Так быстро наступает тишина,
Что и машины не слыхать вторженья
В прямоугольник старого двора,
И только фары выдают движенье.
Два конуса выхватывают снег
Из темноты, слежавшейся за вечер.
Ты смотришь, посторонний человек,
Недоуменно поднимая плечи.
Ты смотришь на чужую серость зим,
Впечатавшихся в маслянистость неба
И шум листвы почти невообразим,
Он мертв давно, докучный непоседа.
И память просто свернутый клубок,
Переживанья прячет в паутине.
И выучены беды назубок,
Рассохлась рама старенькой картины.
Так быстро укрывает тишина
Батальность писем, примирений ропот.
И снова все по кругу, до темна,
И у окна стоит невзрачный кто-то.
Вопрос «как быть?» себе ты задаешь,
Когда болезнь подарит пару суток.
Лежать пластом? Щетиниться как еж?
Иль мудрость собирать из прибауток?
Наружу рвется воспаленный стих.
Болят слова на плоском мониторе.
Мы скажем, что устали от шутих,
Представим теплое и ласковое море.
Когда-нибудь к нему мы полетим.
От зноя небо сделается глубже.
На ярком солнце желтый парафин
С тряпичным фитилем уже не нужен.
А может, мы покатим в рай, где снег,
Каток с огромной елкой посредине.
Опрятный, но гостиничный ночлег,
И мост, и замок, будто на картине.
* * *
Приходиться болеть… Бесцельно свет
Подсвечивает приходящий вечер.
Ответа нет… Да нужен ли ответ,
Когда вопрос, как и болезнь, не вечен.
Иногда задаешься вопросом: «А жив ли ты здесь?»
Где росой оседает на судьбах гремучая смесь
Беспробудного сна и истерики мокрого снега.
Пересуды давно отделяют язык от ума,
И на пятки весь год наступает гнилая зима,
И усталость от бега.
Нам сейчас не узнать, что же было бы с нами тогда,
Когда кровь запеклась бы на кромке того топора,
Что нам в руки совала эпоха откуда-то сбоку.
От себя не уйдешь. Даже, если и помысел чист.
Рассыпается все. Лишь тетрадный исчерканный лист
Время чтит одиноко.
Мы зачем-то стареем быстрее, чем наши отцы.
Вот уже и любовь не схватить пятерней под уздцы.
Заоконная ночь нам сейчас не пристанище боле.
И вперед заглянуть почему-то не тянет никак,
Будто враг притаился. Хотя, ну какой к бесу враг!
Так, чудак поневоле.
У бессонницы слов добываем охотно взаймы.
В кисее предрассветных иллюзий густеют умы.
Бесполезно горит изумрудом цифирь на запястьях.
И единственно помним, как далекого детства игру,
То, что главное в этом уже отсыревшем миру
Не победа – участье.
Когда-нибудь, бесцельна и темна,
Тоска растает, словно снег февральский.
Пройдется дождь, как будто из ведра,
По мостовой, что по бумаге ластик.
И резко вспыхнет лампа – слепота
На миг явит сопротивленье свету.
Скажи себе: «Святая простота!
Ты выстрадал уже потерю эту…»
Ее не будет, как не будет сна,
Где за руку с потешною девчонкой
Ты брел по переулку у моста,
И тополя кивали благосклонно.
Девчонка выросла, ты не заметил, как.
Калейдоскопа стеклышки тряхнуло…
И кто-то скажет, это добрый знак:
Весенний дождь, забытый переулок…
Белою змейкой поземка клубится упрямо.
Как ты посмотришь в окно, и оконная рама
Снова напомнит, что мир на квадраты расчерчен.
Снег! Но за снег не заплатишь Всевышнему – нечем!
Разве, что только слезою – подтаявшей льдинкой,
Глянец щеки рассекающей на половинки.
Дверь потихоньку закрыть и сбежать по ступеням,
Вечер тяжелый, конечно, не нами затеян.
Мне остается прогорклая память и вера,
Корка песка на дорожках промерзшего сквера,
В центре – ротонда, и в трещинах серых колонны,
Я возвращаюсь обратно по улице сонной.
Дверь потихоньку открыть, никого не тревожа,
Куртку, сырую от снега, оставить в прихожей.
В мир возвратиться, очерченный рамою строго.
Будто себя отпускаешь: «Ступай себе с Богом».
Безнадежная зимняя сушь.
А на донышке мутного дня
Капли Богом не призванных душ,
В оболочках своих семеня,
«От окраины к центру» скользят
Вдоль по трещинкам улиц кривых…
Серый город. Измученный взгляд
Не находит оттенков иных.
Когда я к кромке лесной подошел,
Услышал – чу! – дрозд царит.
И если снаружи сумрак плывет,
Внутри уже тьма лежит.
Слишком темно, и птице никак
Крылом не помочь себе
На ветке устроиться на ночлег,
Хоть петь еще можно во тьме.
Когда последний отблеск погас
На западе, он и тогда
Еще для одной оставался жить
Песни в груди дрозда.
Из глубины темноты колоннад
Музыка птицы слышна,
Словно вовнутрь, в несчастье и мрак
Войти призывает она.
Но я лишь вышел на звезды смотреть,
На вечный их хоровод.
Во тьму не пойду, даже если зовут,
Меня же никто не зовет.
Robert Frost. COME IN
As I came to the edge of the woods,
Thrush music – hark!
Now if it was dusk outside,
Inside it was dark.
Too dark in the woods for a bird
By sleight of wing
To better its perch for the night,
Though it still could sing.
The last of the light of the sun
That had died in the west
Still lived for one song more
In a thrush’s breast.
Far in the pillared dark
Thrush music went –
Almost like a call to come in
To the dark and lament.
But no, I was out for stars:
I would not come in.
I meant not even if asked,
And I hadn’t been.
Я назову их: локоны. Хотя,
Ты, может быть, не завивала пряди.
Но волосы беспечнее тебя,
Закручиваясь, путаются ради
Размашистого росчерка игры
Зажженной фотовспышкой паутины
Для черно-белой, – может, до поры,
До черно-белой? – глянцевой картины.
Мы сидели за столиком в центре Гренобля,
Говорили по-русски, наверное, с вызовом.
Официант в здоровенных очках, наподобье бинокля
Все старался понять, ну когда же мы что-нибудь выберем.
У нее начинался контракт, у меня завершалась командировка,
Соотечественник в этой дыре – большая удача,
Пива пара бокалов, сигареты – такая простая уловка,
Чтобы с глянцем меню официант над душой не маячил.
Это надо же, площадь Гюго, а стоит истукан Берлиоза,
Мы смеялись: чудна ты, французская логика.
Там еще барельеф был, удивительно, что не Спинозы,
А похожего на сатрапа полковника.
В сентябре припекало, как летом у нас на юге,
Небо синело до жуткой дрожи бездонное,
Пара юношей на асфальте пыталась плясать буги-вуги,
Может, это у них, как у тюленей, сезонное.
Говорили о том, что уж больше, быть может, не свидимся.
На чужбине дороги сошлись, так чужбина мала – не отечество!
Говорили о том, что сюда привело одичалость правительства,
Что оно озабочено лишь возрожденьем купечества.
– ILL на окраине, там есть реактор, канал для науки.
– Вас пустили в святая святых, не послушав старейшин?
– Л’Эритье, мой профессор, так добр ко мне, очевидно, со скуки,
По походке, манерам, вы знаете, вылитый Плейшнер.
– А вот мне «Дирасьен Универ…», дребезжащий трамвайчик…
– Знаю, стекла тонированы, как у нас в «Мерседесах» да «Ауди»,
Я бывал на окраине, там корпус – такой мальчик-с-пальчик
По сравненью с горами… Речушка с неспешною заводью.
И студентки в чадрах, а иные – с японскими лицами,
Где французы-то учатся?
– Да поди ж ты, в Америке.
Никого здесь уже не проймешь и мадридами с ниццами,
А уж град олимпийский вообще вызывает истерику.
– А вы знаете, утром я как-то в автобусе ехал,
И нетрезвый клошар влез в него на одной остановке,
Чуть не сел он на негра, до визга сгустилась потеха,
Так что, люди все – братья, что здесь, что у нас на маевке.
– Ну а как же! «Шато» не отведать мсье невозможно,
Все равно, здесь спокойнее как-то, и все по-домашнему.
Даже мягок закат, он какой-то клубнично-творожный,
И машины на узеньких улочках вовсе не страшные…
– Это точно. Хотя Л’Эритье за рулем – настоящий Шумахер.
Никогда не подумаешь, глядя на образ тщедушный.
Успевай на спидометр только поглядывать в страхе.
Удивительно только, что правил нигде не нарушил.
– Где ж гонять здесь?
– Ну как! Закоулочкам узким раздолье,
Что, «Гренобль – big city?», спросил я его в первый вечер.
«Probably», он ответил, и был, вероятно, доволен,
Что хотя бы на сутки удивленьем меня обеспечил.
Все же странная штука – случайность, ее не опишешь словами,
Как до блика на этом стекле не дотронуться пальцами.
За последние годы мы только в раю не бывали,
А вот здесь, на краю континента себя не считаем скитальцами.
– Ну конечно, быть может, нам в худшее больше не верится.
Тот клошар, что вы видели, тоже, как пить дать, философ.
– Как вы думаете, здесь могла б приключиться метелица?
– Здесь никто, полагаю, не ищет подобных вопросов…
Говорилось легко, и юнцы мельтешить перестали,
Посетителей мало, здесь кафе, по десятку, по дюжине на километр.
Сигарета дымилась, оставалась лишь пена в бокале,
Официант все кругами ходил, непоседливый мэтр.
В окуляры свои он разглядывал нас осторожно,
И как будто, склонялась в поклоне голова музыкального гения.
Начинался закат, нехолодный, клубнично-творожный,
И добрейшая Франция погружалась в него с умилением.
Когда я к кромке лесной подошел,
Услышал – чу! – дрозд царит.
Вокруг меня сумрак живет еще,
В лесу уже мрак лежит.
Слишком темно, и птице никак
Крылом себе не помочь
На ветке устроиться на ночлег,
Хоть петь еще можно в ночь.
Последний отблеск солнца почил
На западе, навсегда.
Но странно, он все-таки жил еще
Песней в груди дрозда.
Из мрака колонного, издалека
Музыка птицы слышна,
Словно войти приглашает туда,
Где горе и темнота.
Но я же вышел на звезды смотреть,
Я б не пошел ни за что
Внутрь, во мрак, даже, если зовут,
Меня ж и не звал никто.
Robert Frost. COME IN
As I came to the edge of the woods,
Thrush music – hark!
Now if it was dusk outside,
Inside it was dark.
Too dark in the woods for a bird
By sleight of wing
To better its perch for the night,
Though it still could sing.
The last of the light of the sun
That had died in the west
Still lived for one song more
In a thrush’s breast.
Far in the pillared dark
Thrush music went –
Almost like a call to come in
To the dark and lament.
But no, I was out for stars:
I would not come in.
I meant not even if asked,
And I hadn’t been.
Вижу, как с болью глотаешь сладенький морс,
Снова ангина, и смотришь в оконце нестрого.
Снег за стеклом лепит причудливый торс
Витязя, павшего рядом с дорогой.
Эта дорога помнит сто-тысячи фар,
Хмурую поступь протекторов. Односторонность
Задана знаком, как свыше ниспосланный дар –
Узость потока; сует монотонность.
Вижу, как с болью ты снова сходишь с небес,
Прошлое чье-то (мое ли?) слегка задевая.
Ежик в тумане, забыв нарисованный лес,
Смотрит со снимка из прошлогоднего мая.
Жизни узор, как узор сигаретного дыма.
Прячется город под снегом от нового снега.
Новой любви вдоль любви так соскальзывать – мимо,
От ожиданий дыханье сбивать, как от бега.
Снова безжалостно темень грозится сквозь стекла.
Изморозь мертвым ажуром ее обеляет.
Новой любви сквозь любовь так просвечивать – блекло,
На уголек в охладевшей золе уповая.
Быть может линия жизни –
Всего лишь складка на длани,
И неизбежность тризны –
Лишь запятая скитаний.
Смоет дождем перспективу,
Рассыплется свет на блики.
Скажет про нас «Эко диво!»
Старей морщинистоликий.
Купить бытия в рассрочку,
Сознанием расплатиться.
В запале не ставить точку,
За пазухой греть синицу.
Так и не выбрать мига,
Чтоб сгинуть во тьме вечерней,
Чтоб пьяненький поп-расстрига
Отпел нас в худой харчевне.
На часах пятнадцать-сорок пять.
Чистоган светила разменять
Мне пора на медные минуты.
Ручку в пальцы бережно укутав,
Сесть за стол и не бояться лгать.
Можно позабыть про циферблат,
Не увидеть прелести дриад,
Можно мысли раздробить словами,
Но царапины переживаний,
Несмотря на немоту болят.
Корень – основание ствола,
Красота всегда не такова,
Как ее посредник перед взором:
Так кристаллы прячут по растворам,
Карточки – по ящикам стола.
Белый свет невероятно желт,
Будто бы его попутал черт.
Гладкошерстен абажур от пыли,
Как фрегат, что к суше пригвоздили.
Стерт волнами неуместный порт.
Этот день по-своему спесив,
Как еще не шлепнутый комдив
Где-то там, в чернеющем далеко.
Книга Эко – стынущий барокко,
Черный переплет для малых сих…
Кому-то не спится, сгущается вечер,
И веками тень наползает на окна.
Здесь что-то забылось, здесь кто-то не встречен,
И дума иссохла, и чувство поблекло.
Уже телефон не окликнет, играя,
И пялится чаша кофейною гущей.
Похоже, ему не достанется рая,
И, может, дорогу забудет идущий,
Оставшись средь окон, за каменной кладкой,
Без лести взирая на реку проспекта,
Хвалу небесам воздавая украдкой
За все еще скудный успех интеллекта,
За то, что еще не убиты им ночи,
И листья еще не прошиты вискозой.
Не спится. Минуты короче, короче,
И все горячее, как поздние слезы…
Где-то там невдалеке,
Тысячу первый год
Вниз по стеклянной реке
Желтый баркас плывет.
«Это новый мир. А теперь мы торжественно
покончим с тем, что еще осталось от старого»
Р.Брэдбери «Изгнанники»
Разрешите войти, досточтимый сэр Рэй,
Вам не мнятся потомки живым приложеньем к прицелу?
Через танковый люк (у махины сей нету дверей)
В униформе песочного цвета они выбегают на сцену.
Ваша книга, в которой дымился и самый счастливый абзац,
Говорила когда-то о горестной метаморфозе.
Неужели свершилось? Весь мир полигон или плац,
Лиц кевларовых больше, чем розовых щек на морозе.
Генерал, улыбаясь, отвечает на чей-то нескромный вопрос.
Что же взять с журналистов! Генерал почти безупречен.
Он поджар и красив. Он даже не красит волос,
И звезды на вороте ярче всех звезд Междуречья
В ясную ночь. Ведь ясная ночь – хороша,
Словно свежая карта для прокладки нового курса.
И если у АС-130 имеется где-то душа,
То она, несомненно, поет вплоть до выработки ресурса.
Но зачем же Аллах столько улочек создал кривых?
То – не город, а просто какая-то инсценировка.
Гроздья окон, еще застекленных, опасно живых.
Как же солнце палит – точнее, чем снайперская винтовка.
Пуля ствол пробегает, круша вездесущий песок,
Словно гвоздь – штукатурку, гвоздь для маминого портрета.
Пехотинцы уходят опять на последний победный бросок.
«Мама! Я тебя умоляю – не спрашивай больше об этом!»
Благородный сэр Рэй, подтвердите: однажды спросил астронавт:
«А если б о н и заблевали прихожую Белого Дома?»
Марс ведь тоже сегодня почти что американский анклав,
Только безлюдный, словно накрытая бомбами зона.
Знаете, сэр, уже не спасает от шока укол – ни один,
Что бы там ни было в шприцах у доблестных армий.
В санитарный «Чинук» набивают людей, как патроны в пустой магазин,
И теряет, хрипя, кровь и мужество пассионарий.
Мозг командами стиснут, а чувства спрямил горизонт.
Ветер воспоминаний напрасно в извилинах рыщет.
Ныне у кавалерии вместо коня – мастодонт,
Он понадежнее в деле разора жилища.
Что ж, пустыня глотала и не такие миры.
Эдгара По, сэр, я знаю, сожгли не на Марсе – в Фаллудже.
Смит козырнул Командиру и вышел, печатая шаг, из игры
В детство, в Айову, на воздух – носиться по лужам.
Некто с коня хлопья пены снимает устало.
Тянется конь влажной мордой, красив и доверчив.
Хлопья уносятся ветром, становятся снегом.
Бесится снег у окна моего третий вечер.
Медленно движутся люди во всех направленьях,
Кутаясь в драп от набившей оскомину стужи.
Движутся по переулкам в ритмичном молчаньи,
Серые, черные, белые тропы утюжа.
Тянутся взгляды украдкой к доверчивым звездам.
Тщетно. Их тучи в неловких укутали танцах.
Ветер приносит слова, расчлененные эхом.
Слепо кружась, они сами слагаются в стансы.
Клочья бумаги взлетают и снова ложаться,
Угомонившись в сугробе, как путник к харчевне.
Пол в ней заплеван, но ложе дубовое крепко,
Эль подают неразбавленный ежевечерне.
Некто с коня хлопья пены снимает устало.
Тянется конь и дрожит натрудившимся телом.
Пена осядет, и лопнут тончайшие соты.
Хлопья останутся пленкою матово-белой.
«Требовать от ближнего не должно ничего, кроме
рукотворной помощи при физическом увечье»
Из Устава Чудом Спасшихся
ОПРИЧЬ СМЕШКА
Быть может, на фуршете одичалом
Я выпью перекисшего вина.
Но ты, мой друг, не подходи к причалу,
Там бригантина больше не видна.
И жизнь не помещается в кошелке,
Сквозь сеточку ее уходит дух.
Правофланговый тысяч кривотолков,
Вожак наветов, шепота пастух
Соединен с гипофизом пьянчуги.
И гости в ожиданье торжества
Завподотделом штопанья кольчуги,
Фальшивого очистки серебра.
Понятно все – улыбка со значеньем –
И не улыбка! Так, гримаска губ.
Полакомится чьим-нибудь печеньем
И банкой джема толстый однолюб.
Взгляни вокруг: бездомной тенью рыщет
Нечеткая, но пламенная страсть.
Боится слов и междометий тыщи,
Не попадая в такт, заходит в масть.
Что ж, почините нищему рубашку,
На нитки размахратив аксельбант.
Точите саблю, шейте герб на ташку.
Гусарский конь – земной эвакуант.
Молчание чудес
Объемлет пустота.
Расписанный подъезд,
Стена – двойник холста.
Потом напишут сверх
Слова из словарей.
Здесь встретится морпех
С Аленкою своей.
И спросит невзначай:
«Он приходил с тобой?»
А ты не отвечай,
Пусть бесится герой.
Был просто странный день,
Забытый выпал снег.
Навстречу шел олень
А рядом – человек.
Мираж исчез из глаз,
Но человек потом
Кисть обмакнул – и р-р-раз!
Внутри раскрашен дом.
Он гений всех времен,
И космосом рожден.
Он может быть умен,
А может быть прожжен.
«Так, приходил к тебе?»
Ко мне, к кому ж еще.
И краски в бороде,
И сердце под плащом.
То после – от словес
Хоть в Африку беги.
Молчание чудес,
И никого внутри.
Мираж – весенний снег,
И поздний вечер тих.
Олень и человек,
И улица сквозь них.
«Пришла. Стоит. Ей восемнадцать лет…»
Белла Ахмадулина
Растрепались косички, отрезать бы их.
Вон, подружки давно брови тушью подводят.
Оборвать и не мучить распавшийся стих,
Посвященный Сереже, Сашуре, Володе…
Необжитые грустью, размыты слова,
Их колеблет тепло подоконного лета.
А в окне… За окном, слава Богу, жива,
Почивает зима в толще белого света.
А душа ни жива, ни мертва – до гола.
На рябой кончик носа сползают очочки.
Загустеют слова, как на нитке смола,
На невесть как? откуда? спустившейся строчке.
Нет, осьмнадцать не ей. Угловатая стать.
Нет еще поволоки в доверчивом взгляде.
В восемнадцать она позабудет тетрадь,
Это только сейчас ночь без сна для тетради.
Обожгись о слезу, мой поверхностный друг.
Так заразна привычка ждать чудо-заката.
Пусть и годы тебя не возьмут на испуг,
И земля будет пусть, как обычно, богата.
Углы все те же. Комната стара.
Все так же не доводят до добра
Компьютер, телевизор и диван.
Нравоучений полон книжный шкаф,
Угрюмый деревянный Голиаф.
Стол перед ним – Давид, но в бой не зван.
А на шкафу под самым потолком
Сидит орел со склеенным крылом
И смотрит, не мигая, горд и тих.
Что ж, дело рук, и прибрано к рукам.
Бумаги терпеливой белый хлам
Опять прикосновений ждет твоих.
Кто может светотенью передать
И грани призм, и Божью благодать,
Тот, верно, от мистерий не далек.
В руке поет ретивец-карандаш.
В щепоть – три пальца… Будто «Отче наш…»,
И будто в пальцах спящий уголек.
А если оторваться от бумаг?
Забыть «зачем», «откуда», «что» и «как»?
На миг понять, что выдумка черства?
И, штору отодвинув, посмотреть
На прорванную снегом веток сеть.
Ведь холод есть кончина естества.
Но здесь тепло. И можно невзначай
Подумать о себе: живи, скучай,
Пока под Новый год в цене хвоя.
Благослови трехкомнатный ночлег –
На счастье есть не тонущий ковчег,
И половинка хрупкая твоя.
Два вектора однажды вечерком
Болтали просто так, о том, о сем,
Об эллипсах, о плоскостях и точках,
О ромбиках и фиговых листочках
(Декартов лист именовали так)
И одному припомнился пустяк -
Милейший пустячок, вчера произошедший:
"Послушай, друг, коль я не сумасшедший,
То должен рассказать тебе о ней …
Ты знаешь, я воскресных дней,
И всяких празднеств, проводов и свадеб,
Прогулок, посещения усадеб
Не выношу. Я видел их довольно.
Но вот вчера в гостях был добровольно.
У Точки у одной. О, как мила!
И обходительна, и весела,
Кокетлива … что Боже мой !
И в меру остроумна, благородна,
А главное-то как дородна!
Красива этой новизной.
Не то, что пигалицы наши, ей-же-ей …"
Второй, набычив стрелку поважней,
Вдруг перебил: "Ну что ты, право слово,
Чуть глянул - и суждение готово;
Мила и благородна, эко диво!
В хорошем чертеже мы все красивы
И остроумны неспроста …
Дородна, видишь ли, скорей толста,
Неповоротлива. Хвалы твои напрасны,
Ведь в нашей Геометрии прекрасной
Гармония достигнута давно,
Изяществу в ней жить лишь суждено!
Очнись, и побори недуг -
Ты встретил кляксу, милый друг!"
– Ну, что внизу?
– Внизу все тот же сквер…
– И он, конечно, не лишен кокетства?
– Тепла и желтизны – двух полусфер –
Достаточно, чтоб склеить сферу детства.
А в детстве птичьей хлопотной гурьбой
Он нас встречал, когда мы шли из школы…
– Он нас встречал? Мы порознь шли с тобой.
– Да отвлекись ты от любимой колы!…
– Ох, перестань! Про осень куча слов,
Но все они не более чем кличи,
«И если осень – вестница снегов…»
– Тогда любовь – предтеча безразличий?
– Скорей уж быта. Впрочем, я устал
С тобою спорить…
– Подойди к оконцу.
Все, как тогда – шуршащий карнавал,
И свежее немыслимое солнце.
Вон та аллея… Странная пора –
Боялись храмов и ходили к тиру…
Ты помнишь дождь? С грозою. До утра!
– С грозою в октябре? Не фантазируй!
– Не помнишь?
– Нет. Я вижу голый сквер.
Тепло, конечно. Просто бабье лето.
На свете много разномастных вер,
И вера в осень климаксом согрета…
– Оставь намеки. Осень для шутих
Годится плохо…
– Да! Блаженство к ночи!
На сон благословляя малых сих,
Сухой листвой им засыпает очи…
– Октябрь такой же. Теплые тона,
И теплый свет. А вслед – последний ливень…
– Ты словно служба вещая одна…
– А ты, как жирный прОтивень, протИвен.
– Ну, слава Богу. Скользкий поворот
Преодолели. Наигрались в ретро…
– А осень, знаешь, с детства в нас живет,
Но в детстве нет промозглости и ветра.
Она ведь вовсе не «последний путь»:
Привыкли мы к простому алгоритму –
И если постараться и уснуть –
Проспишь не ночь – вечернюю молитву…
– Ну все! Сдаюсь. Не голос слышу – глас!
И просвещенный ум ликует всуе!
– Как странно жизнь воспроизводит нас…
– А я б сказал: как радостно тасует…
А ты скажи: «Смолою по стволу
К нам истина стекает не напрасно…»
– Что ж, смех порою подают к столу,
Но прейскурант замазан черной пастой…
15 марта…
Вечер… Вечер дробится
На томительные минуты -
Сгустки наступающей темноты -
Они приходят и уходят,
Каждая в свой черед,
И стрекот часов
Передразнивает их.
Они непродолжительны,
Но их видимо-невидимо.
Их так много, что они могут вместить
Остросюжетные романы,
Сложные расчеты,
Водопады острот
И убедительных доказательств.
Суета жадно пересчитывает их,
Как купец золото,
И рычит по-звериному,
Когда в руки попадает
Фальшивая монета –
Минута, не похожая на другие…
Она – расколовшийся кирпич
В прочной кладке,
Она может дать озарение,
Но может и лишить разума.
Их мало, таких минут,
Но они неистребимы.
Их прогоняют бичами,
И они, прячась, разрывают
Прямую времени,
Превращая ее в отрезки.
А те, кто родился в такие минуты,
Обречены на одиночество.
И, хотя нас много,
Это слабое утешение.
Нас не любят,
Нас иногда снисходительно
Называют поэтами,
Но это неверно:
Поэт должен появляться перед всеми
Хоть изредка, чтобы что-то сказать,
Поэтому мы не поэты.
А когда мы на кого-нибудь натыкаемся,
Идя ощупью по Млечному пути,
То не можем понять, что же произошло,
И остаемся в этом неведении,
Так и не заговорив со встреченным.
Я живу, пока моя минутная стрелка
Не сделает шаг вперед,
Отсекая меня от путаных вечеров,
И тогда никто не вспомнит обо мне,
Даже те, кто приходят в эту комнату,
А ко мне приходит немало людей,
Они сидят вот в этом кресле
И смотрят мне в глаза,
Но все они ищут лишь моего мастерства,
Жутковатого даже для меня,
Но уже снискавшего славу.
Что делать! Человек так устроен -
Его невольно тянет заглянуть в пропасть,
Вытащить глубоко запрятанный страх,
Особенно, если он
Хоть немного продлевает жизнь,
Давая возможность побывать
На собственных похоронах.
Побывать, и не побояться приблизить
Свою настоящую смерть.
16 марта…
А ведь я устроен точно так же…
17 марта…
Вот мой клиент. Необычный клиент.
По-видимому, старый вахтер.
О да, ему часто попадало от начальства,
Ведь он никого никогда не задерживал.
Вялые губы, глубокие морщины,
Все останется так, но подернется
Серой желтизной.
Только губы вытянутся в тоненькую ниточку.
Глаза… Глаза будут закрыты сморщенными веками.
Костюм не подойдет. Он слишком измят.
Там он должен быть выглажен и, пожалуй, темнее.
Обувь. Обувь вычищена до блеска.
Мятый костюм и сияющие ботинки.
Я представил, как дома он чистит их.
Лицо становится сосредоточенным,
Щелки глаз сужаются еще более,
Морщины углубляются,
Он как будто отдаляется от вешалки
С нехитрым гардеробом,
Зеркала, стен со старыми обоями,
Только скрипит под ним табурет,
Да шуршит в руках щетка.
Движения его сноровисты
И монотонны, как у гребца,
И ангел-хранитель умиленно
Наблюдает за священнодействием,
А я вижу маленькую каплю пота
На сморщенном лбу…
Но обувь… Обувь все равно будет закрыта.
Старик достал фотографии,
И я удивился. Зачем?
Неужели он думает, что я
Не запомнил его лица
Не представил себе, как все будет,
Но он решительно пододвинул их мне.
Я вздохнул и начал их перебирать,
Пока не увидел, что в центре их всех
Одна и та же девушка.
«Это моя внучка, – полушепотом
Просипел вахтер, – надо ее…»
Мне показалось, что надо мной издеваются,
Но лицо его осталось
Серьезным и заинтересованным.
Заметив в моих глазах сомнение,
Он торопливо пояснил, что заплатит
Как положено. И добавил:
«Вы похожи на Сизифа…»
Я напрягся. От него, оказывается,
Можно ждать чего угодно.
Мне часто говорят комплименты,
По-видимому, для того, чтобы скрыть смущение
Или завязать разговор
Или задобрить,
Но я не поддерживаю эту игру.
Вы пришли, чтобы посмотреть на себя
В таком… немного странном виде,
Так смотрите.
Я сам по себе.
Я, скорее, Нарцисс.
«Вы похожи на Сизифа», –
Сказал старик и спрятался
Обратно в свою раковину.
Значит, Сизиф? И еще внучка?
Я сгреб фотографии и сказал,
Что мне нужно ее увидеть.
18 марта…
Да, когда люди приходят ко мне,
Они редко выглядят серьезно,
Как этот вахтер.
Напротив, они вызывающе веселы,
Способны побороть любую беду,
Договориться с самим чертом
Об услуге или одолжении.
Бравада, возникая как маска,
Со временем становится панцирем,
Людям кажется, что они под защитой,
А панцирь гулок, но хрупок,
И, уходя с заказом,
Они не могут скрыть
Удивления и неловкости.
Я же серьезен с самого начала,
И ненавидел бы себя,
Окажись я на их месте.
Ненависть иной раз слепа,
Но не беспричинна.
Она заливает пустоты в душе,
Как море заливает трюм
Через пробоину в борту.
А, если человек идет ко мне,
Значит, душа его пориста,
Ее оболочка пробита,
Иначе, зачем ему думать о смерти.
Выполняя его просьбу,
Я встаю над ним
И даже превращаюсь в его бога,
Самозванного и мрачного бога,
Самозванец же достоин ненависти.
20 марта…
…Холодно, холодно и сыро – такова весна:
Солнце отбирает воду у земли,
Чтобы отдать воздуху.
Так одна из стихий – огонь
Ссорит остальные три.
Когда же пурга воскресает посереди марта,
Она закрывает солнце, и это месть интригану.
Но броуновское мельтешение снежинок,
Вовсе не вытекает из сотворения мира,
Ведь «Тот, Который Есть, и Был, и Будет…
Иногда вдруг вспоминал с тоской
Запах опилок в плотницкой».
Но, если и стихиям
Свойственны человеческие слабости,
То что же ожидать от нас,
Кроме беспорядочных проклятий
В адрес никчемной метели?
Каплями маленьких градин
Она разрисовывает воздух передо мной,
Изображая мне себя самого.
Каждый кристаллик ее тела –
Это и моя мысль, унесенная
На потребу весенней непогоде.
Кутайся, горожанин, кутайся потеплее.
21 марта…
Более всего на свете я удивляюсь,
Когда за моим ремеслом
Приходит женщина.
Мужчина что! Мужчина может
Шутить днем и кричать ночью
Во сне.
Ему нужно постоянно удивлять знакомых,
У него семь пятниц на неделе,
И тридцать тринадцатых чисел в месяце,
Но зачем женщинам
Эта игра в привидения?
И все же – они мои лучшие модели.
Контуры женского обаяния расплывчаты, –
Эта нечеткость усиливается
Мужской (и моей) близорукостью, –
И поэтому они непобедимы.
Я вынужден их уродовать.
А, может, наоборот? –
Жизнь уродует их,
А я только возвращаю им предназначенное.
Единственное, что я отнимаю
Безвозвратно – это улыбку…
22 марта…
…Девушка налила нам чай,
И вопросительно посмотрела на меня.
Интересно, что рассказал ей старик?
Как-то он ведь должен был
Оправдать мой приход.
Она смотрела и молчала,
И я пустил в ход свой коронный вопрос,
Приводящий в замешательство клиентуру:
«У вас есть фотография вашей матери?»
Она улыбнулась как ни в чем не бывало:
«Зачем? Я не собираюсь стариться».
Значит, все рассказал.
«Не собираетесь?» – «Не хочу».
«И все-таки, – я решил ее уязвить –
Гроб, знаете ли, всех старит». –
«Причем здесь гроб?»
Старичок выразительно посмотрел на меня,
И я понял, что он ей ничего не говорил.
Ну надо же, каков вахтер!
Выставил меня последним грубияном.
А впрочем, не все ли мне равно.
«Карх-х! Карх-х! – прокашлялся старик –
Сдается мне, вы, э-э, должны присмотреться…»
«Я же не собираюсь жениться», –
Ответил я, стрельнув глазами в ее сторону,
Она не ответила на мой взгляд,
И я вновь обратился к ее деду:
«Скажите, а почему я Сизиф?»
«Карх-х! Карх-х!… Видите ли,
Очень многие слышали это имя,
Половина из них знает, что Сизиф
Обречен вечно закатывать в гору камень,
Но мало кто скажет, за что …»
«Карх-х! Карх-х!» – вахтер снова закашлялся,
Прокурил все легкие за долгую жизнь?
Но в доме я не увидел
Ни одной курительной принадлежности.
Неприятный кашель. Потусторонний.
«Сизиф не просто был повеса – повес много,
Он не просто был коварный и хитрый правитель –
И таких правителей знала земля.
Он не просто утопал в роскоши –
Слава о его сокровищах
Раздвинула границы Коринфа
Почти до краев обитаемого мира,
Но и это не новость в людской вселенной».
Старичок умолк и принялся за чай.
Я разочарованно откинулся на спинку стула.
«Карх, карх-х». По-видимому, старик болен.
«Карх, карх-х». Это меня раздражает.
Внучка могла бы получше заботиться о дедушке.
«Сизиф сумел нечто единственное в своем роде, –
Старик уже откашлялся и освежился чаем, –
Он обманул бога смерти Таната,
Пленив его, он подарил людям бессмертие…»
«Вам, наверное, скучно здесь?» –
Скороговоркой спросил я девушку,
Боясь, что ее дед опять закашляется.
Она посмотрела на меня,
И я почти физически ощутил
Нелепость своего вопроса.
«Скучно? – переспросила она –
Ну, развлечений вашего толка у меня нет».
Я не ожидал от нее таких слов.
Стало быть, знает. Он ей все рассказал,
А меня не предупредил.
Чертов вахтер.
«Я не Сизиф, – громко объявил я, –
Я художник. И уверяю вас, мадемуазель,
Вам будет на что посмотреть.
Конечно, не ждите ничего особенного.
Земные люди создают земное,
Все мы лишь конечные следствия
Одной бесконечной причины».
Она посмотрела на меня и усмехнулась:
«Знаете, был еще один Сизиф.
Его звали Оника-воин…»
25 марта…
Когда я пишу, у меня нет вдохновения.
Я не погружаюсь в мистику творчества,
Душа не поет, а руки, держащие кисть,
Устают через час или два.
Мои легкие пропитаны химией,
Но работа есть работа –
Хозяйка светлого времени суток.
И я пишу днем, когда смерть далека,
И может быть ремеслом.
И можно спокойно,
Перемешав скребком масло,
Превратить человеческое лицо
В подобие старой мутной тарелки…
Вот же мерзкий старик! «Абсолютный вахтер»!
И зачем ему это понадобилось…
27 марта…
На всех фото она улыбается,
И везде легко одета.
По-видимому, зимой
Фотографироваться некогда.
Смешно… Сейчас весна,
А снежинки пригоршнями
Крутятся за окном,
И ничто не может согреть неба,
Чтобы оно растаяло.
И это, может быть, к лучшему –
Холод подстегивает плоть,
Концентрирует дух,
И человек снова готов что-то искать,
А когда ничего не найдено,
Святая вода вся перепробована,
Назвать это «ничего» счастьем.
Но после остается хотя бы
Хрустящая свежая корочка снега.
Надо же…
Впервые у меня не получается то,
Что едва ли не вошло в привычку.
Я всегда был мудр,
Я прикасался к клетке с птицей,
Только к клетке,
Зная, что птица к себе прикоснуться не даст,
А сегодня я попробовал открыть клетку,
И птица, конечно же, улетела.
Мерзкий старик! Получай же –
Ты будешь стоять рядом с гробом,
Ты будешь взывать к усопшей,
Ты сойдешь с ума,
Ты будешь играть ей на скрипке,
Ты будешь чистить у гроба ботинки,
Ты будешь рассказывать ей про свою молодость,
Ты будешь ждать помощи,
Но я откажу тебе в ней,
Потому что я здесь чужой,
Не нужен мне твой суетливый дом.
Я останусь по эту сторону,
В моей комнатке-мастерской,
Оранжевой утром,
Бежевой днем,
Светло серой вечером.
Здесь расплавляется жизнь,
Становясь материнским молоком,
А вечность концентрируется в душе,
Перестав быть недосягаемым монстром.
И конечно, все это похоже на сказку.
2 апреля…
Бессонница дается в наказание,
Как маленький атом бессмертия.
Все спит, все умерло, и я один лишь жив,
И тени спящих смеются надо мной,
Корчась в непристойной пантомиме.
Люди не благосклонны ко мне,
А Бог – тем более.
«По чистому полю на верном коне
Безудержно скачет Оника.
Пьянит ему голову ветер послушный,
И синее небо, бескрайняя воля:
– Эй, Господи, брось-ка булатно колечко,
Я землю на небо,
И небо на землю хочу повернуть.
Чтоб гордыя люди во гроб не ложились,
И рай на земле, а не на небе цвел…»
За окном горит фонарь, и я могу посмотреть
На снежинки, что крутятся в мареве его света.
Я ищу… Я ищу хоть одну
Фальшивую снежинку в белом конусе,
Я знаю, я думаю – она должна быть,
Но нет… Все они искрятся холодом,
Как настоящие звезды.
«Тем я несчастлив,
Добрые люди, что звезды и небо –
Звезды и небо! – а я человек».
Человек же боится темноты, боится ночи
И почитает бессонницу
За недобродетельное вдохновение,
Спать днем и бодрствовать ночью –
Удел великих, но не великодушных.
«Не нравятся Богу Оникины речи,
Безумец, безумец ты, воин Оника»…
Странно, ночь гораздо длиннее дня,
Хотя, если верить календарям,
В апреле должно быть наоборот.
Зима застоялась,
Слишком много повторений,
Как будто все движется по кругу –
Ничто не увлекает за собой время,
И оно останавливается.
3 апреля…
…Она лежит, убранная цветами.
Жидкие букеты беспорядочно навалены
На грудь и живот, перекрещивают
И без того скрещенные руки,
Потушенные, но еще чадящие,
Свечи уже в ногах,
Сейчас закроют крышку, и гроб
Уплывет в преисподнюю крематория,
А рядом – старик. Остальные –
Нечеткая масса на заднем плане.
Масса колышется. Масса ждет.
Масса в нетерпении –
Когда же закончится тягостный обряд?
Умирая, человек рушит ограду от мира –
Тело свое, и обломки мешают оставшимся жить,
Их убирают туда,
Где есть кому встретить умершего,
Или сжигают.
Масса колышется на заднем плане. Масса ждет.
Но старик здесь. Он удивлен,
Он в недоумении. Как это?
Дед хоронит свою внучку,
И не знает, не может знать,
Что она воскреснет.
Он удивлен. А на ее фарфоровом лице – усмешка…
4 апреля…
Утро… Утро сочится
Сквозь немытые стекла
И серые тюлевые занавески.
Я очень устал, толкая вперед время,
Но, кажется, своего добился.
Время сдвинулось с мертвой точки,
И я перевернул еще одну свою страницу.
Я выхожу из дома,
А ветер, только-только проснувшийся ветер
Обшаривает улицы
В поисках выхода на волю,
Но нет… Он снова будет раздроблен городом
И заперт в аэродинамические трубы новостроек,
Он будет недолговечен и порывист,
Он будет и не будет – печальный Фигаро
Промышленного века.
Ветер… Ветер, унеси меня,
Но ему некуда нестись –
Божий свет не его.
Мы – не унесенные ветром,
Мы – смытые дождем, и это плохо:
Ветер уносит куда-то, вперед и вверх,
Туда, где есть чем дышать,
А дождь смывает в канализацию,
Во всяком случае, в городе.
Я говорю: надо податься в деревню.
Бревенчатый домик,
Покосившийся сарай,
Глубокая колея в черной дороге,
Колодец с ведром на цепи,
Флегматичные козы,
Облезлые шавки-пустобрехи,
Взахлеб облаивающие коз,
Солидные кобели за заборами,
БУхающие как пушки на стрельбах,
На окраине каменистый пригорок,
А на нем сосны –
Коричнево-желтые стволы, зеленая хвоя.
Голубое, серое, синее, черное небо,
И снова дождь, уходящий здесь в почву,
Увлажняющий и насыщающий ее.
Девчонка в джинсах и футболке,
С распущенными соломенными волосами –
Барышня-крестьянка,
Студентка ближайшего филиала столичного вуза.
Я говорю:
Это ли не жизнь?
Нет, это не жизнь,
Постный мечтатель…
6 апреля…
Старик забрал картину вчера.
По его лицу было видно,
Что моя месть ему состоялась.
«Вы сошли с ума?» –
Только и спросил он.
Я бы с радостью сошел с ума,
Но кто за мной будет ухаживать?
Да не волнуйтесь Вы так –
Это не она усмехается,
Это я усмехаюсь.
А чего бы Вы хотели?
Вы, старый колдун,
Задумавший лицезреть
Внучку в гробу.
Он развел руками:
«Она хотела покончить с собой,
И я решил показать ей,
Как это будет выглядеть после…
(Но эта усмешка
Ее оправдывает…)»
«Безумец, безумец ты, воин Оника,
Хвастун и безумец –
В награду не слава –
Недобрая слава, молвы зубоскалье…»
7 апреля…
«… – Ну же, чудо-чудное,
Ну же, диво дивное,
ПОляк малый ты, или не пОляк,
Смерь ты скорая-скоропостижная,
У меня же есть сабля вострая,
Отмахну же тебе буйну голову…
– Ай, не хвастай, Оника-дубинушка,
Пустохвалишко, воин липовый,
У меня есть шипы заостренные,
Подпилю твои тонкие жилушки,
И не дам тебе жизни на три часы –
Ибо жизнь твоя вся неправедна…»
9 апреля…
……………………………………….
10 апреля…
Я шел и видел, как дождь
Смывает остатки снега и грязи весенние,
И мягкий шум его оттенял
Фальцет пьяной девицы,
Голосившей под «Наутилус»:
«Я так хочу, блин, домой,
Я так хочу, блин, домой,
…………………………..,
И я еду домо – о – о – ой!…»
Заблудиться до рассвета
В соснах сонного далека.
Под аккорды песни этой
Почивает лежебока.
Лежебоке снится лето,
И купание без срока.
Он гоняет как комета,
И стрекочет как сорока.
А потом приснится Света,
Девочка с коробкой сока.
Цвета пышного омлета
Кудри Светы. Ох, морока!…
Как скучнейшая газета
Сно-видение урока –
Нет разумного ответа
На учительское «Ско-ка?»
Если снится нам котлета,
С корабля прогоним кока!
Для корсара хлеб – галета,
Ну и… сладости Востока.
Сон в копилке как монета,
И не с бока, не с припека.
Не кроватка, а карета,
Не карета, а планета –
Пусть летает лежебока.
Листочки на березе словно точки
зеленой краски на листе бумаги,
так ловко брошенные, кучно, сочно
папашей друга моего Димона –
художником.
Димон принес однажды
его рисунок, и пытался выдать
за свой.
Екатерина Алексевна
сердилась очень, как Димон ни клялся,
и хмурилась старательно, грозилась
поставить двойку за обман нахальный…
Она была березкой – белой, стройной,
осеннею такой, златоволосой,
почти ровесницей.
Но нет, конечно, старше –
на десять лет, а может, на двенадцать –
для нас тогда – почти на наши жизни.
Димон обиделся,
а я… я все пытался
нарисовать березку – неудачно.
И девочка презрительно косилась –
соседка, Ирка – в мой альбом заветный –
она училась в школе рисованья.
Свернутые в трубочку листочки,
Черные, пахучие – чаинки
Будут в чае цвета канифоли.
Блики в чашке, солнечные точки
Рыжие – на обе половинки
Личика – насыпанные вволю.
Узкая песчаная дорожка
От приемного покоя – прямо,
Меж осинок битые качели.
К верхней губке привязалась крошка
Возле светло-розового шрама.
Рядом с чашкой – фантик карамели.
Очнулся дождь. Жара под вечер спала.
Прочистил горло хмурый водосток:
Ноктюрн – взашей! Ноктюрна слишком мало.
Даешь наш добрый неподкупный рок!…
Дом ошалело пялится на танец –
Хей-хо! в кругу обрубков тополей.
Скорей захлопнуть окна:
афроглянец
в движеньях струй
оживший Водолей.
Короткий выход молний неуклюжих,
Но – кот из дому – мыши сразу в пляс.
Асфальт вскипает. Пена в черных лужах
С листвой играет сорванной смеясь.
Белые одежды ворону не впору,
Белые одежды для полярных сов.
Чем земное темя глянулось вам, совы,
Чем не угодили заросли-леса.
Белый цвет тяжелый, постный-нескоромный,
Белый цвет причуда, чудо-юдо смерть.
СнЕга голой тундре, смЕрти голой тундре,
Жизни разгуляться в тундре не успеть.
Ворон сипло гаркнет, радостию черен,
Смраден сиплый ветер тучностью полей.
Жирной жизнью полон черной ночью ворон,
Гулкие дороги вороных коней.
Белые одежды без прорех-проталин,
Ночь с пургой вступает в черно-белый бой.
Душной ночью слышен свист и вой баталий…
В снег слетает с неба ветер неживой.
Не стройте на могиле храма
И даже если свет весенний
Его серебряные окна
Как солнца белые зажжет
Не стройте на могиле храма
Пусть путник постоит немного
Перед крестом от горя черным
А не пред ярким исполином
Не стройте на могиле храма
И даже если дождь осенний
В его саду цветы взлелеет
И зацветут они как жизнь
Не стройте на могиле храма
Пусть путник бережно посмотрит
На две завядшие ромашки
А не на пестрые узоры
Не стройте на могиле храма
И даже если склеп как глыба
Под куполом возвышен будет
И зазвенят колокола
Не стройте на могиле храма
Пусть путник преклонит колена
Перед холмом травой заросшим
А не пред гордою гробницей
(1988)
Ну, здравствуй, юный друг! Особняком
Стоят сии негаданные встречи.
До боли взгляд бесхитростный знаком.
Сутул слегка, расправь пошире плечи.
Ты спрашиваешь, скоро ли на взлет,
И где жар-птицы стаями гарцуют.
Остынь, дружок. Быть может, повезет,
Удачу обретешь, но не такую.
Увы, малыш, зазубрены края –
Жизнь выделана чуточку топорно.
И ощупью, прорывов не суля,
Идти по ней, ей-богу, не зазорно.
Прохвостов всех не насадить на нить,
Ты только разгляди его, прохвоста,
Когда себя по ляжкам станет бить,
Приплясывая, убеждать – «как просто!»
Не просто все. Молчит бумажный лист,
Пока перо браниться не научит, –
Тогда он самый главный скандалист,
И припасен как раз на этот случай.
Когда-нибудь и ты сумеешь сам
Не заикаться ни в письме, ни в споре,
Но доверяй лишь внутренним часам,
Не снаряжай корабль в чужое море.
Мотай на ус: подумать о былом,
Когда оно былое, так красиво.
Мы искренность мешаем с шутовством,
А, спохватившись, роемся в архивах.
Чтоб ни случилось, выбор за тобой,
Пора крутить педали мирозданья.
И знай, что нашей скаредной порой
Сложенье все же лучше вычитанья.
Коль молодец, смелей кричи «банзай!»
А весело, так не стесняйся смеха.
Пусть крепок голос, но не надрывай
Его в желаньи чувственного эха.
Еще мой друг: не слушай никого,
А разве только шум осенних ливней.
Дневник веди, и не кори перо –
С годами дух печальней и массивней.
Беседы суть мосты меж нами,
Господний дар – живая речь –
Сразиться гибкими умами,
Себя и ближнего развлечь,
А то, завидев Дульсинею,
Воздать ей должное с лихвой.
Без дамы рыцарь захиреет,
А с дамой?…
Вот сценарий мой:
– Сударыня, Ваш взгляд рассеян,
И неприветливо чело.
Цель бесконечной одиссеи
Как будто пылью замело.
О, Дульсинея! Где надежды,
Где легкие, как пух, мечты?
Иль в утешение, как прежде,
Лишь придорожные цветы?
– Но я ведь Вас совсем не знаю,
Мне, верьте, сударь, нелегко.
Сомнение гнездится с краю,
Но громкий голос у него.
Зачем будить в себе полымя,
Когда забот невпроворот?
Откуда знать, что Ваше имя
Не дон Жуан, а дон Кихот?
– Вы правы. Видимо напрасен
Лязг амуниции моей.
В такой громоздкой ипостаси
Меня узнать всего трудней.
Но, может быть, в дорожной клади
Найдется смокинг и «Жиллетт».
С молвой, как с мельницей, не сладить,
Да мельниц-то и вовсе нет.
– Нет, что Вы, Вам идет кольчуга.
И дух Ваш закален в пути.
Когда бы я искала друга,
То, право, лучше не найти.
Но мир определен так строго,
Что даже летний краток день.
Мне поздно к Вам торить дорогу,
Лишь тень падет на мой плетень.
– День краток, но довольно часа
Для сердца ласковой игры.
– А после никакого спаса
Душе не будет от хандры.
И Ваше сердце будет реже
Стучать, когда минует час…
– Иначе мыслю я, но где же
Мне аргументы взять для Вас?
Слова какого-нибудь Канта
Ужель доходчивей моих?
Спросите, скажем, Россинанта
(Привык он думать за двоих,
И потому ему поверьте),
Сей конь мне служит много лет,
Он подтвердит – до самой смерти
Не забываю я обет.
– Ах, сударь! Вашею лошадкой
Я б соблазнилась, будь бедна.
А так, мне в жизни хоть не сладко,
Но вдоволь хлеба и вина.
Я благодарна безусловно
За пыл, за нежность Ваших слов,
Но вот уже четыре ровно –
Пора мне выгонять коров.
– Вам выгонять? Так я подмога!
И рыцарь вынул вострый меч,
Хоть Россинант присел немного,
Почуяв трепку новых встреч.
На визг деревня вся сбежалась,
И стар, и млад, святой, и франт,
Ничто не источало жалость –
В бою пал мудрый Россинант.
Корова с дикими глазами
Неслась во весь опор, мыча.
Держась за хвост двумя руками,
На ней плыл рыцарь… без меча.
Весна, веснянка, весенка-забава,
Ультрамарин в кудрявых волосах
По моде безобидной, но лукавой,
Подлиза, влажногубая отрава,
Худой бесенок с бесами в глазах.
Так ветерком с разбуженного Оста
В свой танец завлекает, хоть кричи.
Смеется шевеленьем веток, остро.
– Помилосердствуй, ты еще подросток,
Ступай за парту, химию учи!
Надменностью в ответ чистопородной
Сверкнет, и сеет колкие дожди.
– Так ты меня не любишь. Как угодно!
Я, между прочим, быть могу холодной.
Забыл ты снег, так вспомнишь, подожди!
– Не «ты», а «Вы»! – серчаю не на шутку,
Но как же сладить с теплой глубиной,
Уже не веря зимнему рассудку.
Поймать, на все махнув рукой, попутку
И от тебя сбежать…
К тебе одной.
Ну, не реви. Ты завтра будешь снова,
Все позабыв, скакать средь тополей.
Пока твой братец Май не коронован,
Придумай миру вялому обнову,
Бескрылого ленивца одолей.
Луна еще не диск, уже не серп.
Она – кусочек сыра вожделенный.
И воронье, задравши клювы вверх,
В мечтаниях о трапезе отменной
Молчит. И, молча, воздает хвалу,
И лестных просьб шлет богу вереницу.
Не все же лисам править на балу,
Пора воронам в хитрости пуститься.
Но бог вороний каркать не спешит,
Напрасно клювы воздевает паства.
Мороз. Покой. Блаженный белый вид…
А голодны – в ближайшем баке яства.
Февраль не перепутать с ноябрем,
Хоть мрачность их бывает очень схожа,
Но белая обветренная кожа! –
Ей не чета подгнивший серый лен
Хламиды одряхлевшей чаровницы…
Незнамениты оба. Холодны.
Две скобки – слева, справа – для зимы.
Проклятья и провинций, и столицы.
Но все-таки не спутать с ноябрем.
Я в феврале. Пустая остановка,
Дом двухэтажный, поворот-подковка,
Обшарпанный трамвай под фонарем,
Единственным на ветхую округу…
Вожатая подчеркнуто строга.
Нет я не еду. – Что ж, твоя беда.
С шипеньем створки хлопнули друг друга.
В том полутемном тяжком ноябре
И глупости, и лихости хватало,
И остановка виделась причалом,
А в голове слова. Мои. К тебе.
Пунктир предчувствий, сожалений следом…
Как черствый хлеб, промерзшая земля,
Зима вела разведку вкруг меня –
Последний лист покрылся первым снегом.
Да, не февраль! Я ждал тебя и мерз,
Вбирая взглядом всех, кто из трамвая
Устало выходил, не замечая
Моих – и слава Богу! – жалких грез.
И тут старик. Кощей. Кощей под мухой,
Ему печали-горе невдомек,
Но, видно, взгляд мой ищущий привлек,
Он шасть ко мне и сразу: «Со старухой
Я ехал тут. Она давай ворчать,
Что место не уступит ветерану
(Но место мне, сынок, по барабану),
Сама участница я, дескать, вашу мать…
Ты представляешь? Матом кроет, стерва…
Участница!…» – он подмигнул хитро,
Прищурился, как будто знает то,
Что знает только он, и скажет первым.
«Участница!…» – со вкусом повторил,
Всплеснул руками, тощий бард на сцене, –
«А у самой-то, вишь…, к едрене фене,
Все зубы целы, ни один не сгнил!
Участница, ха-ха! Штабная шлюха,
Я так ей и отрезал, вот те крест!
Ох, визгу было, вскакиваний с мест,
Со зла чуть не преставилась старуха!…»
Я чувствовал, что дьявольски продрог,
И более не греет ожиданье.
Старик же в раж вошел. Повествованье
Гремело, словно крышкой котелок. –
Кто сторонился, кто кивал скабрезно. –
Ничто не поумерило запал…
Я понял, это он тебя украл,
И спорить с ним, с Кощеем, бесполезно.
Теперь февраль, и никого вокруг,
На свет летят, крутясь, снежинки только.
Они как тени, им легко, не горько,
Их много, независтливых подруг.
Мы все-таки, февраль, нашли дорогу
В помолодевший за зиму квартал…
Трамвай вдали опять задребезжал.
Светящийся. Пустой. И слава Богу.
Взлет. Он из дому ушел.
Мотылек летит во круг.
Круг сжимается в укол
И расплескивает вдруг
Столько сразу пены вслух
На угрюмый строй планет.
Что ж, безводен, значит сух.
Безвоздушен – жизни нет.
Прочертил петлю порыв…
Небо емко, словно зной.
Метеоры, будто взрыв
Где-нибудь, не над Землей.
На карнизе перья их,
Птиц, стучавшихся в окно.
Не пройти от сих до сих.
Суждено.
Горячи объятья – плоть
Вся – в кору.
Закипает в жилах кровь
Пот – на лбу.
Пролетает напролом
Мотылек.
Чертит траурный каем
Уголек…
Пальчики детские держат бутылочку,
Пальцы неловкие – ласково волосы,
Твердые, цепкие – срезаны скоростью…
СрЕброе серо
снег накрывает
так вечереет
в зимнюю среду
небо как нёбо
скрыто губами
пухлых туманов
крошевом сочных.
Сонного солнца
отпрыски прытки
в лампах ластятся
желеожелтых.
Знобко и гулко
в жилах жилища
в баре да хате
баре да хари
в бархате пыли
время содержат
но незаметно
нЕземно метко
грезит и грает
мечется, чует
щурится, учит
время как будто
бытописатель
старый священник
в келье заскальной
ссохшимся слогом
слЕзящим оком
бодрствует дрЕвно
зрит, узнавая
тайну теченья
рек без названья
тайну Лекала
животворенья.
Февраль, двадцать девятое. День сей
Подкидыш аккуратных астрономов.
Он пасынок, обуза, Одиссей -
То в странствиях, то вдруг, некстати, дома.
Бой завершен. Зима слагает меч
К ногам Весны, безжалостной и робкой.
А он сбежал! Ну, как его стеречь?
Календари-замки еще в коробках.
Почем охота к перемене мест?
В виски стучится гулко високосность.
Его ль вина? Ему ли этот крест -
С назойливыми бедами соосность.
Нет, он лишь шут. Насмешник-менестрель,
Вплетет в балладу вьюжные причуды.
И вновь в бегах, за тридевять земель.
А юный Март кривит надменно губы.
Госпожа, моя госпожа,
Говорю: без тебя умру.
Может, есть в походе с ножа,
Мять в руках сырую кору.
Может, птицу в небе искать,
Не признав корневищ-дорог.
Может, сосен оживших рать
Уведет в полон, на восток.
Может, воин Оника-свет
Мне в соратники будет дан.
Верный конь упадет во цвет
И умрет от червивых ран.
А меня парная земля
Будет духом трав лекарить,
За меня ведуна моля
Не накликать гадючью сыть.
Украдут мой сон сторожа,
Горько ухая поутру.
Госпожа, моя госпожа,
Без тебя, говорю, умру.
Этой странной картины
Сквозь изморозь вид,
Как кончина морозного утра.
День настал, как всегда,
Непривычен лишь снег,
Потревоженный снег переулка.
Между белых домов
Полдень смеху пролил,
Голосов и качания веток.
Хруст шагов в хоровод,
Мельтешащая ткань.
Поклонился фонарь скоморохам.
Но испуганный бой
Угловатых часов
Не пустил полдень к нашим пенатам.
И в пространстве меж стен
Липнет к коже тепло,
И темнеет, как будто бы вечер.
Художник тщательно грунтует полотно,
Он молод, бесноват, слывет счастливым…
И ампулы раздавленной стекло -
Как будто лишний - жест нетерпеливый.
Мазок на грунт. Сочится маслом кисть.
Натянутая ткань белеет тихо…
Вот наконец! Простор иссиня чист,
Пришла пора смешать огонь и свист,
Давнишний растревоженный каприз
С просчитанною слить неразберихой,
Но в вату все…
И потолок, как лихо,
Навалится, едва сочтешь до ста.
В затылке боль запузырится жаром,
Сожмутся в нить бескровные уста,
Бессонница натурщицей предста-
нет словно да, и "да" как "нет" холста,
Взбунтует холст,
И лопнет от удара…
Взгляд боязливый сквозь кривой разрез
Нащупает луч удивленно мирный.
Он молод и смешен, вертлявый бес,
По комнатам разбросан быт кефирный.
И грунт на полотне все так же чист.
Фарфоровый снегирь на пианино.
Как лед, голубоват больничный лист,
И мысли мягче плиток пластилина.
Непогода тиранит город.
Дождь со снегом таранят окна.
На мороз этой осенью голод.
Голодающие - мокнут.
И тепло языком тлетворным
Редких белых стрекоз ловит.
Отливает асфальт черным.
Поминутно хмурятся брови.
Ветры исподтишка в спину
Бьют порывами, будто тати.
Дома куртку набухшую скину.
Рождество припомню некстати.
Не пойду в уплывающий город.
Пляшут капли-снежинки парно.
Пусть с экрана вода-хмель-солод
Улыбнутся тепло, янтарно.
Я останусь. В разведку - ни шагу.
Мне разведывать нечего ныне.
На бумагу! Все - на бумагу.
А иначе остынет… остынет.
Мои окна беспечно выходят на ост.
Телевизор антенною тычется в норд.
Кто ваяет рекламу, кто деньги, кто ГОСТ,
За державу с трибун кто обижен, кто горд.
Мы живем, за собою не чуя сердец.
Нас давно проглотил виртуальный удав.
Нам гораздо привычней воскликнуть "п…ц!"
Чем слезами залиться, ТАКОЕ узнав.
Губы, губы в крови! но с искусанных губ
Мы не слышим сползающих с кожею слов.
На экране о мире бубнит душегуб.
Лизоблюд на диване сражаться готов.
Нам на полразговорца - десяток смешков,
Четверть ссоры с женой и один анекдот.
Обойти мы готовы полмира пешком,
Но друг к другу ни грунт, ни асфальт не ведет.
Безразличный, висит сонный газ над страной.
Только "Альфы" не хватит, чтоб вытащить всех.
И как в триллере снова за гладкой стеной
Скачет серой прокуренный гаденький смех.
Блок куколка. Милый
серьезный барчук.
Трехлетняя сила:
"Не спорьте! Хочу!"
Костюмчик-матросска
по моде тех лет.
Костюмчик-набросок
грядущего. Свет
откуда-то справа,
тяжелая кисть
на кресле - забава.
Нелепая высь
стены за спиною,
камина массив…
Что будет с тобою?
У мамы спроси…
Двадцатая сотня
еще далека.
Еще подворотня
не жрет со штыка.
Еще на костры
не разбита луна.
Неспешны, просты
молоко-времена.
Еще не перо -
деревянный клинок,
Мальвина, Пьеро,
апельсиновый сок -
милее руке,
и глазам, и губам.
Еще налегке,
без причудливых драм
жизнь плавно плывет,
капитану - виват!…
И брови вразлет,
и доверчивый взгляд -
Блок куколка…
Книжка -
в ней глянцевый лист.
Утенок, топтыжка,
трехлетний артист.
От мира утаен,
весь в таинствах дом. -
Не копоть окраин.
Не снежный Содом.
Не дно Петербурга.
Не тяжесть томов. -
Лишь весело, гулко
дробь детских шагов. -
Промозглой порою
не петь, не брести…
Что будет с тобою?
Не знаю…
Прости.
Я небо в серой пелене не славлю… Каюсь.
Часы считаю, смытые дождем.
А дождь, как жизнь, идет, не прерываясь.
Глухой к мольбам, идет кромешным днем.
Я каюсь, не люблю сырые ночи,
Я вижу в них непрожитую страсть:
Штандарт Петра сквозь пенный вой клокочет
И не дает Империи упасть.
Я хмурым утром тяжесть сна приемлю:
Гусар в крови, со сломанным клинком
В последний раз оглядывает Землю,
Где остаются крест, монарх и дом.
Танкист горит, душа бежит от жара.
Петлицы траурной каймой вокруг чела.
И в этот миг за сотню верст Тамара
Надсадит сердце: не уберегла…
И, как и прежде, звезды на погонах
Не защитят от пули и ножа,
И звезды сверху не услышат стона,
Глухими тучами небесный свод зажат.
За небо в пелене века не славлю,
Они похожи кровью, и дождем,
Лиловой закаленной сталью,
Глухим к мольбам кромешным днем.
22.06.2001
Он зарылся в своем шалаше,
В шалаше из заманчивой муки,
От всего убегая в душе,
Так бегут от усопшего звуки.
Он один в безразмерном пальто,
В ненарочной апрельской метели,
Господин Ниоткуда-Никто
Пропадал без заученной цели.
Он хотел сжиться с нищим "увы",
Распрощавшись с богатым "доколе!"
Не примяв невысокой травы,
Обойти незнакомое поле.
Как утихнет хмурь людская,
Я приеду за тобой.
Лепестками облетая,
Полнясь талою водой,
Жизнь течет, меня карая,
Тают ночи чередой.
"Где ж ты был, когда рождалась
Наша сладкая печаль.
А теперь одна усталость
Незабытою осталась", -
Шепчет ветру тихо даль.
Я иду, оберегая
Звездный ласковый прибой
От навязчивости рая
С жаловливою мольбой.
Ты не думай, дорогая,
Я приеду за тобой.
В этом городе желтые дни и лиловые ночи.
Город тысячи рек и, Бог знает, скольких островов.
В этом городе камнем наряд трех веков оторочен.
Город-март. Рисовальщик предутренних рвущихся снов.
На Неву он нанизан, как будто на сгорбленный остов.
Вот уж сумрак сгустился. Безлунье, и звезды не те.
Тень царева нисходит с коня, и на Заячий остров
По Неве, аки посуху, тихо бредет в темноте.
И найдя Цитадель, разделенную с Павлом в названьи, -
"Бедный Павел. Мой князь". Русский Гамлет, убитый, как вор, -
Обойдет тень царева в музей превращенные зданья,
Сняв парик, отдохнет, притушив лихорадочный взор.
Город кашлянет глухо, глотнув безнадежного снегу,
И очнется родитель от давешних дум и тревог.
Половинки мостов, как ладони, воздетые к небу,
Видит он и творит запоздало молитвенный слог.
Непрозрачное небо к утру остывает до сгустка.
И туман, напитавшись Заливом, к рассвету окреп.
Тень царева спешит по ступеням надмирного спуска,
Возвращается в бронзовый, зеленью траченный, склеп.
Красным золотом Купол сияет, загадочней сфинкса.
Копья улиц. Колодцы. Мятежная стынь площадей.
"На тя, Господи, все уповаем, да не постыдимся
Мы вовеки", не ждавшие много добра от людей.
Давай поговорим с тобой без спешки, имярек,
Удобно сядем на скамейку парка.
Я человек, и ты, быть может, тоже человек.
В тени деревьев нам не будет жарко.
Я чувствую твой голос. Выбиваюсь с ним из сил,
Зимой страшусь мороза, голос грея.
Возьми его обратно, ненадолго я просил,
А ты, поди, молчал все это время.
Но как бесплотность выменять на силу, имярек,
А лучше выменять на силу душу?
Какой лед прав: сковавший естество ретивых рек,
Иль брошенный дотаивать на сушу?
Хрустит в обертке хлеб. Обыкновенный эпизод,
Нам быт кромсает ломти суток круглых.
Я столько раз пытался превратить в стремнину брод,
Что не сошел за своего у мудрых.
Возьми обратно голос и не бойся, имярек,
Конец поста отпраздновать скоромно.
Я человек, а ты, увы, не только человек.
Мне ноша превращений неподъемна.
Та ночь меня томила, словно в печке.
Две горсточки прогорклых падежей,
Торт стеарина, но уже без свечки,
И смятый лист в чернильном неглиже -
Вот все успехи той полночной кухни,
Не помню нот, мутна заварка слов:
Что ж, петь, как пить, до основанья рухнем,
Потом начнем со стрекота часов.
Раскрыть окно, дышать мукой сырою.
(В снегу рейсфедром прокарябан тракт).
Но меж душой той ночи и луною
Подписан "О непоявленьи пакт".
Задернуть штору, как квадрат замазать,
Махнуть рукой на воспаленность век.
Писать - как юность ломкие - рассказы.
Та ночь останется,… останется и снег.
Сиротливы клетки-строки
На листе тетради.
Взгляд бежит их синеокий,
Будь же он неладен.
Лампа греет желтый вечер
И учебник старый…
Ногтем в воздухе прочерчен,
Светел гриф гитары.
Пальцы, струны, три аккорда
Простенькой канцоны -
Будто доны! Будто лорды!
Будто бы танцоры!
Вот пуанты оробело
Зашуршат спросонок…
Дом утихнет, станет белым
Лебедем утенок.
Выплывет, как будто пава,
Настоящей донной…
Позабудет свет лукавый
В операционной.
Чуткой боли подневольны
Девичьи забавы…
Валентинка в сумке школьной
Вместо слез и славы.
Что прячется, чего не узнаю?
Не узнаю, встречая нас случайно,
Случайно застывая на краю,
Там, на краю, необозрима тайна,
Но тайна лишний груз. Простой порог…
Простой порог перешагнуть легко ли?
Легко ли быть? Легко ли чтить порок?
Порок понять до непременной боли.
До боли в наших слепленных сердцах,
В сердцах сиамских близнецов от неба,
От неба отлученных. Падших в прах,
Прах скудных мест,
Где Сын при жизни не был.
Фонарь усердствовал подряд четыре ночи,
Потом потух, как будто смолк оратор
В полупустом и полумертвом зале.
Нет, не оратор. Старенький актер,
Что монолог возжаждал прочитать
(Вкусив сначала "семьдесят второго")
В забытом Богом затхлом переулке,
И голос надорвал, не получив
В ответ аплодисментов или брани.
Потом потух. Но в доме за спиною
Зажглись четыре маленьких оконца,
Как звезды на погоне капитана:
Два рядом, на четвертом этаже,
Качая шторами, дразнились втихомолку,
Пока хозяева их, каждый сам с собою
Устраивались долго на ночлег.
На третьем этаже багровый свет
Сквозь плотные добротные гардины
На улицу степенно проникал,
Ничем не выдавая беспокойства.
Над ним через этаж сидел ребенок
На подоконнике. Размазывая слезы,
Он ждал, когда родители из театра
Вернутся, наконец. Но ждать немало -
Они любили погулять по снегу
И вспомнить, как когда-то, в прошлой жизни
Вот также после скучного спектакля
Вдвоем скучать друг другу не давали…
Фонарь уснул. Актер угомонился.
И желтый свет смешался с темнотою,
И звуки заплетающихся реплик.
И сонный вечер, недовольно морщась
Бродил в забытом Богом переулке…
Слова… Соленая пучина
Тугих стремнин.
Коловращения причина
Разбитых льдин.
Брызг, закипающих в полете,
Туманный сонм.
Словами вы еще живете…
Еще поклон
Неувядаемой царице,
Чей жаден путь -
Благословить скупые лица,
Поджечь обжорную столицу
Когда-нибудь.
Там вновь соленая пучина…
Слова без строк,
Где ждет лоснящийся купчина
Ее оброк…
* * *
Так странно, так немилосердно
Поет манок.
Закрыты ставни у таверны,
Кто дал зарок?
Кто бродит трезвый и крылатый,
Кто бел впотьмах?
И неужели все солдаты
Легли в песках?
Кто будет песни петь до боли,
До вздутых вен,
И у камина греть ладони,
Забывши плен,
Заткнув за пояс нож щербленный,
Унявши дрожь,
Кто сплюнет кровушкой соленой,
С собою схож?
Ночь по земле ищет рассвет.
Мел облаков - розовый след.
Каплями зорь полон гранат
Сжатых в клубок лет.
Ищет метель свежий побег.
Яшмовый лед - гибкости рек.
Копит шагов матовый хруст
Мягких недель снег.
Звукам искать голос окрест.
Бурым кистям - радуги всплеск.
Кровь в серебре спрятав, горит
Чистых минут крест.
Он был пиит,
Поэты будут после,
Когда наперебой и невпопад
Мы друг у друга утомленно спросим:
"Что маска белая? Что жгучий снегопад?"
То будет.
А сейчас сместились сферы,
И отделился Всадник от Коня,
И Храм бессмертной Византийской веры
Стал пирамидой синего огня.
А в зеркалах кривых
Из комнат смеха,
Прорубленных внутри кромешных льдов,
Распластанная надвое потеха
Тревожит гулко исполинских сов.
И губ касается забытая молитва,
Но канет свет ее в запекшейся реке.
С багровым факелом
Длань каменная слитна -
Огонь зажат в монаршем кулаке…
Он был пророк,
Поэты будут после…
Три острова, три месяца,
Протяжный солнца ход.
Вот лето перебесится,
Устанет от забот.
Кручинь, рябина горькая,
Оранжевой слезой.
Сразись холодной зорькою
С фальшивой бирюзой.
Стынь серая раскрошится
По каплям там и тут.
Захлопает в ладоши та,
Что золотой зовут.
Три острова, три призрака,
Бессилье паутин.
Лишь месяц глянет изредка,
Дряхлеющий. Один.
Веселой маской ухарь-лицедей
Красуется на сцене заэкранной
И поздравляет без разбора всех,
С кем встретиться ему не доведется…
В стеклянных свечках ниточки огня
Кокетливо пылают, освещая
Раскрашенные гордые шары,
Как годы те, что минули и будут,
И, кажется, их важность бестелесна…
Господь шарами одарил наш мир,
Так наделил пространство гладкой формой,
Что выдумать пришлось самим нам грани
И куба, и тетраэдра, и призмы,
И острия огромных пирамид
Направить вверх, воздав успокоенью
Ничем не знаменитых фараонов…
Так острое чужое существо
Пересеченья плоскостей зеркальных
Восстало против нас, восстало с нами…
Осколки зеркала, быть может, не острее,
Но, право, неподвластнее расчету.
Кто выдавит себя из зазеркалья,
Разрежет пальцы, лоб, колени, локти…
Но, праздничной шумихой окрыленный,
Забудет боль и радость пробужденья,
И щеголем предстанет, и менялой,
Ловласом или гением наперстка,
А может быть…, но, впрочем, все некстати…
На сцене заэкранной лицедей
Красуется, смешные корчит рожи,
Пластична маска, мускулы лица
Без напряженья управляют ею.
Как ниточки огня, слова его
Кокетливо сгорают разноцветно
И освещают годы без разбора,
Что кажется: их важность бестелесна…
Все от поэта ждут поэмы
И жизни, брошенной на плаху,
А если нет, то он осмеян,
И чем-то нам не по душе.
Мы ждем, что он глаза нам склеит,
И вложит в мозг нам наши мысли,
И оправдает наши чувства,
И мы увидим - вот пророк.
Но где же лед не растопленный,
Который растопить он должен,
Коль в теплой ванне мы спокойно
Лежим, не думая о нем.
Зачем нам ждать его участья?
Ведь ищем славы, а не сердца,
Ведь ждем грозу, не голос легкий
И видим листопад весной.
Нам незачем его мечтанья,
Нам незачем его рассудок,
Нам незачем его сомненья,
Нам все знакомо до краев.
И мы в себе его лелеем,
В себе себя-его лелеем,
Себя в нем ищем и лелеем
И приучаем всех к тому.
А он над нами посмеется,
Он нашу жизнь на плаху бросит,
Свою поэму растерзает
И нам раздарит по клочкам,
И оправдает наши чувства,
И вложит в мозг нам наши мысли,
И склеит нам глаза от света,
От ослепления иным.
И будет наша жизнь короче,
И будет наша смерть длиннее,
И нам когда-нибудь простятся
Цитаты, письма и грехи.
А он уйдет из мира тихо,
Не вняв обиженному слову,
И, может, где-то на пригорке
Растает снег среди зимы.
Нам незачем его просчеты,
Нам незачем его удачи,
Нам незачем его измены,
Нас всех утешит скоморох.
Нам неоткуда будет видеть,
Нам неоткуда будет слышать,
Нам неоткуда будет падать
К всеобщей радости и сну…
И мы когда-нибудь забудем,
Что знали странную дорогу,
Листали тонкие страницы,
Искали высохшие краски,
Курили нервно, в одиночку,
И жгли бумагу и костры.
И будет наша жизнь короче,
И будет наша смерть длиннее…
Пустая комната надеждам не приют,
Ни ждать, ни помнить никого не надо,
Пустая комната, часы сейчас пробьют,
И вечер, как хозяин, встанет рядом.
К широкому и скользкому окну
Неторопливо женщина подходит,
Жалеет сумрак не ее одну -
Такая жалость нынче очень в моде.
Задумчиво-невзрачное житье
Не одарит язвительным советом,
К закату губы тянутся ее,
А он рябиновым их наполняет светом …
Времен судьбы нечаянный квартет
Найдет ли вновь смятение такое?
В окно врисован женский силуэт,
Расплывчатый слегка, как все земное.
Дождь прошел, не спеша,
Горизонт окропил.
Отдыхает душа,
Набирается сил.
Я на даль не сержусь,
Ей не спрятать тебя.
Как бесплотная грусть,
Растворись, уходя.
Простою у ручья
Я всю ночь напролет.
В нем травинка ничья
На восток уплывет,
Свой соломенный цвет
Солнцу щедро отдаст,
И приблизит рассвет,
И продлит его час.
Спелой теплой росой
Наградит нас земля.
Ветер будет босой
Теребить тополя.
На песчаной тропе
Легкий шепот шагов,
Не в кромешной толпе
Отблеск тающих слов.
(Глава любовно-ироническая)
Под растрепой-тополем от дождя укрою
Голову кудлатую, подожду тебя.
Тучи беспросветные, тешась надо мною,
Не отпустят рыжего солнца-короля.
По конечной станции ходят тупоносы,
Красные и мокрые, механизмов цвет.
Дачников-купальщиков возят к нам, колоссы,
Желтые и скользкие, а тебя все нет.
Твой извозчик спутался с нечистью болотной,
Тропы полосатые сплавились в клубок.
Эх, листочки тополя, что ж вы так неплотно
Надо мной смыкаетесь? Я насквозь промок.
Но хочу надеяться, что настанет время,
Рявкнет поднебесие, и споет гудок.
Конь с роскошной гривою Золотое Стремя
Прилетит с тобою, вещий Горбунок.
А пока под тополем от дождя укрою
Голову кудлатую, подожду тебя.
Тучи беспросветные, тешась надо мною,
Не отпустят рыжего солнца-короля.
* * *
(Глава спорно-ироническая)
Сударыня! В гневе скривленные губки,
Дрожащие мелко изящные длани -
Я все понимаю. Болезненно чуткий,
Аз есмь перебравший сатир перед Вами.
Сударыня! Чтоб там не лгали невежды,
Но истины "вечной" не вечны скрижали.
Вот ветер подует, и древо надежды
Трещит вдоль ствола. Это нас обижает.
Еще обижают нас сборы в дорогу,
Беззвездная ночь, журавлиная стая,
И что-то еще… Мне не вспомнить, ей-богу,
Но знаете, такое бывает:
Подвержена внутреннему беззаконию,
Душа вылетает, как оконная рама.
Я просто люблю абстрактную даму - гармонию,
Но ею может быть любая реальная дама.
* * *
(Глава устало-ироническая)
У каждого в шкафу свой мушкетерский плащ,
Тень Гамлета-отца, и клоунский наряд,
Картинки дивных рощ, непроходимых чащ,
И письма страстных дев - так, аккуратно - в ряд.
Оружие мужчин в потертой кобуре,
И в ножнах золотых с серебряным гербом.
Что нам рычанье льва! Что прорубь в декабре!
Что ночью вурдалак! Что полицейский днем!
Зачищено перо, и прогрунтован холст,
И неземным ручьем мелодия течет…
Но доктор слишком худ, а Шерлок слишком толст,
Жемчужины ума, увы, наперечет.
Увы, и мы вокруг найдем немало струн,
Хрипящих тяжело на сорванных колках…
И бард настолько стар, и паж настолько юн,
Что госпожа грешна лишь в мыслях и мечтах.
Что ж… Прорубь - это так…, предновогодний блеф.
Вот коньячку, как раз! Чтоб мягкий сон пришел.
А василиска пусть сожрет голодный лев,
И полицейский пусть составит протокол.
Бледней с годами мир, все менее живуч,
Все более на челн потрепанный похож.
У каждого есть шкаф…,
Но запертый на ключ.
Прочь беса из ребра, и седину - под нож…
В капле дождя
Разбивается сердце твое
Свежестью стебля
Голос идет твой ко мне
Спутался цвет
И соцветья нежданной игрой
Травы зажгли
В белый туман
Облака спеленали простор
Взгляд твой как ветра порыв
Замедляет мне шаг
Нити ветвей
Шалашом над твоей головой
Птица летит
И упругое тело ее
Будто губы твои
Отраженье пунктира дыханья
Офелия, ты где?
О, что ж ты?
Боль смешалась
Во мне со злобной ненавистью сразу,
И смесь такая пороха опасней.
Мне нечем погасить
Бушующую кровь,
Горящие уста
И алчущие мысли.
Сын короля смешен,
И страшен в шутовстве!
Угрюм в исчадье дня
И ласков с черной ночью,
В безумнейшей тоске,
Но держит свою роль,
Хоть многие того не понимают.
Он хочет видеть Вас!
Офелия, о Боже!
Но где же, где же путь
Обратно в мир надежд.
Единожды убив,
Убьешь неоднократно
Во мщении - любовь,
От совести - себя.
Кто это мне сказал?
Неужто мой отец?
Ведь боле некому - вокруг одни убийцы,
И жадные глаза, и сам я среди них.
Офелия?
Офелия?!
Нет, женский ум не может…
Офелия, скажи,
Убит отей мой, я …
Я отнял у тебя отца,
Кого же ты убьешь?
И сможешь ли любить
Потом, спустя, сквозь годы?
А коль рука чиста, но в сердце смерть уже,
То где приют любви,
Где нежности приют?
Где пламенная страсть,
Где радость, наконец,
Пристанище отыщут?
Единожды убив,
Убьешь неоднократно
Себя, свой дух живой,
Потом свою любовь.
Офелия, где ж ты?
О, что ж ты?
Я покинут.
Я весь в твоей судьбе,
Но ты не мне звезда.
Корабль в пучину вод себя благославляет,
Хотя при жизни звезды
Ему маяк в ночи.
Офелия, прощай.
Я в мире невидимка,
Я только тень и страх,
Безумие и зависть.
Сын короля богат!
Богат чужою кровью,
И охранит Вас Бог
От нежности его.
Забудь чужие небеса,
Молись Ему в благодаренье,
У запоздалого прозренья
Стань легкой спицей колеса.
Пока ты не сплетешь струну
Из седины от века ломкой,
Твой голос безутешно громкий
Не превратится в тишину.
В руинах ночи золотой
Есть ниша для твоей могилы,
И дальний отблеск высшей силы
Тебе позволит быть собой.
Сквозь душу время истекло,
И суета вокруг капризней,
Спокойно спи во имя жизни,
Смерть - только мутное стекло.
Бедный Гамлет светловолосый.
Эльсинор. Скупо брезжит рассвет.
Замок - гордость каменотеса.
Сердце алчет простого вопроса.
Но страшнее вопроса ответ.
Запереть смерть в себе, как в темнице
Или выгнать пастись на простор.
И отца непорочной девицы
Заколоть сквозь портьеру светлицы.
Сатана безнадежно хитер.
Кто придумал любовь горше горя.
Все забыть в этот мстительный час.
Сорок тысячный брат с ней в раздоре.
Сумасшествием полнится море
От безумных растаявших глаз.
Дрогнет мускул. Слегка шевельнется
Ядовитая шпага в руке.
К свежей ране кровь тихо крадется.
И душа дуэлянта смеется,
Растворяясь в глухом далеке.
Что же, Гамлет, твой путь неизвестен,
Коли лживы движенья клинка.
Может, сказки, а может быть, песни
И глашатая скорбные вести
Носит в недрах людская река.
(по мотивам романов Умберто Эко)
Невзрачный фолиант. Шершавые страницы.
Невыношенный плод бессонных стеллажей.
Проемы окон в ряд, как крепости бойницы.
Хранилищ лабиринт
В утробе этажей.
Там отливает медь багровым наважденьем.
Реторт и колб соблазн - алхимика стезя.
Колеблющийся стан нагого привиденья.
Растрескавшийся мир вновь выплавить нельзя.
Монахиня свеча. Невидимая келья.
Осыпавшийся грот. Следы не те… не те…
И птицы Гамаюн разбросанные перья.
Страх таинств неживых
В надменной простоте.
На фолианте яд - смолой под переплетом.
Искусство и покой жрецов ушедших рас.
И дерзновенный путь -
Затмение полетом
Вращения светил
В земной бесплотный час.
Мне приснились белые
Листья тополиные,
Мне приснилась желтая
Тонкая река…
Что же ты наделала,
Летняя да синяя
Полночь подколодная.
Тишь. Ни ветерка.
И глаза русалочьи,
Жадные, холодные,
Водоросли русые
В суматохе вод…
Туч разбухших наволочь,
И луна безродная,
Порванными бусами
Звезды в хоровод.
Мне приснилась странная
Ностальгия черная
По щемящей ярости
Сузившихся глаз…
И лицо чеканное,
И тропа не торная,
Буреломы, напасти,
Слезы напоказ.
Песенка слащавая,
И дорога дальняя,
Звуки леденелые,
Грубая строка…
В суете прощания
Площадь привокзальная…
Листья бело-белые,
Желтая река.
Чего нам только не встречалось,
Чего не грезилось в ночи,
То в лампе что-то кувыркалось,
То нечто ерзало в печи,
Пел ворон вовсе не как кенар,
И лестницы скрипучий тенор
Его поддерживал взахлеб.
Под шелестящий книжный треп
Звенели окна так и сяк,
Впуская внутрь комнат холод,
И сумрак был уже не молод -
Кряхтел как ожиревший хряк.
Лунатик бегал по карнизам,
Не пробуя никак уснуть.
Напившись вдоволь антифриза,
Два рыцаря держали путь.
Троллейбус шевелил усами,
Как сыч усохшими крылами,
Пытаясь тщетно воспарить …
И тоненько звенела нить
Струи забытой дождевой …
Луна, не совладав с собой,
В трубу упала заводскую,
И звали комары на бой
Плоть полусонную людскую.
Зачем-то лопнуло стекло
На небесах иссиня-черных,
Луч золотистый и проворный
Сквозь трещину принес тепло,
Но ненадолго. Словно кот,
Завыл неутомимый ветер.
Дворняги-псы прочь из ворот
(Один - былой ирландский сеттер).
Открылся сам в асфальте люк,
Оттуда вылез плотный тюк,
За ним - образина рябая,
И шапка грязно-меховая.
* * *
А в комнатушке, вне пределов
Научно-призрачных начал
Подслеповатый старец белый
Нам катаклизмы привечал
На всякий случай …
Приглушенный ватный город,
Белая от снега тьма.
Все казалось: скоро, скоро
Снизойдет до нас зима.
И свершилось! Как небрежно
Расстелила свой туман -
Близорукую надежду
На рождественский обман.
Фонари глядят под ноги -
Шаг стесняются ступить.
Запорошенной дороги
Затерялась где-то нить.
Фары жадно ищут брода.
Время чинно держит ход.
Гаснут окна. Непогода.
Канул в Лету Новый год.
Зачем мы отданы ночами
Во власть бессонной пустоты.
Как маятник чужой мечты,
Нелепо душу раскачали,
И в ней то корни, то цветы …
Но все увядшее, неярко,
Все отголоском, полутень,
То - может рок, то - может лень,
И гордость наша ждет подарка,
И прячется за ночью день.
Не светит половина диска
За тучей, снегом и стеклом,
Глаза, прикрытые платком,
То далеко, то страшно близко,
Слов безнадежных в горле ком …
Что стало с нежностью, рассудком,
Сухая кожа так груба,
Заиндевевшая мольба
Передо мной застыла жутко,
Как колченогая изба.
Прости, невинная Елена,
Желчь залепила губы мне.
Я понимаю. Я во сне.
Незримо преклоню колена
В неугомонной тишине.
Странно, до заманчивости странно -
Перечеркнут ритма дробный стук.
Мысленная нежная Осанна
Выскользнула трепетно из рук.
То, что было песнею - распалось,
Крохотные бусинки вразлет.
И безмерно сладкая усталость,
И луна в окне теперь не в счет.
Что ж, встряхнем осевшие печали,
Жизнь сравним с полынью-лебедой
И завесим, позабыв про дали,
Мы окно тряпичною звездой.
Может быть, и в самом деле странно,
Что забылось - не вернешь на круг.
Мысленная нежная Осанна
Выскользнула трепетно из рук.
Прочту - и помолюсь -
Ту новость, эту, и петит,
И между строчек.
Прочту - и помолюсь.
Молитва запретит
Поставить прочерк.
Прочту и помолюсь
Так, тихо, про себя,
Под хрупким кровом.
Прочту и помолюсь -
Как будто говоря
Без слов со Словом.
Розовый сумрак сквозь сжатые веки
Гладит сетчатку натруженных глаз.
Я затихаю, будто навеки,
Я не желаю видеть сейчас
Бабушкин шкаф, и портрет незнакомки,
Вазу, часы, телевизор, диван.
Пусть все уснет. На секундочку, ломко
Пусть тишина мне подарит обман.
Я понадеюсь на это мгновенье.
Я постараюсь услышать свое,
Или твое, или наше биенье,
Пульс нитевидный…
О, вот он! Поет.
Странной мелодии тонкая ворось:
Изморозь, треск, паутина, капель,
То вдруг беспечная легкая скорость,
То утомительная канитель
Нудных повторов
Скрипящих качелей…
То деревянный натопленный дом,
Сосны в безоблачно чистой купели:
Желто-зеленое на голубом.
Я затихаю.
Я чувствую это.
И не желаю я видеть сейчас
Бабушкин шкаф, неподвижность портрета,
Столик, торшер, неуютный палас.
Я возвращаюсь.
Куда? Я не знаю.
Розовый сумрак, зажмурясь, храню.
Строгих минут надоедливых стаю
Передоверю бесстрастному дню.
…Вслушайтесь, там за окном водопад…
Что это?… Вечный апрельский мираж…
Нет, посидите… Забавный коллаж:
Вы… и пейзажики с озера Чад…
Если Вы встанете, все пропадет…
Наш разговор… интереснейший спор…
Кстати…
Простите… Я Вам не в укор…
Что?… Ах, часы… Заиграют вот, вот…
Я Вас прошу… Я согрею Вам чай,
Я Вам какой-нибудь зонт поищу…
А-а…, ну конечно, доверьтесь плащу…
Может, Вы все-таки… Так, невзначай…
Книгу возьмите… Серьезный сюжет…
Да и герои… Ну, чем-то на нас…
Нет, я не думаю… Все в самый раз…
Все как положено… Да… я уже…
Я провожу Вас… Ну что Вы… потом…
Я все успею…
Да?… Пусть будет так…
Вы извините… Такой кавардак…
Знаете, ведь водопад за окном…
Что же… до встречи… Я буду звонить…
Вы уезжаете?… Как… И куда?…
А-а, за границу… Курорт?… Навсегда?!…
…
Рад… Понимаю… Желание жить…