Мам,
Бог перекраивает мир.
Я сижу в этом городе — он нелеп.
А всё же хорошо, что не дожил
То поёт, то жужжит
Не встанешь, не окликнешь:"Подожди"...
В монастыре моей души
Святое теплится кадило
У верной спутницы с косой...
Ведь было -
мальчуган босой
Бутылки бил себе под ноги;
Катились, вздрагивали дроги,
Качали и со страшной силой,
Хрустя стеклом, бросались вниз...
Мы разгадали твой каприз,
Судьба, мы предсказали жребий
По тени обожжённых лиц:
На финише вираж последний
Просить о праведном суде,
Корить неправедно разруху,
И, целясь глазом или ухом,
Подозревать, что мир в беде.
Не оттого ли наши кони
Несут по высохшей земле?
И нет пристанища, нет сна,
Нет знака, что грядёт весна
И влагу льёт под каждый корень...
Пахнет ладаном ирис. В наряде сиреневом
Всё мерещатся юности лёгкость и стать.
Кто шепнул, будто ритмы диктуются временем,
И поэтому сложно что-либо менять?
Что за странное счастье свиданий кладбищенских
На окраине, слева от главных ворот?
Здесь сегодня какой-то котенок неистово:
"Мама, мама", - пропавшую кошку зовёт.
Ты не жди, что вернется, не верь, что откликнется
Из-за гор ледяных, из-за синих морей
Материнским теплом, пряным ладаном ирисов,
Эхом смеха и гомона старых друзей
Детство наше лихое, пролитое прошлое,
Неоконченных дел позабытая кладь.
"Время, время," - как этот котенок заброшенный,
Жизнь мяучит в стремлении век обогнать...
Зарастают травою все входы и выходы,
Обходные дороги, прямые пути.
Не поймёшь, кем ты был - сыном или родителем,
Прежде чем к заключительной точке прийти.
Не поймёшь, что тут истина, что под сомнением;
Где кроится история, где - лоскуты.
Пахнет ладаном ирис в наряде сиреневом,
Увядая, не спрячет своей наготы.
Человечий удел - золотыми лепнинами
Украшать швы и шрамы фасадов своих.
Людям свойственно новыми хвастать витринами,
Не смущаясь, что старое портится в них.
Я выступаю против вас,
На высохший песок ложилась тень,
Восток разменивал последнюю монету,
Ты вспомнил, что сегодня ясный день
К засушливому лету.
И, ловко вынув из моих волос
Столетние серебряные нити,
Связал слова, а ветер их унёс-
Летите...
И по песчинкам сонный муравей
Карабкался, подламывая ножки,
И ты спешил, и нужно было мне
Ещё немножко
Побыть. Погибший лист календаря
Сложить фонариком, сменив пропавший
Когда-то навигатор у меня,
У заплутавшей...
Пожалуй, отрадно, Боже,
Бродить по Твоей земле,
Приветствовать непохожих,
Идущих навстречу мне,
Не требующих анкету,
Способных увидеть суть –
Надломленного поэта
Достаточно подтолкнуть...
Суконной тоске ноябрьской
Гнилой сорок первый год,
Откуда-то снова такса
Заплаты мои дерёт,
И небо немое крестит
Мне темя скупым дождём,
А я человечьи песни
Собачьим несу путём.
По чёрной листве опавшей,
По норам в сырой траве
Шныряю, а настоящей
Не чую тропы к Тебе...
Пожалуй, печально, Боже,
Блуждать по Твоей земле,
Приветствовать осторожно
Идущих навстречу мне.
Заглядывать в лисьи лица,
Вбирая чужую суть
С опасностью подавиться,
Открывшись кому-нибудь...
Всё повторится:
Лягушачий хохот,
И озеро,
И облака над ним,
Нависшие, как брови атамана
Над синевой его бездонных глаз...
Всё повторится...
И костры в туманах,
И нежный шёпот в предрассветный час.
И тот же голос скажет мне:
Родная, ты прежде в моих мыслях родилась,
Не торопись -
Ведь мы ещё не знаем,
Куда уходит лучшее от нас...
Помедленней.
Всё повторится снова.
И озеро,
И синь,
И облака...
И каждое несказанное слово
На кромке губ,
И тёплая рука
Моей щеки нечаянно коснётся...
И я стряхну, как стряхивают блох,
С ног бренное --
И в сердце отзовётся
Невидимый, но ощутимый
Бог.
Воздух во Льгове сиз –
Нынче зима вразрез
С версией населенья.
То по перилам – вниз,
То по ступеням – вверх
Жизненное движенье.
Не узнавая нас,
Школа танцует вальс
Вечера выпускного.
Что-то попало в глаз...
Заперты двери в класс?
Мы опоздали, Вова...
Мы не застали тех –
Веривших в наш успех
И в чистоту ступеней.
Лучше бы выпал снег...
Жизнь заменяет бег
Ползаньем на коленях.
Школа танцует вальс,
Не замечая нас,
Учеников усталых.
День за окном погас —
Господи, этот час
Кажется слишком малым.
Школьный корабль во тьму
Падает. Никому
Не разгадать пророчеств.
И не зажечь луну.
Знать, суждено сквозь мглу
Ехать домой – в страну
Доблестных одиночеств...
Мне бреют голову бредовые коты
С улыбкой Моны Лизы.
А я высиживаю яйца суеты,
Истерики, каприза.
Толкаю монотонно цель вперед,
Свой календарь лелея.
А за окном весну цветеньем рвёт,
И крутятся аллеи,
Как лопасти у мельницы пустой,
И зеленью сквозь окна
Над голою моею головой
Плывут потоком...
Обыденно несушкою слепой
Всю жизнь гнездиться
Привыкла. Тяжело над всей страной
Лететь Жар-птицей...
А вспыхнет хвост в весенней синеве,
Молчи – ни слова.
Пусть посыпает пеплом посильней
Бритоголовых.
Я разучилась проходить сквозь стены.
Нет – ты напрасно думал, будто мой
Трепещет в небе золотистый змей.
Сошла к нулю способности своей.
Сошла на ноль:
Заколотила окна и на двери
Повесила замок...
А ты? Никак опять в своей манере –
Не в меру одинок?
До блеска полируется броня:
С утра — слегка,
Старательно к обеду.
Нет – ты ошибся снова, не моя
Под деревом собака,
А соседа.
Мои собаки вымерли за то,
Что отучились проходить сквозь стены...
Ты перепутал – не моё пальто
Со сцены ломит цену.
К чему пальто? Весенняя жара,
И если б я могла – рванула в чащу!
Ты обознался, мы не виделись вчера...
Звони ещё.
Мой голос в трубке? – Настоящий.
Поведу тебя,
полусонного,
путешествием утомлённого,
но влюблённого,
в мою стойкость влюблённого...
Ждёшь меня.
Пока орошу горло -
попрошу голос...
Ждёшь.
Думаешь:
последняя ночь здесь.
В Питере дождь - не дождь,
морось...
Увлеку тебя
дворами,
дворцами,
улицами,
огней круговертью.
Тебя, пленённого
площадями,
лошадями,
куполами,
бюстами,
торсами,
мостами,
сводами,
водами,
волей,
любовью,
смертью...
В дом, где трагически оборвалась...
Там кафе. На углу.
В стужу, жару, ненастье
подают, знаешь ли ты?
Свечу.
Веришь ли ты?
На счастье.
С полки томик Есенина
просит – очнись, участвуй,
обозначай число.
Ты проснулся?
Ты загадал страницу?
Открываю –
на ней только
лица,
лица,
я хриплю –
подожди, тут одни портреты:
сёстры, мать и далее – круг поэта...
Головой кручу – загадай не эту...
Начинай с шестьдесят третьей.
Здесь в июне греметь фестивалю,
Сейчас – апрель
Я сижу дожевываю не спеша...
Нет назойливых комаров,
На кой тебе эта трель?
Словно старую сбив мозоль,
Скулит душа.
Только тишина и солнце...
И сосен сок,
Да какая-то пара птиц.
Скачут по ветвям
И свистят:
Человек в суете своей одинок,
Выбрось мертвые планы в воду –
Пожалуй к нам!
А поди ж –
В затылке гудят
Миллионы струн –
В трансформаторной будке так
Яростно воет ток:
Не влезай – убьёт!
Я не лезу,
не лезу –
жду...
Не вникая особо, когда
Истекает срок...
Только тишина и солнце...
На холодном крыльце, подложив под себя телогрейку,
Восседает мой брат, как на троне сияющий царь.
В золотой сковородке, снимая пушистую пенку,
Солнце плавит и льёт над округой небесный янтарь.
На коленях царя согревается мокрая кошка
И мурлычет, пуская по горлу кошачий покой,
И, по коже её пробегая, янтарные блошки,
Точно капельки меда, слипаются между собой.
У царя на лице расцветают янтарные звезды:
На носу, на щеках и немножко на царском челе.
Царь хохочет (хотя по обычаю должен быть грозным),
И летит его смех за ворота, по грешной земле...
В бороде у царя прячет солнце янтарные нити –
Морщит нос, щурит глаз ослепляющий солнечный свет.
Приходите к царю и просите, чего захотите!
Он богатый и щедрый – ему девяти еще нет.
Пленил меня ноябрь болезненной дремотой
И руки запустил в прозрачную росу.
Я пьесы, не своей, прописываю ноты
И в сердце пустоту по-прежнему несу:
Отец мой отыскал неверную дорогу,
Рубаху променяв на выкройку пальто.
Встречаю этот путь у своего порога,
Случится ли шагнуть?.. когда-нибудь... потом...
И, жизни проиграв весёлость молодую,
Не в силах совладать с морозом на висках,
Решить - соблазн велик, попробую другую,
Довольно мне скрипеть в ржавеющих тисках.
Но явится ноябрь... мучительный и строгий,
Указывая мне на возраст и покой...
Всегда веди домой – взываю я к дороге,
Неведомой своей, немыслимой чужой...
Улыбается детством румяный закат.
В старом городе вечер, и нет электричества.
Я иду по знакомой дороге. Назад.
Я считаю шаги, позабыв о количестве
Желтоглазых огней
На ней.
В трёх шагах от меня пьяный столбик ворот.
Обручальный лоскут от него на калиточку
не наброшен. Холщовой судьбы оборот
Начинался узлом – обрывается ниточкой
Беспокойных ночей
И дней…
Через тридцать шагов отыщу свой приют.
И, взлетев на крыльцо, я метнусь кобылицею
Сквозь огонь пустоты – здесь уже не живут…
Но хозяйским клеймом всюду выжжены лица
(и на коже моей?)
Людей.
Слишком рано за мной заколочена дверь.
Через ветхую кровлю струится сияние…
В торжестве сожалений морщины потерь,
В перехлёстах вины безголосо воззвание:
Светом правды Твоей
Согрей…
Седовласая старуха
Чешет на ветру глаза.
Через двор – в баранье ухо
Свищет ветер.
Рассказать,
Мол,
Бараний век недолог,
Хочет.
Но весьма упрям:
То ногами затопочет,
То заблеет что есть мочи,
И не слушает баран.
А пока все ждут соседа:
В оцинкованных тазах
Отражаются победно
Со времен живого деда
Живодерня и тесак…
Старика суров кулак!
Померещился старухе -
Казнь вершат чужие руки,
Свежей плоти жаждут мухи:
Не налижутся никак.
Мне все кажется, ты, опуская ресницы,
Улетаешь в сокрытые прошлым края.
Там встречают тебя две свободные птицы:
Беззаботное Детство и Юность моя.
Не спеши, не пытайся сюда возвратиться,
Посмотри, как там я, какова Стрекоза?
В конопушках лицо, в рыжеватых ресницах,
Точно это твои, голубые глаза…
Я однажды с тобой поделилась душою:
Ты – мой детский восторг и живая мечта,
Мы играем, поём, сочиняем и спорим –
Мы творим свой мирок на отрезе холста.
Дождь пойдет – не беда,
Не расклеится дружба:
Мы бесстрашны вдвоем – пусть бормочет гроза!
Я бегу марафон по вскипающим лужам,
Ты вдогонку молчишь.
«Не бросай, Стрекоза…»
Говорят, будто времени вы неподвластны,
Вы бездушны – но я не поверю словам.
Вы, как люди, без теплых объятий – несчастны,
Без наивности детской не выстоять вам.
Вот и кажется мне, постарела ты все же,
Хоть тебя опекает дочурка моя.
Не печалься, родная, случается – тоже
Я летаю в сокрытые прошлым края…
За окном простуженная юность
Моет руки дождевой водой…
Ты зачем опять ко мне вернулась?
Постучалась раннею весной,
Позвала на птичью перекличку,
Поманила солнечным теплом.
Я – седая. Только по привычке
За тобой скакала босиком…
Отражались в лужах синеоких
Стаи долгожданных телеграмм
От друзей любимых и далеких:
"Как дела, старушка? Как ты там?"
И на все один ответ –
жи-ва-я.
Раздаю почтовых голубей
Пожилым прохожим, ожидая
Новой встречи с юностью моей.
Старушки собирались в мир иной –
не каялись и не молились Богу,
и, мысленно предчувствуя дорогу,
нам говорили, что идут домой.
Старушки уходили – по ночам.
Наутро возвращались молодыми,
теперь казалось – больше рядом с ними
нет места эскулапам-палачам.
Из вытертых больничных простыней
кроили разноцветные одежды,
в них воскресали девичьи надежды
ромашковых и васильковых дней...
Старушки молодые в облаках
парили, небу распахнув объятья –
и распускались призрачные платья
ромашками в кладбищенских венках.
Старушки уходили…
Невыплаканных слёз
Полночная реальность -
Багровое лицо
В дрожащей темноте...
Куда исчезли те,
с кем искренне смеялись?
Распяты суетой
На жизненном кресте.
Прости меня, Господь -
Так хочется забыться,
Запутавшись в словах,
Возделывать тоску,
До тяжести в плечах,
До боли в пояснице
Пахать…
То на одном,
То на другом боку.
Я родом из крестьян –
Задерживаюсь в поле.
В надежде утаить
Посев от подлецов
Окрест своих земель
Я забиваю колья
И прячу в борозде
Багровое лицо.
Я осень чую носом и душой…
Предчувствую звучание печали
В полуденных мотивах и в молчании
Ночные чаепития с тобой…
Мы раньше не смотрели на часы,
Не примеряли незавидной доли,
Мы будущего всходы не пололи,
И прошлое не клали на весы.
Счастливый выбор легок был и скор,
Когда сбивались на пути прицелы –
Мы доверяли игрокам умелым,
Боролись честно, без обид и ссор.
Ни с кем не расставались, не простив,
К друзьям не заходили на минуту…
По-прежнему быть нужными кому-то –
Наш самый важный жизненный мотив.
Я ухожу —
Я остаюсь.
И пусть мой путь на Земле незаметен.
Так же страдаю, все так же смеюсь
Я — в моих детях.
В дерзком прищуре мальчишеских глаз,
В самом неловком движении тела,
В хитросплетении сказанных фраз
Вдруг появляюсь – случайно, несмело...
Кто распознает незримую нить?
Через столетье, в другом поколении
Верю - должно обязательно жить
В каждом потомке мое вдохновение.
Ты приснилась такой молодой –
Золотистое тело в крупинках песка.
Я опять безнадежно болею тобой,
И мучительно нежность сжимает в тисках.
Взгляд кошачий наивно игрив
И обманчива мягкость подушечек лап.
За собою однажды тебя поманив,
Просыпаюсь – хозяин и преданный раб.
Мы с тобою так ярко зажглись -
Мы с тобою внезапно сгорели дотла!
Но теперь нам особенно сдержанно жизнь
Возвращает крупинки былого тепла.
Ты – другая приляжешь у ног,
Как тигрица за двадцать секунд до прыжка.
Почему же я раньше заметить не смог
Золотые песчинки на белых клыках...
Солдат поэтический в рваном ботинке
с оттиском «Браво!» на правой ноге.
Рот перекошен в седьмом поединке,
выбиты зубы в последней войне –
в той же войне полруки и полсердца
были потеряны в честном бою...
В честном бою и
в седьмом поединке
слишком просторно стало в строю...
Что же ты стелешь на белую скатерть
красные полосы старых наград?
Ты побежден – ничего не исправить,
не развернуть своё время назад,
не извиниться за прошлые драки,
не переделать успех в неуспех –
ты был страшнее голодной собаки –
ты перекусывал глотки у всех,
что же ты стелешь?
Никто не посмеет
расцеловать перекошенный рот.
Без сожалений уже не сумеешь выйти на битву
и вывести взвод
тех рядовых,
что держали твой строй –
маршировали прямыми ногами
в одном направлении,
рядом с тобой.
Что ты там стелешь?
Никто не посмеет
поцеловать перекошенный рот.
Ты в этой жизни уже не успеешь выйти на битву...
Вывести взвод...
Проснулись звуки.
Вспоротая ветром
немая ночь взметнулась –
закровила...
Синели
руки...
Корчась, метр за метром
сползла по переломанным перилам
на свет...
Чтобы публично умереть.
Он шел.
Засунув в мокрые карманы
от холода потеющие пальцы,
расплескивая белые туманы,
заглядывая в слезные канальцы
разбуженных полуоткрытых век,
шел тот –
кого восторженно встречали
бродяжьи пасти,
обнажая кости
больной, забытой,
вспоротой,
вчерашней любимой,
окровавленной,
молчащей,
на смену
человеку –
человек.
За окном сверкает город разноцветными огоньками, и одиноко становится темноте… И все самое печальное отодвигается куда-то на край к горизонту.
Бывали ночи, когда не было ни огней, ни города. За окном слышался треск кузнечиков, изредка глухим стуком нарушало спокойствие упавшее яблоко. Казался привычным внезапный отдаленный грохот поездов, лишь легкое покачивание кончиков листьев комнатных растений заставляло подумать о вибрации этого, на первый взгляд застывшего, пространства полумрачной комнаты.
В такие моменты хотелось вспомнить что-нибудь хорошее и очень давнее, чтобы оно, соприкоснувшись с этой колеблющейся реальностью, слилось с ней и осталось навеки в этой комнате, а время пусть идет дальше... Пусть нанизывает на свою нить, словно бусины, родные и неродные лица, которые не последним, а лучшим отпечатком остаются в памяти...
Твоя память разбудит в этой комнате то хорошее забытое, что немедленно встанет перед глазами, будто никогда не уходило от тебя. Ты ненадолго ощутишь себя самим собой. Быть может, впервые за долгие годы...
Сейчас же ты увидишь себя возле печки в теплой ночной сорочке. Твои ступни сначала пятками, а, когда немного привыкнут – и целиком, разомлеют и порозовеют в тазике с горячей горчичной водой. Руки согреет кружка с теплым чаем из малиновых веток, а сердце – умиротворенное тиканье «ходиков»...
После, вдоволь напившись и нагревшись до испарины на лбу и заалевших щек, ты пройдешь в свою спальню, мягко ступая ногами в шерстяных носках по дощатым крашеным половицам. Бабушка будет ожидать тебя за письменным столом, приготовив шашки. Десять партий подряд в тишине при свете настольной лампы. Десять партий в «уголки». Так – каждый день, до твоего полного выздоровления.
Приятно сидеть, передвигать шашки, продумывая следующий ход, меняя с каждой новой партией цвет фигур; прислушиваться, как шлепает шашка через шашку, присматривать за ползающими по доске тенями, наблюдать за движением тяжелого бабушкиного тела.
Бабушкины руки пахнут корицей. Хоть твой заложенный нос и не может почувствовать этот запах, ты его воображаешь, потому что сегодня она пекла пироги – твои любимые с маком, с рисом и яйцами, с вишнями и особенно много плюшек с корицей. Морщинистые натруженные руки с огрубевшей кожей и твердыми ногтями дрожат от старости или от какой-то старческой болезни, от нее же временами трясется бабушкина голова, отрицая все на свете. Ты замечаешь, что несколько слабеньких редких волос выбились из маленького пучка и свесились бабушке на лицо. А лицо – контурная карта ее жизни...
Она как будто бы всю жизнь была бабушкой, думаешь ты. Ее контурная карта очень подробна – множество четких глубоких линий пересекаются с тонкими и мелкими штрихами. Высохшие выцветшие озера глаз. Выгоревшие бледные холмики губ. Расчерченная пустыня. Тебе кажется, что какие-то люди нарочно поделили ее между собой. Где-то твоя линия...
Бабушка смеется, когда ты отказываешься спать и просишь одиннадцатую партию. Она проводит шершавой ладонью по твоему лбу, отодвигая прилипшие к нему волосы. Целует, но не уходит, пока не подоткнет одеяло со всех сторон и не убедится, что ты подложил свои ладошки под щечку. «Спокойной ночи. Спать до полночи, а после полночи кирпичи ворочать.» Засыпая, ты все пытаешься понять смысл этой фразы. Ни сегодня ночью, ни после тебе не придется ворочать кирпичи...
Утром Ромка скажет, что наступила самая настоящая весна! Это время для вашей игры в «клёпушки». Кто-то из ребят уже подыскал биту, кто-то со знание дела вырезал «клёп» – смешной маленький деревянный брусочек, похожий на небрежно заточенный с обеих сторон толстенький короткий карандашик.
Твоей задачей станет начертить мелом квадрат. Ты весь в нетерпении – тротуар около дома почти высох и готов принять на себя роль игрового поля. Но дорога еще не просохла. Машины колесами превратили ее в грязное месиво. По нему не раз придется прыгать в погоне за «клёпушком». Пара испачканных ботинок, пара синяков, пара разбытых стекол – за это обязательно попадет. Если «клёпух» угодит обратно в квадрат, и выпадет ноль – вдвойне обидно. Случится и поспорить с кем-нибудь из-за количества очков – но ни за что не захочется останавливать игру ...
Ты берешь мел и рассматриваешь тротуар. Асфальту на нем уже много лет, по нему прошли сотни сотен ног, от старости он сильно потрескался. Ромка помогает тебе найти местечко для квадрата и говорит, что асфальт с темными от влаги трещинами похож на контурную карту, которую вы только вчера раскрашивали. Ромке хотелось бы взять цветные мелки, чтобы на вашем тротуаре нарисовать острова, горы, моря, реки, озера...
И ты снова возвращаешься мыслями назад. В свое настоящее.
За окном все так же сверкает город и где-то вдалеке слышится звук серены, похоже, «Скорой». Слишком часто в последнее время...
Полумрак твоей комнаты совсем не похож на полумрак той комнаты, за окном которой нет города. И огней нет. Комнаты, у которой теперь нет тебя...
Я – шок,
Затерявшийся в жизни кричащей.
Я – ваш неформат.
Я – раненный в спину, но я настоящий
Немой акробат.
Я падал,
Измученный сложностью трюка –
Зевающий зал,
Разинув глаза и подставив мне руки,
Впервые молчал.
Те доли секунды –
В полжизни длиною –
Я тихо летел.
Но зритель увидеть не мог подо мною
Арену из тел –
Мозаику
Лбов, подбородков, запястий...
Как в тетрисе дней –
В толпе я искал свое место, отчасти
Созвучное с ней.
Изгиб лошадиной шеи,
изгиб лебединой шеи –
изгиб человеческой жизни
на графиках передвижений
в моменты пересечений
решимости и сомнений.
«Ну, хватит!» –
шепну тебе я.
– Довольно! –
своей ладонью
разглажу твои морщины,
расправлю твои седины,
расчищу дорогу в мир
по лучшим его изгибам:
по шеям – по лошадиным,
по шеям – по лебединым,
по шеям великих судеб,
вперед, мой босой кумир!
А я унывать не стану,
а я горевать не стану,
но думать не перестану –
что ж нет у тебя сапог?
Ты в кровь растерзаешь ноги,
ты их разобьешь в дороге,
истопчешь мозоли в боли...
Но скажешь:
– Спасибо,
Бог,
за шеи людей любимых
изящнее лошадиных,
прелестнее лебединых.
Дороже изгибов всех
стремлений и увлечений,
полетов и наслаждений –
лаская любимой шею,
серебряный слышать смех.
Ты шутишь, спина моя,
Ты не хандришь.
Тебя мне не знать –
мы с тобою ночами
так ловко взмывали
над спинами крыш,
и зоркие звезды следили за нами.
Ты так изгибалась
под стоны антенн!
Ты так извивалась
под возгласы стен,
под лунным лучом –
кренделем, калачом!
Как – в страсти, спина,
ты была горяча –
и в поте вскипали скупые надежды!
Как в приступе гнева –
рубила с плеча,
дурные слова
без ножа,
без меча,
на спинах людских
раздирая одежды!
Была ты упругая, точно струна
под тяжестью пальцев жестокого мира –
ты спорила с ним,
но теперь холодна,
предательски лижешь изъяны и дыры
в своих позвонках...
Посмотри, в облаках
сегодня играет другая
спина.
Открываешь окно, чтобы в доме звучала синица –
ее песня весенняя до наступленья весны.
Пробуждая меня –
монотонно поют половицы –
это ты
пробираешься сквозь мои тайные сны.
Ты опять
разбудил меня днем – день не видел рассвета.
День пророчил весну – за окном танцевал снегопад.
Ты
пророчил весну – а весна догоняла планету,
и в последнем рывке не ждала возвращенья назад.
Это я
невпопад говорила на первом свиданьи –
запиналась, краснея, в смущении пряча глаза.
Свежим вихрем врывалась весна -
и кружилось сознанье,
и звенело в ушах долгожданное...
Ты мне сказал...
Ты
сказал,
что, наверное, это то самое...
Мне бы
еще раз насладиться пожаром обветренных губ...
Нашей первой весны
нашим первым безоблачным небом...
Снова я
на плите забываю вскипающий суп...
Как же странно
для женщины в теплом домашнем халате
от бумажной тоски на холодной бетонной стене
засыпать у плиты...
И мечтать
об оранжевом платье,
о наивных свиданьях,
о страстно-зовущей весне...
Как обычно
для женщины
день проживать без рассвета,
пересоленный взгляд без конца
окунать в снегопад,
обретая себя,
обреченно брести за планетой,
опасаясь на миг...
невзначай...
обернуться...
назад...
В Закарпатской песне незнакомой
есть свои особые мотивы
для души –
как приближенье к дому...
Помнишь, в косах длинных
в желтых ивах
путались смущенные слова...
Сыплет снег в поселке говорливом.
Тишиной помазаны уста
старых елей –
где-то дома ивы
спят...
И спит тропинка до моста
к заводи речной.
Расправив руки,
напрягая тело для полета,
Встрепенусь
от мысли – может кто-то
ждет меня беспечную домой?..
Бродишь, моя юность в желтых ивах,
в Закарпатских песенных мотивах
Украинской песенной тоской,
Плачешь, моя юность в Русских ивах,
В Закарпатских песенных мотивах
Украинской песенной слезой...
Темный дом мой глазами окошек
Жадно в сердце вонзается мне...
По тропе обескровленных кошек
Я крадусь к окаянной луне.
Сквозь когтистые кисти растений
Пролегает опасный маршрут.
Я ползу — но охотник не дремлет —
Он искусно скрывается тут...
Мне бы взгляд обескровленной кошки
Распознать в паутине ветвей,
Где на этой кошачьей дорожке
Притаился с ружьем лиходей,
Ожидая, когда в истощеньи
Его жертва сама упадет...
Мне бы только кошачье уменье!
Мне бы только кошачий полет!
Мне бы только кошачье уменье
В тишине издавать тишину —
Без опаски и без промедленья
Я могла бы взлететь на луну,
Созерцая, как в лунном сияньи
Серебрятся кошачьи хвосты,
Забывая земные желанья,
И свои неземные мечты...
Ковров осеннних прелая шершавость,
тяжелых мыслей рваный листопад
рождают безнадежную усталость —
так девяносто лет тому назад
твоя усталость, прадед, зарождалась.
Ни опыта, ни мудрости, но груз —
ни сил, ни сна, ни веры, что в могилу
еще не время...
Сердце
утомило
тянуть унылый монотонный блюз,
гнетущий и переходящий в лень
и тесноту души... Но,
к сожаленью,
мой прадед,
ты в четвертом поколеньи
не можешь противостоять себе.
Ты все слабее — все короче век
моих забот. Я приближаю старость —
лелею и кормлю свою усталость,
сгибая спину, замедляя бег...
А ты не называл ее... Хотя
и принято давать младенцу имя.
Родное равнодушное дитя
не плачет, не смеется. Но
шутя...
поигрывает рифмами моими.
Моя жизнь приблизилась к периоду, когда хочется снова стать восемнадцатилетним. Не из-за недовольства собой или нынешней жизнью. Нет, моя жизнь ничем не отличается от иных, весьма благополучных, достигших моего рубежа. Я говорю «моего», потому что связываю с ним как многое пережитое, так и многое осознанное мною.
Будучи восемнадцатилетним, я тоже чувствовал себя вполне сознательным и уже достаточно понимающим. Время вписывает меня в разные свои промежутки, но я не изменяюсь, я постоянен.
Я всегда что-то любил, а что-то отрицал. В детстве я обожал поезд, но не мог смириться с потребностью взрослых в алкоголе. Сейчас я ненавижу поезд, но не представляю себя без алкоголя. Не помню, в какой момент произошла перестановка. Я словно переступил с одной ступени на другую, но это все тот же я.
Мой грохочущий поезд везет сегодняшнего меня так же, как возил когда-то меня восемнадцатилетнего. Стук его колес навязчив, уныл и бесконечен. Пассажиры мною основательно изучены, их лица и характеры повторяются.
Женщины. Одна или несколько. Мои женщины всегда в моем поезде, в моем вагоне. Чем более непредсказуемы они, тем интереснее наблюдать за ними, пытаясь в их облике, в поведении и манерах отгадать их жизнь и возраст.
Сегодня, глядя на эту, непохожую на большинство сверстниц, несомненно, юную, но уже обремененную женщину, мне захотелось вернуться на несколько моих ступеней назад. Мой взгляд, подогреваемый любопытством, точно взгляд опытного художника, изучил каждую мельчайшую деталь ее образа, каждую складочку ее одежды, каждую светотень, каждую новорожденную морщинку на ее незрелом лице. Он осмотрел всех, кто вместе с ней, и всех, кто просто рядом. Ни одна ниточка, ни один лучик, ведущие к женщине не ускользнули от него. Наверное, чрезмерно неучтиво так «пялится» на женщин (тем более, в их особом положении). Но те, кто был с ней и кто просто рядом, тоже не могли наглядеться на нее.
Среди тех, кто был просто рядом, были пассажиры еще более невоспитанные, нежели я, и еще более влюбленные в алкоголь. Зачастую подобные пассажиры не имеют ни билета, ни цвета, ни возраста.
Сегодня, глядя на другую, непохожую на большинство сверстниц, не имеющую возраста ( где-то за гранью зрелости, но до грани старости), несомненно, юную, но уже не обремененную, женщину, мне еще сильнее захотелось вернуться на несколько ступеней назад. Если в случае с первой женщиной это сделало бы меня уязвимым перед совершенством то вторая на восемнадцатилетней ступени осталась бы незамеченной.
Потому-то и дорог для меня тот возраст, в котором только красота имела вес. Все казалось празднично-ярким, мрачное отсекалось и проходило мимо. Мой поезд был ритмично настроен и все, кто был со мной и кто просто рядом, имели совершенный вид.
Сегодняшний поезд подъезжал к очередной станции, на которой совершенная женщина и все, кто был с ней собирались сходить. Я мысленно прощался с ними и с надеждой еще когда-либо встретиться.
Молодая женщина уже направлялась к выходу, когда женщина без возраста вскочила с места и схватила ее за шею, задела бусы, нить лопнула, и бусины градом посыпались к ногам пассажиров. В совершенных глазах совершенной женщины вспыхнул испуг с искрами недоумения, как и во взглядах всех тех, кто был с ней и просто рядом. Она попыталась оттолкнуть обидчицу, но та не успокаивалась и, повиснув на руке совершенной женщины, впилась зубами в ее совершенную кожу...
Не помню, как я оказался на платформе. Вероятно, в эту самую секунду мне исполнилось сорок восемь...
Мне посылает жизнь воспоминанья
в старинных письмах,
в черно-белых фото,
в забытых фразах
и в полузабытом твоем лице.
Я ухожу отсюда, и сознанье
мое не здесь,
а на бумаге - в нотах
твоих стихов
и робком поцелуе
твоем в конце
письма. Я перечитываю снова...
Слова бесценны...
Только отчего же
мне кажется,
что я не адресат -
другая. То она была готова
ночей не спать...
До хрипоты,
до дрожи,
до исступленья
звать
тебя назад...
А я? Я убегала от признаний
от сожалений,
от переживаний,
от страха сделать
шаг.
Но мне не избежать воспоминаний...
Напрасно зарываюсь
от посланий
в заботах
и житейских мелочах.
Вздрогнет апрель -
говорливые птицы
утро стозвоньем
взорвут за окном..
Робкие тени-
усталые жрицы
ночи спешат
на последний паром.
Он уплывает в страну сновидений
к нам
беконечно могучим,
смешным,
к нам
безупречным,
крылатым,
беспечным,
к вечно живущим
и вечно живым.
Дрогнут ресницы -
мучительно взору
снять с поседевшей мечты
кисею...
В косы плетутся о том разговоры,
в косы плетутся обиды, укоры,
в косы плетутся семейные ссоры,
косы плетут,
покидая семью...
Пальцы дрожат,
но отрезаны дерзко
думы тяжелые
долгих дорог...
Глядя назад,
не измерить отрезка.
Не сосчитать
всех потерь и тревог,
всех неисполненных необещаний,
всех непрощений и всех непрощаний,
всех унижений и всех ожиданий...
Славному веку -
бесславный итог.
Рыжею.
Солнце красит в рыжий
прохожих, парки и дома.
Ржавеют беговые лыжи -
им жаль, что кончилась зима,
что нет на фоне белоснежном
той свежевыжженной лыжни,
которой долго и прилежно
в тетрадь безбрежную они
свою фамилию писали -
горячий лыжникам привет!
До ядовито-синей дали
их ядовито-синий след.
Рыжею.
Ярче и спелее
мой город. Солнце золотит -
и тротуары, и аллеи,
и даже траурный гранит,
и наших стариков седины
на рыжий поменяли цвет,
и мой оранжевый мужчина
купил оранжевый букет.
Нальется город рыжим соком,
журча, вздыхая и звеня -
мужчина апельсиноокий
Рыжуней назовет меня...
У меня на ладони -
дорога домой
по скрипящему снегу
к поющим полам
и свистящей печи.
Осторожно в ночи
оживали старинные колокола.
Пробуждались и образы
прожитых лет...
Не окно -
из ажурных узоров
стена -
я стучу,
я шепчу,
я молю о тебе,
Тишина...
Не унять топот мыслей
у теплой печи,
у горящей свечи
неуместны слова -
я мечтаю
услышать Младенца в ночи.
Замолчи ты, шальная моя голова!
Чем тебя успокоить
и как уберечь
от напрасных терзаний
и призрачных грез?
Ни узоры,
ни лица,
ни дом и ни печь...
Тишина и Спасение наше -
Христос.
Одинокая женщина
Смотрит в окно
На мелькающих птиц и прохожих…
Не грустит от того,
Что молчит телефон –
Это так на него похоже…
Вот старинный мотив,
Разрезающий грудь
С миллионами шрамов на коже,
Не дающий вздохнуть –
Ей бы только чуть-чуть,
На немножечко стать моложе…
Одинокая...
Женщина смотрит в окно
На тебя,
На меня,
На машины,
Одинокая женщина не от того,
Что она потеряла мужчину.
Одиночество женщина видит ...
Не в том,
Что ей не с кем делить свой ужин,
И постель не делить, и потом...
Потом,
Ей не нужен никто, не нужен...
Одинокая женщина
Видит в окне
Не привычное жизни движенье,
А усталый свой взгляд -
На холодном стекле
Двух печальных огней
Отраженье...
- Ничего, Вова, в жизни хорошего нет...- с тяжелым вздохом закончила свой длительный монолог соседка Галя.
Я промолчал. Мне зачем-то вспомнилось то давнее лето. Телый вечер, друзья, собравшиеся вокруг моего нового мотоцикла, и она... Моя старая знакомая Тамара сидела на крыльце и, это было так трогательно, стригла ногти.
Я тогда сказал Валерке, что подойду к ней. Он засмеялся:
- Смотри, зарежет ножницами.
Никто не знал, какая она была, Тамарка, никто не знал, чего от нее ожидать. Но я пошел. Мысль о новом мотоцикле будоражила мое воображение и мне не терпелось похвастаться своим умением управлять мото-зверем.
Тамара увидела меня около ворот и смущенно спрятала за спиной ножницы и пилочки, я сделал вид, что не заметил. Поздоровался - она ласково улыбнулась.
Ах, лето! Это особенная пора для девчонок — они полны романтических надежд, желаний, они рисуют в своих головках бог знает что, но это и самое подходящее время для нас в роли романтических героев. Тамарка была миленькая, черноволосая и курносая. Тамарка была особенная. Я нерешительно подошел к ней, спросил, как дела. Мы давно не виделись, примерно, год. Мне показалось, она обрадовалась. Она игриво посматривала на меня и весело болтала, словно мы только вчера расстались.
И тогда я осмелился... Я решился пригласить ее покататься на моем новом мотоцикле! А она задала вопрос, который поставил меня в тупик...Я ведь даже не ожидал, что Тамарка согласится! А она спросила, куда мы поедем... Куда? Не долго думая, я сказал, что поедем на озеро смотреть закат.
До заката мы не успели... Горизонт проглотил солнце раньше, чем мы приехали к озеру: мы катались по улицам, оставляя шлейф пыли за собой , ветер трепал наши волосы; мы катались вдоль лесных просек; мы катались по полям, птицы взмывали вверх от ворчания моего новенького мотоцикла. Но не от этого ликовало мое сердце, не от этого пекло где-то в животе, а от того, как она прижималась ко мне - прижималась всем своим телом, своей маленькой горячей девичьей грудью, и я ощущал ее дыхание, или мне казалось( может быть мне просто казалось),что я ощущаю ее дыхание...
Сначала мы остановились на окраине поля, засеянного горохом и овсом... Я достал сигареты дрожащей рукой. Тамарка попросила угостить ее сигаретой. Я удивился. Ох, эта Тамарка, она была полна сюрпризов! Мы стояли около разгорячившегося мотоцикла, растрепанные и довольные, и молча курили. Потом Тамарка бегала по полю и искала стручки гороха, ей было весело, она заливисто хохотала, а я все смотрел и смотрел на нее и все думал, почему в прошлом году я целовал ее только один раз? Почему я не был с ней рядом, с ней, такой забавной, такой наивной и такой теплой...
Мы приехали на озеро, а над ним уже растянулся звездный шатер, откуда-то из деревни неподалеку волнами доносились голоса, смех и песни. С наступлением тишины мне хотелось вслушиваться в ее дыхание, в ритм ее сердца. Она стояла рядом и смотрела на звезды и на зеркальное полотно озера. Камыш таинственно шуршал... Я обнял Тамару. Она не оттолкнула меня, а наоборот прижалась, руки ее были холодны то ли от ночной прохлады, то ли от волнения... Я не удержался и поцеловал ее — она ответила — я жадно впился в ее губы... Я целовал ее, я задыхался от страсти, от чувств, от желания навсегда запомнить этот вкус, этот запах... Я прижимал ее к себе сильнее и сильнее, я целовал ее шею, ее грудь... Она дышала громко и глубоко, руками касалась моей головы, трогала мое лицо, глаза, лоб, волосы...
- Томочка... Киска моя... - нет, нет, нет, одна нелепая фраза! Тамарка вздрогнула, остановилась и отодвинулась от меня, еще и еще... Она поправила рубашку, пригладила непослушные локоны и, отвернувшись, прошептала:
- Пора домой...
Я не стал возражать. Я завел мотоцикл и мы уехали.
И когда Галка сказала, что в жизни нет ничего хорошего, я почему-то вспомнил то ликование сердца, то умиление, которое вызывала Тамара, я вспомнил, как тогда при свете высоких звезд Тамара казалась мне родной, но не была моей.
- Мы сами уродуем все хорошее в жизни, - сказал я Галке. Галя пожала плечами — она не поняла меня, я попрощался и побрел домой. Перед глазами все маячил образ Тамары, такой близкой и такой далекой.
Он был Старый Художник. Он жил у моря, безупречно владел кистью и труд Его был бесценен.
Он был Старый Художник. Но всю долгую жизнь Ему хотелось быть кем-то другим. Водить группы туристов в горы, вдохновенно читать стихи или пронзительно играть на саксофоне. Единственным Его другом и благодарным слушателем оставался такой же старый пес. Пес был терпелив и спокоен - в награду получал щедрое угощение.
Он был Старый Художник. Глаза Его были наивны и лучисты, и в них отражалось море. То самое, прозрачное, голубое с зеленоватым оттенком и пенистым прибоем море, к которому вы так стремитесь из года в год, но которое Он едва ли замечал.
По утрам море шептало и бросалось к Его ногам. Надоедливым треском галька заглушала речь, только пес прислушивался. В моменты, когда Старик молчал, довольно улыбаясь, пес понимал - Он любуется Своим мастерством: бросско и талантливо выполненными буквами «М» и «Ж».
Он был Художник...
Подыскивая подходящий узор для будущей Машкиной кофты, в глубине старого серванта мы откопали черный поцарапанный дипломат. Щелкнули блестящими замочками, а в нем – огромная кипа бабушкиных сокровищ - вырезок, сохранившихся с давних времен.
- Сколько всего! - воскликнул Егор и начал вместе с нами перебирать желто-коричневые газетные и блеклые журнальные странички.
- Отдай, Ваня, дай сюда!
Ванюша, увлеченно сопел, рвал и жевал обрывки страниц. Федя помогал Егору раскладывать бумажки по комнате, попутно рассматривая замысловатые картинки, схемы, выкройки.
- Что это, мам? Де-лег…лег… - приставал Егор, пытаясь прочитать советские лозунги и заголовки.
- Подожди… Вот, Маш, смотри! Или эту?
Там было все – от рецептов консервации до модных причесок и одежды, от шитья и вязания до педагогических советов родителям! Мы, словно дети, увлеченно шелестели клочками далекого и не очень далекого прошлого.
Из бокового кармана дипломата Маша достала тетради. Наши школьные тетрадки! И прописи! Смущенно смотрели со страниц неуверенные буквы. Егор заинтересовался.
- Мама, - спросил он, глядя в тетрадь, - а у тебя двойки были?
Откуда-то выпал блокнотик с такими же неуклюжими буковками.
- Ой, ребят, надо же! – удивилась я неожиданной находке.
В этом блокноте было стихотворение. Я начала читать.
Ходил однажды на охоту папа мой
Вернувшись он с охоты той домой
Рассказывал как по полям ходил
Да по лесам дремучим как бродил
И рассказал он мне один рассказ
Про много-много заячьих проказ
Там где заброшенные есть дома
Он шел да на следы на заячьи набрел
Но вот Пчела собака папина вперед прошла
И зайца там хорошего нашла
Ну она его гоняла
А что делать с ним не знала
Папа тут ружье достал
Он стрелял да не попал
Там где заброшены дома
Есть лисичкина нора
Пчелка зайчика погнАла
В ту нору его загнАла
Заяц хитрый очень был
Из норы не выходил
Из норы его мой папа выгонял
Но как выгнать из норы зайчишку он не знал
Мамочка, слышишь, весна за окном –
Ветер торопится высушить слезы.
Мама, давай посидим перед сном?
Жалко, что поздно –
Полночь стучится в открытую дверь.
Кот Котофей лижет мокрые лапы,
Глупый… А скоро наступит апрель –
Выгоним папу…
Помнишь, любили бродить под дождем
И говорили, рыдая, о Боге?
Нас предавали – но мы не свернем
С нашей дороги…
Только куда приведет этот путь?
Раньше мне жизнь представлялась иною...
Мама, ещё хоть немного побудь
Рядом со мною.
Обручальное кольцо Валентины Ивановны и Николая Тихоновича блестящее и серебристое, точно новенькое, лишь внутренняя поверхность слегка вытерта до желтизны. В центральной части кольца простенько и наивно выгравировано имя «Валя», с левой стороны – имя «Коля», с правой стороны – год…
Прожили Валя и Коля долгую жизнь. Называли друг друга «Роднуля». Кушали из одной тарелки. Мылись в одной воде, вытирались одним полотенцем. Были одним целым. И кольцо – Одно на Двоих.
Потеряли Валя и Коля своих «Галчат». Первая Галочка родилась и умерла под Саратовом в военное время. Вторая, долгожданная, радовала маму и папу тоже недолго – скончалась от менингита. Бог возместил потерю сыновьями – Серёженькой и Вовочкой. Поздними и любимыми.
Умерли Валя и Коля почти в один день – не могли они друг без друга. В этот день не было рядом любимых сыновей, посланных Богом в утешение…
Похоронили Валю и Колю рядом с Галчонком. На могиле – памятник – Один на Двоих, как и это обручальное кольцо, блестящее и серебристое, точно новенькое…
Глупая память,
голову белят мелом
руки любимых.
Ночь, зачарованная зимнею сказкой, близилась к своей середине. За окном где-то в темноте простучал последний трамвай, и, как будто вторя стуку его колес, тикали старинные настенные часы. Когда-то давно они гордо отбивали каждый час, глядя с высоты блестящим черным лаком. Сейчас пожелтевший циферблат с затертыми цифрами стеснялся своего старческого вида, а механизм, боясь стряхнуть с себя многолетние слои пыли, хрипло щелкал пружинами и медленно переводил стрелки.
В тихой комнатушке царили тепло и уют. Казалось, все в ней существует своей, отдельной от мира, жизнью. Светильник, телевизор, платяной шкаф, в котором хранилось множество ненужных вещей, этажерка с книгами и кипой журналов, ухоженные живые цветы, несколько картин неизвестного художника, четыре стула, обтянутые потертым бархатом – все это и многое другое помещалось в ней.
Главной достопримечательностью был небольшой дубовый стол, за ним коротала долгие зимние вечера хозяйка, пожилая женщина, Вера Ивановна. В этот вечер, закутавшись в теплую шаль, ежеминутно поправляя на переносице большие неудобные очки, Вера Ивановна изучала свой любимый альбом с фотографиями. Низко склонив голову, она долго всматривалась в лица, а потом в задумчивости нерешительно переворачивала страницу. Перед глазами проносилась вся жизнь, оставляя в них следы безвозвратности ушедших дней.
Иногда ее брови сдвигались или удивленно вздымались, она отводила взгляд, поднимала голову, думала, после поправляла очки и снова окуналась в прошлое. Могла ли она раньше предположить, что забудет имена тех, с кем рядом была долгие годы?
Наверное, от жестокости того же времени потускнели черно-белые фотокарточки, потрепались их края… Но пожилая дама знала, что там, на последних страницах, светятся счастьем и яркими красками фотографии с изображениями ее внука, племянницы, дочери… Только в окружении этих людей она не чувствовала себя одинокой.
Жизнь Веры Ивановны не была такой тихой и спокойной, как сейчас. Судьба, словно бурная река, бросала из одного потока в другой. То это были дни счастья и смелых приключений, то – дни горя и тоски. Как ни старалась она стереть из памяти все плохое, а оставить хорошее, и то и другое имело право на существование в уставшем сердце.
Вера Ивановна расцвела в улыбке. С фотографии на нее смотрел молодой жизнерадостный человек в военной форме! Ей почудилось, что повеяло ароматом весны, черемухи, смешавшимся с запахом ее любимых духов … Мысли замерли, образовав то самое значительное воспоминание, которым очень дорожила Вера Ивановна. Она еще глубже погрузилась в потоки прошлого, куда мы можем вернуться только в мечтах…
Внезапно раздался звонок в дверь, еще один… Вера Ивановна вздрогнула, словно ребенок, которого застали за неприличным занятием, тяжело поднялась и отправилась встречать гостей.
На той фотографии, так сильно взволновавшей Веру Ивановну, отпечаталась часть ее прошлого. Тогда ее, озорную и шаловливую, никогда не унывающую девчонку, звали просто Веркой. Хоть мать и гоняла часто ее веником, Верка была любимицей в семье, где кроме нее было еще четверо детей.
А он, Валентин, умный, порядочный, скромный и спокойный, всеми уважаемый, приехал к тетке. И вся женская половина улицы влюбилась в него. Не обошло это чувство и Верку. Тщетно пыталась она скрыть его под маской безразличия, сдалась-таки под напором бравого военного!
Просто Верка и…Валентин! Зато какой трепет в отношениях! До сих пор Вера Ивановна вспоминала их тайные встречи, вечерние прогулки вдоль реки, где беззаботно тонули звезды, подмигивая им и снизу, и сверху, горели желтые фонари, напоминая о позднем часе.
Но скоро все закончилось. Велика была потеря. Война принесла множество бед, не пощадила и Веру Ивановну…
- Кто там? – спросила пожилая дама, вплотную приблизившись к двери.
- Откройте, пожалуйста! – ответил голос. Вере Ивановне он показался до боли знакомым, и под влиянием возникших накануне чувств она щелкнула замком.
Дверь приоткрылась, и… Вера Ивановна увидела молодого человека с раскрасневшимися от мороза щеками и озорными глазами.
- Бр-р-р, замерз… Здравствуйте, бабушка! – вымолвил он и приветливо улыбнулся.
- Валентин… - так и застыло на губах бедной женщины. Она сползла по стене вниз…
Там, где находится южный край города, где злые, непокорные ветры беспощадно срывают осеннюю листву с деревьев, в глубине старого кладбища, рядышком покоятся Дочь и Мать: Молернева Анна Григорьевна (1953 - 1989) и Былинина Вера Ивановна (1917 - 1994).
- Да... - вздохнула молодая красавица, склонив свою темноволосую голову.
- Не на много пережила тетя Анечку, - прошептала рядом стоящая женщина средних лет.
Девушка подняла голову и, глядя в серую и мрачную даль, произнесла:
- Странная смерть…
Мать разрыдалась… Дочка нежно обняла ее. Постояв еще несколько минут, они с грустью покинули кладбище, оставив на могильных плитах красные гвоздики…
Примири меня, Осень, с молчанием
В глубине почерневшего сквера.
Не губи меня, Осень, отчаяньем,
Подари мне надежду и веру.
Успокой меня, Осень, безмолвием...
Сердце снова готовится к битве –
Освяти его, Осень, любовию,
Укрепи в материнской молитве.
Разозли меня, Осень, морозами -
Разбуди задремавшее тело.
Очаруй меня, Осень, березами
И упорством листвы загорелой.
Полюби меня, Осень, небрежную –
В суете и нелепой тревоге
Раскрывают объятия снежные
Непредвиденные дороги.
Локомотив тормозил со свистом и скрежетом, протягивая вагоны вперед по холодным рельсам. Приехали поздно. Из вагона вынесло стремительным течением нетерпеливых спешащих на последний автобус пассажиров. Оказаться снаружи после духоты необыкновенно хорошо! Вдохнули колкий морозный воздух. Выдохнули клубы пара и сигаретного дыма. Постояли. Подождали знакомых. Конец недели, может, ехал кто-то еще?
Вот и Дениска! Мой Брат. Высокий, худощавый, молчаливый. Сумка на плече, сигарета в руке. Брат. Домой отправились пешком, как всегда, вдоль железнодорожной линии. Сначала шли большой компанией, но на перекрестке ребята отстали.
Не виделись целую неделю. Я говорю без умолку, столько всего произошло! Брат молчит, слушает, лишь изредка вставляет обычное свое «Угу». Дальше идем в тишине. Редкие желтые фонари освещают путь. Под ними переливается снег миллиардами мелких блесток. Путевые стрелки щелкают из темноты неожиданно и зловеще, словно челюсти какого-то фантастического животного. Но я с братом, мне не страшно. Пневмообдувки перед мостом тоже пугают внезапным шипением, отскакиваю всякий раз в сторону. Брат смеется.
За мостом низина. Темная, почти черная, неосвещенная дорога. Бегу за братом. Он шагает широко и быстро. Наверху башня. Впереди локомотивное депо. Родное депо. Здесь работает батя. Здесь детьми искали лоскуты для пупсов в старом вагоне-сарае, их привозили на тряпки рабочим. Здесь пахнет соляркой, креозотом и углем.
Мы идем мимо. Вернее идет брат, а я бегу, ухватившись за ручку его сумки, точно на буксире. Переезд . А после него снова темнота до столовой. Мрачно выглядывает из-за ограды старая заброшенная столовая. Раньше она была окутана ароматом вкусных свежих булочек, за которыми ходили с бабушкой. В обеденное время сидели за столами железнодорожники, рабочие в мазутных робах.
Молчим. Выходим на родную улицу. Снег хрустит под ногами - приветствует нас. Дымом печным приправлен морозный воздух. Мирно светятся окна домов. Тепло и спокойно становится на сердце.
Родной дом. Покосившийся забор. Скамейка, которую делали вместе с Антохой так, чтобы можно было болтать ногами, сидя на ней. Скрипучая калитка. Ель за забором, всегда на Новый год украшенная гирляндами. Туя, вершину которой не раз пытались покорить. Любимая липа. На ней был наш первый штаб. Старичок Поль выскакивает через лазейку в воротах, с лаем радостно вертится у ног – встречает.
Во дворе остановились. Сбросили на крыльцо сумки. Вошли в дом. Материнской нежностью и горячим хлебом пахнуло в лицо… Родина.
В доме родимом
воет от боли забор,
зуб потерявший.
Мы вышли на веранду. У входа сидела Жанка и вытирала рукавом слезы. На коленях она держала щенка, белого в черных пятнах. Жанка всхлипывала и без конца повторяла, что принесла домой собачку, а отец выгнал, не разрешил оставить. Сказал нести туда, где взяла.
Вошел батя наш. Собачка вырвалась из Жанкиных рук и принялась нюхать его тапки, задорно виляя хвостом. Батя очень любил животных. Собаку он рассмотрел, дал ей кличку Нюшка, потому что много нюхает, и разрешил ей остаться у нас, даже «Спокойки» позволил с нами смотреть. А мама согласилась. Мама очень любила отца.
Вот так у нас появилась Нюшка. Забавная и добрая псинка. Жанка была рада, бегала каждый день Нюшку ласкать. Нюша сначала жила в доме, а потом свободной дворовой жизнью. Пока не начала таскать соседских кур и бегать за проезжающими машинами, бросаясь в ярости под колеса. Мы звали ее, а она не слышала , все лаяла, лаяла…
Из –за вредных привычек этих попала уже взрослая Нюха на цепь. За то время, пока она взрослела, батя наш тоже рос. Множились его идеи и стремления, интересы и увлечения. Мать поддерживала отца, а мы восхищались им.
Первой идеей была скупка автомобилей марки «Москвич 400». Второй - коллекционирование собак охотничьих пород. Третьей, не последней, но самой плодотворной задумкой стало разведение юрловских голосистых кур. Батя сам ездил в Ливны, Орловской области. Сам смастерил инкубатор.
Инкубатор нам очень нравился. Постоянно хотелось заглянуть в щелочки меж желтых досок, сквозь которые сочился теплый свет лампочек. Внутри инкубатора размещались стеллажи с яичками, а под ними было место для тазиков с горячей водой на случай отключения электроэнергии. Отключали электричество часто. Дежурить вопреки желаниям приходилось тоже часто.
Летом куры находились в курятнике. Для них возвели большой сарай и приспособили вольер, где в прошлом содержались гончие собаки. Петух был красавец, здоровый и голосистый. Слышно было батиного петуха на всю улицу. Прохожие удивлялись, останавливались. Батя гордился.
Осенью куры бродили по двору. Это был увлекательнейший период нашей жизни. Мы воевали с петухом. Враг нападал стремительно и неожиданно. Сначала он делал вид, что не замечает нас, ходил вокруг куриц, бормотал на своем петушином языке. Но когда мы расслаблялись и отворачивались, случалось страшное – петух вскакивал нам на плечи или спину и ударял клювом в голову. Батя очень любил петуха…
Нюшка еще больше любила петуха... Отец сердился на собаку, но вымещал злобу на матери. Соседка тетя Таня дала маме хороший совет. И яду в придачу.
Нюху рвало целый день. Обнаглевшие юрловские куры во главе с петухом не могли поверить в собственное счастье – пользуясь немощью собаки, жадно воровали из ее миски отравленную вкуснятину…
Много дней прошло прежде, чем мама и папа снова стали спать в одной постели и есть за одним столом. Много недель прошло прежде, чем тете Тане разрешилось заходить к нам в гости. Много месяцев прошло прежде, чем родилась в батиной голове новая задумка, которая сразу обрела поддержку, но, как и предыдущие увлечения, быстро устарела…
Давным-давно, во времена моего детства, я дружила с Дедом Морозом. Эта дружба была крепкая и приносила радость круглый год, а не только зимой. Конечно, теперь я стала взрослой тетей, а взрослым Дед Мороз не доверяет и поэтому к ним не приходит.
Я познакомилась с Дедом Морозом на новогоднем утреннике. У меня была смешная шляпа мухомора, а у моего друга Ромки – маска зайца. Сколько помню новогодних праздников, Ромка всегда наряжался зайцем…
В тот день мы с Ромиком больше всех хотели увидеть Деда, потому что никогда раньше не видели Его Живого - мы были младшие из ребят и на «Ёлку» пришли впервые! Распахнулась дверь, дети замерли. Вошел Дед Мороз! За ним торопились-подпрыгивали Снегурочка и толпа ярких сказочных героев.
Дед Мороз был невообразимо красивый! От него пахло мишурой и новогодними игрушками. Похожий запах бывает, когда открываешь коробку с елочными украшениями, которую почему-то родители прячут от детей на целый год в сарай, на чердак или подальше в шкаф.
Дед Мороз был большой волшебник! Он знал каждого из нас: «Был у вас я год назад. И теперь всех видеть рад! Подросли, большие стали, а меня-то вы узнали?» До сих пор помню его слова: «Я все такой же молодой с белоснежной бородой!» Борода у нашего Деда была, честно, самая белая, из самого белого снега.
Дед Мороз был добрый-предобрый! Он подмигивал, пожимал нам руки и говорил стихами! А за спиной у него был большой мешок с игрушками! Наши детские глаза блестели в ожидании чуда и подарков!
В первый раз мы с Ромкой очень стеснялись стихи читать, все ошибались, запинались, а Дед Мороз нам помогал, подсказывал. Представляете, он все новогодние стихи знал! И туфли наш Дед Мороз не носил, как поддельные деды морозы на ваших утренниках, он носил валенки. Вот каким был взаправдашний Дед Мороз!
Долгожданное чудо произошло после праздника! Я пришла домой, а там Дед Мороз! Оказалось, в реальной жизни Он маскировался так же, как мы - на «Ёлке». И звали Его дедом Колей или Тихонычем. Об этом я рассказала только моему верному другу Ромке, потому что двоим хранить тайну Деда Мороза намного легче.
Дед родился в начале зимы – в декабре. Он очень любил детей. Для каждого была готова шутка-прибаутка. Во дворе нашем сделал дед песочницу, качели-карусели. Дети со всей улицы приходили к нам играть, целыми днями были слышны их голоса и смех. Деда Коля постоянно загадывал нам загадки и задавал вопросы о животных. Больше всего ему нравилась загадка про птицу, которая зимой выводит птенцов. Догадываетесь, какая это птица?
Деду очень нравилось, когда я приходила к нему в комнату учить стихи. Он просил, чтобы я читала с выражением, серьезно. Меня разбирал смех, я воображала перед зеркалом и откручивала металлический шарик на спинке кровати, на которой дед лежал, слушал и улыбался. Кровать у деда Коли была мягкая! Бабушка перину взбивала своими сильными руками. До самой весны под этой кроватью хранились коробочки с семенами.
Были у деда Коли сани большущие. В обычные зимние дни дед возил меня на пильню*. Обратно мы вдвоем тянули санки: на них ехал мешок с опилками для теплых подстилок домашним питомцам. Животных у деда было много: кролики, куры, поросята, собаки. У каждого из них было имя.
Еще деда умел оживлять шкурки. Возьмет шкурку животного в руки, а она начинает двигаться, чихать, фыркать, ворчать, говорить. И жили у деда в шкафу забавные куклы. Его помощники Петруха и Ванюха. Только мне и Роме разрешалось с ними играть, мы же знали дедушкин секрет.
Однажды на новогодних праздниках произошла история. Ко мне и младшему брату пришел Дед Мороз. Дед был ненастоящий. Брат этого не понял, стихи рассказывал, песни пел, радовался. Маленький был. А я-то сразу поняла, что это не наш Дед Мороз. Голос, глаза, ботинки принадлежали соседу дяде Саше. Пришлось обидеться на родителей за обман…
Вы тоже будьте внимательны, когда к вам домой придет Дед Мороз - проверяйте, настоящий ли он! Вдруг, это сосед?
А лучше присмотритесь к своему дедушке. Если в своем дедушке вы узнаете Деда Мороза, передавайте ему от меня огромный привет!
В родной стороне
воет от боли забор,
зуб потерявший.
Когда я была маленькой, мне казалось, что «провожать» - значит «идти сзади». Провожая маму на работу, я старалась пропустить ее вперед. А она говорила, что не важно, где ты идешь, главное, что ты рядом.
Но почему-то на похоронах деда, все шли за гробом. Провожали…
У бабушки была целая кладовая историй о пьяных похождениях молодого деда Саши. Чаще всего мы просили ее рассказать, как дед на своем тракторе тонул в реке. Выходило так интересно и смешно. Воспоминания о пьяных разбоях, во время которых дедушка гонялся за бабушкой с топором, печалили маму. Она с сожалением качала головой и повторяла: « Хорошо, что уехали из деревни, все это плохо бы кончилось».
Не знаю, каким был мой дед в молодости. Я помню его суровое лицо, ровную осанку, хотя он ходил с костылем, страсть к домино, картам, алкоголю и табаку. Бывало, сядет дед около печки, где всегда покуривал самокрутку, подмигнет нам и читает своим шершавым голосом:
-Кушай тюрю, Яша!
Молочка-то нет!
"Где ж коровка наша?"
- Увели, мой свет!
Дед выпивал по праздникам, тогда его лицо становилось добрым и веселым. Он бросался всех обнимать-целовать, а мы боялись его колючей щетины. Дед брал в руки баян и командовал: «Давайте-ка цыганочку с выходом из-за дивана!» Танцевали, хохотали дети, мама, тетя… Бабушка стояла в сторонке, сложив руки на животе, и улыбалась.
В конце праздничной программы, совсем охмелев, дед затягивал свою любимую «Ах, моя маленькая Мэри…» Пел, всхлипывая и заливаясь слезами. И мама говорила: «Все, хватит!»
По вечерам дед выпрашивал у бабушки "десяточку", шел к мужикам играть в карты или домино, эти ежедневные посиделки начинались ранней весной и продолжались до глубокой осени.
В конце своей жизни дед заболел. Ему удалили ногу. По колено. Мучили страшные боли. Он стеснялся себя. Наши визиты и радовали и доставляли неудобства. Позже врачи сказали, что придется ампутировать вторую, он отказался: «Не хочу быть самоваром!».
Боли усиливались. За дедом преданно ухаживала бабушка. Всю свою совместную жизнь они ругались и спорили…
В последний раз я смотрела на деда. Он лежал в гробу худой и сухой. Казалось, жизнь медленно-медленно ушла из него, оставила только износившуюся оболочку. И на правой руке – отметину «СЮНЫХ ЛЕТ ЩАСТЯ НЕТ».
Когда я была маленькой, мой любопытный ум старался расшифровать эту странную надпись. Я приставала к деду с расспросами, а он ухмылялся, отмахивался и прятал руку.
Субботнее утро. Собрание родителей будущих первоклассников школы №40 проводится в актовом зале с большими окнами, высоким потолком, серым занавесом (красный теперь не в моде), зеркалами. Зал полон, гости в ожидании оглядывают стены, мебель, шторы, люстры, друг друга. Это их первая встреча.
На сцене - юные таланты. Звучат песни о школе, о детстве. Реклама в нашей жизни занимает не последнее место, без хорошей рекламы и рекомендаций даже коровы не продать. Родители понимающе кивают.
Вот затихли последние аккорды дико-громкой и далеко не профессиональной фонограммы, убежала со сцены веселая попрыгунья-девочка, не имеющая ни слуха, ни голоса.
Завуч в микрофон:
- На базе нашей школы занятия проводят музыкальная и художественная школы… дети – лауреаты городских конкурсов… победители олимпиад…
Родители улыбаются, переглядываются, ищут знакомые лица.
Теперь очередь дефиле. Представлена коллекция «Альтернативной школьной формы». Выходят второклассники, стесняясь и толкаясь на сцене, показывают одежду, над выбором которой все лето работали их родители.
Завуч в микрофон:
- Это – парадная форма для девочек… Это – парадная форма для мальчиков, если поменять рубашку с белой на зеленую или голубую, будет рабочая или повседневная.
Один папаша не выдержал, встал, вышел. Чей-то дед бьется в приступе кашля. Мамаши оглядываются: «Чёрт дернул взять с собой детей!».
Завуч в микрофон:
- Поблагодарим нашего музработника Елену Викторовну!
Аплодисменты. Елена Викторовна, пышнотелая дама с лучезарной улыбкой, широкими тяжелыми притопами удалилась из зала.
Настал черед знакомства с психолого-педагогическим составом.
Психолог:
- Обратите внимание на развитие речи детей. Из-за телевизионных мультяшных каналов и компьютерных игр дети, умея мыслить логически, не могут подобрать слов для описания предмета или события… Не учите детей 4-5 лет читать и считать, вы развиваете левое полушарие мозга. Самое благоприятное время 6-7лет… Дети в этом возрасте хорошо умеют ползать, бегать, прыгать, это значит, у них развиваются крупные мышцы тела. Нельзя оставлять без внимания мелкую моторику. Найдите или возьмите у меня пальчиковые игры и играйте с детками, им будет интересно. С января необходимо записаться на консультацию по психологической готовности ребенка к школе. Кабинет напротив актового зала…
Мамы достали блокноты и ручки, записывают, переспрашивают имена, фамилии, дни и часы приема. Мама Ксюша задумалась... Ее Пашка уже читает, а ему еще нет шести лет. Может рано?
Логопед:
- Вместе с психологом мы будем проводить проверку детей на готовность к обучению с января по сентябрь. Уделяем внимание детям с проблемами звукопроизношения… Бесплатные занятия проводятся в течение двух недель перед поступлением в первый класс… Заикание лечим вместе с медиками…
Завуч:
- Мы будем набирать три класса, а, по возможности, четыре. Заниматься будем по программе "Школа XXI века".Ведь наши дети - дети XXI века! Давайте познакомимся с нашими учителями!
Учитель №1 - рыжеволосая приятная женщина пожилого возраста, с продолжительным педагогическим стажем и большим листочком, на котором изложена нудная лекция о преимуществах проекта "Школа XXI века" с подробным перечислением руководителей, авторов учебников и пособий...
Родители чешут носы, зевают, что-то рисуют в блокнотах, поглядывают на часы и на тени подлетающих к окнам воробьев. Мама Галя сказала маме Наташе тихонько: «Это наша соседка, будем проситься к ней в класс, и за деньги позаниматься с нашей Соней, она ж у меня даже читать не умеет еще.»
Учитель №2 – женщина средних лет с неприятным гортанным голосом:
- Ну, я рада, что ваши дети придут в нашу школу…
Ну, надеюсь, мы с вами будем содействовать…
Я обещаю развить у ваших детей самоуверенность в себе…
Мама Нина шепчет маме Ксюше: «Да, помнится, в студенчестве на практике в школе за подобные слова и выражения мой руководитель дал мне в лоб. Очень сильно.»
Мама Ксюша шепчет маме Гале: «Не дай Бог, мой Пашка в ее класс попадет!»
Учитель №3 – легкая, жизнерадостная и обаятельная женщина. Крашеная блондинка. Стройная, грамотная, не утомляющая речь, богатая дружескими нотками и заигрыванием.
Родители очарованы.
Завуч:
- Теперь настала очередь моего слова. Вы устали? Посмотрите налево, теперь направо, вверх, вниз, закройте глаза…не забудьте открыть.
Родители смеются.
Завуч:
- Самый волнующий меня вопрос – это воспитание вежливости. Мы удивляемся, когда наши дети не то, что забывают о «волшебных словах», а элементарно не здороваются и не извиняются. Вот хочу привести положительный пример из моей практики. Пришли ко мне мама и сын записываться в школу. Мы познакомились, заполнили заявление, побеседовали. А когда они уходили, мальчик произнес «Спасибо, теть Люба! До свиданья!». Я понимаю, что ребенок домашний и не может еще запомнить имя и отчество, но он не забыл имя! Поблагодарил и попрощался!
Перекличка. Пришли не все. А некоторых пришедших нет в списках. Завуч предлагает подойти к ней. Раздает бланки заявлений. Шумно. Родители разбредаются.
Мамы Таня и Оксана сталкиваются с мамой Ниной.
Мама Таня:
- О! А ты что тут делаешь?
Мама Нина:
- Мы в школу записались.
-Вам же еще рано! Вы же маленькие!
Мама Нина растеряна:
- Так, к сентябрю будет шесть и восемь…
Дочь мамы Оксаны дергает ее за руку:
- Блин, мам, ну, скоро? Блин, ну, когда пойде-е-ем?
- Не блинкай! – резко одергивает мама Оксана свою Алинку и уводит из зала.
Завуч записывает имена детей в журнал.
- Дашенька! – улыбается доброжелательная тетя Люба. - Ты придешь к нам в школу?
- Да…- робко отвечает Даша и держится за краешек маминой юбки.
Николай Александрович, здравствуйте!
Мой сын, Гулих Вадим, 9-го был в военкомате.
В ночь он не поехал в Орел, т.к. мне очень беспокойно его ночное прибытие в общежитие. Уехал из Льгова в 5:00 10-го числа. Поэтому 10-го не был на занятиях.
Пожалуйста, будьте снисходительны!
Гулих.
День солнечный, настоящий летний. Хотя непривычно… Да-а-а, лето в этом году… Какова! А! Посмотри! Вся – в розовом! Стройные бедра обтянуты лилово-розовыми коротенькими штанишками, как там они называются? Маечка чуть потемнее, но тех же оттенков. И босоножки фиолетово-розовые! Какая прелесть! А что, должно быть, и глаза, и губы… Точно! И ногти! И сумочка! Как оригинально! Подойти… Познакомиться… Протянуть руку…
Множество других мелочных мыслей навалились на столь приятную и, в некотором смысле, необычную для него фантазию. Все исчезло. Розовая мечта растворилась в серовато-синем тумане.
Опять накурили! Всё мрачное. Вся жизнь. Не могу видеть их лица! Ненавижу, надоели. Бежать от них скорее! Снова не знают, чем заняться… Как орет! Как греми-и-ит! М-м-м, я собственных мыслей не слышу. Снова карты, крики. Вот и принесли, начинается… Улыбаются, твари, радуются.
- Пить будешь? – послышалось из тумана.
- Буду! – рука потянулась, окунулась в беспросветную мглу, нащупала стакан. Залпом и запить надо бы, а то уж очень ядовито.
- Воняет как! Разлили, черти! Тряпку возьмите, сволочи!..
Стало тепло… Откинулся на спинку дивана… Туман пробирался медленно и не напористо, но в самую голову, хотелось ему противостоять, разум неохотно поборолся с ним и сдался. Мгла тотчас рассеялась. Лица стали ясными, милыми, родными и любимыми…
Да, это чудесные люди! Хорошо. Сейчас что-нибудь придумают, повеселимся!
- Покурим?
- Дай спичку.
Вот оно – счастье! О чем тут думать! Все прекрасно, все рядом!
-Пьешь?
- Наливай!
Звон, стук, грохот, шум, рев песен из не сдающихся динамиков. Беспрестанно, беспрерывно, бесконечно, безгранично… Безгранично полон, полон чувств, необыкновенных, облегчающих голову и сердце! Лечу-у-у…
- Вот, это – ты в скором будущем, - она указала пальцем на сидящего за деревянным столиком мужчину средних лет, совершеннейшего алкоголика, утопившего в стакане все возможные черты человеческого облика. Запутанные волосы, похожие на странный комок шерсти, морщинистое грязное лицо, костлявые трясущиеся пальцы, изнемогающий взгляд алчущих самогона глаз, рваная одежда – все кричало: «Трепещите! Я – чудовище!».
В сущности, это был всего лишь дядя Вася, безобидный и жалкий человечишка, не пропивший еще крышу над головой, да чёрту душу. Хотя, о душе…
- Тебя ждет та же участь! – укрепила она предыдущую фразу и перевела глаза с дяди Васи на воспитуемого. Пользуясь моментом, дядя Вася изобразил жуткую гримасу на своем и без того безобразном лице, сверкнув парочкой оставшихся зубов, буркнул что-то непонятное и принялся нащупывать карманы, в наличии которых не сомневался.
- И зря ты не думаешь о будущем, - настойчиво продолжала она в надежде, что ее услышат, - зря. Дядя Вася теперь, наверняка, жалеет, что не остановился раньше…
Но дядя Вася ни о чем не думал, кроме бутылки, да и не ее он искал в несуществующих карманах.
И она поняла:
- Дай ты ему закурить, хватит улыбаться!
И она поняла… Пустое…
И отвернулась…
Весенний вечер. Гуляем с детьми по улицам города. Звонит телефон. Мама. Говорит, Рому убили…
Кого?.. Какого?.. Какое сегодня число?.. Только вчера… Позавчера… Да, позавчера. Было письмо…
Смотрит с фотографии жизнерадостное лицо твое. Прямо в сердце. Жжет кипятком глаза каждое слово писем твоих. В горле боль. Вздрагивает и волнуется душа в ожидании встречи с тобой. Срочной и последней.
Снова звонок... Леха… Конечно, приеду. Не знаю, кто еще…
В Нижневартовске лежал снег, а во Льгове цвели березы, когда мы тебя хоронили, Ромка.
Вздохнул Лешка: «Ирка, когда бы еще свиделись, если б не… Ох, Ромик… Вот придумал, подлец…»
А в чужом мраморно-бледном теле не теплилась жизнь. А в твоем родном доме, переполненном людьми, цветами, венками, свечами, слезами, не было… Уже не было тебя.
Ну, что же вы, ребята! Опоздали…
Когда моя бабушка смеется, танцует ее живот. Точнее сказать, задорно пляшет. Весело наблюдать пляску бабушкиного живота под музыку старческого смеха.
Давно не хохочет баба Маша от души. С тех самых пор, как умер дед. Бабушка в считанные дни осунулась, похудела, помрачнела. Улыбается теперь только правнучкам. Рассказывает теперь только страшилки. А когда-то…
В бабушкиной комнатке прохладно и уютно. Трещит люминесцентная лампа. Запрыгну на кровать – поздоровается кровать со мной скрипучим голосом. Баба Маша сядет рядом читать «Медной горы Хозяйку».
Самое интересное начнется, когда бабуля сдернет с подушек, уложенных особенной пирамидкой, кружевную накидку, приготовит постель, выключит свет и пустит меня к себе под бочок. Настанет пора бабушкиных историй о детстве, о юности, о любви.
Долго баба о женихах своих рассказывает. Представляю ее молодую красивую, влюбленную и любимую. Представляю кавалеров ее… Почему она замуж за деда вышла? Дед полночи кашляет в своей комнате – накурился самосада.
Вот долетают уже до меня обрывки фраз, веки мои тяжелы, проваливаюсь в сон. Бабушка спросит: «Спишь уже?» «Не-е-ет, слушаю, - мычу в ответ, - дальше…»
Август. Не рано ли для грибов? Встретились с братьями. Наши встречи очень редки и недолги. Решили поехать по грибы. Говорят, везут их из леса ведрами. Решили – поехали на стареньком грязном и дребезжащем Жигуленке. Завелся Витькин автомобиль с трудом, зафыркал, рванул…
Рычит Жигуленок, вздрагивает, Витек его подбадривает. Проносятся мимо кусты, заросли. Выглядывают из зарослей домики. И к каждому домику тянется желтенький газопровод. Красота. Родина.
Заехали к бабе Маше. Напились воды холодной, колодезной. Хорошо…
Выскочил Жигленок из зарослей переулочных. Понесся по шоссе к центру города. Качаемся в машине, держимся за сиденья, жуем яблоки, смотрим в пыльные оконца. Деревья, крыши, домики, сарайчики, ограда белокаменная обветшавшая, деревья, Башня Шамиля красно-белым вспыхнула, снова деревья, мост, река Сейм под мостом сверкнула и пропала… Город.
Пролетели центр. Едем дальше. На заправке покушал Витькин Жигуленок , кашлянул – мы захохотали, он опять кашлянул, разозлился, захрипел и помчал с еще большей прытью, запрыгали по дороге неровной к просторам деревенским.
Ревет Жигуленок. Поля, столбы, провода, стаи птиц, озеро улыбнулось широко и сине, столбы, трактора, башни водонапорные, домики. Поля, стаи, домики, заброшенное училище тракторное, заброшенный магазин «Продукты», заросли, домики, деревья, провода…
Мы едем. Молчим . Тарахтит Жигуленок, подскакивает на кочках, подпрыгиваем и трясемся мы, молчим. Свобода. Свобода от своих забот. Как в детстве на велосипеде – ветер в лицо – простор и воля! И Жигуленок вторит.
Открыты и велики объятия полей. Стога сена, таблетки соломы сложены аккуратно, прилипли птицы к черной крыше старого коровника, прорычал Жигуленок, спугнул стаю, закружились птицы, забеспокоились…
Ямы, ухабы, звенит – кряхтит Жигуленок. Уморился. Остановились. Карьер. Звоним Бате. Куда дальше-то? Говорит Батя, что мимо сосен, да березок маленьких, в объезд карьера.
Три дороги, как на распутье. Ищем. Воздух пропитан ароматом смолы – кружится голова. Сосны - низенькие нескладные подростки. Позади них – стена величественных вековых золотоствольных прадедов. Под ними – маслята, мелкие ребята, а в душе – радость! Улыбаемся!
Вернулись, поехали по другой дороге. Отыскали просеки: сосенки, березки, акация. Нашли подберезовики, грузди, свинухи. Грибы… Свобода… Вместе…
Начало июля. Треск кузнечиков еще не набрал силу, от запаха сухой травы еще не щекочет в носу. Мы уезжаем, мы взволнованы и нетерпеливы, мы мечтаем. Нас ожидают бесконечные морские горизонты, волны, брызги соленой воды и неутолимая жажда приключений…
Было море. Ветер. В руках – шкоты. В душе – песни под гитару. Ноги несли нас на бахчи с незрелыми арбузами и дынями. Всеобщая, всепоглощающая радость жизни…
Вечерами наши сердца замирали перед печальным горизонтом с заходящим солнцем в надежде разгадать – это море целует небо, или небо целует море?
Слепила белизной парусов одинокая яхта, бегущая к горизонту. Щурились влюбленные в нее глаза молодых ребят…
Возвращаюсь из воспоминаний в пыльный и душный июльский город свой, вижу жизнь. Идет она, словно яхта, стремительно быстро.
Где слепой человек в спортивном трико, который целыми днями прыгает и машет руками возле подъезда?
Где пьяный сосед, который ночует на нашей площадке из-за того, что из дома его выгнала жена?
Где старик-дворник, который каждое утро, напевая и насвистывая, везет тележку с мусором?
И когда успели отцвести липы?..
Морской горизонт...
Мачту вонзает в небо
юности призрак.
Соловей поет на кладбище
Колыбельные покойникам.
Господи, помилуй страждущих,
Неприкаянных, паломников…
И слеза из Глаз Анютиных
На могилу изливается.
Незабудки с Незабудками,
Окликая, откликаются.
Ой, вы, зори неумытые,
Зреет полдень сочной ягодой,
Вечер пряно-малахитовый
За кладбищенской оградою.
А ограда та – из лютиков –
Не подбита, не подкрашена…
И блестят Глаза Анютины,
Словно брызги счастья нашего.
Умереть от любопытства –
Кто-то плачет за стеной…
Ночью мне опять не спится,
Я умру от любопытства –
Кто там, свой или чужой?
Умереть от потрясенья –
Кто-то вспыхнул за стеной!
И в пожарищах весенних
Я сгорю от потрясений –
Кто там, свой или чужой?
Умереть от самоедства –
Кто-то любит за стеной,
Кто-то счастлив по-соседству,
Я умру от самоедства…
Кто там, свой или чужой?
Умереть от удивленья –
Кто-то дышит за спиной!
Я в порыве вдохновенья
Задохнусь от наслажденья
В этой комнате пустой.
За окном коты
Плачут, как младенцы.
А младенцы спят;
Сохнут - полотенца,
Веники – в углах,
Галки – на заборе,
Сохнет на кустах
Капельное горе.
В лужах воду пьют
Сытые дворняги,
И всю ночь поют
Пьяные бродяги…
В окнах свет погас,
А в дороге где-то
Свой торопит час
Ягодное лето.
Непогода и мороз
Шерсть взъерошили,
В этом мире бедный пес –
Гость непрошеный.
Зная, что везде и всем
Ты мешаешься,
По дорогам, по дворам
Пустым шатаешься.
Ищешь ласки, доброты
Самой искренней
И бежишь от суеты,
Злой, бессмысленной.
Пожалеют – накричат,
Бьют, ругаются,
Пуще всех свои рычат
И кусаются.
Хоть открыты все пути,
Воля полная -
Некуда тебе идти,
Тварь бездомная.
Умереть тебе нельзя,
Ты – с надеждою,
Святы, бедный пес,
Глаза твои нежные.
Кто заметит их, поймет:
- Ты, хороший мой!
Преданно за ним пойдет
Гость непрошеный…
Выбегу на улицу –
Босиком на снег.
Изгородь сутулится
На глазах у всех,
Ель ресницы сбросила
(Ей бы подождать),
И собака с осени
Перестала спать.
То скулит застенчиво,
Сидя у дверей,
Смотрит недоверчиво
На моих друзей,
То ей воры чудятся –
И назло котам,
И на горе курицам,
И на нервы нам.
Выбегу на улицу
Сапогами в снег.
Вот - забор красуется
На виду у всех,
Вот - моя зазнобушка
У меня гостит,
Жаль - собачье солнышко
Больше не горит...
Я сегодня ночевала
Не с тобою, а с луной.
Я ребеночка качала
Под янтарною сосной.
Волк ли следом?
Ночь за ночью
Я бежала без конца
По полям, болотам, рощам,
Как пугливая овца.
Я искала за забором
Теплый хлеб и добрый дом,
А встречала взгляд с укором
И хозяина с кнутом.
Возвращалась, воровала
У луны холодной сны
И руками обнимала
Шею красную сосны.
Зол мороз в лесу дремучем...
Сны и слезы об одном –
Ты – коварный и могучий,
Роешь землю под окном.
Я мечтаю сложить свои крылья
Без печали, тревог и забот.
И уснуть безмятежно в могиле
Там, где ясное солнце встает.
Положите меня, где спокойно,
Где земля и мягка, и нежна,
Где под сенью деревьев не знойно,
Под покровом снегов – тишина,
Где осенние листья сжигают,
Сладкий дым отпуская в простор,
Где весну с нетерпеньем встречают,
Где годами не ставлен забор.
Где состариться мне не придется,
Но старухой – придти и прилечь,
Сбросив все, что сейчас не смеется,
С загорелых и сморщенных плеч.
Мой грех… Мой крик…
К губам прижался палец –
Последний миг,
Последний гордый танец.
Последний взгляд,
Последнее движенье –
И шелестят
В ушах моих виденья…
Твоя ладонь –
Мой вздох… Я не пугаюсь,
В чужой огонь
Отчаянно бросаюсь.
«Может, вечерком по-коньячку?» -
Молвила продрогшая Душа
И цеплялась робко, не дыша
К стойкому его Воротничку…
Воротник был стоек -
Не выносил попоек!
Рынок.
Двери.
Пыльные витрины.
На витринах – опечатки взглядов,
На бетоне – отпечатки глины,
На прилавках – химикаты, яды,
Каблуки,
Карандаши,
Картонки.
На картонках – мрачные картинки,
На картинках – пьяные подонки
Натирают рваные ботинки.
Чавканье,
Шатание,
Шуршанье
Сотен ног – от мала до велика,
И толпа под пристальным вниманьем
Многоротоносоглазолика.
Всюду тишина. И только
Лето дышит за спиной,
Как босая собачонка,
Увязалось вслед за мной.
На глазах моих росинки,
Осень ближе. Я сама
Паутинкой к паутинке
Наполняю закрома,
Погреба души тревожной.
По причине или так
Все еще в пыли дорожной
Моя сумка, твой рюкзак?
За проказами прибоя -
На губах следы волны,
Ты - поешь, а я не стою
Даже лопнувшей струны.
Права нет, а мы ревнуем,
Не имея, не храним,
То, о чем сказать рискуем,
Промолчав, не говорим...
Ты со мною, собачонка?
Слышишь, псинка, ты со мной?
Всюду тишина. И только
В голове шумит прибой.
Если грусть пробралась в душу,
Просверлила дыры там,
Сядь и тишину послушай,
Хватит рыскать по углам!
Нужно ни о чем не думать,
Взять и к черту все послать,
На пушинку дунуть-плюнуть,
Все условности сломать.
Надо ни о чем не думать
Или думать ни о чем,
Нос под одеяло сунуть
И свернуться калачом.
А проснешься – все отпало,
И свалились горы с плеч,
Утро новое настало,
Новый день для новых встреч.
Мы встречалсь на кусочках,
А расстались на глазах,
Небо утонуло в точках,
Руки пыльные – в слезах.
Непонятным страшным смехом
С гор грохочут камни вниз,
Мы – работники стройцеха
Под названием “ КАПРИЗ “.
Сто проектов грандиозных
Мне одной принадлежат,
Тысячи камней бесхозных
Под твоей ногой визжат.
Магма рвалась на свободу,
Ветер - к скалам, дождь – в песок,
Вулканической породой
Ты ударил в мой висок.
Не успела удивиться,
Я пыталась устоять,
Я боялась ошибиться,
Взяв с расчетами тетрадь.
Я держалась за перила,
Ты – держался за меня,
Ты сказал, что надо было
Все построить за три дня.
Мы три дня с тобой встречались,
На четвертый – разошлись.
Виноватыми остались
Горы и стройцех “КАПРИЗ”.
Не добраться тени
До верхушки ели…
Птицы пели лето,
А кусты старели.
Заросли травою
Камни на дороге,
Постарели ноги.
Ни полвздоха – брошено,
Ни полслова – сказано,
Та трава – не кошена,
Те кусты – не вязаны.
На полслова – вздорили,
На полвздоха – верили,
Наши ноги босые
Те дороги мерили…
Не добраться ели
До макушки лета…
Наши тени, где вы?
Наше детство, где ты?
Как мала тропинка,
Да велики дороги,
Ноги наши, ноги…
В новых непонятных снах
За кружком кружочек,
Старый козлик на часах
Ищет молоточек.
Ветхий домик в новых снах
Сноса не боится,
Станет козлик на часах
Биться – веселиться!
Руки щупают впотьмах
На часах кружочки,
И валяются в ногах
Козьи молоточки…
Осень. Сушь.
Дождей так мало.
Я сегодня увидала
Стаю белых журавлей.
Веришь – нет,
Но я летала,
Мне старушка подсказала,
Как стать легче и сильней.
Все молчит,
И я спокойна.
Я – стара и богомольна
В тихой церкви у реки.
Помнишь,
Праздник был Престольный,
И под звоны колоколен
Целовались старики.
Мы себя
Все ищем где-то
Так же, как душа поэта
Ищет чудо в пустяках.
Знаешь,
Не найти ответа
Ни в последних числах лета,
Ни в разобранных часах.
Молод. Глуп.
Какая малость –
Запотевшую усталость
Смыть холодною водой…
Только
Сердце заметалось –
Слышишь?
Ковыляет старость
На свидание с тобой…
Умереть в холоде губ,
Задрожать в холоде глаз…
Ты – безжалостный лесоруб,
Я – на дерево взобралась.
Ты не медлил – и взял топор,
Ты не медлил – и взял пилу:
Я летела через забор
В остывающую золу.