Громом напуган случайный прохожий,
Спину согнул, утекает в подъезд.
В лифте играет чешуйчатой кожей
Тот, кто сегодня прохожего съест.
Страх свой естественный превозмогая,
Выйди, прохожий, на свет, покажись!
Разницы нет: эта или другая,
Следующая жизнь.
Не отставай, пацан, просто иди за мной.
Мы отдохнём-поспим возле того леска.
В Вятке уже весна, в воздухе пахнет хной.
Жаль только, нам с тобой Вятку не отыскать.
Надо признать, дружок, мы натворили дел.
Та, что идёт с косой, как никогда близка.
В Вятке вино рекой, много послушных дев.
Жаль только, нам с тобой Вятку не отыскать.
Может, к утру в лесу нас занесёт метель,
Белая как огонь, синяя как тоска.
В Вятке во всех домах кофе дают в постель.
Жаль только, нам с тобой Вятку не отыскать.
Мы в январе много и жадно спим,
А в феврале маемся без одежд.
В марте из наших глаз льётся зелёный спирт,
Чтобы к апрелю мир был по-апрельски свеж.
В мае наш мозг пчёлами окружён.
Водка в июне чистая, как слеза.
Жаркий июль зовет бросить ненужных жен.
Август даёт возможность шире раскрыть глаза.
Нам в сентябре двери снимать с петель,
А в октябре прыгать с покатых крыш.
Тихий ноябрь для нас стелет в лесу постель.
Снежный декабрь опять всё превращает в мышь.
На далёком острове в синем море
с разной скоростью, словно в «Койяанискаци»,
сам с собой болтая, смеясь и споря,
в направлении точки GS-15
шёл смешной андроид в ручном режиме,
ел батон французский и сыр халуми.
Восемь птиц тревожно над ним кружили
и кричали, словно ополоумев.
Он послушал птиц, покрошил им хлеба,
спел им песню «Эй, не грусти, не надо».
А к обеду так затянуло небо,
что всем стало ясно: грядёт торнадо.
Зима прошла. Я выставлен во двор,
где копошатся маленькие люди,
где время оглашает приговор
больным цветам в эмалевой посуде.
Здесь все застыло в странном полусне:
от пса на привязи до старого сарая.
И в темноте, во глубине, во мне
легко и незаметно умирают:
в конверте – аромат ее духов,
в секретном ящике – его стихотворенья.
А в зеркалах до первых петухов
танцует пыль хозяйского забвенья.
В городе, что построен
руками моих невест
из сквозь их тонкие пальцы
просеянного песка,
в тёмном чулане дремлет
любовь к перемене мест,
рядом стоит на страже
пепельная тоска.
Если понять, как должно быть —
всё точно наоборот.
Разум твердит: расслабься,
не дёргайся, остывай.
Здесь неподвижен не только
в крике открытый рот,
но и коты, деревья,
дождь за окном, трамвай.
Все в мире делится на то, что совершенно
И то, что хочется потрогать за рукав.
На то, что красочно, порочно, неизменно,
На тех, кто движется беззвучно как удав,
И тех, что в небе. На смычок от скрипки,
На головокружение, на ежа,
На горький опыт, прошлые ошибки,
На всё, что режется при помощи ножа,
И падает. На то, что умирает,
и то, что можно взвесить на весах.
На море в сумерках, движение трамвая,
Листок, застрявший в чьих-то волосах.
Всё делится на робкое молчание,
На гарь и копоть, громкие шаги,
На, то, что может привести в отчаяние,
На свежие из печки пироги.
На искренность, избыточные жесты,
Коробки из-под обуви, синиц,
На крики рожениц, безмолвие сиесты,
Движения крыльев, щетку для ресниц.
На то, что стало жертвою обмана,
На слёзы избалованных детей,
На то, что можно вынуть из кармана
И положить обратно без затей.
На то, что пахнет свежею травою
И будет долго жить. На муравьев,
На крик в ночи; на тех, кто с головою
И тех, кто абсолютно без голов.
На Африку, черничное варенье
На детский лепет, горечь пустоты,
На лай собаки, ветра дуновение
И на твои прозрачные мечты.
Вот я мальчишка, запертый в квартире.
Оставлен дома, очень одинок.
Солдатики в колонну по четыре
Идут победным маршем на восток.
Родители придут ещё нескоро,
И я расположился на ковре.
Считая про себя щелчки мотора
Машины, заведённой во дворе.
Как жаль, что ничего не происходит.
Меня почти одолевает сон.
Вдруг дверь скрипит, и в комнату заходит
Великий Бонапарт Наполеон.