Мы и не мечтали
выжить до зари,
но богиню Кали
звали Натали.
Из огня и стали
два её крыла,
и глаза блистали
словно у орла.
Скільки їй років
и откель вона
знает Дон глубокий,
ровная волна.
Шо за этот подвиг
скажут колдыри? —
На голландский Боинг
плюнь, да разотри.
Вспомни наши сопки
чёрные в пыли —
как по детской попке
малевал Дали:
грозные овраги,
поле, лесостепь —
здесь любой дворняге
лечь да умереть.
Притвориться камнем
тёплым у реки,
жить благоуханьем,
словно мотыльки, —
разговляясь тиной,
ряской и т.п. —
лучшей половиной
прирасти к тебе,
(если в эту вязку
упадёт пчела,
мы поверим в сказку
о своём вчера),
и на верхней шконке
словно сквозь порез,
мы родим ребёнка,
чтобы он воскрес.
Утром торопливо
выпил из горла —
нет, не справедливо,
что ты умерла.
Хранители святынь,
из тех, кто сплошь и рядом,
вокруг звезда Полынь
командует парадом.
О, как из всех щелей
сквозит невыносимо —
смотрю на мавзолей,
а видится Россия.
Раз прошлое темно,
то будущее рядом:
вокруг одно говно,
отравленное ядом,
здесь бог и не гостил,
а человек впервые —
блажен, кто посетил
в минуты роковые,
блажен, кто посетил,
а после отмотал,
кто, прикрывая тыл,
открыл иной портал,
кому штыком колоть
во тьму не приходилось,
и рвать живую плоть,
и уповать на милость,
но ненависть копить
в космических масштабах,
и год от года гнить
в газпромах и генштабах:
богатыри, не мы!
Белесые, как вымытые бабы,
кому не скажешь "Вы",
а только абыр, абыр.
2015
Криптопоэма
Я видел её на афишах фильмов
иностранного режиссёра Тинто Брасса.
Голландская велосипедистка -
думал я, но, как позже выяснилось,
всегда ошибался.
Луноликая - так можно было
охарактеризовать то, что я помнил.
Подрагивающая округлая попка
в голубых драных шортах
фирмы Версаче.
Сейчас я знаю об этом фильме
гораздо больше, чем мог представить.
Но, впрочем, я не об этом
хотел поведать в привычном стиле
и на ночь глядя.
# # #
Обычно людям чужим не веришь,
пока поближе их не узнаешь.
Я вышел ночью из перехода
на вольный воздух. Мела позёмка,
температура под минус десять.
О чём не- думал: ни про погоду,
хотя одеться мог потеплее,
ни что на ужин, а то и завтрак,
как пел рок-идол, есть сигареты,
оно и ладно.
Вот так я думал: нырну поглубже
в корейский спальник, прикрою веки,
тепло впитаю, расслаблю мышцы,
и заморожу на время мысли.
Не тут то было.
# # #
Кто мне подскажет, какие знаки
царят на небе в преддверье встречи?
И кто их видит, из тех, кто рядом,
из тех, кто встанет не к лесу задом,
а вот - нос к носу?
Легко ли в ближнем себя приметить,
когда по венам кровь переносишь?
А вместе с кровью болезни роста,
любовь сказали, но я не верю
ни в одно слово.
Однажды некто купил на рынке
седло теленка. Сам не заметил
как часть отрезал и в морозильник
успел заныкать. Жена дивилась:
А где вся жопа?
# # #
Так я продолжу. Гляжу, под снегом,
уже изрядно припорошившим её фигуру,
лежит бомжиха. Так я подумал.
Вокруг пустынно. Почти два ночи.
Пихнул ногою - ура, живая.
Для тех кто знает меня недавно,
скажу, что добрый. Хотя не очень.
По крайней мере - сентиментальный.
А как иначе? Ведь сплошь и рядом -
спасать кого-то, а пива нету.
Растряс беднягу. Чуть слышно стонет.
Да что с тобою?! Замёрзнешь на фиг.
Ведь минус девять, а ты без шапки...
Помог подняться. Она в ознобе
и жаром пышет.
# # #
Мычит и плачет. Немытым телом
почти скрежещет. Картина маслом:
держу бомжиху под белы руки.
Такая темень, что глаз не видно,
лица подавно. Невероятно.
Порывом ветра меня качнуло,
я оглянулся, ну, то есть краем
глаза приметил что-то:
как-будто куча костей берцовых
под бледным пледом, который — саван.
И я подумал: ну, кто здесь жертва?
что будет с нами, со всеми нами,
неужто сгинем, вот так, как эта
вобщемтоничемнепримечательная женщина
- голландская велосипедистка.
2007
Эта женщина уйдёт,
не успев зардеться.
И любовь её умрёт,
как друзья из детства.
За порогом суеты
у черты обмана,
и герой её не ты
русского романа.
Ах, вокруг одни козлы
с грацией мангуста,
и плетут они узлы
из шестого чувства.
Лезут в петли из ремней
паукам на зависть, —
и любить её не смей,
плача и терзаясь.
Не рассказывай со зла,
как твой венеролог
проболтался за глаза:
Бабий век недолог —
эта женщина умней,
у неё — гормоны,
и китайский сад камней
сторожат драконы.
Изо ртов у них огонь,
как из зажигалки —
потому что старый конь,
а старья не жалко.
2015
Малкин и Овечкин,
Путин и Знарок!
Вы от тёплой печки
привели народ
к Чемпионству мира,
как к большой воде —
дабы честь мундира,
радость и т.д.
Выстояли, сдюжили,
укрепили дух
русского оружия, —
после первых двух
завалили шайбами,
хоть святых вноси,
поразив масштабами
накось, выкуси —
три ещё забросили
плюхи про запас,
словно в Новороссию
отставной спецназ.
Думали: чеченцы
чешут кулаки,
а это ополченцы
встали на коньки.
Вы с космополитами
клюшками на льду,
а народ молитвами
отгонял беду,
а народ по капле
выжимал врага —
слёзы так и капали
в оба сапога,
а в глазах сверкали
злые огоньки —
острые, как сабли
русские коньки.
От врага разило,
как от ссыкуна.
Набирала силу
русская весна.
Люди не работали,
транспорт не летал,
рота за воротами
билась за металл!
Знаю, что не рота,
а соборный взвод
армии и флота
защищал народ, —
как тогда в Гражданскую,
как потом на ВОВ —
а теперь шампанского!
Выпьем «за любовь».
Предуведомление: здесь было совсем другое стихотворение и первые девять комментариев относятся к нему. Но — заменил, а то — отредактирую.
***
Встречаются, ссорятся, женятся,
выходят на ладожский лёд.
А рядом моя современница
надеется, любит и ждёт.
И снег ослепительно валится
туда, где стоял броневик.
Быть может, она начинается
с не очень счастливой любви?
Где каждому третьему скажется,
что двое других в темноте
ему только видятся, кажутся
в кошмарной своей красоте.
СУМЕРКИ
За сим скрывается потеря
любимых девочек и жен...
Полетом птиц, следами зверя
осенний воздух поражен,
обезображен, разукрашен
и вид с обратной стороны
его и призрачен, и страшен,
как полнолуние луны...
Он не безволен, но подвластен
твоим губам – о, тугодум!
О, листопад червонной масти!
О, бремя времени – фатум!
Все исходящие к любимой
найдут чужие номера –
и подбивающие клинья,
и сильно пьющие с утра...
Проникновение в квартиру
к супруге бывшей за полог
тебе, забросившему лиру
в поросший пылью уголок,
позволит заново начаться,
как новый день начался бы.
И, как говно, слегка качаться
на волнах нежныя судьбы.
Уроды пристального зренья,
вампиры средней полосы!
Колени – клинья. Поколенья,
хмельной хлебнувшие росы.
Взамен имен – собачьи клички,
на месте Библии – Коран.
Ты засыпаешь, по привычке
не погасив телеэкран.
Возникновение в прихожей
друзей для отдыха и сна
тебя не делает моложе...
Все так же кухонька тесна,
наварист борщ, мягка перина
и близок жизненный успех.
Венозной осени картина
изображает свальный грех.
Внутри эротики, покорно,
из глубины сибирских руд, —
проистекает кровь топорно,
пока младенцы срока ждут.
От исступления и злобы
еще не пробовав кричать,
они выходят из утробы
ветра осенние встречать.
Сейчас поникнут занавески,
как перед штормом паруса –
взмахнут ветвями перелески,
в багрец нарядятся леса.
Тебе не хватит вдохновенья
ни умереть, ни даже жить –
и изнутри стихотворенья
морозный сумрак ворошить.
ноябрь 2003
ЛЮБОВЬ И ТОСКА
Миром правят любовь и тоска.
А любовь не прочней волоска
и тоска посильнее любви...
Ты сказала: всегда из песка
и слова, и поступки твои.
Я не знаю, что было вкусней:
земляника с оживших полей
или вкус земляники...
Наша кровь лишь немного красней
этой самой клубники.
Забираются в высь облака,
и плывут так, как-будто слегка
покраснеют на синем.
А любовь поджидает, пока
мы в тоске замираем красиво.
Двое в мире, считая старух.
А по небу закатный пастух
гонит стадо на запад.
Мы тогда обернулись на звук.
Надо было — на запах.
И тоски натекло, что воды.
Хорошо быть живым-молодым
и безбожно счастливым.
А в садах вызревали плоды
и особенно-синие сливы.
И ходила любовь в ковылях.
Васильки в безутешных ролях
головами усердно качали.
Мы тогда забывали о днях
и кричали ночами.
Нам тоска разрывала сердца,
словно хищная рыба - живца
на крючке рыболова...
Ты сказала, что тело пловца
серо-буро-лилово.
Миром правят четыре строки:
в первой мы разожмём кулаки,
во второй затрепещем.
Дураки, говорю, дураки!
Мне от этого легче.
2004
УДИВЛЕНИЕ
О как мне свинопас милы твои изделья
Когда в неточный час я захожу в цветник
Где сочных роз мне дарят ожерелья
Княгиня N. и мальчик-истопник
И я смотрю на мир из хрупкого сосуда
Стараюсь не отсвечивать в огромной темноте
Где язычок нашедший область зуда
Крутил пропеллеры и чавкал в наготе
СЧАСТЛИВАЯ ЗВЕЗДА
Порой вплывёт звезда в просвет между домами,
Из-за ночных портьер выглядывать «на бис»,—
Захочется во всём плохом признаться маме,
Усесться под окном и выпить антифриз.
Пустить слезу, и кодле местной пьяни
Рассказывать о том, чем обернулась жизнь:
Что прошлое саднит, побитое камнями,
А будущего нет, хоть сразу в гроб ложись.
Нам нравилось, что явь перемежалась снами:
Мы впрыскивали в кровь идеи бунтарей.
Жестокость и любовь — два полюса сознанья,
Питающие нас от разных батарей.
Нам перекрыли вход во все оплоты рая,
Но, чем запретней плод, тем слёзы солоней.
И мы проводим жизнь, как-будто есть вторая
Счастливая звезда, и жители на ней.
ЭРОТИКА
Оле-Лукое (принцу Датскому)
1
Искусство современное не ведает вины.
Кому нужна вселенная без Солнца и Луны?
В которой нет эротики и водки Абсолют,
и где политработники всех арестовывают.
О, мелкая моторика родного языка!
Истерика историка, психоз силовика.
Долой сопротивление сомнительных элит!
Любовь не преступление, а пение навзрыд!
Протяжное и волглое, похожее ни на
стон Шарон Стоун над Волгою, да здравствует она!
От мелкой загогулинки до жирной запятой,
под реплики из публики: Эротика — отстой!
2
От попки до животика читайте по губам:
жива, свежа эротика! — назло иным гербам.
И лёгкие наркотики, и выхлоп холостой:
BDSM и готика в эротике простой.
Ещё вчера экзотика, запретный скудный плод:
сегодняшняя оптика нашла себе народ.
Вздохнёт хозяйка ротика, закусит удила...
Выходит, что методика меня не подвела.
Всё лучшее, любимое, лелеемое мной —
есть соль неистребимая, покрытая слюной:
налётом неизбежного, испариной дорог.
О, вежливость медвежая, дразнящая порок!
И ссадинка, и родинка на шее у груди,
и девочки-на-роликах, которых пруд пруди.
ДЕНЬ ДЕНЕГ
Пока не требуют поэта, пока другие на посту,
я зажигаю сигарету под сенью девушек в цвету.
О, вы, невинные забавы изображавшие не раз,
и вы, тщедушные шалавы на живодёрнях автобаз,
кузины, строящие глазки и капиталы на крови,
и в свитерах широкой вязки подруги нежные мои,
те, у кого была фигура не только ночью, но и днём,
и для кого литература всего лишь мёртвый пантеон.
Правы посеявшие мыло, я понимаю молодёжь.
Когда-то всё мне это было не до звезды, а невтерпёж.
И я курю, как неврастеник, и в одинаре поддаю,
и ожидаю понедельник — день денег по календарю.
ЧУДА В ПЕРЬЯХ
В фонаре ли, под фонарём
акварельный застыл окоём.
И скользят по его купели,
что ли ангелы? — чуда в перьях.
Я их так называю, чтобы
духа вызволить из утробы,
и, когда вызволяю духа, —
легче воздуха он и пуха.
О не жизнь, а её отрезок,
керосиновый блеск железок,
вычитание чуда в теле —
это ангелы не стерпели.
Так задумано ими, чтобы
устыдиться своей стыдобы
мог не только властитель мира,
но любой — посреди сортира.
Воздух вывернут наизнанку.
Музыкант просверлил шарманку.
И торчит из дыры пружина
словно дым, предвещая джинна.
у нас кому ни двинь
поддых или в сопатку
взывает пьянь и синь
к жестокому порядку
за этот беспредел
за эту тьму мирскую
и я радел-пердел
а ныне протестую
да спустится медвед
потомственный андроид
туда где яркий свет
узрел сперматозоид
к кисельным берегам
обещанным вассалам
чтоб сёстрам по серьгам
а братьям по сусалам
где сроду не купить
квартиру на зарплату
и где приходят жить
в больничную палату
где кровью с молоком
блюют грудные чада
и где живут тайком
восставшие из ада
где если бросил пить
отключат газ и воду
и родину любить
сильнее чем свободу
Памяти ЖЖ
В телевизоре — болваны,
и по радио фигня,
в интернете графоманы
и кровавая гебня.
На душе, однако, благость,
угадать бы, чью про честь?
Что за рыба эта гадость?
Розы в ванне, негде сесть.
Из какой такой нирваны
проявляются друзья?
Сыплют соль на наши раны,
и ещё куда нельзя.
Алкаши и наркоманы,
первых больше, чем вторых,
и у каждого романы
про красавиц и барыг.
Забубённы, туповаты,
преисполнены ленцы.
Но у каждого палаты,
и у каждого жильцы.
Деловиты, как приматы,
и усаты, шо поцы,
и у всех растут зарплаты,
животы и сорванцы.
И восточные тираны
им завидуют порой —
приглашают в свои страны,
водкой подчуют с икрой,
и, когда тихонько спросят:
Кто вы, люди? — Те молчат.
Под кого сегодня косят,
на того и настучат.
Может, мало им свободы,
марципанов и халвы,
может быть, они, уроды,
прыгнуть выше головы
попытались, исхитрились,
им намедни удалось:
убежденья испарились,
там, где тонко — порвалось,
или их настигла совесть,
как бандит за гаражом?
Им расскажешь — они повесть
скромным тиснут тиражом.
Будто их кормили бромом
двадцать лет через компот —
это роман, братцы, роман,
сказка на ночь, анекдот!
Что друзей не выбирают,
мол, друзья навеки крест,
даже если умирают
далеко от наших мест —
нужно низко поклониться,
и сказать: послушай, брут,
ты мне долго будешь сниться,
даже если все умрут, —
и над их могилой общей
будет яростно гореть
как огонь, прожектор мощный,
фокусирующий смерть.
Друзьям
Гале
Наде надо справиться —
бабе сорок лет!
Ей безумно нравится
молодой поэт.
Всё равно, чем травится
и во что одет, —
ей безумно нравится
молодой поэт.
Не горит, но плавится
женское лицо.
Ноги наливаются
кровью, как свинцом.
Да какая разница,
сколько ему лет?
Ведь она не красится,
не теряет цвет.
Будь она встревожена
или влюблена —
всё равно ухожена,
чудо, как умна.
Ныне вымирающий
женский психотип.
Был он жив вчера ещё,
а теперь погиб.
Сгинул на ристалище
социальных битв.
Надино влагалище
всё ещё болит.
До сих пор ей кажется:
рядом с молодым
что она уляжется,
словно с яблонь дым.
До сих пор ей кажется,
что она, шутя,
выхватит из хаоса
взрослое дитя.
Что она — отважится,
что пойдёт на риск,
что в итоге скажется:
«Ёлочка, зажгись!»
Полетит, не мешкая,
изо всех потуг,
следом за насмешками
деловых подруг.
Рядом с укоризною
близких и родных,
с криками и визгами
всяких остальных.
И потом не вспомнится,
как брала в полон,
как впускала солнце
утром на балкон,
с шаткой табуретки
вешала бельё,
как его соседки
видели её.
Не мычит, не телится
юный фармазон,
след кровавый стелится
на сырой газон.
Ей уже не верится
в свадебный лубок —
в именины сердца,
где стучится бог.
Будь она заложницей
собственной судьбы,
не взяла бы ножницы,
и не стала бы.
Не наследственность дурная,
но — ошибка в ДНК,
распахнут ворота рая
перед очи дурака.
Повлекут его тропою
вдоль неведомой стены
то ли сразу к водопою,
то ли сквозь больные сны.
Ему встретятся растенья,
заключённые в сады,
красоты и запустенья
повстречаются следы:
кот слепой, бухая баба
с плавниками вместо ног,
да из Камеди из Клаба
парень с кличкою Бульдог.
Вот они его встречают,
вот приветствуют кивком,
и, пока души не чают,
посылают за пивком.
Там одна шестая суши,
но не лучшая земля,
отдавала богу душу,
словно просится в друзья.
И на нивах разорённых
копоть старого жнивья,
рядом высятся хоромы
генерайского жулья.
Церкви маковка пустая,
две сосны на бугорке:
вот и вся одна шестая
ойкумены при райке.
Потому, что если много,
чем дано на одного,
не допросишься у бога
столько всякого всего!
Потому, что бог не фраер —
сам на жердочке сидит:
кого надо покарает,
кого нужно пристыдит.
Дураку и то — отрада,
его только помани —
он отдаст ключи от сада,
и от града — вот они.
Вот ключи от горбольницы,
от гостиницы ключи, —
с синяками на ключицах
террористы-басмачи.
То какой-то глас михайлов,
то не слышно ни фига,
то инфа из сжатых файлов
ударяется в бега.
Налетает сильный ветер,
начинается пальба:
попадают дети в клети,
потому, что там — судьба.
Потому, что наши дети
пережить не могут тут,
если взрослые заметят —
руки-ноги оторвут.
Многих выпрут из природы
книзу верхом головы,
мол, какие ваши годы —
если вы уже мертвы?
Относительно соседства
принудительной любви
с элементами эстетства
детской клятвы на крови:
закопайте ваши детства
ниже уровня земли,
и выпрашивайте средства
на протезы, костыли.
Небожители суровы,
только руки коротки.
Сам-дурак и в море крови
выплывает за буйки.
Погибают мириады
звёзд — светящихся жуков:
миллионы, миллиарды
сопляков и стариков.
Расцветает папоротник,
мама тоже где-то здесь...
У кого-то папа — плотник,
у кого-то просто есть.
и её собачкой
Всё кончено, малыш.
Я больше не люблю
тебя, когда ты спишь
с собакой на полу.
А по-другому жить —
увы, не можешь ты,
и по ночам не выть
на ближний монастырь.
Я знаю, ты с ума
когда-нибудь сойдешь
и, вместе с тем, сама
опять ко мне придешь,
а я скажу: малыш,
к чему весь этот шум?
И вновь ты задрожишь
собакой на полу —
ты заскулишь в тоске
и скажешь: Милый мой!
А я тебе в ответ
скажу: Ну, пёс с тобой.
К этому примыкает стихотворение «Моя Дуся»
Интернет это бред, да?
Моя Дуся всегда. Два.
Или две? Но уже три.
Моя Дуся живет внутри
моих строк. Лишь
она курит со мной гашиш,
она лезет в мои слова —
и она, как всегда, права.
Я пишу про неё, но
говорить про неё смешно,
вспоминать про неё грешно,
и любить. Прошло
время оно. Когда качнусь,
возвращаясь из кабака,
одна из дусь
улетит в облака.
Что ж, Дуся — пока.
Лимоновцам
Словно вор нелюбови твоей
воспротивиться року пытаюсь.
И, украв, наконец замыкаюсь
в череде угасающих дней.
В настоящем, конечно, видней
кем я был, когда ты отвернулась
и ушла к нелюбови своей,
а обратно уже не вернулась.
Надоедливый мир всё темней,
тяжелей наказанье за кражу —
словно в форточки летние лажу
и краду не рождённых детей.
1995-2010
октябрь без птиц
с большою светлой долей
луны в размытых небесах
настой из трав свинец из боли
кусок стекла в твоей ладони
из тела мертвого тесак
кто пил из осени глазами
кого несли под образами
из моргов и госпиталей
меня мосты пересекали
и постовые возникали
за поворотами аллей
как миражи на стенах рима
мерцала ночь неповторима
звезда стекала со штыка
кончалась жизнь в огне агоний
меня везли в пустом вагоне
как в сумке мёртвого щенка
ни шевельнуть рукой ни выпить
густую кровь из вен войны
а только пригоршнями сыпать
каштаны тёмные в штаны
'92
Жизнь начнётся в сорок,
в сорок полных лет —
робкая, как шорох
мух среди котлет,
поданных на ужин
при одной свече, —
так, чтобы снаружи
не видна вообще.
С поисков юдоли
на родной земле,
с возрастанья роли
собственной в семье,
с непосильной ноши —
чтобы быть сильней,
с увяданья кожи,
с родинок на ней.
Без протектората
пайки и бича,
исподволь — с возврата
из паралича.
С расстановки мыслей
выше и правей,
и, в хорошем смысле,
с голубых кровей.
Прожигатель жизни,
мальчик золотой!
Сникни в пароксизме
перед красотой,
чтобы отразиться
в зеркале лица
не пером жар-птицы,
а птенцом отца.
Так или иначе
мы в игре — и не
думаем, что плачем,
лёжа на спине,
а глаза слезятся
от былых заслуг.
И за что ни взяться —
валится из рук.
И выходят боком
прошлые грехи,
и сплошным потоком
тянутся стихи,
если не о речке
и не про дрова,
точно — об утечке
антивещества.
О рабах, галерах,
купленных в кредит,
о высоких сферах,
тайнах пирамид —
не про то, что надо,
а о том, куда
на закланье стадо
поведёт узда.
Что, при всей свободе
воли от ума,
множатся в народе
скопища дерьма,
но не в нашей власти
сбагрить эту мразь —
суки, педерасты,
жизнь не удалась.
Целый век проходит,
словно человек
входит и выходит
из горючих рек —
с мокрыми глазами
и во всей красе,
где-то за Рязанью,
в средней полосе.
Лет ему под сорок,
кровь на рукаве,
он идёт с разборок
прошлого на две
составные части:
до тебя и без...
У него несчастье —
времени в обрез.
Мы были так близки, что вздрагивала тьма,
и складывался свет из половинок яблок —
в прокуренной душе, в которой ты сама
согреться не могла, а лишь рвалась и зябла.
Ты шла к своей весне и вот ты к ней пришла.
А яблони дрожат — все в зелени и ветре,
и что тебе весна, когда любовь смешна
и бьются стрелки дней,
как в сломаном вольтметре...
1990
группе "война"Тухляк мирно дует на воду,
Мой друг уехал в Магадан.
Высоцкий
чорно-белая завесь, голубой изумруд
он глядит словно аист на загаженный пруд
в маслянистые воды вырывного пруда
куда брошены годы человеко-труда.
бяше роком и роллом на локальной войне
и пытался глаголом выжигать по броне
но в ответ доносились лишь плохие слова
уезжай из россии в шереметьево два
скачет чурка надменный словно тот ланцелот
выбирает полено позывной «овцевод»
но направленным взрывом срыт его минарет
он по крабам и рыбам ты по бабам в ответ
он советский разведчик, воевавший войну
вербовавший на кетчуп, побывавший в плену
свив из вервия змия, быро взмыл в небеси
есть другая россия — у неё и соси
будто взгляду открыта лишь иллюзия дня
изощренная пытка на глазах у меня
след голодного волка в глубине ивняка
как кривая иголка в середине клубка
пробираясь навстречу волкодавам луны
небо брызнет картечью отраженной волны
кувыркается в дюнах и выходит на свет
оболочка июня полевой курослеп
между сломанной веткой и слепящей пыльцой
просыпается некто с искаженным лицом
выше неба и круче стеариновых глыб
скрип железных уключин глушит вакуумных рыб
солнце медленно стынет но померкнет в момент
это присно и ныне серпантин кинолент
это лето охота на ночного божка
это долгая нота жестяного рожка
это лето сумеет смыть улыбку с лица
на подветренный берег бросив тело пловца
по которому мухи будут ползать звеня
и в котором старухи не признают меня
Буква А
Буква А содержит
острые края.
То ли без одежды
девочка моя!
То ли без одежды,
то ли без белья -
в озеро надежды
окунулся я.
То ли на мгновенье,
то ли на века...
И ни дуновенья,
и ни ветерка.
Буква Г
Прежде азбук, малышок,
загляни к себе в горшок!
Там и гусик, и горошек,
а над ними много мошек.
Но! — пока ты гол и юн,
не бери газет в гальюн.
Буква Ж
Роженица жрёт арбуз.
«А-ах!», — рожает баба.
Славный будет карапуз,
ножки, как у краба!
Буква М
Мы по городу вдвоём
взявшись за руки идём.
Отовсюду видно всем
чудаков на букву «М».
Буква Н
Наш дедуля, старый хрен,
как-то влез на букву «Н».
Хорошо, что у дедули
отобрали мы ходули!
(Вариант: для дедули
подобрали мы ходули!)
Буква О
Думал я, что шёл в кино,
где буфет и публика.
Но вернулся пьян в г-но,
с дыркою от бублика.
Буква Т
«Т» по-русски — туалет:
швабра есть, а тряпки нет.
Дорогие мои дети!
Не курите в туалете.
Да, я хотел любезен быть народу,
как вы, как он, как те, что у руля –
такой, как я, не делает погоды.
Я тоже – свой, я стёк по небосводу,
разбитыми губами шевеля.
Дурашливый, смешной, осоловелый,
насмешливый, пронзительный, прямой –
такой, как вы – стеснительный, не смелый,
всегда – на Вы, поджарый, загорелый,
умытый, окровавленный, мясной.
Я к вам приду, не важно, что не сразу,
но я приду, приеду, прискачу.
По сучьему веленью, по приказу
того себя, которого – хочу,
но не смогу – беспомощно – ни разу.
Я это говорю, а сам не смею
поднять глаза. Я это говорю
так м е д л е н н о, ресницами слабея,
что жизнь моя похожа на твою:
одна надежда, что не онемею,
пройдя по краю. Стоя на краю,
я говорю, что мне по февралю!
Я справлюсь сам, я сам сумею
быть как и все, как те, кого люблю,
кого люблю, а значит – не владею,
и – знаю сам – вовек не полюблю,
как ты меня могла, как ты меня хотела.
Ведь ты могла, я знаю, что не вру.
Когда сама! – себя преодолела.
Зачем? – не знаю, – знаю, что умру
среди людей, которым нету дела
до нас до всех, хороших и плохих:
до мертвецов, до вещей (вящей) славы,
на выходе из моря до двоих,
похожих на любовников, до них-
уя, до ветру, до державы,
где мы живём, и дышим, и не спим,
и смотрим вдаль. Вдали от нас мы сами
с собой о том (и этом) говорим –
между собой чужими голосами.
И ты, и я – их всех – благодарим.
За ход конём, за боль, за ту, что слева.
За нас, стареющих, за прочерк на роду.
За то, что ты ушла, ушла, как королева.
Я не ушел ещё, но знаю, что – уйду,
и мне во след – прости, прощай, форева.
За голую правду, за ломаный грош,
за ветер в дырявых карманах,
за то, что одною любовью живёшь
прекрасно и несколько странно,
за то, что давно не испытывал страх,
с тех пор, как зализаны раны,
и что молоко на просящих губах
свернулось холодным туманом.
За то, что узнают, тогда не простят,
за пеплом усыпанный остров.
За то, что дожди по судьбе моросят,
а мне удивительно просто
с тобой говорить о любви, и потом
пройтись по Москве ураганом,
и рядом сидеть на крыльце золотом,
и ехать в трамвае к цыганам.
За этот красивый печальный пейзаж,
какой не заметишь с балкона -
он, вроде - ничей, но как-будто бы наш,
и ты с ним отлично знакома.
Понятно, конечно, что истинный срок
разлуки на вечные веки
едва ли поместится в несколько строк
больших, как сибирские реки...
2003
Гале
Нет никого со мной
Во времена обид.
Снова я стал золой –
Сердце моё болит.
Тоска разъедает глаз,
Губы сушит чумой, –
Как я хочу твоих ласк,
Просто любви самой!
Я был долго в плену
Тёмно-синего дня,
Дай на тебя взгляну,
Дай рассмотрю тебя:
Яркую, как свечу,
Чистую, как слеза, –
Как я тебя хочу,
Но не могу сказать.
Я лишь твоей душой
Брошенный в пропасть лет,
Я лишь любви большой
Не возвращённый свет, –
Пойманный, как сквозняк
В лопасти ветряка,
Больше любить нельзя –
Вот и дрожит рука,
Вот и в пылу простуд
стонет разрыв-трава.
Может меня спасут
Стёртые в пыль слова?
Чтобы тебя любить
В вечности ярких звёзд,
Чтобы любовь хранить
аки твой верный пёс.
Ночью сижу в углу,
Думаю, как мне жить?
Что я в слова смогу,
кроме любви, вложить?
Видишь, бежит строка,
Словно сама собой –
Нет у меня поводка
Властвовать над судьбой.
Город встаёт уездный или любой ценой.
В тьмутараканской бездне, чорной и нефтяной.
Вьются внутри вокзала длинные сквозняки,
лягут под что попало, высунув языки.
Синий, как море-море, рыхлый песок-песок.
Видимый на повторе через дверной глазок.
Кровлями никнет вровень, уровень накренив,
с переливаньем крови в переливанье рифм.
Видимый на повторе, выпитым истощён.
Волны на мониторе хищники те ещё.
Скудные ноют рощи, нудные спят поля.
Немощный просит мощи, как батальон огня.
Хватит ему ютиться, господи, на земле.
В небе повисли птицы – все об одном крыле.
Кто из нас вышел вящим и высоту попрал,
взмахом одним изящным перечеркнув астрал?
Скажем: неподражаем, в мёртвом застыв пике.
Вот и гудят пожары в каждом моём стихе.
2
О, закалённый зноем, радужный полигон!
Взорванный мезозоем и никого кругом.
Сборище пыльных лысин или камней гряда.
И в продолженье мысли тянутся провода.
Воздух лежит ломтями, как на прилавке мёд.
Кто его в ноздри втянет, тот на него чихнёт.
Скажем, вращая глобус, городу на горе:
если начнётся обыск, спрячемся в янтаре.
И расставанье проще, и расстоянья нет.
Вот и блуждает ночью развоплощённый свет.
Батя увяз по пояс в огненной западне.
Мимо несётся поезд, мама видна в окне.
Сам я поймал в подвале дрищущего кота.
Некуда ставить vale, полная лепота.
Когда в семье не без урода, то обязательно поют.
Ведь за такое время года не только пишут, но и пьют.
Войти не вовремя, с подарком, непрезентабельным на вид,
когда луна висит над парком, распространяя гепатит,
как бы окрашивая осень в цвета отёчных гематом:
переступаешь тридцать восемь, как через собственный фантом.
Чужая женщина ложится и смотрит пристально в глаза.
И свет волнующий лучится полупрозрачных штор из-за.
Уже испорченная глянцем, но в самом жертвенном соку.
И замужем за иностранцем из нефтеносного Баку.
Не просит ложку или лишку, не пересаливает щей.
И даже редкую интрижку считает мелочью вещей.
И к ней поэт не дышит ровно, а ровно всё наоборот.
И потому она подробно ему заглядывает в рот.
Ей через гайморову полость передаётся крик души.
В такую пору честь и совесть необычайно хороши.
Одно движение руками: призывно, плавно, влюблено.
Итак, впервые на экране! недостающее звено,
андроид, гоблин, мужычина, суровый промискуитет
из ранних фильмов с Аль-Пачино, сошедший с пачки сигарет
(опустим промо, бренд известен, хвала, короче, Спартаку),
с косыми скулами из жести и колокольчиком в паху.
Вот на него напала рвота, а с полным ртом не говорят:
он сам себе штрафная рота и заградительный отряд.
И у него своя дорога, своё дешёвое вино.
На чувстве долга чувство слога сидит, как жирное пятно.
Опохмеляю всех и сразу, а вдохновляю по звонку.
Одни клюют на эту мазу и доверяют дневнику
такую запись: Я сегодня к поэту в койку забралась.
А что естественно, то модно, и ни к чему взаимосвязь
между стаканом и столичной, между каналом и гребцом,
между коричневым и личным, как между сыном и отцом.
Иные паузу держали, но их, в натуре, загребли.
А мне обидно за державу, за деревянные рубли.
За то, что я признался папе, и папа скалился в усы -
ему во след снимали шляпу, с меня рубаху и трусы.
За обе челюсти на полке, рубцы на сердце и лице.
Ведь, если смерть моя в иголке, иголка - стало быть, в яйце,
яйцо в кукушке, та - в отключке от батарейки и сети...
Зачем работать? было б лучше вдову богатую найти.
Махнуть рукой на всё на свете, но не подмахивать хвостом!
Поэт давно за всё в ответе, на этом свете и на том.
Не так уж сложен крайний случай, как нам его преподнесли.
Живи один, как потрох сучий, как Заратустра и Брюс Ли.
В такую пору смех и слёзы перестают меня душить.
Друзья, велкам на happy birthday, харэ историю вершить.
Максиму Жукову
Я возникаю. Я припух.
Сошёл на станции Подлипки,
где рос тождественский лопух,
а по нему ползли улитки.
И загнивали на корню,
и я их видел и касался,
и сочинял одну фигню,
и только ею занимался.
И я не мог считать до двух.
И здесь, двумя строками выше,
я различал цвета на слух,
но только музыки не слышал.
Я превращался в прах и пух,
в дурман-траву, в дерьмо коровье.
Всего, что движется вокруг,
во мне смешалось поголовье.
Да, я застал стереозвук!
Но проморгал сверхпроводимость.
И, с точки зрения наук,
моя душа освободилась.
И, вымещая ярость пола,
единство слова и числа,
она съедала богомола
и чушь прекрасную несла.
И я не был себе приятель.
Не ждал взаимности от муз.
И мне не нужен был читатель,
чтобы распробовать на вкус.
Ну, а в Подлипках - посиделки,
в басманных ризах - образа...
...и у девиц набухли целки,
и у парней горят глаза.
Я купил тебе фотик, но раньше – телик
для нас, чтоб избежать истерик
по вечерам на тему: "одна в постели",
ибо "Эхо Москвы" на деле
в комнате ловится еле-еле.
Я снимал тебя чаще, чем тех – из Химок
и, пока тебя радовал каждый снимок,
я вытряхивал их имена из sim'ок.
Хотя, по части их ног и спинок,
они дальше ушли от коров и свинок.
...запрещает ходить на рынок,
оказался не слишком пылок.
А одну фотографию сделал отец:
мы и мама, сестра, спаниэль (тогда уже не жилец) –
кто б знал, что и этой семье пиздец.*
...еще был пентуим 133 мГц –
это как много тысяч сердец.**
Или с котом на руках в квартире Дениса Р.,
где ходики поддерживали расшатанный интерьер
с абажуром в стиле сыра ламбер.***
Хотя, в палате весов и мер,
взгляд художника – истовый робеспьер.
На пустых страницах, где жирный пропуск
на ремонт квартиры, поездку в отпуск –
я отстал от жизни на круп и корпус,
т.е. не посетил Европу
и целый глобус.
Ты всегда понимала, что – made in russia
даже снег, и дети похожи на чебурашек,
но ни один не скажет: спасибо, Саша,
что нету краше
мамаши нашей.
На юбилее cross.ru в пивном баре "Вобла",
если ты ещё не забыла об этой шобле.
Ну, а я скажу, выдыхая* – во, бля! –
как там ныне чумазо, обло,
но тебе обычно никто не ровня.
Снимок сделан на фоне настенной фрески
у кабака, поэтому минус резкость –
как сквозь тюль рассматривать занавески,
выходя на местность
при лунном блеске.
Ох, в каком крутило тебя замесе!****
Ты оставила брюки и блузку первой из фотосессий.
Мир, как всегда, оказался тесен:
внутри профессий
не надо песен.
Потому, что я был тебе большим братом,
чем мужем, а это всегда чревато,
но лучше, чем жить на одну зарплату
или время листать обратно
с помощью фотоаппарата.
___________________________________________
*) Мама прожила после операции ещё год. Ей отрезали
три четверти лёгкого. Она рассказала мне случай, как на
соседней кровати в больнице умерла женщина. Ночью.
Утром в палату зашел её сын и уставился на пустую койку.
Огромный такой парень с толстой цепью на шее.
Где мать? – по привычке рявкнул он неизвестно кому.
Все отвели глаза и до него вдруг дошло – где.
Пиздец, – выдохнул* шкаф и грохнулся в обморок, затылком
при падении распахнув дверь. Наверное, при этом взметнулись
от сквозняка белые занавески на окнах. Это было
единственное матерное слово, которое я слышал от мамы.
**) Не стал делать точных расчетов, но по идее нужно
перевести частоту сердцебиений в герцы, типа 80 ударов
в минуту и узнать, сколько человек требуется. Там есть
тонкости, я боялся ошибиться.
***) Сыр ламбер обычно делают шарообразным.
Это жирный сыр со множеством мелких дырок,
словно проеденных молью.
****) Имеется в виду русская сказка "Колобок"
Дикий, совершенно дикий декабрь.
В тройке лидеров, кроме норвежца, немца -
наш мужичок замёрзший бьётся, как абыр, абыр…
Валится снег на землю, как вафельные полотенца.
Пахло бы Русью, если б запахи перемещались
по миру, словно спортсмены с винтовками в чехлах.
Спортсмены — триумфаторы. Любовницы верещали
в их, перестроенных ветром, сплющенных черепах.
Как воспитать мужчину? Какой выбрать способ?
Жестокость распространяется, как холод Арктики.
Седеющие волосы из собственного носа,
закручиваются, как спиральные галактики.
Стреляющему сигарету — здоровья её скурить.
Девочке в городе ОМ — не плакать по вечерам.
Вышедшему в тираж — водки. И, что уж там говорить! -
кокса — тебе, любимая. По самые буфера.
Нежного, дорогая, снежного. Лыжника, хоккеиста.
Последние обеспеченней. У первых стоит всегда.
Сестре же я пожелаю венчурного капиталиста,
а не найдёт такого — пускай вернётся сюда:
В город нашего детства, которого больше нет.
Именно города, ведь юность ещё грядёт -
скажете, слава богу, что тот оставляет след,
кто не стоит на месте, а значит — гребёт, гребёт!
Другу — побольше лени, сердцу — ещё черстветь,
ночью глядеть на небо, может звезда мигнёт.
Если набухли почки, значит придёт медведь,
а если с пустым ведром, значит захочет мёд.
В список моих добродетелей вкрался обидный пункт.
Сказано, что влюблён, только влюблялся зря.
Знаю, что отрывные календари не врут.
Вот уже тридцать первое, кажется, декабря…
2007
Муза- просто красивая женщина"(Ю.Арустамов)
Так дорого первое слово,
что за второе умрёшь.
Быть может, не надо второго,
достаточно третьего слова,
которое вынь-да-положь?
У первого слова привычка
быть рядом со словом вторым.
А с третьим вращаем отмычку
движеньем судьбы роковым.
Нас ждёт круговая порука,
ведёт вековая стезя.
Позволь докричаться до слуха,
если до сердца нельзя.
Вскрывая запретные двери,
становится голос глухим.
И Данте зовёт Алигьери
по имени словом другим.
Я знаю, что остро отточен
свинцовый судьбы карандаш,
поэтому почерк порочен
и шаток, как всякий шантаж.
Взамен наказания злого –
сплетенье его вензелей...
Ведь чем невесомее слово,
тем память о нём тяжелей.
Голосовая версия в mp3
О, зрелость! Трезвые резоны...("Стансы", Э.Крылова)
* * *
Когда бы я раскрыл
Живую связь времён
Я был бы рукокрыл
И не был бы влюблён
Наверно я похож
На большинство мужчин
В моем кармане нож
Скучает без причин
Одним погожим днём
Я думаю о нём
Когда спешу к тебе
С мечтою и огнём
Он мне дает все то
Чего я был лишён
Мы едем с ним в метро
Один из нас смущён
А мысли о тебе
Пугаются его
Мой нож в твоей судьбе
Не значит ничего
Но я разрезан вдоль
И поперёк тобой
Я нож ношу как боль
По улицам с собой
Мой ангел запоёт
Фальшивым тенорком
Когда клинок войдёт
Под сердце целиком
Я стану рукокрыл
И навсегда влюблён
И значит я открыл
Живую связь времён
** начало 90-х **
Ничего весёлого не скажу.
Но и тоски, в которой я нахожусь,
во всяком случае, пока я есть,
был, буду, - не видно здесь.
Здесь вообще ничего не видно.
Одинаково равные доли звука,
как хулиганы, лишают слуха.
Под одеялом жуют повидло.
Теперь я иду к тебе, я
пьян, как учитель танцев,
пуст, словно тюбик от клея.
Ты меня держишь на кончиках пальцев.
Я качаюсь в воздухе, я повис.
От меня не добиться нормальной речи.
Порою кажется, я - карниз,
потому что сверху смотрю на вещи.
Вот твоя рука, вся в изгибах линий.
Вот моя ладонь, изнутри горяча.
Сначала ты таяла, как свеча.
Потом превратилась в иней.
В такое время уже не важно,
кто должен первым остановиться.
Книгу открыв, закрываешь аж на
последней странице.
Мёрзнешь на лавочке на бульваре.
Никто не наигрывает на гитаре.
Везде пустота и ветер.
Есть холод в твоём ответе.
Где-то должен жить мой двойник.
Зябко. Вздыхаю. Вздёргиваю воротник.
Думаю, дело не в двойнике.
А в этом поднятом воротнике.
1990
Мердок мертва. Прочитан Деррида.
Рингтон кишки расплющивает площадь.
Но некому принюхаться следам,
как трюфелей, ищя любви и мощи.
Я шёл пешком. Я шёл на Амстердам –
российский Зевс, я пёр вперёд рогами.
Сомнамбулы, прикованные снам,
как щупальцами двигали ногами.
Картонный град ячеист и слоист.
Под взгляд того, кто вмазан и накурен
ложится холст, слетает "чистый лист"
и заново живёт архитектуре.
Какой сортир музее, где Рембрандт!*
Цветочный торг и малые голландцы...
Сквозь кофешоп, похожий на сервант,
разглядываешь собственные пальцы.
Идёшь по улице, прописанной врачом,
исполненный заряда оптимизма.
Они не чистят ружья кирпичом! –
That isn't personal, just only buissness...
На деньги мэрии прикроют бардаки,
смахнув девиц насиженных матрасов.
Но скажут люди: Вот же – мудаки!
И здесь не обошлось без пидарасов!
У нас каналы прячут под землёй.
Голландцы же любуются плывущим
по ним говном, торгуют коноплёй,
и велики вручают власть имущим.
Мой друг, семью которого я вхож,
советовал приблизиться и сразу
из-под полы (респект за макинтош!)
спустить курок, как выпускают газы.
Мне не впервой надеяться на нож –
и аз воздам, и вени- види- вичи...
Всё потому, что – груб и толстокож,
а мир вокруг а) мрачен б) набычен.
Куда ни плюнь – враждебная среда,
следы уничтожают копрофаги.
Для них дерьмо – привычная еда.
Среди дерьма: гербы, знамёна, флаги.
Пишу говном по мраморной стене:
живи одна, умри в чужой стране.
Заборист план, но истина – в вине:
говну – говна, с говном и на говне.
----------
*Особого внимания требует даже музейный
туалет: там можно увидеть рисунки Рембрандта
на соответствующую тему: женщину, присевшую
в кустах, и мужчину, стоящего в позе,
характерной для этого заведения.
* * *
как ни лягу все не так
холодно и больно
простыни сухой наждак
пересыпан солью
пьяный спал бы на спине
разметавши руки
а жена бы мне минет
делала со скуки
в будний день на левый бок
и обнять бедняжку
гладко выбритый лобок
под ночной рубашкой
в правом дырка для свистка
вся душа наружу
ниже дырку для песка
скоро обнаружу
жизни нет один живот
на него и лягу
вот такой чудак живет
и кропит бумагу
плачет молится молчит
с виду бодр и весел
иногда ещё торчит
из горячих чресел
верит взгляду за окно
как телеэкрану
тьма сквозь оптоволокно
выглядит нирваной
свет из лампочки горит
и глаза слезятся
потому что состоит
человек из мяса
в это верится с трудом
как чертям из ада
впрочем с ними на одном
поле срать не сяду
на диване ждут меня
словно неотложку
и ногами болтовня
и мотнёй немножко
ночь лежит как существо
в облике собаки
принимаю вещество
для несчастных в браке
сон гуляет по углам
как электровеник
всё поделим пополам
кроме снов и денег
* * *
в сумраке категорий
в облаке траекторий
видимо не достоин
сказочных аллегорий
искренних ораторий
дыханье моё простое
сердце моё в простое
сердце моё холостое
видимо не достоин
сердце твоё золотое
в облаках и на море
в ссоре радости горе
вкуса побед викторий
вражеских территорий
видимо не достоин
видимо иллюзорен
видимо не достоин
всё чего удостоен
это сквозных пробоин
пролежней и промоин
всё чего удостоен
но обо мне пустое
это дымит крематорий
это смердит лепрозорий
заброшенных акваторий
тайных лабораторий
видимо не достоин
видимо мораторий
-------
Пока не требуют поэта, пока другие на посту,
я зажигаю сигарету под сенью девушек в цвету.
О, вы, невинные забавы изображавшие не раз,
и вы, тщедушные шалавы на живодёрнях автобаз,
кузины, строящие глазки и капиталы на крови,
и в свитерах широкой вязки подруги нежные мои,
те, у кого была фигура не только ночью, но и днём
и для кого литература всего лишь мёртвый пантеон.
Правы посеявшие мыло, ведь не посеешь – не пожнёшь.
Когда-то всё мне это было не до звезды, а невтерпёж.
И я курю, как неврастеник, и в одинаре поддаю,
и ожидаю понедельник – день денег по календарю.
Вокруг планеты Венера лишь серная кислота...
Тянешь себя за нервы, словно за хвост кота,
Входишь в свою эпоху, как под холодный душ.
Всё те же яйца сбоку: равенство, братство душ.
Рядом хрипят в упряжке прежние времена.
Можно с одной затяжки выдохнуть имена:
Юлия и Людмила – оба моих крыла.
Каждая полюбила, вскормила и предала.
Скучно без водки, право, им задирать подол.
Перехожу на травы, как завещал Ербол.
2
Помню, писал на русском по лбу или по лбу:
Язык – самый сильный мускул, гнущий мою судьбу.
Под волей его железной воет порочный круг:
Господи, безполезно опохмелять пьянчуг!
Выпьешь махровой крови и изойдёшь хандрой.
Это не смерть героя, но и не сам герой.
Всходы на поле зренья тянут к нему вершки.
На ширину деленья, на толщину кишки.
Как говорил Набоков, праздник всегда с тобой.
Стой себе у истоков, а на пути не стой.
3
Тот, кто внезапно умер, скрылся от нищеты
в русской литературе у роковой черты.
Будет о чём кумекать отрокам во кремле.
Место в двадцатом веке – яма в сырой земле.
Между наследных принцев впору копить жирок.
Поэзия это принцип и бедность его пророк.
Ни оправдать затраты, ни получить лендлиз.
Я жаловался бюрократам, но отвечали из
Безумия и безмолвия мёртвых библиотек:
Молнии ломнят волны, а волнии молнят брег...
4
Заболею нах, ибо нех. И тебе напишу в блог.
И однажды пойдёт снег, и, возможно, придёт слог.
Знаешь ведь, что бог – бег. Так беги со всех ног.
Скоротечен твой век, постарайся успеть в срок.
Намываемый из сибирских рек нескончаемый монолог.
Ты зачем, Феофан-грек, хохлому мою уволок?
И один победил всех, а точней – наколоть смог.
Я возьму на себя грех, напишу ещё пару строк:
Я болею за твой успех, но не верю в слепой итог.
И глаза мои смотрят вверх в потолок, в потолок.
Людмиле Колодяжной
по мотивам одного её стихотворения
Сон в объятиях незнакомки.
Ощущения – в новизне.
Завершаются киносъёмки.
Что чужая душа – потёмки,
стало ясно тебе и мне.
Ангел мой – образец печали,
тени века в чертах лица.
Понаехало всякой швали.
В новом времени измельчали
звери, прущие на ловца.
Наша ночь пролетает быстро,
расстаёмся в сухих слезах:
опустевшая, звякнет канистра
бизнес со скоростью мысли
только божьего света искра
продолжает гореть в глазах.
Дни, безмолвные, как пробелы,
в кровь разбитые вечера.
О, бесплодная жизнь богемы!
Мне бы, сердце, твои проблемы.
Мне бы, время, твоё вчера.
В темноте замолкают птицы:
птица Сирин, напой слова...
В дискотеке "кому за тридцать"
Разветвлённые, как грибницы,
ночью тянутся кружева.
Дикий зверь в рукаве таится,
мне его приручить пора:
Вянет роза в тугой петлице.
Дездемоне пора молиться.
ночь стекла на твои ресницы
и вступила в свои права.
PS
Ангел мой с потемневшим ликом.
В крыльях слабость и жар стыда.
Так ничтожные спят с великим –
вобщем, как-то вот так всегда...
***
Человек неадекватен
и не равен сам себе.
Он то жертва, то каратель,
то приятельский предатель,
то отдача при стрельбе.
Скрежет гайки по резьбе,
отраженье в «Новом мире».
Даже если был в тюрьме,
всё равно — в каком мундире
смерть заявится к тебе.
***
Мороженое на ужин, мороженое с утра!
Пожалуйста, не трожь меня морщинами у рта.
Особенно в ненастную сырую дребедень:
ни ляcами, ни ласками не омрачай мой день.
Мне много чего положено, точнее разрешено.
Но семя моё створожено и счастье моё смешно.
Лежат облака под липами, хлипкие облака...
Мы сами себе накликали кислого молока.
Если б не вёсны с зимами, всё масленица коту.
Господи, отрази меня в млечную мерзлоту.
Запахнут влагой и весной
большие города.
Почуй меня, ночуй со мной
хотя бы иногда.
Ты приходи хоть раз в году,
пока сады цветут.
Когда-нибудь, хотя б в одну
из тысячи минут.
О, превращающийся в кровь
в любой из мимикрий! –
и только тот, кого любовь
сжигает изнутри.
Её на тридевять замков
ты тщишься запереть.
А я один узнал закон –
любовь честней, чем смерть.
Я словно порт семи морей,
а ты всегда одна...
Я жду тебя, как кораблей
солёная вода!
Они выходят из портов
и огибают свет –
так я идти с тобой готов
вдвоём по склону лет.
Вдоль разомкнувшихся мостов,
свихнувшихся планет,
от поцелуев и цветов –
туда, где спасу нет...
И где влюблённые живут
хоть дольше, но больней.
В одной из тысячи минут,
в одном из долгих дней.
1
Не ищи оправданий, ожидание для:
меж двумя городами ляжет пухом земля.
Самолёты и пробки, терминалы пусты.
Мы выходим за скобки и сжигаем мосты.
Вместо писем на злобу своему мертвецу
я накручивал глобус, словно хвост жеребцу.
Неевклидова плоскость. Постсоветский ампир.
Ставим точку, как сноску, гиперссылку в Сибирь.
Слепо шарим руками от икры до бедра:
ляжет семенем камень в основанье добра.
2
По российскому ГОСТу в полный рост огребу.
Ни страны, ни погоста не снести на горбу.
Ничего ниоткуда. Никому никогда.
Слева рухляди груда, справа ржа и руда.
Насыпь пустится в осыпь, обнажая пирит
Там, где хвойные сосны возле каменных плит.
Бородатые гномы – как угодно властям –
Разгадали геномы по трухлявым костям.
Пахнет розовой псиной заводной апельсин.
Справа Слава России! Слева старческий сплин.
Уезжаю отсюда – ни туда, ни сюда.
Не лепи мне верблюда из любви и стыда.
3
Под хмельными парами, уносимый во тьму,
отступаю дворами к мертвецу своему.
Ни в Фому, ни в Ерёму – в никого не влюблён.
Я стремился к объёму больше жизни вдвоём.
Говорят, помогает. Но кому помогло?
Где одна, там другая – неизбежное зло.
Мегаполис затянет свой неровный стежок.
И послышится голос: Заглушите движок!
Отпускаю сцепленье. Становлюсь на ручник.
Здравствуй, дедушка Ленин, до свиданья, печник.
Привечаю входящих, но ищу одного.
Мы теперь – в настоящем, а вокруг – никого.
P.S.
Равнобедренный мальчик тупо смотрит в зенит.
Брызнет в красный стаканчик и стаканчик звенит.
Цеце усыпляют масаев – сугроб у крыльца не проссать!
А я говорю: не бросаю, зане не умею бросать...
Расходятся нервного сада, ветвятся господни пути –
Засада, мой ангел, блокада, провал агентурной сети.
Историю вырежут в лицах – жестокую сказку мою.
Любимая, что-то не спится, до ветру пойду отолью.
Под грушу, которая вишня, на гравий, который гранит.
Туда, где хрустит харекришна плодами младых гесперид,
И просто на мёрзлую землю, в сухой подо льдом водоём,
Где голосу разума внемлю, страшась навернуться на нём.
Душа, как боярская шапка, горит благодатным огнём,
А сердца хромая лошадка ахейским ступает конём.
Заныкал пиастры басаев и этим ужасен вдвойне!
Ты девочка в общем простая, поэтому нравишься мне.
Голосовая версия в мр3
В этой войне и в той, как не сойти с ума?
знай, что твоя любовь – это твоя тюрьма.
А.Полонской
1
Не проси обещаний, ведь любовь сохранит
Только сумку с вещами и осадок обид.
Повторенье печали, как возврат в города,
Не давай обещаний никому никогда.
Лучше шторы опустим, чтоб не видеть стыда:
Прежде будущей грусти не грусти никогда.
Мы с тобой расстаёмся, чтобы вновь обрести,
И следы вероломства, как хвостом, замести.
Может к прежнему сроку мне добавят года -
Здесь всегда одиноко, как тебе иногда.
Никогда не исполнить, что судьбой не дано.
Я тебя буду помнить, и глядеть за окно
Сквозь искрящийся воздух в недоступную тьму,
На холодные звёзды, где не жить одному...
2
Только пробуешь воздух, не пытаясь втянуть
Через тонкие ноздри горький запах минут,
Из которых бежим мы, торопясь опоздать
На свиданья к любимым, переставшим нас ждать.
Это крик из неволи обладателя губ
Искривлённых от боли, искорёженных букв.
В колее тесных улиц разойтись не дано.
Вольный ветер, беснуясь, вылетает в окно:
На пути в тёмный город прочищает гортань,
И цепляет за ворот обладателя рта,
Говорящего с ним на одном из арго,
На каком аноним не сказал ничего...
Порой вплывёт звезда в просвет между домами,
Из-за ночных портьер выглядывать «на бис»,—
Захочется во всём плохом признаться маме,
Усесться под окном и выпить антифриз.
Пустить слезу, и кодле местной пьяни
Рассказывать о том, чем обернулась жизнь:
Что прошлое саднит, побитое камнями,
А будущего нет, хоть сразу в гроб ложись.
Нам нравилось, что явь перемежалась снами:
Мы впрыскивали в кровь идеи бунтарей.
Жестокость и любовь — два полюса сознанья,
Питающие нас от разных батарей.
Нам перекрыли вход во все оплоты рая,
Но, чем запретней плод, тем слёзы солоней.
И мы проводим жизнь, как-будто есть вторая
Счастливая звезда, и жители на ней.
Если хочешь знать, то мне нужно только
звать тебя невеличкой, девчонкой, Олькой...
Читать твои письма – всегда без даты,
без подписи – в знак утраты.
К тебе без надежды, без сна, без пульса –
быстрей, чем в груди остывает пуля,
быстрей, чем воздух морозным рано
подчеркнёт прозрачность младого стана –
три слова, которые держат мир:-)
полетят отсюда... куда б? – в эфир!
Что мне будут: разруха, народ, война...
Если от губ вдруг пойдёт волна,
всё равно что в родник ты уронишь камень,
или отпустишь полоску ткани –
на другом конце воссоздаст прилив
этих уст, причудливый мне, извив.
Если хочешь знать... да всё то – слова,
тебе знакомые, и едва ли
захочешь слушать... И ты права.
Даже если в родник ты уронишь камень.
голосовая версия в мр3
Ане Ермаковой
С. Минаков "Как-будто спала пелена..."
Как будто спальня спалена -
спала, спала, и сразу - стала
как неприступная скала,
как примадонна из Ла Скала.
В натуре — спала пелена!
Как прокуратор говорил,
верней, домысливал Булгаков :
(а он умел поставить раком
не только крашеных педрил)
«Бошка болит, зови собаку!
Вокруг предательство и мрак,
музыка — грохот камнепада!
Достала римская эстрада -
продукт, годящийся в кабак,
забава тех, кто носит Prada.
Когда бы тот, кто звук издал,
попался мне в иныя земли -
уж он бы точно - пострадал
в любое время. Сплю ли, ем ли -
таких, как он - в гробу видал.»
А Марк Аврелий от забот
на досках спал, укрывшись шкурой.
Он слепо верил, что народ,
ведомый духом и культурой,
не восстает в голодный год.
Вскричал, сумняшеся: «С вещами
мирите жизнь, рабы — не мы!
Не мы - безвольные мещане,
мы — Рима светлые умы!»
Вскричал и умер. От чумы...
Скажи-ка, дядя, ведь недаром
душа, спалённая пожаром,
от дел мирских удалена?
И тело пахнет скипидаром,
как-будто спальня спалена...
Я бодрствую, а муза мирно спит.
Вхожу в тебя, как в самое простое
животное – бездельник и пиит –
хочу туда, куда входить не стоит.
Такая камасутра в нас сквозит,
что мне предписано спасенья и постоя
в глухом углу, где опыт сухостоя
похерен, но не всеми позабыт.
Большой поэт всегда репатриант
на родину слонов из логова Пегаса.
Презумпция признать его талант
принадлежит когорте пидарасов.
Опишем здесь ранжир воображал:
певец, актёр, портняжка и политик.
А между тем (превед от каторжан),
последний всем весьма суровый критик.
Я пошутил. Сведут меня в тупик
Камю и Сартр, и иже с фраерами.
Любой, прочтя такую уйму книг,
мог запросто жонглировать мирами.
Давнишний друг умней меня в разы,
его совет – пустить под обрезанье
и этот смех, и лживый твой язык,
и прочие обломки подсознанья.
Сижу в мультяшной позе Малыша.
Как старый пень, держу корнями берег.
Куда спешит, куда, стремглав, душа
летит без вдохновения и денег?
Там, за окном, несовершенный вид,
нескладный мир варяга или грека.
Я верю в волосы на теле человека,
зубной протез и пенье аонид!
20 августа 2007
Илюхе
ПЛАН НА ДЕНЬ
Начинается вторник капризный,
резво солнце ползет на рожон, --
словно смерть отделяют от жизни
хирургическим острым ножом.
1. Дочитать офигенную книгу,
2. записать охренительный стиш.
3. Разыскать на бульварах барыгу
и купить чуркестанский гашиш.
не, не так
1. Быть признательным каждому мигу,
2. даже если ты с ней и не спишь...
3. Разыскать на бульварах барыгу
и купить офигенный гашиш.
блин, надрывно как-то
1. Показать эксплуататору фигу,
2. кредиторам -- малиновый шиш.
3. Разыскать на бульварах барыгу
и отнять! офигенный гашиш.
а потом-то чё делать?
А потом прогуляться с друзьями,
развлекать их вот этим стишком.
По Остоженке за соловьями
аж до Парка Культуры -- пешком...
Erzats. Blitskrig. Intima tule.
Оgromny cherny pistolet.
Любовь. Россия. Секс на стуле.
Чернил бумага на столе.
Змеи укус. Пра-паранойя.
Воспоминаний три сестры.
И все такое, как парное –
дыму отечества кресты.
Повремени. Я шел по кругу.
Внутри меня таился Брут,
а я держал его за руку.
Пиар. Малевич. Все умрут.
Я думал: выживут стальные.
Они ж проваливались мгле.
И вместе с ними остальные
лежат холодныя земле.
У них распороты бочины
и, как бетон из арматур,
торчат солидные мужчины
из надувных мускулатур.
Загроможден соплями выход
на волю, в космос, из коня.
Когда я этому привыкну
никто не выйдет из меня.
И полетят, как пули, пчёлы
с водою мертвой и живой.
А мне хотелось кипячёной
хотя бы или дождевой...
(И днём и ночью кот учёный
и рядом пёс сторожевой.)
Сны, узловатые, как ветки
лесного дерева сосна.
Где ты меня из тесной клетки
(что удивительно) спасла.
Назло поэзии, во славу
гремит расплющенная медь.
Татуированное сало.
Аду безумием гореть.
Всего лишь свастика колготок.
Желаний трепет. Слон холма.*
Россия. Тонкая работа
весьма проворного ума.
*Подразумевается рисунок Экзюпери "Удав, проглотивший слона".
Мне болеть на речной барже,
рядом с теремом в стиле фьюжн,
чей фасад лишь слегка завьюжен,
словно женщина в неглиже.
В прошлой жизни, на вираже,
я сочтен был поганым мужем.
А теперь мы совсем не дружим,
сочиняем другой сюжет.
Она пишет в своём ЖЖ:
«...моё сердце полно жемчужин,
золотых на просвет севрюжин,
мяса алого на ноже –
мой кораблик плывёт нагружен.
И, наверно, приплыл уже.»
Я же думаю, что снаружи
морок внутренних миражей.
Рано утром проснусь, простужен,
витаминным гружусь драже.
Я был нужен пока биндюжил
между яйцами Фаберже.
Приезжай сюда, друг П.Ж.!
С каждым днём всё больней и хуже...
Привези мне ножей и ружей,
пару валенок для пыжей –
я шнурки уже отутюжил
и нажарил морских ежей –
на корыте в голландской луже,
под шарфами, как в парандже...
Мозг мой занят плетеньем кружев,
поклонением госпоже.
Я боюсь, что один не сдюжу
в обозначенном типаже.
Затянуть бы узел судьбы потуже
в такелаже и крепеже, –
чем влюбиться в одну и ту же
эту женщину, эту ж...
голосовая версия в мр3
УДИВЛЕНИЕ
О как мне свинопас милы твои изделья
Когда в неточный час я захожу в цветник
Где сочных роз мне дарят ожерелья
Княгиня N. и мальчик-истопник
И я смотрю на мир из хрупкого сосуда
Стараюсь не высвечивать в огромной темноте
Где язычок нашедший область зуда
Крутил пропеллеры и чавкал в наготе
ПОВЕРХ КРЫШ
В изломах черепиц поэзия волны.
Взгляни на абажур, у кружевного края
Увидишь мотылька с обратной стороны,
Как будто из окна летящего трамвая,
Увидишь ягодиц белесую муку,
Зрачки любимой женщины и физию Петрова,
Склоненную к петле на ниточке суровой,
Звоночки дураков и Бога наверху.
ЧИСЛО
Угадай то число что держу в голове
чем дышу и живу все сокрыто в числе
надо рядом стоять чтобы вторить молве
лучше косточкой стать в заварном киселе
чем варить самому дозревающий плод
в этой талой воде в этом темном горшке
посреди немоты мимо черствых длиннот
поселивших число в костеневшей башке
МЕЧТА
Кому-то журавль в небе,
Кому-то в руке синица:
Мечтают о материальном
Словно убогий марксист.
А мне бы просто влюбиться,
Так резко и бесповоротно,
Как поперек дороги
Летит милицейский свист!
ТАК СЛУЧИЛОСЬ
Мне случилось быть и иметь в себе
Заводную пружину, очаг, свисток.
Чтоб, когда свистишь, завывал в трубе
Новой жизни росток.
Без нее нельзя, а иначе, кто б
Вдохновлял меня на шальное слово?
Кто бы пепел во мне разгреб,
Когда я сгорел весною?
Я пока не знаю, зачем очаг.
Почему не печь, наконец – камин?
И зачем росток этой жизни зачат
Если мы все по весне сгорим?
НА ГРАНИЦЕ ВЕТРА
Упав на границе ветра,
Между травой и песком,
Я вслушивался в недра,
Стучащие под виском.
Когда пошатнутся оси,
Земля, как большой акробат,
Тело свое подбросит,
Чтобы свалиться в ад.
А там и репей не безгрешен,
Цветение – это грех.
Я в сердце твоем повешен
Или расстрелян в снег.
Мы тонем в воде болезни,
Не называемой нами.
До боли в глазах, до рези,
До замутнения грани.
Умрем мы, но нам с изнанки
Подсвечивать будут зенки.
Будут за нами самки
Свои волочить коленки.
За мной, полоумный инок!
Закутайся в грязный плащ.
Большие глаза кувшинок
Белы, как обглоданный хрящ.
Не чувствую больше плоти.
Я в ветер упал, кровав.
Не слышу его мелодий,
Не обоняю трав.
НА КРАЮ ОСИН
на краю осин коротать жару
мотыльком опав на траву дерев
и дышать вблизи находя испуг
чем-то большим чем просто грех
с кровью рот открыть в духоте террас
из осколков чаш вынося на свет
как лучом рентгена зажженный газ
васильковую ветвь
ощутить ли тут вдохновенье бань
за щитком в груди стрекотанец вен
как сверчка загнать под пустой диван
тишине в обмен
задирая рубаху с узлов колен
коротать жару на краю осин
с мотыльком как зеркалом этих N
голенастых ног из открытых спин
У НАШИХ НОГ
у наших ног огни кинопроката
сведут чету усталых дикарей
в простую пустоту теней от тополей
где наши дети будут виноваты
и нежные коты свободны от цепей
хотя в цепях могли бы быть нежней
у наших ног где даже псы крылаты
и линии руки одна к другой прижаты
на ржавых лавочках покинутых аллей
заборов и границ отсутствия тепла
куда не залетит ни ветер ни метла
СЕВЕР
как дорог мне север на той стороне
где меда на пальцах не ищут уста
где снега колючего белый кристалл
гремит оживая в моей пятерне
русалкой из погреба с медью монет
навязчивой шалью чей скошенный контур
то замкнут то пылью дворцовою скомкан
в пыльцу возведен и рассмотрен на свет
на севере этом мне нет отраженья
что кроме мерцанья что кроме зеркал
утоплен в качалке дрожанья броженья
на трещинах холода я отыскал
свинцовой пропажи фольги разветвленной
горячего масла слепого свеченья
пружинящей стойкой цветных фотопленок
пересеченья пересеченья
КРОМЕ ЛЮБВИ
птицу завяжем в косынку латыни
в широкие кольца разбитых дорог
где тянутся к солнцу цветы золотые
и полночь вмещает мужчин серебро
минуты потратим на взгляд против ветра
глаза вознесем до двустворчатых мидий
слепящую линию белого света
в надорванном небе увидим увидим
ты будешь гордыней я буду заставой
на склонах отчизны убиты из луков
когда на латыни засвищешь октавы
как гимн виноделов как песни разлуки
ДЕРЕВЬЯ
когда деревья разорвут меня на части
возьми себе хоть что-то от меня
уже к тебе – сейчас – не достучаться
потом во мне деревья отзвучат
и может отпоют вечернею зевотой
жестокой немотой своих сухих ветвей
вступая в хор невиданных животных
промокших коз и ржавых лошадей
и если отпоют – две равных половины
своей любовью заживут во мне
у влаги в облаках открылись пуповины
они пусты – пускай плывут оне
Москва, 1991
Козлиная зима. Зима – на самом деле.
О, где найти души желанной и земной?
Ведь на краю земли, во всем её пределе –
упавший голос мой.
Но я – твой друг. Я нежен и опасен.
Я сделан из другого серебра.
Так вспыхивает плоть на призрачном каркасе
адамова ребра.
И пахнут небеса горелою лучиной,
и этот запах нас уносит с прежних мест.
И женщина плывёт в сознании мужчины
и голосе окрест.
Её волнует шум и времени суженье,
ветшающий дворец былого торжества.
Служение тебе – уже самосожженье,
сверженье божества.
Её хрустальный сон никем не обитаем –
она лежит ничком и грезит наяву.
И кажется – земля вздыхает под бинтами
и шепчет: Я умру...
Вскипает молоко изрезанного снега
и рвётся через край, и мы бежим за ним,
разглядывая кровь сквозь кожу человека
и серебристый дым.
Так светят фонари на воздухе морозном,
и преломляет свет алмаз карандаша
и пишет на снегу: Ложись, я буду поздно –
храни моя душа.
Когда ты вернёшься, всё будет иначе.
Не будет ни мака, ни конопли.
А низкое небо и холод собачий,
и будничный будда отломленный спрячет
фарфоровый пальчик с остатком сопли.
Ничто не любимо – чужбина, что койка
пустая в больничном покое. Займи
вакантное место. Шитьё и закройка,
лекала, знакомые с детства настолько,
что родина пахнет зверьём и костьми.
Твой век-волкодав, переросток-болонка,
которую ты воспитал, приручил –
то выпустит газ, то устами ребенка
расскажет, что счастье – простая заслонка
от нестерпимого жара в печи.
Русь! Ты – горящая бензоколонка,
печень разъяв, не молчи, не молчи...
Теперь все стихи снабжаю голосовыми версиями в мр3
Я пью только чистую воду,
я ем только мясо и хлеб,
и верю в святую свободу –
свободу и солнечный свет.
Январские птицы-колибри
к звезде одинокой спешат.
Слоны на Евфрате и Тибре
заснули в сухих камышах.
Виляют то задом, то боком
стада белоснежных коров, –
а рыбы в ручье неглубоком
молоками бьют комаров.
Следы вифлеемской кометы
лежат на поверхности вод.
Так холодно, так незаметно
за годом сменяется год.
Гляжу я, использую зренье,
и даже во сне – напряжен.
Мне нужно беречь оперенье
для девочек милых и жен.
То ласточка, то вертихвостка,
то с Нила короткий мелок.
То дом из пчелиного воска,
то снова – родной уголок.
Отсюда до Третьего Рима
один должен быть переход –
прозрачная плева, витрина
и розовый куст у ворот.
Когда все об этом узнали
случился служебный роман.
Про всё написали в журнале
"Покупка, продажа, обман".
О, времени жирная муха!
О, случай на Северной ТЭЦ!
Sic transit – халява, пир духа
и сына пославший отец.
Я кончусь внезапно, болея
цингой обладания – всяк
проживший чуть дольше – смелее,
честнее, чем этот пустяк.
В воротах любимого клуба,
в тисках кислородных лекарств –
мне видится мерная убыль
пространства и государств.
Как жженая сохнет вагина –
былинный живет организм.
Не будет ни бога, ни сына –
один мировой сионизм.
Не взгляду поверим, но слуху,
молчанию кротких ягнят.
Так плоть подчиняется духу
когда нелюбимых казнят.
Касательно римского права,
оправдан премьерный показ,–
да здравствует мертвый Варрава,
наверное, лучший из нас.
Теперь все стихи снабжаю голосовыми файлами mp3
Про это стихотворение. Автокомментарий
Так легко погубить тишиной
голос осени, вещий и влажный.
Разве меньше ты любишь с женой
развлекаться, чем с девкой продажной?
Этой осенью нет важных тем
кроме курса газпромовских акций.
Что растут, как тревога – затем,
чтобы ворохом стать ассигнаций.
Нож надежней, он – скромен и мудр,
нож не знает унынья, преграды...
Нож-молитва, проклятие кур,
нож-игрушка, нож-папаненадо.
Так легко тишиной погубить
голос осени, влажный и вещий.
Разве меньше ты будешь любить
заниматься любовью зловещей?
Обратившийся ночью во прах,
горсть которого много дороже,
чем твой детский отчаянный страх
умереть на супружеском ложе
среди осени, в самой вблизи
именинтвоегоднярожденья,
или там – в бесконечной грязи
наказания за преступленья.
Осень скромно сидит за столом
перед теплой слезой винограда.
Разве слово завяжешь узлом
на ветвях Гефсиманского сада?
Только будешь деревья трясти,
с хрипотцой матеря садовода.
Разве женщину можно спасти
красотой увяданья природы?
Теперь снабжаю стихи голосовыми версиями мр3
Н.К.
отрывок
и молясь в пустыне и становясь всё злее
выбрали направленье на мекку твои колени
сказано сгоряча что это уже взросленье
ибо любой неофит принадлежит аллаху
как наша кровь комару а силезия ляху
в общем случае forza! будут посланы на ху..
видишь влекут тебя радужные полукружья
взмахни ракеткой вычерти знак оружья
посылая снаряд в сторону дюжего мужа
это был скарабей или тот кто всегда шустрее
брызни болью с водою поверх траншеи
и головы поплывут как дымчатые мишени
тряхни мигренью чтоб рухнул шатер врага
ощутив всю тяжесть кочующего холма
ты всего лишь начинка всемирного пирога
и недотрога охлаждавший у стен пальцы
посторонись как вскричал бы владеющий шайбой мальцев
мы еще настреляем черных как мух засранцев
так начиналась война ты слышал ее всхлипы
сопливые стражники шли за тобой как за клубком свитер
и миражи размножались как видеоклипы*
было бы странно когда б вместо жаркого лета
плейофф бы настал и ты накрутил буллиты
а я бы набрал ведро быстрых как смерть улиток
(раньше я ездил за вереском поездом в польшу
тополь стоял на въезде в селение но чуть дальше
был уже ряд торговый и шел мелкий дождик
вот где прохлады вдоволь но местным в избытке
шатаясь ли по лесам о новой раздумывать пытке
или в душе мотеля скользя по кафельной плитке
расхаживать важной вороной намыливая конечность
если рот запереть то оттуда не вырвется вечность
я ж интриги искал спасаясь от чуждой мне речи
вставал с лежака и покупал ворох свежих газет
но в каждой военные гроб ставили на лафет
я пил из горла и отправлялся в клозет)
а ты говоришь война а я за бутылкой фанты
раскладываю пасьянс и крашу в зеленый ленты
приобретение жизни в возникновении ренты
груз ушел на восток чтоб затем развернуться на юг
куда стрелки укажут наглаженных брюк
ты сидишь на отшибе и кушаешь мелкий урюк
Козлиная зима. Звериное безделье.
И холодом несёт из-под оконных рам.
Ворочается снег, как женщина в постели
одна по вечерам.
Её волнует шум и времени суженье,
вербальное кино* и мёртвое дитя,
которому она пока еще нужнее
чем девственность, хотя
её короткий сон никем не обитаем.
Не просыпайся, чтоб не сглазить эти "не".
Пространства за окном населены ментами*
с побелкой на спине.
И пахнут небеса горелою лучиной,
и этот запах нас уносит с прежних мест.
И женщина живёт, питаясь мертвечиной -
скоромного не ест.
Вскипает молоко разгневанного снега,
и льётся через край, и мы бежим за ним,
и видим не себя за искренностью бега,
а серебристый дым.
Но я – твой друг. Я нежен и опасен.
Я сделан из другого серебра.*
Так* вспыхивает плоть на призрачном каркасе
адамова ребра.
Так жеребцы хрипят на воздухе морозном,
расчёсывая в кровь свалявшийся большак.
Козлиная зима! Звериная серьёзность.
Ранимая душа.
Елена Бондаренко. Лена + Море
Саша + Море... снимается кинофильм.
Не удержавшись, мокрый упругий мяч
Выпрыгнул, как молодой дельфин,
Из твоих рук. Жёлтый песок горяч,
Как поцелуи после глотка "Jim Bim".
Море + Саша... заброшенный пляж,
Посвистывание ветра в выбеленной щепе.
Ты говоришь, говоришь, входишь в раж,
А я прижимаюсь к твоей щеке...
Водоросли похожи на змей, скинувших камуфляж.
Саша + Море... в сумме дают слона
С китом. Вот где жаркая битва!
Клоками по волнам ярости их слюна.
А бивни слона поблескивают, как бритвы.
Вероятно, что "ты+море" пьяна.
Море + Саша... нежность нужна рукам.
Только на выдохе морем переболеть.
Жовто-блакитный и прочий цветной secam:
коже на солнце медленно не сгореть,
от стыда краснея по пустякам.
Море + Саша... море слепит, как скол
каменной соли в полдень, а ночь — нежна,
и луна, глядящая фиксою воровской
напоминает мне лодку, тебе — южан,
зырящих на старшеклассниц, возвращающихся из школ.
Таргуды, лабуда, таргуды...
Банки-склянки для мертвой воды
Неживой наполняем.
Лабуда, таргуды, лабуда.
Уплывает больная вода.
А куда - мы не знаем.
Нам и незачем знать и, увы,
(ни похмелья, ни травмы с утра)
Нам в душе не утаптывать швы,
Мы с тобой еще те - доктора.
Еще те, ты слыхал, еще те...
Одиноки в своей простоте,
Посмотреть - головастики в луже.
Мы не птицы на птичьих правах,
Не змея о семи головах,
Но мы, в общем, не хуже.
Говорю же: не хуже, но вру.
Это как-бы...но всё - лабуда...
Мы на заднем сидели ряду
на уроках любви и стыда.
Мы уходим в свои таргуды,
Ожидая любви за труды...
Всё равно - ожидаем.
Уезжаем, не зная - куда.
Лабуда прорастёт, лабуда
Лебедой за дощатым сараем.
Интернет это бред, да?
Моя Дуся всегда. Два.
Или две? Но уже три.
Моя Дуся живет внутри
моих строк. Лишь
она курит со мной гашиш,
она лезет в мои слова -
и она, как всегда, права.
Я пишу про неё, но
говорить про нее смешно,
вспоминать про нее грешно,
и любить. Прошло
время оно. Когда качнусь,
возвращаясь из кабака,
одна из дусь
улетит в облака.
Что ж, Дуся - пока.
Это странно : посмотришь на дно,
а в воде рыщут рыбы босые.
И у них под глазами темно,
и у них искривленные выи.
Или сердце изнемогло,
или просто устало, сломалось —
ведь давно уже так не везло,
и давно уже так не смеялось.
А вообще для чего ты жила,
погоняема собственным соком?
Что ли доля твоя тяжела
и пространство твоё одиноко,
или ты напоролась на жизнь
в этом странном раю, где живые
неживым повтыкали ножи,
и их раны болят ножевые?
Чтобы ты продолжала цвести,
чтобы нежилась утром на пляже —
чтобы МИР невозможно спасти
и уже не подскажут,
потому, что мы умерли все,
мы уехали, мы утонули —
навсегда, далеко, насовсем
над собою пространство сомкнули.
Или так, как любимая ма —
сковырнула гнилую болячку
и от боли сходила с ума,
потому и отправилась в спячку.
Мы толпимся, как некогда мрак
под твоими большими глазами,
и слоёные волосы (как
мне уже подсказали)
узкой речки песчаное дно
застелили и нехотя вьются.
Это, вроде, должно быть смешно
только так не смеются.
Если ты поглядишь из воды,
то заметишь по-женски, по-вдовьи,
что на взгляд из твоей темноты
отвечают любовью.
О, не ты, а сама недолга,
недотрога, дурёха в прорехах
непослушную чёлку со лба
прибирала со смехом.
Это странно, а кроме того
даже мне показалось печальным —
ведь чего даже быть не могло
получилось случайно:
головами лежат на земле
длиннохвостые дикие рыбы.
Это странным не кажется мне —
они умерли, вымерли — ибо
у живых появляется сын,
или дочь, или двойня и дале...
И они засыпают носы
кокаином до самых миндалин,
следом горло полощут вином
и едят молодого барашка.
Это только немножко смешно,
но нисколько не страшно.
Ведь сыновняя доля густа
(дочерей выливают с водою)
и уже не снимают с креста,
а косматой трясут бородою.
...ты плывёшь по молочной реке,
ощущая, что бремя — весомо.
И русалки поют вдалеке,
и у рыб голоса, как клаксоны.
15.08.2005
О, господи! зачем ты вынудил меня
единственный псалом писать на злобу дня?
Когда ты приходил проведать населенье,
то выдумал меня, как летоисчисленье.
Ты создал мир, в котором я успел
не только умереть, но заново родиться.
Вот так учителя проглатывают мел.
И свет звезды на землю будет литься.
Так будут бить тревожные часы,
когда до счастья лишь одно мгновенье,
пока не совершилось превращенье
в вино и хлеб из камня и росы.
И я, о господи, потупив долу взор,
как изумлённый горнего свидетель,
у колыбели тщусь и пестую костёр —
и всё вокруг в сиянии и свете.
Прожорливей огня, и чем-вода текуче,
везёт тебе: теперь гуляешь налегке...
Научишь ли меня выглядывать из тучи
и суп из топора варганить в чугунке?
Веди меня, господь, дорогою недлинной
туда, где суета и дел невпроворот.
Я вылеплю любовь из человечьей глины
и душу положу в её красивый рот.
Над бездной бытия, податливой и мягкой,
восходит жизнь моя никчёмной половой.
Ты машешь мне с небес малиновою тряпкой,
и даже, иногда, киваешь головой...
Миром правят любовь и тоска.
А любовь не прочней волоска
и тоска посильнее любви...
Ты сказала: всегда из песка
и слова, и поступки твои.
Я не знаю, что было вкусней:
земляника с оживших полей
или вкус земляники...
Наша кровь лишь немного красней
этой самой клубники.
Забираются в высь облака,
и плывут так, как-будто слегка
покраснеют на синем.
А любовь поджидает, пока
мы в тоске замираем красиво.
Двое в мире, считая старух.
А по небу закатный пастух
гонит стадо на запад.
Мы тогда обернулись на звук.
Надо было -- на запах.
И тоски натекло, что воды.
Хорошо быть живым-молодым
и безбожно счастливым.
А в садах вызревали плоды
и особенно-синие сливы.
И ходила любовь в ковылях.
Васильки в безутешных ролях
головами усердно качали.
Мы тогда забывали о днях
и кричали ночами.
Нам тоска разрывала сердца,
словно хищная рыба - живца
на крючке рыболова...
Ты сказала, что тело пловца
серо-буро-лилово.
Миром правят четыре строки:
в первой мы разожмём кулаки,
во второй затрепещем.
Дураки, говорю, дураки!
Мне от этого легче.
2004
# # #
приходит сырая жизнь
как сладкое мясо
придорожных харчевен
как дороги
липнущие к ногам
эквилибристов безработицы
говоря современным языком
бомбить прохожих
заглядывая им в глаза
самому стать смыслом
собственной жизни
и распиливать виселицы
однажды свести счеты
есть бытие в выси
яркий сноп света
всего дороже
# # #
легко застрелить пушкина
знаешь михайловское то сожгли
а мы вываливаемся из омнибусов
как вода из каторжников
вся россия пьет чай
и читает в газетах некрологи
зачем же быть вагоновожатым
среди декабристов лютых
вот идет сосо джугашвили
и убивает пушкина проходя мимо
# # #
богачам книжки а плебеям зависть
мы умеем узнавать время
по переплетам книг
если кто и боится римлян
только широкие реки
на границах империи
хватит сочинять песни
если латинские знаки
заканчиваются на нас
можно идти в египет
ничто не помешает забыть
путнику свою родину
# # #
s u k a малюта
три дельтаплана увел
на чем ездить
юродивые и те в колясках
а нам горя мало
потому что конец закона
трясут бубенцами
молись марина
каждый поп плотник
как написано
нет праведного
ни одного
все таксисты
блуждающие в поисках
кого бы перевезти
# # #
снег на языке
пылают чернильницы
как нефтяные факелы
дикого побережья
я собираю улиток
с трубы отопления
гении возвращений
стучат в ворота
несите хворост
ночь будет холодная
и последняя
в этом году увидете
дремлющих кулинаров
у порога отечества
на свободе
# # #
гостил у нее в имении
всю ночь простоял на балконе
между землей и небом
два плетеных кресла
и легкий летний столик
на хромой ноге
уехать или стреляться
с десяти шагов
при пьяных секундантах
пусть запомнит стерва
благородную руку
не дрогнет
что сама отвергла
# # #
третья стража сменилась
на орбиту просыпался щебень
мыло было у мамы
мама мыла руки и хохотала
мандельштам мыл гоголя
на заре в гробу как в ванне
к америке неизвестной
плыли три шлюхи
помыкали
христофор христофор
третья стража сменилась
о зизи на зубах
# # #
времена года запаздывают
ты стоишь на перроне
и не можешь зажечь спичку
в метро не курят
после встречи с любимой
напряженно думаешь
не поставить ли точку
................................
в конце
# # #
чья это челюсть
в нижнем ящике
письменного стола
в горизонтах улыбок
чья голова застыла
мраморным яблоком
последний булочник
погиб в трясине
вчерашнего теста
щелкаю замками
и выдвигаю детали
деревянной кобылы
словно пытаюсь
создать что либо
из упрямых вещей
# # #
заворачиваюсь в мокрую простынь
словно ищу вторую кожу
обнаженным мясом
так мой пес с цепью на шее
ослеп от спирта
и ходит пьяный
капелькой пота как мутной линзой
мой мозг прострелен
хочу навылет
впиваюсь в землю и плачу
стоит пошевелиться
и мозг взорвется
# # #
нас меняют мертвые
женщины делают из нас рабов
ничего не хочу говорить
все сказано
АИ 1991
Л.Л.
уезжай, но только возьми с собою
маленькие ножницы — скальп улитки
т.е. то, что назвать любовью
можно запросто, как попытку
карандаш намочить слюною...
ты напишешь, что в этом доме
помнишь? на самой обыкновенной...
то ли улице, то ли - сменили номер
хулиган и мальчишка скверный
если жил, то - наверно, помер...
что никем притворился кто-то
в чужом городе, где каштанов
не сосчитать на подробном фото
где по горло стоишь в тумане
как легавая на болоте
и что в номере печь-голландка
надоедает дотошным воем
и что быт становится кисло-сладким
частным случаем не любови
а привычного беспорядка...
аборигены больны футболом
профессора как один — седые
потихоньку тает клубочек боли
и, возможно, знаешь, еще — гордыни
принесенной домой в подоле
надоедает «что-зря» химичить
нагревать, размешивать - для науки
или попросту - по привычке
повторять: ах, все бабы — суки
а особенно все москвички
............................................
............................................
переступи через память после
завтрака из надоевших фруктов —
в ожиданье чего-то, возле
моря, сведенного к морепродуктам,
что морщат воздух
текущий медленно по направленью
к дому, где ты обитала когда-то
по собственному веленью —
а я буду там, куда ты
вернёшься в конце апреля...
апрель 2004
Кот, конечно, всего домашней,
но иногда ему —
в грозу, к примеру, становится страшно,
как мне одному.
Но я уважаю его за смелость:
за то, как слушает и как ест.
Мне самому стать котом хотелось —
мурлыкать на весь подъезд.
Мур, МУР — говорит соседу.
У соседа — четыре ходки.
Ну как с ним, гадом, вести беседу?
Разве что выпить водки.
Раз так, напьёмся.
Кот до коликов, я — до поллюций.
Кот мог бы выбрать любую ёмкость,
но пьёт из блюдца.
Я бы сказал — лакает.
А вдвоём, это уже — пьянка.
Кот, когда пьёт, икает:
водка и валерьянка.
Кот русак, но знает english
и слушает «Cats». Это здорово!
Как мясо, которое не стибришь
у хорошего повара,
кот обожает музыку.
А я не прочь в этом ему способствовать.
Сижу, глажу его по пузику,
философствую :
брысь, мысли о бегстве в братство
анонимных алкоголиков.
К чему нам такое рабство
и чуждая мяу-риторика?
Живем хорошо и без этого.
Но без женщин — скука.
Что толку на водку сетовать,
с - с у к а.
Котяре тоже — из области воспоминаний.
Раньше он предпочитал брюнеток.
Теперь я уже не знаю —
м.б. нимфеток?
Всего приятней общение с Василисой.
Было. И где ее нынче носит?
Боюсь, что уже доглодали крысы
василисины кости.
Но ему об этом — ни-ни.
Уж лучше кастрировать.
Все равно будет орать целые дни,
онанировать.
Подозреваю, что этот кот
милейший, как написал Овидий,
не знает кто такой Т.С.Элиот,
не знает Кутика и Кальпиди —
и не хочет знать. Да и зачем ему
поэзия в чистом виде?
Всего три дня и стукнет тридцать три...
Иди в п...у, мой добрый нумеролог,
беги скорей промеж берез и ёлок,
и там умри.
Что радует? Наличие зари.
А огорчает? Пыль в пустой квартире.
Держись, Санёк, - все врут календари
об этом мире.
Всё врут...Судьба шагнет с листа,
дополнив невозможность фотоснимка...
Ну вот и ты до возраста Христа
дожил, курилка.
Чего теперь? Вакантные места:
любой вокзал, тюрьма и психбольница.
Но чувствую и, верно, неспроста -
пора жениться.
Пора, пора... Звезда моя, гори!
И день и ночь - одна на небе ясном -
проклятую судьбу благодари
за фигу с маслом...
За крик души, что рвется изнутри
и, как свеча, с шипящим треском гаснет,
за Люсю Л., еще - за тридцать три
мгновенья счастья...
15:43 28.10.2003
Сказать бы. Что?! Внутри исповедален
обычно холодно, и страшно, и темно.
Горит свеча. Дрожащий свет печален.
И что с того? Да, в общем - ничего.
Теперь снабжаю стихи голосовыми версиями в мр3
Пойми, мы очень долго ждём
любовь сильней любови.
Я выпал снегом, а дождём
растёр глаза до крови.
Снег приземлился, тих и бел.
Светло его сверканье.
Всему виною наших тел
земные очертанья.
Всему виною — желтый лист
укрытый льдом от стужи.
Вот снег лежит, кристально чист,
поверх замерзшей лужи.
Не смерть венец, а выпал снег
уже — одушевленный.
Поэт, как снежный человек,
легонечко влюблённый —
невероятен, словно факт
любви сильней любови.
Ему от этого — инфаркт
и зараженье крови.
Пойми, пролившийся дождём
в сырую землю ляжет.
И снег для этого рождён.
Белей, чем пух лебяжий…
Это нечто вроде послесловия к стихотворению «Ангел и Снег».
голосовая версия в мр3
Ты катишься - катись себе, катись...
Косись на снег, в сугробы зарывайся,
хрусти суставами, пиши свои статьи --
все будет хоррошо, не сомневайся.
Ты женщина, ты лижешь языком,
ты ляжешь вдоль, ты лжешь напропалую...
Как холодно. Ты воду с молоком
сворачиваешь сладко в поцелуи.
Ты солидарно нюхаешь цветы.
За запахом навязчиво и больно
цветет зима. У мертвой красоты
такое тонкое разрезанное горло.
И если снег взрыхлили до земли,
его происхождение -- небесно.
Раскрой глаза, попробуй не умри.
Зима закончится, но это неизвестно.
Что думают опухшие кусты?
Какие сны камням наколдовали?
Скорей всего и ноги, и мосты
разведены. И женятся едва ли.
Противен звук железом по стеклу.
Ты женщина, и ты заиндевела.
Чечены обесточили Москву.
Свеча горела...
14.02.04 3:48:39
Хочу законного, а не гражданского,
не богом данного, а по любви.
Сегодня к вечеру куплю шампанского!
Играй, игристое, и душу рви.
Когда же форма над содержанием
начнет главенствовать - тогда пора
сменить пристрастие на обожание
в больших количествах, причем с утра.
Закуска - марево. Жевать трансгенную
сельхозпродукцию не комильфо.
Сменю обыденность на жизнь богемную,
на одиночество, как у Дефо.
Пусть дни короткие, но ночи длинные.
По небу катятся, как облака:
пивные, винные, почти невинные -
в кабак, прозрачные -- из кабака.
Сегодня вечером, как заклинание,
в двойном подпитии скажу "люблю".
И горьким опытом залью желание,
но все желания не утолю.
И, буду искренним, желаю нравиться,
чтоб все по-честному, чтоб по-людски.
Давай поженимся, моя красавица!
Ведь я - не пьяница, я от тоски...
17:09 12.01.2004
теперь снабжаю версиями в мр3 все стихи
Что сказать тебе, друг глумливый? -
Помидоров хочется с солью белой,
баклажанов тушеных в соку, с подливой
жирной свинины, жены дебелой,
с мягкой задницей без целлюлита.
Перечисляю, а вдруг ты тоже,
для себя выбирая нелегкий крест,
ту же кость в поэзии мерно гложешь?
Я ж, от музы требуя только тест-
остерон, берегу его для лолиты.
Как написано в первой книге,
озаглавленной Dubia - я не я,
по холмам вавилонским в хромой квадриге
кочевал всю молодость - на хуя?
Ни квартиры, ни денег нету.
Остепениться с моим размером
проблематично. Хочу сперва,
чтоб воздать всем пиндорам и гомерам,
как по сеньке шапку, найти слова,
а потом уже быть поэтом.
Так, паря над причинным местом,
ясен пень, приходится пену дней
отрясать на землю разящим жестом,
как Св.Георгий, туда где змей
нет-нет да пролезет мимо.
Посему я предан такому слову
что для слуха горнего - шелуха,
пыль, какую ты поднимаешь с пола,
что на вид съедобна, на вкус - суха
и, в итоге, лёгко-воспламенима.
И вообще, херувимам светлым
не ступить на чтимую мною твердь,
где стихов забытых сухие ветви
напоминают то жизнь, то смерть -
паче Пригова и Хвостова.
Все, что сказано - выше веры,
по какой, как следствие, наша речь
вавилона мёртвых болот химера,-
ей назначено мерно течь
мимо сложного и простого.
2001-2003 Москва
ЭЛЕГИЯ: АНГЕЛ И СНЕГ
I
Дети кричат : Зима! Бродского нет давно.
Вдоль городской черты остовы автомобилей.
Снег упал на шоссе. Стал обычным говном.
Мне бы хотелось жить, чтобы меня любили.
Господи, сколько раз ангелу я звонил...
Всё, говорю, звездец. К чёрту на именины!
Видишь, падает снег? Он чернее чернил.
Скоро совсем Новый год, ёлка и мандарины.
На фотоснимке - ты. Любимая навсегда.
Вечность - это любовь, помноженная на чудо.
Видишь падает снег? Это, в прошлом, вода.
Извини, что люблю. Я так больше не буду.
И не думай, что - я. И не думай вообще.
Ангел нас не хранит. Начинается зрелость.
Снег летит снизу вверх. Из привычных вещей
остаётся лишь то, что оставить хотелось.
II
К чёрту мёртвый сезон. Натянув капюшон,
ты похожа на ангела. Если сможешь поверить,
то, наверно, взлетишь. Что уже хорошо.
Ты мечтала летать. Вот возможность проверить.
И порхаешь, как снег... Города в холода
раскрывают объятия тем, кто простынув до дрожи
не поверил, что снег -- это, в прошлом, вода.
Потому, что - зима. Потому, что - не может.
Раньше не было так. Было очень тепло.
Даже если с утра ты вставала на скользкие лыжи,
у тебя под лопаткой горело и, даже - пекло,
а когда ты взрослела, тепло опускалось и ниже.
Ангел в небе летел. И хранил-охранял.
Вспоминая себя, я тебя вспоминаю не дважды,
а единственный раз. И в тепле шерстяных одеял,
и в зелененькой куртке, и в мягком плену трикотажа...
Ты - мой ангел. Прости. Рядом падает снег.
Кроме нас - никого. Местность вроде забытого рая.
Я придумал стихи. Я -- простой человек.
А ты - ангел и свет. Потому, что - другая.
III
Осанна тебе, зима! Ведь ты не так коротка,
чтоб я о тебе забыл. На тело твое молодое -
вижу, падает снег. Жизнь застыла. Пока
снег обратно не станет водою...
15:32 16.12.2003
За сим скрывается потеря
любимых девочек и жен...
Полетом птиц, следами зверя
осенний воздух поражен,
обезображен, разукрашен
и вид с обратной стороны
его и призрачен, и страшен,
как полнолуние луны...
Он не безволен, но подвластен
твоим губам – о, тугодум!
О, листопад червонной масти!
О, бремя времени – фатум!
Все исходящие к любимой
найдут чужие номера –
и подбивающие клинья,
и сильно пьющие с утра...
Проникновение в квартиру
к супруге бывшей за полог
тебе, забросившему лиру
в поросший пылью уголок,
позволит заново начаться,
как новый день начался бы.
И, как говно, слегка качаться
на волнах нежныя судьбы.
Уроды пристального зренья,
вампиры средней полосы!
Колени – клинья. Поколенья,
хмельной хлебнувшие росы.
Взамен имен – собачьи клички,
на месте Библии – Коран.
Ты засыпаешь, по привычке
не погасив телеэкран.
Возникновение в прихожей
друзей для отдыха и сна
тебя не делает моложе...
Все так же кухонька тесна,
наварист борщ, мягка перина
и близок жизненный успех.
Венозной осени картина
изображает свальный грех.
Внутри эротики, бесспорно,
из глубины сибирских руд
проистекает кровь проворно,
пока младенцы срока ждут.
От исступления и злобы
еще не пробовав кричать,
они выходят из утробы
ветра осенние встречать.
Сейчас поникнут занавески,
как перед штормом паруса –
взмахнут ветвями перелески,
в багрец нарядятся леса.
Тебе не хватит вдохновенья
ни умереть, ни даже жить –
и изнутри стихотворенья
морозный сумрак ворошить.
ноябрь 2003
Наверное, это стихотворение будет последним в 2003 году.
Не, не надоело еще сочинять, да и как это может наскучить?
Просто сижу и думаю, куда я в сочельник пойду,
где встречу НГ, и с кем это было бы лучше...
Я знаю ответ и на этот вопрос и даже на предыдущий,
которого еще не задал или просто, возможно, забыл.
Главное, что просто устал от тревожных мыслей. А будет круче.
Буду метаться, спасать свой сыр, пить таблетки от головы...
А пока надо быть красиво. Надо что-то сделать, сказать, успеть.
Есть некие трудности, но я их давно похерил.
И все. Понимаю, что хочется быть рок-зведою, играть на гитаре там, петь,
материться со сцены, давать автографы. Я раньше верил,
что это возможно. В итоге понял, что нет ни голоса, ни слуха.
Но они играют на гитарах, чтобы нравиться девкам.
Можно изобразить, как дрожит звучок, словно жирная муха
возникает в пространстве, потом вращается бельевая верёвка,
а затем вступают пустые кастрюли и сковородка.
Только не разбивайте в реале ни рюмку, ни там стаканчик,
чтобы изобразить как звучат тарелки. Булькает водка,
это солист рыгнул. Ещё есть различия: если заплачет мальчик,
то басовые ноты выдадут его с потрохами. Так бас-гитара
ведет за собой весь оркестр. А кто видел, чтоб Маяковский плакал?
Померли все. А это было, когда он ломился к своей гетере,
т.е. Лиле Б., а муж её просто поставил раком
и пялил так, что она визжала, как дикая свинка.
И я бы заплакал. Но зачем ты sука лезешь к замужней даме?
Я понимаю, что все объяснимо, что эта картинка
несет отпечаток паскудства, что вверх ногами
переворачиваются все мои представления о жизни взрослых.
Но я то хочу быть рок-звездой, чтоб всё было по-барабану.
Хочу быть как дети. И чтоб до успеха, и, особенно, после,
этого не забыть. И еще, чтобы не рифмовать странный-сраный.
Пожалуй, это все, что я за долгие годы понял в поэзии русской.
А чего обманывать, когда нет слуха и голоса, и сам лысый.
Так и сижу над буквами, пытаясь усушкой, утруской
их собрать в некую форму, чтоб скрыть полное отсутствие еще и мыслей.
О, как я плавно подошел к своей главной идее.
Я ведь могу сочинять тексты песен, тем самым влиять
на рок-культуру, как Маргарита Пушкина. Чем тупее
песня, тем круче успех - для успеха это надо понять.
И я понимаю. Помню сегодня, когда читал сотовый телефон,
(пейджер свое отыграл) много думал еще и о бардах.
Когда наконец-то закончится эпопея, или там марафон
со строительством дворца авторской песни, что в общем-то — правда,
как вчера утверждал Городницкий* меж спетых им песен,
типа Лужок обещал и все будет тип-топ, дошколята —
я бы бросил туда бутыль с зажигательной смесью,
а восставший из ада Высоцкий кричал : Нет, ребята
все не так, все не так, ребята — с пожарным брандспойтом в руках.
Нож, конечно, надёжней, но где потом отмываться от крови?
Да и жалко людей, ведь у всех есть семья не за страх,
а от полной, счастливой, наивной, и точно любови.
Вот такой Новый год. Все смотрите, насколько уродлив поэт.
Но ведь пальцы, вживленные в кожу на голове не оставить без перстня!
И тогда из кармана я высыплю пригоршню мелких победных монет
и отдам переплавить. Но это — отдельная пестня...
«Часть Вторая»
Все вранье, все вранье, ведь прошлое так и не стало последним...
Ещё я допёр, что мужик этот вовсе не Городницкий,
как всегда я напутал (напукал?), теперь сижу бледный,
ай-я-яй, человека подставил, тупица!
Тот, красивый брюнет, однозначно всеобще-известный.
Городницкий же тоже известный нисколько не меньше.
Только у этого волосы пали на плечи, как ветви
ивы плакучей. Городницкий же схож с членом ЦК А.Я.Пельше.*
Вот вы спросите: Саша, откуда берется этот словесный понос?
Я же сам не пойму, просто приступ болезни какой-то с похмелья.
Графомания? Нет. И не грипп. Наркомания? Сложный вопрос.
О! Опять пролетел ангелок в разукрашенных перьях.
Типа, ты, я всегда сочиняю стихи чтобы люди хвалили меня.
Я стараюсь, тружусь – получается, вроде, красиво.
А любви не стыжусь. Пастернак был похож на коня.
Я же - пиво люблю, как люблю, как люблю это пивное диво!
Алкоголик т.е. И меня самого удивляет моя эта.. как-бы моя откровенность.
Потому, что я - вру. Я безбожно и даже чуток изощрённо
обвожу вокруг пальца любивших меня. Ведь я – сама бедность,
меня бабы не любят, сабаки кусают, и бьют пацаны из района.
Стрекозёл. Мудашвили фамилья моя. Про урода написано выше.
Много лет я мечтаю найти кошелёк полный всяческих денег.
Для чего? Чтобы стать суперстар, чтобы в лучших вертепах Парижа
доживать свои дни. Чтоб никто не запаривал разной там хренью.
А пока - лишь стихи, и, как ты говорил, одиночество в комнате тухлой.
Сочиняю чуток. Ну, и , кроме того, в особый напряг не вхожу.
Вот Карсавин Сергей взял ножовку и ею старуху
распилил пополам! Наливай, я ещё не такое скажу:
Люди любятся ночь напролёт, утверждая, что дети – отрада,
уезжают в Египт – о прохладе базары вести.
Я же им отвечаю: нет не отвечу, мне нафиг не надо.
Я хочу похудеть, стать врачом и ребёнка спасти!
_____________
*Это был Олег Митяев
Съедая даль, как пепел папиросу,
взгляд возвращает пустоту дорог,
восставленную к небу с перекосом
от темноты, летящей из-под ног
с упрямством разгоняемого зверя
и тяжестью сдвигаемых бровей,
как-будто шевелится в карамели
завязнувший случайно муравей.
Покуда зренье взгляд раскрепощает
до степени извечной белизны,
такую тьму зрачок стоймя вращает
и тащится от этой крутизны,
что продвигаясь под телекинезом
закрытого пространства, изнутри
он грудь мою взрезает стеклорезом
и рушит кровяные пузыри.
Из ямы чревоточины на древе
познания вселенских скоростей,
чем отдаленней, тем быстрее
выхватывает сердце из костей,-
способное дышать, и биться, биться! -
в летучей оболочке облаков,
и пятнами пронзительного ситца
укутывать парящих дураков,
не знающих ни зависти, ни грусти,
и потому поющих о судьбе
такого же сакрального искусства,
повернутого задницей к себе,
как образ из космического ряда -
вертящаяся черная дыра;
пока темно, во мне растет прохлада
и мрамор осыпается с бедра.
Но человек, короче - просто "че" -
из света элетрического сварен,
он вязнет в воспаленном сургуче
и благодати этой благодарен;
а потому, не пробуя пешком
добраться до источника наитий,
он по дороге ходит нагишом
туда, где вы, читатель мой, стоите...
Я твой безумец, твой мерзавец,
Твоих поступков инвалид.
От горя сердце замерзает,
А чуть согреть его — болит.
Хоть ненавидь меня, но помни.
Стихи и письма все сожги.
Я словно раб в каменоломне,
Так тяжелы мои шаги.
Я жив, но скоро помираю.
Приди ко гробу моему.
Я буду мертв, когда узнаю,
Что никогда я не умру.
Читатель всех не прочитает
Стихов моих — я не писал.
Мне только бездны не хватает,
Где птиц и кошек голоса, —
Куда свели меня чужие
И ненавистные слова,
И где лицо твое живыми
Губами мог я целовать.
********94
версия в мр3
Кто мог бы оставаться дураком
и собирать в стихотворенья строчки,
еще не раз пойдет порожняком
из точки сна до запятой и точки;
чтоб заглушить позывы к топору
или перу, что собственно на воле -
одна херня, чтоб было по утру
куда уйти от предрассветной боли,
расширить угол зрения, а не
свернуть с горизонтали безвозвратно
и, взглядом спотыкаясь в полусне,
заставить циркулировать обратно
чужую кровь, макнув в нее перо
враги с друзьями делаются наги,
лица отсыревающий картон
всплывает из серебряной бумаги
как поплавок, ушедший в глубину
не памяти, а внутреннего жженья,
ныряет в набежавшую волну,
сопротивляясь силе отчужденья,
и тот, кто сам себя заведомо убил,
рискнув соревноваться с чикатило,
и гвоздь в нутро поэзии забил,
а всем сказал, что так оно и было,-
плетется по несжатой полосе
растущих как сорняк воспоминаний,
пытаясь рефлексировать как все,
но натыкаясь на лежачий камень,
и, падая со стоном, он плывет,
и загребает воздух не губами,
а жабрами раскрывшихся пустот -
они мешают говорить словами, -
(в словах была бы соль, но он
при жизни пережевывал сахар)
теперь его безрукий махаон
разматывает внутренности праха,
а по сему - смывает карандаш, -
"исправленному верить", но не сильно,-
похоже, почерк - некий антураж
двух рук, переходящих в крылья
не потому, а вобщем вопреки
еще теням, вполоборота зрящим,
вибрациям, стекающим с руки,
как будто приоткрыли кран горячий
и воды хлынули в другие этажи, -
не плоть отягощает человека,
а лишнее, о чем предположить
нельзя никак без смеха,
а смех без тела - лишнее, зато
потребует присутствия причины,
как женщина в мужчине молодом
не признает отсутствия мужчины,
(о, этих рифм нелепая игра! -
сжимающая горло стихопроза -
смерть не коса, скорее кочерга,
скорее.., но обычно слишком поздно)
и речь не начинается легко
пока слова лежат в анабиозе,
свернувшись как на кухне молоко,
а иногда совсем в нелепой позе,-
но и они произносимы ртом,
без разницы - картаво или плавно -
сначала с нежностью, потом
еще раз, но уже с заглавной,
согласной переменчиво звучать, -
чего терять, когда судьба большая! -
(пишу "звучать", а чувствую "зачать")
покуда сны присниться не мешают
другому сну, в каком еще готов
и бормотать и прослезиться,-
поэзия, которая - темница ,
любовь, которая любовь...
