…вий коло хати!
Стиглі червневі бомби –
врожай сорок першого року.
Над вишнями гудуть.
Повільні та волохаті.
Замкнуте коло хати.
Сновиддя риють колодязі
В безодні моїх очей.
Снити вами.
В домовинці росу колихати.
Не иначе – крестьяне
в хоромы хозяйские
в жухлых зелёных обносках,
шапки долой!
сплошь седые,
входили они – хризантемы
белоснежные,
пасынки осени…
Ты зазывала их в дом.
Чтоб продлить.
Вынимала из стылой земли –
по кастрюлям и вёдрам,
мечтам и рассказам.
Они заходили.
Не разбредались.
Толпились в сенях, коридоре.
В глазах.
Шумно молчали.
Кустами-сугробами.
Думы собой охлаждали…
В летних тапочках старых
в цветущих снегах
ты топтала тропинки
«бабьей зимы»…
Умолкали часы.
Не звонил телефон.
Пели шёпотом птицы.
И радиоточка молчала.
Лишь – снегов полон дом.
Прививка
от будущей пандемии.
Стойкий запах полынный.
Как наст.
А под ним –
меж собакой и волком –
корячится степь,
погребённая заживо в память.
Забайкальская.
Терпкая.
С фиолетовым взглядом.
Да студёны извивы Нерчи.
Да смешливая Олюшка-речка.
И снова – черёмух снега…
Коротала свой снег.
От предзимья к предзимью.
Вот только
в последнюю осень –
хризантемы расплакались
цветом
: жёлто-,
: красно-
: и розово-снежны,
: и всяко иначе.
Словно вырвалась степь
из-под наста.
В исподнем.
Пришли попрощаться
: фиолетово-сонны ургульки,
: закручено-рыжи саранки,
: маки ало-лоскутны
: и травы,
: и травы,
: и травы.
Не обещая весны.
Словно девочка-жизнь,
в краски сочные
кисти измазав, –
перепутала
саван
с холстом…
(16.10.13. 03:09)
рабы сует
язык жуём
«бери у.е.»
«давай у.ё.»
нераспутанно длинно –
мысли твои: волосы обо мне
так зарастает небо
так наготу бинтует
стыдливо – подкожье
так опускается занавес –
из пря-пря-прядей платье
к щиколоткам ползёт
всё тоньше полоска света –
юркнуть успеть бы!
утонуть в наготе
не спи обо мне так быстро
спи как в замедленной съёмке
но – спишь в оба
в зарастающем
и – спит палец
на кнопке «стоп-кадр»
мыслями – о коже –
зарастает
ветер-сестра: фугой
взлетаешь над Забайкальем
за подол твой цепляюсь
в испуге
отрываю лоскут пустоты
стылый шёпот
губами-судорогами
словом незрелым: терпко –
девочкой: дудочкой камышовой
ломкий взгляд голос руки: по швам
расползаются
НИ дуть в неё ни звучать
сквозь хрупкие пальцы: жертвенно –
НА жри её жизнь –
больно вкусна -
больно!
птица-сестра: полыхнёшь
как расколешь на две скорлупки –
до птицы-себя и после –
щебет детей за рекой: пожар
на пустыре моей памяти
тёплая пыль
ноги босые греет
покуда не станет снегом-молчаньем
память-сестра
так белым так бело: взгляд твой
изгнанный в небо
снежинками возвращается –
на глаза садятся
не тают
не разобрать ни словечка
губ не прочесть
(только слоги!)
верхняя: ни
нижняя: на
смёрзлись
(27.01.13. 13ч. 17м.)
День памяти святой равноапостольной Нины
: только утром
: только в окно трамвая
: только на малом ходу
замечаешь
как подросли они за ночь
: кресты
: монументы
: памятники
толпятся за стеной
выглядывают поверх
ждут когда
: вернутся заигравшиеся дети
: шепнут «отомри»
: заберут их домой
перепост
: адрес тот же
: одесса
: второе городское адбище
всего-то: снился
если бы не голос: живи
вот – кожа
вот – одежды
вот – февраль
вот – сердце: отнеси его подальше
и спрячь
всех прежде от себя
или накрой собой
когда рванёт
немного раньше
тогда и скажешь
а пока – молчи стихами
оглядываюсь в тьмеющее пламя
не слишком ли зарвался
заигрался
вот этим: жить
и примут ли назад
но – кто-то все следы мои собрал
как шишки по лесу
но – голос
«помни: сердце!»
тени акаций
откипев белым
растут поперёк нетающего
пути моего
забыв о зелёном
многоголосье молчанья
красиво и страшно
как свет в конце ствола
шаги о своём
и снега речь: невнятно
на языке – буква
от стаи своей отстала
зимует во мне: ненужная
как крестик обломанный
буквой «т»
и гимн немоты –
ыыыыыыы: торжествующе
прислушиваюсь
к снегу в себе
словам его удивляюсь:
говорит
говорит
(13.01.13. 12ч. 28м.)
и вот к водопою вышли
на берег ничьей реки: тишины
пригоршнями поём
смываем потные лица
крадём во славу
пьём во спасение
так много нас жаждущих
с кричащими именами
и медведь: бах
и лев: бетховен
олень: чайковский и моцарт-олень
и ещё
рысь: курёхин
пантера: шнитке
росомаха: вивальди
ещё и ещё
и с именами молчащими: много
(моё молчит предпоследним)
нас тьмы и тьмы итить мы!
и стынет в венах
водица страшная: музыка
отнимавшая от земли
отнимавшая силы выжить
топим-толкаем друг друга
лакаем запойное: тишь
а выше
по течению выше
сиротливо: мальчик
с наколками на запястьях: Иисус
пересохшие губы сжимает
молчит аки посуху
вышагивает водомеркой
следы Его: кру-ги
плоть Его: кру-ги
мысли Его: кру-ги
всё больше и больше
всё бли-же
всё гром-че
…
от безмолвья оглохший: лев
и мы с ним которые
трогаем лапами тишину
круги словно струны трогаем
а был ли: мОл-чИ!
зал и стол
двенадцать блюд: сны
учу руки спать
беру пальцами
первое блюдо:
попытка назвать
язык – змием
вытираю руки о скатерть
вытираю стрелки о циферблат
вытираю себя о тьму
пытаюсь засну…
…
…седьмое блюдо:
три раза в день
под язык
молчащее слово…
…
…девятое:
три раза в жизнь –
запретное…
*
ненасытны часы на стене
неотступны их птицы
взлетели
…
жизни моей песчинки
с ладони клюют
*
кукушиной охоты гон
зажимаю остаток
на всякий
…
неугомонны до крови
клюют мой кулак
*
увязаю в птицах по грудь
сею по свежему ветру
во сыры небеса
…
руки не находят
клюют мою высь
секунды сыплются
как пальцы
сквозь песок
и ногти
словно чешуя
пустынной рыбы
мерцают матово
и нечем взять
и некем
вот так и нимбы
осыпались
золотым
а мне бы
впрочем
ещё один мизинец
ухнул в бездну
не успевают
отрастать
не то что –
жить
«Здесь бросаю я
сердце, что средь людей побывало, и
одежды свои, и клятвы сверканье…»
(Пауль Целан)
*
и дом ещё жив и глаза ещё
кто смотрит в них нынче
так и валяются на подоконнике
два камушка с брега Нерчи: глаза
вялые виноградины
взгляд забродил в них
кружает
кто пьёт из них талое: женщину
сошедшую в фиолетовом
изжившую фиолетовое
кто гладит в них реку-дворняжку
изгнанную из Эдема
сотни глаз-беспризорников: галька
смотрят в высь
следят за движением берегов
и дом ещё и глаза
и вот ещё: имя
Февралька
тычется губами в ладошку
как сама пугающая жизнь
сердце выпрыгивает
прячется за околицей
женщина в фиолетовом: тень
зовёт его домой не дозовётся
подбирает два камушка
кладёт на подоконник
когда иду на запад
они смотрят мне в спину
сыздетства
но взгляд не долетает
прячется джумбурой
в родную землю
«Над всей этой скорбью
Твоей: другого
нет неба».
(Пауль Целан)
*
будет зелёным:
колыбель и виселица
зеленеют в едином
имя баюкают…
может дерево?
вырвется жёлтым:
глаз лучом нарисует
зрачок выпорхнет птицей
маятник шевельнётся…
может время?
алым нахлынет:
губы язык и сердце
искры сожгут полмира
болью спасутся…
может жажда?
коричневым после:
подошвы-плевки по телу
глина в шагах не сохнет
как тихая песня…
может дорога?
полоснёт голубое:
безубывно и настежь
чем больше себя подаришь
тем взгляд невесомей…
может небо?
сбудется белым:
слезинкой на облаке
все цвета отторгая
ветер в пустынных залах…
может слово?
скажи меня, Отче!
«…они быстро растут,
как трава на могиле у птицы».
(Пауль Целан)
*
и рухнет птица
и земля вздрогнет
зелёные брызги трав
запачкают небо
что тебе язык птичий мой: щебет
что тебе язык птичий мой: клёкот
что тебе
слово-стон: мама
слово-вскрик: больно
слово-сон: падать
можно: отрезать крылья
нельзя: небо
придут другие травы
растущие из сердца птицы
медленно взлетают
поют о высоте
щебечут: не пей из двух рек
где вода шепчет будущее
где вода молчит прошлое
клекочут: не глотай небо
держи в клюве
отражение птицы
летит против течения
всё глубже
неспешно падает
врастает в высь
…
они быстро растут
видавшие это
«Одуванчик, как зелена Украина!
Моя белокурая мать не вернулась домой».
(Пауль Целан)
*
иной ветер: внутренний
иное время: прочь
седые шары одуванчиков
отрываются от стебельков
летят ввысь
молча
не сказав ни пушинки
не желают взрастать
бегут затоптанной земли
летят и летят
всё укрупняясь
набухая светом
и взглядами
всё летят и летят
огромные в бесконечном
иная степь: высота
иные могилы: облака
иное молчание: несказанное
иное небо: седое
чуть слышно шевелится
седое
обнажает иную память:
не разболтать
имя Бога
ни единой пушинкой
пока не схлынет
оставив камешки птиц
«Голоса, сквозь ночь проросшие верёвки,
на которые ты вешаешь колокол».
(Пауль Целан)
*
кто-то навешивает на вратарскую
кто-то вешает новый колокол
кто-то бельё кто-то ближнего
ты терновый венец творения: кто-то
на устах футбольный финал
в ногах правда
юдифь с мячом олоферна
бородатую сферу катает носочком
вне игры и вне времени
отсюда видней
она ждёт бархатного
сезона пенальти
не футболом единым
почему бы и не
в игру игр: жизнь
ктотобол
кто-то бьёт кто-то падает
трибуны ревут
планета летит в пустоте
кувыркающейся головой
вселенских ворот мимо
и голубка вместо ветки оливы
вдогонку
несёт человечка
вселенских мимо
мимо
«Громоздкое завтра,
я вгрызаюсь в тебя, я молчу, прижавшись к тебе,
мы звучим,
одни…»
(Пауль Целан)
*
нелегко рот унять
сложно губы стереть с лица
трудно первую сотню слов позабыть
дальше проще
они резались словно зубы слова
пережёвывать данное: жизнь
свет-изгой наполняет глаза
я кричу тебе
голос хищно смакует слова
голос сетью трещит: богатый улов
ими пьян ими сыт
бормочу тебе
дальше проще
не найти места имени
имени места не вспомнить
последним стословием
слитно шуршу вниз по склону
шепчу тебе
мне ли жертвовать сотней последней
но в словесный потоп
только пару спасу
только
слово льняное: мама
васильковое слово: Отче
глина губ осыпается
светом их излучаю
всё дальше дальше
дальше проще
приюти мои голос и тень
им сносу не будет
васильковое
«Тишина, как золото, кипящее
в обугленных руках».
(Пауль Целан)
*
жить на кончиках пальцев
умирать на кончике языка
отбивные ладоней —
страсти по смолкшей симфонии
помолчи тоньше
стенание струн не лови сетью памяти
дай улететь
помолчи чуточку тоньше
ощупывай лица и дни
секундной стрелки коснись
не затупи наконечник её
целящий в сердце
тоньше нити и легче
вьётся из пальцев жизнь
не порви не запутай
зверь-тишина
человек-молчание
им ли слово нужнее глотка воды
не станет ли крови глотком
врата ржавые ощутишь наг и нем
не стучи
прикоснись да услышат
это я, Отче, это мельчающий я
молю истончаясь в ближнем
возьми моё имя
вместо ветхого рубища
прикоснись
помолчи тоньше
не носи на кончике языка
«Уложи умершему в гроб слова,
что он говорил, чтоб жить».
(Пауль Целан)
*
и слушают рты
и уши молчат
слова возвращаются
одно за другим
вереницами падают в гроб
крысолова
тенью музыки
эти смолкшие облака
эти люди в сером
искусно хвосты свои прячут
взгляды припудрив пылью
мобилизуют памятники
стражников немоты
спите жители вас умолчали
и слушают рты
распускаются камни бутонами
только девочка-кроха
зеленеет ростком
на оброненной дудочке
смеётся
своё имя вспомнила
имя: Жить
имя щекочется
«Из сердец и голов взрастают колосья ночи,
и слово, серпами сказанное, к жизни их клонит».
(Пауль Целан)
*
она ли сестра
птицы ночной молчок
влюблённая дрожь сквозняка
мой нерождённый близнец
колосок изначально стемневший
ходит неслышно по комнате
поправляет подушку
не будит
она ли сестра
она ли с собой позовёт
покажет игрушки
кушает темноту
невкусную кашу полночи
за папу
за маму
никак не растёт
тает
её ожиданье во мне
но каждую ночь: голова к голове
но каждую: на сердце ладонь
и слёзы её ко мне
её ко мне
клонит
она ли сестра
она ли слово запретное: смерть
она ли с собой позовёт
поправляет подушку
не будит до срока
«У цветочниц мы покупали сердца:
были они голубыми и расцветали в воде».
(Пауль Целан)
забыл на твоём столе
имя
стихи
телефоны
ключ от старого города
и сердце
ещё годное сердце
нет
сердце забыл на твоей ладони
впусти его на ночь в себя
пусть к твоему прибьётся
и мчался сквозь ночь
как взгляд из пустых глазниц
и был у ночи событием:
сердцем
расцветал голубой планетой
кружился от счастья
пока не забыл себя
на твоём
…я пью пока сердце моё
для тебя не стемнеет…
(Пауль Целан)
*
насыщенный неба раствор
бредит в трубе водосточной
становится город на цыпочки —
не замочить мостовые
пью твоё отраженье
из луж
из зеркал
из памяти
шлёпаешь ртом как рыба
беззвучна
неуловима
пока сердце моё не стемнеет
шевельнёт плавниками
уйдёт в пучину
лишь одичавший взгляд
лишь безбилетный голос
в уроборосе-поезде
медлишь
подпускаешь ближе чем кожа
чтобы наверняка
назвать невозможное — имя
проснуться в пугающее — ночь
мою
«…в источнике твоих глаз
повешенный душит верёвку…»
(Пауль Целан)
*
вспомни
смеялись до слёз
поливали слезинками
виселиц саженцы
вспомни
их ветви пеньковые руки
тянулись к власам
утопавших на дне
влажного неба
к их голосам
мы смеялись
сквозь слёзы
вспомни
сквозь голоса пеньковые
о как смех умеет душить
вспомни
смеёшься слезами
Александру Шеину
Плеснули в котелок мне — музыки.
Вместо воды…
Испить.
Звучать.
Покуда не затихнешь.
Не онемеешь словом.
У реки —
звучат лишь берега.
А воды — длятся
молчаяньем
и никуданидетством.
Журчанье — фальшь.
Попытка перевода.
Вбирает втрипогибельно ковыль
: ударных топот;
: струнных всплеск;
: синкопы брода.
Осталось звука — по глотку.
Я поделюсь!
И — оттолкнусь…
И дольше века длятся — воды…
1.
запятая — порез
откуда продолжает
словоточить
2.
тире —
перетягивание каната
между недосказанным и ожидаемым
3.
в сердце предложения
пулевое отверстие —
точка
мёртвый час
колыбельной полыни шелест
убиенный солдатик
чуть слышно не дышит
внутри его черепа
копошится божьей коровкою сон
по небу ползут облака
подползает змея-медсестра
лишь ему не ползти
лишь мечтать
как божья коровка взлетит
сны — молитвы мёртвых солдат
а в ржавую каску как в плошку
ненужное налито время
в пробоину вытекает
мёртвой водой
Копаться в этом «добре»
Становится всё печальнее:
Бомжа замечать по амбрэ,
Поэта – по умолчанию…
Напоить цветы.
Накормить кошку.
И напитать облачко.
Три неотложных дела.
Изо дня в день...
(Ты говорила
: Проснулся – сразу вставай.
: Встал – выходи из дома.
: Вышел – смотри...)
Цветы пили по разному.
Тюльпаны – пьяно качаясь.
Чокаясь с ветром.
Садовые колокольчики – взахлёб.
Позвякивая бокальчиками.
Розы – степенно.
Накалывая шипами по капельке.
Кошка приносила полуживую мышь.
Ложила у твоих ног.
(Всегда одну и ту же,
казалось мне)
Ты вежливо отказывалась.
Предлагала созвучное –
вер-мышель.
Кошка коварничала.
Ходила по пятам, критикуя меню.
Потом вылизывала миску.
И уносила мышь.
Лишь облачко ничего не требовало.
Приплывало к самому крыльцу.
Покачивалось.
(Ты сама отдавала ему
: Мысли о нас.
: Молитвы о нас.
: Себя о нас...)
Из высыхающего стебля твоего.
Из последних сил твоих.
Полынные взгляды твои.
Терпкие.
Как лепестки хризантем.
(Однажды я сделал по-твоему
: Проснулся.
: Встал.
: Вышел…)
Однажды я подсмотрел.
Вы уплывали.
Как дети взявшись за руки.
(Или что там было у облачка…)
Не кричи вслед маме!
Оглянувшись, сорвётся вниз.
Испугается.
За тебя…
Фотографии – тончайшие распилы
Древа жизни.
Мгновенный оттиск.
Клише ещё незлого тёплого времени.
Из взвеси опилок-секунд сложится птичка.
– Малышка, смотри!
Именно отсюда она вылетит.
Маленькая как шмель...
(Это говорили не тебе –
другим девочкам.
И намного позже...)
Твоих юных фото нет.
Когда тебе стукнул первый десяток –
все фотографы ушли на войну.
Фотографировать новорождённую Смерть.
– Малышка, смотри!
Сейчас она вылетит.
Маленькая как пуля...
(Только-то и успевали вымолвить,
рассказывал твой выживший папа...)
Мама говорила тебе:
– Не смотри на запад,
там сейчас умирает солнце,
молись на восток...
А сама молилась на тебя.
Словами, которые ты ни разу
не смогла мне вспомнить...
Раскладываю твои фотоснимки.
Сканирую сердцем.
Вчера я замечал на них лишь то,
как становился взрослым.
Сегодня – как ты старела.
Распил за распилом.
Птичка за птичкой...
Они вылетали незаметно.
Садились на твои плечи.
Внуки взлетали
и садились на твои ветви.
– Бабушка, смотри!
Сейчас птичка...
Ты умолчала...
Однажды птички всех фотоснимков
в последний день зимы
(в день моего рождения!)
собираются в стаи.
Для последнего вертикального перелёта.
На небо.
Вдогонку за тёплым временем.
(Тебе оставалось девять дней весны...)
Складываю все твои фотоснимки –
распил на распил.
По хронологии.
Стопкой.
Столбиком.
Стволом.
Поливаю слезами.
Дерево не растёт...
Перчатки живой кожи. Каждый палец – жемчужина. Нырял за ними на дно сновидений, где кумиры играли, роняя пальцы. Задыхался в пучине музыки, собирал. Пока не срослось в перчатки. Что ни палец – загляденье! Три – таких разных! – «правых безымянных» Телониуса Монка (не повторялся даже сыгранными пальцами). «Правый указательный» – Арт Тейтум (подарок сонной сестры). Малоподвижный «большой» – сам Фэтс Уоллер… На левой – четыре средних: Джонсон, Аммонс, Эванс, Рэй Чарльз. И – мизинчик Тосико Акийоси. Почти новый (редко макала его в музыку, чаще гладила слезинки)… Так бы и не снимал, если б не… Джаз! Его – только от плоти своей, только нагими пальцами…
Лошадь читает дорогу, извозчик – задницу лошади. Так повелось. Они оба причастны к процессу, но результат! Кому и кобыла невеста, говорил дворник Тихон, сжимая метлу как винтовку Мосина. Кому и фига под обложкой – перформанс, молчу я. Хотя, конечно же, мы об одном и том же. О чтении жизни в масштабе «один к одному»…
Человечество читает, запрягая книгу, как средство извоза в сторону смысла. Множит сущности. Пытается это контролировать, сжимая смешные архаичные вожжи. Конвейер работает, но в конце его всё валится на кучу. Это только кажется, что прочитанные – жуют пыль да овёс времени в стойлах библиотек, а необъезженные – томятся в книжных магазинах в ожидании нас. Визит в книжный магазин повергает в уныние – даже если бы я смог это купить, я не смогу до конца жизни это прочитать.
Книга – головной убор из букв тонкого шитья. Только примерив его, поймёшь соразмерность себе. Что это – дурацкий колпак на твоей голове или купол звёздного неба с нерасшифрованными созвездиями? Но разве можно перемерить все шляпы этого мира?! Как отыскать в этих развалах именно свои книги?! Кто поставит на их обложках невидимую метку – «написано с использованием ненормативной буквы «Хнь»?
Жизнь мудра – впитанный первоисточник обязательно проступит на заднице впереди идущего, будь то текст или пища. Но сколько можно читать жизнь по задницам?!
«Хнь». Буква-снегирь, прилетающая из Запредела в самые морозные периоды жизни. Ты, конечно, помнишь, как однажды подоконник стал подмостками, а морозное стекло – кулисами. Как чирикнула алая капелька. Как перечеркнула собой псевдосвятость белого внутри чёрного. И грянуло молчаливое действо… Но вспомнишь ли, в каком одеянии сумел однажды её увидеть и прочесть? Во что, кроме ауры детства, был одет ты для этого прозрения? В какую комнату, в какой воздух, в какую материнскую любовь, в какой притихший заснеженный город, в какой собственный потайной мир?
«Хнь» моя, иль ты примнилась мне? Поэты-писатели мучительно пытаются трансформировать вдохновение в откровение. Но, если раньше в детском «конструкторе» не хватало винтиков, сейчас – букв. Сколько бы их не числилось в алфавитах. И так часто вспоминается тот снегирь – странная буква «Хнь». Коэффициент персональной версии устройства мира, адаптированного к твоей судьбе. Но во что, в какую жизнь одеться, чтобы он прилетел…
Костюм для чтения буквы «Хнь» – артефакт, занимающий место между Шапкой-невидимкой и Шапкой-невридимкой. Только в нём из Эвридики и Эвридейки, прочтёшь и выберешь первую. Только он позволит читать трёхмерное в реальном персональном времени, чтобы проступить в четвёртое измерение…
Мне вчера во сне сделали дорогой подарок – костюм для чтения буквы «Хнь». В инструкции по облачению в него было написано:
«1) Буква «Хнь» обязательна не к написанию, но к осязанию причастности.
2) Чтение лишь акт, привлекающий её в пространство твоего присутствия.
3) Её природа трёхмерна, природа её существования – четырёхмерна.
4) Она равнозначна чтению ненаписанного тобой в единицу времени жизни.
5) Костюм надлежит одевать таким образом, чтобы было… (не дописано)...»
Мне вчера приснился костюм для чтения буквы «Хнь». И вселенский снегирь устремился в мою галактику. Мне сегодня предстоит прочитать недописанный пятый пункт. Мне завтра обязательно нужно в него облачиться…
…И придёт время собирать взглядом буквы «Хнь». И в читальный зал станут ходить, как на костюмированный бал. И на белый танец «прочтения» будут приглашать книги, сами выбравшие вас…
(Владу - человеку и клёну)
Он не боялся негра с красной бородой. (Вадим Месяц)
У смерти глаза матери, голос отца, силуэт родины. (Карен Джангиров)
1. [вдох]
Облака в конце августа — из стекловаты.
Вдыхать их — кровавиться изнутри.
Люди суть воздуха сгусток и —
дата.
Та. Калечащая календари.
Зачем
: чуять в Ней Гранд-Деву?
: спешить на Грандеву?
Смерть, покуда её не кормить с руки,
похожа на плюшевую сову,
спящую на левом плече…
2. [сны]
Спящую-на-левом-плече
посещают сны
: вот мальчик на дамбе
вслушивается в кузнечика
(полонез Ногинского коленкой назад)
: вот всматривается в календарь
(читая на жизнь вперёд)
: вот ему читать уже нечего
(и жизнь начинает себя сочинять
или попросту — врёт
ещё и ещё)
Но чаще ей снится
: он — душка-игрушка.
И когти — врастают в плечо,
как ухо в подушку.
3. [бабушка]
— Бабушка-бабушка, не возьму в толк,
Кого ты больше лю —
Меня или Бога?
— Я не бабушка, внучек, я — волк!
(Хомо хомини съэст)
Я люблю убогих…
— Бабушка-Поэзия, какого джа!
И какого блю!
За-
Молви-
За-
Нас-
Словечко!
— Не от ножа —
Так в петлю…
Я люблю увечных…
4. [мама]
— Мама-мамочка!
Приплывали рыбы.
Молчали о многом.
Немели на имени Бога.
Разбухали в глыбы.
Как на мели…
— Знаю
: кого-то взяли за жабры,
: кому-то срезали плавники.
Остальных иссушили.
Растёрли в пыль.
Подмели…
— Мама-Поэзия, о чём этот сон?
Я забыл в нём свои глаза.
Я скажу вверх по теченью реки.
— Откуда в тебе это, сынок? —
СКАЗАТЬ!
В эту
кровью-потом-словом набухшую робу —
даже не пробуй…
5. [клён]
Забыть что ветка…
Назваться деревом…
Пустить корни…
Как от двух маток —
под Медведиц ковши…
С каждым делиться листвой…
— «Клён ты МОЙ опавший…
— «ТВОЙ…
6. [глаза]
здесь едино пески снега тополиный пух
забредёшь по пояс и в прошлое прорастёшь
и ветвями вниз стекаплет дерево-дождь
и в дупле хоронит обиды дерево-друг
и «фью-фьюче» птица-пила поёт
и считает опять годовое кольцо за два
лишь взойдёт отраженьем лесов сова
отслоясь пока не вбирая в себя твоё
и один её глаз — зелена луна
а другой — колодец без дна…
7. [снегирь]
В карманы — ночи. В узлы — дни.
Безвремя сбирал в Полк Средней Руки.
А в союзниках — злыдни.
А в предателях — ништяки.
Итожа —
рванул рубахою кожу.
Пропитала грудь
алая грусть…
И неважно, какие сыграл длинноты.
Важнее — какую объял ширь.
— Всепроникающийся, кто ты?
— Вселенский снегирь…
8. [паузы]
Двадцать девять женщин немых
всем телом кричали.
Ты входил в них — матрёшку.
И любил — как даты рождений.
И писал на ладонях стихи-телефоны.
И придумывал имена.
Слушал шелест дождя по венам…
Обнажённые тени.
Двадцать девять пальцев у губ.
Не говори, если можешь!
Играют твоей головой-мячом.
Пьют твою кровь.
Давятся телом.
Руки их — цепи.
Молчанье их — песня.
Самой спелой из них —
двадцать девять.
Её тариф
: забыть навсегда числа
: сдать в огранку зрачки
И один огранить полной луной.
И другой — чёрной дырой.
Её имя — Форэвэ…
9. [фраза]
«…он угасает»…
…да пустой чехол от совы
когда огонёк доедает свечу —
скачет горящим кузнечиком
ползёт светлячком к пустому колодцу
увы
он
у
га
са
ет!
искорка пляшет на клюве
срывается вниз
онугаса…
на часах — без минуты жизнь
нас напишут углём
нам напишут
и даже за нас
о
н
у
г
а
ссс…
10. [поздно]
что от музы в безумной старухе?
падёт песчинка «времени че»
облака — выдыхаемые слова
плывут во вселенское ухо.
тает серая плюшевая сова
с мальчиком
спящим на левом плече…
и поздно
: слова править
: облаками править
: сову на переправе менять
бесцветным взглядом
по тёмной бездне:
— ПРОСТИ МЕНЯ…
……………………….
ангельское бесплотью
отстаёт от сырой кости:
— МЕНЯ ПРОСТИ…
11. [доколь]
смерть суть мадонна
с уснувшим тобой на руках
спит безмятежно мальчик
спит его страх
сердце его — многотонный
вселенский снегирь — спит
…
«доколь в подлунном мире
мёртв будет хоть один пиит?!»
Где заканчивается чиновник и начинается государство? От каких звуков вчерашний дядя Вася (милый дядечка, ценитель живописи, не дурак вдохновенно выпить и запросто занять до получки) начинает мертветь изнутри и черстветь снаружи? Я думаю: от слов «вась-вась», в одночасье делающих его Василием Васильевичем на ровном месте. Так начинается колыбельное порно…
Колыбельное порно отчизны – возвышенное скотство, вывернутое наизнанку, фланелевой нежностью наружу. Под его щемящим звучанием крашеная тряпка становится государственным флагом. Символом, которому отныне (не символично, а реально!) принадлежит твоя жизнь. Невидимый голос над тобой поёт баюкающие песни – и ты доверчиво закрываешь глазки, пуская слюнки во сне. И даже не подозреваешь о существовании древнего трактата, не имеющего национальности. Только название – «Мамасутра». Это свод самых невероятных изощрённых поз и соответствий, в которых нас любит наше государство с непроизносимым (по прочтению – забыть!) именем Ма-хан. Сложна и путана его этимология: то ли женская производная от слова «пахан» (и тогда чудится скрип заслонки дверного глазка или лязг ключей надзирателя), то ли наслоение, таящее за красивым лицом звериный лик восточной деспотии. И совершенно неважно, как сегодня и здесь называет себя твоё государство, ведь настоящее имя его, всякий раз, – Ма-хан…
Для того, чтобы убаюкать – не нужны слова. Слова нужны, чтобы усыпить. И в этот сон, как во временное избавление, с готовностью проваливается большинство населения страны: «ще нэ вмэ баю-баю… ще нэ вмэ ще на краю…». Чем неохотнее засыпают, тем сильнее раскачивается колыбель. Тем навязчивее голос: «Не ложись на краю! Будь средним во всём! Не высовывайся!» Иначе возбудишь собой Волчка (он же Бабай, он же Цензура, он же…) – существо с неиссякаемой эрекцией, пещеристое тело которого мгновенно наполняется кровью непроснувшихся поколений…
Ма-хан – владыка гигантского гарема матерей. В любой момент, как право «первой ночи», она может объявить право «первой мамы» – себя. (Читай – обобществление, отчуждение, реквизиция ваших детей) А пока дозволено понежиться, разрешено чувство архаичной семьи. Пока… Гражданин – попросту янычар государственности, от которого Ма-хан требует любви только к себе. Она воспевает нашими устами эту нашу любовь к себе. Она учит нас этим песням на уроках пения. Она прикармливает поэтов и музыкантов, чтобы создавались эти песни. Но, настоящий поэт слышит иную музыку. Она звучит отовсюду. Её приносит чужак-ветер. Звуковой дорожкой оставляют за собой рассветные улитки. Ею пахнут сгорающие в братских кострах осенние листья. Её аккорды кричат с пожелтевших фотографий дедов и отцов:
Из неприятия чужих городов
Рождается чувство собственности
Своей улицы…
Они называют это патриотизмом…
И потому-то, всякий раз находишься очередной ты, сбивающий махан-кодировку своей нелогичной абсурдной встречной колыбелой песнью:
Спи, юкрейнзи, детским сном, только очень спи.
Вснись в искому до оскомы от чужой степи…
И тогда всматривается она долгим любящим взглядом в лица, чтобы опознать Лицо. И, – раскачиваясь сама и раскачивая твой мир, – запевает Ма-хан самую страшную свою колыбельную – молчание. Она молчит о тебе. Она умалчивает твою жизнь. И пока длится эта дуэль колыбельных, ты волен сказать всё, что настучало раненое сердце. Даже признаться в ответной любви:
В ностальгическом плену –
Словно гембельский альбом…
Я люблю свою страну
…извращённым спо-со-бом…
Причудливы песни крыс, распявших Крысолова и отнявших его дудочку. Они дудят в неё в прямом эфире, без выходных 24 часа в сутки. Отчего сутки сливаются в единый 25-й час. Щемящие звуки государственной колыбельной удерживают людей внутри города и погружают Гаммельн в благодарный сон. В котором позволено почти всё, кроме легенды о Крысолове…
Отделите общество от государства! – вот лозунг нового дня. Я первым подписываюсь под этим воззванием. Крысам незачем бежать с присвоенного корабля. Вот и пусть они комфортно плывут по течению. Пока, рано или поздно, их «гноев кочвег» не вынесет в море. Солёная вода смоет позолоченные буквы «отчизна», а птица Неоз принесёт нам благую весть об этом…
Во-первых, ёжики бывают всякие. Во-вторых, даже иголки нужно носить с честью и затачивать смолоду. Но вот возникает «йожык», и я развожу руками.
Йожык. Геномодифицированный продукт эпохи развитого пофигизма. Студень с колючками и коллективным бессознательным, сознательно возведённым в закон.
Невелика честь быть названным среди «прочих». Велика должность! Знаменосцы второй тысячи. Те, вслед кому послушно крадутся и синхронно сопят. След в след. Нос в нос. ЙО в ЙО. Непритязательное воинство Суржиково…
Милый экзистенциальный Ёжик, бродивший по уютному туману Детства, в какой распадок рассудка забрёл ты? В какое мировое сообщество вступил ты? Ради чего сменял «Ё» на «ЙО»? И где подхватил спидоподобный слог «ЖЫ»?!
Когда жизнь начинают писать через «Ы», понимаешь: «ЖЫК и ЖЭК» – близнецы-братья. «Чук и Гек» современности. Новая словесность, совмещённая с канализацией. Арматура с аббревиатурой. Шансон, отбросивший шляпу и завопивший: «Блат-ату его!»…
Йо-о-ожы-ык! Только так, протяжно и стильно гундося. Заставляет вытягивать губы – из прорванного баракана – пружинка с чёртиком-нулём на конце. Вместо былого внутреннего пульса дифтонгов – двоят буквы. Что у времени на уме – у безвременья на языке. Ну надо же! Леди Ди – через трансформу – в Бляди Ди. Бля-а-а, Ди-Ди!!! Камуфляж «дижитал». Наблюдая внешнюю легитимность двоичного кода, не сразу чувствуешь внутренний беспредел подступающей волны.
Йожыки – «Триллеры Венского леса». Это они придумали блокпост-модернизм, на пути к известности. Они объявили «ворованный воздух» мандельштампом и стали воровать на выдохе, породив новую расу – литературных негров. Они приняли силиконовые законы-вибраторы против порно, получая оргазм от процесса обсуждения. Это они… Одноразовую посуду и многоразовые пересуды. Телерекламу и однодневную литературу, порхающую в оперении «пакетбук». Тоже они…
И вот ещё что… Штатские. Не те «люди в штатском» – назгулы советского прошлого, кто ссучился, прихватив посмертие. Их бездарные потомки. Просто полагающиеся по штату. Каждому названному йожику – когорту безликих в сером. Будни в их календарях выделены ярко-серым. Высшая отметина для них – быть тёмно-серым, чтобы сразу видеть темников своих в любом официальном тумане. Не замечая противотуманных фар жёлтой прессы. Тем дозволено…
Блажен поэт, белой лошадью бродящий в мареве жизни. Безрассуден поэт, помнящий вкус молока матери и не снимающий ярких одежд. Опасен поэт, целующий слово-птицу перед тем, как отпустить на волю. Как не укоротить такому жизнь? Вот и ходят по пятам «прочие штатские» – служба коллективной идентификации Личности… Но, если снять с себя всё это добровольно – ответственность за Слово, знаки различия армии, в которой принимал Присягу, и собственное Лицо, – наступит Большой Йожык. Могильщик Литературы. И напишет свою единственную книгу – «Список очереди». У двери с табличкой: «Иглотерапия мозга. Приём по записи».
а что собственно нужно мышонку
: право на писк
: распашонка
: да айсберг из сыра
чтобы дышал во все ноздри-дыры
(и чтобы дыры как норы
их множить вкусно)
а для души
: капля кагора
: томик тагора
(ну не скажи,
искусство!
как зачем мышонку индийский поэт?
мышонок – эстет!)
: а ещё запретить кошку!
: и запретить ей сниться!
: и чтобы за окошком
совершенно случайная птица
пела «мышель ма бель»
: и овсяный кисель в постель…
…а если всё же тень аки тать
сопение в дверь по ночам
и утробный мяв
чтобы нашлась хоть одна несъеденная свеча
её зажечь и шептать и шептать и шептать
тому кто выше всех крыш
аз есмь мышь
помилуй мя
Свои клавиши он носит с собой. Потому карманы переполнены с детства. И девственна пауза – первобытная немота перед джазом, когда он за кулисами неспешно достаёт клавишу за клавишей. Осторожно, будто к ране, прикладывает первую. Тщательно раскладывает остальные. Каждый раз по-новому. Словно карточный пасьянс. Именно в этом секрет импровизаций. Заждавшиеся зрители помогают ему играть. Фальстарт ритм-секции зрительного зала – хлопки проникают сквозь занавес, вносят в пасьянс погрешность. Именно в этих местах зал будет потом взрываться аплодисментами, узнавая себя… Но всякий раз одна клавиша оказывается лишней. Приходится прятать за щёку. И в приступе джаза касаться языком. Чтобы не фальшивить самому себе…
«Здравствуйте, Нескажукто!
Меня побудило написать то, что мешает спать. Вернее – мешает жить! Вернее…»
Он перешёл к сути. На потайной язык. Мысли – без посредников – без слов – напрямую. Исторгал крик – в точки. Порционно. Дискретно. Точка за точкой.
Точказаточкойточказаточкойточказаточкойточказа….
……………………………………………………………
……………………………………………………………
Пока не искричался. Пока немота не стала рвотным спазмом. Иссякнув, опять перешёл на слова:
«Я думаю Вы всё поймёте… И не заставите себя ждать…»
Устало потянулся, до хруста в суставах. Зевнул. Посидел, не вытирая выступившие слезинки. Зачем-то почесал затылок. Взял в руку «мышку». Поднял. Перевернул.
«MODEL: OK – 720»
«Окей, так окей… Окей 720-ой модификации… Санкция получена!»
Положил «мышку» на коврик. Поелозил, наблюдая за паникой курсора. Посмотрел на таймер в углу экрана: «02:25»… Подумал: интересно, а электронные часы останавливаются, если… и завешивают ли мониторы?
И только после этого…
…нажал!
И ещё раз!
Как контрольный выстрел. В чистое пространство. В препарированное одиночество. В сухой остаток – бесчеловечность. Параллельно оси Виртуаль.
Он успел прочитать: «Письмо отправлено»…
И сразу резко зажмурил глаза.
Боли не было.
Есть многое, о Рацио, на свете!
«В мире есть Семь и в мире есть Три, есть люди у которых Капитан – внутри…» – поёт БГ, и мне становится светлее жить на тёмном. Что есть жизнь, как не попытка собственной классификации Доступного? Начинается с малого, выливается в хронику. В Историю болезного… Проклятие Адама: всему и всегда давать свои имена, из жизни в жизнь. Но мы лишены божественного комплексного зрения. Для того, чтобы дать имя, нам нужно знать – что внутри? Нас с нечеловеческой силой тянет к изнанке. Нас не по-детски «прёт» в глубь и в ширь. Кто был первым ребёнком, протянувшим руку к отвёртке? О чём молчит на этот счёт Библия?..
Есть многое, о Рацио, на свете!
Есть гнилушки (когда излучает мёртвое) и есть светлячки (когда – живое!). Есть светлячки, и есть темнячки. Есть мальчики «первой гильдии» – разгильдяи, идущие по жизни клином, затаптывающие круглую планету в блин (плывущий на трёх китах). И есть мальчики-ботаники, способные окучивать и хранить. Тянет всегда к первым, хотя спасение во вторых…
Дети – цветы жизни. Так задумано. Но пульсирует война перекрёстного опыления, где Бог – садовник, а Дьявол – селекционер. И начинаются ягодки… Сонмы на глазах взрослеющих детей – демоническое ОТК. Докопаться: «как собрано» (более того и на самом деле: «как устроено»!)… Взгляды по швам, руки – к отвёртке. Зачастую отвёрткой служат пальцы, сложенные щепоткой, заражённые движением вспять от точки сборки…
Если кто-то светится изнутри… Если светятся его буквы, белые буквы на белом… Если окрестный воздух заряжен этим свечением… Это – светлячОк (читай – поэт!). Остальные, ползающие неподалёку, – просто жуки. Или жучьё…
Суки! Что вам сделал светлячОк?! Кому пришло в голову его разбирать, как многочлен?! Кто сказал, что внутри та же слякоть и вонь – как у всех?! Есть вещи, которые лучше не трогать! Ибо Созерцание и Вера даны от садовника, а Умысел и Знание – от селекционера. Выберешь второе – быть тебе путешественником, шлёпающим по объездной, так и не побывав в Городе… СветлячОк изнутри также исполнен света. Иначе откуда это будет исходить, если неоткуда взяться. Это передвижной автономный комплекс по производству света. Это… В ЭТО нужно просто поверить. И тогда откроется совершенно иной путь – через Город…
…Когда-то Поэт проснулся в этот мир под раскалённым до голубизны небом Испании. И написал: «А мир светляков нахлынет – и прошлое в нём потонет». Он знал, что говорил. Он сам был светлячком, при жизни наречённым Федерико. Когда Тьма расстреливала его – каждая пуля впивалась в плоть, как злое насекомое. Вырывала из отверстой груди лучики света, превращая светлячка в маленькое солнце… Так было, так есть. Кто-то становится звёздочкой-гнилушкой, мерцая в мёртвом мире. Кто-то – светлячком-солнышком. Для живых…
…Однажды сказано: «Написанное стихотворение перестаёт принадлежать поэту: оно становится собственностью того, кто его прочёл и полюбил». Можете не соглашаться. Можете подавать в суд на полюбившего. Только впредь пишите на внутренней стороне собственной кожи – бумага имеет свойство излучать буквы в космос. Такая вот хрень, геноссе Пиит. Да ты хоть последний хрен без соли доедай, но если отдал – не жалей! Написал – прочти для всех. Будь автором, не собственником. Твоё, но не для тебя! Лучше подумай: сколько светлячков затоптал ты сегодня, не заметив? И не тянись к выключателю – светлячки зажигаются и гаснут сами. И не тянись к отвёртке – они и так наизнанку…
Время, настоянное на слезе –
сбудется водой,
зачавшей смерть.
Маленькая сухонькая ладошка твоя –
черпачок-анкерок.
Спешно вычерпывает за борт челна
время,
сочащееся сквозь пальцы.
Не набухай слезой!
Сильная солёная ладонь твоя –
ладная ладья.
Баюкает на волнах.
Взвешивает – ладно ли?
Возносит угощением – лепо ли?
Привязан к вёслам
обрывками пуповины.
Гребу изо всех и назло –
лишь растягиваю сухожилия
твоего запястья.
Время подступает к груди.
Не урони слезу!
И откуда бы знать?
О третьей ладони твоей...
Уместившей
: черпачок,
: ладью,
: пригоршню вод матери – океан.
Где слёз и времени – поровну.
Где приговор – ожидание
страхующей и страшащей впадины.
Твоей лаДОННОЙ поверхности.
Не просочись слезой!
Настоянное на ней время –
сбудется...
Паутинки бабьего лета.
Ловчая сеть бабьих лет.
Отцы выскальзывают в ячейки.
Бегут морщин.
Лицо притихло.
Птицей в авоське.
(Крикнуть бы
: Не ищи кончик паутинки!
: Не сматывай в клубок!
: Стирание линий –
возврат к Табуле о расах!)
Натяжение кожи – иллюзия.
Больше отдаёшь – глубже овраги,
изрезавшие родную местность.
Когда к селу подступали негаразды,
ты становилась иглой.
В стоге линий.
Тянула в ближайший овраг –
нас – нить с тремя узелками.
Вышивала узор-оберег,
выводящий за околицу.
(Вспомнить бы
: Пахнет суглинком.
: Ежевика цепляется плакальщицей.
: Ручеёк наплаканного лижет пятки.
: Овраг ступеньками погреба.
: Всплывают сомы детских страхов…)
(Вчитаться бы
: Не ломай лабиринт –
Минотавром окажется Пустота.
: Не срывай бинты с невидимки –
потеряешь человека…)
(Вслушаться бы
: Проступишь внутрь.
: Плоть, теряя путы, станет воздухом.
: Небо по капле впитает птицу…)
Вдыхаю твоё лицо.
Храню клубок –
путеводную нить в прошлое.
Безвыдыханно…
Ничто во полюшке не колышется…
Не колышутся гопники-половцы: таятся в оврагах эволюции, упустив своё время. Подтаивают промёрзшим пластом степозёма. Подташнивают. Томятся в переполненных коммуналках-легендах о себе… Не колышутся похмельные механизаторы: пахнут перегаром по сугробам-домовинам, по гробам-домам – временно неживые. Не пускают в галоп стальных коней, убитых в предыдущей битве за урожай… Не колышутся тучные стада граждан степной республики: мычат на кухнях-кормушках о рейтинге пастухов и приватизации клейма… Не колышутся пышные травы – эти перископы, вздымающиеся из-под земли. Из сонма глазниц. Из сока и плоти экипажей мифических подлодок степей Украины… Ничто во полюшке…
Сектор палитры – ночь. Действие – зима переходит в озимь. Ночь – инъекция, введённая под кожу мироздания – позволяет нащупать иное время. Пока дремлет мозг эфемерной империи, пока храпят её стражники – нервные окончания.
Именно ночью в нашу жизнь, как к себе домой, входит Озимый Мыш. Да вот же он! Восходит шевелящимся мазком на периферийном кусочке холста. Озимый мышОнок. Один-одинёшенек. Лицо его изначально усато и мужественно изнутри. Кончик хвоста заточен под новую словесность. Число его и боевой клич его – Пи…
Приход Озимого Мыша – всякий раз! – не обусловлен ничем. Только исполнившимся до «точки разборки» вакуумом. Он нелогичен, неуместен и неприкаян. Ему не подстелено маковой соломки, чтобы укурено отвлечься от сбитых в кровь лапок. Его одинокое горение посреди планетарной ночи – сродни подвигу Будды. Но в его честь не зажгут мемориальный вечный огонь, хотя и нарекут – Буддильником. Он поёт, словно плачет. Словно подгрызает этот перекошенный мир в самом невкусном месте. Затем – чтобы не дожидаться, пока мир просядет и выпустит из трещин молодую поросль, чтобы уйти дальше, непрерывно восходя…
Из чего же восходит Мыш? Из шороха? Из предчувствия шороха? Раньше я помнил – он восходит из благодатной почвы-легенды о небесной славянской берёзе. Растущей корнями к Небу. Завтра я забуду – он восходит своими корнями к Нёбу, став поперёк пасти этого прожорливого мира… Не нужно ставить всё с ног на голову, достаточно самому встать вверх ногами. Посчитав, как и должно, своей твердью небо. Только тогда увидишь сторожевые паутинки-распорки. Только тогда поймёшь смысл затасканных слов. В том числе и самого слова «словесность», где озимый корень «весна» периодически прорастает поверх всего, невидимо лежа на поверхности. Вот и пишет Озимый Мыш по воздуху, словно дирижирует хвостом неслышимому оркестру будущего. Расти, Мыш, большой ли маленький – неважно! Лишь бы – Озимый…
…Странные дела творятся в Датской степи! Неугомонны воспрянувшие графоманы-половцы да поэты-механизаторы плановой литературы. Терзают измождённые пласты. Поочерёдно выкапывают друг у друга пальму первенства, пересаживая на свой участок. Стадо, обречённо «поставив» на яровые, вытаптывает озимые. Издатели неустанно отчитываются о нечитаемом впоследствии: издано Разумного – 33%, Доброго – 33%, Вечного – 33%. И я кричу: «Отдайте нам этот утраченный вами 1% «неРазумного-неДоброго-неВечного»! Пусть станет – а хоть и самиздатом! – «одним процентом Настоящего»… Не выплесните ребёнка вместе с Одой. Не затопчите того, кто растёт корнями вверх – мышОнка озимой словесности. Того, кто способен входить в транс от этой жизни. В транс по этой жизни. Кто бьётся в трансе, как колокол. По мне. По тебе. По нам…»
– А что, кум, доплывёт это колесо до Херсо…
– На!
*
Каждый круг от Слова,
долетевшего до середины Днепра,
одновременно
:упирается в берег правый…
:упирается в берег левый…
:обгоняет течение…
:пересекает эпицентр сказанного…
Вот и сегодня.
Мост Патона –
Поразумиймост.
Перевожу дряхлого дедушку Колю
на другую сторону:
И …уден Днепр при …ихой погоде…
И когда изойдёшь звенящею
Лягушачьей кожицей,
Вслед за звоном
Потянувшихся клином колоколов,
В небе, исхлёстанном крыльями ящера…
И потом когда перепишут как завещание
Детства сопливые сказки.
Обратят в неродной язык
(В чужую эру, одежду и голубовь),
Где гласные гласят о прощании…
(А согласные с ними согласны!)
Но каждая пауза – о прощении…
И далее, когда вспашут асфальшь,
Посеют родителей, камыш и зубы дракона.
Чтобы было
:Чему не бывать…
:Что хвалить…
:И кому ломать копья…
Чтобы быдло
В «дартс» обратило иконы…
А память в хлопья…
И потом.
Такидалее…
Что быбы.
Аки дали…
Это тонкое дело:
Выбрать облик без жала,
Чтобы новое тело
Впредь душе не мешало.
(Юрий Каплан)
Поэт пробивает собой
Твердь. И дик
Мир по ту сторону нас –
Безкислородина
Да слежалость…
Твердикт:
«Не бойся ломать наст,
Выбирая облик без жала…»
Надрывается подноготник.
Фальшивит на паузах плотник –
Праху тару сбивает…
Заблудившийся
В трёх земных снах –
Проснёшься,
В триединую явь сбывая,
Сон «Бог»,
Сон «Слово»
И сон «Любовь»
Твердикт:
«Ты нам нужен любой…
Входи…»
Мысли идут на убыль.
Слово становится плотью.
На дне земной бездны
Стучит вдохновенно плотник
(вечный Иосиф)
И вырезает
Твой профиль
Заоблачный плоттер.
Поэт – флюгер с небесной осью –
Пробивает собой скорлупу.
Бежит плена яйца земного.
Бежит
Любого предела…
Кормит пятью словами толпу.
…А тонкую льдинку-жизнь
Плавит томик стихов –
Твоё
Новое
Тело…
(15.07.2009. 17ч. 27м.)
эпигры:
вариант 1: ТЫ это слово
вариант 2: ты ЭТО слово
вариант 3: ты это СЛОВО
*
Улитка вспарывает тишину
собой. Неспешно. Неслышно.
Срываясь беззвучно в санскрик –
«аве, все-Вишну!» –
к слову ползёт улитка-язык.
Черпаю небо вдох за вдохом.
Абсурдоперевод с немоты
получается плохо –
не получаешься «ты»…
Облаками-веками немы были.
Взгрянешь симфонической рыбой –
какая мольба-канонада!
Стань на дыбы ли
затихни на дыбе,
держа на жёсткой аккорде звучадо.
У рыбы округлы настолько глаза,
насколько лишь ими можно сказать.
Молящей кровинкой у рта
неба та немота.
Воплем круги по хрусталой воде.
В безмолвии – рождаются йетти…
………………
Смолчи, как мне лучше отбросить тень,
если хоть что-то светит?..
(29.05.2009. 16ч. 24м.)
По версии учебника биологии для восьмого класса, Юлиус – кот. Нечто подобное утверждают и другие книги, которые Юлиус также не читал. И не собирается. Кот в них, как понятие, безобразно размыт. Напоминает хорошее пятно после плохого растворителя. Люди, произнося «кот», одновременно со звуком вносят в это личные погрешности, прегрешения и даже грехи. Когда-нибудь Юлиус напишет собственную книгу, в которой всё объяснит. Что кот (ладно, пусть будет по вашему – «кот»!) – это и космос, и сущность, и история вопроса, и, если хотите, – национальность. Покуда же он терпит людское суесловие.
Другое дело, на каком языке её писать?
Юлиус живёт в государстве, где обитатели никак не могут договориться: на каком языке им – даже не писать – говорить! Получается замкнутый круг – если непонятно на каком говорить, как же можно договориться, непонятно о чём говоря в принципе, но эти принципы до мордобоя отстаивая? Из ситуации Юлиус делает главный вывод – здесь можно либо орать никого не слушая (для чего есть месяц март), либо молчать, оставаясь при своём мнении (в остальные месяцы). Правда, чтобы не слыть букой, он периодически употребляет универсальное слово «Ме», означающее что угодно, в зависимости от ситуации. На проблему двуязычия он смотрит скептически, никак не комментируя, да его и не спрашивают. Впрочем, и не обидно. Если бы не запятые…
В этом государстве половина обитателей пытается доказать другой половине, что именно они знают, как правильно называются все предметы, находящиеся внутри государственных границ. Войдя в раж, они распространяют истинность своего знания и на существа, и на явления. И даже на запятые…
Здесь каждый второй, например, тычет пальцем и говорит – «насекомые!» – и лицо его при этом снисходительно искривлено. А каждый первый тут же возбуждается, игнорирует диалог и кричит – «комахы!». Юлиус возмущённо зевает. Он уверен – до запятых опять дело не дойдёт…
Юлиус привык видеть мир в комплексе. После этих дурацких споров у него мигрень и стойкое убеждение: чтобы слово звучало и правильно величало объект обзывательства – обе версии должны взяться за руки и объявить дуэтом: «Насекомые комахы!»
Зачастую, сытым взглядом рассматривая этих самых «насекомых комах», Юлиус размышляет. И постепенно входит в насекомый транс. Привычная медитация начинается с семантической возгонки. Как водится, всему предшествует называние:
«Насекомые комахы… насекомые комахы… насекомые комахы…».
Незлой взгляд Юлиуса скользит по застывшим в недоступных местах мошкам, натыкается на комаров, задерживается на мухах. Называние незаметно переходит в расслоение, после чего нестойкие летучие звуки испаряются. Тяжёловесные и однотипные, напротив, начинают пульсировать:
«…комы-кома… комы-кома… комы-кома…».
Топорщатся как ком в горле. Все эти «комы». Каждая эта «кома».
Далее – проникновение в суть понятий. В памяти тут же оживают обе половинки населения, кричат наперебой: «Кома – это запятая!.. Хренушки, кома – это потеря сознания!..»
«Запятая – не точка. Потеря сознания – не смерть…» – мысленно усмехается Юлиус, мгновенно сооружая перемычку для родства иного рода. – «На любом языке «Кома» – это неокончательно и это замечательно…»
И, наконец, процесс венчает финальная мантра. Медленно. Беззвучно нараспев. Не выпуская из себя, а стало быть, наполняясь:
Вся наша жизнь – шевелящиеся точки,
в которых мы до последнего
пытаемся увидеть запятые,
в надежде, что перечисление
продлится снова и снова… Омммм-Ме…
В данном случае слог «Оммм» ничего не значит, Юлиус позаимствовал его в иных религиях. Для красоты. Потому и дополнил своим извиняющимся «Ме…»
«Насекомые комахы» приходят в движение, становятся «шевелящимися точками». Вернее запятыми, ведь точка в движении – всегда запятая, поскольку не успевает гасить след, коротенький хвостик его постоянно волочится сзади.
В эти минуты Юлиусу плевать на двуязычие – он живёт в параллельной стране, здесь же только присутствует. А в его стране запятые танцуют танец немыслимой красоты.
Запятая следует за запятой. Танец длится. Длится. Дли…
Единственный зритель, адепт и летописец засыпает.
Это при сытом варианте.
При голодном же – всё уплотняется и происходит параллельно. Размышления наслаиваются на действия. Никакой медитации. Юлиус истово бросается на очередную «шевелящуюся точку». На очередную «насекомую комаху». Он напоминает мохнатую молнию под домашним арестом – рикошетит от стен – поди, уследи! Лучше посторонись…
В эти моменты он – действие и отмена действия одновременно! И примерный алгоритм его таков: «Заявляет о себе – запятая – повествует собой – запятая – утверждает себя – точка». Две запятые – одна точка. Ничего лишнего. Если же вслушаться в мысли – напротив, целый квик-семинар по военно-полевой философии. Мысль – действие:
«В точке умирает запятая. Входит в состояние «комы» и… И хорошо ещё, если одна…»
(пауза перед прыжком, оценка ситуации)
«Повторение запятой – агония точки…»
(взмах хвоста, вычисление дистанции)
«От запятой до точки – один, но всегда последний отрезок жизни…»
(повторный взмах хвоста, стартовое напряжение мышц)
«Правильнее всего ставить точки острым пером. Прорывая бумагу…»
(решающий взмах хвоста)
«Или когтём…»
(прыжок)
«Точка – всегда дыра…»
(приземление)
«Всё остальное можно сказать движением на фоне знаков препинания…»
(фиксация равновесия)
«Когти – запятые по форме. Но оставляют болезненные точки. Или подводят черту, что также символизирует «точку»…»
(восстановление дыхания)
Вот так, пространно и метафорично думает Юлиус, гася очередную запятую. Подразумевая очередную точку. И взгляд его, в очередной раз, нездешен и отрешён.
Хозяева Юлиуса принадлежат к «каждым вторым». Они смотрят на его затейливые прыжки и думают: вот неуёмник, опять охотится на насекомых версии «муха». Или просто – на «насекомых». Юлиус же, читая их мысли, думает в ответ: а почему бы не сказать ещё проще и правильней – на «насекомух»?
Но молчит.
О безжизненной и в корне неверной трактовке запятых – молчит тем более.
Иначе обзовут котом. Или придумают и вовсе нелепое слово…
На всходе прополото:
Умолчание – золото…
Попытка чтения лопнувших пузырей
в толще времён искажает текст:
«Каждой «ати» - свой «next»!
В поэзии каждая строчь – непредсказуема.
Подлежащий камень не течёт сказуемое.
Звучи им заумно-да-незаёмно.
Молчи им подавно – на свой манер.
Не девальвируй страну-тишину.
Бесполых коробит буквица «хер»,
Особенно её внедрение в глубину…
Но, не затем дан уд, чтоб околачивать груши,
в конце-то концов…»
…
так на холсте каких-то соответствий
вне притяжения за уши
ожило Лицо…
«Расстояние между тобой и мной –
это и есть ты».
Иван Жданов
Мёрзко. Мёрзнут слова.
Мёрзают вошью на гребешке немоты.
Всё, что я в лёд смолчал – множь на два!
Это и есмь – ты…
Ты есмьно-присно – моя жиширь-сестра
«от безъязычия». Вся едина – лёд.
Но, глаголь на выдумку ох, хитра.
И ересь на нересть идёт-идёт-идёт…
Чадо моё, чадом (оё!) свечи чадят.
Мёрзкое слово надкусишь – порвёшь десну.
Я (в твоём алфавите) – это и есть яд.
Шанс замерзающим Я-мщиком уснуть…
И однова обступает: эта пустынь – твоё.
Веруешь в гипертекст «от небесной вёрстки».
Если предельно мерзко – ставишь точки над «ё»
и – МЁРЗКО…
…что да, то да.
…мольбами твоими.
молчанье – на шею глыба.
в зрачки – клеймо.
на губы – печать.
но если
знать самое свежее имя –
всплывёт из пучины города
единственно нужная рыба
с которой хочется помолчать…
Если слепо любить, переполняя тобой город,
двигать на ощупь возбуждённое тельце, –
разум «выбрасывает полотенце»
и нежность калечит горло.
Ни обернуться горлицей,
ни слово молвить…
Яблоки гулко бьют оземь челом,
словно комья о крышку гроба.
Не смотрись в меня – я не зеркало.
Просто гляди в оба,
как мои пальцы врастают в твою ладонь.
Гляди – немею от этого глядства! – в небесный омут.
Там облаками мысли плывут в Далдонь,
но впадают в Неизрекому…
Мы в изъеденный жизнями город впряглись
пристяжными. В блаженной паре.
От зрачков твоих выкипает варевом высь.
Ещё взгляд – и ливень ошпарит!
Ты – цветок в лепестках неизбывных ран.
Исполнен шального огня.
Я суть вересковый курган.
Ни следа, ни весточки, ни…
Даже свой тотем забыло племя…
Надкушенный век. Переспевшее время…
Если не боязно – ткни.
Всё равно попадёшь в меня…
"Жди меня и я вернусь,
Только очень жди…"
(К.Симонов)
спи, юкрэйнзи, детским сном, только очень спи.
ходит путин на распутье на златой цепи.
у него лежит в печёнках в золотом гробуш.
у него на пальцах нити от славянских душ.
вынимает он из будней черепицы крыш
и внимает – беспробудьмо! – глюкоморья тишь,
как обходит он дозорно дерево дерев,
как славянут наши корни, корнчатся, пся крев.
спи до самых до окрымин, только очень спи.
вснись в искому до оскомы от чужой степи.
спи чернигово и львово, явь гони взашей.
пусть попутин дядя вова ищет племяшей.
киевни ему херсонно, лишь себе не ври –
все пути ведут в путивль, а не в «энный» рим.
но, куда б тебя попутно не свели понты, –
всё одно, гопак со смыком, это будешь ты.
кончезаспи, «крэйзи мазэ», только конче за!
за кого потянешь мазу, по каким низам?
отфильтруешь ли европот на свою кричушь?
мудренеет-всходит путин, вечереет буш.
ты ж всё катишься на запад, солнышко моё,
и в сердцах святой георгий крестится копьём.
всё равно тебя не брошу, моя крэйзи-мать.
если длиться – не судьба, будем коротать.
спи меня и я проснусь, только очень спи.
занавесь плотнее «WINDOWS» версии XP;
избаюкай, опечатай недреманный глаз;
подсади на сны и слюни, и на сонный газ.
не скупись, клади по вкусу растворимый снег.
в поле княжий файл стирает хакер-печенег.
мне оранжево – все чувства изомну как бред.
пьяному от снов твоих пересуду нет…
невысказано в книжной шелистве
молчишь в меня укутавшись как в тогу
пока слеза смеётся на просвет
и облако на землю сходит богом
мелюзгёнку
1.
время ходит на мягких лапах,
опасаясь божьего храпа
ходит вкруг неземного храма
где слезится свеча как мама
где дитятя двуликий янус
о семь нянек без газа пьяный
и сочится луна оттуда
серебром на ладонь иуды
время божья раба в тиктакле
не так ли
хоть в исподнем хоть в подвенечном
вечно
2.
сны по плюшевой моде
взгляд не дорос до крыш
тебе уже годик
спишь
час обнажённых рыб
шелестом в плавниках.
блажь данайцев, дары
уместивших в руках.
час невозможных их,
сбросивших чешую.
мнящимся «liebe dich»
воду твою жую.
сколько ни говори –
благостна немота.
нежные пузыри –
бусами изо рта.
снись да гляди в упор
в скользкое время А.
рыбам не нужен порт.
город затоплен. спи…
кто-то выдернет пробку,
и воздух уйдёт в небосток.
и рассыплются в буквы слова,
чтобы жизнь домолчать...
ты разгладишь меня,
недописанный смятый листок,
и прочтёшь по слогам,
и губами поставишь печать…
Лицом к лицу лица не увидать.
Большое видится на расстоянье.
(Сергей Есенин)
К лицу лицо. Лицу не увядать.
В «оффшоре» – видится на расстоянье.
А нам – родных морщинок обаянье.
Мы – рассчитаемся на «я» и «ты». На «янь-инь».
Мы – рассчитаем. Вся. И всех. Опять.
И будем просто жить. И сложно ждать…
К виску висок. И вместо мыслей – пульс.
Уж полночь близится, а выстрела всё нету.
Всеяндексны ищейки Интернета –
идут по следу, имя гонят где-то.
Но не отлито им. Ни слов. Ни пуль.
Чтобы дошло – умножило на нуль…
К мольбе мольба. И лаборантом – Бог.
Заполнит. Или переполнит графы.
И сдаст (в архив). Воздаст (кому потрафит).
А нас обяжет – доплатить за трафик…
…Я не уеду. Нет таких дорог.
Чтоб их, как вены, вскрыть шагами мог…
ливень это когда капли берутся за руки…
и небо становится океаном…
имя это когда буквы сливаются с телом
и читаются только в глазах…
…
весна мяукает за окном…
поблёскивает тающими бльдинками…
твоё имя заклинание…
звучит государственным гимном…
всё моё встаёт замирает…
(и это так заметно
на фоне шевеляшегося города!)…
весь текст окаменел…
до единственного слова…
…
ще! ще! ще! ще! ще!
(и при чём тут «…не вмерла україна»?)…
ОДНО…
Брить зеркало, забравшись под оклад…
ДВУХ…
Не пишите на крыльях у бабочек –
там уже расписался Бог…
ТРЁХ…
В распахнутое окно вползает небо.
Не захлопнуть эту музыку.
Даже играя в четыре руки…
ЧЕТЫРЁХ…
Кому перья, кому – смола дана…
Если крЫлом вышел на «next level» –
не пугайся, как чёрт бенладана,
отделять имена от плевел…
ПЯТИ…
Мечтания птиц об отдыхе.
Мечты камней о полёте.
Между ними прослойка.
Не называй это небом.
Оно – на излёте взгляда.
ШЕСТИ…
Что в имени твоём, имярек?
Какие в замках бьют ключи?
Не лыком единым шит человек –
в нём наглухонемо вшит
неизрекаемых слов молЧИП
да клавиши: «Shift» и «Sheet!!!»
СЕМИ…
Абсолютная Родина-мама…
Запредельна твоя природа –
без вопросов на всё ответ…
Я боюсь – ты умрёшь при родах!
Потому – не спешу на свет,
хоть дрожит пуповина храма
колокольною кодой…
ВОСЬМИ…
Неизречённого перегрузки
рвут горло, вскрывают грудь.
Меня пока переводят на Узкий.
И на Окраинский. Самую чуть…
Извращённое слухом – есть ложь.
Пусть чётче звучат окраины!
Лишь в звучании слово – нож…
…соединивший Авеля с Каином…
ДЕВЯТИ…
Избыток Слова в крови.
Диагноз – неизлечимо!..
В глазах «проходящего мимо» –
противоядие «всёпройдёт!»
Но небо стихами длится…
Дыши наобум и наоборот:
Всё, что сказано – птицы.
Несказанное – кислород…
Выдохни. Оживи!
«СэРу» (Славику Рассыпаеву)
Границы империй очерчены мелом.
Поцелуи горчат.
Наша песнь хороша – даёшь «приквелы»!
От пауз устали уста.
Пили под собою сук (и сучат!)…
«Се ля вий» кричит: «Поднимите мне веки!
Я хочу разглядеть (бля буду!)
в этом раздающем себя человеке –
нырнувшего в петлю поэта… Христа,
распятого клона Иуду…»
В министерстве блюстиции – блюст
(что-то между блюзом и постом)
Лишь весны оголтелый бюст –
непостижим поГОСТам…
На полях щетинится кое-как
маргинальная озимь.
Забивая взгляды в птичий косяк,
не ошибись в дозе!
Сон верлибра рождает ямбы.
Три-по-стопные. На посошок.
Поэзия – чёрная мамба.
Целует взасос. И взашок.
Жги-гуляй, засевай облаками высь!
Жни синь в пустой посуде.
Домовым на суржике помолись.
И ментам воздай:
«Не свистай –
да несвистим бля-будешь!»
Белый Тролль Лейбус ждёт у крыльца.
Щекочет рогами ночь.
Сэр, вели запрягать. И – до конца!
Вгрызаясь в самую сочь.
Твой удел – не сыскать предела.
Твой предел – каждый раз веха.
На троллейбусе святобелом –
в главное въехать.
Проездная плата – один сон.
Ты зазрячь.
Ты «гонишь» беспечно.
Пока сердца непробитый талон
окровавит заря.
На конечной.
И объявит возница седой:
«Выход через переднюю… дверь в Лето».
Самурайское троллейБУСИДО.
Путь.
В Райское
гетто…
лепит нежную бабу…
без суржика и блатыни…
языка острый приступ…
…
тебе говорю дабы…
не быть услышанным ныне…
быть непонятым присно…
зашёл ко мне хронический пиит
безбрежен и небрежен и небрит
меня не оказалось к счастью дома
и он собою мир мой нахреня
без спросу одолжил два пухлых тома
неполного Собрания Меня
зашёл ко мне хронический пиит
вымаливая творческий кредит
я в прошлый раз давал ему на музу
несвежий с коркой времени пятак
и пару сочных слов в него как в лузу
от губ-бортов вогнал запросто так
зашёл ко мне хронический пиит
с укором: «плохо кончишь сделав вид
что скучен «дядя самых честных правил»
зашёл как одолженье как на «бис!»
ту пару слов он выплюнул оставил
«ХОТЯБыРЬ» с чудо-рифмой «ОТЛЮБИСЬ!»
зашёл ко мне хронический пиит
оттягивая словом стылый быт
как кончик утомлённой крайней плоти
он семь грехов в стихах моих нашел
а я успел сбежать в бордель напротив
и между прочим… кончил хорошо
"…все заплывы во глубину
патентованы Атлантидой…"
(А.В.Тор…)
Спелеологам смысла
цепляют на шею сухпай:
«Докопаешься – быть тебе сыту!
Покуда же…»… Сплюнув на пол,
крестят в спину…
И кассир,
охреневший святой Николай,
зачерпнув из казённого сита,
выдаёт на расходы обол.
Осторожно, как ржавую мину.
Инструктирует:
«Лучше ложить под язык! –
(чтоб не звякал о фиксы)
сгодится:
ТАМ каждый ручей мнится Стиксом;
а каждый старик –
завязавшим Хароном,
закопавшим весло,
избегая контактов
с тяжёлой водицей…»…
А потом жуёт губы без слов.
Молитвой. Вослед этим хронам…
«Перейди меня вброд аки посуху.
Вычерпай впрок
или выжги калёным…
Даже в сказках – и даже железному посоху
назван срок…
Посему возвращайся.
Желательно – одушевлённым»…»
Я стою рядом с ним. Ещё тот…
Невесомый повеса.
Спелеологам смысла
бессмысленно петь между нот
(то ли случится дальше!)…
Лучше выдать им по камертонне
для сверки удельного веса –
страховку от фальши…
«Вы дойдёте!
Крамолью проев этот мир.
Вы докажете: Слово, увы, состоит из молекул!
И упрётесь в подземную реку.
И рискнёте испить…»
…Я стою на поверхности.
Каменной бабой в степи.
Я по самое «нынче»
корнями врастаю в планету.
(где-то хнычет
судьба-феминистка с разбитым корытом,
выбирая свой спам
из дырявых сетей Интернета)…
Я вдыхаю бездонное небо.
Дышу нефильтрованный Космос.
Он – ближе, чем рядом!
Вдыхаю:
«Всё ценное спрятал Господь
на самом открытом
осмысленном месте,
доступном для взгляда…»
Я вас жду.
Вымирающий стерх
на незыблемой тверди.
Вечереет. Как сны,
проступают кресты…
Но, увы, с той глубинной войны,
где всерьёз
и где дым коромыслом –
в звуках марша Аида по версии Верди –
возвращаются только кроты.
И таращатся слепо наверх,
восхищённо не ведая звёзд…
Будь земля им и пухом и смыслом!
Изломно. Пунктирно. Хрупко.
Неба колкая взвесь
живёт в телефонной трубке…
Шёпотом - «Дай нам днесть…» -
Молю незримые очи.
Как маму малыш…
«Я тебя лю!
И чу!
Очень…»
Благодарно молчишь…
1. ЛИЛОВО
И был июнь. И вначале было - лилово.
И этим лиловым была Лилит.
Были б слова - замолвил бы слово.
А так – лишь имя болит…
2. ПУРПУРНО
Июля пурпуританский уклад
не позволяет дни ронять мимо урны.
Играем себя в пурпурных ролях…
…
Знаешь, я несказанно рад,
что ты тоже воспитана дурно –
вся на шарнирах от февраля…
3. ФИОЛЕТОВО
Вечереет. Между собакой и волком.
Август всё больше становится фиолетом.
Стынущим на излёте осколком.
Сгустками умерек. Вскрикошетом…
я в этом городе лакал из площадей
густое варево хреновостей и сплетен
а памятники с душами людей
пасли меня и не меняли плети
и не меняли позы… ни меня
ли… стали дни журнальной гламурой
я этот город величал дырой
хотя ни с кем ему не изменял
я в этом городе креплёную вину
хлебал неиссяКАИНОМ зверьком
и убивал года часы мину...
ты… хоронила их в себе тайком
ты где-то ставила «за нас» свечу
«ГРЕХОМО САПИЕНСАМ яблочного плена»
я рос в обносках… счастье по плечу
зато мне было горе по колено
и возбуждённо хоть и не был юн
я всё искал тебя в чужих ЖэЖэ
за ночью ночь до третьих «даблью»
а ты жила на энном этаже
на энной улице… и звали тебя эN
и эн-тропия рвалась в абсолют
где над балконом безвоздушный плен
а под балконами бездушный люд
я прозябал в нарядах «от ментюр»
прилипчивым бесцветным клейкоцитом
лишь токсикоз служебных авантюр
мне не позволил стать глухим и сытым
муниципаливо признаться в нелюбви
такому городу что писан на роду
и я молчал пытаясь оживить
твои глаза проталины во льду
и оживил… превысив полномо…
чья тут вина… что взять с еретика
огнём читала жизнь моё письмо
но ручейком текла моя рука
вечерние «в слезинку» небеса
я по-язычески собрал в охапку
и натянул их на твои глаза
как одноклассник вязаную шапку
…шепчу крамолу пасынок зимы
когда в тебя гляжу как в зеркала я
что этот город прежде всего – «МЫ»…
а уж потом какой-то там …«КОЛАИВ»…
но город нас простит наверняка
луны погаснет стылая икона
и мы его погладим по щекам
с невыбритою порослью балконов
"Айм сорри" здесь тихие...
Грустно шуршат ресницы.
Слово не бьёт наотмашь в глаз.
Ни эхом контрольным в бровь.
Снится...
Тёплые лица.
Лики.
На губах от клубники
спелая кровь.
"Айм сорри" здесь тихие...
Улочки-распашонки.
Так же пьянеет вишня,
саженая отцом.
И вышивает мамин взгляд
ниточкой горизонта
профиль твой тонкий,
болезненно ломкий.
И от шагов несделанных
покосилось крыльцо.
Город или пустыня.
Стойбище или стойло.
Но началась вселенная именно тут.
Чего нам здесь стоило
однажды родиться.
"Айм сорри" здесь тихие
Любят.
Ждут...
Наполниться молчанием. До судорог.
Кормить с ладони ближнего. Собой.
Набраться допьяна кредитов у дорог.
Но заплатить единожды – судьбой.
Проститься с бытом. И, собравшись с силами
(чтоб вместо воздуха – наверняка!),
хватить зубами ампулу с чернилами,
зашитую в углу воротника…
Мне бы стать конём о семи педалях
(на исКОННОМ значит - «быть семи пядей»)!
Мне бы словом толковым осесть у Даля,
а не на ночь (у какой-то!) глядя.
Мне бы в мотыльки над твоей иконой,
чтоб свеча пылала святым кострищем.
Мне б козырной плацкартой в ночном вагоне,
не смыкая глаз поднебесным днищим…
Стать конём – не клячей! – вот это мне бы…
Бить копытом на том и на этом свете!
Не звездой, не дырой, не заплатой в небе –
только воздухом, гривой вплетённым в ветер.
За пределы. Влёт. Мне и неба мало.
Чтоб до пены вразнос. Чтобы за кавычки…
…В отделеньи нашем сплошь – коновалы.
Может быть, коня им лечить привычней?!
Мне бы стать конём в пальто «от ARMANI»!
И до ГОРЯ ОТ подиУМА наржаться.
И босым бесподковно бродить в тумане.
Ковылять ковылями… Эх, любо, братцы!
Любо… И трансцендентно! Лепо...
Как серпом по ямбу – вон из формата!
Из стихов, где молитвы бездушный слепок –
в ухо Господа воплем без глянца (матом!)…
Вот такая блажь. Вот такая дурка.
Не даёт заснуть, плющит словно доза.
Мне бы стать конём. Милым Сивкой-Буркой.
И умчать тебя от зеркал и прозы.
И умчать из нашего мимолетья…
И домчать. До смысла. До воплощенья…
…Ладно. Мне пора – там компот «на третье»…
И любимое «из овса» печенье…
«Украина, оно тебе НАТО?!»
(А.В.Тор…)
каждая пуля хочет летать
гнёзда вить в сердцах матерей
(для того она и отлитА!)
матерей, мой щенок, матерей…
зверь, который прописан в нас,
терпеливее всех зверей
в этот яблочный елеспас
матерей, сосунок, матерей…
голос крови хочет звучать
хоть оглохни, хоть уши сбрей,
да хоть в глотку свинца печать
изматерись, но матерей…
каждый прицел будет искать
на кого возложить свой крест
родина-мачеха-военкомать
как на нерест – на матерест…
вдовы как на бал с корабля
(от «матьихъё!» до «матьтерез»!)
съедутся уже скоро, бля!
кто последний на матерест…
мамка с возу – кобыле ле…
рады лебедь, щука и рак
изматерев лежат в золе
югославия и ирак
военкоматом в три этажа
воет-высится матерест
если тебя суждено рожать
то хотя бы скорей матерей…
…
суррогатная военкомать
ждёт не дождётся своих зверей…
(5.09.2006г.)
В единожды созданном мире
После ухода Творца
Мы нацепили сердца
Мишенями в тире...
Клерком в небесном ОВИРе
Беспомощен и убог
Тобою придуманный Бог
В единожды проклятом мире…
это осень генеалогических древ…
голые ветки в агонии дирижируют…
…жируют…
во время чу!
мы в нужное время в нужной мессе…
умерев…
вместе…
звучим как «до» нашей эры…
плачь яро…
плачь яро славна…
плач яра бабьего…
листья устилают брустВеры…
застят прицел Его…
застят глаза…
навзрыд…
никто не против…
ничто не за…
и никто не за…
быт…
просто жестокий быт…
Когда-нибудь поезд замкнёт кольцо,
Себя возомнив рекой,
И скомкает время моё лицо.
И вырвет меня чекой.
Забьюсь у эпохи в пустой груди
Кричащим огромным «нет!».
И попытаюсь в реку войти,
Не намочив билет.
Чтоб двинуть по кругу, где проводник -
Подвыпивший Гераклит.
Где полустанками тают дни.
Где не «Стоп-кран», а «Delete».
Но птиц нельзя разбавлять свинцом
Седьмою водой - кисель…
…Когда-нибудь поезд замкнёт кольцо,
Выродившись в карусель.
М.Б.
I.
Стихи – езда без оглядки
на предельной скорости
непостижимого смысла.
И с этим ничего не поделать,
лишь замерять радаром
превышение Себя
да штрафовать
за то, что остановился…
II.
Борьба с поэзией,
путём написания собственных текстов,
увлекательнее разведения тараканов,
хотя и менее прибыльна…
III.
Поэт есть пробитый воздушный шар,
умирающий между двух
страстных желаний –
выплеснуть свой внутренний мир
и сохранить высоту полёта…
(06.06.06.)
Мы носим с собой Свои Тюрьмы.
Которые начинались безобидно.
Как Воздушные Замки.
И строились нами же.
В песочнице Мироздания...
Не ищи взглядом надзирателей.
Они в тебе...
А ты опять в песочнице.
Опять потерял лопаточку.
И размазываешь песок со слезами:
- Где ты, мама!
Отмой меня от налипшего...
Марк Шагал - юноша с летящим зонтиком.
Над городом из снов.
Над городом, отталкивающим от себя.
С силой, превышающей Тяготение.
Это ли не секрет полетов ?
Просто надо, чтобы город тебя “Не Любил”.
“Не Замечал” для этого мало...
Скажешь - грустные сны ?
Увы, Ночь не хочет поменять кассету.
А Марк не хочет менять фамилию.
Шагал на Летал…
Возможен Летальный исход.
Уж лучше - Шагальный излет...
Растерянные глаза.
Равнодушьем расстреляны.
В большом суетливом городе -
На асфальте расстелены.
Летят сквозняком по улицам.
Странники.
В карманах подъездов шарят.
Кар-кар!- карманники.
Асфальт расчерчен на классики.
В них прыгают взгляды-чертики.
А мы - современники.
Нас - черкают…
Размазанные глаза.
Зарёваны.
Не успеваешь сказать
Даже «А», подумав о «За»…
Распуганные глаза -
Толпящимся «Кыш!» заплёваны…
Нас Время - серпом по «Ятям».
Послушав лишь «Аз» и «Буки».
Бывает…
Из тысяч «Еще» вылепив «Хватит!»,
Тянуться к бритвам руки.
Сбривают.
Вместо щетины - вены.
А с ладоней - линии жизни.
Вечность, окликни, когда устанешь.
Свистни…
Однажды смолчат тормоза.
Не взвизгнут.
Но кто-то должен быть «За» ?!
И что-то должно быть за…
Той-чер-той…
Той-пус-той…
В толпу - стой !
Глаза…
Затолплен вокзал толпою.
Рядом.
Затоплен город.
Как печка.
Поленьями взглядов.
Чадят своим страшным ядом
Непониманья…
И снова в прикупе - Ночь.
В ночи проплывают зданья.
С глазами горящих окон.
Допрыгнуть бы !
Нет…
Высоко..
А вдруг там все-таки, люди ?!
Осудят…
Подвзглядыванье разбудит
В их однокомнатных душах
Нечто.
Которое душит.
Напоминая Совесть
(чем не намек на повесть
о человечке не настоящем)
Серой косматой зверью
Или же просто - Серым
Выскользну.
Свое «Я» - распну
На последней странице Аз-буки.
Опустевшие руки.
Взгляд свой захлопну, как двери…
Кто вам сказал ?
Верю…
Растерянные глаза.
Вокзал бывает однажды.
Боль.
Зал.
Бегства жажда.
Ее утолить.
Простить ?!
Двигаться иль бежать ?
Сжать.
Ни чтоб сохранить.
Чтоб не успело заныть.
Растерянные глаза.
Растерзаны…
Хлестнула словом. Пустилась вскачь.
Задохнулся ответ.
И умер вечер-скрипач.
И не родился флейтист-рассвет.
И впервые ночь с днём –
Столкнулись лбами…
В тот век небеса заросли вороньём.
Пахло порохом, падалью.
И облака не плыли за окоём –
Облака ленивыми бомбами
На головы падали…
(22 апреля 2006г.)
Работа не хуже других -
Птиц швырял каменьями в высь.
Чтоб облака в экстазе зашлись!
И чтобы по небу – круги!
Сеял певчее семя горстями –
Птицы бились в глазурь небес.
И кричало мольбой к Тебе
Пернатое небо в бездонной яме.
Птицы стучались в высокое «что-то».
Рвали как струны жилы…
Зато те, что прижились –
Заколосились. Взошли полётом…
(22 апреля 2006г.)
Бабушка в белых гольфиках.
Бабушка с белым бантом.
Теребит скакалку у зеркала,
улыбаясь беззубым ртом.
Не бабушка - прелесть!
Расплёлся бант, зазмеился,
норовя подвязать снизу челюсть.
Гольфы сползают вниз,
напоминая тапочки.
Солнце усохло.
До засиженной мухами лампочки.
Равнодушной, как плаха.
Скакалка готова на первом взмахе
шею петлёй захлестнуть...
А сквозь зеркальную муть -
изнутри,
из блестящей проталины, -
замри! -
в тела усохшую клеть,
в бабушку, -
смотрится Смерть.
Как Детство.
Чиста. Непорочна.
Вот только бессрочна...
Время не любит шуток.
Юмор Времени - жуток...
Ночью плакали звезды.
Я встал. Отряхнулся от снов.
Вышел. Потрогал воздух.
Свинцов!
Твёрд, как подушка мачехи.
И даже колюч,
словно мишень на спине.
Бог
вдыхал воспалённое не-
бо
со сгустками туч,
а выдыхал стихи…
Прозрачны.
Тихи…
И
первородными крестиками
вышивал по небу самозабвенно…
С видом слепого.
Наощупь.
Стихи были белые-белые.
Как снежная площадь.
Словно фантом…
Сначала, как водится, было - Слово.
Рифма - была потом…
Буквы в словах шатки.
И мысли нечётки.
Слабы.
Бродят взад-вперёд.
Скрипят дверцей…
На моём татуированном сердце
отпечатки
оставляет рука Судьбы,
перебирая чётки…
Твои улыбки не резки.
Тонут в волнах губ.
Вековою испариной взялись фрески
лиц.
Тают.
Спроси, хотя бы у птиц:
кто ж перья перед полётом
считает?
А после - уже не до счёта.
Особенно, если настолько глуп,
чтобы «трассер» путать с пунктиром.
Послать бы себя на три буквы - «УЮТ»…
Заведующий тиром
клеит мишени на рты.
С положения «ты»
переводит прицельную планку
на «вы»…
Напряжённые взгляды «вы»-
це-ли-ва-ют
«под обрез» губ сжатых.
Отсюда вылетит птичка?
Долгожданное слово?..
Прорастёт колоском
и уши
начнут жатву…
После разлуки душам
в захламлённой квартире
тяжело находить себя снова…
На пыльном столе
сто лет
или двести
лежат ключи…
шифры…
коды…
Молчим
долгие годы,
измочалив смычки о коду,
вместе…
Голод друг по другу - не тётка.
На узлами связанной нити -
нате! смотрите! -
вязанка живых сердец.
ЧЁТКИ!..
Там наши - рядом!
И когда они бьются…
бьются исступлённо…
не в такт…
живительно-смертным боем…
Больно так!
Больно обоим!…
Грусть - пригласительный билет.
В провинциальный театр.
Имени Одиночества.
Печаль - абонемент.
Подаренный Жизнью.
Так и заманивают в зал...
Гардероб поблескивает клыками вешалок.
Как предбанник чистилища.
- Сдайте чехлы для тела!
А в зале с вас снимут остальное.
Чехлы душ...
- Не желаете взять бинокль?
Разглядывать соринки.
В чужих глазах.
И тут хитрости.
Чтобы приковать взгляд к сцене...
Грусть и Печаль - "Две сестры".
Нечеховский спектакль.
Ну, разве это искусство.
Когда навязывают...
А хочется несвязного.
Бормочущего милые глупости Счастья.
Хотя бы его крупинку - Счастицу.
Отзывающуюся на Твое имя.
Эту иллюзорную возможность.
Покупать билеты самому.
Когда хочешь.
И куда хочешь...
Умывая ноги седой росой
(померещится же такое!),
босоногая,
юная,
с длинной косой,
шла по полю "ещё не боя"...
Одноклассница?
Суженая?
Жена?
Каждый видел своё а прицелах.
Так доступна в биноклях.
Обнажена.
Шевелила губами.
Пела?
Ахнет небо.
Пули начнут круговерть
и затеют игру в пятнашки...
...в ожидании боя юная Смерть
на венок косила ромашки...
Последний седой почтальон -
виртуально казнён...
Но так и не выдал тайны:
ПОЧЕМУ МНЕ НИКТО НЕ ПИШЕТ
(хоть я совсем не полковник)?
Я - стропальщик
аутогенной разгрузки.
Страстный любовник
двух девиц -
Виры и Майны.
Любить, так по-русски!
Я зависаю на том, что выше
моей среднерусской НИЗМЕННОСТИ.
Прости...
Войти парой строк
в электронную вену с разбегу
(как четвертый глюк ВИРЫ Павловны,
как пятый приход МАЙНЫ Либен)
Вы не могли бы?..
Письмами ящик не кормлен.
Осунулся.
Сгорблен.
Почтовый робот - сама игра!
спам гоняет по кругу...
Редкий конверт долетит
до середины Днепра.
Тем более
до Южного Буга...
Жни меня. Оставляй в снопах
между стылых минуток-льдин.
Зацеловано. Голо.
Возложи волосок на алтарь седин.
С головою заройся в мой пах…
нущий небом голос:
«…ныне вдохом с тобой един
стыну как завтрак как дымный чай
как погоны у пленного на плечах
как звезда которой некуда пасть
и уже нет сил излучать всласть
над алтарём седин…»
Стонами измеждометив явь,
возложи волосок будто «отче на!»...
Поцелуями устало пиявь.
Обессилена. Обесточена…
«…три девятки число человека
девятьсот девяноста девять раз
я хочу целовать тебя в кои то веки…
настежь открытых глаз…»
Мне две тысячи зим. Да безумная горсточка вёсен,
стайкой шумных синиц исклевавших в нелепый пунктир
мою линию жизни… Но шелестом ласковых вёсел
мнятся руки твои и спасают мой тонущий мир…
Мне две тысячи зим. Я родился в последней попытке
прикоснуться к тебе, не расплавив ладони о взгляд.
Равнодушен палач и бездарно исполнены пытки.
И невнятна вина, и сильней чем побои болят
те места не для всех, что доселе не пахнут тобою…
Мне две тысячи зим. И десяток несказанных слов.
Самых важных. Безбожно творящих. Их с кожей и болью
я сорву с языка. Отпущу, как старик-птицелов…
Мне две тысячи зим…
Упражняюсь в эклектике
Перепутанных клеток…
Новогодних снежинок скелетики
В ослепительном взгляде лета
Проступают сонмом пушинок
Разлетаясь на счет: раз-два-три
(до четырех не дотянувшие)…
Я - одуванчик
седеющий изнутри…
А ты - Девчонка уснувшая
На семи перинах из лжинок
В женщине с твоим именем
(как в неволе).
Так бы спала и спала.
Посапывала в тишине.
Жалко что ли?
Может быть - от рожденья устала
Чем не повод не вспоминать обо мне…
Но горошинка симпатии
К моей личности
Сквозь перины колет
Как на ране крупинка соли
Заставляет глазищами хлопать
И ворочаться во сне
Кра-сне-я
За чертой неприличности
Намечтавши меня в себе…
Когда я умру... ты вздрогнешь в своём мирке.
Не плачь, так бывает. Найди себе новую кожу.
Минутка последняя пульсом зайдётся в истерике.
Век прожит...
Когда я умру... взлохматится облака край.
Душа не вписалась. Летать не простое дело.
Тебе б на секунду раньше крикнуть - не умирай!
Успела б...
Когда я умру... в телефонной забьёшься сети.
Терзая звонками и тишину, и Вечность.
"Оставьте своё сообщенье. Пока. Абонент в Пути.
Во Млечном..."
Когда я умру... для тебя...
Как все достало!
В Сраматическом Малом театре.
Ну, очень малом…
Имени Неизвестности.
Играю свои рок-н-роли.
Вот список:
Мучитель словесности.
Ученик в предвечерней школе.
Библи-аптекарь, лечащий книгами.
Считатель, что «почему бы и нет».
Торговец карманными фигами.
Некто, уходя-гасящий свет.
Смеханизатор смешных механизмов.
Не помогающих в жизни,
Скорее иначе…
Дожидающийся от Жизни сдачи.
Просто Мужчина.
Без веской причины.
На всякий случай - с причинным местом
(номер 12 в ряду седьмом).
Гном.
Иногда так жаждущий Белоснежку-невесту.
Ну, хотя бы одну на семерых…
Маленький штрих.
К биографии поколенья.
Хозяин собственной тени.
И Нехозяин Слова.
С ним тяжелей, чем с тенью…
Ратоборец в сражении с Ленью.
Счет по партиям - 0 : 508…
… Осень…
В театре моль доедает занавес.
Одним искусством сыт не будешь.
Роли раздают на вес.
Раздающие роли люди.
К одной тяжелой - две полегче.
Невыносимых, что давят плечи, -
Всего лишь две:
Быть Человеком.
И быть Собою.
Я вновь, их играя, забыл слова.
Но, даже у Вечности бывают сбои.
Наважденья.
Один из сбоев - твое Рожденье.
И всю жизнь борьба
За его отмену…
Выдавливаю раба.
По капле: кап… кап…
А в театре - спектакль «Перемены»
Опять переносит свою премьеру,
Не покладая натруженных лап.
Вместо нее - тренировочная премьерка.
Как примерка.
Для наложенья заплаты.
С водяными знаками «Вето».
И бесконечная корректировка даты.
С резолюцией: «Конец. Света»…
Вырываюсь из лап системы.
До боли…
Играю свои рок-н-роли.
Вгоняю подмостки в «драйв».
Скука в режиме «Демо».
Чтоб мне так въехать в тему,
Как въезжаю полжизни
В двухкомнатный Рай.
Чтоб мне так въехать в Тему !..
Ангелы!
Угостите кусочком неба!
Робким. Рассветным.
Помажьте мои глаза.
Я ведь ни разу не был
За…
Несусветным…
Но, ангелы строятся в клин,
Устало машут крылами.
Перелётные… блин.
Им - не с нами.
Им - в теплые страны.
Ранят
Излетом своим.
Стою пьяный “в дым
Отечества”.
Одна шестимиллиардная
человечества
с планеты Земля.
А “дым” клубится.
Тает.
Как одна шестая.
А за душой - ни “Икса”, ни “Игрека”,
Ни собственного “Я”.
Одним словом - ни ххххо-чу
Копаться в свежесорванном,
В одночасье взорванном.
Молчу.
Как хакер твои “хай-файлы”
Выдираю из монитора
Глазами.
Пробегают дрожью по коже,
Гаснут в гигабайтных просторах…
Им тоже -
Не с нами…
Ангелы, не забирайте небо!
Ангелы, не бередите душу!
Не слышат.
Некому слушать.
Улетают выше, чем прочь,
Налегая на крылья,
Теряя перья.
А за ними шествует ночь.
Сочится…
Вот и верь им!
Смешно и Страшно.
Как без них зимовать?
А может опять бесшабашно?
Целовать, вашу мать!
Улетают.
Сбившись в белую стаю.
Еще полминуты и…
Всё!
Растаяли…
А небо-то, ты гляди!
Вняли, - оставили…