Всё настырней свистит под окном босоногое детство
И пускай далеко до финального рубежа..
Упаси вас Господь оставить большое наследство,
То, что станет для близких проклятием дележа.
Дом с камином, за городом, будет не лишним.
Стопка фоток, иконка, рецепт шашлыка...
Ты оставь от себя пару строк, пару яблонь и вишен,
Исповедуйся с миром и можешь уйти на века.
Он гнал к чертям полуденную лень,
Крепчайший кофе призывал на помощь,
Глядел, как потревоженный тюлень,
Зевал, застёгивал небрежно помочь,
Ширинку, пуговицу, кожаный ремень,
Из комнаты ступал, как император,
Напяливал рабочий камуфляж...
А день переползал через экватор
И нужно было двигаться в гараж,
И там в тяжёлой, масляной фуфайке,
Откручивать в сердцах болты и гайки,
Чтобы сводить любимку в Эрмитаж.
* * *
Ах, эти слюни, эти муси-пуси,
Все эти утютюси про любоффь,
Вливались в уши парижанке Дусе,
И раздевали, сколько не злословь.
Любви разверзлась чувственная пропасть,
Потягиваясь томно на гумне,
Протянет Дуся милому сквозь робость,
- Пиши на почту до востребования мне :
Село Париж, Челябинская область.
А шерами почесывал в затылке
И, как к жутемке, припадал к бутылке.
* * *
Прозрачной ранней свежестью красна,
От птичьего распева тихо млея,
Аврора отходила ото сна,
Стыдливо с горизонта розовея.
Сырой водой тянуло от ручья,
Туман в подбивку к девичьей фигурке -
Там ты стояла в серенькой тужурке,
Дурёха ненаглядная моя.
Июльское небо пропитано бирюзою...
Сороки по Дзену разносят последние вести.
Была бы Земля, если б бабочка в палеозое,
Опыляла цветочки в каком-то другом месте?
Сходи-ка на море и там покатайся на ялике,
Займись вышиванием и ерундой не майся.
Гляди, дорогая, на поле созрели смайлики,
Из которых получится самое вкусное масло.
Я влюблён в твои губы, улыбку твою, ямочки
На щеках. Не верю, что всё это скоро кончится.
Повесь моё чучело где-нибудь в холле, на лямочке,
И ну её с фотками, как ненормальной морочиться.
Не уж то ты видишь меня первый раз голого?
Налей мне немного токайского, а ещё вот чего,
Бывает, моча ударяет не в самую умную голову,
Но в умную чаще, поскольку она разборчива.
Была большая театральная неделя.
Гранд-Опера. Тусовка собралась..
Как Чижик-пыжик Мориса Ровеля,
Мотив, повторенный почти что двадцать раз,
Как нечто венерическое липло,
Вступала флейта тоненько и хлипло,
И погружала в опиумный транс.
Пред ложею германского посла,
Вступали смело тенор с контрабасом,
Анорексия обрастала мясом
И мощно, как Германия, росла.
А рейх смелел, наглел и матерел,
Мятежный Вагнер вдохновлял Адольфа,
Наряженного в шортики и гольфы
И он на Альпы Австрии смотрел.
Теперь же в резиденции посла,
На стенке, где вывешивался Дюрер,
Усы топорщил светлоликий фюрер,
Пророча миру уши от осла.
А на балконе, годе-то наверху,
Грозил разносом одноглазый критик,
Чей глаз ещё на прусском фронте вытек,
В гробу видал всю эту чепуху.
Уже свалил в Америку Эйнштейн.
В мистерии повального психоза,
Росла в Европе русская угроза
В лице кривляки Иды Рубинштейн,
Красивой и строптивой светской львицы,
Её боготворили заграницей.
А Ида со своим добром и злом,
С набором эксцентрических гипербол,
Чуть не попала в лапы Аненербе,
Но ей каким-то чудом повезло.
Вздымались па, скрипели половицы
И танцовщица имитировала грех,
А критик неустанно клал на всех,
Готовил первый лист передовицы.
Всё яростней гремело Балеро
И критик замечал любую мелочь.
Макая в яд гусиное перо,
Был щедрым на эпитеты, на желчь.
А Ида млела у партнёра на руках,
Рос звук, как католическая месса,
В партере сквиртовала поэтесса,
Известная в издательских кругах.
В антракте, два дородных мужичка,
Платили неуёмному писаке,
В глубинах туалетного толчка
Показывали, где зимуют раки,
Периодически макая мордой в ссаки...
За яд, продажность и пустую ложь
и с той поры стал критик криворож.
Я - твой, ушедший к чертям, бигль.
Торчу на лавочке, ты - в окне.
В твоей кукле вуду два гугла игл.
И все до одной прямо в сердце мне.
Конспирологией сыт я досыта!
Все эти - если бы, да, кабы
И точка джи, словно точка доступа
В пещеру алчного Али Бабы
Бред, говорите? Послать бы прочь его.
Лечусь набором твоих микстур.
Но теплоёмкость любви и прочего,
Финалит разностью температур.
Сходить бы в церковку на причастие.
Любовь скульптурная - не удалась,
А удержать её не в моей власти...
Алкоголь выполняет команду "Фас!"
И разрывает меня на части.
Течёт вода в жестяной раструб.
Сплошь лужи слёз ледяных скульптур,
Снег превратился в зубную пасту,
К инфаркту настырно ведет паству
Теория вероятности температур.
Проталины, прошлогодний клевер,
Неяркий запах сырой земли...
За длинным рублем подалась на север,
Снегурка, растаявшая в дали.
То снег, то дождик - какая разница,
Коль мозг раскаляется до красна.
А в новостях - то восторг, то задница...
и то, что к людям пришла весна.
На глине небеща - Божья клинопись,
Свет не травмирует роговиц,
Ревут берёзы, встречая птиц.
Старик преклоняет колени ниц,
Мол, слава Господи, дождались!
Спортзал. Батут. Мельканье рук и ног.
В потугах дотянуться до вершины,
Упрямая, настырная Бербок,
Забыв, что угоняются мужчины,
Врезалась в адски низкий потолок
И сильные, упругие пружины
Способствовали звукам - бок, бок, бок...
Чуть выше этажом под хали-гали,
Босые ноги свесив за карниз,
Американцы пили и гуляли,
Кидали фантики, бутылки и плевали,
И малую нужду справляли вниз.
В экстазе бились первые ряды,
Визжали прибалтийские креветки...
На европотолке её следы
Казались пьяной поступью нимфетки.
Но коуч Шольц начхал на пиетет,
Вскипала в нём арийская натура
И он, используя на всю вассалитет,
Орал, как ненормальный :
- Выше, дура!
- А что, она не дурно сложена
И умница, каких на свете мало, -
эстетствовал Макрон, его жена,
Была прыжками Лены сражена,
Нервически все яйца исчесала,
Не сдерживая эго своего...
Но он был - клоп, с ужимками тирана.
На треуголке фетровой его
Жила незаживающая рана,
Та птичья метка, ставшая гуано,
Как высший орден за Бородино.
Но Лена штурмовала потолок
И зрители с улыбкой уходили.
Небритый, в хаки ряженный жидок,
На странном польско-русском суахили
Хамил, чтоб на него вниманье обратили,
Поскольку лучше выдумать не мог.
Засчитана попытка, как фетиш.
Но пробурчал какой-то русский дядя:
- Даааа, прыгать дуракам не запретишь.
Тем временем, на Анналену глядя,
Истошным смехом прорезая тишь,
Без удержу ржала Петрович Гадя.
Субботний день в Подмосковье обещал быть теплым и безветренным.
Матерый петух, с замашками парторга, хрипло призывал свою малохольную
братию к ударной кладке и грозился вытоптать всех, включая некудышних
уток и припадочных гусынь. Его неблагодарная паства уже давно привыкла к
такому провинциальному поведению и не очень то внимала его камланиям, а
потому беспорядочно разбрелась по всей округе.
Посреди двора, сопливый индюк оппозиционер корчил из себя павлина. Он
гордо выпячивал вперёд крутую грудь, переминался с ноги на ногу и
заходился возмущенным бульканьем. Но его куцый хвост был далёк от
павлиньего и больше походил на японский веер, что абсолютно никого не
впечатляло.
Атеистически настроенный боров Семен, справлял сиесту в грязевой жиже,
посреди дороги. Закрыв глаза и сладко причмокивая, он был похож на
служителя фемиды высокого ранга. Такой же румяный, безразличный к
окружающим, довольный собой, купаясь в такой же неприглядной среде, он
беззастенчиво подставил солнцу два больших яйца и это означало, что он
покрывает всю округу, и даже гораздо больше. А еще, говорят, на днях его
возили на всесоюзную выставку, в столицу и, как думается, у него там
появились большие связи.
Но, вдруг, ни с того, ни с сего подул свежий ветер и набежали тучи.
Округа преобразилась, летние краски потемнели и приобрели пасмурные
тона.
Протяжно скрипнула дощатая дверь. На крыльцо вяло вышел небритый Митяй в
десантном тельнике и синих, оттянутых трениках "отдышка забулдыги".
Медленно присел на крашенную ступеньку, достал беломорину, сделал из
мундштука гармошку, чиркнул спичной, и прищурив один глаз, криво
прикурил её. Сладко затянулся горьким дымом и разом густо выпустил его
изо рта и обеих ноздрей, взглядом уперся в траву под ногами, и
задумался.
Из травы, прям ему под ноги, выпрыгнула большая, коричнево-зеленая
лягушка. Митяй пристально посмотрел на неё, после чего небрежно откинул
её ногой обратно в траву и с грустью произнёс:
- Нет, не царевна.
Внимательно посмотрел на тёмные тучи и недовольно пробормотал:
- А ведь было солнце. Кому мешало? - подумал с минутку, сплюнул и сделал вывод :
- Все у нас через жопу. Бардаааак. Куда катимся?
Напротив, из темного дверного проема сараюшки показалась округлая фигура
Полины, жены Митяя. Она только что окончила дойку и с довольным видом
семенила по протопу, между грядками.
Кот Василий, посреди протопа, преисполненный эгоизма, задрав к небу
заднюю лапу, вдохновенно наяривал шершавым языкам свои кошачьи прелести.
- Доброго утреч....
Крутозадая Полина не успела договорить приветствие, как споткнулась о,
творчески настроенного, кота и плавно завалилась на грядки. Она тихо
матюгнулась, споро вскочила с колен и, с виноватым видом, засеменила с
остатком молока в дом.
- Эээх, тютёха..., вслед ей, в полголоса протянул Митяй. Он поглядел на
растекающееся по тропинке молоко и сделал философский вывод, что,
наверное, так зарождается "Млечный путь". Затянулся горькой, как сама
полынь, папироской и уставился в край неба, что по над лесом вдали.
А тем временем, Мир Митяя, и в самом деле, катился не пойми куда, и
потому его стали волновать такие вопросы, а какая же сила держит эту всю
эту вселенскую структуру со всеми галактиками, звездами, планетами и
прочей чепухой и что это за бульон, в котором плавает вся эта взвесь.
Если же это все никакая сила не держит, то значит эта вся канитель
постоянно куда-то падает. А если это всё куда-то падает, то значит, есть
ли дно у той бездны? Но ответа так и не находил. Видимо, и во Вселенной
тоже был бардак.
После полудня Митяй надел зеленые галифе, сунул ноги в сапоги,
предварительно обмотав их портянками, напялил чуть великоватый темный
пиджак. Полина тоже была вся нарядная и уже ждала его на крыльце. А как
же, сегодня в доме культуры концерт. Какая никакая, а культурная
программа.
В клубе народу было не протолкнуться. В кинозале над экраном, еще со
сталинских времён, висел красный гордый плакат, на котором белыми
буквами было написано: "Имя и дело Ленина будет жить вечно!". Но Митяй
всегда читал этот лозунг справа налево: "!ончев ьтиж тедуб анинеЛ олед и
ямИ". И это диссидентское занятие весьма веселило и забавляло его, а
главное, давало понять, что он не такой, как все. Благо, что никто из
партийных бонз Рузского района не знал об этом его антисоветском
занятии, а то, если бы это всплыло где-нибудь, а тем более, попало бы на
страницы передовиц, то всему партийному руководству района был бы
вселенский разнос с отсечением руководящих голов.
Концерт был похож на агитбригаду, состоящую из участников игры Зарница и дома престарелых.
Гостевая ложа была неким олицетворением дежурной косметички, аптечки и
реанимации. Гуру всех этих направлений вальяжно развалились в креслах с
надеждой, что все молодухи сегодня отскачут свое не прибегая таки к их
услугам.
Штатная группа поддержки в первом ряду, состоявшая из трех старушек и
билетерши, за щедрую мзду, в виде продуктового набора, обязана была
хлопать в заскорузлые ладоши и яростно скандировать "Браво!!!"
Бледные, прозрачные, худенькие ребятишки, в белых рубашечках и с
писклявыми голосами, с патриотическими стишками и песенками Шаинского,
отважно начали концертную программу.
После чего, на сцену бойко выскочила Джульета лет шестидесяти с партией
Одилии. Но на черную лебедь она смахивала с большой натяжкой. Разве
только побитые временем, мозолистые пуанты подозревали в ней бывшую
балерину. Она смело задирала до пояса куриную ножку, делала пару па и
оборотов, хрустела артритными костьми и, вообще, была похожа на
суетливую черную вдову на поминках своего благоверного...
Митяй откровенно скучал и маялся. Он встал и, под осуждающим взглядом
Полины, согнувшись направился к выходу. Буфет был уже закрыт, но это
Митяя не очень то и расстроило. Он по-хозяйски зашел в туалет, достал из
бокового кармана пиджака чекушку с первачём, задрал высоко голову и за
раз вылил всё содержимое в себя. И только острый кадык, двигаясь вверх и
вниз, предательски показывал, что Митяй глотает, а так казалось, что
самогон льётся в бездну. Он вернулся в зал уже совсем в другом
настроении.
Тем временем, на сцене, перелицованная молодуха, возрастом в полторы
бабы-ягодки, голосила под фонограмму, приплясывала и трясла роскошной
историей хронических болезней. Задорный, молоденький аккордеонист,
произведенный солисткой в фавориты, яростно давил аккордеон и щедро
брызгал гормонами в зал. Но опытный взгляд ревнивой поп-дивы моментально
вычислял искру взаимной симпатии. Тогда она игриво подходила к шалуну и
начинала об него по-кошачьи тереться набитым, как говяжья сарделька,
корсетом, после чего шалун быстро терял весь свой юношеский пыл. Раз
десять её вызывали на бис, чему она была несказанно рада. Такой фурор,
такой фурор. Не то, что в этих зажравшихся столичных кинотеатрах...
Вернулись домой уже затемно. Полина пошла кормить скотину, а после
стелить пастель. Митяй снова уселся на крашенные ступеньки крыльца,
закурил и стал смотреть на звёзды. С края леса доносилось уханье совы, а
чуть погодя начала куковать кукушка.
- Кукушка, Кукушка, сколько лет мне жить осталось?, полюбопытствовал Митяй.
Прислушался и стал считать. Кукушка куковала до утра...
Ночь. Камера. Волчок
Ху*рит прямо мне в зрачок.
Прихлебывает чай дежурный.
И сам себе кажусь я урной,
Иосиф Бродский
Просыпаюсь в ломке, словно торчок,
В постылой студии, не на гумне.
Всё тот же волчок, что х@ярил в зрачок
Иосифу, делает это мне.
Голова рыбы, окурки, посуда и полутень...
Бардак - Джек-пот безбожнику,
Беспредельщику, подорожнику...
Бескорыстно позируют мне художнику
пятый день
Быть может, был бы иным ход истории,
Если б никто абсолютно не врал.
Если бы генерал не крал,
Если б я жену генерала не драл...
Но это в теории.
До абсурда, до дна докатилась пластика,
Она повсюду, куда ни свали.
Пережиток нормальных - балет, гимнастика...
Красотка на простыне, словно свастика,
Дутые губы в форме кушетки Дали,
Смотрятся мебелью из дали.
Вероятность предчувствия либо наития
Растёт из пенеток, а не бахил,
Из палитры художника, где при соитии,
Солнце и небо взаимодействуют
и синтезируют хлорофилл.
То ли свистнуть с горы, иль сигануть раком?
Свинья не выдаст, не съест Господь...
Призрак зеркала приобретает плоть,
С большим дисконтом,
Будто бы я с браком.
Не округляйте своих удивлённых глаз!
Прошу извиненья за то, что я слишком рано.
Не бойтесь, красавица, это же я - "Мосгаз",
Давайте нюхнём и улетим в нирвану.
Не возбуждайтесь от стоимости бытия,
Уймите, прошу вас, либидо своё и эго.
Ну, кто тряханёт искромётнее, лучше, чем я,
С катушек и фазы съехавшее "Росэнерго"?
Какая экспрессия, полная куража.
Фальцет урезоньте, орите ровнее, без фальши.
Готовы? Махнем, хоть...до первого этажа.
Но с "Водоканалом" можно уплыть и дальше.
Какие проблемы? Житейская мишура.
И кончилось всё безболезненно, и безопасно.
Спасибо, "Мосгаз", что сегодня ты без топора!
И жизнь продолжается!
Все в ней светло и прекрасно!
Пойду, курну, погляжу в окошко.
Гляжу на двор, во дворе - кошка,
Дворник треплется с участковым,
Снеговик с метлою. Зима, словом.
Эх, окошечко ты окошко.
За мною стол на кривых ножках,
На столе - скатерть, на ней чашка,
На чашке - эмалевая букашка.
Вновь никотина нутро канючит,
Жизнь - то выключат, то включат,
Никуда не ползёт букашка,
Из-под чашки торчит бумажка.
Почерк нервный такой, голимый
В той эпистоле от любимой.
То, что нету со мной, скотиной,
Связи следственной и интимной
И, вообще, терпежу, слада...
Мол, пошёл ты...куда надо!
Крутит душу вокруг шкворня.
Утварь, тварь - одного корня...
Затянулся, чешу рыло,
Не кляну, что меж нас было.
Сам с собою веду беседу.
Может выпить пойти к соседу?
Мне б завыть, но во рту сухо.
Нет в окошке любви. Глухо!
По мановению Всевышнего перста,
Весьма реальной, не какой-то мнимой -
Любовь, с абрисом банного листа,
Прилипла к тёплой заднице любимой.
И зазвучал естественный вопрос
В приливе неги, сглатывая слёзы :
Откуда же тебя Господь принёс...
Листок мой милый, с дуба иль берёзы?
* * *
Ну что, дружок, дела совсем фиговы?
Сколь ты в ментовке вепрем не кричи,
Тебя внесут в свидетели...Иеговы,
В насильники, убийцы, щепачи...
Составят обвинительный протОкол,
Мол, топором процентщицу укокал.
И ждут тебя прекрасные холмы
Родной, гостеприимной Калымы.
Где радуют обмылки и окурки,
Там так нежны, сентиментальны урки.
Курорт - всего семь месяцев зимы.
Нет, что бы откосить блаженным в дурке...
Но - увы!
* * *
Зачался век.
Кружит, кружит кружало.
В гармонии - рождение начал.
Текла к губе слеза, сопля бежала,
Любовь, не то что бы, ушла - она слиняла,
Но этого никто не замечал.
Несовершенный Мир летел в тартарары.
Презрев самоубийственные кочки,
В отличье от священной детворы,
Которым пофиг эти заморочки.
И правило сплошное западло!
Хоть ничего беды не предвещало,
Казалось - всё прекрасно и светло...
Но Время всех по боксам развело
И галоперидолом угощало,
Чтоб дать остыть пытливому уму,
Не превратиться в пепел полыхая...
К чему все это? Вроде, не к чему.
А Гений пил и пил не просыхая...
* * *
С чего мы начали?
А, с банного листка.
В его расположенье интересном.
И что-то про любовь, морковь...
Тоска!
Хотите честно? Там ему и место!
На сцене барин корчил мужика,
тряслась кулиса, лампочка мигала,
и музыка, как будто мы--зека,
командовала нами, помыкала,
на сцене дама руки изломала,
Лев Лосев
******************************************
Над ямою шаманил дирижер:
То воспарял, то ниспадал отвесно,
Ему казалось - залу интересно,
И пресса раструбит об этом лестно,
Он грезил славой с самых давних пор...
Тускнел помпезной люстры мельхиор,
Зевал во все зевала люд окрестный.
А залу, если честно говоря,
Был дирижер, вообще, до фонаря.
И лысинка его впотьмах мелькала,
Как розовенький чепчик кардинала.
Все, как всегда! Событий череда:
Добро и Зло - вселенские качели,
Текла река, разлива Боттичелли,
В гуашь старинного, тенистого пруда,
Где мог услышать зритель без труда,
Грудной, сиротский бас виолончели
Друзья-повесы чуть ли в неглиже,
И, видно по всему, друг другу ровня,
Охотились на птичек в кураже.
А вдалеке - руины Тэ Сэ Жэ,
И в городке кругом такие же,
Но здесь они играли роль часовни.
А, по-сему, давайте прямо скажем,
Зал не проникся данным антуражем.
Чу, лебедь белая пуантами гребёт,
В короне и перо её лоснится,
Она возьми, и обернись девицей
И юноша успел в неё влюбиться.
Любовь - дурилка! Кто её поймёт,
К кому она когда в башку вселится?
Представилась Одеттой молодица.
К вечерней дойке, проще говоря,
Поскольку заколдованная я,
То превращусь обратно в лебедицу.
Исполнив два стыдливых антраша,
Одетта, причепуренная в пачку,
Белела, походящая на прачку,
Томилась вся, нелебединно хороша.
И Зигфрид укатил её...как тачку,
Остервенело, неестественно игристо.
Да, благо, что катить не далеко,
За сцену, где кончалось рококо...
Сферические формы под трико
Набухли, как шары биллиярдиста.
И от того он в позе ву а ля,
По сцене лихо сделал кругаля.
А в замке бати - пляски за полночь
И гости просят зрелища и хлеба.
Явился Зигфрид изваяньем Феба.
И чтобы жидкость в ступе не толочь,
Как высшее изделье ширпотреба,
На лебедь походившую точь в точь,
Ему всучили рыцарскую дочь,
Как манну, лихо спрыгнувшую с неба.
И тотчас мать-принцесска с перепою,
Их нарекает мужем и женою
Вот так, друзья! А в маленьком окошке,
Одетта горькой маялась слезой.
Смотрелась, словно брошенная кошка,
Искрило, как искрит перед грозой,
Запахло даже жареным немножко
И парню, видя это, стало плохо.
Взяла обида - развели, как лоха!
Дочурка рыцаря тотчас же охладела:
Жеманное заламыванье рук,
Мол, я не при делах, я не хотела...
Шарман! Конфуз! Да виданное ль дело!
И только в ложе ловелас худрук
Хотел обнять и приласкать худое тело,
Что фуэте накручивало в такт...
Но поздно! Шёл четвертый акт.
С повинной головой на брег пруда
Танцует Зигфрид к молодой девице.
Там Филин-злыдень - стреляная птица,
Чтоб доказать: любовь - не ерунда,
Влюбленные давай пред ним топиться.
Ныряет Зигфрид в воду, типа, тонет,
Одетта нахлебавшись, как-бы стонет...
Из преисподней в голос выл гобой,
Кидала лебедь кони, зал слезился,
И юноша, как в судорогах, бился,
Наверно отходил. Народ крестился.
Злой Филин канул в омут головой...
Добро ликует! Мир преобразился!
Как жулики кричат: Держи вора!
Так публика скандировала: Браво!
Попала в кровь культурная отрава!
Пришла в провинцию культурная пора!!
И, знать, ещё продержится держава!!!
Столичные горды инспектора.
А позже, из театра выходя,
Я склеил стройненькую, местную Одетту,
И с ней продолжил линию сюжета -
Весь вечер припадал к её грудям...
Прости, читатель, мне подробность эту,
Как ни крути, из данного балета
Пошло крылатое в народ:
......................Па лебедьаааам!!!
На дворе слышен корги пронзительный гавкинг.
Просыпаются : бабочки, птички, скотинка, природа...
Лишь пятнистая Молли старательно жратишен травкинг,
Ведь она не британка, немецкой голштинской породы,
Диссонирует. Бог с ней. К манерам приучат, наверно.
И напрасно в саду заливается лаенгом корги.
Так спокойно живет небольшая английская ферма
И молочница делает утречком милкинг в ведёрки.
Как же весело! Скоро занятинг работой.
За окном, на ветвях развлекаются прыгингом белки
И исходит от сплина безликий, безглазый, безротый
смайлик порриджа с маслицем в белой, унылой тарелке.
Открыл я формулу благую,
Вникаю, варежку раскрыв:
Мир предсказуемо кукуем,
Не тектонически тряслив.
До безопасного опасен,
До безобразного красив,
До молчаливого огласен,
И до покорного спесив.
Порою - внутренне наружен,
До оглушительного тих,
И так воздушно безвоздушен,
Что столь заупокойно лих.
Он безгранично ограничен
И пуритански развращён,
До неприличного приличен
И до нахального смущён.
Пусть загородочно безбрежен,
Любим бессильно, что есть сил,
Но, всё ж, тиранозавронежен,
До омерзительного мил...
****************************
Пью сладко...горькую, но знаю,
Наш Мир так искренен и...лжив,
Иду, не приходя в сознанье,
К любви моей, мертвецки...жив.
Что такое, дружище? Я думаю, праздничек - Вербное.
Кофеёк пахнет утречком. Добрым и чистым, наверное.
Из прокуренных нор выползают бомжи и бухарики,
Вскрылся в ломке падучей ледок на Москва-реке.
Вновь к гнездовьям вернулись путаны и зяблики,
И с плохими оценками мчатся по речке кораблики...
Ностальгия по юности? Хуже - душевная засуха.
Ебукаюсь на сыр, колбасу и конфеты...без запаха.
Медитирую на занавески с ветрянкой в горошину
И тяну из костра, по инерции, палкой картошину.
Но врывается в форточку птичья разноголосица,
Газировкою юности вдруг шибанёт в переносицу.
Засвистит во дворе беспризорное, тёплое прошлое...
А плохого в нем не было. Только благое, хорошее.
Здесь раздражает всё, как стекловата,
Когда страна селюковата, бесновата
И в каждой заднице видна рука Кремля.
В угаре беспорядочной гулянки,
Сорвутся с веток Галки и Оксанки,
Исполнив на прощанье кругаля,
Ехидное курлыча : - Ля, ля, ля...
начхав на чмоки-чмоки, обнимашки,
мелькнут безукоризненные ляжки
И скроются из вида рогуля.
И примет их закатная заря,
Где мраморные : море, мясо, сало...
Никто с остервененьем дикаря,
За исключением, конечно, вискаря,
Как клей "Момент" не залезает в душу,
Пока хохлы не выбрались на сушу
И, кажется порою, что не зря
их по миру блаженных разбросало.
Туда, где сказочны и необетованны
Заливы, бухты, простыни и ванны...
И где карминно-розовый закат
Ласкает нежно девственные горы,
И так вставляют нештяки и пи*децы,
Что прикрывают дырчатые шторы,
Но корюшкою пахнут огурцы
и бесподобно мерзки помидоры.
И будут надрываться нахтигали
Напоминая, что страну просрали,
Родится необузданная злость
Из-за того, что в жизни не сбылось
И в следующей сбудется едва ли...
В невзрачной, съемной вскладчину квартире,
Накатит спазм нечеловечески животный,
Желудочный, душевный, слёзный, рвотный
И поздно пить за суверенитет...
Как на погосте, в сливочном пломбире -
Флажок страны "четыре-ноль-четыре",
Как памятник стране, которой нет.
Зима. Декабрь. Колдует непогодье.
Очаг, огонь, ленивый черный кот
Мурлычет подхалим о Новом годе,
Посвистывает ветер в дымоход.
В саду скрипят полозьями салазки,
Свеча игрой теней увлечена,
Все тянутся к огню послушать сказки
И кукла, что была облачена
В сиреневое бархатное платье,
В твоих руках не плачет. Тишина…
Полутона, нехитрая посуда,
Пузатый чайник раздает легко
Тепло. И стар, и млад, все в ожиданье чуда,
Но прежде профилактика простуды,
Пуховые носки и молоко.
Сквозняк сыграет на губной гармошке,
В углу паук растянет канитель
И ждут мышей Рождественские крошки…
Пробудит недовольный скрип петель,
Ворчанье припозднившегося гостя,
Ругающего стужу и метель.
Цветастый плед и радует, и греет,
Баюкает неторопливый сказ
Огня-рассказчика и лицедея…
Все собрались? А значит, в добрый час…
Однажды, в тридевятом царстве жили…
.......поведает историю про нас,
На грани бреда, выдумки и были...
Лишь Домовенок в серенькой рогожке,
Глядит во двор сквозь мерзлое окошко.
Рисует силуэт дверной проём,
В нем ты - недооцененная цаца...
Давай с тобой на брудершафт...сблюём,
Чтоб дольше друг от друга оттираться.
Давай помянем втиснутым в объём
Пространство, разделённое на сотки...
Гимн нелюбви, написанный вдвоём,
Нам отшкварчит глазуньей в сковородке.
Оставь себе все фотки и жильё,
И эту жизнь, прошедшую рапидом,
Где разум, атмосфера и... бельё
Покончили в квартире суицидом.
Давно назрел желудочный позыв
Исторгнуть все, и дело шито-крыто.
Любви морковной розовой слезы
Нам не смахнуть с...разбитого корыта.
Тогда всё было : молодость и пыл...
Тогда при старой, при советской власти
Я там служил в лесу, в ракетной части
И, как ни странно, очень счастлив был.
* * *
Балтийские истоптанные тропы,
Где чалились советские войска...
Теперь тут бродят НАТО и тоска.
И этот порт, который проебал то,
что русские оставили прибалтам:
Промышленность, транзит всего и вся...
Прикинь себе, бывают остолопы?
Но всё! Лафа заканчивается...
Короче, там теперь - "очко" Европы.
Там в городках - кабак на кабаке,
А в кабаках - чудак на чудаке...
Без лишних сантиментов и примочек,
Там ставят посетителей на счетчик,
И приглашают всех принять участье
В разделе гастарбайтерского счастья.
Там обездоленная музыка мурлычит,
Наёмные хохлы на мове гычат,
Контрабасист спокойный, как удав,
Колбасит, хорошенечко поддав,
Чей контрабас, заглатывая звуки
Отзывчив на заботливые руки.
Шальной неутомим саксофонист,
Когда с хрипцою исторгая свист,
Выводит свинги, полные маразма
И гитарист доводит до оргазма
Гитару и смазливую мамзель,
Готовую с любым свалить отсель...
На сцене, вдруг, обкуренная морда
Затянет смесь Чайковского с Дж. Лордом
С претензией на лавры бунтаря.
По настроенью - вроде бы не зря...
Понотно фрагментарен и верстаем,
Сей микс, подбитый русским горностаем,
Имеет свой кодированный шифр,
Он чужд индивидуализму цифр
И сущностью ничьей не отрицаем.
Простите, я увлекся... А вообще то,
За ностальгией прибыл я в страну
И пригласил за стол апологета
эстонского, не пить же одному,
И речь пошла о том, о сём, об этом...
Смурной курат с ехидною ухмылкой
Нарочно делал длинный интервал
Меж слов, со мною за бутылкой,
чтоб я, неполноценный, понимал,
ОН - русской подковыривая вилкой,
Нацистский шпрот с копчёной, тощей килькой
К арийскому порядку призывал.
Он изворотлив был, хитёр, остёр...
Он был продуктом европерековки,
Его слова - тащили на костёр,
Шибали в нос похлеще газировки,
тягучие, как таллиннский ликёр,
Нуждались в медицинской дозировке.
Но смог я краем уха уловить
от проходящего, почтенного еврея:
- Когда собак перестают кормить -
они, мой милый друг, звереют.
* * *
Как души убиенных - облака,
Сбивались в небе в белые барашки,
Я тосковал по дому, милой Рашке,
И думал над словами старика...
В Москве я нынче, маюсь и курю,
Как муха, меж стеклом и занавеской
Жужжу назойливо под песни Анне Вески
И ностальгию пестую свою.
В моднявой, разрисованной рубахе,
Не перед кем не припадая ниц,
Выямбывался дерзкий амфибрахий,
Перед толпой восторженных девиц.
И рифма, и слова - всё было ново,
И всяк, в сие внимающий, балдел,
Ему в затылок Маяковский Вова,
Как ствол Ежова, пристально глядел.
Но показалось, в сотню раз помпезней,
И нестерпимей, судя по всему,
Отлить бы в подворотне иль подъезде...
Нерукотворный памятник ему.
Фрагмент натуры, втиснутый в багет.
Чем ближе, тем расплывчатей предмет,
Теряется абрис. Подводит зренье
И роскошью с годами станет чтенье,
А мир без оптики плывёт, как акварель.
Что там за окнами?
Наверное, Апрель.
И липнет одиночество к стене.
И Музу не зазвать без полулитры,
Чтоб с ней из какофонии палитры
Зачать порочное, пришедшее во сне.
Не явятся знакомые черты,
В груди, как незаполненная полость,
Толь зренье минусует, то ли голос,
Кругом конфуцианство пустоты.
Одарит календарик распашной,
Злой правдою, похожею на силос,
Поманит небо раковой клешнёй
Из яви, где живое колосилось,
Грядет финал вселенскому вранью...
Циркониевой, длинною пешнёй
Патологоанатом рубит полынью,
В том месте, где любовь водилась.
Война теперь уже не снится -
Послевоенная пора!
Плыла помойками столица
Куда-то в новое... вчера.
Горели у оркестра трубы,
Давилась тополем жара,
Тромбон фальшивил, сохли губы,
Трубил бухарикам - по-ра!
Понурый конь жевал уздечку,
С балкона выла Фицджеральд,
И Черной, пушкинскою речкой
К Неглинной плавно тек асфальт.
Неслись машины. Оголтело
В пристенок резалась шпана,
Как от пощечин, багровела
Китайгородская стена.
Бульвары в шахматных батальях
Блюли болельщиков токсин...
Слабо Алехиным и Талям
Сыграть на шашечках такси!
И в забытьи от сопромата
Студенткам с крыльями стрекоз
"Даёшь!", - с партийного плаката
Звучал как каверзный вопрос...
Да, много что там память прячет,
В годами поднятой пыли...
Не Сальвадор вдали маячит?
Старик, расплывшийся в Дали.