Не верил я, что лето вновь придет,
когда февраль взорвался канонадой,
и рухнувший на землю небосвод
горел в огне разверзшегося ада.
Не верил я в пришествие весны,
она была полна тяжелой гари,
и в нервные, разорванные сны
вползали фантастические твари.
Но лето наступило. Я пока
ещё живой.
И вроде осень скоро.
Бурлит, как прежде, времени река,
и дышат сонной вечностью озёра.
Глотнуть из них воды и всё забыть...
Но лучше бы чекушку прикупить.
Проклятое время
слепящей, жестокой грозы!
Сбываются строки
пророчеств, казавшихся бредом,
становятся явью
тяжелые страшные сны,
подстреленной птицей
срывается в пропасть планета.
Проклятое время!
Ах, как же в нём трудно дышать!
Удушливый воздух
наполнен рычаньем звериным,
но те, что рычат,
те сами от страха дрожат,
хвосты подобрав
и в тень отбегая трусливо.
Проклятое время
восставших из тьмы упырей,
почуявших запах
горячей, дымящейся крови.
Кто может бежать -
пусть ноги уносит скорей!
А тот, кто не может -
пускай умирает от боли.
Проклятое время!
Но раз уж в нём выпало жить
и раз от надежд
уже не осталось ни крохи,
то просто живи,
пока еще можешь - дыши,
чтоб к небу взлететь
в последнем отчаянном вздохе!
В бесцветной пустоте небес*
на перепутье тьмы и света
с поллитрою наперевес
плетется пьяная планета.
Она заученно кружит
по опостылевшей орбите,
где подбирает миражи
предметов, смыслов и событий,
и шепчет: "Вот бы умереть,
но перед смертью прыгнуть к звездам
и в вихре огненном сгореть...
Ой, дура-дура... Прыгать поздно".
Она не верит в чудеса,
она давно всё понимает,
но вечно пьяные глаза
к далёким звёздам устремляет...
---------------
* "В бесцветной пустоте небес..." - строчка из стихотворения Н.Заболоцкого.
Мгновения стучат в окно моё дождями,
смывая пыль времен на треснувшем стекле,
минувшее идёт по лужам пузырями,
а будущее спит в сырой туманной мгле.
Не верить и не ждать - так просто и так сложно,
как топать наугад в кромешной темноте,
а дождь стучит в окно о чем-то невозможном,
но я уже не тот,
и времена не те.
Дыханье затаишь...
А может быть? А всё же?
Ещё сумеешь то, что так и не сумел?
И как же эта мысль
и гложет,
и тревожит...
А дождь смывает пыль
бесцветных дней и дел.
Цветущие степи огнем полыхают,
спокойные сны хороня,
и с грохотом грозным по ним проползает
умытая кровью броня,
и песни, что в детстве далёком мы пели
про то, как строчит пулемет,
и девушка наша проходит в шинели,
горящей Каховкой идет,
из памяти темной тревожно взывают
как призраки давних времен,
опять наступила пора грозовая,
и яростью мир опоен.
А ветер из дымных просторов доносит:
Горячая пуля, лети!
Ложатся на землю живые колосья,
взрывается сердце в груди,
слова растворяются в вихре багровом,
надежды ты в них не найдешь,
но пусть на устах твоих страха оковы -
молчание лучше чем ложь!
---------------
* Использованы строки из стихотворения М.Светлова.
В тяжелом гуле тонет крик немой
давно ушедших в вечность поколений,
и память скрыта каменной стеной,
а будущее сжато до мгновений.
Молчание твое - не белый флаг,
а лютая как смерть необходимость,
а совесть - это самый страшный враг,
а прошлое забудь - оно приснилось.
Взгляд в будущее - жесткое табу.
Живи сегодня - отдохнешь в гробу,
а, может быть, в аду, на сковородке.
Молчи, молчи, скрывайся и таи -
совет поэта словно яд в крови,
и вместо слов - хрипенье пьяной глотки.
...И если тьма нахлынула волной,
на все, что я любил и что берег,
и если необъявленной войной
разорваны артерии дорог,
и если больше некуда уйти
от прошлого, где только мертвый лёд,
то тихий свет, хранящийся в груди,
меня согреет и, как знать, спасёт.
И новый день родится средь руин
былых надежд, распавшихся времен,
пусть даже снова буду плыть один
в холодном море выцветших знамён
из тех эпох, что превратились в прах
под ветром бесконечных перемен,
пусть даже на знаменах выткан страх
по контуру зубчатых древних стен.
Грядущее моё идет под нож,
я - прошлого законченный наймит,
и правдою разбавленная ложь
по венам моим вздувшимся бежит,
но свет в груди пока что не угас,
и сквозь беззвездный ужас бытия
придет рассвет...
Придет.
В урочный час.
Пускай его и не увижу
я.
Утром город плывет
в легких солнечных думах,
и не спавшие ночь напролёт фонари
на веселых прохожих взирают угрюмо,
молча падая в сон до вечерней зари.
И уж если назло надоедливым страхам
новый день разливается светлой рекой,
значит, голову класть на кровавую плаху
слишком рано еще.
Значит, день этот - мой.
По изломам кривым
переулков и улиц
я иду словно в царстве
лукавых зеркал,
то вприпрыжку, а то
безнадежно сутулясь:
слишком мало поняв,
слишком много познал.
Спой мне, солнечный город,
счастливую песню,
словно это последнее утро мое,
в наползающей тьме
я бесследно исчезну,
и закаркает хрипло вдогон вороньё.
Но с полночных небес
будут звезды срываться
и указывать путь
заплутавшим в ночи
в незнакомую даль,
где не надо бояться,
что ворвутся в твой дом
времена-палачи.
Убей надежду, всяк сюда входящий,
Нельзя с ней выжить в вековечной тьме!
Надежда - призрак, в прошлое манящий,
Она - твой стражник в памяти-тюрьме.
C надеждой сердце бьется чаще, чаще,
В тяжёлой и гнетущей тишине,
И разум ожиданием томится,
И нескончаем этот черный ад,
И хищные, безжалостные птицы
О прожитом насмешливо кричат,
О том, что ничего не возродится.
И это правда. Нет пути назад,
А потому не жди, не верь и помни;
Умрет надежда - с ней и страх умрет,
И ты пройдёшь под тысячами молний,
Сквозь ураганы тягот и невзгод,
И лишь тогда ты мир увидишь горний,
И вновь надежда в сердце оживёт.
Страна мертвецов,
где жизнь - просто тягостный сон,
в холодную ночь
гремучей змеею вползает.
Здесь каждый мертвец -
живого уродливый клон,
и царствует тьма -
слепая, голодная, злая.
Орда мертвецов,
выходит из сонных болот
среди ядовитых,
удушливых, горьких туманов,
по древним дорогам
шагает всю ночь напролет
и тем, кто не умер,
наносит кровавые раны.
Страна мертвецов
где время застыло навек,
трясина тоски,
где гибнут надежда и вера,
отсюда не выйдет
живым ни один человек,
здесь проклято все.
и царствуют злые химеры.
Страна мертвецов.
Когда же займется заря?
Когда все вокруг
наполнится жизнью живою?
В пустых небесах
далекие звезды горят.
Над мертвой страной
Лишь ветры тоскливые воют.
***
Глухая тьма накрыла все пути,
все умерло, и ты мертвец до срока,
а в выжженной давно дотла груди,
лишь пустота и зябкая тревога.
Холодная, колючая метель
несется по безжизненным равнинам
где рыщет смерть - голодный, лютый зверь,
обнюхивая прошлого руины.
А хочется спокойствия вдохнуть
и отыскать в глубинах потаенных
ночного небосклона Млечный путь,
сверкающий над пропастью бездонной,
и позабыть про ненависть и ложь,
в которой вечным мертвецом живешь.
***
Видно, время пришло
поворачивать к смерти оглобли,
да плестись на погост
и ложиться в могилу живым.
В наползающей тьме
разъяренные слышатся вопли,
и стоит над землей
разъедающий легкие дым.
Нет, не хочется жить,
всё равно не увидишь рассвета!
Даже если увидишь,
то примешь его за обман.
Обезумев от боли,
слетает с орбиты планета
и несется во мрак
сквозь безжизненный звёздный туман.
Слепо мечется взгляд,
жадно ищет, за что зацепиться,
бледный призрак надежды
средь страха и смерти найти,
но в ночных небесах
равнодушные блещут зарницы,
и к дымящейся бездне
любые приводят пути.
Камни могут кричать!
Вот и камень остывшего сердца
вопиет к небесам
но не слышит ни вздоха в ответ.
Только пеплом надежд
еще можно немного согреться
среди мёртвых руин
безвозвратно растраченных лет.
Как холодны чужие города
и бесприютны серые дожди!
Везде разноязыкая толпа,
я в ней пытаюсь от себя уйти,
но память бьет в лицо слепым дождем:
я все искал, но так и не нашёл
тот незаметный и желанный дом,
где было бы мне просто хорошо.
А ветер одиночества в груди
уносит дни, как будто облака.
Я жив ещё, но некуда идти,
смерть не близка, но и не далека.
Мне хочется вернуться. Но куда?
Я прошлое покинул,
а теперь
Холодные, чужие города.
И в них дожди
стучат в чужую дверь.
***
Над Ла-Маншем мокрый снег и ветер,
гонят волны грозные шторма,
осень на простуженной планете,
зябким одиночеством полна.
Все прошло как серые туманы
беспокойных северных морей,
боль утихла, затянулись раны,
одному быть проще и верней.
Нет надежды, но и нет печали,
нету счастья, но и горя нет.
Мертвые огни. Чужие дали.
Тени быстро пролетевших лет.
И уходит в небе над проливом
к северо-востоку самолет,
может, взять билет и стать счастливым?
Но тебя лишь гроб, скучая, ждёт.
***
Осенние дожди - холодные и злые
иссякли вдруг - да хрен
их знает почему.
Не то мы небесам за воду не платили,
или платили, но
кому-то не тому.
А солнце в небесах
чахоточных и бледных,
пока ещё горит,
и сладок горький вздох,
и високосный год уходит незаметно,
а в золоте листвы
хранит молчание Бог.
Набрасывая строки на листы,
Ты позабыл, что наступила осень,
и краски облетевшей красоты
холодный ветер вдаль теперь уносит.
Так странно все свершилось, все сбылось:
и светлые, и темные стремления,
а в памяти остались боль и злость,
и отблески непонятых знамений.
Быть может, в голубые небеса
с надеждой, как и прежде, смотрит кто-то,
но ты бредёшь по сумрачным лесам,
где опадают с веток листья-годы,
а впереди таинственный просвет
уж близок.
И пути обратно нет.
***
Вековая тоска,
или просто нагрянула осень,
пожелтевшие листья
окутаны дымкой седой,
смерть в пути, и она
моего позволения не спросит,
просто тихо придёт
и во мрак поведёт за собой.
Как же хочется мне,
чтобы рухнули темные стены
неизвестности злой
и глухой неизбывной тоски,
чтоб возник звездный вихрь,
ослепительный вихрь перемены,
и увлёк за собой,
разрывая тоску на куски!
Позади - километры
тобою придуманных судеб,
впереди бесконечность
зазведных незримых миров,
как же хочется верить,
что, может быть, все ещё будет,
все, что видел порой
в лабиринтах таинственных снов!
***
Унылая пора! Очей очарованье!
но чары никогда подолгу не живут,
и дворники с утра куски ненужной рвани
по мусорным бачкам спокойно разнесут.
Однажды и тебя так вынесут, и ладно.
Ну а пока броди по шумным городам
и вслушивайся в их нестройные рулады,
что реками текут сквозь мутные года.
Ещё, ещё чуть-чуть! Недолгий вздох, а дальше:
А дальше - ничего:
ни зависти,
ни лжи,
ни холода,
ни тьмы,
ни ярости,
ни фальши,
Лишь золото листвы над городом кружит.
В субботний вечерок
так хочется нажраться,
но уж свое отпил,
а может, и отжил.
Заходится закат
в кроваво-пьяном танце,
и облака плывут
как будто миражи.
Они опять зовут
в неведомые дали,
но их обман уже
до тошноты знаком,
и тридцать лет назад
они вот так же звали
и огненный закат
казался ярким сном.
Да только жизнь пришла
к разбитому корыту,
а памяти чулан
закрыт на семь замков,
ведь хорошо лишь то,
что навсегда забыто,
а огненный закат -
мечта для дураков.
Уж сумерки ползут
с лилового востока,
тревожен и тосклив
прозрачный полумрак,
лежит через него
во тьму моя дорога,
в тот мир, где нет, быть может,
зла
и нет добра.
Бессолнечной зимой холодные рассветы
с ухмылкою глядят в немытое окно,
летит ко всем чертям проклятая планета
(чтоб навернуться ей!).
А впрочем, все равно.
Быть может, уходить мне время не настало,
да только ни на что не хочется смотреть,
повсюду мертвых глаз холодные кристаллы,
чужие голоса...
а дальше - только смерть.
Кружи хоть сорок лет по хоженой пустыне,
но прошлое с собой в грядущее припрёшь -
оно в твоей груди тяжелым камнем стынет,
а на губах давно налипла грязью ложь.
Искал, не находя, надеялся, а толку?
Все гуще сумрак лет, шаги все тяжелей...
Уже пришла пора и зубы класть на полку,
а там недалеко уже до костылей.
И хочется до слез за что-то уцепиться,
уйти из мутной мглы тоскливых серых зим,
но блещут в темных снах угрюмые зарницы,
и в памяти звучит:
"...Ад следовал за ним".
Больная пустота. Вокруг – чужие взгляды,
Влюбленный взгляд – и тот скрывает пустоту.
Широкие пути – круги земного ада,
А по иным путям – идти невмоготу.
И если ты живешь, то только по привычке,
Не зная, что вокруг – твой персональный рай,
Пусть темный и пустой, до тошноты двуличный,
Но впереди – лишь ад, где боли – через край.
Все ищешь то, за что возможно ухватиться,
И воздухом надежд опять наполнить грудь,
Но блещут в темноте угрюмые зарницы,
От бездны впереди уже не отвернуть.
Рассыпались слова – остались только буквы,
Истлели сотни книг… Но их совсем не жаль,
А впереди растет развесистая клюква:
И значит, ад – не ад,
И все идет как встарь.
Жизнь – это ложь, а значит, надо лгать,
иначе все теряет смысл и цену,
когда вокруг одна густая мгла
и никаких надежд на перемены,
когда слова – не больше чем слова,
когда молчанье значит лишь молчанье,
то незачем и голову ломать
над лживыми до честности речами.
Проклясть бы все, а толку? Все равно
Проклятье обернется новой ложью,
Которой здесь и так полным-полно,
Да, впрочем, по-другому быть не может.
А правда убивает как клинок
И от нее несешься со всех ног.
Всё змеится темная дорога
посреди безжизненных камней,
в этой жизни боли было много,
да и дальше будет лишь больней.
И не жди холодного рассвета -
в алом море та же пустота,
в ней уныло кружится планета.
Вот и всё.
И это - навсегда.
Нет уже мучительных вопросов,
нет огня в свернувшейся крови.
В темном небе звезд холодных россыпь
шепчет:
"Не надейся. Но живи".
Ступени тишины на лестнице молчанья
Упрутся как-то раз в безмолвную скалу,
Здесь многие в тоске и ярости кричали,
Не разбирая что – хвалу или хулу.
Отсюда нет пути, здесь не пески Синая,
Где можно сорок лет с надеждою бродить.
В холодной пустоте стоит скала глухая,
Здесь побеждает смерть и рвется жизни нить.
Здесь бродят миражи больных воспоминаний,
Клубится едкий дым от ядовитых грез,
И кажется, что ты уже стоишь на грани
И ногу как слепец над пропастью занес.
Но это – миражи, от них не откупиться.
Угрюмую скалу никак не обойти,
И не сорваться вниз, и не взлететь как птица,
Здесь - мертвая скала.
Отсюда нет пути.
Звезды в августе падают на торфяные болота,
когда полусгоревшее лето стремится к концу,
а в глубинах Галактики, верно, летят звездолеты
от созвездия Рыб к Скорпиону, а может, Стрельцу.
Только, вот, не узнать, что таится в пугающей выси
среди мощных квазаров и дыр, что полны черноты,
и ползут по земле ядовитыми змеями мысли
о грядущем и прошлом, да мечутся страхи-кроты.
Оторваться бы враз, от угрюмой Земли, оторваться!
Затеряться в межзвездных просторах, в круженье планет...
И все тянутся жадно к молчащему космосу пальцы,
но одну пустоту ледяную находят в ответ.
Торфяные болота и мхи, запах тины и гнили -
бесконечное кладбище для догорающих звезд,
что сверкали и жили, да нынче свое откружили,
а звезда, не звезда, все едино – пора на погост.
Обрывается вечность – нежданно и резко – на вдохе,
отлетает надежда в зазвездную, темную даль,
где порой, говорят, прежней веры мерцают сполОхи,
Только где эта вера укрылась – поди-угадай!
Два слова молитвы и больше - ни звука. В груди
прозрачной рекой потечет к бесконечности время.
Обрывом закончились суетной жизни пути,
и боль сожалений уже ничего не изменит.
Былых поражений, падений и радостей счет
в безмолвном пространстве неслышно навек обнулится,
и ум разъяренный не будет душе палачом,
а в бездне сердечной тревожно не вспыхнут зарницы.
Два слова молитвы. А дальше - молчанье.
И вот -
врата отворяются.
Ты замираешь в надежде.
Из мутного мира свершается тайный исход,
меняется все, оставаясь таким же, как прежде!
Ветер гонит холодные волны нормандского моря
к возносящейся в небо скале средь зыбучих песков,
бродят призраки старых, давно позабытых историй
в лабиринтах камней и гробницах несказанных слов.
Неприступные стены скрывают тоску и забвенье,
да, наверное, тысячи канувших в лету времен,
и к обрыву над морем приводят крутые ступени,
и приносится ветром
грядущего тягостный стон.
Край ветров и просторов, скала векового молчанья,
где смывает надежду тяжелый и тихий прилив.
Плачет тусклое солнце своими скупыми лучами,
и как хочется жить,
даже тысячу жизней прожив!
Но мгновенье застыло - в камнях, да угрюмых бойницах,
словно жизнь прекратилась в какой-то отчаянный миг,
а под небом растерянно мечутся белые птицы,
и в пространстве разносится их нескончаемый крик...
Мон-Сен-Мишель, Нормандия, август 2015 года
Прозрачен мрак безмолвия. Ступени
ведут в сердечный потаенный храм,
там незаметно исчезают тени
умерших дней.
И исчезаешь сам.
А в сердце, полном холода и страха,
ночных кошмаров и дневных тревог,
из мысленного мусора и праха
рождаются слова.
Их слышит Бог.
И ожидаешь с робостью ответа,
а в сердце бьются новые слова -
пылающие странницы-кометы
в пустых мирах, где жизнь едва жива...
Но им в ответ - безмолвие. И в нем
пылает мрак невидимым огнем.
Исходит год густой, тяжелой рвотой
под колпаком звенящей тишины.
Спят мертвецы в погибших самолетах,
и нет давно ни мира, ни войны,
но есть тоска:
по сгинувшей надежде,
по темному безмолвию в груди...
Так хочется, чтоб было все как прежде!
Но в бурный мрак уводят все пути.
Там нет молитв, там пустота, и холод,
и ярости кровавые огни,
там царствует с ума сводящий морок,
и бездна сладкой гибелью манит.
Там Бога, если вспомнишь, то не сыщешь,
не дозовешься и не воззовешь,
там мысли разбегаются как мыши,
а с черных губ змеится злая ложь.
Там хочется сказать: "И все же, все же...",
но тьма давным-давно слепит глаза,
и прошлое червем голодным гложет,
а в небе - собирается гроза.
Тихие дни. Предвоенный сентябрь. Москва.
Над головой набухают кровавые тучи.
Ум в лабиринтах тяжелого темного сна
мечется, стонет, отравленной явью измучен.
Падают листья беззвучно,
и падают дни
в пропасть безмолвия и
умирают в полете.
Корчится запад в кипящей закатной крови,
призраки страха по вымершим улицам бродят.
Время безвременья.
Тают мгновенья без слов.
Сказано все и давно.
И достанет ли силы
ринуться в пропасть - и жизни и смерти назло,
прочь из страны, где повсюду кресты, да могилы?..
Не верьте, не надейтесь, не просите
худого мира в грохоте войны,
когда угрюмый Марс горит в зените
и мертвецами боинги полны,
когда летит на черной колеснице,
слепая смерть, кромсая города,
и кажется, что это только снится,
(да только сон, похоже, навсегда).
О чем просить? Что было, то и будет.
Разбросанные камни не собрать.
Святые пусть помолятся о чуде,
но все быстрее дьявольская рать
по выжженной земле в ночи идет.
И новый Боинг движется на взлет.
Мы разные как сны
неведомого Бога,
встречаемся на миг,
навеки расходясь,
без фонаря во тьме
ища свою дорогу,
надеясь, да плюясь,
молясь (и не молясь).
На перекрестках лет
под облачной печалью
лишь память (не навек)
нас может сохранить,
но в глубину небес,
которой мы не знали,
с Земли нас уведет
серебряная нить.
И, может быть, тогда...
Но помолчим, да вспомним
веселье прежних встреч,
ненужные грехи,
холодный вздох весны,
простой могильный холмик.
И Вечность,
где замрут
недлинные стихи.
Псалмокатара (греч. буквально «проклятие псалмами») — богослужебный чин проклятия, бытовавший в практике греческой Православной церкви, по крайней мере, в XIII—XVII столетиях
***
Уже не солнце, но кровавый лик
кривляется в дыхании пожаров.
Давно пора проклясть чумных владык
забытой за века псалмокатарой.
И пусть ее тяжелые слова
замкнут уста крикливым лжепророкам,
и душного безвременья глава
допишется.
И будет время Бога.
Проклятия слетают с темных губ
как ангелы на грозных колесницах,
любовь - давно окоченевший труп,
и нет желанья за врагов молиться...
Но все-таки летит безмолвный крик
молитвы - за врагов и за владык.
***
Призраки из черных сновидений
выползают в сумеречный час,
и встают пред ними на колени,
все, кто ждал, чтоб этот день угас,
чтобы воцарилась ночь без края,
муторная, дьявольская ночь!
Чтобы звезды проданного рая
в ледяную крошку истолочь,
чтобы в пьяном танце закружиться,
отдаваясь мутным миражам,
в мертвом небе целовать зарницы
и вселенский разжигать пожар,
и сгореть в огне...
Да спичек нету,
лишь проклятья сыплются в ночи.
И молчит усталая планета.
Небеса молчат.
И Бог молчит.
***
Эту древнюю церковь напрасно разыскивать в "Гугле"
и по улицам, да площадям бесполезно бродить,
От свободы остались одни головешки, да угли,
а к заветному прошлому порвана тонкая нить,
и не знаешь: то демонов дом иль обитель святая?
Семь согбенных фигур в одеяниях черных как ночь,
по старинным страницам псалмы и молитвы читая,
призывают проклятие - веры беспутную дочь.
Разверзается бездна во тьме потаенного храма,
плач и скрежет зубовный несутся из адских глубин,
но усталые старцы молитвы негромко читают,
и от ярости корчится спадший с небес властелин.
Содрогается ночь над угрюмой и дряхлой страною,
растворяется морок мечтаний в полночных ветрах,
колесницы с мигалками мечутся, горестно воя
и за ними уныло змеится удушливый страх.
Розовеет рассвет.
Те же старцы (а может, другие?)
в одеяниях белых неспешно заходят в алтарь.
Миг безмолвия.
Свет. Тихий возглас.
И вот, литургия.
Воздух вечери полон свободы и веры
как встарь.
Неровная, неверная черта,
как будто полуострова изгибы,
проведена.
Жизнь та же, но не та,
а из больной груди несутся хрипы.
Холодный нож стремительно прошел
по дряблой плоти зябнущей эпохи,
оставив (на века?) глубокий шов,
да матерную брань
и пьяный хохот.
А гул войны все ближе,
и дышать
труднее и труднее с каждым часом.
Блуждает в дымном мороке душа,
с небес на землю сыплются алмазы,
чтоб в угли превратиться и дотлеть,
а с улицы в окно стучится смерть.
***
Стрела просвистела, и поздно о чем-то жалеть.
В кривых зеркалах в одночасье сменилась эпоха.
Холодного времени свищет горячая плеть,
жить можно и дальше, но дышится трудно и плохо.
Из древних пещер появляются призраки.
Зло
из тьмы подсердечной на волю безудержно рвется,
январский мороз возвращается ранней весной,
а память чернеет отравленным, мертвым колодцем.
За что уцепиться?
Как выстоять и не пропасть,
когда дни и ночи беснуется адская нежить,
когда разевает эпоха голодную пасть,
а нож перемен по живому безжалостно режет.
И только безмолвие -
то ли в зазвездной дали,
а может быть в тайных и странных глубинах сердечных,
куда не проникнут проклятые ночи и дни,
надежды полно...
непонятной надежды на вечность.
Холодный ветер пиренейских гор
туманы в клочья рвет когтистой лапой,
и в их разрывах звонкий звездный хор
поет про океан, закат и запад,
а Млечный путь мерцающим ручьем
течет по древним картам пилигримов,
зов запада услышан и прочтен
и путники шагают по Camino:
по мертвым руслам пересохших рек,
по выжженным равнинам галисийским,
сквозь полуночный полусонный бред
святош-кликуш из келий монастырских,
по линиям изломанной души
и лабиринтам каменного сердца,
где ветхий ум от холода дрожит,
и негде ни укрыться, ни согреться,
где в предрассветный - самый темный - час
путь кажется насмешливым обманом,
молитвы - повтореньем мертвых фраз...
Но слышится дыханье океана.
И движется сквозь узкие врата
вонзающейся в вечность Финистерры**
усталой жизни темная река
в объятья тихих волн безмолвной веры
*Camino - древняя дорога христианских паломников на севере Испании, ведущая от Пиренеев к Сантъяго-де-Компостела и дальше к побережью Атлантики.
**Финистерра (край земли) - мыс на атлантическом побережье Испании, где заканчивается дорога паломников.
Безвременье корявыми когтями
сдирает кожу времени с земли
и, матерясь, во мглу уныло тянет
издохших дней тяжелые кули.
Повсюду ночь. Теперь уже надолго -
на весь пугливый, полумертвый век,
который хрупких радостей осколки
хранит в своей разбитой голове.
Еще скользят полуживые тени,
ловя обрывки времени в ночи,
но все больней и непроглядней темень,
и в ней ничто уже не зазвучит,
ну разве ветер... но и он молчит,
И всюду запах страха и мочи.
За августовской ленью городов,
томительной, мечтательной и пыльной,
придут дожди - унылым долотом
забьют по окнам.
Сны расправят крылья,
из ожиданий воплощаясь в явь
под тихий ветер разочарований,
и жизнь твоя лишится всяких прав
на жизнь саму, хотя бы в сточной яме,
но все-таки не кончится. Пока
лукавый мир не отмерцал глумливо,
а бытия холодная река
не скрылась в волнах лунного прилива,
и ты не пролетел привычно мимо
заветной двери в вечность. На века.
Огненный шар в грязно-сером, замызганном небе
падает к западу, пыль раскалив докрасна.
Тьма наползает с востока - тоскливая небыль,
а на земле полумертвая грезит страна.
В мутном сознании плавают сладкие бредни,
темные омуты странных кошмаров полны,
нервные сны на закате, возможно, последнем,
полном дыхания скорой и страшной войны.
Тьма нависает над сонной страною с востока,
молча сползая с обветренных горных вершин.
Скоро поднимется ветер и темной тревогой
нервные грезы усталой страны сокрушит.
А сновидениям - щепками где-то носиться,
по кабакам о минувшем уныло стенать,
тихо кудахтать, но курица, впрочем, не птица.
Есть короли, но спилась королевская рать.
Предчувствия и сны в грядущее уводят,
а памяти ладья в минувшее плывет,
и коль не разглядеть надежд на небосводе,
то смотришь в синеву густых эгейских вод,
мечтая снять печать тысячелетней лавы,
скрепившую собой молчание руин,
с погибшей, никому неведомой державы,
где из воды торчит осколком Санторин.
Прозрачная волна обманчиво спокойна,
ласкает ветерок клыки тяжелых скал,
а грозный зверь-вулкан забылся сном безвольным,
и, может быть, давно дышать уж перестал.
Наверно, время есть до новой катастрофы
проникнуть в тайники времен, как будто вор,
и нужные слова сложить украдкой в строфы,
чтоб записать небес последний приговор.
…И ангел пролетит с кипящей чашей гнева,
разбрызгивая кровь пылающей зари,
и глухо зарычит уснувшая кальдера,
и воды погребут
и нас,
и Санторин.
----
* Санторин - островок в Средиземном море к северу от Крита, согласно преданиям - осколок погибшей Атлантиды.
***
Темнота. Тишина. В отдалении - гул монотонный,
это ветер тревоги влетает в лачугу умa,
Зыбок мир наваждений, где ты, ни секунды не дома,
собираешь гроши, только вот прохудилась сума.
Мертвый мир, где давно еле бьется тяжелое сердце
под ухмылки блудниц и визгливые вопли святош,
где в холодных церквях так непросто надеждой согреться,
где под праведной маской кривляется древняя ложь.
И сознание снова по старой привычке двоится,
и слетает во тьму с пьяных губ раздраженная брань,
злое солнце по небу летит золотой колесницей,
злое сердце в темнице груди изнывает от ран.
Темнота. Тишина. Ненадолго. А может, навеки.
И предчувствие мрака, в который не можешь войти,
в мутной дреме молитв тяжелеют усталые веки
и огромные камни лежат на безлюдном пути.
***
Нет Тебя ни на земле, ни в небе,
нет Тебя в больной сердечной мгле,
ветер поднимает серый пепел
помыслов совсем не о Тебе.
Нет Тебя в священных древних книгах,
нет Тебя в шептании молитв,
горло разрывается от крика
и от смертных судорог болит.
Где же Ты?
В полуночных виденьях
изнуренных бденьями святых?
Где, Ты? Где?
Скользят по миру тени
радости-печали,
но не Ты.
Рвутся сны бессонницей тоскливой,
похоронный звон стоит в ушах,
хрипы в легких,
черный зев могилы,
в памяти - ни жалкого гроша.
Но ведут незримые ступени
в тайное пространство немоты,
где во мраке отворятся двери
и за ними буду я
и Ты.
***
Сойдешь ли Ты в глубины темных вод,
присядешь ли со мной на сонный берег,
не упрекнув за то, что я бы мог,
но не сумел во всем Тебе поверить.
Взгляну ли из восточной темноты
на отблески угасшего заката -
в огне и тьме меня встречаешь Ты,
и сердце тихим трепетом объято.
Глухую ночь уже не обойти,
в ней сгинет все, что пело и дышало,
но хриплое безмолвие в груди
тоску финала превратит в начало.
Пройдя сквозь черный склеп небытия
мы встретимся однажды
Ты и я.
Мадрид
Нет больше тайн мадридского двора,
фанатики со впалыми щеками
уже не тащат свежие дрова
в горящие костры с еретиками.
На лестницах бурбонского дворца
не встретишь алчный взгляд конкистадора,
а в склепах сладко спится мертвецам
(конец времен предвидится нескоро).
На куполах пока видны кресты
и церкви не совсем еще пусты,
хотя народ все чаще прется мимо
в гудящие-галдящие кафе
(что ж, пиво лучше аутодафе).
Но кто ж тут, блин, завоевал полмира?
Эскуриал
Серая, угрюмая громада
ледяной, давящей немоты -
это зверь, явившийся из ада
в тихие кастильские сады.
В лабиринтах, лестницах, проходах
и колодцах каменных дворов -
незаметно умирают годы,
а от стужи стынет в жилах кровь.
На полотнах - сумрачные лица,
ад мерцает в темноте зрачков,
в фолиантах - прошлое теснится,
превращаясь в пыльное ничто,
и скользят по картам пожелтевшим
призраки погибших кораблей,
словно сны давным-давно умерших,
ставших прахом грозных королей,
и закат тоскливо догорает
на клыках давно уснувших скал.
В ад уходит лестница витая.
И молчит, молчит Эскуриал.
Толедо
Стражник-орел Алькасара
в небе парит на закате,
узник молчащий - Толедо
спрятан за мощной стеной
от беспокойных мечтаний
всех дон-кихотов Ла-Манчи,
что не умеют напиться
терпким и теплым вином.
Улиц звенящие цепи
и кандалы перекрестков
город навек приковали
к несокрушимой скале.
Выжжены башен глазницы
огненным шквалом заката.
Гордый орел Алькасара
тонет в сиреневой мгле.
Слышится звон колокольный -
плач или бури предвестник.
Тахо шипящим удавом
древнюю душит скалу.
И еле слышно вздыхает
город сверкающей стали,
словно властитель ослепший,
чахнущий в долгом плену...
Аранхуэс
Эхо давней надежды,
плутавшей во мраке под сердцем,
рвется птицей в пространство
сквозь двадцать разрушенных лет,
то, чем бредил когда-то,
ища в бесконечное дверцу,
наступает сейчас
как исполненный небом завет.
Ожидание тайны,
предчувствие горьких открытий,
плач усталой гитары
в шафране кастильских равнин -
все сбывается здесь.
Ты узнал, услыхал и увидел.
Ты в мечтах был один,
да и в жизни остался один.
Анфилады дворца,
бормотание сонных фонтанов,
стрелы старых аллей,
шум каналов и пение птиц -
лишь недолгий разрыв
череды сновидений усталых,
где сливается мрак
с полыханьем тревожных зарниц.
Исполнение грез - миг недолгий,
и в мутных просторах
снова будешь блуждать
под покровом безликих небес,
но последний закат
все же вспыхнет
внезапно и скоро.
И послышится песня звенящая -
Аранхуэс.
февраль 2013 года, Кастилия
Скала *
В лабиринтах хребтов, изумрудных долин и ущелий,
затерялась скала, где под грудами древних камней
идиоты годами секретные ищут тоннели,
что ведут то ли в ад, то ли к пятнам на бледной луне**.
Только нет на скале ни сверкания мертвых алмазов,
ни магических свитков, дарующих вечную власть.
Тайны мира сего закатились в избитые фразы,
а воришки - любые сокровища могут украсть.
Здесь, на этой скале,
из молчанья рождались молитвы,
поднимаясь как птицы сквозь зарево скорбных костров,
сквозь глухие пространства, где Божьего света не видно,
и в чертогах Отца обретая спасительный кров.
Семь столетий прошло,
снова песня зеленого лавра****
льется в мире, где мечутся тьмы разъяренных богов,
где несется негаснущей злобы кипящая лава,
а в раздерганных снах бледной тенью мелькает любовь.
Пробивается свет сквозь тяжелое, черное небо.
Замирают мгновенья над пропастью.
Сердце стучит.
Распадается мир - безнадежная, душная небыль,
открывая дорогу из дьявольской вечной ночи.
Поле сожженных***
На этом камне - Церковь.
И ее
ни адовы врата не одолели,
ни проповедей липкое вранье.
Как будто из младенческой купели
святые души в небеса неслись
из зарева костров земного ада,
а в пропастях змеились грязь да слизь
и песнопений мутные рулады.
На этом камне - Церковь.
И она
из пепла воскресает неизменно,
забитая, сожженная дотла
и встретившая смерть в своих же стенах.
Вернувшаяся в мутные года.
На этом камне - Церковь.
Навсегда.
Монсегюр, сентябрь 2012 года
-------------------
* Монсегюр - скала в северных Пиренеях, где в XIII веке находили убежище христиане-катары, верившие, что наш мир - творение не Бога, а дьявола.
** Монсегюр в ХХ веке стал культовым местом, предметом многочисленных спекуляций о чаше Грааля и прочей ахинее.
*** 16 марта 1244 года 215 христиан-катаров были сожжены на костре у подножия Монсегюра после многомесячной осады войсками приверженцев католицизма.
**** Существует пророчество катара-трубадура о том, что через семь веков после падения Монсегюра "лавр зазеленет снова". Наукой не подтверждено.
Прикончена поллитра всех надежд
под килечку, восставшую из ада.
Земля лоснится как большая плешь
прораба гастарбайтерской бригады,
нажравшегося в мутный выходной...
На небе блещут звезды - капли пота
вселенной.
Неизбывный геморрой
томит Луну.
С тяжелою зевотой
планеты лезут на пустой чердак
своих систем, где нету ни черта
(один лишь хлам загнувшихся галактик).
А у дороги - стайка черных дыр
клиентов ждет (но хочет в монастырь!),
к ним метеор в шикарном мерсе катит...
Новый век нас быстро заарканил.
Голос есть,
а нечего сказать.
Бледный карлик на пустом экране
щурит оловянные глаза.
Бледный карлик, словно привиденье
северных заснеженных болот,
через городов хитросплетенья
к югу раскаленному идет,
а за ним бегут, не отставая,
вестники проснувшейся чумы -
серых крыс озлобленные стаи,
дальше - дети.
Эти дети - мы?
Это нас, до дури несчастливых
дудочки настиг унылый зов,
и уводит, ухмыляясь криво,
к югу бледный карлик-крысолов
через горы, залитые кровью,
что вонзились в небо как клыки,
а под небом тонут в суесловье
добрые и злые языки...
Дальний грохот.
Слышишь этот грохот?
Где-то снова рухнули дома.
Автоматный каркающий хохот.
Времени дырявая сума.
Крики, крики.
Судороги боли.
Хлещет кровь из порванных аорт.
Крысы, карлик.
Ледяное поле.
Мертвый юг.
Сортир.
Аэропорт.
декабрь 2003 года
***
Когда рождественские храмы
устало двери закрывают
и время пьяницей бездомным
к Богоявлению бредет,
звезда волхвов из Вифлеема
в пещеру глубже заползает
и ждет, когда промчатся годы,
и призрит Бог на свой народ.
Но годы нынче обкорнались
до мутно-серых дней январских,
и скоро Иордан в бутылки
привычно станут разливать,
а белый голубь белым снегом
начнет кружить над мостовыми,
с порывом ветра унесется
и возвратится ли опять?
И молний нет на зимнем небе,
хотя в достатке войн и слухов,
землетрясения и глады...
А время с горя водку пьет.
На царство - царство, брат - на свата.
Бежать? Да не на что теперь уж -
дары волхвов ушли на откуп
от дэпээсных держиморд.
...Становится беззвучным шепот,
бледнеют тени на рассвете,
сжимается пространство в точку
и во мгновения - века,
все глубже, глубже, в ту пещеру,
где прячутся звезда и голубь
и где катит безмолвно воды
молитвы темная река...
***
Да слишком много ям, ловушек и капканов
на узенькой тропе от ночи Рождества
до белых валунов седого Иордана
по топким берегам, да подвесным мостам.
Сорвешься и не раз. Сомнения, да похоть
из липкой темноты потянут в темноту,
но, сотни миражей рассеивая вздохом,
ты дальше побредешь,
как прочие бредут.
А голубь все кружит над водами святыми
вот-вот придет Господь и ангел вострубит,
Бог тяжкий камень тьмы с души усталой снимет,
и хлынет Иордан в сердечный лабиринт...
Акрополь
Из полу-дней гнилой полу-зимы,
из пол-ночи, покрытой паутиной,
сбегают проходимцы полу-сны
в забытые на пол-пути Афины.
Там время пролетает на "ура",
хотя никто его и не торопит.
Спокойно спит столовая гора.
На ней - молчит задумчивый Акрополь.
И хочется поверить - просто так -
в смешное и нелепое, без цели.
(Когда в Москве - тоскливый полу-мрак,
то тяжко полу-жить
и полу-верить).
Тут - беснованье гибнущих царьков.
Там - девки ждут в борделях моряков.
Пирей
Ни золотого древнего руна
из ныне недопризнанной Колхиды,
ни кислого дешевого вина
с акцизной маркой "Made in Atlantida",
ни двухголовых змей, что вечно врут,
предсказывая ясную погоду,
в Пирей теперь уж больше не везут
(курс доллара сегодня больно крут,
а евро как-то выпало из моды).
И потому в портовых кабаках
догуливают прошлое матросы.
Закат сгорает, оставляя страх
и мелких звезд изменчивую россыпь.
Предчувствие.
Войны?
Конца времен?
Гудит Пирей.
Безмолвен Парфенон.
Парфенон
Над Грецией - луна.
Колокола
пустых церквей
безмолвно неподвижны.
Паломник без кола и без двора,
повсюду и везде привычно лишний -
для греческих распутников-богов,
что стали зваться ратью бесовскою
и для благочестивых мудаков,
что тупо ищут царствие земное
под вывеской "Небесное".
А ты
уже не ищешь и вдыхаешь ветер.
В ночи торчат могильные кресты,
а в сердце спит Младенец.
Тихий свете.
И ночь безмолвной радости полна.
Афины спят.
Над Грецией - луна.
Ареопаг
Поверь, что в прошлом - откровений нет.
Они всегда - в тревожном настоящем.
И бьет их беспощадно-яркий свет
в грядущего насупленную чащу,
но здесь, в Афинах (или снах твоих)
есть радость обретенного молчанья,
когда среди святош недосвятых
ты - то ли призрак,
то ли просто чайник.
И сны во мгле ведут тебя к Кресту,
пусть даже над твоею же могилой.
Там ждут тебя.
Чтоб привести на суд
(на Божий, не басманный).
Высшей силой
ты будешь осужден.
Затем - прощен
в ночи,
когда безмолвен Парфенон.
Сумерки
Слетает за мгновением мгновенье
с ветвей времен листвою золотой.
Казалось, будто осень все изменит
и в сердце, наконец, придет покой,
за строчкой строчка ляжет на бумагу
и заискрятся легкие слова,
и оросится мысль небесной влагой...
Да вот уткнулась в лужу голова.
Смеркается. Листва почти опала.
Чернеют ветви мертвые времен.
Унылый дождь на землю льет устало.
А в голове - хмельной тяжелый стон.
Но свет дневной не до конца померк.
Все будет (после дождичка в четверг)
Ветер
Как мне пройти сквозь эту злую ночь,
в которой по дворам грабитель-ветер
шныряет, озираясь,
и охоч
до запертых надежд?
В неярком свете
продрогших фонарей
кружит листва,
и полночь дышит темною угрозой.
Надежда на грядущее мертва.
От прошлого остались смех, да слезы,
а ты за них вступаешь с ветром в бой,
чтоб в пустоте полночной не остаться,
но этот бой - борьба с самим собой,
И снова пустоту хватают пальцы.
А пустоте давно не привыкать
дешевой шлюхой лезть в твою кровать.
Безветрие
Усталый мир в глухие времена -
как дряхлый лев в убежище - вползает.
Висит на небе полная луна:
напыщенная, глупая и злая.
В безветрии безмолвно-ледяном
готово время бурей разразиться,
все полетит, как водится, вверх дном,
дождями смоет истины крупицы
с безлюдных троп,
и будет лев рычать
в бессилии от мутной непогоды,
и белый снег тяжелую печать
наложит на безвольные народы,
что так страшатся (и желают) бурь
в глухих краях, где вечно правит дурь.
Электричка
Замкнулась тьма стеною круговой,
звучит дождей глухая перекличка,
издалека летит утробный вой
подвыпившей полночной электрички.
Я впрыгну пред закрытием дверей
в пустой вагон, залитый грязным светом,
чтоб в темноте умчаться поскорей
отсюда...
с этой чертовой планеты.
Но электричка ввалится в тупик
к любовнику - глухому полустанку.
Издалека прожектором слепит
ревнивый скорый.
Звезды спят вповалку
на небосклоне черном меж планет.
И нет ларька.
А с ним и пива нет.
Жизнь - это яйца.
С солью или без.
Яичницей, вкрутую или всмятку.
На завтрак съел - и в хмурый день полез,
то с наглостью, то - двигаясь украдкой.
А на столе осталась скорлупа -
гробница нерожденного цыпленка.
Осколки скорлупы - слова, слова,
звучащие негромко или звонко,
но лишь слова.
Цыпленка тонкий крик
не разорвет сгущающийся вечер.
И куриц нет. А ты - петух-старик
шагаешь сонной полночи навстречу.
И не сгодишься ты уже на суп,
поскольку слишком зол.
И слишком глуп.
Осенние ветры несутся секундам вослед,
в ночи фонари догорают - оплывшие свечи,
простуженный город измучен, измотан и слеп,
и серый рассвет ничего не вернет, не излечит.
А тьма пожирает бульвары, проспекты, мосты,
Москва засыпает под черным покровом безверья.
И сложное кажется нынче до дури простым,
да только давно заколочены в прошлое двери.
И больше не ищешь,
не видишь,
не помнишь,
не ждешь...
Ах, сколько глаголов - затасканных, скользких и жалких!
Слова оползают.
Под ними беснуется ложь.
Кривляются фразы
как дети предутренней пьянки.
Вернуться в начало...
Но думать об этом смешно,
когда позади нет ни груды, ни пригоршни пепла.
На небе октябрьской ночи висит капюшон,
в душе - то ли лютый мороз, то ли адское пекло.
И все-таки память о том, что, увы, не сбылось,
мерцает среди облаков сквозь чернильное время.
Ты слушаешь ночь.
И уходит саднящая злость.
Надежды не ищешь.
Но все же
пытаешься верить.
Что-то стали сниться мне еврейки
и до жути хочется мацы.
Накося... Да выкуси, посмей-ка,
коли жизнь - сплошной аппендицит.
То не жизнь - резиновая Зина!
Подтекает как дырявый кран...
Ой, напицца б, милые, в дрезину!
Или просто заглотнуть стакан.
Сойки "Шаса", горлицы "Ликуда",
голубицы милой "Аводы"!
Унесите ж вы меня отсюда
в иерусалимские сады!
Не еврей я, тут уж нету спору,
но и мне что хочешь по плечу,
как Шарон на Храмовую гору
будет надо - селезнем взлечу!
Иудейка, где ж ты, моя пава?
Увези отсюда, увези!
Не за ради славы да халявы
жизнь мою пропащую спаси!
Больше не могу терпеть, нет мочи!
Не возьмете - отвалю в Иран.
Персиянки до славян охочи
нАзло всем своим аятоллАм...
Сонные виллы. Побеги плюща.
Темные камни античной дороги.
Тут - то ли жить,
то ли пить натощак,
богом родиться
иль просто убогим.
Тут - завершение смыслов и слов.
Тут окончание urbi et orbi.
Вера нисходит тревожащим сном
в глубь катакомб иссушающей скорби.
Скачет давление. Сердце шалит.
Пинии - просто скопление пятен.
А в тишине - еле слышно - шаги.
Это Господь
в Рим идет
на распятье.
***
Господи! Трудно мне двигаться
против рожна.
Господи! Прочь от Тебя
мое сердце стремится!
Ночь темнокрылая
манит - лукаво нежна.
На горизонте тревожные блещут зарницы.
Господи! Я удаляюсь
во тьму от Тебя.
Я ухожу по извилистой древней дороге
в мир, где надеюсь прожить,
не любя,
не скорбя.
В мир, где танцуют прекрасные демоны-боги.
Господи! Дальше и дальше по пыльным камням
путь мой становится легче, ровнее и шире,
мир обнимает и страстно целует меня,
яд растекается кровью по стонущим жилам.
Господи! Страшно, и горько, и кажется, что
я несмываемой черной печатью отмечен.
Древней дорогой, где столько народов прошло,
я ухожу...
Но
Ты снова идешь мне навстречу!
***
Куда идешь Ты, Господи?
Зачем?
Ведь мир как прежде льет лукаво слезы,
склоняясь пред богами перемен
и шмыгая разбитым в драке носом.
Куда идешь Ты?
Есть ли вера здесь,
где велено поститься, да молиться,
где толстым пузом выпирает спесь
из мантии довольного денницы.
Куда идешь Ты?
Мне давно смешно
поддакивать менялам и святошам,
все ниже опуская капюшон
покорности, дрожа недоброй дрожью.
Куда идешь Ты, Господи? Уже
Ты восходил на скорбную Голгофу,
а мир дымился в пьяном кураже.
Все то же нынче.
И все так же плохо.
Куда идешь Ты?
Снова Крест вдали,
оставленный...
И шествуешь к нему Ты.
Возьми же нас от ужасов Земли
на краткую и вечную минуту!
Рим, апрель 2011 года
Свершается Пасха не в трепете красных свечей,
не в пестрой толпе, гомонящей под сводами храма,
в которой стоишь потерявшийся, серый, ничей,
лишь губы сухие молитву читают упрямо.
Свершается Пасха не в темной воскресной ночи -
она огоньком загорается в бьющемся сердце,
когда обретаешь внезапно от Царства ключи,
в святая святых отворяя заветную дверцу,
и Храм заливается светом - в тебе и вовне,
и красная радость поет и горит не сгорая.
Свершается Пасха.
И колокол бьет в вышине,
и ветер приносит дыханье забытого рая.
Строки - цепи благостных писаний,
кандалы для плоти прошлых лет,
а в уме беснуются часами
мысли, мысли - сборище калек.
Громче, громче, громче звон кандальный,
днем и ночью он стоит в ушах,
буквы, строки - ранят сердце, ранят,
а в утробе - копошится страх,
там, под сердцем - ниже, ниже, ниже
темный мир клокочет и ревет,
ум в цепях писаний - неподвижен,
грезит, что отправится в полет,
воспарит над миром этим дольним
в пустоту бесчувственных небес,
а под сердцем - тяжело и больно,
да в ребро глумливо тычет бес.
Мутные туманы наваждений
сладко обнимают и манят,
буквы, строки - просто тени, тени,
а под сердцем - тот же древний ад.
Но настанет миг - спадут оковы
ветхого, усталого ума.
Время буквам складываться в Слово
в чистые, живые кружева!
I
Тяжелый снег на тонких ветках,
угрюмый хруст шагов по насту,
бессильный треск усталых сосен,
согнувшихся под слоем льда.
Жизнь завершится незаметно
в глухое зимнее ненастье,
она тебе небрежно бросит:
"Сам говорил - все суета!"
А демоны в кольцо сжимают
тоскою рвущееся сердце
и ангелы поют тревожно
в холодной пустоте небес,
судьба кривляется хромая,
все ищет, где бы ей согреться,
и задыхается в истошном,
животном вопле мелкий бес.
Ползут январские кошмары,
хоть и не пил ни капли водки,
и ближе демонов дыханье
чем ангелов беплотный хор,
но время - кипятком ошпарит,
застрянет судорога в глотке,
и за восточными волхвами
пойдешь от иродовых гор.
II
Искрится мертвый лед на стонущих ветвях
немые провода валяются под снегом,
в дома вползает мрак,
а с ним - холодный страх:
"Тепло отключено. Теперь не будет света".
Уверенности ток отныне не течет,
к губам немой вопрос безвольно примерзает,
отчаянным звонкам во тьме потерян счет,
а ночь стучит в окно - морозная и злая.
Обрывы проводов. Беззвучный снегопад.
В сугробах не найти заглохшей аварийки,
вдали видны огни гудящих автострад,
и слышен пьяный мат на близлежащем рынке.
Как будто финкой в бок ударил новый год!
И ты лежишь в снегу, бессильно остывая,
а в темных небесах - поющих звезд полет
и древняя тоска потерянного рая.
III
Неяркий свет рождественской звезды
сквозь царство темных духов поднебесья
зовет туда, где помыслы чисты
и умолкают все земные песни,
где все иное.
В черноте небес,
над безнадежной пустотой вселенной
горит огонь.
А сердце - зимний лес -
молчит в оковах ледяного плена.
Молчит.
И ждет...
Под мертвым слоем льда
таится жизнь - как горлица под крышей,
молитва словно талая вода
стекает в темень сердца - ниже, ниже...
И в мрачной глубине сердечных бед
звезды небесной вспыхивает свет.
Отходит в вечность год, как тысячи годов.
В замерзшее окно царапется ветер.
На мертвых площадях - седой зимы покров,
а снежный небосвод - таинственен и светел.
В нем прошлое живет - в полночных облаках
есть лунная тоска умолкнувшего лета
и осени течет холодная река,
а юная весна во мрак летит кометой.
Мистерия времен во вьюге декабря,
в колючей зимней мгле, где коченеют пальцы,
сигнальные огни грядущего горят,
тоскою грудь полна, но хочется смеяться!
Рождаются слова в предновогодней тьме -
едва заметных звезд мерцающая россыпь,
а по орбитам рифм - кружение планет
быстрее и быстрей, пока еще не поздно,
пока не умер год, вобравший времена,
где сладок звездный мед
и беспечальны ветры,
еще чуть-чуть вздохнуть
и все испить до дна,
в грядущее шагнув
легко
и незаметно.
Памяти Сергея Сергеевича Гречишкина
I
В тревожной мгле глухого ноября
осколки солнца молча догорают,
но близок мир, где нежная заря
на небесах от края и до края
пылает, дышит, и не нужно сил,
чтоб в лучшее поверить без оглядки...
Ноябрь этот листья износил,
гол как сокол.
А значит, все в порядке,
все как всегда,
и вновь не разомкнуть
ночей и дней бесцветного смешенья,
где плещется безжизненная муть
и мечутся безрадостные тени,
и кажется, что грезишь наяву
о дне до неприличия весеннем.
II
Последний вздох осенней немоты
в провинциальном городе.
Пустынно.
Огни, едва дрожащие, бледны.
День съеден темнотой наполовину.
Промозгло.
На унылый сон домов
слетает равнодушно дождь со снегом
и слышится почти неслышный зов
давным-давно загнувшегося века.
И колокольный звон едва бредет
по серым переулкам боязливо,
зовя к вечерне пьяненький народ.
Но храм безлюден.
Все проходят мимо.
И стонет век, загнувшийся навек,
под пьяный плач убогих и калек.
III
Когда почти исписана тетрадь
и строки перечеркнуты устало,
то больше и не хочется писать
о тех, что были. И кого не стало.
Тогда листы осенние горят
огнем неярким в холоде молчащем,
сжигает горло сигаретный яд,
издерганное сердце бьется чаще,
и темное предчувствие зимы
змеей холодной в сердце заползает,
усталый мир становится седым,
поют рассветы злыми голосами,
смывает дождь осенние следы,
а ветер мокрый снег в окно бросает.
IV
Финал приходит холодом немым,
когда глухие камни промерзают,
как будто и не ждал никто зимы
и летом вовсе не готовил сани,
и, не успев уныло прокричать
"прощай" вдогонку осени умершей,
ты чувствуешь: кладет свою печать
мороз на губы,
будто беса тешит,
и тянет в ледяную полынью
с тяжелым, черным жерновом на шее,
а звезды с неба свет колючий льют
и без охоты, и без раздраженья.
И будет сон - до изумрудных лет -
хранить умершей осени завет.
***
Кружатся осенние ветры
по красным, безлюдным ущельям,
среди позаброшенных храмов,
что ныне темны и пусты,
молчат полустертые фрески,
а взоры апостолов строгих,
зовут за собою в дорогу
сквозь ветры и мутные сны,
в дорогу сквозь полдень палящий
и яростно-звездную полночь,
кровавую бурю рассвета
и огненно-алый закат
в страну, где ликуют святые,
пройдя сквозь кошмары ночные,
змеящихся дней бесприютность
и горькие слезы утрат.
А сердце холодные мысли
в горячие жилы роняет
и кровь замерзает беззвучно
и спит заколдованным сном,
но зов неотступен и близок,
и движешься снова и снова
сквозь ужас полярных сияний,
согретый незримым огнем.
***
В безмолвии подземных лабиринтов
покинутой обители святой
витает вздох.
Но никого не видно.
А темнота тяжелою скалой
на сердце давит.
В неотступном страхе
спускаешься в могильный мрак земли.
Ау-ау, молчальники-монахи!
Вы жили здесь и вымолить могли
изъеденную тьмой больную душу,
которую холодный демон душит
костлявою, холодною рукой.
Я здесь, святые!
Жду молитвы вашей.
И сам молюсь.
Но мир - угрюм и страшен -
сильней меня.
Молитесь же со мной!
***
Звонкий апостольский зов заблудился в туманах
сумрачной осенью солнечной прежде страны,
брошены кельи, оставлены древние храмы
и полустертые фрески печали полны.
Мрак потаенных тоннелей в обветренных скалах,
мир городов, что не видели солнца вовек,
ныне распахнут и дышит туманом устало,
силясь припомнить отшельников древний завет.
Ветры в ущельях ночных разрываются ревом,
хлещут дожди в ожидании серой зари,
с тайных святилищ слетают молчанья покровы
и полуночные гимны поют алтари.
Звездный завет из таинственных горних убежищ
ветром приносится в мир, заплутавший в аду,
где под бессильные вздохи беснуется нежить,
а разъяренные демоны веру крадут.
Брызги огня в утомленное небо взлетают,
сквозь расстоянья, туманы, дожди и ветра,
и на востоке восходит звезда золотая,
страхи и ночи ненастья сжигая дотла.
Каппадокия, октябрь 2010
Ярко-синим огнем полыхает высокое небо
над осенним Босфором, зажатым в тиски берегов,
где имперские блестки лежат в обвалившихся склепах,
да несут рыбаки по домам серебристый улов.
Над мостами взлетает раскатистый зов муэдзинов,
в силуэтах мечетей таится тоска базилик,
а в обрывках мозаик на мраморно-мертвых руинах
неподвижен Спасителя кротко-задумчивый лик.
Древний город в себе заточил расстоянья и время,
завязал крепкой цепью пролива два моря навек,
но в тревоге неясной походкой нетвердою мерит
семь холмов над Босфором под шум развеселых таверн.
Нет покоя ему в поседевших твердынях ислама,
среди призраков павшей Ромеи и пестрой толпы,
алой птицей на север умчалась капризная слава,
в обвалившихся склепах оставив пустые гробы.
Повелитель эпох, властелин поднебесных просторов,
проливавший в гремящих сраженьях кипящую кровь,
нынче смотрит бессильно в лазурную высь над Босфором,
чтобы вновь увидать Богоматери белый покров.
Стамбул, октябрь 2010
Александровский сад
Когда Кремля холодная громада
становится от сумерек темней,
в аллеи Александровского сада
врывается прозрачный рой теней
с чуть слышными, но злыми голосами
и едкой пустотой в обрывках фраз.
Их силы зла из тартара призвали
к твердыне пустоты в осенний час.
Стекает кровь по неприступным стенам
с рубиновых, тяжелых пентаграмм,
и каждый призрак обретает тело,
ни веря в воскрешенье ни на грамм,
и движется сквозь мрак в ближайший клуб,
где все равно - живой ты или труп.
Площадь Свердлова
Тяжелая ночь наползает
на камни столичного дна,
в пространстве рождается злая,
слепая московская мгла.
Идешь по преддверию ада -
по царству огней и стекла.
Гранитные лижет громады
слепая московская мгла.
А тени - наглей и жеманней
из каждого лезут угла,
и темным исходит желаньем
слепая московская мгла.
Мне надо пройти незаметно,
здесь жизнь ничего не смогла,
здесь движется с ревом победным
слепая московская мгла!
Но в сердце застывшее колет
тоски ледяная игла.
Нет площади. Мертвое поле.
Слепая московская мгла.
Страстной бульвар
Тревога и печаль витают над бульваром.
Минута без дождей, мгновенье без ветров.
Когда осенний мир свои теряет чары,
то виден на земле безверия покров,
но, позабыв про все разрушенные годы,
ты смотришь сквозь небес густую синеву,
сквозь безнадежный мрак среди планет безводных,
где птицы не поют и люди не живут,
сквозь то, что и вовек не выразить словами,
сквозь гибнущие сны и детские мечты,
туда, где упадет с души тяжелый камень,
где примешь
и простишь
и упокоишь
Ты.
1992, 2010 гг
Тяжелые армады низких туч
расстреливают ливнем серый север.
Холодный ветер, резок и колюч,
беснуется, забыв о всякой мере,
и с ревом атакует города,
сметая рукотворные преграды,
а с ними - годы тщетного труда...
Но злая осень - время винограда.
Под нервный плач осенних тонких струн
приходят мудрецы из стран далеких,
они, увидев яркую звезду,
прошли к Младенцу трудные дороги,
сложив дары у крохотных яслей,
безмолвно Богу низко поклонились
и отошли за три-девять земель,
а к Ироду уже не возвратились.
С тех пор они приносят виноград
в края, где рвет и мечет непогода,
где словно черный пес - голодный ад
готов пожрать и царства и народы.
Но в каждой виноградине звезда
мерцает и зовет во град небесный,
когда равнина времени пуста,
а сердцу - тяжело в груди и тесно,
то сладких ягод теплая печаль
тихонько шепчет, что
грустить не надо.
Пускай ветра рыдают и рычат -
они бессильны.
Время винограда.
Нападение
Тени, тени, прошлое клокочет,
рвется и разламывает грудь,
за спиной клубятся ночи, ночи,
и в глаза им страшно заглянуть!
Страхи, страхи, ужас камнепада
посреди сердечной пустоты,
на глухой дороге - падаль, падаль,
мертвый хлам, засохшие цветы.
Ярость, ярость - никуда не деться -
душит и терзает и ревет,
иглы с ядом - прямо в сердце, в сердце,
вспышка!
И - над бездною полет.
Мука, мука острыми мечами
рубит, рубит маетную плоть.
Хрип.
Молитва.
Тихий вздох.
Молчанье.
Пережить, пройти. Перебороть.
Глухие радости в груди
Глухие радости в груди
среди круженья дней бескрылых,
когда устало мир стоит
над мертвой чернотой могилы,
когда во взглядах и словах
таится ожиданье бури,
и дряхлый, изможденный страх
седые брови злобно хмурит,
когда эпоху рассекут
мечи закатных потрясений,
и засвистит тяжелый кнут
в безвольной пустоте осенней,
когда со вздохом возвратит
своих утопленников море,
и грозный ангел вострубит
о судном дне, грядущем вскоре,
глухие радости в груди
тоску и горечь с сердца смоют.
В ночи безверия
И вновь налетают осенние ветры во тьме,
и окна горят, оплывая, как сальные свечи,
беснуется город, в котором ни прошлого нет,
ни тени грядущего - только секундные речи.
А тьма пожирает огни, переулки, мосты,
и ты пропадаешь под мертвым покровом неверья.
Ты грезил когда-то о чем-то,
но нынче остыл
и больше не ищешь из темного города двери.
Ты больше не ищешь,
не веришь, не помнишь, не ждешь...
Ах, сколько глаголов - затасканных, скользких и жалких!
Слова оплывают. Под ними кривляется ложь.
Тяжелые фразы.
Мгновенья -
во тьме
из-под палки.
И нет возвращенья. К чему возвращаться? Смешно,
когда позади - нет ни груды, ни пригоршни пепла,
на небе - сентябрьской ночи висит капюшон,
в душе - то ли лютый мороз, то ли адское пекло...
И все-таки память - о том, что, увы, не сбылось,
мерцает среди облаков сквозь чернильное время.
Ты слушаешь ночь. И уходит саднящая злость
Надежды не ищешь,
но все же пытаешься верить.
Коршуны темных надежд
в мареве дымном кружат.
Хищные клювы - в крови,
когти кромсают эпохи.
Песнь херувимов звучит.
В небе над куполом - ад.
Всюду о Боге кричат
без помышлений о Боге.
Страх в лабиринте пространств.
Боль в покрасневших глазах.
Чаша. Святые Дары.
А за окном - свистопляска.
Ярость кривящихся ртов
и верховая гроза.
Ветер усталый и злой.
Ливень холодный и вязкий.
Дождь не смывает тоски.
Дождь размывает любовь.
Возглас: "Святая Святым!"
Господи, вырви из плена
круговращенья времен,
ржавых, тяжелых оков!
Не в осуждение дай
Кровь и Пречистое Тело.
Август. Полночь. Буря звездопада.
Лунные озера-облака.
Жарких дней чадящая лампада
ныне безнадежно далека.
Горький запах огненного лета
бродит по болотам торфяным,
стонет полусонная планета,
стелется тяжелый едкий дым.
Прошлое змеится под ногами,
разъедая яростью глаза,
прошлое полно тоски и гари,
не забыть, ни рассказать нельзя.
Краткий миг полночной передышки,
завтра ветер - холодней и злей.
Тлеют звезды - павшие пустышки
на пространствах пепельных полей...
Вращается ума веретено,
не зная ни мгновения покоя,
а нить уже запуталась давно
и помыслы жужжат тревожным роем
то глуше, то сильнее, чтоб затем
внезапно превратиться в паутину,
лукавое сплетенье мертвых схем,
болотную отравленную тину...
Летят секунды, мечутся года,
свистят века холодными мечами,
ум напряжен, и нет в нем ни следа,
ни тени вожделенного молчанья,
молчанья вне пространств и вне времен,
что виделось в мерцании догадок,
где царствует таинственный закон
и где - Любовь. И мед небесный сладок.
Но тонкая незримая струна
звучит сквозь темных помыслов рулады.
Все медленнее бег веретена.
И рвутся нити,
сети,
цепи ада.
Путь на Голгофу, сделанный прямым,
ведет сквозь самарийские пределы,
где едок всесожжений черный дым
(как утверждают, от неверной веры).
На горизонте - тучи. Месяц - март
(или что-то там какого-то нисана).
На севере - тяжелый снегопад,
а вербы распустились слишком рано,
чтоб пальмами назваться... Как всегда.
Зысыпаны колодцы Самарии,
полны неоном мертвым города
и автострады как мечи - прямые.
Осанна... Ветер медленно сквозит,
летя вперед, на темную Голгофу,
звучит в ночи моленье: "Пронеси!",
но неизбежен ужас катастрофы.
Голгофа приближается. И кто
взойдет, не отшатнется, все претерпит
(в хитоне, кашемировом пальто
иль кардигане из шотландской шерсти),
тот выйдет в мир - знакомый, но иной,
куда когда-то детскими глазами
смотрел. О чем мечтал давным-давно
в забытый день безвестного нисана...
***
В глухую ночь Великого Поста
сквозь мрак и страх таинственной пещеры
бредет душа - сера и нечиста -
с трепещущей свечой несильной веры.
Пещера все темнее и тесней,
ведет во ад ядра земли греховной,
где скользкие клубки шипящих змей
свиваются в железные оковы,
томят и душат смертною тоской
и сердце обжигают ядом злобы...
А за стеной поет простор морской
и слышится надежды тихий шепот.
Все ближе и сильней удары волн,
и ночь души полна безмолвным стоном,
когда земной смывается закон
потоком покаянного канона,
и звездный свет над безднами стихий
свободно бесконечным дышит Словом,
а корабли великих литургий
уходят к Воскресению Христову...
***
Пепел дней и дымное удушье
темных снов в разорванных ночах -
все выходит из души наружу,
остается только древний страх,
клочьями свисающий с видений,
корчащийся раненной змеей,
мечутся озлобленные тени,
слышен псов тоскливый, мутный вой.
Пережить кошмары сна и яви,
ярость страха черную рассечь!
Бог тебя во мраке не оставит,
дав коротких слов разящий меч.
Длится на незримом пепелище
битва за молчание ума,
ангелы тебя во мраке ищут,
демоном ревет больная тьма...
***
Священная заря из робкого молчанья
рождается в конце невидимой ночи,
что кажется глухой, пустой и безначальной,
где даже сладкий сон немыслимо горчит.
Вокруг бушует мир, томит, не отступает
и обещает быть всегда с тобой на "ты",
но в темноте горит полоска золотая,
и тропы в вышину тернисты и круты.
А демоны кричат о грозной преисподней,
лукавая тоска беззвучно сердце рвет,
но на тропе твоей видны следы Господни,
а впереди - горит таинственный восход.
Петербургские сумерки
Ветер, ветер сырой
с посеревшего дует залива,
заметают снега
мертвых улиц холодный гранит,
сновиденья ползут,
как всегда тяжелы и тоскливы,
в этих сумрачных снах
город мертвую гордость хранит.
В черных окнах дворцов
пропадают пространство и время,
рвет тяжелую мглу
золотой петропавловский шпиль,
дребезжащий трамвай
волочет надоевшее бремя,
в наступающий век
пробираясь сквозь снежную пыль.
Фонари на мостах,
на замерзших мостах молчаливых
на холодные камни
роняют безжизненный свет.
Этот город не знал
ни веков, ни мгновений счастливых,
этот город похож
на предсмертный горячечный бред!
Надвигается тьма:
колесницы, фонтаны и камни,
обелиски и сфинксы,
фигуры забытых богов,
исчезают, их нет!
Только ветер в просторе бескрайнем,
Только тьма средь болот
и проклятых чухонских снегов!
И недолгий покой:
отдохнуть, отбояться, забыться,
трехсотлетний кошмар
растворить в наползающей мгле,
и свинцовые сны
одряхлевшая видит столица,
доживая свой век
на промерзшей, бесплодной земле.
1999 год
Петербургская ночь
Полночный "Николаевский экспресс"
унес тебя в Москву из белой ночи,
оставив мне тяжелый свод небес
над городом, что жить уже не хочет.
Тут мрачные, холодные дома
молчат как будто старые гробницы,
и мутная густая тишина
по бесконечным улицам струится...
Ты далеко. Но не грусти. Пускай
один брожу я по гнилым каналам,
и злая комариная тоска
вонзает в душу огненное жало -
пускай, пускай! Все это ерунда:
уйдет в болото этот гиблый город -
облезлая фантазия Петра,
где вместо жизни - бесконечный морок!
Проклятый город! Даже ночь его
покинула, набросив саван серый
на темноту, где нету ничего
и никого. Поблекшие химеры
раздавлены гнетущей тишиной,
зажатой между стенами сырыми...
Я здесь один. И нет тебя со мной.
Но я шепчу тихонько твое имя,
блуждая по угрюмым площадям,
и думая, что, может, очень скоро,
меня умчит к сверкающим огням
веселая московская "Аврора"!
2002 год
Михайловский замок
Мгновенья солнца здесь наперечет,
в тяжелой мгле увязли два столетья,
по стенам и ступеням кровь течет
и стоны по ночам разносит ветер.
Змеей гремучей подползает ров
к тяжелым льдам уснувшего канала,
оберегая царство темных снов
и тайный ужас в замке обветшалом.
Мальтийский крест, морей ультрамарин -
все это грезы давних поколений,
их видит только призрак-властелин,
скользя по беломраморным ступеням.
И кровь течет. Ничем ее не смыть,
пока столетий не прервется нить!
1999, 2010 годы
Петербургский ангел
Шуршание листков
с колонками имен
и шелесты купюр.
Шептание канонов.
Шатание зевак
под колокольный звон -
все, в общем, как везде
давным-давно не ново.
Но каменной тоской,
гранитной глухотой
весь город, побелев,
противится молитве,
в заснеженной хандре
он грезит не о том:
о власти на крови,
и это - очевидно.
Инферно правит бал
на пафосных прямых
проспектов и мостов
и ледяных каналов,
уже торчат гробы
из снежной бахромы,
а на могильный холм
надменный ляжет мрамор.
Но поздних литургий
неугасимый свет
взмывает в темноту
соборных мрачных сводов,
и ангел над Невой
в звенящей синеве
всех вызволит из пут
морозной несвободы.
2010 год
Безмолвные холсты. Не в тридевятом царстве -
бездушные глаза напыщенных чинуш,
фуражки, сапоги,
в заснеженном пространстве
срывает смерть, смеясь, неисчислимый куш.
Брюхатые попы, грудастые купчихи,
светлейшие князья на птицах-тройках мчат,
и лилии цветут в прудах уютно-тихих,
а в городах уже тревожно бьет набат.
Взрываются миры сословий благородных
и нищенских лачуг безудержной враждой,
кровавою стрелой летят к закату годы,
и рвется к небесам остервенелый вой.
Быстрее и быстрей - надежды, катастрофы,
расстрелы, рудники, да крестные ходы...
А на картинах - мы. Анфас и даже профиль.
Двуглавые орлы. Пожарища. Дымы.
Уходишь. Но спешат по улице морозной
сошедшие с холстов знакомые глаза.
Какой же нынче год?
Ах нет, не високосный.
Не слышится набат,
но яростен закат.
Кокосовый рай
Кокосы и бананы. Local джин
перед едой (от нудной диареи).
Пляж. Океан. Глухая пыль витрин.
Пакеты специй. Змеи. Орхидеи.
В гористом Канди - ярмарочный гул.
Безмолствуют дворцы Поллунарувы.
А океан с улыбками акул -
за полцены для белых толстосумов.
Здесь иногда взрывают бомбы. Но
где нынче в мире что-то не взрывают?
И в общем уживаются давно
война и мир тропического рая.
(А у сингалов - жадные глаза.
В раю земном без голода нельзя).
Сигирия
Изумрудные джунгли под ласковой синью
неумолчно поют сквозь года и века,
а над ними - немая скала Сигирия,
словно древняя башня - темна и крепка.
Духи мертвых царей - хищноклювые птицы
все кружат и кружат сквозь убийственный зной,
тени воинов здесь продолжают рубиться
за кровавую власть над усталой страной.
Сигирия. Взобраться по стенам отвесным
из давно заболоченных джунглей-времен...
Только вместо небес будет страшное место -
древних демонов грозный земной бастион.
Побывать. Восхититься. Уйти поскорее,
не оставив следа на проклятой скале.
Лучше джунгли времен и гремучие змеи,
чем в жилище царей превращаться в скелет.
Цейлонский чай
Узловатые натруженные руки
сборщиц чая на плантациях.
А мы -
ну, маленько поторгуемся и купим.
Да вернемся в наши северные сны.
Чай Цейлона и глаза усталых сборщиц -
словно сон в цепочке зыбких наших снов,
и бредешь во сне, порой брезгливо морщась,
а порой тебя жестокий бьет озноб,
потому что видишь:
стонет жизнь чужая
без просвета под безбрежной синевой,
тихий ад среди тропического рая,
безнадежной нищеты голодный вой.
Мир становится до отупенья плоским
и кончина суждена ему не вдруг.
Кухня. Полка. Пачка.
Снова чай цейлонский.
Ароматный рай от узловатых рук.
Гроза
Белопенные волны - клыки разъяренного зверя
всюду властвует ужас ночной океанской грозы,
вспышки молний - гигантской орлицы горящие перья
и не знаешь, какое перо вдруг тебя поразит?
Глуховатые громы - утробная дурь океана,
содрогается мир в полуночных ревущих штормах,
и отсюда однажды обрушится гибель на страны,
что давно позабыли на севере ярость и страх.
Но наш мир, несомненно, протянет еще очень долго,
он умеет из жизни и жилы, и соки тянуть,
ожидая в безволии пыльную бурю с востока,
но в грозе океанской закончится севера путь!
Фарфоровая чашечка
На хрупкой тонкости фарфора
изысканные сны востока:
мерцают в матовом покое
миндалевидные глаза -
так выжидательно и нежно
успокоительно и просто
обворожительно и сладко,
что веришь чайным чудесам
и входишь в лабиринт рисунка,
скользя по рекам тонких линий,
глядишь на мир слегка надменно
из хрупко-матовой страны,
внимаешь звонам колокольцев,
безмолвию мостов подлунных
и пению стрелы, летящей
из полуночной тетивы.
В молчании садов вишневых
играют дамы веерами,
вздыхают томно кавалеры
о ночи, что рассвет унес...
А сиротливые чаинки
мешает ложечка стальная
в фарфоре тонко-невесомом
за оболочкой сонных грез.
Фудзи
Сон переливчатый в царстве задумчивых храмов,
клены, и вишни, и белая Фудзи вдали -
легкая, в снежности нежно очерченной рамы.
Звон колокольчиков - речь незнакомой земли.
Утром рождается солнце над морем созвучий,
ночью в молчащих озерах недвижна луна...
Сон переливчатый тянет и манит и мучит
тайною слов,
а она - беспросветно темна.
Слишком прекрасная жизнь - безнадежно иная,
белую Фудзи скрывает ревнивый туман,
и самолет, над Токийским заливом взлетая,
с тайной из слов через Тихий летит океан...
Похмелье
Нет, не привезешь слова с востока,
им - рождаться в россыпи снегов,
где петляет пьяная дорога
и непрочен самый прочный кров.
Мчатся-рвутся белою метелью
снежные, недолгие слова...
Сны фарфора. Мутное похмелье.
Тяжела пустая голова.
Дар легких слов
Но вот слова взрываются меж пальцев
морозною, январскою рекой,
хоть ты давно не можешь улыбаться
и вовсе перестал искать покой...
Слова текут в глухую неизвестность,
значения и смыслы - смутный гул,
и бродит ветер по холмам окрестным,
тревожных и напрасных полон дум.
Дар легких слов - такой непостижимый,
дар ни за что, по капле, в никуда!
А сладкий жар бежит по темным жилам
и снова слову отвечаешь: "Да".
Улыбка
А может, разбить полуночные луны
на тонком фарфоре - устало и зло?
Что мечешься ты в наважденье безумном,
когда все пути замело-занесло?
И сгинут в фарфоровой груде осколков
черты кавалеров и облачных дам...
Но по барабанным забьет перепонкам
бездумная явь - полудневный тиран.
И все ж, бледно-матовой тайне востока
белеть одиноко на чайном столе,
мгновенья летят и рождаются строки,
что ждали рожденья, быть может, сто лет.
И легкой улыбкой миры умиряет,
задумчивый и упоительный взор
изысканной дамы восточного рая.
И тонок рисунок. И хрупок фарфор.
Ночь пролетает
немой чернокрылою птицей,
в клюве держа
бледно-белый обломок луны.
Медленно звезды
во тьме продолжают кружиться,
темные ветры
безудержной злобой полны.
Ночь - от рождения
(в памяти - сумерки детства),
и говорят,
что пылал накануне закат.
Полночь и ветер.
Ни спрятаться, ни отогреться.
Полночь и ветер.
Земля превращается в ад.
Будет рассвет,
но холодным, тоскливым и серым.
Спрячутся звезды
в завьюженной перистой мгле.
День - это просто
примерзшие к окнам химеры.
День - повторение
прежде повторенных лет.
Царствует ночь!
Как лунатики бродят безумцы.
Выхода нет
из гудящей и замкнутой тьмы!
Смерть наступает.
И надо скорее проснуться
в солнечный свет,
а в ночи - наши тени,
не мы!
Сумерки
Тощий день сползает понемногу
в сумеречно-призрачный тоннель,
Грязная, недлинная дорога,
и не стать ей чище и длинней.
Чем глаза когда-то опьянялись -
сделалось усмешкой на губах,
мы, должно быть, мысли переняли,
у людей, что превратились в прах.
Значит, наступает наше время
в черный зев могилы заглянуть.
Содрогаясь. Веря и не веря.
Сумерки. Уже недолог путь.
Декабрьские мысли
А тишина уже прошла по жизни,
и шум прошел. Нет смысла различать,
какие в декабре приходят мысли -
на них на всех могильная печать
написанных давно стихотворений
и мертвых слов.
Мороз заносит кнут,
над нами. Значит, время перемене,
в которой нас в бараний рог согнут.
И замолчат грохочущие грозы,
страшившие безумием своим,
не будет ни ответов, ни вопросов,
а времена рассеются как дым
летевший ниоткуда никуда
до самого до Страшного суда.
Белые птицы
В подзвездной темноте - полет сквозь холода
всей жизни вопреки и смерти в назиданье,
на крик истошный "нет!" спокойный возглас "да",
и стаи белых птиц кружатся надо льдами.
Ах, стаи белых птиц: молитвы и псалмы,
летите сквозь века над пустотой вселенной!
Бессильные слова, конечно, холодны,
но суть - не в красоте, а в жажде перемены,
и, значит, им дано весь мрак преодолеть
и непроглядных дней унылое болото,
ни ужасы эпох, ни ледяная смерть
не смогут оборвать их тихого полета!
И птицы долетят - по темным небесам,
к Тому, о Ком молчать - положено, но страшно,
тем более что жизнь прошла (я знаю сам!)
на грудах кирпичей от вавилонской башни.
Тоннель предзимья
В бессолнечный тоннель предзимья
нырнешь покорно и легко,
и в нем твое сотрется имя
стальной ноябрьской рукой.
Сотрутся дни, сотрутся ночи,
а серо-сумеречный свет
глаза унынием источит,
и станешь сед и полуслеп,
и будешь призраком метаться
по лабиринтам городским,
где сводит судорогой пальцы
от нескончаемой тоски.
Предзимье! Темная дорога!
Ее пройти, ее прожить
до крайней точки небосвода,
где исчезают миражи...
Предсмертные сны
В вихрях колючего белого снега кружатся
образы полузабытых далеких миров,
приступы судорог сводят озябшие пальцы,
сны заползают в глухой полуночный покров.
Время кривляется, словно исчадие ада,
раненной птицей рыдает кружащийся сон:
вот белоснежные камни поющей Эллады,
вот красновато-тревожный стоит Вавилон,
пурпуром римским полна грозовая стихия,
северных варваров слышен пугающий клич,
в золоте темном надменно стоит Византия,
тайны Египта бесстрастны и их не постичь.
Тьма декабря налетает, кончина все ближе
в темных просторах уставшей, ослепшей страны,
крик воронья в завывании ветра не слышен,
и упоительно сладки предсмертные сны!
Вечернее шоссе
Огни большого города влекут
в глухую пропасть, что молчит во мраке...
Избавиться б от сумеречных пут,
увидеть в небе солнечные флаги!
И мчишься по вечернему шоссе,
ломая все известные маршруты,
и как-то забываются совсем
тоскливого бессилия минуты,
жизнь вроде ускоряется,
а ты
не то летишь, не то стоишь в сторонке -
неважно.
Отблеск горней красоты
и чей-то голос несказанно звонкий
врывается в декабрьскую хмарь,
взрывая льдисто-снежный календарь!
Золотые капли
Временам взрываться не впервые
словно тонким мыльным пузырям,
линии судьбы всегда кривые,
только путь в тупик бывает прям.
Сны кружатся в звездном обрамленье,
а во тьме декабрьской летят
золотыми каплями мгновенья
но вдали - клокочет мутный ад.
Темный мир - на грани перемены,
ангелы взорвавшихся времен
все измерят самой точной мерой,
все зачтется нам: и явь, и сон.
Так бреди сквозь вечера глухие,
сквозь холодный сумеречный свет!
Бог твоих мгновений не отнимет
и не скажет равнодушно: "Нет".
Побережье
Октябрь. Лето срезано под корень
свистящею дождливою косой.
А здесь, на юге, остывает море
и в туфли забивается песок.
Уныло пьют усталые народы
остатки уходящего тепла,
бормочут взбаламученные воды
о том, что нынче жизнь уже не та...
Грядет зима - для времени и веры,
а хочется еще тепла словить!
Последним не был, и не будешь первым,
когда ветра порвут гнилую нить
глухого межсезонья.
Солнце, тучи.
Безбашенная юность, седина.
Швыряются ветра песком колючим
и бредит полусонная волна.
***
Джинн из медины
Финикийскими снами клубится прибрежная пена,
отголоски империй слышны в нежном пении птиц,
равнодушно молчит бледно-желтый мираж Карфагена,
а в мечетях вокруг правоверные падают ниц,
но взрывается жизнь белым гамом торговой медины,
ароматами пряностей, сладостей, хлеба, духов,
и таинственный джинн, в тесной лавочке живший незримо,
с громким смехом срывает с веков пыльно-серый покров,
открывая сверкающий мир куполов Кайруана,
лабиринт арабесок и древних арабских дорог,
по которым в Багдад и Марокко ползли караваны,
а в узоры ковров был завязан весь Ближний Восток.
Древний джинн не ичез, он живет в разговорах и песнях
и во взгляде горящем упорной арабской души,
устремленном на север, где мы очень скоро исчезнем,
а в бескрайней Сахаре все будут блуждать миражи...
***
Катакомбы Доброго Пастыря
Подземный лабиринт. Могилы в стенах.
Удушье. Пыль. Скелеты. Черепа.
Но в сумерках души благословенных
течет незримой вечности река,
а в ней - молитвы двадцати столетий
и камни еле слышно вторят им...
Скрывают замурованные клети
в себе небесный Иерусалим,
а с ним - и тайну тех, кто знал горенье
и видел то, что недоступно нам
(тысячелетья погружают зренье
в пыль подземелий, да морской туман).
И мы глухи к дыханью откровенья
и ужасу кровоточащих ран.
***
Миг межсезонья
В Северной Африке - зыбких эпох перекрестье,
время глухое - тревожный оcенний прибой.
Солнце и тучи, пустыня и ветер - все вместе
тихо смываются мглой серовато-седой.
Миг межсезонья, в котором ты гость ненадолго,
жизнь на изломе теряющих силы миров,
средь катастроф уцелевший случайно осколок,
а в атмосфере - грядущего тягостный зов.
Призраки войн и крикливая спесь метрополий,
хищные взгляды, чужая гортанная речь,
мчатся во мгле над стремительно стынущим морем,
как смертоносная, злая, слепая картечь.
Скоро опять напряженье взорвет континенты,
море начнет задыхаться в ревущем огне...
Что уцелеет? Минувшего рваные ленты,
миг межсезонья, утопленный в кислом вине.
Земная жизнь - за первой половиной,
дожди смывают лета легкий след,
на литургии "Иже херувимы"
звучат как будто хор других планет,
осенний ливень кажется свинцовым:
из года в год он хлещет тяжелей,
мой холм могильный прошлым облицован,
а плоть - уже закуска для червей.
Опять нудит от сырости колено,
а дух взлетает, огрубелый дух
над темными озерами Вселенной
на краткий миг (а то часов до двух?)
Однажды не вернется он сюда.
Что будет? Воскресение?
Среда?
***
Звезды колючего детства
в памяти тускло мерцают,
к ним бы подвесить качели
да покачаться...
Но нет:
Стонет сирена тревоги.
"Скорая"? Впрочем, неважно.
Осень - пора наваждений,
съехавших крыш и планет.
Мозг переполнен словами,
мир - в ожидании бури,
жизнь истекает желаньем,
смерть бродит нищим слепцом
Осень ломает орбиты,
время пути сокращая,
и размыкает пространство
в серое полукольцо.
***
А я еще приду - сквозь тысячи эпох,
сквозь миллионы лет, и это - не гордыня:
что в грозной тишине сказал однажды Бог,
не минет никого (ну, и меня не минет).
И значит, я приду. Туда, где льют дожди
и покосился крест над легкой жизнью лета,
Земля глухую тьму привычно бороздит,
а прошлое в шкафу качается скелетом.
И если я приду (что вовсе не слова)
туда, где все давно до одури знакомо,
где, сколько ни тверди "халява" да "халва",
сам знаю...
Но тогда
все будет по другому.
...Догорели костры преисподней
на закате тревожной весны.
Изумрудное лето Господне,
налетев ароматом лесным,
закружило, легко подхватило,
разорвав омертвелое зло,
напоило негаданной силой
и на крыльях своих понесло
в край, где солнце заходится в танце,
брызжут звезды зеленым огнем,
где так хочется плакать-смеяться,
распахнув в неизвестность окно.
Сердце, стывшее каменным гробом,
снова дышит, рождая слова,
хлещут ливни, доносятся громы -
значит, жизнь, как и прежде жива
и становится все полноводней
в бытии нерастраченных сил...
Легкокрылое лето Господне
улетает в осеннюю синь.
Испанская лестница
Под запах жареных каштанов
эпохи пьяные в обнимку
сидят на лестнице Испанской
и пьют дешевое вино,
в окне - мятежный лорд английский,
в дверях - грудастая сеньора,
фонтан кивает базилике,
но та уснула крепким сном.
Идут колоннами китайцы,
жует биг-мак американка,
спешит в бутик блондинка-russian
(или в дешевый "Бенетон"),
а в яростном огне заката
кружит мышей летучих стая
и рвет в клочки багрянец неба,
но городу - не до того.
Сквозь роскошь мраморных палаццо,
церквей усталое молчанье,
античных колоннад надменность
и пиний мудрую печаль
потоки времени струятся
и в море близкое уходят.
(Апостолы здесь тоже ходят.
Но незаметно. По ночам)
Волны Тибра
В осеннем Риме - путаница вер,
эпохи меж собой играют в игры,
и бесполезен точный глазомер
под золотом листвы над бурным Тибром.
Летит к морям зеленая вода
под вековым молчаньем мудрых пиний,
а крики чаек тают без следа,
запутавшись в прибрежной сонной тине.
Стекает город с бронзовых холмов
потоками столетий и мгновений,
потерянной империи ярмо
на каменных валяется ступенях...
(А в лабиринтах улиц и времен
апостолы блуждают утомленно).
С церквей стекает колокольный звон.
Мерцают золотые звезды кленов.
Рисунок без Креста
Меж пиний на холме спят термы Каракаллы
(утрись, московский ГУМ! Тебе таким не быть!)
Империя жива. Но малость подустала.
Величия - вагон, да потерялась прыть.
Языческие сны в обнимку с дольче-витой
на "Майбахе" летят в отель "Амбассадор",
еще слышна в церквях невнятная молитва,
и Ренессанс застыл в прохладной тьме садов...
Растерянно стоит твердыня Ватикана
Теперь века рулят и движутся в объезд!
И все вообще не так. Необъяснимо странно:
кресты видны везде,
но незаметен Крест.
Мамертинская темница
Всплывает в неподвижном полумраке
из памяти:
"Ад следовал за ним".
Решетка. Ненасытный зев клоаки.
Безмолвие.
Бесстрастность.
Мамертин.
Тупою и заржавленною бритвой
соскабливает время с темных плит
кровавый пот апостольской молитвы,
а за глухой стеной закат горит.
Печать тысячелетнего молчанья
не растопить слезами и свечами,
клоака как и прежде голодна,
смерть явственна, а жизнь неуловима,
но слышен отзвук песни херувимов...
Здесь пройден ад - до самого до дна.
Ожидание
Сотни быстрых галер
синеву Средиземного моря
обвязали тугими канатами
грозных богов.
Вечный город покорен богам,
а Кресту - непокорен,
всюду призраки львов, запах крови
и пурпур кругом!
Базилики смиренны,
огромные виллы надменны,
упивается город
молчанием гордых руин
в жертву древним богам
здесь приносятся все перемены,
дерзко-пьяный упадок
и жизнь бесконечная.
Рим.
Но канаты империй истерлись,
мертвы истуканы,
время душит замшелые стены
лукавым плющом...
Приближается час - открываются старые раны,
и небесным огнем город будет омыт и крещен!
Белоснежные стены.
Тревожно, пустынно и гулко.
Нет горящих свечей,
а в иконах не теплится жизнь.
За окном - мелкий дождь
бьется птицей в асфальт переулка
и уныло твердит:
"Не надейся, не верь, не держись..."
Стрелки тянутся вверх
по стальной пустоте циферблата.
Первый возглас -
и свет
в распахнувшихся царских вратах,
а в груди - клокотание
мутного, темного ада,
где подстреленным ястребом мечется бешеный страх.
Вековечной тоской
полон яростный крик ястребиный,
разрывается разум
в клочки полуснов-полуслов,
поднимается смерч
в непроглядных и грозных глубинах
и врывается в мир
ледяное ревущее зло.
Но вечерня летит
алой птицей нездешнего зова,
в алтаре на престоле
светильник надежды горит,
а в разверзшейся тьме
пустоглазые ухают совы,
да беснуется выпь
до холодной и бледной зари.
И на утрене тихой
пространство поет, оживая
над холодной вселенной
сгорающих звезд и планет.
По безводным пустыням
блуждает тоска вековая,
а над новой Землей -
ослепительно новый рассвет!
Сквозь трепетанье гаснущих свечей
в невнятице канонов и вечерен
ты видишь тьму.
И ты во тьме.
Ничей.
Как прежде -
неуверен и неверен.
В прозрачности и мощи литургий
окаменевшим снам не раствориться,
ни крошки не возьмут с твоей руки
небесные невидимые птицы.
И кажется, Благая весть ушла.
Зубовный скрежет - в кабаках и храмах.
На дне души - ни медного гроша.
Меняться поздно.
А быть может - рано.
Тяжелый, гневный звон колоколов
уходит в муть заплеванных колодцев.
Но все-таки придет неслышный зов
из тьмы на пир.
И Вечеря начнется.
День распадается на миражи,
обрывки мыслей и ошметки фраз,
тут, по Тверской, слонялся вечный жид
- да, Агасфер. Ушел к ларьку. На час.
А там Горгона - в модном бутике,
и парочка святых... Нет, без имен.
Там, где ремни и бляхи - Дэ энд Гэ.
Нет, Ди энд Джи.
Размер не мой.
В плывущих сумерках - огни кафе.
Молчальник-мистик ест уныло торт
и смотрит за окно, где стайку фей
усаживает в Lexus черт.
Пустынна Маяковка. Снег с дождем.
Зевает вяло памятник-поэт.
Воскресное дежурство.
Снов не ждем.
Их больше нет.
А в небесах - беззвездная броня,
но ты ведь прежде видел синеву!
Слова своим безмолвием томят,
не отпускают, мучают, зовут...
Проходи наугад
по заснеженным зимним дорогам,
где полночная тьма пожирает огни городов.
И небес над тобой
больше нет. Ты не встретился с Богом,
только серые призраки водят вокруг хоровод!
Проходи наугад
в лабиринтах больных сновидений,
что врываются в явь
полупьяной гримасою лжи.
Ты не видел людей - только тени,
безликие тени
и манящие в сладкую дымную даль миражи!
Проходи наугад.
(Это делать тебе так знакомо!)
по болотным трясинам,
поросшим осокою слов.
Хоть бы кто-нибудь в грудь что ль ударил осиновым колом!
Чтоб из яви и снов тебя вмиг и навек унесло...
Лгут злые звезды о грядущих днях,
не верится в слова об утешенье,
когда, край жизни тихо приподняв,
становишься для демонов мишенью.
И с вычурных слезливых куполов
фальшивая сползает позолота,
сжигает жилы порченая кровь,
а к горлу глухо подступает рвота.
Не отогнать голодную тоску
и злую как зубную боль тревогу.
Так хочется забыться и заснуть!
Не вспоминать ни дьявола, ни Бога,
заснуть, заснуть,
проспать и Страшный суд,
и дальше спать,
и ничего не надо,
не чувствовать как демоны поют
в полночной пустоте земного ада.
Мертвы молитвы.
Тикают часы.
уйти бы незадолго до рассвета!
И смыть грехов гноящуюся сыпь
с больной души.
Да пересохла Лета,
и время спит и крепок его сон,
там прошлое кружится в мерном танце...
А жизнь летит - заплеванный вагон
сквозь бледные огни безлюдных станций.
Ниточка жизни подгнила,
сожженное горло
в горькой табачной отраве
устало хрипит,
скачут мгновения -
мелкие юркие воры,
скалится прошлое -
пес на тяжелой цепи.
Ниточка жизни подгнила,
и больше не свяжешь
дни и мгновения в крепкий тугой узелок.
сны и бессоницы - пресная серая каша,
недокипевшее,
недогоревшее
зло.
***
Не найдешь - ни шепотом молитвы,
ни листаньем надоевших книг,
ни ползущей вдоль по вене бритвой,
ни тяжелым лязганьем вериг,
не услышишь, раз не хочешь слышать,
разве что холодный звездный хор,
а под ним - во тьме сжирают мыши
прошлого залатанный чехол.
Сон во сне. Жужжанье поучений.
Яркие и мертвые слова.
Жизнь летит - качаются качели
и взрывают слух колокола...
...Умирай, бесплодная молитва -
полуночный пенистый прибой!
Рядом Бог. Но мне его не видно.
Только лунный свет над головой.
***
И если сотни искр
взметнутся к небосводу,
то это - лишь на миг,
а дальше - темнота
и полуночный Стикс,
где не найдешь ни брода,
ни утлого челна,
ни хлипкого плота.
На мертвых берегах,
где не горят рассветы,
Харона не видать
и нет монет в руке.
И Лета не течет
в ночном удушье лета,
но что-то шепчет ночь
на странном языке...
Надвигается тьма.
Ветер времени больше не слышен.
Среди мертвых смоковниц
и еле дрожащих осин
разбегаются мысли -
трусливые серые мыши,
а Земля, заблудившись,
готова сорваться с оси,
чтобы с воплем проклятья
нырнуть в оглушающий тартар!
Захлебнется закат
в черном яде змеящейся тьмы,
разлетятся бумажками
мудрые планы и карты -
все, на что уповали,
на что так надеялись мы.
Двадцать с лишним веков
на невидимой ниточке-вере
мир висит, замерев,
над провалом - бездонно-пустым.
Но на темном Сионе
горенье лампады вечерней.
Теплый хлеб и вино.
Кровь и Тело.
Святая святым.
Господь въезжает в город. Всюду писк
птенцов пушистых Иерусалима.
Из облака слетает вздох: "Крепись.
Близка Голгофа и неотвратима".
На западе, в клубящейся пыли
кружится воронье, чтоб в час урочный
прокаркать зло: "Распни его, распни!",
а стражники уныло копья точат.
Терновый век сплетается венцом,
уже вот-вот закровоточат раны,
но желтенькие клювики птенцов
выводят трели радостной осанны.
Плач умирающей флейты
чайкой взмывает над морем.
Плавится солнце, стекая
в царство густой синевы,
время ложится на камни
горькою солью столетий,
ветер уныло блуждает
в амфитеатрах немых.
Ярость забытых трагедий
мечется в пьяных закатах,
пурпур имперских рассветов
душно и дымно горит,
жадная пасть стадиона
полнится львиным рычаньем,
алая кровь заполняет
трещины мраморных плит.
Море глотает обломки
утвари тысячелетий,
запад взволнованно дышит,
а на востоке слышны
вздохи камней галилейских,
и на ручей иорданский
горлица с неба слетает
в царство земной тишины.
Молчит земля, пустынно небо,
и сотни призраков безликих
бесцельно бродят по руинам
давно забытых городов.
Вдогонку прошлому - насмешка,
в лицо грядущему - гримаса,
и мерно падают секунды
в небытия глубокий ров.
Несется время ниоткуда,
и мы, в его густую гриву
с тупой покорностью вцепившись,
готовы мчаться никуда.
Что было здесь до нас - чужое,
что будет после нас - не наше,
а то что ныне - неизбежность,
и с нами сгинет без следа.
Блуждает взгляд по мертвым храмам -
не удержать, не зацепиться -
повсюду мрамора обломки
в пространствах пыльной пустоты.
И след резца на белом камне:
знак IHTIOS. Простая рыба.
Подходит срок последней жатвы,
столетья вяжутся в снопы.
Все, что скончалось - оживает,
а все живущее мертвеет,
насмешки наши и гримасы -
все возвращается. И вот
приходят небеса в движенье
земля гудит тревожным гулом,
и рыба с камня исчезает
и в море вечное плывет...
Маяк моргает сонно. Звезды злы -
не выспались. Корабль, скрипя устало,
вползает в старый иоппийский порт.
Таможенник, зевая, чешет пузо
под лай ленивых псов у фонаря.
Скрип досок. Это странники чуть слышно
ступают на Святую Землю. Здесь
царит недвижность.
Колокол на церкви
чуть шевельнулся и опять уснул.
Кожевенник Симон, быть может, слышит
шаги безвестных пилигримов, но
повсюду ночь.
Апостол Петр на запад
давно уплыл на утлом корабле
и в Риме спит. А над его гробницей
победно дремлет базилика. Плющ
змеей ползет по темным, мертвым стенам.
Монахи спят - и нет во сне молитв,
а царских спальнях - льстивый дух лаванды
и приторная сонная вода...
В Святой и несвятой земле - затишье.
А впрочем, нет: в портовом кабаке
не затихают пьяные рулады
блудниц и пьяниц...
Странники идут
по лабиринту древней Иоппии
средь наглухо закрытых ставен.
Здесь
никто не слышит ничего.
И море
уныло бредит. Но ему вовек
не прикоснуться к Иерусалиму.
А странники все дальше на восток
уходят. Там безмолвен ветхий город,
привычно побивающий пророков.
Там соберутся тихие птенцы,
чтоб над камнями, пьяными от жажды,
увидеть новый Иерусалим,
взлетая...
Неслышно тает жизнь - пусть медленно, но верно.
Усталая земля уходит из-под ног,
а прошлое, змеясь по оголенным нервам,
сплетается в тугой, запутанный клубок.
Холодный серп луны - дитя кривых затмений
срезает с мертвых лет цветную бахрому,
за нею - пустота. А в ней - роятся тени.
Они вот-вот умрут,
и с ними - я умру.
Но в час, когда готов прерваться вздох недлинный,
мне Богом суждено отправиться в полет,
увидеть юных лет счастливые долины
и осознать, что в них никто меня не ждет.
Смертельная тоска тисками сдавит душу,
мучительная боль отравленной стрелой
пронзит меня насквозь и выплеснет наружу
несбывшихся надежд, страстей гудящий рой.
Не знать бы их вовек,
безмолвным невидимкой
беззвучно ускользнуть от жалящих красот!
Запутанной судьбы нелепая картинка
уходит...
А над ней -
звенит небесный свод.
...Все выше от земли,
туда, где нет разлуки,
и вот, нездешний свет сияет надо мной,
и отступает тьма,
и утихают муки.
Пора.
Я ухожу
отсюда
в мир иной.
За бортом - облака, океаны и пыль континентов,
и нигде не укрыться от грохота бешеных дней,
пляшут, пляшут миры - разноцветные яркие ленты,
но хрусталик глазной с каждым годом мутней и мутней,
В разноцветных мирах всякий шаг ненадежен и робок,
а заветную дверь не нащупать неверной рукой,
вот опять самолет - монотонный тревожащий рокот,
где в безумных болтанках нежданно приходит покой.
Сквозь персидские сны, золотые огни Сингапура
и кошмар полуночной грозы над бенгальской волной
ты несешься туда, где ленивое счастье уснуло,
чтобы там напитаться похожей на рай тишиной,
а затем занырнуть в сумасшествие пенного вала,
налететь на горячую гладь австралийских песков
и в тени эвкалиптов, где жмурятся сонно коалы,
выпить сладкого счастья пьянящий реликтовый сок.
Да увы, этот мир слишком мирен и слишком спокоен,
здесь не выживет тот, кто о счастье лишь грезит во сне!
И опять самолет, турбулентность и звезды над морем...
Но к последнему морю, похоже, утерян билет.
Брисбен, Австралия, 2007 г.
"И когда Он снял седьмую печать, сделалось безмолвие на небе как бы на полчаса" - (Откр., 8:1)
Ночь и день слились в больную муть,
в небесах - ослепшие кометы,
а глаза уже не ищут света,
и душа не хочет отдохнуть.
По камням в безводной стороне
по давно исхоженным дорогам
ты ведешь других, ведешь от Бога,
зная, что без Бога жизни нет.
Лживая молитва как змея
с пьяных губ кривящихся сползает,
говоришь чужими голосами
и неслышно шепчешь: "То не я".
А пути - все дальше в пустоту
в царство привидений и затмений,
хочешь опуститься на колени,
обессилев от тяжелых пут,
и не можешь.
Смерть и слепота
не для тех, кто ищет в них покоя,
рвутся златотканные покровы,
а под ними - снова темнота.
***
В словах - остатки соли, а в глазах -
лишь грязный лед над тьмою неглубокой.
Нет сил молчать. Но нечего сказать,
когда уходишь из ладоней Бога,
когда визжат ноябрьские ветра
как свиньи на обрыве у Гадары,
когда по мостовым клубится смрад,
а в мутных окнах мечутся кошмары,
когда идешь сквозь блудный пьяный бред,
сквозь дымное пространство липких страхов,
то чувствуешь: Бог есть, но не в тебе,
а все твое - летит по ветру прахом...
Ночь. Перекресток. Злые голоса.
Молчание небес - на полчаса .
***
мерный гул тоскливой катастрофы
в омертвевшем сердце пустота
к пропасти протоптанные тропы
шире, шире
небо без креста
воздух без желания и вздоха
ветер без надежды и дождей
темной катастрофы гул и грохот
ближе дальше глуше и слышней
Сквозь древние леса, где пьяные лианы
цепляются во сне за темные стволы,
где бродит на заре охотница Диана
и жадно пьет вино из солнечной смолы,
по перекатам волн бормочущего моря,
по россыпям песков сверкающих пустынь
нас в темное ничто устало время гонит,
сжигая прошлых лет висячие мосты.
Еще горит закат, но все длиннее тени,
и в сумерках никак не обрести покой,
натянутой струной звенит тоска о вере,
а звезды вдаль плывут молчащею рекой.
***
Мутный день сгорел огнем заката,
ночь мертва - холодный черный ком.
На земле - ни серебра, ни злата.
В небе - есть и мед, и молоко.
Тихий вздох - туда, где нет мгновений,
сквозь дурман воздушных миражей.
И звучит мольба о перемене
в зачумленной, гибнущей душе...
***
Посмотри: впереди - раскаленное золото моря
под молчаньем небес и звенящею песней цикад,
эти волны однажды из памяти прошлое смоют,
и уйдет из груди беспощадный, клокочущий ад.
Там - все будет иначе. За огненным алым закатом
и за ночью ожившей не хлынет угрюмый рассвет.
Будет - золото моря
и туч грозовые агаты,
сок лозы виноградной,
а выше - безмолвие сфер.
Горький дым и пьяные туманы,
дальний отсвет гаснущей зари,
в душном мраке - щелканье капканов,
гул вовне, безмолвие внутри.
Миг за мигом, год за годом - снова
по пустым проходишь городам,
где в немом мерцании неона
серебрится мертвая вода.
Прошлое тяжелою коростой
стягивает сердце и зудит.
Жизнь - в минувшем.
Поздно.
Слишком поздно.
Будущее - тоже позади.
Мир дрожит привычной мелкой дрожью,
распадаясь на больные сны,
скачет страх мурашками по коже
от давно не новой новизны,
и ответить некому и нечем,
но, устав не верить ни во что,
рвешься, рвешься вечности навстречу
сквозь небытия недвижный шторм.
Мир упакован в полиэтилен.
На мышцах вЕка ровные дороги
налипли перекрестьем клейких лент.
У алтарей-витрин тоскуют боги.
Потасканный, манерный Аполлон
в нестираной рубашке нараспашку
плетется в косметический салон
на морде делать пятую подтяжку.
Клянет Венера модный ресторан,
где от жратвы отрыжка да изжога.
Умолкни, дура. Ты уже стара
и не приткнешься ни к какому богу.
Из тьмы аида стадо Данаид
притопало с утра на барахолку
и на тряпье стамбульское глядит,
торгуется, галдит... Да все без толку.
Но близок час великий, роковой!
Судьба слепая в мир ворвется грубо...
А впрочем, ей сейчас не до того:
она летит в Салоники за шубой.
Среди розовых скал, где давно разоренные храмы,
Укрывают от времени чей-то забытый завет,
Бедуинские дети торгуют пластмассовым хламом,
И глазеют туристы на россыпи древних монет.
Кинь-ка, девочка, вдаль потемневшую эту монетку!
И пускай не расслышать ее незатейливый звон,
Все равно отворится забвения тесная клетка,
И наполнится память огнями ушедших времен.
Эти скалы опять превратятся в поющее пламя,
И взметнется оно в золотую небесную высь,
Чтобы сотни эпох с позабытыми ныне богами
Ослепительным сном над усталой Землей пронеслись,
Над усталой Землей, где уныло ревут самолеты,
Исступленно тараня бетонную мглу городов,
И клокочут в плену разъяренные мутные воды -
Над Землей разорвется забвения темный покров!
Но пока древний гул в этих розовых скалах не слышен
И по-прежнему память молчит в полусонной крови,
Суетятся туристы - надутые, серые мыши -
И уносят монетки в холодные норы свои.
-----
*Петра - древний набатейский, вырубленный в скалах город на территории современной Иордании. Ныне является местом обитания бедуинов, верблюдов, ослов и туристов.
Молчат оливы. Громыхает время
безудержным потоком серых дней,
где вместо веры - тысячи неверий,
и небеса - все ниже и мутней.
Кровавый пот, моление о Чаше,
в ночи земной Он бодрствовал один,
а нынче над землей трясется стража
разросшихся иудиных осин.
Сухие ветви - это ли осталось
от слов, летевших в густоту небес?
Ползет змеей в траве чужая ярость,
и за оградой скачет мелкий бес,
и ад живет -
не в запредельной бездне -
он выжигает все твое нутро,
и вновь молитва рвется в поднебесье,
чтоб тут же рухнуть в высохший Кедрон.
Наполнен адом каждый миг,
а Вечность
тебя подводит к чистым зеркалам,
в них все твое -
поступки, мысли, речи,
и режет сердце нож напополам.
И нет воды живительной,
но все же
в безмолвный сумрак вновь уходит взор,
туда где нет осинной мелкой дрожи,
но есть молчанье неземных озер...
До первых петухов,
до серого рассвета
беззвучно доскользить
сквозь неуютный сон,
где мечутся во тьме
гривастые кометы
и ледяным огнем
мерцает Вавилон,
где острый нож тоски
отчаяньем дымится,
кромсая злую муть
полночных миражей,
где в черной немоте
плывут чужие лица,
и тенью древний страх
стоит настороже.
Из ночи в ночь одно,
из года в год все то же.
Ты этот темный круг
замкнул давным-давно,
а сны твои ползут
морщинами по коже,
и птицей бьется дождь
в немытое окно...
...Приходит странный миг
без мутных снов и яви,
и с коробом грехов
стучишься в небеса.
С надеждою, что там
все смоют и исправят,
и вздрогнет темный круг,
и разомкнется сам...
Темно-серая мгла
наши ночи и дни заполняет,
далеко-далеко
неизвестные блещут огни.
Мы с тобою вдвоем
и, давно ничего не меняя,
в этой мгле бесконечной
все бродим и бродим одни.
Ты поверь:
голоса,
что доносятся из ниоткуда,
чьи-то лица и холод
чужих проницательных глаз -
это лишь наваждение,
жалкая доля секунды!
Просто нас полонила
проклятая белая мгла!..
Ты поверь,
что твое
даже самое горькое слово
мне милее молчанья
и пляски далеких огней!
Как же с губ твоих снять
безнадежности злые оковы,
чтобы жить стало легче
и стало хоть каплю теплей?
Небо без надежды и просвета,
фонари глотают темноту.
Прошлое... Со мной ли было это?
А уже свистит тяжелый кнут
времени.
Несешься, взвыв от боли,
по знакомым, замкнутым кругам.
Нет, не лечит время, просто - гонит.
Только вот не там и не туда.
С облаков сползает позолота,
с моря надвигается гроза.
Дрожь земли. Молчанье небосвода -
не на век, всего на полчаса*.
Молния! И воском тают стены
блеклых грез, в которых мир пленен.
Мертвый холм. Кресты.
Удушье. Темень,
темень до конца земных времен!
Миг за мигом, век за веком снова
резкий свист и щелканье бича.
Пот кровавый. Сдавленные стоны.
Тихий вздох - прощенье палачам.
Снова боль Твое пронзает сердце,
возглас Твой летит сквозь вихри тьмы,
знаем, знаем - никуда не деться:
кто в Тебя вонзает гвозди? Мы.
Это не закончилось когда-то,
длится, длится всюду и везде:
в каждом сердце - клокотанье ада,
ад бушует в яви и во сне,
мир последней держится печатью,
страх давно не топится в вине.
В небе - грозы, на земле - проклятья,
в пропасти - истошный визг свиней.
Вырваться, вздохнуть, остановиться
и увидеть горние огни!
Но разносят крик по мраку птицы:
"Элои, ламма, савахфани!" **
-------------
* "И когда Он снял седьмую печать, сделалось безмолвие на небе как бы на полчаса" - (Откр., 8:1)
*** "В девятом же часу возопил Иисус громким голосом: Элои! Элои! ламма савахфани? - что значит: Боже мой! Боже мой! для чего Ты Меня оставил?" (Марк, 15:34)
ХРАМ ГРОБА ГОСПОДНЯ
Толпа бесцветных лет с проклятьями и смехом
отравленным ручьем по улицам кружит.
Повсюду - тупики. Но некуда уехать,
когда на дне души - лишь медные гроши.
И ты идешь-бредешь по мгле тоски знакомой,
не глядя ни на что и все вокруг кляня...
Врата. А возле них - старинная колонна
со шрамом от руки небесного огня.
Нет края у Земли! Все замкнуто навеки.
Но отчего тепло становится в груди?
К незапертым вратам текут людские реки
и будто слабый свет мерцает впереди.
Несмелый шаг. Порог. И блики фотовспышек
клочками мертвых дней сгорают без следа,
и в темный океан, что под ногами дышит,
стекает со свечи горючая слеза.
И замерев, стоишь, безмолвие вдыхая,
и в мутной тьме души рожденная мольба
в неизреченный мрак отчаянно взлетает,
и странным холодком струится пот со лба.
По раскаленным дням, по буреломам ночи
ты шел сюда года. И вот теперь взгляни:
слезами орошен - здесь камень мироточит,
то вечности волна целует край Земли.
А значит, и Земля - уже не шар во мраке,
и муть ее ручьев пройдет как горький дым,
трепещут в небесах таинственные флаги:
там - новая Земля.
Там - Иерусалим.
Иерусалим, март 2006 года.
Гераса*
Золотая река!
Ты текла сквозь тревожные сны
о минувшем и будущем,
ты утекала сквозь пальцы.
Я запомнил тебя,
не найдя благодатной страны,
где хотелось бы жить,
где хотелось навеки остаться.
Золотая река!
Ты давно растворилась в песках,
а веселые флейты поют,
перепутав столетья,
в этих песнях танцует надежда и мечется страх,
и свистят над камнями
тяжелого времени плети.
Я готов погрузиться в привычный тяжелый кошмар,
в бесконечную тьму, что черней и черней раз от раза,
но опять в небеса поднимается огненный шар,
и бурлит золотая река и танцует Гераса!
Гора Макерос**
Молчащая гора.
Среди руин
танцует монотонно Саломея.
Ее порабощенный господин
уже века, века следит за нею.
Видение. НенАдолго. На миг.
Трава суха и неподвижны камни.
Гора молчит.
А ветер - прочь манит.
От смерти прочь.
От смерти - в мир бескрайний.
Но не уйти.
Опять глухой удар,
и камни прожигает кровь пророка.
И монотонный танец до утра,
и флейта, флейта плачет одиноко,
и бубен, бубен слышится едва.
Гора молчит.
Гора давно мертва.
Мертвое море
Слышен, слышен шепот стародавний,
бьется, бьется вековечный стон
волнами о камни. Камни, камни,
соль и смерть везде, со всех сторон!
Катят, катят камень неподъемный
волны, волны - горькая вода,
белые кристаллы - волны, волны,
а на дне - пустые города!
Сгинуть, сгинуть без следа и звука,
рухнуть, рухнуть на глухое дно,
но везде и всюду мука, мука,
соль и смерть - иного не дано!
Гадара***
ГадАра, черная Гадара
голодным зверем затаилась,
Гадара, черная Гадара
глядит до желтизны в глазах
в туман над морем Галилейским
и все мечтает устремиться
в туман над морем Галилейским,
но в ярости ползет назад.
Голодный черный зверь томится
на обезлюдевшем обрыве,
голодный черный зверь тоскует
о бесах, ринувшихся вниз,
там нынче огоньки границы
зрачками тусклыми мерцают,
там нынче огоньки границы -
три царства жадно смотрят ввысь.
А ты, голодная Гадара
глотаешь рухнувшие звезды,
а ты, голодная Гадара,
не в силах совершить прыжок
в туман над морем Галилейским,
где тает голод дней далеких,
в туман над морем Галилейским,
где по волнам проходит Бог.
Иордан
Священный Иордан давно не полноводен,
изменчивым ручьем скитаясь по пескам.
Еще горит звезда на древнем небосводе,
но раздирает грудь звериная тоска.
Кинжалы мертвых слов распарывают русло,
и вытекает кровь из побледневших вен,
но в сердце бьется жизнь - растерянно и грустно,
и кажется, вот-вот проснется Вифлеем.
-----
*Гераса (совр. Джераш) - античный город, также известный как Антиохия на Золотой реке. Находится в 40 км к северу от Аммана.
**Гора Макерос (гора Виселицы) - расположена в Иордании. На этой горе находятся руины дворца Ирода, в котором, по преданию, танцевала Саломея и была отсечена голова Иоанна Крестителя.
***Гадара - античный город на иорданской территории, известный некогда как "город поэтов". Находится на стыке нынешних фактических границ Иордании, Израиля и Сирии. Именно там, по некоторым преданиям, бросилось с обрыва стадо свиней, в которых вселисись бесы, изгнанные Иисусом Христом. Гадара примечательна черными базальтовыми развалинами.
Пророки спят.
Плывет неслышный плач
седых камней над высохшим Кедроном,
а солнце, как напившийся палач,
сползает на карачках с небосклона,
сжигать столетья - ворожей-старух,
да уползать в живительную темень,
а на Сионе испускает дух
голодный нищий - спившееся Время.
Безвременье.
В тревожной тишине
полным-полно и ярости, и боли,
тоски о несвершившемся,
лишь нет
целительного звона с колоколен.
Пространство сжато обручем стены,
еще чуть-чуть, и дряхлый мир взорвется,
тот мир, в котором мы обречены
пить воду из отравленных колодцев,
не видеть Храм на Храмовой горе,
задушенной удавками тоннелей,
и вместе с пьяным Иродом гореть
в кричащей криком огненной геене.
Искрится святость и змеится зло
по мостовым, по крышам и по стенам,
а в сердце сквозь невидимый разлом
из преисподней заползает пена,
и новая рождается война
из тайного, подавленного вздоха...
Но кровь из галилейского вина
смягчает камни.
Рядом - Крест.
Голгофа.
Иерусалим, 2006 г.
В сумку - паспорт, авиабилеты,
в темные очки - безвольный взгляд,
в джинсы - ноги,
в зубы - сигарету,
в память - умирающий закат.
Монотонный рокот самолета.
Турбулентность.
Паспортный контроль.
Ночь в отеле. Тошнота и рвота.
По шарам шарашит алкоголь.
Запах моря! Пальмы, корты, шорты,
кубики искусственного льда,
рестораны, пиво...
Морды, морды -
тучные бесполые стада
всюду, всюду -
не уйти, не скрыться
как в немой пустыне от песка!
Ешь и пей.
Открыты все границы.
All inclusive.
Нечего искать.
От Техаса до Владикавказа
с южных гор до северных морей
автотрассы, бары, унитазы,
туши разожравшихся зверей.
В никуда ползет из ниоткуда
времени беззубая змея,
в сердце слабо бьется вера в чудо,
но бормочет разум: "Чур меня!"
И в клубах беснующейся пыли
растворимся, так и не поняв:
на хрена сюда мы приходили?
All inclusive.
Благостная явь.
Оно бы хорошо
в предутреннем Париже
шампанское тянуть.
Но, что ни говори,
под каждой крышей там
свои скребутся мыши,
и мучают клопы
до самой до зари.
Оно бы ничего
на дальнем Юкатане
текилы заглотнуть...
А все тоска берет.
Куда ни глянь - везде
своей достанет дряни,
и всюду будет нам
забот невпроворот.
Оно бы красота
вискарь в исламской ПЕтре
из фляги пососать,
но уж таков закон:
везде нам грезить о
сто первом километре,
где золотой рекой
струится самогон!
-----------
*101-й километр - кто помнит - тот знает, остальным знать необязательно
Пыль безликих веков
над ликийской клубится долиной*,
оседая на храм,
поседевший за тысячу лет.
Лики тают во тьме,
и становится вера незримой,
в катакомбах души
сохраняя горящий завет.
Почему, почему
эта вера никак не исчезнет,
в катакомбах души
все не гаснет священный очаг?
Ведь столетия здесь
раздаются турецкие песни,
а из пыльной земли
минареты шипами торчат...
Это - зыбкие сны,
о которых твердили посланцы,
приносившие весть
из глухих галилейских земель:
рухнут тысячи царств,
и закрУжатся новые в танце,
чтоб затем умереть...
Не печалься об этом.
И верь.
В катакомбах души
из огня появляются реки,
проникая во все
незаметные поры эпох:
в раскаленный песок
под зелеными флагами Мекки,
и в тибетский покой,
и в жилища господ и рабов...
Катакомбы души
не разрушит удар катастрофы,
в ослепляющий мрак
золотая ворвется звезда,
коль далекой весной
на безводную землю Голгофы
тихо капала кровь
с возведенного наспех креста.
-----
* - Ликийская долина - на юге современной Турции, где в городе Демре (древн. Мира) сохранился полуразрушенный храм, в котором некогда служил св. Николай (известный на Руси как Николай Угодник).
Струится серебро спокойного залива,
за изумрудом гор сверкает океан,
рыбешки-корабли ползут неторопливо
по солнечным волнам из неизвестных стран.
Игрушечный мирок! Стрекозы-вертолеты,
скорлупки-катера, коробочки-дома,
а дальше... Диснейленд? Макеты Камелота?
Нет, кажется, барак... Талибская тюрьма!
За три-девять земель - теракты да бомбежки,
а пытки - вроде здесь, в тиши барачных стен,
но это невсерьез! Все в мире - понарошку
под монотонный храп старушки Си-Эн-Эн.
Мы - зрители, и нам не изменить порядка...
Смотри-ка: самолет идет вдали на взлет.
Бомбить? Кого теперь? Гадать об этом - сладко.
А снайпер на прицел тебя уже берет,
и влепит, не моргнув, - игрушка по игрушке,
коротенькой строкой по ленте новостей,
и в мире ничего тем самым не нарушит.
Игрушечная жизнь.
Спокойствие.
Везде.
-----
*Гуантанамо - местность на юго-востоке Кубы, где дислоцирована американская военная база с тюрьмой, в которой содержат пленных талибов.
Согласно некоторым древним картам, добрую половину Евразии - от современной Франции до Урала - давным-давно занимал ГерцИнский лес. Люди жили где-то сбоку, на опушках, и боялись cоваться в тот лес, поскольку был он большим и дремучим
(Лженаучное утверждение)
От холодного Рейна до скифских голодных степей
Что-то тихо шептали ветрам изумрудные кроны,
А по тропам звериным пугливые тени людей
Пробирались, мечтая скорее добраться до дома.
Полыхали закаты тяжелым багровым огнем,
Полуночные грозы бездонное небо взрывали,
И прохлада рассветов живительным алым дождем
Проливалась на землю, не знавшую привкуса стали.
Но людские ручьи превращались в потоки, и сталь
Беспощадно вгрызалась в зеленое сердце чащобы,
И прозрачный покой с золотистых небес не слетал –
Небеса посерели, и время темнело от злобы.
Разрывались туманы, мутнела вода,
И в угрюмом, пугающем гуле
Возникали неоновым сном города
И в удушливой гари тонули.
И безликие тени людские плелись
В неподвижном сиянье неона,
И с рыдающим ревом бесцветную высь
Раздирали стальные драконы.
Лишь порой разливался румянцем закат
По усталому небу, и будто
Призрак прошлых времен в золотых облаках
Возникал как забытое чудо…
Но однажды весь мир, весь безжизненный мир задрожал,
Словно прошлое вдруг пробудилось в заброшенном склепе,
Небеса раскололись, и яростный огненный шквал
Пролетел и исчез, оставляя обломки и пепел.
И унылая пыль над землею стояла годА,
ОсыпАлись холодные остовы брошенных башен,
Но сгущались туманы, лилась дождевая вода,
И леса вырастали – забытого прошлого стражи.
И от южных пустынь до сверкающих северных льдов
Полыхал, будто встарь, изумрудный огонь возрожденья,
И по тропам звериным в глуши бесконечных лесов
Уходили в забвенье людские пугливые тени…
5 мая 2002 года
С раскаленного Юга, что взят в вековечный полон
всемогущими чарами мудрых калифов Востока,
на скалистую землю угрюмых вестготских племен
устремился поток одержимых посланцев Пророка.
И сверкали мечи, и звенела холодная сталь,
и темнели от стрел небеса, и пылали селенья,
и сжималась в тугую пружину столетий спираль,
и крошились бесцветных эпох проржавевшие звенья.
А затем, понемногу стихая, сражений гроза
растворялась в звучании флейт и напевах поэтов,
и дышали покоем над древней страной небеса,
и взлетали к ним тонкие стрелы седых минаретов.
А для нас позабытая радость минувших времен
различима в сверкании звезд и курениях амбры.
Все промчалось как сон, а быть может, и был только сон…
Но об этом молчат потемневшие стены Альгамбры.
***
Там ныне зеленеет мирт лукавый,
ловя дыханье знойное небес,
в садах Генералифе бьют фонтаны -
простые тени сгинувших чудес,
на древних стенах - странные узоры -
опять загадки задает Восток!
А мы - врасплох застигнутые воры,
а клад заветный как всегда далек!
Безмолвствуют Альгамбра и Гранада,
замкнувшись в неприступности своей,
и времени тяжелая громада
на наши плечи давит все сильней.
Потерян ключ, закрыт ларец давно,
и не для нас хранится в нем вино!
***
Но стихнут когда-нибудь грозы и вихри,
рассеются тучи земных катастроф,
и древнее солнце по-новому вспыхнет,
взрываясь соцветьями радужных слов.
И ныне, не веря, не помня, не зная,
мы смотрим на тени пронесшихся лет,
а в небе сверкает звезда золотая,
и льет на Альгамбру искрящийся свет…
1997, 2001 гг
Не меркнут по ночам знакомые светила,
И радостно бурлит вода подземных рек -
Густая кровь Земли течет по темным жилам,
И дышит океан, встречая новый век.
А по утрам восток спокойно пламенеет,
И золотом надежд бескрайний мир залит,
И шелестит листва, и огненные змеи
Взмывают не спеша к вершинам пирамид.
В священных городах на каменных руинах
Написано о том, что будет много солнц,
Что нечего грустить о днях невозвратимых,
И ужасы времен – не более чем сон,
И никогда ничто с Земли не исчезало,
И сходятся вдали три тысячи дорог,
И в давние века у смерти вырвал жало
И вечность людям дал светловолосый бог.
И снова наша жизнь нежна как влажный ветер,
Что к западу летит, всегда немного пьян,
И радостно бежит по жилам всех столетий
Густая кровь Земли. И дышит океан.
октябрь 2000 года
-----
* Юкатан - полуостров на юго-востоке Мексики, покрытый джунглями, в которых сохранились развалины древних городов майя
Неслышный листопад веков,
сухая дробь убийц-мгновений,
увядшей вечности венок
победно надевает время.
В обойме лишь один патрон
надежды,
но -
щелчок.
Осечка.
Приплыл бы уж давно Харон!
Да, видно, обмелела речка.
И мы растерянной толпой
смолим уныло сигареты,
и вновь слепца ведет слепой
в сырые пропасти рассветов.
Луна. Влахерны. Вопли янычар.
Летит на землю крест Святой Софии,
и кровь по звездным плачущим лучам
стекает с облаков на мостовые.
За стенами Босфор побитым псом
скулит во тьме, зализывая раны,
но в этот сон влетает новый сон
под свист победоносных ятаганов:
вздыхает в мутном облаке Луна,
замучившись искать пути на север,
чтоб услыхать, как в низеньких домах
бормочут чернецы о верной вере,
как на озерах редкий плеск весла
ревущую пророчит непогоду...
А звезды, словно палая листва,
лежат на темных, неподвижных водах.
И - снова стон упавшего креста,
и кровь струится по скрипучим плахам,
сквозь ночь летит сверкающая сталь,
расстреливая сон свинцовым страхом,
но в этом страхе - новый сон. О том,
как время пятернею крест закрыло.
Не видно звезд.
Луна летит в окно
ошметком недожеванного сыра -
ее сожрут беззлобные бомжи
под мерный грохот полуночных клубов,
где, кровь свою отдав за миражи,
глотают пустоту живые трупы.
Тревожный гул.
Все кончится вот-вот:
растает сон, а с ним не станет яви,
исчезнет небо и Земля пройдет,
но прошлое из дымной тьмы восстанет.
...А в предрассветных мутных фонарях
еще видны уснувшие Влахерны.
И те же звезды над Луной горят.
И кровь с креста стекает в сон неверный...
И пыль дорог, да призраки тревог,
и мир, бурлящий в каменных гробницах -
все это сон.
Ему выходит срок.
Но все-таки
он продолжает сниться,
и строки снова мчатся в белой мгле
бумажной нескончаемой пустыни,
в далеком эхе - бьется чей-то гнев,
а в памяти - тоска устало стынет.
Ты вновь идешь по пройденным путям
в надежде, что чего-то не заметил
когда-то прежде.
Сны летят.
Летят,
как стая птиц в закатном, страшном свете...
И с маетной бумажной немоты
слова огнем в глухую высь взметнутся,
и будет вечер. Мягкий свет.
И ты
вдали пустыни.
Только б не проснуться!
Конница северной бури
скачет над горной грядою,
падают серые стрелы
в тусклый озерный свинец,
катятся, катятся камни
к замку над мертвой водою,
каркает, каркает ворон
на обветшалой стене.
Там, в галереях Валгаллы,
гулких, пустынных и темных,
сотни валькирий срывают
с лиц паутину морщин,
молнии древних желаний
бьются из глаз воспаленных,
яростно испепеляя
времени треснувший щит.
Тысячи лет ожиданья
в спутанных космах валькирий,
в жалобном вопле волынок
бьются и стонут: "Пора!"
Каркает, каркает ворон,
катятся, катятся камни,
падают падают стрелы,
корчится время от ран.
Рокот отрывистой речи
носится как заклинанье,
в пляшущем факельном свете
движутся тени богов,
пир начинается снова!
Время разбрасывать камни,
и возвращается ветер...
Ветер.
Вокруг - никого.
-----
* Эйлин Донан - замок в горах на северо-западе Шотландии.
Черной ночью даже ветер черен -
мечется по черным мостовым,
тычется в глазницы колоколен,
разлетаясь уханьем совы.
Только не найти и полуслова,
если ищешь то, чего уж нет,
время рвет с усмешкою суровой
в прошлое просроченный билет.
Ты один - в минувшем и грядущем,
зыбким настоящим дорожа.
Ветер - тише.
Темнота - все гуще,
Ночи - злее лезвия ножа.
А во тьме над замком молчаливым
молния пронзила плоть небес.
Стук дождя - глухой, неторопливый.
Звук шагов из прошлого -
к тебе.
Со скрипом отворяются ворота
в беззвучие обветренных камней,
здесь некогда стояли эшафоты,
а нынче кружки с пивом - на окне.
Вдали, в заливе северные воды
скрывают ил тоски на мертвом дне.
Но свежий ветер в полночи кружит,
сметая с улиц пыльные гроши -
останки дней, до срока позабытых.
И вот, от замка призраки бредут
(наверное, по кругу вечных пыток)
и осаждают мрачный Холируд.
Там, из давно заброшенных покоев
разбуженные шепоты спешат
за призраками бдительным конвоем
по коридорам, уводящим в ад,
в каминных трубах ветер волком воет...
И все - живое.
И умрет едва ль.
...Слетает ветер с черного холма,
ероша колокольни и дома,
как вздыбленную шерсть единорога,
и время вновь готовится к прыжку,
и кровь столетий яростным потоком
вот-вот порвет стянувший волю жгут...
"...I sigh for the valley of dark Lochnagar..." Байрон
Свивается время в змеиные кольца,
колотится память колючим ознобом,
надежда, как будто поблекшее солнце,
устало ползет по заоблачным тропам,
за ветер цепляясь, на запад, на запад,
чтоб там окунуться в закатный пожар,
и мягко упасть на еловые лапы,
и в огненном сне увидать Лохнагар!
Ты помнишь страницы потрепанной книги?
На них отворялись ворота забвенья,
спадали унылого детства вериги
и ввысь уводили крутые ступени:
к героям, предателям, битвам, балладам -
в сверкающий мир опьяняющих чар!
И ты величавые видел громады,
и там, среди них - ледяной Лохнагар!
Рычали бураны, метались метели,
и ты продирался сквозь липкие зимы,
не видя и видя, не веря и веря,
что сбудется бывшее неисполнимым,
ты слышал пугающий рев океана
(проклятие это, а может быть, дар?),
и вот, за разодранной мглой урагана
тебе открывался в ночи Лохнагар!
...Сдирая с мечтаний засохшую корку,
разбуженный авиалайнер взмывает,
закат приближается (сладко и горько!),
а годы, а годы - валами, валами
по синему морю на черные скалы,
и близок уже неизбежный удар!
Но в бешеных бурях ничто не пропало
и ждет тебя там, впереди, Лохнагар!
1996 год, Москва
2004 год, где-то около Лохнагара
На линиях судьбы - глубокие зарубки,
на крепостной стене - угрюмые зубцы,
кряхтит старуха-ночь, дымя табачной трубкой,
и тащит в небеса на тачке антрацит,
седые города со вздохом остывают,
но догоревший день взрывается во тьме
осколками луны, пугливой звездной стаей,
и ропот черных волн летит ему в ответ,
кругом звенят века веселыми мечами,
на занавеси лет - предательский разрез,
и вот, из темных вод выходят янычары,
а над землей парит восьмиконечный крест,
морские ветры рвут полотнища столетий,
бросается прибой на древний бастион,
и закипает жизнь в разбуженной Валетте,
смывая с мостовых тяжелый, пыльный сон.
Ничто здесь не мертво, и даже малый камень
способен оживать и радостно дышать,
а значит, эта ночь в небытие не канет,
а значит, как и встарь, до смерти - целый шаг!
Ласковая, легкая лепнина
обвивает роспись потолка.
Бой часов - негромкий и ленивый -
кутается в томные шелка,
движется сквозь матовость фарфора,
тает в лабиринте амальгам.
На дверях - надежные запоры.
На холсте - распятая мольба.
Крест Голгофы тонет в полумраке.
Лица, шепот, отсветы костров...
Нет, не могут жалкие бродяги
отодвинуть времени засов
оказаться в мозаичном зале,
где бесстрастно статуи глядят,
как беззвучно с пустоты сползает
позолота, обнажая ад,
и летит безмолвный крик Мадонны
по безлюдью мраморных пространств...
Бой часов с насмешливым поклоном
повторяет: истина проста.
За крестом - лишь тьма сырого склепа.
Пыльный том, забытая глава.
...В темноте - мерцающее небо,
а над ним - кончаются слова!
Кружит-скрипит усталое стило
по желтому пергаментному полю,
склонилась тьма над стареньким столом
и в слабые глаза иглою колет,
но точка не поставлена. Как нет
конца времен во мраке над Голгофой,
где мертвые скопления планет
бессчетные пророчат катастрофы,
а ветер, возвратившийся давно,
поет с тоской: "Что было, то и будет",
и портится дешевое вино
из мутных слов и позабытых судеб.
...За ночью - ночь, все гуще и темней,
и рушится подгнившее пространство,
а люди превращаются в теней,
но страшно им навек во тьме остаться,
и мечутся их взгляды по листам,
боясь хотя б на миг остановиться,
чтоб разглядеть слова: "И аз воздам",
а над землей - простертую десницу.
Тогда и свет фонарный за стеклом
им кажется спасительным сияньем...
Но все кружит усталое стило
по ветхому пергаменту деяний
и неприметной нитью старых строк
сшивает мира рвущиеся ткани,
и будет вновь и вновь алеть восток,
пока стило кружить не перестанет.