Этот жаркий июль,
эти тёмные ночи густые,
я как кофе солю
белой пеной морской.
Объясни
почему нету сил,
хоть с тобой мы ещё молодые,
чтобы жить и любить.
Нету сил, чтоб остаться собой.
Эта жизнь - полужизнь, да и ту проживаем на четверть.
Мы со школьной скамьи успеваем лишь маски менять.
По шаблону души
чей-то циркуль судьбы вдруг очертит
не окружность, а образ, который придётся терять.
Забери мою жизнь, я оставлю тебе без остатка
То, что память не в силах в сгоревшую душу вместить.
Я растаю в тебе, словно тонкая в горле облатка.
Пред свечой и иконой я маску не в силах носить.
Я тобою дышу. И на попраной гордости тлею.
Я ищу тебя всюду. Я знаю, ты снова ничей.
Я хочу тишины. И себя не люблю, не жалею
в этом мире из масок и ставших вещами людей.
Я загляну, так робко и неловко,
в твоё окно на первом этаже...
Проста и грубовата обстановка.
И книжный шкаф не в моде твой уже.
И стол, и лампа, и тетрадей стопка,
и аккуратно прибрана кровать.
И затаив дыханье, как воровка,
в упор смотрю. И взгляд не оторвать.
Я в темноте невидима, неслышна.
Мала, смешна, ещё не повзрослев
как следует, по сути - никудышна,
бессмысленна, как выжженный посев...
Но то не пепел, не зола, не корка,
то горечь чёрная и первородства грех.
К твоей вселенной, как преграда - створка
окна. И в коридоре женский смех.
Мне до тебя рукою дотянуться,
дотронуться, услышать голос твой -
и в эту тьму навеки б не вернуться,
и на груди твоей обресть покой...
Я не смогу быть твёрдой, как другие,
те, у которых не было тебя...
Я навсегда твоя. И дорогие
уста и руки не предам, скорбя...
я была бела
я была юна
меня ветер нёс как орла
я любила высь
не смотрела вниз
там внизу - одна кутерьма
мне мила ольха
и перина мха
и песчаный твой бережок
за стежком стежок
за стишком стишок
отлетала я - и в мешок
а в мешке темно
и тоски полно
пропадать теперь всё одно
ты открой мешок
станешь мне дружок
нам вдвоём гореть - не сгореть
здесь всему свой срок
так устроил Бог
надо лишь чуть-чуть потерпеть
не храним имён
каждый сам умён
и своим умом он силён
а зайди-ка в дом
и вернись потом -
станешь сам в себе разделён
там звенит струна
там ревёт одна
чей жених был поднят со дна
её волос - медь
ей до смерти тлеть
и лежать в гробу, хоть жива
а в другом старик
головой поник
и свеча в углу не горит
я на голос шла
да любовь прошла
и тот путь от обид забыт
в третий дом войдя
не столкнись с дитя
это ты, а быть может - я
но и там темно
и веретено
расплетает нить бытия
и в углу мешок
от дождя намок -
в потолке под крышей дыра
на двери замок
вот и вышел срок
не дойти теперь до двора...
остаётся лечь
ледяная печь
на холодном камне вода...
мы уснём навек
слышен скрип телег
и ни сраму нам, ни стыда...
Я наполню тебя пустотой. В чистоту обернув, как в саван.
Я омою тебя водой. Ты не мой и ничей. И славно.
Я не стану тебе обещать, что забуду тебя. Напрасно
обещанья пустые давать. Ты ведь знаешь это прекрасно...
Уходя уходи. Пусть память
все следы и мольбы сокроет.
Пусть мой голос и волос состарит
время. Окна все пусть откроет
мальчик, стрелки часов зажавший
до крови в небольших ладошках.
Этим воздухом, пусть вчерашним,
не насытиться. К чёрным крошкам
воробьёв крикливая стая
подлетает...И дождь бьёт в бочки...
Ты другой.
Я уже другая.
От начала строки до точки.
Соль земли...Если мы - соль земли,
кто тогда подсластит эту землю?
Её горькому хлебу я внемлю.
И холмам в поднебесной дали.
Я не вижу её берегов.
Исходив всю от края до края,
каждый раз от воды отступая
я искала в земле этой кров.
Не вином, ни водою, ни мёдом
не насытить её чёрной мглы.
Отражённая боль небосводом
возвращается горше в разы.
Я теряю остатки рассудка.
Я давно уж сама не своя.
Одиночество больше не жутко.
Если в нём только ты и земля..
Этот холод - не холод, а боль.
Это небо - не небо, а омут.
Мне бы в омут к Тебе с головой.
Недостойна. Жива. По-другому
постараюсь Тебя я найти.
Достучаться, домчаться, дорваться.
Я ступни все собью на пути,
не стремясь пред Тобой оправдаться.
Я готова к плодам и делам,
покаянным канонам, молитвам,
по ступеням прощенья, как бритвам
я пройду и на каждой отдам
слёзы, боль, покаяния тяжесть,
гордость, годы и волоса цвет...
Прошепчи. Я услышу. Я радость
разделю с той, которой уж нет...
Офелия, стал дом твой пуст.
Из наготы в туман дыханьем
разомкнутых холодных уст
ты прорываешься страданьем
не-воскрешения, не-сна,
и суеты надменных сплетен
преодолением. И этим
твоя душа легка, чиста…
Офелия, чужой жених
не спутав ни воды, ни воска,
тяжёлого движенья их
не замечает. И полоска
луча рассветного скользя
по отражению немому
вдруг спотыкается, к иному
стремясь пристать – но ей нельзя.
Нет берега. Покоя тоже нет.
Ни звёзд, ни света. Тишина и холод.
И ты одна. И сумрак тот расколот
небытием непрожитых тех лет.
Так же горяч, как в детстве, серый тандыр.
Те же лепёшки. И тот же цветёт миндаль.
Тот же учебник, кем-то затёртый до дыр,
в кухне на полке. И окна уходят вдаль...
Окна уходят в море. Ты в нём тонул.
Море уходит в небо - ему видней...
Небо уходит в вечность, а вечность - гул,
переплетение судеб , имён, людей...
Скрип половицы. Но не твои шаги.
Ты даже не вспомнишь дорогу - ни в этот дом,
ни к морю с причалом, с которого на круги
пошла твоя жизнь, делясь на "до" и "потом"...
Дорога забыта. Но так же цветёт миндаль.
И так же для кофе в кофейне нагрет песок.
И женское имя - всего-то одна деталь, -
но кровь, разгоняясь, молотом бьёт в висок...
А после причала - сплошной чёрно-белый фильм.
Какие-то встречи, обиды, в обнимку сны.
И море уже не волнуется. Полный штиль.
И сам ты спокоен. И мысли твои ясны.
Но время от времени там, где застыл твой взгляд,
куда возвращается память, хоть был ты слеп,
колышутся волны и тучи, смещаясь в ряд,
на чёрную гладь рассыпают, как бисер, снег...
Когда-то просто дерево.Теперь -
предмет,облагороженный реформой
(всё сущее,свои меняя формы,
навряд ли обойдётся без потерь).
Стоит в углу.Оставленный тобой.
Предмет.Как дополненье к интерьеру.
Покрытый лаком.Изнутри пустой.
И в ширину раздавшийся не в меру.
Преодолев природы естество,
смычок и гриф с запястьями Лауры
грешат бесстыже,но бесстыдство то
оплачено банкнотой партитуры.
Пусть робки паузы.Но дерзок флажолет!
Недолго дерево.Теперь уже предмет.
В ряду тиранов ты отнюдь не первый,
кто славен был жестокостью своей
и похотью. Забрызганная спермой
туника кровной матери твоей
ещё не высохла...Домициева клана
смердит незаживающая рана.
Рим,Колизей,гудящий форум,цирк
тебя уже не помнят. Ты возник
как совокупность следствий и причин
для бесконечно малых величин
в истории. Наружность без изъяна.
Империя...Империя сильна
покуда крови больше,чем вина
содержит уксус на столе тирана.
“ Аллилуйя, аллилуйя! ” –
осенённые крестом
возгласили. И ликуя,
испытавшие постом
дух и плоть свои, веселью
предались - и в тот же час
закружились каруселью
свечи, яйца, водка, квас.
С крыш покатых черепица
в небо хмурое глядит.
Валит дым из труб, напиться
из колодцев нам велит.
Строит рожи, как чернильный
джин в тетрадках первоклашек.
Только станет дым кадильный
нам заместо промокашек.
Горы яблок прошлогодних
на подносах и в корзинках.
В рубашенциях исподних
ангелочки на картинках.
На обед кутья и брага,
самовары опосля.
Развесёлая ватага
дразнит во дворе осля.
Поцелуев панибратских
не скрывают занавески.
Жар от плясок залихватских
наполняет избы резко.
В чугунках застыла каша,
пред иконою – свеча.
Безрассудна вера наша
и как прежде – горяча.
Ангел мой, ты демон мой
во плоти.
Хоть из пепла ты меня
воплоти,
Я не стану ни своим,
ни чужим.
Если хочешь, то давай
убежим.
Что нам печься о спасенье
души?
Всё равно, ведь, вновь и вновь
согрешим.
Я хочу тебя спросить
вот о чём:
Сколько мне ещё месить
чернозём?
В ступе глиняной, да из-
подтишка
Подрастает компромисс
в два вершка.
Загибает, удалой,
так и сяк:
“Раскрошу тебя я, как
известняк”.
Ангел мой, ты демон мой
во плоти.
Прошлой жизни моей счёт
оплати.
За ограду накидай мне
земли.
И припав к ней, тонким слухом
внемли.
Рыхлой ватой по земле
белый снег.
Кто же, кто же я –
варяг или грек?
И зачем я, ангел мой?
Дай ответ.
Хоть во мгле увижу жиденький
свет.
Ты услышь меня, мой ангел,
услышь.
С высоты твоей похож я
на мышь.
И не лучше её сам я
нутром.
Если брать меня, то только
гуртом.
Нацеди мне с жирных туч
молока.
Ну а, в общем-то, не мучь
облака...
Ангел мой, ты демон мой
во плоти.
Травит душу надоевший
мотив.
Замени на “Ob-la-di
Ob-la-da”.
Не задень крылом своим
провода…
Я сижу в ночном кафе
за столом.
Сушит скальпы у дверей
костолом.
Долбит клювом в пол печёная
дичь.
Что же выбрать мне – суму
или кич?
Отворивши дверь, куда
мне пойти?
Ангел мой, ты демон мой
во плоти.
. . . Иосиф выбился из сил
Малыш кричал и есть просил
Жевал солому вол
Дремал в сенях осёл.
Мела январская метель.
Была пещера, словно щель,
В которую сквозило.
И всех внутри знобило.
Ещё посланцы не пришли.
И вход в пещеру не нашли.
И не было у Малыша
Ни кисти, ни карандаша,
Ни кораблей, ни пушек,
Ни глиняных игрушек.
Лишь серый потолок,
Куда добраться смог,
Углы, расставив в ряд,
Его невинный взгляд.
I
Картонный ангел над кроватью
Крылами машет над тобой.
Довольный собственною статью,
Он охраняет твой покой.
А у дверей в изящной позе
Застыла с трепетом в душе,
Не побывавшая в извозе,
Лошадка из папье-маше.
На полке бронзовый подсвечник
О чём-то шепчется, боясь
Твой сон нарушить, с парой свечек,
Которые к нему склонясь,
Как две болтушки-хохотушки,
Не умолкают ни на миг.
И недовольные игрушки
Недаром сердятся на них.
Чернильница стоит пустая.
Свой за день растерявши пыл.
В неё наутро, воскрешая,
Ворвётся океан чернил,
Чтоб растекаясь по бумаге,
По руслам строчек и косых
Линеек, будто на параде,
Выстраивать солдат своих.
Закладки в книжках полусонных,
Тобой забытых на столе,
Друг к другу тянутся. На чёрных
Углях в печи лежат в золе
Испачканы, как трубочисты,
Воспоминания о дне
Испорченном. И очень быстро
Они проникнут в сон к тебе.
И ты проснёшься и заплачешь,
Подушки угол теребя.
Сойдёшь с постели и поскачешь,
Лошадку оседлав. Тебя
Твой ангелок хранит, как прежде,
Витая над твоим плечом.
И ночью зимней, безмятежной,
Тебе всё будет нипочём.
Ты пролетишь над этой ночью,
Над окнами и фонарями,
Чей свет рассеянный морями
Заплещется внизу. Барочный
Берег и ампирный
Минуя, дальше полетишь.
Дряхлеющий фасад старинный
Своею тенью осенишь.
Как на рождественской картинке
Ты будешь с ветром воевать.
Открытым ртом ловить снежинки
И дальше, дальше улетать…
II
И вот уж город за спиною,
А ты всё выше, выше…
Всё больше снега под тобою
И ночь всё тише, тише…
Но вдруг забрезжит вдалеке,
Среди полей уснувших,
Как светлячок в густой траве,
Во тьме костёр пастуший.
И ты, снижаясь над костром,
Увидишь то, что скрыто
От остальных глубоким сном
И в суете забыто.
Ты вдруг увидишь пастухов,
Волхвов, царей восточных.
Шкатулки, полные даров,
Корзинки фруктов сочных.
И здесь окончится твоя
Полночная прогулка.
И у замёршего ручья
Завоет филин гулко…
На землю спустишься, пойдёшь
Вперёд, к костру по снегу.
Как к алтарю ты подойдёшь
К пастушьему ночлегу.
От стужи спрячешься под сень
Шатров огромных, сонных.
Исчезнет крохотная тень
Среди теней бездомных.
Своей ладошкой со щеки
Последнюю слезинку
Сотрёшь. И в руки пастухи
Дадут тебе корзинку.
И в миг исчезнут все костры,
Шатры, опушка леса.
Сугробы рыхлые, кусты,
Как тайная завеса.
И слово краткое, как взмах
Секиры, топора,
Как повеление, впотьмах,
Услышишь ты: “Пора!”.
И в свите шумной, полуночной,
Как будто на пожар
Ты поспешишь с корзинкой прочной –
В ней твой бесценный дар.
И зачерпнув песок ногой
Свой шаг ты устремишь
Вперёд, туда, к пещере той,
Где ждёт тебя Малыш…
…На небе ангелы поют,
Внизу послы гурьбой идут.
Они вперёд тебя ведут.
И каждый шаг твой берегут…
Трещит на улице мороз,
Карниз сосульками оброс.
И пробирает холод нас
До кончиков волос.
Гудит тихонечко камин,
Ныряет кисть в ультрамарин.
И пыль летит на свежий холст
С встревоженных гардин.
От прошлых и грядущих бед
Укроет нас шотландский плед.
И прежде, чем растает снег
Пройдёт немало лет.
Он под напором сотен ног
Скрипит, как в жерновах песок.
И лента ртутная в стекле
Сжимается в клубок…
Стучится ночь в твоё окно.
И пусть ты спишь уже давно,
В соседней комнате о пол,
Стучит веретено.
И чудятся во сне шаги,
И колыбельная пурги
Тебя баюкает: “бай-бай”,
Внизу чертя круги…
I
- «Проснись, Гаспар! Я видел ту звезду!!!
Вставай быстрей! Нам нужно торопиться!»
- «Где Мельхиор?» – «Давно уже в саду!»
- «Сейчас встаю, но прежде дай напиться».
Приняв кувшин, Гаспар спокойно пьёт,
В руках сжимая то, что было глиной.
И с губ течёт на грудь и на живот .
От целого осталась половина.
Снаружи - ночь. Снаружи – пустота.
Снаружи – звёзды, лёгкая прохлада.
И всё полно предчувствием Христа:
Пустыня, стены дома и ограда.
Всё дышит Им. Ещё лишь миг и в век
Войдёт Спаситель века. Во Вселенной
Не спит лишь Бог, да трое человек
И ослик, ожидающий смиренно.
II
Из дома вышли, взяв дары, вина.
Был путь далёк. И ночь была темна.
Шаги в песках не отзывались эхом.
Пленённое тугим и прочным мехом
Вино свой час, как Ирода жена,
Ждало, чтоб разразившись звонким смехом,
Наружу вырваться; но плоть, обожжена,
Останется в ту ночь верна рассудку.
И ни один из них, ни на минуту,
Не забывал, что ждёт их впереди.
Шептал песок ослу: «Не наследи».
И тот кивал, послушно, головою.
И терпеливо ждал, когда водою
Его напоит старый Балтазар.
А в Иерусалиме Ирод ждал,
Когда волхвы воротятся назад,
Придут к нему с вестями о Младенце.
И меч его, ни руки, ни коленца,
Ни шею, ни живот не пощадит.
И в мыслях был Младенец им убит.
I I I
В пустыне нет болот, озёр
Там нет мирских утех.
Уныл верблюд. Уныл осёл.
Усталость мучит всех.
Идут волхвы, неся дары,
Идут на свет звезды.
И змеи видят из норы,
Как платья их грязны.
Как заплетается их шаг,
Восьмёрку описав.
Как наземь валится ишак,
От тяжести устав.
Но будит мозг им Вифлеем,
Взывая к небесам.
Им виден свет звезды над Тем,
Кто станет Светом сам.
И вот, они идут к Нему,
Забыв про боль в ногах.
«Звезда над домом» - по сему
Пророчеству в домах
Других, чужих, в иных концах
Зажжётся новый свет.
Но горше доли и венца
Острей на свете нет…
IV
Слегка устав,
Ликом чиста,
Нянчит Мария младенца Христа.
Ясли качает
И напевают
Тихо святые уста:
«Спи мой сыночек,
Мой ангелочек,
Маленький мой. Наконец,
То, что пророчил,
Вестник, средь ночи,
В яслях узрел твой Отец.
Спи, мой малыш,
Вдалеке заметает
Ветер посланцев следы.
Ирод жестокий
Не разгадает,
Где же находишься ты.
Спи, ненаглядный,
В тьме непроглядной
Образ не скроется твой.
Скольким на свете
Путь он осветит,
Скольких спасёт он порой…»
Как в паутине
Ночью в пустыне
Можно без вести пропасть;
Сбиться с дороги,
В кровь стереть ноги
И до утра заплутать.
Лучик звезды
Прочь от беды
Путников трёх уведёт.
И по земле,
Как по воде
Их к Малышу приведёт.
V
Песок хрустит. Порог скрипит. И дверь,
Чуть приоткрывшись, расширяет щель.
И внутрь впускает осторожный взгляд.
Перед Младенцем три волхва стоят.
И весь их путь им показался мал.
И каждый обнаружил, что искал.
И рухнул на пол, каждый, обессилев.
И был напрасен Ирода оскал.
И небо было чёрное иссиня.
Младенец в яслях деревянных спал,
Не ведая о том, что он Мессия.
Невнятный голос. Медь тяжёлых век.
Густых волос копна сухая.
Надменность плеч. Груди пустой ковчег.
И чаша рта, холодная, немая…
Равнина лба и горизонт бровей,
Застывшей тушью моря подведённый
Над той чертой, откуда смерть видней
Тому, кто взгляд пестует отчуждённый…
Растёт ли полынь в Палестине?
Легка ли полынь на помине?
Спросить бы, да голос в пучине
Песка отзовётся чужим…
Горька мне вода из кувшина.
-Налей мне вина, Магдалина.
Не слышит меня Магдалина
И занята делом своим.
А в хижине тесной Мария,
Прекрасная, как Кесария,
От берега век - сотвори - я
Отправлюсь по волнам твоим…
Туда, где хрустальная проседь
Иосифа в небо уносит.
Успеть бы якорь здесь бросить –
Да мы ведь и так уж стоим.
И вдоль по дороге устало
Я вижу бредущего Савла.
А может, прозревшего Павла;
В чужие просторы гоним,
Он поступью медленной, тихой
Из дома Отца ночью дикой
В мир Сына вступает, как пикой,
Обоими ими храним.
Растёт ли полынь в Палестине?
Причудлив язык филистимлян.
Мой невод запутался в тине,
Но хлеба всем хватит сполна.
От ливня размокшая глина
В ладонях. Горька мне чужбина.
Налей мне вина, Магдалина.
Становится круче волна…
Шершавый переплёт Дахау
С пронзительным сопрано газовых камер.
Золотое тиснение Освенцима
На обложке из детской кожи.
Пожелтевшие страницы Бухенвальда,
Пропитанные прахом крематориев.
Чёрный шрифт Майданека,
Впитываемый выжженными глазницами горя.
Треблинка и Заксенхаузен
В костном хрусте типографских станков.
Бельзен и Маутхаузен
Миллионными тиражами бестселлера…
Вглядываясь в эти страницы, я убеждаюсь:
Человек – это камень, который сумел создать,
но не смог поднять
сам Господь…
Памяти З.Н.Смотряевой.
Я помню комнату одну,
где пахло бузиной и мёдом,
где скипидарную волну,
на гребне вперемешку с йодом
швыряло от стены к окну…
Я помню комнату одну.
Вразрез с иглою патефонной
я вопрошал: “В каком году?”.
И голос в трубке телефонной
беспамятство вменял в вину.
Я помню комнату одну,
все именины и поминки.
Обои,скатерти и снимки
по стенам. И киот в углу...
Я помню комнату одну…
Я помню в комнате тебя,
твои глаза, сухие руки.
Ты – центр круговой поруки,
я – рваный радиус нуля,
здесь, за чертой небытия,
где цвет приобретают звуки,
невнятным голосом своим
гадаю о ландшафте, в коем
мы скоро встретимся с тобою
и обо всём договорим…
Ф. Аквинат, впоследствии святой,
гусиное перо макнув в чернила,
старательно, до каждой запятой -
“…дай Боже, чтоб терпения хватило” -
выводит текст... Вульгарная латынь
коробит слух. На улицах, в харчевнях
щекочет ноздри терпкий запах дынь,
вина, жаркого... В сумерках вечерних
горит свеча. Чело озарено.
Мозг напряжён, кипит над каждым словом.
Закрыта дверь. Зашторено окно.
Над сгорбленной фигурой богослова
Нависла тишина. И он молил:
“О, Господи, хватило бы чернил!”.