С этими кошками, которые лезут на трон, когда им место только на коленях у мужчин, разговор должен быть короткий…
Дж.Б.Шоу «Смуглая леди сонетов»
1.
Сестренка Мари. Не то, чтоб совсем из шлюх,
Но с легким бессмертьем, тающим в томном взгляде.
Где я успевала, смутившись, спросить о двух,
Брала шестерых ты, втирая седьмому дяде,
Что муж был охальник, хам, хулиган, лопух…
И я напрягала сызмала тонкий слух,
Поскольку пасем, понимаешь, не славы ради,
А ради любви на крови залетейских мух –
Им глазки и лапки поэт посчитает в своей тетради.
И вот ты стоишь, нетленная, в зоосаде,
А я остаюсь синонимом всех старух.
2.
Сестренка Мари, ты продрогла, возьми пальто.
Что наша вражда – античность, зола и лава.
В глазах Геркуланума, в пепле его пустот –
Вот столько же слез, и в ночи различаешь слабо
Оттенки кровей, бургундское от бордо.
Нашей жизни отнюдь не Барто сочиняет главы,
Но зато – королева, каменная – зато,
Мемориалу вовек не покинуть своей оправы.
Мы имеем возможность любить, но права
Быть любимой нам не давал никто…
Глядя, как зоосад вокруг превращается в шапито –
Не за то мы боролись, воистину, не за то.
3.
Пальтишко мое приспущено с белых плеч
Твоих, на мельничный жернов слетает птица.
Ты знаешь, наверно, я б стала тебя беречь,
Когда б нам выпало вновь, двоюродным, породниться,
Хотя ты, конечно, удавишься поклониться,
И взгляды одни – разрывные, шрапнель, картечь.
Надо было, что ли, вниманье мое отвлечь,
Ну, там рявкнуть: пошла ты знаешь куда, сестрица?!
Потому что – чем наша нежнее при жизни речь,
Тем активней посмертно хочется материться.
И по делу: тесна, к сожаленью, моя столица,
Для полков, которым с тобой не терпелось лечь.
4.
Ну, а ты, конечно, на каждом углу лгала,
Что я не способна любить, размножаться, длиться.
Кто тебя просил соваться в мои дела?
Я уже позабыла – ты скольким скотам дала,
Только б они поверили, что я и впрямь не девица?
Анатомия сердца – изъян моего ствола,
Анатомия тела – склеп, Господня десница.
Та глава, которую я невпопад прочла,
До сих пор нераскрытой книгой в пыли томится,
И на каждой странице – снова зола, зола…
Наше тело – тьма, понимаешь, Мари, темница,
За единым выходом, которым ты и прошла.
5.
Ты не станешь старой. Парик под чепец затолкав,
Строить внучек, седых дочерей приводить к ответу,
Видеть в зеркальных стенах и потолках
Только фотографическую кювету,
Проявляющую то, чего в тебе точно нету:
Старость в румянах, бантах, на крашеных каблуках.
Ты точно не станешь старой, даже того взалкав,
Как ядра в ватерлинию алчется изношенному корвету –
Так истомным гулом несется в разбитых на треть полках
Трубный возглас атаки, и впопыхах
Расцветают кресты – в небесах, на груди, в руках.
Я тебе устранила возможность эту.
6.
Ну, и кто там, сестренка Мари, за тобой угорал?
Пересчитай по пальцам, моя дорогая детка.
Юный корнет, конечно, седой генерал –
Как там напето в слезливом романсе метко,
Но так, согласись, чтоб не кинул и не наврал,
Такое, ма шер, с тобою случалось редко.
А все потому, что ты путала ритуал,
Была бесполезно безбашенная кокетка,
И кто там только телом вальяжно не торговал:
И Босуэлл черный, и королевич твой – малолетка…
Нет, этих надо вести на бойню, позвав на бал.
Топор или Тауэр (а ведь был не милорд – конфетка),
Чтобы, требуя травли, Тайберн в сто рыл орал.
А ежели сильно любишь, то сразу: крюк, пенька, табуретка.
7.
Но, в общем, конечно, родить тебе удалось,
А я – пустая, и крови идут, как воды.
Мальчишка-наследник колышет немую злость
Тюдорного нрава, проще бы сесть на гвоздь
Фижмами всеми, чем всхлипывать: годы, годы,
Сухими руками сломить пытаясь земную ось.
Я, впрочем, и так отменила права природы,
Затем не родную кровь за собою, белую кость
Увижу, а в лучшем случае – тапочки-скороходы
Белые, у них в похоронке особый лоск.
Желчью женская доля вспоила-то нас поврозь,
Но одно и то же в кошмарах – блаженные твои роды,
Дряблая грудь моя, старушечья. Не сбылось.
8.
А за что мы тогда боролись, кстати, моя душа?
Не за корону Англии, кровь Христова.
Сколько на свете прекрасных на вкус держав,
Я-то охотно тебе уступить готова
Этот вот сад, и под сенью его – простого
Над головой мелькающего стрижа.
Что он мне, рыжей? Течет молоко с ковша
Белой большой медведицы, Господь говорит: ни слова,
Да и я не способна на лишнее антраша.
Но память подносит услужливо: снова, снова
Твоя голова на блюде лежит, на перстах – парша
Засохшей крови… и ничего иного.
9.
Нет, сестра, корить не к лицу, шалишь.
Пусть держава – в масть, любовь оказалась круче.
Так зачем ночами являешься, тихая, точно мышь,
Да еще и Лестера, Эссекса с собой волочешь до кучи,
Всем своим видом спрашивая: не спишь?
Да, не сплю, Мари, стерегу мертвецов, но лишь
Рассветает, и тени в саду становятся ярче, гуще,
Скрежеща клюкой, я бреду через весь Париж,
Не затем, что верю: вдруг тебе помогу чем,
А затем, чтоб послушать, как снова, сестра, молчишь,
Как сочится сквозь плиты песчаника терн живучий,
И дрянное пальто к белизне твоей льнет колючей,
Когда ты проходишь в кущи, стопами касаясь крыш.
5.06.06
Как хорошо, что жизнь многосерийна,
Краткометражна или сериальна,
Узконаправленна, периферийна,
Благочестива, мнительна, скандальна –
Но каждый том имеет продолженье,
Но персонаж переменяет роли.
Сквозь бабочкино легкое круженье,
Еще в пыльце – а выбился в герои,
А надоест стреляться в эполетах –
Из шкуры прочь, насмешливый, вальяжный,
Пока честолюбивый однолеток
Мечтает быть подсобником в монтажной.
На то мы и герои зазеркалья,
На то нас и фортуна расписала
Под болтунов – чтоб речи засверкали,
Чтоб ахнули плененные ползала,
И чтоб другая зала половина
Так и ушла с пакетиком попкорна.
Тянись, тянись сценарно, пуповина,
Эдемскою змеей шурши проворно
Коричневая лента дней былого –
Как хорошо, что нет тебе начала.
Немой Люмьер. Вначале было слово,
Но прежде слова музыка звучала.
Я понимаю только одно:
Что будет жизнь над нами – и смерть,
Что зеленее в венах вино,
Готовое вскипать и кипеть
Словами. Обреченный жаргон.
Кому мы здесь такие нужны?
Шуты не обрастают жирком,
Когда в словах точны, не нежны,
Когда слова выходят в ручей,
И зеленей вина не найти.
А ты стоишь под небом – ничей,
Как будто обманули в пути.
Но кто тебе, скажи, обещал,
Что будет сердце кротким птенцом?
У Бога вон их сколько: пищат
И всуе называют отцом.
Так чем, скажи, ты лучше других?
Вот очередь, гляди, подойдет:
Всем, кто кровопотерей погиб,
Господь предложит марлю и йод,
Зеленого предложит вина,
Из вены дополна нацедив.
А что была какая вина –
Так разве что стихов рецидив.
А кто помянет старое – вон
Из райских кущ в февральский мороз.
С зеленым звоном падает в сон
Душа, и тело терпит некроз,
И отмирают ткани: друзья,
Любовь, прогулки навеселе.
Забвения осилить нельзя,
Не оставаясь тут, на земле,
Не запрягая душу в слова,
Не распродав себя по кускам.
На винокурню сердца – трава,
Могильный плен, гранитный капкан.
И только – жало робкой строки,
Тюльпанная стрела в головах.
Небесный клир стянул колпаки,
Зеленым светом лопнул на швах
Небесный цирк. И пала, созрев,
К концу краеугольного дня
Волна зеленых яблок с дерев.
А слово покидает меня.
Лопнут полные груди брызгами молока.
Гера, кого ты кормишь, полноте, приглядись –
Твои ли сосет ребенок мятные облака,
Или дитя плебейки взято, мяуча, ввысь?
Гера, кого ты кормишь? Твой без тебя возрос,
В море глубоком всхолен, в пении нереид,
В пенной холодной публике; касайся его волос,
Но не открывайся взгляду, где пьяная месть горит.
Слышишь, дитя плебейки плачет из слабых сил,
Тонкий качая голос – не крепче мышиный писк.
Тяжкая грудь сочится. О, кто бы тебя простил,
Гера, молочных капель владычица, мертвых риз.
Пащенка – прочь, и катится, брызжа, из верхних сфер
Мелкого перла пригоршня по следу нагих гонцов.
Все униженья кончатся, на всякое – свой Гомер.
Легче простить приемыша, чем сына, в конце концов.
***
Смерть - атрибут дешевого кино:
Тебе сказали - ты еще не веришь.
Переменить мгновенья не дано,
Где падает сраженный зверь на вереск,
Но череду событий не связать:
Вот он живой, вот он еще мурлычет,
Вот - остывает. Бестия, назад!
Не принимай холодный этот вычет
Тебя в тираж - из перечня живых.
На перегной паренье перегнали.
Наш дирижер посредственно привык
К биенью маршей траурных в финале,
Так что с того? Статиста - за кадык,
И - за флажки, и выходи в герои,
Неигровых причина закавык,
Не поданный на блюде на второе;
Несодранную шкуру шевелят
Застенчивые пальчики подлеска,
И голос жизни шьется, шепеляв,
Пока опять не следует подрезка...
А тем, другим, в гримерной - все равно,
Сошлись, всплакнули, приняли по триста.
Смерть - атрибут дешевого кино,
И я переменяю сценариста.
***
Ищешь новое поле деятельности.
Просто поле. Да и деятельность – простую.
Посредине площади замираешь с воплем: я протестую!
Переходишь проезжую часть предпочтительнее на красный, словно
Заявляешь: отныне я вовсе не в знаке Рыб, но Овна.
Заявляешь, затем петляешь в пространстве узеньком пешеходном,
Переходишь на шифр тревожный и не сообщаешь код нам,
Нам, следящим сверху, как ты раскроишь маршруты
На свиданья – виденья сердца – короче десятых долей минуты.
До свиданья. К идее поиска обретаешь вкус, но
Нет нужды искать – в черной клети котов не густо.
Где-то деятельность простее прихоти, что пасла ком
Слогов на полях листа, пораженного сорным злаком.
***
Одинаково жалки влюбленные старики и дети,
тем и другим уцелеть не дано по слабости сердца.
Детские чувства – все на лице, а куда и деть их,
разве в карман? Старику на пороге смерть. Сам
понимаешь нелепость немощного тяготенья,
заржавленной плоти панцирем, юный душою, скован.
Дети знают слова из взрослых, а хрупче иных растений,
укол неловкого взгляда – и не соберешь кусков от
того, что некогда телом именовалось.
Сухие ладони старцев жемчугом слез промокли.
Знаю, прелесть любви ничтожна и не нова, лишь
скажи: для меня сочинить ее поновей не мог ли?
***
Конструируя слова,
Удивляешься едва
Их окраске и звучанью.
Сеешь мертвыми речами
В жизнь, хотя еще жива.
Так придумано судьбой:
Ты одна, но Бог с тобой,
Или тот, кто больше Бога –
Хоть живей тебя немного,
Тоже не вполне живой.
Силуэты мертвецов.
Посмотри – твое лицо
Превращается в растенья,
В пятна света на стене.
Жизнь хрупка, а смерти нет.
Неудачливая тень, я
Устремляюсь в долгий путь.
Истончает нитью пульс.
Вырвали из тела птицу-
душу – сгустком немоты.
Обернулась – это ты,
Бог, слова, запрет молиться.
***
…Вы ко мне писали, не отпирайтесь.
Пушкин, «Евгений Онегин»
Сценарий тот же. В неземной тоске
Какая-то застенчивая дура,
От наглости случайно обалдев,
Строчит герою томное посланье,
Рассказывая все, как на духу:
Что он ей, факт, теперь ниспослан Богом,
Чтоб всю до гроба бережно хранить
(Хотя до гроба вроде далеко,
Но до любви, ей кажется, чуть дальше);
Что, мол, когда бы он на уик-энд
Наведывался в пригород – конечно,
Она б молчала, но вообще заткнуться –
У ней не тот по жизни темперамент;
Что он, мол, ей мерещился давно
В фантазиях кислотного отпада,
А ныне срисовался во плоти;
Что, мол… там было много ерунды.
Она с большим усердием сопела
И списывала из затертой книжки
К запоминанью трудные слова.
Ее герой, отнюдь не Аполлон,
Не треть, не даже четверть Аполлона,
И не одна восьмая – что обидно –
Прочтет с ухмылкой это воровство,
Не подвергая строгому разбору
Причастный, крайне черствый оборот,
Отсутствие метафоры, дуплетом
Влипающей ему и в бровь, и в глаз,
И на зубах растертое до скрипа
Количество ласкательных имен,
Таких, как котик, мальчик, толстячок…
Передохнем. В нем чувства взволновались.
Он материт не слишком виртуозно
К эпистолярной лирике влеченье
Всех юных добродетельных девиц
И обрекает драму целой жизни
В строках неловких нежного письма
Летейским водам в брюхе унитаза.
Закон возмездия над ним уж пропорхнул,
Ужо и кульминация доспела,
И автор облизнулся в упоенье…
Да только героиня – не Татьяна,
И сможет обтатьяниться едва ль.
У ней не тот по жизни темперамент.
Спокойно, ты уснешь, моя душа,
Под слоем лжи, лелеемая мною.
И слов куски, как комья перегноя,
И мох тебя укроют неспеша.
Расти во лжи, обожествляй обман,
Тебе от правды мигом станет худо.
Что в настоящем – скука и простуда.
Грядущее измыслишь ли сама?
Простуда, скука – душечка, не плачь.
Мир так придуман не при нашей жизни.
Сложи крыла, не двигайся, держись, не
Пропадай до проблесков тепла,
До оттепели. Кончится хандра,
Мы вскроем дерн с тобой, зазеленеем.
Летит любовь, и лето – вслед за нею,
К земле, что так прекрасна и стара.
***
Скорей бы минуло два дня, а лучше – три,
Точильный камень сна пошел на убыль.
А смерти, знаешь, холодно внутри,
Выходит, тянется на свет, целует в губы
Случайных птиц, конечно же, людей.
У птиц все сердце – это только крылья.
Не стала ни красивей, ни святей,
Когда ее в сосуде тела скрыла.
Мудрей не стала. Длительных секунд
Как воздуха, по-прежнему мне мало.
Мои друзья никак не засекут
В биенье пульса гулкий звон металла.
Карлу Линнею
Юный экземпляр самца
Бродит подле.
Впрочем, ничего – с лица,
Взгляд не подлый.
Вот другой: снабжен женой,
Схвачен бытом,
Но беспол – отражено
В нем, убитом.
Третий, дряблый и седой,
Ценит плотски.
А от шеи – поводок
К даме плоской…
Рифмы, строки, невода,
Четкий абрис.
Господи, скажи, когда
Я избавлюсь:
Находить тебя в толпе,
В переходах,
Жить тобой, дышать, хрипеть –
Все легко, да? –
Чтоб, первооткрыв тебя,
Ошибиться.
Снова к жизни теребят –
Тянут лица.
Снова – зрелый, пожилой,
Недопесок.
Взмах проколотых иглой
Крыльев пестрых.
Бабочка умрет в стекле,
Как завянет.
Много видов на земле,
Но тебя нет.
***
Вечность на острие стрелы в колчане мальчика золотого.
Впереди протяженное лето грозит – как мы его поделим?
Я – на брегах летейских, пескарей промышлять, привалившись к стогу
Помышлять, как выплести боль из комка каждодневных забот кудели.
Я – по грибы с Гесиодом, с Цезарем и Александром – за карты,
Вино разбавлять гекзаметром, дарами заброшенного колодца –
Водой да лягушками, в ткань повисшего над Летой заката,
Как в саван, обертывая мечты, когда им ожить неймется.
В дачной жизни, словно пескарь в сметане, остынет и Клеопатра.
На крылечке, зевая, читали Катулла, а Цезарь злился.
Здесь на долю твою остается в сумерках, сомлевших от звездопада,
Проступать тоской сквозь все сочиненные мною лица.
***
Себе придумали весну.
Весна – хвала богам.
Как будто тело в глубину
Вместительней к ногам.
Там расположена душа,
Ей плен почти знаком.
В укол пчелы случайной сжат
Весь мир над каблуком.
Вся жизнь – в простой полет стрелы,
Раздробленной на сто
Заноз. Возникшая из мглы,
Душа уйдет на стон.
О голос, слово, колыбель
Чернильная густа.
С весенним ядом карамель
Приближена к устам.
Глотай предложенный мотив,
Под коркой башмака
Ступней озябшей ощутив
Стрелу издалека.