На ладье за налогами вон отправляется, медом, мехами,
только вскроется Волхов,
теряет покровы земля,
заголяясь
болотами-мхами,
и налегши на свежие весла, терзают уключины други,
а на правом крутом,
вон, глядит, заметались костры,
как вернулись
из греков варяги.
А на пойменном левом отлогом, как ветром, сгибаемы данью,
к нему двинут Тростник и Осока,
и затона зрачок
не поспеет
за весельной тенью.
У добрыни, лицо, как вода, а зрачки - что коряги в затоне,
где по зарослям первенцев прячут.
А что так не дадут,
он легко, улыбаясь,
отымет.
Только что мне, скажи, эти витязи, что угрюмая летопись та мне -
где не грозный, так вешатель,
а блаженный - так весел и прям,
за лесами, за чудо-
кустами.
На зачатье висели над полем небесные серые камни
кругом грубым таким, что вовек
никуда мне от них,
а ты, пане,
не помни.
По кремнистым ручьям на кремнистый выходишь на шлях ты -
и ни лисьх сокровищ,
ни византийской смолы:
крупной солью
рассеянной шляхты.
названье индейской реки
это соленое устье
мост
дрожащий на горле залива в ночи
мучительной рыжей цепочкой
а под утро
невидимый
в эти дни на другом берегу
умирала Марина а Саше
оставалась лишь осень
под утро
прилив
тихий бор
подходит прямо к воде
и трогает воду
снится воздух
свет
из распахнутых окон
пустая окраина русский
город на Ч
снится
строка
словно она - Б.Р.
только что вымолвленная
ничья
Пойдем туда, где реки тверды,
где от беды
не отбирают шнурки, ремень.
Там я буду тебе опора
я буду тебе кремень.
Видимо, нужен какой-то край
земли, воды,
где обрывается каравай,
где опадает дверь.
Скоро нас будет два, нас будет две.
Ты раньше меня пришел, глаза открыл.
Над тобой тотем
молчал - сиял волчих созвездий круг
и посреди горел
желтый огонь. Долго ты был один, затем
(один - и сквозь стрехи пихт
смотрел наверх на
нетронутый кобальт – черно-лиловый снег -
рваных небес края)
затем появилась я.
Вставай. Туда, где, будто выпал снег,
звезда нема,
музыка, и моих губ гармонь
немы там, где откос небес,
там, увидишь, ты станешь опять кремень.
В черной коробочке тверже алмаза лед,
он оставляет след,
Господи, на Твоей шкале -
талой воды алмаз,
наискось падая, гаснет, сгорая в лес.
Ласковые Птолемеи, жестокие Селевкиды
в траве цепенеют, цепляются за левкои.
Гребет по-пластунски по крыше - туча.
Глянувшие на Солнце - сваливаются с травинок,
громко пахнет осока, молчит барвинок.
Сгрудилось над домами, базарит вече.
Вот уже и угрозы, вёдер тирады в углу, за террасой.
Ветер. Как он утюжит выжженной нашей лужайки
маленькую тавриду!
В канавке еще забытье, а у забора – сеча.
Поделом тебе,
по делам! - Ну что ж,
по делам.
Повела веслом,
повезло, а там
поломалось весло.
Вот плыву домой,
ведомой да
невидимой -
я плыву –
или берега?
- Вот обрыв, вот дорога.
Cлева заводь, шест,
справа луг, погост -
а я в лодке в полный рост.
Лежит облако
ли, стоит туман?
- Предо мною гора, бела:
вода над водой
мглы ячеи -
вот она, воля!
Жила, как могла,
а не доплыла
- зато я к тебе доплыла
Марля влажная
ближе ближе – и
прорвала ее лицом.
Один – что снадобье, что миру мумиё,
другой – как на забор идет бодливо: и тпру, и ну,
взрывая перегной -
и комья нервные направо и налево,
с корнями и травой -
и все связалось вдруг и назвалось.
А тихое присутствие мое
не вызвало ни шторма, ни прилива,
и ничего пока не взорвалось,
и слава Богу.
Как женщина, негромкая с утра,
с пергаментными нежными тенями -
ты, рифма бедная,
любой
дороже и лихой, и небывалой.
Она стоит в халатике цветном
на кухне, освещенной первым снегом,
единственная –
и своей
не сознает, сжимая сердце , силы
Ли Цы
безлицый
на снегу улицы
Ли Цо без лоций, но
как циркуль стоит
в рубке
твердо стоит
Ли Цо
крепко
шатко бредет
Ли Цы
кротко
в темную воду летит
снежок
краткий
Ты не будешь ни сниться, ни зваться.
Только рельсов блеснет лезвие.
Бесполезно отыскивать в святцах
онемевшее имя твое.
Как на родине дерево-дервиш
у дороги в тряпье бересты,
ты, как беженка, за руку держишь
тень мою и колеблешься ты
На жердочке качаясь, какаду
ведет существованье от Адама.
Я дщерь, кричит, я человек, я дама,
зачем я в такт никак не попаду?
Закат сегодня зелен, как в аду –
на чьей картине - вспоминать не надо.
По теплому в скорлупке авокадо
я осторожно ложечкой веду.
. . .
Cны в тропиках! Как будто в гамаке –
полубогиней, полубогдыханом
под чем—то изумрудным, бездыханным
и с косточкой горячей в кулаке.
На небе сполохи, какие-то хвосты,
и пальма в ступоре, торчит, топыря пальцы.
Сны севера, угрюмые скитальцы,
спускаются неловко с высоты.
Там небо – лик, и бледное чело
касается закатного оклада.
Прости других, себя прощать не надо.
- А я и не прощаю ничего.
В краю, где трудно сказать «еврей»
поднимается ветер тугих дверей
край земли начинается над головой --
и если и ждут меня, то лишь листва, стволы
город как локти ставит углы -
снизу серый - и сразу вдруг голубой.
А за городом время после дождей,
глина кисельная в сто свечей
светится, как нигде.
Там запрягают долго и никуда
не едут. Там на дворе вода.
Там «расступись» не говорят воде.
Там тяжело человеку и хорошо стрижу.
там я себя не вижу , - тебе скажу, -
и в этом нет ничего, нет ничего -
там, пока не рассвет - не отопрут засов.
Там еще пять часов шесть часов.
Ты спи я начеку.
А по рельсам руслам вниз течет молоко
тумана: мелко, и вдруг потом глубоко,
в нем, далеко, как люди, идут фонари,
Там лес еще не разлепил ресниц,
хочешь - стой перед ним, хочешь - падай ниц,
хочешь - зажги свечу, хочешь - сам сгори.
лопаток весла
бороздящий лед огонь
пожалуйста табань табань табань
льняные льдины без морщин и складок
соскальзывают чресла
сладок сладок сладок
коричнев сумрак комнаты ночной
как совы страшные следят из темных сумок
как будто бы родители со мной
у той стены - спят - руку протяни:
за шторой лодка прячется в тени,
рубашки узел послюни тесемок
зубами погрызи
еще чуть чуть - отвяжется она сама собой
Вот идет
вот идет за снегом снег
вот идет за дымом дым
вот идет за новью новь
вот идет за далью даль
вот идет за мифом миф
вот идет за нифом нуф
вот идет один саддам
вот идет еще саддам
это им не позубам
даме говорит мадам
вот он враг за градом град
это холмы это снег
вот ползет разведчик лед
вот с горы сползает плед
вот поют печаль юдоль
вот плывет за далью даль
вон течет за новью новь
вот он точит сердце март
вот идет родной народ
вот идет дурной народ
вон идет за сонмом сонм
вот уходит всякий сон
вот во тьме поет комар
вот идет за миром мир
Уйдет угаданное медью
За почерневшие леса,
И перестанет пахнуть смертью
на призрачные полчаса.
Уйдут горячие, прямые,
Но тьма еще не разлита.
И я увижу , как впервые,
Сходящиеся врата.
Ты пахнешь клевером и мирром.
Бессмертьем пахнущая ель,
Когда меж тем и этим миром
Едва полуоткрыта щель.
Все так сбылось, а не иначе,
И близко стало далеко.
Железный звук спокойной ночи,
Я покорюсь тебе легко.
...перебирая четки пустяков -
обмолвок, взглядов, мятых лепестков
замучив миллионы, от свиданий
страдая, год
из четырех углов
следившая,
и двух не молвившая слов...
Похоронили матерей,
на мартовском ветру стояли.
И смысл, и волю потеряли
и сделались себя старей.
Осталась я у них одна
на всем жестокосердном свете.
И ни оврага, ни холма -
лишь ровный голос на кассете
с небес не толще полотна.
Четыре нежные руки
меня отрывисто касались.
Ключицы скрипнули, раскрылись,
и сердце треснуло, как наст.
Пока неслась дневная мгла,
пока мело по снежной мели –
я б их оставить не могла.
Я им была как мать, не мене.
О Господи, как я мала.
Греми же, мартовская жесть,
жестоковыйные морозы!
Больней любовь на свете есть
горящей на щеке угрозы –
слепая ласковая лесть.
Разлука выпорхнет – и во
все концы! – не оттого ли,
что смысла нет в добытой воле?
Но и в неволе нет его.
И наконец он вышел из тумана,
чуть приблатненный, с видом короля.
Из правого нагрудного кармана
наборный вынул ножик: вуаля!
Он раньше находил их постоянно -
один за лето, минимум, а то -
и два, и три. Теперь он постарел, но
не надевал ни шляпы, ни пальто.
Как быстро шел он коридором власти,
из этого конца пространства - в то
крыло небес уже вороньей масти,
спускался вниз и отпускал авто.
Он был и сам похож на перочинный,
на тусклое внезапное перо.
Он был нулем. И скоро беспричинно
он превратится в полное зеро.
Это тебе прогудит дыра,
ноль, ноющая пустота:
все, пора, иду со двора.
Песня моя проста.
Это, волнуясь, тебе - зюйд-вест,
быстрый курсив борозд.
Ветер над нивой несет невест,
на голубой норд-ост.
Значит, это еще на год,
зимний голодный год.
Наше солнце встает, Урон.
Ветер несет ворон.
Даль обретает твои черты,
тратит твои черты.
Не отчаивайся, молю! -
ноль прогудит нулю.
Даль подмигивает: мол, ну,
я хорошо видна?
Я отпускаю к тебе волну -
полой идет волна.
Ангел мой, как ее ни спой –
ввысь норовит, наверх.
Песня приходит к тебе пустой,
легкий пустой конверт.
На мотив Стивена Хокина
Гори, мой свет, сгорай -
теперь уж без остатка,
узнай, звезда-загадка,
как близок этот край -
не мирозданья, нет,
а поджидавшей черной
дыры любви упорной -
твоей любви, мой свет,
как в предпоследний миг -
неслыханная милость,
как все переменилось
у самых губ моих!
О легкий звездный газ,
вокруг лучистой кисти
и стрелка на запястье
почти у самых глаз...
Нас тащит за собой,
раскручиваясь, ворот
в полураскрытый ворот
рубашки голубой.
Изогнутых лучей
последнее мгновенье.
О свет исчезновенья
двоих в груди твоей.
Пространство, я Тебя не опечалю
еще незавершенностью одной.
Недовоплотившись, как отчалю?
Не береди, побудь еще со мной.
Холодное теченье Куро-Сио -
вот так блестят такси на авеню.
Как, милое, Ты в сумерки красиво.
Повремени, и я повременю.
Так путник на закате одеяло
скатает, обернувшись на посад -
там облако, как Троица, сияло,
но все погасло пять минут назад.
Что возвращенья может быть глупее?
Но если это так, то отчего
Твой образ, как монета голубая,
на самом дне смиренья моего?
Пора вернуться к самому началу,
как в хорошо заверченном романе.
Пора вернуться к самому началу,
войти и встать надолго в хвост вагона,
и, сумку привалив к опасной двери,
покачиваясь, долго нависать
над Схемой Линий Метрополитена.
Мне нравятся названья этих станций:
вот Семьдесят седьмая улица, а вот
уже Сорок вторая, боже мой! -
как хороши неназванные вещи! -
так пальцы пробегут по позвонкам,
так дождь бежит себе, не называя,
смывая ложной схожести пыльцу.
В местах, где рифмы долго не живут -
как хороши, как свежи повторенья.
И если померещится значенье
иль, Боже упаси, какой-то тайный смысл -
смахни его, как рифму. Повторяясь,
скажу тебе опять: в повторах этих,
бессмысленных подобьях, возвращеньях
- нет ничего. Один лишь теплый свет
бесценного сквозного бормотанья.
...Когда-нибудь, на Пятой авеню
найди позеленевшую богиню
чего-то там. Скамеек, например.
Бродяга возлежит в ее тени.
Вся в ямочках она, в руке - газета
вчерашняя. Шутник - космополит:
вот-вот прочтешь знакомый заголовок.
Как эта осень пасмурна! Как нас
тревожат эти надписи на сваях!
Кошмарное бывает величаво,
особенно - когда глядишь с моста,
и вывеска багровая отеля
похожа на плакат "ЗА КОММУНИЗМ".
Я не увижу, как его снимают.
И я тебе еще скажу, схватясь
за поручень серебряный в десятках
блестящих отпечатков, близоруко
склонясь над вечной схемою метро
(как будто это карта звезд), скажу: зевака
не помнит, не накопит ничего,
ни странствие, ни грустное влеченье...
как капли - ласточке, как пальцы - позвонкам
- смотри сюда скорей - смешно, щекотно...
И я тебе еще скажу: никто,
похоже, что никто
на нас не смотрит сверху
1992
Нью-Йорк
Л.Г.
летит тучка – не как те
те летят на животе
ну а эта – серой калькой
так задумчиво скользит
звезды сквозь о сколько сколько!
и само Само сквозит
а под ней бежит крапива
простодушная трава
а она ее не видит
так – едва, едва, едва…
только тень ее тревожно
поскользнется на траве
то по коже, то подкожно –
кувыркаться так несложно
головою к голове
кто ты - воля или шалость?
всё ты - или только малость?
нищих красок побежалость
нитка трещинки в окне
ты вовне или во мне?
23 дек. 2001
Они стоят лицом
к стене,
забытые в своей стране
как в мастерской отца
холсты
стоят лицом к стене.
Да мало ль деток у отца
- и вот, забытые отцом, стоят к стене лицом.
Они стоят лицом
к стене
и понимает их стена
горячей белизны,
в буграх,
в скорлупках извести,
наждак
песка, небес наждак.
Их двое, может, трое,
их, неверных,
то есть никому
не верных, больше никому
не должных. Их -
в ущелье
в кандалах
томящийся Аллах.
2000
Хороша, хороша по тебе тоска,
как сухой костер или треск сука.
Так вплотную к огню подошла тайга,
не поляна – а вверх труба:
тяга хороша, точно жгут, туга.
Будто не живу - за тобой слежу,
не топчу листву, а плашмя лежу,
У-у, гудит в груди, вьется пламя в жгут:
у тебя ж - по земле сужу -
тот же гул стоит, так же яму жгут.
Ах, не хворост жечь, а с тобою лечь,
чтоб не в землю стон, а прямая речь.
Чем сто лет жила - я б давно сожгла,
за вменяемую б сошла,
да все лезут полешки в печь.
~
Ребенок, задержавшийся за дверью,
увидит в комнате, к полуночи войдя,
как взрослые без деток веселятся.
А он-то думал.. . только и всего?
Он думал - там таинственный, волшебный,
как мамины духи и как в шкафу коробки,
бесплотный невозможный праздник-мир.
А оказалось они просто едят и пьют и
очень громко говорят
и красные глаза на красных лицах
и это все
Бежали мышка и полевка
Сидел рыбак и рыболов.
Была хорошая поклевка,
Но нехороший был улов.
Того, кто в ряске – нужно лаской.
Он знает - но ему горит!
Пускай дурак посвищет леской
- немногих он уговорит.
Пред ним легонько воду тронет
Жук деликатный плавунец.
А жук второй под первым тонет,
Ногами вверх, глядит, не стонет.
А кто ловец и кто живец –
Немногим ясно, что творится,
Да и творится ль вообще.
Он над ручьем сидит и злится,
День длится, тень его двоится,
И значит, он уже троится,
Как тот двойной шпион в плаще.
~
Близилась полночь –
Не то чтоб она наступала – нет,
я наступала на полночь,
как будто брала высоту.
Взяла – и окончилось время.
Настала свобода.
И тут оказалось, что
звезды похожи
на вышки над черным лоснящмся морем
с узорами нефти,
вон, буровая темнела на темном,
но вспышки по крапчатой ночи
светились, как нитка на зимнем буклевом пальто.
Шейфом виясь,
ветер
(не тот что у нас,
а пахнущий горной травой и водой)
был как шелк по щеке –
на узкой, как флейта, ветреной улице Щорса.
И к ночи, потом, когда,утопая в невидимом, еще не остывшем песке,
плелись босиком то по городу, то по воде,
а юношу звали Рамиз -
красив и, пожалуй, неглуп,
и все говорил говорил свою повесть.
Невеста убила себя. Почему - он рассказывал,
но не помню. Какие-то страсти.
Дул ветер, и бурый неведомый берег,
казалось, был необитаем.
Свербили огни ресторана.
От моря несло шашлыком.
Теперь предлагалось и мне стать невестой –
чудной, невозможной.. Он клялся, что согласится отец
(отец был чего-то министр),
и все повторял, убеждая: «Отары! Отары! Отары!»
Все ж было на что мне польститься:
овцы есть овцы.
С тех пор их считаю, овец,
бредущих ко мне
аккуратной цепочкой
с фамильного склона.
А ты? Как и я, бесполезным учился наукам.
С тобою – что стало, Рамиз?
~
Я обожаю мою жизнь, она большая.
Даже когда на темя потолок..
- или когда, стыдясь и поспешая,
проворный, но помятый мотылек,
по крайней мере, не вооружая
ни глаз, ни руку
(полетал – прилег),
почти (не смейся) не воображая,
лечу к тебе – а завтра поперек –
я знаю, что когда число проплешин
на крыльях
станет больше, чем пыльцы –
медалями, как прежде, не увешан,
на ровное, где ползают спецы,
(то дула чем попало заряжая,
то в трубы символически трубя ) –
он спустится и побежит, как может…
«…А у тебя, -
мне говорили в школе, - Машинская,
лишь взгляд и нечто»
...стирая об асфальт - чего беречь-то? -
он тоже станет уличным движеньм! -
и божий одуванчик головы
раскачиваться будет с обожаньем:
ура!-туда, потом сюда - увы!
* * *
По двору, по канаве, трубе,
по унылому, в пятнах, ТВ,
по топтанью у рампы подъездной -
я скучаю, мой друг, по тебе.
Может, это лазейки ГБ,
или это жалейки БГ -
я сыграла б на балалайке,
я скучаю сейчас по тебе.
Эти встречи в подземной толпе,
эти драмы в подъездном тепле,
расставанья столбняк - оглянуться
было больно, мой друг - а тебе?
- в ноябре, октябре, сентябре -
эти звезды, луна, и т.п.,
эта оторопь ночи морозной -
это все возвращалось к тебе.
Кому чайник, и след на столе -
а нам - свет на последнем столбе.
До свиданья, мой друг, до свиданья -
хорошо ль тосковать по тебе?
По Васильевской, как по тропе.
Фонари в изумрудном тряпье.
Все-то в мае твоем, и июне
посвящалось бы только тебе.
Уезжай, никого не губя,
и живи, ни о ком не трубя.
Забывая, мой друг, забывая,
привыкая к себе без тебя.
Что - при музыке? такая, значит, музыка.
Батарея, раковина, мусорка.
Вхлюп уходят дни мои несметные:
в сток уставлюсь, как те - в дали светлые.
Меня женщиной родили, слово жуткое.
Уголовщина, татарщина... Ну, утка я,
а не селезень. Добро б одна лингвистика -
высохну ведь, ни цветка, ни листика.
Говорят, я в детстве была тихая.
Я и помню: было тихо. Тикало.
Двор корябал по стеклу московской коркою.
А теперь я - что, скажете, громкая?
Ну, при музыке, она одна товарищем
будет нам, как понесет пожарищем.
Говори со мною, жизнь, музыкой выспренной,
так все легче званой, может, избранной.
МОСКВА
Саше Пушкину,
нью-йоркскому поэту
Река идет на перекаты,
и в переходе не плакаты
про Днепрогэс,
а всякие картинки, книжки,
матрешки, пирожки и пышки,
а также воры и воришки.
И се - прогресс.
Продолжи сам, отсюда просто.
Положим, ты большого роста.
Тебя видать
и без ушанки, и без кепки,
и без великолепной лепки
лица. Без Емельяна в клетке.
Без упоительной таблетки -
тебя видать.
Но мы, которые от мамы
умели только с мылом рамы,
и не роняя мыла, мамы,
глазеть в окно,
и панорамой называли
то, что в округу насовали, -
мы хоть немного трали-вали,
но не говно.
И если раньше я, невеста,
когда поменьше было теста,
себе не находила места
в такой гурьбе -
сейчас подавно, ибо мекки
любой бегу, а от опеки
твоей, Москва - за те бы реки,
к другой тебе.
ЭЛЕГИЯ
Допустим, уснул -
но не видишься спящим. Повсюду,
как крошек, какого-то жадного люду.
И тот, кто тебя осуждал - и теперь осужает,
а тот, кто тебя осаждал - и теперь осаждает
тобой опрокинутый стул.
Река, и по ней
проплывает лишь берег. Не сразу
поймешь расщепленную надвое фразу,
осколок, сметенный как будто под лавку
- под строчку
но то, что наутро уже не наденешь сорочку -
вот это больней.
У нас карантин,
всё блудят и читают газеты.
Мне под руку лезут какие-то вырезки, где ты
не слишком похож, типографски выходишь, тревожно,
и пачкаешь пальцы, как бабочка, смотришь несложно,
обычно один.
Насчет новостей:
ты не знаешь, какая погода.
Погода - подобье вчерашней. Полгода
тебя не бывало, чтоб это отметить, и нету
сегодня. Одежду пустую уже потащила по свету
молва без костей.
Ты эти слова
вероятно, получишь не скоро.
Я спорить ни с кем не намерена, спора
ужасней лишь истина, так же, как мертвого - спящий
один беззащитней. Правей меня первый входящий,
а я не права.
Я это пишу
находясь у реки, по привычке.
Рассвет, и приятно нащупывать спички,
пока понемногу приподымается полог,
золу пошевеливать прутиком, как археолог,
останки какого-то Шу.
На том берегу
постепенно расходится пена
тумана, сырая выходит Камена
горы, по теченью лежащей горбато, отлого,
округлого мира полна, словно счастья - эклога,
как спящий на правом боку.
Да нет же, это время так же нам
принадлежит, как вот луна…
Я говорю, что время не сводимо
к тому, что слышит к вечеру жена
от легшего с газетой нелюдима.
Он ей подробности неслабые дает,
последнюю ужаснейшую сводку.
Она - тайком к дверям – и в мусор их несет
и сверху для надежности - решетку
(ее никто не видит, лишь луна)
и - мельком – на луну и дом соседний.
А завтра день последний настает,
а к вечеру он снова предпоследний.
7 сентября 2001
~
Сокамерники, здрасьте, современники
(не как театр в Москве,
а как колосья в венике)!
Одним ремнем баулы перевязаны.
Пардон, мы вроде как-то связаны?
По-быстрому слова – какие были – сказаны.
На ощупь роздано,
что было в нас съедобного,
где загорелого, где белого -
подробного.
Все переношены, какие были, тоги.
Итак, итоги.
Что из меня не вышло:
а) Поддубного.
б) Грозного
да) вообще, тирана разного, в ассортименте.
- похлопайте, прошу вас, ну, похлопайте,
сегодня острая нужда в аплодисменте
(то есть одной рукой похлопайте хотя бы).
ё) не вышло стёба.
Что из меня вышло:
дочка,
одна, зато умелая (не то, что я) и добрая.
И даже если это точка
(хотя по правде говоря - не верится) -
за точкой есть какое-то движение,
короткое смешное продолжение,
как хвостик адреса из электронной почты:
не то я .ком качу, не то я просто .еду -
куда неважно нежному к исходу ночи следу бреду
когда мерцает, как экран, рассвет жемчужный,
мой монитор старинный.
А дальше - что?
Мне ничего отдельного - не нужно.
На розовой заре золе чернее абрис
вещей, имен такой похожий адрес.
Там ходят волны времени тугие.
И я волнуюсь с вами, дорогие.
10 сентября 2001
Чердак сиял.
Черпак сиял.
Сидел чудак,
В упор глядел.
(А может, то была чудачка.
Дабы начать, нужна раскачка).
Сиял чертог.
Сверкал сапог.
Да кто бы то
Представить мог!
(Дверной затвор не дал осечку,
Последний луч скользнул за печку.)
Закатный пыл
Смелей белил,
Позолотил -
Да и в распыл.
(Кого не звали - вот, явился.
Качался колокол, свалился.)
Вот и домой
Пришли, родной.
На что мы день
Убили свой?
(Как мы топтались, луч закатный,
Кто невпопад, кто на попятный.)
Вечерний зов
Небесных сил.
Кто захотел -
Тот и простил.
Каждое мгновение - прекрасно.
На моём велосипеде лес блестит.
Всё так ясно, всё предельно ясно.
Только май, а мелкий лист летит.
Будет ещё май, июнь с июлем,
но не слейтесь, милые в один.
Порулить дадим осинам-елям,
каждую отдельно разглядим.
Всё в ажуре, в кружеве-ажуре,
если влезть под леса бахрому -
свет мой в изумрудном абажуре!
(Ты кому это? - я это никому.)
Рифму я возьму совсем простую
и слегка колёса разверну,
и проеду по тропе в густое
в эту ли, другую сторону.
Не хочу ни паруса, ни бури -
только вот немного спиц и игл,
и пускай гремит в пустой лазури
рокер, одинокий мотоцикл.
Птицы прилетели
на Страстной неделе.
Оттого-то в небе стало много птиц.
Ставили пластинку
(мы её слыхали)
стали паутинку стаскивать с ресниц.
Медленные спицы
замелькали чаще.
Маленькие вещи норовят упасть.
Будто бы и вправду
верят в воскресенье -
припорхали пташки, приканала страсть.
Страшная, другая,
талая, нагая,
слякотно-рябая в кипятке Москва
всё распаковала -
да на покрывало.
- Остаюсь, пожалуй, - расселась тоска.
Тебя в грудь тычками,
то в груди толчками,
сухими сучками, да чтоб до крови.
Старые запасы
обнажай до Спаса,
самого Спаса, Золотого Часа,
дикая ты рифма, отзовись любви.
Н.
Пётр и Павел день убавил.
Светлячок летит без правил.
Кто-то умер в этот миг.
Может, это был лисёнок,
может, это был лесник.
Я лежу в траве, так надо,
в темноте, почти что, сада,
надо мною ель - как ель,
у меня одна цикада,
не цикада, а свирель.
Кто свистит и кто стрекочет -
времени ценить не хочет,
потерять боится нить.
Он, как кречет, рвёт и мечет,
если чуть поторопить.
В полдень окна бьют тарелки.
В полночь тик-так это стрелки
тихо движутся в траве,
тише газовой горелки -
хорошо, их только две.
Но к рассвету их стаккато,
пиччикато, пиццикато...
- О, не заходись, поэт!
На безмолвный виновато
смотришь снизу силуэт:
это ель моя, с наклоном,
нечувствительна к уронам,
тем похожа на старух,
что не внемлет метрономам.
Это абсолютный слух.
Говорю вам: Пётр прибавил,
а убавил точно Павел.
Было медь, а вот и жесть,
а потом заря и пепел
кроме жизни-смерти есть.
В полседьмого навеки стемнеет.
Я вернусь в городок никакой.
Пусть он взвоет, пускай озвереет
мотоцикл за Пассаик-рекой.
От платформы до серой парковки
- как пройду в темноте, пустоте?
По реке города, как спиртовки,
и над ними Ничто в высоте.
Никого моя жизнь не спасает.
Светофоры горят из кустов.
Это тихое слово Пассаик
пострашее татарских костров.
Вы рубились на тёмной Каяле -
нам темнее знакомы места:
тут машины весь день простояли
у восточного края моста.
Всё же странно, что с этой горою
неподвижной - по небу лечу.
Я примёрзшую дверцу открою
и холодное сердце включу.
Как армия, легко вооружённая
фонариками - светляки в подлеске.
А я иду совсем не устрашённая
и не держу в руке сверла, стамески.
Я вдруг одна осталась одинёшенька
в ночном огромном опустевшем парке.
И не болит моя больная ноженька -
а раньше и хромая бы к парковке
так дунула б! Вот, думаю, не веришь мне.
Возможно, у тебя есть основанья.
И чем ты меньше веришь, тем ты бережней -
вот это выше моего сознанья.
Я раньше бы обиделась - не хочется,
и честь моя нисколько не задета,
да я забыла, где она находится! -
а для меня, мы знаем, странно это.
Какое небо светлое, пустынное -
уже серебряно, ещё чуть-чуть лилово.
Ни облачка, ни страха - первозданное,
ни доброго, ни злого-золотого.
Я обернусь: дорога с выкрутасами,
на галечник похожа отдалённо.
Да, вся она как русло меж террасами,
и я ей улыбаюсь удивлённо.
Река Седло течёт по руку правую -
вот почему я вспомнила про русло.
И никого - а ведь не страшно, право, мне,
и ты не веришь мне, а мне не грустно.
Фонарики идут идут под ветками.
Бандиту не досталась я и зверю.
Не убежу... не убедю тебя ответами,
но оттого тебе сильнее верю.
Мне нравятся слова "да полно, полноте".
А вот и пруд, недвижных уток россыпь.
И я стою тут, как в огромной комнате -
отдельная, но небольшая особь.
Ключи мои звенят, звенят кифарами,
но ни одна не обернётся утка.
Я ахну, осветив их сбоку фарами.
Ты б видел, как тут весело и жутко!
Окно, газета, жара. Красот -
не видно. Чёрная женщина ест кроссворд.
По горизонтали: через проход
белая женщина ест кроссворд.
Август. С истории взятки гладки -
люди ложатся, как закладки,
прямо в анналы, минуя землю.
Я еду, едва приемлю.
Я еду и это гетто
налево. Направо - где-то
по вертикали:
(сверни газету)
печь за нами идёт по свету
жёлтая (справа как раз и жарко).
Жаль, эрцгерцог не знал Ньюарка -
тут его бы не откопали.
Тут заканчивается пространство.
Мусор пенится, как убранство,
кружево серое, как оборка.
Вот где жарко!
Вот где вышло нам мыть посуду,
а "раскладываться не стоит" -
кто ж спорит!
Околачиваешься повсюду.
Я не знаю, зачем автобус
вышивает по беспределу
свой стеклярус. Меня сей ребус
укачал, не того хотела.
Мы допишем свои граффити.
Если бьют, то уже ногами.
Уголь мажется по газете.
Я не знаю, зачем тут дети.
Жуткий звон, если кинуть камень.