У паутинки голос ломкий,
Слова – осенняя листва,
Она, с улыбкой незнакомки
Легко летит за покрова.
Не заглушая вкус ранеток,
Пока томишься ты в квашне,
Зима споёт и напоследок
Продаст мелодию весне.
Заплатит март огнём светила,
Апрель запьёт в полях за грош
И то, что будет, то, что было,
Предскажет май: переживёшь.
Но в переходе через лето
Сгорят листы календаря
И паутинка, не воспета,
Вернётся эхом сентября.
Когда она в залётной стае
Границы дней пересечёт,
Ты проследишь, не выдыхая,
Её неправильный полёт.
Грех с любовью лакали жизнь,
Одиноко рычали в ночь.
Хочешь выплыть – вдвоём держись:
Глядя в воду крестила дочь,
Торопилась шептать «расти»,
Намечала по морю брод,
Сберегала её в горсти
Там, где вечно полно свобод.
Мир обрезала от углов,
Застелила печаль да гладь,
Возводила из крови кров,
Отступала за пядью пядь.
Огибая гнездо надежд,
Дочь летела легко на свет,
Вырастая из слов-одежд,
Находила не тот ответ,
Наступая на тени дней,
Обретала кошачью стать,
Где звериное тем родней,
Что манИт человеком стать.
Мать крестила дверной проём:
Хоть бы внучка, а лучше – внук,
Неделимее быть втроём,
Неизбывнее память рук.
По ночам, под часов рефрен,
Из разъятых во тьме прорех
Выползали в сетчатку стен
Два зверёнка - любовь и грех.
***
Не
было ангелов, света и пения,
Стены сложились в дрожащий мираж,
Вне осознания длилось падение
В сумрак, в ничто сквозь узоры ковра.
Он подхватил бестелесно над пропастью,
Плавно качнулся, но выровнял крен
И устремился в полёт к невесомости
Мимо распахнутых, тающих стен…
*
«Мать, когда слегла, всё вокруг смотрела,
Говорила: «Видишь, ковёр какой
Мы с тобой купили, большое дело,
И по меркам нашим недорогой».
Обводила взглядом углы и стены,
И заснула, будто бы на часок…
Мы когда становимся слишком бренны –
Дорогое, вечное как песок.
А на нём Олешка приклеил зайца,
Белочку, лисичку, вот фантазёр...
Да, переезжаю, куда деваться,
Так что мне теперь ни к чему ковёр.
Пусть он и не новый, какая ценность,
Но ведь веха памяти, те года,
Вот и я от смерти куда поденусь,
Никуда, конечно же, никуда.
Чувствую ночами, что всё проходит,
Но, пока живые, к чему скулёж,
Вот бы протянула, хотя бы годик…
Ну так что, сестрица, ковёр берёшь?»
В ловушке бытия, в копилке повторений
приходит к ночи день и ворошит слова
о девичьей весне, о содранном колене,
о своевольных днях, где мать была права.
Живущая в тебе, шагающая рядом
заходит в твой приют и посещает сны,
и смотрит в тишине неутолимым взглядом,
на обретённый мир с обратной стороны.
С обратной стороны несказанного слова
крадётся по губам прощения озноб,
молотится печаль и сыплется полова,
и на соломе дней венчается зерно.
С обратной стороны невидящего взгляда
роятся на свету пылинки пустоты,
предчувствуя у крон начало листопада,
встречая у ветвей приметы наготы.
С обратной стороны, пока сгорает порох
неповторимых лет, оплавив зеркала,
всё слышится в тиши её походки шорох,
предчувствует ладонь след от её тепла.
Нравоучение
«Вздорно как-то, слишком вздорно
Выражаешь свой восторг,
Вижу – счастье непритворно,
Но в любви быть должен торг.
Не базарный, не открытый,
Но, безудержно любя,
Чтоб не статься жизнью битой,
Не выплёскивай себя.
Осторожно, зная меру,
Наблюдая, делай шаг,
Вот тогда любовь и веру
Соберёшь себе в кулак.
Да, вначале всё непросто,
Ты научишься потом,
Показное всё – короста,
А за ним и быт, и дом.
Раскрываться – много чести,
Посмотри-ка на сестёр –
У Алёны муж на месте,
Хоть и резок, и востёр,
А у Кати – трепет, страсти
И опять разведена,
Над собой не знает власти,
Оттого-то и одна.
Самый славный, самый первый…
Мало ль будет в жизни их.
Что ты, дочь, какие нервы,
Тихо, кажется – жених».
Утешение
«Поздно, поздно, не шепчи –
Бесполезно, безнадёжно,
Что осталось в той ночи,
Нынче это несерьёзно,
Толку плакать, обозлись,
Слезы тоже знают цену,
Зря вы с этим-то сошлись,
Вот и вышли на измену.
Заречёшься? Погоди,
Впереди дела другие,
Ты на жизнь-то погляди –
Все мы добрые и злые,
Помни, люди, как стена,
Не всегда поймёшь, где двери,
Ты пока что не одна,
Да и это не потеря.
Лучше вырви из души,
Затолкай на дно колодца,
Что теперь: люби, греши,
Оттого, что сердце бьётся,
Оттого, что ты жива,
Оттого, что ты красива…
Знаю, это всё слова,
Я сегодня говорлива,
Что-то воздух больно плох,
Приоткрой окно пошире,
Из-за ваших суматох
Душно кажется в квартире.
Сон приснился в эту ночь,
Будто вы с ним поженились,
И детишки – сын и дочь…
А к чему, скажи на милость?
Всякой сказочке конец,
Если кончена вендетта,
Пусть Ромео твой подлец,
Ты ведь – прежняя Джульетта,
Что леталось, вновь придёт,
Ты ещё царицей станешь,
Не держи на сердце лёд,
Не бередь нарочно раны
И не слушай вороньё,
Не смотри на всех повинно,
У тебя должно чутьё
Быть не девичье – зверино.
Кошкой станешь ли, змеёй –
Лишь не раненою птицей.
Погоди, не ной, не ной,
Всё когда-то повторится».
Бессмертный мальчуган на берегу протоки,
В загадочности дня несущий рыбам смерть,
Стеклянный от воды, щемящий от дороги,
На паутине лет не может постареть.
Прощённый брат стрекоз, наперсник водомерок,
Укутанный в мираж воитель голавля,
Присвоивший себе свободу, время, берег,
Телесен, как вода, бессмертен, как земля.
Он снова будет юн, когда в плену былого
Пройдёшь через луга домой ли, на покос
Десяток лет спустя, и обнаружишь снова –
Бессменный мальчуган нисколько не подрос.
На зеркале воды от поплавковой дрожи
Расширятся глаза ветхозаветных волн
На бронзовый загар покрытой солнцем кожи,
На проблески ракит, на притонувший чёлн.
Заплечное село (станица, хутор, мыза),
Распятое в полях в его земном краю,
И где-то над водой удилища реприза,
И твой прибрежный мир в аду или в раю.
Неширокая речушка,
Перекатный перезвон,
То виляет, как пьянчужка,
То впадает в тихий сон.
Тальник, ситник и осоки,
Навещают берега.
Левый берег невысокий,
Упирается в стога,
Правый выше и покруче,
Наверху дремухи цвет,
У воды песок липучий,
А на нём коровий след.
В глубине воды слоёной
Дремлет водорослей спрут,
А весною ослеплённой
Берега малышке жмут –
Снеготалою водою
Напивается, бойка,
Месяц кажется лихою,
К лету снова мелюзга.
Оскудеет меж лугами
И ныряет в топкий лес,
Там, в болоте, за колками
У речушки интерес:
Из листвы и бурелома
Выполаскивать камедь,
Пить настои из подзёма,
Чтоб слегка забронзоветь.
А в низине, за облогом
У запруды крик, возня,
Там речушкину худобу
Не заметит ребятня,
Взбаламутит по-соседски
И она опять в пути,
Чтоб тепло ладошек детских
К горизонту унести,
Где вот только что блестела,
Будто смальта на кресте,
Но исчезла, тонкотела,
В безмятежной босоте.
Домишко средь окрестных рож,
Что муравей в трущобе шишек,
Невзрачен, мал, на что он гож,
Возьмёшь и пальцем отщелкнёшь в страну усатых муравьишек.
Хозяин – штопаный старик,
Небритый, высохший, колючий,
На нём грехов по воротник,
Он алкоголик и должник, но непоседливо живучий.
Он от земли возводит род,
Размерной поступью Иисуса
Проходит в сад и огород,
Его доверчивый народ – картофель, бураки, капуста.
Они живут, в своей мечте,
В преображении живого,
Они стремятся к полноте,
Упорству, свету, доброте, ведь было утреннее слово,
Когда их души-семена,
Встречались с обретённым миром,
И он давал им имена,
И плодородная луна висела первозданным сыром…
Когда пришёл осенний день
За их немытыми телами,
Их бог присел на старый пень
И наползающую тень пытался выразить словами,
И бесконечно длился миг,
Влекомый воздухом, как хлебом,
Где воскрешаемый старик
К земле навязчиво приник, попутав с небом.
взойдёшь на мост над малою рекой,
доска прогнётся ласково и сонно,
и обнажится плоскостное лоно
воды и чуть качнётся под тобой.
до центра шаг, на гладкой тишине
послышится мостка глухое эго
и берегов пустующая нега
потянется в дрожащем полусне.
с делимой на минуты высоты
увидишь, как вплетаются стремнины,
водовороты, заводи, морщины
в прозрачное движение слюды.
устав от перламутрового сна,
всплеснёт река на солнечном кукане,
круги уснут в осоковом кармане,
поверив, что она себе тесна.
зависнув на секунду у лица,
под суховатый стрёкот, пучеглаза,
метнётся вбок сверкающая фраза,
вернув тебя к привычке беглеца.
и ты пойдёшь тропинкой в камыши,
исчезнувший в полуденном безличье,
упрятав свет, тропу и имя птичье
под тёмною поверхностью души.
В огороде трава, за травою дрова,
Хата, баня, подворье, скотина,
Мелют дни жернова, вбиты колом слова,
А слова языку – древесина.
Вологодский народ, слово взяв в оборот,
Обтесав и ошкурив до глади,
Сукровицей мазнув, да святых помянув,
На века крепко в землю осадит.
Почитай, говорить – не корову доить,
Каждый ходит в словах по макушку,
А махать языком тяжелей, чем веслом,
И не хочешь – сварганишь челнушку.
Ведь народ не простак, на все руки мастак,
Слово на слово может состряпать
Плоскодонки, челны, душегубки –
ладны,
Чтобы плавать по жизненным хлябям.
А попробуй-ка, тать, так слова подгадать,
Чтоб в основу легли стержневые,
И бока обстрогать, и связать словом «мать»,
Чтобы душу качали, родные.
И чтоб там, где шуга, в плавниках берега,
Перекаты, заторы, коряги,
Не дрожала рука, не кривилась строка,
Не мешали мерекать овраги.
Вот, бывало, плывёшь по волнам, что поёшь,
Задевая бортами былое,
Рыбаком в челноке по словесной реке,
А навстречу в стремнине такое…
И застынешь на миг – там весёлый мужик
Направляет ладью в створе рока,
А на ней чудеса, в небеса паруса
И гляди-ка, плывёт вспять потока.
Время вышло, чтоб в сумерках лечь,
Тени дня уползли в пустоту.
Старикова бессвязная речь
Адресована небу, коту,
Холодам, сковородке, дровам,
Душам тех, что господствуют в снах.
Угасая, подобно словам,
Угольки превращаются в прах.
А когда красный солнечный гвоздь
Остывает в небесном зрачке,
К старику возвращается злость,
Собирается кукиш в руке.
«Вот тебе» – говорит он наверх,
«Это вам» – обращается вниз,
Облака, посчитав – это грех,
Заслоняют закатную высь.
Он смеётся: «Ещё поживём,
Надо мной не получите власть»,
После долго сидит за столом,
Не решаясь в бездумье упасть.
Над деревней, над вышней тоской,
Тянет звук за собой самолёт.
Человек, получивший покой,
Ничего ниоткуда не ждёт…
Обочина у энной из дорог, которые мостят не дураки,
Поблизости виднеются село, мосток на четвереньках у реки,
Налево, там, где вкопана скамья, в стеклянной банке стайка карасей,
Парнишка в перешитом из старья копает переборчиво червей,
Направо роща тащит на хвосте косяк озорничающих крестов,
Земля лежит ковригой в решете, щербатая покопами кротов,
Машины, пролетая, шелестят, давя у поворота миражи,
Лэндровер проскочил, подал назад, вальяжно вылез полный пассажир,
Из «новых», лысоватый, не добряк, мальчишка подошёл настороже,
На что ловил и где, когда и как – проезжий был в заметном кураже,
Спустя минуты спрашивать устал, умолк, смотрел задумчиво на рыб,
В глазах повисла лёгкая тоска, рука чертила в воздухе изгиб,
Потом вздохнул и, укрывая взгляд, достал купюру, сунул пацану,
Взял карасей, пошёл, спеша, назад, шагами выбирая слабину,
Секунду у машины постоял, с размаху бросил банку на асфальт,
Разбросок карасиный засверкал, стуча хвостами с переливом смальт,
Взревел мотор, машина унеслась, играя перебором скоростей,
Пацан напрягся, выругался всласть, собрал почти уснувших карасей,
Презрительно осколки смёл в кювет, помедлил и пошёл в село, домой,
Густое небо уводило свет за дальние стога на водопой,
Дорожный нож разрезал каравай , намазал чёрно-красную нугу,
Безмерный рот вобрал притихший рай, лишь чудилось от речки: «у-бе-гу…»
Немного устав от воды и загара,
Заштопав пейзаж односложным куплетом,
Она наблюдала сноровку пожара,
Который горел пентафталевым светом.
В тарелке залива тонул желатином
Остаток нездешней оплавленной страсти,
Пожар колыхался змеиным, осиным,
Рубашками карт неудавшихся партий.
Почувствовав /нежно/ рождение бриза,
Она вспоминала сынишку и прочих,
Живущих без времени в чреве круиза,
Нашедших её в предпочтениях ночи.
Пустела корзина прибрежного пляжа,
Шуршали заботы снедаемых праздных,
На лицах копилась прозрачная сажа,
Скрывая печаль и улыбки согласных.
По морю гулял восхитительный морок,
Пожар догорал обомшелым огузком,
От берега сверху фальцетом и хором
Кричали о чём-то, похоже на русском.
Смиренная бабка, насупленный дед,
Людское движение, кашель,
Беспечен и весел поблекший сосед,
Что умер нетрезв и безбашен.
Над кладбищем криво церквушка висит
Раскрашенным сельским барокко,
Над снедью склонился отец инвалид,
Полдня - небольшая морока.
Проходит священник, «Во и…» бормоча,
С привычной кропящей отмашкой,
Щекочется солнце огрызком луча,
Ползут по могиле мурашки.
Сквозь прелые листья тугие ростки
Ершисто торопятся к свету.
Заходится сердце минутой тоски,
Пытаясь отторгнуть планету.
За кладбищем, в дымкой забитых полях
Грачи разгребают мякину,
Отчётливо пахнет разлукой земля
И хочется в прошлое сгинуть.
В блеклых зрачках ни вопросов, ни имени,
Сад сапоги облизнул лебедой,
Капало с неба, успевшего выменять
Серый рассвет на простор слюдяной.
К дому завита тропинка покосная,
Мох обживает косое крыльцо,
Мнётся трава, забуявшая, росная,
Младшей родни добродушно лицо:
«Марья жила тут, но померла давеча,
Дом не гнилой, основательный дом,
Да у тебя ведь душа-то не заячья,
Лучше, чем в двушке сидеть впятером».
Темные брёвна сосновые, в трещинах,
Прозелень, белым налётом смола,
Шифер в лишайниках, доски в проплешинах,
Старая женщина ростом мала.
Дверь отомкнули, мышами и плесенью
Пахло в пространстве пустого жилья,
Было покойно, смотрела невесело
В рамке настенной чужая семья.
Щупая-тыкаясь странными взглядами,
Молча прошлись по беззвучной избе,
Стенами, мебелью, печью, ухватами
Дом примерял поселенку к себе.
«Что ж, принимай, вот и будешь – хозяюшка,
Сад есть, сарай, заведёшь огород,
Стерпится-слюбится, к лучшему, знаешь-ка,
Что по ремонту - поможет народ».
Та же кивала, смотрела потеряно,
На ощущавшийся призрачный тлен,
Что-то чужое, большое, немерено
Жило ещё в выражениях стен.
Свет пробирался в окошки украдкою,
«Легче им станет, и выбора нет…»,
Вышли, пошли по тропинке с оглядкою,
Дом отрешённо смотрел им вослед.
Полудохлую клячу запрягши в телегу,
Самородным «Живём!» потревожив большак,
Мы потащимся миром по хлябям и снегу,
В череде деревень, городов, колымаг.
Нас ни много, ни мало на ветхой соломе -
Половина своих да и пришлых чуток,
Все глядят на восток и на запад, окроме
Тех, кто дома оставил горшки и шесток.
Но дорога лиха – будто мяты страницы,
Буквы – камни. Глазеет народ, разношёрст,
На изменчивый профиль лихого возницы,
На просёлки в зигзагах на тысячи вёрст.
Утром каждого дня проступают потери –
Кто-то сгинул, кто умер, дорогу познав,
Вижу – тянет не кляча, а каменный мерин
Осмотрел горизонт и понёсся стремглав.
С поворота в ушах заскребло, засвистело,
Обрывая печаль поднялись в небеса
По дороге бездонной, начертанной мелом,
И рефреном в душе голоса, голоса:
«Навсегда ли?» «Навечно» «Ты веришь?» «Я верю».
Я упал и очнулся у прошлого дня.
В красном свете заря уподобилась зверю,
В жёлтом свете любви отпевали меня.