А когда всерьёз слягу, обомлев –
Жизнь нельзя купить-выменять –
Пойте надо мной, пойте обо мне,
И от моего имени;
На любой мотив, голосом любым –
Только бы слова Божии,
Чтоб ненастным днём светом голубым
Небеса на миг ожили,
Чтоб крестом проплыл белокрылый стерх
Над моей земной пристанью,
Чтоб от песни той устремились вверх
Взоры, как один, пристально,
Чтоб блеснул просвет жёлтого желтей
Звёздочкой Пути Млечного,
Чтобы стала вдруг вера у людей
Твёрже в торжество вечного!
Вновь душа воспарила под свод голубого шатра,
Выше хвойных вершин, выше хриплого птичьего грая -
Это кровная память во сне догоняет ветра,
Веселящие хлеб в белых нивах Алтайского края.
Всё по тем же дорогам кивают вослед ковыли,
И тяжёлое облако вечно клубится в прицепе,
Где давнишние предки тонули в горячей пыли,
Намотав на запястья литые кандальные цепи.
О, мой тучный Алтай, словно пёстрое стадо коров!
Зазвенит колокольчик, манящий, заливистый, ранний -
И останется сердце меж сёл в девяносто дворов,
Удивительно русских, простых и хороших названий.
Мой далёкий Алтай, мы покуда с тобою на «Вы»,
Но ты вспомнишь меня, ты узнаешь, конечно, взгляни-ка!
И почудится, будто, дыханье медвяной травы,
И средь ночи подушка пахнёт молоком с земляникой.
* * *
А помнишь, братишка, мы видели белку? -
Всё было как будто на прошлой неделе;
Снег сыпал за ворот, колючий и мелкий,
Сорвавшийся с лапы встревоженной ели.
Петляла лыжня в колее снегохода,
Шептали друг другу с тобой без утайки:
Вот вырастем - тоже пойдём на охоту
И купим собаку, конечно же, лайку;
А лучше упряжку задорных и прытких.
Как явственны в памяти звуки, ты слышишь? -
Отец возвращался со скрипом калитки
И скидывал мехом обитые лыжи;
Насвистывал, крякал, стучал в рукавицы.
За всех не ручаюсь, не знаю, а наша
Мечта отдавала кедровой живицей
И сернистым запахом из патронташа.
А в зеркале лица нет-нет, да помяты,
Но столько в них жизни, души, интереса,
Что кажется - в сущности те же ребята
Глядят с придыханием в сторону леса.
Я не ведаю, кто
поделил мир на
падаль и стерв;
Если выживешь вдруг,
возвратишься обратно
калекой.
Но, когда я умру,
пусть мой самый
последнейший нерв
Распадётся на пшики
не помнящих боли молекул.
И напрасно бушует
житейская
та
круговерть -
Оседают
и ровно
ложатся
пласты за пластами.
Лишь за это
одно
всем нутром
принимается смерть -
Перемелется зло.
И нетленное
паки восстанет,
Всё дыханье Земли,
испокон
устремлённое ввысь,
Где на тысячи вёрст
ни болезни, ни страха, ни боли,
Где рукою младенца
вести мне
оленя и рысь
По искристой воде,
на звенящее
злачное
поле.
Ночь. Цикады звенят в травяной кузне.
Облепили столбы фонарей совки.
Чёрной глыбой вдали, горизонт сузив,
Выпирают на юг из земли сопки.
В тёмных пихтах тревожно кричат жёлны.
Разорвав в небесах полотно в клочья,
Загорится просвет молодым жёлтым,
Будто солнце оттуда встаёт ночью.
Остаётся мудрёным словам верить:
Хлебозоры парят облаков выше,
Будто кто-то на миг распахнул двери -
И алтайскую рожь наяву вижу.
До неё, до родимой - в пыли вёрсты;
Ястреб-птица и тот долетит редко.
И, каким ни казалось сухим, чёрствым,
Откликается сердце на зов предков.
Словно в Китеже, вечном святом граде,
Продолжается жизнь там своим ходом;
И хотя их покинул ещё прадед,
Снится, будто и я с этих мест родом.
На самых глухих полустанках синеет погост на погосте,
Что пряди родителей наших ковыль придорожный белёс -
Лишь небо свежо и реально, как в детстве на дальнем покосе,
С клубами косматого хлопка, в резном обрамленьи берёз.
От ветра трепещут листочки, во рту вековая былина,
И мажется сок земляники, нанизанной детской рукой.
Попробуй, устанешь с годами, тропинка покажется длинной,
Но вряд ли когда-нибудь первым попросишься сам на покой.
О время, бесценный целитель - рубцуются прежние раны!
Мудры стариковские речи и ветхие книги правы:
Под этой лазурною сенью ничуть не покажется странным
Брести, аки по суху древле, стопой не касаясь травы.
Пусть где-то навстречу стремится минута, что жизнь увенчает,
Но даже намёки на это несвойственны сердцу, чужи:
Ведь, поле - ромашка да клевер в лиловой стреле иван-чая,
И разных безвестных соцветий несчётно, и хочется жить.
Я смотрю на простор, как взирают окрест с эшафота:
На исход октября что теперь открывается нам?
Мир безликий, застывший в одно чёрно-белое фото,
Настоящей ценой переливам и полутонам.
Мокрой порванной ватой покрыты холодные ветви -
Акварельный эскиз, прорисованный в небе седом -
Их дыханием чуждым касается северный ветер,
И так зябко душе, будто в ночь перед Страшным Судом.
Кто из нас разглядит на размытом холсте день вчерашний,
Пусть уже не зелёный, хотя бы оранжевый сад?
У огней фонаря за полуночь куражился бражник,
И каких-то коротких четыре заката назад.
А была ли та жизнь, не приснилось ли мне, подскажите,
В фазу быстрого сна, что теряет свой вес поутру?
Есть ли где-то на свете теперь этот маленький житель?
Прозреваю, что нет, прозреваю, что также умру.
И стихия напомнит волною промозглой картечи,
И услышу, как будто, нездешние звуки во мгле.
Справедливую песнь воспеваю тебе, скоротечность.
Ни к чему ровным счётом нельзя прикипать на земле.