Бахыту Кенжееву
Я не дошел немного до двери,
На цыпочках к звонку не дотянулся.
Шепнул едва губами: – Отопри…
Я блудный сын… который не вернулся.
Июль июлен. Ласточки-стрижи
Кроят под вечер полотно заката:
Молниеносны ножниц виражи,
Мгновенна пифагорова заплата.
А впрочем, вечер этот не чета
Той ночи, что закрасит снова черным
Всех гамбургеров съеденных счета
Под вой протяжный вороной валторны.
Той ночи, от которой только шаг
До осознанья горечи безумства,
Когда мы все: не там, не тем, не так
Виной себя караем за презумпство…
И отдаем последнее «прости»,
Как черствый хлеб вчерашних урожаев,
Когда последней семечкой в горсти –
Остаток семени рабов или хозяев?..
Когда прошел и вкривь, и вкось, и вдоль
Любовь как форму совращенья духа,
Раздор глазного яблока и боль,
И услажденье верящего слуха.
Я понимаю: эта чехарда
Звалась не жизнью, а попыткой сжиться
С понятьем времени и с вечным «никогда»,
Расписанным стихами по страницам.
* * *
Ты может быть смотрела на меня…
Но видела чужие руки, щеки…
Точней, уподобления уроки –
Игра, химера, вечера мазня.
Была готова броситься во тьму,
Каких-то лиц, каких-то силуэтов
А может просто в скопище предметов
Не ведая ко мне или к нему,
Каких-то странных тумбочек, зеркал,
Каких-то иллюзорных очертаний
И от Андрея Васю, или Ваню
Навряд ли взгляд слепой твой отличал.
И оттого невидимый в сторонке
Я различал в невидимом глазу
Стыда, обиды яркую слезу,
Обиженной пожизненно девчонки.
Не знавшей, что она сама – не та,
Уже давно отличная, иная,
И имя ей – Глафира или Аня
Подходит точно так, как Гюльчатай…
И комната вечерняя не в счет,
Не потому, что недостаток зренья,
А просто миг любви и озаренья
Уже слезою внутрь тебя течет.
И сгустком обернувшись в ломкой вене,
Становится как внутренний предмет,
И грани завтра, преломляя свет,
Лишь уличат тебя в твоей измене
Не мне, не ей, не им и не ему,
Не жертвоприношенью, самогубству, –
Расстроенному чуткому уму
И чутко не настроенному чувству…
И я тебе потом скажу: живи
Не этой мыслью, вязкой словно тесто,
В какой мгновенной вечности нет места,
Пространству и прозрению любви.
Живи обычной мелкой суетой,
И слушай всхлипы капель на карнизе,
Нет, ты не будешь комнатой пустой,
Жилищем станешь ты – для новой жизни.
Всё происходило так, как не могло происходить. Не могло и происходило. Человек наблюдал. Он хотел понять. Но не мог. Он жалел себя и плакал от жалости к себе, но не мог понять, почему это происходило. Он спрашивал, он метался, он искал, он хотел. Он просил. Но никто не мог помочь ему. И каждый новый день был новым рубцом на вчерашней ране и каждый новый день был новой раной и ожидал рубца завтрашнего дня. Человек жил. Сердце его сжималось и становилось всё меньше и меньше. Из него выходило всё ненужное и оставалось только самое главное. И мысли его уходили. Наверное, к другим людям. Их было много. Для одного человека слишком много. И они уходили. Должна была остаться только одна мысль. Маленькое стиснутое до боли человеческое сердце и одна мысль. И так человек жил.
Он уже не спрашивал. Не метался. Не искал. Не хотел. Не просил. Человек молчал. Для одной мысли не надо много слов. Для одной мысли и сжатого сердца хватит одного слова. Небольшого и нужного слова.
И так человек жил.
Человек читал книгу.
В ней было всё. Она была всем. И человек был крошечной частичкой этой книги.
Человек был крошечной буквой, аритмично мерцающей буковкой на страницах этой книги.
Книг не может быть много. Не может быть много друзей. Не может быть много любимых. Одна книга. Один друг. Одна любимая. Много книг – это развлечение и суета, это сомнения, морока и самообман. Нет. Одна книга. И одна мысль. Но в ней жизнь. И в ней – истина. Много друзей – это много радости, много тревог и много предательства. Нет. Друг должен быть один. Но в нем, в одном – твоя опора. Много любимых – это много удовольствий и наслажденья, и много забот и большое дряблое, пресыщенное сердце. Нет. Любимая должна быть одна. И только в ней – твоё счастье.
И так человек жил и так человек любил.
Врагов не было у человека. А предателей он забыл.
Он читал книгу и смотрел в окно. Снежинки были одной снежинкой. Снежинки многих-многих зим. Снежинка тысячелетий кружилась за его окном.
Люди были одним человеком. Человек тысячелетий жил, любил и умирал, становясь буквой книги.
Не было истории человечества, была история одного человека, одной дружбы, история одного предательства и одной любви… История одной жизни. История одной болезни. История одной смерти.
Человек знал.
Он видел себя жеребёнком, прыгающим, резвящимся, безумно мчащимся наугад. Он видел себя жеребцом, сильным и неуёмным. Он видел себя никому не нужной клячей. Он видел, как издыхала кляча. И он видел, как обретал свободу жеребёнок и взлетал в небо, как он замирал там, превращался в белое зимнее облако и рассыпался на тысячи маленьких снежинок и опускался, кружась, на землю.
Держу тебя, как свет, на поднятых ладонях,
И онемевший взгляд, сквозь солнца колесо,
Становится ловцом, добычей и погоней,
Как девочка и шар в молитве Пикассо.
Держу тебя, как грех,
Распятый для расплаты,
И яблочная плоть, как битое стекло,
Но прежде, чем сгоришь ты на костре заката,
Тебя пронзят лучи до кончиков волос.
И я – твой друг и враг, рифмованный любовник,
Несу тебя, как весть, на плаху к палачу,
И жертва и судья, и вечный твой паломник,
С тобой, за все, за все
И плачу, и плачу…
Держу тебя мой Бог, мой раб и соучастник
Всего, что было здесь, и может, будет там,
И жизнью ты уже поделена на части,
И рассекает смерть тебя напополам.
И, если нету слов, то лучше видеть небо,
И, если нету слез, то значит плачет смех,
Равновелика боль и послеболье немо
И мчится солнца диск, сжигая вся и всех.
1
Собеседник мой дождь, все идешь и не сделал ни шага,
Наспех строчишь верлибра ночного косые штрихи,
Я на кухне один, я смотрю, как чернеет бумага,
А на ней все белей и белей проступают стихи…
Я смотрю из окна: сколько капель над миром повисших.
Дождь мне делает знак, дождь мне хочет о чем-то сказать…
И сквозь тьму ощущаю я влажные спелые вишни
И сквозь мокрые ветки зеленые вижу глаза…
2
Мы уходим, мы ищем друг друга по белому свету,
Днем и ночью с пылающим в мозге безумным огнем,
Новый день докурив, как бессмысленную сигарету,
Мы с глазами открытыми, в прошлое глядя, уснем.
Кто-то тихо опуститься с черного неба в алмазах,
Постоит у кровати и, тихо поправит постель.
И подумает что-то о судьбах похожих и разных
Этих добрых и злых, одиноких и старых детей.
Я слышу чью-то речь и отголоски шума
Дыхание вещей, сердцебиенья дня,
И я молчу в ответ с улыбкой тугодума
И жду, когда заполнит звук всего меня.
Я вижу чей-то взгляд, я стал мишенью тира,
И жду удара в грудь, но чувствую спиной
Смотрящее окно и око неба, мира
Глядящее в меня, следящее за мной.
Я знаю, чья-то мысль в меня проникнет ночью
Я знаю, что готов услышать приговор
И с крестика сниму ненужную цепочку,
И, думаю, поймет меня полночный вор…
И если кто любил, а может быть и любит
Заранее простит напраслины стерню,
Когда молчат глаза, то в небо смотрят губы
И день ругает ночь и ночь перечит дню.
Ответьте за меня улыбкой расставанья
Скажите за меня, смолчите за меня,
Когда нема любовь, как сердцевина зданья,
И Слово – только дым, грядущего огня.
Игорю Павлюку
ты не думай, что плоть и плоть,
это небо в горсти земли,
там меня надломил Господь,
словно честно хотел поделить.
и не ясно зачем любить,
если в чье-то двоюсь судьбе,
и не ясно зачем мне быть
половинкой себя в себе.
я дрожу между «нет» и «да»
синей жилкой на серебре,
я прошу: "мне себя отдай,
а потом забирай себе".
Леня, дорогой, думаю о твоем здоровье чаще, чем о своем.
Впрочем, что нам медикам, по походке узнаем каждую из смертей.
Хочется. Не поседеть. Поседели давно. А, может, взлететь вдвоем.
И что спасет наш залеченный мир? Жалко поэтов. Собак. И детей.
Игорь, ты в Москве? Работаешь? Или… вне измерений, времен, сторон?..
Научивший меня говорить молча, Сашу усаживаешь на скамью?..
Мне иногда кажется, ты не просто поэт, – русских поэтов Харон,
Куда-то в замосковье, со временем, перевезешь и душу мою…
Олега, родной, и в Киеве слышу слабое сердце твоих шагов…
Не знаю, не ведаю, как же помочь, тебе… Так хоть иногда ответь!
В комнатах светлых твоих, так тепло от живых, свежих стихов
Ярится, славится град твой, град мастеров, растет сквозь небесную твердь.
Миша… все забываю про помидоры спросить, помнишь, я привозил?
На Коно-Тэйэ взошли? И нет ничего в памяти ярче ночи той…
Помнишь, в калифорнийской долине, ты в стороне заливаешь бензин…
А я, кажется, до сих пор курю на автобусной остановке пустой…
Некто там, в небе, без парашюта, дурак, или святой
Летит, или падает, а может всей высотой жизни любит…
А внизу поезд на вираже темнеющей запятой
Разделяет на «до» и на «после» все неизвестное людям.
И хочешь, завидуй, сочувствуй, или просто смотри вверх,
В небе есть зал ожидания, в небе есть местоимения.
А хочешь, закрой глаза, – можешь тихо замаливать грех,
А можешь стоп-крану соврать о самом счастливом мгновении.
От зеркала иду в большом зеркальном зале,
Кто были далеки, как никогда близки,
Куда не повернусь в закрытом созеркалье,
Затылок холодит присутствие руки…
Кто знает этот путь, двойной зеркальный выверт,
Кто выдумал в часах песка тугую взвесь,
Железная клешня скользнет по струнам: «We Well»
Мой Фредди заводной, а Was и ныне здесь.
Песочницы принцесс, заплаканных от горя
От самых пуповин отрезанных минут,
Их ждет зеркальный лес, там, где их воплям вторя,
Их куклы без голов, в руках сжимают кнут…
Зеркальный самосуд, здесь все не понарошку,
Здесь все лицом к лицу, и никого спиной.
Из детских снов моих зеркальные матрешки,
Зачем всю жизнь мою вы гонитесь за мной?
А я бегу от вас, пока себя спасая,
Но, знаю, упаду, закончится игра…
Раскачиваясь всласть, в пространстве нависая,
Что сделаете вы? Но безответен страх.
И словно вглубь меня прорытая траншея
Трубит: отбой! Там смерть сдружила всех врагов…
От зеркала бегу, но вспять рванется шея
Хруст позвонков и боль… и больше ничего.
Стихи – вина. Поэзия – великое вранье.
В ней дремлет Бог,
И в ней резвятся черти.
Поэзия – жена.
Всю жизнь уходишь от неё.
И не уйдёшь. И даже после смерти.
Малютка жизнь, дыши…
А.А.Тарковский
Малютка – жизнь, скажи, зачем, скажи,
Ещё в пеленках точишь ты ножи?..
В чужую жизнь вгрызаешься легко
И на губах и кровь, и молоко…
Ещё до жизни, как в черновике,
Что жжется в материнском молоке?
Чертополох, крапива, белена,
Прыщавая вселенская вина…
Подружка-жизнь, смотрю в глаза твои –
Слезой твоей стекает яд любви…
И линии читаю по руке,
И вижу их прощальное пике…
И, замирая, слышу голос твой,
Как он становится молчаньем и травой.
Старушка-жизнь, нелепая судьба
Горбатишься, горбатишься, горба…
Ты запоешь, а после замолчишь,
Мой крематорий, сплин мой, ранний чиж…
Кто спутник твой? Кто этот вечный жлоб?
Все наши стрелки загоняет в гроб…
А ты твердишь – держись! Кричишь – держи!
Я жизнь твоя! Я – жизнь, я жи… я жи…
Душный воздух на площади Марка.
Бесконечные масок ряды.
Запах ладана, привкус огарка,
И предчувствие скорой беды.
Люди-маски откуда вы родом
Сколько можно вздыхать на мосту?
И продажность людского штрих-кода
Воплощает любую мечту.
Лишь под вечер уставшим актером
Грим смывая и выпив винца,
Укрываясь за ставни, за шторы,
Город словно стыдится лица.
Словно дикие, дерзкие маски
То ли женщин, а то ли мужчин
В темноте он снимает с опаской,
Пряча душу в каналах морщин.
Словно в жажде бессонной погони
Даже в самых безоблачных снах,
Здесь хрипят, как на привязи кони,
На канале гондолы в волнах.
Дух Иосифа в этой Отчизне,
Что нашел, что найдет сквозь века,
Смерть в затылок дышащую жизни?
Жизнь держащую кольт у виска?
Многоречие, как междуречье,
Вавилона несбывшийся стык…
Лишь девчонка покажет при встрече
Озорной итальянский язык.
пожиратель семян, производитель семени
постоянно изменчив, изменчив в своем постоянстве,
кто? ничтожная часть пространства во времени,
кто? ничтожная часть временного пространства.
приходящие люди приносят страданье, измену, ложь.
приходящие люди хотят от ничтожного малого взять целое…
уходящие люди уносят остатки любви, прокрустовы части тела и нож,
уходящие люди оставляют мне лучшее, что они сделали.
но я становлюсь злей, если въедается зло чужих глаз,
но я радуюсь чьей-то радости, я бодр от чужого здоровья,
я смотрю вокруг так, как будто все вижу в первый раз,
я рождаюсь с каждой новой любовью,
я умираю с каждой старой любовью.
все это так просто как дважды по дважды два,
и ощутимо, как пятый угол родного дома,
у меня выпадают волосы оттого, что растет голова,
и в ней от дефекта дикции сочинений на 333 тома.
потому я бываю грозен, а чаще глуп и смешон,
потому, из породы юродивых, вечно ищу ответа,
а мир наползает мне на глаза, как в детстве капюшон,
оставляя в кромешной тьме под ногами полоску света
***
Бессонница – не отсутствие сна
Леденящее позвоночник – матраца железо…
Треснувшая вдоль кровати льдина…
И рука, всю ночь, свисающая в бездну
***
Разлука – это стрела,
Пущенная за тридевять земель.
И ты живешь, как будто
Идешь на ощупь в тридесятое царство.
***
Сказал: мне любить не с руки,
Я – Тайсон из племени мавров.
Любовь – это бокс в поддавки,
Кто больше пропустит ударов.
Бывает порой и с ноги,
Что будто бы Брюсом зависла,
И время мотает круги
Побега от здравого смысла.
***
Как необъятна ночи ложь.
Любви Великая Валгала.
И я косил весь вечер дождь,
Пока ты косы расплетала.
Как предсказуемы слова
Пока дыханье не собъется.
И пустят корни существа
Друг в друга, словно солнце в солнце.
***
Твой след, как сгусток крови ал,
И словно сгусток он непрочен,
И утром я тебя застал
Чаширской раной беглой ночи.
И я спросил тебя: «Накой!»
И ты ответила: «Конечно…»
А в радикюле домовой
Скулил так горько и потешно.
***
Было и будет давно…
Ты – меня не простившая,
Смотришь и смотришь в окно,
Словно в зрачок всевышнего.
Тот, что сужается днем
И расширяется к полночи.
Все, что увидишь ты в нем,
Это отсутствие помощи.
Тучи предскажут беду…
Кто-то рукою бесплотною
С неба смахнет звезду,
Как слезу мимолетную…
***
Вода звучит во всем одновременно.
Пусть ливень клену только по колено.
Но влаги столько клен в себя вобрал,
Что светится корою, как кристалл.
Джаз ноября – мотив сырой, простой…
И день уходит добрый и пустой.
***
В керамзито-бетонной воронке
Я кружусь меж подвальных стрижей,
И сдавили мои перепонки
Девять дантовых этажей.
И хохочет застройщик Вергилий,
Разрывая квартир потроха,
И несет центробежная сила
По спирали любви и греха.
***
люблю я молчанья прибой,
шум ветра и шепот винила,
веду переписку с тобой,
макая мобильный в чернила,
дорожки мои и твои
с неведомыми чудесами…
в пустых смс-ках любви
стихаем стихами мы сами…
***
Вернемся в прошлое столетье…
Где детством пахнут поезда,
Где жизнь пока что – междометья,
Но жадно дышит первым «да»!
Как свежевыпеченным хлебом,
И первым холодом в груди,
Чем вопросительнее небо,
Тем восклицательней дожди!
Среди житейской кутерьмы
В незримом вихре страсти
Ты – будто луч, из ножен тьмы
Мной вырвана на счастье.
И потому твой верный знак
Особый, сокровенный, –
Когда пятном ползет закат
На окна и на стены.
И паутины рвется мгла
О взгляд твой, руки, косы,
А ты спокойна и светла
И обоюдоостра…
И потому, как сданный бой
Драгунами – пехоте,
Тебя я вижу над собой
Горячей дрожью плоти…
А после – мокрые следы
И смех и разговоры…
А после краешек звезды
Лучится из–за шторы.
Сними туман и встань вверх головой
И будешь вровень с небом и травой
Пока дыша в ночной раструб гобоя
Придет к тебе любой из нас, из них
Чужой и свой, из близких и родных,
Сдающих ум и сердце враз, без боя,
Как шапку, шарф в небесный гардероб,
Как тело вдруг сдаешь в летящий гроб,
Пока ты жив, пока ты мыслишь стоя.
Сними росу. Сними, как первый дубль,
За первый куш и за последний рубль,
И будет жизнь отчаянно смеяться,
Пока следы бегут вокруг тебя,
И счастья миг и множа, и дробя,
Ведут тебя любимой гаммы пальцы…
И ты влюблен, вон в ту и ту и ту,
Без снов и слов, раздетую мечту,
В пупырышках счастливого страдальца.
Сними себя. С кровати, с тюфяка,
С петель дверей, сорви себя с крюка,
И сбрось с себя усталое земное,
Пусть, то, что есть и то, что было блажь,
Но соверши тягчайшую из краж
Своей души… и то, что было мною,
Уйдет с тобой, и светом и дождем,
Наброшенным на миг, который ждем,
Голодным сердцем, вырванным весною…
***
Серой мглы невесомое нечто
Поднимается вверх не спеша.
Словно в небо уходит под вечер
Черной почвы густая душа.
Поднимается плавно, клубится,
Застывая в седой монолит,
Только ойкнет, споткнувшись девица,
И молитвенно пес заскулит.
И какая-то сила упруго,
Выступая навстречу беде,
Создает очертание круга
В покрасневшей заката воде…
Ночь клубится легка и промозгла,
Прижимается небо к земле,
И вздыхает, как лошади ноздри
За спиной, где-то рядом, во мгле.
***
Ночь тяжела, как сердца память,
Удар и криз.
Я, как из рук Сизифа камень,
Срываюсь вниз.
Я, как по тонкой нити транса,
Бреду в бреду…
Перчаткой женской, дуэлянтской
Я упаду.
А дальше будет только морок
И скользкий снег.
Мороз под сорок, мне за сорок,
И тяжесть век.
***
В какой-то странный наблюдаю телескоп,
Контактной линзы поперек – твоя ресница.
Любовь людская одноглаза, как циклоп.
И только одиночество двоится.
***
Мне в пору жизнь. Тропа мне впору.
Пусть путь – подобие игры.
Когда идешь все время в гору,
То сам уже – как часть горы.
***
Когда усну, я вспомню о тебе...
Евстахий храп сыграет на трубе, –
Сосед, сбежавший в шкуре леопарда
С моей женой за стенку миокарда.
Но боль фантомная ещё живет в ребре.
И в сон вхожу, как в память о тебе.
Где вилка падает, шипит сковорода
И плачет лук, летящий в никуда.
И бра циклопом зыркает во тьму
И выход обещает одному.
И той, одной, что вспомнит обо мне
В двухспальной одноместной тишине.
***
На тонких проводах ветров, дождей, туманов
Висят обломки дней, ночей, годов, веков…
Как иней первых слов – богов и растаманов,
Как первая любовь, ещё до первых слов.
И нитевидный пульс огней и тротуаров
Дается не за тем, чтоб гнать порожняки,
Но для того, чтоб жить, быть клеткой капилляров
Приподнятой, как меч божественной руки.
И цену знать себе в базарный день расплаты,
Когда арбузный хруст раздавленных голов
Несется по земле, по водам, как глашатай,
Когда ни первых нет, и не последних слов.
Когда ещё за шаг до брошенного дома,
Когда ещё за миг до молнии в мозгу,
На тонких проводах висят раскаты грома
И замкнут дольний мир в искрящую дугу.
***
Губами я возьму твой влажный стих,
И языком почувствую упругость
Всех слов, ещё не сказанных, твоих,
Теснящих и сжимающих друг друга
Подобием мальков, когда река
От нереста вскипает, рвет и мечет,
И где-то в глубине два языка
Становятся одною частью речи.
***
Ты мне подаришь рыжий зонт,
Кроссовки и бессмертье горца.
И я уйду за горизонт
И принесу краюху солнца.
И я скажу: не обожгись!
Но не пугайся сладкой боли,
И преломлю любовь и жизнь
И свет на две неравных доли.
***
Это сладкое слово сейчас.
Это горькое слово потом.
Это свет из безоблачных глаз
Преломлен пожелтевшим листом.
Грязову Борису Степановичу
Фальцетом детским «от винта» мы начинали в небо путь…
Б.С. Грязов
Здесь насекомых в полдень рать.
Они мелькают бестолково.
А вот желание летать
Сродни желанью снять Рублева.
И авиатор сядет в Як,
На пустыре вблизи сарая,
И для него уже пустяк
Взять вертикаль родного края.
Он, перепутав верх и низ,
Негодный примус с бензобаком
В сапог воткнул планшет и жизнь
Бескрылых тварей из Итаки.
Не потому чуднО летать,
Что вечный жид устал скитаться,
А просто жизненная гать
Даст шанс однажды оторваться…
Задрав мальчишечьи крыла
И нос, на бреющем, высОко,
Рубанком снять кору ствола
Бревна всевидящего ока.
Не этажеркой этажи
Высотки неба измеряя,
Влетать в такие виражи,
Что в небе мало будет рая…
Как в плоть входящие ножи,
Летя, рубя материй сваи,
И как кроты и, как стрижи
Из скважин небо добывая.
Многоходовку, мать земля
Прости, но здесь его работа,
И эта мертвая петля
Как мат в три хода для пилота
Он с Богом рядом, налегке,
Он сквозь ушкО проскочит лЁгко
И совершит свое пике,
И словно божия коровка,
На заливной небесный луг,
На стог дождя, шмелем на клевер,
И, где застрянет в тучах плуг,
Пройдет сквозь корни гроз пропеллер.
Рассеет радужную спесь
И против ветра жесткой шерсти
Снесет и звездную болезнь,
Снесет и звездное бессмертье.
Он не высок, но он умен,
Среди верзил акселератов.
Он выше всех людских имен
Он – пахарь неба – авиатор.
Вячеславу Амирханяну
Я вспять иду к зерну от браги –
Отец, который прежде – сын,
Я прорастаю из бумаги,
Ростком засохших древесин.
Из бересты гудящей пущи,
Зажатый в цепкий клюв клеста,
Не умерший и не живущий
В прожилках клейкого листа.
Побегом старого набега,
Хазарских стрел, копыт, огня,
Я – из земли, куда телега,
Как пресс впечатала меня.
Я – корешок в глухом овраге,
И до рождения продрог.
Я – из густой полынной влаги,
Архивной пыли всех дорог.
Из неоформленного где-то,
Я – тот, кого пока что нет,
И не тянусь к теплу и свету,
Но чувствую, как тянет свет.
Расту сквозь сон слепой дворняги,
Пронизан болью сквозняка,
Я прорастаю на бумаге
Забытого черновика
Поэтом, лекарем, прохожим,
А может, пьяненьким дьячком,
Я – буква с тонкой нежной кожей,
И непослушным языком.
Я – слово первое до срока,
Начальных букв случайный стык,
Пока ещё не видит око,
И зуб неймет – молчит язык.
Не понимая назначенья
До взмаха старенькой косы,
Я наклоняюсь как растенье
Под светлой тяжестью росы.
Я на собственном ложе – Прокруст.
Отмеряю по горло пророчества.
Реки всех человеческих чувств
Попадут в океан одиночества.
Я на собственном пире – чума.
Совмещение двух несуразностей.
Долгий путь от любви до ума.
Разделенная сумма всех разностей.
Что случится ещё на веку?
Поезд Киев минует, Заворичи…
В бочку меда я дегтем стеку,
Задыхаясь от счастья и горечи…
Все повторяется снова, слышу я дальше, чем вижу.
Дом на горе, или в небе крошки разбросанных чаек?
В сердце игла и ab ovo каждое слово нанижет,
Каждой грядущей потребе утра дарящих данаек…
Вспомним, точней не забудем: калифорнийской тропою
Сонно играя холмами, с трубкой потухшей вулкана,
Несиликоновый Будда, тихий Шагал над толпою,
Меряя Стенфорд шагами, просто смотрел из тумана…
Родина ль это Родена? Кремневый узел для Гугла?
Повод для тихой беседы? Или Yahoo… нецензурный?
Безалкогольная пена пива и девушка смугло
Смотрит в улыбку соседа, чувствуя замысел шкурный.
Все повторяется снова и освещенная трасса
Желтым отливом латинос, калифорнийских отелей,
Водная Фриско подкова с глазом ночным Алькатраса…
Нет, я не спал, но приснилась песня секвойных свирелей…
Михаилу Резницкому
А мы с тобой, два Одиссея,
Жизнь не считали за обман,
И нас в ладони Коно-Тэйэ
Окутал прошлого туман,
В котором отзвуки и звуки
Перемешались с высотой,
На верхней ноте, словно руки,
В росе взметнулись над травой.
Как будто сумерек дыханье
Волной живого волшебства
Из капелек воспоминанья
Рождало магию родства.
И доносило то, что будет,
Сквозь скользкий времени раструб,
И ощущал я ветра губы,
В улитке слуха – слово губ.
Спирали легкого пространства
И завитков далекий шум,
Души слепое постоянство,
И переменный зрячий ум…
Соединит, сольет, рассеет
Нас тихий, тихий океан,
И мы с тобой, два Одиссея,
Сидим, укутавшись в туман.
Я в прошлое вхожу, как будто в лай
Голодной псины на цепи забытой,
Которой кости будущего дай
И будет псина ласковой и сытой.
Я вижу чью-то руку, чью-то кисть,
Как на живом светящемся рентгене,
Как гладит пса и воскрешает жизнь
И ямок щек, и ямочек коленей.
Глазницы наполняются травой,
Морскою пеной и крикливой чайкой,
И волосы вокруг над головой
Подсвечены луною и фиалкой.
Я вижу ночь и слышу сердца дрожь
Тех лет, когда не знал я тяжесть власти
Грядущих бед, когда сгибает дождь
Подковой в память только прошлых счастий.
Я вижу день безбрежный словно степь
И лес, в котором мы нежней растений…
… Я глажу пса… и я снимаю цепь.
И надеваю на себя ошейник.
рабом я не был стиходельческой сохи.
и всяких кормовых не различал подвиды.
но просто будущего вспомнил я стихи,
когда в четверг, после дождя, тебя увидел.
как было просто – из вчерашней немоты
и пустоты, ты вышла первой буквой, слогом...
и новым словом с окончанием на „ты”
а жизнь моя была к нему предлогом.
авторам сайта Поэзия.ру
Я в жизнь вернулся налегке.
Без прав, без кодексов и правил.
И дождь привел на поводке,
И под окном его оставил.
Он будет жить в моей семье,
В одном большом квартирном стоге,
И пусть он топчется во тьме,
Напоминая о дороге.
Чтоб не забыть, куда я шел,
И где гирляндами – вериги.
Уткнусь затылком в жесткий пол
И с потолка любые книги
Я буду до ночи читать,
И до утра писать ab ovo…
Но не нарушу мира гладь
Ни первым, ни последнем словом.
Когда узнал, когда я враз
Рубил узлы причин и следствий,
И мне в затылок чей–то глаз
Стрелял шальною пулей детской.
И пробивал мою броню –
Защиту слова и молчанья.
И начинал я на корню
Искать другого окончанья.
И находил… как ветер вхож
Я к одиночеству любому,
И за спиною верный дождь…
И жизнь всегда – дорога к дому.
девочка брала свое маленькое зеркальце и спрашивала его с детской и вселенской надеждой: «свет мой зеркальце, скажи, да всю правду доложи…» но зеркальце не отвечало. девушкой, бегущей на первое свидание, бросив беглый взгляд на отражение в зеркальце, она спрашивала с мимолетной надеждой: «свет мой зеркальце, скажи…». но зеркальце не отвечало. женой оставшейся без мужа, вернувшись с работы, сев в прихожей на стульчик, она устало вытаскивала зеркальце и спрашивала с надеждой, скорее похожей на безнадежную иронию: «свет мой, зеркальце…» но зеркальце не отвечало. старушкой, сидящей на лавочке у подъезда, она, когда никто не видел, доставала из кармана зеркальце и шептала, как будто в бреду: «свет мой…»
доктор скорой помощи, приехавший по вызову, поднялся в квартиру умершей старушки, прошел мимо молчащих соседей и присел на стул, возле одинокого маленького сморщенного тельца, то ли новопредставленной старушки, то ли мертворожденной девочки и скорее машинально взял лежащее рядом с подушкой зеркальце и поднес к губам покойницы проверить дыхание…
и доктор и стоящие за спиной соседи вдруг услышали чей-то взволнованный, наполненный раскаянием и отчаянием голос. они не хотели верить в это, но не верить было нельзя, это говорило зеркальце. оно говорило и говорило, спеша, путая слова, с какой-то немыслимой надеждой, оно рассказывало недвижным холодным губам что-то о плачущей девочке, о любящей девушке, об одинокой женщине и нелепой старушке…
и никто не знал, глядя на глубокие впадины глазниц и мудрые иероглифы морщин, слышала ли лежащая на кровати ответ зеркальца…
Донна
Метла в углу. Октябрьская метель
Задумана не мной вчерашним фоном.
Что натворит сегодня Рафаэль
Одним мазком на горе всем влюбленным?
Не надо только мастера учить,
Какую страсть какой тоской разбавить.
Сойдут с лица закатные лучи
И будет ночь квадратная в оправе
Полосок леса и хрущевских рам
Кой-где горящих ненасытным оком…
Когда б вы знали, что и этот хлам
Поведает бесстыдно о высоком.
Когда, надрезав палец, Рафаэль
Добавит красного на платье донны,
А там пускай сквозь небо и постель
Глядит потомок в мир её бездонный.
Иконостас Кириловской церкви
Скажи о чем печаль, бездомный Врубель?
Ты Андерсена, видно, не читал.
Утенком гадким снова лебедь стал.
И не копейку просит демон – рубль
На паперти с юродивых Бориски,
Процент изрядный от труда тамар,
И от иконостаса валит пар…
Куда ты спрятал очи – тамариски…
От немцев, турок, шляхтичей, татар…
Твои ковры скупили кинобоссы
Подстилкой для собачьих малышей,
В гостях у шариков сидят барбосы
И врач Преображенский гонит вшей…
Но дело, право, вряд ли только в этом
И гроб заказан, правда, без кистей,
Но я прошу пред тьмою и пред светом,
Бесценком жизней, ценами смертей
За эту женщину… Ещё немного
Добавить красок надо в спелый яд.
Пусть хоть Её портрет висит у Бога
И пусть он видит только этот взгляд.
Когда я не один, нанизывая жемчуг
Чистейшего вранья партнерши визави,
Меня тогда отнюдь не больше и не меньше,
Хранящего в себе молекулы любви.
Которые живут, по сути, ради сути,
Их всуе распознать не сможешь никогда,
Но испарясь в ночи слезой тяжелой ртути,
Под утро на щеке белеют солью льда.
Два атома любви кружатся полюсами,
Подсказывают мне, где север и где юг.
Два атома любви бессонными глазами
Сквозь расстоянья все мне говорят – где друг.
Подсказывают мне, как близок голос милый
И как далек поток струящихся волос,
Чтоб мог я ощутить непознанную силу
И мог я различить молитву и донос.
Молекулы любви, безволия и воли,
Молчания и слов, что больше, чем слова,
Их расщепить, разъять дано лишь счастью, боли,
Когда себя и жизнь - поделишь все на два.
Лене Морозовой (Эдельвейсу:)
Речки плавит плотва
От Курил до Алтая.
Забывая слова,
Я тебя вспоминаю.
Завлекая в игру
По дороге к познанью,
Время мечет икру
Лишь у мест обитанья.
В центре нашей судьбы,
Через год, миг и через
Дождевые следы
В ненасиженный нерест.
Ночи наперерез,
Зная лески повадки,
Ловит дождь на отвес
Смятый хлеб для насадки.
В нераскрашенный день
Через Сызрань и Познань,
Сквозь запруды, сирень
В брызгах мчащийся поезд
Возвращает меня
И тебя, дорогая,
В час воды и огня
По дороге к Алтаю.
Где кусает плотва
Покрасневшую наледь,
И мальки, как слова,
Ищут тихую заводь.
л ю б о в ь
Сквозь сети рыбака, что человеков ловит,
И сквозь капкан ловца я вышел на луга.
Пусть я один пока, но я пока что воин.
И поле перешел, но не нашел врага.
Ты можешь быть со мной, пока зовешься другом,
Пока ты волк степной и воешь на трубе,
Пусть к свету ты спиной, но ты не взят испугом
И не за тем бежишь, кто по зубам тебе.
Ты можешь быть моей, за страсть – неистребимой,
Пока ты для меня – волчица – мать детей.
Я имя жизни всей отдал тебе, любимой,
В краю дождя, огня и между двух смертей.
Я выведу, терпи, сквозь частоколы власти,
Дракона сучью пасть и ложь его рабов,
Кто вышел из степи, кто рвал зубами счастье
И знал безумья страсть, тот сам теперь – л ю б о в ь.
* * *
Часы, календарь, все, что численно,
Что пользы, что толку от вас?
Жизнь просто зависла бессмысленно
На кончиках стрелок, в свой час.
И просто во всем ожидание:
В мобильном, в звонке, в тишине…
И сердце свое расписание
Оттикает внятно во сне.
Так ждут, но не то, что обещано,
Не то, что сюрприз и секрет…
Так ждут только Бога и женщину,
Того, чему имени нет.
8
Я не могу прийти в себя, но может и не надо?..
Я буду приходить в тебя, я просто буду рядом.
Я буду словно майский пух
Сквозь тяжесть листопада,
Как первый взгляд и первый слух…
Я просто буду рядом.
И в точке слуха тишины
Мои весна и осень
Смешают мягкость седины
С душой, которой – восемь.
* * *
Пути, платформы, пьяный псих…
Разъединенное родство,
Вокзал не создан для двоих,
Но создан он для одного.
Когда вагоны сосчитав,
Увидишь в окнах двойников -
Поймешь, что фирменный состав
Из лиц составлен, рук, тюков,
Из громкой дуры и брюзги,
Из гари, пота и плевка,
Где только спальные мозги
И только общая тоска.
Проводника кривой оскал…
Где Сталкер мой? И на кого
Оставлен я? Молчит вокзал
Не для двоих, для одного.
* * *
Возможен звезд обломков новый стык?
Не веришь ты, и вряд ли я поверю.
Глухой туман, глухонемой кирдык,
А может, просто это время зверя?..
Спрошу себя, собаку, воробья,
Спрошу Его, но он молчит навечно…
И вдруг спиной почувствую тебя,
Как расправляешь сложенные плечи.
Игра
Я на ветру играл с твоей душой…
Восторг ребенка, трепет богомольца…
И думал: если сердце – соловей –
Любовь дерев на кончиках ветвей,
А под корой любовей прежних кольца.
Я не хотел менять свою игру,
На цыпочках тянулся выше, выше…
И превращал то в дочку, то в сестру
Любимую, как будто ко двору
Пришла, пришлась, собой впервые вышла.
Но небо быстро хмурилось вдали
И ветер разыгрался хлопнув дверью,
И облаков темнели корабли,
И словно от безудержной любви
Мы затихали, слушая деревья…
* * *
Мне не надо, не надо, не надо
Ничего, ничего, ничего!
Голубиная даль снегопада
И снежинка лица твоего...
Что–то есть в декабре от тюрьмы и сумы…
Между снами размыта граница…
В Украине пока нет ещё Колымы.
Но в окне – соглядатаев лица.
Впрочем, что там, зима все имеет права
Остудить, осудить, заморочить,
Отметелить тебя, засучив рукава,
Серой мглою застлав твои очи.
Не поспоришь с безбрежной соленой зимой, –
Не в таком капитанском я ранге,
Но я верю – декабрь – пусть отчасти, но мой,
Знаю я – ты появишься – ангел!
Из крестов и нулей я задачу решу,
С неизвестной в итоге судьбою,
На стекле, на морозном, тебя надышу
И увижу твой свет над собою.
Алексею Зараховичу
Рыбный дождь со среды на четверг... Дурачье
Верит в чудо и жаждет спиртного.
А за шиворот мокрая вечность течет,
Пробирая до мозга спинного
Так, что хочется выть, а не есть и не пить.
И глотая селедочный воздух,
В позвонках бесконечную чувствовать нить
Словно хвост оторвавшийся звездный,
Что живет по себе, сам не свой – и не мой –
Выгибаясь дугой бесполезной
Бьется рыбиной древней, упрямо немой,
Так, что в легких сквозит холод бездны.
– …конский хвост, – мне подскажут, подставив плечо.
И ворованные цыганчата
Сварят то ли уху, то ли рыбье харчо
После дождика. Перед закатом.
Иголкой из стога, не Сены – Невы,
Из Адмиралтейской блеснув головы,
Вонзился ты в тучный небесный фасад,
Чтоб тучей иголок упасть в Летний сад.
Ты верил не в солнца отломанный грош,
А в брошенный людям, отверженный дождь.
Бегущий по лицам уставших людей,
Бегущий по волнам пустых площадей.
Да так, чтоб однажды, стуча по стеклу,
Застыть на вселенском зеркальном углу.
Её, в капюшоне, унявшую дрожь,
Спросить: «Отчего ты так редко живешь?»
Под струй оголенные лечь провода
И видеть, как смотрит живая вода.
Погибшим в мирном, будничном бою
Я песню колыбельную спою.
Не хватит слов? Я разведу водой,
Как чистый спирт какой-нибудь бурдой.
Наполовину, может, и на треть,
Как, может, жизнью разводима смерть.
Как, может, смертью разводима жизнь,
– Держи стакан и за стакан держись…
Я обойду знакомые места,
На каждом перекрестке тень креста.
Пух тополей, как пламя белых лиц
Моих свечей вокруг моих больниц.
И я иду вперед и вверх, туда,
Где в спирте плачет белая звезда,
И белый день вздыхает и молчит,
Пока моя мелодия звучит,
Пока я колыбельную пою
О тех, кто пал в сегодняшнем бою.
Когда стихи случались по дороге,
Из пункта А до пункта Б и В.
Когда у строчек отрезались ноги,
В угоду ямбовидной голове.
Когда стихи случались на постели
Пропрустово из первых рук и сил,
Когда в окно мое мели емели,
Не зная броду, Бродский воду лил,
На мельницу отцовского наследства,
Смеясь и над ослом, и над котом,
Не зная, что он тоже выпал в детство
Осадками и девственным стихом.
Когда стихи случаться не хотели
И требовали красок и белил,
И дни с укором шикали, недели,
И даже в кране с шумом хлор винил
Меня за то, что я один на свете
Без джина с тоником, в силлабике ослаб,
И рифмовал со смертью я – бессмертье,
И с Афродитой всех распутных баб,
Которые встречались по дороге
(смотри строфу в начале), слабый пол
Я рифмовал, споткнувшись на пороге,
А к жизни рифмы так и не нашел…
Когда стихи от голода молчали,
Я уходил неведома туда,
Где лун желтки, да на медвежьем сале
Мне жарила ночей сковорода.
У Иры про эру спроси
И про динозавра отпетого.
Последний рыбак в небеси.
Последний шахтер у Ахметова.
У Евы про иву спроси,
Светящуюся купоросово,
Как крошкой урана в горсти
Наш крошка насытится досыта.
У Веры про веру спроси.
О чем же ещё, горемычную?
Нам крылья мешают ползти
К ближайшему раю шашлычному.
Пропитанному коньяком
С упавшими замертво звездами,
Спроси и не будь дураком.
Последним. Во имя – не созданных.
Пилигримами-мимами,
Други, в сердце моем
Мною вы растворимые
Валерьянкой, дождем.
Черствым хлебом пророчества
Не бываю я сыт,
Растворяется творчеством
Волчий мой аппетит.
И не камешек почечный,
И не бляшку во лбу,
Чистый спирт одиночества
Растворяет судьбу.
Жизнь моя выносимая,
Жизнь – в библейском ребре –
С каждым словом, любимая,
Растворяюсь в тебе…
Что впиталось, что высохло,
Время слижет слезу,
Каплей смысла, бессмысленно,
По щеке я сползу.
Я ушел от тебя и поэзии,
Словно в камере поодиночке
Мясники меня не дорезали
На хорейно-кондовые строчки.
Недочиркали ласточки бритвою,
Недобрили в жестоком полёте,
Лишь на коже наколки с молитвою
Захлестнулись в одном переплёте.
Эта книжка тобою беременна…
Тянет время немой поводырь…
Не догонят! – твердил я уверенно
И для пса открывал я псалтырь.
Пусть враги и сильны и умножились,
Но я знаю, в любом далеке,
О тебе и трава придорожная
Горько-сладко запахнет в руке…
А поэзия – только отчаянье
На невнятном, чужом языке…
Но порою – внезапно, нечаянно
Ты опять проступаешь в строке.
Я в ночь соберусь за кровавой звездой,
Меня остановишь и спросишь: «кудой?»
Я ветер накину и стану пращой,
Меня остановишь и спросишь «нащо?»
Скажу, что любовью полны закрома,
Иди и люби! Ты ответишь: «нема…»
Я руку во тьме занесу, как палач,
Ты шею подставишь и скажешь «пробач».
Но что я пробачу сквозь лунную мглу,
Воткнутую в ушко иголки – иглу?
Скажу, что давно нету в сердце надежд,
Слезою блеснешь и прошепчешь: «авжеж…»
Осяду без сил и спрошу: «кто же ты?»,
Но ты промолчишь тишиной пустоты.
Судакский залив и рассвета успешные роды.
Отсек пуповину, блеснув острием, горизонт.
Прилив и отлив. Продолжает работу природа
Как мира модель, а не шоу дешевенький понт.
Прилив и отлив, и спокойно бездонная чаша
Выносит на берег вчерашних империй скелет
Из древнего чрева, из бездны соленой, урчащей,
Под ноги ребенку, от двух до пяти полных лет.
Бездонная чаша выносит, выносит, выносит
И терпит людей – головастиков, странных зверьков.
А может не видит, искусно шлифуя утесы,
Под чей-то заказ, может древних, умерших богов.
А может, пришельцев космических, воинов вещих,
О битве кромешной, за эры до знаемых лет,
И, может быть, море – печаль самой первой из женщин,
Слезами заполнившей воина павшего след…
И, может быть, море субстанция вовсе иная,
Сквозная, как рана, в которой кипит бытиё…
И женщины первой в нем вечная скорбная тайна
И там в глубине – бьется сердце живое её.
Небо желтое от света,
Солнца лопнувший желток
Освещают два предмета,
Две судьбы на посошок.
И витые закоулки
Тихи, гулки, как шаги,
Две судьбы играют в жмурки
И расходятся круги,
Как от брошенного камня,
Как от брошенной жены,
В луже мутного сознанья
Чистой правды и вины…
Все вернется, обернется,
Пепел-Феникс – все одно.
Ослепляет блеском солнце,
Щуря черное пятно.
Я прохожу и мне: – Прохожий! -
Вдруг тукнет дятел, хмыкнет ежик.
И жабы в мерзостной канавке:
– Прохожий! – вздуют бородавки.
– Прохожий! – яростно на миг
В меня вонзится чайки крик.
Девица с видом мудреца
Посмотрит как на подлеца.
И крикнет девочка: - Прохожий!
Шепнет: - Ты на отца похожий…
И подойдет с опухшей рожей
Алкаш, и скажет: - Что, прохожий?
Давай вина взамен на жись
И уходи, иди, катись!
Я ухожу, качусь и все же
Простите мне, что я – прохожий!..
да, я тоже орал по-кошачьи на крыше,
если всё вспоминать, – не один будет том,–
как худой и облезлый выписывал вирши
на любую погоду торчащим хвостом.
я с любовью вставал и с любовью ложился,
с ней родимой пуд соли на крыше съедал,
по весне с ней спевался, по осени спился
и себя вместе с нею на землю кидал…
и ко мне подходил несмышлёныш-мальчонка
и на корточках рядом сидел и смотрел…
жизнь спасала мою не его ль распашонка –
генетический щит от предательских стрел.
память слишком длинна, проводки проволочек,
как лохмотья к винительному падежу,
но влетая в дугу между замкнутых точек,
в замыканье коротком её прохожу…
и я вижу себя в паутине чердачной,
как держу я ненужного торта кусок…
нет на крыше дружка, только порванный мячик
и притихший, разбитый пропеллер у ног…
возвращаюсь… тебя повторяю, родная,
я не знаю зачем, но иначе никак.
ночи черная метка, как рана сквозная,
кто мне сердце нанижет на острый сквозняк?
не курю и не пью, чтоб дышалось невинно,
только кто-то дышать мне давно не дает…
словно в горло мне тычет конец пуповины,
как обратный билет на прощальный полет.
ты похож на меня (примечаньем в романе
на страницах 12, 13 и 100),
где любимый герой пропадает в тумане
с можжевеловой трубкой, в медвежьем пальто,
с лошадиной душой, бессловесным поступком
устраняющим ложь в забродившем вине,
он уходит в туман за нестреляной уткой,
за чужим языком на родной тишине.
я иду по следам, собираю иголки,
собираю себя и туманный фольклор,
ты похож на меня – ёжик в рваной футболке
и с колючкой в зубах, нежно любящий fleur…
только кто нас поймет в этой пойме обмана,
где не пойман, но вор, где и пойман – не вор,
в междуречье молчанья – я странен, ты странен,
и привычно речист колобок-гастролер.
я не вижу тебя, милый ёжик, откликнись!
за спиною лошадка дареная ржет…
в этой мгле даже звезды расплылись и слиплись,
как мне их сосчитать, мудрый мой звездочет?
зачем я взял свой черный карандаш,
зачем я взялся тратить сердцевину?
кондрашка дополняет мой коллаж
и некто в черном, ткущий паутину.
зачем я взялся повторять тебя?
неповторимость с ходу взяли толпы,
мой карандаш – не корень бытия,
я жень и шень не заспиртую в колбы.
в кармане с фигой, я не фигурант,
но словно рики, с ловкостью мангуста,
мгновенней кобры пробивал квадрат
и пять лучей пускал в просторах чувства.
не грифельные оды, не форпост
с древком элегий безнадежно длинных,
но то полено, что вскрывает холст
и обнажает боль в иных картинах.
иных, абстрактных, где не мой пейзаж
и силуэты девочки и смерти…
зачем я взял себя на карандаш,
и нацепил на деревянный вертел?
не может взяться то, что не отдал.
не карандаш, не ключик к тайной дверце,
я подберу любимый сериал
и позабуду грифельное сердце.
На Дегтярёвской всюду дегтяри,
Здесь ложкой меда август застывает,
Разбавив утро каплями зари
И каплей ртутной красного трамвая.
Здесь старый враг - почти что старый друг.
Он, раздобрев, предстанет в лунном свете,
И, безусловно, лучше новых двух,
Хотя бы тем, что был когда-то третьим...
Здесь старый друг уже и тем поэт,
Что состоит из плюша и из пуха,
Пусть сочинил за десять долгих лет
Пяток стихов для внутреннего слуха.
Спрошу: - Как жизнь?
Ответит: - Без пяти...
И побредет за призраком трамвая,
Строфой тяжелой на своем пути
В потемках душных искры высекая.
ночь, соскользнувшая с плеча
бретелькой лунного луча,
знак послесловья.
и продолжением тебя
есть огнегривая свеча
у изголовья.
и тишина – не просто фон.
на паузе магнитофон,
как звук зависший.
и продолжением тебя –
вишневой яблони наклон,
сливовой вишни.
с балкона воздуха поток,
шепнувший окончанье …ок,
прошел сквозь тело.
и продолжением тебя
пусть на мгновенье стать я смог.
…свеча горела
I
Тишина зазеркалья расставит молчания ноты,
Что предшествуют «до» и кивают безропотно «си».
В бесконечности «ре» и в глумливости «фа», где фаготы
Отыграли свое, благодарно умолкнув «мерси».
Только в тонком «ми-ми» чей-то всхлип и еще ожиданье,
Что за нотой молчанья начнется иная земля.
Соль морей, соль людей и при-речная тихая тайна
Плюхнет жабой-царевной по самое верхнее «ля»!
ІІ
Тишина зазеркалья расставит молчания знаки:
Не судить и не лгать за глаза или прямо в глаза.
Запрещенное слово, как взгляд обреченный собаки,
Взгляд, что больше, чем слово, – желаньем хоть что-то сказать.
Запретительный знак: не кричать, не ворчать, не перечить,
Не злословить, не льстить, не молить и не перебивать.
Запретительный знак не на часть непослушную речи,
А на право иметь от рожденья любые права.
Тишина зазеркалья, простившая слово ребенку,
Вновь отнимет его, наложив круговую печать,
И научит однажды поэта молчать без умолку...
И научит, как Бог обо всем вслух сумел промолчать…
III
Тишина зазеркалья продолжит любые сказанья.
Многоточие – символ и рябь, за которой видны
Очертания снов и предательское ускользанье
Отражаемых лиц с той обратной, чужой, стороны.
Отражение тел, удлиненных а-ля Модильяни,
И других, наподобье восьмерок песочных часов,
Где из сердца струятся какие-то ини и яни –
Генокодная горка и антагонизм полюсов.
Раздираема сущность, как сучность любого мужчины,
И козлячее блеянье женщин хвостатых пород,
Перемешано всё: доминанта домашней скотины
И стервятника плавный и лёгкий, прицельный полет.
Отражения снов, продолженье легенды и мифа –
Это все на потом. А пока – только ты, только ты…
В тишине зазеркалья – потомок секретного грифа,
Искаженный трудом подведенья последней черты.
Донецкая гречанка, поманя,
Зачем любить учила ты меня?
Зачем безумно вырвав тормоза,
Я ночью мчал на «стоп» в твои глаза?
Сквозь лобовое вылетал стекло
И долго падал в рук твоих тепло…
Не зная как спасаться по любви,
Я погружался в волосы твои.
И замирал, очнувшись на спине,
Когда была уже по грудь во мне.
Руками волны тела разводил
И вглубь тебя, закрыв глаза, входил.
И ощущая бархатное дно,
Я чувствовал, что мы с тобой одно…
И накрывала, словно навсегда
По головы соленая вода.
…Была ты морем, солнцем, тишиной.
…А я утопленник, что выброшен волной.
Под желтым зонтом не смогу я укрыться надолго
От света и шума вчерашних зеленых дождей,
От красных трамваев, плывущих к истокам Подола,
Чтоб вмиг разметать икроногие стайки людей…
От света ночей и какого-то вечного свиста
Промежду дверей, где живет то ли брат, то ли друг,
Спешащий на азбуку Морзе направленных систол
Из стенок сердечных, несущих и боль, и испуг.
Когда, прозревая, ты смотришь на прошлое, раня
Не только себя, но любого, с кем обща броня;
Когда к изголовью приблизится тихо Нафаня
И скажет: «…Эх, Кузя, зачем ты не слушал меня!..»
…Навряд ли укрыться от лепета липких снежинок,
Летящих на завтра, на хрупкий обветренный лед,
На зов тишины, в мир расколотых детских пластинок,
На зов пустоты, где никто никого не зовет…
Под желтым зонтом я дойду до Днепровского мола,
И сменит избыток – убыток расхристанных дней.
В трамвае Иова я сам уплыву в глубь Подола
И стану еще – на утрату – больней и сильней…
Светофор мертв. И перекресток только часть ребуса.
Ноты дождя… зависшие ноты букв…
Удаляется гармошка троллейбуса,
И распахнуты створки отзвучавшей ракушки губ.
Подберет улыбку одна из идущих к Храму монашек
Куклы, свистящей дырками ран,
И поведает полумесяц губ-неваляшек,
Поведает Богу про свой двухнедельный роман.
В колокола какая правда бьет?
По миру ходит – пО миру пойдет…
Растопит в людях их венозный лед?
Иглой войдет, запьёт, или забьёт?..
Я с правдой пил, присевши на бобах,
Живет доныне горечь на губах…
Я правду бил в открытое лицо
И Властелин мне подарил кольцо…
И даже кошки душу не скребли,
Но правды прах звенел из-под земли!
Божественной? А может быть людской?..
Нелепой и никчемной, ни-ка-кой…
И стал я эхом непонятных слов,
На ощупь в жизни пробуя любовь,
Перебирая беды из горсти,
Чужую боль вбирая до кости…
И стал я эхом стона и мольбы
И в мозг мой бились свежие гробы…
Да, правды нет… и бездну пустоты
Заполонили слезы и кресты…
По ком звонят, кричат колокола?
Я понял, Правда – это корень Зла!
Но из него, весь белый свет вобрав,
Растет цветок грядущего Добра…
12.04.06
На свете поздно и не поздно,
И с легкой ветреной руки
Перчатка тучи гасит звезды
И оттеняет синяки…
А на земле залетный нищий
В осколках лунного стекла
Не звездных снов, не звездной пищи, -
Все ищет хлебного тепла…
И я смотрю и жду вопроса:
На сколько лет утерян свет?..
А ночь нахально и раскосо
Путаной дерзкой смотрит вслед…
ПОКА
Зайди на восьмой, мой этаж.
Квартира направо от лифта.
И будет, конечно, шесть дня!
В прихожей, прости, ералаш
И тень одинокого Свифта.
А пуще: прости мне меня!..
На кухне мой письменный стол,
Листочки, каракули страсти…
Мети это все за порог!
Искал и почти что нашел
Прикольную формулу счастья,
Но сделать счастливой не смог…
В картинах притушенный свет
Поярче включи, сдерни шторы!
И крикни: «Все это фигня!»
Поймешь и да-да и net-net
В модемно-реальном просторе,
И выпьешь воды за меня…
ПАМЯТЬ
Строит время причудливый мостик
Под арахной моей головы,
То надежный, то юркий, как джойстик,
То хрупастый, как ломтик халвы.
Люди, люди… Друзья и подруги –
Ощущенье всегдашней толпы,
Но порою, как будто в испуге
Рвется пульс нитевидной тропы.
Мостик в жизнь? В поколение длинный?
Память лиц, память ночи и дня
Словно мчится путем пуповины,
Не за мною, а мимо меня.
Мостик – память и каждый там пленник:
«Из» и «через», и «над», «сквозь» и «за» -
Там людей неживой муравейник
Ночью вдруг открывает глаза…
И тогда все вокруг оживает,
Наступает на сердце черед,
И лицо! Лишь одно проступает
Той, что больше не верит, но ждет…
И тогда к черту рушится мостик
И летят сквозь меня поезда,
Вижу старца небесного с тростью,
Вижу в бездну летящие кости
И большое, как ночь – никогда!..
ПРОГРЕСС
Совсем не думаю, что ныне
Какой-то в чем-нибудь прогресс.
Вся мудрость сказана латынью
И вязью греческих словес.
Тем паче тонкости Востока,
Тем паче тайны пирамид…
А сердце также одиноко
В груди и колет, и болит…
Но все же что-то перспективно,
И карточкой обзаведясь,
Вступить мы можем так интимно,
Пусть и в мобильную, но связь!
Не думай: жив я или помер, –
В любое время ночи, дня
Ты наберешь мобильный номер
И под землей найдешь меня!..
У ёлки вместе с ребятнёй
Играть в смешные игры,
Слонопотамовой ступнёй
Пугать бенгальских тигров.
Начать шикарный карнавал
Для невысоких принцев,
Шахерезадный сериал
Сменив на далматинцев…
Горшки меняя на шары,
Чтоб с Пухом и полезно,
Хвосты и прочие дары
Вручая без-воз-мез-дно!..
Сказать, вздохнуть: «Ага… Ну вот…»
И лихо по-стрелецки
И вход и выход в Новый Год
Пробить хлопушкой детской
29.12.05
Помят и пожеван
В больничном саду,
Ко мне подошел он
Как будто в бреду.
Глотал мерзлый воздух
И что-то лепил
Про то, что пусть поздно,
Но он полюбил…
О чем-то, о ком-то,
Как будто во сне,
Слова перекомкав,
Рассказывал мне.
А после внезапно
Запнулся, умолк…
Вздохнул:
– Мне обратно
Пора на укол…
Ссутулившись сильно,
Спешил, что есть сил, –
Больничный мужчина,
Который любил…
***
Уплывем с тобой на солнце,
Отогрей меня, Судак!
Не шартреза сорок порций,
Первоутренний первак!
Я продрог от жизни вечной
И от стужи жадных рук…
Хлопья лиц и вьюга встречи
И порочно-мерзлый круг…
…Виноградовая тайна
И любви вишневой шаль,
Но молитвой Раммштайна
Повторю: «Mir kalt, so kalt!»
…Уплываем в сказку нашу,
Эх, Судак, вливай в меня
Можжевеловую чашу,
На морского, на коня!
18.07.05
***
Ты самой себя предтеча,
Мира часть и часть войны,
Ты – часть слова и часть речи
И вселенской тишины.
Щек озноб и губ причастье,
Преднамеренность огня,
И чекой взрывного счастья
Ты вкольцована в меня!
Ты поешься ля-минором,
Бах и Оден, Аден, Григ,
Ты – часть суши и часть моря,
Матрица и материк.
Первозданность, первородство,
Шифры ночи, коды дня,
Ты величье и сиротство,
Отпустившее меня…
18.07.05
Крымский базар-загар
Запах Крыма – это Прима
В голом виде подшофе,
Под матэ ругнув галимо
В лимпопасах галифе.
Запах Крыма – это Сима,
Бюст набившая деньгой
И в походах пилигрима
Выгнув глютеус дугой.
Запах Крыма – это прима
Автостопников в ночи.
Это – мимо, мимо, мимо
Пролетели москвичи…
Запах Крыма – Караима
Злой оскал в наскальной мгле
И поэтов пантомима
На Волошинской земле.
Запах Крыма – это дыма
С гор спустившийся шатер,
За неделю в нем с любимой
Я загар случайно стер…
19.07.05
Ветер затих, но солёное соло
Долго выводит волна на трубе.
Впрочем, не солоно. Впрочем, не больно…
Только когда я пою о тебе…
Ночь понарошку страшна и пуглива,
Ловко разводит на местный Тибет.
Сольное эхо мое торопливо…
Только когда я молчу о тебе...
Тихое утро. И вспомню: когда-то
Я обещал прокатить на арбе…
Впрочем, арба для любви тесновата…
Только когда я живу о тебе…
Не зная языков, не чуя языка,
Но, горечь проглотив, в прИвратностях желудка
Какой-то слышу вздох, вздымается тоска
И слово-воробей, как матовая утка.
Лежу. Сижу. Иду. Не понял до конца
Какой обет из двух теперь провозгласила,
А, может, приняла… крепленного винца,
А, может, принялась янтарная текила.
Не зная языков, черкнув на память «Гав»
Ошейник нацепив, и пшикнув что-то сучье,
Спешу на трех словах, четвертое поджав,
Спешу назад к тебе, к язычеству беззвучья.
Шарманка, шарманка… на шару небесная манка?
Нет, мелкий снежок вдоль по улице наискосок.
Мелодия? Что вы! Скорей по булыжнику банка
Так бьет, испуская хард-роковский свой голосок.
Забит хвост кошачий гвоздём опустевшей консервы,
Чтоб скерцо сыграл одичавший гобой-губошлёп,
Но слишком надрывны вечерние женские нервы,
Сопран сопромат не простит какофоний поклёп.
И гонит шарманку безумная похоть рассудка!
Крикливые окна…
Апрель на исходе… вот-вот
И Пасха… на первое,
Как первомайская шутка…
Но, впрочем, однажды, уже дошутился Фагот.
Жанне и Виктору Семенюченко
1
Я схожу за хлебом,
И домой вернусь.
Посмотрю на небо,
Распознаю грусть.
Мне казалось с детства,
Что глядит на нас –
Некое соседство
В одинокий глаз.
2
Подойди к незнакомцу.
И спроси его: «Который час?
Где солнце, а где звёзды?»
Спроси, по программе
За третий, второй и первый класс,
И спроси – Как жить, чтобы не было поздно?..
Спроси,– до какого Киева доведёт язык?
И до какого языка доведёт Киев?
И спроси, – как жить, пока не привык?
И когда привык – что такое киллер?
И спроси,– как зовут того щенка,
Который рад человеку любому?
Который не помнит обиды пинка.
И живёт одной своею любовью?..
Подойди к незнакомцу.
И спроси: «Отчего в сердце дрожь?
Почему – то, что грело – даже не светит?»
И спроси его: «Который дождь?»
И ещё: «Когда ближайший ветер?..»
Завязка. Тишина.
Закон сухой глазницы.
Но истинна вина –
На дне пустой страницы…
Нарушенный баланс
Прогрессия хмеленья
Дает последний шанс
Начать стихотворенье.
Kawaii.
Снежный свинг.
Февраль по-детски плачет.
Доколе же:
Don’t drink!
Don’t fly!
Enough!
Инафче…
И за любовь опять
Запрет
Обет
нарушу…
Черкни мне
строчек пять
И ночью ухни
в душу!
Ребенок с грустью мудреца,
Твои глаза – пока ничьи,
И трепетный овал лица –
Как пламя дрогнувшей свечи.
А он – уставший nowhere man,
Сидит напротив и молчит…
Предощущеньем перемен
Летят в него твои лучи.
Улыбка – тайна и пустяк –
Скользнула в душу визави…
Играет пламенем сквозняк
Предощущения любви.
Я вижу тебя вопреки всем возможностям видеть.
Вечерней Ван Гога, темнее вечерней волны
Цвет страсти твоей, в ней расплавленный мрамор Давида,
Пиетты тоска, Боттичелли стыдливые сны.
Я вижу тебя. Есть для зренья всегда пятый угол.
Забилась на кухне горящая стрелка часов.
Меня окружает молчание площади круга,
Я вижу тебя, мне не надо чужих голосов.
Я вижу тебя и стараюсь запомнить и вспомнить,
Иду я на ощупь с клюкою избитой строки
В туннеле из прожитых жизней и брошенных комнат,
Я вижу тебя: дальше взгляда и ближе руки.
Проходил проулочком,
Шёл безлюдным двориком,
Чтоб в саду заброшенном
До темна-светла
Вырубать топориком,
Вырывать, выкусывать,
Выгрызать до крошева
Корневище зла.
Возвращался горестно
Тем же тихим двориком,
Сила стоит дёшево,
Зла несметна рать.
Вырубил топориком
В том саду заброшенном
Да, чего ни попадя,
Щепок не собрать.
А.К.
Роли выбрали мы-ли? Они-ли?
Но затихло суфлерство толпы...
Нас софиты с тобой осветили,
На канате, над Храмом Судьбы.
Вне каната не сыщешь искусства,
Только там, душу риском маня,
Лишь твоё шестипалое чувство
Шестистрункой сыграет меня.
Одиночки... и шпагами строчки!
И неверия рушится лед!
И пульсируют в такт одиночки,
И падение – тоже – полет!
Не обман... если тело взлетало,
Не игра... если даже на срок
На груди распустился твой алый
И мгновенный, и вечный цветок.
Мне хочется разъять тебя по нотам,
Переиграть от Баха до Битлов.
Меж звуков, ускользающее что-то:
Помеха,
Помешательство,
Любовь…
Мне хочется разъять тебя по цвету
На лёгкие и беглые штрихи.
Неуловимо, между красок где-то:
Помарка,
Помрачение,
Стихи…
Мне хочется разъять тебя по буквам,
Но не слагать в повторные слова,
Играть – штрихом,
Писать – дрожащим звуком:
Единство,
Одинокость
Естества.
Твой кавалер, с орлиным взглядом
Сказал: “прощай” и канул прочь…
И вот иду с тобою рядом,
Не зная чем тебе помочь.
Ты уезжаешь и сегодня
Твой поезд в двадцать два ноль-ноль,
И мне – не другу, и не сводне
Сопровождать чужую боль…
И на вокзале, провожая,
Молчу, с продрогшею душой…
Прости, за то, что ты чужая,
Прости, за то, что я чужой…
Догорает свеча у порога уставшего года,
Он не старый, не новый, он просто ещё один год,
Он зелёный, как елка, он русского, среднего рода,
И, как пёс у ворот, словно призрак, вот-вот пропадёт.
Ну а мы мельтешим, мотыльки, и под светом слетаясь,
Возле ёлки кружим новым счастьем и старой тоской,
Мы любовью живём, и, волнуясь, друг в друге теряясь,
Таем словно снежинки, под чьей-то горячей рукой…
Что случится сейчас? Миг ещё и взорвется хлопушка,
И уже в год иной полетят из неё конфетти,
И в ладони захлопает Дима, а после Андрюшка…
Белый снег за окном и звезда Рождества впереди…
Кто совершил опять набег?
Закат невиданного цвета…
И, оступившись, человек
Мелькнет лишь тенью силуэта.
Голубизной пронизан снег,
Но волки где-то рядом воют…
Опять обманут человек!
И снова правда – цвета крови…
Любовь – это просто последний пятак,
Который отчаянно-ценен.
Он – круглый, круглее, чем круглый дурак,
Он круглый, подобно арене,
Которой всего безразличней слова,
Потребны – и риск, и отвага!
И кругом арены идет голова
От слишком поспешного шага.
Любовь неделима, как вечный пятак,
Пятак – он храним дураками,
Он падает в память-копилку, как злак
И в сердце врастает корнями.
А дальше – рулетка. Мальвина. Пьеро.
Кружочек в шестом межреберьи.
Всей жизнью поставит пятак на зеро
Юродивых выигрышный жребий.
ВДВОЁМ
Что мы с тобой делаем?..
Кружится голова…
Мы – не одно целое,
Мы – целых два!
Снова и снова замертво
Падаем на кровать,
Чтобы начать заново
Жить!
Це-ло-вать…
Чтоб от сохранности, целости –
Вдребезги, на куски!
Чтобы друг в друга целиться,
Страстью, взведя курки!..
Чтобы стерильное, белое
Черным пылало огнем,
Надвое, надвое – целое!
Чтобы стать целым вдвоем!..
24-25.09.04. Одесса. Г.
ГЛОТОК ГОЛОСА
Вижу закатные полосы,
Словно и в небе помеха…
Дай мне глоток голоса!
Дай проливного смеха!..
Память твой образ рассеянно
Сунула в дырки карманов.
Слушаю ночью осенней
Стуки глухие каштанов.
Словно сквозь горлышко узкое –
Ветер, а может и лай…
И по бульвару Французскому
Едет последний трамвай.
По тишине – тоньше волоса –
Бритвой нежданное эхо:
Дай мне глоток голоса!
Дай проливного смеха!..
26.09.04. Одесса. Г.
ДУРИЛКА
Как тебя звать, пришлый?
Тута зачем? Откель?
Каждый первый здесь лишний.
Здесь на троих постель.
Равен – значит – бесправен!
Макбет. Лиричный Лир.
Каждый второй здесь Каин.
Правит чумой здесь Пирр.
Чашу проносит Авель
Мимо, се – человек!
Кодекс – права без правил,
Быль о правах – вовек!
Как тебя звать, пришлый?
Ты не балуй с огнем!
Типа – Фандорин-сыщик
Рыскает белым днем.
В небе – тучная тина,
Сумерек гуще стократ.
Пьёт дешевые вина
Друг мой, дурилка – Сократ.
16.09.04. Одесса. Г.
Губошлёп
Буду плыть, а может ехать.
Буду топать много дней.
Для чего? А так, для смеха,
Чтоб совсем расстаться с ней.
Пусть в мобильники трезвонит,
Пусть имейлом письма шлёт…
Заночую на газоне…
И звезду губами шлёп!..
Коктебельский диалог
А Вы ещё не залатали
Дыру в себе, в конце строки?..
В дыму волошинской печали
И в три гордиевых руки?..
А Вы ещё не начинали?
Вас не имел ни грек, ни лях,
Откинув девственность вуали,
На киммерийских простынях?..
Зачем Вы здесь, чего хотели?
Из ветра выжать вепря стон?..
И чтоб старик, белей метели,
Отвесил пенистый поклон?..
Но, нет! Простите, в душном трюме
У Вас пустые сундуки…
Волошин? Что Вы! Он не умер.
Он жив всегда в конце строки!..
*****
Проходит день спокойный и уютный,
Соленая морская тишина,
Весь мир сейчас – огромная каюта,
И слышно только, как шумит волна.
Луны иллюминатор чист и светел.
Куда плывем? Наверное туда,
Где – счастливы… где все мы вечно дети…
И где родимым пятнышком – звезда…
*****
Водкой запить. Не спиться…
Хватит крутить мне фиги,
Как надоел поп-арт!
Я заложил страницу
Самой любимой книги…
Водка… Зима… Ломбард…
*****
Ночь. Мы сядем у окна.
В небе – запятой – луна.
Звёзды, звёзды – многоточьем…
Нет, роман наш
Не окончен!..
Друзьям
Мы можем все ещё вернуться
В какой-то самый важный миг,
В кроссовки времени обуться,
Вскочить, рвануться напрямик!
Вернуться полем и лесами
К исходной точке явь-травы,
И в тот квартирный, первый самый
Квадратный метр своей любви…
От центробежной силы круга
Вернёмся мы сквозь волны дней,
Обтёсанные друг о друга –
На берег – горсточкой камней…
В себя, друг в друга глянем строго
И посидим, и помолчим…
Как перед дальнею дорогой…
И кто куда, опять умчим!
Самокритика
Однажды я решил: “Я – негодяй!”
Решил в уме. Проверил на бумаге.
Все сходится.
Воскликнул: “Ай-ай-ай!..”
И удивился собственной отваге!
Однажды я решил: “Да, я дурак!”
Что проверять?
И так уже известно…
Я к морде зеркала
Поднёс кулак…
И засмотрелся,
“Ну какой я честный!..”
Однажды я решил: “Не так уж плох!””
Проверил по системе алгоритма…
“Я славный малый!”
Что до ловли блох,
Так это так, для рифмы
И для ритма…
*****
В добровольном заточеньи
На курорте я живу.
Не ищу я приключений,
А ищу в траве – траву.
В море чуткое ступаю
Осторожно, не спеша…
В каждой капельке, я знаю,
Может жить его душа…
*****
Велиречивости чужда природа:
Звук грома краток, но икнет утроба!
И вспышка молнии – лишь на мгновение…
Как экстрасистола
Стихотворения!..
*****
Ты неизменна год от года,
Ты только чувствами жива,
Не может женская природа
Не слышать главные слова.
Нас дни и ночи проверяли,
Нас исповедал зной и дождь,
А ты, в негаданной печали,
Все тех же слов, упрямо ждёшь…
*****
Ты примеряешь дома платье
С учетом крепкого объятья.
Колготки щупаешь с опаской
С учетом транcпортной развязки.
Все проверяешь какого?!.
С учетом мало ли чего…
Ты с головой ушла в фетиш
И мне так долго не звонишь…
А я тебя не тороплю.
Живу себе… Тебя люблю…
*****
Птеродактилей стая…
Я опять улетаю!
Помнишь, как их спасал в прошлый раз?..
Не печалься родная…
Птеродактилей стая –
Это всё, что осталось у нас…
*****
Мы блуждаем долгой ночкой
Бездорожие кляня!
Вдруг мелькнуло что-то точкой
Непонятного огня…
И в груди гудит источник
Сердце радостью пьяня…
Вот что значит – только точка
Непонятного огня!..
Дорога в никуда
По дороге прошли октябрята.
По дороге прошли пионеры.
Постреляв, пробежали ребята.
И проехали миллионеры.
Долго двигались странные толпы
Непонятно: зачем и куда?
От кого-то остались окопы,
От кого-то могилок гряда…
Правда, что-то затихла сторонка
И дорога давненько пуста…
Только кукла в пыли, да иконка:
Лик утерянного Христа…
Не авантюра и не скука,
Иное гонит вдоль земли –
Мы, не терявшие друг друга,
Ещё друг друга не нашли.
И не уютными ночами,
В мурчанье сладенького бра,
Бросает жизнь меня очами
В тебя, из завтра – во вчера…
И в тридевятый угол круга,
Прямою чувства – без конца…
Чтоб жаждой тьмы войти друг в друга,
Взахлёб глотая свет с лица!..
Только – не правила!..
Может – права!
Веские и потешные…
Может стихи – это слова
Тихо помешанные.
Может причем-то ночная звезда,
Или тоска с вечера,
Может стихи – это когда
Больше сказать нечего…
Ты из другого времени.
Слишком темна и светла...
Даже в тоске забеременеть,
Мне улыбнувшись, смогла.
Не для какой-то империи,
Где прозябает душа,
Теплый комочек доверия –
Мне принесла – малыша…
Смотришь устало и пристально,
Что ты во мне разглядишь?
Вот – безглагольная истина –
Тихо сопящий малыш…
Да ладно, ни к чему стихотворение,
Стихи – дурные пасынки любви…
Ну, дай ещё пол-ложечки варенья
И полетим!
На шею не дави…
За нимфу как-то принял я нимфетку.
Изрядно принял.
Грудь? Да, не гневи!
Тебя же умоляю: «Пол-конфетки…»
Умчимся!
Но на шею не дави…
Ты плачешь? Ну а мне совсем не больно.
Спина моя уже давно в крови.
Пол-пирога. Мне, милая, довольно…
Ну а потом:
Дави!
Дави!
Дави!..
МИЛЫЕ ЖЕНЩИНЫ С ПРАЗДНИКОМ!
Ты, милая… и как же ты мила!
Весь мир перед тобой в проёме рамы.
И моешь вдохновенно гладь стекла,
И сын глядит в улыбку лучшей мамы.
Он любит ухом лечь в твою ладонь.
Смотреть в глаза и пристально и долго.
В одном твоём зрачке живёт огонь:
И жертвы, и языческого бога...
В другом живёт застенчивый рапан,
И прячется в глуби ресничной створки,
А с плеч твоих нисходит сарафан
Тугой волной и пенятся оборки...
Родная, в мире всё с твоей руки.
В окне твоём живёт людское солнце.
Не знаю, что болтают языки,
Но знаю, что язычество вернётся.
Я буду с тобой до вчерашнего завтра.
Я буду с тобой до всегда-никогда.
Мы ужинать будем из прошлого завтрак,
Пока чай остыл и весь месяц - среда...
Мы будем ходить по заснеженным паркам,
От первого "да", до последнего "нет",
И дома в подсвечник, на место огарка
Поставим подснежников белый букет.
Мы будем друг другом навечно-мгновенно,
Пока закипает для чая вода...
И простыни пена тебе по колено,
Пока не закончится наша среда.
Затертая карта. Утопший уют.
Подводка. Похмелье. Стоп-кран…
В долг пить не дают, да и так не дают…
Матроскин. Алкаш. Капитан.
Рассказы известны. Про стерву жену.
Про море и горе. Пижон!
Ну, разве, по-флотски, ещё пацану
Навешает он макарон.
В подружку его вперит мерзнущий взгляд,
– Скорее, давай стаканЫ!
Желтеет в зубах никотиновый яд,
Стекая порой на штаны.
Но после пол-литры, на пару минут,
Взбодрившись, отставит стакан
И гордо пройдёт между мертвых кают –
Моряк. Боевой капитан!
И пьяную девочку он поведёт,
Обнявши вопросик спины,
В страну, где чиста алкогольная ложь,
И часты гонцы сатаны…
А дальше? Что дальше – минуты спешат.
Напрасно снимались штаны.
Не черти вокруг, не пылающий ад –
А бьют, сильно бьют пацаны.
Олегу Горшкову
простивши шакаликов шкаликом,
укрывшись улыбчивым смайликом,
пойти неизвестно куда,
играя с собой в поезда,
в ненужные встречи за чаем,
и в то, будто я приручаем…
но – между, среди – вопреки,
есть руки, но нету руки,
есть – для, потому что и за,
…весь мир – это чьи-то глаза, весь мир – это уши и рты,
из слов и для слов создан ты… но я не хочу, не могу,
я лгу, оттого что не лгу… и снова в молчанье, как в грот,
заполнив опилками рот от рубки вчерашних лесов,
от чучел профессорских сов… от… то-то… от тех и та – ту,
да к черту и все за черту, которую мелом когда-то
ребенок провел кривовато. и жизнь из чернил и белил
нечаянно он поделил, подъёлочный свой мандарин –
на кривду из двух половин.
Я позвонил, но ты – на даче.
Расстроен. Ясно. Но не плачу.
А сам давно в бетонный быт
Как гвоздь, по шляпку, напрочь вбит.
…И я смотрю дурацкий сон.
И задвигаю свой балкон.
Зачем балкон? Там лютый зной,
День с гепатитной желтизной.
Омлеты жарятся в окошках,
Да слепота на курьих ножках…
А ты готовишь для варенья:
Малину, сливы, птичье пенье,
Полёт шмеля или осы,
Да пару баночек росы.
Сверяешь жизнь не по часам –
По зодиаку и Весам,
И, может быть, в одной из чаш
И мой обещанный шалаш,
Который вряд ли перевесит
Строкою выстроченных песен,
Из веток дуба и сосны,
И преждевременной весны…
Кто муравей? Кто стрекоза?
Но я люблю твои глаза,
Их черный бархат, глубину,
И тридевятую волну…
И снова мысль: а ты на даче.
И нет подходов к сверхзадаче,
Чтоб хоть к началу сентября
Узреть искомую – тебя…
Ну а пока, до сентябрей,
Есть связь почтовых голубей
Андрей. Собака (без цепей).
Чердак. И точка. com. ua
andrey@cherdak.com.ua
Александру Кабанову
Небо с овчинку, последний герой
Доступа просит для выделки,
Он разглядел за словесной игрой
Правила дряхлого идола.
Он разглядел за мышиной вознёй –
Новое в облике старого,
Он, безбилетный, достал проездной
С визой – гусару – гусарово…
Шёпот, шипение, низость альтов
Кобры и чирканье ласточки
Он поселил в одноместный альков
С вывеской: ласки и ласощи.
Сам же ушёл по канатной степи
Грифы настраивать конские;
Бога молил: «Открепи, укрепи…»
Косы мотая херсонские…
Волк-одиночка, канатный поэт,
Эквилибрируя, движется.
Доступа просит, но доступа нет.
Туча. И жижицей ижица…
Повторяю тебя: по причине… кручине… привычке.
Повторяю тебя, словно чиркаю мокрые спички…
И не то чтоб костёр, – прикурить и тобой затянуться,
Дымкой глаз и волос… И заснуть, или снова проснуться.
Составляю тебя, как таблицу твоих повторений:
Вычитаний, сложений, делений и вновь умножений…
Повторяю тебя от вчера до осеннего сада,
Лёгкой ряби сейчас – до глубинного, тёмного взгляда.
И опять, и опять:
по причине…
кручине…
привычке…
Тишина.
Пустота.
Лишь разбросаны
мокрые спички.
10–13.09.03
Одесса
1.
Я отбился от рук, что хотели любви и корысти
И прямая – есть круг, я отбился от замкнутой жизни,
От чужого «Пора», от чужого «Ура!» и «Не надо»,
Я отбился с утра от похмелья Великого стада…
И слежу за игрой равнодушно, а, может, устало –
Не игрок, не герой – пьесы,
ради простого финала.
Но смотрю сквозь траву,
И дождя синеву;
Я отбился от стаи…
Для которой живу,
От которой живу,
Книгу жизни верстая…
2.
Нет ни пут, ни пути. Есть беспутная прОзябь сознанья
От всегда до сейчас, до вчерашнего сёстро-братанья.
Где весь мир разлинован, согласно своей пятилетке,
По линейке ходили и плакали в крохотной клетке.
Но в своих записных, на полях, оставляли заметки:
Как пылали, дрожали весной на каштановой ветке.
Как любили и жили в малиновых красках и звонах,
И к Отчизне любовь измеряли в осенних ньютонах.
А потом ничего…
А потом только памяти снасти…
На себя,
На живца
Ловим миг
Ускользнувшего счастья…
В окнах покой сентября…
Женский зашторенный гений…
День состоит из тебя,
Ты – из счастливых мгновений.
Словно молитва – стряпня,
Перед плитою-иконой…
Ради какого меня
Кухонной стала мадонной?..
В окнах покой сентября,
Вечер и тёплые тени,
Ночь состоит из тебя…
Волосы, руки, колени…
Часто в жилетку сопя,
Вредный бываю, несносный,
Но состою из тебя –
Девочки тихой и взрослой…
Одесса
Прищур утра. Сопит ребёнок.
И ты глядишь сквозь веки сна.
Ты – мой растрёпанный Спросонок,
И желтокрылая жена.
Ты прилетаешь ночью поздней,
Влетаешь в ухо тишины,
Блестишь росой и пылью звёздной,
И паутинками луны.
Ты светляков впускаешь свиту,
И засыпаешь на весу…
А я ночную Маргариту,
В постель, с улыбкою, несу.
Прищур утра. Сопит ребёнок.
И локоны его сплелись…
Как волосочек счастья тонок.
Как неуклюжа наша жизнь.
Я не один. Ты не одна.
Ты достаёшь меня со дна
Незамутнённого желанья.
И, рассмотрев со всех сторон,
Кидаешь в будничный бульон
У самой точки закипанья.
Я не один. Ты не одна.
Инстинкта сущность сведена
Не только к акту поеданья.
Российский сыр,
Я – Твой до дыр.
Но я и крошка воздержанья…
Сметаемая со стола.
Союз решётки и орла –
Душа – в желудочном застенке.
...Нет, я один. И ты одна.
Но есть десертная страна.
И ты – бегущая по пенке.
Дребезжанье звёзд послушать
Поздней ночью выхожу,
Обменять на воздух душу
И под кустиком ежу
Рассказать про день обычный,
Как умеет он колоть…
Тихий, влажный, земляничный
Ежик – дух ночи и плоть…
Глажу шарик – теплый, колкий
И сквозь пальцы свет ночи
Серебрит ежа иголки,
Превращая их в лучи…
Обжигаюсь. Умолкаю.
Улыбаюсь. Ухожу.
Не тревожусь. Не вникаю,
Но доверил жизнь – ежу.
Я бегу по утреннему лесу.
Дятел-пульс стучит – сто пятьдесят.
Вдоль дороги – веточки-повесы,
Да берёзки с косами стоят.
Я бегу по утренней дороге
И уже не обернусь назад…
Голых сосен бронзовые ноги,
Смоляные, колкие глаза…
Трепет, или может трепыханье
Жил древесных… жил, авось, не зря.
И дышу, уже вторым дыханьем
На соски дерев из янтаря…
Я бегу, зачем, не понимая,
И замру без сил, как истукан
На поляне солнечного мая –
Самый платонический платан.
Смешение снов – Мессалина и месса,
Смешение крови –до групп нулевых,
Мистерия, Дива, Мессия, Конфесса…
Распятое сердце на мышцах грудных.
Недовоплощение… пере… и Пэри
Сменившая перья на стук каблучка,
Смешение жизней и феи феерий
Способствуют родам принцесс из стручка…
Смешение жанров. Родная, устала…
Ты хочешь воды, водевиля травы,
Конфесса церквей и публичного зала
Идёшь на меня и обходишь на «Вы».
Твой запах во мне, запах моря и леса,
Но мимо… как будто слепой летний дождь,
Но сквозь… ненаглядная Дева-Конфесса
Губами, глазами навылет пройдёшь…
Смешение ангела, плоти и беса,
Смещение ночи, и мщение дня,
Ты – время меня и пространства – Конфесса,
За шаг от меня, через миг от меня…
Долгое небо, долгого хрипа, долгого взгляда.
Здесь побывали, здесь побывают каждый и всяк,
Сорок одёжек, сорок дорожек райского сада,
Вряд ли помянут: старый изгой, новый босяк.
Жизнь повторяют, жизнь повторяет прошлое злое,
Доброе тоже, доброе также, только опять,
Мёртвые дети, длинной колонной, строем по трое:
Девочка, мальчик, за руку с духом, выйдут гулять.
И мостовыми, где примостились криво, убого
Головы-главы, словно булыжник, грозных царей,
Дети гуляют, меж канцелярий Черта и Бога,
В день не рожденья, в день сквозняковых настежь дверей.
Долгое небо, долгого хрипа, долгого взгляда.
Взгляда слепого, взгляда немого вечных истцов.
Младшая группа детского неба, взрослого сада
Следует курсом, прочной дорогой, правых отцов.
Он проходил сквозь: дома, поезда и машины,
Сквозь людей и людей, сквозь постель и любовь.
Каплей дрожащей поблёскивал из глубины паутины,
Ласковым глазом циклопа, вскинув седую бровь.
Сквозь него пробегали весёлые человечки,
Долго шпана босоногая шлёпала по волнам.
И на ботинке горы он зашнуровывал речки.
Доброй и тёплой ладонью плыл по взъерошенным снам.
Он, изучив – сквозь, сделал доступным любое
Действие, противодействие, но поселившись в ген,
Вспомнил о том, что небо, по-прежнему, голубое
И у него для Бога нет ничего взамен.
КАТЕРИНЕ КВИТНИЦКОЙ
Девочке Кате снится
Где-то в конце февраля
Боткинская больница
Небо и тополя…
Снится глазастая птица
С чёрным оттенком пера…
Ох, как тебе залетится
Дальше серёдки Днепра…
Родинкой будешь светиться
В чьей-то молочной душе…
Болдинская больница.
Мир в неглиже.
Мерзнут стихи под халатом,
Ямбочки на щеках,
Простыни по палатам –
Книга – о чистых листах…
В мире иного прозренья,
Где ни черта, ни черты –
Ты проглядела зренье
Чуть не до слепоты…
Девочке Кате снится,
Где-то в конце февраля,
Болдинская больница
Небо и тополя…
***
Д.Хармсу
На чердаке хранится хлам,
Над чердаком резвятся кошки,
Под чердаком жиреет хам,
И жир с его стекает ложки.
Вот с чердака уносят хлам,
Куда -то убегают кошки,
От ожиренья гибнет хам,
И застывает жир на ложке.
ДОРОГА
Здесь проходили толпы нищих,
Здесь проезжали богачи.
Здесь умирали – тыщи, тыщи…
С ума сходили палачи…
Из ссылки в ссылку мимоходом
В кибитке трясся здесь поэт.
И конным, пешим, крестным ходом
Народ спешил в потоки лет.
Здесь все – и счастье, и невзгоды,
Здесь щи хлeбaли из лаптей,
И шли всегда, не зная броду,
И поминали всех чертей…
Здесь на заезженной дороге
Из ниоткуда – в никуда
О чем-то долго думал Гоголь
И молвил: «Скучно, господа…»
***
Нам легче умирать,
Чем выбирать.
Нам легче засыпать,
Чем просыпаться.
Периодически
Кого-нибудь распять,
Чтоб после каяться
И удивляться.
***
Людская ломкая порода –
Как много чувств! Как мало сил…
И нет нам Бога, чтобы продал,
И нет нам Чёрта, чтоб купил.
Темнеет ночь и бьются в стёкла –
Глаза и руки…жил не жил…
И нет нам Бога, чтобы проклял!
И нет нам Чёрта, чтоб простил…
***
Все те же переулки,
Все тот же лай собачий.
И шаг здесь самый гулкий
И вечно кто-то плачет.
День не удался. Душно!
Все что ни есть – морока.
И жить без Черта скучно…
Без Бога – одиноко…
***
Нет совершеннее обмана,
Чем молча участь выжидать,
И из дырявого кармана
Кому- то милостыню дать.
Пройтись налево и направо,
Ещё выпячивая грудь.
Ты не Исус и не Варрава,
Тебе не сдохнуть, не вздохнуть.
РОДИНА
Неисчерпаемое чудо –
Все “нет”, и все сплошное – “да”
Необъяснимое – откуда,
Необъяснимое – куда.
Страна, великая до чванства,
Страна с протянутой рукой.
Необъяснимое пространство
С необъяснимою тоской…
ДОРОГИЕ И ЛЮБИМЫЕ,
С ПРАЗДНИКОМ ВАС!!!
В генетическом инее,
Или жаркой кровИ
У любимой нет имени…
Ты её назови.
У любимой нет имени
Хоть и много имён –
Только страстное сильное
Чувство стран и времён.
Что живёт между вечностью
И огромным Ничем,
Между женской беспечностью
И вопросом «Зачем?»
Но услышишь: «Ищи меня!»
И найди, назови…
Сколько женщин без имени,
А имён без любви.
Сам и сама. Самец и самка.
И сам на сам, и шрам на шрам.
А впереди – шальная дамка:
Трубит to be оr Notre Dame…
Бай-бай. Бой-бой. И вечна спешка.
Опять забыл сказать: люблю…
У банкомата чья-то пешка
Снимает гриву королю…
Один-один. И мяч – за поле.
Нага. В распахнутом пальто…
Нога… Нет ножка, белой болью
Пронзает – серое Ничто…
Один. Одна. Самец и самка.
Изнанка чувства? Так нельзя?
Моя Знакомка и Незнанка
Забыла в зеркале глаза…
Нокаут. Гол в свои ворота.
Я сам не свой. Я сам… не твой.
И счёт прошу… Но нету счёта…
Всё снова в точке нулевой.
ТАТЬЯНЕ ЛИТВИНОВОЙ
1
Висела жизнь на волоске...
Я думал о сверчке…
Зачем? Причём?
О ком? Но ком
Горошиной в стручке
Торчал в моей гортани
И затруднял дыханье…
Стоял и думал о сверчке…
И лёг и думал налегке,
Не понимая сути
В житейской смуте-мути…
И каждый раз я думал так:
Он только звук, он только знак…
Но мы живём молчок к молчку
Порой о том шепча сверчку…
В ладонь ловили и в сачок,
Но он, сверчок, такой сачок,
И он совсем не дурачок…
Но каждый чок
нут в меру пут
словесных паучков,
ночных и ут
ренних минут
и баро-терм-скачков
И одному дано сверчка
Услышать сквозь века.
Стоял, сидел, лежал ничком
И бредил крохотным сверчком…
2
Живёт сверчок среди цитат,
Под корешками фолиантов,
Вползает в рай, влетает в ад,
Сверча с Шекспиром или Дантом.
Мир недосказан… Слов, слогов,
Куда там – темы звукорядной,
Но в результате, как итог
Смысл буквы… самой заурядной.
Не сверка классиков, не с вех,
Не с вер, когда кричат пророки…
Сверчок – для этих и для тех,
Сверчок едино-одинокий.
Любовь просила петь –
Ей затыкали глотку,
Любовь просила пить –
В нее вливали водку.
Хотела умереть –
Ее везли в больницу,
Хотела просто жить –
Заставили жениться.
И порежусь, и вырежу
Лучший сердца кусок,
И себя просто вывешу,
Как дырявый носок
На верёвочке-лесочке
Из резинковых жил…
И душа-занавесочка,
В брызгах красных чернил,
На ветру будет тёпаться
Ласковым лоскутком,
Лёпа, Лёпушка, Лёпица…
Это всё – ни о ком…
Ни о чём, да и не за чем…
На постой? Нет, постой –
В перечёркнутом перечне
Есть о женщине, той…
Жизнь – зелёная веточка
Над крестами могил…
На душе моей в клеточку
Стёрлась надпись: “Здесь жил…”
Любовь жила,
А может выживала
Порой с умом,
Порою из ума…
То на себя
Тянула одеяло,
То сбрасывала кожу,
Как змея…
На ложе пресловутого Прокруста
Бывала чаще лишней голова,
Как из-под снега,
из-под пусто,
из-под хруста
Сон щекотала мёрзлая трава…
В зиме, во мне искала только повод,
Чтоб попросить тепла твоей руки…
И ожиданья телефонный провод
Осколком дня рубила на куски.
И превращалась в рубище заката,
И перекись шипящих облаков,
И уходила… тихо, виновато…
И долго таял звук
её веков…
Что там у нас со временем?
Шаги.
Друзья лысеют, старятся враги,
Какие есть, какими были, теми ли?
Мы возвращаем прошлому долги.
Пока еще одной ногою в стремени,
Но нет опоры для другой ноги.
Что там у нас со временем ?
Долги…
Весна все мерзостней, а осень все нежней,
Теперь себе, пожалуйста, не лги,
В годах становится все меньше, меньше дней,
Долги…
И повернуться хочется в сомнении —
Назад, вперед, куда-нибудь беги!..
Что там у нас со временем ?
Долги…
… Не надо так, спокойнее, уверенней
И не вернешь ты прошлого долги,
Какие счеты могут быть со временем ?
А все, что есть пока — твои шаги…
«… Я умру в крещенские морозы…»
Н.Рубцов
Рубцов, Рубцов! Ты не дожил до настоящей боли,
Когда Россию растерзали в пух и прах.
О чем бы ты писал, поэт бунтарской воли,
Когда кругом отчаянье и страх.
Страх у богатых снова нищим оказаться,
Или убитым выстрелом в упор.
У бедных страх в безвестности скончаться
Неловко привалившись на забор.
Страх за детей, которым всё «до фени»,
Им Пушкин или Моцарт – звук пустой.
Разврат и пьянство ставят на колени
Россию столь любимую тобой.
Гниль сверху донизу безжалостно съедает
Все идеалы, со времён Христа,
Вот потому и иволга рыдает,
Краснеют белые берёзы от стыда.
С РОЖДЕСТВОМ ВСЕХ!!!
Смотрю в окно… Не надоест
Небес ночное представленье…
И там – звезда, а может – крест…
Меня опять подводит зренье…
Смотрю на мир – не тот, что есть,
Но тот, что понят и додуман,
Пилот созвездья стюардесс…
Плохой пилот и слабый штурман…
Вдыхаю сумрак, боль и зло,
Пространства мёрзлого скитанья
И выдыхаю на стекло
Тепло минуты ожиданья…
Вот!
Пуповины скинут жгут!
И вдох напряг младенца вены…
Сейчас! Не там вверху, а тут
Начнётся Музыка Вселенной!..
Диме и Андрюше
Как мандарин, или гранат,
Хурмисто-хрумисто и пряно
Шары на ёлке не висят –
На ветках, как на дельтапланах
Парят, над шумной детворой
И с ними запах свежей хвои,
И в пир горой, и в пир игрой,
Включая люстры и обои…
Конфеты-феты, конфетти,
Играет ёлка огоньками
И серебристые дожди,
Сверкая, пахнут облаками…
Сияют сквозь миров миры,
И хромосомное наследство,
На ёлках – жёлтые шары,
Как солнца… детства.
АЛЕКСАНДРУ КАБАНОВУ
Оскал зимы – декабрьское бесснежье.
Дерев оцепеневший растопыр.
Проклёпаная в небе тень медвежья.
Заброшенный стрельцами звёздный тир.
Ученье – это только повторенье.
И дрожь ума на призрачной черте.
И съёжилось моё мировоззренье
До точки зренья света в темноте.
До жёлтого зрачка ничьей собаки,
Что в трёх шагах застыла от меня…
А мне домой. Всего-то до Итаки.
Да вот душа блуждает в трёх огнях…
Зима без снега. Под рукою шёрстка.
– Возьму, конечно, ну куда одной…
Душа, возможно, – это только горстка
Собачьих слёз под жёлтою луной.
1
Осень...
И время
цветастых флотилий,
жёлтых ветров,
красно-жёлтых дождей,
и невесомости
утренних штилей
после ночных
безымянных смертей.
Осень...
И время
воздушных баталий,
вверх – эскадрильи –
одна за одной…
Вверх и обратно,
по вечной спирали,
к тёплой и влажной
могиле земной…
2
Чья-то боль искупленья и мести,
Отголоски осенних страстей,
Завитушки поношенной шерсти
Леопардо-тигровых мастей.
Чья-то боль пустоты ожиданья,
Отголоски любви и вины…
Иероглифы, без названья,
Иероглифы тишины…
Сердце побито, помято,
В сердце – вина и протест,
Следую улицей брата...
Столик. Оградка. И крест.
Сердце стянула заплата,
Сколько ей выдержать лет?
В городе улица брата,
Там, где его больше нет.
Да и одна ли заплата?
Скоро латать надоест…
Тихо на улице брата.
Столик. Берёзка. И крест…
Имануилу Глейзеру
Как написать? Просто писать, или…
Буквы. Слова. Фразы. Почерки. Стили.
Фраза, что крюк – ухватит –
Каюк...
Фраза – багор –
Или
Спица –
В серый бугор
Вонзится…
Сколько там пыли…
Вырвет –
если не сердце,
хотя бы – часть пуговиц…
Или.
Фраза – палочка-выручалочка,
Напоминалочка
Вы не забыли?..
Стиралочка
Сказки и были.
Фразище – образища
тьмапредставленные,
Чудища, скопища
Несуразноподобные Вии,
Гульбища всевременные,
Капища всепространственные..
Или.
Пушкин не резал вен,
Из-за любимой Керн.
И
Простым языком,
Написал другу насколько
был с ней близко знаком.
Сударь, а вы любили?
Или…
Слово за словом.
Слово себя предлагает другому.
Другое не хочет его.
В угол ставили, били?
Не может…
Аллергизируя кожей…
Или.
Вы уважаете слово?
Пройтись по рубцам Рубцова…
Или с наскока и вброд
Перебежать Брод
Ского
Что вы? Смущенья волна
Ана
Логична
Вина…
Личность?
Или.
Привычка…
Отмычка
Чужой
Боли…
Ой ли?
Есть Ахматова,
Есть Мандельштам.
Будет пушистый, лохматый
Штамп,
Или
Штамм
Неандерталец
Немандельштамец.
Это не к Вам…
Просто друг друга не терпят слова.
И предложенье взрывается громко!..
Дрова!
Из-под обломков
Крики,
Словесные тики
Визги и
Брызги…
Слоги и
Звуки –
шипят испаря
ясь.
Или?
Зазря
Старались?..
Любят друг друга слова.
Морщит оскомина губы и губы…
Снова дрова!
Сорванный кран!
Треснули трубы…
Спаси Губер
Ман…
Челюсти сводит. Сладкий язык,
Как приманка для мух.
Вязатели лык!
Капает зренье
в слипшийся слух…
Бедный читатель!
Он не привык…
Тошнит его, слабит…
Дальше – уборная.
Габи
тус соответственен.
Или
Вы не поили, вы не кормили
Этим?..
Индифферентны слова.
Индифферентен читатель.
Что же вам надо? Как же вам надо?
Если бы знать…
Боже, прости, я не понял Завета,
Боже, прости, я опять согрешил…
Мне не хватило законного света
Для незаконнорождённой души.
В сумерках тихого вечера
Больше просить мне нечего.
… За Ариадной тащилась Химера,
Дико белел размотавшийся бинт;
Борхес открыл мне другого Гомера
И проходил я иной лабиринт…
С каждою встречной женщиной
Тысячи раз обвенчанный.
Мне никогда не дождаться ответа:
Я в лабиринте, греши – не греши.
Боже, за что мне избыточность света
И ослеплённость бездомной души?..
Снова тёплые дни наступили,
Потепленье в конце октября,
И ветра поутихли, застыли,
Где-то бросив свои якоря.
И деревья уснувшего парка
Вдоль аллеи теплеют каймой,
Замерев наподобье огарка,
Перед долгой, холодной зимой.
***
Ирине Фещенко-Скворцовой
Счастье нельзя
Подержать в ладони,
В карман положить и уйти.
Счастье – иллюзия
Вечной погони
В нашем недолгом пути.
***
Лес наполнен тишиной,
Лес осенний и сквозной,
Словно вдет в густую тишь,
До корней, где дремлет мышь,
Где распластанный червяк,
Между листьев и коряг…
Где столетий перегной
Весь пропитан тишиной.
Тоска и морось –
Водкой не зальёшь.
Повиснуть только и застыть
Среди
Деревьев, на себе несущих
Дождь,
И знающих,
Про зиму впереди.
Смириться. Нет, покорность
Перенять
У листьев, превращённых
В кровь и гной…
Так мало отличимых
От меня
Обратной стороной…
ВСТУПЛЕНИЕ
Тусовка ведьм и стук каштанов,
Сырецкий парк почти пустой,
И самый лучший из обманов —
Сорокоградусный настой.
Тропинки влево и направо,
Во глубь дрожащей тишины,
И как хорошая приправа —
Дух тихо млеющей сосны.
И среди грусти — легкой, милой,
Трепещет листьями сентябрь.
Все больше чувств, все меньше силы,
Лес застывает — как янтарь…
ЗНАКОМСТВО
В один сентябрьский день нежаркий,
Когда всем сердцем тянет в лес,
Случилось в тихом светлом парке —
Вселился в человека бес.
Тот человек не ждал, понятно,
Гулял и думал о своем,
И вдруг почувствовал так внятно —
Он не один, уже вдвоем…
Приятный, в общем-то, мужчина,
Так, эдак тридцать с чем-то лет,
Подумав — что за чертовщина?
Услышал тут же «Да!» в ответ.
Он оглянулся, за спиною
Нет никого. Вот это сбой…
Почудилось? Ну что со мною?
— Не что, а кто — да, черт с тобой!
Не надо только хлопать в уши,
И не тряси ты головой,
Сядь на скамейку и послушай,
И не дрожи за разум свой.
Вы, люди, как вы все пугливы,
Чуть что — «я тронулся умом!»,
Вы так смешны, так суетливы
В мирке придуманном своем;
А если тронулся, так что же,
Вперёд, куда-нибудь – чеши!
Между желудками и кожей
Не много места для души.
Не будь душевной недотрогой —
Мыслеобразные клише,
Не только к старости убогой —
А раньше вспомни о душе,
И ум… не бойся за утрату,
Резон во всем конечный есть,
Ты обменяй ума палату —
На ту палату, номер шесть.
Глядишь, нарвешься на удачу —
Как знать, где польза, а где вред.
Сравни — сверхценную задачу
И, например, — сверхценный бред…
Ну ладно, это отступленье.
Давай знакомиться, я — бес…
О Боже ! Что за отупенье,
Куда ты под скамью полез ?..
Не сразу всё, но объяснилось,
Вернее так — авось, небось,
Конечно, крыша чуть скосилась,
Но без инфаркта обошлось.
Мужчина наш почти смирился,
Хотя, ну как его сказать,
Зеркал он как-то сторонился,
И на себя закрыл глаза.
А зря, во внешности, во взгляде —
Без всяких видимых проблем.
Да мало ли, чего там ради,
Вот прыщ — он да, он виден всем.
Тем более, на рынке, скажем,
Или в автобусе, метро
Да, ведьма прёт из бабы каждой,
И в мужиках — так чёрти-что.
И ладно — дома все , не дома,
Бес или без, почти пустяк,
А хуже, если вдруг саркома
Сидит внутри, и всякий рак.
ДИАЛОГИ ОТ ОДНОГО ЛИЦА
Не думай, я не промахнулся,
Поди, сыщи еще души —
В одной я чуть не задохнулся
От второсортной анаши.
В другой, хоть хвастаться тут нечем,
Но от души такой уволь —
Пахал за почки и за печень,
Нейтрализуя алкоголь.
Не то чтоб очень я и трушу,
Имел, однако, бледный вид —
Через одну большую душу
Не подхватил чуть было СПИД.
И надоело мне премного,
Хватил я мерзости с лишком.
Пусть их пасут чинуши Бога —
Те любят души с запашком.
Ты говоришь — парадоксально,
Я рассуждаю и шучу.
Да нет, я мыслю гениально,
И я талантливо молчу.
А впрочем, если не подробно,
Фразеология, жаргон —
Все это антропоподобно,
Поскольку к вам я прикреплён.
Что, только к вам — да что ты, Боже!
Ну, это мания, ты псих!
Что человек? Он царь? Кого же?..
А, ну зверей… и то — каких?
Да, помню, Дарвин, — дал он маху,
Он с обезьяной пошутил,
На вас, видать, нагнал он страху,
Что вы по клеткам — гамадрил.
А если впрямь об обезьянке —
Послушай, друг мой старый бес,
Давно, однажды (так, по пьянке)
Мне нарассказывал чудес.
Людей тогда и не бывало,
А обезьяний миф таков —
Что бог создал (я не с начала)
Адама средь своих садов.
Ну, шимпанзе или горилла —
По-вашему не разберешь,
И тут Адам провозгласил(а)
Он — царь в саду, его не трожь…
Чудесно было там и мило,
Но скучно; взял Адама Бог,
Поковырялся, и гориллу
(Ну, Еву), создал так, как смог…
Они зажили там прекрасно,
Он был и смел, и не тиран,
Она во всем всегда согласна,
Но вот беда — там рос банан.
Огромный, толстый, в три обхвата,
И Бог велел — его ни-ни!..
А Ева, что там, виновата,
Пристала — ну, Адам, кусни…
Я так хочу его немножко
И осязать и обонять,
Вокруг банана, словно кошка,
Кругами ходит, как ни взять.
Хватил Адам ребром (ладони)
И закричал: — банан даешь!
Банан и рухнул, прям под корень,
Да так, что сад повергся в дрожь.
Банан они, конечно, съели,
Но Бог увидел, завопил,
И выгнал их, куда глядели
Глазища этих гамадрил.
Нет, дальше, знаешь, я упился,
Силен же выпить старый бес.
Лет сто я спал потом, крутился
Вокруг Сатурна до колец.
А у истории нет правил,
Что было, а чего и нет,
Все это после кто-то вставил
В какой-то Ветхий ваш завет.
А Дарвин все и наизнанку —
Не тот услышал, видно, звон.
А может тоже так, по пьянке,
Ему наплел — не я, так он.
Да, эти Евы, Явы, что там,
И обезьяны, и слоны —
Ты должен быть вполоборота
От Бога до своей жены.
Ты говоришь, жена — злодейка,
Ты плохо жил, и ты стонал:
«Невеста — рупь, жена — копейка!»
Но рубль ты сам и разменял!
Жена – не тёмная пещера,
И ты не скажешь ей: «сим-сим»…
И отражённая – мегера,
Лишь отражением твоим.
И если руку ты поднимешь —
Ты бьешь себя… Останови!..
В осколках зеркала застынешь
С гримасой боли, весь в крови.
И ты развелся; что же — браво!
И у бесправных есть права,
Одно бесценнейшее право —
Перетасовывать слова.
Не ты один, и все, и ладно,
Другому в глаз, себе лишь в бровь,
И только то порой досадно —
Куда девается любовь?
Нельзя понять, как книгу — женщин,
Их снохожденья наяву.
Их надо знать всегда чуть меньше,
Чем в книге первую главу.
Не через чувств и мыслей призму,
А так, попроще подойти,
И эту книгу к афоризму
Вполне доступному свести.
Они хоть ценят постоянство,
Но кто же знает, где он — фол,
И женщин тянет к лесбиянству,
Ну как мужчину на футбол.
Не трудно отыскать причину —
Она вампир и экстраверт,
Не все ж высасывать мужчину —
Ей что-то нужно на десерт.
Да не вступайся так ретиво,
Ты женщину боготворишь;
Я циник, да, но — справедливый,
И мною их не удивишь.
Да, ваша жизнь — пеленки, стирки,
Муж — очень крепкая рука,
Но на работе лишь пробирки,
А дома – пробки и тоска…
Да это те, что поучёней,
А что попроще — просто дрожь.
Крепка рука и торс точёный;
А пробки? Пробки… «Так отож!»
Ну да, легенда незабвенна,
Про Трою знаю, и про всех;
Ну да, Прекрасная Елена,
Ее и сперли, был сей грех.
И что там боги, полубоги,
Я с Герой, помню, как-то раз…
Нет, этот Зевс — осел двурогий…
Что ? Прометей меня и спас…
Твои вопросы ? Без ироний ?
Ответить… не понятно мне —
Сыграть ты хочешь мир симфоний
На ненастроенной струне.
Ты знаешь, есть рассказ у Шекли,
Задашь вопрос — и весь секрет.
Но вот, чтоб был вопрос корректным —
Уже ты должен знать ответ.
Нет, я не знаю слишком много
По категориям людским,
И я могу сказать про Бога
Лишь то, чем ты связуем с ним.
Ты чужд и лилей сатанизма,
И экстремизма от Христа,
И в принципе любого «изма»,
Как очень тяжкого хвоста.
Средь неразборчивого люда
Ты не попался в цепкий плен,
Хотя и близок чем-то Будда,
И непонятно — звонкий Дзен.
Ты веришь в Бога без названья,
Ты веришь в Бога без чудес,
У вас у всех одно дыханье —
Вы живы все теплом небес.
Ты веришь, но без искушенья,
Без воздаяний, алтарей;
Ты веришь в жертвоприношенье,
Которым мир спасал Андрей.
Ты веришь всяко, но не модно,
Порою грешен, слишком слаб,
Но знаешь — фарисейство подло,
А раб — и в церкви только раб.
Ты веришь, но не в чью-то милость,
И суд, и кару, и конец;
Бог для тебя — он справедливость.
Бог для тебя — над всем отец.
Не панацея, не таблетки —
Нет, вера — вряд ли эликсир.
А влага жизни в каждой клетке
И соты жизни — это мир.
Не думай, где и как там — вечность,
Хоть думать, право, не грешно,
Но твои рамки — человечность,
А все что за — увы, темно.
Не надрывайся ты умишком,
Не заводи горячный пыл.
И в этом мире всё - не слишком,
И ты, отчасти в нем, но был…
Взволнованный и увлеченный,
Все ближе цель, вот-вот - и суть,
Но вспомни град тот обреченный*,
Константу вспомни и черту.
… И совесть, и критерий знаний,
Пылинка или шар земной.
Ты ищешь всюду красных зданий,
Хоть хватит площади одной.
… Ты Сельмой стань, обычной шлюхой,
Ты Фрицем стань с лужёным лбом,
Ты Изей стань с тончайшим нюхом,
И стань Ворониным потом.
А революция? Затея,
Сказал бы я — эксперимент.
Скрестите зад с любой идеей,
Что в результате? Экскремент…
Да нет, я бес, а не сатир,
И ты не трожь пустые вены!
И что? Прощай жестокий мир?
Я не разрушил эти стены?
Когда-то твой изрек кумир
Слова — вне времени, живые:
«… Счастлив, кто посетил сей мир
В его минуты роковые…»
Подумай, для каких веков
Сказал еще он и такое:
«…Теперь тебе не до стихов,
О слово русское, родное!..»
Подумай, вспомни, но сейчас
Не говори про озаренье,
Мол, он предвидел все про нас,
Оставь грядущим поколеньям.
Когда все сплющится в тисках,
Когда и Бог закроет двери,
Когда покроет землю страх…
Я в Апокалипсис не верю —
Я все же бес, частица тьмы,
Но вам и тьмы — погуще, люди…
А тьма – не борщ, пошли-ка мы
С тобою в парк… и все забудем.
Ты говоришь, что всё неясно,
Нечетко, странно, вразнобой,
Что жизнь бессмысленна, опасна,
И ты не в мире сам с собой.
Порой ты чувствуешь искусство
Как жизнь, как силу, как порыв,
Порой скопившееся чувство
Уже как рана, как нарыв.
Ты хочешь слабым быть и сильным,
Ты хочешь бури и тиши,
Ты хочешь быть любвеобильным,
Жалея сердца и души.
Ты хочешь власти, но без трона,
И героизма, но без жертв.
Ты хочешь колокола, звона,
В котором ты и сталь, и нерв.
Но не найдешь такого счастья —
Быть и ничем, и всем, и вся…
Тебе даны фрагменты, части
Небытия и бытия.
Тебе даны те чувства, знанья,
Которых хватит и с лихвой.
А я исполню то желанье,
В котором — ты и выбор твой.
ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЯ
Когда-то, я не помню только,
В какой из прошлых жизней, но
Я помню имя: Оля, Ольга…
Я помню только, что давно.
Я помню только очертанья
Ее лица, но не черты,
Я помню чувство осязанья
Неуловимой красоты.
Я помню, может быть, улыбку
Печальных глаз, но не глаза,
Я помню дождь, Вивальди, скрипку,
Я помню ночь, была гроза…
И дальше всё — воображенье,
Со мною нет, но было всё,
Её любовь и отраженье
Любви моей в любви её.
Я помню, всё вокруг горело,
И стен, и окон языки,
Я помню два кипящих тела,
Я помню молнии руки,
Я помню, мы текли как лава
По простыням и по коврам,
Я помню, лава застывала
В янтарный превращаясь храм…
И существом неразделимым
Мы пробуждались на заре,
Светясь насквозь, лучась единым
Дышащим телом в янтаре.
Да, было все, но так ли? То ли?
Не помню я, но было все…
Я помню только имя — Оля
Найди, пожалуйста, ее…
Стихи, и проза, и трактаты
По философии твердят —
Забудь, что ты имел когда-то,
Воспоминанья — сладкий яд.
Хоть душу в клочья, жизнь на части,
До крови память раздерешь,
Не выжмешь ты ни капли счастья,
Не оживишь и не вернешь.
Но искушенья ум и воля
Не в состояньи побороть;
Ты пожелал — иди, там Оля,
Но хоть узнай её, ты хоть…
Как жизнь порою затихает,
Как после ливней и ветров
Такую тишь душа вдыхает,
Такую свежесть, сладость снов.
Светло, прозрачно, невесомо
Скользишь вне времени и вех;
Жизнь всех людей тебе знакома,
Ты жил и чувствовал за всех.
И награжден теперь сверх счастья,
Что не объять и не понять,
Богини — сестры, боги — братья,
И нити судеб не разъять.
Бывает ли любовь взаимна?
Конечно — да, конечно — нет…
Жизнь для двоих — лишь миг едина,
Когда родится тьма и свет.
А дальше — тень грехопаденья,
И луч ума, и свет идей,
А дальше — страх уподобленья,
И стая серая людей.
А дальше — боль ограниченья,
Недостижимость и туман,
А дальше — знахарей леченье
Лишь излечимых смертью ран.
Низ — топь, а высь — лишь паутина,
Но верь и жди, смотри — звезда…
Бывает ли любовь взаимна?
Конечно — нет, конечно — да!
Тот, кто желал — нашел спасенье.
Нашел — и плача, и любя —
Своей любимой воскресенье,
Нашел любовь, нашел себя.
Но как там было, что там дальше,
Мгновение — остановись!
Вскричал ли он, без нотки фальши,
На всю оставшуюся жизнь?..
Не ясно. Только чудо — чуду,
Но как-то вспомнил он — а бес?..
Позвал, искал — в себе, повсюду,
И не нашел — пропал, исчез…
Он плакал долго, он сроднился
Душой и телом, жизнью всей,
И даже Богу помолился.
О ком? Кому? Смешно, ей-ей…
Кричал он даже — так не честно!
Как я теперь один (один?)
Да, бесу было б очень лестно,
И, верно, горько… Бог не с ним.
Любовь вначале — только лучик,
И освещает одного,
Любовь потом — поток могучий
Для каждого и для всего.
И вспоминал он часто, грустно…
Опять та самая струна,
Коснувшись памяти и чувства –
Душа прекрасна и больна.
А бес, но что вы, разве можно?
И Бог бы вряд ли так посмел:
И дерзко, и неосторожно
Решать — кого? — людей удел…
А дальше все и всё во мраке…
Опасна тема — чья вина?
Ни-ни, а пуще страшны враки,
Молчи, пусть дальше тишина…
Эпилог
……………………
……………………
……………………
……………………
Как прекрасны всегда многоточия
И со смыслом, а может, и без…
Бес превысил свои полномочия,
Я не знаю какие, и прочего…
Он исчез…
*Град обречённый - роман братьев Стругацких, далее по тексту -
персонажи романа - Сельма, Изя, Фриц, Воронин.
Нам защититься
Просто нечем –
От продолжения
Зеркал,
Ведущих прямо в
Бесконечность
Концов начал.
И временные
Заморочки,
Пространства
Сократив длину,
И жизнь, и смерть,
Две дальних точки –
Сожмут в одну!..
Я повторяю, как заклятье:
И я один, и ты одна…
Мной отнимаема у сна,
Мной заключаема в объятья,
Ты – часть земного полотна,
Но мной не-до-воплощена,
И словно листья кружат платья…
Я повторяю, как молитву:
Я не один, ты не одна…
Но мир любви – почти война,
Мной вызываема на битву,
Как будто вспыхнув от вина,
И, замирая, у окна,
Ты в кулачке сжимаешь бритву…
Я повторяю, снова, снова…
Эхолалия мёртвых слов,
И у постели, будто ров
Зияет бездною былого…
Твой отдаляется альков,
И снова в прошлое из снов,
Я ухожу, теряя слово…
В одной руке – лоза,
в другой руке – звезда,
И грудь твоя волнится
в лёгком бризе…
И пена у соска –
мгновенна и легка,
Разбрызганная
в бешеном капризе.
В одной руке – звезда,
в другой руке – лоза,
Ложбинки укрывающая
дымка…
И ты опять грустна,
но твой зрачок – луна
Белеет негативом
фотоснимка…
Ночная – ты кругом.
Я чувствую тебя –
Корнями и затихшею
листвою…
И звёзды и лоза,
и тёмные глаза,
И бездна – между жизнью
и любовью…
А пока я тебе доверяю,
Только вряд ли хорошего жду.
Я, наверно, тебя потеряю.
И, наверно, уже не найду.
Кто ты, женщина?
Кто, дорогая?
Ты приходишь, как чувство вины…
Каждый миг – ты, как море – другая,
И боюсь я
Твоей глубины…
А где-то там, на самом дне печали
Произрастают водоросли сна.
Подобные движению спирали,
Пронизывая пористости дна,
Уходят вглубь, уходят сквозь –в забвенье,
в бездонность, пустоту и тишину…
Стремятся вверх и, чувствуя теченье,
Ласкают мимолётную волну…
Печаль и Вечность.
Это больше горя.
И радости, и счастья, и любви…
А люди назовут всё это –
Море…
В печаль богов пуская корабли…
Свет звезды в ночном небе
Только инструмент
Для татуировки блеска
В твоём зрачке
С двух сторон
Твоей радужки.
Восторженно-возвышенные чувства,
Умильная и трепетная дрожь,
Фатальность куртуазного искусства,
И стих – как бритва, как стрела, как нож...
Все блещет, все искрится, плещет, льется,
И слезы, и каденции звенят,
И кажется – войди сюда свинья,
Не хрюкнет, нет! Слезами изойдется...
Кто смел из них.
Кто тих и робок.
Они теперь «младое племя»?
Владельцы черепных коробок,
Через глазницы цедят время.
И кто идей, кто снов носильщик…
Со слепка снят повторный слепок…
И – Гамлет, Йорик и Могильщик –
Суть – триединство человека.
Не давай мне поблажек
опомниться,
Нашу память ломать
и паять,
Не давай на странице
бессонницы
Ни стиха, ни строки
поменять.
Не давай мне возможностей
ножницы,
Нить к тебе откромсать,
нить тебя…
Не давай мне залога
заложницы
Ни тебе, ни тебя
потерять…
Вместо будь, За и Для,
Но и прочее;
Несмотря, Ненагля…
дней и дней…
Многоночие.
Многострочие.
Многоточие
Жизни
Моей…
Марии и Михаилу Резницким
1
Детство рядом.
Размером с игрушку,
Вот твой первый, смешной
Самосвал.
Заезжает в гараж…
Под подушку,
Подавая прощальный сигнал.
Детство рядом.
Но поздно гоняться,
За иллюзией вечной волны,
Вдоль дворов стороны
Петроградской,
И Василеостровской
Страны…
Детство рядом.
Но память обшаришь,
Чтоб его обозначить черту…
И как будто меж двух
полушарий
Ты застынешь на Невском мосту.
2
Наши тени –
Подруги-товарки
Меж собою всегда
Виз-а-ви,
Перед статуей
В Пушкинском парке,
Или в Павловском –
Храме Любви…
Недосказанность,
Сбивчивость речи.
Слово клинит,
Как будто патрон.
Вместо выстрела
Выйдет осечка,
И смущённо-ненужный
Пардон…
3
Киноленты сегодняшней прозы,
Будней питерских горький настой…
Но на пирсе внезапные слёзы…
Сердце сжали… ребята, постой!
Я, друзья, постою вместе с Вами
И уйду босиком по Неве,
Как по жизни мы шли босяками,
В никуда по российской траве.
И опять мне в подошвы вонзится,
Из воды вырастая, стерня,
И поднимутся чёрные птицы
Стаи сытого воронья…
И завертится бешеный катер,
Словно миксер речной, заводной,
Кровь сестёр и расстрелянных братьев
С желтоватой мешая водой.
Я уйду, чтобы вновь возвратиться,
И вдохнуть, и глотнуть синевы,
Перед тем, как опять опуститься
В кратер йодисто-чёрной Невы…
Не только времени беспечность,
Пространства хрупкий коридор,
Возобновлённый с кем-то спор,
Не просто мига быстротечность –
Тупик, прорыв и вновь затор,
Ты ощутил с недавних пор
Провалы в вечность…
И ощущенье повторенья;
И жизнь, уже совсем не та,
И ей сопутствует черта,
Как вычитанье и деленье…
Но знак сложенья и Креста
Хранит возможности движенья…
Хранит прапамять слуха, зренья.
И за пугливостью зрачка
Есть пучеглазые века,
И сквозь прищур в одно мгновенье
Сольются небо и река,
Надежда, радость и тоска,
Сольются сон и пробужденье…
И в прошлом – олицетворенье,
Когда вокруг весь мир – она!
Лицо её, лицо без дна…
В котором мука и спасенье,
В котором яркая луна,
И голоса, и тишина,
И всей вселенной отраженье…
Вновь оживают центры речи,
Не только Вернике, БрокА,
И от виска и до виска
Скользят глаголы и наречья,
И Слово, словно с молотка,
Уходит в мёртвые века,
Зерном бросаемое в вечность…
Одинокая бродит женщина.
А в душе у неё – трещина…
Как бывает в стекле оконном,
Продуваема ветром сонным,
Как бывает в горшке цветочном,
Где уже не распустятся почки.
Как бывает в чахлой пустыне,
Где когда-то пузатились дыни,
А теперь – ничего, только трещина…
Одинокая бродит женщина…
Тот, кто любил, поймет меня, я знаю,
Что значит время ночью тихо грызть,
И простынь скомкав, на диване с краю,
В поток ночной бессильно свесить кисть….
И ощутить, как вяло по предплечью
Скользит прохлада, только до плеча,
Но грудь, спина, как будто дверки печки…
И сам я весь – орудье палача.
Что жгу внутри, кого? Ночи теченье –
Спаси их всех, страдающих от ран!
Войди в меня, избавь от заточенья,
И отпусти… в свой черный океан.
на зеленом газоне,
перед входом в больницу
лежит бомж.
каждый день, идя на работу,
я прохожу мимо него.
уходя, я опять вижу его.
немного в другой позе,
немного в другой части газона,
но всё равно он на месте.
и всё как будто на месте и правильно:
и дорога, и работа, и наша жизнь.
а вчера, когда я шёл на работу,
я не увидел бомжа на привычном месте
и растерялся. может, он пошел искать выпивку,
может, лазил по мусорникам, может, его переместили в морг.
но на месте его не было.
я остановился и начал лихорадочно соображать:
а правильно ли я иду? а здесь ли моя работа?
все больницы так похожи.
Ночь к нам ворвалась – как стрела.
Ночь, без конца и без начала,
Она, кусая удила,
Как кобылица мчала, мчала…
Она рвалась, она стонала,
И, закипая, пена шла,
И постепенно застывала
У губ, как лава, как смола…
И ночь, когда изнемогла,
Когда уставшая дрожала,
Когда уже почти спала –
Слова волшебные шептала…
А в комнате вокруг стола,
В кровать, где было одеяло,
На пыль оконного стекла
Ночь клочья гривы разбросала…
И вот под утро исчезала –
Сквозь твой зрачок и зеркала…
Ночь без конца и без начала…
И вслед за ночью ты ушла.
С особой благодарностью за помощь в работе
над сонетом Михаилу Резницкому (Сэру Хрюклику)
Sonnet XC
Then hate me when thou wilt; if ever, now;
Now, while the world is bent my deeds to cross,
Join with the spite of fortune, make me bow,
And do not drop in for an after-loss:
Ah, do not, when my heart hath 'scoped this sorrow,
Come in the rearward of a conquer'd woe;
Give not a windy night a rainy morrow,
To linger out a purposed overthrow.
If thou wilt leave me, do not leave me last,
When other petty griefs have done their spite
But in the onset come; so shall I taste
At first the very worst of fortune's might,
And other strains of woe, which now seem woe,
Compared with loss of thee will not seem so.
Пусть ненависть обрушится сейчас,
Когда весь мир меня согнуть намерен.
Будь частью злобы в этот страшный час,
Но не последней каплею потери.
Когда в борьбе сумею не пропасть,
Не доводи изменой до могилы.
И пусть ночная бешеная страсть
Не разрешится моросью унылой.
Оставь сейчас, но только не тогда,
Когда я буду жалок и ничтожен.
Сейчас! Чтоб понял я: моя беда –
В утрате и подобной быть не может;
Что нет потери горше и страшней –
Твоей любви и смысла жизни с ней.
Ты – девочка с робкой мечтою,
Ты куклу прижала к щеке,
И с чистою схожа водою
В прозрачном лесном ручейке.
Ты – девушка с тайной мечтою,
Как ночь на пороге зари,
Пока ты стоишь за чертою,
Но светишься вся изнутри.
Ты – женщина с вечной мечтою,
Ты в каждом движенье – эскиз…
Прославишь ты – Врубеля, Гойю
И свой мимолётный каприз.
Серые люди
В укромных пещерах
Видели тусклые сны.
Изредка кровь
Становилась для серых
Знаком любви
И войны.
Чаще – добычи, еды
Или боли,
И появленья детей.
Знаком заката
В надскальном раздолье
И бесконечных
Смертей.
Серые люди
И серые скалы…
И неосознанный Бог
Свет направлял
По крупице, по малой
В души, сквозь
Чёрный зрачок.
Не было праздников,
Не было будней.
Первый людской парадиз?
Где бессловесные
Серые люди
Просто боролись
За жизнь.
Лишь, умирая,
Пещерные люди,
Вспомнив жестокость побед,
Жадно вбирали
Глазами и грудью
Вечности
Хлынувший
Свет.
Sonnet LXVI
Tired with all these, for restful death I cry,
As, to behold desert a beggar born,
And needy nothing trimm'd in jollity,
And purest faith unhappily forsworn,
And guilded honour shamefully misplaced,
And maiden virtue rudely strumpeted,
And right perfection wrongfully disgraced,
And strength by limping sway disabled,
And art made tongue-tied by authority,
And folly doctor-like controlling skill,
And simple truth miscall'd simplicity,
And captive good attending captain ill:
Tired with all these, from these would I be gone,
Save that, to die, I leave my love alone.
Где смерть моя! Я видеть не могу
Достоинства коленопреклоненья,
И простоту у важности в долгу,
И пышное ничтожества цветенье,
И идеал, что ложью осуждён,
Невинность, что поругана с ухмылкой,
И каждый унизительный поклон,
И силу у бессилья на посылках,
И прямоту в дурацком колпаке,
И глупость, всем дающую уроки,
Искусство и свободу – в тупике,
И честность, ту, что пользуют пороки.
Устал, устал, мне смерть милей всего...
Но как тебя оставлю, на кого?!
Чёрная кошка,
Хозяйка передней.
В глади зрачка
Исчезающий грот.
Телепортация после –
В намедни,
Или по кругу,
И наоборот.
Здесь и нигде,
И везде,
И повсюду,
Чёрная кошка,
Гляжу – и не зги…
Словно насмешка
Над словом
«Не буду»,
Словно угроза
Под словом
«Не лги».
Кошка-пантера,
Бессшумные лапы,
В кожу, под сердцем
ВпилсЯ коготок…
Нет!
Это сердца
Разболтанный клапан…
Стенокардия…
Бессшумный прыжок.
Кошка, мы вместе,
Мы любим друг друга,
Что же боюсь повернуться спиной.
Чёрная кошка порочного круга
Ходит по следу, кругами за мной…
Чёрная кошка
Непонятой страсти.
Смысла и жизни…
Ушла?
Далеко?..
Только виденье
Зияющей пасти…
Мести безудержной…
Чёрная ко!..
Там за пляжем сразу море.
Там над морем сразу небо.
В небе - звёзды, звёзды, звёзды…
И ещё одна луна.
Там на пляже сразу трое.
Три бутылки. Корка хлеба.
И… до лампочки им море!
И до лампочки им небо!
И до лампочки им звёзды!
А тем более луна!!!
На восток эшелона движенье,
В тесноте одного из вагонов
Слышен шёпот: «Она в положеньи,
Вы подвиньтесь, пусть ляжет удобно».
И внезапно, средь белого поля,
Возглас: «Воздух!» И мессер всё ниже,
Сжалось поле, как будто от боли,
Чтобы людям до леса поближе.
Словно яблони в год урожайный
Тяжела была матери ноша,
Но она, спотыкаясь, бежала
И шептала: «Держись, мой хороший».
От пожарищ пурга почернела,
Мать просила фашиста: «Не трогай!»
Словно вынести плод свой хотела
Из того – сорок первого года.
Но в немыслимой той круговерти,
На глазах у суровой отчизны,
У неё, незадолго до смерти,
Умер он, незадолго до жизни.
81-82 гг.
…А как-то, на майской неделе,
Был очень особенный день.
И люди летели и пели,
В полёте срывая сирень.
Был очень особенный вечер.
Садились на ветки рядком,
И жгли припасённые свечи,
И в травах любились тайком.
А утром, уставшие, спали,
Все вместе, враги и друзья…
Так сладко, как будто узнали,
Что жить по-другому нельзя.
Ты только человек у перекрёстка.
Ты беглый штрих внезапного наброска.
Покинувший уютные дома,
Недоведённый до ума.
Когда-то замок для тебя
Построил Кафка.
И Гоголь подарил тебе
Шинель,
Но сквозь тебя
Шагает страж порядка,
И девушка вбегает
На панель.
Ты – человек, из тающего воска,
Ты – из воздушных капелек слюды…
И входишь ты
В зеркальность перекрёстка,
Ступая на обратные следы…
Обрывки фраз… и жарко, и морозит,
Сплошные щепки…просто лесопильня,
И свежесрезанных стволов занозы –
Подобьем ливня.
Мгновенный шок… а дальше – запах горький,
Что было мёдом – ныне – терпкий дёготь,
И хлопают бессильно сердца створки.
И все – под ноготь!
Глаза – красиво, но не очень,
Звучит красиво, но не то…
А если вспомнить: очи! Очи…
Как это жгуче и короче,
Насколько глубже и как точно,
И округлились губы: “ О!..”
В глазах какая-то загадка,
В них промелькнула стрекоза,
Слеза скользнула в них украдкой,
И Боже! Грянула гроза!..
В очах сплошные многоточья…
Они тягучи, словно мед…
Цикады и паренье ночи,
И с придыханьем: “ хочет… хочет…”
И лунный свет душа крадет…
Глаза красиво, между прочим,
Глаза порой подходят, но!
Там, где любовь, там – очи, очи!..
Слиянье музыки и строчек,
И песнопенья, и вино…
Слушаю старое танго,
Раньше я знать и не мог –
Ты – мой единственный ангел,
Ты – мой единственный бог.
Время вуали подобно;
Складки минут или лет,
Но разглядишь всё подробно,
Если посмотришь на свет.
И в приобщённости к тайне
Скажешь: «я знать и не мог…
Ты – мой единственный ангел,
Ты – мой единственный бог».
Какая снежная весна.
Какая долгая разлука.
И снега блеск, и белизна,
И раздражение, и скука.
Все то, что радует сперва –
Потом похуже горькой редьки.
А глазу так нужна трава
И зеленеющие ветки.
Но в ожиданье есть и толк,
Чтоб в полной мере насладиться –
Ты должен ждать и выть, как волк,
Что без еды и без волчицы…
Ты должен чахнуть и худеть,
То замолчать, то чертыхаться,
И как разбуженный медведь
В непонимании метаться.
Я это знаю – есть она –
Бессилья сладостная мука…
Какая снежая весна!
Какая долгая разлука!
Снова явилась загадкой,
Снова пришла и ушла,
Запах оставила сладкий –
Запах любви и тепла,
Ветра, травы, перекрестков,
Неба, садов и луны,
Запах хозяйки и гостьи,
Имени и тишины…
Снова явилась загадкой,
Вся в покрывале весны,
С запахом ливня и грядки,
С запахом влажной сосны…
Но уходила отгадкой,
И пропитала насквозь –
Строчки раскрытой тетрадки –
Запахом кожи, волос…
Запахом самого детства,
Речки и мокрой косы,
Ты переполнила сердце
Памятью звонкой росы…
Ты – изначально загадка
Всех равнозначных начал –
Сущности миропорядка,
С непостоянными шкал.
Ты – изначально разгадка
Равновеликих частей –
Таинства миропорядка
И беспорядка страстей…
О чём парнишка
Ты запел,
Скатившись по ступенькам?
Твоя душа,
Что чистотел
Цветёт по деревенькам.
Твоя душа,
Что лебеда
Попала под прополку,
Сорняк – презумпция вреда –
Нанизан на иголку.
И что проплачешь,
Пропоешь
На мраморной ступеньке?..
Подаст тебе
Весенний дождь
Три капли
По копейке…
Любовь – не эдемское чудо,
Не райские кущи и рощи,
Любовь – это клавишей груда,
А ты – пианист и настройщик.
Любовь – не изящный форейтор,
Не поза застывших страдальцев,
А с болью, по памяти-флейте
Скользящие кончики пальцев.
Я живу за земле невпопад,
В ожиданье последнего чуда,
Мой начальник – Понтий Пилат,
Мой приятель – Иуда.
Я живу на земле невпопад,
Но мне Вера, как ампула вшита,
И все ночи, все ночи подряд
Снится мне – Маргарита.
И дождь... словно песня в ночи,
Весной взбудораженный голос,
И комнатный воздух горчит
Проникшая колкая морось…
Клубясь, прикипает к окну,
И в поры руки, и бумаги
Доносит и ночь и весну,
В невидимых капельках влаги...
То звонки, то тайно-глухИ
Порывы дождя, перестуки,
Как будто ночные стихи
Диктуют тревожные звуки...
Простых инструментов набор –
Балкон, козырьки и навесы,
Но есть и мажор и минор,
И ритм незатейливой пьесы,
И сквозь монотонный мотив –
То всплески внезапных каденций,
То баховский речитатив,
Щемящий притихшее сердце...
И все с посвященьем весне!
Концерт для дождя и балконов...
И долго я слышу во сне
Овации яблонь и кленов...
И тихо стало на земле.
Не слышно птиц и насекомых,
И редких звуков и знакомых.
Так тихо стало на земле.
Пустынно стало на земле.
Людей не видно, пса и кошки,
Живой души и всякой мошки
Пустынно стало на земле.
И появились Боль и Страх,
И появился Тот, чьё имя
Хулимо было и хвалимо,
И землю сжал в своих руках…
И хруст раздался вечных гор.
Пустыни ветром закрутились,
И воды по локтям струились,
И быстро таял их напор.
И будто не было Земли.
И Он, не тот, что на иконе,
Стоял, разжав свои ладони…
И солнце гасло… там вдали…
Женщина – рабство власти,
Женщина – смерть и росток,
И напряжённость страсти,
Как взведённый курок.
Женщина – высь и бездна,
Всё – и вопрос и ответ,
Россыпь ночных созвездий
В небе, где тьма и свет.
Женщина – ум и чувство,
И Ариадна, и нить,
Женщина – вид искусства,
Женщина – способ жить.
Ты будешь сегодня лилова,
Как воздух вечерне-весенний,
И в блёстках плаща дождевого –
Дрожащею веткой сирени…
Пропитана ведьминой мазью,
Заброшена в мир невидимкой,
В аллеях с каштановой вязью
Проступишь прозрачною дымкой…
Эскизом, наброском, моделью
Для будущих всех живописцев,
Напишешься легкой пастелью
В накидке из тонкого ситца…
Потом ты исчезнешь. Надолго.
И где-то на рынках, в трамваях,
Родная,– виденьем, и только,
Мелькнёшь – не моя, но живая…
Вернёшься – метелью и снегом,
Потоком струи сквозняковой,
Внезапным татарским набегом
На тишь стороны васильковой…
Сердечным нешуточным сбоем,
И дрожью ночной лихорадки,
Вернёшься. И станешь собою.
И скажешь: «Теперь всё в порядке..»
И после бессонной недели,
Красивой, уставшей, разбитой
Ты выйдешь из пенной постели
Моей, и ничьей Афродитой.
Стоит, усталый, в полусне,
Мужчина у дверей,
И шторки кто-то вмиг в окне
Задвинул поскорей.
Но ждет покорно человек,
Стоит перед дверьми,
Ему необходим ночлег
И жизнь в кругу семьи.
Отходит, увидав скамью,
И смотрит на ворон,
Когда-то бросивший семью,
Теперь вернулся он...
И он, принесший скарб грехов,
Перед женой, детьми
Все искупить теперь готов
И все теперь снести...
Стоит и ждет...уже темно...
Прощенья просит он.
Не понимая, что давно,
Как умерший прощен...
Ночь – не курорт, не дача,
Где отдыхаешь вволю,
Ночь – это просто сдача
В твёрдой валюте боли.
Ночь – приход кредиторов,
Рвущих тебя на части…
Плата – за день, который
Ты посчитала счастьем…
Плачешь, уткнувшись в жалость,
Ищешь сон под подушкой…
Счастье к тебе прижалось
Сбоку тёплой игрушкой.
В доме напротив
Вижу себя на балконе.
Что-то читаю.
Может, Флобер, может, Стендаль.
Лишь голова напряжённо
Застыла в наклоне.
Может читаю –
«Как закалялась сталь»?
В доме напротив
Вижу себя я подростком.
Можно окликнуть, можно позвать –
Рядом почти.
Можно пустить самолётик бумажный
И просто
Имя своё написав, громко крикнуть:
«Прочти!»
Можно ещё написать то, что
Будет с ним дальше,
То есть со мной, от чего-то себя уберечь,
Жизнь оградив от ошибок,
От бед, и от фальши,
Тёмную сторону жизни
Просто отсечь.
Многое можно, но кажется всё мне
Ошибкой,
Словно на лодке проплыл
Островок, материк…
В доме напротив
Пристально, с лёгкой улыбкой,
Долго смотрел на меня
Незнакомый старик.
Взглянуть в глаза и не увидеть.
Услышать голос…и пройти!
Случайно, даже не обидеть,
Задевши локтем по пути.
И только дома, много позже,
Хлеб нарезая – вдруг ножом
Хватить по пальцу…правый, Боже!
Она! Она…Дурак! Пижон!
И замереть в углу на кухне,
И, палец замотав тряпьём,
Смотреть в окно, как день потухнет…
И плакать, вспомнив про неё…
На сотню лет уткнуться в морось,
Сквозь сотни зим смотреть назад…
О, только б снова этот голос!..
О, только б снова те глаза…
Был, помню, у прошлого лета
Июль. Без дождей и ветров.
Он пелся, звучал, как кассета
Из лучших, любимых хитов.
Сжигали друг друга дыханьем,
Летая, и просто бродя,
Мы жили тогда ожиданьем
Не манны небесной – дождя!
И пелся июль – то дремотно,
То фугами страсти, огня,
Он пелся безгласно, безнотно,
Сильнее, чем водка пьяня.
Бродил наподобие браги,
И, чувствуя вязкость крови,
Последнею капелькой влаги
Себя отдавали любви.
И те же, и вовсе другие
Мы дождь услыхали сквозь сон,
Вскочили, как были, нагие,
Рванулись с тобой на балкон.
И замерли, словно не веря,
И немо смотрели вокруг…
От ветра захлопали двери,
Восторг! И почти что испуг…
Потом мы смеялись, орали,
И криком соседей будя,
Ладони и рты подставляли
Под капли ночного дождя…
И не было в мире другого,
И не было в мире других,
И самое главное слово
Звенело в струях дождевых.
Какой ценою платим за прозренье,
Какою пробой чистого стыда?
От слова “На” до слова “Дай” – мгновенья,
От слова “Дай” до слова “На” – года.
Воют протяжно и звонко
Разорванные артерии,
На столе незнакомка,
Окончившая мистерии…
Из-под колёс самосвала,
Теплая чуть.
Отцеловала.
Будь.
Работала, слушала лекции,
Может, ребёнка имела…
Секция.
Тело.
Деваха высокорослая,
Не кощунствую, что ты!
Распятая между колёсами.
Нравилась… до тошноты…
Ты не сверкала перстнями –
Из магазина лохмотья.
Распятая между днями,
Размозжены локти…
Под какими дождями дрожала,
Если стало совсем невмочь,
А может, в сердце кинжалом –
Одна и последняя ночь.
Труженица пятилетки,
А может, ты просто спишь?
И где-то в счастливой клетке
Вспыхивает Париж?..
Но нет, мы же против мяса,
И сами ляжем костьми;
Распятая ежечасно
Между людьми.
Как всё объяснимо и гадко –
Иуда – любитель гостей,
Закон – порожденье порядка,
У власти всегда – фарисей.
Холодная ночь России,
Не искушай меня.
В морге лежит Мессия,
Ждать мне всего – три дня.
86г.
Не говори пока: “я должен”,
Внутри тебя обычный волк,
Еще покрытый чуждой кожей,
Желает свой исполнить долг.
Молчит, молчит, таится злобно,
И сквозь твою улыбку, вдруг,
Оскаливаясь исподлобья,
Решает сам – кто враг, кто друг.
Откармливаясь, ждет момента,
Но только вряд ли смотрит в лес,
Среди людского контингента
Свой сохраняя интерес.
Принаровясь к твоим повадкам,
И усмирив толчки кровей,
Он ждет безумия припадка
Над первой жертвою своей.
Не говори пока “я должен”,
Сам вызывай себя на бой,
А час придет и лопнет кожа!
И станешь ты – самим собой…
Смычки дождя
На струнах всех Гварнери
Играют осень
Ночью в сентябре.
И входит сон,
Сквозь окна и сквозь двери,
Как дирижёр
Озябшей ноты “ре”…
Смычки дождя,
Игривые Амати,
В гудящей гуще,
Глубины ночной
Рождают звук,
Как самый древний Мастер,
Сыгравший небо,
Музыкой земной.
Грязовой
Марии Ильинишне
И вечер просрочен,
Вливается в утро,
Сквозь белые ночи,
На станции Тундра.
Земля чуть прогрета,
И тучами мошки,
В руках томик Фета,
И вдоволь морошки…
Бывает однажды –
Грибы – кузовами,
Но, правда, за каждый
Война с комарами!
А клюква… мешками!
Болота, да топи…
На станции Память
Брусничные копи…
По шпалам гуляешь,
Маршрут мой обычный,
Вдруг поезд! Ныряешь
В откос земляничный…
И там, между прочим,
Черники соседство.
О, белые ночи
На станции Детство!..
Здесь скорые мчатся,
Им нет остановки,
Здесь тихого счастья
Заросшие тропки.
Здесь – периферия,
Коль вы не уснули,
Мария, Мария!
Бабуля, бабуля…
Судьбины дорожки,
Мука или мука,
Жила на картошке,
Похлёбке из лука,
Но верила в Бога
И знала Заветы…
Как всё-таки много
Прощали Советы…
Узнал от Марии
Закон Моисеев,
И перипетии
Исхода евреев.
В Казанском соборе,*
Тогдашнего вида,
Успешно я спорил
И с гадом, и с гидом.
Профессия – Золушки,
Взгляд герцогини,
Но чистила пёрышки**
В снежной трясине.
И где родословная?..
Волки да белки.
Но жизнь – наведённые
Вовремя стрелки.
Но честь – это чистые
Совесть и рельсы.
Мужчины, плечистые,
Где вы, умельцы?..
С душой молодецкою,
Силой налиты,
За власть, за Советскую
Просто убиты.
Кем? Пулей немецкою,
Или своею…
За власть Соловецкую,
Так-то вернее…
Вы слышали, видели…
Верно тужила,
Плечом от погибели
Сына укрыла,
От рук алкоголика,
Зека-зверюги?
Тот след от топорика
Видели внуки…
Здесь скорые мчатся,
Им нет остановки,
Здесь тихого счастья
Заросшие тропки.
Здесь ломтики света
Меж елей и сосен,
И краткое лето,
И быстрая осень.
И снова зима –
Бесконечною ночью,
Застынут дома…
И дымков светлых клочья
Над ними врастут
В жёсткий воздух и темень,
И с хрустом минут
Остановится время.
*Казанский собор - музей атеизма в Ленинграде
** Пёрышки - переводные части рельсов (стрелок)
Выходи, по одному.
Сбросив света перья,
Ночь накручивает тьму
На стволы деревьев.
Выходи, по одному
И богач, и нищий,
Здесь и сердцу, и уму
Хватит вдоволь пищи.
Выходи, и ночь возьмёт
Каждого излишек,
Вставив в черный переплёт,
Наподобье книжек.
Выходи, и ночь воздаст
Каждому по вере,
Формируя новый пласт
Чёрных подмастерий.
Выходи, и пей впотьмах
На огнях и звёздах,
На бессонницах и снах
Выдержанный воздух.
Пей и чувствуй сладость, дрожь,
Пей! Не задохнёшься…
Просто больше не заснёшь,
Больше не проснёшься.
Я снова твой, листок бумаги белой.
Придвинулся к невидимой черте.
Достиг необъяснимого предела.
И засветились в белой пустоте
Другие люди и другие лица,
И жители совсем иной страны,
Которым здесь не выпало родиться,
Но выпало бессмертье тишины…
Им выпало – не радуясь, не мучась,
Всё миновать и славу, и гробы,
Им суждена неназванная участь,
Им суждено отсутствие судьбы.
Но иногда являются, приходят.
От долгого смотренья в никуда.
Как вызов нашей выцветшей природе.
Оттуда смотрят пристально сюда.
И женщину я вижу и ребёнка…
Но вспышка боли гасит свет дневной!
И белый лист бумаги, словно плёнка,
Засвеченный… лежит передо мной.
Мы только уснувшие дети
Среди тишины и теней,
На милой, зелёной планете,
Мы дети – далёких огней,
Откуда Создателей души
Доходят лишь волнами грёз,
А мы – среди детских игрушек –
Планет и Рождественских звёзд.
Зимней ночью, вскочив от испуга,
Не пойму – что явилось ко мне?..
Что мы знаем о жизни друг друга,
Что мы видим и слышим во сне?
Человек со звериным обличьем?
Или зверь с человечьим лицом?
Прокричав поздравленья и спитчи,
Коронует кровавым венцом.
Сон – не есть театральная сцена,
Где – плохой и хороший, и злой,
Сон все лица меняет мгновенно,
Оставляя мне зрителя роль,
И я слишком далёк от участья,
А герой не в слезах, но в крови
Обнажает упрямо запястья
Для гвоздей человечьей любви…
Мы не верим – ни в замкнутость круга,
Ни в зловещий тупик тупика,
Что мы знаем о жизни друг друга
Кроме «здравствуй» и кроме «пока»?..
В сон врывается хлёсткая вьюга,
Маски сорваны – морды, хвосты…
Что мы знаем о жизни друг друга…
Наша письменность – это кресты.
Он улыбался и смотрел
Туда, где небо розовело.
Он отдыхал от всяких дел –
И это было тоже дело.
Отсчёт начавши от двери,
Смакуя каждое мгновенье,
Вбирал в себя пыльцу зари
Голодным, жадным, цепким зреньем.
Отметить так решил итог
Труда дневного и ночного –
В безлюдьи утренних дорог,
В начале дня уже иного.
Он наслаждался ветерком
И необъятностью пространства,
И воздух пил скупым глотком,
Как драгоценное лекарство…
Нарушив тишь утра, уже
Гремела птичья увертюра,
И чья-то муза в неглиже
Смотрела пристально и хмуро.
Плавники, хвосты и спины,
Пены, брызги, и раздолье,
Траектория дельфина –
Море – небо, небо – море,
Траектория дыханья,
Выдох – в волнах, вдох – на ветре,
Словно сквозь две тонких ткани
Он намётывает петли…
Чтобы двум стихиям слиться
Неразрывной светлой глыбой –
Вверх взлетает рыбо-птицей,
Опускаясь птице-рыбой…
Он – все выпавшие звенья
Заполняет в мире сущем,
Траектория мгновенья –
Между прошлым и грядущим.
Тайный знак перворожденья
Плавником прочертит резко –
Символ жизни, притяженья –
Звёзд морских
И звёзд небесных.
Я берегу соцветий краски,
Я берегу созвездий блеск,
И жар костра, и сучьев треск,
И ветра вой, и вьюги пляски…
Я берегу любые сказки,
И чистоту, и волшебство,
И, что ещё важней всего –
Благополучие развязки –
Добра и Веры торжество,
Ведь в нашей жизни Рождество –
Есть продолженье лучшей сказки.
Рябина раздаёт себя по гроздьям,
И по снежинкам рыхлым – лёгкий снег,
Ночное небо раздаёт себя по звездам,
А человек? Что человек?
По детям раздаёт себя и внукам,
Идущий по единственной стезе,
По клеткам раздаёт себя, по звукам,
По выдоху и маленькой слезе.
И глаза обещали расплакаться,
Но легли только пальцы на клавиши,
И не слёзы, а звуки по капельке
Задрожали и канули в наигрыш.
И все тайное, еле заметное,
Что души было смутным подобием,
Стало явным и, грустное, светлое,
Заструилось кругами мелодии.
Так звучало легко без запиночки
Словно это – как птице вдруг выпорхнуть,
И понять только так и не иначе
И почувствовать так – будто выдохнуть.
Так звучало, что лишнее, прочее
Исчезало, и в эти мгновения
Все сходилось в одном средоточии
Ощутимого, светлого гения.
Жизнь повторится непременно.
Не знаю как. Не знаю где.
Без суеты. Обыкновенно.
И я не вспомню о звезде.
Без непонятных инкарнаций.
И без понятной чепухи.
Обыкновенно. В пять пятнадцать,
Когда проснутся петухи.
Жизнь неизбежно повторится.
Глазёнки с криком распахну,
И, увидав, что ныне снится
Вмиг успокоюсь. И вздохну.
Сначала долго шёл я в гору,
Потом – пешком на небоскрёб.
На крыше ахнул – небо впору!
И облака в охапку сгрёб.
Затем сошёл я с небоскрёба,
И, опускаясь вниз с горы,
Я облака втянул сквозь рёбра,
Усвоив высшие миры.
Так вот она – власть человека –
Заштопать себя как дыру,
Чтоб где-то, в пределах парсека,
Не слишком сквозила прореха
На вечном вселенском ветру.
Ты хотела – ты узнала,
Кто такой... и почему –
В эту ночь иду с вокзала,
А не сплю в своем дому.
Рассказал тебе я много,
Меж неярких фонарей,
Наша общая дорога –
Метров двести. Мне правей…
Рассказал тебе я много
Даже больше, чем я мог,
И ссутулившись убого,
Я и вправду одинок…
И бреду сквозь тяжесть мрака,
И за мной клубится мгла…
Убежавшая собака
Так была со мной мила!..
Долго мальчик белобрысый
На коленях по траве
Лазит, смотрит, ищет смысла
В непонятном муравье.
Что он может, что не может,
Отчего и почему?
И травинку так подложит,
Чтоб залез в ладонь к нему.
Мальчик смотрит, он не тронет:
Чист в познании своем,
Сам – у Бога на ладони,
С непонятным муравьём.
Зайди ко мне незваный,
поздний гость,
Я праздную условный
день рожденья…
Подарок? Листьев,
или снега горсть,
Бездомного щенка
и снисхожденья…
А после рюмки крепкого вина
Ты скажешь всё, надеюсь я на это...
Ту правду, что пока мне не видна
За резью тьмы и за тенями света.
Ту правду, что по ходу умных слов
Себя утратит просто и без фальши.
И будет день загадочен и нов,
И будет смысл во всём и в слове “дальше”…
Что делать женщине с ногами?
Такими стройными и длинными,
Почти эпически-былинными,
Что делать женщине с ногами?
Они растут не из подмышек,
Они изящно-автономны,
Пропорций – мера и излишек,
Они растут из родословной.
Они растут из соли мира,
Где Афродита в волнах зрела,
И обнажаются настырно,
Как часть отдельная от тела.
Не кренделями, не кругами,
Идут уверенно и смело.
Что делать женщине с ногами?
И что мужчине с ними делать?
Какую он мысль вынашивает,
Не может – ни лечь, ни сесть,
Все нервно кого-то спрашивает:
«Скажите, зачем я здесь ?..»
Он бегает по отделению,
Отказываясь поесть,
И спрашивает в смятении:
«Скажите, зачем я здесь?..»
Что с психа возьмешь больничного?
И каждый ему: «Не лезь!»
О благополучие личное,
А если… «Зачем я здесь?!»
Любовь загадочна и зла,
Но речь совсем не о козле,
А просто страстные тела
В клубок свивались на столе.
Не о постели речь, постель –
Банальна слишком и тесна,
Нет! Ливень, ветер, град, метель,
Циклон! И в центре – он, она…
Но вот шальная ночь прошла,
И лишь записка на столе…
Любовь загадочна и зла,
И как не вспомнить о козле?..
Я долго, спровадив гостей,
Смотрел на немытые чашки,
И думал, что в жизни своей
Ни разу не мерял тельняшки.
А как бы сидела на мне!
И вид мой изящный и бравый
Пришелся б не только жене,
Но может и теще по нраву.
Мечты! Но кому вы нужны?
Вставай, принимайся за чашки!
Нет тёщи, да нет и жены,
А ты о какой-то тельняшке…
Стирала чистые простынки,
Стирала белые платки,
И все искала невидимки,
Сжимая обручем виски.
Сжималась память до скамейки
И до пугливого зрачка,
В котором вспыхивали змейки
И выгибались для броска.
Сжималась память до мгновенья
Непониманья и тщеты,
До немоты и онеменья,
До слепоты и глухоты.
И, только сжавшись до предела,
Все разлеталось на куски,
Кромсая брошенное тело
Безумьем маленькой руки.
Я буду говорить с тобой
На языке случайной встречи.
Косноязычною судьбой,
На древнем, вымершем наречьи.
И упаду к тебе на плечи
Скороговоркой дерзких рук,
И будет незачем и нечем
Переводить любви испуг.
Нас будет двое, только двое.
И жизнь – не грань, не сторона,
Она – пространство круговое,
Она – доверие немое
Времён – и голос, и струна…
И продолженьем – тишина,
Неоспоримостью беспечной,
Непредсказуемой борьбой…
И буду говорить с тобой
На языке случайной встречи
На древнем вымершем наречьи,
Косноязычною судьбой.
Как я попал сюда? Холмы и степь.
Материя – смешная оболочка,
И гонит дух её, упрямый вепрь!
Вот занесло…Весёленькая ночка.
Какое перепутье стольких лет.
И перехлёст дорог, как судеб слепок,
И прошлого уже заросший след,
Ещё дымится жаром пятилеток.
Полынь, ковыль…Засохшая земля.
Степь Оренбуржья вздута, как покойник.
Но если рассмотреть её поля –
Шалфей найдешь и чудотворный донник.
Как я попал сюда?.. Холмы и степь.
Любовь моя, по памяти безмолвью,
Из нынче во вчера – гнала успеть
И попрощаться с первою любовью…
Пусти меня, далёкий огонек,
Пусти меня напиться и согреться,
Отдам я все – и жизнь, и кошелёк,
Отдам я все…Оставь мне только сердце.
Я год назад отдал бы и его.
Сейчас нельзя: на два все умножая,
Иное в нем ютится существо,
Иная жизнь – родная и чужая.
Я знаю – не причём зелёный змий,
Но сердцу тяжелей и всё же слаще.
И всплески беспокойных аритмий,
И стук его – теперь в два раза чаще.
Как ни банально – под ногой трава,
А в небе – небо, в сердце – просто счастье,
Бессвязные и нежные слова,
И сочетанье благости с напастью.
Безумна ночь! И я бегу, лечу!
Жонглируя словами по привычке,
И вдруг, тебя увидев, замолчу…
Но нет, не надо! Это слишком лично…
Любимой образ – близок и далёк,
Я всё отдам! Оставь мне только сердце…
Пусти меня, забытый огонёк,
Пусти меня напиться и согреться…
Пусти меня, далекое вчера,
В тебе не буду править я ошибок,
Не уничтожу росчерком пера
Ни слез твоих, ни грусти, ни улыбок…
Пусти меня, далекое вчера,
Я не вмешаюсь в ход твоих событий,
Пусть жизнь изобразится – как игра,
И буду я теперь – всего лишь зритель.
Но что же было? Даже не любовь.
Влюбленность в однокурсницу, подругу,
И только после, повторившись вновь,
Взвело меня курком предельно туго.
Пусти меня, далекое вчера,
Пусти, чтоб я пресытился тобою.
Пусти, чтоб не сличать, и не сверять
Любовь сегодня – с первою любовью.
Пусти – и я надолго замолчу,
Затихну, присмирею, успокоюсь…
Сквозняк Вчера задул мою свечу,
Сегодня омрачив былой тоскою…
Как я любил. И плакал я всерьез,
Уткнувшись в степи жесткую щетину,
И летний зной сушил обилье слез,
И в сердце гладил первую морщину.
А сладостный объект моей любви,
Раскинув телеса на сеновале,
С другим дела сердечные свои,
Решал в глубоком чувственном провале.
Но разве это важно мне теперь?
Спасибо за жестокое искусство,
Того не зная, распахнула дверь,
И я вошел – в слепое царство чувства…
Вы возразите – есть еще глаза –
Наверно, это тоже что-то значит…
Иллюзия! Иконы, образа –
Слепой в них видит более, чем зрячий.
Найди меня, вчерашняя сирень,
Предай свиданье тайное огласке,
Яви тобой пропахший, лучший день,
Но не срывай с лица любимой маски!..
Пусть будет так, как думать я привык.
Ничто, никто пускай его не тронет.
И пресловутый этот счастья миг –
Да будет столько, сколько можно помнить.
Найди меня, вчерашняя печаль,
Накрой меня дождливой поволокой,
Стакан вина мне дай и заиграй
Мелодией простой и одинокой.
Мне кажется, все время я иду
Не тем путем, я сбился как-то ночью,
И чью-то жизнь нечаянно краду
По каплям, по крупицам, по кусочкам…
А, может, все иначе, все не так,
И если был, буквально, на пределе,
То, просто сделав, следующий шаг –
Вмиг умер я в индифферентном теле.
Найди меня, вчерашняя луна,
И, звезды, проявите снисхожденье,
И пусть сосуд сетчатки, как струна,
Натянется и лопнет в напряженье…
Коркой спелого арбуза
Август хрустнул и потёк –
В день, как будто в чашу шлюза,
Словно солнца свет в цветок.
Заполняя все протоки,
Все объёмы бытия,
Август тёк – чтоб точно в сроки
Стать смолою сентября.
Трамвай проедет – задрожишь во сне,
И кукла вскрикнет голосом ребенка…
И только первый, самый легкий снег,
В твое окно заглянет потихоньку.
Когда проснешься, встанешь, не спеша,
И удивишься тишине и свету,
И сразу успокоится душа,
Которая всю ночь бродила где-то…
Я не нашёл ни клада, ни копейки.
Я просто шёл, приученный идти.
Две бабушки-старушки Пожалейки
Вослед шептали: «Пропадёт в пути…»
Я не нашёл своей Прекрасной Дамы,
Прекрасны все, однако, не мои;
Я заходил в заброшенные Храмы;
Бог, только там, где он забыт людьми…
Я проходил заброшенные сёла;
Всё было пусто, скотный двор и хлев,
Три колоска и пёс какой-то квёлый,
В три колоска – людьми забытый хлеб…
Я не нашёл ни радости, ни боли.
Полынь. Ковыль. Ромашки. Васильки.
С попутчиками съел два пуда соли
И переплыл две сонные реки.
Я не нашёл, не зная что ищу я,
Я потерял, опять, не зная что…
Я просто жил, скитаясь и кочуя,
Лет пятьдесят, а может быть и сто.
Я понял – мир подобен длинной палке,
Длиннющей, без начала и конца…
Две бабушки-старушки Утешалки
Мне наливали жёлтого винца,
И говорили: «Каждый хочет цели,
И смысла хочет, только смысл какой?
Вернись назад, на две, на три недели,
Там твой очаг, уют и твой покой…
Но там ты мёртв. В своём унылом доме.
И каждый шаг, и каждый миг, как год,
Твой вечный сон – паук, застывший в дрёме,
Но жив ещё – пока идёшь вперёд…
Я верил им. Мне верить всем не жалко.
Но как-то слёг. Уже совсем без сил.
Две бабушки-старушки Отпевалки
Печально пели что-то у могил…
Мне надоело слушать вой унылый,
Я встал, старушек поблагодарив,
И вновь пошёл. Мои вернулись силы.
То был отлив. Настал опять прилив.
Я просто шёл и сочинял считалки,
Утратив свой первоначальный вид…
Две бабушки-старушки Осуждалки
Вослед шептали: «Вот он, Вечный Жид…»
Жизнь бывает глуха и тиха,
Без любви, без огня вдохновенья,
Но и в ней есть минуты, мгновенья –
Нет, ни мысли, ни чувства пока –
Только предощущенья спасенья
Через предощущенья стиха…
Это тоньше, чем сеть паука,
Тем сильнее магнит завлеченья,
И знакомый порыв и волненье –
Нет, ни боли, ни счастья пока –
Только предощущенье цветенья
Через предощущенье ростка…
Это слаще соблазна греха
И важнее, чем благословенье,
Потому что вот в эти мгновенья
Когда всё – и уже, и – пока
Начинается стихотворенье…
И ты первый свидетель стиха.
Не могу распрощаться с тобою,
Ты не можешь остаться со мной –
Пресыщение сладкой борьбою,
Пресыщение нежной войной.
Пресыщение горьким согласьем,
Безмятежностью ссор и вражды,
Пресыщение каторжным счастьем
И пьянящим блаженством узды.
Сказавший слово –
Солгал единожды.
Написавший слово –
Солгал столько раз,
Сколько раз его прочитают.
Любое слово,
После первой буквы,
Уже готово –
Свёклой стать и брюквой.
Абракадаброй,
Или просто матом,
Прыщом, подагрой,
Дулом автомата.
Молчаньем, криком,
Лаской дикобраза…
Любой заика –
Это – Мастер Джаза.
На маленькой кухоньке
Несколько лет
Живёт сиреневый газ.
Картошка и сало.
Реже омлет.
И не живёт ананас.
На маленькой кухоньке
Стол у окна.
И он создаёт уют.
На нём, кроме чая с рюмкой вина,
Стихи иногда живут.
Бумаги гладь – прозрачность и бездонность,
От буквы первой плавные круги,
И сразу видишь слова обречённость,
И сразу слышишь тихое: “Не лги.”
Бумага стерпит, это всем известно –
И страсть твою, и скуку, и грехи…
Набухнут и поднимутся, как тесто
Под крышкой жизни зревшие стихи.
Но главное всегда не на бумаге,
И вряд ли в ограниченном уме –
Путем зерна прошедшие и браги,
По свету, на свету или во тьме…
Всего-то связка слов, сцепленье звуков –
Но дрожь и мука, боль и благодать.
Со дна листа проступят, выйдут буквы…
Качнув слегка, смутив бумаги гладь.
Жизнь – карт колода. Где тузы мои?
То семь, то восемь, то опять – шестёрка.
Валеты пострелялись от любви,
А дамы пьют безудержно и горько.
Картишки. Карты. Где мои висты?
И сколько всякой дряни там на горке…
Нельзя так просто в жизни сжечь мосты,
И вижу я во сне – оскал шестёрки…
Кому твержу, кому? Вчера, вчера…
Во сне любая мысль подобна вспышке.
Во что играю? Черная игра!
В которой не бывает победивших.
Игра. Азарт. И я впадаю в раж!
Душа пищать устала из-под пяток.
Колода карт…Но где он мой марьяж?
Волк-одиночка…Я уйду без взяток.
Сегодня ночь. И завтра тоже ночь.
Да, круг замкнулся в нолик заполярный.
На этих-то широтах, где толочь,
Как в ступе воду, мог я день бездарный.
Сегодня ночь. Часы безбожно врут.
И послезавтра. Ночь вокруг, как студень…
Я проиграл! Меня на части рвут!
Не волки, не акулы…Люди! Люди…
Я проиграл. Но если бы дурак,
Вот бы смеялся звонко я над всеми,
И пальцами резвящихся зевак
Крутил и тыкал – в их висок и темя.
Нет, не дурак. И вот уже пора
На стол все карты. Я банкрот, извольте…
Я не забыл. Здесь – чёрная игра.
Я проиграл! И жребий в чёрном кольте…
Я заряжаю. Люди, где вы все?
Что обирали – мозг мой, душу, тело…
Одна лишь смерть, припавшая к косе,
Всё смотрит на меня осоловело.
Да ладно! Всё! Не буду я гадать
К чему я ближе – к аду или раю,
Но чёрных игроков собравший тать –
Я в чёрную игру сейчас играю…
Что это? Палец…палец на курок.
И с барабаном вяло пофлиртую…
Ну! Дальше, дальше! Да себе в висок…
Нет, холостой…я вас разочарую.
Петуховым
Что комнаты, что спальни? Всё не то.
В квартире каждой кухня – центр вселенной.
Здесь гость сидит в поношенном пальто,
Гость постоянный, с гостьей переменной.
Он знает всё. Политика. Кино.
Стакан вина, затяжка доброй «Примы» –
И факты, словно кости домино,
Сплошь в аргументах призрачного дыма.
В сужденьях скор. Он больше экстраверт,
Но стоит разговор любой обедни,
Тем более оставит на десерт
Бомонда сплетни и Богемы бредни.
Что комнаты, что спальни? Всё не то!
Гость кухню покидает, взяв газету.
Сама эпоха, в стареньком пальто,
Уходит, оставляя сигарету.
Мелодия крана,
Крахмальная ванна,
И в ванне она.
Немного визглива,
Немного брыклива,
Немного пьяна.
Мелодия крана,
Картошка, сметана.
На кухне кручусь.
Немного приправы,
Немного отравы…
Я вряд ли женюсь.
На пыльном вокзале,
На грязном причале
Найдёте всегда и везде –
Того, кто не знает
Любви и печали,
Но знает всех крыс
В близлежащем подвале,
И верит упавшей звезде.
Однажды звезду он нашёл на помойке,
Протёр и запрятал в карман,
И после, как орден, на каждой попойке
Бросал её нежно в стакан.
Звезда обмывалась,
И в спирте теплела,
И как-то в похмельной ночи
Опять засияла и в небо взлетела
Мерцая подобьем свечи…
На пыльном вокзале,
На грязном причале
Найдёте всегда и везде –
Того, кто не знает
Любви и печали,
Но знает всех крыс
В близлежащем подвале,
И ночью уходит к звезде.
Вдоль высокой и ржавой ограды
И ворот на огромном замке,
Вдоль пустой, отсыревшей эстрады
Шла старуха с авоськой в руке.
Осень листья кругом разбросала,
Поднимала с земли и мела,
И старуха по листьям устало,
Как по прожитой жизни брела…
Осень листья и пыль завертела
И застыл над землей силуэт…
Отстраняясь, старуха глядела
И шептала,– чего тебе, дед?..