света !
Не дай зачахнуть вдалеке от звёзд,
в краях, где ходят бледные планеты -
за циклом цикл – рабы своих борозд.
С Земли душе почти не видно трона,
с которого простёртая рука
ей указала ссылочную зону.
В ней жизнь людей тускла и нелегка,
и все сердца ждут света с небосклона.

Меня пугает встреча с предстоящим
в том скудном свете, где не стоек мир;
где ангел, ставши увальнем ледащим,
уже не светел; где нечист эфир.
Во тьме там гаснут звёздные опадки.
Я вспомню - как возвышенный мираж -
жизнь в пламени, где взлёты были сладки.
А на Земле - безрадостный пейзаж,
надежды – ложны, мысли в беспорядке.

Мне страшно встретиться с земною болью.
Ах ! Если б сердце заменить иным,
чтоб, не страдая помириться с ролью
того, кто страстью мучим и палим.
Охватит человеческое горе,
а слёзы будут горше, чем оно.
И сердце кровоточить будет вскоре,
с горючими слезами заодно.
Чем эта жизнь, мне б лучше с камнем в море.

Пугают человеческие чувства.
Небесная любовь не такова.
Там образ женщины – шедевр искусства
и лучшее творенье естества -
дороже памяти и ожиданий.
Внизу ж одно отчаянье и боль.
Душа помчит за лучшим из созданий
в безвестный путь. О Господи, позволь !
Не причиняй мне гибельных страданий !

Её мне не сберечь. Боюсь гробницы,
где ляжет у назначенной версты.
И мне бы лучше самому убиться
при виде этой тленной красоты.
И пусть меня тогда положат с нею.
И пусть тогда смешается наш прах,
Раз мы не догуляли на аллее,
друг друга видя в сонных ручейках.
(В гробу союз наш крепче и теснее).
И пусть тогда о нас судачат злее.

Пока молюсь, меня гнетут мученья.
Весь в лихорадке, в сердце непокой.
Спаси меня, Господь ! Умерь волненье
и не испытывай опасною борьбой
с земной печалью. Я терзаем страхом,
что мне уж не добраться до небес,
что рухну там внизу несчастным прахом.

Архангел тронул край моих очес.
Я – на Земле. И трон из глаз исчез.


EN SOPH.
Part 1. Prayer of the Soul on Entering Human Life

1: EN SOPH, uncomprehended in the thought
2: Of man or angel, having all that is
3: In one eternity of Being brought
4: Into a moment: yet with purposes,
5: Whence emanate those lower worlds of Time,
6: And Force, and Form, where man, with one wing caught
7: In clogging earth, angels in freer clime,
8: From partial blindness into partial sight,
9: Strive, yearn, and, with an inward hope sublime,
10: Rise ever; or, mastered by down-dragging might,
11: And groping weakly with an ill-trimmed light,
12: Sink, quenched;

12: En Soph was manifest, as dim
13: And awful as upon Egyptian throne
14: Osiris sits; but splendour covered Him;
15: And circles of the Sephiroth tenfold,
16: Vast and mysterious, intervening rolled.

17: And lo! from all the outward turning zones,
18: Before Him came the endless stream of souls
19: Unborn, whose destiny is to descend
20: And enter by the lowest gate of being.
21: And each one coming, saw, on written scrolls
22: And semblances that he might comprehend,
23: The things of Life and Death and Fate—which seeing,
24: Each little soul, as quivering like a flame
25: It paled before that splendour, stood and prayed
26: A piteous, fervent prayer against the shame
27: And ill of living, and would so have stayed
28: A flame-like emanation as before,
29: Unsullied and untried. Then, as he ceased

30: The tremulous supplication, full of sore
31: Foreboding agony to be released
32: From going on the doubtful pilgrimage
33: Of earthly hope and sorrow, for reply
34: A mighty angel touched his sight, to close,
35: Or nearly close, his spiritual eye,
36: So he should look on luminous things like those
37: No more till he had learned to live and die.

38: And when the pure bright flame, my soul, at last
39: Passed there in turn, it flickered like them all;
40: But oh! with some surpassing sad forecast
41: Of more than common pains that should befall
42: The man whose all too human heart has bled
43: With so much love and anguish until now,
44: And has not broken yet, and is not dead,
45: And shaken as a leaf in autumn late,
46: Tormented by the wind, my soul somehow
47: Found speech and prayed like this against my Fate:

48: The pure flame pent within the fragile form
49: Will writhe with inward torments; blind desires,
50: Seizing, will whirl me in their frenzied storm,
51: Clutching at shreds of heaven and phantom fires.
52: A voice, in broken ecstasies of song,
53: Awakening mortal ears with its high pain,
54: Will leave an echoing agony along
55: The stony ways and o'er the sunless plain,
56: While men stand listening in a silent throng.

57: And all the silences of life and death,
58: Like doors closed on the thing my spirit seeks,
59: Importuning each in turn, will freeze the breath
60: Upon my lips, appal the voice that speaks;
61: Until the silence of a human heart
62: At length, when I have wept there all my tears,
63: Poured out my passion, given my stainless part
64: Of heaven to hear what maybe no man hears,
65: Will work a woe that never can depart.

66: Oh, let me not be parted from the light!
67: Oh, send me not to where the outer stars
68: Tread their uncertain orbits, growing less bright,
69: Cycle by cycle; where, through narrowing bars,
70: The soul looks up and scarcely sees the throne
71: It fell from; where the stretched-out Hand that guides
72: On to the end, in that dull slackening zone
73: Reaches but feebly; and where man abides,
74: And finds out heaven with his heart alone.

75: I fear to live the life that shall be mine
76: Down in the half lights of that wandering world,
77: Mid ruined angels' souls that cease to shine,
78: Where fragments of the broken stars are hurled,
79: Quenched to the ultimate dark. Shall I believe,
80: Remembering, as of some exalted dream,
81: The life of flame, the splendour that I leave?
82: For, between life and death, shall it not seem
83: The fond false hope my shuddering soul would weave?

84: I dread the pain that I shall know on earth.
85: Give me another heart, but not that one
86: That cannot cease to suffer from its birth
87: With love, with grief, with hope; that will not shun
88: One human sorrow; that will pursue, indeed,
89: With tears more piteous than the woes they weep,
90: Hearts which, soon comforted, will leave to bleed
91: My heart on all the thorns of life. Oh, keep
92: That life from me—let me some other lead!

93: I fear to love as I shall love down there;
94: It is not like the changeless heavenly love.
95: I see a woman as an angel fair,
96: And know that I shall set her face above
97: All other hope or memory. Day by day,—
98: Ah, through what agonies and what despair!—
99: My soul's eternity will melt away
100: In following her. O God! I cannot bear
101: The passionate griefs I see along my way!

102: I shall not keep her; and I fear the grave
103: Where she will lie at last; for though my soul
104: Would yearn to wreck itself, yea, even to save
105: Her earthly perishable beauty whole,
106: I shall but pray to lie down at her side
107: And mingle with her dust, dreaming no dream,
108: Unless we wander hand in hand or hide,
109: Hopeless, together by some phantom stream—
110: Lost souls in human lives too sorely tried.

111: So prayed I, feeling even as I prayed
112: Torments and fever of a strange unrest
113: Take hold upon my spirit, fain to have stayed
114: In the eternal calm, and ne'er essayed
115: The perilous strife, the all too bitter test
116: Of earthly sorrows, fearing—and ah! too well—
117: To be quite ruined in some grief below,
118: And ne'er regain the heaven from which I fell.
119: But then the angel smote my sight—'twas so
120: I woke into this world of love and woe.


From “Song of a Worker”, 1881.

Примечание.
Ен Соф (Эйн-Соф), согласно каббалистической традиции (книге «Зохар» и другим), - это скрытый верховный Бог, бесконечный, беспредельный, безграничный и непостижимый.
Его эманацией являются десять сефир (Sephiroths) - десять сущностей (чисел, знаков),
с помощью которых Бог создал мир.
Эн Соф практически трудно отделим от своей первой эманации, которая определяется именем Sephira – Корона – и соответствует библейскому богу Ehieyeh ( = I am).
Первую троицу сефир составляют Sephira-Корона, Yah (Wisdom),
Yahweh (Intelligence).
Вторая троица сефир: El ( Love), Elohah (Justice), Elohim (Beauty).
Третья троица сефир: Yahweh Sabaoth (Firmness), Elohe Sabaoth
(Splendour), El-Hai (Foundation).
Десятая сефира: Adonai (Kingdom).
Другие каббалистические наименования сефир, по троицам: 1-я - Кетер, Бина, Хохма -
- Cheter, Bina, Chochma; 2-я - Гевура, Хесед, Тиферет - Ghevora, Hesed, Tiferet;
3-я - Год, Нецах, Йесод - God, Nezach, Iesod. Десятая сефира - Мальхут - Malchut.

Наиболее занятное изложение всей этой каббалистики содержится в романе Умберто
Эко "Маятник Фуко".

Артур О'Шонесси Жрец красоты

Артур О’Шонесси Жрец красоты
(С  английского)

Любовь, добытая с трудом, - скупая,
и счастье в ней даётся тяжелей.
Не всюду, не везде, как пожелаю,
я смею называть Её своей.
Пустые дни сливаются в недели.
Дни счастья ужимаются в часок.
Утехи лета быстро пролетели.
Я променял букеты на цветок.
Неужто всё же не моя та Леди,
не покорилась ласковым рукам ?
Могла бы рада быть моей победе,
и править бал хочу я только сам.

В ней дивный Дух, она его обитель.
Он дал ей обаяние и речь.
Я – жрец при храме, ревностный служитель.
Любовь сумела в сан меня облечь.
И было вплоть до ночи очень краткой,
что Красоте служил я без страстей.
Мне эта мистика казалась сладкой,
но поклоненья мало было Ей.
Как вышло, что завистливое утро
нас развело, и мнится посейчас
и грудь её с отливом перламутра,
и холодность неувлажнённых глаз ?

Ах, эта память скомканного счастья.
На целом дне чернильная печать.
Сердца и души, взвинченные страстью,
и губы снова жаждут целовать.
Он взорван пополам, цветок наш красный,
и жизнь уйдёт,, пока цветок раскрыт,
и эта жизнь окажется напрасной,
раз выспренных страстей не утолит.
Увы ! Как часто счастие – далёко.
И жизнь – почти что горькое вдовство.
Хоть жив любимый, но по воле рока
вся наша страсть - загадка для него.

И обоюдное непониманье.
Нам хочется друг к другу подойти.
Нас гложут врозь напрасные рыданья,
но все слова теряются в пути.
Любовь ждёт дани, в светлом зале сидя,
одета в пурпур с россыпью камней.
Там рыцари. Кто люб ей, кто в обиде.
Ах, почему я нынче не при ней ?
Была ж она моей, моя царица,
на ложе, где покров с неё упал,
и тело в лихорадке стало биться
при свете лампы, жёлтом, как опал.

Зачем не с ней я утром, на рассвете,
в разливе свежих ароматных струй,
когда к её губам приносит ветер,
как дар садов, медовый поцелуй ?
Мне б увидать в лице её сиянье
горящего сердечного огня.
Ах, ей бы только повторить лобзанья,
уже опустошившие меня.
Ах, почему же я не в этой сказке ?
Я помнил бы то зрелище всегда,
как весело она и без опаски
купается, и льёт с неё вода.

Вода – без памяти и без мечтаний,
коснётся красоты – да и в трубу.
А я изгибы дивных очертаний
должно быть, буду помнить и в гробу.
Она спокойно станет под потоком.
На коже – ямки, где нажмет струя.
И вся она – изящность без порока,
И улыбается, отрады не тая,
когда коснётся ласковая влага.
Сама довольна тем, что хороша –
затем желанья хлынут, как ватага
и нового потребует душа.

Действительно, повсюду искушенья,
в воде и воздухе и в свете дня,
в её мечтах и сновиденьях,
и пастыри - рассудок ей темня -
и вся её сердечная обслуга
твердить ей, как она нежна, - непрочь,
и прескучнейшая её подруга,
взамен меня, с ней рядом день и ночь.
Горчайшая беда в моём сознанье,
сквернее всякой зависти людской,
что между мной и Милой – расстоянье.
Хоть и моя – отрады никакой.

Как не имел её совсем ! Проклятье !
Мечталось быть с ней в прошлом, нынче, впредь.
А красоту ревниво прячет платье.
Что упустил – потом не досмотреть.
Яви ж, Любовь, своё очарованье.
Какой мой долг доселе не покрыт ?
Не чтил тебя ? Смотрел без обожанья ?
Грянь молнией. Спали ненужный стыд.
Пусть мир прозрачным станет днём и ночью,
убрав преграды и ненужное тряпьё.
Мне нужно видеть Милую воочью,
красу её, изящество её.

И эта красота – моё лишь достоянье,
живое золото. И что ни год
всё ближе неминучее прощанье.
Забрав, её мне небо не вернёт.
Ход времени – разбойная дорога.
Часы остуживают пыл мечты
и в каждое мгновенье понемногу
уносят часть желанной красоты.
Но стоит ли страдать ? Она вся скрыта
под платьем – и ни сердцу, ни уму.
И без борьбы не поглядишь досыта.
Удача не легка, а смерть – конец всему.

Что мне за радость, хоть она прекрасна,
моя Любовь, - всех ярче и белей.
Не обнажится ! – Дамы в том согласны.
И то сказать – какая польза ей ?
Так как же мы воспользовались оба
очарованием своей любви ? -
В унылости, похожей на хворобу,
где счастье, хоть зови, хоть не зови.
Но думаю, пусть где-то во вселенной
она потом окажется одна,
сыщу её повсюду непременно,
как эта даль ни будь протяжена.

Не то в могиле станет Угрызенье
всегда ответа требовать впотьмах:
«Была ль она как чудное виденье
священным пламенем в твоих глазах ?
Не упустил ли ты короткое мгновенье,
покуда жил, всмотрелся ли ты впрок ?
А если нет, так поделом мученье.
Теперь уж поздно. Смерть - на долгий срок».


Arthur O’Shaughnessy A Priest of Beauty

1: LOVE'S hard-earned grace I deem a scanty grace,
2: And hardly given seems the bliss Love gave;
3: For not at all times, nor in every place,
4: I have her whom I wholly seem to have,—
5: But days of barrenness that are as weeks
6: Divide the days of bliss that are as hours;
7: Brief weeks, I count for summers, my heart seeks,
8: And, for one flower I gain, lose many flowers.
9: For is not this the Lady who is mine
10: By all my winning, and by love's free hand?
11: Yea, for me only may she bloom or shine,
12: Or deck herself: I only may command

13: That splendid spirit that abides in her,
14: And makes her living form and look and voice,
15: A temple, whose sole priest and minister
16: I am by love's anointment and love's choice.
17: And lo! how is it that, ere some brief night
18: Hath had in whole impassioned sacrifice,
19: Through mystic incarnations of delight,
20: Her beauty that no priesthood may suffice—
21: How is it that some bitter envious morn
22: Compels me from her—intense haloes yet
23: Above her breasts, and many a joy unborn
24: In places that no kissing hath made wet?
25: How is it that long through the languid day,
26: With broken memories of unfinished bliss,
27: Soul torn from soul, heart from the heart its prey,
28: Kiss-seeking lips, lips still a-thirst to kiss—
29: Our reddening human flower rent in twain,
30: We agonise and die back through each gate
31: Of bloom and raptured past made void and vain,
32: For some supreme desire insatiate?
33: Alas! but all too oft, as though indeed
34: Sad widowhood and no fair happy part
35: With living lover were our fate decreed
36: By Love—the famine fierce in eyes and heart—
37: On either side the darkness, each to each
38: We yearn and stretch vain hands forth and make moan,
39: And frame fond words for ears they never reach,
40: And weep in vain, and sorrow all alone.
41: Is this Love's royalty? this all their state
42: Who smile beneath his purples and his crown,
43: His very favoured ones, whom all men rate?
44: Why am I not there when my Queen, my own,
45: All sleepless on her couch lies burning white,
46: Tossed with strange fevers, spent with strange unrest,
47: Beneath some waning lamp's pale opal light,
48: Sick of her sweet limbs many times carest?
49: Why am I not there when the amber morn
50: Brings her its gift of fragrance all diffused,
51: Repaints her lip and sets there newly born—
52: The honeyed store of kisses, to be used
53: That day, my Love thinks—as new blushes haste
54: To fill her face's flower from her heart's core—
55: Alas! nay, rather, to lie there, and waste,
56: Just like the kisses of the day before?
57: Why am I not there?—yea, for that hour's share
58: Of what should be my daily life-long bliss,
59: Her sight beloved—when, without shame or care,
60: She gives her body to the clinging kiss
61: Of waters that no memory preserve
62: Or impress of her beauty on their wave—
63: I who, for one sight of her side's fair curve,
64: Shall think of her for ever in my grave?

65: She lingers with her fairness, a warm eye
66: Worshipping all the unstained loveliness
67: Of her white self, smiling at smiles that lie
68: Hid in each rosy dimple that felt press
69: Some white tooth of the water—feeling joy
70: That she is even thus; till the sweet throng
71: Of effortless desires weary and cloy
72: With aching thought of days empty and long.
73: Truly, if any sight or kiss or sense
74: Be in the air and light of day, the touch
75: Of waters, the night's jealous prevalence,
76: Yea, all life's common ministers—then such
77: As these are they that have her and that learn
78: How sweet she is, not I who have their right:
79: Some coldest maid, her fellow, shall quite earn
80: More than I to be with her day and night.
81: Most bitter is it: for the world, ay, space
82: And times and duties and men's envious will
83: Are ever between me and my love's place,
84: That, having her, I should be joyless still,
85: As though I had her not. Ah, curse this wrong!
86: And ofttimes, when I haste to see her most,
87: Some jealous robe hath held from me too long
88: That beauty all my life hath too long lost.
89: Shall these things be so, Love?—where is thy spell?
90: What care I now to do as others do?
91: Have I not honoured thee and served thee well?
92: Cannot some lightning-shaft of thine break throug
93: These shames?—or, make the world by night and day
94: Translucent to me, walls of things and space:
95: That robe too—so I see my love alway,
96: Bathe myself alway in her perfect grace?
97: That beauty of my Lady, meant for me—
98: That mortal gold no heaven can e'er repay;
99: My mortal life—is plundered secretly
100: By Death and Time; ay, every passing day

101: Is ravishing what all my soul holds dear.
102: Each hour contends with me for what is mine,
103: And every moment—yea, in every year—
104: Spoileth some part of her for whom I pine.
105: How doth it profit me that in her—veiled
106: Beneath some robe—all miracles are met;
107: That forming hands long-striving once prevailed
108: In her? What life scarce tastes, death may forget.
109: How doth it profit me she is so fair,
110: My Lady, though all women should concur
111: There is no one for envy who durst bare
112: Her paler charms?—how doth it profit her?
113: Yea, her and me, how profiteth, alas,
114: This love, this loveliness of her divine?
115: Fooled by dull fates, we let the fair days pass
116: In which Time's miracle hath made her mine.
117: And, ah! I can but think in what slight space
118: She shall be lost to time and love and me:
119: Shall I but find her once in any place
120: Quite on through all the bare eternity?
121: Shall not some gnawing voice of great regret,
122: Down in the grave, be taunting me for aye?
123: Saying, Thou hadst her, was her beauty set
124: Like holy flame before thee night and day?
125: Didst thou well use the moments—seeing so brief
126: Was life—to fill thine eyes with her, to throng
127: Thy heart with her? If not, great is thy grief:
128: Thou canst not do it now—and Death is long!

From “Songs of a Worker”, 1881.

Франсуа Коппе Бабки

Франсуа Коппе Бабки
(С  французского)

Селения совсем пусты в конце июля.
Давно уж облака всё небо затянули,
и с Запада вот-вот гроза придёт в наш край.
Разумный сеятель встречает урожай.
Жнут хлеб, затем пойдёт уборка винограда.
Здесь косы точатся, а там готовят склады.
Крестьяне тешатся, хлопочут на заре
быстрей воздать почёт отрадной им поре.
Пока все трудятся, у хижин в деревушке
остались только лишь убогие старушки,
сидят на солнышке. Их челюсти дрожат,
и битвами, что шли столетия назад,
расписаны пестро базарные их шали.
Старушек скорчил труд, а годы вниз прижали.
Одеты во фланель, при палке и в чепце,
они весь божий день проводят на крыльце.
Без мыслей в голове, обычно молчаливо
всё улыбаются, и будто бы счастливы,
смотря на солнышко, ласкающее храм
и давшее свой свет и гроздьям и хлебам.
Сейчас для бабушек бесценная пора.
Им стали тягостны сплошные вечера
в беседах у огня. Они отговорили.
Старик-супруг давно покоится в могиле.
Дочь стиркой занята, лелеет лозы зять.
На сердце тяжело, но стоит ли страдать ?
Ведь солнце – щедрое. В его лучах отрада.
А прежде бабушек так радовали чада.
Сердца у стариков в спокойных деревнях
стучат без суеты, по нраву старым взмах
и непрестанное качанье колыбели,
но выросли птенцы, взвились и полетели.
И делать нечего заботливым рукам;
и впавшим снова в детство старикам
уж больше не дают первейшей той игрушки.

Могли бы прялку взять, могли б вертеть коклюшки.
Увы ! Глаза уже не могут им служить.
Устали пальцы прясть, и непослушна нить.
Их руки высохли и мечены печатью
бесчисленных утрат, похожих на проклятье.
Они свою родню сносили на погост,
одевши в сотканный когда-то ими холст.

Но всё ж ни боль утрат, и даже гибель сына,
ни злая нищета, ни павшая скотина,
ни голод в горький год плохого урожая,
ни безотказная работа полевая,
ни дочь – уехала в служанки, и молчок,
ни тысяча других мучений и тревог,
причина тайных слёз, когда хоть лоб об стену,
ни молния с небес, пожёгшая всё сено,
ни всё, что им твердит о невозвратных днях
на местном кладбище, где тихо тлеет прах,
(там часто детвора играет без догляда,
там в диких зарослях травы и винограда -
знакомые кресты, и под каким-то – муж ) –
ничто уж не мутит их христианских душ.
Им только бы присесть у дома на крылечко,
смотреть на тёплый юг и поберечь сердечко.
Сердцам тех героинь пора уж отдохнуть.
Желаний больше нет. Исхожен тяжкий путь.
Теперь бы им глазком следить благоговейно,
как утки возятся у мутного бассейна,
послушать, что поёт хор прачек над рекой,
взглянуть, как поведут коней на водопой.
На бледных лицах – дрожь и детская улыбка,
Доброжелательность, как всё вокруг ни зыбко.
Забыты, кажется, все беды прошлых лет.
Навек всё прощено, хотя так тяжек след.
Но, слава Господу, все прежние ненастья
умчались, минули. А старость – это счастье.
Крестьянской бабушке – за восемьдесят лет,
и солнце , верный друг, несёт тепло и свет.



Francois Coppee Les aieules

A Madame Judith Mendes

A la fin de juillet les villages sont vides.
Depuis longtemps deja des nuages livides,
Menacant d'un prochain orage a l'occident,
Conseillaient la recolte au laboureur prudent.
Donc voici la moisson, et bientot la vendange
On aiguise les faux, on prepare la grange,
Et tous les paysans, des l'aube rassembles,
Joyeux, vont a la fete opulente des bles.
Or, pendant tout ce temps de travail, les aieules
Au village, devant les portes, restent seules,
Se chauffant au soleil et branlant le menton,
Calmes, et les deux mains jointes sur leur baton,
Car les travaux des champs leur ont courbe la taille.
Avec leur long fichu peint de quelque bataille,
Leur jupe de futaine et leur grand bonnet blanc,
Elles restent ainsi tout le jour sur un banc,
Heureuses, sans penser peut-etre et sans rien dire,
Adressant un beat et mystique sourire
Au clair soleil, qui dore au loin le vieux clocher
Et murit les epis que leurs fils vont faucher.
Ah ! c'est la saison douce et chere aux bonnes vieilles!
Les histoires autour du feu, les longues veilles
Ne leur conviennent plus. Leur vieux mari, l'aieul,
Est mort ; et, quand on est tres vieux, on est tout seul.
La fille est au lavoir, le gendre est a sa vigne.
C'est triste, et cependant encore on se resigne,
S'il fait un beau soleil aux rayons rechauffants.
Elles aimaient naguere a bercer les enfants.
Le coeur des vieilles gens, surtout a la campagne,
Bat lentement et tres volontiers s'accompagne
Du mouvement rythmique et calme des berceaux.
Mais les petits sont grands aujourd'hui; ces oiseaux
Ont pris leur vol; ils n'ont plus besoin de defense
Et voici que les vieux, dans leur seconde enfance,
N'ont meme plus, helas! ce supreme jouet.
EIles pourraient encor bien tourner le rouet;
Mais sur leurs yeux palis le temps a mis son voile;
Leurs maigres doigts sont las de filer de la toile ;
Car de ces memes mains, que le temps fait palir,
Elles ont deja du souvent ensevelir
Des chers defunts la froide et lugubre depouille
Avec ce meme lin file par leur quenouille.
Mais ni la pauvrete constante, ni la mort
Des troupeaux, ni le fils aine tombant au sort,
Ni la famine apres les mauvaises recoltes,
Ni les travaux subis sans cris et sans revoltes,
Ni la fille, servante au loin qui n'ecrit pas,
Ni les mille tourments qui font pleurer tout bas,
En cachette, la nuit, les craintives aieules,
Ni la foudre du ciel incendiant les meules,
Ni tout ce qui leur parle encore du passe
Dans l'etroit cimetiere а l'eglise adosse,
Ou vont jouer les blonds enfants apres l'ecole
Et qui cache, parmi l'herbe et la vigne folle,
Rien n'a trouble leur coeur heroique et chretien.
Et maintenant, a l'age ou l'ame se repose,
Elles ne semblent pas desirer autre chose
Que d'aller, en ete, s'asseoir, vers le midi,
Sur quelque banc de pierre au soleil attiedi,
Pour regarder d'un Sil plein de sereine extase
Les canards bleus et verts caquetant dans la vase,
Entendre la chanson des laveuses, et voir
Les chevaux de labour descendre a l'abreuvoir.
Leur sourire d'enfant et leur front blanc qui tremble
Rayonnent de bien-etre et de candeur : il semble
Qu'elles ne songent plus a leurs chagrins passes,
Qu'elles pardonnent tout, et que c'est bien assez
Pour elles que d'avoir, dans leurs vieilles annees,
Les peines d'autrefois etant bien terminees,
Et pour donner la joie a leurs quatre-vingts ans,
Le grand soleil, ce vieil ami des paysans.
“Poemes divers”

То же, в переводе на английский, сделанном Артуром  О’Шоннеси

The grandams.

 
Empty the village is in late July,
For livid clouds already some time since
Brought threat of storms upbrewing in the west
And fears for harvest to the husbandman.
So now 'tis harvest-time, and vintage soon,
The scythes are sharpened and the barns clean swept
And reapers meeting joyously at dawn
Go forth to gala days amongst the grain.
Now all this while the grandams left behind
Sit in the sunshine at the village doors,
A staff supporting hands and quivering chin,
For labour crippled them long years ago.
In homely skirt of fustian, with large white
Sun-bonnet, and a kerchief gaudy yet
With some old battle scene, they sit all day
Upon a bench, content with ne'er a word
Or thought, perhaps, unless the quiet smile
Conveys mute benediction to the sun
That gilds the old church-tower, and makes so ripe
The ears of corn their sons have gone to reap.
Ah, 'tis the best-loved time with these old dames !
The fireside stories of long winter eves
Scarce suit them now. The grandsire, their good man,
Is dead, and one gets lonely being old.
The daughter cannot leave her washing-tub,
The son-in-law is busy at the vine. '
Tis lonesome, true ; and yet not all so bad
In summer when the bright sun warms you well.
Not long ago they had the child to rock,
And the old hearts of country-folk beat slow
And timed them with the cradle's easy pace.
But now the babes are grown ; the youngest birds
Have tried their wings, and want such cares no more.
So the old dames, children again themselves,
Have lost their second childhood's pastime now.
They might have turned the spinning-wheel, but Time
Over their faded eyes has drawn a veil,
And their thin fingers weary of the thread ;
For those same hands of theirs, now blanched with age,
Have all too often urged the distaff on,
Making the last sad garment, fair and white,
For loved ones whom they buried long ago.
Yet not long poverty, the death of flocks,
The eldest son made conscript ; not the year
Of dreadful famine following scanty crops,
Nor thankless tasks unmurmuringly done ;
Not even the fretting when the eldest girl
In service far away forgot to write,
With thousand woes that make poor mothers weep
Silently in the night ; not even the sign
From heaven when God's own lightning struck the mills ;
Nor now that voice that speaks from all the past
In yonder quiet ground against the church,
Where between schools the children play with flowers
Twined around many a well-known cross of wood —
Not one nor all of these e'er shook their faith,
Nor turned their Christian and heroic hearts.
And now their hearts' own time is come for rest ;
And nothing seems more pleasant than to sit
In summer on a stone bench in the sun,
Watching with quiet joy the waterfowl,
Blue heads and green heads, splashing about the silt,
Catching a snatch of singing now and then
From busy scenes around the washing-tubs,
Counting the waggon-horses come to drink.
Their childlike smile and tremulous white brows
Speak candour and content, as though past griefs
Vex them no more, and they have pardoned all,
And find that 'tis enough to have at length,
After all else for ever put away,
For only solace of their fourscore years,

From "Songs of a Worker", 1881

Шарлотта Мью Зов


Шарлотта Мью Зов
(С   английского).

Нам со скамьи у камелька,
где мы, дремля, поддерживаем пламя
и шевелим золу с углями,
не видно, вёдро или льёт
там, выше серого дымка
от нашего живого огонька.
Но в ночь раздался зов.
И снег нам в окна бьёт.
И, как от ветерка,
взметнулись пряди у виска.
И нас ожгло, когда под самый кров
взметнулась тень из давних снов.
Кто, ангел или чёрный дух взвился над нами ?
Следы заметены снегами.
Но вот у входа он и там цепочку рвёт.
Открылась настежь дверь –
и не закрыть нам вход.
Да и тепла нам не сберечь теперь.
Угасло пламя.
А как темно снаружи !
Ещё страшней да хуже.
Безвестность, и сомнения, и стужа.
Не знаем сами,
кто пришёл за нами
и кто найдёт наш след, засыпанный снегами.

Charlotte Mew The Call

From our low seat beside the fire
Where we have dozed and dreamed and watched the glow
Or raked the ashes, stopping so
We scarcely saw the sun or rain
Above, or looked much higher
Than this same quiet red or burned-out fire.
To-night we heard a call,
A rattle on the window-pane,
A voice on the sharp air,
And felt a breath stirring our hair,
A flame within us: Something swift and tall
Swept in and out and that was all.
Was it a bright or a dark angel? Who can know?
It left no mark upon the snow,
But suddenly it snapped the chain
Unbarred, flung wide the door
Which will not shut again;
And so we cannot sit here any more.
We must arise and go:
The world is cold without
And dark and hedged about
With mystery and enmity and doubt,
But we must go
Though yet we do not know
Who called, or what marks we shall leave upon the snow.
1912

Лонгфелло Брайант

Лонгфелло Певцы
(C  английского).

Господь велел, являя благость,
чтоб пелось всё: печаль и радость,
и, в подтвержденье этих слов,
послал на Землю трёх певцов.

Был первый пламенным и юным
и не давал покоя струнам.
Он шёл сквозь хляби и хребты
с волшебной музыкой мечты.

Второй, могучий и суровый,
стоял на площади торговой.
Он пел о мудрости Творца
и трогал песнею сердца.

А третий – старец из бывалых –
гремел в обширных кафедралах,
где покаянно пел орган.
Певцу был мощный голос дан.

И те, что всех троих слыхали,
кто ж лучший, спорили вначале.
Казалось, троица поёт
нестройно, вразнобой, вразлёт.

Господь сказал как можно строже:
«Никто не лучше. Лишь несхожи.
Свой дар у каждого из них:
ученье, сила, вольный стих.

Они сильны единым духом,
и наделённый верным слухом
найдёт в тех трёх певцах пример
гармонии небесных сфер».


Longfellow Singers

God sent his Singers upon earth
With songs of sadness and of mirth,
That they might touch the hearts of men,
And bring them back to heaven again.

The first, a youth with soul of fire,
Held in his hand a golden lyre;
Through groves he wandered, and by streams,
Playing the music of our dreams.

The second, with a bearded face,
Stood singing in the market-place,
And stirred with accents deep and loud
The hearts of all the listening crowd.

A gray old man, the third and last,
Sang in cathedrals dim and vast,
While the majestic organ rolled
Contrition from its mouths of gold.

And those who heard the Singers three
Disputed which the best might be;
For still their music seemed to start
Discordant echoes in each heart.

But the great Master said, "I see
No best in kind, but in degree;
I gave a various gift to each,
To charm, to strengthen and to teach.

"These are the three great chords of might,
And he whose ear is tuned aright
Will hear no discord in the three,
But the most perfect harmony."

1849 

Уильям Каллен Брайант   Жёлтая фиалка
(Перевод с английского).

Набухнут буковые почки
и синешейка выдаст трель,
тут к Солнцу жёлтенькие щёчки
ты бодро выставишь сквозь прель.

Пока ещё на бурой почве
другая зелень не взойдёт,
я несказанно рад цветочку,
чей нежный запах - будто мёд.

В едва согретой талой жиже,
бывало, раннею весной
фиалку жёлтую я вижу
у самой кромки ледяной.

Как пестун - Солнце млело в ласке,
но вслед - дожди, и сыпал град.
Твои пылающие краски
повсюду испещрил гагат.

Хрупка ты, вечно с грунтом рядом,
и горизонт твой невысок.
Тебя не удостоит взглядом
спесивый клумбовый цветок.

Когда снега худели, тая,
затмить тебя никто не мог,
но в пламенном цветенье Мая
терялся хилый стебелёк.

Элита, близкая к вершине,
теснит оставшихся внизу.
Я сам заносчив был в гордыне,
за что сейчас себя грызу.

Фиалка ! Помни ж обещанье:
в апреле - месяце чудес -
к тебе приду я на свиданье
в тобой преображённый лес.


William Cullen Bryant Yellow Violet

When beechen buds begin to swell,
And woods the blue-bird's warble know,
The yellow violet's modest bell
Peeps from the last year's leaves below.

Ere russet field their green resume,
Sweet flower, I love, in forest bare,
To meet thee, when thy faint perfume
Alone is in the virgin air.

Of all her train, the hands of Spring
First plant thee in the snowy mould,
And I have seen thee blossoming
Beside the snow-bank's edges cold.

Thy parent sun, who bade thee view,
Pale skies, and chilling moisture sip,
Has bathed thee in his own bright hue,
And streaked with jet thy glowing lip.

Yet slight thy form, and low thy seat,
And earthward bent thy gentle eye,
Unapt the passing view to meet
When loftier flowers are flaunting nigh.

Oft, in the sunless April day,
Thy early smile has stayed my walk;
But midst the gorgeous blooms of May,
I passed thee on my humble stalk.

So, they, who climb to wealth, forget
The friends in darker fortunes tried,
I copied them - but I regret
That I should ape the ways of pride.

And when again the genial hour
Awakes the painted tribes of light,
I'll not o'erlook the modest flower
That made the woods of April bright.

William Cullen Bryant
American Poet (1794-1878)


Огюст Анжелье Привычка и другое. Цикл.

Огюст Анжелье (1848-1911) Привычка
(C французского)

Привычка, не спеша и с молчаливой лаской,
бинтует день за днём нам тяжкие раненья,
льёт масло на душу, дающее забвенье,
крепит нам сердце самой прочною повязкой.

Любовь рождает в нас высокие печали.
Те стойко берегут живящие истоки
и, вопреки себе, когда проходят сроки,
они не так уже жестоки, как в начале.

Рука Привычки нас ведёт неощутимо
баюкает, любя, с заботой беспрестанной,
и воцаряется покой какой-то странный.
Тупеет наша боль и сносится терпимо.

Своим касанием смягчая все страданья,
Привычка и тогда верна обыкновенью,
когда туманит все былые впечатленья.
Вот так же в зеркале тускнеют от дыханья

телодвижения, улыбки, даже лица,
чья близость может быть и торжеством и крахом.
А после то и то под дымкой или прахом -
источник радости и горести мутится.

Стараясь рисовать беду не столь зудящей,
сбивая мишуру с утерянной утехи,
Привычка исподволь выстраивает вехи
между законченной порой и настоящей.

Где реквием звучал, поют эпиталамы.
И вот уж веселей страдавшим и увечным.
Вчера отчаянье казалось бесконечным,
а нынче, вместо ран, лишь памятные шрамы.

Но те, кому милей, когда их чувства в стычке,
кто слёзы будет лить по притуплённой боли,
тем более страшны, чем всякая недоля,
касанья тихих рук замедленной Привычки.

Auguste Angellier L'habitude

La tranquille habitude aux mains silencieuses
Panse, de jour en jour, nos plus grandes blessures ;
Elle met sur nos coeurs ses bandelettes sures
Et leur verse sans fin ses huiles oublieuses ;

Les plus nobles chagrins, qui voudraient se defendre,
Desireux de durer pour l'amour qu'ils contiennent,
Sentent le besoin cher et dont ils s'entretiennent
Devenir, malgre eux, moins farouche et plus tendre ;

Et, chaque jour, les mains endormeuses et douces,
Les insensibles mains de la lente Habitude,
Resserrent un peu plus l'etrange quietude
Ou le mal assoupi se soumet et s'emousse ;

Et du meme toucher dont elle endort la peine,
Du meme frоlement delicat qui repasse
Toujours, elle delustre, elle eteint, elle efface,
Comme un reflet, dans un miroir, sous une haleine,

Les gestes, le sourire et le visage meme
Dont la presence etait divine et meurtriere ;
Ils palissent couverts d'une fine poussiere ;
La source des regrets devient voilee et bleme.

A chaque heure apaisant la souffrance amollie,
Otant de leur eclat aux voluptes perdues,
Elle rapproche ainsi de ses mains assidues,
Le passe du present, et les reconcilie ;

La douleur s'amoindrit pour de moindres delices ;
La blessure adoucie et calme se referme ;
Et les hauts desespoirs, qui se voulaient sans terme,
Se sentent lentement changes en cicatrices ;

Et celui qui cherit sa sombre inquietude.
Qui verserait des pleurs sur sa douleur dissoute,
Plus que tous les tourments et les cris vous redoute,
Silencieuses mains de la lente Habitude.
1903 "Le chemin des saisons".

Огюст Анжелье Сонет
(C французского).

Она звала: "Где ж ты ?" - бредя вблизи потока.
В воде плыла, крутясь, листва прибрежных лоз.
На пальцах у неё блестели капли слёз.
Судьба была горька. Ей было одиноко.

Он тоже по пескам всё брёл неподалёку,
где только лишь тростник, стеня под ветром, рос.
Там был кровав закат. И жгучий свой вопрос:
"Где ж ты ?" - он задавал, озлясь на волю рока.

Два эха, что несли их зовы над землёй,
встречаясь на лету, мешались меж собой
в невнятные мольбы и спутанные речи.

Меж ними пролегла лишь малая гряда,
но поиск не привёл обоих никуда:
они не дождались своей желанной встречи.

Auguste Angellier Sonnet

" Ou es-tu ? ", disait-elle, errant sur le rivage
Ou des saules trempaient leurs feuillages tremblants ;
Et des larmes d'argent coulaient dans ses doigts blancs
Quand elle s'arretait, les mains sur son visage.

Et lui, errant aussi sur un sable sauvage
Ou des joncs exhalaient de longs soupirs dolents,
Sous la mort du soleil, au bord des flots sanglants,
S'ecriait : " Ou es-tu ? ", tordant ses mains de rage.

Les echos qui portaient leurs appels douloureux
Se rencontraient en l'air, et les melaient entre eux
En une plainte unique a la fois grave et tendre ;

Mais eux, que separait un seul pli de terrain,
Plus desesperement se chercherent en vain,
Sans jamais s'entrevoir et sans jamais s'entendre.
1896 Recueil "A l'amie perdue".

Огюст Анжелье Тщета
(С французского).

О, много раз уже я видел эти свечи,
в руках у всех людей, что провожают гроб.
И горе тяжело ложится нам на плечи.
За служкою с жезлом шагают люд и поп.

А беды рвут всех нас, терзая и калеча.
Скалисты берега, то буря, то потоп.
Что ни напор волны, то грозная предтеча,
мы ж в злобе норовим разбить друг другу лоб.

Вариант:
Увы ! Не раз-не два, держа в руках свечу,
я шёл среди других, сопровождая гроб.
Все в трауре, и я - иду и не бурчу.
За служкою с жезлом шагают люд и поп.

А жизнь кратка. Наш долг идти плечо к плечу.
Скалисты берега. То буря, то потоп.
И каждая волна грозится: "Проглочу !"
Мы ж злобе норовим разбить друг другу лоб.

Аuguste Angellier Vanites

Helas ! combien de fois j'ai deja vu le cierge
S'allumer tristement aupres d'un cher cercueil,
Et suivi l'huissier noir qui frappe de sa verge
Le pave de l'eglise aux tentures de deuil !

Notre existence breve est une etroite berge,
Et nous des naufrages sur ce rebord d'ecueil ;
A chaque instant, un flot en prend un qu'il submerge :
Et nous nous dechirons dans la haine et l'orgueil !

1903 Recueil "Le chemin des saisons".

Огюст Анжелье Сердце
(С французского).

Как только сердцем я стал вольно обладать,
так положил его в подставленные руки
красивой белизны, сулившей благодать,
чтоб, нежась в них, оно забавилось без скуки.

Был благовонен бриз, и солнышко светило...
Довольно задрожав и в ласке, и в тепле,
сердечко улеглось. Ему там было мило,
как певчему дрозду, укрытому в дупле.

Но эти две руки, в их кольцах золотых,
внезапно охладев, вдруг жёстко отвердели -
так стали сердце жать в объятиях своих,
что стиснули почти до смерти на пределе.

Auguste Angellier Un coeur

Sitot que j'eus le franc usage de mon coeur,
Je le mis en des mains qui s'ouvraient pour le prendre ;
C'etaient de douces mains, si belles de blancheur,
Dont le toucher etait delicieux et tendre.

Heureux et fremissant de les sentir sur lui.
Mon coeur, comme un oiseau, resta dans leur caresse ;
Les vents n'ont parfume, le clair soleil n'a lui
Qu'a travers leur tiedeur de nid et leur mollesse.

Mais, un jour, ces deux mains aux fins doigts cercles d'or,
Devinrent brusquement glaciales et roides,
Et, le serrant toujours par un dernier effort,
Se crisperent sur lui dans des etreintes froides.
1903 Recueil "Le chemin des saisons"


Огюст Анжелье Старый мост
(С французского).

Наш мост во мху, в зелёной прели,
и двое наверху до тьмы,
когда шептались, не шумели.
То были мы.

Он не хотел расстаться с нею,
он говорил, что полюбил -
нельзя верней, нельзя нежнее.
То я там был.

Она, там став как изваянье,
была бледна, была смела,
но безо всякого вниманья.
То ты была.

Наш мост не поменял одежды.
Вновь двое там стоят до тьмы.
И в ней есть вера, есть надежда.
Но то не мы.

Auguste Angellier Le vieux pont

Sur le vieux pont verdi de mousse,
Et tout ronge de lichens roux,
Deux amants parlaient a voix douce :
Et c'etait nous !

Lui, penche tendrement vers elle,
Lui disait l'amour et la foi
Qu'il portait en son coeur fidele ;
Et c'etait moi !

Elle semblait, pale, incertaine,
Tremblante et pourtant sans effroi,
Ecouter une voix lointaine ;
Et c'etait toi !

Sur le vieux pont toujours le meme,
Deux amants ont pris rendez-vous :
Il lui dit, elle croit, qu'il l'aime ;
Ce n'est plus nous !
1903 Recueil "Le chemin des saisons".


Огюст Анжелье Сюзанна
(C французского).

В той ясности, что вспыхивала снова
в её сияющих чарующих глазах,
едва лишь взгляд пробьётся из покрова,
лазурь была синей, чем в небесах.

Ей стоило поднять свои ресницы,
и свет оттуда бил куда живей,
чем видели распевшиеся птицы
в самой заре сквозь прорези ветвей.

А страстный голос пел, в нас дух вздымая,
совсем недавно - и уже давно -
когда весь мир был так прекрасен в мае,
и лилии тянулись к нам в окно.

Но лето нам сказало: "До свиданья !"
Теперь уже начало сентября.
Она ушла от нас в страну молчанья,
где темнота и не придёт заря.


Auguste Angellier Suzanne
A H. Lantoine.

Dans la clarte renaissante et legere
Qui bondissait par les airs radieux,
Ses yeux charmants avaient plus de lumiere,
Plus de rayons, plus d'azur que les cieux.

Il y tenait plus d'aube et plus d'aurore ;
Et par-dessus la chanson des oiseaux
Qu'un vent tiedi venait de faire eclore,
Dont s'enivraient et tremblaient les rameaux,

Montait sa voix jeune et passionnee ;
C'etait au temps proche et deja lointain
Ou Mai frappait le front clair de l'annee
Des lilas blancs qu'il tenait en sa main.

Et maintenant que Septembre commence,
Et que l'Ete rentre ses chariots,
Elle est allee au pays du silence,
Ou tout est noir, ou tous les yeux sont clos.
1903 Recueil "Le chemin des saisons".


Огюст Анжелье Дыхание бури
(С французского).

Тревожный бурный шквал над необъятным пляжем.
Жестокой чернотой навис небесный свод.
И буревестник в нём. Его шальной полёт -
как дикий тёмный штрих над взорванным пейзажем.

Песок слетает с дюн, клубясь, всё злей и с ражем;
упрятал горизонт в сплошной круговорот.
А в ветре - горький плач, и кто-то там зовёт,
чтоб плыли пособить несчастным экипажам.

У берега тростник в трагичном содроганье
и пенные клочки трясёт любой бурун,
а дальше весь простор в туманном одеянье

под трауром небес, холодных, как чугун.
Сердца огорчены, как будто в час прощанья
лобзания прервал студёный колотун.

Вариант:
В воде густой тростник, дрожащий неустанно,
там пенный перепляс в волнах, бегущих в даль.
Над морем пелена белёсого тумана.

Под трауром небес, холодных, будто сталь,
сердца у всех - в тоске, и в каждом - злая рана,
и горькое "прощай", и зимняя печаль.

Auguste Angellier Une Tempete souffle

Une tempete souffle, et sur l'immense plage
S'appesantit un ciel presque noir et cruel,
Ou s'obstine le vol grisatre d'un petrel,
Qui le rend plus funebre encore et plus sauvage ;

Un tourbillon de sable eperdu se propage
Vers un horizon bleme ou tout semble irreel ;
Il traine sur la dune un lamentable appel
Fait du courroux dos vents et de cris de naufrage ;

Les joncs verts frissonnants sont pales dans la brume ;
Sous le morne brouillard qui roule sur la mer,
Bondit, hurle et s'ecroule un tumulte d'ecume ;

Et dans ce vaste deuil qu'etreint ce ciel de fer,
Nous sentons dans nos coeurs l'indicible amertume
De nos baisers d'adieu flagelles par l'hiver.
1896 Recueil "A l'amie perdue".


Огюст Анжелье Твоя тоска уйдёт.
(С французского).

Любимая моя ! Ты победишь страданья.
Любовь, что ты хранишь назло всем нашим драмам,
прольётся, наконец, спасительным бальзамам.
Ты обретёшь покой среди благоуханья.

И дети подрастут, то с мною, то с тобой,
раскрывшись, как цветы в гирляндах на стене,
что греется в лучах на южной стороне.
У них не будет встреч с трагичною судьбой.

Но та стена, что мне досталась, - теневая.
Ты станешь забывать, как я там изнываю.
Когда ж в своей душе ты станешь одинока,

хотя и средь цветов, то это лишь до срока.
Как первое словцо услышишь от внучка -
так в тот же самый миг уйдёт твоя тоска.

Auguste Angellier Tes chagrins abolis

Va ! tu triompheras, o noble bien-aimee !
De cet amour sacre qui fait saigner ton ame
Sort infailliblement et s'ecoule un dictame
Par lequel tu seras guerie et parfumee !

Tes enfants grandiront, helas ! entre nous deux :
Leur vie, ainsi qu'un mur tourne vers le soleil,
Dont les bourgeons eclos font un rideau vermeil,
Montera, te cachant mon destin tenebreux ;

Tu songeras, de moins en moins, que ma pensee
Meurt de l'autre cote, fleur dans l'ombre blessee ;
Dans ton coeur lentement tu redeviendras seule ;

Et cette floraison, dont une ame d'aieule
S'emplit aux premiers mots confus d'un petit-fils,
Couvrira pour jamais tes chagrins abolis.
1896 Recueil: "A l'amie perdue".


Огюст Анжелье Разделённые в жизни.
(С французского).

Нам в жизни предстоит напрасное томленье.
Зря будут вожделеть и души и тела,
чтоб встреча, наконец, у нас произошла
и утолилась страсть в священное мгновенье.

Нам даже не лежать потом в одной земле.
Когда пройдёт наш срок пожить под блеском солнца,
как горький приговор невзысканным питомцам,
нас порознь погребут, и не в одном селе.

На наших мраморах, двух каменных страницах,
напишут имена - без связи их ни в чём,
а жаркая любовь, что в нас двоих таится,

не запалив огня ни в чьих живых зеницах,
даст менее тепла, чем мизерным гнездом
лучится всякий день в безбрежный окоём.

Auguste Angellier Separes dans la vie

Ainsi nous resterons separes dans la vie,
Et nos coeurs et nos corps s'appelleront en vain
Sans se joindre jamais en un instant divin
D'humaine passion d'elle-meme assouvie.

Puis, quand nous gagnera le supreme sommeil,
Ils t'enseveliront loin de mon cimetiere ;
Nous serons exiles l'un de l'autre en la terre,
Apres l'avoir ete sous l'eclatant soleil ;

Des marbres differents porteront sur leur lame
Nos noms, nos tristes noms, a jamais desunis,
Et le puissant amour qui brule dans notre ame,

Sans avoir allume d'autre vie a sa flamme,
Et laissant moins de lui que le moindre des nids,
Tombera dans la nuit des neants infinis.
1896 Recueil: A l'amie perdue.


Огюст Анжелье Сердца стариков
(С французского).

Случается порой в изношенных сердцах,
откуда прочь бегут все их воспоминанья
и мысли прочь бегут толпою без прощанья;
в сердцах, оставшихся в заброшенных домах,

вдруг зазвучит - не слышный в двух шагах -
весёлый шёпоток любовного свиданья,
и песня давних лет влетит в пустое зданье,
в безжизненную тьму, рождающую страх.

Кончается завод - в курантах, вместо звона,
последний слабый стук отсчитанных секунд.
Безлюдный особняк забыт и обречён.

Вокруг крыльца растёт густая белладонна,
зелёная вода из труб течёт на грунт:
Пред вечным мёртвым сном - последний звук Времён.

Auguste Angellier Parfois dans un vieux coeur

Parfois dans un vieux coeur d'ou le souvenir fuit,
Plus pauvre, chaque jour, de toutes les pensees
Qui s'eloignent de lui, par troupes empressees
De l'abandonner seul au vide et a la nuit,

S'entend encor, lointain et faible, un joyeux bruit ;
Quelques emotions de ses amours passees
Chantent soudain parmi ses chambres delaissees,
Dans l'obscure stupeur qui se repand en lui ;

Pareilles a l'horloge epuisee et qui sonne
Faiblement les coups lents de ses dernieres heures,
Dans un manoir desert par l'exil ou la mort ;

Sur les perrons disjoints croitra la belladone,
L'eau suintera verdatre au bord des chantepleures,
Le dernier son du Temps dans les couloirs s'endort.
1896 Recueil: A l'amie perdue.


Огюст Анжелье Боль в сердце для меня - мой центр существованья.
(С французского).

Боль в сердце для меня - мой центр существованья,
а боль твоя - вся суть страданья моего.
Во мне кровоточит двойное это горе,
но в глубине его - в тебе живущий страх.

Боль может превзойти любой предел страданья
и новою тоской терзать всё существо,
и я, как эхо вслед, её звучанью вторю
и мука всей души вопит в моих стихах.

Но смысл твоих тревог гораздо глубже слов.
Весь смысл твоей тоски не вложишь в слёзный рёв.
Они из тех пучин, что не пропустят мимо.

И кровь моя кипит, услышав скорбный зов.
Мой нежный милый друг ! Как страстно ты любима !
Но боль обеих душ - Увы ! - невыразима.

Auguste Angellier Ma douleur est au coeur de ma vie.

Ainsi que ma douleur est au coeur de ma vie,
Ta douleur, bien-aimee, est au coeur de la mienne ;
Et, comme mon chagrin saigne au fond de moi-meme,
Au fond de mon chagrin saigne encor ta pensee.

Quand ma peine parait de souffrir assouvie,
Il nait en elle une autre angoisse plus lointaine,
Dont elle n'est qu'un faible echo, qu'un pale embleme,
Comme elle est elle-meme en ces vers retracee.

Mais cette angoisse est trop profonde pour les mots,
Elle git au dela des plus profonds sanglots,
Dans les gouffres obscurs de mon etre abimee,

Et noyee en mon sang qui la roule en ses flots :
Et la douleur de ma douleur, o bien-aimee,
Doit pour toujours en moi rester inexprimee
1896 Recueil: A l'amie perdue.


Огюст Анжелье Моя себялюбивая печаль
(С французского).

Ужели впрямь моя печаль себялюбива ?
Зачем же я порой бываю потрясён,
когда страдаю сам ? - У этих же окон,
лишь пристально смотря на серый тон залива,

где редкие лучи стараются строптиво,
чтоб их не поглотил гнетущий чёрный фон.
Не снится ли тебе, что взгляд твой вовлечён
в процесс без корректив и доброй перспективы ?

Которую из книг, где горе воет зычно,
ты вздумаешь читать, листая постранично,
с заплаканных очей сметая пелену ?

Где медленно пойдёшь в густой тени ко сну ?
Где тело на скамью уронишь безразлично ?
Как взгянешь в зеркала, заметив седину ?

Auguste Angellier Ma douleur egoiste

Faut-Il que ma douleur aussi soit egoiste ?
Faut-il que par instants je tressaille surpris
De trop souffrir pour moi ? — Dans quelle pose triste,
Pres de quelle fenetre ouvrant sur des flots gris,

Au fond desquels un peu de lumiere resiste
Au noir dechirement de ses derniers debris,
Songes-tu, cependant que ton regard assiste
A cette mort du jour dans les cieux defleuris ?

Quel livre de chagrin et d'angoisse soufferte
Tient sa page la plus desesperee ouverte
Sous tes yeux pleins de pleurs, entre tes doigts tremblants ?

Sous quels grands arbres nus traines-tu tes pas lents ?
Sur quel banc laisses-tu tomber ton corps inerte ?
Dans quel miroir vois-tu tes premiers cheveux blancs ?
1896 Recueil: A l'amie perdue.



Огюст Анжелье Ласкающий взгляд
(С французского).

Твой ласкающий взор - вожделенный секрет.
Он на край бытия отсылает мой сплин.
Для меня ничего восхитительней нет.
Он родится всегда из сердечных глубин.

Поцелуй перед ним - несравненно грубей.
Речи взгляда - слышней, чем любые слова.
Только он мне твердит про серьёзность вещей,
что стучатся порой в глухоту естества.

Если возраст кладёт на уста мне печать,
если сетка морщин резко старит мой рот,
твой ласкающий взгляд ту же нежность несёт

и готов утешать, волновать, соблазнять...
Кроме ласки очей, после горя и гроз,
нет другой, чтоб пришла в обрамлении слёз.

Auguste Angellier Les caresses des yeux

Les caresses des yeux sont les plus adorables ;
Elles apportent l'ame aux limites de l'etre,
Et livrent des secrets autrement ineffables,
Dans lesquels seul le fond du coeur peut apparaitre.

Les baisers les plus purs sont grossiers aupres d'elles ;
Leur langage est plus fort que toutes les paroles ;
Rien n'exprime que lui les choses immortelles
Qui passent par instants dans nos etres frivoles.

Lorsque l'age a vieilli la bouche et le sourire
Dont le pli lentement s'est comble de tristesses,
Elles gardent encor leur limpide tendresse ;

Faites pour consoler, enivrer et seduire,
Elles ont les douceurs, les ardeurs et les charmes !
Et quelle autre caresse a traverse des larmes ?
1896 Recueil: A l'amie perdue.


Огюст Анжелье Подавленные сожаления.
(С французского).

Какую скорбь сумел преодолеть твой дух;
блуждал ли он, стеня от благородной боли;
противился ли он жестокостям недоли;
как сетовал, пока не сник и не потух ?

Ты выжила в борьбе, снесла напор страстей,
погибель одолев в агонии предсмертной.
Теперь, целуя в лоб своих родных детей,
вполне готова вновь не поскупиться жертвой.

А нынче, в тот момент, когда ты их лобзала,
вдруг в сердце у меня забушевали шквалы -
ужасней той тоски, что скрыть тебе пришлось.

И, верно, целовать их лбы ты перестала,
когда печаль ребят прожгла тебя насквозь -
отныне быть с детьми обоим нужно врозь.

Auguste Angellier Les calmes regrets

Dans quels calmes regrets ton esprit resigne
Erre-t-il, y portant une tristesse auguste;
Ou, fremissant de haine envers le sort injuste;,
De quels apres regrets ressort-il indigne ?

De quels secrets efforts, sans cesse triomphants
Et sans cesse repris, nourris-tu ton supplice ?
Et dans quels longs baisers aux fronts de tes enfants
Crois-tu pouvoir trouver le prix du sacrifice ?

Ah ! peut-etre au moment ou ta levre les touche,
Execrable penser dont mon coeur s'effarouche
Plus que de tes sanglots les plus desesperes,

Peut-etre le baiser s'arrete sur ta bouche,
Et trouve une amertume a ces fronts adores,
A ces fronts innocents qui nous ont separes !
1896 Recueil: A l'amie perdue.


Огюст Анжелье Лазурь
(С французского).

Великолепный блеск всех граней ледника -
он и в густой тени в лазоревом блистанье.
Хрустальная лазурь - в ней холодность штыка
и преломлённый свет в сапфировом сиянье.

То жемчуг с серебром, то яркое сверканье:
спокойный свет луны - бледней наверняка.
Все блески здесь в игре, в волшебном сочетанье.
Роскошность синевы - как в замке у князька.

Внутри фиорда здесь, в предутреннюю рань,
идёт обильный сев, и ангельская длань
бросает с горных круч туда аквамарины.

Но два ущелья есть, и глубже и светлей
и в блеске превзойдут вас, льдистые вершины, -
то пара чистых глаз, что мне всего милей.

Auguste Angellier Les azurs

Splendides reflets bleus des parois des glaciers,
Qui plongez dans une ombre aussi bleue et splendide,
Ou les pales azurs des cristaux, des aciers,
Se refractent sans fin en un saphir limpide,

Ou les argents, tantot nacres, tantot lucides,
Pres desquels les rayons de lune sont grossiers,
S'unissent, en des jeux feeriques et rapides,
A des bleus assombris, somptueux et princiers ;

Gouffre idealement bleuatre, gouffre etrange,
Et dans lequel la main invisible d'un ange
Seme encor des beryls et des aigues-marines,

Je connais, o glaciers, un abime plus doux,
Plus riche et frissonnant de clartes divines,
Dans l'azur d'yeux plus purs et plus profonds que vous.
1896 Recueil: A l'amie perdue.


Огюст Анжелье Жертва
(С французского).

В итоге первых встреч, что до сих пор ярки,
в итоге наших клятв, что нам и нынче святы,
в итоге наших ласк, что были так жарки,
в итоге всей любви, что так цвела когда-то,

нас видели вдвоём леса и ледники,
морские берега и пышные палаты;
мы в мыслях и в мечтах с тобою двойники,
у нас с тобой одни связующие даты.

Во имя горьких жертв и пламенных идей
страдальца за грехи всех страждущих людей,
своею честью я готов тебе поклясться -

ты можешь верить мне, как веришь только в святцы, -
что, в час разлуки, я хотел бы вслед помчаться,
как знаю из легенд про белых лебедей.

Auguste Angellier Le sacrifice

Par nos premiers regards sous les verts marronniers,
Par nos premiers aveux dont mon coeur encor tremble,
Par nos premiers baisers, et ces baisers derniers
Ou notre amour passe pour mourir se rassemble ;

Par les sentiers, les bois, les coteaux, les glaciers.
Par les plages des mers qui nous ont vus ensemble,
Par tant d'instants profonds et de jours familiers
Qui font que mon esprit a ton esprit ressemble ;

Par ce rayon qui vient animer sur sa croix
Ce Dieu de la souffrance humaine auquel tu crois,
Et par mon honneur d'homme, o chere ame, je jure

Que je t'aime, que ma tendresse est grande et pure,
Que l'angoisse sans fond de ce soir la mesure,
Et que c'est par amour que je renonce a toi !
1896 Recueil: A l'amie perdue.


Огюст Анжелье Посёлок.
(С французского).

Посёлок на скале - как угольная груда.
На пляжи попадал лишь очень слабый свет.
А океан вздохнёт - и плещет грусть оттуда,
как будто у него извечная простуда.

В могучем ритме волн была угроза бед.
Тяжёлый океан сдавил мои сосуды.
Мне, сквозь тупую боль, вливался в уши бред,
казалось, - слышу гимн, что мощным хором спет.

В нём весь наш мир скорбел и требовал защиты.
Так мне пришлось постичь, как сам я невелик.
В той жалобе мирской все вопли были слиты.

Но вышло чудо вдруг: настал спокойный миг.
Тут примечталось мне, что боль моя изжита:
взлетая к небесам, там тает всякий крик.

Auguste Angellier Le Hameau

Le hameau n'est qu'un tas sombre dans la falaise ;
L'ocean, sur la greve ou flotte une lueur,
Exhale un long soupir qui monte et qui s'apaise,
Comme un etre oppresse d'un eternel malaise ;

Ce rythme tout-puissant penetre dans mon coeur,
Et d'un si grave poids sur ma detresse pese
Qu'il me semble a present que ma faible douleur
Ne soit plus qu'une voix en un immense choeur

Ou montent la souffrance et l'angoisse du monde,
Et que mon propre ennui, de lui-meme oublieux,
Dans ces vastes chagrins se mele et se confonde.

Mais tout a coup se rompt l'accord mysterieux,
Et mon ame se sent aussitot si profonde
Que tout ce bruit s'y perd comme un cri dans les cieux.
1896 Recueil: A l'amie perdue.


Огюст Анжелье Траур
(С французского).

Последний плеск в волнах. И тёмная громада
тяжёлых облаков смела с небес эмаль
и, спрятав горизонт, взяла в свою осаду
все небеса и всю бледнеющую даль.

Злой ветер нагонял тревогу и печаль,
вещая, что грядут суровые декады.
Зыбь стала, посерев, блестящей, будто сталь,
а гривы буйных волн белели от досады.

Когда ж настала ночь, в пространстве без границы,
вдруг селезень возник, затерянный в волнах.
Он бил своим крылом; не знал, на что решиться,

и вглядывался в даль, испытывая страх.
Нырнёт - вернётся вверх - и мчит куда попало,
забытый всей роднёй... А море цвет теряло.

Auguste Angellier Le Deuil.

Le soleil est tombe dans les flots ; une barre
De lourds nuages gris qui pesent sur la mer
S'allonge a l'horizon, et lentement s'empare
Du ciel ou disparait un reflet pale et vert.

Un apre vent se leve, annoncant que l'hiver
Avec ses ouragans et ses froids se prepare ;
La houle dure a pris une teinte de fer,
Sauf ou blanchit un flot qui se dresse et s'effare.

Sur l'immense surface ou tombe la nuit froide,
Egare, seul, perdu, flotte un canard sauvage ;
Tantot, battant de l'aile, il leve son cou roide

Comme pour voir au loin, puis inquiet il nage,
Ou plonge et reparait pour se dresser encore ;
Les siens l'ont oublie ; la mer se decolore.
1896 Recueil: A l'amie perdue.


Огюст Анжелье Гирлянды снов
(С французского).

Стихотворение посвящено Франсису Таттегрену*

Гирлянды наших снов
волнуют нас ночами.
Падёт ночной покров -
спешат проститься с нами.

И длятся эти сны
уже со дня рожденья
до полной тишины
прискорбного успенья.

В мрачнейший день из дней
тяжёлые портьеры
из траурных теней
закроют интерьеры,

и сменится декор,
по всем опочивальням,
привычный до сих пор,
декором погребальным.

Auguste Angellier La guirlande du sommeil

A Francis Tattegrain*.

La guirlande du sommeil,
De nuit en nuit suspendue,
Sur le pale et frele eveil
Des jours humains est tendue.

Elle part du mur obscur
Dresse sur notre naissance,
Et s'attache a l'autre mur
Fait de nuit et de silence

Qui clot nos espaces courts
De son obstacle funebre ;
Ses arcs reguliers et lourds,
De l'une a l'autre tenebre,

Semblent poser un decor
Sur la facade ephemere
De notre chetif effort ;
Un noir decor funeraire.
1903 Recueil: Le chemin des saisons.

Примечание.
*Франсис Таттегрен (1852-1915)- известный французский художник-реалист.


Огюст Анжелье С волнением принятые цветы.
(С французского).

Я, горестно простясь, вновь встретился с тобой:
я видел сон. Ты шла в разительном наряде.
Тяжёлый бархат был, как небо, - голубой;
был ярче ледников и океанской глади.

Огонь зари сиял, то яркий, то рябой,
в горгоне золотой, скреплённой пряжкой сзади
на шее у тебя - что грозною судьбой
старалась напугать, в глаза трагично глядя.

А свод небес сверкал, всё путая в рассудке;
а гряды волн вдали, взмывая, были жутки.
Но ты была светла и краше вешних роз.

И я в твоих руках увидел незабудки.
Ты мне дала букет, предупредив вопрос.
Я спрятал в нём лицо: хотел не выдать слёз.

L’acceptation par Auguste Angellier

Auguste Angellier L'acceptation

Je te vis dans un reve apres un triste adieu :
Tu marchais dans les plis pesants et magnifiques
D’une robe en velours d’un plus celeste bleu
Que celui des glaciers ou des flots atlantiques.

Quand vers l’orient clair jaillit un premier feu ;
Une gorgone d’or aux cruels yeux tragiques
L’agrafait a ton cou, mais un doux desaveu
Descendait de tes yeux azures et pudiques ;

Derriere toi luisait une mer de lapis
Dont les flots etages montaient comme un parvis
Vers un grand ciel limpide aux bleuatres splendeurs ;

Tu tenais dans tes mains de frais myosotis,
Sans me dire un seul mot tu me tendis ces fleurs,
Et j’y plongeai mon front pour y cacher mes pleurs.
1896 Recueil: A l'amie perdue.



Огюст Анжелье Я побывал один...
(С французского).

Я побывал один опять у нас в долине.
Зимой она нема. Деревья не шумят.
Леса обнажены. Всё замерло в той стыни,
и на холмах - туман. Накрыты все подряд.

От зелени на них - лишь несколько заплат.
Ручей совсем замёрз, и не узнаешь в льдине,
что снизу, под мостом, образовалась ныне,
что летом это был весёлый водопад.

Там зимородок мне попался у воды,
не смёрзшейся ещё у мельничной запруды.
С небес вороний грай ворвался в тихий дол.

Вдруг раза два стрельнул охотник у скирды.
Под вечер, загрустив, я прочь пошёл оттуда:
мне голый тот пейзаж стал тесен и тяжёл.

Auguste Angellier Je m'en suis venu seul.

Je m’en suis venu seul revoir notre vallee ;
Elle est deserte, elle est muette, c’est l’hiver.
Dans ses bois depouilles comme elle est desolee !
La crete des coteaux dans le brouillard se perd ;

Les talus ont a peine un peu de gazon vert ;
La petite riviere au flot vif est gelee ;
La cascade est un bloc de glace amoncelee
Sous son vieux pont de bois, de givre recouvert ;

Les oiseaux sont blottis ; seul un martin-pecheur,
Venu pres du moulin chercher une eau courante,
S’envole ; des corbeaux traversent le ciel froid ;

Nul bruit que le fusil eloigne d’un chasseur ;
Deja le soir etreint de tristesse navrante
Le paysage nu qui semble plus etroit.
1896 Recueil: A l'amie perdue.


Огюст Анжелье Вечная любовь
(С французского).

О море без границ ! Ты мучишься в мечте.
В тебя с небес глядят несчётные светила,
и миллионы волн в смятенье тратят силы
в стремлении своём к небесной высоте.

О небо ! Ты в тоске. В тревожной красоте
ты внемлешь стонам волн, что зря изводят силы.
Рыдают, глядя вниз несметные светила,
когда под спудом туч гладь моря - в темноте.

Не счесть всех долгих лет, что вас грызёт страданье.
Друг к другу сквозь эфир вы рвётесь посейчас.
Судьба вас обрекла на вечное рыданье.

В вас не уймёт ничто безмерной жажды встречи...
Но сердце у меня - простое, человечье -
полно тех горьких слёз - не меньше, чем у вас.

Auguste Angellier A l'amour eternel

O mer, o mer immense et triste, qui deroules,
Sous les regards mouilles de ces millions d'etoiles,
Les longs gemissements de tes millions de houles,
Lorsque dans ton elan vers le ciel tu t'ecroules ;

O ciel, o ciel immense et triste, qui devoiles,
Sur les gemissements de ces millions de houles,
Les regards pleins de pleurs de tes millions d'etoiles,
Quand l'air ne cache point la mer sous de longs voiles ;

Vous qui, par des millions et des millions d'annees,
A travers les ethers toujours remplis d'alarmes.
L'un vers l'autre tendez vos ames condamnees

; l'eternel amour qu'aucun temps ne consomme,
Il me semble, ce soir, que mon etroit coeur d'homme
Contient tous vos sanglots, contient toutes vos larmes.
1896 Recueil: A l'amie perdue.



Огюст Анжелье Задумчивый мотив.
(С французского).

Задумчивый мотив, он слышится мне снова.
Его, порвав в клочки, несут в себе ветра.
Он слышен посреди чудовищного рёва,
какая б ни была тревожная пора.

Он нежен, мягок, тих, а бури так суровы...
Мелодия грустна, лишь изредка бодра.
Но в час сплошных угроз так тешат эти зовы,
что только их и ждёшь в лихие вечера.

Выходит, тот мотив сильнее лютой бури,
хоть в плен его взяла, войдя в жестокий раж.
Его душа жива в её косматой шкуре.

Он возникает вдруг, как сладостный мираж:
как зов людской души, не робкой по натуре,
звучит сквозь рёв штормов, ворвавшихся на пляж.

Auguste Angellier Doux air melancolique...

Doux air melancolique et suave qui passe
Еn lambeaux dechires epars dans ces grands vents,
A leurs rugissements monstrueux tu t’enlaces,
Et glisses dans leur voix tes soupirs decevants ;

Car a peine on saisit, dans leur fureur, les traces
De tes freles fragments, eplores ou fervents,
Et ta pauvre douceur, melee a leurs menaces,
Fuit a peine entendue en leurs torrents mouvants.

Et pourtant elle est plus que la tempete enorme
Qui l’a prise en chemin, la disperse et l’enleve,
Car elle donne une ame a sa clameur informe,

Elle en fait la detresse ou se debat un reve ;
Et cet accent humain qu’il emporte transforme
En chagrin l’ouragan qui hurle sur la greve.
1896 Recueil: A l'amie perdue.

Эрнест д'Эрвильи В Польдерах и др. Цикл.

Эрнест д'Эрвильи. Книга стихотворений "Гарем" (1862-1874)-25 стихотворений.
Книга посвящена Виктору Гюго.

К читателю.

Здесь, в книге, - мой ГАРЕМ, который со стараньем -
меж парой полюсов и в разных временах -
сумел собрать поэт в исканьях и трудах,
охваченный мечтой и полный обожанья.

Au lecteur

Ce livre est mon Harem. — Ici sont enfermees
Les Femmes qu'un poete aux espoirs persistants,
Chercha, d'un pole a l'autre, a travers tous les temps,
Sur les ailes du Reve, et qu'il a tres-aimees.

Первые пять стихотворений:1.В Польдерах; 2.На берегах Собата; 3.Северная Любовь;
4.Вблизи Афин; 5.Несчастная.

Эрнест д’Эрвильи В Польдерах.
(С   французского).
Посвящается Шанфлёри*

Как мил мне Роттердам , прибрежная равнина,
и польдеры, где б я пожил, как господин –
повесил на стене Терборхову картину,
и трубочку курил, и пил голландский джин.

Я б ставни расписал зелёной свежей краской,
чтоб ферма нравилась и радовала взгляд,
глядел бы я на луг да на скотину с лаской
да слушал, как на ней бубенчики звенят.

Каминную трубу облюбовал бы аист,
стучался бы порой в окно приморский бриз,
я, гордый цветником, всё время улыбаясь,
доволен был всегда и сам себя не грыз.

В конце обедов я, в компании почтенной,
за сыром, за вином, смакуя свой ликёр,
всерьёз бы обсуждал крашение мареной,
спуск новых кораблей и прочий местный вздор.

Сквозь ветви рыжих лип, чуть выше или ниже
испанского щипца хоромины моей,
усевшись в кресле, как надеюсь, я увижу
большие паруса голландских кораблей.

Хотел бы наблюдать крестьянские коляски,
что в праздничные дни здесь золотом горят,
и разных барок строй в каналах на привязке
и обсмолённых мачт неисчислимый ряд.

Багровы лица всех, курящих здесь ночами -
в стране, где жил Эразм, в стране отменных книг.
Боюсь, не слаб ли я, подстать ли мне то пламя,
такой огонь, что здесь зажёгся и не сник.

Под крышею небес, поголубевшей летом,
мне по сердцу пришлась красавица одна.
Глаза её родни полны спокойным светом,
а девушка цветёт, изящна и скромна.

Притом не Амстердам с его большой торговлей;
Не Лейден, что премудр; не Дельфт, творец горшков;
взрастили для меня избранницу под кровлей
в том доме, где я сам ищу покой и кров.

Она росла в земле отважных адмиралов,
где были в старину штатгальтеры славны,
средь польдеров, плотин и голубых каналов,
где зорко берегут традиции страны.

Соседний Роттердам – подобие Марселя,
когда бы не туман; зато быкам здесь рай.
В болотистых лугах стада их разжирели,
а люди без конца и меры пьют здесь чай.

Красавица моя светла, голубоглаза.
У щёчек Кэтьен цвет неимоверно ал.
Она – как гиацинт. В её светёлке ваза,
где нежный их букет свежо благоухал.

В весёлом мае луг пестрит от желтоцвета.
Она на рынок мчит – купавки под пятой –
и в чепчик кружевной да в юбочку одета,
лицо полуприкрыв повязкой золотой.

Сверх блузки грудь её прикрыта фризской тканью,
колышется чуть-чуть под девичий шажок;
и бойкий ветерок, поддев юбчонку дланью,
нет-нет покажет всем чулок да башмачок.

Холодною зимой, вооружась коньками,
она с корзинкой мчит, взрезая гладкий лёд.
За нею путь покрыт легчайшими следами,
но солнце, чуть пригрев, их дочиста сметёт.

В субботу, как закон, с решимостью отважной,
она с утра скребёт, не требуя похвал,
все чайники, всю медь и весь чугун очажный,
чтоб всюду заблестел и кафель и металл.

Увы ! Навек прощай, надёжнейшее счастье.
Мне ,Кэтьен, не бывать уже в твоём краю.
От милых мельниц прочь влекут меня напасти.
В какой-нибудь дыре умру, как Шьен-Кайу.

(ВАРИАНТ: Увы ! Навек прощай, надёжнейшее счастье !
Мне, Кэтьен, быть с тобой уже не повезёт.
От милых мельниц прочь влекут меня напасти.
Я в сумрачном углу умру как нищеброд).


Ernest d’Hervilly Dans les Polders
A Champfleury*

Je voudrais demeurer sur les bords de la Meuse,
Dans les polders herbus, non loin de Rotterdam,
Posseder de Terburg une toile fameuse,
Fumer la pipe longue et boire du schidam.

Avec ses volets verts, et sa joyeuse teinte,
Ma ferme apparaitrait, riante, aux yeux ravis,
Au bout de la prairie interminable ou tinte
La sonnaille des boeufs de genisses suivis.

La cigogne aimerait la haute cheminee
De mon logis battu parfois du vent de mer ;
La, fier de mes oignons de tulipes, l'annee
Coulerait prestement, sans un seul jour amer;

Mes diners seraient longs : — apres les vins de France,
Le fromage onctueux et le gras curacao,
Je parlerais avec flegme de la garance,
Du bourgmestre defunt, ou d'un nouveau vaisseau.

Entre les tilleuls roux que depassent a peine
Les pignons espagnols de ma chere maison,
Je voudrais voir filer, de mon fauteuil de chene,
Les grand'voiles des Kofs, blanches, a l'horizon.

J'aimerais voir aussi les voitures dorees
Qui, pendant les grands jours, portent les paysans,
Et, le long des canaux, les barques amarrees
Dressant au ciel leurs mats goudronnes et luisants.

Je me sens, je l'avoue, un grand faible dans l'ame
Pour le pays d'Erasme et des bons imprimeurs,
Pour ses larges foyers а l'eternelle flamme,
Rougissant, a la nuit, la face des fumeurs :

Car j'aime en ce pays calme une jeune fille.
Sous un ciel gris et doux qu'un coure ete bleuit,
Plaisir des yeux emus de sa grave famille,
Fleur modeste et charmante, elle s'epanouit.

Ce n'est point Amsterdam la marchande, ni Leyde
La savante, ni Delft, vieil emailleur de pots,
Qui renferme l'enfant honnete а qui je cede
Docilement mon coeur avide de repos.

Non ! un coin ignore, dans le pays des digues,
Des braves amiraux et des grands stathouders,
Derobe mon tresor а l'oeil des vieux prodigues :
Il est, sous des tilleuls, dans le fond des polders.

Oui, c'est la-bas, la-bas, sur les bords de la Meuse,
Dans les marais herbus, pleins de boeufs en ete,
Non loin de Rotterdam, la Marseille brumeuse,
Ou l'on boit, tous les soirs, des oceans de the.

Ma Keetjen aux yeux bleus est blonde comme l'ambre ;
Son teint est blanc; sa joue est d'un carmin tres-frais,
Et pareille a l'epi rose embaumant sa chambre
D'une jacinthe en fleur dans un vase de gres.

Lorsque le mois de mai de fleurs jaunes constelle
Les paturages verts, elle court au marche
En courte jupe rouge, en bonnet de dentelle,
Le front sous un bandeau d'or a moitie cache;

En haut de son corsage une toile de Frise
Palpite sous l'effort de son sein ingenu ;
Sa robe qui s'envole en arriere a la brise,
Laisse voir son bas vert et son soulier menu.

L'hiver, par les temps noirs, elle part, sur la glace,
Un grand panier au bras ; — le fer de son patin
Coupe la glace et file en laissant moins de trace
Qu'aux rayons du soleil les brumes du matin.

Et, chaque samedi, de l'aube au soir, sans honte,
Elle ecure et fourbit, a tour de bras et dru,
Les coquemars de cuivre et les poeles de fonte,
Ou donne au carrelage un ton de beefsteack cru !

Adieu, bonheurs trop surs ! — Va, tes yeux adorables,
Ma placide Keetjen, jamais ne les verrai;
Et loin de la Hollande aux moulins innombrables,
Ainsi que Chien-Caillou, dans mon trou je mourrai.

Примечания:
*Шанфлёри – псевдоним писателя – его настоящее имя Жюль Франсуа Феликс Юссон (Husson) .
Шанфлёри (1821-1889) – автор нескольких романов; в них, в сборниках рассказов, в большом и очень известном очерке «Шьен-Кайу» он отразил жизнь парижской богемы, считая необходимым изображать жизнь низших слоёв общества. Его творчество было остро критическим. Вокруг себя он сплотил кружок деятелей искусства, чью манеру отображения жизни называли «реализмом».Это было искреннее и взволнованное творчество, но оно страдало протоколизмом и стенографичностью. Шанфлёри критиковал Бальзака,Флобера, братьев Гонкуров за «объективизм», но в соревновании школы Бальзака и Шанфлёри несомненная победа осталась за Бальзаком и его последователями.
Шьен-Кайу (это не имя, а прозвище, что-то вроде "Собачьей Черепушки")–герой очерка Шанфлёри, бедняк, жилец микроскопической жалкой комнаты возле лестницы, живое олицетворение униженности и несчастья.


Эрнест д’Эрвильи На берегах Собата
(С   французского)

Посвящено Теофилю Готье.

Дебелая жена из племени нуэров !
Мне конус из ветвей - желанное жильё.
Вот эпатаж для дам с парижских скверов,
что в Африке никем не носится бельё.

Одна во Франции живёт, по мне тоскуя.
Я - здесь, у ног другой, пою ей под тамтам.
Плету ей пояса, набрав коры от туи
и не нарадуюсь подружкиным глазам.

Скажите ТОЙ, что я - черней ботинок
и с гривой прегустой и дикой надо лбом
и что постель у нас - без чистеньких простынок.
Зато как весело там ночью нам вдвоём.

Скажите ТОЙ, друзья, что нынче я с опаской,
при луке здесь и там ищу в камнях следы.
Прикрыл себя одной набёдренной повязкой
и жажду раздобыть какой-нибудь еды.

Любимой в городе, где мутный свет в оконце,
скажите: чёрная подруга по утрам,
вздохнув, стараяется укрыть меня от солнца
и дожидается, когда проснусь я сам.

Скажите прежней, ТОЙ, что только я покличу,
то чёрная жена не тянет канитель,
а весело несёт домой мою добычу,
а я иду за ней, жуя в пути бетель.

Скажите хилой ТОЙ, упрямой глупой деве,
что мяла сердце мне меж пальчиков, как блин,
что здесь, кого хочу, могу убить я в гневе.
Здесь я творю закон и полный господин.

Моя жена немало стоит и красива.
Стальные кольца тянут уши вниз до плеч.
Прекрасны зубы желтоватого отлива,
А губы выпячены, будто жаждут встреч.

Торчком стоят её сверкающие груди,
как половинки от мортирного ядра.
В ноздрю продето по забавной мне причуде
звено увесистой цепи из серебра.

Весь волос короток и скручен, вроде шерсти.
Зрачки вращаются, белки – почти фарфор.
Из нежной влажности больших глазных отверстий
бесхитростно глядит неторопливый взор

Браслетов – множество, и все из ярких зёрен,
и каждый камешек на ней казист и мил.
Чтоб царственней она была в своём уборе,
я в джунглях сотню попугаев истребил.

Татуировку ей я сам исполнил ловко:
нарисовал кармином птиц и два кружка.
Заботливо, чтоб ей не припекло головку,
я сплёл омбрельку из речного тростника.

С презрением к портным и всяким их затеям
я кожей буйвола обёртываю стан,
из уважения к охотничьим трофеям.
на дротик привязал волосяной султан.

О нашей паре все по всякому предлогу
и в разных спорах и в пирушках говорят.
Никто не проведёт, как мы, свою пирогу
сквозь все ловушки на крутой реке Собат.

Моя возлюбленная - сладкая истома !
Я продал нынче два слоновые клыка.
Налью ей доверху в большую тыкву рома.
Пусть пьёт, а я пока понянчу паренька.

Ах ! Что за счастье ! Завываю одичало.
Три нитки из зубов пошли на шее в пляс.
И берега вдали как будто не бывало,
и я уже забыт там парой синих глаз.

Ernest d'Hervilly
(1839-1911)

Sur les bords du Saubat
A Theophile Gautier
(Le harem, 1874)

Fille des durs Nouers, negresse callipyge,
J'habite pour jamais ta case au toit pointu.
Adieu, Paris! — Amis, si quelqu'une s'afflige,
Dites-lui qu'en Afrique on est tres-mal vetu.

Dites-lui que je chante aux pieds de ma maitresse,
Accompagne du gong, des airs prodigieux ;
Dites-lui que le soir, sous les thuyas, je tresse
Des ceintures d'ecorce en regardant ses yeux ;

Dites-lui que je suis plus noir que ses bottines;
Qu'une enorme criniere ondule sur mon front,
Mais que sur mon lit veuf de pudiques courtines,
Ma maitresse est fidele et le sommeil est prompt;

Dites-lui qu'aujourd'hui j'erre dans la campagne,
Mes fleches sur le dos, et mon arc a la main;
Dites-lui que, couvert modestement d'un pagne,
Je cherche le diner que je cuirai demain.

A celle que j'aimais dans votre ville sombre,
Dites que ma negresse, а l'heure du soleil,
En plein midi, debout pour me faire de l'ombre,
Se tient en souriant et guette mon reveil;

Dites-lui qu'au retour elle n'est jamais lasse;
Que je suis son seigneur; que son amour est tel,
Qu'elle porte gaiment sur l'epaule ma chasse.
Tandis que je la suis en machant du betel.

Dites a cette fille implacable et debile
Qui meurtrissait mon coeur entre ses petits doigts,
Qu'ici je peux tuer qui m'echauffe la bile
D'un coup de casse-tete, et que je fais les lois!

Ma maitresse est tres belle, et vaut cher ! Ses oreilles
Pendantes sur son col ont des anneaux de fer;
Ses dents sont d'un beau jaune; et ses levres pareilles
Au fruit du jujubier, semblent embrasser l'air.

Ses seins noirs et luisants, dresses sur sa poitrine,
Ont l'air de deux moities d'un boulet de canon;
Au coin de son nez plat, passe dans la narine,
Pendille, et - c'est ma joie - un fragment de chainon.

Ses cheveux courts, tresses, ont l'aspect de la laine;
Sa prunelle se meut, noire sur un fond blanc,
Humide, transparent comme la porcelaine;
Et son regard vous suit, placide, doux et lent.

Ses membres sont ornes de bracelets de graines
Eclatantes; elle a des joyaux plus coquets :
Pour lui faire un manteau comme en portent les reines.
J'ai tue dans les bois plus de cent perroquets !

Moi seul l'ai tatouee, et moi seul sur sa joue
Ai peint en vermillon de bizarres oiseaux,
Ou bien, a l'ocre jaune, une charmante roue.
Chef grave, j'ai construit son ombrelle en roseaux !

Pour vos maigres tailleurs, j'ai garde peu d'estime :
La peau d'un buffle noir enveloppe mes reins,
Et sur son cuir tanne j'inscris chaque victime
De ma zagaie, ou flotte une touffe de crins !

Notre couple effrayant en tous lieux a la vogue;
On le cite a la danse, au festin, au combat;
Nul ne sait mieux que nous conduire une pirogue
Sur les flots encombres de nasses du Saubat.

Ma negresse est mon dieu ! je l'avoue a voix basse;
Et, quand j'ai vendu deux defenses d'elephant,
Je lui verse du rhum a pleine calebasse;
Et pendant qu'elle boit, je porte son enfant.

Alors, je suis heureux ! Je hurle en vrai sauvage !
Mes trois colliers de dents rendent un son hideux !
Je bondis ! et mon coeur ne voit plus le rivage
Ou vit, en m'oubliant, une femme aux yeux bleus.

Эрнест д’Эрвильи Северная Любовь
(С   французского)
Посвящается Леконту де Лилю

«Мы в лес уж не пойдём !*», - девицы-горожанки.
Все лавры срезаны, Европе – мой поклон.
Отныне предан я красавице-гренландке.
Я Севером пленён.

Я не испытывал подобных увлечений,
царицы ветреных былых моих деньков.
Теперь моя любовь цветёт в стране оленей,
песцов и барсуков.

Здесь мощные орлы со стаями медведей
ведут над тушей спор, чтоб мяса отщипнуть.
Здесь Полюс недалёк, суровыый край трагедий,
где каменеет ртуть.

Подругу не дивят скачки магнитных сттрелок.
(Как те танцуют здесь, не спляшет арлекин).
Но не пришлось ей есть кондитерских поделок
под славный мараскин.

У милой хороши черешневые губки.
Наколки сделал ей умелый эскимос.
С лампадным маслом схож цвет кожи у голубки
и чёрен цвет волос.

Причёску ей крепит подсушенная жилка.
Густой пучок тяжёл, на ощупь жирноват.
Он вплоть до самых плеч спускается с затылка.
Глаза чуть-чуть косят.

Ей минуло всего, как знаю я, шестнадцать,
но в санки пристегнёт до тридцати собак
и так метнёт гарпун, что зверю не сорваться,
будь морж или лахтак.

Зимой, в своём жилье из рёбер кашалота,
она кухлянки шьёт, плащи и торбаса.
А братья спор ведут: искусна ли работа,
ярки ли пояса.

Тем временем отец готовит на продажу
и шкуры, и меха - и связки, и пучки,
ссыпает в короб кость и прочую поклажу,
а мать острит крючки.

А летом здесь пора без северных сияний,
теплее и вольней, и волны без оков.
Подруга в каяке шныряет в океане
у горных берегов

Над ней и над волной вперёд взлетает птица.
Лёд радугой горит в полуденных лучах
на пиках дальних гор, куда летунья мчится.
Но в птичьем крике – страх.

Подружка для своей оленихи молочной
старается набрать, когда денёк хорош,
лишайников, грибов, цинготной травки сочной –
здесь сена не найдёшь.

Она не гонит прочь влюблённого тюленя,
который вечно ей заглядывает в рот,
и рыбу изловив, кладёт ей на колени
и голову кладёт.

Джон Франклин* Номер Два придёт на этот остров,
и вскоре существо, что мне всего милей,
сумеет восхитить бесхитростно и просто
сердца его людей.


Ernest d’Hervilly Amour Boreal
A Leconte de Lisle

“Nous n'irons plus au Bois*”. Je n'ai plus rien dans l'ame,
O filles de l'Europe, a vous dire en tremblant :
Vos lauriers sont coupes! —Je n'aime qu'une femme ;
Elle habite le Groenland.

Je n'eus jamais pour vous, mes belles souveraines,
Un amour aussi vif, aussi fecond en vSux ;
Pourtant elle demeure au pays blanc des rennes,
Des blaireaux gris, des renards bleus,

Sous le ciel sombre ou l'aigle a l'immense envergure
Dispute aux longs ours blancs un corps putrefie,
Non loin du pole arctique ou l'agile mercure
Est souvent solidifie.

Ma bien-aimee a vu l'aiguille des boussoles
Danser sur son pivot comme un jeune arlequin ;
Mais elle ne connait ni les filets de soles,
Ni les sorbets au marasquin.

Son teint a la couleur de l'huile d'or des lampes ;
Sa levre epaisse est rouge ainsi qu'un bigarreau ;
Un habile Anghekok a tatoue les tempes
De mon adorable Eskimau.

Son petit oeil bride, sous sa large pommette
Brille d'un eclat vif. — Tout son corps est mignon.
Un nerf seche rassemble au sommet de sa tete
Ses cheveux graisses, en chignon.

Elle n'a pas seize ans, mais je sais qu'elle excelle
A mener trente chiens, debout sur son traineau,
Ou, parmi les glacons que le vent amoncelle,
A harponner le baleineau.

L'hiver, dans une hutte en cotes de baleine,
D'une arete effilee elle coud ses habits,
Tandis qu'autour du feu, suant, manquant d'haleine,
Ses freres parlent des Obis.

La, pendant que son pere enferme dans l'ecorce
Le cuivre en grains, les peaux qu'on attend a l'Hudson,
Avec l'ivoire vert du narval et du morse,
Sa mere aiguise un hamecon.

Puis vient le court ete, le ciel triste s'egaie
L'aurore boreale a fui de l'horizon ;
Alors sur son kajak, manoeuvrant la pagaie,
Mon amour quitte sa prison.

Le priuwer leger prend son vol devant elle,
Et sur les pics lointains, grands prismes de cristal
Qu'irise le soleil, il va lisser son aile
En poussant son long cri fatal.

Sous les rares bouleaux a la tremblante feuille,
Joignant aux agarics les cochlearias,
Pour son renne au lait pur, je la vois qui vous cueille,
Lichens, — o foin de parias !

Pres d'elle, en vagissant, se traine un bon vieux phoque
Qui l'aime et la regarde avec ses gros yeux doux,
Et, lorsqu'elle s'assied, pour un poisson qu'il croque,
Met sa tete sur ses genoux.

Voila celle que j'aime!... elle sera la page :
Toujours blanche, a mon coeur, jusques a ton declin,
Peut-etre plaira-t-elle aux hommes d'equipage
De quelque nouveau John Franklin* !

Примечание: * Nous n'irons plus au Bois – слова из старинной французской детской песенки
** Джон Франклин (1786-1847) – английский военный моряк, сражавшийся под командой адмирала Нельсона, затем страстный исследователь Арктики, искатель Северо-Западного прохода. Во время его последней экспедиции на кораблях «Террор» и «Эребус» они оба были затёрты льдами на севере Канады. В течение трёхлетней зимовки все спутники Джона Франклина и он сам погибли. Их долгие годы разыскивали. Состоялось не менее тридцати девяти спасательных и поисковых экспедиций. Могилы Джона Франклина так и не нашли.

Эрнест д’Эрвильи Вблизи от Афин
(С  французского).
Посвящается Анри Уссей*

Качаются в ветвях цевницы на весу.
Заснули пастухи, пресытившись люпином,
Размеренно стуча в приветливом лесу,
град шишек с сосен бьёт по моховым перинам.

Был жаркий час, когда все тени коротки.
В зените Гелиос смотрел спокойным оком.
Из упряжи рвались упрямцы-рысаки,
блистая пламенем в полёте превысоком.

В бесстрастных небесах – искристость янтарей.
Элладу обняла, лаская все пределы,
сиреневая гладь ликующих морей,
и в жилах сильных лоз кровь Вакха закипела.

До горизонта – сплошь - вихренье и прыжки.
Кузнечики кишат вдоль всех зелёных бОрозд.
Там стрёкот без конца, нолёты и прыжки,
и шум, как в очаге, когда подбросят хворост.

А в Логове лесном дремота без тревог.
Там отдыхает Пан. При нём – как стража – козы.
Мнут травы и цветы копытца чёрных ног.
Резвятся по кустам - игривые занозы.

Я в этот жаркий час бываю сам не свой.
Я просто одержим молодкой белолицей,
которая живёт за мужней головой
в недальнем городке под самою столицей.

То место от сухих полей отдалено.
Лазурь небес глядит на мраморные храмы.
Мечтательно крутя в руках веретено,
сидит в своём дому возлюбленная дама.

О небо ! Здесь, в стенах из рыжих кирпичей,
где выбран кипарис для потолочных балок,
не знал бы я совсем терзаний и смерчей,
желаний и страстей и гневных перепалок.

Надёжный порт, семья, очаг – предметы грёз !
Вы снитесь морякам, когда грохочут грозы.
А в этом доме есть спасение от гроз.
Счастливая тропа ведёт к нему сквозь розы.

Эрот ! По той тропе дошёл бы я в упор
к желанной мне двери, где сладко пахнет мятой,
и смело бы открыл самшитовый запор...
Но ходу не даю моей мечте завзятой.

Под пеплосом не скрыть девическую стать.
Здесь улицы полны пленительных приманок.
Улыбки на устах – но мне не целовать
и впредь не обнимать красивых коринфянок.

Мне больше не к лицу сосать из бурдюка,
горланя в вашу честь, разгульные девицы,
как может иногда, когда судьба горька,
какой-нибудь торгаш под вечер взвеселиться.

Я твёрдо порешил не потрясать основ,
Оделся попросту, не выскажусь без толка.
На Пниксе** у меня под гул говорунов
не пискнет под полой ручная перепёлка.

Обжористые рты, гуляки с Агоры***,
пьянчуги, игроки, бездельники из порта !
Я вами истощён. Я вышел из игры –
мне больше не нужны друзья такого сорта.

Избранницу мою я нежно полюбил,
но не склоню на путь супружеской измены.
Над ней святая сень из голубиных крыл.
Духи её скромны, а сердце – совершенно.

Она – как муравей, как яркая пчела,
Не любит болтовни в компании соседок.
Искусна в мастерстве, подвижна, весела
и сдержанна всегда – такой характер редок.

Её супруг – моряк. Он с бурями – «на ты»
и Посейдону дань уплачивает щедро.
В Милет отвозит он афинские холсты
на трёх своих судах из бронзы и из кедра.

Пока лихой моряк - (Храни нго волна !) -
смеясь, ведёт свой флот с тяжёлою поклажей,
пленившая меня, печальна и скучна,
усердно трудится над шерстяною пряжей.

Она прядёт. У ног – два голых малыша.
Они сплелись в борьбе на боевой цыновке.
При них кормилица, весёлая душа,
то их стегнёт, то гладит по головке.

Пустяк за пустяком. Всё вкупе – благодать.
И лишь благая ночь является в Элладу,
так сердце у меня взволнуется опять.
А в доме моряка затеплится лампада.


Ernest d’Hervilly Pres d’Athenes
A Henry Housseye*

DANS la mousse flexible ou les pommes de pin
Tombent avec un bruit qui scande le silence,
Les bergers dorment, las, et gorges de lupin ;
Leur syrinx aux rameaux des buissons se balance.

C'est l'heure ou l'ombre est ronde au pied des arbousiers.
Helios, au zenith, les prunelles sereines,
Respire ; d'un bras fier il retient ses coursiers
Resplendissants de feux et cabres dans les renes.

Sous le ciel eclatant de l'impassible ete,
Baignant avec amour l'Attique aux nobles lignes,
La mer luit, violette, avec placidite,
Mais le sang d'un dieu fort bouillonne dans les vignes !

Sur l'horizon brillant, par larges tourbillons,
Les sauterelles font comme un brouillard roussatre ;
Leur murmure incessant s'eleve des sillons
Pareil au bruit d'un feu de paille dans un atre.

Au fond des bois, dans l'Antre ou nul ne l'a surpris,
Pan sommeille, veille par ses robustes chevres,
Ses sabots noirs croises sur les gazons fleuris,
L'oreille detendue, un rire vague aux levres.

A cette heure, je sais — et j'y songe en tremblant !
Loin des champs dont l'argile epaisse est crevassee,
Une tres-jeune epouse, а l'oeil calme, au teint blanc,
Dans le demi-jour frais d'un chaste gynecee ;

Dans la ville, la-bas, qui dresse sur l'azur
Ses temples delicats de marbre pentelique,
Vit une jeune epouse, au teint blanc, a l'oeil pur,
Qui tourne son fuseau d'un doigt melancolique.

O Dieux ! — Sous ce vieux toit aux poutres de cypres,
Entre ces humbles murs batis en briques rousses,
Qu'il ferait bon s'asseoir sans desirs, sans regrets...
Les heures seraient la legeres et si douces !

Ports lointains, dans les nuits de tempete reves !
O famille! o foyer! rasserenantes choses!
Dans ce logis obscur vous etes conserves !
Ce sentier y conduit, borde de lauriers-roses...

Ce sentier, je pourrais le suivre, — Eros ! — et puis
Atteindre enfin le seuil embaume de melisses,
Ou ma main tremblerait sur un verrou de buis...
Mais non! — Restons-en loin! — O navrantes delices !

Arriere votre bouche aux longs baisers ardents,
Et vos bras ronds et froids, o filles de Corinthe
Qui passez dans la rue un brin de myrte aux dents,
Balancant sur la hanche un peplos d'hyacinthe !

Je ne tetterai plus l'outre de cuir roussi,
Le soir, en votre honneur, splendides courtisanes,
Trebuchant et chantant, les yeux rouges, ainsi
Qu'un marchand d'huile rance au milieu de ses anes !

Je me range. — Je suis un grave citadin,
Avec la robe simple et l'allure posee ;
Les orateurs du Pnyx n'entendront plus, soudain,
Chanter sous mon manteau ma caille apprivoisee.

Bons joueurs d'osselets, flaneurs de l'Agora,
Badauds du port, adieu ! — Je quitte votre troupe ;
Pour vous mon patrimoine entier s'evapora !
Adieu, Ventres sans fond : — Je retourne ma coupe !

J'aime a present d'un coeur timide et fraternel
Ou ne germera point un espoir-adultere,
Une epouse, modeste a-qui sourit le ciel ;
J'aime sa grace froide et son parfum austere;

Comme la jaune abeille et comme la fourmi,
Elle est vive, elle est sobre; elle est industrieuse,
Et ses voisins jamais n'ont pu la voir parmi
Les matrones, causant bavarde et curieuse.

Son mari, — Poseidon le protege! — un marin
Qui transporte a Milet les etoffes d'Athenes,
Possede trois vaisseaux faits de cedre et d'airain,
Dont le vent a poli les solides antennes.

Tandis que le brave homme (o Dieux, veillez sur lui)
Rit au milieu des mers, ayant sa voile pleine,
Celle qui m'a dompte chante son doux ennui
Dans sa chere maison en filant de la laine.

Elle file. — A ses pieds, tels deux petits heros,
Ses enfants luttent, nus, sur un tapis de paille ;
Mania, la nourrice, un vert fouet de poireaux
Entre ses doigts brunis, les surveille et les raille.

Ainsi coulent ses jours, — Bonheur ou rien n'est vain !
Et quand l'auguste nuit vient endormir la terre,
Loin de mon jeune coeur plein d'un trouble divin,
Elle allume sa lampe, epouse solitaire.

Справка: * Анри Уссей (1848-1911), сын писателя Арсена Уссей, историк, литературный критик, критик-искусствовед. Участвовал в войнах. Кавалер ордена Почётного Легиона. Занял в 1894 г. Во Французской Академии кресло, оставленное Леконтом де Лилем. В 1868 г. Совершил путешествие в Грецию, после чего увлёкся греческой историей. Оставил выдающиеся труды по истории наполеоновских войн.
**Пникс – афинский холм, в древности место народных собраний.
***Агора – рыночная площадь в древнегреческих полисах.

Эрнест д’Эрвилли Несчастная
(С  французского)

Посвящается Андре Жиллю*


Зажёгся яркий газ - зарёй в густом тумане.
От Центра кругом в даль окраины бегут,
берут предместья в плен, вторгаясь в них и раня.
Так щупалцы свои раскидывает спрут.

Год близился к концу, шёл дождь, блестела слякоть.
Отчаянье с нуждой ушли под грязь да слизь.
Не видно стало слёз. Вольготно было плакать,
и старцы по углам от холода тряслись.

Холодныё дождь терзал и лил без останова,
а воздух был нечист от выдоха машин.
Казалось, надо всем царят всего три слова,
большие литеры: ЖЕЛЕЗО, УГОЛЬ, ДЖИН**.

Томительная ночь – как память о позоре.
Гремели поезда среди стальных колонн.
И вдруг мелькнула тень в велюровом уборе.
Не то свихнулся я, не то я был хмелён.

Какой-то был кошмар во всей её фигуре,
когда вдоль берега бежала босиком,
пленительно стройна, в стремительном аллюре,
по внешности вдова в наряде шерстяном.

Идти за ней во тьме не так-то было просто,
и всюду на пути амбарные углы
пугали, как кресты огромного погоста
с еловым запахом растопленной смолы.

Неясный горизонт был тёмен, как чернила,
лишь виден кое-где, то там, то сям, в огнях.
У берегов реки, которая бурлила,
стояли корабли – дома на якорях.

Огни и там, и тут в зигзагах шли по ряби
реки, откуда вверх вздымался выше крыш
лес мачт и парусов – фантастика в масштабе,
которую, судьба, ты редко нам даришь !

В томившей душу мгле, накрывшей все просторы,
царил невнятный шум, пугавший чужака,
то грубый громкий вскрик, то просто разговоры,
и вдруг мольба спасти и резкий звук свистка.

А вслед - какой-то плач, распев индийских кули,
потом завыли псы с бушпритов кораблей,
а после – всплески волн, и все шкивы встряхнули
разгульные ветра, пришедшие с полей.

И дымный пароход, огромный, многотонный,
похожий на слона, взревел, как громобой,
и дальше в путь пошёл, таща из грязи донной
в воде истлевший труп в дорогу за собой.

Ужасная река, где рядом столько горя !
А я спешил вперёд за дамой по пятам,
стремился не отстать, с упрямым роком споря,
как будто пара крыл прицеплена к ногам.

На узкой полосе, где свет струился скудно,
вдоль гордых корпусов, не раз терял я цель.
Не раз мешал канат, который держит судно.
Порой пришлось нырять в зауженный тоннель.

И вот в какой-то раз я вышел из тоннеля
на людный променад и был ошеломлён.
Там было торжество. Там все – как ошалели.
Был свет. И шум да гром неслись со всех сторон.

Всё просто взорвалось гигантскими огнями,
пурпурный свет сиял из окон и дверей.
Индейки на столах лежали штабелями,
манил любителей мясистый сельдерей.

Здесь был большой задел работы для желудков,
чтоб взяли за пример прокатные валки.
Весь рынок поражал горой мясных продуктов.
Их, чинно стерегли красавцы-мясники.

Под тяжестью свиней, улиток, бакалеи,
лососей и трески, омаров, пастилы,
везде по всей длине торгующей аллеи
пугающе тряслись нестойкие столы.

От рыночных даров мне не было печали.
Я в эту ночь страдал любовною тоской.
А вот ажаны там слюну свою глотали,
завидев столько яств повсюду под рукой.

Меня влекла к себе волнующая тайна.
Та женщина всё шла, вдоль стен в густых венках,
сквозь занавес гирлянд, касаясь их случайно,
стремительна, стройна, на мёрзнущих ногах.

Я рвался сквозь толпу, скупающих съестное,
игрушечных зверей, стеклянных птиц и рыб.
Меня влекло вперёд стремление хмельное –
тревожился, бежал, был взвинчен и охрип.

Как лавою камней, меня встречало бранью
всё скопище людей, мешавшее пройти,
а я всё мчался к ней, сминая расстоянье
и рассыпал кули цитронов по пути.

Куда ж она неслась ? Как страшно побледнело
прелестное лицо, когда не стало сил !
Зачем рвалась к реке, неистово и смело,
где ветер до костей её заледенил ?

Куда ж она неслась, несчастное созданье ?
Ей тина из реки запачкала подол,
И шаль в её руках смотрелась мятой рванью.
Шквал с моря на мосту порывист был и зол.

И вдруг я увидал безжалостную бездну.
И страх меня объял. Я замер на ходу.
Как поздно я постиг, насколько бесполезно
преследовал мою угасшую звезду !

Я рвался к ней. Спешил... И рухнул на дороге.
Раскаялся в душе, а удержать не смог.
Мне век гореть в Аду ! Теперь нагие ноги
красавицы моей омыл речной поток.


Ernest d’Hervilly L’Infortunee

A Andre Gill*


Le gaz dans le brouillard allumait son aurore.
C'etait dans la Cite qui jette des faubourgs
Sur sa verte banlieue, et sans bruit la devore ;
Tel un poulpe allongeant ses tentacules lourds.

L'annee allait finir. Il pleuvait de la boue.
Mais tous avaient noye desespoirs et besoins
Dans la liqueur traitresse; or, des pleurs sur la joue,
Des vieux dansaient, tout seuls, la gigue dans des coins.

La bruine etait froide et prenait a la gorge.
Partout, trois mots trouaient en lettres blanches l'air
Opaque et sature d'un aigre relent d'orge ;
Oui, partout on lisait : HOUILLE. GENIEVRE. FER.

Nuit triste ! longue nuit ! o nuit pleine de honte !
Etais-je ivre, ou bien fou?—Qui sait? — J'entends toujours
Le tonnerre des trains sur des voutes de fonte,
Et je te vois, fantome en chapeau de velours !

Etait-ce un cauchemar? Je ne sais, — Pres d'un fleuve,
Cette nuit-la, j'errais sur des quais singuliers.
Une femme en tartan, tres-svelte, а l'air de veuve,
S'enfuyait devant moi, charmante, — sans souliers.

Je la suivais. — Sur nous deferlaient des tenebres.
Nous allions! — Le gosier noir de chaque entrepot
Nous soufflait (on eut dit l'odeur des croix funebres)
La senteur du sapin mouillй de galipot.

Un etrange horizon, confus, de couleur d'encre,
S'alignait sur les bords de ce fleuve houleux :
Vaisseaux avec des toits, ou bien maisons a l'ancre?...
On n'y distinguait rien que ca et la des feux ;

Des feux qui zigzaguaient sur la pesante moire
De l'eau d'ou, par milliers, semblaient pousser des mat;,
Des mats et leurs agres, des mats dont ma mйmoire
Est plein ; inextricable et fantastique amas.

De ce chaos obscur s'elevaient dans l'espace
Des bruits inquietants pour un coeur d'etranger :
De soudaines clameurs, des appels a voix basse,
Des coups de sifflet brefs, des cris d'homme en danger...

Puis des refrains hindous pleures par des coolies...
Puis des chiens tout a coup hurlant sur des beaupes. .
Puis les hoquets du flot. Puis le chant des poulies
Que balance dans l'air le vent venu des pres...

Puis, monstrueux, coiffe de sa fumee enorme,
Un steamer qui barrit ainsi qu'un elephant
Et demarre, entrainant quelque noye difforme
Endormi dans la vase, et dont la peau se fend...

O riviere terrible! o plaintes entendues!
Mais cette femme etait un phare pour mes yeux;
Je marchais, je marchais les prunelles tendues,
Et j'avais comme une aile a mon pied furieux !

Je courais, enjambant sans peur, dans l'ombre epaisse,
Le long des batiments muets et solennels,
Les vieux cables de fer qui les tiennent en laisse ;
Ou bien je m'engouffrais au fond d'etroits tunnels.

Au sortir de l'un d'eux, j'emerge — (course vile!)
Dans une voie immense et j'y marche, hebete.
Qu'est-ce qu'on fetait donc dans cette vieille ville,
Ce soir-la? — Tout etait fracas, vie et clarte.

Oh! quelle eruption gigantesque de flammes!
La lumiere tombait, lave aux eclats pourpres,
Sur des dindes en tas, blanches comme des femmes,
Et sur de vastes pieds de celeri nacres.

Partout s'amoncelaient les solides provendes
Dont l'estomac humain se fait le laminoir :
Des etaux degorgaient des flots de grasses viandes
Que des bouchers gardaient, graves, en habit noir ;

Sous le poids des homards, des cochons, des morues,
Des faisans, des saumons, des paniers d'escargots,
Partout ! partout le long d'interminables rues,
Les tables chancelaient sur leurs pieds inegaux.

Je me souciais peu de toutes ces chairs mortes !
Non, j'etais affame d'amour cette nuit-la!
Mais les gens de police embusques sous les portes,
Salivaient lentement en contemplant cela.

Et devant moi, toujours, — o cher, o doux mystere !
Frolant les lourds paquets des houx'verts et des guis,
Cette femme courait, tres-svelte, l'air austere,
Avec ses beaux pieds nus et ses yeux alanguis.

A travers les passants charges de comestibles
Et de jouets brillants, j'allongeais un pas fou,
Fouette par un desir des plus irresistibles,
Et l'angoisse amenait des rales dans mon cou.

Que disaient donc ces gens dont je brisais les files?
Bah! ils me lapidaient de leurs jurons grossiers,
Tandis que je filais, demolissant les piles
De citrons aigrelets au seuil des epiciers.

Ou courait-elle ainsi la creature pale,
Des guipures de fange a ses tristes jupons,
Et qui serrait si fort son miserable chale
Quand le vent de la mer nous glacait sur les ponts?

Ou courait-elle ainsi? — Pourquoi ce front livide
Sous un voile troue? Pourquoi le bruit des eaux
Semblait-il doux parfois a son oreille avide,
Bien qu'elle en frissonnat de tous ses maigres os?

Satellite acharne de cette etoile eteinte,
Soudain je vis l'abime ou nous roulions tous deux,
Horreur! — et je fus pris d'une effroyable crainte,
Et l'ongle du remords fouilla mon coeur hideux.

Et je voulus!... Trop tard! — Au bout d'une ruelle
Je tombai sur le sol comme un boeuf, etouffant...
Dieu me damne ! — A present la riviere cruelle
Lave les beaux pieds nus de cette pauvre enfant.

Справка:*Андре Жилль (1840-1885) – французский поэт-песенник, ещё более
знаменитый как карикатурист и автор портретных шаржей своих
современников – политических деятелей, писателей, музыкантов, артистов и
учёных: Наполеона III, Тьера, Бисмарка, Гамбетты, Гарибальди, Диккенса,
Гюго, Золя, Дюма-сына, Жюля Верна, Сары Бернар, Аделины Патти, Россини,
Оффенбаха, Вагнера, Бизе, Дарвина и многих других. Постоянно сотрудничал
в журналах «Луна» - “La Lune “ и «Затмение» - “L’Eclipse”. Был среди
парижских коммунаров. В конце жизни сошёл с ума.
**Можно предположить, что здесь рисуется картина значительного промышленного города, производящего сталь, имеющего каменноугольные шахты и винокуренные заводы, например, Льежа.
















Артур О Шонесси Притча о добрых делах

Артур О‘Шонесси Притча о добрых делах
(С  английского)

Девице из далёкого селенья,
должно быть, сильно помогло везенье.
Достался состоятельный супруг
и ввёл её в богатый высший круг,
где сам при короле – большой вельможа,
где золото и роскошь – нет дороже.
Муж щедро награждён, обласкан, горд,
и дома у него комфорт,
и между лордов принят он как лорд.
О бедняках он не имел заботы,
не подавал им, не впускал в ворота,
и гнать всех попрошаек дал приказ,
чтоб те не смели в следующий раз
просить поесть. Лишь странник издалёка,
не каждый год, шёл мимо одиноко
и проклинал хозяина-скупца
и слуг за проржавевшие сердца.
А вот жену не портило богатство.
Она ему сумела не поддаться.

Король послал – муж отбыл дальний в путь.
В дом странник попросился отдохнуть.
Он бедствовал в чащобах и в пустыне,
измученный, унылый, весь в рванине.
Нездешнюю одежду растрепал
среди колючих зарослей и скал.
Не то шёл к северу, не то обратно,
ей речь его была почти невнятна.
Но, видя боль в глазах его чудных,
она вдруг вспомнила своих родных,
оставленных в родном её селенье,
где все томились в вечном напряженье,
под жгучим солнцем, с грёзой о воде,
с утра весь день в мучительном труде,
пока светило на небе не гасло.

Пришельцу налили вина и масла.
Чтоб отдохнул усталый человек,
Он был оставлен ею на ночлег.
Её душа вспорхнула на свободу.
Казалось ей, она напилась мёду,
достав из улья. И рыдала в ночь
от радости, что – вот – смогла помочь
в чужой нужде. Когда ж, по возвращенье,
муж отчитал, не каялась в смущенье,
не устрашилась глупых передряг.

Минуло время, и другой бедняк,
голодный, слабый, подошёл к ограде,
прося помочь, хотя бы Бога ради,
учившего, чтоб нищий и богач
по-братски разделяли свой калач.
А слуги вон, взашей - спасай, мол, ноги -
погнали попрошайку по дороге.
Жена была до слёз огорчена,
Но мужу не перечила она.
Тотчас смекнула, что нужны припасы,
скорей пошла, купила хлеб и мяса.
А после рыскала и здесь и там,
бежала за голодным по пятам.
И сердце у неё в груди сжималось
от горечи, что сделала лишь малость
для помощи при горести такой,
а в дом вернулась тайно и с тоской.

В другой раз некто, выручавший брата,
просил помочь – дать денег без возврата.
Быть может, и придумал это он.
Сказал, что брата завлекли в притон.
И там он у разбойников - как пленник.
Живым его не выпустят без денег.
Но муж не дал на то и пятака.
Просил сыскать другого простака.
Жена же, вместо жёстких резолюций,
предпочитала лучше обмануться
и лучше простофилей быть стократ,
чем видеть, как страдает этот брат.
Она тишком и перстни, и кораллы,
и золото, что собственным считала, -
всё отдала, и стала веселей.
Какая ж благодарность пелась ей!

А дальше жизнь семьи пошла на диво.
У них родился мальчуган красивый,
и каждая заря была счастливой.
Живя в подобном счастьё день за днём,
Какое сердце не наполнится теплом ?
Не станет мягче ? Муж, хоть и не сразу,
спокойней стал выслушивать рассказы,
как страждет обездоленный народ.
А прежде презирал весь этот сброд.

Но умер муж, и роскоши не стало.
Ни денег от казны, ни капитала.
А тут и кредиторы – злая рать.
Имущество пришлось ей распродать.
С ничтожной суммой после потрясенья
она пошла в родное ей селенье.
И с ней ребёнок в странствие пошёл.
Им страшен был весь свет, а путь тяжёл.
Без помощи, брели они уныло.
Их денег ненадолго им хватило.
В пустыне села женщина без сил.
Какой её там ужас охватил !
Меж тем рыдал некормленный ребёнок,
а, чуть поспав, питья просил спросонок.
А мать могла лишь горестно вздохнуть
и уронила голову на грудь.
«Увы ! – себе сказала в знак протеста. –
Таким, как мы, на свете нету места.
Взять что-то у людей надежды нет,
раз не могу купить».
А ей в ответ
сказал какой-то голос торовато:
«Да ты сама не знаешь, как богата !».
Взглянув, она увидела троих
в сиянье, как у Ангелов святых,
стоявших на тропе, один с большою
узорной чашкою, другой с собою
нёс фрукты да изысканную снедь,
а третий предложил ей посмотреть
в большой кошель, где золото блистало
и, право, было там его немало.
Обрадована, ошеломлена
всем их очарованием, она
пред ними опустилась на колени,
готовая им кланяться без лени
и славить Бога, что на небеси.
Они ж – в ответ: «Моленья возноси,
но прежде всех себе скажи спасибо -
мы без тебя возникнуть не могли бы.
То чудо, чем твой дух сейчас согрет, -
наполовину твой же добрый свет.
Мы таковы, как ты нас сотворила.
Припомни нас. Вернись к тому, что было.
Твой яркий след сильнее всякой тьмы,
твои три добрых дела – это мы».

Она пошла, а спереди – те трое,
нашла свой дом и там жила в покое.


Arthur O’Shaughnessy A Parable of Good Deeds

1: A WOMAN, sweet, but humble of estate,
2: Had suddenly, by Providence or fate,
3: Good fortune; for a rich man made her wife,
4: And raised her to a high and sumptuous life,
5: With gold to spare and pleasurable things.
6: Himself being great, in the employ of kings,
7: Earning an ample wage and fair reward,
8: He led his days like any lord,
9: That made him rank among that country's lords;
10: But little pity had he for the poor,
11: Nor cared to help them: rather from his door
12: Bidding his servants drive them shamefully,
13: Till all knew better than from such as he
14: To beg for food; and only year by year

15: Some wanderer out of other lands drew near
16: His hated house. Riches corrode the heart
17: That hath not its own sweetness set apart.
18: But in his wife no inward change was wrought—
19: Sweet she remained, and humble in her thought.
20: And lo, one day, when, at the king's behest,
21: This man was gone, there came and asked for rest
22: A certain traveller, sad and very worn
23: With wayfaring, whose coat, ragged and torn
24: By rock and bramble, showed the fashion strange
25: Of distant countries where the seasons change
26: A different way, and men and customs too
27: Are strange; and though the woman hardly knew
28: His manner of speech, seeing his weary face,
29: She thought of toiling kinsfolk in the place
30: Where she was born, and knew what heaviness
31: It was to fare all day beneath the stress
32: Of burning suns, and never stay to slake
33: The bitter thirst or lay one down to take
34: A needful rest, the natural due of toil;

35: So she dealt kindly, and gave wine and oil,
36: And bade the stranger comfort him and stay
37: And sleep beneath that roof upon his way:
38: That hour the sweetness of her fettered soul
39: Was like the stored-up honey of a whole
40: Summer in one rich hive; and secretly
41: She wept for joy to think that she might be
42: Helpful to one in need. So when her lord
43: Returning chided her, she bore his word
44: Meekly, and in her spirit had content.

45: A long while after that, a poor man, bent
46: And weak with hunger, wandered there, and prayed
47: A little succour for God's sake, who made
48: The rich and poor alike, and every man
49: To love his fellow. But the servants ran
50: And beat him from the house, along the lane,
51: Back to the common road. Ah! with what pain
52: She saw it, but durst never raise her voice

53: Against her husband's rule! Then with no noise
54: She went out from the house into the street,
55: And, like a simple serving-maid, bought meat
56: And bread, and hurried to and fro to find
57: And feed the starving man. That day the kind,
58: Pitiful heart within her ached full sore,
59: And much she grieved, thus little and no more
60: 'Twas hers to do to ease so great a woe,
61: As home she went again, that none might know.

62: Then at another time it chanced that one,
63: Whose brother, if 'twas truth he told, had run
64: Into the den of robbers unawares,
65: And lay a prisoner, sought that house of theirs,
66: Having fared thus and thus with others first,
67: To gather gold enough to go and burst
68: His bonds. And lo! her husband gave him nought,
69: But bade him lie again to those he caught
70: With such a shallow tale. But she was stirred
71: Greatly within; and rather would have erred,
72: And been a trickster's dupe, than let depart,

73: Unhelped, a brother with a bleeding heart.
74: And so when none was nigh, she gathered all
75: The store of gifts and gold that she could call
76: Her own, and gave it to the man. Ah dear
77: And blissful seemed that brother's thanks to hear.

78: A good wife with her husband now some span
79: Of years she dwelt, and had one fair child born,
80: And life grew easier to her every morn;
81: For living with such sweetness day by day,
82: The hardest heart will change, and put away
83: Some of its meanness. So it did not fail
84: But that her husband softened, and the tale
85: Of poor folks' wrongs would strike upon his ear
86: With a new sound that once he could not hear.

87: At length he died, and riches with him ceased;
88: The king's pay came no more, and scarce released
89: From greedy creditors, when all was sold,
90: The woman and the child with little gold,

91: A meagre sum against hard want and shame,
92: Went forth to find the land from whence she came.
93: The world was drear to them, and very hard,
94: E'en as to others. Luckless or ill-starred
95: Their wanderings seemed. One day their gold was spent,
96: And helpless, in a sad bewilderment,
97: The woman sat her down in sore distress
98: In the lone horror of the wilderness.

99: Then the child cried for food, and soon again
100: More piteously for drink, and all in vain.

101: And the poor woman's heart of love was wrung
102: With agony; all hopelessly she hung
103: Her head upon her breast, and said ‘Ah me!
104: Life is no longer, child, for such as we;
105: For I am penniless, and men give nought
106: To those that cannot buy!’

106: Then there was brought
107: An answer in her ear which said, ‘Not so,
108: But thou art even rich: look up and know!’

109: Therewith she looked and saw three persons, fair
110: And shining as God's angels, standing there
111: Beside her in the way.

111: One gave the child
112: Drink from a jewelled cup; one held high, piled
113: With richest foods and fruit, a goodly tray,
114: And bade him eat; the third did stoop and lay
115: A purse upon her lap, the gold in which
116: Sufficient was to make a poor man rich.
117: And when o'erwhelmed with joy, and in amaze,
118: Seeing the loveliness beyond all praise
119: Of those three persons, on her knees she sank
120: To worship them for angels, and to thank
121: The God that sent them to her in her need,
122: They said, ‘O woman, kneel not to us indeed,
123: But thank thyself; for we were wrought by thee,

124: And this the loveliness that thou dost see,
125: Half wondering, is thine own, the very light
126: And beauty of thy soul, for just so bright
127: We are as thou didst make us; and at last
128: Dost thou not know us? is all memory past
129: Of three good deeds that in prosperity
130: Thou didst? Those three good deeds of thine are we.’

131: And then they walked before her, and she went
132: And found her home, and lived in great content.

From “Songs of a Worker”, 1881.



Артур О Шонесси Павший Герой

Артур О’Шонесси Павший герой
(С  английского)

На поле битвы, где он найден был,
один сказал: «С таким вот сердцем чёрствым
дерутся насмерть и во весь свой пыл.
Как часто люди с волей и упорством,
играя роль бойца или судьи,
с оружием или духовным даром,
меняют настроения свои,
колеблясь и поддавшись мягким чарам.
Вот кто-то нежно позовёт к себе.
Вот враг изранен, смотрит – тянет жилы.
А этот воин был стальным в борьбе.
Кто знает, что за цель его манила ?

Толпа зевак начнёт рукоплескать.
способствуя геройскому престижу,
потом в другом увидит ту же стать
и станет хлопать тише и пожиже.
Он первый шёл на вражеский редут
в лихом бою, но брошен был своими.
Над ним лишь окровавленный лоскут -
на нём его восславленное имя.
Он гневен был, смешал добро и зло
в своих речах к собратьям ненадёжным,
и то, к чему он звал, их привело
потом к поступкам противоположным».

Другой сказал: «Погибший был из тех,
что бьются лишь за половину цели.
Прекрасна цель, но как далёк успех !
Лищь полпути – чтоб все досыта ели.
Согласен, сирых хлебом одаря,
Герой, конечно, выглядит неплохо,
и после скажут, что он жил не зря,
раз таковой была его эпоха.
Её символизирует дракон
с ощеренною злобной пастью.
Дракон не сломлен, даже не смирён,
и заградил людские тропы к счастью.

А люди рвутся к золоту зари
и тянут миллионы тонких дланей
к вершинам, что с утра, как янтари,
к свободе дальних светлых расстояний».
А третий говорит: «Такой финал –
не свежий лавр за новые заслуги,
не искупление за то, что совершал
его кровавый меч по всей округе.
Нет славы в этаком конце пути.
Раз бросил сотню человек в сраженье,
Так нужно тысячу других спасти,
иначе задыхайся от презренья.

Он виноват, что многие почти
полжизни зря потратили на битвы.
Где погребут, там розам не цвести,
Не вознесут там в честь него молитвы.
Он чувства всех вокруг почёл за вздор,
увлёк мужчин от ласк на пир кровавый .
Потом ему провозгласят позор
бойцы, которым он обязан славой.
Они его, рыдая, обвинят
и уничтожат горькими речами:
«Не лучше ли сначала всё подряд –
надежды, страхи – мы обсудим сами.

Придём к единству всех простых людей
и, если драться, отберём в сраженье
из рук врага не маленький трофей -
всё Будущее в ярком озаренье.
Та битва, вдохновлённая мечтой,
несёт нам радость сказочного дара.
Сердца взыграют с дивной высотой
невиданного внутреннего жара»».
Так спорили над выбывшим бойцом
и уходили, распростившись, дале,
а кто – с сомненьем, с сумрачным лицом,
внимал в толпе, о чём и как вещали

то враг, то друг героя-храбреца.
И все впивались в мёртвого глазами,
да имя повторяли без конца.
Давно ль оно служило им как знамя ?
Но знамя продолжает полыхать
и снова пробуждать неустрашимость.
А память множит взрывчатую кладь.
В сердцах уж не презренье, а решимость.
И ноги мчат отчаянно вперёд
со всех обочин мира наудачу.
Куда ж теперь то знамя приведёт ?
И женщина ломает руки, плача:
«Мой милый ! Незабвенный ! Дорогой !» -
и обняла безжизненное тело.
Она лишь знала, как никто другой,
какая страсть возлюбленным владела.

Arthur O’Shaughnessy A Fallen Hero

1: THEY found him dead upon the battle-field.
2: One said, ‘A hard man, and with scarce a heart;
3: There lay his strength, a man who could not yield.
4: For, after all, too many, playing a part
5: Of judge or warrior in the world, strong-armed,
6: Or with the mental sinews stoutly set
7: To the far-reaching thought, have faltered, charmed
8: To softness and half purpose when they met
9: The sweet appeal of individual lives,
10: Or vanquished by the look of wounded foes.
11: This man was iron. Who has striven strives
12: Where the cause leads him; where that is, who knows?

13: Content with partial good the cooler crowd,
14: Using its heroes, steps aside, well served,
15: Waits for another; and the applause, so loud,
16: So general once, grows fainter—more reserved
17: Around his steps who, holding first the flag
18: In a well-honoured fight, is left to wage
19: The war alone, above him a red rag
20: With now his name upon it. So, 'twas a rage
21: Urged this man on; good, evil, grew but in dreams,
22: The changeless opposites; and to comrades, shamed
23: Or timely fallen away, the man now seems
24: Well-nigh the contrary of the thing he named.’

25: Another said, ‘Ay, seems to such as these
26: Who fought for half the goal—the goal was good,
27: Immense, remote, a blessing that may ease
28: The world some ages hence; half-way was food,
29: Content, a crumb for lesser lives to gain:
30: He gained and spurned it to them. For the rest,
31: The future man may count his death not vain,
32: Finding him in Time's strata, as with crest
33: Frenzied and straining jaws and limbs, some old
34: Imbedded dragon lies defiant still
35: In an unfinished fight. If such pass cold
36: Mid the dwarfed folk whose generations fill

37: Their striding steps, their soul is all the sun
38: Gilding the dawn and lengthening out the span
39: Of yet unrisen days, when men may run
40: To greater heights and distances of man.’
41: A third said, ‘Yet to fall, as this one hath,
42: Not with the earlier laurel newly earned,
43: Nor having cleared the later doubtful path,
44: But with a red sword firmly clutched and turned
45: Against the heart of his time, is no fair fate.
46: He who now drives a hundred men to death
47: Is bound to show the thousand saved; else hate
48: And scorn will quickly blow him such a breath

49: No flowers will grow about his memory,
50: No goodly praise sit well upon his name.
51: The men, who for his shadow could not see
52: The peaceful sun of half their days, cry shame
53: Against him; lives he stinted of their love,
54: Denying his own, lopping the tender boughs
55: And leaflets that the trunk might rise above
56: Its fellows, spoil the glory on his brows,
57: Accuse him just as surely with their tears
58: And ruin as with words that seemed too weak.
59: ‘Better, perhaps, out of the hopes and fears
60: That round the generation's life, to speak

61: And win assent of every lesser man,
62: Or, fighting, only wrest from that dark foe,
63: The Future, jealous holding all she can
64: For hers unborn, some moderate trophy, no
65: Abiding portion; dazzled, men will praise,
66: While that great gift the dream-led seeker strives
67: To gain and give them, scarcely they may raise
68: Their hearts to the great love of all their lives.’

69: So spake they round one fallen in a fight,
70: Whence most had turned away, deeming the good
71: A doubtful one, the further path too rife
72: With thrusts across the common ground, where stood

73: Friend and foe mingled. Half praise, almost blame
74: One and another uttered, as they gazed
75: Down at the dead set face, and named the name
76: That once upon their foremost banner blazed,
77: But late flashed fitfully on distant quest
78: Strained past endurance. Bitterness still wrought
79: Somewhat within their hearts, or memory prest
80: Maybe upon them with some late look fraught
81: With passing scorn, and these—the feet that rushed
82: Onward, too reckless of weak lives that hide
83: Along the wayside of the world—had crushed.
84: But lo! a woman wrung her hands and cried,

85: ‘Ah, my beloved! ah, the good, the true!’
86: And clasped him lying on the ground, and kept
87: Her arms about him there. She only knew
88: The passion of the man, and when he wept.

From “Songs of a Worker”, 1881.






Великий Светоч

Великий Светоч

На полдороге между кладбищем и моргом
меня взбодрил приток нежданных сил.
Мой скорбный путь мне Светоч озарил.
Душа исполнилась надеждой и восторгом.

Мой Светоч – как подсолнух в поле сорго.
Комета в вышине – и ярче всех светил.
Колосс среди немалых воротил –
непререкаем, как директор торга.

Мне скажут – невидаль, всего лишь только бард,
Простой чиновник, маленький редактор.
Неправда – Богатырь, ведущий арьергард.

Исправный Пахарь, оседлавший трактор.
Бегун, ведущий многолюдный старт.
Факир, тасующий и вымыслы и факты.
---
Он упоительный и славный остроумец,
великий мастер шуток и острот.
От них острее острого живот
у начитавшихся старух и юниц.

Он мчится в бой, как яростный сасунец,
бросает дротики во вражеский оплот.
И подлый враг позиции сдаёт...
Вот так разил врага прославленный уржумец !

Пришёл к редактору зануда-переводчик -
в неловких виршах иностранный дух.
«Нет, друг, шалишь ! Отравой нас не потчуй !

Поди подалей прочь, переводи старух..».
Как мило сказано ! Нельзя.придумать кротче.
Притом спасён отечественный слух.

---
Когда бы я был вхож в большие туалеты,
я б эту шутку там на стенках начертал,
и пусть начальники, хотя бы раз в квартал,
твердят её там вслух, как древние заветы.

Пусть помнят наизусть - как нежные сонеты.
Пусть возглашают, как начало всех начал...
Тлетворный дух к нам тёк и проникал,
А тут, гляди, ему уж ходу нету.

Когда-то нагло впёрся к нам француз,
ярился в драке, и пожёг столицу.
Потом вещал про святость братских уз.

Но нам их подлая повадка – не годится.
Вольтер, Золя, Дюма и Лаперуз ! –
Подите прочь. Отвратны ваши лица.
---
Давным-давно, ещё в двадцатом веке,
халдеи-змеи звали Барда в хоровод,
но не прельстился Бард на жалкий агарот
и не продался за презренный шекель.

Есть гордость в этом славном человеке.
И гнусная задумка – не пройдёт.
Он зорко смотрит, что там за народ
пытается прильнуть к родимой Мекке.

Он не польстится на заморский бутерброд.
Он неподкупен, и сменить такого некем.
И мудрость из него безудержная прёт.

Куда там древнему заумному Сенеке.
Он продолжает исторический поход
из нибелунгов - из варягов в греки.
---
Надёжный страж родной литературы.
её непререкаемый швейцар.
Он твёрдо ведает, где мёд, где скипидар.
Он не допустит нечитабельной халтуры.

Защитник ископаемой культуры,
владелец лиры, полной дивных чар,
отнюдь не дуролом, совсем не Дуремар
из безыдейной и всеядной профессуры.

Решай – заиорданец или пскович
спасёт от скверны исстрадавшийся народ ?
Ни физик Сахаров, ни счётчик Канторович –

никто из них на помощь не придёт.
нам нужен богатырь – Алёша-свет Попович.
Он здесь Уже пришёл и шествует вперёд.

---
Ему не требуется муть обоснований.
Он знает истину и в принципах упрям.
Не нужно размышлять. Наставит мудрый храм.
И храм протягивает дружеские длани.

Не нужно споров и безбожной брани.
Он всё решает без раздумия и сам.
И что не по сердцу ему – то просто хлам,
что б ни писалось в Ведах и в Коране.

Но поручи ему, он радостно подправит
И все Евангелья и Жития Святых.
Всё то, что там понаписали даве –

искажено, да так что невпродых.
Свои да Наши подвизались в Славе.
а весь их подвиг переписан на чужих.

---
А буде надобно – наш Бард заменит струны.
Кажденье чуждому – безумно и грешно.
Скудеет голова – скудеет и гумно.
Не грех восстановить и вновь исполнить руны.

И пусть опять воздвигнутся Перуны,
казалось бы, забытые давно.
И кровь пришельцев разольётся, как вино.
И славно повернёт неверная Фортуна.

Изменятся напевы звучных лир.
Воспрянут разные страдальцы-бедолаги.
И бард Балдеенко придёт на братский пир.

Прольёт счастливую слезу Шипягин.
Григорий Гладышев пальнёт, как из мортир,
стихами, полными шипучей браги.
---
Какою славною он кажется особой.
Каким красавцем он слывёт у дам.
Вишневский перед ним – гиппопотам,
И все остроты у Вишневского – не сдоба.

Но вот поди ж ты, потревожь–попробуй
красавца Барда посторонний хам,
когда Он время отдаёт стихам...
Как благородна поэтическая злоба !

Он создаёт великие шедевры.
Он славится во всех концах Земли.
Он получает радужные евро

и негустые, но приятные рубли.
Высокий взлёт ! И да не будет прерван !
Архангелы – и те – его превознесли.
---
Как скромен Бард – герой в старинном вкусе.
Он тихо держится в кругу своих друзей
Не ищет славы. Хоть глазей, хоть не глазей,
он прячет светлый лик - и стать и прыть - в бурнусе.

Но в гневный мир выходит он не труся.
И пусть настырнее, коварней и дерзей
полезут на него хоть полчища гусей,
он просто съест с пером воинственного гуся.

Вернись назад утраченное царство.!
В каком почёте будет гордый Бард
за одоление враждебного коварства,

за верность и за ревностный азарт.
Ему к лицу сиятельное барство
и аксельбанты, и сверкание кокард.
---
Приснилось мне, что я, как губернатор
вручаю Барду драгоценный знак,
и лично приколол награду на пиджак.
Потом, пристыженный и будто виноватый,

проснулся и мечтал с утра и до заката:
«Подвинься, Бродский ! Не мешайся, Пастернак !
Вот новый истинный и пламенный мастак,
достойный славного венца лауреата !».

Ему к лицу что фрак, что позумент.
И сам Поэт, и труд его отличен.
Не жаль ни золота, ни ярких лент

за то, что он красив и так патриотичен.
Теперь вот нужен новый президент.
Будь мудрой, о судьба ! Пускай Его покличут.
---
Всё время думаю о горестных часах,
боюсь грядущего, страшусь кондрашки.
Последние часы на свете очень тяжки.
Сегодня жив, а завтра – только прах.

Никто не выручит, ни Будда, ни Аллах.
Глотаю чёрный дым – последние затяжки.
Съедаю под конец немного манной кашки,
потом, небось, тощать на райских овощах.

На небе облака – курчавые барашки.
Последние лучи коснулись впалых вежд.
Уйду из жизни, как беглец из каталажки,

От тела отлечу, как призрак, без одежд.
Лишь ты Великий Бард, прекрасный Балалашкин, -
моя утеха и надежда из надежд.

Примечание. Вышеприведённые стишки – плод разыгравшейся фантазии.
Никакого отношения к реальным ситуациям и лицам не имеют. Все возможные
совпадения с действительностью – чисто случайны. Приведённый образ –
вымышлен, в лучшем случае в нём собраны черты разных характеров из
художественной литературы, фильмов и дурных снов.

Катулл Мендес Сладость воспоминания и другое. Цикл.

Катулл Мендес   Сладость воспоминания
(С французского).

Я вроде моряка с надеждою блажной,
как сладко вспомнятся потом морские дали,
потоки синие и чайки над волной.

Как добр твой поцелуй, но мысль роится, жаля, -
те, прежние твои, ценю тройной ценой.
Всё лучшее, сестра, познали мы вначале.

Припомни, даже боль не стала столь больной.
От прежних трауров лишь лёгкие печали.
Мрак ночи - в памяти – светлеет под луной.

Какой бы нынешней приманкой ни смущали,
я горд и не прельщусь безвкусной новизной.
Но всё меняется, как маски в карнавале.

И пошлый шик милей, как станет стариной.


Catulle Mendes    Douceur du Souvenir

Je suis de ces marins qui revent sur la mer
Au charme de revoir, plus tard, dans les demeures,
Les flots bleus et le vol de mouettes par l’air !

Triste sous le baiser plaintif dont tu m’effleures,
Oh ! combien ton baiser de jadis m’est plus cher !
Les choses du passe, ma soeur, sont les meilleures.

Souviens-toi. Le regret meme n’est pas amer.
Le deuil des jours anciens sourit quand tu le pleures,
Et du plus sombre soir le souvenir est clair.

Mais je hais le present avec ses fades leurres,
Et, le coeur debordant d’une mepris juste et fier,
Si je poursuis mes jours, c’est que dans quelques heures
Le morose d’aujourd’hui sera le doux hier.

De “Soirs moroses”, 1876.

То же, в переводе О’Шонесси с французского на английский.

Сatulle Mendes    Sweetness of the past.


I am like one upon the sea, who dreams while far away
That soon at home his thought will fly back, yearning
To see the waste of azure waves, white birds and whiter spray.
When on my cheek I feel thy kisses burning,
Some kiss thou gav'st me long ago grows sweeter far than they,
Sister, 'twere sweet, 'twere very sweet returning.
Rememberest thou ? Ah, keep the past, bid e'en its sorrows stay ;
The griefs of old seem joys our hearts are learning
How very fair has now become the very darkest day !
The present only has no crowns worth earning ;
And if I hide my heart's contempt and take it as I may,
Tis that I know this gift my soul is spurning
Will find the morrow joyless when I think 'twas yesterday.

From “Songs of a Worker”, 1881.



Катулл Мендес  Последняя душа.
(С французского).

Не стало божества, не стало алтарей.
Отброшены старинные мечтанья.
Спасенья больше нет в конце существованья.
и стала жизнь страшней, тоскливей и серей.

Один шакал бродил у древних погребений
с рельефами старинных предков наверху,
где кромки мраморов рассыпались в труху,
и выветрился звук и дух былых молений.

Забылись веру проповедавшие рты.
Рассказ о прошлом вызывал одни гримасы.
По рынкам каждый день развешивали мясо
на столбиках в крови, похожих на кресты.

Свет солнца пробивал густую поволоку.
Оно устало освещать наш шум и гам.
«В моей родной стране ещё остался храм», -
сказал мне некто, к нам прибывший издалёка.

«Остаток прошлого. Он держится едва.
и в скалах спрятался, в плюще, во мху, в дернине.
В его руинах сохраняется святыня,
след безымянного сегодня божества».

Я бросил города, где царствует сомненье.
оставил общество, в котором нет надежд,
где вера и любовь не оживляют вежд,
где тупо верят только в смерть без воскрешенья.

Я шёл. Я много дней топтал дорожный прах,
там реки без воды, там мертвые селенья.
Лишь ветер навещал их ветхие строенья.
Лишь Одиночество гнездилось во дворцах.

Сначала я легко одолевал пустыни,
В конце пути метал нетвёрдые шажки,
и поредели поседевшие виски,
когда, немолодой, дошёл к моей руине.

Спеша, сияя, еле выдержав дорогу,
касаюсь алтаря изборождённым лбом.
Душа вспорхнула в возбуждении своём
к последнему ещё оставшемуся Богу.


Catulle Mendes La Derniere Ame

Le ciel ;tait sans dieux, la terre sans autels.
Nul reveil ne suivait les existences breves.
L'homme ne connaissait, dechu des anciens reves.
Que la Peur et l'Ennui qui fussent immortels.

Le seul chacal hantait le sepulcre de pierre.
Ou, mains jointes, dormit longtemps l'aieul sculpte ;
Et, le marbre des bras s'etant emiette,
Le tombeau meme avait desappris la priere.

Qui donc se souvenait qu'une ame eut dit : Je crois !
L'antique oubli couvrait les divines legendes.
Dans les marches publics on suspendait les viandes
A des poteaux sanglants faits en forme de croix.

Le vieux soleil errant dans l'espace incolore
Etait las d'eclairer d'insipides destins...
Un homme qui venait de pays tres lointains,
Me dit : « Dans ma patrie il est un temple encore.

« Antique survivant des siecles revolus,
« Il s'ecroule parmi le roc, le lierre et l'herbe,
« Et garde, encor sacre dans sa chute superbe,
« Le souvenir d'un Dieu de qui le nom n'est plus. »

Alors j'abandonnai les villes sans eglise
Et les c;urs sans elan d'esperance ou d'amour
En qui le doute meme etait mort sans retour
Et que tranquillisait la certitude acquise.

Les jours apres les jours s'ecoulerent. J'allais.
Pres de fleuves taris dormaient des cites mortes ;
Le vent seul visitait, engouffre sous les portes,
La Solitude assise au fond des vieux palais.

Ma jeunesse, au depart, marchait d'un pied robuste.
Mais j'achevai la route avec des pas tremblants ;
Ma tempe dessechee avait des cheveux blancs
Quand j'atteignis le seuil de la ruine auguste.

Dechire, haletant, accable, radieux,
Je dressai vers l'autel mon front que l'age ecrase,
Et mon ame exhalee en un grand cri d'extase
Monta, dernier encens, vers le dernier des dieux !

То же, в перевод Артура О’Шонесси на английский.
Catulle Mendes The last soul.
 
No gods in heaven, earth's altars overthrown,
No hope to crown short life, and no thanksgiving ;
Man, fallen at last from all his dreams, was living
With weariness and fear immortal grown.
The jackal only knew the burial-places ;
The prayer had crumbled from the marble hands
Of sculptured ancestors, and through all lands
Death raised no prayer, life left no hallowed traces.
Did none remember, then, how once man's soul
Said, “ I believe “ ? Were legends all forgotten ?
Where churches stood men counted gains ill gotten
And many a cross was now a shamble-pole.
The sun grew sick of dawning and expanding
Men's aimless destinies with day on day :
When lo ! there came a man from far away,
Who said to me, '”There is one temple standing. “
In the most distant land from whence I came,
Relic all recordless, it falls but slowly ;
I vied and moss-o'ergrown, it still keeps holy
A memory of a god without a name.'
Then I forsook the towns that had no churches,
The hearts that knew no thrill of love or hope,
Where even Doubt was dead and ceased to grope,
Since Truth had vainly crowned man's cold researches.
I journeyed thitherward. Days followed days.
I passed dead capitals on dried-up rivers;
The wind in flitting through their hortals shivers,
And Solitude sits in their dismal ways.
Youth gave me strength at first, and swift feet bore me ;
But ere the way was finished youth had sped ;
With faltering feet at length and aged head
I came : the world's last temple stood before me.
Fainting, but eager and all comforted,
I touched the altar with a brow grown hoary :
Then my expiring soul went up in glory,
A tardy incense to a god long fled.

From “Songs of a Worker”, 1881.



Катулл Мендес  Пентесилея
(С французского).

Царица амазонок.

Из скифских холодов царица повела
таких же девственных, как и сама, сестричек
в равнинные края лихих кровавых стычек,
где шли жестокие и страшные дела.

Не ей сидеть весь век за пряжею в покое.
В душе её царит мучительный порыв –
сразить Ахилла, величайшего героя.
Конь мчится в битву, вольно гриву распустив,
а всадница велит: «Скорее !» ,
и громкий клич Пентесилеи
звучит над битвой как воинственный мотив.

Ахилл ! Ахилл ! Ахилл ! Герой ! Настало время,
и брызнет кровь твоя, как розовый поток,
польётся страшным сном на твой родной порог,
и твой седой отец завоет перед всеми.

Ты – будто жадный лев, подкравшийся к скотине.
Ты – будто ветер, гнущий стебли в тростниках.
Не счесть поверженных тобой царей, чей прах
теперь расклёвывают птицы на чужбине.

Убив в бою врага, ты - царь его гарема.
Как юный бог, влечёшь ты девичьи сердца.
Чужую кровь с лица ты смыл не до конца.
Вот к ней и липнет светлый локон из-под шлема.

Однако трепещи ! Мой меч готов для взмаха.
Тебя убьёт он, как ребёнка, без труда.
Мы, амазонки, не знавали никогда
ни нежности, ни страха.

И ринулась она, готовая напасть,
так, будто бы её несли тугие крылья.
Судьбу предугадать – Увы ! – не наша власть.
(Натешившись своей пустой мечтою всласть,)
Она давилась окровавленною пылью.
Последний взгляд среди предсмертного усилья
скорее выдавал не ненависть, а страсть.

Catulle Mendes Penthesilee
Reine des Amazones

La reine au cоеur viril a quitte les cieux froids
De la Scythie.

       Avec ses sоеurs vierges comme elle,
Elle gagne la plaine ou la bataille mele
Les courages sanglants et les blemes effrois.
Qu'une autre en son logis file les lentes laines !
Elle, un desir la mord, indocile aux retards,
De vaincre le plus fort, le plus beau des Hellenes,
Achille ! Et son cheval bondit, les crins epars,
       Et l'emporte vers la melee,
       Et le cri de Penthesilee
S'ajoute au bruit montant des armes et des chars !

« Achille ! Achille ! Achille ! o hеros ! voici l'heure
Ou ton sang coulera comme un ruisseau vermeil !
Tout plein d'un songe horrible, et fuyant le sommeil,
Ton pere aux cheveux gris hurle dans sa demeure !

Tu fus comme un lion dans une bergerie ;
Tu fus comme un vent noir dans un bois de roseaux ;
Que de rois, o guerrier ! manges par les oiseaux
Sur un sol qui n'est pas celui de la patrie.
 
Les festins te plaisaient apres les chocs d'epees ;
Tu domptais, jeune dieu ! les cоеurs de vierge aussi.
Quand sur tes bras charmants noirs d'un sang epaissi,
Roulaient les boucles d'or de ton casque echappees!

Mais fremis ; ton tour ! Le glaive enfin se dresse
Qui percera ton sein comme un sein d'enfant nu ;
Car l'amazone vient qui n'a jamais connu
       La peur ni la tendresse ! »

Telle en sa course, helas ! qui n'eut point de retour,
Par dessus les fracas criait la vierge fiere ;
Elle ne savait pas qu'avant la fin du jour,
Mourante, elle mordrait la sanglante poussiere,
En jetant au vainqueur beau comme une guerriere
Un regard moins charge de haine que d'amour !

То же, в переводе на английский, сделанном Артуром О’Шонесси.

Canulle Mendes Penthesilea.

The warrior-hearted queen leaves her cold skies
Of Scythia.
With those other maids her sisters
She gains the lowlands, where, in battle pitted,
Hot-blooded braves slay panic-stricken foes.
Let any other card fine wools at home,
Not she ! Insatiate war-lust on a sudden
Gnaws her with hungry fang to overcome
And add that strongest, fairest of the Hellenes,
Achilles, to her conquests. Fierce, loose-maned,
Her horse bounds with mad onset ;
Penthesilea's cry
Is added to the shock of arms and wheels.
”Achilles ! O Achilles ! O Achilles !
This is thine hour ; thy blood a crimson stream
Shall reach thy father's feet ; a gruesome dream
Scares him already and makes him cry, " Achilles !"
Thou art a lion slaying the flock at leisure,
A raging wind no sapling tree withstands ;
How many slaughtered kings in countless lands,
Torn by the birds, fill now thy crimes' full measure ! '
Like a young god how often hast thou revelled
With sword-strokes echoing still ! Women, too, yielded,
And on thy gory arms, that lately wielded
The reeken blade, fair locks have fallen disheveled,
But tremble thou in turn ! The world's redress
Is come to-day : the sword is raised to strike thee,
E'en hers who never felt for one man like thee
Terror or tenderness.'
So on a path whence there was no returning
The dauntless virgin madly rushed and cried,
Not knowing that ere sunset, spurned, not spurning,
’Twas she should kiss the warm dust crimsoned wide
With her own blood, casting before she died
On the young god, her slayer, fair-haired, strong-eyed,
A look that seemed with love, not hatred, burning.

From “Songs of a Worker”, 1881.

Артур О Шонесси Дуэт

Артур О’Шонесси Дуэт
(С  английского)

Посвящено М.Лазерру

ФОРТЕПЬЯНО (вступая)
Есть над Землёй страна, где связи речи
подточены и насторожен слух,
судьба и сердце бьются в страстной сече,
там нет сомнений и бесстрашен дух.
Душа находит там уединенье,
поверх всех туч, и там её печаль
витает в бледном лунном освещенье.
А путь бежит в бессолнечную даль.
Земля всё дальше. Дух летит к зарницам,
но волнами с небесной высоты,
стеная, возвращается к гробницам,
где полегли надежды и мечты.
Всё то, что было тайной до разлуки,
прошу у мёртвых - рассказать сполна.
Скорблю, рыдаю, изливаюсь в звуке.
Во мне горюет каждая струна.
Но тут навстречу одиноким стонам,
как эхо или ласковый рожок,
в ответ звучит под светлым небосклоном,
что выпал мне не самый горький рок.
Маня моё воображенье светом
тот хрупкий свод вдруг станет достижим.
И чистый голос сладостым дуэтом
сольётся вместе с голосом моим.
Он мне ответит, повинуясь страсти,
взволнует, усладив и вдохновив,
со мною споря и даря мне счастье.
И в радости, и в скорби он красив.
С ним жизнь и смерть. Но что там за мотив ?

ВИОЛОНЧЕЛЬ.
Ты ждёшь меня ? И, видно, не впустую.
Я тоже по тебе тоскую.
В прошедший раз была в нас прыть -
беседы, пение, рыданье.
И никогда не позабыть
тот гимн душевного слиянья.
Так что же ? Вместе слёзы льём ?

ФОРТЕПЬЯНО.
Нет, помню, как мы тешились вдвоём.

ВИОЛОНЧЕЛЬ.
Мне долго в Вене, городе мелодий
мечталось звуками рапсодий
рассеять горе многих тяжких лет.
Скажи, ты помнишь ли причину ?
Свалилось сразу много бед,
но чуть облегчили судьбину.
твои поддержка и привет.

ФОРТЕПЬЯНО.
Но и теперь тебя я не покину.

ВИОЛОНЧЕЛЬ.
Навек потеряна моя любовь,
чьё имя, громко, вновь и вновь,
твержу я голосом зовущим.
В любом земном моём пути -
хоть плавай, хоть бреди по пущам -
её мне больше не найти
уже ни нынче, ни в грядущем.

Казалось, что звезда издалека
сияла мне сквозь облака.
волной чудесного накала,
но либо тьма всё злей сейчас,
не то звезда уже упала,
мой сказочный мираж погас.
Блестящий светоч жизни бренной
горит почти мгновенно.
Оставленный дворец – неосвещён.
Душа во мраке – как в темнице.
Развенчан страстный до корон,
и храм без пастыря – гробница.

Arthur O’Shaughnessy A Duet: Piano and Violoncello

Dedicated to M. Laserre.
PIANO (preluding).
1: THERE is a land above the land where life
2: Frets the dull chains of speech, and strains the ear,
3: And wearies out the heart in passionate strife
4: With sullen fate; and there, released from fear
5: And doubt, and putting off the earthly veil,
6: The soul finds solitudes akin to those
7: Her infinite sadnesses; moonlit and pale
8: Those pathways gleam: no sun ere rose
9: On such receding shores; but lengthening waves
10: Of the soul's urgent ocean reach and break
11: Upon them, wailing round remembered graves
12: Where buried lie the hopes she did forsake.

13: There with an infinite utterance, more than words,
14: I ask those things that never life hath found
15: Response to; there with stricken, grieving chords,
16: I mourn, I weep, I pour forth the great sound
17: Of all the desolate groaning of my days,
18: Till an unearthly echo takes my soul,
19: Become that sound, up into loftier ways,
20: Where it is almost bliss to bear my dole;
21: Or soon the luminous cloud-work of a dream
22: Hath wrapt me in its frail delicious heaven;
23: Or, rarely, one voice, gifted it would seem
24: With the sole tone to blend with mine, and even
25: Out of its own great yearning answer me,
26: Hath wrought me such content through sweetest strain
27: Of lofty converse, that the end would be,
28: If not of joy, a sadness one were fain
29: To live and die with,—Ah, that voice again!

VIOLONCELLO. 30: Thou call'st me then! and dost thou not divine
31: My soul hath longed for thine,
32: Since last in rare exalted mood we met,
33: And spake and sang and wept
34: Things we can ne'er forget,
35: Songs that our souls have kept,
36: And tears that still combine?

PIANO. 37: Whence com'st thou, soul that once so joyed with mine?

VIOLONCELLO. 38: I lingered in Vienna, dreaming still
39: Some rhapsodies to fill
40: The aching years, and lift them from their grief.
41: That grief, rememberest thou?
42: It is nor light nor brief;
43: Dost thou remember how
44: Thine own tears wrought relief?

PIANO. 45: Yea, grieving soul, and I would hear thee now.

VIOLONCELLO. 46: The thing I loved is lost for evermore!
47: I sing me o'er and o'er
48: The name thereof, and nothing answers me.
49: And year by year the earth,
50: And heaven and the sea,
51: Promise me nothing worth
52: In years that are to be.

53: I had a high belief that like a star
54: Made light for me afar,
55: Ruling life's cloudlands with a distant spell,
56: Now, or the darkness grows,
57: Or the star paled and fell,
58: And only as a vision my soul knows
59: That loftier thing that glorifies a day,
60: An hour, then fades away,—
61: Leaving a palace with the lights burned down,
62: A soul sitting in gloom,
63: Uncrowned that wore a crown,
64: A temple with no priest—a tomb.

From “Songs of a Worker”, 1881.

Артур О Шонесси Каррара

Артур О’Шонесси Каррара
(С  английского)


1.Мужчины, равнодушные ко мне,
палёной в очистительном огне,
должны понять, какое чудо веры
вело меня сквозь плотные барьеры
и страхи на страдальческом пути,
дав силу мне терпенье обрести,
когда, скрутив, терзая на помосте,
тупой мучитель изломал мне кости.
Я ж дух крепила, проклиная плоть,
бессильную греховность побороть.
За грех меня нещадно и немало
терзал палач. Зато теперь я встала
с помоста, после муки прощена,
без прежнего позорного пятна.
Мне прощены тщеславные застолья.
Немало я кутила на приволье.
И прощено, как с дерзной пустотой
я хвасталась своею красотой.

2.Теперь я, как святая или жрица,
иду, чтобы навеки распроститься
с земною скверной. Направляюсь в скит.
Рука простые чётки теребит.
Отшельница в молитвенном горенье,
при крестных знаменьях и песнопенье.
Все страсти мне запрещены.

3.Сейчас всегда у мужа и жены
жизнь в браке и любви идёт тревожно.
Есть что скрывать. И люди осторожны.
Все тайности и тягостны к тому ж.
И пара чистых покаянных душ
Уйдёт в воображаемое бегство,
Столкнув тела в могилу по соседству.

4.А я – невеста, заклинающая даль,
мне страшно приподнять мою вуаль,
поскольку сквозь молитвенную скромность
всё шире проступает приземлённость
и в ней означились названия грехов
с распятий незапамятных веков.

5.В кругу живых моё изображенье
стоит бесстрастным камнем без движенья.
Но в позе есть значенье и сигнал.
Он шёпот тысяч слил и сочетал.
Он действует, сердечный холод руша,
тая готовую воспрянуть душу.

Примечание.
Каррара – город в Тоскане, в 100 км к северо-западу от Флоренции. Местность уже
с античных времён знаменита богатыми залежами мрамора разных сортов, но в основном это белые мраморы (молочно-белые, снежно-белые, сахарно-белые, иногда с голубыми прожилками и камни других тонов). Белые мраморы бывает прозрачен до толщины 4 см. Из каррарского мрамора сооружён античный римский пантеон, из него изготовлены многие известные скульптуры.

Arthur O’Shaughnessy Carrara

1: I AM the body purified by fire;
2: A man shall look on me without desire,
3: But rather think what miracles of faith
4: Made me to trample without fear or scathe
5: The burning shares; the thick-set bristling paths
6: Of martyrdom; to lie on painful laths
7: Under the torturer's malice; to be torn
8: And racked and broken, all-victorious scorn
9: Strengthening the inward spirit to reject
10: The frame of flesh, with sins and lusts infect,
11: Whose punishment, like to the sin, was gross,
12: And man the executioner. I arose
13: Changed from those beds of pain, and shriven at last
14: From the whole shameful history of the past—
15: Of earth-bound pride and revelry; yea, shriven
16: From Love, at first the one sin, and forgiven:
17: Beauty that other, with the vanity
18: That set me crowned before humanity;
19: So I was led, a priestess or a saint,
20: Robed solemnly, leaving the latest taint
21: Of earthliness in some far desert cell
22: Ascetic; and the hand late used to tell
23: Rough rosaries, the hand for ever chilled
24: With fingering the death-symbol, feels unthrilled
25: With any passionate luxury forbidden
26: The world's new wedlock. Man and woman chidden
27: For all their life on earth wed timorously,
28: And full of shames, fearing lest each should see
29: The other's greater sin; so they unite,
30: Two penitential spirits, to take flight,
31: In one ethereal vision sanctified,
32: Two bodies for the grave. I am the bride
33: Who clings with terror, suppliant and pale,
34: And fears the lifting of her virgin veil,
35: Because the shrinking form, spite of her prayers,
36: Has grown to know its earthliness, and bears
37: The names of sins that gave up shameful ghosts
38: On antique crosses. Raised now amid the hosts
39: Of living men, my effigy is grown
40: Passionless, speechless through the postured stone
41: That holds one changeless meaning in its pose;
42: The murmuring myriads pass, and each man knows
43: And sees me with a cold thought at his heart;
44: For I am that from which the soul must part.

From “Songs of a Worker”, 1881.

Артур О Шонесси Последний взгляд

Артур О’Шонесси Последний взгляд
(С   английского)

Явился ангел, мешкать не веля,
среди зари он мчал меня с собою,
и в алости открылись - вся земля,
вся жизнь, любовь и всё моё былое,
две женщины и весь печальный срок
великой веры, ожиданий и тревог.
Одна из женщин – в дивном одеянье,
но только дух, прозрачное сиянье
бессмертия – и сверху нимб святой,
он в памяти горел, как золотой,
в года вдовства, а было их немало.
Она ж с небес за мною наблюдала,
как высший суд, как стойкая звезда
из далека, где скрылась навсегда,
среди небес.

И тут я стал глазами
искать Другую, жаркую, как пламя.
Мне душу жгли и радость и тоска
от негасимого вовеки огонька.
Увы ! С ней рядом не было отрады.
Я больше не послал назад ни взгляда.

Arthur O’Shaughnessy The Last Look

1: LASTLY, an angel ushered me in haste
2: Out through the sunrise. I beheld the earth
3: Setting behind me; I beheld the Past
4: Reddened with life and love, and knew the worth
5: Of life itself, and love itself and time;
6: And of two women, there was one sublime
7: Waiting in sadness, tears, and love, and faith,
8: Clad brilliantly—crowned was that delicate wraith
9: Of white immortal face, and haloed hair,
10: Seen of remembered gold veiled in the fair
11: White widowhood of many a holy year;
12: And her tried soul, transcendent now and clear,
13: Like the last summit, like a steadfast star,
14: And merged into the lucent opening far
15: Away in widening heaven.

15: Then I turned
16: To seek that other, for whom life had burned
17: So long unquenchably; and dimly seen
18: In dismal joys and anguish, that had been
19: An altered shadow on a failing shore,
20: Pained me awhile: then I looked back no more.

Артур О Шонесси Линия Красоты; Пентеликос; Парос; Венера

Артур О’Шонесси Линия Красоты
(С  английского)

Падут хребты. Иссохнут хляби вод.
Цветы исчезнут. Не вернётся лето.
Ослабнет сила солнечного света.
Земля споткнётся, изведя завод –

прервётся орбитальный оборот.
Любовь угаснет, не давая цвета.
Зов немощного будет без ответа.
Он свой покой на кладбище найдёт.

Так что же вечно ? В чём искать спасенье ?
Лишь в Линии, взнесённой к небесам,
чей лёт прекрасен, безупречен и упрям.

Её не тронут Гибель и Забвенье.
Бог Линию дарует мастерам,
чтоб Сам был ближе к нам, а мы – к богам.

Arthur O’Shaughnessy The Line of Beauty

1: WHEN mountains crumble and rivers all run dry,
2: When every flower has fallen and summer fails
3: To come again, when the sun's splendour pales,
4: And earth with lagging footsteps seems well-nigh
5: Spent in her annual circuit through the sky;
6: When love is a quenched flame, and nought avails
7: To save decrepit man, who feebly wails
8: And lies down lost in the great grave to die;
9: What is eternal? What escapes decay?
10: A certain faultless, matchless, deathless line,
11: Curving consummate. Death, Eternity,
12: Add nought to it, from it take nought away;
13: 'Twas all God's gift and all man's mastery,
14: God become human and man grown divine.

From “Songs of a Worker”, 1881

Артур О’Шонесси Пентеликос
(С   английского)

Согнут несчастьем, в дни, что горше нет,
брёду от сновиденья к сновиденью,
а память полнится, копя сомненья,
и в ней мерцает, как змеиный след

обман любви, в которой был мой свет.
Распалась цепь, и вот я в исступленье
Хочу скрепить разорванные звенья.
Те ж – в омут, врозь, одно другому вслед.

Порой, вообразив взаимность чувства,
сменю тоску на радостный подъём,
и предо мною выпукло и крупно

сияет мраморный шедевр искусства -
Венера, сотворённая резцом.
Разительна, желанна, недоступна !


Пентеликос, иначе Пентеликус, или Пентеликон, или Пенделикон – известная своими каменоломнями уже в античные времена гора на северо-востоке Аттики,
неподалёку от Афин. Высота горы 1110 м. Она расположена в местности Пентеле, Современное название этой горы Миндели, или Брилесс, или Брилетт. Её считают отрогом горы Парнет (Парнита). Пентелийский (или пентеликонский) мрамор имеет более мелкое зерно, чем паросский. У него желтоватый оттенок, который со временем становится золотистым. Этот мрамор ценился скульпторами и широко использовался в архитектуре.


Arthur O’Shaughnessy Pentelicos

1: IN dark days bitter between dream and dream,
2: I go bowed down with many a load of pain,
3: Increasing memory gathers to remain
4: From paths where now, all snakelike, lurk and gleam
5: Love's last deceits that loveliest did seem,
6: Or hurrying on with hope and thought astrain,
7: To reunite love's worn just broken chain,
8: Whose links fall through my fingers in a stream;
9: When, sometimes, mid these semblances of love,
10: Pursued with feverish joy or mad despair,
11: There flashes suddenly on my unrest
12: Some marble shape of Venus, high above
13: All pain or changing, fair above all fair,
14: Still more and more desired, still unpossest.

From “Songs of a Worker”, 1881

Артур О’Шонесси Парос
(С   английского)

Я глину мял в скульптурной мастерской,
чтоб вылепить пленительные дуги
великолепных форм моей подруги
навек запечатлев её такой.

И, по модели, позабыв покой,
упорно резал мрамор на досуге.
Мои резцы надёжны и упруги.
И сам Господь водил моей рукой.

Взгляни на мрамор – душу обнови !
Небесно блещущая нагота.
В восторге сердце. Не встаю с коленей.

Не женщина, а общая мечта.
Богиня для грядущих поколений.
В нём символ вечной будущей любви.

Примечание.
Парос – остров в Эгейском море, третий по величине (209 кв.км) остров Киклад.
Здесь добывают знаменитый паросский (парийский) мрамор, ярко-белый, пропускающий свет.

Arthur O’Shaughnessy Paros

1: WHEN I took clay—with eager passionate hand
2: Inspired by love—to mould the yielding curves
3: Of all her shape consummate that deserves,
4: Immortal in the sight of heaven, to stand;
5: Then, undismayed, as at a god's command,
6: Laborious, with the obedient tool that serves
7: The sculptor's mighty art and never swerves,
8: Beside the crumbling form I carved the grand
9: Imperishable marble. Henceforth—seeing
10: The glory of her nakedness divine—
11: My heart is raised, I bend the knee and deem her
12: Not simply woman and not merely mine,
13: But goddess, as the future age shall deem her,
14: Ideal love of man's eternal being.

From “Songs of a Worker”, 1881.

Артур О’Шонесси    Венера
(С  английского)

На статуях из Рима и Афин
вся нагота внизу теперь прикрыта.
Гляжу на лица городской элиты.
Все чтут мораль. Их приговор един.

Венеры из классических руин
на месте были плутнями добыты.
А здесь на них имеют аппетиты
и лысый толстосум, и важный чин.

Венеры эти с ценностью бесспорной
имеют спрос. Я стал перед одной.
«Здесь не Париж ! Должно быть, ты в печали ?

Твою божественность сочли зазорной,
по-ханжески накрыли пеленой,
и ставят на позорном пьедестале».

Arthur O’Shaughnessy A Venus

1: FALLEN from ancient Athens to the days
2: When sculpture hides her forms beneath a shroud,
3: I mingle sometimes with the bourgeois crowd
4: Of rich church-going serious folk, to gaze
5: On each demure-faced Venus who obeys
6: The crabbed daily rule of some purse-proud
7: Merchant or lawyer, graceless and bald-browed,
8: Cheating abroad for what at home he pays.
9: And marking well her beauty, which he bought
10: With cunning eye; I marvel is this she
11: Whom Paris knew? Does she not chafe at all?
12: And ofttimes sorely expiate in thought
13: Her desecrated godhead, secretly
14: Standing lone, white, upon some pedestal?

From “Songs of a Worker”, 1881.

Артур О Шонесси Её Красота; Живой мрамор; Чёрный мрамор

Артур О’Шонесси Её Красота
(С  английского)

Я знал, что Красота Её целебна
и может скрасить горькую юдоль
скорей лекарств; верней, чем хлеб и соль; -
желанна и, как истина, потребна.

Сам вид её бодрил меня волшебно,
как будто бы она играла роль
святых, которым поверял я боль,
колени преклонивши в час молебна.

Увы ! Я видел, что из хрупкой ткани
вся Красота Её сотворена,
как роза, эфемерна и прекрасна.

А Смерть уже протягивала длани,
звала её к себе, лишала сна
и унести грозилась ежечасно.


Arthur O’Shaughnessy Her Beauty

1: I KNEW that in her beauty was the healing
2: Of sorrows, and the more than earthly cure
3: Of earth-begotten ills man may endure,
4: Gnawed on by cares, or blown by winds of feeling.
5: For in her beauty was the clear revealing
6: Of Truth; and with the sight a man grew pure,
7: And all his life and thinking steadfast, sure,
8: As one before a shrine of Godhead kneeling.
9: But then, alas! I saw that she was made
10: No whit less mortal, frail,—or she might miss
11: Death—than the summer substance of a flower;
12: That on her beauty Death had even laid
13: A touch, and in the distance called her his,
14: And Time might steal her beauty every hour.
From “Songs of a Worker”, 1881.

Артур О’Шонесси Живой мрамор
(С   английского).

Склонилась голова. Нахлынул сон.
Сомкнулись вместе светлые ресницы.
Как умерла, и воздух напоен
дыханьем роз вблизи её гробницы.
А я смотрю, не отрывая взгляда
и не могу сказать, как восхищён.
Моя княжна - тщеславней всех княжён;
моя упрямая Венера и отрада;
моя по-детски скромная наяда.
Она не выставляет красоты.
Ей не по сердцу восседать на троне,
а я ей поклоняюсь, как Мадонне.
И грех скрывать столь чудные черты.
Не портят ни боязнь, ни принужденье
сиянья наготы и рук, и ног.
Само изящество в любом движенье.
Весь облик будто выточен и строг,
и редки те, кого бы он не влёк.
О чудо нестеснённого покоя !
Она сейчас почти обнажена.
Вот грудь её – два снежные цветка.
Искала что-то белою рукою.
А вот другая – та же белизна...
И я разбил ударом молотка
мой мрамор, недостойный идеала.
Она же спит. Как будто смерть настала.

Arthur O’Shaughnessy Living Marble

1: WHEN her large, fair, reluctant eyelids fell,
2: And dreams o'erthrew her blond head mutinous,
3: That lollingly surrendered to the spell
4: Of sleep's warm death, whose tomb is odorous
5: And made of recent roses; then unchid
6: I gazed more rapturously than I may tell
7: On that vain-hearted queen with whom I dwell,
8: The wayward Venus who for days hath hid
9: Her peerless, priceless beauty, and forbid,
10: With impious shames and child-like airs perverse,
11: My great, fond soul from worshipping the sight
12: That gives religion to my day and night—
13: Her shape sublime that should be none of hers.
14: The wonder of her nakedness, unspoiled
15: By fear or feigning, showed each passionate limb
16: In reckless grace that failed not nor recoiled;
17: And all the sweet, rebellious body, slim,
18: Exuberant, lay abandoned to the whim
19: And miracle of unabashed repose.
20: I joyed to see her glorious side left bare,
21: Each snow-born flow'ret of her breast displayed,
22: One white hand vaguely touching one red rose,
23: One white arm gleaming through thick golden hair.
24: I gazed; then broke the marble I had made,
25: And yearned, restraining heart and holding breath,
26: That sleep indeed were endless, even as death.

From “Songs of a Worker “, 1881

Артур О’Шонесси Чёрный мрамор
(С   английского)

Пресыщенный красотками Европы,
устав от модных культов и знамён,
я предпочёл нехоженные тропы
в земле, где не слыхали про закон.
Дорогу в чаще, полной орхидей,
пробили львы, внизу вились виперы.
Я шёл и не считал ночей и дней.
Я крался за добычей, как пантера,
и вышел прямо к озеру страстей.
Там встретилась мне чёрная Венера

Прекрасная нагая африканка –
как будто чашки, выточена грудь.
У пальмы взята юная осанка.
Вся – как вулкан, готова полыхнуть,
пылая жарким внутренним гореньем.
А убрана – чтоб сразу взял испуг,
кто б ни пришёл, любовник или враг.
Вся из божественных кривых и дуг.
Явились лев, змея и я-чужак.
И смотрим все. И каждый – с вожделеньем.


Arthur O’Shaughnessy Black Marble

1: SICK of pale European beauties spoiled
2: By false religions, all the cant of priests
3: And mimic virtues, far away I toiled
4: In lawless lands, with savage men and beasts.
5: Across the bloom-hung est, in the way
6: Widened by lions or where the winding snake
7: Had pierced, I counted not each night and day,
8: Till, gazing through a flower-encumbered brake,
9: I crouched down like a panther watching prey—
10: Black Venus stood beside a sultry lake.

11: The naked negress raised on high her arms,
12: Round as palm-saplings; cup-shaped either breast,
13: Unchecked by needless shames or cold alarms,
14: Swelled, like a burning mountain, with the zest
15: Of inward life, and tipped itself with fire:
16: Fashioned to crush a lover or a foe,
17: Her proud limbs owned their strength, her waist its span,
18: Her fearless form its faultless curves. And lo!—
19: The lion and the serpent and the man
20: Watched her the while with each his own desire

From “Songs of a Worker”, 1881.

Артур О Шонесси В беседке; Фрагмент

Артур О’Шонесси В беседке
(С  английского).

Тропа от дома шла к беседке.
Вы в нём - ревнивы и суровы,
я – вечно будто в кандалах,
привык, терпел, но вот в сердцах
разнял жасминовые ветки...
Любовь сняла с меня оковы –
стремглав. И я отбросил страх.
И мне уж нет пути другого.

Теперь, мучительница сердца,
подите, власть свою проверьте !
В тот дивный уголок сманя,
Любовь похитила меня.
Сквозь ветви вы могли б всмотреться,
как взмыл я в новой круговерти.
Мне без Любви не жить и дня.
Вы ж стали воплощеньем Смерти...

Пока та Смерть ползёт по саду,
Любовь крепит завоеванье,
прибрав меня – и грудь, и рот,
и пару рук и мысли ход,
Ночами Смерть пасёт досаду,
а мы – в беседке на свиданье,
где всё ликует и цветёт.
И Смерть – за дверью, как в изгнанье.


Arthur O’Shaughnessy In a Bower

1: A PATH led hither from the house
2: Where I have left your doubt and pain,
3: O fettered days of all my past;
4: I lingered long, but came at last;
5: One lifting up of fragrant boughs,
6: Then love was here and broke my chain
7: With eager hands: the die is cast,
8: No path leads back again.

9: Henceforth, cold tyrant of my heart,
10: You rule no longer pulse or breath;
11: Love, with rich words and kisses hot,
12: Has told me truth in this charmed spot;
13: And, though your hand this hour should part
14: The leaves, I have no thought, but saith
15: My life is Love's: I fear you not,
16: Now you are only Death.

17: And Death creeps up the garden walks;
18: But Love hastes, winning more and more:
19: My hands, my mouth are his, my hair,
20: My breast, as all my first thoughts were;
21: Across the moonlit sward Death stalks;
22: But Love upon this flower-strewn floor
23: Hath made me wholly his: ah, there!
24: Death stands outside the door.

From “Songs of a Worker”, 1881.

Артур О’Шонесси Фрагмент
(С  английского)

...Пусть кто-то от инфаркта не умрёт
и сможет от склероза излечиться.
Любая хворь – обычный эпизод.
Из книги жизни вырвут те страницы.
Но хоть не читан, а не стёрт отчёт
о сумасшедствии его и драме,
когда, сбежав от истой красоты,
был втянут приворотными речами
в тоскливый брак без страсти и мечты,
где заживо заеден был червями...

Arthur O’Shaughnessy A Fragment

1: MAN shall not die. The darkness in his brain,
2: The canker at his heart, the ill of ages,
3: Shall pass and leave him as a worn-out pain.
4: Life from her books shall tear a thousand pages,
5: And like an unread record shall remain.
6: The history of his madness, when he fled
7: Beauty, the soul's bride, set before his gaze,
8: And followed necromantic ties to wed,
9: Death, with a lingering spousal all his days,
10: Gnawed on by worms as though already dead.

From “Songs of a Worker”, 1881.

Артур О Шонесси В старом доме

Артур О’Шонесси В старом доме
(С  ангдийского).
Вар.1
Не знали мы горьких волнений
под крышею старого дома.
Молились без всяких сомнений.
Не мучали старые тени.
А в новом дому по-другому.

Привычные к старому дому,
мы с детства – в объятьях мечтаний.
Мир был и теплей и желанней,
и солнце вводило в истому
касанием ласковых дланей.
А нынче уж всё по-другому.

И мать нам тогда напевала,
уча нас напеву родному.
Ещё с сединой незнакома,
жила без стенаний и жалоб.
Ах ! Если б попрежнему стало !
Всё в новом дому по-другому.

Вар.2
В нас радость кипела ключом
Под крышею старого дома.
Нас память не била бичом.
Сомненья не знали ни в чём.
А в новом дому по-другому.

Привычные к старому дому,
росли мы в лазурных мечтах
под щебет ликующих птах.
Нас солнце вводило в истому,
а нынче тоскливо и – Ах! -
всё стало совсем по-другому.

Те песни, что пела нам мать
звучали совсем по-родному.
Ещё с сединой не знакома,
она не привыкла роптать.
Зажить бы в том доме опять.
Всё в новом дому по-другому.

Arthur O’Shaughnessy In the Old House

1: IN the old house where we dwelt
2: No care had come, no grief we knew,
3: No memory of the Past we felt,
4: No doubt assailed us when we knelt;
5: It is not so in the new.

6: In the old house where we grew
7: From childhood up, the days were dreams,
8: The summers had unwonted gleams,
9: The sun a warmer radiance threw
10: Upon the stair. Alas! it seems
11: All different in the new!

12: Our mother still could sing the strain
13: In earlier days we listened to;
14: The white threads in her hair were few,
15: She seldom sighed or suffered pain.
16: Oh for the old house back again!
17: It is not so in the new.

From “Songs of a Worker”, 1881.

Артур О Шонесси Погибший цвет и другое

Артур О’Шонесси Погибший цвет
(С  английского).

Работник, честный и упорный,
всю жизнь корпел, в труде угас.
А мир живёт. Вокруг бедняги
стояли братья-работяги.
Был в холст обёрнут. В час прискорбный
по нём вздохнули, и не раз.

Воитель, року непокорный,
погиб, сражаясь на войне.
Он - в окровавленной броне.
Растоптан – не было удачи.
Вот стяг его – от крови чёрный.
Вот женщина горюет , плача.

И был певец на белом свете,
слагатель животворных слов.
Устал - почил. Трава и ветер
впитали песенную лаву.
Его запомнит даль веков,
хоть под землёй не слышно славы.

Лишь только женщины, страдая,
хранят любовь как благодать
Почившие - поближе к Раю.
Увы ! А что ж ещё сказать ?
Среди людей их больше нет,
но это был наш лучший цвет.


Arthur O’Shaughnessy Fallen Flowers

1: ONE of the workers of the world
2: Living toiled, and toiling died;
3: But others worked and the world went on,
4: And was not changed when he was gone,
5: A strong arm stricken, a wide sail furled;
6: And only a few men sighed.
7: One of the heroes of the world
8: Fought to conquer, then fought to fail,
9: And fell down slain in his blood-stained mail,
10: And over his form they stept;
11: His cause was lost and his banner furled;
12: And only a woman wept.
13: One of the singers among mankind
14: Sang healing songs from an o'erwrought heart;
15: But ere men listened, the grass and wind
16: Were wasting the rest unsung like a wave;
17: And now of his fame that will ne'er depart
18: He has never heard in his grave.
19: One of the women who only love,
20: Loved and grieved and faded away—
21: Ah me! are these gone to the God above,
22: What more of each can I say?
23: They are human flowers that flower and fall,
24: This is the song and the end of them all.

From “Songs of a Worker”, 1881.

Артур О’Шонесси У её могилы.
(С  английского).

Давно я не был у твоей могилы
и снова перед ней.
Что снилось ? Как душа переносила,
когда печёт и дни дождей ?
Нет ! Здесь покой, и радуешься ты.
А как живут твои цветы ?
На розе есть бутон, и он не мне ли
протянут, свеж и ал,
как детский кулачок из колыбели ?
Презент так мил, хоть мал.
(он просится в бокал).
Нарву сейчас стеблей герани тут же сбоку
Воткну два-три неподалёку.
Хочу, чтобы на месте этом
благоухал твой тихий сад,
без сорняков, а полный нежным цветом,
и вот вношу мой вклад.
Выщипываю вон, где высевают рожь
весь ханжеский дурман и ложь.
Как ни ужасно, честный тяжкий труд
встречается со злобностью безмерной,
не с благодарностью. И пользу принесут
лишь земли, где покончено со скверной.
Но я-то знаю место, где никак
вовек не вырастет сорняк.

Arthur O’Shaughnessy At her Grave

1: I HAVE stayed too long from your grave, it seems,
2: Now I come back again.
3: Love, have you stirred down there in your dreams
4: Through the sunny days or the rain?
5: Ah no! the same peace; you are happy so;
6: And your flowers, how do they grow?
7: Your rose has a bud: is it meant for me?
8: Ah, little red gift put up
9: So silently, like a child's present, you see
10: Lying beside your cup!
11: And geranium leaves—I will take, if I may,
12: Two or three to carry away.
13: I went not far. In yon world of ours
14: Grow ugly weeds. With my heart,
15: Thinking of you and your garden of flowers
16: I went to do my part,
17: Plucking up where they poison the human wheat
18: The weeds of cant and deceit.
19: 'Tis a hideous thing I have seen, and the toil
20: Begets few thanks, much hate;
21: And the new crop only will find the soil
22: Less foul, for the old 'tis too late.
23: I come back to the only spot I know
24: Where a weed will never grow.

From “Songs of a Worker”, 1881.

Артур О’Шонесси Цветы на могиле
(С  английского).

Любовь ! Я посеял цветы
без счёта тебе на могилу.
Анютины глазки густы.
Фиалки полны красоты
и лилии смотрятся мило.
Вьюнки, заползая на камень,
целуют твой вензель губами.

В груди моей - тоже цветник.
Он сеян тобой - мне в подарок.
В нём память - как вечный родник.
Цвет верности там не поник,
а крепок, прекрасен и ярок.
Там воля для роста Надежде
на встречу светлее, чем прежде.


Arthur O’Shaughnessy Growing on a Grave

1: Love, on your grave in the ground
2: Sweet flowers I planted are growing;
3: Lilies and violets abound,
4: Pansies border it round,
5: And cowslips, all of my sowing;
6: A creeper is trying to cover
7: Your name with a kiss like a lover.
8: Dear, on your grave, in my heart,
9: Grow flowers you planted when living,
10: Memories that cannot depart,
11: Faith in life's holier part,
12: Love, all of your giving;
13: And Hope, climbing higher, is surer
14: To reach you as life grows purer.

From “Songs of a Worker”, 1881.

Артур О Шонесси В ожидании письма и другое

Артур О’Шонесси В ожидании письма
(С   английского)

Ах, роза ! Июньский цветок !
Прильни ж, прилетев издалёка.
Я думал, в осенний денёк
подруга вернёт стебелёк –
а ты возвратилась до срока.

Ты жалась у сердца её,
а сердце ко мне охладело.
Там было тебе не житьё.
Ты сохла, как сердце моё.
Как скажут - похожее дело !

Но, может быть, вскроется ложь.
Надежда ещё не почила,
и небо закрылось не сплошь.
Ты, роза, опять расцветёшь,
не то вам обеим - могила.


Arthur O’Shaughnessy Between two Posts

Stay with me, relic of the rose
I gave her in love and June ;
I knew she must send you back, I suppose,
Some Autumn day, but the day she chose
Seems many a day too soon.

Silken-coffined you lay in her breast,
And felt her heart grow cold,
And so died slowly, at least soft-prest,
Not as my heart dies now ; for the rest,
’Tis much the same when told.

A word may come, there may yet be room
To hope and hold your troth ;
Lie here at my heart and share its doom —
If life, you may yet come forth from your tomb,
If death, I have buried you both.

at it joyed, did my love, as the blithest may,
Ay, joyed in its heaven of fond belief,
In its hope, in its gossamer dream, as a leaf
In its summer that passeth away.


Артур О’Шонесси Следуя мечте
(С   английского)

Не дам мечте с рассудком спорить:
Любить, бросать, любить вдругорядь.
Пусть кто-то любит чуть побольше.
Пусть чей-то поцелуй страстней.
Пусть кто-то погорюет дольше.
Ах, были бы сердца честней !

Не важно, горяча, скромна ли,
русоволоса ли, черна ли.
Любить другую – вроде хвори,
(Любить вдругорядь – блажи вторить),
тем более на склоне дней.
Не дам мечте с рассудком спорить.
Была б красавица верней !


Arthur O’Shaughnessy Following a Dream

I should not follow a dream in vain,
Loving, forsaking, loving again,
If this one loved a little more,
If that one sorrowed a little longer ;
If red lips holier kisses bore,
If passionate hearts were stronger.

I should not leave brown hair for gold,
The warm and fair for the fair and cold,
If one I loved ne'er loved again ;
As years go by and loves grow fewer,
I should not follow a dream in vain,
If a beautiful woman were truer.

From “Songs of a Worker”, 1881.

Артур О’Шонесси Падающий лист
(С  английского).

Моя любовь висит в небесной сини
листком, пока застрявшим в вышине
в творящейся осенней паутине,
в лучах, в росе, на солнечной волне.
Любовь росла в весенней благостыне,
но счастье повернулось не ко мне.

Она за листьями тянулась в высь,
Им небо помогло, чтоб добрались.
Их подбодрила солнечная близь.
Любовь блаженствовала там без меры,
как лист, вкушая призрачную веру.
Но летние денёчки унеслись.

А нынче холод, не роса, а слизь.
Любовь не ждёт ни счастья, ни корысти.
Постой, Любовь ! Хоть малость продержись !
Скажи мне слово ! Промелькни во мгле !
Она кружит среди летящих листьев.
Она умрёт меж ними на земле.


Arthur O’Shaughnessy A FALLING LEAF.

My love is one of the falling leaves
That flourished high in the blue,
Taking part in the dreamwork the gossamer weaves
Out of gauzy sunlight and dew ;
My love believed what the spring believes,
With nothing to promise it true :

And lived like a leaf, and rose so high
On a topmost bough in the smiling sky,
That it joyed, did my love, as the blithest may,
Ay, joyed in its heaven of fond belief,
In its hope, in its gossamer dream, as a leaf
In its summer that passeth away.

And now that the sky is darkened and chill,
My love scarce dreams or believes :
My broken love, stay a moment still,
For a word, a token, a sound —
It trembles, it falls with the falling leaves,
It will die, one of them, on the ground.

From “Songs of a Worker”, 1881.

Лeон Дьеркс "Лазарь" и др.

Лeон Дьеркс* Лазарь**
Посвящается Леконту де Лилю
(Перевод с французского).

Вняв голосу Христа, был Лазарь пробуждён,
поднялся в темноте, едва пришёл в сознанье,
и, весь дрожа, в своём могильном одеянье
пошёл на свет один и, мрачный, вышел вон.

Так, мрачный и один, лишившийся покоя,
как в поиске слепом, едва попал на свет,
то он заденет вдруг какой-нибудь предмет,
то слепо налетит на скопище людское.

Глаза глядели внутрь, не видя, что вокруг,
и молний никаких при встречах не метали.
В зрачках был только блеск потусторонней дали,
на мертвенном лице – лишь бледность и испуг.

Он плёлся, как дитя, ступая еле-еле.
Как лёгочный больной, как в тяжкой духоте.
Ему везде проход давали в тесноте.
Он, будто без ума, в молчанье брёл без цели.

Он больше не внимал трагедиям земли,
погрязнувши в своём волнующем сюжете,
в открывшемся ему немыслимом секрете.
Мятущие людей волнения ушли.

В пути его трясла дурная лихорадка.
Он руку простирал, казалось, неспроста -
но некая рука заклеила уста,
и все его слова пропали без остатка.

В Вифании теперь любой, и стар, и млад,
при виде Лазаря невольно жался к стенам,
и в людях стыла кровь, текущая по венам,
и ужас в них вселял его неясный взгляд.

Кто может рассказать, какая боль родится
в ожившем мертвеце, оставившем других,
когда он выйдет в путь, смущая всех живых,
не снявши саван свой, подобный власянице.?

Ушедший от червей, восстав из мертвецов !
Ты сможешь ли опять войти в дневную злобу,
познавши наяву глубокий ужас гроба,
весь тайный смысл наук всемирных мудрецов ?

У смерти не навек ушёл ты из под власти.
Ты, призраком, назад, вернёшься в тот же мрак,
пробившись сквозь толпу встревоженных зевак
и не вникая в их веселье и несчастье.

Живя вдругорядь, ты, бесстрастный и немой,
не вызовешь потом в других воспоминаний
и больше никогда не будешь знать терзаний,
ни радостей, ни мук от новых встреч с зарёй.

Ах ! Сколько раз с тех пор, стучась в небесный щит,
в закатной красоте, в воздушном океане,
твой скорбный силуэт, вытягивает длани,
и ангела зовёт, который не спешит !

И сколько раз с тех пор видали на лугах,
как, мрачен и один, ты бродишь у погоста,
завидуя всем тем, кто лёг легко и просто
и раз и навсегда оставил там свой прах.


Leon Dierx* Lazare**
A Leconte de Lisle
A la voix de Jesus, Lazare s'eveilla ;
Livide, il se dressa debout dans les tenebres ;
Il sortit tressaillant dans ses langes funebres,
Puis, tout droit devant lui, grave et seul, s'en alla.

Seul et grave, il marcha depuis lors dans la ville,
Comme cherchant quelqu'un qu'il ne retrouvait pas,
Et se heurtant partout a chacun de ses pas
Aux choses de la vie, a la plebe servile.

Sous son front reluisant de la paleur des morts
Ses yeux ne dardaient pas d'eclairs ; et ses prunelles,
Comme au ressouvenir des splendeurs eternelles,
Semblaient ne pas pouvoir regarder au dehors.

Il allait, chancelant comme un enfant, lugubre
Comme un fou. Devant lui la foule s'entr'ouvrait.
Nul n'osant lui parler, au hasard il errait,
Tel qu'un homme etouffant dans un air insalubre.

Ne comprenant plus rien au vil bourdonnement
De la terre ; abime dans son reve indicible ;
Lui-meme epouvante de son secret terrible,
Il venait et partait silencieusement.

Parfois il frissonnait, comme pris de la fievre,
Et comme pour parler, il etendait la main ;
Mais le mot inconnu du dernier lendemain,
Un invisible doigt l'arretait sur sa levre.

Dans Bethanie, alors, partout, jeunes et vieux
Eurent peur de cet homme ; il pasait seul et grave ;
Et le sang se figeait aux veines du plus brave,
Devant la vague horreur qui nageait dans ses yeux.

Ah ! Qui dira jamais ton etrange supplice,
Revenant du sepulcre ou tous etaient restes,
Qui revivais encor, trainant dans les cites
Ton linceul a tes reins serre comme un cilice !

Pale ressuscite qu'avaient mordu les vers !
Pouvais-tu te reprendre aux soucis de ce monde,
O toi qui rapportais dans ta stupeur profonde
La science interdite a l'avide univers ?

La mort eut-elle a peine au jour rendu sa proie,
Dans l'ombre tu rentras, spectre mysterieux,
Passant calme a travers les peuples furieux,
Et ne connaissant plus leur douleur ni leur joie.

Dans ta seconde vie, insensible et muet,
Tu ne laissas chez eux qu'un souvenir sans trace.
As-tu subi deux fois l'etreinte qui terrasse,
Pour regagner l'azur qui vers toi refluait ?

- Oh ! Que de fois, а l'heure ou l'ombre emplit l'espace,
Loin des vivants, dressant sur le fond d'or du ciel
Ta grande forme aux bras leves vers l'eternel ;
Appelant par son nom l'ange attarde qui passe ;

Que de fois l'on te vit dans les gazons epais,
Seul et grave, roder autour des cimetieres,
Enviant tous ces morts qui dans leurs lits de pierres
Un jour s'etaient couches pour n'en sortir jamais !
"Les levres closes", 1867.

Примечания:
*Стихотворение "Лазарь" переведено на русский язык Валерием Брюсовым, Евгением Дегеном и др. поэтами.
*Леон Дьеркс (1838-!912) - французский поэт, уроженец острова Реюньон. Парнасец, последователь Леконта де Лиля. В 1898 г., после смерти Маллармэ, был провозглашён "принцем французских поэтов". Явный пессимист. Его первый поэтический
сборник "Aspirations" - "Стремления". Далее вышли известные сборники "Les levres closes",
1867, - "Замкнутые уста"; "Paroles du vaincu", 1871, - "Слова побеждённого" и др.
На русский язык стихи Дьеркса переводили В.Я.Брюсов, Иван Бунин, Иннокентий Анненский, Максимилиан Волошин, Михаил Лозинский, Владимир Жуковский, Аполлон Коринфский, Евгений Деген, Евгений Витковский, Константин Терещенко, Сухэй и др.

***Перевод на английский, выполненный О’Шонесси.

Leon Dierx Lazarus***.

At Jesus' voice dead Lazarus awoke ;
Livid he stood a moment in the gloom ;
Then, with the grave-clothes on him as a cloak,
He staggered forward from the open tomb.

Silent, alone, he walked into the town,
Crossing the common folk and common things,
In quest, it seemed, of some one he had known,
Silent, alone, in ceaseless wanderings

Beneath the deadened pallor of his brow,
His eyes no lightnings gave ; nor, with a glance —
As though Eternity that held him now
Drew the look inward, changed his countenance.

Sombre as madness, with uncertain feet
As a weak child's, he went, or like one dazed
In an unnatural air. Along the street
Folk parted as he came, and stood amazed.

For knowing nothing of the common hum
Of earthly tones whose sense could no more reach
His rapt awe-stricken soul, he passed them dumb,
With fearful things to tell that found no speech.

Sometimes he shook with fever, stretched and stirred
An eager hand as to address that throng
But unseen fingers stayed the mystic word
Of some remote to-morrow on his tongue

Then a great terror came on young and old
In Bethany; the horror of the eyes.
Of him who wandered through their midst made cold
And stilled the stoutest hearts in drear surmise.

Ah, who shall tell thine infinite unknown pain,
Rejected of the grave that keeps its dead,
Clad for the grave, sent living back again •
To re-live life and thine own steps retread !

O bearer with sealed lips of all the lore
Man yearns to know, but shrinks from overawed,
Couldst thou be human — feel the care once more
Fret in the heart where late the death-worm gnawed ?

Scarce had death's darkness given thee back to day,
Than, passing spectral through the infuriate crowds,
Caught by no griefs or joys along the way,
Thy life in some new gloom itself enshrouds.

Thy second life leaves nothing but the track
Of those returning footsteps, and a tale
Appalling on men's lips. Did Death reach back
With stronger grip a second time, or fail ?

How often, when the shadows lengthening grow,
A vast Form in the distance, wert thou seen,
With lifted arms against the day's dying glow,
Calling some slow death-angel ? — or between

The grass-grown hillocks of the burial-ground,
Threading thy way, heavy with speechless pain,
And envy of the dead, who, dying, found
Peace in their graves and came not forth again !

From “Songs of a Worker”, 1881.


Леон Дьеркс Манценилла*
(Перевод с французского).

Юность, как деревцо, обновляет наряд...
В манценилле есть яд - смерть безудержно смелым.
Наше сердце с душой у неё под обстрелом.
С тонких веток на нас льётся гибельный яд.

Яд сменивший нам кровь !? - Клевета ! - Маскировка
лжи, текущей с небес. Сказка давешних дней.
Где ты, призрак надежд, что стают всё смешней ?
Мы расчёты на них отвергаем с издёвкой.

Смолк, как вымер, весь смех. Мы не слышали птиц.
Были мерзки плоды и тошны ароматы.
Кто бы там ворковал, в том прошедшем, когда-то ?
В нашей памяти муть от былых небылиц.

Страх неласковых лет, деревцо манценилла !
Я вонзаю топор в твой отравленный луб.
Недруг лживых небес, мстящий им лесоруб -
но страшусь, чтоб меня ты за то не сгубила.


Leon Dierx Le mancenillier*

La jeunesse est un arbre aux larges frondaisons,
Mancenillier vivace aux fruits inaccessibles ;
Notre ame et notre coeur sont les vibrantes cibles
De ces rameaux aigus d'ou suintent les poisons.

O feuilles, dont la seve est notre sang ! Mirage
Masquant le ciel menteur des jours qui ne sont plus !
Ironiques espoirs qui croissez plus touffus !
Tous nos desirs vers vous sont dardes avec rage.

Nulle bouche n'a ri, nul oiseau n'a chante,
Nulle fleur n'est eclose aux grappes jamais mures.
D'ou viennent ces parfums, ces rires, ces murmures,
Vains regrets de ce qui n'a jamais existe ?

Arbre vert du passe, mancenillier sonore,
Je plante avec effroi la hache dans ton flanc,
Bucheron altere d'azur, vengeur tremblant,
Qui crains de ne plus voir le ciel mentir encore !
"Les levres closes", 1867.

Примечание.
*Манценила - manzanilla de la muerte (по-испански, яблочко смерти), manchineel - по-английски, латинское видовое название Hippomane mancenуlla, - деревцо из рода Euphorbiaceае (Молочайных). Ареал распространения - Карибские острова, Багамы, Центральная Америка, Флорида. Деревцо приносит зелёные (в зрелости желтеющие) ядовитые плоды, похожие на яблоки. Всё дерево очень ядовито и пользуется зловещей известностью. В частности, в либретто к опере Мейербера "Африканка" героиня Селика заканчивает свою жизнь самоубийством, вдыхая запах цветов этого деревца; то же делает и погибает её возлюбленный Нелуско.


Леон Дьеркс Сальватор Роза*
(Перевод с французского).

Что ты держал в уме, творя свои пейзажи,
где, лютого врага увидев в небесах,
природа им упрёк бросает в злобном раже,
и в вызове - задор и неприкрытый страх ?

Чем хуже для тебя спокойные картины,
где изумрудный лес на фоне голубом,
украсит, отразясь, озёрные глубины,
и весь их блеск зажжёт лазурный окоём ?

Выходит, что тебе милей дыханье бури
в ущелье, где поток, стремительный, как шквал,
и пенясь, и рыча, походит по натуре
на злого дикаря, бегущего меж скал.

Не правда ли ? Одни осенние ненастья,
ревущие в борах, стальной твой дух крепят.
Тебе не по душе размеренное счастье.
Неистовость твою с цепи спускает ад.

Не чьи-то - то твои все страсти на полотнах,
что ты списал с углов, достойных лишь хулы.
Там скручены дубы. В обломках скал дремотных
над безднами торчат безглавые стволы.

Leon Dierx Salvator Rosa*

Qu'avais-tu dans l'esprit, maitre a la brosse ardente,
Pour que sous ton pinceau la nature en fureur
Semble jeter au ciel une insulte stridente,
Ou fremir dans l'effroi de sa sinistre horreur ?

Pourquoi dedaignais-tu les calmes paysages
Dans la lumiere au loin ourlant leurs horizons,
Les lacs d'azur limpide, et sur de frais visages
L'ombre du vert printemps qui fleurit les gazons ?

Il te fallait a toi l'atmosphere d'orage ;
Quelque ravin bien noir ou mugisse un torrent
Qui boit et revomit l'ecume de sa rage ;
Quelque fauve bandit sur des rochers errant.

L'ouragan qui s'abat sur tes arbres d'automne
Rugisait, n'est-ce pas ? Dans ton ame de fer.
Tu ne te laisais pas au bonheur monotone,
Mais aux transports fougueux dechaines par l'enfer.

Ce sont tes passions qui hurlent sur tes toiles ;
Toi-meme, tu t'es peint dans ces lieux devastes,
Dans ces chenes tordant, sous la nuit sans etoiles,
Sur l'abime beant leurs troncs decapites.
"Poemes et poesies", 1861.

Примечание.
*Сальватор Роза (1615 - 1673) - знаменитый итальянский художник.

Леон Дьеркс Перепутанные времена года.
(Перевод с французского).

В сезон цветенья роз и пенья резвых птах
мне странен тон твоих ответов резких -
как эхо где-нибудь в осенних перелесках, -
и не унять тревог во всех моих костях.

На нивах золотых, пылающих от зноя,
ты улыбнёшься вдруг, представ передо мной, -
меня обдаст туман и холод ледяной.
В моей душе туман и вьюга дует, воя.

Когда ж в лесах вокруг посыпалась листва,
мне запах рук твоих дарит воспоминанье
про аромат весны и майских звёзд сиянье...
И вновь пора надежд, забытых мной, жива.

Так не живёшь ли ты в потустороннем свете ?
Не в мире перемен, где, смертный, я живу,
а в том, что не постичь живому существу ?
Воскресну ль - умерев - и я на той планете ?

Пролейся дождь, сыпь снег и вьюга всё круши !
Я приучу себя попристальней отныне
смотреть в твои глаза - две жаркие пустыни !
Но не сгублю ли вновь я в них своей души ?

Leon Dierx Saisons brouillees

Quand naissent les fleurs au chant des oiseaux
Ton etrange voix gravement resonne,
Et comme aux echos des forets d'automne
Un pressentiment court jusqu'en mes os.

Quand l'or des moissons murit sous la flamme,
Ton lointain sourire a peine trace
Me penetre ainsi qu'un brouillard glace.
L'hiver boreal envahit mon ame.

Quand saignent au soir les bois depouilles,
L'odeur de ta main laisse dans la mienne
L'odeur des printemps d'une etoile ancienne,
Et je sombre au fond d'espoirs oublies.

Es-tu donc un monde au rebours du notre
Changeant et mortel, ou je vis aussi ?
Soumis a lui seul, insensible ici,
Si je meurs dans l'un, survivrai-je en l'autre ?

Je regarderai dans tes yeux ouverts
Quand viendront le froid, la neige et la pluie.
La perdrai-je encor, mon ame eblouie,
Dans tes yeux brulants comme les deserts ?

Эрнест д'Эрвильи В Луизиане и др.



Эрнест д'Эрвильи Книга стихов "Гарем". Стихотворения 6-10: 6.В Луизиане; 7.Флорентинки;8.Акулина Комова; 9.Жанна; 10.Ганна.


Эрнест д’Эрвильи В Луизиане
(С  французского).

Над Миссиссипи пар, похожий на туман.
Здесь пекло. Юг. Заснули черепахи.
Зевает, челюсти раззявивши, кайман.
Там каждый зуб острей навахи.

Звонили к полднику, и вон из всех отверстий
с плантаций тростника и табака
сбежали все - не высмотришь пока
ни головы в причёске, как из шерсти.

Корзины не дождутся батраков,
А те уж спят под лёгкой сенью хижин.
Лучи отвесны. Каменеет жижа,
кормилица банановых кустов.

В компании у Джефферсона гонка.
Там грузят хлопок в кипах и тюках.
Теперь Юпитера позвали впопыхах.
Никак не сыщут чёрного мальчонку.

Юпитер – ненасытная душа.
На нём белейшая из всех рубашек
И жёлтый веер в обезьяньей ручке пляшет.
Сейчас на зов идёт он не спеша.

Хозяйку предпочёл он, нет сомненья,
Свернул, мечтатель, к Тильде по пути.
Там нужно веером прилежно потрясти,
и за старанье могут дать варенья.

Вошёл, и взор его эмалевый следит,
за бойкой мухой, залетевшей в гости.
Он скалит зубы из слоновой кости,
их блеск слегка кораллом губ прикрыт

Веранда полнится спокойными лучами,
прошедшими сквозь зелень крон.
За камышовыми завесами окон
весь двор заполнен яркими цветами.

Ни звука. Лишь скулит и возится щенок,
грифон из Кубы. Веер гонит воздух,
и пёсик миг молчит, себе давая роздых,
то тянется, то съёжится в клубок.

На жёрдочке два ара, как с балкона,
нет- нет, встряхнутся, бросят сонный взгляд:
на чёрного мальца с опаскою глядят,
а на щенка-гаванца – благосклонно.

Молоденький макак пресыщенного нрава
ведёт себя как местный президент,
вот дерзко уплетёт сейчас в один момент
надкушенную жёлтую гуяву.

Снаружи в камышах улёгся жабий гам.
Таинственно молчит трясина.
И пересмешники сидят по клеткам чинно,
не подражая голубям

Мисс Тильда Джефферсон – ленивая девица
с особою креольскою ленцой.
Ей нравится мечтательный покой.
В качалке ей превесело лежится.

Она – шатенка. Кожа – нет бледней.
И кровь её чиста и благородна.
Муслин – прозрачен. Скажет кто угодно:
она бела до корешков ногтей.

В качалке и удобно и не жёстко.
Она из тростника, но груз как невесом.
И Тильда мило розовым цветком
себе украсила причёску..

В углу – Евфразия в платке, он желтый с голубым.
Она – прислуга. Губы - толсты и пунцовы
и вечно хохотать без повода готовы,
сейчас пускают сигаретный дым.

Мисс Тильда Джефферсон в мечтах, пока сиеста.
И в мыслях у неё лишь милый друг.
Пока Юпитер машет веером вокруг.
Она глаза полуприкрыла, и ни с места.

В заветных грёзах - Дэйвис Брукс, моряк.
Он мнится Тильде над зыбями, у бушприта.
Юпитер обомлел... Увы ! Укус москита.
Он чуть не плачет, взор его набряк.

Ей Дэйвис мнится загорелым молодцом
на шхуне с гордым именем “The Fly”.
Он курит на борту, облокотясь на край.
На нём фуражка с длинным козырьком.

На шхуне крепкий такелаж, хоть качка, плавен ход.
От мачт, от парусов легли на воду тени.
Флажки трепещут. Волны в белой пене,
а Дэйвис Брукс – в плену своих забот.

Но Тильда улыбнулась. Прочь страданья !
(Умчалась шхуна в дальний путь).
Лишь пальчики дрожат, и с ними вместе грудь
слегка волнуется под тканью.

Итак, далёко в океане милый друг,
а тут десятка три плантаторов нестарых,
все кавалеры при своих сигарах,
собьются вечером у Тильды в тесный круг.

Увы ! Юпитеру лирическая складка
чужда. Так взвыл, что слышно всем в дому.
И тут в углу – ей повод ни к чему –
забилась в хохоте Евфразия-мулатка.

Весь здешний круг к его страданью глух.
Макак, две птицы, пёс – сонливые созданья.
Сквозняк заносит в дом пчелиное жужжанье
и спелый сладкий ананасный дух.


Ernest d’Hervilly A la Louisiana

Sous l'azur enflamme le vieux Mississipi
Fume. - Il est midi. - Les tortues
Dorment. Le caiman aux machoires pointues
Baille, dans le sable accroupi.

Les cloches ont sonne le breakfast dans la plaine ;
Et l'on n'apercoit plus, la-bas,
Dans les cannes a sucre et dans les verts tabacs,
Les negres aux cheveux de laine.

Tandis que sur les champs ou gisent les paniers
Des noirs etendus dans leurs cases,
Le soleil tombe droit et desseche les vases
Nourricieres des bananiers,

Chez Jefferson and Co, dont le coton, par balles,
Gorge Le Havre et Manchester,
On siffle le petit Africain Jupiter,
Un rejeton de cannibales !

Jupiter, negrillon vorace et somnolent,
Qui cherit l'eclat blanc du linge,
Un large eventail jaune entre ses doigts de singe,
S'avance d'un pas indolent.

Or, preferant, selon toutes les conjectures,
La cuisine a la veranda,
Il evente, reveur, sa maitresse Tilda,
En digerant des confitures.

Et, cependant qu'il suit de son gros oeil d'email
Les zigzags sans fin d'une mouche,
L'ivoire de ses dents brille au bord de sa bouche,
Entre deux croissants de corail.

Un jour discret emplit la veranda tranquille,
Filtre par les feuillages verts ;
Les stores de rotin au hasard entr' ouverts
Laissent passer des fleurs par mille.

Nul bruit. - L'eventail bat l'air tiede et parfume
Avec un soupir monotone ;
Un griffon de Cuba, muet, se pelotonne
Ou s'etire, ingrat trop aime !

Deux splendides aras, de leur perchoir d'ebene
Lancent, assoupis, des clins d'yeux
Sur l'enfant noir, objet de leur secrete haine,
Et sur le Havanais soyeux.

Un macaque cheri, jeune mais blase, grave
Comme au Senat le President,
Creve, plein d'insolence, et du bout de la dent,
La peau jaune d'une goyave.

Au-dehors les crapauds se taisent dans les joncs
Mysterieux des marecages.
Les moqueurs alanguis ont cesse dans leurs cages
De contrefaire les pigeons.

Miss Tilda Jefferson, une enfant paresseuse,
Paresseuse creolement,
Abandonne son corps au tangage charmant
Et doux de sa large berceuse ;

Elle est pale, tres pale, avec des cheveux bruns,
Dans son peignoir de mousseline.
On voit a la blancheur de l'ongle a sa racine
Que son sang noble est pur d'emprunts.

Le balancin de canne ou miss Tilda repose
Obeit a son poids leger ;
La chere creature au doux nom etranger
A l'oreille porte une rose.

Sa suivante Euphrasie, en madras jaune et bleu,
Aux grosses levres incarnates,
Rit, sans savoir pourquoi, dans un coin, sur les nattes,
Humant sa cigarette en feu.

Miss Tilda Jefferson fait la sieste ; elle reve ;
Elle pense a son doux ami ;
Ses admirables yeux sont fermes a demi
Son negre l'evente sans treve.

L'oeil clos, miss Tilda suit Davis Brooks, son amant,
Sur les houles de l'Atlantique,
Tandis que Jupiter, harcele d'un moustique,
La contemple piteusement.

Elle voit son Davis, tete halee et fiere,
Sur le pont du schooner " The Fly ",
Qui fume, accoude sur l'habitacle poli,
En casquette a longue visiere ;

Le schooner roule et tangue, et ses mats gracieux
Jettent leur ombre sur les lames,
Et l'ombre des huniers, des espars et des flammes...
Davis Brooks parait soucieux.

Miss Jefferson sourit - (le fin navire lofe
Et s'eloigne), - ses doigts mignons
S'agitent faiblement, delicats compagnons
Du sein qui tremble sous l'etoffe.

Ainsi, sur l'Ocean, ou croise son amour,
La blanche miss Tilda s'egare,
A laquelle ce soir, en brulant un cigare,
Trente planteurs feront leur cour.

Mais, helas ! insensible a tant de poesie,
Jupiter pousse un cri plaintif,
Et dans son coin obscur, toujours sans nul motif,
Rit la mulatresse Euphrasie.

Autour d'eux le chien blanc, les perroquets pourpres
Et le singe roux, tout sommeille ;
Le vent qui passe apporte, avec un bruit d'abeille,
L'odeur des ananas dores.

Эрнест д'Эрвильи  Флорентинки

(С  французского).
Посвящено Леону Кладелю*

Две флорентинки встарь – (Но звон тех лет не стих,
всю власть держал в руках блистательный Лоренцо.) –
с утра в апрельский день вдруг выдали коленце,
решили навестить безумных и блажных.

Две дамы шли, смеясь заливисто и звонко,
метя по мостовой обилием шелков,
оставив почивать замученных дружков.
Лишь ласточка неслась за дамами вдогонку.

Их ночь была жарка от пира пылких чувств.
В объятьях было им и сладостно и любо.
Влажны и горячи, ещё горели губы.
Синели возле шей следы от страстных уст.

Из их очей вразлёт шли синие искринки.
Любой из ясных глаз напоминал цветок.
Как пестик посреди выглядывал зрачок,
реснички нежных век смотрелись, как тычинки.

Струя цветочный дух и заключивши грудь
под бархатным крестом закрытого корсажа,
они спокойно шли, но и премудрым даже
при виде этих дам не раз пришлось вздохнуть.

Их шаг был очень скор, летели вроде пчёлок
вдоль мраморных дворцов и пиний, ставших в ряд.
А сверху нависал весёлый виноград,
сплетаясь вдоль оград в зелёный светлый полог.

Речное серебро взметалось в высоту.
Громкоголосо пел рабочий люд вдоль Арно.
Монахи в клобуках то кучкой, то попарно,
без отдыха крестясь, несли хвалу Христу.

Томясь лишь о любви в своей мечте мятежной,
две грешницы зашли в большой соборный храм,
и там зажгли свечу, и помолившись там
Той Самой, что вверху снисходит к страсти нежной.

Нисколько не скупясь, отнюдь не по чуть-чуть,
дав милостыню всем беднягам колченогим,
всем хилым и больным, несчастным и убогим,
они, не утомясь, продолжили свой путь.

За рощею олив они нашли тюрьму,
похожую на ад, изображённый Данте.
Такое описать, при всём его таланте,
не так-то уж легко сумелось и ему.

К ним ветер доносил из рощи сквозь листву
не только пенье птиц, но вместе с ним печальный
щемящий сердце шум, то стон, то звон кандальный.
Там сумрачный кошмар творился наяву.

Смотритель не был там невежей и невеждой,
дарителей любил и не был тупорыл.
При виде двух сеньор, он двери отворил –
те двери, где навек прощаются с Надеждой.

В клетушках, в тесноте, там скучились созданья,
по пояс голышом, с руками в кандалах,
тела в конвульсиях и пена на губах,
в бессмысленных глазах – кровавое мерцанье.

Тосканки, лишь войдя, взмутили там всю тину.
Вид женщин был как шок. Там буря поднялась.
Наружу полились отчаянье и грязь.
Раздался бычий рёв. Пришла в восторг скотина.

Отчаянно тряслись решётки мрачных ям
от яростных рывков десятков жадных пальцев.
Ужасный бред терзал неистовых страдальцев,
и дикие слова летели в адрес дам.

Чудовищный спектакль! Воистину, нелепо,
красавицы, что вас, какой-то вечный зуд
заставил разбудить тот сумрачный закут
и вызвать взрыв страстей в скотах того вертепа.

Ужели страсть в мужьях совсем истощена
и сбитый их кремень не зажигает пламя?
Ужели груды чаш, раззолотясь боками,
не стали розоветь от крепкого вина?

Им нужно остроты! Им надобны приправы,
чтоб стал сильнее вкус объятий и страстей.
Румяна и духи не тешат без затей.
Без примеси грязцы для них пресны забавы.

Флоренция! Увы! Поди, попробуй, смой
с себя такой позор! Но так, а не иначе
тебя живописал художник твой Боккаччо.
Ты любишь подтрунить над гибельной чумой.

Чудовищный спектакль! «Но что, скажи, смотритель,
за юноша сидит в ближайшей из конур.
Вокруг него цветы. Он нежен, белокур.
За что он заключён в несчастную обитель?»

Тот рад был рассказать: «Убийца и поэт!
Я видывал тетрадь – он пишет очень мило.
На пальцах у него вы видите чернила,
а раньше в тех руках поигрывал стилет.

Но наш правитель добр – назначил лишь тюрьму,
не видя для себя в сопернике угрозы.
Да здравствует страна!» – сказал, а дамы – в слёзы,
жалея молодца и плача по нему.

Визит был завершён. Им вновь светило солнце.
Задумчиво вошли в жасминовый боскет.
Смотритель вскинул горсть полученных монет,
улыбкой просияв при взгляде на червонцы.



ERNEST D’HERVILLY FLORENTINES
A LEON CLАDEL*

LAURENT LE MAGNIFIQUE etant gonfalonier,
Un gai matin d'avril deux dames florentines

Laisserent leurs amants а l'ombre des courtines,
Pour aller voir les Fous; caprice printanier!

Il tombait du grand ciel comme une douce joie ;
L'hirondelle aux yeux fins tourbillonnait dans l'air.
Les deux dames, riant d'un rire jeune et clair,
Balayaient le pave de leurs robes de soie.

Leur nuit avait ete charmante! — Sur leurs dents
La levre s'appuyait chaude, humide et vibrante ;
Leur col ou se gonflait la veine bleue errante,
Portait des longs baisers les vestiges ardents;

Leurs yeux qu'aureolait une teinte azuree
Brillaient, larges et purs ; et leurs enormes cils,
Etamines d'ebene autour de noirs pistils,
Avivaient le regard sous la paupiere ambree.

Delicats, parfumes, et blancs, les seins captifs
Sous les barreaux croises des velours du corsage,
S'agitaient, ca et la, mettant au front du sage
Qui passe, et se souvient, des pensers fugitifs.

Or, rapides ainsi que les fauves abeilles
A travers la lumiere elles allaient gaiment,
Cotoyant les palais de marbre ou, par moment,
S'apercevait le haut des pins verts et des treilles.

Les mariniers chantaient sur les bords de l'Arno
Qui frangeait d'argent fin les rides de sa berge,
Et les moines rases, jaunis, en froc de serge,
Les doigts unis, priaient le divin Bambino.

Le cSur noye d'amour, les belles pecheresses
Dans l'йglise du Dome entrerent un instant,
Allumerent un cierge au rayon tremblotant
A Celle qui, la-haut, excuse les tendresses;

Puis, donnant sans compter aux pauvres malingreux
Qui grouillaient au soleil sur un lit de bequilles,
D'un pied alerte et sur les amoureuses filles
Reprirent leur chemin par les Jardins ombreux.

Entre les oliviers s'elevait seule et triste
La Prison des Dements, soupirail de l'enfer,
D'ou sortaient des sanglots, des voix, des bruits de fer
Comme en sut inventer Dante, le sombre artiste.

Le vent qui fremissait parmi les citronniers
Et les feuillages verts ou se dore l'orange,
Eparpillait au loin, ignoble et dur melange,
Avec les chants d'oiseaux les cris des prisonniers !

Bientot un guichetier de joyeuse apparence,
Qui se jouait du luth en bayant а l'argent, -
Ouvrit aux signoras d'un air tout obligeant
Cette porte ou l'on laisse en entrant l'Esperance.

Dans d'etroits cabanons, nus de la tete aux flancs,
Des etres se tordaient, comme au grand vent les chenes,
Aux pieds l'ordure, aux dents l'ecume, aux bras les chaines,
Avec des yeux vitreux et pleins d'eclairs sanglants.

Les Toscanes passaient, effleurant cette vase
Humaine ou, meles, tous les desespoirs germaient ;
Et les Fous, affames de femmes, les humaient
Comme les taureaux font, le mufle ouvert d'extase !

Et les grilles vibraient de ces trous tenebreux
Sous les avides doigts de ces pauvres tantales
Qui deliraient devant ces visions fatales,
Et leur jetaient des mots naivement affreux.

Spectacle atroce, o Dieu ! — Femmes aux levres rouges,
Quel prurit vous obsede ! et quel spasme effrayant
Cause donc le desir qui monte, en vous souillant,
Des sens exasperes des brutes de ces bouges !

Quoi! vos pales amants s'epuisent-ils en vain !
Et ces silex uses n'ont-ils plus d'etincelle !
Quoi ! les pateres d'or d'oщ l'ivresse ruisselle
Ne peuvent-elles donc plus s'empourprer de vin !


Helas! piment infame! il vous fallait ces choses
Pour doubler leur saveur aux delires du lit !
Oui, leur parfum est fade et leur carmin palit
S'il n'est un peu de boue aux petales des roses !


O Florence! o blasee! et voila tes enfants!
Les reconnais-tu pas, toi, leur peintre, Boccace?
Que la peste revienne, et, causant avec grace,
Ils nargueront la mort, debauches triomphants?

Spectacle atroce, o Dieu! — Mais, la, dans cette cage,
Bleme sous des cheveux blonds et la face en pleurs,
Quel est donc cet enfant qui respire des fleurs ?
« Sais-tu son nom, geolier au florissant visage? »

— « Ce n'est qu'un assassin, dames, repondit-il;
Poete, si j'en crois ses nombreuses tablettes,
Avant de parfumer ses doigts de violettes,
Il joua, m'a-t-on dit, de son stylet subtil ;

« Le Duc fut genereux ; il fit incarcerer
Son rival seulement. Voila tout. — Sa folie
Est fort douce. — Que Dieu protege l'Italie! »
Les deux dames alors se mirent a pleurer.

Puis on les vit partir, moins roses, et pensives,
Lentement, a travers les bosquets de jasmins,
Tandis que le geolier faisait entre ses mains
Sauter des pieces d'or, et montrait ses gencives

Справка:*Леон Кладель (1835-1892) – французский региональный писатель, романист, новеллист и поэт. Его литературным учителем стал Шарль Бодлер, написавший предисловие к первой книге Л.Кладеля “Les Martyrs Ridicules” («Смешные мученики»). Л.Кладель переписывался с В.Гюго.
Известен скульптурный портрет Л.Кладеля работы Эмиля-Антуана Бурделя. Проза Л.Кладеля выходила в свет в том же издательстве Альфонса Лемерра, которым был издан и «Гарем» Э.д’Эрвилли.

Эрнест д’Эрвильи   Акулина Комова
(С  французского).
Посвящается Жюлю Эро

Зимой, в ночи, в степи, галопом, несторожко,
упряжка мчит вперёд сквозь сумрачный заслон.
Возница, стоя в рост, стучит пятой в подножку.
Он громко говорит, смеётся. Он влюблён.

Из-под тугой кошмы, покрытой снежным пухом,
порой доходит вздох. Он слышен лишь едва.
Там женщина сидит, внимая чутким слухом
гремящие в ночи Назаровы слова:

«Хозяин отказал. Старик Михеич в спину
шептал, что не смягчить мне барина никак.
Я ж только повторял: «Отдайте Акулину !
Извольте, барин,дать согласие на брак.

Я - взрослый уж давно.Мы нравимся друг другу.
Не в кровь же мне сейчас разбиться о порог.
Пора мне заводить хозяйство и супругу.
Я выплачу сполна положенный оброк».

«Ты дерзок чересчур. Девица – крепостная.
И я ей господин. Поди отосюда прочь.
Да берегись теперь. Не дай бог что прознаю.
Тогда тебе никто не вздумает помочь».

«Что будет с колоском во время обмолота ?
Я в праве был ему лишь руки лобызать -
тому, кто сердце мне разбил с полповорота.
Зубами заскрипев, я повернулся вспять.

Тоскливый путь домой. Я думаю весною
уже не зеленеть коврам пушистых мхов.
Я пролил столько слёз, идя тропой лесною,
что ими сотни раз прожёг лесной покров.

Но толку в тех слезах не больше, чем в живице,
которую сосна роняет со ствола.
И мне шепнула степь: «Беги, кради девицу
и увози с собой подальше от села.

Надейся на коней. Порядки беспощадны.
Хоть жалобу неси на царское крыльцо -
министры не поймут, и будь они неладны.
Добудь-ка сам твоё волшебное яйцо»

Мне староста опять шепнул тогда на ушко:
«Пусть в клетках золотых приятно птичкам петь,
а всё-таки милей зелёная опушка !».
Так что ж бы я сидел, как запертый в подклеть ?

Меня не укротить. С тобою, Акулина,
я волю обрету. Да сгинет маета !
Мужик не должен быть рабом у господина.
Пусть сердце оживёт и сбудется мечта.

Я ринулся в полёт, как дикий белый ястреб,
с тобой, мой милый друг, в согласии сердец.
Со всей твоей роднёй простился я без распри.
Напутствовала мать, благословил отец.

Ах, славная моя, голубка Акулина !
Как зябко ты дрожишь в твоих густых мехах.
Твой терем без замка, и прочь тоска-кручина.
Мы всё првозмогли, и барский гнев и страх

Как я тебя люблю, отважная подруга.
Два синие цветка льняные из-под век,
и губки так милы, и вся ты - как пичуга.
И каждый поцелуй мне слаще, чем нардек.
.
И вот мы муж с женой ! Мы будем без тревоги
жить в собственной избе в другом краю земли,
а там и детвора появится в итоге,
и в рост она пойдёт быстрее конопли».

Назар Картаев мчит, подхлёстывая тройку.
Он бросил милый край, и путь его далёк,
но он собою горд, и сердце бьётся бойко,
и градины из глаз слетают вниз со щёк.

В кибитке, присмирев, прикрывшись, Акулина,
румяна и бела, гоня упрямый сон,
не отрывает глаз от милого мужчины.
Головка спрятана в медвежий капюшон.

Давно ли начат путь ? Поспешно, возбуждённо
покинули очаг, свою страну, родных.
Родители сидят там, дома, у иконы.
Они потрясены, а мир вокруг затих.

На северном ветру задубенели шубы.
Неважно ! Всё равно ! Ночная степь темна.
Лишь блещет снег вокруг. Катить легко и любо.
И смотрит вслед с небес холодная луна.

А степь – тиха, гладка, как марево пустое -
полярный океан во власти прочных льдов.
Еловые стволы – как мачты над водою,
И сучья на стволах - лохмотья парусов.

Повозка движется российскою Сахарой,
лишь солнце здесь мертво да холоден самум.
И, как в песках шакал, здесь бродит волк поджарый,
а ворон – здешний гриф – и чёрен и угрюм.

В зияющей степи, в стране суровой прозы,
их лошади бегут, несясь во весь опор.
Им нужен дальний край, где высохнут их слёзы,
где радостна заря, где воля и простор.

Итак, прощай село, где радостным и ярым
был в кузнице трезвон. Теперь уже бог весть,
удастся ли им вновь за жарким самоваром
у пышущей печи к чаёвникам подсесть

Им не услышать вновь, как, муча балалайку,
осеннею порой, когда весь лист цветной,
и песнею своёй забавя молодайку,
горланит молодец в саду под бузиной.

Прощайте, беглецы ! Летя по снежным трассам,
запоминайте впрок черты родных углов !
Вам не вернуться в храм с резным иконостасом,
к привычной красоте старинных куполов.


Ernest d’Hervilly Akowlina Komoff
A Jules Hereau*

C'EST l'hiver, c'est la nuit. Les tenebres sont blanches.
Dans le steppe un traineau s'engouffre eperdument ;
Son conducteur, debout, frappant du pied les planches,
Harangue l'air sonore, et rit. C'est un amant.

Sous un berceau de cuir que la neige toisonne,
Une femme, parfois poussant un soupir bref,
Derriere lui l'ecoute, attentive et frissonne.
Or voici ce que dit Nazare Kartaef :

« Non !» — me cria le maitre. — Or l'Ancien du village,
Le Staroste Foedor Mikheitch s'inclina.
Mais, moi, tres-humblement, je repliquai : — J'ai l'age
De m'etablir, Barine, et j'aime Akowlina;

« Tu me l'accorderas, Barine, je l'espere.
Nous nous aimons beaucoup. — Tiens, meme sur le roc,
Dussions-nous l'arroser de sang, o petit pere,
Nous te recolterons de quoi payer l'obrock !

— Akowlina Komoff est ma sujette, drole !
Et je te la refuse absolument! Allons,
Va-t'-en! dit Monseigneur, ou gare a ton epaule !... »
Et rouge de colere il tourna les talons.

« L'epi resiste-t-il lorsque l'on bat la gerbe?
Il fallut obeir. Je baisai donc la main
Qui me brisait le coeur, et plus vert que de l'herbe,
Grincant des dents tout bas, je repris mon chemin.

« Oh! le navrant retour! — Va ! va ! La saison douce
Ne reverdira plus la place ou tombaient, lourds,
Mes pleurs amers! Jamais! — Ils ont brule la mousse,
Et troue mille fois son robuste velours !

« Mais que sert de verser des larmes, solitaire,
Comme un pin sa resine epaisse au soleil d'aout!
Fuis ! me criait la voix du Steppe ; fuis ! — la terre
Est large; tes chevaux sont vigoureux. Debout!

« Fuis ! la Justice est sourde alors qu'un serf l'implore!
Le Seigneur est trop haut, et le Tzar est trop loin !
Ils ne t'entendent pas : Fuis ! Et, seul, fais eclore
L'oeuf ou git ton bonheur dans quelque tiede coin!

« Que murmurait l'Ancien a mon oreille ouverte :
« L'oiseau chante a ravir dans une cage d'or,
Mais combien il est mieux sur une branche verte ! »
J'ai suivi le conseil du Staroste Foedor.

« Je pars ! Rien ne m'arrete ! Adieu tout ! — Je t'enleve,
Akowlina Komoff! — Hurrah! Et revolte,
Le moujick qui devait oublier jusqu'au reve,
Etreint sur son cSur libre une realite !

« J'ai pris mon vol pareil au faucon blanc farouche,
T'emportant dans ma serre amoureuse, et beni
Par ces tendres vieillards, aujourd'hui, dont la bouche
A baise, pour jamais, helas ! ton front uni.

« O mon petit pigeon tremblant sous les fourrures !
Akowlina Komoff, ma femme, mon enfant !
Ta chaste terema n'aura plus de serrures
Pour moi : J'y suis entre, devant tous, triomphant!

« Que je t'aime, o la plus vermeille des epouses !
Comme deux fleurs de lin tes yeux sont entr'ouverts ;
Les baisers de ta levre ont le gout des arbouses ;
Ils entourent de miel mes souvenirs amers !

Nous voila maries ! — Dans une isba tranquille
Plus tard, o mon tresor, nous sourirons, ravis,
A de joyeux enfants dont la taille fragile
Croitra, comme au printemps les grains du chenevis !

Ainsi, fouettant sans peur son sauvage troige,
Nazare Kartaef abandonne le seuil
Paternel, et s'exclame, heureux du froid qui fige
Des larmes dans ses yeux resplendissants d'orgueil.

Akowlina Komoff a ses cotes blottie,
Rose en ses cheveux blonds, sourit a son amant;
Sa tete delicate et timide est sertie
Dans un noir capuchon de peau d'ours chaudement.

Ils viennent de partir, encore ivres d'extase,
S'arrachant au foyer, au pays, a l'amour.
La-bas, leurs vieux parents, devant l'Iconostase,
Sanglotent, prosternes, en attendant le jour.

La vent aigu du nord a roidi leur pelisse ;
Qu'importe ! — il faut aller ! et sans cesse, et sans bruit,
Leur traineau sur la neige etincelante glisse ;
Une lune d'acier les eclaire et les suit.

Par le steppe semblable aux oceans polaires
Vides, silencieux, immobiles et blancs,
Ou, de loin et brises, les sapins seculaires
Semblent des mats perdus charges d'agres tremblants ;

Par le steppe sans fin, Sahara moscovite
Au soleil mort, au ciel gris, au simoun glace,
Que le corbeau geant, ce vautour noir, habite,
Et dont le chacal maigre est un loup herisse ;

Par le steppe beant, impitoyable, ils fuient
Au galop effrene de leurs chevaux nerveux !
Ils vont aux pays bleus ou les larmes s'essuient,
Ou l'aube est une fete, ou fleurissent les voeux !

Adieu le cher village ou le bruit de l'enclume
Resonne allegrement ! Adieu le the du soir !
Pres du haut poele, autour du samovar qui fume
Reviendrez-vous jamais, o proscrits, vous asseoir?

Non ! vous n'entendrez plus la chanson monotone
Et triste des amants assis sous les sureaux,
Qu'accompagnent, aux jours irises de l'automne,
Les balalaikas aux accords gutturaux.

Adieu donc, fugitifs, suivis avec tendresse
Par l'oeil des souvenirs au paradis lointain,
Vous ne reviendrez plus а l'eglise qui dresse
Au-dessus des remparts ses coupoles d'etain!


Примечание:*Жюль Эро (1839-1879) – известный французский художник.
Среди его полотен: «Театр «Жимназ»»; «Визит Лафонтена в Барбизон" и др.


Эрнест д’Эрвильи   Жанна
(С   французского)

Посвящено Теодору де Банвиллю*

Я Музу отыскал среди торговок маслом.
Румянец щёк её – без примеси румян.
Ей не претит возня с доением и с пряслом.
Девица - с хитрецой, а родом из крестьян.

Хваление Творцу ! Она не герцогиня.
Не сникнет на ветру, как гнутся тростники.
Даст сдачу кулачком любому образине,
которого в селе боятся и быки.

Ей не носить на лбу почётной диадемы.
У прадедов заслуг для взлёта кверху нет.
Здоровье с красотой решают все проблемы,
тем более что ей лишь восемнадцать лет.

За лёгкий слог письма она не ждёт награды.
Ей вовсе не нужна учёность напоказ.
Для женщин лучший стиль – изящно снять наряды,
а поцелуй любви – красноречивей фраз.

Ей вовсе не пример досужие маркизы:
уютный будуар, трюмо и веера,
атлас, лебяжий пух и всякие капризы,
и россказни попа, забредшего с утра.

Ей не пришлось читать гаагские увражи,
где в золоте обрез и множество затей.
Ей тошен был бы дух пустой салонной блажи,
как нам живописал её Арсен Уссей**.

Она не плод мечты, не грёза, не картинка,
не статуя с кормы большого корабля***,
я отыскал её под лёгким тентом рынка,
под нею там была реальная земля.

Сквозь тот зелёный тент, как будто через кроны
банановых кустов лучи наперебой
струились на товар, раскладки и загоны.
Я был при этом всём, любуясь лишь тобой.

Здесь в ивовом аду, в торговой канители,
был шумный кавардак покупок и продаж.
В решётчатых садках то гребни пламенели,
то выбивался вон растрёпанный плюмаж.

Весь рынок представлял ожившую эклогу –
и с блеяньем ягнят, и с толкотнёю коз.
Мёд – в струйках золотых – никак, взгрустнул немного.
Каппуста – вся в соку, как в каплях белых слёз.

Блудливые козлы, заросшие, как фавны,
оставшись без травы по воле злой судьбы,
к букетам и венкам прицелились злонравно.
Воркуют голубки, раздув свои зобы.

Пузатые хряки визжат невыносимо,
попавши под пинок каких-нибудь штиблет.
Предчувствуют судьбу: жар печи, клубы дыма
и белый саван свой: салфетку и пакет.

Зайчишки и кроли – след крови на лопатке.
В их бедных тушках дробь. Лежат рядок к рядку.
В других – перепела, бекасы, куропатки.
Угасшие глаза. Головки – на боку.

Смиреннейший осёл, нагруженный поклажей,
всё время норовил урвать зелёный пук.
Ты, Жанна, впопыхах, за бойкою продажей,
Порой могла слизнуть излишек масла с рук.

Ты резала бруски, стеля листки платана.
Латунный проводок шёл в масло без препон.
От рук твоих я был в таком восторге, Жанна,
что выветрился прочь из памяти Платон.

Скатавши рукава, ты обнажила руки.
От ямок на локтях зашлась моя душа.
Подол твой шелестел. Я вслушивался в звуки,
и фартук вторил им, качаясь и шурша.

А волосы твои взволнованным каскадом,
сплетаясь меж собой в затейливой игре
и цветом спор ведя с янтарным виноградом,
бежали по плечам, как лозы в ноябре.

Какая у тебя сияющая кожа !
Ты – будто облако, когда горит восток.
А уши у тебя с перловицами схожи.
На шее возлежат жемчужины серёг.

Твой чистый смех, взлетев, рассыплется снопами,
твой полный ряд зубов улыбкою горит.
Когда ко мне, привстав, ты тянешься губами,
тогда твой рот в углах призывно приоткрыт.

Нагрудник прикреплён булавками из меди.
Притягивает взор подчёркнутая стать,
и можно угадать все формы тела леди.
Корсетов – никаких, и нет помех дышать.

Под платьицем твоим я видел две лодыжки
и юбочки твоей полосчатый клочок.
Хоть Золушку зови – не вышло б у малышки
на ногу натянуть резной твой башмачок.

Такой я увидал тебя, простолюдинка.
Такую и воспел. Кричу тебе: «Ура !»
Глупцов, что засмеют, метлой я гнал бы с рынка.
«Не так ли, Жаннетон ?» - сказал бы Лантара***.


Ernest d’Hervilly Jeanne

A Theodore de Banville


Ma Muse est de roture. Enfant des toits de paille,
Le sang rougit sa joue et non le vermillon :
Celle qui m'inspire est une fraiche canaille,
Une belle beurriere aux yeux d'emerillon.

Dieu merci ! ce n'est point une pale duchesse
Au nez mince, roseau que plie une vapeur!...
Non, son poing rose et dur sait maintenir en laisse
Les rudes amoureux dont les taureaux ont peur.

Son front n'est pas plisse sous un lourd diademe ;
Ses aieux ne font pas l'hiver sur son printemps.
Mais elle est femme, et peut pretendre au rang supreme,
Car elle est belle, saine, et n'a que dix-huit ans.

Elle ne brigue point le Grand Prix d'orthographe ;
La plume noircirait ses petits doigts roses.
Eh ! qu'ajoute le style aux femmes qu'on degrafe :
Les phrases de l'amour s'ecrivent en baisers !

Je ne l'ai pas trouvee en un boudoir assise,
Tourmentant l'eventail, les pieds dans du satin
Rouge borde de cygne, et comme une marquise,
Ecoutant les fadeurs de l'Abbe du matin ;

Elle ne lisait pas un livre de la Haye,
Un livre a tranche rouge, a baguettes d'or fin ;
L'air ambre des salons qu'evoque Arsene Houssaye**,
Dans ses larges poumons eut circule malsain ;

Elle n'etait point sur la Galere Reale***,
Sous un tendelet pourpre a la brise entrouvert ;
Non, je l'ai vue un jour, en plein air, a la Halle,
Je l'ai vue, un matin, sous un parasol vert.

Sous ton vert parasol a l'immense envergure,
Transparent au soleil comme les bananiers,
Jeanne, j'ai contemple ta mutine figure.
Autour de toi les fruits roulaient sur les paniers ;

Sur ces enfers d'osiers, pleins de voix suppliantes,
Ruisselaient les raisins echappйs aux pressoirs ;
Par les barreaux passaient des cretes flamboyantes,
Par les barreaux passaient de longs panaches noirs.

Et le marche semblait une eglogue vivante :
Les chevres, les agneaux, belant pres des rayons
D'un miel d'or, avaient l'air de pleurer sur leur vente ;
Le lait sur les choux verts degouttair des clayons.

Des boucs luxurieux, barbus comme des faunes,
A defaut de cytise amer broutaient les bouts
Des enormes bouquets de fleurs rouges et jaunes.
Les pigeons roucoulaient en faisant leurs gros cous.

Les porcs ventrus poussaient des cris epouvantables,
Lorsque les acheteurs les tiraient par le pied,
Comme s'ils pressentaient les fourneaux et les tables,
Et leur linceul, helas ! - trop souvent en papier.

Des lievres fusilles, tendant leurs quatre pattes
Roides, montraient leur ventre au poil ensanglante ;
Les perdrix entr'ouvraient leurs ailes delicates,
Les yeux eteints, mi-clos, la tete de cote.

Son bat au dos, tres-humble et tres-timide, un ane
Volait par-ci par-la les herbages pendants,
Tandis que tu coupais ton beurre exquis, ma Jeanne,
En mordant par instant tes doigts du bout des dents.

Tu coupais sur un lit de feuilles de platane
Le beurre ou reluisait un long fil de laiton ;
J'admirais tes bras blancs au duvet diaphane.
J'admirais tes bras blancs, et j'oubliais Platon !

Car tes bras etaient nus, hors de la manche grise :
Leur coude etait sans ride avec deux petits trous ;
Ils faisaient, en frolant contre la toile bise
De ton long tablier, d'adorables frous-frous !

Tes cheveux avaient l'air d'une vigne en novembre.
Ils tombaient du bonnet en cascade aux flots roux ;
Un filet d'outremer, sous la tempe aux tons d'ambre,
Peignait une arabesque aux enlacements doux.

Ta peau resplendissait ainsi que les nuages
D'une aurore rosee ou l'aube existe encor ;
Tes oreilles semblaient deux minces coquillages
Versant sur ton cou brun deux longues perles d'or.

Ton rire eclatait franc ; il s'elancait en gerbes
De tes trente-deux dents humides, en creusant,
Lorsque tu te cambrais sur tes hanches superbes,
Aux deux coins de la bouche un pertuis seduisant.

La bavette attachee aux epingles de cuivre,
Dessinait tes deux seins, libres de tout corset,
Que soulevait ton souffle, et l'oeil aimait a suivre
Les courbes de ta robe ou la chair s'annoncait.

Et ta robe etait courte, et ta fine cheville
Au bas de tes jupons rayes se faisait voir;
Cendrillon, qui pourtant etait de ta famille,
N'aurait jamais chausse ton petit sabot noir.

Telle tu m'apparus, ma belle Roturiere,
Telle je t'ai chantee ; et bien sot qui rira,
— N'est-ce pas, Jeanneton? — de la belle beurriere
Qu'en buvant du vin frais eut peinte Lantara.

Справка.
*Теодор де Банвилль (1823-1891) – французский поэт, начинавший как романтик,
потом примкнувший к парнасской школе и впрследствии стоявший у истоков символизма., писал прозу, для театра, был журналистом. Написал теоретический
« Маленький трактат о французской поэзий», где отстаивал принцип «искусство для искусства». Его наиболее значительные поэтические сборники: «Кариатиды» (1842), «Сталактиты» (1846), «Акробатические оды» (1857), «Изгнанники» (1867),
«Новые акробатические оды» (1869), «Парижские камеи» (1866-1873), «Прусские идиллии», (1871), «Рондели» (1875). Сочувствовал Парижской Коммуне.

**Арсен Уссей (1815-1896) – французский писатель и видный деятель культуры.
Отец известного историка Анри Уссей. Романист, поэт, историк, издатель журналов «Артист» и «Пресса». Был администратором Французского театра,
генеральным инспектором искусств.
Среди его романов «Васильковый венок», «Грешница», «Дочери Евы».

***La Galere Reale – известная историческая реликвия, галера короля Людовика
XIV с красивыми женскими скульптурными изображениями на корме.

****Лантара (1729 – 1778) – Simon Mathurin Lantara – один из самых одарённых
фанцузских пейзажистов, хотя его творческое наследие невелико. Выходец из
низов, был в юности пастушком. Манера его письма предвосхитила Клода Лоррена. Его жизнь –предмет баек и анекдотов. Жил в беззаботной нищете.
Ссылка на слова, приписываемые Лантара, парафраз из комедии-водевиля
Эжена Скриба «Жанна и Жаннетон».

Эрнест д’Эрвильи   Ганна*
(С   французского).
Посвящено Леону Дьерксу**

Неяркий небосвод с луною шестидневной,
под ним темным-темны огромные дубы.
Могучий лес сродни зелёной шири гневной -
бушующим морям, где волны - как столбы.

Среди больших стволов, где папоротник плотен,
валом валит народ, он весь светловолос.
Сперва – поток мужчин, за ними – много сотен –
и женщин, и детей, и скарб – за возом воз.

У Дольмена в лесу, над Красными Камнями,
омелой белой сплошь оброс священный дуб,
к нему все Галлы шли,и днями, и ночами,
и мчал с тропы олень, роняя пену с губ.

Валежник захрустел, вдруг фраза прозвучала.
Возник напевный звук – и удалился прочь.
Сверкнула в чаще грань точёного металла,
и снова тишина, и снова только ночь.

И вот пред ними холм, где станут славить бога,
но имени его не ведают они.
Здесь встреча всех племён: закончена дорога,
раскинуты шатры и зажжены огни.

Со скипетром своим здесь Кельты из Армора.
С мечами - Корнский клан. Хоть нынче в бой готов.
И что ни Франк – с копьём. Они полны задора,
и Бритты – в боевой раскраске всех цветов.

Все в воинских плащах из яркой толстой кожи,
чтоб не были страшны ни холод, ни жара,
и были на орлов причёсками похожи,
лишь стоило надеть накладки из пера.

Вожди держались там прямей, чем монументы.
Их рыжие усы стремились подчеркнуть
упрямство твёрдых ртов и, падая, как ленты,
ложились, наконец, на выпуклую грудь.

На боевых щитах – чтоб не было докуки –
сложили все ножи, все крючья и багры,
и весь запас мечей, и дротики и луки,
и все, какие есть при Галлах топоры.

Толпу накрыл туман, весь лагерь стал крикливым.
Друг друга потеряв, кричали земляки.
Запенились рога с густым ячменным пивом,
и принялись мычать неспавшие быки.

Я глянул на алтарь сквозь дымные зигзаги:
Друиды в белый цвет подряд облачены,
вот Барды – в голубом, вот старые Евбаги*** .
Их ризы зелены, и жесты их – важны.

Их бороды седы. Их жизнь пришла к пределу.
Но мощный Ху-Гадарн****, богатый добротой,
придал им нынче сил, чтоб с дуба снять омелу
и пышно обвязать тесьмою золотой.

Отставив арфу, Бард сменил её на роту*****.
Пронзительный мотив смешался с серой мглой,
и Галлы, замолчав, отслеживали ноты,
похожие на крик пронзённого стрелой.

Бард смолк, и в тишине растаял след печали.
Порой на краткий миг мог вспыхнуть резкий звук –
удар копья о щит – да факелы трещали,
и замер весь народ в молчании вокруг.

Смотря на старый дуб, все ждали непрестанно,
как злаки ждут зари, чтоб Солнце устеречь,
и вышла, наконец, из-за деревьев Ганна
и сразу повела пророческую речь !

Она была звездой среди единоверцев.
Я, римский дезертир, суровейший солдат,
вдруг начал ощущать, как стал мне в мрамор сердца
тихонько поступать хмельной любовный яд.

Вся в белом, шла она торжественно и бодро,
скрестила пару рук, держа их на груди,
большая перевязь обхватывала бёдра.
Глаза глядели вдаль – в Безвестность впереди.

Волна её волос, в извивах золотистых,
катилась сверху вниз почти до самых пят,
и сбоку яркий серп висел, блестя, как в искрах.
Как я был умилён, растроганный солдат !

Девица, не спеша, со строгими глазами,
сквозь галльскую толпу под сенью дубняка,
шагает к алтарю, где, оба вниз рогами,
дрожа, мыча, лежат два белые быка.

Она исчезла с глаз... Усыпав их вербеной,
жрецы несли ещё дрожащие куски
тех жертвенных быков. К тому ж и дуб священный
остался без красы, увязанной в пучки.

Той Ганны не сыскать ! На моховой постели,
упившиеся вдрызг, попавши сну во власть,
товарищи мои хрипели и храпели.
Лишь я не мог заснуть – меня терзала страсть.

Ernest d’Hervilly  Ghanna*
A Leon Dierx**

La lune de Six-Nuits verse ses rayons pales
Sur l'immense foret de chenes sombres, mer
Verte comme sa soeur, et pleine de rafales
Qui font hurler les flots de son feuillage amer.

Entre les troncs geants, dans les vastes fougeres,
Defilent longuement les Galls aux cheveux blonds ;
Les femmes, les enfants aux sandales legeres,
Vont derriere, a cote des lourds chariots longs ;

Tous se rendent au grand Dolmenn, aux Rouges-Pierres,
Sous le Chene sacre, nourricier du Gui blanc.
Eveille tout a coup par les clameurs guerrieres
Et par les feux, le cerf, eperdu, fuit tremblant ;

Les bois morts sous les pieds craquent ; un long murmure
Etrange et musical dans les ombres les suit ;
Parfois un front luisant, des yeux, un bout d'armure,
S'illuminent soudain, puis rentrent dans la nuit.

Ils arrivent enfin a la colline sainte
Qu'aime le Dieu-sans-nom, adore sous les cieux ;
Et parmi les tribus, ils marquent dans l'enceinte
La place de leurs camps, puis allument leurs feux :

Voici les Carnautens aux enormes epees ;
Voici les clans d'Armor brandissant le penn-baz ;
Voici les Brithons peints de couleurs detrempees,
Et les Franks dont l'angon appelle les combats.

Des sayons eclatants, de lourdes peaux de betes,
Couvrent les membres noirs et velus des guerriers ;
Les cheveux sont epars ou dresses sur les tetes,
En chignons empennes, d'une ecorce lies.

Immobiles, les chefs ont l'air d'hommes de pierre,
Et chez tous, encadrant la bouche au lourd dessin,
Les poils rouges et drus de la moustache fiere
Pendent superbement jusqu'au robuste sein.

Sur les durs boucliers reposent les framees,
Les courts glaives, les crocs, la francisque aux tranchants
Terribles, les grands arcs, et les haches formees
De bronze, de granit ou du silex des champs.

Une brume s'eleve au-dessus de la foule
Avec les cris des gens l'un par l'autre appeles ;
La cervoise ecumeuse a pleines cornes coule ;
Et l'on entend mugir les boeufs roux deteles.

A travers la fumee on peut voir les visages
Des Druides, la-bas, pres de l'autel, vetus
De blanc ; les Bardes sont en bleu ; les vieux Eubages***
Sont en vert. — Sur leurs fronts eclatent leurs vertus.

Leur barbe est blanche, helas ! et leur mort est prochaine !
Mais Hu-Gadarn**** leur fait les bras vaillants encor ;
Calmes, ils vont cueillir le Gui sur le vieux Chene
Ceint de bandes de pourpre et d'epais anneaux d'or.

Quittant sa harpe, un barde a fait grincer sa rhote***** ;
Les Galls sont attentifs, et l'on voit des eclairs
Dans leurs yeux bleus ou noirs, a chaque rude note,
Qui monte, comme un cri de blesse, dans les airs.

Le barde tait son chant. — Alors un grand silence
Se fait. — On n'entend plus que le gresillement
Des torches, ou le bruit strident d'un fer de lance
Heurtant un bouclier, et qui meurt brusquement.

Soudain, comme les champs d'orge, oscillent les tetes ;
Tous les yeux sont fixes sur les chenes sacres ;
Et du bois sombre sort la Muse des poetes,
Ghanna, la prophetesse aux discours inspires !

Elle apparut ainsi dans la pleine lumiere ;
Et moi, Soldat romain, farouche deserteur,
Je sentis dans mon coeur de marbre la premiere
Ivresse de l'amour couler avec lenteur.

Ses beaux pieds soulevaient sa longue robe blanche ;
Ses bras etaient croises sur son sein libre et nu ;
Un baudrier de cuivre emprisonnait sa hanche ;
Et, grave, elle marchait les yeux dans l'Inconnu.

Une faucille d'or jetait une etincelle
Courbe sur son cote ; — torrent blond, les cheveux
Roulaient impetueux jusqu'aux talons de celle
Que, soldat attendri, je couvrais de mes voeux.

Pale, maigre, l'oeil creux, la vierge au front austere,
Entre les rangs des Brenns******, se rendit a pas lents
A l'autel de granit, ou, les cornes en terre,
Inquiets, fremissants, beuglaient deux taureaux blancs.

Puis elle disparut. — Sur un lit de verveine
On apporta bientot les membres pantelants
Des taureaux. — Ce fut tout. — Du venerable Chene
Le Gui tomba suivi de feuilles et de glands :

Et je ne la vis plus ! — Sur la mousse fletrie,
Ivres, mes compagnons sommeillaient en grondant ;
Et seul, pres du feu mort, et loin de ma patrie,
Je gemissais, tordu par un desir ardent !

Справка.
*Ghanna, Ганна – д’Эрвильи описывает, как проходил один из главных старинных друидических праздников где-то в древней Галлии. В качестве одной из главных устроительниц праздника рисуется неведомая пророчица Ghanna.
**Леон Дьеркс (1838-1912) – французский поэт. Родился на острове Реюньон. Последователь Леконта де Лиля. Характерный представитель парнасской школы. В 1898 г., после смерти Маллармэ, был провозглашён молодёжью «принцем французских поэтов». Наиболее интересные eго поэтические сборники: “Les Levres Closes” (1861) и “Les Paroles du vincu” (1871).
***Eubages, евбаги – какой-то особый, отличный от друидов, разряд кельтских, особо знающих и почитаемых жрецов в древней Галлии.
****Hu-Gadarn – так назван один из главных древних кельтских богов, прародитель кельтов,
в имитациях древних кельтских саг, которые создавались поэтами 18-го-19-го веков.
*****Rhota – квадратный, не то четырёх- , не то пятиструнный музыкальный инструмент.
******Brenns, бренны, Бренн. Имя Бренн носили некоторые известные в истории галльские
вожди и полководцы. А вот о племени бреннов энциклопедия Брокгауза и Ефрона пишет, что это славяне (?), жившие на германской территории, пруссаки (?). Кого имел в виду д’Эрвильи, не ясно.



Широкость и узкость

ШИРОКОСТЬ И УЗКОСТЬ.
(О национальных идеях).

Где узкость, а где-то широкость,
как тусклость и как ясноокость.
Присущие людям душевные свойства,
с их помощью судим о смысле геройства,
насколько ущербны и как хороши
иные молебны и крики души.
Оценки любой из ста тысяч вещей,
хоть рудный забой, хоть таёжный ручей.
С их помощью смерим дела и предметы
в любой полусфере привычной планеты.
Расставивши циркуль, пришьём к Индигирке
четыре четырки и две растопырки;
и взглядом оценим, насколько широк,
любого тайменя в реке Оленёк;
и точно проверим повсюду, где будем,
что свойственней зверям, что подлинным людям.

Как щука и стерлядь – не редкость в Тунгусках,
так в горлах и в жерлах – Широкость и Узкость.
Широкость и Узкость встречались Балканах,
там кручи и спуски в зияющих ранах.
Широкость и Узкость сражались в Карпатах,
лишь разные хустки на мёртвых солдатах.
Широкость и Узкость - в войне на Кавказе,
там смертники бьются в дремучем экстазе.
Широкость и Узкость – в борьбе на Востоке:
запружены устья, кровавы истоки.
Широкость и Узкость – в скелетах и в тушах,
и в плазменных сгустках, и в трепетных душах.
Широкость и Узкость, как Смелость и Страх,
в душе, как в кутузке, всегда не в ладах.
Как речь и молчанье, как яркость и тусклость,
дерутся в сознанье Широкость и Узкость.
Широкость, услыша отчаянность зова,
дать помощь и крышу всечасно готова.
Зато испокон и особо не тужась,
жестокий канон сформулирует Узость.
Не Узость, так Узкость. Хоть как назови –
им вряд ли по вкусу заветы Любви.
Весь мир недоумков вопит исступлённо,
добыв из подсумков нациста патроны.
Железною цепью окована прусскость.
Широкою степью взлелеяна русскость.
Порой доброта – лишь простой светлячок,
а злоба крута и вонзает клинок.
Широкость души не спасёт после дела,
что выели вши, расползаясь по телу.
Тупая турецкость гнала миллионы,
и старость, и детскость, не строя в колонны.
А после советскость людей мордовала
в загонах простецких у лесоповала.
Подобна турецкой немецкая Узкость.
Жестокие средства взгревали там чувства.
И тут узколобость не знала предела,
животная злобность во всю порадела.
Для узкости – вечность загробной Вальхаллы.
Для русскости – млечность Живого Астрала,
Астрала затронувших Космос фантазий
о Мире без стонущих Африк и Азий.
И будет от правды одна лишь утруска,
когда уравняешь немецкость и русскость.
Агрессия в прусскости произрастала,
а Лучшая Русскость звала к идеалу.
чтоб мало-помалу по жёстким каменьям
добраться до счастья иным поколеньям.
И, кажется, русскость сама разберётся,
где гадко, где вкусно ей пить из колодца.
Знавала немецкость и польскость знавала,
прощупала шведскость, прочла «Калевалу»,
дралась в половецком ковыльном раздолье,
сумела угреться в залесском Ополье.
Набралась из Святцев упрямости древней,
решив не остаться деревня-деревней.
и в чистых молитвах, в броне из металла
в бесчисленных битвах себя отстояла
Заморской хитринкой досыта припудрясь,
рассталась с холстинкой, впитала премудрость.
Захочет, как кочет, зальётся трубой.
Захочет, с кем хочет, займётся гульбой.
Но всех, что наскочат с несытой губой,
в болотах замочит за наглый разбой.

Хоть лет ей немало, она – не старуха.
Уж ей-то хватало широкости духа.
В Широкости духа есть Нежность и Чуткость.
Пусть гордо и сухо общается Узкость.
Широкость искрится разумной надеждой,
а узкость – тупица, невежда невеждой.
В них равная рьяность, и целую вечность
дерутся Гуманность и Бесчеловечность.


Примечание.

Стихотворение соответствует духу социалистического реализма:

о родной стране сказано так, как она представляется в мечтах и в виде, очищенном

от всяческой грязи и шелухи. ВК

Катулл Мендес Parvulus

Катулл Мендес    Parvulus
(С  французского).

Господь вёл проповедь свою на берегу,
и ураганы затихали на бегу.
Он радость нёс благим, надежду – недостойным.
Нёс миру добрый мир и порицанье войнам.
Вещал он людям: « Тем, в ком верные сердца,
явлюсь я в славе возле вечного Отца !»
Народ с почтением внимал святому Слову.
К нему же скромно, сзади сборища сплошного,
прислушивалась мать, взяв за руку сынка.
Они прервали путь, идя издалека.
Она – в годах уже – и с сыном шла до дома
со сбора колосков, набрав одной соломы.
Её замучило тяжёлое житьё.
Он – светлый, розовый, и выряжен в тряпьё.
Пусть нищ, но весел, в нём здорова подоплёка.
«Кого все слушают ?» - спросил он мать. «Пророка.
который учит, как блюсти святой закон».
«Пророк ! - сказал малыш. - Каков же с виду он ?»
И вырывается, вставая на носки.
Ему бы поглядеть, чьи речи так сладки.
Толпа густа, и ни просвета в ней, ни ниши.
«Ах, мама ! Мама ! Подними меня повыше !
И я увижу !». «Нет. Устала я, сынок»
И мальчик погрустнел, просыпав слёзы градом. -

- Христос, раздвинул всех и вымолвил: «Я – рядом !»


Catulle Mendes    Parvulus

Le Seigneur enseignait le peuple au bord des mers.
Sa voix douce apaisait les ouragans amers
Et sa parole otait l’amertume des ames,
Versant la joie aux bons et l’espoir aux infames,
« Quiconque d’un coeur vrai, disait-il, m’aimera,
Dans la gloire verra mon Pere, et me verra. »
Et le peuple ecoutait dans une humble attitude.

Melee au dernier rang de cette multitude,
Une femme tenait son enfant par la main.
Ils s’etaient, pour entendre, arretes en chemin,
Elle vieille deja, glaneuse qui defaille
Sous une gerbe, helas ! non de ble, mais de paille,
Mere au sein souleve par des soupirs profonds ;
Lui, tres petit, blond, rose, et vetu de chiffons,
Et souriant a tout dans sa misere en fete.
Or, l’enfant dit : « La-bas, qui donc parle ?
– Un prophete,
Mon fils, un homme saint qui preche un saint devoir.
– Un prophete, ma mere ? Oh ! je voudrais le voir. »
Et voila qu’il se glisse et se souleve et pousse
Afin de voir le Maitre a la parole douce ;
Mais la foule est profonde et ne s’ecarte pas.

« Mere, si vous vouliez me prendre dans vos bras,
Je le verrais.
– Je suis trop lasse », dit la mere.
Alors l’enfant fut pris d’une tristesse amere,
Et des pleurs se formaient dans son oeil obscurci.

Jesus fendit la foule et lui dit : « Me voici. »

То же в переводе на английский, сделанном Артуром  О'Шонесси.
Catulle Mendes    PARVULUS.

The Lord was teaching folk by the sea shore ;
His voice had quelled the storm, it raged no more ;
His word was like a balm, and did impart
Joy to the righteous, hope to the broken heart.
”Whoso shall love me perfectly, - said He, -
Shall look upon my Father and on Me.”
And people listened humbly to His Word.
Now on the outer side of them that heard
A certain woman, leading by the hand
Her child, had halted, passing on that way,
And hearkening for a while the twain did stand.
She had grown old with gleaning, and that day
The load she carried was of straw, not wheat,
And all her mother's heart heaved full of sighs ;
But lo, the boy was rosy-hued and sweet ;
A fair small child he was, with smiling eyes
That shamed the miserable rags he wore.
The child said, “ Mother, who speaks there on the shore ?”
”Child, 'tis a prophet : holy laws they be
He gives to men.”
”I wish that I could see
The prophet, mother.” And the child strove hard,
Stood on tiptoe, and pressed to find a breach
In the thick crowd ; but many tall folk barred
And hemmed him in, so that he could not reach
To look upon the Master whose kind speech
Wrought in his ear. Then, eager still, he cried,
”I should behold him, mother dear, if thou
Wouldst lift me in thine arms.”
But she replied,
”Child, I am tired ; I cannot lift thee now.”
Then a great sadness came upon the child
And tears stood in the eyes that lately smiled.
But Jesus, walking through the crowd, drew near
E'en to the child and said, '”Lo, — I am here.”

From “Songs of a Worker”, 1881.


Катулл Мендес Послушание

Катулл Мендес   Послушание.
(C французского)

Аход немалые стада держал в Вифиле.
Вот раз его жену заботы притомили.
Она под дерево поставила питьё,
легла в его тени и впала в забытьё.
И странный сон приснился ей спервоначала -
велит ей муж Аход, чтоб поскорее встала:
«В Сигоре год назад я продал сто овец,
треть платы до сих пор мне должен тот купец.
Неблизок путь, я слаб, и, видимо, надолго.
Кого ж из слуг послать за полученьем долга ?
Долг – тридцать сиклей, больше фунта серебра,
Доверюсь лишь тебе. Ступай же, будь добра !»
Она в ответ, хоть ей страшна была пустыня:
«Мой Господин ! Я Ваша верная рабыня».
Муж путь ей указал. «Иди ж !» - сказал он строго.
Она, накидку взяв, отправилась в дорогу.
Сон длится. Путь - кремнистый, хоть реви.
Пошла – лицо в слезах, и ноги – все в крови.
Так целый день всё шла, всё медленней да тише.
И ночью шла да шла, вокруг шумов не слыша.
Тут, выскочив из тьмы, какой-то тать возник
и, ей закрыв уста, издал ужасный крик.
Вдруг наглою рукой сорвал с неё накидку,
воткнул ей в горло нож и тотчас скрылся прытко.

Пронзительная боль, неслыханный испуг !
Она проснулась.
Перед ней её супруг.
«В Сигоре, - говорит, - я продал сто овец,
треть платы до сих пор мне должен тот купец.
Неблизок путь. Я слаб, и, видимо, надолго.
Кого ж теперь послать за полученьем долга ?
Кому довериться ? Подумай и ответь.
Поди, потребуй ты оставшуюся треть !»
Жена ответила: «Что ж, мешкать я не стану».
Целует меньшего из пары мальчугана
и руку старшему на голову кладёт.
Взяла накидку и пустилась в свой поход.

Catulle Mendes   Le Consentement

Аhod fut un pasteur opulent dans la plaine.
Sa femme, un jour d'ete, posant sa cruche pleine,
Se coucha sous un arbre au pays de Bethel,
Et, s'endormant, elle eut un songe, qui fut tel :
D'abord il lui sembla qu'elle sortait d'un reve
Et qu'Ahod lui disait : « Femme, allons, qu'on se leve.
Aux marchands de Segor, l'an dernier, j'ai vendu
Cent brebis, et le tiers du prix m'est encor du.
Mais la distance est grande et ma vieillesse est lasse.
Qui pourrais-je envoyer а Segor en ma place ?
Rare est un messager fidele et diligent.
Vas, et reclame-leur trente sicles d'argent. »
Elle n'objecta point le desert, l'йpouvante,
Les voleurs. « Vous parlez, maitre, a votre servante. »
Et quand, montrant la droite, il eut dit : « C'est par la ! »
Elle prit un manteau de laine, et s'en alla.
Les sentiers etaient durs et si pointus de pierres
Qu'elle eut du sang aux pieds et des pleurs aux paupieres.
Pourtant elle marcha tout le jour, et, le soir,
Elle marchait encor, sans entendre ni voir,
Quand tout а coup, de l'ombre, avec un cri farouche ;
Quelqu'un bondit, lui mit une main sur la bouche,
D'un geste forcene lui vola son manteau
Et s'enfuit, lui laissant dans la gorge un couteau !

A ce coup, le sursaut d'une transe mortelle
La reveilla.
L'epoux se tenait devant elle.
« Aux marchands de Segor, lui dit-il, j'ai vendu
Cent brebis, et le tiers du prix m'est encor du.
Mais la distance est grande et ma vieillesse est lasse.
Qui pourrais-je envoyer a Segor en ma place ?
Rare est un messager fidele et diligent.
Vas, et reclame-leur trente sicles d'argent. »
La femme dit : « Le maitre a parle, je suis prete».
Elle appela ses fils, mit ses mains sur la tete
Du fier aine, baisa le front du plus petit,
Et, prenant son manteau de laine, elle partit.

То же в переводе на английский, сделанном Артуром О'Шонесси:
Catulle Mendes THE CONSENT
.
Ahod was a wealthy herdsman of the plain.
His wife one summer day set down her pitcher
And lay and slept beneath a tree, in Bethel,
And sleeping had a dream after this fashion —
At first it seemed she woke from such a dream,
And Ahod said thus : “Wife, get thee up in haste.
Last year I sold to merchants of Sagor
A hundred sheep ; they owe me still one-third.
Tis a long way and I but feeble now.
Whom can I send to Sagor in my stead ?
Few are the faithful envoys one may trust.
Go thou and claim those thirty silver shekels.”
Then spake she not of terror, or the desert,
Or thieves, but said, “ Dear lord, I am thy servant.”
And when with his right hand he showed the way
She wrapped her mantle round her and departed.
The road was hard, and thick with pointed stones
That cut her feet and made tears brim her eyelids ;
But, ceasing not, she journeyed all the day,
Nor ceasing in the evening journeyed still,
Taking no heed of sight or sound — when lo,
Suddenly, with fierce cry, one leapt upon her,
Held tight her mouth, and with the other hand
Rent off her mantle ; then before he fled
Stabbed her, leaving the dagger in her breast.
A sudden start of horror in her dream
Woke her thereat.
Her husband stood before her.
”To merchants of Sagor,- said he, - I sold
Last year one hundred sheep ; one-third is owing.
The way is long ; I am but feeble now.
Whom may I send to Sagor in my stead ?
Since faithful messengers are few to find,
Go thou and claim those thirty silver shekels.”
Then the wife said : “ Thou art my lord ; I go.”
She called her children to her, laying her hand
Upon the elder's head, kissing the younger.
Then, wrapping on her mantle, she depart

From « Songs of a Worker», 1881.



Анри Казалис Танец смерти и другое. Цикл.

Анри Казалис* Всегда
(C французского).

Всё - ложь ! Лишь чувства - не обман,
и от любви - не отвертеться.
Познай всю боль любовных ран -
и в них найдёшь отраду сердца.

Кругом тщеславие, но верь,
что в нашей жизни быстротечной
безлюбье - горше всех потерь
и лишь любовь бывает вечной.

Достойно выбрав в жизни роль,
цени искусство, будь эстетом.
Гляди на пурпур, как король,
а раз не Бог, так будь поэтом !

Мечтать, любить - лишь в этом прок.
Вся жизнь - лишь яркая зарница:
зажжётся на кратчайший срок,
затем в пространстве растворится.

Ведь пламя, что в сердцах у нас, -
сильней всех звёзд морей и суши
и не уйдёт из наших глаз,
пока не отлетят и души.

Стань факелом: пусть, кто не слеп,
увидит яркий свет над стылью;
будь твёрд, смотря в отверстый склеп,
где просто ляжешь мёртвой пылью.

Пред нами вечное жильё...
Всегда будь стоек в ожиданье:
сгорай, идя в небытиё,
люби и вытерпи страданье.

Henri Cazalis* Toujours

Tout est mensonge : aime pourtant,
Aime, reve et desire encore ;
Presente ton coeur palpitant
A ces blessures qu'il adore.

Tout est vanite : crois toujours,
Aime sans fin, desire et reve ;
Ne reste jamais sans amours,
Souviens-toi que la vie est breve.

De vertu, d'art enivre-toi ;
Porte haut ton coeur et ta tete ;
Aime la pourpre, comme un roi,
Et n'etant pas Dieu, sois poete !

Rever, aimer, seul est reel :
Notre vie est l'eclair qui passe,
Flamboie un instant sur le ciel,
Et se va perdre dans l'espace.

Seule la passion qui luit
Illumine au moins de sa flamme
Nos yeux mortels avant la nuit
Eternelle, ou disparait l'ame.

Consume-toi donc, tout flambeau
Jette en brulant de la lumiere ;
Brule ton coeur, songe au tombeau
Ou tu redeviendras poussiere.

Pres de nous est le trou beant :
Avant de replonger au gouffre,
Fais donc flamboyer ton neant ;
Aime, reve, desire et souffre !

Примечание.
*Анри Казалис (1840-1909) - французский поэт-символист, врач по профессии. Входил в
основное ядро поэтической группы "Парнас". Публиковался под псевдонимами Jean Caselli
и Jean Lahor. Многие его стихи положены на музыку целым рядом известных композиторов.
Одно из стихотворений вдохновило К.Сен-Санса на создание знаменитой симфонической поэмы.
Ряд произведений Анри Казалиса написан на сюжеты древне-греческой, индийской и буддийской мифологии. Им переведена на французский язык - стихами - "Песнь Песней" царя Соломона. Отдельные его стихи известны в русских переводах Ф.И.Тютчева, В.Лихачёва, Д.С.Мережковского, Терджимана Кырымлы.
Анри Казалис дружил и переписывался с Малларме, Ги де Мопассаном. Принимал участие в судьбе Мопссана как врач. Он дружил с отцом Марселя Пруста доктором Адриеном Прустом.



Анри Казалис
Проходя через базарную площадь.
(C французского).

Тесна для крыльев, не мила
была сколоченная клетка.
Зрачки пленённого орла
приоткрывались очень редко.

(Вар. Натуре грозного орла
в базарной клетке было тесно.
Ему неволя немила
и в даль смотреть неинтересно).

А рядом в зелени ветвей,
воркуя, двигала головки
чета влюблённых голубей,
привычных к здешней обстановке.

И царь всех птиц смотрел порой
своим прекрасным мрачным взглядом,
любуясь простенькой игрой,
которая творилась рядом.


Henri Cazalis En passant par un champ de foire.

Dans une cage de bois blanc,
Ou manquait l'espace a ses ailes,
On voyait un aigle vivant
Qui tenait closes ses prunelles ;

Au-dessus de lui murmuraient,
Roucoulaient, agitaient leurs tetes,
Deux colombes qui s'adoraient
Selon l'usage de ces betes.

Et par instants l'oiseau royal
Abaissant ses beaux yeux moroses,
Regardait le couple banal,
Qui se contentait de ces choses

Примечание: Это стихотворение известно в русском преводе Мережковского.

Анри Казалис Кто о чём печалится.
(C французского).

Невесел Камень, призадумавшись о Дубе,
могучем дереве, растущем к небесам.
Гигант глядит с горы в зияющие глуби,
трепещет на ветру и рдеет по утрам.

Печален рослый Дуб, подумав о животных,
Оленях и Лосях, бродящих по лесам,
драчливых, мирных, горделивых, беззаботных,
и он завидует звериным голосам.

Олень печалится, когда припомнит крылья
Орла, который мчит в полётном торжестве
и пьёт очами свет в лучистом изобилье...
Печален Человек в мечтах о Божестве...


Henri Cazalis Tristesse des choses.

La pierre etait triste en songeant au chene,
Qui, libre et puissant, croit au grand soleil,
Du haut des rochers regarde la plaine,
Et frissonne et rit quand l'air est vermeil.

Le chene etait triste en songeant aux betes
Qu'il voyait courir sous l'ombre des bois,
Aux cerfs bondissants et dressant leurs tetes,
Et jetant au ciel des eclats de voix.

La bete etait triste en songeant aux ailes
De l'aigle qui monte a travers le bleu,
Boire la lumiere a pleines prunelles...
Et l'homme etait triste en songeant a Dieu.

(Переводы тех же двух стихотворений на английский, сделанные О’Шонесси).
I.
IN PASSING THROUGH A FAIR.

I saw an eagle with closed eyes,
A captive in his own dominions ;
His high cage open to the skies,
But with no room for play of pinions.

Beneath him two right happy doves
Ceased not to murmur, bill and coo,
And never wearied of the loves
They knew so well, yet found so new.

The king-bird held his haughty air,
But now and then just half relented
To look with pity on a pair
Whom such a trifle kept contented.
II.
SADNESS OF THINGS.

The stone was sad for thinking of the oak,
That strong and free on a fair height was growing,
And o'er the plain gazed proudly from the rock
And smiled to feel the sun at midday glowing.

The oak was sad with thinking of the cattle
That grazed and wandered through the field at leisure,
The stags .that clashed their antlers free in battle,
Or browsed at peace or bounded full of pleasure.

The brute was sad for thinking of the wings
To mount on high that to the bird were given,
And how the eagle sees most mighty things —
And man was sad, thinking of God in heaven.


Анри Казалис Танец Смерти*
(C французского).

Вжик да вжик, да взиг ! То взвизги, то встряски.
Стуча на могиле своим каблуком,
ночами смерть подыгрывант пляске.
Вжик да вжик, да взиг ! - по скрипке смычком.

Свист зимнего ветра. Темнота, как в яме,
и стоны вокруг - и жутки, и громки;
и скелеты скачут между стволами,
одетые в саваны костяки.

Вжик да вжик, да взиг ! И почва трясётся.
Костяки стучат, и слышится лязг.
А страстная пара на мшистом болотце
уединилась для трепетных ласк.

Вжик да вжик, да взиг ! Скрипачка ярится,
и взвывает нестерпимый инструмент.
Вуаль вдруг упала. Без одежд танцовщица !
Кавалер лишь крепче впился в свой презент.

Та дама, сказали, - не меньше, чем маркиза.
Обожатель - лишь бедняк, мещанин.

 Ужас ! Но та уступила капризу,
как будто тот парень лихой дворянин.

Вжик да вжик, да взиг ! Что за сарабанда !
В кругу мертвецов, заодно, в пандан,
- Вжик да вжик, да взиг ! - и тмин, и лаванда -
резвятся вместе король и мужлан.

Но вот и окончен танец-причуда.
Все сбежали. Петух взобрался на жердь.
О благая ночь для простого люда !
Да здравствует равенство ! Славься смерть !


Henri Cazalis Danse macabre

Zig et zig et zag, la mort en cadence
Frappant une tombe avec son talon,
La mort ; minuit joue un air de danse,
Zig et zig et zag, sur son violon.

Le vent d'hiver souffle, et la nuit est sombre,
Des gemissements sortent des tilleuls ;
Les squelettes blancs vont ; travers l'ombre
Courant et sautant sous leurs grands linceuls,

Zig et zig et zag, chacun se tremousse,
On entend claquer les os des danseurs,
Un couple lascif s'assoit sur la mousse
Comme pour gouter d'anciennes douceurs.

Zig et zig et zag, la mort continue
De racler sans fin son aigre instrument.
Un voile est tombe ! La danseuse est nue !
Son danseur la serre amoureusement.

La dame est, dit-on, marquise ou baronne.
Et le vert galant un pauvre charron – Horreur !
Et voila qu'elle s'abandonne
Comme si le rustre etait un baron !

Zig et zig et zig, quelle sarabande!
Quels cercles de morts se donnant la main !
Zig et zig et zag, on voit dans la bande
Le roi gambader aupres du vilain!

Mais psit ! tout ; coup on quitte la ronde,
On se pousse, on fuit, le coq a chant;
Oh ! La belle nuit pour le pauvre monde !
Et vive la mort et l'egalite !

Примечания.
*Danse macabre - это стихотворение интересно тем, что вдохновило Сен-Санса на создание одноименного знаменитого музыкального произведения.
Текст перевода на первый взгляд звучит несколько странно. В переводе сделана попытка сохранить силлабику, размер, ритмику и акцентировку оригинала.
В Интернете можно найти стихотворение Danse macabre в переводе на русский язык Аделы Василой.

Анри Казалис Леда
(Перевод с французского).

В ней Лебедь возбудил кипение кровей.
Рассудок не открыл того, что сокровенно:
что поцелуй ей даст бессмертных сыновей,
что чрево породит прекрасную Елену.

В вечерних вспышках есть таинственный состав,
вселяющий огонь в коснейшие продметы.
И женщины могли рождать Богов, не знав,
откуда в них вошла такая уйма света.


Henri Cazalis Leda

Au cygne frissonnant qui la vient embraser
Elle offre son beau corps robuste sans comprendre :
Des Immortels naitront de ce muet baiser,
Et la forme d'Helene en ce flanc va descendre.

Et par l'etrange eclat des soirs mysterieux
C'est ainsi que toujours la stupide Matiere,
Et la femme ignorante ont procree les Dieux,
Sans deviner d'ou leur venait tant de lumiere !


Жан Лаор Ночь в синем блеске.
(С французского).

Ночь в синем блеске - как павлин в сиянии наряда.
Он с тысячами глаз и искры мечет в изобилье.
Он ходит колесом, а то летит, и плещут крылья
перед троном Господа, упрятанным от взгляда.

Jean Lahor La nuit splendide et bleue...

La nuit splendide et bleue est un paon etoile
Aux milliers d'yeux brillants comme des etincelles,
Qui fait la roue et marche, ou vole et bat des ailes
Devant ton trone, Allah, a nos regards voile.


Жан Лаор Спокойствие флоры.
(С французского).

Мудрому по сердцу мирность и нежность растений,
радостность флоры и весь её женственный вид.
Мудрому по сердцу также, когда без волнений
возле него, не шелохнувшись, кто-нибудь спит.

Вечером, если устанет, с работой управясь,
и размышлять уж не в силах - хоть просто реви;
он среди леса почувствует грустную зависть
к миру цветов, что открыты свободной любви.

Видно Создатель, внушив нам в исходную пору
только терзания с жаждою суетных дел,
но приголубив домашних животных и флору,
дал им спокойный блаженный беспечный удел.

Jean Lahor Calme des plantes

Le sage aime la paix et la douceur des plantes,
Leurs regards feminins et leur serenite,
Et le sage aime aussi les betes nonchalantes
Qui dorment pres de lui dans l'immobilite.

Le soir, quand il succombe au lourd poids de la vie,
Qu'il est las de penser et de rever toujours,
Il va parmi les bois, et sa tristesse envie
Les fleurs qui vont s'ouvrir a de calmes amours.

Car Dieu semble n'avoir cree dans notre tete
Que steriles tourments et vaine activite,
Reservant ici-bas pour la plante et la bete
Le calme bienheureux de la passivite.

Примечание.
В Интернете можно найти перевод стихотворения Саlme des plantes в переводе на русский язык Терджимана Кырымлы.


Жан Лаор Все существа для Мудреца...
(С французского).

Все существа для Мудреца - лишь виды привидений,
частицы с силами на плацах их волнений,
в бесцельном штурме всех космических основ -
что отражается в воде моих стихов.

Les etres pour le Sage...

Les etres pour le Sage ont l'aspect de fantomes ;
Vaine agitation de forces et d'atomes,
Un mouvement sans but tourmente l'univers,
Que sans but reflechit l'eau calme de mes vers.


Жан Лаор Прелюдия
(С французского).

Я не замечен. Ты не знаешь, кто такой
шёл вслед под вечер, не смущая твой покой.
Я удаляюсь прочь почти что без сознанья,
утратив все слова под властью обаянья
и от лучей твоих беспомощно горя.
Твой взгляд был чист и свеж, как летняя заря.
На всё вокруг себя смотря легко и мило,
ты и не думала, кого и как смутила.
Ты не заметила, шагая впереди,
как я бледнел и что за взрыв в моей груди.
Чьей станешь ты ? Кто будет пить свеченье
из глаз, наполненных весенним опьяненьем
нечаянной любви. Какому молодцу
удастся подойти к столь робкому птенцу ?
Кто волосы твои освободит когда-то
и будет страстно обонять их ароматы ?
Кто будет для тебя так близок и пригож,
что грудь твою проймёт неведомая дрожь ?
А я, мечтавший обрести свой идеал,
обязан вдруг уйти, едва тебя сыскал.

Jean Lahor Prelude

Tu ne me connais pas, tu ne sais qui je suis,
Tu ne m'apercois pas, le soir, quand je te suis,
Quand se perd ma pensee en tes lueurs de femme,
Quand je m'en vais, noyant mes sens, noyant mon ame
Dans les candeurs et les fraicheurs de ta beaute.
Tes regards clairs, pareils a des matins d'ete,
Si chastement encor s'arretent sur les choses :
Tu n'as jamais su voir le trouble que tu causes,
Jamais tu n'as su voir, en passant devant moi,
Que je m'emeus et souffre, et palis pres de toi !
A qui donc seras-tu ? Qui boira la lumiere
De tes yeux ? Qui verra l'ivresse printaniere
De ton premier amour ? Un soir, quel bienheureux
Te tiendra sur son coeur comme un oiseau peureux ?
Oh ! qui deroulera ta jeune chevelure ?
Qui viendra respirer, o fleur, ton ame pure,
Et par de longs baisers courant sur tes bras nus
Fera passer en toi les frissons inconnus ?
Et moi, qui si longtemps t'ai cherchee et revee,
Je dois donc te quitter, lorsque je t'ai trouvee !


Жан Лаор Ночной ураган
(С французского).

Кричащий ветер выл; ревел, взметая прах.
Весь океан, шумя, набросился на скалы.
Я был ошеломлён. В душе рождался страх.
Лишь масса чёрных волн вольнёхонько дышала.

Луна, сойдя с ума, неслась по небесам
и насыщала мрак свечением селена.
В неведомой дали звучал не просто гам,
а будто чей-то лай сквозь плеск солёной пены.

Природа ! Почему ж твой облик нынче дик ?
Неужто знаешь боль и ужас умиранья,
и этот ураган - тебе привычный крик,
а ветер - горький стон извечного страданья ?

Не страждешь ли, как мы, создавшая нас Мать ?
И мы - арена бурь, и мир наш так же злобен.
Мы вспыльчивы порой, привыкли бушевать.
Мы все - твоя родня, и облик наш подобен.

Jean Lahor Ouragan nocturne

Le vent criait, le vent roulait ses hurlements,
L'Ocean bondissait le long de la falaise,
Et mon ame, devant ces epouvantements,
Et ces larges flots noirs, respirait plus a l'aise.

La lune semblait folle, et courait dans les cieux,
Illuminant la nuit d'une clarte brumeuse ;
Et ce n'etait au loin qu'aboiements furieux,
Rugissements, clameurs de la mer ecumeuse.

- O Nature eternelle, as-tu donc des douleurs ?
Ton ame a-t-elle aussi ses heures d'agonie ?
Et ces grands ouragans ne sont-ils pas des pleurs,
Et ces vents fous, tes cris de detresse infinie ?

Souffres-tu donc aussi, Mere qui nous a faits ?
Et nous, sombres souvent comme tes nuits d'orage,
Inconstants, tourmentes, et comme toi mauvais,
Nous sommes bien en tout crees a ton image.


Жан Лаор Ночная истома
(С французского).

Мысли спокойны, а грёзы пестреют цветами,
будто бы в спальне любимой, где пахнет духами.

Крупную лилию вижу в проёме окна -
в озере синих небес расцветает луна.

Мысли спокойны, а сердце мечта обласкала.
Ты упорхнула - оставила запах сандала.

Jean Lahor Langueur nocturne

Ma pensee est sereine et reve parfumee,
Comme la chambre heureuse ou dort ma bien-aimee :

Large fleur au coeur blanc qui parfume la nuit,
La lune sur l'etang du ciel s'epanouit.

Ma pensee est sereine et reve caressee
D'une odeur de santal que ta chair m'a laissee.


Жан Лаор Поэзия
(С французского).

От Солнца я взяла и плоть и жаркий дар -
от сердца всех небес. В моём - вся кровь в кипенье.
В фужер на небесах течёт хмелящий взвар.
Земля, прильнув к питью, - в волшебном опьяненье.

Мне звёзды - вместо глаз. В них огненный сапфир.
Лучам легко покрыть любые расстоянья.
Где б ни цвела любовь, бодря окрестный мир,
они всё время льют приветное сиянье.

Мой страстный поцелуй и вздох звучат в ветрах.
Я - в воздухе. Я - газ. А в людях рдеет пламя.
Вы - будто алый жар. Вы тлеете в кострах.
Вас можно распалить и лаской, и стихами.

Желания мои похожи на цветы -
цветы, что тянут к вам трепещущие губки.
Желания мои не любят суеты.
А вы - всегда в мечтах, опустошивши кубки.

Я, так же как любовь, несу в себе задор.
Могучий океан приходит в содроганье.
Привносится тепло. Родится масса спор.
Всё семя, как весной, готово к прорастанью.

Я - всюду и везде. Я - в свежести ночей;
в сиянии Луны, когда вокруг всё немо;
в свечении зарниц и в ярости смерчей.
Я из всего творю великую поэму.

Мои стихи странны, в них смешаны печаль
и мысли обо всём, возвышенном и пошлом, -
чему я радуюсь, чего мне очень жаль,
о вечной чепухе, что докучала в прошлом.

Jean Lahor Le poeme

Le soleil est ma chair, le soleil est mon coeur,
Le coeur du ciel, mon coeur saignant qui vous fait vivre,
Le soleil, vase d'or, ou fume la liqueur
De mon sang, est la coupe ou la terre s'enivre.

Les astres sont mes yeux, mes yeux toujours ouverts,
Toujours dardant sur vous leurs brulantes prunelles,
Et mes grands yeux aimants versent sur l'univers,
Sur vos amours sans fin, leurs clartes eternelles.

Les vents sont mes soupirs, les vents sont mes baisers,
Je suis le souffle, l'air, et vous etes la flamme,
Et vous etes pareils aux charbons embrases,
Quand, l'ete, mes soupirs ont passe sur votre ame.

Les fleurs sont mes desirs, les fleurs de toutes parts
Tendent vers vous leurs longs regards pleins de delices,
Les fleurs sont mes desirs, les fleurs sont mes regards,
Et vous buvez mon reve au fond de leurs calices.

Je suis l'amour, l'amour, qui souleve les flots,
Et trouble et fait vibrer les oceans immenses,
Et la chaleur, par qui les germes sont eclos,
Et le printemps, qui fait fecondes les semences.

Je suis dans tout, je suis la fraicheur de la nuit,
Et je suis dans l'ether la lune qui vous aime,
Et l'ouragan aussi, l'eclair brulant qui luit,
Car la creation entiere est mon poeme,

Est un poeme etrange ou se melent des pleurs,
Et dont vous, o mortels, vous etes les pensees,
O vous qui partagez ma joie et mes douleurs,
Et l'ennui des eternites deja passees.

Примечание.
В Интернете можно найти стихотворение Le poeme в переводе на русский язык
Терджимана Кырымлы.

Франсуа Коппе Суд меча и другое. Цикл.

Франсуа Коппе   Суд меча
(C  французского).

Однажды ночью, воротясь из Палестины,
прислушался к словам дражайшей половины
ревнивый рыцарь Гунц – Железная Башка,
и тотчас же за меч взялась его рука.
Не спавший возле Хильды, дочери Свенона,
расслышал Гунц едва, как тихо и влюблённо
жена в мятежном сне соседа назвала.
Гунц вынул меч наполовину из чехла.
Но свежесть нежную в супруге вновь отметя
и блеск каштановой причёски в лунном свете,
он самый первый грозный взрыв остановил.
Любовь осилила горячий гнев и пыл.
Но вот улика, и бессильны возраженья.
Теперь уж за мечом решительное мненье.
Тот меч в веках переходил из рода в род.
И Гунц его перед распятием кладёт.
Меч полуобнажён, на нём железный глянец.
И Гунц сказал: «Мой меч, мой славный африканец !
Ты закалён в крови упорных сарацин.
Женою назван был соседний господин.
Он назван был во сне. Скажи по праву друга.
Ответь, что думаешь. Верна ли мне супруга ?
Тебе противны ложь, измена и содом,
и ты не дашь им запятнать наш славный дом.
Стальной твой взор, мой друг, сумеет безусловно
прочесть в душе жены, чиста или виновна.
Скажи, неужто ты считаешь, что должна
быть около меня бесчестная жена.
Простить ли мне её ? Устроить ли расправу ?
Суди ж теперь !». А тот, берёгший славу
и справедливого и верного меча,
не захотел судить ни зло, ни сгоряча.
О Хильде меч прознал, что лишь мечтать посмела,
А с кавалером въявь не заводила дела.
Не мог смириться меч с палаческой судьбой.
Он резко в ножны возвратился сам собой.

Francois Coppee   Le Jugement de l’Epee

Quand Guntz Tete-de-Fer revint de Palestine,
Une nuit qu’il veillait, couche sous la courtine,
Pres de sa femme Hilda, fille de Suenon,
Il l’entendit, tout bas, en reve, dire un nom,
Un nom d’homme, celui d’un voisin de sa terre.
Guntz est jaloux : il croit son epouse adultere,
Va prendre son epee et la tire a demi.
Mais, devant la candeur de ce front endormi,
Qui repose, parmi la chevelure brune,
Et que vient effleurer un doux rayon de lune,
Il s’arrete, il hesite ; et le rude seigneur
Sent son amour en lui plus fort que son honneur.
Son oreille pourtant ne peut s’etre trompee.
— Guntz voulut prendre alors conseil de son epee,
Celle que ses aieux portaient de pere en fils.
Il la deposa donc devant le crucifix,
Sur le prie-Dieu, sortie a moitie de sa gaine,
Et lui dit :
« Mon epee, o ma bonne africaine !
Toi que j’ai retrempee au sang du Sarrasin,
Qu’en dis-tu ?Mon epouse a nomme le voisin
Dans son reve ; et je crois qu’elle m’est infidele,
Mais je n’en suis pas sur.Dis, que penses-tu d’elle ?
Je connais ton horreur de toute trahison
Et puis te confier l’honneur de ma maison ;
Ton clair regard d’acier,, amie, est seul capable
De lire dans cette ame innocente ou coupable ;
Tu ne voudrais pas voir dormir aupres de moi
Une femme moins pure et moins fiere que toi.
Pour que je lui pardonne ou qu’elle soit frappee,
Juge-la donc ! »
Alors, la noble et juste epee,
Qui savait que, malgre qu’elle eut le cSur touche,
Hilda n’avait jamais accompli le peche
Avec le chevalier qu elle nommait en songe,
La genereuse epee, exempte de mensonge,
Ne voulut pas que Guntz agit comme un bourreau,
Et, brusque, elle rentra d’elle-meme au fourreau.

Перевод на английский, сделанный Артуром О'Шонесси:

The judgment of the sword.

When iron-browed Guntz returned from Palestine,
Lying one night awake beside his wife
Hilda, Sueno's daughter, in her dream
Low muttering, he heard her speak a name,
A man's name, his whose lands adjoined his own.
Jealousy seized him ; he believed her false,
And, taking down his sword, half drew the blade.
But lo ! the candour of that sleeping face,
Half-hid in wealth of chestnut hair, and lit
By lingering fond looks of the moon, arrests
His hand ; he hesitates, and now, rough lord
Though he is, feels love a moment more than honour.
Yet sure was Guntz his ear had heard aright.
Then Guntz took counsel of his sword — that sword
He set it up, half-naked as it was,
Before the crucifix, and thus he spake : '
O sword, my sword, O trusty African,
Rebaptised in the blood of Saracens,
So lately, speak ! resolve me now ! My wife
Low muttering in her dream pronounced a name,
His name whose lands are joined unto my own -
I fear her false, but yet I am not sure.
Resolve me now; I know that treachery
Aye found thee fatal, and my line's fair fame
I trust in thee, since thou hast kept it fair.
Judge now my wife ! thy clear keen look of steel
Alone shall read her innocent or false ;
I know thou wouldst not have me lie beside
One among womankind less true than thou ;
Whether I strike her now, or strike her not,
Judge therefore thou !'
Then, true and sure, the sword,
Knowing that, though her heart had suffered taint,
Hilda had never sinned the dreamed-of sin
With him whose name she muttered in her dream, -
Then generous, yea, and yet as ever true,
Not willing that the warrior should smite
Like an assassin, sharply, of itself
The sword of Guntz slid back into the sheath.

From "Song of a Worker", 1881.


Франсуа Коппе   В Париже, летом...
(С французского).

В Париже летом зной, и я по вечерам
как мрачный пешеход брожу и здесь и там,
пугаю ребятню, избравши для прогулки -
порой во много миль - глухие переулки,
предместья, где полно травы и до сих пор,
где стенами закрыт окрестный кругозор.
Иду, мой шаг звенит, земля гудит пружиня.
Я знаю: никого не встречу в той пустыне.

Цветенье лип в дворах. Медовый дух кругом.
На стенке вензеля и надпись угольком:
"Эжен и Виктуар" - в сплошном переплетенье,
наивный сувенир и средство от забвенья.
Не помешало то, что тут же в стороне
нашёлся уголок бесстыднейшей мазне,
негодному кроки какого-то подростка.

Гляжу, но тут вблизи фонарь зажёгся броско.
Я вышел на проспект и смог понаблюдать,
как лавочник с семьёй, дебелый свыше меры,
решил дать им вкусить ночную благодать,
а дочка между тем пленяла кавалера.

Francois Coppee A Paris, en ete, les soirs sont etouffants…

A Paris, en ete, les soirs sont etouffants.
Et moi, noir promeneur qu’evitent les enfants,
Qui fuis la joie et fais, en flanant, bien des lieues,
Je m’en vais, ces jours-la, vers les tristes banlieues.
Je prends quelque ruelle ou pousse le gazon
Et dont un mur tournant est le seul horizon.
Je me plais dans ces lieux deserts ou le pied sonne,
Ou je suis presque sur de ne croiser personne.

Au-dessus des enclos les tilleuls sentent bon ;
Et sur le platre frais sont ecrits au charbon
Les noms entrelaces de Victoire et d’Eugene,
Populaire et na;f monument, que ne gene
Pas du tout le croquis odieux qu’a cote
A trace gauchement, d’un fusain effronte,
En passant apres eux, la debauche impubere.

Et, quand s’allume au loin le premier reverbere,
Je gagne la grand’ rue, ou je puis encor voir
Des boutiquiers prenant le frais sur le trottoir,
Tandis que, pour montrer un peu ses formes grasses,
Avec son pretendu leur fille joue aux graces.

" Promenades et Interieurs"


Франсуа Коппе   Адажио
(С французского).

Проулок вёл в поля. Я много раз подряд
прогуливался там, чтоб посмотреть закат.
И всякий раз мечты меня сопровождали,
в какие я тогда ни отправлялся дали;
в углу был странный дом, и он меня весьма
интриговал собой - казалось, в нём тюрьма.
За замкнутым окном, когда я шёл там близко,
всегда в вечерний час играла пианистка -
адажио неслось ко мне в лучах зари,
соната ля минор звучала изнутри.
Был алым небосвод, прожилки зеленели.
По улице лишь я шагаю не при деле.
Мне грустно, будто я в кого-нибудь влюблён.
Искал вокруг красот - газон был запылён.
В один и тот же час мне стало там не диво
прислушиваться вновь к привычному мотиву.
Фортепианный звук был сладок мне и мил.
Он память всех утрат в душе моей будил.
Я каялся в своих отставленных экстазах,
я вспоминал цветы в больших красивых вазах,
их дивный аромат, и холодность зеркал.
И смуглый человек с портрета представал
с магическим, прямым и очень гордым взглядом,
и чёрный занавес, и яркость лампы рядом.
Звучание лилось в остуженную даль.
Взволнованный, в душе я чувствовал печаль
И снова попадал во власть очарованья.
Вслед музыке текло прозрачное молчанье.
Звук день за днём слабел; грозил, что станет нем,
и в августе исчез. Клавир замолк совсем.

Я нынче поменял маршрут своих прогулок.
По-прежнему ищу места, где шум не гулок,
а в памяти встаёт тот старый уголок,
но он уж стал другим за пролетевший срок.
Его теперь для игр детишки наводнили,
а из других окон вовсю звучат кадрили.

Francois Coppee Adagio

La rue etait deserte et donnait sur les champs.
Quand j'allais voir l'ete les beaux soleils couchants
Avec le reve aime qui partout m'accompagne,
Je la suivais toujours pour gagner la campagne,
Et j'avais remarque que, dans une maison
Qui fait l'angle et qui tient, ainsi qu'une prison,
Fermee au vent du soir son etroite persienne,
Toujours ; la meme heure, une musicienne
Mysterieuse, et qui sans doute habitait la,
Jouait l'adagio de la sonate en la.
Le ciel se nuancait de vert tendre et de rose.
La rue etait deserte ; et le flaneur morose
Et triste, comme sont souvent les amoureux,
Qui passait, l'oeil fixe sur les gazons poudreux,
Toujours a la meme heure, avait pris l'habitude
D'entendre ce vieil air dans cette solitude.
Le piano chantait sourd, doux, attendrissant,
Rempli du souvenir douloureux de l'absent
Et reprochant tout bas les anciennes extases.
Et moi, je devinais des fleurs dans de grands vases,
Des parfums, un profond et funebre miroir,
Un portrait d'homme a l'oeil fier, magnetique et noir,
Des plis majestueux dans les tentures sombres,
Une lampe d'argent, discrete, sous les ombres,
Le vieux clavier s'offrant dans sa froide paleur,
Et, dans cette atmosphere emue, une douleur
Epanouie au charme ineffable et physique
Du silence, de la fraicheur, de la musique.
Le piano chantait toujours plus bas, plus bas.
Puis, un certain soir d'aout, je ne l'entendis pas.

Depuis, je mene ailleurs mes promenades lentes.
Moi qui hais et qui fuis les foules turbulentes,
Je regrette parfois ce vieux coin neglige.
Mais la vieille ruelle a, dit-on, bien change :
Les enfants d'alentour y vont jouer aux billes,
Et d'autres pianos l'emplissent de quadrilles.

" Promenades et Interieurs"

Примечание.
Стихотворение "Адажио" в 2011 г. было опубликовано в замечательном переводе
Ирис Виртуалис.


Франсуа Коппе Апрель
(С французского).

Должно быть каждый сам не рад,
когда не любит ! - В сердце скука,
и нет в нём радостного стука
весной, с прилётом птиц назад.

Когда вернутся стаи странниц,
он в небо не вперяет вежд,
и нет в нём никаких надежд
узнать в тех ласточках посланниц.

Во мне был долгим этот сплин.
Хоть видел ласточек в апреле,
мои глаза не веселели.
Весной, грустя, я был один.

И вдруг в моём существованье
случился резкий перелом:
любовный шарм обдал теплом.
Ко мне вернулось упованье.

Теперь, когда любимый взор
украсил жизнь мою цветами,
я жду вас в вешней панораме:
внедряйтесь, ласточки, в простор !

Соединяйтесь в эскадрильи.
Заполните голубизну.
И мне бы в эту вышину !
Как жаль, что не даны мне крылья.

Francois Coppee Avril

Lorsqu'un homme n'a pas d'amour,
Rien du printemps ne l'interesse ;
Il voit meme sans allegresse,
Hirondelles, votre retour ;

Et, devant vos troupes legeres
Qui traversent le ciel du soir,
Il songe que d'aucun espoir
Vous n'etes pour lui messageres.

Chez moi ce spleen a trop dure,
Et quand je voyais dans les nues
Les hirondelles revenues,
Chaque printemps, j'ai bien pleure.

Mais depuis que toute ma vie
A subi ton charme subtil,
Mignonne, aux promesses d'Avril
Je m'abandonne et me confie.

Depuis qu'un regard bien-aime
A fait refleurir tout mon etre,
Je vous attends a ma fenetre,
Cheres voyageuses de Mai.

Venez, venez vite, hirondelles,
Repeupler l'azur calme et doux,
Car mon desir qui va vers vous
S'accuse de n'avoir pas d'ailes.

"Les Mois"


Франсуа Коппе Чернявая гризетка.
(С французского).

На ярмарке, с утра, в один из жарких дней
кружился хоровод раскрашенных коней.
Знакомый всем мотив во всю вела шарманка,
и зонтик убрала отважная смуглянка.
Приняв победный вид, бодра и весела,
решив кутнуть, два су не медля отдала.
Смеётся, сев верхом. не даст коню поблажки.
Приклеились ко лбу чернявые кудряшки.
Лишь икры на лету под юбочкой видны.
Носки на ней красны, а пяточки - черны.

Francois Coppee Brune

Sur le terrain de foire, au grand soleil brule,
Le cirque des chevaux de bois s'est ebranle
Et l'orgue attaque l'air connu : " Tant mieux pour elle ! "
Mais la brune grisette a ferme son ombrelle,
Et, bien en selle, avec un petit air vainqueur,
Elle va se payer deux sous de mal de coeur.
Elle rit, car deja le mouvement rapide
Colle ses frisons noirs sur son front intrepide,
Et le vent fait flotter sa jupe et laisse voir
Un gai petit mollet, en bas rouge a coin noir.

"Contes en vers et poesies diverses".

Франсуа Коппе Я впрямь люблю Париж болезненной любовью...
(С французского).

Мне дорог мой Париж, всегда и неизменно.
Где б ни был, вспоминал о набережных Сены.
Вблизи больших морей и возле снежных гор
я помнил пригород и людный шумный двор.
Там с Музою с холма смотрели мы часами
за сменою тонов в небесной панораме.
Над Бьеврой слышал я куплеты по утрам.
Верёвку кто-то там подвесил к тополям:
сушили полотно и мягкую фланель.
И помню рыбаков на острове Гренель.

Francois Coppee C'est vrai, j'aime Paris d'une amitie malsaine...

C'est vrai, j'aime Paris d'une amitie malsaine ;
J'ai partout le regret des vieux bords de la Seine
Devant la vaste mer, devant les pics neigeux,
Je reve d'un faubourg plein d'enfants et de jeux.
D'un coteau tout pele d'ou ma Muse s'applique
A noter les tons fins d'un ciel melancolique,
D'un bout de Bievre, avec quelques chants oublies,
Ou l'on tend une corde aux troncs des peupliers,
Pour y faire secher la toile et la flanelle,
Ou d'un coin pour pecher dans l'ile de Grenelle.

"Promenades et Interieurss".


Франсуа Коппе Окраины, поля, вы мне всего милее...
(С французского).

Предместья мне всего милей. По крайней мере
средь лета, по ночам. Я счастлив в атмосфере,
когда сады струят свой тёплый аромат.
Меня в таких местах танцульки веселят.
Под нестеснённый смех подвыпившего люда
вскрывается, шумя, стеклянная посуда.
Там хаос голосов. Там тосты за столом.
Там полька, топот ног, и музыка кругом.
От беглых ветерков в ветвях берёз и елей
сплошной ритмичный скрип взлетающих качелей.

Francois Coppee Champetres et lointains quartiers, je vous prefere

Champetres et lointains quartiers, je vous prefere
Sans doute par les nuits d'ete, quand l'atmosphere
S'emplit de l'odeur forte et tiede des jardins ;
Mais j'aime aussi vos bals en plein vent d'ou, soudains,
S'echappent les eclats de rire a pleine bouche,
Les polkas, le hochet des cruchons qu'on debouche,
Les gros verres trinquant sur les tables de bois,
Et, parmi le chaos des rires et des voix
Et du vent fugitif dans les ramures noires,
Le grincement rythme des lourdes balancoires.

"Promenades et Interieurs"


Франсуа Коппе Песня об изгнании
(С французского).

Изгнанник грустен. Вас врозь разметало.
а всё восторг давнишний снится.
Его рука в твоей всегда дрожала,
как голубица.

Твоя ж душа была в благоуханье
и сладкой теплотой объята.
Тебе казалось, что его дыханье
нежней муската.

С ним нет уж той, кого он обожает,
и всё вокруг и в нём мутится.
Само воспоминанье улетает,
как голубица.

И над тобой крыло забвенья реет.
В душе родится боль утраты.
Ты грустно скажешь, что любовь слабеет,
как дух муската.

Francois Coppee Chanson d'exil

Triste exile, qu'il te souvienne
Combien l'avenir etait beau,
Quand sa main tremblait dans la tienne
Comme un oiseau,

Et combien ton ame etait pleine
D'une bonne et douce chaleur,
Quand tu respirais son haleine
Comme une fleur !

Mais elle est loin, la chere idole,
Et tout s'assombrit de nouveau ;
Tu sais qu'un souvenir s'envole
Comme un oiseau ;

Deja l'aile du doute plane
Sur ton ame ou nait la douleur ;
Et tu sais qu'un amour se fane
Comme une fleur.

"L'Exilee".


Франсуа Коппе Она поёт в окне, но песенка грустна...
(С французского).

Она поёт в окне, но песенка грустна.
В веснушках и бледна, и рыжая она;
всё время шьёт бельё; сидит в пол-оборота,
и вовсе нет надежд, что вдруг пленит кого-то.
Доход - два франка в день. Старайся только - шей.
Шарманщику в окно бросает горсть грошей.
Напёрсток у неё - серебряный. Ей ценен.
И мебель - не плоха; и цвет её отменен.
Любой её сосед ей рад послать привет.
Она устало шлёт улыбки им в ответ.

Francois Coppee De la rue on entend sa plaintive chanson

De la rue on entend sa plaintive chanson.
Pale et rousse, le teint plein de taches de son,
Elle coud, de profil, assise a sa fenetre.
Tres sage et sachant bien qu'elle est laide peut-etre,
Elle a son de d'argent pour unique bijou.
Sa chambre est nue, avec des meubles d'acajou.
Elle gagne deux francs, fait de la lingerie
Et jette un sou quand vient l'orgue de Barbarie.
Tous les voisins lui font leur bonjour le plus gai
Qui leur vaut son petit sourire fatigue.

"Promenades et Interieurs".


Франсуа Коппе Растроган был Руссо и слёзы лил ручьём...
(С французского).

"Барвинки расцвели !" - услышавши о том,
растроган был Руссо и слёзы лил ручьём.
Отрадно на душе - есть многие примеры -
от запаха цветов; от славной атмосферы;
как вспомнится успех, что был в твоей судьбе;
от набежавших чувств, как что-то по тебе.
Мне тоже невзначай, но выпала минута,
когда от пустяка был счастлив почему-то -
в квартале у себя, когда увидеть смог
октябрьский небосвод в спокойный вечерок.

Francois Coppee De meme que Rousseau jadis fondait en pleurs

De meme que Rousseau jadis fondait en pleurs
A ces seuls mots : « Voila de la pervenche en fleurs, »
Je sais tout le plaisir qu'un souvenir peut faire.
Un rien, l'heure qu'il est, l'etat de l'atmosphere,
Un battement de coeur, un parfum retrouve,
Me rendent un bonheur autrefois eprouve.
C'est fugitif, pourtant la minute est exquise.
Et c'est pourquoi je suis tres heureux a ma guise
Lorsque, dans le quartier que je sais, je puis voir
Un calme ciel d'octobre, a cinq heures du soir.

"Promenades et Interieurs".

Франсуа Коппе Где птицы прячутся...; Романс; Три птицы и другое. Цикл.

Франсуа Коппе    Где птицы прячутся, затем,чтоб умереть ?
(С французского)

Под вечер, у огня, мне думалось не раз:
"Вот птица умерла невдалеке от нас".
Зимой, в холодной мгле, глядят ночные звёзды,
на гнёзда без жильцов, покинутые гнёзда...
Качает ветер их над стылостью немой.
К пичугам смерть спешит промозглою зимой !
И всё-таки, среди лиловых первоцветов,
я прежде не видал малюсеньких скелетов –
в апреле их в лужках навряд сыщу и впредь.
Где ж птицы прячутся, затем, чтоб умереть ?

Francois Coppee    Est-ce que les oiseaux se cachent pour mourir ?

Le soir, au coin du feu, j'ai pense bien des fois
A la mort d'un oiseau, quelque part, dans les bois.
Pendant les tristes jours de l'hiver monotone,
Les pauvres nids deserts, les nids qu'on abandonne,
Se balancent au vent sur un ciel gris de fer.
Oh ! comme les oiseaux doivent mourir l'hiver !
Pourtant, lorsque viendra le temps des violettes,
Nous ne trouverons pas leurs delicats squelettes
Dans le gazon d'avril, ou nous irons courir.
Est-ce que les oiseaux se cachent pour mourir ?

То же, в переводе Артура О’Шонесси на английский.

Fireside musings.

.
Sometimes beside my fire I sit and brood
On a bird dying somewhere in the wood.
The long sad days of dismal winter through
The nests hang empty, desolate nests whence flew
The birds last year : winds rock them to and fro.
Ah, how the birds must die in the winter snow !
And yet, when time of violets comes round,
Their delicate corpses will not strew the ground
Where we may run beneath the April sky.
Say, do the birds, then, hide themselves to die ?

From “Song of a Worker”, 1881.

То же, в переводе И.А.Бунина   Смерть птиц.

В безмолвье сумерек, мечтая у огня,
Не раз о смерти птиц задумывался я:
Как много гибнет их зимой от бурь жестоких!
Как много птичьих гнезд, пустых и одиноких,
Качается в лесу, среди нагих ветвей,
Под небом пасмурным тоскливых зимних дней!
Но отчего ж весной, когда в лесу мы бродим.
Скелетов маленьких нигде мы не находим?
Нигде среди цветов их не заметит глаз...
Иль птицы смерть свою должны скрывать от нас?

1898

Франсуа Коппе   Романс
(С французского)

Она нежна, когда мы вместе.
Цветёт улыбкою лицо.
На палец милой мне невесте
ищу красивое кольцо.

Часы прощанья были жарки,
а нынче горькая пора.
Храню бесценные подарки.
Ищу ларец из серебра.

На сердце горе горевое.
(Вар. Болит и ноет ретивое).
Разлука мучит как озноб.
Хочу заснуть. Хочу покоя.
Ищу себе свинцовый гроб.


Francois Coppee    Lied

Rougissante et tete baissee,
Je la vois me sourire encor.
--Pour le doigt de ma fiancee
Qu'on me fasse un bel anneau d'or!

Elle part, mais bonne et fidele;
Je vais l'attendre en m'affligeant.
--Pour garder ce qui me vient d'elle,
Qu'on me fasse un coffret d'argent!

J'ai sur le coeur un poids enorme;
L'exil est trop dur et trop long.
-Pour que je me repose et dorme,
Qu'on me fasse un cercueil de plomb!

То же, в переводе Артура О’Шонесси на английский.

The three wishes.

 
Blushing, I see her linger,
I see her smile as of old ;
Make for the loved one's finger
A beautiful ring of gold !

All's over. Still I shall find her ;
I wait and scarce repine ;
For all that she left behind her
Make me a silver shrine !

Nay, but life grows too dreary,
Heavy the heart and head ;
O exile ! I am aweary :
Make me a coffin of lead !

From “Song of a Worker”, 1881.

Франсуа Коппе  Три птицы
(С французского).

Прошу, чтоб дикий Голубь беззаботный
помог мне превозмочь мою печаль:
«Достань мне розу с силой приворотной !» -
но Голубя не тянет в даль.

Гоню Орла в простор необозримый:
«Лети туда и с молнией вернись,
чтоб восхитился взор моей любимой !» -
Орла пугает эта высь.

Я Грифу крикнул; «Вон из сердца выклюй
его любовью тронутую часть !».
А Гриф в ответ: «Любовь везде проникла.
Ты весь достался ей во власть».

Варианты:
1.Прошу, чтоб прямо в сердце Коршун грозный
склевал любовью тронутую часть.
А тот ответил: «Просишь слишком поздно !
Ты весь достался ей во власть».

2. «Из сердца выклюнь, Гриф, - прошу я слёзно, -
его любовью тронутую часть».
А гриф ответил: «Просишь слишком поздно !
Ты весь достался ей во власть».

3. А третья птица ела мертвечину:

"Будь другом ! Выклюй гибельную страсть !" -

"Нет, поздно !  Не изжить кручину !

Всё сердце полонила эта власть".

Francois Coppee   Les trios oiseaux

J’ai dit au ramier : — Pars et va quand mеme,
Au dela des champs d’avoine et de foin,
Me chercher la fleur qui fera qu’on m’aime.
Le ramier m’a dit : — C’est trop loin !

Et j’ai dit а l’aigle : — Aide-moi, j’y compte,
Et, si c’est le feu du ciel qu’il me faut,
Pour l’aller ravir prends ton vol et monte.
Et l’aigle m’a dit : — C’est trop haut !

Et j’ai dit enfin au vautour : — Devore
Ce coeur trop plein d’elle et prends-en ta part.
Laisse ce qui peut etre intact encore
Le vautour m’a dit : — C’est trop tard !

То же, в переводе О’Шонесси на английский.

The three birds.

 
I said to the dove, Thou canst fly above me,
Go where the corn-fields are,
And find me the flower that will make her love me :
The dove said  "Tis too far".

I said to the eagle, Heaven is before thee,
Help me to win her and die ;
Go fetch me the fire of Jove, I implore thee :
The eagle said — 'Tis too high.

I said to the vulture, Tear out and devour
Her love in my heart ; to lone fate
Leave only what has escaped her power :
The vulture said – ‘Tis too late.

From “Song of a Worker”, 1881.

Франсуа Коппе   Навек.
(С французского).

Ты говоришь: "Навек !" - ко мне прижавшись нежно,
но знаешь и сама, что вечно не живут.
Один другому вслед - обоих ждёт уют
в сени древесных крон. И это неизбежно.

Ты помнишь гордый бриг, лет двадцать безмятежно
входивший в здешний порт и всех дививший тут.
Он затонул, избрав рискованный маршрут
на северо-восток, туда, где льды безбрежны.

Здесь ласточки весной гнездились двадцать лет,
а нынче ни одной под крышей дома нет.
В пути ждала их смерть. Прореха в панораме.

Припомни, кто ушёл и не вернулся вспять.
Подруга ! Что за смысл напрасно обещать
бессмертную любовь, но бренными устами ?

Francois Coppee    Pour Toujours.

« Pоur toujours! » me dis-tu, le front sur mon epaule.
Cependant nous serons separes, c'est le sort.
L'un de nous le premier sera pris par la mort
Et s'en ira dormir sous l'if ou sous le saule.

Vingt fois, les vieux marins qui flanent sur le mole
Ont vu, tout pavoise, ce brick rentrer au port;
Puis, un jour, le navire est parti vers le Nord.
Plus rien. Il s'est perdu dans les glaces du Pole.

Sous mon toit, quand soufflait la brise du printemps,
Les oiseaux migrateurs sont revenus, vingt ans;
Mais, cet ete, le nid n'a plus ses hirondelles.

Tu me jures, mi;tresse, un eternel amour;
Mais je songe aux departs qui n'ont pas de retour.
Pourquoi le mot « toujours » sur des levres mortelles?

Франсуа Коппе  Конец лета
(С французского).

Пичуга не поёт. Гнезда уж больше нет.
Стена ветха. Кирпич просел, разрушив нишу.
Я хруст сухой листвы, с тобой шагая, слышу.
Короче стали дни, и лес меняет цвет.

Природу и сердца волнует дрожь всех сред.
По вечерам туман вздымается под крышу.
Октябрь ещё далёк, но уж прислал афишу,
что лето спело нам последний свой куплет.

Подруга ! Обернись к печальному пейзажу
и выбери цветок, чтоб шёл тебе к корсажу.
Присядем у тропы, где сгрудился левкой.

Я так тебя люблю и полон прежней страсти !
Хоть я и в седине - пригладь её рукой.
Ведь осень всё в пути - пока ! - на наше счастье.

Francois Coppee   Fin d'Ete

L’oiseau reste muet, puisqu’il n’a plus de nid
Dans le trou du vieux mur dont s’ecroule la breche.
Nous faisons sous nos pas craquer la feuille seche.
Comme le soir vient tot ! Comme le bois jaunit !

La nature et nos coeurs ont un frisson subit.
Des le soleil tombe, monte une brume fraiche.
Octobre est loin encor, mais comme il se depeche !
Ah ! mon amour ! l’ete s’en va, l’ete finit !

Mets ces dernieres fleurs, maitresse, a ton corsage,
Et, devant ce deja si triste paysage,
Asseyons-nous tous deux sur le bord du chemin.

Je me sens toujours plein de desirs ! Je t’adore !
Mais les cheveux sont gris que caresse ta main,
Et ce sera bientot l’automne… Oh ! pas encore !

Франсуа Коппе   Эпитафия
(С французского).

Среди могил, где все лежат - не дышат,
я часто видел камни без имён,
там ждавшие подолгу, что напишут.
А сам я был в мечтанья погружён, -

хоть знал, что адресат их не услышит.
Я был тобой, дитя, заворожён,
и сердца уж ничто не поколышет:
в нём монумент тебе сооружён.

Francois Coppee   Epitaphe

Dans le faubourg qui monte au cimetiere,
Passant reveur, j'ai souvent observe
Les croix de bois et les tombeaux de pierre
Attendant la qu'un nom y fut grave.

Tu m'es ravie, enfant, et la nuit tombe
Dans ma pauvre ame ou l'espoir s'amoindrit;
Mais sur mon coeur, comme sur une tombe,
C'est pour toujours que ton nom est ecrit.
"L'Exilee", 1877

Примечание.
Более точный и удачный перевод стихотворения "Эпитафия" был опубликован в 2010 году Евгением Тугановым.


Франсуа Коппе   Пессимизм
(С французского).

Я нищего прогнал, так он без хлеба мрёт.
Дал милостыню - плут, напившись бьёт супругу.
Хоть кайся, хоть хвались потом на всю округу,
как ты ни поступи, не предсказать исход.

Творить добро, иль нет ? - Лишь спор на этот счёт.
Мы тщимся оказать любую помощь другу,
а нас потом клянут за щедрую услугу.
Добро порою злом, зло благом предстаёт.

Как нам существовать ? Проблема без решенья.
Каприз судьбы: любовь, страданья, размышленья...
Когда б он был и впрямь, всё б рассудил лишь Бог.

Мы ж множим без конца: то книги, то рулады.
За нас штампует пресс. И взгляд у нас не строг.
Евангелье у нас идёт в цене де Сада.

Francois Coppee   Pessimisme

Je refuse l’aumone : un pauvre meurt de faim.
Je la donne : un coquin se soule et bat sa femme.
Et le plus scrupuleux, qu’il se loue ou se blame,
De sa moindre action ne peut prevoir la fin.

Que faire ou ne pas faire ? Helas ! nul n’en sait rien.
Tel grand dessein, jailli du meilleur de notre ame,
Se corrompt et produit un resultat infame.
Souvent le bien est mal, parfois le mal est bien.

Oh ! la vie ! O mystere ! Insoluble probleme !
Au caprice du sort, souffre, lutte, pense, aime,
Agite-toi... Dieu seul, s’il existe, comprend.

L’homme, c’est l’imprimeur, a son travail maussade,
Qui, la pensee ailleurs et l’oeil indifferent,
Compose l’Evangile ou le marquis de Sade.


Франсуа Коппе    Шовинизм
(С французского).

Мне дорога моя страна,
и я сознаюсь откровенно,
что я ей предан вслед Шовену.
Мне ложь и ересь не нужна.

Пусть пацифистские проныры
новейшим лидерам кадят
и вслед за Шиллером вопят:
"Мы - единенье граждан мира !

У нас под разнобой рулад
поются нежные напевы,
а там вскипают волны гнева,
звенит оружие армад.

Там строят планы, не насытясь,
а здесь предательский мотив
поёт продажный коллектив:
"Народы-братья, обнимитесь !"

Увы ! Я нынче стар годами,
но от меня невдалеке
трепещет, в гневе, на древке
поруганное наше знамя.

Опять твердят нам депутаты
и плебс читает со страниц:
"Не нужно Родин и границ"...
А в рвах - убитые солдаты.

Хотят нам сказку навязать,
а вникнуть в суть куда полезней.
Спроси ребёнка: кто любезней -
чужие тётки или мать ?

Francois Coppee   Chauvinisme.

J'en conviens. Je suis en retard
Avec le reve humanitaire.
J'aime, o France, ta vieille terre
En chauvin, en patriotard.

Des orateurs pleins de faconde,
Apotres de la crosse en l'air,
Me hurlent le mot de Schiller :
« Nous sommes citoyens du monde !

Helas! je l'entendis deja
S'elever, cette clameur vaine.
Mais alors, sous un flot de haine,
L'invasion nous submergea.

Voila pourtant qu'on recommence
A faire aux vainqueurs les yeux doux.
« Peuples freres, embrassons-nous! »
Quelle pitoyable demence!

Ceux de mon age ont trop vecu.
Ce fier pays s'abaisse et rampe;
Et, de colere, sur ta hampe,
Tu fremis, o drapeau vaincu!

Dementis par tant de tueries,
Des rheteurs par la plebe elus
Nous declarent qu'il ne faut plus
De frontieres ni de patries.

Chimere! Songe creux! Roman!...
« Qui donc a la meilleure place
Dans ton coeur, - dis, l'enfant qui passe, -
Les voisines ou ta maman? »

Примечание.
Франция - сложная страна с трудной историей. Французы показали миру образцы
высокого героизма и подлейшего предательства. У них был не только генерал де Голль, но и Даладье, Лаваль, маршал Петэн. Пожилой поэт Франсуа Коппэ громко
заявил о своих политических взглядах; не сомневаясь в своей правоте объявил себя шовинистом и красноречиво обосновал свою позицию. На практике он оказался
активным антидрейфусаром. Годы жизни Франсуа Коппе 1842-1908. Вопрос: кому бы он сочувствовал, если бы прожил ещё 30-35 лет ?


Франсуа Коппе Воскресный день - Vous etes dans le vrai, canotiers, calicots !
(C французского).

Мы в ситцах, в канотье. Раздолье для гуляк.
Всем хочется взглянуть на лютики и мак.
Мы двигаемся в путь. Размер перронов тесен -
для женщин, для куряк, для радостей и песен.
Толпа во всю шумит, как целый птичий двор.
И каждый кавалер - галантный ухажёр.
Что ни лицо - на всех довольство и веселье.
А вечер строит нам уютное ущелье.
Кто шумен, кто игрив. Увлечены едой.
И солнечный закат не кажется бедой.

Francois Coppee Vous etes dans le vrai, canotiers calicots.

Vous etes dans le vrai, canotiers, calicots !
Pour voir des boutons d'or et des coquelicots,
Vous partez, le dimanche, et remplissez les gares
De femmes, de chansons, de joie et de cigares,
Et, pour etre charmants et faire votre cour,
Vous savez imiter les cris de basse-cour.
Vous avez la gaite peinte sur la figure.
Pour vous, le soir qui vient, c'est la tonnelle obscure
Ou, bruyants et grivois, vous prenez le repas ;
Et le soleil couchant ne vous attriste pas.

Франсуа Коппе Запахи - Volupte des parfumes ! Oui, toute odeur est fee.
(C французского).

Волшебный запах ! В нём скрывается причина
искусства фей. Так мне, при чистке апельсина,
вдруг грезится театр, и в нём роскошный зал.
Жгу хворост - предо мной охотничий привал,
где их сзывает рог на отдых после гона.
Иду сквозь дымный чад, средь запахов гудрона
где валит чёрный яд из круглого котла,
а в мыслях не смола, а пристань пролегла,
и шхуна там вдали гуляет на просторе
среди алмазных волн синеющего моря.

Francois Coppee Volupte des parfums ! — Oui, toute odeur est fee.

Volupte des parfums ! — Oui, toute odeur est fee.
Si j'epluche, le soir, une orange echauffee,
Je reve de theatre et de profonds decors ;
Si je brule un fagot, je vois, sonnant leurs cors,
Dans la foret d'hiver les chasseurs faire halte ;
Si je traverse enfin ce brouillard que l'asphalte
Repand, infect et noir, autour de son chaudron,
Je me crois sur un quai parfume de goudron,
Regardant s'avancer, blanche, une goelette.
Parmi les diamants de la mer violette.


Поль Верлен Лунный свет Гранд-дама

Поль Верлен Лунный свет.
(Перевод с французского).

Душа у Вас – изысканный пейзаж.
Играет лютня, двигаются маски.
Почти печальный дивный антураж
старинной итальянской бергамаски.

Там в пении сплошной минорный тон.
Там мир любви. Там весело бездумным.
Но счастлив ли ? Никто не убеждён,
и музыка сплелась со светом лунным.

Там лунный свет красив и вездесущ.
В экстазе плачут яркие фонтаны,
а птицы видят сны под кровом кущ,
и мраморы струистой влагой пьЯны.


Paul Verlaine Clair de Lune.

Votre ame est un paysage choisi
Que vont charmant masques et bergamasques
Jouant du luth et dansant et quasi
Tristes sous leurs deguisements fantasques.

Tout en chantant sur le mode mineur
L'amour vainqueur et la vie opportune
Ils n'ont pas l'air de croire a leur bonheur
Et leur chanson se mele au clair de lune,

Au calme clair de lune triste et beau,
Qui fait rever les oiseaux dans les arbres
Et sangloter d'extase les jets d'eau,
Les grands jets d'eau sveltes parmi les marbres.

Paul Verlaine, Fetes galantes

Перевод на английский, выполненный Артуром О’Шонесси.

A pastel.
Your soul is like a landscape choice and fair,
Joyous with dancing, lutes, and masquerade,
Wherein the folk, though gay the garb they wear,
Look almost sad throughout the long parade.

All singing in the minor of love's kisses,
And life the willing slave of love the strong,
They seem as though they doubted of their blisses,
And dreamy moonlight mingles with their song :

The dreamy moonlight of a Watteau painting,
That silences the birds, and where one sees
The sobbing fountains all like figures fainting,
Tall, slim, amid the statues and the trees.
From “Songs of a Worker”, 1881.

Поль Верлен Свет луны.
Три перевода на русский, выполненные Фёдором Сологубом.

Первый перевод Ф.Сологуба:


Твоя душа, как тот заветный сад,
Где сходятся изысканные маски, -
Разряжены они, но грустен взгляд,
Печаль в напеве лютни, в шуме пляски.

Эрота мощь, безоблачные дни
Они поют, в минорный лад впадая,
И в счастие не веруют они,
И, песню их с лучом своим свивая,

Луна лесам и сны, и грёзы шлёт,
Луна печальная семье пернатой,
И рвётся к ней влюблённый водомёт,
Нагими мраморами тесно сжатый.


Второй перевод Ф.Сологуба:

С изысканно-убранным садом
Сравнил бы я душу твою.
Я вижу в нём масок семью,
Прикрытую чудным нарядом.

С собой они лютни несут,
Одеты красиво и пышно,
Но смеха меж ними не слышно,
Хоть пляшут они и поют.

О том, что любовь побеждает,
Что есть беззаботные дни,
Поют беспрестанно они,
Но песня их грусть навевает.


Третий перевод Ф.Сологуба:

Твоя душа - та избранная даль,
Где маски мило пляшут бергамаску.
Причудлив их наряд, а всё ж печаль,
Звуча в напеве струн, ведёт их пляску.

Амура мощь, безоблачные дни
Они поют, в минорный лад впадая,
И в счастие не веруют они,
В лучи луны романсы облекая.

И льются в тихий, грустный свет луны
Мечтанья птиц среди ветвей и взлёты
К луне светло рыдающей волны,
Меж мраморов большие водомёты.


Поль Верлен   Гранд-дама
(Перевод с французского)

Красавица идёт имперскою походкой.
Старик-судья глаза плотней упрячет в мех.
Она святых отцов толкнёт на смертный грех.
Тосканский у неё - с какой-то русской ноткой.

В берлинскую лазурь окрашен взгляд некроткий
и твёрдый, как алмаз. В ней вера в свой успех.
А грудью и лицом она чарует всех.
Такую не смутить любою светской сходкой.

Будь Клеопатра-рысь, будь кошечка Нинон -
их гонор перед ней смириться обречён.
Ты - будто Буридан - пред этою красоткой.

Раз ты уже попал той рыжей гриве в плен,
твой выбор - обожать и не вставать с колен,
не то её в лицо стегни хорошей плёткой.
(Из книги Капризы").

Paul Verlaine  Une grande dame

Belle « a damner les saints », a troubler sous l’aumusse
Un vieux juge ! Elle marche imperialement.
Elle parle — et ses dents font un miroitement —
Italien, avec un leger accent russe.

Ses yeux froids ou l’email sertit le bleu de Prusse
Ont l’eclat insolent et dur du diamant.
Pour la splendeur du sein, pour le rayonnement
De la peau, nulle reine ou courtisane, fut-ce

Cleopatre la lynce ou la chatte Ninon,
N’egale sa beaute patricienne, non !
Vois, o bon Buridan : « C’est une grande dame ! »

Il faut — pas de milieu ! — l’adorer a genoux,
Plat, n’ayant d’astre aux cieux que ses lourds cheveux roux,
Ou bien lui cravacher la face, a cette femme !

Перевод, сделанный   Г.Шенгели:
ВАЖНАЯ ДАМА

Красива так, что всех могла б святых смануть,
Скопца-судью зажечь под тогой! Шаг державный.
Речь итальянская, - сверкают зубы. В плавной
Той речи русский тембр порой мелькнет чуть-чуть.

Глаз ледяных эмаль, где прусской синьки муть,
Алмаза наглый блеск вдруг кинет своенравно.
А кожи белизна! А пышность груди! Равной
Ни королевы нет, ни куртизанки (будь

То Клеопатра-рысь иль кошечка-Нинетта)
Патрицианке той во всех пределах света!
"Вот это - дама!" - глянь, мой добрый Буридан.

Одно из двух: упасть пред нею в робкой дрожи,
Созвездьем рыжих кос, как солнцем, осиян,
Или хлыстом ее перетянуть по роже!


















Артур О Шонесси Христос вернётся

Артур О’Шонесси ХРИСТОС ВЕРНЁТСЯ
(С  английского).

1: Христос вернётся. Церковь в предвкушенье.
2: Весь мир в руках её поводырей.
3: Епископы в пурпурном облаченье
4: ждут возле триумфальных алтарей.
5: Там для даров – прекрасные потиры
6: и дискосы. Туда ведёт подъём
7: по каменным ступеням из порфира,
8: и там вручают гостии с вином.
9: Там крест – не деревянный. Волей клира
10: и знати, прибегающей к святым,
11: стал нынче символ веры золотым.

12: И Церковь ждёт. Дела её неплохи.
13: Теперь в ней мир. Мечами не стучат.
14: В дни праздников почти притихли вздохи.
15: Забыта кровь. Не поминают Ад.
16: Поют и говорят о той эпохе,
17: когда Спаситель претерпел свой Крест,
18: тот Крест из дерева, в кровавых пятнах.
19: Но нынче скорбь ушла из этих мест
20: и слёз никто не льёт здесь благодатных.
21: Лишь поклонение, как на погосте,
22: одни благопристойные моленья
23: из псалтырей слоновой кости.
24: Кто стал, кто сел, кто молится с колен.
25: Шуршание среди церковных стен.
26: Полурелигия до пресыщенья.

27: Но Церковь ждёт. И светлый ореол
28: горит, где был венок терновый.
29: Богатыми одеждами расцвёл
30: в картинах весь святейший круг Христовый.
31: А где же тут Мариино тряпьё,
32: и плотницкие где тут одеянья ?
33: Но Церковь проповедует - в неё
34: вносить не пустяки, а состоянья,
35: творить добро для старцев и детей,
36: колени преклонять и бить поклоны -
37: и богатейший станет всех святей
38: среди стоящих у святого трона.
39: Весь властный люд теперь вполне согласен
40: просить Назареянина на трон.
41: Богач в Христовой Церкви умилён,
42: а облик пышных храмов распрекрасен.

43: Но Иисус – не богатей !
44: Нет платья, подобающего сану.
45: Он сам бредёт от стана к стану.
46: Кто назовёт Его Царём ?
47: Кто пропоёт Ему осанну,
48: когда он станет у дверей ?
49: А золота доставит этот Царь
50: не больше, чем имел он встарь.
51: Так что ж ему устроят за приём ?
52: Он не окутан тонким полотном,
53: чтоб во дворце усесться за столом
54: среди богатой знати. Кто ж так прост,
55: чтоб дать Ему важнейший пост ?
56: А раз Христос без нимба, где бы
57: ему добыть хотя бы хлеба ?
58: Не защищённый от невзгод,
59: он ляжет под покровом неба,
60: как самый жалкий нищеброд.

61: Но Он придёт с великой новью,
62: затмив неистовых предтеч,
63: чтоб к строгому суду привлечь
64: преступную земную власть
65: и все законы заместить Любовью.
66: Откуда в нём такая страсть ?
67: Кто выслушает эту речь?
68: Его натура издавна знакома.
69: Он любит то, чего не любит знать.
70: Её всевластье хочет он сломать.
71: Он все её удобные хоромы
72: и всё добро отдал бы беднякам.
73: Он любит то, что ханжество прокляло б.
74: И Он вступает в храм
75: не для разбора нудных жалоб,
76: не для выслушиванья лести.
77: Он выгонит своих жрецов взашей
78: и не оставит в этом месте
79: ни золотого пышного креста,
80: ни лишних дорогих вещей.
81: Вот будет крик и суета !
82: Исчезнут все роскошные изыски.
83: Сбегут жрецы, чья вера нечиста.
84: Христос давно мечтал о чистке.

85: Но Он придёт с одной Любовью.
86: Взойдёт ли Он на трон ?
87: Возглавит ли совиное гнездовье
88: сиятельных персон ?

89: Царём ли станет сын Творца ?
90: Возглавит ли религию Отца ?
91: А, может быть, он станет напрямую
92: стучаться людям в их сердца,
93: творя в любом обитель пресвятую ?

94: Порой богатство и почтенье -
95: не видного происхожденья.
96: Чиновник часто умилён
97: возвышенным постом начальства
98: и просто рад отбить поклон.
99: Христу же весь народ сызмальства
100: свои моления несёт.
101: В иных глазах он - тоже из господ.
102: А у господ мала охота
103: делиться содержимым кошелька,
104: и привечать бродягу-санкюлота
105: да и любого брата-бедняка.
106: Нигде, ни в хатах, ни в палатах,
107: не веруют в Христа в заплатах.

108: Монархи держатся за власть -
109: одна из непреложных истин.
110: Когда они боятся пасть,
111: любой соперник ненавистен.
112: Для короля лютейший враг
13: стучащийся в любые дверцы
114: не коронованный простак.
115: Пророк идёт от сердца к сердцу
116: и всех зовёт в единоверцы,
117: и глас его на площадях
118: на короля наводит страх.

119: Священник щедростью гордится.
120: а ценит кайф и свой доход.
121: Богатый люд вернёт ему сторицей
122: благотворительный расход.
123: Священник обольщает женщин.
124: Мирянин Бога ради промолчит,
125: готовый поступиться меньшим.
126: Христос жрецами не забыт.
127: Ему в церквах поётся слава,
128: молитвословия звучат
129: торжественно и величаво.
130: Благочестивый аромат
131: течёт налево и направо,
132: и высший свет моленьям рад.
133: Качают медное кадило.
134: Но скорбь сердец не сокрушила.
135: Похвал всей музыке не счесть:
136: ритмично, мелодично, мило !
137: А где же Иисус ? Бог весть.
138: Снаружи. Молит дать поесть.

139: Приди ж, Христос, не к ним. Приди скорее
140: к другим, что рады встретить, как в былом
141: встречали люди в древней Галилее,
142: куда Ты шёл протоптанным путём
143: и, сидя, в окружении простом
144: там излагал заветные идеи,
145: пытаясь дать им отдых от забот,
146: услышать исповедь про бредни их и бродни,
147: не отшатнувшись, нет, наоборот,
148: дав право упрекать. А как сегодня,
149: слышна ль Тебе на троне их беда ?
150: Тот трон соорудили иереи
151: и богачи, как раз те господа,
152: терзавшие Тебя там, в Галилее.
153: А сколько рыбаков по всем морям
154: плывут назад на берег без улова.
155: Их труд вершится с горем пополам,
156: и не слыхать сочувственного слова.
157: Взойди на борт и подбодри гребцов.
158: Скажи словцо, верни их души в норму.
159: Ровней пойдёт лодчонка удальцов,
160: и поутихнут все наскоки шторма.
161: Их сети будут полны в этот раз.
162; и им запомится святое слово
163: и то, как бурю гнал господень глас -
164: куда сильней людского.

165: Есть места,
166: где без конца Тебя всегда молили.
167: Там вечно просит хлеба нищета.
168: Но день за днём Тебя всё нет. Не Ты ли
169: однажды щедро накормил народ,
170: лишь словом обратив в большую груду
171: немного крох, и сыт был каждый рот.
172: Никто не повторил такого чуда.
173: Кидают нищим горькие куски,
174: но повторил ли кто Христово слово ?

175: Приди ж к несчастным. Чёрный знак тоски
176: лежит на многих. Жизнь у них сурова,
177: но, Бог свидетель, их позоный грех –
178: порой не свой - они грешны едва ли, -
179: а был на них наложен волей тех,
180: что и камней-то даже не бросали,
181: но Ты, Христос, поймал их хитрый взгляд.
182: Мир лжи Ты проклял весь до основанья.
183: Но бедняки в отаянье молчат.
184: не зная, как Ты полон состраданья,
185: как стал за них уже давным-давно,
186: попав к жрецам на жёсткий их экзамен.
187: И Магдалина стала заодно.
188: А вдохновлял добряк Самаритянин.
189: Он не ступал на храмовый порог,
190: не подражал самодовольным судьям.

191: Приди ж, Христос, к страдальцам всех дорог,
192: к обобранным и в кровь избитым людям.
193: Приди же снова со своим мечом.
194: Ты помнишь ли, как все взывали к миру,
195: а мир не воцарялся нипочём.
196: Обман искореняет лишь секира.
197: Под спудом пламя гнева накопив,
198: должны взорваться скованные души,
199: и всех тиранов сгонит мощный взрыв,
200: до тла весь храм неправедности руша.
201: И человечество придёт к Тебе,
202: бесстрашный, чистый, юный Обновитель.
203: Оно опять уверится в судьбе.
204: Надежда вновь согреет нам обитель.
205: Здесь шага не успеешь Ты пройти,
206: Твои друзья воскреснут на погостах,
207: все, до Победы павшие в пути,
208: построятся в незыблемых форпостах,
209: глася: « Христос явился нас спасти !».

вещая: «Се Христос явился нас спасти !».

210: Приди к влюблённым, к тем, кто бросит вон
211: и золото, и дорогое платье,
212: откажется от тронов и корон,
213: кому милей любовные объятья.
214: Пусть нищ иной, как Ты, пусть заклеймён,
215: оплакан или стал объектом шуток,
216: пусть быт отверженных людьми стеснён,
217: а странствуют – так он и вовсе жуток.
218: Быть может, что увидят как итог,
219: что гибнут от измены и обмана.
220: Осудят ли свою любовь ? Не впрок
221: пройдут их дни в слепящей мгле тумана.
222: Слова бессильны и душа пуста.
223: Лишь тихий плач и вздохи без ответа.
224: Напрасно ищущие уст уста.
225: В душе и сердце неба больше нету,
226: открытого господним небесам.
227: Их жизнь в любви взлетела ввысь эфиром.
228: Неужто все их дни сгоревший хлам ?
229: Приди же к ним, Христос ! Их жизнь – над миром,
230: как и Твоя.

230: Пусть колок Твой венец.
231: Гоним, безвестен, в рваном платье,
232: но все влюблённые – Твои собратья.
233: Ты нужен им. Приди же, наконец.
234: Прибавь боль сердца к боли их сердец.
235: Пусть их любовь спаяется с Твоей,
236: а слёзы, слившись, станут лишь святей.
237: Их жизнь – небесная, а не земная,
238: хотя любили здесь, небес не зная.
239: Они увидят путь твой по камням
240: в пустыне, где не будет счёта дням.
241: Пойдёшь без страха, утруждая ноги,
242: сквозь злобу и помехи на дороге,
243: ища Любви в любой людской мольбе,
244: стучась в сердца, уверенный в себе.
245: Среди людей, сочувствуя их бедам,
246: Ты будешь звать готовых выйти следом.
247: Протягивая руку из прорех,
248: Ты – величайший нищий изо всех.
249: Увы ! Любовь людская в знак признанья
250: Тебя сумела одарить лишь рванью.
251: Но Ты придёшь и будешь всюду вхож
252: и сможешь отдохнуть, когда придёшь.
253: Раскроются сердечные объятья.
254: С тобой еду поделят все, как братья.
255: Ты ждал любви – и люди разобьют
256: слезами сердца налитый сосуд
257: чтоб влагу выплеснуть тебе на ноги.
258: Облегчат боль и смоют грязь дороги
259: слезами, набегавшими весь весь век.
260: Но как поймёт сторонний человек,
261: что происходит в замолчавшем сердце,
262: когда беда прикажет запереться ?
263: Внутри меня погасли небеса,
264: и жизнь – как ледяная полоса,
265: как и у всех, кто одинок в итоге,
266: хотя ханжи кругом твердят о Боге.
267: Не верившие, мы к Тебе придём,
268: изжаждавшись, с позорящим клеймом.
269: Встречая безнадёжную кончину,
270: мы отворим сердечные глубины.
271: Тебе мы бросим просветлённый взгляд,
272: верша в конце последний свой обряд.
273: Не презирай несчастных в их мученье.
274: Приди и к нам, Христос, по возвращеньи.
275: Любивший всех, возлюбленный взамен !
276: Приди, спаси - и будь благословен !

277: Но не входи в палаты Кардинала,
278: чтоб стража как бродягу не прогнала.

Примечание. Среди других мыслей, выраженных в этом произведении читается
предвидение судьбы короля Эдуарда VIII, принцессы Дианы, её вдового супруга и
многих других подобных натур. Можно пдумать, что эти особы вдохновлялись
идеями О’Шонесси.






Arthur O’Shaughnessy CHRIST WILL RETURN

1: CHRIST will return.' The Church is in high state,
2: The mighty conquest of the world is made;
3: The mitred priests in robes of purple wait
4: Before triumphal altars richly laid
5: With the memorial feast in chalice fine,
6: And chiselled paten; no way harsh and rude
7: Leads to the taking of that food divine
8: But steps of alabaster; no rough wood
9: Is now the cross, but a great golden sign
10: Of outstretched power that holds the earth in sway,
11: Whereto great folk on cushions kneel and pray.

12: The Church is waiting. It has fought right well,
13: And now, the battle over, swords are sheathed,
14: And no one talks of blood, and few of Hell.
15: And when on festal days, with sighs low breathed,
16: Set to time-honoured strains, they chant or tell
17: That story of the Founder's cross, blood-stained,
18: That was of wood; all heads with reverence bend
19: But no one weeps, because the cause is gained.
20: No mother's shriek of Mary comes to rend
21: The silence; but the crowd, with seemly look,
22: Worshipped and worshipping, serenely prays
23: Its perfumed prayer out of its ivory book.
24: Now sits, now kneels, now rises all demure,
25: While rustles through the church the soft secure
26: Demi-religion of these prosperous days.

27: The Church is waiting. With no crown of thorns
28: In the great picture of the story.
29: Ah! what a glittering halo now adorns
30: Each rich-robed Saint; and where, 'mid all the glory
31: Of vestments rich, are Joseph's working-coat
32: And Mary's rags? It is a throne that waits;
33: For 'tis become a fair thing to devote
34: A portion of one's goods to Church estates,
35: Holy endowments, and choice charities.
36: And they are all the nobles of the earth
37: Who kneel, the richest where it holiest is,
38: Ranged round the throne according to their worth.
39: Great folk no whit ashamed now to beseech
40: That Nazarene to come and be their king;
41: For Christ's religion is a comely thing
42: Well looked on, and the Church has grown quite rich.

43: But Christ is very poor!
44: He has no purple robe and wears no crown.
45: How will He find His way from town to town?
46: Who will proclaim Him King,
47: And give Him great renown,
48: As He goes from door to door?
49: He has no goods nor gold
50: More than He had of old.
51: Who will His praises sing?
52: He has no garment of fine linen sweet,
53: To enter palaces, and sit at meat
54: At rich men's tables. Who will take His hand,
55: And set Him high in the land?
56: There is no halo round His head;
57: Nay, who will give Him bread,
58: And bid Him rest His feet?
59: He has no house to go to, and no bed,—
60: Like a beggar in the street.

61: He has only love!
62: Yea, and hard things to teach,
63: With a strange and vehement speech,
64: Against the great of the earth,
65: And every law but love.
66: Who will give Him His worth?
67: Who will hear Him preach?
68: He has not changed!
69: He loves what rich men hate,
70: He would spoil their high estate,
71: Their houses well arranged,
72: And give their goods to the poor;
73: He loves what priests have cursed;
74: If He enters His own church-door,
75: He will hear no prayers rehearsed,
76: No praises sung.
77: He will bid them serve Him no more,
78: Till the golden vessels are flung
79: To the flames, and the cross on high
80: Is broken upon the floor.
81: It will be to raise a cry,
82: It will be to scatter the gold,
83: And cause the priests to fly—
84: It will be to purge as of old.

85: He has only love!
86: Shall He go to the house of the great?
87: Shall He take His place above
88: All the officers of state?

89: Shall He go and sit on the throne?
90: Shall He rule His Church, His own?
91: Shall He come to the men set apart—
92: To the women whose goodness is known—
93: Shall He knock at the door of each heart?

94: The rich love wealth and fame,
95: Forgetting whence they came.
96: The officer loves the place
97: Above his place, and to sit,
98: Respected and with good grace,
99: Among men—their Christ, to wit,
100: To whom they make their prayer,
101: Is a minister or the mayor,
102: This worthy or that other,
103: Small love have they to greet
104: A poor or ill-dressed brother,
105: Or a beggar out of the street.
106: And 'tis not they will believe
107: In the Christ with a tattered sleeve.

108: The king loves to be king.
109: If his kingdom comes to fall,
110: He hates all men and everything,
111: And his countrymen first of all.
112: All other kings are his foes,
113: But most of them all he hates
114: The uncrowned king who goes,
115: From heart to heart and prates
116: Of a kingdom for which he waits;
117: And the beggar in the street
118: Is the man he fears to meet.

119: The Priests love patronage,
120: Fat livings and Peter's pence,
121: And charities that engage
122: Great folk bringing recompence
123: Of power; women they cheat,
124: And men keep silence for fear
125: To lose what they hold most sweet.
126: The Christ the priest holds dear
127: Is gentle and musical.
128: A murmur of genteel prayer,
129: Mellow and rhythmical,
130: A perfume of piety;
131: His service is, above all,
132: A thing of good society.

133: The brazen censer is swung,
134: No heart has been sorely wrung;
135: The words of blessing are sweet,
136: And the evening hymn is sung,
137: But the Christ outside in the street,
138: Is begging for bread to eat.

139: When wilt thou come, O Christ? Come not to these
140: They will not know Thee. There are those will know:
141: Things have scarce changed since by those peaceful seas
142: Of Galilee it was Thy wont to go,
143: And sitting with the lowly—Thyself low—
144: To tell the folk of love, of love to ease
145: The burdens of their labour and their heart,
146: Of love to shrive them of their sin, of love
147: To shrink not from their shame, and bear a part
148: Of their reproach. Art Thou to-day above
149: Hearing their sorrows? Wouldst Thou sit to-day
150: In the high throne the rich have set for Thee,
151: The rich men and the priests? the same are they
152: Who scourged and cast Thee out in Galilee.
153: But there are outcast folk on other shores
154: Dragging the nets, lo! they have taken nought,—
155: Their heart is heavy as they ply the oars,
156: Their lives are full of woe; no man has sought
157: To solace them. Go, enter Thou their boat,
158: Tossed in the storm, and speak one little word
159: Of comfort, and their skiff will seem to float
160: On a less troubled sea, their hearts be stirred
161: With a new strength; soon will their net be full,
162: And going home, they shall believe they heard
163: God's voice above the tempest, pitiful,
164: More than a man's.

165: Lo! in the streets and lanes
166: Seest Thou, O Christ, the starved ones know Thee now?
167: Not yet forgetting—though their sick hope wanes,
168: As day by day Thou comest not—'twas Thou
169: Didst feed them once, the day Thy word increased
170: The scanty viands, and the crumbs that through
171: Thy sweet word's miracle became a feast.
172: No man hath fed them since, or if one threw
173: A bitter morsel to them in Thy name,
174: Missing Thy word, they knew 'twas none of Thine.

175: Come unto those who suffer; sin and shame
176: Are stamped on all alike, but when they pine,
177: All hopeless, there are some whose sin God knows
178: Was not their own, whose mark of shame was set
179: Upon them in the shameful world by those
180: Who ne'er had cast the stone hadst Thou but met
181: Their guileful glance with Thine all-seeing gaze,
182: And made them cower. Now 'tis with Thine own word
183: That world has cursed them, so they dare not raise
184: Their hearts to Thee; yet have they never heard
185: The mercy that Thou sent'st them long ago.
186: See Magdalen in tears upon the ground,
187: Spurned once of yore by hard-eyed priests; and lo!
188: The poor Samaritan, outside the bound
189: Set by self-righteous judges, fears to cross
190: Threshold of church and synagogue alike.

191: Come unto those who seek through shame and loss
192: Of goods, and prisons, and bitter deaths, to strike
193: With the same sword Thou hadst of old, when men
194: Cried Peace, and there was no peace; those who fight,


195: And strive, and plan, and dream, as Thou didst then,
196: Now to uproot these shams; those who would smite
197: Yon smooth-faced tyrants on the lips, and blast
198: With the long-smouldering fires of man's chained soul
199: Their pompous edifice of wiles: at last
200: Freeing the fettered, shamed, downtrodden whole
201: And fair humanity of man. These are of Thee,
202: Pure, fearless young Reformer! they will clutch
203: New hope with fervour when they faint or flee,
204: Spent or in exile, when Thy feet but touch
205: The earth once more; rent, never restful graves
206: Will give them back to life, the too-soon slain
207: Before their victory; and o'er the waves
208: And mountains of the world the cry again
209: Will be Thy name, the true Christ comes and saves!

210: Come unto those who love. They have thrown down
211: The gold they had, cast off the costly dress,
212: Forsaken a throne and laid aside a crown,
213: Because of love; now they are penniless,
214: As Thou art, having nought else; all men bemoan,
215: Or mock, or brand them with an evil name.
216: But sitting in their penury alone,
217: Or wandering in the desert of their shame,
218: Or dying with eyes wide open in amaze
219: To find themselves deceived, betrayed, undone,
220: Have they repented? As the days
221: Close round them and they turn them from the sun,
222: Wasted and broken, when their words grow weak,
223: Their weeping silent, their unanswered sighs
224: Scarce part their lips, as having nought to seek,
225: Earth falling from them, are there not inward skies
226: Opening to heaven since the flame, I say,
227: Transmuted all their lives into their love,
228: Casting the days of them for dross away?
229: Come unto these, O Christ! they live above
230: The world, as Thou didst.


230: Crowned with griefs Thou art,
231: Clad in rough rags, dishonoured or unknown;
232: And so are these who love, they are Thine own.
233: Come, for they need Thee! lay Thy bleeding heart
234: Against theirs broken; make their love a part
235: Of Thy love—let them weep their tears with Thine;
236: Pour out to Thee the woe that makes divine,
237: Not of the world, their lives. These who have given
238: And lost their love without a hope of heaven,
239: Will see Thee coming from the bitter ways
240: And deserts, from the life of wasted days,
241: Footweary, bearing within a burden wrought
242: Of every man's refusal. God having sought
243: Love in each offered prayer; Christ having tried
244: The door of every heart for love, and cried
245: Sorely and waited; Man having taken Thy stand
246: In each man's path, and begged for love with hand


247: Out-held, begging for bread, now clothed withal
248: In shreds, the greatest beggar, yea, in all
249: The world, since only shreds Thy robes will be
250: Of love the world could give—these will see
251: Thee coming, and run and fetch Thee to their home,
252: And Thou shalt rest at last. When Thou art come,
253: These will bring water, greet Thee with a kiss,
254: Share the last crust with Thee; Thou shalt not miss
255: The love Thou seek'st in vain, for falling down,
256: Breaking the precious vessel of their own
257: Tear-laden hearts upon Thy weary feet,
258: So they will wash and ease them with the sweet
259: Weeping of all their lives; and it may be
260: That I, having shown men things they will not see,
261: Having spoken to the unreplying soul
262: Of man and woman, having poured out the whole
263: Vain-ruined heaven within me on the snows
264: And deathly ways of life, shall be of those
265: Sitting alone at last, whom even Thou,
266: Before whose effigy men falsely bow,


267: Ever rejecting Thee, wilt come a-thirst,
268: A-hungered, greatest, saddest, most accurst
269: Of all the world, and have that hopeless last
270: Outpouring of our hearts; and as we cast
271: Our fallen, piteous look at Thy bent head,
272: Thou mayst be known in breaking of our last bread
273: To me and them! O keep that dying tryst!
274: Come unto those when Thou return'st, O Christ!
275: Having loved others, shall they not love Thee?
276: Come! Thou shalt save perchance that few and me.

277: But avoid the Cardinal's palace: seeing Thee poor,
278: His serving-men may drive Thee from the door.

From “Songs of a Worker”, 1881.


Артур О Шонесси Песня Рабочего

Артур О’Шонесси Песня рабочего.
(С  английского)

Я встретил парня из простых. Пока я, не считая дней,
шлифую музыку и стих, он занят рубкою камней.
Мой труд в мозгу я совершал, а парень – под шатром небес.
И тот, и этот труд не мал. Мне – в радость, а ему – зарез.

И я спросил: « Скажи, ответь ! Как ты, я занят лишь трудом,
а в сердце – боль, не одолеть.. Как труд сказался на твоём ?
Но я в плену счастливых слёз, открыв неведомую связь,
решив мучительный вопрос, провидя будущую ясь.

Я, будто мрамор, режу мысль, и мысль приемлет чёткий вид,
И мысль моя штурмует высь, пока там свет не заблестит,
пока не грянет явный глас, подобный гласу божества,
пока, объединяя нас, не хлынут гимны торжества.

Мне нынче труд пошёл не в прок, на сердце - нестерпимый гнёт.
Я вижу то, что одинок, и дух мой счастьем не цветёт.
Тебя, дробильщика камней, мостильщика тяжёлых плит,
должна давить бесплодность дней. Неужто сердце не болит ?

Он мне ответил: «Да, в ночи, пока приветное тепло
к нам не несут ещё лучи, покуда солнце не взошло,
меня раздумие берёт, ведь в эту ночь, пока все спят,
родилась тысяча работ, их нужно сделать все подряд.

А летним днём пылает зной. А думы – череп набекрень,
и солнце, пеклом надо мной, сжигает душу целый день.
Мне мир на плечи возложил огромность неподъёмных груд,
Лишь только взлёт гигантских сил поможет совершить весь труд.

Берусь за спешные дела, и сто собратьев подошло !
В руках у одного – пила, а кто-то взялся за стило,
Народ, имеющий талант – талант лишь сеять, но не жать.
И с ними вместе музыкант, взбодривший песней эту рать.

И я гляжу на всех в упор, и сам - в упорных их в глазах.
И увлажняется мой взор – мне ясно виден общий страх
перед громадностью работ, стремглав берущий всех во власть.
И доля каждого растёт, не сделай я хотя бы часть.

И каждый смотрит на меня, и мы идём, отбросив лень,
к трудам родившегося дня, как вечно, в каждый божий день.
Я вижу дружность мощных рук в труде с восхода по закат,
и ощущают все вокруг, что я – помощник, друг и брат.

И ощущают все кругом, в итоге, общий свой успех –
как легче сделалась потом вся тяга, лёгшая на всех.

Здесь каждый выполнил свой долг и сделал всё, что только мог.
И я вошёл в рабочий полк, и от меня был толк и прок.

Идёт работа день за днём, с утра – и вплоть до темноты.
Пусть я – под нижним этажом; а зодчий - в блеске высоты.
Я должен камень в землю класть. Моя работа – без затей.
Фундамент в храме – только часть, но первая из всех частей.

Весь труд – не мой и не чужой, о чём я думаю всегда.
Он – общий, вечный и большой. Мы все – участники труда.
И я смотрю в закатный час на город, ставший мне родней.
Он строен нами и для нас. Он строен из моих камней.

И вскоре груз забот – на спад, и страх сгорит, как горсть углей,
и мысли душу не свербят, и все раздумья – веселей.
Они, в душе моей вскипев и прочь избыв былую бредь,
бурливо ищут свой напев, и я почти готов запеть.

А там и вечер настаёт, и думы рвутся в лёт, в разгон,
слова - за ними, в свой черёд, а я работой утомлён.
Так будь мне другом, менестрель ! Пускай рабочий хор, звеня,
выводит радостную трель. Сложи-ка песню за меня !»


Arthur O’Shaughnessy SONG OF A FELLOW- WORKER.

I found a fellow-worker when I deemed I toiled alone : '
My toil was fashioning thought and sound, and his was hewing stone ;
I worked in the palace of my brain, he in the common street,
And it seemed his toil was great and hard, while mine was great and sweet.

I said, O fellow-worker, yea, for I am a worker too,
The heart nigh fails me many a day, but how is it with you ?
For while I toil great tears of joy will sometimes fill my eyes,
And when I form my perfect work it lives and never dies.

I carve the marble of pure thought until the thought takes form,
Until it gleams before my soul and makes the world grow warm ;
Until there comes the glorious voice and words that seem divine,
And the music reaches all men's hearts and draws them into mine.

And yet for days it seems my heart shall blossom never more,
And the burden of my loneliness lies on me very sore :
Therefore, O hewer of the stones that pave base human ways,
How canst thou bear the years till death, made of such thankless days ?

Then he replied : Ere sunrise, when the pale lips of the day
Sent forth an earnest thrill of breath at warmth of the first ray,
A great thought rose within me, how, while men asleep had lain,
The thousand labours of the world had grown up once again.

The sun grew on the world, and on my soul the thought grew too —
A great appalling sun, to light my soul the long day through.
I felt the world's whole burden for a moment, then began
With man's gigantic strength to do the labour of one man.

I went forth hastily, and lo ! I met a hundred men,
The worker with the chisel and the worker with the pen —
The restless toilers after good, who sow and never reap,
And one who maketh music for their souls that may not sleep.

Each passed me with a dauntless look, and my undaunted eyes
Were almost softened as they passed with tears that strove to rise
At sight of all those labours, and because that every one,
Ay, the greatest, would be greater if my little were undone.

They passed me, having faith in me, and in our several ways,
Together we began to-day as on the other days :
I felt their mighty hands at work, and as the day wore through,
Perhaps they felt that even I was helping somewhat too;

Perhaps they felt, as with those hands they lifted mightily
The burden once more laid upon the world so heavily,
That while they nobly held it as each man can do and bear,
It did not wholly fall my side as though no man were there.

And so we toil together many a day from morn till night,
I in the lower depths of life, they on the lovely height ;
For though the common stones are mine, and they have lofty cares,
Their work begins where this leaves off, and mine is part of theirs.

And 'tis not wholly mine or theirs I think of through the day,
But the great eternal thing we make together, I and they;
For in the sunset I behold a city that Man owns,
Made fair with all their nobler toil, built of my common stones.

Then noonward, as the task grows light with all the labour done,
The single thought of all the day becomes a joyous one;
For, rising in my heart at last, where it hath lain so long,
It thrills up seeking for a voice, and grows almost a song.

But when the evening comes, indeed, the words have taken wing,
The thought sings in me still, but I am all too tired to sing ;
Therefore, O you, my friend, who serve the world with minstrelsy,
Among our fellow-workers' songs make that one song for me.

From “A Song of a Worker”, 1881.

Артур О Шонесси Элегия

Артур О’Шонесси Элегия
(С  английского).

Тебя уж нет. В душе, теперь пустой,
слова и слёзы истребило горе.
Умчал бы я тебя на берег моря
послушать там грохочущий прибой -
как стонут волны, рокоча и вздоря.
И ты постигнешь, что во мне за боль.
Но мне не облегчить мою юдоль.

Вот тихая тревожащая ночь.
Под синей высью, за тоскливой далью
в ней всё полно великою печалью.
В ней лунный свет, но спать под ним не в мочь,
и звёздный свет – росой из Зазеркалья.
Раздумье – горести моей сродни -
придёт к тебе, пока мы в тут одни.

Когда в тоске я выйду за поля,
я в зелени грущу среди цветенья,
там ты уже не ждёшь меня под тенью,
и прежних роз не вырастит земля.
Ты запах роз вдыхала в восхищенье,
счищая пятна осени с души.
Он обо мне рассказывал в тиши.

Бывает, что портрет из давних лет
рисован с интригующим искусством.
Ты смотришь на него с тревожным чувством,
а он зовёт и просит дать ответ.
(Подумаешь о нём, и станешь грустным).
Там страстный взгляд, изведавшего крах.
В нём горечь о загубленных годах.

Когда умру - мне мысль о том трудна,-
тогда пусть сто сердец в одном порыве
сольются в общем сладостном мотиве,
как поведёт певучая струна.
Пусть вспомнят и меня в речитативе.
Вся жизнь тогда, благодаря струне,
промчится вмиг как музыка во мне.


Arthur O’Shaughnessy Elegy

ELEGY.
I CARRY in my soul the loss of her,
A grief past words and tears ; when these are o'er,
Speechless I can but send you to some shore
Lone desolate, to sit there and confer
With the immense sea weeping evermore,
To know the inward weeping of my soul,
A flood no calms can soothe, no tides control.

Go forth, too, in the silence of the night,
When nothing moves beneath the dismal blue,
And, if a mighty sadness lapses through
The pulseless wakeful pauses, while the light
Of moon and stars wastes down in splendid dew,
A moment you may know a thought akin
To the great sadness of my soul within.

My sorrow goes abroad over the fields,
Darkening the meanings of each leaf and flower ;
Or if you linger in the desolate bower
Of some waste rose-garden that no more yields
The summer fragrance, you may feel the power
Of my lone endless grievings, ere you start
And brush the mood of autumn from your heart.

Perchance some fading face of long ago
Limned by a sombre master, in such wise
May set you musing, with unearthly eyes
Of infinite appeal, that you may know,
Through its pale oval, passion-worn with sighs,
A haunting long regret of buried years

Or when, though I am dead and this untold,
You listen where a hundred hearts are bound
In one and lifted on a thin sweet sound
Of music, like a strenuous thread of gold,
Oh, think of me ! I have been there and found
My life-long thought a moment all contained
In the inspired string Ernsfs finger strained.

From “Songs of a Worker”, 1881

Примечание. «Элегия» предваряет последнюю книгу стихотворений О’Шонесси,
собранную по рукописям из архива поэта после его смерти.
В конце стихотворения упомянут музыкант Эрнст.
Который именно из музыкантов здесь назван мне (переводчику) не известно.
ВК

Артур О Шонесси Слово перед вечностью-4

Артур О’Шонесси Эпопея о женщинах VII.СЛОВО ПЕРЕД ВЕЧНОСТЬЮ-4.
(С  английского).
Окончание, строки 313-397.

313. Не поклялась ли ты уже в начале
314. Господним именем и перед Богом ?
315. Я ж, вопреки твоим словам, позволил
316. свершить такие горькие поступки,
317. которым не мешал, а был способен.
318. Мог удержать тебя ! Ах, будь я проклят !
319. «Мой милый, мой Любимый !» - повтори ж
320. мне снова нежные слова и клятвы.

321. Моей ты будешь! Ты СЕЙЧАС моя !
322. Тебе теперь уже могу поверить.
323 (ТАК мне пропел клинок мой под подушкой !).
324. И я тебя целую.

324. Спит подруга.
325. А сталь поёт опять, и этот голос
326. КО МНЕ КРАДЁТСЯ – но она не слышит.
327. Клинок поёт о смерти и любви,
328. ЗАЛОГОМ ВЕРНОСТИ ПОСЛУЖИТ СМЕРТЬ.

329. Я не безумец, и во мне сейчас
330. играет сила, я спокоен, будто
331. сверхчеловеческим исполнен духом.
332. Но не пойму, зачем с прошедшей ночи
333. в моих глазах кружат, горя огнём,
334. смущая душу мне, кинжалы и мечи,
335. и бьются меж собою, всё круша,
336. внося повсюду обнажённый блеск,
337. пронзая тысячу прозрачных плёнок,
338. творя невероятные картины.

339. Реальность еле-еле выживает.
340. А сталь – волшебник необъятной силы.
341. Меняет жизнь, любовь и красоту.
342. Кольнёт, и всё устроит, как мне нужно.
343. Клинок блеснул среди её волос !
344. Он словно варварское украшенье.
345. Он весь искрится вставками алмазов
346. в чернёную поверхность жёсткой стали.
347. Нет. Он скорее страшен и блестит,
348. как голубой зигзаг из тёмных туч
349. змеистой молнии на грозном небе.
350. Когда такие вспышками ветвясь,
351. ущелья и распадки освещали,
352. я мог часами наблюдать грозу.

353. О Женщина ! Ты всех важней на свете !
354. Сокровища вселенной – все твои.
355. В твоих руках вся радость, вся любовь.
356. Твоя краса – что солнце для мужчин.
357. Те спорят вечно за её раздел.
358. Тебе дарят и страсть и похвалы.
359. Ты и прекрасна, и тебе неплохо.

360. Я думаю, чтоб стать подружкой бога,
361. хоть ты красива, всё же не годна.
362. Так стань супругой и подругой мужа.
363. Увы ! В тебе скрывается змея.
364. Она невидимо гнездится в мыслях.
365. Она укромно притаилась в сердце.
366. Она опять рождается в пыланье
367. твоих внезапно вспыхнувших страстей
368. и неустанно источает яд,
369. коварный яд, который отравляет
370. твои дела и чувства, губит, ранит
371. твою любовь, и губы заставляет
372. дружиться с ложью, предавая сердце;
373. настраивет сердце против губ.

374. Ты не захочешь полюбить любого,
375. но можешь, просто соблазнив кого-то,
376. как хочется змее внутри тебя,
377. предать его, его любовь и веру,
378. как будто ты ему не поклялась,
379. и, если бы ты так не поступила,
380. тебе бы жизнь твоя казалась пресной.
381. Ты – пустоцвет. Ты так сотворена.

382. Поэтому ты больще не проснёшься,
383. Любовь моя, хоть снова поклялась.
384. Умрёшь, чтоб вновь меня не обманула,
385. как поступала, клявшись до сих пор.
386. Теперь уж ты, Красавица, - моя.
387. Так сами мне твои сказали губы,
388. когда два наши сердца бились рядом.
389. Ты обращалась с жалобной мольбой.
390. Так я теперь твой Бог и твой спаситель.
391. Позволю ль я кому-то осквернить
392. твои уста, что я поцеловал ?
393. Пусть руки не обнимут вновь другого.
394. Ужели это сердце вновь обманет,
395. в попытке позабавиться изменой ?

396. Нет. Я вонжу в тебя святой клинок.

397. – Иначе мне её не сохранить.


Arthur O’Shaughnessy An Epic of Women VII.TROTH FOR ETERNITY-4
313-397


313: Did you not swear yourself to me at first,.
314: Yea, in God's name, before him? So that I—
315: Yes, I, have let you, all against your heart,
316: Be brought to do sad things you would have shunned;
317: Because I had the way, and used it not,
318: To keep you from them.—Ah, I curse myself!
319: —My own, my Love!—those gentle words of yours,
320: Those promises—repeat them; yes, once more:

321: You will be mine; you are mine; yes, my Love,
322: I do believe you now; I may, I can—
323: (For that sings under the pillow; believe Me!—)
324: I bless and kiss you for them all.

324: She sleeps.

325: The Steel is singing to me now; its voice
326: Creeps through and through;—go on, she cannot hear—
327: The things it sings are death and love; ay, love
328: That death keeps true;—She sleeps, she cannot hear.

329: There is no sort of madness in my brain;
330: But rather a great strength, a calm, as though
331: A more than human spirit dwelt with mine.
332: And yet I do perceive that, since last night,
333: My eyes have been bewildered with the glare
334: Of mighty blades and swords that seem to whirl
335: And strike around me, and transform the world
336: With an exceeding splendour cold and bare;
337: A thousand films are as it were cut through;
338: And all the beauty, supernatural

339: And real of things seems only to endure.
340: The Steel is an immense magician: yes—
341: Love, Beauty, Life—a touch can change them all
342: And make them wholly fit for me and great.
343: See now where it is gleaming through her hair!
344: 'Tis like a fair barbaric ornament
345: Ablaze with glancing points of diamonds
346: Stuck in and out between the writhing black.
347: Or, rather, 'tis as fearful and as bright
348: As some fierce snake of azure lightning curled
349: Sinister under the dark mass of night,
350: That ever, with his sudden forked flash
351: Piercing some crevice, doth illumine it.

352: I could be gazing on this sight for hours.

353: O, Woman !—you are greatest in the world:
354: You have all fairest things; all joy is yours
355: To give and take away; you have all love;
356: Your beauty is to man's heart as the sun
357: That doles out day and night to the whole earth;
358: You have strange gifts of passion and sweet words:
359: In truth you are right splendid,—and well fit,

360: I think, to be the leman of a god;
361: But all too fair, and yet not good enough,
362: To be the spouse and helpmate of one man.
363: —For this: there is a serpent in you hid;
364: It dwells in the invisible of thought,
365: Or crouches in some corner of your heart,
366: Or is engendered in the ardent flame
367: Of your quick passions,—where, it matters not;
368: But never doth it cease so to distil
369: Its wily poison into all you are
370: Or do or feel, it makes you turn and stab
371: Where most you thought to love,—it sets your lips
372: In league with falsehood to betray your heart,
373: Puts plotting in your heart against your lips.

374: You cannot will your heart to any man
375: But you must seek, for very wantonness—
376: As tempts the snake within you—just the straight
377: Betrayal of that man—his love, his faith,
378: As though you had not willed yourself at first:
379: And if you did not this somehow, your life
380: Would seem to you a nipped and withered thing,
381: Your beauty good for nought. You are made so.

382: —Therefore, my Love, I will not let you wake.
383: Nay—though you are so pure now and have sworn—
384: Lest you betray me as you did last time,
385: And times before that, having sworn as now.
386: But you are mine—my beautiful, my own!
387: And your lips said it while your heart beat here
388: Against mine—thrilling with a thought of me;
389: Your looks were almost piteous with a prayer
390: That I—that God would save you. Shall your mouth,
391: The chaste, the holy one that I have kissed
392: Be desecrate once more? Shall your own arms
393: Embrace and hug the very shame of you?
394: Shall this, your heart that made you mine, be false
395: —Go once more seeking out adulteries?

396: Not so: I strike the holy steel in it.

397: —It was the only way to keep her mine.

From “An Epic of Women”, 1871.




Артур О Шонесси Слово перед вечностью-3

Артур О’Шонесси Эпопея о женщинах VII. СЛОВО ПЕРЕД ВЕЧНОСТЬЮ-3
(С  английского).
Строки 210-312.

210. А я сжимаю
211. её в объятьях так, чтоб удержаться
212. навеки в небесах. И всё вокруг
213. заполнил аромат её волос,
214. как будто это облаком престранным
215. божественным одело нас обоих,
216. прозрачным, розовым. И это было
217. могучим волшебством. Оно помчало
218. нас прочь, вверх, вдаль, от мысли и от жизни,
219. от приземлённости и злобы дней,
220. в слоистых атмосферах, над морями.
221. И мы несёмся на волнах эфира.
222. И нет ни звука с дальних берегов,
223. ни от концов, ни от начал. И счастье,
224. невыносимо полное, настало.
225. Оно, казалось, наши души вновь
226. воссоздаёт для вечности.

226. Увы !
227. Колючий шнур – не смог его порвать –
228. пронизывает мысль мою и память.
229. И рана давняя мне портит сны,
230. и жёсткий ворс ту рану бередит.
231. Мне горько, будто ядовитый зуб
232. меня сгрызает, унося мечту.
233. И я истерзан, как на дыбе. Пусть !
234. Моя мечта – не уронить себя.
235. Дракон на страже рая мне известен,
236. я знаю, он дурачит простаков.
237. Ах, как весь мир глумится, это видя !

238. Все люди тешатся самообманом.
239. Убив дракона, я восторжествую.

240. Сейчас не шевельнуться. Оплетён,
241. как тысячью цепочек, волосами.
242. Окован по рукам и по ногам.
243. Я не мечтаю. Руки заскользили
244. вокруг меня. Вскипая, текут слова.
245. Она мне страстно зашипела в уши.
246. Мои глаза ослепли в темноте,
247. как в пропасти, в копне её волос,
248. в их черноте, пронизанной искреньем
249. с кровавым блеском. - Что она сказала !
250. «Устроим снова свадебную ночь !
251. Сомненья – в прошлом. Я теперь – твоя.
252. Запомни это для начала. Верь мне.
253. Я буду лишь твоей, навек. Ни слово,
254. ни мысль, ни взгляд тебя не оскорбят».
255. И, если б я не слышал тех же слов
256. и раньше, не однажды – много раз,
257. я б голову не спрятал, как сейчас,
258. поглубже, в чёрных и бездонных прядях,

259. я б слёз не видел – будто бы моих –
260. закапавших в безрадостную вечность.

261. Однако, новый голос ! Но откуда ?
262. Отсюда, как из-под подушки, резкий.
263. То голос не её. То добрый голос.
264. Я Ей клянусь: “Да будет так. Доверься.

265. О да, моя Любовь ! Вот мой ответ.
266. Прочь Прошлое. Прощаю. Отрицаю.
267. И знать не знаю. Всей душой я – твой.
268. Я никого на свете не любил.
269. Любовь моя принадлежит тебе.
270. Да, прежде, чем твоё узнал я имя,
271. и увидал тебя, любовь дохнула
272. издалека, ещё до появленья
273. тебя передо мною, предваряя.
274. Воистину, в любое время жизни,
275. не будь вокруг предвестников твоих,
276. твоих лучей, таких, как свет от Солнца,
277. тогда поблекли бы мой мир и цвет.

278. Дни без тебя, и те твоими были.
279. Ты даже в них была, когда ж уйдёшь,
280. то унесёшь их прочь с собою вместе.
281. Итак, я видел лишь тебя в те дни
282. и говорил: склонённую головку
283. той бело лилии – МОЕЙ ЛЮБИМОЙ -
284. дыханье лета никогда не тронет.
285. И небо будет над копной волос,
286. глубоких, тёмных и великолепных,
287. похожих на мираж. В её глазах
288. я буду видеть синие озёра.
289. Как, выйдя вон из сумерек лесных,
290. найду их в плотных зарослях фиалок,
291. И там я буду ими зачарован.
292. Она с улыбкою посмотрит на меня.
293. Она возьмёт всю магию у солнца
294. и целый день наполнит ярким светом.
295. Она заставит сердце трепетать,
296. шутя со мной... – То ты, моя Любовь !
297. То ты была. Мечтал я о тебе.
298. Теперь мне сердце это подтверждает.
299. Любовь была большой и настоящей.

300. Ты видишь, что ничто не изменилось.
301. Мою любовь к тебе внушил Господь.
302. Создавши для меня, мне первому
303. тебя он и явил. Не может быть,
304. чтоб ты лгала мне. Это я виновен,
305. не сохранив навеки для себя,
306. когда тебя Он дал мне под опеку.
307. Он счёт свой предъявляет. И ценнее
308. не знаю я сокровищ. Ты – мой венец,
309. прекрасней всех, и нет в тебе порока.
310. А грешен я, поскольку был не в силах
311. сберечь тебя. Не по твоей ли воле
312. твои мне губы в верности клялись ?

Окончание следует.


Arthur O’Shaughnessy An Epic of Women VII. TROTH FOR ETERNITY-3
210-312


210: I am clasped
211: With such arms as I would might hold me so
212: For evermore in heaven. All around,
213: The strange unearthly fragrance of her hair
214: Is coming up, and, with an element
215: Divine as some transparent rosy cloud,
216: Enwrapping both of us; ay, and, as though—
217: A very cloud of magic—it had borne

218: Us, lifted far away from thought, and life,
219: And days, and earthliness—we seem to voyage
220: Through most ethereal atmospheres, and seas
221: Upon whose soft sustaining waves we drift,
222: And draw no sound from either distant shore
223: Of ending or beginning: and the bliss,
224: Unspeakable and perfect, that we feel
225: Seems making and remaking evermore
226: Our souls through this eternity.

226: Alas!
227: One little thread—I strive in vain to break—
228: Is holding me: a memory, a thought,
229: The pricking of a half-numbed wound through sleep,
230: The constant teazing of a winged thing,
231: The bitterness wherewith some ceaseless fang
232: Of life gnaws through, and breaks our dream of it—
233: Some such pursues and racks me. But 'tis well:
234: I know the dream is mine to make my own;
235: I know what dragon guards this paradise,
236: And with what paltry lies he fools mankind.
237: Ah, how the universe must jeer to see

238: All men so smoothly cheated of their own!—
239: And when I slay this dragon, I have all.

240: I cannot stir now. Many a knotted tress
241: Is on me, like a thousand-threaded chain
242: Twined many times about my limbs. I dream
243: No more: I feel her small and gliding hands
244: Seek mine; and while the burning rapid words
245: Her full heart furnishes hiss in mine ear,
246: My sight is peering blindly through the dark
247: Of her vast hair—a cavernous abyss
248: Of blackness traversed by mad shooting sparks
249: Or fearful gleams of blood.—What things she says!
250: “—Let this be as it were my bridal night,
251: If you doubt all the Past. I am yours now;
252: Take this for the beginning, and trust me;
253: I will be yours for ever,—not a look,
254: A word, a thought shall e'er dishonour you.”—
255: And, if I had not heard this very thing
256: Before, once, twice, innumerable times,
257: I should not plunge as I do now, my head
258: Still deeper in the fathomless dark hair,

259: And see tears falling from me—as it seems—
260: To fall on through a drear eternity.

261: But, hark, another voice! Whence comes it? —Whence?
262: From here, beneath the pillow; yes, 'tis harsh
263: And not like hers; but speaks a sweet thing—this:
264: I swear for Her it shall be so: trust Me!

265: Ah, yes—my Love, my own, I answer you;
266: I part with all the Past, forgive, deny,
267: Refuse to see it. All my soul is yours;
268: I never loved a moment in this world,
269: But what was love was wholly meant for you.
270: Yea, even before I saw you as you are,
271: Or knew your name, the vaguest breaths of love
272: Were but sent forward to me from the days
273: When you should come, preparing me for you.
274: I know in truth there never was a time
275: Wherein I saw no part of you—nor sign
276: To love you by; for all my sun, my light,
277: My flowers, my world would be the saddest blank,


278: The day you were not; you have these in you,
279: And are yourself in them; and, on the day
280: You go, you take them all away with you;
281: And so 'twas you I saw when I saw them
282: And said:—“That Lady mine shall have a head
283: Like yonder drooping lily on whose white
284: The summer's breath may never set a stain;
285: And She shall have a heaven for her hair
286: As deep, and dark, and splendid, as the one
287: I dream beneath; and She shall have such eyes
288: As ever seem to me those still blue lakes
289: I come on in the twilight of the woods
290: And find wide open under the thick fringe
291: Of violets—that fascinate me so
292: With gazing on me; yes, and, for her smile,
293: She shall but use that magic of the sun
294: That so transfigures all the day with light,
295: And gives my heart already such a thrill
296: As if She smiled at me:”—my Love, 'twas you
297: I saw then, dreamed of, waited for; 'twas you;
298: My heart attests it, looking on you now.—
299: So this of mine is such a perfect love

300: You see, it could not change nor turn away;—
301: It is the only love God made for you,
302: As you He made for me and from the first
303: Revealed to me. Therefore it cannot be
304: That you are false to me,—that I no way
305: Can save and keep you mine—you whom He gave
306: To me for ever, to be brought as mine
307: Before Him at the last. My precious one,
308: You are all worthy of me—are my crown
309: Untarnished, perfect, for you have not sinned;
310: 'Tis I have sinned,—not being strong at once
311: To save both pure in you. Did not your lips
312: Completely make you mine of your own will?

From “An Epic of Women”, 1871.

Артур О Шонесси Слово перед вечностью-2

Артур О’Шонесси Эпопея о женщинах VII. СЛОВО ПЕРЕД ВЕЧНОСТЬЮ-2.
(С  английского).
Строки 105-210.

105. Но что за дело мне до всех других ?
106. К чему мне выставлять их на позор,
107. смеяться над соперником хвастливым,
108. не знавшим даже никогда, что значит –
109. сражаться за любовь. Как я, страдали
110. поклонники великих королев
111. и беспощадных лучезарных дам.
112. Те рыцари слезами исходили,
113. попав в отставку, под дождём насмешек -
114. безумцы и невинные страдальцы
115. среди обидчиков – их прежних слуг.

116. Они безвольно мучились, не в силах
117. вернуть и удержать свои вершины.
118. И таял след их прежнего блаженства,
119. им оставалось только умереть.
120. О все вы, давешние Мессалины,
121. Елены, Клеопатры и Далилы,
122. Лукреции, Марии, Катарины -
123. в коронах или просто куртизанки
124. с корыстною амурною игрой -
125. вы разоряли, ранили, мертвили,
126. платя непостоянством за любовь.
127. Будь я на месте ваших кавалеров,
128. иною стала бы у вас судьба.
129. Часть вашей лжи и фальши искупила б
130. вернейшая последняя любовь.

131. Но я доволен нынешней моей.
132. И слава Господу за эту сладость !
133. То лучший из всех подарков людям.

134. – Здесь лучезарная её улыбка.
135. Я крепко оплетён её руками.
136. Кто б мог похвастаться другой такой же ?
137. ( А МОЙ СТАЛЬНОЙ КЛИНОК МНЕ НАПЕВАЕТ.
138. Он – возле сердца. Песенка тиха).
139. Сейчас уж нет сомненья. Правда вскрылась.
140. Но я в объятьях. Я обласкан ею.
141. Мне щедро отдана сполна вся нежность.
142. Пожалуй, ничего нет про запас,
143. чтоб уделить кому-нибудь другому.
144. Она прекрасней всех великих женщин,
145. которых кто-нибудь любил когда-то,
146. дрожа, стыдясь тех женщин и себя:
147. из-за сверкания претящей мне
148. смущающей хвастливой белизны
149. бесстыдно обнажённой женской плоти.
150. Иное дело, если грудь укрыта
151. и я руками рву с неё покров,
152. имея право. Радуюсь при этом,
153. что лучшее на белом свете диво
154. увижу только я, никто иной.
155. (Потише пой, клинок !). И я сказал:
156. Как хороша ! – Прильни ко мне, услада !
157. Господь не создал большей красоты.

158. Позволь мне в лоб тебя расцеловать,
159. поцеловать и раз, и два, и трижды.
160. Твоё чело изящней и светлее
161. лба Клеопатры, в чём могу поклясться,
162. и я его целую с большей страстью,
163. чем мог Антоний. Я запечатлею,
164. целуя, то, что не сотрёт никто.
165. «Ты веришь мне теперь ?» - она сказала.
166. Я подтвердил. (ТО ТЫ ПРОПЕЛ, КЛИНОК.
167. Ты мне внушил. Тебе я верю больше).
168. « Любимый, так взойдём с тобой на ложе.
169. Я буду счастлива в такой могиле.
170. Так я спасу доверие и счастье -
171. как и твоё, так и моё – навеки,
172. Я там с тобою не страшусь беды,
173. не отступаю перед клеветой
174. Ты – мой, а я – твоя, и мир навеки».

175. Всё высказав, она меня ведёт,

176. как лилия – с поникшей головой.

177. Ах, страсть моя ! Не стану упираться.

178. Мне это ни к чему. Во мне нет чувства,
179. что я кого-то должен победить.
180. Так что же ? Я не знаю. Страсти, мысли –
181. всё холодно во мне, спокойно, чисто,
182. намного выше духа вожделенья,
183. обычного для всех мужчин. Быть может,
184. тот дух был в самом Первом Человеке,
185. в итоге Женщина его сгубила.
186. Такой судьбы я не хочу. Не Бог,
187. не Геркулес и не Самсон, о нет,
188. и не Антоний – я судьбу смирю.
189. Уверен, Страсть, тебя я одолею.
190. Я буду постоянно выше страсти
191. как трезвый беспристрастный наблюдатель
192. и прослежу насколько можно зорче,
193. чтоб ты не скрыла даже в мелочах
194. обманы под завесой миражей
195. для глупого слепца, как ты привыкла.

196. Так пусть же взор наполнит белизна,
197. и сердце в ней найдёт благую смерть.

198. Довольно любоваться на цветок
199. столь редкой и столь пышной красоты,
200. чьё лето нынче вечером в зените,
201. и принял он особенный оттенок,
202. в начале заколдованной печали,
203. как осенью. Так не смыкай же рта.
204. Перед тобою лакомство из тонких,
205. последний поцелуй в саду Любви,
206. что ждал тебя от самого начала,
207. полнейший, совершеннейший из всех.
208. Земля таких цветов не возродит.
209. Любовь уж больше не расцветит летом
210. такую красоту.

Продолжение следует.

Arthur O’Shaughnessy An Epic of Women VII. TROTH FOR ETERNITY-2
105-210.

105: Those men I deemed my rivals—what are they
106: To me now? Why I could put them to shame
107: And taunt them now myself for insolent
108: Pretenders who have never known what 'tis
109: To conquer love.—Ay, what compared with me
110: Seem all the famous lovers of great queens
111: Or splendid cruel mistresses, whose woes—
112: Deceived, betrayed, reviled—have made them shine
113: With some bright share of every age's tears?
114: What but mere fools? weak sufferers of wrong
115: From creatures whom they held in their own hands?

116: Or passionless, or lacking any strength
117: To seize their fair worlds passing them so nigh
118: Rather than linger in some sickly trail
119: Of sweetness left behind and die of shame?
120: O all ye Messalinas of old time—
121: Ye Helens, Cleopatras, ye Dalilahs,
122: Ye Maries, ye Lucrezias, Catharines—
123: Fair crowned or uncrowned—courtezans alike
124: Who played with men a calculated game—
125: Your moves their heart-wounds, deaths and ruins—sure
126: Of your inconstancy and their soft loves,
127: Had I been lover in the stead of them,
128: Methinks the histories of you had been changed,
129: And some of your worst falsenesses redeemed
130: By flawless faithfulness to one last love.

131: But now I am content, I have love here;
132: And I thank God for love—yea, is it sweet?
133: Yea, is it best of all his gifts to man?
134: —I see her splendid smile there—feel her arms
135: Already coming round me!—Who but I
136: Can answer? Who but I have had it whole

137: Like this? (The Steel is singing to me now,
138: Still hidden in my breast—a low sweet song.)

139: Ah, this time there is no doubt! 'tis all true:
140: Her arms may fold me—fondle me, and I
141: May wholly yield myself to their caress
142: Quite sure it leaves no atom in reserve
143: For any other after me. And lo,
144: She is right worthy of a greater one
145: Than all the lovers that have ever loved
146: And, trembling, lost their women and themselves:
147: For splendour—such as stains for me and turns
148: My eyes disgusted from the vaunted white
149: Of many a bosom impudently bared—
150: Is in that bosom closely veiled, whose veils
151: I may undo—yea now, and with these hands;
152: It is my right. And then, O joy, to know
153: That this, so much more wonderful than those,
154: Shall ne'er be seen by anyone but me!
155: (Ah, sing on little voice!) But, as I said,
156: —Yes, she is worthy !—Come to me, my Sweet:
157: You have the greatest beauty God has made.

158: I think that. Let me kiss your forehead once,
159: Twice, thrice, and say it is diviner white,
160: And hallowed with a brighter radiant grace
161: Than Cleopatra's was, and swear therewith
162: I kiss it with a passion greater far
163: Than Antony's was: yea, let me write there
164: This thing in kisses that none can efface.
165: “Ah, you believe me now, dear love?” she says:
166: Yes: I say yes. (Sing on! 'Twas you sang: yes;
167: You bade me answer so. I trust you most.)

168: “Dear Love, let us go lie upon that bed.
169: “I should delight to know it just the grave,
170: “So I might keep this faith and happiness,
171: “That yours—this mine—both safe for evermore,
172: “So I might lie down sure that no mischance,
173: “No doubt, no calumny, could come to change
174: “Me—yours, you—mine, and peace for evermore.”

175: She says this, and she leads me by the hand.

176: Her head is like a lily drooping down.

177: —My passion! Yea I will not baulk thee now:

178: I need not: for I feel that what I am
179: Is something more than man, that conquers man.
180: What is it? I know not: a flame, a thought;
181: But cold, but calm, unalterable, pure,
182: As far above the fume of the base lust
183: That dulls and levels all men, as, perhaps,
184: Was that strange flame or thought that made Man first
185: And Woman then to bring the man to nought,
186: Which fate I, who indeed am not a god,
187: Who am not Hercules, nor Samson, no,
188: Nor Antony—which fate I yet will change.
189: Nay, passion, rather I will urge thee on;
190: For I shall be above thee all the time
191: A cold impartial watcher, hard to foil,
192: Attentive that thou gettest all thine own
193: Not tampered with—lest, in some little thing,
194: Thou art betrayed, or with a semblance served,
195: Yea, for a blind fool as thou ever wert.

196: —O take thy fill of looking on this snow
197: In which thy heart finds such delicious death;

198: Do out thine utmost revel on the bloom
199: Of this rare flower's beauty, now at full;
200: Whose summer is just perfected to-night
201: And laid before thee, heightened with the tint
202: Of first mysterious sadness, like a touch
203: Of far-off autumns. Do not shun that mouth:
204: For there, indeed, a thing most dainty-sweet—
205: The last kiss that was sown a precious seed
206: By Love at the beginning—waits for thee,
207: The fullest, the most perfect of them all.
208: The earth will never fashion forth, and Love
209: Will never with his summer paint again
210: So beautiful a flower.

From “An Epic of Women”, 1871.

Артур О Шонесси Слово перед вечностью-1

Артур О’Шонесси Эпопея о женщинах VII. СЛОВО ПЕРЕД ВЕЧНОСТЬЮ-1.
(С  английского).
Начало, строки 1-104.

1. – Итак, ты, Женщина, в моих руках,
2. теперь всецело навсегда моя !

3. Для памяти моей – дурное бремя
4. твоя предательская жизнь. Так пусть же
5. она погибнет, и со мною вместе.
6. Пусть жизнь начнётся вновь, но мы умрём.
7. Осталось три часа !

7. Не твой ли голос,
8. Любимая, бодрил, внушал мне веру
9. растущей нежностью в его звучанье,
10. в три счёта изгоняя каждый раз
11. и без остатка даже лёгкий призрак
12. моих сомнений или страхов ? Дорогая,
13. не твой ли голос уверял меня
14. редчайшей музыкой, не только речью,
15. шепча святые клятвы, в постоянстве,
16. пока не начинал я улыбаться,
17. гордясь тобой, тебя считая верной,
18. навек моей. Но мысли изменились.
19. Не так ! - МНЕ ТИХО ГОВОРИТ КЛИНОК.
20. Он мною на груди надёжно спрятан.
21. Клинок мне тихо-тихо напевает,
22. ЧАРУЯ НЕЖНОЙ ПЕСНЕЙ. В песне - радость !
23. Теперь уж от меня тебе не скрыться.
24. Ты будешь верной, будешь лишь моей.
25. К тебе уже никто не прикоснётся.
26. Красавцам больше не дразнить твой взор,
27. не чаровать тебя и не будить
28. уже в тебе ту змейку вероломства,
29. которая таилась от меня,
30. но выпрыгнуть всегда была готова,
31. во взгляде, в обещанье, и скрывалась
32. назад в твоей протянутой руке.

33. Какой прекрасный, всё-таки, предмет.
34. Услышь и ты, как мне поёт Клинок.
35. Его полюбишь ты. Он убеждает.
36. Он мне позволит вновь тебе поверить.
37. Три целых ночи и три дня провёл я,
38. сражаясь за тебя и за любовь
39. с проклятьем, что послал тебе же в гневе.
40. Я думал, что сошёл с ума, но голос
41. мне пел всё время. Сталь со мной боролась,
42. смягчая и напевом и посулом,
43. который мог сойти и за насмешку
44. над всем, во что я прежде свято верил,
45. а после проклял, но прошедшей ночью
46. смягчили песни душу. Так нежны,
47. так сладки были звуки. Но упал я,
48. и вдруг оглох, ударясь головой.

49. Мне тут же сквозь туман прикрытых глаз
50. почудилось, как будто вспыхнул свет,
51. вдруг стало страшно. Прямо из стены
52. возник в серёдке обнажённый Меч,
53. ужаснейший, в огне, и будто бы живой -

54. как яркий свет в Архангельской руке,
55. несущей людям пламя искупленья.

56. Моя душа тогда взывала к Стали,
57. и Сталь услышала и присягнула мне.
58. Я рву из сердца цепкую Любовь,
59. твои слова - любое будто червь -
60. грызущие меня, твоё лицо,
61. и, освящённый, первый поцелуй,
62. обман твой и отчаянье моё,
63. мою беспомощность и униженье,
64. растоптанные потроха всей жизни,
65. и ужас на душе, невыносимый
66. уж далее. А надо мною громко
67. смеются тысячи пустых прохвостов.
68. Как будто слышен страшный стук и треск
69. из древних провалившихся могил
70. давно забытых мертвецов - насмешки
71. над моими бедой, любовью, верой,
72. над долгой слепотой. Но вот я знаю
73. и понял всё. А вслед воззвал я громко
74. к Клинку из Стали. Мой Клинок расслышал.
75. Он клятву дал тебе, и мне, и Богу !

76. Пой , тихий голос, пой, хоть ей не слышно.
77. Меж нами договор.

77. А я стою
78. и чувствую - глаза её влажны.
79. И жизнь вокруг меня вот-вот растает -
80. в немногие тревожные мгновенья.
81. И снова слёзы – отрицанье напрочь
82. и мысли обо лжи. И говорит мне,
83. что я мог рядом с ней всё это время
84. жить в радости: слова, и лесть, и слёзы,
85. смутившие меня со всею силой
86. былого обаяния. И слёзы
87. попали, капая, мне прямо в сердце,
88. наполнив с тем, чтоб выложил скорее
89. готовое прощенье и любовь.

90. Неуж я Властелин ? Она глядит,
91. изображая взглядом чудо страсти,
92. желая победить МЕНЯ немедля,
93. и стать любой ценою королевой
94. сейчас, как много раз бывало в прошлом.
95. Случалась ли столь полная победа ?

96 . Кто ж чаще называл её своею,
97. чем я могу назвать её моей ?
98. Сейчас Он мог бы оказаться здесь.
99. В ней лишь одно привычное притворство.
100. И в мыслях у неё здесь тот, что там.
101. Вне места, где творится их любовь,
102. она меня улыбкой окропила.
103. Здесь не Его она, там – не моя.
104. Но что ж мне делать тут при этих мыслях ?

Продолжение следует.

Arthur O’Shaugnessy An Epic of Women VII. A TROTH FOR ETERNITY-1

1: —SO, Woman! I possess you. Yes, at length,
2: Once wholly and for ever you are mine!

3: That cursed burden on my memory,
4: Your whole past life's betrayal—let it go:
5: Ay, let it perish, and, for me at least,
6: Let life begin this moment, though we die
7: But three hours hence!

7: Is this your little voice
8: My Love, enthralling, winning my whole faith
9: With mere increasing sweetness in its tones,
10: Dissolving, exorcising, as it used,

11: Ah too infallibly, the phantom thing,
12: The doubt, the dread within me? ah, my Sweet,
13: Is this once more your voice assuring me—
14: With some rare music rather than one word
15: Of those fair whispered oaths of constancy;
16: Yea, till, as ever, I am come to smile
17: And glory in you, and believe you pure—
18: All mine, for ever, past a change in thought?

19: But no! It is the little voice of the Steel
20: Here safe against my breast and fairly hid:
21: The Steel is singing to me, very low,
22: A tender song entrancing me;—O joy!
23: The Steel says you will ne'er escape me more;
24: You will be true to me; you will be mine;
25: No man shall touch you after me; no face,
26: However strangely fair, shall have the art
27: To draw one look from you, to charm and rouse
28: That wondrous little snake of treachery
29: That was for ever lurking for me—sure
30: To spring upon me out of the least look
31: Or promise, safe to be curled up beneath

32: The simplest seeming offering in your hand.

33: Yes, 'tis a thing at length as good as this
34: The steel is singing to me: did you hear,
35: You should but love it—since it pleads so well
36: It makes me put whole faith in you once more.
37: For now three days and nights indeed—while I,
38: Contending for you with the love I gave
39: Against the curse I owed you, raged and thought
40: It was my madness—O this little voice
41: Was striving with me, singing all the time,
42: Upon a low sweet soothing tune, strange words
43: Of promise that seemed like the distant taunts
44: Of all my past beliefs, and that I sought
45: To cover with my curses; till, last night,
46: My soul grew faint with hearing them—how sweet,
47: How full of good they were. Then I fell still,
48: Yea, stunned, and with my head upon the ground;
49: And through the shut bleared darkness of my eyes,
50: I seemed to see the room about me lit
51: And fearful, and the Sword from off the wall
52: Unscabbarded before me in the midst,
53: Most terrible and living, and in light—

54: Just like a great archangel with the glare
55: Of burning expiations full on him.

56: O then my soul did call upon the Steel;
57: And the Steel heard and swore to me. My soul
58: Tore forth the hidden-rooted love of thee,
59: Thy treasured words—each one a cruel worm
60: That gnaws me through for ever, thy fair face
61: From the first inmost shrine, thy early kiss,
62: Thy separate falsenesses, all my despair,
63: My utter helplessness—and flung them down,
64: The very writhing entrails of my life
65: Become one inward horror to be borne
66: No longer. And there came about me, loud,
67: The mocking of a thousand impious tongues,
68: That seemed to clash and rattle hideously
69: From ancient hollow sepulchres of men
70: Long buried and forgotten; for my love
71: Their gibe was, for my faith, for my despair,
72: For my long blindness: and at last I knew,
73: And, understanding, called with a great voice
74: Upon the Steel: and the Steel heard me there,
75: And swore to me—for you and me and God!

76: Sing on, O little voice: She cannot hear;
77: There is a pact between us.

77: Now I stand
78: And feel her eyes' soft element within,
79: Upon, around me, melting away life
80: Into these few full throbbing moments.—Lo!
81: Her tears again—her disavowal clean
82: Of any thought of falseness. Lo! her words—
83: I might have lived beside her all these days
84: In perfect joy; words, blandishments and tears
85: Already staggering me with their old might
86: Of coiling fascinations; and one tear
87: A drop that, falling straight into my heart,
88: Fills it too full for speaking a long time
89: The ready thing of pardon and of love.

90: See! am I Lord here?—This fair sight of Her,
91: Working the whole impassioned prodigy
92: As 'twere of all her beauty, just to win
93: Me this time and, at any cost, be queen
94: Of this one present, as of many pasts—
95: Hath ever it been fairer, more complete?

96: Who else hath had her more and called her his
97: Than here I have her calling herself mine?
98: I would indeed he might draw near just now,
99: Yea, void of feigning, in some wonted way,
100: And feel a cold look from her plant him there
101: Outside the circle where this molten love
102: Of her whole smile is showered upon me,
103: And know her no more his now than mine then.

104: But what do I here with a thought like this?

From “An Epic of Women”, 1871.

Артур О Шонесси Дочь Иродиады-5

Артур О’Шонесси Эпопея о женщинах V.ДОЧЬ ИРОДИАДЫ-5
(С  английского).
Окончание, строки 491-574.

491. «Любовь ! Невидимое божество !
492. К тебе спешит людское большинство,
493. и я сама из большинства.
494. Вся ангельская суть твоей науки
495. внушает мне взволнованные звуки.
496. Лишь о тебе, Любовь, мои слова,
497. и я – твоя, пока жива.

498. Не ноги у меня, а два огня,
499. и ты их мчишь, мой дух воспламеня.
500. Ты будто яростный самум.
501. Я – арфа и звучу свежо и юно,
502. когда, Любовь, ты нежно тронешь струны,
503. и ты же так порой морочишь ум,
504. что дух становится угрюм.

505. Я негодую. Я прошу помочь
506. и беспрощадно гнать отсюда прочь
507. врагов Любви – весь их комплот.
508. Пусть кто-то стойкий, приложив усилье,
509. поможет вечности захлопнуть крылья
510. сбивая вредных вестников с высот.
511. Пусть каждый клеветник умрёт.

512. Наш худший враг приходит позже всех,
513. когда темно. Ему тревожит смех
514. и радости томят и злят.
515. Он портит нам счастливые мгновенья,
516. вплетая в них страшащее шипенье.
517. Он студит сердце, источает чад.
518. Он в душах поселяет ад.

519. Крикливая пустыня собралась
520. и выплеснула зависть, злость и грязь –
521. прислала дикого истца.
522. Шакал ли вдруг затявкал на дичину,
523. стервятник ли учуял мертвечину ?
524. Чума дошла до царского крыльца,
525. не убоялась и дворца.

526. Злодей, он людям даже не сродни.
527. Он с упоением считает дни,
528. когда наступит наш исход.
529. Он сам из тысяч мертвецов, что ныне
530. непогребённые, лежат в пустыне,
531. уже давно, не счесть который год.
532. В нём Смерть под маской предстаёт.

533. Пусть правда, что явился Новый Бог,
534. но лишь Любви дала я свой зарок.
535. И я не потерплю помех.
536. Нет. Если красота моя бесспорна
537. и если впрямь сильна и чудоворна,
538. то дай мне нынче завершить успех.
539. Царь Ирод ! Будь на мне мой грех !

540. Пусть рухнет он ! И как ни хороша,
541. как ни добра ко всём моя душа,
542. я не могу простить врагу.
543. И если ты мне хочешь дать награду,
544. так я сама возьму себе, что надо,
545. из всех даров, что выбрать я могу.
546. Клянусь не долго быть в долгу.

547. Чем взор мой блещет ? Что в нём за каприз ?
548. В нём приговор и самый щедрый приз.
549. Я разрешаю спор сплеча.
550. Пусть у врага захлещет кровь из шеи.
551. Пусть голова слетит с него скорее.
552. Я крепко расцелую сгоряча
553. того, кто храбр, - за взмах меча».

554. Невидимые в фантастичной мгле,
555. с обличием, несвойственным земле,
556. страшась стояли дьяволы вокруг,
557. любой из своего особенного ада,
558. и были с ней в согласии все сряду,
559. а люди легче бы лишились рук,
560. чем что-нибудь вразрез сказали вдруг.

561. Копыта, латы – сбились в толчее,
562. бойцы в кольчугах, гады в чешуе.
563. Толкаются, стремясь прикончить враз
564. бестрепетного юного пророка.
565. Сняв голову, несут её высоко,
566. в крови, красивую, лишь взор погас,
567. и нимб взлетел и скрылся в тот же час.

568. Мне грустно от того, что светлый луч
569. загашен был, едва сквозь толщу туч
570. сумел добраться до людского стада.
571. Тебе ж, в дворце плясавшей без стыда, -
572. остаться в нём гадюкой навсегда.
573. О Саломея, дочь Иродиады !
574. Проклятие тебе на стенах ада.


Arthur O’Shaughnessy An Epic of Women V.Daughter of Herodias-5
491-574

491: “—O, Love, invisible, eternal God,
492: In whose delicious ways all men have trod,
493: This day Thou truly hast
494: My heart: thy inspiration fills my tongue
495: With great angelic madness; I have sung
496: Set words that in my bosom thou hast cast—
497: Thine am I to the last!

498: “My feet are like two liquid flames that leap
499: For joy at thee; I feel thy spirit sweep—
500: Yea, like a southern wind—
501: Through all the enchanted fibres of my soul;
502: I am a harp o'er which thy vast breaths roll,
503: And one day thou shalt break me: none shall find
504: A wreck of me behind.

505: “And now all palpitating, O I pray
506: Thy utmost passion while I cry—away
507: With all Love's enemies!
508: A man—borne up between the closing wings
509: Of two eternities of unknown things,
510: May catch this seraph charmer as he flies,
511: And hold him till he dies;

512: “And yet some bitter ones, whom coming night
513: Hath wholly entered, grudge man this small right
514: Of joy, and seek to fill
515: His rushing moment with the monstrous hiss
516: Of shapeless terrors, poisoning the bliss
517: Brief nestled in his bosom—merely till
518: Forced out by its death chill!

519: “What voice is this the envious wilderness
520: Hath sent among us foully to distress
521: And haunt our lives with fear?
522: What vulture, shrieking on the scent of death—
523: What yelping jackal—what insidious breath
524: Of pestilence hath ventured to draw near,
525: And enter even here?

526: “No kindred flesh of fair humanity
527: Yon fiend hath, seeking through lives doomed to die
528: Death's foretaste to infuse:
529: His body is but raised up from the slain
530: Unburied thousands that long years have lain
531: About the desert: Death himself doth choose
532: His pale disguise to use.

533: “But, even though he be from some new God,
534: He shall not turn us who love's ways have trod,
535: Nor make us break love's vow.
536: Nay, rather, if a single beauty dwells
537: In me, if in that beauty there be spells
538: To win my will of any man—O thou,
539: King Herod, hear me now!—

540: “Let it be for his ruin! Ah, let me,
541: With all in me thou countest fair to see,
542: Procure this and no more!
543: If yet, with tender prevalence, my voice
544: May ask a thing of thee—this is my choice,
545: Though thou wouldst buy my sweets with all thy store—
546: This all I sell them for.

547: “Yea, are there lures of softness in my eyes?
548: My eyes are—for his death. Is my heart's prize
549: A seeming fair reward?
550: My virgin heart is—for his blood here shed;
551: Its passion—for the falling of his head;
552: And on that man my kiss shall be outpoured
553: Who slays him with the sword!”

554: Invisible—in supernatural haze,
555: Of shapes that seem not shapes to human gaze—
556: The devils were half awed as they did stand
557: Around her; each one in his separate hell
558: All inwardly was forced to praise her well:
559: And every man was fain to lose his hand
560: Or do all that sweet woman might command.

561: There was a tumult.—Cloven foot and scale
562: Of fiend with iron heel and coat of mail
563: Were rolled and hustled in the rage to slay
564: That fair young Saviour: when they murdered him
565: And brought his head, still beautiful—though dim
566: And drenched with blood—the aureole did play
567: Above it, slowly vanishing away.

568: I weep to think of him and his fair light
569: So quenched—of him thrust into some long night
570: Of unaccomplishment so soon, alas!
571: And Thou, who on that ancient palace floor
572: Didst dance, where dost thou writhe now evermore—
573: Salome, Daughter of Herodias?
574: O woman-viper—may thy curse ne'er pass!

From “An Epic of Women”, 1871.

Примечание.
Рассказ о пляске Саломеи перед Иродом Антипой, сыном Ирода Великого,
содержится в Евангелиях, но по имени танцовщица, дочь Иродиады, потребовавшая в награду за пляску голову Иоанна Крестителя, там не названа.
Вся эта история легла в основу бесчисленного количества живописных полотен
и литературных произведений.

Артур О Шонесси Дочь Иродиады-4

Артур О’Шонесси Эпопея о женщинах V.ДОЧЬ ИРОДИАДЫ-4
(С  английского)

Продолжение, строки 364-490.

365. Так кто же, Царь, ворвался в твой чертог,
366. чтоб отшвырнуть и растоптать цветок,
367. такой отрадный для тебя ?
368. Как выдержишь ты долгое страданье
369. в безрадостном конце существованья,
370. перед холодной вечностью скорбя,
371. без нежности и не любя ?

372. Не дай, чтобы пропал румянец с губ,
373. которым, больше всех молитв, был люб
374. вкус вин любви – всех вин пьяней.
375. Пусть тело, столь прекрасное вначале,
376. потом не точит червь твоей печали.
377. Пусть руки милой до последних дней
378. тебя ласкают понежней.

379. То не пророки ! Здесь смердят чума,
380. гниенье, смерть - сходящие с ума
381. тупые запретители услад.
382. Их посылает злая вражья стая
383. с фальшивою приманкой вроде рая.
384. Они о покаянии галдят,
385. а жизнь нам обращают в ад.

386. Они из мест, где только камень сплошь.
387. Там злаков нет. Там пищи не найдёшь,
388. и ключ не бьёт из-под камней.
389. Их небеса – один обман убогий,
390. мираж, сбивающий людей с дороги,
391. чтоб подвести нас к гибели своей
392. да сбросить в яму поскорей.

393. Так береги ж рассудок свой и мой –
394. пусть замолчит дикарский этот вой.
395. Как я хочу тебя отвлечь,
396. утроить силу чар и петь прелестней,
397. чтоб дух твой взвился за бессмертной песней.
398. И да помогут музыка и речь
399. тебя от горя уберечь.

400. Пусть будет в красоте моей ответ
401. на весь отвратный лжепророчий бред,
402. на вопли, полные обид.
403. Опроверженье грубых обвинений –
404. весь облик мой и грация движений.
405. Лишь в них моё оружие и щит,
406. да в песне, что сейчас звучит.

407. И пусть мой враг грозит и не заглох,
408. а ты услышь мой нежный тихий вздох.
409. Услышь биение в груди.
410. Взамен пустынь, где ищут совершенства,
411. тебе в Любви даруется блаженство.
412. Так будь же твёрд. С дороги не сойди.
413. Ты будешь счастлив впереди.

414. И прежде чем враг радости твоей
415. в тебе, в итоге злых своих затей,
416. потушит всякую искру,
417. я крепко оплету тебя руками,
418. и не позволю, чтобы гасло пламя.
419. Я поцелуем рот тебе запру.
420. А не полюбишь – я умру !

421. Смотри же на меня, пока я есть,
422. и, прославляя, возглашаю честь
423. твоим возвышенным делам.
424. Увенчан ты признаньем и любовью.
425. Какое украшенье в изголовье !
426. Внимай же, Ирод, громким похвалам
427. и будь примером всем царям.

428. Но лучшее из царств – моя любовь.
429. Войди. И слух и зрение готовь.
430. Тебе не ведома та сласть..
431. Моя любовь – сокровище для высших
432. из всех царей, живущих или бывших.
433. Ты, Ирод, взял от власти только часть.
434. Со мною ты возьмёшь всю власть.

435. Вот я в венце перед твоим лицом.
436. Венчайсе же и ты моим венцом.
437. Тогда мы будем заодно.
438. В моих руках наполненная чаша.
439. Напиток блещет – и не сыщешь краше.
440. То долголетней радости вино.
441. Тебе понравится оно.
442. Ты медлишь ? Но тебя я не отдам,
443. чтоб рядом с троном стал какой-то хам.
444. Я одолею и его.
445. Ты будешь мой. Пусть мне поможет нежность
446. и красота, и знойная мятежность,
447. и вложенное в танец мастерство.
448. и песенное колдовство.

449. А я и впрямь смущаю всех подряд.
450. Такие уж уста, таков мой взгляд,
451. такая лёгкая рука.
452. Что ни прошу – мне всё даётся даром.
453. О да ! Не скрою. Прибегаю к чарам.
454. Исподтишка, зато наверняка.
455. Так мне ль дрожать от пустяка ?

456. Вот чаша радости в моих руках.
457. Она блестит. Один мой лёгкий взмах –
458. глазами проследи за ней –
459. и вот уже в тебя в одно мгновенье,
460. сперва слегка закралось опьяненье.
461. И жажла возрастает. Чем сильней,
462. тем, предвкушая, ты пьяней.

463. Танцую – в душах зрителей хаос.
464. Мету полы роскошеством волос.
465. Сердца горят. Их только стронь.
466. Желанья их кусают, как гадючки,
467. не отступаясь и без страха взбучки.
468. Их не загнать ни в дремоту или в сонь -
469. палят жестоко, как огонь.

470. Скажи, а ты не сходишь ли с ума,
471. когда приоткрываюсь я сама –
472. то вьюсь перед тобой кольцом,
473. распахивая в танце покрывало,
474. то вновь под пеленою пробежала,
475. то белый блеск груди перед лицом,
476. то стан, прикрытый багрецом ?

477. А злая воля – это не по мне.
478. Не дай пустой фальшивой болтовне
479. внушить тебе такую ложь.
480. Мои таланты – не во вред державе.
481. Я верный друг в твоей судьбе и славе,
482. Но в горе, если к сердцу не прижмёшь,
483. так руки схватятся за нож.

484. Когда я начинаю распевать,
485. Любовь ниспосылает Благодать –
486. сюда, на весь простор страны.
487. И это чудо проникает в сердце,
488. от прелестей Любви не опереться.
489. В нас есть Любовь, и ею мы сильны,
490. и нам проклятья – не страшны.

Окончание следует.

Arthur O’Shaughnessy An Epic of Women V.DAUGHTER OF IRODIAS-4
364-490

365: “O, who are these that will adjure thee, King,
366: To put away this tender flower-thing,
367: This love that is thy bliss?
368: Dost thou think thou canst live indeed, and dare
369: The joyless remnant of pale days, the bare
370: Hard tomb, and feed through cold eternities
371: Thy heart without one kiss?

372: “Dost thou think empty prayers shall glad thy lips
373: Kept red and living with perpetual sips
374: Of Love's rich cup of wine?
375: That thy fair body shall not fall away,
376: And waste among the worms that bitter day
377: Thou hast no lover round thy neck to twine
378: Fond arms like these of mine?

379: “I say they are no prophets,—very deaths,
380: And plagues, and rottenness, do use their breaths
381: Who speak against delight;
382: Pale distant slayers of humanity
383: Have tainted them, and sent them forth to try
384: Weak lures to make man give up joyous right
385: Of days for empty night.

386: “I tell thee, in their wilderness shall be
387: No herbs enough for food for them and thee,
388: No rock to give thee drink;
389: I tell thee, all their heavens are a cheat,
390: Or but a mirage to betray thy feet,
391: And draw thee quicker to some grave's dread brink
392: Where thou shalt fall and sink.

393: “Turn rather unto me, and hear my voice
394: Against these desert howlings, and rejoice:
395: Now surely do I crave
396: To treble this my beauty, and embalm
397: My words with deathless thrill, singing the psalm
398: Of pleasure to thee, King,—so I may save
399: Thy fair days from this grave.

400: “Yea, now of all my beauty will I strive
401: With these mad prophesiers till I drive
402: Their ravings from thine ear:
403: Against their rudeness I will set my grace,
404: My softness, and the magic of my face;
405: And spite of all their curses thou shalt hear
406: And let my voice draw near:

407: “Against their loud revilings I will try
408: The long low-speaking pleadings of my sigh,
409: All my heart's tender way;
410: Against their deserts—here, before thine eyes
411: My love shall open thee a paradise,
412: Where, if thou comest, thou shalt surely stay
413: And seek no better way:

414: “And rather than these haters of thy joy
415: Should anyhow allure thee to destroy
416: Thy heart's prosperity,—
417: O, I will throw my woman's arms entwined
418: About thy body; ere thy lips can find
419: One word of yielding, I will kiss them dry:
420: —And failing, let me die!

421: “But look on me, for it is in my soul
422: To make the measure of thy glory whole—
423: With many goodly things
424: To crown thee, yea, with pleasure and with love,
425: Till there shall scarcely be a name above
426: King Herod's, in the mouth of one who sings
427: The fame of mighty kings:

428: “For see how great and fair a realm is this—
429: My untried love—the never conquered bliss
430: All hoarded in my breast;
431: My beauty and my love were jewels meet
432: To make the glory of a king complete,
433: And I,—O thou of kingship half-possest—
434: Can crown thee with the rest!

435: “I stand before thee—on my head the crown
436: Of all thou lackest yet in thy renown—
437: Ah, King, take this of me!
438: And in my hand I bear a brimming cup
439: That sparkles; to thine eyes I hold it up:
440: A royal draught of life-long pleasure—see,
441: The wine is fit for thee!

442: “Ah, wilt thou pass me? Wilt thou let me give
443: Thy fair life to some meaner man to live?
444: Nay, here—if I am sweet—
445: Thou shalt not. I will save thee with the sight
446: Of all my sweetness, save thee with the might
447: And charm of all my singing lips' deceit,
448: Or with my dancing feet.

449: “I have indeed some power. A lure lies
450: Within my tender lips—behind my eyes—
451: Concealed in all my way;
452: And while I seem entreating, I compel,
453: Yea, while I do but plead, I use a spell—
454: Ah secretly—but surely. Who are they
455: That ever turn away?

456: “Now, thou hast barely seen bright glittering
457: The gilded cup of pleasures that I swing
458: Before thy reeling gaze,—
459: The deep beginnings of sweet drunkenness
460: Are in thy heart already, more or less,
461: And on thy soul deliciously there preys
462: A thirst no joy allays.

463: “Dost thou not feel, each time my long hair sweeps
464: The glowing floor, how through thy being creeps
465: A vague yet sweet desire?—
466: How writhes in every sense a tiny snake
467: Of pleasure biting till it seems to wake
468: A fever of sharp lusts that never tire,
469: Unquenchable as fire?

470: “Is there not wrought a madness in thy brain
471: Each time my thin veils part and close again—
472: Each time their flying ring
473: Is seen a moment's space encircling me
474: With filmy changes—each time, rapidly
475: Rolled down, their cloud-like gauzes billowing
476: About my limbs they fling?

477: “Ah, seek not in this moment some cold will;
478: Attend to no false pratings that would kill
479: Thy heart, and make thee fall:
480: But now a little lean to me, and fear
481: My charming. Ah, thy fame to me is dear!
482: Some wound of mine, when me thou couldst not call,
483: Might slay thee after all.

484: “For even while I sing, the unseen grace
485: Of Love descending hath filled all this place
486: With most strong prevalence;
487: His miracle is raging in the breasts
488: Of all these men, and mightily he rests
489: On me and thee. His power is too intense,
490: No curse shall drive him hence.

From “An Epic of Women”, 1871.

Артур О Шонесси Дочь Иродиады-3

Артур О’Шонесси Эпопея о женшинах V.ДОЧЬ ИРОДИАДЫ-3
(С  английского).


Продолжение, строки 239-364

239. Но как ни раздражителен и груб
240. был мстительный ответ с красивых губ,
241. всё ж Иоанн – без робости наружной –
242. продолжил обличительную речь,
243. казалось, что занёс он, безоружный,
244. пылающий огнём священный меч,
245. и многих смог той речью остеречь.

246. Он был свободный молодой смельчак,
247. не отступавший в споре ни на шаг,
248. и, обвинив, был строг, но бескорыстен,
249. как ангел с человеческим лицом,
250. как прорицатель вдохновенных истин.
251. Царь Ирод промолчал перед истцом.
252. Царь не был слишком ярым храбрецом.

253. Вот тут-то, позабыв девичий стыд,
254. блюсти который всем им надлежит,
255. и развернула Саломея крылья
256. и прелести и грации своей.
257. За танец перед всею камарильей
258. награду дал ей царственный злодей.
259. Тот танец нёс погибель для людей.

260. Красивая, превыше всех похвал,
261. несмелая сперва, она вступила в зал.
262. Затанцевала, стала петь.
263. На лоб одела ленточку потуже
264. и выпустила волосы наружу.
265. В сердцах мужчин заколотилась медь.
266. Как было ей не зазвенеть ?

267. Вся смоль её волос вилась змеёй
268. и чаровала силой колдовской,
269. и голос тёк, как сладкий сок
270. «Вглядись, о царь ! – пропела Саломея. –
271. Ужели тронуть сердце не сумею ?»
272. И в такт тому, что выпел голосок,
273. выстукивала пара ног.

274. Пропела: «Царь ! Вглядись-ка, не спеша.
275. Лишь для тебя всё то, чем хороша !»
276. Пропела и плясала – погляди !
277. Всю прелесть и приманки обнажила.
278. Была в них притягательная сила.
279. И дрогнул ряд стоявших впереди
280. от колыхания груди.

281. Казалось, в воздухе плывут цветы
282. возвышенной лилейной красоты,
283. каких нигде на свете нет.
284. А руки – будто сети расстилали,
285. откуда тщись, а вырвешься едва ли.
286. Влекли её слова и каждый пируэт –
287. в них был чарующий секрет.

288. И тут с неё, как утренняя мгла,
289. слетела ткань. Открылись – без числа -
290. все камни, жемчуг и топаз,
291. блеснули аметисты и рубины.
292. Она зажглась, как тонкая лучина,
293. и вновь пустилась в свой волшебный пляс,
294. приковывая каждый глаз.

295. Она пошла по глади ровных плит,
296. и пол сильнее и сильней блестит,
297. куда ни ступит хоть бы раз,
298. кружась по-колдовски, и, чем свободней,
299. тем больше рай мешался с преисподней,
300. куда тащили каждый шаг и пасс,
301. вводя людей почти в экстаз.

302. Её немыслимое волшебство
303. слагалось воедино из всего.
304. И пара ног, и пара рук
305 дивили сложной плавностью в движенье,
306. их гибкость вызывала восхищенье.
307. Дохнуть не смел стоявший рядом круг,
308. и губы замолкали вдруг.

309. О грудь и плечи, споря меж собой,
310. тугие пряди застучали вперебой.
311. Стал ритм стремителен и яр.
312. Зажёгся каждый драгоценный камень.
313. Всё тело разукрасилось огнями,
314. но не затмил и самый яркий жар
315. её лица и тайных чар.

316. Тут начала клониться голова.
317. Исполнясь радостью, она едва жива,
318. Уже и дышится с трудом,
319. но дух её ничем не озабочен,
320. и запылали, будто в трансе, очи.
321. Ведь пляшет перед Иродом-царём.
322. Какой восторг ! Какой подъём !

323. Мужчины с вожделением глядят.
324. В неё вперён любой их взгляд.
325. Танцовщица была лиха !
326. В любого зрителя вселялся дьявол
327. из тех, что всюду вился или плавал,
328. что населял любой вертеп греха.
329. Они впивались в потроха.

330. Их пурпур мягких пологов скрывал.
331. Сквозь все углы они влезали в зал,
332. похожие на жадных крыс.
333. Они карабкались на капители,
334. а Царь Всех Змей достиг заветной цели –
335. над самым троном Ирода завис
336. и злобно смотрит вниз.

337. Но, прежде околдованных мужчин,
338. прилип и к Саломее не один
339. из тёмных дьявольских когорт.
340. Сама была в экстазе изначала
341. и каждым шагом зал зачаровала,
342. и ей подол крутил какой-то чёрт.
343. А вид плясуньи был прегорд.

344. А голос Саломеи напрямик,
345. куда она и метила, проник.
346. Хватило ей на то чутья –
347. От страстного томления и пыла
348. в той песне – сердце Ирода заныло.
349. Девица спела так, соблазна не тая.
350. как источает яд змея.

351. Она пропела сладким голоском:
352. «Ты, Царь, и я с Любовью – мы втроём.
353. К чему другие чудеса ?
354. В ком равное с моим очарованье ?
355. Где сыщешь красоту в таком сиянье ?
356. Лишь для тебя цветёт моя краса.
357. Ты мне милей, чем небеса !

358. Вся страсть моя поёт во мне сейчас,
359. и всё, что нынче разлучает нас,
360. гони скорей как вредный бред.
361. Изо всего, что требует природа,
362. веления Любви милее мёда.
363. Любовь творит нежнейший сладкий цвет.
364. Где есть Любовь – там Смерти нет».

Продолжение следует.


Arthur O’Shaughnessy An Epic of Women V.DAUGHTER OF IRODIAS-3
239-364

239: Ah, spite of every urging that her hate
240: Did put into her lips,—so fair and great
241: Seemed that accuser standing weaponless,
242: Yet wholly terrible with his bright speech
243: As 'twere some sword of flaming holiness,
244: That no man dared to join her and beseech
245: His death; but dread came somehow upon each.

246: For he was surely terrible to see
247: So plainly sinless, so divinely free
248: To judge them; being in a perfect youth,
249: Yet walking like an angel in a man
250: Reproving all men with inspired truth.
251: And Herod himself spoke not, but began
252: To tremble: through his soul the warning ran.

253: —Then that Salome did put off the shame
254: Of her mere virgin girlhood, and became
255: A woman! Then she did at once essay
256: Her beauty's magic, and unfold the wings
257: Of her enchanted feet,—to have men say
258: She slew him—born indeed for wondrous things.
259: Her dance was fit to ruin saints or kings.

260: O, her new beauty was above all praise!
261: She came with dancing in shy devious ways,
262: And while she danced she sang.
263: The virgin bandlet of her forehead brake,
264: Her hair came round her like a shining snake;
265: To loving her men's hearts within them sprang
266: The while she danced and sang.

267: Her long black hair danced round her like a snake
268: Allured to each charmed movement she did make;
269: Her voice came strangely sweet;
270: She sang, “O, Herod, wilt thou look on me—
271: Have I no beauty thy heart cares to see?”
272: And what her voice did sing her dancing feet
273: Seemed ever to repeat.

274: She sang, “O, Herod, wilt thou look on me?
275: What sweet I have, I have it all for thee;”
276: And through the dance and song
277: She freed and floated on the air her arms
278: Above dim veils that hid her bosom's charms:
279: The passion of her singing was so strong
280: It drew all hearts along.

281: Her sweet arms were unfolded on the air,
282: They seemed like floating flowers the most fair—
283: White lilies the most choice;
284: And in the gradual bending of her hand
285: There lurked a grace that no man could withstand;
286: Yea, none knew whether hands, or feet, or voice,
287: Most made his heart rejoice.

288: The veils fell round her like thin coiling mists
289: Shot through by topaz suns, and amethysts,
290: And rubies she had on;
291: And out of them her jewelled body came,
292: And seemed to all quite like a slender flame
293: That curled and glided, and that burnt and shone
294: Most fair to look upon.

295: Then she began, on that well-polished floor,
296: Whose stones seemed taking radiance more and more
297: From steps too bright to see,
298: A certain measure that was like some spell
299: Of winding magic, wherein heaven and hell
300: Were joined to lull men's souls eternally
301: In some mid ecstasy:

302: For it was so inexplicably wrought
303: Of soft alternate motions, that she taught
304: Each sweeping supple limb,
305: And in such intricate and wondrous ways
306: With bendings of her body, that the praise
307: Lost breath upon men's lips, and all grew dim
308: Save her so bright and slim.

309: And through the swift mesh'd serpents of her hair
310: That lash'd and leapt on each place white and fair
311: Of bosom or of arm,
312: And through the blazing of the numberless
313: And whirling jewelled fires of her dress,
314: Her perfect face no passion could disarm
315: Of its reposeful charm.

316: Her head oft drooped as in some languid death
317: Beneath brim tastes of joy, and her rich breath
318: Heaved faintly from her breast;
319: Her long eyes, opened fervently and wide,
320: Did seem with endless rapture to abide
321: In some fair trance through which the soul possest
322: Love, ecstasy, and rest.


323: But lo—while each man fixed his eyes on her,
324: And was himself quite filled with the stir
325: His heart did make within—
326: The place was full of devils everywhere:
327: They came in from the desert and the air;
328: They came from all the palaces of sin,
329: And each heart they were in:

330: They lurked beneath the purples, and did crawl
331: Or crouch in unseen corners of the hall,
332: Among the brass and gold;
333: They climbed the brazen pillars till they lined
334: The chamber fair; and one went up behind
335: The throne of Herod—fearful to behold—
336: The Serpent king of old.

337: Yea, too, before those blinded men there went
338: Some even to Salome; and they lent
339: Strange charms she did not shun.
340: She stretched her hand forth, and inclined her ear;
341: She knew those men would neither see nor hear:
342: A devil did support her head, and one
343: Her steps' light fabric spun.

344: O, then her voice with singing all unveiled,
345: In no trained timid accents, straight assailed
346: King Herod's open heart:
347: The amorous supplication wove and wound
348: Soft deadly sins about it; the words found
349: Fair traitor thoughts there,—singing snakes did dart
350: Their poison in each part.

351: She sang, “O look on me, and look on Love:
352: We three are here together, and above—
353: What heaven may there be?
354: None for thine heart without this spell of mine,
355: Yea, this my beauty, yea, these limbs that shine
356: And make thy senses shudder; and for me,
357: No heaven without thee!

358: “O, all the passion in me on this day
359: Rises into one song to sweep away
360: The breakers of Love's bond;
361: For is it not a pleasant bond indeed,
362: And made of all the flowers in life's mead?
363: And is not Love a master fair and fond?
364: And is not Death beyond?

From “An Epic of Women”, 1871.

Артур О Шонесси Дочь Иродиады-2

Артур О’Шонесси Эпопея о женщинах V.ДОЧЬ ИРОДИАДЫ-2
(С  английского).

Продолжение, строки 120-238.

120. Вокруг всё ярко рдело на свету,
121. А он бы лучше выбрал темноту.
122. Кто б мог стерпеть, что всюду зло творится ?
123. Открыв глаза, он видел чудеса:
124. архангелово войско в колесницах
125. и мучеников, шедших в небеса.
126. Влекла их неприкрытая краса.

127.Но в нём гнездился затаённый грех,
128. и лучше б он не прятался от всех.
129. Его терзало некое дерзанье,
130. всечасный и мучительный порыв.
131. Он гнал его с упорством и стараньем,
132. молился, ничего не намолив,
133. не раз бывал в отчаянье чуть жив.

134. Святей, чем он, казался каждый ствол,
135. и каждый камень нёс свой ореол.
136. Среди благоговейного молчанья
137. любая птица и земная тварь
138. резвясь, напоминала в назиданье,
139. как ими тешился когда-то встарь
140. какой-нибудь святой полудикарь.

141. И живность, и предметы той страны,
142. казалось, были все освящены.
143. Красавцы-львы под ангельским приглядом,
144. в грозу, когда кипел Господень гнев,
145. без укоризны, с ангелами рядом,
146. при блеске молний, под святой распев,
147. во всю с громами спорили, взревев.

148. Ему была идея внушена.
149. И та - святым сиянием полна -
150. его рассудку открывала двери
151. на небеса. Но, не избыв свой грех,
152. он полагал, что слаб в великой вере.
153. Он сомневался в праве на успех
154. и счёл себя в пустыне хуже всех.

155. Он ноги сбил в дороге на камнях.
156. Они везде усеивали прах
157. и ранили своей отдачей твёрдой.
158. А он любил хороший бодрый шаг,
159. и он ступал своей походкой гордой,
160. а каждый камень выступал, как враг,
161. и вот уж он не мог идти никак.

162. Зато теперь он начал излучать
163. всем обликом святую благодать.
164. Как юноша, охваченный любовью,
165. со всею одержимостью своей,
166. он выглядел, почти что по присловью,
167. прекрасней всех венчанных королей,
168. а с Божьим нимбом стал их всех светлей.

169. От первых дум прошёл немалый срок.
170. Его мечта зажгла румянец щёк.
171. С какой надеждой, юный, без гордыни,
172. тогда давал он сам себе зарок –
173. найти тернистую тропу в пустыню,
174. где набожный народ, и свят, и строг,
175. раскаялся и победил порок.

176. Но срок прошёл, и вот он стал с колен,
177. и кончился его греховный плен.
178. Теперь он и очищен и безгрешен,
179. избавлен от своей епитимьи.
180. Каким же светом налит и утешен ?
181. Ни родины, ни дома, ни скамьи.
182. Один – как перст, и никакой семьи.

183. И он зажёгся новою мечтой,
184. и трепетной, и сладкой, и святой.
185. С заботой, вдохновлённый истой верой,
186. подумал он о людях, о царе,
187. пристрастных к лишней роскоши без меры
188. и гнусности творящих при дворе,
189. где грех таится даже в алтаре.

190. И он поклялся, что пойдёт вперёд
191. и зов души из дебрей понесёт
192. ко всем народам в странах самых разных
193. и возгласит повсюду на пути,
194. чтоб те не помышляли о соблазнах,
195. о золоте, о славе, о плоти,
196. и счастье тщились в небе обрести.

197. Прекрасный, в добром рвении своём,
198. предстал он перед Иродом-царём,
199. и прокричал царю как приказанье
200. одуматься и выгнать навсегда
201. распутное и скверное созданье,
202. с ним севшее на троне без стыда,
203. и каяться до Страшного Суда.

204. Впервые видел он подобный зал,
205. как тот, в котором Ирод восседал.
206. Из кедра были балки и колонны.
207. Их украшали медные листы.
208. Сверкали бронзой барсы и грифоны.
209. Меж пальм пестрели яркие цветы.
210. Свисал роскошный полог с высоты.

211. Он прежде не видал перед собой
212. богатых тронов с тонкою резьбой
213. и общества с таким придворным блеском.
214. не видывал таких чудесных гемм,
215. игры камней по кольцам и подвескам,
216. в декоре всех корон и диадем,
217. в каёмках платья – не понять зачем.

218. Он видел лишь в Ливане до сих пор
219. кедровый лес, где не гулял топор.
220. Он часто поклонялся в каждом крае
221. в великих храмах Богу, в чьём венце
222. блистали только молнии, играя.
223. Там был сам Бог, но с тенью на лице
224. в сплошном крылатом ангельском кольце.

225. Откуда в нём взялась такая прыть –
226. кричать в дворце, позорить и честить
227. красивых этих и всесильных женщин
228. и Ирода, вгоняющего в дрожь.
229. Тем был смешон пророк из деревенщин,
230. но этого и страхом не проймёшь,
231. и он клеймил увиденную ложь.

232. Тогда Иродиада поднялась
233. и выплеснула злость свою и грязь,
234. потребовав, с неукротимым жаром
235. трёхзубым, будто вилы, языком,
236. чтоб Ирод-царь сейчас, одним ударом,
237. при всём своём дворе, а не тайком
238. покончил с этим вредным чудаком.





Arthur O’Shaughnessy An Epic of Women V.DAUGHTER OF IRODIAS-2
120-238

120: It seemed in vain that all the place was bright
121: Ineffably with that unfading light
122: No man who worketh evil can abide;
123: That he could see too with his open eyes
124: Fair troops of deathless ones, and those that died
125: In martyrdoms, or went up to the skies
126: In fiery cars—walk there with no disguise ;—

127: It seemed in vain that he was there alone
128: With no man's sin to tempt him but his own;—
129: Since in his body he did bear about
130: A seeming endless sin he could not quell
131: With the most sharp coercement, nor cast out
132: Through any might of prayer. O, who can tell—
133: Save God—how often in despair he fell?

134: The very stones seemed purer far than he;
135: And every naked rock and every tree
136: Looked great and calm, composed in one long thought
137: Of holiness; each bird and creeping thing
138: Rejoiced in bearing some bright sign that taught
139: The legend of an ancient minist'ring
140: To some fair saint of old there sojourning.

141: Yea, all the dumb things and the creatures there
142: Were grand, and some way sanctified; most fair
143: The very lions stood, and had no shame
144: Before the angels; and what time were poured
145: The floods of the Lord's anger forth, they came
146: Quite nigh the lightnings of the Mount and roared
147: Among the roaring thunders of the Lord:

148: Yet He—while in him day by day, divine,
149: The clear inspired thought went on to shine,
150: And heaven was opening every radiant door
151: Upon his spirit—He, in that fair dress
152: Of weak humanity his senses bore,
153: Did feel scarce worthy to be there, and less
154: Than any dweller in the wilderness.

155: Wherefore his limbs were galled with many a stone;
156: And often he had wrestled all alone
157: With their fair beauty, conquering the pride
158: And various pleasure of them with some quick
159: And hard inflicted pain that might abide,—
160: Assailing all the sense with constant prick
161: Until the lust or pride fell faint and sick.

162: Natheless there grew and stayed upon his face
163: The wonderful unconquerable grace
164: Of a young man made beautiful with love;
165: Because the thought of God was wholly spread
166: Like love upon it; and still fair above
167: All crowned heads of kings remained his head
168: Whereon the halo of the Lord was shed.

169: Ah, how long was it, since the first red rush
170: Of that surpassing thought made his cheek blush
171: With pleasure, as he sat—a tender child—
172: And wondered at the desert, and the long
173: Rough prickly paths that led out to the wild
174: Where all the men of God, holy and strong,
175: Had dwelt and purified themselves—how long ?—

176: Before he rose up from his knees one day,
177: And felt that he was purified as they;
178: That he had trodden out the sin at last,
179: And that the light was filling him within?
180: How many of the months and years had past
181: Uncounted ?—But the place he was born in
182: No longer knew him: no man was his kin.

183: O then it was a most sweet, holy will
184: That came upon him, making his soul thrill
185: With joy indeed, and with a perfect trust,—
186: For he soon thought of men and of the king
187: All tempted in the world, with gold and lust,
188: And women there, and every fatal thing,
189: And none to save their souls from perishing—

190: And so he vowed that he would go forth straight
191: From God there in the desert, with the great
192: Unearthliness upon him, and adjure
193: The nations of the whole world with his voice;
194: Until they should resist each pleasant lure
195: Of gold and woman, and make such a choice
196: As his, that they might evermore rejoice.

197: Thus beautiful and good was He, at length,
198: Who came before King Herod in his strength,
199: And shouted to him with a great command
200: To purify himself, and put away
201: That unclean woman set at his right hand;
202: And after all to bow himself and pray,
203: And be in terror of the Judgment Day!

204: He never had seen houses like to that
205: Fair-columned, cedar-builded one where sat
206: King Herod. Flawless cedar was each beam,
207: Wrought o'er with flaming brass: along the wall
208: Great brazen images of beasts did gleam,
209: With wondrous flower-works and palm trees tall;
210: And folded purples hung about it all.

211: He never had beheld so many thrones,
212: As those of ivory and precious stones
213: Whereon the noble company was raised
214: About the king:—he never had seen gems
215: So costly, nor so wonderful as blazed
216: Upon their many crowns and diadems,
217: And trailed upon their garments' trodden hems:

218: But he had seen in mighty Lebanon
219: The cedars no man's axe hath lit upon;
220: And he had often worshipped, falling down
221: In dazzling temples opened straight to him,
222: Where One who had great lightnings for His crown
223: Was suddenly made present, vast and dim
224: Through crowded pinions of the Cherubim!

225: Wherefore he had no fear to stand and shout
226: To all men in the place, and there to flout
227: Those fair and fearful women who were seen
228: Quite triumphing in that work of their smile
229: To shame a goodly king. And he cast, e'en
230: A sudden awe that undid for a while
231: The made-up shameless visages of guile.

232: And when Herodias—that many times
233: Polluted one, assured now in all crimes
234: Past fear or turning—when she, her fierce tongue
235: Thrice forked with indignation, hotly spoke
236: Quick wild beseeching words, wherewith she clung
237: To Herod, praying him by some death-stroke
238: To do her vengeance there before all folk—


From “An Epic of Women”, 1871.

Артур О Шонесси Дочь Иродиады-1

Артур О’Шонесси Эпопея о женщинах.V. ДОЧЬ ИРОДИАДЫ.
(С  английского).

Начало, строки 1-119.

1. Мне горестно, что праведных людей,
2. терзая, доводили до смертей
3. по прихоти цариц и фавориток,
4. но дочь Иродиады превзошла
5. любых виновниц казней или пыток.
6. Поклонникам пророка нет числа.
7. Она ж - в глазах у всех – исчадье зла.

8. Где ж корчишься ты нынче, злая тварь ?
9. Исчез дворец, где ты плясала встарь.
10. Должно быть, там гадючий лаз твой вырыт.
11. Сейчас ты, Саломея, лишь змея,
12. и червем стал великий в прошлом Ирод.
13. В ползучих кольцах грация твоя,
14. а взгляд блестит, соблазны затая.

15. Из женщин ты могла искусней всех
16. обворожить, и твой игривый смех
17. манил ханжу, юнца и ветерана
18. сменить дорогу в небеса на ад.
19. Не удалось лишь только Иоанна
20. тебе смутить, и стал пророк стократ
21. сильней, упорней и презрел твой яд.

22. Свиваясь в кольца, ты была горда.
23. Ты наслаждалась долгие года -
24. впивалась в жертвы и мертвила, жаля.
25. Вся в пятнах крови дремлешь ты в тиши.
26. Кровавые персты не задрожали,
27. когда ты, из-за нравственной парши,
28. в Его крови топила жар души,

29. Твоё обличье женское хитро
30. скрывало ядовитое нутро.
31. Со скользким удовольствием змеиным
32. жила ты чёрной радостью своей
33. и пресмыкалась перед Господином
34. всех ползающих жалящих зверей,
35, прося себе лишь жала поострей.

36. И ты вооружилась всем во страх...
37. - А род людской запутался в грехах.
38. Война и золото смутили земли.
39. Царило зло, куда свой взор ни кинь.
40. Пророк ушёл, дурным речам не внемля.
41. туда, еде небо и морская синь,
42. где мирное безмолвие пустынь.

43.Он не слыхал о дальних городах,
44.о подвигах, коронах и царях,
45.и прежде не раздумывал о Боге,
46.но в этот полдень волю дал мечтам,
47.присев в конце пустыни у дороги.
48.От гордых пальм в тени, как фимиам,
49.тёк в воздухе таинственный бальзам.

50. Та мысль - в её чудесной красоте –
51. ему мила, и он парит в мечте
52. с восторгом, длящимся и днём и ночью,
53. с фантастикой до сказочных высот
54. и сменой чувств, куда вплелись, как клочья,
55..тоска, что видит всё наоборот,
56. и страсть, что, верно, только с ним умрёт.

57. Едва пришла та мысль о Божестве,
58. все мелочное стёрлось в голове,
59. и лишь святое проникало в сердце.
60. И в нём родился негасимый пыл,
61. большой костёр, в грудной его пещерце,
62. и он услышал шелест мощных крыл,
63. и глас Господень с ним заговорил.

64. Он не следил, как время жизни шло.
65. Он жил без страха - всем смертям назло.
66. Но вот его мечта теперь несётся
67. по лестницам, от низа до верхов,
68. сквозь сысканные на небе воротца
69. туда, где виден, вечен и суров,
70. Господень лик за слоем облаков.

71. Пока ж дорога древней глушью шла,
72. и там следы пестрели без числа.
73. Те светятся, а те – как россыпь маков.
74. Здесь ангельский прозвякал башмачок,
75. а там увидел вещий сон Иаков.
76. Земля свежа на месте, где прилёг...
77. Здесь проходил Енох, и с ним был Бог.

78. Тут часто в заколдованных потьмах,
79. в лихую мочь, в пугающий размах
80. сверкали молнии, гремели громы
81. и вся земля дрожала до основ.
82. Здесь Иоанн услышал , как весомо
83. пророк Илья взметал потоки слов
84. к тому, кто скрыт покровом облаков.

85. Его святым признали под конец -
86. за самый совершенный образец.
87. Когда он шёл из заповедных далей
88. в любой хоть малость людный уголок,
89. с трудом давался каждый шаг сандалий.
90. Смотрели: не воскресший ли пророк ?
91. Не ангел ли явился на порог ?

92. И он решил, что станет чище всех
93. и истребит в себе малейший грех.
94. Тогда божественные Дух и Слово
95. Того, кто слишком ярок для очей,
96. всё то, что скажет Тот ему сурово,
97. предстанет въявь яснее и слышней,
98. как для святых пророков древних дней.

99. Он с этой мыслью испытал подъём
100. как никогда в сознании своём.
101. Он с юности чурался всех ловушек,
102. молился много, бился тяжело.
103. Он числил красоту среди присушек,
104. которыми подначивает зло.
105. Уединение его спасло.

106. Ах, эта ярость хлещущих бичей,
107. один другого злей и горячей,
108. и раны, как кровавые стигматы.
109. В них святости свидетельство и знак.
110. Кто знает, часто ли тогда хрипато
111. звал ангелов бичуемый бедняк,
112. вопя, что поломается костяк ?

113. Зазря провёл он тяжкие года,
114. в пустыне, где не видел ни следа
115. греха вокруг, лишь жаркое дыханье
116. Владыки, повелителя небес:
117. чума, пожары, смерть и все страданья,
118. землетрясения и тьма чудес
119. прошли, не миновав его очес.

(Продолжение следует).

Arthur O’Shaughnessy “An Epic of Women” V. THE DAUGHTER OF HERODIAS.

1: MY heart is heavy for each goodly man
2: Whom crowned woman or sweet courtezan
3: Hath slain or brought to greater shames than death.
4: But now, O Daughter of Herodias!
5: I weep for him, of whom the story saith,
6: Thou didst procure his bitter fate :—Alas,
7: He seems so fair !—May thy curse never pass!

8: Where art thou writhing? Herod's palace-floor
9: Has fallen through: there shalt thou dance no more;
10: And Herod is a worm now. In thy place,
11: —Salome, Viper !—do thy coils yet keep
12: That woman's flesh they bore with such a grace?
13: Have thine eyes still the love-lure hidden deep,
14: The ornament of tears, they could not weep?

15: Thou wast quite perfect in the splendid guile
16: Of woman's beauty; thou hadst the whole smile
17: That can dishonour heroes, and recal
18: Fair saints prepared for heaven back to hell:
19: And He, whose unlived glory thou mad'st fall
20: All beautiful and spotless, at thy spell,
21: Was great and fit for thee by whom he fell.

22: O, is it now sufficing sweet to thee—
23: Through all the long uncounted years that see
24: The undistinguished lost ones waste away—
25: To twine thee, biting, on those locks that bleed,
26: As bled they through thy fingers on that day?
27: Or hast thou, all unhallowed, some fierce need
28: Thy soul on his anointed grace to feed?

29: Or hast thou, rather, for that serpent's task
30: Thou didst accomplish in thy woman-mask,
31: Some perfect inconceivable reward
32: Of serpent's slimy pleasure ?—all the thing
33: Thou didst beseech thy master, who is Lord
34: Of those accursed hosts that creep and sting,
35: To give thee for the spoil thou shouldest bring?

36: He was a goodly spoil for thee to win!
37: —Men's souls and lives were wholly dark with sin;
38: And so God's world was changed with wars and gold,
39: No part of it was holy; save, maybe,
40: The desert and the ocean as of old:—
41: But such a spotless way of life had he,
42: His soul was as the desert or the sea.

43: I think he had not heard of the far towns;
44: Nor of the deeds of men, nor of kings' crowns;
45: Before the thought of God took hold of him,
46: As he was sitting dreaming in the calm
47: Of one first noon, upon the desert's rim,
48: Beneath the tall fair shadows of the palm,
49: All overcome with some strange inward balm.

50: But then, so wonderful and lovely seemed
51: That thought, he straight became as though he dreamed
52: A vast thing false and fair, which day and night
53: Absorbed him in some rapture—very high
54: Above the common swayings of delight
55: And general yearnings, that quite occupy
56: Men's passions, and suffice them till they die:

57: Yea, soon as it had entered him—that thought
58: Of God—he felt that he was being wrought
59: All holy: more and more it filled his heart;
60: And seemed, indeed, a spirit of pure flame
61: Set burning in his soul's most inward part.
62: And from the Lord's great wilderness there came
63: A mighty voice calling on him by name.

64: He numbered not the changes of the year,
65: The days, the nights, and he forgot all fear
66: Of death: each day he thought there should have been
67: A shining ladder set for him to climb
68: Athwart some opening in the heavens, e'en
69: To God's eternity, and see, sublime—
70: His face whose shadow passing fills all time.


71: But he walked through the ancient wilderness.
72: O, there the prints of feet were numberless
73: And holy all about him! And quite plain
74: He saw each spot an angel silvershod
75: Had lit upon; where Jacob too had lain
76: The place seemed fresh,—and, bright and lately trod,
77: A long track showed where Enoch walked with God.

78: And often, while the sacred darkness trailed
79: Along the mountains smitten and unveiled
80: By rending lightnings,—over all the noise
81: Of thunders and the earth that quaked and bowed
82: From its foundations—he could hear the voice
83: Of great Elias prophesying loud
84: To Him whose face was covered by a cloud.

85: Already he was shown so perfectly
86: The awful mystic grace and sanctity
87: Of all the earth, there was no part his feet
88: With sandal covering might dare to tread;
89: Because that in it he was sure to meet
90: The fair sword-bearing angels, or some dread
91: Eternal prophet numbered with the dead.

92: So he believed that he should purify
93: His body, till the sin of it should die,
94: And the unfailing spirit and great word
95: Of One-who is too bright to be beheld,
96: And in his speech too fearful to be heard
97: By mortal man—should come down and be held
98: In him as in those holy ones of eld.

99: And to believe in this was rapture more
100: Than any that the thought of living bore
101: To tempt him: so the pleasant days of youth
102: Were but the days of striving and of prayer;
103: And all the beauty of those days, forsooth,
104: He counted as an evil or a snare,
105: And would have left it in the desert there.

106: Ah, spite of all the scourges that had bit
107: So fiercely his fair body, branding it
108: With many a painful over-written vow
109: Of perfect sanctity—what man shall say
110: How often, weak with groanings, he would bow
111: Before the angels of the place, and pray
112: That all his body might consume away?

113: For through whole bitter days it seemed in vain
114: That all the mighty desert had no stain
115: Of sin around him; that the burning breaths
116: Went forth from the eternal One, and rolled
117: For ever through it, filling it with deaths,
118: And plagues, and fires; that he did behold
119: The earthquakes and the wonders manifold:

From “An Epic of Women”, 1871.

Артур О Шонесси Клеопатра.2

Артур О’Шонесси Эпос о женщинах. IV.КЛЕОПАТРА.2
(С  английского).

1.Когда ей медлить стало не под силу,
2. она решилась действовать стремглав,
3. и Клеопатра курс переменила,
4. Антония оставив и предав.
5. В пылу жестокой битвы ради славы
6. он зорко видит: бой ещё идёт,
7. но, созданный лишь только для забавы,
8. уходит прочь её галерный флот.

9 .Он потрясён был, будто поразила
10. его внезапная незрячесть вежд,
11. погасли все любимые светила,
12. не стало больше жизни и надежд.
13. В его душе ни одного просвета,
14. а дальше смерть, отчаянье и мгла.
15. Вся жизнь была любовью обогрета,
16. и лишь любовь доселе берегла.

17. Он сам её вооружал покуда,
18. дал власть любви над всей своей судьбой,
19. и вот казнён любовью из причуды.
20. И он уж не хозяин над собой.
21. Его судьба была намного горше,
22. чем умирать, припав к её ногам.
23. А. может быть, что из её пригоршни
24. он выпил бы целительный бальзам.

25. И вслед за Клопатрой из сраженья
26. он ринулся немедленно долой,
27. бесславно потерпеший пораженье
28. и раненный амуровой стрелой.
29. И память сквозь все клапаны и дверцы,
30. кровавым током хлынула, как бредь,
31. Изъязвилось израненное сердце.
32. Ему осталось только умереть.

33. Иссякли разноцветные каменья,
34. что были у изменницы в чести.
35. Он в качестве последнего даренья
36. лищь смерть свою ей мог преподнести.
37. А горестное сердце уповало,
38. хотя он чувствовал, что сбудется навряд
39. и что надежд осталось очень мало, -
40. на поцелуй, хотя бы нежный взгляд.

41. Теперь, не разбирая дня и ночи,
42. он с мукой смотрит в мрачый лик судьбы,
43. и видит вновь магические очи
44. и шлёт свои последние мольбы.
45. Уже садится яростное солнце,
46. кончается тяжёлый жаркий день.
47. Последние лучи сверкают, как червонцы.
48. Гребцы, нажав, ведут галеру в тень.

49. Но вот и перестали гнать без меры.
50. Велят беречься, просят не бежать.
51. Догнали Клеопатрину галеру.
52. Царица здесь. Царица с ним опять.
53. Он, обратившись к ней без возмущенья,
54. раскаянье в любимой пробудил.
55. Она не жаждала его паденья.
56. Ей горек был его упадок сил.

57. Чем сломлен он ? Гадала, и как скоро
58. узнала, отчего такая прыть,
59. просила за виновника позора –
60. открыть ему проход и пощадить.
61. И вот он, обессиленный погоней,
62. открылся всем, что завершил свой век,
63. и все вокруг признали, что Антоний
64. не прост был как боец и человек.

65. Он замолчал, покинут и распластан
66. поближе к носу, в трепетной тени,
67. под гнётом горя, сам лежит балластом,
68. проводит ночи, провожает дни.
69. Морские хрипы и злобны и дики,
70. как гомоны хохочущих хоров,
71. и собственные мысли – будто крики,
72. и ветер часто мрачен и суров.

73. Галера шла по синему простору
74. и пробивала серебристый тракт
75. меж волн, среди игривого задора,
76. и в уши бил их горьковатый такт.
77. А в мыслях он себя представил в Риме,
78. где зрелища и праздничный накал.
79. И это всё тонуло в чёрном дыме.
80. Теперь уж ни триумфов, ни похвал.

81. И он без гнева, в разуме спокойном,
82. судил о судьбах всех, кого он знал.
83. Один конец у жалких и достойных,
84. кто был велик и кто был очень мал.
85. Он думал о любви, о яркой страсти,
86. входящей в жизнь как свежий ветродуй,
87. как вихрь, дарующий такое счастье –
88. что церства отдают за поцелуй.

89. В любых делах, в торговле и в искусстве,
90. при спорах ставки скачут вверх и вниз.
91. Будь спор о деньгах, славе или чувстве,
92. любовь всегда – главнейший ценный приз.
93. Но всякий, кто дерётся ради славы
94. вполсилы, кто без памяти влюблён,
95. кому дороже сладкие забавы -
96. тот обречён погибнуть, как и он.

97. Он молча думал. Ум был беспокоен.
98. Судьба ясна. Закончены дела .
99. Одной из женщин был воспитан воин,
100.Другая воина на гибель обрекла.
101.У мужества опасные дороги.
102.Любовь там тоже строит западни.
103.Одна красавица способна многих
104.смутить за ей отпущенные дни

105.Он всё лежал и думал непрестанно,
106.пока галера продолжала путь.
107.Любовь к царице ныла в нём, как рана.
108.Он жил мечтой в лицо её взглянуть.
109.На третий день, уже перед Тенаром, -
110.он так же был недвижим и без сил -
111.пришла царица и, рыдая, с жаром
112.просила встать - молила, чтоб простил.

Примечания.
Тенар – один из трёх мысов на юге Пелопоннеса. Он омывается на западе
Мессенским, а на востоке Лаконским заливом. Название Тенар распостраняется
на весь полуостров и на селение невдалеке от мыса. В средние века и мыс, и
полуостров назывались Матапан, их новогреческое название Тенарон.
В античную эпоху на мысе Тенар возвышался храм Посейдона – частое
убежище преследуемых илотов. Согласно мифам, под храмом находился ход
(отверстие) через который Геракл вытащил из преисподней наверх пса
Кербера. Сейчас древний храм разрушен.




Arthur O’Shaughnessy An Epic of Women. IV.Cleopatra.2

1: WHEN Cleopatra saw 'twas time to yield
2: Even that love, to smite nor be afraid,
3: Since love shared loss,—yea, when the thing was sealed,
4: And all the trust of Antony betrayed;
5: And when, before his eyes and in full sight
6: Of the still striving ships, that gleaming line
7: Of galleys decked for no rude field of fight
8: Fled fair and unashamed in the sunshine;

9: Then, surely, he fell down as one but blind
10: Through sudden fallen darkness, even to grope
11: If haply some least broken he might find
12: Of all the broken ends of life and hope.
13: Well, out of all his fates now was there none
14: But Death, the utter end; and for no sake,
15: Save for some last love-look beneath the sun,
16: Had he delayed that end of all to take!

17: But now, because love—armed indeed of him
18: With utter rule of all his destinies—
19: Had chosen even to slay him for a whim,
20: And the mere remnant was none else than his,
21: And since, for sure, the sorest way of death
22: Were but to die not falling at the feet
23: Of that one woman who with look or breath
24: Could change it if she would and make it sweet;

25: He chose before all fame he might have caught
26: With death in foremost fighting, now to cling
27: Upon her steps who at this last had wrought
28: His death-wound shameful with a lover's sting.
29: O how the memories seemed to throb and start
30: Welling from out the unstanched past !—seemed nigh
31: Already opening there in all his heart
32: The canker wound wherewith he was to die!

33: And so, though she were quite estranged, and now
34: He held no costlier gift to win her with;
35: Yet, following, he would find her, and, somehow,
36: Lay in her hands that latest gift—his death:
37: For now all piteously his heart relied
38: On a mere hope of love dwindled to this—
39: To fall some fair waste moment at her side
40: And feel perhaps a tear or even a kiss;

41: Since surely, in some waste of day or night,
42: He thought, the face of love out of the Past,
43: With look of his, should rise up in her sight
44: And make some kind of pleading at the last.
45: Therefore, when all the heavy heated day
46: Of rowing on the waters was nigh done,
47: And like a track of sweetness past away
48: Waned on the wave the last track of the sun,

49: At length with scarce a sound or warning cry,
50: Save of the rowers ceasing from the oar,
51: He reached her side and prayed her pass not by;
52: Yea, prayed her bear him yet a little more.
53: But truly this well-nigh availed to move
54: Her—Cleopatra—with remorse for all:
55: She knew not of such pardon, e'en from love;
56: Nor craved to look upon his utter fall.

57: And, first, when it was told her how he came
58: And sought to reach the galley where she was,
59: She faltered for a while with fear and shame,
60: And bade them scarce give way to let him pass:
61: Only at length he showed them the plain sight
62: How he was broken and so soon to die;
63: Then they fell back all grieved and gave him right,
64: And scarce believed the man was Antony.

65: And yet he could not speak; but lay forlorn
66: Crouched up about the gilded quivering prow,
67: Three days, from morn to night and night to morn,
68: As one whom a sore burden boweth low.
69: Harshly the sea-sounds taunted him at will,
70: And seemed in mocking choruses combined;
71: Each bitter inward thought was uttered shrill
72: On shrieking tongues of many a thwart-blown wind.

73: And where with onward beak the galley clave
74: Full many a silver mouth in the blue mere,
75: The turned up whitened lips of every wave
76: Rang out a bitter cadence on his ear.
77: But first awhile his thoughts were taking leave
78: Sadly of Rome, and all the pageant days;
79: For now at length he saw and would believe
80: The end of triumphs and the end of praise.

81: And now he did survey, apart from wrath,
82: The various fates of men both great and small;
83: How little reign or glory any hath;
84: And how one end comes quickly upon all;
85: And thought if love had been—had been quite love,
86: One little thing in each man's life for bliss,
87: Then had the grief been paid with sweet enough
88: And a lost crown forgotten for a kiss;

89: While now, as though men played with fall and rise
90: Of mere base monies of the common mart,
91: To-day they strove for love as for a prize,
92: To-morrow compassed fame with every art;
93: And one who should but half trust any face
94: Of seeming fame, or follow love too well,
95: To set his heart a moment in love's place—
96: That man should fall,—yea, even as he fell.

97: And he thought how, since the first fate began,
98: The lot of every one hath been so cast:
99: One woman bears and brings him up a man,
100: Another woman slays him at the last;
101: While all so hardly leaguered are men's ways
102: And love so sharp a snare for them contrives,
103: The fleeting span of one fair woman's days
104: Sufficeth many heroes' loves and lives!

105: —But now, when he had thought all this and more,
106: He lay there and yet moved not from his place;
107: The love of her was in him like a sore,
108: And he lived waiting to behold her face.
109: At length they drew nigh to a land by name
110: Taenarus; and the third day, at its eve,
111: In guise of one who mourneth the Queen came
112: Weeping, and prayed him rise up and forgive.

From “An Epic of Women”, 1871.

Артур О Шонесси Клеопатра.I

Артур О’Шонесси Эпос о женщинах III.КЛЕОПАТРА.I

(C английского). 

Cleopatra Egyptia femina fuit, totius orbis fabula.

1. Спеши на пир, великий Марк-Антоний !
2. Навстречу - как блестящий хризолит -
3. галера для роскошных церемоний,
4. по волнам в море пурпурном бежит.
5. Царица ждёт, она на тирском ложе,
6. облокотясь, присела отдохнуть,
7. витая змейка-брошь ползёт по коже,
8. из платья чуть выглядывает грудь.
9. Над ней колышут перья опахала,
10. и волосы струятся, как вино,
11. в котором, глянешь, - пламя засверкало.
12. Обилие волос заплетено

13. и с воздухом спаялось в поцелуе,
14. и, будто в нём внутри веретено,
15. все пряди завиваются, чаруя.
16. Всё вьётся и струится заодно.
17. С бушприта до кормы под тенью тентов -
18. похожее на пение сирен
19. звучанье музыкальных инструментов
20. и аромат, берущий души в плен.
21. Здесь гостя ждут бечисленные яства -
22. соперничество фиников и дынь
23. и нильского плодового богатства.
24. Царица ждёт – глядит в морскую синь.

25. Что ж медлит он ? С каким придёт подарком
26. её почтить. Не с хитрым ли смешком
27. о чувстве ей поведает он жарком,
28. С любовью и с коварством он знаком.
29. Но вот и подошла его галера,
30. звучанием фанфар предупредив.
31. Его гребцы усердствовали в меру,
32. лишь слышен был играемый мотив.
33. В ту ночь ценнейшую из всех жемчужин
34. Антоний преподнёс царице сам:
35. «А будь здесь пол-империи к тому же,
36. и то бы положил к твоим ногам».

37. Любовь вскипала, набирая силу
38. всю ночь по ходу пира-торжества.
39. Египетская магия хранила
40. немало ухищрений колдовства
41. Ей не терпелось показать пошире,
42. чтоб поразило сразу и врасплох,
43. сосредоточенное в пышном пире
44. наследство многих жизней и эпох,
45. богатство, расточамое сразу;
46. всё, чем владела; сказочный Восток,
47. представленный в пиру, как для показа;
48. чем славен в Царстве каждый уголок.

49. Сияли драгоценные каменья
50. несчётных украшений и корон –
51. хоть по одной на каждое владенье,
52. на каждый ей принадлежащий трон.
53. И стайка стройных юниц без порока
54. с руками в кольцах, обнося гостей,
55. их потчевала винами Востока
56. и увлекала прелестью своей.
57. Рабыни с Инда в бисере богатом,
58. став возле ложа Клеопатры в ряд,
59. к ней воздух с аравийским ароматом
60. нагнать от всех курильниц норовят.

61. А середина праздничной галеры
62. превращена в арену для затей.
63. Там дикий эфиоп смирял пантеру
64. и управлялся с парой нильских змей.
65. Певец, артист, - кто сам, кто в лад со всеми –
66. и каждый в упоении поёт –
67. сливая звуки, чаровали время,
68. плели для душ подобия тенёт.
69. И вот, подставив драгоценный кубок,
70. затем, чтобы налили ей вина –
71. пахучего, с расцветкой алых губок –
72. царица дерзкой храбрости полна.

73. Чтоб не было то пиршество забытым,
74. её роскошное житьё-бытьё,
75. она, в пример всем дамам знаменитым,
76. тщеславие потешила своё.
77. Она встряхнула в кубке драгоценном,
78. куда налили кислого вина,
79. свою жемчужину с напитком пенным,
80. и выпила всё разом и до дна.
81. Как раз в тот час взыграли волны выше,
82. и вся галера грузно поднялась.
83. И,хрипы моря грозного услыша,
84. вдали зардела утренняя ясь.



Arthur O’Shaughnessy An Epic of Women III. CLEOPATRA. I.

Cleopatra Egyptia femina fuit, totius orbis fabula.

1: SHE made a feast for great Marc Antony:
2: Her galley was arrayed in gold and light;
3: That evening, in the purple sea and sky,
4: It shone green-golden like a chrysolite.
5: She was reclined upon a Tyrian couch
6: Of crimson wools: out of her loosened vest
7: Set on one shoulder with a serpent brooch
8: Fell one arm white and half her foamy breast.
9: And, with the breath of many a fanning plume,
10: That wonder of her hair that was like wine—
11: Of mingled fires and purples that consume,
12: Moved all its mystery of threads most fine—

13: Moved like some threaded instrument that thrills,
14: Played on with unseen kisses in the air
15: Weaving a music from it, working spells
16: We feel and know not of—so moved her hair:
17: And under saffron canopies all bright
18: With clash of lights, e'en to the amber prow,
19: Crept like enchantments subtle passing sight,
20: Fragrance and siren music soft and slow.
21: Amid the thousand viands of the feast,
22: And Nile fruits piled in panniers, where they vied
23: With palm-tree dates and melons of the East,
24: She waited for Marc Antony and sighed.

25: —Where tarries he ?—What gift doth he invent
26: For costly greeting ?—How with look or smile,
27: Out of love treasures not already spent
28: Prepares he now her fondness to beguile?
29: —But lo, he came between the whiles she sighed;
30: Scarce the wave murmurs troubling,—lo, most dear,
31: His galley, with the oars all softly plied,
32: Warned her with music distant, and drew near.
33: And on that night—for present,—he did bring
34: A pearl; and gave it her with kissing sweet:
35: “Would half the Roman empires were this thing,”
36: He said, “that I might lay them at your feet.”

37: Fairly then moved the magic all arrayed
38: About that fragrant feast; in every part
39: The soft Egyptian spells did lend their aid
40: To work some strange enamouring of the heart.
41: It was her whim to show him on that night
42: All she was queen of; like a perfect dream,
43: Wherein there should be gathered in one sight
44: The gold of many lives, as it might seem
45: Spent and lived through at once,—so she made pass
46: A splendid pageantry of all her East
47: Beauteous and captive,—so she did amass
48: The richness of each land in that one feast.

49: More jewelries than one could name or know,
50: Set in a thousand trinkets or in crowns
51: Each one a sovereignty, in glittering row
52: Numbered the suppliant lands and all her thrones.
53: And fairest handmaidens in gracious rank,
54: Their captive arms enchained with links of gold,
55: Knelt and poured forth the purple wine she drank,
56: Or served her there in postures manifold.
57: And beaded women of a yellow Ind
58: Stood at the couch, with bended hand to ply
59: Great silver feathered fans wherein the wind
60: Gat all the choicest fumes of Araby.

61: There in the midst, of shape uncouth and hard,
62: Juggled his arts some Ethiopian churl;
63: Changing fierce natures of the spotted pard
64: Or serpents of the Nile that creep and curl.
65: And many a minstrelsy of voice and string,
66: Twining sweet sounds like tendrils delicate,
67: Seemed to ensnare the moments—seemed to cling
68: Upon their pleasure all interminate.
69: But now at length she made them serve her wine
70: In the most precious goblet,—wine that shed
71: Great fragrance, in a goblet fair with shine
72: Of jewels: so they poured the wine out red:

73: And lo, to mark that more than any feast
74: And honour Antony,—or for mere pride
75: To do so proud a vanity, at least
76: The proudest, vainest, woman ever tried—
77: She took the unmatched pearl, and, taking, laughed;
78: And when they served her now that wine of worth
79: She cast it gleaming in; then with the draught
80: Mingling she drank it in their midst with mirth.
81: And all that while upon the ocean high,
82: The golden galley, heavy in its light,
83: Ruled the hoarse sea-sounds with its revelry—
84: Changing afar the purples of the night!

From “An Epic of Women”, 1871.

Артур О Шонесси Елена

Артур О’Шонесси Эпос о женщинах VI.ЕЛЕНА
(С  английского).

Так много лет от родины далёко
прошли как будто долгий сладкий грех.
А в сердце боль, и горе бьёт жестоко
в отместку за года её утех.
И прекратилось время упоений,
так долго зажигавших свет очей,
пришла пора мучительных мигреней,
кошмарных снов и странных миражей.
Они с возлюбленным, встречаясь в зале,
давно друг друга зная наизусть,
улыбками уже не расцветали,
по многу дней обоих ела грусть.
И в ней, и в нём меж мраморных пилонов
кровоточили сердце и душа,
при встречах даже ткани их хитонов
соприкасались горестно шурша.
По одиноким тропам славной Иды,
заросшей зеленью и доброй к ней,
несла Елена все свои обиды
на протяженье многих летних дней.
Её глаза без устали искали
ту землю, что была ей дорога,
а сердце грызли прошлые печали
как будто море билось в берега.
Разбуженная память, закипая,
ей сердце захлестнула, как волна.
Припомнилась счастливая, иная,
пора любви, другие времена.
О зарождении любви напоминала
звучавшая в далёком прошлом речь,
и летний день шептал, как опахало
в укромном месте вожделенных встреч.
Здесь вновь вокруг царили ароматы
высоких тёмных лиственных лесов,
её с любимым прятавших когда-то.
Но нынче мир стал мрачен и суров.
В далёкой Спарте ей грозили взгляды,
один другого злее и острей.
Как нынче не хватало ей отрады.
привычной прежде в обществе друзей.
Она хотела разгадать их мысли,
что думают , в чём после упрекнут,
немало лет за ней измену числя.
Ей был небезразличен этот суд.
Она их вспомнила почти влюблённо
и с нежностью пришла бы к ним назад,
но те строги, суровы, непреклонны
и никогда измены не простят.
Привиделась безрадостная грёза –
не память, а тоскливая нудьга –
пристыженный Старик, роняя слёзы,
совсем один сидит у очага.
И ей привиделось её жилище,
спартанский быт, прозрачное питьё,
простая неизысканная пища,
и будто вновь пора менять житьё.
И славный Менелай к ней должен следом
явиться и супругой взять в свой дом,
как будто не был брошен он и предан
в постыдном одиночестве своём.
То в страхе, то с любовным чувством,
стремясь смирить в нём гневность и тоску,
она убранство выбрала с искусством,
держалась перед встречей на чеку.
За много лет впервые по порядку
пришлось обдумать, что ей предпочесть -
усвоив виноватую повадку,
она могла лишь подтолкнуть на месть.
Былое чувство снова возродилось,
и не понять, откуда эта прыть.
Елену грызла встречная немилость,
но сердцу всё-таки хотелось жить.
Он мужем был, и он остался мужем.
Тот дом, как прежде, - не чужой ей дом.
Взманил простор и целый мир снаружи,
теперь побег казался миражом.
Любовь была восторженным мгновеньем
и вспыхнула сияющей звездой.
Другим она казалась прегрешеньем,
а для иных была она бедой.
И не найти ей было утешенья
в её лесном красивом уголке.
Хотела встречи с набежавшей тенью,
мечтала чуть развеяться в тоске.
Прелестной бы супругой богоданной,
как иногда случалось в старину,
возникнуть перед мужем ей нежданно,
чтоб с удивлением узнал жену.
И, видя на лице у мужа горе,
посмела бы приблизиться она,
и жалость обнаружила во взоре,
и, может быть, была бы прощена.
Увы ! Теперь, когда минули годы,
Уже любовь не возродится в нём.
Он помнит весь позор и все невзгоды.
Им больше не блаженствовать вдвоём.
Среди своих восторгов за границей
она жила без горя и забот,
и не было такого, что приснится,
как муж тоскует и мольбы ей шлёт.
Когда же вдруг призыв его нередко,
добравшись, раздавался рядом с ней,
то падал лист, надламывалась ветка,
но зов не достигал её ушей.
Она считала, если б вдруг достигла
её ушей обиженная речь,
слова б кололись, как стальные иглы,
грозились бы ужалить и ожечь.
Ей думалось о том, как постепенно
муж начал обходиться без неё,
и нравилась ему такая перемена,
простое беззаботное житьё.
А вот немалое её несчастье
всё время разгоралось и росло,
и жизнь её разорвана на части,
и радость раскололась, как стекло.
Но как ей, юной было не поддаться,
уйти от чар ? Попробуй, прекословь
отважному южанину-красавцу !
На совести богини их любовь.
Теперь ей очень горько на чужбине,
и мысль в мозгу скорбна, горька и зла
о том, что смерти не минуть ей ныне,
и всё пропало, жизнь уже прошла.
Она глядела в необъятность моря
меж гордым Лакедемоном и ней,
и грех её, отчаянье и горе
казались морем – глубже и черней.


Резюме горе-переводчика:

Вот так Поэт честил Прекрасную Елену !
Скулёж да нудь, да долгий вой Кудлашкин.
Тоскливо толковал, взбивая муть и пену -
а как бы спел Великий Балалашкин !


Arthur O’Shaughnessy An Epic of Women VI. HELEN

1: AFTER long years of all that too sweet sin
2: That held her ever in the far strange land,
3: She felt her heart was stricken, felt begin
4: Great strokes of sorrow smiting like a hand.
5: She turned away from all the long delight
6: Which had so filled and blinded all the past;
7: The sweet sin rose up bitter in the night
8: And turned the love to sickness at the last.
9: She and her lover in their goodly halls
10: Gazed on each other no more the old way;
11: About the face of each clung shadowy palls
12: Of sadness all unchanged through many a day.


13: And now, along the fair courts marble-floored,
14: Each met the looks of other all aghast
15: With rueful thoughts unstanched yet ne'er outpoured;
16: And their trailed robes touched mournful as they passed.
17: Into the lonely paths of Ida sweet
18: For sorrow, dark and very sweet with leaves,
19: Came Helen: weary at her bosom beat
20: The sad thoughts all the summer noons and eves.
21: Strange: as her eyes sought where the sea was held
22: Gathered into dim distances of blue,
23: Down in her heart a dim Past she beheld,
24: Wherein were memories like an ocean too.
25: And strange, there, long up-pent, the memories stirred
26: Like waves long rolling: in her heart at length
27: All the fair time from which her years had erred
28: Came up against her now with all its strength.


29: Back from the earliest love-time there was sent
30: A tide of all the long untasted sweet
31: Of days forgotten, summers that were spent,
32: And eves when love and lover used to meet;
33: And heavy wafts of perfume that was known
34: E'en from those dark familiar laurel trees
35: That hid where love and lover were alone
36: Rolled back upon the heart with sore disease:
37: And from the early home there came no less
38: Than the reproach of each remembered gaze
39: Of friends, and want of all the happiness
40: They gave her in their simple Spartan ways.
41: And now her heart strove, longing, to divine
42: The several thoughts of her they had devised
43: In separate years that passed by with no sign;
44: Yea, to have known their pain she would have prized:
45: For now when toward them her heart was wrought
46: Quite weak, and from no tenderness forbore,
47: They seemed all strong against her, with hard thought
48: And faces turning from her evermore.


49: And with the vision of them so deceived
50: Came piteous memories of the waning face
51: Of the Old man who sat all shamed and grieved
52: Lonely beside the hearth's familiar place.
53: Before her soon in very semblance gleamed
54: The Spartan homestead there unaltered, plain,
55: With all the household things; yea, till she dreamed
56: All were yet to begin that way again,
57: And Menelaus the next golden morn
58: Were still to come for her with wedlock blest,
59: As though not all deserted and forlorn
60: He strayed—the lone man without love or rest.
61: But most she yearned between her fear and love,
62: To see him now—divining what was due
63: To wrath and sorrowing to change and move
64: His features from the fashion that she knew:
65: For now the first time after all those years
66: The face seemed anyhow her way to seek;
67: —But turned upon her now with all its tears
68: And vengeance of reproach at length to wreak;


69: —And seemed to hold her through her love come back,
70: Unforeseen, and how come, she could not tell;
71: So that the wrath of it, the grief could rack
72: Her heart,—yet her heart craved therewith to dwell.
73: He was her husband—it should ever seem;
74: And that home, surely it was still her home;
75: And years since some long voyage or a dream;
76: And now no more the heart was fain to roam:
77: Nay, but was true to where it felt begin
78: Love and the rosy ecstasies so brief;
79: And that was surely love and the rest sin,
80: That all delight and all the other grief.
81: And now though none should render her heart's right
82: In any fair place where she used to sit,
83: She would have prayed for a mere alien's sight
84: Of all it was so little pain to quit:

85: Just to draw near, some silent hour, alone,
86: Unheralded, unwelcomed, and behold
87: Her husband and remember him her own,
88: And be quite near him only as of old:
89: And perchance, for some grief that was exprest
90: Plainly upon his face, she might have dared
91: To enter in, and after all been blest
92: Some remnant of his pity to have shared.
93: —Alas, too surely, for long years, all thought
94: And love of her had perished from his heart;
95: Until on all her memory were wrought
96: Dishonour, and with him she had no part;
97: —And this the while, so held of alien joys,
98: She spared no thought for him and for his pain,
99: Nor fancied the least echo of his voice
100: Sent forth a thousand times to her in vain;
101: When, might-be many a time, his earnest grief
102: Sent it so truly seeking her quite near,
103: Vainly it fell on some dumb flower or leaf
104: Beside her, never cherished in her ear.
105: And she thought how one day—she heeding nought—
106: The last voice on the fruitless air was borne
107: And died almost a taunt, and the last thought
108: Of her was changed to hate or utter scorn.


109: And she thought how since that time, day by day,
110: The man had learnt to live without her need,
111: And been quite happy perhaps many a way,
112: All without loving her or taking heed.
113: And that which was the great woe had scarce grown
114: In any gradual way; but with a burst
115: Her life was torn apart from peace, and thrown
116: Far from the love that seemed its own at first
117: All for a mere girl's fancy too—a whim
118: For foreign faces and some ruddier south,
119: And no real choice to die away from him
120: Who won the truest troth in love and youth.
121: Now it was bitter to be quite outcast,
122: And bitter—when this thought of dying crost
123: Her heart—to reach him no more at the last
124: Than in mere rumour, as of one long lost.

125: She looked upon the great sea rolled between
126: Herself and Lacedaemon: but the Past,
127: The sins and all the falseness that had been
128: Seemed like an ocean deeper and more vast.

From “An Epic of Women”, 1871.

Артур О Шонесси Жена Гефеста

Артур О’Шонесси Эпос о женщинах II.Жена Гефеста
(C  английского).

На вид красивым не был он нимало,
ей данный небесами муженёк,
отнюдь не Феб, обличье не сверкало.
Он был довольно неказистый бог.

Был груб на вид, с бровями в чёрной саже,
в подпалинах от кузничных огней;
похож на дуб, а руки- ноги даже
как сделаны из сучьев и корней.

Как на коре, на коже были пятна.
Красой его с рожденья обнесли.
Зато могуч он был невероятно
и победил металлы всей Земли.

Притом он мог любить и был привязчив.
Был благодарен выпавшей судьбе.
Свой выбор счёл удачей настоящей.
Красавицу взял по сердцу себе.

Когда же он узнал о ней, что лжива,
то даже не выкрикивал угроз,
настолько женщина была красива.
Он был пленён волной её волос.

Поэтому, в труде своём сгорая,
с утра до ночи заглушал он зуд.
Куда уйдёшь ? Хоть мир велик – без края,
а никакие дали не спасут.

Но лишь прозрел он, ярость закипела.
Большое горе затаилось в нём.
Бесплодный пот покрыл все члены тела,
Пустоты глаз заполнились огнём.

Он подчинился злобному позыву,
пошёл убить – но взялся вновь за труд.
Настолько женщина была красива,
что не свершил он свой жестокий суд.

Такого жребия ничто не искупало.
Он ждал небесного совета до поры.
Он громко сетовал, страдая и устало,
но зря прождал у каменной горы.

Железнм грохотаньем повсеместно
взгремел устроенный Гефестом тарарам,
и стала, наконец, беда изестна
не знающим страдания богам.

Он был обижен, и бранчлив и жарок,
клеймил в богах коварство их и спесь
за лживую супругу – их подарок,
в которой нрав как дьявольская смесь.

И, поразмыслив, он задумал мщенье,
чтоб поплатились и она и тать –
тот бог, что был повинен в прегрешенье.
Не человека же ему подозревать ?

Среди ночной невероятной теми
он двух любовников застал впасплох,
беспечных и счастливых, как в Эдеме.
Он их связал. Вот был переполох !

Задумав уличить свою подружку,
чтоб неповадно стало ей и впредь,
из гибких прутьев сделал он ловушку,
искусно сплёл из прочных петель сеть.

Спала та ночь под грудой серых кружев,
потом туман и тень пошли на нет.
Неспешный день явился, обнаружив
любовь и грех – и вывел их на свет.

Для грешников уж время наступило
покинуть сладкий потайной приют,
но крепче, чем любовь, держала сила
не жданных ими хитроумных пут.

Они озлились, вдруг попав в неволю,
и извивались посреди силков,
а те держали, доводя до боли.
И тут сбежалось сонмище богов.

Они узнали татя без сомненья.
Не кто иной – сам Арес, бог войны,
Но побеждённый, в жалком положенье.
Боец, которому не многие равны.

И вот он без оружия, в позоре,
без власти, без щитков вокруг рамен,
любовью наигравшийся на горе,
и ловким хитроумием взят в плен.

Был дружен звонкий смех из божьих глоток.
Под солнцем быстро поредела мгла.
Теперь все видели, какая из красотак
собрата на погибель завлекла.

А Феб и сам имел свои секреты,
любил немало, не боясь стыда,
он только радовался новому сюжету,
охотно признаваясь, что всегда

в пирах, среди счастливого застолья
не прятал губ и не был всех скромней,
раз всем богам даровано приволье
любить и пить в бессмертии их дней.

А где ж Гефест ? Вокруг его собратья.
Он оскорблён. Обида нелегка.
А тем забавны все его проклятья.
Богам смешно. Все смотрят свысока.

Не видана была такая пьеса.
На радость всем, забавя праздный взор,
попались и плутовка и повеса,
свою любовь представив на позор.

Кого ешё ловили так с поличным ?
Уста к устам , лица – не отверни.
Как любящим и мило и привычно,
притом и крепко связаны они.

НО ЧТО ПОДЕЛАЕШЬ, ПОПАВ В ЛОВУШКУ ?
Они кричат, и рвутся вон, и злы,
да связаны от пяток по макушку,
и крепко держат петли и узлы.

Её признали самою прекрасной
со скидкой на бесстыдство и испуг.
Таков был суд богов единогласный,
и это слышал собственный супруг.

Он был её супругом перед небом.
Как ни грешна, а мстить не стало сил.
Любил её и, устыжённый Фебом,
он развязал подругу и простил.


Arthur O’Shaughnessy An Epic of Women. II. The Wife of Hephaestus.

1: HE was not fair to look on as a god—
2: Her husband whom God gave her; for his face,
3: Not as the golden face of Phоеbus glowed;
4: Nor in his body was there light or grace:
5: But he was rugged-seeming; all his brows
6: Were changed and smeared with the great human toil;
7: His limbs all gnarled and knotted as the boughs
8: And limbs of mighty oaks are: many a soil
9: Was on his skin, coarse-coloured as a bark;
10: Yea, he was shorn of beauty from the birth;
11: But strong, and of a mighty soul to work
12: With Fate and all the iron of the earth.
13: Thereto he had a heart even to love
14: That woman whom God gave him; and his part
15: Of fate had been quite blest—ay, sweet enough,
16: Having her beautiful and whole of heart.
17: But when he knew she was quite false and vain,
18: He slew her not because she was so fair;
19: Yea, spite of all the rest, had rather slain
20: Himself, than lost the looking on her hair.
21: For then the labouring days had seemed to last
22: Longer than ever: all had been too sore,
23: Not to be borne as erst,—the world so vast—
24: Vaster than ever it had seemed before!
25: But, when he knew it, heavily the ire—
26: Darkly the sorrow of it wrought on him;
27: The hollows of his eyes were filled with fire;
28: The fruitless sweat was dried upon each limb:
29: Raging he went, and full of lust to kill:
30: O he was fillеd with a great despair;
31: But added labour unto labour still,
32: And slew her not because she was so fair.
33: In all of life was nothing that atoned
34: For that hard fate: in hearing of all heaven,
35: About the iron mountain world he groaned;
36: But no return of pitying was given.
37: The iron echoes in a mighty blast
38: Flung up his voice toward the sweet abodes
39: In the blue heaven: his pain was known at last
40: In every palace of the painless gods.
41: He had no part but wholly to upbraid
42: Them,—meters of his evil measured fate,
43: Who first made fair, then spoiled the thing they made,
44: And mingled all their gifts with love and hate.
45: Yet he was moved at length some way to win
46: Vengeance, and all at once, on her and Him—
47: That god with whom she rather chose to sin
48: Than with a man to love: when earth was dim—
49: Full of unearthly shadows in the night,
50: He came upon those lovers unaware;
51: And fairly caught them locked in their delight:
52: Limb over limb he bound them in a snare.
53: For first with all his craft he did invent
54: A curious toil of meshes, strongly set
55: With supple fibrous thread and branches bent:
56: Full tightly they were bounden in that net.
57: Yet, not until with many a growing gray
58: And change that wrought among the shifting shade,
59: Day—softly changing all things—warned away
60: Their loves and sins, knew they the fate they had.
61: And when they were but striving to undo
62: Delicious bonds of love that needs no chain,
63: Then were they held:—though love had let them go
64: A stronger bond than love's bade them remain.
65: And, spite of many a throe of sudden strength,
66: And all their tortuous striving to be free;
67: Yea, they were held:—till the sun came at length,
68: And all the gods came out of heaven to see.
69: For there they saw and knew Him from afar,
70: Vanquished and in no honourable plight,
71: No less a god than Ares god of war,
72: Ares the red and royal in all fight;
73: But now quite shorn indeed of arms and fame,
74: Spoiled of his helm and harness of each limb;
75: Yea, quite inglorious and brought to shame
76: For a mere love, with such rude stratagem!
77: The golden peals of god-like laughter brake
78: And rang down beautiful beneath the sun;
79: For well they saw, indeed, for whose fair sake
80: Their brother was so failen and undone.
81: Phоеbus himself, with many a secret pride
82: Of love—unshamed in any of his loves—
83: Leant on his golden bow, and laughed aside,
84: And made some fair light saying that still moves
85: From lips to lips at all the mirthful feasts
86: Of them above who have eternal rights
87: To joys and loves, and wine that never wastes,
88: And life never to end their days or nights.
89: And well they knew Hephаеstus where, hard by,
90: He stood, inglorious, daring all their eyes:
91: The gods all beautiful—they laughed on high
92: At him, his woes and all his blasphemies,
93: But surely never was there such a play
94: For mirth of idle gods !—Nor such a shame
95: Ever become of love, as on that day
96: In sight of all the gods their love became!
97: Who were betrayed so,—in whatever sin
98: Lips could with lips, face could with face commit,
99: Yea lips or limbs of lovers could begin,—
100: That they were bound and kept quite close in it:
101: For vainly in the meshes of that snare
102: They strove, with shuddering limbs and starting cries,
103: Entangled more with many a mesh of hair
104: Caught in the manifold intricacies!
105: So She was found indeed most beautiful,
106: Yet full of shame and false in all she was;
107: So before gods who make and gods who rule,
108: And him her husband, she was found, alas!
109: Yet, after all, Hephаеstus—he, her lord—
110: For all that sin, her death he would not have;
111: But, for his love's sake and great Phоеbus' word,
112: Loosed her, and made her free, and all forgave.

From “An Epic of Women”, 1871.

Артур О Шонесси Сотворение

Артур О’Шонесси Эпос о женщинах. I.СОТВОРЕНИЕ.
(C  английского)

Nam non in hac aerumnosa miseriarum valle, in qua ad laborem ceteri mortales nascimur, producta est. Boccaccio: De claris mulieribus

(«Она не была создана в этой несчастной долине страдания, в которой мы, прочие, рождаемся для труда...» Боккачо «О знаменитых женщинах»).


Господь сказал: «Да будет Красота ! –
Златоволосая Голубоглазка».
Была ярка, прекрасна и чиста
небесная и солнечная краска.

Он выбрал лучшее изо всего.
Он обыскал сокровищницы света.
Он создал сказочное существо –
прекраснее не видела планета.

Её украсил жемчуг и коралл.
Она сверкала ярче изумруда.
Бог больше ничего не создавал,
довольный, сотворив такое чудо.

Пред нею путь, суждённый ей, лежал.
Приняв дары от солнца, неба, моря,
она в тени, среди прибрежных скал,
дышала ветром, дувшим на просторе.

Воспламенился нежный пурпур щёк,
с морской ракушкой губы были схожи,
по сетке вен – коралловый поток,
и жемчугом поблескивала кожа.

И вот она волну густых волос
небрежно отвела назад руками,
и блещущими струями вразброс
её одело солнечное пламя.

Как будто свет на горло ей и грудь
потёк от солнца по трубопроводу,
и золото нашло лучистый путь,
а небо не скудело от расхода.

Фигура у неё была сложна,
все части - как изящны, так и крепки.
притом преобладала белизна
в любых деталях, и в резьбе, и в лепке.

Господь, с уже возросшим мастерством
и с навыком творения мужчины,
снабдил шедевр добавочным штрихом -
на белый снег пришпилил два рубина.

Ей солнце подарило ореол,
её жемчужно-розовую тайну.
У кромки моря вырос и расцвёл
живой цветок волшебного дизайна.

А волны ластятся к её ногам.
Подкатятся, целуя ей лодыжки
с любовью и смущеньем пополам,
и отступают в страхе и в одышке.

В тот самый день туманы собрались
и провалились ниже солнца в дыры
за круглым морем. Воссияла высь,
и завершилось сотворенье мира.

Весь мир смотрел, приветствуя Её.
Уставились все очи отовсюду.
Смотрели солнце, море и зверьё.
И Бога поразило это чудо.

А человек ни глянуть не успел,
ни страстью загореться к Ней однажды
в то время как Творец уже горел
и утолял божественную жажду.

Её душа была совсем без лат,
а разум не готов для размышленья,
и сам даритель взял свой дар назад,
не думая при том о возмещенье.

Творец Её бездумно умолял,
сложив к ногам своих созданий груду,
весь мир вручал Любимой будто лал,
чтоб тешила Она свои причуды.

(Нечаянной судьбой упоена,
с младенческим рассудком мягче воска,
была бездумной радостью полна
Голубоглазая Златоволоска).

Поев, попив божественно и всласть,
поживши жизнью лёгкой и нескучной
и утолив собой Господню страсть,
Она была отставлена БЕЗДУШНОЙ.

В сени небес прошла Её весна,
в дворце утех – без тени и тумана.
Знавала Бога. Оттого Она
прекрасна Так и Так непостоянна.


Arthur O’ Shaughnessy An Epic of Women I.Creation

Nam non in hac aerumnosa miseriarum valle, in qua ad laborem ceteri mortales nascimur, producta est. Boccaccio: De claris mulieribus.

1: AND God said, “Let us make a thing most fair,—
2: A Woman with gold hair, and eyes all blue:”
3: He took from the sun gold and made her hair,
4: And for her eyes He took His heaven's own hue.


5: He sought in every precious place and store,
6: And gathered all sweet essences that are
7: In all the bodies: so He made one more
8: Her body, the most beautiful by far.

9: Pure coral with pure pearl engendering,
10: Bore Her the fairest flower of the sea;
11: And for the wonder of that new-made thing
12: God ceased then, and nothing more made He.

13: So the beginning of her was this way:
14: Full of sea savours, beautiful and good,
15: Made of sun, sky, and sea,—more fair than they—
16: On the green margin of the sea she stood.

17: The coral colour lasted in her veins,
18: Made her lips rosy like a sea-shell's rims;
19: The purple stained her cheeks with splendid stains,
20: And the pearl's colour clung upon her limbs.

21: She took her golden hair between her hands;
22: The faded gold and amber of the seas
23: Dropped from it in a shower upon the sands;
24: The crisped hair enwrapped her like a fleece:


25: And through the threads of it the sun lost gold,
26: And fell all pale upon her throat and breast
27: With play of lights and tracings manifold:
28: But the whole heaven shone full upon the rest.

29: Her curved shapes of shoulder and of limb,
30: Wrought fairly round or dwindling delicate,
31: Were carven in some substance made to dim
32: With whiteness all things carven or create.

33: And every sort of fairness that was yet
34: In work of man or God was perfected
35: Upon that work her bosom, where were set
36: In snows two wondrous jewelries of red.

37: The sun and sea made haloes of a light
38: Most soft and glimmering, and wreathed her close
39: Round all her wondrous shapes, and kept her bright
40: In a fair mystery of pearl and rose.

41: The waves fell fawning all about her there
42: Down to her ancles; then, with kissing sweet,
43: Slackened and waned away in love and fear
44: From the bright presence of her new-formed feet.

45: The green-gray mists were gathering away
46: In distant hollows underneath the sun
47: Behind the round sea; and upon that day
48: The work of all the world-making was done.

49: The world beheld, and hailed her, form and face;
50: The ocean spray, the sunlight, the pure blue
51: Of heaven beheld and wondered at her grace;
52: And God looked out of heaven and wondered too.

53: And ere a man could see her with desire,
54: Himself looked on her so, and loved her first,
55: And came upon her in a mist, like fire,
56: And of her beauty quenched his god-like thirst.

57: He touched her wholly with his naked soul,
58: At once sufficing all the new-made sense
59: For ever: so the Giver Himself stole
60: The gift, and left indeed no recompense.

61: All lavishly at first He did entreat
62: His leman; yea, the world of things create
63: He rolled like any jewel at her feet,
64: And of her changeful whim He made a fate.

65: He feasted her with ease and idle food
66: Of gods, and taught her lusts to fill the whole
67: Of life; withal He gave her nothing good,
68: And left her as He made her—without soul.

69: And lo, when he had held her for a season
70: In His own pleasure-palaces above,
71: He gave her unto man; this is the reason
72: She is so fair to see, so false to love.

From “An Epic of Women”, 1871

Cонеты Шекспира 16 - 30

Шекспир Сонет 16

Будь зорче в битве с Временем-тираном !
Затем, чтоб от забвения уйти,
есть более надёжные пути,
чем все стихи с хваленьем неустанным.

Свой юный облик мог бы ты спасти
и без портретов, и без од с изъяном.
Решись, и нечто лучшее взрасти
в заждавшемся саду благоуханном.

Другая жизнь продлит твоё цветенье.
Сравниться ль с ней на пристальном смотру
любому постороннему корпенью:
проворной кисти и усердному перу ?
Поэтов и художников любя,
ты прежде сам запечатлей себя.

Шекспир Сонет 17

Мои стихи - как надпись на гробнице.
Что люди скажут через много лет,
сыскав на мной написанной странице
реестр твоих достоинств и примет ?

Я опишу прекрасные зеницы,
лучащие проникновенный свет.
А скептик возразит: "Такие лица -
у херувимов ! Видно, лжёт поэт !"

Стихи мои подвергнутся презренью,
как басенки болтливых стариков,
как явный образец воображенья
рассказчиков гомеровских веков.
А был бы жив потомок твой при том,
ты б дважды жил: в моих стихах и в нём.


Шекспир Сонет № 18

Тебя ли сравнивать мне с летним днём?
Ты много краше и всегда в порядке.
Мы в мае резких ветров не сочтём,
а с летних месяцев все взятки гладки.

То око из небес нас жжёт огнём,
то день за днём червонный жар в нехватке.
Увы! Цветку не вечно быть цветком.
Закон природы: дни цветенья кратки.

Тебе ж бессмертие дано судьбой
Твоей красе не нужно оболочки.
И Смерть не посмеётся над тобой -

ты воплотишься в пламенные строчки.
Покуда люди дышат и глядят,
жива твоя душа и жив твой взгляд.

Шекспир Сонет 19

О Время ! Делай что тебе с руки.
Пускай Земля пожрёт весь свой приплод.
Сбей когти львам, у тигров рви клыки,
и птица Феникс пусть себя сожжёт.

Тасуй, как карты, разные деньки.
Переменяй сезоны не в черёд.
Но как твои ухватки ни дерзки,
не делай зла, что дух мой ужаснёт.

Не тронь своим безжалостным резцом,
не порть у друга красоты чела,
чтоб впредь она служила образцом
и вечно невредимою была.
А, впрочем, можешь вредничать в сердцах -
хоть злись - он будет юн в моих стихах.

Шекспир Сонет 20

Ты правишь мной как царь и как царица.
Тебе Природой женский облик дан,
но женский нрав во взоре не таится,
тебе чужды лукавство и обман.

Твои по-женски ясные зеницы -
равно для всех пленительный экран,
а мужеством нельзя не восхититься;
и дамам мил и люб твой стройный стан.

Тебя творила женщиной Природа,
но после, возлюбив тебя вдвойне,
прибавила, красавицам в угоду,
и кое-что не надобное мне.
Что ж, радуй женщин. Будь для них наградой,
а для меня - душевною усладой.

Шекспир Сонет 21

Я - не кропатель громогласных од
из тех, что дарят в суесловье споря,
накрашенным красоткам небосвод
со всеми звёздами, что есть в просторе.

Иной возносит даму до высот,
сравнив её с луной в своём задоре,
с цветком весны, что раньше всех цветёт,
со всеми перлами земли и моря.

Моя любовь - от сердца, но скромна.
Предмет любви - красив, хотя без блеска,
хотя отнюдь не солнце, не луна,
но не выносит всяческого треска.
И я его не восхваляю всуе:
ведь я своей любовью не торгую.

Шекспир Сонет 22

Мне не докажет зеркало, что стар.
Покуда ты, мой друг, во цвете лет,
пока ты не лишился юных чар,
и для меня старенья тоже нет.

Ты отдал сердце мне - бесценный дар !
Моё - в тебе, а я - твоим согрет.
В обоих, в нас не гаснет вешний жар,
и, значит, смерть нам не закроет свет.

Молю тебя, чтоб стал себя беречь.
Я тоже, сердце друга обретя,
торжественно клянусь его стеречь,
как нянька холит нежное дитя.
И сердца, как умру, не жди назад -
я взял его навек, не напрокат.

Шекспир Сонет 23

Как будто перепуганный актёр,
от страха прзабывший монолог;
как некий разъярённый бузотёр,
что в пике лютой злобы занемог,

так я, начав любовный разговор,
где нужен нежный и изящный слог,
от робости мелю какой-то вздор,
и кажется, что весь мой пыл поблёк.

Пусть речь молчит, где лучше скажет взор,
ища любви и требуя наград.
Когда язык с глазами вступит в спор,
пожалуйста, прочти, что скажет взгляд !
Стань чутче и, поняв, не прекословь,
что есть и молчаливая любовь.

Шекспир Сонет 24

Мои глаза создали твой портрет
на сердце у меня, как на скрижали,
и грудь им послужила как багет...
Их славные умельцы наставляли

в азах искусства, не тая секрет.
Твои ж глаза твой образ освещали,
окрасивши его в манящий цвет
в моей груди, как освящённом зале.

Так нежно преданы глаза глазам !
Глаза - художники; глаза - оконца.
Свет рвётся в грудь, и слава небесам:
портрет сверкает, восхищая солнце !
Но глаз рисует внешность, а не суть,
а в глубь души не в силах заглянуть.

Шекспир Сонет 25

Пусть титулами блещет меж вельмож
удачник, честно заслуживший славу.
Хоть мой удел совсем не так хорош,
я рад, по праву взяв, что мне по нраву.

Вот временщик, что нынче к принцу вхож
и почестью гордится величаво -
он чем-то на календулу похож:
поблекнет небо - кончится халява.

Отважный воин с тысячей побед,
к несчастью, вдруг потерпит пораженье -
и слава тотчас рушится на нет,
и он уже никто в народном мненье.
Я ж - счастлив: и люблю, и сам любим.
Наш дружеский союз нерасторжим.

Шекспир Сонет 26

Любви моей неоценимый Лорд !
Прими моё вассальное посланье.
В нём блеск ума - Увы ! - не первый сорт,
но пусть твоим талантам будет данью.

Я в знанье красноречия не твёрд
и лестно угождать не в состоянье,
но беззаветно предан, чем и горд.
Так не гневись и прояви вниманье.

Надеюсь, что потом моя звезда
ещё благословит мои надежды
и наделит уменьем - без стыда -
рядить любовь в красивые одежды.
Тогда ты мне хвалить тебя позволь,
не принося посланий на контроль.

Шекспир Сонет 27

Ложусь в постель, ища отдохновенья
от не одной протоптанной версты,
а в голове, по-прежнему, движенье
и пестрота дорожной суеты.

В ногах и в мыслях то же утомленье.
Цель долгого паломничества - ты.
И ты ж царишь в моём воображенье,
прорвавшись сквозь заслоны темноты.

Слепому взору предстаёшь ты тенью.
Ты видишься в ночи как самоцвет,
не старым, а как дивное виденье -
в прелестном обаянье юных лет.
Такая страсть ! Всё тело ноет днём,
а ночью вся душа горит огнём.


Шекспир Сонет 28

Как трудно мне все муки превозмочь:
нигде и никогда отдохновенья !
Тревоги дня не утихают в ночь,
и днём в душе усталое томленье.

Прогнав вражду между собою прочь,
ночь с днём грызут меня в остервененье.
То тьма тебя стремится уволочь,
то день нас держит в тяжком отдаленье.

Я дню твержу, что ты стаёшь на пост,
чтоб всё засилье туч унять очами,
а ночи - будто взор твой так могуч,
что небо и без звёзд зальёт лучами.
Их лесть неймёт ! Печаль моя горька.
И день, и ночь меня грызёт тоска.

Шекспир Сонет 29

Без радости, без счастья испокон -
один, как перст, оплакав свой удел,
я к небу обращаю горький стон.
Завидую всем тем, кто преуспел,

кто краше, кто друзьями окружён,
кто более талантлив и умел.
Я б наслаждался всем, чего лишён.
Есть многое, чего бы я хотел.

Я в мыслях часто сам себя кляну.
Но стоит вспомнить, что тобой любим,
взлетаю жаворонком в вышину.
Какое счастье другом быть твоим !
Любовь, чем я тобою одарён,
дороже царских тронов и корон.

Шекспир Сонет 30

Вернув меня на много лет назад,
суд мыслей мне выносит приговор,
и я казнюсь, хотя не виноват,
и слёзы льются, застилая взор.

Молюсь о тех, кто вечной ночью взят,
и плачу, как не плакал до сих пор,
об умершей любви... Друзья молчат,
я ж сам себе шепчу слова в укор.

Скорблю из-за давно прошедших бед.
Жалею тех, кого забыть нет сил.
Переживаю то, чего уж нет,
и вновь плачу за то, что искупил.
Но только вспомню о тебе, мой друг, -
и сразу нет ни горестей, ни мук.

Артур О Шонесси Исполненная Славы Дама

Артур О’Шонесси Исполненная Славы Дама
(С  английского)

“La gloriosa donna della mia mente” Dante

«Исполненная Славы Дама, царящая в моих помыслах»
Данте Алигьери, Новая Жизнь, II.

Я вижу Вас в далёком Прошлом -
Увы ! - давно усопшем,
и в Будущем – как наяву –
хоть я не доживу.
И для меня как благодать,
в любой мой час,
что можно думать и мечтать
о Небе и о Вас.

Когда б я очи ни вознёс –
там золото волос.
Но мне по сердцу всё, что в Вас, –
не что-то из прикрас.
Как я мечтал Вас рассмотреть –
пустой порыв.
Я вряд ли отыщу Вас впредь,
покуда жив.

А дни мрачны, темны, как ночь,
и гневно шлю я прочь
весь мир фальшивого огня,
смущающий меня,
слепящее рассудок пламя,
которое встаёт,
между душой и небесами,
до самых их высот.

Я отвращаю взор свой резко
от пошлых лиц без блеска,
от всех сердец, где есть изъян
и кроется обман,
от губ холодных и от взгляда
с какой-то мутью
и от любви с добавкой яда
и ложной сутью.

И я всегда в мечте о встрече
с иной страной,
где ярче свет и колер резче –
кармин и голубой.
Касаться милых нежных щёк
и видеть живость глаз –
какой восторг ! И чем ещё
Любовь одарит нас ?

А сердце, что в груди у Вас –
как истинный алмаз.
И чувства пламенеют в нём
немеркнущим огнём.
Свой мир в просторах синевы
творю я нынче вновь,
такой, чтоб там создали Вы
великую Любовь.

Взгляните сами – вместо мёртвых,
там в будущих когортах,
заблещут тысячи зрачков
с иных материков.
Взгляните – прежних, нет в помине,
там новый человек
сформован в первозданной глине,
и в нём Любовь – навек.

Вся жизнь – любовное объятье,
а плоть – лишь только платье,
и струны чувства зазвенят
тогда с Любовью в лад,
и с ней не сладят смерть и ветхость,
враги всех сильных чуств.
А то, что козни их - не редкость.
все знают наизусть.

Но вот сойдёт на нет обман.
Мир будет осиян.
Для тех, над кем всё время смерть
витает - круть да верть,
кто разуверился в Надеждах,
чей небосвод погас,
и тьма в опустошённых веждах –
предсказываю Вас !

Я знаю весь ваш блеск былой
и тот, что будет впредь,
и как Вы хороши простой
душевной красотой.
Я верю: Вас – чего и жажду –
должны воспеть,
хотя до этого однажды –
мне умереть.

Кому же тщетно ждать свиданья
среди рыданья ?
Господь в просторах маеты
собрал свои цветы.
Где потрясения систем
и были и грядут,
поставить небо надо всем
не самый лёгкий труд.

Быть может, Богу дела нет,
что вымер некий цвет,
а, может, это он укрыл
Любовь на дне могил ?
Жива ль она ? Быть может, вся
умчалась в Эмпирей ?
Быть может, жизнь свою спася,
ужалась поскромней ?

Кому же тщетно ждать свиданья
среди рыданья?
Фальшивый мир с лукавой рожей
целуется с похожей.
Но всё же воцарится вновь
и будет ко двору
большая светлая Любовь –
а я уже умру.

II

Вас наделяют красотой
рисованной Святой,
прославленной пред всеми
в былое время,
одетой в царские одежды,
и в светлом озаренье,
дарующей душе надежду
на верное спасенье.

Но прелесть в Вас – земная.
Я это знаю .
Как ожило и в самом деле
лицо с панели.
Как смог тот некий Фра найти –
как раз такую –
красавицу во всей плоти
и столь святую ?

В соборный сумрак, как привет,
сквозь щели льётся свет,
и в глубь глядится высота
с улыбкою Христа.
А стоит небу заблистать,
и хлынет свет волной,
то вся Христова благодать
над Вашей головой.

У Вас есть храмовая крыша
И пурпурная ниша.
Там, Вашей святостью дыша,
трепещется душа.
Там нет отбоя от молящих
и их молений.
Там бесконечный счёт скорбящих
и прегрешений.

Та ниша – временная келья,
А мир – родник в ущелье,
пристанище в большом пути,
которым Вам идти,
и день за днём искать дорогу,
без отдыха и лени,
ведущую к престолу бога,
и стать там на колени

в смиренной позе пилигрима
и краше херувима...
Простёртая, ломая руки
в душевной муке,
со стоном в горле и в смущенье,
молящая Творца
простить чужие прегрешенья...
Вот тема для резца !

Да славится творенье Божье,
там, в бездорожье,
средневековая дорога
моливших бога.
Укрой Вас небо, будто плед,
весь нежно-голубой.
Пусть золотом сверкает след,
дарованный судьбой.

Господь, устав от суеты,
собрал свои цветы.
В счастливом прошлом он подчас
ласкал в руках и Вас.
Быть может, он сорвал не все.
Кто может знать о том ?
Быть может два цветка в росе,
упав, росли тайком ?

Мир в прошлом жил без пут морали,
страстей не умеряли,
но меж людей, простых и диких,
хватало и великих.
Не их ли пламенный завет –
В нём доблесть или грех? –
«Умрите, если счастья нет,
но вырвите успех !».

Любой терзался - что же впредь:
дерзать, не то терпеть.
И шла борьба за каждый трон
и золото корон.
В огонь сражения за власть
затягтвало всех,
и кто бы ни подрался всласть,
в Любви искал утех.

Спектакль был зол, но был един
для женщин и мужчин.
Там был простор страстям и силе –
тогда любили.
Любовь была неразделимой –
входила в плоть.
И все безумства в честь любимой
прощал Господь.

Не в Золотом ли жили Веке
когда-то греки ?
Ужель исчез он навсегда ?
Мне хочется туда.
Так не уронит ли Господь
ещё один цветок ?
Небесной милости щепоть –
чтоб вновь любить я мог.

Кому же тщетно ждать свиданья
среди рыданья ?
Не дай Бог, хлыщ с фальшивым взглядом
случится рядом.
Но вдруг Любовь не позабыла
свой древний путь
и расцветёт дивней, чем было, -
хотя когда-нибудь.


Аrthur O’Shaughnessy The Glorious Lady

“La gloriosa donna della mia mente” – Dante, Vita Nuova,II

I.
1: I SEE You in the time that's fled,
2: Long dead;
3: I see you in the years to be
4: After me;
5: And for all solace I am given,
6: Night or day,
7: To dream or think of you in heaven
8: Far away.
9: I have the colour of your hair
10: Everywhere;
11: I have your beauty all by heart,
12: Cannot part
13: From aught of you—I love you so—
14: Though I try,
15: I know I shall not find you though
16: Till I die.
17: When I have darkened all the day,
18: Put away
19: The world and the world's sights and sweets
20: —Mere deceits,
21: The blinding blaze of the false lights
22: That arise
23: Between my spirit and the heights
24: And the skies—
25: When I have turned from the pale face,
26: Sickly grace,
27: Faint hair and hue of heart, thin smiles
28: That cover wiles
29: Of looks that fail and lips that chill,
30: —All the drear
31: And pallid cheats of love that kill
32: The heart here—
33: Then do I dream—oh far away—
34: Another day;
35: Another light where truer hues,
36: Reds and blues,
37: Live as in living eyes and cheeks;
38: Where love lives,
39: And all my spirit loves and seeks
40: Love gives.
41: Nay, your true heart is not this pale
42: Thing to fail
43: Short of such promised love as dies
44: In such eyes:
45: I build up all the world anew,—
46: Nay, above,
47: I make another world—where You
48: Build up Love:
49: Behold your eyes are in the stead
50: Of these dead,—
51: Pure seas of looks, with many a shore
52: Of worlds more;
53: Behold, instead of these poor moulds,
54: These mere casts
55: In some first clay—no stuff that holds
56: Love that lasts—
57: Why! life—that love; and then its fresh
58: Robe of flesh,
59: With—O what chords of sense that thrill
60: With love's will,
61: Unchecked by death or weariness,
62: Those dull foes
63: Of every feeling, more or less,
64: The world knows!
65: In place of all the glassy cheats—
66: Your true sweets,
67: —Of all the lives with which Death plays,
68: All the days


69: Left dim and void when Hope's own sun
70: Dare not shine—
71: In place of all and every one,
72: You divine!
73: I know the splendour that you were—
74: —You shall be;
75: I see that nothing is so fair
76: As you there;
77: I know that you—the thing I crave—
78: Men shall see
79: Again, when I am in the grave,
80: —After me.
81: O, whose shall be the barren years?
82: Whose the tears?
83: God, who of all this world of ours
84: Gathers flowers
85: —Taketh and maketh heaven, and faileth
86: Not at all,
87: Maketh a heaven that prevaileth
88: Out of all—
89: Shall God have care for this and this
90: —Flowers that miss
91: The love that gathers and that saves?
92: For these graves,
93: Shall love to be, or love that's past,
94: Safe above,
95: Be less than perfected at last,
96: Less than Love?
97: O, who shall have the barren years?
98: Who the tears?
99: You, World that gave me a false kiss,
100: Shall have this:
101: But I—I know that Love hath been,
102: And shall be
103: Again, when I am no more seen,
104: —After me.

II.
105: I SEE You with the face they paint
106: For some saint
107: Born and saved in some sublime
108: Olden time,
109: Crowned with the gorgeous golden-waved
110: Aureole;
111: Just such a saint as should have saved
112: My own soul.
113: Yes; for you have the human grace
114: In your face
115: Painted upon the panel there,
116: And what hair!
117: “Fra” – who was he? I forget—
118: Who could paint
119: Such a woman wholly, and yet
120: Such a saint?
121: From the dim cathedral height
122: Falls the light;
123: I could think it for a while
124: Christ's smile
125: From the great window-scene above
126: Strangely shed
127: Toward you, resting like Christ's love
128: On your head.
129: O the splendid purple niche
130: Deep and rich,
131: Stained of the colour of your soul
132: Strong and whole,
133: Full of the prevalence of prayers
134: And piteous plaint
135: You made for men and sins all theirs
136: —You a saint!
137: The niche a little narrow: well,
138: As the cell
139: Your world, your body—all things seen—
140: Must have been
141: About the soul that day by day
142: Groped and felt
143: To God's own house and found the way
144: As you knelt:
145: In an attitude of prayer
146: O how fair!
147: All the body crouched, constrained
148: As if pained
149: With the spirit's inward groan
150: To entreat
151: For a sin you could not own,
152: O how sweet!
153: Hands God making must have praised;
154: Clasped and raised
155: Holy mediaeval way
156: Used to pray;
157: Sky all wrapped about your head
158: Blue and sweet,
159: Earth all golden from the tread
160: Of your feet.
161: God, who of all this world of ours
162: Gathers flowers,
163: Gathered you in the old sublime
164: Flower time:
165: If God had left some flowers like you—
166: Who can tell?—
167: He might have had yet one or two
168: Flowers that fell.
169: O then there were great sins of course;
170: Men were worse
171: Some ways no doubt; at any rate
172: Men were great:
173: We cannot bear their mail, much less
174: Lose or win
175: Their heavens, through their great holiness
176: Or great sin.
177: There were high things for men to see,
178: Do, or be;
179: Fair struggles after every throne:
180: And to atone
181: Fair crowns and kingdoms for the best;
182: All men strove,
183: And, loss or gain, for each man's rest
184: There was love.
185: And men and women bore their part
186: Heart to heart,
187: For oh! the women and the men
188: Loved then;
189: And love from love you could not break,
190: Half to save;
191: If one sinned, for the other's sake
192: God forgave.
193: Would thou wert yet, thou great and old
194: Time of gold!
195: Wert thou with me, or could I flee
196: Back to thee,
197: God might have had one other flower
198: Nigh to fall,
199: And I known love at least one hour
200: —Once for all.
201: O who shall have the barren years?
202: Who the tears?
203: One with false bosom and cold kiss
204: May have this:
205: But somewhere, unless love forget
206: His old way,
207: There shall be something better yet
208: —Ay, some day.

From "An Epic of Women", 1871.

Артур О Шонесси Призрак Прошлого

Артур О’Шонесси Призрак Прошлого
(С  английского).

Эхом всей прошедшей жизни
стала мне в тот трудный день
мысль о брошенной отчизне,
набежавшая как тень.
Не усталость,не мигрень –
только в мыслях дребедень.
Тут и Он явился в дом,
Сам, и тьма при нём.

Наступил уж час полночный.
Шум на улице угас.
Он, без стука, неурочный,
появился в поздний час –
не дивил при этом глаз,
сердца не потряс -
сел поодаль от меня,
около огня.

Только вдруг проснулась в сердце
память прежних лет.
То, чему в нём не стереться,
выплыло на свет,
от того, чего уж нет.
протянулся след.
А у гостя, как на грех,
на лице был смех.

Кто б он ни был, сердце сразу
не замедлило узнать -
это ж я до злого сглаза.
Юн и весел я опять -
не успела запятнать
горькая печать.
Это я был, сам собой,
только молодой.

И меня назвал он кличкой,
уж давно забытой мной,
бывшей в юности привычной,
всем, с кем знался той порой.
Голос гостя был как мой,
только со слезой,
из моих прошедших дней,
только погрустней.

И как будто гость мой помнил
лишь красу тех юных лет
а Сегодня счёл столь скромным,
что и помнить толку нет,
но от Прошлого вёл след
всяких разных бед.
Их назвал он наизусть,
пробуждая грусть.


«Ты помнишь ли ту улицу кривую
в деревне скромной, - задал он вопрос, –
свет солнца целый день напропалую
и школьный двор в цветущих купах роз,
и сверстников ораву рассыпную,,
с которыми ты дружно рос ?».
«А помнишь этих ? – он назвал с досадой
лежавших за церковную оградой. -
Их рок давно уже унёс.

А можешь ли припомнить облик брата -
льняные кудри, глаз голубизну -
и прозвище, которое когда-то
ребёнку дали в давнюю весну;
как бегали с сачками до заката,
играли в прятки и в войну ?»
- Я помнил лица и любое имя,
и брата тоже, там же, вместе с ними,
судьбу познавшего одну.

«А помнишь ли тропинку вдоль теченья,
вдали холмы, а там речная гладь,
дорожку сквозь крестьянские владенья,
места, где вольная ребячья рать
могла под ярким солнцем в увлеченье,
как лучики его, играть ?»
Я еле удержался от рыданья.
Так свежи были те воспоминанья,
как пережитые опять.

И я припомнил давний день весенний
среди цветов, разросшихся кругом,
когда я чувствовал тепло прикосновений –
небесный Дух ласкал меня крылом
и пел мне в звуках птичьих песнопений.
Как нежен был его псалом.
Кто разогнал столь сладкие мне звуки ?
Из-за чего с тем чудом я в разлуке
среди сегодняшних мучений ?

Мне кажется, я понял эти звуки !
Тот добрый Дух указывал мне путь !
И лишь к нему тогда тянулись руки
Я верно шёл за ним, куда ни будь -
в селе, в полях и вдоль речной излуки –
где сладостно дышала грудь.
Вот так, с тех пор по свету сквозь напасти
он вёл меня всегда дорогой к счастью -
и ласково обрёк меня на муки.

«Неуж тебе тот прежний дом был тесен, -
мой давний Голос задал мне вопрос. –
а дальний путь настолько интересен ?
Неужто ты без светлой цели рос
и дома не хватало свежих песен,
и сердце прохватил мороз ?
Неуж так стало скверно и немило,
что ты, отбросив лучшее, что было,
покинул старый дом без слёз ?

Успело ль в памяти твоей стереться,
как выждав, чтобы смолкли соловьи,
ты обещал навек в могиле сердца
хранить Любовь и Радости свои,
всю Память Счастья – как за крепкой дверцей.
весь смысл всей прошлой колеи ?
О, ангелы ! Рыдая на могилах,
над этой плачьте, сколько в ваших силах !
Но там одни лишь воробьи.

В сиянии благословенной ночи,
когда могилы выглядят святей,
они в росе и поражают очи
сильней иных явлений и вещей.
На все могилки звёзды смотрят зорче,
лаская вспышками лучей.
Но в светлый полдень, в ясную погоду,
найти забытый холмик через годы,
пожалуй, выйдет потрудней.

К нему почти потеряна тропинка.
Синеет там один цикорный цвет.
Все сорные былинки и травинки
сплошь спутались за много- много лет.
Никто окрест не скажет без запинки,
Какой ты должен выбрать след»
Я слушал, и душа была убита.
Под той землёй лежала Маргарита.
Мой гость не лгал. Сомненья нет.

Тут в прошлом близкие мне лица стали
по очереди выплывать из мглы,
и каждое смотрело, как в печали,
и были все скорей нежны, чем злы,
хотя меня, казалось, упрекали,
но были мне они милы.
И грудь мою тогда заполнил трепет.
Я им внимал и будто слышал лепет,
и все их вздохи и хулы.

Мне мысли из-за памяти дотошной
заполнила сплошная пестрота –
мои воспоминания о прошлом:
мой брат, друзья, ребячья суета.
Слеза в глазах застряла как нарочно.
Однако, как она чиста !
И гость, сидевший около камина,
прикрыл глаза и плакал без причины,
как сам я в ранние лета.

« О Призрак Юности и Детства !
Ты ловко будишь зуд, который стих.
От сожалений никуда не деться.
Кто ж не бросал всех радостей былых ?
И от мучений чуть не рвётся сердце.
К тому ж страдает о других.
Хотел бы я с тобою возвратиться
к былой любви и к тем любимым лицам
и быть счастливым ради них !

О Призрак ! Мой двойник, напоминанье,
что, как души и сердца не иначь,
а Память в неизменном состоянье
хранит Прошедшее; и мысли вскачь
бегут назад, сминая расстоянья,
их по иному не запрячь.
Я не сменил Любви ни на какую.
Я помню всех, и я по ним тоскую.
И часто горько мне, хоть плачь».

Мне было стыдно с этим Гостем рядом.
Вся внешность у него была ярка –
под золотом кудрей, с огнистым взглядом,-
а я уж сед и вроде старика,
совсем не схож с тем бойким чадом
из деревенского мирка.
Я был во всём тусклей, слабее, ниже,
и даже слёзы лил я как-то жиже –
боялся гостева смешка.

А дальше я заснул уже без силы,
устал, припомнив всю свою юдоль
увидев вновь, что было прежде мило,
при встрече с призраком, сыгравшим роль,
которую мечта ему вручила.
Но выветрился алкоголь.
Красивый Призак, возродивший память,
исчез и одарил меня Стихами.
В них вся моя Любовь и Боль.


Arthur O’Shaughnessy The Spectre of the Past

1: ON the great day of my life—
2: On the memorable day—
3: Just as the long inward strife
4: Of the echoes died away,
5: Just as on my couch I lay
6: Thinking thought away;
7: Came a Man into my room,
8: Bringing with him gloom.


9: Midnight stood upon the clock,
10: And the street sound ceased to rise;
11: Suddenly, and with no knock,
12: Came that Man before my eyes:
13: Yet he seemed not anywise
14: My heart to surprise,
15: And he sat down to abide
16: At my fireside.

17: But he stirred within my heart
18: Memories of the ancient days;
19: And strange visions seemed to start
20: Vividly before my gaze,
21: Yea, from the most distant haze
22: Of forgotten ways:
23: And he looked on me the while
24: With a most strange smile.

25: But my heart seemed well to know
26: That his face the semblance had
27: Of my own face long ago
28: Ere the years had made it sad,
29: When my youthful looks were clad
30: In a smile half glad;
31: To my heart he seemed in truth
32: All my vanished youth.

33: Then he named me by a name
34: Long since unfamiliar grown,
35: But remembered for the same
36: That my childhood's ears had known;
37: And his voice was like my own
38: In a sadder tone
39: Coming from the happy years
40: Choked, alas, with tears.

41: And, as though he nothing knew
42: Of that day's fair triumphing,
43: Or the Present were not true,
44: Or not worth remembering,
45: All the Past he seemed to bring
46: As a piteous thing
47: Back upon my heart again,
48: Yea, with a great pain:

49: “Do you still remember the winding street
50: In the grey old village?” He seemed to say;
51: “And the long school days that the sun made sweet
52: And the thought of the flowers from far away?
53: And the faces of friends whom you used to meet
54: In that village day by day,
55: —Ay, the face of this one or of that?” he said,
56: And the names he named were names of the dead
57: Who all in the churchyard lay.

58: “Do you still remember your brother's face,
59: And his soft light hair, and his eyes' deep blue,
60: And the child's pet name that in every place
61: Was once so familiar to him and to you?
62: And the innocent sports and the butterfly chase
63: That lasted the bright day through?”
64: —O this time, I thought of the churchyard and sighed,
65: For I thought of the dead lying side by side,
66: And my brother who lay there too.

67: “And do you remember the far green hills;
68: Or the long straight path by the side of the stream;
69: Or the road that led to the farm and the mills,
70: And the fields where you oft used to wander or dream
71: Or follow each change of your childish wills
72: Like the dance of some gay sunbeam?”—
73: Then, alas, from right weeping I could not refrain,
74: For indeed all those things I remembered again,—
75: As of yesterday they did seem.

76: And I thought of a day in a far lost Spring,
77: When the sun with a kiss set the wild flowers free;
78: When my heart felt the kiss and the shadowy wing
79: Of some beautiful spirit of things to be,
80: Who breathed in the song that the wild birds sing
81: Some deep tender meaning for me,—
82: Who undid a strange spell in the world as it were,
83: Who set wide sweet whispers abroad in the air,—
84: Made a presence I could not see.


85: O that whisper my heart seemed to understand!
86: O that spell it took hold on right willing feet!
87: To that beautiful spirit I gave my hand,
88: And he led me that day up the village street,
89: And out through the fields and the fragrant land,
90: And on through the pathways sweet;
91: Yea, still on, with a semblance of some new bliss,
92: Through the world he has led me from that day to this
93: With a tender and fair deceit.

94: “O for what have you wandered so far—so long?”
95: Said the voice that was e'en as my voice of old:
96: “O for what have you done to the Past such wrong?
97: Was there no fair dream on your own threshold?
98: In your childhood's home was there no fresh song?
99: —Was your heart then all so cold?
100: Why, at length, are you weary and lone and sad,
101: But for casting away all the good that you had
102: With the peace that was yours of old?


103: “Have you wholly forgotten the words you said,
104: When you stood by a certain mound of earth,
105: When you vowed with your heart that that place you made
106: The last burial place for your love and your mirth,
107: For the pure past blisses you therein laid
108: Were surely your whole life's worth?—
109: O, the angels who deck the lone graves with their tears
110: Have cared for this, morning and evening, for years,
111: But of yours there has been long dearth:

112: “In the pure pale sheen of a hallowed night,
113: When the graves are looking their holiest,
114: You may see it more glistering and more bright
115: And holier-looking than all the rest;
116: You may see that the dews and the stars' strange light
117: Are loving that grave the best;
118: But, perhaps, if you went in the clear noon-day,
119: After so many years you might scarce find the way
120: Ere you tired indeed of the quest:

121: “For the path that leads to it is almost lost;
122: And quite tall grass-flowers of sickly blue
123: Have grown up there and gathered for years, and tost
124: Bitter germs all around them to grow up too;
125: For indeed all these years not a man has crost
126: That pathway—not even You!”—
127: But alas! for these words to my heart he sent,
128: For I knew it was Marguеrite's grave that he meant,
129: And I felt that the words were true.

130: Then the dim sweet faces of them of yore
131: Seemed to start from the mist where the memory lies;
132: And each one was as sweet and as dear as before;
133: But a piteous look was in all their eyes—
134: Yea, the long smile of sadness; and each one bore
135: A reproach in some tender wise:
136: Till my bosom was troubled and sorely thrilled
137: With the thought of them all, and my ears were filled
138: With a sound of the mingling of sighs.

139: And my heart, where the memories of them were cast
140: And as buried and choked in the dust of the years,
141: Became peopled, it seemed, with the shapes of the Past;
142: And the voice of my brother grew fresh in my ears:
143: So my dried up eyes were softened at last
144: To weeping some few sweet tears;
145: But the Man who was sitting at my fireside—
146: He covered his face with his hands and cried
147: As I did in those earlier years.

148: Then I faltered,—“O Spectre of my lost Youth!
149: All too well at thy pleading the sad thoughts wake,
150: With the bitter regret of the Past, and in truth
151: The whole love of the fair things that all men forsake;
152: And for this thy reproach I am filled with ruth—
153: My heart seemeth nigh to break:
154: Ah! right gladly would I now return with thee
155: To those loves and those lovers; if that might be,
156: And be happy for their sweet sake.

157: “And, O Spectre that wearest my look—my face,
158: And art ever with them as the thought they keep
159: To remind them of me in the changeless place
160: In the changeless Past where the memories sleep,—
161: Do thou tell them I am not all barren of grace,
162: Nor have buried their love so deep,
163: But that now after so long toward them I yearn,
164: And that often the thought of them all may return,
165: And that often it makes me weep.”

166: Then, alas! I was troubled and filled with shame,
167: As I looked on His face and beheld him fair;
168: For his locks were as gold, and his eyes as a flame;
169: And I knew that one winter had blanched my hair,
170: And that surely my looks were no longer the same
171: As in earlier days they were:
172: For I feared he should mock me and tell them of this,
173: And that even my tears were but scant beside his.
174: O, this thought was a hard one to bear!


175: But at length I fell dreaming beneath the might
176: Of each spell of the Past whence I cared not to start;
177: And I saw Him some time by the flickering light,
178: As the one in my dream who was playing my part;
179: Till his semblance grew dim and was gone from my sight
180: As a dream of the Past will depart.
181: Then the Spirit whose beauty has led me till now,
182: Came and breathed a sweet breath on my feverish brow,
183: And the strain of this verse in my heart.

From “An Epic of Women”, 1871.



Темистокле Солера Мысль лети...

Темистокле Солера Мысль, лети...
(Перевод с итальянского)

Вар.1
Мысль, умчи на крыле золочёном !
Опустись на долины и горы,
где все ветры приятны и споры
и витают над нашей судьбой.

О сионские башни и стены !
Иордан – под святым небосклоном. .
О потерянный край наш священный,.
наша память навеки с тобой.

Отчего ты на иве зелёной
замолчавшая арфа пророков ?
Освежи нам журчанье истоков.
Вдохнови на святые дела.

Вторь же, арфа, царю Соломону !
Пусть из жалоб рождается сила,
чтобы Божья нас Воля сплотила
и страданию смысл придала.


Вар.2
Мысль, лети на крылах золочёных,
опустись там, где горные складки,
где все ветры наполнены сладким
ароматом родимой земли.

О сионские башни и стены !
Иордан под святым небосклоном.
О потерянный край наш священный.
Все мечты нас туда увели.

Отчего ты без песни, без стона,
спишь на иве, о арфа пророков ?
Освежи нам журчанье истоков,
расскажи нам о прошлом опять.

Вторь же, арфа, царю Соломону.
Пусть в печали душа возродится.
Пусть ведёт нас Господня десница
и поможет нам стойко страдать,
даст нам силы страдать.


Themistocle Solera Va Pensiero
Italian (original)
Va, pensiero sull'ali dorate
Va, ti posa sui clivi, sui colli,
Ove olezzano tepide e molli
L'aure dolci del suolo natal!
Del Giordano le rive saluta,
Di Sione le torri atterrate...
O, mia patria si bella e perduta!
O membranza si cara e fatal!
Arpa d'or dei fatidici vati,
Perche muta dal salice pendi?
Le memorie nel petto raccendi
Ci favella del tempo che fu!
O simile di Solima ai fati
Traggi un suono di crudo lamento
O t'ispiri il Signore un concento
Che ne infonda al patire virtu.
1845 г.

Chorus from Verdi’s “Nabucco”
Chorus of the Hebrew Slaves
English (Schiller Institute translation)
Go, thought, on golden wings
Go, alight on the cliffs, on the hills,
Where there are wafting the warm and gentle
Sweet breezes of our native land.
Greet the Jordan's banks
The fallen towers of Zion....
Oh, my fatherland—so beautiful and so lost!
Oh, remembrance so dear, and fatal.
Harp of gold of the prophet bards,
Why do you hang silent, from the willow?
Rekindle the memories in our breast
That speak to us of the time that was.
O [harp], like Solomon to the fates,
Draw a sound of harsh lamentation
May the Lord inspire in thee an accord
Which might infuse our suffering with virtu.

Примечание.
Хор рабов из знаменитой оперы Верди «Набукко» повествует о страдании порабощенных евреев. Несмотря на историческую специфику контекста, современники Верди легко угадывали в Эзоповом языке его оперы призыв к освобождению самой Италии от иностранных захватчиков. Верди до сих пор считается (хотя это мнение  разделяется не всеми историками) лирой освободительного движения - Risorgimento.

Артур О Шонесси Раб Аполлона

Артур О’Шонесси Раб Аполлона
(С  английского).

Как вырвать душу из недоли,
уйти от тягостной юдоли ?
Ах, Аполлон ! Дай стать цветком,
дыханьем, мыслью, ветерком.
Пусти меня на волю.

Дай мне возможность прекратиться,
Стать летним ливнем, стать криницей,
струящей воду, чуть звеня,
в тени, в ограде камыша,
где жизнь молчит. Убей меня.
К чему твоя любовь и холя ?
Слабеет тело, а душа,
томясь, страдает в рабской доле.
Пусти на волю !

К чему бояться громких слов.
Я – как одно из облаков.
Мой дух, как будто по обету,
летит над волнами озёр,
пытаясь в памяти собрать
всё то, что радует мой взор
и блекнет с угасаньем света,
а дух всё мчит вперёд и вспять,
где ни тропы, ни следа нету.

Давно ли смело, без сомнений,
вникал я в череду значений
всех сонных и подменных масок
и в милые мне письмена
на новых небесах всех красок,
и всюду мне была видна
насупленность бровей тщеты,
видна в улыбках – подоплёка.
Я в даль смотрел, дышал глубоко,
не путал листья и цветы.

О Вы, родное лоно неба,
все голубые небеса !
Неуж мой дух сродни вам не был ?
Ведь я был чище, чем роса,
без пятен даже в помышленье.
К чему ж мне этот плотский стыд,
к чему мне весь позор рожденья
в людском надзоре и глумленье ?
Взывает вечная краса,
манит неслышимый зенит,
гремливый свод над изголовьем.
Возьмите ж душу, что бежит
от скверны, названной любовью.
Бессчастный крах мой неминуем,
но вы могли бы поцелуем
свершить любые чудеса.

И тут вмешалась, Аполлон,
твоя жестокая десница,
ты - изо всех- берёшь в полон,
того, кому труднее скрыться.
Как одержимая борзая,
ты в гонке за моей душой
с её исканьем звуков Рая
и жизни, гордой и большой.

Но нет, при всём презренье свыше
и в мрачности моей судьбы,
я петь с тобою не готов.
Скорей в горячке дней расслышу,
как лань уходит от врагов,
и храп одышливой гоньбы,
и хруст попадавших плодов.

Спаливший мир моей души,
молю тебя, пронзи мне перси.
Круши меня, о Бог, круши,
как зрелый плод, как спелый персик ,
как пурпур вызревших гроздей,
и не щади, не откажи мне,
возьми меня, воспетый в гимне,
возьми меня, затем убей !

Твержу, предчувствуя исход,
что вот он схватит и завертит,
порвёт, иссушит, обречёт
тяжёлой Смерти !
Пусть не Смерти !
Тогда в том месте, где я лягу,
найду я ласковую влагу.
Росинки в кудри затекут.
Тенистым будет мой приют,
и все забудут бедолагу.
Душа же вспыхнет вновь, как трут,
в прохладности, сырой и мглистой,
и вся сгорит, за искрой искра –
и без остатка все уйдут.
Рассыплюсь, как охапка дров,
как прогоревшие поленья.
Взлечу добычей всех ветров.
И без усилия и рвенья
зефиры с норовом шальным
глотками выпьют терпкий дым.

Меня размечут ветродуи.
Попробуй удержать их прыть !
Не мне их бег остановить -
и не хочу, и не могу я.

Не то себя для игр отдам
Зелёным водяным богам.
Они скользки. Не любят тверди.
Холоднокровное отродье –
божки и змеи пополам.
Пусти ж меня на мелководье.
И там в волне дождусь я Смерти ! -

Ты, Аполлон, не властен боле.
Я вырвусь, наконец, на волю !


Arthur O’Shaughnessy The Slave of Apollo

1: “HOW shall I rid myself from thee,
2: Apollo? Give me leave to be
3: No more than flower, or wind, or thought,
4: —Only a fragrant memory, nought,
5: Or anything that's free:

6: “Give me—O pitying—some power
7: To cease; make me a gentle shower;
8: A hidden fount that murmureth
9: In some sweet glimmer all apart
10: From sounds of living: give me death!
11: Or loose me for your love of me;
12: My bosom faileth and my heart
13: No more a prisoner will be
14: —Will be free!



15: Shall I not cry to ye aloud
16: O clouds! My spirit was a cloud
17: Like one of you,—was free, I say,
18: To loiter o'er the tremulous lakes
19: Loving, to cling upon the wane
20: Of every fair thing that forsakes
21: The light and luxury of day;
22: To bear me over hill and plain
23: Upon the winds' unfooted way:

24: Ah, I was fearless then and pure;
25: And my sight touched all things obscure
26: Beneath dim masks of change or sleep:
27: And read the tender meanings writ
28: For full new heavens down in deep
29: Horizons, over which stood knit
30: The storms' dark brows; I saw what cleaves
31: In the far corners of sun-smiles,
32: And I could send my breath for miles
33: Among the flowers and the leaves.



34: O bosom of my mother Heaven,
35: Was not I purer than the dew?
36: Was not my spirit of the leaven
37: Of your own high eternal blue
38: Unspotted by one part of earth?
39: O, wherefore this dull flesh that wraps
40: My sense in shame,—O, why this birth
41: Among hard human sights and mirth!
42: Hear now, and draw me back to you.
43: Call to me through the silent gaps
44: In some great tempest cloud above,
45: Steal me when, gasping in the laps
46: Of these that sicken me of love,
47: I lie and think of my lost bliss:
48: O can you not in one long kiss
49: Absorb my spirit back to you?

50: But thou, Apollo, who prevailest!
51: Hast thou made me thine envy? choosing,
52: Out of all creatures, me the frailest;
53: Me the most piteous, for the loosing


54: Of thy swift amorous looks like hounds
55: That hunt my soul—heavy and rife
56: With bodiless delights and sounds,
57: And knowledge of a goodlier life?

58: —O, not until some fate shall darken
59: This soul with death, shall any scorn
60: Or hate of heaven make me mute:
61: Rather, through hot days, will I hearken
62: For quick breaths panting in pursuit,
63: And the swift feet of some sweet fawn
64: Crashing among the fallen fruit:
65: And him—making my whole blood blush—
66: I will all languishing beseech,—
67: Crush me, O God, as thou wouldst crush
68: Some fire-fed fruit, some fallen peach,
69: Some swollen skin of purple wine;
70: Care not to spare me,—nor refuse me;
71: Take me, to use me or abuse me,
72: And slay me taking me for thine!—



73: So—till he seize me with a shout,
74: Tear me, and sear me with his breath;
75: Yea, till he tread my heart quite out,
76: And give me Death!

76: And if not Death!—
77: O all the night I shall be free
78: To steep me and to stifle me
79: In dew, and cool dew-dropping hair,
80: In every shadowy haunt and lair
81: Where most forgetfulness may be;
82: And, all on flame, my soul shall flare
83: Into the chillest of the dark,
84: And there be quenchеd, spark by spark,
85: To the last faintest spark of me.

86: I will be wasted as a spoil
87: On all things of the woods and winds;
88: Earned with no eagerness or toil
89: I will be for the first who finds—



90: A revel for mad zephyr lips,
91: A soft eternity of sips:
92: I will no sweet of mine detain;
93: But wholly be to them a prey,
94: Used lavishly or cast away
95: For the whole rout of them to drain.
96: Or I will give myself to make
97: Sport for the green gods of the lake;
98: —All fierce are they with foamy breath,
99: And rainbow eyes, and watery souls,
100: Quaint things, half deity, half snake;
101: —O, I shall lay me in the shoals
102: Of waves: or any way get Death!—

103: So I shall rid myself from thee,
104: Apollo!—So at length be free!

From “An Epic of Women”, 1871.

О'Шонесси Горняк; Опустошённая земля

Артур О’Шонесси Горняк (баллада)
(С  английского)

Сам себя веселя,
роюсь в копях Короля.
Натружу спину -
пою тра-ля-ля.
Вот бесценный диамант.
Вот сокровища – рубины.
Сам собой на вид не франт,
только стал вдобавок сед.
Роясь в копях Короля,
прострадал немало лет,
а казне набил корзины.
И, однако, не секрет,
мне заказан даже след
в пышный замок Короля.
Я – горняк и обречён,
предназначен от рожденья,
вороша подземный схрон,
рыть да рыть, ища каменья.
(Да петь тра-ля-ля !).
Если б хоть НАДЕЖДА -
золотой чекан,
как самообман –
появилась, брезжа !
Жизнь прошла в забое.
Что ж мне делать с ней,
с блёсткою цветною
что в груди моей ?
Сам себя повеселю –
Дам в подарок королю –
чтоб была ему к лицу,
в позолоте, смыв грязцу.
Выйдет чудо безделушка,
хоть носи её во лбу.
Королю пойдёт получше
чем забойному рабу.
.
Arthur O’Shaughnessy The Miner (ballad).

1: HO, I sing and I sing!
2: Digging jewels for the King;—
3: Till I tire of the measure
4: I sing and I sing:
5: Here's a diamond true bright;
6: Here's a ruby worth a treasure:
7: So I labour, and my sight
8: Surely fails, and I get gray
9: Digging jewels for the King:
10: I have toiled so many a day,
11: I have found so many a treasure,
12: Yet,—ah's me!—I dare to say
13: That I could not earn my way
14: To the palace of the King.
15: I was a miner—doomed
16: With a fate branded at birth
17: To serve the King entombed
18: In this dungeon of the Earth:
19: They gave me a thing called Hope,
20: A word written in gold
21: On a talent—precious I'm told;
22: But, if I am to grope
23: All my life long in a mine,
24: What were the use at best
25: Of a bauble just to shine
26: And dangle at my breast?
27: So I sing, so I sing
28: Here's a jewel for the King!—
29: Let me clear it of the rust;
30: Wrap the gold thing in gold dust:
31: 'Tis a perfect bauble—see,
32: A truly precious thing,
33: Far fitter for a king
34: Than a prisoner like me.


Артур О’Шонесси Опустошённая земля
(С  английского).

Звуки несутся прерывно.
Песня горька на вкус.
Музыка заунывна.
В сердце тяжёлый груз.
Бесится ветер, взвыв,
а ни прилив, ни отлив,
близится ночь-непроглядь,
самое время вздыхать.

Был уже срок урожая.
Туча плодов, созревая,
густо свисала с ветвей.
Лист потускнел, уступая
в яркости соку гроздей.
Выползла хищная стая,
с нею змея молодая.

Дальше гадюка, не дремля.
чем ни попало и пастью
опустошила всю землю –
и красоту и счастье.
Полный бокал с вином
выпит небрежным глотком.
Лозы – как после ненастья.
Грозди – как бросовый жом.

Нет ни угла без следа.
Мучает губ её жженье.
Вот и ушла навсегда.
После, в итоге вторженья –
язвы, тоска и беда.

Тошно, и нет забытья.
Хочется вновь приглядеться,
как подползала змея,
строя засаду для сердца.

Arthur O’Shaughnessy A Wasted Land

1: ALAS, for a sound is heard
2: Of a bitterly broken song;
3: Grievous is every word;
4: And the burden is weary and long
5: Like the waves between ebb and flow;
6: And it comes when the winds are low,
7: Or whenever the night is nigh,
8: And the world hath space for a sigh.

9: It was in the time of fruit;
10: When the peach began to pout,
11: And the purple grape to shine,
12: And the leaves were a threadbare suit
13: For the blushing blood of the vine,
14: And the spoilers were about
15: And the viper glode at the root:

16: —She came, and with her hand,
17: With her mouth, yea, and her eyes
18: She hath ravaged all the land;
19: Its beauty shall no more rise:
20: She hath drawn the wine to her lip.
21: For a mere wanton sip:
22: Lo, where the vine-branch lies;
23: Lo, where the drained grapes drip.

24: Her feet left many a stain;
25: And her lips left many a sting;
26: She will never come again,
27: And the fruit of everything
28: Is a canker or a pain:

29: And a memory doth crouch
30: Like an asp,—yea, in each part
31: Where she hath left her touch,—
32: Lying in wait for the heart.

From “An Epic of Women”, 1871.


Уильям Блейк Секрет любви и др.

Уильям Блейк Песня дикого цветка
(Перевод с английского - штудия).

1. Я скитался по лесу
во владеньях омел.
Там дикий цветочек
песню пропел.

2. Я бродил меж деревьев,
где густел чистотел.
Там дикий цветочек
песню пропел.

3. Я услышал под свисты
воробьиных капелл,
как дикий цветочек
песню пропел.

4. Я бродил, попирая
гравилат и прострел.
Тут алый цветочек
песню пропел.

"Я спал под землёй,
убаюкан тьмой.
Хоть страхи кругом,
был светел душой.

На заре я процвёл,
сам розовый весь,
и радость искал,
а встретил лишь спесь".

William Blake (1757-18270
The Wild Flower's song

As I wander'd the forest,
The green leaves among,
I heard a Wild Flower
Singing a song:

'I slept in the earth
In the silent night,
I murmur'd my fears
And I felt delight.

In the morning I went,
As rosy as morn,
To seek for new joy;
But I met with scorn.'

From “Rossetti Manuscript”, 1810.



У.Блейк Цветы
(С  английского).
Боясь, что всем цветам прекрасным
наносят вред мои порывы,
Я взял да вспыхнул солнцем ясным
и перестал шуметь бурливо.

Но всё равно цветы фальшивы
на всех деревьях сада летом.
Хотя обильны и красивы,
они остались пустоцветом.


William Blake Blossoms

I fear'd the fury of my wind
Would blight all blossoms fair and true;
And my sun it shin'd and shin'd,
And my wind it never blew.

But a blossom fair or true
Was not found on any tree;
For all blossoms grew and grew
Fruitless, false, tho' fair to see.

Примечание.
Перевод стихотворения "Цветы" сделан по любезному приглашению Романа Митина.

Уильям Блейк Секрет любви
(С  английского)

Признания в любви – невпрок,
докучливы и тщетны.
Ты вей, как нежный ветерок –
без слов и незаметно.

А я раскрыл, раскрыл сполна,
ей сердце для начала,
страшась, дрожа. А что ж она ?
Взяла и убежала !

Ушла, а пришлый паренёк,
не силясь несусветно,
вздохнул – и милую завлёк
без слов и незаметно.

William Blake Love’s Secret

Never seek to tell thy love,
Love that never told can be;
For the gentle wind does move
Silently, invisibly.

I told my love. I told my love.
I told her all my heart;
Trembling, cold, in ghastly fears,
Ah ! she did depart !

Soon after she was gone from me,
A traveler come by,
Silently, invisibly
He took her with a sigh.


Артур О Шонесси Могила поэта; Сердечные проблемы

Артур О’Шонесси Могила поэта
(С  английского).

В одиноком углу без особой приметы,
где кругом лишь бурьяны да сныть
и куда не придут погрустить –
вдалеке от скорбей лицемерного света
и от храма вдали – схоронили поэта,
не устав его в мыслях корить
и не веруя в то, что пропето.

И высокий цветок, нагловатый верзила,
царь забытых людьми пустырей,
у могилки – всех прочих сирей -
заявляет цветку девясилу:
«Вот забытая всеми могила,
и душа беспробудная в ней.
Сверху будет нам мягко и мило».

И верзила, сказав, оказался пророком.
Вся зачахшая рядом трава,
что была только чудом жива,
устремилась зелёным потоком
на взрыхлённую землю под боком.
И сплелась там в такие она кружева,
что могилки не сыщете оком.

А безумный верзила, вознёсши корону,
как паяц с шутовским колпаком,
будто ухом, вертел лепестком
и, означив собою могильную зону,
всё кивал, откликаясь на звоны,
ускорявшие бег, и ловил, как сачком,
все усмешки зефирного гона.


Arthur O’Shaughnessy The Poet’s Grave

1: IN a lonely spot that was filled with leaves,
2: And the wild waste plants without scent or name,
3: Where never a mourner came,—
4: That was far from the ground where the false world grieves,
5: And far from the shade of the church's eaves—
6: They buried the Poet with thoughts of shame,
7: And not as one who believes.

8: Then the tall grass flower with lolling head,
9: Who is king of all flowers that twine or creep
10: On graves where few come to weep,
11: To the briar, and bindweed, and vetch, he said,
12: “Lo, here is a grave of the lonely dead;
13: Let us go up and haste while his soul may sleep,
14: To make the fresh earth our bed.”

15: Then the rootless briar and bindweed mean,
16: And the grovelling vetch, with the pale trefoil
17: That cumbers the fruitless soil,
18: Yea, the whole strange rout of the earth's unclean
19: Went up to the grave that was fresh and green;
20: And together they wrought there so dense a coil
21: The grave was no longer seen.

22: But the tall mad flower whose head is crowned
23: With the long lax petals that fall and flap
24: Like the ears of a fool's bell-cap,
25: He stood higher than all on the fameless mound;
26: And nodded his head to each passing sound,
27: Darting this way and that, as in sport to trap
28: Each laugh of the winds around.

From “An Epic of Women”, 1871.

Артур О’Шонесси Сердечные проблемы
(С  английского)

(Ноктюрн Шопена, Оп.15. № 3)

Будь хоть синий свод,
будь хоть звёздный рой,
или жаркий зной
вызолотит рожь,
или в тучах вдруг
луч окно найдёт -
а на Сердце дрожь
от его невзгод -
кто ж расслышит звук ? -
мне да Вам шепнёт.

Или вдруг в ушах
что-то зазвучит,
и с могильных плит,
налетает страх.
Норовят кольнуть
да поглубже в грудь,
мысли - как мечи.
В них и скорбь, и тьма -
чем любовь сильней,
тем и боль страшней –

плачь или молчи,
а сведут с ума.
Кто ж смягчит всю страсть ,
отведёт напасть ?
Ты лишь сам с собой,
если в Сердце сбой.
Стонет, полюбив , -
Боль, надлом, разрыв.
Для чего родилось
и кому на милость ?

Arthur O’Shaughnessy The Heart’s Questions

[Note: Chopin's Nocturne, Op. 15, no. 3.]

1: WHEN the heaven is blue,
2: Or the stars look down,
3: Or the golden crown
4: Glows upon the hills,—
5: When the sky of tears
6: Lets the sunlight through,
7: And the heart a moment thrills,
8: Yea, and utters too,—
9: Who discerns? who hears?
10: Who but I—and perhaps You?
11: When some thin thought-wave
12: From the shadow shore
13: Brings the Voice once more
14: From beyond the grave;
15: When some pain is prest
16: Deep into the breast,
17: And the inward thoughts are swords
18: Killing one with sadness;
19: Most when love is strong,
20: And the anguish long
21: Rolls up in a haste of words
22: Ending all in madness—
23: Who is he that soothes or cheers?
24: Who believes? who hears?
25: Ay, when the Heart grieves,
26: Pants, prays—who believes?—
27: Ay, when the Heart cries,
28: When it breaks, when it dies,—
29: (Ah, why was the Heart born!—)
30: Who shall save? who shall mourn?

From “An Epic of Women”, 1871.

Артур О' Шонесси Чарующие мгновенья

Артур О’Шонесси Чарующие мгновенья.
(C  английского).
[Note: Chopin's Nocturne, Op. 37, no. I.]

Эмалями сверкает небо.
Как изумруд – морская гладь,
И дни прекрасны – как левкои.
Но всё исчезнет - не сдержать.
Весь этот блеск - совсем не в счёт.
Одно бесплодие цветное.
Распустится, потом умрёт.
Мы ждём. Нам надобно иное.

Мы ждём и умоляем сушу,
и небеса, и ширь морей
послать нам любящую душу
и дни, милее наших дней.
.
В нас дрожь, а небо гасит звуки
над миром, водным и земным.
К нам волны льнут, как в страстной муке,
да птичий стан неутомим.
Кругом в кустах – не их ли трюки ?
А Сердце схвачено в зажим –
не знаем, чей и для чего.
Мы только терпим и молчим.

Бодрее. Напрягите ухо !
В любом мгновении Его
мы жаждем слышать Слово Духа.
И Сердце, вняв, спасётся Им.


Arthur O’Shaughnessy Charmed Moments
[Note: Chopin's Nocturne, Op. 37, no. I.]

1: THE sky is a brilliant enamel;
2: The sea is a beautiful gem;
3: The hours are beautiful flowers
4: That pass, and we keep none of them;
5: They bear not the thing we would cherish,
6: Those beautiful fruitless flowers;
7: Each comes up to blossom and perish;
8: We wait, and another is ours:

9: We wait till the heavens above us,
10: The flowering earth, or the seas
11: Shall bring us the soul meant to love us,
12: And hours much sweeter than these.

13: How thrill we, when heavenly hushes
14: Come over the sea and the land!—
15: Soft kissings of waves among rushes,
16: Footfalls of a bird on the sand,
17: Or least little stirs in the bushes
18: Take hold on the heart like a hand
19: Arresting—we know not for what—
20: But little we care to withstand:

21: How thrill we!—We think that some Spirit
22: Is speaking each moment like that;—
23: O faint not, strained ear, till you hear it,—
24: Heart, break not till you understand!

From “An Epic of Women”, 1871

Артур О Шонесси Могила жизни

Артур О’Шонесси Могила жизни
(C  английского – перевод хореем).

Памятью насыщен дом.
Метки прошлого – в углах.
Звук шагов скрипит в полах.
Тени в комнатах застыли.
Мёртвая при мне, живом ?
Или я – живой в могиле ?

Был бы я и нынче рад
обрывать цветы с обочин
и бросать их ей под ноги.
Я б собрал, свернув назад,
наши дни и наши ночи
что растеряны в дороге.

Я уставился в камин,
в тусклый зёв с углями.
Вновь мне шепчет память,
как я был здесь не один.
В блесках, в тенях, в кутерьме
мне мерещится сиянье,
прямо к сердцу в полутьме
подступается желанье
Не душа ль Её, восстав
отдалённо блещет взглядом,
не Её ли то уста
как вздохнули где-то рядом ?

И во мне с ночною тенью,
прилетев сюда с высот,
возрастает восхищенье
красотой, что всех дороже.
Как тут Сердце бьётся в дрожи !
Миг живёт и вдруг замрёт.


Вариант.

Артур О’Шонесси Могила жизни
(C  английского
в ритмах близких к оригинальным)

Памятью насыщен дом.
Здесь отметины в каждом углу.
След былых шагов на полу.
Тени в комнатах застыли.
- Покойница при живом ?
Или я живу в могиле ?

Я был бы, как прежде, рад
обрывать цветы с обочин
и бросать ей их под ноги.
Я б собрал, повернув назад,
наши деньки и ночи
что растеряны в дороге.

И я гляжу в камин,
в неяркий зёв с углями,
и вновь мне шепчет память,
что был я не один.
И в призрачной кутерьме
мне мерещится сиянье,
а к сердцу в полутьме
подступается желанье.
Не душа ль Её, восстав,
отдалённо блещет взглядом.
Не Её ли то уста,
как вздохнули где-то рядом.

Ко мне с полуночною тенью
нисходит с горних высот –
святое восхищенье
красою, что всех дороже,
и сердце бьётся в дрожи,
миг живёт, потом замрёт.


Arthur O’Shaughnessy A Life-Tomb

1: O THE house is haunted and rife
2: With Her touch behind panel and door
3: And her footfalls under the floor;
4: O the house is filled with gloom:
5: —Is She here dead in my life?
6: Am I here alive in her tomb?—

7: Ah fain am I still to track
8: And to walk along the ways
9: Sown with flowers by her feet;
10: And to gather, following back,
11: All the purple nights and days
12: She slew passing; or, half sweet,

13: To sit with dull eyes cast
14: On slowly dying embers
15: Of things the heart remembers
16: Right fair in the heart's past,
17: —Till tones, that seem to start
18: From the shadows in the room,
19: Move round about the heart,
20: And a love-glow fills the gloom;
21: And her soul seems to look out
22: As from dim and distant eyes,
23: And a shade of lips to pout
24: With some remnant of her sighs.

25: And often too, in the night,
26: The flame in famished eyes
27: Re-kindles an old delight
28: At some dream-sight of her;
29: The heart with tremulous stir
30: Lives a moment and then dies.

From “An Epic of Women”, 1871.

Артур О Шонесси Учтивость

Артур О’Шонесси Учтивость
(С  английского).

О Ангел, где-то там, в немерянном посторе
скопивший груды восхитительных поэм !
Достань из этого ритмического моря
нежнейший текст в стихах, не читанный никем,
и от меня его отдай как мадригал
моей Возлюбленной, где б ту ни отыскал.
Притом скажи моей прекрасной даме,
как всех дивит и волосами и глазами,
руками, ножками... И выдай град похвал
её рубинам, блещущим, как пламя.

А что до глаз её, так передай ей мненье,
что победят они своей голубизной
все Божьи небеса. Греховное сравненье,
но ты тут ни при чём, ведь высказано мной.
Но всё ж остерегись ей как-нибудь сказать,
взглянув на волосы, что в них любая прядь,
как солнце, светится, играя и сияя,
и спорит яркостью со всем цветеньем мая.
Но, как ни берегись, успеешь распознать,
что красота моей Любимой – колдовская.

Затем, чтобы она рассталась с делом прежним
и со вниманьем воздавала честь стихам
ты должен стать искательным и нежным,
взять руку дамы и прижать к своим устам.
Пусть отвлечётся от вязания и нот.
А ты не умолкай. Используй свой черёд
и говори с ней веселее и влюблённо.
Забыв забавы и дела, определённо,
моя красавица тебя поразвлечёт.
Ты будешь только рад, узнав мою Мадонну.

И даже, может быть, что взор твой изловчится
и полюбуется блеснувшею ногой.
Её имперскую красу моя царица
таит под платьем за узорною каймой.
Тебе, при случае, удастся хоть мельком
увидеть даже то, с чем сам я незнаком.
А вдруг откинется моя подружка в кресле,
и кружево взлетит. Так что же будет, если
предстанет пред тобой вся ножка целиком ?
Замрут твои глаза. Желаю, чтоб воскресли.

Мешай, как вздумаешь, любую лесть с мольбами
наполни мадригал любовным колдовством.
Чарующими всех волшебными стихами
сумей увлечь её, раз стал уже знаком.
И пусть же ножка несравненная тишком
пойдёт дорожкою, где высится мой дом.
Не отпускай её идти по бездорожью,
туда, куда её заманивают ложью.
Галантно послужи её поводырём.
Я буду ждать, любя, с нетерпеливой дрожью.


Arthur O’Shaughnessy Galanterie

1: O ANGEL, that in some unmeasured region
2: Keepest the store of beauteous things unsaid!
3: Once more do thou take even from their legion
4: Verse of the sweetest, verse no man hath read;
5: And go with that—saying thou art from me—
6: Unto my Love wherever she may be;
7: And speak therewith all tender things and fair
8: Touching the beauty of her eyes and hair,
9: Her hands, her feet—all of Her thou may'st see,
10: E'en to the jewels she shall chance to wear.

11: As to her eyes, I think thou shalt have reason
12: Setting the azure of them far above
13: God's blue of heaven; yea, who shall know thytreason
14: But I who teach it thee and She my love?
15: And therefore, fear thou nowise to express,
16: Touching her hair, how much its every tress
17: Doth shine above all gold that the sun yields
18: And the fair colour of the harvest fields:
19: But scarce shalt thou be slow to praise, I guess,
20: Soon as thou know'st what spell her beauty wields.

21: And, if so be she cease that she is doing,
22: And give thee welcome for thy verses' sake,
23: Do thou with some most tender sort of wooing
24: Engage her hand, and cause it to forsake
25: Its silken task or pastime on the lute;
26: For of its beauty thou shouldst not be mute,
27: But celebrate it soon in such a strain
28: Thenceforward it shall be no longer fain
29: To do its lightest toil: so for thy suit
30: My Lady's whole attendance thou shalt gain.

31: Then, howsoe'er thou dost behold that wonder,
32: The rare imperial foot of Her my queen;
33: —Yea, if thou may'st but glimpse it nestled under
34: The broidered border of her robe, or e'en
35: If haply, some unguarded hour of rest,
36: Thou hast such bliss as I have never possest,
37: To see that spotless Lady all reclined
38: And through dim tumbled veils with thine eye find
39: Her spirit-slender foot,—then do thy best,
40: And be thou neither faint of heart nor blind!

41: But so with every spell of piteous pleading,
42: And the full magic that was wont of old
43: To fill my verse and charm all men to heeding,
44: Frame thou thy praise of that thou dost behold—
45: That her most matchless foot shall even start
46: Out of its languishment and take my part,
47: To bring my Love not otherwhere than here,
48: To me, and to the place where she is dear:
49: Go now and do this, if thou still hast art;
50: And I shall wait the while in love and fear.

From “An Epic of Women”, 1871.

Артур О Шонесси Посеянное семя

Артур О’Шонесси Посеянное семя.
(С  английского)

В весенний день, в соседстве с теми,
кто сеялся без суеты,
я брёл и, убивая время,
по ветру рассевал мечты.
И мнилось – брошенное семя
в итоге принесёт цветы.

Посев – отрадная страда !
Душа к нему и впредь готова,
она тоскует без труда,
вновь жаждет сева золотого !
Тот первый не принёс плода.
Был ветер слаб - я ждал другого.

Пускай помчит, подставив крылья,
мои мечты вокруг земли,
чтоб всюду в новом изобилье
цветы фантазии росли.
Помчит над сказкой и над былью,
куда не ходят корабли.
---
Пора посева, воротись !
Верни мне золотое семя !
Напрасно я бросал их ввысь.
Из первого – хоть удавись -
пустили цвет беда и бремя.
Они на горе родились,
и эта мысль свербит мне темя.

Второй цветок увял до срока.
Июня ждал, а май сгубил.
Над третьим я грущу глубоко –
фиалка высохла, без сил.
Четвёртый дремлет одиноко.
Спаси его. Он так мне мил !

Но вот и лето, наконец.
И на четвёртом рдеет роза.
Пора посева ! Твой венец !
То страсть моя, моя заноза !
(Вар. О страсть ! O Rosa Graciosa !).
Любовь – отрада двух сердец -
осушит все былые слёзы.


Arthur O’Shaughnessy Sown Seed

1: I WANDERED dreaming through a mead;
2: And it was sowing-season there;
3: As one who sows and takes no heed
4: I cast my dreams upon the air:
5: And each dream was a golden seed
6: That in my life some flower should bear.
7: —O sowing-season bright and gay,
8: To have you back I am most fain!
9: O sowing season find some way
10: To bring me here each golden grain
11: I cast upon the air that day,
12: That I may sow them all again.
13: For some, that fairest should have been,
14: About the world they have been tost
15: And borne no flowers that I have seen;
16: And some have taken wing and crost
17: The sea, or through the blue serene
18: Gone up to heaven and been lost.
19: O, sowing season, come once more,
20: Bring back each golden seed to me!
21: For one, indeed, grew up and bore
22: No flower of gladness, good to see—
23: A thing to look upon right sore
24: —A grief that in my life should be.
25: One other truly did beget
26: Some blossom of the June that fell
27: In May; and one, a violet
28: Whose death upon my heart doth dwell;
29: The last seed hath not blossomed yet:
30: Come back and bring this one as well.
31: —What! the whole sudden summer? Yea;
32: The last one hath come up a rose!
33: O sowing season, you may stay;
34: It is in my Love's heart it grows;
35: And she hath shown it me to-day:
36: I keep this one and give up those.

From “An Epic of Woman”, 1871.

Про ёжика; Воробушки

Про ёжика

Угостило лето ласковым деньком.
С самого рассвета я бродил леском.
Белые берёзы – чудная краса.,
И на них, как слёзы, чистая роса.
Розовые сосны, дятлы на стволах.
И многоголосный гам весёлых птах.
Шёл я по иголкам, по кускам корья.
Не боялся волка, не пугал зверья.
С каждой мшистой кочки россыпями бус
грозди ягод сочных сыпались в картуз.
С хитрою повадкой – чуть его не сшиб –
спрятался в посадке богатырский гриб.
Я его выкручивал, бережно держа,
а, вблизи, колючего увидал ежа.
Кто ж его тут вынянчил ? Толстый вырос зверь,
и в мою корзиночку просится теперь.
Экая смешная в нём лесная стать.
Я его дерзаю дома показать.
Думал – даст он тягу, а зверёк притих.
Знать, сыскал бродягу я – из удалых.
И пришёл он в гости, будто в детский сад.
Не было в нём злости. Был знакомству рад.
Я поил малютку свежим молоком.
С ним сынок Мишутка бегал босиком,
А дочурка Сашенька, строго посмотрев,
громко и бесстрашненько выказала гнев.
«Оторвал ты, папочка, зверя от семьи.
У него ж, у лапочки, деточки свои».
Я гляжу на ёжика – сытенький на вид,
приустал и СЪЁЖИЛСЯ, и во всю сопит.
И понёс я зверика под родной кусток.
Тоже мне – Америка ! – вёрст всего с пяток.

Воробушки

Живут себе воробушки
без горя и хворобушки,
всё в поле зёрнышки клюют
и резво тратят чей-то труд.
А я воробушкам скажу,
что зла на них я не держу.
Всё мне сдаётся, что они
небесным ангелам сродни.
Милы мне пташки малые.
Я их люблю и жалую.

------

У бедного воробушка с утра болит душа.
Скажи, скажи, воробушек, чем жизнь нехороша ?
У милого воробушка опять печальный вид.
Скажи, скажи, воробушек, какая грусть томит ?

-------
Но глядь-поглядь, а он опять,
летит к своей зазнобушке,
несёт травинку в зобушке.
Такой задорный воробей !
Согретый солнышком плебей.
Кричит: "И ты, брат, не робей !"
Скачи, как мы, воробушки !





Охотник

Я сперва был укротитель, я сначала был наездник.
Я бесстрашный был охотник на чудовищ и зверей.
Саблезубых тигров сотни настрелял в пещерных безднах
и о клочья меха вытер пот и жижу из ноздрей.
Трепетали нитки жилок, расходились швы на плюше
и текли струёй опилок освежёванные туши.

Артур О Шонесси Диссонанс

Артур О’Шонесси Диссонанс

(С английского).

Случилось это летнею порой,
когда в лугах голубизна и пламя,
пленённый ароматными цветами -
задумавшись, ошибся я тропой.

Вдруг двинулся к заставе городской,
к замученным цветам в оконной раме,
в тоску проулков с мрачными дворами,
где солнце светит, будто над тюрьмой.

Я с горечью взглянул тогда на эту
людскую жизнь без радостного лета.
Там веселились – мне их было жаль.

В их музыке мне слышалась печаль,
а вместе с тем рапсодии и скерцо
и в них ШОПЕН звучали эхом в сердце.


Arthur O’Shaughnessy A Discord

1: IT came to pass upon a summer's day,
2: When from the flowers indeed my soul had caught
3: Fresh bloom, and turned their richness into thought,
4: That—having made my footsteps free to stray—
5: They brought me wandering by some sudden way
6: Back to the bloomless city, and athwart
7: The doleful streets and many a closed-up court
8: That prisoned here and there a spent noon-ray.
9: O how most bitterly upon me broke
10: The sight of all the summerless lost folk!—
11: For verily their music and their gladness
12: Could only seem to me like so much sadness,
13: Beside the inward rhapsody of art
14: And flowers and Chopin-echoes at my heart.

From “An Epic of Women”, 1871.

Артур О Шонесси Смерть

Артур О’Шонесси Смерть
(С  английского)


Закрыв глаза, я в мыслях видеть смог
свою же душу в странном извороте,
небесно-чистую рабыню плоти,
глядящую в мистический поток.

Ей грёзы поверяют шепоток.
Неведомое, вопреки дремоте,
накатывает волнами в полёте.
Но в полной тьме грозящий мне итог.

Господь хранит незыблемость времён.
Я ж красноречием не наделён.
Мне не увлечь моей души в дорогу.

Господь творит, и обновляет – Он.
Он знает цель и к цели устремлён.
Я полон веры и внимаю Богу.


Arthur O’Shaughnessy Death

1: I CLOSE my eyes and see the inward things:
2: The strange averted spectre of my soul
3: Is sitting undivulged, angelic, whole,
4: Beside the dim internal flood that brings
5: Mysterious thought or dreams or murmurings,
6: From the immense Unknown: beneath him roll
7: The urging formless waves beyond control
8: And darkened by the vague foreshadowings
9: As heretofore; yea, for He hath not stirred.
10: Too weak was that my life, too poor each word
11: To lure my soul from all it waiteth for:
12: —I am with God who holds His purpose still
13: And maketh and remaketh evermore;
14: I am with God and waiting for His will.

From “An Epic of Women”, 1871.

Артур О Шонесси Сонет (1867)

Артур О’Шонесси Сонет (1867)

(С английского).

О женщина, чей милый мне портрет
в моих заветных мыслях – как святыня,
ты в памяти моей – почти богиня.
Не вспомнишь ли теперь прошедших лет ?

Тобою я сформован и согрет.
Вся жизнь твоя, и сердце тоже, - в сыне.
Ты верила, что заслужила ныне
на небе отдых. Так взгляни ж, мой свет !

Взамен тебя, я - с женщиной другой,
безжалостной, хоть всех лобзает мило,
терзавшей сердце мне. И вот - добила.

Взгляни же, мать, на жизнь и подвиг твой !
Ты понапрасну извела все силы.
Вернись с небес ! И вновь умри со мной !


Arthur O’Shaughnessy Sonnet (1867)

1: O WOMAN whose familiar face I hold
2: In my most sacred thought as in a shrine,
3: Who in my memories art become divine—
4: Dost thou remember now those years of old
5: When out of all thine own life thou didst mould
6: This life and breathe thy heart in this of mine,
7: Winning, for faith in that fair work of thine,
8: To rest and be in heaven?—Alas, behold!—
9: Another woman coming after thee
10: Hath had small pity,—with a wanton kiss
11: Hath quite consumed my heart and ruined this
12: The life that was thy work: O, Mother, see;
13: Thou hast lived all in vain, done all amiss;
14: Come down from heaven again, and die with me!

From “An Epic of Woman”, 1871.

Артур О Шонесси Цветы пальм


Артур О’Шонесси Цветы пальм
(C  английского)

В край безоблачного счастья
не сыскать путей-дорог.
Он порос цветами страсти.
Это сказочный цветок.
Там у нас с моей Любимой -
всё, о чём могли б мечтать:
узы страсти негасимой,
неземная благодать.

Климат той страны блаженства,
полный свежей чистоты,
дал подруге совершенство
самой дивной красоты.
Все естественные краски
с их таинственной игрой,
как фантазии из сказки,
спорят в ней одна с другой
Тайны светятся в провалах
ниже дуг её бровей.
Сколько страсти в губках алых -
в небе нет зари алей.
Нежны тёплые запястья.
В искрах глаз её - подвох.
Непрестанно будит страсти
каждый взгляд и томный вздох.
Косы держатся в объятьях
гибких тоненьких лиан,
и листву даёт на платья
не скупящийся баньян.
Амулеты, и кораллы -
и на шее и вокруг,
ярких раковин немало
в опоясках ловких рук.

Здесь, дивясь огромным сучьям,
в сладких запахах, вдвоём,
мы под деревом могучим
для себя сыскали дом.
За баньяновой беседкой –
чащи пальмовых стволов.
Орхидеями из редких
лиловеет цепь бугров.
От плодов на ветках тесно.
Ожидая их опад,
неразлучники совместно
в тёмной зелени шумят.
Сразу сотни перекличек
создают немолчный гам.
Мириады разных личек
зорко смотрят здесь и там
через тайные бойницы,
в сотни дыр среди листвы.
- К нам добры зверьё и птицы.
Выше нашей головы
купол леса – в озаренье,
и улыбки в вышине.
Мы живём в уединенье
в очарованной стране.
Мы – вдвоём, среди рапсодий
для беззвучных голосов.
Мысли бродят на свободе,
ищут новых нежных слов.
Сердце в полном упоенье,
и ему уже не в прок
вся безмерность размышленья
посреди лесных дорог.
Мы присядем беспечально.
Мох – подушкой и ковром.
Нас ласкают листья пальмы
нежным веерным пером.
Удивительно и страстно
полдень требует своё –
всё в цвету багряно-красном.
Все впадают в забытьё.
Лес поддался наважденью,
но вдали привычный свист
продолжает с наслажденьем
каждый пёстренький солист.
Птахи бойки и игривы.
Кроме шумной их орды,
возле нас гремят, как взрывы,
спея, красные плоды.
Ночью, как густые крылья,
пала тьма, накрывши лес
и упрятав изобилье
тайн и сказочных чудес.
Что за счастье для влюблённых
побродить рука в руке !
под шатрами пальм зелёных
в этом дальнем далеке –
с тысячью очарований,
восхищающих наш дух,
с тьмой таинственных звучаний,
поражающих наш слух,
с чудом ярких, будто звёзды,
удивительных цветов.
Мы попали в мир, что создан
Величайшим из Творцов !
И под пышным обаяньем
безграничности небес
в нараставшем воркованье
здесь царит лишь дикий лес.
В плесках звуков, вроде свечек,
чуть колеблются стволы,
и вихренья белых речек
гонят пену в недрах мглы.
Беспечально торжествуя
посреди земных даров,
мы восторгах поцелуя
топим ужасы громов.
О саванна в лунных ваннах !
Запах – слаще всех сластей,
И беседка – вся в лианах.
Ночи, полные страстей !
Светляки, не знав печали
и танцуя на лету,
нитью призрачной вязали
нашу радость и мечту.
Дальше поступью победной
входит ранняя заря,
нам жемчужно-лунный, бледный,
ореольный свет даря.
Место серости туманной,
уходящей без следа,
заступает цвет багряный –
птичьи стаи и стада.

О земля, где все светила
озаряют жизнь Певца !
Это ты меня растила
от рожденья до конца.
Дивный край с цветами страсти,
край фламинго и мечты,
край восторженного счастья,
край желанной красоты.
Так прощайте, злое горе
и сварливый мир людей !
Я смогу вас встретить вскоре,
а забыть – ещё скорей.


Arthur O’Shaughnessy Palm Flowers

1: IN a land of the sun's blessing,
2: Where the passion-flower grows,
3: My heart keeps all worth possessing;
4: And the way there no man knows.
5: —Unknown wonder of new beauty!
6: There my Love lives all for me;
7: To love me is her whole duty,
8: Just as I would have it be.
9: All the perfumes and perfections
10: Of that clime have met with grace
11: In her body, and complexions
12: Of its flowers are on her face.


13: All soft tints of flowers most vernal,
14: Tints that make each other fade:
15: In her eyes they are eternal,
16: Set in some mysterious shade.
17: Full of dreams are the abysses
18: Of the night beneath her hair;
19: But an open dawn of kisses
20: Is her mouth: O she is fair.
21: And she has so sweet a fashion
22: With her languid loving eyes,
23: That she stirs my soul with passion,
24: And renews my breath with sighs.
25: Now she twines her hair in tresses
26: With some long red lustrous vine;
27: Now she weaves strange glossy dresses
28: From the leafy fabrics fine:
29: And upon her neck there mingle
30: Corals and quaint serpent charms,
31: And bright beaded sea-shells jingle
32: Set in circlets round her arms.

33: There—in solitudes sweet smelling,
34: Where the mighty Banyan stands,
35: I and she have found a dwelling
36: Shadowed by its giant hands:
37: All around our banyan bowers
38: Shine the reddening palm-tree ranks,
39: And the wild rare forest flowers
40: Crowded on high purple banks.
41: Through the long enchanted weather
42: —Ere the swollen fruits yet fall,
43: While red love-birds sit together
44: In thick green, and voices call
45: From the hidden forest places,
46: And are answered with strange shout
47: By the folk whose myriad faces
48: All day long are peeping out
49: From shy loopholes all above us
50: In the leafy hollows green,
51: —While all creatures seem to love us,
52: And the lofty boughs are seen
53: Gilded and for ever haunted
54: By the far ethereal smiles—
55: Through the long bright time enchanted,
56: In those solitudes for miles,
57: I and She—at heart possessing
58: Rhapsodies of tender thought—
59: Wander, till our thoughts too pressing
60: Into new sweet words are wrought.
61: And at length, with full hearts sinking
62: Back to silence and the maze
63: Of immeasurable thinking,
64: In those inward forest ways,
65: We recline on mossy couches,
66: Vanquished by mysterious calms,
67: All beneath the soothing touches
68: Of the feather-leaved fan-palms.
69: Strangely, with a mighty hushing,
70: Falls the sudden hour of noon;
71: When the flowers droop with blushing,
72: And a deep miraculous swoon


73: Seems subduing the whole forest;
74: Or some distant joyous rite
75: Draws away each bright-hued chorist:
76: Then we yield with long delight
77: Each to each, our souls deep thirsting;
78: And no sound at all is nigh,
79: Save from time to time the bursting
80: Of some fire-fed fruit on high.
81: Then with sudden overshrouding
82: Of impenetrable wings,
83: Comes the darkness and the crowding
84: Mysteries of the unseen things.
85: O how happy are we lovers
86: In weak wanderings hand in hand!—
87: Whom the immense palm forest covers
88: In that strange enchanted land;
89: Whom its thousand sights stupendous
90: Hold in breathless charmed suspense;
91: Whom its hidden sounds tremendous
92: And its throbbing hues intense

93: And the mystery of each glaring
94: Flower o'erwhelm with wonder dim;—
95: We, who see all things preparing
96: Some Great Spirit's world for him!
97: Under pomps and splendid glamour
98: Of the night skies limitless;
99: Through the weird and growing clamour
100: Of the swaying wilderness;
101: Through each shock of sound that shivers
102: The serene palms to their height,
103: By white rolling tongues of rivers
104: Launched with foam athwart the night;
105: Lost and safe amid such wonders,
106: We prolong our human bliss;
107: Drown the terrors of the thunders
108: In the rapture of our kiss.
109: By some moon-haunted savanna,
110: In thick scented mid-air bowers
111: Draped about with some liana,
112: O what passionate nights are ours!


113: O'er our heads the squadron dances
114: Of the fire-fly wheel and poise;
115: And dim phantoms charm our trances,
116: And link'd dreams prolong our joys—
117: Till around us creeps the early
118: Sweet discordance of the dawn,
119: And the moonlight pales, and pearly
120: Haloes settle round the morn;
121: And from remnants of the hoary
122: Mists, where now the sunshine glows,
123: Starts at length in crimson glory
124: Some bright flock of flamingoes.

125: O that land where the suns linger
126: And the passion-flowers grow
127: Is the land for me the Singer:
128: There I made me, years ago,
129: Many a golden habitation,
130: Full of things most fair to see;
131: And the fond imagination
132: Of my heart dwells there with me.


133: Now, farewell, all shameful sorrow!
134: Farewell, troublous world of men!
135: I shall meet you on some morrow,
136: But forget you quite till then.

From “An Epic of Women”, 1871.

Артур О Шонесси Рассказ о Короле

Артур О’Шонесси Рассказ о Короле
(C  английского).

Герой мой – из больших владык.
Не был ли он во всём велик ?
Любитель созидать домища,
он трижды поменял жилище.
Был юн, жил в первом, пировал
и весь Восток завоевал.
Набрался впечатлений всюду,
и золота добыл там груду.
У персов он смарагды взял,
а в Индии – сандал.

Дворец за бронзовой оградой
был ярок и дышал отрадой.
И там, в одежде дорогой,
приятных пленниц целый рой
бывали с ним в роскошном зале
и, что ни день, то пировали.
В финале – сладкий поцелуй.
Будь счастлив и пируй !
Тогда из всех владык державных
ему не находилось равных,
и он, взглянув, увидеть мог
вселенную - у ног.
И он решил тогда: отныне
не думать о простой кончине.
Владыке весь большой дворец
стал тесен наконец.
И дом отгрохал он размером,
чтоб место было в нём всем пэрам
добытой и своей земли,
чтоб тысячью вошли.

Был дивен вид того парада,
когда предстала вся громада,
и все его боготворят
и чтут его диктат.
Но вдруг внезапная оскома...
Не мИлы новые хоромы.
Не то масштаб их подавлял ?
Не то казался мал ?
Как видел каждый местный житель,
он выбрал общую обитель.
Собрался с горем пополам,
и через год – уж там.
Он золота забрал – немного,
На роскошь залов от порога,
прощаясь, глянул, с холодком
и съехал в новый дом.
- Но новое жилище было
не что иное как могила
длиною в человечий рост –
он съехал на погост.

Остались ли в народах страхи
с тех пор, как он лежит во прахе ?
Не он ли тот святой кумир,
пред кем склонялся мир ?
Прильнут ли вновь к устам в гробнице
любившие его девицы,
чтоб снова разогрелась страсть ?
Так где ж былая власть ?
Как страстно он мечтал подняться
и выситься в глазах всех наций
над местом, где уж долгий срок
лежит и одинок
Ах, если б мог быть в прежнем зале
и вновь тепло ему отдали,
он сбросил бы венец, чтоб впредь
той стужи не терпеть...
Зато роскошеству гробницы -
его жилья – весь мир дивится.
И славы истинной его
не в ней ли торжество ?
Итак, став трижды новосёлом,
он был могучим и весёлым.
Сыскал ли в жизни благодать ?
Не знаю, что сказать.
Герой мой – из больших владык.
Не был ли он во всём велик ?


Аrthur O’Shaughnessy The Story of the King

1: THIS is the story of the King:
2: Was he not great in everything?
3: He built him dwelling-places three:
4: In one of them his Youth should be;
5: To make it fair for many a feast
6: He conquered the whole East;
7: He brought delight from every land,
8: And gold from many a river's strand,
9: And all things precious he could find
10: In Perse, or utmost Ind.

11: There, brazen guarded were the doors;
12: And o'er the many painted floors
13: The captive women came and went;
14: Or, with bright ornament,
15: Sat in the pillared places gay,
16: And feasted with him every day,
17: And fed him with their rosy kiss:
18: O there he had all bliss!
19: Then afterward, when he did hear
20: There was none like him anywhere,
21: He would behold the sight so sweet
22: Of all men at his feet:
23: And, since he heard that certainly
24: Not like a man was he to die,
25: For all his lust that palace vast
26: It seemed too small at last.
27: Therefore, another house he made,
28: So wide that it might hold arrayed
29: The thousands peers of his domain
30: And last his godlike reign;


31: And here he was a goodly span,
32: While before him came every man
33: To kneel and worship in his sight:
34: O there he had all might!
35: And yet, most surely, it befel
36: He tired of this house as well:
37: Was it too mighty after all?
38: Or still perhaps too small?
39: Strangely in all men's wonderment,
40: He left it for a tenement
41: He had all builded in one year:
42: Now he is dwelling there.
43: He took full little of his gold;
44: And of his pleasures manifold
45: He had but a small heed, they say,
46: That day he went away:
47: —O, the new dwelling he hath found
48: Is but a man's grave in the ground,
49: And taketh up but one man's space
50: In the burial place.


51: And now, indeed, that he is dead,
52: The nations have they no more dread?
53: Lo, is not this the King they swore
54: To worship evermore?
55: Will no one Love of his come near
56: And kiss him where he lieth there,
57: And warm his freezing lips again?
58: —Is this then all his reign?
59: He must have longed ere this to rise
60: And be again in all men's eyes;
61: For the place where he dwelleth now
62: Lonely it is I trow:
63: But, just to stand in his own hall
64: And feel the warmth there once for all—
65: O would he not give crowns of gold?
66: For the place is so cold!
67: But over him a tomb doth stand,
68: The costliest in all the land;
69: And of the glory that he bore
70: It telleth evermore.—

71: So these three dwellings he hath had,
72: And mighty he hath been and glad,
73: O hath he not been sad as well?
74: Perhaps—but who can tell?

75: This is the story of the King:
76: Was he not great in everything?

From “An Epic of Women”, 1871.

Артур О Шонесси Оборотень

Артур О’Шонесси Оборотень
(C  английского)

«Bisclavret ad nun en Bretan,
Garwall l'apelent li Norman.
Jadis le peеt-hum oir,
E souvent suleit avenir,
Humes plusurs Garwall devindrent
E es boscages meisun tindrent".
MARIE DE FRANCE: Lais du Bisclavaret *

В блаженный или в гневный час
нам жизнь даёт Господне слово,
и ни отец, ни нянька в нас
не вложат ничего другого.
Над каждым – светлая Звезда,
и славит Бога в ликованье,
следя, чтоб не было вреда
и зла Господнему созданью.

На небе смена лунных фаз.
Темнеет ночь, вольнее страсти.
но всюду в этот поздний час
плодятся страхи и напасти.
А я, хотя и при огне,
дрожу, и нет успокоенья,
и шум, что слышится извне,
вселяет ужас и волненье.
Мне душно, зябко; каждый звук
лишь множит страхи и тревоги,
мне стал мучителен досуг -
я слышу зов лесной дороги.
Но вот в груди кольнула боль,
вся кровь взыграла там мгновенно,
как будто влили алкоголь
в мои артерии и вены.
Горю, как будто спирт потёк
на угли тлеющего сердца,
и вот уж вспыхнул огонёк
и хочет жарче разгореться.
Моё унынье всё сильней.
То слабость чувствую, то злобу.
Мне нужно скрыться от людей
в густую дикую чащобу.

- И вот вхожу в угрюмый мрак
среди бесплодного пространства,
но не смирю и здесь никак
своей тоски и окаянства.
Я пью шумы и голоса.
В потопе звуков вся планета.
Кроваво блещет полоса
луною брошенного света.
Весь спёртый воздух убежал
с ушедшей на рассвете ночью,
и выпускает сотни жал
пустынный ветер, рвущий клочья.
А шум растёт, а звук не стих.
Листва летит обильным лётом,
дрожат стволы зелёных пихт,
и ветер воет по высотам.
Леса страдания полны.
И всюду стон, а звуки дики,
шумы - всё более грозны,
и стоны превратились в крики.
А горы там и горы сям
спокойны. Рёвы между ними,
подобные морским волнам,
вскипают всплесками крутыми.
А между тем из тайных ям,
из самой непроглядной гущи
Они выходят тут и там.
Смотри – ты видишь Их, бегущих
Блуждая мчат туда-сюда
в грозовом месячном сиянье
большие Стаи. И стада,
бегут в громовом грохотанье.
О если б кто-то увидал
всю эту красоту и ужас,
то в сердце были б сотни жал,
оно бы испытало ту же
неодолимейшую власть
и ликовало б не однажды,
в погонях утоляя страсть
и вновь томясь от страстной жажды.
Увидишь ли ты Нас во сне,
с красивою и страшной статью,
чужих в родне, чужих в стране,
и обречённых на проклятье ?
У ярко блещущих высот
кружат стучащие копыта,
и молния, что в морды бьёт,
на лбы наткнувшись, вдрызг разбита.
Бегут сквозь тучи на горах,
задрав рога, пружиня выи,
стремглав летят, взметая прах,
и блещут их бока крутые.
И снег сметается с вершин
от гнёта собственной нагрузки,
и сосны, не сдержав лавин,
слетая вниз, корёжат спуски.
Потом вокруг ложится тень
всех гор, которых тут немало,
до той поры, как новый день
не сдёрнет с солнца покрывала.

Но где же днём Он будет скрыт
от глаз блуждающей напасти,
когда вернёт свой смертный вид, -
священный дух безумной страсти ?
Молящийся наедине
и удручённый с преизбытком
Он обратится к вышине –
- как на коленях перед свитком -
и ночью кается во всём,
и не щадит своей персоны,
и Он дрожит с открытым ртом,
расслышав все лесные стоны.
Ведь, кроме молний и громов
и блажи бешеного стада,
из тьмы грызущихся врагов
никто не скрылся в дебрях ада.

Ведь не найдётся никогда
ни волшебства, ни просто мочи,
на то, чтоб выгнать дух вреда
из странного пространства ночи
С ней вместе - необъятный мрак,
раскрывший мстительные крылья.
И всех враждебных сил никак
не победят ничьи усилья.
За Нами лишь усталый след
от безрассудного движенья
дорогами, где хода нет,
да пыль и прах летят в круженье.
Здесь эхо множит звук стократ.
Здесь жуть в угрозах и призывах,
и глотки яростью гремят
в проклятьях, адски нечестивых.
Преображенье всё подряд
во всех Нас резко изменило,
возник едчайший аромат,
пришла чудовищная сила.
Нас не удержат рубежи.
Прорвём и облака и горы.
Нас не обманут миражи.
Нас стерегут Господни взоры.
Кому быть дичью – Он решил,
и Мы не прекратим охоты
пока архангел Гавриил
с мечом не выйдет за ворота !
У Нас добыча – хоть куда.
Но жертвам хуже смерти было,
что вплоть до Страшного Суда
им оставаться без могилы.
И нет покоя их родне,
тоскуют в бывших их жилищах.
И, верно, не в одной стране
их и теперь по свету ищут.
А Мы, как стихнет адский страх,
попав в места, где всё знакомо,
у прежней сущности в цепях,
порою кружим ближе к дому.
И чуем Мы, что там – беда.
И путаются все понятья.
И день тускнеет. Нам тогда
тоска от нашего проклятья.

Но в долгих празднествах луны,
когда охватит землю нега
и всей природе снятся сны
под мягким одеялом снега,
Мы обретаем свой досуг,
как отпуск от моральной глыбы,
от тягостных душевных мук,
которые страшнее дыбы.
Ведь с Нашим братством – все ветра,
в чьих пиршествах шумят лавины,
трясётся каждая гора
и продуваются равнины.
Здесь пляшут грунты всех пород,
здесь бунтовство проклятой плоти.
и древний ужас предстаёт
пред Нами в новом развороте.
Нас ищут. Нас загнали в глушь.
Прокляли. Но в родных селеньях
лишь о спасенье Наших душ
идут горячие моленья.


Arthur O’Shaughnessy Bisclavaret

1: IN either mood, to bless or curse,
2: God bringeth forth the breath of man;
3: No angel sire, no woman nurse
4: Shall change the work that God began:
5: One spirit shall be like a star,
6: He shall delight to honour one;
7: Another spirit he shall mar;
8: None shall undo what God hath done.


9: The weaker holier season wanes;
10: Night comes with darkness and with sins;
11: And, in all forests, hills, and plains,
12: A keener, fiercer life begins.
13: And, sitting by the low hearth fires,
14: I start and shiver fearfully;
15: For thoughts all strange and new desires
16: Of distant things take hold on me;
17: And many a feint of touch or sound
18: Assails me, and my senses leap
19: As in pursuit of false things found
20: And lost in some dim path of sleep.
21: But, momently, there seems restored
22: A triple strength of life and pain;
23: I thrill, as though a wine were poured
24: Upon the pore of every vein:
25: I burn—as though keen wine were shed
26: On all the sunken flames of sense—
27: Yea, till the red flame grows more red,
28: And all the burning more intense,


29: And, sloughing weaker lives grown wan
30: With needs of sleep and weariness,
31: I quit the hallowed haunts of man
32: And seek the mighty wilderness.
33: —Now over intervening waste
34: Of lowland drear, and barren wold,
35: I scour, and ne'er assuage my haste,
36: Inflamed with yearnings manifold;
37: Drinking a distant sound that seems
38: To come around me like a flood;
39: While all the track of moonlight gleams
40: Before me like a streak of blood;
41: And bitter stifling scents are past
42: A-dying on the night behind,
43: And sudden piercing stings are cast
44: Against me in the tainted wind.
45: And lo, afar, the gradual stir,
46: And rising of the stray wild leaves;
47: The swaying pine, and shivering fir,
48: And windy sound that moans and heaves


49: In first fits, till with utter throes
50: The whole wild forest lolls about:
51: And all the fiercer clamour grows,
52: And all the moan becomes a shout;
53: And mountains near and mountains far
54: Breathe freely: and the mingled roar
55: Is as of floods beneath some star
56: Of storms, when shore cries unto shore.
57: But soon, from every hidden lair
58: Beyond the forest tracts, in thick
59: Wild coverts, or in deserts bare,
60: Behold They come—renewed and quick—
61: The splendid fearful herds that stray
62: By midnight, when tempestuous moons
63: Light them to many a shadowy prey,
64: And earth beneath the thunder swoons.
65: —O who at any time hath seen
66: Sight all so fearful and so fair,
67: Unstricken at his heart with keen
68: Whole envy in that hour to share


69: Their unknown curse and all the strength
70: Of the wild thirsts and lusts they know,
71: The sharp joys sating them at length,
72: The new and greater lusts that grow?
73: But who of mortals shall rehearse
74: How fair and dreadfully they stand,
75: Each marked with an eternal curse,
76: Alien from every kin and land?
77: —Along the bright and blasted heights
78: Loudly their cloven footsteps ring!
79: Full on their fronts the lightning smites,
80: And falls like some dazed baffled thing.
81: Now through the mountain clouds they break,
82: With many a crest high-antlered, reared
83: Athwart the storm: now they outshake
84: Fierce locks or manes, glossy and weird,
85: That sweep with sharp perpetual sound
86: The arid heights where the snows drift,
87: And drag the slain pines to the ground,
88: And all into the whirlwind lift


89: The heavy sinking slopes of shade
90: From hidden hills of monstrous girth,
91: Till new unearthly lights have flayed
92: The draping darkness from the earth.
93: Henceforth what hiding-place shall hide
94: All hallowed spirits that in form
95: Of mortal stand beneath the wide
96: And wandering pale eye of the storm?
97: The beadsman in his lonely cell
98: Hath cast one boding timorous look
99: Toward the heights; then loud and well,
100: —Kneeling before the open book—
101: All night he prayeth in one breath,
102: Nor spareth now his sins to own:
103: And through his prayer he shuddereth
104: To hear how loud the forests groan.
105: For all abroad the lightnings reign,
106: And rally, with their lurid spell,
107: The multitudinous campaign
108: Of hosts not yet made fast in hell:


109: And us indeed no common arm,
110: Nor magic of the dark may smite,
111: But, through all elements of harm,
112: Across the strange fields of the night—
113: Enrolled with the whole giant host
114: Of shadowy, cloud-outstripping things
115: Whose vengeful spells are uppermost,
116: And convoyed by unmeasured wings,
117: We foil the thin dust of fatigue
118: With bright-shod phantom feet that dare
119: All pathless places and the league
120: Of the light shifting soils of air;
121: And loud, mid fearful echoings,
122: Our throats, aroused with hell's own thirst,
123: Outbay the eternal trumpetings;
124: The while, all impious and accurst,
125: Revealed and perfected at length
126: In whole and dire transfigurement,
127: With miracle of growing strength
128: We win upon a keen warm scent.

129: Before us each cloud fastness breaks;
130: And o'er slant inward wastes of light,
131: And past the moving mirage lakes,
132: And on within the Lord's own sight—
133: We hunt the chosen of the Lord;
134: And cease not, in wild course elate,
135: Until we see the flaming sword
136: And Gabriel before His gate!
137: O many a fair and noble prey
138: Falls bitterly beneath our chase;
139: And no man till the judgment day,
140: Hath power to give these burial place;
141: But down in many a stricken home
142: About the world, for these they mourn;
143: And seek them yet through Christendom
144: In all the lands where they were born.
145: And oft, when Hell's dread prevalence
146: Is past, and once more to the earth
147: In chains of narrowed human sense
148: We turn,—around our place of birth,


149: We hear the new and piercing wail;
150: And, through the haunted day's long glare,
151: In fearful lassitudes turn pale
152: With thought of all the curse we bear.
153: But, for long seasons of the moon,
154: When the whole giant earth, stretched low,
155: Seems straightening in a silent swoon
156: Beneath the close grip of the snow,
157: We well nigh cheat the hideous spells
158: That force our souls resistless back,
159: With languorous torments worse than hell's
160: To the frail body's fleshly rack:
161: And with our brotherhood the storms,
162: Whose mighty revelry unchains
163: The avalanches, and deforms
164: The ancient mountains and the plains,—
165: We hold high orgies of the things,
166: Strange and accursed of all flesh,
167: Whereto the quick sense ever brings
168: The sharp forbidden thrill afresh.

169: And far away, among our kin,
170: Already they account our place
171: With all the slain ones, and begin
172: The Masses for our soul's full grace.

From “An Epic of Women”, 1871

Примечание: * Эпиграф взят их лирического рассказа в стихах - лэ - Мари де Франс (Марии Французской) – поэтессы, жившей во второй половине XII века. Она была близка ко двору англо-норманского короля Генриха II и сочиняла свои стихи на нормандском диалекте старофранцузского языка.
В эпиграфе говорится о том, что волки-оборотни по разному назывались у нормандцев и у бретонцев, в этих волков иногда превращаются люди, тогда они уходят жить в леса и становятся очень опасны.
Волки-оборотни – распространённая тема фольклорных и литературных произведений во многих странах начиная с античных времён.

Артур О Шонесси Шёпот из могилы

Артур О’Шонесси Шёпот из могилы
(C  английского)

Была пряма, как яркий луч,
стезя к стране обетованья,
указанная мне из туч
сверкавшей там огнистой дланью.
А Смерть долбила грунт киркой,
чтоб в нём лелеять мой покой,
когда придёт конец исканью.

И стебли каждого цветка
тащили к месту погребенья.
Но прелесть Жизни так сладка !
Внутри меня звучало в пенье.
Что ж ? Смерть копала, постаралась,
предвидя день, когда усталость
сведёт меня в её владенья.

Мираж ! Под каждою из роз –
лицо ! Горят его зеницы.
Они полны сияньем рос.
То синий цвет, то блеск зарницы.
И сверху – Тот, в чьих в волосах
крепится всё на небесах
и чьею волей всё творится.

Я вновь обрёл мой прежний вид.
И тут же Женщина предстала,
чей облик чуден и дивит.
И жизнь мою она сначала,
взяла как чашу из стекла,
в неё вдруг душу излила
и пить то зелье предлагала.

Весь мир предстал как островок,
где вечен я. В том нет ошибки.
И всюду золотой поток
её расстеленной улыбки...
Но Смерть опять копает вглубь,
чтоб в некий день мне там заснуть
а не витать в мечтаньях зыбких.

Меня, мне мнится, возродит
та Женщина-Любовь, лобзая,
на новом небе, где царит
блаженство без конца и края.
Но Смерть копает день за днём
могилу. И - за комом ком –
вдали стучит земля сухая.

«Эй, Смерть ! Мне душу не трави ! –
кричу. – Не шастай за поживой.
Не испугай моей Любви,
Поди, укройся там, за ивой.
Копай, а как до дна дойдёшь,
вгони листву на иве в дрожь.
И я пойму твой зов ретивый».

И мне легко. Я сердцем рад,
в объятьях Милой околдован,
но до меня, сквозь аромат,
доходит что-то вроде слова,
вздыхает лес, шуршит трава
и шепчет мёртвая листва,
но звуки не сулят дурного.

«Любовь и жизнь – в твоих руках.
Смелей, любовник ! Будь счастливым.
Мне ни к чему внушать вам страх.
Но тише топай над обрывом.
Не стоит торопить обвал.
Ты в круг избранников попал.
Твоя подруга так красива.

Я здесь, дыханье затаив,
держусь, где тень в зелёных сводах,
как ты просил, под сенью ив,
где тишь да гладь при непогодах.
Когда ж наступит полный крах
и счастье скроется в потьмах,
тебе суждён здесь вечный отдых.

Я не хочу вас разлучать.
Пусть Милая тебя обнимет.
Целуй её, потом опять.
Упейтесь чувствами своими..
А надоест вся канитель –
так вот могила, там постель,
и спи в прописанном режиме.

Поверь всем клятвам и мольбам
и всем прекрасным и счастливым
Её грядущим небесам,
но не прельщайся тем мотивом.
Когда надежда подведёт,
уйдёшь, чтоб не смешить народ,
поведать горе этим ивам.

Затем и строю я приют,
чтоб ты в свой худший день на свете
нашёл себе укрытье тут,
когда засвищет грозный ветер,
крутя и воя здесь везде,
а ты придёшь сюда в беде.
Но я за это не в ответе.

Площадка эта возле ив,
как я заметила, святая.
Здесь усмиряется порыв,
когда влетает ветров стая.
И всё здесь тихо, как мертво.
И нет обычно никого,
и не сидит никто, рыдая.

И если ты пришёл – Увы ! –
измученный в твоём скитанье,
я – Смерть, цветы и сень листвы –
полны любви и состраданья.
Но если б жить хотел и мог,
дадим тебе на это срок
и охраним твои мечтанья.

Хотя могила холодна,
но, под охраной целой ратью,
всегда отмечена она
своей счастливою печатью.
Здесь солнце ярко светит днём,
и ходит лунный дух кругом
над ней ночами в светлом платье.

Огромным оком над землёй
нависла синь, в ней плещет пламя,
творя и смуту, и покой.
Любовь и Благо видят сами,
где истина и где обман,
что красота и что изъян
под истинными небесами».

Одна Любовь могла б облечь
в такие ясные мотивы
свою участливую речь
и мысли, мудрые на диво.
Слова те были не пусты.
И над могилой с высоты
свисали шепчущие ивы.


Arthur O’Shaughnessy A Whisper from the Grave

1: My Life points with a radiant hand,
2: Along a golden ray of sun
3: That lights some distant promised land,
4: A fair way for my feet to run:
5: My Death stands heavily in gloom,
6: And digs a soft bed in the tomb
7: Where I may sleep when all is done.

8: The flowers take hold upon my feet;
9: Fair fingers beckon me along;
10: I find Life's promises so sweet
11: Each thought within me turns to song:
12: But Death stands digging for me—lest
13: Some day I need a little rest,
14: And come to think the way too long.


15: O seems there not beneath each rose
16: A face?—the blush comes burning through;
17: And eyes my heart already knows
18: Are filling themselves from the blue,
19: Above the world; and One, whose hair
20: Holds all my sun, is coming, fair,
21: And must bring heaven if all be true:

22: And now I have face, hair, and eyes;
23: And lo, the Woman that these make
24: Is more than flower, and sun, and skies!
25: Her slender fingers seem to take
26: My whole fair life, as 'twere a bowl,
27: Wherein she pours me forth her soul,
28: And bids me drink it for her sake.

29: Methinks the world becomes an isle;
30: And there—immortal, as it seems—
31: I gaze upon her face, whose smile
32: Flows round the world in golden streams:
33: Ah, Death is digging for me deep,
34: Lest some day I should need to sleep
35: And solace me with other dreams!

36: But now I feel as though a kiss
37: Of hers should ever give me birth
38: In some new heaven of life-long bliss;
39: And heedlessly, athwart my mirth,
40: I see Death digging day by day
41: A grave; and, very far away,
42: I hear the falling of the earth.

43: Ho there, if thou wilt wait for me
44: Thou Death!—I say—keep in thy shade;
45: Crouch down behind the willow tree,
46: Lest thou shouldst make my love afraid;
47: If thou hast aught with me, pale friend,
48: Some flitting leaf its sigh shall lend
49: To tell me when the grave is made!

50: And lo, e'en while I now rejoice,
51: Encircled by my love's fair arm,
52: There cometh up to me a voice,
53: Yea, through the fragrance and the charm;
54: Quite like some sigh the forest heaves
55: Quite soft—a murmur of dead leaves,
56: And not a voice that bodeth harm:

57: O lover, fear not—have thou joy;
58: For life and love are in thy hands:
59: I seek in no wise to destroy
60: The peace thou hast, nor make the sands
61: Run quicker through thy pleasant span;
62: Blest art thou above many a man,
63: And fair is She who with thee stands:

64: I only keep for thee out here—
65: O far away, as thou hast said,
66: Among the willow trees—a clear
67: Soft space for slumber, and a bed;
68: That after all, if life be vain,
69: And love turn at the last to pain,
70: Thou mayst have ease when thou art dead.

71: O grieve not: back to thy love's lips
72: Let her embrace thee more and more,
73: Consume that sweet of hers in sips:
74: I only wait till it is o'er;
75: For fear thou'lt weary of her kiss,
76: And come to need a bed like this
77: Where none shall kiss thee evermore.

78: Believe each pleasant muttered vow
79: She makes to thee, and see with ease
80: Each promised heaven before thee now;
81: I only think, if one of these
82: Should fail thee—O thou wouldst need then
83: To come away right far from men,
84: And weep beneath the willow trees.

85: And, therefore, have I made this place,
86: Where thou shouldst come on that hard day,
87: Full of a sad and weary grace;
88: For here the drear wind hath its way
89: With grass, and flowers, and withered tree—
90: As sorrow shall that day with thee,
91: If it should happen as I say.

92: And, therefore, have I kept the ground,
93: As 'twere quite holy, year by year;
94: The great wind lowers to a sound
95: Of sighing as it passes near;
96: And seldom doth a man intrude
97: Upon the hallowed solitude,
98: And never but to shed a tear.


99: So, if it be thou come, alas,
100: For sake of sorrow long and deep,
101: I—Death, the flowers, and leaves, and grass—
102: Thy grief-fellows, do mourn and weep:
103: Or if thou come, with life's whole need
104: To rest a life-long space indeed,
105: I too and they do guard thy sleep.

106: Moreover, sometimes, while all we
107: Have kept the grave with heaviness,
108: The weary place hath seemed to be
109: Not barren of all blessedness:
110: Spent sunbeams rest them here at noon,
111: And grieving spirits from the moon
112: Walk here at night in shining dress.

113: And there is gazing down on all
114: Some great and love-like eye of blue,
115: Wherefrom, at times, there seem to fall
116: Strange looks that soothe the place quite through;
117: As though indeed, if all love's sweet
118: And all life's good should prove a cheat,
119: They knew some heaven that might be true.

120: —It is a tender voice like this
121: That comes to me in accents fair:
122: Well; and through much of love and bliss,
123: It seemeth not a thing quite bare
124: Of comfort, e'en to be possest
125: Of that one spot of earth for rest,
126: Among the willow trees down there.

From "An Epic of Women", 1871

Артур О Шонесси Возлюбленный

Артур О’Шонесси Возлюбленный
(C  английского)

Я не играла в общей стайке.
Все братья тешились гурьбой,
я ж уходила в лес с лужайки,
брела в мечтах; была немой,
как лес вокруг; и шла тропой
со смелостью лесной хозяйки.
Но Некто в чаще сквозь росу,
поглядывал, по кронам лазя,
и оценил мою красу,
вслед отыскавшему в лесу
невесту сказочному князю.

А я была в очарованье
от мест, где не звучала речь,
от леса в вечном трепетанье.
Я предвкушала радость встреч
меж лилий, выросших до плеч,
и роз в пунцовом одеянье,
когда смирится всякий звук,
и от одной Его улыбки
покойно станет, будто в зыбке,
и золотом блеснёт вокруг
листва любой зелёной липки.

И мне казалось, нет ошибки,
что для меня, на радость мне,
цвели волшебные улыбки
и чудо длилось, как во сне,
и Некто в дальней глубине
таил приманки, как для рыбки,
чтоб дольше быть со мной вдвоём.
Порой уверена была я,
что Он за розовым кустом,
а то на яблоне. Играя.
тряхнёт - и лепестки дождём.

И никуда уже не деться.
Он хочет что-то мне сказать.
Он хочет растревожить сердце.
А что как станет целовать ?
Поставит на щеках печать,
медовый след – не оттереться.
И счастьем грежу я в мечтах,
как будто я лежу в цветах
на их расстиле пребогатом,
и лес – в цвету, и весь пропах
чудесным странным ароматом.

Таким вот было наважденье,
мой летний праздник и роман,
томительное наслажденье
и заполнявший мозг туман,
но не простой самообман
и не фальшивое влеченье.
И я тогда, наедине
среди цветов, в благоуханье,
ещё не ведав, кто Он мне,
уж с Ним шепталась в тишине,
Он как бы жил в моём сознанье.

Случилось сказочное чудо.
Я повстречалась с неземной,
ещё не узнанной покуда
иной волшебною страной.
Мой мозг оделся пеленой –
на ней сверкали изумруды.
И там мне слышались с небес
пленительные птичьи песни,
и плыли шёпоты, чудесней
сладчайших изо всех словес
любых певцов и поэтесс.

Неподражаемое чувство,
которым Избранный пылал;
необычайное искусство,
с каким он сердце завлекал !
Кто б выразил любовный шквал
так страстно, хоть в письме, хоть устно ?
Пусть кто угодно бросит зов
и выставит необозримой
шеренгой первых молодцов,
красавцев, умниц, храбрецов,
всех лучше будет мой Любимый.

Вот так, спокойно и в молчанье
прошли прекрасные года
от первого очарованья
среди цветов. Потом всегда,
не отклоняясь никуда,
всё шла я за простёртой дланью.
Я храбро шла, Он твёрдо вёл –
сквозь сны, сквозь грёзы, сквозь виденья,
сквозь чудо летнего цветенья –
в Ему известный дивный дол
с манящим призом упоенья.

Я нынче в вековом просторе
тону в безбрежном золотом
Его текучем нежном взоре,
любимом мной и дорогом.
И память, говоря о Нём,
полна волнующих историй.
Он солнцем был и слал мне свет –
одной из маленьких планет
на эллипсах орбиток хлипких.
Он шлёт мне издали привет
и миражи своей улыбки.

А в завлекательных мечтаньях
мой дух витает там, где Он.
Ко мне летят Его посланья
из чистых запредельных зон.
Их скрытый смысл сопровождён
многоголосым причитаньем.
Мне сладок тот небесный тон.
Тот звук чудесен и силён,
ведь в строфах ангельского пенья
дух притч старинных повторён
и полон важного значенья.

Тогда и я взмываю снизу
в эфире к ангельским хорАм,
и вещный мир, омывши ризы,
явивши всю красу очам,
неспешно, будто в чудный храм,
летит в прозрачность парадиза.
И ангелы в моей мечте
передо мной сильней распелись,
раскрылись в тайной полноте
во всей их дивной маяте,
которую скрывала прелесть.

Порхаю над морским сияньем
и не считаю, сколько дней
охвачена очарованьем.
Какой восторг в груди моей !
Хватай меня среди зыбей –
и сердце полно упованьем.
В моей душе звучит тропарь.
Сама себе пою влюблённо:
Кто мой Возлюбленный, мой Царь ?
Сверканье брызг – его корона,
и это море – символ трона.

И не сыскать поры чудесней.
Пришёл восторг без берегов –
как упоительная песня,
где только музыка без слов.
Весь лучший цвет любых миров –
возвышенной любви предвестник.
Блажен, к кому она придёт,
и от неё не отпереться.
А мне был люб лишь только Тот,
Мной Встреченный и мой Оплот,
и Он в моё стучался сердце.

Одна. Но вот его десница !
То дрожь, то радостный порыв,
и зачарованы зеницы,
и в сердце сладостный мотив.
И я страшусь – вот-вот обрыв,
но вечное объятье длится.
И ветер, будто Друг мой – он,
резвится волюшку почуя,
как вовсе без ума влюблён.
И вот мой волос расплетён.
Он льнёт, как в жажде поцелуя.

Во всемогущем и глубоком
приливе чувств, почти без сил,
я смыта радостным потоком,
я – без руля и без ветрил.
Восторг на гибель потащил,
и мысль сбивается наскоком
немыслимо счастливых струй.
Я наслаждаюсь, без отказа
приняв секретный поцелуй,
и я в изнеможенье сразу
от высочайшего экстаза !

Одно коварное дыханье –
его вторжение прервёт
безумие и умиранье,
и сердце мне взбодрит, как мёд,
как яд неслыханных щедрот,
как настоящее лобзанье.
И в размягчённый, будто воск,
попавшийся в ловушку мозг
через таинственные створки,
кладя на жизнь счастливый лоск,
потоком хлынули восторги.

Хотя мне явное крушенье
в итоге было суждено,
мне не было ни в чём спасенья.
Я продолжала, всё равно,
пить это сладкое вино,
магическое искушенье.
Мне сердце говорило: «Стань
поближе к неземному счастью,
тебе распахнутому настежь !»
Передо мной сверкала длань
с великой творческою властью.

Но тает звёздное сиянье,
и не звучат Его слова,
Возлюбленный хранит молчанье.
Ясна пустая синева,
и никакого сватовства.
Колена преклонив в мечтанье,
боюсь испортить мой экстаз,
ропща, хотя бы в этот раз,
когда все мысли – о весёлом,
и свет видений не погас,
и я одета ореолом

Кто б ни был Ты, Поклонник вечный, -
всё тот же колдовской исход.
Ты где-то в выси бесконечной,
над царствами, над ширью вод,
куда никто не довезёт.
И нет конца тоске сердечной,
как будто здесь Ты и, маня,
не отступаешь от меня.
И дух мой замер в восхищенье
от блеска Твоего огня
в Твоём высоком отдаленье.

Я ж чувствую Твоё вниманье,
взглянув на чистый небосклон.
Там знАмения и сиянья.
Там неземной волшебный звон.
Там блещущий небесный трон
венчает крепость мирозданья
Как свежий снег, он бел и чист.
Он, будто бриллиант, лучист.
Его прекрасная громада,
осеребрив небесный лист,
видна сквозь облачные гряды.

Вот тихо всё. И снова думы.
И вдруг - Как знать, кто их принёс ? -
толпа, идущая без шума,
и весь народ беловолос,
как в детской сказке, в мире грёз.
На всех роскошные костюмы.
Там праздник свадебный сверкал.
Сияли блёстки на одежде,
все лица, тысячи зеркал.
А я знавала всех их прежде
Ты в царство их своё забрал...

Любимый, свет в моей судьбине !
Моя Любовь и мой Господь !
Я с первых дней с тобой доныне.
Я – часть твоя. Я – твой ломоть.
Ты – в сердце, кровь моя и плоть.
Мой вопль летит к твоей твердыне.
О, как мне с губ сорвать печать -
пока ночная благодать
и тени с ангелами схожи –
Тебя по имени назвать
и нежно прошептать - О Боже ?!


Arthur O’Shaughnessy The Lover

1: I was not with the rest at play;
2: My brothers laughed in joyous mood:
3: But I—I wandered far away
4: Into the fair and silent wood;
5: And with the trees and flowers I stood,
6: As dumb and full of dreams as they:
7: —For One it seemed my whole heart knew,
8: Or One my heart had known long since,
9: Was peeping at me through the dew;
10: And with bright laughter seemed to woo
11: My beauty, like a Fairy prince.

12: Oh, what a soft enchantment filled
13: The lonely paths and places dim!
14: It was as though the whole wood thrilled,
15: And a dumb joy, because of him,
16: Weighed down the lilies tall and slim,
17: And made the roses blush, and stilled
18: The great wild voices in half fear:
19: It was as though his smile did hold
20: All things in trances manifold;
21: And in each place as he drew near
22: The leaves were touched and turned to gold.

23: And well I seemed to know, the while,
24: It was for me and for my sake,
25: He wrought that magic with his smile,
26: And set the unseen spells to make
27: The lonely ways I loved to take
28: So full of sweetness, to beguile
29: My heart and keep me there for hours;
30: And sometimes I was sure he lay
31: Beside me hid among the flowers,
32: Or climbed above me, and in play
33: Shook down the white tree-bloom in showers.

34: But more and more he seemed to seek
35: My heart: till, dreaming of all this,
36: I thought one day to hear him speak,
37: Or feel, indeed, his sudden kiss
38: Bind me to some great unknown bliss:
39: Then there would stay upon my cheek
40: Full many a light and honied stain,
41: That told indeed how I had lain
42: Deep in the flowery banks all day;
43: And round me too there would remain
44: Some strange wood-blossom's scent alway.

45: 'Twas not the bright and fond deceit
46: Of that first summer,—whose great bloom
47: Quite overcame me with its sweet,
48: And seemed to fill me and consume
49: My very brain with its perfume;—
50: 'Twas no false spell made my heart beat
51: With such a joy to be alone
52: With all the bloom and all the scent:
53: It was a thing I dared not own,
54: Already whispered there and known,
55: Already with my whole life blent.

56: It was this secret, vast, sublime,
57: Too full of wonder to be told—
58: Whose extreme rapture from that time
59: Doth ever more and more enfold
60: My spirit, like a robe of gold,
61: Or, as it were, the magic clime
62: Of some fair heaven about me shed—
63: Wherein are songs of unseen birds,
64: And whispers of delicious words
65: More sweet than any man hath said
66: Of all the living or the dead.

67: —O, the incomparable love
68: Of him, my Lover !—O, to tell
69: Its way and measure were above
70: The throbbing chords of speech that swell
71: Within me !—Doth it not excel
72: All other, sung or written of?
73: Yea now, O all ye fair mankind—
74: Consider well the gracious line
75: Of those your lovers; call to mind
76: Their love of you, and ye shall find
77: Not one among them all like mine.


78: It seems as though, from calm to calm,
79: A whole fair age had passed me by,
80: Since first this Lover, through a charm
81: Of flowers, wooed so tenderly,
82: I had no fear of drawing nigh,
83: Nor knew, indeed, that—with an arm
84: Closed round and holding me—he led
85: My eager way from sight to sight
86: Of all the summer magic—right
87: To where himself had surely spread
88: Some pleasant snare for my delight.

89: And now, in an eternal sphere,
90: Beneath one flooding look of his—
91: Wherein, all beautiful and dear,
92: That endless melting gold that is
93: His love, with flawless memories
94: Grows ever richer and more clear—
95: My life seems held, as some faint star
96: Beneath its sun: and through the far
97: Celestial distances for miles,
98: To where vast mirage futures are,
99: I trace the gilding of his smiles.

100: And, in the long enthralling dream,
101: That, ever—through each purer zone
102: Of love translating me—doth seem
103: To bring my spirit near his own,
104: I hear the veiled angelic tone
105: Of many voices; as I deem,
106: Assuring me of something sweet,
107: And strange, and wondrous, and intense;
108: Which thing they evermore repeat
109: In fair half parables, from whence
110: I draw a vague all-blissful sense.

111: For, one by one, e'en as I rise,
112: And feel the pure Ethereal
113: Refining all before my eyes:
114: Whole beauteous worlds material
115: Are seen to enter gradual
116: The great transparent paradise
117: Of this my dream; and, all revealed,
118: To break upon me more and more
119: Their inward singing souls, and yield
120: A wondrous secret half concealed
121: In all their loveliness before.

122: And so, when, through unmeasured days,
123: The far effulgence of the sea
124: Is holding me in long amaze,
125: And stealing with strange ecstasy
126: My heart all opened silently;—
127: There reach me, from among the sprays,
128: Ineffable faint words that sing
129: Within me,—how, for me alone,
130: One who is lover—who is King,
131: Hath dropt, as 'twere a precious stone,
132: That sea—a symbol of his throne.

133: And now, indeed, some precious time
134: It hath,—all inexpressible!
135: All rapture!—yea, through many a rhyme
136: Of wordless speech made fairly well,
137: And beauteous worlds' whole visible
138: Unbosomings of love sublime—
139: It hath some blessеd while become
140: Familiar, how all things take part
141: For him to whose love I am come,
142: And in their ways—not weak nor dumb—
143: Are ever calling on my heart.

144: And, through the long charmed solitude
145: Of throbbing moments, whose strong link
146: Is one delicious hope pursued
147: From trance to trance, the while I think
148: And know myself upon the brink
149: Of His eternal kiss,—endued
150: With part of him, the very wind
151: Hath power to ravish me in sips
152: Or long mad wooings that unbind
153: My hair,—wherein I truly find
154: The magic of his unseen lips.

155: And, so almighty is the thrill
156: I feel at many a faintest breath
157: Or stir of sound—as 'twere a rill
158: Of joy traversing me, or death
159: Dissolving all that hindereth
160: My thought from power to fulfil
161: Some new embodiment of bliss,—
162: I do consume with the immense
163: Delight as of some secret kiss,
164: And am become like one whose sense
165: Is used with raptures too intense!

166: O like some soft insidious breath,
167: Whose first invasion winneth quite
168: To all its madness or its death
169: The heart, resisting not the might
170: And poison of its new delight,—
171: E'en so is this that entereth
172: In whispers, or through subtly wrought
173: Enchantment snaring every thought;
174: Yea, by the whole mysterious pore
175: Of life,—this joy surpassing aught
176: That heart of man hath known before.

177: And, though, indeed, a hapless end
178: Of damning ruin were but sure,
179: Yet could I none of me defend
180: From such a sweet and perfect lure;
181: But must, as long as they endure,
182: To all these sorceries still lend
183: My heart; believing how I stand
184: Nigh some unearthly bliss that lies
185: Dissembled all before my eyes;—
186: Do I not see a radiant Hand
187: Transmuting earth, and air, and skies?

188: —And is not the great language mute
189: The stars' deep looks are wont to melt
190: Upon my soul, the very suit
191: Of this unearthly wooer—felt
192: So clearly pleading—I have knelt
193: Full oft, most dreading to pollute
194: The holy rapture with a sigh?
195: And doth not every accent nigh
196: Consume each Past to a thin shred;
197: While endless visions glorify
198: My sight, and haloes touch my head?

199: Yea, mystic consummation! yea,
200: O Wondrous suitor,—whosoe'er
201: Thou art; that in such mighty way,
202: In distant realms, athwart the air
203: And lands and seas, with all things fair,
204: Hast wooed me even till this day;—
205: It seems thou drawest near to me;
206: Or I, indeed, so nigh to thee,
207: I catch rare breaths of a delight
208: From thy most glorious country, see
209: Its distant glow upon some height.
210: At times there is vouchsafed me, e'en
211: Some sign that certainly foretells
212: Of thee at hand: so I have seen—
213: Caught by no earthly clash of bells—
214: A gleam of silver citadels;
215: Distant, and radiant with such sheen
216: As only on high virgin snows,
217: Or from the diamond one knows;
218: Displayed a moment, without shroud,
219: Eclipsing all the night's fair shows
220: From some dim pinnacle of cloud:
221: Or, through a calm hushed interval
222: Of most charmed thinking, there hath passed,
223: And with no rumour or footfall,
224: A troop of blonde ones who surpassed
225: All tales of loveliness amassed
226: In my child's dreamland; costumed all
227: As for a bridal; who did shine
228: With such a splendour on each face,
229: And light upon the garments fine,
230: I knew them surely of a race
231: That dwells in that fair realm of thine.

232: O thou my Destiny! O thou
233: My own—my very Love—my Lord!
234: Whom from the first day until now
235: My heart, divining, hath adored
236: So perfectly it hath abhorred
237: The tie of each frail human vow—
238: O I would whisper in thine ear—
239: Yea, may I not, once, in the clear
240: Pure night, when, only, silver shod
241: The angels walk?—thy name, I fear
242: And love, and tremble saying—GOD!

From “An Epic of Women”, 1871.

Данте Габриэль Россетти Обожателницы Амура и др.

Данте Габриэль Россетти    Обожательницы Амура (Сонет IX)
(Перевод с английского)

Для дам милы Амуровы доспехи,
колючки стрел, безвредные для тел.
Он в праздный час и шаловлив, и смел,
и лютней позабавит для потехи.

Он – первый мастер в самохвальном цехе
и блеском украшает наш удел.
И много тех, кто б крылышки хотел
его расцеловать за лётные успехи.

Амур моей Любимой дорог СЕРДЦЕМ.
Так я своё хочу тебе отдать -
там дом и сад, цветы и благодать.

Амуру нужно вдосталь наглядеться,
в твоём любимом взоре отогреться,
увековечить на устах печать.


Вариант:

Поклонницы любви

Для дам милы любовные игрушки
и лучная стрельба без внешних ран,
когда Амур берётся за колчан.
А лира у него звончей пичужки

поёт свои хвалы ему же, душке.
И он, слепой, как в жмурках, всюду зван.
Под вечер крылья – в пятнах от румян,
и утром – то же, как слетит с подушки.

Тебе, Любимой, СЕРДЦЕМ мил проказник.
Так я своё хочу тебе отдать.
Там дом и сад, цветы и благодать.

И я с колен, прильнув к тебе в мой праздник,
найду в глазах сияние приязни,
в губах - Его бессмертную печать.


Rossetti Love’s Lovers (Sonnet IX)

Some ladies love the jewels in Love's zone
And gold-tipped darts he hath for painless play
In idle scornful hours he flings away;
And some that listen to his lute's soft tone

Do love to vaunt the silver praise their own;
Some prize his blindfold sight; and there be they
Who kissed his wings which brought him yesterday
And thank his wings to-day that he is flown.

My lady only loves the heart of Love:
Therefore Love's heart, my lady, hath for thee
His bower of unimagined flower and tree:

There kneels he now, and all-anhungered of
Thine eyes grey-lit in shadowing hair above,
Seals with thy mouth his immortality.


Данте Габриэль Россетти  Сонет
(Перевод с английского)

Сонеты – изваяния мгновений,
и в каждом весть, послание от нас -
от негасимых душ - в бессмертный час.
В них каемся, в них страстность заверений,

и знамений, и предопределений.
Эбен да будет фоном этих фраз.
Оправьте тексты в жемчуг и в алмаз.
Пусть блещут для грядущих поколений.

Сонет – монета. В аверсе – душа..
В гербе – долги. Не мешкайте - платите.
за всё, чем Жизнь мила и хороша,

и за Любовь, при ком Вы в высшей свите.
На пристани, где трудится Харон,
сонет - цена за погребальный звон.

D.G.Rossetti A Sonnet

A Sonnet is a moment's monument,--
Memorial from the Soul's eternity
To one dead deathless hour. Look that it be,
Whether for lustral rite or dire portent,

Of its own arduous fulness reverent:
Carve it in ivory or in ebony,
As Day or Night may rule; and let Time see
Its flowering crest impearled and orient.

A Sonnet is a coin: its face reveals
The soul,--its converse, to what Power 'tis due:--
Whether for tribute to the august appeals

Of Life, or dower in Love's high retinue,
It serve, or, 'mid the dark wharf's cavernous breath,
In Charon's palm it pay the toll to Death.


Данте Габриэль Россетти  Coнет XXXVII
Жизнь в любви
(Перевод с английского)

Нет, не в тебе пылает жизнь твоя.
Вся жизнь - в глазах, в руках, в губах подруги.
Ты существуешь по её заслуге.
Она твой щит на гранях бытия.

Но вот уйдёт в надзвёздные края -
вглядись в себя среди пустой округи.
Воспрянуть вновь – напрасные потуги.
Ни утешения, ни забытья.

Но может искрой жизни бедный локон,
тобою сохранёный, засверкать,
и осветить ночную непроглядь.

Его искренье золотым потоком
напомнит лет счастливых круговерть.
Тот локон пересилит злую смерть.


D.G.Rossetti Life-in-love   Sonnet XXXVII

Not in thy body is thy life at all
But in this lady's lips and hands and eyes;
Through these she yields thee life that vivifies
What else were sorrow's servant and death's thrall.

Look on thyself without her, and recall
The waste remembrance and forlorn surmise
That liv'd but in a dead-drawn breath of sighs
O'er vanish'd hours and hours eventual.

Even so much life hath the poor tress of hair
Which, stor'd apart, is all love hath to show
For heart-beats and for fire-heats long ago;

Even so much life endures unknown, even where,
'Mid change the changeless night environeth,
Lies all that golden hair undimm'd in death.

Артур О Шонесси Серафит

Артур О’Шонесси Серафит
(C  английского)

Увы ! Но Он молчит
в спокойном лёте к небесам.
Ход мысли плотно скрыт.
(Умом отнюдь не знаменит)
И, вместо слов, течёт бальзам.
Он – Дух, и там, где Он парит, -
простор экстазам и псалмам.
Искал Он возле Бога скит,
и вот летит.
Потом неясная кручина
навек свела Его с небес.
Он выстроил жильё из глины,
(Он вымахал себе домину).
Каков-таков был интерес
с неведомо чьего почина ?
Дом вышел с помощью чудес
с невероятною лепниной,
и всё из глины.
Везде, в разумном сочетанье,
там фрески услаждали взор.
А резьбы с тонкой филигранью
вступали будто в жаркий спор
с богатою узорной тканью.
И арабески – на подбор -
смотрелись как иносказанья
и назиданья.
На красоту и блеск хором
часть человечества дивилась,
смотря на всё не с холодком,
а как на явленную милость,
преобразующую дом
в храм света. Прочим и не мнилось,
откуда это всё кругом
да что почём.
Но зрела у Него идея:
не позолотой норови
украсить все свои затеи.
Другую доблесть прояви.
Есть в мире краска поживее –
нетленная руда Любви.
Он брал её как из траншеи,
и не скудея -
руда была неистощима.
Шумел по свету гром похвал
всё шире и неудержимо.
А дом, как пламя, засверкал,
лишь зависть стлалась, вроде дыма.
Подобный колдовской металл
весь свет искал неутомимо,
но рыскал мимо.
И обо всём Его собранье
повсюду шла такая речь,
как об Эдеме из сказанья,
как будто Он сумел сберечь
всё райское очарованье,
где б ангельским слезинкам течь
и просится в воспоминанья
благоуханье.
И чудный музыкальный шквал
вплетался, спутав все границы,
во всё, что кто бы ни сказал,
как будто неземная птица
таилась в лабиринтах зал,
пытаясь там от взглядов скрыться.
И дивный голос возбуждал
всех, кто внимал.
Вокруг всё ярко расцветало,
обильно, весело, пестро,
а в мире было поначалу
сыскать цветок – и то хитро,
и радостей недоставало.
Цветы, как редкое добро,
вся ангельская рать спасала,
что б не пропало.
А Он стал будто веселей,
и день и ночь смотрев за годы
на отражения вещей,
на синем фоне небосвода.
А те горят, и всё сильней.
А радость не найдёт исхода -
взор вновь во тьме и меж огней
ночей и дней.
А воздух волнами стремится
в богатый ладаном зенит,
и рябь по капле из крупицы
земные запахи струит.
От них не скрыться, не отбиться.
В них сладкий запах скользких плит,
и листьев, склеенных грибницей,
и дух гробницы.
А он и рад был обаянью,
несущему земной покой
во сне почти до умиранья.
Он бредил счастьем и тоской
в кругах духовного блужданья,
но с вечной дивною мечтой,
а душам с прочной доброй гранью
не до стенанья..
Бывало, тучи, на засов
закрыв небесные красоты,
пасли толпу полуслепцов,
и почивали без заботы..
И даже стайки облаков,
глуша серебряные ноты,
закутывали в свой покров
небесный зов
И всё-таки земля, как надо,
в ответ, спустя какой-то срок,
так расцвела, что стала садом
и, рассыпая шёпоток,
брала в волшебную осаду.
От чар – на сердце холодок.
От красоты вокруг – отрада
с толикой яда.
В иные странные мгновенья
Он грустен, что успел попасть
под власть земного притяженья –
под усыпляющую власть,
а память горнего рожденья
привносит выспренную страсть.
И вот у нового влеченья
Он в подчиненье.
Болезнь – стремленье быть богаче –
и страсть к соблазнам и вещам,
где нет нужды и недостачи, -
всё это лишь моральный хлам
и приземлённын задачи.
Земля – кладовка, а не храм.
А смерть возьмёт – так не иначе
и скарб впридачу.
Он летом обретёт покой
на устланном цветами ложе,
не то осеннею порой,
под вечер – без тоски и дрожи –
прикрытый золотой листвой.
И будет смерть на сон похожей,
с мечтами, с нежною землёй
над головой.
Там сумерки – без яркостей, без гуда –
в бездонном голубом краю,
на небесах, где, вместо люда,
дыханье Господа, - в Раю.
Там ангелы возносят всюду
святую музыку свою.
И жизнь прошла – на взгляд оттуда –
лишь как причуда.


Arthur O’Shaughnessy Seraphitus

1: Alas ! we should not have known,
2: For all his strange ethereal calm,
3: And thoughts so little like our own
4: And presence like a shed-forth balm,
5: He was some Spirit from a zone
6: Of light, and ecstasy, and psalm,
7: Radiant and near about God's throne:
8: Now he hath flown!
9: The heaven did cleave on him alv; ( ? ply ? - ВК)
10: And for what thing he chose to dwell
11: In a mere tenement of clay
12: With mortal seeming—who can tell?
13: But there in some unearthly way
14: He wrought, and, with an inner spell,
15: Miraculously did array
16: That house of clay.
17: The very walls were in some sort
18: Made beautiful, with many a fresque
19: Or carven filigree of Thought,
20: Now seen a clear and statuesque
21: Accomplishment of dreams—now sought
22: Through many a lovely arabesque
23: And metaphor, that seemed to sport
24: With what it taught.
25: Most bright and marvellously fair
26: Those things did seem to all mankind;
27: And some indeed, with no cold stare
28: Beholding them, could lift their mind
29: Through sweet transfigurement to share ( ? - ВК)
30: Their inward light: the rest were blind,
31: And wondered much, yet had small care
32: Whence such things were.
33: And, day by day, he did invent
34: —As though nought golden were enough,
35: In manner of an ornament—
36: Some high chivalrous deed, above
37: All price, whereof the element
38: Was the most stainless ore of Love;
39: A boundless store of it he spent
40: With lavishment.
41: And when therewith that house became
42: All in a strange sort glorified;
43: For through whole beauty, as of flame,
44: Those things, resplendent far and wide,
45: Did draw unto them great acclaim;
46: Lo, many a man there was who tried
47: With base alloys to do the same,
48: And gat men's shame.
49: But all about that house he set
50: A wondrous flowering thing—his speech,
51: That without ceasing did beget
52: Such fair unearthly blossoms, each
53: Seemed from some paradise, and wet
54: As with an angel's tears, and each
55: Gave forth some long perfume to let
56: No man forget.
57: A new delicious music erred
58: For ever through the devious ways
59: Tangled with blooming of each word;
60: As though in that enchanted maze
61: Some sweet and most celestial bird
62: Were caught, and, hid from every gaze,
63: Did there pour forth such song as stirred
64: All men who heard.
65: Before him was perpetual birth
66: Of flowers whereof, aye, more and more,
67: The world begetteth a sad dearth;
68: And those rare balms man searcheth for,
69: Fair ecstasy, and the soul's mirth:
70: Half grudgingly the angels bore
71: That one should waste on a lost earth
72: Things of such worth.
73: It may be, with a strange delight,
74: After an age of gazing through
75: That mirror of things infinite
76: That well nigh burns the veil of blue
77: Drawn down between it and our sight—
78: It may be, with a joy all new,
79: He sought the darkness and the light
80: Of day and night.
81: It may be, that, upon some wave
82: Which through the incense-laden skies
83: Scarce forced its ripple, there once clave
84: A thin earth-fragrance—in such wise
85: It smote his sense and made him crave
86: For that strange sweet: maybe, likewise,
87: The leaves their subtle perfume gave
88: Up from some grave:
89: And pleasant did it seem to heap
90: About the heart dim spells that lull
91: Profoundly between death and sleep,
92: To feel mid earthly soothings, dull
93: And sweet, upon the whole sense creep
94: The dream—life-long and wonderful,
95: That hath all souls of men to keep
96: Lest they should weep.
97: But often, when there seemed to fall
98: Bright shadows of half-blindness, thin,
99: And like fine films wrought over all
100: The flashing sights of Heaven within;
101: While that fair perishable wall
102: Of flesh so barred and shut him in
103: That scarce a silver spirit-call
104: Reached him at all—
105: O then the Earth failed not to bring,
106: Indeed through many a day and eve—
107: The strength of all her flowering
108: About him; nor forgot to weave,
109: With soft perpetual murmuring,
110: Her spells, that such a sweet way grieve,
111: And hold the heart to each fair thing,
112: Yea, with a sting:
113: And, sometimes, with strange prevalence
114: He felt those dim enchantments float
115: Most soothingly upon his sense;
116: While faint in memory remote,
117: Brought down the heart knew not from whence,
118: The thought of heaven within him smote—
119: And many a yearning did commence
120: Vague and intense—
121: Fair part of that unknown disease
122: Of dull material love, whereby
123: The luring flower-semblances
124: Of earthliness and death would try
125: To bind his heart beyond release
126: To each fair mortal sympathy,
127: That Death at length might wholly seize
128: Him with all these.
129: And, surely, on some shining bed
130: Of flowers in full summer's gleam;
131: Or when the autumn time had shed
132: Its wealth of perfume and its dream
133: On some rich eve—no thing of dread
134: To all his spirit did it seem,
135: To dream on, feeling sweet earth spread
136: Over his head.

137: But, one long twilight—hushed and dim—
138: The blue unfathomable clime
139: Of heaven seemed wholly to o'erbrim
140: With presence of the Lord—sublime;
141: And voices of the Seraphim
142: Fell through the ether like a chime:
143: He rose: his past way seemed to him
144: Like a child's whim.

From “An Epic of Women”, 1871.

О'Шонесси Драгоценная урна


Артур О’Шонесси Драгоценная урна
(Перевод - пародия)

В сплошном сиянье самых первых дней,
в широкой радости былого лета
и песни родились, что мною спеты,
и яркая листва, упавшая поздней.

Тогда-то мне, всё жарче и сильней
среди цветов, в лучах живого света
божественнее всякого портрета
мерещилось меж сказочных теней

лишь раз целованное мной лицо.
Но запылал я навсегда и бурно,
как вспыхнувшее разом деревцо.

Теперь клянусь, и горько, и бравурно,
что пепел сердца помещаю в урну,
а урну спрячу в грудь под пальтецо.


A Precious Urn

1: he great effulgence of the early days
2: Of one first summer, whose bright joys, it seems,
3: Have been to all my songs their golden themes;
4: The rose leaves gathered from the faded ways
5: I wandered in when they were all a-blaze
6: With living flowers and flame of the sunbeams;
7: And, more than all, that ending of my dreams
8: Divinely, in a dream-like thing,—the face
9: Of one beloved lady once possest
10: In one long kiss that made my whole life burn:
11: What of all these remains to me?—At best,
12: A heap of fragrant ashes now, that turn
13: My heavy heart into a funeral urn
14: Which I have buried deep within my breast.

From “An Epic of Women”, 1871

Примечание. В отличие от перевода, в оригинале пламенные переживания
лирического героя преподнесены всерьёз, без самоиронии. ВК

Артур О Шонесси Янула

Артур О’Шонесси Янула
(С английского)

Ах, сёстры ! Вашей нежности прекрасной,
и слабость - не изъян
в союзе брачном с мужней силой властной.
Лоза, цепляясь, обовьёт платан,
прильнёт к стволам акаций -
и жёнщина, обвивши мужнин стан,
должна покрепче за него держаться...
- - -
За гордый вид, за чистое чело,
обширнее, чем небо,
за взор, сияющий светло,
за грубое мужское ремесло,
любою избирается один.
И пусть ваш выбор лёгким вовсе не был,
зато на зависть остальных мужчин.
- - -
Я ж избрала из многих бывших рядом
не бравого бойца,
а бледного беднягу с нежным взглядом.
Он так светло глядел из-под венца,
лучась сквозь пляску пыли.
И тут судьба свершилась до конца,
дохнула Смерть, когда мы воспарили.
- - -
Его рука ласкалась горячо,
но сил в ней было мало.
Лицом припав, уткнувшись мне в плечо,
он, очень бледный, отвечал мне вяло.
Меня ж бросало в жар.
Я дух его в моих руках сжимала
с мечтой сдержать предвиденный удар.
- - -
Я наклоняюсь над повисшей дланью,
чтоб сердцем отогреть.
Прошу: «Любимый, прекрати молчанье.
Неужто так собой прекрасна Смерть ?».
Ах, сёстры ! Нет уж силы.
Проснись, любимый, поцелуй, ответь.
Как сердце от твоей руки застыло !


Arthur O’Shaughnessy
Three Flowers of Modern Greece.
Ianoula

1: O sisters ! fairly have ye to rejoice,
2: Who of your weakness wed
3: With lordly might: yea, now I praise your choice.
4: As the vine clingeth with fair fingers spread
5: Over some dark tree-stem,
6: So on your goodly husbands with no dread
7: Ye cling, and your fair fingers hold on them.
8: For godlike stature, and unchanging brow
9: Broad as the heaven above,
10: Yea, for fair mighty looks ye chose, I trow;
11: And prided you to see, in strivings rough,
12: Dauntless, their strong arms raised;
13: And little loth were ye to give your love
14: To husbands such as these whom all men praised.
15: But I, indeed, of many wooers, took
16: None such for boast or stay,
17: But a pale lover with a sweet sad look:
18: The smile he wed me with was like some ray
19: Shining on dust of death;
20: And Death stood near him on my wedding day,
21: And blanched his forehead with a fatal breath.
22: I loved to feel his weak arm lean on mine,
23: Yea, and to give him rest,
24: Bidding his pale and languid face recline
25: Softly upon my shoulder or my breast,—
26: Thinking, alas, how sweet
27: To hold his spirit in my arms so press'd,
28: That even Death's hard omens I might cheat.
29: I found his drooping hand the warmest plac
30: Here where my warm heart is;
31: I said, “Dear love, what thoughts are in thy face?
32: Has Death as fair a bosom, then, as this?”
33: —O sisters, do not start !
34: His cold lips answered with a fainting kiss,
35: And his hand struck its death chill to my heart.

From “An Epic of Women”, 1871.

О Шонесси Заброшенная арфа

Артур О‘Шонесси Заброшенная Арфа
(С английского)

Чулан, где подавлен звук.
Я в нём, в цепях молчанья,
как полный многих мелодий
холодный немой сундук.
А страсть, и сласть обаянья,
заоблачный тайфун
моих отзвучавших рапсодий
ушли из спящих струн.
Но солнце эти струны,
бывает, вечерком
потрогает своим перстом,
как в лучшие кануны,
и хлынут в унисон
мотивы каждой струны,
и музыка польётся вон,
прогнав почти все сны.
А после лунный свет
в неясных тенях пышет,
сводя их странное круженье
в минорный менуэт.
И пусть кто хочет слышит
тогда мою печаль,
и в должном положенье
становится педаль.
Но вдруг охватит былью
меня живой мотив,
и свет мазнёт, как ворс,
как призрачные крылья,
тут струны – на разрыв,
во мне родится плач,
как будто кто развёрз
мой дух и гонит вскачь.
Увы ! Я не простой
беспесенный посредник
и равнодушный исполнитель.
Я – с ревностной душой,
сердечный исповедник.
Во мне пылает страсть –
чтоб спрятанной во мне сюите
звучать и не пропасть.
От музыки не скрыться.
В забытой арфе, в ночь,
проснутся стон и гром
и пусть кому-то спится -
все сны погонят прочь,
бодря сильнее перца,
как взгреет лишь стихом
поэт с разбитым сердцем.


Arthur O’Shaughnessy A Neglected Harp

1: O HUSHED and shrouded room!
2: O silence that enchains!
3: O me—of many melodies
4: The cold and voiceless tomb;
5: What sweet impassioned strains,
6: What fair unearthly things,
7: Sealed up in frozen cadences,
8: Are aching in my strings!
9: Each time the setting sun,
10: At eve when all is still,
11: Doth reach a pale faint finger in
12: To touch them one by one;
13: O what an inward thrill
14: Of music makes them swell !
15: The prisoned song-pulse beats within
16: And almost breaks the spell.
17: Each time the ghostly moon
18: Among the shadows gleams,
19: And leads them in a mournful dance
20: To some mysterious tune;
21: O then, indeed, it seems
22: Strange muffled tones repeat
23: The wail within me, and perchance
24: The measure of the feet.
25: But often when the ring
26: Of some sweet voice is near,
27: Or past me the light garments brush
28: Soft as a spirit's wing,—
29: O, more than I can bear,
30: I feel, intense, the throb
31: Of some rich inward music gush
32: That comes out in a sob.
33: For am I not—alas,
34: The quick days come and go—
35: A weak and songless instrument
36: Through which the song-breaths pass?
37: I would a heart might know,
38: I would a hand might free
39: These wondrous melodies up-pent
40: And languishing in me.
41: A sharp strange music smote
42: The night.—In you recess
43: The shrouded harp from all its strings
44: Gave forth a piercing note:
45: With that long bitterness
46: The stricken air still aches;
47: 'Twas like the one true word that sings
48: Some poet whose heart breaks.

From “An Epic of Women”, 1871

Примечание переводчика.
Некоторая странность звучания перевода вызвана точным соблюдением ритмов и раазмеров английского оригинала. ВК

Артур О Шонесси Молчаливость

Артур О’Шонесси Молчаливость
(С   английского)

Молчали все, лишь я сломал запрет.
Впервые сердце испытало муку.
Кто выслушал, кто бросил мрачный взгляд.
Я видел, что сердца сочувственно стучат,
но кто-то вышел, кто-то жал мне руку.
Вот весь ответ.

Я у могилы. Пробежало много лет.
Больной, с лихой судьбой и ближе к смерти.
Шепчу. Лишь холмик слышит шепоток.
Стоит-глядит заброшенный цветок.
Трава вихрится в тихой круговерти.
Вот весь ответ.

Молился небу, прямо в чистый свет,
в голубизну, сияющую свыше.
Молился с верой - пламенней огня.
Казалось, Бог снисходит до меня,
но мир при этом становился тише.
Вот весь ответ

Но Вы ! Теперь, когда я очень плох,
я говорю Вам на прощанье прямо:
Вы вся в моей душе. Смотрю в лицо
и жду, найдётся ли у Вас словцо,
хотя мне всё давно сказал тот самый
один Ваш вздох.

Arthur O’Shaughnessy Silences

‘T is world of silences. I gave a cry
In the first sorrow my heart could withstand;
I saw men pause, and listen, and look sad,
As though an answer in their hearts they had;
Some turned away, some came and took my hand,
For all reply.

I stood beside a grave. Years had passed by;
Sick with unanswered life I turned to death,
And whispered all my question to the grave,
And watched the flowers desolately wave,
And grass stir on it with fitful breath,
For all reply.

I raised my eyes on heaven; my prayer went high
Into the luminous mystery of the blue;
My thought of God was purer than a flame
And God it seemed a little nearer came,
Than passed; and greater still the silence grew,
For all reply.

But you ! If I can speak before I die,
I spoke to you with all my soul, and when
I look at you ‘tis still my soul you see.
Oh, in your heart was there no word for me ?
All would have answered had you answered then
With even a sigh.

From "Songs of a Worker", 1881.

Артур О Шонесси Размышленье; Упущенное Счастье

Артур О’Шонесси Размышленье
(C английского)

И днём и ночью, и в любых местах,
я в рабстве у тирана-Размышленья.
И нет мне от него ни в чём спасенья.
Я весь в его безжалостных руках.

Его повадка возбуждает страх.
И ни опоры мне, ни подкрепленья.
Я осаждён, и вот оно – плененье.
Мне трудно удержаться на ногах.

Когда ж оно вершит свой тяжкий труд,
то мне не сладко от его старанья.
Как от объятий руки устают.

С меня ручьём течёт холодный пот.
В итоге Размышленье на прощанье
на лоб мне знаки вечные кладёт.


Arthur O’Shaughnessy Thought

There is no place at all by night or day,
Where I – who am of that hard tyrant Thought
The slave – can find security in aught,
But He, almighty, reaching me, doth lay

His hand upon me there, so rough a way
Assaulting me, - however I am caught,
Walking or standing still – that for support
I sometimes lean on anything I may:

Then when he hath me, ease is none from him
Till he do out his strength with me; cold sweat
Comes o’er my body and on every limb;

My arm fall weak as from a fierce embrace;
And, ere he leaveth me, he will have set
A great eternal mark upon my face.

From “An Epic of Women”, 1871

Артур О’Шонесси Упущенное счастье
(C  английского).

Ах, Сердце, как была сладка
та вера в небылицы,
которым уж не сбыться
ни нынче, ни в грядущие года.
Что за мечту несли нам облака !
И всё распалось чередом,
а, вместо счастья, - лишь тоска,
да и любовь была лишь сном.
Ах, Жизнь, тебе открыт был путь
между святейшим Сущим
и ждущим нас Грядущим.
И вот – раскаянье да стресс.
В итоге – горестная муть.
Теперь смирись. Восторг исчез.
А годы, длясь, велят свернуть
к сокровищам небес.

Arthur O’Shaunessy Lost blisses

1: THINK, O Heart, what sweet—had you waited
2: A moment, on such a day—
3: Had yet been to do or to say
4: That shall never be said now or done!
5: Think what beautiful worlds uncreated
6: The clouds then bore back to the sun;
7: What blisses were all frustrated;
8: What loves, that were almost begun!
9: Think, O Life,—had your stream but drifted
10: To this or that holier Past,
11: Or Future that must come at last—
12: Think, O sorrowful Life, and repent—
13: How the sorrowful days had been gifted
14: With solace and ravishment,
15: And year after year slowly lifted
16: To heavens of golden content!

From “An Epic of Women”, 1871

Артур О Шонесси Музыка и Лунный Свет-2

Артур О’Шонесси Музыка и Лунный Свет -2
(С  английского)

Вот леди Евхарис и с ней Шопен,
попав, как в чудо счастья, в лунный плен, -
уже идут среди узорных стен
в прукрасном неземном Раю Агавы.
Лучи вокруг магически дрожат,
и пышные цветы переполняют сад –
любой в минутном ореоле славы,
и всюду их пьянящий аромат.
Восторги беспокойного порыва
и мистика мешались здесь без слов,
как в вечности - невнятно, но красиво,
как зовы птиц; слышней, чем речь цветов.
Влюблённый Феникс с бесконечным рвеньем
наполнил сад восторженнейшим пеньем.
И, шумно шевеля резной листвой,
вздыхали дивные деревья сада.
Фонтаны, грёзами над головой,
вдруг разом изменяя перепады,
вскипали музыкальною струёй
и падали прерывистым заслоном
с гремливым мелодичным звоном.
Вдруг дружно под луной, как под плафоном,
настроились глаза, и нюх, и слух.
Цветок раскрылся как янтарный Дух.

Прекрасной, неземной была Агава
и восхищала в этот дивный час,
как редкая игрушка для забавы,
одна из упоительных прикрас,
будь то в миг смерти, будь на гребне славы.

Но всё исчезло. Чары так лукавы.
Волшебный сад отъехал в никуда,
в былую эру. Лишь виденья плыли
в эфирных волнах, поглощая мили,
как будто шлёт их тихая звезда.
Пока был Феникс жив, Агава пела,
и песня шла в далёкие пределы.

Однажды за сто лет
печаль сойдёт на нет,
и долгий час цветенья
сотрёт весь век мученья.
Не плачь и не тоскуй.
Сорвёшь у Райских струй,
твой лучший поцелуй, –
однажды за сто лет.

Однажды за сто лет
неслыханный привет,
дороже поцелуя,
придёт к тебе, чаруя.
В земной любви – обман.
Моя ж – как талисман
и врачеванье ран,
однажды за сто лет.

Однажды за сто лет
угрозу горьких бед
сменяет упоенье
большого постиженья.
Навряд ли боль обид
твой разум веселит.
Пусть радость посетит
однажды за сто лет.

Однажды за сто лет
ты к Раю сыщешь след,
и песнею и стоном
сольёшься с горним звоном.
Так пой же, не ленясь,
чтоб в песнях пролилась
божественная ясь
однажды за сто лет.

Однажды за сто лет
с небес прольётся свет,
окрасив сновиденья
в восторг богоявленья.
Когда же ты поймёшь,
что грезится не ложь,
как станет день хорош
однажды за сто лет !

Однажды за сто лет
вступает жизнь в расцвет,
отбросив что истлело.
Немаленькое дело !
Пусть мир людей и рад,
что ты тоской объят,
придёт и твой парад –
однажды за сто лет.

Однажды за сто лет
мной звонко был пропет
тебе на удивленье
ответ на чудо-пенье.
Презрен бесстрастный нрав.
Судя таких – ты прав,
и прав, ко мне воззвав
однажды за сто лет.

Однажды за сто лет
стань счастлив – мой завет –
ни радости, ни горю
земным ни в чём не вторя.
За крохи не борись.
Стремись лишь только в высь
и воодушевись
однажды за сто лет.

В зубчатых башнях город у Евфрата.
Над строем синих куполов – луна.
Внизу у зарешёченной палаты
колышет барки сонная волна.
Зелёные подушки взбив и стискав,
удобно разместилась Одалиска.
Здесь роскошь, но её томит печаль.
Она поёт, посматривая в даль,
и некому послушать, как ни жаль.

Не я ли что княгиня
по ясной всем причине –
Любимица ! - и ныне
я выше всех цариц.
Увы, а я не рада.
Не жизнь – одна досада.
Лишь птичка в клетке – рядом,
Бюльбюль со страстным взглядом,
а он – из вещих птиц.

Пусть вянет обаянье,
вся прелесть, всё сиянье.
У всех мужчин желанье:
смирить и завладеть.
Бежать, не быть товаром !
Уйти, сгореть пожаром.
Поверить дивным чарам.
Увлечься вольным даром.
С одним Бюльбюлем петь.

С надеждой окрылённой
уйти в простор бездонный
к тебе, к Звезде Зелёной,
в прозрачные края.
С привольными лучами,
с прекрасными мечтами –
на призрачное пламя,
вдвоём, Бюльбюль и я !

Он скажет мне: «Воскресни,
как звук замолкшей песни !»
И будет с розой вместе
Бюльбюль, мой голубок.
И пусть вершится небыль.
Любовь важнее хлеба.
Он будет выше неба,
а я – землёй у ног.

И в сны, мешая краски,
бегут в улыбках ласки
заманчивые связки
далёких островков.
И днём душа стремится
навстречу белым птицам,
а ночью – к вереницам
небесных огоньков.

Умчаться сквозь границы,
за парус уцепиться
безвестной слабой птицей
в игралище морском.
По песням то-то чудно,
красиво и не трудно,
неслось бы это судно,
и я б ушла на нём.

Так пой, как пел мне прежде,
певец в чужой одежде,
о счастье, о надежде –
на птичьем языке.
Я тоже в заточенье
и в небо рвусь в стремленье
взлететь хоть на мгновенье,
как птица налегке.

Бюльбюль запел, как будто ткал шелка.
Нежна была та песня, но кратка.
От нежных чар взволнованного пенья
красавицу объяли сновиденья:
далёкая Зелёная звезда,
её сады, дворцы и города.
И вот её Бюльбюль. Он стал там князем.
Он никогда не возвратится наземь.
И над Звездой – волшебные огни.

А следом новое бурление потока
кружащей музыкальной суетни
Очарованье и бредовая морока,
Мельканье сцен под солнцем и в тени.
И всё в пленительном на изумленье
моментном, но изящном исполненье,
неощутимом и прозрачном, как стекло,
с волной фантазии. И лёгкое крыло
безгрешных дум в струении эфира
в него счастливое спокойствие несло,
и, вместе с радостью, неслись по миру
и вздохи страсти и сердечное тепло.
Роскошные каденции венчали
восторженное пение и трепет,
врывался стон несдержанной печали,
за бурным всплеском крался тихий лепет,
как будто грозную пучину бед
смирял меланхоличный лунный свет –
таинственной заманчивой улыбкой
и тихостью, извечною, но зыбкой.
Но в это время чародей-артист
уже царил над Евхарис всецело.
Её рассудок стал как белый лист,
а дух – нераздражим и чист,
сама собой она уж не владела.
Её душа помчалась из предела
Земного Рая – в лучший, неземной,
божественнее всех и всех пустынней.
В него никто из смертных – ни ногой.
В нём нет тревог. Его лишь лунный свет
короновал своею благостыней.
Там, как в Альгамбре, - мавританский след.
Там время – как нигде, живей, нетленней.
Таящий эхо и парфюм салон.
Рай птиц и экзотических растений.
Слоновой кости вечный павильон.
С залётной музыкою здесь порою,
дивя мелодиями и игрою,
бывает Эолийская душа -
в палатах с алебастровым изыском,
волну воспоминаний вороша
под царственным и светлым лунным диском.
В фантазиях лучистой красоты
стал зрелищем слоистый спектр мечты.
Скачки и плески шепчущих фонтанов
теченье струй, причудливых и рьяных,
ворвались в олеандровые сны
каскадами расцвеченной волны.
В разрывах струй поблёскивало пламя.
Где сыщется ещё такой приют
гордячке с одинокими мечтами ?
Увы ! Рапсодии не долго проживут,
и смерть, ошеломив своим дыханьем,
придет, пахнёт, а то возмёт в тиски,
став музыкой, разъятой на куски.
И лишь луна своим очарованьем
смягчит нескорый тягостный уход,
а, может быть, безумие придёт
по чьей-то тайной ворожбе.
А выше -
как шёпот в успокоенных луной
запутанных проходах и каморах
меж тонкими пилястрами и крышей,
как будто изморозь, одевшая каймой
верха любых дремотных коридоров,
раскрыла под лучами свой секрет:
где янтари, где камень-самоцвет,
топазы, аметисты – вся утеха -
(шедевры из ограночного цеха)
и керамическая плитка «асулехо».
Всё это мелодически поёт
с зигзагами в манере арабески,
и всё несёт мистический налёт.
Благодаря Шопенову труду
и бдениям годами напролёт
всё сохранилось на страницах нот.
Всё это пел Бюльбюль для Одалиски.
Так воспевали радость и беду
Агава с Фениксом вдвоём в саду.
Жрецы делились мистикою этой
и сфинкс со сфинксом – как бы «под дуду»
(у древнего Мемнона на виду),
а эхо всё не молкнет над планетой.
Намного выше мировых кулис,
уже войдя в Эдемовские стены
беседовали души Евхарис
и встреченного ею там Шопена.
Он говорил, что краше нет, чем та
достигнутая ими высота,
где яркие чудесные виденья
обоим им приносят наслажденье,
откуда не ушла бы никогда
сестра её души. Но слово: «Да !» -
из уст её в ответ не раздалось.

Нет, что-то, дрогнув, разлетелось врозь.

Её нашли потом едва-едва.
Вдруг звякнула струна фортепиано,
и Евхарис упала как-то странно.
Ушла за грёзой – в край, где синева.
Казалось, спит. Была уже мертва.


Arthur O’Shaugnessy Music and Moonlight-2

And Chopin and fair Lady Eucharis,
Lost in a moonlight miracle of bliss,
Were walking ‘midst of mazy trellises
Through the unearthly garden of the Aloe,
With many coloured magic glimmering;
Fair monstrous flowers, of midnight’s fostering,
Opened in some blue evanescent halo,
And shed their odorous secret, languishing
In hectic tremulous raptures; mystic loves
Were mingling their eternities in words
Unknown and mellower than low notes of doves:
But more than all the flowers and the birds.
With endless outpour of enchanted song
The high rapt Phoenix filled the place with long
Luxurious ecstasy; the strange trees sighed,
And waved their quaint leaves to the passionate measure;
The fountains rose like phantoms glorified,
And momently, as with some thrill of pleasure,
Doubled the fluent music of their tide;
Until at length, with most melodious thunder
Of many a veil-like petal rent asunder,
There issued to the moonlight a slim wonder, -
The amber Spirit of the Aloe flower,
To fill the rich life of one midnight hour.

Fair and unearthly was She, ravishing
One brief exalted moment, like the rare
Frail shapen love of visions, or the thing
Divinely fabled, making lone life fair,
And poignant death a passionate triumphing.

Then a new spell, and all is vanishing,
And all that garden’s magic seems afar
In ancient buried ages; only awhile,
Faint over waves, or dwindling through wide mile
Of voyage ethereal, or from some calm star
Cast with sweet echo, come in mystic wise
The Aloe’s singing ere the Phoenix dies: -

Once in a hundred years
Thou shalt forget thy tears,
And all thy life shall flower
Into one infinite hour.
If thou wilt flee the bliss
Of each dull earthly kiss,
Then thou shalt joy like this
Once in a hundred years.

Once in a hundred years
Such voice as no man hears
Shall charm thy spirit, sighing,
With more than song’s replying,
If thou wilt never seek
Earth’s love-notes false and weak,
Then thou shalt hear me speak
Once in a hundred years.

Once in a hundred years
Sorrow and hopes and fears
Shall free thy spirit thrilling,
In joy ‘s supreme fulfilling.
If thou hast never placed
A wish on life’s drear waste,
Then rapture shalt thou taste
Once in a hundred years.

Once in a hundred years
Thy soul its Eden nears,
The fair star richly ringing
With thy exalted singing.
If thou wilt never tire,
But in all thy song aspire,
Divine shall throb thy lyre
Once in a hundred years.

Once in a hundred years
Life’s darkness from thee clears,
And high and God-like seeming
Beneath thy skies of dreaming.
If, through all dreary grieving,
Thy soul went on believing,
Bright shall be thine achieving
Once in a hundred years.

Once in a hundred years
Lone life a blossom bears;
The pale leaves break asunder,
And lo ! how sweet a wonder !
If worlds of men were glad
While thou wert alway sad,
High joy thou shalt have had
Once in a hundred years.

Once in a hundred years
Wonderful to thine ears,
My silver voice, descending,
With thy deep soul is blending;
Yea, if thou didst disdain,
And hold man’s soothing vain,
And lived to hear my strain
Once in a hundred years.

Once in a hundred years
Of bliss shall be thy tears;
Yea, if thou never didst borrow
Of earthly sweet or sorrow;
Yea, if thy soul forsakes
Dull joys, and purely takes
The ecstasy that wakes
Once in a hundred years.

The blue cupolas of a silent town
Rise golden-spiked and glittering to the moon;
And in one latticed chamber, looking down
On sleeping, murmuring Euphrates, strewn
With shrouded barks, an Odalisc, unseen,
Splendidly couched on piled-up cushions green,
And damask and gold-broidered, sighs one sigh,
And gazing for into the warm blue sky,
Sings softly, as she sings when none is nigh.

Am I not princess great ?
One whom a god men rate
Loves me, and gives me state
Over all queens:
Yea, but I am not glad;
Something no man hath had
Lives in me lone and sad;
Bulbul, whose heart is mad,
Knows what is means.

Waste away, golden hair;
Fade away, face so fair;
Are you, then, all men care
To have or win ?
Fade ! you were bought and sold;
Die ! and free what you hold,
Unknown, unthought, untold,
Form like the cage of gold
Bulbul is in.

Oh ! to be there afar,
Free as my thoughts now are,
Joying in you green star,
So pure, so high !
Free under silver beams,
Free by enchanted streams,
Singing and dreaming dreams,
Bulbul and I !

There I should find the red
Souls of the roses dead
Living again, and wed
To Bulbul sweet;
There I should see my dove:
He should be heaven above,
I earth at his feet.

Then it would not seen miles
Out to the emerald isles
Set in the shining smiles
Far in blue sea;
I should be there as soon
As the white birds at noon,
Blue night and golden moon
Risen over me.

Would I were free to cling,
Faint bird or unseen thing,
To a ship’s gleaning wing,
Far, far away !
All is so fair, I know –
Once a song told me so –
There where the white ships go,
There I would stay.

Sing to me captive bird,
Strange song or foreign word,
Such as I oft have heard
You sing or sigh;
I am a captive too,
Loving you heaven so blue,
And, on earth, only you –
Longing to die !

And Bulbul sang a strangery woven song,
So tender and so deep, it was not long
Ere, sighing once again, that lady fell
Into a painless sleep beneath its spell;
And then indeed he set her chained soul free,
And flew away with it; - no Bulbul he –
But prince of that same green enchanted star
Whose palaces and gardens gleamed afar
In magic coruscation through the night.

And still wide-launched upon a wandering wave
Of evanescent music, new delight
Allured the lifted spirit on to rave
Through shifting scenes; and many a structure slight,
Amazingly consummate, shone divine
With momentary beauty in the fine
Impalpable, unearthly fashioning
Of elevated fantasy. Clear wing
Of wordless thought angelic urged alone
That ether immaterial; and the sighs
Of some enchanted passion dimly known
Filled it with blissful yearning and replies
In rich enormous cadence: lofty chants
Broke in with wild illusion shadowy;
Grand joy, that for no bounded utterance pants,
Lived on in clear acclaim, and, like a sea
Hushed beneath glimmering moonlight evermore,
All rich, all precious melancholy bore
Its dim unravished secret under smile
And rapt melodious silence. Then awhile
That subtle sweet magician, with his spell
Of supernatural dreaming, took the soul
Of Eucharis, in whom no though did dwell,
No grief, no painful fretting, that might tell
Of dull embodied being’ hard control
And set it in one place, that, through the whole
Spoiled Eden of the earth, is loveliest,
Loneliest, most divine; no people’s feet
Do ever interrupt its trance of rest;
And in the moonlight, crowning all its hill
Like an unearthly halo, shone the sweet,
The pure Alhambra, with the Moor’s look still
Abiding on it. Holy seemed the hour
In that immortal dream-work ivory aisled,
The changeless paradise of the bird and flower,
And perfumed mystery and echoes wild,
Haunted by some Aeolian soul whose sighs
Ravish the golden days with the surprise
Of fabulous wandering music. Now the moon
Poured down her unchecked splendour there, and reigned
Supreme, ecstatic in a radiant swoon
Over all that alabaster palace stained
With legendary fantasy: her beam
Showered the spectral glory of a dream
On slim phantasmal fountains whispering,
And touched with her most soft transfiguring
The flowering oleanders in their sleep,
And many a fair unruffled flower-heap,
Filling a ruinous window with its flame.
There might the soul exalted make a home
With thought’s lone rhapsody, to ever roam
The exquisite desolation, till death came
In most refined way supernatural,
Of overwhelming perfume’s rich excess,
Or music’s long dissolving charm, unless
The moon unfaltering glamour made one fall
Into the wide amaze of endless trance,
Or some weird spell of things unknown by chance
Brought an immortal madness. But, behold !
There was a mystery of speech throughout
That moon-hushed labyrinth of lonely ways:
The thin pilasters and the roof-work cold,
Like frozen pointed fringe-work wrought about
Each dreamy corridor, and – where wan ray
Of moonlight fingered their enigma, set
In many gleaming amethyst and jet,
Topaz and jasper, and carbuncle stone –
The quaint rich azulejos , with their own
Melodious manner of bright metaphor,
Intricate through zigzagging arabesque –
All joined in mystic utterance, and bore
One meaning: ‘Twas the same thing Chopin said
Once in a dream, and murmured over and over
In music, and the world hath no speech for:
The Bulbul sang it to the Odalisc;
The Aloe and Phoenix, as they wed,
Sang it in joy the earth no longer owned:
It was the mystic thing priest showed to priest,
And pale Memnonic sphinxes slow intoned;
And the waves’ echo of, hath not ceased.
Then, further, being in that place no sweet
Above all other in the world, it seemed
That Chopin’s soul and Eucharis did meet;
Yea, that he spoke now as she never dreamed,
Asking her spirit if she would not choose
To be henceforth where never need she lose
That fair illuminated vision’s height,
Hearing his speech all its clear delight
Where those exalted creature joyed away,
Her soul’s true sister ? Then, she said not Yea,
But with intense emotion inward spoke.

And therewith something burst asunder – broke !

Down in that shrouded chamber far away
The grand piano snapt one string; but oh,
Pale Lady Eucharis fell back, as though
Her dream grew deeper; and, at dawn of day,
They found her – dead; as one asleep she lay !


Arthur O’Shaugnessy From the book “Music and Moonlight”, 1874

Артур О Шонесси Музыка и Лунный Свет-1

Артур О’Шонесси Музыка и Лунный Свет - 1
(С  английского)

«Звук летит окрылённый,
Раскрывая в ночном молчанье
Окно,
В этот мир отдалённый,
Где любовь, лунный свет и звучанье
Одно.»
Шелли «К Джейн с гитарой»
(Перевод А.Сталь)*

Ах, Евхарис**, сокровище души,
Вы и в беде и в счастье хороши !
Я ж был не д’Арси с глупою ухмылкой
и не противный богатей сэр Джон,
и не глупец, из тех, что очень пылко
Вам льстили, обступив со всех сторон,
и не из тех, кто молча был влюблён
и грустно провожали Вас глазами,
когда ни встретят, а в ответ зевки,
насмешки и презрительное пламя.
Я ж был умён и не просил руки,
зато проник в душевные секреты.
Не с Ваших слов. Однажды пышный зал
в блестящий вечер лампами сиял.
Мне голову кружили волны света.
Я в беспокойном мареве шелков
в какой-то миг стал вовсе бестолков.
И вдруг среди угаснувшего гула
во всех глазах зарница промелькнула.
Вы, как опал, сверкнули, Евхарис,
начав свой ниспадавший экзерсис,
и Ваше фортепьяно в каждой ноте
звучало, будто это Вы поёте,
моля, рыдая, отлетая в путь
к своей серебряной мечте – вернуть
отчизну духа, вольного от плоти.
И я поэт, стеснённый у дверей,
узнал о Вашей страсти и заботе;
когда Вы смолкли, я ещё острей,
с тоской, постиг, как сладок эмпирей,
с тоской, лелеемой и мной и Вами.
Я вышел и весь день прожил мечтами.

Минула полночь. Дом не освещён
и полон тайн. Вдруг свет прорезал тени,
и стайки милых тоненьких княжён
и стройных дам из разных помещений
идут шажком до лестничных ступеней.
Ступеньки – мрамор. Роскошь, а не дом.
Экзотика – в сиянии ночном,
тенистом, неподвижном, голубом –
неощутимо растворялась в тёмных
свидетельствах любой из здешних комнат.
Тут встретились века, и старина
как будто в менуэт вовлечена
с уставшим духом стихшего приёма.
И дух тот розой замирает на полу.
А в тенях – смех, и горечь, и истома,
и лунный свет, на стенах и в углу,
лежит, струясь из окон и сквозь двери.
И в чарах света - лёгкие шажки,
и ароматы в тёплой атмосфере,
и слышатся сквозь тени шёпотки
о сердце, взволновавшемся здесь рядом,
нащупанном сквозь сумрак лунным взглядом.
И вот с лицом, охваченным мечтой,
вернулась Евхарис, моя богиня,
и ей сейчас похожим на пустыню
казался раззолоченный покой.
Сюда глядели с высей мирозданья
загадочное звёздное мерцанье
и мир чудес, волнующий сознанье.
и свет луны ласкался мягкой дланью.
Здесь смирно ждал, когда придёт момент
Её настроенный прекрасный инструмент.
Певучий – не убавишь, не прибавишь.
Отзывчивый проникновенный друг.
Она подсела и коснулась клавиш,
и вышел вздох, похожий на испуг,
в ответ второй, негромко и не вдруг.
Затем как будто море в отдаленье
всем нежным сердцем выдохнуло звук,
привет и анемонам и кораллам,
а вслед – волна янтарным покрывалом.
От синих островов мелодии сирен,
маня в мечтанья, брали в вечный плен.
И дух, воспламенев, вставал с колен.
Мелодии слагались из улыбок,
и Евхарис легко и без ошибок
живописала дивный мир мечты,
несла идеи редкой красоты,
преобразив их в нежные цветы.
с разбрызганным вокруг благоуханьем.
И преисполнившись очарованьем,
в волшебный восхищённый уголок
на зов арпеджо - будто шёпоток,
за счёт неясных связей и оказий,
вошёл творец божественных фантазий,
её любимец – ангельский Шопен,
бессмертный, как магическое пламя,
зовущий ринуться чудесными путями
на корабле грядущих перемен
в потоки музыки под лунными лучами.

В ночи светился золотом простор.
Топазовые звёзды им светили
Алмазный луч ловил среди озёр,
то там, то тут букеты водных лилий.
и лотосы мерцали при луне.
Цветы друг другу открывали души.
Сирены спали в домиках на суше
со вздохами и ахами во сне.
Но стала уже жёлтая протока
и круче берега с любого бока,
и храмы громоздятся в вышине,
сплошь мрамор, лестницы и перистили.
Вот голый тыл стены, он без окон.
Вот пальмы гнущая наклонная площадка.
Проплыли вдоль. В крутой проход вступили.
Янтарный плеск стучит со всех сторон
о строй колонн в аляповатом стиле.
Спокойствие. Внушительная кладка.
Заполнивший дыханье аромат,
И мысли Евхарис бегут назад.
Там дни текли и гладко и не гладко,
и, кроме слёз, иных бальзамов нет.
Душа взлетела выше дней и лет.

Здесь в сумерках, в величии прекрасном,
жрецы прождали долго и напрасно,
когда сюда явиться к ним должно
предсказанное кем-то уж давно
редчайшее блистательное диво –
воскресший дух, живущий вне времён.
О том с небес свидетельствуют живо –
для тех, что зорко смотрят в небосклон -
и зодиак и свиточный рулон.
Огромный свиток освещает пламя
курильниц перед высшими богами.
Гиганты берегут душевный мир
и погасили всякие звучанья.
В молельном месте – полное молчанье.
И ладан ни к чему. Сюда вознёс эфир
лишь юношу, объятого экстазом.
Он взмыл над миром, повторяя фразу,
что небо - ближе, чем земная твердь.
А синь небес – не просто так загадка,
а тайна, чьё рождение и смерть
вопросы несравнимого порядка.
И звёзды, если смотрятся вблизи
то ярче светятся не порознь, а в связи,
как летний сад с цветами всех нюансов,
и блеск росы, как жемчуг, на любом,
и соловьи дуреют от романсов,
и ночь, как ирис, в платье голубом.
Но вот в далёком неземном пространстве
возникла новая чудесная звезда,
неяркая, но в радужном убранстве.
Ища блаженства, в экстатичном трансе,
наш юноша отправился туда.
Он цвёл в сиянии, и вдруг, воочью
увидев Вас, дивился красоте
и в нимбе тайн и в радостной мечте
преобразился, вняв: «Сегодня ночью !»
Красавица сказала восхищённо:
«Сегодня ночью истекает срок,
и Феникс назовёт Агаву*** наречённой.
Распустится магический цветок.
Промчался век. Миг счастья недалёк.»

Как ясно прянул юношеский голос,
звенящий серебром ! И каждый жрец
из ждавших снизу, слыша это соло,
как эхо, повторил задорный образец.
И вняли все у каждого престола,
молящий люд, и агнец и птенец.
В пустынях вняли и в долине Нила.
В нём жёлтая вода заговорила,
и вниз нежнее глянули светила,
на краснорозовый порфир палаццо,
на пышность расцветающих садов,
на храмы и на зелень островов,
на сфинксов, отвечающих на стон,
который посылает им Мемнон
в тени зелёных лавров и акаций.

Вблизи Атласских гор укрылся сад.
Там меж цветов источники журчат.
Там лабиринт, приподнятый над сушей
на все века. И там витают души.
Душа с душой плывут в восторгах снов.
Там женственность и юность, сняв покров,
не вянут и не ведают запрета.
Их красота не прячется от света.

Десятки лет чаруемая сном,
смотря виденья в нём, рыдая в нём,
душа у Феникса, как в водоём,
погружена в мечту. А та – как лава.
Не выдумать подобного расплава.
Он сотню лет томился и мечтал.
Он ждёт, когда же расцветёт Агава
и запевает странный мадригал:

Сирая, бренная,
мыкалась Вселенная.
Хоть терпи, хоть сетуй -
не найти привета.
Для любви, для славы
не было предмета,
только ты, Агава –
чудная Агава !

Пусть звенит в гимне,
как мила ты мне.
Нильские рассветы,
травы кучерявы.
Ах ! Агава ! Где ты ?
В прелести расцвета
там приснилась ты мне,
Агава, ах, Агава !

Сердцем рад был я, любя,
сад устроить для тебя,
где сияет лунный свет,
молодой и бравый.
Здесь теперь сверкаешь ты.
Я ж твержу в пылу мечты,
будто это мой завет,
Агава, ах, Агава !

Счастье, что по свету
растерялось где-то,
всё отдам, собрав, - тебе,
Агава, ах, Агава.!
Пусть же в сказочнной судьбе,
посреди забав, к тебе.
мчат одни приветы,
милая Агава !

Редкостные клады
выдались наядам.
Каждое их место
было под доглядом.
Смёл я их насесты.
Отобрал забавы -
для тебя невеста,
нежная Агава !

Дева-муза - рядом !
С ней, следя за ладом
погрузись в поток,
Агава, ах, Агава !
Будешь будто с кладом.
Только в песнях прок..
Вот в чём мой зарок,
славная Агава !

В сердце страсть взыграла,
а душа в тоске,
вся затрепетала:
«Агава, ах, Агава !» –
ни в каком листке
счастья нет нимало –
жизнь на волоске.
Бедная Агава !

Тусклой вереницей
прочь стирайтесь лица;
ты ж испей всю славу,
Агава, ах, Агава !
Пусть мечта стремится
одолеть границы.
Диву нет заставы,
чудная Агава !


Arthur O’Shaughnessy Music and Moonlight –1

“A tone
Of some world far from ours,
Whose music and moonlight and feeling
Are one”.
Shelley (“To Jane”- “The Keen Stars Were Twinkling…”)*

Oh, lovely, prisoned soul of Eucharis !
I knew your sorrow and I felt your bliss.
I was not rich Sir John you used to hate,
Not stupid smiled d’Arcy, nor that loud
Intolerable fool whose empty prate
Enchanted all the girls, nor of their crowd,
Your hopeless speechless lovers, who has vowed
Unutterable nothing with their eyes
As often as you passed them: all I know
You hated, laughed, or yawned at I was wise,
And never wooed you; nay, indeed, although
I had the very secret of your soul,
I seldom spoke to you. One brilliant night,
When the great drawing-room was full of light,
And dizzy with the rustling of a whole
Sweet restless ocean of bright silk and gauze,
In an uncertain, half delirious pause,
While many an eye was suddenly over-brimmed
With softened lightning, that till than had dimmed
Never its glittering opal, - Eucharis,
You played. There was a faint subsiding hiss,
For silence, then your grand piano’s tone
Crew to a wonderful voice, became your own –
Spoke, prayed, sang, wept, and died away at last,
Far away in a silver dream that past
Back to your soul’s fair heaven; - and I alone,
A poet silent near the crowded door,
Had heard your soul and understood and known;
And as you ended, overcome once more
With sadness there was no accounting for –
A sadness known alike to me and you –
I went away, and dreamed the next day through.

‘Twas after midnight, and the house was dim
And full of mysteries; late, a costly glare
Guided the mazy steps of many a slim
And high-born beauty through the chambers fair,
And out to glittering corridor and stair,
Made marvelous with marbles luxuries
And rich exotic glowing motionless;
Now there were blue and shadow presences
Gliding impalpable in bluer gloom;
A myriad were the memories in each room
That met all noiselessly; the antique Past
A minuet was dancing with the last
Still faintly blushing spectre of the eve,
Whose perfumed rose lay dying on the floor:
Some shadows seemed to laugh, and some to grieve,
As the blue moonlight fell on them from door
And distant window; but a step once more
Disturbed unwontedly their silent spells,
And such a fragrant warmth the still air bore
As subtly to those jaded shadows tells
Of one with living thrilling heart a-nigh;
Then shadowy, half arrayed, with moonlit eye;
And face amazed in an unweary dream,
Pale Lady Eucharis came back alone,
And found that gold-hung, curtained room was grown
Again a wide sweet desert, where the gleam
Of vacillating stars might penetrate,
And the moon’s pallid taper finger played
With all the scarce-seen marvelries that stayed
In the strange fitful glimmer. There did wait
Her weird-toned sweet piano, open still,
Eloquent in the silence, with fair thrill
Living in every long-drawn golden chord
That reached far darkness and far mystery.
So she sat down, and touched the white keybord,
Drawing therefrom a wonderful faint sigh,
Whereto another fainter made reply;
And then it was as though some distant sea
Were opening all its soft heart tenderly
To coral flower and fair anemone,
And long sweet amber waves were passing by,
And siren’s songs were floating from blue isles
Where dreams may be for ever; and, at whiles
The music seemed to be all made of smiles,
Wide soft illuminations of the soul.
So Eucharis played on, until her whole
Unearthly dream-world came about her fair,
And every thought, transfigured, seemed some rare,
Ethereal flower, that did transform the air
With element of perfume exquisite.
Then, unto her, enchanted in that dim
Enchanted camber, - lured by the delight
Of some arpeggio’s murmur, or the slight
Immortal fantasy of some frail rhythm, -
There came the lovely spirit even of him
Whom all her soul loved – Chopin, magical,
Seraphic, enigmatic, deathless, - yea,
And took her on strange voyaging away
In a sweet silver bark over mystical
Melodious waves beneath the moon’s strange ray.

It was a golden, night-illuminated stream
That bore them on, where many a topaz star
Shot down some brilliant and unwonted beam,
And here and there great lakes of nenuphar
And lustrous lotos glimmered. And they passed
High gardens, where the freed souls of all flowers
Talked magically, and blue river bowers,
Where sirens slept and moaned; and all at last
the yellow flood grew narrow, and the shore,
Closing in steeply on them, more and more
Loomed with tremendous temples, marble massed
On marble, water-steps and peristyles,
And bare, sheer side of building windowless,
From whose high terrace stooped the pendant palms.
And then they entered long and winding aisles,
The amber water beating with soft stress
Slim lurid pillars, through whose long defiles
They floated; deepest luxuries and calms
Immeasurable and perfumes filled those ways;
Also lone memories of delicious days
No man hath written of fell there like balms
On eucharis, till pleasure came in tears,
And her soul lived above life’s days and years.

Lo ! now, the dusky splendours of a fine,
And priests long watching, watching long in vain,
For sweet coming of some thing foretold,
Some miracle believed in as of old,
Some momentary heaven, or exquisite
Rarest reflowering of the lifted soul.
The wonders of a dim roof overwrit
With mystic star-signs, like a mighty scroll,
Are darkened by vague incense clouds that roll.
Tremendous, rising from strange censers lit
With fragrant flames before grand gods, who sit
Moveless, gigantic, in the eternal peace
And silence of the soul for ever found.
And lo ! a place where praying hath no sound,
And incense fails – while ecstasies release
The overwrought spirit of one lovely youth
Alone, above the world. The sky, in truth,
Is nearer than shadow of the earth,
And the ethereal blue, inscrutable,
Is working there a mystery, that birth
And death were not akin to. Mutable,
The lurid, low, adjacent stars draw nigh,
And open splendidly as each floats by –
A glittering inner garden full of hues
And liquid singing, and great wealthy shower
Of perfumes, that descent ‘mid glowing dews,
Dyeing the night’s wide lifted azure flower;
And lo ! in the remote, unearthly space,
One new star, wonderful with pallid fire
And plumage like a rainbow. Then the place
Where that lone youth, with fir ecstasic face,
Lies fainting in the soul’s supreme desire,
Becometh full of radiance; the keen light
Of you far apparition strikes it fair,
And haloeth all its mysteries in rare
Intense transfigurement. And soon: “To-night”, -
That fair one singeth, rising glorified –
“To-night the hundred years of yearning cease;
The Phoenix hath the Aloe flower for bride:
To-night he cometh; and the soul hath peace,
And lovely consummation and release !”

Oh, what a melody his high voice made,
Floating down like clear silver ! and each priest
Waiting beneath, in magic garb arrayed,
Echoed the echo to his fellow-priest,
Till the last told it to each man who prayed,
And to the sacred bird and sacred beast,
And to the thirsting earth, and to the Nile,
Moaning down many a waveless, yellow mile.
Most sweet light fell upon each distant isle,
And on green granite and red porphyry,
On all the temples and the terraces,
On all the gardens and the palaces;
And avenues of sphinxes made reply
Of rich Memnonic music, rosily
Glowing beneath the green acacia-trees.

Beyond the desert and the Atlas Mountains
There is a garden full of flowers and fountains,
An unknown labyrinth, for ever lifted
Out the world: there, soul by soul hath drifted
On buoyant, mystic tides of rapturous dreaming;
And youth and women lie there, lovely seeming,
In rich exuberant posture, their eyes shaded
By some pale bloom, they beauty nothing faded
Through untold decades of enchanted sleeping,
Lulled be some sweet illusion which the weeping
Of those enchanted waters still is keeping
Dreamy accordance with. And there, high glowing,
Exalted above every creature’s knowing,
Rapt and unfaltering for a hundred years,
The Phoenix watches for the Aloe’s blowing,
Singing strange songs until the Aloe hears.

Desolate, dreary
The world was, and weary
The soul was of sighing
With no replying,
With no love to hallow
Lone living and dying,
Till it dreamed of thee, Aloe –
Beautiful Aloe !

Then the soul bore thee
Where dreams might adore thee,
Past island and bower
And amber Nile-shallow:
Aloe, my flower
One living hour
I shall live for thee –
Aloe, my Aloe !

Aloe, I made thee
A garden to shade thee,
Where moonlight is falling,
Pale, soothful, and sallow;
And there, with the gleam of thee,
I in my dream of thee,
Yearn for thee, calling
Aloe, my Aloe !

All the rare blisses
The lost world misses,
Such have I found for thee,
Aloe, my Aloe !
Sweet sight and sound for thee,
All lying bound for thee,
Wait my soul’s kisses/
Beautiful Aloe !

All the strange riches
That green sea-witches
Bury and hide
In coral niches,
I have gleaned them from tide
And cavern and shallow,
To be for my bride,
Beautiful Aloe !

A soul of a maiden
With music laden
Shall serve thee and bring thee,
Aloe, my Aloe !
Each treasure of Aden,
Each perfect thing to thee,
Whereof I sing to thee,
Beautiful Aloe !

The soul is turning
To unearthly yearning,
The heart is burning,
Aloe, my Aloe !
With love whose learning
Leaves no glad returning,
Wert thou beyond earning –
Beautiful Aloe !

Fade away faces
In life’s past places;
Stay for me only
Aloe, my aloe !
Wonder that graces
The rare dream spaces
Where the soul walks lonely –
Beautiful Aloe !

Примечания переводчика:
*Эпиграф из Шелли в переводе Р.Митина:
«Песня звонкая льётся легко,
Снова пой, в твоём голосе слышен
Настрой
Того мира, там далеко,
Где луч лунный и чувства мелодией дышат
Одной».
Шелли «К Джейн»
**Имя героини Eucharis – Евхарис, Юкэрис –
совпадает с именем нимфы с острова Огигия, подруги нимфы Калипсо, из книги Франсуа Фенелона «Приключения Телемака». В античной мифологии такая нимфа не упомянута. В «Тилемахиде» В.К.Тредиаковского она названа Евхаритой.
***В исходном тексте невестой Феникса назван цветок алоэ (столетник). По нескольким соображениям, вместо алоэ, в переводе избрана агава.

Артур О Шонесси Nostalgie des Cieux; Юной губительнице

Артур О‘Шонесси Nostalgie des Cieux.
(С  английского).

Вдали, среди туманных берегов,
в лучах светил плескалось на просторе
когда-то не одно такое море
в оправе зачарованных песков.
Полузабытый нежный край из снов,
где, умащая с пяток до висков,
меня касались ласковые руки.
Теперь я плачу о тебе в разлуке.

Ребёнком посреди другой страны
я то ли помнил, то ли снились сны,
как был доставлен из голубизны.
И мне всегда нашёптывала память
про нежно согревающее пламя
и про лужайки с дивными цветами –
в черте доступной птицам вышины -
куда вот-вот вернуть меня должны.

Мне в детстве вовсе не было нужды,
прикрыв глаза, будить воспоминанья
и, оживив мои переживанья,
опять прослеживать недавние следы
в лежащий возле облачной гряды
прекрасный рай, где не было беды,
опасных искушений и страданья.
Но верить ли в моё там пребыванье ?

В том детстве наполнял меня экстаз,
и не бывало тягостных минуток
среди восторженных и вольных суток.
В душе звучал немыслимый запас
туда влетевших музыкальных фраз.
Не знаю сам, откуда я натряс
багаж забавных слов и прибауток
да полных смеха искромётных шуток.

Я был насквозь секретами набит.
Мне много дивного ещё в начале
небесные провидцы нашептали,
чем дышат розы, нежные на вид,
и что за мысль томит их и палит.
Я слышал песни, петые навзрыд,
и затаённые в высотах пасторали,
и звуки, чистые, как свет в кристалле.

Я вспоминаю, будто бы во сне,
кружок красавцев с дивными бровями,
с ниспавшими на лица волосами.
Там всё сияло. Нынче, мнится мне,
улыбки их угасли не вполне –
их отблеск виден в здешней стороне.
Но тут лишь блики - в скучной этой яме,
а там – сады под нежными лучами.

А вскоре в сердце забралась печаль.
И даже в самом близком окруженье
меня всё чаще мучали виденья.
Звала к себе заоблачная даль.
И я признал, как было мне ни жаль,
что в басне есть суровая мораль:
за мной никто, хоть ждал я в нетерпенье,
не прилетит, и нет мне возвращенья.

С годами я сильнее загрустил.
Со мною было всем не по дороге.
Все губы были сжаты, как в тревоге,
а я был опозорен и без сил,
и тускло в тайне догорал мой пыл,
и жар в душе всё стыл да стыл.
И блики памяти моей в итоге
едва светились, хилы и убоги.

Я долго был безгласием томим
и не в ладах в семейном окруженье,
с людьми, лишёнными воображенья,
с народом скучным, косным и слепым.
Тем более всегда хотелось им
держать мой дух в узде, а я раним.
Я был заброшен в землю запустенья.
Мне ж снился Рай. Я жаждал возвращенья.

Смиряя волю собственных сердец,
родня сама себе ломала крылья,
необходимые, чтоб сделать былью
полёты в светлый неземной дворец,
святых моих мечтаний образец,
куда я звал, слабея под конец
от дружного всеобщего засилья
всех тех, кто счёл мечту о Рае гилью.

Родне казался чёрным окоём,
но тот светился вековым экраном
и, вопреки её самообманам,
мой взгляд проник туда стальным копьём,
нащупывая путь в сиянии ночном.
Но свет мечты в сознании моём
держал меня в смиренье постоянном,
я жил и радовался вместе с кланом.

Там не блистали страсти и умы,
но, будучи зависим, я без прений
и не щадя ни чресел, ни коленей,
со всеми пел молитвы и псалмы,
хваля судьбу за снег среди зимы,
за прозябанье скудной их тюрьмы.
Их речь не содержала выражений,
чтоб высказать им суть моих стремлений

Моя среда меня не поняла.
Ей чудилась во мне неоткровенность
и колкая холодная надменность
пришельца из неблизкого угла.
А я страдал без Рая, без тепла.
Мечта звала, но Рай закрыла мгла.
И мне взамен предписана смиренность -
доступная сомнительная ценность.

Я против богохульных мудрецов,
вписавших в королевские уставы
статьи в угоду плутовскому нраву.
Я не люблю циничных резвецов
и похотливых лживых молодцов.
Я против нагловатых беглецов
от покаянья – будто от расправы
за все потравы ради злой забавы.

Я презираю глупость шутовства.-
всегдашний поиск остреньких словечек
как золота в песке таёжных речек.
Пусть сердце защитит свои права.
Книг – тысячи. Мудрёные слова.
От мистики кружится голова.
А вспыхнет память – вместо сальных свечек –
мы снова вскачь от наших старых печек.

При здешних нравах кто бы не зачах ?
Науки служат вместо утешенья
среди болотной грязи и гниенья,
и дух парит у мест, где тлеет прах.
Народ живёт почти в сплошных потьмах.
А я на самых светлых чердаках
в безоблачной дали ловлю свеченье
и воспаряю в чистом устремленье.

Но часто в суете воскресных дней
у балаганов, посреди трезвонов,
во власти собственных душевных стонов,
наедине с собой, среди людей,
не мучимых обилием идей,
они ставали мне чуть-чуть родней
и – даже в мишуре их балахонов –
влекли к себе, внезапно сердце тронув.

И я сменил мой взгляд на белый свет,
обрёл сочувствие и пониманье
всеобщего народного страданья,
увидел бездну чнловечьих бед,
узнал людей, которым с юных лет
и дальше, вплоть до смерти, счастья нет,
и нет отрадного воспоминанья
о прожитом, хотя бы на прощанье.

И сердце разрывается в куски
в желанье вывести, как их ни много,
всех страждущих на верную дорогу,
украсить дни, избавив от тоски,
и, всем ночным кошмарам вопреки,
навеки разорвать давящие тиски,
и слёзы льются горько и убого.
Утешил бы, но слово – не в подмогу.

Сумею или нет, одно из двух.
Как поделиться, не во след поэтам,
а речью толп, с людьми моим секретом ?
Хочу зажечь, любого, кто не глух.
Увы ! Я нем, у них неважный слух.
Моя мечта не окрылит их дух.
И мысли отскочили рикошетом,
не осветив народа райским светом.


Arthur O’Shaughnessy Nostalgie des Cieux.

How far away among the hazy lands
That float beneath the rising sun’s new rim,
Ere intervening seas swell to their brim, -
How far away are thy enchanting sands,
Thou half-remembered country, where sweet hands
Anointed me with splendour ! Mystic bands
Draw back my dreams to thee, till all grows dim,
And in my eyes the tears of yearning swim.

When I was yet a child, it was as though
So lately one, I seemed quite to know who
Had brought me hither, over a space of blue,
My heart remembered perfectly the glow
Of wondrous meadows, where strange flowers did grow,
That I could pluck a little while ago:
It was no farther than the birds oft flew,
I should go back there in day or two.

I had no need, as now, to close my eyes
And count the fading memories within;
Or frail dreams seek ever to begin,
And live again an untold past that lies
Behind me now – a legend of fair skies
And dwellings full of light – a paradise,
So pure, so dazzling, so shut out from sin,
Sometimes I scarce believe my part therein.

But then I bore, indeed, without a thought,
Unfinished raptures, fresh from many a place
Where I had tarried some last moment’s space;
All the rich inward of my soul was fraught
With latest music that my ear had caught
In the far clime that morning; and unsought
Strange words of joy would flood my lips apace,
And language of swift laughter fill my face.

A thousand thrilling secrets lived in me;
Fair things last whispered in that land of mine,
By those who had most magic to divine
The growing of its roses, and to see
What burning thoughts they cherished inwardly;
Yea, and to know the mystic rhapsody
Of some who sang at a high hidden shrine,
With voices ringing pure and crystalline.

And I remembered – yea, as now I dream –
A goodly company with brows most fair,
About whose forms, like veils, a shining hair
Fell splendidly and hid them: long the gleam
Of their unfading smile did fondly seem
To play around me in the strange sunbeam
That gilded the cold place I did compare
With mine and theirs in that land’s balmier air.

Ah, soon my heart fell sick with yearning sore,
Even toward those, my kinsfolk, and right fain
I was to see them though the mirage plain
Still looking for me from the well-loved shore;
And soon I though indeed that he who bore
Me hither should return for me once more:
By day by day I waited all in vain,
He never came to take me back again.

Then year by year quite joyless I became,
For no one understood my words’ bright way,
Till lips and eyes were sealed up with dismay;
And the soul fled from them in grief and shame,
And dwindled to a dulled and hidden flame
Far inward, while there died full many a name
Within me, and the memories that lay
At heart gave out a pale and transient ray.

Long time, amazed and dumb, I looked around,
Seeming a very alien, and alone
Among a sunless folk I never had known,
We called themselves my kindred, while they bound
My pining spirit with restraints that wound
About its inmost tendrils: Ah, I found
It was a desolate land where I was thrown,
And left too weak to fly back to my own !

They set themselves to maim frail, unfelt wings,
That used to be the fellows of swift will,
And bring me softly to each glittering sill
Of joyful palaces, where my heart clings
Now faintly, as in mere fond hoverings,
About a distant dreamwork. Wretched things,
Cold wraiths of joy, they chained me, to kill
My soul, yet rich with many a former thrill.

They set themselves to darken the clear sight,
Unfailing as a star’s, wherewith my glance
Too surely pierced each semblance like a lance
Of steel; they made me grope with the scarce light
Of their own self-deception in their night:
Yea, but for some transcendent dream, there might
Have grown in me a balm of tolerance,
And I found joy among their joy perchance !

I have learned through their sad and sickly lore
Of heart and brain – yea, since I was not free,
I have with perfect feignings bowed the knee,
And framed my lips in set words to implore
Such needs of seeming bliss as their lives store
To crown them with – yea, since their language bore
No word at all for aught of what might be
Content of one desire conceived by me.

But I am weak among them, cannot seem
Full-hearted in their life; with many a look
I wound them or repel; they cannot brook
My coldness: Ah, their chill sun hath no beam
To cure my foreign fairness, and a gleam
Of Edens lost, scarce better than a dream,
Was on me when their boasted prize I took,
Unflushed, as though I gained not, but forsook !

I hate their grave profanity, that drapes
With royal right of sanctified intent
Base greeds in which their common lives are spent
With honoured name; I loathe the lust that apes
A passion, and in coarse fruition shapes
No flower of fair regret, but straight escapes
From all the richer joy and sorrow blent
In after-thinking, as from punishment.

I hate the heavy sham of wits, that find,
Examine, lose, and refind that sole grain
Of rarest gold-dust on a golden plain,
Their science – leaving thousand-fold behind
Mysterious tracts of knowledge, that my mind
Scans with some inner vision not yet blind,
Like flask of memory striving to regain
Possession of a heart’s once bright domain.

Yea, with their dreary creeds, their life’s pale bloom
Their science, all of matter, that just plays
With the external slough as it decays
Left by some risen spirit near his tomb, -
They seem indeed to dwell in lower gloom
Of mansions, through whose every upper room,
Made wonderful with full and cloudless rays,
My winged soul passed in splendid former days.

But oft times – when, perhaps, beneath the glare
Of one of there coarse tinselled shows, I sit
Lone in their midst – in spite of some fond fit
Of self-sufficing thoughts, with piteous stare,
Their upturned faces seeking to stay care,
And fire lives soulless, dreamless, with those bare,
Most tawdry splendours their own hands have lit –
Plead to my heart and sorely trouble it.

And I am on a sudden changed, and filled
With an immence compassion, with a deep,
Almighty yearning to those men who reap
No real good all their days, who never have thrilled
With one rich touch of joy, whose lives creep chilled
From sunless childhoods with dull pulses stilled
In dreamless deaths; their souls no memory keep,
And in their lives are no fair pasts to weep.

Oh. Then my heart within feels nigh break
With vast desire to soothe some perfect way
Those joyless men; to lend their languid day
A gleam of hope, their night, some trance to make
The deathly darkness holier: for their sake
Tears flood my eyes, and worlds of pity ache
About slow sources of cold speech and stay
For one great word my lips never find to say.

I long – yea, for a space – to draw more near,
And join my comfort with their hearts’ dull mood;
I burn to tell in their own tongue the good
I mean to them, the pity my thoughts bear:
Alas ! I could not speak, they could not hear,
No dream of mine to their eyes could appear;
Vain, the thoughts go back to the heart to brood,
Ere I have spoken or they understood.

From “Music and Moonlight”, 1874.
Примечание переводчика:
“Nostalgie des Cieux”(фр.) – Тоска по Небесам.

Артур О’Шонесси Юной губительнице
(С  английского)

Красавица, ревнивица. Юна
моя убийца, мечущая стрелы.
Смертельный счёт представила она.
Глаза спокойные, но что-то закипело
в их яркосиней нежной глубине.
Оттуда прелесть молодости плещет,
но ею приговор объявлен мне,
позорный, неотвратный и зловещий.

Но не спешит. Улыбка – будто мёд.
Соблазн. Приманка для успокоенья.
Так мстительная сталь – сперва блеснёт,
пока не сыщет верного мгновенья.
Клинок меж тем мелькает взад-вперёд
над жертвой, обречённою на кару,
и та страдает, прежде чем умрёт
сто раз до неминучего удара.

Убьёте ли меня ? Ударьте ! Жду !
Разите сердце непотребным вздором.
Я Вас люблю – накликайте вражду
и лишь себя погубите раздором.
В итоге, подурневшая собой,
Вы приползёте, как побитая гадюка,
к моим ногам с плачевною мольбой...
«Нет, милый ! Обними и дай мне руку».


Arthur O’Shaughnessy To a Young Murderess

Fair yellow murderess, whose glided head
Gleaming with deaths; whose deadly body white,
Writ o’er with secret records of the dead;
Whose tranquil eyes, that hide the dead from sight
Down in their tenderest depth and bluest bloom;
Whose strange unnatural grace, whose prolonged youth,
Are for my death now and the shameful doom
Of all the man I might have been in truth,

Your fell smile, sweetened still, lest I might shun
Its lingering murder, with a kiss for lure,
Is like the fascinate steel that one
Most vengeful in his last revenge, and sure
The victim lies beneath him, passes slow,
Again and oft again before his eyes,
And over all his frame, that he may know
And suffer the whole death before he dies.

Will you not slay me ? Stab me; yea, somehow,
Deep in the heart: say some foul word to last,
And let me hate you as I love you now.
Oh, would I might but see you turn and cast
That false fair beauty that you e’en shall lose,
And fall down there and writhe about my feet,
The crooked loathly viper I shall bruise
Through all eternity: - Nay, kiss me, Sweet !

From “Music and Moonlight”, 1874

Ли-Гамильтон Генрих Первый - к морю

Юджин Ли-Гамильтон (Хамилтон)    Генрих Первый – к морю.
( С  английского)

О море ! Всё отдам и трон отрину.
С утратой сына жизнь мне не мила.
Накрой волною, чтобы погребла,
могилой став стране и властелину.

Пусть только чайки смотрятся в стремнину
и рыба заплывёт под купола
и своды храмов. Пусть густеет мгла
над Англией, поверженной в пучину.

Пусть лоцманы на каждом корабле,
завидев башенку в морской равнине,
подобную таранящей скале,

и страшную, как смерть, в наросшей тине,
помолятся тогда о короле,
стенавшем о своём погибшем сыне.

Первый вариант

О море ! Всё оставшееся кину.
Ведь вместе с сыном жизнь моя ушла.
Накрой волной и схорони со зла
всю Англию со мною заедино.

Пусть только чайки смотрятся в пучины
и рыба заплывёт под купола
и своды храмов. И сплотится мгла
над королевством, вверженным в глубины.

Пусть лоцманы на каждом корабле,
завидев шпиль среди морской равнины,
подобный страшной каменной скале,

и весь зелёный от наросшей тины,
помолятся тогда о короле,
оплакавшем единственного сына.


Eugene Lee-Hamilton Henry    I to the Sea

O Sea, take all, since thou hast taken him
Whose life to me was life. Let one wide wave
Now sweep this land, and make a single grave
For king and people. Let the wild gull skim

Where now is England, and the sea-fish swim
In every drowned cathedral’s vaulted nave,
As in a green and pillared ocean cave,
Submerged for ever and for ever dim.

And if shuddering pilot ventures there
And sees their pinnacles, like rocks to shun,
Above the waves, and green with tidal hair,

Then let him whisper that thing was done
By God, the Lord of Oceans, at the prayer
Of England’s king, who mourned his only son.

Примечания.
Cонет, рождённый воображением поэта, изображает безграничное горе
английского короля Генриха Первого в 1120 году после гибели в море у французского берега его единственного сына и наследника Уильяма.
Eugene Lee-Hamilton (1845-1907) was English poet most famous for his sequence of Imaginary Sonnets.
Сонеты Ли-Гамильтона известны в русских переводах Максима Калинина и
Виталия Симанкова.

Артур О Шонесси Песнь о Святыне; Песня "Три дара любви"

Артур О’Шонесси Песнь о Святыне
(С  английского)

Враждебной змейкой, всё упрямей,
к измученной и вянущей не в срок,
к ней чаще стала подбираться память,
особенно в периоды тревог
грызя её, как сломленный цветок.
По-свойски, умудрившись к ней втереться,
травя часами или невзначай,
горчайший яд ей вкалывала в сердце,
шипела на ухо последнее: «Прощай !»

Она прошла до грустного предела -
до злой необходимости уйти -
без страха, и назад не поглядела,
и горе крепко стиснула в горсти,
хотя разбилось сердце по пути.
Не стало белых роз, не стало алых.
Над крышами навалы листьев палых.
И жало змейки входит до кости,
и чувство, будто в склеп к червям попала..

Боль неустанна. Память так дотошна.
И вот пошла дурная колея.
Ей жить без роз всё это лето – тошно,
а память ей напомнила о прошлом –
коварный беспокойный гость - змея !
Ползла змея по следу без осечки.
И жертве нет защиты впереди.
В цветах не скрыться. И, крутя колечки,
змея панует в мыслях и в груди.

Она вгляделась в пёстрое былое.
И вот текущий день в кошмарном сне
уже поглочен длинной чередою
далёких лет в неведомой стране.
И в ней, внутри, негаснущее пламя,
а Дух из ей неведомых земель
её толкает к бездне, что над нами,
в безмерность с безнадёжными мечтами
и шепчет про несбыточную цель.

В сиянье женского её цветенья
возникли тонкие приметы утомленья,
следы любви и всех её чудес.
Всё в прошлом. Но нельзя предать забвенью,
как крылья лета били в твердь небес -
в экстазе ! А теперь – Увы ! – иное.
Пропал восторг. Разрушен интерес.
Вокруг одно бездушие земное.
Цветы в траве задохлись, как от зноя.

Она уже бывала раньше в славе
как чтимая вершина чистоты.
Ей в светлых мыслях посвящали “Аve”
и в храме поднебесной высоты
придали статуе её черты,
затем, чтобы сияла торжеством
и стала настоящим божеством
в своей религии, в её державе,
и звёздный знак сверкал там как диплом.

Теперь непоправимым прегрешеньем
кощунственным для всех до изумленья, -
столь явственным, что просто сеял страх,
отпор и смертоносные сомненья, -
была её мечта забыть свой крах
и всё былое счастье без изъятья.
Обида крепко забрала её в объятья,
презрев призывы, с сердцем не в ладах,
и повелела не прощать проклятья.

Как шла она дорогою постылой ?
Как беспощадно убивала плоть,
которой наделил её Господь ?
И всё лучилась благостною силой.
Не мне судить: грешила – не грешила.
Не знаю. Сердце может подвести.
Пусть скажет тот, кто посвящён в секреты,
слыхал её признанья и обеты
в течение кремнистого пути.

Я был не здесь. Её знавал лишь прежде.
И услыхал теперь иную суть.
В злосчастный день, дойдя почти до края,
с тоскою в сердце, будто умирая,
она взмолилась, плача, но в надежде,
что сыщется ещё желанный путь,
и возвратится радостное время,
и ей удастся милого вернуть,
и тот её возвысит надо всеми.

Она покинута и безутешна.
А боль в груди питает яркость щёк
живым огнём. Идёт она неспешно,
и говорят с ней камни вдоль дорог,
пугая безнадёжностью кромешной.
И по дороге убеждается она,
как гибелен её уход от ссвета,
какою ясной благостью полна
дарованная ей в удел планета.

Ничто не изменилось ни на скрупул,
лишь только сосны сгрудились стеной,
сгустилась тень, и весь небесный купол
сиял чистейшею голубизной.
Но что-то было скрыто пеленой,
и всё дышало тайной строгой,
не постижимой духом или сном,
известной разве что лишь только Богу,
великой тайностью о Ней и Нём.

Но влезшая к ней в мозг напостоянно
змея о тысяче голов и жал,
язвя, всё время наносила раны,
и этот ад всю душу раздирал .
Затворенный для солнечного взгляда
неистребимый жесточайший ад,
с которым нет и не устроить слада,
в котором только пропасти грозят,
где не вселить надежды и отрады.

Она пошла застенчиво и робко
в ту сторону, куда, её маня,
вела уже изведанная тропка,
но там-то и таилась западня.
Пришла к нему, но будто бы к чужому.
Увидевши, уверена была,
что друг остыл, хотя не держит зла,
и он не одинок под крышей дома.
Но Бог распорядился по-другому.

И день и ночь Целитель- Искупитель,
восславив, украшал Его обитель.
И та оделась в ореол мечты,
взлетела и ушла в сиянье высоты,
к чудесному кольцу вокруг планеты.
И вот, пока не минула пора,
лихая тень не затмевала света,
между цветком, спасённым из костра
и рыцарем, готовым для обета.

Её расцвет согнал дожди и бури.
Сама - как воплощённая любовь
с победоносной магией в фигуре...
Открой ей сердце, храм ей приготовь !
А незапятнанное сердце трепетало –
не каясь, а гордясь своей судьбой.
Вернулась в дом, откуда шла сначала,
в свой рай любви, в свой замок голубой,
и больше не была сама собой.

И та, другая, прямо с высоты
большой любви и белой чистоты
зовёт уйти из тусклого угла:
«Я – весь тот блеск, которым ты была.
Во мне твои прекрасные черты.
Я – прелесть свежести и красоты.
Я – первый поцелуй, начало страсти.
Я не сбегаю от любви и счастья.
Сестра души Его, в своём сиянье,
я, вся, - в пожизненном очарованье.
В видениях, где я в шафранном платье,
я вспоминаю нежные объятья,
и Он по мне слезами изошёл.
Из этих слёз – мой светлый ореол.
В своих слезах, святей которых нет,
Он был как ангел – краше, чем весь свет.
Я тоже прорыдала много лет.
А после ночи жалоб и рыданий
и горестных душевных излияний
в своём скиту, Он снова увидал
во мне весь блеск и прежний идеал,
божественный, собравший воедино
воскресшие любовные руины,
тот идеал, царящий над душой,
который чист и несомненно свой.
С ним об руку, красивым и свободным,
и мне теперь дышалось превосходно.
Всё хорошо ! Я любящие взоры
бросала на него, забывши пору
разлуки и разлада. Он опять,
точь-в-точь как прежде, продолжал мечтать.
Его печаль навеки улетела.
Любовь всесильна. Небу нет предела !
И я – как окрылённая Любовь –
поглядываю в небо, вновь и вновь,
прослеживаю светлые бразды
в просторах от звезды и до звезды.
Я – только госпожа его души,
но мне все средства были хороши
для достижения такого счастья.
А в тот же Рай и Он спешил со страстью.
Узнав тончайший райский аромат,
туда войти и Он был горд и рад».

Воздайте ж честь тем белым изваяньям,
в которых кроются воспоминанья
и оживают яркие примеры
то горькой страсти, то волшебной веры.
Цвет веры прорастает из всего !
И пусть в цветах святится естество !
И пусть Надежда светит и ведёт.
И пусть Любовь восходит до высот,
как и Она возвысилась отныне,
Его души чистейшая святыня !


Arthur O’Shaughnessy Song of Shrine

One little unseen snake of memory
Followed her through the world; and in the hour
Of her last desolateness, what foe but he,
Finding her like a bowed and beaten flower
Fainting with sadness in a fading bower,
Drew nigh familiar to her, keeping near
With a sure spell from which she could not start,
Hissed a forgotten farewell in her ear,
And struck his poignant poison to her heart ?

Thither she came by many a gleaming track
Of wooing light and painless swift forsaking;
Fearless she came, and without looking back,
And never a lingering word of fond live taking;
But there at length, alone with her heart breaking,
She only saw dead roses white and red,
And pale leave’s rainy roof-work overhead;
She only felt that sting, and knew the aching,
As a ceaseless worm that gnaws the dead.

Yea, ceaseless – since he had found that day at last,
Lying in wait for it beneath vain summer,
Tracking it through the transient roses cast
In vain between her and the outraged past
He came from – ceaseless that insidious comer
Had leave to make his sojourn; through the world,
She found some flower to foil him from her breast;
But flowerless now she lay, and he lay curled,
Her thought his victim, in her heart his nest.

And all the abortive years were crushed between
And that day over them reached out a hand
And joined itself to a day dimly seen
Through all year’s distance in distant land,
Inwardly then, with perfect quenchless burning,
The unknown and immeasurable Soul
Opened undying depths of fatal yearning
And unconsoled eternities, all turning
Back to that post’s irrevocable goal.

The lovely blossom of that woman’s face
Bore fading out in many a tender trace,
Pale flowery legends of love’s glowing wonder,
Felt in unfinished flower-time, in some place
Where summer’s wing beat rapturously under
Unalterable heaven. But now, alas !
It was as though the earth had leave to plunder
And soulless earth-born things to kiss and pass.
And ruin than fallen flower in the grass.

Oh, I can say that she was once exalted
In the chaste glory of adoring thought,
Become a temple most serenely vaulted
With dreamy domes of heaven itself had wrought –
The wonderful white statue, passion brought,
And set there sacredly to stand and shine –
White sanctity becoming more divine
In its own fair religion, unassaulted
By doubt, and steadfast as starry sign.

And the first irremediable sin
And sacrilege that let the day glare in
On all that glimmering splendour – so appaling
With great rude clash, and bidding death begin
To drag down what was lifted above falling
Or death, - it was same fatal thought of hers,
The birth of some false dream that grew perverse,
Even in her plighted heart, and, past recalling,
Lured her and led her to fulfil its curse.

Yea, and how far she went that dreadful way,
How weary and how long life’s murder seemed
To the divine white nature, while it gleamed
With any remnant of a holy ray;
And what things sullied her, I will not say –
Indeed my heart would fail me in the telling –
Indeed I will not know: let those men keep
That secret who were there, and saw her weep
In the rent ruin of her heart’s last dwelling.

I did not see her then: long year ago
I knew her; but they tell me that she turned
In that late bitter day, with a great crying
Torn from her tortured heart, and, like one dying
With haggard passionate looks she prayed to know
What long-lost way would led her where she yearned
To set your foot once more, though but to die;
Where she might look upon the heaven she spurned,
And him whose love had set her once on high.

Then went she like a woman desolate,
A burning inward pain feeding her cheek
With wavering fire, until she found the strait,
The stony mountain paths, whose stones could speak
Great deafening memories uncompassionate;
And onward still, laboriously and slowly,
She learnt the unrelenting upward road
Out of the world, and, beautiful and holy,
She saw again the home where she abode.

There was no change: only it rose more clearly
Into the stainless bosom of the blue;
Only the pines stood closer, and severely
The strong ascetic shadow that they threw
Seemed to have shut upon it; and she knew
The somber secret that they seemed to hold
Eternal converse of from year to year, -
The thing concerning him and her they told
Loftily there, for only God to hear.

Then did that thousand-headed serpent thing
Who had the long existence of her soul.
To plague with ruthless and recurred sting,
Urge her to take into her breast the whole
Ccnsummate irremediable hell
That the last glimpse of a surpassing heaven,
Cut off and vanished upward, might first tell
The dismal depth of – loss without a leaven
Of hope, and long remorse profound and fell.

And she drew nigh, in one of her old ways,
Wherein such snare of sweet used to be set
To fascinate and take the golden rays
Of his first look in an enchanted net:
She drew nigh; but she called him not her own
When she behold him; - bitter past believing
It seemed to her, for he had long ceasing grieving,
And day and night he was no more alone;
But One stood there to heal and to atone.

Through changeless night and day, a changeless face
Sweetened and filled and glorified his place;
Which the unbroken halos of a dream,
Severed from earth and distanced in their gleam,
Marvelous as a planet’s radiant ring:
And never, for the ruin of an hour,
Had came the shadow of a fatal thing
Between the bloom of that celestial flower
And his soul looking up and worshipping.

That vision bore the glory that she had
On lips and hair and white effulgent form;
That vision kept the love that made her glad,
Blooming up there beyond the rain and storm;
And an immaculate heart of hers was thrilling
In an unfallen nature without same,
And realizing ever and fulfilling
The perfect heaven of love from which she came,
She who behold and was no more the same.

And then that other, from the lovely height
Of a surpassing love and spotless white,
Bade her depart and be no longer there –
“I, the sweet stainless splendour that you were;
I, the unblemished image of your face;
I, all your virgin and untarnished grace;
Your soul’s sublime betrothal; your first kiss;
I have not fallen away from love and bliss;
Here, in the lifelong wonder of a dream,
I, his soul’s sister, crowned with many a gleam
From the clear heights of vision, and still dressed
In tender saffron memories oft caressed,
Have changed not, only that the tears he shed
Have grown to be a halo round my head;
And unto him, left holier for each tear,
The angel now is dearer than the dear
Exalted woman wept through many a year.
After the night of lamentation long,
After the soul’s sad resignation song,
Here, in the cloistral solitudes of grief,
He saw me beautiful, a lost belief,
Restored, transfigured, in some way divine,
To light up all love’s ruins, and to shine
unshaken on the soul’s eternal throne;
He found again his spotless one, his own,
Sitting beside him, excellent and bright;
Upon her features there was not the blight;
Of any falseness; all her passionate gaze
Was bent upon him, mindful of no days
Of sadness and divorce; and, as before,
He dreamed again a dream that nevermore
Shall leave him. Oh ! his sorrow is quite past,
Love is so strong and heaven so great at last !
And I, fond image of a faultless love,
Grown winged, immortal with face set above,
And keen illumined look discerning far
All heaven without a break from star,
I am that only mistress of his soul,
Dreamed of and waited for and wooed with whole
Transcendency of passion. Oh ! how fair
That Eden was his first thought did prepare,
With pure unearthly meanings and rare scent
Of many a speechless delicate intent !
And onward, upward, how the consecrate
White monuments of memory relate
Of many a precious sadness, and the spell
Of faith’s celestial flower ineffable
Grown up miraculously out of all !
And it shall be that not a flower shall fall,
And not a hope shall fail, and not a a height
Of love’s imagination fond and bright,
Be less than perfected in her, divine –
The pure Ideal of his soul’s pure shrine !”

From “Music and Moonlight”, 1874.

Примечание переводчика.
«Песнь о Святыне» не принадлежит к числу самых известных
произведений О’Шонесси. Критики упрекают поэта в многословии,
в отсутствии изобретательности, важной тематики, оригинальных мыслей, занимательных сюжетов и т.д. Упрекают в принадлежности
к школе «чистого искусства» и в приверженности ряду французских
поэтов. Но редко кто из критиков не отметил его высокого поэтического
мастерства, эмоциональности, глубокого лиризма и музыкальности
его стихов. ВК

Артур О’Шонесси Песня «Три дара Любви"
(С английского)

Любовь три вещи мне дала
из бывших у неё во власти.
Мне каждая была мила,
но третья принесла несчастье.

Ах, лилия - барашек в небе.
Ах, роза – яркий алый цвет.
А третий дар – подруга-лебедь.
Увы ! Её уж больше нет.

Приди проститься над могилой.
Дары Любви при мне, я - с Милой.
За годом год - как день за днём,
и мы теперь навек вдвоём.

Arthur O’Shaughnessy Song: Love took three gifts…

Love took three gifts and came to greet
My heart: Love gave me what he had,
The first thing sweet, the second sweet,
And the last thing sweet and sad.

The first thing was a lily wan,
The second was a rose full red,
The third thing was my lady-swan,
My lady-love here lying dead.

Come and kiss us, come and see
How Love hath wrought with her and me;
Over our grave the years shall creep,
Under the years we two shall sleep.

From “Music and Moonlight”, 1874

Сыктывкар и другое

Сыктывкар ! Сыктывкар !
Каждый луч - как выстрел.
Усть-Сысольский загар -
самый золотистый.

Так не расщедрится
добрый Магадан,
тёплая столица
вольных колымчан !

Сыктывкар ! Нарьян-Мар ! -
Где до Вас курортам !
Не заморский кошмар,
а похлеще сортом.

Слышу звуки Рая
в шелесте осин.
Солнечность такая –
Южный Сахалин !

Сыктывкар ! Сыктывкар !
Счастья нет на свете.
Без твоих чудных чар
скучно на планете.

Разве есть в Парижах
лучший небосклон ?
Дай мне свежий рыжик.
Ешь свой шампиньон !

Видно мне уже нигде
крепче не напиться,
ни в какой Кзыл-Орде,
Варне или Ницце.

Наварили зелья.
Пили через край.
Русское веселье –
заземлённый рай.

Таганрог ! Таганрог !
Город-детонатор.
Это здесь занемог
русский император.

Слёг - и вот кончина.
Голову подшабрь.
Не с того ли хлынул
дерзостный Декабрь ?

Золотая Москва -
стойбище боярства !
Ты - всему голова
в царстве без коварства.

Петербург ! Ленинград ! -
Ты всегда на стыке !
Петербург ! Петроград !
Ты такой великий !

Сваи вбили прочно
в здешний топкий грунт.
Врос в сырую почву
наш бессрочный бунт.

Оймякон ! Салехард ! -
символы державы.
Отчего я не бард,
не пою им славу ?

Далеко на Север
бесконечно тёк,
тая в этом чреве
русский ручеёк.

Ярославль, Кострома –
древние святыни.
в снеговых закромах –
будто на перине.

Всяких Вед мудрее
наш святой пример.
Гадит, ересь сея,
пришлый изувер.

В сорока сороках
городов державных
голосят на стенах
наши Ярославны.

Дальняя Камчатка,
гейзер да вулкан.
Там всё лезет в схватку
Тихий Океан.

Сталинград, Волгоград,
городок Царицын.
Не один супостат
здесь хлебнул водицы.

Наседали долго
Запад и Восток.
Не сдалась им Волга.
Всем был дан урок.

От кого нам урон,
ведомо от веку.
Мы заезжих княжён
побросали в реку.

Не позарься, немец,
из-за синих вод.
Не бунтуй, туземец !
Будет укорот.

Нам карать - не впервой.
Расставляйте цели.
Вологодский конвой –
Пли ! - в кого велели.

Славный мой Владимир !
Колыбель скорбей.
При любом режиме
кормишь голубей.

Наши вишни - как мёд.
Храмы белоснежны.
Богомолен народ.
Счастье – безмятежно.

В нашем новом Риме
с неба льёт хорал.
Дорогой Владимир !
Славен твой Централ.


Сыктывкар ! Сыктывкар !
Ты такой красивый.
Сыктывкар ! Сыктывкар !
Ты такой счастливый.

Постскриптум.
Счёл своим долгом привести самый яркий отзыв на это стихотворение, отзыв полный
истинной государственной мудрости и доброжелательства.

Эпиграмма
Вадима Забабашкина

"Сыктывкар! Сыктывкар!
Счастья нет на свете…".
В. Корман


Ты окинь Россию взором –
и просвета не найти.
То ли Корман, то ли ворон
сыктывкаркает в Сети.



Я ДВОИЧЕН, СИММЕТРИЧЕН

Я двоичен, симметричен,
вечно противоречив,
провоцирую физичек
на лирический мотив.
Руки, ноги - честь по чести,
то есть, всё ещё на месте.
Сам спокойно не стою.
Не держусь за постоянство
обретённого пространства.
Норовлю попасть в струю.
Сплю в зелёных лопухах,
а душа - в шальных мечтах,
в будущем да в прошлом.
В настоящем - тольно плоть
и живёт себе роскошно,
раскрошив сухой ломоть.

Я двоичен, симметричен,
на лугу - гора горой.
Возле дочек и сестричек
выступаю, как герой.
Всё насквозь распознаю,
веря смётке и чутью.
У меня четыре глаза,
два стеклянных, два простых.
Правый видит каждый штрих,
левый млеет от экстаза.
А ушей - всего лишь пара,
два природные радара.
Если ухнет дядя-слон,
как показывает опыт,
не нарушит сладкий сон.
Ни чему ни гром, ни топот.

Я двоичен, симметричен,
не прозаик, не поэт,
я пишу про рыб и птичек,
а про заек - смысла нет.
Уж давно не вижу стаек
этих самых братцев-заек.
То ли вывелись, бедняги,
то ли я не следопыт.
Киселём и кашей сыт,
пьян настойкой из бодяги.
Преизрядно окосев,
сам не заяц и не лев.
Если лев, то только сбоку,
а с другого боку - прав.
Без изъянов и пороков
скомпанованный состав.

Я двоичен, симметричен,
что ни думай - польза есть.
У меня в натуре ситчик,
у меня в натуре жесть.
Шёл по разным галсам,
гнулся, не ломался.
Был бы слишком жёсток -
обкарнали бы рога,
Не пускался бы в бега -
был бы дальше сослан.
Благо, так, а не иначе
сочетанье разных качеств.
Приходилось быть и грубым,
сколько раз, не с теми сев,
я давал кому-то в зубы.
Что за злая штука гнев!

Я двоичен, симметричен,
то есть двойствен и не прост.
где-то вёл себя как пинчер,
где-то был как певчий дрозд.
Я не спорил с грозным веком -
был обычным человеком.
Хвастал тёмным чубом -
стал плешив и сед.
За десятки лет
обломались зубы.
Забирался в темень бездны -
вышел вон полужелезным.
Из меня творили робот,
чтобы слушал и служил,
приучить хотели, чтобы
надрывался свыше из сил.

Я двоичен, симметричен,
нынче выжали, как гроздь.
Выдав пригоршню петличек,
обглодали будто кость.
Ино дело дружба,
ино дело служба.
Вот ведь выпала добыча -
замечательный центон.
Помещаю на фронтон
разрисованный кирпичик.
Изо всякой дичи
компаную спичи.
Что цветёт, что скисло?
В чём прямая цель?
Бросить канитель,
выжать больше смысла.

Я двоичен, симметричен,
не из нынешних времён,
не из жёваных затычек,
не из яростных племён.
Не хочу задраться
из-за кляксы в святцах.
Я за этих и за тех,
чтобы все сдружились.
Для того и жилист,
чтобы был успех.
Если доконают,
будет речь иная.
Стану прям и однобок,
потеряю симметричность,
исчерпаю срок,
испарюсь как личность.

Я двоичен, симметричен,
пара крепких кулаков -
не на крошек-невеличек,
не на хлипких сопляков.
Всыпал бы на славу
левакам и правым.
Я за то, чтоб победил
при любой затее
тот, кто почестнее
да из добрых сил.
На слуху словесный хлам,
а душа напополам.
Постоянный выбор
в мареве огней:
за какою глыбой
краше и теплей?











Мэтью Арнольд Последнее Слово и др.

Мэтью Арнольд   Последнее Слово
(С  английского)

Лезь в свой узкий уголок,
лезь скорее, и молчок !
Глупый натиск против всех !.
Нет надежды на успех.

Оборви ненужный толк.
Волк – как рысь, и рысь – как волк.
Уступи им без возни !
Ты устал, так отдохни.

Многим ведомо каков,
рык зверья и лязг клыков.
Вот зарядят – и бабах,
выстрел стихнет – сникнет страх.

Повторят – и ничего !
Пусть их справят торжество...
Сдуру вновь попрут войной –
жмись к стене, опрись спиной !

Matthew Arnold   The Last Word

Creep into thy narrow bed,
Creep, and let no more be said !
Vain thy onset ! all stands fast.
Thou thyself must break at last.

Let the long contention cease !
Geese are swans, and swans are geese.
Let them have it how they will !
Thou art tired: best be still.

They out-talked thee, hissed thee, tore thee ?
Better men fared thus before thee;
Fired their ringing shot and passed,
Hotly charged – and sank at last.

Charge once more, then, and be dumb !
Let be victors, when they come,
When they forts of folly fall,
Find thy body by the wall !

Matthew Arnold (1823-1888) was an English poet and cultural critic.


Мэттью Арнодьд   Другу
(С английского)
   
Безвременье ! Кто ж нынче мне опора ? -
Восславивший воителей старик*,
что не дал нам забыть про Гиссарлык,
знававший все дела, моря и горы.
Вторым, с кем затеваю разговоры,
стал стоик**. С ним знакомит Арриан***.

К тем мудрецам был лют Домициан****. -

Тирану не отмыться от позора.


Но третий*****мне особо по душе:
учитель хоть для старцев, хоть подростков,
чьё слово проникает до сердец,
любивший жизнь без схем и без клише.
Сокровище аттических подмостков.
Он сын Колона****** и его певец.



Matthew Arnold   To a Friend

Who prop, thou ask’st, in these bad days, my mind?
He much, the old man*, who, clearest-soul’d of men,
Saw The Wide Prospect, and the Asian Fen,
And Tmolus’ hill, and Smyrna’s bay, though blind.
Much he, whose friendship I not long since won,      
That halting slave**, who in Nicopolis
Taught Arrian***, when Vespasian’s brutal son****
Clear’d Rome of what most sham’d him. But be his*****
My special thanks, whose even-balanc’d soul,
From first youth tested up to extreme old age,      
Business could not make dull, nor Passion wild:
Who saw life steadily, and saw it whole:
The mellow glory of the Attic stage;
Singer of sweet Colonus******, and its child.
1849

Примечания.
*man,слепой старик - Гомер;
**slave, стоик - бывший в Риме рабом философ Эпиктет (60-120 гг. н.э),
в изгнании жил в эпирском Никополе; преподавал своё учение Арриану;
***Арриан (около 86-95 - 169-180 гг. н.э), историк, географ, путешественник,
писатель, высокопоставленный римский управитель в Каппадокии, Никомедии, в Афинах, консул в Риме;
****Брутальный сын Веспасиана - Домициан (51-96 гг. н.э.; император с 81 гг. н.э.);
***** his - афинский драматург Софокл (497-406 гг. до н.э.);
******Colonus - Колон, пригород Афин, родина Софокла.


Мэтью Арнольд   I. Другу-республиканцу
(С английского).

Бог видит. Я с тобою. Но потом
пускай итог не будет слишком малым,
не служит лишь абстрактным идеалам,
а станет и в реальности добром.


Благая цель - не хитростный приём,
как был бы по душе кротам бывалым.
Пусть служит только искренним началам.
(Что всем видны и в темноте, как днём).


Всё, что творится только напоказ, -
одна печаль для самых благородных
и возбуждает мысли каждый раз:


вот армии бездомных и голодных.
Удел их горек, тягостен и лих.
Так я с тобою, если ты - за них.

Matthew Arnold   I. To a Republican Friend

God knows it, I am with you. If to prize
Those virtues, priz’d and practis’d by too few,
But priz’d, but lov’d, but eminent in you,
Man’s fundamental life: if to despise

 
The barren optimistic sophistries      
Of comfortable moles, whom what they do
Teaches the limit of the just and true—
And for such doing have no need of eyes:

 
If sadness at the long heart-wasting show
Wherein earth’s great ones are disquieted:      
If thoughts, not idle, while before me flow

 
The armies of the homeless and unfed:—

 If these are yours, if this is what you are,
Then am I yours, and what you feel, I share.
1848

Мэтью Арнольд  II.Продолжение
(С английского).

Обдумав жизнь, в итоге размышлений,
о всех мечтах, чем Франция горда,
скажу - хотя ценил её всегда -
что те надежды - не венец стремлений.

Хоть той стране присущи вкус и гений,
их затеняет мрачная гряда
и верх берёт жестокая нужда.
(У нас, возможно, меньше тех стеснений).

Народ навряд ли будет рад итогам,
дождавшись только нового ярма.
Возможно, их реальная наглядность

обрадует лишь зависть или жадность.
Чем мы не те, что вовсе без ума ? -
Узнаем, став лицом к лицу пред Богом.
                 
Matthew Arnold   II.Continued

Yet, when I muse on what life is, I seem  
Rather to patience prompted, than that proud  
Prospect of hope which France proclaims so loud,  
France, fam’d in all great arts, in none supreme.
   
Seeing this Vale, this Earth, whereon we dream,  
Is on all sides o’ershadow’d by the high  
Uno’erleap’d Mountains of Necessity,  
Sparing us narrower margin than we deem.
   
Nor will that day dawn at a human nod,  
When, bursting through the network superpos’d  
By selfish occupation—plot and plan,
   
Lust, avarice, envy—liberated man,  
All difference with his fellow man compos’d,  
Shall be left standing face to face with God.
1848


Мэтью Арнольд   Западный Лондон
(С английского).

У площади Белгрейв, замедлив шаг,
я вдруг увидел мать, что там привычно
просила ей помочь косноязычно, -
всё более лишь местных работяг.

Держа меньшого, подавала дочке знак,
и та босячка помнила отлично,
кому их нищета небезразлична.
На жирных не надеялась никак.

Богатым нужен гордый верх над всеми,
а нищим хочется добра от местных,
от тех, кто им подобен по судьбе,

не от пришельцев, мало им известных, -
от тех, кто всем вокруг, как и себе,
желает, чтоб добрее стало время.

Matthew Arnold West London

Crouch'd on the pavement close by Belgrave Square
A tramp I saw, ill, moody, and tongue-tied;
A babe was in her arms, and at her side
A girl; their clothes were rags, their feet were bare.

Some labouring men, whose work lay somewhere there,
Pass'd opposite; she touch'd her girl, who hied
Across, and begg'd and came back satisfied.
The rich she had let pass with frozen stare.

Thought I: Above her state this spirit towers;
She will not ask of aliens, but of friends,
Of sharers in a common human fate.

She turns from that cold succour, which attneds
The unknown little from the unknowing great,
 And points us to a better time than ours.

 

Мэтью Арнольд Спокойный труд
(С английского).

Природа, научи, как без беды,

решить две наши главные задачи.
Прислушиваюсь к ветру наудачу,
а шумный мир лютует без узды.

Нас мучают тяжёлые труды,
не мыслимые без отдохновенья.
Но только труд - залог плодоношенья.
Он - не для спешки. Он - не для борьбы.

А  мир - в огне, и тысячи - в грызне.
Теперь где шум трудов, где взрывы,
где грохот созидания, где плач.

И все творцы - в тоске по тишине.
Пусть до поры, покуда люди живы,
у мастеров не будет неудач.


Matthew Arnold Quiet Work

One lesson, Nature, let me learn of thee,
One lesson which in every wind is blown,
One lesson of two duties kept at one
Though the loud world proclaim their enmity -

Of toil unsever'd from tranquility !
Of labour, that is lasting fruit outgrows
Far noisier schemes, accomplish'd in repose,
Too great for haste, too high for rivalry !

Yes, while on earth a thousand discords ring,
Man's fitful uproar mingling with his toil,
Still do thy sleepless ministers move on,

Their glorious tasks in silence perfecting;
Still working, blaming still our vain turmoil,
Labourers that shall not fail, when man is gone.
1849


Mэтью Арнольд Покойся в мире.
(С английского).

Кладу ей только розы,
без тисовых ветвей.
Там тихо. Нет угрозы.
Хотел бы сам быть с ней.

Весь мир в её улыбке,
купаясь, ликовал,
но силы были зыбки,
настал лихой финал.

Вся жизнь текла волною
и с музыкой вокруг.
Мерещилось иное -
и всё сменилось вдруг.

Душа из тьмы могилы
взнеслась на небосклон,
где смерть ей предложила
 бескрайний пантеон.

Matthew Arnold Requiescat

Strew on her roses, roses,
And never a spray of yew!
In quiet she reposes;
Ah, would that I did too!

Her mirth the world required;
She bathed it in smiles of glee.
But her heart was tired, tired,
And now they let her be.

Her life was turning, turning,
In mazes of heat and sound.
But for peace her soul was yearning,
And now peace laps her round.


Her cabin's, ample spirit,
 It flutter'd and fail'd for breath.
To-night it doth inherit
 The vasty hall of death.
 

Мэтью Арнольд Лучшая участь.
(С английского).

О род людской ! Ты бредишь постоянно.
Иной, бывало, выплеснет вопрос:
"Кто он таков ? Чем лучше нас Христос !
Кто видит с неба, что в нас за изъяны?
И нас судьба всегда бичует рьяно.
К чему мы льём о нём так много слёз ?
Грешим ! А где ж за то небесный спрос ?
Живём, как скот, - но нет иного плана.
Пусть скажет нам смелее, без нудья:
"Была б вторая жизнь, как у Христа,
какой нам грех вменит синедрион ?"
Но что сказал бы внутренний судья ?
Христос - как мы ? Что ж, истина проста.
Ты станешь ли героем, как и Он ?



Matthew Arnold The Better Part
 
Long fed on boundless hopes, O race of man,
How angrily thou spurn'st all simpler fare!
'Christ,' some one says, 'was human as we are;
No judge eyes us from Heaven, our sin to scan;
We live no more when we have done our span.'-
'Well, then, for Christ,' thou answerest, 'who can care?
From sin, which Heaven records not, why forbear?
Live we like brutes our life without a plan!'
So answerest thou; but why not rather say,
'Hath man no second life?--Pitch this one high!
Sits there no judge in Heaven our sin to see?-
More strictly, then, the inward judge obey!
Was Christ a man like us?--Ah! let us try
If we then, too, can be such men as he!'
1867

Мэтью Арнольд Независимость
(С английского).

Кто я ? Устал в раздумьях на просторе.
Куда я еду, глядя на бушприт ?
Куда стремлюсь, покуда судно мчит
вперёд-вперёд и дальше в звёздном море ?

Шлю взор, наполненный тоской и страстью,
чтоб тронул звёзды, будь у них сердца:
"Я с детства воевал за мир и счастье;
позвольте ж так дожить и до конца".

"Нет, больше ! - крикнул звёздам, крикнул водам, -
ласкайте, и нежнее каждый раз.
Хочу, любуясь вами год за годом,
стать сердцем и душою вроде вас".

От ясных звёзд небесный лик был светел,
а буйный плеск на море не затих.
В ночи мне шелест с высоты ответил:
"Будь им под стать и жить учись у них.

Не бойся, если жизнь пойдёт без шума,
не увлекайся чудесами что вокруг,
и всем, что рядом чересчур угрюмы,
дари любовь, заботу и досуг.

Гляди, как звёзды радостны и чинны,
и в каждой будто теплится душа,
и как они не чахнут без причины;
и как Луна, купаясь, хороша.

Пусть сами по себе и беззаботны -
Господь им лишних дел не поручил -
свой долг вершат отлично и охотно.
Они полны величественных сил".

Тот голос свыше был суров и чёток.
Он взял меня в надёжные бразды:
"Будь сам собой ! Не будь излишне кроток.
Будь твёрд, упрям - и не страшись беды !"

Matthew Arnold Self-Dependence

Weary of myself, and sick of asking
What I am, and what I ought to be,
At this vessel's prow I stand, which bears me
Forwards, forwards, o'er the starlit sea.

And a look of passionate desire
O'er the sea and to the stars I send:
"Ye who from my childhood up have calm'd me,
Calm me, ah, compose me to the end!

"Ah, once more," I cried, "ye stars, ye waters,
On my heart your mighty charm renew;
Still, still let me, as I gaze upon you,
Feel my soul becoming vast like you!"

From the intense, clear, star-sown vault of heaven,
Over the lit sea's unquiet way,
In the rustling night-air came the answer:
"Wouldst thou be as these are? Live as they.

"Unaffrighted by the silence round them,
Undistracted by the sights they see,
These demand not that the things without them
Yield them love, amusement, sympathy.

"And with joy the stars perform their shining,
And the sea its long moon-silver'd roll;
For self-poised they live, nor pine with noting
All the fever of some differing soul.

"Bounded by themselves, and unregardful
In what state God's other works may be,
In their own tasks all their powers pouring,
These attain the mighty life you see."

O air-born voice! long since, severely clear,
A cry like thine in mine own heart I hear:
"Resolve to be thyself; and know that he,
Who finds himself, loses his misery!"
1852

Мэтью Арнольд  Мораль
(С английского).

Легко ль раздуть, когда хотим,
огонь, что затаится в сердце ?
Но очень трудно сладить с ним,
как только сможет разгореться.
Потом находится решенье
лишь в сумраке ночного бденья.

Берёмся за упорный труд.
За ночь без устали и яро,
копаем грунт - холмы растут.
В поту, измокшие от жара,
царапаясь, мочалим ноги -
с рассветом смотрим на итоги...

Чуть отдохнувши, глядя в даль,
ищу, в чём смысл самоконтроля
и как с ним связана мораль,
в какой она бывает роли ? -
Природе по душе веселье -
к чему ж мне жить монашьей келье !

Боюсь, что строго поглядит
подруга, что всегда желанна,
а та взволнована на вид,
и щёчки у неё румяны.
Твердит: "Мой друг - моё блаженство !
Ты - дар небес и совершенство.

Отныне я - не на Земле,
преодолела все границы,
Нет ни морщинки на челе.
Я - в радости, в любви. Мне спится.
Здесь атмосфера - не земная.
Уже была в ней. Где ? - Не знаю.

Тут нет пространственных оков.
В межгалактической системе
спокойный климат не рисков.
Мне ни к чему здесь знать про время.
Итак закончилась дорога -
я здесь прижалась к лону Бога".

Matthew Arnold Morality

We cannot kindle when we will
The fire which in the heart resides;
The spirit bloweth and is still,
In mystery our soul abides.
But tasks in hours of insight will'd
Can be through hours of gloom fulfill'd.

With aching hands and bleeding feet
We dig and heap, lay stone on stone;
We bear the burden and the heat
Of the long day, and wish 'twere done.
Not till the hours of light return,
All we have built do we discern.

Then, when the clouds are off the soul,
When thou dost bask in Nature's eye,
Ask, how she view'd thy self-control,
Thy struggling, task'd morality —
Nature, whose free, light, cheerful air,
Oft made thee, in thy gloom, despair.

And she, whose censure thou dost dread,
Whose eye thou wast afraid to seek,
See, on her face a glow is spread,
A strong emotion on her cheek!
"Ah, child!" she cries, "that strife divine,
Whence was it, for it is not mine?

"There is no effort on my brow —
I do not strive, I do not weep;
I rush with the swift spheres and glow
In joy, and when I will, I sleep.
Yet that severe, that earnest air,
I saw, I felt it once—but where?

"I knew not yet the gauge of time,
Nor wore the manacles of space;
I felt it in some other clime,
I saw it in some other place.
'Twas when the heavenly house I trod,
And lay upon the breast of God."
1852

Артур О Шонесси Песнь о Святом Духе; Песня пальм

Артур О’Шонесси Песнь о Святом Духе
(С  английского)

Дух Божий бросил горние селенья
на берегах заоблачных морей
и сам, не ожидая приглашенья,
пришёл на Землю в тайне от людей,
желая рассмотреть итог творенья
и оценить по строгости своей.

Он въявь увидел, чем на деле славен
и чем страдает сотворённый мир,
где гордый люд решил, что богоравен, -
и всюду встал какой-нибудь кумир,
а почести возносятся Варавве.
Позор со славой ладят общий пир.

Увидел, что возвышенные чувства,
благославляемые искони,
оболганы в указах и изустно
и поневоле прячутся в тени.
Людьми преследуется как беспутство
Любовь, что Духу Божему сродни.

Но жар любви повсюду ярким чудом,
врывается - как в пурпурный закат,
бывает, гром ударит ниоткуда,
и гулко повторяется в раскат,
и содрогнётся глубь морей под спудом,
и все земные недра задрожат.

И любящие, как их всех ни много,
красивых лицами парней и дев,
с любой равнины, из любого лога,
из всех племён, на небо посмотрев,
взыскуют им неведомого бога,
вплетая в просьбы горестный напев.

Они не жаждут гибели в печали.
Их манит безмятежная лазурь,
а горькие рыдания вогнали
немало душ в отчаянную дурь.
Другим - почёт как образцам морали,
влюблённым достаётся брань да хмурь.

Они, среди обидных поношений,
боролись за природные права,
не пав перед запретом на колени.
Гонимая, любовь ещё жива
и прячется в густой укромной тени,
когда на небе гаснет синева.

Бессмертное прославленное чувство,
земной юдоли райская сестра,
когда в сердечных океанах грустно,
бурлит волной симпатий и добра.
И скорбь с земли, хоть зябко там и тускло,
сбегает прочь, как сходит дым костра.

Любовь подобна вожделенной сласти.
Она влечёт голодный интерес.
И основное, подлинное счастье –
не обладанье, праздник для телес,
не радости греха и пламя страсти,
а звук благословения с небес.
.
Но тысячи девиц, теперь калечек,
под наглые обидные слова,
когда сгорели прелести, как свечи,
когда их опозорила молва,
вопят в несчастье каждый божий вечер,
сбегают на чужие острова.

Но тысячи красавиц без порока,
как ангельский отряд в родном краю,
в забвении ссыхаются до срока,
не рады их бесцветному житью,
во снах лишь только видя одиноко
зарю любви в потерянном Раю.

А сколько неприкаянных влюблённых
блуждают посреди чужих земель.
И тут же некий попик исступлённый
клеймит их страсть и весь любовный хмель.
И мрёт бессонная любовь бездомно,
зря проискавши крышу и постель.

Скандал да ссылка – первая причина
известности прославленных певцов,
но каждый том истории старинной
нам выдаст уйму лучших образцов,
как смело гибли за любовь мужчины,
от юношей до старых мудрецов.

Но вот носитель мирового духа,
бродягой возле храмовых дверей,
не видим оку и не внятен слуху,
свидетель, как свершает иерей
постыдную дурную показуху -
кажденье новым идолам людей.

Любовь к Святому Духу, без сомненья,
жила в сердцах , но крепко стиснув рот
и спеленав все страстные движенья...
Безрадостен был веривший народ,
и не было надежд на возвращенье
того, кто снял бы огорчавший гнёт.

И только в редких сумерках, темнее
иных, обычных, летних вечеров,
когда у звёзд концерты в эмпиреях,
и будто слышен звон колоколов,
и льются запахи цветов в аллеях,
бывало, люди молятся без слов.

В их душах было сумрачно и глухо.
Не вдохновлял их ни единый бог.
И с их надеждами была проруха.
Лишь страсть вела их в жизни без дорог.
И жалость проняла Святого Духа.
Он возлюбил людей, и он помог.

Он распахнул небесные владенья,
и серебром повсюду над землёй.
рассыпалось его благословеньё,
где б ни бродил по свету род людской.
И он простил людские прегрешенья,
признав любовь прекрасной и святой.

Он к любящим отнёсся с состраданьем
за изгнаность и горестный удел.
Он дал их страсти новое названье
и новый культ для них предусмотрел.
И он их совершенствовал со тщаньем,
достойным несказанных божьих дел.

Пришельцу не претило созерцанье,
он не велелл плотнее обернуть
и спрятать от ревнивого вниманья
ни женский стан, ни мраморную грудь.
Он счёл за нечестивость предписанья,
в которых видел ханжескую суть.

И он распорядился для начала
о том, чтобы отныне красота,
поруганная прежде, воссияла
как свет и поэтичная мечта
и стала воплощеньем идеала
её божественная высота.

Отныне те, кто в злом ожесточенье
пускают всякую любовь в распыл,
узнайте, что в любви лишь – исцеленье,
спасение души на грани сил.
Господь был добр. Любовь, предмет гоненья,
он волею своею освятил

Мне нынче, поразив воображенье,
всё в бирюзе, в полуночной тиши,
приснилось высоченное строенье –
большое небо, вечный дом души.

Я видел сквозь космическое пламя
Таинственное Сердце надо мной,
и я молил - хотя бы лишь словами -
помочь с небес любви моей земной.

И я сказал Ему, Святому Духу:
«Ты – блеск мечты и диво красоты,
сокрытое от зрения и слуха.
Я сердцем тоже чист и свят – как Ты.

Ты видишь в сердце, для тебя открытом,.
мою Любовь, мою епитимью.
Любовь – основу всей судьбы и быта.
Из-за неё и плачу, и пою.

Не угадать – напрасные потуги –
уйду ль в могилу, провалюсь ли в ад,
но твёрдо знаю, без моей подруги,
я и на небе выдержу навряд.

Её могила мне дороже Рая.
На мне любой свершённый ею грех.
Так мне диктует избранность святая –
в молитвах быть предстателем за всех.

Теперь моя святейшая задача
спасти от лжи родное существо.
В предсмертный час она просила, плача,
о том меня и больше никого.

О Светлый Дух, рассеявший в эфире,
в голубизне, свой добрый поцелуй,
душа её в томленье, а не в мире.
Ты ей успокоение даруй !

Её душа – сама сестра лазури,
Ни горе ей, ни счастье – не в упрёк.
Она взмывает в тишине и в бурю,
забывши свой могильный уголок.

Она ль не чаровница, не святая ?
Не ей ли подобает трон царей ?
И спас её не я ли, называя
Сокровищем Небес, Любимою моей ?»

- Увы ! Пришлось постигнуть бесконечность
пространств меж ярким Призраком и мной.
Моя мольба вверху впиталась в млечность,
как пар над необъятностью морской,
и странные миры забили вечность
загадками и собственной тоской.

Вперяю взор в чарующие мили,
в мерцающий с небес эфирный свет,
в чудесные фигуры и кадрили,
то звёздный силуэт, то пируэт.
Вот молнии всё небо прочертили.
Душа в восторге. Небо шлёт привет.

Тогда-то я услышал предсказанье,
волнующий пророческий ответ.
Дух Божий сократил все расстоянья,
Пославши мне с моей Любимой свет.
Он принял нас в небесное собранье,
благословив на много тысяч лет.

Проносятся дожди и ветродуи,
меняются законы у судЕй,
но Божий Дух, повсюду торжествуя,
благословляя и целя людей,
навек провозгласил Любовь – земную
и ангельскую – высшей из идей.


Arthur O’Shaughnessy A Song of the Holy Spirit

The Holy Spirit left a habitation
On the dim shore of heaven’s eternal sea,
And named in no men’s prayer or invocation,
Unknown and believed in, save by me; -
The Holy Spirit looked down through creation
Upon the things that are and that shall be.

He saw the things that evermore were holy
Over the wide and many-peopled earth;
He saw the great proud folk, he saw the lowly,
The glory and the sadness and the mirth;
And gazing on them all, he gathered slowly
The worthlessness within them or the worth.

And lo ! the things whose irrepressible fairness,
Rebuked by man, lay grieving, now they burst,
All tear-stained, out of darkness into clearness,
And stood forth beautiful as at the first;
Feelings indeed the Holy Spirit’s nearness;
Indeed forgetting man had called them curst.

For unto them a momentary wonder
Seemed passing in the world: the long hushed eve
Glowed purple, and the awed soul of the thunder
Lay shuddering in the distance; and the heave
Of great unsolaced seas over and under
The tremulous earth was heard with them to grieve.

And all they - loves and lovers whose fair faces
Were piteous in the passion and the shame
Of loving – men and women of all races,
Together with the great sad voice that came
Out of the sea, and from the earth’s deep places,
They called upon the God who hath no name.

They could not turn away into the sadness;
They yearned up to the heaven’s eternal blue;
And the soul’s sobbing almost rose to madness
Within them, as they longed indeed, and knew
The other folk in holiness and gladness,
And they may not be glad and holy too.

Alas ! all shameful as they were, and chidden,
They could not quite forsake, nor all forget,
Pure birthrights confiscated and forbidden,
And heaven itself they loved a little yet;
They would creep in the weep and lie there bidden
In some dim region where the sun had set.

For many a time some glorified emotion,
Celestial sister of earth’s holiest grief,
World roll into their hearts like a rich ocean,
Mysterious sympathies that brought belief,
And the heart, flowering upward in devotion,
Cast off the earthly sorrow like a leaf.

And the immense sweet passion, sole oppressing
The unrequited lives it famished in,
Would bear an angel’s part of some wide blessing
Shad splendidly above the stars, or win
Pure resignations richer than possessing,
And feel indeed full little like a sin.

A thousand wild-eyed woman, fallen or daunted
Before the world’s hard hate of insolent smile,
Afraid to look upon the beauty vaunted
And loved, then curst and outlawed, and made vile;
Wept in the night, or with drooped faces haunted
Dear moaning lakes and many a distant isle.

A thousand faultless-formed ones, made for linking
Angelic races of the earths and star,
Lay with unprized and priceless splendour shrinking
Into the shadows of the darkness, far,
Ay, far from love; their lamentable thinking
Tempting them down to where lost Edens are.

And wandering abroad through every nation
Were glorious pairs of lovers, whose delight
Some priest had branded with abomination;
Who went on loving through short day and night,
Homeless and driven from their generation,
Dying without a name and out of sight.

And all the passionate poets had for glory
Their exile, and a scandal for their theme;
And only fond faith in an ancient story,
And heart’s allegiance to their heart’s fair dream.
Cold youth and impotence, grown old and hoary,
Hurried men deathward on a frozen stream.

Yea, and that radiant One, the world’s immortal,
Unchanging soul and self of the true earth,
Was now a wanderer, grieving like a mortal,
Dishonoured in his grieving and his dearth,
Sitting disconsolate beneath the portal
Of pampered idols served with hollow mirth;

Yea, the great inward Love, secretly burning
In the deep silent hearts that never spoke,
But shrouded up the passion of their yearning –
Yea, he was king indeed of a sad folk,
Weary wellnigh past hope of his returning,
Sinking wellnigh beneath a joyless yoke.

And only in rare lapses, something dimmer
Than wonted summer eves, when strange stars trod
The air with music steps, that left a shimmer
And shook down perfume on the awakened sod,
Dared they look up and soothe them with the glimmer
Of distant heaven, or think at all of God –

And than there was no hope they might inherit,
No way with any god whose way was known;
Their passionate souls within them had no merit,
Only the piteous passion there alone;
And then – but on that night the Holy Spirit
Saw them and loved and saved them for His own.

He opened like bosom the great heaven;
He dropped a silver whisper through the air,
And in all desolate lands where they were driven
He reached, and wrought a blessing on them there;
And the great sins they had are all forgiven,
And their great love is only great and fair.

He looked upon them all, and wide compassion
He felt for all their exile and their dole;
He gave a holy name to their deep passion,
And made a new religion for their soul;
For they were perfected in God’s own fashion,
To be a part of God’s ineffable whole.

He gazed through all the impious shrouds enfolding,
With dire disfigurement of lust and fear,
The splendid beauty of each woman’s moulding
That his creating kiss and left so dear;
The Holy Spirit marveled in beholding
How it was lost and held accursed down here.

And once more, mightily and most securily,
That desecrated loveliness shall shine,
And the sweet poet passionately and purely
May worship it in his heart’s fairest shrine,
For O the Holy Spirit blessed it surely,
And said it was for ever most divine.

And henceforth, O ye hard folk who go steeling
Your lives against all love with lust and pride,
Know that full many a whole and mystic healing
Is come into the heart that else had died;
And many a piteous outcast human feeling
A kinder God than yours hath sanctified.

That night I did behold the great blue dwelling
Through which the soul goes upward; and the dome
Of its ineffable height seemed past all telling,
The perfect heaven, the soul’s eternal home !

And I through miracle of love discerning
The heart of the blue mystery above,
I prayed a few words purely with great yearning,
Touching my weak heart and my earthly love.

I said: O Spirit high above all seeming !
Known by a splendour, seen in a sweet hue,
Reached in the passion of transcendent dreaming,
Nothing is holy but my heart and You

And in my heart laid open for your seeing,
There is a piteous love, tender and deep,
A love become the deepest part of being –
I scarce know whether most I sing or weep:

I scarce know whether, sad and lost and human,
Some earth of hers shall bury me, some hell
Consume me; only this, - without that woman,
Heaven were a place wherein I could not dwell;

The teared-stained place she lies in is my heaven;
I took the sin she sinned, till it became
My holiness; and now I pray not even
Without some lovely mingling of her name.

Her dear wan life is dearer to me keeping
The sear upon its whiteness of her fall;
The part of me she tarnished with her weeping,
Let that be saved of me or none at all.

Look down, O Spirit, through the night, distilling
The blue diffusion of a luminous kiss;
Look into her clear heart, open and thrilling
Beneath the soaring thoughts whose hidden bliss

Hath long ago exalted above measure
Of lifelong joy or woe her risen soul,
Risen a spotless sister of the azure
From a forgotten grave of wrong and dole.

Is she not wonderful, sweet, ay and holy ?
Shall she not sit on some transcendent throne?
Am not I saved in loving her, and solely
Worthy of heaven in calling her my own ?

- Alas ! then knew I the most infinite distance
Between that ardent formless One and me;
My yearning clave for skies with no resistance,
And felt His emanation like a sea;
But strange worlds lay between, of dim existence,
Inward the spiritual mystery.

And through the night’s enchanted leaguee still gazing,
I still behold the wide ethereal sight
Of all the stars’ far palaces amazing
Moving scintillant in abundant light,
And now and then the lightning went round blazing
From each to each some message of delight/

Only I heard a mightier predication,
A growing and tremendous prophecy,
Feeling the while, with more serene conviction,
The splendour of the Holy Spirit nigh,
And that in some eternal benediction
He did include my love and me on high.

Only I saw, as now in evolution
Of season after season, clime on clime,
The azure ocean’s gradual revolution,
Sure of the world and of man’s heart in time,
And the sweet Holy Spirit’s absolution,
Healing, and making each man’s love sublime.

From “Music and Moonlight”, 1874

Артур О’Шонесси Песня Пальм
(С  английского)

В чудной пальмовой стране
блещет солнце в вышине,
будто царская корона
на лазури небосклона.
Здесь зелёною волной
в непроглядности лесной
шевелится мир чудной,
нынче, как во время оно

Кто укажет верный след ?
Орхидеи, змеи, птицы -
Умоляй хоть сотню лет ! –
крепко держат свой секрет.
Здесь всё вместе и насквозь
духом тайны налилось.
К истой сути не пробиться,
как лучам зари в темницу.

Кто тут правит, чей завод
обеспечивает ход,
и цветенье, и порханье,
и восторг, и умиранье ?
Зелень пальм - у облаков.
В кронах -. шум морских валов.
День подаст призывный зов –
ночь приходит на свиданье.

Вот сквозь гущи тростника
мчит янтарная река.
Шепелявая протока
лижет зелень островка.
Над высокою осокой
льётся пряный аромат.
На просторе водных окон
листья плоские дрожат.

Мнится, в эту красоту,
как в медовую сыту,
джинн забрался одинокий
и ошибся на версту.
Тут и лёг он, усыплён
пеньем птиц со всех сторон,
погрузившись в сон глубокий
и в волшебную мечту.

Много тысяч лет назад –
где ни кинет солнце взгляд -
в самой древней акварели
только пальмы зеленели.
Но малиновый вьюрок
дружно взялся в некий срок
с птичкой цвета карамели -
да и вырастил цветок.

Проявивши мысль и прыть,
как связующая нить
птички выбрали лиану -
чтобы братство пальм сплотить.
Обмотали лес, саванну,
папоротник и кокос,
и баньяны, и бананы,
чащи мангр и купы роз.

Луч с небес сквозь синь волны
не достанет глубины.
В чаще птахи - блеск и пламя -
златопёры и дивны.
Мчат летунььи в пенном гаме,
будто молнии легки.
Перья светятся огнями
над порогами реки.

Там, где редкие стволы,
в скрытом травами заливе,
лилии, как снег, белы,
спорят, кто из них красивей.
В тихих шёпотах – секрет,
то ли важный, то ли нет.
Не слыхала ли ответ
птичка певчая – бантиви ?

Всё вокруг и в небесах –
в превращеньях, в чудесах.
Как не вспомнить в разговоре
об исчезнувших лесах,
где восторг и красота,
где волшебные цвета ?
Сотней красок в дивном хоре
щеголяют птицы лори.


Arthur O’Shaughnessy Song of Palms

Mighty, luminous and calm
Is the country of the palm,
Crowned with sunset and sunrise,
Under blue unbroken skies,
Waving from green zone to zone,
Over wonders of its own;
Trackless, untraversed, unknown,
Changeless through the centuries.

Who can say what thing is bears ?
Blazing bird and blooming flower,
Dwelling there for years and years,
Hold the enchanted secret theirs:
Life and death and dream have made
Mysteries in many a shade,
Hollow haunt and hidden bower
Closed alike to sun and shower.

Who is ruler of each race
Living in each boundless place,
Growing, flowering, and flying,
Glowing, reveling, and dying ?
Wave-like, palm by palm is stirred,
And the bird sings to the bird,
And the day sings one rich word,
And the great night comes replying.

Long red reaches of the cane,
Yellow winding water-lane,
Verdant isle and amber river,
Lisp and murmur back again,
And ripe under-worlds deliver
Ruptures souls of perfume, hurled
Up to where green oceans quiver
In the wide leaves’ restless world.

-Like a giant led astray
Seemeth each effulgent day,
Wandering amazing and lonely
Up and down each forest way,
Lured by bird and charmed by bloom,
Lulled to sleep by great perfume,
Knowing, marveling, and only
Bearing some rich dream away.

Many thousand years have been,
And the sun alone hath seen,
Like a high and radiant ocean,
All the fair palm world in motion;
But the crimson bird hath fed
With its mate of equal red,
And the flower in soft explosion
With the flower hath been wed.

And its long luxuriant thought
Lofty palm to palm hath taught,
While a single vast liana
All one brotherhood hath wrought,
Crossing forest and savannah,
Binding fern and coco-tree
Fig-tree, buttress-tree, banana,
Dwarf cane and tall mariti.

-And no sun hath reached the rock
Shaken by loud water shock,
When with flame-like plumage flutter
Golden birds in glaring flock,
Bright against the darkness utter,
Lighting up the solitude,
Where din cascades roar and mutter
Through the river’s foaming feud.

-And beyond the trees are scant,
And hidden lake is lying
Under wide-leaved water-plant,
Blossom with white blossom vying.
Who shall say what thing is heard,
Who shall say what liquid word,
Caught by the bentivi bird,
Over lake and blossom flying ?

-All around and overhead,
Spells of splendid change are shed;
Who shall tell enchanted stories
Of the forests that are dead ?
Lo ! the soul shall grow immense,
Looking on strange hues intense,
Gazing at the flaunted glories
Of the hundred-coloured lories.

From “Music and Moonlight”, !874

П.Б.Шелли К...

Перси Биши Шелли     К ...
(С  английского).

То СЛОВО из ангельских сфер,
а нынче звучит в суесловье.
И в обществе - нам не в пример -
преступно играют любовью.
Надежда ничтожно мала.
Рассудком смиряются страсти.
Но как бы ты мне помогла
хотя бы сердечным участьем !

Не думал тебе предлагать
«ЛЮБВИ» в приземлённом звучанье.
Ты - божеская благодать,
сокровище для обожанья.
Всесилие наших страстей
уводит нас, прочь от печалей,
в прекрасные звёздные дали,
как бабочек к свету огней.



P.B.Shelley To…

One word is too often profaned
For me to profane it,
One feeling too falsely disdained
For thee to disdained it.
One hope is too like despair
For prudence to smother?
And pity from thee more dear
Than that from another.

I can give not what men call love,
But wilt thou accept not
The worship the heart lifts above
And the Heavens reject not,
The desire of the moth for the star,
Of the night for the morrow?
The devotion to something afar
From the sphere of our sorrow?
1821

Другой (третий по счёту) вариант перевода:

Как треплют то СЛОВО ИЗ СЛОВ
в пустом суесловье.
Тебе не до игр и балов,
с поддельной любовью.
Надежда на счастье мала.
И в чём это счастье ?
Но как бы ты мне помогла
сердечным участьем !
(Отчаянью стали сродни
скупые надежды.
Но кто б мне помог в эти дни
так мило и нежно ?).

ЛЮБОВЬЮ ли стал я пылать ?
Ведь суть не в названье.
А небо струит благодать,
полно состраданья.
И мне бы в печальной поре
взлететь над горами,
как ночи – навстречу заре,
как бабочке – в пламя.


Эдуард Томас Осины

Эдуард Томас    Осины
(С   английского)

На перекрёстке, возле магазина,
и день и ночь, и так почти до Рождества,
лишь о дождях толкуют нам осины,
покуда с них совсем не свалится листва.

А в кузне бьёт по наковальне молот.
Подковы звякают. В трактире – тарарам.
Шумя да с пеньем утоляют голод –
привычный здесь уже с полвека шум и гам.

Но шёпоты осин не тонут в гаме.
Заходят в темь окон и странствуют окрест,
и, слышные меж прочими шумами,
взывают к призракам любых окружных мест.

Хоть лунный свет, хоть небо в тёмных клочьях.
когда трактир заснёт, а в кузне не куют,
ненастною и соловьиной ночью -
среди осин всегда для призраков – приют.

Весёлым днём и вечером угрюмым,
и кто бы ни внимал тем шелестам в ветвях,
листва осин везде трясётся с шумом,
но проку в нём лишь чуть, не больше, чем в стихах.

И я под ветром шелестел немало.
Осинам их судьба иного не даёт.
«Сплошное безрассудство вечных жалоб !» -
сказал бы нынче друг иных лесных пород.


Edward Thomas     Aspens

All day and night, save winter, every weather,
Above the inn, the smithy, and the shop,
The aspens at the cross-roads talk together
Of rain, until their last leaves fall from the top.

Out of the blacksmith`s cavern comes the ringing
Of hammer, shoe, and anvil; out of the inn
The clink, the hum, the roar, the random singing -
The sounds that for these fifty years have been.

The whisper of the aspens is not drowned
And over lightless pane and footless road,
Empty as sky, with every other sound
Not ceasing, calls their ghosts from their abode,

A silent smithy, a silent inn, nor fails
In the bare moonlight or the thick-furred gloom,
In tempest or the night of nightingales,
To turn the cross-roads to a ghostly room.

And it would be the same were no house near.
Over all sorts of weather, men, and times,
Aspens must shake their leaves and men may hear
But need not listen, more than to my rhymes.

Whatever wind blows, while they and I have leaves
We cannot other than an aspen be
That ceaselessly, unreasonably grieves,
Or so men think who like a different tree.

Edward Thomas (1878-1917) – английский поэт.

Артур О Шонесси Душевная Болезнь; Песня "Кем любим..."

Артур О‘Шонесси Душевная Болезнь
(С  английского)

Этот жгучий душевный недуг,
вот - сплошное несчастье !

Молодость - сладостный звук.
То ли была, то ли мнится ?
Солнце да волны вокруг.
Тронные залы в столицах.
Я не скучала ни дня.
Кто бы осилил меня,
полную сил и огня
и возбуждавшую страсти ?

Этот тайный душевный недуг,
вот - сплошное несчастье.

Был меж цариц мне одной –
ради любви неземной –
придан весь солнечный зной.
Каждый в соседстве, кто венчан
был на правленье страной,
клали короны с казной,
встретясь однажды со мной,
самой прекрасной из женщин.

Чудный стоял аромат
в виллах на Тибре и Ниле.
В празднествах днями подряд
шли кутежи и кадрили.
На удивленье солдат
яростных римских флотилий
плыл мой корабль на Евфрат -
прелесть - в объятия к силе.

Как о заветной мечте,
пели все лютни и лиры
славу моей красоте.
Пели и звонко и жарко
тысячеустые клиры
разноязыкого мира.
Не было знатных гостей
без дорогого подарка.

Самою дивной из фей
я перед Римом предстала,
взяв вавилонский трофей,
жемчуг, смарагды и лалы.
Дали земель и морей
в пору до гуннского шквала
полнились славой моей,
громкою и небывалой..

Первый с утра поцелуй !
Солнце мне щёки пригрело.
В плеске сверкающих струй –
после всенощных лобзаний –
нежная ласка касаний.
Женские руки умело
мне умащали всё тело –
сладкий предмет воздыханий.

Кто откровенней меня ?
Мне ли бояться укора ?
Лишь полыханья огня
прятали платья и шторы.
Я прожила, отженя
всякую злобу и вздоры.
Грех ли, что шла я, дразня
жадные страстные взоры ?

Страсть – как большой океан
с уймой затопленных кладов,
пёстрая глубь и капкан.
Дикая бездна рокочет.
Ждать или думать – не надо.
Если любовь – так услада.
Жизнь – это быстрый канкан
радостей без проволочек.

В торжище жарких сердец
шла я весёлой аллеей.
Чем ни роскошней дворец –
тем и ступала смелее.
Полный сокровищ ларец
бросить могла,.не жалея.
Страсть - колдовской леденец
В ней лишь была панацея.

Песням пришлось замолчать.
Где ж они, все кавалеры ?
В облик мой въелась печать
склепа да плесени тошной.
Вряд ли кто в облике сером
в мраке суровой пещеры
высмотрит прежнюю стать.
Блещет лишь волос роскошный.

Рим разорили до тла.
С павшими в мраке и стыни
мгла и меня облегла.
А во всеобщем помине
длятся и жизнь, и дела -
будто в волшебной картине -
я безмятежно цвела
и возрождалась богиней.

Впрочем, и впрямь я жива.
Скорая смерть без страданья
вовсе не так уж резва.
Выпали - вместо кончины -
мне угрызенья, терзанья,
горести и колебанья..
И не вместит голова
боль от душевной кручины.

В сердце тревога и плач –
как погребальное пенье.
Пробую мысли напрячь –
те в суетливом избытке.
Не отгоню сновиденья.
Дух в постоянном мученье,
будто какой-то палач
пробует новые пытки.

Мука – на каждом шагу.
Больно от каждого чувства.
Рада бы скрыть – не могу –
что за страданье внутри.
Многое выглядит грустно,
что-то постыдно и тускло.
Кое о чём – ни гу-гу,
а на душе волдыри.

Жгучей была красота.
Рот был из алых и пылких.
Нынче поблек и устал
после лобзаний без меры.
Я, как цветы на могилках, -
бледная, в синих прожилках.
Вянули дух и уста.
Гибли мои кавалеры.

Я убежала в мечту,
сквозь ослепление - к свету,
к истине – сквозь глухоту,
прочь от набата и смога.
Нынче мне стыдно за это –
я нарушала запреты.
Каюсь, стремясь в высоту -
ближе к святому чертогу.

Слёзы – как ливень из труб.
Возгласы горя и страха
из обескровленных губ.
Вышло, что некуда деться !
Хочется в омут с размаха.
Из-за любовного краха –
хоть на разрыв и в разруб -
стонет прозревшее сердце.

В пору заката у скал
слушаю музыку моря.
Вал набегает на вал.
В вечном немолчном волненье -
стон бесконечного горя.
Грежу в бессоном дозоре.
Опыт уже показал –
нет и не будет забвенья.

Ночью, страдая без сна,
жаркими днями в сомненьях,
я размышляла одна
и оттого неслучайно,
будучи в оцепененье
в призрачном лунном свеченье,
вдруг разгадала до дна
самую вечную тайну.

Всё, что разносят уста,
часто доходит не сразу.
Правду твердит высота,
рупор великой Вселенной.
Суть подытожила фраза,
заполонившая разум:
только в душе правота,
только любовь и священна.

Общий поклёп был нелеп.
Я не глотала отравы.
Смерть не плясала тустеп
на преждевременной тризне.
Тут он – и слева и справа –
призрак, который по нраву.
Если улягусь, то в склеп
об руку с призраком жизни.

С ним я готова в бедлам,
в пропасти, в бездны, в пучины,
где в темноте по углам
вдруг возникают виденья,
будто мои же личины
строят мне сладкие мины.
А на свету по утрам –
мутная быль пробужденья.

Мне не в диковину вникнуть во взор,
Пусть даже смертью грозится в упор.
Мне не опасны ни ссоры, ни спор.
Я пребываю надежде.
Любящим труден со мной разговор.
Я уже слышала с давешних пор
их похвалы и возможный укор -
эхо звучавшего прежде.

Верить ? Но верь и не верь,
толку-то в лишней докуке !
Я и не каюсь теперь,
что не держала обеты.
Шла от надежды - и к муке.
Шла от разлуки к разлуке.
Жизнь не прожить без потерь.
Только вот жизнь ли всё это ?

Жизнь – бесконечная боль.
Мысли опутаны страстью.
Выпала трудная роль.
Сердце готово разбиться.
Будто в оковах запястья.
Нет ни любви и ни власти.
И обожатель-король
в сущности – лишь небылица.

Нынче – не дух и не прах –
прячусь я в древних руинах.
В шумных печальных волнах
тонет бессилие жалоб.
Вздохи – в шумах на плотинах,
эхом на горных равнинах –
морщат поверхность в ручьях,
бьются о плоскости палуб.

Первой из всех госпожой,
то ли жестокой сиреной,
то ли рабыней чужой,
я прожила, прострадала.
Годы меня постепенно
сделали тенью согбенной -
пусть не плаксивой ханжой,
а нарыдалась немало.

Мучит навязчивым сном
стёршийся лик Фараона.
Гложет тоска о былом.
Выплыли вдруг из забвенья
пышность и страстность Нерона,
верные мне легионы.
Сердце зарделось огнём
памяти и сожаленья.

Изредка чудится мне,
будто, как ангел беспечный
или звезда в вышине,
прянув туда в одночасье,
я в далеке бесконечном,
в Будущем нашем предвечном
радуюсь голубизне
и необъятному счастью.

Утренний свет – в три ручья.
В сумерках мне поуютней.
Страстный напор бытия
хочет излиться без речи.
Музыку неба несут мне
дивные звонкие лютни,
манят в иные края.
Звучен их зов и беспечен.

Солнце внезапно ушло.
Мир, до веселья охочий,
если на небе светло,
стал опустелым и грустным,
Но и в промозглости ночи
ищут печальные очи,
горю и мраку назло,
вид, согревающий чувства.

Пусть бы из мира скорбей
с мрачным земным окруженьем
я унеслась поскорей
и от обыденной прозы
прянула без промедленья
в край с серафическим пеньем
и чтоб никто из людей
уж не вогнал меня в слёзы.

Воображенье, заскок !
Злейшее свойство сознанья –
как ядовитый цветок –
признак сердечной болезни.
Сладкими были мечтанья,
а получила страданья.
Страсть обратилась в порок.
Прежние стати исчезли.

Слишком заметен твой след,
тайная странная язва !
Выступил мертвенный цвет
щёк, орошённых рыданьем.
Дух мой – в ментальных миазмах.
Взор мой – в колючих сарказмах.
Тень лишь осталась от лет
прежнего очарованья.

Рядом, всему вопреки,
слита со счастием вящим
горечь глубокой тоски.
Зов неземного почуя,
Нынче я ангелом падшим
розаном уст поувядшим,
ямами каждой щеки
всё ещё жду поцелуя.


Arthur O’Shaughnessy The Disease of the Soul

O exquisite malady of the Soul,
How hast thou marred me !

Once I was goodly and whole –
Is it a tale or a dream ? -
Sitting were great rivers roll,
Ruling where great cities gleam,
Full of the sun and the sea,
Fearless and shameless and free,
Queen, for no man to control,
Woman, for all men to regard me.

O mystical malady of the Soul,
How hast thou marred me !

Lovely the dawn grew upon me,
Golden the day came before me;
There was no queen that outshone me,
There was no king that withstood –
Come from his East to adore me,
Crowns were the gifts that he bore me,
Quitting his throne to enthrone me,
Queen of supreme womanhood.

Mine were the odorous bowers
On Tiber river and Nile;
The orgies of fabulous hours,
Under the spell of a smile;
Greek houses and Orient towers;
Euphrates’ glittering mile;
And galleys agleam with flowers,
That float to the amorous isle.

All lands had taken my beauty
For song to the lute and the lyre;
And I had taken for duty
To live for a song to the lands –
A song of love and desire –
A song of costly attire,
Of gifts and the curious booty
That strange kings left in my hands.

Born the world’s sweetest wonder,
I came from nearer the sun;
From Babylon then with the plunder,
Ere Rome’s great reign was begun;
Then, O the blithe skies I lives under,
The gold and the glory I won –
Till my South was broken asunder,
And out of the North came the Hun !

My face was kissed by the morning,
My body was kissed all night,
The women kissed me, adorning
My beautiful limbs for the bath
I stood forth, and knew that the sight
Of my form was the world’s delight,
And loving, and laughing and scorning,
I passed down the day’s fair path.

Nothing concealing me or checked me,
While none could bring me to shame;
The purple, the chiffon robe decked me,
But I shone through like a flame.
No evil or sorrow had wrecked me,
No sin had lent me its name;
What need might there be to protect me,
Where all men loved me the same ?

My love was rich as the ocean
With buried spoil-ships teeming,
Dip-hued and with wonderful motion,
And singing by night and day
No space was given to dreaming,
All love was so goodly seeming,
And life was one long emotion,
That knew nor loss nor delay.

I moved in the market fearless,
I walked down the joyous street;
I stood in the palace peerless,
I was so fair and so sweet.
Of many a thing I was careless,
For all things fell at my feet;
And love was lovely and tearless,
And pleasure with love did meet.

My song is echoed and ended,
And where are they gone, my lovers ?
My picture is faded and blended
With the dust of palace and tomb.
The hermit only discovers
The shape that delighted my lovers;
And a shadow of hair still splendid
And luminous in the gloom.

As ruined and ravished and slain,
In the day of the ruin of Rome,
I fell with the dead, and have lain
Long years in the catacomb,
Till my shameless form, without stain,
And bare and fair as the foam,
Rose a goddess in many a fane,
Grew a fable in many a home.

But there came to me where I was lying,
Not death the painless and brief,
But something stranger than dying,
That changed me and left me whole –
A malady made a grief
And believing and unbelief,
And dreaming and hoping and sighing –
The deathless disease of the Soul.

And I came forth wandering, weeping,
In a saint’s or a mourner’s guise,
Like one unrefreshed from sleeping,
Whom the thoughts and the memories wake,
With the new strange look in my eyes
Of the spirit that never dies,
Of the spirit tormenting and keeping
The life for the agony sake.

Oh, the torment of every feeling,
The sorrow of every smile;
The smile of my life concealing
The pain of my heart within !
Oh, the love that my thoughts revile,
With memory there all the while,
And the ruinous shame revealing
The secret ruin of sin !

My red mouth fashioned for joy,
Rich bloom of the world’s fairest hour,
Is pale with faint kisses that cloy
And sadden and wither and sting;
My form, like a blue-veined flower,
Has learned to droop and to cover;
And my loves are griefs that destroy
The lovers to whom I cling.

I have seen all heaven in a vision
That life hath clouded and hidden;
I am blinded and deaf with collision
Of lights and clangour of chimes.
And surely my spirit is chidden,
Lifelong for the brief joy forbidden,
The rapture unearthly, Elysian,
That lifts me to heaven at times.

There are infinite sources of tears
Down there in my infinite heart,
Where the record of time appears
As the record of love’s deceiving;
Farewells and words that part
Are ever ready to start
To my lips, turned white with the fears
Of my heart, turned sick of believing.

I have dreamed in the red sun-setting,
Among rocks where the sea comes and goes,
Vast dreams of the soul’s begetting,
Vague oceans that break on no shore;
I have felt the eternal woes
Of the soul that aspires and knows;
Henceforth there can be no forgetting,
Or closing the eyes any more.

From the night’s lone meditation,
From the thought in the glowing noon,
I have gathered the revelation,
And all is suffered and known –
I have felt the unearthly swoon
Of the sadness of the moon –
I have had of the whole creation
The secret that makes it groan.

I have put my ear to the earth,
And heard in a little space
The lonely travail of birth,
And the lonely prayer of the dying;
I have looked all heaven in the face,
And sought for a holier place,
And a love of my own love’s worth,
And the Soul is the only replying.

I have dwelt in the tomb’s drear hollow,
I have plundered and wearied death,
Till no poison is left me to swallow,
No dull, sweet Lethe to have.
I have heard all things that he saith,
I have mingled my breath with his breath;
And the phantom of life that I follow
Is weary with seeking a grave.

It hath led me to terrible place,
Dim oceans and dreadful abysses,
And solitudes teeming with faces
As fair and as wan as my own;
I have followed the lure of strange blisses,
And fallen asleep under kisses,
To awake in the comfortless spaces
Of desolate dreams of my own.

I know all men, and read in their eyes
A death and a sentence of days;
I exchange magic words and replies,
With the phantoms and fates hanging over them;
And my lovers have wearisome ways,
For I know all their love and their praise,
And they echo the words and the sighs
That were echoes of others before them.

They deceive me not, or they deceive me –
“Tis nothing to heaven or hell;
I charm them, and make them believe me,
I promise and do not give:
With hope and despair I dwell,
Between farewell and farewell;
And my life is the same when they leave me –
My life that I do not live; -

My life of the infinite aching,
My thought of the passionate theme,
My heart that is secretly breaking
For more than each lover can guess;
With all these I but suffer or seem;
But I live in the life that I dream,
With sorrowful love of my making,
And a lover I do not possess.

And a part of me still abides
In ruinous castles remote,
With the sound of disconsolate tides,
And the echo of desolate mountains;
They are mine the sighs that float
On the dismal waves of the moat,
And I am the ghost that glides
Through the paths by the broken fountains.

As queen, then, or lady peerless,
Or siren cruel and cold,
Or captive forgotten and cheerless,
I lived, or suffered, or slept;
So that ages and lives untold
Have left me weary and old;
I am joyless with joy, and tearless
With all the tears I have wept.

The nostalgies of dim pasts seize me;
There are days when the thought of some Pharaoh
Like a phantom pursues me or flees me
Through dim lapses of life I forget;
When the love of some fabulous hero,
Or the passion of purple Nero,
Is the one human love that could please me,
The thing I dream or regret.

There are nights when I live in the azure,
The life of an angel or star,
When my thought may soar to and measure
The sky of its hopeless ideal,
And the future, however far,
Seems better than all things that are,
With its wonderful promise of pleasure,
However strange and unreal.

My wide eyes, weary with seeing,
Are soothed in the twilight of time,
And the formless passion of being,
Grown wordless with speech profound,
Is sent forth in the mystical clime
Of music celestial, sublime,
Where new unknown spirits are freeing,
Sonorous creatures of sound.

And the sun hath loud faded away,
And the frank fair world of the light,
With the jubilant life of the day
Became joyless and spectral and hollow;
But my eyes are seeking for sight,
In the inward and endless night,
Where my lips are learning to pray
To the dreams and the shadows I follow.

And I would that the world were over,
And I, with no dull earth clinging,
Might break through some death and discover
The mystical heaven that nears;
For it seems that my ears are ringing
With a seraph’s beautiful singing,
And the song of no human lover
Can move me again to tear.

O fantasy monstrous, sublime !
O Soul, thou most exquisite madness !
The disease of my life and my time;
Corrupt flower of the heart’s decay,
Have I bartered my perfect gladness
For an unknown immortal sadness ?
Have I connected my pleasure a crime,
And wept all my beauty away ?

Yea, for these are too surely thy traces,
O malady secret and strange !
The frail hues and the cheeks’ wan places,
The eloquent tombs of the tears;
The uplifted looks that estrange,
And many a mystical change,
And subtle and sorrowful graces,
The beauty of sorrowful years.

My face keeps the pallid reflection
Of ecstasies subtle and rare,
The high joy or the somber dejection
That comes of unearthly bliss;
Its wan sad oval is fair
With each fallen angel’s despair,
And my lips have the languid complexion
Of the phantom loves that they kiss.

From “Music and Moonlight”, 1874.

Замечания переводчика.
События, которых касается О’Шонесси в этой бредовой фантасмагории, похожи на исторические факты, связанные с жизнью египетской царицы Клеопатры VII.
Однако действие растянуто на несколько веков, от языческой эпохи на
рубеже христианской эры до периода упадка и гибели Западной Римской империи.
Героиня повествования оказывается современницей и Нерона и гуннов.
Одно из трёх: или 1) лирическая героиня здесь – не Клеопатра, а совсем другая
во многом похожая женщина-царица, или 2) мысли о Новой Хронологии прошли в голову О’Шонесси на целый век раньше, чем они осенили Фоменко и его соратников;
или 3) Клеопатра - бессмертна.

Артур О’Шонесси Песня «Кем любим и кто всплакнёт»
(С  английского)

Кого люблю и кем любим ?
На зависть всем питомцам,
обласкан Летом золотым
и лучезарным Солнцем.
Мне Птичка певчая мила,
выращиваю Розу.
В улыбке Милой расцвела
поэзиею проза.

А кто ж, расстроенный, всплакнёт,
когда уйду со света ?
Цветок и сеятель щедрот,
моё родное Лето.
И Птичка, чувства не тая,
споёт грустнее скрипки.
Заплачет Милая Моя,
дарившая улыбки.


Arthur O’Shaughnessy Song: Now I am on the earth…

Now I am on the earth,
What sweet things love me ?
Summer, that gave me birth,
And glows on still above me;
The bird I love a little while;
The rose I planted;
The woman in whose golden smile
Life seemed enchanted.

Now I am in the grave,
What sweet things mourn me ?
Summer, that all joys gave,
Whence death, alas ! hath torn me;
One bird that sang to me; one rose
Whose beauty moved me;
One changeless woman; yea, all those
That living loved me.

From “Music and Moonlight”, 1874


Артур О Шонесси Лучшее Лето

Артур О’Шонесси Лучшее Лето
(С  английского)

Ты песнями, сердце, наполнено летом.
И щебет, и трели в сплетеньях ветвей.
Ну, как же всем птахам, крылатым поэтам,
не петь обо мне и подруге моей ?

Простор для любви в наших нивах безбрежных.
Ни пчёлам, ни птицам стеснения нет.
Но целого лета не хватит для нежных
моих поцелуев и тех, что в ответ.

Так пусть наши песни звучат над горами,
пусть мчат над пространством полей и морей.
И если б вдвоём не запели мы сами,
кто б пел обо мне и подруге моей?

За многие эры никто на планете
такой красоты и придумать не мог.
Она расцвела только в нынешнем лете,
и лето вручило мне этот цветок.

Прозрачную синь и небесное пламя
впиваем мы жадно с подругой вдвоём.
Пусть вечно пребудут земля с небесами,
но всё, что мы взяли, с собой унесём.

Безмерное счастье лишь мне достаётся,
а дальше пусть мир захлебнётся от слёз –
не будет похожей улыбки - как солнце,
не будет подобного золота кос.

Мне по сердцу климат небесного Рая.
Какая там сказка, какие сады !
Любовь собирает с ветвей урожаи
и мне отдаёт золотые плоды.

Какое мне дело, чем смогут однажды
потешить всех прочих в блаженной стране.
Мне встретилось то лишь, чего я возжаждал.
Живу или умер – но радостно мне.

Я стал в это лето владетельным князем,
подруга – княгиней, украсившей трон.
Сбылась череда невозможных фантазий.
Никто не поверит, что это – не сон.

Нас лоно земное встречает цветеньем,
зовёт нас в объятья, и руки вразброс.
А высь нас кропит, приводя в умиленье,
и очи в ответ разбухают от слёз.

Цветы расцветают бессмертною новью,
и наша любовь их дарит красотой.
Другим не угнаться за нашей любовью,
хоть фениксом взвейся, хоть вспыхни звездой.

Под облачным небом любовь только крепче.
И вот, без привычки к сердечным словам,
нам море, смирившись, их ласково шепчет,
и эти словечки доступны лишь нам.

Да, жизнь этим летом роскошна повсюду.
Такие деньки не вернутся опять.
Но быстры, кратки или длинными будут -
на день свой предсмертный мне их не сменять.

В тот день, как разлюбит, улягусь под розы,
где каждый цветок – как целующий рот.
Но нет ! Не разлюбит ! Пустая угроза.
Умру в тот же день, как подруга умрёт.

Под мёртвой листвой мы окажемся вместе.
Реликвии лета и нас погребут.
На память всем людям останется песня,
умершему году – прощальный салют.

Мы песню поём, чтоб звучала по свету
для всех на земле и в грядущие дни –
про нашу любовь в это лучшее лето,
чтоб жарче и крепче любили они.


Arthur O’Shaughnessy Supreme Summer

O Heart full of song in the sweet song-weather,
A voice fills each bower, a wing shakes each tree,
Come forth, O winged singer, on song’s fairest feather,
And make a sweet fame of my love and of me.

The blithe world shall ever have fair loving leisure,
And long is the summer for bird and for bee;
But too short the summer and too keen the pleasure
Of me kissing her and of her kissing me.

Songs shall not cease of the hills and the heather;
Song shall not fail of the land and the sea:
But, O Heart, if you sing not while we are together,
What man shall remember my love of me ?

Some million of summers hath been and not known her,
Hath known and forgotten loves less fair than she;
But one summer knew her, and grew glad to own her,
And made her its flower, and gave her to me.

And she and I, loving, on earth seem to sever
Some part of the great blue from heaven each day:
I know that the heaven and the earth are for ever,
But that which we take shall with us pass away.

And that which she gives me shall be for no lover
In any new love-time, the world’s lasting while;
The world, when it loses, shall never recover
The gold of her hair nor the sun of her smile.

A tree grows in heaven, where no season blanches
Or stays the new fruit through the long golden clime;
My love reaches up, takes fruit from its branches,
And gives it to me to be mine for all time.

What care I for other fruits, fed with new fire,
Plucked down by new lovers in fair future line ?
The fruit that I have is the thing I desire,
To live of and die of – the sweet she makes mine.

And she and I, loving, are king of one summer
And queen of one summer to gather and glean:
The world is for us what no fair future comer
Shall find it or dream it could ever have been.

The earth, as we lie on its bosom, seems pressing
A heart up to bear us and mix with our hearth;
The blue, as we wonder, drops down a great blessing
That soothes us and fills us and makes the tear start.

The summer is full of strange hundredth-year flowers,
That breathe all their lives the warm air our love,
And never shall known a love other than ours
Till once more some phoenix-star flowers above.

The silver cloud passing is friend of our loving;
The sea, never knowing this years from last year,
Is thick with fair words, between roaring and soughing,
For her and me only to gather and hear.

Yea, the life that we lead now is better and sweeter,
I think, than shall be in the world by and bye;
For those days, be they longer or fewer or fleeter,
I will not exchange on the day that I die.

I shall die when the rose-tree about and above me
Her red kissing mouth seems hath kissed summer through:
I shall die on the day that she cease to live me –
But that will not be till the day she dies too.

Then, fall on us, dead leaves of our dear roses,
And ruins of summer, fall on us ere long,
And hide us away where our dead year reposes;
Let all that we leave in the world be – a song.

And, O Song that I sing now while we are together,
Go, sing to some new year of women and men,
How I and she loved in the long loving weather,
And ask if they love on as we two loved then.

From “Music and Moonlight”, 1874.

Артур О Шонесси Любовь в Вечности

Артур О’Шонесси Любовь в Вечности
(С  английского)

Я составлен из капелек солнца с росой,
и не видно во мне никакого распада,
а в могилу положен был кто-то другой,
кто такой, мне, должно быть, и думать не надо.
Я умылся небесною голубизной
и душа моя плещется в ней, как наяда.

Я в беде, но наряден, и внешность мила,
и рыданья теперь неуместны и странны,
но - хоть прежнее сердце сгорело до тла -
в новом тоже зияет сердечная рана.
Эту страшную рану Она нанесла.
мной любимая прежде и впредь неустанно !

Я бродил одиноко по звёздным следам,
стал собою подстать световому потоку.
И дивлюсь – ведь могла бы открыть мне Сезам,
а в итоге я с радостью умер до срока.
И припомнил, что ей безразличен был храм,
и припомнил, что раньше бывала жестока.

На земле я такого представить не мог.
Та любовь, что питаю я здесь, - благородней
Рана в сердце – как вечный залог,
что пребуду я в царстве любви, как сегодня,
вплоть до дня, как любовью заполнит наш Бог
весь свой мир - от Эдема и до преисподней.

Не сержусь, хоть и часто бывал я в слезах
от обид на Неё, а сейчас и суда нет.
Лишь Её беззаботность внушала мне страх.
Опасался – вот-вот упадёт и не встанет.
В путь к бессмертной любви на святых небесах
кто ж Её поведёт и протянет к Ней длани ?

Развлекаясь, была Она часто непрочь
раздразнить и умножить любовную жажду.
Я внимал Ей и чувства не мог превозмочь.
Ей, притворщице, так же поверил бы каждый.
А закончилось тем, что был выставлен прочь –
я - способный любить лишь однажды.

В Ней была только ложь, и трагичен итог –
ни любви, ни надежд. Для меня – лишь печали.
И Её приговор был и прям и жесток:
«Уходи ! Позабудь !» Ей и снилась едва ли
наша встреча в скрещенье загробных дорог.
Не гадала Она о грядущем финале.

Я грустил В голубом беспредельном краю
в белоснежном строю облака просияли.
И влюблённые души в них радость свою
сладкозвучно сливали в едином хорале,
и стекались к деревьям в небесном Раю
ради долгого счастья и ныне и дале.

Век проходит, а дивный и страстный цветок
ждущей вечности пышет сильнее.
Небо ближе стянулось, предчувствуя срок
воплощенья глубокой идеи.
В лоне вечности всё соберётся в поток,
и любая любовь воспарит в эмпирее.

Как же в той пустоте ликовал я опять.
Я почти заблудился в пределах пространства.
Вдруг спешит мне навстречу Моя Благодать,
сохранив красоту и прелестнейший стан свой.
Плачу. Встретились губы. Спешу приобнять.
Вот награда за век постоянства !

«Ах, любовь ! - говорит. – Я её поняла
только после твоей несчастливой кончины.
Жизнь сломалась, и солнце закрыла мне мгла,
и не стало ни лета, ни роз, ни жасмина.
Все надежды сгорели до тла.
Я рыдала с тех пор над твоею судьбиной.

С той поры, как тебя я не вижу у ног,
мне никто уж не мог рассказать свои чувства,
приводя моё сердце в полнейший восторг.
Помню речи твои, без которых так грустно.
Как мне сладки твой голос, твой слог.
Как же горько мне стало и на сердце пусто.

Я постигла, что жизнь пропадает зазря.
Дни и ночи блуждала без карт и без лоций.
Было страшно и горько, как будто заря
навсегда утонула в глубоком колодце.
Стало холодно жить, как среди декабря.
Что за мрак, если пламя любви не зажжётся !

Но вверху углядела я твой ореол.
Что ни ночь в небесах, не звезда, не планета,
ты являлся и шёл, колыхался и цвёл,
оставляя свой след вроде ангела света.,
новоявленный дух, лучезарный посол,
улетающий в дали с прощальным приветом.

О мой ангел ! То ты прилетал день за днём.,
добиваясь меня постоянно и снова.
Ты ронял свои слёзы в ночной окоём
и губами не мог прошептать мне ни слова.
Силу этой любви я постигла потом.
О какую любовь я отвергла сурово !

Но любовь, что дарил ты, с секретом была,
не простой для ребёнка игрушкой с загадкой.
И дитя, лишь взглянув, погружалось в дела
веселей и привычней для детской площадки.
Что ж, игрушка осталась. Загадка ждала
до поры, как закончатся салки и прятки.

Дальше женщина, больше уже не дитя,
отыскала твой дар, где он в детстве был спрятан,
и секрет, что в нём был, разгадала шутя.
Дорогим был твой дар, драгоценнее злата,
да не знала, к чему он - тот дар обретя.
Не учла, что даритель погибнет когда-то.

Мой поклонник, защитник, мой князь !
Ты страдал, добиваясь любви изначала.
Я смеялась в ответ, и душа не зажглась,
и ни струнка внутри не дрожала.
Так всю жизнь я втоптала как в грязь.
Неоплатной должницею стала.

От меня не укрылся прощальный твой взор,
помню тайные слёзы твои при разлуке.
Ты желал мне спасенья и счастья. С тех пор
беспрестанно терплю я душевные муки.
Я постигла потом мой сердечный разор.
Не могла позабыть твои очи и руки.

Я исправила жизнь так, как ты бы хотел.
Я всю душу свою отстирала в лазури
для бессмертной любви в бесконечной мечте.
Ты хранил меня с детства от боли и бури.
Вот, как ангел, лечу я к тебе в высоте.
Так взгляни же с любовью и очи не хмуря».

Замолчала Она. И с последним словцом
В бедном сердце моём поутихли печали.
И жестокая рана стянулась рубцом.
И не стало обиды, терзавшей вначале.
Я увидел, что в сердце Её, как в моём –
весь небесный простор. Мы вдвоём зарыдали.
.


Arthur O’Shaughnessy In Love’s Eternity

My body was part of the sun and the dew,
Not a trace of my death to me clave,
There was scarce a man left on the earth whom I knew,
And another was laid in my grave.
I was changed and in heaven, The great sea of blue
Had long washed my soul pure in its wave.

My sorrow was turned to a beautiful dress,
Very fair for my weeping was I;
And my heart was renewed, but it bore none the less
The great wound that had brought to die;
The deep wound that She gave who wrought all my distress;
Ah, my heart loved her still in the sky !

I wandered alone where the star’s tracks were bright;
I was beauteous and holy and sad;
I was thinking of her who of old had the might
To have blest me, and made my death glad;
I remembered how faithless she was, and how light,
Yea, and how little pity she had.

The love that I bore her was now more sublime,
It would never be shared nor or known;
And her wound in my heart was a pledge in love’s clime,
For her sake I was ever alone,
Till the Spirit of God in the fullness of time
Should make perfect all love in His own.

My soul had forgiven each separate tear,
She had bitterly wrung from my eyes;
But I thought of her lightness, - ah, sore was my fear
She would fall somewhere never to rise,
And that no one would love her, to bring her soul near
To the heavens, where love never dies.

She had dawn me with feigning, and held mе a day;
She had take the passionate price
That my heart gave for love, With no doubt or delay,
For I thought that her smile would suffice;
She had played with and wasted and then cast away
The true heart that could never love twice.

And false must she be; she had followed the cheat
That ends loveless and hopeless below:
I remembered her words’ cruel worldly deceit
When she bade me forget her and go.
She could never have believed after death we might meet,
Or she would not have let me die so.

I thought and was sad: The blue fathomless seas
Bore the white clouds in luminous throng;
And the souls that had love were in each one of these
They passed by with a great upward song:
They were going to wander beneath the fair trees,
In high Eden – their joy would be long.

An age it is since: the great passionate bloom
Of eternity burns more intense;
The whole heaven draws near to its beautiful doom,
With a deeper; a holier sense;
It feels ready to fall on His bosom in whom
Is each love and each love’s recompense.

How sweet to look back to that desolate space
When the heaven scarce my heaven seemed !
She came suddenly, swiftly, - a great healing grace
Filled her features, and forth from her streamed.
With a cry our lips met, and a long close embrace,
Made the past like a thing I had dreamed.

Ah Love ! she began, When I found you were dead,
I was changed, and the world was changed too;
On a sudden I felt that the sun shine had fled,
And the flowers and summer gone too
Life but mocked me; I found there was nothing instead
But to turn back and weep all in you.

When you were not there to fall down at my feet,
And pour out the whole passionate store
Of the heart that was made to make my heart complete,
In true words that my memory bore, -
Then I found that those words were the only words sweet,
And I knew I should hear them no more.

I found that my life was grown empty again;
Day and year now I had but to learn
How my heaven had came to me, sought in vain,
And was gone from me never to return:
Ah ! too earthly and winterly now seemed the plain
Of dull life where the heart ceased to burn.

And soon with a gathering halo was seen,
Over a dim waste that fell into night,
Your coming, your going, as though it had been
The fair track of an angel of light;
And my dream showed you changed in a spirit’s full sheen
Fleeing from me in far lonely flight.

My angel ! ‘twas then with a soul’s perfect stake
You came wooing me day after day,
With soft eyes that shed tears for my sake, and the sake
Of intense thoughts your lips would not say.
‘Twas a love then like this my heart cared not to take !
‘Twas a heart like this I cast away !

Ah, yes ! but your love was a fair magic toy,
That you gave to a child, who scarce deigned
To glance at it - forsook it for some passion joy,
Never guessing the charm it contained;
But you gave it and left it, and none could destroy
The fair talisman where it remained.

And surely, no child. but a woman at last
Found your gift where the child let it lie,
Understood the whole secret it held, sweet and vast,
The fair treasure a world could not buy;
And believed not the meaning could ever have past,
Any more than the giver could die.

And then did that woman’s whole life, with a start,
Own its lover, its savior. Its lord;
He had come, be had wooed her – and lo ! her dull heart
Had not hailed him with one stricken chord
Of whole passion – had suffered him even to depart
Without hope of a lover’s reward !

But surely there failed not at length his least look,
His least pleading, his most secret tear,
To win her and save her, - her heart surely took
A fond record of all: very dear,
Very gracious he seemed; and for him she forsook
The drear ruin her soul had come near.

For him she made perfect her life till she laved
Her soul pure in the infinite blue:
O thou lover ! who once for a love deathless craved,
A brief heaven of years frail and few –
Take the child whom you loved, and the woman you saved,
In the angel who now blessed you !

She ceased. To my soul’s deepest sources the sense
Of her words with a full healing crept,
And my heart was delivered with rapture intense
From the wound and the void it had kept;
Then I saw that her heart was a heaven immense
As my love; and together we wept.

From “Music and Moonlight”, 1874

Артур О Шонесси Память о Лучшем

Артур О’Шонесси Память о Лучшем
(С английского)

Эта повесть мне душу свербит.
Я страдал и рыдал от обид.
От Эдемских ворот, как ни грустно,
мост проломан и содран настил.
Кто ж из нас был убийцею чувства ?
Я в груди ту любовь схоронил.

Тайный склеп там от света сокрыт ,
а тоскливое время бежит.
Лишь порою любовь, изнывая
в тесноте одиночки своей,
вдруг являет свой лик, как живая,
будто ангел из мира теней.

И вздымается вдруг на вершок
тяжкий камень , что на сердце лёг,
и сквозь двери, открытые настежь
прорываются горе со злом...
Но любовь не повинна в злосчастье
и не кажется вовсе грехом.

И слезами смывается след
всех отчаянных горестных лет.
Горький опыт, как сны и кошмары
тихо тает во мраке ночей.
Только лучшее светится яро
звёздным светом для чистых очей.

И уже не печалит слеза
дорогие мне прежде глаза.
Было счастие первых лобзаний.
Тем и скрасилась наша юдоль.
Память давних любовных свиданий
облегчает сердечную боль.

А рассудку задача - реши
и распутай загадки души.
Он грустит о несказанной речи,
могшей всё искупить и вернуть.
Сберегается память о встрече.
Вспоминается пройденный путь.

И уже отгоревшая страсть
или розан, успевший опасть,
и напрасный призыв к иноверцу,
и бессильный зовущий взгляд –
всё окажется в помнящем сердце,
и оно возродит этот клад.

Пусть же в сердце созиждется храм,
чтобы память, святимая там,
жгла в зародыше всякую скверну,
приземлённость и мелочный хлам
и вела нас с собою к безмерным
незапятнанным злом небесам.



Arthur O’Shaughnessy Greater Memory

In the heart there lay buried for years
Love’s story of passion and tears;
Of the heaven that two had begun,
And the horror that tore them apart,
When one was love’s slayer, but one
Made a grove for the love in his heart.


The long years passed weary and lone,
And it lay there and changed there unknown;
Then one day from its innermost place,
In the shamed and ruined love’s stead,
Love arose with a glorified face,
Like an angel that comes from the dead.

It uplifted the stone that was set
On that tomb which the heart held yet;
But the sorrow had mouldered within,
And there came from the long closing door
A clear image that was not the sin
Or the grief that lay buried before.

The grief was long washed away
In the weeping of many a day;
And the terrible past lay afar,
Like a dream left behind in the night;
And the memory that woke was a star
Shining pure in the soul’s pure light.

There was never the stain of a tear
On the face that was ever so dear;
‘Twas the same in each lovelier way;
‘Twas the old love’s holier part,
And the dream of the earliest day
Brought back to the desolate heart.

It was knowledge of all that had been
In the thought, in the soul unseen;
‘Twas the word which the lips could not say
To redeem and recover the past;
It was more than was taken away
Which the heart got back at the last.

The passion that lost its spell,
The rose that died where it fell,
The look that was looked in vain,
The prayer that seemed lost evermore,
They were found in the heart again,
With all that the heart would restore.

And thenceforward the heart was a shrine
For that memory to dwell in divine,
Till from life, as from love, the dull leaven
Of grief-stained earthliness fell;
And thenceforth in the infinite heaven
That heart and that memory dwell.

From “Music and Moonlight”

Артур О Шонесси Мэй; Песня Юных и др.

Артур О’Шонесси Мэй
(Перевод с английского)

Днём жарко, и ни туч, ни облаков,
а свет - рубиновый экстаз из грёзы.
Царит весна. Однако будь готов -
польют дожди, ударят злые грозы.
Как спеть о той, чьё имя было Мэй ?
Как спеть о самом лучшем из цветов ?
Она ушла отсюда в блеске дней
дорогой - всех длинней.

Подснежники в жемчужинах из рос
делили с Мэй весенние рассветы,
Она, как лилия, в саду из роз
жила в весне, её сгубило лето.
Была хрупка, любых цветов нежней,
И зной её замучил и унёс,
Она ушла отсюда в блеске дней
дорогой - всех длинней.

Над головою Мэй был ореол,
горевший золотом, чудной, но милый,
обширней наших грёз и горше зол.
Глаза светились внутреннею силой,
и что-то неземное было в ней.
Небесный свод в ней зеркало нашёл.
Она ушла отсюда в блеске дней
дорогой – всех длинней.

Под кронами в вечерней полутьме
она ходила лёгкою походкой
и пела бывшее на сердце и уме.
Мне чудилось, что в нашем околотке,
где поуютнее и потемней,
любя мечтать, гуляет аегел кроткий.
Она ушла отсюда в блеске дней
дорогой – всех длинней.

Покуда не смежила Мэй ресниц,
дарила взглядом летнюю отраду.
На свете не было императриц
С такою горделивой силой взгляда.
Святой обряд свершается над ней,
белейшею из всех отроковиц.
Она ушла отсюда в блеске дней
Дорогой – всех длинней.

Какой теперь от этой песни прок ?
Исчезло дивное виденье.
Она тянулась к солнцу как росток,
дожив до дня печального успенья.
И унеслась. Теперь уже не Мэй –
красивый, но увянувший цветок.
Она ушла отсюда в цвете дней
дорогой – всех длинней.

Arthur O’Shaughnessy May

Dream-like glow of rapt noon hour,
Rose-tinted rapture, that may not last,
Heaven seen clear between shower and shower,
Dawn colour ruined by day’s overcast –
How shall I sing of the maid called May ?
How shall I sing of the year’s supreme flower ?
Fading away, ah ! fading away,
Fading, fading away !

Maiden May was a white snow bloom,
A wan white lily wearily fair;
Summer her death was, and summer her doom;
In love her garden, and love her air,
She grew and paled in the full red ray,
A lily that stood in the rose’s room,
Fading away, ah ! fading away,
Fading, fading away !

Her head was haloed with strange sweet gold;
Sadder than life is, and high as life’s dream;
Her lifted face, lit manifold
With the inner eyes’ transcendent gleam,
Was like the fair lit face of day
Filled with the azure it may not hold,
Fading away, ah ! fading away,
Fading, fading away !

She walked one eve beneath the trees
Who may forget her slender grace ?
Lingering, gliding with soft ease,
Singing fair thoughts in that fair place,
Seeming at length, in mystic gray
The angel some fond dreamer sees,
Fading away, ah ! fading away,
Fading, fading away !

No empress ever in all men’s sight
Moved with a loftier splendid look
Than May did, makng summer bright,
Till our sad summer she forsook;
Then a white saint it was that lay
Upon a couch all clad in white,
Fading away, ah ! fading away,
Fading, fading away !

But how shall a song of mine avail
To sing of the wondrous hidden soul,
That stronger grew as the form grew frail,
Until it passed from form’s control ?
She rose – the form is no longer May,
But a fair wan flower, fallen and pale,
Fading away, yes, fading away,
Fading, fading away !

Артур О’Шонесси Песня Юных
(Перевод с английского).

«Мы в толчее и даже на парадах -
моложе всех и краше всех.
Нам всюду честь и женщины – на радость.
мы – принцы счастья и утех !»

Вот праздные, при солнечном сиянье,
смелы, резвы, возбуждены,
сочли себя цветами мирозданья
и предвкушеньем радости полны.
Народ - в делах, у юношей - гулянья.
Их видит каждый, как бы ни спешил.
А женщины с особенным вниманьем
глядят на тех, кто больше мил.

«Мы в толчее и даже на парадах -
моложе всех и краше всех.
Нам всюду честь и женщины – на радость.
Мы – принцы счастья и утех !»

Они не терпят никаких препятствий.
У них стремительный успех.
Глаза их испытующе лучатся,
и в них играет едкий смех.
Обычай их нестрог. Живут вельможно,
опорожняя сундуки до дна.
Всегда они в веселии безбожном,
и платят за него сполна.

Один прегордо носит броский титул
и славен как отменный говорун,
другой, скандальным видом знаменитый,
корёжит слух нестройным звоном струн.
А женщина вдогон, волнуясь, скажет:
«Поди такой со мною задружись,
тайком отдам и день, и ночь, и даже
за счастье с ним не пожалею жизнь !»

«Ты – будто император на червонце, -
дойдёт до слуха женский зов, -
я углядела истинное солнце
в тебе, красавчик-сердцелов.
Всегда будь рядышком повсюду, где я.
Ты для меня милее всех.
Я всем на зло тобою завладею,
мой принц отрады и утех».

«Мы в толчее и даже на парадах -
моложе всех и краше всех.
Нам всюду честь и женщины – на радость.
Мы – принцы счастья и утех !»


Arthur O’Shaughnessy A Song of the Youths

Lo ! in the palace, lo ! in the street,
Beautiful beyond measure;
Yea, gods for glory, and women for sweet,
The youths, the princes of pleasure !

Idle and crowned in the long day’s sun,
Turbulent, passionate, sad;
Full of the soul of the deed to be done,
Or the thought of the joy latest had;
They walk their way through the crowds that run,
That pass through the crowds that part;
And the women behold them, and each knows one,
How mighty he is in her heart.

Lo ! in the palace, lo ! in the street,
Beautiful beyond measure;
Yea, gods for glory, and women for sweet,
The youths, the princes of pleasure !

They win with the vehemence of their souls,
With the swiftness of their fame;
Their strong and radiant look controls,
And smiles the world to shame.
Their rule is large, and like fair lords,
They lavish a goodly treasure;
They live of joy the world affords,
And they pay the world with pleasure.

One passes bright through the street down there
Named and known of repute;
And one hath a scandal of rich flowing hair,
And a musical tongue of a lute.
O the women, beholding, who thrill and say,
“While that one stays on the earth,
I can have in secret of night or of day,
More delight than a man’s life is worth !”

O the woman that say in the midst of the crowd,
“Beautiful, turbulent, one,
Do I not know you through semblance and shroud,
Even as I know the sun ?
Burning and swift, and divine you are;
But I have you all to treasure;
Women may love you, but mine you are,
And prince of the princes of pleasure.”

Lo ! in the palace, lo ! in the street,
Beautiful beyond measure;
Yea, gods for glory, and women for sweet,
The youths, the princes of pleasure !

From “Music and Moonlight”, 1874

Артур О’Шонесси Две песни из книги "Французские легенды".
(Перевод с английского)
1.
Скажи, любовь, где тот приют,
постель для сладкого греха ?
Здесь лес и тень, пчелиный гуд
и ароматная труха.

Как было знать, что нас найдут
и гнев так скор, а злость глуха..
Мы смело укрывались тут
для сладкого греха.

Следов расправы не видать.
В тени деревьев – благодать.
У птиц не спросишь ни о чём.
И вновь цветы кругом.

Найдёт ли это место тать ?
Любовь ! Не живы ль мы опять ?
Любовь ! Позволь нам, как в былом, -
мы вновь сюда придём !
2
Если б пойти нам дорогой морской,
Милая ! - или умчаться, как птицы,
в край ли иной, либо в небо с тобой,
где б ни закон и ни кто-то другой
мне не мешал бы вполне насладиться,
редкой твоей красотой.

Здесь же, увы, в этой горьком мирке
злые запреты на каждом крючке:
против горячих лобзаний устами,
против колечек и перлов в руке,
против волос твоих с чудо-кудрями.
ярких, как жаркое пламя !

Arthur O’Shaughnessy Two Songs
1
O Love, where is the bed we made
In scented wood-ways for sweet sin ?
The sun was with us and the shade;
The warm blue covered us in:

All men their curse on us had laid –
Finding had slain us both therein;
But, summer with us, not afraid
Were we to love and sin.

O Love, the crushed place is quite fair;
Leaves have sprung back and flowers grown there;
The blithe trees no long record bore;
The flown bird knoweth no more;

The hard one never found our lair; -
We are not slain, Love? – we are fair,
And love, ay, as we loved before:
- Let us go back once more !

2
Would I might go far over sea,
My Love, or high above the air,
And come to land or heaven with thee,
Where no law is and none shall be
Against beholding the most rare
Strange beauty that thou hast for me.

Alas, for, in this bitter land,
Full many a written curse doth stand
Against the kiss thy lips should bear;
Against the sweet gift of thy hand;
Against the knowing that thou art fair,
And too fond loving of thy hair !

From “Lays of France”, 1872

Артур О Шонесси Из Рая в Ад; Лето без роз

Артур О’Шонесси Из Рая в Ад
(С  английского)

Тот летний день давно прошёл.
(И, будто в памяти прокол,
полузабыт). Но Чья-то сила
на радость мне тогда творила
особый мир с иным светилом,
где вырос не один цветок.
Их жар мне сердце жёг.
Я дальше и заснуть уже не мог.

Там первая из женщин, в зной,
среди фиалок и вербены,
впервые встретившись со мной,
в меня вгляделась откровенно.
Ей были травы по колено.
Я вздрогнул: вот она идёт !
Она ж, смотря вперёд,
предвидела начало и исход.

Я страстных слов сдержать не мог.
Её краса, как огонёк,
зажглась там, всё благословляя.
Мне в сердце истовость святая
вошла среди земного рая.
Вся жизнь пошла другим путём.
Увы ! – Узнал потом,
что сердцем был святей, чем все кругом.

Её словечко слышал свет.
Она дала мне свой ответ.
Я думал – это голос неба.
Да он ничем иным и не был.
И сомневаться в том не мне бы.
От клятв быть верным навсегда
растает глыба льда.
И мне она тогда сказала: «Да !»

Став даже больше, чем женой,
она сполна владела мной.
Среди прекрасной пасторали,
с одними мыслями вначале,
мы лишь о вечности мечтали.
Я вёл подругу в райский сад.
Я спутнице был рад,
не ведая, что в ней таится ад.

Она – не я – напортила везде.
Она меня оставила в беде.
Я всё зову её в напасти -
она ж сама уже во власти,
должно быть, сотого несчастья.
Нам выпал ад, но я в своём.
Она – в совсем другом.
А прежде ждал нас райский окоём.

Меня измучил неуют
во тьме, где блики света мрут, -
то там пятно, то здесь лоскут.
Но я блистал и увядая.
Вот тут-то женщина вторая
опять запела мне о рае.
Ей верилось в успех:
«Найдутся небеса не хуже тех.!»

Мне в ней открылся новый край,
жарчайший Юг и летний рай.
Она шептала: «Навсегда !»,
и это слово мне тогда
сияло с неба, как звезда.
Пришла счастливая беспечность.
Открылась бесконечность –
посеребрённая в виденьях вечность.

Но вот всмотрелся я в черты
её разящей красоты –
и вспыхнула душа в смятенье.
Я снова потерпел крушенье.
Иными были устремленья.
Она любовью назвала
страсть, жёгшую до тла.
Я оттолкнул её. Она ушла.

С тех пор, как стайный дикий сброд
терзал меня весь женский род.
Я стал привычною добычей,
и сердце рвать мне – как в обычай
ввели все вместе, без различий.
Они толпятся без лица,
как возле мертвеца.
Ни горя, ни надежд. Я жду конца.
Для этих рысей – лёгок труд.
Хоть гроб, хоть склеп – и там найдут.
Прощально отблистает плами
у них у всех над головами,
и вечный ад стрельнёт из ямин
их глаз. Все вместе чередой
расправились со мной.
Но я – как есть, колючий, не ручной.


Arthur O’Shaughnessy From Heaven to Hell

Quite long ago there was a day
(A picture well-nigh washed away
Its memory seems), when, as though One
Preparing some new world with Sun
And flowers for me, having quite done,
Touched my heart keenly, bade it break
And bloom for summer’s sake, -
I seemed in sudden summer to awake.

Beside me the first woman stood,
And looked on me for the first time.
Between the pathway and the wood
See seemed to make a softer clime
For vervаin, violet, and thyme:
I saw her as she seemed; but she,
Seeing herself at me,
Knew the last day there with the first, may be.

A great flood forced my lips to part
And speak the heart’s word. O my heart !
That felt scarce holy in the fair
New earth, for so her beauty there
Seemed to be hallowing earth and air,
Changing the world some unknown way –
Alas ! for on that day
My heart was even holier Than all they !

Its one word filled up all the space
Between my praying and the place
I thought God dwelt in; sure the blue
Would know and let the answer through,
And her lips would but speak it too;
And when my heart went forth to say –
Is she not mine always ?
Lo ! heaven and earth and her own lips said, Yea.

My innermost and farthest life
Came to her, made her more than wife;
And I can say that every thought
Went to eternity, and sought
The safe place where we should be brought –
I leading her, as she first led
Me by that word she said –
The heaven I loved for, who have hell instead.

‘Twas she who marred it all, not I;
‘Twas she who left me there to die,
Fallen, and calling on her still.
Her own heart called her to fulfill
Some hundredth plight with her own ill.
From my hell here I cannot see
How far her hell may be; -
And yet there was a heaven for her and me !

Then in that dark, while some torn shred
Of the great lights extinguished
Writhed on and flickered o’er my head,
The second woman found me fair,
With fading crowns still on my hair,
And through the nights I could not bear,
The second woman said –
“There is another heaven in that one’s stead”.

A new earth seemed she, and her mouth
Some hotter summer of the south;
And when she too murmured “Always”,
The word still seemed to reach and stay
In some far blue; and I can say
Long time beside her did I lie,
Hoping to see by and by
Some silver vista of eternity.

Only, at length, beholding long
Her lurid beauty, in the strong
Red radiance of my burning soul,
I knew how terrible and whole
A ruin drew me from the goal
I dreamed of; Then my heart I bent
To love what her love meant.
She left me, and I know not where she went.

And after that, the herd and swarm
Of the wild beasts in woman’s form
That make the fallen heart their prey,
And tear it part from part, and slay
The remnant of it day by day,
Come round about me. In the gloom
Between me and the tomb,
I neither hope, nor grieve: I wait for doom.

These lynxes find me in the lone
Foul sepulchre were I am thrown;
Upon their yellow dappled hair
My last light dies; but some long glare.
Of endless hell comes straight and bare
Out their eyes. And these have done
Their fierce will one by one;
So I am what I am, and what yon shun.

From “Music and Moonlight”, 1874

Артур О’Шонесси  Лето без роз
(С  английского)

Явилось лето – и без роз.
Где ж дрозд и где скворец ?
Небесный свод – не голубой.
Неужто я – слепец ?
Весь твой цветник, что пышно рос,
переменил свой цвет.
Ты пела раньше: «Я – с тобой !».
Теперь сказала: «Нет !».

На деле небо – с синевой.
И розы – сплошь.стеной.
И птицы – вот – пустились в лёт.
Лишь в сердце непокой.
Любовь мне лжёт, и жизнь мне лжёт.
Меня морочит свет.
Мне губы, спевши: « Я - с тобой !» -
сегодня молвят: «Нет !».

Мне мнится, птицы без меня
умчатся в темень туч,
мне снится венчик золотой
забывший светлый луч.
То место, травами маня,
мне всё ещё шлёт свой привет.
Мы целовались там весной,.
теперь сплошной запрет.

«Хоть лги, хоть будь само собой», -
зову я лето вспять.
И пусть мутится голова,
но пусть придут опять -
земля, листва, роса, трава.
Здесь лечь - не помнить бед,
где пела прежде: «Я – с тобой !»;
где нынче слышу: «Нет !»


Arthur O’Shaughnessy
Song: Summer Has Come Without the Rose

Has summer come without the rose,
Or left the bird behind?
Is the blue changed above thee,
O world! or am I blind?
Will you change every flower that grows,
Or only change this spot,
Where she who said, I love thee,
Now says, I love thee not?

The skies seemed true above thee,
The rose true on the tree;
The bird seemed true the summer through,
But all proved false to me.
World ! is there one good thing in you,
Life, love, or death or what ?
Since lips that sang, I love thee,
Have said, I love thee not ?

I think the sun’s kiss will scarce fall
Into one flower’s gold cup;
I think tye bird will miss me,
And give the summer up.
O sweet place ! desolate in tall
Wild grass, have you forgot
How her lips loved to kiss me,
Now that they kiss me not ?

Be false or fair above me,
Come back with any face,
Summer ! – do I care what you do ?
You cannot change one place –
The grass, the leaves, the earth, the dew,
The grave I make the spot –
Here, where she used to love me,
Here, where she loves me not.

From "Music and Moonlight", 1874.

С испанского

Хорхе Луис Борхес 1964 (II)
(Вольный перевод с испанского)

Я знаю, счастье неосуществимо.
Но много есть печалей поважней.
Чем только ни забит любой из дней ?
Пучина дел, а жизнь вступает в зиму.

Часы томительно проходят мимо,
а смерть - загадка сумрачней морей
и целит в нас. От всех её затей
и солнце и луна наденут схиму.

Умрёт любовь, а данное тобой
и вдруг оборванное наслажденье
навек теряет всякое значенье.

Утешусь лучше собственной тоской.
А ноги сами быстро зашагали
к знакомой двери в памятном квартале.


Jorge Luis Borges 1964 (II)

Ya no sere feliz. Tal vez no importa.
Hay tantas otras cosas en el mundo;
Un instante cualquiera es mas profundo
Y diverso que el mar. La vida es corta,
Y aunque las horas son tan largas, una
Oscura maravilla nos acecha,
La muerte, ese otro mar, esa otra flecha
Que nos libra del sol у de la luna
Y del amor. La dicha que me diste
Y me quitaste debe ser borrada;
Lo que era todo tiene que ser nada.
Solo me queda el goce de estar triste,
Esa vana costumbre que me inclina
Al Sur, a cierta puerta, a cierta esquina.

Перевод Сергея Бойченко:

не буду счастлив уже. да и не важно.
есть столько других вещей в этом мире;
мгновение глубже бывает, богаче, чем море,
и часто более нужно.
жизнь коротка, а часы растекаются в сны,
но удивительно пасмурное часто ловит пострела -
смерть, это море другое, эта чужая стрела,
освобождает нас и от солнца и от луны,

и от любви. все, что сказано было в начале
тобой, все, что бросила -- вычеркну одним махом,
что было жизнью моей должно обернуться прахом.
только если радость оставит, я обращусь к печали,
эта привычка клятая, этот тлеющий угль,
к югу гонит меня, в нужную дверь и за нужный угол.


Герардо Диего Песня о Дуэро.
(Перевод с испанского).

Река Дуэро, река Дуэро,
никто нейдёт, тебя сопровождая,
не слушает никто из кабальеро,
что без конца поёт струя речная.

И город стал к тебе спиною
с повадкой трусоватою и грубой -
не хочет, глядя в зеркало речное,
увидеть лик свой, старый и беззубый.

Ты улыбаешься, Дуэро,
как в серебре, свет Солнца отражая,
и мелешь, не спеша, за мерой меру,
обычно негустые урожаи.

Меж многих статуй гордой славой полных,
меж тополей, стоящих будто свечи,
ты движешься, неся в текучих волнах
слова любви и колдовские речи.

Ответь, кто б смог, сквозь время и препоны,
идти, как ты, и, не сбивая шага,
петь вечно те же неизменные канцоны,
хотя в тебе всегда иная влага.

Река Дуэро, река Дуэро !
Хотя напев твой сладок и чудесен,
не слушает никто из кабальеро
твоих извечных, но не модных песен -

за исключеньем лишь влюблённых,
что, сердцу и рассудку не переча,
находят там - чтоб сеять в водах сонных -
слова любви и колдовские речи.


Gerardo DIEGO (1896-1987)
ROMANCE DEL DUERO

Rio Duero, rio Duero,
nadie a acompanarte baja,
nadie se detiene a oir
tu eterna estrofa de agua.

Indiferente o cobarde,
la ciudad vuelve la espalda.
No quiere ver en tu espejo
su muralla desdentada.

Tu, viejo Duero, sonries
entre tus barbas de plata,
moliendo con tus romances
las cosechas mal logradas.

Y entre los santos de piedra
y los Alamos de magia
pasas llevando en tus ondas
palabras de amor, palabras.

Qien pudiera como tu,
a la vez qieto y en marcha,
cantar siempre el mismo verso,
pero con distinta agua.

Rio Duero, rio Duero,
nadie a estar contigo baja,
ya nadie quiere atender
tu eterna estrofa olvidada,

sino los enamorados,
que preguntan por sus almas
y siembran en tus espumas
palabras de amor, palabras

Артур О' Шонесси Ода Новому Веку

Артур О’Шонесси Ода Новому Веку
(С  английского)

Ты в наших мыслях. И в любой груди
рождаются приветные призывы.
Грядущий Век ! Мы видим впереди
твою зарю и ход неторопливый.
Не медли. С новой музыкой войди,
И губы защебечут с новым чувством,
а свежий дух изгонит душный сон,
и осенят нас трепетные крылья,
над местом, обещающим разгон,
где свет прольётся дивным ярким сгустком,
где золото родится в изобилье.
Мы ждём тебя, томясь от многих нужд.
Ведём посев – и в долгом ожиданье.
И дух сомнения для нас не чужд.
Какие ж вызреют произрастанья
из семени ? На благо ли наш труд ?
Пожнём ли мы пшеницу нам на радость
как дар небес ? Взрастим ли пустоцвет,
и ветры над полями понесут,
лишь шелуху и мертвенную гадость ?
Но мы кричим своей судьбе: «Привет !» -
Не зная, что за Бог нас окрылит,
смотря на многих, мы зовём тебя.
Великий Век, держащий путь в Зенит,
Ты – небосвод, ты – новое светило.
Стань божеством для тех, что возлюбя,
без глупого неверия в мечту,
в тебе предвидят блеск и красоту.
Сияние их грёз опередило
всю благодать дыханья твоего
на полдороге к нам, а мы в мечтанье
прошли вперёд, приход твой загадав,
сперва ещё не видя ничего,
точь-в- точь, как под землёю корни трав
или цветов, но дальше мы – в исканье.
Полуслепые, мы искали свет
и ту любовь, безвестную вначале,
которую сердцами угадали.
И это к ним мы пролагаем след.
Но мы в тревоге и взываем к Богу,
ведь только он сумеет их создать,
добыв огонь из жаркого искренья
текучих лав глубинного чертога
и подчинив всю эту непроглядь.
Но вдруг уйдёт он в тёмные владенья,
где сну и стуже - края не видать ?
И жить тогда нам не в любви, а в спячке.
И потекут дремотные лета,
где всё равно – хоть смейтесь, хоть заплачьте -
душа одной надеждой не сыта.
Мы поддадимсяся музыке обманной,

В ней листья залепечут невзначай,
дохнут ветра, застонут океаны.
И жить нам без чудес, расслышать грай,
увидеть проблеск, дальше – помирай !

Нет, вот заря пунцовыми устами
неспешно слизывает в небе тьму.
Гигантский взрыв огня в прыгучих вспышках,
танцуя, рвёт ночную бахрому
и жжёт её совсем в своих подвижках.
Нет, вот уже на тронах это пламя,
на кручах гор, где воцарился свет.

Нет, по гаданиям и предсказаньям,
день побеждает, ночь идёт на нет,
и звёзды в небе меркнут на прощанье.
И пенистые кони океана
несут янтарный дар на берега,
а люди за работой неустанной
поют, вздымая скирды и стога.
Для нас важнее сделалась духовность -
и вера укрепляется в сердцах.
Для смерти были мы простой добычей.
Теперь стараемся крепить готовность
и размышляем – недурной обычай –
о самых важных целях и делах.
Погибель или выигрыш нас ждёт ? –
трепещут все, и только те, что крепче,
поднявшись в горы, всмотрятся вперёд
и просветят ослабших и ослепших.
Гряди же, Новый Век ! Приди скорей !
Мы мучимся во тьме слепых ночей
и ждём тебя в заре идущих дней,
торжественное Солнце издалеча.
Всё нет тебя, хоть плачем и зовём.
Мы – звёзды, утомлённые во мгле,
упорные в служении своём
светилу, не спешащему навстречу.
Но всё же ты придёшь на лучшем корабле,
ковчеге дней – победно - нам в подмогу.
Мы – как цветы – на ощупь и ползком
идём на свет и мрём по воле Бога,
как всё вокруг, надеждою живём.
Мы ловим тень, гонимые страстями.
Сгораем, как листва, попавши в пламя.
Вершины гор озарены тобой
и плавятся от ласки дальних вспышек.
Внизу по всей окружности морской
встаёт рассвет, и ветер уж не слышен.
Мы ждём тебя под шепчущей листвой.
Меж тем поблизости какой-то грохот,
как будто армии проходят через лес.
Мы слышим звон копыт и трубное гуденье,
и эхо повторяет конский топот,
и мир весь полон ожиданий и чудес.
Привет всем людям. Слава их свершеньям !
Ведь сбудутся мечтанья, наконец,
и ты как воплощение надежды,
Грядущий Век, наденешь свой венец,
в тебя вопьются радостные вежды,
и тяжесть ночи снимется с сердец.
Но тьма стоит, и срок рассвета – тайна.
В тоске, напрягши души, мы кричим:
«Приди к нам и цели, Спаситель-Век,
не въявь, то призраком, и обещай нам,
что дашь узнать, пока не опочим,
как в Подвиге воспрянет Человек».





Arthur O’Shaughnessy Ode to New Age

Hail ! for long thoughts have hailed thee in our hearts –
Age, that art glorious – Age, that art all golden,
Hail ! for at length out of fair distance starts
The dawn of thy sweet presence, long with holden,
Murmurous, as with some new sound that parts
Pale lips, moved with some inward new emotion;
As with faint stirs of chill breath breaking sleep,
Or tremulous delight or brooding wings,
That cover a pure place serene and deep,
Where there is glow, and strange and mingled motion
Of lights, and birth of many golden things.
For all we wait tormented with great needs;
And having served a long expectancy,
Yea, having laboured, yea, having sown seeds,
And knowing not what sort of thing should be
Of that we sowed, whether a thing for good,
A crown as of pure wheat, begetting mirth
And blessing at the last, or some false bloom,
Mere chaff and husk, which shall not have withstood
A wind ere falling fruitless to the earth,-
We hail and welcome with full faith the doom,
Knowing not yet what God shall give us love,
Calling on many gods; but all for thee,
Great Age, we hasten: be thou soon above,
An all-sufficing firmament, a sun
Tif for the workship of these souls that see
With no false sight, nor faithlessly in dreams,
Thee present, feeling, as it were some gleams
For haloed, some sweet breath that doth fore-run
The full fertility that thou shalt breathe
At last upon them walking. For we are pushed
So forward by these blind thoughts in our hearts,
As first, when we were in the dark beneath,
No holier than all weak and hidden parts
Of weeds or flowers, we were so blindly pushed
Towards life, with sudden and new conscious need
Of light, when love as yet we knew not – even
As hitherto we have been urged and driven
With foremost hearts: yea, we are moved indeed,
And troubled waited. Full of care, we cry,
Who is the God – and these He giveth birth,
Having enkindled them with some new spark
Out of unmoulded essences, that lie
In soft cores and recesses of the earth,
Or rot in realms of the limitless dark
Unwarmed and unawakened ? Yea, what worth
Of love is here that we barter sleep ?
To lack love, waking, and live doubtful years,
Knowing not whether most to laugh or weep,
Feeding our souls on hoping, and our ears
Too fain with any music that deceives,

With moaning voice of winds or ocean sigh,
Or unsufficient lisping of the leaves ?
To feel some little light, and hear a cry
And live and see no miracle and die ?

Nay, by yon pink of slowly parting lips,
A long rim near the dawn, a broken sight
Of blown-up flames, and tongues of fire that leap
And feast already on the fringle of night,
Singeing her very footsteps in the deep; -
Nay, by the thrones upon the stead fast tips
Of mountains, where the light already reigns.

Nay, by all omens and sweet auguries
Of day that wins and night that shrinks and wanes,
Of day that dawns and every star that dies,
And distant foaming steeds of ocean bringing
Strange golden gifts of amber to our sands;
Nay, by some voice that is already singing
A harvest song in all the labouring lands.
Faith is more vital, and a greater strength
In all our hearts; and tough from mere beginning
We be so frail, a very prey to death,
Yet are we found, yea, we do think at length,
More than a mere wind ceasing, more than breath,
Great in great ends of perishing or winning.
In all of us alike this one hope thrills,
Ay more or less at heart: and these the strong,
Beholding very early from the hills,
Cry out; and we the weak lie still and long.

Come ! for we are quite weary of the spaces
Between the nights that know thee not, and days
That dawn not, holding thee in solemn places
Sun soften not, nor yet with any strength
Of yearning or of crying we attain:
We are as stars all weary through the dark,
Holding inconstant vassalage in vain,
Till thou, our sun long tarrying – thou at length
Steering into our midst a perfect bark
Of day, shalt come with conquering to aid us.
We are no better than mere flowers groping
To day in light; - we are the thing God made us;
We live as all things trembling, all things hoping;
We die as leaves that are consumed with fire,
And shades, we hunts some shade of our desire.

The far tops of the hills are lit with thee,
And melt with love of many distant lights
Down in the deep horizon of the sea
Dawning; the very winds are still at nights
Waitings, and leaves are whispering of thee
All day; and in the forest stirs a thunder
Fitfully, as of armies drowing near,
Distinctly as of hoofs and tramp of steeds;
And echoes bring for sound of clarions clear:
Yea, all the world is full of hope and wonder:
Hail to the men and honour to the deeds !

Afar in dimness of long dreams beholden,
End of all hopes and tender prophecies,
Age, that art glorious – Age, that art all golden,
Hail ! we do yearn to touch thee with these eyes:
We, that shall evermore be dark and holden
Of night among mere shadows of thing past,
Yearn for thee, stretching forth our souls and crying,
Save us, O savior, heal us, O our sun,
In these our lives ! or grant us even at last
To see thy glories in a vision, dying, -
Men that shall be, and deeds that shall be done.

From “Music and Moonlight”, 1874

Примечание. В «Оде Новому Веку» есть одна замечательная черта. Автор оды
О’Шонесси показал, что славить грядущий век вовсе не обязательно накануне,
Можно в любое время, и в 1874-м году, а, стало быть, и в 2007-м.

Переводчики и др.

Переводчики

Когда Господь Адама создавал,
материалом для творца служила глина,
хоть глина – не металл и не кристалл,
но Бог огонь с небес Адаму в грудь водвинул.
Тот день и стал началом всех начал.

Понятно, речь не о привычном веществе,
которое всегда использует горшечник.
Есть тайна в первозданном веществе.
Не важен ни объём, ни вес, ни поперечник,
А важно то, что вылепят в Москве.

И подражатель, видя идеал,
решил из серебра сготовить статуэтку,
составил из частей, отшлифовал,
снабдил верёвочками, как марионетку,
и, всех забавя, не просил похвал.

Другой ваятель тоже взял металл,
но с превосходством формовал его, как глину,
и ситным тёр, и ситцем обметал
и нахлобучил на Адама шлем Мамбрина.
Увы ! А жизни кукле не придал.

Металла он не смог бы оживить.
Ведь тот – не глина, ибо суть его - иная.
Чтоб двигался, необходима нить
и чудо – чтобы пел, как дар Валдая.
Где в глине - радость, там в металле – рыдь.

Родная речь – глоток озона в грудь,
живой материал для творчества поэта.
Чужой язык, тяжёлый, будто ртуть,
мертвит всю ткань переведённого сонета,
и верх искусства жизнь в него вдохнуть.

Искусство – отрицанье ремесла.
В нём нет простора для любых застывших красок.
Оно – как плеск летучего весла.
Не нужно сдерживать огня искристых плясок,
И ни к чему Пегасу удила.


Скворец, запевший канарейкой

Немчук был с маленьким изъяном:
он слыл хвастливым бонвиваном.
Хоть трезв ходил, хоть полупьяным,
для повышения статута
совал всем под нос аттрибуты
престижнейшего института.
Будь то пивбар, будь милый флигель,
он, разогревшись, словно тигель,
пел: "Homo sum ! Humani nihil
a me - певцу ! - alienum puto !"
При этом голос шалопута
звенел как ценная валюта.
А Веня Львов всем горлопанам
всегда был оппонентом рьяным,
находчивым и неустанным.
Он произнёс: "Merci beaucoup
за Вашу звонкую строку,
но я по-фене не секу..."

Вопрос, какая здесь мораль
на радость нам и на печаль ?
Не важная, как мне ни жаль -
дешевле, например, чем ваучер Чубайса,
щуплей, чем медная малюсенькая пайса:
Не хвастайся ! Не зазнавайся !


Счастье - чистая вода.

Колибри - не ибис
и даже - не чибис.
Колибри - не в этом калибре.

Я множу хореи
и ямбы лелею,
но мало что смыслю в верлибре.

Отнюдь не Сельвинский,
не Надсон, не Минский,
не Лукан, что пел на Тибре.

Но я не летаю
в завистливой стае,
чужие заслуги не тибрю.

Бегу по лавчонкам
к своим же книжонкам,
надеюсь сыскать их в "Либре".

Не муха, не филин,
не пень без извилин:
дрожь в каждой тонюсенькой фибре.

Не в почестях счастье,
не в деньгах и власти:
блаженно вишу в эквилибре.


Пролетарские пятисложности.

Пролетариев, изнывающих
в оскорбительном угнетении
побуждают их сотоварищи
на мятежные выступления.

Но побоища - не ристалища.
и без всякого предпочтения
обжигаются от пожарища
обе стороны столкновения.

Не расслышать в многоголосице
мироносца и мироносицы.
Ни святого благословения

беспощадной междоусобице,
ни достойного предложения
компромиссного разрешения.


ПОТРЯСЕНИЕ

Перо с засохшей чёрной жижей
уткнулось в старую печать.
Но в современную тетрадь
мы этих букв уже не нижем.

Сойдясь с историей поближе,
теперь умею различать,
где было "Е", где было "ЯТЬ",
а где "И" с точкой или "ИЖЕ".

Теперь, гуляя по листу,
не встретишь древнюю "ФИТУ"...
Во имя упрощенной нормы

отправились под хвост коту
остатки устаревшей формы.
Историю трясёт от шторма.







Другой барабан

Другой барабан
If a man does not keep pace with his companions, perhaps
it is because he hears a different drummer. Let him step to
the music which he hears however measured and far away.
Henry David Thoreau
Если человек не шагает в ногу со своими товарищами,
это может означать то, что он слышит другие барабаны.
И пусть он следует за музыкой, которая ему слышится –
как бы она ни звучала и из какой бы дали ни доносилась.
Генри Дэвид Торо (Перевёл Аркадий Красильщиков)

Тот, кто в стальной системе
выищет ржавый изъян,
тот не шагает в ногу со всеми,
слышит другой барабан.

Смелый в любом тандеме,
плюнув на слёзы и писк,
взвалит на душу тяжкое бремя,
первым решится на риск.

Мне ли хвалить в поэме
каторгу и балаган ?
Кто не шагает в ногу со всеми,
слышит другой барабан.

Трубы гудели в Риме.
Гамбург звенел от фанфар.
Злобная воля сплочённых ими
вылилась в Бабий Яр.

Мне не указчик племя,
Мне - не заказчик тиран.
Тот, кто не ходит в ногу со всеми,
слышит другой барабан.

Звонко вела гармошка.
Весело вторил баян.
Мне улыбалась тропка-дорожка
в солнечный край Магадан.

Тот, кто погиб во имя
самых безумных химер,
внемлет теперь со всеми святыми
музыке ангельских сфер.

Шумно во всей Вселенной.
Грозы в десятках стран.
Громом грохочет попеременно
тот и иной барабан.

Слышу тот бой - всеобщий.
Слышу - и внятный не всем.
Сердце, раздвоившись, вечно ропщет,
рвётся сквозь клеточки схем.

Если лжецы с майданов
сеют недобрый трезвон,
значит, что стоит, пожёстче глянув,
заставить их чтить закон.

Тот, кто забрался выше,
взявшись за пряник и кнут,
пусть разглядит и ясней расслышит,
чьи барабаны там бьют.
.
Чем ни наполнись время,
кто-то - и трезв, и пьян -
голос подъемлет вразрез со всеми,
слышит другой барабан.

Артур О Шонесси Европа,1874

Артур О’Шонесси Европа, 1874
(С  английского).

Я молод, полон страстного порыва.
Мне требуется вера - как оплот.
А чем сегодня юношество живо ?
С какой идеей движется вперёд ?
В уме и в сердце давние мотивы:
Господь незыблем, и в урочный год -
не миновать - душа к нему придёт.

Я утром с песней просыпаюсь рано.
Сияния с вершин не превозмочь,
и юный день сквозь синие туманы
сгоняет отступающую ночь.
Так гонят устаревшее преданье,
но я ищу немеркнущий завет -
не для мечтанья или воздыханья -
пусть плачут те, в ком веры больше нет !
Вон солнцем коронованные горы.
Я вижу хлынувший оттуда свет -
мой юный день, день воли и простора,
несущий обещание побед.
И вот решил окинуть взглядом страны,
в какой упадок, а в какой расцвет,
где слабнет вера, где она, воспрянув,
вихрит пески и мутит океаны.

Британия – крепка, а мир – обмяк.
Там надобен работник и мастак.
Но работяги – будто бьют баклуши.
Им что построить, что разрушить.
И я ищу бригаду подельней,
творящую во славу всех Людей.

Поверженная Франция ! Под светом
сплошного солнца. Давний идеал.
Ты пела вдохновенные куплеты.
От роз твоих я сердцем расцветал.
Теперь могилы розами одеты
и под землёй славнейший легион.
Я видел эти розы, слышал песни.
Был очарован, думал, что влюблён.
Набрался, как от знатной куртизанки,
твоих фантазий – не сыскать чудесней
и слов, таящих дивные приманки.
С тех пор мне с ними весь мой путь светлей.
Храню их в сердце. Ты ж казалась прежде
цветущим царством в отблесках лучей
сплошного лета и весёлых дней,
блистательным в уверенной надежде.
А весь твой хор поэтов на заре,
во всём диапазоне квинт и терций,
казалось, звал всех слышавших в каре,
казалось, отзывался в каждом сердце
и к счастью вёл. И что за чудо в том ?
Чарующая видимость пленяла.
Людские души вторили хоралу,
и он, вздымаясь, превращался в гром.
Внимая вдохновляющему пенью,
рукоплескал пленённый материк,
и будто бы уж видел в облаках,
химеру, сказку, райское явленье -
то молодой и светлый божий лик,
то судно на крылатых парусах.
Сверкнуло диво неземного свойства,
конечный Рай, куда войдёт народ,
особое цивильное устройство,
без страшных окровавленных ворот.
Республикой зовётся это чудо.
Она воспета певческой ордой.
Возвышенная музыка повсюду
ласкает нас несбыточной мечтой.
Теперь, уже вдали от дня свершенья, -
Увы ! - я снова возношу моленья.
«Лети-ка, голубок, мой ангелочек
По кличке Мир, лети-ка, милый вновь.
Сыщи твою напарницу Любовь.
Мир ждёт её сюда без проволочек».

Но для любви гнездовья в мире нет.
Да, Франция ! Поэты со стараньем
духовно возрождали целый свет,
но ты, пресытясь непристойной бранью
и лязгом окровавленных мечей,
ввела, под шум возвышенных речей,
закон - насмешку, подлую издёвку
над пылом поэтических программ,
утробой порождённую обновку.
Я ж - эху внял и обманулся сам.
Пахнуло иностранными духами.
Шальная .музыка вгоняла в раж.
Затем устроил новшествам экзамен
и заглянул сквозь грубый макияж..
Взамен надежд увидел новый страх.
и низменную скаредность в глазах.
И режет слух, каким же оголтелым
нестройным тоном зазвучал Париж,
и, опозоренная, вся ты в целом,
о Франция, сегодня говоришь.
Тебе кричит пустые восхваленья
осипшая от пьянства шантрапа,
а толпы пустомель диктуют мненья.
Ты к горю безотцовщины слепа.
Ты самых безответных шлёшь на смерть,
как те ни каются за прегрешенья.
В стране - борьба, проклятья, круговерть.
Пусть кто-то путь твой назовёт резонно
«Путь к Миру». «Нет – к Свободе !» - возразят.
Потом воздвигнут пошлую колонну -
поспешно, с нечестивым нетерпеньем
всё оскверняющих лихих ребят,
чья родина – бордель.
А где ж певцы
с их упоительным и чистым пеньем,
умильные парнасские жильцы ?
Им виделось грядущее блаженство,
их тешила небесная мечта,
влекло божественное совершенство
и завершающая вечность красота.

Теперь поэты для крикливой своры –
первосвященники всех свар и смут.
Их имена в историю вплетут.
Где ж те певцы, свидетели позора ?
Ты виделась им чудом красоты,
а не Республикою тьмы и склоки, -
нет, родиной прогресса и мечты,
прекрасной Францией, с её цветами
и славою ! Великий, одинокий,
вернулся из изгнания ПОЭТ*,
но воли для него и дома нет,
и он живёт лишь гордыми мечтами.
ДРУГОЙ ПЕВЕЦ** покинул этот свет -
жрец красоты...
И не услышать пенья
сквозь нынешнее подлое хрипенье,
сквозь резкий отзвук яростной борьбы
в среде неумной и слепой гурьбы,
калечащей весь быт в своей отчизне.
Твой скверный мрак потомкам свет затмил.
Уныло светятся ряды могил.
Тебе не петь и не вернуться к жизни.
Мне будет всё равно, пока я жив,
хотя бы ты на части раскололась.
под гром и треск.
Но вдруг влетит мотив,
и мне почудится, как будто слышу голос,
упрямую пророческую мысль,
большую, вечную, куда бы мог войти
весь трепет человечьей жизни – мысль
о воздаянии в конце пути.
Оно положено лишь бравым людям,
на финише, когда к нему прибудем
У солнца – дни, И утром – вновь сиять.
А время мчит, не возвращаясь вспять.
Мир движется в ещё незримый век.
Пропасть во тьме случалось и народам.
Не повезло – и выпал человек.
Но род людской, в надежде на ковчег,
вверяется любым опасным водам,
и мчится к торжеству.
С эфирной высоты
бессмертный дух, без суеты,
шлифует плоть, лелея, как цветы,
людские чувства, страсти и мечты
и всходы мыслей, как те ни просты.
Но что ни лето – расцветает сердце.
Из почек прут зелёные листы.
Распахивают замкнутые дверцы.
А я – в моей земле. И так, как герцог
обязан править, мне тут быть певцом.
Здесь вскоре будет Рай.
Из сновиденья
встаёт Германия, светясь лицом,
Не ласкова, но в розовом цветенье.
Оно лишь краше станет в пору лета.
Тепло души из дальних тайников
потом полней откроется для света,
во всех оттенках и цветных отливах
и потечёт под дружный бег смычков
в симфониях и в оперных мотивах,
вернув искусству смысл его основ.

Подъём в России. Старую погудку,
казалось, забывает вольный люд.
Но нет ! Там царство зла, там мрак и жутко,
и песни те же, прежние поют.
Покою сердцу нет ни на минутку.
Век тосковать и петь у стен Кремля,
где башни коронованы лучами
и мёрзлыми цветами - вся земля !
А юг Европы – в изумрудной раме,
и виноградники, сбегая вниз,
потом срываются к морской границе,
где тёплая волна и ласков бриз.
Италию, наследницу традиций,
знобит в лохмотьях от старинных риз.
А Англия – на острове, подальше,
за плотной дверью, за сплошной стеной,
сидит-следит за каждою волной,
что там за новый свет, и нет ли фальши.
а впустит, так сверяет день-деньской
с вчерашним светом.
Вот и я в дозоре.
И страны строятся передо мной.
Везде напорный вал, несущий в море
веками скопленный негодный хлам.
Пока смотрю, с рассветною волной
прошёл взрывной огонь по небесам,
разлил шафран грядущих панорам.
И в том сиянье я воспрял душой.

Во мне возникло страстное желанье –
найти передовой новейший стяг,
чтоб вывел все народы на большак,
и я бы с ним связал все упованья.

Сегодня утром ясен небосвод,
и там, подобную мечте, я вижу -
не некую, первейшую из скопа,
страну-вождя, зовущую вперёд, -
а то, что и славней и сердцу ближе,
единую грядущую Европу.
В её букет войдёт весь гордый флёр
сплочённых новой дружбой стран-сестёр.
Их прошлое сольётся в общий свод.
Их озадачит общий круг забот.
Мне мнится в небе запредельный лик.
Он, верно, в дальнем будущем возник.
Виденье поутру – господня милость.
Должно быть, только-только зародилось
Видение – для пристальных очей,
и в нём предвестие грядущих дней,

увиденное мало кем. Вот в Риме –
спокойное величие с утра,
и Франция дивит, хотя пестра,
но я в них чувствую надлом.и гнилость.
Поникла Франция. В могучем Риме -
лишь пустота, разруха в ярком гриме,
он захромал. Европа – мой девиз
Её свободный взлёт – ещё эскиз.
Я в поисках зари. Со мной, бок-о бок,
все те, кто верует и кто не робок.
МЫ всё обдумали и собрались
сражаться и дойти до славной цели,
столь ясной для борцов, глядящих ввысь,
что ради человечества посмели,
идти вперёд, как время ни грозись,
не останавливаясь в полутени
огарков полного щедрот вчера.
Из-за таких былых нагромождений
сюда нейдёт рассветная пора.
Пусть те, что почивают в сладкой лени,
проспят, пока их кров не упадёт.
А я сдрузьями встречу наш восход
немолчным пеньем маршевых мелодий.
Взбодрим все наши армии в походе.
И пусть нигде ничьи законы впредь
нам не мешают действовать и петь,
чтоб всё ничтожное снесло потопом,
где просияет человечная Европа***.


Arthur O’Shaughnessy Europe

I am young, and full of the earnestness of love;
And I seek some great faith wherein I may live, -
Some faith of youthful men who strive and move
And faith and win, while out of all they live;
For well my heart is telling me – above
God changes not, and death will surely give
Him to thy soul; therefore, with man now, live.

I go up, yea, all the heart within me singing,
Too the golden crags, to the giant thrones of light;
And through blue gloom I see the young day clinging
To reluctant folds of the slowly vanishing night.
So a man’s heart clings maybe to an old faith dying:
But I – I must have some faith that will not die;
Not of the faiths that end in dreaming and sighing,
Which a man gives up at the last with a dismal cry.
Would that from yonder mountain’s height, alone –
The sun just crowns it – I could see the day, -
The young, the strong day, the day that shall be my own, -
Grow and roll over the world with conquering away !
Would I might see indeed earth’s many lands,
And nations rising, and nation passing away,
And which faith fails, and which it is that withstands,
And then, bounding all, the waste sea and the sands !

For oh ! my hearth is strong, and the world is weak;
Yet the world is doing the master-work I seek;
And workers, ay, and hinderers, are but blind,
Building new or destroying what they find;
And I would be with the workers in the van;
For somehow, somewhere, rises god-like Man.

O fallen France ! the sun floods over you:
I look upon you – I, sometime your lover.
It was a soft delicious song that drew
My heart: it was the roses that soon cover
The heaped-up graves where recently men threw
Mere fameless earth over most famous men:
It was the rose I saw, the song I heard,
That lured me, till I thought I loved you. Then,
Fair courtesan, I found you; and the learning
Of many a precious fantasy and word
Of rare unalterable magic, turning
The dreary wastes of life to flowering ways,
Lies treasured in my heart. You seemed awhile
To reign there rose-crowned, fronting full the rays
Of coming summers and of dawning days,
With luminous foreknowledge in your smile;
And all your poets, singing lofty song,
Stood gleaming where the clouds of morning part,
Leading, it seemed, fair lines of men along, -
Leading each man by something in his heart
On to radiant future. Then, what wonder
That, while your fascinating semblance held
Man’s soul in men like those, your fair lips spelled
And uttered softly, and it grew to thunder,
Acclaimed by the believing human race,
The lofty language of men’s soul – the thing
He dreams of, and he sees as yon pure vision
Of shapely cloud, now like a young god’s face,
Now an ideal bark, now with vast wing
Chimerical, albeit far, elysian, -
A thing to be, but not embodied yet
In element of earth – the golden state,
The last man’s Eden ,which the gods have set,
Methinks, beyond too many a bloody gate –
The thing men call Republic ? Rang once more
The lifted music of that golden theme
From those too sanguine singers; from the shore
Of the world’s far unrealizable dream,
Yea, from that distant and receding day
Of godlike consummation, which I pray
Dawn on the final finished rest of man,
Floated forth once again the angelic dove
Whose name is Peace, to seek her fellow, Love;
On to radiant future. Then, what wonder
That, while your fascinating semblance held
Man’s soul in men like those, your fair lips spelled
And uttered softly, and it grew to thunder,
Acclaimed by the believing human race,
The lofty language of men’s soul – the thing
He dreams of, and he sees as yon pure vision
Of shapely cloud, now like a young god’s face,
Now an ideal bark, now with vast wing
Chimerical, albeit far, elysian, -
A thing to be, but not embodied yet
In element of earth – the golden state,
The last man’s Eden ,which the gods have set,
Methinks, beyond too many a bloody gate –
The thing men call Republic ? Rang once more
The lifted music of that golden theme
From those too sanguine singers; from the shore
Of the world’s far unrealizable dream,
Yea, from that distant and receding day
Of godlike consummation, which I pray
Dawn on the final finished rest of man,
Floated forth once again the angelic dove
Whose name is Peace, to seek her fellow, Love;
For whom not yet, nor since the world began,
On to radiant future. Then, what wonder
Is one fair spot wherein to make abode.
Yea, France, your poets nobly thought and song
A holy and regenerating ode;
And you, with ribald clamour and harsh clang
Of common tongues, and brass, and bloody swords,
Set about founding to those soaring words
The low, inane, the groveling mockery
Which you conceived, which was the thing their light
Begot in your brute bosom. And I, maybe
Catching the echo, breathing the delight
Of most exalted music hither blown
With wafts of perfume from a foreign land,
Gazed for a little on your face, soon grown
Aptly transfigured, with some faining bland
Masking its low-aimed glance and paltry scope,
And waited for a while ‘twixt fear and hope.
Then came upon me the discordant tone
Of vulgar untuned voices. As I gaze,
Vile crowds, a populace, your men, your own,
Polluted France ! burst forth with hideous praise
Responding to your call, the paltry shout
Of each besotted individual voices;
The senseless swaying of the rabble rout;
Base sheddings of base blood, villainous choice
Of most defenseless victims to bear death
For some abjured sin when the sin’s shamed out;
Then cursing, strivings, hootings – one that saith
This way is Peace, another, Strike this way
For Liberty; and all some self to place
Upon some puny pinnacle for a day !
What is all this but the unholy seething
Of fierce defilers of the human race
Whose country is a brothel ?
Where the while
Are those lofty poets whose souls, breathing
Some upper air, dwelling in some rare smile,
Forecast of sweet futurity, were holding
Enraptured converse with man’s godlike dreams,
That walk indeed as men in godlike moulding,
Nigh the world’s end, where perfect morning gleams ?
Them had that clamorous multitude first hailed
As even the high priests of the coming shame,
The common scandal called by their great name:
Where are thy poets now ? They once prevailed,
O France ! to make thee seem before mankind
A beauteous vision of a foremost land,
Leading on towards the dawn. No man shall find
Their names at all with thine in after time,
Dull tottering Republic. Lone and grand,
One*, from a lifelong exile by the sea
Returning, lives an exile still in thee,
His soul for ever in his dream sublime !
And One** is dead – alas ! ‘tis even He
Who was the priest of beauty.
Since no singing
Hath come across thy stained wave, ever bringing
Most hideous jarring echoes of the strife
Of such vile folk as do degrade man’s life,
With maybe some corrupt imagining,
Degenerate offspring of the loathsome gloom
And damp distorted glimmer of thy tomb.
Lie there, for thou wilt never rise or sing
Perchance again; and in my life’s own time
Thou’lt be for nought: I turn from thy harsh noise
And sullen degradation.

Still, sublime,
I fill within – as though I heard a voice,
Unaltered prophesying – all the though,
The great eternal thought, that makes most great
This palpitating human life, - the thought
Of the supreme fruitions that await
The strong progressive rising soul of man
In the fair end of time. Since time began,
Each separate sun makes one short day, and sets;
But onward time descends not, nor forgets
The long ascent to high eternity:
And so, man falls away, and man is lost,
And nations sink into obscurity;
But the sure bark that holds humanity
Rides far ahead, on other waters tost,
Triumphing forward.

Where the soul undying,
Ethereally forms or finishes
Man’s new undying body, culturing
Each flower of man’s dreaming or man’s sighing,
Each delicate germ of thoughts that were scarce his,
But for each warmer summer his heart may bring
To rear the plant whose every tendril is
An aspiration – there I seek to sing;
Yea, that shall be my country, and the king
Shall be the king, and I a singer there,
For there ‘twill soon be heaven.

The great dawn grows
In glittering Germany, no flower or mere
Forced loveliness, or transient, but the rose
Whose rich futurity of summer redden
In the strong conscious storehouse of the heart.
And there while somewhat of man’s soul all hidden
Progresses warily through fertile shade
To timely day, already some fair part
Hath preluded in music that hath made
The world once more rebuild the shrines of art.
But Russia rises, and the freed folk learn
The higher freedom of man’s heart from songs
Ancient but unforgotten, which return
Across the songless waste of dismal wrongs,
To find the heart of man can rise and yearn,
And sing forever. Lo ! The Kremlin’s towers
Catch the clear icy radiance of the dawn.
All the North wears a crown of frozen flowers;
While southward, among lands that with green lawn
And vine-field slope down seaward where the sea
Is that blue Mediterranean, whose warm kiss
Woos them and enervates them; Italy
Spoiled, nerveless offspring of great centuries,
Lies fretting in rich rags of luxury.
While, checking colder waves that own her away,
Insular England, sitting aye aloof
Behind closed door, and under jealous roof,
Resistful of new suns that dawn to day
Is letting in, well seen, and put to proof,
The world’s full yesterday.
So while I look,
The lands gleam slow forth before my soul,
And there is gradual growth that will not brook
The heaping up and clogging of the past;
And while I look, far doors of morning roll
Grandly apart, as with some onward blast,
And saffron thresholds of the future cast
Their radiance hither, even o’er my soul.

And to me, with love’s earnestness desiring
To see some foremost banner with the name
Of mankind’s foremost faith wrought like a flame,
That I might go up all my life aspiring,
There seems now in the morning a clear sight,
A thing scarce dream-like – not again one land
Crowned and transcendant leading for a space
A little way the nations into light,
But a more splendid vision, as of grand
Unanimous Europe, lifting up a face
That none hath seen till now – a face whose glory
Is made indeed of every nation’s story,
Whose smile is full of all their pasts, whose brow
Is busy with the problems of their Now,
But whose transcendant look already glows
In lofty futures that no man yet knows.
That vision rises: in this early morn,
When time is, even as I, a thing new-born,
That vision rises, from the uncertain gaze,
A faint foreshadowing of the future days,
Ethereal, seen of few. Maybe vast Rome
Stands yet clear grandeur in the eastern fire,
And France look shapely still in strange attire;
But my young soul knows, in this faithless morn,
France is already fallen, and mightier Rome
There in the glow is but a hollow dome
Now tottering. So this Europe is my creed,
Its boundless future shall shape forth and lead
My soul in search of morning; I and they,
Whose lives shall run with my life from to-day,
With all our earnest might of thought and deed
WE will be joined to strive to that great end,
Seen clearly, - as the higher than that which is,
The goal of all in man that still must tend
Upward, and never halt at such as this,
Which in half-light, or this some short-lived best,
The heaping up of ruined yesterdays
Against to-morrow’s sunrise. They who rest
Under the most consummate roof they raise
Shall surely lie beneath its overthrow;
But I and some in all the lands will go
Onward for ever singing: every song
Shall help and urge our armies’ feet along;
And no land’s straitened law shall judge the thing
We do, for that we do and that we sing
Shall come to nought for ever, or have might,
Where human Europe moves from light to light.

From “Music and Moonlight”, 1874

Примечания: *Виктор Гюго, **Теофиль Готье. ***В этом произведении
автор пророчески вглядывается в весьма отдалённое будущее - выступает как горячий защитник идеи объединённой Европы непосредственно после прогремевшей франко-прусской войны и задолго до первой и второй мировых войн.

Артур О Шонесси Красавица и Солнце; Кипарис.

Артур О’Шонесси Красавица и Солнце
(C  английского)


Мужчины – батраки и жертвы страсти !

Уже давно, должно быть, долетел
до вас рассказ о деве с Дарданелл.
Над нею время не имело власти,
и целый мир от чар её немел.

Все мысли девы были об одном –
блистать красой своею день за днём
на радость всем трудягам-землекопам,
смеясь над тем, что сбудется потом.

И геммами была она горда.
Что ни алмаз в причёске – то звезда.
На ней одной во всю сияли скопом
плоды всечеловечьего труда.

Она, раздевшись, станет на откос,
освободит тугие связки кос,
под солнцем заиграет завитками
роскошество сверкающих волос.

Её красивый камень забавлял.
Она брала то яхонт, то коралл,
выкладывала на берег рядками,
смеясь, искала лучший страз и лал..

А на груди звенел весёлый груз –
пять ниток ценных многоцветных бус.
Она надела на руки браслеты.
А гладкость кожи восхищала муз.

Она себя сочла первейшей здесь,
красавицей, не виданной доднесь,
богиней, повелительницей света.
В ней вспыхнула насмешливая спесь.

И молвит морю: «Как ты ни синей,
а в красоте соперничать не смей.
Напрасно блещешь белозубой пастью.
Моя улыбка – ярче и нежней».

И солнцу молвит: «Будь ещё страстней.
Ты зелень сушишь, жжёшь красу ветвей.
А я легко сожгу любовной страстью
сердца мужчин. И это - потрудней».

Тревожен и опасен был удел
для живших рядом с ней у Дарданелл.
Неотвратимы древние напасти.
У чаровниц и нынче беспредел.

Мужчины – батраки и жертвы страсти !


Arthur O’Shaughnessy
Three Flowers of Modern Greece.
2.The Fair Maid and the Sun.

O sons of men, that toil, and love with tears !

Know ye, O sons of men, the maid who dwells
Between two seas at the Dardanelles ?
Her face hath charmed away the change of years,
And all the world is filled with her spells.

Nor task is hers for ever, but the play
Of setting forth her beauty day by day:
There in your midst, O sons of men that toil,
She laughs the long eternity away.

The chain about her neck are many-pearled,
Rare gems are those round which her hair is curled;
She hath all flesh for captive, and for spoil,
The fruit of all the labour of the world.

She getteth up and maketh herself bare,
And letteth down the wonder of the hair
Before the sun; the heavy golden locks
Fall in the hollow of her shoulders fair.

She taketh from the lands, as she may please,
All jewels, and all corals from the seas;
She layeth them in rows upon the rocks;
Laugheth, and bringeth fairer ones than these.

Five are the goodly necklaces that deck
The place between her bosom and her neck;
She passeth many a bracelet o’er her hands;
And, seeing she is white without a fleck,

And, seeing she is fairer that the tide,
And of a beauty no man can abide –
Proudly she standeth as a goddess stands,
And mocketh at the sun and sea for pride:

And to the sea she saith: “O silver sea,
Fair art thou, but thou art not fair like me;
Open thy white-toothed dimpled mouths and try;
They laugh not the soft way I laugh at thee.”

And to the sun she saith: “O golden sun,
Fierce is thy burning till the day is done;
But thou shalt burn mere grass and leaves, while I
Shall burn the hearts of men up every one.”

O fair and dreadful is the maid who dwells
Between the two seas at the Dardanelles:
As fair and dread as in the ancient years;
And still the world is filled with her spells,

O sons of men, that toil, and love with tears !

From “An Epic of Women”, 1870


Артур О’Шонесси Кипарис
(C  английского)

1-й вариант
Отряс ты перья, белоклювый дятел,
и не звучит твой нежный пэт-пэт-пэт.
Лишь грустно стонешь и кричишь в ответ
среди цветов и летней благодати.
Грядёт зима. Сезон любви отпет.

Ты улетаешь, редкостная птица,
в леса, где свет не проникает вниз.
Там не цветут ни флокс, ни барбарис,
а в тех местах, где сможешь ты гнездиться,
бросает тени мрачный кипарис.

Тот кипарис поднялся на кургане,
Непышный майский цвет исполнен чар.
Обманный дух струит его нектар,
и кто подышит в этаком дурмане,
тем выдастся не лето, а кошмар.

В июне будет много спелых ягод.
Как соль морская, горькие они.
Кто их поест, тех, боже, сохрани!
Отравятся ! Потом надолго слягут,
заснувши в кипарисовой тени.

2-й вариант.
Вдруг смолкла ты, белая птица.
И горло твоё издаёт
лишь россыпи грустных нот.
И не с чего развеселиться –
готовишься в зимний отлёт.

Тот край, где придётся гнездиться, -
совсем не земной парадиз,
не рай, чтобы петь вокализ.
Там зори, свет дня и зарницы
скрывает от всех кипарис.

Он тянется вверх на могилах.
Цветы его в мае струят
таящий обман аромат.
Вдохнувший очнуться не в силах,
и лето увидит навряд.

В июне на мрачном погостце
уже созревают плоды.
Вкусивший не минет беды.
Заснёт и вовек не проснётся
от этой горчайшей еды.


Аrthur O’Shaughnessy
Three Flowers of Modern Greece.
3.The Cypress.

O Ivory bird, that shakest thy wan plumes,
And dost forget the sweetness of thy throat
For a most strange and melancholy note –
That wilt forsake the summer and the blooms
And go to winter in a place remote !

The country where thou goest, Ivory bird !
It hath no pleasant nesting-place for thee;
There are no skies nor flowers fair to see,
Nor any shade at noon – as I have heard –
But the black shadow of the Cypress tree.

The Cypress tree, it growth on a mound;
And sickly are the flowers it hath of May,
Full of a false and subtle spell are they;
For whoso breathes the scent of them around,
Ye shall not see the happy Summer day.

In June, it bringeth forth, O Ivory bird !
A winter berry, bitter as the sea;
And whoso eateth of it, woe is he –
He shall fall pale, and sleep – as I have heard –
Long in the shadow of the Cypress tree.

From “An Epic of Women”, 1870

Примечание. Всё, что рассказывается в этом стихотворении о кипарисе, -
фантастика. Названная автором неведомая птица Ivory bird в первом варианте перевода заменена на редкостную, очень красивую, почти истреблённую ныне птицу, населявшую болотистые кипарисовые леса и рощи в Северной Америке. Это белоклювый дятел - Ivory-billed Woodpecker. Во втором варианте перевода фигурирует фантастическая
"Белая птица". Судя по заголовку цикла Three Flowers of Modern Greece, более верен и более соответствует авторскому замыслу второй вариант перевода.

Артур О Шонесси Песни "Она ушла..." ;"Любовь прошла"

Артур О’Шонесси Песня «Она ушла...»
(С  английского)

Она внезапно странствовать ушла.
Её рассудок помутила мгла.
Ах, если б удержать её - в кудрях,
во всей красе - хотя бы в зеркалах,
такою же, как прежде ! Там лишь блеск стекла.

Не пара мы теперь. В ней свет любви зачах.
Она украла Рай и Бога допекла,
поклявшись, что НАВЕК, - в безумье и в сердцах -
когда вдруг странствовать ушла.

Не помню ничего. Душа изнемогла.
Кто б так, как я, просил не помнить зла ?
Кто б столько тешил с песней на устах !
О Господи ! Позволь сыскать её в бегах -
живой ещё - и память вытравить до тла
о том, как странствовать ушла.


Arthur O’Shaughnessy Song: She has gone wandering…

She has gone wandering, wandering away;
Very sad madness hath taken her to-day.
Would I might hold her hair’s golden mass,
By her two feet, her girdle, her whole self in the glass
Of the years past, that change not, though she change and stray

For twain were we no more, to love and to pass;
For she hath both our heavens, and God heard her say
Fair oaths that but curse both for ever, if, alas !
She hath gone wandering away.

Shall not some memory –nothing I can say –
Soon or late plead with her more than I pray ?
Shall not some song, more than my singing hath ?
Yea, O God ! let me find her, though dying in the grass;
Ere she die let me hold her, and forget how to-day
She hath gone wandering away.

From “Music and Moonlight”, 1874

Артур О’Шонесси Песня «Любовь прошла»
(С  английского)

Она мне молвила: «Любовь прошла !»
Её слова звучали как угроза
Мне жизнь постыла без её тепла,
И, что ни ночь, меня слепили слёзы.
Просил, чтобы себя превозмогла,
позволила ещё побыть при ней -
ловить из глаз живительные дозы.
Была ж любовь, не счесть ночей и дней.

Она сказала, что порвалась нить,
но сжалилась, и я запасся цепью,
чтоб крепче нас двоих соединить
искусственною золотою крепью.
Она позволила, и я, слепец,
связал её от пяток и до кос,
опутал всё её великолепье
и звенья вплёл ей в золото волос.

Но нет ни радости, ни торжества,
хотя она опять со мною рядом,
и тело, руки, ноги, голова –
Всё-всё моё ! – до смерти под доглядом.
Но цепи нет, и сыщется едва,
чтоб сердце тоже взять в тугую власть.
И губ её не запереть, как надо,
чтоб не твердила, что угасла страсть.

Arthur O’Shaughnessy Song

I went to her who loveth me no more,
And prayed her bear with me, if so she might;
For I had found day after day too sore,
And tears that would not cease night after night,
And so I prayed her, weeping, that she bore
To let me be with her a little; yea,
To soothe myself a little with her sight,
Who loved me once, ah! many a night and day.

Then she who loveth me no more, maybe
She pitied somewhat: and I took a chain
To bind myself to her, and her to me;
Yea, so that I might call her mine again.
Lo ! she forbade me not; but I and she
Fettered her fair limbs, and her neck more fair,
Chained the fair wasted white of love’s domain,
And put gold fetters on her golden hair.

Oh ! the vain joy it is to see her lie
Beside me once again; beyond release,
Her hair, her hand, her body, till she die,
All mine, for me to do with as I please !
For, after all, I find no chain whereby
To chain her heart to love me as before,
Nor fetter for her lips, to make their cease
From saying still she loveth me no more.




Артур О Шонесси Песня "О Розе"

Артур О’Шонесси Песня о Розе
(С  английского)

Всем сердцем полюбил я Розу,
отставив прочие цветы,
потом у них, у всех, немилых -
засохли стебли и листы.
Весь мир вокруг, при всех светилах,
точь-в-точь, как я, влюбился в Розу.
Что значила моя любовь ?
Не льстили ей мой смех и слёзы.

И я просил себе пощады
у кавалеров порезвей.
Молил, чтоб Розе серенады
не пел надсадный соловей.
Меня от Розы прочь теснили,
а я мечтал поймать хоть взгляд,
хотя в прекраснейшей из лилий
я б мог найти бесценный клад.


Arthur O’Shaughnessy Song: When the Rose came…

When the Rose came I loved the Rose,
And thought of none beside,
Forgetting all the other flowers,
And all the others died;
And morn and noon, and sun and showers,
And all things loved the Rose,
Who only half returned my love,
Blooming alike for those.

I was the rival of a score
Of loves on gaudy wing,
The nightingale I would implore
For pity not to sing;
Each called her his; still I was glad
To wait or take my part;
I loved the rose – who might have had
The fairest lily’s heart.

From “Songs of a Worker”, 1881

Артур О Шонесси Весна-пророчица


Артур О’Шонесси Весна-пророчица
(С  английского)

Все почки стали зеленее.
Я в мыслях весь Апрель лишь с Нею.
Надеюсь, и Она нежнее
теперь в раздумьях обо мне.
А развернётся лист из почек –
Она таиться не захочет.
Любовь родится, как цветочек.
Бутон раскроется вполне.

Потом пойдёт веселье Мая.
И к Ней тогда, о чём мечтаю,
найдётся тропочка прямая.
Мне сердце шепчет: «Не горюй !»
Нас ждут боярышник в цветенье,
горячее сердцебиенье,
и, как награда за терпенье,
давно желанный поцелуй.

А после Мая мы в Июне,
в пыланье маков и петуний,
счастливее, чем накануне,
под деревом куда знатней.
И в новой радости огромной
мы прежний майский трепет скромный
друг другу весело напомним,
мне – Милая Моя, я - Ей.


Arthur O'Shaughnessy Prophetic Spring

To-day ‘tis Spring; the hawthorn-tree
Is green with buds; to-day maybe
She whom I think of thinks of me,
And finds the thought enough;
And when those buds are grown to leaves,
That thought wherein she scarce believe
Will grow perhaps to love.

Soon as the flowers of May appear,
For love of me she will draw near,
And hoping, dreading, I shall hear
Perhaps, and own my bliss.
Awhile beneath the hawthorn sweet
Our o’erstrained quickening hearts will beat,
Our purple thirsting mouths will meet
And revel in their kiss.

But when pink May becomes red June,
And summer sounds a glorious tune,
Under some lordlier tree aswoon
Together we shall lie.
And then to-day’s half-timid thought,
May’s thrill and kiss will seem as nought
To the full joy we shall have taught
Each other, she and I.

From “Songs of a Worker”, 1881

Артур О Шонесси Линмут

Артур О’Шонесси Линмут
(С  английского)

Я милую привёз в красивый край,
подальше от людских раздоров.
Здесь чудеса – хоть вечно вспоминай –
и тихий уголок для разговоров.

Здесь сладко шепчут горные леса.
Туда, наверх, до лета нет дороги.
Но нынче лето. Блещут небеса,
и лишь холмы – в раздумье и тревоге.

А за спиной у нас – морской прибой,
где волны плещутся, как злая свора,
но, ради нас, сейчас царит покой,
и холм прикрыл шумящие просторы.

Природа нас чарует красотой.
Мы дышим ароматами долины.
Здесь птичья речь – куда вольней людской.
В реке поёт могучая стремнина.

Здесь дерево всем стройным существом
стремилось стать мощнее с каждым годом.
Цветок здесь цвёл, не думав ни о чём.
Вокруг гуденье пчёл и пахнет мёдом.

Взошли на выступ, стали на краю,
Крутой тропой вскарабкались не сразу.
Под скалами, где с милой я стою,
поток утих, как будто по заказу.

Зелёный полог, скрывший небосвод,
вовсю играется с волшебным солнцем.
То гаснет свет, то ящериц спугнёт,
разбросивши блестящие червонцы.

А как чудесен моховой расстил
внизу под нами, дальше от дороги.
Лишь свет небес добрался и разлил
улыбки, где не хаживали ноги.


Здесь сыщутся укромные места,
где все древесные стволы - колоссы,
и всех дивят их формы и цвета,
а возле папоротник весело разросся.

Нежны в оттенках местные цветы –
и звёздочки, и бубенцы, и глазки.
Листва милей в с вкрапленьем пестроты.
Чем стал бы мир без этакой раскраски ?

Валун, который суживает путь,
пестро оделся в моховое хаки.
На скалах - стоит пристально взглянуть -
несчётные рунические знаки.

На этом камне был у нас привал,
на чудном месте, над речным порогом.
Я там, как мог, подругу развлекал,
чтоб выбрать миг и ей сказать о многом.


Arthur O’Shaughnessy Lynmouth

I have brought her love to this sweet place,
Far away from the world of men and strife
That I may talk to her a charmed space,
And make a long rich memory in my life.

Around my love and me the brooding hills,
Full of delicious murmurs, rise on high,
Closing upon this spot the summer fills,
And over which there rules the summer sky.

Behind us on the shore down there the sea
Roars roughly, like a fierce pursuing hound;
But all this hour is calm for her and me;
And now another hill shuts out the sound.

And now we breathe the odours of the glen,
And round about us are enchanted things;
The birds that hath blithe speech unknown to men,
The river keen, that hath a voice and sings.

The tree that dwells with one ecstatic thought,
Wider and fairer growing year by year,
The flower that flowereth and knoweth nought,
The bee that scents the flower and draweth near.

Our path is here; the rocky winding ledge
That sheer overhangs the rapid shouting stream
Now dips down smoothly to the quiet edge,
Where restful waters lie as in a dream.

The green exuberant branches overhead
Sport with the golden magic of the sun,
Here quite shut out, here like rare jewels shed
To fright the glittering lizards as they run.

And wonderful are all those mossy floors
Spread out beneath us in some pathless place,
Where the sun only reaches and outpours
His smile, where never a foot hath left a trace.

And there are perfect nooks that have been made
By the long-growing tree, through some chance turn
Its trunk took; since transformed with scent and shade,
And filled with all the glory of the fern.

And tender-tinted wood flowers are seen,
Clear starry bloom and bells of pensive blue,
That lead their delicate lives there in the green –
What were the world if it should lose their hue ?

Even o’er the rough out-jutting stone that blocks
The narrow way, some cunning hand hath strewn
The moss in rich adornment, and the rocks
Down there seem written thick with many a rune.

And here, upon that stone, we rest awhile,
For we can see the lovely river’s fall,
And wild and sweet the place is to beguile
My love, and keep her till I tell her all.

From “Songs of a Worker”, 1881

Примечание. Стихотворение «Линмут» известно в английской поэзии
как интересный пример пейзажного описания живописной местности.
Описываются окрестности реального селения вблизи северного морского
побережья в Девоне. Эта местность и посейчас привлекает многих
туристов. В 1952 году она получила громкую известность из-за происшедшего
там катастрофического наводнения.

Артур О Шонесси Отрешённость; Посмертная Любовь

Артур О’Шонесси Отрешённость
Arthur O’Shaughnessy Exile
(С английского)

Des voluptes interieures
Le sourire misterieux*
Виктор Гюго

Я в тусклом обществе привык
использовать его язык,
а в сердце песни – слаще мёда,
и я боюсь им дать свободу,
спасаю чистую струю.
Потом, подальше от народа,
раскрою сердце и пою.

А песни - слов любви полны,
тех слов, какие всем нужны.
Так вышло. Обсуждать не будем.
Я сердце посвящаю людям -
не въявь для всех, не на миру.
не для оценки разным судьям...
Затем живу и с тем умру.

И часто, радуясь при всех,
поддерживая общий смех
среди весёлых игр и песен,
я сам в душе совсем не весел.
Не то от сумрака идей,
который мне лишь интересен ?
Не то от жизни без друзей ?

Когда царит ночной покров,
всех скрыв, как саван мертвецов,
сторонний взгляд на расстоянье
не страшен звёздному сиянью.
Ночами я наедине
весь в мыслях. Звёздные мечтанья
переполняют душу мне.

Мне очень по сердцу пришлась
задумка – обнаружить связь,
связать разрозненные части –
живое и былое счастье
и лик грядущей красоты.
Я всех созвал бы - сквозь ненастья
идти в страну моей мечты.

Но, воротясь в обычный быт,
я - будто в маске, я закрыт.
И в скучном обществе – тем паче.
Меня – как нет, лицо я прячу.
Учусь искусству светских фраз
И улыбаюсь наудачу.
Всё это просто напоказ.

Я – с ними, я – один из всех.
Не презираю их утех
и не смеюсь над их святыней,
но, в ожиданье благостыни,
склонясь пред ликами святых,
я о своём всегда и ныне
прошу в молениях моих.

Не близок путь, я знаю сам,
к моим заветным небесам.
Там всё, что мне всего дороже.
Моя Любовь давно там тоже,
и песни к ней летят, в тот край.
Я там и встречусь с ними позже,
свершив паломничество в Рай.



Arthur O’Shaughnessy Exile
Des voluptes interieures
Le sourire misterieux*
VICTOR HUGO

A common folk I walk among;
I speak dull thing in their own langue:
But all the while within I hear
A song I do not sing for fear –
How sweet, how different a thing !
And when I come where none are near
I open all my heart and sing.

I am made one with these indeed,
And give them all the love they need –
Such love as they would have of me;
But in my heart – ah, let it be ! –
I think of it when none is nigh,
There is a love they shall not see;
For it I live, for it will die.

And oft-times, though I share their joy,
And seem to praise then with my voice,
Do I not celebrate my own,
Ay, down in some far inward zone
Of thoughts in which they have no part ?
Do I not feel – ah, quite alone
With all the secrets of my heart ?

O when the shroud of night is spread
On these, as Death is on the dead,
So that no sight of them shall mar
The blessed rapture of a star –
Then I draw forth those thoughts at will;
And like the stars those bright thoughts are;
And boundless seems the heart they fill:

For every one is a link;
And I enchain them as I think;
Till present and remembered bliss,
And better, worlds on after this,
I have – led on from each to each
Athwart the limitless abyss –
In some surpassing sphere I reach.

I draw a veil across my face
Before I come back to the place
And dull obscurity of these;
I hide my face, and no man sees;
I learn to smile a lighter smile,
And change, and look just what they please.
It is but for a little while.

I go with them; and in their sight
I would not scorn their little light,
Nor mock the things they hold divine
But when I kneel before the shrine
Of some base deity of theirs,
I pray all inwardly to mine,
And send my soul up with my prayers:

For I – ah, to myself I say –
I have a heaven though far away;
And there my Love went long ago,
With all the things my heart loves so;
And there my songs fly, every one:
And I shall find them there, I know,
When this sad pilgrimage is done.

From “An Epic of Women”, 1871

Примечание. Эпиграф – «Внутренние утехи, таинственная улыбка» - взят из
стихотворения Виктора Гюго , включённого им в письмо Леопольдине от 22 мая 1843 года и во вторую книгу «Созерцаний» (“Les Contemplations”, Livre II-XXII, -
“Aimons toujours ! aimons encore !...”).


Артур О’Шонесси Посмертная Любовь
(С английского)

Лишь тусклое мерцанье в подземелье.
Уснул в слезах, но сон сильней, чем врач.
Открыл глаза – уже напрасен плач.
Дух Милой – будто образ в узкой келье -

стоит в цветах над скорбною постелью.
Любимый облик обессмертил сам палач,
лихая Смерть. И мнимый взор горяч,
улыбчив после выпитого зелья.

А Память роется в тех кратких днях,
как масло каплет, душу теребя
шепча о счастье и трагичной тризне.

Нам было радостно, нас мучил страх.
Теперь я спрашиваю сам себя,
как всё стряслось и как сломались жизни.



Arthur O’Shaughnessy Love after Death

There is an earthly glimmer in the Tomb:
And healed in their own tears and with long sleep,
My eyes unclose and feel no need to weep;
But in the corner of narrow room,

Behold Love’s spirit standeth, with the bloom
That things made deathless by Death’s self may keep,
O what a change ! for now his looks are deep,
And a long patient smile he can assume:

While Memory, in some soft low monotone,
Is pouring like an oil into mine ear
The tale of a most short and a hollow bliss,

That I once throbbed indeed to call my own,
Holding it hardly between joy and fear, -
And how that broke, and how it came to this.

From “An Epic of Women”, 1871

Артур О Шонесси Рай

Артур О’Шонесси Рай
( С  английского)

Мы шли вдвоём сквозь все препоны,
замучась, хоть реви.
И всюду гнали нас законы,
душители любви.
Но было в нас одно стремленье -
сыскать поглоченный забвеньем
уединённый Райский сад.
Мы верили в благоволенье
стоящего у врат.

Мы вышли в дальнюю округу,
куда не вхож закон,
но люди всяческую ругань
швыряли нам вдогон.
А мы сыскали, хоть нескоро –
его – с разрушенным забором,
уединённый Райский сад.
И нет в Раю том в нашу пору
охранника у врат.

И мы, глазам своим не веря,
прошли там по цветам
сквозь все незапертые двери,
как в благодатный храм.
Зверьё и птицы без стесненья
здесь век грешат в игре да в пенье.
И ложь, и правда тут всегда
на воле и без попеченья,
и нет запретного плода.

У нас в сердцах дурным осадком
сказалась злая брань.
От всех попрёков нам несладко.
Мы страхам платим дань.
Съев плод указанного древа,
мы ждали пламенного гнева
за попранный запрет,
но там лишь Райские напевы
звучали как привет.

В Раю во всей роскошной гамме
смешались даль да близь.
Восток и Запад с их цветами
при встрече обнялись.
Деревья, вместе свив все кроны,
как общий щит для обороны
предстали злым ветрАм
Где ж счастье обрести влюблённым ?
Конечно, только там.

Весь цвет Земли, попав в немилость,
сюда летит во сне.
Здесь птица Феникс угнездилась,
рождённая в огне.
Любовь, вся в радужном сиянье,
Здесь сладко спит, прервав скитанья.
Постель в шатре. Закончен путь.
Её приманкой или бранью
на Землю не вернуть.

Теперь нам не страшны объятья.
Отныне в дружбе с нами Змей.
С утех любви он снял проклятье.
Нам нет помехи от людей.
Из Рая изгнанная Богом
Любовь влачилась по дорогам
и клял её людской уклад.
Теперь ей воля и подмога
у Райских врат.

В Раю простор и своеволье,
ни правил, ни границ.
Ограды рухнули. Раздолье
для всех цветов и птиц
И розы светятся багрянцем,
как будто мАнят буйным танцем,
и Сердцу Мира – тут хоть в пляс,
хоть выстрели протуберанцем
в честь самых нежных глаз.

Пока у нас тут Рай без края,
весь люд, как прежде, удручён,
Считает, что приставлен к Раю
привратник с огненным мечом.
Бедняги ! Мучатся, не зная,
что стража изгнана из Рая.
Сто лет назад ушла, как дым.
Там вечное цветенье мая,
и Рай – непобедим !

Arthur O’Shaughnessy Eden

Weary and wandering, hand in hand,
Through ways and cities rough,
And with a law in every land
Written against our love,
We set our hearts to seek and find,
Forgotten now and out of mind,
Lost Eden garden desolate,
Hoping the angel would be kind,
And let us pass the gate.

We turned into the lawless waste
Wild outer gardens of the world –
We heard awhile our footsteps chased,
Men’s curses at us hurled;
But safe at length, we came and found,
Open with ruined wall all round,
Lost Eden garden desolate;
No angel stood to guard the ground
At eden garden gate.

We crossed the flower-encumbered floor,
And wandered up and down the place,
And marveled at the open door
And all the desolate grace
And beast and bird with joy and song
That broke man’s laws the whole day long;
For all was free in Eden waste:
There seemed no rule of right and wrong,
No fruit we might not taste.

Our hearts o’erwhelmed with many of word
Of bitter scathing, human blame,
Trembled with what they late had heard,
And fear upon us came,
Till, finding the forbidden tree,
We ate the fruit, and stayed to see
If God would chide our wickedness;
No God forbade my love and me
In Eden wilderness.

The rose has overgrown the bower
In lawless Eden garden waste,
The eastern flower and western flower
Have met and interlaced;
The trees have joined above and twined
And shut out every cruel wind
That from the world was blown:
Ah, what a place for love to find
Is Eden garden grown !

The fair things exiled from the earth
Have found the way there in a dream;
The phoenix has its fiery birth
And nests there in the gleam;
Love’s self, with draggled rainbow wings,
At rest now from his wanderings,
In Eden beds and bowers hath lain
So long, no wealth of wordly rings
Will win him back again.

And now we need not fear to kiss;
The serpent is our playfellow,
And tempts us on from bliss to bliss,
No man can see or know.
Love was turned out of Eden first
By God, and then of man accurst;
And fleeing long from human hate,
And counting man’s hard laws the worst,
Returned to Eden gate.

Now every creature there obeys
Exuberantly his lawless power;
The wall is overthrown, the ways
Ruined by bird and flower;
The nuptial riot of the rose
Runs on for centuries and grows;
The great heart of the place is strong –
It swells in overmastering throes
Of passionate sigh and sang.

And while we joy in Eden’s state,
Out side men serve a loveless lord;
They think the angel guards the gate
With burning fiery sword !
Ah, fools ! he fled an age ago,
The roses pressed upon him so,
And all the perfume from within,
And he forgot or did not know;
Eden must surely win.

From “Songs of a Worker”, 1881

Артур О Шонесси Лазоревые острова; Обручальная песня

Артур О’Шонесси Лазоревые Острова
(С  английского)

Матросы, шкиперы ! И в вечер,
и солью утренней дыша,
в открытом море вам навстречу
всё время мчит моя душа.
Она летает, как кораблик,
сквозь облачные кружева,
ища настойчиво и храбро
Лазоревые Острова.

Душа несётся птахой пышной,
Скользит над гребнями волны.
Поёт. Неужто вам не слышно ?
Одна среди голубизны.
Она взмывает тучкой тонкой
от океана до небес.
Блистает радужною плёнкой.
Несёт предчувствие чудес.

И вот, под плески моря, солнце
слепит оторопелый взгляд.
Дорожки бликов, как червонцы,
по всей поверхности лежат.
В прозрачной мгле морские феи
любуются открытым дном,
где спят подводные Помпейи
и фыркает притихший гром.

Бежит игривая лавина –
и вдруг взрывается цветком,
и, кто бы в беге волн ни сгинул, -
тотчас как в склепе голубом.
Потом посмотришь в даль морскую,
когда волна сойдёт на нет,
там пальмы, берег коронуя,
украсят дальний силуэт.

Кораблик, тучка или птица -
моя задорная душа -
послушна мне и в небе мчится,
к заветной области спеша.
Всё ближе запад Поднебесья.
Гоньба задорна и резва.
Ещё рывок – и вот уж здесь я,
Лазоревые Острова.

И я волной отливной встречен.
Весь рудный берег обнажён.
С янтарным блеском хлынул вечер
и всюду навевает сон.
Я ж вольной птицей, ветром шквальным,
с душой, как будто под хмельком,
влетел, знакомый с каждой пальмой,
с любым загадочным цветком.

Душа буксует в ароматах,
в душистой глубине теней,
в тиши озёрной – как в палатах,
где ей надёжней и милей.
Вот в виде вновь преображённом
мечта – кувшинкой водяной –
приподнялась над водным лоном
и всласть любуется собой.

И в дивном таинстве смешенья
в один магический состав
и вздох, и пауза, и пенье,
нюанс и тон рождают сплав.
Душа горда. Она у цели,
на заповедных островах,
и радуется птичьей трели,
она сама цветёт в цветах.

Прекрасный остров Эруманго !
В тебе чарующая власть.
Среди смоковниц, в рощах манго
я сам – твоя живая часть.
Я - в полыхании шафрана
над пиками сапфирных гор,
я – струйка твоего фонтана,
и я включён в твой птичий хор.

Я пожил всевозможной жизнью
среди диковинных цветов.
Здесь пекло – как нигде в отчизне,
А в рощах пальм – укромный кров.
Но жаль, в покое мне не просто.
Я новой страстью обуян –
Эмоа, изумрудный остров,
зовёт вернуться в океан.

Увы ! Одна душа в полёте.
а сам служу я битый день,
и рядом скучный люд из плоти
и деловая дребедень.
От этой жути, мореходы,
душа и реет в голубом,
и мне, как сгонят с небосвода, -
весь выбор: смерть и жёлтый дом.

Arthur O’Shaughnessy Azure Islands

Shipmen, sailing by night and day,
High on the azure sea,
Do you not meet upon your way,
Joyous and swift and free,
Sailing, sailing, ever sailing,
Nigh to western skylands,
My soul, a bark beyond your hailing,
Bound for the azure islands ?

My soul is like a shining bird
Skimmed the crested spray,
And singing, singing – have you not heard ? –
Alone the azure way;
It voyages a cloudlet growing
Out of the sky and ocean,
A buoyant rapturous film all glowing,
And freighted with emotion.

When halcyon spells are on the wave
And in the enchanted sight,
A path the dappling sunbeams pave
Grows to intensest light;
And down in blue domination vainly
Now the sea-sprite’s wonder;
The sunken cities glitter plainly,
And murmur in hushed thunder:

When every little billow breaks
Into a liquid bloom,
And sings for one changed soul that wakes,
Glad in so sweet a tomb;
And when in the rich horizon’s dimness,
Over the ocean revel,
Some blue land with a palm’s crowned slimness
Looms at the sea waves’ level:

Then my elated bark, my soul,
Speeds rapturously, and seems
A cloud body at my control
To realize my dreams;
And onward, drawing nearer, nearer,
To western deepening skylands,
With ever a higher, yea, and dearer,
Dream of the azure islands –

I reach them as the wave wanes low,
Leaving its stranded ores,
And evening floods of amber glow
And sleep around their shores;
Then, with a bird’s will, a wind’s power,
My soul dwells there ecstatic,
Knowing each palm-tree and each flower,
Gorgeous and enigmatic.

It plunges through some perfumed brake,
Or depth of odorous shade,
That walls and roofs a dim hushed lake,
Where endless dreams have stayed;
And there it takes the incarnation
Of some amphibious blossom,
And lies in long-drawn contemplation,
Buoyed on the water’s bosom;

And mingling in the mysteries
Of interchanging hues,
And songs and sighs and silences,
That in one magic fuse;
My soul my solitude enriches
Through that profuse creation,
With many a bird’s impassioned speeches,
Or a flower’s emanation.

O gorgeous Erumango ! ISLE
Or blossom of the sea !
Often, some long enchanted while,
Have I been part of thee;
Part of some saffron hue that lingers
Above thy sapphire mountains;
One of thy spice-groves’ full-voiced singers;
One of thy murmuring fountains.

And having lived all lives of thine
That blend with flower or palm,
Or soar in light or soft recline
In depths of shade and calm;
Once more my soul hath gone forth, flying
On wings of rich emotion,
To emerald fair Emoa, lying
Green on the azure ocean.

But I, whose freed soul voyages far,
Do pass my working day
‘Mid hardened lives, where no dreams are,
In straitened speech and way:
Therefore that bark, O shipmen, stay not,
But let it sail securely,
For – ceased THAT voyaging – I, who may not,
Should die or go mad surely.

From “Music and Moonlight”, 1874.

Примечание. Географические названия Erumango (Erumanga), Emoa встречаются в записках путешественников и миссионеров, побывавших на Новых Гебридах в начале и середине девятнадцатого века. На карте современного островного государства Вануату есть остров Erromango и селение Emoa на другом острове (Kakula).


Артур О’Шонесси Обручальная песня
(С  английского)

Любимая, родная !
Моя – на все века !
Я в мыслях улетаю
в твой край - за облака.
И в небе, открытом сплошь,
не в ночь, так белым днём
ты ли мне там мелькнёшь,
я ли порхну мотыльком?
.
Я вслушивался в звуки
вселенских голосов, -
Увы ! - не поняв ни словца.
А, кажется мне, твой зов
сквозь звон и стуки, -
Любимая, родная ! -
разносится без конца,
прорвав небесный покров.

Любимая, родная !
Моя - на все века !
К тебе я улетаю
как ты ни далека.
Где-то в дали янтарной
ветер пахнёт в лицо
и там голубок светозарный
шепнёт мне твоё словцо.

Ты чудишься мне под сенью
пальм с золотой листвой,
в платье чуднОм, и в руке –
веер с изящной канвой.
А я сижу в удивленье,-
Сестра моя, подруга ! -
Как в том странном мирке
ты очутилась со мной ?

Родная, дорогая !
Та самая наверняка.
Ушедшая в кущи рая –
отныне и на века.
И ноет душа в смятенье,
печальную память храня.
А где-то за гранью забвенья
вспомнишь ли ты меня ?

Давно ли мы пели вместе ?
Словам до сих пор невтерпёжь
посыпаться с губ опять,
и музыка вводит в дрожь,
напомнив былые песни.
Любимая, подруга !
Пытаюсь слова записать,
и - будто ты впрямь поёшь.

Любимая, родная !
Утраченная мной !
Я плачу теперь, не зная,
где нашла ты покой.
Прекрасные, как сама ты,
цветы покрывают твой прах.
Не мной ли они примяты ?
Или ты спишь в волнах ?

Где б ни был конец скитанью,
где б ни легла голова,
над нею лишь синева,
под нею влажна трава
и вечно - мои рыданья.
Сестра моя и подруга !
Любовь бесконечно жива.
Нет в мыслях, что ты мертва.

Мой ангел ! Светлое пламя !
УзнАю тебя в непроглядь.
Впервые коснусь устами,
чтоб вечно любить и лобзать.
Засветится небосвод,
все тени пронзив насквозь –
моя душа к твоей шагнёт,
и мы не будем врозь.

Ведь есть же край круговерти,
где канет всё без следа ?
Исчезнет же темь без огня,
где правят смерть и беда ?
Навряд оторвать ей, смерти, -
Любовь моя, невеста ! –
меня от тебя, тебя от меня,
Ты мне суждена навсегда !


Arthur O’Shaughnessy Song of Betrothal

O sister-soul and lover,
Mine to eternity
Whom dreams and hopes discover
Where dreamed-of heaven may be !
Those nights the skies are glass,
Those days the skies are blue,
Do you quite near me pass ?
Do I draw near to you ?

Those days I listen vainly
To sounds the skies let fall;
I never catch a word, and yet
It seems I hear you call
Those nights I see quite plainly,
O sister-soul and lover !
My heaven through many a fair inlet,
And you, who fill it all.

O sister-soul and lover,
Mine to eternity,
Whom heart and thoughts discover
In climes remote from me!
The south wind that brings summer,
The amber-laden sea,
The bird, the rarest comer,
Bring these no word from thee ?

I think I see you under
Strange palms with leaves of gold;
Your foreign dress, and in your hand
The quaint bright fan you hold:
I sit sometimes and wonder,
O sister mine, and lover,
What ship shall bring you from your land,
To me here in the cold ?

O lover mine and sister,
That lady you must be
My soul once knew, then missed her
A whole eternity.
My soul, still pining, fretting,
Feels all your memory;
O mine beyond forgetting,
Canst thou remember me ?

I think we sang together,
Bright songs, whose words yet cling
Divinely to my lips, and quite
Their music with them bring:
They tell of fairer Weather,
O lady mine, and lover;
I write them down, and as I write,
I think I hear you sing.

O sister mine and lover,
Buried and lost to me,
Whose grave my tears discover,
Where’er thy grave may be:
Art buried where the grass is,
And flowers that were like thee,
Where my foot sometimes passes ?
Or is your grave the sea ?

Wherever you are sleeping,
Indeed though o’er your head
You see dark waves of dismal blue,
And wet weed is your bed;
O you must feel my weeping,
Yea, sister mine and lover;
I will not take my love from you,
Nor think that you are dead. .

O angel bride and sister,
My heart known thou art she,
Whom lips that never kissed her
Shall kiss eternally.
When heaven is quite a glass
And love sees through and through,
How shall sick longing pass,
And my soul rush to you !

These shall not be for ever,
Days, nights, and darkness sore,
Drear time that seems a shoreless sea,
And death that owns no shore;
Then what shall stay or sever,
O angel love and sister,
Thy soul from mine or me from thee,
My bride for evermore ?

From “Music and Moonlight”, 1874

Пьер Ронсар Любовь к Кассандре-IX и др. Цикл.

Пьер де Ронсар Любовь к Кассандре-IX
(Вольный перевод с французского)

Божественный Белле ! По праву дан -
за страстность и за пылкость без примера -
тебе весь арсенал сынка Венеры:
лук, факелы, и стрелы, и колчан.

Надеюсь, ты всё так же чист и рьян
и устремлён в возвышенные сферы.
Ты чутко выслушаешь кавалера
о том, как мучает его роман.

Услышь, как горько твоему Ронсару,
а буря подвигается к разгару.
Я мчу, сложивши пару рук крестом,

без паруса, без вёсел, на фелюге,
вдали от порта, где глаза подруги
мне, вместо звёзд, служили б маяком.


Pierre de Ronsard L’amour de Cassandre IX

Divin Bellay, dont les nombreuses loix,
Par une ardeur du peuple separee,
Ont revestu l'enfant de Cytheree,
D'arc, de flambeau, de traitz et de carquoys:

Si le doulx feu dont chaste tu ardoys
Enflamme encor ta poitrine sacree,
Si ton oreille encore se recree
D'ouyr les plaints des amoureuses voix:

Oy ton Ronsard, qui sanglotte et lamente,
Palle, agite des flotz de la tourmente,
Croysant en vain ses mains devers les Dieux,

En fraisle nef, et sans voyle, et sans rame,
Et loing du bord, ou pour astre sa Dame
Le conduisoyt du Phare de ses yeulx.

Пьер де Ронсар Первая книга Любви
XVI*
(Вольный перевод)

Я б горе разметал по всей Вселенной.
Пусть весть о нём летит везде стрелой.
Уж лучше бы я был совсем глухой,
чем завлечён поющею Сиреной.

Пусть станут оба глаза влагой пенной,
лоб - каменным и сердце – головнёй,
но к той красавице я ни ногой -
небесной, но, как люди, столь надменной.

Пусть мысли разлетятся, как вьюрки .
Пусть вздохи, превратившись в ветерки,
мчат жалобы мои до дальней дали.

Мечтаю на Луарский бережок,
держа палитру, высадить цветок,
раскрашенный в цвета моей печали.


Pierre de Ronsard Premier livre des Amours

XVI*

Je veux pousser par l'univers ma peine , (Var.: par la France)
Plus tost qu'un trait ne vole au decocher; (Var.: Plutot)
Je veux aussi mes oreilles bouscher, (Var.: de miel… boucher)
pour n'ouyr plus la voix de ma sereine.

Je veux muer mes deux yeux en fontaine ,
Mon coeur en feu , ma teste en un rocher.
Mes pies en tronc , pour jamais n'approcher
De sa beaute si fierement humaine.

Je veux changer mes pensers en oiseaux,
Mes doux soupirs en zephyres nouveaux,
Qui par le monde eventeront ma plainte.

Je veux encor de ma palle couieur (Var.: du teinct de ma palle couleur)
Aux bords du Loir faire naistre une fleur, (Var.: enfanter)
Qui de mon nom et de mon mal soit peinte.

*Примечание. В 1940 г. Анри Матисс иллюстрировал этот сонет, нарисовав свою
(и Ронсаровскую) Сирену.

Клод Ларше Ад

Клод Ларше Ад
(Вольный перевод с французского)

Я понял тяжкую тоску пустой работы,
трагический удел, постигший Данаид.
В твоих глазах всегда лишь холодность стоит
в ответ на нежности и все мои заботы.

Танталов алчный жар томил меня без льготы
Я целовал тебя. Твой рот был приоткрыт.
Голодная пастьба ! Душа твоя молчит.
Бесплодные пески богаче на щедроты.

Ни сердца, ни души твоих не оживив,
я понял, как страдал в бессилии Сизиф.
Я страсть в тебе разжечь хотел всерьёз и рьяно.

И Ад меня томит за искренний порыв.
И ревность мучает меня теперь, как рана,
куда вонзает клюв бессмертный жадный гриф.

Claude Larcher L’Enfer.

J'ai connu le chagrin des pales Danaides,
Celui d'un dur labeur recommence sans fin,
T'ai-je assez prodigue de tendresses, en vain,
Pour emplir de douceur tes yeux a jamais vides ?

Et j'ai connu Tantale et ses ardeurs avides.
Tu donnais bien ta bouche a manger a ma faim,
Decevante pature !... Et la, dans ton beau sein,
Ton ame etait un fruit plein de sables arides.

Et j'ai connu Sisyphe et son sterile effort ;
Helas ! en essayant de porter ton coeur mort
Jusqu'au vivant ether de la passion vraie,

Et, pour que tout l'enfer tоnt dans ce triste amour,
La jalousie, en moi, saigne comme une plaie
Que ronge un immortel, un affame vautour.


Справка.
Сонет опубликован в книге Поля Бурже
Paul Bourget “Physiologie de l’amour moderne”

Артур О Шонесси Зюлейка; Андалузский лунный свет

Артур О’Шонесси Зюлейка
(С  английского)

Зюлейка убежала прочь,
прошла сквозь ваши загражденья.
Не в силах сердце превозмочь,
ушла, куда позвало пенье.
Завлёк заезжий менестрель.
Лаская, сладостная трель
в Зюлейке душу окрыляла.
Его слова попали в цель.

Как ваш закон ни строг, ни твёрд,
а менестрель нашёл лазейку,
Из-за моря приплыл в ваш порт.
Нет. Не для вас цвела Зюлейка.
И лесенка была дивна,
из звонких песен сплетена.
Из строчек свиты все ступеньки.
И вот достала до окна.

Красив был юный менестрель,
жар пения его - чудесен.
Нет. Не певали вы досель
таких, как он, любовных песен.
Он пел о сказочном леске,
о море, стонущем в тоске,
о дорогой своей отчизне,
лежащей в дальнем далеке.

Он пел про роскошь и покой
зелёных рощ в любимом крае,
где простодушно день-деньской
в ветвях воркуют птичьи стаи,
и птицы там по сотне раз
споют для вас хоть каждый час
за каждым менестрелем следом
набор его волшебных фраз.

И вновь распелся менестрель,
увлечь свою Зюлейку силясь -
за сто морей и сто земель.
Гадай, где нынче очутились !
Скользят по морю на ладье,
присевши рядом на скамье.
Взгляни-ка ! Вот по зову песни,
плывут в серебрянной струе.

Так пусть же светит им звезда
и выйти на берег поможет.
Пусть песни и любовь всегда
им станут всех щедрот дороже.
Там ждёт их счастье , без тщеты,
в союзе юной красоты,
и ночью, в соловьиных рощах
для них раскроются цветы.


Arthur O’Shaughnessy Zuleika

Zuleika is fled away;
Through your bolts and your bar were strong;
A minstrel came to the gate to-day
And stole her away with a song.
His song was subtle and sweet,
It made her young heart beat,
It gave a thrill to her faint heart’s will,
And wings to her weary feet.

Zuleika was not for ye,
Through your laws and your threats were hard;
The minstrel came from beyond the sea,
And took her in spite of your guard:
His ladder of song was slight,
But it reached to her window height;
Each verse so frail was the silken rail
From which her soul took flight.

The minstrel was fair and young;
His heart was of love and fire;
His song was such as you ne’er have sung,
And only love could inspire:
He sang of the singing trees,
And the passionate sighing seas,
And the lovely land of his minstrel band;
And with many a song like these.

He drew her forth to the distant wood,
Where bird and flower were gay,
And in silent joy each green tree stood;
And with singing along the way,
He drew her to where each bird
Repeated his magic word,
And there seemed a spell she could not tell
In every sound she heard.

And singing and singing still.
He lured her away so far,
Past so many a wood and valley and hill,
That now, would you know where they are ?
In a bark on a silver stream,
As fair as you see in a dream;
Lo ! the bark glides along to the minstrel’s song
While the smooth waves ripple and gleam.

And soon they will reach the shore
Of that land whereof he sings,
And love and song will be evermore
The precious, the only things;
They will live and have long delight
They two in each other’s sight,
In the violet vale of the nightingale,
And the flower that blooms by night.

From “Music and Moonlight”, 1874

Артур О’Шонесси
Андалузский лунный свет
(С английского)

Дворец – вверху. Я там без никого.
То тень, то проблеск – вереницей.
Мечтаю, слушаясь лишь сердца своего.
Вся жизнь под музыку творится.
Я в сумрак погружён,
и в стройности колонн
все грёзы дивны и прекрасны.
Фонтан среди цветов,
журчит под ход часов,
с наивной музыкой согласно.

А полночь обращает всё кругом
в тревожный и волшебный морок,
и под луной благоухает окоём.
Заросший лаврами пригорок
и весь откос
в букетах алых роз.
Блестит листва на померанце.
А я крою, что память сберегла, -
мои и страсти, и дела.
И как всё славно в лунном глянце !


Arthur O’Shaughnessy Andalusian Moonlight

In a lifted palace I dwell apart,
Changeless in glimmer and shade;
Alone with my dream, and alone with my heart,
And the music my life hath made.
There, deep in the dimness,
Some white pillar’s slimness
Figures my dreamlike thought;
And fainting in flowers,
Some fountain for hours
Murmurs over my music untaught.

When midnight renders the place more fair
With shadowy magic and thrill,
And the moonlight flood all the odorous air,
Beneath on the rustling hill;
I see red rose
In the laurel closes,
And the glossy citron-trees;
And thought re-fashions
Past life and passions,
As the moonlight glorifies these.

From “Music and Moonlight”, 1874

Джон Ньютон Чудесная Благодать

Джон Ньютон Чудесная Благодать
(С   английского)

О Благодать ! Как сладок глас,
дарящий нам любовь !
Я погибал – Всевышний спас.
Был слеп – и вижу вновь.

Среди угроз Господень глас
помог мне устоять.
Благословен блаженный час
явивший Благодать.

Пришлось над безднами шагать,
блуждать, гореть, тонуть,
но мне Святая Благодать
указывала путь.

Пока я жив на свете сём,
крепит мне дух и плоть,
стал мне надеждой и щитом
наставник мой Господь.

Когда ж постигну я тщету
моей судьбы земной,
в небесных сенях обрету
и радость и покой.

Погаснет солнечный фиал,
исчезнет шар земной,
но раз Господь ко мне воззвал,
он будет век со мной.

Пусть солнце будет нам сиять,
даря тепло и свет,
и мы восславим Благодать
все десять тысяч лет.


John Newton Amazing Grace

Amazing grace, how sweet the sound
That saved a wretch like me!
I once was lost, but now am found,
Was blind, but now I see.

’Twas grace that taught my heart to fear,
And grace my fears relieved;
How precious did that grace appear,
The hour I first believed!

Through many dangers, toils and snares,
I have already come;
’Tis grace has brought me safe thus far,
And grace will lead me home.

The Lord has promised good to me,
His word my hope secures;
He will my shield and portion be,
As long as life endures.

Yes, when this flesh and heart shall fail,
And mortal life shall cease;
I shall possess, within the veil,
A life of joy and peace.

The earth shall soon dissolve like snow,
The sun forbear to shine;
But God, who called me here below,
Will be forever mine.

When we’ve been there ten thousand years
Bright shining as the sun.
We’ve no less day to sing God’s praise
Than when we first begun.
1772
Примечание.

John Newton, “Olney Hymns” (London: W. Oliver, 1779) and “Virginia Harmony”
(Wichester,1830).
Джон Ньютон (1725-1807) – в молодые и зрелые годы был моряком и
занимался работорговлей. Знаменит как раскаявшийся грешник и автор многих религиозных гимнов. Гимн Amazing Grace принадлежит к числу наиболее
популярных. Известны другие переводы на русский язык.

Артур О Шонесси Выкрик; Песня (Дивным летом)

Артур О’Шонесси Выкрик
(С  английского)

Пою, расточаю речи,
надеюсь в душе, что встречу.
А ты, о ком мечтаю,
не хочешь и слова изречь.
Одна, красотой блистая,
ты, о которой мечтаю,
неужто глотаешь речи
и не желаешь встреч ?

Задумавшись и вздыхая,
страдаю, томлюсь, рыдаю,
а песня, что сердцем пета
взывает к тебе: «Приходи !».
Устал, как птица без стаи.
И сердце не слышит ответа,.
напрасно тебя ожидая.
Где ж слово, где вздох из груди.?

Ты – вечное сновиденье,
источник сердцебиенья,
любимая из мечтаний,
с кем жизнь и смерть пополам.
Среди душевных страданий,
леча сердечные раны,
впадая в самообманы,
опять предаюсь мечтам.

Нежна ли ты, не черства ли ?
Придёшь ли в один из дней ?
Возможно, такая краля,
что я для тебя – муравей ?
Где б ты ни была, взываю,
пока выносит кривая
и терпит доска гробовая,
пока живёшь без цепей.

Как маятник в сновиденье,
который унять невмочь,
бывают в душе сомненья
и мучают день и ночь.
Подумай о ком-то с любовью,
не слушая пустословья,
и он прильнёт к изголовью,
тоска уберётся прочь.

А друга, сквозь мрачные тени,
чарует твоя краса.
«Склони перед ней колени» -
твердят ему небеса.
И страстный призыв сквозь туман
готов пронести ураган,
и вторит, шумя, океан,
чтоб ставила ты паруса.

Так в чём же твои сомненья.
Скажи, к чему промедленье ?
Кем связана, чем сплетена ?
Железные цепи порви.
Любовь нам даётся одна,
одна и на все времена !
Слышны ли мои моленья
и пение в честь любви ?

НАС двое, и будь мы рядом,
тогда занялись бы садом
на радость простого люда
у серой реки суеты.
Один я – и нынче лишь только
мечтаю вовсе без толка,
и ты без меня – лишь чудо
из лучшей моей мечты.

Arthur O’Shaughnessy Outcry.

In all my singing and speaking,
I send my soul forth seeking:
O soul of my soul’s dreaming,
When wilt thou hear and speak ?
Lovely and lonely seeming,
Thou art there in my dreaming;
Hast thou no sorrow for speaking ?
Hast thou no dream to seek ?

In all my thinking and sighing,
In all my desolate crying,
I send my heart forth yearning,
O heart that mayst be nigh !
Like a bird weary of flying,
My heavy heart, returning,
Bringeth me no replying,
Of word, or thought, or sigh.

O soul of my soul’s seeing,
O heart of my heart’s being,
O love of dreaming and walking
And living and dying for –
Out of my soul’s last aching,
Out of my heart just breaking –
Doubting, falling, forsaking,
I call on you this once more.

Are you too high or too lowly
To come at length unto me ?
Are you too sweet or too holy
For me to have ant to see ?
Wherever you are, I call you,
Ere the falseness of life enthrall you,
Ere the hollow of death appeal you,
While yet your spirit is free.

Have you not seen, in sleeping,
A lever that might not stay,
And remembered again with weeping,
And thought of him through the day ? –
Ah ! thought of him long and dearly,
Till you seemed to behold him clearly,
And could follow the dull time merely
With heart and love far away ?

Have you not know him kneeling
To a deathless vision of you,
Whom only an earth was concealing,
Whom all that was heaven proved true ?
O surely some wind gave motion
To his words like a wave of the ocean;
Ay ! so that you felt his devotion,
And smiled, and wondered, and knew.

And what are you thinking and saying,
In the land where you are delaying ?
Have you a chain to sever ?
Have you a prison to break ?
O love ! There is one love for ever,
And never another love – never;
And hath it not reached you, my praying
And singing these years for you sake ?

WE two, made one, should have power
To grow to a beautiful flower,
A tree for men to sit under
Beside life’s flowerless stream:
But I without you am only
A dreamer, fruitless and lonely;
And you without me, a wonder
In my most beautiful dream.

From “Music and Moonlight”, 1874

Артур О’Шонесси Песня (Дивным летом)
(С   английского)

Влюблённых дивным летом
земля встречает приветом.
На воле необозримой.
поют и реют сердца.

Часами среди цветенья
мечтает поэт без движенья
и слушает имя любимой
звенящее без конца.

А время умерило поступь,
и лето бросило в россыпь
блистающий, словно чудо,
свой пёстрый богатый схрон.

Рубинами блещут розы.
Роса сияет, как слёзы.
И жемчуг, и изумруды
усеяли каждый газон.

Помимо напевной трели,
небесные звуки звенели
таинственно и с экстазом,
сплетаясь в томящий лад..

И было не в толк поэту,
зачем повелитель света
вкладывал труд и разум
в забавный земной вертоград

и что там за небожитель,
святой или бес-искуситель
вплетает звенящие фразы
в гармонию серенад.

Заветному чувству внемля,
вернулось сердце на землю,
затем, чтоб славить подругу
и петь о её красоте.

Мечтая о встрече с нею,
он ищет слов понежнее.
Любовь, захлестнув округу
звала к неземной высоте.

Он вторил волнам океана,
вздыхающим неустанно
Он пел, подражая печали
унылых зимних ветров,

копировал горькие стоны
редеющей осенью кроны,
но песни его звучали
под музыку соловьёв.

Он черпает жар восхвалений
из жреческих песнопений.
Небесный простор в них тесен
для блеска пропетых нот.

Он выложил всё искусство
в поэме пылкого чувства.
Подруга наслушалась песен -
поэт, заливаясь, поёт.

.
Arthur O’Shaughnessy Song (In the long enchanted weather…)

In the long enchanted weather,
When lovers came together,
And fields were bright with blossoming,
And hearts were light with song;

When the poet lay for hours
In a dream among the flowers,
And heard a soft voice murmuring
His love’s name all day long;

Or for hours stood beholding
The summer time unfolding
Its casket of rich jewelries,
And boundless wealth outpoured;

Saw the precious-looking roses
Its glowing hand uncloses,
The pearls of dew and emeralds
Spread over grass and sward;

When he heard besides the singing
Mysterious voices ringing
With clear unearthly ecstasies
Through earth and sky and air;

Then he wondered for whose pleasure
Some king made all that treasure –
That bauble of the universe,
At whose feet it was laid:

Yea, for what celestial leman,
Bright saint or crowned demon,
Chimed all the tender harmonies
Of that rich serenade.

But his heart constrained him, sinking
Back to its sweetest thinking,
His lady all to celebrate
And tell her beauty’s worth;

And he sought at length what tender
Love-verses he should send her:
Oh, the love within him overflowed,
And seemed to fill the earth !

So he took, in his emotion,
A murmur from the ocean;
He took a plaintive whispering
Of sadness from the wind;

And a piteous way of sighing
From the leaves when they were dying,
And the music of the nightingales
With all his own combined;

Yea, he stole indeed some phrases
Of mystic hymns of praises,
The heaven itself is perfecting
Out of the earthly things;

And with these he did so fashion
The poem of his passion,
The lady still is listening,
And still the poet sings !

From “Music and Moonlight”, 1874




Артур О Шонесси Хранитель сердца

Артур О’Шонесси Хранитель сердца
(С  английского)

Доверьте мне хрупкое сердце своё -
закрою на лучший замок.
И мирно у вас потечёт житьё,
без боли, как сладкое забытьё.
И я бы вам сердце берёг.

Я сердце стану хранить, как храм.
Туда не войдёт.дикарь.
Отринув грехи, лишь только я сам
войду в беломраморный, как Пергам,
прекрасный его алтарь.

В том храме, как в самом прочном ларце
для перлов высшей цены,
всю жизнь и даже в скорбном конце,
все чувства ранних лет должны
быть свято сохранены.

Я стану тревожиться день за днём,
входя с золотым ключом,
в порядке ли сердце под крепким замком
или похищено что-то в нём,
а я и не знаю о том.

Я должен быть с сердцем вашим знаком
и верить , что нет верней.
Я страстно забрежу, как под хмельком,
в надежде, что ежели я при нём,
со мною оно без затей.

Ему, где поддержка моим мечтам,
как мир вокруг ни кружись,
всё то, что в жизни добуду, отдам.
Награда меня ожидает там,
в том храме, где вся моя жизнь.

Потом в преддверье блаженного дня,
когда мы замкнём свой вход,
весь мир совсем от себя отженя,
нас блёстки любви осыплют, звеня,
и больше никто не войдёт.


Arthur O’Shaughnessy Keeping a Heart
To M—D—

If one should give me a heart to keep,
With love for the golden key,
The giver might live at ease or sleep;
It should ne’er know pain, be weary, or weep,
The heart watch’d over by me.

I would keep that heart as a temple fair,
No heathen should look therein;
Its chaste marmoreal beauty rare
I only should know, and to enter there
I must hold myself from sin.

I would keep that heart as a casket hid
Where precious jewels are ranged,
A memory each; as you raise the lid,
You think you love again as you did
Of old, and nothing seems changed.

How I should tremble day after day,
As I touch’d with the golden key,
Lest aught in the heart were changed, or say
That another had stolen one thought away
And it did not open to me.

But ah, I should know that heart so well,
As a heart so loving and true
As a heart that I held with a golden spell,
That so long as I changed not I could foretell
That heart would be changeless too.

I would keep that heart as the thought of heaven
To dwell in a life apart,
My good should be done, my gift be given,
In hope of the recompense there; yea, even
My life should be led in that heart.

And so on the eve of some blissful day,
From within we should close the door
On glimmering splendours of love, and stay
In that heart shut up from the world away,
Never to open it more.

From “Songs of a Worker”, 1881


Артур О Шонесси Птичьи пророчества; Большая схватка

Артур О’Шонесси Птичьи пророчества
(С  английского)

Раз в мае парочке влюблённой
случилось выйти в лес зелёный.
Слились их губы и сердца –
им не до лишнего словца.
Но там над ними птицы живо
вникали вслух в их перспективы.

Согласны горлица и дрозд:.
«В июне – свадьба. Случай прост».
«Весёлая пойдёт морока», -
смеясь воскликнула сорока.
Но для влюблённых та молва –
пустой галдёж, а не слова.

«В июле, - прокричала галка, -
меж ними вспыхнет перепалка.
У всех людей такой заскок».
«Найдут предлог», - решил вьюрок.
Но любящим совсем нет дела,
что мнит пернатая капелла.

Щегол предрёк: «Любовь – сильней !
Воспрянет с августовских дней».
А иволга твердит: «Вдвоём
упьются сладким забытьём».
Влюблённые сочли за вздор
невнятный птичий разговор.

Удод сказал: «Я сообщаю
вам мненье князя Попугая:
весь август станет морем грёз,
потом проснутся в луже слёз».
Но для влюблённых бестолковы
все птичьи свисты и размовы.

Тут соловей из-за кустов
утихомирил всех дружков.
Весь лес, как дивный голос свыше,
о вечности любви услышал.
А для влюблённых в час их встречи
никчемны были птичьи речи.


Arthur O’Shaughnessy Prophetic Birds

On May-morn two lovers stood
For the first time in the wood;
And lip wooеd lip, and heart wooеd heart,
Till words must cease, and tears must start;
And overhead in the rustling green
The birds talked over their fate unseen.

“Sure, - said the thrush – we’ll wed them soon”.
“Yea, -said the turtle-dove – in June”.
“ They ‘ll make fine sport ere the year is out,” –
Said the magpie between a laugh and a shout.
And heedlessly the lovers heard
The senseless babble of bird with bird.

“Sure, -croaked the jackdaw – in July
They ‘ll quarrel, or no daw am I –
Why, let them, since they are but men”.
“They can make it up though” – quoth the wren.
And heedlessly the lovers heard
A senseless babble of bird with bird.

“Love with them shall be sweet, ere sad, -
Said the goldfinch. – August shall make them glad”.
“Yea, - said the oriole – one rich noon
They shall lengthen love in a golden swoon”.
And all this while the lovers heard
But a senseless babble of bird with bird.

“My news is from Prince Popinjay, -
Sighed the hoopoe. –Ah ! one August day
They shall dream in the sunset, and fall asleep,
And one shall awake from the dream to weep”.
And heedlessly the lovers heard
This senseless babble of bird with bird.

But a nightingale in a far-off shade
That moment silenced the chattering glade,
And sang like an angel from above
Some mystic song of eternal love.
And all this singing the lovers heard
As the senseless babble of bird with bird.

From “Music and Moonlight”, 1874

Артур О’Шонесси Большая схватка
(С  английского).


Таков, кем нынче стал, я неким днём
тащился вниз безрадостным путём.
Не бодро шёл, и было мне прегадко.
Вдруг – праведник, из прошлого житья –
Я сам, но юный, прежний, Я-не-Я –
стал на дороге в яростном припадке,
с намереньем убить. Как два копья,
сверкали очи. Разразилась схватка.
Он сокрушил меня и, злости не тая,
проклял всердцах и гнал до преисподней.
Я проклят и повержен посегодня.

Arthur O’Shaughnessy The Great Encounter

Such as I am become, I walked one day
Along a sombre and descending way,
Not boldly, but with dull and desperate thought:
Then one who seemed an angel – for ‘twas He,
My old aspiring self, no longer Me –
Came up against me terrible, and sought
To slay me; with the dread I had to see
His sinless and exalted brow. We fought;
And, full of hate, he smote me, saying, “Thee
I curse this hour: go downward to thine hell.”
And in that hour I felt his curse and fell.

From “Music and Moonlight”, 1874

Фабрика чудес

Фабрика чудес

Наставление с небес:
«Размножайтесь и плодитесь !» -
иллюстрировал нам Зевс
и коверкала Билитис.

Много времени спустя
дорогую божью искру
раздувал смешной толстяк,
заводной датчанин Бидструп.

Грех услышать и не внять,
пренебречь святым заветом.
Понимая благодать,
мы успели в деле этом.

Тот – любитель Марсельез,
а другой – евангелишек..
Все на фабрике чудес
размножают ребятишек.

Как твердит любой конгресс,
как вещает уйма книжек:
Все на фабрику чудес,
на поделку ребятишек !

Хочешь - вырасти принцесс,
хочешь - храбрых Янов Жижек.
С дивной фабрики чудес
вышла уйма всяких Гришек:

Вот Отрепьев, царь – не царь,
лживый по макушку,
тот, чей пепел вбил пушкарь
в крепостную пушку.

Вот Распутин, поп-распоп
с сатанинским взглядом.
Тот, кого сводили в гроб
нехорошим ядом.

Вот Потёмкин – полон сил,
с удалым размахом.
Он кусачих тварей бил
шапкой Мономаха.

Но и это – не комфорт.
Мы возносим славу
ребятишкам – первый сорт
по уму и нраву.

Вот Котовский, и с лица
и верхом – картинка.
Жаль, сразили молодца
за чужую жинку.

Нам по нраву результат
и процесс работы.
Пользы – больше во сто крат,
чем ни больше пота.

Нынче ценят лёгкий вес.
Норовят избыть излишек.
Всех на фабрике чудес
превратим в худышек.

Без ножей, без игл и фрез
грациозим всех малышек.
Хоть в костюме, хоть топлес,
терпсихорим пышек.

Устраняем лишний стресс –
элегантим до подмышек.
Из дебелых догаресс
обратим в Марину Мнишек.

Этот умник, тот балбес –
весь букет умишек -
все на фабрике чудес
делают детишек.

В ком-то жара - с ДнепроГЭС,
в ком-то чуть дровишек.
Все на фабрике чудес
делают детишек

Тот резов, как мелкий бес,
тот из тихих мышек -
все на фабрике чудес
делают детишек.

Тот залез под мерседес
и бензином дышит.
То ли фабрика чудес
с деланьем детишек !

Кто-то лечит свой абсцесс
или дрожь нервишек.
Мчи на фабрику чудес,
делай там детишек !

Блажь – пиявки, дрянь – компресс,
Вздор – накладка льдышек.
То ли фабрика чудес
с деланьем детишек ?

Кто-то ищет интерес,
любит звон рублишек.
То ли фабрика чудес
с деланьем детишек ?

Кто-то лез, иной долез
до чужих кубышек.
То ли фабрика чудес
с деланьем детишек ?

Кто-то в погреб мчал да в лес
от дозорных вышек,
а на фабрике чудес
делали детишек.

Исторический процесс
предначертан свыше,
То ли правит некий Крез
с россыпью картишек ?

Кто-то двигает прогресс
то быстрей, то тише.
Мчим на Марс, багрим Лох-Несс
по раскладу фишек.

Смерть с косой наперевес
каркает всё лише,
и подчас звучит окрест
стук гробовых крышек.

Раздувая свой оркестр,
жрут планету войны.
Даже фабрика чудес
не живёт спокойно.

Род людской давно б исчез,
добрых слов не слыша,
Если б с фабрики чудес
не несли детишек

А вдобавок, лишь Собес –
утешенье для плутишек,
кто на фабрике чудес
не клепал детишек

Александр Поуп Ода одиночеству и Умирющий христианин - своей Душе

Александр Поуп  Ода одиночеству
(С  английского)

Счастливец – и труды, и время
вложивший в ферму и поля,
кому лишь радость, а не бремя
своя земля.

Труды несут вознагражденье
куделью, хлебом, молоком.
Деревья одаряют тенью,
зимой теплом.

Блажен любой, кому не жутко,
что годы мчатся чередом,
здоровый телом и рассудком,
спокойный днём;

с отличным сном в ночной постели.
Подчас не прочь взглянуть в тетрадь.
Не прочь вольготно на неделе
поразмышлять..

Так мне бы жить - укрыв свой пламень -
и без напутствий умереть,
а, где почил, пусть даже камень
не скажет впредь.


Alexander Pope
Ode on Solitude

Happy the man, whose wish and care
A few paternal acres bound,
Content to breathe his native air,
In his own ground.

Whose heards with milk, whose fields with bread,
Whose flocks supply him with attire,
Whose trees in summer yield him shade,
In winter fire.

Blest! who can unconcern'dly find
Hours, days, and years slide soft away,
In health of body, peace of mind,
Quiet by day,

Sound sleep by night; study and ease
Together mix'd; sweet recreation,
And innocence, which most does please,
With meditation.

Thus let me live, unseen, unknown;
Thus unlamented let me dye;
Steal from the world, and not a stone
Tell where I lye.

Александр Поуп (1688-1744) – английский поэт и переводчик. По частоте цитирования в английской литературе стоит на втором месте после Шекспира. Эта ода написана им в двенадцатилетнем возрасте.

Александр Поуп
Умирающий христианин – своей Душе.
(С  английского)

Искра жизни, дар бесценный !
Улетай из плоти бренной,
медля, с болью, в упованье...
О блаженство умиранья !
Прекрати борьбу, Природа !
Дай Душе моей свободу.

Слышу ангельские речи:
«Выходи, Душа, навстречу !»
Кто ж стеснил мои движенья,
выкрал чувства, портит зренье ?
Тело вытянулось жердью.
Неужели взят я Смертью ?

Вдруг ушли моря и суша.
Я отверз глаза и уши.
Здесь, на небе - серафимы.
Мы летим неразделимо,
и могила не сдержала.
Где же, Смерть, таишь ты жало ?

Alexander Pope
The Dying Cristian to his Soul

Vital spark of heavenly flame!
Quit, o quit this mortal frame!
Trembling, hoping, lingering, flying,
Oh the pain, the bliss of dying!
Cease, fond Nature, cease thy strife!
And let me languish into life!

Hark! they whisper; Angels say,
“Sister Spirit, come away.”
What is this absorbs me quite?
Steals my senses, shuts my sight,
Drowns my spirits, draws my breath?
Tell me, my soul, can this be Death?

The world recedes, it disappears!
Heaven opens on my eyes! my ears
With sounds seraphic ring:
Lend, lend your wings! I mount, I fly!
O Grave! where is thy victory?
O Death, where is thy sting?



Иные миры

Иные миры

Мне приснились иные миры
за отрогами дальней горы.
Паровоз распускает пары
и везёт меня прочь, за бугры.
Я уехал из тёмной норы,
из холодной моей конуры,
от моей бесконечной хандры,
из квартала, где узки дворы
и тесно для забав детворы,
где проблемы бывали остры
и глазницы частенько мокры.
Я от слежки устал, от муштры...
Ну, а кто-то вострил топоры,
и таких подцепляли багры.
Там шпионы бывали шустры,
трибуналы на сроки щедры,
и ссылали с Днепра и Куры
в развесёлый район Ангары.
Там воители были храбры,
но не им расстилались ковры.
Там салагам снимали вихры,
да и в бой тех салаг - на смотры.
Там учители были мудры,
там правители были хитры.
Там в верхах не кончались пиры,
а провинции снились жиры.
Для кого-то пеклись осетры
насыпались подносы икры,
кто-то ел ветчину и сыры,
кто-то слышал: «Уж будьте добры ...» -
и негромкий щелчок кобуры
под звенящие струны домбры.
Даже автор Макара Чудры
спел немало гнуснейшей муры.
Там царили дымы от махры,
от дублёнок шёл запах мездры.
Там и книги бросали в костры...
Я упорно терпел до поры
и отправился в тартарары,
в вертоград дорогой мне сестры.
Здесь и птицы и парки пестры.
Здесь не любят нечестной игры.
Здесь виднее, где правда, где ложь,
кто и чем здесь и там был хорош.
Только правда повсюду - не сплошь.
Мне и там и в гостях невтепёж -
от себя же нигде не уйдёшь.

Стихотворение задумано и исполнено как упражнение
в рифмовке. Никакого отношения к реальной жизни,
истории, географии, социологии и философии не имеет.

Шарль Бодлер Молитва язычника и Spleen и др.

Шарль Бодлер Молитва язычника
(Перевод с французского)

Любовь ! Не гаси своё пламя.
Diva ! Supplicem exaudi.
Казнимое всеми страстями,
холодное сердце буди.

Богиня ! Ты реешь над нами.
Кострами к нам в души войди,
Согрей их промозглость мечтами.
Бей бронзой из каждой груди.

Я жажду любовного яда.
Стань мне королевой, Услада.
В телесном обличье сирен
бери меня в бархатный плен.
Навей колдовские виденья.
Налей мне вина упоенья.


Charles Baudelaire La Priere d’un Paien

Ah! ne ralentis pas tes flammes;
Rechauffe mon coeur engourdi,
Volupte, torture des ames!
Diva! Supplicem exaudi!

Deesse dans l'air repandue,
Flamme dans notre souterrain!
Exauce une ame morfondue,
Qui te consacre un chant d'airain.

Volupte, sois toujours ma reine!
Prends le masque d'une sirene
Faite de chair et de velours,
Ou verse-moi tes sommeils lourds
Dans le vin informe et mystique,
Volupte, fantome elastique!

Этот сонет широко известен в переводе Эллиса – Льва Львовича
Кобылинского (1874-1947).
Латинская строчка: Diva! Supplicem exaudi - Богиня ! Умоляющего услышь. (Источник
"Метаморфозы" Овидия, книга 3-я, строки 855-856)
в различных английских переводах звучит так:
Goddess! Incline thine ear to me! (Edna St.Vincent Millay);
Goddess, I do beseech thee. Hear me! (Jacques LeClercq);
Goddess! Hear me, I beseech you (William Aggeler);
O Goddess! Hear my fervent prayer (Roy Campbell).


Шарль Бодлер Spleen
(Перевод с французского)

Когда все небеса закупоркой нависли
и смяли бедный дух, завывший от тоски,
и горизонт – тюрьма для взгляда и для мысли,
и день – черней, чем ночь, - берёт меня в тиски;

и вся земля – капкан, лишь только подпол с гнилью,
откуда нынче мчит Надежда наутёк
слепым нетопырём, и трут об стенки крылья,
и бьётся голова о скользкий потолок;

когда у нас дожди идут из водомёта,
решётками вися над каторжной тюрьмой,
и сотни пауков раскинули тенёта,
и петли уж висят над каждой головой;

вдруг бьют колокола со всею дикой страстью,
бросая в небо свой ужасный перезвон.
Так души беглецов, без родины и счастья
упрямо мечут скорбь и возмущённый стон.

И катафалки, мча без музыки и шума,
во мгле моей души выходят на большак.
Надежда – не жилец, а ужасы угрюмо
на черепе моём вздымают чёрный стяг.

Charles Baudelaire Spleen ,

Quand le ciel bas et lourd pese comme un couvercle
Sur l'esprit gemissant en proie aux longs ennuis,
Et que de l'horizon embrassant tout le cercle
Il nous verse un jour noir plus triste que les nuits ;

Quand la terre est changee en un cachot humide,
Ou l'Esperance, comme une chauve-souris,
S'en va battant les murs de son aile timide
Et se cognant la tete a des plafonds pourris ;

Quand la pluie, etalant ses immenses trainees
D'une vaste prison imite les barreaux,
Et qu'un peuple muet d'infames araignees
Vient tendre ses filets au fond de nos cerveaux.

Des cloches tout a coup sautent avec furie
Et lancent vers le ciel un affreux hurlement,
Ainsi que des esprits errants et sans patrie
Qui se mettent a geindre opiniatrement.

- Et de longs corbillards, sans tambours ni musique,
Defilent lentement dans mon ame ; l'Espoir
Vaincu, pleure, et l'Angoisse atroce, despotique,
Sur mon crane incline plante son drapeau noir.

Шарль Бодлер СОСРЕДОТОЧЕННОСТЬ
(Перевод с французского).

Будь мудрой, Скорбь моя, пожалуйста, не бойся.
Настали сумерки. Не ты ли их звала?
Кому-то в них покой, другим - одно расстройство,
беспутный город обволакивает мгла.

Пока толпа бредёт в своём порочном свойстве,
захвачена гульбой и стоном изошла
под розгами своих нещадных Удовольствий,
дай руку, Скорбь, и прочь из этого угла.

Подальше от людей. В одежде не по моде
усопшие Года зависли в небосводе.
В глубинах вод встаёт насмешливый Упрёк.

И Солнце - в немощи, смежив под аркой очи.
И долгий саван наплывает на Восток.
Так слушай, милая, шаги отрадной Ночи.

Вариант:
Будь гордой, Скорбь моя ! Не знай лихих сомнений.
Настали сумерки. Не ты ли их звала ?
Кто спит уже давно, кто в жажде приключений.
Беспутный город обволакивает мгла.

Толпа живёт  в плену порочных устремлений.
Пока она в гульбе и стоном изошла
под розгами своих нещадных Наслаждений
дай руку, Скорбь, и прочь из этого угла !

Подальше от людей. В одежде не по моде
усопшие года зависли в небосводе.
В глубинах вод встаёт насмешливый Упрёк.

И Солнце в немощи, смежив под аркой очи.
И долгий саван наплывает на Восток.
Так слушай, Милая, шаги отрадной Ночи.

Charles Pierre Baudelaire  Recueillement

Sois sage, o ma Douleur, et tiens-toi plus tranquille.
Tu reclamais le Soir; il descend; le voici:
Une atmosphere obscure enveloppe la ville,
Aux uns portant la paix, aux autres le souci.

Pendant que des mortels la multitude vile,
Sous le fouet du Plaisir, ce bourreau sans merci,
Va cueillir des remords dans la fete servile,
Ma Douleur, donne-moi la main; viens par ici,

Loin d’eux. Vois se pencher les defuntes Annees,
Sur les balcons du ciel, en robes surannees;
Surgir du fond des eaux le Regret souriant;
Le Soleil moribond s’endormir sous une arche,
Et, comme un long linceul trainant a l’Orient,
Entends, ma chere, entends la douce Nuit qui marche.

Шарль Бодлер ФОНТАН
(Перевод с французского).

Твои глаза утомлены, мой друг!
Не просыпайся же стремглав.
Продли целительные сны,
замену пламенных забав.
Фонтан средь ночи так журчал.
Он без конца бормочет всласть,
питая исподволь накал,
в котором выплеснулась страсть.

Фонтан рассыпался снопом
из тысяч роз.
Цветистым Фебовым огнём
себя вознёс,
и возвращается потом
дождями слёз.

Желаньем схваченная вмиг,
моя кипучая краса,
как неистраченный родник,
взмываешь ты под небеса!
А там неведомый рычаг
тебя на землю обернёт.
И страсть мою, не знаю как,
одолевает тот же гнёт.

Фонтан рассыпался снопом
из тысяч роз.
Цветистым Фебовым огнём
себя вознёс
и возвращается потом
дождями слёз.

Ты хороша в вечерний час,
и сладко мне обнять твой стан,
сидеть и слушать, как струясь
рыдает трепетный фонтан.
Луна, журчание и ночь,
дрожанье листьев и ветвей.
Ты в меланхолии - точь-в-точь -
зеркальный свет души моей.

Фонтан рассыпался снопом
из тысяч роз.
Цветистым Фебовым огнём
себя вознёс
и возвращается потом
дождями слёз.

Charles Baudelaire Le Jet d'eau

Tes beaux yeux sont las, pauvre amante!
Reste longtemps, sans les rouvrir,
Dans cette pose nonchalante
Ou t'a surprise le plaisir.
Dans la cour le jet d'eau qui jase,
Et ne se tait ni nuit ni jour,
Entretient doucement l'extase
Ou ce soir m'a plonge l'amour.

La gerbe epanouie
En mille fleurs,
Ou Phoebe rejouie
Met ses couleurs,
Tombe comme une pluie
De larges pleurs.

Ainsi ton ame qu'incendie
L'eclair brulant des voluptes
S'elance, rapide et hardie,
Vers les vastes cieux enchantes.
Puis elle s'epanche, mourante,
En un flot de triste langueur,
Qui par une invisible pente
Descend jusqu'au fond de mon coeur.

La gerbe epanouie
En mille fleurs,
Ou Phoebe rejouie
Met ses couleurs,
Tombe comme une pluie
De larges pleurs.

O toi, que la nuit rend si belle,
Qu'il m'est doux, penche vers tes seins,
D'ecouter la plainte eternelle
Qui sanglote dans les bassins!
Lune, eau sonore, nuit benie,
Arbres qui frissonnez autour,
Votre pure melancolie
Est le miroir de mon amour.

La gerbe epanouie
En mille fleurs,
Ou Phoebe rejouie
Met ses couleurs,
Tombe comme une pluie
De larges pleurs.




Э.Б."Банджо" Патерсон Вальсирующая Матильда и др.

Э.Б.«Банджо» Патерсон    Вальсирующая Матильда
(С английского)

Решил бродяга в устье речки примоститься.
Поёт, сыскав под эвкалиптом уголок:
«Кто словит нас с Матильдой-танцовщицей ?» -
и смотрит в свой кипящий котелок.

«Слови меня с Матильдой-танцовщицей.
Поди - поймай меня с Матильдой, с дорогой !
Кто словит нас с Матильдой-танцовщицей ?»
При мне Матильда и всегда бурдюк с водой».

А тут и случай подошёл повеселиться
Вдруг к омуту овца пришла на водопой.
«Уйдёшь со мною и Матильдой-танцовщицей.
Чья ты ни есть, а быть в мешке с едой»

Явился скваттер на породистой лошадке.
Трёх полицейских пригласил он как конвой.
«Ты чью овцу в своей запрятал скатке ?
Бери Матильду-танцовщицу – и за мной !».

Вскочил бродяга, да и прыгнул прямо в омут
и утопился посредине бела дня.
Там дух его споёт теперь любому:
«Кто словит нас, Матильду и меня ?».

A.B."Banjo" Paterson    Waltzing Matilda

Oh ! there once was a swagman camped in the Billabong,
Under the shade of a Coolabah tree;
And he sang as he looked at his old billy boiling,
“Who’ll come a-waltzing Matilda with me.”

Who’ll come a-waltzing Matilda, my darling,
Who’ll come a-waltzing Matilda with me?
Waltzing Matilda and leading a water-bag—
Who’ll come a-waltzing Matilda with me?
Down came a jumbuck to drink at the water-hole,
Up jumped the swagman and grabbed him in glee;
And he sang as he put him away in his tucker-bag,
“You’ll come a-waltzing Matilda with me!”

Down came the Squatter a-riding his thorough-bred;
Down came Policemen—one, two, and three.
”Whose is the jumbuck you’ve got in the tucker-bag?
You’ll come a-waltzing Matilda with me.”

But the swagman, he up and he jumped in the water-hole,
Drowning himself by the Coolabah tree;
And his ghost may be heard as it sings in the Billabong,
“Who’ll come a-waltzing Matilda with me?”

Примечание.
Andrew Barton "Banjo" Paterson - Э.Б. Патерсон (1864-1941) – классик австралийской поэзии и журналист, пользовался псевдонимом «Банджо».
Матильда – мешок для пожитков или походная скатка австралийского бродяги-свэгмана.

Э.Б.«Банджо» Патерсон   Синие глаза
(С английского).

«Не умрёт ли страсть, если стану сед
и исчезнет краса лица ?
Как сойдёт на нет весь мой юный цвет,
ты пойдёшь ли со мной до конца ?

Стану стар на взгляд - и сердца не в лад,
и любви уже больше нет.
В молодые дни занялись огни.
Доживут ли до поздних лет ?».

«Нет, краса кудрей и румянец щёк -
это нравится мне сейчас,
сердце ж доброе мне милей ещё –
и сияние синих глаз.

Ведь в глазах твоих – знак души твоей,
сердца чистого, как алмаз.
И люблю тебя я всего сильней
за сияние синих глаз.

Щёчки-персики – до суровых дней.
и недолог век всех прикрас.
Нет, люблю тебя я всего сильней
за сияние синих глаз».

A.B."Banjo" Paterson     As Long As Your Eyes Are Blue

Wilt thou love me, sweet, when my hair is grey
And my cheeks shall have lost their hue?
When the charms of youth shall have passed away,
Will your love as of old prove true?

For the looks may change, and the heart may range,
And the love be no longer fond;
Wilt thou love with truth in the years of youth
And away to the years beyond?

Oh, I love you, sweet, for your locks of brown
And the blush on your cheek that lies --
But I love you most for the kindly heart
That I see in your sweet blue eyes.

For the eyes are signs of the soul within,
Of the heart that is leal and true,
And mine own sweetheart, I shall love you still,
Just as long as your eyes are blue.

For the locks may bleach, and the cheeks of peach
May be reft of their golden hue;
But mine own sweetheart, I shall love you still,
Just as long as your eyes are blue.

'As Long As Your Eyes Are Blue' first published in The Bulletin, 1891

Э.Б.«Банджо» Патерсон    “Ave, Caesar”
(С английского)

В древнем Риме гладиатор,
перед боем, выходя:
«Честь тебе, о Император !» -
славил высшего вождя.
Изрекал - во власти фурий,
неподвластный суете:
“Ave Caesar, morituri
salutamus te !”

Нынче зрелища - куда там
тем, что были в старину.
Гладиаторы-солдаты
маршируют на войну:
старый, юный – весь наш гамуз -
плотным строем, в тесноте,
с громким криком: “Salutamus
morituri te !”

Бейся ! В бой напропалую !
Утоли задор и страсть
и не делай мировую,
не ухлопав третью часть.
Убивай, рази булатом.
Сам - на гибельной черте.
Брат – да будет биться с братом –
“Salutamus te !”

Ветеран из дерзких хватов,
покоритель трудных трасс,
нынче, как и гладиатор,
под прицелом мутных глаз.
Властный палец - в верхотуре.
Всё решится – в высоте.
“Ave Caesar morituri
Salutamus te !”

Andrew Barton "Banjo" Paterson    “Ave Caesar”

Long ago the Gladiators,
When the call to combat came,
Marching past the massed spectators,
Hailed the Emp'ror with acclaim!
Voices ringing with the fury
Of the strife so soon to be,
Cried, "O Caesar, morituri
salutamus te!"

Nowadays the massed spectators
See the unaccustomed sight -
Legislative gladiators
Marching to their last great fight;
Young and old, obscure and famous,
Hand to hand and knee to knee -
Hear the war-cry, "Salutamus
morituri te!"

Fight! Nor be the fight suspended
Till the corpses strew the plain.
Ere the grisly strife be ended
Five and thirty must be slain.
Slay and spare not, lest another
Haply may discomfit thee:
Brother now must war with brother -
"Salutamus te!"

War-torn vet'ran, skilled debater,
Trickster famed of bridge and road,
Now for each grim gladiator
Gapes Oblivion's drear abode.
Should the last great final jury
Turn their thumbs down - it must be!
"Ave, Caesar, morituri
salutamus te!"

Э.Б."Банджо" Патерсон     Путь в Город Стариков
(С английского)

Для юности земля полна цветами.
Там крепок дух вина.
В ней не сверяются с часами.
Там долгая весна.
Но дальше мы глядим с тревогой.
Путь в даль суров.
Сползаем с горного отрога
бесплодной скучною дорогой,
ведущей в Город Стариков.

А с нами движутся по шляхам
полки друзей, ряды подруг.
Мы смотрим вспять со страхом
на всех, пропавших вдруг

Пусть Бог избавит нас от плётки,
но дальше путь таков:
в сединах, вроде редкой щётки,
с чудной нетвёрдостью походки –
путь в Город Стариков.

A.B."Banjo" Paterson   The Road to Old Man’s Town

The fields of youth are filled with flowers,
The wine of youth is strong:
What need have we to count the hours?
The summer days are long.
But soon we find to our dismay
That we are drifting down
The barren slopes that fall away
Towards the foothills grim and grey
That lead to Old Man's Town.

And marching with us on the track
Full many friends we find:
We see them looking sadly back
For those who've dropped behind

But God forfend a fate so dread -
Alone to travel down
The dreary road we all must tread,
With faltering steps and whitening head,
The road to Old Man's Town!

Примечание.
Ave caesar, morituri salutamus te ! – Возрадуйся, Цезарь, обречённые на смерть,
мы желаем тебе здравствовать.


Э.Б."Банджо" Патерсон Певец буша*.
(С английского).

Ковёр лугов под ветрами расцвёл,
под пенье в небесах.
Жужжали легионы пчёл,
трудившихся в цветах.
Плыл аромат весенних струй
по всей моей стране.
Я, как в ответ на поцелуй,
пел песни о весне.

Но в засуху повсюду и всегда -
где свалка, где затор;
блуждают тощие стада.
Держу в руках топор.
Теперь я здесь защитник, не певец.
Я здесь бойцом стою.
Борюсь с судьбой за жизнь овец
и в битве той пою.

A.B."Banjo" Paterson A Singer of the Bush*

There is waving of grass in the breeze
And a song in the air,
And a murmur of myriad bees
That toil everywhere.
There is scent in the blossom and bough,
And the breath of the Spring
Is as soft as a kiss on a brow -
And Spring-time I sing.

There is drought on the land, and the stock
Tumble down in their tracks
Or follow - a tottering flock -
The scrub-cutter's axe.
While ever a creature survives
The axes shall swing;
We are fighting with fate for their lives -
And the combat I sing.

Примечание.
*Bush - по-русски "буш" - местное английское название обширных кустарниковых
зарослей, характерных для Австралии (и других заморских стран). Каждый раз на
таких кустарниковых пространствах свой особый подбор флоры и фауны и своя
особенная система их хозяйственного освоения людьми.

"A Singer of the Bush" is the title of A.B "Banjo" Paterson Complete Works 1885-1900 published by lansdowne Press.


Э.Б."Банджо" Патерсон    Триолет
(С английского).

Из разных хилых форм стиха
отметить нужно триолет.
У пишущих не без греха
с ним будет вовсе чепуха.
Толпа к такому не глуха -
так проклянёт ещё вослед.
Из разных хилых форм стиха
отметить нужно триолет.

A.B."Bandjo" Paterson     A Triolet

Of all the sickly forms of verse,
Commend me to the triolet.
It makes bad writers somewhat worse:
Of all the sickly forms of verse,
That fall beneath a reader's curse,
It is the feeblest jingle yet.
Of all the sickly forms of verse,
Commend me to the triolet.

Э.Б."Банджо" Патерсон     Пока ещё тает снег...
(С английского).

Есть солнечный южный край,
где гордо стоят холмы.
Тянет меня в тот рай
нынче в конце зимы.
Акация расцвела.
Весна ускоряет бег,
и сердце зовёт в Монаро,
пока ещё тает снег.

На Запад и на Восток -
любые пути выбирай.
Ты не найдёшь уголок,
столь милый, как этот край.
Там синее небо вверху,
там зелень ярка весь век,
и манит меня Монаро,
пока ещё тает снег.

Все мы берёмся за плуг,
но петь начинают дрозды,
и голуби вьются вокруг
возле любой борозды.
Седлайте, друзья, коней,
все, как один человек,
нужно нам съездить в Монаро,
пока ещё тает снег.

A.B."Banjo" Paterson     At the Melting of the Snow

There's a sunny Southern land,
And it's there that I would be
Where the big hills stand,
In the South Countrie!
When the wattles bloom again,
Then it's time for us to go
To the old Monaro country
At the melting of the snow.

To the East or to the West,
Or wherever you may be,
You will find no place
Like the South Countrie.
For the skies are blue above,
And the grass is green below,
In the old Monaro country
At the melting of the snow.

Now the team is in the plough,
And the thrushes start to sing,
And the pigeons on the bough
Are rejoicing at the Spring.
So come my comrades all,
Let us saddle up and go
To the old Monaro country
At the melting of the snow.

"At The Melting Of The Snow" was written in 1902, and published in Saltbush Bill J.P, 1917

Э.Б."Банджо" Патерсон    Башмаки
(С английского).

Сперва, почти как Джо Гардинер*, несли мы рюкзаки,
шли меж акаций и казуарин.
А плыли по Диамантине** - сложили скарб в мешки.
Нам где-то дали даже лимузин.
В Германии, наоборот. Какой Роллс-Ройс да Форд !?
Мы двигались туда-сюда в боях:
то шли назад, то шли вперёд - война не то что спорт -
в добротных австралийских башмаках.

Нас за безумцев там сочли и не могли понять
братанья офицеров и солдат.
Мы ж честь родной земли блюли и воинскую стать,
хоть мы дики на европейский взгляд.
Твердят, что наш солдат - игрок, рискует без нужды.
Там держат нас за вздорных новичков !
Но вдоль опаснейших дорог - отважные следы
армейских австралийских башмаков.

Шотландцы-горцы нам сродни. Ирландцы - молодцы.
А янки многим удивляют свет.
Французы были не одни. Французы - храбрецы.
Мы с ними испытали вкус побед.
Свершились славные дела. Улёгся чёрный дым.
Мы - нация сплочённая в боях.
И наша армия прошла по звонким мостовым
в победных австралийских башмаках.

A.B."Bandjo" Paterson     Boots

We've travelled per Joe Gardiner, a humping of our swag
In the country of the Gidgee and Belar.
We've swum the Di'mantina with our raiment in a bag,
And we've travelled per superior motor car,
But when we went to Germany we hadn't any choice,
No matter what our training or pursuits,
For they gave us no selection 'twixt a Ford or Rolls de Royce
So we did it in our good Australian boots.

They called us "mad Australians"; they couldn't understand
How officers and men could fraternise,
Thay said that we were "reckless", we were "wild, and out of hand",
With nothing great or sacred to our eyes.
But on one thing you could gamble, in the thickest of the fray,
Though they called us volunteers and raw recruits,
You could track us past the shell holes, and the tracks were all one way
Of the good Australian ammunition boots.

The Highlanders were next of kin, the Irish were a treat,
The Yankees knew it all and had to learn,
The Frenchmen kept it going, both in vict'ry and defeat,
Fighting grimly till the tide was on the turn.
And our army kept beside 'em, did its bit and took its chance,
And I hailed our newborn nation and its fruits,
As I listened to the clatter on the cobblestones of France
Of the good Australian military boots.

Примечания.
*Джо Гардинер (1886-1965) - австралийский лейборист, депутат законодательной
ассамблеи Западной Австралии. В 1915 г. внезапно надолго исчез, оставив свой
пост и дом.
**Диамантина - самая длинная из рек австралийскшго штата Квинсленд.

Э.Б."Банджо" Патерсон    Старый утонос
(С английского).

В воде, вдали от городских примет,
где тростники торчат, как свечки,
заметишь вдруг коричневый вельвет:
то Утконос преклонных лет
плывёт себе по речке.

Порой нырнёт, как выплывет на плёс,
и стиль его нырков - чудной и дивный.
Родни имеет очень мало Утконос,
и кто его друзья - большой вопрос.
Среди других зверей он - эксклюзивный.

Он обзавёлся собственной норой.
Живёт с женою, дочерью и сыном.
В траве и камышах есть вход: дыра-дырой.
По пузырям поймёшь, куда нырнул герой,
где скрылся под водой чин-чином.

Там осенью, среди лихой поры,
их не пронять погодному капризу.
Их не тревожат ни визиты, ни звонки.
Они похожи на бильярдные шары
и аккуратно тянут клювы книзу.

В норе он шумен. Фырк похож на клич:
недружелюбный, мало с чем сравнимый.
Его не ловят. Он не рыба и не дичь,
не зверь, не птица, не рогатый сыч -
единственный, притом неповторимый.

A.B."Banjo" Paterson Old Man Platypus

Far from the trouble and toil of town,
Where the reed beds sweep and shiver,
Look at a fragment of velvet brown -
Old Man Platypus drifting down,
Drifting along the river.

And he plays and dives in the river bends
In a style that is most elusive;
With few relations and fewer friends,
For Old Man Platypus descends
From a family most exclusive.

He shares his burrow beneath the bank
With his wife and his son and daughter
At the roots of the reeds and the grasses rank;
Had the bubbles show where our hero sank
To its entrance under water.

Safe in their burrow below the falls
They live in a world of wonder,
Where no one visits and no one calls,
They sleep like little brown billiard balls
With their beaks tucked neatly under.

And he talks in a deep unfriendly growl
As he goes on his journey lonely;
For he's no relation to fish nor fowl,
Nor to bird nor beast, nor to horned owl;
In fact, he's the one and only!

Э.Б."Банджо" Патерсон     Наш собственный флаг
(С английского).

Под флаг сзывал нас королевский тарарам,
когда страна измучилась от засух.
Пол урожая выгорало тут и там
и столько же расхищено в запасах.

Тот флаг волокся с сёдел до земли.
Взамен "Матильды", свэгмен брал рюкзак,
и новобранцы заполняли корабли,
готовясь защищать английский флаг.

Под этим знаменем мы здорово дрались,
поскольку было нам подраться невтерпёж.
Душа стремилась к истине и ввысь,
но, кроме правды, нам всыпали в уши ложь.

Пусть флаг имперский реет впредь
над множеством морей и мест
(будь то зюд-ост, будь то норд-вест),
но австралийцу слаще жить и умиреть
под тем, где вышит Южный Крест.


Our Own Flag

They mustered us with a royal din
In wearisome weeks of drought
Ere ever the half of the crops were in
Or the half of the sheds cut out

'Twas down with saddle and spurs and whip
The swagman dropped his swag
And we hurried us off to an outbound ship
To fight for the English flag

The English flag.. it is ours in sooth
We stand by it wrong or right
But deep in our hearts is the honest truth
We fought for the sake of a fight

And the English flag may flutter and wave
Where the World-wide Oceans toss
But the flag the Australian dies to save
Is the flag of the Southern Cross








Белые Храмы

Белые Храмы

Вершится судьба. Убегает вода.
Мелеют и старятся реки.
Редеют леса, и горят города,
но суть сохранится навеки.
И память твердит: сбереги, не забудь
исконную вящую суть.

Свергаются царства, колеблется кров,
но крепко, светло и упрямо
красуются с видных высоких холмов
прекрасные Белые Храмы.
Старинные храмы на самом юру –
как рыцарский строй на смотру.

В давно отшумевший двенадцатый век,
как, впрочем, и раньше намного,
где вниз, а где вверх по течению рек
дружины пускались в дорогу.
На юге шумела разбойная степь.
Слабела державная крепь.

В степном Приднепровье основа тряслась,
Страна ожидала дерзаний.
Далёко смотревший воинственный князь
протягивал к Суздалю длани.
Греховное дело земле пропадать.
Там крылась земля-благодать.

В суровые чащи мещёрской земли,
к становищам веси и мери,
в языческий край киевляне несли
рассказ о евангельской вере.
С дружиною вместе шёл греческий поп.
За ратником шёл хлебороб.

Над Клязьмой на левом её берегу,
на самой возвышенной круче
во славу Руси и на ужас врагу
поставили город могучий.
Враждебным угрозам спокойно внемля
вставали твердыни кремля.

В нём гордые храмы вверху вознеслись
по образу греческих храмин,
держа куполами небесную высь
и край осеняя крестами.
Старинные храмы над кручей холмов -
со звонами колоколов.

Созвали умельцев из солнечных стран,
годами трудились на славу.
Учились искусству бывалых армян
и зодчих грузинской державы.
Ценили и щедро дарили друзей
И с тем становились сильней.

Бессмертные фрески глядятся со стен –
работы Андрея Рублёва.
И души людей забираются в плен
звучащего в храминах слова.
Приди и суровый свой дух растрави
евангельским словом любви !

В тех храмах князья получали венцы
из благостных дланей священства,
и там же князья и святые отцы
покоясь, вкушают блаженство.
Ни злобный насильник, ни жадный кощей
не лёг меж блаженных мощей.

Столичная гордость была и ушла.
Затих и смирился Владимир,
но слава его и чиста и светла,
и светится доброе имя.
А храмы стоят белоснежной стеной
под солнцем, и в стужу и в зной.

Им были противны и чужды на слух
и наглость и льстивые речи.
Они укрепили исконный наш дух,
и не был наш край онемечен,
хотя испытал и жестокий полон
и дерзость враждебных племён.

Владимир не метит на власть над землёй,
ни в море, ни в волнах эфира.
Он твёрдо стоит за вселенский покой
и славит глашатаев мира.
В веках он гремел и на время притих
в венце куполов золотых.

Внизу по дорогам, вперёд и назад,
снуют караваны в Рязань и на Муром,
а белые храмы, как птицы, летят
под небом и светлым, и хмурым.
Паренье их в небе не знает конца
и греет людские сердца.

Бессмертен великий библейский завет.
С ним рядом, за стенами церкви
числа переменам в учениях нет,
и царства вставали и меркли.
Любой прогремевший закон и режим
потом обращается в дым.

Я помню, стоял в разорении храм,
ободран, захламлен, обижен,
и только - спасибо музейным рукам, -
что не был он взорван, а выжил.
И как ни старалась неправая власть.
задумка сломать не далась.

Когда над страной полыхала война,
властитель очнулся от бреда.
Храм ожил. И, верою подкреплена,
скорее явилась Победа.
Под звуки со звонниц яснее слышны
и горе и счастье страны.

Могучие храмы глядят на простор,
на выросший город, на дали лесные,
под ними цветущий весной косогор,
за ними страна – молодая Россия.
И как далеко ни закидывай взгляд,
а Белые Храмы - летят.

---
Открытое небо, широк кругозор.
Безмерно святое богатство.
Но часто у храма сквалыжник и вор
и наглый ханжа копошатся.
Чинуша повсюду сажает печать,
чтоб выгоды к лапам прибрать.

Бывает, что злобный дурной лицемер,
елейно гнусавя с любого амвона,
твердит о вреде от неправильных вер
и учит надёжней крепить оборону.
На деле же часто встревоженный глас
волнуется лишь из-за касс.

Как много озлобленных бедами лиц,
несчастная гневная нищая паства.
А пастырь выносит ушат небылиц,
порочит и рушит всемирное братство.
Настырный учитель по внешности – свят,
а сам лишь раздраю рад.

И часто травит оголтелое зверьё
достойных пастырей, которых здесь немало.
Безумный мракобес берётся за дубьё,
чтоб въявь Нагорная опять не прозвучала,
и криком бередя спокойное житьё,
по кровлям скачет вороньё.

Читаю газеты, беру альманах -
там тот же посев и кривая запашка.
Убитые мальчики в мрачных глазах.
В статейках - дурная замашка.
Не светочи веры ! Вещают имамы,
предавшие Белые Храмы.

Томас Ловелл Беддоус Торговля грёзами;Dirge; Тартару; Крокодил

Томас Ловелл Беддоус  Торговля грёзами
(С  английского)
I
На распродаже грёз -
гляжу, верчусь.
В той - горе, реки слёз.
В той - просто грусть.
А мне бы светлый кров
под ливнем лепестков.
Итак, продажа грёз !
Торговец преподнёс
весёленький вопрос:
какой прельщусь ?
II
Мне б домик в тишине -
и прочь вся гнусь !
Живя наедине,
уж не загнусь.
Приютность цветников
милее жемчугов.
И встрепенусь вполне.
Вот грёза, что по мне.
Вот чем прельщусь.
III
Я – скверный покупщик
Купец – круть-верть:
«Вся жизнь – лишь сон да пшик.
Проснёшься – смерть.
Скажи лишь имя вслух -
любой усопший дух,
по просьбе, напрямик,
слетит в единый миг
на нашу твердь».
IV
Раз призраки встают,
то я готов.
Пусть смертный свой приют,
быть может, горний кров,
покинет мальчик мой
для радости земной !
«Нет ! Слишком крут маршрут.
Вдругорядь не живут».
Напрасен зов.
V
А духи тянут в суд:
«Ты нам не брат.
Гордец ! Зажился тут.
Сопишь – и рад".
Но улетят деньки,
как с розы лепестки.
И духи обоймут.
Мечтанья завлекут.
Им нет преград.

Thomas Lovell Beddoes
Dream Pedlary
I
If there were dreams to sell,
What would you buy?
Some cost a passing bell;
Some a light sigh,
That shakes from Life's fresh crown
Only a rose-leaf down.
If there were dreams to sell,
Merry and sad to tell,
And the crier rang the bell,
What would you buy?
II
A cottage lone and still,
With bowers nigh,
Shadowy, my woes to still,
Until I die.
Such pearl from Life's fresh crown
Fain would I shake me down.
Were dreams to have at will,
This would best heal my ill,
This would I buy.
III
But there were dreams to sell
Ill didst thou buy;
Life is a dream, they tell,
Waking, to die.
Dreaming a dream to prize,
Is wishing ghosts to rise;
And if I had to spell
To call the buried well,
Which one would I ?
IV
If there are ghosts to raise,
What shall I call,
Out of hell’s murky haze,
Heaven’s blue pall ?
Raise my loved long-lost boy
To lead me to his joy. –
There are no ghosts to raise;
Out of death lead no ways;
Vain is the call.
V
Know’st thou not ghosts to sue ?
No love thou hast.
Else lie, as I will do,
And breathe thy last.
So out of Life’s fresh crown
Fall like a rose-leaf down.
Thus are the ghosts to wooe;
Thus are all dreams made true,
Ever to last.


Примечание.
Томас Ловелл Беддоус (1803-1849) –
английский поэт и драматург, заядлый мечтатель,
не сумевший осуществить свои большие литературные
планы, покончил с собой (отравился).

Варианты перевода.
I
Случись продажа грёз,
для Вас – о чём ?
Та хлещет морем слёз,
а та – ручьём.
А мне бы светлый кров
под ливнем лепестков.
Итак, продажа грёз.
Торговец произнёс
весёленький вопрос:
«Для Вас – о чём ?».

Мне б домик в тишине
и сад при нём.
Зажить наедине
пред судным днём !
Приютность цветников
милее жемчугов.
Там выпрямлюсь вполне.
Вот грёза, что по мне –
про тихий дом.

2
Случись продажа грёз,
для Вас – о чём ?
Та хлещет морем слёз,
а та – ручьём.
А мне бы светлый кров
под ливнем лепестков.
Итак, продажа грёз.
Торговец произнёс
весёленький вопрос:
«Для Вас – о чём ?».

Мне б домик в тишине
и сад при нём.
Зажить наедине
пред судным днём !
Приютность цветников
милее жемчугов.
Там выпрямлюсь вполне.
Вот грёза, что по мне –
про тихий дом.


Томас Ловелл Беддоус
Dirge (Если ты захочешь...)

(С английского).

Захочешь как-нибудь
дать сердцу отдохнуть -
забудься сном !
И нет уж горя,
и ни слезинки на ресницах.
Лежи ничком,
тоскуй, покуда будет мыться
в прозрачных волнах моря
небесный край.

Решишься как-нибудь
спасти от боли грудь –
так помирай !
Тот сон послаще,
чем с розами у изголовья
в весёлый май.
Меж звёзд ты встретишся с Любовью,
умчав в блестящий
небесный край.

Thomas Lovell Beddous Dirge (If thou wilt...)

IF thou wilt ease thine heart
Of love, and all its smart,--
Then sleep, dear, sleep!
And not a sorrow
Hang any tear on your eyelashes;
Lie still and deep.
Sad soul, until the sea-wave washes
The rim o' the sun to-morrow,
In eastern sky,

But wilt thou cure thine heart
Of love, and all its smart,--
Then die, dear, die!
'T is deeper, sweeter,
Than on a rose bank to lie dreaming
With folded eye;
And then alone, amid the beaming
Of love's stars, thou'lt meet her
In eastern sky.

Томас Ловелл Беддоус    Сонет: Тартару, красавцу-терьеру.
(С английского).


Подснежник мой ! Коричневое ухо -
дрожащий лист, последний на сучке.
Наивность у тебя – в любом зрачке,
и ты совсем не напрягаешь слуха,

не сильный в человечьем языке.
Пусть люди мыслят дельно и глубоко.
- Всё копят речи впрок с пером в руке. –
Собачий ум и лай для них темны,

не разберётся Вавилонский дока.
Ты вперился глазами в валуны
в надежде вызнать древние секреты
рожденья света. Страстности полны
твоих друзей хвостатые советы
и их четвероногие приветы.

Thomas Lovell Beddoes Sonnet: To Tartar, A Terrier Beauty

Snow-drop of dogs, which ear of brownest dye,
Like the last orphan leaf of naked tree
Which shudders in bleak autumn; though by thee,
Of hearing careless and untutored eye,
Not understood articulate speech of men,
Nor marked artificial mind of books,
- The mortal’s voice eternized by the pen, -
Yet hast thou thought and language all unknown
To Babel’s scholars; oft intensest looks,
Long scrutiny o’er some dark-veined stone
Dost thou bestow, learning dead mysteries
Of the world’s birth-day, oft in eager tone
With quick-tailed fellows bandiest prompt replies,
Solicitudes canine, four-footed amities.
-
Томас Ловелл Беддоус Крокодил
(Перевод с английского)

Заросший лилиями Нил.
Я видел там лежащего дракона.
Он был в кольчуге, инкрустированной смесью
гранатов цвета крови и жемчужин.
А на спине его лежал детёныш
c мышь ростом и глазами вроде бусин,
с прилипшею скорлупкою яйца
на мягком вовсе не опасном рыльце.
Он был забавен, силясь малой пастью
ловить настырных мух. В развёрстых челюстях
чудовищного зверя тенью бледной,
как между скал в аду, легко порхала птичка,
не больше ласточки, и клювом ловко
хватала там щетинистых пиявок.
.
Thomas Lovell Beddoes  A Crocodile

Hard by the lilied Nile I saw
A duskish river-dragon stretched along,
The brown habergeon of his limbs enamelled
With sanguine almandines and rainy pearl:
And on his back there lay a young one sleeping,
No bigger than a mouse; with eyes like beads,
And a small fragment of its speckled egg
Remaining on its harmless, pulpy snout;
A thing to laugh at, as it gaped to catch
The baulking, merry flies. In the iron jaws
Of the great devil-beast, like a pale soul
Fluttering in rocky hell, lightsomely flew
A snowy troculus*, with roseate beak
Tearing the hairy leeches from his throat.

Примечание.
*Snowy troculus – так Беддоус называет легендарную небольшую птичку. Об этой «чистильщице» крокодиловых зубов в своё время писали античные авторы (Аристотель, Плиний, Плутарх). Геродот называл её ржанкой. Сейчас некоторые натуралисты считают, что этой «работой» занимаются «крокодиловы сторожа» египетские кулички-бегунки (Pluvianus aegiptius) из семейства тиркушек, а также и африканские шпорцевые чибисы (Vanellus spinosus) из семейства ржанок.

Артур О'Шонесси Баркаролла

Артур О’Шонесси  Баркаролла
(С  английского).

Теснимый сотнями огней в портовой суете,
свет звёзд становится тусклей и гаснет в высоте.
Зефир ласкает такелаж, не гонит на причал.
Волна тиха, забыв свой раж. Податлив наш штурвал
Безветренная тишина, блаженный перерыв -
ушла отливная волна, и не спешит прилив.
И нас теперь берёт врасплох напевный звук со дна,
как-будто снизу чей-то вздох в тугих объятьях сна.
Настрой свой слух. Давай внимай и вкупе с бездной пой
хоть баркароллу, хоть «Бай- бай». Сегодня выбор твой.
О чём же петь ? Про день, про ночь, о тверди, о воде,
как наших чувств не превозмочь, ни в страсти, ни в беде,
об упованиях на рай и радостях земных.,
про свой родной священный край, про счастье на двоих ?
Нам сердце служит, будто длань, ведущая ладью
сквозь шторм и гибельную грань в надёжную струю.
Наш вольный путь в волне времён, у сказки на крыле,
как песня, тоже не длинён, пока мы на земле.
Вверх парус ! Встречные ветра вывёртывают фронт.
Рванёмся ! Путь держать пора на светлый горизонт.
Там солнцем пышет небеса и, как маяк в тумане,
заблещет звёздная краса заветных упований.
Любовь – влекущий нас предмет, и в день, и в ночь, и вечно,
где сыщем – нам и дела нет. Мы страстны. Мы беспечны.
Вся наша жизнь – за годом год – сплошной водоворот.
И только сердце нас ведёт, но сердце Кто ж спасёт ?
На вёсла жми и парус ставь. Стихиям прекословь.
Преображай надежду в явь. Тогда придёт Любовь.

Под вечер пурпурный мираж закроет берег тенью.
Спускайте парус. Наша блажь – одно лишь наважденье.


Arthur O’Shaughnessy
Barcarolle

The stars are dimly seen among the shadows of the bay,
And lights that win are seen in strife with lights that die away.
The wave is very still -- the rudder loosens in our hand,
The zephyr will not fill our sail and waft us to the land;
O precious is the pause between the winds that come and go,
And sweet the silence of the shores between the ebb and flow.
No sound but sound of rest is on the bosom of the deep,
Soft as the breathing of a breast serenly hushed with sleep:
Lay by the ear; there is a voice at heart to sing or sigh --
O what shall be the choice of barcarolle or lullaby?
Say shall we sing of day or night, fair land or mighty ocean,
Of any rapturous delight or any dear emotion,
Of any joy that is on earth, or hope that is above--
The holy country of our birth, or any song of love?
Our heart in all our life is like the hand of one who steers
A bark upon an ocean rife with dangers and with fears;
The joys, the hopes, like waves or wings, bear up this life of ours --
Short as a song of all these things that make up all its hours.
Spread sail! For it is Hope today that like a wind new-risen
Doth waft us on a golden wing towards a new horizon,
That is the sun before our sight, the beacon for us burning,
That is the star in all our night of watching and of yearning.
Love is this thing that we pursue today, tonight, for ever,
We care not whither, know not who shall be at length the giver:
For Love, -- our life and all our years are cast upon the waves;
Our heart is as the hand that steers; -- but who is He that saves?
We ply with oars, we strive with every sail upon our mast --
We never tire, never fail -- and Love is seen at last:
A low and purple mirage like a coast where day is breaking --
Sink sail! for such a dream of Love is lost before the waking.

From "An Epic of Women", 1871.

Артур О'Шонесси Фонтан Слёз; Исчезающее лицо

Артур О’Шонесси Фонтан Слёз
(С  английского)

Когда пойдёшь сквозь каменный откос
в пустыне по стране несчастья
и днём, и ночью, в вёдро и ненастье
сквозь месяцы тоски и годы гроз,
то с сердцем, разрываемым на части.
усталый и истерзанный напастью,
томимый жаждой и молящий рос,
в конце концов, придёшь к Фонтану Слёз.

Он в самой мирной местности блаженной,
в святом приюте всех скорбей и ропщей.
Здесь бодрый гость и гость почти усохший,
пусть с верой шёл, пусть страх его занёс,
находят кипарисовую рощу
и статуями занятую площадь.
Они, прикрыв глаза, хранят священный
покой прекрасного Фонтана Слёз.

А слёзы каплют, каплют. Их теченье
бежит тихонько и почти что скрытно,
и слышится лишь шопот беззащитный.
моления к тому, кого зовут Христос.
Ты тоже можешь с бессловесною молитвой,
смиряя сбой в своём сердечном ритме,
колени преклонить и укрощать волненья
в тот самый день – перед Фонтаном Слёз.

Фонтан растёт, становится всё выше.
Здесь каждый собственную мысль расслышит,
когда струя забулькает потише,
но будет боль в ушах и резь в глазах.
Фонтан сверкнёт ярчайшей из святынь,
открытой за хребтом среди пустынь.
И ты, упавши там, где плачет он и дышит,
омоешь скорбный лик в его слезах.

Но вот беда, пока ты там один
скорбишь и плачешь, ни живой, ни мёртвый,
готовый, как корабль, навек уйти из порта,
весь выбор твой – надежда или крах.
Тебе на помощь не придут когорты.
Тебя перешагнут, спеша,и ради спорта.
У сильных и уверенных мужчин –
свой путь, свои опасности, свой страх.

А, может быть, тем временем пока
ты прижимаешь к влажным листьям щёку,
не в силах приподнять свой мокрый локон,
ты глянешь в мир – на стужу и хаос,
и, может быть, в потоке вод глубоком
увидишь ты всё Горе ненароком,
и лишь плывущие по небу облака
тебя утешат и добавят слёз.

Лица коснётся нежная былинка.
Тебе помнИтся лёгкое лобзанье.
Подумаешь, что кто-то в знак вниманья
сочувственное слово произнёс.
Прервавшись, птичья трель на расстоянье
преобразуется в слова прощанья:
«Довольно, ты лишь малая пылинка
в топящем жизнь потоке слёз».

А слёзы льют быстрее и быстрее,
переполняя ямы, как ненастье.
И льётся мутная волна напасти
из прошлых лет, что шли наперекос.
Она смывает всюду, где несчастье,
все прошлые и нынешние страсти.
Насколько ты обязан стать сильнее,
чтоб одолеть напор Фонтана Слёз ?

А волны слёз текут сильней и пуще.
Их шум становится подобен грому.
И мне такое лоно незнакомо,
неведом подходящий вольный плёс –
под солнцем никогда не будет водоёма
для горя столь великого объёма.
Лишь только Вседержитель Всемогущий
Найдёт вместилище для этих слёз !


O’Shaughnessy The Fountain of Tear

If you go over desert and mountain,
Far into the country of Sorrow,
To-day and to-night and to-morrow,
And maybe for months and for years;
You shall come with a heart that is bursting
For trouble and toiling and thirsting,
You shall certainly come to the fountain
At length,—to the Fountain of Tears.

Very peaceful the place is, and solely
For piteous lamenting and sighing,
And those who come living or dying
Alike from their hopes and their fears;
Full of cypress-like shadows the place is,
And statues that cover their faces:
But out of the gloom springs the holy
And beautiful Fountain of Tears.

And it flows and it flows with a motion
So gentle and lovely and listless,
And murmurs a tune so resistless
To him who hath suffer'd and hears—
You shall surely—without a word spoken,
Kneel down there and know your heart broken,
And yield to the long-curb'd emotion
That day by the Fountain of Tears.

For it grows and it grows, as though leaping
Up higher the more one is thinking;
And ever its tunes go on sinking
More poignantly into the ears:
Yea, so blessеd and good seems that fountain,
Reach'd after dry desert and mountain,
You shall fall down at length in your weeping
And bathe your sad face in the tears.

Then alas! while you lie there a season
And sob between living and dying,
And give up the land you were trying
To find 'mid your hopes and your fears;
—O the world shall come up and pass o'er you,
Strong men shall not stay to care for you,
Nor wonder indeed for what reason
Your way should seem harder than theirs.

But perhaps, while you lie, never lifting
Your cheek from the wet leaves it presses,
Nor caring to raise your wet tresses
And look how the cold world appears—
O perhaps the mere silences round you—
All things in that place Grief hath found you—
Yea, e'en to the clouds o'er you drifting,
May soothe you somewhat through your tears.

You may feel, when a falling leaf brushes
Your face, as though some one had kiss'd you,
Or think at least some one who miss'd you
Had sent you a thought,—if that cheers;
Or a bird's little song, faint and broken,
May pass for a tender word spoken:
—Enough, while around you there rushes
That life-drowning torrent of tears.

And the tears shall flow faster and faster,
Brim over and baffle resistance,
And roll down blear'd roads to each distance
Of past desolation and years;
Till they cover the place of each sorrow,
And leave you no past and no morrow:
For what man is able to master
And stem the great Fountain of Tears?

But the floods and the tears meet and gather;
The sound of them all grows like thunder:
—O into what bosom, I wonder,
Is pour'd the whole sorrow of years?
For Eternity only seems keeping
Account of the great human weeping:
May God, then, the Maker and Father—
May He find a place for the tears!

From "An Epic of Women", 1871
Артур О’Шонесси Исчезающее лицо
( С  английского).

Из тускло освещённой глубины
прошедшего бегут воспоминанья,
в лице - как мраморные - очертанья.
Смешались явь и пурпурные сны,

и на твоём челе отражены
цвета и блеск небесного сиянья.
В изгибах рта мерцает обаянье.
Они навек улыбками полны.

Ты далеко. Глаза глядят во тьму,
хотя их будто только подсинили.
и я дивлюсь подобной синеве.

Ты смотришь мимо. Где ж ты – не пойму.
У Господа ? Навек в твоей могиле
да у меня в бессонной голове.

Arthur O’Shaughnessy A fading Face

1: OUT of a dim and slowly fading place
2: In the deep dwelling mem'ries,—as it seems,
3: Mingled of purple mem'ries and of dreams—
4: The perfect marble features of Your face
5: Shine and are seen: each brow is like the space
6: Pearly in heaven after the sun-beams;
7: And all the curving of the mouth still gleams
8: Where many a gracious smile hath left a grace;
9: But the eyes are within, or all too far,
10: Or changed now to some element of heaven
11: Purer and subtler than the blue they were;
12: They meet me not. I know not where you are;
13: With God most—wholly in the grave,—or even
14: In the remembrance of you that is here.

From “An Epic of Women”, 1871.


Артур О'Шонесси Любовная симфония;

Артур О’Шонесси
Любовная симфония
(С   английского)

Для белых роз – краса бровей,
для красных – свежесть щёк.
О том, что в Вас всего милей,
твердит любой цветок.
Ваш волос нравится вьюнкам,
а лилиям – вся стать,
и право первенствовать Вам
должны они отдать.

Я в лес вошёл. Там сотни птиц -
весь вольный хор страны -
и все щеглы и рой синиц
трещат, как Вы нежны.
У коноплянок и дроздов
все трели от души –
как сладки звуки Ваших слов
и как Вы хороши.

Я вышел на берег чуть свет,
и волны, впав в экстаз,
невольно выдали секрет
о Море и о Вас.
Оно и Вы – всему исток.
Союз продлился, сколько смог.
Десятки тысяч лет – не срок,
и вновь Оно у Ваших ног.


Arthur O’Shaughnessy
A love Symphony

Along the garden ways just now
I heard the flowers speak;
The white rose told me of your brow,
The red rose of your cheek;
The lily of your bended head,
The bindweed of your hair:
Each looked its loveliest and said
You were more fair.

I went into the wood anon,
And heard the wild birds sing
How sweet you were; they warbled on,
Piped, trilled the self-same thing.
Thrush, blackbird, linnet, without pause,
The burden did repeat,
And still began again because
You were more sweet.

And then I went down to the sea,
And heard it murmuring too,
Part of an ancient mystery,
All made of me and you.
How many a thousand years ago
I loved, and you were sweet--
Longer I could not stay, and so
I fled back to your feet.

From "Songs of a Worker", 1881.


Артур О'Шонесси Сад; Прощание

Артур О’Шонесси  Сад
(С  английского)

Для новой милой я привёз
кусты в мой старый сад.
Поверх былых умерших роз
посажен новый ряд.

Но мне не стало веселей.
Мой сад и гол и сух.
В нём бродит дух минувших дней,
Любимый прежде дух.

Её улыбка холодна.
Она кидает в дрожь.
И где не явится она,
всё то же - да не то ж.

То с белых роз её шажки,
касания и взгляд
сбивают все их лепестки,
то красные - белят.

Как змеи, будто наяву,
оставя грустный след,
кусают землю и траву
её подол и плед.

Она к калитке подойдёт
и долго смотрит вспять,
чтоб там: «Прощайте !» - у ворот
ещё хоть раз сказать.


Arthur O’Shaughnessy
Song. I made another garden.

I made another garden, yea,
For my new love;
I left the dead rose where it lay,
And set the new above.
Why did the summer not begin?
Why did my heart not haste?
My old love came and walked therein,
And laid the garden waste.
She entered with her weary smile,
Just as of old;
She looked around a little while,
And shivered at the cold.
Her passing touch was death to all,
Her passing look a blight:
She made the white rose-petals fall,
And turned the red rose white.
Her pale robe, clinging to the grass,
Seemed like a snake
That bit the grass and ground, alas!
And a sad trail did make.
She went up slowly to the gate;
And there, just as of yore,
She turned back at the last to wait,
And say farewell once more.

Артур О’Шонесси Прощание
(С  английского)

Кем ты любим в гробу твоём
и летом, и зимой ?
С какой красавицей вдвоём
лежишь ты под землёй ?
Быть может, долгий поцелуй
со смертью так уж мил,
что, как хмельной от винных струй,
меня ты позабыл ?

Смертельных чар какого сна
не смог ты превозмочь ?
Каким соблазном пленена
душа - и день, и ночь ?
В земле, под пологом травы
ни солнца, ни теней,
но в ней мой мир – весь мир, увы ! –
раз ты лежишь под ней.

Сечётся золото волос.
Тебе же всё равно,
цвету ли я сейчас средь роз,
исчахла ли давно.
Тебе там любо, ты - в мечтах
и вечно недвижим,
тебе привидится во снах
прекрасный серафим.

Лежи там мирно под землёй,
забывши обо мне.
Взамен тебя живёт другой
и любит - в вышине.
Неужто в пальмовом саду,
где молкнет грусть и рыдь,
тебе милей лежать в бреду,
чем здесь меня любить ?.

Глядит сквозь пальмовый листок
приютный небосклон,
а смерть ввергает, как в силок,
людей и пташек в сон.
Здесь звуки шумною рекой,
здесь звон с утра и днём.
Ты смерть в симфонии такой
не счёл ли забытьём ?

На спетом слове не лови.
Уж ты не раз слыхал
все те мои слова любви,
так много клятв и хвал.
В ответ на все слова тоски.
процвёл могильный прах.
Летят по ветру лепестки –
и две души - в клочках..

А семя хочет, мча вразлёт,
дать новый яркий цвет;
взнести бутоны до высот,
что ближе к солнцу нет.
От массы буйных красок здесь
восторг и благодать.
В них страсть, в них – ты, хотя не весь.
Мне ж ревность не унять.

Arthur O’Shaughnessy A Farewell

Hath any loved you well down there,
Summer or winter through ?
Dоwn there, have you found any fair
Laid in the grave with you ?
Is death’s long kiss a richer kiss
Than mine was wont to be ?
Or have you gone to some far bliss,
And quite forgotten me ?

What soft enamouring of sleep
Hath you in some soft way ?
What charmed death holdeth you with deep
Strange lure by night and day ?
A little space below the grass,
Out of the sun and shade;
But worlds away from me, alas !
Down there where you are laid !

My bright hair’s waved and wasted gold,
What is now to thee
Whether the rose-red life I hold
Or white death holdeth me ?
Down there you love the grave’s own green,
And evermore you rave
Of some sweet seraph you have seen
Or dreamed of in the grave.

There you shall lie as you have lain,
Though in the world above
Another live your life again,
Loving again your love;
Is it not sweet beneath the palm ?
Is not the warm day rife
With some long mystic golden calm
Better than love and life ?

The broad quaint odorous leaves, like hands
Weaving the fair day through,
Weave sleep no burnished bird withstands,
While death weaves sleep for you;
And many a strange rich breathing sound
Ravishes morn and noon;
And in that place you must have found
Death a delicious swoon.

Hold me no longer for a word
I used to say or sing;
Ah ! long ago you must have heard
So many a sweeter thing:
For rich earth must have reached your heart,
And turned the faith to flowers;
And warm wind stolen, part by part,
Your soul through faithless hours.

And many a soft seed must have won
Soil of some yielding thought,
To bring a bloom up to the sun
That else had ne’er been brought;
And doubtless many a passionate hue
Hath made that place more fair,
Making some passionate part of you
Faithless to me down there.

From “Music and Moonlight”, 1874

Ли Хант Стихотворения

Ли Хант Дума о Ниле
(Перевод с английского).

В Египте спящем, приглушившем звук,
как мысль сквозь дрёму, мчит Он, не лукавя.
И прошлое - во всём его составе -
хранят пески, лежащие вокруг:

цепочку пирамид, ряды лачуг,
Сезотриса во всей победной славе,
и радостную, цепкую в забаве
царицу, падкую до мощных рук.

Здесь властный подавляющий покой,
как будто мир покончил с толчеёй.
Здесь давит пустота невзрачных буден..

Но плещет Нил живительной водой !...
И мы в пути, покуда живы будем,
а с чем идём и что приносим людям ?


James Henry Leigh Hunt
A Thought of the Nile

It flows through old hushed Egypt and its sands,
Like some grave mighty thought threading a dream,
And times and things, as in that vision, seem
Keeping along it their eternal stands, -
Caves, pillars, pyramids, the shepherd bands
That roamed through the young world, the glory extreme
Of high Sesostris, and that southern beam,
The laughing queen that caught the world’s great hands.

Then comes a mightier silence, stern and strong,
As of a world left empty of its throng,
And the void weighs on us; and then we wake,
And hear the fruitful stream lapsing along
Twixt villages, and think how we shall take
Our own calm journey on for human sake.


Примечание.
Ли Хант (1784-1859) – английский писатель, эссеист, критик и поэт.
Был близко знаком с Байроном и Шелли. Редактировал и издавал журналы.
Автор поэм, более 40 сонетов, воспоминаний и прочего.

Ли Хант Перчатка и львы*
(Перевод с английского).

Король Франциск – знаток забав и зрелищных боёв -
пришёл в зверинец при дворце смотреть на драку львов.
Созвал он дам, привёл вельмож полюбоваться драмой.
Там сел меж ними граф де Лорж с его любимой дамой.
Их ждёт потеха из потех. Вверху, заполнив цирк, -
вся знать. Король – так выше всех. Внизу – звериный фырк.

А львы бушуют и рычат, оскаливши клыки.
Взбесились. Страшен каждый взгляд, и когти велики.
Сплетая мощь, глотая рёв, они грызут друг друга.
Всё в гуще пыльных облаков, как будто в яме вьюга.
И кровь течёт туда-сюда по прутьям и столбам.
Франциск заметил: « Господа ! Здесь веселей, чем там».

Подруга графа, вняв словам – сама огонь и зной –
стремясь затмить всех прочих дам, зажглась лихой мечтой.
Мелькнула мысль: «Мой храбрый граф, мой рыцарь, полный силой,-
пусть выкажет бесстрашный нрав, рискуя ради милой.
Король, красавцы, уйма дам – все ахнут, обомлев.
Перчатку сняв, швырну к зверям. Достань, мой смелый лев !»

Перчатка брошена в загон. «Дерзайте, милый граф !»
Ей молча поклонился он и кинулся стремглав.
Прыжок был скор, возврат - скорей. Исполнено заданье.
Потом вернул перчатку ей - уже без обожанья.
«Ей богу ! – вымолвил Франциск, - хоть чествуй, хоть злословь.
Тщеславье шлёт людей на риск, но только не любовь».


Leigh Hunt The Glove and The Lions

King Francis was a hearty king, and loved a royal sport,
And one day as his lions fought, sat looking on the court;
The nobles filled the benches, and the ladies in their pride,
And 'mongst them sat the Count de Lorge, with one for whom he sighed:
And truly 'twas a gallant thing to see that crowning show,
Valour and love, and a king above, and the royal beasts below.

Ramped and roared the lions, with horrid laughing jaws;
They bit, they glared, gave blows like beams, a wind went with their paws;
With wallowing might and stifled roar they rolled on one another;
Till all the pit with sand and mane was in a thunderous smother;
The bloody foam above the bars came whisking through the air;
Said Francis then, "Faith, gentlemen, we're better here than there."

De Lorge's love o'erheard the King, a beauteous lively dame
With smiling lips and sharp bright eyes, which always seemed the same;
She thought, the Count my lover is brave as brave can be;
He surely would do wondrous things to show his love of me;
King, ladies, lovers, all look on; the occasion is divine;
I'll drop my glove, to prove his love; great glory will be mine.

She dropped her glove, to prove his love, then looked at him and smiled;
He bowed, and in a moment leaped among the lions wild:
The leap was quick, return was quick, he has regained his place,
Then threw the glove, but not with love, right in the lady's face.
"By God!" said Francis, "rightly done!" and he rose from where he sat:
"No love," quoth he, "but vanity, sets love a task like that."

*Примечание. Этому же сюжету посвящено стихотворение В.А.Жуковского "Перчатка"

Ли Хант Абу Бен Адхем

Бен Адхем (Да почтится с ним всё племя !)
проснулся как-то раз в ночное время,
а в комнате - роскошный лунный свет,
Казалось, лилии раскрыли цвет.
И ангел в золотую книгу пишет -
внушающий покой посланец свыше.
Бен Адхем расхрабрился и спросил:
«Что пишешь ты, бесплотный шестикрыл ?»
И ангел объяснил ему нестрого:
«Здесь имена всех тех, кто любит Бога».
«А есть ли там Бен Адхем ?». – «Вас там нет !»
Бен Адхем приуныл, услышавши ответ,
но попросил: «Исполнись благодатью,
впиши, что я люблю людей-собратьев».

Что ж, ангел записал и удалился прочь,
и книгу вновь принёс в другую ночь.
Господь прочёл, назвал его примерным,
Бен Адхем стал в том списке самым первым.


Leigh Hunt Abou Ben Adhem

Abou Ben Adhem (may his tribe incrise !)
Awoke one night from a deep dream of peace,
And saw, within the moonlight in his room,
Making it rich, and like a lily in bloom,
An angel writing in a book of gold. –
Exceeding peace had made Ben Adhem bold,
And to the presence in the room he said,
“What writest thou ?” –The vision raised his head.
And with a look made of all sweet accord,
Answered, “The names of those who love the Lord”.
“And is mine one ?” said Abou. “Nay, not so”,
Replied the angel. Abou spoke more low,
But cheerly still, and said, “I pray thee then,
Write me as one that love his fellow men”.

The angel wrote, and vanished. The next night
It came again with a great wakening light,
And showed the names whom love of God is blest,
And lo ! Ben Adhen’s name led all the rest.
1838

Ли Хант Чёрный малыш.
(Перевод с английского)
Paupertas onus visa est grave

Студёный ветер. Слёзы градом
текут из воспалённых глаз.
И крупный дождь часами сряду
на коже выбивает пляс !
Счастливцы ! Дайте ж одежонку.
Спасите чёрного мальчонку.

Лохмотья сплошь заиндевели,
ледовый панцирь твёрд, как сталь.
В глазах усталость на пределе -
и тем сильней моя печаль.
Терзаться мне без передышки
из-за бродячего мальчишки !

Ужели кем-то не замечен
тот взгляд несчастной нищеты ?
Но кто ж пойдёт ему навстречу
из христианской доброты ?
О Вы ! Скопившие излишки !
Подайте черному мальчишке.

Творить добро – себе же в сладость.
Озмин всё это знал вполне.
Назначь он мне такую радость –
Как облегчил бы участь мне.
Его б, Озмина, вечно помнил
несчастный мальчуган бездомный.

Двенадцать лет – и руки-ноги
терзают все подряд ветра.
И нет Озминов на дороге.
И нет надежд сыскать добра.
А Смерть уже бежит вдогонку,
ища бродяжку-негритёнка !

Та смерть людей не огорошит.
На кладбище не завопят.
Умрёт, как загнанная лошадь.
Молился небу – небом взят.
Уйдёт из мира, где так тяжко,
счастливчик - маленький бродяжка !


Leigh Hunt The Negro-boy
Paupertas onus visa est grave.

Cold blows the wind, and while the tear
Bursts trembling from my swollen eyes,
The rain's big drop, quick meets it there,
And on my naked bosom flies!
O pity, all ye sons of Joy,
The little wand'ring Negro-boy.

These tatter'd clothes, this ice-cold breast
By Winter harden'd into steel,
These eyes, that know not soothing rest,
But speak the half of what I feel!
Long, long, I never new one joy,
The little wand'ring Negro-boy!

Cannot the sigh of early grief
Move but one charitable mind?
Cannot one hand afford relief?
One Christian pity, and be kind?
Weep, weep, for thine was never joy,
O little wand'ring Negro-boy!

Is there a good which men call Pleasure?
O Ozmyn, would that it were thine!
Give me this only precious treasure;
How it would soften grief like mine!
Then Ozmyn might be call'd, with joy,
The little wand'ring Negro-boy!

My limbs these twelve long years have borne
The rage of ev'ry angry wind:
Yet still does Ozmyn weep and mourn,
Yet still no ease, no rest can find!
Then death, alas, must soon destroy
The little wand'ring Negro-boy!

No sorrow e'er disturbs the rest,
That dwells within the lonely grave;
Thou best resource, the wo-wrung breast
E'er ask'd of Heav'n, or Heav'n e'er gave!
Ah then, farewell, vain world, with joy
I die the happy Negro-boy!

Примечания. 1.Эпиграф. В комедии Публия Теренция (195 -159 до н.э.) «Формион», акт 1-й, сцена 2-я, строки 94-95 Paupertas mihi onus visum est et miserum et grave. В переводе с латыни А.В.Артюшкова: «Никогда мне так тяжка, так ужасна бедность не казалася».
2. Озмин – один из персонажей героической драмы Джона Драйдена
(1631-1700) «Завоевание Гранады». Озмин – мужественный и благородный
человек.

Ли Хант Обращение к рыбке
(Перевод с английского)

Чудные остромордые бедняги
со странным взглядом выпученных глаз,
с холодной кровью (хоть красна подчас),
глотатели пересолёной влаги !

Среди всех бурь вы немы, бедолаги,
но верх разнообразия у вас:
кто тощ, кто толст, кто узок, кто как таз.
Безноги и бесстрастны, как коряги.

Проворные морские существа !
В какой вы пребываете заботе ?
Чем занята всё время голова ?

Бореньем духа ? Ублаженьем плоти ?
Небось, перекусаетесь сперва,
потом всё моетесь и вечно пьёте.

Leigh Hunt To a Fish

You strange, astonished-looking, angle-faced,
Dreary-mouthed, gaping wretches of the sea,
Gulping salt water everlastingly,
Cold-blooded, though with red your blood be graced,
And mute, though dwellers in the roaring waste;
And you, all shapes beside, that fishy be--
Some round, some flat, some long, all devilry,
Legless, unmoving, infamously chaste:
O scaly, slippery, wet, swift, staring wights,
What is't ye do? What life lead? eh, dull goggles?
How do ye vary your vile days and nights?
How pass your Sundays? Are ye still but joggles
In ceaseless wash? Still naught but gapes and bites,
And drinks and stares, diversified with boggles?

Ли Хант Отповедь рыбки.
(Перевод с английского)

Курьёзный монстр ! Смешней тебя - не знаю.
Взглянув, вздохнёшь. Оценишь рыбий род.
Ты – плосколиц и скалишь гадкий рот.
И голова твоя – как приставная.

Вокруг тебя земля - совсем сухая.
Ты – шест шестом, и члены все вразлёт.
и двигаешься будто обормот,
ходули под собой переставляя.

Ты дышишь в облаке сухого пара.
Как там прожить? Какая бредь и чушь
царит среди ленивого угара ?

А жизнь – в воде. Рождается из луж.
Поди же ! Уводи с собой и пару.
Сцепи с ней плавники. Ах, как ты неуклюж !

Leigh Hunt A Fish Answers

Amazing monster ! that for aught I know,
With the first sight of thee didst make our race
For ever stare ! O flat and shoking face,
Grimly divided from the breast below !
Thou that on dry land horribly dost go
With a split body and most ridiculous pace,
Prong after prong, disgracer of all grace,
Long-useless-finned, haired, upright, unwet, slow !
O breather of unbreathable, sword-sharp air.
How canst exist ? How bear thyself thou dry
And dreary sloth ? What particle canst share
Of the only blessed life, the watery ?
I sometimes see of ye an actual pair.
Go by ! linked fin by fin ! most odiously.

Ли Хант Дженни любит.
(Перевод с английского).

1.Дженни чмокнула меня,
выскочив стремглав из кресла.
Радость солнечного дня
для меня опять воскресла !

Пусть устал и стар давно,
пусть нужда и хвори губят,
хоть грущу - а всё равно
Дженни любит.

Leigh Hunt
Jenny kissed me

Jenny kiss'd me when we met,
Jumping from the chair she sat in;
Time, you thief, who love to get
sweets into your list, put that in!

Say I'm weary, say I'm sad,
Say that health and wealth have miss'd me,
Say I'm growing old, but add,
Jenny kiss'd me.

Варианты.

2.Дженни крепко обняла,
Дженни бросилась на шею.
Столько ласки и тепла -
позабыть вовек не смею !

Пусть немолод я и сед,
не блещу моим нарядом,
пусть я беден – горя нет.
Дженни рядом.

3..Дженни - пламенем ожжёт
в жарком поцелуе.
Время в памятке зачтёт
ласковость такую!

Пусть не в духе, не богат,
с сединою в чубе,
пусть болезни не щадят –
Дженни любит.

4.Дженни крепко обняла
и прильнула, ног не чуя.
Память выгорит до тла,
но не эти поцелуи !

Пусть я зол на целый свет,
пусть в долгу, как в шубе,
пусть устал, понур и сед –
Дженни любит.


Ли Хант Кузнечику и Сверчку
(Перевод с английского)

Мелкий попрыгун на солнцепёке !
Уж с июня, рад своей поре,
ты лишь слышен в полдень при жаре –
в час, когда и пчёлы – лежебоки.

И сверчок – затворник одинокий,
друг печей ! Для нас, в свечном амбре,
выдаёшь ты трели на заре
и в ночные благостные сроки.

Вы сродни друг другу, малыши.
Ты – в полях, а ты – в запечной келье.
Оба вы под солнцем хороши,

и с одной пришли на землю целью –
петь всем тем, кто чуток, - от души,
круглый год и всюду – о веселье.


Leigh Hunt To the Grasshopper and the Cricket

Green little vaulter in the sunny grass,
Catching your heart up at the feel of June,
Sole voice that's heard amidst the lazy noon,
When even the bees lag at the summoning brass;

And you, warm little housekeeper, who class
With those who think the candles come too soon,
Loving the fire, and with your tricksome tune
Nick the glad silent moments as they pass;

Oh sweet and tiny cousins, that belong
One to the fields, the other to the hearth,
Both have your sunshine; both, though small, are strong

At your clear hearts; and both were sent on earth
To sing in thoughtful ears this natural song:
Indoors and out, summer and winter - Mirth.


Ли Хант Роберту Бэтти*, подарившему мне прядь волос Мильтона.
(Перевод с английского).

Тот локон - как кудель, и дуновенья
бегут волной по мягким волосам.
Неуж в нём жизнь ? Я верю чудесам.
Наш Мильтон жив и не подвержен тленью.

Быть может, он в минуты вдохновенья,
до пряди той не раз коснулся сам,
и увидал в мечтах, как Ева и Адам
сплетают лавры для певца Творенья.

Тот локон пощадили времена.
Века текли, не тронув волокна.
Бывает: дерево - увы ! - отжило,

а цвету вековечность суждена.
Терпение ему придало силы,
и Нежность в том немало пособила.


Leigh Hunt
To Robert Batty*, M.D., on His Giving Me a Lock of Milton's Hair

It lies before me there, and my own breath
Stirs its thin outer threads, as though beside
The living head I stood in honoured pride,
Talking of lovely things that conquer death.

Perhaps he pressed it once, or underneath
Ran his fine fingers when he leant, blank-eyed,
And saw in fancy Adam and his bride
With their heaped locks, or his own Delphic wreath.

There seems a love in hair, though it be dead.
It is the gentlest, yet the strongest thread
Of our frail plant,--a blossom from the tree

Surviving the proud trunk; as if it said,
Patience and gentleness in power. In me
Behold affectionate eternity.

Справка.
*Роберт Бэтти (1763-1849) - врач-акушёр, издатель медицинского журнала.
Родился в Kirkby, Lonsdale, графство Westmoreland. Получил медицинское образование в Лондоне и Эдинбурге. Работал в Лондоне. Умер в Fairlight-lodge, в Хастингсе.

Артур О'Шонесси Ода; В конце пути

Артур О’Шонесси  Ода
(С английского).

Мы - музыканты-дирижёры,
фантазёры о дальних мирах.
Рискуем в морских просторах,
тоскуем в тихих портах.
Мы, проигравшие в спорах,
бледнеем в лунных лучах,
но мы потрясаем горы,
взметая вселенский прах.

(Мы – лирики, песнопевцы.
Мы время проводим в мечтах.
Плывём в одиноких ковчежцах.
Сидим на пустых берегах.
Мы всё проиграли, мы – в бегстве,
и месяц над нами зачах.
Но это наш клан ответствен
за царства, сметённые в прах.)

Под звуки бессмертной цевницы
мы строили в мире столицы..
Из всяких легенд для забавы
сплетали имперскую славу .
Счастливый мечтатель со спесью
присвоит имперский трон,
а трое с бунтарской песней
всё царство столкнут под уклон...

Мы строили с жаром когда-то
Ниневию и Вавилон.
Росли до небес зиккураты -
но нами ж тот мир погребён.
Мы будущим счастьем богаты.
Мы вестники новых времён.
Пусть прошлое вянет к закату –
свет в новой мечте возрождён.

Живой огонёк вдохновений –
основа судьбы поколений.
Своей неземною властью
мечта, укрощая все страсти,
сбивает в единое братство
крестьян, короля и солдат.
Мечта – это свет, и богатство.
Лишь с ней достижим результат.

Но всем и подумать то страшно,
какая воздвигнется башня.
Для них как под тучею смога
ведущая дальше дорога.
И кто-то с провидческим взглядом
поймёт, где рождается свет,
подскажет стоящему рядом,
и следом прозреет сосед.

По этой причине всё злее
раздор в мировой эпопее.
Нет счёта лихим легионам,
порвавшим со старым каноном.
Презревши мечту, ретрограды
дерутся за позавчера.
Что ж, пусть выставляют преграды.
Для них безнадёжна игра.

Но мы – трубачи, фантазёры !
Молчать и грустить – не для нас.
О нас загремят разговоры,
в грядущем, сильней, чем сейчас.
Поём, не смиряя мажора,.
и сыплем потоками фраз,
но мыслим и всходим на хоры
подальше от смуты и масс.

В особицу, встав на рассвете,
едва лишь светило взойдёт,
мы утро – безбрежное - встретим
и громко восславим восход.
Мы бросили жребий, как дети.
Бог знает, чей «чёт» и «нечёт»,
но дует порывистый ветер,
а старое – вызревший плод.

«Привет ! - прокричим мы посланцам
из дивных прекрасных краёв. -
Несите свои померанцы
и солнце, и лето из снов.
Учите нас песням и танцам
из мира, что молод и нов, -
на зло мудрецам-самозванцам,
на горе для смолкших певцов.


Arthur O’Shaughnessy
Ode
We are the music-makers,
And we are the dreamers of dreams,
Wandering by lone sea-breakers,
And sitting by desolate streams;
World-losers and world-forsakers,
On whom the pale moon gleams:
Yet we are the movers and shakers
Of the world for ever, it seems.

With wonderful deathless ditties
We build up the world’s great cities,
And out of fabulous story
We fashion an empire’s glory:
One man with a dream, at pleasure,
Shall go forth and conquer a crown;
And three with a new song’s measure
Can trample an empire down.

We, in the ages lying
In the buried past of the earth,
Built Nineveh with our sighing.
And Babel itself with our mirth;
And o’erthrew them with prophesying
To the old of the new world’s worth;
For each age is a dream that is dying,
Or one that is coming to birth.

A breath of our inspiration,
Is the life of each generation.
A wondrous thing of our dreaming,
Unearthly, impossible seeming –
The soldier, the king, and the peasant
Are working together in one,
Till our dream shall become their present,
And their work in the world be done.

They had no vision amazing
Of the goodly house they are raising.
They had no divine foreshowing
Of the land to which they are going;
But on one man’s soul it hath broke,
A light that doth not depart
And his look, or a world ye hath spoken,
Wrought flame in another man’s heart.

And therefore today is thrilling,
With a past day’s late fulfilling.
And multitudes are enlisted
In the faith that their fathers resisted,
And scorning the dream of tomorrow,
Are beginning to pass, as they may,
In the world, for it’s joy or it’s sorrow,
The dream that was scorned yesterday.

But we, with our dreaming and singing,
Ceaseless and sorrow less we !
The glory about us clinging
Of the glorious futures we see,
Our souls with high music ringing;
O men ! It must ever be
That we dwell, in our dreaming and singing,
A little apart from ye.

For we are afar with the dawning
And the suns that are not yet high,
And out of the infinite morning
Intrepid you hear us cry –
How, spite of your human scoring,
Once more God’s future draws nigh,
And already goes forth the warning
That ye of the past must die.

Great hail ! We cry to the comers
From the dazzling unknown shore;
Bring us hither your sun and your summers,
And renew our world as of yore;
You shall teach us your song’s new numbers,
And things that we dreamt not before;
Yea, in spite of a dreamer who slumbers,
And a singer who sings no more.

From "Music and Moonlight", 1874.

Arthur William Edgar O’Shaughnessy (1844-1881) – английский поэт родом из Лондона

Артур О’Шонесси В конце пути
(С  английского)

Я шёл крутым путём,
где пропасти кругом,
сквозь ярость браней
среди моих скитаний.
И повезло же мне –
нашёл на крутизне
заброшенную мной святыню -
мой храм отныне.

Обросшая стена
не вся сокрушена.
Неведомый мне кто-то
стерёг её ворота.
Здесь эхо прежних грёз,
былых молитв и слёз.
И вновь иду я в храм -
молить и грезить там.


Arthur O’Shaughnessy At the Last

By weary path and wide
Up many a torn hillside,
Through all
the raging strife
And the wandering of life,
Here on the mountain’s brow
I find, I know not how,
My long-neglected shrine
Still holy, still mine.

The wall, with leaves o’ergrown,
Is ruined but not o’erthrown;
Surely the door hath been
Guarded by one unseen;
Surely the prayer last prayed
And the dream last dreamed have stayed.
I will enter, and try once more
To dream and pray as of yore.

From “Music and Moonlight”, 1874

Царевна Лебедь

42-й венок

Царевна Лебедь

Внучке Софье:
Быстренькие ноженьки,
ласковые рученьки
у моей хорошенькой
веселушки-внученьки.
Голубые глазоньки,
мягкие волосики
у любимой ясоньки
с кнопочкой на носике.


1.Экватор жизни я уже прошёл.
Любил свою шестую часть планеты
Едва вздохну о прочих зонах света -
глаза упрутся в плотный частокол.

Истопав дома супесь и подзол,
я был солдатом два амурских лета
и всю Сибирь проехал без билета.
Любуясь краем, драил в пушке ствол.

Исконный отчий дом – кругом простор,
моря, леса, равнины, цепи гор,
египетского возраста курганы.

Разумно ль было рваться за бугор ?
И вот сегодня – вовсе не по плану –
качнулся фюзеляж аэроплана.

2.Качнулся фюзеляж аэроплана,
рванулся вверх, и чудо началось.
Урчит машина. Мы с землёю врозь.
Чернеет голый лес. Сквозят поляны.

Елозят трейлеры по автобану.
Несутся облака. Летим насквозь.
И мерно крутится земная ось –
ярится, злясь на встречного смутьяна.

Исполнилась давнишняя мечта –
забраться в незнакомые места,
слетать в ещё невиданные страны.

Ласкают сердце быстрота и высота.
Отчизне – честь и вечная осанна !...
Взметнулись кверху волны океана.

3.Взметнулись кверху волны океана.
Отпрянул весь матёрый Старый Свет.
сейчас Карпаты, Альпы и Тибет,
такыры, реки, бухты и вулканы

отплыли прочь в составе каравана.
Рассудок необычным перегрет...
Гляжу – соседи с пачками газет
галдят, едят, уставились в экраны.

Для многих рейс, кому куда приспело, -
естественное простенькое дело.
Роятся и летают, вроде пчёл.

Европу им подай, Венесуэлу...
Чем хочешь тешься – там, где предпочёл...
И вот шасси запрыгнуло на мол.

4. И вот шасси запрыгнуло на мол.
Семь месяцев не тратил я получек,
когда прослышал о меньшой из внучек.
Ребёнка ждали. Пили корвалол.

И бланки рвал и тьму анкет извёл.
Судачил и рассчитывал на случай.
Тут кстати подоспел мой конь летучий  –
отнюдь не тощий Росинант – орёл !

Качу  ! –  Не дон Кихот, не Санчо Панса ,
а попросту извёл свои финансы.
Купил билет. Не страшен Интерпол.

Ликуя пел прощальные романсы,
а там, соснув, печали поборол.
Легко и плавно нёс меня Эол.

5. Легко и плавно нёс меня Эол.
Умчал в страну царевича Гвидона.
Чужая речь звучит из микрофона,
английский звук, невнятный мне глагол.

Толпа гостей проходит протокол,
Ступая в сферу местного закона.
Я тоже проникаю в эту зону,
и весь прозрачен, будто вовсе гол.

Здесь чтят свои святые образа.
Начну вникать. Я против или за ?
Узнаю сам – про всё и без обмана.

Теперь пора глядеть во все глаза,
раз по пути – Увы ! – и как ни странно
иллюминатор не пронзал тумана.

6. Иллюминатор не пронзал тумана.
Какая-то таинственная тьма.
Ритмично пели крылья и корма,
и тучи походили на барханы.

Как повелось, в империи Салтана
из древности и тьма, и кутерьма.
Лучиной освещались терема.
Емели норовили в Ерусланы.

Потом Салтания, как вольный стерх,
единым духом вырвалась наверх,
торжественно, блестяще, невозбранно.

Гремела слава – навела на грех.
Устав, поблекла без героя-капитана
большая птица с сердцем из титана.

7. Большая птица с сердцем из титана. –
ретивый расторопный самолёт –
амбиции и замыслы несёт,
везёт надежды и сквозные раны.

Араб-студент, делец из Пакистана,
две дамы - с ними янки-доброхот –
усыновители сумских сирот,
шальной дуэт красоток из канкана.

И стала вроде Ноева ковчега
просторная воздущная телега.
У доброго Гвидона – щедрый стол.

Конец пути. Компания с разбега,
отважно доглотавшая ментол, -
резвей нельзя – примчалась на прикол.

8. Резвей нельзя – примчалась на прикол
изрядная толпа чудного склада.
Спросите, кто они, чего им надо.
Кому-то путь в мечеть, другим – в костёл.

На воле здесь гуляет хоть козёл.
У нас не в моде эти галопады.
Впустив к себе кого-то из Багдада,
следим за тем, чтоб вредного не плёл.

По нашим правилам – пляши под дудку.
Ликуй и плачь под общую погудку.
Еретикам такое невдомёк.

Сперва я почирикал из закутка,
теперь откочевал, как королёк...
Игра судьбы. Нечаянный скачок.

9. Игра судьбы. Нечаянный скачок..
Добрался вовремя – к рожденью внучки.
Успел переметнуться через тучки.
Не сбился на скрещениях дорог.

А здесь прелюбопытный уголок –
сверхкрупная всемирная толкучка,
пекарня всякой биржевой текучки.
Отсюда тянется хмельной поток –

река бумажных ценностей из банка.
И вряд ли есть сильнейшая приманка –
пряней, чем гудвинский « зелёный бок ».

Летает моль, и в плен берёт загранку.
Я тщился – ухватить её не смог.
Слетел, как пташка, прикусив роток.

10. Слетел, как пташка, прикусив роток,
пробился сквозь расставленные вехи,
открыл в заборах разные прорехи,
юркнул под кустик, следом за мосток.

Щеколды отомкнулись – птичка скок.
и я гляжу на беличьи потехи.
Малютки бодро щёлкают орехи
и сыплют изумруды из-за щёк.

Однако сбор скорлупок и камней
курирует проворный казначей.
Расправа ждёт зачинщиков разбоя.

Есть правила упрямее гвоздей.
Смотрел на это чудо – и с секвойи
тишком умчался в небо голубое.

11. Тишком умчался в небо голубое
Ау ! Где ты, чудесная мечта ?
Какое чудо, что за красота
в волшебной сказке выплыла второю ?

Суровый выход воинского строя.
Особым маршем – за четой чета,
сомкнув свои упрямые уста,
торжественно из моря шли герои.

Я их не видел. Храбрые вояки
застряли в развороченном Ираке,
Афганистан их издавна завлёк.

(Но, к счастью, нет салтанцев в этой драке).
И все поют вразлад, кто блюз, кто рок.
Ищу свою из многих нотных строк.

12. Ищу свою из многих нотных строк,
теперь учусь у жаворонка в небе.
Он видит гнёздышко в зелёном хлебе.
Живым восторгом полон голосок.

Авроре рад прозябший василёк.
Туман рассеется – проснётся Бэби...
Красивая моя Царевна Лебедь
таращится на утренний Восток.

От внучки Софьи веселеет взор.
Чарует всех, едва взглянув в упор.
Успела взять меня за ретивое.

Дарит мне сказку и её декор,
Америку, Бродвей и всё такое...
Кочую в сказке, век она со мною.

13. Кочую в сказке, век она со мною.
Танцуют твист и ставят водевиль.
Оркестр авто твердит, что это быль.
Чудесное – на ощупь – пречудное.

Есть ёлки, белки. Скорлупа – горою.
Морской десант в пустынях топчет пыль.
Прилежный клерк мне ставит апостиль,
и мы с царевной – в холе и покое –

отважно наблюдаем мир чудес,
не проклиная никаких небес.
Повсюду и на всяком перегное

есть здравый смысл, есть общий интерес,
растут наследники, цветут левкои,
алеют розы, рдеет цвет алоэ.

14. Алеют розы, рдеет цвет алоэ.
Салтания – в цвету, здесь тоже сад.
Южней теплее – лавр и виноград.
Морозней – к северу. Там запах хвои.

Отличий – стог. В Гвидонии – ковбои,
резвей авто и меньше тарахтят,
А у салтанцев – споры и разлад
и чертыхаться любят с перепоя.

Как высказать обычными словами
Абсурдный смысл, присущий этой драме ?
Решаюсь на задорный произвол –

Аукну критикам акростихами.
Теперь меня – хоть в уксус, хоть в рассол.
Экватор жизни я уже прошёл.

15. Экватор жизни я уже прошёл.
Качнулся фюзеляж аэроплана,
взметнулись кверху волны океана,
и вот шасси запрыгнуло на мол.

Легко и плавно нёс меня Эол.
Иллюминатор не пронзал тумана.
Большая птица с сердцем из титана –
резвей нельзя – примчалась на прикол.

Игра судьбы. Нечаянный скачок.
Слетел, как пташка,прикусив роток,
тишком умчался в небо голубое.

Ищу свою из многих нотных строк.
Кочую в сказке, век она со мною,
алеют розы, рдеет цвет алоэ.


Акромагистрал.

Элегия и лимерик –
кручения из слов.
Восторг – где речи
Искристо, как лал,
лучатся изнутри.
И крик, и лепет губ,
браваду, шип, укор
рискнув сплести,
иду на спор и пляс
с поющими окрест.
Так, в состязании,
итожат, кто чудак,
кто чемпион пера,
ас юмора и каратэ.

Тёплый ноябрь и другое

Тёплый ноябрь

Все чувства обернулись по погоде
спокойного сухого ноября.
Сквозь ветви тихо цедится заря,
и сердце бьётся в унисон природе.

Прибрежные ракиты не велИки.
Деревья так ажурны и тонкИ.
Их тени, будто сети, из рекИ
вытягивают солнечные блики.

Для ноября не надобны гуаши.
Он создан для офортов и гравюр.
Ноябрьский лес - не пасмурен, не хмур.
В ажурности ветвей он даже краше.

Есть тихая укромная Россия
прибрежных рощ и полноводных рек.
У них по осени неспешный бег.
О них не скажешь - дикая стихия.

Всё думаю, на Колокше, на Пекше,
в краю лесов и ягодных болот
в красе земли счастливее народ.
Мне там и осенью милей и легче.

В красе земли - красивее народ.


Покров на Нерли


               "По какой ты скроена мерке ?

               Чем твой облик манит вдали ?

               Чем ты светишься вечно, церковь
                Покрова на реке Нерли ?...

                Будто создана ты не зодчим,

                а самой землёй создана".

                Наум Коржавин


Здесь уголок Владимирской земли.
На берегу, в нешумном отдаленье
от жаркого её сердцебиенья, -
храм Покрова, стоящий на Нерли.

Владимирские церкви вдалеке,
в огнях зари и в стройности могучей.
Над храмом Боголюбовская круча,
а он ныряет лебедем в реке.

Здесь давняя естественная грань
лесной Мещёры и залесского Ополья,
покой, краса и полное приволье
и в нынешние дни, и в дедовскую рань.

В иных местах тревоги и шумы,
а этот храм в любое лихолетье
меняет луговые разноцветья
на белоснежные искрения зимы.

Здесь камне воплотилась филигрань
пленительного древнего искусства.
И припадающие плачут и смеются,
смиряя боль, забывши гнев и брань.

Здесь сказочное зеркало Руси,
и в плеске вод - святая подоплёка.
Вокруг страна - и близко и далёко.
Господь её помилуй и спаси.


Тишина

На зимнем поле даль ясна.
Охапки снега на бурьяне.
Колейный след, где утром сани
везли солому от гумна.

На светлом небе пелена,
но сквозь неплотность лёгкой ткани,
пригорки белые румяня,
прорвалась алая волна.

Вдали избёнки, риги, бани.
В домах - все краски на экране,
в тепле там музыка слышна.

А здесь, у поля, на поляне
беззвучна каждая сосна
и нерушима тишина.

Торжественная тишина!

Зима

Ах ты, зимушка-зима,
снегопад и вьюга!
Ты свела меня с ума,
лютая подруга.

На тебе широкий плат,
пуховое платье.
У тебя суровый взгляд,
страстные объятья.

Обоймёшь и обожжёшь
ледяным дыханьем.
На душе при встрече дрожь,
грусть при расставанье.

Если ясно да мороз,
не в твоём ли солнце
в миллиардах жарких доз
изотопный стронций?

Грязь да слякоть допекли,
а с тобой их нет уж.
На ланиты всей земли
ты наводишь ретушь.

Одинока ты, зима!
Врозь с весной и летом.
Осень вон - и ты сама.
Вам не петь квартетом.

Как умчишься ты весной
на своих салазках,
все прощаются с тобой
в масленичных плясках.

Твёрдо верю в твой возврат.
Я дождусь прихода.
Вьюга, наледь, снегопад -
русская погода.

Ах ты, зимушка зима,
белая, без пугал !
Не в твоих ли теремах
мой законный угол?

Полечу в чужую даль,
не тая опаски.
Унесу в душе печаль
о студёной ласке.

Есть в тебе манящий клад.
То твоя заслуга,
что меня к тебе назад
вечно тянет с юга.


ОСЕНЬ У СТЕН НОВОДЕВИЧЬЕГО МОНАСТЫРЯ

Не тревожен, как богатырь,
будто в зеркале - над водой,
Новодевичий монастырь
охраняет святой покой.

Новодевичий монастырь,
разукрашенный в лепоту, -
твердокаменный поводырь
в покаяние и в мечту.

Протянувшийся ввысь и вширь
вертоградом из небылиц
Новодевичий монастырь
привечает пролётных птиц.

В причитаньях их верениц
как пропетый для нас псалтырь.
Не с твоих ли он стен-страниц,
Новодевичий монастырь?

Над Москвою в осенний день
в аромате ветров имбирь.
Ты багрянцем себя одень,
Новодевичий монастырь!


Наваждение

Не то нетрезв, не то сошёл с ума
в экранной тесноте компьютерного зала.
Смотрю на плоские поверхности квартала -
передо мной глазастые дома.

Реальность - как стеклянная тюрьма
для замкнутого там в окошках идеала.
Мне повсеместным наваждением предстала
лишь ты одна, везде - лишь ты сама.

Не помешался - наконец-то я прозрел.
Дошёл до точки. Обнаружил свой предел.
Одушевилось и означилось пространство.

В нём надо мной царит одно лишь божество
восторгов, трепета, страстей, непостоянства.
Ты - высший смысл и воплощение всего.


Пчела и Роза

Пчела, запойная зазноба,
вошла в заветную черту.
И роза, верная до гроба,
вверяет ей свою мечту:

«Приди ко мне. Прильни ко рту.
Терзай меня. Изведай. Пробуй.
Заполни жизнью пустоту.
Войди в заветную утробу».

Потом пчела, отведав мёда,
уйдёт с добытою пыльцой.
Летит вразвалку и с ленцой

Ей светит полная свобода.
И с простоватой хитрецой
смеётся добрая природа.


Музы.

Была война, но музы не молчали,
хотя тряслась встревоженная твердь.
Они бледнели в гневе и печали
и проклинали сумрачную смерть.

Была война, но музы, не бахвалясь,
одолевали ужасы и страх.
И песни, что в те годы создавались
сильней крепили мужество в сердцах.

Рычала злость, но песни побеждали,
крепился торжествующий союз
поэзии и выкованной стали,
победного оружия и муз.

В годину бедствий музы понимали,
что свет и справедливость победят.
Певцы-бойцы стоят на пьедестале
среди героев, фронтовых солдат.

Всегда и всюду, в годы роковые,
честнейшие среди питомцев муз
противились господству тирании
и первыми рвались из рабских уз

В листках и перед толпами на стогнах,
презревши лесть и властный произвол,
отвергнув ложь иезуитской догмы,
звучал свободный песенный глагол.

Сегодня музы бродят где-то сбоку.
Накинули цветные кимоно.
Поют шансоны, сочиняют хокку.
Внимание на кайф устремлено.

Поэты за забавкой возле бражки
всесветно демонстрируют интим
и без стеснения, спустив подтяжки,
кичатся правоверием своим.

На эту притягательную тему
немало можно всякого напеть.
Когда-нибудь напишутся поэмы,
где снова зазвенят и сталь, и медь.


Белый мрамор

Живу на зависть королю.
В душе лелею слово AMOR.
Причина в том, что я люблю
лишь вас, хотя вы – белый мрамор.

В любой связи, когда пою,
и что бы ни сказал в поэме:
Ich liebe Sie and I love you,
Я вас люблю еt je vous aime.

Молчу на многих языках,
твержу в душе лишь слово AMOR.
Служу за совесть и за страх.
лишь вам, хотя вы – белый мрамор.

Лишь вами дышит каждый стих.
Моя упрямая программа:
Ich liebe Sie, ich liebe dich. –
и в том комедия и драма.

Сиять восторгом ? Лезть в петлю ?
Как мне вас вывести из храма ?
С какой я стати вас люблю,
хотя вы – только белый мрамор ?

Какое выдать суперфлю,
какою удивить вас новью ?
Ужели вас не оживлю
моей безмерною любовью ?

Вы - воплощённая мечта,
запечатлённое мгновенье,
восторженное умиленье,
таинственная красота

Никем не скована в Отчизне,
не прячась в затаённой мгле,
вы – постоянный светоч жизни
в любой понятливой земле.

Не в том вопрос, каков язык.
На всех наречиях упрямо
я буду славить, как привык,
лишь вас, хотя вы – только мрамор.

Жозе-Мариа де Эредиа Летняя Ночь-1-2-3 и др.

Жозе-Мариа де Эредиа Летняя Ночь-1
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia Nuit d’Ete-I

Всё живёт, всё поёт. Озорные цикады
начинают концерт, и сверчки без забот
заполняют луга постоянностью нот,
да оделись поля в их ночные наряды.

Ароматы, мечты и цветение лета –
всё трепещет, когда догорает закат,
нежный лепет любви и слова по секрету,
а потом молодые ночами не спят.

Настроенья слились во всеобщее чувство,
и любовные вздохи сплелись в тростнике,
и вода зажурчала тревожно и грустно,
подпевая кому-то вдали на реке.

Под сияньем луны неспокойным эскизом
стали в круг тополя, шевелясь и дыша ,
будто в ветках у них под нахлынувшим бризом
задрожала в ночи мировая душа..

Вдруг взметнулась на крылышках лёгкая стая.
Это кактус зацвёл и волшебно запах.
Непонятные тени взлетели, мелькая,
и терялись на воздухе в лунных лучах.

Это сильфы, покинув медовые кельи,
убежали впотьмах на просторы мурав,
а теперь без стеснения в вольном веселье
заплясали, нигде ни травинки не смяв.



Nuit d’Ete-I

Tout vivait ; tout chantait ; les stridentes cigales
Commencaient leur concert ; les grillons dans les pres
Remplissaient l’air vibrant des leurs notes egales,
Et les champs se peignaient de reflets empourpres.

O parfumes, o desires, o rougeurs de la Terre,
Fremissant au baiser du soleil qui s’enfuit !
O murmures d’amour, o pudique mystere
Que cherchent les amants dans l’ombre de la nuit !

Et tout semblait s’unir dans la meme harmonie :
Un soupir amoureux errait dans les roseaux ;
Et j’entendais monter cette plainte infinite
De l’invisible esprit qui fait chanter les eaux.

Decoupes sur le ciel ou la lune etincelle,
Je voyais se pencher les sveltes peupliers ;
Comme un fremissement denl’ame universelle
Passait dans leurs rameaux par la brise plies.

Il me semblait entendre un long battement d’ailes,
Et de fleurs de cactus qui vont s’epanouir
Des formes s’elevant indistinctes et freles
Dans un rayon de lune allaient s’evanouir.

Les sylphs, qui dormaient dans le fond de leurs urnes,
S’echappent lestement de leur douce prison,
Et, se baignant sans peur dans les fraichures nocturnes,
Valsent legerement sans courber le gazon.

Жозе-Мариа де Эредиа Летняя Ночь-2
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia Nuit d’Ete-II

Будь нежней в эту ночь чище светлого мёда !
Как курение в храме, здесь дух от цветов
поднимается кверху под облачный кров,
и я слышу, как бьётся там сердце природы.

Эта ночь слаще чистого мёда – для нас !
Все мечты и восторги, звучащие гимном
красоте и любви в упоенье взаимном –
здесь сплетаются ночью в единый экстаз.

Разделиться на пары, погрузиться в мечтанья –
В ароматных лугах, где живёт благодать –
и среди ветерков неустанно шептать
под шумящее всюду в траве стрекотанье.

Что за сладость постигнуть сознаньем своим
наслажденье любить без забот и расчёта
и узнать вдалеке от людского болота
несравненное чувство, что тоже любим.

Наши чувства чисты – без дурной заморочки.
Пусть подальше от нас зубоскалит глупец.
Мы стремимся услышать биенье сердец,
затаённое в тканях живой оболочки.

Что за счастье любить – так, как в детстве мечтал, -
быть вдвоём заодно, навсегда, нерушимо,
вверить сердце одной неразлучной любимой,
опершись на любовь, обрести идеал !


Nuit d’Ete-II

Viens ! l’amour est si doux et la nuit est si pure !
Les parfums vers le ciel comme d’un encensoir
S’elevent, et j’entends dans le calme du soir
Palpiter vaguement le coeur de la nature.

Viens ! La nuit est si pure et l’amour est si doux !
La beaute, l’harmonie et l’immortelle ivresse,
Tous ces hymnes sans fin d’amour et des tendresse,
Ne forment qu’une voix qui soupire pour nous.

Dans un air embaume les molles reveries
Se balancent sans bruit sur les ailes du vent ;
Il est doux, deux a deux, d’ecouter en revant
Les insectes chanter dans l’herbes des prairies.

Il est doux de sentir tout son etre abime
Dans cette volupte de l’amour sans melange
Et de gouter bien loin de la terrestre fange
L’ineffable bonheur de se savoir aime.

Aimons-nous chastement, car c’est la qu’est la force.
Allons loin des humains et du monde moqueur
Dans le calme des nuits ecouter notre coeur ;
Car pour trouver la seve il faut creuser l’ecorce.

Il est beau de s’aimer d’un amour virginal,
D’etre deux dans le monde et ne faire qu’une ame,
Et d’aller, confiant dans le Coeur d’une femme,
Appuye sur l’amour conquerir l’ideal.

Жозе-Мариа де Эредиа Летняя Ночь-3
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia Nuit d’Ete-III

Мало видевший, юный, алкавший примера,
я упрямо ценил красоту и добро –
с той же истовой страстью, как чтит серебро
освящённых сосудов наивная вера.

(Кто-то сдался – как хочешь таких назови -
но во мне только гордое рвение крепло.
Я упорно вздувал из бесплодного пепла
негасимое пламя бессмертной любви.)

Мне был надобен мир на основе любви,
и соратники выбрали ту же дорогу.
Я не сдался, а спутников стало немного.
Поотстали. Как хочешь таких назови.

И вокруг безразличие - нынче и прежде.
Лишь оскомина в сердце, узнавшем людей.
Там уж нет заблуждений и ложных идей,
и оставлена только лазейка надежде.

Что ж. В душе у себя я воздвиг идеал.
Верил в случай. Хотел угодить в очевидцы.
Я мечтал, что мой личный спаситель родится.
Лишь тебя я сердечно всегда ожидал.

Я уверовал в миг. Так была ты прекрасна !
Прямо в цель бил удар, моё сердце кроша.
И во мне вдруг проснулась вторая душа,
заточённая прежде во мне же безгласно.

Вспоминаешь ли ты ? Я запомнил свой пыл.
Ты была ослепительна – чистое пламя,
потрясла мне всю душу, пронзила очами.
Я стал счастлив и лучше. Ведь я полюбил !

Nuit d’Ete-III

J’etais jeune, ignorant de l’humaine science,
Quand j’entrai dans la vie, et je gardais en moi
Comme un tresor sacre la noble bonne foi
Et du bien et du beau l’immuable croyance.

Apres tant de vaincus je voulais a mon tour
Par de noble ardeur regenerer le monde,
Et je croyais pouvoir d’une cendre infeconde
Faire jaillir le feu de l’immortel amour.

Mais je n’ai rencontre que froide indifference,
Et le degout au fond de mon coeur attriste ;
Apres avoir vu l’homme, il ne m’est rien reste
Des mes illusions, si ce n’est l’esperance.

Lorsque vers l’ideal mon ame se tendait,
J’esperais un sauveur qui pour moi devait naitre,
Car je t’aimais longtemps avant de tes connaitre,
Et c’ etait toujours toi que mon coeur attendait.

Je crus quand je te vis si belle, o bien-aimee !
Qu’un coup rude et soudain droit au Coeur me frappait,
Et je compris alors qu’ il se developpait
Comme une ame nouvelle en moi-meme enfermee.

T’en souviens-tu ? Pour moi je n’oublierai jamais
Ta splendide beaute ; sous ton regard de flamme,
Comme un souffle heroique a passe sur mon ame ;
Je me sentis heureux et meilleur, car j’aimais !

Жозе-Мариа де Эредиа
Март
(Перевод с французского).
Jose-Maria de Heredia
Mars

Вот март. Бывает град, да и дожди нередки.
Но самый первый луч сметает капли с ветки.
И вот уже не дождь – венерина слеза.
И как ни холодно, живые соки рьяны,
и белая сирень развесила султаны.
Весна с улыбкой смотрится в глаза.

Март выискал цветы среди пожухлой прели
и поцелуями, чтоб, радуя, согрели,
сгоняет с венчиков их зимний сон.
Взрыхляет почву, где должна проснуться завязь,
и вот уж зелень лат готов раскрыть, забавясь,
чтоб вспыхнул первый розовый бутон.

Всё бродит, всё кипит. Весеннее волненье
природу привело в сплошное возбужденье.
Весна трубит побудку и подъём. !
О пылкость первых чувств ! . Земля – как в опьяненье
от благотворного и весеннего свеченья,
обласканная солнечным огнём.

Но март – неверный друг, и в марте жизнь - не нега.
Цветы, восставшие недавно из-под снега,
потом под ливнями роняют лепестки.
И доверять ему, обманщику, - не надо,
Порой терпение венчает не награда,
а мрачный день разора и тоски.

Вот так природа и внушает нам, малютка,
к поре цветения прислушиваться чутко.
И юность зря терять мы не должны.
Ведь сердце в будущем – испытанное страстью -
уже не обретёт бесхитростного счастья
своей начальной ласковой весны.


Mars

Voici mars ! C’est la mois ou la grele et la pluie
Sembles tomber afin qu’un rayon les essuie :
On dirait des larmes d’amour.
Deja, malgre le froid, la seve monte aux branches.
Et, faisant des lilas fleurir des grappes blanches,
Sourit le Printemps de retour.

Le dieu court au soleil par les jeunes feuillees,
Ranimant des baisers les fleurs ensommeillees
Que tenait captives l’hiver;
Il rechauffe la terre ou le germe repose,
Et pour epanouir quelques boutons de rose
Entr’ouvre son corselet vert

Tout fermente, tout vit ; la nature inquiete
Sent la seve et l’amour lui monter a la tete.
O frais et printanier reveil !
O premieres ardeurs ! La terre, ivre, se noie
Dans la blonde lumiere et la feconde joie
Que verse a longs flots le soleil.

Mais Mars est inconstant ! Viennent les globoulees !
Et les fleurs qui, deja, se riant des gelees,
Commencaient a s’epanouir,
Verrons en un seul jour, sous les coupes de la grele,
Leur petals tomber, neige rose, et leur frele
Esperance s’evanouir.

La nature par la nous averti, mignonne,
De profiter du temps ou notre age fleuronne
en sa printaniere saisons ;
Car le Coeur, dont aussi la virginite passe,
Ne retrouve jamais la fraicheur et la grace
De sa premiere floraison.

La Conference de la Bruyere, 1861-62, p.349-50


Жозе-Мариа де Эредия Солнечный закат
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia Coucher de Soleil

Под вечер небеса к Востоку потемнели.
Покой и тишина. Всё спит, впивая зной,
И пряжей золотой пробились через щели
в густой листве лучи над сонною землёй.
Древесные стволы, сплетаясь в сеть видений,
роняют на траву свои большие тени.

Рождая блещущий вверху эфирный след,
от солнца наискось бежит вечерний свет,
и в пышном пурпуре пошли щеголевато
густые облака к огнистому закату,
но прежде чем пропасть, отправясь на покой,
они ласкаются с лесами под собой
и сеют нервный свет повсюду на высотах.

Проснулся музыкант. В его звенящих нотах,
как эхо, отзвуком из отдалённых мест,
ворчливо прозвучал неведомый оркестр
Мелодии текут вдобавок к ароматам.
Над пеной лепестков – гуденье резвых пчёл.
Сплошной поток пыльцы накрыл широкий дол.
Пылинки – золото, крупинки ростом с атом.

Под крышей облаков сплошной простор для птиц.
Видны их контуры в пространстве без границ,
их трассы странные и вспышки оперенья
в нечаянном луче. Но всё вокруг в мгновенье
поплыло, задрожав в вечернем ветерке.
А ветер с радостью влетает налегке.
Усталая душа взвивается в надежде,
что снова зазвучит услышанное прежде.
В вечерний этот час звучат среди долин,
как арфы на ветру, ряды казуарин.
Когда светило дня во всём своём сиянье
уходит в пропасть при вечернем расставанье,
его прощальная улыбка так нежна !
Земля кричит : «Ура !» - проснувшись ото сна.
Большое празднество у Матери-Природы.
Ликующая дрожь трясёт лесные своды.
Вот в этот самый час, забыв дневной бедлам,
поэт вверяется шальным ночным ветрам.

В искренье вечера, как будто без причины,
за долгий летний день сморённые жарой,
все души сообща, сплотившись воедино,
воспрянув, полнятся любовною тоской !
Таинственный момент, и даже весь колючий
вдруг кактус расцветёт розеткою пахучей.
И в воздух потечёт коварный аромат,
столь обольстительный, что в древности навряд
умели так завлечь поющие сирены.
Кругом царит любовь. И гордая Селена
с печальной нежностью из пламенных очей
роняет на траву живительный елей.
И ночь освещена. Селена с этой целью
бросает в небеса алмазы с ожерелья.


Coucher de Soleil

L’Orient commmencait a l’obscurcir. - La terre
Immobile et pamee, en silence buvait.
La torride chaleur : tout dormait. – La lumiere
En minces filets d’or du feuillage pleuvait,
Et les arbres geants sur les gazons plus sombres
Dessinaient leurs grands troncs que prolongent les ombres.

Et le soleil versait ses obliques rayons,
Et, laissant dans l’ether d’eblouissants sillons,
Des lambeaux enflammes de pourple triomphale,
Dessendaidait lentement vers l’onde occidentale ;
Mai savant d’y plonger, dans le ciel embrace
Il s’attardait encore, plein d’amour, pour baiser
La terre et des forets de lumieres enivrees.

Le musician s’eveille, etses notes cuivrees
Semblent l’echo plaintif d’un orchestre lointain ;
Un bruit inexplicable, un murmure incertain
Flotte dans l’air brulant rt tout charge d’aromes ;
Sur la mousse fleurie on entend bourdonner
Les abeilles ; l’on voit dans l’air tourbillonner,
Comme une poudre d’or, des millions d’atomes.

Les nuages, oiseaux voyageurs dans les cieux,
Decoupent sur l’azur leurs bords capricieux,
Leurs bizarres dessins et leurs franges dorees
Par l’obliquue soleil. – Les cimes empourprees
Commencent a fremir sous la brise du bsoir
Qui monte lentement comme une reste espoir
Dans une ame lassee. – A ses faibles bouffees
S’elevent par degrees des rumeurs etouffees ;
Les FILAOS* que berce un souffl aerien (* EN ITALIQUE DANS LE TEXTE)
Rendent les sons legers du luth eolien,
Et quand l’astre du jour etincelant, splendide,
Jetait, en s’abimant dans des flots d’or fluide,
Le sourire si doux de ses derniers adieux,
Les grands bois s’eveillent, et mille bruits joyeux,
Semblant monter du sein de la Mere-Nature,
Couraient comme un frisson aux cimes de verdures.
C’est l’heure ou, secoant les terrestres ennuis,
Le poete s’enivre a la brise des nuits ;

Dans un air sillonne par des mouches des flames,
Tous les etres, vaincus par la chaleur du jour,
Semblent se reunir et n’avoir plus qu’une ame
Pour boire la fraicheur et palpiter bd’amour !
Heure mysterieuse,ou la fleur demi-close
Du nocturne cactus, de sa corolla rose,
Laisse echapper dans l’air des parfumes penetrants,
Si perfides, si doux, que l’on croit, par instants,
Sentir passer sur soi comme un chant de sirene,
Tout impreigne d’amour ; alors la lune, reine,
Melancolique et douce, entr’ouvrant ses beaux yeux,
Verse au gazons plus frais ses pleurs silencieux,
Illumine la nuit en semant sur ses voiles
Les grains etincelants de son collier d’etoiles.

Жозе-Мариа де Эредиа Приветствие Императору и др.

Жозе-Мариа де Эредиа Приветствие Императору
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia Salut a l’Empereur
Pax et Robur – Мир и Могущество

Поэты и Цари беседуют на «Ты».
Я - от своей страны – сегодня не премину
воздать почёт Царю, блистательному Сыну
достойного Отца, и поднести цветы.

Добро пожаловать и Вам, Императрица !
То в Вас источник всей отменной красоты,
радушных чувств и дивной доброты,
которыми сейчас сияют Ваши лица

Париж встречает Вас горячим торжеством.
Народ возликовал и транспаранты броски.
Расцвечены дворцы и скромные киоски.
Наш общий триколор украсил каждый дом.

Весь праздник – в Вашу честь. В реке - на изумленье -
палитра всех цветов трепещет по волнам.
Бульвары и сады, зажёгшись здесь и там,
горят в цветных кострах осеннего цветенья.

А выше гордых крыш красуется собор.
В нём прах бойцов, погибших в гуще боя.
Они сражались там без злобы меж собою,
по-рыцарски явив и доблесть и задор.

К Вам, лучшим из гостей, прикованы все взгляды.
Под золотом листвы прибрежных тополей
восторги парижан всё громче и теплей.
Гостеприимству нет границы и преграды.

Строители свершат блестящий мирный труд,
скрепив своим мостом, как самой прочной клетью
идущее к концу и новое столетье.
И дальше времена счастливей потекут.

Пусть будет этот мост радушен к пешеходам.
Пусть свяжутся бетон, и камень, и металл,
чтоб шире был тот мост, чтоб он прочнее стал
и с честью послужил сдружившимся народам.

Добро пожаловать, Прекрасная Чета,
в торжественный Париж, опять на ту же реку,
в один из светлых дней идущего к нам века,
когда произойдёт открытие моста.

Мост гордо назовут в честь славного Отца.
Попробуй, Государь, взглянув вокруг с откоса.
всерьёз поразмышлять, обдумать все вопросы,
как следует понять французские сердца.

Будь, как Отец, могуч, не зная слова «страх»,
и кованую сталь употребляй во благо.
На Глобус посмотри и, не бросая шпагу,
следи, как этот шар вращается в руках.

Долг первого лица – упрочить мерность хода,
вращенье без толчков – основа всех начал.
Империю Тебе Отец твой завещал:
цени и береги любовь всего Народа !

Благодаря Отцу, мы связаны союзом.
Теперь одной мечтой взаимно скреплены,
объединив сердца, две братские страны,
и Вас двоих – с Отцом – вовеки славить Музам.

В Твоих руках судьба, и Ты её ваятель.
Да будет весь твой путь и славным и святым.
Бей прочным молотом, стальным и золотым.
Сверши Отцовский труд как верный продолжатель.

Твори!... Пускай в веках Тебе присвоит свет,
как пращуру Петру прозвание Великий,
Следи же, чтобы был надёжен в каждом стыке
и прочно лёг гранит, фундамент мирных лет.


Salut a l’Empereur
Pax et Robur

Tres illustre Empereur, fils d’Alexandre Trois !
La France, pour feter ta grande bienvenue,
Dans la langue des Dieux par ma voix te salue,
Car le poete seul peut tutoyer les rois.

Et Vous, qui pres de Lui, Madame, a cette fete
Pouvier seule donner la supreme beaute,
Souffrez que je salue en Votre Majeste
La divine douceur dont vоtre grace est faite.

Voici Paris ! Pour vous les acclamations
Montant de la cite riante et pavoisee
Qui, partout, aux palais comme a l’humble croisee,
Unit les trios couleurs de nos deux nations.

Pour vous Paris en fete, au long du large fleuve
Qui roule dans ses flots les sons et les couleurs,
Gigantesque bouquet de flammes et de fleurs,
Met aux arbres d’automne un floraison neuve.

Et sur le ciel, au loin, ce Dome eblouissant
Garde encor des heros de l’epoque lointaine
Ou Russes et Francais en un tournoi sans haine,
Prevoyant l’avenir, melaient deja leur sang.

Sous ses peupliers d’or, la Seine aux belles rives
Vous porte la rumeur de son people joyeux ;
Nobles Hotes, vers vous les coeurs suivent les yeux.
La France vous salue avec ses forces vives !

La France accomplira les traveaux eclatants
De la Paix, et ce pont jetant une arche immense
Du siecle qui finit a celui qui commence,
Est fait pour relier les peoples et les temps.

Qu’il soit indestructible, hospitalier a l’hote,
Que le ciment, la Pierre et que le metal pur
S’y joignent, et qu’il soit assez large et si sur
Que les peoples unis y passent cote a cote.

Et quand l’aube du siecle a venir aura lui,
Paris, en un transport d’universelle joie,
Ouvrira fierement la triomphale voie
Au couple triomphal qu’il acclame aujourd’hui.

Sur la berge historique avant que de decendre,
Si ton genereux coeur aux coeur francais repond,
Medite gravement, reve devant ce pont.
La France le consacre a ton pere Alexandre.

Tel que ton Pere fut, sois fort et sois humain.
Garde au fourreau l’epee illustrement trempee
Et guerrier pacifique appuye sur l’epee
Tsar, regarde tourner la globe dans ta main.

Le geste imperial en maintient l’equilibre ;
Ton bras doublement fort n’en est point fatigue,
Car Alexandre, avec l’Empire t’a legue
L’honneur d’avoir conquis l’amour d’un people libre !

Oui, ton pere a lie d’un lien fraternal
La France et la Russie en la meme esperence ;
Tsar, ecoute aujourd’hui la Russie et la France
Benir, avec le tien, le saint nom paternal.

Acheve donc son oeuvre. Heritier de sa gloire,
De ta loyale main prends l’outil vierge encor,
Etale le mortier sous la truelle d’or,
Frappe avec le marteau d’acier, d’or et d’ivoire ;

Viens !....Puisse l’Avenir t’imposer a jamais
Le surnom glorieux de ton ancetre Pierre,
Noble Empereur qui va sceller la grande pierre,
Granitinebranlable ou siegera la Paix !


Справка.
«Приветствие Императору» было включено в одно из первых изданий «Трофеев»
Paris, Librairie Alphonse Lemerre, 23-33, Passage Choiseul, 23-33 (1896)
Выпущено тем же Альфонсом Лемерром отдельным изданием. Зачитано 7 октября 1901 г.
в присутствии русского императора Николая II и императрицы Александры Фёдоровны
при закладке первого камня будущего моста имени императора Александра III (1845-1894). Стихи читал актёр театра Комеди Франсэз Поль Мунэ (Paul Mounet). Стихи были зачитаны 7 октября 1901 г. на заседании Французской Академии.



Жозе-Мариа де Эредиа
Мост Александра III
(Попытка реконструкции по неполному французскому черновику)
Jose-Maria de Heredia
Le Pont Alexandre

Здесь в дружбе поклялись и Сена и Нева.
Воздвигнут гордый мост, дивящий всех повсюду.
Задумано умно. Исполнено не худо.
От царственных щедрот в смятенье голова.

Дворцы вдоль берегов, речная синева.
Скульптурный ряд подстать Родену или Рюду.
О Франция ! Гордись, создав такое чудо !
Восславься, Петербург! Да здравствует Москва!

Мчит время, люди мрут, и мы, о Царь, умрём,
но, в горны вострубя, без счёта лет, потом
все вместе, вчетвером, Виктории с пилонов,

поднявши четырёх Пегасов в облака,
согласно вознесут до звёздных эшелонов
заслуги двух царей, бессмертных на века.


Le Pont Alexandre*
Triomphale voie, joie, deploie
les deux palais reflets…**

L’heure fuit, l’homme meurt, o Tsar, et nous mourrons,
Mais longtemps apres nous, embouchant leurs clarions,
Les victoires, du haut de ces quatre pilastres,

Aux siecles a venir feront sonner encore
Vos deux noms immortels emportes jusqu’au astres
Sur le quadruple vol de leurs Pegases d’or !
Oct.1896

*Мост, построенный в Париже в 1896 -1900 гг. в ознаменование российско-французской дружбы и названный в память российского императора
Алексфндра III (1845-1894). В 1896 г. было торжественно отмечено начало
cтроительства в присутствии русского царя Николая II.
**Повидимому, здесь перечислены ключевые слова, подобранные автором для первых восьми строк этого незаконченного им сонета.


Жозе-Мариа де Эредиа
Франция в цветах
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
La France en Fleur

Её Величеству Российской Императрице

Вереск - любимый цветок Императрицы

Чтоб встретить Ваш приезд достойно, о Мадам,
расцветился сентябрь улыбкой и приветом.
Вся Франция в цветах, блеск солнца – будто летом.
Душистая листва в садах и по лесам.

Вся Франция сейчас в сиреневой пижаме,
и нет опушек, троп, откосов у дорог,
чтоб там не полыхал лиловый огонёк
и вереск не звенел повсюду бубенцами.

И здесь ряды берёз, и здесь светло в бору.
Лес Валуа собой - как русский подмосковный,
и вереск в нём цветёт, приветливый и ровный.
Цветочная волна клубится на ветру.

Вот так, открыв для Вас пленительную осень,
вся Франция теперь цветением полна
от Альп до берегов, где пенная волна
серебрянной фатой легла в морскую просинь.

Вас вереск окружит с начала до конца.
Он будет возле рек, на океанских скалах,
на пастбищах в горах, в портах и на вокзалах –
приветливый цветок, сближающий сердца...

В сентябрьской полумгле, пока Вы вместе с нами,
вся Франция кадит Вам ласковым дымком.
Пусть радостным для Вас торжественным ковром
расстелется земля под Вашими ногами.


La France en Fleur

A sa Majeste l’Imperatrice de Russie

La bruyere est la fleur preferee de l’Imperatrice

Pour que votre retour, Madame, soit fete,
Venez ! La France entiere est tout en fleur. Septembre
A fait la terre rose et le feuillage d’ambre ;
Le soleil est plus clair aux derniere jours d’ete.

Il n’est pas un sentier de France, une clairiere,
Pas un talus bordant le plus humble chemin,
Qui n’ait sonne pour vous ses cloches de carmine
Et ne vous veuille offrir son bouquet de bruyere.

Les forets de Valois, sous le bouleau mouvant,
Sont ainsi que la-bas, dans votre autre patrie,
Un immense jardin de bruyere fleurie
Dont l’eclosion fraiche ondule au gre du vent.

Et, par toute la France, en ce mois de l’annee,
Vous verriez la bruyere en fleur, depuis le mur
Des Alpes, jusqu’aux bords ou les lames d’azur
Frangent d’un fil d’argent la Mediterranee ;

Vous verriez sur la lande, ou la dune, ou l’ecueil
De l’Atlantique dont elle fleurit les roches,
Jusqu’au dernier versant des frontiers trop proches,
Partout s’epanouir la fleur de Bjn Accueil...

Et la brume d’automne, en legere fumee,
S’exhalerais du sol comme d’un encensoir,
Et vos pieds fouleraient partout, de l’aube au soir,
Un tapis triomphal de pourpre parfumee.

Paris, 17 septembre 1901

Жозе-Мариа де Эредиа Сентиментальная баллада и др.

Жозе-Мариа де Эредиа
Сентиментальная баллада
(Вольный перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Ballade Sentimentale

На смену бледного рассвета
и день приходит без румян
Всё время дождь, и вся планета
как запакована в туман.
И я отцвёл, терпя всё это...

Лоза колотится с утра
по старой стенке мёртвой лапой,
а ветер стонет у двора
и лезет в двери тихой сапой.
И у меня в душе хандра.

А всем как будто дела нету,
что я терпенье истощил,
что жажду ясного ответа,
но снова падаю без сил.
И я отцвёл, терпя всё это..

Душа ! Ободрись ! Будь добра.
Мне нужно вспомнить о любимой.
Цветы цветут, когда пора..
А милая проходит мимо,
и у меня в душе хандра.

Давно ли мы всем жаром лета
пылали оба в двадцать лет.
Я млел от гордого предмета.
Любил...Увы ! Романс пропет.
И я отцвёл, терпя всё это.

Так вот, и нынче, и вчера
на небо не.выходит солнце.
и дождик льёт, как из ведра.
Так кто ж осушит мне оконца ?
И у меня в душе хандра.

Сиянье, полное привета !
Аврора, вестница любви !
Заря – святой восторг поэта !
Зови же, Солнце, и яви
начало нового расцвета !


Ballade Sentimentale

L’aube froide et decoloree
Traine aprеs elle un jour blafard ;
Il pleut, et la terre eploree
S’enveloppe dans le brouillard.
Ma vie est toute defloree.

La vigne frappe tristement
Le vieux mur des ses branches mortes ;
Le vent siffle lugubrement
Et gemit a travers les portes.
L’ennui m’envahit lentement.

Ma douleur meme est ignore !
Et quand mon pauvre coeur fletri
Veut sortir de l’ombre abhorree,
Il y retombe tout meurtri.
Ma vie est toute defloree.

Calme, coeur blesse, ton tourment ;
Souviens-toi de la bien-aimee.
La fleur ne s’ouvre qu’un moment,
Et mon aeme s’est refermee.
L’ennui m’envahit lentement.

Jadis la lumiere sacree
Brillait sur deux fronts de vingt ans.
J’aimais une fiere adoree,
J’aimais… Helas ! depuis ce temps
Ma vie est toute dеfloree.

Le soleil lutte vainement
Pour percer le brouillard. La pluie
Tombe silencieusement,
Et pas un rayon qui l’essuie !
L’ennui m’envahit lentement.

L’Aurore longtemps desiree !
Amour, du coeur divin reveil,
Illuminant l’ame enivree,
Quand te leveras-tu, soleil !
Sur ma jeunesse defloree ?

La Conference La Bruyere, 1861-62, p.351-2


Жозе-Мариа де Эредиа
Песня
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Chanson

Весною вечера душисты и ясны.
Мне было двадцать лет, мы были так дружны !
Я что-то говорил, а ты цвела в обновке.
Я слышал сквозь муслин – там звякали подковки.
Ах, сколько долгих лет промчалось с той весны !.
Я крепко прижимал твой стан, прямой и ловкий,
в прекрасный вечер тот, навек запавший в сны.

Мне было двадцать лет, мы были так дружны !
И были все луга цветением полны.
Любовь вливала нам в сомлевшее сознанье
волну приятных грёз и сладкие мечтанья –
в прекрасный вечер тот, навек запавший в сны.
Мы долго и взахлёб болтали на прощанье.
Мне было двадцать лет. Мы были так нежны.

Ах, сколько долгих лет промчалось с той весны !
И вот луга опять цветением полны.
Нас солнце вновь бодрит в весенней обстановке.
Влюблённые опять, надев свои обновки,
идут в луга дышать цветением весны.
Но в сердце у тебя уже не бьют подковки.
Ему не двадцать лет. Мы попросту дружны !


Chanson

C’etait un soir embaume de printemps :
Tes yeux brillaient, et moi j’avais vingt ans !
Je te parlais, et sous la mousseline
Ton Coeur battait dans ta jeune poitrine ;
Depuis ce jour qu’il s’est passe de temps !
Et je pressais une taille mutine
Par un beau soir embaume de printemps.

Tes yeux brillaient, et moi j’avais vingt ans !
Tout soupirait dans les pres eclatents ;
L’amour versait a notre ame attendrie
Une sereine et molle reverie :
C’etait un soir embaume de printemps,
Nous allongions la douce causerie,
Tes yeux brillaient, et moi j’avais vingt ans.

Depuis ce jour qu’il s’est passe de temps !
Comme autrefois sur les pres eclatants
Le dieu-soleil en souriant s’inscline,
Coeur amoureux, robes de mousselines,
Se voient encore au doux mois de printemps.
Mais rien ne bat dans ta froide poitrine.
Le Coeur, helas ! n’a pas toujours vingt ans !

La Conference de Bruyere, 1861-62, p.353


Жозе-Мариа де Эредиа
Обращение к Конференции*
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
A la Conference*

Друзья ! В последний раз хочу себя обречь
на выступленье вслух без спикерских регалий.
Прошу меня простить за простенькую речь,
но год истёк. Ура ! И кто куда подалей !

Прощанье, как всегда, исполнено печалей.
Но кончена игра. Забава стоит свеч.
Всем пламенным бойцам прервавшихся баталий,
прощаясь, говорю: «Друзья ! До новых встреч !»

Мы подвели итог, и скажем по примеру
наставника для всех, великого Мольера:
там, где довольны все, никто не побеждён.

Но истина велит признать, что был и порох.
Пальба велась во всю и шла со всех сторон,
и дружба расцвела в горячих братских спорах.


A la Conference*

Pour la derniere fois je me vois oblige,
Messieurs, de saluer cette annee expiree,
Si ma Muse ce soir n'est pas fort inspiree,
Ne m’en voulez pas trop, c’est pour prendre conge.

Si le jour des adieux est triste a l’ordinaire,
C’est n’est pas pour nos coeurs un jour sans lendemain.
Et tous les fiers champions de notre La Bruyere,
Se disent: au revoir! еn se serrant la main.

Messieurs, nous finissons ce soir notre carriere,
Et quoiqu’en ait ecrit notre grand Moliere
Si tous s’en vont contents, personne n’est battu.

Pour le bien et le beau, verites eternelles
Ayant, a Coeur ouvert, vaillamment combattu,
L’Amitie s’est murie aux luttes fraternelles.

*Сонет написан по случаю роспуска литературной групы La Conference La Bruyere
(«Конференция Ла Брюйер») при Парижской правовой школе (l’Ecole de Droit). Сонет опубликован в бюллетене Конференции за 1861-1862 годы.
Одним из участников Конференции был будущий нобелевский лауреат по литературе (1901 г.) Арман Сюлли-Прюдом.


Жозе-Мариа де Эредиа
Лилия-1
(Вольный перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Le Lis-1

Как лилии нежны, и нет цветка милей !
Высоким стеблем цвет спасён от липкой грязи.
Из чашечки цветка, подобной тонкой вазе,
как в храме фимиам, в ночи течёт елей.

Он – гордость майских дней, эмблема королей.
Едва лишь расцветёт, так, млея и проказя,
влюблённый листоед, испив нектар, в экстазе
умрёт. Таков его счастливый апогей.

Ты, лилия, – бела, но в венчике весёлом
тычинки, золотясь, пылают ореолом.
стань символом для тех. чьи помыслы чисты !

Для Девы Пресвятой из всех своих обилий
Господь, творя её, взял лучшее от лилий:
сиянье чистоты и скромность красоты.


Le Lis-I

Splendide honneur de Mai, j’aime le Lis royal!
Sa tige est haute afin que rien ne le salisse;
Il s’exhale, la nuit, de son large calice,
Comme d’un encensoir, un parfum virginal.

Lorsque sur la nature a souri Floreal,
Il ouvre au bord des eaux sa robe blanche et lisse;
Malheur au criocere imprudent qui s’y glisse!
Il meurt, ivre d’amour. O fleur de l’Ideal!

O lis immacule! Couronnant ta corolle,
Tes pistils d’or te font une fiere aureole,
Et l’honneur pour embleme a choisi ta blancheur.

Dieu t’aimait, car il fit la Vierge a ton image,
Et mit sur la beaute de son jeune visage
Ta pudique noblesse et ta pale fraicheur.

Mai-aout 1863 (“Ecrit… pour Louise”)

Жозе-Мариа де Эредиа
Лилия-2
(Вольный перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Le Lis-2

В невинности блестит сердечность простоты.
Неопытность глядит стыдливо и смущённо.
Но девичьих волос достойны лишь короны.
Безгрешность юных лет – лилейные цветы !

Невинные глаза сверкают отчуждённо,
и, кто б им ни внушал любовные мечты,
неведение их – на страже чистоты -
даёт святой покров и держит оборону.

Но в некий день и час проснувшаяся страсть
отдаст, как повелось, любовнику во власть
укрытую - увы ! - непрочную святыню.

А лилия - ветрам - по этой же причине,
терпя их злой напор, целованная всласть,
всё золото своё дарит как благостыню.


Le Lis-2

La vierge est comme un lis eclatant de candeur
Elle a ses cheveux blonds pour royale couronne,
Jeunesse et chastete! De toute sa personne,
Il semble s’exaler un parfum de pudeur.

Si la limpidite de ses grands yeux etonne
Et des propos d’amour sait arreter l’ardeur,
C’est que dans l’ignorance il est une grandeur,
Et que, voile divin, la vertu l’environne.

Mais un jour de desir, la vierge se pamant
Laissera profaner par la main de l’amant
Tes fragiles tresors, Virginite sacree!

Tel, au brulant baiser de la brise egaree
Ou flotte le pollen amoureux, s’enflammant
Le lis seme dans l’air sa poussiere doree!

Mai-aout 1863


Жозе-Мариа де Эредиа
Американские леса.
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Les Bois Americains

Не праздничным - увы ! - казалось мне мгновенье,
когда вошёл я в лес под тёмный свод дубов.
Вот так и дикий зверь бежит от гончих псов
в надежде отыскать последнее спасенье.

Пораненный в игре, я тут же был таков,
в любимых мной устах не слыша снисхожденья.
То был последний раз, когда я был готов
испить из ваших рук всю горечь пораженья.

Но там, в лесу, звуча, как храмовый хорал,
дыхание листвы переполняло своды
и вдруг во мне утих лихой сердечный шквал.

Тогда, про всё забыв, в ответ на зов Природы,
среди целящей боль естественной свободы,
я понял, что Любовь – бессмертна, и рыдал.


Les Bois Americains

Certes, ce ne fut pas en un instant de fete,
Que je vins m’enfoncer sous votre voute, o bois!
Seul et desespere, comme un fauve aux abois
Qui cherche pour finir la plus sombre retraite.

Saignant de la blessure amere que ses doigts,
Que ses doigts adores en jouant m’avaient faite,
Je venait pour gouter une derriere fois
L’atroce volupte de ma grande defaite.

Mais partout le soupir infini des forets
Flottait et m’emplissait d’une suave murmure
Comme pour endormir ce Coeur dont je souffrais.

Alors, oubliant tout, a ta voix, o Nature,
Devant cette tendresse eternellement pure
Je compris que l’amour ne meurt point. Je pleurais.


Жозе-Мариа де Эредиа
Американские леса-2
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Sonnet d’envoi des Bois Americains
A Mme M*


В лесу повсюду свет. Небесное кропило,
разбрызгав акварель, прошлось и там и сям
и в пурпур золотой цветы принарядило.
В их радуге для глаз – отрада и бальзам.

В одном из тех цветков – таинственная сила.
Он, верно, у ручья уже встречался Вам,
смеющийся во мху приязненно и мило,
своей голубизной подобный небесам.

цветок, что порождал в душе при расставанье
поток прекрасных чувств, надежду на свиданье
и память, что прочна, как шёлковая нить.

Мне хочется опять, хотя бы на минутку,
в дубраву, к ручейку, чтоб взять там незабудку –
для Вас... И нам потом былого не забыть.


Sonnet d’envoi des Bois Americains
A Mme M*…

Il est plus d’une fleur par le soleil doree,
Qu’on voit s’epanouir dans nos bois radieux,
Et qui de pourpre d’or ardemment coloree,
De son etrange clat eblouirait les yeux.

Mais il est sur le bord d’une source ignore,
Une fleur que Dieu fit avec l’azur des cieux;
Modeste et sans eclat, du poete adoree,
Elle rit dans la mousse avec ses beaux yeux bleus.

C’est l’espoir de l’absent, c’est elle qui remue
Les plus doux sentiments au fond de l’ame emue,
Aux jours qui ne sont plus elle fait revenir.

Je veux errer encore a l’ombre des grands chenes,
Je veux cueillir pour vous, au crystal des fontaines,
Le bleu myosotis, la fleur du souvenir.
En mer 9 mai 1861

*A Mme Michelet a Sanlis . Сонет написан в море и
отправлен в Санлис (Франция) госпоже Мишле,
вместе с сонетом «Американские леса»-1.

Жозе-Мариа де Эредиа Пегас и др.

Жозе-Мариа ду Эредиа
Пегас
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Pegase

«А вот крылатый конь ! – ему сказала Муза. –
Он розов, а внутри в нём хлещет кровь Медузы.
Для зорких глаз его простор небес открыт.
В чистейших родниках отмыт хрусталь копыт.
Дым синий из ноздрей, и круп дрожит пугливо.
И жаром по утрам пылают хвост и грива.

Польсти ему. Проси, пусть сдержит и-го-го.
Скажи ему: «Пегас ! Вот Я - Виктор Гюго..
Уймись, Горгонин сын, и подчинись примеру.
Я – как Беллерофонт – уже смирил Химеру….
Гаси в твоих глазах тревожный огонёк.
Запомни: это я отныне твой седок.
В полуночных волнах небесного эфира
немедленно неси меня к созвездью Лиры ;

Ты видишь кожу рук ! Они утомлены
от грубости любой натянутой струны.
А пальцы, без смычка, легко могли бы сами
играть, беря аккорд, небесными лучами !...»


Он ржёт, упрямый конь, в бок голову клоня.
Ворс дыбом. Час настал ! Взбирайся на коня !
Пусть мчится напролом, сбивая звёзды в стаи.
Там Сириус вдали красуется, блистая.
Расстелен Млечный Путь, обильная волна.
Там – после - напоишь красавца-скакуна....

Стремись к зениту сквозь препятствия и бури.
Вздымайся без конца к возвышенной лазури !
Пусть вся, какая есть, Пегасова краса
блестящею пеленой накроет небеса.
Где б радужная тень его ни проходила,
пусть вновь, во всю горя, рождаются светила.
Вздымайся вверх, спеши ! Подбодри жеребца.
Пусть головы кружит движеньем без конца.
Искусство укрощать Химер тебе знакомо.
Вся вечность впереди. Не прекращай подъёма ! «


Pegase

Voici le Monstre aile, mon fils, lui dit la Muse.
Sous son poil rose court le beau sang de Meduse ;
Son oeil reflechit tout l’azur du ciel natal,
Les sources ont lave ses sabots de crystal,
A ses larges naseaux fume une brume bleue
Et l’Aurore a dore sa criniere et sa queue…

Flatte-le, parle-lui. Dis-lui : “Fils de Gorgo
Pegase ! ecoute-moi : mon nom, Victor Hugo,
Vibre plus eclatant que celui de ta mere ;
Mieux que Bellerophon j’ai vaincu la Chimere…
Ne me regarde pas d’un oeil effarouche ;
Viens ! Je suis le dernier qui t’aurai chevauche.
Par le ciel boreal ou mes eeux on su lire,
Non vol m’emportera vers la celeste Lyre ;

Car mes doigts fatigues, sous l’archet souverain,
D’avoir fait retenir l’or, l’argent et l’airain,
Veulent, a la splendeur de la claret premiere,
Faire enfin resonner des cordes de lumiere !...”
……………………………………………….
Il renacle, il s’ebroue, il hennit, et ses crins
Se levent ! C’est l’instant. Saute-lui sur les reins !
Son aile, qui se gonfle en un frisson de plume,
Palpite dans la nuit ou Sirius s’allume.
Pars ! Tu l’abreuveras au grand fleuve du ciel,
Qui roule a flots d’argent le lait torrential…
……………………………………………….
Enfonce le zenith et, riant de l’abime,
Monte plus loin, plus haut, dans l’azur plus sublime !
Que l’envergure d’or du grand Cheval aile
Projette une ombre immense en l’ether etoile
Et qur son battement d’ailes multicolore
Fasse osciller la flame aux asters pres d’eclore.
Monte ! Pousse plus haut l’essor de l’etalon
Vertigineux ! Va, monte ! Et, battant du talon
Le Monstre que ton bras irresistible dompte,
Monte encore, toujours, eternellement ! Monte !

"Le Journal", 7 juin 1902; "Le Figaro" 9 juin 1902

Жозе-Мариа де Эредиа
Поэту*
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
A un Poete*.

Ты вечно молод, Галл! Ты бодро держишь спину.
На гордом лбу твоём не видно ни морщины.
Все музы каждый день и сколько б лет ни шло
плетут тебе венки из лавра на чело.
Глаза твои полны то блеска, то сомнений,
и ты глядишь вокруг, как пляшут свет и тени.
Твой взгляд отобразил - как весь твой свод стихов -
волнующий спектакль вращения миров,
холодных и к богам и к сумрачному люду.
Но ты лишь красоту вбираешь отовсюду.


A un Poete*.

Tu vivras toujours jeune, et grace aux Pierides,
Gallus, jamais ton front ne connaitra les rides;
Leur mains, leurs belles mains sans treve tresseront
Le laurier dont la feuille ombragera ton front,
Et sous le jour divin qui fais mouvoir les ombres,
Tes grands yeux tour a tour eblouissants ou sombres
Refleteront ainsi qu’au miroir de tes vers
Le spectacle eternal du mobile univers,
Indifferent aux Dieux comme aux hommes moroses:
Et tu n’en retiendra que la beaute des choses.

Ecrit le 26 fevrier 1905, jour anniversaire de la naissance de Victor Hugo*.

*Стихотворение написано 26 февраля 1905 г. в день рождения Виктора Гюго (26 февраля 1802 – 22 мая 1885).
Это одно из последних произведений Ж.-М. де Эредиа (22 ноября 1842 – 2 октября 1905). Оно было опубликовано 1-го декабря 1905 г. в Revue des Deux Mondes.


Жозе-Мариа де Эредиа
Поэтам
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Aux Poetes

Прочь с тропок, где бредут обыденность и пресность.
Повыше глянь, поэт ! И менее всего
верь мнению толпы. Ищи такую местность,
где в сам с собой, один, отточишь мастерство.

Какую пользу даст расхожая известность ?
Всё, модное вчера, сегодня уж мертво.
Не славу, не корысть, а правду ценит честность.
Лишь смелых и прямых венчает торжество.

Ты превратишь любовь в любимую науку.
Прославишься, изгнав безвкусицу и скуку.
Ты счастье обретёшь вдали от суеты.

И властелином став в империи мечты,
ты насладишься, вняв божественному звуку
и преданно служа канонам красоты.


Aux Poetes

Il faut fuir les sentiers frayes par le Vulgaire,
Poete, il faut lever plus haut votre regard;
Sans souci des humains, votre ame solitaire,
Doit donner sa ferveur et son amour a l’art.

Que peut vous importer la faveur populaire?
La fortune est un jeu; la gloire est un Hasard;
La popularite n’est qu’une ombre ephemere;
Vous aurez, o poete, une meilleure part.

Vous aimerez d’amour la sublime science,
Votre gloire sera votre conscience,
Et vous serez heureux de votre obscurite;

Car c’est une secrete et noble volupte
De pouvoir sans temoin, enivre d’esperance,
Contempler dans son Coeur l’ideale Beaute.

Potosi* 27 mars 1861

*Потоси – семейное поместье родственников Эредиа на Кубе


Жозе-Мариа де Эредиа
Сюлли-Прюдому*
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
A Sully-Prudhomme*

Напрасно ширь небес приманками полна !
Где крылья мне достать, чтоб им хватило силы
взлететь до братских звёзд, до яркого распыла ?
Мне свет слепит глаза. В них будто пелена.

А тяга в небеса томительно сильна,
к Вам - светлые зрачки Вселенной - поманила:
Юпитер, Орион и Сириус – светила
в сапфирной черноте ночного полотна.

Прозрение ! Приди ж ! Пусть путь, что так негладок,
откроется к концу, для гаснущих зениц.
Как знать, увижу ль я в сиянии зарниц

взметнувшийся в зенит от мутных луж и грядок
прямой живой пролёт до звёздных верениц,
волшебный мост, чья тень – и та слита из радуг ?


A Sully Prudhomme*

Les mysteres des cieux en vain sont deroules,
Car si mon ame aspire a retrouver des ailes,
Pour voler jusqu’a vous, etoiles fraternelles,
Pourquoi mes yeux sont-ils eblouis ou voiles ?

Ah ! Je voudrais tenter les chemins etoiles.
Vers vous, mondes, soleils, lumieres etenelles,
Orion, Jupiter, Sirius, o prunelles
Qui dans le noir saphir de nuits etincelez !

Le jour ou dessillant cette paupiere sombre
La mort aura rompu les liens de ma chair,
Serai-je digne enfin de voir, dans un clair,

S’elancant de la fange aux etoiles sans nombre,
Arche immense jete aux abimes de l’air,
Le pont mysterieux dont l’arc-en-ciel est l’ombre ?

*Сюлли-Прюдом (1839-1907) – выдающийся французский поэт. Член
группы «Парнас». Лауреат Нобелевской премии по литературе 1901 г.


Жозе-Мариа де Эредиа
Монумент
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Monument.

Всё рушится в свой срок... Любым умельцам света
ни мрамор, ни гранит - любой материал -
никак не превратить в бессмертные предметы.

Был прочный монумент, а завтра след пропал !
Смертельные враги низринутой святыни -.
всеядность долгих лет и варварский оскал.

Наследие веков сминали в прах пустыни
то Муммий без мозгов, то гуннская орда,
Счёт сверженных святынь всё множится поныне.

Хоть Фидий создавал шедевры навсегда -
в творениях его величие дышало -
но свергнут был и Зевс, исчезший без следа.

Изрядный полк царей, дурных и славных малых,
потешили свой нрав скульптурной лепотой,
но та пошла в распыл - монетками в подвалах.

Толпа в мятежный год с безумной простотой
всех идолов былых сбивает со скандалом,
будь то гранитный бог , будь то тиран литой.

Поэту ж ни к чему дрожать перед вандалом.
Он выбрал мрамор – свой, и свой – иной металл,
и вышел монумент дотоле небывалым:

насмешничать над ним не сможет зубоскал.
Не вывалят над ним ни щебень, ни полову,
и будет на века незыблем пьедестал -

из золотых пластов размеренного Слова.
Тебе не нужен был излишний гром да звон –
ты памятник создал по внутреннему зову !

Бессмертен и похож своею сутью он
на камни меж руин египетской державы.
Твой памятник поёт, как сказочный Мемнон.

Твоя заря взошла ! Тебе сияет Слава !


Monument

Tout perira : le marbre aussi bien que l’argile.
La matiere que dompte une savante main
N’en saurait recevoir qu’une forme fragile.

Ce qui vecut mille ans disparaitra demain ;
Car le Temps brise, aide par la fureur de l’homme,
Les oeuvres du genie et de l’orgueil humain.

Oui, toujours, ignorant du nom dont on les nomme,
Le barbare soldat de Mummius ou d’Athel
Mele la cendre grecque a la cendre de Rome.

Le Dieu que Phidias fit jaillir immortel
Du Paros, chair sublime ou l’Olympe respire,
Est entre dans la terre en tombant de l’autel ;

Et de plus d’un Cesar qu’il fut mauvais ou pire,
Dont l’orgueil s’incarnait au bronze souverain,
On a fondu la gloire et monnaye l’empire :

Car la foule en ce jours de colere sans frein,
Precipite du faite et traine dans la rue
Le dieu de marble ainsi que le tyran d’airain,

Sans craindre que jamais elle soit abattue,
Dans un marbre ignore, dans un divine metal,
Le Poete a sculpte lui-meme sa statue.

Il peut rire du Temps et de l’homme brutal ;
L’insulte de la ronce et l’injure de l’herbe
Ne sauraient ebranler son ferme piedestal.

Car ses mains ont dresse le monument superbe
A l’abri de la foudre, a l’abri du canon ;
Il l’a taille dans l’or harmonieux du Verbe.

Immortel et pareil a ce granit sans nom
Dont les siecles eteints ont legue la memoire,
Il chante, dedaigneux de l’antique Memnon :

Car ton soleil se leve et illumine, o Gloire !

In : Le Tombeaux de Theophile Gautier. Paris, 1873, p.84-85

Жозе-Мариа де Эредиа Звезда Венеры-1-2-3-4-5-6

Жозе-Мариа де Эредиа
Звезда Венеры-1
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
L’Etoile de Venus-I

Любовь как тема не для каждого годна.
Ханжу она приводит в возмущенье.
Но кто не любит майского цветенья,
когда земля вся розами полна ?

Хочу, чтоб свет любви дружил с моей газелью.
Край неба светится. Звезда любви видна.
В луче Венеры – нежность и веселье.
И будто груз забот снимается сполна.

Какая ясность и какое облегченье,
когда любимая прильнёт ко мне в томленье.
В объятья вся душа погружена..

Да здравствует любовное похмелье.
Возьмём от юности её плоды и зелья.
Любовь – ты высший смысл в любые времена


L’Etoile de Venus* –I

Contre l’amour on declame aujourd’hui
Laissons gronder la vieillesse morose;
Vit-on jamais le printemps sans la rose? –
L’etoile d’or a brille dans la Nuit.

Son doux rayon plus doux qu’une caresse
Fait oublier le monde et son ennui –
- C’est le regard de ma blonde maitresse –
Venus amie a l’horison a lui.

La clarte pure embellit toute chose
Et quand ma belle entre mes bras repose
Toute mon ame en longs baisers s’enfuit.

Enivrons-nous de l’amoureuse ivresse,
Mordons aux fruits dores de la jeunesse,
L’amour est tout, car tout nous vient de lui.

Bordeaux 20 juillet 1861

*Цикл из шести сонетов «Звезда Венеры» был написан частично на Кубе,
частично во Франции, когда Ж.-М. де Эредиа было всего 18-19 лет.

Жозе-Мариа де Эредиа
Звезда Венеры-2
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
L’Etoile de Venus-II

Её стремятся обогнуть и обойти
каштановых волос волнистые каскады.
Их хочется набрать и крепче сжать в горсти.
Они душисты и притягивают взгляды.

Всей крепкой плотью излучается отрада,
а мраморность груди способна потрясти.
Волнуют шорохи шуршащего наряда.
И взор мой ослеплён уже на полпути.

Её дыхание становится столь нежным,
что хочется прильнуть к её губам мятежным.
А кровь её свежа. Взгляд страстью заблистал.

И захотелось мне, нырнув, как в глубь морскую,
- нет, не лобзания, уже не поцелуя -
схватить зубами этот рдеющий коралл.


L’Etoile de Venus-II

Elle semblait plier dans se cheveux chatains
Retombant mollemant en cascade ondoyante,
Si beaux que l’on voudrait les prendre a pleines mains,
S’y plonger, respirer leur odeur enivrante.

De son robuste corps, la volupte puissante
S’exhalait; on voyait s’agiter sur ses seins,
Globes marmoreens, sa robe fremissante; -
- L’oeil ebloui tremblait sur ces contours divins.

Un souffle ardent gonflait ses mobiles narines,
Et l’on voudrait baiser sur ses levres mutines
Le fraicheur de son sang. Son oeil etincelant

Et noye de langueur attirait comme l’onde;
Qu’il est doux de mirer dans cette mer profonde
Et mordre, ivre d’amour, a ce corail sanglant!

Жозе-Мариа де Эредиа
Звезда Венеры-3
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
L’Etoile de Venus-III

Всех прелестей её не пе передать словами.
Всё гармонично в ней, и вся она дивна.
И больше никому нигде под небесами
Такая пара глаз прекрасных не дана.

Они черны, нежны, и в них играет пламя.
Сквозь длинный шёлк ресниц взглянувшему видна
душа, цветущая небесными лучами.
Всмотрюсь попристальней – какая глубина !

Её небесный шарм – во всех её улыбках.
Его не передать, не выразить на скрипках,
не повторить ни на холсте, ни на стене.

Хочу любить и жить в свету улыбки этой,
и легче распрощусь с любимою планетой,
лишь только б этот взгляд светил всегда при мне.


L’Etoile de Venus-III

Je ne saurait compter les beautes de ma Dame.
Tout en elle est parfait, tout est harmonieux,
Mais l’on ne trouvera chez aucune autre femme
Ce que j’aime surtout, par-dessus tout – ses yeux.

Ils sont noirs, veloutes, leur indicible flamme
Se voilant doucement sous de longs cils soyeux;
Je crois voir au travers etinceler son ame,
Je trouve en y plongeant la profondeur des cieux.

Sa celeste beaute s’eclaire a son sourire
D’une ardente lumiere impossible a decrire,
Car ils ont de l’amour la noble expression.

Je veux lire son coeur dans ce sublime livre,
Sous ces feux adores je veux aimer et vivre,
Et je voudrais mourir a leur divin rayon.

Жозе-Мариа де Эредиа
Звезда Венеры-4
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
L’Etoile de Venus-IV

Любовью вся душа наполнилась до края.
То сердце застучит, а то повсюду дрожь.
Притронусь к платью – будто обожжёшь !
И в венах льётся влага огневая.

Я, королевна, на коленях замираю,
так в двадцать лет твой юный блеск хорош.
Ты вечною весной и дышишь и цветёшь,
вокруг себя восторг и свет распространяя.

В тебе всё - образец, и всё – не как-нибудь,
но из прекрасного прекраснейшее – грудь.
О ней бы гимны петь, о ней слагать эклоги !

Сам юный бог Эрот, взглянув на твой корсаж,
мог взять себе модель для самых лучших чаш.
И лишь амброзию из них бы пили боги.


L’Etoile de Venus-IV

J’aime…et de cet amour j’ai l’ame toute pleine;
Je tremble…mon coeur bat…Je ne sais?...Mais je sens
Quand je touche sa robe ou sa main tous mes sens
Tressaillir, et le feu me courir dans la veine;

Aussi je meurs d’amour aux genou de ma reine,
A voir s’epanouir la fleur de ses vingt ans,
Rayonner dans ses yeux un eternal printemps,
A ecouter parler, respirant son haleine.

Mais ce que j’aime en toi surtout, o ma beaute,
C’est la jeune poitrine ou bat la volupte.
Oh! Quel enivrement et quelle poesie.

Dans ces deux seins naissants faconnes par l’Amour !
Oui ! La Grece eut moule sur leur divin contour
Une coupe ou les Dieux auraient bu l’ambroisie

Жозе-Мариа де Эредиа
Звезда Венеры-5
Летняя музыка
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
L’Etoile de Venus-V. Musique d’Ete

...Перед ночью нежный шёпот
Lenesque sub nocte susurri
Квинт Гораций Флакк. Оды. 1.9
Перевод с латыни Марины Лущенко

В полночный час подуло от залива,
и стала песенка любовная слышна
От моря – нежность итальянского мотива,
А сверху – тихая туманная луна.

Шуршанье, шопот, вздохи, ночь без сна...
И тёплый ветерок, и запахи на диво.
И где-то рядом с песенкой счастливой
воркуют нежно два говоруна.

А я, мечтатель, шёл и сдерживал дыханье.
Мне чудилось внизу, у ног моих, порханье
белёсой тени с траурным крылом.

Ужели это вы, достигнув стратосферы,
упали и шевелитесь кругом,
мои разбитые любовные химеры ?


L’Etoile de Venus-V

Musique d’Ete
Molles sub nocte susurri

Il etait minuit; une voix affaiblie
Avec le vent de mer soupirait mollement
Une chanson d’amour d’un maitre d’Italie,
Et la lune voilee eclairait doucement.

Un murmure, un soupir, un doux fremissement,
S’unissaient aux perfumes de la brise attiedie,
Et j’entendais monter avec la melodie
De deux tremblantes voix le doux chuchotement;

Et je marchais, reveur, retenant mon haleine;
Je croyais voir glisser en efflorant a peine
La terre, une ombre pale avec un voile noir.

Est-ce vous, est-ce vous, qui du ciel descendues,
Voltigez devant moi dans les ombres du soir
De mes jeunes amours, illusions perdues?

Santiago de Cuba 10 dec. 1860

Жозе-Мариа де Эредиа
Звезда Венеры-6
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
L’Etoile de Venus-VI

Цвет юности, любовь, надежда, чистота.
В шестнадцать лет кого не волновало
другое существо – найдённое из ста,
вобравшее в себя сиянье идеала..

К нам первая любовь от самого начала
приходит во плоти как чудо-красота.
И всей вселенной – будто не бывало.
И вечность нас зовёт в великие врата.

А где-то в будущем заманчиво и пряно
воспоминания о прошлом налетят,
возникнут в памяти аккорды фортепьяно,

внезапно притечёт забытый аромат,
и будто перечёшь любимый текст романа,
закрытого тобой немало лет назад.

L’Etoile de Venus-VI

Jeunesse, devouement, amour, virginite
Qui de nous a seize ans n’a fixe dans un etre
Ce reve de ses nuits? Quel Coeur n’a palpite
A ces premiers еlans souvent sans se connaitre.

Lorsque dans notre coeur l’amour venait de naitre
En serrant dans nos bras l’ideale beaute
N’avons-nous pas senti le monde disparaitre
Et ne croyons-nous pas a son Eternite?

Il est doux de songer plus tard a se delire
Et de se souvenir aprеs avoir aime
Et d’entendre vibrer les corde de la lyre

Il nous semble revivre a ce souffle embaume
C’est l’intime plaisir que l’on trouve a relire
Un livre prefere depuis longtemps ferme.

Жозе-Мариа де Эредиа Латинское состязание-1-2-3

Жозе-Мариа де Эредиа
Латинское состязание*-1. Меналк
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Le Defi Latin*-1 Menalque

«Хочешь, кто в чём силён, испытаем друг перед другом?
......Мой заклад.......два буковых кубка я ставлю
Точены оба они божественным Алкимедоном».
Публий Вергилий Марон «Буколики» Эклога III
Перевод с латыни С Шервинского.

Оставь заботам пса всех коз своих, пастух !
В тени зелёных крон, взяв флейты на забаву,
как нам велит Амур, сейчас, ему во славу,
давай споём на спор во весь наш бодрый дух.

Да вот и Палемон, любимец молодух.
Старик не чужд Камен, и он рассудит здраво,
кому потом вручить победный приз по праву,
чей голос и тростник достойнее из двух

Козлёнок у тебя – красивый и смешной.
Поставь его в заклад. Ручаюсь – будет мой.
Да и Филлида тут - во взоре вожделенье...

А пара кубков пусть составят мой залог.
В них сам Архимедонт вложил свой огонёк.
Из них пей целый век - сплошное наслажденье..


Le Defi Latin-1
Vis ergo inter nos, quid possit uterque vicissim
Experiamur?... Pocula ponam
Fagina, caelatum divini opus Alcimedontis.
P. Virgilii Maronis, Egloga III, 28-29; 36-37


Menalque

Laisse aux soins de ton chien les chevres que tu menes;
Viens t’asseoir avec moi sous le frais oranger;
Et celebrons tous deux sur la flute, o berger,
L’Amour, divin pasteur de passions humaines.

Que le vieux Palemon, cheri des soeurs amenes,
Qui s’avance vers nous, veuille bien adjuger
Le prix qu’emportera le roseau plus leger
Dans les chants alternes qui plaisent aux Camenes.

Si tu mets en enjeu, gageons que tu perdras
Le jeune chevreau noir que tu tiens dans tes bras
Et que Phyllis hier a vu d’un oeil d’envie:

Aux pieds de Palemon je poserai pour don
Cette coupe de hetre, oeuvre d’Alcimedon
Ou l’agreable soif n’est jamais assouvie.

*Сюжет цикла из трёх сонетов «Латинское состязание» Ж.-М. де Эредиа
взял из третьей эклоги Вергилия.. Эти стихи были опубликованы через
двадцать лет после смерти автора – в 1925 г.

Жозе-Мариа де Эредиа
Латинское состязание-2 . Дамет
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Le Defi Latin. Damete

Приятель, решено. Мы можем начинать.
И флейта рвётся в бой, а сам я наипаче.
От летней духоты, казалось, вовсе спячу
А в музыке всегда – восторг и благодать.

Лишь жалость к малышу мне может помешать:
от вымени отняв козлёнка, сам заплачу.
Так буду пощедрей, и с козликом, впридачу,
отдам в залог козу, заботливую мать.

Теперь, соперник мой, я винною струёю
обильно орошу перед началом боя,
как это повелось, наш камень межевой.

И жимолость хочу по соснам суковатым
развесить, чтоб дышать бодрящим ароматом.
Пусть вдохновляет нас, вися над головой.


Le Defi Latin-II
Damete

J’accepte, o compagnon de mon oisivete
Le defi que ta flute a ma flute propose.
La musique et les vers chassent l’ennui morose
Des esprits engourdis par un long jour d’ete.

Il faut que je t’egale en generosite;
Et sans compter des maux que le sevrage cause,
La douleur d’une mere est une triste chose:
J’ajouterai la chevre au chevreau dispute.

Cependant, dur rival, permets qu’avant la lutte,
Mes main, qui vont bientot preluder sur la flute,
Arrosent de vin pur la borne de nos champs;

Puis , aux branches du pin, accrochent en offrande
Un bouqet perfume de chevrefeuil, qui rende
L’habiletе bien (?) favorable a mes chants.

Жозе-Мариа де Эредиа
Латинское состязание-3. Палемон
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Le Defi Latin-III Palemon

Приятное для Муз, волнующее лето !
Начни ж, Дамет ! Меналк ! За ним и твой черёд.
Кто ж летом о любви и страсти не поёт ?
Курносая пчела – и та жужжит про это.

Мне по сердцу, друзья, любовные куплеты.
Я, к счастию, не глух, хоть возраст и гнетёт.
И разум цел, и слух, И, глядя в небосвод,
пою хвалу богам за все щедроты света.

Амур – несокрушим, упорен и смышлён.
Он ловко победит сильнейшего, чем он.
Я много раз любил и натерпелся много.

Дерзайте же, явив в искусстве пыл, и прыть.
Петь песни о любви - спокойней, чем любить.
А любящих Амур испытывает строго.


Le Defi Latin-III
Palemon*

La saison, mes enfants, est propice a la muse,
Commence donc , Damete; et Menalque a ton tour!
C’est dans l’aimable ete qu’il faut chanter l’Amour,
Quand bruit l’aile d’or de l’abetille camuse.

Aux jeux des jeunes gens la vieillesse s’amuse.
Les Dieux, en enviant le vif eclat du jour,
M’ont du moins epargne la honte d’etre sourd.
Sans courber mon esprit, l’age m’incline et m’use.

J’ai plus aime que vous, puisque j’ai plus vecu;
Chantez l’enfant par qui le plus fort est vaincu;
Je ne connais que trop les choses qu’il prefere.

Chantez. Vous apprendrez, mais dans un autre temps,
Que seul un coeur en paix rend les mortels contents,
Et qu’il vaut mieux chanter l’Amour que de le faire.

Жозе-Мариа де Эредиа Зимняя Музыка и др.

Жозе-Мариа де Эредиа
Зимняя Музыка
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Musique d’Hiver

Бывает вечером, зимой,
меланхолическое пенье
стучит пронзительной волной
как в жестяное запустенье.

А дальше смены в настроенье:
сомненья с плачем и тоской
с какой-то примесью презлой,
напев то строг, то в нём волненье.

А часто громкость слабнет вдруг
и начинает бегать звук,
то зазвенит, то станет глуше. .

Насмешки, вздохи и шумы.
Ах ! Как оно терзает душу,
то пение среди зимы..


Musique d’Hiver

Dans les soirs indecis d’hiver,
parfois un chant melancolique
semble tristement s’elever,
frappant l’air vide et metallique.

J’entends comme une voix sceptique
qui parait gemir et braver;
Le chant plaintif va s’achever
en un tremolo sarcastique.

Mais bientot les sons s’eteignant
s’entendent indefiniment,
s’en vont, reviennent et s’effacent.

Avec leur air triste et moqueur,
ces musiques d’hiver qui passent.
oh! Comme elles me vont au Coeur!

Habana 3 de Julio 1860

Жозе-Мариа де Эредиа
Одиночество
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Solitude

Я увидал в жерле потухшего вулкана
немое озерко в тенистой глубине.
Ни птицы. Лишь камыш, шуршащий в тишине.
И тайны дремлют в нём под пологом тумана.

Ключ к сердцу твоему - на столь же тёмном дне.
Молчанье и мороз царят в нём постоянно,
как будто скрытно спит в нём замкнутая рана.
Рыданья, что внутри, не слышатся вовне.

Другой, побыв в огне, пройдя моря и сушу,
останется открыт. Тебе ж встряхнуло душу
намного посильней. Теперь на ней печать.

Спокойствие твоё встречаю я с испугом...
Я плачу над тобой, над мучеником-другом,
но кто ж тебя, скажи, сумеет разгадать ?


Solitude

Sur les volcans eteints, dans quelqu’ancien cratere,
Il est des lacs profonds qu’evitent les oiseaux;
Le vent meme eveillant le frisson des roseaux
N’en a jamais emu l’immobile mystere.

Je sais un Coeur hautain qui, pareil a ses flots
Silencieux et froids qu’aucun souffle n’altere,
Semble avoir endormi sa douleur solitaire
Dans un morne sommeil ignore des sanglots.

Mais autres quels combats le granit et la flame
Se figent-ils? Qui sais ce qu’a souffert cette ame
Avant de s’enfoncer dans ce cаlme effrayant.

Cette serenite m’epouvente et m’attire.
Et je pleure sur vous, o grande ame, o martyre
Dont nul n’a pu sonder l’abime souriant!


Жозе-Мариа де Эредиа
Годовалой Маркизе
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
A la Petite Marquise, Agee d’un An

Неужто я любим, прекрасная Маркиза ?
Любим сильней чепца и синего платка ?
Сильней живой струи грудного молока ?
Я, вместо погремка, стал жертвою каприза.

Нет, я не ожидал подобного сюрпиза.
Желаю Вас понять. Задача не легка.
В Вас сердце от любви не прыгает слегка ?
Увы ! Должно быть нет, любезная Луиза.

Вы смотрите вокруг и нежно и лукаво.
Когда купаться Вам недавно довелось,
из ванны, из-под роз, должно быть, для забавы,

Вы подмигнули мне, скучая по потехам...
Вы просто сердце мне пронзаете насквозь
всем Вашим плутовством и беззаботным смехом.


A la Petite Marquise, Agee d’un An

Eh! Quoi! Vous m’aimez donc, adorable marquise
Plus que ce bonnet bleu qui couvre vos cheveux
Plus que tous vos hochets, si brilliants a vos yeux,
Que le lait maternel, a la saveur exquise.

Mais je crains, Louisa, que ce ne soit surprise
De votre jeune esprit. Repondez a mes voeux;
Entendez-vous bondir votre coeur amoureux?
Et n’est-ce point, helas! Une triste meprise?

Lorsque vous vous baignez, et, couvert de roses,
Me souriez d’un air si tendre et si moqueur,
Ne me trompez-vous pas? Ces adorables choses

Que me dissent vos yeux et leur divin sourire
Est-ce la verite? Vous me percez le Coeur
Avec cet air coquin, Marquise, et ce gai rire.


Жозе-Мариа де Эредиа
Страсть
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Passion

Подчас сердца людей – заснувшие вулканы,
и лава в них, кипя, внутри заключена
Стеснённый в рабстве жар вскипает неустанно,
готовый бунтовать в любые времена.

И в некий день она вдруг выхлестнется рьяно,
в стесненье лишь сильней и злей раздражена.
Лихим бойцом из тех, кто горд, считая раны,
подспудная Любовь восстанет – и вольна !

Она сквозь цепь преград пробитыми путями,
несёт, как лава, вдаль трагическое пламя.
И, будь в руках Любви хоть скромный каганец,

она до тла сожжёт любой цветок в долинах.
поправ курганы всех сжигаемых сердец.
Ей суждено царить на собственных руинах !


Passion

Le Coeur est un volcan presqu’eteint ou la lave
Ardente, s’est figee en son emportement
Et sous la volonte qui la tient en esclave,
On sent l’interieur et sourd bouillonement.

Mais il arrive un jour ou brisant toute entrave,
Trouvant sa force meme en son meme tourment,
Lutteur ensanglante des blessures qu’il brave,
L’irresistible Amour, deborde en un moment!

Il deborde; il s’elance; et la lave agrandie
Promene en rugissant son sinistre incendie,
Et partout ou passa le flot rouge et vainqueur

Calcinant sans pitie toutes les fleurs divines
Seul, parmi les debris de ce qui fut un Coeur
L’Amour reste debout, sur ses propres ruines!


Жозе-Мариа де Эредиа
Лето
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Ete

Глаза восхищены тяжёлою волной
желтеющих хлебов на южном краснозёме.
Душа окрылена в восторженном подъёме,
и ёмкий горизонт обнял её дугой.

Но мне милей в траве, укрывшись с головой,
а то в сплошном лесу, в тени, лежать в истоме,
не важно, сплю-не сплю, а, чаще просто в дрёме,
внимая шепоткам и зыби звуковой.

Взволнован светом дня и запахом былинок,
смотрю на перепляс летающих пылинок
везде, где беглый луч найдёт просвет в листве.

Но солнце копья шлёт, и свет в любом проломе.
Я, лёжа на спине, любуюсь в окоёме,
как чёрен каждый листик в синеве.


Ete

Mes yeux sont enchantes quand les jaunes moissons
Ondulent a long plis (lourdement) dans la plaine vermeille;
Et volontiers mon ame immense s’emerveille
De l’arc demesure de riche horizons,

Mais bien plus, allonge parmi les verts gazons,
Il m’est doux d’ignorer si je dors ou je veille
Et sous les bois profonds, de laisser mon Oreille
Se remplir de la houle indecise des sons.

Je regarde enivre de lumiere et d’aromes,
Descendre et remonter et danser les atomes
Dans l’ombre ou le soleil darde un furtif еclair,

Sous l’ardeur du Midi la foret se recueille:
Et couche sur le dos je compte chaque feuille
noire dans le ciel clair.
?Sept.1866

Жозе-Мариа де Эредиа Сонет (Да ! Он бы предпочёл...) и др.

Жозе-Мариа де Эредиа
Сонет ( Да! Он бы предпочёл...)
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Sonnet (Il vaut mieux…)

Лучше было бы железо супостата
отражать неустрашимой грудью,
чем с болезнью бороться в постели
и, тысячу раз погибая, страдать.
Хосе-Мариа де Эредиа*

Да, он бы предпочёл, в ответ чужим мечам,
чтоб верность и любовь к Отчизне пламенела,
чтоб воля никогда не вяла зря, без дела,
чтоб не страдать без сил, в надежде на бальзам.

Да, нужно, вопреки несчастным временам,
достойно доказать, что бодрость не сомлела,
что раненный солдат по-воински и смело
не дрогнув встретит смерть, вверяясь небесам.

Искрением в глазах, наружу из темницы
бессмертная душа из тела вон струится.
Что толку помышлять про смерть, про рай, про ад ?

Он, веря в лучший мир, не ждал скупых наград.
Он в небо в смертный час глядел, вздымая вежды
среди высоких дум и с пламенем надежды.



Sonnet
Vale mas a la espada enemiga
Presentar el impavido pecho,
Que yacer de dolor en un lecho,
Y mil muertes muriendo sufrir.
J.Maria Heredia*

Il vaut mieux presenter au fer victorieux
Un coeur brulant du saint amour de la patrie,
Que de voir lentement sa jeunesse fletrie,
Et, sans force, gemir sur un lit douloureux.

Il faut savoir prouver dans ces temps malheureux,
Que toute noble ardeur n’est pas encor tarie,
Et le soldat frappe, dans son ame aguerrie,
Doit defier la mort en regardant les cieux.

De la prison du corps, immortelle, son ame
S’echappe de ses yeux en un long trait de flammes,
Car il voit sans trembler l’eternite venir.

Qu’importe de laisser un mortel souvenir?
- La recompense est pauvre, et, dans sa derniere heure,
On doit viser plus haut, et l’esperer meilleur!
-
*Приведена раскрывающая тему сонета цитата на испанском языке из Himno del Desterrado кубинского поэта Хосе Мариа де Эредиа (1803-1839) – старшего по возрасту кузена французского поэта и его тёзки.


Жозе-Мариа де Эредиа
К столетию Хосе-Мариа де Эредиа*
(Перевод с испанского пятистопным ямбом)
Jose-Maria de Heredia
A Jose-Maria de Heredia
en su centenario

Пишу из Франции благословенной,
отчизны тех возвышенных свобод,
к которым рвётся не один народ
в Колумбовых краях и во Вселенной.

Тебе, воителю в боях с геенной,
сзывавшему лишь в праведный поход,
тебе, чей зов** летит под небосвод
родного острова как гимн священный.

Тебе борцу за честь и вольность Кубы,
врагу всех тех, кто топчет зло и грубо
святые сны надежд, любви и грёз,

спустя года, прошедшие недаром,
держа твой щит, кричу с весёлым жаром,
что голос твой и ныне громче гроз.

Из Франции, идущей сквозь невзгоды
в венце из дуба, в чистых перлах рос,
страны, изящнее цветущих роз,
прекрасной при любых причудах моды,

тебе, художнику живой природы,
за то, что ты, как чуткий виртуоз,
красу твоей Америки вознёс,
тебе, как королю испанской Оды,

тебе, носителю большого дара
великому Эредиа, певцу
и радостной и гневной Ниагары,

бросающей, подстать тебе, бойцу,
с высот свою искрящуюся лаву –
другой Эредиа поёт здесь славу. !

Когда я прославлял конкистадоров,
так по-французски рассказал, как смог,
о шуме битв , о трудностях дорог,
хвалил их подвиги, ругал их норов.

Сейчас, в плену испанских разговоров,
используя привычный с детства слог,
сплетаю для тебя простой венок
со сладким запахом родных просторов.

Великий образец, светящий миру !
Я в руки взял твою святую лиру.
Хочу воспеть тебя в наш новый век.

Клянусь не уронить твой род и имя !
Тобой, Поэт, восславлен Человек !.
Стремлюсь вещать глаголами твоими.


A Jose Maria Heredia*
en su centenario

Desde la Francia, madre bendecida
De la sublime Libertad que, bella,
Sobre los mundos de Colon destella
En onda ardiente de pujante vida;

A ti, soldado de coraza unida
Por la virtud que el combatir no mella,
A ti creador de la radiante Estrella
D e la Isla** riente por el mar mecida.

A ti , de Cuba campeon glorioso
Que no pudiste ver tu ventruoso
Sueno de amor y de esperanza cierto,
Con entusiasmo en mi cantar saludo,
De pie, tocando tu vibrante escudo
Que es immortal porque tu voz no ha muerto.

Desde la Francia madre generosa
De la Belleza y de su luz divina,
Cuya diadema de robusta encina
Tiene la gracia de viviente rosa;

A ti, pintor de la natura hermosa
De la esplendente America latina
A ti, gran rey de la Oda, peregrina
Por tu gallarda fuerza melodiosa;

A ti, cantor del Niagara rugiente
Que diste en versos su tronar al mundo,
Y el cambiante color iridiscente
De su masa revuelta en lo profundo
Del hondo abismo que al mortal espanta
Grande Heredia, otro Heredia aqui te canta !

Y abandonando el habla de la Francia
En que dije el valor de los mayores,
Al evocar los Conquistadores
En su viril, magnifica arrogancia;

Hoy recuerdo la lengua de mi infancia
Y sueno con sus ritmos y colores
Para hacerte corona con sus flores
Y envolver tu sepulcro en su fragancia.

Oh ! Sombra immensa que la luz admira !
Yo que cogi de tu heredad lira
Y que llevo tu sangre con tu nombre,
Perdon si balbuceo tu language,
Al rendir, en mi siglo, este homenage
Al Gran Poeta con que honraste al Hombre !
8 dec.1903

*Стихотворение посвящено столетней годовщине со дня рождения
кубинского поэта Хосе-Мариа де Эредиа (1803-1839), старшего по возрасту кузена и тёзки автора «Трофеев». Время написания стихотворения совпало с первыми годами
становления Кубинской республики после падения испанского колониального
владычества.
**Имеется в виду стихотворение Х.М.Эредиа “La Estrella de Cuba”(1823).

ВАРИАНТ ПЕРЕВОДА (шестистопный ямб):

Жозе-Мариа де Эредиа
К столетию Хосе-Мариа де Эредиа
(Перевод с испанского)

Из Франции, страны для нас благословенной,
добившейся в боях возвышенных свобод,
которых страстно ждёт проснувшийся народ
в Колумбовых краях и всех углах Вселенной, -

пишу тебе-бойцу, воителю с геенной,
сзывавшему друзей лишь в праведный поход,
тебе, чей звёздный зов** летит под небосвод
над островом родным как новый гимн священный, -

тебе, известный всем защитник вольной Кубы,
не вынесший того, что топчут зло и грубо
прекрасный сон любви, твоих надежд и грёз,

спустя десятки лет, прошедшие недаром,
гремя твоим щитом, твержу с сердечным жаром,
что голос твой не смолк, и гром его возрос.

Из Франции, чей дух сильней любой невзгоды,
страны в венце дубов, блестящих в перлах рос,
земли милей весны и краше диких роз,
блистательной всегда при всех извивах моды, -

воздам тебе певцу нетронутой природы,
хвалу за то, что ты, как редкий виртуоз
Америку свою воспел и превознёс,
хвалу - как королю великолепной Оды.

В тебе была печать незыблемого дара.
Хвала тебе в веках Эредиа, певцу
ревущей в вихре брызг и гневной Ниагары,

несушей с высоты, подстать тебе, борцу,
победную свою искрящуюся лаву.
Эредиа-второй тебе возносит славу !

Когда я прославлял былых конкистадоров,
то галльский слог и стиль использовал, как смог.
Сказал об их трудах в походах без дорог,
их подвиги воспел, поругивал их норов.

Теперь я вспомнил стиль испанских разговоров,
и в простоте своих привычных с детства строк
слагаю для тебя бесхитростный венок.
В нём терпкий аромат родных для нас просторов.

Великий образец, светящий ныне миру!
Я дерзко перенял твою святую лиру.
Я славу петь хочу тебе в наш новый век.

И мне бы говорить глаголами твоими!
Тобой, Большой Поэт, восславлен Человек.
Клянусь не уронить твой род, твой труд и имя!


Жозе-Мариа де Эредиа
Песня тореадора
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Chanson de Torero

Пусть все быки прихлынут ближе.
Пусть вся толпа войдёт в экстаз.
Я трепещу, лишь если вижу
огонь твоих ревнивых глаз.

В одних любовь, в других досада –
завыли двадцать тысяч ртов.
Пусть смотрят двадцать тысяч взглядов,
Пусть раздаётся зверский рёв.

Я видел: ты сочла забавой,
когда брыкался сгоряча
коняга с холкою кровавой,
кишки под брюхом волоча.

Вот рог в спине у пикадора,
но я спокоен и сейчас.
Нет хода для такого вздора
под раззолоченный атлас.

Не знаю, что в твоей головке
и даже взгляд твой тёмный сух.
Моя рука на изготовке.,
и весь я – зрение и слух.

Я жду быка, жду будто татя.
Мне весело. Недолог срок,
и я воткну до рукояти
в него сверкающий эсток.

Но, видя взгляд твой жгучий, - стыну,
и сам перекреститься рад.
В нём сочетались воедино
и Рай, и Ад !


Chanson de Torero

Debout au milieu de l’arene,
Sous l’oeil des taureaux andalus
Je n’ai jamais tremble, ma Reine,
Qu’a l’eclair de tes yeux jaloux.

J’ai vu crier vingt milles bouches,
J’ai vu sur moi doux ou hagards,
Parmi les beulement farouches,
Se poser vingt mille regards ;

J’ai vu, - comme moi tu t’en railles ! –
Avec des bonds desesperes,
Trainant de lourds paquets d’entrailles,
Courir des chevaux eventres ;

J’ai vu sortir la corne rouge
Du dos troue d’un picador.
Mais pour si peu, mon Coeur ne bouge
Sous le satin paillete d’or/

Ni le bravo d’une main blanche,
Ni l’oeillade d’un long oeil noir...
Je reste le poing sur la hanche,
Sans rien entendre et sans rien voir/

C’est mon taureau que je regarde
Et, souriant, j’attends le choc,
Pour lui pousser jusqu’a la garde
Un eblouissant coup d’estoc...

Mais sous tes yeux ardents je tremble
Et me signe a leurs feux maudits,
Car j’y vois flamber tout ensemble
Et l’Enfer et le Paradis.

La vie moderne .20 decembre 1879, p.588

Жозе-Мариа де Эредиа
Смерть быка
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
La Mort du Taureau

Под звон фанфар огромный бык
вбежал на шумную арену.
На шкуре кровь, на морде пена.
Он злобен, полуслеп и дик.

Он рвал расшитые камзолы.
Пропорот не один одёр.
Но ловок был и пикадор.
Нанёс жестокие уколы.

И бандерильи, как слепни,
Впились, отягощая шею.
А бык воззрился, свирипея.
Не подходи и не дразни !

Он тянет вверх тупое рыло.
С него потоком льётся слизь.
И зрители, что тут сошлись,
ему не прибавляют пыла.

Арена в яркий светлый день
шумит заполненным базаром.
Местами вся залита жаром,
местами погрузилась в тень.

Порой там вскрикивют резко.
«Отличный ход ! Отважный бык ! » -
и быстро тонет этот вскрик
на фоне веерного треска.

Бык – весь в крови. Пусти – уйдёт.
Ему игра осточертела.
Он хочет пить. Струится с тела
безудержный горячий пот.

Вся плоть горит. Ей нужен роздых.
Он жадно смотрит сквозь загон.
Там вольный луг, зелёный склон..
Там травы, там вода, там воздух.

Он вспомнил выпас у реки,
где слышал перед расставаньем
печаль прощального мычанья,
Как те места недалеки !

А здесь коварная уловка.
Бьют красной тряпкой по ноздрям.
Кровавый цвет - и там и сям.
Бык стал - рога наизготовку.

Удар, как молния.... Как гром!
И сразу целый цирк качнуло
от многотысячного гула .
Хитёр убийственный приём.

Вот он мычит – не слышно в гаме.
Пытался встать – и рухнул сам.
Он лижет кровь, напополам
с застлавшими глаза слезами.

Он не напьётся. Кончен пир.
Он мёртв. В глазах не стало зренья.
Одни зелёные виденья,
и в них течёт Гвадалквивир.


La Mort du Taureau

Lorsque dans le cirque hurlant
Sonne la derniere fanfare,
Le taureau blesse qu’elle effare
S’arrete, sinister et sanglant.

Il est las d’eventrer des rosses
Et de trouer des vestes d’or,
Car la lance de picador
Lui fait des morsures atroces ;

Et le regard est torve et fou
Qui sous ses hautes cornes brille,
Quand le dard de la banderille
Comme un taon lui pique le cou ;

Alors, levant son muffle ou coule
La bave en un long filament,
Le noir Taureau, stupidement,
Considere l’etrange foule.

L’arene, sous le cieil vermeil,
Grouiante, eblouissante et somber,
S’enfonce du cote de l’ombre
Ou grille et flambй au plein soleil.

Par-dessus la rumeur qui gronde,
Crepite un bruit sec d’eventail :
Brave course et vaillant betail !
S’exclame le people a la ronde.

Lui, morne et saignant, voudrait fuir
Ce vain tumulte qui l’ennuie.
Il a soif. Une chaude pluie
Ruisselle le long de son cuir.

Sa chair souffre dans chaque fibre ;
Il flaire, oubliant le peril,
La-bas, loin, bien loin de toril,
Les Herbes, l’eau vive, l’air libre.

Il sent la fraicheur du matin
Sur les Pacages du Grand Fleuve
Ou, vers lui, sa genisse veuve
Pousse un mugissement lointain…

Et voici qu’une loque rouge
Bat ses naseaux, lui saut aux yeux !
La corne basse, furieux.
Il charge… Elle fuit, va, vient, bouge…

Un silence, un еclair… un choc !
Le cirque autour de lui tournoie,
Et, sous vingt mille cris de joie,
Il s’est abattu d’un seul bloc.

Il se dresse, retombe, beugle,
Et balance son cou puissant.
Il a soif, il leche le sang
Mele de larmes qui l’aveugle.

Mais rien ne peut plus l’assouvir,
Il meurt… et ses grands yeux inertes
S’emplissent de visions vertes
Ou roule le Guadalquivir.

"Minerve", 1-er janvier 1903, p.5-8


Жозе-Мариа де Эредиа
Малагенья*
(Перевод с французского).
Jose-Maria de Heredia
Malaguena*

Во время Ирода, в гробницу,
в один из горьких дней Земли,
Христа в тончайшей плащанице
Святые Жёны отнесли.

Две безутешные Марии
пролили мирру и бальзам,
а следом – слёзы пресвятые.
Предела не было слезам.

Но из Евангелья известно,
к любви был чуток царь небес
и вышел из пещеры тесной,
когда на третий день воскрес.

А я вот сердце, будто зверя, -
взгляни в решетчатый глазок -
прибил к твоей заветной двери,
и кровь стекает под порог.

Стучал-гремел без останова
живой дрожащий молоток,
а дверь закрыта на засовы,
и мой ходатай изнемог.

В тоске, без милой, сердцу тяжко.
Уже скончалось. Нет мертвей.
Пожертвуй тонкую рубашку,
для сердца саван мне пошей.

Над мёртвым сердцем, Карменсита,
прольёшь ли ты хоть пару слёз?
И, может быть, в слезах омыта,
любовь воскреснет, как Христос!

Malaguena*
Du temps d’Herode, en Palestine,
Les Saintes Femmes, au tombeau,
Dans un linceul de toile fine
Portaient le Christ inerte et beau.

C’etait l’une et l’autre Marie
Qui sur le cadavre embaume
Pleuraient a larme non tarie
En invoquant le Bien-Aime;

Et – c’est parole d’Evangile –
Jesus touche de tant d’amour,
Soulevant la pierre fragile,
Est ressuscite le tiers jour.

Comme on fait d’une bete morte,
Aupres de ton judas grille
J’ai cloue mon coeur sur ta porte ;
Le seuil est noir de sang caille.

Oh ! qu’il bat fort ta porte rose
Ce marteau vif et pantelant !...
Ta porte rouge reste close.
Il bat moins fort... il bat plus lent...

Mon coeur se meurt tant il est triste,
Mon coeur est mort, las d’etre seul ;
Dans ta chemise de batiste
Il faut tailler un fin linceul.

Sur mon coeur mort, a larme vive
Pleureras-tu, Carmencita ?
Afin que notre amour revive
Comme Jesus ressuscita !


"Le Monde poetique", 10 juin 1884, p.12-13
Paru dans "La Renaissance latine" en 1902.
*Малагенья – каждая провинция в Андалузии имеет свой тип фанданго.
В Малаге – это «малагенья» или «вердиалес».





Жозе-Мариа де Эредиа Любовь и др.

Жозе-Мариа де Эредиа
Любовь
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Amour

Вас случай вывел в королевы,
дал власть над нами и контроль,
и я, как в милость после гнева,
поверил в лучшую юдоль.

Посев боится перегрева.
Вы объяснили мне, в чём соль
распространённого припева:
«Живёт счастливо, как король».

Я в благодарностях неловок.
Обыденность формулировок
лишь затеняет существо.

А Сердце не пошлёт посланья.
Когда не высказать всего,
не лучше ли хранить молчанье ?


Amour

Lorsque le hazard vous fit reine
Et nous rangea sous votre loi
Il tira mon esprit de peine
Depuis dans le hazard j’ai foi

En vous faisant ma souveraine
Vous m’avez explique pourquoi
L’on dit comme chose certaine
Le proverbe: heureux comme un roi.

Remercier est difficile
D’ailleur je ne suis pas habile
Et tout mon savoir est a bout

Le Coeur ne se peut ecrire
Et quand on ne peut dire tout
Je crois qu’il vaut mieux ne rien dire.


Жозе-Мариа де Эредиа
Объяснение в любви
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Declaration d’Amour

С таящими огонь глубокими очами,
с отточенным лицом, упряма и горда,
ты спесь с меня долой сбиваешь без труда.
Ты – страсть моя и страх, ты – пагубное пламя.

Как в шлеме боевом – под чёрными кудрями.
С них блеск не снимут ввек ни гребень, ни вода.
Округлости твои укрылись без следа
под волнами волос, как в ласковой пижаме.

Ужасная краса ! Подумалось мне вдруг,
не к свычной ли с мечём жестокой Амазонке
навязываюсь я как будущий супруг ?

Но милый твой наряд умерил мой испуг.
Я вижу: на груди, на той и той сторонке
две розочки торчат - две алые сестрёнки.


Declaration d’Amour

Ton front marmoreen, ta demarche si fiere
Et de tes yeux profonds l’insoutenable ardeur
Font plier mon orgueil sous ta calme grandeur
Je te crains et je t’aime, o douce meurtriere !

Tes cheveux noirs te font un casque de guerriere
Dont le peigne ne peut retenir la splandeur
Et pour baiser du sein la superbe rondeur
Roule amoureusement l’ondoyante criniere

Et je croirais parfois, o terrible Beaute,
Voir en toi l’Amazone a l’unique mamelle
Dont le Coeur ne bat plus que pour la cruaute

Si je ne sentais pas, o fraiche nouveaute !
Pointer sur ce sein ou fleur au fruit se mele
Les boutons rougissants d’une rose jumelle.


Жозе-Мариа де Эредиа
Матильде
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
A Mathilde

Вы как-то вечерком открыли мне глаза,
сказав, как мучат Вас дразнилкою Чертёнок.
Не слушайте глупцов. Ведь Вы уж не ребёнок.
Вы попросту, дружок, шалунья-егоза.

Пора Вам привыкать к завистливым уколам.
На всех картинках Чёрт – уродлив и кургуз.
Притом его никто не назовёт креолом.
Он, родом и душой, поверьте мне, - француз.

А вы так хороши ! Вы - умная особа.
Нигде не сыщешь глаз, чтоб столь же ярко оба
блестели на лице, и взор был так пригож.

Чёрт яблоком в Раю ввёл Еву в искушенье,
а будь коварный плут собой, как Вы, хорош,
Адам бы первым сгрыз любое угощенье.


A Mathilde

Vous m’avez dit un soir que votre grand chagrin
Etait d’etre appele parfois le petit diable
Mais Mathilde la chose est a peine croyable
Vous n’etes tout au plus qu’un ravissant lutin.

Pour croire un tel mensonge il faut etre un peu folle
D’abord on peint toujours les demons assez laids,
Puis on n’a jamais dit que Satan fut creole
Sachez-le, chere enfant le diable est ne Francais.

Vous etes jeune et belle, et, qui plus est fort sage
Jamais deux yeux plus doux sur un plus frais visage
N’ont pour nous enchanter, brille plus vivement.

Jadis, lorsqu’il voulut tenter le premier homme
Croyez que si le diable eut ete si charmant
Adam, bien avant Eve, aurait croque la pomme.


Жозе-Мариа де Эредиа
Чёрная Месса*
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
La Messe Noire*
Посвящено Фелисьену Ропсу**

Пусть страсть нас опьянит. Руками оплети...
В объятиях своих дойдём до исступленья.
Да сгинут у тебя в груди все угрызенья
Вот сердце ! Забери ! Сожги в твоей плоти.

Я клятву преступил. Прошу тебя, прости!
Моя любовь сильней в итоге преступленья.
Я сам себя заклал при жертвоприношенье,
А стан твой – мой алтарь на жертвенном пути.

Надеждами не льщусь. Не думаю о вечном.
О смерти не пекусь. Мне легче жить беспечным.
И вырвут у тебя из рук меня навряд.

В тебе, как на костре, душа моя сгорела.
Слились в твоём огне и ласках, жгущих тело,
отвергнутый мной Рай и мне суждённый Ад


La Messe Noire*
A Felicien Rops**

Enlace-moi plus fort! Que mon desir soit tel
Qu’il prete a nos baisers une ivresse sublime!
Que ton sein soit le gouffre ou les remords s’abime;
Prends , et brule mon Coeur sur le bucher charnel!

Parjure du serment que je crus eternel,
Mon amour s’est pour toi grandi de tout mon crime
Et, sacricateur aussi bien que victime,
J’ai de ton flanc divin fait mon supreme autel.

Que m’importe la mort, l’eternite future,
Dieu, l’ineffable espoir, l’indicible torture?
Rien ne peut de tes bras me distraire un instant;

Car en ta chair ardente ou se dissout mon ame,
J’ai savoure, caresse ou brulure de flame,
Et le Ciel que je brave et l’Enfer qui m’attend!
15 juin 1896

*Практикуемый сатанистами обряд, пародирующий христианскую
литургию.
**Фелисьен Ропс (1833-1896) – известный бельгийский художник-символист,
которому посвящён музей в его родном городе Намюре. Занимался, помимо
всего прочего, книжной иллюстрацией. Сотрудничал с Бодлером, Верленом,
Мопассаном, братьями Гонкурами и др. Был большим мастером эротики.
Практиковался в изображении греха и порока в разных слоях общества.
Оказал влияние на творчество Тулуз-Лотрека.

Жозе-Мариа де Эредиа
Экран
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
L’Ecran

Диковинный экран, струящий дух Гонконга.
На вышитом шелку - беседки и леса.
На чудном озерке – сверкающая джонка.
В ней модница плывёт, китайская краса.

Над ней зелёный зонт, прикрывший небеса.
Смышлёное лицо и детская ножонка.
Подумала, небось: "Какие телеса !" -
про тучных двух господ, вперившихся в девчонку.

Они поражены. В их взглядах скрыта страсть !
Цветные ноготки берут над ними власть,
И нежность голых рук лишает их покоя.

Девица - просто клад ! В ней радость и печаль.
Точёное лицо – изящное такое.
Чтоб ожили глаза, применена эмаль.

L’Ecran

C’est un ecran bizarre au parfum exotique,
En soie, ou sont brodes des kiosques et des bois,
Et l’on y voit voguer sur un lac fantastique
Dans une jonque d’or des elegants chinois.

Sous un parasol vert s’abrite le minois
D’une jeune Lettree au pied microscopique,
Qui regarde, en riant d’un air tendre et sournois,
Deux mandarins ventrus que son silence pique.

Ils devorent des yeux de l’amour meconnu
Ses ongles effiles et son bras rose et nu
Qu’elle laisse tremper dans les ondes de moire.

La Elle est charmant ainsi, jouant de l’eventail,
petite Chinoise a figure d’ivoire,
Aux longs yeux retrousses avives par l’email.
1-er fev.1868

Жозе-Мариа де Эредиа Гелиотроп и др.

Жозе-Мариа де Эредиа
Гелиотроп
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
L’Heliotrope

Гелиотроп взглянул на радужный Восток,
на Солнце, что блестит в прозрачных росах лета,
и робко приоткрыл, навстречу дню и свету
свой нежный голубой трепещущий глазок.

Днём льются с высоты радушные приветы.
Обильный жар любви с восторгом пьёт цветок.
Беда лишь только в том, что ласки перегреты.
Нещаден к лепесткам пылающий поток.

И венчик вянуть стал. Цветок - в мечтах о тени.
А Солнце стрелы шлёт без жалости к мишени.
Пощады не проси. На помощь не зови.

Подобный же огонь и мне терзает сердце.
И - раз уж от судьбы ему не отперетья –
так лучше пусть сгорит от солнечной любви.

L’Heliotrope

L’heliotrope entr’ouvre a l’Orient sa fleur,
Ou tremble en se jouant la lumiere irisee,
Et sourit au travers de l’humide rosee,
Comme un bel oeil d’azur ou se suspend un peur.

Il est midi. La fleur par le soleil baisee,
Aspire avidemment son ardente chaleur,
Le flamboyant amant, de sa levre embrasee,
La brule et fait palir sa vivante couleur.

Enfin, toute fletrie, elle demande l’ombre;
Mais le Dieu, la criblant de ses fleches sans nombre,
Lui verse sans pitie son implacable jour.

C’est apres ce destin que soupire mon ame,
Et dut-elle en mourir, ah! verse-lui ta flamme,
Soleil, ardent soleil de l’invincible amour.
1861-1862


Жозе-Мариа де Эредиа
Дружеское послание
Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Message d’Amitie

С высот над Шлухтом нам, при солнце и в тумане,
открылись и Эльзас и цепь прирейнских гор.
В грозу и дождь там рос в ручьях живой напор,
и вдруг взгрустнули мы о Девственнице Жанне

Но найденный приют с сияньем всякой скляни –
свидетель, как теплел наш огорчённый взор.
Мы славили Лоррэнь и весь её простор
за мозельским вином, плескавшимся в стакане.

Лесное озерко зовут Ретурнемер.
Тут воздух чист и свеж, иному не в пример,
а берег будто спит, ромашки убаюкав.

Мы дружбу завели на долгий-долгий срок,
и пусть она цветёт, как радостный цветок,
до возраста подстать летам могучих буков.

Message d’Amitie

Du haut des mont boises ou l’eau vive ruisselle
A la Schlucht*, sous un ciel tour a tour orageux et serein
Nous avons vu L’Alsace et la chaine du Rhin
Et regrette le temps de la bonne Pucelle.

Mais la maison du garde et sa claire vaisselle
Vit s’envoler bientot notre reve chagrin
Et joyeux de fouler encore le sol lorrain
Nous avons bu le vin dore de la verte Moselle.

Les arbres forestiers, lac de Retournemer**,
Embaumeront toujours de leur arome amer
L’humble rive qui voit les marguerites naitre.

Puisse notre amitie, plus forte par le temps,
A peine eclose ainsi qu’une fleur de printemps,
Dans nos coeur genereux vivre l’age d’un hetre

*Шлухт – самый высокий (1135 м) перевал в Вогезах.
Привлекательный для туристов каньон.
**Ретурнемер – живописное озеро вблизи Шлухта.


Жозе-Мариа де Эредиа
Озорной сонет
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Sonnet Libertin

В том месте, где прошла железная дорога,
гуляя по тропе вблизи ручья Габель,
беседовали мы приятно и нестрого,
наедине: я сам и милая мамзель.

И вдруг она бежит. «Куда ты, Изабель ?
Зачем ты так спешишь?» - во мне уже тревога.
Ведь рытвины вокруг - не гладкая панель.
Не хочет ли нарвать здесь ландышей немного ?

Вдруг, скорчившись в траве, присела. Караул !
«Что там произошло ? – кричу. – Скажи на милость !»
«Да ничего, пустяк. Простите, отлучилась».

И ветер, чуть дохнув, всю юбку ей раздул.
Ах пенный бережок ! Какая параллель !:
Наяда вышла вдруг из вод ручья Габель.


Жозе-Мариа де Эредиа
Sonnet Libertin

Aux invisibles bords du ru de la Gabelle
Dont le chemin de fer a detourne le cours,
Avec ma chere, avec ma douce, avec ma belle,
Nous allions, en tenant de suave discours.

Soudain elle s’elance. Alors moi: Pourquoi cours
- Tu ? Tu va trop vite; Qu’as-tu donc, Isabelle ?
Il faut garder aux champs la demarche de secours !
Je crus qu’elle volait pour cueillir quelque ombelle.

Tout a coup, o stupeur ! elle va s’accroupir
Au talus gazonne du petit precipice,
Que fais-tu ? m’ecriai-je Elle me dis : Je pisse

Le vent gonflait sa jupe avec un lent soupir
Et je vis, ecumant a la rive rebelle
Sourdre une autre Naiade au ru de la Gabelle.
1901


Жозе- Мариа де Эредиа
Кратер*
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Le Krater

Та ростом - под сажень, а тех в аршине - шесть.
Все вазы с росписью. Любуйся, чужестранец !
На горлышках у них, на выпуклостях – глянец.
Рисованных богов с героями – не счесть.

Вот амфора, канфар... Ритон и кубок есть.
Кровь Аттиса зажгла в керамике багрянец.
Набор Фригийских чаш – не для обычных пьяниц !
Такие формовать – и то большая честь.

Взгляни-ка на кратер. Во всём прекрасна ваза !
Достанется невесть какому Фарнабазу,
как будто - по цене - из золота она.

Евфронием самим, трудившимся над нею,
здесь метка - вот взгляни - его нанесена.
Он знает, что сосуд, чем хрупче – тем ценнее.


Le Krater

Ce sont des vases peints, Etranger currieux,
Les uns hauts d’une palme et d’autres d’une orgye;
Qui sur leur galbe etroit ou leur panse elargie
Font tourner, rouge et noir’ tout l’Olympe a tes yeux.

Choisis: canthare**, amphore*** ou rhyton**** ?... Mais, j’ai mieux:
Le potier, modelant la terre de Phrygie
Du sang viril d’Atys***** molle encore et rougie,
A forme ce Krater pour l’ivresse des Dieux.

Vois. Il est sans defaut du bord jusqu’a la base.
Certe, il sera paye par quelque Pharnabaze******
Au pryx d’un basin d’or, d’electrum ou d’argent.

Euphronios a fait ce chef-d’oeuvre d’argile
Qu’il signa de sa pointe illustre, le jugeant
D’autant plus precieux qu’il le fit plus fragile.
Juillet 1901

*Кратер - античный сосуд для смешивания вин с водой. Чаша на ножке с двумя ручками.
** Канфар – античный кубок для вина с двумя верткальными ручками.
***Амфора – большой античный сосуд с узким горлом, суживающийся книзу, с двумя ручками – для хранения жидкостей: вина, масла, мёда, соков, соусов
****Ритон – античный кубок для вина в форме рога.
*****Аттис – фригийское божество умирающей и возрождающейся природы.
Прекрасный юноша, возлюбленный богини Кибелы. Убитый на охоте диким вепрем, он был воскрешён богами, благодаря мольбам Кибелы.
******Фарнабаз – известный в истории Древней Греции персидский сатрап, порою распоряжавшийся немалой военной добычей и казной.


Жозе-Мариа де Эредиа
Психея
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Psyche

Та ночь была тиха, на сон любви похожа.
В бездонной вышине, спокойствия полна,
опаловым лучом эфира не тревожа,
богинею плыла нежнейшая Луна.

Любовником ночным вконец истомлена,
Психея в тишине поспешно встала с ложа.
Прикрыла свет рукой. Не сдерживает дрожи.
Узнать,кто же он таков, замыслила она.

Полупрозрачный шёлк завесы раздвигая,
глядит, как величав, как мужественен друг,
на доблестную стать, на мощь спокойных рук.

Тут нервы подвели, и лампа роковая
слегка качнулась вниз. Скатился огонёк.
Любовник вскрикнул вдруг - и пробудился Бог.

Psyche

Il est nuit; Selene, deesse douce,…….
Dans insondable ether silencieusement
Se balance, epanchant dans ses rayons d’opale
Des songes amoureux le triste enchantement.

Quand, Psyche lasse enfin de son nocturne amant,
Quitte furtivement la couche nuptiale
Sa main voile en tremblant la lumiere fatale,
Et son beau sein qu’agite un curieux tourment

Repousse a bonds presses le tissue diaphane,
L’epouse vetu de grace et de virtilite
Dort, berce par l’espoir, dans la serenite

Psyche reve ; enivre; et la lampe profane
Se penche tout a coup, une goutte de feu
Tombe, L’amant s’ecrie et se reveille Dieu.


Жозе-Мариа де Эредиа Печальная ночь и др.

Жозе-Мариа де Эредиа
Печальная Ночь* (- Битва при Отумбе* - Вступление испанцев в Мехико после победы над Нарваэсом**).
(Перевод с французского чернового наброска).

Эредиа*** был крут. Отряд, что был при нём,
крушил врагов в бою железом и огнём.
Он чувствовал, как вслед шёл запах адской серы,
и клялся Деве впредь служить лишь делу Веры.

Могуч, как Геркулес, в настрое боевом
готовый побеждать, сражаясь хоть со львом,
Алонсо Эрнандес де Пуэрто Карреро
быков – за рог, за хвост – ворочал для примера.

Лишь чудом уцелел в сраженье Альварадо -
гордившийся гербом и предками старик.
(«Ублюдками в роду..." - сказал бы злой язык).

Но стариковский взор наполнила досада
у гибельной воды, где цвет кастильский сник,
и вскачь погнал коня, в Отумбу, напрямик.


Jose-Maria de Heredia La Nuit Triste* - La Bataille d’Otumba* - Entre des Espagnols dans Mexico apres avoir vaincu Narvaez**

Le grand avanturier Pedro de Heredia***
Lequel ayant brule Coimbo, dedia
Pour expier ce fait, Carthagene a la Vierge,
Est a chevale aupres de Balthazar d’Uscerge.

Alonso Hernandez de Puertocarrero
Qui fort comme Hercules culbutait un taureau
En lui tirant la queue ou lui prenant la corne
(Sauvage en l’arretant par une de ses cornes)

Le vieil Alvarado…
Qui porte avec orgueil, quoique le peuple en dise,
L’ecu d’Alvarado barre de batardise.

Et lancant un regard noir (plein)d’un depit farouche
Sur ce lacs ou la fleur castillane tomba
Il suivit au gallop la route d’ Otumba*

*La Nuit Triste, la Triste Nuit, la Noche Triste, Печальная Ночь,
Ночь Печали, битва при Отумбе (Отумпане)– обычные названия сражения неподалёку от Мехико, шедшего в ночь с 30 июня на первое июля 1520 г. (7-8 июля по новому стилю ), в котором конкистадоры под командованием Эрнандо Кортеса, с помощью союзных с ними индейцев, чудом, с большими потерями одержали победу над превосходящими силами ацтеков.
**Дон Памфило де Нарваэс - предводитель испанского войска, направленный губернатором Кубы Диего Веласкесом, чтобы унять своевольного Кортеса. Незадолго до Печальной Ночи отряд Нарваэса был разбит Кортесом в битве при Семпоале (в трёхстах км от Мехико. Семпоала была населена индейцами тотонаками, с которыми Кортес вступил в военный союз). Сам Нарваэс был Кортесом помилован и ещё долгие годы участвовал в завоевании Мексики.
***Дон Педро Эредиа - конкистадор, известный как строитель города Картахена-де-Индиас, основанного в 1533 г. Предполагаемый предок (или родственник) поэта - Жозе-Мариа де Эредиа.


Жозе-Мариа де Эредиа
Имя*
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Un nom

Читая имена соратников Кортеса**,
чеканю каждый слог, и голоса не жаль.
Фамилии звучат так звучно, точно сталь,
которую куют в тугих объятьях пресса.

Пять Альворадо: сброд - рубаки и повесы,
Веласкес, Авила, Монтехо, Сандоваль,
Олид, Ордас...- бойцы ! Одна на всех печаль,
чтоб конь не захирел от скудного развеса.

Звон кованых имён в столетьях не утих.
А вот в одном звучит александрийский стих.
Носитель был никем, без славы, без карьеры,

а имя - хоть дели на нескольких парней:
Алонсо Эрнандес де Пуерто Карреро!
Великий Сид*** - и то – был назван поскромней.


Un nom

Quand je dis en voix haute et du fond de la gorge
La liste des seigneurs qui conquirent le val
De Mexico, suivant le Marquis sans rival
J’entends dans l’air sonore un bruit d’acier qu’on forge.

Les cinq Alvorado, de Pierre jusqu’a Jorge,
Velasquez, Avila, Montejo,Sandoval,
Olid, Ordaz. Chacun menant son bon cheval
Nourri de mais d’or au lieu d’epeautre ou d’orge.

Et parmi ces beaux noms plus vibrants que l’airain,
Il est un qui tient tout en alexandrin,
Si grand qu’il peut semble trop lourd pour un seule homme.

Celui qui le porta, ne fut-il qu’un zero,
N’apparait tel qu’un Cid gigantesque. Il se nomme
Alonso Ernandez de Puertocarrero

*Сонет «Имя» в сборник произведений Эредиа «Трофеи» автором не включён.
В книге Эредиа , изданной в составе «Литературных памятников», Москва 1973,
он отсутствует. Другие переводы этого сонета на русский язык мне неизвестны.(ВК).
**Эрнан Кортес (1485-1547)– конкистадор, завоеватель Мексики.
***Сид Кампеадор –Ruy Diaz de Vivar (1045-1099) – испанский рыцарь, прославленный подвигами в период Реконкисты. Герой испанского эпоса, трагедии Корнеля и оперы Массне.

Жозе-Мариа де Эредиа
Героические мечты
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Reves Heroiques:

Во всех своих портах, толкуя на стоянке
с досадою ворчат большие корабли
про трудное житьё в сплошной морской болтанке,
про то, что их навек на муки обрекли.

Но дело моряков – не устричные банки.
Их общая мечта – искания вдали.
Им будоражат кровь великие приманки
от эльдорадских руд до древних тайн Земли.

Пока в крутых горах их снежные завалы
извечно слёзы льют, подтачивая склон,
и сосны сообща хранят свой долгий сон,

нас молнии секут, нас гнут лихие шквалы.
И всё же, пусть гроза, пусть волн не превозмочь,
упрямцы-моряки уходят в злую Ночь.


Reves Heroiques

La voix des lourds vaisseaux amarres pres des greves,
Disait: Malheur a ceux qui nous ont avilis,
Et qui nous ont prives des maternelles seves
Pour l’ennui monotone et l’eternel roulis.

Nous sommes condamnes a promener sans treves
Les marins au coeur dur, les poetes palis
Qui vont, fouettes du vent frenetique des reves
Vers les Eldorados ou les lointains oublis.

Quand aux pics innomes la neige virginale
Pleure eternellement sous les yeux du soleil,
Que les pins fraternels bercent leur long sommeil,

Nous au choc des еclairs, tordus par la rafale
Nous voyons, au milieu de l’horreur et du bruit,
Les matelots hagards s’engouffrer dans la Nuit!

Жозе-Мариа де Эредиа
Античность
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Sonnet Antiquе

Покой и жизнь Богам вверяли города
и весь Олимп ввели под храмовые своды,
и в золото, и в кость, и в камень – Им в угоду –
Богов с Богинями одели навсегда.

Спустилась к людям вниз святая череда.
Вы пели в честь Богов, аэды и рапсоды,
и оживала вся окрестная природа,
с героев ярость их слетала без следа.

В далёком далеке аттические скалы,
и с лирой тех времён – Увы ! - наверняка
не справится моя несмелая рука,

но двадцати веков как будто не бывало.
Поэты древних лет ! Я горд, что до сих пор
живёт в моей душе весь ваш античный хор.


Sonnet Antique

Lorsque la Vierge armee abritait les cites,
O Rapsodes anciens, enfants de la lumiere,
A vos accents divins s’animait la Matiere,
Notre voix apaisait les heros irrites.

L’Olympe descendait sur les frontons sculptes,
S’incarnant sans douleur dans l’ivoire ou la pierre,
Et vous pouviez du moins sans baisser la paupiere,
Voir palpiter vos Dieux dans les marbres domptes.

Si le sort m’a nie la douceur de l’Attique,
Et si je ne sais plus, sous archet souverain,
Te faire resonner, grande Lyre d’airain;

A travers deux mille ans j’ai garde l’ame antique,
Et c’est avec orgueil que j’ecoute le choeur
Des poetes sacres murmurer dans mon coeur.

Жозе-Мариа де Эредиа
Романсеро
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Romancero

Где ж эти времена с турнирными боями ?
Век рыцарей ушёл в эпическую даль.
Герои той поры исчезли, как ни жаль.
Реликвии рубак пылятся в старом хламе.

Бывало, королей - и то секли мечами.
Воспетый Альтеклер ! Могучий Дюрандаль !
Они в ночных боях сверкали, будто пламя.
Какой кузнец сейчас скуёт такую сталь ?

Ах, давние века ! В них столько приключений,
безудержной любви, проказ и преступлений,
заманчивой для нас романтики клинков.

Я жажду показать и латника и гранда,
стать бардом громких дел. Пусть в золоте стихов
сияет славный лик великого Роланда !


Romancero

Ou donc est-il le temps des grandes equipees?
Ou donc les paladins? Dans quel coeur revivra
L’ame des ces heros que la gloire enivra
Lorsque retentissaient les vaillantes epees?

Durandal!* Haute-Claire!** Au sang de rois trempees
Vous qui d’un large clair que le luth celebra
Illuminez la nuit des sombres epopees,
Quel ouvrier nouveau jamais vous forgera?

O vieux siecles remplis d’heroique avanture,
De crimes et d’amour, de gloire et de forfaiture,
O vieux siecles de fer admirables encor,

Je veux de vos hauts faits essayer la peinture,
Je veux vous faire vivre, et dans mes rimes d’or
Te voir passer, Roland, colossalle figure!

*Дюрандаль – боевой меч Роланда, героя «Песни о Роланде»,
подаренный ему Карлом Великим.
**Альтеклер (Halteclere, Hautclere) – меч рыцаря Оливье (Оливера),
друга и соратника Роланда.


Жозе-Мариа де Эредиа Похищение Антиопы и др.

Жозе-Мариа де Эредиа
Похищение Антиопы
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
L’enlevement d’Antiope

Орлом, метнувшим взор на горлинку в стерне,
набросился Герой стремглав на Амазонку,
зажал в тиски и мчит... Лихая вышла гонка,
вскачь, с пленницей в руках, на пламенном коне.

Та бьётся и коня молотит по спине.
Кричит. В ответ с небес лишь гром гремит незвонко
От топота болят ушные перепонки,
а ржание и храп томят её вдвойне.

Кружится голова от буйного аллюра.
Рассыпалась волной по ветру шевелюра.
И пряди, как хлысты, сжать шею норовят.

Как быть, от грубых ласк отбиться не умея ?
Вся плоть потрясена с затылка и до пят
победным хохотком довольного Тесея.


L’enlevement d’Antiope

Tel qu’un aigle elance du plus noir firmament,
Le heros a saisit dans sa puissante serre
L’Amazone. Il l’a prise, il la tient et la serre
Et l’emporte au galop de l’etalon fumant.

A ses cris, a ses bras leves eperdument
Le ciel n’a repondu que par un sourd tonnerre,
Et la bete sous qui fuit et tremble la terre
Redouble sa terreur a son hennissement.

L’air que dechire leur vertigineuse allure
Fait voler derriere eux la longue chevelure
Et lui cingle la gorge avec le fouet des crins.

Et partout, sur sa chair ferocement aisee,
Elle a senti courir de sa nuque a ses reins
Le rire triumphal des levres des Thesee.
Octobre 1904


Жозе-Мариа де Эредиа
Смерть Сарпедона*
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Mort de Sarpedon*
( Глядя на многоцветный барельеф).

То Скопас сотворил рельеф, где Сарпедон
стремится, как живой, с украшeнной гробницы
в сражение, держа блестящий меч в деснице.
Им лагерь греков смят и их корабль сожжён.

Но ждать всегда во всём победы – не резон.
Что человек, что бог - судьба у Мойр на спице.
Не то там речка Ксант**, не то Скамандр** струится,
где пал он от копья, чужим вождём сражён.

На грустных берегах белеют без разбора
скелеты аргивян, убитых в ту же пору.
Но сына Зевс почтил, всем Мойрам вперекор.

И в Ликию*** бойца по звёздным перекатам
помчали Смерть и Сон над гордой цепью гор
на лёгких парусах с цветочным ароматом.

Mort de Sarpedon*
(Sur bas-relief polychrome).

Scopas pour un tombeau sculpta ce bas-relief
Ou vetu d’armes d’or Sarpedon* se presente
Qui, brandissant le glaive et la torche luisante
A force le camp grec et fait trembler la nef.

La victoire est fugace et son triomphe est bref
Le destin ne veut pas qu’un Dieux meme l’exempte.
Et, plus loin, sous les flots de Scamandre** ou de Xanthe**
Vois, il roule frappe par la lance d’un chef.

Mais Zeus pour honorer son fils, malgre la Moire
D’innombrable Argiens sans tombe et sans memoire
Aux bords de Simois** fera blanchir les os;

Tandis que le Sommeil et la Mort dans les voiles
Parfume, vont portes le beau corps du Heros
En Lycie*** a travers la clarte des etoiles. (le ciel bleu plein d’)
2-nde redaction, 1889

*Сарпедон – легендарный царь Ликии. Сын Зевса и Европы. Брат Миноса и Радаманта. (По другому мифу, сын Зевса и Лаодамии, внук Беллерофонта.). Убит
в бою у стен Трои Патроклом, другом Ахилла.
**Скамандр, Ксант, Симоис – древние названия рек в Малой Азии.
***Ликия – древняя страна на юге Малой Азии.


Жозе-Мариа де Эредиа
Смятение Федры*
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
L’Egarement de Phedre*

Посвящается мадам Саре Бернар.

«Дочь Миноса и Пасифаи**»
Ж.Расин

Мы солнцем рождены. Смириться не умея,
пылали мать с сестрой и брат мой, полубык.
Клубок моей сестры на горе нам возник,
и я, на мой позор, привязана к Тесею.

Мне б ланью побежать по лесу - кто скорее?
О,если б Ипполит решился и настиг,
схватил бы да унёс ! - Вот был бы чудный миг !
Мне б длань его лизать, от счастья цепенея.

Куда бежать? Меня тлетворный дух весны
ожёг, вселяя страсть. Я рвусь, когда слышны
призывы жеребцов, их фырканье и ржанье...

Мне жуток шопот волн, их вечная тоска..
Мои душа и ум трепещут от желанья,
как мать томило встарь мычание быка.


L’Egarement de Phedre*

A Madame Sarah Bernhardt

La fille de Minos et de Pasiphae**
J.Racine

La race du soleil, ardente, inapaisee,
D’ou naquirent ma mere et le monstre et ma soeur,
Fut, par le fil fatal du Heros ravisseur,
Pour ma honte, liee a celle de Thesee…

Que ne suis-je a travers les bois et la rosee,
La bete (biche) que poursuit le Virginal Chasseur ?***
Il la force… Elle tombe… Elle est prise ! … O douceur !
(Et qu’il force et qu’il prend et qu’il tue ! O douceur !)
Je lecherais sa main de mon sang arrosee.

Ou fuir ? L’effluve impur du chaleureux printemps
Brule. Avec un desir epouvente, j’entends
Les etalons ruer et hennir dans l’etable;

Et j’ecoute, pareil au murmure eternal
Des mers, mugir au fond de mon coeur lamentable
Le meuglement lointain du taureau maternel.
1894

*Федра – внучка Гелиоса, дочь критского царя Миноса и Пасифаи, сестра чудовищного полубыка-получеловека Минотавра и Ариадны, вторая супруга Тесея.
**Пасифая – дочь Гелиоса, супруга Миноса, мать Минотавра, Ариадны и Федры.
По воле Посейдона, разгневанного на Миноса, ей была внушена преступная страсть к прекрасному быку, будто бы отцу Минотавра.
***Ипполит – Девственный Охотник – сын Тесея и амазонки Антиопы (Филиппы?
Меланиппы?)
Юноша признаёт изо всех женщин только богиню-охотницу Артемиду,
Раздосадованная Афродита , ему в отместку, внушила Федре непреодолимую
страсть к пасынку. (Затем, отвергнутая Ипполитом, Федра кончает с собой и в
предсмертной записке клевещет на Ипполита).

Другие переводы этого, оставшегося у Эредиа в черновиках сонета, автору
данного (очень вольного) перевода не известны.


Жозе-Мариа де Эредиа
Земля Кеми*-1
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
La Terre de Khemi-I

Покоясь в камышах, Нил воды распростёр.
Баюкают его стихающие бризы.
В ракетных вспышках звёзд, надев цветные ризы**,
пасётся в небесах богиня-мать Хатор.

Порой среди тропы, ведущей на Луксор,
мелькнёт вдали газель, как штрих среди эскиза,
принюхается, встав, чем пахнет город Гиза,
и, скрывшись вон из глаз, умчит во весь опор.

С зарёю стаи звёзд стираются из вида...
Восток сплошным огнём, сжигая пирамиды,
разит стальным мечом каменья их корон.

Начало дня ! И вздох ! Таинственное пенье,
безбрежный мир песков поёт при пробужденье,
и солнцу шлёт привет проснувшийся Мемнон.


La Terre de Khemi*-I

Dans son lit des roseaux le Nil sommeille encor,
Berce par la rumeur des brises apaisees;
Les astres, jaillissant ainsi que des fusees,
Dans l’ether qui blanchit effeullant leur fleurs d’or.

Parfois une gazelle, au lointain, vers Louqsor,
Se dresse sur le ciel teint de luers rosees,
Immobile, un instant hume l’air des rosees,
Et fuit, et de ses pieds precipite l’essor.

Au milieu des rougeurs de plus splendides,
L’Est flamboie,et, couvrant de feu les Pyramides,
Comme un trait de metal vibre un rayon vermeil:

C’est le jour. Un soupir, un chant insaissible
Flotte et semble onduler sur l’ocean de sable:
C’est la voix de Memnon saluant le soleil.
1 avr.1874

*Цикл сонетов «Земля Кеми», посвящённый древнему Египту, Ж.-М. де Эредиа
писал в 1874 году, задолго до того, как им был созданный знаменитый
цикл «Видения Кема», вошедший в сборник «Трофеи». От первого египетского
цикла сохранились три сонета (1-ый, 3-ий и 4-ый).
**Вариант 3-й и 4-й строк:
В ракетных вспышках звёзд лишь только тени сизы.
Оделся в златоцвет божественный простор.


Жозе-Мариа де Эредиа
Земля Кеми-3
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
La Terre de Khemi-III

Меж рисовых полей, сквозь заросли осоки,
блестящая, как сталь, речная полоса
сверкает, отразив всей гладью небеса,
и движется вперёд сквозь стадии и сроки.

А в солнечной ладье, взяв скипетр свой высокий,
великий Аммон-Ра, творящий чудеса,
как кормчий всех богов и всех небес краса
отважно бороздит небесные потоки.

Крестьянки в этот час спускаются гурьбой
поближе к берегам протоптанною тропкой
за свежей - из реки - священною водой.

Кувшины дребезжат от поступи торопкой.
Каскадами летя, звучит искристый смех,
и ветру не унять весёлых их потех.


La Terre de Khemi-III

Par la riziere immense et le desert torride,
Comme un ruban d’acier, morne et silencieux
Le fleuve, sous l’azur incandescent des cieux,
Se deployant sans fin, roule des eaux sans ride.

Et ta barque, o Soleil! que de son sceptre guide
Ammon-Ra, le nocher resplendissant des Dieux,
Enflammant derriere elle un sillon glorieux,
Plonge comme une bloc rouge en des flots d’or fluide.

C’est l’heure ou les fellahs vers l’eau sainte du Nil,
Par les champs de mais qu’un pale rayon dore,
Descendent, deux a deux, brunes au doux profil;

Au rhythme de leurs pas se balance l’amphore;
Elle vont, et dans l’air ou court un vent brulant
S’egrene en frais eclats le rire etincelant.

Avr.1874

Жозе-Мариа де Эредиа
Земля Кеми-4
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
La Terre de Khemi-IV

Как Апис, схожий с ним своею белизной,
он мнёт густой камыш у рисового поля.
Ленив нубийский бык, но жажда - что неволя,
и он пугает птиц, идя на водопой.

От жажды на ноздрях дымится пенный слой.
Жара лишила сна и выгнала из холи.
Пурпурные лучи в глазницы закололи,
и вот он замычал над чистою водой.

Но день стал посмирней и движется к закату.
и сумерки уже готовы торовато,
туманом золотым окутать окоём.

Торжественная Ночь, без лишнего усилья,
взлетает в небеса в движении своём
и над Египтом вдруг раскидывает крылья.


La Terre de Khemi-IV

Superbe, effarouchant dans leurs nids les oiseaux,
Un buffle nubien entre dans la riziere,
Tel qu’Apis, eclatant d’une blancheur entiere
Et de son sabot lourd ecrasent les roseaux.;

Il s’avance. La soif qui fume a ses naseaux
L’a chasse du sommeil de l’antique litiere,
Et, noyant ses grands yeux dans la pourpre derniere,
Il beugle largement vers la fraicheur des eaux.

Mais le jour par degres a l’Occident recule
Et decroit. Il s’eteint. L’ombre du crepuscule
Dans un brouillard dore s’allonge sur le sol.

Et, brusquement, voici que la Nuit solenelle,
Au ciel immense et sombre ou frissonne son vol,
S’elance, enveloppant l’Egypte d’un coup d’aile.
Avr.1874

Жозе-Мариа де Эредиа Видение Аякса и др.

Жозе-Мариа де Эредиа
Видение Аякса*
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
La Vision d’Ajax*

Никто иной, она ! Грядёт, перуны сея,
как тень на фоне звёзд, с эгидой из эгид -
с Победой, взятой в плен; гигантская на вид !
С копьём в своей руке - не выдумать страшнее.

Паллада ! Паруса прозрачных туч за нею.
Свечение небес покров её синит.
Грозит мне: «Берегись, бесчестный Оилид !» -
и будто не спешит в эфирном эмпирее.

Идёт ко мне. Горда ! И я смиряю страх...
Мне слышится в её размеренных шагах
суровый звук шагов Могущества и Права.

Решимостью горит зелёный свет очей,
и следом на груди богини многоглаво
оскалился сплошной клубок лазурных змей.


La vision d’Ajax*

C’est Elle! Je la vois, dans la nuit etoilee,
Ombre ceruleenne et geante. Au ciel clair
Sa main droite brandit la lance ou luit l’йclair,
Et l’autre tient captive une Victoire ailee.

Pallas!...D’une nuee eclatante voilee
Dont la splendeur bleuit l’ivoire de sa chair,
Et des ses pieds foulant l’imponderable ether
Elle me dit: -Prends garde a toi, fils d’Oilee!

Elle approche. Elle vient. Je ne recule pas.
Mais je sens que grandit a chacun de ses pas
La divine terreur de la Force et de l’Ordre.

En ses yeux glauque brille un sinistre dessein,
Et chaque battement de son Coeur fait se tordre
Les vipers d’azur qui rampant sur son sein
18 juin 1905

*Аякс, сын Оилея, царя локров. Он же Аякс Оилид, меньший или малый
Аякс. Один из двух неразлучных друзей Аяксов, участников осады Трои,
искусный метатель копья и отличный бегун. Соискатель руки Елены. После
падения Трои у алтаря богини Афины надругался над прорицательницей
Кассандрой. Впоследствии корабль Аякса был потоплен по воле богини.
Аякс ищет спасения на скале, но бог Посейдон разбивает скалу и топит
Аякса за его хвастовство.

Жозе-Мариа де Эредиа
Андре, Виконту де Герну*
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
A Andre, Vicomte de Guerne*

Нам прошлого, Андре, никто не возвратит.
И Атлантиды нет, как будто не бывало.
Не скажут ничего Дагоны** и Ваалы,
как ты ни шевели кирпич или гранит.

За дверью роговой подземный мир закрыт***
Лишь Флорентиец*** смог войти в его провалы.
И обречённых дев вблизи пещер не стало.
Спасителей не ждут. Дракон не прилетит.

Лихие смельчаки в своих предерзких планах
не думают уже о неоткрытых странах.
Дух смелых авантюр почти что позабыт.

Повывелись уже чудовиша и гидры.
Наследникам былых героев, предстоит
лишь попусту сидеть у вытекшей клепсидры.

A Andre, Vicomte de Guerne*

Andre, contre le temps en vain nous nous liguons.
Je chante les heros d’Atlantides ou Lerne
Et tu lis sur la brique et sur le granit terne,
La gloire des Baals et celle des Dagons**.

Par la porte de corne aux infrangibles gonds
Le Floretin pensif n’entre plus dans l’Averne***;
La Vierge ne tord plus au seuil de la caverne
Son corps epouvente que lechent les dragons.

Vers un ciel constelle de nouvelles etoiles
Les Conquerants hardis ne hissent plus leurs voiles.
Ce Siecle est plein d’oublis et de grands abandons (?)

Et nous, fils de dompteurs d’hipogriffes et d’hydres,
Poete, c’est en vain que nous nous attardons
A compter l’heure antique aux larmes des clepsydres.

*Андре де Герн (1854-1904) французский писатель-парнасец.
В состав сборника «Трофеи» этот сонет не входит.
**Дагоны – финикийские божества.
***Подземный мир - Ад, куда , ведомый Вергилием,
спустился в Божественной Комедии Флорентиец – Данте Алигьери.



Жозе-Мариа де Эредиа
Ника Самофракийская*
(Попытка реконструкции сонета по неполной черновой заготовке)
Jose-Maria de Heredia
La Victoire de Samothrace

Тот мрамор оживал в святилище при море,
и в яркий день, и в ночь, и в предрассветной мгле,
когда, раскрыв крыла на каменной скале,
Победа вдаль звала в бестрепетном задоре.

Как знать, какой огонь горел в небесном взоре?
Какой убор сиял на девичьем челе?
Она несла успех в морях и на земле,
спасала от беды и отвращала горе.

И с носа корабля матросам поутру
была она видна в полёте на ветру
над смутным полусном в конце полночной вахты.

Задуманный полёт был в море устремлён,
чтоб видели, следя, потомки аргонавта
какую борозду для них провёл Ясон.


La Victoire de Samothrace*

Et la nuit, les marins allonges a l’avant
De leur nef, la voyaient,, les deux ailes au vent
Planer sur leur sommeil, blanche, au sommet des cotes;

Et de son bras tendu vers l’extreme horizon,
Elle semblait montrer aux nouveaux Argonautes
Le sillage immortel qu’avait laisse Jason.

*Ника Самофракийская – знаменитая древнегреческая статуя из
Лувра, олицетворение Победы.


Жозе-Мариа де Эредиа
Геркулес и Антей
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Hercule et Antee

Антей уж в третий раз вытягивает ногу,
огромную, в узлах, и бьёт ступнёй о твердь.
Он в судорогах был, три раза чуял смерть,
и трижды Мать Земля дала ему подмогу.

Геракл смекнул, в чём суть, и поспешил к итогу,
напрягся и поднял Антея, точно жердь.
И чёрный великан, попавши в круговерть,
раздавлен тотчас был на теле полубога.

Хрипит, дрожит – и мёртв. В герое злости нет,
лишь хруст стоял в ушах, пока ломал скелет,
а мог бы поломать и не такие трости.

В спокойном торжестве, он молний не метал,
но на груди его резной слоновой кости
дрожала сплётка мышц, упругих, как металл.



Hercule et Antee

Trois fois il a tendu sa jambe horrible et torse,
Battant le sol (l’aire) d’un pied que convulse la mort
Et trois fois, il a pu se redresser plus fort,
Apres avoir frappe la maternelle ecorce.

Mais Hercule etonne de cette etrange force,
Cambrant ses larges reins, par un plus brusque effort,
Saisit le noir geant qui vainement se tord,
L’enleve et, d’un seul coup, l’ecrase sur son torse.

Il rale , tremble et meurt. Et le calme heros,
En ecoutant craquer ces gigantesques os,
Meprise dans son Coeur sa facile victoire;

Et regarde d’un oeil orgueilleux et serein,
Sur sa male poitrine et ses beaux bras d’ivoire
Se gonfler le reseau de ses muscles d’airain/
(Saillir le dur reseau… Fremir le dur reseau…)


Жозе-Мариа де Эредиа
Заснувший Асканий*
(Перевод с французского черновика)
Jose-Maria de Heredia
Ascagne* Endormi.

Когда-то раз, в горах Киферы, Афродитой
он был перенесён на ароматный луг.
Заснувший в купе роз её прекрасный внук
в ней память пробудил о страсти пережитой.

Ей мнилось, что в крови пред ней и всею свитой
Фригийский Зверолов, её погибший друг.
И вздрогнула гортань. И сердце сжал испуг.
«Адонис ! Это ты ль, вовек не позабытый ?»

Асканий мирно спит. Рассыпав лепестки,
Богиня тщится прочь прогнать прилив тоски.
Как мил ей юный внук, его лицо и поза !

Ей дорог тот иной, кого напомнил он.
Ей вовсе ни к чему тревожить юный сон.
И вот она в слезах целует только розы.


Ascagne* Endormi.

Quand Cypris eut pose sur les monts (de Cythere)
Dans le gason fleuri d’anemones, parmi (d’eglantines)
Les violettes, le corps d’Ascagne endormi (roses, corollas)
Une angoisse ancienne etreignit l’Immortelle {oubliee, d’autrefois)

Elle a cru voir sanglant, etendu devant elle (revu)
Le Chasseur Phrygien que la Mort a blemi.
Et sa gorge palpitante et son Coeur ont fremi: (amoureuse)
- Adonis! Adonis! Est-ce toi? -gemit-elle.

Non. Il dort. Effeuillant des petals autour (corollas)
Du bel adolescent aussi beau que l’Amour,
Elle guette l’eveil de ses paupieres closes;

Inquiete et tremblant de troubler son sommeil,
Pour tromper le regret du visage pareil (desir)
La Deesse en pleurant ne baise que les roses.
1904

*Асканий (Юл) – легендарный зачинатель римского рода Юлиев.
Внук богини Афродиты, сын троянца Энея и Креусы.
Красавец, похожий внешне на Адониса, любимца Афродиты.

Уильям Шарп Долина Молчания и На смерть Д.Г.Россетти

Уильям Шарп*  Долина Молчания
(С  английского).


В скрытой долине безмолвия
жизнь – как во сне.
Шелесты, крики и молнии
мрут в тишине.
Замершей вдруг на стене,
ящеркой на белизне
вводит в обманы безмолвие,
в тихой стране.

В мрачной долине молчания
встал белокаменный храм.
Нет в нём жреца, и литании
не произносятся там.
Крылья стучат по камням.
Сгрудились мчавшие врозь
вихри накрывших алтарь,
горестных просьб.

William Sharp*  The Valley of Silence

In the secret Valley of Silence
No breath doth fall;
No wind stirs in the branches;
No bird doth call:
As on a white wall
A breathless lizard is still,
So silence lies on the valley
Breathlessly still.

In the dusk-grown heart of the valley
An altar rises white:
No rapt priest bends in awe
Before its silent light:
But sometimes a flight
Of breathless words of prayer
White-wing’d enclose the altar,
Eddies of prayer.

*Уильям Шарп (1855-1905) – шотландский автор, новеллист и поэт, известный также под псевдонимом Fiona MacLeod.

Уильям Шарп   На смерть Д.Г.Россетти - I
(C   английского)

К нам голос не дойдёт из полной тишины.
В суровой темноте все звуки мира скрыты.
Один итог у всех, побивших и побитых
тот самый грустный склеп, куда погребены.

Любимый славный друг ! Кто как, а Вы должны
меж самых избранных и самых именитых
промчаться далеко от Стикса и Коцита
и от летейской всё смывающей волны.

Надежда, а не страх; не мрак в душе, а вера
по лютый смертный час питали Ваш талант.
Теперь Вы спрятанный в глубокую пещеру

трясущейся земли невольный арестант.
Зато душа в раю, вне нашей атмосферы,
познала, как цветёт небесный амарант.

William Sharp To D.G. Rossetti - I


From out the darkness cometh never a sound:
No voice doth reach us from the silent place:
There is one goal beyond life's blindfold race,
For victor and for victim---burial-ground.
O friend, revered, belov'd, mayst thou have found
Beyond the shadowy gates a yearning face,
A beckoning hand to guide thee with swift pace
From the dull wave Lethean gliding round.
Hope dwelt with thee, not Fear; Faith, not Despair:
But little heed thou hadst of the grave's gloom.
What though thy body lies so deeply there
Where the land throbs with tidal surge and boom,
Thy soul doth breathe some Paradisal air
And Rest long sought thou hast where amaranths bloom.

Уильям Шарп     На смерть Д.Г.Россетти – II
(C   английского)

Теперь нас Смерть, взамен душевных пыток,
сосуд забвения зовёт испить до дна –
свой опиумный маковый напиток,
но нет забвения, и мысль свербит одна:

нет, не напрасно мы хлебнули преизбыток
всей жизни, будто тёрпкого вина.
Мы не прочли пророчивший нам свиток,
но много радостей вкусили мы сполна.

Каким бы ни был грозный приговор,
раз ты – поэт, он не коснётся сердца.
Тень Смерти наползла, грозя ущербцем,

Рок длань свою над Славой распростёр,
но в памяти друзей-единоверцев
твой полный Гордостью бесстрашный взор.

To D. G. Rossetti - II


Yet even if Death indeed with pitiful sign
Bade us drink deep of some oblivious draught,
Is it not well to know, ere we have quaffed
The soul-deceiving poppied anodyne,
That not in vain erewhile we drink the wine
Of life---that not all blankly or in craft
Of evil went the days wherein we laughed
And joyed i' the sun unknowing aught divine?
Not so thy doom whatever fate betide
Not so for thee O poet-heart and true.
Who fearless watched, as evermore it grew,
The shadow of Death creep closer to thy side.
A glory with thy ebbing life withdrew
And we inherit now its deathless Pride.

Жозе-Мариа де Эредиа. Скалигеры и др.

Жозе-Мариа де Эредиа
Скалигеры*
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Les Scaliger*

В Вероне, боевой ещё с античной эры,
в ряду больших гробниц, не сняв железных лат,
на каменных щитах немые Скалигеры,
ладонь с ладонью сжав, молитвенно лежат.

От сырости их лбы изъязвлены и серы,
им сдавливает грудь их каменный наряд.
В течение веков их веки, как портьеры,
скрывали за собой высокомерный Ад.

Петрарка заклеймил всю сущность их страстей:
«В Вероне грызлись псы над грудою костей»**.
Держали всех в тисках воинственные Каны***.

Но много тяжелей, когда австрийский строй
стучит здесь саблями по древней мостовой.
Уж лучше бы свои веронские тираны !


Les Scaliger*

Dans Verone, la belle et l’antique guerriere,
Il est de grands tombeaux, ou, tout bardes de fer,
Muets, et les deux mains jointes pour la priere,
Sur leurs ecus sculptes gisent les Scaliger.

Rigidement serres dans leur robe de pierre,
Sur leur front fatigue par l’outrage de l’air
Et les siecles nombreux, sous leur morte paupiere,
Ils gardent un reflet orgueilleux de l’Enfer.

C’etaient de durs seigneurs, ces vieux Can***, fils de l’ombre,
De qui Petrarque a dit cette parole sombre:
“Que dans Verone, entre eux, se devoraient les Chiens.”

Et pourtant mieux vaudraient de tels tyrans, o ville,
Que d’entendre en tous lieux sur ton pave servile
Trainer insolemment des sabers autrichiens!
1866

*Скалигеры – знаменитое и могущественное аристократическое
семейство средневековой Италии.
**В 1973 году опубликован отличный перевод этого сонета, сделанный
Марком Гордоном.
Заимствована строка из перевода, сделанного Марком Гордоном.
***Кан – имя нескольких веронских правителей из рода Скалигеров
(Кан Франциск, Кангранде. Кансиньорио).


Жозе-Мариа де Эредиа
Пряха*
(Перевод с французского).
Jose-Maria de Heredia
La fileuse*.

Платтида умерла. Уж нет старушки робкой,
которая пряла, мотая нить в клубок,
с утра и до темна, усевшись в уголок,
и шерсть, волной у ног, вздымалась над коробкой.

Дремота ей порой глаза сметала штопкой
но пальцев даже сон сморить никак не мог,
и пряжа то и знай накапливалась впрок,
пока к старушке смерть брела своею тропкой.

Убогий пряхин дом почти что в землю врос.
С трудом нашли обол гребцу за перевоз,
рзворошивши все старухиныи пожитки.

У Ахеронских вод ей думалось одно:
неужто Мойрам** в мочь, суча всё время нитки,
проворней, чем она, вертеть веретено?


La fileuse*

Elle est morte Platthis, morte la bonne vieille
Qui, tout le long des jours anciens et des nouveaux
A file, devide, roule les echeveaux
Des laine blanche dont debordait sa corbeille.

Si parfois s’inclinait la tete qui sommeille,
Les doigts de la fileuse actifs et sans rivaux
D’un geste inconscient poursuivaient leurs traveaux;
Seule la Mort a pu mettre un terme a sa veille.

A peine fut trouvee en son pauvre taudis
L’obole qui, glissee aux doigts enfin roidis,
Paya le dur nocher de la derniere barque;

Et Platthis a franchi le fleuve aux sombres eaux,
Curieuse de voir si, mieux qu’elle, la Parque
Savait tordre le fil et tourner les fuseaux.
1901-1905

*Сюжет этого сонета Эредиа заимствовал из эпиграммы поэта эллинистического периода Леонида из Тарента (родился около 320 г. до новой эры). Эта эпиграмма,
посвящённая пряхе, в переводе Л.В.Блуменау помещена в сборнике «Греческие
эпиграммы» издательства «Академия», Москва, 1935
Имя Platthis в переводе Л.В.Блуменау звучит как Платфида.
Сонет Эредиа под названием «Прядильщица» в 1973 г. опубликован в превосходном переводе Марка Гордона.
**Мойры – древнегреческие богини судьбы, у римлян они назывались Парками.


Жозе-Мариа ле Эредиа
Реки мрака*
(Вольный перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Les fleuves d’Ombres
...................... Пусть дымные клубы катя,
Волны промчит Флегетон сквозь свои же пыхтящие вихри
К.Клавдиан**
«Похищение Прозерпины»

Увы! Не как Орфей, не рыцарь, не герой,
до этих мрачных рек, без должного предлога,
не взяв обола в горсть, пустился я в дорогу.
Я Мойру упредил, играючи с судьбой..

Как новый Перифой***, я был охвачен тьмой.
Не разглядел в ночи, у адского порога,
была ли дверь туда из кости или рога,
а, выйдя, был объят внезапной слепотой.

Я там увидел Мрак, где правит Персефона,
где Цербер, воя, - нем и где беззвучны стоны.
Я видел Лету, Стикс и медленный Коцит.

От Флегетонских волн с кровавым блеском спектра
бежали, отомстив****, – им страшен был Аид –
подавленный Орест и бледная Электра.


Les fleuves d’Ombre*
…Et quos fumantia torquens
Aequora gurgitibus Phlegethon perlustrat anhelis.
C.Clauani
DE RAPTU Proserpinae

Ce n’est pas, tel qu’Orphee, en heros de l’Amour
Que j’ai, bravant qu’Erebe et devancant la Moire,
Sans obole, passe des fleuves sans memoire
Dont l’onde bat sans bruit la rive sans retour.

J’ignore si j’entrai dans l’infernale sejour
Par la porte de corne ou la porte d’ivoire,
Car je suis remonte du fond de la nuit noire,
Nouveau Pirithous*** qu’eblouissait le jour

J’ai vu l’Ombre, j’ai vu hurler Cerbere aphone
En l’eternel silence ou regne Persephone
Sur le Lethe, le Styx et le Cocyte lent;

Et j’ai vu fuir, vengeurs qu’epouvente un grand spectre,
Aux bords de Phlegethon ou roule un flot sanglant,
Oreste palissant que suit la pale Electre.
1899-1905

*Сонет был опубликован в русском переводе Марка Гордона в 1973 г.
** Клавдий Клавдиан (около 375 – 404 новой эры)– последний из
великих поэтов Италии, писавших на латыни.
***Перифой – царь лапифов, друг Тесея, пытавшийся вместе с ним похитить
Персефону и увести из подземного царства.
****Согласно мифу, Орест, с помощью его сестры Электры, отомстил
своей матери Клитемнестре и её любовнику Эгисфу за смерть отца,
царя Агамемнона. Оба были вынуждены бежать.


Жозе-Мариа де Эредиа
Бюст Психеи
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Sur un buste de Psyche

Пустой дворцовый сад и тихий угол в нём.
Малиновка поёт. Жужжат трудяги-пчёлы.
И бюст – не из Афин, так флорентийской школы –
как мраморный цветок, венчает водоём.

Шиповником в росе объятая кругом,
Психея лепесток над губкой приколола
и будто бы поёт по-детски под виолу
немой для нас мотив с серебрянным смешком.

Весь в золоте пыльцы, в цветочном изобилье,
над бюстом мотылёк развёртывает крылья.
На мраморных устах он ищет свой нектар.

В Психеиных губах – античное дыханье.
В них слиты заодно, в мистическом лобзанье,
и красота Земли и хмель небесных чар.

Sur un buste de Psyche

Au fond du parc desert d’un palais tres lointain
Ou, seul, un oiseau chante et l’abeille butine,
Le buste dans sa grace hellene ou florentine,
Fleur de marbre, fleurit un fut de serpentin.

De l’eglantier qui l’enguirlande au frais matin,
A la rosee, a peine eclose, une eglantine
Epanouit sa rose a la levre enfentine
Ou l’invisible chant semble du rire argentin.

Faisant poudroyer l’or des etamines freles
Sous le fremissement asure des ses ailes
Voici qu’un papillon s’y pose et boit le miel

Et j’ai vu confondant en ce baiser mystique
La beaute de la terre et l’ivresse du ciel,
Sur ta bouche, o Psyche! palpiter l’ame antique.

31 juillet 1900


Жозе-Мариа де Эредиа
Ростры
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Les Rostres

Свидетельства побед назавтра упадут.
Под аркою пройдёшь к источнику Ютурны*.
Увидишь весь разгром - тебе там станет дурно.
Где древний форум был – завалы грязных груд.

В тревоге спорит чернь, куда заводят люд.
Продажность и обман пасутся возле урны.
Бездействует сенат, и речи в нём сумбурны.
Под Цезарем весь Рим, весь мир, закон и суд.

Трибуны сделал он подмостками для лести.
На сотне языков теперь кричат все вместе,
и пришлый ворошит изнанку наших дел.

Бурьяном поросли, под мусором проклятым -
обломки старых ростр... Оттуда Гракх гремел.
Слова ж его в мозгу опять звучат набатом.


Les Rostres

Franchis l’arс triumphal qui croulera demain
Et regarde, desert sous la splendeur nocturne,
Du lac de Cartius a celui de Juturne.
Ce qui naguere fut le grand forum romain.

Un vil peuple y debat le sort de genre humain
Et le vote venal emplit la ciste de l’urne.
Les Consuls sont muets, Le Senat taciturne,
Un homme tient le monde et Rome dans sa main.

Cesar a rebati la tribune aux harangues.
Il n’est plus de tribuns. On dispute en cent langues.
Bientot on y verra des rheteurs de Thule.

Au loin gisent, laissees a la poussiere et l’herbe
Les vieux Rostres… C’est la que Gracchus a parle
Et l’airain vibre encor de la rumeur du verbe.

*Ютурна – нимфа рек и ручьёв, супруга римского бога Януса.


Жозе-Мариа де Эредиа. Пожелание и др.

Жозе-Мариа де Эредиа
Пожелание*
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Voeu*

Мне б нужно было жить в мифические годы,
когда среди людей родиться мог Герой,
а Музы, веселясь, погожею порой,
под солнцем, без одежд, водили хороводы.

Я пел бы как Орфей,как Линус** как рапсоды,
В Олимпии я б мог прославиться борьбой.
Я б культ тогда создал, и новый, и святой,
моей богине в честь, во славу и в угоду.

Но не достался мне приют античной зыбки,
и животворный свет аттической улыбки
угас, как и Любовь... И мне любить невмочь.

Упрямая мечта грызёт меня угрюмо...
Так пусть, поэт, твои возвышенные думы
поглотит навсегда беспамятная ночь !


Voeu*

J’aurais du naitre au temps ou les femmes de Grece
Nourissaient des Heros dans leurs flancs ingenus;
Quand les Muses, dorant au soleil leurs seins nus,
Menaient le choeur rythme de l’antique allegresse.

J’aurais lutte parmi l’Olympique jeunesse,
Et, rival inspire d’Orphee ou de Linus**,
Senti fremir en moi l’invisible deesse.
On esperait alors en des dieux inconnus.

Mais le sort m’a nie la douceur de l’Attique,
Et la forme savante ou rit la grace antique
Est morte avec l’Amour; et tes pensers altiers,

Poete, qu’un espoir invincible devore,
Qui ne sais plus aimer et t’obstines encore,
Dans l’eternelle Nuit descendront tout entiers.
1863

*Этот юношеский сонет Ж.-М.Эредиа переведён В.Левиком под названием «Желание».
**Лин (Линус) – легендарный поэт, мудрец, один из создателей греческой
письменности, сын нимфы Урании (или Каллиопы).


Жозе-Мариа де Эредиа
Фонтану «Индия»
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
A la Fontaine de la India

Фонтан прекрасных грёз! И нынче не премину
в вечерней тишине уйти в мою мечту.
Здесь мысль, из сердца прочь, сбегает в темноту,
как струйка через край из полного кувшина.

В обман ввела луна. Девица неповинна,
напомнив мне сейчас иную красоту.
Ваятель, обобщив, сцепляя на лету,
связал в ней все черты любимых воедино.

Мой солнечный цветок! Звезда былых времён!
Сюда пришёл Колумб, прогнав индейский сон,
лелеявший тебя в волне любовных песен!

О Куба! Край родной! Отрада для души!
Ручьи твои свежи и пальмы хороши.
И нежный зов любви ночами так чудесен.

A la Fontaine de la India

Seul, quand finit le jour aupres de la fontaine,
j'aime m'asseoir, revant a sa douce fraicheur,
a laisser la pensee echapper de mon coeur,
comme les gouttes d'eau de son urne trop pleine.

A la tiede splendeur de la lune sereine,
sous ton blanc vetement que traa le sculpteur,
tu sembles t'animer, et ta charmante erreur
prete des traits amis a la forme incertaine.

Oh ma belle indienne, amante du soleil,
que Colomb eveilla du virginal sommeil,
ou te bercait le chant des vagues amoureuses,

Cuba, oh mon pays, sous tes palmiers si beaux,
qu'il est doux d'ecouter la voix de tes ruisseaux,
les murmures d'amour de tes nuits lumineuses!
5 mars 1860


Жозе-Мариа де Эредиа
Смерть Агамемнона
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
La Mort d’Agamemnon*

Он только иногда взволнован и смущён -
в неведенье своём - лишь мыслями о Трое.
На бронзовом одре так сладок час покоя,
и Агамемнон спит, смотря прекрасный сон.

А Клитемнестрой он давно приговорён.
Ему уж не смотреть на небо голубое.
Зловещий заговор устраивают двое.
Коварному врагу обещан царский трон.

Все волосы торчком, дрожа – да и не зря -,
любовник оробел, добравшись до царя.
Сообщница спешит, тревожная и злая,

велит скорей убить. И всякий звук затих.
Эгисф заносит длань... И лампа, затухая,
кровавый мрачный блик кладёт на них двоих.

Lе Mort d’Agamemnon*

Dans le fond du palais, sur sa couche d’airain,
Agamemnon repose et son ame se noie
Dans le divin sommeil; le souvenir de Troie
Vient a peine parfois plisser son front serein.

Il dort et pour ses yeux le jour du lendemain
Ne luira pas. Le Coeur plein de haine et de joie,
Clytemnestre deja designe de la main
A son timide amant cette royale proie.

Il tremble: ses cheveux se herissent d’effroi;
Mais, vers le lit de pourpre ou repose le roi,
L’elancant fortement d’une etreinte enivrante,

Elle le pousse; ils vont sans haleine, a pas lents…
Egisthe va frapper…Et la lampe mourante
Les eclaire tous deux de ses reflets sanglants.
1861-1862
*Прекрасный перевод этого сонета был сделан В.Левиком.


Жозе- Мариа ве Эредиа
Прометей*
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Promethee*

Когда в грозовый час был молнией Кронида**
с божественных высот низринут Прометей,
Титан достойно снёс и кару,и обиду
и горьких слёз не лил из бешеных очей.

Став снедью для орла, он стойко ждал Алкида*,
в беде копил в себе боль братьев и друзей.
Был крыльями избит, но верил в Немезиду****
в надежде отомстить, избавясь от цепей.

И мы обречены на казни и мученья,
но с праведных небес не ждём уж избавленья.
Не явится Геракл, и боги не про нас.

Моря стыда и зла, взывая к гневной мести,
терзют гордый ум, и скорбь восставшей чести
горячею росой бежит из наших глаз.


Promethee*

Quand le Titan roula des voutes immortelles,
Foudroye par le bras du Kronide** irrite,
Les pleurs ne mouillaient point ses farouches prunelles.
Il se sentait vaincu, mais toujours indompte.

Sous l’ongle du vautour a ses flancs incruste,
Il amassait en lui les douleurs fraternelles,
Et gardait sur son front, meurtri de grands coups d’ailes,
L’espoir de la vengeance et de la liberte.

Nous subissons encore cet antique supplice,
Mais nous n’attendons plus la trop lente justice:
Herakles ne vient pas cаr il n’est plus de Dieux.

Et nous sentons pesе sur notre ame ecrasee
Tout une mer de honte, et l’ardente rosee
De l’honneur revolte ruisselle de nos yeux.
1866

*В 1973 году опубликован блестящий перевод этого сонета,
сделанный Марком Гордоном
**Кронид – Зевс.
***Алкид – Геракл.
****Немезида – богиня мести.


Жозе-Мариа де Эредиа
Битва
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Le Combat

Рванулись строй на строй, и самого начала
как дрогнула гора под топотом коней.
В тумане слился свет малюсеньких огней,
и тени взорвались от общего накала.

Ужасный стук и звон, тяжёлый грохот шквала,
с ума сводящий вой и зрелище смертей.
На злобный крик: «Умри!» - Хальмгуннар взвыл: «Убей!»...
У Агнара в нлазах - как искра из кресала.

Обломан острый меч. В руках лишь рукоять.
Сам Агнар сбит с коня. Ему не устоять.
И рухнул исполин, давясь взметённой пылью.

Он честно пал. Над ним простёрт широкий щит,
и бьются в муть небес серебряные крылья.
Валькирия** летит, и молния блестит.


Le Combat*

L’un sur l’autre leurs forces se sont ruees,
Et le mont a fremi de formidables heurts
Quand ils se sont charges, par la brume, aux l lueurs
De grands йclairs suivis d’ombres tumultuees.

Avec des sourds fracas, des cris et des huees,
Le vent vertigineux emporte leurs clameurs.
Halmgunnar hurle: Tue! Et l’autre repond: Meurs!
Lorsqu’un jet fulgurant dechire les nuees.

Agnar deracine chancelle. Sous le choc
Il s’abat, brandissant un vain troncon d’estoc,
Et son corps gigantesque a mesure la poudre;

Et devant lui, du bras arme le protegeant,
La Valkure,** livide a l’eclat de la foudre,
Bat le ciel sulfureux de ses ailes d’argent.
1892

*Сонет был подготовлеен для включения в книгу «Трофеи»,
но в их состав не вошёл.
В 1973 г. опубликован перевод этого сонета на русский язык,
сделанный В.Левиком. Здесь использованы отдельные фразы и обороты,
заимствованные у В.Левика.
**Валькирии – послушные Одину девы-воительницы, решающие
исход битвы. Они уносят души сражённых героев в блаженную Вальхаллу.



Клодиюс Поплен Когда... и Апостолы

Клодиюс Поплен* Когда...
(С  французского).


Когда окислится свинцовый переплёт,
он - как обкусанный. Когда метут метели.
где были трещины, потом змеятся щели,
Наверное. витраж живёт последний год.

Когда сокровища никто не бережёт,
когда эмаль с гербов добытой цитадели
сбивает солдатня, безумная от хмеля,
когда меч времени кромсает каждый плод,

пускай по всей земле, в дворце и на погосте,
сонеты зазвучат с пластин слоновой кости
в защиту гения от козней и обид.

И мастер, названный в строках стихотворенья,
от увядания и горького забвенья
лавровый свой венок навеки сохранит.

Claudius Poplin  Quand…

Quand l'oxyde aura mis sur les plombs du vantail
La morsure affamee, et quand le froid des givres,
Sous sa flore enroulee aux meandres des guivres
Aura fait eclater les feuilles du vitrail.

Quand les bles jauniront les iles du corail,
Quand les emaux figes sur le galbe des cuivres
Auront ete brises par des lansquenets ivres,
Quand la lime des temps finira son travail,

Les beaux sonnets inscrits sur la stele d'ivoire
De l'oeuvre epanoui conserveront la gloire
Afin de la narrer aux hommes qui vivront ;

Et le bon ouvrier sous le marbre des tombe s,
Gardera verdoyants au fond des catacombes,
Les lauriers que l'oubli secherait sur son front.

*Клодиюс Поплен (1825-1892) – французский художник, специалист по эмалям,
учёный-филолог, поэт-парнасец. Был хорошо лично знаком с братьями Гонкурами,
Флобером, Мопассаном, дружил с Ж.М.Эредиа. Блистал в парижских салонах.


Клодиус Поплен    Апостолы
Посвящается Эдмону Гонкуру

Мечтать, творить слова для новых тем и нот,
искать пропорции в гармонии и форме;
согласно логике, просодии и норме
вводить конкретность и абстрактность в оборот

И петь, и рисовать. А нынче речь идёт
о завлекательном для всех духовном корме,
об усыпительной смирительной платформе,
чтоб бедный ум терпел и бедствия, и гнёт.

Кому же как не Вам, рассказчикам, артистам
пролить свой яркий свет под нашим небом мглистым !
О мим ! О дивный и божественный певец!

Любой из Вас сейчас становится форпостом,
творящим чудеса ловцом людских сердец,
как Богом посланный евангельский Апостол.


Claudius Popelin   Apotres
A Edmond de Goncourt

Rever, chercher, trouver le mot, le son, le trait,
Combiner la couleur, l'harmonie et la forme,
Et, selon la mesure et le rythme et la norme,
Rendre sensible а tous le concret et l'abstrait,

Peindre, chanter, ecrire, inventer le secret
Du bon electuaire et du bon chloroforme,
Par la vertu desquels ou s'apaise ou s'endorme
Le pauvre esprit humain а tant de maux soustrait,

O verseurs de soleil au milieu du jour triste,
C'est votre mission! O conteur, mime, artiste,
Chantre melodieux et poete divin!

Vous allez, guerisseurs, ainsi que des apotres
Operant le miracle; et ce n'est pas en vain
Que le sort vous a mis sur le chemin des autres

Жозе-Мариа де Эредиа. Армор и др.

Жозе-Мариа де Эредиа
Армор*
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Armor*

Меня от мыса Раз** дорогой на Трогор***
сопровождал пастух, как древний галл косматый.
Мы мяли жёлтый дрок, дышали дикой мятой,
И терпкий кельтский грунт подошвы наши тёр.

Внезапный горький шквал хлестнул меня в упор.
Закат окрасил мир в оттенок красноватый.
И в этой мрачной мгле мой сельский провожатый,
рукою указав, сказал: “Senez Ar-Mor****!”

Вся розовой была от вереска поляна.
откуда я смотрел, как ярость Океана
зелёною волной вгрызается в гранит.

Хмелела голова, сознав необозримость
просторов, мчащих в даль - на Запад и в зенит,
всю мощь морских ветров и их неукротимость.


Armor*

Pour me conduire au Raz**, j'avais pris a Trogor***
Un berger chevelu comme un ancien Evhage ;
Et nous foulions, humant son arome sauvage,
L'apre terre kymrique ou croit le genet d'or.

Le couchant rougissait et nous marchions encor,
Lorsque le souffle amer me fouetta le visage ;
Et l'homme, par-dela le morne paysage
Etendant un long bras, me dit : Senez Ar-Mor**** !

Et je vis, me dressant sur la bruyere rose,
L'Ocean qui, splendide et monstrueux, arrose
Du sel vert de ses eaux les caps de granit noir ;

Et mon coeur savoura, devant l'horizon vide
Que reculait vers l'Ouest l'ombre immense du soir
L'ivresse de l'espace et du vent intrepide.

*Армор, Арвор, Арморика – кельтские названия Бретани.
**Раз - мыс на западе Бретани.
***Трогор –городок невдалеке от мыса Раз.
****Вот море – по-бретонски.


Жозе –Мариа де Эредиа Морской прилив
(Перевод с французского)
Mer montante
Jose–Maria de Heredia

Здесь солнце – как маяк, здесь берег - как в огне,.
меж мысами Пенмарк и Раз, в седой Бретани.
И чайки, тут и там, уже с рассветной рани,
купаются в ветру и пляшут на волне.

Поверхность моря здесь - вся в пенной пелене.
Здесь плещутся валы, подножья скал тараня,
и рифы в пене волн и в брызгах, как в тумане,
видны у берегов и дальше в стороне.

Подобной же волной мои стремленья били.
Теперь душа в тоске по зря пропавшейей силе.
В остатке лишь один осадок горьких дум.

Мне вторит Океан, обнявший всю планету.
И вечно тот же вопль вплетён в кромешный шум:
людской призыв к богам ...И нет ему ответа.



Mer montante
Le soleil semble un phare a feux fixes et blancs.
Du Raz jusqu'a Penmarc'h la cote entiere fume,
Et seuls, contre le vent qui rebrousse leur plume,
A travers la tempete errent les goelands.

L'une apres l'autre, avec de furieux elans,
Les lames glauques sous leur criniere d'йcume,
Dans un tonnerre sourd s'eparpillant en brume,
Empanachent au loin les recifs ruisselants.

Et j'ai laisse courir le flot de ma pensee,
Reves, espoirs, regrets de force depensee,
Sans qu'il en reste rien qu'un souvenir amer.

L'Ocean m'a parle d'une voix fraternelle,
Car la meme clameur que pousse encor la mer
Monte de l'homme aux Dieux, vainement eternelle.


Жозе-Мариа ле Эредиа
Бриз
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Brise marine

Зима. Бесцветный вид. Пески и голый мыс.
Кромсая на ходу береговые скалы,
с Атлантики летят назойливые шквалы.
Последний лепесток на пестике повис.

Но тонкий аромат ко мне доносит бриз.
Как будто купа пальм раскрыла опахала.
И, будто от духов, душа затрепетала.
Дыханье южных стран. Диковинный сюрприз.

Я тайну разгадал. Сюда благоговейно
принёс мне ветер вздох Карибского бассейна,
не убоясь в пути почти трёх тысяч миль.

И у кимрийских скал обветренной Бретани
я вспомнил, как цветёт пахучая ваниль
в саду Америки, в моей родной Гаване.


Brise marine

L'hiver a defleuri la lande et le courtil.
Tout est mort. Sur la roche uniformement grise
Ou la lame sans fin de l'Atlantique brise,
Le petale fane pend au dernier pistil.

Et pourtant je ne sais quel arome subtil
Exhale de la mer jusqu'a moi par la brise,
D'un effluve si tiede emplit mon coeur qu'il grise ;
Ce souffle etrangement parfume, d'ou vient-il ?

Ah ! Je le reconnais. C'est de trois mille lieues
Qu'il vient, de l'Ouest, la-bas ou les Antilles bleues
Se pament sous l'ardeur de l'astre occidental ;

Et j'ai, de ce rеcif battu du flot kymrique,
Respire dans le vent qu'embauma l'air natal
La fleur jadis eclose au jardin d'Amerique


Жозе-Мариа де Эредиа
Раковина
(Перевод с французского)
Jose-Maria deHeredia
La conque

Ты взор мой привлекла цветною скорлупой!
А сколько зим и лет какие Океаны
несли твой перламутр сквозь зыбь и ураганы,
какая глубина испытана тобой?

Сейчас рассталась ты с солёною волной,
и роком суждены тебе напостоянно
песчаная постель и солнечные ванны.
Зато в тебе – всегда - гремит морской прибой.

И у меня в душе, звучат, как в заключенье,
стенания и плач, мольбы и уверенья,
как у тебя внутри, где слышен рёв штормов.

Всё сердце у меня полно лишь только Ею,
и глухо, без конца, всё громче, всё слышнее,
гремит там, как гроза, звучанье давних слов.


La conque

Par quels froids Oceans, depuis combien d'hivers,
- Qui le saura jamais, Conque frele et nacree ! -
La houle sous-marine et les raz de maree
T'ont-ils roulee au creux de leurs abimes verts ?

Aujourd'hui, sous le ciel, loin des reflux amers,
Tu t'es fait un doux lit de l'arene doree.
Mais ton espoir est vain. Longue et desesperee,
En toi gemit toujours la grande voix des mers.

Mon ame est devenue une prison sonore :
Et comme en tes replis pleure et soupire encore
La plainte du refrain de l'ancienne clameur ;

Ainsi du plus profond de ce coeur trop plein d'Elle,
Sourde, lente, insensible et pourtant eternelle,
Gronde en moi l'orageuse et lointaine rumeur


Жозе-Мариа де Эредиа Кровать
(Вольный перевод с французского)
Le lit
Jose-Maria de Heredia

Будь сверху хоть парча, хоть кружево, хоть тряпка,
пестрит ли как цветник, бела ли будто снег,
на ней родится, спит и любит человек:
супруг, жена, дитя, племянница и бабка.

Под образом Христа, на смертном ложе - зябко,
и света нет очам, закрывшимся навек.
На ложе для любви и самых страстных нег -
нежнейших лепестков душистая охапка.

Будь попросту прочна, будь чудом наших дней,
в узорах и цветах и формой помодней,
будь доски без затей, будь дороги и редки,

блажен, кто мирно лёг в семейную кровать,
в которой родились и умирали предки,
в которой спали век его отец и мать.


Le lit

Qu'il soit encourtine de brocart ou de serge,
Triste comme une tombe ou joyeux comme un nid,
C'est la que l'homme nait, se repose et s'unit,
Enfant, epoux, vieillard, aieule, femme ou vierge.

Funebre ou nuptial, que l'eau sainte l'asperge
Sous le noir crucifix ou le rameau benit,
C'est la que tout commence et la que tout finit,
De la premiere aurore au feu du dernier cierge.

Humble, rustique et clos, ou fier du pavillon
Triomphalement peint d'or et de vermillon,
Qu'il soit de chene brut, de cypres ou d'erable ;

Heureux qui peut dormir sans peur et sans remords
Dans le lit paternel, massif et venerable,
Ou tous les siens sont nes aussi bien qu'ils sont morts.




Жозе-Мариа де Эредиа. Артемида и др.

Жозе-Мариа де Эредиа
Артемида
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Artemis

Все запахи в лесах и терпки, и густы,
Охотница, а ты, вдыхая их ноздрями,
мчишь, волосы назад, и излучаешь пламя -
сияние твоей чистейшей красоты.

Пантеры зло рычат, как мощные коты,
Ортигия* полна до ночи голосами.
В агонии, дрожа, с последними прыжками,
псы кровь из рваных ран роняют на кусты.

Богиня! Ты не прочь пораниться колючкой,
за когти, за клыки ответить крепкой взбучкой,
железом отстоять и честь свою и власть.

Ты чувствуешь восторг и злое облегченье
бессмертный пурпур свой вмешав в кровотеченье,
которым изойдёт чудовищная пасть.


Artemis

L'acre senteur des bois montant de toutes parts,
Chasseresse, a gonfle ta narine elargie,
Et, dans ta virginale et virile energie,
Rejetant tes cheveux en arriere. tu pars

Et du rugissement des rauques leopards
Jusqu'a la nuit tu fais retentir Ortygie,
Et bondis a travers la haletante orgie
Des grands chiens eventres sur l'herbe rouge epars.

Et, bien plus, il te plait, Deesse, que la ronce
Te morde et que la dent ou la griffe s'enfonce
Dans tes bras glorieux que le fer a venges ;

Car ton coeur veut gouter cette douceur cruelle
De meler, en tes jeux, une pourpre immortelle
Au sang horrible et noir des monstres egorges.

*Ортигия – греческий остров Делос, родина богини Артемиды


Жозе-Мариа де Эредиа
Охота
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
La chasse

Планета вся огнём небес обагрена
и в золоте лучей купаются равнины.
Квадригу солнца мчат в слепящие вершины
белейшие, как снег, четыре скакуна.

В лесах, хотя листва густа и зелена,
от Солнца всё равно, сквозь щели и редины,
сквозь тени где звенят струистые стремнины,
повсюду достаёт лучистая волна.

В такой палящий час богиня Артемида
творит всему зверью кровавые обиды.
свой волос распустив, cо сворой гончих псов,

не ведая препон , стремительно и смело
она пускает в цель отточенные стрелы.
Попробуй-ка смирить красу и страх лесов!


La chasse

Le quadrige, au galop de ses etalons blancs,
Monte au faite du ciel, et les chaudes haleines
Ont fait onduler l'or bariole des plaines.
La Terre sent la flamme immense ardre ses flancs.

La foret masse en vain ses feuillages plus lents ;
Le Soleil, a travers les cimes incertaines
Et l'ombre ou rit le timbre argentin des fontaines,
Se glisse, darde et luit en jeux etincelants.

C'est l'heure flamboyante ou, par la ronce et l'herbe,
Bondissant au milieu des molosses, superbe,
Dans les clameurs de mort, le sang et les abois,

Faisant voler les traits de la corde tendue,
Les cheveux denoues, haletante, eperdue,
Invincible, Artemis epouvante les bois.


Жозе-Мариа де Эредиа Нимфея
(Перевод с французского)

Упряжка-четверня в небесной тишине
бежит на горизонт, на златотканный вечер.
Как Гелиос в пути ни замедляет встречу,
но кончится пробнг купаньем на волне.

Квадригу в море ждёт спокойный сон на дне,
но прежде небосвод весь пурпуром расцвечен,
и благостная ночь приходит, не переча
молчащей в вышине серебряной Луне.

А Нимфа в этот час у ключика присела,
отбросив прочь свой лук, забыв колчан и стрелы.
Всё тихо. Лишь олень зафыркал у реки.

Луна кидает свет танцующим наядам.
А развесёлый Пан, меняя лад за ладом,
смеясь, вдувает жизнь в речные тростники.


Nymphee
Le quadrige celeste a l'horizon descend,
Et, voyant fuir sous lui l'occidentale arene,
Le Dieu retient en vain de la quadruple rene
Ses talons cabres dans l'or incandescent.

Le char plonge. La mer, de son soupir puissant,
Emplit le ciel sonore ou la pourpre se traine,
Tandis qu' l'Est d'ou vient la grande nuit sereine
Silencieusement s'argente le Croissant.

Voici l'heure ou la Nymphe, au bord des sources fraches
Jette l'arc detendu pres du carquois sans fleches.
Tout se tait. Seul, un cerf brame au loin vers les eaux.

La lune tiede luit sur la nocturne danse,
Et Pan, ralentissant ou pressant la cadence,
Rit de voir son haleine animer les roseaux.


Жозе-Мариа де Эредиа Пан
(Перевод с французского)
Pan
Jose-Maria de Heredia

Скользя среди кустов укромною тропой,
высматривает нимф охотник козлоногий.
Его горящий взгляд кочует вдоль дороги,
ища желанных встреч с манящей наготой.

Он рад, что слышит всё, и каждый водопой,
и рощи, и луга, и горные отроги.
А Солнце не чинит ни шума, ни тревоги,
и каждый острый луч - как дротик золотой.

Одна из нимф близка. Не чувствует угрозы.
Заслушалась росы, закапавшей, как слёзы,
на мягкий-мягкий мох. Истомою полна.

И бог в один прыжок скакнёт из тёмной рощи.
Обхватит и прижмёт. Возня ему смешна.
Натешась, пропадёт. Дубы стоят не ропща.


Pan

A travers les halliers, par les chemins secrets
Qui se perdent au fond des vertes avenues,
Le Chevre-pied, divin chasseur de Nymphes nues,
Se glisse, l'oeil ardent, sous les hautes forets.

Il est doux d'ecouter les soupirs, les bruits frais
Qui montent a midi des sources inconnues
Quant le Soleil, vainqueur etincelant des nues,
Dans la mouvante nuit darde l'or de ses traits.

Une Nymphe s'egare et s'arrete. Elle coute
Les larmes du matin qui pleuvent goutte a goutte
Sur la mousse. L'ivresse emplit son jeune coeur.

Mais, d'un seul bond, le Dieu du noir taillis s'elance,
La saisit, frappe l'air de son rire moqueur,
Disparait... Et les bois retombent au silence.


Жозе-Мариа де Эредиа Купанье нимф
(Перевод с французского)
Le bain des nymphes
Jose-Maria de Heredia

Ручей течёт вдали от моря - за холмом.
Эвксинский* чёрный лавр над ним склонился сбоку.
Вцепившись в крепкий сук над зеленью потока,
Одна из нимф струю потрогала носком.

Её рожок созвал подружек в водоём.
Забрызгала вода. Раздвинулась осока.
Под пеной - их тела, упругие от сока,
то белое бедро, то грудь с тугим соском.

Веселье резвых нимф взыграло до экстаза,
Но вдруг зажглись в кустах глумливые два глаза.
Хохочущий сатир!... И нет возни и нег.

Все нимфы прочь гурьбой сбегают быстро-быстро.
Так, слыша злобный грай, в стране, где всюду снег,
срывались в дальний путь и лебеди Каистра**.


Le bain des nymphes

C'est un vallon sauvage abrite de l'Euxin*;
Au-dessus de la Source un noir laurier se penche,
Et la Nymphe, riant, suspendue a la branche,
Frole d'un pied craintif l'eau froide du bassin.

Ses compagnes, d'un bond, a l'appel du buccin,
Dans l'onde jaillissante ou s'ebat leur chair blanche
Plongent, et de l'ecume emergent une hanche,
De clairs cheveux, un torse ou la rose d'un sein.

Une gaite divine emplit le grand bois sombre.
Mais deux yeux, brusquement, ont illumine l'ombre.
Le satyre !... son rire epouvante leurs jeux ;

Elles s'elancent. Tel, lorsqu'un corbeau sinistre
Croasse, sur le fleuve eperdument neigeux
S'effarouche le vol des cygnes du Caystre**

*Эвксин – античное название Чёрного моря.
**Каистр – античное название одной из рек в древней Лидии,
в Малой Азии.
Лебеди Каистра упомянуты в 4-й песне «Илиады» Гомера, в «Гимнах» Каллимаха,
у Гесиода…
Потом они становятся постоянным образом у разных французских поэтов, их
упоминают, кроме Эредиа, например Louis Le Cardonnel (1862 - 1936) и Jean Moreas (1856 – 1910).

Жозе-Мариа де Эредиа. Божественным горам и др.

Жозе-Мариа де Эредиа
Божественным горам
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Aux montagnes divines

GEMINV SERVVS
ET PRO SVIS CONSERVIS*

Сплошные ледники, гранит и диабаз
от Бегла** до Нету***; долины с валунами,
откуда суховей несётся, будто пламя;
леса – гнездовье птиц и дикий ряд террас;

пещеры в недрах гор, скрывавшие до нас
волков, медведей, серн да лисов с кабанами -
всех тех, кто не желал на свете жить рабами;
ущелья и ручьи - благословляю вас!

Сбежавши из тюрьмы, от грозных слуг закона,
я, Гемин-раб, воздвиг алтарь-полуколонну
в честь гор, где я укрыт, к которым я приник.

И пусть вершины их, немые век за веком,
и весь святой простор, куда бросаю крик,
рокочут эхом вслед за вольным человеком.


Aux montagnes divines

GEMINV SERVVS
ET PRO SVIS CONSERVIS.*

Glaciers bleus, pics de marbre et d'ardoise, granits,
Moraines dont le vent, du Nethou*** jusqu'a Begle**,
Arrache, brule et tord le froment et le seigle,
Cols abrupts, lacs, forets pleines d'ombre et de nids !

Antres sourds, noirs vallons que les anciens bannis,
Plutot que de ployer sous la servile regle,
Hanterent avec l'ours, le loup, l'isard et l'aigle,
Precipices, torrents, gouffres, soyez benis !

Ayant fui l'ergastule et le dur municipe,
L'esclave Geminus a dedie ce cippe
Aux Monts, gardiens sacres de l'apre liberte ;

Et sur ces sommets clairs ou le silence vibre,
Dans l'air inviolable, immense et pur, jete,
Je crois entendre encor le cri d'un homme libre !

*Раб Гемин (за себя) и за своих товарищей по рабству (Латынь)
**Бегл – городок и пещера возле Бордо.
***Нету (Ането) – горный пик 3404 м в Восточных Пиренеях (Испания).


Жозе-Мариа де Эредиа
Изгнанница
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
L’exilee
MONTIBUS…
GARRI DEO…
SABINULA*
V.S.L.M.**

Дорогой в Ардиеж в тиши у мшистых скал
стоишь ты каждый день, склонив твои седины.
Сам цезарь повелел - и в дикую долину
тебя на долгий срок в изгнание сослал.

Тебе не позабыть твой дом и Квиринал,
кортежи белых тог, багрец одежд Фламина...
Сабинула*** ! Забудь те прежние картины.
Ищи на небесах себе иной причал.

Сюда, на семь вершин, где Гар****даёт им роздых,
слетаются орлы, соскучившись о гнёздах,
неся твою мечту о новом алтаре.

Расставшись навсегда с надеждами пустыми,
свой жертвенник поставь на ласковой Горе,
и лучше погаси свою тоску о Риме!

L’exilee

Dans ce vallon sauvage ou Cesar t'exila,
Sur la roche moussue, au chemin d'Ardiege,
Penchant ton front qu'argente une precoce neige,
Chaque soir, a pas lents, tu viens t'accouder la.

Tu revois ta jeunesse et ta chere villa
Et le Flamine rouge avec son blanc cortege ;
Et pour que le regret du sol Latin s'allege,
Tu regardes le ciel, triste Sabinula.***

Vers le Gar eclatant aux sept pointes calcaires,
Les aigles attardes qui regagnent leurs aires
Emportent en leur vol tes reves familiers ;

Et seule, sans desirs, n'esperant rien de l'homme,
Tu dresses des autels aux Monts hospitaliers
Dont les Dieux plus prochains te consolent de Rome

*Посвящение: ГОРАМ... БОГУ ГАРУ... САБИНУЛА (латынь)
**V.S.L.M. – Votum solvit (laetus) libens merito (латынь) –
Исполнила завет (с удовольствием) охотно и по достоинству.
***То же имя (Сабина – Сабиночка) поэт Серебряного Века
В.А.Комаровский (1881-1914) присвоил главной героине своего
рассказа из жизни Древнего Рима “Sabinula”.
**** Гар – древнее название горы в истоках Луары. Это,
предположительно, гора Gerbier de Jonc, в департаменте Ардеш,
во Франции.


Жозе Мариа де Эредиа Витраж
(Перевод с французского)
Vitrail
Jose Maria de Heredia

Витраж пленял собой десятки важных лиц,
но блеск самих господ был краше ярких окон.
Плюмажи гордых шляп, как будто споря с роком,
склонялись лишь под взмах властительных десниц.

Звучали зовы труб и пение цевниц.
Дворяне при мечах - гроза всему Востоку.
А если на руке был кречет или сокол,
так, значит, шли в поход на цапель и лисиц.

Но тяжко господам дались крутые горки.
При загнутых носках уж нет борзых на сворке.
Прах рыцарей лежит под плитами церквей.

Не слышат ничего, не открывают веки
ни бронзовых своих, ни каменных очей.
А розы витражей не выцветут вовеки.


Vitrail
Cette verriere a vu dames et hauts barons
Etincelants d'azur, d'or, de flamme et de nacre,
Incliner, sous la dextre auguste qui consacre,
L'orgueil de leurs cimiers et de leurs chaperons ;

Lorsqu'ils allaient, au bruit du cor ou des clairons,
Ayant le glaive au poing, le gerfaut ou le sacre,
Vers la plaine ou le bois, Byzance ou Saint-Jean d'Acre,
Partir pour la croisade ou le vol des herons.

Aujourd'hui, les seigneurs aupres des chatelaines,
Avec le levrier a leurs longues poulaines,
S'allongent aux carreaux de marbre blanc et noir ;

Ils gisent la sans voix, sans geste et sans ouie,
Et de leurs yeux de pierre ils regardent sans voir
La rose du vitrail toujours epanouie.


Жозе-Мариа де Эредиа
Эпифания*
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Epiphanie*

Верблюжий караван идёт путём преданий.
С ним вместе Балтазар, Гаспар и Мельхиор.
Как их на образах рисуют с давних пор -
три мага, три царя и шесть простёртых дланей.

А сзади чёрный паж нёс шлейфы одеяний.
Звезда вела царей с восточных нив и гор,
затем, чтоб увидеть священный светлый взор
Спасителя людей от их земных страданий.

Иосифом Святым привечен их поклон.
Они заходят в хлев, без пышущих корон.
Спасителя – дивят: приход не ждан, не гадан.

В век Августа пришли, вручили смирну в дар,
и золото несли и благовонный ладан -
три мага: Мельхиор, Гаспар и Бальтазар.


Epiphanie*

Donc Balthazar, Melchior et Gaspar, les Rois Mages,
Charges de nefs d'argent, de vermeil et d'emaux
Et suivis d'un tres long cortege de chameaux,
S'avancent, tels qu'ils sont dans les vieilles images.

De l'Orient lointain, ils portent leurs hommages
Aux pieds du fils de Dieu ne pour guerir les maux
Que souffrent ici-bas l'homme et les animaux ;
Un page noir soutient leurs robes a ramages.

Sur le seuil de l'etable ou veille Saint Joseph,
Ils otent humblement la couronne du chef
Pour saluer l'Enfant qui rit et les admire.

C'est ainsi qu'autrefois, sous Augustus Cesar,
Sont venus, presentant l'or, l'encens et la myrrhe,
Les Rois Mages Gaspar, Melchior et Balthazar.

*Эпифания - Благовещение


Жозе-Мариа де Эредиа Плотник из Назарета
(Перевод с французского)
Le huchier de Nazareth
Jose-Maria de Heredia

Старик-мастеровой, задумав поставец,
согбен за верстаком почти что непрестанно.
Рубанок - вжик да вжик - снимает все изъяны.
Сменяются в руках гладилка и резец.

А на закате дня восторженный отец
взглянул в густую тень огромного платана.
Мария там сидит, при ней святая Анна,
а рядом Иисус, пока ещё малец.

Кругом стоит жара, ни шороха, ни всплеска.
Святой Иосиф встал и выронил стамеску,
передником, сняв пот, прошёлся по лицу.

Но отдых ни к чему и ни к чему подушки
небесному его помощнику-мальцу:
он трудится опять и всюду вьются стружки.



Le huchier de Nazareth

Le bon maitre huchier, pour finir un dressoir,
Courbe sur l'etabli depuis l'aurore ahane,
Maniant tour a tour le rabot, la bedane
Et la rape grincante et le dur polissoir.

Aussi, non sans plaisir, a-t-il vu, vers le soir,
S'allonger jusqu'au seuil l'ombre du grand platane
Ou madame la Vierge et sa mere sainte Anne
Et Monseigneur Jesus pres de lui vont s'asseoir.

L'air est brulant et pas une feuille ne bouge;
Et saint Joseph, tres las, a laisse choir la gouge
En s'essuyant le front au coin du tablier;

Mais l'Apprenti divin qu'une gloire enveloppe
Fais toujours, dans le fond obscur de l'atelier,
Voler les copeau d'or au fil de sa varlope.

"Les Trophees", 1893



Теннисон. "Дуб"; "Пересекая грань"; "Орёл" и др.

Альфред Теннисон*    Дуб
(С  английского)

Молод, стар -
знай свой пень.
Будь как дуб.
Майский чуб
набекрень.

В летний жар –
краше нет.
Лето вон –
не дурён,
строже цвет.

И зимой,
хоть и гол
он стоит,-
крепкий вид,
сильный ствол.


Tennyson    The Oak

Live thy life,
Young and old,
Like yon Oak,
Bright in spring,
Living gold.

Summer-rich
Then; and then
Autumn changed,
Soberer hued
Gold again.

All his leaves
Fall’n at length,
Look, he stands,
Trunk and bough,
Naked strength.

*Лорд Альфред Теннисон (1809-1892) – английский поэт-лауреат (1850).

Альфред Теннисон    Пересекая грань
(С    английского)

Вечерняя звезда
в сияющем просторе.
Минуя мель, где не бурчит вода,
иду сегодня в море.

Как будто спит приливный вал,
сопя, весь в пенной шубе,
покуда волн их пастырь не погнал
обратно - в глуби.

Пробил вечерний звон.
Сегодня -так сегодня.
Умчусь без горечи. Кладу поклон.
Иду на сходни.

Пересекая грань, идя к концу,
став пристальней и зорче,
надеюсь встретиться лицом к лицу
с моим извечным Кормчим.


Tennyson    Crossing the Bar

Sunset and evening star,
And one clear call for me!
And may there be no moaning of the bar,
When I put out to sea,
But such a tide as moving seems asleep,
Too full for sound and foam,
When that which drew from out the boundless deep
Turns again home.
Twilight and evening bell,
And after that the dark!
And may there be no sadness of farewell,
When I embark;
For tho’ from out our bourne of Time and Place
The flood may bear me far,
I hope to see my Pilot face to face
When I have crost the bar.

Альфред Теннисон     Орёл
(С   английского)

В скалу вцепившись в вышине,
лишь с солнцем там наедине,
недвижимый в голубизне,

над морем, рыщущим ползком,
он смотрит вдаль - Орёл-Орлом -
и вниз срывается как гром.


Tennyson    The Eagle

He clasps the crag with crooked hands;
Close to the sun in lonely lands,
Ring’d with the azure world, he stands.

The wrinkled sea beneath him crawls;
He watches from his mountain walls,
And like a thunderbolt he falls.


Теннисон    Прекрасный город
(С английского).

Прекрасный город, европейский центр и кратер возмущений !
Который раз, о равенстве крича и требуя свобод,
ты доказал, что революция - не средство улучшений,
а лишь ведущий снова вспять безумный поворот.

Tennyson    Beautiful city

Beautiful city, the centre and crater of European confusion,
O you with your passionate shriek for the rights of an equal humanity,
How often your Re-volution has proven but E-volution
Roll’d again back on itself in the tides of a civic insanity!


Теннисон     "Не требуй слов...
(С английского).

Не требуй слов. Луна колышет море,
и облако теснится к лону гор,
лаская каждый контур и зазор.
Так лучше отыщи ответ во взоре.
Не требуй слов.

Не требуй слов, не злобься в укоризне.
Запали щёки и слабеет дух.
Страшусь, мой друг, чтоб взор твой не потух,
и я молюсь, чтоб не ушёл из жизни.
Не требуй слов.

Не требуй слов. Вся участь под сомненьем
Всегда гребла, с течением борясь, -
река ж упрямо в море понеслась.
Я радуюсь твоим прикосновеньям.
Не требуй слов.

Tennyson   Ask me no more...

Ask me no more: the moon may draw the sea;
The cloud may stoop from heaven and take the shape,
With fold to fold, of mountain or of cape;
But O too fond, when have I answer'd thee?
Ask me no more.

Ask me no more: what answer should I give?
I love not hollow cheek or faded eye:
Yet, O my friend, I will not have thee die!
Ask me no more, lest I should bid thee live;
Ask me no more.

Ask me no more: thy fate and mine are seal'd:
I strove against the stream and all in vain:
Let the great river take me to the main:
No more, dear love, for at a touch I yield;
Ask me no more.

Примечание. Эта песня завершает 6-ю главу поэмы Теннисона "Принцесса". Она известна
в нескольких разных переводах на русский язык. Здесь сделана попытка не повторять
предыдущие переводы, то есть дать несколько иную интерпретацию. ВК


Жозе-Мариа де Эредиа. Небесный герб и др.

Жозе-Мариа де Эредиа
Небесный герб
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Blason celeste

Лазоревый закат – эмалевый узор.
В нём цепи облаков под светлым небосклоном,
и пурпур с серебром над медным и зелёным
слились в громадный герб, венчающий простор.

Геральдика на вкус - все звери на подбор:
Единорог, змея и леопард с драконом.
Чудовищ то собьёт всех вместе ветрогоном,
то вздыбятся они, ветрам наперекор.

Фантазия твердит: в сраженьях без примера
архангельских дружин и войска Люцифера
тот герб себе стяжал сам Вождь небесных сил.

Как рыцари потом - в Царьграде, на Босфоре,
Святой Архистратиг победно возносил
круг солнца золотой над изумрудом моря.

Blason celeste

J'ai vu parfois, ayant tout l'azur pour email,
Les nuages d'argent et de pourpre et de cuivre,
A l'occident ou il s'eblouit a les suivre
Peindre d'un grand blason le celeste vitrail.

Pour cimier, pour supports, l'heraldique betail,
Licorne, leopard, alerion ou guivre,
Monstres, geants captifs qu'un coup de vent delivre,
Exhaussent leur stature et cabrent leur poitrail.

Certe, aux champs de l'espace, en ces combats etranges
Que les noirs Seraphins livrerent aux Archanges,
Cet ecu fut gagne par un Baron du ciel ;

Comme ceux qui jadis prirent Constantinople,
Il porte, en bon croise, qu'il soit George ou Michel,
Le soleil, besant d'or, sur la mer de sinople.




Жозе-Мариа де Эредиа Floridum mare*
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia

Хлебное поле в валах, в переливах волны.
Ветер колышет и гнёт беспредельную ниву.
Будто бушприт корабля, заблудившимся дивом
смотрится где-то вдали силуэт бороны.

В пурпуре вечера краскам границы тесны.
Море белеет у ног - как в барашках отлива.
Сине-зелёное вдруг лиловеет игриво.
А в бесконечности - зелень огромной страны.

Носятся чайки вверху и от края до края.
В спелых хлебах желтизна - это зыбь золотая.
Так вот и кружатся. В выкриках - радостный зов.

Встречным потоком с земли - медоносные бризы.
Мчатся на волю хмельным и летучим капризам
из Океана Цветов - лепестки мотыльков.
Les Trophees, 1893


Floridum mare*

La moisson debordant le plateau diapre
Roule, ondule et deferle au vent frais qui la berce;
Et le profil, au ciel lointain, de quelque herse
Semble un bateau qui tangue et leve un noir beaupre.

Et sous mes pied, la mer, jusqu'au couchant pourpre,
Ceruleenne ou rose ou violette ou perse
Ou blanche des moutons que le reflux disperse,
Verdoie a l'infini comme un immense pre

Aussi les goelands qui suivent la maree
Vers les bles murs que gonfle une houle doree
Avec des cris joyeux, volaient en tourbillons;

Tandis que, de la terre, une brise emmiellee
Eparpillait au gre de leur ivresse ailee
Sur l'Ocean fleuri des vols de papillons.

*Floridum mare - цветущее море (Латынь)

Штудии
Перевод шестистопным ямбом.

Поля уже тучны и золотом полны.
Волною на ветру заколыхалась нива.
Бушпритом корабля забавно и красиво
глядится силуэт забытой бороны.

Вблизи, у самых ног, массивы зелены.
В закатах, как придут, – вишнёвые отливы.
Барашки волн – белы, разгульны и игривы,
а в далях без краёв все краски сплетены.

И чайки здесь кружат, с приливом долетая.
И тут под ними зыбь, но только золотая,
да бойкая волна, да ласковый туман.

Навстречу птицам, в лёт, во власть медовым бризам,
вздымает мотыльков привычный к их капризам
весёлый боевой Цветущий Океан.


Жозе Мариа де Эредиа Закатное солнце
(Перевод с французского)
Soleil couchant
Jose Maria de Heredia

Терновник оживил окрестность горных скал.
Закат позолотил суровую вершину.
А снизу, вдалеке, волна полощет тину.
Не то там старт морской, не то земной финал.

Здесь царство тишины. Начало всех начал.
Торжественный возврат к забытому зачину.
Спокойствие молитв. Я тоже не премину.
А море, рокоча, вплетает свой хорал.

Но с пастбищных долин, с большого расстоянья,
доносятся наверх то топот, то мычанье
бредущих к дому стад с недоенным скотом.

Весь длинный горизонт скрывается за тенью.
Кричащие цвета тускнеют в затемненье,
и солнце веер свой сложило перед сном.




Soleil couchant
Les ajoncs eclatants, parure du granit,
Dorent l'apre sommet que le couchant allume ;
Au loin, brillante encor par sa barre d'ecume,
La mer sans fin commence ou la terre finit.

A mes pieds c'est la nuit, le silence. Le nid
Se tait, l'homme est rentre sous le chaume qui fume.
Seul, l'Angelus du soir, ebranle dans la brume,
A la vaste rumeur de l'Ocean s'unit.

Alors, comme du fond d'un abime, des traines,
Des landes, des ravins, montent des voix lointaines
De patres attardes ramenant le betail.

L'horizon tout entier s'enveloppe dans l'ombre,
Et le soleil mourant, sur un ciel riche et sombre,
Ferme les branches d'or de son rouge eventail.


Жозе-Мариа де Эредиа Maris stella

(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia

В льняных своих чепцах, колени преклонив,
и в платьицах простых из шерсти и перкаля,
все жёны рыбаков. Глаза полны печали.
О каменный причал колотится прилив.

И в массе этих душ звучит один мотив.
Они мужей, отцов и братьев провожали,
рисковых моряков Пэмполя и Канкаля...
Уж многих Океан забрал, не воротив.

Накатится волна и с шумом сходит снова,
а с берега звучат моления и зовы
к Спасительной Звезде отважных рыбаков.

И Ангелус звучит , прося Святую Деву...
Над звонницами всех окрестных городков
восходят к небесам священные напевы.

(Ангелус – католическая латинская
молитва, обращённая к Богородице)

Maris stella

Sous les coiffes de lin, toutes, croisant leurs bras
Vetus de laine rude ou de mince percale,
Les femmes, a genoux sur le roc de la cale,
Regardent l'Ocean blanchir l'ile de Batz.

Les hommes, peres, fils, maris, amants, la-bas,
Avec ceux de Paimpol, d'Audierne et de Cancale,
Vers le Nord, sont partis pour la lointaine escale.
Que de hardis pecheurs qui ne reviendront pas !

Par-dessus la rumeur de la mer et des cotes
Le chant plaintif s'eleve, invoquant a voix hautes
L'Etoile sainte, espoir des marins en peril ;

Et l'Angelus, courbant tous ces fronts noirs de hale,
Des clochers de Roscoff a ceux de Sybiril
S'envole, tinte et meurt dans le ciel rose et pale.

Жозе-Мариа де Эредиа Купание
(Перевод с французского)
Le bain
Jose-Marie de Heredia

В солёной туче брызг, в полуденном пожаре,
совсем без ничего, ничем не стеснены,
и конь и человек ступили в шум волны
как сказочный кентавр, в неразделимой паре.

Седок и жеребец, друг друга не мытаря,
хоть струи бойких волн довольно холодны,
и запахом морским, и радостью полны,
и соль блестит у них на гриве и загаре.

Вздувается волна, становится стеной,
ярится, как взбесясь, под выкрики и ржанье.
Где хлещет конский хвост - хрустальное сверканье

и каждый волосок - как в плёнке голубой.
Конь взвился на дыбы. Купальщики в задоре.
А море бьёт волной - и не отступит в споре.


Le bain

L'homme et la bete, tels que le beau monstre antique,
Sont entres dans la mer, et nus, libres, sans frein,
Parmi la brume d'or de l'acre pulverin,
Sur le ciel embrase font un groupe athletique.

Et l'etalon sauvage et le dompteur rustique,
Humant a pleins poumons l'odeur du sel marin,
Se plaisent a laisser sur la chair et le crin
Fremir le flot glace de la rude Atlantique.

La houle s'enfle, court, se dresse comme un mur
Et deferle. Lui crie. Il hennit, et sa queue
En jets eblouissants fait rejaillir l'eau bleue ;

Et, les cheveux epars, s'effarant dans l'azur,
Ils opposent, cabres, leur poitrail noir qui fume,
Au fouet echevele de la fumante ecume.





Жозе- Мариа де Эредиа Hortorum Deus-1-2-3-4-5-6

Жозе-Мариа де Эредиа
Jose-Maria de Heredia
Hortorum Deus*-1
(Перевод с французского)

Полю Арену**

Olim truncus eram ficulnus***
HORACE.

Ступай-ка прочь, чужак! Не дам ворваться в сад.
Я вижу хищный нрав сквозь смирную личину.
Ты шёл по виноград, по тыкву, по маслины,
но я уберегу всё то, что здесь растят.

Руками пастуха немало лет назад
я вырезан из пня на острове Эгина.
Напрасно ты честишь смешную образину –
Приап тебе задаст, сам будешь виноват.

Сперва меня ждала счастливая карьера.
Я тешил моряков, воссев на нос галеры.
То гневалась, грозясь, то ластилась волна.

Теперь я стерегу плантации и гряды.
Моя судьба тебе воочию видна,
мне век не позабыть весёлые Киклады****.


Hortorum deus*-1
A Paul Arene**

N'approche pas ! Va-t'en ! Passe au large, Etranger !
Insidieux pillard, tu voudrais, j'imagine,
Derober les raisins, l'olive ou l'aubergine
Que le soleil murit a l'ombre du verger ?

J'y veille. A coups de serpe, autrefois, un berger
M'a taille dans le tronc d'un dur figuier d'Egine ;
Ris du sculpteur, Passant, mais songe a l'origine
De Priape, et qu'il peut rudement se venger.

Jadis, cher aux marins, sur un bec de galere
Je me dressais, vermeil, joyeux de la colere
Ecumante ou du rire eblouissant des flots ;

A present, vil gardien de fruits et de salades,
Contre les maraudeurs je defends cet enclos...
Et je ne verrai plus les riantes Cyclades.

*Бог садов (латынь)
**Поль Арен (1843 – 1896) – французский поэт-парнасец.
***Некогда был я чурбан от смоковницы... – Гораций. Сатиры 1, 8, 1 (Латынь) Перевод М. Дмитриева
****Киклады – архипелаг на Юге Эгейского моря.

Жозе-Мариа де Эредиа.
Hortorum Deus*-2
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia

Hujus nam domini colunt me Deumque salutant**.
CATULLE.

Эй, путник! Прояви побольше уваженья!
Хоть кроют этот дом лишь шпажник и тростник,
там вырастил детей рачительный старик.
Усадьба и родник - его обзаведенье.

Никто иной как он моё изображенье
создал из чурбака и в честь мою воздвиг.
Вокруг меня разбит ухоженный цветник.
Лишь я здесь бог и страж всего его владенья.

Весь искренний простой живущий здесь народ
то ирисы, то мак в подарок мне несёт,
колосья ячменя кладёт для украшенья.

Да дважды каждый год льют кровь, но не со зла:
в обычай возвели как жертвоприношенье
заклать передо мной бесстыжего козла.


Hortorum Deus*-2

Respecte, o Voyageur, si tu crains ma colere,
Cet humble toit de joncs tresses et de glaieul.
La, parmi ses enfants, vit un robuste aieul ;
C'est le maitre du clos et de la source claire.

Et c'est lui qui planta droit au milieu de l'aire
Mon embleme equarri dans un coeur de tilleul ;
Il n'a point d'autres Dieux, aussi je garde seul
Le verger qu'il cultive et fleurit pour me plaire.

Ce sont de pauvres gens, rustiques et devots.
Par eux, la violette et les sombres pavots
Ornent ma gaine avec les verts epis de l'orge ;

Et toujours, deux fois l'an, l'agreste autel a bu,
Sous le couteau sacre du colon qui l'egorge,
Le sang d'un jeune bouc impudique et barbu.

Жозе-Мариа де Эредиа
Hortorum Deus*-3
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia

Ecce villicus Venit**...
CATULLE.

Дурная детвора! Не стало с вами слада.
Ловушки здесь да псы, а вы исподтишка,
твердя, что вам нужна лишь долька чеснока,
воруете плоды и гроздья винограда.

Дождётесь. Из жнивья следит хозяин сада.
Изловит. Да меня ж, схвативши за бока,
покажет вам всю мощь садового Божка,
по почкам мной лупя, как сваей, без пощады.

Бегите-ка стремглав под тот высокий бук.
Вглядитесь в тихий сад сквозь изгородь вокруг.
Скажу вам шепотком: там выйдет больше прока.

Увидите, что страж сомкнул свои глаза.
То мой сосед Приап, известный лежебока...
И в том саду всегда обильная лоза!

Hortorum Deus*-

Hola, maudits enfants ! Gare au piege, a la trappe,
Au chien ! Je ne veux plus, moi qui garde ce lieu,
Qu'on vienne, sous couleur d'y querir un caieu
D'ail, piller mes fruitiers et grappiller ma grappe.

D'ailleurs, la-bas, du fond des chaumes qu'il etrape,
Le colon vous epie, et, s'il vient, par mon pieu !
Vos reins sauront alors tout ce que pese un Dieu
De bois dur emmanche d'un bras d'homme qui frappe.

Vite, prenez la sente a gauche, suivez-la
Jusqu'au bout de la haie ou croit ce hetre, et la
Profitez de l'avis qu'on vous glisse e l'oreille :

Un negligent Priape habite au clos voisin ;
D'ici, vous pouvez voir les piliers de sa treille
Ou sous l'ombre du pampre a rougi le raisin

Жозе-Мариа де Эредиа
Hortorum Deus*-4
(Перевод с французского)

Jose-Maria de Heredia

Mihi corolla picta vere ponitur**.
CATULLE.

Входи! Цветной ковёр нам выстлала весна.
Текут сквозь зелень лоз лучи и ароматы.
В беседке – благодать. В ней дивно пахнет мята.
Основа подо мной опять подновлена.

По мне, что ни пора, так чем-нибудь красна,
не житом, так вином и гроздями богата.
Бывает, молоко в корчаге непочато,
А коз доят опять - уж новая полна.

Владельцы чтут меня, и я доволен честью.
Ни вору, ни дрозду нет хода в их поместье.
Сохранней моего навряд ли сыщешь сад.

Здесь дети – на подбор. Жена – непогрешима.
У мужа в кошнльке денарии звенят
когда в базарный день приходит он из Рима.


Hortorum Deus*-4

Entre donc. Mes piliers sont fraichement crepis,
Et sous ma treille neuve ou le soleil se glisse
L'ombre est plus douce. L'air embaume la melisse.
Avril jonche la terre en fleur d'un frais tapis.

Les saisons tour a tour me parent : blonds epis,
Raisins murs, verte olive ou printanier calice ;
Et le lait du matin caille encor sur l'eclisse,
Que la chеvre me tend la mamelle et le pis.

Le maitre de ce clos m'honore. J'en suis digne.
Jamais grive ou larron ne marauda sa vigne
Et nul n'est mieux garde de tout le Champ Romain.

Les fils sont beaux, la femme est vertueuse, et l'homme,
Chaque soir de marche, fait tinter dans sa main
Les deniers d'argent clair qu'il rapporte de Rome.

*Бог садов (Латынь)
**Весною мне венки цветистые плетут. (Латынь) Катулл, 19.6 Эпиграф взят из
стихотворения Mentula Priapi. По старой традиции оно входило в состав сочинений
Катулла. Современные специалисты обычно приписывают это произведение
Вергилию (Priapea, 2.6).


Жозе-Мариа де Эредиа
Hortorum Deus*-5
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia

Rigetque dura barba juncta crystallo.
Diversorum Poetarum Lusus**

Весь сад обледенел, а на Соракте*** – снег.
Ох! Как же зябко мне и горько в эту пору.
А солнце всё нейдёт и не румянит гору...
Забыл божка полей коварный человек !

Теперь я стерегу совсем пустой сусек.
Усадьба прогнила за двадцать лет разора.
Личинками на мне проедены узоры.
Свалялась борода. Слупилась краска с век.

А будь Пенатом я, не то домашним Ларом,
так краской бы блестел, сиял бы светлым жаром,
Стоял бы - рот в меду, в венках из вешних трав,

меж предков вощаных, в почёте, а не где-то
тихонько бы старел, и дети, возмужав,
на шею мне, любя, цепляли амулеты.

Hortorum Deus*-5
Quel froid ! le givre brille aux derniers pampres verts ;
Je guette le soleil, car je sais l'heure exacte
Ou l'aurore rougit les neiges du Soracte***.
Le sort d'un Dieu champetre est dur. L'homme est pervers.

Dans ce clos ruine, seul, depuis vingt hivers
Je me morfonds. Ma barbe est hirsute et compacte,
Mon vermillon s'ecaille et mon bois se retracte
Et se gerce, et j'ai peur d'etre pique des vers.

Que ne suis-je un Penate ou meme simple Lare
Domestique, repeint, repu, toujours hilare,
Gorge de miel, de fruits ou ceint des fleurs d'avril !

Pres des aieux de cire, au fond du vestibule,
Je vieillirais et les enfants, au jour viril,
A mon col venere viendraient pendre leur bulle.

*Бог садов (Латынь)
** Заледеневшая, борода моя стынет.
(Из сборника «Забавы различных поэтов» Латынь.
Priapea, 63.6)
***Гора Соракт – неподалёку от Рима. (Гора Святого Сильвестра)

Жозе-Мариа де Эредиа
Hortorum Deus-6
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia

Самым ничтожным богом меня считают
И деревянным сторожем тыквы звали.
Priapea, 63.11-12 Pascal

Ни проку нет, ни сил. Заброшена земля.
Сегодня – как вчера. И завтра жду подвоха..
Я сторож тощих тыкв и чахлого гороха.
Кругом один бурьян, дурман и конопля.

Пустыня здесь теперь – не Римские Поля.
На собственную тень невмочь взглянуть без вздоха.
Без рук и без косы, и, как мне тут ни плохо,
я стал смешным столбом, прохожих веселя..

Пока торчу я здесь да сетую нешумно,
в Велабре* монумент поставили Вертумну**.
Меня уже не чтут. Прогнивший кол - не бог.

Молю, чтобы рука бродяги не обмякла
и, греясь, он меня, как святотатец, сжёг...
Отверженный Приап берёт пример с Геракла.


Hortorum Deus-6
Interque cunctis ultimum Deos numen.
Cucurbitarum ligneus vocor custos.
Veterum Poet. Catalecta

Faudra-t-il donc, comme hier, seul aujourd’hui, demain ,
Toujours, garder ce clos que l’herbe folle encombre
Ou le lupin se meurt pres du pale concombre
En ce desert qui fut jadis le Champ Romain?

Helas! Je ne suis plus qu’un pieu, sans faulx, sans main,
Vermoulu, fatigue depuis des jours sans nombre
De voir sans fin tourner au soleil ma grande ombre
Et de server de cible aux passans du chemin.

Tandis que, loin de Rome, ici je me delabre,
Vertumne** a sa statue au coin du grand Velabre*.
Nul ne m’adore plus. Je suis las d’etre Dieux.

Ah! Beni le rodeur, par ce froid crepuscule
Dont la main sacrilege en me jetant au feu,
De Priape oublie ferait un autre Hercule.
1889

*Велабр – ложбина в Риме между северо-западным склоном Палатина и Капитолием.
**Вертумн – бог перемен (в том числе перемен времени года),
главное божество этрусского союза.



Жозе-Мариа де Эредиа Предок и др.

Жозе-Мариа де Эредиа
Предок
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
L’ancetre

Клодиюсу Поплену*

Не слава ли сама творит морщины эти
на рыцарском лице кастильца-вожака?
И с неба, и в боях хлебнул он огонька,
а духом не робел ни перед чем на свете.

Вест-Индию до Анд держал он на примете.
Будь остров, будь страна внутри материка –
туда священный крест несла его рука,
и с ним фамильный герб пронёс он по планете.

Спасибо, Клодиюс! Твой труд снискал успех.
Мой предок оживлён, и вновь на нём доспех.
Он смел и горд собой, но будто бы в печали.

Его открытый взор туманится мечтой.
Он тщится отыскать в полуденной эмали
любимые цвета Отчизны Золотой.


L’ancetre

A Claudius Popelin*.

La gloire a sillonne de ses illustres rides
Le visage hardi de ce grand Cavalier
Qui porte sur son front que nul n'a fait plier
Le hale de la guerre et des soleils torrides.

En tous lieux, Cote-Ferme, iles, sierras arides,
Il a plante la croix, et, depuis l'escalier
Des Andes, promene son pennon familier
Jusqu'au golfe orageux qui blanchit les Florides.

Pour ses derniers neveux, Claudius, tes pinceaux,
Sous l'armure de bronze aux splendides rinceaux,
Font revivre l'aieul fier et melancolique ;

Et ses yeux assombris semblent chercher encor
Dans le ciel de l'email ardent et metallique
Les eblouissements de la Castille d'Or.

*Друг поэта, художник Поплен написал эмалевый портрет Ж.-М. де Эредиа
в доспехах конкистадора, воссоздав тем самым образ его предполагаемого
предка Педро де Эредиа.


Жозе-Мариа де Эредиа
Источник юности
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Jouvence

Должно быть Сатане поддался де Леон*,
вперив свой гордый ум в старинные ученья.
А сильно поседев и став живою тенью,
источник колдовской сыскать решился он.

Тогда был лучший флот на поиск снаряжён.
Три года моряки искали сновиденье,
утюжа без конца Бермудские теченья,
пока им не явил Флориду Посейдон.

Вот здесь Конкистадор пришёл к заветной цели.
Он понял, что мечты не зря цвели и зрели,
и вбил фамильный щит слабеющей рукой.

Гордись теперь, Старик, судьбою величавой.
Смерть вовсе не вела вражды с твоей мечтой,
и юность навсегда пришла к тебе со Славой.

Jouvence

Juan Ponce de Leon*, par le Diable tente,
Deja tres vieux et plein des antiques etudes,
Voyant l'age blanchir ses cheveux courts et rudes,
Prit la mer pour chercher la Source de Sante.

Sur sa belle Armada, d'un vain songe hante,
Trois ans il explora les glauques solitudes,
Lorsque enfin, dechirant le brouillard des Bermudes,
La Floride apparut sous un ciel enchante.

Et le Conquistador, benissant sa folie,
Vint planter son pennon d'une main affaiblie
Dans la terre eclatante ou s'ouvrait son tombeau.

Vieillard, tu fus heureux, et ta fortune est telle
Que la Mort, malgre toi, fit ton reve plus beau ;
La Gloire t'a donne la jeunesse immortelle.

*Хуан Понсе де Леон (1460 – 1521) – сподвижник Колумба,
путешественник, первооткрыватель, конкистадор.


Жозе-Мариа де Эредиа Могила конкистадора
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Le tombeau du conquerant

Тюльпанники в строю - уют и полумгла,
Катальпа расцвела, украсив авениды.
Та роковая твердь - сухая часть Флориды -
Увы ! - геройский прах в себя не приняла.

Тому, кто совершил великие дела,
гробница не нужна, не в пору пирамиды.
Укрывши от зверья и вражеской обиды,
Великая Река героя погребла.

Покоясь под водой, в прозрачной чистоте,
не видит он нужды ни в камне,ни в кресте,
ни в пламени лампад, ни в чтении псалмов.

Лишь каждый кипарис доселе, отчего-то,
над славною рекой, где спит Эрнандо Сото,
вверяет всем ветрам какой-то грустный зов.



Le tombeau du conquerant

A l'ombre de la voute en fleur des catalpas
Et des tulipiers noirs qu'etoile un blanc petale,
Il ne repose point dans la terre fatale ;
La Floride conquise a manque sous ses pas.

Un vil tombeau messied a de pareils trepas.
Linceul du Conquerant de l'Inde Occidentale,
Tout le Meschacebe par-dessus lui s'etale.
Le Peau-Rouge et l'ours gris ne le troubleront pas.

Il dort au lit profond creuse par les eaux vierges.
Qu'importe un monument funeraire, des cierges,
Le psaume et la chapelle ardente et ex-voto ?

Puisque le vent du Nord, parmi les cyprieres,
Pleure et chante a jamais d'eternelles prieres
Sur le Grand Fleuve ou git Hernando de Soto.


Жозе-Мариа де Эредиа
Carolo Quinto imperante*
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia

Таким, как дон Руис**, - дорога в Пантеон,
под грустный унисон хвалебного напева.
Он – первый, кто прошёл Садами Королевы,
где вольный бриз всегда цветами напоён.

В тех рейсах, что прошли под пение канцон,
в которых страсть и смерть сулят морские девы,
средь штилей и зыбей и в бурях, полных гнева,
он стал седобород и солью убелён.

Кастилии был прок от всех его походов.
Империя росла и строила суда.
Отныне солнце в ней не меркло никогда.

Варфоломей Руис стал князем мореходов,
чей якорь еа корме был золотом червлён.
В Испании с тех пор ценнее стал дублон.

Carolo Quinto imperante*

Celui-la peut compter parmi les grands defunts,
Car son bras a guide la premiere carene
-A travers l'archipel des Jardins de la Reine
Ou la brise eternelle est faite de parfums.

Plus que les ans, la houle et ses acres embruns,
Les calmes de la mer embrasee et sereine
Et l'amour et l'effroi de l'antique sirene
Ont fait sa barbe blanche et blancs ses cheveux bruns

Castille a triomphe par cet homme, et ses flottes
Ont sous lui complete l'empire sans pareil
Pour lequel ne pouvait se coucher le soleil ;

C'est Bartolome Ruiz, prince des vieux pilotes,
Qui, sur l'ecu royal qu'elle enrichit encor,
Porte une ancre de sable a la gumene d'or.

*Во время правления императора Карла V (Латынь)
**Бартоломе (Варфоломей) Руис де Эстрада – мореплаватель, картограф, кораблестроитель, учёный-навигатор.
Первый из европейских исследователей Панамы и Эквадора. Участник (был капитаном
второго судна) похода Писарро и Альмагро в Перу.
***Садами Королевы испанцы назвали один из вновь открытых ими архипелагов у берегов Америки.


Жозе-Мариа де Эредиа Видение Кема*-1
(Перевод с французского)
La vision de Khem*-1
Jose-Maria de Heredia

В полуденной жаре, под стрелами с зенита –
по Нилу льёт катком свинцовая волна.
Египет – как в огне. Страна одолена
неумолимым Фре**. От солнца нет защиты.

Вот сфинксы на посту. Глаза всегда открыты.
Кругом один песок. Они, не зная сна,
у обелисков став, будь солнце, будь луна,
уставившись,глядят на стрелы-монолиты.

Добавив чёрный крап в лучащийся расплав,
ягнятники кружат по краю небосвода.
Жара склоняет в сон людей и всю природу.

Анубис***, весь литой, без звука, засверкав,
палимый посреди горячего горнила,
раскрыл шакалий рот и лает на светило.



La vision de Khem-1

Midi. L'air brule et sous la terrible lumiere
Le vieux fleuve alangui roule des flots de plomb ;
Du zenith aveuglant le jour tombe d'aplomb,
Et l'implacable Phre couvre l'Egypte entiere.

Les grands sphinx qui jamais n'ont baisse la paupiere,
Allonges sur leur flanc que baigne un sable blond,
Poursuivent d'un regard mysterieux et long
L'elan demesure des aiguilles de pierre.

Seul, tachant d'un point noir le ciel blanc et serein,
Au loin, tourne sans fin le vol des gypaetes ;
La flamme immense endort les hommes et les betes.

Le sol ardent petille, et l'Anubis d'airain
Immobile au milieu de cette chaude joie
Silencieusement vers le soleil aboie.

*Кем - древнее название Египта.
**Фре - одно из имён древнего египетского бога солнца (Амона-Ра).
***Анубис - проводник мёртвых в подземном мире, древние египтяне
изображали его с шакальей или пёсьей головой.


Жозе- Мариа де Эредиа Видение Кема*-2
(Перевод с французского)
La vision de Khem*-2
Jose-Maria de Heredia

Над Нилом в вышине прекрасная луна.
В некрополе не спят старинные гробницы.
Властителям святынь и царства не лежится
в накрученных на них бинтах из полотна.

Как при Рамзесах**встарь, лишь только не шумна, -
таинственна, длинна людская вереница.
Седая старина, построившись, стремится
гранитною толпой в иные времена.

Поход резных камней выходит на дорогу
за шествием жрецов, несущих судно бога,
творца Амона-Ра***, чья сила всех светлей.

Едва коснётся луч, и скоп чудных зверей
вдруг встанет на дыбы, почувствовав тревогу
и сбросит вечный сон египетских ночей.

La vision de Khem*-2

La lune sur le Nil, splendide et ronde, luit.
Et voici que s'emeut la necropole antique
Ou chaque roi, gardant la pose hieratique,
Git sous la bandelette et le funebre enduit.

Tel qu'aux jours de Rhamses**, innombrable et sans bruit,
Tout un peuple formant le cortege mystique,
Multitude qu'absorbe un calme granitique,
S'ordonne et se deploie et marche dans la nuit.

Se detachant des murs brodes d'hieroglyphes,
Ils suivent la Bari que portent les pontifes
D'Ammon-Ra***, le grand Dieu conducteur du soleil ;

Et les sphinx, les beliers ceints du disque vermeil,
Eblouis, d'un seul coup se dressant sur leurs griffes,
S'eveillent en sursaut de l'eternel sommeil.

*Кем – древнее название Египта.
**Рамзес – имя нескольких египетских фараонов.
***Амон-Ра – древний египетский бог солнца.


Жозе-Мариа де Эредиа Видение Кема*-3
(Перевод с французского)
La vision de Khem*-3
Jose-Maria de Heredia

Процессия растёт, живым наперекор.
Пустеют все в камнях долблёные постели.
С картушей ястребки священные взлетели.
и вихрями взнеслись а полуночный простор.

Зверьё, народ, цари. Сверкающий убор
над каждым царским лбом,где аспид ищет цели**
А рты как на замках. Смола забила щели***
И боги – впереди: Гор, Хнум, Пта, Нейт, Хатор****

Шагает ибис-Тот*****, а следом фараоны.
Все с лотосом в руках и, как велит им чин,
на царских головах их парные короны.

И ужасом несёт от храмовых руин.
Отпрянув от луны, гранитные колонны
кладут, накрыв погост, безмерные поклоны.

La Vision de Khem*-3

Et la foule grandit plus innombrable encor.
Et le sombre hypogee ou s’aligntnt les couches
Est vide. Du milieu deserte des cartouches
Les eperviers sacres ont repris leur essor.

Betes, peuples et rois, ils vont. L'uraeus** d'or
S'enroule, etincelant, autour des fronts farouches ;
Mais le bitume*** epais scelle les maigres bouches.
En tete, les grands dieux : Hor, Khnoum, Ptah, Neith, Hathor****.

Puis tous ceux que conduit Toth Ibiocephale,
Vetus de la schenti, coiffes du pschent, ornes
Du lotus bleu. La pompe errante et triomphale

Ondule dans l'horreur des temples ruines,
Et la lune, eclatant au pave froid des salles,
Prolonge etrangement des ombres colossales.

*Кем – древнее название Египта.
**На головном уборе фараонов часто помешалось изображение змеи.
***Тела знатных покойников в древнем Египте бальзамировались
****Перечисление имён древних египетских богов.




Жозе-Мариа де Эредиа Шпага и др.

Жозе-Мариа де Эредиа
Шпага
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
L’epee

Прилежное дитя! В грядущее смотря,
поверь и рассуди, насколько жизнь со шпагой,
когда ты наделён и силой и отвагой,
славней и веселей, чем чтенье псалтыря.

На гарде Геркулес. Согрей богатыря!
Он глажен сотней рук, владевших бедолагой!
Любуйся силачом, красавцем и бродягой.
Смотри, как он хорош, весь золотом горя.

Взмахни клинком! Искрит ! Рассыплется огнями.
Надёжен, гибок, остр! Сияет - будто пламя!
На сердце - как сверкнёт - торжественная дрожь.

И Хулиан дель Рей, держась уставных правил,
на шпаге, - будто он надел на даму брошь -
ручаясь за неё, своё клеймо поставил.


L’epee

Crois-moi, pieux enfant, suis l'antique chemin.
L’epee aux quillons droits d'ou part la branche torse,
Au poing d'un gentilhomme ardent et plein de force
Est un faix plus leger qu'un rituel romain.

Prends-la. L'Hercule d'or qui tiedit dans ta main,
Aux doigts de tes aieux ayant poli son torse,
Gonfle plus fierement, sous la splendide ecorce,
Les beaux muscles de fer de son corps surhumain.

Brandis-la ! L'acier souple en bouquets d'etincelles
Petille. Elle est solide, et sa lame est de celles
Qui font courir au coeur un orgueilleux frisson ;

Car elle porte au creux de sa brillante gorge,
Comme une noble Dame un joyau, le poincon
De Julian del Rey, le prince de la forge.


Жозе-Мариа де Эредиа
Клодиюсу Поплену*
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
A Claudius Popelin*

Художник-витражист крепил в свинцовой раме
картины, где сверкал король или барон,
а всякий мелкий люд, коленопреклонён
и шапки смяв в руках, молился в светлом храме.

Другие мастера, вокруг святых, цветами
для украшенья книг раскрашивали фон.
А третьи, не ленясь, подушки с двух сторон
любили расшивать искусными стежками.

Ты нынче, Клодиюс, венец себе стяжал
как мастер и знаток наследственных секретов,
и, ревностно трудясь, вливаешь жизнь в металл.

Так пусть же на века эмаль моих сонетов
усилит яркий тон и свежий цвет в листве
венца, что на твоей достойной голове.


A Claudius Popelin*

Dans le cadre de plomb des fragiles verrieres,
Les maitres d'autrefois ont peint de hauts barons
Et, de leurs doigts pieux tournant leurs chaperons,
Ploye l'humble genou des bourgeois en prieres.

D'autres sur le velin jauni des breviaires
Enluminaient des Saints parmi de beaux fleurons,
Ou laissaient rutiler, en traits souples et prompts,
Les arabesques d'or au ventre des aiguieres.

Aujourd'hui Claudius, leur fils et leur rival,
Faisant revivre en lui ces ouvriers sublimes,
A fixe son genie au solide metal ;

C'est pourquoi j'ai voulu, sous l'email de mes rimes,
Faire autour de son front glorieux verdoyer,
Pour les ages futurs, l'heroique laurier.

*Клодиюс Поплен (1825-1892) – близкий друг Ж.М.Эредиа, поэт-парнасец,
художник-эмальер и учёный-филолог. Второй муж племянницы императора
Наполеона принцессы Матильды.


Жозе-Мариа де Эредиа
Эмаль
(С  французского)
Jose-Maria de Heredia
Email

Уже нагрелась печь. Струится свет с плафона.
Формуй свою фольгу. Основу разогрей.
Веди проворней кисть, точнее и быстрей
фантазии набрось по разноцветью фона.

Какие ты венки возложишь как короны
на славных мудрецов, любовников, царей?
Как вздыбишь, кем смиришь диковинных зверей,
химеру в чешуе и чудищ Посейдона?

Но лучше избери военную струю.
Воительниц рисуй, пылающих в бою,
Талестрис* не забудь, возьми Пентесилею*.

Пусть рдеет красота, не знавшая препон.
На шлемы помести им хищных птиц - позлее,
на груди посади блистающих горгон.

Email

Le four rougit ; la plaque est prete. Prends ta lampe.
Modele le paillon qui s'irise ardemment,
Et fixe avec le feu dans le sombre pigment
La poudre etincelante ou ton pinceau se trempe.

Dis, ceindras-tu de myrte ou de laurier la tempe
Du penseur, du heros, du prince ou de l'amant ?
Par quel Dieu feras-tu, sur un noir firmament,
Cabrer l'hydre ecaillee ou le glauque hippocampe ?

Non. Plutot, en un orbe eclatant de saphir
Inscris un fier profil de guerriere d'Ophir.
Thalestris*, Bradamante*, Aude* ou Penthesilee*.

Et pour que sa beaute soit plus terrible encor,
Casque ses blonds cheveux de quelque bete ailee
Et fais bomber son sein sous la gorgone d'or.

Справка.
*Талестрис – царица амазонок, влюблённая в Александра Македонского.
*Брадаманте – одна из героинь «Неистового Роланда» Ариосто и
оперы Генделя «Альцина».
*Aude - Альда, сестра рыцаря Оливье, невеста Роланда из "Песни о Роланде".
*Пентесилея – царица амазонок, павшая под Троей от руки Ахилла.


Жозе-Мариа де Эредиа Эмалевые видения
(С  французского)
Reves d'email
Jose Maria de Heredia

Под вечер в закутке распелся атанор.
Пленённый огонёк гудит в его накале.
В таких-то вот печах и плавятся эмали,
чтоб нанести на медь пылающий узор.

Сюжетами полны и мифы, и фольклор.
Химера, Пан и Сфинкс возникли на металле.
Откуда ни возьмись кентавры прибежали,
Горгона, конь Пегас, верзила Хрисаор.

Вот кается Ахилл, убив Пентесилею...
Вот в страшной глубине не повезло Орфею.
Жилица мрачных мест осталась меж теней...

Удачливей Геракл. Он пса увёл оттуда...
Девица смерти ждёт, и нет надежд на чудо.
Драконы тут как тут - пронюхали о ней.




Reves d'email.

Ce soir, au reduit sombre ou ronfle l'athanor,
Le grand feu prisonnier de la brique rougie
Exalte son ardeur et souffle sa magie
Au cuivre que l'email fait plus riche que l'or.

Et sous mes pinceaux nait, vit, court et prend l'essor
Le peuple monstrueux de la mythologie,
Les Centaures, Pan, Sphinx, la Chimere, l'Orgie
Et, du sang de Gorgo, Pegase et Chrysaor.

Peindrai-je Achille en pleurs pres de Penthesilee ?
Orphee ouvrant les bras vers l'Epouse exilee
Sur la porte infernale aux infrangibles gonds ?

Hercule terrassant le dogue de l'Averne,
Ou la Vierge qui tord au seuil de la caverne
Son corps epouvante que flairent les Dragons ?


Жозе-Мариа де Эредиа Конкистадоры
(Перевод с французского)
Les conquerants
Jose-Maria de Heredia

Будто кречеты мчат прочь из рощи родной -
утомившись на суше от бедности гордой,
через Палос текли беспокойные орды
за жестокой своей дерзновенной мечтой.

Отправлялись они за безмерной казной,
о которой напели им Зюйды и Норды.
Влёк их жёлтый металл, и тяжёлый и твёрдый,
тот, что нужно добыть за закатной волной.

А в просторе морском, в беспокойном прищуре,
удивляет бродяг в разогретой лазури
раззолоченный сон, несусветный мираж.

По ночам в небесах разверзается небыль:
восстающий вверху фантастичный пейзаж
неизвестного им многозвёздного неба.
Les Trophees, 1893


Les conquerants

Comme un vol des gerfauts hors du charnier natal,
Fatigues de porter leurs miseres hautaines,
De Palos de Moguer, routiers et capitaines
Partaient, ivres d'un reve heroique et brutal.

Ils allaient conquerir le fabuleux metal
Que Cipango murit dans ses mines lointaines,
Et les vents alizes inclinaient leurs antennes
Aux bords misterieux du monde Occidental.

Chaque soir, esperants des lendemains epiques,
L'azur phosphorescent de la mer des Tropiques
Enchantait leur sommeil d'un mirage dore

Ou panches a l'avant des blanches caravelles,
Ils regardaient monter en un ciel ignore
Du fond de l'Ocean des etoiles nouvelles.
Les Trophees, 1893

Штудия.
Перевод шестистопным ямбом.

Устав в родном краю от гордой нищеты,
как стаи хищных птиц от падального смрада,
команды моряков и сбродные отряды
грузились в корабли для поиска мечты.

Им грезился металл ярчайшей чистоты,
в таинственных, как сон, владеньях Эльдорадо,
в Чипанго, что хранит бесчисленные клады
в какой-то широте неясной долготы.

Морская синева с мерцающим сверканьем
в движении на юг казалась обещаньем,
что завтрашняя быль им явит чудеса.

С надеждою один, другой – страшась возмездий,
смотрели с корабля в ночные небеса
с блестящей новизной неведомых созвездий.



Жозе-Мариа де Эредиа Забвение и др.

Жозе-Мариа де Эредиа
Забвение
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
L’oubli

Вверху над мысом – храм, теперь уже руина.
Давно смешала Смерть, куда свой взор ни кинь,
всех бронзовых бойцов и мраморных богинь.
Над памятью веков - лишь травы и дернина.

Теперь лишь пастухи, гоня стада скотины,
трубят во славу всех , над кем растёт полынь.
И раковины льют напев в морскую синь,
мотивом древних лет тревожатся равнины.

Земля – родная мать языческих богов,
и каждую весну, как ей велят куранты,
растит среди руин зелёные аканты,

а людям дела нет до веры праотцов.
Зато в любую ночь в зыбях, валах и пенах
звучит тоска морей о вымерших сиренах.


L’oubli

Le temple est en ruine au haut du promontoire.
Et la Mort a mele, dans ce fauve terrain,
Les Deesses de marbre et les Heros d'airain
Dont l'herbe solitaire ensevelit la gloire.

Seul, parfois, un bouvier menant ses buffles boire,
De sa conque ou soupire un antique refrain
Emplissant le ciel calme et l'horizon marin,
Sur l'azur infini dresse sa forme noire.

La Terre maternelle et douce aux anciens Dieux
Fait a chaque printemps, vainement eloquente,
Au chapiteau brise verdir une autre acanthe ;

Mais l'Homme indifferent au reve des aieux
Ecoute sans fremir, du fond des nuits sereines,
La Mer qui se lamente en pleurant les sirenes

Немея

Жозе Мариа де Эредиа
(Перевод с французского)
Nemee
Jose Maria de Heredia

Охотник лишь вошёл в вечерний тёмный лес
и сделал первый шаг по ямистому следу,
как вдруг звериеый рык, миг схватки и – победа!
Всё смолкло. Всё дрожит. И даже свет исчез.

Молчат кустарники, таинственный навес,
скрывавший в чаще льва, давнишнего зловреда.
К Тиринфу мчит пастух, и сам не верит бреду:
пред ним зверина стал - размером до небес.

Казалось, шкуру сняв с кровавого злодея,
то был не кто иной как ужас всей Немеи:
и когти, и клыки – попробуй-ка, задень!

В обёрнутой вокруг могучего Геракла
добытой шкуре льва вся злоба не иссякла.
Какая ж в даль легла чудовищная тень!



Nemee
Depuis que le Dompteur entra dans la foret
En suivant sur le sol la formidable empreinte,
Seul, un rugissement a trahi leur etreinte.
Tout s'est tu. Le soleil s'abime et disparait.

A travers le hallier, la ronce et le gueret,
Le patre epouvante qui s'enfuit vers Tirynthe
Se tourne, et voit d'un oeil elargi par la crainte
Surgir au bord des bois le grand fauve en arret.

Il s'ecrie. Il a vu la terreur de Nemee
Qui sur le ciel sanglant ouvre sa gueule armee,
Et la criniere eparse et les sinistres crocs ;

Car l'ombre grandissante avec le crepuscule
Fait, sous l'horrible peau qui flotte autour d'Hercule,
Melant l'homme a la bete, un monstrueux heros.


Стимфала
Жозе Мариа де Эредиа
(Перевод с французского)
Stymphale
Jose Maria de Heredia

Взлетели стаи птиц. Бессчётный страшный шквал
пронёсся над водой, когда пришла тревога.
А между тем Герой спускался понемногу
к озёрным берегам, где бился мутный вал.

И жуткий медный звон от крыльев застучал
в чеканное чело земного полубога.
Он выбрал в камышах, куда поставить ногу,
достал охапку стрел. В них тоже был металл.

И стрелы метят в цель. А птичий стан летучий
взметнулся на стрелка неодолимой тучей.
Не ранит медный град, так молния убьёт.

Но туча уж в клочках. И Солнце смотрит: так ли
правдиво говорят о лучнике Геракле...
Герой - в крови - глядит с улыбкой в небосвод.


Stymphale

Et partout devant lui, par milliers, les oiseaux,
De la berge fangeuse ou le Heros devale,
S'envolerent, ainsi qu'une brusque rafale,
Sur le lugubre lac dont clapotaient les eaux.

D'autres, d'un vol plus bas croisant leurs noirs reseaux,
Frolaient le front baise par les levres d'Omphale,
Quand, ajustant au nerf la fleche triomphale,
L'Archer superbe fit un pas dans les roseaux.

Et des lors, du nuage effarouche qu'il crible,
Avec des cris stridents plut une pluie horrible
Que l'eclair meurtrier rayait de traits de feu.

Enfin, le Soleil vit, a travers ces nuees
Ou son arc avait fait d'eclatantes trouees,
Hercule tout sanglant sourire au grand ciel bleu.


Несс
Жозе-Мариа де Эредиа
Перевод с французского)
Nessus
Jose –Maria de Heredia

Я в юности моей, среди родимых стад,
не думал, как живу, отлично или сиро.
В Фессалии лицо ласкали мне зефиры,
и шерсть мне обмывал студёный водопад.

Я вольно подрастал, родному солнцу рад,
любуясь красками дарованного мира,
а сон тревожили лошадки из Эпира,
меня всегда смущал их пряный аромат.

Но вот в руках стрелка, героя из Стимфалы,
передо мной, смеясь, жена его предстала.
Тут тотчас зверский пыл меня и охвати...

Какое божество, проклятое от века,
смешало у меня в несдержанной плоти
желанья жеребца со страстью человека?

Nessus
Du temps que je vivais mes freres pareil
Et comme eux ignorant d'un sort meilleur ou pire,
Les monts Thessaliens etaient mon vague empire
Et leurs torrents glaces lavaient mon poil vermeil.

Tel j'ai grandi, beau, libre, heureux, sous le soleil ;
Seule, parse dans l'air que ma narine aspire,
La chaleureuse odeur des cavales d'Epire
Inquietait parfois ma course ou mon sommeil.

Mais depuis que j'ai vu l'Epouse triomphale
Sourire entre les bras de l'Archer de Stymphale,
Le desir me harcele et herisse mes crins ;

Car un Dieu, maudit soit le nom dont il se nomme !
A mele dans le sang enfievre de mes reins
Au rut de l’etalon l’amour qui dompte l’homme



Жозе-Мариа де Эредиа
Термодон*
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Le Thermodon

Над местом битвы пыль, огонь и грозный стук.
Оружие гремит, звенят в бегу копыта.
Вскипает Термодон. Долина сплошь забита:
обломки пик, мечей и всякий скарб вокруг.

Где ж царский эскадрон воительниц-подруг?
«Астерия! Ко мне !» - взывает Ипполита.
Аэллы с Марфой – нет. Две всадницы убиты.
Две, скорчившись, лежат в тисках предсмертных мук.

Как будто здесь покос, валами белых лилий
два берега реки убитые покрыли,
а рядом крик и хрип, и ржание, и стон.

В Эвксин* стекает кровь поверженных соратниц.
Стремглав, от битвы прочь, топча и руша склон,
сбегают жеребцы в крови сражённых латниц.


Le Thermodon*

Vers Themiscyre* en feu qui tout le jour trembla
Des clameurs et du choc de la cavalerie,
Dans l’ombre, morne et lent, le Thermodon charrie
Cadavres, armes, chars que la mort y roula.

Ou sont Phoebe, Marpe, Philippis, Aella
Qui, suivant Hippolyte et l’ardente Asterie,
Menerent l’escadron royal a la tuerie?
Leurs corps decheveles et blames gisent la.

Tel une florison de lys geants fauchee,
La rive est aux deux bords de guerrieres jonchee,
Ou, parfois , se debat et hennit un cheval;

Et l’Euxin* vit, a l’aube, aux plus lointaines berges
Du fleuve ensanglante d’amont en aval,
Fuir des etalons blancs rouges du sang des Vierges.

*Этот сонет был включён только в первые издания «Трофеев»,
далее изъят из состава сборника. В сонете рассказывается об итогах
трагического сражения амазонок с греками.
Термодон (ныне Термез) – река, впадающая в Чёрное море (Эвксин).
Темискира – мифическая столица амазонок, стоявшая на берегу
Термодона.


Жоашен дю Белле Песня веяльщика зерна и "Всё лучшее..."

Жоашен дю Белле
Песня веяльщика зерна
(Перевод с французского)

Вам, ревностным стаям,
поющим летая -
и здесь, и в дали,
на крыльях мятежных
качающим нежно
всю зелень земли,

дарю я букеты
цветущего лета
из лилий и роз,
охапки гвоздики,
пучки вероники
в слезинках от рос.

Пусть мёдом пчелиным
запахнет долина.
Продуйте мой ток.
И я веселее
весь хлеб мой провею
в горячий денёк.


Joachim du Bellay
D’un vanneur de ble aux vents

A vous, troupe legere,
Qui d'aile passagere
Par le monde volez,
Et d'un sifflant murmure
L'ombrageuse verdure
Doucement ebranlez,

J'offre ces violettes,
Ces lis et ces fleurettes,
Et ces roses ici,
Ces vermeillettes roses,
Tout fraichement ecloses,
Et ces oeillets aussi.

De votre douce haleine
Eventez cette plaine,
Eventez ce sejour,
Cependant que j'ahanne
A mon ble que je vanne
A la chaleur du jour.


Перевод В.Левика

Для Вас, гостей летящих
На крыльях шелестящих, -
Для вестников тепла,
Весёлых ветров мая,
Играющих, порхая,
Чтоб нива расцвела

Для Вас цветы-малютки,
Фиалки, незабудки,
И розы – много роз,
И белых роз, и красных,
Душистых и атласных,
Я в сеялке принёс.

Ты, лёгкий, шаловливый,
Порхай, зефир, над нивой
И освежай меня,
Пока, трудясь упорно,
Я развеваю зёрна
В дыханье жарком дня



Жоашен дю Белле
Всё лучшее, что нам даётся свыше...
(Вольный перевод с французского).

Сокровища из горнего простора,
и всячина, рождённая под ним,
всё то, что мы и ценим и храним,
и всё, что потребляем очень скоро,

и все несчастия и все раздоры,
и ценное, что связано с былым,
чем издревле гордится славный Рим,
всё скрыто им, как в ящике Пандоры.

Судьба распутывает весь хаос,
худого и благого - целый воз.
И результат разборки их печален:

в рай – добродетели, сюда – грехи,
и здесь лежит немало чепухи
в нагромождениях среди развалин.

Joachim du Bellay Tout le parfait…

Tout le parfait dont le ciel nous honore,
Tout l'imparfait qui nait dessous les cieux,
Tout ce qui pait nos esprits et nos yeux,
Et tout cela qui nos plaisirs devore :

Tout le malheur qui notre age dedore,
Tout le bonheur des siecles les plus vieux,
Rome du temps de ses premiers aieux
Le tenait clos, ainsi qu'une Pandore.

Mais le destin, debrouillant ce chaos,
Ou tout le bien et le mal fut endos,
A fait depuis que les vertus divines

Volant au ciel ont laisse les peches,
Qui jusqu'ici se sont tenus caches
Sous les monceaux de ces vieilles ruines

Жозе-Мариа де Эредиа Кентавресса и др.

Жозе-Мариа де Эредиа
Кентавресса
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
La centauresse

Когда-то на горах, в лесах, в просторах нив
прегордые собой, с блестящими боками,
кентавры развелись несметными стадами
В наш мягкий лён волос вплеталась смоль их грив.

Теперь цветы лугов и сень густых олив –
лишь наши. Лёжки Тех позаросли кустами.
Дразня меня, сюда доносится ночами
хрипенье жеребцов, дрожащий их призыв.

Кентавры, весь их род, наследники Нефелы,
повыбит и ослаб. Вся раса поредела.
И Женщины зовут последних - в стан людей.

Твердят, что наша страсть – лишь дикое желанье,
Что мы в своих страстях - не лучше лошадей
и наш восторг любви – всего лишь только ржанье.


La centauresse

Jadis, a travers bois, rocs, torrents et vallons,
Errait le fier troupeau des Centaures sans nombre ;
Sur leurs flancs le soleil se jouait avec l'ombre ;
Ils melaient leurs crins noirs parmi nos cheveux blonds.

L'ete fleurit en vain l'herbe. Nous la foulons
Seules. L'antre est desert que la broussaille encombre ;
Et parfois je me prends, dans la nuit chaude et sombre,
A fremir a l'appel lointain des etalons.

Car la race de jour en jour diminuee
Des fils prodigieux qu'engendra la Nuee,
Nous delaisse et poursuit la Femme eperdument.

C'est que leur amour meme aux brutes nous ravale ;
Le cri qu'il nous arrache est un hennissement,
Et leur desir en nous n'etreint que la cavale.

Жозе-Мариа де Эредиа
Кентавры и лапифы
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Centaures et Lapithes

На свадебном пиру сто факелов горело.
Кто пышностью волос, кто шкурою блестит.
Красавцы, все пьяны, но храбрые на вид,
лапифы-воины и сыновья Нефелы.

Вдруг свалка... Громкий визг! Сдирая пурпур с тела
Невесту сжал кентавр. Та бьётся и кричит.
Трясётся шаткий пол под бронзою копыт.
Перевернулся стол. Посуда полетела.

Тогда поднялся Он – до балки голова
с надвинутой на лоб страшенной мордой льва.
Под гривой золотой узнали Геркулеса.

Горящий гневный взгляд страшил и усмирял.
Объял кентавров страх. Пустел огромный зал.
Зафыркав, дикий сброд подался прочь, до леса.


Centaures et Lapithes

La foule nuptiale au festin s'est ruee,
Centaures et guerriers ivres, hardis et beaux ;
Et la chair heroique, au reflet des flambeaux,
Se mele au poil ardent des fils de la Nuee.

Rires. tumulte... Un cri !... L'Epouse polluee
Que presse un noir poitrail, sous la pourpre en lambeaux
Se debat. et l'airain sonne au choc des sabots
Et la table s'ecroule a travers la huee.

Alors celui pour qui le plus grand est un nain,
Se leve. Sur son crane, un mufle leonin
Se fronce, herisse de crins d'or. C'est Hercule.

Et d'un bout de la salle immense a l'autre bout,
Dompte par l’oeil terrible ou la colere bout,
Le troupeau monstrueux en renaclant recule.

Бегство кентавров

Жозе-Мариа де Эредиа
(Перевод с французского)
La fuite des centaures
Jose-Maria de Heredia

Они до грозных гор, где есть ещё приют,
в похмелье мятежа, бегут для обороны,
но страшный запах льва уже течёт по склону.
В укрытия спешат, а смерть уж тут как тут.

В бегу они быстры. Всё встречное сметут,
растопчут всё зверьё и разнесут препоны,
взойдут под небеса, к Олимпу, к Пелиону,
сквозь заросли кустов, и нет на них запруд.

Иной лихой беглец из вспугнутого стада
порою вдруг взбрыкнёт и тыл окинет взглядом,
увидевши грозу, догонит братский строй.

Там страхом, позади, в полнеба ночь набрякла.
Страшилище грядёт, и видно под луной
огромнейшую тень великого Геракла.
Les Trophees, 1893


Fuite de centaures

Ils fuient, ivres de meurtre et de rebeillon,
Vers le mont escarpe qui garde leur retraite;
La peur les precipite, il sentent la mort prete
Et flairent dans la nuit une odeur de lion.

Ils franchissent, foulant l'hidre et le stellion,
Ravins, torrents, halliers, sans que rien les arrete;
Et deja, sur le ciel. se dresse au loin la crete
De l'Ossa, de l'Olympe ou du noir Pelion .

Parfois, l'un de fuyards de la farouche harde
Se cabre brusquement, se retourne, regarde,
Et rejoint d'un seul bond le fraternel betail;

Car il a vu la lune eblouissante et pleine
Allonger derriere eux, supreme epouventail,
La gigantesque horreur de l'ombre Herculeenne.

Рождение Афродиты
Жозе-Мариа де Эредиа
(Перевод с французского)
La naissance d’Aphrodite
Jose-Maria de Heredia

Лишь Хаос облекал огромный мир сначала –
пространство без границ и время без концов.
А после Гея там проказливых юнцов -
Титанов, не скупясь, к своим сосцам прижала.

Но те сошли на нет, как искры из кресала,
и Стикс похоронил Титанов-молодцов.
Стал блекнуть лик Весны, что прежде был пунцов,
и Лето с той поры всю щедрость потеряло.

Заснеженный Олимп, гнездилище богов,
без смеха и без игр стал скучен и суров.
Но чудом пролилось вдруг семя из Зенита.

Раскрылся Океан. Из пены, как в мечте,
лучащимся цветком явилась Афродита
в Урановой крови и в дивной наготе.

La naissance d’Aphrodite

Avant tout, le Chaos enveloppait les mondes
Ou roulaient sans mesure et l'Espace et le Temps ;
Puis Gaia, favorable a ses fils les Titans,
Leur preta son grand sein aux mamelles fecondes.

Ils tomberent. Le Styx les couvrit de ses ondes.
Et jamais, sous l'ether foudroye, le Printemps
N'avait fait resplendir les soleils eclatants,
Ni l'Ete genereux muri les moissons blondes.

Farouches, ignorants des rires et des jeux,
Les Immortels siegeaient sur l'Olympe neigeux.
Mais le ciel fit pleuvoir la virile rosee ;

L'Ocean s'entr'ouvrit, et dans sa nudite
Radieuse, emergeant de l'ecume embrasee,
Dans le sang d'Ouranos fleurit Aphrodite.

Жозе-Мариа де Эредиа
Ясон и Медея
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Jason et Medee

Гюставу Моро*

Под пологом листвы таилась тишина.
Молчали грозный лес и горные громады.
Заря метнула вниз, слепя сияньем взгляды,
прозрачные свои, как слёзы, семена.

Запахла волшебством воздушная волна.
Медея в мёд речей вливала капли яда.
Ясон отряс в ветру гремливые наряды
от молний и от искр, попавших из Руна.

Большие стайки птиц, как камни-самоцветы,
мелькали меж ветвей, заполонив просветы.
Лазурь небес слилась с озёрным серебром.

Эрот им дал любовь! – Но страстная подруга,
лишь яростью дыша и ревностью к супругу,
была увлечена восточным колдовством.


Jason et Medee

A Gustave Moreau*.

En un calme enchante, sous l'ample frondaison
De la foret, berceau des antiques alarmes,
Une aube merveilleuse avivait de ses larmes,
Autour d'eux, une etrange et riche floraison.

Par l'air magique ou flotte un parfum de poison,
Sa parole semait la puissance des charmes;
Le Heros la suivait et sur ses belles armes
Secouait les eclairs de l'illustre Toison.

Illuminant les bois d'un vol de pierreries,
De grands oiseaux passaient sous les voutes fleuries,
Et dans les lacs d'argent pleuvait l'azur des cieux.

L'Amour leur souriait, mais la fatale Epouse
Emportait avec elle et sa fureur jalouse
Et les philtres d'Asie et son pere et les Dieux.

*Гюстав Моро (1826-1898) – французский художник-символист, учитель
Анри Матисса, Альбера Марке, Жоржа Руо. Им создано большое
количество картин на мифологические темы, в том числе картина,
натолкнувшая Эредиа на этот сюжет.



Поэты XVI-XVII вв.

Сэр Филип Сидни*
Об истинной любви
(C английского)

Об истинной любви хотел сказать стихами,
смеша любимую картиною страстей.
Найдёт комичное в моей сердечной драме, -
а после сжалится, и глянет подобрей.

Хотел ей рассказать, какое злое пламя
палит мой бедный мозг..Вот стал, как лицедей ,
во всю заимствоваться страстными словами
из разных книг и пьес былых и наших дней.

Увы! Чужим умом не выдержать экзамен.
Учёность мне не в прок. Мне Выдумка нужней.
А та не роется в чужом бумажном хламе.
Сбегает Выдумка от книжности моей

Грызу карандаши. Терзаюсь от конфуза.
«От сердца напиши!» - подсказывает Муза


Sir Philip Sidney* Loving in truth

Loving in truth, and fain in verse my love to show,
That the dear she might take some pleasure of my pain,
Pleasure might cause her read, reading might make her know,
Knowledge might pity win, and pity grace obtain,
I sought fit words to paint the blackest face of woe:
Studying inventions fine, her wits to entertain,
Oft turning others' leaves, to see if thence would flow
Some fresh and fruitful showers upon my sunburned brain.
But words came halting forth, wanting Invention's stay;
Invention, Nature's child, fled stepdame Study's blows;
And others' feet still seemed but strangers in my way.
Thus, great with child to speak, and helpless in my throes,
Biting my truant pen, beating myself for spite:
"Fool," said my Muse to me, "look in thy heart, and write."

*Сэр Филип Сидни (1554-1586) – английский поэт и придворный,
знаменитый своим длинным пасторальным романом «Аркадия».
Он умер молодым от раны, полученной в сражении.

Сэр Филип Сидни Сон
(Вольный перевод с английского)

Приди, о Сон, венчающий покой,
заслон от колкостей и от тоски,
клад нищего, тюремный выходной.
Ты знаешь, где удары, где щипки.

Ты служишь мне кольчугою стальной,
когда отчаянье идёт в штыки.
Борясь с моею внутренней войной,
готов отдать тебе и ночи и деньки.

Отдам подушки, ёмкую кровать,
тенистое укромное жильё,
и голову, которой не поднять.

Скажу по чести, это всё твоё,
Но только будь со мной, живей, чем явь,
и образ Стеллы в памяти представь.

Sir Philip Sidney  Sleep

Come, Sleep; O Sleep! the certain knot of peace.
The baiting-place of wit, the balm of woe,
The poor man's wealth, the prisoner's release,
Th' indifferent judge between the high and low;
With shield of proof shield me from out the prease
Of those fierce darts Despair at me doth throw:
O make in me those civil wars to cease;
I will good tribute pay, if thou do so.
Take thou of me smooth pillows, sweetest bed,
A chamber deaf to noise and blind of light,
A rosy garland and a weary head;
And if these things, as being thine by right,
Move not thy heavy grace, thou shalt in me,
Livelier than elsewhere, Stella's image see.    


  Томас Кэри
Розовые щёки
(Вольный перевод с английского).

Верный розовым щекам
обожает в губках алость,
ищет в звёздах глаз бальзам,
чтобы чувство согревалось.
Время сгубит свежий цвет –
тут и страсть cойдёт на нет.

То ли дело добрый нрав,
ум со светлыми мечтами
и душа – такой состав
даст негаснущее пламя.
Нет тех качеств - мне не люб
блеск всех глазок, щёк и губ.


Thomas Carew
He That Loves a Rosy Cheek

He that loves a rosy cheek,
Or a coral lip admires,
Or from star-like eyes doth seek
Fuel to maintain his fires:
As old Time makes these decay,
So his flames must waste away.

But a smooth and steadfast mind,
Gentle thoughts, and calm desires,
Hearts with equal love combined,
Kindle never-dying fires:
Where these are not, I despise
Lovely cheeks or lips or eyes

Thomas Carew - Кэрью, Кэри, Кэрри (1595-1640) – английский поэт, придворный и воин.


Томас Кэри
Умеренность чужда любви
(Вольный перевод с английского)

Обожай, не то ненавидь.
Либо пламя, либо мороз.
Чтобы ясно, без муки жить,
не желаю взвешенных доз.
Крайность страсти, либо вражды
мне милее мутной среды.

Если страсть – будь штормом тогда.
Как Даная, в золото струй
окунусь.. А если вражда -
пусть мечты умчит ветродуй.
То ли ливень – небесный дар,
то ли злобный адский удар.
Чтобы радовать и целить –
обожай, не то ненавидь.


Thomas Carew
Mediocrity in Love Rejected

Give me more love, or more disdain;
The torrid or the frozen zone
Bring equal ease unto my pain,
The temperate affords me none;
Either extreme, of love or hate,
Is sweeter than a calm estate.

Give me a storm; if it be love,
Like Danae in that golden shower,
I swim in pleasure; if it prove
Disdain, that torrent will devour
My vulture hopes; and he's possessed
Of heaven, that's but from hell released.
Then crown my joys, or cure my pain;
Give me more love, or more disdain


Томас Кэмпион
Розовощёкая Лаура
(C английского)

Пой, румяная Лаура, пой -
слышим мы в твоих мотивах,
как и ты сама, красивых -
песни рая.

Все твои фиоритуры -
из божественной кантаты -
так прекрасны, как сама ты, –
неземная.

В наших песнях ад кромешный.
Их спасает только страстность.
Твой напев – сплошная ясность
и сердечность.

Души песнями согревши,
как весна во всём цветенье,
ты научишь нас,как в пенье
слышать вечность.


Thomas Campion
Rose-cheeked Laura

Rose-cheeked Laura, come,
Sing thou smoothly with thy beauty's
Silent music, either other
Sweetly gracing.

Lovely forms do flow
From concert divinely framed;
Heav'n is music, and thy beauty's
Birth is heavenly.

These dull notes we sing
Discords need for helps to grace them;
Only beauty purely loving
Knows no discord,

But still moves delight,
Like clear springs renewed by flowing,
Ever perfect, ever in them-
Selves eternal.

Thomas Campion (1567-1620) – английский поэт, юрист, врач, композитор, составитель текстов для театра масок.

Нерифмованный перевод:
(ближе к подлиннику)

Пой, румяная Лаура, пой !
Красота твоя спокойно
льётся музыкою тихой,
всех чаруя.

Пусть текут живые строки
из небесного концерта.
Небо – музыка. Твой облик -
родом с неба.

Если наши песни тусклы,
их спасают диссонансы.
Но в твоих прелестных песнях
нет их вовсе.

В этих песнях – всем отрада,
как от майского цветенья.
В них блистает совершенство,
дышит вечность.


Томас Кэмпион Книга песен – II

Хоть я уж стар, а вы юны,
не то, что я, - не холодны,
пусть я остыл, а в вас разгар -

огонь умрёт, но рдеет жар.

Подрост в лесу пойдёт на сруб,
но кто ж осилит крепкий дуб ?
В вас больше свежей красоты,
но пень переживёт цветы.

Ты хвастал юностью, а зря.
Бутонам – жить до декабря.
Глупец, поверивший в судьбу !
Чуть что, и завтра ты в гробу.

Thomas Campion A Booke of Ayres - II

Though you are yoong and I am olde,
Though your vaines hot, and my bloud colde,
Though youth is moist, and age is drie,
Yet embers liue, when flames doe die.

The tender graft is easely broke,
But who shall shake the sturdie Oke?
You are more fresh and faire then I,
Yet stubs doe liue when flowers doe die.

Thou that thy youth doest vainely boast,
Know buds are soonest nipt with frost,
Thinke that thy fortune still doth crie,
Thou foole, to-morrow thou must die.


Edmund Waller Old Age

THE seas are quiet when the winds give o'er;
So calm are we when passions are no more.
For then we know how vain it was to boast
Of fleeting things, so certain to be lost.
Clouds of affection from our younger eyes
Conceal that emptiness which age descries.

The soul's dark cottage, batter'd and decay'd,
Lets in new light through chinks that Time hath made:
Stronger by weakness, wiser men become
As they draw near to their eternal home.
Leaving the old, both worlds at once they view
That stand upon the threshold of the new.

Справка.
*Эдмунд Уэллер (1606-1687) - английский поэт и политик.


Эдмунд Уэллер Ах, Роза !
(Перевод с английского).

Ах, Роза ! Выручай.
Твоя подруга холодна.
Шепни ей невзначай,
что мне, как ты, мила она,
что ею вся душа полна.

Скажи ей про юнца,
что смотрит на неё тайком
всё время без конца;
что нет резона быть цветком
в пустынном месте ни при ком.

Велик ли будет прок
от заточённой красоты ?
Пусть ступит за порог !
К чему, томясь, будить мечты
и не цвести, как все цветы ?

Всем ведомый исход:
Любая редкость, что ценна,
недолгий век живёт.
Но та пора, что нам дана,
должна быть радостью полна.


Edmund Waller Go, lovely Rose

Gо, lovely Rose —
Tell her that wastes her time and me,
That now she knows,
When I resemble her to thee,
How sweet and fair she seems to be.

Tell her that's young,
And shuns to have her graces spied,
That hadst thou sprung
In deserts where no men abide,
Thou must have uncommended died.

Small is the worth
Of beauty from the light retired:
Bid her come forth,
Suffer herself to be desired,
And not blush so to be admired.

Then die—that she
The common fate of all things rare
May read in thee;
How small a part of time they share
That are so wondrous sweet and fair!


Эдмунд Уэллер К поясу.
(Перевод с английского).

Связавший чресла милой поясок !
Ты обхватил храм радости, дружок !
Венцам владык не повторить твой трюк.
Ты - образец для королевских рук.

Ты - обруч наилучших горних сфер.
Ты держишь самый сладостный фужер.
Ты обнял, будто егерская длань
отловленную трепетную лань.
Мои любовь, веселье и досуг
попались в твой тиснёный тесный круг.

Ах, узкий ремешок ! Ведь неспроста
в твоей обвязке млеет красота !
Отдай мне то, что взял ты в нежный плен -
я дам хоть всю вселенную взамен.


Edmund Waller On a Girdle

That which her slender waist confin'd,
Shall now my joyful temples bind;
No monarch but would give his crown,
His arms might do what this has done.

It was my heaven's extremest sphere,
The pale which held that lovely deer,
My joy, my grief, my hope, my love,
Did all within this circle move.

A narrow compass, and yet there
Dwelt all that's good, and all that's fair;
Give me but what this ribbon bound,
Take all the rest the sun goes round.

Примечание: две лишние строки в переводе можно без особого ущерба
устранить по вкусу читателя.


Маргарет Кавендиш
О многих мирах
(С английского)

Представьте ящики – один в другом.
Большой объём – и маленькие в нём.
И точно так внутри большого Мира –
полно других, хоть строй их по ранжиру.
Иной так мал, что лучше не тревожь,
когда Мирок своим размером - с грош.
На мелочи природа – мастерица.
Иной Мирок сквозь пальцы просочится.
Повсюду различимые едва
с молекулу размером существа.
Лишь четырёх довольно Миру-крошке.
А сколько же таких в любой серёжке ?
Их не один, пожалуй, миллион
на шляпке у булавки размещён.
Миры малы, и, серьги вдев, подружки
Несут Миры Миров на каждом ушке.


Margaret Cavendish
Of Many Worlds In This World

Just like unto a Nest of Boxes round,
Degrees of sizes within each Boxe are found.
So in this World may many Worlds more be,
Thinner, and less, and less still by degree;
Although they are not subject to our sense,
A World may not be bigger than two-pence.
Nature is curious, and such work may make,
That our dull sense can never find, but scape.
For creatures, small as atoms, may be there,
If every atom a creature’s figure bear:
If four atoms a world can make, then see,
What several worlds might in an earring be.
For millions of these atoms may be in
The head of one small, little, single pin.
And if thus small, then ladies well may wear
A world of worlds, as pendants in each ear.
1653

Margaret Cavendish – Duchess of Newcastle-upon-Tyne.
Маргарет Кавндиш (1623-1673) – герцогиня из Ньюкэстла на Тайне –
экстравагантная аристократка, одна из первых англичанок, чьи
произведения были опубликованы, интересовалась философией
и другими науками, была поэтессой, эссеистом, автором комедийных
пьес, написала биографию мужа герцога Уильяма Кавендиша (1592-1676), сторонника королевской власти, сражавшегося против Кромвеля в годы английской революции.

Маргарет Кавендиш
Форма лба не сводится к квадрату
(Вольный перевод с английского).

К окружности свои умы и руки
прикладывали светочи науки.
Но даже Архимед с Эвклидом всуе
попробовали выпрямить кривую.
На чертежи и на модели глядя,
исписывали цифрами тетради.
Фигуры рисовали на листочке,
делили дуги, расставляли точки.
Но как ни строй модели, никогда там
круг мерою не совпадёт с квадратом.
А вот яйцеголовые без скуки
дифференцируют по всей науке.
И нынешним учёным стало любо
сопоставлять уже шары и кубы.
Для пересчёта бесконечно-малых
заводят нынче речь об интегралах.
Упорный, любознательный и зрячий
находит верный ключ к любой задаче.

Margaret Cavendish

The Circle of the Brain cannot be Squarred

A Circle round divided in four parts
Hath been great Study 'mongst the men of Arts;
Since Archimed's or Euclid's time, each Brain
Hath on a Line been stretched, yet all in Vain;
And every Thought hath been a Figure set,
Doubts Cyphers were, Hopes as Triangles met;
There was Division and Subtraction made,
And Lines drawn out, and Points exactly laid,
But none hath yet by Demonstration found
The way, by which to Square a Circle round:
For while the Brain is round, no Square will be,
While Thoughts divide, no Figures will agree.
And others did upon the same account,
Doubling the Cube to a great number mount;
But some the Triangles did cut so small,
Till into equal Atoms they did fall:
For such is Man's curiosity and mind,
To seek for that, which is hardest to find.




 

Жозе-Мариа де Эредиа Мольба убитого и др.

Жозе-Мариа де Эредиа
Мольба убитого
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
La priere du mort


Эй, путник, погоди! Ты к Гебру* держишь путь.
Там Хилуса найди из города Кипселы**.
Поведай старику, что время подоспело
к поминкам обо мне. Уж сына не вернуть.

Я брошен здесь в кустах. Насквозь пробита грудь.
Никем не погребён, и волки грызли тело.
А горестная Тень к Эребу*** отлетела.
Никем не отомщён, и некому рискнуть.

Ступай же, дальний гость, и если – там – случится
вдруг женщину в слезах увидеть у гробницы
с отчаянным лицом под чёрною каймой,

приблизься. Не страшись ни чар, ни тёмной силы.
То плачет мать моя над урною пустой
у бугорка моей незанятой могилы.


La priere du mort

Arrete ! Ecoute-moi, voyageur. Si tes pas
Te portent vers Cypsele et les rives de l'Hebre,
Cherche le vieil Hyllos et dis-lui qu'il celebre
Un long deuil pour le fils qu'il ne reverra pas.

Ma chair assassinee a servi de repas
Aux loups. Le reste git en ce hallier funebre.
Et l'Ombre errante aux bords que l'Erebe entenebre
S'indigne et pleure. Nul n'a venge mon trepas.

Pars donc. Et si jamais, a l'heure ou le jour tombe,
Tu rencontres au pied d'un tertre ou d'une tombe
Une femme au front blanc que voile un noir lambeau ;

Approche-toi, ne crains ni la nuit ni les charmes ;
C'est ma mere, Etranger, qui sur un vain tombeau
Embrasse une urne vide et l'emplit de ses larmes.


*Гебр -.название реки в древней Фракии (нынешней реки Марицы).
** Кипсела – древний фракийский город на берегу Гебра.
***Эреб – античное божество, олицетворение вечной непроглядной тьмы
подземного царства.


Жозе-Мариа де Эредиа
Раб
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
L’esclave

Таков я. Грязен, гол; и нищ мой скудный стол.
Я только бедный раб; и клейма есть на теле.
А прежде волен был от самой колыбели.
В прибрежной Гибле жил. Там много прытких пчёл.

В лихой, недобрый час я с острова ушёл.
Вон лебеди туда с весною полетели.
Вблизи от Сиракуз, где мёд, где птичьи трели,
ты милую мою найдёшь в одном из сёл.

Увижу ли я вновь фиалковые очи
под парой гордых дуг бровей чернее ночи?
В её глазах видна святая благодать.

Езжай, мой гость! Будь добр! Сыщи там Клеаристу.
Скажи, что я живу, чтоб только увидать
её печальных глаз живые аметисты.

(Она всегда грустна. Её легко узнать).


L’esclave

Tel, nu, sordide, affreux, nourri des plus vils mets,
Esclave - vois, mon corps en a garde les signes.
Je suis ne libre au fond du golfe aux belles lignes
Ou l'Hybla plein de miel mire ses bleus sommets.

J'ai quitte l’ile heureuse, helas !... Ah ! si jamais
Vers Syracuse et les abeilles et les vignes
Tu retournes, suivant le vol vernal des cygnes,
Cher hote, informe-toi de celle que j'aimais.

Reverrai-je ses yeux de sombre violette,
Si purs, sourire au ciel natal qui s'y reflete
Sous l'arc victorieux que tend un sourcil noir ?

Sois pitoyable ! Pars, va, cherche Cleariste
Et dis-lui que je vis encor pour la revoir.
Tu la reconnaitras, car elle est toujours triste.



Жозе-Мариа де Эредиа Пахарь
(Перевод с французского)
Le laboureur
Jose-Maria de Heredia

Вот самый прочный плуг – сверкают лемеха.
Вот сеялка его. Отлично служат косы.
Серпы нажали впрок пшеницы, ржи и проса,
и вилы хорошо таскают вороха.

Орудия крепки, но сам Пармис – труха.
Он - в восемьдесят лет - дожился до износа.
Всё Матери Богов за ласковые росы
отдаст он от души и будет без греха.

Он весь свой долгий век, под солнцем, наудачу,
пахал здесь целину, не став ничуть богаче.
Ну, что ж, чем строже жизнь, тем совесть здоровей.

Но как же он устал в пожизненном мытарстве!
И - в долгих снах своих - средь призрачных полей,
как в жизни, пашет новь уже в загробном царстве.


Le laboureur

Le semoir, la charrue, un joug, des socs luisants,
La herse, l'aiguillon et la faulx aceree
Qui fauchait en un jour les epis d'une airee,
Et la fourche qui tend la gerbe aux paysans ;

Ces outils familiers, aujourd'hui trop pesants,
Le vieux Parmis les voue a l'immortelle Rhee
Par qui le germe eclot sous la terre sacree.
Pour lui, sa tache est faite ; il a quatre-vingts ans.

Pres d'un siecle, au soleil, sans en etre plus riche,
Il a pousse le coutre au travers de la friche ;
Ayant vecu sans joie, il vieillit sans remords.

Mais il est las d'avoir tant peine sur la glebe
Et songe que peut-etre il faudra, chez les morts,
Labourer des champs d'ombre arroses par l'Erebe


Жозе-Мариа де Эредиа
Гермесу Криофору*
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
A Hermes Criophore

Пусть Гермес пособит в Галезе нам, крестьянам,
чтоб множилось число бродячих наших стад.
Пусть попечётся он - весёлый друг наяд -
о здравии овец, чтоб нравились баранам.

Давайте угостим его хмельным и пряным.
Устроим славный пир, и бог наш будет рад.
Хоть дом под камышом убранством небогат,
хоть стол наш не алтарь – утешим полным жбаном.

Будь славен Криофор ! Разумный небожитель,
он предпочтёт дворцам убогую обитель.
Ведь души в нас щедры, и встреча – весела.

Мы жертвенник ему устроим возле сада.
Пусть ярко брызнет кровь косматого козла.
Багряней станет грунт, богаче будут гряды.


A Hermes Criophore

Pour que le compagnon des Naiades se plaise
A rendre la brebis agreable au belier
Et qu'il veuille par lui sans fin multiplier
L'errant troupeau qui broute aux berges du Galese ;

Il faut lui faire fete et qu'il se sente a l'aise
Sous le toit de roseaux du patre hospitalier ;
Le sacrifice est doux au Demon familier
Sur la table de marbre ou sur un bloc de glaise.

Donc, honorons Hermes. Le subtil Immortel
Prefere a la splendeur du temple et de l'autel
La main pure immolant la victime impollue.

Ami, dressons un tertre aux bornes de ton pre
Et qu'un vieux bouc, du sang de sa gorge velue,
Fasse l'argile noire et le gazon pourpre

*Гермес Криофор – Гермес, покровитель стад.


Жозе-Мариа де Эредиа Рано умершая
(Перевод с французского)
La jeune morte
Jose-Maria de Heredia

Кто б ни был ты, Живой, ступай себе скорей,
травы вокруг не мни, не трогай орхидеи.
Здесь пепел мой лежит в неброском мавзолее.
где изредка шуршат лишь плющ да муравей.

Ты здесь? Вот голубок воркует меж ветвей.
Будь другом! Пусть летит. Оставь свои затеи.
Хочу, чтоб он не стал добычею злодея.
О как прекрасна жизнь! Что может быть милей?

Не ведомо ль тебе? Я здесь за дверью склепа –
девица, но жена, умершая нелепо:
в день свадебных торжеств ушла я навсегда.

Глаза закрылись в час, благословенный небом.
Взамен свела меня жестокая звезда
лишь с Ночью без конца да сумрачным Эребом.

La jeune morte

Qui que tu sois, Vivant, passe vite parmi
L'herbe du tertre ou git ma cendre inconsolee ;
Ne foule point les fleurs de l'humble mausolee
D'ou j'ecoute ramper le lierre et la fourmi.

Tu t'arretes ? Un chant de colombe a gemi.
Non ! qu'elle ne soit pas sur ma tombe immolee !
Si tu veux m'etre cher, donne-lui la volee.
La vie est si douce, ah ! laisse-la vivre, ami.

Le sais-tu ? Sous le myrte enguirlandant la porte,
Epouse et vierge, au seuil nuptial, je suis morte,
Si proche et deja loin de celui que j'aimais.

Mes yeux se sont fermes a la lumiere heureuse,
Et maintenant j'habite, helas ! et pour jamais,
L'inexorable Erebe et la Nuit Tenebreuse.


Жозе-Мариа де Эредиа Козопас и др.

Козопас
Жозе-Мариа де Эредиа
(Перевод с французского)
Le chevrier
Jose-Maria de Heredia

Пастух, угомонись! Довольно, решено:
козла не отыскать, пусть прыгает, бродяга.
Менал* лесист и крут, а здесь, на дне оврага,
когда настанет ночь, особенно темно.

Давай-ка отдохнём. Вот смоквы. Вот вино.
Поужинаем здесь. Приляг, и я прилягу.
Но тише будь, Мназил*! Не все слова во благо.
Геката видит нас. И духов здесь полно. –

- Зверьми здесь на горе кругом нарыты дыры.
Меж ними и нора милейшего Сатира.
Он вылезет, небось. Молчи, а то спугнём!

Проснулся! Заиграл какую-то погудку.
Мне два его рожка привиделись мельком,
и козы в пляс пошли, едва заслышав дудку.


Le chevrier

O berger, ne suis pas dans cet apre ravin
Les bonds capricieux de ce bouc indocile ;
Aux pentes du Menale, ou l'ete nous exile,
La nuit monte trop vite et ton espoir est vain.

Restons ici, veux-tu ? J'ai des figues, du vin.
Nous attendrons le jour en ce sauvage asile.
Mais parle bas. Les Dieux sont partout, o Mnasyle !
Hecate nous regarde avec son oeil divin.

Ce trou d'ombre la-bas est l'antre ou se retire
Le Demon familier des hauts lieux, le Satyre ;
Peut-etre il sortira, si nous ne l'effrayons.

Entends-tu le pipeau qui chante sur ses levres ?
C'est lui ! Sa double corne accroche les rayons,
Et, vois, au clair de lune il fait danser mes chevres !

*Ситуацию, описанную в сонете, и использованные
собственные имена его автору – Эредиа – подсказали
«Буколики» Вергилия. Те же имена использовали, взяв
оттуда же, другие французские поэты: Victor Hugo,
Albert Samain.


Пастухи
Жозе-Мариа де Эредиа
(Перевод с французского)
Les bergers
Jose-Maria de Heredia.
«Пойдём. Тропа ведёт к Килленскому ущелью.
У входа в грот есть ключ. Он любит здесь один
прилечь в густой траве, примяв пахучий тмин.
А здесь, в тени сосны, он тешится свирелью.

Суягную овцу привяжем тут под елью.
Овцу да и приплод поселит он в овин,
и сыра с молоком поест Гермесов сын,
а нимфы снимут шерсть себе на рукоделье».

«Будь милостивым к нам, о Пан, хранитель стад!
Услышь! Оберегай для нас аркадский сад»...
«Он внял! Трещит под ним замшелая коряга!» -

«Ну, что ж. Пойдём домой! И дню уже конец.
Любому алтарю наш бедный дар во благо.
Он – жертвенная дань бесхитростных сердец»


Les bergers

Viens. Le sentier s'enfonce aux gorges du Cyllene.
Voici l'antre et la source, et c'est la qu’il se plait
A dormir sur un lit d'herbe et de serpolet
A l'ombre du grand pin ou chante son haleine.

Attache a ce vieux tronc moussu la brebis pleine.
Sais-tu qu'avant un mois, avec son agnelet,
Elle lui donnera des fromages, du lait ?
Les Nymphes fileront un manteau de sa laine.

Sois-nous propice, Pan ! o Chevre-pied, gardien
Des troupeaux que nourrit le mont Arcadien,
Je t'invoque... Il entend ! j'ai vu tressaillir l'arbre.

Partons. Le soleil plonge au couchant radieux.
Le don du pauvre, ami, vaut un autel de marbre,
Si d'un coeur simple et pur l'offrande est faite aux Dieux.


Жозе-Мариа де Эредиа
Жертвенная надпись
(Перевод с французского)
Jose–Maria de Heredia
Epigramme votive

Вам, яростный Арей ! Упорная Эрида!
Вот все мои мечи и мой тяжёлый щит.
Но кто ж - подвесить их – мне, старцу, пособит?
Несу пробитый шлем - зато как грозен с виду!

Мой лук из мушмулы стрелял, как лук Алкида*.
Сейчас – без тетивы. Надеть, как надлежит,
умел лишь я один. А нынче мне во стыд -
в руках такая дрожь, что на сердце обида...

Возьмите мой колчан. Вам важно, сколько в нём
держу я острых стрел в запасе боевом,
мечтающих всегда о вылете крылатом?

Колчан – пустой, без стрел. Запас опустошён.
Их можно поискать, придя под Марафон.
Все стрелы я скормил персидским супостатам.

Epigramme votive

Au rude Ares ! A la belliqueuse Discorde !
Aide-moi, je suis vieux, a suspendre au pilier
Mes glaives ebreches et mon lourd bouclier,
Et ce casque rompu qu'un crin sanglant deborde.

Joins-y cet arc. Mais, dis, convient-il que je torde
Le chanvre autour du bois ? - c'est un dur neflier
Que nul autre jamais n'a su faire plier -
Ou que d'un bras tremblant je tende encor la corde ?

Prends aussi le carquois. Ton il semble chercher
En leur gaine de cuir les armes de l'archer,
Les fleches que le vent des batailles disperse ;

Il est vide. - Tu crois que j'ai perdu mes traits ?
Au champ de Marathon tu les retrouverais,
Car ils y sont restes dans la gorge du Perse.


Жозе-Мариа де Эредиа
Надгробная надпись
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Epigramme funeraire

Прохожий! Здесь лежит питомец юной Эллы.
С весны до холодов звучал его смычок.
По пилке на ноге водил крылом сверчок,
и вторила в траве весёлая капелла.

Увы! Скончался он, и лира отзвенела.
Умолк певец лесов, распашек и дорог.
Быстрее проходи, не топочи, дружок.
Не наступи ногой на маленькое тело

Под камешком в траве, где сгрудился чабрец, -
потухшие навек зелёные глазёнки.
А люди? Чем милей суждённый нам конец?

Сверчка, что отыскал заступника в ребёнке,
молельщица Заря, убрав ночной чепец,
кропит елеем рос из сказочной маслёнки.


Epigramme funeraire

Ici git, Etranger, la verte sauterelle
Que durant deux saisons nourrit la jeune Helle,
Et dont l'aile vibrant sous le pied dentele
Bruissait dans le pin, le cytise ou l'airelle.

Elle s'est tue, Helas ! la lyre naturelle,
La muse des guerets, des sillons et du ble :
De peur que son leger sommeil ne soit trouble,
Ah ! passe vite, ami, ne pese point sur elle.

C'est la. Blanche, au milieu d'une touffe de thym,
Sa pierre funeraire est fraichement posee.
Que d'hommes n'ont pas eu ce supreme destin !

Des larmes d'un enfant sa tombe est arrosee,
Et l'Aurore pieuse y fait chaque matin
Une libation de gouttes de rosee.


Античный вариант с кузнечиком.

Пришелец! Здесь лежит зелёненький кузнечик,
крыластый стрекотун с хитиновой пилой,
Звенел он между трав и прыгал под сосной
резвее всех сверчков, поющих из-за печек.

Солист паров, борозд и солнечных местечек,
забавой он служил для Хелле молодой.
Скончался музыкант... Уважь его покой.
И сам не растопчи, и прогони овечек.

Плита над ним бела. Вокруг растёт тимьян.
Безрадостен финал прыгучего героя.
А лучший ли удел премногим людям дан?

Он щедро орошён ребяческой слезою,
и Эос, осветив небесный океан,
кропит его всегда хрустальною слезою.


Погибший в море
Жозе-Мариа де Эредиа
(Перевод с французского)
Le naufrage
Jose-Maria de Herelia

Остался позади александрийский мол.
Египетский Моряк плывёт на свет Арктура.
А вот уж маяка не видно и с прищура.
Стремительный корабль рванулся и пошёл...

Но буря не щадит, творя свой произвол.
Где выброшен корабль - безжизненно и хмуро:
козлёнку не прожить, лишь чахлая натура,
не будь двух-трёх кустов, весь берег был бы гол.

Ложбина в глубине сухой зыбучей дюны,
Могила без помет у греческой лагуны –
таков приют костям былого Моряка.

И только тень его мятётся в лютом горе.
Элладская Земля! Пребудь, как пух, легка!
И ты, стань ласковей да будь потише, Море!


Le naufrage

Avec la brise en poupe et par un ciel serein,
Voyant le Phare fuir a travers la mature,
Il est parti d'Egypte au lever de l'Arcture,
Fier de sa nef rapide aux flancs doubles d'airain.

Il ne reverra plus le mole Alexandrin.
Dans le sable ou pas meme un chevreau ne pature
La tempete a creuse sa triste sepulture ;
Le vent du large y tord quelque arbuste marin.

Au pli le plus profond de la mouvante dune,
En la nuit sans aurore et sans astre et sans lune,
Que le navigateur trouve enfin le repos !

O Terre, o Mer, pitie pour son Ombre anxieuse !
Et sur la rive hellene oui sont venus ses os,
Soyez-lui, toi, legere, et toi, silencieuse.



.

Жозе-Мариа де Эредиа Коралловый риф и др.

Коралловый риф
Жозе-Мариа де Эредиа Коралловый риф.
(Перевод с французского).
Le recif de corail
Jose-Maria de Heredia


Луч солнца в глубине захватывает взоры.
Дивуются глаза коралловым лесам,
стадам весёлых рыб, ракушкам и ежам.
Для фауны здесь рай, простор - для водной флоры.

Из йодистых слоёв солёного раствора,
в котором благодать и рыбкам и рачкам,
родится пестрота их радужных пижам,
и пурпурный пигмент коралла мадрепора

Вдруг рыба в чешуе светлее, чем эмаль,
размером больше всех, зашла на литтораль:
то входит в гущу трав, то выглянет оттуда,

то вдруг ударами огнистых плавников
пускает по воде дрожащий ряд кругов:
топазы, жемчуга, червонцы, изумруды.


L recif de corail

Le soleil sous la mer, mysterieuse aurore
Eclaire la foret des coraux abyssins
Qui mele, aux profondeurs de ses tiedes bassins,
La bete epanouie et la vivante flore.

Et tout ce que le sel ou l'iode colore,
Mousse, algue chevelue, anemones, oursins,
Couvre de pourpre sombre, en somptueux dessins,
Le fond vermicule du pale madrepore.

De sa splendide ecaille eteignant les emaux,
Un grand poisson navigue a travers les rameaux ;
Dans l'ombre transparente indolemment il rode ;

Et, brusquement, d'un coup de sa nageoire en feu
Il fait, par le cristal morne, immobile et bleu,
Courir un frisson d'or, de nacre et d'emeraude.


Жозе-Мариа де Эредиа
Основателю города*
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Au fondateur de ville*

Не смогши отыскать волшебного Офира**,
другое дело ты нашёл себе взамен
и смело основал свой новый Карфаген
на лучшем из всех морских заливов мира.

Конкистадор ! Тебя, служаку, командира,
пугало, что грозят забвение и тлен.
Добавя в известь кровь, крепил ты прочность стен.
Твоя ли в том вина, что взяли верх мортиры?

А нынче здесь лазурь и знойный южный ад,
печальные дворцы с остатками оград,
и нервный Океан обкусывает пляжи.

Твой герб вещает всем, какой ты жил мечтой.
Доныне цел твой шлем – свидетель гордой блажи.
Там град из серебра под пальмой золотой.

Au fondateur de ville*

Las de poursuivre en vain l'Ophir** insaisissable,
Tu fondas, en un pli de ce golfe enchante
Ou l'etendard royal par tes mains fut plante,
Une Carthage neuve au pays de la Fable.

Tu voulais que ton nom ne fut point perissable,
Et tu crus l'avoir bien pour toujours cimente
A ce mortier sanglant dont tu fis ta cite ;
Mais ton espoir, soldat, fut bati sur le sable.

Carthagene etouffant sous le torride azur,
Avec ses noirs palais voit s'еcrouler ton mur
Dans l'Ocean fievreux qui devore sa greve ;

Et seule, a ton cimier brille, o Conquistador,
Hеraldique temoin des splendeurs de ton reve,
Une ville d'argent qu'ombrage un palmier d'or.

*Сонет посвящён испанскому конкистадору Педро де Эредиа, основавшему в 1532 году город Картахену де лас Индиас (Индейский Карфаген) в Колумбии. Однофамилец конкистадора,
поэт считает его своим предком.
**Сказочно богатая страна Африки, откудa вывозили золото корабли царя Соломона.



Жозе-Мариа ле Эредиа
Ему же (Основателю города)*
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Au meme*

Те в пампе и в лесах, вдоль рек, у Андских стен,
громили племена ацтеков, инков, яков**,
добыли имена и тьму почётных знаков
да званий и наград совсем ненужный тлен.

Но ты! Ты основал свой Новый Карфаген*,
прославил весь мой род, не звёздами забрякав, -
твой подвиг с тем, чужим, совсем не одинаков.
Ты с Магдалены*** Крест принёс на Дариен****.

Хлебнувший огонька из пушек и пищалей,
на острове средь гроз, под хлещущей волной,
твой город – весь в церквях за мощью крепостной.

Наследники твои – без княжеских регалий,
зато монету бьют со смыслом и с душой.
Там град из серебра под пальмой золотой.

Au meme*

Qu'ils aient vaincu l'Inca, l'Azteque, les Hiaquis,
Les Andes, la foret, les pampas ou le fleuve,
Les autres n'ont laisse pour vestige et pour preuve
Qu'un nom, un titre vain de comte ou de marquis.

Toi, tu fondas, orgueil du sang dont je naquis,
Dans la mer caraibe une Carthage neuve**
Et du Magdalena jusqu'au Darien qu'abreuve
L'Atrato, le sol rouge a la croix fut conquis.

Assise sur ton ile ou l'Ocean deferle,
Malgre les siecles, l'homme et la foudre et les vents,
Ta cite dresse au ciel ses forts et ses couvents ;

Aussi tes derniers fils, sans trefle, ache ni perle,
Timbrent-ils leur ecu d'un palmier ombrageant
De son panache d'or une Ville d'argent.

*Дон Педро Эредиа – испанский конкистадор, основатель (1532 г.)города
в Колумбии Carthagena de las Indias – Индейская Картахена - Новый Карфаген
** Яки –Hiaquis-Yaquis – воинственное индейское племя родом из Мексиканского
штата Сонора.
***Магдалена – река в Колумбии.
****Дариен – Панамский перешеек.


Жозе-Мариа де Эредиа
Мёртвому городу*
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
A une ville morte*

Здесь нынче у акул охота на макрель.
а прежде город был – владыка Океана.
Сюда со всех сторон водили капитаны.
большие корабли с дарами всех земель.

Но Дрейк пустил здесь в ход и ядра и шрапнель.
Теперь везде видны прораны да изъяны.
А дальше Пуанти умножил эти раны,
и камни стен легли в прибрежную купель

Здесь жгучи небеса. Здесь море – неспокойно.
О город-ветеран! Тебе всё снятся войны.
Под строем гордых пальм, под дрожью их ветвей

в угаре снов твоих всё тлеет древний порох.
Дым славы улетел, а ты не стал трезвей.
Всё грезишь о былых своих конкистадорах.


A une ville morte
Cartagena de Indias*
1532-1583-1697

Morne Ville, jadis reine des Oceans !
Aujourd'hui le requin poursuit en paix les scombres
Et le nuage errant allonge seul des ombres
Sur ta rade ou roulaient les galions geants.

Depuis Drake et l'assaut des Anglais mecreants,
Tes murs desempares croulent en noirs decombres
Et, comme un glorieux collier de perles sombres,
Des boulets de Pointis montrent les trous beants.

Entre le ciel qui brule et la mer qui moutonne,
Au somnolent soleil d'un midi monotone,
Tu songes, o Guerriere, aux vieux Conquistadors ;

Et dans l'еnervement des nuits chaudes et calmes,
Berзant ta gloire eteinte, o Cite, tu t'endors
Sous les palmiers, au long fremissement des palmes.

*Индейская Картахена – город, порт и крепость, основанный
в Колумбии конкистадором доном Педро Эредиа. Однофамилец конкистадора,
поэт с гордостью считает того своим предком. Указанные даты относятся
к наиболее важным событиям в истории Картахены.
1532 – год основания города. 1583 – год жестокого нападения на город
англичанина Френсиса Дрейка. 1697 – год трагической осады города
французом Пуанти.


Пленник
Жозе-Мариа де Эредиа
(Вольный перевод с французского)
Le prisonnier
Jose-Maria de Heredia

Жерому*

Закат раззолотил зелёный небосклон.
Уже, угомонясь, замолкли муэдзины.
Усталый крокодил нырнул в постель из тины.
Над всей большой рекой затихли шум и звон.

Скрестивший ноги бей гашишем опьянён.
Курильщик записной, он здесь за господина.
Мечтается ему ! Гребцы согнули спины.
Черны, обнажены. Вода со всех сторон.

А сзади, на корме, с угрозой и издёвкой
и дёргая струну рукой своей неловкой,
горланит с торжеством презлобный арнаут.

И рядом старый шейх - весь в путах, тусклым глазом,
глядится в зыбкий Нил, теряя бедный разум.
Мечети - на воде. Качаются, плывут...


Le prisonnier

A Gerome.*

La-bas, les muezzins ont cesse leurs clameurs.
Le ciel vert, au couchant, de pourpre et d’or se frange,
Le crocodile plonge et cherche un lit de fange,
Et le grand fleuve endort ses dernieres rumeurs.

Assis, jambes en croix, comme il sied aux fumeurs,
Le Chef revait, berce par le haschisch etrange,
Tandis qu'avec effort faisant mouvoir la cange,
Deux negres se courbaient, nus, au banc des rameurs.

A l'arriere, joyeux et l'insulte a la bouche,
Grattant l'aigre guzla qui rhythme un air farouche,
Se penchait un Arnaute a l'oeil feroce et vil ;

Car lie sur la barque et saignant sous l'entrave,
Un vieux Scheikh regardait d'un air stupide et grave
Les minarets pointus qui tremblent dans le Nil.


*Gerome Jean Leon – французский художник (1824 – 1904).
Эредиа написал свой сонет «Пленник» по сюжету
картины этого художника.


Жозе-Мариа де Эредиа Самурай и др.

Cамурай
Жозе-Мариа де Эредиа
(Перевод с французского)
Le samourai
Jose-Maria de Heredia

Сквозь лёгкий, весь в щелях, бамбуковый экран,
под шелест струн - играя для забавы,
увидела она, как двигается браво
предмет её любви и врач душевных ран.

Две сабли на боку, могучий стройный стан,
Горит наплечный герб, знак рода Токунгава.
А лента с бахромой, свидетель бранной славы,
обвившая доспех, – алей любых румян.

Сам - с веером в руках, одет с отменным толком,
и латами блестит, и лаками и шёлком.
Точь-в-точь как из воды явившийся омар.

Он рад послать привет, крича из-под забрала.
Ускорил бодрый шаг. В нём тоже пышет жар,
и парочка сяжков на каске задрожала.


Le samourai

D'un doigt distrait frolant la sonore biva,
A travers les bambous tresses en fine latte,
Elle a vu, par la plage eblouissante et plate,
S'avancer le vainqueur que son amour reva.

C'est lui. Sabres au flanc, l'eventail haut, il va.
La cordeliere rouge et le gland ecarlate
Coupent l'armure sombre, et, sur l'epaule, eclate
Le blason de Hizen ou de Tokungawa.

Ce beau guerrier vetu de lames et de plaques,
Sous le bronze, la soie et les brillantes laques,
Semble un crustace noir ; gigantesque et vermeil.

Il l'a vue. Il sourit dans la barbe du masque,
Et son pas plus hatif fait reluire au soleil
Les deux antennes d'or qui tremblent a son casque.


Жозе-Мариа де Эредиа Даймио
(Перевод с французского)
Daimio
Jose-Maria de Heredia

Ржёт ставший на дыбы ретивый жеребец
под чёрной боевой четырёххвостой плёткой.
Клинок задел доспех с его оборкой ходкой,
и каждая деталь бренчит, как бубенец.

Японский вождь, сверх лат, одевшийся в багрец,
задрал личинный мех над выбритой бородкой,
и глянул на вулкан со снежною обводкой,
красу родной земли, отраду всех сердец.

Но в блёстках неба вдруг, в его восточной части,
увидел он звезду, сулившую несчастье,
блистающий комок над плещущей волной.

Не дрогнувши лицом, - чтоб скрыть глазные щёлки –
раскрыл он веер свой с оправою стальной.
Там Солнца круг алел, как кровь на белом шёлке.


Le daimio

Sous le noir fouet de guerre a quadruple pompon,
L'etalon belliqueux en hennissant se cabre
Et fait bruire, avec des cliquetis de sabre,
La cuirasse de bronze aux lames du jupon.

Le Chef vetu d'airain, de laque et de crepon,
Otant le masque a poils de son visage glabre,
Regarde le volcan sur un ciel de cinabre
Dresser la neige ou rit l'aurore du Nippon.

Mais il a vu, vers l'Est eclabousse d'or, l'astre,
Glorieux d'eclairer ce matin de desastre,
Poindre, orbe eblouissant, au-dessus de la mer ;

Et, pour couvrir ses yeux dont pas un cil ne bouge,
Il ouvre d'un seul coup son eventail de fer
Ou dans le satin blanc se leve un Soleil rouge.

*Даймио – средневековый японский феодал,
аристократ, князь, подчинённый сёгуну вождь
самураев


Жозе-Мариа де Эредиа
Огненные цветы
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Fleurs de feu

За Хаосом вослед прошли ещё века.
Из кратера огонь хлестал сплошной лавиной.
Сам Чимборасо слаб в сравненье с той вершиной,
так шапка над жерлом была здесь высока.

Теперь гора тиха – ни эха, ни толчка.
Здесь лава – кровь Земли – застыла прочной льдиной.
И сыщется вода для стайки голубиной,
где магма из глубин бежала, как река.

Но яркий всплеск былых пожаров в преисподней
остывшее жерло доносит и сегодня
сквозь спящие под ним прогнутые пласты:

на кактусах вокруг, среди пороховинок,
слетающих дождём с их вызревших тычинок,
горят сплошным огнём багровые цветы.


Fleurs de feu

Bien des siecles depuis les siecles du Chaos,
La flamme par torrents jaillit de ce cratere,
Et le panache igne du volcan solitaire
Flamba plus haut encor que les Chimborazos.

Nul bruit n'йveille plus la cime sans echos.
Ou la cendre pleuvait l'oiseau se desaltere ;
Le sol est immobile et le sang de la Terre,
La lave, en se figeant, lui laissa le repos.

Pourtant, supreme effort de l'antique incendie,
А l'orle de la gueule а jamais refroidie,
Eclatant a travers les rocs pulverises,

Comme un coup de tonnerre au milieu du silence,
Dans le poudroiment d'or du pollen qu'elle lance
S'epanouit la fleur des cactus embrases.


Жозе-Мариа де Эредиа
Столетник
(Вольный перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Fleur seculaire

Вверху Гвалатьери*, у дикого обрыва,
где в давний век застыл базальтовый поток,
в в каком-то из семян проклюнулся росток,
да и прижился там, привольно и счастливо.

Он впитывал росу небесного полива
и длинным корнем пил подземный огонёк.
Весь век под сотней солнц, налившись светом впрок
он вырастил бутон , увесистый на диво.

В горячеЙ тишине бутон светил костром.
Вдруг взрыв – и вот цветок выходит из темницы.
И золото пыльцы летит с него дождём.

Алоэ зацвело невиданной жар-птицей.
Растению сто лет всё снился Гименей -
но праздничный цветок не жил и пары дней.


Fleur seculaire

Sur le roc calcine la derniere rampe
Oule flux volcanique autrefois s'est tari,
La graine que le vent au haut Gualatieri*
Sema, germe, s'accroche et, frele plante, rampe.

Elle grandit. En l'ombre ou sa racine trempe,
Son tronc, buvant la flamme obscure, s'est nourri ;
Et les soleils d'un siecle ont longuement muri
Le bouton colossal qui fait ployer sa hampe.

Enfin, dans l'air brillant et qu'il embrase encor,
Sous le pistil geant qui s'erige, il eclate,
Et l'etamine lance au loin le pollen d'or ;

Et le grand aloes a la fleur ecarlate,
Pour l'hymen ignore qu'a reve son amour,
Ayant vecu cent ans, n'a fleuri qu'un seul jour.

*Gualatieri (ГвалатьерИ - ? ) – вулканическая гора в Перу, 6700 м



Жозе–Мариа де Эредиа Античная медаль
(Перевод с французского)
Medaille antique
Jose-Maria de Heredia

В нём пурпур золотой. На Этне виноград -
как Эригонин дар, услада сибарита.
Но тип лица девиц, пленивший Феокрита,
сегодняшний поэт отыщет тут навряд.

Для Аретузы был весь выбор небогат:
наложница,раба... Целована и бита...
Здесь в греческую кровь за ряд веков подлиты
и норов северян и южный аромат.

Меняются века. Преобразились музы.
Стал тенью Агригент, былые Сиракузы
заснули без забот под облачным шатром.

Зато как долог век отливок и чеканок!
Ещё сохранена медальным серебром
античная краса былых сицилианок!

Medaille antique

L'Etna murit toujours le pourpre et l'or du vin
Dont l'Erigone antique enivra Theocrite ;
Mais celles dont la grace en ses vers fut ecrite,
Le poete aujourd'hui les chercherait en vain.

Perdant la purete de son profil divin,
Tour a tour Arethuse esclave et favorite
A mele dans sa veine ou le sang grec s'irrite
La fureur sarrasine a l'orgueil angevin.

Le temps passe. Tout meurt. Le marbre meme s'use.
Agrigente n'est plus qu'une ombre, et Syracuse
Dort sous le bleu linceul de son ciel indulgent ;

Et seul le dur metal que l'amour fit docile
Garde encore en sa fleur, aux medailles d'argent,
L'immortelle beaute des vierges de Sicile.

Жозе-Мариа де Эредиа Ваза и др.

Ваза
Жозе-Мариа де Эредиа
(Перевод с французского)
Le vase
Jose-Maria de Heredia

Отменнейшая кость и славная работа.
И всё до мелочей в резьбе отражено:
Медея и Ясон, волшебное Руно,
Колхидские леса и топкие болота.

Вот Нил, отец всех рек, исполненный дремоты.
Вакханки на пиру без меры пьют вино
и, связками гроздей украсив заодно
распряженных волов, танцуют без заботы.

Вот всадники внизу. Меж ними жаркий бой,
А дальше – на щите – поверженный герой.
Рыдают старики. И мать скорбит без меры...

Две ручки по бокам. Они не без затей.
Опёршись на края округлостью локтей,
из вазы жадно пьют грудастые химеры.

Le vase

L'ivoire est cisele d'une main fine et telle
Que l'on voit les forets de Colchide et Jason
Et Medee aux grands yeux magiques. La Toison
Repose, etincelante, au sommet d'une stele.

Aupres d'eux est couche le Nil, source immortelle
Des fleuves, et, plus loin, ivres du doux poison,
Les Bacchantes, d'un pampre a l'ample frondaison,
Enguirlandent le joug des taureaux qu'on detelle.

Au-dessous, c'est un choc hurlant de cavaliers ;
Puis les heros rentrant morts sur leurs boucliers
Et les vieillards plaintifs et les larmes des meres.

Enfin, en forme d'anse arrondissant leurs flancs
Et posant aux deux bords leurs seins fermes et blancs,
Dans le vase sans fond s'abreuvent des Chimeres.

Жозе-Мариа де Эредиа
Ариадна
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Ariane

Под чистый звон кимвал, под звучный медный гром,
на тигре возлежа, красивая,нагая,
Царица видит въявь, как, берег оглашая,
к ней Оргия идёт с Божественным Вождём.

А мощный зверь готов прогнуться хоть кольцом,
под милой госпожой торжественно ступая.
Его ласкает длань. В ней плётка золотая.
И тигр, рыча, грызёт цветок над поводком.

Волна её волос – на шкуре светозарной,
как разный виноград – гроздь чёрная с янтарной.
В рычанье зверя ей вдаваться недосуг.

Она совсем пьяна. Пора сыскать обитель.
Теперь кже забыт неверный прежний друг.
К устам готов прильнуть Великий Укротитель.


Ariane

Au choc clair et vibrant des cymbales d'airain,
Nue, allongee au dos d'un grand tigre, la Reine
Regarde, avec l'Orgie immense qu'il entraine,
Iacchos s'avancer sur le sable marin.

Et le monstre royal, ployant son large rein,
Sous le poids adore foule la blonde arene,
Et, frole par la main d'ou pend l'errante rene,
En rugissant d'amour mord les fleurs de son frein.

Laissant sa chevelure a son flanc qui se cambre
Parmi les noirs raisins rouler ses grappes d'ambre,
L'Epouse n'entend pas le sourd rugissement ;

Et sa bouche eperdue, ivre enfin d'ambroisie,
Oubliant ses longs cris vers l'infidele amant,
Rit au baiser prochain du Dompteur de l'Asie.


Жозе-Мариа де Эредиа
Вакханалия
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Bacchanale

На Ганге слышен вопль и дикий рёв тигриный.
Пленённое зверьё сломало напрочь клеть
и зарезвилось вскачь – назад не запереть.
Вакханки – наутёк от резвости звериной.

Растоптан виноград, корзина за корзиной.
И когти и клыки у тигров стали рдеть.
У женщин на боках как пурпур эта снедь.
На шкурах у зверей по цвету спорит с глиной.

Под кожею менад сквозь блещущий загар
Пылающую кровь почувствовали тигры.
С урчаньем и рыча всё злее входят в игры.

Сам Вакх, задорный бог, охотно взгрел их жар.
Под взмах его жезла, по окрику и взгляду
взрычал могучий зверь, и взвизгнула менада.


Bacchanale

Une brusque clameur epouvante le Gange.
Les tigres ont rompu leurs jougs et, miaulants,
Ils bondissent, et sous leurs bonds et leurs elans
Les Bacchantes en fuite ecrasent la vendange.

Et le pampre que l'ongle ou la morsure effrange
Rougit d'un noir raisin les gorges et les flancs
Ou pres des reins rayes luisent des ventres blancs
De leopards roules dans la pourpre et la fange.

Sur les corps convulsifs les fauves eblouis,
Avec des grondements que prolonge un long rale,
Flairent un sang plus rouge a travers l'or du hale ;

Mais le Dieu, s'enivrant а ces jeux inouis,
Par le thyrse et les cris les exasperes et mele
Au male rugissant la hurlante femelle.


Пробуждение бога
Жозе-Мариа де Эредиа
(Перевод с французского)
Le reveil d’un dieu
Jose-Maria de Heredia

Нечёсанный, хрипя от стона и от крика,
натужный женский хор безудержно рыдал.
Здесь, в Библосе, опять весенний ритуал,
сбирающий людей от мала до велика.

Под ворохом цветов, как бедный горемыка,
кумир Сирийских дев, их юный идеал,
умащенный, лежит, не слушая похвал,
не видя ничьего заплаканного лика.

Уж ночь, и скорбь вокруг вскипает до азарта,
но утром пролила Великая Астарта
волшебный киннамон – живительные слёзы.

Мистический Супруг чудесно воскрешён!
Восток в лучах зари пылает ярче розы.
Адонисова кровь румянит небосклон.


Le reveil d’un dieu

La chevelure eparse et la gorge meurtrie,
Irritant par les pleurs l'ivresse de leurs sens,
Les femmes de Byblos, en lugubres accents,
Menent la funeraire et lente theorie.

Car sur le lit jonche d'anemone fleurie
Ou la Mort avait clos ses longs yeux languissants,
Repose, parfume d'aromate et d'encens,
Le jeune homme adore des vierges de Syrie.

Jusqu'a l'aurore ainsi le choeur s'est lamente,
Mais voici qu'il s'eveille a l'appel d'Astarte,
L'Epoux mysterieux que le cinname arrose.

Il est ressuscite, l'antique adolescent !
Et le ciel tout en fleur semble une immense rose
Qu'un Adonis celeste a teinte de son sang.

Чародейка
Жозе-Мариа де Эредиа
(Перевод с французского)
La magissienne
Jose-Maria de Heredia

Куда б меня теперь ни заносили ноги,
она уже зовёт, её капкан раскрыт.
О мой отец! О мать! Меня терзает стыд.
Ваш сын Алкивиад – в тенетах и в тревоге.

Ещё не тряс одежд кровавых на пороге
самофракийский жрец, мой мститель Эвмолпид.
Я вынужден бежать, как сердце ни стучит,
под лай зловещих псов мне в спину по дороге.

Податься – но куда ? Нет ужаса сильней.
Я – жертва тёмных чар и колдовских заклятий.
Мне лютый гнев богов страшней любых сетей.

Не знаю, чем отбить мечи небесных ратей:
пьянящие уста и чёрный блеск очей.
Чем защититься мне от слёз и от объятий?


La magissienne

En tous lieux, meme au pied des autels que j'embrasse,
Je la vois qui m'appelle et m'ouvre ses bras blancs.
O pere venerable, o mere dont les flancs
M'ont porte, suis-je ne d'une execrable race ?

L'Eumolpide vengeur n'a point dans Samothrace
Secoue vers le seuil les longs manteaux sanglants,
Et, malgre moi, je fuis, le coeur las, les pieds lents ;
J'entends les chiens sacres qui hurlent sur ma trace.

Partout je sens, j'aspire, a moi-meme odieux,
Les noirs enchantements et les sinistres charmes
Dont m'enveloppe encor la colere des Dieux ;

Car les grands Dieux ont fait d'irresistibles armes
De sa bouche enivrante et de ses sombres yeux,
Pour armer contre moi ses baisers et ses larmes


Жозе-Мариа де Эредиа Луперкус и др.

Жозе-Мариа де Эредиа Луперкус
(Вольный перевод с французского)
Lupercus
Jose-Maria de Heredia

Луперкус – повстречав – кричит мне утром ныне:
«Мне нужен свиток твой. О нём такой трезвон !
Пришлю за ним раба. Весь город упоён
изяществом твоей изысканной латыни».

«Постой, не торопись. Твой раб – такой разиня.
Он немощен и хром. А путь ко мне длинён.
И лестница крута. Туда не влезет он.
Зато ты сам, как раз, живёшь на Палатине.

Мой книгопродавец содержит лавку там.
В ней Силий, Плиний, Плавт - и новое, и хлам.
Вергилия найдешь, Теренция и Федра.

Никак не может быть, чтоб сзади всех стоял -
и в пурпур оплетён, и в ящиках из кедра -
всего по пять денье за штуку Марциал».


Lupercus

Lupercus, du plus loin qu'il me voit : - Cher poete,
Ta nouvelle epigramme est du meilleur latin ;
Dis, veux-tu, j'enverrai chez toi demain matin,
Me preter les rouleaux de ton oeuvre complete ?

- Non. Ton esclave boite, il est vieux, il halete,
Mes escaliers sont durs et mon logis lointain ;
Ne demeures-tu pas aupres du Palatin ?
Atrectus, mon libraire, habite l'Argilete.

Sa boutique est au coin du Forum. Il y vend
Les volumes des morts et celui du vivant,
Virgile et Silius, Pline, Terence ou Phedre ;

La, sur l'un des rayons, et non certe aux derniers,
Ponce, vetu de pourpre et dans un nid de cedre,
Martial est en vente au prix de cinq deniers.


Жозе-Мариа де Эредиа Треббия*
(Перевод с французского)
La Trebbia
Jose-Maria de Herediа

Суровая заря глядит с отрогов гор.
И Треббия шумит, бурлива и багрова.
С утра поят коней, а всадники готовы
по зову звонких труб дать римлянам отпор.

Хоть спорит Сципион и лжёт авгурский хор,
погода - никуда и небеса суровы,
но сам Семпроний твёрд, а ликторы – по слову -
поднимут топоры и выкажут задор.

На небе - будто кровь - огни-протуберанцы.
Горят деревни тех, кто стал за африканца.
И слышно, как вблизи трубит взъярённый слон.

Упорный Ганнибал - в своём военном стане.
Он верит в свой триумф. Вот конный эскадрон.
Пехота - вслед за ним. Идут карфагеняне.


La Trebbia

L'aube d'un jour sinistre a blanchi les hauteurs.
Le camp s'eveille. En bas roule et gronde le fleuve
Ou l'escadron leger des Numides s'abreuve.
Partout sonne l'appel clair des buccinateurs.

Car malgre Scipion, les augures menteurs,
La Trebbia debordee, et qu’il vente et qu’il pleuve
Sempronius Consul, fier de sa gloire neuve,
A fait lever la hache et marcher les licteurs.

Rougissant le ciel noir de flamboiments lugubres,
A l'horizon, brulaient les villages Insubres ;
On entendait au loin barrir un elephant.

Et la-bas, sous le pont, adosse contre une arche,
Hannibal ecoutait, pensif et triomphant,
Le pietinement sourd des legions en marche.

*Треббия – река на севере Италии, возле которой войска карфагенского
полководца Ганнибала одержали победу над легионами римского консула
Семпрония.


Жозе-Мариа де Эредиа
После Канн
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Apres Cannes

Пал консул, а другой бежал и скрылся где-то.
Вскипевший Авфид* весь заполнен грудой тел,
оружия и лат. Блеск бронзы запотел.
И молнией в грозу святая сень задета.

Напрасно Главный Жрец разгадывал приметы
и дважды в мудрость книг Сивиллиных** смотрел.
И принесенье жертв*** не выправило дел.
Рим – в трауре сейчас, как при скончанье света.

В любой из вечеров идут на акведук
хозяйка и слуга, и старый дед, и внук,
рабы из их жилищ****, плебеи из Субура*****.

Им чудится вверху, в Сабинской стороне,
с повязкой на глазу, на бешеном слоне,
ужасная, как смерть, огромная фигура.


Apres Cannes

Un des consuls tue, l'autre fuit vers Linterne
Ou Venuse. L'Aufide* a deborde, trop plein
De morts et d'armes. La foudre au Capitolin
Tombe, le bronze sue et le ciel rouge est terne.

En vain le Grand Pontife a fait un lectisterne***
Et consulte deux fois l'oracle sibylline** ;
D'un long sanglot l'aieul, la veuve, l'orphelin
Emplissent Rome en deuil que la terreur consterne.

Et chaque soir la foule allait aux aqueducs,
Plebe, esclaves, enfants, femmes, vieillards caducs
Et tout ce que vomit Subure***** et l'ergastule**** ;

Tous anxieux de voir surgir, au dos vermeil
Des monts Sabins ou luit il sanglant du soleil,
Le Chef borgne monte sur l'elephant Getule.

*Авфид (Ауфид, ныне Офанто) река возле Канн, где войско Ганнибала нанесло римлянам тяжёлое поражение в 216 г. до н.э.
**Сивиллины книги – сборники прорицаний, хранившиеся в храме Юпитера.
***Лектистерний – приношения богам
****Эргастул – помещение для рабов, частная тюрьма.
*****Субур – бедняцкий квартал древнего Рима


Жозе-Мариа де Эредиа
Триумфатору
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
A un triomphateur

Задумав монумент, стратег, дай порученье:
пусть арка отразит позор чужих вождей,
покажет моряков с пленённых кораблей,
трофеи, якоря и всё вооруженье.

Не важно, кто ты есть по своему рожденью,
но титул, имя, род навеки в камень вбей
поглубже, попрочней. Ставь буквы покрупней
и в верх – на гордый фриз – и в низ сооруженья.

Забвенью вопреки, оставь нетленный след...
Насколько вечен гром сегодняшних побед?
Обычный цепкий плющ в рачении змеином

обнимет крепь камней – развалится краса.
Потом косарь-самнит придёт косить к руинам.
Заденет мёртвый блок – затупится коса.


A un triomphateur

Fais sculpter sur ton arc, Imperator illustre,
Des files de guerriers barbares, de vieux chefs
Sous le joug, des troncons d'armures et de nefs,
Et la flotte captive et le rostre et l'aplustre.

Quel que tu sois, issu d'Ancus ou ne d'un rustre,
Tes noms, famille, honneurs et titres, longs ou brefs,
Grave-les dans la frise et dans les bas-reliefs
Profondement, de peur que l'avenir te frustre.

Deja le Temps brandit l'arme fatale. As-tu
L'espoir d'eterniser le bruit de ta vertu ?
Un vil lierre suffit a disjoindre un trophee ;

Et seul, aux blocs epars des marbres triomphaux
Ou ta gloire en ruine est par l'herbe etouffee,
Quelque faucheur Samnite ebrechera sa faulx


Жозе-Мариа де Эредиа Кидн
(Перевод с французского)
Le Cydnus
Jose-Maria de Heredia

Лазурь – без берегов, и солнце - будто пламя.
Трирема в серебре. Черным черна река.
Чуть слышно шелестят под пенье флейт шелка.
Курильница чадит. Всё судно в фимиаме.

Скульптурный ястребок вцепился в борт когтями,
и Клеопатра мчит к нему из шатерка.
Орлицею в парче, изящна и зорка,
ища добычи, льнёт к окрестной панораме.

Вот Тарс, где ждёт её покорный ей храбрец.
Их вновь соединил взаимный зов сердец.
И тянется она к любимому руками.

Приметы ей темны, а долго ли пропасть?
Царице не видать, как сыплют лепестками
Два детища богов всевышних: Смерть и Страсть.


Le Cydnus

Sous l'azur triomphal, au soleil qui flamboie,
La trireme d'argent blanchit le fleuve noir
Et son sillage y laisse un parfum d'encensoir
Avec des sons de flute et des frissons de soie.

A la proue eclatante ou l'epervier s'eploie,
Hors de son dais royal se penchant pour mieux voir,
Cleopatre debout en la splendeur du soir
Semble un grand oiseau d'or qui guette au loin sa proie.

Voici Tarse, ou l'attend le guerrier desarme ;
Et la brune Lagide ouvre dans l'air charme
Ses bras d'ambre ou la pourpre a mis des reflets roses.

Et ses yeux n'ont pas vu, presage de son sort,
Aupres d'elle, effeuillant sur l'eau sombre des roses,
Les deux enfants divins, le Desir et la Mort.

Кидн (Cydnus) – река в древней Киликии, на берегу которой стоял город Тарс.
Туда римский полководец Марк-Антоний пригласил египетскую царицу
Клеопатру, в то время, когда вёл там войну с парфянами (41 год до н.э.).
Трирема – древнее трёхъярусное судно.



Жозе-Мариа де Эредиа Марсий и др.

Марсий
Жозе-Мариа де Эредиа
(Перевод с французского)
Marsyas
Jose-Maria de Heredia

Несчастный! У тебя нелёгкая судьбина.
Сосновые дрова с пахучею смолой
не жгли твой бедный прах. Вся кровь ушла с водой
с крутых Фригийских гор в окрестную долину.

Обрушивши свой плектр, как грозную дубину,
оперник счёты свёл и с флейтой и с тобой.
И нет чаровника всей живности лесной,
не знавшего о злом проклятии Афины.

На тисовом стволе кровавым лоскутом
висит лишь твой покров, ободранный живьём...
Жестокий гордый бог, не знающий пощады!

Теперь ни вечерком, ни днём, ни поутру
наш Марсий не издаст весёлые рулады.
Лишь высохший кожух трясётся на ветру.

Marsyas

Les pins du bois natal que charmait ton haleine
N'ont pas brule ta chair, o malheureux ! Tes os
Sont dissous, et ton sang s'ecoule avec les eaux
Que les monts de Phrygie epanchent vers la plaine.

Le jaloux Citharede, orgueil du ciel hellene,
De son plectre de fer a brise tes roseaux
Qui, domptant les lions, enseignaient les oiseaux ;
Il ne reste plus rien du chanteur de Celene.

Rien qu'un lambeau sanglant qui flotte au tronc de l'if
Auquel on l'a lie pour l'ecorcher tout vif.
O Dieu cruel ! O cris ! Voix lamentable et tendre !

Non, vous n'entendrez plus, sous un doigt trop savant,
La flute soupirer aux rives du Meandre...
Car la peau du Satyre est le jouet du vent.

Жозе Мариа де Эредиа Сфинкс
(Перевод с французского)
Sphinx
Jose Maria de Heredia


В колючей густоте глубокий грот отрыт.
Священный Киферон. Здесь - с крыльями орлицы,
сверкая наготой, - ждёт дева-полуптица.
Блеск золота в глазах, и ярость в них горит.

Явился смелый гость - красив и знаменит:
- "Ты с чем сюда пришёл? Гляди в мои зеницы!". -
- "С любовью! Я - герой, чьей страсти нет границы". -
- "Входи ж! Но не забудь, обратный ход закрыт!" -

- "Пустяк! Беллерофонт переборол Химеру". -
- "Ни с места!". - "Дай уста по моему примеру!".-
- "Вопьюсь, и брызнет кровь фонтаном алых струй.

Вонзаю когти в плоть!" - "Терзай хоть всею пастью!
Я Славу получу. Сорву твой поцелуй!" -
- "Пустой предсмертный бред!" - "О нет! Вершина счастья !"


Sphinx

Au flanc du Citheron, sous la ronce enfoui,
Le roc s'ouvre, repaire ou resplendit au centre
Par l'eclat des yeux d'or, de la gorge et du ventre,
La vierge aux ailes d'aigle et dont nul n'a joui.

Et l'Homme s'arreta sur le seuil, ebloui.
- Quelle est l'ombre qui rend plus sombre encor mon antre ?
- L'Amour. - Es-tu le Dieu ? Je suis le Heros. - Entre ;
Mais tu cherches la mort. L'oses-tu braver ? - Oui.

Bellerophon dompta la Chimere farouche.
- N'approche pas. - Ma levre a fait fremir ta bouche...
- Viens donc ! Entre mes bras tes os vont se briser ;

Mes ongles dans ta chair... Qu'importe le supplice,
Si j'ai conquis la gloire et ravi le baiser ?
- Tu triomphes en vain, car tu meurs. - O delice !...

Жозе-Мариа де Эредиа
Андромеда у Чудища
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Andromede au Monstre

Девица, дочь царя, несчастного Кефея,
привязана к скале на чёрном островке.
Рыдает, вся в бреду и корчится в тоске,
то дрожью исходя, то вовсе цепенея.

Студёный океан, чем дольше, то страшнее.
За слизистой волной всё новые в рывке.
Царевна не глядит... Вблизи и вдалеке
мерещится ей пасть несытого злодея.

Вдруг молния блестит на небе без грозы.
В нём ржание коня. В нём проблеск бирюзы.
Она открыла взор. В прекрасной ипостаси,

Ей голову кружа гоньбой сквозь хмарь и хмурь,
сын Зевса вихрем мчит на вздыбленном Пегасе.
И море в их тени окрасилось в лазурь.


Andromede au monstre

La Vierge Cepheenne, helas ! encor vivante,
Liee, echevelee, au roc des noirs ilots,
Se lamente en tordant avec de vains sanglots
Sa chair royale ou court un frisson d'epouvante.

L'ocean monstrueux que la tempete evente
Crache a ses pieds glaces l'acre bave des flots,
Et partout elle voit, a travers ses cils clos,
Bailler la gueule glauque, innombrable et mouvante.

Tel qu'un eclat de foudre en un ciel sans eclair,
Tout a coup, retentit un hennissement clair
Ses yeux s'ouvrent. L'horreur les emplit, et l'extase ;

Car elle a vu, d'un vol vertigineux et sur,
Se cabrant sous le poids du fils de Zeus, Pegase
Allonger sur la mer sa grande ombre d'azur.


Жозе Мариа де Эредиа Персей и Андромеда
(Перевод с французского)
Persee et Andromede
Jose Maria de Heredia

Чудовищу - конец, Медуза не живёт.
Из мёртвой головы змеится кровь по следу.
Воитель одержал две славные победы:
и девица в руках, чьи волосы - как мёд.

У моря между тем уже готов в полёт
волшебный конь Пегас, хрипун и непоседа.
К нему-то и несёт спаситель Андромеду,
а та - и смятена, и слёзы счастья льёт.

Садятся га коня - и все в солёной пене.
Красавица на круп поставила колени.
К ней ластится волна, касаясь дивных ног.

Тесей грозит мечём. Пегас с невольным пылом
вскочил - и в небесах, всего в один прыжок.
Огонь двух мощных крыл слепил глаза светилам.


Persee et Andromede

Au milieu de l'ecume arretant son essor,
Le Cavalier vainqueur du monstre et de Meduse,
Ruisselant d'une bave horrible ou le sang fuse,
Emporte entre ses bras la vierge aux cheveux d'or.

Sur l'etalon divin, frere de Chrysaor,
Qui piaffe dans la mer et hennit et refuse,
Il a pose l'Amante eperdue et confuse
Qui lui rit et l'etreint et qui sanglote encor.

Il l'embrasse. La houle enveloppe leur groupe.
Elle, d'un faible effort, ramene sur la croupe
Ses beaux pieds qu'en fuyant baise un flot vagabond ;

Mais Pegase irrite par le fouet de la lame,
A l'appel du Heros s'enlevant d'un seul bond,
Bat le ciel ebloui de ses ailes de flamme.


Жозе-Мариа де Эредиа Похищение Андромеды
(Перевод с французского)
Le ravissement d’Andromede
Jose-Maria de Heredia


Несёт их в тишине большой крылатый конь,
гоня горячий дым раздутыми ноздрями,
в ночную синеву подзвёздными путями,
лишь перья шелестят, едва их только тронь.

Над Африкой летят, та кажется с ладонь.
Вот Азия... Там сушь... Ливан – под облаками.
А вот и Геллеспонт, и пена ворохами.
Где Гелла смерть нашла - там памятный огонь.

Под ветром два крыла несутся на светила,
раздувшись в паруса во всю их ширь и силу.
Меж ними седокам и мягче и теплей.

Их тени в небесах. Растут у них под взглядом.
Вот Овен заблистал. Вот светит Водолей.
Созвездия блестят. Два новых - с теми рядом.


Le ravissement d’Andromede

D'un vol silencieux, le grand Cheval aile
Soufflant de ses naseaux elargis l'air qui fume,
Les emporte avec un fremissement de plume
A travers la nuit bleue et l'ether etoile.

Ils vont. L'Afrique plonge au gouffre flagelle,
Puis l'Asie... un desert... le Liban ceint de brume...
Et voici qu'apparait, toute blanche d'ecume,
La mer mysterieuse ou vint sombrer Helle.

Et le vent gonfle ainsi que deux immenses voiles
Les ailes qui, volant d'etoiles en etoiles,
Aux amants enlaces font un tiede berceau ;

Tandis que, l'oeil au ciel ou palpite leur ombre,
Ils voient, irradiant du Belier au Verseau,
Leurs Constellations poindre dans l'azur sombre


Жозе-Мариа де Эредиа Микельанжело и др.

Микельанджело
Жозе-Мариа де Эредиа
(Перевод с французского)
Michel-Ange
Jose-Maria de Heredia

Нет слов, как был силён точивший душу зуд:
Сикстина для него все радости затмила:
в ней вместе собрались пророки и Сивиллы,
а на одной из стен, открылся Страшный Суд.

Титан во всех делах, он выбрал тяжкий труд,
мечтая лишь о том, чтоб творческая сила
в честь Славы, в честь Любви, Отечеству служила,
но с горечью постиг, что все надежды лгут.

Его гиганты мрут в сраженье с диким гнётом,
рабы привлечены к чудовищным работам
где корчится любой уродливым крючком.

Он в мраморах своих сумел, не зная страха,
воочию явить с искусством и умом,
как гневается Дух под косным гнётом Праха


Michel-Ange
Certe, il etait hante d'un tragique tourment,
Alors qu'a la Sixtine et loin de Rome en fetes,
Solitaire, il peignait Sibylles et Prophetes
Et, sur le sombre mur, le dernier jugement.

Il ecoutait en lui pleurer obstinement,
Titan que son desir enchaine aux plus hauts faites,
La Patrie et l'Amour, la Gloire et leurs defaites ;
Il songeait que tout meurt et que le reve ment.

Aussi ces lourds Geants, las de leur force exsangue,
Ces Esclaves qu'etreint une infrangible gangue,
Comme il les a tordus d'une etrange facon ;

Et dans les marbres froids ou bout son ame altiere,
Comme il a fait courir avec un grand frisson
La colere d'un Dieu vaincu par la Matiere !


Жозе-Мариа де Эредиа Смерть орла
(Перевод с французского)
La mort de l'aigle
Jose-Maria de Heredia

Когда орёл взлетел над вечными снегами,
он в воздухе искал простора без теней,
где к солнцу ближе путь, где небо голубей.
И там в его зрачках заполыхало пламя.

Он рвётся в небеса всё выше, всё упрямей,
вдыхая жаркий дух заряженных полей.
Его влечёт гроза и всё, что в ней и с ней,
но молния, блеснув, вдруг ставит точку в драме.

Сто смерчей принеслись откуда ни на есть.
Надломлено крыло. Уж биться бесполезно.
И падает смельчак в сверкающую бездну.

Счастливец тот борец за волю или честь,
кто в страсти и мечте, в безумии экстаза,
погибнет, как орёл, блистательно и сразу.
Les Trophees, 1893


La mort de l'aigle

Quand l'aigle a depasse les neiges eternelles,
A sa vaste convergure il veut chercher plus d'air
Et le soleil plus proche en un azur plus clair
Pour echauffer l'eclat de ses mornes prunelles.

Il s'enleve. Il aspire un torrent d'etincelles.
Toujours plus haut, enflant son vol tranquille et fier,
Il monte vers l'orage ou l'attire l'eclair;
Mais la foudre d'un coup a rompu ses deux ailes.

Avec un cri sinistre, il tournoie, emporte
Par la trombe, et, crispe, buvant d'un trait sublime
La flamme eparse, il plonge au fulgurant abime.

Heureux qui pour la Gloire ou pour la Liberte,
Dans l'orgueuil de la force et l'ivresse du reve,
Meurt ainsi, d'une mort eblouissante et breve!


Жозе-Мариа де Эредиа Plus ultra
Jose-Maria de Heredia
(Перевод с французского)

Захвачены людьми былое царство львов,
гнездилища всех птиц и ядовитых гадов.
Пропахан Океан, и в нём на зыбких грядах
остались сеть борозд, как будто от плугов

Но в северных краях, за кругом катастроф,
минуй Шпицберген - там, среди полярных радуг
таятся острова заманчивых загадок,
где не был никогда никто из моряков.

«Идём! Взломаем льды. Хоть тяжко,а придётся
и нынче исполнять свой долг первопроходца,
разведчика пластов и рудоносных жил.

Найди у полюсов никем не смятый гравий» -
приказывает мне честолюбивый пыл,
и море на ушко толкует мне о славе.

ВАРИАНТ:
"Найди у полюсов никем не смятый берег" -
приказывает мне честолюбивый пыл,
расцветив миражи неведомых Америк.


Plus Ultra

L'homme a conquis la terre ardente des lions
Et celle des venins et celle des reptiles,
Et trouble l'Ocean ou cinglent les nautiles
Du sillage dore des anciens galions.

Mais plus loin que la neige et que les tourbillons
Du Strom et que l'horreur des Spitzbergs infertiles,
Le Pole bat d'un flot tiede et libre des Iles
Ou nul marin n'a pu hisser ses pavillons.

Partons ! Je briserai l'infranchissable glace,
Car dans mon corps hardi je porte une ame lasse
Du facile renom des conquerants de l'or.

J'irai. Je veux monter au dernier promontoire,
Et qu'une mer, pour tous silencieuse encor,
Caresse mon orgueil d'un murmure de gloire.


Жозе-Мариа де Эредиа Жизнь мёртвых
(Перевод с французского)
La vie des morts
Jose-Maria de Heredia

Поэту Арману Сильвестру*

Когда земля навек расступится под нами
и вырастут кресты на месте скорбных слёз,
то лягу я под куст кровавокрасных роз,
и будешь ты покрыт лилейными цветами.

Дорогою до звёзд, в сжигающее пламя,
к забвенью нас помчит, без платы за провоз,
божественная Смерть. Не ты ли превознёс
её, мой друг, почтив прекрасными стихами?**

В итоге примет нас космическая печь,
чтоб наши две души и растопить и сжечь
в великом торжестве пылающего мира.

Но Слава, оценив поэтов, двух друзей,
нас вечно сохранит живыми меж Теней,
которых, побратав, соединила Лира.



La vie des morts
Au poete Armand Silvestre*

Lorsque la sombre croix sur nous sera plantee
La terre nous ayant tous deux ensevelis,
Ton corps refleurira dans la neige des lys
Et de ma chair naitra la rose ensanglantee.

Et la divine Mort que tes vers ont chantee**,
En son vol noir charge de silence et d’oublis,
Nous fera par le ciel, berces d'un lent roulis,
Vers des astres nouveaux une route enchantee.

Et montant au soleil, en son vivant foyer
Nos deux esprits iront se fondre et se noyer
Dans la felicite des flammes eternelles ;

Cependant que sacrant le poete et l'ami,
La Gloire nous fera vivre a jamais parmi
Les Ombres que la Lyre a faites fraternelles.

*Armand Silvestre – французский поэт (1837 – 1901),
друг Ж.М.Эредиа
**Один из разделов книги А.Сильвестра «Возрождение»
был озаглавлен «Жизнь мёртвых».


Жозе-Мариа де Эредиа
Трагику Э.Росси*
(Вольный перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Au tragedien E.Rossi

После декламации из Данте

О Росси! Это ты под принцевым плащом
всю душу истерзал Офелии-невесте.
И ты, рыча, как тигр, от ревности и мести,
рыдания душил подброшенным платком.

То Макбетом ты был, то Лиром-королём,
то рыцарем, служа святой любви и чести
с Джульеттой в роковом венчальном склепе вместе.
Но самый высший взлёт остался на потом.

Во мне восторг и страх сливались воедино,
когда из уст твоих звенели те терцины.
Они в душе с тех пор фанфарами звучат.

Казалось мне тогда, что пекло через двери
просыпало огонь, и Данте Алигьери
живой среди живых читал свой мрачный «Ад».


Au tragedien E.Rossi*

Apres une recitation de Dante

O Rossi, je t'ai vu, trainant le manteau noir
Briser le faible coeur de la triste Ophelie,
Et, tigre exaspere d'amour et de folie,
Etrangler tes sanglots dans le fatal mouchoir.

J'ai vu Lear et Macbeth, et pleure de te voir
Baiser, supreme amant de l'antique Italie,
Au tombeau nuptial Juliette palie.
Pourtant tu fus plus grand et plus terrible, un soir.

Car j'ai goute l'horreur et le plaisir sublimes,
Pour la premiere fois, d'entendre les trois rimes
Sonner par ta voix d'or leur fanfare de fer ;

Et, rouge du reflet de l'infernale flamme,
J'ai vu - j'en ai fremi jusques au fond de l'ame ! -
Alighieri vivant dire un chant de l'Enfer.

*Эрнесто Росси (1827 – 1896) –итальянский драматический актёр.


Жозе Мариа де Эредиа Разбитый мрамор
(Перевод с французского).
Sur une marbre brise
Jose Maria de Heredia

Пристойный мох прикрыл увечные глазницы...
Нет ! В рощице стоял не камень межевой,
не девушка, что льёт из амфоры струёй
парное молоко, вино или водицу.

Здесь некий древний бог средь зарослей таится:
не Гермес, так Сильван; не Пан, так кто иной.
Калина, плющ и хмель таят его покой.
На треснувшем челе зелёные косицы.

Курносое лицо, две впадины орбит.
А всё же юркий луч ланиты золотит.
Прильнувший виноград кармином красит губы.

Под шелест ветерков он принял бодрый вид.
В мелькании теней ему тепло и любо.
Обрубок - снова бог, воспрянул и царит.



Sur un marbre brise

La mousse fut pieuse en fermant ses yeux mornes ;
Car, dans ce bois inculte, il chercherait en vain
La Vierge qui versait le lait pur et le vin
Sur la terre au beau nom dont il marqua les bornes.

Aujourd'hui le houblon, le lierre et les viornes
Qui s'enroulent autour de ce debris divin,
Ignorant s'il fut Pan, Faune, Hermes ou Silvain,
A son front mutile tordent leurs vertes cornes.

Vois. L'oblique rayon, le caressant encor,
Dans sa face camuse a mis deux orbes d'or ;
La vigne folle y rit comme une levre rouge ;

Et, prestige mobile, un murmure du vent,
Les feuilles, l'ombre errante et le soleil qui bouge,
De ce marbre en ruine ont fait un Dieu vivant.

Les Trophees, 1893



Жозе Мариа де Эредиа Регилла и др.

Жозе-Мариа де Эредиа Регилла
(Перевод с французского)
Regilla
Jose Maria de Heredia

Прохожий! Плачь и ты! Под мраморной плитой
здесь дочь Энеева в безвременной могиле.
Супруг Герод грустит об Аннии Регилле,
испуганный её решённою судьбой.

Ушедшую от нас и счастьем, и красой
не Ганимед ли с Афродитой наградили?
А нынче тень её покорна высшей силе
и меж блаженных душ тоскует день-деньской.

Её несчастный муж напрасно ищет зелья,
способного мирить с холодною постелью.
На пурпуре, без сна, душа изнемогла.

Но к милой не спешит. Она сама газелью
кружится возле Радамантова жезла
в безвыходном навек и мрачном подземелье.



Regilla
Passant, ce marbre couvre Annia Regilla
Du sang de Ganymede et d'Aphrodite nee.
Le noble Herode aima cette fille d'Enee.
Heureuse, jeune et belle, elle est morte. Plains-la.

Car l'Ombre dont le corps delicieux git la,
Chez le prince infernal de l'Ile Fortunee
Compte les jours, les mois et la si longue annee
Depuis que loin des siens la Parque l'exila.

Hante du souvenir de sa forme charmante,
L'Epoux desespere se lamente et tourmente
La pourpre sans sommeil du lit d'ivoire et d'or.

Il tarde. Il ne vient pas. Et l'ame de l'Amante,
Anxieuse, esperant qu'il vienne, vole encor
Autour du sceptre noir que leve Rhadamanthe.


Жозе-Мариа де Эредия Бегун
(Перевод с французского)
Le coureur
Jose-Maria dе Heredia

Ладас был впереди, а Тимос отставал.
Огромная толпа в восторге бушевала.
Он честно, как герой, добился пьедестала
и в бронзе он готов взметнуться будто шквал.

Горячий пот с чела преображён в металл -
жемчужная волна по коже побежала.
Ваятель воплотил тревожный миг начала:
атлет готов шагнуть, он весь сплошной накал...

Вот весь он напряжён в надежде и в дерзанье,
подобраны бока, затаено дыханье,
а мускулы крепки, и нужен лишь момент,

сигнал к борьбе, где приз - важней всего на свете:
он ступит с высоты и бросит постамент,
чтоб ринуться опять к его смертельной мете.


Le coureur

Tel que Delphes l'a vu quand, Thymos le suivant,
Il volait par le stade aux clameurs de la foule,
Tel Ladas court encor sur le socle qu'il foule
D'un pied de bronze, svelte et plus vif que le vent.

Le bras tendu, l'oeil fixe et le torse en avant,
Une sueur d'airaine a son front perle et coule
On dirait que l’athlete a jailli hors du moule,
Tandis que le sculpteur le fondait, tout vivant.

Il palpite, il fremit d'esperance et de fievre,
Son flanc halete, l'air qu'il fend manque a sa levre
Et l'effort fait saillir ses muscles de metal ;

L'irresistible elan de la course l'entraine
Et passant par-dessus son propre piedestal,
Vers la palme et le but il va fuir dans l'arene.

Сюжет сонета основан на легенде, по которой
на одном из состязаний греческий атлет Lagas,
опередив своего соперника по имени Thуmos, первым
пришёл к концу дистанции, честно завоевал наградную
пальмовую ветвь и умер на финише. Скульптор
Мирон посвятил ему бронзовый памятник.


Жозе-Мариа де Эредиа Возничий
(Перевод с французского)
Le cocher
Jose-Maria de Heredia

Схватив весь пук вожжей уверенной рукой,
гоня, с кнутом в другой, четвёрку чёрной масти,
ливиец мчит вперёд - в пылу бойцовской страсти.
Как Кастор - столь же смел отчаянный герой.

Сын мудрого отца, и сам он с головой.
Им горд Юстиниан, носитель высшей власти.
Соперники! Все прочь ! Не ваше нынче счастье!
Там красная черта. И вот он за чертой.

Уж было семь побед, семь раз за разом, кряду.
Стать первым для него - как высшая награда.
У Синих*, тех, кто с ним, колотится в груди.

Квадрига – как огонь! Вся в золоте! Взгляни-ка!
Привет, Калхасов сын! Порфирий – впереди!
К Возничему летит торжественная Ника.


Le cocher

Etranger, celui qui, debout au timon d’or
Maitrised’une main par leur quadruple rene.
Ses chevaux noirs et tient de l'autre un fouet de frene,
Guide un quadrige mieux que le heros Castor.

Issu d'un pere illustre et plus illustre encor...
Mais vers la borne rouge ou la course l'entraine,
Il part, semant deja ses rivaux sur l'arene,
Le Libyen hardi cher a l'Autocrator.

Dans le cirque ebloui, vers le but et la palme,
Sept fois, triomphateur vertigineux et calme,
Il a tourne. Salut, fils de Calchas le Bleu !

Et tu vas voir, si l'oeil d'un mortel peut suffire
A cette apotheose ou fuit un char de feu,
La Victoire voler pour rejoindre Porphyre.

*Синие - партия, политические друзья и одновременно
спортивная поддержка победителя гонок Порфирия.
Он носил цвета этой партии. Партия соперников
называлась Зелёные.


Жозе-Мариа де Эредиа На Отрии.
(Вольный перевод с французского).

Sur Othrys
Jose Maria de Heredia

Свежо. Лучист зенит, а солнце скрыто мглой.
Не жалятся слнпни. Запропастились златки.
Большая тень легла на склоны и распадки.
Останься здесь, мой гость! Ты послан мне судьбой.

Напейся молоком. Смотри перед собой.
Олимп и снежный пик напротив нашей хатки.
Какой прекрасный вид ! Могучие порядки.
Фессалия - в цвету под горною грядой.

Эвбея, Каллидром - участники в спектакле.
Оэта - горный кряж - напомнит о Геракле.
Он там воздвиг алтарь. Там жёг его костёр.

Сквозь дымку виден верх преславного Парнаса,
чудеснейшей горы из ряда прочих гор.
Там стойло и разбег крылатого Пегаса.


Sur l'Othrys
L'air fraichit. Le soleil plonge au ciel radieux.
Le betail ne craint plus le taon ni le bupreste.
Aux pentes de l'Othrys l'ombre est plus longue.
Reste, Reste avec moi, cher hote envoye par les Dieux.

Tandis que tu boiras un lait fumant, tes yeux
Contempleront du seuil de ma cabane agreste,
Des cimes de l'Olympe aux neiges du Thymphreste,
La riche Thessalie et les monts glorieux.

Vois la mer et l'Eubee et, rouge au crepuscule,
Le Callidrome sombre et l'Oeta dont Hercule
Fit son bucher supreme et son premier autel ;

Et la-bas, a travers la lumineuse gaze,
Le Parnasse ou, le soir, las d'un vol immortel,
Se pose, et d'ou s'envole, a l'aurore, Pegase !


Жозе-Мариа де Эредиа Корабль Вергилия
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia

О Диоскуры! В путь отправился поэт,
решивший посмотреть своим латинским взгдядом,
как тают в синеве блестящие Киклады.
Храни его теперь ваш братский звёздный свет.

Морские ветерки из тех, что легче нет,
несите аромат, дарующий отраду.
Раздуйте паруса и мчите их в Элладу,
к желанным берегам, куда направлен след.

Меж островов, в морях, где плещутся дельфины,
певца из Мантуи да милует пучина.
К вам, дети Лебедя, он сердцем обращён.

Клочки моей души летят над каждой милей
священных вод, где пел когда-то Арион,
где плыл в страну богов в судёнышке Вергилий.



Pour le vaisseau de Virgile

Que vos astres plus clairs gardent mieux du danger,
Dioscures brillants, divins freres d'Helene,
Le poete latin qui veut, au ciel hellene,
Voir les Cyclades d'or de l'azur emerger.

Que des souffles de l'air, de tous le plus leger,
Que le doux lapyx, redoublant son haleine,
D'une brise embaume enfle la voile pleine
Et pousse le navire au rivage etranger.

A travers l'Archipel ou le dauphin se joue,
Guidez heureusement le chanteur de Mantoue ;
Pretez-lui, fils du Cygne, un fraternel rayon.

La moitie de mon ame est dans la nef fragile
Qui, sur la mer sacre ou chantait Arion,
Vers la terre des Dieux porte le grand Virgile.



Жозе Мариа де Эредиа Вечер битвы и др.


Жозе Мариа де Эредиа Вечер битвы
(Вольный перевод с французского)
Soir de bataille
Jose Maria de Heredia

Был беспощадный бой. Весь славный римский стан
сколачивает вновь когорты в легионы.
Равняя каждый ряд, кричат центурионы.
Накал ещё силён, и запах бойни прян.

Над павшими взгрустнул суровый ветеран,
и пот стекает с лиц у всех солдат колонны.
Вдали - как вниз летят, опавши, листья клёна -
верхом, стремясь напасть, кружат стрелки парфян.

Вот тут-то и возник покрытый жёсткой щёткой
вонзённых в панцырь стрел, и длинных, и коротких,
под музыку фанфар, гремящую звеня,

сам - в пурпуре до пят, на мрачном небосклоне,
весь кровью обагрён, прекрасный Марк-Антоний,
смиряя под собой взбешённого коня.


Soir de bataille

Le choc avait ete tres rude. Les tribuns
Et les centurions, ralliant les cohortes,
Humaient encor dans l'air ou vibraient leurs voix fortes
La chaleur du carnage et ses acres parfums.

D'un oeil morne, comptant leurs compagnons defunts,
Les soldats regardaient, comme des feuilles mortes,
Au loin, tourbillonner les archers de Phraortes ;
Et la sueur coulait de leurs visages bruns.

C'est alors qu'apparut, tout herisse de fleches,
Rouge du flux vermeil de ses blessures fraiches,
Sous la pourpre flottante et l'airain rutilant,

Au fracas des buccins qui sonnaient leur fanfare,
Superbe, maitrisant son cheval qui s'effare,
Sur le ciel enflamme, l'Imperator sanglant.


Антоний и Клеопатра

Жозе-Мариа де Эредиа
(Перевод с французского)
Antoine et Cleopatre
Jose-Maria de Heredia

В вечерней духоте из блещущей палаты
они смотрели в даль над мощною Рекой.
А Нил сквозь Дельту тёк заиленной водой,
в Бубастис и Саис, мерцая в час заката.

И римлянин-гордец, солдат, носивший латы,
как раб, лелеял сон смуглянки молодой,
восторженно обняв могучею рукой
её горячий стан, точёный из агата.

Рассыпанных волос каштановый каскад
струил вокруг себя победный аромат.
А нежный рот был ал. А страсть была без меры.

И император в ней увидел весь свой клад.
Нашёл в её глазах, где звёздочки горят,
всю ширь и даль морей и все свои галеры.
Les Trophees, 1893


Antoine et Cleopatre

Tous deux ils regardaient, de la haute terrasse,
L'Egipte s'endormir sous le ciel etouffant
Et le Fleuve, a travers le Delta qu'il fend,
Vers Bubaste ou Sais rouler son onde grasse.

Et le Romain sentait sous la lourde cuirasse,
Soldat captif bercant le sommeil d'un enfant,
Ployer et defaillir sur son coeur triomphant
Le corps voluptueux que son etreinte embrasse.

Tournant sa tete pale entre ses cheveux bruns
Vers celui qu'enivraient d'invincibles parfums,
Elle tendit sa bouche et ses prunelles claires;

Et, sur elle courbe, l'ardent Imperator
Vit dans ses larges yeux etoiles de points d'or
Toute une mer immense ou fuyaient des galeres


Жозе-Мариа де Эредиа Обет
(Перевод с французского)
Le voeu
Jose-Marma de Heredia

Раскрасивший лицо абориген с Гаронны,
ибер – черней чернил, рыжеволосый галл –
любой, кто тут бывал, алтарь свой посвящал
у животворных вод своим божкам исконным.

При цезарях в Венаск явились легионы
и понастроил терм здесь местный принципал.
Обычай почитать богов не увядал.
Вервену с грудой мальв несли им в дар матроны.

Искитт и Иликсон – туземные божки -
смотрелись, как и я, в святые ручейки,
чьей серой я дышу, чьему журчанью внемлю.

И я б хотел создать - как Феста и Хунну,
воздвигли здесь у вод в седую старину -
мой собственный алтарь богам, поящим землю.

ILIXONI
DEO
FAB.FESTA
V.S.L.M.
(Богу Иликсону - Фабия Феста - добровольно и заслуженно исполнила обет)


ISCITTO DEO
HUNNU
VLOHOXIS FIL.
V.S.L.M.
(Богу Искитту - Хунну, сын Улохокса - добровольно и заслуженно исполнил обет)

Le voeu

Jadis l'Ibere noir et le Gall au poil fauve
Et le Garumne brun peint d'ocre et de carmin,
Sur le marbre votif entaille par leur main,
Ont dit l'eau bienfaisante et sa vertu qui sauve.

Puis les Imperators, sous le Venasque chauve,
Batirent la piscine et le therme romain,
Et Fabia Festa, par ce meme chemin,
A cueilli pour les Dieux la verveine ou la mauve.

Aujourd'hui, comme aux jours d'Iscitt et d'Ilixon,
Les sources m'ont chante leur divine chanson ;
Le soufre fume encore a l'air pur des moraines.

C'est pourquoi, dans ces vers, accomplissant les voeux,
Tel qu'autrefois Hunnu, fils d'Ulohox, je veux
Dresser l'autel barbare aux Nymphes Souterraines.


Жозе-Мариа де Эредиа Ключ
(Перевод с французского
La source
Jose- Maria de Heredia

NYMPHIS AVG. SACRVM*

Гляди! Покров травы поверх алтарных плит,
над ними звонкий ключ, пробивший в плитах ложе
В источнике капель на капли слёз похожа,
как будто Нимфа здесь укрылась и грустит.

В зеркальности воды красуется зенит,
ничем чужих очей напрасно не тревожа.
Там нет ничьих седин, и нет морщин на коже –
то месяц выглянет, то голубь пролетит.

Отсюда пил пастух – с ладони – вспомнив детство
(Вот так, наверняка, и предки пили встарь),
а то, что недопил, он вылил на алтарь –

простой привычный жест - как дедово наследство.
Кто б мог ему сказать: "Взгляни в укромный ларь!
Там жертвенный сосуд оставлен по соседству"?


La source

L’autel git sous la ronce et l’herbe enseveli;
Et la source sans nom qui goutte a goutte tombe
D'un son plaintif emplit la solitaire combe.
C'est la Nymphe qui pleure un eternel oubli.

L'inutile miroir que ne ride aucun pli
A peine est effleure par un vol de colombe
Et la lune, parfois, qui du ciel noir surplombe,
Seule, y reflete encore un visage pali.

De loin en loin, un patre errant s'y desaltere.
Il boit, et sur la dalle antique du chemin
Verse un peu d'eau reste dans le creux de sa main.

Il a fait, malgre lui, le geste hereditaire,
Et ses yeux n'ont pas vu sur le cippe romain
Le vase libatoire aupres de la patere.

*Посвящено божественным нимфам.


Жозе-Мариа де Эредиа
Божество Бук
Fago Deo*
(Перевод с французского)
Le dieu hetre
Jose-Maria de Heredia

Гарумн соорудил уединённый дом
под буком со стволом невероятной силы.
В нём соковая сласть, как божья кровь, бродила,
и белая кора вздувалась пузырём.

Орехов был завал и дров полно кругом.
В охоту он вложил всю мощь ума и пыла.
И зайца бил стрелой, и птицу сеть ловила.
Он с мясом был всегда и в платье меховом.

Здесь славно он прожил без горя и докуки
и видел каждый день лишь друга в старом буке.
Казалось, с ним всегда здоровается бук.

Он знал: когда придёт конец его приволью,
тогда и гроб ему построит добрый внук,
взяв средний плотный пласт от главного пристволья.



Le dieu hetre
Fago Deo*

Le Garumne a bati sa rustique maison
Sous un grand hetre au tronc musculeux comme un torse
Dont la seve d'un Dieu gonfle la blanche ecorce.
La foret maternelle est tout son horizon.

Car l'homme libre y trouve, au gre de la saison,
Les faines, le bois, l'ombre et les betes qu'il force
Avec l'arc ou l'epieu, le filet ou l'amorce,
Pour en manger la chair et vetir leur toison.

Longtemps il a vecu riche, heureux et sans maitre,
Et le soir, lorsqu'il rentre au logis, le vieux Hetre
De ses bras familiers semble lui faire accueil ;

Et quand la Mort viendra courber sa tete franche,
Ses petits-fils auront pour tailler son cercueil
L'incorruptible coeur de la maitresse branche.

*Fago Deo – богу буку (Латынь)



Жозе Мариа де Эредиа Галл (Villula) и др.

Жозе Мариа де Эредиа Галл (Villula)
(Перевод с французского)
Villula (Gallus)
Jose Maria de Heredia

Видишь, усадебка там, хоть ветха, до сих пор устояла.
Галловы поле и дом под высокой сосной.
Домик в один лишь этаж - не видать за горой.
Крыша с соломой вверху - как-никак, а защита от шквала.

Тесно, но, ежели гость, - так укроют его одеялом.
Хлебная печь тут емка, виноградник тут - свой.
Выгляни в сад, в огород - вот и стол не пустой.
Скажешь, что слишком бедно, но тот Галл обходился и малым.

Каждую зиму в лесу изобилие дров.
Каждое лето тенист виноградный покров.
Осенью стаи дроздов исполняли в тенетах хоралы.

Галл всей юдолью своей был доволен вполне.
Так вот и умер он там же, в родной стороне.
Ты же оценишь и сам, есть ли польза в премудрости Галла.


Villula (Gallus)
Штудии
Перевод шестистопным ямбом.

В предгорье Альп, в глуши, усадьба устояла.
Под рослою сосной не разглядеть хором.
Всего в один этаж и крыт соломой дом.
Вот это - всё про всё наследие от Галла.

Бедно. Но будь там гость, нашлось бы одеяло.
Пекли домашний хлеб. Несли кувшин с вином
и блюдом из бобов кормили за столом.
Но Галл скромнягой был, и этого хватало

Окрестный зимний лес давал вязанки дров,
а летом был тенист сплошной зелёный кров.
По осени дрозды запутывались в сети.

Что ж, участью своей был счастлив Галл вполне
и мирно умер там, в привольной стороне.
А кто ж мудрей, чем он, прожил на белом свете?


Villula (Gallus)

Oui, c'est au vieux Gallus qu'appartient l'heritage
Que tu vois au penchant du coteau cisalpin ;
La maison tout entiere est a l'abri d'un pin
Et le chaume du toit couvre a peine un etage.

Il suffit pour qu'un hote avec lui le partage.
Il a sa vigne, un four a cuire plus d'un pain,
Et dans son potager foisonne le lupin.
C'est peu ? Gallus n'a pas desire davantage.

Son bois donne un fagot ou deux tous les hivers,
Et de l'ombre, l'ete, sous les feuillages verts ;
A l'automne on y prend quelque grive au passage.

C'est la que, satisfait de son destin borne,
Gallus finit de vivre ou jadis il est ne.
Va, tu sais a present que Gallus est un sage.


Жозе-Мариа де Эредиа Свирель
(Перевод с французского)
La flute
Jose-Maria de Heredia

Уж вечер. Стаи птиц летят под облака.
Не знаешь ты, пастух , как сладок тон свирели!
Любовную тоску чудесно лечат трели
под свежий плеск воды в изгибах ручейка.

Козлёнок зашумел. Он просит молока.
Коза сбежала прочь и гложет ветки ели.
Оставь в покое коз. Не стоят канители.
В платановой тени лужайка так мягка.

Цикуту, отыскав, порежешь на тростины.
Семь трубок подберёшь, составишь воедино.
Их воском закрепи, и тешь себя игрой.

Поучимся с тобой Силеновой науке.
И вся твоя печаль вечернею порой
польётся, обратясь в размеренные звуки.



La flute

Voici le soir. Au ciel passe un vol de pigeons.
Rien ne vaut pour charmer une amoureuse fievre,
O chevrier, le son d'un pipeau sur la levre
Qu'accompagne un bruit frais de source entre les joncs.

A l'ombre du platane ou nous nous allongeons
L'herbe est plus molle. Laisse, ami, l'errante chevre,
Sourde aux chevrotements du chevreau qu'elle sevre,
Escalader la roche et brouter les bourgeons.

Ma flute, faite avec sept tiges de cigue
Inegales que joint un peu de cire, aigue
Ou grave, pleure, chante ou gemit a mon gre.

Viens. Nous t'enseignerons l'art divin du Silene,
Et tes soupirs d'amour, de ce tuyau sacre,
S'envoleront parmi l'harmonieuse haleine.


Жозе-Мариа де Эредиа
Секстию
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
А Sextius

На небе ясь, и чёлн гуляет по раздолью.
Под утро росы здесь блистают серебром.
Обласкан каждый сад и светом, и теплом.
Пастух поит быков и угощает солью.

Вся жизнь возрождена. Но смерть летает молью
и на ухо твердит занудным голоском,
что скоро грянет пир, и выпьют за столом,
где ты не сможешь стать участником застолья.

Жизнь, Секстий, коротка. Так нужно жить полней,
не гнуть своих колен под грузом лет и дней.
В стране сплошных Теней весна не так забавна.

Пойдём-ка. Зелен лес. Пора уже пришла
забить в густой тени для угожденья Фавну
не белую овцу, так чёрного козла.


А Sextius
Le ciel est clair. La barque a glisse sur les sables.
Les vergers sont fleuris et le givre argentin
N'irise plus les pres au soleil du matin.
Les bufs et le bouvier desertent les etables.

Tout renait. Mais la Mort et ses funebres fables
Nous pressent, et, pour toi, seul le jour est certain
Ou les des renverses en un libre festin
Ne t'assigneront plus la royaute des tables.

La vie, o Sextius, est breve. Hatons-nous
De vivre. Deja l'age a rompu nos genoux.
Il n'est pas de printemps au froid pays des Ombres.

Viens donc. Les bois sont verts, et voici la saison
D'immoler a Faunus, en ses retraites sombres,
Un bouc noir ou l'agnelle a la blanche toison


Жозе-Мариа де Эредиа Парильня
(Перевод с французского)
Le Tepidarium
Jose-Maria de Heredia

Декабрьский день студён - парильня так тепла.
Из бронзовой печи поблёскивает пламя.
У женщин души здесь заполнены мечтами
и миррой колдовской надушены тела.

Средь пурпура вокруг нагая плоть светла.
Янтарь и мрамор лиц сверкают в фимиаме.
То выгнутся в тепле, то выпрямятся сами
струистым полотном накрытые тела.

Вдруг c ложа поднялась смуглянка из Пергама
и вовсе не стыдясь, изящно и упрямо,
руками повела в томящей тишине.

И скромненьких девиц меж римлянок смутила
волшебная краса и дьявольская сила
волос, сбежавших вниз по бронзовой спине.




Le Tepidarium

La myrrhe a parfume leurs membres assouplis ;
Elles revent, goutant la tiedeur de decembre,
Et le brasier de bronze illuminant la chambre
Jette la flamme et l'ombre a leurs beaux fronts palis.

Aux coussins de byssus, dans la pourpre des lits,
Sans bruit, parfois un corps de marbre rose ou d'ambre
Ou se souleve a peine ou s'allonge ou se cambre ;
Le lin voluptueux dessine de longs plis.

Sentant a sa chair nue errer l'ardent effluve,
Une femme d'Asie, au milieu de l'etuve,
Tord ses bras enerve en un ennui serein ;

Et le pale troupeau des filles d'Ausonie
S'enivre de la riche et sauvage harmonie
Des noirs cheveux roulant sur un torse d'airain.


Жозе Мариа де Эредиа Транквилл
(Перевод с французского).

Tranquillus
Jose Maria de Heredia

В прекрасном уголке подолгу жил Светоний.
От Тибура вблизи растил он виноград.
Ещё остался след, где были дом и сад,
Там арка, до сих пор, - с узором на фронтоне.

Он осень проводил на благодатном лоне
природы, вдалеке от стогнов и палат.
Он груз гроздей снимал там с вязов и с оград.
Все дни его текли без спешки и погони.

Но вторглись в тишину домашнего тепла
Нерон с Калигулой, а с Клавдием зашла
вся в пурпуре своём красотка Мессалина.

И вот его стило наносит на вощину
доподлинный рассказ про жуткие дела,
Тибериев разврат и жалкую кончину.


Tranquillus
C'est dans ce doux pays qu'a vecu Suetone ;
Et de l'humble villa voisine de Tibur,
Parmi la vigne, il reste encore un pan de mur,
Un arceau ruine que le pampre festonne.

C'est la qu'il se plaisait a venir, chaque automne,
Loin de Rome, aux rayons des derniers ciels d'azur,
Vendanger ses ormeaux qu'alourdit le cep mur.
La sa vie a coule tranquille et monotone.

Au milieu de la paix pastorale, c'est la
Que l'ont hante Neron, Claude, Caligula,
Messaline rodant sous la stole pourpree ;

Et que, du fer d'un style a la pointe aceree
Egratignant la cire impitoyable, il a
Decrit les noirs loisirs du vieillard de Capree.



Жозе Мариа де Эредиа Велень и золото (Clovis Eve) и др.

Жозе-Мариа де Эредиа
Велень и золото (Clovis Eve)
(Перевод с французского).
Velin dore
Jose Maria de Heredia

Старинный мастер сплошь раззолотил весь том,
украсил корешок и сторону обреза,
для связи нитки взял и скрепки из железа,
но нынче всё блестит померкшим огоньком.

Тускнеют вензеля и треплется разъём.
У книги что ни день - работа и аскеза.
В постели, за столом и в тряскости дормеза
утратился узор, цветочек за цветком.

Но скрыта в веществе полупрозрачной кожи
магическая власть, что трогает, тревожа.
Роскошный старый том из славной мастерской!

Когда-то в добрый час Мари, Марго, Диана
касались, и не раз, обложки колдовской.
В ней призрак их мечты и аромат шафрана.


Velin dore

Vieux Maitre Relieur, l'or que tu ciselas
Au dos du livre et dans l'epaisseur de la tranche
N'a plus, malgre les fers pousses d'une main franche ,
La rutilante ardeur de ses premiers eclats.

Les chiffres enlaces que liait l'entrelacs
S'effacent chaque jour de la peau fine et blanche ;
A peine si mes yeux peuvent suivre la branche
De lierre que tu fis serpenter sur les plats.

Mais cet ivoire souple et presque diaphane,
Marguerite, Marie, ou peut-etre Diane,
De leurs doigts amoureux l'ont jadis caresse ;

Et ce velin pali que dora Clovis Eve
Evoque, je ne sais par quel charme passe,
L'ame de leur parfum et l'ombre de leur reve.


Жозе-Мариа де Эредиа
Эпитафия
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Epthaphe

Подражание стихотворению короля Генриха III

Прохожий! Помолись коленопреклонённо.
Как друг его Келюс*, и Ги де Можирон*
погиб в лихом бою, противником сражён.
Будь он благословен и взят в святое лоно!

У Мирона** учась, ценя изящность тона,
ваятель был своей натурой восхищён.
Ги* - в брыжжах, ток с пером, жемчужный медальон.
На мрамор бюста лёг большой кристалл циркона***.

Король, поцеловав, - редчайшая из сцен -
сам друга обрядил, отправив в Сен-Жермен. -
Красавец-друг лежал недвижимо и немо.

И с тем, чтоб траур был навеки сохранён,
король воздвиг внутри святилища эмблему:
на ней, в слезах, стоял над другом Аполлон****.

Epithaphe

Suivent les vers de Henry III

O passant, c'est ici que repose Hyacinte
Qui fut de son vivant seigneur de Maugiron*;
Il est mort - Dieu l'absolve et l'ait en son giron ! -
Tombe sur le terain, il git en terre sainte.

Nul, ni meme Quelus*, n’a mieux, de perles ceinte
Porte la toque a plume ou la fraise a godron ;
Aussi vois-tu, sculpte par un nouveau Myron**,
Dans ce marbre funebre un morceau de jacinthe***.

Apres l'avoir baise, fait tondre, et de sa main
Mis au linceul, Henry voulut qu'a Saint-Germain
Fut porte ce beau corps, helas ! inerte et bleme ;

Et jaloux qu'un tel deuil dure eternellement,
Il lui fit en l'eglise eriger cet embleme,
Des regrets d'Appolo****triste et doux monument.

*В «Эпитафии» названы двое дворян, любимцы короля,
оба вместе павшие на одной дуэли с тремя противниками.
** Мирон - древнегреческий скульптор.
***Другое название этого драгоценного камня – гиацинт.
****Намёк на миф об Аполлоне и его погибшем любимце
Гиацинте.


Жозе-Мариа де Эредиа
Догаресса
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
La dogaresse

Весь в мраморе дворец. Вдоль длинной колоннады
ведёт беседы знать. И каждый из вельмож -
Рисуй хоть Тициан ! - украшен и пригож,
и золото цепей на всех поверх наряда.

Во взорах у господ - достойная бравада.
И в зеркале лагун любой из них – как дож.
Венеция - тиха. За ней – сияя сплошь -
морская даль и ширь, лазурная отрада.

Далматики красны. И каждый кавалер
и важностью блестит и тонкостью манер.
Тем временем в парче, украшенной претонко,

красавица близ них беспечная прошлась
и улыбнулась вдруг, назад оборотясь
к идущему за ней при шлейфе арапчонку.

La dogaresse

Le palais est de marbre ou, le long des portiques,
Conversent des seigneurs que peignit Titien,
Et les colliers massifs au poids du marc ancien
Rehaussent la splendeur des rouges dalmatiques.

Ils regardent au fond des lagunes antiques,
De leurs yeux ou reluit l'orgueil patricien,
Sous le pavillon clair du ciel venitien
Etinceler l'azur des mers Adriatiques.

Et tandis que l'essaim brillant des Cavaliers
Traine la pourpre et l'or par les blancs escaliers
Joyeusement baignes d'une lumiere bleue,

Indolente et superbe, une Dame, a l'ecart,
Se tournant a demi dans un flot de brocart,
Sourit au negrillon qui lui porte la queue.


Жозе-Мариа де Эредиа На старом мосту
(Перевод с французского)
Sur le Pont-Vieux
Jose Maria de Heredia

Antonio di Sandro orefice

Чудодей-ювелир, ублажая свой рынок,
спозаранок на кисть набирает эмаль,
чтобы строгую чернь на подвесках для краль
изукрасил узор вензелей и травинок.

А на Старом Мосту - и красотка, и инок,
колокольный трезвон, будто там фестиваль.
И свеченье лучей сквозь небесный хрусталь
метит нимбами лбы молодых флорентинок.

Молодой ученик, опуская лицо
и при даме смутясь, предлагал ей кольцо,
прикоснуться к руке он смущался сначала.

А Челлини-юнец преострейшим резцом,
бой Титанов, меж тем, увлечённо, молчком,
в уголке рисовал на эфесе кинжала.
Les Trophees, 1893


Sur le Pont-Vieux

Le vaillant Maitre Orfevre, a l'oeuvre des matines,
Faisait, de ses pinceaux d'ou s'egouttait l'email,
Sur la paix niellee ou sur l'or du fermail
Epanouir la fleur des devises latines.

Sur le Pont, au son clair des cloches argentines,
La cape coudoyait le froc et le camail;
Et le soleil montant en un ciel de vitrail
Mettait un nimbe au front des belles Florentines.

Et, prompts au reve ardent qui les savait charmer,
Les apprentis, pensifs, oubliaient de fermer
Les mains des fiances au chaton de la bague.

Tandis que d'un burin trempe comme un stilet
Le jeune Cellini, sans rien voir, ciselait
Le combat des Titans au pommeau d'une dague.

Штудия.
Вариант перевода шестистопным ямбом.

Достойный ювелир с утра уже при деле,
со тщанием кладёт текучую эмаль
взяв тоненькую кисть, на тонкую медаль
чтоб ярче вензеля по черни заалели.

А на Мосту кишат гвардейцы и мамзели.
Мундир, клобук и плащ, накидка, шляпка, шаль...
Красавицы с утра - под небом как хрусталь –
похожи на девиц с картины Ботичелли.

Смущённо покраснев при даме, ученик,
в мечтаниях своих задумавшись на миг,
не сразу мог надеть кольцо, как надлежало.

Челлини между тем - хоть был моложе всех –
прилежно наносил, не знав других утех,
Титанов в схватке злой - на рукоять кинжала.


Les Trophees, 1893

Старый ювелир
Жозе-Мариа де Эредиа
(Перевод с французского)
Le vieil orfevre
Jose-Maria de Heredia

Лучше других ювелиров и резчиков края,
будь то ХимЕнис, РуИс, то ли будь БесеррИл,
я обработаю жемчуг, рубин и берилл,
ручку для вазы согну или корпус склепаю.

Славно блестит серебро, сквозь эмали сверкая.
В резьбах скоромных я душу свою загубил.
Вместо Христа на кресте и архангельских сил,
Вакха в хмелю рисовал и нагую Данаю.

Множество раз наносил я узор на булат.
Будет мне, видно, за то неминуемый ад.
Душу желая спасти от такого капкана,

ныне, когда уж в конце мне назначенный век,
вслед сеговийскому мастеру Брату Хуану –
смерть я встречаю, чеканя священный ковчег.


Le vieil orfevre

Mieux qu'aucun maitre inscrit au livre de maitrise,
Qu'il ait nom Ruyz, Arphe, Ximeniz, Becerril,
J'ai serti le rubis, la perle et le beryl,
Tordu l'anse d'un vase et martele sa frise.

Dans l'argent, sur l'email ou le paillon s'irise,
J'ai peint et j'ai sculpte, mettant l'ame en peril,
Au lieu de Christ en croix et du Saint sur le gril,
O honte ! Bacchus ivre ou Danae surprise.

J'ai de plus d'un estoc damasquines le fer
Et, pour le vain orgueil de ces oeuvres d'Enfer,
Aventure ma part de l'eternelle Vie.

Aussi, voyant mon age incliner vers le soir,
Je veux, ainsi que fit Fray Juan de Segovie,
Mourir en ciselant dans l'or un ostensoir.


Штудии.
Перевод шестистопным ямбом.

Искусней мастеров, известных в нашем крае,
будь то Руис, Арфе, Хименис, Бесеррил,
я в золото вкраплю рубин или берилл,
на вазе выбью фриз и ручку припаяю.

Эмаль на серебре – судьба моя дурная.
Я век изображал, вложив безбожный пыл,
не боль Христовых мук, не святость крестных сил,
а Вакха во хмелю и узницу Данаю.

Я часто украшал узорами булат.
Так хвастал мастерством, что мной заслужен ад.
Чтоб душу упасти от ждущего капкана

Я завершить хочу дарованный мне век,
вслед лучшему из всех искуснику Хуану,
творя для алтаря большой святой ковчег.


Жозе Мариа де Эредиа Художник и др.

Жозе-Мариа де Эредиа
Художник
(Перевод с французского).
Un Peintre
Jose-Maria de Heredia

Он понял всю древность истоков, все тайны глубоких зрачков,
задумчивость и одинокость, смотрящие днями и ночью
на гладь пустоватых просторов, на серую с розовым почву,
где тисы да плющ на заборах скрывают усадебный кров.

Он видел дрожание буков на вздыбленных склонах холмов.
Там осенью, в самую скуку, все ветры бушуют пресклочно
и солнце спешит, как на стапель, за волны, в бурунные клочья.
И солоны губы от капель разбитых о рифы валов.

Он видел красу Океана и грусть этой шири искристой
в зеркальности ласковой ванны с играющим в ней аметистом.
Под пеной цвели изумруды, струился спокойный сапфир.

Он схватывал каждое чудо, воды и теней устремленье.
И в тесном картинном экране вмещался огромнейший мир -
весь запад бретогского неба в песчаном его отраженье.


Un peintre
A Emmanuel Lansyer.*

Il a compris la race antique aux yeux pensifs
Qui foule le sol dur de la terre bretonne,
La lande rase, rose et grise et monotone
Ou croulent les manoirs sous le lierre et les ifs.

Des hauts talus plantes de hetres convulsifs,
Il a vu, par les soirs tempetueux d'automne,
Sombrer le soleil rouge en la mer qui moutonne ;
Sa levre s'est salee a l'embrun des recifs.

Il a peint l'Ocean splendide, immense et triste,
Ou le nuage laisse un reflet d'amethyste,
L'emeraude ecumante et le calme saphir ;

Et fixant l'eau, l'air, l'ombre et l'heure insaisissables,
Sur une toile etroite il a fait reflechir
Le ciel occidental dans le miroir des sables.

*Эмманюэль Лансье (1835-1881) – французский художник, посвятивший
значительную часть своего творчества Бретани и её жителям.

Штудии.

Вариант перевода четырёхстопным амфибрахием:

Он понял все тайны бретонских зрачков,
внимательных днём и задумчивых ночью,
привычных к стающим пред ними воочью
зелёным заслонам меж старых домов.

Он видывал буки на склонах холмов,
пригнутые ветром, как лютой немочью.
Ему не приелись бурунные клочья
и соль на губах от прибрежных штормов.

Красу Океана нашёл он в искристом
сверкании с блещущим там аметистом.
В волне изумрудной светился сапфир.

Он схватывал в красках порыв и стремленье
и в тесную рамку вмещался весь мир,
огромное небо в земном отраженье.


Вариант перевода шестистопным ямбом.

В задумчивых глазах бретонских земляков
он зорко разглядел их крепкую породу,
влюблённую в свою неяркую природу,
просторы пёстрых ланд и тисы меж домов.

Он вглядывался вдаль с крутых лесных холмов,
привычных к бурным дням в осеннюю невзгоду,
следя по вечерам, как солнцe сядет в воду,
и в брызгах ощущал солёный вкус валов.

Он видел Океан сверкающим и чистым.
В нём тени облаков светились аметистом,
струился изумруд, поблескивал сапфир.

Он схватывал волну, пространство и мгновенье.
И в узком полотне вмещался целый мир –
закатный небосвод в зеркальном отраженье.


Жозе-Мариа де Эредиа
Бретань
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
Bretagne

Чтоб бодрая струя смиряла мрачный разум,
морских солёных брызг пора тебе хлебнуть.
Пусть вольные ветра переполняют грудь,
Прибой Арвора* пусть зажжёт тебя экстазом.

Утёсы здесь в цвету на радость скалолазам.
Здесь гномы из легенд и сказочная жуть.
Здесь кланы с древних лет хранят былую суть.
Устои их прочны – хоть сравнивай с алмазом.

Над ландами – холмы. Взгляни оттуда вниз.
В суровый небосвод стучится кипарис.
В менгире – древний прах героя-великана.

Спокойны под водой, куда не дунет бриз,
великий Оксисмор** и сладострастный Ис**.
И ты утешишься под рокот океана.



Bretagne

Pour que le sang joyeux dompte l'esprit morose,
Il faut, tout parfume du sel des goemons,
Que le souffle atlantique emplisse tes poumons ;
Arvor* t'offre ses caps que la mer blanche arrose.

L'ajonc fleurit et la bruyere est deja rose.
La terre des vieux clans, des nains et des demons,
Ami, te garde encor, sur le granit des monts,
L'homme immobile aupres de l'immuable chose.

Viens. Partout tu verras, par les landes d'Arez,
Monter vers le ciel morne, infrangible cypres,
Le menhir sous lequel git la cendre du Brave ;

Et l'ocean, qui roule en un lit d'algues d'or
Is** la voluptueuse et la grande Occismor**,
Bercera ton coeur triste a son murmure grave

*Арвор – Арморика, древнее название Бретани.
**Ис, Оксисмор – полулегендарные старинные города, поглощённые морем.


Жозе-Мариа де Эредиа Похороны
(Перевод с французского)
Les funerailles
Jose-Maria de Heredia

По смерти всех бойцов, в бою не знавших срама,
изображенья их народ Эллады нёс
сквозь скальный край Пифо - долину вечных гроз
среди Фокидских гор – к возвышенному храму.

Там общий сбор Теней. Для них внизу и прямо -
лучами осветив гробницы и утёс,
и весь Архипелаг, и Саламинский плёс -
торжественно поёт ночная панорама.

Свой собственный исход томит мой ветхий ум.
Отыщут узкий гроб. Оденут труп в костюм.
Заплатят за обряд, за свечи и за место.

А грезится судьба античных молодцов,
их гибель в цвете лет, достойная бойцов.
Их мрачные друзья. Их скорбные невесты.



Les funerailles

Vers la Phocide illustre, aux temples que domine
La rocheuse Pytho toujours ceinte d'eclairs,
Quand les guerriers anciens descendaient aux enfers,
La Grece accompagnait leur image divine.

Et leurs Ombres, tandis que la nuit illumine
L'Archipel radieux et les golfes deserts,
Ecoutaient, du sommet des promontoires clairs,
Chanter sur leurs tombeaux la mer de Salamine.

Et moi je m'eteindrai, vieillard, en un long deuil ;
Mon corps sera cloue dans un etroit cercueil
Et l'on paira la terre et le pretre et les cierges.

Et pourtant j'ai reve ce destin glorieux
De tomber au soleil ainsi que les aieux,
Jeune encore et pleure des heros et des vierges.


Жозе Мариа де Эредиа Сбор винограда
(Перевод с французского)
Vendange
Jose Maria de Heredia

Собравши виноград, все стали пошумней.
Согнали тишину рабочего процесса.
Компанией идут к своим давильным прессам.
Все женщины поют. Пришла пора затей.

В похожий вечерок, при кликах лебедей,
на Наксосе, во мгле дымящейся завесы,
сам Укротитель Вакх, отважный сын Зевеса,
с Критянкой пировал в кругу шальных друзей.

Как все вакханты пьян, он тирс обвил плющом.
Осилив всех богов, он волен был во всём.
Он путы снял с пантер, и ошалели звери.

А Осень, груз гроздей в передник наложив,
подвешивала их участникам мистерий
в густую смоль волос и в бронзу жёстких грив.




Vendange
Les vendangeurs lasses ayant rompu leurs lignes,
Des voix claires sonnaient a l'air vibrant du soir
Et les femmes, en choeur, marchant vers le pressoir,
Melaient a leurs chansons des appels et des signes.

C'est par un ciel pareil, tout blanc du vol des cygnes,
Que, dans Naxos fumant comme un rouge encensoir,
La Bacchanale vit la Cretoise s'asseoir
Aupres du beau Dompteur ivre du sang des vignes.

Aujourd'hui, brandissant le thyrse radieux,
Dionysos vainqueur des betes et des Dieux
D'un joug enguirlande n'etreint plus les pantheres ;

Mais, fille du soleil, l'Automne enlace encor
Du pampre ensanglante des antiques mysteres
La noire chevelure et la criniere d'or.


Жозе- Мариа де Эредиа Сиеста
(Перевод с французского)
La sieste
Jose-Maria de Heredia

Никто не прожужжит, ни стрёкота, ни гуда.
Такой жары, как здесь, и в пекле не найдёшь.
Просеявшись в листве, весь воздух стал похож
на бархатную ткань с отливом изумруда.

Слепящий Юг прорвал зелёные запруды.
И свет и тень в саду слились в сплошную дрожь.
Из вспышек, в полусне – кругом, везде и сплошь,
сплелись, как-будто сеть, цветастые причуды.

В лучах – слепящий блеск с мельканьем огоньков.
К ним льнёт весёлый рой роскошных мотыльков.
И всюду белый цвет и запах туберозы.

А пальцы, трепеща, нащупывают нить.
Я сетью золотой пытаюсь изловить
и спрятать под замок нахлынувшие грёзы.




La sieste

Pas un seul bruit d'insecte ou d'abeille en maraude,
Tout dort sous les grands bois accables de soleil
Ou le feuillage epais tamise un jour pareil
Au velours sombre et doux des mousses d'emeraude.

Criblant le dome obscur, Midi splendide y rode
Et, sur mes cils mi-clos alanguis de sommeil,
De mille eclairs furtifs forme un reseau vermeil
Qui s'allonge et se croise a travers l'ombre chaude.

Vers la gaze de feu que trament les rayons,
Vole le frele essaim des riches papillons
Qu'enivrent la lumiere et le parfum des seves ;

Alors mes doigts tremblants saisissent chaque fil,
Et dans les mailles d'or de ce filet subtil,
Chasseur harmonieux, j'emprisonne mes reves.


Жозе Мариа де Эредиа Ронсар и др.

Жозе Мариа де Эредиа Ронсар
(Перевод с французского).
Jose Maria de Heredia
Sur le Livre des Amours
de Pierre de Ronsard

В Бургейле там и сям, в былые времена,
пестрели на стволах в саду инициалы.
Носительницы их, заполнив в Лувре залы,
улыбками цвели из каждого окна.

Так что ж? Их больше нет, они за гранью сна.
Тех ветренниц давно как вовсе не бывало.
Дубовые гробы и склепы, как подвалы,
навеки скрыли прах, и меркнут имена.

Всему предел! Мари, Кассандра и Елена!
Нам лилий, как и роз, не упасти от тлена.
Никто бы не смущал ваш благостный покой,

когда б не Пьер Ронсар, певец родной державы,
не сплёл для вас своей бессмертною рукой
нежнейший мирт Любви с зелёным лавром Славы.



Sur le livre des Amours
de Pierre de Ronsard

Jadis plus qu'un amant, aux jardins de Bourgueil,
A grave plus d'un nom dans l'ecorce qu'il ouvre,
Et plus qu'un coeur, sous l'or de hauts plafonds de Louvre,
A l'eclair d'un sourire a tressailli d'orgueil.

Qu'importe? Rien n'a dit leur ivresse ou leur deuil.
Ils gisent tout entiers entre quatre ais de rouvre
Et nul n'a dispute, sous l'herbe qui les couvre,
Leur inerte poussiere a l'oubli de cercueil.

Tout meurt. Marie, Helene et toi, Cassandre,
Vos beaux corps ne seraient qu'une insensible cendre -
- Les roses et lys n'ont pas de lendemain -

Si Ronsard, sur Seine ou sur blonde Loire,
N'eut tresse pour vos fronts, d'une immortelle main,
Aux myrtes de l'Amour le laurier de la Gloire.

Les Trophees, 1893


Жозе-Мариа де Эредиа
Прекрасная Виола
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
La belle viole

«Вам ревностным стаям,
поющим летая -
и здесь, и в дали…»

Жоашен дю Белле


С балкона виден ей постылый стык дорог
с Луары, ей родной, в ломбардские пределы.
Олива всей листвой ей вновь прошелестела:
"Фиалка расцвела – назавтра цвет поблёк".

Хотелось ей, запев, отвлечься от тревог.
Виола так звучна, и руки знают дело.
Мечта, однако, в Рим за другом полетела,
туда, где древний прах ему под ноги лёг.

Но струны всё звенят, привычно, без заминки.
В них нежная душа печальной Анжевинки*,
томлением любви и ревности полна,

вверяет свой напев ветрам неутомимым,
тот самый, что любим забывчивым любимым -
ту песню, что он спел за веяньем зерна.


La belle viole

A vous troupe legere
Qui d'aile passagere
Par le monde volez...

JOACHIM DU BELLAY.


Accoudee au balcon d'ou l'on voit le chemin
Qui va des bords de Loire aux rives d'Italie,
Sous un pale rameau d'olive son front plie.
La violette en fleur se fanera demain.

La viole que frole encor sa frele main
Charme sa solitude et sa melancolie,
Et son reve s'envole a celui qui l'oublie
En foulant la poussiere ou git l'orgueil Romain.

De celle qu'il nommait sa douceur Angevine*,
Sur la corde vibrante erre l'ame divine
Quand l'angoisse d'amour etreint son cour trouble;

Et sa voix livre aux vents qui l'emportent loin d'elle,
Et le caresseront peut-etre, l'infidele,
Cette chanson qu'il fit pour un vanneur de ble
.
*Сонет посвящён Виоле,возлюбленной французского поэта дю Белле (1525 – 1560), оставшейся в своей родной провинции Анжу после его отъезда в Италию.



Жозе Мариа де Эредиа Вослед Петрарке
(Перевод с французского)
Suivant Petrarque
Jose Maria de Heredia

Когда Вы, не скупясь, изящною рукой
раздали горсть монет у старого собора
для нищих бедолаг в неяркости притвора
небесная краса блеснула добротой.

Мой радостный привет был скромный и простой,
а сам хотел я быть приятнее для взора,
но отвернулись Вы досадливо и скоро,
прикрыв свои глаза под сеткой кружевной.

Знаток любых сердец, и мягких, и построже,
мнгя лишь бог Амур взбодрил - и обнадёжил,
шепнув, что не чужда и милость красоте.

Я зорко углядел: спуская край вуали,
помедлила рука... Как ветви в темноте,
ресницы звёздный свет, сияя, источали.


Suivant Petrarque

Vous sortiez de l'eglise et, d'un geste pieux,
Vos nobles mains faisaient l'aumone au populaire,
Et sous le porche obscur votre beaute si claire
Aux pauvres eblouis montrait tout l'or des cieux.

Et je vous saluai d'un salut gracieux,
Tres humble, comme il sied a qui ne veut deplaire,
Quand, tirant votre mante et d'un air de colere
Vous detournant de moi, vous couvrites vos yeux.

Mais Amour qui commande au coeur le plus rebelle
Ne voulut pas souffrir que, moins tendre que belle,
La source de pitie me refusat merci ;

Et vous futes si lente a ramener le voile,
Que vos cils ombrageux palpiterent ainsi
Qu'un noir feuillage ou filtre un long rayon d'etoile.


Жозе-Мариа де Эредиа
Эсток*
(Перевод с французского)
Jose-Maria de Heredia
L’estoc.

На яблоке меча - «Калликст**» и титул - «Папа».
Рельефный герб: ключи, тиара лодка, сеть.
Заметно мастерство. Забавно рассмотреть.
На гарде – в плен плюща, как в ласковые лапы,

попал смешливый бог, похожий на Приапа.
Эмаль, металл, коралл, тут есть чему блестеть.
и золото и сталь. А золото – не медь!
Но блеск - не для рубак, и меч - не для растяпы.

Знак рода Борджа – бык – изображён вверху.
Лас Сальяс*** этот род постиг, как на духу,
Верней, чем Ариост, и раньше Саннадзаро.

Кузнец не зря ковал свой вычурный эсток.
И папа Александр**, и принц Чезаре** – пара,
которой был под стать тот Борджиев клинок.


L’estoc*

Au pommeau de l'epee on lit : Calixte** Pape.
La tiare, les clefs, la barque et le tramail
Blasonnent, en reliefs d'un somptueux travail,
Le Boeuf hereditaire armoye sur la chappe.

A la fusee, un Dieu paien, Faune ou Priape,
Rit, engaine d'un lierre a graines de corail ;
Et l'eclat du metal s'exalte sous l'email
Si clair, que l'estoc brille encor plus qu'il ne frappe.

Maitre Antonio Perez de Las Cellas*** forgea
Ce beton pastoral pour le premier Borja,
Comme s'il pressentait sa fameuse lignee ;

Et ce glaive dit mieux qu'Arioste ou Sannazar,
Par l'acier de sa lame et l'or de sa poignee,
Le pontife Alexandre** et le prince Cesar**

*Эсток – гранёный меч, колющее оружие XIV - XVI века.
В сонете описывается музейный экземпляр, когда-то подаренный папой
Каликстом III испанскому королю Энрике IV.
**Папа Каликст III, папа Александр VI, принц Чезаре – представители рода Борджа, в своё время дискредитировавшие папскую власть различными злоупотреблениями и преступлениями.
***Мастер Антонио Перес де Лас Сельяс (1474-1533) – известный в своё время
искусный оружейник.


Жозе-Мариа де Эредиа Медаль
(Перевод с французского).
Medaille
Jose-Maria de Heredia

Властитель Римини, викарий, кондотьер.
Орлиное лицо на бронзовой медали.
Таким вождям, как он, все трепетно внимали.
Такого и отлил Маттео-медальер.

Сей Сиджисмондо был – не худший изувер,
хоть в самодурстве и попрании морали
его и Сфорца и Висконти вдохновляли,
но Малатеста был галантный кавалер.

Не Эццелино, не Кан Гранде: он - добрее.
Пусть кровью обгрил Романью и Морею,
но храм жене поднёс как истинный поэт.

Изотта – хоть властна, как княжеские жёны,
но глянешь на медаль – улыбчивый портрет.
И слон гербовый там... Он топчет анемоны.


Medaille
Seigneur de Rimini, Vicaire et Podesta.
Son profil d'epervier vit, s'accuse ou recule
A la lueur d'airain d'un fauve crepuscule,
Dans l'orbe ou Matteo de' Pastis l'incrusta.

Or, de tous les tyrans qu'un peuple detesta,
Nul, comte, marquis, duc, prince ou principicule,
Qu'il ait nom Ezzelin, Can, Galeas, Hercule,
Ne fut maitre si fier que le Malatesta.

Celui-ci, le meilleur, ce Sigismond Pandolphe,
Mit a sang la Romagne et la Marche et le Golfe,
Batit un temple, fit l'amour et le chanta ;

Et leurs femmes aussi sont rudes et severes,
Car sur le meme bronze ou sourit Isotta,
L'lephant triomphal foule des primeveres.



Жиль Виньо Я вами окружён; Я озеро выбрал...

Я вами окружён
Жиль Виньо
(Переложение французского шансона)
Gilles Vigneault
Au doux milieu de vous

Я вами окружён
и снова очарован,
и я хотел бы снова
вам спеть, как был влюблён.
Я вами окружён,
и озеро молчанья
таит воспоминанья
несгинувших времён.

И будто ожил сон.
Года и впрямь не гинут.
Мосточек перекинут
и больше нет препон.
Ребёнок оживлён.
Неугомону тесно.
Как крепко и чудесно
я ими окружён.

В часах не просто звон.
Они в муку нас мелют.
Но мне как будто трели
слышны со всех сторон.
Так что ж я, как бизон,
затерянный средь прерий,
мелодиям не верю,
боясь попасть в загон?

Я вами окружён
и снова очарован,
и я хотел бы снова
вам спеть, как был влюблён.
Я вами окружён,
и озеро молчанья
таит воспоминанья
несгинувших времён.


Au doux milieu de vous


Au doux milieu de vous
Que ma chanson soit belle
Et qu'elle vous rappelle
Nos premiers rendez-vous.
Au doux milieu de vous
Le lac noir de silence
Au plages que je pense
Le temps se tient debout.

Venu je ne sais d'ou
Une main prend la mienne
Et me guide et m'emmene
Vers ce pont d'entre nous
C'est un enfant jaloux
Qui veut toute la place
Qui sait que le temps passe
Au doux milieu de nous.

L'horloge qui nous moud
Les jours comme farine
N'a rien que me chagrine
J'entend sonner des coups
Comme le caribou
Qui s'attarde et qui traine
Seul debout dans la plaine
Et qui connait le loup.

Au doux milieu de vous....

1998

Жиль Виньо Я озеро выбрал...

Я озеро выбрал тебе на утеху.
Искал и сыскал.
Прозрачное око, глядящее кверху,
как синий кристалл.
Вода в нём рябит, как листочки осины,
дрожат на ветру, если осень поёт.
Там дни мои все собрались воедино,
а ночи оттуда сбегают вразброд.

Где вместе с тобой завершим мы прогулку,
не знаю и сам.
Сто тысяч шагов разнесутся негулко
по мягким пескам.
Там ветры морщинят озёрную воду,
как годы на лбах, оставляют следы,
и там мы увидим следы пароходов,
красиво почивших в пучинах воды.

Я рушу всё время и вновь созидаю
для милой моей
воздушкые крепости в облачном крае,
и флот кораблей.
Вот яблоня станет среди небосклона.
Корзиною розовых фруктов блесну.
Скажи лишь, принцесса, получишь корону,
и солнце, и землю, а ночью луну.

Ты видишь, я чувство доверил природе.
Ключа от него не теряй в хороводе.

Gilles Vigneault   J’ai pour toi un lac…

J'ai pour toi un lac quelque part au monde
Un beau lac tout bleu
Comme un oeil ouvert sur la nuit profonde
Un cristal frileux
Qui tremble a ton nom comme tremble feuille
A brise d'automne et chanson d'hiver
S'y mire le temps, s'y meurent et s'y cueillent
Mes jours a l'endroit, mes nuits a l'envers.

J'ai pour toi, tres loin une promenade
Sur un sable doux
Des milliers de pas sans bruits, sans parade
Vers on ne sait ou
Et les doigts du vent des saisons entieres
Y ont dessine comme sur nos fronts
Les vagues du jour fendues des croisieres
Des beaux naufrages que nous y ferons.

J'ai pour toi defait, мais refait sans cesse
Les mille chateaux
D'un nuage ami qui pour ma princesse
Se ferait bateau
Se ferait pommier, se ferait couronne
Se ferait panier plein de fruits vermeils
Et moi je serai celui qui te donne
La terre et la lune avec le soleil.

J'ai pour toi l'amour quelque part au monde
Ne le laisse pas se perdre a la ronde.
1962

Жиль Виньо Доброе дело; Большой бумажный змей

Доброе дело
Жиль Виньо
(Подражание французскому
стихотворению)
Gilles Vigneault
L'Oeuvre

Траур на хилых плечах Нищеты,
выкроен с толком,
выстрочен шёлком.
Вот она просит с протянутой дланью
о подаянии
в счёт Доброты,
будто незрячей.
А лучше б иначе:

Траур - под стать для самой Доброты.
Выстрочить шёлком,
выкроить с толком,
чтоб ей блуждать в нём с протянутой дланью,
требуя денег на поддержанье
той Нищеты.

L'Oeuvre

La Misere en habit de deuil
De la meilleur coupe
De la plus belle soie
Vient se passer la main tendue
Elle mandiait pour le compte
De la Charite
Trop timide
Ou plutot reprenons:

La Charite en habit de deuil
De la plus belle soie
De la meilleure coupe
Vient de passer la main tendue
Elle demendait qu'on entretienne
La Misere.

Жиль Виньо Большой бумажный змей.
(С   французского)

Змея однажды я сделаю сам,
белого с красным – напополам.
Змея большого я выстрою сам,
белого с красным – напополам, с нежною спинкой.
Змея бумажного выстрою сам.
Сто тысяч детишек усядутся там, все в серединку.
Дети с зарёю сбегаются к нам.

Кони помчат, как лихой ураган,
красный тарпан и белый тарпан.
Кони помчат, как лихой ураган
красный тарпан и белый тарпан, третий будь пегий.
Кони помчат, как лихой ураган.
Мы облетаем любой океан, ахая в беге.
Взглянем, как волны танцуют канкан.

Сверху над лесом, вверху над холмом,
красным орлом и белым орлом.
Сверху над лесом, вверху над холмом,
красным орлом и белым орлом, лирою-птицей.
Сверху над лесом, верху над холмом,
с тихою бомбой и светлым мечом, чтобы сразиться,
мчимся на встречу с озлобленным злом.

Зло мы прикончим и кровью зальём
солнечным днём, пасмурным днём.
Зло задохнётся и вспыхнет костром
пасмурным днём и солнечным днём с сумрачнымным солнцем.
Зло мы утопим и кровью зальём.
Туча взовьётся и ляжет ничком, не встрепенётся.
Крепости зла - все дотла – мы сотрём.

Мы возвраимся под звон-тарарам,
красные с белым напополам.
Мы возвратимся под звон-тарарам,
красные с белым напополам, в саже и в дыме.
Мы возвратимся под звон-тарарам.
красные с белым напополам.
«Наши детишки, - раздастся гам, - а кто там с ними,
их утащивший от пап и от мам?».

Утром на змее отправлюсь я сам,
к розовобелым взлечу небесам.
Утром, зовущим навстречу мечтам,
розовым с белым напополам, с тихим свеченьем
В небо на змее отправлюсь я сам.
Вам я сто тысяч детишек отдам – на попеченье.
Бросьте напёрстки в ладони векам.

Киньте напёрстки в ладони векам.


Gilles Vigneault   Un grand cerf-volant

Un jour je ferai mon grand cerf-volant
Un cote rouge, un cote blanc
Un jour je ferai mon grand cerf-volant
Un cote rouge, un cote blanc, un cоte tendre
Un jour je ferai mon grand cerf-volant
J'y ferai monter vos cent mille enfants, ils vont m'entendre
Je les vois venir du soleil levant

Puis j'attellerai les chevaux du vent
Un cheval rouge, un cheval blanc
Puis j'attellerai les chevaux du vent
Un cheval rouge, un cheval blanc, un cheval pie
Puis j'attellerai les chevaux du vent
Puis nous irons voir tous les oceans s'ils sont en vie
Si les oceans sont toujours vivants

Par-dessus les bois, par-dessus les champs
Un oiseau rouge, un oiseau blanc
Par-dessus les bois, par-dessus les champs
Un oiseau rouge, un oiseau blanc, un oiseau-lyre
Par-dessus les bois, par-dessus les champs
Qui nous menera chez le mal mechant pour le detruir
Bombe de silence et couteau d'argent

Nous mettrons le mal a feu et a sang
Un soleil rouge, un soleil blanc
Nous mettrons le mal a feu et a sang
Un soleil rouge, un soleil blanc, un soleil sombre
Nous mettrons le mal a feu et a sang
Un nuage monte, un autre descend, un jour sans ombre
Puis nous raserons la ville en passant

Quand nous reviendrons le coeur triomphant
Un cote rouge, un cote blanc
Quand nous reviendrons le coeur triomphant
Un cote rouge, un cote blanc, un cote homme
Quand nous reviendrons le coeur triomphant
Alors vous direz ce sont nos enfants, quel est cet homme
Qui les a menes loin de leurs parents

Je remonterai sur mon cerf-volant
Un matin rouge, un matin blanc
Je remonterai sur mon cerf-volant
Un matin rouge, un matin blanc, un matin bleme
Je remonterai sur mon cerf-volant
Et vous laisserez vos cent mille enfants charges d'eux-meme
Pour jeter les des dans la main du temps

Pour jeter les des dans la main du temps

Жиль Виньо Я не скажу; В то время, как...

Я не скажу
Жиль Виньо
Gilles Vigneaux
(По мотивам французского шансона)

Я не скажу: "Я Вас люблю" -
что полюбил Вас навсегда.
Не так, как в прошлые года,
я пел повсюду во хмелю.
Уж не скажу: "Я Вас люблю".

Я скажу Вам, что море - как в гриме,
и сквозь дымку уходит баркас.
Я скажу Вам, что время отнимет
что-то самое лучшее в нас.
Позабавлю Вас дивною былью
о стране, небывалой, как сон,
и цветы возле Ваших окон
расстелю Вам, как алые крылья.

Я не скажу Вам...

Поцелую Вас в алые губки,
если ветер погонит в кровать.
Я скажу Вам, что белой голубке
трудно в бурю гнездовье сыскать.
Разбракую словарную ветошь
и поблекшим и стёртым словам
дам замену. И песням придам
больше чувства и силы и света.

Я не скажу Вам...

Не словами, а красками осень
в медь и в золото вырядит лес.
И зима, мне внимая, попросит
понапрасну не сыпать словес.
Я для Вас оживлю пасторали,
те, что спел уж полвека назад.
Пусть их тексты давно обветшали,
но мелодии вновь зазвучат.

*****

Je ne dirai plus "Je vous aime"

Je ne dirai plus Je vous aime
Je ne dirai plus Pour toujours
Je l'ai tant dit aux alentour
Je l'ai dit a l'amour lui-meme
Je ne dirai plus Je vous aime.

Je dirai que la mer est haute
Je dirai que le temps est doux
Je dirai que le temps nous ote
Ce que l'espace aimait de vous
Je vous donnerai des nouvelles
De pays ou je n'irai pas
Et ferai pousser sous vos pas
Des fleurs qui porteront des ailes.

Je ne dirai plus...

Je dirai que le vent qui tombe
Nous a demande a coucher
Je dirai comme la colombe
A de la peine a se nicher
Je reparerai des mots rares
Qui serviront a nous nommer
Qui serviront a vous aimer
Et qui luiront comme des phares.

Je ne dirai plus...

Laisserai parole a l'automne
A son cuivre, a ses oiseaux d'or
L'hivert venu si je fredonne
Ne mettrai point mes mots dehors
On reconnaitra des romances
Que j'ecrivais en mil neuf cent
Les mots s'en allaient vieillissant
Que la musique recommence.

Copiees a Paris, avril 1969

Жиль Виньо    В то время как ...
(С   французского)

В то время, как в морях
то с ласкою, то в злобе
волна трясёт суда;
в то время, как в ручьях
сбирается вода
по всей глухой чащобе,
тебя люблю я,
тебя целую.

Пока небесный свет
сквозь тёмные преграды
творит то день, то ночь;
пока весь строй планет
кружит веками сряду,
желая нам помочь,
тебя люблю я,
тебя целую.

В то время, как ветра
летят, раскинув крылья,
сметая рубежи;
в то время, как жара,
душа пустынной пылью,
рисует миражи,
тебя люблю я,
тебя целую.

Пока руин полны,
и замков, и дворцов
Наварра и Андорра;
покуда скакуны,
бежав от седоков,
пересекают горы,
тебя люблю я,
тебя целую.

Пока в родных местах
мы можем иногда
скрестить два взора;
и память о цветах
под крышей изо льда
всё спит ещё в озёрах,
тебя люблю я,
тебя целую.


Gilles Vigneault    Pendent que…

Pendent que les bateaux
Font l'amour et la guerre
Avec l'eau qui les broie
Pendant que les ruisseaux
Dans les secrets des bois
Deviennent des rivieres

Moi, moi, je t'aime
Moi, moi, je t'aime

Pendant que le soleil
Plus haut que les nuages
Fait ses nuits et ses jours
Pendant que ses pareils
Continuent des voyages
Charges de leurs amours

Moi, moi, je t'aime
Moi, moi, je t'aime

Pendant que les grands vents
Imaginent des ailes
Aux coins secrets de l'air
Pendant qu'un soleil blanc
Aux sables des deserts
Dessine des margelles

Moi, moi, je t'aime
Moi, moi, je t'aime

Pendant que les chateaux
En toutes nos Espagnes
Se font et ne sont plus
Pendant que les chevaux
Aux cavaliers perdus
Traversent des montagnes

Moi, moi, je t'aime
Moi, moi, je t'aime

Pendant qu'un peu de temps
Habite un peu d'espace
En forme de deux coeurs
Pendant que sous l'etang
La memoire des fleurs
Dort sous son toit de glace

Moi, moi, je t'aime
Moi, moi, je t'aime



Жиль Виньо За зимним окном; Друзья...

За зимним окном

Gilles Vigneault  Ah que l'hivert...
(Переложение  французского шансона)

Как скучно за зимним окном!
Все "если" мои и "быть может"
меня и томят и тревожат.
Уж лучше не думать о том.

Жена всё одна и одна,
а муж вдалеке на работе,
а мужа всё нет допоздна.
Одна и скучает жена.

Как тягостно медлит рассвет,
а нужно подняться при звёздах.
Иначе выходит, что поздно,
хоть ночи конца ещё нет.

Жена всё одна...

Так короток день, что не впрок,
не радует зимним багрянцем.
Муж трудится, мне не до танцев,
и не с кем ступить за порог.

Жена всё одна...

На улице или внутри,
а женщина ждёт по привычке.
Юна, и погода прилична,
а век весь прождёшь, хоть умри.

Жена всё одна...

Прости, если в слоге изъян,
но я не девица с дипломом.
Мне только хозяйство знакомо,
мой возлюбленный Маленький Жан.

Ты выбрался в дальнюю даль,
а я - будто стражница, дома.
Ты выбрался в дальнюю даль -
моё развлеченье - печаль.

Мечтали мы: хватит, пора,
пора нам на мельницу в горы,
поближе к озёрным просторам.
Там спать можно всласть до утра.

Останешься у бережка,
поближе к озёрным просторам.
Останешься у бережка.
Там кончится горе-тоска.

Вот, Жан, письмецо от меня
и надпись впридачу снаружи,
что дом постоянно без мужа -
как печка, где нету огня.

Целую тебя от души.
Не зря я и Жанна, и Роза!
Целую тебя от души.
Твой цветик из сельской глуши.


Gilles Vigneault  


Ah que l'hiver tarde a passer
Quand on le passe a la fenetre
Avec de si et des peut-etre
Et des vaut mieux pas y penser

L'homme est parti pour travailler
La femme est seule seule seule
L'homme est parti pour travailler
La femme est seule a s'ennuyer

Ah que le jour tarde a venir
Quand on se leve avec l'etoile
Et on a beau lever la toile
La nuit s'etire a n' plus finir

L'homme....

Ah que le jour est donc pas long
Que la noirceur vient donc d'avance
Quand l'homme est loin c'est pas la danse
Il faut rester a la maison

L'homme

C'est du dedans c'est du dehors
La femme attend l'homme voyage
Il y a beau temps il y a bel age
Depuis la vie jusqu'a la mort

L'homme

Excuse les fautes et le papier
Mais j'etais pas maitresse d'ecole
J' tiens la maison j' tiens ma parole
Ti-Jean est arrive l' premier

J' sais qu' t'es parti pour travailler
J' tiens la maison j' fais pa la folle
J' sais qu' t'est parti pour travailler
Mon desennui c'est d' m'ennuyer

Ils ont parle d'un gros moulin
Au lac d'en haut ca f'rait d' la gagne
C'est p'etre des plages sur les montagnes
Mais j' t'aurai du soir au matin

T'auras fini de t'eloigner
C'est p'etre des plages sur les montagnes
T'auras fini de t'eloigner
J'aurai fini de m'ennuyer

Avant d' donner ma lettre a Jean
Je veux te dire en post-scriptum
Que la maison quand y a pas d'homme
C'est comme un poele eteint tout l' temps

J' t'embrasse encore avant d' signer
Ta talle d'amour ta Rose ta Jeanne
J' t'embrasse encore avant d' signer
Ta Rose-Jeanne bien aimee...
1967

Жиль Виньо    Друзья...
(С   французского)

Лишь время, когда о любви говорится,
запомнится нам до конца наших дней.
Цветочки в садочке, стихи на странице,
мечты да надежды и певчие птицы -
всё с нами в прогулках вдоль вечных аллей.

Рефрен: Друзья ! Чтобы время сберечь, (Два раза)
начнём о любви нашу речь.

И время любви, и свиданье с признаньем
растают, как снег на ладонях весны.
Так встретим с улыбкой, почтим ликованmем
глаза, что глядели в глаза с обожаньем
в двадцатое лето, как мы рождены.

Рефрен.

Ручей наших дней остановит теченье,
и воды сберутся в большой водоём,
и там мы в зеркальном её отраженье
увидим любовь нашу в вечном движенье
дорогой надежды, которой идём.

Рефрен

Gilles Vigneault    Gens du pays

Le temps que l'on prend pour dire: je t'aime
C'est le seul qui reste au bout de nos jours.
Les voeux que l'on fait, les fleurs que l'on seme
Chacun les recoltes en soi-meme
Aux beaux jardins du temps qui court.

Gens du pays, c'est votre tour
De vous laisser parler d'amour {2x}

Le temps de s'aimer, le jour de le dire
Fond comme la neige aux doigts du printemps.
Fetons de nos joies, fetons de nos rires
Ces yeux ou nos regards se mirent.
C'est demain que j'avais vingt ans.

Le ruisseau des jours aujourd'hui s'arrete
Et forme un etang ou chacun peut voir
Comme en un miroir l'amour qu'il reflete
Pour ces cours a qui je souhaite
Le temps de vivre leurs espoirs.




--------------------------------------------------------------------------------

Жиль Виньо Любовь и труд; Моя страна

Любовь и труд
По мотивам Жиля Виньо
(Переложение с французского)

Les amours, les traveaux
Gilles Vigneault

Дружный труд и любовь,
молодая весенняя новь,
наш дух, вся кровь -
в них огонь Вселенной.

Весна - для закладки основ,
а лето - период терпенья.
Все радости жатвы осенней
родятся из майских цветов.

Вместе мы - как один.
Это наш всепланетный почин.
Твой смех, мой гимн
заполняют космос.

Всё время лелею мой план:
собрать всех детей в хороводе
и так крутануть в небосводе,
чтоб сдался любой ураган.

Увлеченье творцов,
пересвисты весёлых скворцов,
твой пыл, мой зов
управляют миром.

Я увидел в глазах малыша
предвкушение лучшего света
и надежду для целой планеты
в ручейке посреди камыша.

Нам поддастся гранит.
Поцелуй ободрит.
Твой зонг, мой хит
оглашают страны.

Мы споём эту песню не раз
многотысячным хором совместным.
Это будет всеобщая песня.
Я учился той песне у Вас.

Наш любовный задор,
не скудеющий песнями хор,
твой гонг, мой горн
пробуждают солнце!

LES AMOURS, LES TRAVEAUX

(Refrain)
Les amours, les traveaux,
meme le chant d'une oiseau,
Ton coeur, mes mots,
font tourner le monde.

Une saison pour semer
Une saison pour attendre
Les automnes les plus tendres
Ont pris source au mois de mai

(au Refrain)


Je cherchais pour mes enfants
De quoi se faire une ronde
Et faire tourner le monde
Sans contrairier le vent.

(au Refrain)

J'ai trouve dans un berceau
Les seuls propos qui promettent
Et l'espoir de ma planete
Dans les rives d'un ruisseau.

(au Refrain)

Nous aurons fait quelques fois
Chanson de nos voix multiples
J'etais donc votre disciple
Ma voix c'etait votre voix.



Жиль Виньо Моя страна
( С  французского)

Государство моё - не страна, а зима.
А сады у меня – разнотравие прерий.
Все дороги в снегах я лишь лыжами мерю.
Государство моё – не страна, а зима.

ВихрЯсь по всей моей усадьбе,
снега и ветры правят свадьбы.
И тут, где вечно им плясать бы,
отец велит мне строить дом,
чтоб он манил смолистым дымом,
чтоб кровом стал он всем гонимым
и там гостили побратимы,
и чтобы строились кругом,
встречая будущие зимы.

Государство моё не страна, а зима.
Мой припев – не припев. В нём лишь шквалит да вьюжит.
И мой дом – не жильё. Не жильё – только стужа.
Государство моё – не страна, а зима.

Кричу из суровой Отчизны,
покуда не смолкну, до тризны,
кричу и не жду укоризны:
«Мой дом, он - Ваш ! Он - общий дом».
Хочу в стране, стеснённой льдами,
собрать людей в одном вигваме,
разжечь очаг, чтоб грело пламя
своим живительным теплом
и было братство между нами.

Государство моё – не страна, а зима.
А сады у меня – разнотравие прерий.
Все дороги в снегах я лишь лыжами мерю.
Государство моё – не страна, а зима.

Здесь, в стране у меня весь расклад не такой,
как в чужой стороне - ни стране, ни отчизне.
В этой песне ты слышишь дыхание жизни.
Я с тобою делюсь белоснежной зимой.


Gilles Vigneault    Mon pays

Mon pays ce n'est pas un pays, c'est l'hiver
Mon jardin ce n'est pas un jardin, c'est la plaine
Mon chemin ce n'est pas un chemin, c'est la neige
Mon pays ce n'est pas un pays, c'est l'hiver

Dans la blanche ceremonie
Ou la neige au vent se marie
Dans ce pays de poudrerie
Mon pere a fait batir maison
Et je m'en vais etre fidele
A sa maniere, a son modele
La chambre d'amis sera telle
Qu'on viendra des autres saisons
Pour se batir a cote d'elle

Mon pays ce n'est pas un pays, c'est l'hiver
Mon refrain ce n'est pas un refrain, c'est rafale
Ma maison ce n'est pas ma maison, c'est froidure
Mon pays ce n'est pas un pays, c'est l'hiver

De mon grand pays solitaire
Je crie avant que de me taire
A tous les hommes de la terre
Ma maison c'est votre maison
Entre mes quatre murs de glace
Je mets mon temps et mon espace
A preparer le feu, la place
Pour les humains de l'horizon
Et les humains sont de ma race


Mon pays ce n'est pas un pays, c'est l'hiver
Mon jardin ce n'est pas un jardin, c'est la plaine
Mon chemin ce n'est pas un chemin, c'est la neige
Mon pays ce n'est pas un pays, c'est l'hiver

Mon pays ce n'est pas un pays, c'est l'envers
D'un pays qui n'etait ni pays ni patrie
Ma chanson ce n'est pas une chanson, c'est ma vie
C'est pour toi que je veux posseder mes hivers



Жиль Виньо I went to the market; Когда умрёшь ты от любви

I went to the market

По мотивам Жиля Виньо
(Переложение с французского)
Gilles Vigneault

I went to the market.
Корзинка моя хоть куда.
The first girl I met -
дочурка плута из суда.

(Припев:)
I love You, а Вам будто не слышно.
I love You - Вам не слышно меня.

She said what have You got,
корзиночка так хороша!
I have got some eggs.
Купите, девица-душа!

I'll taken two dozens.
Папаша отдаст. не греша!
I gave her two dozens -
Папаша не дал ни шиша.

Such is the businness
с дочкой плута из суда.
But she batched my eggs -
Проклюнулась птичья орда.

Should have seen the chickens.
Семейка совсем не тоща,
To collect my money
они принялись сообща.

And they fly like ducks,
судача, как члены суда.
When they flew over the barn,
а в дом мой - увы ! - никогда.

I took You to the market.
Я помню тот день, не кляня,
но Вам наплевать на меня,
так сдуй Вас за то ураган!

Воздам Вам теперь, ребятня,
за чванство и подлый обман.
I go and get my gun.
Прицелюсь - гремите, грома!

And just before she died,
так птичка шепнёт мне сама,
I must speak english,
раз взмыла я выше холма.

Утки, хоть жарь в апельсинах, -
о нет, не для свадьбы еда.

Never seen the girl again.
Мне с нею не быть никогда.

(Припев:)
I love You, но главное - взаимность.
I love You, чтобы слышали меня.

**********************************

I went to the market

I went to the market,
Mon p'tit panier sous mon bras.
The first girl I met -
C'est la fille d'un avocat.

(Refrain:)
I love You - vous n'm'entendez guere,
I love You - vous ne m'entendez pas.

She said: what have You got
Dans ce beau p'tit panier-la!
I have got some eggs.
N'en acheteriez-vous pas

I'll taken two dozens.
P'is bonhomme te paiera ca.
I gave her two dozens,
Mais l'bonhomme y payait pas.

Such is the business
Avec la fille d'un avocat.
But she hatched my eggs.
Elle fait tout couver ca.

Should have seen the chickens
Qui sont sortis de l'la.
To collect my money
Ils ont fonde un syndicat.

And they fly like ducks
Qui parlent comme des avocats.
When they flew over the barn
Me reconnaissez-vous pas.

I took You to the market.
Mon p'tit panier sous mon bras.
Comment vous me r'connaissez pas
Oh! ben sacrement.

Oh pis vous comprenez pas
ce que je dis en plus, Oh ben!
I go and get my gun.
J'en vise un, p'is je l'abats.

And just before he died
Il a l'temps de m'dire tout bas:
I must speak english
A partir de c'te hauteur-la!

Un canard meme a l'orange
Ca fait pas tout un grand repas.
Never seen the girl again.
J'pense que j'la marierai pas.

(Refrain:)
I love You - c'est d'valeur qu'on m'comprenne guere.
I love You - c'est d'valeur qu'on m'comprenne pas.







Жиль Виньо Когда умрёшь ты от любви
(С   французского)

Когда умрёшь ты от любви,
я посажу цветок в саду.
Пусть будет утром на виду
бумажный крашеный цветок .
Стальной колючий стебелёк
воткну там за оградку...
Так мри же сладко.

Когда умрёшь ты от любви,
то песню я отправлю вслед,
и пусть она звучит семь лет.
И ты её услышишь там.
Она прильнёт к твоим губам.
И пусть та смерть поплачет,
с моей подачи.

Когда умрёшь ты от любви,
за мною парочка томов –
в замену строганых гробов.
Вторая книжка – для меня.
Мне без тебя не жить и дня.
А смерть пусть локти лижет
и ждёт тех книжек.

Когда умрёшь ты от любви,
Мой долг - повеситься с ключом.
И стану я дверным замком.
Никто до счастья нипочём
не доберётся тем путём.
А ты умри приятно -
небезвозвратно.

Когда умрёшь ты от любви,
я весь исчезну, как в дыму.
Надеюсь, знаешь почему.
Начнут ругать и клеветать –
долой и честь, и ум, и стать.
Так мри, но будь живою.
Я ж - тоже - за тобою.

Gilles Vigneault Quand vous mourrez de nos amours

Quand vous mourrez de nos amours
J'irai planter dans le jardin
Fleur a fleurir de beau matin
Moitie metal moitie papier
Pour me blesser un peu le pied
Mourez de mort tres douce
Qu'une fleur pousse

Quand vous mourrez de nos amours
J'enverrai sur l'air de ce temps
Chanson chanteuse pour sept ans
Vous l'entendrez, vous l'apprendrez
Et vos levres m'en sauront gre
Mourez de mort tres lasse
Que je la fasse

Quand vous mourrez de nos amours
J'ecrirai deux livres tres beaux
Qui nous serviront de tombeaux
Et m'y coucherai a mon tour
Car je mourrai le meme jour
Mourez de mort tres tendre
А les attendre

Quand vous mourrez de nos amours
J'irai me pendre avec la clef
Au crochet des bonheurs bacles
Et les chemins par nous conquis
Nul ne saura jamais par qui
Mourez de mort exquise
Que je les dise

Quand vous mourrez de nos amours
Si trop peu vous reste de moi
Ne vous demandez pas pourquoi
Dans les mensonges qui suivraient
Nous ne serions ni beaux ni vrais
Mourez de mort tres vive
Que je vous suive
1962

Жиль Виньо Паяц; Джек-индеец

Паяц
(По мотивам Жиля Виньо)
Pitre
Gilles Vigneault

В город отправлюсь вскоре,
в тот, где встречает зори
столько народа, что может
сплошь заселить, хоть сразу,
все острова на море.

Стану просить у прохожих:
"Эй, господин, разрешите!
Эй, разрешите, месье!
Выскажу Вам, подытожу
здесь под заядлым дождём
правду про полный содом
в этот сезон непогожий".

Зарукоплещет голь.
Станет толпа-балаболка
"Браво!" - кричать без умолку.
Спорщики, смеривши с толком,
наискось, вширь и вдоль,
выяснят, сколько шёлку
портит каждая моль.

Pitre

Je marcherai dans la ville
Dont les fenetres en piles
Contiennent assez des vie
Pour peupler toutes les iles,
Sur toutes les mers du ciel.

Avec des je vous en prie
Et des permettez monsieur
Et monsieur permettez
Avec des ceremonies
Je dirais la verite
Sur la saison de l'ete
A la ville et sous la pluie.

Je crois qu'il m'applaudiront,
Meme sans savoir pourquoi
Bravo! Vivat! Apres quoi
Chacun sur son quant-a-soi
Donnera son opinion
Sur la quantite de soie
Que gaspille un papillon...

Etraves (Editions de l'Arc,
Quebec, 1965)




Жиль Виньо Джек-индеец
(С  французского)

Джек-индеец любил Мариушу,
и красавица сохла по нём.
В воскресенья, родни не послушав,
оба долго встречались тайком.
Все берёзы на речке Минган
любовались той парой счастливой.
И Мари им казалась красивой,
да и Джек был заправский пацан.

«Джек !» - кричали ему глухари.
куропатки, мандаринки.
да и ветер сказал: «Посмотри !
Для тебя ли блондинка Мари ?»

Он там вырезал имя подруги,
отточив свой охотничий нож.
У реки в той лесистой округе
их следы порассыпаны сплошь.
Все берёзы на речке Минган
любовались той парой счастливой.
И Мари им казалась красивой,
да и Джек был заправский пацан.

«Джек !» - кричали ему глухари,
куропатки, мандаринки.
да и ветер сказал: «Посмотри !
Для тебя ли блондинка Мари ?».

Джеку выпала горечь разлуки.
В монастырь заключили Мари.
И река - как заснула от скуки.
Посерели оттенки зари.
Все берёзы на речке Минган
любовались той парой счастливой.
И Мари им казалась красивой,
да и Джек был заправский пацан.

«Джек !» - кричали ему глухари,
куропатки, мандаринки.
да и ветер сказал: «Посмотри !
Для тебя ли блондинка Мари ?».

Джек - он в царстве теперь вековечном -
сам в воскресный прекрасный денёк
с дамбы лодку направил он в речку.
Вот таков его горестный рок.
Все берёзы на речке Минган
любовались той парой счастливой.
И Мари им казалась красивой,
да и Джек был заправский пацан.

«Джек !» - кричали ему глухари,
куропатки, мандаринки.
да и ветер сказал: «Посмотри !
Для тебя ли блондинка Мари ?».

Что ж, Мари возвратилась в селенье.
Джек-индеец лежит под водой.
А над ним облака в отдаленье.
Лодки – ближе, хоть трогай рукой.
Все берёзы на речке Минган
не забыли то прошлое дело,
только вся их кора почернела
с той поры, как их бросил пацан.

«Джек !» - кричали ему глухари,
куропатки. мандаринки,
да и ветер сказал: «Посмотри !
Для тебя ли блондинка Мари ?».


Gilles Vigneault Jack Monoloy

Jack Monoloy aimait une blanche
Jack Monoloy etait indien
Il la voyait tous les dimanches
Mais les parents n'en savaient rien
Tous les bouleaux de la riviere Mingan
Tous les bouleaux s'en rappellent
La Mariouche elle etait belle
Jack Monoloy йtait fringant

Jack, Jack, Jack, Jack disaient les canards
Les perdrix et les sarcelles
Monoloy disait le vent
La Mariouche est pour un blanc

Avait ecrit au couteau d'chasse
Le nom d'sa belle sur les bouleaux
Un jour on a trouve leurs traces
On les a vus au bord de l'eau
Tous les bouleaux de la riviere Mingan
Tous les bouleaux s'en rappellent
La Mariouche elle etait belle
Jack Monoloy etait fringant

Jack, Jack, Jack, Jack, disaient les canards
Les perdrix et les sarcelles
Monoloy disait le vent
La Mariouche est pour un blanc

Jack Monoloy est a sa peine
La Mariouche est au couvent
Et la riviere coule a peine
Un peu plus lentement qu'avant
Tous les bouleaux de la riviere Mingan
Tous les bouleaux s'en rappellent
La Mariouche elle etait belle
Jack Monoloy tait fringant

Jack, Jack, Jack, Jack, disaient les canards
Les perdrix et les sarcelles
Monoloy disait le vent
La Mariouche est pour un blanc

Jack Monoloy Dieu ait son ame
En plein soleil dimanche matin
En canot blanc du haut d'la damе
Il a saute dans son destin
Tous les bouleaux de la riviere Mingan
Tous les bouleaux s'en rappellent
La Mariouche elle etait belle
Jack Monoloy йtait fringant

Jack, Jack, Jack, Jack, disaient les canards
Les perdrix et les sarcelles
Monoloy disait le vent
La Mariouche est pour un blanc

La Mariouche est au village
Jack Monoloy est sur l'fond d'l'eau
A voir flotter sur les nuages
Et les canots et les billots
Tous les bouleaux de la riviere Mingan
Tous les bouleaux ont memoire
Et leur ecorce est toute noire
Depuis qu'Monoloy a sacre l'camp

Jack, Jack, Jack, Jack, disaient les canards
Les perdrix et les sarcelles
Monoloy disait le vent
La Mariouche est pour un blanc

Поль Верлен Tournez, tournez...; Шарлю Бодлеру; Хромой сонет

Tournez, tournez, bons chevaux de bois...
(Деревянные кони)
Поль Верлен
(Перевод с французского)
Paul Verlaine

Кружись, кружись, карусель, и не стой,
гони, гони деревянных коней.
Хоть сто, хоть тысячу раз - порезвей
кружись, кружись под звонкий гобой.

Румяный ребёнок при маме-кокетке,
парнишка - весь в чёрном, подружка - в пунцовом.
Все рады обновам, и каждый раскован.
Все щедро и весело тратят монетки.

И пусть в их сердцах кружат скакуны!
Им разные страхи совсем не к лицу.
Все кружат на зависть плуту-хитрецу
при звуке победной и вольной струны.

Какое-то есть тут дурманное зелье,
разлитое в воздухе глупого цирка:
здесь сытое чрево, а в черепе дырка,
здесь полная жуть, но в толпе - веселье.

Зовут к карусели тромбон-сумасброд,
азартный и взвинченный аккордеон.
Лошадки - как овцы, и весь умилён
и добр закружившийся вихрем народ.

А ветер в пять сотен убойных раскатов
рванулся. Все тенты раздулись и хлещут.
И флаги, и юбки, и всякие вещи
трясёт этот ветер и тащит куда-то.

Кружитесь, лошадки, бессмысленный труд
терзать ваши рёбра уколами шпор.
Не нужно гонять вас во весь опор.
А сена вам тут под конец не дадут.

Те ж кони, что бегают в душах сограждан,
спешите! Уже приглашают на ужин.
Грядущая ночь отрывает от кружек
весёлых пьянчужек с их вечною жаждой.

Кружитесь! Как бархат небесный экран.
Он густо заполнился золотом звёзд.
Пусть храмовый глас говорит про погост.
Кружитесь, как бодро велит барабан!

********

Tournez, tournez, bons chevaux de bois,
Tournez cent tours, tournez mille tours,
Tournez souvent et tournez toujours,
Tournez, tournez au son des hautbois.

L'enfant tout rouge et la mere blanche,
Le gars en noir et la fille en rose,
L'une a la chose et l'autre a la pose,
Chacun se paie un sou de dimanche.

Tournez, tournez, chevaux de leur coeur,
Tandis qu'autour de tous vos tournois
Clignote l'oeil du filou sournois,
Tournez au son du piston vainqueur.

C'est etonnant comme ca vous soule
D'aller ainsi dans ce cirque bete:
Bien dans le ventre et mal dans la tete,
Du mal en masse et du bien en foule.

Tournez au son de l'accordeon,
Du violon, du trombone fous,
Chevaux plus doux que des moutons, doux
Comme un peuple en revolution.

Le vent, fouettant la tente, les verres,
Les zincs et le drapeau tricolore,
Et les jupons, et que sais-je encore?
Fait un fracas de cinq cent tonnerres.

Tournez, dadas, sans qu'il sois besoin
D'user jamais de nuls eperons
Pour commander a vos galops ronds:
Tournez, tournez, sans espoir de foin.

Et depechez, chevaux de leur ame:
Deja voici que sonne a la soupe
La nuit qui tombe et chasse la troupe
De gais buveurs que leur soif affame.

Tournez, tournez! Le ciel en velours
D'astres en or se vet lentement.
L'eglise tinte un glas tristement.
Tournez au son joyeux des tambours!

"Sagesse", 1881

Поль Верлен Шарлю Бодлеру
(Перевод с французского)

Ты пред светом предстал не в безгрешной одежде.
Я не знался с тобой и не встретил нигде.
Я тебя не люблю. Да простится невежде !
Что ж сказать о тебе, как на Божьем суде ?

О начале, конце и о каждом гвозде,
вбитом в ноги. О тех, что кидались в надежде -
о подругах твоих - не бросавших в беде,
умастивших чело, столь любимое прежде.

Ты упал, ты молил, как и я, как любая
человечья душа, от нужды погибая.
Всем готовится крест на лихой высоте.

А Голгофа честна. Если участь - худая,
люди гибель свою принимают, рыдая..
Всех нас, грешников, ждёт та же смерть на кресте..

Paul Verlaine
A Charles Baudelaire

Je ne t'ai pas connu, je ne t'ai pas aime,
Je ne te connais point et je t'aime encor moins :
Je me chargerais mal de ton nom diffame,
Et si j'ai quelque droit d'etre entre tes temoins,

C'est que, d'abord, et c'est qu'ailleurs, vers les Pieds joints
D'abord par les clous froids, puis par l'elan pame
Des femmes de peche - desquelles o tant oints,
Tant baises, chreme fol et baiser affame ! -

Tu tombas, tu prias, comme moi, comme toutes
Les ames que la faim et la soif sur les routes
Poussaient belles d'espoir au Calvaire touche !

- Calvaire juste et vrai, Calvaire ou, donc, ces doutes,
Ci, ca, grimaces, art, pleurent de leurs deroutes.
Hein ? mourir simplement, nous, hommes de peche

Поль Верлен Хромой сонет
(Перевод с французского).

Действительно грустно, и будет ужасный исход.
Такое большое несчастье нельзя превозмочь.
Действительно скверно, что гибнет невиннейший скот,
бессильно смотря, как вся кровь изливается прочь

В тумане весь Лондон, Библейский - воистину - город !
И вывески ярко блестят, и газ полыхает бессонно.
Лишь только дома обветшали и рушатся скоро.
Они - как сенат, где сошлись лишь одни матроны.

Мне слышатся в жёлтом и розовом сумраке Сохо
“Indeed !” и “All right !” – то есть, будто: «Всё так !», и «Не плохо !».
Ужасное прошлое стонет, визжит и мяучит.

Трагично мученье людей безо всякой надежды.
Исход неминуем. Я вижу сгущаются тучи.
Небесный огонь покарает Библейский город !

Paul Verlaine Sonnet boiteux

Ah ! vraiment c'est triste, ah ! vraiment ca finit trop mal,
Il n'est pas permis d'etre a ce point infortune.
Ah ! vraiment c'est trop la mort du naif animal
Qui voit tout son sang couler sous son regard fane.

Londres fume et crie. O quelle ville de la Bible !
Le gaz flambe et nage et les enseignes sont vermeilles.
Et les maisons dans leur ratatinement terrible
Epouvantent comme un senat de petites vieilles.

Tout l'affreux passe saute, piaule, miaule et glapit
Dans le brouillard rose et jaune et sale des Sohos
Avec des "indeeds" et des "all rights" et des "haos".

Non vraiment c'est trop un martyre sans esperance,
Non vraiment cela finit trop mal, vraiment c'est triste
O le feu du ciel sur cette ville de la Bible !

Из книги “Jadis et Naguere”, 1884

Примечание. Известен перевод «Хромого сонета», сделанный Г.Шенгели:

Ax! поистине все это кончится бедой!
Есть же и предел несчастьям, больше так нельзя.
Это слишком: скот покорный гонят на убой,
И лежит он, мертвым взором по крови скользя!

Лондон весь в дыму и громе. Вопли. О, Гоморра!
Газ пылает, рдеют буквы фонарей и конок,
И домов полуистлевших ужасает свора,
Схожая с ареопагом дряблых старушонок.

Ужас прошлого мяучит, лает, верещит
В грязно-розовом тумане всяческих Sohos
Вместе с indeed, вместе с хриплым all right и haos!

Нет, поистине ужасна безнадежность муки,
Нет, поистине бедою кончит этот город:
О, скорей бы огнь небесный грянул на Гоморру!












Теофиль Готье "Искусство" и другое. Цикл.

Теофиль Готье Искусство
(C французского).

Чудо-шедевры тем лучше,
чем жёстче материал.
Самый тот случай:
оникс, стихи, металл.

Прямо, без лишней обузы,
смело, на вечный штурм,
шествуй, о Муза,
в паре тесных котурн.

Прочь ритмы прошлой эры,
старый сапожный запас.
Наши размеры
должны рождаться сейчас.

Скульптор, пора отринуть
ту, что сминает рука,
пошлую глину,
если глядишь в века.

Бейся с каррарским камнем,
Бейся с паросской скалой -
и неустанно
сторожем строгости стой.

В бронзе и меди фигурной
из вековых Сиракуз
вызнай ажурный
гордый античный вкус.

Делай с утра до заката
то, что задумал сперва:
в тверди агата
вырежь черты божества.

Не доверяй акварели.
Сможет все краски сберечь -
чтоб не бледнели -
лишь эмальерная печь.

Уйму сирен по извёстке
выпиши поголубей
и разнохвостных
всяких гербовых зверей.

Трижды увенчана славой,
вот Богоматерь с Христом -
Мальчик с державой
и держава с крестом.

Всё отомрёт.- Но искусство
зиждется раз навсегда.
Вечные бюсты
переживут города.

С поднятой в поле медали
вдруг, будто ожил, возник -
Ну, раскопали! -
императорский лик.

Гордые боги погибнут,
стих, прозвучавший с трибун,
в душах незыблем
и прочней, чем чугун.

Выруби, выбей и втисни
всё, что ты вымечтать смог,
жгучие мысли -
в неподатливый блок!

"Эмали и камеи", 1852 г.


Theophile Gautier L'art

Oui, l'oeuvre sort plus belle
D'une forme au travail
Rebelle,
Vers, marbre, onyx, email.

Point de contraintes fausses!
Mais que pour marcher droit
Tu chausses
Muse, un cothurne etroit.

Fi du rithme commode,
Comme un soulier trop grand,
Du mode
Que tout pied quitte et prend!

Statuaire, repousse
L'argile que petrit
Le pouce
Quand flotte ailleurs l'esprit;

Lutte avec le carrare,
Avec le paros dur
Et rare,
Gardiens du contour pur;

Emprunte a Siracuse
Son bronze ou fermement
S'accuse
Le trait fier et charmant.

D'une main delicate
Poursuis dans un filon
D'agate
Le profil d'Apollon.

Peintre, fui l'aquarelle
Et fixe la couleur
Trop frele,
Au four de l'emailleur.

Fais les sirenes bleues,
Tordant de cent facons
Leurs queues,
Les monstres des blasons;

Dans son nimbe trilobe
La Vierge et son Jesus,
Le globe
Avec la croix dessus.

Tout passe. - L'art robuste
Seul a l'eternite.
Le buste
Survit a la cite.

Et la medaille austere
Que trouve un laboureur
Sous terre
Revele un empereur.

Les dieux eux-meme meurent,
Mais les vers souverains
Demeurent
Plus forts que les airains.

Sculpte, lime, cisele;
Que ton reve flottant
Se scelle
Dans le bloc resistant!

Теофиль Готье Сонет
Мэтру Клодиюсу Поплену, эмальеру и поэту.
(C французского).

Сонетные катрены – как рыцари на вид.
С намётами на шлемах, в нагрудниках с гербами.
Идут вдоль галерей парадными шагами.
Стоят настороже - в руках копьё и щит.

Но незнакомка возле лестницы стоит.
Как в сказке, тёмный капюшон на даме.
Проблескивает драгоценный камень.
Охранники – во фрунт. Приветствуют визит.

Атласные листы, чехол с роскошным бантом.
Терцеты - налегке, их функции просты.
К престолу Короля ведут они инфанту.

Подняв вуаль, она победно элегантна.
Достойная Любви Богиня Красоты.
Поплен ! В эмали воплоти её черты.

Theophile Gautier Le Sonnet
A maitre Claudius Popelin,emailleur et poete

Les quatrains du Sonnet sont de bons chevaliers
Cretes de lambrequins, plastronnes d'armoiries,
Marchant а pas egaux le long des galeries
Ou veillant, lance au poing, droits contre les piliers.

Mais une dame attend au bas des escaliers ;
Sous son capuchon brun,comme dans les feeries,
On voit confusement luire les pierreries,
Ils la vont recevoir, graves et reguliers.

Pages de satin blanc, а la housse bouffante,
Les tercets plus legers, la prennent а leur tour
Et jusqu'aux pieds du Roi conduisent cette infante.

Lа, relevant son voile, apparait triomphante
La Belle, la Diva, digne qu'avec amour
Claudius, sur l'email, en trace le contour.


Теофиль Готье Пейзаж
(C французского)

... omnia plenis
Rura natant fossis.

P. Virgilius Maro

Ни листик не шевелится,
ни щебета певчих птиц.
По небу цвета корицы
прерывистый блеск зарниц.

Слева согнутые ивы,
только в узлах толсты.
В бороздах - след полива.
За изгородью - кусты.

Справа на поле сухо,
дальше - наполненный ров,
и ковыляет старуха
с тяжёлой вязанкой дров.

И путь убегает, роясь,
по складкам синих холмов,
как будто раскатанный пояс,
как будто волнистый шов.

Theophile Gautier Paysage

Pas une feuille qui bouge,
Pas un seul oiseau chantant,
Au bord de l'horizon rouge
Un eclair intermittent;

D'un cote rares broussailles,
Sillons a demi noyes,
Pans grisatres de murailles,
Saules noueux et ployes;

De l'autre, un champ que termine
Un large fosse plein d'eau,
Une vieille qui chemine
Avec un pesant fardeau,

Et puis la route qui plonge
Dans le flanc des coteaux bleus,
Et comme un ruban s'allonge
En minces plis onduleux.

Poesies, 1830

Примечание: Эпиграф взят из "Георгик" Вергилия, книга 1-я, строки 371-372


Теофиль Готье Первая улыбка весны
(C французского)

Служа страстям, капризам, гривне,
народ задохся в зимнем дне,
а месяц Март, смеясь сквозь ливни,
тайком готовится к весне,

лелеет травы, сушит лужи,
приводит всё в цветущий вид,
листву и лепестки утюжит
и маргаритки золотит.

А ночью входит в виноградник,
лебяжьей кисточкой пыля,
и рядит в иней понарядней
стволы и ветви миндаля.

Он вяжет к стеблям роз бутоны
в зелёной бархатной броне,
пока природа спит в сезонном
своём застойном полусне.

А сколько он мелодий нежных
вполголоса напел дроздам,
в полях сажает он подснежник,
фиалки сеет по лесам.

В чащобе чуткого оленя
поит искрящийся поток,
там спрятал Март среди растений
свой ландышевый погремок.

Не Март ли красит землянику,
зарозовевшую в траве ?
Не он ли злому пеклу в пику
укроет нас в густой листве ?

В конце концов, добившись цели,
задачу выполнив сполна,
он царство передаст Апрелю
и возгласит: «Входи, весна !»


Theophile Gautier Premier Sourire du Printemps

Tandis qu'a leurs oeuvres perverses
Les hommes courent haletants,
Mars, qui rit malgre les averses
Prepare en secret le printemps.

Pour les petites paquerettes
Sournoisement, lorsque tout dort,
Il repasse les collerettes
Et cisele des boutons d’or.

Dans le verger et dans la vigne,
Il s'en va, furtif perruquier,
Avec une houppe de cygne
Poudrer a frimas l'amandier.

La nature au lit se repose;
Lui, descend au jardin desert
Et lace les boutons de rose
Dans leur corset de velours vert.

Tout en composant des solfeges,
Qu’aux merles il siffle a mi-voix,
Il seme aux pres les perce-neige
Et les violettes aux bois.

Sur le cresson de la fontaine
Ou le cerf boit, l’oreille au guet,
De sa main cache il egrene
Les grelots d’argent du muguet.

Sous l'herbe, pour que tu la cueilles,
Il met la fraise au teint vermeil,
Il te tresse un chapeau de feuilles
Pour te garantir du soleil.

Puis, lorsque sa besogne est faite,
Et que son regne va finir,
Au seuil d’Avril tournant la tete,
Il dit “Printemps, tu peux venire !”

Примечание: Стихотворение входит в книгу Т.Готье «Эмали и камеи»
Вся эта книга переведена Николаем Гумилёвым
("Emaux et camees")


Теофиль Готье Каменная скамья
(С французского).
Посвящено Эрнесту Эберу*

В тенистом парке, вдалеке от скучной прозы,
стоит скамья. Там сумрак и покой,
и, кажется, сидит задумчивая Грёза,
печалясь о любви, сменившейся тоской.
Там в шуме крон звучат воспоминанья
о счастье, что рассыпалось в песок.
И с ветки, содрогнувшейся в рыданье,
летит к ногам сорвавшийся листок.

Скрываясь от чужих ревнивых взоров,
была та пара тесно сплетена.
Их влёк сюда неукротимый норов.
На их скамью роняла свет луна.
Любовница забыла все их речи.
Влюблённый вспоминает и не раз,
и снова, одиноко, к месту встречи
с разбитым сердцем, ходит посейчас.

Для взора, видящего скорбь предметов
замшелая скамья как бы грустна -
без долгих поцелуев, без букетов.
Ей горестно, когда она одна.
На камне - только ветка шелковицы.
Цвет высох, мох желтеет. C'est la vie !
Скамья сегодня выглядит гробницей
над прахом похороненной любви.

Theophile Gautier Le Banc de Pierre

A Ernest Hebert*

Au fond du parc, dans une ombre indecise,
Il est un banc, solitaire et moussu,
Ou l’on croit voir la Reverie assise,
Triste et songeant a quelque amour decu.
Le Souvenir dans les arbres murmure,
Se racontant les bonheurs expies ;
Et, comme un pleur, de la grele ramure
Une feuille tombe a vos pieds.

Ils venaient la, beau couple qui s’enlace,
Aux yeux jaloux tous deux se derobant,
Et reveillaient, pour s’asseoir a sa place,
Le clair de lune endormi sur le banc.
Ce qu’ils disaient, la maitresse l’oublie ;
Mais l’amoureux, coeur blesse, s’en souvient,
Et dans le bois, avec melancolie,
Au rendez-vous, tout seul, revient.

Pour l’oeil qui sait voir les larmes des choses,
Ce banc desert regrette le passe,
Les longs baisers et le bouquet de roses
Comme un signal a son angle place.
Sur lui la branche a l’abandon retombe,
La mousse est jaune, et la fleur sans parfum ;
Sa pierre grise a l’aspect de la tombe
Qui recouvre l’Amour defunt !…

1865 Recueil "Poesies nouvelles et inedites"

Примечание.
*Эрнест Эбер (1817 - 1908) - известный классический художник родом из
Гренобля. По характеру своего творчества - один из предшественников французского символизма.




Артюр Рембо Моя богемная жизнь; Под музыку

Артюр Рембо   Моя богемная жизнь. (Фантазия)
(C французского)

Два кулака в двух продранных карманах,
подстать карманам всё прекрасное пальто.
Тебе, о Муза, верный, как никто,
я брёл под небом, весь в амурных планах.

Мои штаны - почти что решето.
Я ж - Мальчик-с-Пальчик, от рифмовки пьяный,
харчился в самых звёздных ресторанах,
С Большой Медведицей якшался раз за сто.

В сентябрьский вечер, севши за дорогой,
я слушал звёзды. Капельками грога
роса касалась лба или щеки.

Среди видений я там пел и трогал,
заместо струн, тягучие шнурки,
прижав к груди худые башмаки.

Arthur  Rimbaud  Ma boheme  (Fantaisie)

Je m'en allais, les poings dans mes poches crevees;
Mon paletot aussi devenait ideal;
J'allais sous le ciel, Muse! et j'etais ton feal;
Oh! la! la! que d'amours splendidees j'ai revees!

Mon unique culotte avait un large trou.
- Petit-Poucet reveur, j'egrenais dans ma course
Des rimes. Mon auberge etait a la Grande-Ourse.
- Mes etoiles au ciel avaient un doux frou-frou

Et je les ecoutais assis au bord des routes,
Ces bons soirs de septembre ou je sentais des gouttes
De rosee a mon front, comme un vin de vigueur;

Ou, rimant au milieu des ombres fantastique,
Commes des lyres, je tirais les elastiques
Des mes souliers blesses, un pied pres de mon coeur!


Артюр Рембо Под музыку. Вокзальная площадь в Шарлевиле.
(С  французского).

На площади газон, цветы и всё в ажуре.
По вечерам в четверг весёлый балаган  –
сход задохнувшихся в жарище горожан,
соревнование в хвастливости и дури.

Блистает выправкою каждый музыкант.
Они при киверах и с вальсами в программе.
В передний ряд пробился модный франт.
За ним нотариус, обвешанный брелками.

Рантье фиксируют любой неверный звук.
Надменные тузы идут при тучных дамах.
Притом воланы компаньонок и прислуг
крикливей и чудней, чем водится в рекламах.

На лавках старцы-бакалейщики всерьёз,
стуча тростями, дебатируют завзято
любой межгосударственный вопрос
потом оценивают нужные затраты.

Толстяк с увесистым фламандским животом,
смакуя аромат, задумал похвалиться
своей майоликой, набитой табаком:
«Беспошлинный товар из самой заграницы !»

На стриженой траве весёлый круг зевак.
И, разохотившись под пение тромбона,
забавит малышей солдатик из салаг,
чтоб стала ласковей надушенная бонна.

Я тоже здесь. Одет небрежно, как студент.
Вот бойкий ряд девиц под кронами каштанов.
Они, вертясь-крутясь, шлют взоры мне в презент.
Они всё поняли, едва лишь только глянув.

Но я не говорю. Не отрываю взгляд
от свежих белых шей, где перевились пряди.
То гляну под корсаж, то просто сквозь наряд,
на дужки круглых плеч, на то, что видно сзади.

Внизу заметил я премиленький башмак.
Представил весь портрет, возжаждав и ревнуя.
Они шушукаются. Я для них чудак.
Я ж губы закусил и жажду поцелуя.


Arthur Rimbaud   A la musique

Place de la Gare, a Charleville.

Sur la place taillee en mesquines pelouses,
Square ou tout est correct, les arbres et les fleurs,
Tous les bourgeois poussifs qu'etranglent les chaleurs
Portent, les jeudis soirs, leurs betises jalouses.

- L'orchestre militaire, au milieu du jardin,
Balance ses schakos dans la Valse des fifres :
Autour, aux premiers rangs, parade le gandin ;
Le notaire pend a ses breloques a chiffres.

Des rentiers a lorgnons soulignent tous les couacs :
Les gros bureaux bouffis trainant leurs grosses dames
Aupres desquelles vont, officieux cornacs,
Celles dont les volants ont des airs de reclames ;

Sur les bancs verts, des clubs d'epiciers retraites
Qui tisonnent le sable avec leur canne a pomme,
Fort serieusement discutent les traites,
Puis prisent en argent, et reprennent : " En somme !... "

Epatant sur son banc les rondeurs de ses reins,
Un bourgeois a boutons clairs, bedaine flamande,
Savoure son onnaing d'ou le tabac par brins
Deborde - vous savez, c'est de la contrebande ; -

Le long des gazons verts ricanent les voyous ;
Et, rendus amoureux par le chant des trombones,
Tres naifs, et fumant des roses, les pioupious
Caressent les bebes pour enjoler les bonnes...

- Moi, je suis, debraille comme un etudiant,
Sous les marronniers verts les alertes fillettes :
Elles le savent bien ; et tournent en riant,
Vers moi, leurs yeux tout pleins de choses indiscretes.

Je ne dis pas un mot : je regarde toujours
La chair de leurs cous blancs brodes de meches folles :
Je suis, sous le corsage et les freles atours,
Le dos divin apres la courbe des epaules.

J'ai bientot deniche la bottine, le bas...
- Je reconstruis les corps, brule de belles fievres.
Elles me trouvent drole et se parlent tout bas...
- Et je sens les baisers qui me viennent aux levres...

Примечание. Стихотворение неоднократно переводили известные переводчики, в том числе Бенедикт Лившиц и Михаил Яснов. В публикуемом здесь переводе некоторые детали истолкованы несколько иначе


Артюр Рембо Смятённые
(С  французского).

Чёрные, в мрачной снежной метели,
сели у пышущей жаром щели,
попками вкруг.

Снизу румяная выпечка пышет.
Смотрит пятёрка нищих детишек
в пекарев люк.

Видят, как месится серое тесто,
дальше, в комках, подаётся на место,
прямо на под.

Слышат, вот хлебная масса печётся,
слышат, как пекарь в довольном дородстве
сипло поёт.

Скучились все и сидят те бедняги
возле отточной пахучей тяги,
тёплой, как грудь.

Жадно следит эта тощая стая,
как припоздавшим и то выпадает
тут что-нибудь.

Слышат, как в печке за тёмной створкой
песни поют ароматные корки,
то ли сверчки.

Чудится крохам, что щель эта вбрызнет
в души и в плоть им дыхание жизни
сквозь пиджачки.

Жизнь по душе им, по сердцу, по вкусам,
заиндевелым насквозь Иисусам,
все, как и он.

Клеются лицами к чёрной решётке,
издали слышно, как дети ни кротки,
ропот и стон.

Стайка детишек-глупышек с мольбами,
сдутыми вьюгами к звёздам над нами,
будто в дыру,

сдутыми чёрною силой зловещей.
Рвутся штанишки, рубахи трепещут
в зимнем ветру.

Arthur Rimbaud   Les effares


Noirs dans la neige et dans la brume,
Au grand soupirail qui s'allume,
Leurs culs en rond,

A genoux, cinq petits, - misere ! -
Regardent le Boulanger faire
Le lourd pain blond.

Ils voient le fort bras blanc qui tourne
La pate grise et qui l'enfourne
Dans un trou clair.

Ils ecoutent le bon pain cuire.
Le Boulanger au gras sourire
Grogne un vieil air.

Ils sont blottis, pas un ne bouge,
Au souffle du soupirail rouge
Chaud comme un sein.

Quand pour quelque medianoche,
Faconne comme une brioche
On sort le pain,

Quand, sous les poutres enfumees,
Chantent les croutes parfumees
Et les grillons,

Que ce trou chaud souffle la vie,
Ils ont leur ame si ravie
Sous leurs haillons,

Ils se ressentent si bien vivre,
Les pauvres Jesus pleins de givre,
Qu'ils sont la tous,

Collant leurs petits museaux roses
Au treillage, grognant des choses
Entre les trous,

Tout betes, faisant leurs prieres
Et replies vers ces lumieres
Du ciel rouvert,

Si fort qu'ils crevent leur culotte
Et que leur chemise tremblote
Au vent d'hiver.

Артюр Рембо   Таможенники
(C  французского)

Одни кричат: “К чертям !” - другие:”Всё в ажуре !”
Пехота, моряки, стрелки-отставники,
имперский щебень – все ничто и простаки
для пограничных потрошителей лазури.

Те ж, трубки раскурив, запасши тесаки,
когда, как с морды слизь, стекают клочья хмури.
спешат с собаками во тьму, не балагуря,
и рады случаю кого-то взять в клыки.

Их правила годны лишь для фавнесс* и фавнов.
Будь Фауст или Чёрт – возьмут на абордаж.
«Быстрей вертись, старик ! Клади свой саквояж !»

Когда ж появятся девицы, так подавно -
таможенник сполна обследует все стати.
Ад Нарушителям, которых он прихватит. !


Arthur Rimbaud Les Douaniers

Ceux qui disent : Cre Nom, ceux qui disent macache,
Soldats, marins, debris d'Empire, retraites,
Sont nuls, tres nuls, devant les Soldats des Traites
Qui tailladent l'azur frontiere a grands coups d'hache.

Pipe aux dents, lame en main, profonds, pas embetes,
Quand l'ombre bave aux bois comme un mufle de vache,
Ils s'en vont, amenant leurs dogues a l'attache,
Exercer nuitamment leurs terribles gaites !

Ils signalent aux lois modernes les faunesses.
Ils empoignent les Fausts et les Diavolos.
" Pas de ca, les anciens ! Deposez les ballots ! "

Quand sa serenite s'approche des jeunesses,
Le Douanier se tient aux appas controles !
Еnfer aux Delinquants que sa paume a froles !

*Примечания. Слово «фавнесса» - женщина-фавн - часто встрчается у
французских поэтов. В русской поэзии было употреблено И.Бродским.

Из других переводов «Таможенников» наиболее известны работы П.Г.Антокольского и М.П.Кудинова

Марселина Деборд-Вальмор Мольба; Розы Саади; Воспоминание

Марселина Деборд-Вальмор  Мольба
(Перевод с французского).

Ты сам из пламени любви создал мне сердце,
теперь не заставляй почить от стужи лет.
Твоё дитя в беде. Господь! Открой мне дверцу.
Мне темень так страшна, дозволь лететь на свет.

Я не хочу почить в тоске о милом друге.
Я не спешу вдогон, не кличу смерть к себе.
И пусть душа его - как спутник по судьбе -
не даст пробрать меня студёной вьюге.

А дальше, в вечности, невинным двум огням
позволь уже совсем обняться в упоенье.
Того лобзания, желанного сердцам,
не ты ли, Господи, вселил в них предвкушенье?

Marceline Debordes-Valmore  Priere

Ne me fais pas mourir sous les glaces de l'age,
Toi, qui formas mon coeur du feu pur de l'amour;
Rappelle ton enfant du milieu de l'orage:
Dieu! j'ai peur de la nuit. Que je m'envole au jour!

Apres ce que j'aimai je ne veux pas m'eteindre;
Je ne veux pas mourir dans le deuil de sa mort:
Que son souffle me cherche, attache sur mon sort,
Et defende au froid de m'atteindre.

Laisse alors s'ambrasser dans leur etonnemement,
Et pour eternite, deux innocentes flammes.
Helas! n'en mis-tu pas le doux pressentiment
Dans le fond d'un baiser ou s'attendaient nos ames?

"Poesies inedites", Melange, ed.1830


Марселина Деборд-Вальмор    Розы Саади
(Вольный перевод с французского)

Сегодня на заре я поспешил и спрятал,
нарвав побольше роз, охапку под халатом.
Кушак был слишком туг, и я не виноват.

Завязка лопнула, и розы улетели,
Их ветер в море побросал без канители.
Они уплыли прочь, и не вернуть назад.

Волна окрасилась и стала будто пламя.
Уж вечер, а халат на мне пропах цветами.
Вдохни оставшийся на память аромат.


Marceline Desbordes-Valmore Les Roses de Saadi

J'ai voulu ce matin te rapporter des roses ;
Mais j'en avais tant pris dans mes ceintures closes
Que les noeuds trop serres n'ont pu les contenir.

Les noeuds ont eclate. Les roses envolees
Dans le vent, a la mer s'en sont toutes allees.
Elles ont suivi l'eau pour ne plus revenir ;

La vague en a paru rouge et comme enflammee.
Ce soir, ma robe encore en est tout embaumee...
Respires-en sur moi l'odorant souvenir

“Poesies inedites”

Марселина Деборд-Вальмор Воспоминание
(C  французского)

Его лицо - как наважденье,
навязанное мне судьбой.
Нырну – оно в одно мгновенье
со мною вместе под водой.
Я развязаться с ним мечтаю,
шепчу: «Уйди и пропади !».
Оно ж блестит, не исчезая,
и прячется в моей груди.

Я прогоняю эту грёзу,
когда гляжу на небеса.
И в них мне видится сквозь слёзы
его манящая краса.
Тот образ нежен, хоть и мучит,
и всё показывает прыть.
Сбегает, будто светлый лучик.
Его рукою не схватить.

Marceline Desbordes Valmore    Souvenir

Son image, comme un songe,
Partout s'attache a mon sort;
Dans l'eau pure ou je me plonge
Elle me poursuit encor:
Je me livre en vain, tremblante,
A sa mobile fraicheur,
L'image toujours brulante
Se sauve au fond de mon coeur.

Pour respirer de ses charmes
Si je regarde les cieux,
Entre le ciel et mes larmes,
Elle voltige a mes yeux,
Plus tendre que le perfide,
Dont le volage desir
Fuit comme le flot limpide
Que ma main n'a pu saisir.

“Elegies”, ed.1825

ВК   Марселина

Догадайся, в чём причина,
отчего и до сих пор
нас пленяет Марселина,
госпожа Деборд-Вальмор.

Сквозь века и карантины,
плещет речь и блещет взор
заграничной Марселины,
госпожи Деборд-Вальмор.

«Прочь седины и морщины,
прочь из сердца пощлый вздор»  –
говорит нам Марселина,
госпожа Деборд Вальмор.

И на сердце тают льдины,
если в долгий разговор
с ним вступает Марселина,
госпожа Деборд-Вальмор.

И кричит её кручина,
и звучит её укор.
Век не смолкнет Марселина,
госпожа Деборд-Вальмор.

«Не люби лишь в половину.
Страстность в чувстве –  не позор» –
завещала Марселина,
госпожа Деборд-Вальмор.


Поль Верлен Un grand sommeil noir...; Калейдоскоп; Дон Кихоту

UN GRAND SOMMEIL NOIR...

Поль Верлен
Paul Verlaine
(Перевод с французского)

В дремотности вежд
мне уж не до здравиц:
усни, зов надежд,
спи, всякая зависть!

Всё темно и хитро.
Я больше не знаю,
где зло, где добро...
Передряга дурная!

И я - колыбель
в невольном качанье,
попавшая в щель
молчанья, молчанья!

Из книги Sagesse, 1881
Un grand sommeil noir

Un grand sommeil noir
Tombe sur ma vie:
Dormez, tout espoir,
Dormez, toute envie!

Je ne vois plus rien,
Je perds le memoire
Du mal et du bien...
O la triste histoire!

Je suis un berceau
Qu'une main balance
Au creux d'un caveau:
Silence, silence!

Sagesse, 1881

Поль Верлен Калейдоскоп
(Перевод с французского)

Посвящается Жермену Нуво*

В черте городишки - как будто во сне на рассвете –
такое бывает, когда уже там поживёшь,
лишь смутное что-то, а после внезапная дрожь.
Заря засияла, и яркое солнце я встретил.

Вот крик прилетает от моря, вот голос в бору.
Неясные разуму звуки, движенья и тени -
лавина всех бывших моих воплощений.
И частности стали намного ясней поутру.

Центральною улицей хвастает город бредовый.
На полках в кафешках блаженно мурлычат коты,
и джиги в шарманках мотаются до темноты,
и толпы под музыку бродят, напялив обновы.

Здесь встреча с судьбой, здесь предчувствуешь близкий исход
с ручьями бегущих вдоль щёк остывающих слёзок,
рыданья и хохот под грохот проезжих повозок
и просишь и молишь – пусть смерть поскорее придёт.

Слова не новы - как увядший пучок повители.
А рядом на местной танцульке возносится прах,
и тут ещё вдовы с их медным загаром на лбах.
Крестьянки мешаются с кучкой девчонок с панели.

Те бродят, беседуя с парой паршивых парней,
с безбровыми старцами в пятнах заразных.
Зато на воняющей площади – праздник,
большое гулянье с дождём карнавальных огней.

Такое бывает, когда ты проснёшься, весёлый,
и снова заснёшь, и в забвенье мечтаешь опять
о празднике том же, где вновь процвела благодать,
и лето, и травы, и вьются звенящие пчёлы.


Paul Verlaine Kaleidoscope

(A Germain Nouveau*)

Dans une rue, au coeur d'une ville de rеve
Ce sera comme quand on a deja vecu :
Un instant a la fois tres vague et tres aigu...
O ce soleil parmi la brume qui se leve !

O ce cri sur la mer, cette voix dans les bois !
Ce sera comme quand on ignore des causes ;
Un lent reveil apres bien des metempsycoses :
Les choses seront plus les memes qu'autrefois

Dans cette rue, au coeur de la ville magique
Ou des orgues moudront des gigues dans les soirs,
Ou les cafes auront des chats sur les dressoirs
Et que traverseront des bandes de musique.

Ce sera si fatal qu'on en croira mourir :
Des larmes ruisselant douces le long des joues,
Des rires sanglotes dans le fracas des roues,
Des invocations a la mort de venir,

Des mots anciens comme un bouquet de fleurs fanees !
Les bruits aigres des bals publics arriveront,
Et des veuves avec du cuivre apres leur front,
Paysannes, fendront la foule des trainees

Qui flanent la, causant avec d'affreux moutards
Et des vieux sans sourcils que la dartre enfarine,
Cependant qu'a deux pas, dans des senteurs d'urine,
Quelque fete publique enverra des petards.

Ce sera comme quand on reve et qu'on s'eveille,
Et que l'on se rendort et que l'on reve encor
De la meme feerie et du meme decor,
L'ete, dans l'herbe, au bruit moire d'un vol d'abeille.

Примечания. *Жермен Нуво (1851-1920) – французский поэт, бывший в дружеских
отношениях с Артюром Рембо и Полем Верленом.

Стихотворение «Калейдоскоп» переведено Александром Ревичем, Г.Шенгели,
Александром Володеевым.


Поль Верлен   Дон Кихоту
(С французского).

Отважный Дон Кихот ! Ты рыцарь и бродяга.
Пусть смехом изойдёт бесчисленная голь -
ты - мученик, герой, не посрамивший стяга.
Хоть мельницы - обман, ты бился, как король.

И конь твой пречудной свою исполнил роль.
Защитою твоей всегда была отвага.
Веди ж нас, дар небес ! Поправших честь и благо
всё больше на земле - и ты им не мирволь.

За мир прекрасных грёз мы тоже хоть куда -
святые рифмачи, вихрастая орда,
заместо поясов - в вербеновой обвязке.

И пусть у нас теперь сплошная кутерьма,
но плещет, как крыло, штандарт чудесной сказки
поверх седых голов бесплодного ума.

Paul Verlaine      A Don Quichotte.

Don Quichotte, vieux paladin, grand Bohème,
En vain la foule absurde et vile rit de toi:
Ta mort fut un martyre et ta vie un poème,
Et les moulins à vent avaient tort, ô mon roi!

Va toujours, va toujours, protégé par ta foi,
Monté sur ton coursier fantastique que j'aime.
Bonheur sublime, va! - les oublis de la loi
Sont plus nombreux, plus grands qu'au temps jadis lui-même.

Hurrah! Nous te suivons, nous les poètes saints
Aux cheveux de folie et de verveine ceints.
Conduis-nous à l'assaut des hautes fantaisies,

Et bientôt, en dépit de toute trahison,
Flottera l'étendard ailé des Poésies
Sur le crâne chenu de l'inepte raison.

Примечание.
В Интернете можно познакомиться с другими переводами стихотворения, посвящённого Дон
Кихоту, на русский, украинский и болгарский языки. Среди них переводы, сделанные Ключниковым,  Леонидом Ивановым, Миколой Лукашом. Самый яркий перевод сделан
Владиславом Кузнецовым.

Поль Верлен Обманчивое видение; Искусство поэзии

Поль Верлен  Обманчивое видение.

(Перевод с французского)

Мышка пробегает,
серым вечером черна.
Мышка пробегает,
чёрной ночью сера.

Колышутся звоны:
засните, узники тюрьмы!
колышутся звоны:
поглядывайте сны.

Не к месту кошмары,
предавайтесь своим мечтам.
Не к месту кошмары,
а вспоминайте дам!

Под лунным сияньем
лишь хрипы и храп наяву.
Под лунным сияньем
нет тех рандеву.

Облака набегут:
и ни искорки нет.
Облака убегут:
и зарделся рассвет!

Мышка пробегает,
розова на голубом.
Мышка пробегает:
лентяи, подъём!


Paul Verlaine  Impression fausse.


Dame souris trotte,
Noire dans le gris du soir,
Dame souris trotte
Grise dans le noir.

On sonne la cloche:
Dormez, les bons prisonniers!
On sonne la cloche:
Faut que vous dormiez.

Pas de mauvais reve,
Ne pensez qu'a vos amours.
Pas de mauvais reve:
Les belles toujours!

Le grand clair de lune!
On ronfle ferme a cote.
Le grand clair de lune
En realite!

Un nuage passe,
Il fait noir comme en un four.
Un nuage passe.
Tiens, le petit jour!

Dame soris trotte,
Rose dans les rayons bleus.
Dame souris trotte:
Debout, paresseux!
Из книги Parallelement, 1889

Поль Bерлен Поэтическое искусство
(C  французского)

Сначала музыка, за нею слово.
Пусть будет вольно льющаяся гладь –
без поз. И не старайся нажимать.
Мелодия – она всему основа.

И быть безгрешным не стремись.
Порой намного лучше слово,
в котором есть душок хмельного,
где строгость с вольностью слились.

И пусть сияют пламенные очи.
И пусть пылает благодатный юг.
И пусть в осенней холодине вдруг
в сиянье звёзд заголубеют ночи.

И будь с Нюансами всех колеров знаком,
а просто Краски грубы и недужны.
Одни Оттенки сочетают, как и нужно,
мечту и грёзу, флажолет с рожком.

И не остри, от злости не распухни,
И прочь гони, спасаючи лазурь,
ехидный Ум , регочущую Дурь -
убожество и грязь чесночной кухни.

И краснобайству голову сверни,
в своих восторгах, шумных и певучих,
умерь громовость концевых созвучий,
беги долой от скверной западни.

Бывает, Рифмы дребезжат, как пилы.
Как будто глупый чужеземец и Гаврош
трясут бубенчики ценою в грош.
А сколько в Рифме пакостного пыла !

Так грянь, не молкни, музыка-краса !
И пусть стихи взлетают поскорее,
как птицы, в новые, в иные эмпиреи –
к другой любви, в другие небеса.

И пусть стихи взлетают над равниной,
с зарёю да с попутным ветерком,
пропахшим только мятой с чабрецом.
Всё прочее – лишь только писанина.

Paul Verlaine Art poetique

De la musique avant tout chose
Et pour cela prefere l'Impair
Plus vague et plus soluble dans l'air,
Sans rien en lui qui pese ou qui pose.

Il faut aussi que tu n'ailles point
Choisir tes mots sans quelque meprise :
Rien de plus cher que la chanson grise
Ou l'Indecis au Precis se joint.

C'est des beaux yeux derriere des voiles,
C'est le grand jour tremblant de midi,
C'est, par un ciel d'automne attiedi,
Le bleu fouillis des claires etoiles !

Car nous voulons la Nuance encor,
Pas la Couleur, rien que la nuance !
Oh ! la nuance seule fiance
Le reve au reve et la flute au cor !

Fuis du plus loin la Pointe assassine,
L'Esprit cruel et le Rire impur,
Qui font pleurer les yeux de l'Azur,
Et tout cet ail de basse cuisine !

Prends l'eloquence et tords-lui son cou !
Tu feras bien, en train d'energie,
De rendre un peu la Rime assagie.
Si l'on n'y veille, elle ira jusqu'ou ?

O qui dira les torts de la Rime ?
Quel enfant sourd ou quel negre fou
Nous a forge ce bijou d'un sou
Qui sonne creux et faux sous la lime ?

De la musique encore et toujours !
Que ton vers soit la chose envolee
Qu'on sent qui fuit d'une ame en allee
Vers d'autres cieux а d'autres amours.

Que ton vers soit la bonne aventure
Eparse au vent crispe du matin
Qui va fleurant la menthe et le thym...
Et tout le reste est litterature.

Примечание. Первые строки известных переводов этого стихотворения:

О музыке на первом месте... В.Я.Брюсов
Музыка – прежде всего другого... Г.Шенгели
За музыкою только дело... Б.Л.Пастернак
Сначала музыку ! Певучий... В.В.Левик
О, музыка ! Она во всём... Алёна Алексеева
Язык цифири точной сух,/ Но музыка любима всеми... О.Бедный-Горький
Музыка, Музыка – только... Александр Володеев






Марселина Деборд-Вальмор Зарницы-молнии; Слишком поздно

Марселина Деборд-Вальмор  Зарницы-молнии
(Перевод-штудия с французского)

Бури-грозы любви, благородное пламя,
сколько сброшенных гнёзд на земле под ветвями.
1.Сколько цветов и унёсшихся на небо птиц...

Раз потеряв - не вернёшь тех небесных зарниц!

2.Сколько цветов и пичуг, и живых, и в крови...
Раз потеряв - не вернуть нежных молний любви !
Из книги Poesies inedites, 1860


Marceline Debordes-Valmore  Les eclairs

Orages de l'amour, nobles et hauts orages,
Pleins de nids gemissants blesses sous les ombrages,
Pleins de fleurs, pleins d'oiseaux perdus, vas dans les cieux,
Qui vous perd ne voit plus, eclairs delicieux!
Poesies inedites, 1860


Марселина Деборд-Вальмор   Слишком поздно
(С   французского)

Он говорил, и не стелил скатёрок..
И жёстким тоном – суше чёрствых корок,
обдуманно и строго дал совет:
«Вы любите, но я вам – не предмет.

Вы чутки ! Не влюбитесь по ошибке.
Я не гожусь для счастия вдвоём.
Мои привычки устоялись и не гибки.
Любовь захватит сердце целиком,
а мне не по сердцу любой любовный морок.
В сетях любви желанной воли нет».

Всё это мне вещал отнюдь не лютый ворог,
И голос тот мне был всегда так дорог.
Теперь он мне даёт неласковый совет:
«Вы любите, но я вам – не предмет.

Так не влюбляйтесь, рассудите сами.
Вот яркий жук блистает возле роз,
слепит глаза. Но где в нём пламя ?
Цветы обдаст сверкающий мороз.
К чему вам искры, погасающие сразу ?
Моя судьба запутает ваш след».

Столь нежный прежде, он швырял мне фразы,
пытаясь укрепить мой бедный разум.
Но плохо доходил и запоздал совет:
«Вы любите, но я вам – не предмет.

Marceline Desbordes-Valmore   Trop tard

Il a parle. Prevoyante ou legere,
Sa voix cruelle et qui m'etait si chere
A dit ces mots qui m'atteignaient tout bas :
"Vous qui savez aimer, ne m'aimez pas !

"Ne m'aimez pas si vous etes sensible,
"Jamais sur moi n'a plane le bonheur.
"Je suis bizarre et peut-etre inflexible ;
"L'amour veut trop : l'amour veut tout un coeur
"Je hais ses pleurs, sa grace ou sa colere ;
"Ses fers jamais n'entraveront mes pas. "

Il parle ainsi, celui qui m'a su plaire...
Qu'un peu plus tot cette voix qui m'eclaire
N'a-t-elle dit, moins flatteuse et moins bas :
"Vous qui savez aimer, ne m'aimez pas !

"Ne m'aimez pas ! l'ame demande l'ame.
"L'insecte ardent brille aussi pres des fleurs :
"Il eblouit, mais il n'a point de flamme ;
"La rose a froid sous ses froides lueurs.
"Vaine etincelle echappee а la cendre,
"Mon sort qui brille egarerait vos pas."

Il parle ainsi, lui que j'ai cru si tendre.
Ah ! pour forcer ma raison а l'entendre,
Il dit trop tard, ou bien il dit trop bas :
"Vous qui savez aimer, ne m'aimez pas.
"Poesies inedites"

Марселина Деборд-Вальмор Воспоминание; Убежище

Марселина Деборд-Вальмор   Воспоминание.
(С  французского)

Весь бледный к ночи и на вид нездоровый,
он смолк с полуслова. С чего не сказав,
изранил мне сердце колючками злого
в припухших, наполненных болью глазах.

Но всё, чем был дорог, сияло, как пламя,
и светится в жути житья.
Всё лучшее накрепко врезалось в память.
Он не любил: любила я.
Из книги Elegies et poesies nouvelles, 1825


Marceline  Debordes-Valmore  Souvenir

Quand il palit un soir, et que sa voix tremblante
S'eteignit tout a coup dans un mot commance;
Quand ses yeux, soulevant leur paupiere brulante,
Me blesserent d'un mal dont je le crus blesse;
Quand ses traits plus touchants, eclaires d'une flammes
Qui ne s'eteint jamais,
S'imprimerent vivants dans le fond de mon ame;
Il n'aimait pas, j'aimais!
Elegies et poesies nouvelles, 1825

Второй перевод:

Когда он, бледный, в вечер на неделе
прервал дрожащую, лишь начатую речь,
его приподнятые веки покраснели.
Он тем, что жгло его, хотел меня обжечь.

Но лучшие черты, когда он был нежнее,
внезапно память мне представила моя.
Они впечатались лишь глубже и прочнее.
Он не любил, зато любила я.


Марселина Деборд-Вальмор Убежище
(C  французского)

В убежище моё над кромкою оврага
со мной вскарабкалась и злая маета.
Я силюсь здесь, черпнув живительную влагу,
вернуть былому невозвратные цвета.
Здесь прежде мать моя, спокойно и проворно,
меня, утешивши, укладывала спать.
Благая ночь ! Я вновь тебе покорна.
В твоих владениях мне любится опять.

В грозе и буре здесь не всё гроза и буря.
Между ударами светлеет темнота.
Бодрят то бриз, то проблески лазури,
то дивный аромат цветущего куста.
Здесь отдых для души, обычно беспризорной.
Под песни бурь и детям легче засыпать.
Гряди, гроза ! Клянусь стерпеть покорно.
И в блеске молний Бог узрит меня опять.

Благословен Господь! Ведь вслед за бурей чёрной
сбывается порой безумная мечта,
и с веретён слетает узел вздорный.
Придёт подруга Смерть, прервётся суета.
Не сыщешь мудрой исполнительной дозорной,
добрей к несчастному, мечтающему спать.
Меня ль вы ищете ? Я буду вам покорна.
Из ваших рук нагих душа вспорхнёт опять.

Marceline Desbordes-Valmore   Refuge

Il est du moins au-dessus de la terre
Un champ d'asile ou monte la douleur ;
J'y vais puiser un peu d'eau salutaire
Qui du passe rafraichit la couleur.
La seulement ma mere encor vivante
Sans me gronder me console et m'endort ;
O douce nuit, je suis votre servante :
Dans votre empire on aime donc encor !

Non, tout n'est pas orage dans l'orage ;
Entre ses coups, pour desserrer le coeur,
Souffle une brise, invisible courage,
Parfum errant de l'eternelle fleur !
Puis c'est de l'ame une halte fervente,
Un chant qui passe, un enfant qui s'endort.
Orage, allez ! je suis votre servante :
Sous vos eclairs Dieu me regarde encor !

Beni soit Dieu ! puisqu'apres la tourmente,
Realisant nos reves eperdus,
Vient des humains l'infatigable amante
Pour demeler les fuseaux confondus.
Fidele mort ! si simple, si savante !
Si favorable au souffrant qui s'endort !
Me cherchez-vous ? je suis votre servante :
Dans vos bras nus l'ame est plus libre encor
“Poesies inedites”

Лыбедь

Лыбедь

Уж тысяча и больше лет,
считая по любому стилю,
как нашу Лыбедь окрестили,
но этой речки больше нет!

А я застал её живой,
когда невзмученная влага
струилась снизу по оврагам
бальзамом в городской настрой.

Мальчишки лезли в неудобь
среди садов и огородов,
и тьма гусей мутила воду,
утюжа лыбедскую топь.

Сюда, на Лыбедь, как на зов
сходились местные хозяйки
стирать рубахи да фуфайки,
платки и простыни с плотов.

И местный Майков, с давних пор
сдружившийся с конём крылатым,
скача Ильинскою Покатой,
гляделся в лыбедский простор.

Сестрица киевской реки,
владимирская невеличка,
свою лелеяла отличку,
свои суглинки и пески.

Над речкой древний монастырь,
везде известный как Княгинин,
и с ним как будто выше в чине
была речная даль и ширь.

Вблизи Никитская гора,
до неба взмеченная церковь,
и легкокрылый ангел сверху
светлей речного серебра.

С той горки детский мой порыв
сносил меня зимой на санках,
и жизнь что скатерть-самобранка
стелилась с лыбедской горы.

А прерывался санный след
уже за наледью, за речкой.
Теперь поди туда со свечкой.
Ищи-свищи, а речки нет!

Её упрятали в трубу,
гле ни волнения, ни зыби,
где нет житья траве и рыбе,
в реке ж - ни щепки на горбу.

Её упрятали в трубу.
Среди посада речка Лыбедь
сама себе несла погибель
круша мостки и городьбу.

Она живая, но в гробу,
никем не слышимая Лыбедь,
течёт в стесненье и в обиде,
клянёт несчастную судьбу.

Её упрятали в трубу.
Теперь от света на отшибе,
в подземном склепе, речка Лыбедь
ведёт незримую борьбу.

Точа железо и бетон,
река, стеснённая под гнётом,
и днём и ночью рвёт тенёта
и зыблет злую крепь препон.

Вода сбирается из туч,
скопляется со снегом в зиму.
Теченье неостановимо,
в какой тюрьме его ни мучь.

Реке не в новость тяжкий плен.
Любой зимой ледовый панцирь
держал её струю под глянцем
несокрушимых крыш да стен.

А по весне, набравшись сил,
поток, бурливый и бедовый,
точил ослабшие оковы,
сметал, разламывал, сносил.

Теперь надёжнее забор,
теперь куда мощнее цепи.
Десятилетиями в трепет
вгоняют весь речной напор.

Грозятся сделать магистраль,
чтоб пролегла над всей долиной.
Но там закопан ход былинный
из древней в новую печаль.

Надёжен сделанный расчёт,
намётки плана конструктивны,
но знаю: в будущем наивный
поток все крепи разнесёт.

Марселина Деборд-Вальмор Одинокое гнездо; Триумфальная арка

Марселина Деборд-Вальмор  Одинокое гнездо

(С   французского)

Поднимись, душа моя, выше над толпою,
Будто птица вольная в небо голубое,
и назад не прилетай, не догнав вдали
дорогой моей мечты, скрытой от земли.

Я хочу молчания, в нём одном отрада,
в нём укроюсь, больше мне ничего не надо.
В недрах тесного гнезда скрою все мольбы,
пусть проходит целый век вне моей судьбы.

Век, гремящий вновь и вновь за прикрытым тыном,
прочь уносит на бегу сорванную тину:
цепь запятнанных имён, горестных измен,
связку ласковых имён, заключивших в плен.

Поднимись, душа моя, выше над толпою,
будто птица вольная в небо голубое,
и назад не прилетай, не догнав вдали
дорогой моей мечты, скрытой от земли.


Marceline Debordes-Valmore  Le nid solitaire

Va, mon ame, au-dessus de la foule qui passe,
Ainsi qu'un libre oiseau te baigner dans l'espace.
Va voir! et ne reviens qu'apres avoir touche
Le reve... mon beau reve a la terre cache.

Moi, je veux du silence, il y va de ma vie;
Et je m'enferme ou rien, plus rien ne m'a suivie;
Et de son nid etroit d'ou nul sanglot ne sort,
J'entends courir le siecle a cote de mon sort.

Le siecle qui s'enfuit grondant devant nos portes
Entrainant dans son cours comme des algues mortes,
Les noms ensanglantes, les voeux, les vains serments,
Les bouquets purs noues des noms doux et charmants.

Va, mon ame, au-dessus de la foule qui passe,
Ansi qu'un libre oiseau te baigner dans l'espace.
Va voir! et ne reviens qu'apres avoir touche
Le reve... mon beau reve a la terre cache.
Pauvres fleurs, 1839

Марселина Деборд-Вальмор Триумфальная арка
(С  французского).

Я слышу, ласточки щебечут,
что был построен им в презент
и ради них под небо взмечен
могучий гордый монумент.

На нём спокойное гнездовье –
вблизи больших людских дорог.
Они там тешатся любовью.
Нашли удобный уголок.

На кровлю памятника славы
солдат, что с честью полегли,
таскают ласточки козявок,
приносят семя конопли.

Одна пичуга в шлем Победы
снесла пяток своих яиц.
А как сражались наши деды,
не занимает певчих птиц.

Вчитайтесь в славу боевую,
в историю святых знамён !
И птахи сотнями, воркуя,
Снуют у мраморных письмён.

Одна, слетавши за границу,
сзывала южных птиц в Париж:
«Наш кров таков, что не приснится  –
простор для всех, покой и тишь».

У птиц в их облачных просторах
царит любовь, там веселей,
там нет пальбы, не рвётся порох,
не то, что снизу у людей.

Для птиц, летающих под Богом, -
что битвы гром, что звон цикад.
Герой сражений, скрытых смогом,
им даже виден-то навряд.

Вот птицы и твердят, итожа,
кому, кода и кем в презент... –
что это им, веленьем Божьим
подарен гордый монумент.


Marceline Dsebordes-Valmore Un arc de triomphe

Tout ce qu'ont dit les hirondelles
Sur ce colossal batiment,
C'est que c'йtait a cause d'elles
Qu'on elevait un monument.

Leur nid s'y pose si tranquille,
Si pres des grands chemins du jour,
Qu'elles ont pris ce champ d'asile
Pour causer d'affaire, ou d'amour.

En hate, a la geante porte,
Parmi tous ces morts triomphants,
Sans facon l'hirondelle apporte
Un grain de chanvre a ses enfants.

Dans le casque de la Victoire
L'une, heureuse, a couve ses oeufs,
Qui, tout ignorants de l'histoire,
Eclosent fiers comme chez eux.

Voulez-vous lire au fond des gloires,
Dont le marbre est tout recouvert ?
Mille doux cris a tetes noires
Sortent du grand livre entr'ouvert.

La plus mince qui rentre en France
Dit aux oiseaux de l'etranger
"Venez voir notre nid immense.
Nous avons de quoi vous loger."

Car dans leurs plaines de nuages
Les canons ne s'entendent pas
Plus que si les hommes bien sages
Riaient et s'entr'aimaient en bas.

La guerre est un cri de cigale
Pour l'oiseau qui monte chez Dieu ;
Et le heros que rien n'egale
N'est vu qu'a peine en si haut lieu.

Voila pourquoi les hirondelles,
A l'aise dans ce batiment,
Disent que c'est a cause d'elles
Que Dieu fit faire un monument.
"Elegies"

Жюль Леметр "Галантный диалог", "Лира Орфея", "Чайки"

Галантный диалог

Жюль Леметр
Jules Lemaitre
(Перевод с французского)

Веер:
Будто чайка в безбрежной стихии
в час пурпурных костров с вышины
бреет крыльями всплески лихие
над поверхностью горькой волны,

точно так же порхаю теперь я,
у твоей синеглазки в плену,
и, бывает, касанием перьев
к мерно дышащим персям прильну.

Влюблённый:
Ты счастливей меня, так нежнее
прикоснись к её персям опять,
к рыжим прядкам, и к щёчкам, и к шее,
но изволь мне, дружок, обещать:

если вдруг моё сердце возропщет,
и в речах себе волю я дам,
ты меня как мой друг и сообщник
лишь легонько ударь по рукам.

А придёт ей, любимой, в головку
подтрунить надо мной вечерком,
ты упрячь от меня ту издёвку
под летучим бумажным крылом.


DIALOGUE GALANT
L'Eventail:
Ainsi qu'une mouette, a l'heure
Ou le ciel empourpre le mer,
D'un vol silencieux effleure
La surface du flot amer,

Captif aux blanches mains de celles
Dont tu connais les chers yeux bleus,
Je frolerai du bout de l'aile
Son sein charmant, parfois houleux...

L'Amoureux:
Plus heureux que moi, frole, frole
Son blanc corsage, et frole aussi
Son frison d'or et son epaule...
Mais au moin promets-moi ceci:

S'il faut qu'un soir je m'enhardisse
A dire plus que je ne dois,
Ne me donne, eventail complice,
Que des coups legers sur les doigts,

Et si quelque mechante envie
Lui vient un jour de mes railler,
Derobe-moi son ironie
Derriere ton aile en papier.

Жюль Леметр Лира Орфея
(Вольный перевод с французского)

...Орфей, вожак аэдов, двинулся по зову,
и Лира, полнясь вдохновляющим огнём,
так горько дрогнула в его руках суровых

что в чащах чудо сотворила со зверьём.
Львы с тиграми гурьбой пошли с Орфеем
смирясь, иной с ещё несжёванным куском.

Он стал чудовищного хора корифеем.
Большие сосны, чтобы видеть этот ход,
нагнули вниз свои заснеженные шеи.

Сын неба силится согнать душевный гнёт.
Он горе глушит градом квинт и терций.
По лирным струнам кровь Орфеева течёт,

и в них трепещет окровавленное сердце


Jules Lemaitre La Lyre d’Orphee.

…A sa voix se leva le prince des Aedes,
Et son Luth anime, plein de souffles ardents,
Si douloureusement vibra sous ses doigts raides,

Que les tigres rayes et les lions grondants
Le suivaient, attendris, et lui faisaient cortege,
Doux, avec des lambeaux de chair entre les dents.

Choeur monstrueux conduit par un divin Chorege !
Les grands pins, pour mieux voir l'etrange dйfile,
En cadence inclinaient leurs fronts charges de neige.

Les gouttes de son sang sur le Luth etoile
Brillaient. Charmant sa peine au son des notes lentes,
L'Aede, fils du ciel, se sentit console :

Car tout son coeur chantait dans les cordes sanglantes

Жюль Леметр Чайки
(Вольный перевод с французского)

Когда спокойны и ясны закаты, чайки
крест-накрест трассами расчерчивают высь.
Так мысли о былом, все сладкие утайки
маячат в памяти, где страсти улеглись.

Одна из птиц отбилась прочь от стайки
и мчится к западу, влетая в жар и в сизь.
Другая, как стрела, влетев в морскую слизь,
уселась на волне с привычностю хозяйки.

Нет в мире вольных птиц, чтоб были их вольнее,
и с крылями длинней, и с душами вернее
волне – как изумруд и как аквамарин.

Их ветер веселит, и волны их качают.
Люблю проказы и забавы серых чаек.
Они – как бабочки среди морских пучин.


Jules Lemaitre Les mouettes

Par les couchants sereins et calmes, les mouettes
Vont melant sur la mer leur vol entrecroise,
Tels des gris souvenirs pleines de douceurs secretes
Voltigeant dans un coeur souffrant, mais apaise.

L'une, dans les clartes rouges et violettes,
D'un coucher de soleil, fend le ciel embrase,
Une autre comme un trait, plonge dans les eaux muettes
Ou se suspend au flot lentement balance.

Nul oiseau vagabond n'a de plus longues ailes
De plus libres destins, ni d'amours plus fideles
Pour le pays des flots noirs, cuivres, bleus ou verts

Et j'aime leurs ebats, car les mouettes grises
Que berce la maree et qu'enivrent les brises
Sont les grands papillons qui butinent les mers


Сюлли-Прюдом "Веер" и другое (цикл).

 Сюлли-Прюдом "Веер" и другое (Цикл)

Сюлли-Прюдом Веер
(С французского)

Мой веер изящен и лёгок,
послушен ему ветерок.
Ах, дамы! Пусть воздух намного
обдует вам пудру со щёк.

Послушная штучка такая.
Мой пленник! Гуляю я с ним.
Пусть плещет, лицо вам лаская
хоть чуть дуновеньем своим.

Взмахну веерком понежнее,
а локон взовьётся и - ох! -
от вздоха ушко покраснеет,
такой будет пламенный вздох.

Винюсь, но шальная потеха
взбодрит, может статься, и вас.
Когда не взорвётесь от смеха,
так слёзы польются из глаз.

Rene-Francois Armand Sully-Prudhomme L'eventail

 C'est moi qui soumet le Zephyre
A mes battements gracieux.
O femmes, tantot je l'attire
Plus vif et plus frais sur vos yeux,

Tantot je le prends au passage
Et j'en fais le tendre captif
Qui vous caresse le visage
D'un souffle lent, tiede et plaintif;

C'est moi qui porte a votre oreille
Dans une frisson de vos cheveux
Le soupire qui le rend vermeille,
Le soupire brulant des aveux.

C'est moi qui pour vous le provoque
Et vous aide a dissimuler
Ou votre rire qui s'en moque
ou vos larmes qu'il fait couler.

Сюлли-Прюдом Мольба
(C французского)

Ах, знали б вы , как горько без отрады,
в жилище без огня – без вас,
должно быть, вы прошли бы рядом
хоть пару раз.

Когда б вы знали, сколько солнца
подарит мне ваш чистый взор,
вы глянули б в моё оконце -
и не в укор.

А знали б вы, что в горе помощь –
лишь сердце, полное добра,
вы сели б дружески у дома -
пусть как сестра.

А знали б вы, как я в вас верю
и как люблю ! Когда бы знали как !
Вы попросту вощли бы в двери -
согреть очаг.

Sully-Prudhomme Priere

Ah ! Si vous saviez comme on pleure
De vivre seul et sans foyers,
Quelquefois devant ma demeure
Vous passeriez.

Si vous saviez ce que fait naitre
Dans l'ame triste un pur regard,
Vous regarderiez ma fenetre
Comme au hasard.

Si vous saviez quel baume apporte
Au coeur la presence d'un coeur,
Vous vous assoiriez sous ma porte
Comme une soeur.

Si vous saviez que je vous aime,
Surtout si vous saviez comment,
Vous entreriez peut-etre meme
Tout simplement.

Сюлли-Прюдом Слишком поздно
(С французского).

В дарах природы скрыт её глумливый дух -
дарует без ума и цели не предвидя;
с насмешкою следит, как я грущу в обиде,
имея пару рук, и зрение, и слух.

Плодовый аромат не усладил мой нюх,
гармониям внимал, в бесстрастной позе сидя.
Небесные лучи застряли где-то, идя.
И к звукам, и к цветам бывал я слеп и глух.

Слова любви текли, души не достигая.
Упущен срок сыскать, теперь изнемогаю.
К чему же мне глаза и уши без неё ?

К чему ж нужна рука, где нет рукопожатья,
и сердце, и уста - без нежного объятья ?
Чем так ущербно жить, милей небытиё.

(Вариантные строки:
Кому ж тогда внимать и на кого смотреть ?...
Чем так ущербно жить, мне легче умереть).

Sully-Prurhomme Trop tard

Nature, accomplis-tu tes oeuvres au hasard,
Sans raisonnable loi ni prevoyant genie ?
Ou bien m'as-tu donne par cruelle ironie
Des levres et des mains, l'ouie et le regard ?

Il est tant de saveurs dont je n'ai point ma part,
Tant de fruits a cueillir que le sort me denie !
Il voyage vers moi tant de flots d'harmonie,
Tant de rayons qui tous m'arriveront trop tard !

Et si je meurs sans voir mon idole inconnue,
Si sa lointaine voix ne m'est point parvenue,
A quoi m'auront servi mon oreille et mes yeux ?

A quoi m'aura servi ma main hors de la sienne ?
Mes levres et mon coeur, sans qu'elle m'appartienne ?
Pourquoi vivre a demi quand le neant vaut mieux ?


Сюлли-Прюдом Вздох
(С французского)

Не встретить, но мечтать мятежно
и вслух о нём не говорить,
лишь ожидая безнадежно
всегда любить.

Страдать, но веровать прилежно
и неизбывно слёзы лить,
но с чувством, что с химерой смежно,
всегда любить.

Пусть даль, пугая, блещет снежно,
лишь саван может посулить,
влюблённая должна безбрежно
всегда любить.

Не встретить, но мечтать мятежно
и вслух о нём не говорить,
но всё сильней и так же нежно
всегда любить.

Sully-Prudhomme Soupir

Ne jamais la voir ni l'entendre,
Ne jamais tout haut la nommer,
Mais, fidele, toujours l'attendre,
Toujours l'aimer.

Ouvrir les bras et, las d'attendre,
Sur le neant les refermer,
Mais encor, toujours les lui tendre,
Toujours l'aimer.

Ah ! Ne pouvoir que les lui tendre,
Et dans les pleurs se consumer,
Mais ces pleurs toujours les repandre,
Toujours l'aimer.

Ne jamais la voir ni l'entendre,
Ne jamais tout haut la nommer,
Mais d'un amour toujours plus tendre
Toujours l'aimer.

Cюлли-Прюдом Молчание и лесная ночь.
(С французского).

Когда ты одинок и волею мечты
заходишь ночью в лес, тебя чарует тайна.
И ночь - не только ночь. Она необычайна.
И даже в тишине - особые черты.

В ней - души всех шумов, а в недрах темноты
струится, как песок, свет звёздного дизайна,
пробившийся к тебе меж листьев не случайно -
как ключ к разгадке тайн, что послан с высоты.

Лесная ночь - как мать: рождает вдохновенье.
Ей вслед спешит в полёт ритмическое пенье.
Сон леса - будто сон крылатого птенца.

Лес спит - и в нём бодрей и радостней сердца.
Мы зорче по ночам в лесах в часы свиданья.
В молчанье их звучат любовные признанья.

Rene-Francois Sully-Prudhomme Silence et nuit des bois

Il est plus d'un silence, il est plus d'une nuit,
Car chaque solitude a son propre mystere :
Les bois ont donc aussi leur facon de se taire
Et d'etre obscurs aux yeux que le reve y conduit.

On sent dans leur silence errer l'ame du bruit,
Et dans leur nuit filtrer des sables de lumiere.
Leur mystere est vivant : chaque homme a sa maniere
Selon ses souvenirs l'eprouve et le traduit.

La nuit des bois fait naitre une aube de pensees ;
Et, favorable au vol des strophes cadencees,
Leur silence est aile comme un oiseau qui dort.

Et le coeur dans les bois se donne sans effort :
Leur nuit rend plus profonds les regards qu'on y lance,
Et les aveux d'amour se font de leur silence.

Сюлли-Прюдом Молчание
(С французского).

Стыдливость вам не даст пощады.
Признания запрещены
и, если не устранены,
то вас ждёт эра без отрады.

Излишних слов отнюдь не надо.
Любые речи не ценны.
Обеты могут быть даны
лишь чистой глубиною взгляда.

Касаньем лилию не рань !
Нежней лобзай девичью длань.
Будь верен, предан, но опаслив

и обходись без лишних фраз.
Молчи, что рядом с нею счастлив:
сама всё скажет в добрый час.

Sully-Prudhomme  Silence

La pudeur n'a pas de clemence,
Nul aveu ne reste impuni,
Et c'est par le premier nenni
Que l'ere des douleurs commence.

De ta bouche ou ton coeur s'elance
Que l'aveu reste donc banni !
Le coeur peut offrir l'infini
Dans la profondeur du silence.

Baise sa main sans la presser
Comme un lis facile a blesser,
Qui tremble a la moindre secousse ;

Et l'aimant sans nommer l'amour,
Tais-lui que sa presence est douce,
La tienne sera douce un jour.


Сюлли-Прюдом Совестливая щепетильность
(С французского).

Должна ему сказать о чём-то,
но дело в том,
что не способна на экспромты,
хоть шепотком.

С чего твердят, что я стыдлива
и не решусь ?
Нет. Мне сказать словцо - не диво...
Но я таюсь.

Мне восемнадцать. Я без страха
скажу: "Люблю !" -
но не солгу, хоть брось на плаху,
ни во хмелю.

Могла б ему в любви открыться.
Он всем хорош.
А вдруг слезинка на ресницах
откроет ложь ?

Мне ль быть с другим, пылая жаром,
рука в руке,
когда - в слезах о друге старом -
всегда в тоске ?

Sully-Prudhomme Scrupule

Je veux lui dire quelque chose,
Je ne peux pas ;
Le mot dirait plus que je n'ose,
Meme tout bas.

D'ou vient que je suis plus timide
Que je n'etais ?
Il faut parler, je m'y decide...
Et je me tais.

Les aveux m'ont paru moins graves
A dix-huit ans ;
Mes levres ne sont plus si braves
Depuis longtemps.

J'ai peur, en sentant que je l'aime,
De mal sentir ;
Dans mes yeux une larme meme
Pourrait mentir,

Car j'aurais beau l'y laisser naitre
De bonne foi,
C'est quelque ancien amour peut-etre
Qui pleure en moi.


Сюлли-Прюдом  Роса
(С французского).

Я в грёзах. Всюду жемчугами
блистает свежая роса.
Её незримыми руками
кидали ночью небеса.

Весь в звёздных каплях луг росистый,
хоть нет дождя и облаков.
Должно быть, этот жемчуг чистый
уже был в воздухе готов.

Но отчего я сам рыдаю,
хоть свет небесный не угас ? -
Скопил запасы слёз, страдая,
ещё до явных слёз из глаз.

Душа нежна. Любые краски
пред ней, дрожа, несутся вскачь;
и в ней порой то боль, то ласки,
волнуя, порождают плач.

Sully-Prudhomme  Rosees

Je reve, et la pale rosee
Dans les plaines perle sans bruit,
Sur le duvet des fleurs posee
Par la main fraiche de la nuit.

D'ou viennent ces tremblantes gouttes ?
Il ne pleut pas, le temps est clair ;
C'est qu'avant de se former, toutes,
Elles etaient deja dans l'air.

D'ou viennent mes pleurs ? Toute flamme,
Ce soir, est douce au fond des cieux ;
C'est que je les avais dans l'ame
Avant de les sentir aux yeux.

On a dans l'ame une tendresse
Ou tremblent toutes les douleurs,
Et c'est parfois une caresse
Qui trouble, et fait germer les pleurs.

Примечание.
Русским читателям стихотворение Rosees хорошо знакомо в переводе К.Д.Бальмонта,
а также в недавнем переводе Ю.М.Ключникова.


Сюлли-Прюдом  Возрождение
(С французского).

Хотел бы, с отключённым зреньем,
сполна упиться, насладясь,
всей новизной и всем цветеньем,
с чем возраст разрушает связь.

Потом бы, вновь сдружась со светом,
который временно исторг,
его глотками пил при этом,
чтоб долго смаковать восторг.

В самопознанье влез бы с пылом
и, тайности прознав до дна,
пришёл бы к существам, мне милым,
и дал бы всем им имена.

В благоговейном почитанье
пред бездною, где спит Господь,
в стихи бы вплёл мои стенанья -
создал бы вечную триодь.

Тебя ж, друг милый, распрекрасный,
любовь моя, - Даю зарок ! -
поздравлю одой громогласной.
(Но будет нежной, как цветок).

А если сыщем место в мире
с надёжным счастьем на года,
пусть место это станет шире
и лишь растёт всегда-всегда.

Пусть вся краса, что позабудем,
начав беспамятством страдать,
приходит к нам - дивя - как к людям,
к концу сыскавшим благодать.

Sully-Prudhomme Renaissance

Je voudrais, les prunelles closes,
Oublier, renaitre, et jouir
De la nouveaute, fleur des choses,
Que l'age fait evanouir.

Je resaluerais la lumiere,
Mais je deplierais lentement
Mon ame vierge et ma paupiere
Pour savourer l'etonnement ;

Et je devinerais moi-meme
Les secrets que nous apprenons ;
J'irais seul aux etres que j'aime
Et je leur donnerais des noms ;

Emerveille des bleus abimes
Ou le vrai Dieu semble endormi,
Je cacherais mes pleurs sublimes
Dans des vers sonnant l'infini ;

Et pour toi, mon premier poeme,
O mon aimee, o ma douleur,
Je briserais d'un cri supreme
Un vers frele comme une fleur.

Si pour nous il existe un monde
Ou s'enchainent de meilleurs jours,
Que sa face ne soit pas ronde,
Mais s'etende toujours, toujours...

Et que la beaute, desapprise
Par un continuel oubli,
Par une incessante surprise
Nous fasse un bonheur accompli.


Сюлли-Прюдом  Забытая весна
(С фрацузского).

Весна, пленив своим цветеньем,
сбегает через краткий срок.
Неуж мы новым поколеньям
о ней не скажем пары строк ?

Но розы воспевать не модно.
Пожнёшь в награду только смех.
Иное ценят всенародно,
ждут новых песен и потех.

Любовниками древней эры
невозвратимый Май был чтим,
а нынче мы в сетях Венеры
молчим: у нас в чести интим.

На память о сезоне лилий
не заиграют струны лир.
Ракитник, что воспел Вергилий
забальзамировал весь мир.

Мы пробудили б в предках жалость
и их жалели б без конца,
когда б и им, как нам, досталось
иметь такие же сердца.

Sully-Prudomme  Printemps oublie

Ce beau printemps qui vient de naitre
A peine goute va finir ;
Nul de nous n'en fera connaitre
La grace aux peuples a venir.

Nous n'osons plus parler des roses :
Quand nous les chantons, on en rit ;
Car des plus adorables choses
Le culte est si vieux qu'il perit.

Les premiers amants de la terre
Ont celebre Mai sans retour,
Et les derniers doivent se taire,
Plus nouveaux que leur propre amour.

Rien de cette saison fragile
Ne sera sauve dans nos vers,
Et les cytises de Virgile 

Ah ! frustres par les anciens hommes,
Nous sentons le regret jaloux
Qu'ils aient ete ce que nous sommes,
Qu'ils aient eu nos coeurs avant nous.




Сюлли Прюдом Цепи
(C французского).

Желал любить весь мир, и вот томлюсь от мук.
На то есть тьма причин, и гнёт меня обуза.
Я связями скреплён со всем, что есть вокруг,
и воли не дают бесчисленные узы.

С эфирной высоты протянут шёлк от звёзд,
а солнечным лучом прикован я к светилу.
Лишь к истине стремлюсь и к тайнам строю мост,
но жажда всё объять мне больше не под силу.

Нежнейший бархат роз пленяет и влечёт,
волнующий мотив привязчив, хоть и зыбок.
Мне поцелуй, как цепь, оковывает рот,
и я творю для глаз цепочку из улыбок.

Я пленник тысяч душ, что сам избрал, любя.
Вся жизнь подвешена к непрочным лёгким звеньям.
Я вечно по частям расходую себя,
колеблемый любым мне милым дуновеньем.

Sully-Prudhomme Les Chaines
 
 J’ai voulu tout aimer, et je suis malheureux,
Car j’ai de mes tourments multiplie les causes ;
D’innombrables liens freles et douloureux
Dans l’univers entier vont de mon ame aux choses.

Tout m’attire a la fois et d’un attrait pareil :
Le vrai par ses lueurs, l’inconnu par ses voiles ;
Un trait d’or fremissant joint mon cоеur au soleil,
Et de longs fils soyeux l’unissent aux etoiles.

La cadence m’enchaine a l’air melodieux,
La douceur du velours aux roses que je touche ;
D’un sourire j’ai fait la chaine de mes yeux,
Et j’ai fait d’un baiser la chaine de ma bouche.

Ma vie est suspendue a ces fragiles noeuds,
Et je suis le captif des mille etres que j’aime :
Au moindre ebranlement qu’un souffle cause en eux
Je sens un peu de moi s’arracher de moi-meme.

Примечание. Это стихотворение известно в добротном русском переводе П.Н.Петровского.


Сюлли-Прюдом Глаза
(С французского).

Глаза, встречавшие рассвет,
глядевшие тепло и разно,
они мертвы, их больше нет,
а солнце всходит безотказно.

Но ночи ласковее дней,
и всем тем веждам - синим , чёрным -
шлёт свет свой звёздный эмпирей –
очам, прикрытым плотным дёрном.

Но если слеп их мёртвый взгляд,
и не доходит свет зенита ?
Не может быть ! Они глядят.
Им даже тайное открыто..

Как и светилам, всем подряд,
бывает, скрыться есть причина.
и у зрачков есть свой закат,
но это вовсе не кончина.

Глаза, встречавшие рассвет,
но нынче скрытые в гробнице –
хоть замкнут взор, а смерти нет –
всё смотрят вечные зеницы.

Sully-Prudhomme Les yeux

Bleus ou noirs, tous aimes, tous beaux,
Des yeux sans nombre ont vu l'aurore ;
Ils dorment au fond des tombeaux
Et le soleil se leve encore.

Les nuits plus douces que les jours
Ont enchante des yeux sans nombre ;
Les etoiles brillent toujours
Et les yeux se sont remplis d'ombre.

Oh ! qu'ils aient perdu le regard,
Non, non, cela n'est pas possible !
Ils se sont tournes quelque part
Vers ce qu'on nomme l'invisible ;

Et comme les astres penchants,
Nous quittent, mais au ciel demeurent,
Les prunelles ont leurs couchants,
Mais il n'est pas vrai qu'elles meurent :

Bleus ou noirs, tous aimes, tous beaux,
Ouverts a quelque immense aurore,
De l'autre cote des tombeaux
Les yeux qu'on ferme voient encore.

Примечание. Известны прекрасные русские переводы этого стихотворения, сделанные А.Н.Плещеевым («Очи») и Великим Князем Константином Романовым – КР - («Как много карих, голубых...»).


Сюлли-Прюдом Тень
(С французского)

Посвящено Жозе-Мариа де Эредиа.

Днём тёмный контур наш, то вслед, то перед нами,
с издёвкой и смешно шаржирует наш вид;
он слушает, но глух; он слеп, хоть и глядит;
то станет, то идёт, то ползает кругами.

А человек и сам подобно тени сшит.
Как без ушей и глаз, куда не зная сами,
идём мы, , как в ночи, нетвёрдыми шагами:
идём на зов Судьбы, куда она велит.

Мы – ангельская тень, но те и сами – блики,
лишь отблески лица Небесного Владыки,
вот оттого и в нас есть искра Божества.

Должно быть, вдалеке, за гранью естества,
вблизи небытия, мы все придём к паденью
туда, где правит тень, рождая тень за тенью.

Sully-Prudhomme L’Ombre.
A Jose-Maria de Heredia.

Notre forme au soleil nous suit, marche, s'arrete,
Imite gauchement nos gestes et nos pas,
Regarde sans rien voir, ecoute et n'entend pas,
Et doit ramper toujours quand nous levons la tete.

A son ombre pareil, l'homme n'est ici-bas
Qu'un peu de nuit vivante, une forme inquiete
Qui voit sans penetrer, sans inventer repete,
Et murmure au Destin : « Je te suis ou tu vas. »

Il n'est qu'une ombre d'ange, et l'ange n'est lui-meme
Qu'un des derniers reflets tombes d'un front supreme ;
Et voila comment l'homme est l'image de Dieu.

Et loin de nous peut-etre, en quelque etrange lieu,
Plus proche du neant par des chutes sans nombre,
L'ombre de l'ombre humaine existe, et fait de l'ombre.

Примечание. Известен перевод этого стихотворения, сделанный И.Анненским.


Сюлли-Прюдом Опошление
(С французского).

Из тела ты творишь святыню, Красота !
Но пред богами ты безмерно виновата,
украсив жриц Любви, что служат Ей за плату.
Для бездуховных ты – товар, а не мечта.

Пусть в капищах Любви святится чистота.
Твой вечный долг - беречь сияющие латы.
Тебе позорно быть наперсницей разврата,
где только ложь в устах, а в сердце – маета.

Вернись на небеса ! Не расставляй приманок
для Мысли и Любви по спальням содержанок.
Их только оскорбит та пошлая тщета.

Не выставляй девиц лишь блеющей отарой,
а лучше их сердца наполни страстью ярой,
чтоб искренность цвела, где нынче пустота.

Sully-Prudhomme Profanation

Beaute qui rends pareils a des temples les corps,
Es-tu donc a ce point par les dieux conspuee
De descendre du ciel sur la prostituee,
De preter ta splendeur vivante a des coeurs morts?

Faite pour revetir les coeurs chastes et forts,
D'habitants a ta taille es-tu si denuee?
Et quelle esclave es-tu pour t'etre habituee,
Souriante, ; masquer l'opprobre et ses remords ?

Beaute, retourne au ciel, va-t'en, tu te profanes ;
Fuis, et n'avilis plus aux pieds des courtisanes
Le genie et l'amour qui n'y cherchent que toi.

Deserte pour jamais le blanc troupeau des femmes,
Ou qu'enfin, se moulant sur le nu de leurs ames,
La forme leur inflige un front de bonne foi !


Cюлли-Прюдом Борьба
(С французского).

Я мучусь, что ни ночь, в сомнениях опять.
Пытаюсь вникнуть в них, как в сфинксову загадку.
А сон ко мне нейдёт – тогда совсем несладко,
и лезет в мозг чужак, чудовищу подстать.

В молчании, во тьме – лица не увидать.
На ложе скорчен так, как будто связан в скатку.
Вся радость, что имел, исчезла без остатка.
Не двигаясь, борюсь. Погибель – не кровать.

Бывало так, что мать войдёт, держа лампадку,
и скажет, увидав, что сыну спится гадко:
«Здоров ли ? Отчего не спишь ты, мой сынок ?»

И я отвечу ей, без мысли запереться, -
с одной рукой – на лбу, с другою – возле сердца:
«Мы боремся всю ночь сегодня, я и Бог».

Sully-Prudhomme La Lutte

Chaque nuit, tourmente par un doute nouveau,
Je provoque le sphinx, et j'affirme et je nie...
Plus terrible se dresse aux heures d'insomnie
L'inconnu monstrueux qui hante mon cerveau.

En silence, les yeux grands ouverts, sans flambeau,
Sur le geant je tente une etreinte infinie,
Et dans mon lit etroit, d'ou la joie est bannie,
Je lutte sans bouger comme dans un tombeau.

Parfois ma mere vient, leve sur moi sa lampe
Et me dit, en voyant la sueur qui-me trempe :
« Souffres-tu, mon enfant? Pourquoi ne dors-tu pas?

Je lui reponds, emu de sa bonte chagrine,
Une main sur mon front, l'autre sur ma poitrine :
« Avec Dieu cette nuit, mere, j'ai des combats. »

Примечание. Известен перевод «Борьбы» на русский язык, сделанный Н.Энгельгардтом.


Сюлли-Прюдом Встреча
(С французского).

Завзятый звездочёт проводит у окошка
на башне ночь без сна. Там даже звука нет.
Он ищет островки буждающих комет
и смотрит до утра упрямо и сторожко.

Рассыпались миры, как зёрна из лукошка.
Кишат туманности, мерцает звёздный свет.
«Вернись сюда спустя двенадцать сотен лет !» -
спровадил он одну комету в путь-дорожку.

Она вернётся в срок. Ни на единый миг
не сможет обмануть научное прозренье.
Хоть люди не вечны, их мудрый род велик

и, выставя дозор, проверит исполненье.
А вымрет род людской – все светочи ума -
так Истина себя обережёт сама.

Sully-Prudhomme Le rendez-vous

IL est tard ; l'astronome aux veilles obstinees.
Sur sa tour, dans le ciel ou meurt le dernier bruit,
Cherche des iles d'or, et, le front dans la nuit,
Regarde a l'infini blanchir des matinees;

Les mondes fuient pareils a des graines vannees;
L'epais fourmillement des nebuleuses luit ;
Mais, attentif a l'astre echevele qu'il suit,
II le somme, et lui dit : " Reviens dans mille annees."

Et l'astre reviendra. D'un pas ni d'un instant
II ne saurait frauder la science eternelle;
Des hommes passeront, l'humanite l'attend ;

D'un ;il changeant, mais sur, elle fait sentinelle ;
Et, fut-elle abolie au temps de son retour,
Seule, la Verite veillerait sur la tour.

Примечание. Известен перевод «Встречи» на русский язык,
сделанный П.Я.


Сюлли-Прюдом Мольба к весне.
(С французского).

Что ты ни тронешь, всё в бутонах:
цветы среди ветвей зелёных,
цветы на пнях,
улыбки на любых устах,
любовь в сердцах.

Ты землю превращаешь в чудо.
Ты тлен раскрашиваешь всюду
в цвета парчи.
Ты щедро шлёшь на радость люду
с небес лучи.

Весна ! Ты всех живых взбодрила,
несёшь цветы и на могилы -
и мертвецам.
Теперь молю: дай жизнь и силу
всем их сердцам.

Весна ! Ты так любвеобильна !
Дай мёртвым тоже что посильно.
Глянь в темноту.
Позволь им возвратить надежды.
Открой их сомкнутые вежды.
Верни мечту.

Sully-Prudhomme Priere au printemps

Toi qui fleuris ce que tu touches,
Qui, dans les bois, aux vieilles souches
Rends la vigueur,
Le sourire a toutes les bouches,
La vie au coeur ;

Qui changes la boue en prairies,
Semes d'or et de pierreries
Tous les haillons,
Et jusqu'au seuil des boucheries
Mets des rayons !

O printemps, alors que tout aime,
Que s'embellit la tombe meme,
Verte au dehors,
Fais naitre un renouveau supreme
Au coeur des morts !

Qu'ils ne soient pas les seuls au monde
Pour qui tu restes infeconde,
Saison d'amour !
Mais fais germer dans leur poussiere
L'espoir divin de la lumiere
Et du retour !


Сюлли-Прюдом Дождь
(С французского).

Льёт дождь. Лишь капли шумно бьют о скат.
Как в траурной печали жмутся птицы.
Листва, слезясь, под струйками кренится,
хоть ветерки пока не теребят.

На тропке обнажаются каменья.
Вскипела грязь и забивает ключ.
Песок намок, просел и стал текуч.
Поток его размыл в остервененье.

Отпрыгивают капли от стекла.
Весь горизонт стал занавесом белым.
По вымосткам дороги посинелым
вода, сверкая в искрах, потекла.

Понурый мокрый пёс бежит беззвучно.
Проходит пара вымокших быков.
Земля грязна. Темно от облаков.
А людям - скука ! Как дожди докучны !

Sully-Prudhomme Pluie

Il pleut. J'entends le bruit egal des eaux ;
Le feuillage, humble et que nul vent ne berce,
Se penche et brille en pleurant sous l'averse ;
Le deuil de l'air afflige les oiseaux.

La bourbe monte et trouble la fontaine,
Et le sentier montre a nu ses cailloux.
Le sable fume, embaume et devient roux ;
L'onde a grands flots le sillonne et l'entraine.

Tout l'horizon n'est qu'un bleme rideau ;
La vitre tinte et ruisselle de gouttes ;
Sur le pave sonore et bleu des routes
Il saute et luit des etincelles d'eau.

Le long d'un mur, un chien morne a leur piste,
Trottent, mouilles, de grands boeufs en retard ;
La terre est boue et le ciel est brouillard ;
L'homme s'ennuie : oh ! que la pluie est triste !


Сюлли-Прюдом Потерянная мысль
(С французского).

Та мысль мелькнула лёгкой тенью.
Она таинственно влекла,
когда прервалось сновиденье.
Проснулся, а она ушла.

А сердце жаждет, чтоб пропажа
была назад возвращена.
За мысль рискнул бы жизнью даже,
когда была б завершена.

Что ж мне за сон такой приснился ?
Чем я был свыше осенён,
что ненароком прослезился
и был в итоге ослеплён ?

Какое счастье на мгновенье
вдруг без труда досталось мне,
но не в реальности, не в бденье,
а лишь в мечтании, во сне ?

Sully-Prudhomme Pensee perdue

Elle est si douce, la pensee,
Qu'il faut, pour en sentir l'attrait,
D'une vision commencee
S'eveiller tout a coup distrait.

Le coeur depouille la reclame ;
Il ne la fait point revenir,
Et cependant elle est dans l'ame,
Et l'on mourrait pour la finir.

A quoi pensais-je tout a l'heure ?
A quel beau songe evanoui
Dois-je les larmes que je pleure ?
Il m'a laisse tout ebloui.

Et ce bonheur d'une seconde,
Nul effort ne me l'a rendu ;
Je n'ai goute de joie au monde
Qu'en reve, et mon reve est perdu.


Сюлли-Прюдом У нас нет жалоб.
(С французского).

Нас не гнетут часы любовного волненья,
а притуплённых чувств нам просто не понять.
Нет счастья, где любовь - лишь скучное томленье,
где грубо гнут цветок, чтоб лучше обонять.

Иным бывал знаком тот жар необычайный,
но нынче, утеряв любовный пыл и зной,
они уж не в ладах с той сладостною тайной,
что делала для них любовь их неземной.

Что счастливы твердят, но в них угасло пламя,
и молнии уже не бьют у них из глаз.
Они к другим устам не тянутся устами.
Персты их не дрожат, касаясь, каждый раз.

Что счастливы твердят, но нет уж в них искренья,
что может полыхнуть, осыпать и зажечь,
что может восхищать сердца в одно мгновенье...
А мы всегда горим во время наших встреч.

Что счастливы твердят, считая нормой это,
под крышею своей, терпя любую нудь.
О счастье говорят, забыв его секреты.
Что счастливы твердят. Но нас не обмануть.

Sully-Prudhomme Ne nous plaignons pas

Va, ne nous plaignons pas de nos heures d'angoisse.
Un trop facile amour n'est pas sans repentir ;
Le bonheur se fletrit, comme une fleur se froisse
Des qu'on veut l'incliner vers soi pour la sentir.

Regarde autour de nous ceux qui pleuraient naguere
Les voil; l'un a l'autre, ils se disent heureux,
Mais ils ont a jamais viole le mystere
Qui faisait de l'amour un infini pour eux.

Ils se disent heureux ; mais, dans leurs nuits sans fievres,
Leurs yeux n'echangent plus les eclairs d'autrefois ;
Deja sans tressaillir ils se baisent les levres,
Et nous, nous fremissons rien qu'en melant nos doigts.

Ils se disent heureux, et plus jamais n'eprouvent
Cette vive brulure et cette oppression
Dont nos coeurs sont saisis quand nos yeux se retrouvent ;
Nous nous sommes toujours une apparition !

Ils se disent heureux, parce qu'ils peuvent vivre
De la meme fortune et sous le meme toit ;
Mais ils ne sentent plus un cher secret les suivre ;
Ils se disent heureux, et le monde les voit !

Баллада о новой свободе

БАЛЛАДА О НОВОЙ СВОБОДЕ

Мы рвёмся из оков, а на свободе чахнем.
Привыкли к каторге и к ласке палачей,
но, к счастью, подобрел и дал нам волю Яхве.
Ура, курбан-байрам! Прощай, шахсей-вахсей!
В особой радости банкир и фарисей.
Совсем особая досталась нам свобода,
из тех о ком твердят: в семье не без урода.
При плотной талии и очень много ест
и слишком много пьёт, отнюдь не только воду.
В верхах - сплошной восторг, на площади - протест.

Одеть Свободу препоручено Арахне
в сверхпаутинный шёлк из тех, что побелей.
При виде декольте невольный зритель ахнет
от полунаготы без хитростных затей.
Полюбопытничай, кому она милей,
столь откровенная языческого рода
Свобода-фурия, Свобода-непогода.
Под скипетром её бесстыднейший грабь-трест.
Она профукала и пашни и заводы.
В верхах - сплошной восторг, на площади - протест.

Её частенько посылают всюду на хрен.
Неблагодарная натура у людей!
Им померещилось, что их Свобода пахнет
как серая зола под горкою углей,
как студень из костей, как взрывчатый трофей.
Свободе этакой весьма любезна шкода,
катастрофически опасная метода,
не обезвредив, прятать жгучее в асбест.
В устах властителей обильная крем-сода.
В верхах - сплошной восторг, на площади - протест.

О светоносная зарница с небосвода,
неиссякаемая Вера! Воевода
и вдохновительница предпарнасских мест!
Все ждут, что скажут трубадуры и рапсоды.
Сзывай оркестры звонких лютен и челест!

В верхах - сплошной восторг, на площади - протест.


15-й венок короны - "Мания"

Возвращение к скрижалям.  15. Мания

15-й - заключительный - венок Короны Сонетов из книги "Гирлянда"

Trahit sua quemque voluptas. (лат.)
Всякого влечет своя страсть.
(Вергилий)

1

Вдалеке от роскошных забав,
казино, варьете, ресторана,
отставной подмастерье Вулкана,
я распелся под сенью дубрав.

Я теперь, как библейский Исав,
первородство бойка и чекана
променял на букварную манну:
модный таймс и старинный устав.

Зрелый возраст, как приступ на пик,
не выносит тяжёлых вериг,
дам трефовых, червонных, бубновых.

Окружась заграждением книг,
упасаюсь от бабы копровой
в мастерской, где штампуется слово.


2

В мастерской, где штампуется слово,
в вечном споре с каноном предтеч,
пара призраков: молот и печь —
выдают из разъёма и зёва

стремена, бубенцы и подковы -
погремушки прощаний и встреч.
Закалённая в выделке речь
сотрясти атмосферу готова.

В глбине затаённая суть
интригует в нутро заглянуть,
в естество, под щитки и покровы.

Вот, сбиваю флективную муть,
аффиксальные шлеи-оковы
на поддоны и вымост подовый.


3

На поддоны и вымост подовый
насыпаю сырьё-первозвук.
И у множества тиглей вокруг
держат жар псалмопевцы — Шишковы.

Безыменские и Щипачёвы
ублажают вождей и подруг.
Легион Аполлоновых слуг
состязаются как сердцеловы.

Стихотворная снедь на базаре
мелочёвкой в расписанной таре,
леденцы на шарап для раззяв.

Сам в певучем ударе-угаре
и в сумбур беззаботных забав
добавляю звенящий состав.


4

Добавляю звенящий состав.
Перепутавшись, тают в мартене
трепыхание стихотворений,
«Стенька Разин» и песни Пиаф.

Приплетаю к букетам купав
сожаления, ропщи и пени,
все зигзаги моих настроений,
гнев Цусим и восторги Полтав.

Для подбора крепящих добавок
патрулирую книжный прилавок,
реагирую зло и стремглав.

Обретаю искательский навык,
и добыча не прячется в шкаф.
Струйки строчек связуются в сплав.


5


Струйки строчек связуются в сплав,
лучезарную звонкость металла,
небывалого блеска зерцало,
строгий стан полированных граф.

Пальцы — щупы, а мысли — бурав.
Кружевница бы так не связала.
Рисовальщиков инициалов
школил старший в цеху изограф.

Сопрягаясь в расцвеченный ряд,
заключает огонь и набат
даже буквенный строй часослова.

В подоплёке — сплетенье шарад.
В слитке лексики, если прокован,
Уплотняется первооснова.


6

Уплотняется первооснова
под завалами библиотек.
Там шумит восемнадцатый век
в верноподданных одах Кострова,

в шутовстве журналиста Крылова.
Блещут в руслах ритмических рек,
пообмявшись в объятьях коллег,
даже опусы графа Хвостова…

Беспрестанно стучал молоток,
догремев до серебряных строк
Мережковского и Гумилёва.

Мчит и пенится пёстрый поток,
обновляет настрой и понёвы,
превращаясь в заклятья и зовы.


7

Превращаясь в заклятья и зовы,
после войн и гулаговских ран
и стихи, и роман, и экран
щеголяют обувкой кирзовой,

потрясают трагизмом былого
затаивших дыханье мещан.
Сумасшедшей погоде в пандан
зачастую и я разволнован.

Если нет ординарных ответов,
защищаюсь венками сонетов
от циничных духовных потрав.

Круглый год, и зимою, и летом,
оглушая Эльбрус и Триглав,
льются токи терцин и октав.


8

Льются токи терцин и октав —
и смиряется пекло пустыни.
В вечной жажде святой благостыни

просит влаги иссохший Моав.

Вся стихия стиха — костоправ.
Книги-быль о ниспосланном Сыне,
как живые ключи в Палестине,
исцеляют и тело и нрав.

Человеку положен экзамен.
Стань разборчивей в общем бедламе.
Пусть расслышит твоя глухота —

чем спасаться в мучительной драме,
прозвучит из незримого рта,
в непалящем свеченье куста.


9

В непалящем свеченье куста,
на горе помощней и повыше,
я в слепящем сиянье услышал,
будто в искрах шуршит береста.

Прямо в ноги упала плита -
из неведомой каменной ниши,
с фантастической радужной крыши -
рукодельным манкам не чета.

Не спеша, постепенно, не сразу,
напрягая и сердце, и разум,
сквозь открытые слову врата,

силюсь вслушаться в первую фразу,
будто вдруг умерла немота,
словно спыхнула вся высота.


10


Словно вспыхнула вся высота.

Зажигаются Далет и Алеф:

вековечный посев на скрижали -

и тогда зазвучала плита.

 Сны и вымыслы, бред и мечта,
заводя в несусветные дали,
отразились в камнях и в металле,
обретают рельеф и цвета.

В полноте никому не понять
вековечный закон-благодать,
колдовскую красу в аксамите.

И однако твержу: "Исполать!"
Да покажет премудрый пресвитер
вереницу магических литер.


11

Вереницу магических литер,
сложный код, симфонический строй,
выпевают рожок и гобой,
примечает чудак-сочинитель.

Я ж романсы певал Маргарите
под её богоданной звездой.

Был отвергнут и сжился с бедой.

Все подробности в  спетой сюите.

Вот и точка. Страница закрыта.
Прочь папирусы. Честь диориту!
Не жалея ни рук, ни хребта,

колочу без конца и досыта
по тупой голове долота,
и спешит за чертою черта.


12

И спешит за чертою черта.
Боевые чеканные строки
добираются до подоплёки
достижений в крутые лета.

Нынче чаще услышишь шута.
Нынче въявь выставляют пороки.
Поучения хуже мороки
для нашедшего жилу плута.

А фантазия строит мосты
в зыбунах мозговой нищеты.
Мастера из укромных укрытий

мечут искры безумной мечты
в слове, в музыке, в масле, в софите.
Присмотритесь к палитре наитий.


13

Присмотритесь к палитре наитий.
Половина скрижали гладка.
Рукотворной депешей в века
остаются зарубки в граните.

Если хватит упорства и прыти,
разберите-ка текст до значка.
Ухватите начало клубка.
Путеводную нитку тяните.

Созывайте учёный конгресс.
Пусть проверит на плотность и вес,
что за сила в том странном санскрите:

скажешь правду — и корчится бес,
и тоскуют в объятиях Сити
палеограф, толмач и целитель.


14

Палеограф, толмач и целитель
просветят — и сомнения прочь,
кто воззвал сквозь тревожную ночь,
сам Иегова или Юпитер.

И Москва и Одесса и Питер
всё поймут и оценят точь-в-точь,
и не следует воду толочь.
Распознав пустобрёха, гоните!

Уж тошнит ото всей канители.
Мне милее певучие трели,
а бранюсь, так не зря — осерчав.

Добиваюсь бесхитростной цели:
сберегаю свой вспыльчивый нрав
вдалеке от роскошных забав.


15

Вдалеке от роскошных забав,
в мастерской, где штампуется слово
на поддоны и вымост подовый
добавляю звенящий состав.

Струйки строчек связуются в сплав.
Уплотняется первооснова.
Превращаясь в заклятья и зовы,
льются токи терцин и октав.

В негасимом огне из куста
изронила сама высота
вереницу магических литер.

И спешит за чертою черта.
Присмотритесь к палитре наитий,
палеограф, толмач и целитель.



Dixi et animam meam levavi (лат.)
Я сказал и облегчил себе душу
(Книга пророка Иезекииля)

NULLUM EST IAM DICTUM QUOD NON SIT
DICTUM PRIUS
Нет ничего сказанного, что не было
сказано раньше (Теренций)

1999-2000 гг.

Завершение короны.




 

Памятники

Памятники

Венок сонетов из книги "90 закавык"

Exigentur monumenta (лат.)
Воздвигаются памятники.


1

Дух перехватит от бронзы с гранитом.
Гляньте, как вдруг, затмевая сознание,
конь и наездник в едином дерзании
рушат барьер и грохочут по плитам.

Вспенены губы и грива развита.
Врозь разбежались мортиры и здания.
Мудрый ваятель расчислил заранее,
где пролетят над землёю копыта.

Одушевлённый, как песня и знамя,
гладкий металл золотится огнями,
так и зарделся, и грузный, и блочистый.

Сказочный всадник взлетел над полками.
Чудом в глазах - оторваться не хочется -
вечные знаки триумфа и почести.

2

Вечные знаки триумфа и почести
стали предметом стремленья и страсти.
Те, кто богаче, бойчей и зубастей,
с полным серьёзом младенцев в песочнице

строят свидетельства собственной прочности.
Стань на погосте, взгляни поглазастей:
сколько хвастливости даже в несчастье!
Стелы чудных самомнений топорщатся.

Силимся даже сверчков из-под печек
и возвеличить и увековечить.
Павшим качкам, не дожившим до отчества,

ставим аллеи не тлеющих свечек.
Тянется кверху к луне-полуночнице
монументальный венец беспорочности.

3

Монументальный венец беспорочности
впору и по сердцу важному чину.
Не подкопаются всею дружиной
пресса-доглядчица, гласность-наводчица.

А неуёмная многостаночница,
вся на подбор правовая махина -
каждый в строю импозантный детина -
с властью споётся на сцене и в рощице.

Кто от кого заразился тщеславием?
Простолюдины от самодержавия?
Власть ли от лести покорнейшей свиты?

Гравий из глыб или глыбы из гравия?
Роты чинуш и ряды именитых -
пышный декор на убожестве быта.

4

Пышный декор на убожестве быта
строит крутая наука-статистика.
Как намекнут, так и выскажет с листика
всё как ни есть про родное корыто.

Мол, не разграблено и не разбито.
Попросту чудо и дивная мистика
что за отличная характеристика!
Все процветают, довольны и сыты.

В давних традициях русской ментальности
ставить подобия монументальности,
где за фасадами шито и крыто.

Если за фоном постыдные тайности,
та или эта собака зарыта,
спереди - властная знать и элита.

5

Спереди - властная знать и элита:
герцоги, принцы, вожди, императоры,
правонаследники и узурпторы,
и президентская рать не забыта.

Все показали свои габариты,
и реформаторы, и консерваторы,
и побеждённые и триумфаторы.
Грызлись, как псы, и по смерти не квиты.

Кто-то с достоинством, мудр и сердечен,
кто-то чудовищно бесчеловечен,
как ни скреби, не отмоется дочиста.

Каждый в истории лично отмечен
в меру величества или высочества.
Рядом - столпы и титаны пророчества.

6

Рядом - столпы и титаны пророчества,
вкупе с царями, бок о бок с вождями.
Вровень и выше! Особенно в храме,
реже на стогнах, где вьются и топчутся

пёстрые толпы и шумные общества.
Сонные Будды увиты цветами,
сотни распятий - в святом фимиаме.
С мощной скульптурой смыкается зодчество.

Твёрже, чем самый могучий властитель,
в небо над Рио вознёсся Спаситель,
взмывший над скученным скопом порочности.

Завтрашний Фидий, грядущий Пракситель!
В богостроительстве - как в богоборчестве -
высь атакуют старатели творчества.

7

Высь атакуют старатели творчества!
Что ж, развернитесь по всей панораме,
смелыми дугами и плоскостями
сбейте рутину, что зря кособочится,

рушьте каноны бескрылого скопчества.
Следуйте к правде по смелой программе.
Истинный смысл - не в удобной пижаме
низкопоклонников Бобчинских-Добчинских.

Нет, как подумаешь, более лестного
для Церетели и Э. Неизвестного,
в прошлом ваявших Петра и Никиту,

чем возводить пьедесталы не деспотам -
бардам и звёздных дорог следопытам
в их непрестанном стремленье к Зениту.

8

В их непрестанном стремленье к зениту
знаний, умелости и вдохновения
были отважны всемирные гении:
римляне, галлы, китайцы и бритты,

слуги Гефеста, жрецы Афродиты,
янки в их мощном порыве и рвении.
А на российской платформе - сплетение:
главные страсти и качества слиты.

В трудных исканиях - ох как не скоро! -
изобретались машины и порох.
Ради познания перелопатили

землю и небо глаза и приборы.
Впившись в новинки, едва ли не спятили
неукротимые завоеватели.

9

Неукротимые завоеватели
славу добыли клинками из стали,
часто, с мечтою о жёлтом металле,
ради корысти весь свет колошматили.

А меченосцы и копьеметатели
шли за вождями в безвестные дали.
Храбрым солдатам вручались медали,
крестики-нолики... Те - не стяжатели.

Гордые маршалы с мощною волей
сквозь смертоносное минное поле
гнали пехоту без миноискателей,

после побед монументами стали
в память о том, как, разя неприятеля,
вдоволь и силы и крови потратили.

10

Вдоволь и силы и крови потратили
общеизвестные наши герои,
в жиже топя и фугасами кроя
наглых врагов из разбойничьей братии.

Ближневосточные работодатели
ценят бандитов в их хищном настрое.
Вот и шуруют враги без простоя
в перекипевшем за Тереком кратере.

Вновь нападает по фронту и в дальности.
Рано мечтать о победной тональности,
а у штабистов амбиции взгреты,

жаждут признаний своей гениальности
и непреклонного авторитета
в гонке за славой, спасаясь от Леты.

11

В гонке за славой, спасаясь от Леты,
власть, как былые Аттилы да Хлодвиги,
благословляет бесстыдные подвиги.
Ближние к власти, пристроив бюветы,

соки из недр расплескали по свету.
Пусть по стране старики и негодники
требуют помощи, стелются под ноги -
лидеров мучат иные предметы.

Нет раздобытых в сражениях пушек -
вздымут большой монумент из полушек,
кинутых сверху седым избирателям.

Горы отобранных льготных хлопушек
сменят подачками. Звон завлекателен...
Вескость заслуги оценят ваятели.

12

Вескость заслуги оценят ваятели.
Чудный сюжет: урезание сметы
на педагогику и лазареты -
бремя свалили на горб обывателю.

Есть и второй, он и вовсе блистателен:
славный воитель, блюститель бюджета,
жмёт недоимки за давнее лето
из оборзевшего предпринимателя.

Раз с богатеями торг и сумятица,
голь и за них, чертыхаясь, расплатится.
Скульпторы! Вряд ли найдутся сюжеты

ближе по сути к полнейшей невнятице
и эпохальней по общим приметам
в буче явлений смятенной планеты.

13

В буче явлений смятенной планеты
сотнями, кованы, отлиты, тёсаны,
высятся Ньютоны и Ломоносовы,
Байроны, Пушкины, Тютчевы, Феты.

Храбрый певец - при задорных куплетах,
а у иного страдальца-философа -
добрая мысль и терпенье христосово,
твёрдый настрой, несмотря на клеветы.

Великолепней, чем все фараоны,
гордость античных времён - Аполлоны.
Вот Моисей, преподавший заветы

и учредивший святые законы...
В полном ответе за то и за это -
ближе к богам - мудрецы и поэты.

14

Ближе к богам мудрецы и поэты.
Трудно взобраться, но, если уж втиснутся,
стойки к досаде судьбы-ненавистницы
и не даются хапугам цветмета.

Солнцу открыты, ветрами поддеты,
не устрашаются злобной бессмыслицы,
нет им заботы, как варварам свистнется,
не подчиняются диким декретам.

Славен тот ряд, а представь пополнение
из заправил своего поколения:
крупных дельцов с мировым аппетитом,

законодателей без разумения -
злостных банкротов по главным кредитам!
Дух перехватит от бронзы с гранитом.

15

Дух перехватит от бронзы с гранитом.
Вечные знаки триумфа и почести -
монументальный венец беспорочности -
пышный декор на убожестве быта.

Спереди властная знать и элита,
рядом - столпы и титаны пророчества.
Высь атакуют старатели творчества
в их непрестанном стремленье к Зениту.

Неукротимые завоеватели
вдоволь и силы и крови потратили
в гонке за славой, спасаясь от Леты.

Вескость заслуги оценят ваятели.
В буче явлений смятенной планеты
ближе к богам - мудрецы и поэты.

Декабрь 2004 г.

"Судьба" и "Игра и баловство"

  Судьба

Венок сонетов из книги "90 закавык"

Ultimam cogita
(лат.) Думай о последнем часе.

1

Раздумья о земной юдоли,
переживанья о судьбе.
Сыскал ли дело по себе?
Успел ли в благодатной роли?

Примеры, зрение мозоля,
ярки и порознь и в гурьбе,
смелы в любви, в игре, в борьбе -
что в "Гамлете", что в "Периколе".

А мне чем хвастать? Рвать ли патлы?
Винить ли родовые пятна
за незатейливый исход?

Шёл к солнцу - жребий гнал обратно,
копаться в мрачной от чернот
чересполосице забот.

2

Чересполосице забот,
всему, что может мять и рушить,
противятся, врачуя душу,
созвучия волшебных нот.

Из всех божественных, щедрот,
милее пташек и речушек,
уменье понимать и слушать,
когда вселенная поёт.

Но мы прочны, и терпит сердце,
когда зефиры брызжут перцем,
когда сплошной водоворот

сгущает мощности и герцы -
нам вкуса в вареве погод
без трудных дней не достаёт.

3

Без трудных дней не достаёт
долготерпенья для закалки.
Без выучки смешны и жалки
и влезут в скверный переплёт

конструктор, строящий пролёт,
не научившись ставить балки,
боец, не годный к перепалке,
сморчок, боящийся невзгод.

Любитель обмануть судьбу
топорщит вислую губу
и топит горе в алкоголе.

Оно, как торба на горбу.
Его не пнёшь, как мяч в футболе.
В стряпне судьбы добавки соли.

4

В стряпне судьбы добавки соли,
а суть не в том, вся соль
- в другом.
Беда, что мы с открытым ртом
хотим дремать в покойной холе.

До плеч в мазуте и нигроле,
всё ждём к себе в российский дом
наземным и морским путём
чужих цыплят и равиолей...

За иностранный урожай
идёт подземный каравай,
который сберегали тролли.

Ура! Добудь и продавай!
И ловкачи крадут у голи
при дележах наследной доли.

5

При дележах наследной доли,
на фоне пёстрых горемык,
всё громче непристойный крик
о мусульманах, о костёле,

о русофобстве на престоле...
Визгливый форум многолик.

Никто и в мифах не был дик,

как нынешние Пикрошоли.

 
В пылу проклятий и дебатов
изобретают супостатов.
Науськивают разный сброд

на вековечно виноватых,
а цель залгавшихся господ
лишь нищий духом не поймёт.

6

Лишь нищий духом не поймёт,
какая мысленная узкость,
жевать нацистскую закуску
из Розенберговских икот

да забывать победный год,
в котором, смяв фашистский бруствер,
гремела подлинная русскость
по длинным дугам всех широт.

По всем земным меридианам,
по всем материкам и странам
победный стяг пронёс народ,

сплотившийся единым станом
для счастья всех наперечёт.
Какой спасительный оплот!

7

Какой спасительный оплот
страна, где может кто угодно
трудиться дружно и свободно,
смотря с надеждою вперёд!

А модный мнимый патриот
зовёт построиться повзводно
зашоренных "чистопородных"
и гнать всех прочих от ворот.

Полки кликуш в укромной мгле,
как змеи, множатся в тепле,
среди болот и на подзоле,

их оппонентам на Земле
потребна в качестве консоли
неподдающаяся воля.

8

Неподдающаяся воля -
несокрушимая броня.
Не устрашается огня,
не тратится в налётах моли.

Поддержит, как бы ни мололи,
и от уныния храня.
Её не трогает брехня
и проработка в трудной школе.

Спасибо, выпавшая участь,
за всё: за прочность и везучесть,
за добрый русский уголок,

где выжил, празднуя и мучась.
Но жизнь слоиста, как пирог.
Любому - собственный кусок.

9

Любому - собственный кусок,
свой срок, свои этапы жизни.
Обдует ветер, влага сбрызнет,
зарёй порадует восток.

А хлеб и забродивший сок,
куда как сладкие в отчизне,
сгодятся даже и на тризне,
когда её назначит рок.

Настанет день, и скажут струны,
какая выпала фортуна,
каков был искус и урок

Вулкана, Марса и Перуна,
когда в пути сбивало с ног
своё сплетение дорог.

10

Своё сплетение дорог -
кому-то хмарью или хмурью,
а мне зенитною лазурью,
едва погнали за порог.

Набил галетами мешок,
смирился с кадровою дурью -
меня от Клязьмы в Приамурье
товарный поезд поволок.

А там открылись даль и ширь,
Урал, Байкал и вся Сибирь,
Москва, Азов, Баку и Мцхета.

Судьба, как шалый поводырь,
вела искать сквозь всю планету
свой личный пай тепла и света.

11

Свой личный пай тепла и света -
тройная пагуба моя,
когда анкетная статья
не лучше волчьего билета:

вези казённая карета,
плыви железная ладья
во все далёкие края
(где нынче визы и запреты).

Я был одной из скреп, вязавших
тайгу и степь, рудник и пашню
в единый всесоюзный блок,

но больший брат не сдюжил
в старших.
Братва пустилась наутёк.
И вот считается итог.

12

И вот считается итог.
В глобальном отразился личный.
Куда корабль, туда и мичман,
механик, капитан и кок.

Упал на милый бережок.
В утеху выдан штоф пшеничной,
да жаль, что выгляжу комично,
под модной кепкой, а - совок.

Таков и жребий и удел:
смотрю на рознь и беспредел.
Не очень радуют фуршеты

по случаю неважных дел.
В ладони - мелкие монеты,
конечный смысл начальной сметы.

13

Конечный смысл начальной сметы:
учил детей, ковал металл,
вернулся на родной причал,
сложил колючие сонеты

по два катрена, два терцета,
любая строчка - криминал.
И вот он - весь мой капитал,
богатство внучки Лизаветы.

Всегда под мушкой злых очей,
под следствием: ты кто и чей?
Под неуклюжие квартеты

несостоятельных вождей!
Судьба - сумбурная дискета.
А вся ли песенка пропета?

14

А вся ли песенка пропета?
Мечтал создать своим трудом
весёлый сад и прочный дом,
удобный для зимы и лета,

чтоб там была семья согрета,
чтоб там спокойным вечерком
друзья снимали с полки том
мыслителя или поэта.

Довольно скромные мечты,
и те, увы, полупусты,
нестойкие аэрозоли.

Теперь, вдали от суеты,
от дурдомов и Метрополей, -
раздумья о земной юдоли.

15

Раздумья о земной юдоли,
чересполосице забот.
Без трудных дней не достаёт
в стряпне судьбы добавки соли.

При дележах наследной доли
лишь нищий духом не поймёт,
какой спасительный оплот
неподдающаяся воля.

Любому - собственный кусок:
своё сплетение дорог,
свой личный пай тепла и света.

И вот считается итог,
конечный смысл начальной сметы.
А вся ли песенка пропета?

Апрель 2005


Прогулка по чужому маршруту
(Венок-плагиат).

   "Венок сонетов.

   Венок сонетов - признак мастерства,
   когда подвластны нам и образы и звуки,
   когда изучены словесные науки,
   а стихотворство - дело ремесла.

   Там не найти живого естества,
   стихи становятся прибежищем от скуки,
   они - продукт игры и баловства,
   в них не найти следа душевной муки.

   Коль есть сноровка - чувства и не надо.
   Сонеты завиваются в венок,
   который очень мил, но неглубок.
   Они сердцам не принесут отрады.
   Как сделать, чтоб уменье и искусство
   не погубили искренности чувства ?".

(Из сборника стихотворений Ю.В.А. "Открытое пространство".
2012 г., тираж 1000 экз.).

1
Венок сонетов - признак мастерства;
вот то, что внушено премудрой Музой
разумнице, придавленной обузой
вести Поэзию к вершинам торжества.

Не зря шепнула Муза те слова
на ухо не матроне толстопузой,
и не особе с памятью кургузой.
Обычно Муза в выборе трезва.

Венки сонетов - увлеченье многих,
бывает, что взыскательных к стиху
и не плодящих дичь и чепуху;
бывает, легкомысленно нестрогих.
Венки творятся от Алтая до Кентукки,
сбирая всюду образы и звуки.
2
Когда подвластны образы и звуки,
поэт крылат, ему пределов нет;
и одаряет мыслями весь свет:
мозг шевелится, прытко пишут руки.

Поэт смелеет и готов на трюки.
Не признаёт повозок и карет.
Когда Пегас подставит свой хребет,
седок не поглядит, целы ли вьюки.

Поэты - провозвестники свободы,
самозабвенные в лихой борьбе,
громчайшие певцы во всей гудьбе,
вернейшие радетели природы.
Легко поймут секрет в любом кундштюке
и знают все словесные науки.
3
Когда ясны словесные науки,
тогда и мысль становится ясней,
и чувства словом выразишь точней.
Слова слышней, чем сбой в сердечном стуке.

От нежных слов смягчатся даже злюки.
Умело объяснишь - поймут верней,
хоть способ извлечения корней.
Людская правда - в слове, а не в хрюке.

В стихах есть увлекающий рассказ;
в стихах есть ободряющая шутка;
доходчивые доводы рассудка
и хитрое сплетенье ловких фраз.
Пусть даже мысль не слишком-то нова,
сноровка - то, что ценится сперва.
4
Сноровка - то, что ценится сперва.
Но поэтесса с Музой в спор вступила.
Она в венках не видит должной силы;
честит венки, хоть ценит их молва;

бранит переводящих зря чернила.
Увидела в венках лишь черева,
набитые изжёванною дрянью;
сочла дурным товаром ремесла;

и все почти венки сожгла б до тла
и призвала творцов их к покаянью,
сыскав места, причём не раз, не два,
когда там нет живого естества.
5
Когда там нет живого естества,
поверишь в то, что пишет критикесса, -
в венках, без запахов лугов и леса,
ручьи не плещут, высохла трава

и на токах молчат тетерева.
Когда в венках не отразились мессы
и к Гойе никакого интереса,
и впрямь - их суть безжизненно мертва.

Но вот, как бусы, сцеплены в венок
один живой сонет с другим сонетом -
неуж их жизнь теряется при этом ?
В какие щёлки влезет между строк ?
Как связка строф, безжизненных в разлуке,
венок предстанет лишь продуктом скуки.
6
Венок предстанет лишь продуктом скуки,
в том случае, когда поэт раскис;
скучал - и зародился в нём каприз:
решил связать единой цепью глюки,

чтоб приобщались Геки или Чуки,
а, может быть, чахоточная мисс,
и вникли в смысл, как в некий вокализ.
Притом писал на странном волапюке.

У критикессы вывод прост и прям,
и не осталось никаких сомнений:
венки сонетов - безусловный спам
на фоне милых сердцу сочинений.
Но ведь венки - не травка-мурава:
Венки - не для игры и баловства.
7
Венки - не для игры и баловства,
как вдруг про них решила критиканка.
Ей кажется, что в форме их обманка,
и скачка строчек чересчур резва,

а рифмы - как опавшая листва,
Хотя венок - как скатерть самобранка
и мыслей в нём немалая вязанка,
а ей скучна столь ёмкая канва.

Вот прежде многие венки хвалила,
когда сплетали их её дружки.
Теперь, былым сужденьям вопреки,
ввела другое строгое мерило.
Не верует в скептической докуке
в венок как синтез радости и муки.
8
Венок - единый сплав любви и муки !
В частушках, несомненно что-то есть.
И стансы воздают тем чувствам честь,
а вот в венках их, верно, съели щуки,

их не сыскать, как яблок на бамбуке.
Смотри в простых сонетах - их не счесть.
В венках пропали. А куда ? Бог весть.
Бегут, как мыши от кота-мяуки.

Подружка скажет: "Роза хороша !"
Пион получит - восхитится цветом.
Не дай Бог, друг придёт с большим букетом -
блеснёт его холодная душа.
Творцы венков честятся без пощады,
теперь уже кричат: венков не надо !

9
Теперь уже кричат: венков не надо.
Совет простой - да только ни к чему.
Смелее будь, когда охоч к письму:
твори романс, венок или балладу,

сажай на лист катрены, как рассаду.
Цеди туда хоть мёд, хоть сулему.
Устрой своё камланье на дому,
Бессвестно зажги хоть пламя ада.

Грешней ли всех сонетные венки ?
Сердечнее ли всякие куплеты,
что тысячами писаны и спеты ?
Душевней ли поэты-остряки ?
Неуж лишь в самый каверзный часок
сонеты завиваются в венок ?
10
Сонеты завиваются в венок.
Поэт свершает клятвопреступленье.
Он, вместо канареечного пенья,
вставляет в рот охотничий манок.

И всяческий народ, сбиваясь с ног,
бежит к поэту в жажде приобщенья,
чтоб вместе безобразить без стесненья.
Как только терпит благодушный Бог ?

Особо вредной кажется сноровка,
учёное плетенье хитрых пут,
с которым виршеплёт легко и ловко
обманывает легковерный люд,
крутя венок, который всем не в прок,
"который очень мил, но неглубок".
11
Венок, который мил, но неглубок...
Возьмём роман, рассказ - творенья мысли.
Но под рукой - не Чехов и не Пристли.
Возьмём стихи - не Лермонтов, не Блок,

не Гумилёв, не Тэффи, не Парнок.
Как взяли наугад - мозги закисли
Бренчат пустым ведром на коромысле.
Всё чаще вздор, хоть выбор и широк.

Добрым добра выходит наша дама.
Клеймя венки, находит, что милы.
На деле ж и меж них немало хлама:
то не халва, не горы пастилы.
От многих из венков не жди услады.
"Они сердцам не принесут отрады".
12
Венки сердцам не принесут отрады ?
Конечно, нелюбителям кантат
милей споёт весёлый детский сад.
Не нравятся военные парады -

смотрите цирковые эскапады.
А если вас романы тяготят,
так анекдоты выйдут в аккурат.
К чему балет любителям ламбады ?

Сниму в любом из зрелищ свой картуз.
Не отвергаю никакие формы.
Готов почтить и соблюдать все нормы
и не хочу навязывать свой вкус.
Кому морковка, а кому капуста,
и каждому из нас - своё искусство.
13
Что ж сделать, чтоб уменье и искусство
не взяли верх над трезвостью ума ?
Не забывай, где нос и где корма.
Не будь похож на пращура Прокруста.

Не думай, что ты мудр, как Заратустра,
когда ты прав в сужденьях не весьма.
И почестей не требуй задарма,
и ради всякой лжи не лезь на бруствер.

В трудах, в стихах добейся высших вех,
и пусть в твоей душе всё будет ясно:
из всяческих венков не все прекрасны,
зато по лучшим судят обо всех.
Стремись, чтобы убийственные дусты
не погубили искренности чувства.
14
Для выраженья искренности чувства
не важно, как стихи твои длинны.
Пусть будут радостью напоены,
и пусть в них будет горечь, если грустно.

Пусть блещет слог, пусть будут безыскусны,
лишь были бы ничем не стеснены.
Пусть отражают жизнь, мечты и сны.
Пусть будут в книгах, пусть звучат изустно.

Пусть след останется в больших венках,
пусть в мадригалах, рондо и канцонах.
Отбрось своё смущение и страх.
Излейся в песнях и счастливых стонах.
Слагай свои стихи, как кружева.
Венок сонетов - признак мастерства.
15
Венок сонетов - признак мастерства,
когда подвластны образы и звуки.
Когда ясны словесные науки,
сноровка - то, что ценится сперва.

Когда там нет живого естества,
венок предстанет лишь продуктом скуки.
Венки ж - не для игры и баловства.
Венок - единый сплав любви и муки !

Теперь уже твердят: венков не надо !
Сонеты завиваются в венок.
Но если он игрив и не глубок,
тогда сердцам не принесёт отрады.
Что ж сделать, чтоб уменье и искусство
не помешали искренности чувства ?

Не мни травы...

НЕ МНИ ТРАВЫ

Венок сонетов из книги "90 закавык"

Favete Orbem et Pacem
(лат.) Храните весь мир и его покой.

1

Оставь лишь чистые следы,
не становись газетной таксой,
не растекайся жирной кляксой,
творя бумажные труды.

Не множь базарные пуды
малёвок лаками и ваксой,
где цель одна - рубли и баксы.
Ущербный прок с такой скирды.

То новеллист, то цимбалист
терзают струны или лист,
надев расфранченную тогу,

А кстати был бы трубочист
пожарной роте на подмогу.
Вокруг и так довольно смога.

2

Вокруг и так довольно смога.
Сферический земной экран
таит в объятиях вулкан,
живой кострище в недрах стога.

Рискует утлая пирога
и нужен твёрдый Магеллан,
когда и Тихий океан
грозней озлобленного дога.

Великолепие Земли
ветра и бури облекли,
и страждет наша недотрога

от смерчей в недрах и вдали
да козней Гога и Магога.
В газетах - треск, в умах -
тревога.

3

В газетах - треск, в умах - тревога,
в эфире склока и раздрай.
Гудят Приморье и Алтай.
От Костромы до Таганрога

кочует выкрик демагога,
не то "Дери!", не то "Хватай!".
А всё же стоек отчий край,
и нет милей того порога.

Душа настырной пчёлкой вязнет
в медах Владимира на Клязьме,
зовёт в вишнёвые сады,

но ей не в радость и не в праздник
кульбиты властной чехарды,
когда безумцы - без узды.

4

Когда безумцы без узды,
в стране диковинный порядок:
в лабораториях - упадок,
в больничных холлах - след нужды.

Искусники на все лады
забавят с площадных эстрадок
экспроприаторов всех радуг,
финансов, нефти и руды.

Эквилибристы разной масти
купаются в лакейском счастье
и скоморошеством горды.

Но ты не суетись за сласти
в наёмной роли тамады.
Не лей шампанистой воды.

5

Не лей шампанистой воды.
Не услужай скоробогатым
с добром бог весть откуда взятым.
Не славь их хитрые ряды.

Питайся с собственной гряды
и ставь на рубище заплаты.
Не верь чрезмерно тороватым
за песни из твоей дуды.

И если критик пригрозит
тебе за твой немодный вид
жильца вчерашнего острога,

и то спасибо, пусть хулит.
Подденут - тоже дар от бога,
не торжествуй, когда нестрого.

6

Не торжествуй, когда нестрого
проводят спрос за всякий вред,
а то и вовсе спроса нет
ни с подстрекателя поджога,

ни с учинителя подлога,
когда во всей чести поэт,
трубящий ксенофобский бред,
и в холе хищник из чертога.

Не жги леса, не мни травы...
Меж тем бурьянами - Увы! -
так густо поросла дорога,

что не увидишь муравы.
Где нужно, чертыхнись, ей-богу, -
тебе простят огрехи слога.

7

Тебе простят огрехи слога,
а лжи и фальши не простят.
Труби хоть сотню лет подряд
из раззолоченного рога.

Когда кобыла колченога
на ней не скачут на парад.
Крутой подъём в парнасский сад
не выйдет гладко и полого.

Слетев с Пегаса, жди насмешек.
Между писак немало пешек,
бредущих в гуще лебеды.

И хвалят их жюри из леших,
взирая в лупы из слюды,
неправомочные суды.

8

Неправомочные суды,
образованцы-самозванцы,
на них объёмистые ранцы,
и там учёности плоды.

Меж них басистые Балды
следят по лицам и румянцу,
пока поэт и Муза в танце,
какой он там добился мзды.

Так что за мзда? Мы сами платим
читательским кружкам и ратям,
ведя по кочкам за собой.

Ища родник, болото гатим.
Но тот, кто следом, - сам не свой
при встрече с вешнею красой.

9

При встрече с вешнею красой
стократно выше вес поступка.
Цветенье эфемера хрупко.
Остановись. Не рви. Постой.

Не растревожь пчелиный рой -
зажалят так, что вспухнет губка.
Позволь летунье пить из кубка
и с лёту взяться за другой.

Страна зазеленеет садом,
взглянувши бережливым взглядом
на весь - за свалкой городской -

природный рай, где лад и ладан.
В краю, где ландыш и левкой,
смешон духовный разнобой.

10

Смешон духовный разнобой.
Одни страдают по Европам
и мчат в купе и автостопам
за фестивальной мишурой,

где хвост трубой и пир горой!
Другие богомольным скопом
бредут по ретроградным тропам
в Охотный ряд и Домострой.

Слегка раскосый хоровод
твердит про свой варяжский род
и высшее предназначенье.

Какая Муза снизойдёт
до глупого от самомненья
пустопорожнего зуденья?

11

Пустопорожнего зуденья
в избытке, даже невтерпёж,
а ты дискуссии не множь,
а ты уважь чужие мненья.

Твоя стезя не спор - паренье,
не перебранка, не галдёж.
Вплетай в мотив, когда поёшь,
порыв души и вдохновенье.

Не громозди свои скрижали,
чтоб те препоной не лежали
над засеваемой землёй.

Ростки пробьются без печали,
а если пишешь - Бог с тобой! -
честней пиши и чище пой.

12

Честней пиши и чище пой,
раскусывай слова-фисташки,
спасай округу от кондрашки,
ободрив шуткой озорной.

Сыщи в своей, сыщи в чужой
судьбе, в пиру и в каталажке,
внимательно и без промашки,
достойный искренний настрой.

Прозри сквозь древние пары,
костры и дымные вихры
во всех отеческих владеньях

и крикни с Годовой горы
написанное без стесненья
в терзанье, в рвенье, в упоенье.

13

В терзанье, в рвенье, в упоенье
секрет и сущность бытия.
Не пей из грязного ручья.
Не слушай ложного ученья.

Ты крепок и не съеден ленью,
не раб, не мальчик для битья.
Не строй жилища из гнилья.
Не рви подачек у мгновенья.

Испей хорошего вина.
Смелее жми на стремена.
Исполнись силою стремленья.

Тебе лишь истина нужна,
а в ней и цель и исцеленье.
Заре угодно озаренье.

14

Заре угодно озаренье,
трёхкратный выклик петуха
и животворная труха
с серёжек вербного цветенья.

Ей дорог праздник воскресенья,
ей внятно таинство греха,
когда трепещется ольха
в не рассуждающем движенье.

С восходом солнца, с тыла, с фронта
для оживленья и ремонта
уснувшей с вечера среды

зардеют кромки горизонта.
А ты, торя свои ходы,
оставь лишь чистые следы.

15

Оставь лишь чистые следы.
Вокруг и так довольно смога.
В газетах - треск, в умах - тревога,
пока безумцы - без узды.

Не лей шампанистой воды.
Не торжествуй, когда нестрого
тебе простят огрехи слога
неправомочные суды.

При встрече с вешнею красой
смешон духовный разнобой
пустопорожнего зуденья.

Честней пиши и чище пой
в терзанье, в рвенье, в упоенье.
Заре угодно озаренье.

Март-ноябрь 2004 г.

Вокруг Кремля и Мавзолея

ВОКРУГ КРЕМЛЯ И МАВЗОЛЕЯ

Венок сонетов из книги "90 закавык"

Concordia parvae res crescent, discordia maximae dilabuntur.
(лат.) При согласии и малые государства растут, при раздорах
и великие разрушаются. (Саллюстий).


1

Национальная идея!
К чему? Какой для нас резон
шагать в строю сквозь муть времен
в предписанные эмпиреи?

Обревизуем галереи,
ряды портретов и икон,
встряхнём полотнища знамён.
Какое краше и милее?

Иные угождают плоти,
те - хор святош, те - жмот на жмоте.
В любой стране - своя модель.

У россиян всегда в почёте
своя земная параллель,
мечта, лазурная, как Гжель.

2

Мечта... Лазурная, как Гжель,
вода альпийского колодца.
В долинах песенка поётся -
неподражаемая трель.

Здесь, что ни каменная щель,
следы великих полководцев.
Здесь штаб банкирского господства.
Вот здравница, а там - отель.

Искусные мастеровые
не гнули ни колен, ни выи,
и не страшила их шрапнель.

Каков образчик для России -
без свар, и денежки в кошель.
Приманка. Радужная цель.

3

Приманка. Радужная цель.
На фестивальном перекрёстке
любая радость без загвоздки,
рулетка, пляж и карусель.

И где-то рядышком Марсель,
бульвар и вольные матроски.
Там фрукты сладки и не жёстки,
а в море резвая макрель.

Но россиянину тесна
любая малая страна,
хоть не придумать веселее.

Под стать натуре нам нужна
большая русская затея,
огонь из дланей Прометея.

4

Огонь из дланей Прометея
доднесь, лелея, сберегли
по очагам родной земли
славяне, чудь и берендеи.

Потом дожди и суховеи
их общим флёром облекли.
Взметнулись мощные кремли
и в них российские музеи.

Сошлись народы и края,
куётся прочная семья
от древних стен Пантикапея

до эскимосского жилья.
Очаг всё жарче, всё сильнее,
сияет, осветив и грея.

5

Сияет, осветив и грея.
И мы к заветному огню
идём тропой  и сквозь стерню
в час траура и юбилея.

В веках герои и злодеи
вели жестокую грызню.
На память истово бубню
немеренные эпопеи.

Нужна светящаяся веха,
залог надежды и успеха,
маяк у скал и там, где мель.

Пусть нас история как эхо -
и как приборная панель -
помчит сквозь грозы и метель.

6

Помчит сквозь грозы и метель
и вкривь и вкось, как бес наставил,
страна, не будь идей и правил.
Уже вскипал духовный хмель.

Бывал бедлам. Бывал бордель.
Учёный круг не раз лукавил.
Кто больше чтим? Апостол Павел?
Толстой? Вернадский? Маркс? Фидель?

Вгонял генетиков на стенку
Трофим Денисович Лысенко,
схватив убойную гантель.

Xронолог-прозелит Фоменко
легко впихнёт в один портфель
любую труппу и артель.

7

Любую труппу и артель
скрепляют мастера и доки,
и суть подбора в общем проке,
а что за генную аллель

вливали в жилы Агидель,
Кура и прочие потоки,
кто с гор, а кто с переволоки,
смотреть - пустая канитель.

Хорош булат, броня крепка -
благодари сибиряка.
Башкирский мёд - сыщи вкуснее!

А кто прославлен на века -
пройди почётные аллеи
в сетях российского хайвэя.

8

В сетях российского хайвэя
смешенье языков и вер,
скрученье судеб и карьер,
заводы, стройки и лицеи,

развалы книг и бакалеи,
чудные сцена и партер.
И всё шумит, как бессемер
в отрогах бывшего Рифея.

В конвертер вводят кислород,
а вон оттуда прёт и прёт
народ грядущих генераций,

и без причин в случайный рот
нет ливня груш и ассигнаций...
Настырным хочется дорваться.

9

Настырным хочется дорваться
до всех регалий и постов.
Они не любят чужаков,
честят недавних младших братцев

и что ни день, под видом святцев
бубня нацистский часослов,
вербуют рать сорвиголов
и подстрекают святотатцев.

Наводка по "некоренным":
прицельный залп - и белый дым
от их позиций и богатства.

Потом для залпов по другим
указчик влезет, рад стараться,
к трибунным рупорам на плацах.

10

К трибунным рупорам на плацах
спешит литературный жлоб,
а вот учёный ксенофоб
вещает вздор под гром оваций.

Не знает парень в банде "наци"
и не постигнет весь их скоп,
что сквозь арийский микроскоп
они - метисы и эрзацы.

В боях с нацистскою лавиной
в строю сражались заедино
татарин, русский и якут.

Предатели стреляли в спины.
А их последыши орут,
скликая сброд для новых смут.

11

Скликая сброд для новых смут,
мудрец из чернозёмной шайки
усердно сочиняет байки
про закулису и хомут,

де злой народец-лилипут -
Кобзон, Смоленский, Мень да Райкин,
кто в банке, кто при балалайке -
проникли в поры и сосут.

И злопыхатель в чём-то прав:
у нас легированный сплав.
Кто подельней и головастей,

облагородили состав -
остуживают пыл злорадства
глашатаи любви и братства.

12

Глашатаи любви и братства -
за строгость в выдаче щедрот,
за обуздание господ
и равноправность домочадцев,

чтоб не скверней, чем у канадцев
и англичан, был дух свобод,
но не для тех, кто гадит, лжёт
и подстрекает передраться.

Они за гордую державу,
за труд, дерзания и славу,
за светлый сад, за чистый пруд,

за многодетную ораву,
и это счастье и уют
в едином хоре воспоют.

13

В едином хоре воспоют
великую страну Россию,
её устои вековые,
её особенный статут.

Зелёный, будто изумруд,
простор её периферии
и вольную игру стихии,
под стать всем тем, что в ней
живут.

Они издревле в общей связке,
в союзе, честно, без опаски,
гоня Мамаев и Малют,

мешая плотности и краски,
неутомимо создают
нетленный сплав из добрых руд.

14

Нетленный сплав из добрых руд,
народ, сложившийся из многих,
прошедший долгие дороги,
свершивший общий ратный труд.

Он слышал праздничный салют.
Он рушил мрачные остроги.
Его не сокрушат тревоги
и не рассорит баламут.

Народ воспрянувшей страны,
в которой тесно сплочены
и певчие и корифеи

и песни гордости полны.
Ищи по свету, где светлее
национальная идея!

15

Национальная идея -
мечта, лазурная, как Гжель,
приманка, радужная цель,
огонь из дланей Прометея -

сияет, осветив и грея,
помчит сквозь грозы и метель
любую труппу и артель
в сетях российского хайвэя.

Настырным хочется дорваться
к трибунным рупорам на плацах,
скликая сброд для новых смут.

Глашатаи любви и братства
в едином хоре воспоют
нетленный сплав из добрых руд.

Март 2003 г.

Allegro Maestoso (Мерехлюндия)

Allegro Maestoso

(ит.) Весело и величаво. Быстро и торжественно.

(Мерехлюндия)

Венок сонетов из книги "90 закавык"

1

Покуда слякоть, как парша,
на воле дождь, а с носу капли,
не щегольнуть в таком спектакле,
цветные пёрышки пуша.

Меж тем, как истинный паша,
где кряк и квак не поиссякли,
заглатывает живность цапля,
траву и тину тормоша.

Так что ж мне делать, раз промок
от шевелюры до сапог
и приуныл, и нос - как слива.

Тут нужен жаркий костерок
да без глотка аперитива
и неуютно, и тоскливо.

2

И неуютно, и тоскливо.
Костёр костром, а суть не в том.
Бегут и никнут за бугром
седые дымные извивы.

И в нас огонь, покуда живы.
Зажгли фонарик и плывём.
Доедем - технику на слом
и свой чернильный след в архивы.

Припомнят - выставят на свет,
насколько марок этот след,
какая там ретроспектива,

реестр падений и побед,
ретиво ли плыла расшива
на зов небесного мотива.

3

На зов небесного мотива
и мозг, и сердце в унисон
вплетаются в единый тон,
гася свои речитативы.

Взмахнут зелёной альмавивой
и прянут прямо в небосклон
весёлый молодчина клён
и обнадёженная ива.

Из безразмерного бассейна,
и серпантинно и затейно,
летит мелодия-лапша,

и в нас во всех - благоговейно -
до ласточки и мураша,
спешит настроиться душа.

4


Cпешит настроиться душа,
ко лжи забором, к правде - настежь,
сопротивляется напастям,
а те - капкан для глупыша,
для шереспёра и ерша.
Поди-ка, выберись из снасти!
Привычнее из щучьей пасти
и вон в чащобу камыша,

как прочь от казни из острога
в спасительное лоно бога,

кщгда судьба нехороша.
.
Вот там смиряется тревога
и тешит вера-анаша,
дневные ужасы круша.

5

Дневные ужасы круша,
однажды понабравшись прыти,
я захотел, как рекрут в китель,
как запорожец кулеша,

разведать адрес шалаша,
где квартирует вседержитель.
Ужели вправду та обитель
для нас, что сфинкс для слепыша?

Неуследимая чутьём,
непостижимая умом?
А между тем у нас - под гривой -

гнездится каждый божий дом.
Всегда. Везде. При нас то диво,
какой ни будь стезя и нива.

6

Какой ни будь стезя и нива,
на каждой миле и меже
в любом известном падеже,
начав отсчёт с номинатива,

а чаще в форме вокатива
божба всё громче в галдеже,
в мольбах, в возне и в дележе.
Звучат - искристее огнива -

именования богов
и прежде прочих Саваоф,
глава бессмертного актива,

создатель духов и миров,
доднесь дающий нам гремливо
вино небесного разлива.

7

Вино небесного разлива
родится где-то там во мне,
и я, хмельной при том вине,
заворковал в плену наива.

А если джинны или Шива
достойны веры не вполне,
так пусть им в дальней стороне
кадят набобы и хедивы.

Не мы - господне сотворенье,
а духи - наше отраженье
и вторят нашим антраша.

Вот так ! И всё же я в моленье,
своё безверие глуша.
Я пью из лунного ковша.

8

Я пью из лунного ковша
вино играющей расцветки,
каким эстеты и эстетки
пьяны, не тратя ни гроша.

Не подобрать карандаша
под колер нужной этикетки,
где все бутоны и розетки
перемешались мельтеша.

Гляжу в межзвёздные края,
исконной веры не тая
в неиссякаемые лозы,

и хлещет чистая струя,
как из подраненной берёзы,
на стыке вымысла и прозы.

9

Над стыком вымысла и прозы
большой немеренный скачок.
Суровость факта нам не впрок.
Действительность таит угрозы.

Отсюда суть метаморфозы.
В душе, исполненной тревог,
родятся сатана и бог
и все повальные психозы.

В чертах сатиров и чертей
карикатуры на людей.
Вся нечисть лезет из навоза.

Зато герой и добродей
послужат, осушая слёзы,
чудесным воплощеньем грёзы.

10

Чудесным воплощеньем грёзы
в музеях блещет Аполлон.
Рождают восхищённый стон
его классические позы.

А рядом странные курьёзы,
божки всех форм и всех времён,
кумиры всяческих племён,
подчас уродцы и стервозы.

Иной сейчас в своей отчизне
причастен к торжеству и тризне,
брачует, назначает пост.

Связуя парадоксы жизни,
концом в роддом, другим в погост,
раскинулся астральный мост.

11

Раскинулся астральный мост,
прямая трасса без щебёнки,
ровней асфальта и бетонки
и вся - ни рытвин, ни борозд,

сплошная бесконечность вёрст
от опошлевшей обыдёнки
до фантастической сторонки,
где распевает Алконост.

И сколько тягостных веков
оттуда долетает зов,
милей премудростей Спинозы,

Декарта и святых отцов.
Вот вник. Транслируют стрекозы
своё аллегро маэстозо.

12

Своё аллегро маэстозо
поёт насыщенный простор,
а в нём надзвёздный райский хор
в мелодиях нежней мимозы

с перчинкой розовой занозы,
с припевом бубенцов и шпор.
И льются бодрость и мажор
в мои земные ариозо.

Вселенная атаковала.
Вонзает ласковые жала -
держись, кто чуток и бесшёрст!

Смычки скакнут спервоначала,
потом пиликают внахлёст,
околдовав земной форпост.

13

Околдовав земной форпост,
бегут чарующие звуки,
пособники в любовной муке
на счастье изб и радость гнёзд.

Но нет с небес, не знает дрозд,
ответов на мольбы и стуки.
Придёт беда - прострите руки -
и всё венчает горький тост.

Так есть ли бог? Он в нашем сердце,
вот пункт, где мы единоверцы,
а вещный мир бездушно прост.

Едва вздохну о райской дверце,
помин про адский Холокост
сыграют мне оркестры звёзд.

14

Сыграют мне оркестры звёзд
над метастазами экстаза.
Под грохот оперы и джаза
Зюйд-Вест взъярится на Норд-Ост.

По всем параметрам развёрст -
такой не снится богомазам -
кометно-метеорной базой
заполыхает звёздный холст.

В кромешном страхе и соблазне
устроит фейерверк на праздник
изобретательный левша.

Конфессиальный круг изъязвит
любая пакостная вша...
Покуда слякоть, как парша.

15

Покуда слякоть, как парша,
и неуютно, и тоскливо,
на зов небесного мотива
спешит настроиться душа.

Дневные ужасы круша,
какой ни будь стезя и нива,
вино небесного разлива
я пью из лунного ковша.

Над стыком вымысла и прозы
приветным воплощеньем грёзы
раскинулся астральный мост.

Своё аллегро маэстозо,
околдовав земной форпост,
играют мне оркестры звёзд.

Октябрь 2002 г. - декабрь 2004 г.




Паленая масть

ПАЛЕНАЯ МАСТЬ

Венок сонетов из книги "90 закавык"

Oderunt poetas
(лат.) Поэтов ненавидят. (Гораций).

1

Не столь важна окраска стрижек.
Будь хна, будь басма. Что нам цвет?
А был бы истинный поэт,
властитель дум дворцов и хижин.

Среди морей чернильной жижи
звучат в душе, впечатав след,
такой припев и тот сонет,
какой милей и сердцу ближе.

Бестрепетный и вольный гений,
чуждаясь модных украшений,
находит важное в простом,

спрягает плески светотени,
и мы по силе песнопений
природный колер вызнаём.

2

Природный колер вызнаём
в хитросплетениях фантазий,
в порывах, в творческом экстазе,
в боренье с косностью и злом.

И лизоблюд, и костолом,
и вероломный плут в лабазе,
и фабрикатор лжи и грязи -
в устах поэта - под судом.

Недаром подлые системы,
где сплошь то тюрьмы, то гаремы,
бренчали звонким серебром,

чтоб только сладкие поэмы
текли, как рислинг и боржом,
родясь под пламенным челом.

3

Родясь под пламенным челом,
могла б целить литература,
как животворная микстура,
не окажись под сапогом.

Две трети века за бугром,
в нерусском далеке от хмурой
давившей души диктатуры
звучали речи о больном.

Обезголосили Неву,
кормили стольную Москву
гнильём капустных кочерыжек,

и кто-то лёг в расстрельном рву...
Но в царстве катов и ярыжек
лишь жарче пыл подпольных книжек.

4

Лишь жарче пыл подпольных книжек.
Стекает благостный елей.
Поэзия, как жар углей,
грызёт фальшивые престижи.

Теперь на воле, без задвижек.
Её читают без затей.
Её не прячут от детей.
Крамола - в Туле и Велиже -

теперь в устах учителей.
Мы все, упрямо, с детских дней,
в сознании на нитку нижем

азы: не гнись и не робей,
как нас ни жмёт когорта выжиг
в краю, кроённом не для рыжих.

5

В краю, кроённом не для рыжих,
надрывной ноты не мягча,
в настрое сольного ключа
пропел от сердца смелый чижик:

несдержанно, почти бесстыже,
звеня, и плача и крича,
стекая жаром, как свеча,
хватая души в пассатижи.

Пробил хрусталь небесной выси,
рассыпал просверкавший бисер
и сник расшибленным крылом.

Так справь поминки по Борисе,
оставившем печальный дом
в стране с музейным кумачом.

6

В стране с музейным кумачом,
где слишком яркий - как нездешний,
скворцам готовили скворечни
и клетки - птичкам с хохолком.

К певцам взывает окоём,
но взаперти они потешней,
и к ним протягивали клешни
Дальстрой, Гулаг и Репертком.

Иной из певчих замухрыжек
храбрился с воплем: "Не унижусь!"-
а век кормился шутовством,

скрывая рыжесть, будто грыжу,
и совесть усмирял хмельком.
Палёных гнали из хором.

7

Палёных гнали из хором,
зато смирившимся и жалким
дарились розы и фиалки
за каждый благостный псалом.

Мартиролог разросся в том.
Для рыжих, вместо погонялки,
брались берёзовые палки,
и шла проверка на излом.

Тупой, что бык, тугой, как пресс,
режим направил литпроцесс:
льстецов, охочих до коврижек,

возвёл на уровень небес,
строптивцев вволю отчекрыжил.
На мерзлоте лишь редкий выжил.

8

На мерзлоте лишь редкий выжил.
Упрямец, будь хоть лыс, хоть сед,
будь выбрит гладенько на нет,
будь слух о нём, что рыж, облыжен,

всё рыж! Итак, востри-ка лыжи.
Плыви. Лети на божий свет.
Беги. Сыщи кабриолет.
Кати на Яве и на Иже.

Умчался прочь за горизонт
шуянин Константин Бальмонт,
не опасаясь - не впервые.

Но вздыбился цензурный фронт,
и он в тенётах ностальгии
над клокотанием стихии.

9

Над клокотанием стихии
просторно мыслям и мечтам.
У края бездны зиждут храм
в честь богоравного мессии,

в честь богоматери Марии.
И благодать пребудет там,
пока, препятствуя громам,
стоят на страже всеблагие.

Должно быть, Осип Мандельштам,
дивясь неласковым горам,
внимая их полифонии,

хотел осмыслить тарарам,
продлившийся ещё с Батыя
в гудящей сварами России.

10

В гудящей сварами России,
раю рябого пахана,
искусного говоруна
ссылали на периферию.

Певец, мечтатель и вития,
ему доподлинно ясна
была дешёвая цена
бесчеловечной тирании.

Не совладав с опасной страстью
вещать наперекор ненастью
(так заповедал Аполлон),

погиб непревзойдённый Мастер.
Такие с храмовых колонн
сияют истостью икон.

11

Сияют истостью икон
прижатые кремлёвским горцем
неистовые ратоборцы
с ордой шакалов и ворон.

Певцы, как крепкий эскадрон
как строй отважных черноморцев,
как рать упрямых миротворцев,
обороняли Геликон.

Свершившие за прошлый век
упорный стайерский забег,
кто первые и кто вторые?

Один - Монблан, другой - Казбек,
воители без эйфории,
своей Голгофою святые.

12

Своей Голгофою святые,
надев страдальческий венец,
певцы для множества сердец -
спасители от истерии,

дозорные и рулевые,
а песня - даже под конец -
глоток кваску и ложка щец,
мощней любой анестезии.

Одна докука и тревога:
бессмертных - горсть, а прочих - много.
Всемастные со всех сторон -

собор, мечеть и синагога.
А кто же нимбом наделён
меж тех, чьё имя легион?

13

Меж тех, чьё имя легион,
затравят яркого в несходстве.
Особо ненавистный Бродский
виновен стал лишь тем, что он

не умерял свободный тон
ни за цукаты, ни за клёцки.
Его подвергли травле скотской,
его изгнали за кордон,

а он без суетных усилий
в стране роскошеств и обилий
ступает на Лонгфеллов трон.

Его охотно поселили
в свой вековечный пантеон
поэты в золоте корон.

14

Поэты в золоте корон -
кометный строй на звёздном небе.
Их выбрал своенравный жребий,
назначив бедствия вдогон.

Царит трагический закон,
и по нему восторг и щебет,
ложась в каком-то счёте в дебет,
в итоге порождают стон.

Зато страдальческий финал
творит высокий пьедестал,
неуязвимый для интрижек.

Вот ветер кудри разметал,
сметает ярь и бронзу лижет.
Не так важна окраска стрижек.

15

Не так важна окраска стрижек.
Природный колер вызнаём.
Родясь под пламенным челом
лишь жарче пыл подпольных книжек,

В краю, кроённом не для рыжих,
в стране с музейным кумачом,
палёных гнали из хором,
на мерзлоте лишь редкий выжил.

Над клокотанием стихии
в гудящей сварами России
сияют истостью икон

своей Голгофою святые
меж тех, чьё имя легион,
поэты в золоте корон.

Март - ноябрь 2002 г.

"Архитектоника короны" и "Ночная прогулка..."

АРXИТЕКТОНИКА КОРОНЫ - Modus operandi.
(Венок сонетов из книги "90 закавык").

1
Выстрой четырнадцать строк
традиционным сонетом.
Вывери мерой и светом
каждый период и слог.

Не убегай наутёк.
Раз уже песня запета,
дальше мелодию эту
взбей в многоструйный поток.

Снова четырнадцать раз
выстрой сплетение фраз,
меря сонетным лекалом.

Первый венок-самовяз
станет грядущим финалом,
прочною осью хорала.

2
Прочною осью хорала,
вяжущей дальность и близь,
явится общая мысль -
нужно, чтоб ярко сияла

в вихрях астрального бала
зовом в крылатую высь.
С тем воспари и зажгись
да не гори вполнакала!

Мысль хороша без тенёт.
Строчка от стужи замрёт,
ежели не запорхала.

Свежий сонет на заход
брызнет, как мёд по бокалам,
первым твоим магистралом.

3
Первым твоим магистралом
ляжет сдвоённый септет.
Новые ринутся вслед
чётко отсчитанным валом.

Ровно четырнадцать налом,
в строфах - всё тот же скелет,
в ритмах - щелчки кастаньет,
рифмы - в кружении шалом.

Просто задуманный метод:
из магистральных сонетов
сшит магистральный венок.

Он и начальная смета,
он и маршрутный листок
в хитросплетенье дорог.

4
В хитросплетенье дорог
выручат нюх и сноровка.
Нужно понять обстановку,
либо твой шанс невысок.

Надобно загодя впрок
полную экипировку,
должный запас и страховку
втиснуть в дорожный мешок.

Если ж спроста и неловко,
плохо продумав рифмовку,
выберешь тощий кулёк,

перемени заготовку.
Строй многоцветный венок,
предвосхищая итог.

5
Предвосхищая итог
головоломной работы,
бойся неискренней ноты.
Страшен духовный заскок.

В том и причина тревог,
что на дороге болота.
Замысел требует пота,
гибельно, если убог.

Вырастет строчечный строй.
Ты его зодчий, и твой
долг перед слышащим залом

быть в единенье с мечтой.
Труд свой и в целом, и в малом
выполни с жарким запалом.

6
Выполни с жарким запалом,
щедро расходуя страсть,
каждую новую часть
рукописи и вокала.

Будто бы ты за штурвалом.
Бейся упорно и всласть,
помня, что должен припасть
к прочному кнехту причала.

Можно всегда и во всём
рваться особым путём
с мужеством дерзким и шалым,

Наше геройство в ином:
маршировать к идеалам
следом за первоначалом.

7
Следом за первоначалом,
главным сонетным венком,
часть его в каждом другом
главною темой предстала.

Словно каркас из металла
прочно увязан кольцом,
сходный своим чертежом
с чёткой структурой кристалла.

Вот их в итоге пятнадцать,
боб и четырнадцать братцев.
Каждый вложился в стручок.

Экое взвесим богатство,
вспомнив начальный шажок, -
ёмкий, как поле, урок.

8
Ёмкий, как поле, урок.
Многое множество строчек,
пней, буреломов и кочек,
всюду сбивающих с ног.

Больше трёх тысяч морок,
портящих печень и почерк,
дни и бессонные ночи,
связанные в узелок.

То невезуха, хоть плачь,
то фейерверки удач
в колких обломках плафона.

Что ж, на Пегаса и вскачь,
в путь без узды и попоны!
Вырвись из косной препоны.

9
Вырвись из косной препоны
скудости рифм словаря.
Бросим сачок за моря.
Пусть Дундуки и Додоны

нас педантическим тоном
сушат, своё говоря.
Мы не рабы букваря
и не слепцы у иконы.

Тем, что спешат вперебой
в схватки и споры с судьбой,
дерзко да неугомонно,

тем и не нужен покой.
Тех осеняет Мадонна
к финишу нимбом коронным.

10
К финишу нимбом коронным
пышно пылает закат.
С лучшим пейзажем навряд
встретится ширь небосклона.

В нежно багряных знамёнах
полчища белых громад.
Тысячи грядок и гряд,
вспененных и оперённых.

Ярко светящийся полог
тянется с вьющихся холок
скачущих в даль табунов.

Катится жаркое Коло.
Грудится дивный покров
чудо-тиарой из снов.

11
Чудо-тиарой из снов
венчан при чувстве успеха -
то-то отменная веха! -
день завершенья трудов.

Столько наломано дров.
Столько досадных огрехов,
Ан торжество и утеха -
перл мирозданья готов!

Чем же ты впрямь подивил:
юмором в луже чернил,
лирикой вздохов и стонов,

плачем над полем могил,
либо пустой из бидонов
цепью в пятнадцать трезвонов?

12
Цепью в пятнадцать трезвонов,
как ни звучна кутерьма,
а без большого ума
ты не сплотишь легионов,

не пробудишь миллионов,
не потрясёшь терема.
Дай бог, услышат кума
с парой-другой охламонов.

Нынче не ценятся перья.
Кроме соседской Лукерьи
да скоморошьих кружков,

вряд ли в ком вспыхнет доверье,
если послышится зов
бьющих в виски бубенцов.

13
Бьющих в виски бубенцов
много гремело пребойко
вдаль из поддужья на тройках,
мчавших былых молодцов.

Уйма в покоях дворцов
при кутежах и попойках
звоном звенела, не молкла
с шапок затейных шутов.

По рифмотворческим школам
игры с небесным глаголом -
то же, что праздничный плов.

Может быть, пиром весёлым,
блюдом наперченных слов
станет гирлянда венков.

14
Станет гирлянда венков
ляпсусом или удачей.
Важно ли? Эта задача
для бескорыстных трудов.

Строфы спешат из оков
и, фонтанируя чачей,
спорят, с какой наипаче
сдружится хор чудаков.

Ценность своих самоделок
сам самочинно и смело
смерь без шкалы на глазок.

Так уж фортуна велела.
Ну-ка, встряхни погремок.
Выстрой четырнадцать строк.

15
Выстрой четырнадцать строк
прочною осью хорала,
первым твоим магистралом
в хитросплетенье дорог.

Предвосхищая итог,
выполни с жарким запалом
следом за первоначалом
ёмкий, как поле, урок.

Вырвись из косной препоны.
К финишу нимбом коронным,
чудо-тиарой из снов,

цепью в пятнадцать трезвонов
бьющих в виски бубенцов
станет гирлянда венков.

Сентябрь 2001 г. - ноябрь 2004 г.

Игра и баловство
(Прогулка по чужому маршруту). 

"Венок сонетов.

Венок сонетов - признак мастерства,
когда подвластны нам и образы и звуки,
когда изучены словесные науки,
а стихотворство - дело ремесла.

Там не найти живого естества,
стихи становятся прибежищем от скуки,
они - продукт игры и баловства,
в них не найти следа душевной муки.

Коль есть сноровка - чувства и не надо.
Сонеты завиваются в венок,
который очень мил, но неглубок.
Они сердцам не принесут отрады.
Как сделать, чтоб уменье и искусство
не погубили искренности чувства ?".

(Из сборника стихотворений Ю.В.А. "Открытое пространство".
2012 г., тираж 1000 экз.).

1
Венок сонетов - признак мастерства;
вот то, что внушено премудрой Музой
разумнице, придавленной обузой
вести Поэзию к вершинам торжества.

Не зря шепнула Муза те слова
на ухо не матроне толстопузой,
и не особе с памятью кургузой.
Обычно Муза в выборе трезва.

Венки сонетов - увлеченье многих,
бывает, что взыскательных к стиху
и не плодящих дичь и чепуху;
бывает, легкомысленно нестрогих.
Венки творятся от Алтая до Кентукки,
сбирая всюду образы и звуки.
2
Когда подвластны образы и звуки,
поэт крылат, ему пределов нет;
и одаряет мыслями весь свет:
мозг шевелится, прытко пишут руки.

Поэт смелеет и готов на трюки.
Не признаёт повозок и карет.
Когда Пегас подставит свой хребет,
седок не поглядит, целы ли вьюки.

Поэты - провозвестники свободы,
самозабвенные в лихой борьбе,
громчайшие певцы во всей гудьбе,
вернейшие радетели природы.
Легко поймут секрет в любом кундштюке
и знают все словесные науки.
3
Когда ясны словесные науки,
тогда и мысль становится ясней,
и чувства словом выразишь точней.
Слова слышней, чем сбой в сердечном стуке.

От нежных слов смягчатся даже злюки.
Умело объяснишь - поймут верней,
хоть способ извлечения корней.
Людская правда - в слове, а не в хрюке.

В стихах есть увлекающий рассказ;
в стихах есть ободряющая шутка;
доходчивые доводы рассудка
и хитрое сплетенье ловких фраз.
Пусть даже мысль не слишком-то нова,
сноровка - то, что ценится сперва.
4
Сноровка - то, что ценится сперва.
Но поэтесса с Музой в спор вступила.
Она в венках не видит должной силы;
честит венки, хоть ценит их молва;

бранит переводящих зря чернила.
Увидела в венках лишь черева,
набитые изжёванною дрянью;
сочла дурным товаром ремесла;

и все почти венки сожгла б до тла
и призвала творцов их к покаянью,
сыскав места, причём не раз, не два,
когда там нет живого естества.
5
Когда там нет живого естества,
поверишь в то, что пишет критикесса, -
в венках, без запахов лугов и леса,
ручьи не плещут, высохла трава

и на токах молчат тетерева.
Когда в венках не отразились мессы
и к Гойе никакого интереса,
и впрямь - их суть безжизненно мертва.

Но вот, как бусы, сцеплены в венок
один живой сонет с другим сонетом -
неуж их жизнь теряется при этом ?
В какие щёлки вытечет меж строк ?
Как связка строф, безжизненных в разлуке,
венок предстанет лишь продуктом скуки.
6
Венок предстанет лишь продуктом скуки,
в том случае, когда поэт раскис;
скучал - и зародился в нём каприз:
решил связать единой цепью глюки,

чтоб приобщались Геки или Чуки,
а, может быть, чахоточная мисс,
и вникли в смысл, как в некий вокализ.
Притом писал на странном волапюке.

У критикессы вывод прост и прям,
и не осталось никаких сомнений:
венки сонетов - безусловный спам
на фоне милых сердцу сочинений.
Но ведь венки - не травка-мурава:
Венки - не для игры и баловства.
7
Венки - не для игры и баловства,
как вдруг про них решила критиканка.
Ей кажется, что в форме их обманка,
и скачка строчек чересчур резва,

а рифмы - как опавшая листва,
Хотя венок - как скатерть самобранка
и мыслей в нём немалая вязанка,
а ей скучна столь ёмкая канва.

Вот прежде многие венки хвалила,
когда сплетали их её дружки.
Теперь, былым сужденьям вопреки,
ввела другое строгое мерило.
Не верует в скептической докуке
в венок как синтез радости и муки.
8
Венок - единый сплав любви и муки !
В частушках, несомненно что-то есть.
И стансы воздают тем чувствам честь,
а вот в венках их, верно, съели щуки.


Подружка скажет: "Роза хороша !

Пион получит - восхитится цветом.

Не дай  Бог друг придёт с большим букетом -

проявится его холодная душа.
их не сыскать, как яблок на бамбуке.
Смотри в простых сонетах - их не счесть.
В венках пропали. А куда ? Бог весть.
Бегут, как мыши от кота-мяуки.

Подруга скажет: "Роза хороша !"

Пион получит - восхитится цветом.

Не дай Бог  - друг придёт с большим букетом:

блеснёт его холодная душа.
творцы венков честятся без пощады,
теперь уже кричат: венков не надо !
.
9
Теперь уже кричат: венков не надо.
Совет простой - да только ни к чему.
Смелее будь, когда охоч к письму:
твори романс, венок или балладу,

сажай на лист катрены, как рассаду.
Цеди туда хоть мёд, хоть сулему.
Устрой своё камланье на дому,
Бессвестно зажги хоть пламя ада.

Грешней ли всех сонетные венки ?
Сердечнее ли всякие куплеты,
что тысячами писаны и спеты ?
Душевней ли поэты-остряки ?
Неуж лишь в самый каверзный часок
сонеты завиваются в венок ?
10
Сонеты завиваются в венок.
Поэт свершает клятвопреступленье.
Он, вместо канареечного пенья,
вставляет в рот охотничий манок.

И всяческий народ, сбиваясь с ног,
бежит к поэту в жажде приобщенья,
чтоб вместе безобразить без стесненья.
Как только терпит благодушный Бог ?

Особо вредной кажется сноровка,
учёное плетенье хитрых пут,
с которым виршеплёт легко и ловко
обманывает легковерный люд,
крутя венок, который всем не в прок,
"который очень мил, но неглубок".
11
Венок, который мил, но неглубок...
Возьмём роман, рассказ - творенья мысли.
Но под рукой - не Чехов и не Пристли.
Возьмём стихи - не Лермонтов, не Блок,

не Гумилёв, не Тэффи, не Парнок.
Как взяли наугад - мозги закисли
Бренчат пустым ведром на коромысле.
Всё чаще вздор, хоть выбор и широк.

Добрым добра выходит наша дама.
Клеймя венки, находит, что милы.
На деле ж и меж них немало хлама:
то не халва, не горы пастилы.
От многих из венков не жди услады.
"Они сердцам не принесут отрады".
12
Венки сердцам не принесут отрады ?
Конечно, нелюбителям кантат
милей споёт весёлый детский сад.
Не нравятся военные парады -

смотрите цирковые эскапады.
А если вас романы тяготят,
так анекдоты выйдут в аккурат.
К чему балет любителям ламбады ?

Сниму в любом из зрелищ свой картуз.
Не отвергаю никакие формы.
Готов почтить и соблюдать все нормы
и не хочу навязывать свой вкус.
Кому морковка, а кому капуста,
и каждому из нас - своё искусство.
13
Что ж сделать, чтоб уменье и искусство
не взяли верх над трезвостью ума ?
Не забывай, где нос и где корма.
Не будь похож на пращура Прокруста.

Не думай, что ты мудр, как Заратустра,
когда ты прав в сужденьях не весьма.
И почестей не требуй задарма,
и ради всякой лжи не лезь на бруствер.

В трудах, в стихах добейся высших вех,
и пусть в твоей душе всё будет ясно:
из всяческих венков не все прекрасны,
зато по лучшим судят обо всех.
Стремись, чтобы убийственные дусты
не погубили искренности чувства.
14
Для выраженья искренности чувства
не важно, как стихи твои длинны.
Пусть будут радостью напоены,
и пусть в них будет горечь, если грустно.

Пусть блещет слог, пусть будут безыскусны,
лишь были бы ничем не стеснены.
Пусть отражают жизнь, мечты и сны.
Пусть будут в книгах, пусть звучат изустно.

Пусть след останется в больших венках,
пусть в мадригалах, рондо и канцонах.
Отбрось своё смущение и страх.
Излейся в песнях и счастливых стонах.
Слагай свои стихи, как кружева.
Венок сонетов - признак мастерства.
15
Венок сонетов - признак мастерства,
когда подвластны образы и звуки.
Когда ясны словесные науки,
сноровка - то, что ценится сперва.

Когда там нет живого естества,
венок предстанет лишь продуктом скуки.
Венки ж - не для игры и баловства.
Венок - единый сплав любви и муки !

Теперь уже твердят: венков не надо !
Сонеты завиваются в венок.
Но если он игрив и не глубок,
тогда сердцам не принесёт отрады.
Что ж сделать, чтоб уменье и искусство
не помешали искренности чувства ?
Октябрь 2015 г. !"



Ночная прогулка
1
Хлюпает жижа. Не видно опоры.
Тропка пропала: то яма, то ров.
Мутные топи в просветах боров,
чащи колючих кустов, как заборы.

Лес непролазен, не сыщешь зазора.
Там, где пореже зелёный покров,
светятся фары и слышится рёв -
это на трассах грохочут моторы.

Это на Нижний - прославленный Горький -
мчит через мост поперёк Синеборки
неудержимый машинный поток...

Прежде, чем вышел к вечерней уж зорьке
я на весёлый бетонный мосток,
грунт, провалившись, ушёл из-под ног.

2
Грунт, провалившись, ушёл из-под ног...
Долгое время я прожил не дома.
Мирные будни текли без оскомы,
только всё снился заречный лесок,

Клязьма, несущая жёлтый песок,
край незабудок, кувшинок и дрёмы.
Не отыскалось нигде окоёма,
чтоб я забыл там привычный порог.

Вздумал вернуться к родному корыту.
Как невпервой ходоку-следопыту,
вечером вышел в знакомый лесок -

и удивился, как всё перерыто.
Хлябь, и пройти не даёт ручеёк:
делаю пробный несмелый шажок.

3
Делаю пробный несмелый шажок.
Думаю: в миг одолею протоку.  
Помню: там дальше, за гущею дрока,
будет просёлок и славный лужок.

Благо шагнул, а не сделал прыжок...
Не ожидал, до чего там глубоко.
Мне бы, чем к ночи бродить одиноко,
дома сидеть, сочиняя стишок.

Мог бы у местных певцов поучась,
вместо того чтобы взмучивать грязь,
взмыть на Пегасе и гнать до измора.

Жаль, не прознал я где та коновязь.
Лишь на прогулку хватило задора.
"Буль !" - и в воде погружаюсь, как в нору.

4
"Буль !" - и в воде погружаюсь, как в нору.
Сумрак, неловкий обратный бросок -
глина да ил, да зыбучий песок.
Будто поймали меня тут как вора.

Страх от бессилия, стыд от позора.
Выдернул левую. Где ж мой сапог ?
Надобно выкопать. Вот я и лёг
носом в кисель грязевого раствора.

Как не копать ? Босиком пропадёшь.
Стал на болотную жабу похож.
То ли трагедия, то ли умора.

Беглого сына, хотя не пригож,
крепко в объятиях держит Мещёра...
Встрял по колени, а вылез нескоро.

5
Встрял по колени, а вылез нескоро...
Глянул вокруг, а в лесу - благодать.
Август, тепло, никого не видать
и не слыхать комариного хора.

На небе звёзды ведут разговоры.
Месяц глядится в озёрную гладь.
А за болотом - могучая рать
полного силы соснового бора.

На необъятном зелёном раздолье -
и красота, и сплошное дреколье.
Тишь на болоте и грохот дорог

слили в одно наслаждение с болью.
Спрос за ошибки, как понял я, строг.
Мне поделом нагоняй и упрёк.

6
Мне поделом нагоняй и упрёк.
Вспомнил забытые было заветы:
"Нет благодатней спокойного лета.
Не увлекайся соблазном тревог !

Хоть и влечёт стародавний зарок
к новым походам по белому свету,
больше не льстись на приманки планеты,
если уж близок последний звонок".

Кто пошустрей да в задоре и силе
где-то упорно толмачит де Лиля,
выбрав изысканный брюсовский слог.

Мне ж не доступны те фокусы в стиле,
как ни прельщают Есенин и Блок.
Я на Пегасах - увы ! - не ездок.

7
Я на Пегасах - увы ! - не ездок.
Мне ли лихачить лягушкам на диво ?
Рогоз - не верба. Тростинка - не ива.
Светят гнилушки. Вдали - светлячок.

Выше, на склоне, - сухой пятачок.
Чтоб не попасть кабанам на поживу,
я, закарабкавшись вверх торопливо,
выбрал тяжёлый и крепкий сучок.

Лезу в репейник, кипрей да пырей.
Много кипрея ! Разросся кипрей !
Раз уж пошёл на болото не в пору,

сам укоряю себя: "Дуралей !
Зря ты побрёл по грязи без разбору !
Конь бы помчался не в воду, а в гору".

8
Конь бы помчался не в воду, а в гору.
Сверху видней многовёрстный простор:
трассы, где гонка, когда не затор;
просеки, длинные, как коридоры;

ерики, старицы, речки, озёра
с гладью, похожей на синий фарфор
и златоглавый Успенский собор
как завершающий штрих кругозора...

Холм - только в грёзах. Надеждам неймётся.
А наяву - моховое болотце.
Вымыл и правый и левый "постол".

Глина слезает с них, как позолотца,
ряска сползает укропом в рассол...
Встал я, вцепился в попавшийся ствол.

9
Встал я, вцепился в попавшийся ствол.
"Ну, помогай мне, сестрица-берёзка !"
И чертыхнулся: другая загвоздка.
Не доглядел, не прознал, не учёл.

(Грезишь о Рае - а он уж отцвёл.
Думаешь - мрамор ! А кукла - из воска.
Ждёшь похвалы - отстегают прехлёстко.
Рад комплименту - а это подкол.

Слышишь чужое надменное мненье -
хочешь испроавить своё сотворенье,
а, на поверку, твой критик - осёл).

Ствол под берёстой изъело гниенье.
Резвый жабёнок ножонки расплёл.
Столбик сломился и воду ушёл.

10
Столбик сломился и в воду ушёл...
Жаль, напугались мои домочадцы,
заокеанские и петроградцы,
и раскудахтались вроде фефёл.

Лучше б спокойненько сели за стол
и не пытались в лесу докричаться.
Сколько ни тщатся, а как догадаться,
возле которых плутаю я сёл ?

Вышел искать полицейский отряд.
Вышли спасатели в лес наугад.
Задал я всем поневоле мороку,

сутки протопавши вдоль автострад.
Хоть и спешил, а не выбрался к сроку.
Выполз, однако, держась за осоку.

11
Выполз, однако, держась за осоку.
Руки порезаны. Ссадин - не счесть
Пригоршни ягод набрал, чтобы съесть.
И в голове - ни сонетов, ни хокку -

мысли о хитрых превратностях рока:
не был здесь, дома, по счёту лет шесть.
Что ни квартира, то скорбная весть.
Множество судеб прервалось жестоко.

Только на месте пивного ларька -
тем в утешенье, чья доля горька,
вырос и в небо поднялся высоко

храм, что, должно быть, прослужит века.
Я ж, ужаснувшись, спасаясь от шока,
сутки бродяжничал - только и прока.

12
Сутки бродяжничал - только и прока.
Скверно ногам при дурной голове.
Вместо созвездий, ведущих к Москве,
выбрал маршрут к зоревому Востоку.

Ветер студит мне чумазую щёку.
Тихо бреду по росистой траве.
Очень не рад предстоящей молве.
Разве ж её остановишь, сороку ?

Рад, что не встретил кикимор и леших,
как и спасателей, конных и пеших,
так что сей факт не внесён в протокол.

Стать ненароком шутом для насмешек -
мне что медведю наткнуться на кол.
Выбрался сам, так что весел и зол.

13
Выбрался сам, так что весел и зол.
Зол на себя, что живу без амбиций,
следую в жизни вдогон за водицей,
за миражом, на какой ни набрёл;

вслед за пророком, зовущим в раскол,
вслед за увлёкшей меня небылицей,
вслед за чудной распевающей птицей,
хоть на поверку то просто щегол.

Зол на себя, что встревожил свой дом,
не дал покоя ни ночью, ни днём,
и не спасло их ни пиво, ни мокко.

Каюсь пред всеми и бью им челом...
Новое лыко вплетается в строку.
Благо, что цел и рассвет недалёко.

14
Благо, что цел, и рассвет недалёко.
С каждой минутой Восток всё алей -
рядит в кумач мой восьмой юбилей.
Вышел на трассу. Там с каждого бока

дачки с коттеджами в стиле барокко,
лавки с плодами садов и полей,
груды керамики и хрусталей.
В каждой витрине - своя подоплёка:

Чванство достатком и ловля рублей.
Всем заправляет добряк Бармалей,
распорядитель высокой конторы -

спец-виночерпий, мудрец-водолей.
Любят его хитрецы и проворы.
Хлюпает жижа. Не видно опоры.

15
Хлюпает жижа. Не видно опоры.
Грунт, провалившись, ушёл из-под ног.
Делаю пробный несмелый шажок.
"Буль !" - и в воде погружаюсь, как в нору.

Встрял по колени, а вылез нескоро.
Мне поделом нагоняй и упрёк.
Я для Пегаса - увы ! - не ездок.
Конь бы помчался не в воду, а в гору.

Встал я, вцепился в попавшийся ствол -
столбик сломился и в воду ушёл.
Выполз, однако, держась за осоку.

Сутки бродяжничал - только и проку.
Выбрался сам, так что весел и зол.
Благо, что цел и рассвет недалёко.

Апология графомании

АПОЛОГИЯ ГРАФОМАНИИ

Венок сонетов из книги "90 закавык"

Scribere non est malitia
(лат.) Писательство - не порок.

1

Забравшись в тыл парнасской силы,
где ценен ряд и строгий строй,
кругом кишмя кишат порой
Эзопы в туфлях и в бахилах.

Подчас бодры, подчас унылы,
они и порознь и гурьбой
шуршат бумажною трухой
во всех издательских горнилах.

Ценя спокойствие в округе,
случись вражда, случись роман,
в восторге, в гневе и в испуге

разумней сдерживать речуги.
Куда там! Случаю в пандан
шумят свистун и графоман.

2

Шумят свистун и графоман.
В любой сезон и отовсюду
в издательство приносят груду
творений, не входящих в план.

И что ни строчка, то изъян.
А писанина, пуд за пудом,
теснит всю утварь и посуду,
течёт на полки и в чулан.

Редакционная шарага,
огнепоклоннический стан,
в мечтах и въявь крушит бумагу,

снося клочки и прах к оврагу, -
и пусть, шмоная там бурьян,
хлопочет пишущий шалман.

3

Хлопочет пишущий шалман.
Уже с утра они в журнале.
Писак всегда распознавали,
едва откупорят фонтан.

Пристрастие к перу - аркан,
канат, которого не пряли.
Кого потянет, тот едва ли
из петли вытащит кочан.

Словесный зуд - смешной недуг,
но если угнездился в жилах,
от тщетных творческих потуг

легко попасть из божьих слуг
в лакеи при рогатых рылах
по уши в саже и в чернилах.

4

По уши в саже и в чернилах,
по робе - грязная стряпня.
Зажавшая перо клешня
спешит в газетное бучило.

Скорей разверзнутся могилы,
чем схлынет трёп и пачкотня,
подливка к каждой злобе дня,
с которой в глотках запершило.

Взгляни в критический раздел.
Не заикайся о Зоилах.
Охранный кодекс помягчел,

но много графоманских тел
висят на рецензентских вилах.
Судьба гоняет их, бескрылых.

5

Судьба гоняет их, бескрылых,
ни сеятелей, ни жнецов,
припёршихся со всех концов
в лохмотьях творческого пыла.

Сама наивность вдохновила,
а слух учуял ложный зов,
и строй к сражениям готов
на щелкопёрских Фермопилах.

Их хлещет дробь, притом не мимо,
сечёт критический жакан,
но рать писак неистощима.

Средь полемического дыма
чуть опалён и частью пьян
проказливый строчащий клан.

6

Проказливый строчащий клан,
штурмующий холмы бумаги,
глотает смесь чернил и браги,
а этот ёршик препоган.

Но если в мыслях лишь туман
и нет отчаянной отваги,
а перья всё-таки - не шпаги,
резон напиться вдребадан.

Писаки ищут утешений,
с того они и лезут в жбан,
что обывателям до фени,

с какой там грудой дребедени
кочует пошлый балаган
по пыльным тропам разных стран.

7

По пыльным тропам разных стран
летит слоистым листопадом,
гудит и воет, где не надо,
макулатурный ураган.

И грязный сажистый курган
скрывает от людского взгляда
литературные громады,
куда повыше, чем Монблан.

У графомана только дым,
да визг, да вой, дуда, кадило.
Порыв свершается не им.

Он пишет прописи другим,
а сам плетётся в роте хилых
на ковыляющих кобылах.

8

На ковыляющих кобылах
не одолеть ни рва, ни пня -
ни вскачь, копытами звеня,
ни ввысь, пилотами на Илах.

К аэропортам на светилах
не доберётся размазня.
Седлать крылатого коня
лишь истым рыцарям фартило.

А в ком он есть, достойный дар?
Кому по силам труд и драка?
К кому благоволит базар

за мощный плеск волшебных чар?
О том бы лучше покалякал
иной безудержный писака.

9

Иной безудержный писака
сгребёт случайно кучу благ
и столько наиздаст бумаг,
что сеет хлам щедрее мака.

Такого не посадят на кол,
поскольку пишущий толстяк
ни на какой ареопаг
ни в жисть не поведёт атаку.

Живописуя с чистым сердцем,
с прикрасами и без прикрас,
прибавит соль и малость перца,

ругнёт глупца и иноверца,
затем - всё в меру и как раз -
издаст стихи или рассказ.

10

Издаст стихи или рассказ
досужий дилетант-писатель,
рифмач из сытых скажет: "Нате!
Прочувствуйте и мой экстаз!"

Вот воспоёт иконостас
его былой ниспровергатель,
пошляк, вертя незримый шпатель,
опишет перси на заказ.

Самодовольный мэтр не скуп.
Несёт продукцию кунакам,
игриво вскидывает чуб.

А строй сливных бачков и труб
затрясся, загудел, зазвякал.
Бурчит забитая клоака.

11

Бурчит забитая клоака.
Листок с изрядной парой клякс
совсем не то что пипифакс,
ни тпру, ни ну, застрянет, бяка.

Рифмованная кулебяка
непромокаема, как бакс.
Сантехник получает факс
от изощрённого маньяка.

Один упрямец, нагл и рыж,
писал без страха и без лака,
он был колюч, почти бесстыж

и, битый, укатил в Париж.
Ему завидует, однако,
кормилец мусорного бака.

12

Кормилец мусорного бака -
любитель сказок и чудес.
Ему по нраву сам процесс,
предмет внимания филфака.

Жилец хором, жилец барака,
и с самомнением и без,
все ценят в рукописях вес,
но больше вес, так больше брака.

Полки да армии талантов
курсируют по сетке трасс,
а мало выигрышных фантов,

и при фальшивых аксельбантах
убогость всяческих террас
ужом вползает на Парнас,

13

Ужом вползает на Парнас
артель убогих и нечистых,
которых - всех - туда на выстрел
не подпускали посейчас.

На всех тропинках гадкий пляс
бессмысленных постмодернистов,
и эпигоны прут на приступ,
а критики вопят: "Атас!"

Творцы безмозглых палиндромов
и разных тугоумных фраз
терзают встречных и знакомых

и чад с соседями по дому
своим талантом напоказ.
Такими брезгует Пегас.

14

Такими брезгует Пегас.
Выказывает строгий норов.
Отбрыкивает вольтижёров,
наглеющих с нетрезвых глаз,

не любит всяческих пролаз,
самонадеянных и в сворах,
в венках сонетов многопёрых
и с парой книжек про запас.

Плетенье царственных корон -
конёк парнасских старожилов.
От новобранцев им урон.

Вот оттого холодный тон,
когда дерзнёт иной чудила,
забравшись в тыл парнасской силы.

15

Забравшись в тыл парнасской силы,
шумят свистун и графоман.
Хлопочет пишущий шалман,
по уши в саже и в чернилах.

Судьба таскает их, бескрылых,
проказливый строчащий клан,
по пыльным тропам разных стран
на ковыляющих кобылах.

Иной безудержный писака
издаст стихи или рассказ -
бурчит забитая клоака.

Кормилец мусорного бака
ужом вползает на Парнас.
Такими брезгует Пегас.

2002 г.

Дождь

ДОЖДЬ

Венок сонетов из книги "90 закавык"

Auspicia
(лат.) Предзнаменования.

1

Прольётся дождь, расстелет лужи,
утихомирит стаи птах.
На неуютных сквозняках
они смешны и неуклюжи.

А смолкнет ливень, и с пичужек
слетают оторопь и страх,
и заворкуют на ветвях
и хороводами закружат.

Начнутся оперы и драмы
без слов и писаной программы.
Пройдёт гроза - начнётся бал.

Преобразится панорама.
На весь пригретый ареал
заблещут тысячи зеркал.

2

Заблещут тысячи зеркал
и зацветёт румяным летом
отчизна птахи и поэта,
земля-трамплин, страна-причал.

неприхотливый идеал
заворожённого эстета,
покойный угол для аскета
и средоточие начал.

Рапсодии, баллады, дойны -
все вкупе - звучный и нестройный
чужим красотам мадригал,

а наш напев - взлетел, не пойман -
вишнёво-ландышевый шквал,
лучинный свет и блеск кресал.

3

Лучинный свет и блеск кресал
взметались долгими веками.
Доисторическое пламя
калило норов и металл.

И каждый вихрь, и всякий шквал
(набег, нашествие, цунами)
наш дух на прочность, наше знамя
на непреклонность проверял.

На нашу тишь, на гладь, на синь
с приманками из дуль и дынь
спешили полчища фелюжек

и караваны из пустынь.
Но чудеса ничуть не хуже
лучатся в гранях наших кружек.

4

Лучатся в гранях наших кружек
меда - обыденный реликт.
На том запинка и конфликт
и ворох с нас скоблёных стружек.

За пьянство нас шпыняют вчуже,
но всем известный Венедикт
резонно высказал вердикт,
что ТЕ - сверхтрезвые - недужат.

Земляк - талант, большой знаток -
перебирал и не чуток,
но я и сам - морозом стужен,

взмокал от дел и от тревог.
Тут крепкий согреватель нужен.
Россия - жар. Россия - стужа.

5

Россия - жар. Россия - стужа.
Огнеопасная тайга.
Степные травы и стога,
как вспыхнут - ярче Мулен-Ружа.

Затем полгода белых кружев,
ступнёшь - провалится нога,
и путь, где силится пурга,
ватаги лыжников утюжат.

Былую торную дорогу
от разорённого острога
трамбует новый самосвал,

вминает в снег золу с порога.
Здесь рок столкнул и сочетал
печаль и пёстрый карнавал.

6

Печаль и пёстрый карнавал -
раскраски той же самой ткани.
И здравицы и колкость брани
сливали мы в один бокал.

И если кто-то отпивал,
так оставался привкус дряни,
и точно так же при обмане,
включая пустоту похвал.

Борясь со скверным распорядком,
из недомолвок, по догадкам
какой слепец не различал,

где солоно, где слишком сладко,
где муть, где истинный кристалл,
шершавость прозы и астрал.

7

Шершавость прозы и астрал -
две основные ипостаси
в любом отечественном квасе.
Но сколько раз, случись провал,

рассудок к небу поспешал,
как из чужбины восвояси.
Страна споткнулась на фугасе -
в молельнях видится курзал.

Как часто материалист,
продувшись в прагматичный вист,
помянет чёрта да к тому же

за час сменяет свой регистр
и явит, в храме обнаружась,
молебенный восторг и ужас.

8

Молебенный восторг и ужас -
блужданье в умственной глуши,
когда смятение души
к капитуляции подзужит,

когда изнемогаешь, тужась,
и дух уходит в камыши...
А ты сдаваться не спеши!
А ты продемонстрируй дюжесть!

Людская рать разделена.
В дебатах пьяны без вина
союзы, партии, общины.

Нет мудрости - вскипит война.
А все истоки и причины
сплелись и слиты воедино.

9

Сплелись и слиты воедино
грядущее и старина,
народы, расы, племена,
пески и мхи, гранит и глины,

неизмеримые равнины,
немыслимая крутизна,
простор полей и целина,
упряжки нарт и лимузины.

Великолепная Москва,
в гранит одетая Нева
и жерди сельского овина,

машинный грохот и слова,
прыжки птенцов и взлёт орлиный -
несовместимые картины.

10

Несовместимые картины:
природа, полная щедрот,
а старец Лазаря поёт
и взгляд на дне пустой корзины.

Круша нацистскую махину,
смелей других рвались вперёд.
Построили ракетный флот.
Мечтали строить рай единый.

Проект постройки забракован.
Леса разобраны, и снова
глядим на мир из шалаша,

и так как стало меньше плова
и жиже запах гуляша,
враждуют разум и душа.

11

Враждуют разум и душа,
когда подводим результаты
трудов, предпринятых когда-то,
все сроки планов заверша.

Какого ждали кулеша!
В итоге сыплются покатом
черно окрашенные даты,
как битый камень из ковша.

У нас стратеги, что ни спец,
свободны при подборе средств,
так им что люди, что фашины.

Придёт гордец и жмёт, шельмец,
на все железные пружины.
Корёжатся простолюдины.

12

Корёжатся простолюдины:
учёные и мужики,
крещёные и чужаки,
тщедушные и исполины,

цыганистые и блондины -
народ: юнцы и старики.
Не спрашивай, с какой реки
попали в наши Палестины.

Свои и беженцы с границы
качают нефть, метут столицы.
Работают за три гроша:

художники, малюя лица
во весь разбег карандаша,
шуты, кривляясь и смеша.

13

Шуты, кривляясь и смеша,
турят стеснительных парнишек,
и с каждой выборной афиши
на уши сыплется лапша.

И для Мальчиша-Плохиша
и для Мальчиша-Кибальчиша,
на рынок и по кличу свыше
куёт оружие Левша.

Охрана - бравые ребята -
всё время, долго и завзято
изводит мелкого ерша,

а ерш и хищные щурята,
в настырных приступах киша,
выделывают антраша.

14

Выделывают антраша
большие жирные акулы.
Куда б такая ни свернула,
везде при груде барыша.

Ликуют, недра потроша.
Аж гаснет свет от их разгула,
и каждая кусок стянула,
страну на вотчины кроша.

Давно пора почистить дом,
а заодно и сад с прудом,
но вор-банкир и вор дерюжек

не задрожат перед дождём:
большим подспорьем веник служит.
Прольётся дождь, расстелет лужи.

15

Прольётся дождь, расстелет лужи.
Заблещут тысячи зеркал.
Лучинный свет и блеск кресал
лучатся в гранях наших кружек.

Россия - жар. Россия - стужа.
Печаль и пёстрый карнавал.
Шершавость прозы и астрал.
Молебенный восторг и ужас.

Сплелись и слиты воедино
несовместимые картины.
Враждуют разум и душа.

Корёжатся простолюдины.
Шуты, кривляясь и смеша,
выделывают антраша.

2001 г.

Наш современник

НАШ СОВРЕМЕННИК


Венок из книги "Гирлянда", не
входящий в корону.


...Здравствуй, племя
Младое, незнакомое!...
А.С.Пушкин


1

Любезный пенатам
поклонник камен,
он смотрит со стен
и сплошь распечатан.

Повеса завзятый,
с руки и с колен
стрелял, как спортсмен,
и смел в супостата.

Он вынес экзамен
салонов и храмин,
гонений и ссор,

украсил стихами
звенящий сквозь вздор
лирический хор.


2

Лирический хор,
купаясь в давнишнем,
бывает, излишне
раздует фурор,

то яростный спор
ведёт со Всевышним,
то алою вишней
малюет узор.

Во взлётах и в дичи
ничем не отличен
сегодняшний ор

от давешних стычек.
И вновь Черномор
впадает в задор.


3

Впадает в задор
газетный кропатель.
Стараются рати
проныр-таратор.

По сотням контор
хозяева кстати
пожалуйста - нате! -
зажгли семафор.

Предложена всем
как тема из тем —
хоть взбейте набатом —

бессмертье поэм.
Мол, пойте кантаты
по памятным датам.


4

По памятным датам
в предутренней мгле
цветы по земле
текут ароматом.

Легка и крылата
листва на ветле,
а в Царском Селе
летают цитаты.

Свеча зажжена.
Бутылка вина -
сургуч распечатан.

В садах тишина
стоствольным раскатом.
Певцы — не солдаты.


5

Певцы — не солдаты,
но в сердце и в ум
врывался самум:
полки и фрегаты,

штыки и гранаты.
Он скачет в Арзрум
и мог бы в Хартум,
на Пинд и в Карпаты,

в волну океана...
А рядом шуаны,
гнездовье провор.

И вот — как по плану —
не стыд за укор,
но выстрел в упор.


6

Но выстрел в упор
был в Лизу, в Татьяну,
в Людмилу, в Руслана,
сквозь хлипкий забор —

в болтушек-сестёр
из царства Салтана,
в Алеко, в цыгана,
в российский разор.

И будто сомлела
родная капелла
и сник дирижёр,

а песня слетела
за вспугнутый бор
и в дальний простор.


7

И в дальний простор
внушительней пушек
в качках из проушин
над визгами свор

небесный фарфор
над морем и сушей
несёт — не приглушит
набат-приговор.

Чу! Вновь бюллетень!
Тревожная тень
с утра до заката.

Поэты — мишень.
Пронзённым плакатом
летят без возврата.


8

Летят без возврата:
кто к раю, кто в ад.
Едва прилетят —
зачислены в штаты.

Не выплатить платы
за выход назад
из божьих палат
и чёртовой хаты.

Но русский Орфей
воскликнул: "Борей !
Ты верный мой ленник.

Так мчи ж поскорей
не в тир, не в обменник,
а в «Наш современник». 

9

А в «Наш современник»
не каждому ход.
Здесь в дело идёт
особенный ценник.

Ты будь соплеменник.
Ты будь патриот.
А прочих метёт
разборчивый веник.

Редактор ворчит,
предвидя визит,
а в общем раденек:

«Мулат - не хамит.
Пожалуй на тренинг
с эдемских ступенек».


10

С эдемских ступенек —
объёмность картин:
гребёнка вершин
и рябь деревенек.

Цветут подмаренник
и маки в аршин.
Гуляет павлин
и тявкает щеник.

И первоиздатель,
поэт-основатель,
из мира теней

взмолился: «Создатель!
Дай старт, чудодей.
Как есть, без затей».


11

Как есть, без затей
бежит от моленья
туда, где горенье
сверхценных идей.

Как птица с полей
в простом оперенье,
земное творенье,
живого живей.

Влетает прегорд,
как в аэропорт,
в журнал-соименник.

Поставил рекорд!
Не дух, не астеник.
Явился на пенник.


12

Явился на пенник
сквозь гром-кутерьму,
сквозь пламя и тьму,
отпущенный пленник.

Застыл, как вареник
в бобыльем дому,
но встреча ему
дороже всех денег.

Волшебное средство
увидеть наследство —
слетай поскорей

в кометном соседстве
на праздник друзей,
на свой юбилей.


13

На свой юбилей
с дорожной котомкой:
«Каких там под хромку
дают кренделей?»

«Входи ж, корифей!
Для падших соломки,
для быдла постромки
найдём, не робей!

Довлеет над нами
добро с кулаками,
и новый диджей

вздул жгучее пламя
из стылых углей,
шальной соловей.


14

Шальной соловей —
о воле, о братстве,
сослался раз двадцать
на друга степей.

А местные: «Пей!
Ты ж Пушкин, не Надсон.
Не станем касаться
нечистых кровей.

Проводим этап,
где мог и арап
считаться собратом.

Уважим масштаб,
известный внучатам,
любезный пенатам.


15

Любезный пенатам
лирический хор
впадает в задор
по памятным датам.

Певцы — не солдаты,
но выстрел в упор,
и в дальний простор
летят без возврата.

А в «Наш современник»
с эдемских ступенек,
как есть, без затей,

явился на пенник
на свой юбилей
шальной соловей.

1999 г.

Холокост


ХОЛОКОСТ

Венок сонетов из книги "11 колючих венков"

1

Костры, коптящие до звёзд,
от гекатомб Европа слепла.
Германский рейх фальшивой Геклой
разогревал славянский Ост.

И бодро пел немецкий дрозд
о том, как нация окрепла,
соорудив на грудах пепла
несокрушимейший форпост.

В бредовом ворохе идей
немецких бардов и вождей
сплетались визги и рычанье.

С той песней орды нелюдей
в неукротимости кабаньей
заполоняли мирозданье.


2

Заполоняли мирозданье
предсмертный стон и хищный рык.
Терзают мозг прочтённых книг
трагичные воспоминанья.

И ввечеру, и свежей ранью,
и в день, и в ночь, и в каждый миг
тревожат душу плач и крик,
и совесть ищет покаянья.

Детей и внуков жжёт позор
за мир, смотревший в бельмах шор
на каннибальское деянье,

за тот зелёный семафор,
когда ловцы свозили с бранью
чужое племя на закланье.


3

Чужое племя на закланье
погнал, заносчив и речист,
облыжно лающий нацист
в нечистых играх с пьяной рванью,

и поддержали то старанье
и мародёр, и финансист,
ввязавшийся в рисковый вист
для округленья состоянья.

При вновь устроенном порядке
никто не ощущал нехватки,
будь нужен изверг и прохвост.

Нашли убийц до дела падких,
а пленных Вилли, Фриц и Хорст
Живьём сгоняли на погост.


4

Живьём сгоняли на погост
старух, укутанных в салопы.
Детьми заполнили раскопы.
И жертва к жертве — долгий хвост —

прошли вдоль складок и борозд
по магистралям и по тропам
всехристианнейшей Европы
скоромный блюдом в строгий пост.

Пугнёт погода, злясь и вьюжась.
Хочу забыть. Взбодриться тужусь.
Несложный план, а так непрост.

В кошмарных снах всё тот же ужас:
бесплотный люд, незряч, бескост.
Лишь тени жертв в безмерный рост.


5

Лишь тени жертв в безмерный рост
на зыбком пологе планеты
навек остались скорбной метой,
текущим следом божьих розг.

Их пишет там небесный Босх
хвостом непознанной кометы.
И не избыть печати этой.
На небе тени вперехлёст.

А солнце топит жаркий воск
и капли льёт на лоб и в мозг,
и стелы заиграли гранью,

а сквозь сияние и лоск
всё те же крестные страданья
темнят и память и сознанье.


6

Темнят и память и сознанье
размеры явленного зла.
Зараза исподволь пришла
с враждебно поданным преданьем.

В веках безжалостною дланью
Европа жгла или гнала
народ, лишившийся угла
и живший в смирном прозябанье.

Но вот настал великий миг.
С цивилизацией достиг
весь мир вершины процветанья.

Но странно вызверил свой лик
арийский род в сугубом тщанье.
А сыт ли он кровавой данью?


7

А сыт ли он кровавой данью,
очищенный арийский мир?
На нём эсэсовский мундир
и знаки рыцарского званья —

за пик слепого послушанья.
А Гётев Веймар, Марксов Трир
и целый Баховский клавир
не отвратили одичанья.

Теперь, стоуст и многоглаз,
заразой, злейшей из зараз
(Однако ж терпит русский ГОСТ!),

даёт сто первый метастаз,
как скверный раковый нарост,
мир зла, свершивший Холокост.


8

Мир зла, свершивший Холокост, —
не то фиглярские подмостки,
где хрюкал фюрер в жёсткой шёрстке,
не то палаческий помост,

творивший дьявольский компост.
Палач осмеян кистью броской,
палач ославлен песнью хлёсткой,
но вновь тот змей у наших гнёзд.

Тот мир бесстыжих палачей
воспрял с наскоком на врачей,
вновь воскрешённый добрым Кобой.

Он — в непотребности речей
иной дружины бритолобой
рычит невытравленной злобой.


9

Рычит невытравленной злобой
разгорячённая толпа,
внимая гнусностям столпа,
авантюриста-ксенофоба.

Милитаристская хвороба
язвит тупые черепа,
а ярость дикая слепа
и в жилах булькает до гроба.

Со всем расистским багажом
иной политик напролом
идёт в штабы и небоскрёбы,

и в Красный Кремль, и в Белый дом,
а не вкусив вина и сдобы,
урчит недоброю утробой.


10

Урчит недоброю утробой
голодный волк, страша козлят…
А прежде в Гамбург, говорят,
кабилов, кафров из чащобы,

индейцев Анд и Манитобы
свозили в здешний зоосад,
при живности и с кучей чад,
и любовались ими снобы.

Палач-нацист убрал со света
бессчётный люд старинных гетто,
немецкий этно-огород.

Теперь, спасая раритеты,
взамен всех жертв, родню их ждёт
велеречивый патриот.


11

Велеречивый патриот
прегорд своим отменным родом.
Он для работ под шахтным сводом
(Избави, боже, - рухнет свод!)

иноплеменников зовёт
и их же ставит по заводам,
где жар и пар, где сода с йодом,
где нужно лить обильный пот.

Велеречивый патриот
чужих по масти узнаёт,
на то имея глаз особый,

он помнит их наперечёт,
и сам приглядывает в оба,
следя за чёрною трущобой.


12

Следя за чёрною трущобой,
апологет высоких рас
порой и сам собой не класс,
не проходя по мерным скобам

ни лбом, ни кадыком, ни зобом,
ни ухом, ни разрезом глаз.
И имя у него подчас
не отвечает строгим пробам.

Но дело не в правах, а в силе.
В двадцатом веке мы скопили
турецкий счёт, немецкий счёт.

Учти Гулаговские мили,
где Зло вздымало эшафот,
а там — гляди! — и вновь собьёт.


13

А там, гляди, и вновь собьёт
тебя с пути суровый ветер.
А хочешь жить — построй на свете
надёжный каменный оплот,

который буря не возьмёт,
не сломит крышу и подклети,
который злобный натиск встретит,
укрыв тебя и твой народ.

Наивность пала с пьедестала.
Земля гробницей сказки стала,
цветами памяти цветёт.

А Зло колотит по металлу,
проспишь, так вновь перекуёт
нетрезвый люд в погромный сброд.


14

Нетрезвый люд в погромный сброд
и при царе, при Николае,
сходился с гиканьем и лаем
по наущению господ.

А дальше? Партия ведёт
патриотическую стаю,
космополитов выметая.
Вот нынче, что за небосвод!

Сияет солнце. Мир обширен.
Прозрачен воздух. Космос мирен.
Какой там чижик или клёст?

Восславит радость птица Сирин.
Оплачет птица Алконост
костры, коптящие до звёзд.


15

Костры, коптящие до звёзд
заполоняли мирозданье.
Чужое племя на закланье
живьём сгоняли на погост.

Лишь тени жертв в бессмертный рост
Темнят и память и сознанье.
А сыт ли он кровавой данью,
мир зла, свершивший Холокост?

Рычит невытравленной злобой,
урчит недоброю утробой
велеречивый патриот,

следя за чёрною трущобой,
а там, гляди, и вновь собьёт
нетрезвый люд в погромный сброд.


Январь 1998 г.

Вначале было слово

ВНАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО

Венок сонетов из книги "Одиннадцать колючих венков"


1

Вначале было Слово,
спасительный завет,
отысканный секрет,
духовная обнова,

подвигнувший Рублёва
возвышенный сюжет,
неугасимый свет
для сонмища людского.

И тенью на парсеки —
нетленная вовеки
картина крестных мук.

И бьёт струной о деки
рождённый в человеке
трассирующий стук.


2

Трассирующий стук
всечасного порыва,
приливы и отливы
астральных бурь и вьюг,

то облачных фелюг
спокойные проплывы,
то встречные расшивы
в узлах небесных дуг.

Слова любви и братства
торжественно струятся
над залпами базук.

И где-то над аббатством
вздымают Бах и Глюк
щемящий сердце звук.


3

Щемящий сердце звук,
мольбы и челобитья
стающих волчьей сытью
сирот и нищих слуг,

и дрожь бессильных рук
страдальцев без укрытья,
а рядом — с алчной прытью —
поток пустых докук.

Но ежели мечта
достойна и чиста,
вернее, чем подкова,

ей служит доброта
речения Христова,
и в Слове том — основа.


4

И в слове том — основа
земного бытия,
волшебная струя
из горнего алькова.

Священные коровы
в ней греются, жуя,
но корчится змея
и улетают совы.

Порывами огня
в ночи и в свете дня
сметаются покровы.

Сжигает головня
солому и полову,
а Слово жжёт любого.


5

А Слово жжёт любого,
как плазменный поток.
Заслуженный упрёк
оставит след багровый.

Не нужно искр из зёва,
но ежели пророк
воззвание изрёк —
пожарище готово.

Потребен возле веча,
где споры жарче печи,
обильный акведук,

иначе будет нечем
гасить, как вспыхнет вдруг
и рядом, и вокруг.


6

И рядом, и вокруг
не считано столетий
в хлопушках междометий
меж ирмосов и фуг

грызутся злее щук
мистический герметик,
приверженец мечети
и истовый клобук.

Где истину толкуют
и вкривь, и вкось, и всуе,
а довод — кнут и крюк,

стихает аллилуйя
и мечется испуг
от храмов до лачуг.


7

От храмов до лачуг
трансляторы идеи,
взлетая в эмпиреи,
трепещут от потуг,

но модный воляпюк
упрёк представит злее,
а звёздный свет — тусклее.
Парадоксальный трюк!

Начальное тепло,
пылавшее светло,
завешено панёвой,

а то бы превзошло
библейского Иова
пронзительностью зова.


8

Пронзительностью зова
колышут города
и общая беда
вокруг родного крова,

и пакостник бедовый,
не знающий стыда,
и чуждая орда
с невнятною размовой.

Опасные предтечи —
задиристые речи,
бензин на камелёк,

сначала в узкой встрече
изустный шепоток,
а после — в путах строк.


9

А после — в путах строк
обильно заведутся
сплошная желчь и уксус,
зародыши тревог.

На Запад, на Восток
попрёт из светлых люксов,
забьёт на ржавых буксах
воинственный шумок.

Эллины, иудеи,
степные берендеи
сплели за долгий срок

легенды и рацеи
в предание — пролог,
записанное впрок.


10

Записанное впрок
течение событий —
извечный спор о жите
и праве на оброк.

Дрались за ром и грог,
теперь за нефть и тритий,
за первенство открытий
в межзвездии дорог.

Проходят времена.
Щиты и стремена
теряются в кюветах.

Вот только письмена
чуть выцвели от света
нетлеющей заметой.


11

Нетлеющей заметой
давно минвших дней
остался Одиссей,
свершив свою вендетту.

Бессонному эстету
блистательный Персей,
мерцая в мгле ночей,
радирует приветы.

Но было б много чести
сравнить с Благою Вестью
любой словесный ток.

И если Песня Песней
алеет, как цветок,
то Слово — нам в урок.


12

То Слово — нам в урок,
возвышенный и строгий,
для выбора дороги,
венчающий итог.

Неверный путь полог
и гладью лёг под ноги.
Кремнистый — для немногих,
не берегущих ног.

Страдальческий венок
их головы ожёг,
но морем уст воспето,

как подвиг тот высок,
а проповедь кометой
несётся над планетой.


13

Несётся над планетой
бестрепетный призыв,
ликующий мотив
великого обета,

отчётливое вето
на рознь и вредный миф,
укор врагам олив
и хищникам отпетым.

Не гимны серебру,
а правде и добру
сквозь злобу и клеветы

возносят на ветру
литавры и тромпеты
всемирной эстафетой.


14

Всемирной эстафетой
по плоскости земной
пророческой трубой
сметается с паркета,

как мусор из кисета,
секстантский разнобой,
враждебности людской
фальшивая монета.

Я ревностно искал
начало всех начал,
с упорством птицелова

все трели перебрал
и убедился снова:
вначале было Слово.


15

Вначале было Слово,
трассирующий стук,
щемящий сердце звук,
и в Слове том — основа.

А Слово жжёт любого
и рядом, и вокруг,
от храмов до лачуг
пронзительностью зова.

А после в путах строк,
записанное впрок
нетлеющей заметой,

то Слово — нам в урок —
несётся над планетой
всемирной эстафетой.


Декабрь 1997 г.

Резонансы прогресса

Резонансы прогресса

Венок сонетов из книги "11 колючих венков"


1

Под проклятья до небес,
где б не шёл завоеватель,
он, напрасно слов не тратя,
режет скот и валит лес.

То Аттила, то Кортес
во главе жестокой рати
гнали к общей благодати
исторический процесс.

Сила сломленных держав
стала жмыхом в жерновах.
С древков сорваны знамёна.

Алтари разбиты в прах,
и летят мольбы и стоны
пополам с фанфарным звоном.


2

Пополам с фанфарным звоном
пенье скрипок и челест —
возраженье и протест
барабанящим Бурбонам.

Вызов всем синедрионам —
восхождение на крест.
В должный час достойный жест
держит верх над мегафоном.

Чем раскованней нажим,
тем рискованней режим.
Взбунтовавшись, легионы

любят сбрасывать старшин,
и рабы крушат кордоны,
прорываясь сквозь препоны.


3

Прорываясь сквозь препоны,
ищет путь в Кара-Корум,
к древним инкам и в Фаюм
непоседливый учёный,

а другой без угомона
в многовольтном вихре дум
упирает дерзкий ум
в неземные эшелоны.

Неустанное старанье
в вечном поиске познанья.
Гамма чувств. Восторг и стресс.

Сокращая расстоянья,
по земле и в мгле небес
разгоняется прогресс.


4

Разгоняется прогресс,
сокращает дни и годы,
а негодные отходы
отправляются под пресс.

С Атлантидою исчез
след премудрого народа.
Если тонут пароходы,
что поделаешь: эксцесс.

Постоянно, неустанно
поглощающую ванну
разверзает тёмный бес.

Цвет творенья первозданный
снова мелют на замес,
как диктует бог Арес.


5

Как диктует бог Арес,
возражениям не внемля,
ход прогресса тащит Землю
в эру будущих чудес.

Многомощный Геркулес
в ожиданье часа дремлет,
а пока во всей вселенной
в славе Ирод и Рамзес.

Что к чему на разный лад
не один лиценциат
объясняют важным тоном,

а действительный расклад
ведом кобольдам и гномам,
неподвластный астрономам.


6

Неподвластный астрономам
жар небесного сопла
жжёт с подошвы до чела
неприступнейшие склоны.

Поступь Марса и Беллоны
метит судьбы и дела.
Выжигаются до тла
крепостные бастионы.

Мерой сущего легла
бесконечная шкала:
два конца вне зримой зоны.

Череда добра и зла
в силу странного закона
ускоряет темпы гона.


7

Ускоряет темпы гона
и нередкостная страсть,
тяга к славе и во власть,
спрос на звёзды и погоны.

Испокон борьба за троны —
беспрестанная напасть.
Властью пользуются всласть
и сиятельные жёны.

Лицедейство, звуки лиры,
Блюда плова и инжира,
пляски принцев и принцесс

прикрывают в плёсках пира,
вроде шёлковых завес,
общий алчный интерес.


8

Общий алчный интерес
сквозь просветы тощей тучи
в решете небес текучем
ждёт пророческих словес.

И мудрец, ведя ликбез,
просветит на всякий случай
по следам звезды падучей,
чем порадует Зевес.

Бездна знамений полна,
а астрологам ясна
роль Сатурна и Авроры

в судьбах Девы и Овна.
В предсказаньях — приговоры:
и прозрения и вздоры.


9

И прозрения, и вздоры,
через прессу и эфир
будоражащие мир,
сочинили фантазёры.

Тот мечтает сгладить горы,
тот — сдружить всемирный клир,
третий ищет эликсир,
панацею-мандрагору.

Хороводы всех планет
репетируют балет
к дате встречи на просторах

с караванами ракет.
Рейды в космос тешат норов
забубённых прожекторов.


10

Забубённых прожекторов,
генераторов идей,
в роли фирменных дрожжей,
часто держат при конторах,

и особо в тех, которых
по потребности своей
подряжает царь Кощей,
чтоб выдумывали порох.

Зачастую нет урона,
если в недрах Пентагона
создают иной предмет

и заказчику-патрону
поднесут в счёт тех же смет
и открытия, и бред.


11

И открытия, и бред —
все итог брожений духа.
Подсыпает смерть-старуха
соли в этот винегрет.

Очень сложный камуфлет.
Стимул, стойкий, как стамуха.
В нетерпенье громче ухать
рвётся нравственный запрет.

Скорострельная труба
и прицельная стрельба
достают любые норы.

Бесконечная гоньба,
Состязания и споры
распаляют дерзость взора.


12

Распаляют дерзость взора,
если послан штурмовик,
недвусмысленный язык
кратких строчек приговора,

допинг, вроде мухомора,
и десант на горный пик,
автомат, тесак и штык
для гашения отпора.

Часто так: во мгле безбожной
губы шепчут: "Невозможно!" —
а ступи на парапет

и круши кольё и рожна,
перекраивая свет
до иных, всё новых мет.


13

До иных, всё новых мет
снова ладим цепь трансмиссий,
лишь бы с неба не провисли
на болотный очерет.

Греет душу паритет,
если сверх ракет зачислим
в арсеналы сыр и рислинг,
медовуху и паштет.

Скверно после всех Бастилий,
Соловков и Чернобылей.
Где споткнулись — не секрет.

Истребление обилий,
скверный план, дурной совет
манят благом — сеют вред.


14

Манят благом, сеют вред
истребители богатства,
за которое б держаться
и сберечь на сотню лет.

Свежий спил, попав на свет,
нам покажет, может статься,
как в лесу с дурным злорадством
жёг кострище чей-то дед.

Травим. Жжём. Зверьё убудет,
а за ним леса и люди.
Масштабируем Лох-Несс.

Мчит, гремя огнём орудий,
истребительный экспресс
под проклятья до небес.


15

Под проклятья до небес,
пополам с фанфарным звоном,
прорываясь сквозь препоны,
разгоняется прогресс.

Как диктует бог Арес,
неподвластный астрономам,
ускоряет темпы гона
общий алчный интерес.

И прозрения, и вздоры
забубённых прожекторов —
и открытия и бред —

распяляют дерзость взора
до иных, всё новых мет,
манят благом — сеют вред.


Ноябрь 1997 г.

Звенящая музыка

ЗВЕНЯЩАЯ МУЗЫКА

Венок сонетов из книги "11 колючих венков"

1

Победной музыкой полны
сердца, наполненные счастьем,
когда ничто нам свет не застит
в просторе собственной страны,

когда желания вольны,
ничем не схвачены запястья,
верны друзья, разумны власти,
а мы не падки на чины.

Звенят поля, жнивьё и пар...
А если небо помрачнело -
и то не молкнет строй гитар.

Тогда меняется капелла.
Поют друзья-однополчане.
Поют собратья на майдане.

2

Поют собратья на майдане,
рокочет в маршах громадьё
цехов, где ковка и литьё,
где сляб простукивает в стане,

потом листом и сортом станет,
пойдёт на ствол и на цевьё,
на рукоять и остриё,
на ось, на винт в аэроплане.

При жарком деле, бодр да весел,
я там с зари и до зари,
а на досуге — пленник песен:

вникаю сердцем в тропари,
и мне ж на радость в ресторане
поют, трубя и барабаня.


3

Поют, трубя и барабаня,
сплетают в жгут восторг и стон.
Гудит и воет саксофон,
ярятся трубы и гортани.

Под гром, как выхлопы в вулкане,
в единый ритм и общий тон
слились мелодия и звон
в импровизированной скани.

Преображая каждый край,
бесстрашный Рознер, мощный Армстронг,
Стравинский, Шнитке и Эшпай

своим искусством и штукарством
взбодрят весь мир, белы, черны,
в ансамбль всех наций сведены.


4

В ансамбль всех наций сведены
и фантазёры, и педанты,
классические музыканты
и бунтари крутой волны.

Одни традиции верны,
другие рвутся вверх, на ванты,
неисправимые ваганты,
творцы неистовой весны.

Определим приоритеты:
какие якори важны —
каноны, прописи, заветы, —

нужны ли новые челны.
Ответы ясны и точны:
кукушкин счёт и дробь желны.


5

Кукушкин счёт и дробь желны
когда-то прежде, в веке оном
служили неприметным фоном,
гарниром сельской тишины,

как три нешумные сосны
за дальним муромским прогоном,
сто лет поившие озоном
тот край льняной голубизны,

где павы были хороши,
когда не надували губы
и танцевали от души,

задорны, смелы, белозубы,
когда, бывало, в круг потянет
кадриль, вскипевшая в баяне.


6

Кадриль, вскипевшая в баяне,
фокстрот под старый патефон
и колдовской «Вечений звон»
берут в кольцо очарований.

Напев врачует или ранит,
отпустит и возьмёт в полон,
прогонит мелочный резон,
взбодрит не хуже русской бани.

Взыграй, гармонь! Взъярись, баян!
Хочу, чтоб музыка звучала,
будила цех и сельский стан,

неслась из стен любого зала,
чтоб там гнездились, вместо брани,
концерты въявь и на экране.


7

Концерты въявь и на экране,
вчера, сейчас и без конца
лелеют души и сердца
в симфониях переживаний,

в мотивах встреч и расставаний,
бодрят запевкой молодца
с перчинкой острого словца,
пугают гимнами восстаний.

Ах, песня! Эта - одуванчик,
когда ты ею прославлял
шесть соток собственного ранчо,

другие - взрывчатый запал
и ядом злее белены
переполняют быль и сны.


8

Переполняют быль и сны
первостепенные заботы:
кров, быт, прозаика работы,
заказы, спрос, скачки цены,

а не вибрации струны,
а не мелодии, не ноты,
не завихрения фагота,
как мы в него ни влюблены.

А я зенитки выставлял
на пограничный перевал,
учил детей, ковал металл,

прогноз прогресса сочинял
и черпал в музыке тепло,
куда б меня ни занесло.


9

Куда б меня ни занесло,
какое б солнце ни сияло,
хочу чтоб ноты высекало,
а не речения тесло.

Иной философ - как трепло -
сорит в умах. Таких немало.
А нотное письмо не лгало
и в души музыкой вошло.

И не забыть, и не простить
былым властям дурной опаски,
их запретительную прыть.

Шедевры не по их подсказке
творились и текли повсюду,
а ненароком, из-под спуда.


10

А ненароком из-под спуда
на свет выходят псалтыри,
звучат кантаты, попурри,
сонаты, скерцо и прелюды.

Веками скопленное чудо
одушевляет алтари.
Всех звонниц мира звонари
стучат в сердца простому люду.

Неисчерпаемая кладь
романсов, плачей и частушек —
не сосчитать, не перебрать...

И пули песен прямо в души
вбивает некое жерло,
пронзая камень и стекло.


11

Пронзая камень и стекло,
неотступающим мотивом,
порою вольным и счастливым,
а то упорным, как сверло,

кочует песня - НЛО -
изыск модерна, плеск наива,
струя, живучая на диво,
моё несущее крыло.

В вагоне местной электрички
и на воздушном корабле
сиди и слушай по привычке,

как в туго скрученном узле
средь шума, грохота и гуда
приходит песня ниоткуда.


12

Приходит песня ниоткуда
и улетает без следа
в неведомое никуда
сквозь губы на рельефе Рюда.

Грохочет медью и полудой,
звенит в сосульках изо льда,
легка, свободна и горда,
ей нет преграды и запруды.

Её не смерить ни рублём,
ни луидором, ни эскудо
И не осилить нипочём.

А я и спорить с ней не буду.
Жила бы только день за днём
проросшим в памяти зерном.


13

Проросшим в памяти зерном,
во всех метаморфозах вечным,
посею Песенку о Встречном
на Поле-Полюшке моём.

«Каховка» дунула дымком,
так я с Марусенькой на речку
и Вдоль по Питерской беспечно
катну с удалым Ямщиком.

А баргузин понёс Бродягу,
Шумел Камыш, сошлась вода
над гордым вымпелом «Варяга»…

Гори, Гори, Моя Звезда!
Зажги засохший бурелом
неугасающим Костром.


14

Неугасающим костром
без ожидания и зова
придут мелодия и слово,
живая память о былом.

Подступит к сердцу горький ком
от лихолетия крутого,
а песня — твёрдая основа —
не даст растаять слизняком.

Какое дело ни верши —
за верстаком и в важном кресле —
форпост нескованной души

незамордованная песня.
Лучи с небесной вышины
победной музыкой полны.


15

Победной музыкой полны,
поют собратья на майдане,
поют, трубя и барабаня,
в ансамбль всех наций сведены.

Кукушкин счёт и дробь желны,
кадриль, вскипевшая в баяне,
концерты въявь и на экране
переполняют быль и сны.

Куда б меня ни занесло,
а ненароком, из-под спуда,
пронзая камень и стекло,

приходит песня ниоткуда,
проросшим в памяти зерном,
неугасающим костром.


Октябрь 1997 г

Ай да мы!

АЙ ДА МЫ!

Венок сонетов из книги "11 колючих венков"


1

Ай да мы! В узорах ссадин
с новой смелостью в повадке
всё хлопочем о достатке.
Ёмкий рынок неогляден.

В нескрываемой досаде
на родные непорядки
да граничные рогатки
чаще топчемся в Элладе,

чем в излюбленной Одессе.
Смотрим курс валют по прессе.
Как зато вольнее стало.

Торгаши при интересе.
Что за солнце засияло
через осыпь и завалы!


2

Через осыпь и завалы
долго строенной твердыни
деловито бродят ныне
люди нового запала.

Прочь стряхнув Сарданапала,
вся руина с треском стынет
от рождавшего пустыни
невозможного накала.

Как ревнители ни ропщут,
цель, объявленная общей,
по дороге запропала,

мы ж теперь под символ отчий,
прочь от общего хурала,
выбираемся устало


3

Выбираемся устало
из расхлёбанного моря
утопических теорий
и не каемся нимало.

А в архивные анналы
назидательных историй
вплёлся свод фантасмагорий
тягостного сериала.

Отмываем пятна крови,
обожгли усы и брови
и по всем счетам в накладе.

Позабыли спесь и ловим
падаянья Христа ради,
помолившись на трехскладень.


4

Помолившись на трехскладень,
как-то легче притерпеться
всем, кто с тяжестью на сердце,
к преиспытанному за день.

В Подмосковье и в Хургаде,
вне торнадо вольт и герцев,
соберём единоверцев
с ожиданьем, что поладим,

а порой со страхом глянем
на обрушившийся камень
в развороченной громаде,

где гуляют дым и пламя,
Полный крен с боков и сзади,
клочья пены на фасаде.


5

Клочья пены на фасаде
мирового небоскрёба
гипс, цемент, добро и злоба —
всё в невзвешенном раскладе.

Обустройщики, не ладя,
до упрямства крутолобы
и не падки до учёбы,
вечно ссорились в бригаде.

После драки шла попойка.
Не одна при этом стойка
равновесие теряла.

В довершенье перестройка
подтолкнула труд к развалу.
Скучен вид мемориала.


6

Скучен вид мемориала.
Поскользнулся шеф проекта,
самозванный архитектор
мирового кафедрала.

От Финляндского вокзала
прочертил он новый вектор
ярче жарких красок спектра.
То-то голь торжествовала,

и помчав вперёд и выше,
поусердствовала лишек.
Жаль, оглядки не хватило.

Недостроенную крышу
циклопического зала
непогодой раскачало.


7

Непогодой раскачало
несуразную громаду,
громыхавшую эстраду
устрашающего бала.

В одночасье задрожала
всем потёмкинским парадом
пребольшая колоннада,
ширма громкого скандала.

Вот поди, сложи обратно
воротясь на путь попятный,
лом, который пораскраден.

Воссоздай тот замок ратный.
Отними у хищных жадин
груды стенок и аркадин.


8

Груды стенок и аркадин —
элементы новостроек.
Прагматичный трудоголик
разберётся в этом кладе.

Всюду в свеженькой ограде,
между банек и помоек,
где кричали стайки соек,
мы теперь томаты садим.

А куски досок и мела
вновь и вновь таскаем смело,
по привычке завсегдашней,

из казённого задела.
Ищем пользы в самом зряшном,
в вавилонском щебне башни.


9

В вавилонском щебне башни
Суета большой делёжки:
растащили рожки-ножки,
с кем-то свары, с кем-то шашни.

Кстати, тяжба возле пашни:
Спорим, кто работал сошкой,
кто гулял с большою ложкой
да с объёмистою чашкой.

По делёжке рассмотрели,
кто и впрямь, на самом деле,
был добытчиком домашним,

а в каких пределах пели
да пускали дым табачный,
где вожди тонули в брашне.



10

Где вожди тонули в брашне,
поднимали тост за дружбу.
В местных спорах, если нужно,
расходились в рукопашной.

А в разброде стал дурашлив
горный воздух возле Ушбы
Налилась тоской натужной
атмосфера возле Вахша.

Вот и плачь, утратя веру
в нашу прежнюю химеру.
Только-только вон из зыбок

и - бултых - в огонь и серу.
Не у птах и не у рыбок
нынче гром надсадных сшибок.


11

Нынче гром надсадных сшибок,
стук в окошко и в ворота.
Импортёрская забота -
за бакшиш и за спасибо -

пошустрей пролезть где-либо.
Адидас, резвей Тойоты...
Прорывающий заплоты,
не сдающий темпов Рибок...

Бесконечный гон всемирный,
тонко чующие фирмы,
где нетронутый загашник

и большой пирог имбирный.
По запорам скачет рашпиль:
спор о золоте и яшме.


12

Спор о золоте и яшме
в наших собственных фавелах,
для худых и для дебелых —
спор не конченный и тяжкий.

Затянув потуже пряжки,
возжелали передела
те, которым надоело
без глотка и без затяжки.

А слова, тверди хоть дважды,
хоть стократ и неоднажды,
не устраивают, ибо

не великий прок для граждан
после эры дыб и гибок
исправление "ошибок".


13

Исправление "ошибок" —
вот забота, не забава
управителям державы,
если стонут из-под глыбок,

если скверные талибы
взмутят сонную ораву,
если слева или справа
прут шахиды и наибы.

Министерские головки,
утомясь в командировке
до Хоттаба ибн Хоттыба,

просят денег на путёвки
до креолок и карибок
в нежной прелести улыбок.


14

В нежной прелести улыбок
наши демо-баронеты,
дегустируя фуршеты,
мило бросят пару скибок

исполнителям Делиба
и артистам оперетты -
в дополненье их диеты.
Благодарствуем! Спасибо!

Оценив накал и крупность
всех вопросов неотступных,
подытожим: как отраден

весь наш подвиг совокупный
выживанья в этом чаде.
Ай да мы в узорах ссадин!


15

Ай да мы! В узорах ссадин
через осыпь и завалы
выбираемся устало,
помолившись на трехскладень.

Клочья пены на фасаде.
Скучен вид мемориала.
Непогодой раскачало
груды стенок и аркадин.

В вавилонском щебне башни,
где вожди тонули в брашне,
нынче визг надсадных сшибок,

спор о золоте и яшме,
исправление "ошибок"
в нежной прелести улыбок.


Сентябрь 1997

Заклание

ЗАКЛАНИЕ

Венок сонетов из книги "11 колючих венков"

1

Град Владимир, два собора
и торговые ряды,
полустёртые следы
досоветского декора.

За фасадом ныне хворой
исторической среды
разлеглись со дней Орды
рвы и мусорные горы.

Храмы семь десятилетий
вяли розами в букете,
много сломано зазря,

и людей за годы эти
многих мучил, затворя,
хмурый холм монастыря.

2

Хмурый холм монастыря!
Возле здешних страстотерпцев
заряжался ссыльный Герцен
ярой силой звонаря.

До победы Октября
сотни лет единоверцам
холм служил духовным сердцем,
стал гнездом нетопыря.

Лишь теперь из передряги
воротив былые стяги,
город вышел втихаря.

Набирается отваги,
мачту в облако вперя.
Жаждет с неба чихиря.


3

Жаждет с неба чихиря…
Свет и музыку эфира
изо всех отдушин мира
ловит город в вентеря.

С января до декабря
внемлет плутам и пронырам,
политическим факирам,
Геростратам словаря.

Прежде резок и колюч,
будто замкнутый на ключ,
стал вольнее старый город,

отыскал широкий луч
мирового разговора,
ловит импульсы простора.

4

Ловит импульсы простора
восхищённая душа.
Изобилием киша,
млеет фауна и флора.

В небе тонкого фарфора
вон из лунного ковша
выплывают не спеша
златотканые узоры.

Посреди зелёных ив,
двери крючьями закрыв,
запечатавши каморы,

присуседился архив.
Вся, как есть, видна контора
в дыры битого забора.

5

В дыры битого забора,
наконец, и я проник,
в куче дел и сшитых книг
видел чей-то росчерк скорый

под словами приговора,
походящими на рык.
Впрочем, сам такой язык
часто слышал в злую пору.

Всякий подступ был запружен,
тайну кутали потуже
вдалеке от фонаря,

а она бежит наружу
из архивного ларя,
скверным швам благодаря.

6

Скверным швам благодаря,
вскрылась папка на тесёмках,
для несмелого потомка
семь печатей отворя,

путь в историю торя.
Вот поведала негромко
подноготную о том, как
в землях русского царя,

— вёрст от Бреста этак за сто -
некий парень без опаски
мял страницы букваря

да считал, что только ласки
для любого пескаря
мечет каждая заря.

7

Мечет каждая заря,
вместе с нежными лучами,
обжигающее пламя,
гаммой колеров пестря.

В ней расцветки снегиря
разгораются кострами,
окровавленное знамя
тонет в дымке янтаря.

С мировой войною взмыл
непреклонный польский пыл,
встрепенулись волонтёры,

всполошился смирный тыл,
напряглись, пронзая шторы
испытующие взоры.

8

Испытующие взоры
белый висленский орел
не без умысла навёл
на чтеца старинной Торы.

Призывались по набору
все, кто волею не шёл
за шляхетство и костёл
против красного напора.

Тот шляхетский идеал
неприкрыто презирал
местечковую плотвицу,

лишь ИНТЕРНАЦИОНАЛ
обещал, что мир сплотится
в звонкогласой песне-птице.

9

В звонкогласой песне-птице
боек пыл и толк хорош,
неспроста приводит в дрожь
всех лелеющих божницу,

должность, деньги да землицу,
панство, барство и вельмож.
Меж такими не найдёшь
обожающих делиться.

Огляделся наш герой
и бежал своей тропой
от покинутых позиций

в новый быт и новый строй,
к кумачам и русским ситцам
бывшей княжеской столицы.

10

Бывшей княжеской столицы
не сменял лихой беглец
ни на Курск, ни на Елец.
Спец по выпечкам с корицей

да пломбирам всех кондиций
в тридцать девять, под конец,
похвалялся как отец
двух мальцов, одной девицы.

Стал спокойным семьянином
и советским гражданином,
счастлив всем, как только мог,

и певал под мандолину
то фокстрот, а то вальсок.
Я запомнил пару строк...

11

Я запомнил пару строк,
писанных среди побоев.
Чередуясь, били трое.
Узник ноги не волок.

"В Польше...хаживал в кружок.
Да, хватали. Я не скрою.
Да, стращали и тюрьмою.
Здесь - свобода. Там - острог".

Вдруг восторженный момент:
"Сам раскрылся как агент!
Ишь ты! Взят — изволил смыться?

К нам попал — исхода нет.
Будь зацепка, клок, страница,
так и этот клок сгодится".

12

"Так и этот клок сгодится", —
как листком по мухе — хлоп! —
и пустили в ход поклёп
омундиренные лица.

Протоколы строк по тридцать:
"Неприятный пришлый жлоб.
Ездил в Минск и Конотоп,
а зачем — молчит, таится.

Для соседей неудобен
и на жалобы способен.
В чём попался — невдомёк,

но тюрьма такой особе
непременно будет впрок
как преподанный урок".

13

Как преподанный урок
настучали без разбора,
наплели дурного вздора
после злых квартирных склок.

Твердо знали, что итог
утолит борзую свору.
Власть брала в тугие шпоры
всех попавших на глазок.

Счетовод Сергей Иваныч,
струнник Михаил Натаныч —
— слово в слово, тот же слог.

Фельдшерица Маша за ночь
заготовила листок,
чтобы знали назубок.

14

Что бы знали на зубок
наши дети или внуки,
не твердя "азы" и "буки"
и не чтя мартиролог?

Кстати, маленький штришок:
будто кто воздал за трюки,
у зачинщицы поруки
в тот же год погиб сынок.

Сотворённное тайком
стало притчею потом:
для доносчиков позором,

палачам - мирским судом,
а судья - вселенский форум,
град Владимир, два собора.

15

Град Владимир — два собора,
хмурый холм монастыря —
жаждет с неба чихиря,
ловит импульсы простора.

В дыры битого забора,
скверным швам благодаря,
мечет каждая заря
испытующие взоры.

В звонкогласой песне-птице
бывшей княжеской столицы
я запомнил пару строк.

Так и этот клок сгодится
как преподанный урок,
чтобы знали назубок.

Июнь 1997 г.

Реалит

РЕАЛИТ

Венок сонетов из книги "11 колючих венков"

1

Традиция возрождена,
вернулась в жизнь, хотя без вздоха
со времени царя Гороха
припоминается она.

Трагические времена,
скупая дикая эпоха.
Тогда бродили врозь и чохом
нечёсанные племена.

Иные кончили пробег,
другие длят счастливый век,
бренчат накопленною славой,

но в исторический сусек
вошли вперед всего состава
лихие орды и оравы.


2

Лихие орды и оравы
меняли поступь и прикид,
ползли со скоростью улит
из первобытности корявой,

презрев, как детскую забаву,
палеолит и мезолит,
сковали серп, клинок и щит,
открыли всяческие сплавы.

А звон мечей — не бой дубин.
Достало силы и причин
сменить пещеры на дубравы

и чтить доживших до седин,
когда смягчил тот век кровавый
нахрапистое волчье право.


3

Нахрапистое волчье право
хранили тундра и тайга
и каменные берега
от Командор до Окинавы.

Ловцам, упорным и костлявым,
грозили стужа и пурга.
Тюлень, медведь и кабарга
сдавались ревностным и бравым.

Тогда в бесхитростных жилищах
при дележе убогой пищи
не оставалось ни зерна

для старцев, немощных и нищих.
Ту мудрость, миф и письмена
нам заповедали сполна.


4

Нам заповедали сполна,
насколько важен каждый признак,
чтоб распознать у организма
пороки слабого звена.

Когда уверенность нужна,
жива система или призрак,
подчас особенная призма
осветит истину до дна.

Исследуем, составим мненье
о сбоях кровообращенья,
какая кость искривлена...

Не то в процессе пробужденья,
не то в кошмаре злого сна
любимая моя страна.


5

Любимая моя страна
со всей своею юной страстью
ждала обещанного счастья
по предсказанью баюна.

Была и дата названа,
но тут афганское несчастье
по воле ошалелой власти
ее забрало в стремена.

И кто ни сватал, неказист,
как перезрелый коммунист,
сверхразвитой презент Минздрава.

В конце концов под звон монист
ушла невеста, будто пава,
кобылкой ветренного нрава.


6

Кобылкой ветренного нрава,
устав от плановых диет,
страна бежит в одно из лет
под сень завлаба и замзава,

и те дают, взамен устава,
ей новый Гарвардский завет,
а по нему — надежный свет,
подмога в трудностях — Варавва.

И вот мешки народных лепт
вручает Кейнсовский адепт
пиратской шайке на потраву.

Увы! Не действует рецепт.
Не утешается держава,
спешит на новую отаву.


7

Спешит на новую отаву
освобожденная орда.
Оставя наши холода,
дельцы шатнулись за заставу.

Варавва, падкий на расправу,
страшит и мучит города,
а капиталы без следа
стекают в мутную канаву.

Купцы нагуливают тушки.
Творцы тощают без полушки.
Ткачи сидят без волокна.

В казне утруски и усушки.
Талантливость возбуждена,
ища покраше табуна.


8

Ища покраше табуна,
рысак порвал с ахалтекинцем.
С неугомонным кабардинцем
междоусобная война.

На поле сгнившая копна —
полузатопленным эсминцем.
Зато заморские гостинцы,
нет-нет потешат скакуна.

От утопической отравы
на атлантические травы
спешит прозревший прозелит,

и весь от Дели до Варшавы,
от Антарктиды до Гебрид
дивится мир под стук копыт.


9

Дивится мир под стук копыт,
как то, что годы созидалось,
переиначивает хаос
и с ветром вихрями летит.

И норовит иной джигит
урвать из целостности малость
и тут же учиняет шалость —
дырявит донья всех корыт.

Страна рванулась и пошла,
несмелых выбив из седла,
хоть смейся, хоть заплачь навзрыд,

а закусила удила
и вскачь, не ведая планид,
к каким она теперь домчит.


10

К каким она теперь домчит,
страна-бунтарь, страна-пучина,
сакраментальным палестинам,
пластам фундаментальных плит?

Непобедимая на вид,
подстать бессмертным исполинам
милитаристская махина
разбитым остовом лежит.

Неподлинный социализм,
недостижимый коммунизм —
иное грезилось эсдекам.

Рванулись вверх — скатились вниз,
к известным даже древним грекам
систематическим отсекам.


11

Систематическим отсекам
педанты важность придают.
В своей графе стране - уют,
как в прочном каземате зэкам.

Дойдя до рыночного трека,
с руками, вольными от пут,
испрашиваем новых ссуд
под закладную ипотеку.

Предполагая изначально
пополнить постиндустриальный
всем миром правящий синклит,

в итоге силимся под пальмой
продать кандальный реквизит.
Извольте — вот он, РЕАЛИТ.


12

Извольте — вот он, РЕАЛИТ,
реально начатый период,
в котором наш державный привод
натужной песнею гудит.

Наш путь не прям, спирально свит.
О том свидетельствует Клио.
Судьба любой квартет и трио,
как пожелает, повторит —

на свежий модернистский лад —
и саксофоны задудят,
и струны задрожат по декам.

Пещерный век пришел назад
на стыд безденежным опекам,
на ужас нищим и калекам.


13

На ужас нищим и калекам,
легко, как чиркнуло перо,
раздали общее добро
под смех барыг по спискам ЖЭКа.

Лекарство стало по аптекам
в цене, как то же серебро,
а покупать его хитро
по неоплатным льготным чекам.

В голодный век палеолит
тащился старый инвалид
в безлюдный дол да с камнем в реку,

а наш этап — шумит-гудит
грабительская лесосека —
проросток каменного века.


14

Проросток каменного века
цветет во весь махровый цвет.
Невероятный камуфлет
со времени Мельхиседека.

Таких чудес не знает Мекка,
не знал бакинский Парапет,
не наблюдал анахорет
дней Кия, Хорива и Щека.

На фоне классовых сражений
вскипает тяжба поколений.
Лишь Отто Лацису ясна

канва таких хитросплетений.
Волной сбивается волна.
Традиция возрождена.


15

Традиция возрождена.
Лихие орды и оравы
нахрапистое волчье право
нам заповедали сполна.

Любимая моя страна,
кобылкой ветренного нрава
спешит на новую отаву,
ища покраше табуна.

Дивится мир под стук копыт,
к каким она теперь домчит
систематическим отсекам.

Извольте — вот он, РЕАЛИТ,
на ужас нищим и калекам -
проросток каменного века.


Май 1997 г.

Гимны

ГИМНЫ

Венок сонетов из книги "11 колючих венков"


1

Весь год из рощ, с крестов, со шпилей,
со всех гнездилищ местных стай,
разбойный крик и хриплый грай
на версты вдаль и вширь на мили.

А по весне в садах кадрили
(А ну, гармоника, играй!)
певцов, слетавших на Синай
и угостившихся на Ниле.

Так их клюёт и днем и ночью
орда воронья и сорочья.
Ей певчий корпус — не родня.

Кого-то рвут и мечут клочья,
кого-то выперли, браня…
И карканье, и трескотня.


2

И карканье, и трескотня
автоматическим заводом
терзают уши год за годом,
куда подалее гоня.

Какая ж тащит шестерня
меня с моим дроздовым родом
кружить с вороньим хороводом,
не зная прочного плетня?

А разум тянется не к трели
с напевом слаще мирабели.
Не высечь искры без кремня.

Не песнопенья менестреля
влекут, тревожа и маня,
но гимны, жгущие меня.


3

Но гимны, жгущие меня,
гремели по мощеным плацам,
врывались в пышные палаццо
со свистом камня и ремня.

С напором горца-узденя,
кляня неправое богатство,
вели оборванное братство,
в припевах молотом звеня.

Не благостный словесный фарш,
балласт литературных барж,
а храп коня Бараташвили,

Тиртеевский военный марш,
мелодия Роже де Лиля
архангельской трубой трубили.


4

Архангельской трубой трубили
в веках библейские псалмы,
среди средневековой тьмы,
среди погудок в новом стиле.

Они решимостью крепили,
пленяли души и умы,
вели на путь из кутерьмы
кирасы и епитрахили.

Иных затертых навсегда
плодов холодного труда
не отшлифуешь на точиле,

зато не вытравишь следа
от слов, которые искрили
призывом, вызревшим в горниле.


5

Призывом, вызревшим в горниле
доисторических затей,
боренья силы и идей
герои мифов подивили.

Найдя в Гомере и Эсхиле
певцов бестрепетных страстей,
они с веками всё грозней
и неподвластнее могиле.

Метаморфозы, перемены,
трагикомические сцены,
та — лед, а эта — головня.

Вот тем и манит Мельпомена,
сильней, чем мошек — западня
неукрощенного огня.


6

Неукрощенного огня,
искренья звездными очами
порою столько в милой даме,
будь клен, будь дуб — сожжёт до пня.

А как засохшая стерня
разносит вспыхнувшее пламя!
Неосторожными кострами
грешит дурная ребятня.

И мыши прячутся от риска.
И птицы вспархивают с писком,
и прочь, как дети от слепня.

А песня? Песня — та же искра
и жжет, взывая и дразня,
ответом на тревоги дня.


7

Ответом на тревоги дня
роятся грустные напевы,
а то, нет-нет, вскипают гневом
слова, удары кистеня.

Да руготня и трепотня
чертополоховым посевом
и справа жгут, и колют слева,
просторы разума скверня.

Не унимается содом,
вороний покрик за окном,
надсадный свист из зимней стыли.

А мне бы снова вздуть костром
ночную синь в бездумном пыле
обетом жаркому Яриле.


8

Обетом жаркому Яриле
у нас эстрадный тарарам.
Поем и пьем за милых дам,
за Голливуд и Пикадилли.

Взамен Утесова и Хиля,
взбодренный зельем шум и гам.
Русалки к маковым венкам
и конопляных понавили.

В словах — привада и присуха,
в полжара жар, призыв — в полслуха,
намеки томных соловьев,

а для взыскательного духа,
как вороха ржаных снопов,
хитросплетение стихов.


9

Хитросплетение стихов,
формалистические трюки
версификаторской науки
и дерзновенных храбрецов.

В хрустальных башнях меж цветов
и в лёжбищах похмельной муки
творцы прикладывают руки
к изобретенью пустяков.

Переживаю, беспокоюсь,
к чему такой усердный поиск
эффектов, блесток, погремков.

А то иной недужный полюс:
реестр несчастий и грехов,
сцепления тоскливых строф.


10

Сцепления тоскливых строф
при оформленье импозантном
взамен искусства и таланта
пленяют Пензу и Тамбов.

Чинуша даст прикорм и кров
для одописца и педанта.
Девицам нравится пикантный
фигляр из порнокабаков.

За откровенный пеньюар
простят пустой репертуар
и антраша, и экоссезы,

а модный рыночный товар:
под дегустацию шартреза —
кафешантанные поэзы.


11

Кафешантанные поэзы
одна из выгодных потех,
куда литературный цех
бежит от скучного ликбеза.

Нахрап, прическа ирокеза,
крутая фраза, едкий смех,
дарят рассчитанный успех
в кафе Москвы и Сен-Тропеза.

Клиент в усталом одуренье
от угощений, плясок, пенья
и снисходительно готов

запить вином стихотворенье
и вновь откликнуться на зов
в экстазе млеющих певцов.


12

В экстазе млеющих певцов
не увлекает роль трибунов,
игравших на душевных струнах
мятежных улиц и полков.

Кому ж вести под стук подков
лихую рать грядущих гуннов
на штурм вулканов и тайфунов
и неземных материков.

К таким трибунам рок суров.
Ушли Высоцкий и Тальков.
Их нет, так горе до зареза.

А голоса простых щеглов
для громоносного железа...
Расслышь, какая антитеза!


13

Расслышь, какая антитеза:
война и теннисный турнир,
моторный привод и шарнир,
пир Валтасара и аскеза,

Килиманджаро и Вогезы,
белужий бок и рыбий жир,
киндзмараули и кефир,
живые зубы и протезы,

Виктор Гюго и Буссенар,
граф Витте и Егор Гайдар,
автомобили и дормезы,

девятый вал и мятый пар.
Но духом близки до диеза
"Дубинушка" и "Марсельеза".


14

"Дубинушка" и "Марсельеза" —
порывы силы молодой,
призыв померяться с судьбой,
слова, как режущие фрезы.

Не житие святой Терезы.
Не "Со святыми упокой".
Не песенка "Пой, птичка, пой!"
Не соус вроде майонеза.

Привычный климат зол и лют,
иной зигзаг тяжел и крут
среди раздолий и обилий,

а пташки вольные поют
меж амбразур и нежных лилий
весь год из рощ, с крестов, со шпилей.


15

Весь год из рощ, с крестов, со шпилей
и карканье, и трескотня,
но гимны, жгущие меня,
архангельской трубой трубили,

призывом, вызревшим в горниле
неукрощенного огня,
ответом на тревоги дня,
обетом жаркому Яриле.

Хитросплетения стихов,
сцепления тоскливых строф,
кафешантанные поэзы

в экстазе млеющих певцов...
Расслышь, какая антитеза -
"Дубинушка" и "Марсельеза"!


Апрель 1997 г

Эскейп

ЭСКЕЙП

Венок сонетов из книги "11 колючих венков"


1

Упоенье дальних троп,
прелесть странствий и открытий,
лишь бы прочь от общежитий,
да не в шахту, не в окоп,

рысью, маршем и в галоп,
в одиночку, в шумной свите,
сквозь всезвёздный на орбите
трепетный калейдоскоп.

Не толкучка, не дебаты,
не казённые палаты -
манят рощи и овраги

и речные перекаты,
а под вечер из корчаги
запах крепкой сельской браги.


2

Запах крепкой сельской браги,
он прохватит и проймёт,
он печали унесёт
на любом крутом зигзаге.

Так что я, резвей летяги,
вечно двигаюсь вперёд
от красот и до красот
на своей весёлой тяге.

По реке пускаю плот,
через ямины болот
перекидываю ваги.

Всё надеюсь, что спасёт
от шинели и шараги
верный фарт лихой ватаги.


3

Верный фарт лихой ватаги
избавляет от цепей,
вызволяет из клетей...
Проживанье без бумаги,

уклоненье от присяги,
анекдоты про вождей -
много в кодексе статей
для моих плаща и шпаги.

Как-то, запертый в сарае,
жаждал воли паче рая,
рыл, старался, скрёб и грёб,

строил, смётку прилагая,
раз не взять ворота в лоб,
засекреченный подкоп.


4

Засекреченный подкоп -
ход к запрятанному кладу,
если дни и ночи кряду
на часах стоит Циклоп,

Нужен лаз и до зазноб,
вдруг они за стенкой рядом,
а нельзя ни в дверь, ни садом:
подойдёшь и слышишь: "Стоп!"

Нет, не в роли менестреля
доберёшься к трудной цели -
ступишь в пламя и в потоп,

с боем вскроешь в жарком деле
тайны дебрей и чащоб,
клады свалок и трущоб.


5

Клады свалок и трущоб:
древний хлам, пакеты акций,
лом хронометров и раций,
рвань мундиров, связки роб,

кучи выщербленных скоб,
хрусталей и инкрустаций,
ворох древних ассигнаций,
упакованный в салоп,

Эти тайны погребли
скопидомы всей земли
и рачительные скряги,

биржевые короли,
почитавшие, как стяги,
силу денежной бумаги.


6

Силу денежной бумаги
знают дети и отцы,
адвокаты и истцы,
беспримерные сутяги,

знают крабов и наваги
неустанные ловцы,
знают ушлые купцы
и пронырливые маги,

знает весь игривый цех
подавателей утех,
пивовары старой Праги,

каждый лях и каждый чех.
Словом, что почём в сельмаге
знают бодрые бродяги.


7

Знают бодрые бродяги,
как резвее убежать
от упёршихся в тетрадь
и любителей бодяги.

Патриоты жгучей влаги!
Исполать вам смаковать
неземную благодать
из одной пузатой фляги!

Свежей снедью удоволен,
нюхом чувствую в рассоле
острый перец и укроп.

Эту радость жить на воле,
всю приятность смачных проб
не поймёт учёный сноб.


8

Не поймёт учёный сноб,
верноподданный науки,
что за радостные звуки
два притопа и прихлоп.

Не ценя шутейный трёп,
он спешит долой от скуки
утешать чужие муки
как заправский филантроп.

В окруженье и один
домогается причин,
вечно думает о мерах

для леченья всех кручин.
Но, как путник в диких шхерах,
он всё путается в верах.


9

Он всё путается в верах,
беспокойный интеллект,
постигает диалект
импортных миссионеров.

(Кроме всех заезжих сэров,
тьма своих шипучих сект,
там "Игристое" и "Зект"
и "Шампанское" в фужерах).

Наш прилежный книгочей
от заманчивых речей
богомольных лицемеров

убегает в мир рацей,
но и в нём меж буден серых
он всё плавает в химерах.


10

Он всё плавает в химерах,
верит, истовый знаток
в мир без зла и без тревог,
без террора и холеры.

В предвкушенье доброй эры
сводит Запад и Восток
на взаимный диалог
под звучанье хабанеры.

Он уверен: из хаоса
станет хор многоголосый,
чистой радости родник.

(Парафраз идей Панглоса,
в чьё учение он вник
как прилежный ученик).


11

Как прлежный ученик,
друг прогресса и науки
всё твердит "азы" и "буки".
не устанет ни на миг.

Как духовный проводник
он прикладывает руки
к микроскопу, не к базуке.
Он конструктор, не комбриг.

Он сдувает сквозь фрамуги
социальные недуги.
размышляет в скверне скверов

о провидце из Калуги,
о Люмьерах, монгольфьерах...
Он блуждает в важных сферах.


12

Он блуждает в важных сферах,
разрешает круг проблем
в части знаков и эмблем
на груди функционеров.

Славит бардов и труверов
политических систем
на добро и счастье всем,
кроме сущих изуверов.

С трезвым разумом в союзе,
не ценя служенье Музе
и забросив патерик,

спорит с Марксом и Маркузе
и, суля марксистам втык,
ворошит курганы книг.


13

Ворошит курганы книг:
Аристотеля, Платона,
Монтескье, Фурье, Прудона...
Мудрый муж из них воздвиг

в мыслях, пусть не броневик,
но достойную колонну
впору Джорджу Вашингтону
(То-то был архистратиг!),

впору Ньютону, Солону,
Боливару, Соломону...
Мерным шагом и прыг-прыг

залезает неуклонно
наш мудрец на этот пик,
а успеха не достиг...


14

А успеха не достиг
даже весь синклит учёный.
С неба сорван щит озонный,
а под ним сплошной парник.

Чернобыльский колосник
пышет пылью мегатонной
на иммунно поражённый
Евразийский материк.

За подвижкой каравана
с грузом нефти и урана
наблюдает перископ.

Алчность мутит океаны,
портит, чавкая взахлёб,
упоенье дальних троп.


15

Упоенье дальних троп,
запах крепкой сельской браги,
верный фарт лихой ватаги,
засекреченный подкоп,

клады свалок и трущоб,
силу денежной бумаги
знают бодрые бродяги,
не поймёт учёный сноб.

Он всё путается в верах,
он всё плавает в химерах.
Как прилежный ученик

он блуждает в важных сферах,
ворошит курганы книг,
а успеха не достиг.


Февраль 1997 г.

Цветочки да ягодки

ЦВЕТОЧКИ ДА ЯГОДКИ

(бимагистральный венок сонетов с акростихами)


Венок из книги "Гирлянда", не
входящи2 в "Корону".

Посвящается памяти Георгия Васильевича Мелентьева


Акростихи:

Неустанно твори,
и останется след.
Доходи до вершин.
Не крути вензеля.

Я не узник хвороб.
Балаган не по мне.
Еретизм антитез —
заваруха кликуш.

Шаматон опошлит
трибунал и собор.
Раз за разом беги

из кадрили потех.
Хлебоясти — пинка,
а работнику — план.


1

Не затонувши в крошеве
ехидства и осуд,
уважил скоморошеством
самозабвенный шут.

Традиция из прошлого,
азарт и некий зуд —
насмешка против пошлого,
над тупостью зануд.

Обильное наследие
течёт трагикомедией.
Вникаю в письмена.

Обратная волна
рождает интермедию
измученного сна.


2

Измученного сна
отравленные специи:
сполохи кононад,
тайфуны интервенции.

А въяве не модна
наивная тенденция
ерошить времена
треблинок и освенцимов.

Сияющий красой -
яичко - шар земной
смеётся сквозь окошечко.

Любуется - как кошечка
ей выпавшей судьбой -
душа земным раскошеством.


3

Душа земным раскошеством
одета в пух и прах.
Холёный и пройдошистый
опять при соболях.

Дремливость-невсполошенность
исходит от папах.
Дородство порасклёшилось —
орудует в верхах.

Восторг и у тешение.
Европа в умилении:
Российская страна

шумит, а не страшна!
И масса населения
навек упоена.


4

Навек упоена —
ессентуки бочагами.
Какая целина
расстилов спелой ягоды.

У топей тишина
таинственнее пагоды,
и в снег погружена
взрывная россыпь радуги.

Езжай! Неуж не рад
найти болотный клад?
Захватывай пригоршнями.

Елозь по снегу поршнями.
Лови багряный град,
янтарные горошины.


5

Янтарные горошины
на ниточках сидят.
Едва-едва не сплошь положены
устлали снежный плат.

Заденешь нить калошами —
навески зазвенят.
И глянь-ка, не шугнётся ли
компания зайчат.

Хвостатых тварей жалуя,
взростило лето шалое
обилие гумна.

Рябиновокрасна,
окрестность взоры балует:
брелки поверх рядна.


6

Брелки поверх рядна
аукнут детским ротикам.
Лозина и сосна,
артачась, клюнут дротиком.

Гравюрность полотна —
абстракция и готика,
но ягода пьяна,
настырнее наркотика.

Единожды вкусив,
пропой,покуда жив,
о клюкве припорошенной.

Мурлычь, топча подошвами
нектар зелёных нив,
едучий запах скошенных.


7

Едучий запах скошенных
распахнутых полей
есенит до подвздошины.
Так сердцу веселей.

Исторгнет трель-гармошечку
залётный соловей,
мелодия непрошенно
аллегрит злобу дней.

Не прочь и сень лабазника
терпеть певца-проказника
и прячет шалуна.

Так пей же до темна
елей рулад на празднике
зеленчука и льна. 


8

Зеленчука и льна
аврана и зизании,
всех трав любого дна
актирую названия.

Рихтую имена
ущербного звучания.
Хрипатая струна
армирует старания.

Копаюсь, как привык,
листая кучи книг,
и рад их многолистности.

Корплю, покуда выстою.
Упёрся и постиг
шершавость первобытности.


9

Шершавость первобытности,
аграрный быт без пут
модерновые мистеры
абсурдностью зовут.

Тряхнут, турусы выстроив,
оплоты древних руд,
начхав, чем пласт откликнется,
опасностей не ждут.

Природа, в свой черёд,
освобождает ход
шумящему неистовству,

лиха в нежданной хитрости.
И тайну наперёд,
тряси-тряси, не вытрясти.


10

Тряси-тряси, не вытрясти
разительных манер
исконной полудикости
батутом полумер.

У тех, чья жажда искрится
на тысячу ампер,
азарт добраться к жидкости,
лютей, чем Люцифер.

И если ты на зорюшке
сварганишь - верх позорища -
особо злую снасть

(Бабахнет - не подлазь!) —
ожжёшь не только корюшку,
расстроишь первосвязь.


11

Расстроишь первосвязь
атаками да сквернами -
злокозненная смазь
забьёт отравной спермою.

А там - загублен язь.
Редки и тощи стерляди.
Авдотка и свиязь
закаркают на вертеле.

Обгаженные нечистью,
маралихи замечутся.
Брезгливо влезут в грязь

ершишко и карась.
Губители Отечества
измаялись, ярясь.


12

Измаялись, ярясь,
завзятые агрессоры.
Кукуют, пряча страсть,
арийские профессоры.

Давно ли злая масть,
рыча о Хорсте Весселе,
из Рура пронеслась
летучей смертью в Мессере?

И всюду та же рать
пытается кричать
о собственной элитности.

Трясутся лбы и бицепсы,
едва начнут вещать
хористы ненасытности.


13

Хористы ненасытности
лавинам злых горилл
естественные житницы
бросали на распыл.

Орудовали прихвостни -
языческий засыл.
Сквозь хляби лютой мытницы
творили мы настил.

И, выиграв по-крупному,
пожалованы клюквою,
изрядною и всласть.

Но вновь грозит напасть.
Катит орда преступная.
А нет, не ваша власть!


14

А нет, не ваша власть!
Разбросив горсти семени,
анархия и мразь
бытуют в новом времени.

Однажды заведясь,
тотчас вскипают в рвении
надраить ипостась
их идола и "гения".

Круша дурной догмат,
упорные хотят
продумать Свод Хорошего.

Лоскутья хлама дёшевы,
а ценности блестят.
не затонувши в крошеве.


15

Не затонувши в крошеве
измученного сна,
душа земным роскошеством
навек упоена.

Янтарные горошины,
брелки поверх рядна.
Едучий запах скошенных
зеленчука и льна.

Шершавость первобытности
тряси-тряси - не вытрясти,
расстроишь первосвязь.

Измаялись, ярясь,
хористы ненасытности —
а нет, не ваша власть!

2000 г.

Недреманная поэзия

НЕДРЕМАННАЯ ПОЭЗИЯ (Венерин башмачок)


Бимагистральный акровенок сонетов

Sus Minervam docet
(лат.) Невежда поучает сведущего. (Цицерон).


Акростихи

Порою осуда - жало
острее шипа алоэ.
Эрато с пуком роз
затихла в грусти,

и шприц злоречия,
язвя, сгоняет сон.
Недужно в сердце.
Если сам Аполлон

небрежен, наивно
ожидание встреч.
Чудо во сне. Наяву
узкое утлое ложе.

Евтерпа считает:
там, где жало и шип,
поэзия не ночует.


1

Поводыри рифмачей по карьере -
оперативнейший взвод журналистики -
разом осмотрятся, кто по стилистике
огненный феникс, кто вылитый мерин.

Юркий любитель, облазав все двери,
опубликуется в сереньком листике -
строгие критики ревностным хлыстиком
утихомирят такого тетерю.

Дельный заботливый обозреватель
аборигену из певческой знати
жёрдочку бросит да лесенку выстелит.

Авторов разных сомнительных статей
лихо отправит шампанистым выстрелом
от первопутка до свалочной пристани.

2

От первопутка до свалочной пристани
странствуют выскочки по фестивалям.
Тот - о разгулье, другой - о печали.
Репертуар - от пиано к фортиссимо.

Еретики по-бунтарски неистовы,
евнуховидные учат морали,
шалые крутятся в сальто мортале,
интеллигентные искрятся мыслями.

Публика внемлет потешным и громким,
Аудитория любит экспромты,
Анакреонтика - в моде, и исстари

лепет и бред - адресаты афронтов.
Оберарбитры по духу и истости
экзаменуют все песни и высвисты.

3

Экзаменуют все песни и высвисты.
Ревностно судят и тут же по чести,
авторитетно решают без лести:
ты - пустоцвет или лирик воистину,

оцет тебе или мёд евхаристии.
Слава - несущим парнасские вести.
Пошлым подельщикам жёваной жести
уксуса с жёлчью нескаредно выплеснут.

Колокол славы зайдётся бубенчиком.
Около звонких и лавром увенчанных
мило завьются в любом интерьере

резвые пташки и страстные женщины,
одушевляя, как дивные пери,
зальных чижей и скворцов на пленэре.

4

Зальных чижей и скворцов на пленэре -
авторский взвод в ополченье художества -
тешит и холит затейное множество
их сотоварищей в творческой сфере.

Хлопаем в ложе удачной премьере,
лихо освищем занудность ничтожества,
а разволнованным сердцем тревожимся,
видя коварство и зависть Сальери.

Горстью надежды в обёртке иронии
расшифровалась задумка симфонии.
Ухнул ударник, распелся Гварнери.

Смысл - проницательней публики - поняли
твёрдые стражи с заставы в партере,
искоренители всех фанаберий.

5

Искоренители всех фанаберий
шумно - листами и в большем количестве -
провозглашают цитатные вычески
рваных канонов отмерших империй.

Из-за упрямства и вплоть до истерик
цензоры нового просто стоически -
"за" или "против" - дерутся и бычатся,
ликторы духом и львы в экстерьере.

Оперативные судьи текучки,
распределившись на склочные кучки,
ехидноватые в хаарактеристиках,

чётки в порывах кого-то получше
и всесторонней продраить и выстегать,
якают в толках об азбучных истинах.

6

Якают в толках об азбучных истинах,
зоркие стражи - в сознании силы.
Выступит неслух, и литзаправилы
яростно гонят его по Пречистенке.

Скор их отпор непочтительным приступам
глупых смутьянов с отвагою в жилах.
Общество критиков требует милых
нежностей, вздохов и трепетной мистики.

Ясно, что брага для пылких и гневных,
ежели есть, - не в застойных харчевнях.
Там их черёмушным духом попрыскают

скептик, упорный педант или евнух.
Острый да злой, с боевыми регистрами,
нынешний спор в песнопевческом прииске.

7

Нынешний спор в песнопевческом прииске
едок и жарок уже от начала.
Дух разгорался от слова-сигнала.
Угомони-ка армаду расхристанных!

Жаркие дни разноцветились искрами.
Не примирялись мечи и орала...
Общий вердикт кочегарам накала:
в век капитала не к месту Белинские.

Свежий мотив в торжествующей критике:
едет к святым в безгреховные скитики.
Речи, как шатки во вкусах и вере

дувшие в трубы поэты-политики.
Цепкий вопрос к победившей манере:
есть ли хоть где-то цветочек Венерин?

8

Есть ли хоть где-то цветочек Венерин,
славный росток меж нехитрых да бросовых?
Лесом, болотом, полями, покосами
ищем, а толку не больше, чем в сквере.

Символ поэзии, милый критерий
атаковала толпа стоеросовых,
мяла лаптями, калечила косами,
а под конец и помин-то потерян.

Практика каждой критической чистки -
оперативная выверка списка
лучших да смирных для выключки всяческих

лишних среди кандидатов в солисты.
Об исключённом судьба не поплачется,
нет его больше в краю стихоткачества.

9

Нет его больше в краю стихоткачества.
Ежели ярок да с собственным вкусом,
будет ли с минусом он или с плюсом -
равный исход - выдирается начисто.

Ежесезонно в коньячной и чачистой
жиже частушечно-песенных флюсов
едет укутанный в ленты и бусы
некий ушастый отрядец ишачества.

Неистребимый на милой нам ниве
авангардистский избыток и вывих
изматюгался в безумном лихачестве.

Вольные птахи трепещут в порыве
наспех нырнуть в шутовство и дурачество.
Одурь и блажь афишируют качество.

10

Одурь и блажь афишируют качество,
жирно сверкая в пейзажах разброда.
Императивная важность - доходы.
Деньги командуют. Пресса - потатчица.

Армию бардов в империи рвачества
намуштровали ревнители моды,
и на разгульных попойках свободы
ей не особо-то ловко артачиться.

В знак сокрушения гнёзд формалистики
стайку певцов приучают к шагистике,
тесному строю по струнке и планке.

Рьяных солистов сменяют хористами.
Ежеминутно колеблют мембранки
чепуховатые песни-обманки.

11

Чепуховатые песни-обманки -
увеселение чревоугодия,
дикие страсти, чудные просодии,
облик России в обносках от янки.

Внешне блестя, по мерительной планке
общая масса - всего лишь пародии.
Серость без платья взбегает на подиум
на обозренье с лица и с изнанки.

Если ж в итоге напор диссонансов
не развлекает ни челядь, ни панство,
а настроение взгреет кабатчица,

ярость толпы разрушает пространство,
всяким Пегасам привольнее скачется,
удаль и жар переходят в трюкачество.

12

Удаль и жар переходят в трюкачество.
Звоны и свисты сливаются с плеском.
Критика мечет убойные средства -
ошеломлённые в ужасе прячутся.

Если в епархии взрывы повстанчества,
ужесточаются методы шефства.
Только бездарностям пьётся и естся -
литвоспитатели с сирыми нянчатся.

Озороватая нравом провинция,
еле терпимая гостья с гостинцами,
льющая мелкую дробь без огранки, -

охнет прознав рецензентские принципы!
Жалко пичуг, но принудят к молчанке
естествоведы журнальной охранки.

13

Естествоведы журнальной охранки,
встретив крамолу, ведут усмирение.
Тут же по зову спешит подкрепление:
епитрахили, плащи и кубанки

рьяно вопят и хватают берданки.
Принципы разные - сходное мнение:
автор нуждается в пробе не менее -
строже и больше - чем золото в банке.

Чистые ноты даются в учении.
Истинный звук потечёт с постижением
тайностей флейты и песен зарянки.

А при дебатах "зоилы" и "гении",
если столкуются, в дружеской пьянке
топчут подрост и трамбуют полянки.

14

Топчут подрост и трамбуют полянки.
Аистник сохнет. Пернатые в панике.
Мрут мотыльки и в обиде ботаники.
Горшее горе - конец самобранке,

длительный пост на Парнасской делянке:
еле сочатся поильные краники,
жидок кисель и подъедены пряники.
Алчущих манят иные приманки.

Лирики, эпики, барды из подполов,
оторопев от тычков и от стопоров,
ищут тропинок к сверканью феерий.

Шансов немного. Лишь попусту топают.
Их прошерстят и задор поумерят
поводыри рифмачей по карьере.

15

Поводыри рифмачей по карьере
от первопутка до свалочной пристани
экзаменуют все песни и высвисты
зальных чижей и скворцов на пленэре.

Искоренители всех фанаберий
якают в толках об азбучных истинах.
Нынешний спор в песнопевческом прииске:
есть ли хоть где-то цветочек Венерин.

Нет его больше! В краю стихоткачества
одурь и бред афишируют качество:
чепуховатые песни-обманки.

Удаль и жар переходят в трюкачество.
Естествоведы журнальной охранки
топчут подрост и трамбуют полянки.


Март 2002 г. - март 2005 г.

Верткое вихрение

ВЁРТКОЕ ВИХРЕНИЕ

Бимагистральный акровенок сонетов

Difficile est saturam non scribere
(лат.) Трудно не писать сатир. (Ювенал).


Акростихи


Великое и мелкое,
ехидство и задор.
Разбита кафедра -
амвонят по углам.

Молва навязчива,
а слову нужен вес.
Среди всех трасс
ступаем в никуда.

Авгурствуя, юлим.
Мечта - что сказка,
а манит, вперекор

рассудку да хуле,
евангелием снов
в сени колоколов.



1

Всегда всё та же незадача.
Едва начав распознавать
лазурь небес, речную гладь,
индиго глаз и синьку прачек,

купаюсь в синем и горячем,
обижен, если в непроглядь
естественная благодать
иконный лик за тучи спрячет.

Мифический, как дар Ярилы,
единственный святой и милый
лавинный выплеск свысока!

Когда стихает эта сила,
одна забота и тоска:
ещё та синь не так крепка.

2

Ещё та синь не так крепка.
Хлипка бывает кочегарка,
источник всякого приварка
для приземлённого мирка.

Спешит поток издалека,
тем часом звёзды-перестарки
выбрасывают вон огарки
остуженного огонька.

Извечных тайностей глашатай
застопоренно ждёт заката -
астролог слеп до вечерка,

дождавшись звёзд, сверяет даты.
Основа поисков четка -
родное небо знатока.

3

Родное небо знатока
арестных дел и стрельных вышек
заглядывает в жизнь людишек
без дальнобойного глазка.

Искал покрова, и пока
тоска умела выть потише,
абстрактная святая крыша
казалась ласковей ЧеКа.

Архангел трубно возвещал
феноменальнейший финал,
епархию без слёз и драчек,

духовный горний идеал.
Рачитель не боялся пачек
атеистических подначек.

4

Атеистических подначек
мастак подвесит на прищеп
вагон и маленький прицеп.
Они зубасты и кусачи.

Научный курс без них невзрачен,
ядрёнейший словарь - не в хлеб.
Теолог - дайте в руки цеп -
помолотив, перетолмачит.

Однако споры от азов -
увы! - пустая трата слов.
Главней и много больше значит

лихой делёж земных даров,
а не Паскаль, не Фибоначчи...
Мечусь, напрасно время трачу.

5

Мечусь, напрасно время трачу.
Открыл тома и распознал
лимит логических начал.
Всему предел, уму - тем паче.

Агностик враз переиначит
накопленный материал.
Астрологический запал
востребован в рекламе скачек.

Ярившихся без пут и меры
забыли в бурях новой эры.
Чу! Спор у книжного лотка,

и снова речь во славу веры.
Возможно, и не с кондачка.
Алкая, тереблю века.

6

Алкая, тереблю века.
Светла восторженность дерзаний,
лавина пошлости и брани
ошеломляюще мерзка.

Вникаю в опус чудака,
утопию пустых мечтаний.
Набрёл на спрятанный в спецхране
упрямый вздор еретика.

Жрецы крепят своим уставом
единомыслие во славу
национального божка.

Все толки, бред любой оравы,
елей псалма и кондака
сгребаю впрок, как в торока.

7

Сгребаю впрок, как в торока,
разнообразные манатки,
едва влезающий в тетрадки
дурман духовного ларька.

Идеи бренного мирка
всегда менялись - как облатки,
сюжеты, нравы и порядки,
евангелия и шелка.

Хоть новый век, хоть прежний строй,
там род в чести, а тут - герой.
Рассудок - бодрый доезжачий,

а нюх ведёт иной тропой.
Системный сбой, и в недостаче
советы слышащих и зрячих.

8

Советы слышащих и зрячих -
товар вне перечня сортов.
Упорным гением творцов
передовой форпост захвачен,

а результат едва оплачен.
Естествоведы - без чинов.
Малейший босс всегда готов
вручить им груз рудничных тачек.

Но, если вдруг дойдёт до рати,
их кликнут: "Спец! Изобретатель!
К работе! Нужен агрегат.

Уран найдётся. Денег - нате!
Дрожи, Восход! Услышь, Закат,
астральный грохот канонад".

9

Астральный грохот канонад,
вторженье молний с божьим громом,
горнило гнева над Содомом.
Уйди ж, не то за лишний взгляд

расплатишься и станешь в ряд
спалённым в пламени изломом.
Тлетворный дух. Страшащий гомон.
Вошедший в силу термояд.

У края ёмкой горней печи
я ставлю памятные свечи
юркнувшим в горький звездопад.

Лазурный свет не обеспечен.
И снова тени. Бег громад
меняет слаженный расклад.

10

Меняет слаженный расклад
единоборство крайних мнений.
Чеканим мелочь положений.
Тревожим бубенцы цитат.

А вслушаемся наугад -
чуть развлечёмся в ходе прений.
Теолог - краснобай, офеня.
Остёр. На притчи тороват.

Суровый материалист
куда как менее речист.
Апломба нет, но скажет фразу -

звенят полтинники монист,
кустятся розы, блещут стразы,
антенный зуд буравит разум.

11

Антенный зуд буравит разум.
Минуем резкий поворот.
Алгоритмический просчёт
нарушил цепь и ток по фазам.

Искали сбыт для нефти с газом,
теперь себе недостаёт.
Во все лазейки в огород
ползёт заморская зараза.

Елейно крестится эклектик.
Растерян осторожный скептик.
Ехидный антидемократ

кричит, что нужен антисептик.
Обобран люд. Реформы злят.
Разорван мир. Расстроен лад.

12

Разорван мир. Расстроен лад.
Аршинники возобладали.
Смотрю, разбитые скрижали
сверхмодной музыкой звучат.

Усох былой комаппарат.
До коммунизма не домчали.
Коней восторга в эти дали
уже не скоро снарядят.

Дорвавшись, сели по местам:
арбитром - враль, министром - хам.
Халтурщик служит богомазом.

Уставщики сквозных программ,
ликуя, приняли за базу
елецкий танец вкупе с джазом.

13

Елецкий танец вкупе с джазом
влекут в опившийся бедлам.
Авантюристский тарарам
на фоне зикра и намаза.

Гонец из жаркого Xиджаза,
едва покинув мирный храм,
легко ступает по горам
и тащит "Стингер", вместо саза.

Ещё и солнце не взойдёт,
мулла и поп зовут в поход.
Стрельба, зачистки, стон Кавказа.

Не вера - стимул и оплот!
Отчаянность и звук приказа
вплетают ноты в марш спецназа.

14

Вплетают ноты в марш спецназа
сигналы с пульта на запал.
Ершистый враг залютовал.
Наёмный изверг рад заказу.

Иной со всхлипами экстаза
корёжит камень и металл...
Однако правят весь тот бал
ловкач, прагматик и пролаза.

Они орудуют гурьбой.
Кипит хватательный настрой.
Отвага с честью не контачат.

Лихие игрища с судьбой!
Отравный дух трибунных жвачек.
Всегда всё та же незадача!

15

Всегда всё та же незадача:
ещё та синь не так крепка -
родное небо знатока
атеистических подначек.

Мечусь, напрасно время трачу.
Алкая, тереблю века.
Сгребаю впрок, как в торока,
советы слышащих и зрячих.

Астральный голос канонад
меняет слаженный расклад,
антенный зуд буравит разум.

Разорван мир. Расстроен лад.
Елецкий танец вкупе с джазом
вплетают ноты в марш спецназа.


Декабрь 2000 г. - Апрель 2005 г.

Трактат о числе девяносто; Басня про верблюда

ТРАКТАТ О ЧИСЛЕ ДЕВЯНОСТО


Кто не знает? Изначально,
будто искорка в золе,
завелась чудная тайна
в странно названном числе.

Не желает "девяносто"
быть как все и зваться просто..

Засыпая, я подростком
пересчитывал слонов,
как дойду до девяноста,
так уже в пучине снов.

Совершенно не по ГОСТ'у
это слово "девяносто".

Вообще, в шеренге чисел
и у прочих норов свой.
Ну-ка, быстро, лёгкой рысью
пробежим, осмотрим строй.

Право слово, не заплачу,
вникну в хитрую задачу.

У кассира есть компьютер,
безупречный казначей.
Я же счётчик - хоть в валюте -
без технических затей.

Пальцы есть ! Могу считать:
раз-два-три-четыре-пять"...

А могу в уме без чёток,
без завязки узелков,
пересчитывать чечёток,
соловьёв и корольков.

Всё бы пташкам куролесить:
шесть-семь-восемь-девять-десять...

На заснеженной дороге,
отогрев дыханьем горсть,
подытожу, сколько ноги
одолели лыжных вёрст.

Догоняйте, братцы!
Дважды десять - двадцать.

Исчезают понемногу
карамельки в кулаке.
Пересматриваю строго
выбор сладостей в ларьке.

Этикеток с тридцать.
Как тут не польститься ?

С ружьецом хожу лесочком.
Если сильно повезёт
за сезон набью сорочку,
сорок белочек войдёт.

За четырежды по десять
уйму пороха отвесят!

Вечерком библиотека
подаёт благую весть.
Только жаль, не хватит века
столько полок перечесть.

Мне бы лишних в аккурат
лет хотя бы с пятьдесят.

Что ни год, всё дальше в гору.
У ключа сижу, как пан.
Вместо мёда и кагора,
льётся в горсть лесной нарзан.

Угощаю, чем богат.
Славный возраст - шестьдесят.

Нам твердят: года - богатство.
Семь десятков - капитал.
Старый воин рад стараться.
Он и дальше зашагал.

От окопов и палаток
забежал в восьмой десяток.

Ясно помнит дни походов.
В ночь не спит от старых ран.
Пересчитывает годы
престарелый ветеран:

много видел, все не вдосталь,
держит курс на девяносто.

А в пути открылась тайна...
Без пол-литра не поймёшь -
ни нарочно, ни случайно -
отчего все люди сплошь,

вместо девяти "десят",
"девяносто" говорят.

Поначалу было просто,
шли десятки, номер рос.
Как дошло до девяноста -
закавыка и вопрос.

По пути до сотой даты
ясность надобна солдату.

"Девяносто" - на границе
посреди "десят" и "сот".
Это слово колесница
праистории везёт.

Мы пойдём издалека,
всё поймём наверняка.

Вот серьёзно, а не на смех
подсказал, как было встарь
чрезвычайно мудрый "Фасмер",
лингвистический словарь:

свой был круг пристрастий
в каждом древнем царстве.

В допотопных государствах,
чтобы подлинно везло,
полагалось брать на счастье
судьбоносное число.

в тридевятом - девять,
в тридесятом - десять.

Вот построилась парадом
сотня стражей во дворе.
Князь охватывает взглядом
молодецкое каре.

Все красавцы на виду.
Сколько воинов в ряду?

В тридевятом царстве
строились с дубьём,
в тридесятом - в каске,
с пикой и щитом.

То-то зрение ласкал
чёткий церемониал!

Как течёт медовым соком
вырезанный сот,
млела сталью без порока
стройность крепких рот.

Сотня - воинский отряд.
Так ли важно, сколько в ряд?

Чем стройней и чётче рати
вдоль и поперёк,
тем в них больше благодати
и виднее прок.

Грех считать десятки
в сотенном порядке.

Со скрижалей нам завзято
заявляет долото:
что построено квадратом,
это, стало быть, и сто!

То ли девять на девять,
то ли десять на десять.

Девять на девять плюс девять -
"девяносто" неспроста:
пушкарей при королеве
на девятку больше "ста".

Восемьдесят первый -
перед "сотым" жерлом!

Вот таким простым манером
объясняется залёт
атавизма прежней эры
в современный обиход.

Можно в честь разгадки
съесть по шоколадке.

Так в реальность по наследству
залетает дух былин,
а оружие Гефеста
всё в фаворе в век машин.

Так вот быль и сказки
дружат без опаски.

Так шедевры старой моды,
не желая исчезать,
возникают через годы
и красуются опять.

Чудные гостинцы -
цацки древних принцев.

Нынче, если кто упрётся,
тыча пальцами в тетрадь,
всем, и взрослым, и подросткам
можно в миг растолковать,

что за тайности привык
сберегать в себе язык.

Пусть ничто теперь солдату
не препятствует в пути
одолеть любую дату,
все рекорды превзойти.

Мерным шагом и в карьер!
Девяносто - не барьер.

---------------------------
Басня про верблюда

Мартышка гадостью швырялась с баобаба.
Надёжную нашла трибуну !
Не вспрыгнет жаба, не куснёт шакал.
Верблюд сообразил: «Доплюну !» -
и скверную мартышку оплевал.

Стратегия верблюжьего масштаба.


Басня про осла.

Осла поставили в кобылье стойло
и говорят: «Теперь ты – конь !».
Осёл, испив кобылье пойло,
поправил с жаром: «Конь-огонь !».

Мадлен Лей МАЛЕНЬКАЯ ОДА.

Серебристый труженик,
мастер-чудодей,
строит дом из кружева
выделки своей.

Паучки-кудесники
ловят мошкару.
Паутина-лесенка
пляшет на ветру.

Что за вязь весёлая
полная красы,
поутру - тяжёлая,
в капельках росы !

Сетевязы - прыткие,
любо посмотреть.
Засверкала нитками
шёлковая сеть.

Серебристый труженик,
мастер-чудодей,
строит дом из кружева
выделки своей.


Madeleine Ley Odelette

Araignee grise,
Araignee d'argent,
Ton echelle exquise
Tremble dans le vent.

Toile d'araignee
– emerveillement –
Lourde de rosee
Dans le matin blanc!

Ouvrage subtil
Qui frissonne et ploie,
O maison de fil,
Escalier de soie !

Araignee grise,
Araignee d'argent,
Ton echelle exquise
Tremble dans le vent.

Марселина Деборд-Вальмор Вечерние колокола и Клич

ВЕЧЕРНИЕ КОЛОКОЛА

Марселина Деборд-Вальмор
(Перевод с французского)

Когда колокола неспешно проиграют,
что пал вечерний час на все долины края,
а ты без милой истоскуешься, стеня,
зови меня, зови меня!

Всё те ж колокола своим певучим звуком
тебя наставят, как избыть тоску и муку.
Вот воздух зазвучал, струение гоня:
люби меня, люби меня!

И пусть вечерний звон похож на зов тревоги.
Проси у времени совета и подмоги.
Сам час подскажет, что целебная струя
лишь там, где я; лишь там, где я!

Колокола грустны, доколе мы в разлуке,
а если вместе - веселеют стуки,
небесным гимном для любимого звеня,
и для меня, и для меня!


Les cloches du soir

Quand les cloches du soir, dans leur lente volee,
Feront descendre l'heure au fond de la vallee;
Quand tu n'auras d'avis, ni d'amours pres de toi;
Pense a moi! pense a moi!

Car les cloches du soir avec leur voix sonore
A ton coeur solitaire iront parler encore;
Et l'air fera vibrer ses mots autour de toi:
Aime-moi! aime-moi!

Si les cloches du soir eveillent des alarmes,
Demande au temps emu qui passe entre nos larmes:
Le temps dira toujours qu'il n'a trouve que toi,
Pres de moi! pres de moi!

Quand les cloches du soir, si tristes dans l'absence,
Tinteront sur mon coeur ivre de ta presence;
Ah! C'st le chant du ciel qui sonnera pour toi,
Et pour moi! et pour moi!

Poesies, 1830

Марселина Деборд-Вальмор Клич
(Переложение с французского)

Ласточка-касатка, трепетная кроха !
Есть ли в целом мире сердце без подвоха ?
Если знаешь о таком,
полетим к нему вдвоём.

Под солнцем и под тучей -
лишь воздух рассекай.
Я молнией блескучей
пущусь в далёкий край.
Ласточка-касатка, трепетная кроха !
Есть ли в целом мире сердце без подвоха ?
Если знаешь о таком,
полетим к нему вдвоём.

В моём окне три года
привычный твой приют.
Цветы - тебе в угоду.
Твои птенцы поют.
Ласточка-касатка, трепетная кроха !
Есть ли в целом мире сердце без подвоха ?
Если знаешь о таком,
полетим к нему вдвоём.

Объяснять не стану.
Каждой из пичуг,
если в сердце рана,
тоже нужен друг.
Ласточка-касатка, трепетная кроха !
Есть ли в целом мире сердце без подвоха ?
Если знаешь о таком,
полетим к нему вдвоём.

Где ж тот друг примерный ?
Сыщется ли впредь ?
Повстречавши верность,
сладко умереть.
Ласточка-касатка, трепетная кроха !
Есть ли в целом мире
Сердце без подвоха ?
Если знаешь о таком,
полетим к нему вдвоём.

Marceline Desbordes-Valmore Un cri

Hirondelle ! hirondelle ! hirondelle !
Est-il au monde un coeur fidele ?
Ah ! s'il en est un, dis-le moi,
J'irai le chercher avec toi.

Sous le soleil ou le nuage,
Guidee a ton vol qui fend l'air,
Je te suivrai dans le voyage
Rapide et haut comme l'eclair.
Hirondelle ! hirondelle ! hirondelle !
Est-il au monde un coeur fidele ?
Ah ! s'il en est un, dis-le moi,
J'irai le chercher avec toi.

Tu sais qu'aux fleurs de ma fenetre
Ton nid chante depuis trois ans,
Et quand tu viens le reconnaitre
Mes droits ne te sont pas pesants.
Hirondelle ! hirondelle ! hirondelle !
Est-il au monde un coeur fidele ?
Ah ! s'il en est un, dis-le moi,
J'irai le chercher avec toi.

Je ne rappelle rien, j'aspire
Comme un des tiens dans la langueur,
Dont la solitude soupire
Et demande un coeur pour un coeur.
Hirondelle ! hirondelle ! hirondelle !
Est-il au monde un coeur fidele ?
Ah ! s'il en est un, dis-le moi,
J'irai le chercher avec toi.

Allons vers l'idole revee,
Au Nord, au Sud, a l'Orient :
Du bonheur de l'avoir trouvee
Je veux mourir en souriant.
Hirondelle ! hirondelle ! hirondelle !
Est-il au monde un coeur fidele ?
Ah ! s'il en est un, dis-le moi !
J'irai le chercher avec toi

"Poesies inedites"

Пулька

ПУЛЬКА
(бимагистральный венок сонетов с акростихами)

Венки из книги "Гирлянда", не
входящие в корону.



Посвящается Абраму Борисовичу Хасину.


Акростихи:

Колода из комода -
армада на подбор.
Раскроете пакет -
творятся чудеса:

азарт и кавардак,
картонная охота,
атаки, спор в упор.
Резон не усмирит

тузовую когорту.
Упорство на кону
ужесточает матч.

Чарует миг удачи.
Играет фаталист,
тасуют плут и рок.


1

Когда тебя страшат с эстрадок,
осатаневши от обид,
любой оратор теребит
обширный список неполадок.

Добытчик злится от накладок.
Артисту публика претит.
Истошный ропот у корыт.
Заупокойный чад лампадок.

Куда нам, в яму или в гору?
Обременённый в злую пору
мешком забот и тягой нош,

останься вне грызни и спора.
Досадливо признай: ну, что ж,
ажура нет, и спектр негож.


2

Ажура нет и спектр негож.
Разворошённость обстановки -
мятежный взрыв от сверхтрамбовки.
Авральный гомон и скулёж

дают нам знать: идёт делёж
артельно сваренной готовки.
На полный рубль - крутым и ловким,
а прочей шушере - на грош.

По сути было бы полезней
остыть и вбить на скатах к бездне
дубовый нравственный крепёж,

барьерный щит от всех болезней.
Он есть. Когда уж невтерпёж,
раскинь колоду. В ней найдёшь...


3

Раскинь колоду. В ней найдёшь
аттракцион для ротозейства,
султанство, царство и остзейство,
кортёж красавиц и вельмож,

расклад из лиц и важных рож,
оскал коварства и злодейства.
Ещё совет: запасы кейса,
твою наличность подытожь.

Ей-ей. Сыщи себе друзей.
Присядь за стол и поглазей.
Атлас колоды пёстр и гладок.

Какая сцена - колизей!
Елейный запах шоколадок.
Толковый смысл и краски радуг.


4

Толковый смысл и краски радуг.
В уборах - жемчуг и парча.
От короля-бородача
разит вальяжностью повадок.

Ядрёный паж - не дуб, так падуб.
Тем паче рядом алыча.
Струится с дамского плеча
янтарный шёлк кудрявых прядок.

Чудной набор забавных карт
уводит прочь от шахт и парт.
Дурман сильней иных привадок,

едва пригрезившийся фарт
сверкнёт из веерных раскладок.
А внеигорный мир прегадок.


5

А внеигорный мир прегадок.
Звенят стекло, свинец и медь.
Астральный грохот - не стерпеть!
Раскаты взрывов без пощады

тревожат люд, сбивая в стадо,
и всех усопших негде деть.
Кряхтит кладбищенская сеть,
алкая места для оградок.

Волнения иного рода
аккумулирует колода.
Решает спор без съёма кож.

Домов не жжёт, не мутит воду.
А бросишь кон да вон пойдёшь -
каскады брызг из-под калош.


6

Каскады брызг из-под калош -
ассортимент посконных буден.
Раздрай сердец. Подкожный зудень.
Тоскуй и злись. Куда пойдёшь?

Осенний день да мокрый клёш
настроят душу, как принудят,
на ваксу треф, на вишню бубен,
Азарт, как пика или нож,

язвит бока червонной страсти.
Оккультные четыре масти,
халдейских козней выпендрёж,

ощиплют тушку птицы счастья.
Тогда пустяк, что слякоть мнёшь,
асфальт разбит и ямы сплошь.


7

Асфальт разбит и ямы сплошь.
Трясина, кручи и каверны.
А в мире карт маршрут двумерный,
как будто выстлан из рогож,

и вся вселенная - картёж,
стократ расчисленная скверна.
При всех исканиях модерна
ортогонально прост чертёж.

Расчёт упрям. Известна цель.
В игре содержится модель
управы с сонмищем загадок.

Плевать, что в эту карусель,
огрев вожжами, мчат лошадок
разгул, развал и непорядок.


8

Разгул, развал и непорядок.
Едва ли мудрый преферанс
заглушит резкий резонанс
от вредных вражеских нападок.

наскоков, смут и интифадок.
Но, может быть, подаст пасьянс
ещё один немалый шанс
убрать и взвесь и муть в осадок.

Секрет воздействия на чувства,
модель страстей, Макет занудства,
интриг и дрязг зеркальный скол

раскрыты в карточном искусстве.
Искал забвения? Обрёл!
Так сбей с души вериги зол.


9

Так сбей с души вериги зол.
Упрячься прочь от воя ветра.
Забудь про семь полосок спектра.
Обильный красками камзол

валета в рыцари возвёл,
у мелких карт расклад двуцветный,
ютятся в аскетичном ретро,
контрастны духом, как раскол.

Особый мир простых приманок
готовит яства спозаранок,
острей, чем уксус и рассол.

Радушный спутник самобранок,
тарелки смёл и чашки смёл -
уже готов широкий стол.


10

Уже готов широкий стол,
приютнее, чем плац и поле.
Он - щит от смерчей внешней воли,
редут от бредней чуждых школ.

Скликает лучше, чем футбол:
там смотришь, здесь в игре и в доле.
Ведёшь спектакль в заглавной роли.
Определяешь, кто козёл.

Не нужен громкий инструмент,
аккордеон, орган, серпент.
К чему слова и ноты-крюки?

Один лишь стол. Лови момент.
Не в цвете счастье и не в звуке.
Уселся в кресло. Карты в руки!


11

Уселся в кресло. Карты в руки!
Желай победы. Стань стеной!
Едва противник принял бой,
стреми свои тычки и хуки.

Тут нет огня. Не бьют базуки,
однако сходят чередой
чета побитых за четой.
Армяк верхом на архалуке.

Ехидный шут итожит дозы
тузам преподнесённой прозы.
Мастям привычен их рок-н-ролл,

а пуще всех станцует козырь.
Тяни свой прикуп. крой фефёл!
Чуток подумал - и пошёл!


12

Чуток подумал - и пошёл!
Атака выведет на веху.
Рискуй на страх и на потеху.
Ухватишь счастье за подол.

Ещё не треснул твой котёл,
так докажи, что ты не йеху.
Молись за тропочку к успеху,
иди в дацан, ступай в костёл.

гори огнём реальный свет.
Уйдёшь в страну, где, вместо бед,
даются бред, экстаз и глюки,

а также колдовской завет:
чуланчик книг на волапюке.
Игра ведётся по науке.


13

Игра ведётся по науке.
Граница мудости дивна.
Распаханная целина:
"Азы" посеешь, скосишь "Буки".

Египетские закорюки
тревожат жаждущих зерна
финансового плывуна.
Астролог протирает брюки.

Толковей прочих предстаёт
алгебраический расплёт,
любезный лбам, как пашне туки.

Игрок в предчувствии щедрот
считает куш и вяжет вьюки.
Трепещет ум и нет докуки.


14

Трепещет ум и нет докуки.
А упрекнут - ты сам судья.
Старайся - вывезет ладья.
Уйми сомнения и муки.

Юнцы придумывают трюки,
толпою ищут, где струя.
Плуты, размножились, снуя,
ловчат и вьются, будто щуки.

Успех в коллизиях игры -
тропа в надзвездные миры,
и редкий миг удачи сладок.

Разгром - падение с горы.
Опять же тут не до оглядок,
когда тебя страшат с эстрадок.


15

Когда тебя страшат с эстрадок:
ажура нет и спектр негож -
раскинь колоду. В ней найдешь
толковый смысл и краски радуг.

А внеигорный мир прегадок:
каскады брызг из под калош,
асфальт разбит и ямы сплошь,
разгул, развал и непорядок.

Так сбей с души вериги зол.
Уже готов широкий стол.
Уселся в кресло. Карты в руки.

Чуток подумал - и пошел!
Игра ведется по науке.
Трепещет ум и нет докуки

В зеркале вод опрокинутый храм

В ЗЕРКАЛЕ ВОД ОПРОКИНУТЫЙ ХРАМ
(бимагистральный венок сонетов с акростихами)


Венок  из книги "Гирлянда", не
входящий в "Корону".

Посвящается Владимиру Петровичу Тюкину



Акростихи

Скоморох в суете
едких шуток и игр,
развлекая народ,
добряков и девиц,

цедит мёд-белену,
ударяется в трёп.
Пустозвон и вино
ободрят не на век.

Кубки чар я давно
опростал — и зазря.
Яд — вино да дурман —

не подпорки душе.
Если надо на свет,
тот сияет с небес.



1

Соловьи засвистали в сирени.
К водоёму прильнула лоза.
Облитая смолой стрекоза
мельтешит по проветренной сцене.

Оступаюсь на скользкой ступени.
Разбежались и слепнут глаза.
Опрокинулись в глубь образа.
Херувимы купаются в пене.

Вознесённым над поймою храмом,
самым скромным и праведным самым,
убаюкан густой очерет.

Ерик - будто зеркальная рама.
Тихий храм загляделся в портрет
еле-еле зарделся рассвет.


2

Еле-еле зарделся рассвет,
добровольные данники  моде,
культиваторы ближних угодий,
избегая пиров и бесед, -

хочешь, нет ли, а выбора нет -
шевелятся в саду-огороде.
Угождают капризной природе,
трепеща от погодных примет.

Отдыхают в дощатой лачуге,
коротают часы на досуге,
и отрада течёт не с дискет.

Импульс радости: слышу, пичуги,
голосистее рок-эстафет,
разыграли забавный дуэт.


3

Разыграли забавный дуэт
аллилуйщики скромного быта.
Забияки забили петитом
вороха несогласных газет.

Легковесность отчётов и смет -
ежедневный намёк на укрытый
кое-как под дырявой защитой
абсолютно бесстыжий секрет.

Ясновидцам не нужен патент.
Налицо не один прецедент
аферизма вождей и правлений.

Раз! И дунет в удобный момент
одуряющий шквал дребедени
для хозяек убогих владений.


4

Для хозяек убогих владений
обозначены доли-паи.
Ближе к транспорту, как лишаи,
расплодились толкучки офеней.

Языкастые трутся к антенне.
Крутолобые рвутся бои.
Оптовик предлагает чаи.
Ветеран изнывает без денег.

Исполинский шумливый кабак.
Дармоед поперхнулся от благ.
Европейские трубы в Тюмени.

В Петербурге заморский бивак.
Интенсивная смена явлений —
циклорама из света и тени.


5

Циклорама из света и тени —
ералаш. Не страна - костерки.
Декоратор наносит мазки,
изощряет дизайнерский гений.

Терапевт доведён до мигрени
мелким весом бюджетной строки,
ёжась, тужась, тараща белки
демонстрирует тяжесть сомнений.

Бессистемность - не легче недуга.
Ежечасный порыв и натуга,
лишь не ясно, где польза, где вред.

Ерепенясь, бранится округа,
но в надежде на свой же хребет,
упреждает рассветный привет.


6

Упреждает рассветный привет
деловое пчелиное бденье.
Ароматы сплошного цветенья
разошлись по касаниям сред.

Я ж гадаю - терзаю букет -
есть ли прок уповать на сближенье
тряских скачек мирского броженья
с оптимизмом былых оперетт.

Янтари куполов над трущобой,
водоём с камышовой чащобой
тароватый на песни боскет

разрежают сгущения злобы.
Ёмкость нынешних взмученных лет
принимает живительный цвет.


7

Принимает живительный цвет
улестившая душу химера.
Соблазнтельной силой примера
торжествует библейский сюжет.

Ободряющий мир Ганимед
закрепляет влияние веры,
вновь и вновь наполняя фужеры,
отвлекает от боли и бед.

Невозможность прожить без мечты
истомляет молчащие рты,
воплощается в ропщи и пени,

и решимость, дойдя до черты,
не приемля скептических мнений,
ослепляет снопами искрений.


8

Ослепляет снопами искрений
благодать богословских наук:
объяснение вечных докук,
доверительный тон поучений,

речь, взращённая на Демосфене,
ясновиденье вдаль и вокруг,
трепетанье возвышенных фуг,
назидательность дивных видений.

Если б святость божественных истин
не трепали раскольник и мистик,
анфилады конфессий кроя!

Вакханалия лжи и корысти.
Ерундовых затей толчея.
Кутерьма мотыльков ручья.


9

Кутерьма мотыльков у ручья,
удальство в обоюдных охотах,
безбоязненность в брачных полётах,
короедство под крышей корья.

Инстинктивная жизнь муравья
чем-то схожа и с нашей заботой
атаковывать божьи щедроты,
ради крова еды и питья.

Ярь-медянка промышленной вьюги -
дали волю - крадёт у пичуги
ароматы лугов и жнивья.

Вездесущая живность в испуге.
Не ликует и радость моя —
ожерелье из роз у жилья.


10

Ожерелье из роз у жилья
пламенеет тонами раскраски,
разгорается в солнечной ласке,
ощетиня шипы-острия.

Сбережённые богом края
то и дело уродуют встряски.
Агрессивны и прут без опаски
лупоглазые толпы ворья.

Изумлённое зеркало вод
заглотнуло меня, небосвод,
аркатуру, кресты, камилавки.

Золотое дрожит и плывёт.
Рукоплещет рачку и пиявке
ясноокое детство на травке.


11

Ясноокое детство на травке
далеко от раздумий о том,
виноват ли родной водоём
искривив крестоносные главки.

Не украл ли духовной затравки,
опрокинув, как склянки, вверх дном?
Да и храм-то, крещённый огнём,
аккуратно ли чищен от ржавки?

Долговечное — в чистом и честном.
Устоявшую, выкрошась, треснув,
ремонтируем уйму старья.

Мимолётом там ищет насесты
анархичный шалман воронья,
норовистых затей не тая.


12

Норовистых затей не тая,
ездоки на коньках-фаворитах
порезвятся, а после сердито
очищают портки от репья.

Для удачливых — призом - бадья,
полный сбор платежа и кредита.
Опростают кормушки-корыта —
разворотом пойдёт колея.

Капитаны, заплывшие в шторм,
игнорируют строгости норм.
Дирижёры предвыборной давки

ублажают посулом реформ.
Шебарша сообразно забавке,
егозят расписные козявки.


13

Егозят расписные козявки,
созерцают заезд и забег.
Ликованьем венчается век.
Изукрашены банки и лавки.

Неестественно резвые мавки
аплодируют, глядя на трек,
демонстрациям прыти калек,
оборотам плута и мерзавки.

Несмотря на корыстный базар,
альтруистский — неходкий — товар
славословили Швейцер да Хавкин.

Вот и варево: встрёпанный шар
ест кошмарные блюда — по Кафке,
трепыхаются ржанки и славки.


14

Трепыхаются ржанки и славки.
Отчего бы и мне не порхать?
Травостои зовут в благодать
синих глазок и жёлтой купавки.

Изолировать, вырыв канавки,
ядовито-кусачую рать.
Ежевичным щитом запирать
терренкуры от моськи и шавки.

Стометровый загон красоты
наводняют стихи и цветы.
Евхаристию благостных бдений

будоражат лишь птичьи хиты,
еретический хмель песнопений.
Соловьи засвистели в сирени.


15

Соловьи засвистали в сирени
еле-еле зарделся рассвет,
разыграли забавный дуэт
для хозяек убогих владений.

Циклорама из света и тени,
упреждает рассветный привет,
принимает живительный цвет,
ослепляет снопами искрений.

Кутерьма мотыльков у ручья.
Ожерелье из роз у жилья.
Ясноокое детство на травке.

Норовистых статей не тая,
егозят расписные козявки,
трепыхаются ржанки и славки.

Великая страна

ВЕЛИКАЯ СТРАНА


1

Я веровал в великую страну.
Заворожённый ею с детства,
попеременно славлю и кляну
немалое и пёстрое наследство:

мою заснеженную белизну -
ни солнцем, ни вином не отогреться,
мою небесную голубизну,
планетное и звёздное соседство.

Феерией стремительных ракет,
зачатых в тайниках лабораторий,
то бег комет, то запредельный свет

преследует в пространстве и просторе
Россия - край космических побед,
трамплин невероятных траекторий.


2

Трамплин невероятных траекторий,
могучий и стремительный буксир,
сторожевик в береговом дозоре,
вобравший мир в отчётливый визир,

игрок, увлёкшийся в азартном споре,
забыв, как мстят Кавказ или Памир,
когда отыщется у них среди нагорий
неважно чей враждебный капонир.

Вдругорядь оказалось, что державе
не следовало затевать войну,
где под конец толкуют не о славе,

а больше о расплате за вину.
И старый трос не удержал, заржавев,
флотилию, скользнувшую в волну.


3

Флотилию, скользнувшую в волну
нечаянных обид и старых счётов,
ломает и уносит в быстрину
усердие завзятых "патриотов".

А те молодчики, как окуни блесну,
хватают вороха гранатомётов
для залпов по соседнему челну
с кормы, с бушприта, с марселей и с гротов.

Стеснённые сетями прежних уз,
наместники немалых территорий
исподтишка прикончили Союз

в нелепой череде фантасмагорий.
Что ни претензия, то яростный укус
неистово бушующего моря.


4

Неистово бушующего моря
не вразумляет дружеская речь.
Вскрываются накопленные хвори,
успевшие умучить и допечь.

Собравши братьев в многогласном хоре,
излишне резвых пробовали сечь.
За треск демагогических теорий
постукивала добрая картечь.

Вдруг выплеснулись старые обиды.
В Литве, в Баку - куда ни ткну.
Дарёная без разума Таврида

тревожится в нечаянном плену.
Империю выводят на корриду.
В злосчастиях винят её одну.


5

В злосчастиях винят её одну,
хотя страна вверялась без расчёта
варягу, хану, пану, пахану,
то покорителю, то доброхоту.

Среди потопов, часто на крену,
со всеми присными в одних тенётах,
страна одолевала глубину,
верша в оковах адскую работу.

Такая мощная посудина-страна.
У ветреной фортуны не в фаворе,
столетиями порабощена,

но выжила всем недругам на горе.
за то её чужие племена
клеймят в несправедливом приговоре.


6

Клеймят в несправедливом приговоре,
а Русь в огне пылающих хибар,
как тот ковчег, не тонет, семафоря
приставшим стаям лодок и байдар.

За счёт качаемых от нас калорий
прощённый враг, затейщик прошлых свар,
не мучится от корчей и в позоре,
а копит жир и черпает навар.

Особой щепетильности не зная
(Алмазы с жемчугами - по зерну,
по шкурке - соболей и горностаев,

таёжных исполинов - по бревну)
несметные грабительские стаи
растаскивают общую казну.


7

Растаскивают общую казну,
и мигом похудевшая отчизна
освоила весь риск и новизну
торгового челночного туризма.

Припала к европейскому окну
и смотрит в историческую призму:
так вот откуда к нам явился призрак,
прилипчивый к российскому рядну.

Давно ль на зов сменить житьё-бытьё
по Сормову, по Пресне, по Ижоре
пошли гулять булыжник и ружьё,

а дальше громыхнуло на "Авроре",
и угнездилось злое вороньё
в разбитой государственной конторе.


8

В разбитой государственной конторе
оставил след любой былой удар.
В дубовые ворота на запоре
ломилось неразумие хазар.

Степная конница в лихом задоре
чинила страх, разбои и пожар.
Кончак, Чингиз, Батый, Мамай, Баторий,
как упыри, неслись из закомар.

А самые жестокие коленца,
увечья и ранения насквозь,
случались не от злого иноземца,

немало злыдней дома завелось.
И мяли люд Малюты-управленцы
без церемоний, с маху, на авось.


9

Без церемоний, с маху, на авось
растащено народное богатство.
Как где-нибудь за морем повелось
магнаты и магнатики плодятся,

берут бразды. (Поцарствуем, небось).
И с жадностью бросаются на яства.
Глядишь, бюджет - ощипанная гроздь,
и вся в руках начальственного братства.

Под лампами на тысячи свечей,
бесстыдно, въявь - и не страшит сатира -
под дудку бесшабашных ловкачей,

на удивление благого клира,
за счёт изъятых нищенских грошей
вершат дела большие штаб-квартиры.


10

Вершат дела большие штаб-квартиры,
дробят материки на фронт и тыл,
и вся земля - не стрельбищем, так тиром -
дрожит в распоряжении громил.

Не ведомо, какого звать факира,
чтоб малость успокоил и смирил
в глухой тайге и по степным такырам
охотничье сообщество горилл.

Распуганы маралы и пантеры,
редеют бобр, куница и лосось,
израненный бродягой-браконьером

не знает, где спастись рогатый лось.
По всем тензометрическим замерам
надтреснула сама земная ось.


11

Надтреснула сама земная ось,
лишённая своей природной смазки.
На волю из-под спуда поднялось
сокровище, помянутое в сказке,

Поди - заткни, а лучше не елозь!
Зафыркало внутри стальной оснастки,
могуществом и жаром напряглось,
преобразилось в пластики и краски.

За золото подземных кладовых
идут торги и тупятся секиры.
Не брезгают ударами под дых

воители, правители, банкиры.
Пока трудяги молят всех святых,
слетаются всё новые вампиры.


12

Слетаются всё новые вампиры,
и всё дороже чистая вода
без мути отработанного жира,
из родника, из речки, из пруда -

вода для камбуза и Мойдодыра,
вода в сады, в поля и в города,
бутылка молока или кефира
и сладкий морс с кристалликами льда.

Вот море растранжиренное стынет
и коркой горькой соли разлеглось.
С Арала пыль по выжженной равнине -

попробуй-ка, промой и унавозь!
И нечем загасить пожар пустыни.
Таков закон, пока народы врозь.


13

Таков закон. Пока народы врозь,
диктуют неприятель и природа.
Охватывай, поджаривай, морозь!
Цари необоримая невзгода.

Вдруг пекло под ногами взорвалось,
и бездной расступается порода.
Спеши туда. На помощь людям брось
запас тепла, любви и кислорода.

Что поднесёт неверная судьба
грузину, осетину, юкагиру?
Там мечется стихия, там пальба,

там воры льнут к бесценному сапфиру.
Где правит мародёрская гурьба,
гореть Кавказу, вымерзать Таймыру.


14

Гореть Кавказу, вымерзать Таймыру,
пока всечеловеческий совет
не выведет последнего проныру
на строгий неуклончивый ответ.

Найдутся же вожди и командиры,
способные, сметая всякий бред,
построить всенародную квартиру,
где чтят гуманистический завет.

Так хочется дожить до доброй славы,
когда весь мир, по самую Луну,
объединит великая держава,

великая не в ширь, не в вышину,
а чистой совестью и добрым нравом.
Я веровал в великую страну!


15

Я веровал в великую страну,
трамплин невероятных траекторий,
флотилию, скользнувшую в волну
неистово бушующего моря.

В злосчастиях винят её одну,
клеймят в несправедливом приговоре,
растаскивают общую казну
в разбитой государственной конторе.

Без церемоний, с маху, на авось
вершат дела большие штаб-квартиры.
Надтреснула сама земная ось.

Слетаются всё новые вампиры.
Таков закон. Пока народы врозь,
гореть Кавказу, вымерзать Таймыру.


Декабрь 1996 г.

Парадиз

ПАРАДИЗ


1

Нужна ли нам чудесная мечта,
в волшебный рай зовущая идея,
удобная духовная аллея
для честного несения креста

по манию небесного перста?
А, может быть, куда верней рацея,
что рая ждать - напрасная затея,
что за кончиной мрак и пустота.

Завет, уставы, прописи твердят
о вековечном прочном идеале,
зовут возжечь сияние лампад,

молить об утолении печали,
стремить свой дух в нетленный вертоград.
Держаться ли за ветхие скрижали?


2

Держаться ли за ветхие скрижали,
за сладость и дурман сакральных слов?
Завалы книг, свидетели веков,
смущают нас в библиотечном зале.

В Двуречье, на Синае и в Непале,
на сотнях позабытых языков
веления придуманных богов
пророки разных вер провозглашали.

И вер, и сект сплошная пестрота
в итоге века та же, что в начале.
До Магомета, Будды и Христа

не по земле пробиты магистрали.
Пускаемся по безднам без моста
пешком вразброд в неведомые дали.


3

Пешком вразброд в неведомые дали
идём за пилигримом пилигрим,
из века в век радения творим
Осирису, Астарте и Купале.

Кумирами из камня и в металле,
не зная счёта силам неземным,
заполнили Ниневию и Рим,
пока творцу единому не вняли.

Единый в триединстве вседержитель,
всевидящий из горнего скита,
внимает свыше сладкогласной свите,

поющей славу сердцем и с листа.
А мы, земные, с воплем о защите,
плетёмся, босота и голота.


4

Плетёмся, босота и голота,
на перепутьях заполняем храмы.
Там иереи, бонзы и имамы
провозглашают долгие лета

и управителям и пастырям скота -
всем рвущимся под свод священной брамы,
как их ни гнут трагедии и драмы,
как ни томит земная маета.

Аскеты учат: не ищи пустого,
земной успех - и тлен и суета,
и вне высот небесного алькова

ждать перемен и счастия - тщета,
взамен у нас святое божье слово
как ключ и пропуск в райские врата.


5

Как ключ и пропуск в райские врата,
возвышенный предел существованья,
зачтут нам исповедь и почитанье
икон, мощей, реликвий и креста,

терпенье, соблюдение поста,
готовность искренней и щедрой данью
без понуканья и напоминанья
оплачивать небесные счета.

Итак Святую Троицу почтим,
спасающую в пламени и шквале.
Войдём с моленьем в Иерусалим

и будем правы в радостном финале,
что ложную дорогу не столбим
в Элизиум и к сказочной Валгалле.


6

В Элизиум и к сказочной Валгалле
уносит рыцаря воинственный экстаз,
поэта мчит крылатый конь Пегас.
Искатели священного Грааля,

мечтая о божественном бокале,
от горних сфер не отрывали глаз.
Кому не ведом Дантовский рассказ -
искусный, как старинные эмали -

как он пропутешествовал живой
не в грёзах, не в магическом кристалле,
а с трезвой и здоровой головой

в загробные круги и вертикали,
в страшащий и манящий свет иной,
уж как бы тот Эдем ни называли.


7

Уж как бы тот Эдем ни называли
строители эпохи пирамид,
они тесали мрамор и гранит,
не ожидая денег и регалий.

Но каждый истукан на пьедестале
всегда вещал (и до сих пор твердит),
что райский путь для смирных не закрыт,
лишь только б власть и веру почитали.

Веленья нынешних вождей и мумий
жестокому диктату - не чета.
Толпа боготворит, ополоумев,

не деспота, а хитрого хлюста.
И мы не раз на площадях и в Думе
цитировали вещие уста.


8

Цитировали вещие уста,
прикрывшись ими в митинговой сваре.
Глашатаи всех партий на бульваре
рядились в характерные цвета.

На перекрёстках, с пеною у рта,
те - чёрные, погромные, в угаре,
те - белые, откормленные баре,
а те - в лохмотьях алого холста.

Под пёстрыми знамёнами стоим,
созревши по казармам и острогамм,
и все поём, как преданы своим

угодникам, святым и демагогам.
Был крепок дух и пыл несокрушим,
теперь пресыщены огарками и смогом.


9

Теперь, пресыщены огарками и смогом,
загажены озёра и леса,
и беженец, голодный хуже пса,
стучится в дверь и плачет за порогом.

Отставники по старческим берлогам
благодарят святые небеса
за порцию отвара из овса,
венчая жизнь убогим эпилогом.

Но воля финансисту-бизнесмену:
палаты, броненосный экипаж,
есть смачный стол с питьём хмельным и пенным,

к услугам весь лакейский антураж.
Жаль, надобен эскорт полувоенный
в стране сплошных разборок и покраж.


10

В стране сплошных разборок и покраж
припомнишь расставанья на причале,
где чайки суетились и кричали,
озвучивая северный пейзаж.

При шорохе, спасая свой плюмаж,
упитанные утицы взмывали.
А ты порой, заснув на сеновале,
и сам вспорхнёшь и облетаешь пляж,

покуда милицейская рука
не стянет вниз, воздев чернильный ноготь,
обломит крылышки и даст шлепка...

Идиллия. Простор для монолога.
Манящий запах милого мирка,
где скрыты в водах Китеж и Молога.


11

Где скрыты в водах Китеж и Молога,
не в небе ли зеркальный строй палат,
куда святые души отлетят,
ушедшие от Гога и Магога?

Ведь счёта нет рассказам и эклогам,
восславившим святой библейский сад.
Там Ева, покусившись на гранат,
прогневала всемилостивца-бога.

Иное с Елисейскими полями.
Раскрою разрисованный увраж -
блаженные в необозримой яме,

при них Плутон, гостеприимный страж.
Душа к душе слетаются роями,
а в небесах рисуется мираж.


12

А в небесах рисуется мираж.
Владыки разных вер не согласились
совместно мять эдемский амариллис,
искать один небесный патронаж.

Так что там: туча, грот, могучий кряж?
Пересчитать святое войско силясь,
мы в списке вер и парадизов сбились.
И рады бы добраться, да куда ж?

Насыщенные сказками сполна
(Как разнятся они, и как их много!),
мы, право, предпочли бы времена

не распрей у святых, а диалога.
Пока вся жреческая каста недружна,
мы не искатели небесного чертога.


13

Мы не искатели небесного чертога,
не станем тешиться несбыточной мечтой.
В любой беде Господь всегда с тобой,
но нужно действовать, когда звучит тревога.

От бомб и пуль не защищает йога.
Готовь оружие, ты с ним пойдёшь на бой,
укройся за надёжною стеной,
возьми в охранники надёжного бульдога.

Когда заброшены цеха и нивы,
тогда заводится мистическая блажь
и чередуются загробные мотивы,

иные беглецы пакуются в вояж.
Но рай - не в небесах, не за проливом.
Нам нужен рай - во весь земной этаж.


14

Нам нужен рай - во весь земной этаж,
не тайный склеп одной масонской ложи,
а праздничный дворец для молодёжи,
вселенский сад, всемирный вернисаж.

Он будет твой. Ты сам его создашь.
Весь разум твой и жизнь свою положишь.
Мы на Творца из Библии похожи:
вглядись в себя, в глубь озера, в трельяж.

В твоих руках твоё земное царство,
лесная ширь, речная чистота,
прегрозное когда-то государство,

сменившее гербы и паспорта.
Крепи страну, и в этом всё лекарство.
Нужна ли нам чудесная мечта?


15

Нужна ли нам чудесная мечта?
Держаться ли за ветхие скрижали?
Пешком вразброд в неведомые дали
плетёмся, босота и голота.

Как ключ и пропуск в райские врата,
в Элизиум и к сказочной Валгалле,
уж как бы тот Эдем ни называли,
цитировали вещие уста.

Теперь - пресыщены огарками и смогом.
В стране сплошных разборок и покраж,
где скрыты в водах Китеж и Молога,

а в небесах рисуется мираж,
мы не искатели небесного чертога,
Нам нужен рай - во весь земной этаж.


Октябрь 1996 г.

Палиндромы

Палиндромы

ЗОНА ЗАНОЗ - ПЕРЕВЕРТНИ

Перевертни, они же перевертыши или палиндромы - забава коварная, хитрая, колдовская. Относиться к ним можно по-всякому. Например, Владимир Маяковский в своих стихах высмеял увлечение перевертышами как бездельное, а Велемир Хлебников посвятил им немало времени и труда. Перевертыши читаются одинаково как слева направо, так
и справа налево. Отдельные виды перевертышей - эксцентрики - демонстрируют особые варианты прочтения.
В перевертышах подчас проявляются неявные (потаённые) свойства языка, неожиданные буквенные и смысловые сочетания. Отыскание удачного по написанию и смыслу нового перевертня - весьма редкий случай и большая радость для автора, но чаще конструируются разные несуразные или абсурдные фразы, которые берутся на заметку как сырьё для дальнейшей шлифовки. Очень трудно поручиться, что вновь найденный палиндром не был ранее отыскан и опубликован кем-нибудь другим. В итоге, кроме приятных находок, авторам и читателям грозят и занозистые разочарования.
Перевертни были сочинены в течение нескольких лет, с 1990 года, и по большей части помещались в различных периодических изданиях, а также в Интернете. Многие из этих авторских находок неоднократно, без указания источника, перепечатывались и перепечатываются другими лицами в разных изданиях и на многочисленных сайтах.

"Навозну кучу разрывая,
Петух нашёл Жемчужное зерно..."
И. А. Крылов




А бур - вертун в нутре вруба.
А горлопан утоп в поту на полрога.
А карма непримиримого - мир, и мир - пена мрака.
А квас лакал - плакал Савка.
А Китежу хоробы выборов - хуже тика.
А кручи теории роет и чурка.

А кто идиотка ? Дуди, дуда, кто идиотка.

А Миргород устоит и от судорог Рима.
А муза - раба разума.
А на киле пух у пеликана.
А не шок - осока косо кошена?

А раки - кошмар, бобрам шок и кара.
А рез - алее лазера.
А Рим-город устоит и от судорог мира.
А Себежу хворобы выборов - хуже беса.
А так аки гол жандарм - смрадна ж логика ката.

А чаду искать такси - удача.
А чем нов звон меча?
Аврор палила прорва.
Ад змее - мзда.

Аксакалам мала каска.
Актуален "Атас!" - осатанела утка.

Акулина парализована, а навозила рапан и лука.
Ала пика пала.
Алы пики пыла.
Аму, Витим, Ирпень, Сясь - не примитив ума.
Андроид из армии мрази - Диор дна.
Ан, за кукиш - шику казна.
Араб из Назарета клял катера Занзибара.
Арбату мстит смута бра.
Атос, аркебуз, во лбу - кубло, в зубе - красота.
Ахал палач: ала плаха.
Ахи выводя, стилист силится до вывиха.
А чаду искать такси - удача.
Бабуин - ни дома, сам-один, ни у баб.
Барывался славы раб.
Беда, сутолока, накол от усадеб.
Большим Я уямишь лоб.
Босому не доходен ум особ.
Будили липу, пилили дуб.
В ад зовя, стимул гневен - глумится, воздав.
"В аду я слажу", - мужался удав.
В кубике - сусеки букв.

В озере налим - мил, а не резов.
В Омолоне - взвод вдов, звено ломов.

Во сне простителен и Леже, ежели не летит сор пенсов.
В яму волокут, уколов, умяв.
Вакула - не дороден, недо-Оден, недо-Роден, а лукав.

Вакула - мокрогуб, соня, нос бугорком, а лукав.

Вали массами лав.
Веди массами дев.
Веер веял, хохля евреев.

Великорус - и лих, и хил, и сурок, и лев.
Вера - ванна варев.
Вера - масса марев.
Вера - мокко марев.
ВИЧ был улыбчив.
Водяры толпе - теплоты рядов!
Воем ! Воем ! Meow ! Meow !
Возам же мор промеж МАЗ'ов.

Вокал какаду куда как лаков.

Вокал овода колок - адово лаков.  (Суперпалиндром).
Волгу толок окол от углов.
Возок араки - тут как тут и Каракозов.
Вол с зебу валили лаву без слов.
Вол с зебу честят сечу без слов.

Вон араб лапал баб, лапал баранов.
Вон миг-то ! Чаду-то ! Лев осовел от удач, от гимнов.
Вонми гуду гимнов.
Вонми гулу гимнов.
"Воров усмирим !" - Суворов.
Вороти теперь репетиторов.
Ворох нот слил стон хоров.

Воск - юла люксов.

Воспели на Ниле псов.
Воспоминали лани мопсов.
Восприми мир псов.
Восхищу сущих сов.
Восток отучили чуток от сов.
Вотру джем между ртов.
Вяз зарделся - след раззяв.

Гони гудение и недуги ног.
Гнала фортуна нутро фаланг.
Город удивили дервиши - вредили виду дорог.
Город умиротворяя, ров торим у дорог.
Города непримиримого - мир, и мир - пена дорог.
Гуди массами дуг.

Гулак удава лапал, а в аду калуг. (Суперпалиндром).
Гул Эола рвал лавр, алоэ, луг.

Давыдов и Карлов тащат вол, рак и воды в ад.
Дар гор терял мямля-ретроград.
Дебил после Гааг ел сопли бед.

Делся след и тени нет гения, и нег - тени нет и делся след.
Дёма напористо летел от сиропа на мёд.
Джучи коки чужд.
Диана - диче сечи Данаид.
Дивит сонм - у Володи идолов умности вид.
Дивит соню юности вид.
Диор дна из армии мрази - андроид.
Довыв, и шипи и пиши вывод.
Догмата атом - год.
Докладывал семерым хохмы ремесла - выдал код.

До мата - том од.

Дорог мир и Минск, с ними Рим-город.

Дорог, не моргом огромен город.


Дроф втащат в Форд.
Дуди массами дуд.
Дум латы да зады - талмуд.
Ежу не до Меня - не моден уже.
Ели Фили филе.
Ему света и ладана дали - а те в суме.
Евлах в халве, Ереван - на вере. (Вариант Ария Яновича Земеля: На вере Евлах, в халве Ереван).
Жадно завёл Лёва зондаж.

Заказанчик - кич на заказ.
Закопан соня - нос напоказ.

Замучен казак, но он, казак, - не чумаз.
Замучил Семён: "Пень - не пнём, если чумаз".

Зарази заразу, зарази за раз.
Затопали массами лап о таз.

"Заходи !" - Летел. Одинок. И кони долетели до хаз.

Зелен и лих коровяк, яворок хил и не лез.
Зелен Макар - к ракам не лез.
Зелен Максим - к мискам не лез.
Зонг Аида - диагноз.

Зоркости не пенит сок роз.  Зоркости щит  - сок роз.

Зрю горб ереси и серебро гюрз.
И Джо в витязи летел и зяти в вожди.
И из ада краха мазанул, как луна, замах аркад Азии.
И к рати нас волокут, уколов, санитарки.
И кричат на род одоранта чирки.
И крокодила высасывали до корки.
И ладно взмыв, одел мороз узором ледовым звон дали.
И лилипутики Никиту пилили.
И лохи, и гении разорили розарии неги и холи.
И мавры на покое окопаны рвами.
И Мадрас нам тени кинет мансардами.
И МАЗ, и ВАЗ, и лапоть не день топали за визами.
И машу себе не раз в заре небес ушами.
И размолот на муть туман толом зари.
И роз и губ алее Елабуги зори.

И тужу, лгу вере в углу жути.
И сев, и идучи, дуди чуди и веси.
Иерусалиму мил Ас у реи.

И чади-гори право масс: самовар, пирог и дачи.


Из реф'ов я с лавров ворвался во ферзи.
Ижора заругала балагура за рожи.

Ила к Сатане натаскали.
Или лохматого там холили,
или чумазого замучили,
или чужого жучили...

Или женили, или не жили.
Или нежили, или женили; или женили, или нежили.
Илы ныли.

Имам годен  магам не догмами.

Инин карасик скис, а рак ни-ни.
Инок сир искони.
Иса вещал слаще Васи.
Ишак, ешь лобио и больше каши.
Ишаку зодиак оберегал в лагере бока и дозу каши.
Ища чуда, вянет Савва, стеня в аду чащи.
Ищу кущи Иудеи, еду и ищу кущи.
Кабатчик - кошмар, срам, шок - кич, табак

Какаду клал крыс на каратэ, таракан сыр клал куда как.
Какаду. Кто он? Аскер и мачо с очами Рекса. Но откуда? Как?
Каликам не доходен мак и лак.

Карма - мрак: ту темень не метут.
Карма - товар, правота - мрак.
Карму саданули луна да сумрак.

Киборг влетел в гробик.
Китс им не читан, а фанатичен мистик.
Кинули с нами казаки и манси Луник.
Кишкам и мак - шик.

Клёш трётся, стёрт шёлк.
Клёшник Бушлат потоптал Шубкин шёлк.
Ковал поп поплавок.
Козявкам смак вязок.

Колб наворован блок.

Колесо трётся, стёрт оселок.
Кома, наисрамота, зато марсианам ОК.
Комендант на дне мок.
Кому Оден худ, митингами магнитим дух недоумок.
Кому небо дано, то-то надобен умок.
Копоть - тать топок.

Копошится стиш опок. Коношится стишонок.
Кори лом, моли рок.
Корим мели дилемм и рок.
Корм астенику кинет сам рок.
Корт иногда в ад гонит рок.
Корысти ради Инга Агнии дарит сырок.
Корю раж, а жарю рок.
Корявому то-то хохот от умов ярок.
Корякам - тюлень не лют, мак ярок.
Косил ад одалисок.
Косой ударь, радуй осок.
Косому не доходен ум осок.
Кошкам мак - шок.
Кошу - шип, пишу - шок.
Кремень не мерк.
Куликам дорог огород, мак и лук.
Курогон многорук.
Лавы вёл поп, казак поплёвывал.
Ладену, Кропоткину - никто порку не дал.
Лазер зари шалаши разрезал.
Лазил волк - изюм мюзиклов лизал.
Лапидарен у рва, а вру - не рад и пал.

Лапитуп в пути пал. (Лапитуп - из "Трёх толстяков" Юрия Олеши).

Лапоть не день топал.

Лапсердак в кадре спал.
Латып, воруя, грешил, а Алишер гяуров пытал.
Лебедь - не лют, коростелю - лет сорок, тюлень - дебел.
Левел плевел, ревел клевер.
Леди бог обидел.  Леди босс обидел.
Лепо Савва сопел.
Лепота: летел - и Майами ! Летел, а то пел.
Лепота: летел к цели - в Илецк ! Летел, а то пел.
Лепс вопилки клипов спел.
Лепс Олесе весело спел. Лепс о лесе весело спел.
Лепс успел. Лепс пел. Лепо попел. Лепс спел. Лепс успел.

Лес загазован  - с навоза газ сел.

Лето поп попотел, лари поп попирал, в епархии храпев.
Лидер-вертун в нутре вредил.

Лизу бог обузил.
Лире вопли Нил поверил.
Лире, по сути, Багдад габитус оперил.
Лиру древес Север дурил.
Лиса будто кот дубасил.
Лису казнили - филин закусил.
Лих чад удали, и лад удач хил.
Лукавому то-то хохот от умов акул.
Лукавя, яримся, смиряя Вакул.

Луник у Васи, наган Исаву кинул.  (Суперпалиндром).

Макака - мама макакам.

Макар - арака - кабак, а кара ракам.  (Суперпалиндром).
Макси - лосям, мясо - лискам.
Мак чужд (яд) жучкам.
Мал рог мытым горлам.
Малага - кара кагалам.
Мало попу (заразу) пополам.

Малюю лам.
Манила - мама малинам.
Марсель - лес рам.
Массаж у гаг - ужас сам.
Меченого торопили, поротого - нечем.

Миног  гоним.

Мираж: юлу-барабулю жарим.
Мира шанс - ананас нашарим.
Миргород мал хохлам - дорог Рим.
Мирим Ирпень - тать непримирим.
Миром воров морим.
Мир огради, муза, разум и дар. Горим!
Мир маслинами манил сам Рим.
Мирт сушим и шустрим.
Митингами и мумии магнитим.
Митингами серебро торб ереси магнитим.
Мишуру мод в дому рушим.
Миф Ареса - срам Марса - серафим.

Моду сужу судом.



Мокошь ! Шила попалишь шоком. Мокошь ! Шила калишь шоком.
Мокошь ! Шила сусалишь шоком.


Мок молебен в небе ломком.
Мокрогуб, весомо верчу чревом, осев бугорком.
Моли Будду билом.
Молоти, довод, в оплот столпов, доводи толом.
Молотили кокили толом.

Монах не честен - и ни-ни ?  Нет ! Сечен ханом.
Монрепо - в оперном.
Мопассан ли заразил нас сапом ?
Моргала, взывая, а вызвала гром.
Мордогрупан летел на пургодром.
Море пенит не диссидент и не пером.
Мот историй и рот ситом.
Моте пел Иероним в миноре и лепетом.
Мотище Бушлат стал Шубе щитом.
Муза рада чаду, которого роток - удача да разум.
Муке меда - вадемекум.
Муку мелем у кум.
Мясо - лискам, макси - лосям.

На Барабе о бодром мордобое барабан.
Навоз арбой образован.
Наг и жуток скоту жиган.
Нагло бомонд дном оболган.
Надсону - арфа, а фрау - нос дан.
Надсону - роза, а Азору - нос дан.
На! За кукиш - шику казан.
На кукан сел лихач Ахиллес, на кукан.
Намелет а-ла-ла телеман.
Намелет о-го-го телеман.

Нам - ор, а чаду, мадам, удача - роман.  
Нам - сила, темь тьме - талисман.
Нам сила - то-то талисман.
На мути кармы мрак и туман.
Напитал пуму, плати, пан!
Народ бушевал в лаве шуб до ран.
Народ не чумаз, а замучен до ран.
Насморк сипит о негах, а генотип искромсан.
Насос боссами масс обсосан.
Нахапал пепла (зла, фуфла) пахан.
На холмах лес совел, еле воссел хамло-хан.
Не вид мосолов с волосом дивен. Дух мосолов с волосом худ.
Не влезу в узел вен.
Не гнал рэп Эрланген.
Не гни лоз, лип и пил, Золинген!
Не дивен Никулин, и Лукин не виден.
Не дивен ирис, сир и не виден.
Недород, но Дадон - дороден.

Нежен какаду - куда как нежен.


Не зело полезен манометр Артемонам.
Нем, крут Джучи и чужд туркмен.
Не моды ради лили дары домен.
Немо не фото, фото - феномен.
Немота от стопора, а ропот стоатомен.
Нем у гиен - макакам не игумен.
Нем у зебр - безумен.
Немца недоразвили, или в зароде нацмен ?

Не рад зебу - бездарен.
Не ради лоска шишак солидарен.
Не реву - и вот, сияя, я истов и уверен.
Не сажу мажу, а ужам ужасен.
Не сапой олух, а хулой опасен.
Несостоятелен зов, в возне летя от сосен.
Нет, не рапс на рту Муму транспарентен.

Нет, не нам мир имманентен.

НЛО - вертун в нутре волн.

Новаторов - в ворота вон.
Но и Пенелопа на поле не пион.
Нои сватали нам Азию, и заманила та в Сион.
Норовит сапсана спасти ворон.
Норовом яр паша, прямо ворон.
Норов уратовала, поперев к вере. Попала в отару "ворон".
Нося руно, понур Ясон.
Но так и так, и там и тут, лечу чучел  - тут и мат, и кат, и Катон.
Нукало в идеологии голое диво лакун.
Ну, пиши бред о дерби, шипун.

О видео ! Вон оно - новое диво.

Огонь, лава на Навального.
О, горд обелиск силе бодрого.
О, горд ум мудрого.

О, лари ! Лазер Азиза резал и рало.  (Суперпалиндром).
"О, не взлети! - Маг нерешителен. - Не лети шеренгами, тел звено".
Оголец - то пуп (комок, шиш) от целого.
Оголим милого. (Оголим мачо, очам милого. Оголи хилого).
Огонь летит с мстительного.
Огонь - локон окольного.
О рыси ! Кошмар ! Бобрам - шок и сыро.
От историй и рот - сито.
От кафедр ор де-факто.

О моде Венере не ведомо.


Оторопел: сопру кур - после порото.
Отче! Окончи лично кое-что!

Пастёр попрёт сап.
Перечил ли череп?


Пилот и мачо !  - Лакал очами, то лип. (Суперпалиндром).

Пиши: чту право масс, самовар, путчи, шип.
Пишу - жуть, тужу - шип.
Пишу - чушь, шучу - шип.
Пишу - шок, а кошу - шип.
Показывался славы закоп.
Поколебался, слабел окоп.
Поле не пашем, смеша Пенелоп.
Пустоват - колера тарелок - тавот-суп.

Раб утоп в поту бар.
Радение феи - не дар.
Ражему в руку наган - у кур в уме жар.
Ракеты помогут в тугом опыте кар.
Рафики, Володи ! Харканите, дети, на крах идолов и кифар.
Реви, воспались, сила псов и вер.
Реви, лети зов Азии: "Завозите ливер".
Рембо, увидя диву, обмер. Рембо - Китсов хвостик - обмер.
Ропот выразили, зарыв топор.


Россия - рог вин с нив горя и ссор.
Россия - или санитар в рати насилия и ссор.
Рушок Котофеевич был умён - днём улыбчивее фоток кошур.
Рядовой овод яр.

Сапог оторопь поротого пас.
Сарапул - лупа рас.
Себя оперив свирепо, я - бес.
Сев, астеник скинет вес.
Секса лев - Гойя, Йог - Веласкес.
Селевкиду дик Велес.
Селение феи - не лес.
Сиам и Сирия умрут, штурмуя и рис и маис.
Сикст - аббат - скис.
Силился, норовился и еду, и ищу кущи Иудеи, ясли ворон, ясли лис.
Сип Ареса - срам Марса - Серапис.
Cкука лила чепуху, печалила кукс.
Собака бурая, а рубака - бос.

Собака бурчала: палач-рубака бос.

Сому не доходен ум ос.
Сонатор крота - нос.
Сор осени - не Гоген и не Сорос.
Сорил каноник перо репкино на клирос.
Сосо - демагог, а Гога - медосос.
Спаржа - не сено, не сенаж рапс.
Там - лира псов - воспарил мат.

Телеман коту шуток намелет.
Телок море пером колет.
Тело калла колет.
Тенге не дам, а денег нет.
Тени кто откинет? Тени тумана на мути нет.
Тени нет и делся след бучи событий, и ты бос, и чуб - делся след и тени нет.

Тени серее ереси нет.


Тёртую укоришь - широкую утрёт.

Тимоти-мачо мадам очами томит.
Тирадой олух как хулой одарит.
Тише повелю - лев опешит.
Ткну пером в море пункт.

Тонет енот; топь, пот; тонет енот.
То плакал от наива павиан, то лакал пот.
Топор и лазер срезали ропот.

Топор - огого !  Потоп - огого !  - Ропот.  (Суперпалиндром).
Труб наворован бурт.
Трюм ахинеи - гиенихам юрт.
Туги фрау у арф - и гут.
Тузам небо дано, но надобен мазут.
Тупаки, дамы, дети, претерпите дым, ад и капут.

Тупак ! У мола потоп, а Лому капут.  Тупак ! У тока потоп, а коту капут. (Суперпалиндромы).
Тупаку деду* - капут. (*Возможны варианты).

Тупак !  Умора !  Потоп, а рому - капут ! (Суперпалиндром).
Тут чудовища чадят яд, а чащи воду чтут.
Тяни чан, турпаны напрут - начинят.
У гор мотив выдал - ура! - рулады в витом рогу.
У Гудвина дуда - ни в дугу.
У кота пили, лили патоку.
У крыс ищи сырку.

У персоны нос с репу.
У пещи ищи и щи и щепу.

У ржи: ворвался я с лавров - и жру.


У скал погоню искать такси юного плаксу. (Палиндром Ария Яновича Земеля: У скал плакса ласкал плаксу).
Увар переплыл переправу.
Увар поплавал по праву.
Уведи очами и мачо, и деву.
Угоди очами и мачо, и догу. Угоди удоду и догу. Угоди мадам и догу (и т.п.).

Удав !  Откуда в Аду кто в Аду ?
Удав толом смолот в аду.
Удавы навозили бомб, мобилизованы в аду.
Уж астеник скинет сажу.
Уж орала в раже претензий - из нетерпежа рвала рожу.

Ужели нагл ? - Оболган и лежу.
Узрев акт, яро корят каверзу.
Уду сладил буржуй, уж рубли дал суду.
Укокошен казак, не шок оку?
Укором мерю тюрем мороку.
Укрыт саном, Тимоти томит монастырку.
Умудрил клир думу.
Умудрит тир думу.
Умучу заразу-чуму.
Унежь, дубинка, как-нибудь жену.
Унежь жену, угоди догу.
Упарили рапу.
Урод званивал - лавина вздору.
Утоп в поле непримиримого мир, и мир Пенелоп - в поту.
Утро поползло по порту.
Фен веет на Антеев неф.
Ферту-шуту - туш у треф.
Хакер вывел клёвы в реках.
Хакер - танк на треках.
Хамок вини в комах.

Хил он - лама. - мал, но лих. 

Хил, но и махами и пихами он лих.


Хитёр поп, но видя ля-ля див, он попрёт их.
Хит слетел, стих.
Хит улетел, утих.

Хитрит хитрилка, а клир тих, тир тих.
Хитроват аббат, а вор тих.


Хитро выпущены ныне щупы, вор тих.

Холен. Алису лапал. У сила ! Не лох. (Суперпалиндром).

Холен, Анапу лакал, у пана не лох. (Суперпалиндром).

Холен и чачу лакал; у чачи не лох. (Суперпалиндром).
Холили липу, пилили лох.
Худее лимон, но милее дух.
Худ Йоганн, нагой дух.
Цели же скуку кукс, Ежи Лец.
Целого полка зараза - клоп-оголец.
Цепок скопил хабиб, а хлипок - скопец.
Чади массами дач.
Чу, гомон - не бубен, но могуч.
Шанс - ананас наш.
Шепчутся, а я с туч пеш.
Шишка Бене - не бакшиш.

Шукал у Жаба казак Абажу Лакуш. (Суперпалиндром).

Щипал, драил лимузин снизу миллиард лапищ.
Щуку ужу сама да Адама сужу у кущ.
Юлу гоняя, но гулю.
Юлу роняя, но рулю.
Юнгу разругала баба-балагур за ругню.
Юнец, а лиру, дурила, ценю.
Юнец - нищ, неженка, - мак (сусак, шишак) - не женщин - ценю.
Юнец - нищ, нежен, - кабак - не женщин - ценю.
Юнец, нищ, не женат, и Лолит (Лилит), а не женщин ценю.

Юн, юнец: нищ; нежу женщин; ценю ню.
Юра в тире, там и материт Варю.
Я ем, умея, - я ем змея.
Я не лез в зеленя.
Я рад даря.
Я славил аванс - наваливался.
Я славил азы (азу) - заливался.

Я славил зарю - разливался.
Я славил Зин (ЗИЛ, ЗИМ, ЗИС) - изливался.
Я слазил до пагоды дога - подлизался. Я слазил до Пекина, к Анике подлизался.
"Я слижу соду и муку" - решил Алишер у кум, и удосужился.
Я слил елей -еле лился.
Я слипся, я слился, я спился.
Я с туч пеш, и кони и иноки шепчутся.
Я с туч пеш, сер да ясен, иереи, неся адрес, шепчутся.
Яиц нет - не сентенция.
Яиц нет - опала, мала потенция.
Яна-балагура ругала баня.
Яро будил мадам Лиду Боря.