Свободой душу не трави,
Пусть ветер пляшет в чистом поле
Вольноотпущенник любви
Своей не радуется воле.
Сам принесу свой крест – распни,
И не решусь спросить: доколе?
Позволь быть вечным крепостным,
Не отпускай меня на волю.
Не жду чудес. Не вижу снов.
Душа, как лодка на приколе.
Что глубже и банальней слов:
Не отпускай меня на волю.
Ручей родниковый ко мне не питает доверья,
Я взгляд равнодушный “павлиньего глаза” ловлю.
Не любят меня ни цветы, ни кусты, ни деревья.
А я их люблю.
Преследует запах меня помидорной рассады,
Хоть я не преследую даже древесную тлю.
Не любят меня ни букашки, ни рыбы, ни гады.
А я их люблю.
Торопят меня ежедневно прожилки тропинок,
А я и мгновение краткое не тороплю.
Ни камень не любит меня, ни подзол, ни суглинок.
А я их люблю.
Тыняюсь по свету с любовью своей безответной
И чушь несусветную в горьком восторге мелю.
Не любят меня ни светила, ни волны, ни ветры.
Но я их люблю.
Как мы любили, тревожились, жили,
Что по душе нам и что нам к лицу…
Время всегда в аварийном режиме,
Ибо идет неизбежно к концу.
Пусть ты едва лишь на свет появился,
Вдох – и уже за живое задет.
Кем бы тебя не наметила виза:
Дворник, кондуктор, завред, президент…
Как бы ни грызли заботы о доме.
Сколько б ни сыпались искры из глаз,
Не экономь на душевном подъеме,
Не оставляй ничего про запас.
Сколько б ни тратилось слез и азарта,
Как ни грозили б, то крест, то костыль,
Ты ведь не знаешь, случится ли завтра,
Так что сегодня не прячься в кусты.
Что б в небесах за тебя не решили,
Взялся за гуж – что не дюж, не смеши.
Время всегда в аварийном режиме,
Требует полной отдачи души.
Престижем служб не дорожа,
Наскучив в собственном дому,
Уйти в ночные сторожа.
Я сторож брату моему.
Поближе к лесу выбрать пост,
Смотреть, смотреть в ночную тьму
И повторять при свете звезд:
Я сторож брату моему.
Вольготно, что не говори,
Как будто в отпуске в Крыму,
Код: сутки - трое (день за три).
Я сторож брату моему.
От славных дел, от сладких пут
Вдруг добровольно влезть в хомут,
И что мне пряник, что мне кнут,
Я сторож брату моему.
Друзья покрутят у виска,
Мол, горе горькое уму.
Мне ваша проповедь близка,
Я сторож брату моему.
И молча все мои враги
Пройдут сквозь тьму по одному.
Прости им, Господи, грехи.
Я сторож брату моему.
Раньше времени, сердце, не радуйся,
Снова ветру доверивши слово.
Нет у ветра обратного адреса.
Ветер – это не голубь почтовый.
Аргументы смешны ему веские,
Бесполезны секретные грифы.
Не загрузишь его эсэмэсками:
Выше крыши у ветра тарифы.
Он за скорый ответ не ручается,
Он привык безответственно шастать.
Он на круги свои возвращается
Только в помыслах Экклезиаста.
Осень. Бессонница. Нервная дробь курантов.
Тучи топорщатся. Звезды идут на убыль.
Звук неразборчив. Но пробуют варианты
Тени листвы, шевелящиеся, как губы.
Господи, дай насмотреться, на эти звезды,
Дай намолчаться с тобою. Ни слова всуе.
Вроде бы выверен и на вентуре сверстан
Каждый мой вдох. Но по сути — непредсказуем.
Что ж, перепробую ноты, приметы, путы,
Перелопачу пространство в пределах млечных.
Боже, насколько же проще включить компьютер
В память и боль. Персональный. И бессердечный.
Чтоб не вгрызаться по новой в пласты забвенья,
Чтобы пластом не улечься на раздорожьи.
Воспоминания, в сущности, — тоже ценник
Гиперинфляции: с каждым витком дороже.
Вот мы и спелись с тобою, листва ночная.
Вот и притерлись друг к другу, боль-недотрога,
Я начинаю. Я сызнова начинаю.
Благослови меня, Боже, опять в дорогу.
Я словом никого не зазываю
(Поэт, не этим ремеслом кормись.)
Поэзия всегда сверхзвуковая,
Поскольку в каждом звуке –
Тайный смысл.
Пусть негодуют, что сорвало крышу,
Что безответственно несу свой крест –
Я повторяю то, что слышу свыше.
Я сам не понимаю
Темных мест.
Будь во мне все бесследной, все тише,
Все бесплотней, как тень на стене.
Ненавижу тебя, ненаслышу,
Ненадумаю о тебе.
Ненапомню — себе не напомню
Жесты лживых твоих ресниц,
Приходи ко мне в долгую полночь
И смеющимся ликом дразнись.
Воскрешай. Искушай. Исповедуй
Моего одиночества зуд,
Обольщай невозможной победой
Мой, отравленный лестью, рассуд-
до-к-онца, до жилкоповской ниши,
До совместного всхлипа (уймись!) —
Ненавижу тебя, ненаслышу,
Ненасмерть моя, ненажизнь.
Нить Ариадны
Могла бы стать тканью,
Хитоном, туникой, покрывалом,
Набедренной повязкой, в конце-концов,
Приносить пользу,
Служить долго и преданно
Вождю, красавице, воину,
Быть похороненной с почестями
В фамильном склепе,
Чтобы истлеть вместе с владельцем,
Сохранив для археологов
Крохотный лоскуток
(о, какая удивительная находка…)
Могла бы?
Могла бы.
Если бы не любовь.
Зал хекает: — “Хок-кей!”,
Толчет ногами в ступе.
Спружинясь, как жокей,
Верхом на жестком стуле
Сижу.
Атака — шах!
В боку — соседа локоть,
Голодных клюшек клекот
Торчком — в ушах.
Но четкий, как клише,
На белом дне площадки,
Вратарь сжимает шайбу
В коричневой клешне.
И —
снова “на ура”
Отчаянно, азартно
Позавчера — вчера —
сегодня — завтра.
Хоть день пожить слегка,
Влюбляться, бить баклуши.
Но клюшка, как клюка,
Как клятва, как кликуша.
И мы отражены
Стеклянной крышей — джинны,
И мы отрешены,
Что значит — одержимы
Единым: жажда шайб
Нам есть и пить мешает.
Так чешется лишай
И в полночь сна лишает.
Живьем горим, живьем —
Эпоха удружила:
Ведь только и живем,
Покамест одержимы.
Где-то на западе Польши
В черном затерянный поле…
- Я тебе, Господи, должен
Мало я выпросил боли.
- Кто-то попросит: поярче,
Кто-то попросит: подольше.
Че тебе надобно, старче?
- Я тебе, Господи, должен.
Снова я время итожу
И вкруговую виновен.
Я тебе, Господи, должен,
Ибо поклялся на слове.
Где-то на западе Польши
Долгой рождественской ночью
Вдох между небом и полем,
Счастье и боли комочек.
Меленький сеется дождик,
Ветер не терпит нотаций.
Я тебе, Господи, должен,
Я бы хотел рассчитаться.
Как жалок человек, бегущий за автобусом.
Венец природы, где твое сиянье?
Спроси его, куда он так торопится,
Посмотрит изумленно: — Марсианин?..
Он в каждом встречном чувствует врага,
Он лебезит перед секундной стрелкой,
Его штанов измызганные стрелки
Давно не ощущали утюга.
Всемирные бега. Безумный рев
Ровесников и граждан посолидней.
Ры-вок — и каждый вдребезги готов,
Как будто в легких у него селитра.
Все мечутся. Кто завоюет приз?
Все рушится. Стихии. Распри. Войны.
Движение души. Единственное из
Движений человечества достойно.
Движение души. Неуловимый жест.
Надежда тайная: всю жизнь переиначу!
И в годы бедствий, и в часы торжеств
Решает все...
И ничего не значит.
Постой со мной, старое дерево.
Суд Вышний уже на носу.
Грехов своих всю бухгалтерию
К стволу твоему принесу.
Пойми меня, дерево старое.
То слух соблазняют лапшой,
То тело не ладит усталое
С привыкшей к соблазнам душой.
Листай меня, старое дерево:
Веселье… отчаянье… грусть…
Нить найдена или потеряна,
Едва ль без тебя разберусь.
Суди меня, дерево старое,
Я кубок не выпил до дна.
Долги мои небу достанутся
Спиши их – и вся недолга.
О, Господи, сколько не сделаю,
И время уже не вернешь.
Утешь меня, старое дерево,
Хоть жалость острее, чем нож.
Упрямиться больше не стану я
Как водится, лягу костьми.
Прими меня, дерево старое,
И корни свои подкорми.
Верую
Поверим искренней заре,
Туда шаги свои нацелим,
Где над обрывом, отсырев,
Сиреневый мерцает терем.
Пир ритуала. Духота
Угрозы. Ангельское пенье.
Клюка колдуньи и фата
Невесты на его ступенях.
Издерган занавес дождя,
И город, изнуренный, слышит:
Лиловой ревностью душа
Куста сиреневого дышит.
Нахохлена в тени холма,
Махрова и черна, как хунта.
А там метели бахрома
В снегах похоронила хутор.
Купальщиц утренних испуг,
Небес свинцовое предгрозье.
Застенчивый колеблет звук
Свеченье электронной грозди.
Мы слышим сбивчивую речь,
Глотаем лепесток на счастье.
Бетонным монстрам не сберечь
Нас от сиреневой напасти.
/Клайпеда/
Кромкой волны обозначена линия фронта,
Линия жизни — вернее и без аллегорий.
Серое море до самого горизонта.
Серое небо до самого серого моря.
Хмур и обветрен стою на заросшем пригорке.
(Только ли волны штурмуют его оголтело?!).
Будто моллюска огромного тусклые створки
Вдруг приоткрылись. И я разглядел его тело.
Праведный Боже, спасибо за это виденье,
Это похлеще фантазий умельцев заплечных.
Все преходяще — инструкция, слава и деньги,
Взлет и паденье. Но это видение вечно.
Грубо, но искренне рукопожатъе мужское,
Берег песчаный всклокочен, и лес неотесан.
"Юра", — зовут по-литовски пространство морское,
Слышу в простуженном выдохе:
"Свиделись, тезка".
Хватит ли сил и отваги на выдох ответный?
Смысл ведь неясен. И путь до сих пор не осознан.
Шагу не сделаю — не заслонила б от ветра
Позеленевшая медь неприкаянных сосен.
Урий. Бессонная ночь.
...Давид прогуливался по кровле царского дома и увидел с кровли
купающуюся женщину. А женщина была очень красива... И сказали ему —
это Вирсавия, жена Урия... И он спал с нею... II послал сказать: пришлите
ко мне Урия... И расспросил его Давид о ходе войны... И вышел Урий из
дома царского, а вслед за ним понесли царское кушанье... Но Урий спал у
ворот... со всеми слугами, а не пошел в свой дом... И донесли Давиду... И
сказал Урий Давиду: рабы господина моего пребывают в поле, а я пошел
бы в свой дом есть, пить и спать с женою!.. Поутру Давид написал письмо
и послал его с Урием... В письме он написал так: Поставьте Урия там, где
будет самое сильное сражение и отступите от него, чтобы он был поражен
и умер... Вторая книга царств.
Глава II.
Сошла почти на нет вечерняя заря,
Кровав последний блик на золоте чертога,
Я понял с первых слов лукавого царя,
Которого любил и почитал, как Бога.
Царь думал: Урий глух. Царь думал: Урий слеп.
Царь думал: Урий прост, и жизнь его прекрасна.
Я не войду в свой дом. Я не вкушу свой хлеб.
Я больше не возьму жены на ложе страстном.
Да, он герой и царь, провидец и поэт,
Строитель и мудрец. Но ты ведь помнишь. Боже,
Что в жизни для меня страшнее пытки нет,
Чем знать, что кто-нибудь ее коснулся кожи.
Пусть мне не пасть в бою.
Пусть мне не быть в раю.
Пусть буду жалкий раб, а не отважный витязь,
Но если выбирать, я дам отсечь свою,
Чем на плече ее чужую кисть увидеть.
Пусть я курчав, как негр. Пусть я упрям, как бык.
Пусть я зеленоглаз, как распоследний грешник.
Но светят только мне две серо-голубых
Звезды в сплошной ночи ее волос кромешных.
Да, слишком часто меч сверкал в моей руке,
И часто разум я терял в бою от гнева,
Но я один плыву по голубой реке —
По жилке на груди ее... любимой... левой...
Как сладко на войне мне снился этот дом —
Вот мы опять вдвоем... вот мы уже простились...
Сплю на сырой земле, обласканный царем,
Шпионы из дворца вовсю засуетились.
Нет, будь и впредь, мой царь, по-прежнему велик,
Спасибо за вино и щедрые награды,
Но лучше обойтись без вычурных интриг,
Мне станет смерть в бою действительно отрадой.
Сам выберу свой день. Сам изберу свой путь.
Сам в сече обрету себе врага по росту.
Когда в ее глаза я не могу взглянуть,
Зачем мне видеть свет и утренние звезды.
* * *
Слеп жребий. Но степени риска
Я знаю безбожную цену.
(Судьба искушает Париса,
А он выбирает Елену.)
Я помнил, что вымощу ад свой,
И помнил, что распрю посею,
Но доблесть, но власть, но богатство
Меня соблазнить не сумеют.
Не стану созвездием в небе,
А буду изгой во вселенной.
Любовь — мой единственный жребий,
Единственный выбор — Елена.
Тезей и Эней отрекутся,
Исус оттолкнет Магдалину.
Назло вашей логике куцей
Я вашу мораль опрокину.
Пусть проклят людьми и богами,
Страсть выше долгов и тарифов.
Что глина, папирус, пергамент
Пред пламенем этого мифа?!
Десятым и сотым коленом|
Клянусь. Как Сизифова глыба,
Любовь. Мой пожизненный выбор.
Пожизненный жребий.
Елена.
Вирус любви
Планируешь кризис, планета?
Петляют орбиты твои,
В терновых сетях Интернета
Размножился вирус любви.
Над вечной горячечной гонкой
Под лозунгом: "спесь на крови!"
Коварней, чем грипп из Гонконга,
Свирепствует вирус любви.
Какой-то школяр филиппинский
Все подвиги Гейтса затмил,
Почти гениальной опиской
Обрушив беспочвенный мир.
Хана виртуальным тусовкам.
Программного Бога гневи,
Пляши на камнях "Майкрософта"
Восторженный вирус любви!
Дрожите, державы и биржи,
Геральдик грифоны и львы,
Вакханкой орфеевых пиршеств
Беснуется вирус любви.
Над скомканной жизнью в рассрочку,
Над курсом бумаг и валют
Отчаянной пушкинской строчкой,
Татьяниным: "Я Вас люблю".
Страшней эпидемий, диверсий,
Стремительней горных лавин.
Из всех сногсшибательных версий
Нас выберет вирус любви.
Грядущему веку на вырост —
Надежды несбывшейся мыс.
Единственный правильный вирус,
Единственный подлинный смысл.
Мост Вздохов. Всего несколько шагов из неописуемой роскоши
Дворца Дожей в непроглядный мрак средневековой темницы под
свинцовой крышей. Если повезет, успеешь в последний раз увидеть
в зарешеченных окнах море, солнце, небо. II вдохнуть. II вздохнуть.
Потому — Мост Вздохов.
Но это изнутри.
А снаружи украшенный затейливой мраморной резьбой и
ажурными решетками изящный кошачий изгиб над узким каналом
очень напоминает аристократические носилки.
Где этот уголок земли?
Какая за бортом эпоха?
Куда меня вы занесли,
Носилки времени — Мост Вздохов?
Приподнятая арки бровь,
Кирпичной башни мощь нагая...
Венеция, ты, как любовь,
Бег времени опровергаешь.
Нет, не любовь — венец любви...
Господь, наверное, печатал
Гравюры вечные твои,
Используя фольгу заката.
Побыть принцессой в царстве сна
Иль приобщиться к райским кущам —
Венеция, твоя цена:
Забыть о времени текущем,
Не помнить собственных примет.
(Твой мир — ажурных кружев мрамор).
Не явлен даже силуэт.
Стократ ценней портрета рама.
И маска. Арлекин. Пьеро.
Описка. Кляксочка. Помарка.
Пух. Голубиное перо
На площади Святого Марка.
И жажду смертных никогда
Не потому ль не утоляла
Зеленоватая вода
Стекающего в Стикс канала?
Пойми, прости, родной Подол,
Ты родина моя и крест мой,
Но здесь мне черный лак гондол
Зияет, как рояль отверстый.
Мост Вздохов, уноси во тьму,
Мой век в твоих носилках дремлет.
Теперь я знаю, почему
Иосиф выбрал эту землю.*
* Иосиф Бродский похоронен в Венеции.
Дорога переболела оспой,
На дне колдобин слезятся лужи.
Еще не хочет сдаваться осень,
Еще затягивает поглубже.
Фарватер улицы, в сизой вате
Наощупь пробую фарой мутной.
Еще мертвее, подслеповатей
На повороте взгляд лампы ртутной.
Углы — тупее московских лезвий.
Стволы — чернее, чем пуритане.
Дома в тумане еще облезлей,
Еще гортанней ветров рыданья.
Грязь обозрима, но непролазна.
Где ж чистый листик для эпилога?
Терзает душу озноб соблазна,
И слава Богу. И слава Богу.
Еще клубится седая ярость.
Еще неяркой звездой растроган.
Еще не смерзлось. Не отстоялось.
И слава Богу. И слава Богу.
Я о зиме не подозреваю.
Мне роскошь снега не по карману.
Знобит. И легкие разрывает
Сырая сыворотка тумана.
Сотворение эскизов фрески Страшного Суда
для росписи Михайловского Собора
на заброшенном велотреке в центре Киева
...брат ваш и соучастник в скорби...
Откровение Иоанна Богослова.
Глава 1, стих 9.
Кончается железный век,
Но все бессмысленное — длится.
Забытый Богом велотрек
Заржавел посреди столицы.
В его тени, на самом дне,
У ног бетонов многотонных
На деревянном полотне
Художник раскидал картоны.
Кто допустил его сюда,
Где взгляду не к чему придраться?
Ареной страшного суда
Предстало перед ним пространство.
Как он прошел сквозь этот бред
И скарб пронес в дырявой торбе? —
Он тоже соискатель бед,
Он тоже соучастник в скорби.
А приберечь картоны для
Заказов не такого сорта? —
Но, велотрек, твоя петля
И в самом деле стала мертвой.
Семь ангелов трубили сбор,
Четыре зверя на арене.
И ждал Михайловский Собор
Его сумбурных откровений.
Времен расторгнута петля,
Семи светил сместились оси.
Обугленным огрызком дня
Он самый первый штрих наносит.