ОГОНЬ
Меня сожгли на юге Украины,
Мной, как золой, посыпали руины
и срезы ядовитого жнивья.
Но я не растворился, не распался,
Мой скорбный дух не умер, он остался
В пространстве мирового бытия.
Давно готовы крылья для полета,
Мне ангел дал огонь для огнемета
И черный шлем небесного бойца.
Вожу прицелом по суконным спинам,
Ищу тебя, пропахшего бензином,
Ведь я тебя запомнил, подлеца!
СТРАХ
Лунный свет острей ножа
В государстве мрака.
В этом мире госпожа –
Черная собака.
В этом мире нет очей,
здесь не любят зрячих.
Мы с повязками ночей
На руках у мачех.
Нас несут они гуськом
В ельник за рекою.
Удавить – кого платком,
А кого рукою.
И не вырваться никак
Из холщовых связок.
Не отбиться от собак
Из паскудных сказок.
Что ж, неси меня, неси,
Мачеха-дорожка.
Крикну «Господи, спаси!»
И спасусь немножко.
ВЕЧЕРИНКА
Алексею Ивантеру
Ночь как ночь, и нож как нож,
Всякий одинаков.
Я на кухне режу ложь:
Кушай, дядя Яков.
Тишина мостит проезд
Между временами.
Бог не выдаст, враг не съест,
И Москва за нами.
Выпьем, дядя, по одной
Или по четвертой.
Я в жену дыхну войной,
Как водою мертвой.
Наливай, жена-война,
Фронтовую пайку.
Я с утра надел с изна
Ситцевую майку.
Чую, в поле помирать
Выпало пьянчугам.
Поздно, дядя, выбирать
Меж ружьем и плугом.
ОГОНЬ
Меня сожгли на юге Украины,
Мной, как золой, посыпали руины
и срезы ядовитого жнивья.
Но я не растворился, не распался,
Мой скорбный дух не умер, он остался
В пространстве мирового бытия.
Давно готовы крылья для полета,
Мне ангел дал огонь для огнемета
И черный шлем небесного бойца.
Вожу прицелом по суконным спинам,
Ищу тебя, пропахшего бензином,
Ведь я тебя запомнил, подлеца!
СТРАХ
Лунный свет острей ножа
В государстве мрака.
В этом мире госпожа –
Черная собака.
В этом мире нет очей,
здесь не любят зрячих.
Мы с повязками ночей
На руках у мачех.
Нас несут они гуськом
В ельник за рекою.
Удавить – кого платком,
А кого рукою.
И не вырваться никак
Из холщовых связок.
Не отбиться от собак
Из паскудных сказок.
Что ж, неси меня, неси,
Мачеха-дорожка.
Крикну «Господи, спаси!»
И спасусь немножко.
ВЕЧЕРИНКА
Алексею Ивантеру
Ночь как ночь, и нож как нож,
Всякий одинаков.
Я на кухне режу ложь:
Кушай, дядя Яков.
Тишина мостит проезд
Между временами.
Бог не выдаст, враг не съест,
И Москва за нами.
Выпьем, дядя, по одной
Или по четвертой.
Я в жену дыхну войной,
Как водою мертвой.
Наливай, жена-война,
Фронтовую пайку.
Я с утра надел с изна
Ситцевую майку.
Чую, в поле помирать
Выпало пьянчугам.
Поздно, дядя, выбирать
Меж ружьем и плугом.
СИРОТА
По заказу Ирода-царя
И меня искали, только зря.
Дон меня не выдал, спас камыш.
Прошептала звездочка: «Малыш…»
А вдоль берега скакали кони, кони
злые кони в цезарской попоне,
Стражники вздымали копия,
На тревожны шелесты былья…
Но везеньем Боже не оставил,
Товарняк на рельсы Он поставил,
И уехал я, упав в песок,
На восток, братишка, на восток…
40 лет кочую в захолустьях,
Воду пью в холодных русских устьях,
Черный, Христа ради, у мамаш
Русский хлеб выпрашиваю наш…
Я не раб, не вор, не росомаха –
Огород вскопаю в три замаха…
Погремуха – Стёпка-Огонек;
А крестили?… вроде бы Санёк…
ПРОЧЁЛ
Я прочел на странице семьсот двадцать два,
Что из желтых костей прорастает трава,
И не выжечь её сквозняками;
А однажды и люди воспрянут из пут,
И сквозь черное небо они прорастут,
Облака раздвигая руками.
Я прочел на какой-то из главных страниц,
Что мы, люди, прекраснее лилий и птиц,
И чудеснее ангелов Божьих;
Мы спасемся с тобой от воды и огня,
Только крепче, мой ангел, держись за меня
На подножках и на подножьях…
Я и сам-то держусь ослабевшей рукой
За уют, за уклад, за приклад, за покой,
За насечки по счету убитых;
Только где-то прочел я – спасут не стволы,
А престол, пред которым ослы да волы
И повозки волхвов даровитых…
***
…Любви нас учит правильный Господь;
Он учит нас не цацкаться с врагами,
Не сокрушать недужную их плоть
Набитыми стальными кулаками,
А сокрушать — словами, хоть в пылу,
То это мы должны, мы это можем…
Но почему ж на всякую хулу
Выхватываем кортики из ножен?
ВИЗАНТИЯ
Белым бела моя бумага,
Хитон мой грязен, пуст мой рот.
Я византийский доходяга,
Космополит и патриот.
Рука невидимая рынка
Определяет жизнь мою.
Мой завтрак – бледная сардинка,
Обед – поэзия в раю.
Хожу, голодный и свободный,
Цепями ржавыми звеня,
И Константин Багрянородный
Как брата чествует меня.
РУФЕР
Подо мной пространство без огранки,
Мутный страз, искусственный рубин:
Вижу мир в разрыв телепрограммки,
В трещины расстрелянных витрин;
Там, во мгле стеклянной полусферы,
Исторгая боль, свинец и мат,
Движутся в атаку офицеры
На седьмой хрустальный каземат.
Сколько их погибло в этих битвах,
Не сочтет мой старый ноутбук -
Столько мегабит в бейсбольных битах
И в костях непримиримых рук…
Времена сбежались облаками.
Далеко от людных площадей
Я столетья трогаю руками,
Словно карусельных лошадей;
Мир гудит, вращаясь и качаясь;
Я беззвучно открываю рот:
Я пою, я искренне печалюсь
За ходящий по земле народ.
У ночных полетов нет мотива,
Спрыгну там, где выше и темней,
Где фокусировка объектива
соблюдает правила огней.
Ветер мне, как друг последний, дорог,
Распахнись, рубаха, в паруса –
Я тебя снимаю, враг мой город,
Удаляясь точкой в небеса.
О, как дорога мне эта призма!…
Черный Canon врос в меня как свой.
Я последний зритель урбанизма
В метре от булыжной мостовой.
Сергею Голышеву, другу и художнику
Приют земной – нора и яма;
Ноябрь под мертвой головой.
Зачем же я родился, мама,
Зачем остался я живой?
Сто раз упал, ломая ребра,
Растратил молодость на смех,
И ржавый нож точил недобро
Для самой страшной из утех.
Все усмехался, зло и криво,
не уповал на суд и рок
и непременно ждал разрыва
со всем, что сам не уберег.
Но даже падая с карнизов,
Шагая в заревах огня,
я принимал судьбу как вызов,
как крест, врастающий в меня.
И, может быть, средь черной лени,
пройдя негожие места,
для Бога я хранил колени,
для Чаши я хранил уста...
Галине Таволжанской, Елене Антоненко
Во мне 12 тыщ иголок,
я уповал на смерть свою.
Меня сегодня спас нарколог
от жизни в призрачном раю.
Он заломал мне белы руки,
грозил войной, параличом
и плоть мою обрек на муки
стерилизованным мечом.
Потом вонзились копья востры;
весь мир поплыл, весь враг обмяк,
и босоногие медсестры
нестройно грянули «Варяг».
И вот, наркологом убитый,
лежал средь чуждых мне людей,
льняными лаврами увитый,
запойный гений и злодей.
И верил я почти что здраво,
что жизнь со смертью — два крыла,
и что не вся еще держава
со мною вместе умерла...
Вас множество, и я такой же снег;
Мне не дано скорбеть и в бубны бряцать,
Когда в асфальт закатанный узбек
Не выйдет на работу в СМУ-15…
Пускай его оплачет Фатима…
Ему не стать пособником комфорта,
В котором через год сойдет с ума
мне по крови родная, в общем, морда...
Век восковой не хуже золотых
серебряных и каменных, и медных;
я рьяно ставил свечи для святых -
и дом поджег, чтоб не стыдиться бедных...
Все повторилось, как веселый сон;
бежит за шарабаном Коломбина;
синеет Айседора; лжет клаксон;
И мирозданье кружится, как глина,
Та, из которой сделали нас всех,
Похожих друг на друга – и врагами;
Нас множество, но мы тверды, как снег,
К кресту земли прибитый сапогами…
Мир не так уж темен, как казалось…
Ночь не смерть; усердствует свеча;
Сединою выстрадана жалость
На висках пропойцы-палача;
Женщина моя на все готова;
Дом стоит, стихает снегопад,
И посредством истинного слова
Как всегда, преобразился гад.
Этот мир уж очень, очень светел,
Не видать звезды или огня;
Я боюсь, что ангел не заметил
Вот такого, светлого меня…
Мир не темен, тьма внутри и сбоку,
Посвети мне, я сойду во тьму,
Шаткие ступени – это к Богу,
И обледеневшие - к Нему;
Я сойду – там свет уже не нужен,
Ты свети, а я иду, иду,
Падаю, лечу, обезоружен
И подхвачен прямо на ходу…
Завесы разошлись от крика,
К стакану тянется рука.
Прощай, Россия-Анжелика,
Мария-Родина – пока!
Под дребезжанье фортепьяно
Сдвигаем стулья для гостей;
Не унывай, Москва-Татьяна,
Узнаешь все из новостей.
Какой развод без карабина,
Какая свадьба без стрельбы?
Прощай, Марина-Украина,
Трещите, гордые чубы…
Звеним, как выбитые стекла,
Нас не слыхать издалека;
Не забывай нас, Волга-Фекла,
Поплачь, Аленушка-Ока…
Крепчает бормота-цикута
На донышках немытых чаш;
Поставь свечу, Сибирь-Анюта,
За образ уходящий наш.
Я сын Советского Союза
А мать моя – Надежда-Русь…
Прости за все, Светлана-муза,
Я обязательно вернусь.
Пускай испита жизни чаша,
Судьба бела, как черновик…
Живи, поэзия-Наташа,
Тебя не вычеркнут из книг.
Еще далёко до рассвета,
А нам - по краешку ползти…
Прощай, страна-Елизавета,
Мария-Родина, прости…
Владиславу Артемову
Теряю время, речь, закат, восток,
железо в венах, воинов из глины;
вино пролил; посеял кошелек
среди корней развесистой малины.
Повсюду виноват: в семье, в стране,
в статье Гаденко и в конторе Креза;
вон, старый друг свинец нашел в спине,
а тут не сыщешь лезвий для надреза.
Все валится из ослабевших рук;
звенят мечи, монетки, колокольцы;
скучает плоть; душа глядит на юг,
когда бредут на север богомольцы.
Нет ничего достойного пера:
враг измельчал в поденщине коварства;
жена изводит (мало ей ребра!);
народ за водку отдает полцарства...
Пора порвать рубаху на груди,
за нож схватиться; выпить за Семена;
пора молиться: “Господи, гряди!...”
и кликнуть мужиков - нести знамена.
Пора искать - угрюмо, днем с огнем -
обитель, скит, тюрьму, костер с палаткой
и, обойдя весь мир, вернуться в дом -
туда, где умирают под лампадкой...
Памяти Сережи Евсеева
Болеет сердце. Я здоров, как бык.
Молчит душа, свирепствует свобода.
Я прочитал семьсот священных книг,
когда, как все, вернулся из похода.
А что ждало ушедшего в поход?
Пещера ли без дна? Даль океана?
Зачем вы мне заглядывали в рот,
которым я дышал легко и пьяно?
Не суждено осужденным кричать,
а я иду, во всем подозреваем, -
не стоило, товарищ, руку жать,
ведь мы друзей руками убиваем.
Что ждет тебя-меня, везущих груз
через Баграм, погрязший в мести мерзкой?
Неужто не отметится Союз
за нас, убогих, честью офицерской?
Пока ты, гад, раскуривал косяк
и плакался в жилетку всякой мрази,
наш экипаж клепал отбитый трак
и жизнь свою выталкивал из грязи...
Ну что ж, прости... Тебя не ждет никто.
За перевалом нет библиотеки,
и не спасет тебя стишок Барто
О мячиках, что наполняют реки.
Там ждет тебя, водитель, путь зверей
под перезвон нетронутых копилок.
Тебя спасет начитанный еврей
В ковчеге из прессованных опилок…
Куда бы ты не выполз - быть беде.
Кровь - оправданье, но твоя - едва ли....
И те, что задыхались в БМД,
Не зря тебя так часто поминали.
На черном, знали, черное - видней;
Они теперь белее серафимов.
Куда уполз, как змей, из-под огней
Боец несостоявшийся Трофимов?
Там ждут тебя тюремные клопы
С бойцами вологодского конвоя,
Картины мира на телах толпы,
И шепоток густой заместо воя.
А тот, кто за тебя ушел в поход,
вчера воскрес и найден на покосе;
Живым железо - яблочный компот,
а тот, кто мертв - и не родился вовсе...
Убитым не поможет айкидо,
Живым не быть играющему в прятки.
Хотел быть после, а остался до,
Мечтал в моря, а сел, как все, за взятки….
Все зря... не зря... Весь мир у наших ног,
и боль, и страх, и пьяная отвага,
Всё знать дано... но отличает Бог
кресты от звезд, и грека от варяга.
Что ждет тебя? Кто бил тебя под дых?
Досталась ли тебе любимых жалость?
Немного нас осталось, золотых.
Серебряных - и вовсе не осталось.
Ссудил мне женщину Господь,
и стала мне - жена.
Теперь у нас едина плоть,
душа у нас одна.
Теперь у входа в клуб иной
на стражей погляжу:
- Вот эта женщина - со мной! -
надменно им скажу...
Быть может, на исходе дня,
в конце путей земных,
Она попросит за меня
у стражников иных...
Я встану затемно, и мне Господь подаст
Всего, что я просить уже не в силах -
Он сам, Господь, от всех щедрот горазд
Убогих оделять, больных и сирых.
А я не сирый, даже не больной,
Ну, чуть убог… Иное - исправимо.
Чего просить мне? Крыльев за спиной?
Тепла побольше да поменьше дыма?
Земную твердь снегами замело,
Следов не счесть, да к небу нету хода...
Весь мир осел узором на стекло,
И вместо смерти - вечная свобода.
Чего уж тут выпрашивать, молить
В безвременье, где даже век - минута.
Я помолчу, мне незачем юлить
Перед лицом Творца и Абсолюта.
Мне незачем пенять на вся и всех,
Шарахаться шагов и резких свистов,
Я всех людей простил за глупый смех,
Я даже раз просил за коммунистов,
Но за себя? Нет прихоти чудней -
Выпрашивать, теряясь в общем гаме,
Того-сего... успехов, денег, дней -
Огня не замечая под ногами...
Махнул Иван через препоны,
Как будто Брумель в цвете лет.
Увы, проспали солдафоны
Его рекордный пируэт.
Преодолел предзонник мира,
Упал в безбрежные снега,
И отнялась у конвоира
Его опорная нога.
Беглец пронесся, к небу ближе,
В сияньи всех прожекторов.
Его стремительные лыжи
Коснулись вскользь иных миров.
Но в стыке времени и снега,
В трясине блата и болот,
Бойцы вэвэ и звезды неба
Ивана взяли в оборот.
Бойцы неслись на лыжах вострых,
Мела пурга по склонам лет,
И замирал весь мир в трех соснах
Когда созвездья брали след.
Они его свалили разом
На рубеже добра и зла.
Не мог ответить личный разум
За коллективного козла.
Его метелили всем взводом,
Мелькали в звездах сапоги.
Уж поглумились над народом
Отдельно взятые враги!
Его втоптали в снег пушистый
На перекрестке всех времен,
И хохотали, как фашисты,
Бойцы Стрелец и Скорпион.
1.
Друг мой, Сугробов, пишу издалёка,
Здесь вечное лето.
Здесь нам, как позорным волкам, одиноко…
Читал ли ты Фета?
Здесь времени нету, и слиты едино
И звезды, и росы…
Читал ли ты Блока? Ведь Катьку-б…
Убили матросы.
И многих они убивали штыками,
Но нас не посмели.
А помнишь, как небо - вздохнет облаками -
И дремлет в метели?
И мы, как бродяги, бредем гололедом -
Ничто нам не любо.
А помнишь, когда-то я пьяным уродам
Читал Сологуба?
Вот так-то, Сугробов… Ошиблись мы где-то,
Не то мы читали…
Учились, наверное, зря мы у Фета,
По Блоку вздыхали.
Идем спотыкаясь, не зная ночлега,
О Боге – ни слова…
Здесь вечное лето, а мы-то из снега,
Птенцы Гумилева…
И где-то далёко - окраина града,
Сторонка родная,
Родная, Сугробов, страна снегопада,
Земля ледяная.
2.
Вот так, Сугробов… Кончилась зима...
Сошла с ума проклятая природа,
Пустеют в марте наши закрома -
Ни хлеба там, ни бражки… Год от года
Какой-то хлыщ бомбит все веселей
Рабочего, колхозника, поэта…
Я в феврале не досчитался дней -
И в ночь всю ночь палил из пистолета.
Уж лучше бы опять - снега, снега
Засыпали до крыш и душ округу;
В тебе, Сугробов, вижу я врага,
Но будешь замерзать – подам как другу
Ладонь свою – в ней вечное тепло,
Она двенадцать женщин обнимала,
Я вытащу тебя, снегам назло,
Из самого смертельного провала…
Ты не умрешь нигде и никогда,
Ты не исчезнешь тенью между черни,
Не пропадешь меж пил и пней труда,
Под солнцем дней или во тьме вечерней...
Давай, Сугробов, в мире ледяном
Останемся до ангельского зова,
И думать будем только об одном,
А прочее, видать, не стоит слова…
Не скажем никогда и никому –
Куда несло нас в мировом угаре,
В какую мы заглядывали тьму,
Откуда мы возникли, Божьи твари…
Свято место пусто не бывает.
По ночам там ветер завывает,
В полдень - ночь кемарит в уголке.
Или забредет какой прохожий,
На простого ангела похожий,
С посохом ореховым в руке.
Снимет он треух пятирублевый,
Огласит молитвою суровой
До камней разграбленный алтарь,
И придут лисица да волчица,
Чтобы той молитве научиться...
- Здравствуй, - он им скажет, -
Божья тварь...
Солнце глянет в черные отверстья,
Голуби, как добрые известья,
Разлетятся в дальние края.
Грянет с неба благовест усталый,
И заплачет ангел запоздалый...
- Здравствуй, - скажет, - Родина моя...
Ночь катится шаром. Под хруст костей
Слюною брызжет служба новостей…
Враг на экране, враг уже повсюду,
Он на дворе скулит среди собак,
Он во дворце примеривает фрак
И водку плещет в царскую посуду.
Сейчас он выйдет вон из тех ворот,
Дыхнет едва – и дерево умрет,
Заикой станет бедная сиротка,
Застрелится у гроба караул,
Ощерится кинжалами аул,
Прольется кровь, и кровью станет водка…
Отделятся: от Марса Колыма,
Душа – от тела, тело – от ума;
Взорвутся терминалы в Эмиратах;
Падет звезда; свихнется конвоир…
Я выключаю этот странный мир,
Где места нет для нас – святых, проклятых…
1994 год
Я поклялся в верности свободе,
а она -- плевала на меня...
Пьяная, в подземном переходе
У прохожих требует огня,
клянчит на стакан у инородца,
ползает в ногах у пришлеца,
хочется бежать, куда придется,
от ее бесстыжего лица...
Я поклялся в верности свободе,
а она прелюбы сотворих...
За гроши, за пайку при народе
обслужила сразу четверых.
Вон того, барыгу-прощелыгу,
и того -- в мундире без погон;
а вон тот о ней напишет книгу,
а четвертый после рявкнет: "Вон!"
Вот тебе и девушка-свобода!
да на ней живого места нет!
Семь печатей блуда и развода,
девять штампов -- синь да фиолет...
Вот она бредет, бродяжка вроде,
вот и я, как тень, бреду за ней --
я ведь клялся в верности свободе,
кто меня, свободного, верней?!
А. Г. Найману
СЛОВЕСА
Куда ни глянь – повсюду словеса,
Они роятся в воздухе и в дыме,
Они звенят, тревожа небеса
Неверными октавами своими.
Они молчат, как ангелы, в ночи
И крыльями трепещут, словно птицы,
Их пичкают бессмертьем палачи,
Невинной кровью пачкая страницы.
Они живут… ну, ближе к потолку,
В сиянии светильников Люмьера;
Досталось им, несчастным, на веку
От пишущего в стол легионера.
О, сколько их! – и скверных, и святых
Я выводил, подобно Моисею,
Из тьмы черновиков, из запятых -
В свободную, как рукопись, Расею.
А сколько их осталось там, в песке,
В земле сырой и в бурном океане…
Сгорели синим пламенем в тоске,
Рассеялись по миру как… славяне…
Несчастные слова, творенья тьмы
И света в золотящейся полоске…
Да кто их различит теперь, как мы
Их различали в каждом отголоске?
И что они без нас? – ни дух, ни плоть,
Абстракция из хаоса и хлама,
Камней набор, из коего Господь
Воздвиг себе потомство Авраама…
СЛОВО БОЙЦА
Я слова подкрепляю делом,
оттого-то и жив едва...
Над землей, как над мертвым телом,
склонилась моя голова.
Обнимает меня осока,
лижет ноги пес-ветерок.
Я лежу над землей высоко,
далеко от меня восток.
Льется дождик за мятый ворот,
ворон ходит вокруг меня.
Я в руинах лежу, как город;
нахлебался воды и огня...
Может быть, посреди травинок
честь по чести грядет исход,
и найдет меня светлый инок,
а, быть может, и не найдет...
И останусь в миру, как в храме,
где молитва - сплошь немота.
Подкрепляя дела словами
я уже не умру никогда.
САДЫ
Темнота или тьма - да не все ли равно,
кто стучит оловянною кружкой в окно,
кто там плещется в песне бандитской,
расскажи мне, ботаник, о розе ночей,
отвези нас, «Титаник», из бл.....х Сочей
в райский садик Никитский...
В этой жизни одно и осталось - сады,
золотистые ветви у черной воды,
и песчаные кряжи да пляжи,
Мы бежим по причалу на каждый свисток,
Мы по трапам бежим босиком на восток,
И с билетами даже…
Я за каждое слово отвечу сполна,
безымянным растеньям раздам имена,
сберегу корешки от распыла,
да поможет мне эта нехилая плоть,
да спасет от напасти и страсти Господь,
приободрит текила...
...Снег рушится. Трещит под ним земля.
Кто не богат, тому уж не до шуток,
Когда сияют в морду соболя
Медлительных валютных проституток.
Они купались в пенистом “клико”,
Лобзали людоеда и француза;
Пусть хоть потоп! Им дышится легко
И жрется от залапанного пуза.
А на вокзале кашляет народ,
Несущий Бога в потайном кармане
Меж крошек и отсутствия банкнот,
Профуканных в дорожном ресторане.
Куда несет он Господа Христа
На крестике из потемневшей жести?
В какие отдаленные места
Сошлют его за драку в ближнем месте? -
Не всё ль равно? Снег рушится стеной;
Всем холодно; мир рушится лавиной,
Тут косточки трещат... Грозят войной,
Запугивают выбитой витриной...
Еще полно чудес, припасов, благ,
Воспоминаний, адресов забытых...
Всё так же дышит в трубку старый враг,
Оставленный взамен двоих, небитых...
Живем - как жили. Всё переживём:
Кулачный подступ вятского размаха,
В Москве француза, в Киеве погром,
Валютных проституток, шведа, ляха...
Уж повидали на своем веку.
К заутрене, сбиваясь в вереницы,
Потянемся по талому снежку:
Работники, разбойники, блудницы...
ЗЕМЛЯ МОЯ
Земля моя, ты прах... И я таков,
И я из праха вышел, червь двуногий...
И что с того, что девять пиджаков
Имею от щедрот терминологий?
Вещизма раб, я так люблю предмет,
Щелчок и хруст, удобство рукояти,
Защелку, зажигалку, пистолет
И кнопку "пуск" в секретном агрегате.
Люблю весь мир, как собственность свою,
Как часть, как малость, розданную нищим.
Земля моя! Как черную змею -
Люблю тебя, чтоб ты под сапожищем...
Да я и сам давно лежу во тьме,
Окутанный безбрежными снегами,
Как вещь в себе, как частное в уме,
Как черная земля под сапогами...
Путь мой прост, да на картах запутан маршрут…
Подзови-ка мне, братец, ночное такси,
Отпусти меня к Господу, цепкий уют,
Проводи меня, ангел, по светлой Руси…
Эти ветры шмонали меня, как менты,
Эти звезды попадали с чьих-то погон,
Переулки во тьме нарезают финты,
Не пройти, не проехать, таков уж закон…
Дети в окнах смеются – запутался, гад!…
Не покажут дорог – бейся до крови хоть…
Так гони же, ямщик, между серых громад,
Двигай, сокол, в Сокольники: там ли Господь?
Пролетели, свистя… ничего не пойму!
Кто покажет врата, кто подскажет слова?
Виноград собирать? Так ведь это в Крыму,
А в снегу помирать – так ведь это Москва!
И водила затих, черным духом нечист,
Тормоза отказали? – пустяк, говорит…
Не финти по проулкам, проклятый таксист,
Я ведь сверху платил, хоть и плакал навзрыд.
Доведи меня, Кормчий, до первой корчмы,
Там и мед подают, и тепло у печи;
Дай мне, Отче, звезду из бездонной сумы,
Дай мне, Ловчий, стрелу, чтоб свистела в ночи!
Не дождутся меня ни друзья, ни молва;
Постою у стены, помолчу у двери…
Водку пить на ступенях? Так это Москва!
Волгу черпать ладонью? Так это в Твери!
Что ж, удел мой невесел, и выбор мой мал,
Перекресток мой пуст, крест мой – тяжесть и жесть,
В трех мирах заплутал, девять жизней сломал,
И домой не добрался ни в пять и ни в шесть…
Воскреснет Бог, и разбегутся мрази,
Что хаяли в азарте и экстазе
Земныя и небесныя Творца;
Помчатся в никуда, не зная броду,
И расточатся в мрачную свободу
Безвременья, безбожья и волчца.
Воскреснет Бог, и расползутся гады;
Лица Его бегут; им нет награды
За ненависть, гордыню и корысть;
Возрадуются вдовы, дети малы;
Садами зашумят лесоповалы,
Дежурный херувим запишет: «Бысть...»
Воскреснет Бог, и распадутся сети,
Все голуби взлетят, и все на свете
Бессмертники сквозь смерть произрастут;
Коль снег занес – зверье отроет лазы,
Всех тонущих - удержат водолазы,
Пожарники - пылающих спасут…
Зачем, скажи, мне белая рубаха?
В таких идут на смерть, отринув страх;
В таких рубахах, брат, играют Баха,
А не сидят за картами в Крестах.
Пора менять свободное обличье
На черный чай, на сигаретный дым,
Пора сдирать овечье, резать птичье,
Пора обзаводиться золотым.
Пора точить стальное втихомолку -
Под скрип зубов, под крики из ночей.
Пора отдать без спора волчье – волку,
А человечье – своре сволочей.
Пора искать надежную дорогу
Туда, на волю – Родину, сиречь…
Пора отдать вон то, святое, Богу,
А это, в пятнах, - незаметно сжечь.
Пора идти, не предаваясь страху,
На острый взгляд и на тупой оскал;
Ведь для чего-то белую рубаху
Я в этом черном мире отыскал?
…Его не убили в Венеции – ранили в ногу;
он сполз по стене, и уехал на родину, к Богу -
от глада и хлада, от перипетий перепития,
от яда в газетке и от осложнений соития,
от пули, подброшенной прямо в сердечную сумку,
от фразы зачеркнутой «я же люблю тебя, суку!»,
от мира, залитого кровью женевской конвенции;
он умер героем, но был искалечен в Венеции.
Затем, уповая на милость суда городского,
он выслал в Архангельск свое неподкупное слово;
везли в тарантасе; урядник хамил для приличия;
И скорбь мировая росла, как закон из обычая…
Оковы звенели, и вдоль бесконечных обочин
Стояли поэты – голодные все, между прочим…
А прочие – гибли в подвалах, стреляя в Урицкого,
Ведь право на смерть – посерьезнее правила римского…
Его задушила прохожая – из любопытства,
Случайная женская рифма, принцесса бесстыдства…
Его погубила зима, сединой убеленная,
Его отравила Венеция – водка паленая…
Он выжил, конечно, а умер позднее, как гений,
В бреду поминая недобро весь сонм поколений,
Его убивавший годами, бейсбольными битами,
Улыбками злыми, шарфами, руками немытыми…
Легко поэту живется, а умирается – легче…
Родился немым и нескладным, а умер – почти как певчий.
Страдал искривленьем, а выглядел стройным, как линия
Острова жизни и смерти, Василия имени…
Его не убили в Венеции. Метили в небо.
Он умер легко, и ни разу в Венеции не был…
Стрелял из партера мазурик, в очечках, как Берия…
Все думали, опера длится, а длилась империя…
СМЫСЛ ЖИЗНИ
Легка моя жизнь, и не ноша она, не дорога,
Река безымянная: сохнет, осталось немного…
Качаются в ней пароходы, размокли бумаги;
То в греки течет из варягов, то снова в варяги…
А я загребаю то правой, то левой, однако…
То с берега машут платками, то лает собака,
То женщина плачет, что я не плыву - утопаю,
Спасателей кличет, а я уж двумя загребаю…
Не нужен спасатель, родная; глубок мой фарватер;
Но я же за круг не цепляюсь, не лезу на катер;
Плыву себе тихо, без цели, хватаясь руками
За воды, за звезды, за небо с его облаками…
СМЕРТЬ
Как ни вертись, а умирать придется…
Да где же смерть? А вот она, крадется,
на лимузине поддает газку,
с подельничком стаканчик допивает,,
кудлатым псом у дома завывает
и тянется к запястьям и к виску.
Она живет в тепле, светло и сыто,
фигурки наши лепит из пластита,
обводит красным черную беду,
железо плавит, мылом трет швартовы,
скребется в дверь, и мы уже готовы
поверить в технологии вуду,
в судьбу-злодейку, в неизбежность рока,
в бессмысленные речи лже-пророка,
в безумный сон, в газетный полубред…
Листаем гороскопы, рвем страницы…
Могли бы жить как лилии и птицы,
И знали бы, что смерти вовсе нет…
Белый свет уж не мил, и закон не указ;
Что мне эта ржаная свобода?
Коли солнце не спалит, так вышибет глаз
Корифей високосного года…
И за что мне такая чудная напасть -
Жить и жить посреди, а не справа?
Долго длится проезд, и не держится власть,
И суставами щелкает слава.
Что же делать, убившему столько своих
И убитому трижды - своими?
Сколько раз призывал я друзей и святых,
А остался с одними святыми.
Велика ты, Россия, да негде присесть.
Всюду холодно, голодно, голо.
Вместо имени шлейф, вместо лирики - жесть,
И трава не растет для футбола.
Мнит синоптик себя… да Бог ведает, кем,
Может, даже самим Даниилом….
Только ветер-то, ветер-то - он не из схем,
А все больше по нашим могилам…
И чудес я не жду, ни к чему они мне.
Если что-нибудь вдруг и случится,
То уж точно не всадник на бледном коне -
Конь в пальто костылем постучится.