Марк Азов
ОНА И ОН
« Размеры Вселенной были в десять раз меньше нынешних, и вещество
прозябало в полной темноте – первые галактики только-только разгорались.
Именно они положили конец продолжавшейся полмиллиарда лет тьме
и стали началом знакомого нам мира, пронизанного светом со всех концов
небесной сферы»
( Ученые говорят)
ОНА. Неправда, что у него нет лица. Просто его никто не видел. Я никогда не забуду эти фиалковые глаза, которые смотрели на меня, а жили отдельно. Его пальцы лепили меня из кости. При каждом прикосновении кость становилась податливой и пластичной , наполнялась прозрачностью, пронизанной сетью пугливых прожилок. Пальцы уже ваяли мою шею, а глаза смотрели мимо уха, которое стало невыносимо горячим от его дыхания. Неужели он не чувствует, что происходит со мной, когда под его пальцами набрякли груди и пробудились соски. Они побежали дальше…Погоди! Дай мне опять улететь в сладкую пропасть!...Неужели ты не видишь, что творишь?
ОН. Я думал, прекраснее Первого уже не получится. Но эта Вторая превзошла мои ожидания. Стоит прикоснуться, и она расцветает под руками. Нет, не расцветает, а обжигает…Ну, зачем ты так дышишь, милая? Если твое дыхание еще раз прервется, я захочу умереть с тобою вместе.
ОНА. Ты бог.
ОН. Как ты сказала?
ОНА. Ты мой бог!
ОН. А ты думала, хирург?...Ну не падай, пожалуйста.
ОНА. Ноги не держат.
ОН. Такие крепкие ноги? Точеные ляжки. Железные икры. Арка стопы – сон архитектора будущих времен.
ОНА. Обними меня. Я хочу жить у тебя под мышкой.
ОН. Что я делаю? Я обнимаю ее, а необъятная Вселенная так и осталась не объятой. Да и черт с ней! Мы вдвоем падаем в бездну среди черных звезд, и нам нет до них дела.
ОНА . Вот так, крепче, еще крепче, раздави меня.
ОН. Я так и сделаю, я раздавлю тебя!
ОНА. А-а-а !...Ты раздавил меня, и вот, я, наконец, живая. Где мы?...
ОН. В раю.
ОНА. А почему темно?
ОН. Разве ты меня не видишь?
ОНА. Только тебя. Твои фиалковые глаза.
ОН. А я твои яростные зрачки, расширенные до взрыва сверхновой. Но мне нельзя было это видеть так.
ОНА. Почему? Ну почему?
ОН. Сказать ей? Нет, невозможно. Она этого не вынесет, и я ее потеряю.
ОНА. Унеси меня, потихоньку, не зажигая света. Я чувствую - тут кто-то есть.
ОН. Как она может это чувствовать?
ОНА. Я не чувствую, я терзаюсь! Ты был здесь до меня неизмеримо долго... За тобой тянется целая жизнь, а я только что вырисовалась из ничего. .Не я первая.
ОН. Ты единственная! Я способен сотворить женщину совершеннее тебя: с жемчужной головкой на возвышенной шее, с мраморными храмами грудей, с идеально выпуклым щитом живота и свободным резлетом бедер, с ногами, бесконечно ниспадающими с высот, и кожей подобной бледно-розовому рассвету , либо цвету луны, а можно - черного дерева… Но я не стану этого делать, чтоб не потерять тебя, потому что ты и раба моя. и царица!
ОНА. Да я, наверно, не лучше других, но я родилась при свете твоих фиалковых глаз , заснула у тебя под мышкой и боюсь просыпаться. А вдруг все размоется , станет серым, как жизнь.
ОН. Откуда ты знаешь про жизнь?
ОНА.Я знаю все, что ты думаешь. Ведь ты во мне Унеси меня отсюда. Мы должны остаться одни, иначе все кончится.
ОН. Какая ты легкая!
ОНА. Это я взлетаю.
ОН. А что щекочет мне грудь?.
ОНА. Мои ресницы.
ОН. Люди! Если на кого-то из вас обрушится такая любовь, берите на руки и несите куда глаза глядят, пока не упадете вместе. Второго раза не будет!..
(и вдруг).
ОНА. Что это?! Я не хочу этого видеть! Оно ужасно!
ОН. Ну что ты, милая? Это всего лишь свет. Вселенная должна была зажечься когда-то. Видишь, сколько звезд? Выпали звездные ливни.
ОНА. Но почему сейчас? Я не хочу сейчас!.
ОН. Но ты сама виновата. Вернее, мы оба. Какая тьма может выдержать такую любовь?!...
ОНА. Ну почему я не любила его чуть меньше?! Мы бы не высекли огонь из тьмы. И наш сладкий обман продолжался. А так…Открылось, что мы не одни. Рядом лежал человек, то ли еще не до конца сотворенный, то ли убитый. В боку была рана, стянутая и зашитая.
Кто это?
ОН. Твой муж. Он пока под наркозом.
ОНА . Муж?.. А разве не ты мой муж?
ОН. Я твой бог. Ты же сама сказала. Я сделал тебя из его ребра, ты плоть от плоти его, и кость от его кости. И сказал, что оставит он отца и мать своих и прилепится к жене своей, и станете вы вновь единой плотью…И в муках ты будешь рожать детей ему, и будет к нему влечение твое, и будет он властвовать над тобою.
ОНА. Не хочу!
ОН. Я тоже уже не хочу. Все во мне кричит « не хочу!» И звезды сбиваются со своих путей от этого моего крика… Но я все-таки Творец, а не подлец.. Я искренне хотел добра своему творению Я сказал: «Нехорошо человеку быть одному», - и он согласился на операцию, и я навел на него глубокий сон, и взял из его тела тебя….А, выходит, пока он спал, я его обманул, и из окровавленной кости его сотворил женщину. для себя
ОНА. Я люблю только тебя.
ОН.. А я люблю не только тебя, но и свою работу. Этого ты не поймешь, потому что ты женщина. Но вообрази, жизнь моя, что у тебя уже есть дети. Разве ты предашь своих детей ради самой сладкой, отчаянной, безумной любви? Ты их оставишь не рожденными?
ОНА. Не знаю.
ОН. Но я-то знаю. Я сам сделал так, что детей твоих и детей от детей твоих, и внуков от внуков ваших станет, как звезд в пространстве. созвездиями станут города, а страны галактиками. На то, чтобы только толкнуть, запустить этот механизм, мне понадобилось вечность.
ОНА. И она легла между нами, твоя проклятая вечность.
ОН. Но тебя не было, я был один, и, огласись, я не мог оставаться один навечно. Это невыносимо.
ОНА. Бедный, мой бедный бог!...Ты уже не один, я рядом. Вот она я, смотри же, открой свои фиалковые глаза!
ОН. Какие глаза? Ты их выдумала. У меня нет облика.
ОНА. Ладно. Не надо. Лишь бы ты любил меня.
ОН. Ну зачем ты так?.. А разве я тебя не люблю? Я даже плачу, я тоже плачу, впервые за всю мою вечность, отдавая тебя чужому человеку. Но я уже не могу , не имею права, остановить жизнь, обещанную твоим детям Лишить их единственной радости - жить. Я сам нашел тебе мужа, сам назначил тебя матерью. Как от меня разбегаются звездные миры в радужном шаре вселенной, так от тебя будет разливаться по планете род человеческий.
ОНА. Когда твой радужный шар раздуется до невозможности и лопнет вместе с моим родом человеческим, ты пожалеешь.
ОН. Уже пожалел.
.
.
Марк Азов
ПИСЬМО
1
Под землей
« Милый боженька, если ты есть! Пишет тебе Шапиро Лева, ученик пятого класса «Б» средней школы № 13. Боженька, прости меня , пожалуйста, если письмо написано неразборчиво, и буквы расплылись, потому что я пишу тебе химическим карандашом, который надо слюнить. А другого у меня нет. И бумага из-под селедки.
Мы с Фиркой, это моя сестра, живем в погребе у бабы Веры. И кроме нас тут никто не живет. Хотя вру, вчера из стенки вырылась медведка. Она такая уродка, разлапая и черная, все такая мохнаухая, что Фирка кричала, как резанная, и топала ножками: «Раздави сейчас же эту дрянь!» Пришлось ей рот затыкать, чтоб наверху не услышали…
Боженька, если ты есть, скажи , пожалуйста: чем еврей хуже медведки? Наша мама Фрида - такая красавица, что ни в какое сравнение не идет. И от нее много пользы было, не то, что от медведки. Она лечила туберкулезных больных, делала им «вдувание». Жену Петра Романовича, она вернула с того света, он сам говорил. А когда гнали евреев на ликвидацию, Петр Романович и не подумал заступиться. Жена его дергала за рукав, а он ткнул ее локтем в грудь: «Хочешь, чтоб меня самого расстреляли?» Дедушка Изя сказал, что это ты нас наказываешь за грехи. Какие у меня грехи? Варенья из райских яблочек с хвостиками я никогда не брал без разрешения, кроме одного раза, когда уронил всю банку. Ты меня достаточно, по-моему, тогда наказал, милый боженька. . И дедушка Изя сам говорил, бог нас наказывает не за какие-нибудь райские яблочки с хвостиками, а за то, что мы неверующие. Но почему я неверующий? Просто я верил не в бога, а в то, что бога нет. Старшие так говорили , старшим полагается верить. Зато меня приняли в пионеры, и четвертый класс я окончил на хорошо и отлично, награжден книгой про строительство в Москве метрополитена.
А что тебе сделал наш дедушка, милый боженька? Он только тем и занимался, что читал твою книгу, раскачивался и молился. Он даже не ел с нами вместе, у него была своя кастрюлька, и на ликвидацию он шел в платке с полосками, с коробкой на лбу, и твою книгу нес. И папу он всю жизнь не любил за то, что он не сделал мне обрезание. Папа член партии, он сказал, что только через его труп мне сделают обрезание. А.где теперь папа или его труп никто не знает. Его забрали в военкомат, а к нам пришли немцы
Они никого не убивали, пока не приехала зондер-команда , которая даже не умеет говорить по-немецки: только один настоящий немец и один переводчик . Нам сказали, что поведут на станцию грузить в вагоны, а Родик из пятого «А» слышал, как он говорили между собой, что будут в овраге класть жидов вторым слоем.
И тогда мама зашила мне в штаны свои брошки, бусы, колечки, велела взять Фирку за руку и бежать к бабушке Вере в деревню, а по дороге всем говорить, что меня зовут Федя, а Фирку - Маруся. Но нас никто и не спрашивал, а бабушка Вера заплакала и сказала, что я такой же Федя, как Фирка Маруся, и ее немцы за нас повесят, но брошки взяла, потому что нас ей придется кормить, а сколько времени – один бог знает.
Боженька! Вера очень добрая бабушка, хотя ругается с утра до вечера. Она была у мамы в тубдиспансере санитаркой, и маму любит, как родную дочь, хотя детей у нее никогда не было. Нам она носит в погреб, что бог пошлет, суп с бураками, а за нами выносит ведро.
А еще в погребе есть картошка, которая выпустила из себя столбики совсем никакого цвета, как теперь у Фирки лицо. Одни глаза остались.
Боженька, милый! Фирка канючит и канючит, просто сил моих нет, покажи ей солнышко. А какое, к черту, солнышко, если в погребе неба нет. Баба Вера только по ночам открывает погреб и дает нам подышать. А какое ночью солнце может быть? Но Фирка не верит, говорит – они закопали солнце в овраге вместе со вторым слоем жидов. Что с нее возьмешь, она маленькая.
Боженька, если ты есть, помоги хотя бы бабушке Вере! Она верующая, ходит в церковь, которую, она говорит, открыли после большевиков, и отец Василий откуда-то взялся. Она, бабушка, всегда боится, что кто-нибудь из соседей ее застукает с ведром. А в нем, сам понимаешь, не огурцы из погреба и не капуста. И тогда ее могут повесить месте с нами. Она хорошая бабушка, а что ругается, ты ей прости.
Больше писать не могу, дальше бумага от селедки жирная ,буквы отскакивают. Лева.»
2
Над землей
- Папаша, что с вами происходит? Отгородились от всего мира на своей половине.
- Вы называете половиной угол, куда меня загнали?
- Никто вас не загонял, вы сами уединились. Сидите и раскачиваетесь, как старый еврей на молитве.
Кому вы молитесь?
- Кому мне молиться? Себе самому?
- А над чем вы раскачиваетесь? Над Книгой, которую сами написали?
- Над горем своим я раскачиваюсь! И еще над этим письмом.
- Это письмо старуха принесла в церковь православному священнику? Знал бы, не передавал. Но священник сказал, что его написал иудейский мальчик.
- Если бы один мальчик…. А сколько их уже не пишет и не напишет никогда! Этот, под землей, еще живой, остальные там же – но уже мертвые. А кто их убивает? Не те ли, сын мой, кого ты учил любить ближнего, как самого себя? И куда смотрит твой папа Римский?!
- А что может мой папа Римский, когда мой Отец небесный только сидит и плачет?
- Я уже даже не плачу, сынок. Выплакал глаза. Остались пустые бездны и пересохшие русла. Но я не ослеп, хотя только о том мечтаю , чтобы ослепнуть, оглохнуть. А куда мне бежать от смрадного запаха дыма их печей?
- И это говорит тот, кто дал людям заповедь «не убивай»?!
- Те, кому я дал эту заповедь, никого не убивают.. Убивают их! Их женщин, и их детей безжалостно истребляют. Чтоб ни корней, ни плодов, ни семени не оставалось.
- И ты, всесильный, который создал все сущее, только раскачиваешься на своей половине
- А что мне делать? Может снова послать на землю сына? И как они с тобой поступят на этот раз, Иегошуа?
Боюсь, сейчас мне уже будет труднее тебя воскресить. Они умертвляют в газовой камере по сто человек одновременно и всех сжигают в крематории. Попробуй потом отделить прах Иисуса Христа от пепла других евреев.
- Выходит, тот, кто создал человека, бессилен остановить даже руку его, занесенную, чтобы размозжить
голову младенца?
- Ты прав, сынок. Может, вообще, не надо было создавать человека? Так было бы милосерднее. Но, что сделано, того не воротишь. Я дал им свободу выбора. Сытый лев лежит и позевывает, когда мимо проходят антилопы. А человек найдет сто причин для убийства себе подобных. Я пробовал их образумить. Смешивал языки – ничего хорошего… Но я не бессилен, конечно. Я им уже устраивал один потоп. Могу устроить и второй …Но если откроются хляби небесные, то мальчика с девочкой в погребе, пожалуй, зальет. Как ты думаешь?...
- Думаю, чтобы спасти своих детей, ты поможешь толпам безбожников, тем, кто рушил церкви и синагоги, расстреливал попов и раввинов, дойти от Волги до Европы.
- Дай бог, чтоб они успели.
3
На земле
К верхней планке арки, на которой обычно висели и выцветали советские лозунги, а иногда, когда приезжала кинопередвижка к ней подвешивали экран, сейчас двое полицаев навязывали веревки с петлями .
- И чого мени закортило бигты за самогонкою, колы нич на двори, сам не знаю- рассказывал один из них.-. Аж, бач, бабка Верка несе ведро з погребу. Во, думаю, закусь буде…А ну, кажу, бабуся, дай капустки покуштувать. Руку у ведро и цап…Тьху… Там гимно жидовське! Ледве отмывся… Тащи скамейку.
Длинную скамью , на которой сиживали, бывало, рядком поселяне в мирное время, лузгали семечки , смотрели кино, орали «сапожники», когда пленка рвалась и свистели,- теперь они поставили под арку, с которой свисали петли.
- Ну и шо это будет ? У тебя все веревки одной длины. А бабка ж выше хлопца, и жидята мал-мала меньше. Это тебе не капусту пробовать из ведра. Лезь теперь, перевязывай…
Приехал на бричке начальник полиции. Слез. Перекрестился:
- Слава богу, готово. Зараз герр комендант пожалуют .
Старуху и детей вытолкали из сарая, где их держали, пока соберется народ.
Фира жмурилась, боялась открыть глаза, еще не привыкла к свету.
- Не бойся, - сказал ей Лева.- Ты говорила , солнце зарыли, а оно, где было, там и висит на небе. Фиг им его зарыть!.
.
Утро
Автор. Я проснулся в палатке, наполненной светом, и понял, что уже утро. Не расстегивая молнии, только отстегнув днище, выполз наружу и окунулся в мир. Небо летело навстречу голосами птиц. Я вдохнул в себя сразу все: и луг, и лес, и синь холмов до горизонта, – и мне не разорвало грудь. По мокрой траве я прошелся до края обрыва и спустился к речке на пятачок песка. Улитка застряла между пальцами ноги, я бережно извлек ее, чтобы не раздавить, и посадил на лист «лопуха», огромный, как остров Пасхи. Она одарила меня взором глаз на ниточках, и наши пути разошлись.
Речка вспухала кругами и кружочками – рыбы клевали поверхность воды изнутри.
Под ивой, которая мыла косы, было темно и потому все видно. Там течение расчесывало водоросли, и спины рыб, плывущих навстречу, словно, застыли на месте. Оказалось, мгновение ничего не стоит остановить – надо лишь идти навстречу.
Вдали река разливалась, и берега уходили в туман. Там уже умывалось солнце. Оно выходило из воды, разбрызгивая краски, и туман уносил их, улетая куда-то с гусями и утками. Последним проснулся ветер, пощекотал воду… Рыбы ушли в глубину. На том берегу из подсолнухов вышел розовый заяц, простучал мне лапами что-то на азбуке Морзе и исчез, как появился.
Я вошел в воду, лег на спину, Уши уже ничего не слышали, кроме пения реки, которая меня несла, а глаза видели бездонный свод… И я подумал о Нем.
Вот так на седьмой день Он проснулся утром, вышел из шатра в Эдене. Мир создан, и он прекрасен – можно окунуть уши в воду, глаза обратить к небу, работа сделана…Что еще?..
Творец. И как было все хорошо в начале, когда утром седьмого дня я вышел из шатра в Эдене! Я произрастил здесь сад и поместил в нем человека, которого создал. И выходит река из Эдена для орошения сада, и всякое дерево произрастил я из земли, приятное на вид и годное в пищу. Все для них. И река, разбиваясь на рукава, обтекает земли, где золото, камень оникс… Зачем это мне, спрашивается?.. Я завершил труды свои и могу отдыхать. Седьмой день я отвел себе для отдыха…
Но поди знай тогда, что нас ждет впереди. Люди думают, Всевидящий все предусмотрел. Но зачем бы я сажал в прекрасном саду то проклятое Древо Познания Добра и Зла, если нельзя было рвать с него плоды? Стал бы я пускать в свой заветный сад подлого Змея и женить Адама, на свою голову, если бы мог предположить, чем это кончится?..
Нет. Со временем я бы и сам разрешил: ешьте, хоть лопните. Без добра и зла им все равно не прожить. Но, надо понимать – это было детство человечества… Что же мне, как у них в кинотеатрах, вешать объявления: «Дети до 16-и лет не допускаются?»…
И вот пришлось изгонять людей из Сада. Сад-то был детский, хотя не все это знают. А какой это будет, к черту, детский сад, когда в нем добро и зло начнут рвать друг друга в клочки, как бешеные волки?!
Гнев во мне закипел такой, что я сам себя испугался. Тучи клубились во мне и раскалывались молниями. Вихрь нес жалких тварей человеческих к воротам, вон из Сада.
– «Проклята земля за тебя! – гремел я вослед Адаму – В муках будешь питаться от нее все дни жизни твоей! И терние, и волчец произрастит она тебе, и будешь питаться полевою травою! В поте лица будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой взят!»
Автор. А я подумал: уж, больно Он какой-то жестоковыйный, наш еврейский Бог»!.. И если бы в то время, когда я так подумал, где-то под боком была синагога с раввином, я бы пошел и спросил:
– Неужели Творцу не жалко было своих заблудших обманутых созданий?..
Но в здании бывшей синагоги устроили планетарий, и лектор тыкал палкой в небо, показывая, что бога нет. А на нет и суда нет.
Так бы я и остался при убеждении, что бог, даже если он есть, существо бездушное... если бы не дядя Лева…
Дядя Лева был портной узкой специализации: брючник. Но какой! Его комната в коммуналке на улице Кацарской – это был храм для нижней части тела. В свои 90 с хвостиком, он исправно размахивал утюгом с раскаленными углями, резал могучими ножницами дорогой «кувыркот» и давал клиенту такие советы, что ни к раввину, ни к адвокату уже не надо было ходить в его брюках. Родной племянник, который готовился к защите диссертации, тоже принес ему свой отрез.
– Придется подождать, – сказал ему дядя Лева, – вас много, а я один.
– Я подожду. Но вы хотя бы снимите мерку.
– Я сказал подождать, или я не говорил?
Племянник пришел через день.
– Дядя Лева, может, вы все-таки снимите мерку?
– Тебе что уши заложило с твоей диссертацией? Тебе чистым русским языком было сказано: запасись терпением.
Но племяннику уже нечем было запасаться. Назавтра он прибежал вздернутый до потолка:
– Дядя Лева! Мало того, что я еврей, так я еще явлюсь на защиту в протертых брюках! Умоляю вас именем вашей покойной сестры – снимите мерку с ее сына!
– Роза, – обратился дядя Лева к супруге, – выдай шлимазлу его бруки, и чтоб я забыл этот страшный сон.
Оказывается, кроме традиционного клеенчатого «сантиметра», у великого «бручника» был еще и «глазометр».
Так вот, лично мне дядя Лева сказал однажды:
– Ты знаешь, кто был первый еврейский портной? Не знаешь, так открой Танах там, где Бог выгоняет этих шаромыжников из Рая.
– Ну, открыл.
– Там написано, что Он перед этим всю ночь не спал.
– Ничего там такого не написано.
– Разуй глаза! Писатель называется! Тут же черным по белому сказано: «И сделал Господь Бог Адаму и жене его одежды кожаные, и одел их». Сшить два таких «кустюма», мужской и дамский, когда ни выкроек, ни журналов в природе нет, все еще ходят голые, – это, я тебе скажу, надо о-очень захотеть!
Творец. А вы как думали? Вы думали, если Бог не человек, так у него и души нет, лишь гнев божий и смертный приговор. Да? …А что я в них вдохнул, если во мне души не было? Вы об этом подумали? Не подумали, потому что вы всего-навсего автор, а я Творец.
Автор. По-вашему, автор не может быть творцом? Болеть за свои создания?
Творец. Как вы там болеете? Ваше создание не может элементарно простудиться, я уж не говорю отморозить себе что-нибудь, даже если хранить его в холодильнике вместо книжного шкафа. А у меня они живые. Я создал планету для тварей лесных, полевых, морских, речных, да мало ли каких еще. Все они одеты в меха, чешую и перья и приспособлены к борьбе за существование. А люди – голые, от них требовалось лишь созерцать красоту творения, стремиться к совершенству и думать о смысле жизни. Для них я оборудовал сад с искусственным климатом. Или вам папа и мама не говорили, что первые люди жили в Раю?.. Вот и пришлось позаботиться о теплой одежде. Еще и мотыгу я отдал им, которой вскапывал сад, и заступ, и грабли…Мне это все уже не понадобилось. Одному, что ли, в том долбаном саду жить? Заколотил ворота досками крест-накрест и вознесся к чертовой матери.
Автор. А какой сад был у моего тестя! Вот только река из него не вытекала, а, совсем наоборот, приходилось носить воду ведрами из колонки, что на улице. А так, не хуже божьего. Белая черешня, увешанная янтарными ожерельями, снится мне до сих пор. А темно-синие сливы, прекрасные, как глаза Рахели. И каждой груше, напоенной собственным медом, и каждому яблоку, гордому и весомому, дано было имя, как человеку. И не было в том саду ни одного дерева, с которого не разрешалось рвать
А когда наша Маша родилась, дед посадил рябину под окном, и они росли вместе, девочка и рябина, разделенные лишь оконной рамой.
Однажды он пришел с ножичком, мотком изоленты и сделал рябине операцию. С тех пор с ее веток свешивались грозди красные и черные. Как Добро и Зло. Но только внешне. Рябина не виновата. Уроки познания проходили в стороне от сада. Чего-чего, а такого добра, как зло, было навалом в нашей жизни. Прожорливая гусеница напала на сад, вдохновенный садовник добыл мешок ядохимикатов, вечно пьяный строитель оставил не зарытой металлическую арматуру, и мой тесть с мешком удобрений упал на стальной прут, торчащий из земли.
Мы, к тому времени, жили уже далеко. Ухаживать за садом было некому, но, слава Богу, нашелся покупатель, который клятвенно обещал относиться к саду, как к родному: холить, беречь и каждый листок целовать по утрам…
Мы приехали через год и с трепетом подошли к этому месту. Сад нашей любви и Машиного детства исчез бесследно. Ни птиц, ни гусениц, ни деревьев, лишь разлинованное пространство – грядки, проведенные «под веревочку», и в них рядами продажные розы.
Творец. А не надо было возвращаться. Никому! Я поставил у входа в Сад керувов – это такие крепкие ребята – херувимы, и острие меча вращающегося.
Автор. А что, не достаточно было херувимов?
Творец. Меч надежнее. Херувима можно принять за дорожного инспектора, дать ему взятку… Все мы не ангелы. О людях и говорить не приходится. Я так и сказал своим архангелам: «Вот Адам стал как один из нас в познании добра и зла, и теперь как бы не простер руки своей, и не взял также от Дерева Жизни, и не поел, и не стал жить вечно».
Автор. От Дерева Жизни вы ему раньше…типа того…не запрещали кушать.
Творец. Раньше он не ведал Зла, потому мог жить вечно, никому не мешая.
Автор. Высоко вознеслись.
Творец. Это что-то новое.
Автор. Но вы сами признались – не хотите, чтобы он стал как один из вас, небожителей.
Творец. Вам мало?
Автор. Чего?
Творец. Кого! Людей, которые вообразили себя небожителями! Сколько они натворили зла! И еще натворят. Древо Добра и Зла – это вам не двуцветная рябина.
Автор. Откуда вы знаете про рябину.
Творец. Забыли, что я Всевидящий?.. Почитываю иногда журнал «Садоводство»… У той рябины одни плоды красные, другие – черные. А Добро и Зло, вообще, в одном яблоке, или смокве. И, где там кончается сладкое, и начинается горькое, не поймешь, пока не съешь. Ан уже поздно…
Автор. В результате, ваш сад зарастает тернием… и чем еще там? Ни себе, ни людям.
Творец. А то я людей не знаю? Их хлебом не корми – дай им рай здесь и сейчас! Ради рая на земле люди готовы глотки порвать друг другу, поэтому рая на земле быть не должно и точка. Вопрос закрыт!.. Но детей жалко.
Автор. И в чем же ваша жалость выражается? Выдали им зимнюю спецодежду, мотыгу, заступ, грабли… Пусть они вкалывают в поте лица своего, пока не издохнут.
Творец. Ошибаетесь. Я им еще что-то дал… Когда они уже углубились в лес за воротами, догнал и дал.
Автор. Интересно, что?
Творец. То, с чего начинается ваш рассказ. О чем вы подумали, когда вышли рано утром к реке и окунули уши в воду?
Автор. Я вошел в воду, лег на спину, Уши уже ничего не слышали, кроме пения реки, которая меня несла, а глаза видели бездонный свод… И я подумал о Нем: вот так на седьмой день Он проснулся утром, вышел из шатра в Эдене. Мир создан, и он прекрасен – можно окунуть уши в воду, глаза обратить к небу, работа сделана… Что еще?..
Творец. И я вспомнил утро седьмого дня, когда вышел из шатра в Эдене…Вспомнил, спохватился, побежал за ворота,. догнал сына своего единственного, Адама с женой его, изгнанных из сада, и подарил им мир, который неизмеримо шире и прекраснее любого рая. Только надо утром выйти из палатки, наполненной светом.
-
На конкурс "Литературный фельетон" Номинация "Мы в фазе сельави"
Марк Азов
ОЧЕВИДНОЕ ВЕРОЯТНОЕ
«О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья век!» Особенно в эпоху всеобщего потепления. Вечная мерзлота, отступая, открывает нам такие, как говорится, артефакты доледникового периода, что закачаешься. Говорят, даже нашли живого человека, который вмерз, а теперь оттаял…Ну, что живой, - это, конечно преувеличенно, но что у него в замороженном состоянии сохранились все внутренние органы…и даже на один больше (!), – медицинский факт. У современного гомо сапиенса такого органа днем с огнем не сыщешь даже в рудиментарном виде, поэтому наука заинтересовалась, и вместо того, чтобы выбросить на помойку или там заспиртовать в банке, профессор Либенкранц, Зиновий Хананович, умудрился пересадить этот лишний орган своей кошке Мурке несмотря на возражения жены.
И, представьте себе, орган прижился, кошка чувствовала себя, как космонавт, то есть все системы ее организма работали в заданном режиме…Пока хозяйка не оставила, случайно, на столе банку сметаны в открытом виде. Кошка, не долго думая, вскочила на стол, наелась от пуза и на обратном пути по дурости зацепила скатерть коготком, так что все, что было на столе, оказалось на полу в плачевном виде.
Никто ее, кстати говоря, за это не бил, не трепал за уши и не тыкал носом, но, кошка сама, забившись под диван, через пол дня издохла естественной смертью.
Анализ сметаны показал, что она была свежая, ее и дети ели, и вскрытие кошки не прояснило причины смерти. А Либенкранц тайком от жены пересадил загадочный орган собаке, которая сторожила дачу.
Орган и к собаке прижился, сидела себе, горя не зная, на цепи, пока не пришли наркоманы-грабители, которые отвлекли собаку от исполнения сторожевых обязанностей при помощи сосиски.
Сосиска тоже оказалась вполне пригодной для еды: даже ее срок не истек, - но собака, обнаружив ограбление охраняемого объекта, тут же откинула хвост…. и с концами.
Либенкранц едва успел спасти бесценный для науки орган и, пока тот еще функционировал, поспешил пересадить первому попавшемуся существу – бомжу Володе.
Володя за две бутылки согласился поносить орган в себе, пока профессор не найдет ему другого, более достойного применения.
А Зиновий Хананович ночей не спал, потому что, не дай Бог, с Володей что-нибудь случится, как с собакой и кошкой. Тогда ему не перед Обществом защиты животных придется отвечать, а перед обществом, образно говоря, себе подобных за эксперименты на живых людях.
И профессор Либенкранц, Зиновий Хананович, в конце концов, решился на эксперимент, который ставит его в один ряд с теми естествоиспытателями, которые возложили на алтарь науки самое дорогое, что у них есть – Жизнь.
Короче, в одну прекрасную ночь он взял и пересадил этот смертельно опасный орган самому себе! И, представьте себе, ничего сверхъестественного не произошло. Профессор продолжал жить и читать лекции студентам как ни в чем не бывало, если бы…Если бы в очередной, две тысячи первый раз не поклялся своей постоянной любовнице Лиле, что десять лет уже не спит с женой и не разводится только из-за детей. Две тысячи раз он утешал безутешную Лилю таким незамысловатым способом и шел домой с чувством исполненного долга. А вот на этот тысяча первый что-то как-то не задалось . В эту ночь он и на самом деле не спал с женой, вообще не спал, ворочался с боку на бок, а к утру и совсем затих. Окончательно…Коллеги-патологоанатомы так и не поняли,, от чего он умер: все органы, включая вновь обретенный, в идеальном состоянии. А ведь ему, этому органу, шутки сказать, миллионы лет! Почудилось даже в какой-то момент, что бесформенный комок нервной ткани, истекающий кровью, лежа на прозекторском столе, злобно насмехается и скалит зубы. Коллеги в страхе перекрестились, невзирая на вероисповедание, и молча, не сговариваясь, решили предать земле эту великую и ужасную загадку природы вместе с почившим Либенкранцем…
И люди, даже близкие уже стали забывать. Только Володя с двумя такими же бомжами повадился выпивать на надгробии профессора. При этом, любил разглагольствовать:
- Профессор был хороший человек, хотя и еврей, а умер, потому что не потреблял спиртного. И кошка его, и собака по той же самой причине дали дуба. Потому что только водка лечит от нее. Когда он в меня ее вшил, я сразу почувствовал: что-то меня и сосет, и грызет, и не дает спокою. Закрою глаза и вижу в страшном сне наяву, и жену свою Марину, как она двадцать лет маялась с мужем-кирюхой, от которого в доме только вонь, и детей, Петю да Катю, битых и неухоженных, и такая тоска берет, что только успеваешь добежать до магазина за лекарством. Если вовремя не примешь дозу , кранты.
Только тем и спасался. Потому что, я вам по секрету скажу, ученые от нас с вами под этим камнем прячут правду . Оказывается, у нас, у людей, когда-то еще до начала истории, была… совесть.
На конкурс "Литературный фельетон", номинация "Мы в фазе селяви"
Марк Азов
В ЧЕМ СМЫСЛ ЖИЗНИ
Шел интеллигентный человек через лес по просеке, опаздывал на электричку. И видит: какой-то мужик стоит на бревне и привязывает веревку с петлей к ветке дерева.
- Прошу прощения, - говорит интеллигентный человек, - может, это не мое дело, но, мне кажется, вы намерены совершить э-э-э, в некотором роде, суицид.
- Ну да, типа того, -отвечает ему мужик с веревкой, - вот только никак не получается без посторонней помощи. Слушай, будь другом, выкати из под меня бревно…Да не сейчас, а когда я голову просуну в петлю. Я тебе всю жизнь после этого буду благодарным.
- Ну, что вы?! Какая благодарность! Я бы с радостью…Но, не сочтите меня чересчур назойливым, даже в какой-то мере бестактным. Зачем вам это надо?
- Ты, что, сослепу не те очки надел? Не видишь – мне самому с петлей на шее руками до бревна не дотянуться.
- Так вы ногами оттолкнитесь…То есть, я хотел сказать, в том случае, если не передумаете. Я бы на вашем месте…
- Ну и стань на мое место и отталкивайся. Не сдвигается гадское бревно. Кто его только тут положил? Не дадут человеку удавиться по-человечески!
- Я хотел сказать, что на вашем месте я бы семь раз отмерил, прежде чем…
- Да хоть отмеряй, хоть не отмеряй, веревка не резиновая!
- Я хотел сказать, что я бы сперва подумал: какой смысл умирать раньше времени?
- А какой смысл жить, если все равно умрешь?
- Ну-у, как бы вам это сказать…
- А так и скажи прямо, без «как бы»: в чем смысл жизни?!
Задумался интеллигентный человек:
- Вопрос, конечно, интересный. Многие мудрецы и философы испокон веков ломали себе головы… Одни говорят - в творческом труде, который доставляет удовлетворение.
- Пробовал. Еще пацаном, все стены изрисовал в микрорайоне. За что такое получил удовлетворение…До сих пор кое где чешется.
- Ну, еще есть любовь там…дети…семейные радости…
- Сказал. Сказанул, как в лужу… того. А через что, ты думаешь, я сунул голову в петлю? Как раз через эти типа радости. Довели!..
- Узко смотрите.
- Что узко? Не понял.
- Вы смотрите изнутри, так сказать, в пределах своего физического существования. А вы посмотрите сверху, духовным взором. Земная жизнь дана человеку, дабы он стремился к совершенству, чтобы перейти в иной, высший мир уже, так сказать, готовым…
- Готовеньким!.. Скажи, пожалуйста, почему я должен переходить в другой мир, когда уже никого не узнаю, только мычу, трясусь и делаю под себя? Типа достиг совершенства. Может ваш иной, высший мир больше нуждается в таких, как я сейчас, здоровых мужиках? Если он, вообще, существует, иной мир.
- Этого никто не знает.
- А ,вот, мы сейчас проверим. Давай, толкай бревно.
- Чтобы я своими собственными руками…
- Ногой толкай.
- Ну, ногами…убил человека!
- Не хочешь, так давай поменяемся местами. Становись ты на мое место, если ты такой законопослушный. А мне потом расскажешь. Может, никакой там загробной жизни нет. Ради чего тогда это... типа совершенствоваться?..
- Да нет…Да вы что? Я бы с удовольствием… но, вот, опаздываю на электричку.
- Опаздываешь, ну и иди своей дорогой.
- Я бы давно уже шел, но вы же просили помочь.
- Так помогай! Чего стоишь?
- Да, но…с другой стороны…
- Либералы! Дерьмократы гребанные! Всегда у вас ни бе, ни ме, ни кукуреку. Вся история из-за вас наперекосяк пошла. Только вы у власти сядете, как приходят простые бандюки и стульчик из-под вас выдергивают. Потому что сидите вы , не как люди, всей ж-пой, а только краюшком, на всякий случай…
За деревьями уже слышался гул и басистый гудок электрички…
- Прошу меня извинить, - сказал интеллигентный человек, - но следующая электричка только через два часа.
Вытолкнул бревно из-под ног собеседника и поспешил на станцию.
На конкурс "Литературный фельетон"
Марк Азов
ЧУЖАЯ ДУША
- Вас можно поздравить, - сказал он, глядя в какие-то свои бумажки, распятые на дощечке,- и очередь подошла, и нашелся донор. Будем делать пересадку.
- Чего, доктор?
- Как чего?
- По-моему, мне все надо пересаживать: и сердце, и печень…
- Это, по-вашему. А по-нашему, никакая пересадка вам уже не поможет. Вы же не сегодня-завтра отдаете Богу душу.
- Так что же вы предлагаете?
- То и предлагаю. Пересадить вам душу донора, и живите на здоровье.
- А донор?
- Не ваша забота. Все юридически оформлено.Он сам, добровольно. Вот здесь расписался.
Он отщепил от своей дощечки бумажку, сунул мне под нос. Я только успел прочитать : «…надоело, с души воротит..» ,- как он забрал бумажку.
- Короче, больной, вы жить хотите?
- А кто не хочет?
-Он не хочет, и мы пересаживаем его душу вам. Или?... Учтите, люди ждут своей очереди по много лет, некоторые так и не дождались.
- А я что? Разве я возражаю. Большое спасибо.
- Так бы сразу.
Профессор обернулся к сопровождающим его голубым халатам:
- Готовьте к операции.
Я очнулся от наркоза. Надо мной навис венок из чьих-то кривых рож.
- Поздравляем! Считайте, вы сегодня заново родились на свет!
- А что у вас с лицами?
- У нас? Вы разве не видите? Мы счастливы , мы улыбаемся! Операция прошла отлично! Вас, можно сказать, воскресили из мертвых!
Они меня воскресили, видите ли. И я им по гроб жизни должен быть благодарен. Да если бы мне платили такие бабки, я бы только то и делал, что воскрешал из мертвых. Сперва травят своими лекарствами, а когда уже человек от их лекарств дойдет окончательно, они тут как тут, снимай последние штаны - плати за операцию, а то сыграешь в ящик.
- И сколько?
- Вы о чем?
- О том. Сколько стоит это ваше благодеяние? Может, у меня и денег таких нет. Прежде, чем резать человека, надо предупреждать.
- Вас оперировали бесплатно.
- Так я и поверил!
- Это была экспериментальная операция - первая в истории медицины пересадка души от человека человеку.
Представляете, сколько они заработали за свое уникальное издевательство над живыми душами? Последняя шавка там, в заднем ряду халатов, небось, докторскую диссертацию защитила, пользуясь моей беспомощностью. А это уже ежемесячная прибавка к зарплате…Да за такие деньги я бы и сам не отказался делать бесплатные операции!
- А почему у вас здесь темно? Экономите на мне электричество.
- Все осветительные приборы включены. Может, у вас что-то с глазами?...Сейчас пригласим офтальмолога
- Гениколога не забудьте. Давайте уж всей больничкой примазывайтесь к моей славе!
Забегали. Но я тоже не лыком шит: за то время, что у них называется реабилитационный период, двух санитарок уволили, а еще семь не выдержали – сами ушли. Зав.отделением угодил в психушку, а старшая медсестра вышла замуж за нелюбимого, лишь бы навсегда покончить с профессией.
Домой меня провожали с оркестром. И персонал, и больные – все дружно аплодировали.
Сдыхались, наконец.
А дома никакой радости. Жена постоянно недовольна.
- Раньше ты меня любил, улыбался мне навстречу, ну прямо сиял, и как с утра взял за руку так целый день и ходим, мизинчик за мизинчик…А теперь только то и делаешь, что кривишь рот. И то тебе не так, и это…
И чего ей надо, мымре? Подумаешь, бабочка-многодневка. Да ты на себя в зеркало посмотри.
А дети? У всех дети, как дети. Вон у соседа сын уехал в Америку и там устроился безработным, машину купил, а мой обормот намылился в музыканты. Весь день его скрипка скулит, как ворота немазаные.
- Да какой ты музыкант, когда у тебя слуха нет?
- Это у тебя, папочка, слуха нет.
- Раньше был, а теперь нет?
- Так получается.
И тут меня осенило: а что, если подать в суд на медицину? Вчинить иск. Они же меня сознательно искалечили. Сколько у человека органов чувств. Всего-ничего, и тех лишили. Слух. До операции я в филармонию ходил, жена водила. Слушал Баха. А теперь про того Баха и вспомнить не могу без страха.
Зрение. Все было вокруг голубым и зеленым, говорят, а сейчас, как посыпано цементом..
Обои у нас были в синий горошек , а сейчас, как будто тараканы размазаны по стене. Причем, моя мымра клянется, что не меняла обоев.
Обоняние. За что не возьмись, все воняет. Котлета воняет котлетой. Рыба –рыбой. На что уж духи французские – и те духами воняют.
Об осязании я уж и не говорю. Начисто отсутствует. Домашние говорят, что до операции я гладил Маруську, это наша кошка, и сам мурлыкал от удовольствия. А теперь всего-то удовольствия – пнуть ее сапогом .
Любой суд будет на моей стороне. Они мне отвалят миллион, не меньше, в качестве моральной компенсации. Только надо найти такого адвоката, чтоб он меня не ободрал, как липку. Хороших людей, честных бессеребреников, в мире вообще нет.
В нашем городе был один, протезист, он всем зубы вставлял ну не бесплатно, конечно, но мог и подождать, а пенсионерам делал большую скидку, вообще, не за всякий прием брал деньги Словом тот человек прослыл у нас в городе почти что святым, и у подъезда, где он живет, всегда собиралась очередь страждущих. Но в мире нет справедливости : святой, лежит сейчас в той самой больничке, где всякая сволочь лежит, в реанимации. Даже благодарных пациентов с зубами его производства не пускают к нему на свидания.. Хорош ты или плох, конец известен: кранты.
С такими мыслями брел я под вечер переулком домой, как вдруг подходят морды. Ну не морды, а будки.
- Друг, -говорят, - курить найдется?
Вообще-то я не курю, меня от дыма воротит, но тут дело принципа.
- Я вам не друг,- говорю, - и нечего в друзья набиваться, когда курить хочется. Свои надо иметь.
Им почему-то мой ответ не понравился.
- Давай, -говорит один такой мордоворот, - этого жмота замочим.
И вынимает нож.
- Давай, - одобряет другой, - только сперва вызовем скорую.
И достает мобильник.
- А это еще зачем?
- А чтоб они из него душу вынули, пока еще свежая, и переставили тому клеевому чуваку, который людям зубы вставлял на шару.
- А что уже так и делают?
- Серость. Да хоть спроси у фраера. Ты , гад, газеты читаешь?
Я не успел рот раскрыть, как бандюга набрал номер:
- Скорая? Тут один хмырь у нас опрокинулся в переулочке. Жмите, пацаны, на газы, пока он не отдал душу богу. А то ведь беспредел получается. Зачем богу душа всякой сволочи, когда можно ее переставить хорошему человеку?
( Эта история многосерийная. Читателю представляется возможность додумать любое количество серий)
-
На конкурс "Литературный фельетон"
МЫ НЕ МЫШИ – МЫШИ НЕМЫ (фантазм с эпилогом)
То, что вы прочитали в заголовке , совсем не так . Мыши отличаются от людей лишь чуть-чуть , на одну или две крохотные хромосомы, которые не во всякий микроскоп разглядишь. И когда я случайно узнал об этом, то тут же я почувствовал себя не в своей тарелке: вроде бы я гуманист, в какой-то мере, даже болею за права человека, а, как увижу мышь, так прихожу в ужас и бросаю в нее все, что под руку попадется. Выходит, я никакой не гуманист, а отпетый расист и что-то вроде антисемита . В конце концов , бедная мышка не виновата , что ей при зачатии , извините, родители каких-то там хромосом недодали…Словом, нам людям надо не за палку хвататься, а искать c ними, с мышами, общий человеческий язык.
Короче, я не стал откладывать дело в долгий ящик – поймал мышь и попытался обучить ее говорить по-человечески. Надо честно признать, из этого ничего не вышло: мышь издохла раньше. Но зато я научился понимать по-мышиному. Говорить – нет, у меня голос слишком толстый, а понимаю почти все. Мыши, как оказалось, не немы, а очень даже разговорчивы.
Я вечерком беру низенькую скамеечку, сажусь у подвального окошка, и слушаю мышиные разговоры. Благо дворника у нас нет, муниципальные власти от выборов до выборов впадают в летаргический сон, и мышей развелось до едрени фени.
- Опять он нам свет заслоняет, - пищит одна мышка.- Такой громадный.
- И такой противный, - добавляет другая.
- Представляю, сколько на него уходит еды! – говорит третья мышь.- А что толку?
- Люди вообще бесполезные существа.
- Их даже кошки не едят.
- Брезгуют.
Мыши зашуршали, засуетились, запищали.
- Сколько их расплодилось! На всех этажах, куда не сунься, люди! Все квартиры заняли, с кухнями и кладовками, а нам приходится ютиться в сыром подвале с малыми детьми.
- А кто они такие, чтобы над нами возвышаться? Жирные обжоры –да и только.
- Я, признаться, побегала по этажам, пошарила в их кухонных шкафчиках.
- Не шкафчики, а закрома…какие-то бездонные. Мука, крупа, хлеб, рис, сахар, конфеты, печенье…
- Сухари панировочные!
- Вот только в холодильник я не заглядывала, а там, говорят, даже сыр бывает!
- Сыра в холодильниках не бывает. Сыр они прячут в мышеловке.
- Много вы понимаете?! Вы, вообще, не разбираетесь в людях!
- Кто бы говорил…
- Тише мыши!..- одна потертая мышь взяла на себя роль дирижера. - Кончайте дискуссию – давайте по существу вопроса.- Сколько у человеков бывает детенышей?
- От силы одного рожает ихняя самка за один раз.
- А как она орет при этом! Будто из нее дюжина лезет, по меньшей мере.
- Вот и получается: все эти запасы муки, сахара, конфет, печенья…
- Панировочных сухарей.
- Дались вам эти сухари!
- Сыра в холодильнике.
- Сыр в мышеловке!
- Это для дураков в мышеловке…
- Сама дура!
- Мыши не отвлекайтесь! Дайте досказать. Выходит, все эти разносолы, все запасы, завалы, я бы сказал, продуктов питания, рассчитаны на одного человеческого детеныша.
- А нашим детям одни объедки остаются…Ну и то, что в мышеловке..
- Это, по-вашему, справедливо?
- Это дискриминация, иначе не назовешь!
- Для чего нам, после этого размножаться? Чтобы слушать писк голодных детей ?! Лично я отказываюсь наотрез…
- Ну и полезай в презерватив. Вон валяется под окном.
….Больше я уже не мог слушать. Схватил свою скамеечку и помчался домой.
- Сколько у нас детей? – вопросил я жену, вбегая.
- А ты не знаешь? Один в Америке, другой в Австралии.
- Так на хрена нам столько продуктов , когда там мыши голодные ?!
И , пока приехала «скорая», я почти все перетаскал в подвал… А когда меня вернули обратно жене, поскольку в подобных случаях, как выяснилось, медицина бессильна, я не только сам продолжил таскать излишки хлеба насушного в подвал, но и вдохновил не этот подвиг некоторых гуманистов левого крыла нашего дома.
Результат, как говорится, превзошел ожидания. Сытые мыши расплодились настолько, что стали голодными. Наша гуманитарная помощь не могла удовлетворить их возросшую популяцию, подвал стал для них тесен, и уже по лестнице было невозможно ходить, потому что по ней неуклонно поднимались мыши сплошной колонной по шестнадцать в ряд, как на демонстрации. Они врывались в квартиры и сгрызали все на своем пути: от обуви до мебели, включительно.
Бороться с полчищами мышей стало практически невозможно. Жить в квартире, где в каждой тарелке жена находила мышь, - тем более. Изгнать их? …Я даже пробовал выманить их игрой на дудочке, как сказочный флейтист. Но мыши оказались немузыкальные. Единственный выход добровольно уйти самим…
Так мы очутились в опустевшем подвале, а мыши теперь живут в наших бывших квартирах.
ЭПИЛОГ
… Наши дети, родившиеся в подвале не ходят в школу…Потому что, когда им готовить уроки? Днем приходится шарить по мусоркам, мы ведь тоже люди, нам тоже кушать хочется. А , когда стемнеет, в подвале хоть глаз коли : мыши перегрызли провода во всем доме. И все же по утрам, когда немного разбавленного света вливается в подвальное окошко, я ставлю черную классную доску, недоеденную мышами, достаю кусочек мела, вырванный из мышиных зубов, и украдкой обучаю детишек грамоте.
Учебников у нас нет – тоже мыши съели , но я еше помню как в прошлые времена ликвидировали неграмотность моей бабушки .Учительница писала на доске : « Мы не рабы – рабы немы» . Но те времена давно миновали. Теперь я пишу, а дети хором повторют.
« Мы не мыши – мыши немы»
Старшина нашел у меня под подушкой Анатоля Франса. Под подушкой, вообще, не положено ничего держать. И если бы старшина нашел там сухарь или обмылок, даже письмо из дому, я получил бы наряд вне очереди, драил бы кафельный пол в коридоре после отбоя, когда все спят. Но Анатоль Франс совсем другое дело, Анатоль Франс открывает старшине необозримый и ничем не ограниченный простор для утверждения
своего превосходства над всем окружающим миром.
Он пришел на занятия сияющий, как начищенный сапог, книгу нес торжественно перед грудью, как полковое знамя.
- Ну-ка, Анатоль Франс разбери и собери затвор, а мы засечем время.
За то время, пока я собирал тот проклятый затвор, можно было прочесть всего Анатоля Франса.
Но не понадобилось. В течение трех секунд ко мне навечно приклеилось прозвище Анатоль Франс.
- Анатоль Франс, два шага вперед! Будешь выполнять команды, а мы посмотрим. Смирррно! Напррраво ррравняйсь!.. Что у тебя с головой?
- С головой все в порядке, товарищ старшина! А у вас?
- Отставить разговорчики! Где у тебя правое ухо?
- Справа, товарищ старшина! А что, должно быть слева?
- Умный нашелся, Анатоль Франс. По команде «равняйсь» правое ухо должно быть выше левого. Не знаешь, а еще Анатоль Франс. Учишь вас, учишь…
Думаю некоторые из моих товарищей, если уцелели в войне, при звуках этого имени мигом вспоминали:
- А как же? Знаем! Анатоль Франс! Мы с ним служили в одной роте. Большого ума человек. Никто по команде шагом марш не начинал движения с левой ноги. А ему хоть кол на голове теши. Зато никого столько не гоняли бегом и по-пластунски, сколько этого Анатоля Франса.
Так вот, ребята. Навыки собирать затвор допотопной трехлинейки, хождения с левой ноги, и даже держания правого уха выше левого, на фронте как-то вроде и не понадобились. А вот ползанье по-пластунски стало даже не средством передвижения, а образом жизни.
« Мы пол Европы по-пластунски пропахали» - из песни слова не выкинешь. Я видел войну сквозь сетку травы, беззащитная земляника на ниточке стебелька висела у рта моего, и я боялся пошевелить губами…А больше было голой земли, ржавой «колючки» над головой, снега, смешанного с кровью и соляркой…
Но все это предстояло там, в цивилизованной Европе, а здесь была Азия. В промежутках между приступами тропической малярии , кровавым поносом и гарнизонной гауптвахтой я ползал, как серо-зеленый варан по предгорной равнине на краю пустыни Кара-кум, и поднимая голову, мог увидеть на горизонте Туркмено-Хоросанские горы - великий и ужасный Копетдаг.
Но головы поднимать не хотелось, потому что в спину, между лопатками, где поседела от соли гимнастерка, скалился желтый зверь с огнедышащей пастью – ашхабадское солнце. И, ей богу не вру, мне казалось, оно рычало, пожирая мое иссохшее существо.
Я стал плоским , втиснутым в серый прах , среди иссохшей травы , верблюжьего помета .и редких скелетов саксаула. Земля, по которой я полз, была , как засохший сыр в дырках просверленных мышами, тарантулами, землеройками. Скорпионов я уже и не замечал, и даже о змеях не думал. Хотя мне говорили не раз:
- Опасайся гюрзы. Гюрзы боятся даже змееловы. Гюрза способна прокусить себе нижнюю челюсть, лишь бы вонзить ядовитый зуб в руку человека. А от яда гюрзы кровь останавливается в теле…
Но кто кого боялся больше ? Вся живность, которой кишела эта дырчатая земля , шарахалась от меня., потому что во всем Ахалском оазисе не было других таких больших ящериц, как мы, ползающие солдаты.
Интересно: думал ли Господь Бог, создавая человека, что станет венец его творения «гадом, ползающим по земле».
Нет, кое в чем Создатель не прошиб: вечен лишь Он один, остальное кончается когда-нибудь. Наши гонители сами уставали лютовать, и даже солнце к концу дня сваливалось за Саандак, ближайший хребет Копетдага. И тогда начиналось пиршество света. .Горы загорались изнутри, будто вставили в них лампочку, и, вместо гор, на краю неба теплились малахитовые ночники. Цвета светящихся громад менялись , как будто там угасает костер: багровые угли начинают подергиваться сиреневым пеплом, между ними проскакивают язычки зеленого пламени – сгорает последнее облачко в небе, фиолетовая ночь окружает нас, и вся земля становится косточкой внутри черной вишни…
Через несколько лет, то есть через вечность, отделяющую жизнь от смерти, в Москве открыли музей Николая Рериха, все увидели светящиеся горы, и экскурсовод сказал:
- Это сказочный взгляд художника.
Бред. Ничего сказочного. Святая правда.
К тому времени, когда загорались горы, наши кости, оторванные от остывающей жаровни поля, мы могли уже перегрузить на солдатские койки.
Портянки, вынутые из английских ботинок «улыбка Черчилля» можно было выстроить стоймя у двери – солдатский пот превращал их в соляные столбы.
И однажды, я так натер ноги, что старшина «через не хочу» направил меня в санчасть.
И вот тогда это произошло.
Я хромал мимо низенького дувала, за которым виднелись зеленые кудряшки виноградника. Дувал, сложенный из саманных кирпичей, помесь глины с навозом, во многих местах осыпался – заходи, пожалуйста, спелые ягодки – «дамские пальчики» манят тебя, дурака: ешь-не хочу, виноградник ничей, колхозный.
У меня кружилось голова от солнца, пот стекал на лицо из-под пилотки, а грозди были наполнены влагой, влага светилась сквозь кожуру каждой ягоды, прильнувшей к сестре своей, такой же соблазнительно прекрасной.
Я протянул руку, мои пальцы уже обнимали гроздь, бережно, чтобы ни одна ягодка не упала, и вдруг обмер, словно во мне остановилась кровь…Два глаза смотрели мне в душу из виноградной листвы, два осторожных глаза с вертикальными прорезями зрачков. Почудилось на мгновенье – глаза эти выросли у лозы, обвивающей подпорку. Но, чего я уж никак не ожидал, - не лоза оказалась с глазами, а голова змеи, скуластая с раскосым прищуром азиата, смотрела на меня, свесившись с ветки. Гюрза, она самая! Вот где довелось встретиться… Вернее, самец гюрзы, он был мощней и толще лозы виноградной, и длиной, когда сполз, метра полтора не меньше, в чешуйчатом панцире цвета серозема и боевой буроземной раскраске. Но рассмотреть эту линию смерти во всей красе ее мне еще предстояло…
Говорят, удав гипнотизирует кролика. Мура! Просто кролик еще надеется: если сделать вид, что тебя нет, удав не бросится. Вот и я застыл, как в детстве по команде «замри».
- Не смущайся, - прошелестела гюрза,- присаживайся, в ногах правды нет.
Что она знает про ноги? У змей их нет.
Я сел покорно на остатки дувала.
Можешь переобуться, - разрешила змея.
Я и сам понял, что не ступлю и шага, пока не перемотаю портянки.
- Довести свои ноги до такого состояния может только начитанный мальчик, - сказала она._ Жаль лишь, что вы, теперешние, не читаете Библии.
- Кто вам сказал, что я не читал?
-О! В таком случае, разговор становится интересным. Тебе наша встреча ни о чем не напоминает.
Я вспомнил, где видел такую картинку. С дерева свешивается Змей, под деревом голая дама.
- Так это были вы?!
- Положим, тогда у меня были ноги, и не было необходимости лазать по деревьям. Это сейчас я охочусь на птичек. Воробушки повадились расклевывать виноград. Нехорошо. Их надо кушать за это, воробушков.
Выходит, змей охотился на воробьев, затаившись среди зеленых звезд виноградных листьев .И, хотя он разговаривал со мной гораздо приветливей сержантов, старшины и даже офицеров, я предпочел предпринять отступление за дувал..
- Пос-с-стой , - просвистело мне вслед.- Давай побеседуем всласть, как пресмыкающийся с пресмыкающимся.
Мой собеседник стал сползать на землю, освобождая виноградную лозу от своих холодных объятий.
- Бог с ними, с воробушками, пусть еще попрыгают…А ты скажи, кто, по-вашему, первый человек на Земле?
- Товарищ Сталин, верховный главнокомандующий..
- Не морочь мне голову, я тебе не старшина., Отвечай не по уставу, а по Библии. Кто венец творения?
- Адам.
- Дался вам этот ваш Адам. Кого не спросишь, - Адам. Сколько я уже перекусал таких умников!
- Там так написано, я не виноват. Но, может, вы подскажете, вам виднее?
- Подсказывать нехорошо. Учить надо. Сказано в писании: «Змей был мудрее всех зверей». Утром шестого дня творения, когда Адама еще и в помине не было, я уже ходил на двух ногах и умел говорить, чего другие звери не умели, - короче, я был тогда венцом творения. - Змей вдруг ударил в меня лучом из вертикальных прорезей глазниц.- Утро мира, ах, какое оно было это утро мира! Горы , тогда еще мягкие и горячие, сияли остывая, и твердели под солнцем , пока Бог вертел Землю на гончарном круге.
- Говорят, она до сих пор еще вертится.
- Возможно. А воздух можно было пить из небесной чаши. Все зверьки и звери стояли столбиками, дыша утренним, сладким воздухом., и никто не отравлял нам питье, ни один дымок, пока не было человека - «И увидел Бог, что это хорошо» - записано в Книге Книг , и тут бы Ему остановиться: от добра добра не ищут,- а Он : «Создадим человека по образу и подобию нашему»…
Взял и все испортил.
Он создал их мужчиной и женщиной, но это были довольно бессмысленные существа, если разобраться. «они были оба наги, Адам и жена его, и не замечали наготы своей». Не заметили, что на них нет штанов. Чем они, в таком случае отличались от животных? -
Змей разлегся пожарным рукавом в винограднике.и продолжал разглагольствовать.-
Ничего, что ты со мной на вы, а я с тобой на «ты», мой мальчик? Все же я старше на пять тысяч семьсот с хвостиком. Я, можно сказать, живой свидетель зари человечества. Все было так, как написано: « посадил Господь Бог сад в Эйдане с востока, и поселил там человека , которого создал. И произрастил Господь Бог из земли всякое дерево приятное на вид и годное в пищу. И заповедал Бог человеку, сказав: «от всякого дерева сада ты можешь есть, а от дерева познания добра и зла не ешь, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь»…Я правильно излагаю?
- Вам виднее..
- А теперь вопрос на засыпку: . зачем сажать в раю ядовитые деревья?
-Вы спрашиваете у меня?
- А что, в вашей роте есть еще один такой скептик, Анатоль Франс в обмотках?.
- Я бы спросил, а вся рота –нет.
- И тебя бы заставили ползать по-пластунски «от забора до обеда» за разговорчики в строю. И меня Господь Бог вот уж пять тысяч семьсот лет гоняет ползком по-пластунски
За то, что я шепнул бабе : «Ешь, дура, ничего с тобою не сделается», Он, сказал «:Проклят будешь! На чреве твоем будешь ползать , вражду положу между тобою и женою, и между потомством твоим и потомством ее: она будет разить тебя в голову, а ты будешь язвить ее в пяту".
- А как вы узнали, что плоды не ядовитые?
- Попробовал.
- И не побоялись умереть?
- Что я, дурак? Я подобрал одно червивое, которое уже валялось на земле. Если червь не сдох, так чем я хуже червя?
И, правда, гюрзу с червем не спутаешь никак. У червя ни головы ,ни глаз А у этой бдительная физиономия начальника милиции города Геок-Тепе, только у того глаза вдоль, а у этой - поперек
- Он бы не стал ни с кем делиться, -сказал я.- Поставил бы у дерева постового и никого не подпускал, пока все не обобрал.
- О ком это ты?
- О начальнике милиции.
- Нашел с кем сравнивать.. Кто мудрее всех зверей? Кому известны все замыслы и помыслы Божьи? Мне – или его голым пупсам, вроде тех целлулоидных, что продаются в магазинах? Как они у вас называются?
- Потребительская кукла..
- Вот вы и были бы все потребительскими куклами, если бы я не уговорил тогда Еву откусить от плода добра и зла.. Кто открыл глаза людям? Кто им дал понять, почему Бог наложил запрет на это дерево? Кто сказал « Знает Бог, что в день, в который поедите от того дерева, откроются глаза ваши, и вы станете подобными Ему самому, познаете добро и зло»..
- А вы откуда все это знали? Вы у Бога под стулом сидели?
- Ты что, еврей?
- Как вы догадались?
- Для этого ни в паспорт не надо заглядывать, ни в штаны. Кто еще столько вопросов задает?
- Так ну?
- Я бы не хотел вдаваться. Дело сугубо личное.
- Почему личное, если пострадало все человечество?
- Тебе мало, что ты еврей, так ты еще интеллигент. Не сдохнешь, пока не узнаешь, чего тебе знать не положено…- вертикальные зрачки сузились и остановились.- Ну ладно, сначала расскажу, а потом ужалю. Есть вещи, которые живым знать не положено. .
Мне говорили, что когда-нибудь этим кончится, но чтобы так сразу… … Ерзая задом, я стол сползать за дувал. Гюрза из пожарного рукава превратилась в пружину.
- Сиди! Теперь я буду спрашивать, а ты отвечать.
- Что такое Древо Познания Добра и Зла?
- Ну, …познания добра и зла.
- Старшина тебе кланялся. Любовь - вот что такое древо познания.! Как только я откусил, так сразу и понял. Недаром в библии так и пишут: «и познал он ее» Хотя, ты еще пацан, что ты можешь знать? Вот еще вопрос на засыпку: любовь - это добро или зло?
- Если судить по литературе…
- Давай хотя бы по литературе.
- Вообще-то, - добро, но может обернуться злом. Ромео и Джульетта отравились. Отелло убил Дездемону…
- Вот ты и допер своим умом: и то, и другое! Бог разрешил людям плодиться и размножаться, как скотам , но запретил и на пол лаптя приближаться к тому, что называется Любовью! Потому что после этого для них не станет Бога. Мужик будет молиться на бабу, баба – на мужика.
- А вам жалко? Пусть молятся.
А мне не обидно, по-твоему? Бог создал каждой твари по паре. И только я был единственный холостяк, один одинешенек на всей земле. Человеку Бог сказал: «Оставит человек отца своего и мать свою, - ( это притом, что ни отца, ни матери у Адама и в помине не было, Он его сам только что слепил из грязи) - и прилепится к жене своей, и станут они одной плотью». А мне разве не хотелось прилепиться к плоти…Я, виноват, что ли, что она ходит голая?..
- Минуточку. Вы же соблазняли Еву не для себя, а для Адама!
- Замнем для ясности.
- Как «замнем»? Библию читают миллиарды людей.
- Начитанные…А ты ее видел?…Когда бродит по саду соблазн, изваянный, самым искусным скульптором из плоти и крови так, что жилка на шее трепещет, а розовые соски стреляют в тебя, и никуда ты от них не убежишь…
Змей, как бы это сказать, разлимонился и стал расползаться на солнце, которое лужицей ртути скопилось к тому времени в центре небосвода и парализовало все живое на земле. Самое время уносить ноги……
Но гюрза мигом превратилась в пружину…
-Сиди
- Сижу, а что?
- .Сколько было сыновей у Адама?
- Двое : Каин и Авель.
- Плохо читал. « И познал Адам еще жену свою, и она родила сына, и нарекла ему имя Шейт».
- Значит, трое.
- А у Евы?
- Тоже трое.
- Четверо.
- Как это? От кого еще один? .
Мне почудилось, что змея смеется. Но это она лишь показывала ядовитый зуб.
- А ты не заметил, сколько среди людей потомков Змея? Им не обязательно иметь вертикальные зрачки и ходить на чреве. Даже совсем наоборот: законные сыны Адама ползают по-пластунски. Прощай, ты слишком много спрашивал..
От меня до гюрзы было всего пол шага, а гюрза прыгает на длину своего туловища и летит, как копье…
Но тонкий, чуть слышный звон уловили уши. Гюрза , скользнув к дувалу, спрятала голову.
Прямо на нас шла молодая туркменка в длинном красном платье с нагрудником из множества желтых монет, словно стайка золотых рыбок, пикирующих от ее шеи к талии… В руке у женщины была палка, тяжелая, потолще самой руки Сторож, или жена сторожа.
- Думаешь, пронесло? - прошипела гюрза,- Уже эшелон подают для маршевой роты. А там уж «летай, иль ползай – конец известен».
Она всосалась в едва заметную щель.. Я даже не успел удивиться тому, что гюрза цитирует Горького . Всего человеку не узнать никогда , так чему удивляться?
Марк Азов
Первая любовь
Она боялась его до полусмерти. Огромный, воняющий, как целое стадо бизонов, он ловил ее руками, достающими до земли, как ловил и других женщин, не глядя. Наваливался волосатой тушей, населенной привольно гуляющими паразитами, сопя вывернутыми ноздрями, и причинял ей боль, ничего кроме боли…
Только однажды он взглянул на нее из-под каменного лба, нависшего над лесом лица его, и звериную тоску прочитала она в заблудившихся глазках.
Чего-то ему не хватало в жизни, как и ей. Хотя ее еще можно было понять. Она слабее не только мужчин, но даже всех остальных женщин. У нее отнимали еду. Стоит найти – тот час же отнимали. Все друг у друга отнимали, но все, как найдут, сразу прятали…А она спрячет и стоит. Стоит над тем местом, куда спрятала. Сторожит, дура
А ему чего не хватало? Мужчины боялись поднять на него глаза. Женщины иногда осмеливались ловить на нем насекомых. Когда всем племенем приходили с охоты, он ел один, другие молча ждали, пока он не начнет отрыгивать и отвалится.
Но что-то она прочитала в его заблудившихся глазах, и он после этого все чаще выбирал ее, чтобы причинять боль. Ей это даже стало нравиться. Без этой боли жизнь теряла остатки привлекательности.
Но у племени было столько глаз! Ничто не могло проскользнуть мимо глаз племени. Его соперник, вторая гора узловатых жил, понял главное: достаточно отбить у него ее – и это будет знаком его поражения в глазах всего племени.
Но когда «вторая гора» стал наваливаться на нее – он испустил такой крик, что даже козлы на дальней вершине подпрыгнули разом, будто услышали тигра. А тигр в своей пещере проснулся и издал рык, похожий на зевок. повторенный горами.
Камень, оторванный от скалы, просвистел хором, словно туча камней, и расквасил голову соперника, как шляпку гриба…
И мигом погасли все глаза племени, будто и не было зрителей.
А она, стоящая на коленях, встретилась взглядом с тем, кто так быстро и жестоко утвердил свое право причинять ей боль, и увидела прежнее несмываемое выражение тоски в его глазах …вместо свирепого ликования.
Когда упала ночь, и только хранитель огня не спал у входа в пещеру, она струйкою дыма проскользнула мимо спящих и подползла к нему. Ее сердце билось как в предсмертный час. Ни одна женщина до сих пор не смела приблизиться к мужчине ночью. Да что ночью? И днем женщины ходили отдельной кучкой. Мужчина сам подходил и выбирал.
Она гладила шершавые волосы на его лице. И он взглянул на нее из глубины ночи. Отблеск пламени, которое задувало с порога в пещеру, упал на щеки его и рот. Губы выгнулись полумесяцем рожками вверх, как у смеющегося ребенка. Никогда ни один мужчина так не улыбался.
Она легла на расстоянии вытянутой руки, а он придвинулся и уложил голову на эту вытянутую рука. И его голова покоилась на ее руке до рассвета.
И так стало повторяться из ночи в ночь. Он делал с ней, что хотел и даже, что она хотела, потом они оба засыпали, он на ее руке, она - у него под мышкой. Ночью, глядя в его обезумевшие глаза, она уже не улавливала в них прежней тоски по другому человеку Их стало двое, у них была своя тайна. Впервые в жизни племени это слияние мужчины и женщины происходило без посторонних Она так дорожила их тайной, что сплела из широких листьев два пояса, прикрывавших низ живота, и они не снимали днем этих поясов, чем отличались от всего голого племени. Теперь их видели только вдвоем. Она ходила за ним, как тень, как запах, как жар его тела.. И ходила неотлучно она за ним , не только потому, что она и была его тенью, запахом и жаром тела, а потому что без него не смогла бы жить в самом прямом смысле: все охотились на нее, все камни и топоры, и копья и стрелы были настроены на ее смерть. И только его пугающие плечи прикрывали ее хрупкую жизнь…
А он как будто не замечал кровавой зависти в их затаенных движениях.
Обычно, уходя на охоту, каждый рисовал на стене пещеры зверя, оберегающего его. У любого охотника был зверь, которому он поклонялся. У ее мужчины – таким покровителем был горбатый бизон. Он несся по стене пещеры, откинув хвост в одну сторону, а рогатую голову в другую, легко, играючи, сметая страх.
В это утро на спину своего бизона он посадил ее силуэт.
- Охота будет опасной, - сказал он.- Тебе лучше остаться.
- Но…
- Тебя никто не посмеет тронуть. Ты уже не просто женщина, Ты – мой Бог.
И правда. Ее никто не тронул. Но она не могла ждать, как все женщины, терпеливо и спокойно: вот, вернется мужчина сам, или его принесут. Им что? Ни у кого из них нет своего мужчины, все женщины., мужчины дети – все принадлежат всем, как общая яма для ловли мамонта, как гора камней для метания…
А что будет с ребенком., которого она ждала от него? Неужели он не станет отличать его от других детей. Странно, но почему-то обидно.
Ей захотелось немедленно спросить его об этом. Тем более, что его долго не было…Почему бы ей не выйти навстречу? Разве до этого она не кралась по кустам, когда он охотился?
Она пошла по его запаху и его следам. И не могла ошибиться. Только его нога так приминала травинку, сдвигала камешек только так, а не иначе. Тигр, который занимал пещеру по соседству с их стойбищем, пещерный тигр, тщательно ежедневно ведущий за ними наблюдение, и тот не мог запомнить его следа, потому что охотник никогда не забывал о тигре, и то шел по воде, то заваливал чужим пометом свои следы.
Но сказать, что человек умнее тигра, не мог ни один человек . Против тигра не выроешь ямы, как против мамонта или носорога, не загонишь в ловушку, как бизонов. Тигр видит нас – а мы его не видим. И он ухмыляется в усы, когда мы прикрываем яму ветками землей и травой. Тигр не слон и не бык, чтобы переть напролом.
И, как бы он не заметал след, тигр знал все его передвижения, потому что она не умела прятаться. Она ходила хвостиком за самым сильным и опасным человеком племени. Тигр мог, не раскрывая глаз своих, желтых и притворных, сквозь щели на полосатой морде видеть: где она, там и он. Поэтому охотник оставил ее в пещере. Но она не усидела. Пошла за ним, а тигр - за нею. Она забыла даже о том, что ветер от нее не должен дуть в сторону тигра. Ей не терпелось догнать своего мужчину. И, вот, она уже видела его спину, дубину на его плече… А следом, прогнувшись до земли, бесшумно скользил желтоглазый людоед, полосатый и неумолимый, как складки гор . И думал тигр… А кто бы думал иначе?- «Вот сильный вооруженный человек, а за ним слабое существо без оружия».. И зверь поступил по природе своей: решил удовольствоваться слабой.
Но то ли он не рассчитал прыжок, то ли она поскользнулась, но плечи ее защитника уже совершили круг и дубина в руках, достающих до земли. обрушилась на саблезубую морду, которая покрылась кровью, и рев тигра поднял столб птиц. взвинтившихся в небо…Однако, это было всего лишь кровавым оскалом зверя. Племя в таком случае тоже поступало по природе своей: все бросались наутек, оставляя слабого хищнику на съедение Дать по морде пещерному саблезубому тигру, мог только сумасшедший самоубийца.
-Защищая женщину?
-Вы, я вижу, не из наших.
- Но он это сделал.
Да. Но это сделал он! Единственны мужчина, способный обнять пещерного тигра и заглянуть в его пасть, в которой не помещались зубы.
Она не успела опомниться, как увидела клубок их тел, катящийся по склону, и боль следовала за ними…
- Беги , - успел прокричать он , - зови охотников…
Когда тигр увидел орду волосатых чудовищ с каменными глыбами над головами, он огрызнулся лениво, и стал отступать, волоча брюхо, и оглядываясь…
Но то, что лежало на склоне, когда он ушел, уже ни чем не могло быть, кроме пищи.
Тигр рассчитывал вернуться и получить, наконец, то, к чему стремился всю жизнь..
Но коварные люди лишили его законного удовлетворения. Они похоронили охотника, задранного зверем, на вершине огромного дерева, где ветки еще выдерживали тяжесть человека, но уж никак не тигра.
Тигр пришел, рассердился и не стал царапаться по стволу. Вместо него побежали цепочкой рыжие муравьи с черными головами.
А она?.. Она доползла до пещеры, оставляя за собой кровавый след - это плод из нее извергался…Мертвое голое существо, которое могло бы стать его сыном…
А когда прошла боль и осталась одна лишь тоска, она стала приходить к этому дереву. Садилась и ждала….Сама не знала чего. Может, обветшают, ослабнут, рассыплются веревки, которые держат его на ветках, и он спустится к ней… И дождалась : он начал падать. Скелет его вскоре стал кучкой костей у ее ног.
…………………………………………………………………………………………………….
Звезды жили своей жизнью, люди и горы тоже. Тигр издох, но его молодой наследник продолжал наводить ужас. Хотя к чему только не привыкают люди!
Вот так и она примелькалась. Старуха лет тридцати, если не больше. Волосы голубого цвета плесени на полуголой голове. Она бродила среди людей и, глядя сквозь них, кого-то искала. Меж пустых ее грудей, свисавших чуть не до самых колен, болтался на грязной веревке чей-то череп без нижней челюсти. Так что, казалось, у нее две головы: одна еще живая, другая - мертвая…
Люди забыли, как ее звали раньше, и составили новое имя из звуков, которые она издавала скомканным горлом и беззубым ртом : «АхавА». Любовь.
Марк Азов
БЕЗ ПОВОДКА
- Пошли гулять.
Кто это сказал? В комнате никого, кроме собаки. Собака, конечно, могла сказать, но не вслух. Собаки, в отличие от нас, не ртами говорят, а глазами, хвостами - всем своим существом. Но я ничего этого не видел : я лежал с закрытыми глазами, вообще, еще не до конца проснулся. Может, просто понял, что пора бы прогулять собачку?
- Ну, так мы пойдем гулять?
И голос какой-то незнакомый.
- Это ты, что ли, разговорилась?
- Я.А что?
Поди знай, что она говорящая…Ну, гуляли мы с Машкой по микрорайону. Машка -кулема в санках, я тащу за веревочку. А собачка, неизвестно откуда взялась, увязалась за санками и добежала до самого дома Гладкошерстая, цвета молочного шоколада, на танцующих ножках и с любознательной длинной мордочкой, этакая лошадка в миниатюре. Я думал она дальше подъезда не пойдет. А она, как тут жила, поднимается по лестнице, подходит к нашей двери, ждет, пока я поверну ключ,и сразу на кухню, требует открыть кран… Напилась, сбегала в прихожую, там был коврик. Затащила его в комнату под батарею отопления и улеглась, как дома. Ребенок очумел от счастья, а мы ведь взрослые, - у нас муки совести. Гадаем: это чья-то собака? На бродячую не похожа. Может, безутешный кто-то сейчас мечется по всему району в поисках своей пропавшей Динки…
Почему Динки? Кто сказал, что собачонку так зовут?...Но, как бы не звали, чужая собака – надо вернуть хозяину, иначе это как-то не по-человечески получается. Короче, ребенок ревет, мы пишем и расклеиваем объявления: «Приблудилась собака!»,- а Динка и в ус себе не дует.
Жена пошла с нею в магазин, Динку внутрь не пустили. Осталась у входа. Но, когда жена вышла, собаки у магазина не оказалось. Покричала, побегала – нет нигде. Должно быть, нашлись хозяева. Жена возвращается домой с чистой совестью, но без собаки…А через два дня вечером прихожу с работы – Динка на своей подстилке. Смотрит укоризненно карими глазками: где ты шлялся целых два дня ? И нашла же нас среди целого города одинаковых блоков новостройки , где мы - как куры клеточного содержания.
Конечно, умное существо, но не настолько, чтобы говорить по человечьи…Надо было меньше пить вчера вечером. А то уже и глюки пошли… Подышать свежим воздухом и мне бы не помешало.. Где же ее поводок? Никогда не висит на месте…
- Поводок я перегрызла.
- Да вот же он. Целехонький.
- Не мой, а твой поводок я перегрызла. Так что, ты свободен.
Говорит! И по глазам видно – это она говорит!
- Слушай! Может, я сумашедший? Может, ты и на самом деле говорящая собака? Все может быть. Но меня никто никогда не водил на поводке, я всегда был свободен.
- Не смеши меня. Человек – и свободен. Это вообще нонсенс.
- Как ты сказала?
- Человек и свобода - понятия несовместимые. Все вы привязаны к общему вашему разуму. По образцу муравьев. Каждый бежит вроде как бы по своему делу, не зная, что за ним тянется поводок или проводок, которым он связан с муравейником, вернее с муравьиными законами, которые им управляют и не дают отклоняться за установленные пределы, иначе он перестанет быть муравьем.
И это все выпалила моя собака, ни разу не моргнув своими очаровательными глазками.
- Так ты этот поводок перегрызла?
- Конечно. Иначе бы ты остался человеком.
- А что, я уже не человек?
- Конечно. Если потерял связь с вашим общим разумом. А иначе мы бы с тобой не говорили на одном собачьем языке.
- Действительно. Если человеческий разум не помешал мне поверить, что собака разговаривает, значит она не врет, что перегрызла мой поводок, и я уже не связан никаким вашим разумом, куда хочу – туда иду.
- Пошли!
Ну и побежали. Я уже лет десять так не бегал через две ступеньки – ученая степень не позволяет и занимаемая должность, да и очки упадут. Но если без поводка…Помидор у кого-то выпал из сумки, валялся на дорожке, так я его хотел зафудболить, а он квяк – и у меня морда в томате. Что значит отвязался. Собака смеется…Еще две подбежали. Одна обнюхала, говорит:
- Странно. Пахнет человеком. И так, на вид. А почему без поводка?
Обычно я садился на скамью во дворе, а Динку отпускал побегать. На этот раз она уселась под скамьей, мне не мешает бегать, обнюхивать кусты.
Сосед подошел, алкаш.
- Что ты там вынюхивашь?-спрашивает.- Бутылки я уже все собрал.
Дурак. Что мне в бутылке, она же не живая. Вот червь дождевой, как он танцует в сырости свой танец жизни, всеми порами существа своего ощущает вдохновение дождя и запах прели…
Динка тянет меня за штанину.
- Не разменивайся на мелочи. Пойдем лучше с ним поговорим.
- С кем?
- А ты его не знаешь?
- О ком ты. Понятия не имею.
- Да вот же он.
Дуб. Вернее то, что осталось от дуба. Ствол толщиной с крепостную башню и одна полусломанная ветка, отягощенная бездной живых зубастых листьев.
Этот дуб и еще несколько деревьев еще оставались от леса, вместо которого люди построили себе спальный район.
- Смотри, - сказала Динка, - он уже на цепи.
Да. Падающую ветку подвязали цепью.
- Его хотят спилить.
- Совершенно верно, - подтвердил Дуб. – Мне уже недолго осталось. А какая прожита жизнь! Как вы думаете, сколько мне лет?..
- Двести…триста…
- Это по человеческим меркам. А по-нашим, я старше всех - и этого сверхдостаточно, чтобы внимательно выслушать, пока я жив.
Мы с Динкой навострили уши.
- Я уже не я, -сказал Дуб. –Я обломок, всего лишь первый этаж от меня остался. Раньше я возвышался над лесом и вершиной холма. На мой ствол были нанизаны несколько вселенных, одна на другой. Там хлопотали самые разные птицы, хозяничали белки и стрекотало бессчетное множество насекомых, И в земле подо мной лопались жолуди, выпрыгивали белые ростки и проклевывались зеленые трубочки. Жучки, червяки, личинки бродили по улицам и переулкам моих корней. А в стволе и коре уже во всю трудились древоеды и короеды, проделывая свои тончайшие лабиринты. Если бы люди могли прочитать изощренные письмена короедов? О, это была бы повесть!..Если бы мхи-мудрецы на моем боку не скрыли правду, она привела бы вас в ярость. Но пока не прикатили трактор, и не заревела бензопила, я скажу тебе, похожему на человека, то, что уже никто никогда не скажет людям. Вы здесь чужие. Эта не ваша Земля. Она наша. Наш Бог сказал: «Да произведет земля существа живые по роду их.. .Да воскишит вода кишеньем живых существ; и птицы да полетят над землею по своду небесному. И сотворил Бог огромных рыб и всевозможные виды живых существ, которыми воскишела вода, и все крылатые летающие существа по их видам , и благословил их Бог, сказав плодитесь и размножайтесь…И сказал Бог: «Пусть явит земля живые существа по их видам: скот и пресмыкающихся, и диких зверей!» И стало так…» А вы зачем? Как вы здесь оказались?
- Ну-у… не только дубы читают Библию, - попробовал я, по старой человеческой привычке, возразить собеседнику.- « И увидел Бог, что это хорошо, и сказал Бог: «Сделаем человека в образе нашем, по подобию нашему, и пусть властвуют люди над рыбой морскою, и над птицей небесною, и над скотом, и над всеми пресмыкающими, что кишат на земле»
- По-моему,- сказал Дуб, - собака не очень старалась, перегрызая твой поводок. Типичная человеческая логика: «увидел, что это хорошо» и давай сделаем, чтобы стало хуже. Кто истреблял, морил и продолжает морить все , о чем сам Творец сказал «Это хорошо»? Пьянь, матерщинник, с бензиновой пилой придет сегодня убивать того, кто старше его на целую вечность и неизмеримо ближе к небу. Да не стал бы наш Бог творить человека на нашу погибель. Это элементарно. Куда логичней гипотеза, что при соприкосновении нашей Земли с другим небесным телом, когда откололась Луна, на Землю отуда высеялись споры или иные какие-то чертовы зерна, из которых и расползлась по несчастной планете проклятая человеческая плесень. Ну, а чтобы взять и дописать во всех книгах, что вы тут на Земле самые главные, много ума не надо.
Еще вчера я бы нашел десятки доводов, чтобы возразить Дубу. Но копилка с доводами была для меня закрыта, посколько от общего человеческого разума я был отключен.
- Но человек как бы образ и подобие Бога, - единственное, что я мог выдавить.
Дуб то ли скрипнул, то ли усмехнулся.
- Покажи ему образ Бога, - сказал он собаке.
- Нас к нему не пустят, - сказала собака. – Там сегодня санитарный день. Я-то пролезу под забором, а вот человек.
- Я могу и через забор, - сказал я.
Действительно: раньше мне бы помешал поводок, но теперь, когда мне начхать на наш общий человеческий разум, почему бы не лазать по заборам? Тем более, если выпал уникальный шанс : увидеть, как выглядит Бог!
До Бога оказалось не так уж близко, если не пользоваться городским транспортом. Собака, бежала как собака, не соблюдая правил уличного движения, и я напрочь забыл об их существовании. Как мы не попали под автобус, один только знает их Бог…
Я думал лишь о том, как он может выглядеть? Лев с орлиными крыльями, единорог, дракон… Что-то из мусорной корзины человечества, видно, еще оставалось в моей голове.
Мы добежали до зоопарка. Касса была закрыта. И ,правда, санитарный день. Но я вскарабкался по узорной решетке ворот, украшенной железными обезьянами. Прохожие, возможно, и меня приняли за обезьяну. А Динка просто прошла между прутьями и ждала внутри.
Меня ничуть не удивило, что мы ищем Бога в зоопарке, настолько мы далеко ушли от общечеловеческого разума.
- Вот он, - сказала собака.
И я увидел голый бетонный двор, отгороженный от всего мира не просто клеткой, а черными железнодорожными рельсами, вертикально вмурованными в бетон. За этой несокрушимой решоткой из рельс стоял слон, обыкновенный старый слон, со спиленными клыками, большой, серый и печальный. Его уши жили своей отдельной жизнью. Хобот даже что-то доставал из кормушки, стараясь не задеть ворону, которая там живилась.
Он посмотрел на нас из могучих морщин близорукими глазами без ресниц, покачал своей великой головой и не сказал ни слова. Но я был козявкой по сравнению с ним - нечто жалкое с тонкой шейкой и остатками самомнения, которые тут же улетучились,- и мне уже ничего не стоило самому понять: человек и слон – существа из разных миров. И откуда мы только взялись на их головы с бетоном и рельсами?
Я только хотел спросить у Динки: почему ваш Бог живет за решоткой?
- А где ваш Бог? -спросила ворона.—Куда вы его заперли?
Марк Азов
Убей, или будешь убит.
Война нас учила когда-то.
Он был повседневен, как быт,
Закон фронтового солдата:
«Убей, или будешь убит!»
Что было, о том не жалею.
Но, жаль, позабыть не дано -
Иной был закон для еврея:
«Ты будешь убит все равно».
Нам это внушали с пеленок:
Так было и будет в веках,
Хоть, вместо оружья, ребенок
Лежит у тебя на руках…..
Но вспорото небо войною,.
И вот уже встал во весь рост
С ножом над еврейской страною,
Восточный, второй Холокост.
Мы стали трезвее и злее ,
И входит в наш взорванный быт
Солдатский закон для еврея :
« Убей, или будешь убит!»
Марк Азов
КАРТОФЕЛЬНЫЙ ВСАДНИК
Дедушка взял большое ведро и позвал меня :
- Пойдем накопаем картошки.
Я взяла свое маленькое ведерко. Но дед сказал, что в такое маленькое ведерко влезет, дай Бог, одна картофелина, потому что картошка уродилась сказочная.
Но он накопал в свое ведро обыкновенных картошек, только больших. А я стояла с пустым ведерком и ждала, когда уже пойдет сказочная... И вдруг дед сказал :
- Смотри! Картофельный всадник!
И в мое маленькое ведерко вскочил картофельный всадник с большой головой и добрым картофельным носом. А лошадка была меньше всадника, крохотная и очень смирная : не какой-нибудь конь - огонь, а так себе , кривой животик на четырех шариках. Наверно, всадник из своей лошадки вырос, как я - из штанишек. Но он бы никогда не пересел на другую, потому что они с лошадкой срослись в одну картофелину, вместе родились, выросли и поехали на войну...
* * *
Это было давным - давно, когда на огородное царство напал Замазура.
Замазура был страшный, как Змей Горыныч, и над забором торчали его семь голов, стриженных под машинку, а на каждой голове - два немытых уха. И великое множество его разноцветных глаз разгоралось на одну желтенькую дыньку.
Дынька считалась принцессой. Внутри она была белая и пахла ананасом. Ей очень не улыбалось попасть к Замазуре за его линялую пазуху, и она плакала, чтоб за нее заступился подсолнух, который был здешний король. Но он только отвернул голову в золотой короне, притворился, что лузгает семечки, и сказал:
- Ничего не будет до самой свадьбы.
А зеленые огурцы - дынькины женихи с перепугу покрылись пупырышками. А воины- луковки в медных шлемах спрятались в землю так, что торчали только зеленые копья. А капуста приготовилась удирать : увязала в узлы свои вещички и разбросала по всему огороду.
Только храбрый картофельный всадник на верной крохотной лошадке смело покатил к забору.
- Эй ты, Замазура ! - воскликнул он. - Давай слезай!
- А вот я тебе слезу! - пригрозил Замазура и перебросил через забор ужасное количество своих грязных пяток.
- С той стороны слезай,- поправил его картофельный всадник, а то ты меня еще не знаешь.
Замазура, и правда, не знал картофельного всадника, он его в первый раз видел. Поэтому на всякий случай поджал свои кривые пятки, спрыгнул с той стороны забора и хором завопил:
- Выходи за калитку, поговорим!
Но картофельный всадник за калитку не поехал говорить : с врагами у него разговор короткий. Так что Замазуре ничего не оставалось, как только царапаться в другой огород.
А подсолнух-король поздравил свои доблестные войска с победой и картофельному вчаднику сделал предложение:
- Если хочешь, женись на моей дыньке и полцарстве впридачу.
Картофельный всадник не подумал как следует и согласился...А потом пожалел. Потому что принцесса терпеть не могла в доме животных. Ей почему-то не нравилось, что всадник так сросся со своей лошадкой.
- Ты,- говорила она,- где только на ней не шляешься, собираешь всю грязь. А потом приходишь домой и валишься на тахту вместе с лошадью! Еще бы попалась породистая лошадь, а то так...живот на шариковых ножках .
И подговорила короля подослать убийцу с картофельным ножом отрезать от всадника лошадь.
Тут и у доброго всадника лопнуло терпение, и он как-то за обедом сказал королю:
- Я без моей лошадки, как без ног. Поэтому я ухожу на другую квартиру, а вы, ваше подсолнечное величество, можете подавиться своей дынькой! Подумаешь, ананас!
И от этих его героических слов дынька вся растрескалась от злости, у королевы-тыквы лицо вытянулось на пол грядки, а подсолнух-король ужасно разнервничался, свесил голову в золотой короне, думал - думал и додумался:
- Закопать картофельного всадника в сырую ямку, сверху насыпать холмик и посадить бурьян!
Услышал всадник эти дикие слова и шепнул своей неразлучной лошадке :
- Отламывайся и удирай - у тебя есть ножки.
И отвечала ему неразлучная лошадка:
- Еще чего не хватало! Мы с тобой вместе родились, вместе выросли и срослись - вместе будем в сырой ямке!
Тут хмель и виноград оплели их по рукам и ногам и потянули к ямке. Но всадник сказал:
- Отцепитесь! Мы и сами доедем, мы тоже гордые!
И они поехали через весь огород прямо к ямке, напевая песенку на два голоса.
А дынька катилась следом и умоляла:
- Может, ты еще передумаешь?
А день был такой веселый от солнца, что в этот день никому не хотелось в темную ямку. Со всех этажей свешивались налитые красным вином помидоры, распаренные от борща помидорши с румяными от томатного сока резвыми помидорчиками. И все они кричали :
- Передумывай!
Арбуз в полосатой пижаме выкатился на балкон и тоже говорил:
- Я бы на вашем месте, молодой человек, не спешил в ямку.
Жирные баклажаны, с выбритыми синими подбородками, только вздыхали:
- Чтоб в наше время так переживать из-за лошади!
И всюду толпились перцы, багровые, рыжие, малиновые и зеленые, оранжевые, глянцевые и пестрые, как мрамор, - и все шипели:
- Слушай! Зачем такой скандал? Это не лошадь - это ишак!
Но он только гладил свою верную лошадку и говорил:
- Не обращай внимания. Это глупые овощи.
И его закопали вместе с лошадкой, и насыпали холмик, а из холмика выросла пыльная картофельная ботва с шершавыми листьями.
И они долго лежали в темноте и сырости, как в погребе. Только одна отвратительная медведка заползала к ним в гости. И стали они бледные, малокровные и бесцветные, как настоящая картошка.
И все о них забыли, даже мы бы о них ничего не узнали, если бы как-то случайно их не откопал мой дедушка...
* * *
А вот мама говорит : надо есть овощи. От помидоров щеки становятся помидорного цвета, от свеклы - свекольного, от морковки - морковного.
А от картофельного всадника что получается? Бессонная ночь, смятая подушка, бледные щеки, заплаканные глаза...И эта сказка.
Откуда крылья
У муравьев не бывает детства.Муравей так и родился : взрослый,усатый и приспособленный к жизни.Он никогда не ползал на четвереньках,а умел ходить сразу на шести ногах.
Единственное,чего у него не было,-крыльев.
А у бабочки были крылья.
- Ты так и родилась с крыльями?-спросил муравей.
- Нет.Я даже не умела ходить,только ползала.В детстве все бабочки-гусеницы.
- Как же ты научилась летать?
- Во сне.Легла,обмоталась шелковым коконом,превратилась в куколку - все бабочки куколки,когда спят - и мне приснилось,будто у меня крылья с разноцветными переводными картинками.И вот смотри,что получилось.
Бабочка вспорхнула так высоко,что ее крылья с переводными картинками заслонили от муравья солнце.
И он стал размазывать слезы по своим рыжим усам:
- У меня не было детства,-переживал он,-мне даже не снились крылья!
И так он громко переживал,что остальные муравьи захотели его рассмешить и приволокли гусеницу:
- Посмейся вместе с нами - это глупое создание родилось только для того,чтобы ползать.
- А вы,-спросил грустный муравей,-вы никогда не ползали?
- Никогда!-отвечали муравьи.-Ты когда-нибудь видел,чтобы взрослые люди ползали?!
-Так нечего и смеяться.Кто никогда не ползал,у того не было детства.А у кого не было детства,тот никогда не научится летать
Ничего
Я лежала и ничего не делала. Я только смотрела, как солнце развешивает в небе облака не облака, а белье для просушки...
- Давай лепить куличи,- сказала Наташка.
А я ничего не делала. Я только смотрела, как ветер надувает облачное белье, и как две надутые наволочки улетели.
- Может, сыграем в дочки - матери?- спросила Наташка.
А я ничего не делала. Я только смотрела, как ветер тряхнул мокрую простыню - посыпался дождик. Наташка взвизгнула : " Слепой дождь!"...
Солнце посмеялось. В лесу повздыхали травы. Капли где- то поцеловали землю... Солнце сложило свое облачное белье в синий таз и ушло тихо на цыпочках.
- Зачем ты родилась на свет, - спросила Наташка, - чтоб ничего не делать ?
А я все равно лежала и ничего не делала. Только смотрела.
Дневной свет
Жил-был уличный фонарь" дневного света".
Ночью,когда все спали,он освещал улицу.А днем,когда все гуляли,не освещал.И в конце концов ему это надоело.
- Я фонарь дневного света,-сказал он другим фонарям,-а не ночного.Зачем ночью свет?Спать при свете неполезно.
И остался светить днем.Принципиально.
А другие фонари погасли:кто это светит днем?Днем светит солнце.
Но только они погасли - к солнцу подкралась злобная туча,сунула солнце в мешок и злорадно захохотала:
- Ха - ха - ха !
И день потемнел,как ночь,.будто его прихлопнули крышкой.
И только под нашим стойким фонарем остался не испачканный кусочек голубого дня - прозрачная палатка дневного света.
И мигом вокруг не погасшего фонаря собралось все население улицы : мамы со своими колясками,бабушки со своими разговорами и дети со своими фантазиями.А один пожилой слон приволок с бульвара тяжелую скамью и уселся со своей газетой.
И дневному фонарю было по-настоящему шумно,по-настоящему весело жить на свете.
А другие фонари чуть не лопнули от зависти.
Почему белый медведь - белый
Все белые медведи - белые.
Но первый же белый медведь,которого я увидел,оказался желтым.
Я спросил его :
- Почему?
И он рассказал мне свою сказку :
- Я жил в белой стране белых от белизны медведей,а здесь желтая страна желтых от желтизны верблюдов.Я попал в зоопарк желтой страны и пожелтел.Желтое солнце пожелтило мои глаза,желтый песок - зубы.Я пробовал отмываться в желтой,как бульон ,воде бассейна,но мой белоснежный пушистый свитер стал теперь навек грязно-желтым,как застиранное белье.
Я понял,что он опечален,и стал угощать сладостями желтой страны:дынями,абрикосами,виноградом,грушами и яблоками,но все они оказались желтыми.Только груши желтые снаружи,а яблоки - внутри...
А желтое солнце тем временем зашло,и желтая страна стала никакой,бесцветной ,потому что ночью даже желтые кошки серы.
Но зато в темных глазах медвежонка вдруг, я увидел,засветились два белых прозрачных окошка.
- Что у тебя в глазах?-спросил я.
- Печаль,-ответил медвежонок,-разве ты не видишь?
Я взглянул в эти окошки и увидел ...Увидел его вторую сказку о том,.как белая мама укрывала своих белых медвежат белым одеялом так,.что торчали лишь черные носы...И белые льдины,и черные трещины,и звезды мохнатые,как медвежата...
И я понял , о чем печалился медвежонок,и понял,что никакой он не желтый,а самый настоящий белый,потому что в его глазах светилась самая добрая,самая белая,самая светлая печаль.
Самый большой экран
Мы сидели и смотрели на голубой экран.
Нам показали мультик и детскую передачу,потом снова мультик и детскую передачу и спокойной ночи,малыши...
А мы сидели и смотрели на голубой экран.
И вдруг кончилась зима.И папа отвез нас на необитаемый остров,где мы сняли дачу без телевизора.Да.Там не было телевизора,но...
Мы сидели и смотрели на голубой экран.
Только не выпуклый,а вогнутый,не маленький,а громадный.
Он начинался за синим лесом,а кончался за белыми горами.И мы под таким экраном казались маленькими,как комарики.
И мы сидели и смотрели на голубой экран .
Нам показали солнце под красным одеялом и как оно встало с
заспанной розовой мордочкой и отправилось гулять в желтой соломенной шляпе..И гуляло среди белых облаков,похожих на цветущие акации.И как солнцу купили белую панаму,такую светлую,что невозможно смотреть.И как оно снова спряталось под красное одеяло...
А мы все сидели и смотрели на голубой экран.
И так каждый день,пока не кончилось лето.И папа сказал,что отвезет нас обратно в город,где можно увидеть телевизор и мультик,и детскую передачу,и спокойной ночи,малыши...
Но мы все сидели и смотрели на небесный голубой экран и ревели:
- Не по-е-дем!
Как я говорила правду
- Ты маму любишь? - спросила мама.
- А папу? - спросил папа.
- А дедушку и бабушку? - спросили дедушка и бабушка.
- А соседа по лестничной клетке? - спросил сосед по лестничной клетке.
И я всем одинаково ответила, что я всех одинаково люблю , и все были одинаково довольны, кроме соседа по лестничной клетке.
- Всех одинаково любить нельзя, - шепнул мне сосед по лестничной клетке. Ты говоришь неправду. А надо говорить только правду!
И я стала говорить только правду:
- Я не люблю маму, я не люблю папу и дедушку, и бабушку, и даже соседа по лестничной клетке. Вместо всего этого я люблю ...лисенка. Длинного желтого с хвостом на одной ниточке.
И все сразу сделались недовольны, а мама сказала:
- Лисенок не твой, а Наташин.
- Ну и что, что Наташин? А я говорю правду.
- Мало ли кто что говорит, - рассердилась мама.- Я же не говорю, что люблю Наташиного папу ( к примеру! ),потому что Наташина мама сама любит своего папу.
- А Наташа не любит своего лисенка : она им вытирает стол на кухне.
- А вот мы спросим у Наташи.
И позвали Наташку. И она сразу затараторила, что любит маму и папу, и бусеньку, и дусеньку, и вторых бусеньку и дусеньку, и лисенка тоже...
Но я сказала, что всех одинаково любить нельзя, спросите соседа по лестничной клетке, и Наташка говорит неправду.
И она заплакала - и все мамы, папы, бусеньки-дусеньки ( шесть штук ) ее за это пожалели. А меня поставили в угол...
Я стояла в углу и не плакала. Не плакала, пока сосед по лестничной клетке не сказал, что за правду надо страдать. Тогда я заплакала. Мне представилось, как Наташка вытирает на кухне стол, перемазанный кашей, несчастным длиненьким
лисенком с хвостом на одной ниточке, и слезы закапали из моих глаз...
А что я такое сделала? Я только говорила правду.
Как составлять рассказы
Мой папа писатель. Он составляет рассказы.
Как он это делает? Заставляет меня придумывать ему рассказы по картинкам.
- Ну,- говорит папа,- что мы видим на этой картинке?
- Собаку и кошку.
- И что между ними происходит?
- Между ними происходит труба.
Это правда. Посреди собаки и кошки нарисована черная труба. Кошка вскакакивает в трубу белая, а выпрыгивает ...злая.
- Не злая, а черная,- сердится папа.
Я соглашаюсь, потому что какая разница.
- Ну а собака? - не отвязывается папа,- Как собака на это реагирует?
- Собака превращается в зайца.
- Где ты видишь зайца? На картинке все та же собака. Но она испугалась черной кошки и поджала хвост.
- Нет,- говорю я вежливо,- папочка, ты ошибся : собака превратилась в зайца и полетела.
- Да не полетела она, а поджала задние лапы!
- И превратилась в зайца. Когда собаки летают,они превращаются в зайцев. Леопарды тоже.
- Тоже в зайцев?
- Нет.Леопарды пятнистые - они превращаются в жирафов. Прыгнет - жираф. А потом снова укорачивается в леопарда.
- Не фантазируй, а составляй рассказ по картинке.
- Я никогда не фантазирую.Но летом, когда мы жили в лесу в палатке, там были львы, которые лаяли, как собаки.
- Как это?!
- А так: гав-гав. Хриплым голосом. Я сама слышала ночью.
- Ты еще скажи: видела.
- Я б увидела, но ночью из львов делаются черные пантеры.
Папа хватается за голову и кричит "мама".
- Мама!- кричит папа.- Кого ты нам породила?!..Чтобы ребенок в пять лет не мог составить элементарный рассказ по картинке!..
И он в ужасе начинает писать сам свои рассказы.
Но без меня у него получается еще медленнее : он сидит целый день, отравляя себя и семью окурками.
Но я не думаю жаловаться маме : кого она нам породила. Я просто терпеливо помогаю своему неудачному папе.
- Ты не спеши,- советую я ему,- составлять по картинке даже у меня не получается. В картинке слишком мало помещается зверей : только собака, кошка и труба.
А рассказы берутся со всего света.
Рассказ о настоящем человеке
( Кот Минька )
У нас есть кот Минька.А больше у нас детей нет.Поэтому,кроме кота Миньки,никто меня не понимает.
- Тебе этот жуткий зверь дороже родной матери,-говорит мама.
-Разве Минька зверь?
- А кто же он?
- Человек.
- На четырех лапах?!
- Конечно.Одни из лап у него руки,другие - ноги.
- А откуда усы?
- Не брился.
- А уши?Это человеческие уши?
- Человеческие.Но он их взял и так вот не по человечески вытаращил.
Тут вся наша семейка начинает громко смеяться.А Минька даже не улыбается.И понятно почему: они думают - я маленькая и говорю всякие смешные умности.
Для одного только Миньки я не маленькая,а такой же точно человек,как и он.
Марк Азов
МИФЫ
– Он пришел обнять мир.
– Да. Определенно, он пришел обнять мир.
Человек открыл глаза. Никого, кроме старика в лодке и козы на берегу.
– Вы разговаривали с козой?
– Она не коза, а Сивилла, прорицательница, гадает на внутренностях животных.
– Значит, мне коза нагадала обнять весь мир?
– Можете не сомневаться, – сказала коза, – я гадала на ваших собственных внутренностях.
– Разве я животное?
– Если судить по внутренностям, несомненно: вскрытие подтвердило.
– И я пришел обнять мир?
– Мне все равно, – сказал старик, – я Харон, – старик своей суконной кепкой описал круг над головой, – я перевожу всех, без исключения, через Реку Мертвых.
Коза, топая, вошла в лодку.
– Стойте! – опомнился человек. – Выходит, пока я спал, вы копались в моих внутренностях?!
Никто не ответил. Старик перевозил козу в лодке. Его руки сновали по проволоке, протянутой между берегами: лодка шла как паром. Пахло коровьей фермой. Шлепали тряпкой по воде... Коровница полоскала фартук.
– Как село называется? – спросил человек.
– Перевозы.
– А речка – Стикс?
– Псел.
Человек взял да и обнял коровницу.
– Тю, – сказала она.
– Я пришел обнять мир, - пояснил он свои действия.
– Ля, – сказала коровница, но обнимать она не мешала.
Прошло некоторое время. Спина коровницы оказалась слишком широкой для такого среднего человека. Кроме того, она продолжала полоскать фартук.
– Ладно, – сказал он, – ты все равно пойдешь в лес за хворостом, а мне еще надо обнять весь мир.
– Что с вами поделаешь, – вздохнула коровница, – придется сходить в лес за хворостом...
А человек уже шел берегом по мокрой песчаной кромке мира, который ему предстояло обнять. "Коровница не возражает, – размышлял он, – но коровница – примитив. Послушаем, что скажут другие женщины".
...Первая женщина возлежала в его палатке на разостланном поролоне, она состояла в должности жены человека.
– Я пришел обнять мир! – объявил он и обнял жену.
Жена не возражала, как и коровница, но она уже ставила некоторые условия:
– Прошу тебя, без пошлых фраз. Ты всегда обнимаешь меня, когда любишь себя.
– Ты права! – устыдился человек. – Я животное! Пошлое животное!.. Прости!..
И пошел к Другой женщине. Другая женщина была подругой жены, но он ее как-то раньше не удосуживался обнять. А тут обнял... И у женщины сразу отнялись ноги. Разожми он объятья – она беззвучно упадет на траву.
– Я животное? – спросил он.
– Нет, ты бог! – прошептала она. – Ты мой бог!..
– Я пришел обнять мир?
Она отозвалась, как эхо:
– Ты пришел, наконец!
Он бережно прислонил женщину к стволу осины, чтоб не упала, и пошел обнимать дальше. За ним увязался циркуль в трусиках, совсем еще маленькая будущая женщина.
– Папа, тебя правда приняли в боги?
– Не подслушивай и не повторяй глупостей, – сказал он сурово, а сам обнял и это существо. Циркуль скрылся в сгибе руки весь, вместе с трусиками, болтались только ножки. Человек заколебался: зачем ходить куда-то, когда весь мир и так у тебя в сгибе руки?..
И пошел дальше. "Мир обнимают не для своего удовольствия, – урезонивал он себя, – а для удовольствия мира. Ребенка же обнимают для своего удовольствия". И он стал искать глазами, кого бы еще обнять... Нашел... гадюку. Ее милая головка отдыхала на ее же собственном хвосте. "Гадюка во мне не нуждается, – решил человек. – Она сама себя обнимает".
И он зашагал дальше, удаляясь от Харона с его лодкой и села Перевозы. Шагал, шагал, пока не увидел село... Село, козу и старика в лодке.
– Как село называется? – спросил он.
– Перевозы.
– Опять Перевозы?!
– Да. Псел тут, как змей, крутится и все вокруг Перевозов.
– Но где-то же он выруливает на прямую, и там должен быть перешеек.
– Должен, – согласился старик, – но нема.
– Почему нема?
– Старешня. Старое русло.
– Значит, мы на острове?
– Эге ж... Но, в случае чего, я перевозчик.
– Вы Харон?
– Може, и Софрон, а вообще Охрим. По субботам Супрун.
– Тьфу! – сказал человек и повернул обратно.
Коза нагадала правильно: тут и обнимать-то нечего. Человек прикинул на глазок. Мир, который ему достался, делился примерно на три части: песчаный мысок, огороженный жердями и усыпанный тарелочками ссохшегося навоза – Коровий пляж.
За жердями Коровьего пляжа начиналась Природа. Природа была исполосована трелевочным трактором и усажена одичавшими акациями.
– Посадочка! – огорчился человек.
Его могла утешить только третья часть мира – Земля Обетованная: травянистый холмик, пронзенный великанскими осинами. Здесь стояла желтая пирамидка его палатки. Среди осин сновали женские фигурки.
– Действительно. Что тут обнимать, кроме женщин?
И он поплелся к утешительному холмику. Все население было в сборе, включая коровницу с хворостом.
– Мы на острове, – информировал он, – нас окружает Стикс, отдыхающий на собственном хвосте, отсюда нас вывезет только Харон, а по субботам Супрун – оба ногами вперед.
Влез в палатку и уткнулся носом в поролон. Он ждал воплей, а услышал обыкновенный разговор, вполне логичный.
– Он здесь единственный мужчина, – сказала Другая женщина.
– Ну и что из этого следует? – сказала жена. – У меня от него ребенок.
– Именно это и следует, – сказала Другая женщина, – у тебя от него уже есть ребенок.
– Тю, – сказала коровница.
– Всю жизнь ты прожила с ним, как у бога за пазухой, – сказала Другая женщина.
– Ну и что из этого следует? – сказала жена. – Ты думаешь, он мед?!
– Именно это и следует, – сказала Другая женщина, – для тебя он уже не мед.
– Ля, – сказала коровница.
– Я одинока... без него, – сказала Другая женщина.
– Ну и что из этого следует? – сказала жена. – Может, я тоже одинока... с ним.
– Именно это и следует, – сказала Другая женщина, – он уже одинок... с тобой.
– Шо? – сказала коровница.
"Дуры! – растрогался человек. – Вот уж дурехи!.. Вы ведь не знаете, что творится в мире, в моем самом маленьком в мире мире!.. Во-он над мокрым лугом, где пасутся гуси, встала радуга в полосатых чулочках. Я хочу добежать до радуги и обнять ее ноги в полосатых чулочках. Так вот: радуга в сердце мужчины – это женщина.
И если бы радуга вдруг разбежалась по лугу, обратившись в семь женщин; одна в красных чулочках, другая в оранжевых... и даже с голыми ножками, – я стал бы ловить всех семерых, и буду ловить, пока снова не составлю радугу. Потому что я люблю не желтый, не зеленый и даже не синий цвет – я люблю радугу!"
– Ему нужна другая женщина, – сказала Другая женщина.
– Ну и что из этого следует? – сказала жена. – Может, мне тоже нужен другой мужчина.
– Именно это и следует, – сказала Другая женщина, – тебе уже нужен другой мужчина.
– Кто на вас позавидует? – сказала коровница. – Обе-две такие худенькие... А я телесная.
"Нет, радуга тут ни при чем, – подумал мужчина, – любовь к радуге – любовь без взаимности. Ну, стоит на лугу дурак и любуется радугой... А радуге что за радость от него, дурака?! Другое дело, когда вас любят женщины. Неважно почему. Главное, не мелочитесь: раздарите им семь волосков из вашей синей бороды. Ваша борода на семь волосков поредеет, зато у семи женщин станут пышнее прически хотя бы на один волосок!"
И он выставил из палатки бритый подбородок. Картина, которая ему открылась, изображала гибель Помпеи. Жена прижимала к груди ребенка. Другая женщина обнимала ее колени. И лица их были залиты слезами. А на заднем плане возвышалась коровница. Кратером рта она была обращена к небу и тревожно гудела, как пароход.
Тут он впервые почувствовал себя мужчиной. Еще бы! У человека семья: три жены и ребенок. С объятиями следовало погодить.
– Цыц! – прикрикнул он. – Вы тут не одни! Обязанности мужчины я принимаю на себя! – и он стал перечислять. – Первое: я разожгу вам костер, – он загнул один палец. – Второе... Ну, готовить у нас, слава богу, есть кому, мыть посуду – тоже, за продуктами вы меня сами не пустите, стирать я не умею. Мужчина должен уметь зарабатывать деньги – этого достаточно. А где их тут зарабатывать? Да! Еще я могу натирать паркет, – он поспешил загнуть второй палец. – Ну, в общем, костер и паркет... Остальное, я думаю, несложно.
– Несложно, – сказала Другая женщина, – сложно было договориться, но теперь все это позади.
– Так почему же вы плачете?
– По разным причинам. Одни от счастья, – Другая женщина протерла свои глаза платочком, и они просияли, как лаковые туфельки. – Другие, – она взглянула на жену, – от жадности.
– А третьи, – спросил он, – чего ревут?
– Шо? – коровница утерла свой вулкан концом косынки. – Хорошие люди попались, душевные.
Мужчина и сам бы прослезился, особенно его тронула доброта жены, но вовремя вспомнил, что он мужчина, и деловито спросил:
– А как вы конкретно это все представляете?
– Распорядок прежний, – поспешила жена.
– Что значит прежний?
– Ну, как уже бывало в мире, не мы первые... Ночью ты остаешься с женой – у тебя есть дом, семья... Днем встречаешься с другой женщиной.
– Разумно... А коровница? Впрочем, у меня остаются свободными вечера.
И отправился за хворостом для костра. "Ну вот все и утряслось, – радовался он, – теперь, кроме костра и паркета… у меня будет еще... – он загнул третий палец. – Хотя нет, их здесь три. Значит, еще три обязанности. – И он загнул все пять пальцев.
Потом вспомнил, что хворост собирать не надо: коровница притащила достаточно, – и вернулся к палатке.
На развалинах бывшей Помпеи теперь цвели одуванчики. Среди великанских осин бродили нагие нимфы и сплетали венки. Циркуль в трусиках выписывал восторженные фуэте:
– Три мамы! Три мамы! Раз, две... три.
Он счел нужным слегка одернуть расшалившихся нимф.
– Этот мирок невелик, – сказал он, – солнце объезжает его довольно быстро. Но все же не может быть одновременно и ночь, и день, и вечер.
– Тю, – сказала коровница, поворачиваясь спиной, – черт-те шо о себе воображает.
– Нам теперь надо поберечь одежду, – разъяснила жена.
А он тем временем развалившись, как языческий Пан, среди вьющихся сорняков, разглядывал их с ног до головы. Ноги Другой женщины тянулись довольно долго – спортивные ноги бронзового дискобола. Выше намечались два кулачка, вероятно, грудь...
– Антик, – сказал мужчина, – Диана.
Жена, наоборот, начиналась сверху двумя матовыми плафонами, переходила в таинственные складки с ажурными тенями под животом и растворялась книзу лучом луны на простыне.
– Декаданс...
В коровнице потрясала центральная часть: заваренный вкрутую зад.
– Реализм.
...Ночью Диана ушла в посадку, там погребла себя в спальном мешке, как мумию. Коровница храпела среди коров, изредка нервно вскрикивая: "А чтоб вы повыздохли, заразы!" А мужчина еще долго не решался войти в палатку. Орнамент загробных теней оживал на ее готическом гребне. Зловещим рыцарским стягом трепетали трусики на веревочке. Изнутри палатка полнилась вздохами...
"Королева играла в темном замке Шопена", – припомнил он замогильный ритмик. Нет, вся эта история не может кончиться по-человечески: так в жизни не бывает. И, теснимый предчувствиями, заполз в палатку.
Королева не играла Шопена, не призывала на его голову галантного палача в красных надушенных перчатках – вообще не было никакой королевы. Вместо нее на поролоне простерся холодный мраморный крест. На одной стороне мраморной перекладины серебрилась голова младенца, а ему некуда было положить голову, разве что на другую сторону перекладины...
– Я бы совсем ушла с вашей дороги, – проговорил крест мраморным голосом, – если бы не ребенок.
– Ты у меня мученица, ты святая! – взмолился он, стоя на коленях. – Ты и так немало принесла в жертву миру, который просился к нам в объятия!
Он приложился к кресту, мрамор не отогревался, даже не запотевал под его губами. Попытался обнять крест, но не смог подсунуть руку: его крест был достаточно тяжел.
– Убери руку, – услышал он, – я тебе не коровница,
– Да как ты можешь сравнивать! – вскричал он. – Нас с тобой связывает нечто большее!
– Из этого следует, – прозвучало с креста, – что меньшее нас уже не связывает.
– Ей-богу! – забожился он. – Связывает.
– Так зачем же тебе коровница?
Он призадумался...
– Видишь ли, – сказал он наконец, – вопрос поставлен некорректно: мне коровница не нужна. Но мог же Христос накормить пятью хлебами толпу голодных, и у него еще осталось корзина "укрох"
– А зачем коровнице твои "укрохи"? Коровница может пойти в село: там есть мужики. Или, по-твоему, мне идти в село?
Крыть было нечем. Укрохи от коровницы перекочевали к жене, и его голова упокоилась на перекладине креста.
А когда "встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос", он поволок коровницу на заклание.
– Сделай это тактично, – напутствовала жена.
Он так и сделал.
– Ну посуди сама, – начал он иносказательно, – если тебе нужен Зевс в роли быка, так я не Зевс.
– Ля.
– А если тебе нужен бык в роли Зевса, так я не бык.
– Тю.
– На селе есть хлопцы не то, что я... Да там одни руки – и те что твои грабли.
– Це хто ж? Мыкола, а можно сказать, и Валерик?
– Можно сказать и Валерик.
– Тю.
– Ты права! Ты, безусловно, права! Но почему тю? Почему ля?
– Ля. Так они ж бессловесные, только и знают, шо лезут граблями в пазуху.
– А я словесный? Я тоже – в пазуху... Но у них грабли, а у меня?
– Вы себя не равняйте... Вы со словами: "Я прошел скрозь весь мир тебя обнять!"
– Ты меня неправильно поняла.
– Нет, я вас правильно поняла! – коровница схватила свои розовые байковые шаровары и загрузила их посиневшими от гнева ягодицами. – Поманили, а теперь на ферму багно ворошить… – И, проходя мимо палатки, еще добавила: "Вы не рассчитывайте, что я дурее за других: я восемь классов кончила!"
Она шла к огороженному жердями Коровьему пляжу. Там уже стоял бессловесный Мыкола, а можно сказать, и Валерик, в нейлоновой рубахе и поплевывал творожной слюной на бронзовое зеркало Стикса.
Мужчина утерся, хотя плевали формально не в его глаза. Но что он мог сделать? Жерди Коровьего пляжа отрезали от этого и без того урезанного мира довольно крупный ломоть, уже недоступный его объятьям.
...Но еще оставалась Природа. В посадке среди одичавших акаций уже ждала Другая женщина, обнаженная в стиле вчерашней идиллии. При его приближении она приоделась, даже натянула на большую часть своего туловища темные чулки. Потом, правда, опять разделась.
– Ты уйдешь? – спросила она.
– Уйду.
Она покорно склонила голову, увитую укрощенными змеями Горгоны.
– Иди. Тебе еще предстоит обнять мир.
(Только она, для которой он не человек, а бог, могла его понять.) Но он все-таки был человеком.
– А тебе что останется? – спросил он.
– Вмятина, – ответила она и встала во весь свой рост. – Видишь, во мне осталась вмятина от тебя.
Ему показалось, она раздвоилась, будто две молнии, падая с неба, вонзились в песок. А между молниями черный провал – негатив ее фигуры.
Он обнял молнии и заполнил собой провал. И мир, окружающий их кольцом, с посадкой, осинами, Коровьим пляжем мгновенно устремился к центру, где стояли они, сжался в маленький дрожащий шарик и замер в его объятьях.
Так они обнимали друг друга, думая, что обнимают мир, потому что поворотились ко всему окружающему двумя спинами. Она сама оттолкнула его:
– Иди.
И когда он ушел, как это всегда бывает после молнии, раздался гром: это она рухнула на сухие листья – и хлынул ливень – это она пролилась слезами.
А он шел так легко, будто на его лодыжках прорезались маленькие крылышки. Этакая легкость происходила всего лишь от потери памяти: он забыл, что пришел обнимать мир. На этот раз мир обнимал его. И он с эгоизмом бабочки перепархивал через колдобины, нарытые трелевочным трактором, пока не попал в сачок.
Сачком его накрыл циркуль в трусиках, и, накрытый сачком, он выглядел дураком в колпаке.
– Папа, – сказал циркуль, – почему ты меня не гуляешь?
– А мама зачем?
– Мама меня гуляет. Мама меня гуляет купать, когда я грязная... Мама меня гуляет стирать мои трусики... Мама меня гуляет обедать и спать... Мама меня гуляет в лопухи, когда мне надо... Ну, иногда меня мама гуляет просто так, когда ей надо за молоком.
– Хорошо. Теперь ты будешь гулять с папой. Пойдем.
– Куда?
– Никуда.
– Это не интересно.
– Нет, очень интересно. Как в сказке: пойди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что. Только это и называется гулять!
И он, не сходя с места, упал на траву ничком.
– Сперва мы погуляем носами вниз. – Трава щекотала носы и лезла в уши. – Где мы сейчас гуляем?
– В лесу.
– Уточняю – в джунглях.
В уши теперь лезли пальмы. Пасся курносый носорог. Потом появился другой жук, рогач, и они устроили корриду. Правда, пришлось переехать в Испанию. Летели на стрекозе.
– Смотри, по дорогам бегут люди!
– Нет, папа, муравьи не люди, а машины: люди так быстро не бегают.
Потом какое-то бесцветное существо – помесь жучка с червячком – попыталось разрушить очарование.
– Кто это такой противный?
– Противный?! – Он спрятал это в горсть и прикрыл ладонью. – Смотри, не бойся!
Она заглянула под ладонь. Там в глубине пещеры теплился сказочный малахит.
– Светлячок!
– И никогда не суди свысока.
Так они погуляли носами вниз.
– А теперь погуляем пупами кверху.
Они провернулись и сразу уплыли в море. Резвились белые киты. Полярный медведь высунулся из-за айсберга, сгреб лапами солнце и тут же выпустил.
– Мишка ожегся, – сказала она и подула на медвежью лапу. Лапа рассеялась.
– Дома тоже можно гулять, – заявила она, – по ладошке... Вот речка...
– Это река. В реку, видишь, впадают речки, в речки – ручейки...
– А в ручейки кто впадает?
Он растерялся: поди знай, что впадает в ручейки.
– В ручейки впадает лягушка.
– Как это впадает лягушка?!
– А так: плюх!
– Не впадает, а падает.
– Нет, папочка, она не упала, она нарочно впадывала: ей так захотелось.
– Ладно. Пусть будет так, как хочется лягушке, – он приложил свою щеку к ее щеке. Обычно она отстранялась: папа пахнет окурками. А сейчас лежала тихонько, только реснички попрыгивали по его щеке.
– Ну, - спросил он, – ты видела, до чего же он велик, мир, в котором ты собираешься жить? А ведь мы еще ни-ку-да не ходили.
Этого она не поняла, но она была вежливой девочкой.
– Спасибо, папа. Ты меня нагулял не как мама, а лучше.
– Маме гораздо труднее, чем мне, уверяю тебя! Но поскольку я тоже тебя породил...
– Нет, папа, ты меня не породил: меня породила мама.
Она была справедливой девочкой.
– Ну да... Я оговорился. Но мама одна не могла бы управиться: она так занята вот этим, – он ткнул пальцем в ее живот, – и вот этим, – он похлопал ее по попке, – что до этого, – он положил ладонь на ребрышки, за которыми чижиком билось сердце, – и до этого, – он легонько щелкнул ее по лбу, – до этих мелких деталей у мамы просто руки не доходят.
– А знаешь! – циркуль вскочил на выпрямленные ножки. – Я только не догадывалась спросить... Но я всегда думала, думала, думала: зачем человеку папа?!
Потом, чирк, циркуль, обнимая руками его шею, ножками описал дугу, чмок – и западня захлопнулась.
...Назавтра он так и сказал Другой женщине:
– Это какой-то заколдованный круг. С одной стороны, идол...
– Какой идол?
– Обыкновенный: такой маленький с пупиком. Пупик надо смазывать жиром, надо перетаскать к подножию идола весь мир по жучку, по червячку... Я сам его сотворил, этого кумира.
– Ты хочешь сказать – ребенка.
– Да. Но любишь поклоняться идолу – тащи свой крест.
– И крест и идол... А если прибавить меня, так ты еще и магометанин. Ну, иди, – она, как всегда, толкнула его в грудь.
– Я еще побуду.
Ему здесь нравилось: тут подавали обед из двух блюд – на второе слушали его разглагольствования.
– Иди! Тебе ведь есть, чем заполнить себя. А у меня опять от тебя вмятина... Чем заполнить ее, когда ты не со мной? Сухими листьями?
Ветер крутил прошлогодние листья вокруг ее ног. Он понял: когда вихрь опадет, там, где стояли ноги, останется только ворох листьев.
...Вход в палатку закупоривала жена. В руке она держала черный траурный лифчик.
– Ты здесь больше не живешь, – сказала она.
И накрыла свои бесценные плафоны шелковыми колпачками. Плафоны погасли.
– Почему? Почему ты так решила?
– Потому что я вижу твои глаза.
Его глаза выражали лишь сожаление о том, что погасли плафоны.
– Такими же точно глазами ты смотрел на Другую женщину!
Там он с таким же сожалением провожал ноги.
– Какими глазами? – спросил он. – Естественно. Здесь все голые, даже коровница.
– На коровницу ты смотрел не глазами, а вообще руками.
Жена затянула пояс на животе. Таинственные складки так и остались неразгаданными.
Еще звучали отъезжающей тройкой застежки резинок, а уже и ажурные тени под животом растворились в памяти: не то это был сон, не то их и вовсе не было... Потом она смахнула юбкой луч луны на простыне... и ушла в прошлое.
Что-то присвистнуло и кольнуло в грудь... Другая женщина торчала перед глазами и еще подрагивала, как стрела... Ее мрачные чулки, раздерганные колючками акаций, превратились в кожу змеи... Стрела с болью выдернулась из груди – это Другая женщина удирала в заросли. Он догнал.
– Уйди! – она отталкивала без прежнего сожаления.
– Почему? Почему и ты?
– Ты не прощался с ребенком.
– Я и не собираюсь прощаться с ребенком. Я намерен приходить.
– Ты не с ребенком прощался! Ты смотрел только на нее!
Он вспомнил, как гасли плафоны...
– Скажи еще: такими же глазами.
...как смахнули юбкой греховный луч луны...
– Да! Как на меня!
...и как листы вихрились вокруг ног дискобола...
– Тебя не ребенок удерживал возле нее, а она возле ребенка.
– Что?! – этого он и сам никогда не думал.
– Да. Я сама видела, как ты прощался с ее телом.
Глаза Другой женщины, всегда такие черно-лаковые, расширились до масштабов звездной катастрофы и стали иссиня-белыми, как антрацит...
Что они видели? Что они обе видели, и она, и жена? Должно быть, они видели, как перед ним танцевала какая-то третья женщина: в разрезе лифа вспыхивали и гасли плафоны, а юбка вихрилась листьями вокруг ног дискобола...
Можно любить двух. Но смешивать – этого женщины не прощают!
Колючки одичавшей акации хлестнули его по физиономии… Колючая ветка отсекла еще одну часть потерянного человеком мира – Природу. Он снова обернулся к палатке. Но там теперь стояла чужая женщина, не имеющая ни малейшего сходства с той, которую она похоронила под одеждой. Это – как ниточка, прилипшая к брюкам, – бывшая жена.
И он стал отступать к реке, поминутно оглядываясь. Сперва он еще видел ребенка. Ребенок валялся в траве кверху пупиком и вопил:
– Мама, я гуляю!
Ребенка он будет посещать, гулять с ребенком. Потом он уже не видел людей, только сиротливый холмик. Холмики посещают по воскресеньям, потом по годовщинам, потом...
Потом разлученные осины сошлись вокруг холмика и выпало самое донышко – то, на чем держался его мир. Земля Обетованная...
"Как же так получилось, что я не дарил им себя, а наоборот – отнимал?" Ответа не было, но так получилось, и ему оставалось только найти виноватого и... через Стикс. Виноватый отыскался быстро: коза!
– Просили тебя копаться в чужих внутренностях, шкура?! Нагадала: он, видите ли, пришел обнять мир. Все пришли. Но все это делают тихо – и нечего тут афишировать. Он швырнул в козу камень и поплелся по песчаной кромке мира, залитой чем-то влажным, вероятно, слезами. Виноватый был найден, а через Стикс не хотелось.
– А что там? – спросил он Харона.
– На том берегу? Ну, дорога мощеная, машины ходят.
– Чем мощеная?
– Черепками.
– Чьими?
– Фарфоро-фаянсового комбината – браком гатят.
Он погрозил старику пальцем и зашептал в задымленное ухо:
– Они хотели обнять мир...
– А вышел брак, – согласился старик. – Сидайте, перевезу.
– Я сам.
– Самому не положено.
– А за рублик?
Теперь он сам вел лодку, перебирая руками по проволоке... А на середине реки отцепился.
– Куды, холера? – заорал Харон. – Чипляйся за проволоку.
Но человек и не думал "чипляться". Он плыл по течению между берегами, и берега, разбегаясь в стороны, не причиняли ему никакого вреда.
– Что, съели?! – хохотал он. – Мы еще посмотрим, куда впадает бесконечный Стикс!
Как вдруг что-то со звоном хлестнуло его по носу.
– Куды прешь на проволоку, холера? – это последнее, что он услышал. Стикс впадал в Стикс.
……………………………………………………….
– Он пришел обнять мир.
– Да. Определенно, он пришел обнять мир.
Человек открыл глаза. Мир был отлично освещен солнцем. Коровница, довольно упитанная, полоскала фартук...
– Я пришел обнять мир, – сказал он и обнял коровницу.
– Тю, – сказала коровница, но обнимать она не мешала.
"Послушаем, что скажут другие женщины", – решил человек, и пошел обнимать дальше.
А что было до этого, он не помнил...
Сказки моего окна
Марк Азов
Розовый медвежонок
Жил-был розовый медвежонок.И вел он странную двойную жизнь: в большом скверике он чувствовал себя маленькой снежинкой,в огромном городе - крохотной крупинкой, а на громадной Земле - вообще, был чуть заметен...Но зато колоссальное солнце медвежонок мог заслонить одной рукавичкой.
" Больше так продолжаться не может,-решил медвежонок,-человек должен быть кем-нибудь одним : маленькой снежинкой,крохотной крупинкой...А лучше всего - розовым медвежонком,который одной рукавичкой может заслонить колоссальное солнце..." И остался розовым медвежонком.
Но розовый медвежонок вел странную двойную жизнь : на улице,в розовой шубке - медвежонок, дома,без шубки - мальчик.
"Больше так продолжаться не может,-решил медвежонок,-человек должен быть кем-нибудь одним, веселее - медвежонком." И ушел в лес.
Лес тоже вел странную двойную жизнь : для розового медвежонка он был лесом, а для всего остального города - сквериком.
"Больше так продолжаться не может, - решил лес,- скверик должен быть чем-нибудь одним, веселее, конечно, лесом. И вместе с розовым медвежонком оторвался от города .
Город тоже вел странную двойную жизнь : со сквериком и розовым медвежонком он был самым веселым городом на земле , а без них - самым на земле грустным.
" Больше так продолжаться не может,- решил город,- город должен быть каким-нибудь одним, веселее - веселым." И вслед за сквериком с розовым медвежонком оторвался от земли.
Земля тоже вела странную двойную жизнь : с городом, сквериком и розовым медвежонком она была самой населенной планетой из всех, что вертелись вокруг солнца, а без всего этого - сами понимаете...И земля вслед за городом со сквериком и розовым медвежонком помчалась прочь от солнца.
Солнце тоже вело странную двойную жизнь : когда вокруг него вертелась земля с городом, сквериком, розовым медвежонком, оно им светило, а когда никто не вертелся, переставало быть светилом.
" Больше так продолжаться не может,- решило солнце и само закружилось вокруг земли с городом, сквериком и розовым медвежонком, освещая им дорогу...
А я стою у окна и вижу : гуляет в скверике розовый медвежонок, и вокруг него кружатся город, земля и солнце.
Бесконечная сказка
Как-то после дождичка в четверг встала над землей радуга, такая длинноногая, что одной своей ногой в полосатых колготках она упиралась в один край земли, другой - в другой, так что получились в небе радужные ворота, открытые для всех.
И такой наступил на земле восторг, что даже грибы высыпали из-за березы и стали, как вкопанные.
А один черепашонок, еще маленький, не больше большой пуговицы от пальто, пожелал пройти в расписные радужные ворота.
Но только он сделал короткий шаг вперед, радуга сделала длинный шаг назад. Он бежал за ней черепашьими шагами, а она убегала от него семимильными.
И так долго гнался коротконогий черепашонок за длинноногой радугой, что даже успел вырасти из большой пуговицы в маленькую сковородку, и утомился, остановился и женился , и у него тоже родился черепашонок, еще маленький, не больше большой пуговицы от пальто, и тоже погнался за длинноногой радугой, и тоже утомился, остановился и женился, и у него тоже родился маленький черепашонок, и тоже погнался за радугой, и...
Тут в сказку вмешалась моя собственная девочка Маша и сама побежала за радугой, чтобы схватить ее за ногу в полосатых колготках и держать до тех пор, пока не добегут черепашата.
Но когда черепашата добегут до радуги, сказка окончится. А когда сказка окончится, всем станет скучно,А когда всем станет скучно, мне станет грустно.
И я, старый черепах, изо всех своих слабых сил побежал за собственной девочкой.
Но радуга бежит быстрее девочки, девочка - быстрей меня, я - быстрей черепашат . И так мы будем всю жизнь бежать за радугой - и эта сказка никогда не кончится..
Завиральная сказка
Почему зеркальный карп...
Зеркальный карп ежедневно купается, а шкаф никогда не купается, хотя он тоже зеркальный. Вот ему и обидно. Стоит шкаф в углу и раздумывает : " Как бы мне выучиться на бегемота? Бегемот тоже купается.."
И пошел шкаф в зоопарк.
- Вам нужен бегемот?
А там отвечают :
- Шкафов не берем.
- А вы,-говорит шкаф,-проверьте : может, у бегемота как раз нет шкафа?
Проверили : действительно, у бегемота нет шкафа, - и приняли шкаф в шкафы к бегемоту.
Но шкаф-то хитер, делает вид, будто его не в шкафы приняли, а в ученики.
- Ну как,-спрашивает,-будем меня учить на бегемота?
А бегемот в это время выныривал по частям : сперва ноздри, потом брови, уши...а за ними весь остальной бегемот. И, конечно, он ничего не расслышал, только увидел шкаф и повесил в него свои кожаные штаны.
- Я вам не шкаф, - обиделся шкаф, - я будущий бегемот!
Повесил штаны обратно на бегемота и бултых в воду...
А вокруг народ.
- Мама,- спрашивает народ,- кто там бултыхнулся?
- Наверно, бегемот.
- А кто стоит со штанами?
- Шкаф, наверно, раз он стоит со штанами.
Плачет бегемот крокодиловыми слезами. А шкаф в воде размокает.Уже даже ящички повыпали и вокруг плавают.
- Наверно это его дети, - говорит директор зоопарка,- шкафы в неволе не размножаются.
И все окончательно признают шкаф бегемотом, а бегемота - шкафом.
Ну что бегемоту делать? Приходится привыкать : шкаф - это тоже интересно.
Бегемот стал себе выпиливать новые полочки для белья и для одежды. Тесемочку в себе привесил для галстуков. Сбегал в магазин - купил "плечики". Покрыл себя новым лаком. Бегает, суетится, гремит разными медными крючочками...
А шкаф плавает на поверхности - не может нырнуть : как известно, пустые шкафы не ныряют. Публике это даже лучше : чем ждать целый час, пока бегемот вынырнет, лучше смотреть, как шкаф плавает.
Но шкаф-то мечтал купаться не для публики, а для своего удовольствия. Вот он и предлагает бегемоту :
- Давай обратно меняться.
- Не могу,- отвечает, - я теперь полированный.
- Но ты же бегемот.
- Нет,шкаф.
- Посмотри в зеркало!
Посмотрелся : действительно, он бегемот, хотя и с полочками. Но не поверил :
- Наверно зеркало искажает.
И стал смотреть в зеркало с обратной стороны.
- Как ты смотришь?- кричит ему шкаф.-С другой стороны зеркало черное - вообще ничего не показывает!
- Зато и не искажает,- отвечает бегемот и раз навсегда остается шкафом.
А шкаф - бегемотом.
…А зеркальный карп здесь вообще не причем: он плавает потому, что он карп, а не потому, что у него зеркало.
Просто сказка
- Хочешь, папа, я расскажу тебе сказку? Жил-был ежик. Он не боялся никакой кошки, потому что кололося. А мышки боялись. И тогда ежик выдернул из себя все иголки и раздарил мышкам. Мышки стали колоть кошку, и она убежала. А ежик очутился без иголок, очень смешной, как голова лысого негра. Но зато он не жадный. А кто не жадный, у того вырастают новые иголки. Правда, интересная сказка, папа?
- Неплохо заверчено...Но несколько неправдоподобно. Ежик не мог...э-э-э...оказывать поддержку мышкам : ежи и сами едят мышей.
- И нет! Ежики не едят мышей!
- Кто лучше знает : ты или взрослые.
- Взрослые. Но, может...может, у этого ежика заболел живот, и ему доктор запретил есть мышей?
- Это не выход. Ты вдумайся. Против кого направлена твоя сказка?
- Против кошки.
- Против жадности. Ежик не жадный, не жалеет иголок для других. Так? А если у ежика просто болит живот, что получается? Не ежик, а какая-то собака на сене: сам не ест мышей и кошке не дает!
- Но ведь у кошки не болит живот - она съест мышек, папа!
- Да пойми же ты, в конце концов! Когда у тебя болит живот и тебе запрещают есть конфеты, ты не мешаешь другим, здоровым детям есть конфеты. Ты не жадничаешь!
- А когда не болит?
- Что ты хочешь сказать?
- Ну...когда не болит живот, можно жадничать?
Солнечный зайчик
Солнечный зайчик живет на солнце.Волк его не видит,потому что солнце ослепляет глаза.
Но если смотреть через закопченное стекло,можно увидеть,как из-за солнца торчат уши солнечного зайчика.
Вот какой умный солнечный зайчик!
Солнечный зайчик может спрыгнуть с солнца,впрыгнуть в комнату,побегать по потолку и ни разу не поскользнуться.
Вот какой ловкий солнечный зайчик!
Солнечный зайчик ходит к доктору,взбегает на медицинские весы и ничего не весит.
Вот какой легкий солнечный зайчик!
Солнечный зайчик танцует на топоре,когда колют дрова,и ничего не случается.
Вот какой смелый солнечный зайчик!
Я накрывал его шапкой на полу,на асфальте и даже в луже.Но все равно не шапка накрывала зайчика,а зайчик -
шапку.Мама сказала,что теперь эту шапку придется выбросить.
Вот какой способный солнечный зайчик!
Но и у солнечного зайчика есть недостатки.
Например : почему он солнечный зайчик,почему не я солнечный зайчик?!
Как паучек стал солнцем
Жил-был трудолюбивый паучек.Он весь день торчал в темном углу и ногами, как спицами, вязал паутину.
Время от времени приходила моя мама, наматывала паутину на веник и уносила, а паучек все равно вязал.И уже чуть не ослеп от вязания, потому что в углу не хватало солнца..
А я болел гриппом: лежал и смотрел в пауковый угол, и мне тоже не хватало солнца.
И тогда мы договорились с пауком : я нарисовал на бумажке небо с облаками и повесил в углу, а паучек наполз на мое небо, растопырил лапки и стал солнцем.
И мама сказала :
- Ты хорошо нарисовал солнце и правильно сделал, что прогнал паука.
А мы с паучком тихонько посмеялись и сказали : хорошо быть трудолюбивым паучком, а еще лучше солнцем, потому что солнце никто не сметает веником.
И мужчина может быть беременным,
Если в нем живет ребенок
МИЛЕНТУЛЫ НА СОЛОМЕННЫХ ЛАПАХ
...Там, где Северский Донец льется молочной рекой под меловыми обрывами, есть неподведомственный географии соломенный остров.
О том, как образуются меловые обрывы, извещают отпечатки юрских рыб на белых могильных камнях. А вот как получаются соломенные острова, знаю, мне кажется, только я.
Кто-то навел через речку соломенный мостик, весенняя вода превратила его в плот и несла рядом с оголенной ивой, которой трактор оставил на память пояс из ржавого троса. Плот и ива соединились на плаву, как пыжуются речные суда, и оба очутились на мели...
Теперь реке ничего не стоило растащить бывший мостик, но соломенные пряди упорно сплетались с волосами падшей ивы, а потом весна подарила странникам потомство: желтоватые прутики побежали от ивы к плоту, пронизали все его соломенное естество и окончательно укрепили в намерении стать островом.
Так посреди реки утвердилась новая земля, поросшая игрушечным лесом.
А с высоты мелового обрыва, свидетеля гибели моря и рождения материков, соломенный остров видится всего-навсего ивовым листком, плывущим по течению...
Остров необитаем, но иногда к нему причаливают пироги одного непонятного племени.
Для того чтобы подстеречь этот момент, встаньте вместе с ночью, когда лиловая красавица еще только натягивает светлый пояс с розовыми подвязками, и, не раздумывая, прыгайте в лодку... А если вы склонны раздумывать, берите с собой ребенка: ведь невидимое население соломенного острова открыла маленькая девочка.
В байдарке нас было трое: жена, я и Маша. Мы проплывали в окрестностях острова, и вдруг Маша сказала:
– Там живут милентулы.
– Может, тарантулы?..
– Нет, папочка! Тарантулы на пружинках, а ми-лен-ту-лы, – сыграла моя девочка на мандолине, – на соломенных лапах.
Я знал, что моя Маша никогда меня не обманет, и если она говорит "милентулы", да еще "на соломенных лапах", значит, так оно и есть.
И я торжественно обещал, что ровно через год наша экспедиция посетит милентулов на их соломенном острове... Но я не учел, что экипажи разбредаются осенью, когда дождь стучит в опустевшие корыта судов...
– Настоящий мужчина, – сказала жена, – честно берет чемодан и уходит...
Через три месяца это повторилось. Потом стало повторяться каждый месяц...
В конце-концов я взял чемодан.
– Ты можешь посещать ребенка... иногда, – сказала жена.
Но я взял чемодан, чтоб уехать на-совсем.
...И вот между нами белое пятно, восемьсот километров, и я просыпаюсь в чужом городе на чужом диване, вижу за стеклом чужой фиолетовый рассвет и думаю о своей девочке, такой тоненькой хворостинке, которая поет для меня на любом ветру.
Уже долго-долго дрожит хворостинка в голой осенней дали, и только когда наступит мамино "иногда" и я приеду, распустит листики, и мы пойдем, взявшись за руки.
Мы пойдем не в магазин-гастроном, который называется "Рассвет", мы выберем другой рассвет – он открывается еще раньше и не торгует колбасой – и уплывем в него на длинной синей лодке.
Мы пролетим, помахивая веслами, над едва посветлевшей водой, и другие, такие же птицы, щуры, живущие в береговом обрыве, проснутся на всех своих этажах и скажут:
– Ах! Уже началось уличное движение! Пора вставать...
И будут умываться обросшие до бровей берега, и реку под носом у байдарки переплывет косуля... Она будет мчаться, как и в прошлый раз, длинными мягкими бросками и петь свою песню такого содержания (песня в стихах, но стихов я не запомнил, потому что не слышал ни одного звука):
"...Я, косуля по имени Динка, переплываю реку поперек вовсе не потому, что мне надо на тот берег, а потому, что поперек река – короче. ...Я, косуля по имени Динка, могу неопровержимо доказать, что вы, переплывающие реку вдоль, обречены плыть бесконечно".
И мы ответим Динке, что папа, с тех пор как взял чемодан, научился просыпаться рано и выполнять свои обещания. Поэтому мы теперь не просто плаваем, как раньше, лишь бы по реке, а направляемся в гости к милым милентулам на соломенных лапах.
...И вот уже целится в нашу байдарку стерегущая остров коряга и вьется на ней прозрачный зеленый бурун.
Здравствуй, старина Соломенный остров!.. У тебя великолепная коряга, издалека видно, что ею можно пропороть десяток таких, как у нас, брезентовых посудин. Но именно потому, что это издалека видно, твоей великолепной коряге грош цена!
...Милентулы играли в серсо. Я еще был мальчишкой, когда люди перестали играть в серсо.
Серсо – это две палки, как шпаги, с поперечинами у рукояти, и кольца из легкой лозы, похожей не на дерево, а скорее на камыш или даже солому.
Кончиком шпаги вы перебрасываете кольцо товарищу, он делает то же самое. Вы ловите шпагой его кольцо, он – ваше.
Вот и все. Но как по мне, то я бы всю жизнь только то и делал, что играл в серсо.
Проткнуть кончиком деревянной шпаги кусочек неба, очерченный соломенным кружком, и передать свой кусочек неба другому – что может быть интересней?!..
Милентулов трое: братья-близнецы Гоша с Валериком и крокодил Тобик. Зимой милентулы проживают по соседству, в четвертом подъезде, а крокодила водят на поводке, потому что к началу учебного года он обрастает лохматой шерстью. Все трое влюблены в Машу, но никогда не играют с нею: их разделяют сословные предрассудки (девочка все-таки), и кто-то пустил слух, будто она болеет скарлатиной.
На острове нравы проще: Маше позволяют играть в серсо, а мне щекотать крокодила. Я щекочу ему брюхо соломинкой, он вздыхает, потом мы курим...
А милентулы играют в серсо. Гоша бросает Маше кусочек неба с облачной краюшкой на ободке кольца. Маша ловит почему-то уже без краюшки... Зато когда Маша перебрасывает Гоше свое безмятежное небо, тот получает обратно свою краюшку – и все довольны. Ко мне подходит Валерик.
– Вы любите драться?..
– Стоит ли драться на соломенном острове?
– Но он все равно полезет на абордаж.
Только теперь я замечаю старого пирата. Обычно он сидит на балконе в дачном соломенном кресле. В праздники его форменка расцвечивается колодочками, как сигнальными флажками. Но сегодня он оснащен для абордажа: повязка на глазу и соломенная нога.
– Это мой остров, – скрипит старый пират.
– Подумаешь, закупил! – хором возмущаются милентулы.
Крокодил лает и норовит впиться в соломенную ногу.
– Остров общий, – говорю я.
– А кто разметал Великую Армаду? – вопрошает пират, становясь в позицию "ан гард".
– Ну... пираты, – соглашаюсь я и тоже становлюсь в позицию "ан гард".
– Стопушечные фрегаты пылали, как фитили в масле, – воодушевляясь рассказывает пират. – Представляете: в черной воде плавают горящие фитили. Тихо и торжественно.
– Не очень, – возражаю я, – там ведь и люди были...
– Не думаю, – сомневается пират. – Все это понарошку.
– Нет! – упрямлюсь я и готовлюсь к выпаду, – это было на самом деле: мы учили по истории.
– В истории о людях ничего не сказано: в истории тоже все понарошку... Во всяком случае, я лично, – заверяет пират, – не поджег ни одного фрегата!..
– А как поджигают фрегаты? – интересуются милентулы Гоша и Валерик.
– Для этого надо иметь брандер, ну корабль типа этого острова – огнеопасная штука... Вы подводите брандер к фрегату и поджигаете. Брандер горит, а фрегат не воспламеняется... Брандер сгорает дотла, а фрегат, собака, не хочет!.. Вас это раздражает, и вы идете на абордаж.
– А как ходят на абордаж?..
– Сперва бросают кошку... У нас на шхуне была одна, с котятами... Она заменяла "Веселого Роджера"... Ну этот... череп с перекрещенными костями, бедный Йорик с трансформаторной будки – он уже никого не пугает. А у нас, представьте, ночью в бурю на грот-мачте два немигающих зеленых глаза.
– Как два такси, – сказали милентулы.
– Даже два такси, – возразил пират, – не производят такого устрашающего впечатления. Ее звали Маруська... – Ну, и что дальше было с кошкой? – спросила Маша.
– Дальше... Я беру ее за хвост, раскручиваю, она вцепляется в фальшборт фрегата, и я карабкаюсь по Маруськиному хвосту. Я карабкаюсь по Маруськиному хвосту, на меня рушатся горящие ванты...
– Вахты, – поправляют милентулы.
– Как раз ванты!.. А я все лезу и лезу по Маруськиному хвосту...
– Дальше! – торопят милентулы.
– Дальше я не помню, – признается пират, – это было давно: меня тогда еще и на свете не было.
– А я знаю, – говорит Миша, – дальше... хвост кончился.
– Совершенно верно! – воодушевляется пират. – И Маруська меня поцарапала!..
Он задирает тельняшку. На груди, поросшей голубоватой соломкой, три непомерно глубоких шрама, будто вбивали трезубец...
– Это уже не понарошку, – тихо говорю я, – вы играете не по правилам.
– А вы? – огрызается пират. – Вы приготовились к выпаду – выпадайте.
...Легкий треск – шпага от серсо прорывает соломенное туловище.
– Вы меня убили, – говорит пират и закрывает свой последний глаз.
– Это вам показалось.
– Нет. Все должно быть по правилам.
Он растягивается на соломе.
– Странная у меня жена, – вдруг говорит он, – когда я похищаю красавиц, а их всегда навалом на турецких фелюгах, она – ничего, но не может уяснить себе простой вещи: зачем я хожу на абордаж, если меня все равно каждый раз убивают...
Солома под ним поскрипывает, мертвому пирату не лежится.
– Когда мы рассказываем о морских сражениях, – снова заводит он, – мы почему-то забываем все, кроме самого смешного: никому не удается в одной и той же реке утонуть дважды... Может, потому что вода была холодная?..
– А не сыграть ли и нам в серсо?..
– Вообще неплохо бы...
Но мы, не сдвигаясь с места, продолжаем свой разговор. Крокодил принимает деятельнейшее участие в беседе: он чешет за ухом так активно, что остров подвергается землетрясению.
Как я раньше не заметил, что ходить в гости интересно?.. Обычно в гостях, как в опере, каждый поет свое возле своей кулисы – и получается общий шум.
У милентулов тоже на каждого по песенке, но можно разобрать слова.
Вот Гоша бросает Маше утреннюю звезду, а она ловит одинокую сосну на меловом обрыве и бросает Валерику. Но кольцо достается крокодилу, и он в нем находит лягушонка.
...Милентулы играют в серсо. Над островом планируют летающие тарелочки, их видит дед-рыбак и поспешно ковыляет на плоскодонке в райцентр, чтобы ошеломить местную науку, но по пути увязает в потоке информации и в сотый раз рассказывает про сома, который хрюкал, как свинья, и однажды схрумкал молодого бычка с общественной цепочкой в ноздре.
...Милентулы играют в серсо, а мы с крокодилом лежим и размышляем. Как же так получается? Сходятся двое, чтоб обменяться небесами. А потом выясняется, что кто-то отдал не все: утаил края облаков... И в конце концов кому-то приходится брать чемодан... А может, каждый получает только то, что умещается в его кольце?..
А милентулы беспечно играют в серсо. Их остров – солнце из желтой соломы, брошенное плашмя на воду. Оказывается, и на солнце вполне возможна человеческая жизнь...
Но вот появилось настоящее солнце. Оно выползло из своей палатки, еще красное после сна, и, фыркая, окунулось в воду.
– Кажется, мы слишком поздно проснулись, – говорит старый пират и указывает на солнце.
Река, покрываясь паром, несла наш соломенный остров в жерло сияющей солнечной печи.
– Перегруз, – проворчал пират, – трос лопнул. Крокодил, повизгивая, зализывал шкуру: на него уже падали огненные пружинки горящей соломы.
Милентулы рассаживались в своей пироге.
– Возьмите и мою посудину, – сказал пират, – отличная вещь: восемнадцать заплаток!..
– А как же вы?..
– Я обычно утопаю вместе с кораблем.
– Дурная привычка.
Пират грустно улыбается:
– Вы не знаете моей жены. Стоит мне разок вернуться домой, как она спрячет соломенную ногу. А на чем я пойду на абордаж?..
Остров уже вспыхивает жгутами дутого золота. Наша синяя лодка ударяется о твердую землю.
Мы смотрим с мелового обрыва, как, пылая, проходит соломенный остров под триумфальную арку солнца, и растворяется в медовом свете старый пират с его улыбкой невеселого Роджера и скрещенными на груди руками...
А Маша видит только солнце. Соломенный кокон ее головы насквозь продувается сиреневым светом. Она все свои рисунки завершает портретом солнца, как фирменным знаком. Но сперва она рисовала солнце с лучами, потом обнаружила, что лучи не видны, и стала изображать их пунктиром: дескать, лучи подразумеваемые… Вырастет – будет, как я, надолго забывать о солнце. Она думает: солнце – мама, которая по утрам вносит на блюдечке очередной земляничный день.
...Но вместе с пустым блюдечком – уносит одного из нас...
...Я лежу на чужом диване, солнце сквозь чужое окно ворошит брошенную на стул одежду. Надо вставать, бриться, повязывать галстук... Но я с вами не прощаюсь. Может, завтра, а может, через год мы проснемся на рассвете, когда люди разбредаются по соломенным островам, и сыграем в серсо. Я брошу вам свой кусочек неба – и вы поймаете свой...
ЧТО МОЖНО УВИДЕТЬ ОТКРЫТЫМИ ГЛАЗАМИ
– У меня есть друг Сашка.
– Да, знаю. Спи.
Я знаю, что никакого друга Сашки у нее нет. Она у нас не "садиковый" ребенок. Вообще мы избегаем общения с детьми: дети – носители инфекций.
– Сашка живет в лесу на Страховой яме.
Летом мы, правда, жили в лесу на так называемой Страховой яме, на берегу Донца, в палатке, как туристы, – так что с географией все в порядке... Но и там не было никакого Сашки.
– Сашка – заяц.
– Ах, заяц! Тогда это возможно.
Впрочем, на Страховой яме и зайцы не водятся. Просто наша дочь вся в фантазиях, потому что мы, взрослые, заточили ее в квартире, как маленького арестанта, и под конвоем бабушки водим на прогулку. Вот она и придумала себе друга Сашку, зайца...
– А теперь пора спать, – я укрываю ее одеялом, – утром будем фантазировать.
– Я не фантазирую! Я никогда не фантазирую!..
Рот принимает капризную форму трапеции.
– Тише! Ты разбудишь маму. Маме рано вставать на работу.
– У меня правда-правда – друг Сашка, заяц!.. – слышу я в полутьме дрожащий шепот. – Он хороший смелый заяц: ходит даже ночью в темном лесу с фонариком... Впереди кружочек света, позади Сашка. А если волк наступит на кружочек, Сашка стреляет из пистолета острой щепочкой... И ты знаешь, он умеет летать с парашютом!
– Я же тебя просил не кричать.
– Хорошо, я буду спать... А ты знаешь, он мне сегодня звонил по телефону!
Я знаю, что у нас нет телефона, но можно и помолчать об этом.
– У Сашки есть телефон в лесу... Номер тридцать три – тридцать три... Я ему обещала, что летом мы опять приедем. Мы приедем?..
– Обязательно, – вру я. – Спи.
И ухожу в другую комнату. Там, на моем столе, испачканные ею листы бумаги... Теперь я понимаю: это не кактусы, а дубы... Это не гора, а палатка... А огурец с ослиными ушами – наш друг заяц Сашка.
...Я долго лежу с открытыми глазами.
Наконец не выдерживаю: иду снова к ней.
Она лежит с открытыми глазами.
– Вставай, шепчу я, – только тихо. Если мама проснется, все наше мероприятие лопнет.
...Сложнее всего вытащить байдарку. Тюки с байдаркой как раз под тахтой, а на тахте мама.
Бабушка тоже спит. В очках и с журналом. Она одна во всем доме владеет секретом одевания ребенка: сколько сегодня кофточек, сколько пар рейтуз... Ведь на дворе зима. Термометр за окном показывает минус пятнадцать.
...Снег синий при городских фонарях... На мне два вьюка с байдаркой, два рюкзака, палатка... еще и ребенок. Ребенок в полном зимнем обмундировании – это красный шар из синтетического меха.
– Я сама буду катиться! – пищит красный шар и скатывается к реке, превращаясь из красного шара в белый.
Собрать байдарку дело каких-нибудь двух часов... Проплыть триста километров и того быстрее... Я верчу веслом, как пропеллером, и мы благополучно прибываем на Страхову яму.
Какое здесь полнокровное лето! Мы погружаемся в запах умытого листа.
Влажные звезды над головами деревьев. Под нашими ногами крепкий белый песок пляжа. И знакомые хрусткие лопухи, каждый величиной с Австралию.
А вот и наша поляна. Лысина от нашего костра. И прямоугольник от палатки сохранился. Даже мои колышки валяются.
– Смотри! Это наши колышки!..
Колышки, как почерк: не спутаешь. Мои короткие, тупые и криво затесаны.
– А помнишь, мы здесь поймали ежика?..
Ну как же забыть про ежика! Он приходил к нам ночью вылизывать сковородку. Он бегал по сковородке и звонил в нее лапами...
– А помнишь двух черепах, Пашу и Дашу?
Да мог ли я забыть этих двух замечательных черепах! Правда, они мгновенно убежали, но я помню след на песке, две параллельные линии от ременных хвостиков.
– А вот дрова, где жила ласка!..
Конечно, я помню маленькую красавицу, которая жила в дровах.
Но сейчас надо разжечь костер. Тут где-то лежит сухой боярышник. Но как ухватить колючие ветки в темноте? Ребенок, того и жди, наткнется на колючку, а фонарик погас... Опять отошел контакт. Я предполагал за зиму купить новый фонарик. Но вот пришлось отчаливать так скоропалительно... И фонарик, конечно, не горит, и ребенок, конечно, капризничает...
– Почему темно?! – капризничает ребенок.
– А что, я тебе сделаю день?! – кипячусь я. – Я не бог!
И вдруг впереди вспыхивают серебряные листочки... На тропу бесшумно прыгает белый-белый кружок света и весело бежит к ним, ластится к ногам, как щенок...
Из кустов выходит заяц Сашка. У него, действительно, прекрасный фонарик, длинный, на три круглых батарейки...
– Здравствуйте! – говорит этот вежливый заяц, склоняя голову чуть набок. Уши как неживые тоже валятся набок. На зайце хорошие ковбойские штаны с заграничной наклейкой. Но он из них основательно вырос: нескладные ноги торчат, как у кенгуру.
...Теперь мы идем втроем: впереди кружок света от фонарика, в кружке ночной бабочкой пляшет Маша, а я плетусь позади, шумный, как трактор, потому что буксирую колючее дерево.
– У нас та же самая байдарка?.. – интересуется заяц. – А вы ее оклеили по стрингерам?:.
Я так поражен его эрудицией, что обращаюсь на "вы":
– Сколько вам лет?
– Сколько и Маше, – отвечает заяц. – Пять.
– Сашка, знаешь, какой большой! – кричит моя Маша, заикаясь от восторга. – Зайцы растут очень быстро! У него уже даже зуб шатается!..
Заяц дает нам потрогать передний зуб: их у него два таких лопатых...
– Молочные, – сообщает Сашка без ложной скромности.
Он умеет сам разводить костер с помощью сухого спирта. Он же разгружает байдарку в темноте.
– А вы отдохните, – говорит он мне, – вы уже не молоденький.
– Нет, я еще достаточно молоденький, чтобы бегать за дровами, – бодрюсь я и иду за сушняком, хотя дров вполне достаточно...
Но мне хочется, чтоб дети побыли одни...
И я брожу по лесу, собираю палочки и шарахаюсь от собственных шагов. "Правда, здесь нет никаких волков, – успокаиваю я себя. – Но ведь и зайцев тоже не было, а вот на тебе..."
Наконец, я возвращаюсь с охапкой валежника и, не доходя до костра, останавливаюсь...
Ну и картинка!
Вокруг костра, словно бросили связку бубликов, сгрудилась, беседуя, довольно приятная компания. Все малыши и все старые знакомые.
Прежде всего заяц Сашка, от него самая длинная тень. По правую лапу от Сашки – моя Маша с бантиком, как маленький вертолетик... Но тут же, оказывается, все остальные: ежик, любитель звонить в сковородки, с его курносой глуповатой физиономией древнего мудреца Сократа, сестры-близнецы черепахи Паша и Даша, обе в метростроевских касках, и, конечно, красавица-ласка, которая живет в дровах.
Разговор идет обо мне.
– Твой папаша не очень умный, – говорит курносый ежик.
– Не очень, – охотно соглашается моя Маша.
– Он думал, я звоню в сковородку, потому что я люблю яичницу, – поясняет ежик свою мысль. – А я вовсе и не люблю яичницы. Я люблю играть на ксилофоне.
Становится тихо. Я вспоминаю летние ночи в палатке и как кто-то бряцал в кустах консервными банками...
– Одна сковородка – одна нота, – роняет ежик слова... – Две сковородки – две ноты... А сколько вы взяли с собой сковородок?
– Одну.
Приятели по очереди вылизывают банку со сгущенкой.
– А он мог бы взять да и изжарить нам яичницу? – вдруг громко спрашивает ежик.
– Он не умеет, – говорит Маша, – он у нас вообще как ребенок.
Но тут за меня вступается красавица-ласка:
– Я бы не сказала, что он достаточно развитой для ребенка, но зато – воспитанный человек.
Откуда она знает? Мы с ней встречались только один раз. И то случайно... Я как-то увидел над штабелем дров ее лилейную шейку с крохотной круглой головкой и такими изящными ушками, словно их нарочно округляли ножницами.
Увидев меня, она не скользнула в дрова, а стояла бесстрашно... как дама-амазонка... Я встретил два ее дикарских глаза – два желтых светофильтра... и повернул обратно...
Тут она и застрекотала мне вслед, пронзительно, как в Полтаве на рынке.
– Иди-иди-иди-иди-иди!..
Решила, что победила человека. А разве я испугался этой крошки?.. Я просто понял, что у нее там в дровах дети...
Но послушаем, что она сама говорит.
– Я его ужасно тогда разбранила, – говорит ласка, – а он только застеснялся и сказал "извините".
Я сказал "извините"?.. Нет, я не сказал. Я только чуть не сказал "извините"... Но подумал, что это смешно: человек говорит зверю "извините"...
– Так редко встречаешь культурных людей, – вздохнула ласка, – что приходится закрывать глаза на остальные недостатки!..
И она томно сощурила свои желтые светофильтры.
..Я решил, что подслушивать нехорошо, и шагнул уже было к костру... Как вдруг Маша сказала:
– Помните, как получилось тогда с морковкой?..
Этот случай я тоже помню. Маша положила под кустик морковку и сказала:
– Ночью придет зайчик и съест.
Я знал, что зайчик не придет и Маша будет разочарована. Поэтому не поленился встать в пять утра и сам съел морковку. Более того, я не поленился сходить в Ивановку на базар, купил там в "Промтоварах" куколку-голыша за 50 копеек и тихонько положил под кустик.
А Маше сказал, что это зайчик съел морковку и в знак благодарности оставил для нее куколку...
Конечно, Маша была счастлива...
Но вечером она снова положила морковку, и мне снова пришлось встать в пять утра, снова съесть морковку, снова топать за пять километров в Ивановку покупать игрушечный автомобильчик...
К концу недели я мечтал только об одном: когда, наконец, кончится морковка!..
– Ему быстро надоело носить мне игрушки, – говорит Сашка.
Разве я носил... ему!..
– Да они мне и не нужны, – продолжает заяц. – Мы играли машинами... Но если человек так любит морковку, ему нужно помочь...
– Конечно! Может, у него авитаминоз! – вставила красавица-ласка.
– Пришлось мне самому, – говорит заяц Сашка, – смотаться в Ивановку на базар... Там я нанял дядьку с трехтонкой, и мы им подбросили мешок морковки...
Я упал на свои дрова, в глаза покатились звезды с неба, а я хохотал, хохотал и глядел, как переворачивается мир...
– Т-с-с... Тише! – встрепенулись сестры-близнецы черепахи Паша и Даша и заползли под свои метростроевские каски. – Там, за кустами прячется человек!..
– Что еще за человек?!
– Волк! Пока мы тут сказки рассказывали, он забрался в палатку и украл рюкзак с продуктами!..
"Ну и свинья, – подумал я. – Ведь он не так, как мы, не только в период отпуска общается с животными – и вот же не стал человеком!.."
Но не успел я так подумать, как заяц Сашка подпрыгнул до самой луны и оттуда с парашютом опустился в чашу леса...
Это было красиво: луна просвечивала сквозь Сашкин прозрачный парашют, но я сомневался, что Сашка найдет волка, потому что чаща была громадная, темная, а волк довольно-таки серый.
– Сашка все может! – успокоил меня голос Маши. – Все! Его даже недавно приняли в боги.
И тотчас из чащи вышел Сашка на своих вывернутых ковбойских ногах.
В руках он держал четыре пистолета, а в молочных зубах чью-то плешивую меховую шапку.
– Шейшас он шюда пшидет, – сказал Сашка сквозь шапку на польском языке. – Шмитаю до тшёх!.. Раш...
Из-за дерева выполз волк и грустно он завыл:
– Отдай шапку-у-у!..
– А ты отдай пшодукты!
И заяц свирепо скосил глаза на свои пистолеты.
Волк выволок из-за дерева рюкзак с банками тушенки и пробурчал:
– Очень мне надо...
– В самом деле, – протянул мудрец-ежик с глуповатой физиономией Сократа, – зачем волку тушенка?..
"И правда, подозрительно, – подумал я, – разве волки питаются тушенкой?.."
– А ну постой! – закричал Сашка волку. – Выворачивай карманы!..
– Еще чего! – хмуро сказал волк. – Так я вас и послушался!..
И стал выворачивать карманы... Из кармана выпали мои запасные очки. Раньше они лежали в карманчике рюкзака. Но для чего волку очки?..
– Я так и знал, что его тушенка не интересует, – торжествовал ежик. – Но волк любит выжигать на деревьях всякие слова увеличительным стеклом!..
– Сперва получается дымок, потом слово, – сказал волк. – А что, не интересно?..
– Интересно! – согласились все кругом.
– Но, между прочим, – заметила ласка, – в лесу не заметно ни одного дерева с выжженными словами...
– Это потому, что я не умею писать, – признался волк. – Но когда научусь, обязательно буду выжигать!..
– Правильно! – сказал Сашка. – Только зачем тебе два стекла? Одно пусть останется человеку.
И он стал ломать мои очки.
А мне почему-то было безразлично: зачем мне две пары очков?.. Мне и так хорошо лежать в темноте у настоящего леса и слушать, как заяц для общего веселья настраивает транзисторный приемник...
Но тут я слышу сводку погоды: минус пятнадцать градусов – и ужасаюсь...
О чем я думаю здесь, в лесу, среди зимы?! Да если я привезу домой простуженного, чихающего ребенка, мама нас никогда не отпустит на Страхову яму!..
Я выбегаю из лесу и, заливаясь слезами, волоку к байдарке залитого слезами ребенка.
– Звоните! – бросаю я на бегу зайцу Сашке. – Обязательно звоните!..
То, что у нас нет телефона, как я теперь понимаю, не имеет значения.
– А вам, – обещаю я ежику, – мы привезем металлофон!.. У нас он где-то болтается на антресолях.
– А черепахам – настоящие мотоциклетные каски, – тараторит Маша. – А волку – увеличительное стекло!.. Красавице-ласке я целую лапку:
– Вам преогромное спасибо!..
И шаркаю кедом по песку.
Она растрогана:
– Здесь у нас всякое бывает: и дети плачут, и приходится бегать за продуктами... Случается и борьба за существование... Зато вот летом, в период отпусков, побываешь в человеческом обществе...
И протирает платочком свои светофильтры.
...Уходит назад пляж с лопухами, ребристые каски Паши и Даши, пестрая прическа ежика, прелестная шейка красавицы-ласки, мои очки на заплаканной переносице волка...
Долго еще маячит долговязая фигура зайца Сашки в ковбойских брючках, и ветер треплет его невеселые уши.
...А дома, слава богу, никто ничего не заметил, потому что все люди спят, закрыв глаза.
Одни лишь мы с Машей так до сих пор лежим и лежим с открытыми глазами.
Марк Азов
ВЕСЕННИЕ ЯТЕРЯ*
– Это у меня весенние ятеря, – сказал дед.
Огромные сетчатые чаши царили над дедовым огородом.
Вряд ли в бедной речушке, поблескивающей под косогором, водится рыба, достойная таких безразмерных ятерей.
И почему весенние?..
– Весной – большая вода, – говорит дед, – река разливается до самого моего огорода. Вот при большой воде я и ставлю большие ятеря.
– А что если попробовать?..
– Так ведь ятеря весенние: для большой воды, – напоминает дед, а какая вода, когда осень...
...Вода обыкновенная. Но необыкновенно грустно на берегу. Осень – пора разлученных деревьев. Каждое дерево стоит отдельно на собственном островке опавших листьев, у каждого свое оперенье неповторимой раскраски.
И люди в осенней прозрачности бродят поодиночке: кто углублен в себя, кто охвачен окружающей прелестью, как это деревце – облаком догорающих листьев.
А может, так кажется только мне и желтому коту, одичавшему от безделья.
И все же осенью как-то особенно тянет ставить весенние ятеря, пусть хоть на малой воде...
Дед согласился... Но еще до рассвета укатил на велосипеде в райцентр, только бы глаза его не видели порожних сетей.
Мне пришлось в одиночку "трусить" ятеря. Одна чаша всплыла пустая, в другой, правда, оказалась русалка... Русалок, как говорят в этих местах, "никто и за рыбу не считает".
Во-первых, на них никакой чешуи, тогда как у хорошего сазана, например, чешуя с пятак.
Во-вторых, то, что представляется рыбьим хвостом, – нормальные две ноги... Правда, такие ровные, что смыкаются по всей длине без единого просвета.
Кроме того, у рыбы нет волос, а у русалки, когда она плывет, волосы тянутся далеко по течению реки и ночью в воде светятся, как Волосожар – Млечный путь. Нет, с рыбой ее никак не спутаешь, и мне бы вытряхнуть русалку из ятерей обратно в протоку, пока еще никто не видел (ее даже желтому коту не бросишь: отвернется)...
А с другой стороны: кто же швыряется русалками?
– Вы меня простите, – говорю я ей, – но виноваты, наверно, весенние ятеря: их не следовало бы ставить осенью.
Русалка слеплена как бы из двух существ: сверху – девушка, с ее трогательной беспомощностью линий, снизу – крутые округлости зрелых женских форм...
– Чувствую себя, как на экзамене...
Это мог бы сказать я – могла бы и она. Но пока только кот урчит, вылавливая из ее волос маленьких, как заколки, рыбок.
– Я готовилась...
Почему мне русалка упорно представляется студенткой? Так и хочется сказать: "Приходите осенью"... Но ведь она и пришла осенью. Мне уже некуда отдалять ее приход.
– Э, нет, голубушка! Вовсе не обязательно сушить свои волосы на моем плече!..
(Пустые слова: и она готовилась, и я готовился найти ее в своих ятерях).
– Где вы были раньше?.. – говорю я с сожалением.
– Раньше вы не ловили рыбы.
– Но зато раньше я верил в русалок.
– И вы искали их на берегу...
Да, у одной были волосы с зеленоватым отблеском речной воды, у другой – глаза, как кузнечики.
У настоящей русалки волосы просто черные, а глаза не имеют цвета – только ярость безумия во тьме волос...
– Я тоже их видела, тех других женщин, – шепчет мне в ухо русалка, – я очень долго плыла по реке, пока ты шел по берегу... тебе стоило только повернуться к воде... Зачем тебе были другие женщины?..
Теперь я и сам не знаю, зачем мне другие женщины. Всего мира не выпьешь ни с кем, а реку можно выпить из губ одной русалки... Только с ней мы сливаемся, как вода с водой.
– Ну, вот я и дождалась, – сказала русалка, – ты повернулся к воде.
Она могла бы сказать и длиннее:
"Ты больше не ищешь русалок на берегу, вместо этого ты ловишь рыбу. Вернее, просто сидишь над водой и смотришь на то, что от тебя осталось"...
Но мы и без слов хорошо понимаем друг друга: почему всю мою жизнь за мной плыла русалка и откуда она знает тех двух женщин, хотя они были вовсе на другой, а может, и на третьей реке...
Русалка – мое отражение в воде. Вместе с ятерями я вытащил свое отражение. Правда, я не очень похож на русалку, но отражение обратное: я мужчина – она женщина. И то, что русалка как бы из двух по-разному прекрасных существ, тоже понятно: вода преломляет.
Всё-всё мне ясно этой ясной осенью: там, на берегу, много толчется пар, можно как угодно переставлять фигуры – все дело случая. А отражение у меня одно, и я у него один...
– Я не смогу без тебя жить, – все шептала русалка... Отражение не сможет без меня жить, и я не смогу теперь жить без этой женщины, потому что у нас на двоих одна жизнь – и нам не надо ее делить...
Мне достаточно зарыться в ее волосы, как в траву, смотреть на мир сквозь сетку травы и вернуться, наконец, в то единственное время, когда я просто жил, жил да и только...
Это бывает раз в году – это называется лето...
Мы не стали ничего менять, мы даже не прорвали паутинки осени (бывает, наверно, не только бабье, но и мужское лето), а июньский свет, июльский зной и прохладные звезды августа – все это было в нас. И я, не сходя с места, мог по-прежнему ловить рыбу... Ведь это то же, что свидания с русалкой... Две разделенные недолгим сном зорьки: вечерняя, когда русалка манила меня всплесками и, оставляя круги, уходила в глубину, чтобы испытать мое терпение или страсть... и утренняя, еще сумеречная заря, когда я просыпался, чтобы посмотреть: тут ли она, не ушла?.. И она всегда была тут: я видел, как розовеет сквозь воду ее тело...
... Волосы русалки уже высохли, разогрелись и пахнут летом. Не травой, не цветами – просто летом: теплом и солнцем...
– Я знаю: ты любишь плавать на спине...
– А ты меня не утопишь?.. Говорят, русалки губят рыбаков.
– Говорят-говорят... (Нелегко иметь дело с мужчиной в возрасте рыбной ловли…)
– Когда ты плывешь на спине, ты окунаешь уши в воду – и уже никто ничего не говорит...
– Даже ты?..
– Даже я...
Я сошел с осеннего берега в летнюю воду, лег на спину и погрузился в царство округлой тишины...
Иногда мне чудилось журчание воды, но это была лишь музыка моего собственного существа, освобожденного от всего постороннего...
Я стекал вниз по зеркалу, скользя между небом и дном реки.
Русалка не мешала мне, я не мешал ей, я даже сам себе не мешал...
Русалка была моей водой, я – ее воздухом. Я ее пил - она мной дышала.
Это было сладчайшее из одиночеств – одиночество с русалкой...
– Не оглядывайся!..
Но я уже оглянулся... Мы плыли в новом обрамлении: по берегам – дубы с мертвыми изгрызенными листьями. Река почернела и раздулась, как желудок удава... Так вот куда нас занесло течением – я знал это место: Страхова яма. Какие страхи водились там, в глубине?.. Сомы с бугорками вместо глаз и безмолвно орущими глотками... Река втекала в Страхову яму и вытекала из нее. Но нас она не хотела нести дальше. Обратное течение кружило по обводу омута листья истлевающих дубов и наши неподвижные тела.
– Не оглядывайся!.. – снова сказала русалка.
Но я уже успел схватиться за свисающие корни...
– Чего ты так испугался? – все спрашивала она, пока мы, цепляясь за стволы дубов, карабкалась вверх и вверх по шершавой губе урочища...
– Я не мальчишка, чтобы бояться Страховой ямы, - сказал я. – Посмотри вниз!..
– Ну, река, – сказала русалка, – ну, деревня. Действительно, Удав, раздутый посередине, насытился и дремал.
Его хвостик – змейка невинной речушки (мы по ней так блаженно скользили) – мирно поблескивал на закате. Розовые цапли деревьев беспечно паслись среди бесчисленных удавок. Петли захлестывали дедов огород с тыквами, огромными, как автобусы, и деревенскую площадь с автобусом, желтым, как тыква, возле почты...
– Это страшнее Страховой ямы?..
– Да. Это хвост.
– Хвост?..
– Да!.. Человек не может так просто: захотеть и уплыть по течению.
За человеком тянется его... жизнь.
И чем длиннее жизнь...
– Не уходи!..
– Но я должен хоть к ночи возвращаться домой.
– Не уходи!..
– Мы встретимся!.. Завтра же!.. Утром!.. На этом же месте!..
– На этом месте нельзя: отсюда ты уходишь. (Она не может остановиться – она река).
– Я буду уходить и приходить... Ты только поспишь в воде и не успеешь проснуться...
– Я не смогу там дышать, в воде.
– Ну, заройся в листья. На берегу ночью холодно.
– Я не смогу дышать на берегу.
(Женщина остается женщиной, даже если она русалка: тут она не может, там...)
– Я дышу только тобой!
(Это мы тоже проходили.)
– Ты у меня один!..
– Ну не надо, моя девочка... Все будет хорошо, милая...
– Зачем ты их пьешь?..
– Если бы из твоих глаз падали звезды, я бы их тоже пил!..
– Значит, ты не уйдешь?!
(Да будь у меня железный хвост!.. Пусть даже, как у собаки, из собственной шкуры и позвонков!.. Но он – из живых людей, из сросшихся ртами, руками, головами, даже спинами...)
– Кем мне дышать без тебя?.. Кем?..
...Этот крик прилетал из урочища даже ночью... Я барахтался на искалеченной раскладушке, погружаясь в коричневый ил сомовьей ямы, и все продирал слепые бугорки глаз, чтобы увидеть окно, печь, сундук, а не то, как русалка заплетала себе косу, оправляя лицо в черную рамку, хотя мы прощались всего на одну ночь... И как я, уходя, чуял недоброе в облике перепуганных деревьев (апоплексическое солнце предвещало им ветер, от которого уже не укрыться жалким осенним листом)...
...Вдруг ставень, крича по-кошачьи, приоткрылся, и сомовья морда с одним вислым усом просипела:
– Посмотри, какая синяя твоя русалка!..
Луна, сверкнув на "шибке" дедова окна, погасла, кудлатая голова черешни забилась в окне.
Я отбросил желтого кота (он прыгнул на меня с подоконника) и прислушался...
Дедова хата кряхтела от ветра. Стреляла калитка. В камышовой крыше перешептывались. По чердаку ходили... (как будто собирались те добрые советчики, которые обычно рекомендуют рубить хвосты).
Дрожа от холода, я накинул вонючий дедов ватник, нашел бумагу, конверт и стал писать.
Что я писал? Да вот то, что вы читаете... Проще всего понять, что человек встретил русалку и уплыл с нею по реке... Даже если бы я утонул – это было бы то же самое, потому что перед лицом ясности, которую дает осень, не хочешь больше оставаться погремушкой и окунаешь уши в воду, чтобы не слышать, как в тебе самом перекатываются горошины.
Но ни ночи, ни дня, ни всех лет оставшейся у меня жизни не хватит на описание того, что я называл так небрежно: хвост.
Человек – существо, которое живет не для себя, а для своего хвоста... Ящерица, отбросив хвост, остается ящерицей. Человек – перестает быть человеком. Есть люди, которые связали с ним свое существование, и если они для него хвост – он для них – голова. Кто б они ни были: те, чью любовь ты пил, или те, кого ты породил, – ты не смеешь рубить голову, потому что она не твоя.
Какой бы ты ни был волшебной флейтой, какую бы музыку ни извлек из себя на великолепном закате, – они тоже не пустые бутылки...
...Но все это прекрасные размышления под камышовой крышей и в дедовом ватнике...
Не слушайте меня. Послушайте эту ночь...
Слышите: ночь точит лезвие реки, как косу, точит, чтобы подрезать перепеку... ночи все равно, кого подрезать: ее, меня или вас. Она сегодня расправляется с осенью, проламывает просеку через урочище, расчищая дорогу зиме...
И там, между водой и берегом, – беззащитное существо. Человек отнял русалку у природы, а в дом к себе не позвал. Вы греете друг друга боками, укрываете и жалеете, как я вас... Если меня не станет, вы даже теснее прижметесь друг к другу...
А она там одна... И ветер не спросит, чем ей дышать?
Русалка не человек, но и не рыба, чтоб дышать жабрами: русалка – игра воды, солнца и моего воображения...
Не слишком ли жестокая игра?.. Я вдохнул в нее душу – и теперь я понимаю: она действительно дышит мной (а мы думали, что всё на свете проходили, потому что дожили до конца осени).
Почему же я здесь – ведь она там, в урочище?!. Дубы ревут, сухие сучья разлетаются, как на пожаре, а она там одна, прикрытая только собственными волосами... Листья забивают ей рот... Слышите, как орет ставень:
– Кем мне дышать? Кем?..
Если слышите, простите меня... Я отбрасываю ногой дверь, я даже не говорю этому дому до свидания, я иду к ней – и деревья расступаются, хотя им, казалось бы, не до нас. Ветер за одну ночь раздел и изнасиловал деревья. Красивые отрепья расползаются под ногами...
Дыхание летит впереди меня... Оно разбудит русалку. Из стылого молока поздней осени мы уплывем с нею вместе в наше забытое лето...
Но где же она?..
– Где-е ты-ы?..
Крик тонет в Страховой яме.
– Здравствуй, моя милая!.. Вот видишь, я говорил: все будет хорошо...
Я скольжу в пасть урочища с потоками зубастых листьев.
– Я знала, что ты вернешься...
Дубы стоят грязно ощипанные... Все насквозь видно: ее нет...
Конечно, ее могло замести листьями... Я разгребаю кучи, разбрасываю вороха. Листья взлетают, как стаи скворцов при отлете... Дедовы резиновые сапоги уже набиты ими – один мокрый лист заполз за шиворот...
Я отчетливо вижу мою русалку: ярость безумия во тьме ее волос – и та же ярость сотрясает меня...
В капищах листьев я рою собачьи норы, уже добрался до прошлогодних бурых, древних белых и черных пластов гнили... Все бесполезно, бессмысленно – ее нет...
– Где-е-е ты-ы?!.
Где-где?.. Я знаю, где!.. Один холмик, рыжий и длинный, над краем унылого омута я обхожу трусливо и воровато... С жалким испугом и волчьей тоской...
Я предчувствую: стоит лишь запустить руку в этот холмик – пальцы наткнутся на нечто холодное, стылое, страшное, что заставляет отдернуть руку, а потом уже дрожью пронзает всего тебя. Как я мечтал, чтобы под холмиком ничего не было!.. Но если там что-то было, так только то, что могло быть и перестало... Да, перестало быть моей русалкой... Кто ее убийцы? Их много: я, небо, которое творит уродцев (русалка без хвоста – человек с хвостом!) и самая бесчеловечная жестокость: жестокость человеческой любви...
Я стоял над могилой русалки, стараясь не видеть зловещей мягкости под тонким покровом листьев. Я не снял шапки, потому что пришел без шапки...
В воде Страховой ямы не было моего отражения. Да и воды я не увидел... Только покров из листьев на поверхности омута кружился и кружился, как продранный диск старого патефона, и где-то в моем горле с мокрым нелепым хрипом копился тоскливый и нескладный реквием по русалке...
А на том, на пустом берегу тянулся в райцентр автобус, навстречу шла туча, и смотрело из тучи лицо зимы...
Может, она что-то видит... А, собственно, какое это имеет значение для зимы?..
Ну, кто-то в горбатом ватнике, с листом за шиворотом, плетется сквозь призрак умершей осени и тащит домой стариковские пустые и неуместные весенние ятеря...
* Вентерь, рыболовная снасть (укр.)
Марк Азов
В ЧЕМ СМЫСЛ ЖИЗНИ
Шел интеллигентный человек через лес по просеке, опаздывал на электричку. И видит: какой-то мужик стоит на бревне и привязывает веревку с петлей к ветке дерева.
- Прошу прощения, - говорит интеллигентный человек, - может, это не мое дело, но, мне кажется, вы намерены совершить э-э-э, в некотором роде, суицид.
- Ну да, типа того, -отвечает ему мужик с веревкой, - вот только никак не получается без посторонней помощи. Слушай, будь другом, выкати из под меня бревно…Да не сейчас, а когда я голову просуну в петлю. Я тебе всю жизнь после этого буду благодарным.
- Ну, что вы?! Какая благодарность! Я бы с радостью…Но, не сочтите меня чересчур назойливым, даже в какой-то мере бестактным. Зачем вам это надо?
- Ты, что, сослепу не те очки надел? Не видишь – мне самому с петлей на шее руками до бревна не дотянуться.
- Так вы ногами оттолкнитесь…То есть, я хотел сказать, в том случае, если не передумаете. Я бы на вашем месте…
- Ну и стань на мое место и отталкивайся. Не сдвигается гадское бревно. Кто его только тут положил? Не дадут человеку удавиться по-человечески!
- Я хотел сказать, что на вашем месте я бы семь раз отмерил, прежде чем…
- Да хоть отмеряй, хоть не отмеряй, веревка не резиновая!
- Я хотел сказать, что я бы сперва подумал: какой смысл умирать раньше времени?
- А какой смысл жить, если все равно умрешь?
- Ну-у, как бы вам это сказать…
- А так и скажи прямо, без «как бы»: в чем смысл жизни?!
Задумался интеллигентный человек:
- Вопрос, конечно, интересный. Многие мудрецы и философы испокон веков ломали себе головы… Одни говорят - в творческом труде, который доставляет удовлетворение.
- Пробовал. Еще пацаном, все стены изрисовал в микрорайоне. За что такое получил удовлетворение…До сих пор кое где чешется.
- Ну, еще есть любовь там…дети…семейные радости…
- Сказал. Сказанул, как в лужу… того. А через что, ты думаешь, я сунул голову в петлю? Как раз через эти типа радости. Довели!..
- Узко смотрите.
- Что узко? Не понял.
- Вы смотрите изнутри, так сказать, в пределах своего физического существования. А вы посмотрите сверху, духовным взором. Земная жизнь дана человеку, дабы он стремился к совершенству, чтобы перейти в иной, высший мир уже, так сказать, готовым…
- Готовеньким!.. Скажи, пожалуйста, почему я должен переходить в другой мир, когда уже никого не узнаю, только мычу, трясусь и делаю под себя? Типа достиг совершенства. Может ваш иной, высший мир больше нуждается в таких, как я сейчас, здоровых мужиках? Если он, вообще, существует, иной мир.
- Этого никто не знает.
- А ,вот, мы сейчас проверим. Давай, толкай бревно.
- Чтобы я своими собственными руками…
- Ногой толкай.
- Ну, ногами…убил человека!
- Не хочешь, так давай поменяемся местами. Становись ты на мое место, если ты такой законопослушный. А мне потом расскажешь. Может, никакой там загробной жизни нет. Ради чего тогда это... типа совершенствоваться?..
- Да нет…Да вы что? Я бы с удовольствием… но, вот, опаздываю на электричку.
- Опаздываешь, ну и иди своей дорогой.
- Я бы давно уже шел, но вы же просили помочь.
- Так помогай! Чего стоишь?
- Да, но…с другой стороны…
- Либералы! Дерьмократы гребанные! Всегда у вас ни бе, ни ме, ни кукуреку. Вся история из-за вас наперекосяк пошла. Только вы у власти сядете, как приходят простые бандюки и стульчик из-под вас выдергивают. Потому что сидите вы , не как люди, всей ж-пой, а только краюшком, на всякий случай…
За деревьями уже слышался гул и басистый гудок электрички…
- Прошу меня извинить, - сказал интеллигентный человек, - но следующая электричка только через два часа.
Вытолкнул бревно из-под ног собеседника и поспешил на станцию.
У него вообще прошла тяга к писательству. Лизать, извините, ж-пу партии , правительству и лично товарищу Сталину « ради нескольких строчек в газете»?! В газетах и даже журналах он уже себя видел, даже две премии получил . А теперь, года два, наверно, не мог из себя слово выдавить. Филфаковская наука его тоже не грела – такая же проститутка. ... Впрочем, он ее тоже не грел : «ициков» в аспирантурах не оставляли, определяли в учителя. Ну в учителя – так в учителя : тему диплома он выбрал педагогическую – по Макаренко, благо коммуна имени Дзержинского, где в свое время Макаренко перевоспитывал уголовников, была тут же под боком в Харькове.
В конце концов, Ицик Шрайбер пошел служить «русаком» – учителем русского языка и литературы в среднюю школу на хулиганской городской окраине . Но партия его и там достала. Правда, сезон охоты в том году открыли на другую дичь: «врачей-убийц», агентов загадочного «Джойнта», которые зачем-то морили советских вождей в кремлевской больнице. Под это дело и в Харькове нашли отравителей. Долго искать не пришлось. Спроси в то время любого харьковчанина :
- Назовите еврея-врача, навскидку, не думая : кто первым придет в голову..
- Профессор Коган-Ясный.
За то и взяли. И он быстренько там признался, что является агентом Джойнта… А когда, в отсутствии врачей-отравителей, кремлевский горец сам околел, и профессора Когана-Ясного отпустили, то первое, что он сделал, войдя в дом родной, - полез в энциклопедию выяснять, что оно такое Джойнт.
А причем тут ваш Ицик?- спросит меня читатель и будет прав: Ицик тут не причем, но он сам напросился.
Как только прочитал в газете «Правда» про врачей, так и понял – это про евреев. И не он один. На заводе имени Шевченко, куда Ицика послали читать лекцию о советской литературе во время обеденного перерыва, рабочие, как сквозь строй, его пропустили: мало того, что мешает нормально пообедать, так еще и еврей. И под двойным впечатлением: от «Правды», и от взглядов русских людей,- Ицик пришел в родную школу, где, как назло, вырубился свет, и ученики второй смены в темноте давили друг друга в раздевалке. Одна девочка вопила не своим голосом, учительницы, прижатые к стенкам на лестнице, не могли ничего сделать, а Ицик вошел с улицы, и, вообще, он был единственным мужчиной. Прорвался к раздевалке, расшвырял идиотов, высвободил орущую девочку…Но пока он все эти пассы производил, один верзила – десятиклассник в темноте за его спиною успел раз пятнадцать с удовольствием повторить:
- Здг-г-аствуйте, Изг-г-аиль Яковлевич!
Ицику очень хотелось дать ему по морде, но удержал себя от антипедагогического поступка и, когда дали свет, вежливо пригласил следовать за собой в учительскую. Там он подвел его к учителю математики- секретарю партийной организации:
- Растолкуйте , пожалуйста, Иван Дмитриевич, юному антисемиту, в чем состоит ленинская национальная политика.
( Вот даже так!)
- А-а…да он дурачок, - отмахнулся секретарь партийной организации, - пусть идет.
- Гы -гы,- обрадовался юный антисемит и двинулся к выходу…
И тут учитель Шрайбер повторил, наконец хрестоматийный подвиг Антона Семеновича Макаренко, описанный в знаменитой «Педагогической поэме : вышиб балбеса подзатыльником за дверь.
Все учительницы в учительской, как по команде, уткнулись в классные журналы : мы ничего не видели... Но партия только того и ждала. Ну, не вся партия, а пока лишь инспектор РОНО товарищ Егин, который в ожидании «слушного часа» пытался хоть на чем-нибудь Шрайбера уесть. Он сидел на уроках русской литературы, но Ицик, и даже его ученики, знали литературу лучше товарища Егина . Он устроил Шрайберу экзамен по марксизму- ленинизму, но Ицик из экзаменуемого тут же, на глазах у коллег-учителей превратился в экзаминатора и осмеял товарища Егина. Тогда товарищ Егин обвинил товарища Шрайбера в том, что тот на своих уроках ни разу не процитировал товарища Сталина. Но хитроумный Шрайбер и тут выкрутился:
- « Итак»,- объяснял он ученикам,- как сказал товарищ Сталин,- Онегин едет на бульвар, «ибо» там он гуляет на просторе.
- Сталин этого не говорил,- заикнулся, было, товарищ Егин…Но проклятый Шрайбер опять его осмеял:
- А вы читали Сталина? Советую почитать. «Итак» и «ибо» – его любимые слова.
А теперь представьте, какую радость доставил Шрайбер Егину своим антипедагогическим поступком.
Не важно, что все учительницы «ничего не видели», не важно, что сам ученик «не заметил никакого подзатыльника» (ребята из класса наказали «молчать в тряпочку», другого учителя они не желали, даже письмо написали в Москву , в ЦК комсомола в его защиту), важно, что секретарь парторганизации поспешил доложить. Хотя потом долго перед Ициком извинялся:
- А вдруг бы кто–то другой донес , с меня бы потом спросили: почему не ты ? Логично?
Ну о чем спорить с математиком?..Инспектор Егин был на подхвате, и вскоре по всем школам города развесили фантастическое сочинение ГорОНО - приказ, а, скорее, сказ, об учителе Шрайбере,Израиле Яковлевияе, который русских мальчиков не любил и систематически применял к ним антипедагогические методы воспитания , в то время как ученикам еврейского происхождения, даже совсем наоборот, ставил незаслуженные пятерки. Но этого вышеупомянутому Израилю Яковлевичу , видимо, показалось мало, потому что в один прекрасный день он взял ученика такого-то ( русская фамилия) да зверски избил только за то, что бедный ребенок в этот день неоднократно , встречая учителя на перемене , вежливо с ним здоровался .
Кстати, «зверски избитый » мальчуган был выше Шрайбера на полторы головы и мастер спорта по боксу, так что, при желании, мог бы нашего Ицика соплей пришибить .
Но он этого не сделал, даже наоборот: получив по шее, сей славный юноша вернул Ицика Шрайбера русской литературе. Ицик не умел скучать. И, когда его изгнали из учителей, вновь взялся за старое. На этот раз он сочинял сатирическую комедию. Хорошая была бы комедия, если бы вождь не опрокинулся, и не стали реабилитировать врачей- убийц. Ицика тут же вызвали в Горком, сообщили, что он, оказывается, никого не бил – секретарю парторганизации просто померещилось- и товарищ Шрайбер может продолжать трудиться в области здравохранения …, пардон, - на ниве просвещения…
Пришлось еще пару лет пахать эту ниву, но теперь он был умнее. За год остракизма, которому его подвергли, он понял, что самое святое дело для писателя в стране большевиков – это так называемая халтура . Не хочешь быть литературной проституткой типа Сафронова, Бубенова , Кочетова , а желаешь остаться честным-благородным «жрецом чистого искусства и жить в башне из слоновой кости» , займись, друг любезный, литературной поденщиной в жанре сатиры и юмора. « Критика и самокритика – основная движущая сил нашего общества», « Нам свои Гоголи и Салтыковы- Щедрины нужны» – это кто сказал? Это партия сказала. Так пусть теперь платит деньги и заказывает музыку.
И Шрайбер писал интермедии для подбитых ветром эстрадных «пошляков»- конферансье, куплеты для них же, репризы для клоунов в цирке, сценарии аттракционов для львов, медведей и лошадей, эстрадные обозрения, программы студенческой и всякой прочей самодеятельности, пьесы для театра кукол ( ну, это уже высший пилотаж!) и даже немножечко в театре кукол играл .
Правда, « Нам не всякие нужны Салтыковы-Щедрины
И такие Гоголи, чтобы нас не трогали».
Но тут уж дело мастера боится .Ходить по проволоке под куполом цирка ничуть не безопасней, а ходят каждый вечер, как проклятые. Если «кто-то кое-где у нас порой честно жить не хочет», так уж, кто этот «кто-то», и, где это «кое-где», он заседает , зритель и сам знает - не глупее тебя. Чего нельзя сказать о начальстве, которое «визирует» и «литует»…
Любая бумажка, будь это хоть пригласительный билет или вывеска общественного сортира, должна была пройти ЛИТ – учреждение сугубо засекреченное. Одного из студийцев Гельфанбейна, тишайшего украинского хлопца, который в сухую погоду ходил в галошах, чтоб никто не увидел, как его чоботы просят каши , Союз писателей устроил туда на службу из гуманных побуждений. И там пропадает какая-то секретная бумага. Сотрудники в ужасе, начальство на грани самоубийства, как вдруг наш хлопец находит бумажку в своей галоше. Он, оказывается, ее тудазасунул, чтоб галоша не спадала. Естественно, человек бежит обрадовать начальство с криком, как Архимед : «Эврика! Нашел!..
Ну его и уволили…Такое, вот, учреждение. Любой чиновник этого подвального ведомства мог, при желании, отменить, скажем,…орфографию, либо что-то в ней изменить…Не верите? Так вот вам пример.
Цензором, в Харьковском ОблЛИТ-е , когда Ицик стал туда ходить, служил отставной полковник каких-то канцелярских войск, в порыжевшем кителе без погон .На его незаметном лице, при ближайшем рассмотрении, можно было различить только бдительные глазки.
И, вот, он подносит страницу опуса Ицика Шрайбера поближе к своим бдительным глазкам и спрашивает :
- Это у вас что?
- Что вы имеете в виду?
- Вот тут… три точки. Зачем?
- А-а…Ну, это многоточие. Знак препинания такой. Выражает незаконченную мысль.
- Хорошо бы закончить.
- Так не интересно. Читатель должен сам догадаться, что автор хотел сказать.
- Вам не интересно, а нам интересно, что вы хотели этим сказать. У нас «Управление Охраны Государственных и Военных тайн в печати». А вдруг вы хотите выдать тайну?
- Где?! Здесь же все написано! Он, герой, говорит ей, героине : «Пойдем…» Многоточие. А она продолжает его мысль : «В кино». И они идут в кино, а не на секретный военный объект. Дураку ясно!
- Вот и подумайте : зачем вам здесь многоточие?
Ицик забирает свою рукопись, идет к машинистке и просит всю рукопись, 30 страниц, перебить заново от начала до конца без единого многоточия.
И тот же Великий Безликий, отменивший знак препинания – многоточие в русском языке, охотно ставит заветную печать, еще и добавляет от себя лично:
- Ну, согласитесь, я был прав : этот вариант гораздо свежее, я бы сказал даже, оригинальнее. Моя супруга читала, дочка –тоже. Нам, вообще, нравится, как вы пишете.
Ицику уже и самому нравилось дурачить советскую власть за ее же деньги. Не ахти какие, но уже можно было ниву просвещения не пахать – и он бросил школу, перешел на литературные хлеба.
Переход был связан с некоторыми потерями, которых сам Ицик даже не заметил, но зато папа Шрайбер-старший посчитал настоящей трагедией, выпавшей на долю его беспутного сына:
- Ты знаешь, кто ты теперь такой?! Тунеядец!
- Но я же зарабатываю даже больше, чем в школе.
- Он зарабатывает…Ха-ха! Кабы не мой дурень, я бы тоже посмеялся!..Ты даже не член профсоюза!!! Найди мне другого такого идиота в Советском Союзе - и я преспокойно лягу в гроб!..
Искать другого такого было бессмысленно- так что папа Шрайбер мог жить вечно.
Но, кроме папы, никто в городе не задумывался над Ицика социальным положением. Руководящие дамы из отдела культуры
могли спать спокойно : было кому «обогащать репертуар сценических учреждений легкого жанра».Товарищу Шрайберу даже выдали как-то пригласительный билет на Открытое собрание партактива совместно с представителями творческой интеллигенции города Харькова .
На том собрании выступил с докладом, для того и приехавший из Киева, секретарь ЦК по пропаганде товарищ Скаба.
«Допов1дь» товарищу Скабе, должно быть, рожали целым институтом, была она длиною в жизнь, и он прилежно отрабатывал свою немаленькую зарплату : то есть что-то такое невнятное бубнил и бубнил по бумажкам ,- казалось, этому не будет конца.
Чтоб не заснуть, Ицик веселил себя воспоминаниями о разных забавных случаях, связанных с подобными собраниями и речами.
Рассказывали, что в Киеве, после очередной погромной речи того же руководящего товарища, кто-то из письменик1в- «пидлабузник1в» ( подхалимов) , поспешил с «кумплиментом»:
- Слухати допов1дь товариша Скаби – як ц1луватись з тигром: 1 страшно , 1 солодко.(сладко)
На что великий украинский юморист Остап Вишня, успевший отсидеть свое в «гулаге», бросил реплику с места:
- Не туди ц1луете.
… А Скаба бубнил уже третий час, и стопа бумажек перед ним, казалось, нисколечко не похудела. Не иначе, как партия изобрела вечный двигатель.
И тогда Ицик Шрайбер встал и тихонько пробрался к выходу. Он прошел пустое фойе (действие происходило в «Держопере»- театре оперы и балета), подошел к барьеру гардероба и подал гардеробщице номерок.
Однако она не спешила выдавать ему его «полпердяйчик» .
- Низзя, - Велели никому пальта не выдавать без разрешения.
- Но это мое пальто.
- Мало, шо твое. А где у тебя разрешение?
- Но у меня – номерок! Я тебе дал пальто , ты мне - номерок. Теперь я тебе возвращаю номерок, ты мне - пальто. Какое еще, к чертям, разрешение?!
К ним подошел администратор:
- Напрасно шумите. Пока мероприятие не кончится, верхнюю одежду никто не получит.
- Но это моя одежда! Кто вам дал право не отдавать мне мою одежду?
- Вы что, маленький? Не понимаете : если мы начнем выдавать пальто, в зале никого не останется – каждый захочет уйти. Не думайте, что вы один такой умный.
- Но это мое пальто! Я его купил за свои деньги!
- Вам сказать?
- Ну.
- Есть личное распоряжение самого товарища Скабы: никому не выдавать пальто из гардероба.
- Вот ему и не выдавайте! Пусть распоряжается своим пальто! А это мое!
- Товарищ Скаба раздевался в кабинете директора, как я могу ему не выдавать. Вы шутите…
Ицик не шутил, его несло…« По натяжке бить не грех» ,- помнилось с дворового детства. Когда кто-то из пацанов неосторожно наклонялся так, что натягивались штаны, он тут же получал поджопник. А сейчас сама партийная власть показывала Ицику «натяжку» . Не упускать же случай… Советский беспредел имел одну слабость: им всегда хотелось «соблюсти невинность» – то есть видимость законности. У папы Шрайбера был друг, еще со времен подполья, старый большевик Михайлов. В 37-м он вторично ушел в подполье, на этот раз, прятался от своих же большевиков. Когда все, кто хотел его посадить, пересажали друг друга, он вышел на свет…Но в 49-м его все-таки достали, объявили американским шпионом. Следователю не хватало только одного для полноты картины :
- Кто тебе давал задания?
- Лично сам президент Трумен во время Ялтинской конференции, - отвечал Михайлов «на голубом глазу», а сам в это же время изловчился через влиятельных друзей передать письмо товарищу Сталину. Мол, вот вам пример, как мне «шьют дело» : никакого Трумена не было на Ялтинской конференции , там лично вы, дорогой товарищ Сталин, заседали с Рузвельтом, а не с Труменом.
В результате, Михайлов отделался выбитыми зубами и порванными барабанными перепонками. А где теперь тот неграмотный следователь? Ау! … Да и сам великий вождь к тому времени уступил место «властителям слабым и лукавым», и «Иванова 12» уже не было таким пугалом для Ицика, пережившего худшие времена.
Короче , Ицик уже не мог остановиться :
- А вот я сейчас вызову милицию! Где у вас телефон?
- Вон у нас милиционер на входе.
- Товарищ милиционер! Меня ограбили: забрали пальто и не отдают.
- А вот я вас сейчас выведу, чтоб не хулиганичали.
- Я сам выйду, только пусть отдадут мое пальто! На улице холодно! Я буду кричать на всю улицу: «Раздели! Ограбили!»
Пока они так дискутировали, в зале объявили перерыв, фойе наполнялось людьми, товарищ Скаба тоже вышел прогуляться, шум, поднятый Ициком, видимо, привлек его внимание, и он, в сопровождении свиты из местных идеологических начальников, подошел к гардеробу.
- Что тут у вас происходит?
- У меня было пальто, - поспешил объясниться Ицик, - вот от него номерок, и вон оно там висит, отсюда видно, но мне почему-то не отдают.
- Потому что товарищ хотел уйти с собрания, - сказал администратор.
- Та-ак…- секретарь ЦК посмотрел на Ицика Шрайбера, « как солдат на вошь».- Небось, член партии.
- Кто? Я?..
- Все равно не имеете права : собрание общее.
- А пальто мое! Я на собрание не претендую, только – на пальто.
Скаба, видимо, понял с кем имеет дело, и обратился к сопровождющим его лицам.:
- Неужели у вас нет на него управы? Он где работает?
- Нигде. Лицо свободной профессии.
- Значит член союза. Скажем, художников…
Председатель местного отделения Союза Художников тут же поспешил отречься:
- Что вы?! Таких не держим!
- Ну – композиторов.
- Наши честно отсидели весь доклад, никто не вышел.
- Тогда понятно : писатель.
- К счастью, товарищ Шрайбер в членах Союза Писателей не состоит.
Высокий киевский гость уже начал терять терпение:
- Да что вы мне тут сказки рассказываете? У нас нет таких людей, которые бы никому не подчинялись!..Ты что, - он возрился на Ицика,- не советский человек?! Тебе закон не писан?!
- Вот именно, я советский человек, товарищ третий секретарь, и, вы правильно заметили,- должен кому-нибудь подчиняться. Вот я и подчиняюсь Советской Конституции, основному закону, который что гласит?..
- Ну что?
- Ну то, что у нас в социалистическом обществе частная собственность на орудия и средства производства запрещена, да?
- Ну да.
- А личная собственность разрешена, да?
- Да. И что из этого следует? Не вижу связи.
- А пальто? Пальто – моя личная собственность. Отнятие у частного лица личной собственности квалифицируется Уголовным кодеком как грабеж! А товарищ милиционер, которому я обратился за помощью, еще меня самого хотел выбросить на мороз. Вот кому закон не писан. А ведь еще Маяковский писал « Моя милиция меня стережет».
Никто не заметил, что Ицик переврал Маяковского: не стережет, а бережет -, все теперь смотрели на стража порядка, который как будто проглотил помидор: мычал и наливался соком.
- Отдайте ему пальто, - сказал секретарь ЦК, - и чтоб мы его больше здесь не видели.
Ицик схватил свой « полпердяйчик» и помчался домой, где его уже ждал полусобранный чемодан. Ангел- хранитель Случай, как всегда, своевременно подготовил ему путь к отступлению. Фирменный 20-й скорый поезд Харьков -Москва дал прощальный гудок, и нетипичный советский гражданин Ицик Шрайбер стал ,как сказал бы доцент Эпштейн, одиозной фигурой : теперь он не только не состоял в профсоюзе – он жил отныне в столице нашей родины Москве 15 лет без московской прописки.
« Ты Бог, живи один! Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя твой гордый ум…» -
писал А.С. Пушкин, но никто не следовал совету классика: в Стране Советов писатели ходили косяками. Несмотря на все старания расстрельных дел мастеров их стало даже больше, чем в мрачные царские времена, и никто из них не жил один и , тем более, дорогою свободной не пользовался. Судя по радиовещанию (газет Ицик не читал) писатели, они же инженеры человеческих душ, могучими колонами и сплоченными рядами маршировали к светлым вершинам коммунизма, отражали великие свершения сталинских пятилеток и попутно «ковали себе что-то железного». А если кто-нибудь скатывался на обочину, его тут же брали к ногтю.
В Харькове, куда демобилизованный лейтенант Ицик Шрайбер вернулся после войны, в 45-м, было, как положено, областное отделение республиканского, то есть украинского союза писателей . Думаю, писателей–членов Союза тогда в Харькове жило не намного меньше, чем теперь в Израиле .И никто из них не жил один, как хотелось бы Пушкину. Они проживали на улице Культуры в Доме Слова, специально отведенном под писателей. Ицик же в членах не состоял, но он посещал литературное объединение молодых начинающих, руководимое критиком Григорием Гельфанбейном , общался с писателями на их собраниях, а иных навещал в их убогом жилье, в Доме Слова, и все более убеждался, что писатель не только не Бог, но, как и все мы, «под богом ходит».
Первым послевоенным налетом( точнее, наветом) на писателей был доклад Жданова и постановление ЦК «О журналах «Звезда» и «Ленинград» . Тогда Анна Ахматова , чье строгое обаянье Ицик носил в себе еще из Ташкента, была всенародно объявлена «монахиней и блудницей», Михаил Зощенко, по мнению партии, не нашел среди советских людей ни одного положительного героя, кроме обезьяны…А третьим заклейменным оказался харьковчанин «пошляк Хазин», в стихах которого «под видом литературной пародии дана клевета на Ленинград».
Товарищ Жданов процитировал отрывок, из хазинского «Онегина в Ленинграде»: как Евгения оскорбили в ленинградском трамвае и как ему не удалось бросить обидчику вызов на дуэль, потому что « кто-то спер его перчатки».
С этого момента «чернявый» джентльмен в светлой заграничной кэпи (таким его запомнил Ицик), Александр Хазин стал достопримечательностью Харькова, как дом «Госпрома»- образец конструктивизма или памятник Шевченко работы Манизера.
На всех партийных и прочих торжественных мероприятиях, зимой в оперном театре, летом на открытой сцене в городском саду, таким же дежурным номером, как танец маленьких лебедей, было покаяние Хазина. Всем советским писателям, битым партией, положено было каяться. Покаяние должно было быть глубоким, искренним, истовым. Другие писатели строго следили, чтобы проштрафившийся их собрат не пытался под видом покаяния протащить оправдания или хоть как-нибудь смягчить свою вину. Поэтому кающийся обычно грузил на себя еще и еще ошибки и отступления от линии партии, о которых сама партия без его помощи ни за что бы не догадалась. Один харьковский писатель так активно признавал свои ошибки, что упал со сцены в оркестровую яму. Другой, рафинированный интеллигент, уличенный в отрыве от народа, эстетстве и формализме, клялся, бия себя в грудь, что в хате председателя колхоза видел полку с книгами, которых он, писатель, к стыду своему, не читал. После чего секретарь обкома предложил исключить его из Союза Писателей. То есть критикуемый как по проволоке ходил : то недокаешься, то перекаешься… Все это Хазин это хорошо знал. Но, надо отдать ему должное, и здесь он остался джентльменом. При каждом очередном покаянном действе, выходя на трибуну перед многочисленным городским активом, он надевал очки в толстой роговой оправе и начинал бубнить по бумажке заготовленный текст, всегда один и тот же:
- Я, пошляк Хазин, оклеветал наш родной Ленинград….
И так далее, и то прочее, включая стихотворный момент, когда у Онегина сперли перчатки... Тупо, тускло равнодушно, без театральной искренности и кликушеского энтузиазма, свойственных всем прочим кающися . Было ясно, что он издевается над возмущенной общественностью, рассчитывающей на другой спектакль. Он откровенно, нагло подчеркивает, что делает это все по обязанности: вы так хотели – нате вам, кушайте…И кушали. Потому что при всем желании не могли придраться. Саша Хазин, один из остроумнейших людей эпохи кровавого абсурда, читал свое покаяния по докладу главного идеологического палача, самого товарища Жданова , повторял слово в слово то, что тот сказал о нем, произведя лишь простую грамматическую операцию: перевел из третьего лица – в первое:
- Я пошляк Хазин…
Кушайте!.. И кушали пережеванное, и делали вид, что так и надо. Только один раз летом на открытой сцене Зеленого Театра в парке, когда Хазин, каясь, отмахивался от комаров, слетевшихся на свет партийных прожекторов, кто-то мстительно бросил с места :
- Что? Кусают?!
- Покусывают,- отвечал ему Саша со сцены,- но я привык.
И на глазах партийного актива города прихлопнул очередного комара докладом Жданова.
В конце концов, видимо, Хазину смертельно надоели ежегодные попытки публичной порки. Да и с чего он жил в Харькове? Этого Ицик до сих пор не знает. Но каково было ициково удивление, когда Хазин из Харькова исчез и, как оказалось, поселился в Ленинграде. Том самом, который «оклеветал». Впоследствии Ицик узнал, что Хазин писал для Райкина, и Аркадий Исаакович рискнул взять его на работу к себе в Ленинградский театр миниатюр « завлитом» – заведующим литературной частью.
Сам же Ицик Шрайбер в ту пору писал «серьезные» стихи, не зная, не ведая, что в дальнейшем судьба его выведет на ту же сатирическую дорожку и приведет вслед за Хазиным в тот же театр миниатюр, к тому же Райкину.
Пока же скучать не приходилось. Идеологические бои гладиаторов следовали почти беспрерывно : партия давила интеллигенцию руками самих интеллигентов. Драмы разыгрывались среди преподавателей филфака . Вдруг ни с того ни с сего бывшего грузинского семинариста Сосо Джугашвили потянуло учить профессоров «вопросам языкознания», базовой науке о языках, породившей множество теорий, в которых не то черт - сам Фауст сломал бы ногу. И светлые умы, такие как Финкель и Баженов, авторы известного учебника, вынуждены были повторять перед студентами руководящие трюизмы…Впоследствии, когда наваждение кончилось вместе с вождем, Финкель с грустной интонацией неистребимого еврейского интеллигента сказал, входя в аудиторию :
- Слава богу, теперь я уже не должен доказывать студентам филфака, что грамматика состоит из синтаксиса и морфологии.
А студентам тех первых послевоенных лет, надо отдать им должное, палец в рот не клади. Фронтовики побывали за границами, слепое доверие к партийным догмам было подорвано, энтузиазм угас, и одни стали приспоспосабливаться : готовились делать карьеру, другие над ними посмеиваться…Но, вобщем, все принимали условия игры, делали вид, что так и надо.
Станислав Славич-Приступа , впоследствии известный писатель, в день выплаты стипендии выпил по кружке пива с другим студентом, тоже фронтовиком , и шли по улице Совнаркомовской в приподнятом состоянии духа, как, глядь, навстречу трое, или четверо взрослых дядей - преподавателей другого института, а тротуар после дождя- в лужах , проход узкий, студенты не уступили старшим, задели плечом, за что получили нелестный отзыв: мол, выпили студентики на копейку, а разгулялись на рубль. Так ли – не знаю, но студягам не понравилось, и они , как на войне, тут же приняли стойку и скомандовали:
- Ложись! А то бить будем!
А стать у обоих была, прямо скажем, богатырская.
- Считаем до трех…Раз…
Дяди поняли, что с ними не шутят, и легли, где стояли, животиками в лужу…
Но рядом было здание горкома партии, у входа - милиционер, и не успели студенты скрыться за поворотом, как их поймали…И началось самое интересное – комсомольское собрание, на котором Славича с его приятелем «разбирали».
Естественно, их поступок рассматривался, как злостное хулиганство, и предложение было единственное: хулиганов из комсомола( а там следовало - из университета) исключить. Но, прежде, чем перейти к голосованию, виновным было предоставленно как бы последнее слово.
И тут они всем показали, как должен каяться настоящий советский человек:
- Мы не хулиганы, мы хуже – мы фашисты, мы даже хуже поджигателей войны, потому что нашему советскому гуманизму, самому гуманному в мире предпочли культ силы….
И далее в том же духе, вплоть до философии ницшеанства и образа сверхчеловека …Не знаю до какого бы они еще дошли саморазоблачения, если бы члены партбюро, присутствующие на данном собрании, коллективно не наклали в штаны. Это что ж получается ? Кого они воспитали?!
И тогда встал доцент Медведев, секретарь партийного бюро факультета, имеющий кличку «Скажимо» с ударением на «и» ( по- русски, « скажем») – его любимое слово-паразит.
- Не треба переб1льшувати, - запел он своим пронзительным дискантом, - ну , скажимо, хлопци трохи щось, скажимо, не те, не так, скажимо, зробили – так вже й фашизьм? Або , скажимо, не наша хвилосохвия. Нав1що, скажимо, у данному раз1 виключать ? Достатньо обмежитись, скажимо, доганой… виговором, скажимо, без занесенння , скажимо…
Короче, ребятам за купание в луже профессоров влепили всего лишь выговор без занесения в личное дело. Воистину, «за одного кающегося десять праведников дают».
Но этот пример – далеко не пример. Студент, хотя и не всякий, еще мог себе позволить шутить с огнем. Не то , что писатель, обремененный семьей..
В Киеве у Юрия Яновского нашли украинский национализм, кинулись искать его у харьковских «письменик1в» и вырулили даже на одного еврея, который тут же признался. Но что делать, когда хочется кушать, не хочется в тюрьму, а для доказательства преступления достаточно, если у тебя в романе колосья желтые, а небо голубое – типичный петлюровский «жовтоблакитний» флаг. Может, поклеймят, поклеймят, поймут, что ты глубоко осознал, и отвалятся, как насосавшиеся клопы.
Но с клопами еще жить можно, а, вот, был в Харькове такой писатель Кость Гордиенко. Уж кто умел достать, так уж умел. Даже самого «киевского лорда», сверху из столицы спущенного на харьковских писателей председателя «сп1лки» Петра Йосиповича Панча и того доставал. Приехал как то 1-го апреля Петро Йосипович из столицы Украины, собрал собрание и толкает доклад о том, какова международная обстановка и , соответственно, идеологическая установка, как вдруг в соседнем помещении затрещал репродуктор, прорезались позывные, и голос Левитана стал торжественно провозглашать очередной ежегодный первоапрельский «Указ Партии и Правительства о снижении розничных цен». Писателей сдуло с мест – бросились слушать радио: так ведь можно и упустить, почем отныне будут «давать» спиртоводочные и табачные изделия, охотничьи ружья, порох и дробь…
«Киевский лорд» интеллигентно поморщился:
- Пос1дайте, будь ласка. Зараз ви до крамниц1 ( в магазин) не поб1жите.
«Письменики» стыдливо потянулись на свои места, но тут столбом встал Кость Гордиенко.
- Вы совершаете непоправимую идеологическую ошибку, товарищ Панч! Вы недооцениваете значение Указа , знаменующего неусыпную заботу Партии и лично товарища Сталина о благосостоянии трудящихся Союза Советских Социа…
- Ладно, ладно, - поспешил исправиться Петро Йосипович,- объявляется перерыв. Потом продолжим совещание.
Но он еще не знает, с кем имеет дело.
- Вы совершаете непоправимую идеологическую ошибку, товарищ Панч! Вы принижаете ( до того он только недооценивал. М.А. ) значение Указа товарища Сталина…Такие дела в перерывах не обсуждаются. Необходимо собрать чрезвычайный торжественный митинг…
- Згода! Чрезвычайный торжественный митинг объявляю открытым!
- Вы совершаете…
- Что еще? Чего вы от меня хотите?
- Не я хочу, а Партия нас так учит и лично товарищ Сталин: какой может быть митинг из одних писателей? А где технический персонал: уборщицы, сторож, слесарь, электромонтер? Вы игнорируете рабочий класс, товарищ Панч.
И тут не выдерживает Игорь Муратов. О нем можно много говорить и как о писателе и как о человеке, умевшем сохранить рыцарское достоинство во все времена.
- А вы знаете, кто вы, - сказал он Кость Гордиенко, - вы унтер Пришибеев.
- Вы ответите за такие слова.
- И отвечу: унтер Пришибеев!
Наверно Кость Гордиенко свел бы с ним счеты, если бы та же партия не командировала Муратова в Западную Украину под пули бандеровцев редактировать журнал.
Однако было бы наивно полагать, что это архиважное дело- «держать и не пущать» власти передоверили «гордиенкам».
Первенцы тяжелой сталинской архитектуры - могучие корпуса на черных цоколях в центре города были отведены под управление МГБ, где работали профессионалы. Вернее, профессиональные бездельники. Потому что одно дело ловить преступников, другое – законопослушных граждан. Честный человек, он ведь никуда не убежит , не окажет сопротивления, и если родина прикажет, то и сам со страху возведет на себя обвинение. Достаточно прислать ему по почте повестку : явиться тогда-то туда-то в такую-то комнату,- как он тут же прибежит с полными штанами, и делай с ним, что хошь…Ицику тоже присылали, но ничего не сделали. Не потому что он такой стойкий оловянный солдатик, а по каким-то своим соображениям. Два раза было не то, чтобы очень страшно, но как-то тоскливо. Первый раз, когда прочитал, куда прийти: Иванова 12, - второй раз,- когда сотрудник в форме куда-то вышел из кабинета, а вместо него вошел амбал, стриженный под бокс, в штатском. Ицик уже имел некоторое представление и об этих кулаках и о дальнейшей судьбе, которая, возможно, его ожидает. Но амбал всего лишь сторожил бумажки, оставленные на столе хозяином кабинета . А следователь начал с того, что очень Ицика уважал, до сих пор, как фронтовика, комсомольца и начинающего писателя, к тому же сына уважаемого человека – директора завода, старого большевика, члена горкома и депутата горсовета …И как же ему после всего этого не ай-ай-ай?.
- А что ай-ай-ай?
- А то вы не знаете? Нам все известно, Но лучше будет, если сам расскажешь.
Ицик рассказывать не спешил, но для себя пытался вспомнить (чтобы потом огульно отрицать), где и когда успел проколоться?
Вспомнить, вообще-то, было что : и анекдоты рассказывал про товарища Сталина, и даже стишки сочинял – то есть вполне наработал на статью, вплоть до расстрельной…
Но следователь прервал его мрачные размышления:
- Ну так мы вам напомним. Как вы отзывались о Горьком? Вы позволили себе в компании других студентов филфака университета громогласно заявить, что Максим Горький плохой писатель.
Только и всего? Ицик никогда не был таким счастливым.
- Ну, во-первых, я этого не говорил…
- Вы сказали, что предпочитаете Анатоля Франца.
- Франса.
- Ну вот вы и признались, что позволили себе клевету на советскую власть, которая дает вам все : бесплатное образование…
- Причем здесь советская власть? Речь шла о литературе.
- Советской литературе!
Ицик тогда еще не представлял себе, до какой степени советская власть повязана с советской литературой…Но эмгебист внезапно сменил тему:
- Угланова знаешь?
- Какого Угланова?
Ицик ,и правда не знал никакого, Угланова…
- Ладно, идите…пока. И подумайте, может, вспомните.
Ицику пришлось-таки вспомнить Угланова лет через сорок, уже при перестройке, когда прочитал книгу Антонова-Овсеенко младшего «Портрет тирана». Оказывается, в то самое время, когда в Харькове Ицика таскали в МГБ, в Москве сфабриковали дело «Подпольной террористической организации молодежи». Якобы дети репрессированных врагов народа, во главе с сыном расстрелянного секретаря МК Угланова, намеревались мстить товарищу Сталину и его соратникам . Ячейки этой организации должны были быть обнаружены (читай, придуманы) и в других городах, в частности, в Харькове, где с этой целью была обречена на заклание группа молодых литераторов – студентов филфака . Только благодаря заступничеству ректора Харьковского университета академика Буланкина, -так писал автор книги, - ребятам удалось избежать арестов и расстрелов.
Кажется, Ицик понял, как ему это удалось. Ученый биохимик и добрейший человек Иван Николавич Буланкин, походя, успевал наблюдать, какие реакции управляют жизнедеятельностью мерзавцев из обкома партии. Как раз отмечался юбилей Университета, основанного в начале Х1Х века, и ректор сумел втолковать городским руководителям, что они сами себе подкладывают свинью и садятся в лужу на глазах начальства.
Однако не всех чаша сия миновала. На том же филфаке арестовали Бориса Чичибабина, с ним Ицик учился на первом курсе, и вместе посещали литобъединение Гельфанбейна. Мало кто знал тогда , за что его взяли. Говорили, было за что - нашли стихи . Например, о советских праздниках : « Как я счастлив, что повсюду поразвешены вожди!». Или, вот, Проспект Ленина он назвал «единственной прямой дорогой в коммунизм». А ведь в Харькове был еще и Проспект Сталина…Теперь Чичибабин досконально изучен, ему поставили памятник, улицу 8-го Съезда Советов переименовали в Чичибабина . А тогда посадку воспринимали как стихию, или - как артобстрел: сегодня в его окопчик попало, мой миновало, а завтра – бабушка надвое гадала.
Впрочем, бабушка не стала долго ждать. Грянула «компания борьбы с космополитизмом». И началась она не с собраний-покаяний, а напрямую с «посадок». В Москве вышла «Правда» с громадными черными заголовками: «Безродные космополиты!», «Иваны, не помнящие родства!» , «Бродяги в человечестве», «Об одной антипартийной группе театральных критиков».
Статьи эти пестрели еврейскими фамилиями в скобках и без скобок… В переводе на русский народный язык это звучало, примерно, так : Бей жидов и театральных критиков!
И не успела типографская краска высохнуть, как уже начали сажать по всей стране. В Харькове арестовали журналистов: Морского и Светова, вся «преступная деятельность» которых заключалась в писании рецензий на спектакли. К ним присоединили Льва Лившица, литературоведа, преподавателя филфака, который тоже время от времени баловался театральной критикой. Свои заметки в газете он подписывал псевдонимом Жаданов. Вот и получилось Жаданов ( Лившиц) – стоит раскрыть скобки, и станет ясно, кто «они».
О Льве Лившице можно много рассказывать, друзья это делалют и недавно издали его книгу . Но самое интересное, на взгляд автора этих строк ,- поступок Леонида Хаита, известного режиссера театра кукол и писателя. В застойные времена свои литературные работы режиссер Леонид Хаит подписывал Л. Жаданов – и тем продолжал творческую жизнь умершего Левы Лившица.
Тех, кого сразу не посадили, «били» в печати и на собраниях. Технология была такова : если партия где-нибудь в Москве, Ленинграде, Киеве сказала: Ату их! – надо искать и хватать по всем подворотням.
В Харькове секретарем писательской партийной организации оказался еврей Залмен Кац, который из самых благих побуждений заявил громогласно на собрании:
- В нашем крепком, здоровом писательском коллективе космополитов нет.
Ой, что тут началось! Братья-писатели повскакивали с мест и закричали, что сам он космополит, потому прикрывает космополитов. Кто-то ( не помню, может, Кость Гордиенко) выскочил на сцену и стал, загибая пальцы, перечислять фамилии, сидящих в зале :
- Космополит номер один…такой-то! Космополит номер два…Три…
Те, чьи фамилии он называл, тут же покорно выходили и активно признавали свои ошибки.
Рассказывали, что в Киеве, критик Адельгейм, которого обвинили в космополитизме, подошел в перерыве к секретарю парторганизации:
- За что меня бьют? Я не еврей, я немец.
На что последовал ответ:
- Вон отсюда, антисемит!
( Что так и было, не ручаюсь. Скорей всего, это анекдот. Анекдотов ходило много. Например, в период гонений на ученых - генетиков: председатель колхоза выступает на собрании:
- У нас тоже есть свои морганисты- менделисты. Вот ты, Иван. У тебя трактор вчера не работал. Проморганил!
Иван тут же признает:
- Что не работал, то правда. Проморганил, бо палива (горючего) не было. Але, взагал1( вообще), я не морганист.
Все это было бы смешно, если бы этого не было на самом деле.
За всем этим стояли люди, оставшиеся без работы, их семьи- без средств существования. Хуже всех пришлось еврейским писателям, пишущим на идиш. Ханна Левина, Гольдес…- им просто перекрыли кислород…. Не случайно на одном из таких собраний добрая женщина, «техничка», уборщица, знавшая многих писателей , их детей и жен, не выдержала и расплакалась…Но, чтоб и ее не стали клеймить за это, принесла справку от врача. И что было? На следующем сборище председательствующий объявил:
- Она представила справку, что она сумасшедшая. Но партии этого недостаточно .
Тем временем, Дом Слова на улице Культуры превращался в барак отверженых. Улица теперь оправдывала свое первоначальное название – Барачный переулок. Ледяной ветер выдувал из всех щелей писательских квартир остатки благополучия…
«Молодых» – студийцев Гельфанбейна, эти вихри обходили стороной , но постепенно и их стало втягивать в воронку.
Еще до начала гонений на писателей, Ицика и других горлопанов из начинающих угораздило восстать против Гельфанбейна. Им не по нраву пришлась осторожность, с какой руководитель литобъединения обходил все острые углы. Литературное объединение не случайно называли сокращенно «Лит», словом ЛИТ обозначалась также цензура. Песенка «Из харьковского ЛИТа бежали три пиита» имела, таким образом, двойное дно. А Ицик был фрондер от природы, его хлебом не корми – дай, так сказать, вступить в пререкания с начальством, родителями, учителями…Короче, «литовцы» из лит.овец превратились в лит.волков и бросились на своего наставника, обвиняяя его в «беспринципности» . Но тогда за Григория Михайловича вступился президиум Союза, старшие товарищи пожурили младших, и все вернулось на круги своя…
Однако Григорий Михайлович не зря осторожничал. Он был старый пуганый…не воробей, а ворон. И все равно не уберегся: и его пристегнули к безродным космополитам. Да и не могло быть иначе: критик, тем более, театральный, да еще при такой фамилии. Правда, осторожный Гельфанбейн, нигде ни один спектакль не лягнул, действовал, как писали, «тихой сапой», но прокололся: ему, вишь, не очень понравились декорации одного спектакля. «Хоть комочек, хоть кусочек грязи, а все-таки бросил Гельфанбейн» - так его заклеймили в газете, и этого было достаточно, чтобы «поставить на правеж».
И тогда обратились к Ицику:
- Вы в свое время критиковали Гельфанбейна за неправильное воспитание литературной молодежи. Вот возьмите теперь и выступите на писательском собрании.
Ицик скорей бы согласился снять штаны под памятником Ленина на площади имени Дзержинского…И пусть меня ведут на Иванова 12,- решил он,- чем такой позор.
- Когда мы выступали с критикой снизу, - сказал он товарищам из Президиума, - вы первые нас укоряли, как, мол, вам не стыдно поднимать хвост на старших? А теперь, когда его критикуют сверху, что получится ? «И я его тоже лягнул?» Меня старшие товарищи не учили бить лежачего.
К его удивлению, они не особенно настаивали:
- Найдутся другие.
И нашлись. Такие же молодые, но с хорошими фамилиями – так что можно было их принять после этого в Союз Советских писателей. И приняли.
А Ицика еще сорок лет не принимали.
ТАШКЕНТ ДУШИ МОЕЙ
У лейтенанта Шрайбера был помкомвзвода Иван Бородуля. Вместе они пропахали тощими животами половину Белоруссии,всю Польшу и кусок Германии до самой Эльбы,включая Берлин.Бородуля в лесу родился, в лесу рос на Брянщине и для го-родского Шрайбера служил чем-то вроде Дерсу Узала ,проводником-следопытом. Короче, воевали они рука-об - руку целый год, "обмывали " медали то в спирту,то в самогоне и нашивали на гимнастерки ленточки за ранения,пока не спустили сообщение сверху,что уже не надо: война кончилась.И тогда Бородуля стал бродить вольно,набрел на какого-то полкового писаря и от писаря вернулся к лейтенанту Шрайберу с интересным вопросом:
- Слыш.,лейтенант...Знаешь,что про тебя в штабе говорят? Что ты еврей ! Врут,конечно.
- Почему врут?..Ну подумай сам,имя-фамилия: Израиль Шрайбер...
- Ну?
- Гну!..Посмотри на мой нос!У кого такие носы?!
Иван и смотреть не стал -насмотрелся.
- Ты думаешь,как ты лейтенант,так я дурак?-сказал он.-Все знают - евреи воюют в Ташкенте.
"Слепой поводырь" Бородуля ткнул пальцем в небо,а попал в точку : именно в Ташкенте Ицик Шрайбер начал свою маленькую войну.С кем? Для начала - с самим собой.
Стихи Ицик начал писать не в Ташкенте,гораздо раньше,примерно,с пятого,а то и с четвертого класса, на рулонах бумаги для арифмометра(приносила папина секретарша),поэтому ценность стихов измерялась в погонных метрах.Скажем,
просит приятель сочинить ему для девочки - следует лишь два вопроса от "мастера": сколько метров и что за девочка? Скажем, блондинка в красном платье.Для двух метров стихов вполне достаточно содержания.И надолго хватало : платье носилось одно,только ноги из-под него вырастали.А Ицик,конечно,из класса в класс совершенствовался ,писал уже о другом и на другой бумаге.Не было только настоящего писателя,который бы все это бумаготворчество по достоинству оценил.Конечно же папа Шрайбер такового нашел." Настоящий писатель" был член "настоящего Союза Писателей" и автор "настоящей книги", хотя отродясь писате-лем не был - он был из первых Героев Советского Союза,летчик,который снимал со льдины легендарных челюскинцев .Его фамилия приводила в трепет широкие массы советских людей,включая руководителей Союза Писателей, но юный Ицик сходу понял,с кем имеет дело.Герой,шевеля губами,прожевал пару виршей и уперся в пацана шалым взглядом:
- Ну ты даешь.
Через шестьдесят лет Израиль Яковлевич узнал из телепередачи,что его первый писатель и в летчики-то попал из водовозов,но это лишь подтверждало его первое детское впечатление...
И вот, надо же, в Ташкенте писатель пошел косяком,причем самый что ни на есть настоящий.Их везли сюда" в организованном порядке" эшелонами из Москвы, и тут они роились и жужжали.
Ицика привели-сам бы он ни за что не пошел - к консультанту Союза Писате-лей.Это была поэтесса Светлана Сомова,обреченная,должно быть,за вознагражде-ние,отпугивать графоманов.
Ее стихов Ицик ни до, ни после этого в глаза не видал,что не делает ему чести,но был полностью убежден,что перед ним настоящая поэтесса: дама не старых лет, с романтическим взором, и синенький скромный платочек ,пропущенный под подбородком и завязанный на голове пышным бантом.Вроде и зубы болят,и быть красивой хочется - Ицик в подробности не вдавался.Он не сомневался, что дама, при ее неоспоримой поэтичности, тут же трепетно склонит голову пред гениальностью его стихов.Юный Шрайбер был искренне убежден, что писать надо лучше Пушкина,иначе не стоит браться за такое дело,потому что" как Пушкин" уже Пушкин сам писал.
Видимо, его визави была того же мнения.Протолкнув по столу от себя обратно к Ицику прочитанные рукописи, она приятным голосом посоветовала молодому человеку" заняться каким-нибудь полезным делом".
И,представьте себе,Ицик ,который еще вчера был гением,не очень сопротивлялся: ну не гений,подумаешь.Не всем же быть гениями... Но каким таким полезным делом мог заняться ученик девятого класса - папенькин сынок ?
И тут ему представилась возможность лицезреть сразу всю большую кучу взрос-лых солидных людей,имеющих право на вполне законных основаниях не заниматься полезным делом. Думаю, читатель догадался - речь идет о писателях.
По Руси уже осенние дожди мыли желтую глину,а здесь под огромным шелко-вым абажуром ташкентского неба советские писатели,выходя на летнюю эстраду,
"толкали" патриотические стихи.Редкий писатель,как редкая птица,долетевшая до середины Днепра, был одет не по- военному.Защитного цвета гимнастерки и синие командирские галифе,свежие желтые ремни и портупеи,петлицы со "шпалами" и "кубарями"- все это било не в бровь,а в глаз.Аудитория, к поэзии не при-ученная,встречала, соответственно, по чинам:" кубари" служили признаком та-ланта среднего , "шпалы" свидетельствовали о незаурядном даровании, а коли вдруг вырисовывался "ромб" в петлице, ветер славы от него пригибал ряды от первого до последнего, и публика разом выдыхала: кла-а- с-сик !..
Ташкентский анекдот того времени . Звонит телефон:
- Это полковник Симонов?
- Да.
- Скажите,как надо писать стихи,чтобы стать полковником?
- А кто это спрашивает?!
- Поручик Лермонтов.
Ицику бы глядеть, разявив рот, на живых писателей,но он как на зло ро-дился с еврейским скепсисом и во всем видел цирк Даже знакомые имена не умиляли в этом маскараде.Комбатовская двойная портупея на Николае Асееве смотрелась,как на корове седло.Кажется,вот он живьем из Маяковского
"Асеев Колька.
Этот может,хватка у него моя..."
Но протрещал что-то и пошлепал под дежурные аплодисменты,путаясь в шле-ях,как плохо запряженная лошадь.
Ицик писателей не слушал,а рассматривал.Вот над столом с красной скатертью навис-голова ниже плеч- Безыменский.А вот Иосиф Уткин с огненной, крупными завитками,шевелюрой и чисто розовым лицом красивого еврея.На нем черный сугубо штатский костюм,но командирская коричневая планшетка на тонком ремеш-ке через плечо.И раненная рука лежала на плащ-палаточной перевязи.Он побывал на позициях,был ранен....и потом убит.
Стихи он читал в пляшущем ритме:
Возле города Тамбова
Недалеко от села
Комиссара молодого
Пуля-дура подсекла.
- Ой как весело,- съязвил кто-то в зале.И "рыжий Мотеле"-одна из самых трагических фигур- покинул под смешки подмостки.
Ицик впервые слушал,как читают поэты,и хотя читали они ,в основном, одно и то же : война и Сталин,Сталин и война,- но каждый на свой лад,под свой притоп,под свою музыку.
Корней Иванович Чуковский - кто видел,не даст соврать- не человек,а сооруже-ние, вроде недостроенной Вавилонской башни после того, как Господь смешал языки и все пошло сикось-накось.Ужасно" незграбная",как говорят на Украине,фигура,но в его обаянии можно было купаться,греться и загорать, как на пляже в Крыму.Он распевал свою новую поэму "Одолеем Бармалея". Там на Бармалея (читай -Гитлера ) напали пчелы в невероятных количествах ,и Корней Иванович минут пять,а то и десять,раскачивал на волнах своего неподражаемого ритма одно слово:
Пчелы,пчелы,пчелы,пчелы,
Пчелы,пчелы,пчелы,пчелы,
Пчелы,пчелы,пчелы,пчелы,
Пчелы...(и т.д...и т.п...вплоть до бесконечности)
Ицик не столько слушал,сколько глазел: например на белорусскую поэтессу Эдди Огнецвет.Мужское имя и какой то невероятный казакин ,с огненного цвета встав-кой на груди.Ну не женщина,а снигирь!
Впрочем ,поэтичнее всех поэтов оказались совсем не поэты,а гроссмейстеры ин-теллектуальной игры...(слово эссеист тогда еще не вошло в моду ),мастодонты расстрелянной цивилизации,волею Случая уцелевшие,дабы донести до нас, недо-учек , великое искусство превращения мысли в слова.Натан Венгеров и Виктор Шкловский.Природа оголила их могучие черепа,оставив одному из них,Венгеро-
ву,львиную гриву на затылке.Оба уверенно рулили в потоке слов,обходя опасные камни, но поток и их,как и всех,нес в одну сторону: немецкий фашизм,советский гуманизм...Оба берега: эстрада ,пестреющая петлицами в "шпалах" и "кубарях",и зал,зеленеющий гимнастерками, были охвачены единым военно-патриотическим порывом, и все присутствующие,включая Ицика Шрайбера,были,естественно убеждены,что музы,когда идет война,только об этом и не молчат...
И вдруг на зеленом поле появилась черная фигура.
Дама в вечернем,до пят,платье,какие носили, должно быть,до тринадцатого года,
выгнутая,как то самое ребро,которое вдохновило Создателя изваять из него жен-щину.Ни читатели в зале,ни писатели в президиуме ее ,видимо,не интересовали. И к тем,и к другим она стала в профиль и голосом цвета старого серебра возгла-сила.как молитву , торжественно нараспев:
" Слава тебе,безысходная боль!"
Одна эта строчка звучала в ее устах так долго,что Ицик успел примирить непри-миримое раньше,чем долетела следующая строка:
"Умер вчера сероглазый король."
Строки летели из другого века,замедляя время.
"Дочку свою я сейчас разбужу,-сказала Черная Дама,-
В серые глазки ее погляжу..."
Ей хватило четырех строк,хотя их было четырнадцать, чтобы омыть благодарного слушателя в горькой купели своей трагедии .
Но,видать,благодарных слушателей больше не было или они,как наш Ицик, в своих купелях лишь пускали пузыри.Дама читала еще что-то,кажется,о черном кольце,но ее не слушали: скандализированная аудитория,оскорбленная в своих высших патриотических чувствах,свистел,гудела и топотала ногами в военных сапогах ,требуя от " барыни на вате" немедленно покинуть зал...
До этого дня Ицик Шрайбер и слыхом не слыхивал о такой поэтессе - Анна Ахматова.
Ташкентские улицы обсажены тополями.Ицик шел, и его догонял голос, доле-тающий из Серебрянного Века :
" А за окном шелестят тополя:
" Нет на земле твоего короля."
Это был сорок первый год.Красная армия,расчлененная и окруженная,отступала по всем фронтам,оставляя груды не похороненных трупов и целые дивизии пленных в руках врага.На подступах к Москве захлебывались кровью курсанты - цвет юности страны,а в Москве уже грабили магазины, и на улицах расстреливали паникеров А Ицик наивно предполагал, что гуляет в садах поэзии,хотя уже многих 24-го года рождения сваливали у линии фронта в братские ямы с негашенной известью, и на очереди был его,Ицика, 25-й год ... Но он еще ходил в Ташкентский Дом Пионеров,где собралась разновозрастная компания - " Поэты круглого стола ".Название придумала потом,когда Ицик уже ушел в армию,Зоя Туманова.Зоюшка.. Кукольный бант в волосах., гутаперчевый носик и глаза,опрокинутые к вечносинему небу Ташкента.
В комнате-шкатулке с масляной росписью на стенах собирались вокруг стола рыцари поэзии и поэты рыцарских отношений.Здесь говорили, о чем хотели, и тут не было стукачей.Здесь вдохновенно читали свои незрелые опусы и с не меньшим вдохновением набрасывались на каждую строку,на каждое слово в ней,издева - лись,высмеивали-"рубили в капусту".И все это воспринималось как должное ,как рыцарский турнир: обменялись ударами и ,сняв перчатки,пожали друг другу руки.
И тут Ицик внезапно обнаружил,что поэзия,оказывается,совсем не то,что он раньше думал.Вовсе не изложение чего-то в рифму,а музыка для тех, у кого нет других инструментов.В стихах его новых друзей звучали то трубы,то стру-ны,звенели дальние колокольцы,пели морские раковины...Ицик понял...скорей,
ощутил,что стихами можно сказать только то,что можно сказать только стихами.
Для Ицика Шрайбера,ученика 9-го класса Ташкентской школы № 60,началась новая ночная жизнь: когда дом замирал, и первый прохладный ветерок оживлял
занавески,Ицик из слов, ритмов, образов, теней и звуков мастерил витражи для
залов,в которых бродило Нечто.И очень скоро его перчатка лежала равная среди равных на общем рыцарском столе.(Чтобы читатель не заблуждался : перчаток у него не было и последняя пуговица висела на последней ниточке).А неутомимый папа Шрайбер умудрился подсунуть "своего подростка"-так он его называл -следующему по счету настоящему писателю.Это уже был Чуковский,громадный,с лошадиной челкой ,похожий на доброго седого кентавра .В отличие от Светланы Сомовой он не предлагал Ицику заняться полезным трудом,даже наоборот.
- Вы законченный поэт,-сказал он шестнадцатилетнему "дарованию".Но это ничего еще не значит: вы уже умеете как, но не знаете что писать - это дается жиз-нью.А мне вас уже нечему учить.
И начал учить.То есть нашел тьму неправильных ударений и по ним опреде-лил,откуда,вообще,Ицик свалился на его голову:
-Я тоже,-рассказал он,- приехал когда-то из Украины,-читал в Брюсовском институте доклад, а Брюсов сидел и что-то писал.И подал мне список из двухсот слов,в которых я сделал неправильные ударения.И потом...что такое " мра мор-щек"?
Последнее Ицик,к стыду своему,впервые слышал.
- Но это ваши стихи из древнеримской жизни :"Из полутемных ниш глядят нагие боги "-неплохо."И жгучий стыд за Рим окрасил мрамор щек"- ну совсем не в какие ворота!
Жгучий стыд тут же окрасил щеки Ицика и на его еврейском носу появилась пер-вая капитальная зарубка : уж если тебе дозволено заниматься бесполезным трудом,то труд этот надо делать качественно.
Корней Иванович пригласил Ицика ходить к нему домой набираться знаний и посоветовал читать англо-саксонскую литературу":она сегодня лучшая в мире!"(при этом Чуковский ,написавший тысячи страниц о "волшебном искусстве" перевода,выразил полнейшее презрение к переводной литературе), только на анг-лийском языке!
Но где английский язык,а где Ицик?!. Вместо англо-саксонской литературы он стал читать Блока,Белого,Бальмонта,Брюсова,Гумилева,Гиппиус...( я еще только в начале алфавита) и понял,откуда ноги растут у поэтов круглого стола...
Это уже весна ..В палисадниках серебрится сирень и мы ,мальчики,девочки,- "по-эты круглого стола" ловим дальние отзвуки Серебряного века,долетевшие непо-нятным образом через фронты,революции,репрессии и соблазны социалистическо-го реализма.
Но это не просто весна ,это ташкентская весна 42-го.Уходят маршевые роты,пьют чай невозмутимые узбеки и "отоваривают карточки" уцелевшие основатели акме-изма: Анна Ахматова,неправдоподобный Сергей Городецкий...И рядом с Анной Андревной всегда "Мандельштама" - Надежда Яковлевна Мандельштам,вдова за-губленного поэта.И мы от своего круглого стола бегаем к их столу в "мангалочьем дворике", где они живут бедно,как все эвакуированные, и то обчитываем стиха-ми,то помогаем отоваривать карточки.
Ицик не много может рассказать: когда он подсел к столу,уже вставали,отодвигая стулья, ребята 24-го года рождения и уходили в безвестность...Ицик запомнил лишь одно имя : Василий Лейн...Дальше тишина.А когда с 25-м годом ушел он сам,у стола оставались совсем еще " маленькие " : Эдик Бабаев( Ицик помнит,как в Ташкенте выпал снег и на антрацитово черной шевелюре Эдика лежал сугроб.А потом он уводел его же по телевизору уже почти начисто лысым) и Валя Берестов с круглой детской мордочкой.О нем говорили,что он большой талант , но трагически болен.И Мур Эфрон,сын Марины Цветаевой,"француз"(он писал на двух языках)- фигура нездешняя,непонятная . Он ушел в армию позже Ицика,уже из Москвы,из Литинститута,но не попал в число немногих,которые вернулись с поля.
Оставались еще и друзья Ицика,пришедшие вместе с ним: Илья Крупник,Виктор Цалихин,Борис Циммеринов...Все разбрелись по своим городам,только Зоюшка,Зоя Александровна Туманова осталась стеречь ахматовский " мангалочий дворик"...
Но к Ахматовой бегали сами.А собрал их всех вокруг стола под этой крышей Исаак Михайлович Бахтамов - он был корреспондентом радио,он вывел их к все-союзному микрофону,отвечая при этом головой за каждый идеологический про-мах этих "оторванных от жизни" мальчишек и девченок.
Единственное,что Ицик написал патриотическое ,была поэма о Евпатии Коловрате из древнерусской повести,которого ,с его отрядом рязанских мстителей,татары приняли за воскресших мертвецов.Ну как тут не размахнуться на что-нибудь дека-денское"...И вот уже Ицик драил пол в казарме военного училища в Ашхаба-де,когда по радио стали читать его поэму.
- Ты чо,это сам сочинил?- спросил его ротный старшина.
- Да.А что?
- И чему вас там только учат? Стихи пишешь, а полы мыть не умеешь!
Но вернемся в ТашкентУ радио громкий голос - и серьезные дяди из Союза со-ветских писателей уж было начали принимать кружковцев Бахтамова за подрас-тающую,так сказать,смену Ицика вдруг приглашают(ни за что не поверите!)к со-ветскому графу Толстому...
Анекдот: приходит к Алексею Николаевичу Толстому Маяковский.
В дверях его встречает раззолоченный швейцар:
- Их Сиятельство на партийной конфэрэнции!
Ицика товарищ граф лично провел на второй этаж особняка и доверительно объяс-нил:мол,так получилось,что мы,группа писателей.готовили радиорепортаж в сти-хах к праздничному торжественному параду с демонстрацией,но так уж случи-лось,увы, нас всех вызывают в Москву на всеславянскую конференцию ( смотри анекдот),а вам ,юноши,поручается завершить начатый старшими товарищами труд.
И классик двумя руками передает Ицику стопку машинописных листов в красных сафьяновых "корочках". Ицик,естественно,принимает эстафету и ,не задумываясь о последствиях сего деяния, распахивает корочки...И напрасно: граф становится красным,как сеньор Памидор:
- Что вы делаете?
- Хочу посмотреть,что вы там написали.
Волна гнева пробегает по могучей лысине до увешанного волосами затылка:
- Молодой человек,у вас есть пальто?
Не ожидая ответа, классик несет свой живот к вешалке, возвращается с жалким пальтишком Ицика и насмешливо с поклоном подает: дескать,извольте,сударь,
выйти вон.
Правду сказал Генрих Гейне в переводе Осипа Мандельштама :
Всем известно,что при споре
Часто бес сидит в еврее
И подсказывает мысли
Побойчей да поострее.
В кармане пальто у Ицика лежал рубль,а Ицик в книжках читал,что швейца-ру,подающему пальто, положены чаевые, и он,содрогаясь от ужаса своего поступ-ка,полез в карман за рублем...И надо отдать должное автору великих творений : от "Ибикуса" до "Петра" и "Хождений по мукам" ,- он понял жест и бросился вон из комнаты.Так что никто теперь не знает,даже Ицику не верится,- а был ли рубль-то?
Ташкент кишмя кишел знаменитостями и тифозными,и умирающими от голо-да,хотя Алайский базар поражал воображение горами всякой-разной еды.Здесь можно было встретить Фаину Раневскую,менявшую чай на хлеб,а председатель ко-рейского колхоза сдал в "фонд обороны" миллион рублей в мешках из-под продан-ного риса.Какой-то запредельный идиот находу отрезал курдюк у живого барана...Армии отступали к Волге,госпиталя переполнялись тяжелоранеными и стойкий запах гноя не выветривался из коридоров...Но ничего этого вы не найдете в стихах детей света,как Ицик про себя называл "Поэтов круглого стола ".
Впоследствии их назовут поколением "Бригантины", хотя это было не одно,а не-сколько поколений,истребленных войной.Первыми были "ифлийцы"(Ицик тоже мечтал учиться в ИФЛИ - институте философии,литературы,истории),им первым
"Надоело говорить и спорить
И глядеть в усталые глаза.
В флибустьерском дальнем синем море
Бригантина поднимает паруса..."
Странная вещь: Павел Коган, автор "Бригантины",умер не в своей постели,а от пули финской "кукушки" в батальоне лыжников на войне,и его друзья из плеяды поэтов-лейтенантов прошли огни и воды,не дожили только до медных труб.Ицик успел побывать и в отрогах Сихоте-Алиня ,и в пустыне Кара-Кум,и на Гиндукуше,и в Иране, и даже пытался бежать через границу в Афганистан(это особая эпо-пея),воевал в Польше и в Пруссии , и в самом Берлине ,но и ему не хватало бригантины,было и тошно, и скушно,будто из дому не выходил и даже форточки не от-крывал...Я думаю ответ простой и самый прямой: железный занавес.Куда не ткнись -упираешься лбом в идеологические ворота...вот и хочется "на волю,в пампасы!"
И Ицик вытаскивал увязающие ноги из трясины реализма. Провожал завистливым взглядом след за кормой уплывающей бригантины,..но к какому-то берегу он должен был сам пристать.
Его постоянно преследовала одна и та же мелодия. Она то приближалась,то отда-лялась, смотря куда он шел.И хотя он передвигался в пространстве,мелодия вы-плывала из времени,из бездонной его глубины.И в конце концов он набрел на ко-лодец,из которого шел этот звук.. На одном из тротуаров в тени шелковицы над арыком стоял старый еврей в заурядном поношенном пиджаке, с двугорбым носом и огромными марсианскими глазами,прикрытыми полусферами век.
Глаза были мертвы-старик слеп.Но это не мешало ему играть на скрипке.Он играл с утра до вечера, без видимой передышки, одну непрерывную мелодию "Плач Израиля", и это был безысходный,надрывающий любую живую душу плач и только плач...У ног плачущего еврея лежал распахнутый футляр от скрипки,и он поражал вображение прохожих порою больше,чем сама игра ...Футляр был переполнен деньгами,охапки бумажных купюр вываливались через верх на грязные плиты тро-туара,и никто не смел подбирать,хотя скрипач был слеп и, казалось, не слышал ни-чего, кроме голоса скрипки.Напротив : люди бросали еще и еще, вокруг старика не редела толпа слушающих и не скудела рука дающего.
Плакал Израиль - предсмертная скорбь миллионных толп,втекающих в ворота ос-венцимов, сливалась в этот миг с жалобой бредущих по пустыням древних бездом-ных погонщиков стад ." Шма Исроэл!"- слушай Израиль...Но в толпе слушающих Ицик был единственный еврей.Старика окружали казахи,плосколицые,в новеньких зеленых гимнастерках -видно из маршевой роты-которых гнали на фронт.Они стояли долго, и командир не посмел их отогнать.Потом эти степные люди развяза-ли свои кошельки, и в футляр от скрипки посыпались деньги...
От автора. Я уже говорил в начале сего повествования,что у Ицика не было ро-дины,лишь ветерок дальних странствий катил его по земле... Но тут его охватило предчувствие родины.
Ицик ,конечно же, знал,что он еврей - его даже арестовали за антисеми-тизм...(Вижу,как у читателя глаза сходятся к переносице) Дело в том,что помощ-ника Шрайбера-папы по хозяйственной части узбеки побили в трамвае палками за то,что "евреи понаехали".Шрайбер старший,бывший красный кавалерист,пошел к секретарю ЦК Узбекистана Усману Юсупову,с которым они вместе воевали еще в Гражданскую ,и Усман,не долго думая,спустил указание: за всякое проявление ан-тисемитизма тут же взымать штраф - 200 рублей...И вот, наш Ицик висит на подножке переполненного трамвая,а какой-то русский парень тоже желает на этой подножке уместиться и так коментирует происходящее:
- Некуда ногу поставить- везде уже жид стоит!
Тут бы ему в морду дать,но Ицик,большой гуманист, просит еще:
- А ну повтори,что ты сказал!
- А что я такого сказал?
- Ты сказал "жид"! "Жид" ты сказал! Жид!..
В этот момент к ним пробивается из вагона усатый узбек-милиционер и парень мгновенно "линяет"- спрыгивает с подножки.
- Ки-ито сказал "джид"?-вопрошает блюститель порядка.
И весь вагон дружно свидетельствует против Ицика: все слышали,как он три раза повторил это нехорошее слово.А двухсот рублей - платить штраф у Ицика сроду не было,пришлось идти в отделение...Правда,там ему позволили позвонить домой,после чего и часа не прошло,как начальник отделения наложил в штаны,потому что грянул звонок от самого Усмана Юсупова...
Нет,Ицик никогда не забывал,что он еврей.
Театр Михоэлса тоже был в Ташкенте.Ицик смотрел "Суламифь" и слушал с трепе-том,как это звучит в устах еврейских артистов: "Шуламис"; и она была рыжая,и в этом был какой-то тайный знак.А Шрайбер старший знал Михоэлса лично,и Михоэлс присылал к нему на завод еврейских артистов,писателей,музы-
кантов,которых надо было спасать от голода.Ицик не вылезал из публичной библиотеки Ташкента,где был уникальный и наредкость от-крытый по тем временам восточный отдел, и читал все,что попадалось,из истории евреев.
О,как он теперь жалел,что прожил целых шестнадцать лет в Европе! Он,в чьих жилах текла кровь Востока! В тысячелетьях и тысячелетьях теряется след его народа.Предки Израиля Шрайбера грузили домашним скарбом худых верблюдов и уходили в гипсовую пустыню из самых древних земных цивилизаций: Шумерской,
Египетской,Вавилонской,чтобы остаться наедине со "звездным небом над головой и нравственным законом внутри себя". А в варварской Европе и сейчас бесчинст-вуют германцы в рогатых шлемах,-так думал Ицик,выходя из библиотеки ,и под ноги ему стелил дороги медленный мудрый Восток.Пусть пока всего лишь Сред-ний.Отсюда,как пилот на пеленг,он шел на Плач Израиля...
Но путь Израиля Шрайбера к Ближнему Востоку лежал через многострадальную Европу.Хотя первый шаг он сделал все-таки в Ташкенте.
Перед отправкой на фронт приехал из Ашхабада,где его гоняли в пустыне.После Ашхабада - Ташкент,будто вымытый,с урюком и голубыми тенями.
Провожала Зоя Туманова.Они сидели на ступеньках крыльца маленького домика в Прянишниковом переулке.Он глядел на свои яловые сапоги,смазанные вазелином и мимоходом на ее коленки.Так и запомнил : грустные коленки...
У него новые погоны ,его ждет эшелон и все,что за этим следует,у нее белый бант,как у маминой послушной девочки.Но так мог бы увидеть любой прохожий.А они знали еще что-то,чего и до сих пор не знают...
Шестьдесят лет- срок непостижимый для нашей бренной плоти.Зоя-раненная птица не может взлететь над Ахматовским двориком,но прилетели строчки:
"Где он,этот мир чудес?.."
"Где он,этот взлет стиха?.."
...В небе над горами Галилеи повисла полоска пепла - сгорело облако.Прощай, Ташкент.
ПЯТИГОРСК - ПЕТЕРБУРГ
«Настанет год, России страшный год»
( М.Лермонтов)
Здесь узнают друг друга по болезням,
И в этом городе, средь разлученных гор,
Здоровому с больными бесполезно
Вступать в немедицинский разговор.
Здесь очереди длинными ужами
К сырым источникам ползут издалека,
Здесь бродит в полотенцем и в пижаме
Продольнополосатая тоска.
А я готов, скользя и чертыхаясь,
Карабкаться по склонам Машука,
Где Лермонтов согнулся, задыхаясь
В стянувшей душу бронзе сюртука,
Уже чужой и людям и природе,
Уже далекий от добра и зла.
Но знать руке, подпершей подбородок,
Как голова бывает тяжела.
Вокруг кольцом немые кипарисы,
И на губах их горькой хвои вкус.
Глаза пусты, в них дождь вчерашний высох,
Они глядят на тающий Эльбрус,
Прикинувшийся облаком далеким,
Преобразившийся под этим детским лбом
В печальный парус, белый, одинокий,
Навек пропавший в небе голубом…
А время, как Подкумок по предгорьям,
Лениво вьется. Ни к чему слова…
Меня не ждет, открыв объятья морю,
В суровой нежности Нева.
В нее глядят кварталы - исполины,
Она лежит, сурово тяжела,
Как будто здесь, влюбившись в равелины,
Изгнание и родину нашла
В том городе той призрачной России,
Который в тот «России страшный год»
Покинут и мундиры голубые,
Чтоб разорять покорный им народ.
И год настал - сошлись Нева и Терек,
Какой-то демон их узлом связал,
И злой чечен ползет на этот берег,
На этом камне точит свой кинжал.
1956- 2006 г.г.
Марк Азов
ВЕНЕЦ ТВОРЕНИЯ
Я старый писатель, мне уже пора быть умнее, а то дураком помру. Ну и стал задумываться. Что не увижу – задумаюсь, что не прочитаю – задумаюсь. Вот, снял с полки ТОРУ- Пятикнижие Моисеево, первую книгу «Брейшит»- Бытие. Люди не религиозные скажут: сказка, наивные представления древних людей…Но в сказке все логично, одно из другого вытекает, потому что сказка выдумка, что хочу, то и ворочу. А здесь перемешано грешное с праведным: черное – белое, добро и зло, одно противоречит другому, концы с концами не сходятся, – ну совсем, как в жизни! Самая правдивая книга на земле.! Вот, хотя бы, такой пассаж.: « И изготовил Господь Бог человека из земного праха и вдохнул в его ноздри животворящую душу…» Не «живую», обратите внимание, а «животворящую». Живую он дал всем тварям, летающим, плавающим, ползающим и бегающим по земле, и лишь человеку, созданному по Его образу и подобию, дал Он душу способную творить.
На первый взгляд логично, все, как говорится, путем. Но Бог на том не успокоился, « взял одну из частей из тела человека, и создал Господь Бог из той части, которую он взял из тела человека, женщину…» Но почему-то не сказано, что и в нее Он вложил «животворящую» душу. Хотя кто посмеет утверждать, что женская душа отличается от человеческой в сторону меньшей, что ли, животворности? Не всякому потомку Адама дано угнаться в полете за женской душой. Она и сама может быть творцом чего-то распрекрасного и мужчину накрутит так, что мир содрогнется…
Значит, все-таки вложил. Да!...Но откуда взял?.. Как Ему, то есть Создателю, удалось наделить «животворящей» душой их обоих?. Живых душ могло быть немереное количество, на всех тварей хватило. А животворящая, то есть Душа Творца, была одна во Вселенной, у самого Творца! Каким же таким хитроумным способом Творец Вселенной умудрился вложить одну эксклюзивную Божественную душу в два своих создания, таких, прямо скажем, противоположных? Сколько я не искал, ответа, даже в конце Книги не нашел. Не задачник, все-таки… Пришлось самому придумывать.
Должно быть, Бог создавал человеков в два приема. То есть, сначала слепил из земного праха их обоих , самца и самку , и дал им, как остальным животным, обыкновенные живые души. И они, как зайчики-белочки, бегали-прыгали, иногда друг на друга, то есть, как теперь говорят, занимались сексом. А животворящую душу они в это занятие не вкладывали за неимением таковой.( Наверно, отсюда у господ ученых впечатление, что люди поначалу и не были, что называется, Homo sapiens, и вели себя, как обезьяны)
Но Создатель времени не терял: « насадил Господь Бог сад в Эдене с востока, и произрастил там Господь Бог из почвы все деревья, пленительные видом, превосходные для пищи…И река вытекает из Эдена орошать сад…»
И, оглядев свой сад, сказал Господь: «Это хорошо!» И в недвижный воздух райского сада вдохнул Создатель…ага, именно ее - животворящую душу, Единственную и Неповторимую. И сразу раскрылись все цветы…
Ева нашла сад по запаху яблок. Может, кто-то помнит этот холодок свежести и многократно повторенный стук, когда плоды, прорываясь сквозь листву, спешат утвердить закон Ньютона? Самого Ньютона еще не было, а деревья были большими, многоэтажными, и яблоко летело долго. Ева толкнула не запертую калитку, Адам вошел следом. Сад был усыпан яблоками, которые уж подъедала шоколадная гнильца.
Люди ступали босыми ногами по влажной земле. Упавший с дерева лист застрял у Евы между пальцами ног. Она пыталась его стряхнуть и смешно подпрыгивала…
Как вдруг вдохнула густо наполненный воздух сада, остановилась и посмотрела на Адама. Ее глаза что-то спрашивали, хотя она еще не знала что. И у него в груди, что-то оторвалось и стало падать, как яблоко, когда оно задерживается среди веток. У обоих одновременно опустело внутри – казалось, они потеряли вес и улетят сейчас с остановившимися сердцами в опрокинутое озеро неба в венке деревьев. И он взглянул на нее так же вопросительно: что случилось?...
Но это не случилось, оно стряслось. Весь мир, сотворенный из хаоса , с новорожденной землей и промытым грозами небом, громадами рыжих гор, и потоком, похожим на облако в горах , закружился сужаясь. в воронку , сжался и превратился для Евы в одного Адама . А для Адама мир стал Евой. Они видели только друг друга и не могли понять, как это до сих пор они не замечали, что их двое. Никого больше нет, и никто не нужен, потому что им и так хорошо, вдвоем.
У Евы закружилась голова, сомлели ноги, она бы упала в воду коварной речки, но Адам подхватил, и у него лежало теперь на руках такое, чего он, казалось, никогда не держал: теплое и невесомое сокровище, шелковистое и живое. Адам стоял на скользком берегу, боясь уронить бесценную ношу, дух его несся вслед течению, и два сердца стучало в нем, и слилось их дыхание.
Никто, может, сам Бог, еще не знал, что бывает поцелуй. Но Адам целовал ее глаза, и ресницы бились под его губами, как крылья перламутровой колибри.
Он знал теперь, что будет беречь, и ухаживать, и смешить ее, как ребенка. А для нее он сам стал ребенком, которого она не оторвет от розовых сосцов своих, хотя он такой громадный.
И понял Бог, который все видел: « оставит мужчина отца и мать и прилепится к жене своей, и станут они единой плотью».
И они стояли, слитые воедино посреди новорожденного мира, рыба вздрагивала в зеркале воды, и яблоки Божьего сада падали с барабанной дробью.
Лишь одно отдельное деревце светило нерушимыми плодами.
Вокруг ствола того дерева обвился Змей. И в глазах его, под шершавыми заслонками, была упрятана зависть.
- Пусть он поднимет тебя повыше, - сказал Змей Еве, - чтобы ты сорвала яблоко. Не подбирать же гниль с земли.
- С этого дерева нельзя. Отец сказал: «Не ешьте и не прикасайтесь – вдруг умрете».
- Родители всегда так говорят, но вы, как я погляжу, уже выросли.
- Подумаешь, -сказала Ева, - умрем -не умрем…
Она не знала, что это такое, и в его объятьях не боялась ничего. А он бы отнес ее на край света, не только к запретной яблоне. Для той силы, что ими овладела, уже не было ни запрет, ни преград.
И они ели звонкие плоды, впиваясь молодыми зубами в белую сердцевину, и сплевывали косточки.
А Всевидящий знал наперед, что из этого выйдет, для того и наложил на дерево запрет, и плоды на нем не созревали, пока не созрели дети настолько, что не стало для них запретного. А значит пришел срок, подумал он с болью в сердце, отныне наедятся они Добра и Зла досыта , сколь отмерено людям.
- «В страданиях будешь ты есть плоды земли, и в поте лица будешь добывать хлеб», - так сказал он Адаму, выпроваживая за калитку.
- Придется, -отвечал Адам,- я теперь не один.
И зашагал навстречу лесу, качавшему головами.
А Отец Небесный придержал у ограды Еву и склонился к ее уху:
-«Многократно умножу я страдания твои и беременность твою, в муках будешь рожать детей, но к мужу страсть твоя, а он будет властвовать над тобою».
- Возможно, - сказала Ева. - Но как нам жить без этой страсти?
Калитка закрылась за нею неслышно. Змий, отравленный завистью, прополз под оградой вослед людям…Бог склонился к реке и охладил горячую голову.
* * *
«И завершил Бог в день седьмой всю работу свою». Ибо положил он в своем творении последний штрих: сотворил Любовь.
Марк Азов
ОСТРОВА В ОКЕАНЕ
Никто не знал сколько островов вокруг, потому что люди могли считать, только видимые предметы. Вряд ли даже глаза альбатроса способны охватить единым взглядом эти разбросанные по океану клочки суши. Для человека, где бы он не стоял, берег соседнего острова терялся в пепельной дымке за зеркальной гладью. На каждом острове жило свое племя, и, если плавали друг к другу в гости в лодках из осмоленного тростника, то с единственной целью: пообедать кем–нибудь из соседей.
У каждого племени были свои боги. Богов расплодилось очень много: на все случаи жизни по богу, и пара запасных для непредвиденных ситуаций,- то есть богов было больше, чем людей. Но подсчитать, опять-таки, невозможно, потому что для этого надо поставить всех богов в один ряд, идти вдоль ряда и тыкать пальцем: раз, два, три, четыре… Иначе люди в то время считать не умели.
Нет, вру. На нашем острове жил мудрец, который считал не пальцем, а сразу всей рукой. На пять предметов он говорил « рука», на десять – «две руки». В более сложных случаях мудрец разувался и добавлял ногу. «Две руки и нога» – самая крупная сумма, которую знал мудрец. Второй ноги, у него, к сожалению, не было: друзья отъели , по пьянке, в молодости.
И только на одном из бессчетного количества островов у людей не было бога. Вместо бога у них была циновка, сплетенная из какой-то особой травы, на циновку были нанесены несмываемой краской столбцы каких-то знаков.
Циновка висела на стене самой большой хижины, где собиралось все племя, от детей , которые еще только ползали, и до стариков, которые уже только ползали, включительно. Все они смотрели на циновку, испещренную знаками, и хором дундели одно и то же. И так из рода в род, от поколения к поколению.
Поскольку эти люди ни с кем не воевали, никого не ели, питались, в основном, растительной пищей, то у них оставалось достаточно времени, чтобы дундеть на свою разрисованную циновку.
Так бы и продолжалось, если бы почитатели циновки, ограничились растительной пищей. Так, нет же, они ловили рыбу. Рыбу они любили не меньше своей циновки. А в поисках рыбки приходилось иной раз отдаляться от острова. И один мальчик из этого племени заплыл в своей лодчонке куда не следует и попал в плен к людям с нашего острова.
Ну и что с ним было делать? Воспитывать? Привязали за ногу к колышку на берегу и пошли вдоль берега собирать «плавник»- дрова, нанесенные морем. Не есть же этого дурака сырым.
Как вдруг ударил большой барабан – боевая тревога. Вдали, где море соединяется с небом, проявились чуть видные черточки: вражеский флот - пироги с соседнего острова, где жили жестокие, не к ночи будь помянуты, людоеды. Ничего человеческого у этих дикарей не осталось, они готовы были съесть нас самих. Естественно, пришлось отложить обед, приготовили луки, стрелы, пусть подплывут поближе…
А мальчик, привязанный к колышку, говорит:
- Бегите, дяденьки, не помогут вам ваши луки-стрелы.
- Это с чего ты взял?
- Вычислил. Вас тут восемь человек.
- Молодец! Быстро считаешь!
- И пирог уже видно сколько. Восемь.
- Возможно. Подойдут ближе, посчитаем.
- Тогда уже поздно будет. Не успеете убежать. У них в каждой пироге по восемь воинов с копьями.
- Удивил. В том-то и дело, что они с копьями. А мы зато - с луками. И у каждого лучника по шесть стрел, пробивающих щиты из кожи носорога. Пусть только приблизятся на расстояние выстрела, промахов у нас не бывает.
Не они нами, а мы ими сегодня пообедаем. Тебе повезло: можешь погулять до ужина.
- Спасибо, дяденьки. Но я бы все-таки на вашем месте позвал на подмогу еще, как минимум, шестнадцать лучников. Потому что стрел у вас всего сорок восемь, а врагов , что набросятся на вас с длинными копями, аж целых шестьдесят четыре человека.
-Заткнись!- закричал на него наш вождь.- Не обращайте на него внимания! Это либо паникер, либо пособник врага.!
Но кому приятно, чтоб его нанизали на копье? Наши храбрые воины , на всякий случай , разбежались по кустам, а враги ворвались в деревню, сожгли хижины, осквернили женщин и уплыли, слава богам, восвояси.
И, когда развеялся дым, мы вылезли из кустов, и уже не могли смотреть в глаза друг другу. Люди нашего племени из других деревень сбежались на пепелище, стали вокруг нас кольцом, и самый старый, слепой от старости, старейшина сказал:
- Не верю своим глазам! Храбрейшие наши храбрецы бежали, не выпустив ни одной стрелы.
- Но зачем было зря разбрасывать стрелы? –начал, было, один из нас…
- Стрел у нас всего сорок восемь, - подсказал другой, - а врагов аж целых шестьдесят четыре !
- Не верю своим ушам, - сказал другой старейшина, глухой от старости.- Неужели враги стояли и ждали, пока вы сосчитаете, сколько их?!
- Мы никогда на считаем, сколько врагов, мы их бьем не считая!- закричали мы хором.- Но мальчик, вот он этот противный мальчик , как только увидел вдали черточки вражеских пирог, так сразу подсчитал их копья, наши стрелы и сказал, что сопротивление бесполезно.
В ответ мы услышали смех всего племени.
- Ни один человек из живущих под луной , - сказал главный вождь,- не может так быстро, в уме и без помощи пальца, сосчитать стрелы в колчанах и врагов в пирогах на таком расстоянии.
Но мальчик попался упрямый.
- На нашем острове, - заявил он высокомерно, - любой ребенок сделает то же самое, не задумываясь. На то, чтобы «козу» выковырять из носу, у нас уходит в пять раз больше времени.
Такого ответа по самым справедливым законам нашего племени было вполне достаточно, чтобы схлопотать по лбу бамбуковой палкой. Но тот мудрец, который умел считать не пальцем, а сразу всей рукой и ногой – я вам уже о нем рассказывал – посоветовал не спешить с выводами.
- Не исключено, что боги того острова, где жил этот противный мальчик, наделили людей его племени противоестественными способностями, - высказал он предположение.
- Ничего подобного, - продолжал упираться мальчик, - наш Бог, которого, кстати , никто не видел, наделил нас не способностями, а Таблицей.
- Это не та ли циновка, испещренная магическими знаками, что висит у вас в большой хижине?
- Она самая. Мы все, и взрослые, и дети, пока живем, заучиваем наизусть эти знаки , столбец за столбцом. Я, например, сначала выучил Таблицу, а уж потом научился говорить «папа, мама»
- И что же такое начертано на той Таблице?
- Ну…пятью пять – двадцать пять, шестью шесть – тридцать шесть…
- Семью семь – сорок семь…
- Разогнались! Семью семь – сорок девять.
- А восьмью восемь – сорок восемь ?
- Шестьдесят четыре.
- Но так было бы легче запоминать. А то не в склад, ни в лад получается.
- Я не виноват, так в Таблице написано.
Такой ответ нахального мальчика никого не удовлетворил.
-Это же какую голову надо иметь, чтобы запомнить подобную белиберду ?! -возмутились наши мудрецы и постановили снарядить на тот дурацкий остров вооруженную экспедицию, потому что вред от бредовой Таблицы был налицо: сожженные хижины, оскверненные женщины и опозоренные воины, которые вместо того, чтобы броситься без оглядки навстречу смерти, поддались, что называется, холодному расчету и попрятались в кустах.
Первое, что предприняли участники экспедиции, - они сожгли Таблицу. Осталась лишь горка легкого пепла, да и ту первый же ветерок розовой струйкой унес в океан… Заодно и хижину – Храм Таблицы мы сравняли с травой. Чтоб и не пахло! А то, не дай боги, зараза распространится, и мы начнем воевать по Таблице! Лучше нам сразу поесть друг друга, потому что и без Таблицы ясно: врагов на окружающих островах куда больше, чем нас…
Но мы так увлеклись борьбой с Таблицей, что виновник всего этого – гадкий мальчишка успел смыться, и жители острова- таблицепоклонники разбежались, кто куда. Одних пришлось стряхивать с деревьев, другие в своих рыбацких лодочках разъехались по островам и поселились среди других племен…Почему их там не всех съели, лично я объяснить не могу. Говорят, иногда они приносят пользу. В силу своей врожденной зловредности. Посудите сами: от Таблицы и пепла не осталось , а они все равно ее зубрят. Родится ребенок- ему вместо «баю-баю» «пятью - пять» поют, и , в результате, когда надо сосчитать больше, чем «две руки- две ноги»,приходится приглашать таблицеведа.
Ну вот вам пример. Когда через много лет мы вновь посетили их остров, то на месте разрушенного Таблицехрама, увидели поле, усыпанное большими полосатыми тыквами…Они умели сажать и выращивать тыквы, а мы –нет. А ведь каждая тыква – это богатство. Ее можно есть, из нее можно сделать посудину для хранения воды и с ее помощью можно устрашать врага, если прорезать в пустой тыкве глаза, нос и рот, а внутри зажечь факел, чтобы все это горело дьявольским огнем среди тьмы кромешной…Бррр…И ,вот, перед нами столько тыкв, что глаза разбегаются, а как их поделить, чтоб никому не обидно?...
Решили, что это сделает хозяин поля, он эти тыквы сажал, ему и грабли в руки.
И, надо же такое совпадение, что хозяином оказался бывший мальчик, ну тот самый из-за которого все началось . Он уже к тому времени стал взрослым, даже кое-какая бороденка кучерявились на его впалых щеках.
- Давай подели между нами тыквы, - сказали мы ему, - если ты такой шибко грамотный.
Он повертел своей немытой головой на длинной шее и выказал полное пренебрежение:
- Это задачка детская. Решается элементарно. Тыкв на поле восемьдесят одна штука, а вас тут девять человек. Девять на девять восемьдесят один.
- Ну и что?
- Да ничего особенного. Каждый берет себе по девять тыкв и убирается восвояси.
И, что самое удивительное, так и вышло: когда каждый взял себе девять тыкв, на поле ни одной не осталось.
- Что и требовалось доказать!- изрек бывший мальчик с таким довольным видом , будто мы сейчас разграбили не его поле.
Но стоило ему взглянуть на наши лица, чтобы понять, что гордость племени, пресловутая Таблица, с которой они рождались и умирали, ради которой, вообще, их бог создал это племя, не стоит пустой ракушки.
- Как же ты, гад, делил - возмутился один из нас, - если мне достались самые маленькие тыквы, а ему вон какие огромные!
Но все те, кто успел прикатить себе под ноги большие тыквы, закричали, что парень делил правильно, по Таблице, а те кому осталась мелочь пузатая, наоборот, стали высказывать сожаление, что всех таблицепоклонников в свое время не превратили в пепел вместе с их лжетаблицей, от которой никому не холодно, не жарко.
А этот недорезанный, вместо того, чтобы уносить ноги, пока не поздно, взялся нас помирить, «раз и навсегда» ,– так он сказал.
- Когда делят чужое, -заявил он, - всегда находятся недовольные. Значит надо, чтоб вы сами выращивали тыквы, каждый для себя. Так будет по- честному: что выросло – то твое. Другой тут не причем. Только надо создать одинаковые стартовые возможности.
-Это как?
- Проще простого. Поделим землю поровну.
- А это как?
- Сейчас покажу.
Взял у нас три копья. Два из них соединил концами, а третьим скрепил посредине, чтоб не разъезжались. Получились как бы вроде две длинных ноги широко расставленных.
- Расстояние между этими ножками, - сказал он, - будем считать, пять шагов . Согласны?..
Мы закивали..
- И соединил я их, как видите, под прямым углом..
Этого мы не поняли, но тоже закивали. А он сперва положил свою разножку на землю и потянул от нее веревку с колышками, потом стал как бы вышагивать этой штукой вдоль натянутой веревки, снова клал ее плашмя и забивал колышки, пока не отмерил таким образом большой кусок поля.
- Теперь следите за мыслью, - сказал он нам.- Расстояние между ножками циркуля – пять шагов. По длине поля я отложил тридцать таких расстояний. Трижды пять, по таблице, будет пятнадцать. Добавим ноль.
- Это сколько - ноль?
- Нисколько. Но если к пятнадцати приписать ноль, получится сто пятьдесят . Следовательно длина всего участка – сто пятьдесят шагов. Это каждому дураку ясно.
Мы снова покивали, на всякий случай – никому не хотелось выглядеть дураком.
- Ширина участка равна длине, поскольку я откладывал под прямым углом. И, таким образом, мы имеем квадрат площадью сто пятьдесят на сто пятьдесят – то есть двадцать две тысячи пятьсот квадратных шагов .
У нас глаза сделались квадратными. Что значит «квадратные шаги»? Ни одного такого на наших островах никто не видел. А чтоб две тысячи пятьсот…Это же сколько?..
- Вас девять человек, - продолжал тем временем наш мучитель .- Значит, осталось всего-навсего разделить двадцать две тысячи пятьсот на девять, и каждому достанется участок земли площадью в двести пятьдесят квадратных шагов, ровно. Сейчас я вам эти квадраты отмерю, и можете делать с ними, что хотите: хоть тыквы сажать, хоть хижины строить, хоть копать могилы…
При этих словах самый сильный из нас, прозванный Долболобом за то, что он лбом разбивал кокосовые орехи, издал душераздирающий боевой вопль, воткнул копье в середину поля и сказал:
- Все мое! А кто приблизится на расстояние пущеной стрелы, пусть роет себе могилу.
И тут мы начали делить землю старым дедовским способом: кто топором по голове товарища, кто ножом под ребра…
Ну, а этот бородатый «вундеркинд», как бы вы его назвали, долго глядел на все это глазами больной обезьяны. Потом, ушел в свою хижину и оттуда вынес круглый сосуд, в котором плавала стрела. Напрочь негодная стрела, потому что, куда бы он ее не повернул, она возвращалась туда, куда ей самой хотелась, всегда в одну и ту же сторону. Короче: его стрела была такая же дура, как циркуль и Таблица, в конце концов. Напрочь бесполезные вещи. Мы, как жили без них, так и продолжали…убивать друг друга…
А он отнес сосуд со стрелою в лодку, взмахнул веслом и пошел резать волны в сторону открытого океана, где, любому дураку известно, вообще ничего не было, кроме края света. И больше никто никогда его не видел…
Хотя, говорят, он где-то там открыл Америку.
Поговаривают, что и Европу с Азией, Африку и даже Австралию тоже он нашел. Но людям свойственно преувеличивать.
-
Марк Азов
ДОМ
Должно быть, Земля – котел, в котором некто безответственный варит кашу… Сверху его каша подернулась пленкой, вроде подсохшей пеночки, в ней мы и завелись.Возможно, по недосмотру. Ползаем по тонкой корочке, которую гордо именуем земной корой, а каша в котле под нами бурлит и булькает… Незыблемость нашей пленочки мы, как водится, преувеличиваем.. Вот, булькнуло так, что корочка вспухла и прорвалась в одном месте, вздулся пузырек и лопнул…Дальше вы знаете : почти двести тысяч наших бесценных жизней - каждый человек вселенная, и у каждой вселенной остались дети, вдовы, отцы и матери – смыло с лица земли волной цунами…
С тех пор, с того знаменитого землетрясения у берегов Юго-Восточной Азии, прошло не меньше года, мы, как муравьи, посуетились, побегали, и вроде бы жизнь налаживается на подсохшей корочке, под которой бурлит недоваренная каша… А нам что? Небо чистое, море тихое, американцы обещают наладить систему предупреждений хотя бы за полчаса. Вот мы и лежим на песке, море нам пятки лижет. Волны ходят туда – сюда. Иногда волна возвращает за ненадобностью мусор цивилизации, некогда унесенный ею в просторы Индийского океана. Дети роются в этом мусоре, находят что-нибудь узнаваемое : спинку стула, лампу, ящик телевизора…А мне мальчик принес бутылку, тщательно закупоренную, вроде тех, что когда-то бросали за борт моряки, терпящие караблекрушение. И правда – в бутылке оказалось письмо.
« Господа люди!
Я не стану называть своего имени, этим я ничего нового не скажу. Достаточно того, что я один из вас. И мне, как и вам, с детства твердили, что должен сделать человек, чтобы оправдать свое существование: посадить дерево, воспитать сына и построить свой дом. Я так и делал: деревья сажал целыми лесами, без преувеличения, – это моя профессия, сын меня перерос, как, впрочем, и деревья, и теперь прекрасно без меня обходится на другой стороне океана…А , вот, дом…Чего нет,того нет…Кочевал с места на место, куда звали сажать деревья, и нигде не пускал корней – я же не дерево.Да?…А потом перестали звать, потому что земля стала слишком дорога, чтобы сажать на ней деревья, на ней дома себе строят все, кроме тех , кто умел лишь сажать деревья…
Впрочем, я давно разочаровался в справедливости Создателя, который оставил мне в жизни лишь сомнительное удовольствие бродить среди чужих домов и то ли любоваться достоинствами их постройки, то ли отплевываться при виде пластмассы и алюминия на законных местах благородной древесины.
Эти, а ,может, не эти мысли ворочались в моей голове, когда исполинская волна, которая слизала, наверно, пол страны, подняла меня вместе с проломанной лодкой, где я неплохо устроился в тени, и понесла к центру города, пожирая все и всех, кто ей встретится, а , нажравшись, отхлынула и потащила обратно ,туда, откуда ее черт принес , - в океан, все, что успела наворовать: столбы, деревья, стены, крыши, столы, шкафы, стулья и нас, людей, живых или мертвых…
…Я не сразу понял, что нахожусь далеко от берега в открытом океане, потому что вокруг меня, куда достигает взгляд, качался на воде все тот же город, вернее его обломки. Все, что могло плавать, а это , в основном, дерево, плавало назло мировым катаклизмам. И цунами пришлось смирить свой нрав. Волны ходили плоские и лишь топорщили настил из плавающего мусора. Я уцепился за чью-то дверь, которая подо мной перевернулась, но я успел поребраться в настоящую лодку и, загребая обломком доски, стал пробираться «улицами» этой мусорной венеции в поисках чего-то более надежного, потому что по днищу лодки уже гуляла вода…
Солнце выпаривало соль из моей футболки, небо глядело в океан невинным оком, потому что цунами пришло из преисподней, а Бог тут, вроде бы, не причем…Я пытался вычерпывать из лодки воду, но это мартышкин труд, как говорится, - она, сволочь, рассохлась, и тихо уходила из-под меня в черную глыбь..
И тут я увидел ЕГО ! Не мог не увидеть! ОН надвигался на меня, как айсберг, хотя был ОН всего лишь в два этажа…Но этажи ЕГО честно служили этажами: нижний внизу, верхний вверху под крышей,- а не наоборот , как обломки других домов, которые расползлись грудами искореженного старья чуть ли не по всему океану …
ОН наплывал на меня колумбовой каравеллой ( не могу сказать иначе!), грозя потопить, но я успел оттолкнуться от лодки, которая тут же затонула, и уцепиться за перила крыльца. Море услужливо подавало ЕГО мне крыльцом ! Представляете? Всходи и владей!
А я еще не взошел, как понял – это мой дом. Если бы я для себя его строил, он был бы в точности таким. Уж, поверьте, я знаю в том толк, не случайно всю жизнь провозился с деревом. Это не только профессия. Профессия что? Высадил саженцы, ну и не ждать же пока зашумит строевой лес. Деревья растут годами. Но я, не смейтесь, поэт, хотя стихов не сочиняю, зато живо представляю дальнейший жизненный путь этой елочки, или сосны, ольхи, березы, лиственницы …Вижу, как из дуба станет брус, доска - из сибирского кедра. …Нет, они вовсе не мертвая природа. Это мы с вами ни на что не пригодны после смерти, нас спешат зарыть или сжечь. А дерево только начинает жить под рукой человека. «Мой дом» – я его сразу узнал, потому что в мыслях семь раз его построил, сделан в итальянской провинции Удина из русского леса. Привезен морем в разобранном виде и здесь был поставлен на столбы, потому волна его не разбила, а только подняла…И он поплыл, как старинный деревянный корабль…Впрочем, старым карабелам и не снилась такая обработка древесины, они и слова такого не слышали «импрегнирование» – обработка прессом в вакууме после пропитки «таналитом Е»…Я это мигом определил, потому что вся деревянная облицовка была нежно зеленого оттенка. Да будь это хоть каштан, пусть даже вишня – цвет один: новорожденного листа из полураскрытой почки. Если вам скажут, что таналитом пропитывают дерево мостовых опор и плотин – вообще все, что не связано с жильем, потому что в нем вредная химия, суньте им это письмо под нос. «Таналит Е» ни хрома, ни мышьяка не содержит, зато мой дом ни приливов, ни дождей не боится, и еще мои внуки будут нянчить в нем своих правнуков…Кстати, почему бы моему сыну не поселиться в нем со временем? Кому бы он достался , если не ему?..Чудный дом – вода его не берет, журчит под окнами, я сижу на верандочке и положил , как говорили мои русские коллеги, на всех с пробором. К сожалению, что именно кладут мои русские коллеги на остальных посетителей планеты, мне теперь никогда не узнать. Океанское течение отнесло мой дом на сотни миль от берега, и плавучего мусора уже не видно. Мы с моим домом одни в океане.
Дом еще держится, но начинает протекать…Каким бы не был водостойким материал, но конструкция сборная – значит есть и швы. Да о чем говорить? Сварные металлические суда и те тонут. Достаточно налететь хорошему ветру, поднять волну …Чего стоит любой, самый лучший дом во время шторма? Игрушка волн, без руля и без ветрил.
Но, пока стихия отдыхает, я могу посидеть на первом этаже в великолепном моем солоне, могу поваляться в любой из очаровательных спален наверху, под крышей, полюбоваться с необъятного балкона окружающей пустотой, плюнуть с высокого крылечка в зеленую морду волны..Вот только на кухне моей мечты мне нечего делать. Что не скисло в обесточенном холодильнике, уже съедено , минеральной воды в баллоне – на донышке…
Только приемничек на батарейках, найденый на столе в кабинете - еще может со мной поговорить. От него я узнаю, что вам там, на земле, приходится ой как туго : сотни тысяч погибших, не успеваете хоронить, трупы разлагаются – эпидемии косят еще сотни тысяч, расплодились комары - значит неизбежна малярия…И, наверно, вы стали задумываться, предъявлять претензии Творцу.
Может, даже теряете веру в Бога. Если не один волос не упадет без его воли, значит и в том, что произошло со всеми нами, есть какой-то замысел, высший смысл. Иначе, где же его хваленая справедливость? Как вы думаете? А?..
Извините, пришлось прервать письмо…Продолжаю со второго этажа. На первом теперь живут рыбы. Мне надо спешить закончить послание и запечатать в бутылке, авось дойдет. Жаль, если истина погибнет вместе со мной. Я должен открыть глаза человечеству, потому что она известна одному лишь мне. Все что случилось с вами : смещение материковых плит на дне океана, великое землетрясение и сокрушительное цунами, - все это Бог устроил ради справедливости. Для того, чтобы я получил, наконец, то, что мне полагается, - мой дом !
ТУШЕНКА АМЕРИКАНСКАЯ
Дорога на Берлин вела через эту хату. То есть вообще-то через Минск, Брест, Варшаву, а до хаты еще надо было сделать крючок, отвалить от дороги. Но почти все этот крючок делали: не ночевать же наступающим армиям прямо на дороге.
Поэтому в то памятное лето деревня тонула в рокочущей туче пыли. Заводились и глохли машины, дребезжали повозки, надрывались голоса...
Но мало кто из побывавших там запомнил эту белорусскую деревню, тем более одну хату в ней, где довелось переночевать.
И Ицик бы вряд ли вспомнил, если бы именно там не случилось происшествие... Впрочем, по порядку.
Сперва он сидел на крыльце, слушая, как стучит толкач: хозяйка мнет в деревянной бадье картошку... "Бульба мниха, бульба триха, бульба с солью, бульба так..." Вероятно, тут так всегда, во всяком случае, все пять лет войны, только тем и занимались, что мяли, толкли или, как еще говорят, "топтали" бульбу. Хотя нет, наверное, не только этим, потому что среди бесчисленных детей хозяйки были и помладше пяти лет.
Их озабоченные недоеданием голубовато–картофельные личики то и дело показывались из сеней, может, и по два и по три раза – так что невозможно было посчитать, сколько же их, в конце-то концов.
Дети добывали себе пищу ожиданием, потому и поглядывали, как толкач с крахмальным треском проваливает картошку.
Губы Ицика непроизвольно вытянулись, как для свиста, в вороночку: это он чуть было не выговорил вслух прилипшее с детства слово "пюре". Но устыдился этого городского слова, почувствовав на себе быстрые взгляды детей, ожидавших толченой бульбы.
Женщина орудовала толкачом, в прорези кофты взлетали и падали длинные, цвета сцеженного молока груди, и Ицик подумал, что видеть в этой истощенной детьми и войной бабе женщину так же с его стороны эгоистично и бесчеловечно, как говорить о "натоптанной" для голодных детей картошке барское слово "пюре". Но для нее все было как раз наоборот. Эгоистично и бесчеловечно не видеть в ней женщины. А что касается "бульбы мниха", то куда там тому пюре. Видели бы они, как дети обсасывали края ложек.
И все же он не мог отделаться от ощущения, что она всего лишь коза, которую доили дети. Главный хозяин козы в это время настырно требовал своего, выгибаясь в компрессе из пеленок. Но не только от мамки здесь требовали еду. Когда Ицик вошел в хату, он сразу почувствовал себя под обстрелом. Каждый ребенок одним цыплячьим глазом наблюдал за мамкой – она как раз ставила бадью на стол, – а другим, хитровато-мышиным, поглядывали на дядьку в погонах.
У дядек в их разбухших вещмешках водились иной раз всякие вкусные еды, и дядьки никогда не ленились запускать руки в карманы галифе за кусками сахара. Но у этого, как назло, в карманах водились только табачные крошки, он сам рассчитывал лишь на полевую кухню, застрявшую в очередном заторе.
А как бы хотелось побаловать этих огольцов! Как когда-то его самого баловал отец. Вдруг вспомнилась вяленая дыня. С какой радостью он поделился бы сейчас с детьми этой дыней, хотя бы воспоминаниями о ней...
И он начал мысленно так: есть такой город Ташкент. Город хлебный. Но хлеб там, несомненно, как во всей стране, по карточкам. Значит, будем считать, что это город не хлебный, это город дынный. Потому что там под вечно голубым небом произрастает вяленая дыня. Я ее один раз ел. Честное слово! Это такая косичка, как у тебя, девочка, только короче, зато толще. Косичка, сплетенная из желтых и зеленых дынных сыромятных ремешков. Стоит от косички откусить... А от нее как-то особенно мягко кусается, куда там тому мармеладу! Стоит от косички откусить, как во рту поселяется аромат с ароматихой и таким количеством самых разных ароматиков, что они, как вот и вы тут у мамки, ну просто не поддаются учету... Я, правда, не ел ананасов. Впрочем, вы тоже... Но ананасы, сами понимаете, рядом с дыней и не ночевали. Кто раз пробовал вяленую дыню, тот всю жизнь ходит с Сингапуром во рту...Он так и не рассказал своей прекрасной сказки, потому что хата стала ритмично содрогаться – шла колонна "студебеккеров"...
Вошел старшина, распаренный, шумный, веселый, скрипящий ремнями, сапогами, пропахший соляркой, пылью – одним словом, дорогой. На новенькой, английского рыжеватого сукна гимнастерке болтались медали, фуражечка офицерская с малюсеньким козырьком сбилась на затылок, обнажая выпуклый безмятежный лоб. Хромки обтягивали икры, как чулки, и над кривоватыми ножками нависали необъятные галифе типа "бриджи". Ицик сразу же про себя прозвал его испанским грандом. Уж он-то навидался за войну таких старшин. Вот кому война – мать родна. Вряд ли до войны у себя в деревне он так ел, одевался и держал всех в кулаке. Если, справедливо говорят, генералы двигали армиями, то эти ребята двигали генералами. Во всяком случае, в перерывах между сражениями. И то сказать, поставь их рядом: "гранд-старшину" и пехотинского лейтенанта Шрайбера с его кирзовыми сапогами и пилоткой. Кто скорей потянет на генерала?..Вслед за старшиной солдаты внесли мешок, в котором солидно постукивали друг о дружку банки консервов, развязали, и старшина стал делить американскую тушенку.
Банка выдавалась на четверых. Некоторые тут же вскрывали и накладывали на хлеб розоватое мясо с зернистыми комьями жира. Хата наполнилась запахом, от которого у детишек, вероятно, подвело животы... Старшина уловил взгляды, которыми лейтенант провожал каждую банку.
– Ты чевой-то? – спросил он, когда солдаты разошлись, унося банки. – Доппаек не получаешь?
Шрайбер получал дополнительный паек, положенный офицерам, у такого же старшины. Вот только где он теперь? Охотится по деревням за самогонкой?
– Вот что, старшой, – сказал он, – давай махнемся: ты мне баночку, а я тебе... часы.
У Шрайбера был один трофей – часы швейцарские на семнадцати камнях, с черным светящимся циферблатом. С немецкого офицера.
Старшина даже не взглянул на часы.
– Э-э!.. У меня таких шапка в машине. Не веришь?
Ицик верил. Вокруг старшины роились "кусошники" – могли натаскать полную шапку.
– Да и тушенка кончилась, – старшина тряхнул пустым мешком. Вот в это Ицик не поверил. Чтобы у гранда да не было загашника?..
– Прогадаешь, – сказал он старшине. – Тушенку съешь – и ау, а часы, даже если проглотить, в животике будут тикать.
– Ну ты даешь! – старшина похлопал офицера по погону. Он не с такими был запанибрата. – Мастер художественного слова! Жди здесь.
И вышел из хаты. За плетнем взревели моторы. Видно, часть останавливалась всего лишь на обед. Подзаправились – сейчас уедут.
Старшина вернулся с банкой.
– На, держи. От себя отрываю. Моя личная порция.
Со стуком поставил банку на стол, часы взял не глядя, подмигнул хозяйке и пропал... Только вздрогнула хата – ушли "студебеккеры".
Банка стояла на столе посреди хаты, крупная, весомая, с латунным блеском, и дети, при всей хаотичности своих передвижений, притягивались ею и обращались вокруг нее, как планеты вокруг солнца.
– Ну что? – спросил Ицик как можно веселее. – Примете и меня в компанию? – Он погрел руки над паром, который шел от бадьи с картошкой, достал нож и стал вскрывать банку. – А вот и добавочка к вашей бульбочке!..
– Боженьки! – всполошилась хозяйка. – Да нам и не треба, а вам же ж на дорогу... И, не договорив, умчалась куда-то...
А Ицик продолжал орудовать ножом. Нож у него был приметный, златоустовской черной стали. Немцы знали эти "шварце мессер" – черные ножи. Дивизию, в которой служил Шрайбер, они называли дивизией черных ножей.
Сейчас в белорусской деревне Израиль, сын Яакова, вскрывал уральским кинжалом американскую банку. Вокруг стола сидели белобрысые детишки, шмыгали носами и сглатывали слюнки...
Хозяйка воротилась с бутылкой. Бутылка была заткнута капустной кочерыжкой, в бутылке покачивалась мутная жидкость с розоватым отливом – свекольный самогон.
– Вот держала трышечки на праздник...
...Праздник не состоялся. Ицик это почувствовал еще до того, как отогнул кружок вырезанной жести: нож входил во что-то сухое, скрипучее, легкое. И ароматы специй не вырывались из-под крышки. В банке оказалась земля, обыкновенная серая земля с камешками вперемешку с картофельной ботвой.
Дети смотрели огромными глазами. Они, наверное, еще не верили, что сказка кончилась...
Хозяйка с бутылкой обмерла в дверях, она еще ждала чего-то, какого-то чуда. Ведь банка-то была настоящая, совершенно целая, не взрезанная, не вскрытая, как же и кто же мог заколупать туда мусор?
А Ицик уже понимал. Ему рассказывали о подобных номерах. Были такие умельцы – брали две пустые банки, у каждой срезали по одному донышку, а потом вставляли одну банку в другую, предварительно набив чего-нибудь для веса... Составляли банки аккуратненько, чтобы срез одной прятался под ободочками другой баночки. Так что комар носа не подточит: банка как банка, с двумя нетронутыми донышками.
Шрайбер сидел как оплеванный, багрово-красный – и нож грелся в его взмокшей руке.
Где тот старшина?! Куда его увезли воняющие и гремящие "студебеккеры"? Где его теперь искать?.. Если рассеялся пылью, то не эта ли пыль осела в наших душах?
Марк Азов
УЩЕЛЬЕ ПРОХЛАДНОЕ
Ущелье называется Прохладное. Оно прячется в горных отрогах на краю пустыни Кара-Кум. Если сравнивать с пустыней, здесь, пожалуй, прохладнее.
Нас тут семнадцать гавриков, курсантов военного училища в Ашхабаде. Наша миссия называется командировка, а если проще – заготовка дров для пищеблока.
В котлах варится желтая водичка – "суп рататуй". Училище поспешно снабжает фронт свежеиспеченными лейтенантами. За шесть месяцев гаврик превращается в ваньку взводного (имя, овеянное бессмертным юмором и загробной славой). На обычном топливе пустыни – саксауле и кизяках, коровьих блинах, много нас не испечешь. Поэтому в ущелье Прохладном мы валим на дрова удивительные деревья с красной слоистой древесиной. Из них, говорят, получаются лучшие в мире карандаши.
Это тяжелые толстопузые стволы в полтора-два обхвата, это странные горизонтальные деревья: они торчат из отвесных склонов, как пушки из бортов фрегатов, они стелются в воздухе, тужась хотя бы голову задрать в небо, как положено порядочному дереву. По такому стволу не карабкаются, а ходят пешком, как по мостику. Спиленное, оно само, кувыркаясь, летит вниз к штабелям.
Но легко сказать – спиленное... Попробуй спилить это хитрое дерево. Оно, сволочь, не наше исконное добродушное бревно, которое само скажет куда ляжет. Толстенные стволы перевиты и перекручены, как канаты, волокна внутри дерева схлестываются одеревеневшими потоками, расставляя ловушки для пилы. Пила поначалу весело поет в мягкой аппетитной древесине, потом дерево ахнет, скрипнет, навалится на пилу – заклинит... Железо стонет, мы материмся, врубаемся топорами в красный древесный воск, вбиваем клинья, стараясь хоть как-то выручить нашу пилу. И вот снова топчемся вокруг очередной извилистой гадины, гадая, с какой стороны ее пилить. И опять убеждаемся, что бог в этих местах не творил природу, а просто мусорил: ни смысла, ни дисциплины – изощренная бесконечность выкидывает свои коленца.
Да мы и сами сплелись с пестротой окружающего: мы уже не зеленый квадрат взвода в строю. Колючие заросли, камень и кора оборвали на нас обмундирование: мы ходим голыми, как в бане, только солдатский ремень на теле, и за ремнем – топор.
Я убедился, что не бывает двух одинаковых голых. К тому же мы обросли бородами – и наш повар, бывший артист, Крайнев придал бородам художественный смысл. Как мы рыдали от смеха, когда из-под бритвы Крайнева выходил первобытный голый интеллигент с чеховской бородкой или солидный купец первой гильдии – не хватало только золотой цепочки через голое пузо!
Был среди нас и отшелушенный от доспехов рыцарь Дон-Кихот, и беломясый дореволюционный дворник, и обнаженный генерал Скобелев с двумя вениками на подбородке, а особенно много, если судить по бородам, всякого рода приват-доцентов, адвокатов и ренегатов каутских.
Всеми этими историческими бородами были украшены люди из различных мест, самых разных довоенных профессий – так нас переплела война. Я уже не говорю о возрастах: один – ровесник моего папаши, другой – совсем еще сопливый пацан.
Иван Крайнев – бывший артист. Засохин – бывший парикмахер с волжского парохода, Алеша Братухин – бывший вор, Нури Галиев – специалист по арабским рукописям.
Некоторые уже побывали на фронте, боевые регалии видны и на голых телах: то уродливо перерубленный мускул, то выпирающие мослы искривленных костей...
И ко всему мы уже привыкли, и ничему не удивлялись: ни карандашным деревьям, ни безлюдью этого странного места, ни собственной наготе, ни живучести своих искалеченных тел, ни даже тому, что здесь мы выливали из нор, ловили и жрали настоящих дикобразов...
Да, мы жрали дикобразов, делали из их колючек ручки для письма, а рядом с нашей кухней, в десяти шагах, проходила государственная граница с Ираном. Полоска вспаханной пограничниками земли, а дальше загадочная Персия, куда можно было переплюнуть окурок. И мы, когда надо по нужде, садились пятками к границе и этому тоже не удивлялись.
А удивлял нас только курсант Эпштейн.
Он заплутал среди нас, как в складках своей необъятной гимнастерки. Он стеснялся ходить голым и этим уже выделялся. Из вороха обмундирования свешивались ножки со сползающими пружиной обмотками (сапог Эпштейну не хватило, достались английские ботинки "улыбка Черчилля", второй фронт против нас, сбивавшие ноги в кровь).
Борода у него еще не росла, только рыжий кошачий пушок озарял его розовый кукиш-мордочку. Задники огромных ботинок, чапая, били, казалось, по отвисшей мотне штанов.
И если бы не уши, как у летучей мыши, то накрылся бы наш Эпштейн пилоткой до самых пяток.
Кто-то для смеха присвоил ему звание ефрейтора (поскольку Эпштейн был редактором стенгазеты, редактор-ефрейтор, как показалось начальству, все-таки солидней, чем рядовой), но это его окончательно добило, потому что ефрейтор – ни то ни се: не командир, не солдат, а герой солдатских анекдотов. К тому же Эпштейн в ефрейторы никак не годился.
Ефрейтор, по определению начальства, отличный боец, а Эпштейн мог по приказу старшины часами искать под кроватями потерянный мулек от штыка, не зная, что мулек – это дырка, которую потерять невозможно. А однажды поутру Эпштейн явился на построение в одной обмотке, и вся королевская рать не могла бы сыскать вторую, потому что он обе обмотки умудрился незаметно для себя намотать на одну ногу.
Зато он имел незаконченное высшее образование: учился около семестра не то истории, не то литературе. Потому теордисциплины вроде устава гарнизонной службы глотал на лету. Когда следовал вопрос на засыпку: что делает часовой, если на штыке сидит воробей, – отвечал не задумываясь: "Производит три выстрела: два предупредительных вверх, третий – непосредственно в воробья".
Но что он действительно умел, так это давать советы. И не было случая, чтобы по его совету пилу не заклинило. Правда, и сам он трудился с упорством обезьяны, которая хочет стать человеком: пила у него танцевала, гнулась и пела, как в цирке, и, наконец, заклинивалась... И тогда сам Эпштейн танцевал вокруг дерева, лупя топором то мимо ствола, то по несчастной пиле, то обухом по горбу напарника.
А ведь, кроме Эпштейна, у нас был план, задание... Лейтенант каждый вечер замерял складометры уложенных в штабель стволов. И, понятно, никто не хотел браться за пилу, если с другого конца к пиле был прикреплен Эпштейн.
Наш лейтенант Куркин, по прозвищу Туз Малиновый, страстный любитель фуражек и баб, применял к нему всю доступную педагогику: часами гонял "бегом", "ложись" и "по-пластунски". Не помогало. Студентик был способен на любое вредительство: то начинал маршировать с правой ноги, то его руки двигались противоестественным образом (у людей нога вперед - рука назад, а у Эпштейна руки, как пришитые к бедрам: куда рука, туда и нога).
Чему их там учили в университете, если Эпштейну не давалась элементарная логика: по команде "равняйсь" правое ухо должно быть выше левого...
Кончилось тем, что по команде Туза Малинового Эпштейн бегом и по-пластунски вдруг, ни с того ни с сего, удрал за границу.
Напрасно Туз Малиновый орал "отставить" – Эпштейна растрогали только слезы лейтенанта, когда тот умолял его вернуться во избежание, конечно, международного конфликта.
И правда, Туз Малиновый принял беглеца, как блудного сына, – назначил помощником повара.
Вряд ли наш повар Крайнев нуждался в помощнике, но зато Эпштейн отныне никому не мешал работать.
Да и повар-артист был доволен. С вечера он завалился спать, снабдив помощника подробной инструкцией:
– Нальешь воды в котел. Вскипятишь котел, выскоблишь-вымоешь, нальешь другую. Опять вскипятишь. Бросишь концентрат и сиди помешивай. Сварится – разбудишь меня, я сниму пробу.
Полночи Эпштейн мыл котел. А потом запнулся...
Как эту самую грязную воду вылить из котла? Ведь котел намертво вмазан в глину...
Рядом, правда, висел черпак. Крайнев вычерпывал воду черпаком и вымакивал тряпочкой. Эпштейн до этой истины не дошел. Зато, как Архимед, изобрел рычаг. Рычагом вывернул котел из глины и опрокинул кверху донышком. Вода вытекла, но и печь развалилась. Сложить за ночь новую печь Эпштейну не позволило высшее образование.
Он поплакал-поплакал, уселся на донышко котла и до утра потом сочинял пессимистические стихи.
Когда утром обнаружилось, что жрать не будем, кинулись ловить Эпштейна... Но тут вмешался Егоров. Он сунул Эпштейну пилу и увел с собой. Егоров рискнул работать с ним в паре. На что надеялся Егоров, работая с Эпштейном?.. Он надеялся на себя.
Егоров никогда не был артистом, вором, парикмахером или специалистом по арабским рукописям: он был крепильщиком в шахте. Там он, конечно, только то и делал, что пилил, пилил кругляши, пока не угодил на фронт, дослужился до старшины, был ранен, охромел так, что ходил подпрыгивая, как козел, попал в тыл учиться на лейтенанта, и вот снова пилил...
И он первым сообразил, что связываться с подлыми стволами хитрых деревьев себе дороже, лучше пилить только ветки.
А кому лейтенант Туз Малиновый позволит пилить только ветки?.. Ясно, Эпштейну, который ни на что другое не способен. И вот Егоров говорит Эпштейну:
– Будем делать армянские памятники.
И они пилили, оставляя за собой голые пирамиды стволов с ампутированными ветвями, что, собственно, и называлось армянскими памятниками. А ветки – скопища толстых змей – так выгибались и горбились, что штабель складывался пустой внутри. Но ведь Туз Малиновый замерял штабель не внутри, а снаружи. И Егоров да Эпштейн шутя-играючи давали норму. Одним словом, устроили себе курорт.
Так они сидели на дереве: Эпштейн – мордочка в рыжем кошачьем венчике – чуть повыше, Егоров – борода Емельки Пугачева в роли царя Петра Третьего – пониже, – и пилили очередную коленчатую ветку.
Над ними возвышались горы – древние богатыри в розовеющих шлемах, и под снежными усами одного из богатырей посверкивал золотой зуб. И больше ничего не напоминало этим двум жителям Русского Поля, что они в родной стране, хотя до границы еще оставалось целых десять шагов. Тем более в России до самой Волги еще перекатывалась война. А здесь – азиатский ленивый покой, безлюдье, безвременье и гуляют дикобразы.
Пила то и дело выскальзывала из обезьяньей ладошки Эпштейна, но он этого не замечал, а Егоров как будто тоже: их отвлекал от дела третий товарищ по фамилии Евпатий Коловрат.
Эпштейн своими словами пересказывал Егорову довольно-таки увлекательное содержание древней русской повести о нашествии Батыя на Рязань. Кое-что из этой повести Егоров знал лучше Эпштейна: он неоднократно бывал в Рязани, хорошо запомнил вокзал и ларек "Продукты". Но ему как-то не приходило в голову, что не с Запада, а с Востока, то есть считай отсюда, из глубоко тыловой Азии, навалятся на Рязань татаро-монгольские захватчики. Как-то само собой разумелось, что война приходит из культурных мест, из Европы. Но вот Эпштейн рассказывает, и Егоров видит, как перепахана белизна снегов под Рязанью огромными жерновами колес, как лохматые, будто собаки, кони купаются в гнойной жиже и на бревенчатой городской стене мечется баба с дитем, хотя она и княгиня, Евпраксия...
Криком кричат немазаные колеса, кружат летучие мыши пожара, падают, треща, ворота, баба, хотя и княгиня, кутает зачем-то (долго ли застудить) дитя в полу шубы и с вскриком слетает со стены, чтобы, ударившись внизу о землю, "заразися до смерти"...
Почему "заразися"? Ведь не от болезни померла княгиня с дитем... Но церковь, построенную на этом месте, назвали Николы Заразского, а потом, переврали в Зарайского. И "заразися", оказывается, "поразить себя"... А может, чего-то путает Эпштейн. Откуда ему, рыженькому, все это знать?.. Тем более в Рязани живых свидетелей не оставили: на пленных и раненых навалили помост из бревен. Конечно, это Егоров понимает, – сосновых бревен. Сосна прямая, как свеча, пахнущая скипидаром, сладкая, легкая и добрая, какой теперь представляется вся довоенная жизнь... И этот сосновый помост, как плот на воду, плюхнули на живых людей... Какая, к черту, легкая, сладкая, довоенная сосна, когда хан Батый с пузатыми своими начальниками гуляют по шевелящемуся плоту, распивая кумыс!..
И все это пока мужик с бородой, как у Егорова, но почему-то боярин с поповским именем Евпатий, мотался по другим городам, по кабинетам каких-то князей, выпрашивая подкрепления, рвал на себе кольчугу.
Подкрепления не давали: каждый князь знал только свой район, а под помостом уже не кричали и бревна не шевелились.
Егоров материл князей, выдергивая со злостью пилу из руки Эпштейна, а Евпатий давно уже махнул рукой на князей и записал себе тысячу добровольцев. Нашлись-таки добрые люди, которые не боялись войны, тем более какая в те времена была война: топором по башке мало кого достанут. Им бы парочку исправных пулеметов, тогда бы тут не было ни Батыя, ни орды, ни трехсотлетнего татарского ига.
А пока Евпатий (надо же такое поповское имя), а с ним и Егоров и тысяча добровольцев проходят сквозь бывшую Рязань. Тут уже ни монголов, пошли дальше, ни вокзала, ни ларька – одни трубы, черные трубы, как деревья с ампутированными ветками – "армянские памятники".
Ополчение проходит Рязань и идет догонять Батыя. Их всего одна тысяча активных штыков, вернее, топоров, а у Батыя тьмы и тьмы, а каждая тьма – десять тысяч голов, так что дело гиблое...
Но Эпштейн знает продолжение, у него, Эпштейна, все рассчитано: татарам пригрезится, будто это рязанские мертвяки-удавленники выползли из-под соснового помоста, чтобы догнать, впиться в горло, высосать из гадов все до кровинки - и такая тут начнется паника, что только подавай...
И мнится Эпштейну картинка в декадентском модерне начала XX столетия: летящие белые призраки в крылатых шлемах, простертые над ажурной вьюгой белые кони валькирий, и под мертвенно-белым Евпатием "конь блед".
А Егорову нравится тишина, и то, что по-новогоднему спускаются снежные хлопья, медленно, как на парашютах, и поле немерянное, не отрезанное никакими горами от белого света. Даже не верится, что ты почти дома, в европейской части РСФСР, которая до самой Волги пока под немцем. Можно смело хрустеть снегом, можно курить, не пряча огонька в рукав: авиации у хана Батыя нет и не предвидится в ближайшие столетия. Можно свернуть здоровую цигарку, прямо трубу, чтобы хватило покурить всем мертвецам, благо ожили. Вот они: Женя – помкомвзвода, убитый под Рославлем, и лейтенант-цыган, прошитый очередью днем позже, и двое радистов, накрытых прямым попаданием в ямке, и Шурка-санинструктор, которая подорвалась на мине, так что страшно смотреть, и даже брат Паша, возможно, совсем не убитый, а пропавший без вести...
Егоров свертывает цигарку из газеты "Правда Востока" и дает потянуть Эпштейну больше чем "сорок", почти пятьдесят процентов цигарки, и они не пилят, пока Эпштейн курит один за всех, кто не дожил до этого дня...
Потом они снова берутся за пилу, и Эпштейн продолжает живописать, как проснулся татарский лагерь и замер в страхе, когда в небе, со стороны Рязани открылась рана, истекающая густо-вишневой кровью, и черные тени рязанских удавленников хлынули из нее, и татары, деревенея от суеверного ужаса, покатились в снег, и опустели седла, и зарыдали лошади, и забились люди под рухнувшими шатрами, потому что русские рубили столбы, и заиграли замашные топорики, и один бессмертный покойник гнал перед собой тысячу, а двое – тьму!..
Но тут Эпштейн сказал, что хан Батый малость расчухался и приказал выставить против Евпатия артиллерию. Оказывается, у татар были такие деревянные машины, которые кидались камнями. И когда полетели в них каменные глыбы, Егоров понял, что и двум смертям бывать, и стало ему обидно. До того обидно, что надоела ему повесть о нашествии Батыя на Рязань. А возможно, ничего этого в жизни не было, включая и Коловрата с поповским именем Евпатий...
А каменные глыбы рушились, как порода в шахте. Вдруг что-то оглушительно треснуло и хлестнуло Егорова почему-то не по голове, не по горбу, а по "казенной части", и Егоров почувствовал, что висит в воздухе... А повисев несколько считанных мгновений, он трахнулся о землю все тем же многострадальным местом...
Эпштейн поначалу этого не заметил. Он, сидя на своей ветке, описывал рукой дуговые траектории, по которым летели снаряды стенобитных машин. Одной рукой он не справился – стал описывать другой, и вдруг обнаружил, что под ним нет ни Егорова, ни даже ветки, на которой тот сидел. Правда, исчезновение ветки его не удивило: в конце концов, для того они и пилили ветку, чтобы она упала. Но как получилось, что Егоров пилил ветку, на которой сидел? Должно быть, он намеревался со временем пересесть, но... Но слишком увлекся судьбой Евпатия Коловрата. И вот он уже поднялся со склона и спускает остатки штанов. Эпштейн слезает с дерева.
– Не больно? – спрашивает он.
Вместо ответа Егоров поворачивается спиной и, пальцами доставая землю, подставляет Эпштейну молочно-матовый зад таких богатырских размеров, что тощему Эпштейну и не снилось.
– Там где-то застрял сучок, – меланхолически цедит Егоров, разглядывая Эпштейна промеж своих ног.
– Не вижу, – говорит Эпштейн: он считает неудобным особенно присматриваться.
– А ты обуй глаза, – сердится Егоров, – слепая курица! Ближе смотри, внутря заглядай.
"Заглядать внутря", тем более для Эпштейна, неэстетично, но все же он достает железную коробочку с очками, запрягает свои уши и, наконец, извлекает откуда следует довольно большую трухлявую палочку. Он держит ее двумя пальцами, отставив розовый мизинчик, а лицом активно выражает полнейшее пренебрежение к происходящему.
А вокруг уже, конечно, полный цирк: густая лошадиная ржа. Бывший вор с чеховской бородкой кажет золотую фиксу, блеет парикмахер, тряся бородой Дон-Кихота, даже абсолютно голый специалист по арабским рукописям озаряется девичьей улыбкой.
А все купцы, дворники, генералы Скобелевы, адвокаты, приват-доценты и ренегаты каутские буквально катаются по земле.
Повар-артист Иван Крайнев поднимает руку, как на римском форуме, и произносит речь в стихах (он может говорить в рифму хоть два часа подряд). Поэт торжественно предрекает, куда пойдет каждый, кто свяжется с Эпштейном. Куда пойдет каждый, кто свяжется с Эпштейном, и без стихов ясно. Но, судя по стихам Крайнева, путь туда пролегает через многострадальную Европу, которую поэт приплел не ради славы, а ради рифмы...
...Егоров подходит к Эпштейну. Сейчас он ему даст... Но он только протягивает Эпштейну пилу, а о нас говорит:
– Можешь на них положить. Кто они есть?.. Корифеи.
Корифеи на языке лейтенанта Туза Малинового – люди необразованные, серые, не способные даже собрать затвор. И Егоров с Эпштейном снова сидят на ветках.
– Ну, – говорит Егоров, – рассказывай, что было дальше.
Егорова убили в Польше на реке Нарев. Ночью трассирующий шмель сбил его со штурмового мостика...
А Эпштейн уже в Восточной Пруссии сослепу полез на минное поле, которое кто-то заботливо огородил проволокой, специально чтоб никто не полез. Эпштейн же долго упрямо лез и лез через проволоку. Зачем? Что он там забыл на минном поле? Об этом уже некому рассказать...
Посмотришь в окошко и правду напишешь -
Такой уж пасьянс разложила судьба -
Лиловое небо да черная крыша,
Черная крыша, печная труба...
Наверно придумал какой-то чудак,
Иль гений нагрезил в горячке тифозной,
Что мчится Земля сквозь космический мрак
В просторах Вселенной
горошинкой звездной .
Что рядом громадное солнце плывет,
Купая в медовом подсолнечном свете
Счастливцев различных долгот и широт,
Прильнувших к возлюбленной теплой планете...
Но что нам за дело до этого?
Помните :
В окне вашем света жила полоса,
И мы,как планета,в прокуренной комнате
Неслись,занавесок раздув паруса.
Мы думали,мир,что за окнами мечется,
Слепая туманность частиц-одиночек,
И два человека скорей человечество,
Чем два миллиарда блуждающих точек.
По собственной воле мы дни назначали,
И гнали мы зиму,и звали мы лето,
Пластмассовой кнопкой мы солнце включали...
Но, может ,я, попросту , выдумал это?
...Чужое окно и пустая квартира,
Окончилась сказка,а правда груба,
И в тесном квадрате лилового мира
Лишь черная крыша,печная труба.
Сомкнитесь,замкнитесь усталые веки,
Налитые ядом ночного труда.
Быть может, исчезнет нужда в человеке,
Обворовавшая сердце нужда.
VII. Разговор для скамейки.
В настоящее время автор вместе с Ициком Шрайбером, уже изрядно постаревшим, проживает в небольшом русском городке. Правда, некоторые жители этого городка говорят не по-русски, потому что городок израильский. Но факт – в этом городе трудно, гуляя, не встретить знакомого, да и незнакомый не стесняется обратиться к тебе со своим "Как живете?" и "Почему не пишете?" Хотя и живу я "как", и пишу без передышки. А иногда между нами возникают и более содержательные беседы, тем более что все скамеечки в городе усижены, в основном, ровесниками и соплеменниками. В вопросе о том, как я описываю нашу жизнь сегодняшнюю, у нас мало возникает разногласий: тем более что я по профессии сатирик, а значит, все мажу черной краской. Мои соскамеечники же, хотя и не сатирики, тоже предпочитают вышеупомянутую краску, когда речь идет о "стране прихода". Поэтому на страну исхода уже черной красочки не хватает.
– Вот, – говорю я, – было время, когда не было колбасы.
– Нет, – отвечает, – не было такого времени, потому что у меня был знакомый зав гастрономом.
– Зато был государственный антисемитизм.
– Не было, потому что я сам был управляющим трестом.
– Но хоть тридцать седьмой год-то был?! – вставляю я с робкой надеждой.
На что мне определенно отвечают:
– Зачем вы все мажете черной краской? То были времена трудового подъема, невиданного оптимизма, энтузиазма... Хотя не без некоторых отдельных...
Что я на это могу сказать?
Действительно, гуляя по улицам в упомянутом году, я как-то вроде бы и не спотыкался о трупы невинных жертв массовых репрессий. Улицы выглядели даже благопристойнее, чем теперь... Но...
Многоуважаемый читатель! Если кто-нибудь при тебе станет клясться и божиться, что он в 37-м году не заметил 37-го года, плюнь ему в бороду, невзирая на возраст!
Исключение можно сделать либо идиоту от рождения (но у тех борода не растет), либо совсем серому, кто в лесу рос... Хотя и чукча в тундре, если он настоящий охотник, мог заметить, как популяция "политиков" среди зэков растет не по дням, а по часам. Да что и говорить! Неграмотных и слепых, не читавших газет, просвещали по радио и на собраниях, громко крича: "Смерть шпионам и вредителям!" Глухонемых – и тех просвещали... Я как-то читал их газету, там замечательно начиналась статья: "Глухие труженики нашей страны..."
Когда бывшие члены Политбюро, ныне ведущие демократы, разводят руками подобно глухонемым труженикам: мол, не знал и не ведал – не верьте, граждане, он не идиот. Это просто он нас с вами, как говорят в Одессе, "держит за идиотов".
Хотя и от самих отсидевших и, слава Б-гу, не посмертно реабилитированных приходилось слышать:
– Я-то, конечно, сел по ошибке, но рядом сидели настоящие враги народа.
Это мне напоминает украинский анекдот:
"– Хто п'яний? Я – нi! Це кум п'яний: ось, бачите, у нього по спинi зелений чорт бiгae!"
Пусть так. Но если вы признаете, что репрессиям подвергались миллионы невинных людей, значит, по-вашему, были и виноватые. В чем виноваты они? Конкретно! Вы не задумывались? А я, представьте себе, задумывался даже тогда, в свои двенадцать лет: кто такие "враги народа"? Что они сделали против народа такое плохое?.. Не согласны с политикой партии. А чему нас учила партия? А литература? Советская, революционная, даже дореволюционная и иностранная? Как раз этому самому: несогласию. Свободомыслию и неповиновению властям! Этой революционностью питали нас с младых ногтей. Недаром великий вождь пожирающих друг друга революционеров Колючий Ус снимал скальпы в первую очередь с бывших подпольщиков-борцов. Понимал, мудрый, чему они могут научить подрастающее поколение.
Единственный, кому бы я поверил, что он, как баран, смотрел на железные ворота ГПУ и ни ухом ни рылом не в курсе дела, так это писателю и мыслителю, интеллектуальнейшему Лиону Фейхтвангеру. Его книжку "Москва. 1937 год" Ицик с интересом проглотил. Конечно, для иноземного гостя не выставили в музее плачущего большевика – не везти же его на Лубянку. Зато открытые судебные процессы над разоблаченными вождями он созерцал и ни малейших следов какого-либо физического воздействия на лицах обвиняемых не обнаружил. Респектабельные политические деятели, философы, литераторы, теоретики марксизма и прославленные революционеры на скамье подсудимых охотно, даже с энтузиазмом, именуют себя бандитами и шпионами, признаваясь в самых фантастических преступлениях вплоть до отравления колхозных колодцев бациллами чумы. Всем им грозит, конечно же, смертная казнь, что не мешает им переговариваться, шелестеть газетами и в перерывах пить чай, словно не в суде, а на конгрессе Интернационала. Словом, ребята в полном порядке: даже невинного фингала под глазом мировая общественность не усмотрела. Почти как в милицейском протоколе времен "культа личности": "Никаких следов насилия на трупе не обнаружено, кроме облигаций государственного займа".
Понять, как это у них получается, Фейхтвангер, конечно же, не мог. Потому что он вообще не в советской стране рос, а в Германии, где деньги на ветер не бросают. Там даже в дом повешенного присылают счет на веревку. Немцы не потратят и пфеннига на содержание в тюрьме невиновного, если он, конечно, не еврей. У нас же, в Cтране Cоветов, евреи свободно гуляли по улицам без желтых звезд на пиджаках – так что Фейхтвангера еще можно понять: он ставил на Сталина против Гитлера. Вообще "усатый нянь" приоткрывал железный занавес для наивных младенцев с Запада. Кроме Фейхтвангера, просочились еще трое: Ромен Роллан, Анри Барбюс и Андре Жид. Для запоминания советские люди так перевели их имена: Роман Роллан, Андрос Барбос и Андрей Еврей.
Ицик жил на перекрестке улиц Ромена Роллана и Анри Барбюса. Улицы Жида не было – он оказался "клеветником", так что харьковские жиды жили на двух предыдущих.
Кстати, и улицы Фейхтвангера не было. Все-таки и ему кое-что у нас пришлось не по вкусу: например, "сто тысяч портретов человека с усами".
Жаль, герр Фейхтвангер раньше не приехал, когда не одного лишь усатого вождя несли в рамках перед трибунами, а еще тьмы и тьмы. Их реяло над головами больше, чем самих демонстрантов: вожди мирового значения, вожди всесоюзного масштаба, республиканского, городского, районного подчинения. Портреты командармов, командиров, комбригов несли по ранжиру: четыре ромба в петлицах, четыре ордена на груди, усы на четыре дюйма шире ушей; три ромба – три ордена, усы на три дюйма, два ромба... и т.д. и т.п. Был такой анекдот на заре вождизма:
"В сельмаг, где все продавалось, от конской сбруи до наглядной агитации, приходит мужик:
– Мне бы вожжей.
– Кого именно: Маркса, Энгельса, Ленина, Троцкого?.. – Не, мне не тех вожжей, что вешать, а тех, что править".
Вот, кстати говоря, Колючий Ус всех и перевешал (точней, перестрелял). А ведь Изю тогда в школе учили вместо уличного "бля буду" клясться "честное пионерское, под салютом всех вождей".
Так как же, по-вашему, он должен был отреагировать, когда все вожди оказались "троцкистско-бухаринской бандой"? Только что под их мудрым руководством одолели белых генералов и четырнадцать держав, совершили индустриализацию, коллективизацию, электрификацию, выполнили пятилетку в четыре года и построили в общих чертах социализм, как вдруг все вожди, точно по команде, дружно вынули руки из-за бортов полувоенных френчей и ударили себя кулаками в грудь:
– Мы – шпионы и диверсанты! Вставляли вам палки в колеса, подсыпали песок в подшипники и прививали сап коровам!
Как живут шпионы и диверсанты, Изя видел в кино: плохо. Ползи, бедняга, по болоту, пока не схватит за ж...пу пес пограничника Карацупы Джульбарс.
А как поживают вожди, довелось наблюдать в натуре – не в коммуналках, а в особняках: Петровский на улице Петровского, Косиор – на улице Косиора, Чубарь – на Чубаря, Постышев – на Постышева. И не висели они на подножках трамваев, как рабочий класс-"гыгымон", гроздьями.
Все пацаны знали, у кого из вождей зеленый "линкольн", а у кого – синий "бьюик". Да и зачем им было бороться за советскую власть, идти за нее на смерть, на каторгу, в тюрьму и ссылку? Чтобы, дорвавшись наконец до власти, начать новую борьбу против самих себя?!
Конечно, не все задумывались над сей метаморфозой. Но Ицик был, что называется, в эпицентре. Вокруг Шрайбера-старшего все ходили под топором, так что очень скоро образовалась вырубка. Первым "сел" главный инженер завода, столь же безобидный, сколь беспартийный специалист из дореволюционных интеллигентов, о котором Шрайбер, и после того как он "сел", отзывался так:
– Исключительно порядочный человек!
У Шрайбера все мужчины делились на две категории: "исключительно порядочный" и "такой сволочь"; а женщины – либо "обаятельная", либо "пикантная". И вдруг оказалось, что "исключительно порядочный человек" такой же "враг народа", как "такой сволочь". Всех брали вместе с "обаятельными" и "пикантными" женами.
У мамы Ицика была подруга – доктор Шайкевич Ревекка Ароновна, дама в пенсне и в заграничном обтягивающем "трикотиновом" платье" – так тогда называли трикотаж. Они отдыхали вместе у моря на Кавказской Ривьере: Фрида с Ициком, Ревекка с дочкой Тамарой.
Муж Ревекки Ароновны, отец Тамары – имя какое-то странное Куба – был солидным трестовским специалистом и почти всегда пребывал за границей – в Германии и даже в Японии. Он не ходил, как папа Шрайбер, в сапогах и гимнастерке. У него были костюмы, галстуки, даже жилеты и заграничный мохнатый в клеточку пуловер.
Ицику запомнились также его очки в черепаховой оправе и огромные журналы в домашнем кабинете на письменном столе, напечатанные на гибкой глянцевой бумаге или на шелку, иногда даже на клеенке, с потрясающе красочными изображениями турбин, блюмингов, слябингов и прочей циклопической техники с маленькими фигурками рабочих для сравнения.
Ицик невольно сравнивал... Но не рабочих с блюмингами, а рабочих с рабочими. "Жертвы беспощадной эксплуатации" – рабочие капиталистических стран выглядели гораздо респектабельнее "свободных тружеников Страны Советов".
Семья Шайкевичей исчезла незаметно даже для соседей по лестничной клетке. Когда за ними приехали, никто не видел. Только телефон не отвечает и свет в окнах не горит.
Позже Ицик узнал, что Кубу очень скоро расстреляли, Ревекку отправили в лагерь, потом в ссылку в Казахстан. А Тамару домработница Луша "украла" у компетентных органов: той же ночью увезла к себе в деревню.
Сохранилась фотография, где им, Тамаре и Ицику, года по три. Стоят на пляже, взявшись за руки, как Адам и Ева на картине – оба без ничего. Сталин сказал: "Сын за отца не отвечает". Почему же первая в жизни подружка Ицика, на которой – взгляните на фотографию – никакого шпионского снаряжения, кроме бантика на голове, вынуждена скрываться от карающей руки пролетариата?!
Но, может, великий вождь об этом не знал? Божество, как известно, высоко...
Однако папа Шрайбер, сам того не желая, подорвал в сыне веру в божественного вождя.
Дело в том, что Якив-Мейше был еврей. Нет, не просто еврей, а самый настоящий. Евреи не случайно почитают "Б-га невидимого", потому что не дай Б-г еврею увидеть...
Отец рассказывал, как ему довелось на съезде хозяйственников пожимать руку самому Хозяину.
– И какой же он? – спросил сын.
– Сталин... Ну... желтый, азиатского типа (отец имел в виду "кавказского"), и усы желтые, и пальцы – курит много, а лицо, как у этого... "дуршлака".
– У кого?!
– Того, что на кухне... в дырочках.
Папа имел в виду дуршлаг, на который мама откидывала макароны.
За один этот портрет можно было "схлопотать вышку". Хотя папа ничего плохого не хотел сказать, но у сына после этого, как он ни старался, уже не получалось оставаться последним идиотом в стране дураков.
А вы, тетенька, тычете мне в нос своими похвальными грамотами и кричите о повальном энтузиазме.
– Если бы, – говорите вы мне, – советская власть не развалилась окончательно, я бы в ваш этот... капиталистический Израиль не приехала!..
Хотите анекдот?
"Разговор в переполненном троллейбусе:
– Марья Ивановна, Марья Ивановна, да тебя же е...ут!
– Ах, батюшки! А я и не заметила".
Заметили вы, Роза Исааковна! Прекрасно все заметили!.. Но вам понравилось.
VIII. "Восток – дело тонкое".
Да-а, умный был человек Якив-Мейше, но дурак. Зачем связался с большевиками? А Фрейдочка, такая умница, зачем она связалась с ним?! Ну, кончила свой институт, ну, лечила бы больных, а так... Только то и делает, что сама лечится. Сердечная декомпенсация. Не справляется моторчик... Начал барахлить.
Ни сын, ни муж этого тогда не заметили. "Возлюби ближнего своего, как самого себя", – заповедь хорошая, но неосуществимая. Первые тревожные сигналы слабеющего сердца не различает даже трубочка врача, разве что электрокардиограмма, а ближний, даже если он рядом с тобой под одним одеялом, может запросто заглушить их своим храпом.
Нет! Уж если Ты так хотел, Г-сподь Вседержитель, то и вмонтировал бы в сердца наших ближних какую-нибудь леденящую душу сирену вроде той, что, срывая с постели, выгоняет на улицу в ночном белье владельцев автотранспортных средств и ни в чем не повинных соседей.
Но в тот год к стукам сердца никто не прислушивался. Все заглушал звонок над дверью, даже когда он молчал. Потому что вот-вот взревет, как труба архангела, и возвестит конец всему, чем они живы. А шаги на лестнице – как небесный гром!.. А ключик от ящика, уж совсем молчаливый...
С недавнего времени Якив-Мейше стал запирать верхний ящик письменного стола, а ключ носил с собой в кармане и перед сном прятал под подушку.
Что там было в ящике – Шрайбер сыну не сообщал, как, скажем, отец одного из Изиных одноклассников, который то и дело вопрошал с металлом в голосе:
– Витя! Ты не забыл, что у меня в ящике?!
В ящике стола у Витиного папы, доктора медицины, лежал ремень. Довольно жиденький брючный ремешок. У папы Ицика Шрайбера ремень был и шире, и толще. Подметки бы выкраивать из такого ремня – настоящий командирский. И Шрайбер не прятал его в ящик, а носил поверх гимнастерки, перетягивая округлившийся живот. Но Витя, по крайней мере, знал, что у его отца в ящике, а Ицика терзало неодолимое желание раскрыть тайну единственного ящика, который Шрайбер запирал.
Но потерпи, дорогой читатель, "ты еще молодой, у тебя еще все спереди", как говорила Изе чья-то еврейская бабушка, соседка по лестничной клетке.
У нас обожали всему давать названия. Шайкевичи жили в "Красном промышленнике", Шрайберы – в Доме специалистов. Но специалистов, даже живших с ним в одном подъезде, Ицик как-то не замечал. Никто из них не кричал об этом. И лишь один сосед "звучал" на весь подъезд, хотя Ицик поначалу не мог понять, в чем именно он специалист.
Вообще-то он был военный. Но военный какой-то несерьезный. Начиная от карликового браунинга на ремне... У папы Шрайбера был патефон и микифон – маленький патефончик, не больше будильника. Так вот, браунинг этого военного отличался от настоящего оружия, как микифон от патефона. Кобура с браунингом была, ей-Б-гу, не шире ремня. Да и весь военный был какой-то невоенный, не в защитной, а в серой коверкотовой гимнастерке; и в петлицах не кубари или шпалы, а звездочки, крохотные синие звездочки, гуськом, одна за другой.
Сосед этот, моложавый крепкий латыш, звали его Ян, служил в НКВД и явно преуспевал. Во всяком случае, гости в его квартире не переводились. И сам был всегда под шофе. С лицом, розовым, как у загримированного артиста, с шальными глазами, он взбегал, пружиня на ладных ножках в шевровых сапогах, почти бесшумно по лестнице к Шрайберам и тащил Якова в свой вертеп. А Яков тащил за собой Ицика.
Жена Яна – хозяйка бала с иссиня-черными волосами, не выпускала изо рта "пахитоску" в длинном серебряном мундштуке. Она обильно красила губы и пачкала помадой мундштук. Ян доставал ей только до плеча. Эта картинная гранд-дама усаживала Изю меж двух юных дочерей и наливала в маленькую рюмочку на несуразно длинной ножке зеленый ликер бенедиктин, сладкий, тягучий и противный, но очень интересный, потому что зеленый. Наверно, думал Ицик, это оно самое – "зеленое вино" из сказок. Бокалы из тончайшего и тоже зеленого хрусталя – "баккара" – издавали таинственный дрожащий звон, словно китайские колокольчики, и люди за столом были шумные, веселые – вовсе не злые, а Ицик сидел как на сковороде у черта в преисподней. Он уже, кажется, начинал догадываться, какого рода здесь живет "специалист"...
Догадка превратилась в уверенность, когда некоторых стали выпускать. Вернулся главный инженер, вернее, то, что от него осталось: зубы выбиты, глаза слезятся, уши не слышат – порваны барабанные перепонки, шея искривлена, ноги шаркают, руки дрожат, – и по секрету сообщил Шрайберу-старшему:
– Там пытают.
Ицик, когда и до него дошло, испытал примерно такое же потрясение, как Коперник, обнаруживший, что Земля ходит вокруг Солнца, а не наоборот. До сих пор Ицик знал лучше, чем таблицу умножения (ее он вообще не знал), что "пятиконечные звезды вырезали у нас на груди банды Мамонтова, в паровозных топках сжигали нас японцы..." А в ЧК только угощали папиросочкой.
И вдруг выясняется, что красавчик Ян с шальными глазами, в коверкотовой гимнастерочке, зарабатывает себе на бенедиктин, ломая челюсти и разбивая барабанные перепонки...
Из книг, фильмов, рассказов Шрайбера-старшего у Ицика сложилось несколько иное, мягко говоря, представление о коммунистах: и когда они допрашивали, и когда их...
"Из горящих глоток всего три слова:
"Да здравствует коммунизм!"
А теперь – всего два: "Я – шпион!"
Если бы старший Шрайбер не был столь осторожен, если бы не застегнулся на все пуговицы своей гимнастерки, словно стальной панцирь надел (как бы теперь сказали, бронежилет), – он бы все очень просто объяснил "своему подростку" (так он называл сына: "мой подросток"):
– Так вот, мой подросток, когда ты – в логове врага, ты, по крайней мере, знаешь, что там, за линией фронта, свои: друзья, товарищи, соратники по борьбе. Они будут чтить тебя как героя, и жена твоя будет женой героя, и сын – сыном героя! А теперь совсем другой компот: ни врага, ни линии фронта. Куда ни кинешь взгляд – от Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей, – "все вокруг товарищи, все вокруг свои". И, значит, все равно, какие бы муки ты ни вытерпел, тебя будут проклинать как врага народа, и сын твой будет сыном врага народа, – так что не трать, куме, силы, сидай на дно.
Но Шрайбер ничего такого не сказал, а оставил Ицика наедине с визуальными наблюдениями.
Например: для чего энкавэдисту Яну такой игрушечный пистолетик? Угрожать подследственным мог бы чем-нибудь посущественней. Автор мог бы этот вопрос замять для ясности. Но как Шрайбер "на минуточку директор", так автор – "на минуточку драматург". А в театре на этот счет строго: если повесил на сцене ружье, то, хоть сам застрелись, но – чтоб оно у тебя выстрелило! Думаю, то же относится и к пистолету. От ружья он отличается лишь размерами, как кот от тигра. По марксизму – разница несущественная, количественная, а не качественная. Так что, хошь не хошь, пали...
...Выстрела никто не слышал. "Первый номер" издает очень слабый звук. Пробки от шампанского хлопают слышнее. Но в том-то и дело, что пробки перестали хлопать, и не звенели больше колокольчики баккары, не хрипел патефон, не взвизгивали дамы и не ревели голоса мужчин – хозяин застрелился. Застрелился потому, что его хозяин Ежов получил новое назначение: наркомом речного флота. А значит, и его хозяин Сталин начал отмываться в очередной раз кровью своих подручных. Вот Ян и подумал: "А не отмыться ли самому?" И вышло, что маленький браунинг бьет ох как далеко!.. И через Время, и сквозь Пространство.
В 1941-м в Средней Азии в городе Чирчик Шрайберу с сыном вновь выпало пировать, на этот раз у вдовы веселого Яна. И вновь она красила губами свой серебряный мундштук в окружении "шляхетного" общества – офицеров польской Армии Крайовой, той знаменитой армии Андерса, что из Узбекистана откочевала в Иран, а там – и в Африку, воевать против фельдмаршала Роммеля. Но пока армия только формировалась, паны в мундирах английского сукна, перетянутые скрипучей сбруей, розовощекие, с крепкими шеями и уверенными подбородками, щекотали рыжими усами ручку пани и щечки паненок.
Добже, панове, что вас не было в харьковском лесопарке, когда ликвидировали польских военнопленных. Там бы с вами побеседовал покойный супруг пани хозяйки... Но вы ограничились лесоповалом в тайге, а Ян – одним выстрелом. Он не только знал, что его ждет, но – и с кем имеет дело. Вожди, трибуны, профессиональные любимцы партии, как оказалось, лили на себя ушатами кровь и грязь, пытаясь сторговаться с Тараканищем: может, пожалеет их бедных крошек! И как же оценил этот самый человечный человек их примерное поведение? Спровадил и жен, и детей "врагов народа" в тот же барак, на те же нары, что и жену Кубы Шайкевича Ревекку...
А жена предусмотрительного Яна, между прочим, не только балы дает, но и выдала одну из своих прекрасных дочерей за Председателя Президиума Верховного Совета Узбекистана, классика узбекской литературы по совместительству. Метко бьет дамский браунинг.
Впрочем, Ицик так далеко не заглядывал. Чего вы хотите от двенадцатилетнего мальчика? Пока его интересовало, что именно прячет папа Шрайбер в запертом ящике.
В конце концов он изловчился просунуть в щель между ящиком и крышкой стола гибкое лезвие ножа для разрезания бумаг и отщелкнуть язычок замка. В ящике лежал точно такой же браунинг первый номер, как у Яна, только без кобуры. Он оказался довольно-таки толстеньким, тяжелым и холодным на ощупь. В ящике была также коробка с патронами. Гильзы латунные, пульки оловянные, округлые – в картонных сотах коробочки, как в осином гнезде. Все это было густо промаслено. Тут же лежал коротенький шомпол с навинчивающимся ершиком. Ицик, тупой ко всякой технике, тут как будто родился с браунингом – мигом сообразил, что к чему. Даже предохранитель – крохотный стальной жучок – открыл ему свое назначение. Вынув из рифленой ручки браунинга заряженную обойму, Ицик передернул верхнюю крышку корпуса, обнаружив несерьезно коротенький ствол, который тут же спрятался, и заглянул в дуло с убегающими от глаз червячками нарезки. Потом вернул все на свои места, сделав это скрупулезно, с немецкой педантичностью. Откуда она только взялась? И задвинул ящик.
Одного он не сумел – запереть замок, но Шрайбер-старший, отпирая, не понял, почему ключик ведет себя необычно, стал крутить в обе стороны, сам запер и сам открыл. Так что сошло с рук – репрессий по отношению к Шрайберу-младшему не последовало.
Но забыть о браунинге Ицик, естественно, не мог, хотя правды ради следует признать, никогда не задумывался, зачем отцу оружие. Он только иногда гадал, далеко ли долетит пуля из этого кургузого ствола. О том, что пуле недалеко лететь, он, конечно, не догадывался.
А Якив-Мейше, нащупывая в кармане ключ от ящика, думал лишь одно: как бы успеть вовремя открыть ящик, до того, как шаги, к которым они с женой по ночам прислушивались, смолкнут у их дверей. Тогда и Фрейда, и Ицик будут спасены. А тем, чьи шаги замрут у двери, придется прийти еще раз – на похороны "старого большевика Шрайбера".
"Восток – дело тонкое", – сказал положительный герой известного кинофильма, а отрицательный добавил, указывая на кинжал: "Горе тому, у кого его не окажется в нужную минуту".
Пистолет, как мы убедились, тоже не роскошь, а предмет первой необходимости, когда знаешь, с кем имеешь дело. Здесь вам, господа, не какая-нибудь Европа.
Да что говорить, если вместо чести и совести – Коммунистическая партия Советского Союза.
ИЦИК ШРАЙБЕР В СТРАНЕ БОЛЬШЕВИКОВ.
Эпизоды
По просьбе трудящихся поэтов возвращаюсь к началу истории Ицика. Рассказ о том, как отец его Якив-Мейше был красным кавалеристом и красным доректором, пропускаю, чтобы меня случайно не приняли за Бабеля ( хотя в анекдоте Семен Михайлович Буденный сказал, покручивая ус: «Смотря какая бабЕль!») и далее буду вставлять не все, а «люкс на выбор».
– Дедушка, это что?
– Плавающие водоросли.
– Они не достают до дна!
– Ну, да.
– Так как же они живут?…
( разговор)
В последние годы автору все чаще и чаще приходится слышать: мол, так и так, человек ты не молодой, бывалый – вот и расскажи нам то да се из своих личных жизненных впечатлений.
И я бы с радостью, да есть такая фраза, принадлежащая неизвестному гению: "Врет, как очевидец". И еще есть притча, сочиненная мною лично. Она так и называется:
Очевидец.
– Вы, правда, видели, как Самсон побивал филистимлян ослиной челюстью?
– Как вам сказать?.. Кто-то кого-то побивал, а я – без челюсти.
Так вот, опасаясь потерять последнюю вставную челюсть, я буду врать не о себе лично, а о некоем весьма близком мне персонаже по имени Ицик Шрайбер.
Ицик Шрайбер и Сковорода
Воспитательница детского санатория собрала задохликов в белых панамках, построила парами и, повелев крепко взяться за руки, повела, как "мальчиков-с-пальчиков", в темный лес. Долго шли они сырым лесом все вниз и вниз, скользя по прошлогоднему гнилью. В дырчатые сандалики заползали кусучие мураши... А на самом дне урочища, где в промоине обнажились первобытные гранитные глыбы, тек да тек себе неслышно и неспешно тонесенький струмочек (ручеек). Вода в нем была красно-прекрасная от природного железа, и глухо было, как в недрах Земли.
Ицик, вцепившись в руку девочки – своей пары, замер, и все другие в белых памнамках, казалось, вросли в землю, как грибы-шампиньоны. – Туточки, – сказала воспитательница, – бiля цього джерела любив сидiти видатний украiнський фiлософ Григорий Савич Сковорода.
При слове "сковорода" некоторые захихикали. Но уж больно было темно и сыро. И вода делала свое дело, точила железный камень, окрашиваясь в бурый кровавый цвет...
...Прошло время, и в харьковской "держопере" – державном (государственном) оперном театре Ицик услышал стихи на "суржике" – полуукраинском слободском диалекте:
"Всякому городу нрав и права,
Каждый имеет свой ум-голова..."
Слова эти придумал Сковорода. Здесь был его. Сковороды, город, с его, города, нравами и правами. Здесь Григорий Савич нашел свой источник – "джерело". А Ицик Шрайбер не искал вовсе: не думал, что это может понадобиться, – он жил, как в сказке, по принципу: "пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что", – то есть просто-напросто гулял.
"Лопань в Харькове не течет" – мнемоническое правило для запоминания трех харьковских рек: Лопани, Харькова и Нетечи. А еще Уды и Мжа – многовато для такого сухого места – целый гадючий клубок темных вод под зеленой ряской среди свалок, на дне яров и под обрывами.
Помнится, пацанами цеплялись на "рембуль" (трамвай) и тряслись верхом на буфере до самой Нетеченской, а там скатывались к ржавой воде, ловили жабенят в консервную банку. Наш герой лежал пузом на траве и созерцал жизнь под латухами (а не лопухами, уважаемый читатель) – там жили головастики, одни еще как булавки, другие уже с лапками, хотя еще при хвостах...
Кто знает, чей это город, чья историческая родина: пацанов или головастиков? Боюсь, ответ будет в пользу последних. А если не под латухи зырить, а еще глубже – голова закружится, какая откроется бездна! Ведь лежим-то мы не пузом на траве, а на дне юрских морей – мелового периода. Тут прилежно жили и исправно умирали мириады ракушек, потому на размытых обрывах обнажается мел – та самая "крейда", которой учитель в школе записал на доске всю эту премудрость... И, выходит, трудолюбивые ракушки, а не мы с вами заложили здесь город. Кабы родился великан и сдул одним дыхом всю эту коросту крыш, стен, квартир-клоповников с коврами, половиками, полосатыми матрасами и всеми нами заодно, – то и открылись бы великие холмы, ныне так привычно называемые: Университетская горка, Журавлевка – Журавлиная гора и Нагорный район, и Холодная гора – Холодайка, и Лысая гора – все это работа тружеников моря. А мы лишь нагромоздили на тех нерушимых фундаментах свои временные жилища. Да и кто мы такие? Мы здесь вообще без году неделя. Новоселы, можно сказать. До нас среди этих холмов порезвились и скифы, и половцы. Помните, ребята, по средней школе, как Северский Донец, куда, кстати, впадают все харьковские реки, лелеял меж своими сребристыми берегами дубок князя Игоря, когда тот драпал из плена половецкого?.. И "неразумные хазары", которые неразумнее остальных: вместо каменной бабы стали поклоняться Книге... И татары. Одни названия чего стоят – Мерефа, Мурафа, Изюм... Жили, прожили, прошумели, и даже пыль после них улеглась. Тоскуют во дворе музейном безликие каменные бабы, точит железный камень "джерело" Сковороды.
Сковорода свой источник нашел. А наивный ягненок Ицик Шрайбер всего лишь лакал из него время от времени ржавую воду, не зная, не ведая, что как раз он, Ицик Шрайбер, не имеет ко всему этому напрочь никакого отношения. И никакой ему Волк из басни дедушки Крылова не сделал тогда замечания:
"Как смеешь ты, наглец, нечистым рылом
Здесь чистое мутить питье
Мое..."
Так и блаженствовал в счастливом неведеньи, пока не купили Изе Шрайберу украинскую рубаху.
Ицик Шрайбер и украинский язык.
Купили мальчику Изе Шрайберу украинскую рубаху. Очень хорошая для лета рубашка из нежаркого льняного полотна с вышитой крестиком планкой и воротничком. Все носили. А Ицик, как всякий пацан, вообще не замечал, что на нем надето. Стоит на подножке трамвая, обдуваемый пыльным ветром под названием "харьковский дождь", так что белая рубаха на нем чернеет на глазах... Но пацан на то и пацан – не замечает, что на нем надето. Зато другой пассажир, уже вполне половозрелый дядька, смотрит с площадки на интеллигентную эту шейку, продетую в колечко "вышиванного" воротничка, и как-то ему, дядьке, становится некомфортно. И тошно ему, и грустно, и, как говорится, некому морду набить. Словом, плохо ему от этого живется.
И мальчик улавливает страдальческий дядин взгляд, хотя, впрочем, понять не может, чем это он так огорчает дяденьку. Может, тем, что едет на подножке и без билета?
А дяденька не сводит глаз с вышитой крестиком планки и вдруг как бы не для посторонних ушей, а лишь для себя одного произносит с большим сожалением:
– Раньше в этом городе жили украинцы...
Жили, а как же, жили! Почему бы не жить? Старые ухоженные земли по Днепру отошли реестровым казакам, коих цари да царицы жаловали за верность российскому престолу, а здесь – земля для тех украинцев, кому места не забронировали в калашном ряду. Слободская Украина. Слободской край. Слобода. Слободка. В слободках, за стенами крепостей, всегда селился всякий-разный люд, и не только украинцы, а еще и армяне, греки, цыгане, караимы, евреи, ассирийцы. О русских не говорим: русские не только приезжали из России, но и тут же из украинцев делались. Сунь "хабара" писарчуку, и он тебе пришпандорит к фамилии на "ко" – "Коваленко" – литеру "в": Коваленков, Гарбузенков, да хоть бы и Переперденков – своя рука владыка.
(Много позже ходил анекдот:
"– Почему нашего Левочку в институт не приняли? У него тоже фамилия на "ко", только не сзади, а спереди: Коган".
И еще жил в Харькове еврей с фамилией на "ко" и в конце, и в начале: Комиссаренко.)
Основа, конечно, была украинская, Основа с большой буквы, откуда пошли украинские просветители Слободского края, скажем, тот же Квитка-Основьяненко... Но надо же – на Основе еврей Гольдберг, владелец извозчичьих бирж, возвел христианский храм, именуемый и поныне Гольдбергская церква. А улицы: Москалевка, где жили поначалу москали, потом – евреи (говорили: "улица Моськи и Левки"), Армянский переулок... Они где, не в Харькове?
Всего этого дядька с площадки харьковского трамвая, "одиннадцатой марки", не "зважував", то есть не учитывал, конечно, – но, что самое примечательное, свою сакраментальную фразу: "Раньше здесь жили украинцы" – произнес он, между прочим, по-русски.
В том, что украинцы, жившие в этом городе, забывали родной язык, теперь говорят, большевики виноваты – наряду с электрификацией проводили русификацию всей страны.
Могет быть, могет быть. С большевиками не соскучишься. То у них русификация, то, наоборот, украинизация. Как раз в момент нашей трамвайной истории владычествовал на Украине большевик товарищ Скрыпник, который волею партии повелел всем и вся перейти на украинскую мову.
Подробности скрыпниковской реформы Ицик Шрайбер узнал гораздо позже, когда уже стал взрослым и учился в университете...
(Надеюсь, читатель не откажется совершить небольшой перелет во времени. Тем более бесплатно.)
Преподаватель истории философии любил поболтать со студентами, чтоб и самому не заснуть. Да-а... Фамилия преподавателя была Сухов, как у известного красноармейца из "Белого солнца пустыни". Сухов-преподаватель, вопреки своей фамилии, никогда не просыхал. Он мог, не слезая с кафедры, достать из пузатого портфеля чекушку, подмигнуть аудитории: "Лекарство, доктор прописал", – "хильнуть" и продолжить лекцию в таком примерно духе:
– Философ Диоген, ясно, не от хорошей жизни, жил в бочке и ходил в рубище. У него "пети-мети" не было даже на то, чтобы жертву богам принести, как у них тогда было положено. Так он что делает? Ловит вошь. Этого добра у греков на всех хватало. И хлоп... давит на алтаре... Его, ясное дело, судить – "оскорбление святыни". А он же тоже не пальцем деланый – одно слово, философ, стихийный материалист. Он что делает? Прибегает к диалектике – толкает им оправдательную речь: мол, так и так, по закону в жертву положено приносить домашний скот, ну там ягненочка, теленочка, бычка. А кто докажет, что вошь не домашнее животное, если она у меня вот тут... распахивает свое рубище... живет?! Может, она еще ближе к телу, чем какой-нибудь козел?! Аргумент?! Крыть нечем. Оправдательный приговор! – лектор "принимает" еще чуть-чуть из своего флакончика и подводит итог: – Теперь поняли, что я буду спрашивать на экзамене?.. Не поняли?.. Я буду спрашивать три источника марксизма!..
И тот же Сухов делился воспоминаниями о том, как при Скрыпнике довелось ему переходить на украинский язык:
– Читаю лекцию. Входит комиссия. Я сразу: "Так ось я и кажу..." Комиссия выходит – продолжаю: "Так вот, я и говорю..."
В это время звенит звонок, и доцент Сухов, сгребая с кафедры свой побулькивающий портфель, отправляется в туалет "добавить лекарства".
Там, в мужской аудитории, он добавляет еще и анекдот про скрыпниковскую украинизацию:
"Значит, приезжает Скрыпник в Москву-Кремль ко всесоюзному старосте товарищу Калинину и просит два (аж целых два!) миллиона на украинизацию.
– Зачем вам, – спрашивает Калинин, – столько миллионов?
– Надо же все перевести на украинский язык – документы, вывески...
– Гм... А как будет по-украински, допустим, хлеб?
– Хлiб.
– А стол?
– Стiл.
– Гм... А жопа?
(Автор просит учесть, что из анекдота, как из песни, слова не выкинешь.)
– Срака!.. Совсем не то слово, что по-русски, Михаил Иванович!
– Так что же вам, товарищ Скрыпник, целых два миллиона под одну сраку?!"
Анекдот этот, как вы сами понимаете, безнадежно устарел. Ну что в наше время какие-то два миллиона?! Но тогда украинские большевики, видимо, рассудили, что национальное достоинство им не по карману – дешевле обойдется израсходовать на Скрыпника одну пулю из нагана...
Впрочем, на партийную линию это не повлияло. Она, сколько ни выпрямляй, всегда оставалась ломаной. Не все ревнители "рiдноi мови" стирались в лагерную пыль, а лишь уличенные в национализме. Даже коммунистический царь, коего инициалы были, как у Грозного Ивана Васильевича, "И.В." – Иосиф Виссарионович, – любил, чтобы перед ним Микита выплясывал гопака. И на разных декадах в первопрестольной прилежно славили "старшего брата" дрессированные хохлы.
В том же Харьковском университете, когда там учился Ицик, лекции по украинской советской литературе читал доцент с замечательным прозвищем Кырпычина. Говорят, он не знал, как сказать по-украински "краеугольный камень", поэтому излагал так:
– Тычина – це кырпычина украiнськоi радянськоi поэзii.
Павло Тычина в то время стал наркомом (министром) просвещения, а был неплохим поэтом, пока не скурвился...
А по коридорам филфака расхаживал декан по фамилии Рева в "вышиванной" сорочке и академической, почему-то, шапочке. Рева "розмовляв виключно украiнською мовою i робив зауваження", в частности, Ицику, который вывешивал стенную газету:
– Чому це у вас росiйська газета? Жiвете на Вкраiнi вчитесь в украiнському учбовому закладi, ще и украiнське сало iсьте...
С салом в 1946-м было туговато, а мову Ицик знал не хуже коренного населения. Вообще, кто осмелится утверждать, что ицики не коренное население того замечательного города? Был даже такой городской анекдот: "В трамвае. Кондуктор объявляет:
– Остановка – улица Свердлова.
– А бившая? – спрашивает старый еврей.
– Бывшая – Екатеринославская.
Едут дальше.
– Площадь Розы Люксембург! – кричит кондуктор.
– А бившая?
– Павловская.
Пассажир на время успокаивается.
– Остановка – площадь Тевелева!
– А бившая?
– Послушайте, товарищ еврей, бывшая жидовская морда! У меня уже нет на вас терпения!.."
Но, как говорится, на чьем возу сидишь... Даже животные одной породы в разных странах изъясняются по-разному. Это поразительное открытие Ицик сделал еще в детстве. В русской книге петух пел "ку-ка-ре-ку", а в немецкой, представьте себе, "ки-ки-ри-ки". Кошка по-русски произносит "мяу", а по-украински, на что уж близкие языки, "няу".
А Ицику к тому же повезло с учительницей. Екатерина Ивановна Доценко пришла на свой первый урок в их классе ополоумевшая от счастья:
– Дiточки! Ой, що я зараз бачила! Цуценятко (щеночка)! Воно ж таке манесеньке, бiлесеньке, пухнасте (пушистое)!..
Потом они с ней читали "Энеиду" Котляревского:
"Эней був парубок моторний
И хлопець хоч куди козак..."
И ласковое, и смешное, как тот щенок. Нет, по-русски так не скажешь. Это язык веселого сердца.
...Короче, Ицик взял и написал для той стенгазетки байку из студенческой жизни "виключно украiнською мовою". Там, среди прочих, были таковы слова:
"Деканом був тодi осел,
Який вважав себе за лева (льва).
Вiн звався Рева".
Естественно, сидевший внутри Шрайбера саморедактор ту строку, где осел упоминался по фамилии, изъял. Но басню к тому времени весь факультет знал наизусть. Так что перед газеткой уже толпились знатоки, когда в своей вышитой сорочке подошел декан Рева.
– Оце добре, товаришу Шрайбер, – похвалил он, – шо вы не плюете у криницю, з якоi п'эте... Така жива, така барвиста народна мова... Одне лише маленьке зауваження: чому це у вас декан теж цей... э-э-э... ме-е-е... бе-е-е... ну, звip?
– Так байка ж, – поспешил объяснить товарищ Шрайбер. – Эзоповский язык. Якби декан був людиною, а його студенты звiри, то це був би не унiверситет, а цирк, выбачте.
– Э-э-э, – не сразу нашелся Рева, – якщо эзоповський... хай буде так.
И пошел под сдержанный регот дальше по коридору.
* * *
Вот так Ицик Шрайбер шутил с языком доисторической родины еще много раз, пока не дошутился до исторической.
И вот совсем недавно ехал он в автобусе, в котором ехали две глубоко ватиковых гверот и недобро косились на Ицика, хотя он уже далеко не мальчик.
– Они, эти олим мэ-Русия, упорно не желают овладевать ивритом, – сказала одна другой... по–румынски.
( В пропущенных главах уже упомянутый рассказ о папе Ицика: как он был кавалеристом и директором).
Дней минувших анекдоты
"Но дней минувших анекдоты
От Ромула до наших дней..."
А.Пушкин
Наш брат еврей, откуда бы он ни приехал, без анекдота жить не может. Как настоящему русскому для связки слов необходимо что-нибудь матерное, так и подлинный еврей без подходящего анекдота, можно сказать, глухонемой.
Когда-то автор этих строк был в Доме актера, который потом сгорел, на Пушкинской площади в Москве, на творческой встрече с греческими музыкантами во главе, шутка сказать, с самим Теодоракисом. Теодоракис дирижировал. А в зале рядом со мной сидел тоже не кто-нибудь, а Леонид Осипович Утесов. Устроители вечера горячо убеждали Леонида Осиповича выйти на сцену, дабы сказать греческим музыкантам что-нибудь приятное, как только он один умеет, а Леонид Осипович отбрыкивался руками и ногами, пока от него не отцепились, пошли уговаривать кого-то другого. А Леонид Осипович повернулся ко мне:
– Ну что я им скажу? Музыканты и музыканты. Только то, что греческие. Мы как-то гастролировали в Париже, так на нас бегали смотреть только потому, что мы советский джаз. Кто бы мог подумать, что у большевиков даже джаз есть! Там тогда же гастролировали китайцы с оркестром русских народных инструментов. И на них тоже Париж бегал: смотреть, как китаец играет на балалайке... Стой! Вспомнил!
И Леонид Осипович побежал искать устроителя, который его уговаривал толкать спич. Вскоре он уже стоял на сцене:
– Я, знаете ли, не думал выступать, но тут вспомнил один анекдот: узбек сидит на корточках и дергает струну:
Тэ-н-н...
Пауза.
Тэ-н-н...
Перерыв...
Тэ-н-н...
Еще через час: тэ-н-н... тэ-н-н…
Жена говорит:
– Почему так? Когда Ванушка играет на балалайке, он ее и так и так переворачивает: и за спиной, и через голову, и под коленкой, – а ты только тэ-н-н и тэ-н-н?..
– Ванушка еще только струну ищет, а я свою уже нашел: тэ-н-н... тэ-н-н...
– Вот и у вас, я вижу, сейчас на сцене, – продолжал Утесов, – замечательный греческий народный инструмент, на котором струн раз-два – и обчелся. Но зато вы задели все самые чувствительные струны моей души и...
И еще сорок минут в том же духе. А ведь совсем не мог выступать, пока не оттолкнулся, так сказать, от анекдота.
Но мы, как всегда, забежали вперед. Вернемся в тридцатые годы, когда папу Шрайбера очень быстро из главкомода (главного коммунального отдела) перебросили на "Теняковку" – швейную фабрику имени Тенякова – директором. И это было воспринято в городе как символ высшей справедливости. Дело в том, что Яков Шрайбер, как и отец его, до революции был портным. Закройщики всех индпошивов города вешали на шею свои дерматиновые "сантиметры" и выходили на улицу "сделать ручкой" Якову Соломоновичу, когда он проезжал в открытом "фордике".
– Знаете, не каждый день в Стране Советов видишь директора, который сам умеет шить!
И сам он любил повторять:
– Мало того, что я в этом деле знаю толк, я еще на минуточку директор.
Минуточка затянулась на годы. Родная партия быстро поняла, что "Теняковка" для Шрайбера тесна, вернее – он для нее, и Шрайбера стали бросать, что называется, в прорывы: то на один, то на другой завод, и эти заводы начинали расти и цвести, потому что следом за Шрайбером туда перебегало полгорода. Почему?.. Чтоб не растекаться мыслию по древу, скажу так: если бы завод директора Шрайбера вместе с прилегающим к нему районом оторвать от Земли и пересадить куда-нибудь в открытый космос, то никто из рабочих и служащих ничего бы и не заметил. Вкушали бы по-прежнему мясо и молоко, фрукты и овощи из заводского подсобного хозяйства. И одевались бы, и обувались по разным ОРСовским разнарядкам, и лечиться бы ходили в медсанцех, и рожали бы в заводском роддоме, и отдыхали в оздоровительном комбинате. (А если бы муж побил жену или жена мужа, то пошли бы к Шрайберу, чей кабинет не закрывался, и он бы намылил обоим морды.) Словом, все системы жизнеобеспечения у директора Шрайбера работали в автономном режиме...
Скажу, забегая вперед, был я недавно в одном киббуце (это в Израиле, если кто не знает). И вот брожу я по этому еврейскому сельскохозяйственному Эдему, и тут мне мерещится на каждом шагу тень отца Шрайбера. Бр-р... Даже страшновато становится.
Но факт есть факт: у Шрайберов "и на Марсе будут яблони цвести"...
Но о яблонях – отдельный рассказ.
Вскоре после войны в Харьков на выставку народного хозяйства прибыл Никита Сергеевич Хрущев собственной персоной.
В павильоне велосипедного завода Никите "закортело" влезть на велосипед, который по такому торжественному случаю свежевыкрасили (как-никак выставочный экземпляр!), и это, естественно, тут же отразилось на чесучовых белых "штанях" всевластного секретаря. Всей его немалой свите открылась картина в стиле тех самых абстракционистов, которых Никита Сергеевич почему-то путал с педерастами.
– Вы, – обратился он тут же к директору велозавода, – вы сами катаетесь на велосипеде?
– Что вы, Никита Сергеевич! – поспешил откреститься велодиректор (он считал просто неприличным для номенклатурного лица его ранга столь легкомысленное занятие).
Но Никита придерживался иного мнения. Он повернулся к секретарю обкома:
– Как же так можно?! Чтоб у вас директор велосипедного заводу не хотел, не умел и вообще не любил велосипед!.. Ну хорошо, сегодня я спачкал брюки, а завтра – простой советский человек. Что же, он так и будет ходить с красной, как у мартышки, этой...
Естественно, секретаря обкома ужаснула подобная перспектива: ведь "нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме". Что же, оно и при коммунизме будет ходить, как вождь по выставке – с пятном на брюках?!
О том, что настанет время, когда генсеком КПСС станет человек с пятном на лбу, никто, конечно, не догадывался, хотя до полного развала тогда уже было ближе, чем до полного коммунизма. Рассказывали, не таясь, такой анекдот:
"Вызывает Никита Сергеевич членов ЦК и говорит:
– Есть установка догнать Америку, но ни в коем случае не перегонять.
– Почему?
– А чтоб они сзади не увидели, что у нас ж... голая". Впрочем, директору велозавода было не до смеха: его из директорского седла мигом высадили за "нелюбовь к выпускаемой продукции"...
А Хрущев перешел к следующему павильону, где его уже ждал директор другого завода, на этот раз Шрайбер. Он и его рабочие явно жили уже в коммунистическом раю, если, конечно, судить по павильону. Здесь был представлен цех-сад. Чистенькие станочки с тихим звоном плели из проволочных нитей серебристые стальные тросики. И над всем этим колыхались ветви дерев, выросших волшебным образом тут же на асфальте. С веток свешивались крупные, отборные плоды добра. Иначе не назовешь: завод владел внушительным подсобным хозяйством – 350 гектаров одного лишь фруктового сада – гордость директора Шрайбера. В скупые послевоенные годы его рабочие имели свой компот.
Но у Хруща, видимо, были иные соображения на этот счет.
Окинув нелестным взглядом еврея-директора, он изрек:
– Зачем было портить хорошие деревья?
– Это не хорошие деревья, – нагло оспорил Шрайбер, – это дички. Мы их выкопали в лесу и пересадили в кадки.
Ах, лучше бы он сразу-прямо совершил покушение на Первого секретаря: Никита еще не забыл, как Сталин заменил его на Украине Лазарем Кагановичем ради укрепления сельского хозяйства.
– Теперь вы мне будете доказывать, – заметил он Якиву-Мейше, – что на вербе растут груши?!
Груши были настоящие – тут уж Никита не ошибался – румяные украинские дули, яблоки тоже сочные, глянцевитые.
– Так они же привязаны, – объяснил Шрайбер, – собрали в саду и привязали к дичкам.
(Шрайбер сам любовно привязывал каждую грушу и каждое яблочко незаметно тонким шпагатиком, как елку украшал.)
Сейчас он приподнял листики и продемонстрировал главе государства свою маленькую хитрость.
Хрущев сменил гнев на милость:
– Вот это по-хозяйски!
Он явно показывал всем собравшимся, что партия не против показухи, если она не противоречит, так сказать, интересам народного хозяйства. Обнял директора за бывшую талию и пошел с ним вот так вот, в обнимку, по выставке, и вся свита – за ними.
Это было после 49-го года, Хрущев уже приобрел прочную репутацию антисемита.
Назавтра все евреи Харькова (а это полгорода!) говорили друг другу при встрече:
– Вы слышали? Хрущев обнял еврея!
Но я, кажется, обещал читателю анекдоты. Так вот один ненормативный, зато короткий:
"– Рабинович, вы поц!
– А кто это ценит?.."
Вот это уж точно о Шрайбере. Во-первых, он ... (этот самый) – зачем связался с большевиками? Они его таки да не оценили. Хороший хозяин собаку не выгонит, а эти собаки хорошего хозяина Шрайбера выгоняли дважды. Первый раз еще в тридцатые годы. За что? Да так, мелочи: пытался обмануть родную партию, ввести в заблуждение. Скрыл, сука, социальное происхождение, писал, гад, в анкетах, что его отец был ремесленник, кустарь-одиночка без мотора – одним словом, местечковый портной, чего с него взять – голота.
Но вдруг кто-то кап – поступает сигнал, что отец лже-красного директора Шрайбера использовал наемную рабочую силу – то есть он самый что ни на есть распроклятый буржуй – эксплуататор трудового народа, а мать держала магазин, и вообще у них двухэтажный особняк в местечке.
Ну что тут сказать? Клевета!
Шрайбер так и сказал на бюро горкома:
– Какая, к черту, наемная рабсила?! Просто разделение труда: портной, который сам все сошьет – и пиджак, и жилет, и "бруки", – это вообще не портной, а так... выкидыш. Идите к Семке-Грязь, был у нас такой еврей-пьяница в местечке, он вам пришьет к жилетке рукава. А настоящий портной делает что-нибудь одно – так у него зато получается не что-нибудь, а что-то! Чтобы только "выработать грудь", да что грудь – шов отгладить, надо быть артистом своего дела!
– Ты давай про магазин!
– Даю. Наш советский "пищеторг" – он настолько богатый, чтоб держать пустые магазины. Я имею в виду – без покупателей. А до революции в местечке кто бы покупал, когда все только то и делали, что продавали. Всего лишь раз в году, во время ярмарки, когда приезжали крестьяне со всей волости, ей удавалось что-то продать. Что "что"? Что она продавала? Какая разница? Горе свое она продавала!..
– Ты расскажи про особняк!
– Зачем? Он до сих пор там есть. Поезжайте и посмотрите. Только не заходите внутрь, чтобы вас не трахнуло по башке, когда обвалится. Тот еще особняк! У Серка, у собаки во дворе, особняк – так это таки да особняк – дворец рядом с нашим!
– Давай по существу вопроса!
– Даю по существу вопроса. Пусть Морган с Рокфеллером имеют такой же наемный труд, как мы имели! Пусть весь мировой капитализм в его последней стадии империализма держит такие же магазины! Пусть Иудушка Троцкий, враг партии и народа, живет в таком же особняке и пусть он свалится ему на голову!
Лед партийного недоверия уже начал было таять, и, возможно, Шрайберу удалось бы усыпить бдительность партбюро, если бы не его предательская склонность к анекдотам. В этом смысле между Шрайбером и Утесовым разницы нет – оба евреи. Но если Утесову анекдот был необходим на старте, для разбега, то Шрайберу-старшему анекдот зачем-то понадобился уже на финишной прямой, иначе он не мог остановиться.
– А насчет портных я вам так скажу, – обратился он к членам партбюро. – "Встречает один еврей другого:
– Рабинович, почему вы такой гордый, ходите с задранным носом?
– У меня дедушка умер.
– Это не повод.
– Он мне оставил в наследство брюки.
– Это тоже не повод.
– Я их перелицевал.
– И это не повод!
– Потом перешил на фрак.
– Это тоже не повод задирать нос!
– Да?! А вы бы не задирали, если бы зад от брюк оказался как раз под вашим носом?!"
Не зря говорят: "язык мой – враг мой" (или так говорят о брате – не помню точно: сажали и за то, и за другого). Анекдот заставил членов партбюро насторожиться:
– Выходит по-твоему, Шрайбер, нам нечем гордиться? Мы не потому ходим с гордо поднятой головой, что социализм построили на одной отдельно взятой шестой части суши, а потому, вишь ты, задираем нос, что штаны твоего дедушки переодели с ног на голову?! Так получается?!
– Я этого не говорил.
– Но думал. Ты думал – мы без шрайберов умеем только пришивать мотню к воротничку!
Шрайбер уже не думал – видел: ему еще и не то пришьют.
И пришили...
Шрайберы и рыбы.
Итак, на чем мы остановились? На том, что папу Шрайбера вычистили из партии и выпихнули из директорского кресла.
Но это мы с вами на том остановились, а Якив-Мейше остановиться не мог – он никогда не останавливался, он всю жизнь шагал полувоенным шагом на крепких прямых ногах. Из директорского кресла его могли выпихнуть только в фигуральном смысле, а если в прямом, так он никогда в нем не сидел, а постоянно перемещался по территории завода, возникая неожиданно в тех самых местах, где обнаруживался малейший непорядок.
Из всех созданных природой организмов только акул можно приравнять к Шрайберам. Говорят, стоит акуле остановиться, как она сразу же утонет, поэтому акулы даже спят на ходу.
И вот, представьте себе, Шрайбера тормознули. Он стоп – уткнулся носом в невидимую преграду, поставленную родной партией, и стал стремительно опускаться ко дну. С акулой все было бы кончено: через минуту она бы всплыла на поверхность кверху брюхом. Но у акулы нет ног, а Шрайбер, даже опускаясь ко дну, не переставал перебирать ногами, и потому, едва коснувшись песка, пошел по дну все той же своей полувоенной походкой.
Только раньше, по территории завода, он ходил с фуражкой в руке, как Ленин с кепочкой, а теперь – с сыном. То есть всюду таскал за собой Ицика.
Дома же все навалилось на маму.
Ни директорской зарплаты, ни персональной машины, ни всех прочих льгот уже не было, и домработницу пришлось уволить, а Шрайберов, что старого, что малого, даже за хлебом не пошлешь в магазин: оба не знают, с какой стороны подходить к прилавку, и отчаянно сопротивляются.
Один раз, правда, Шрайбер с сыном в своем непрерывном движении забрел на базар и принес оттуда... вазочку.
– Нам сейчас не до вазочек! – вскричала мама. – Скоро не будет на хлеб!
– Фридка, – отвечал ей Шрайбер, – не валяй дурака. Тетка за вазочку просила всего пятьдесят копеек. Даже неудобно. Я ей дал рубль.
И поставил базарную вазочку к японскому фарфору... Фарфор этот был тонкий, как папиросная бумага, можно было видеть изнутри на просвет пепельный, словно вечер на озере, рисунок. Нести такую чашечку от буфета к столу было страшно: будто несешь над пропастью свою хрупкую жизнь, – не то что чай из нее пить. А из Изиной мамы (куда более драгоценной, чем фарфор) вообще теперь борщ хлебали: она и жарила, и шкварила у плиты, перемывала посуду, выскребала кастрюли, драила полы, ковры выбивала, волокла кошелки с базара – словом, из принцессы превратилась в Золушку. Правда, это была Золушка в советском варианте: она еще и работала в тубдиспансере. Теперь зарплата была только у нее. Так что она заменяла и Золушку, и принцессу, и даже тех лошадей, которые тащили карету.
Спросить бы у автора "Золушки" г-на Шарля Перро, какое из волшебных превращений более, так сказать, болезненно: из Золушек – в принцессы или наоборот – из принцесс в Золушки! Между нами, сказочниками, говоря, второе куда менее приятно. Ну какие там сложности в принцессьей жизни? Танцевать на балах, держать вилку в левой руке, а не в правой, есть с закрытым ртом и не чавкать, вынимать ложечку из чашечки, а не отодвигать ее носом... Что еще? Пусть мне подскажут: я сроду не был принцессой. А вот превращение из принцесс в Золушки наблюдал на примере Изиной мамы.
Проблема не в том, что принцесса не умеет стирать, убирать, мыть посуду. Советская принцесса вообще не из принцесс, а из Золушек. Так что первое превращение мы с Изиной мамой уже проходили. Трудность для бывшей принцессы в том, что за время пребывания в принцессах у нее значительно возросли потребности. Ощущаете? Потребности – как у принцессы, а возможности – как у Золушки.
К примеру: могло ли семейство Шрайберов провести лето в городе, а не в загородной, образно говоря, резиденции?.. Могло. Но все равно даже в это лето семья разжалованного директора не осталась в пыльном городе. Дачный поселок вблизи города оказался тоже не по карману. Другое дело – отдаленная деревня. Колхозник в те времена вообще денег в руках не держал и охотно сдал им хату с глиняным "мазаным" полом за гроши, а сам с семьей переселился в сарайчик. Хата была "бiленька та чепурненька", то есть обмазана "крейдой" (мелом), чего никак не скажешь о заборах. Вдоль сельской улицы тянулся плетеный тын, небрежно обляпанный серо-зеленой массой, в состав которой были, видимо, включены коровьи лепешки – продукты жизнедеятельности крупного рогатого скота, разбросанные повсюду. Как облицовывают тын саманом, Ицик не наблюдал. Но впечатление такое, что берут в руку коровий блин и ляп-ляпают, пока не заляпают весь забор...
Но Ицик – профессор в этих делах по сравнению с Цилей Осиповной, маникюршей. Или, как ее называл Шрайбер-старший, маникакершей. Маникакерша Циля, единственная из великосветского прошлого, посетила экс-директоршу в изгнании, так сказать, в глуши уединенья. Она не без основания полагала, что даже в роли Золушки принцесса нуждается в маникюре. При керосинке даже чаще, чем без нее. В этом Циля Осиповна была большой ученый... Но ее поверг в совершенное изумление оригинальный деревенский забор. Она потрогала розоватым пальчиком неизвестный облицовочный материал:
– Из чего это?
– Коровий навоз, – ответил Шрайбер.
Вообще-то маникакерша видела, как мимо забора гнали стадо на выпас. Так что для заляпывания забора было достаточно коров... Но забор-то был высокий, даже выше ее прически, выложенной короной на голове.
– А-а... А как же корова туда достала? – спросила маникакерша, округлив глаза.
Но маникакерша приехала и уехала, а мама с первого дня загорала "под Золушку" у керосинки.
Тем временем папа Шрайбер, взяв сына за руку, своей неизменно полувоенной походкой пошел на речку.
О речке по имени Ворскла на Украине рассказывают побасенки исторического содержания. Якобы сам Петр I, переезжая ее по кладкам накануне великой Полтавской битвы, уронил в воду стекло от подзорной трубы и в сердцах обругал ни в чем не повинную речку:
– Ax ты вор скла!
Что весьма сомнительно: к чему бы царю Петру, переезжая речку, смотреть в подзорную трубу? Что он там высматривал? Может, хотел показать шведскому королю Карлу XII, "где раки зимуют", да сам не знал? И почему русский царь говорил по-украински "скло", а не "стекло"?
Вообще, что может украсть такая светлая речушка? Где ей спрятать украденное, когда в ней не то что стеклышко – иголка на дне видна? Нет в мире "скла" прозрачнее Ворсклы!..
Так вот, по обрыву над Ворсклой шел навстречу Шрайберам сельский хлопец лет двенадцати в сиротских хлопчатобумажных "штанях", из которых вырос еще в предыдущей пятилетке, с голым пузом и в черной кепке из "пальтового" сукна. У хлопца в руке был садок – сетчатый мешочек, затянутый наподобие кисета мотузочком, шпагатиком, а в садке штук сорок щурят – молоденьких щучек, чуть покрупнее отверточек из металлического "конструктора". Местные пацаны ловили такую мелочь "рогелей" – сеткой на каркасе, и хлопец, должно быть, нес "додому" свою долю улова.
– А может, продашь, – робко спросил папа Шрайбер, – рыбу?
– Та яка це риба?
– Ну, все-таки ты трудился, ловил.
– Та який то труд? Берить так.
– Не-ет, – заупрямился Шрайбер, – назови свою цену.
– Десять копiйок.
– Одна?
– Bci!
– Двадцать! – сказал Шрайбер твердо. – За меньше не уговаривай – не возьму!
– Ну ладно. Хай буде двадцять.
Шрайбер полез в карман галифе, потом в другой. Ощупал нагрудные карманы гимнастерки...
– Вот что, – сказал он сыну, – отнесешь рыбу и возьмешь у мамы деньги.
– А ты?..
– Я тут побуду.
Ицик понял: отец остался в заложниках, чтобы "рыбак", не дай Б-г, не подумал, что они с рыбой убегут.
Заложник был действительно ценный. Таким заложником не побрезговал бы любой моджахед или, как говорили раньше, басмач. Еще бы! На военной службе у Шрайбера было два ромба в петлицах. По-нашему, генерал-лейтенант.
Впрочем, пацан и не сомневался, что двадцать копеек дачники принесут: у них же никто не просил – сами обещали.
Но, к сожалению, деревенский хлопец не мог даже предположить, так же как и сам Перро, что бывает с принцессой, когда ее превращают в Золушку.
– Отнеси это своему отцу, – сказала она Ицику. – Пусть отдаст обратно.
Ицик вернулся к месту торга.
– Мама велела отдать обратно, – сообщил он высоким договаривающимся сторонам.
– Как? – не понял Шрайбер. – Я же купил. Ты принес деньги?
– Нет.
– Не-ет?!
Вырвав из рук Ицика злосчастную сеточку, Шрайбер помчался за двадцатью копейками лично сам.
Заложником на этот раз он оставил своего единственного сына.
– Фридка! – заорал он с порога. – Найди мне немедленно двадцать копеек!
– За что?
– За рыбу!
– Это рыба?!
– Это прекрасная рыба! Мы, когда были мальчиками, ее жарили и ели!
– А я не умею жарить глисты.
– Можешь хоть выбросить! Но я обещал мальчику деньги!
– Ты же возвращаешь товар! Марксист несчастный!
Якив-Мейше не был марксистом, хотя считал себя таковым.
– Мне стыдно, – произнес он упавшим голосом, – возвращать ребенку рыбу, когда он ждет деньги. Неужели я такой подлец?! (Правильно его вычистили из партии – типичный идеалист.) Всего двадцать копеек!
– Ты их заработал?..
Где ты, Маяковский?
"Если бы выставить в музее
плачущего большевика..."
Якива-Мейше можно было выставлять дважды. Когда в одна тысяча девятьсот двадцать третьем году Шрайбера демобилизовали из армии и бросили на "комод", он вышел из кабинета начштабарма, сел на подоконник и стал "клипать" глазами.
А вы бы не "клипали"? Человеку дали полномочия – хозяйство миллионного города, а талоны на обед забыли. Не было пятака на трамвай. Женихаться на Петинку пришлось ходить пешком через весь город. И это при двух ромбах в петлицах. Попробовали бы так поступить с теперешним генерал-лейтенантом.
И все-таки Фридка тогда не увидела плачущего большевика: пока шел пешком на Петинку, просох...
А сейчас... Бедный Якив-Мейше! От его красного директорства остались лишь покрасневшие глаза.
...Солнце уже спускалось за синеющий гребешок леса на холмах, Ицик уже договорился с хлопчиком завтра "порогелить" вместе, когда Шрайбер-старший все-таки принес двадцать копеек.
Соседская полуголая кошка, должно быть, запомнила этот рыбный день на всю оставшуюся кошачью жизнь.
* * *
Известно, что Моше-рабейну сорок лет водил евреев по пустыне, чтобы отучить от египетского рабства. Но даже и за сорок лет в безводной пустыне нельзя было бы отлучить нашего брата ашкеназа от фаршированной рыбы.
"Знов за рибу грош!" – поморщится бывший антисемит, ныне друг евреев, украинец, что в переводе означает: "Заладила сорока про Якова". Но что делать, если папа Ицика Якив-Мейше без рыбы не мог. Хоть он и честно служил Третьему Интернационалу, но родился все-таки не от Интернационала, а от Шлойма Шрайбера – еврея.
Короче – это было уже зимой в городе – мама принесла с рынка рыбу.
Карп, или, как говорят на Украине, "короп", принесенный мамой, был еще живой, и Ицику захотелось пустить его поплавать в ванну. А раз Ицику захотелось, то и Якову, который теперь служил не партии, а только сыну, захотелось еще сильней. Они наполнили ванну и бережно, как спускают корабль на воду, запустили рыбину.
Короп полежал немного на боку, как бы раздумывая, не перевернуться ли ему кверху брюхом – и "финита ля комедия", но вскоре занял промежуточное наклонное положение между жизнью и смертью, потом как-то вяло двинул хвостом и стал прямо, спинкой кверху. Корпус его покрылся пузырьками, он как бы впитывал в себя кислород всем телом. Задвигались жабры, маленькие прозрачные губки вытянулись, как для поцелуя, и он поплыл по эллиптической орбите, повторяющей форму ванны. Короп плыл все быстрее и быстрее, казалось, он должен без конца тыкаться носом в белые стенки ванны, но этого не происходило, хотя у бедняги сохранился всего один глаз, слева, а справа – лишь розоватое бельмо.
Он видел, думал Ицик, только одну половину мира – другая скрыта от него во мраке, как для людей – обратная сторона Луны. Конечно, это уже не жизнь, а полжизни. Но тем более: грех отнимать последнее у полуживого существа.
Вы знаете, есть худые дети. Как ни корми – оно все равно желтое и худое. В этих случаях первое, что приходит в голову: у ребенка глисты. У Ицика, когда он был маленьким, глистов не было – все жизненные соки у него высасывала жалость. Жалел мух, муравьев, тараканов и мальчиков, которые его обижали. Вот, скажем, у Ицика есть перочинный ножик с тремя лезвиями, еще и с пробочником, шилом, отверткой, открывалкой для консервов и даже маленькими ножничками. Ясно – другому мальчику тоже хочется иметь такой ножик, даже больше, Ицик в этом убежден, чем Ицику, потому что для Ицика ножик, как и прочие детские радости: игрушки-побрякушки, фантики-бантики, марочки, денежки, конфетки, мороженое и пирожное, – все это где-то там, за левым ухом, на невидимой стороне мира, как у одноглазого карпа. Но у Ицика, как у рыбы, есть "боковая линия" – локатор, и он непонятным образом ощущает, что мальчику хочется, аж дрожит, как хочется, украсть ножик с тремя лезвиями, пробочником, шилом, отверткой, открывалкой для консервов и даже маленькими ножничками. И Ицик делает вид, что забыл ножик на скамейке во дворе. А мальчик, нечаянно, конечно, цап его – и в карман. Что еще надо? Оба были бы счастливы, если бы природа, кроме детей, не создавала взрослых. Ну, родители Ицика – еще куда ни шло: пристали "где ножик, где ножик?" Оказывается, отцу его подарил какой-то нарком. У Ицика сердце разрывалось от отцовских переживаний, но мальчика было все-таки жальче. Ему ножик был больше нужен. Отцу нарком подарит еще. (О том, что наркома с дыркой в затылке уже бросили в яму с гашеной известью, Ицик, конечно, не догадывался.) Но вдруг являются родители того мальчика с сыном, и сын, наступая на сопли, с позором возвращает ножик с тремя лезвиями, пробочником, шилом, отверткой, открывалкой для консервов и даже маленькими ножничками. Ну какое сердце не обольется кровью от жалости к этому маленькому обездоленному воришке?! И полезет ли после этого в горло любой самый сладкий кусок?!
А вы говорите: у ребенка глисты. Эти "глисты" росли вместе с Ициком, но чем старше он становился, тем меньше почему-то жалел людей и все больше животных.
В ванне плавала живая рыба. Живая – в безжизненном эмалевом пространстве, в хлорированной среде. Вряд ли она могла бы прокружить сорок лет, как евреи в пустыне. Хотя с неба и здесь падала манна небесная в виде хлеба, которым Ицик и Яков пытались ее кормить. Она не ела, хлеб только загаживал воду... Но они все бегали и бегали в ванную комнату смотреть на свою рыбу и были счастливы оба, как дети, несмотря на все усилия вождя народов отравить им этот год.
Даже фаршированная рыба, поданная к завтраку на следующее утро, не отвлекла их внимания от живого карпа. Мама обиделась – она так старалась, все скрупулезно делала по рецепту своей мамы и старшей сестры. Куда там? Они только "переводили продукт", и, отодвинув тарелки с недоеденной рыбой, бросились в ванну к своему одноглазому кумиру, на ходу решая проблему: кормить его дальше хлебом или, может, наловить мух...
...Но в ванне никого не было. Вода выпущена и даже смыта слизь...
– Фридка!.. – Якив-Мейше, багровый и анфас, и в профиль, рубил ребром ладони воздух, как когда-то клинком белополяков. – Где риба?!
– А что вы ели?..
Они съели любимое существо.
Впрочем, для старшего Шрайбера было хоть какое-то утешение: пока съели только рыбу, его, во всяком случае, не доели до конца.
А вот Ицик страдал страшнее. Психологически. Второе поколение Шрайберов – это уже, можно сказать, гнилая интеллигенция. Ицик от своего отца отличался, как принц Гамлет от своего. Старший говорит недвусмысленно: отомсти за меня, – а младший еще думает: "Бить или не бить?"
На выходе из ванной Ицик вырвал в раковину все, что съел. Потом прошел в комнату, лег на диван спиной к вашему презренному миру и замер на пятнадцать минут...
Но не таков Яков Шрайбер. Наполеон Бонапарт мог посиживать на барабане, сложив руки на груди, когда прикалывали штыками его гренадеров, Сталин – похаживать по кабинету и посасывать трубку, когда немцы рассматривали Москву в бинокль. А Шрайбер ни при каких обстоятельствах не складывал рук – он тут же направился в зоомагазин и принес аквариум с рыбками.
Баллада о раненой птице
Ты была,
ты всегда надо мною плыла,
Злая сильная птица - два белых крыла .
И куда б я не шел,
было б небо окрест,
В небе ты, словно мелом начерченный крест.
Погоди,
на покатых камнях посиди.
Пусть взрывается пух у тебя на груди,
Ведь подобных преград не встречал на веку
Этот ветер, сверлящий воронки в пуху .
Я люблю
этот клюв, этот красный изгиб .
И, как ты, я ловлю ускользающих рыб,
Понимаю и радость, и гордость твою,
Пробивая их скользкую чешую.
Ты одна
мне нужна,
ты одна суждена.
Только ты почему-то везде пролетаешь одна,
И не нужен тебе ни ликующий птичий базар,
Ни семейный уют
на волне отдыхающих пар...
... Но куда же , куда же тебя отнесло?
Уронила перо - потеряла весло,
Подвернулось крыло - ты летишь наугад,
Только перья, ломаясь, трещат...
Ты мала,
до чего ты слаба и мала!
Почему на крыло так неловко легла?..
Я сейчас добегу, я тебе помогу,
И мы будем вдвоем
на моем берегу.
Хочешь - лодку вонзим в этот скрученный туго прибой?
Хочешь - надвое море распашем с тобой,
Чтоб добыть из упруго качающих вод
Толстогубую рыбу - целующий рот?
А не хочешь -
так вместе слетим с вышины,
Чтоб упасть и разбиться о мрамор волны.
Ты моя, из меня.
Ты как вспышка в глубинах ума !
- Я сама.
Ты не сможешь сама :
Не твое, а чужое крыло
у стучащего сердца лежит,
И отец твоих белых птенцов над тобой не кружит,
Нет на скалах подруг –
они рыбу в далеких морях стерегут.
А к тебе по тропе
муравьи земляные бегут...
- Я сама.
Почему ты сама?
Разве руки мои,
эта грудь
это сердце - тюрьма?
- Я сама. Все равно я сама...
Ты была так бела,
ты в себя вобрала
Белизну облаков и от солнца частицу тепла.
И твоя белизна от меня не ушла.
Белизна разбрелась по моим волосам -
И как белая птица я сам.
ОСТРОВА
Я мечтал увидеть в океане
За лиловой сеткою дождей
Острова Несбывшихся Желаний,
Острова Невстреченных Людей.
Там живут не жившие на свете,
Потому они так далеки,
Наши не родившиеся дети,
Наши не прозревшие щенки.
Там не надо хлеба и одежды,
Но зато для жизни там нужны
Наши ненадежные надежды,
Наши не приснившиеся сны.
Пароходы роются в тумане,
И гудки бессильны, как слова…
Острова не только в океане,
Мы с тобою - тоже острова.
Мы с тобой проспали наши годы
Среди волн недружеских морей.
Жаль, что острова не пароходы –
Островам не сняться с якорей.
Но проснись, раскрой глаза пошире,
Не тоскуй, не плачь и не грусти,
Счастья нет в твоем дождливом мире,
Счастья нет, но ты его ищи.
Ты ищи на грустном пепелище,
Ты ищи за отсветом дождя…
Счастья нет, но счастлив тот, кто ищет.
Ты ищи – найдешь, и не найдя.
СТИХИ ВТОРОГО ПОТОПА
«Земля была безвидна и пуста,
Лишь божий дух носился над водою,»
И этот мир, беременный бедою,
Тогда был начат с чистого листа.
Но все прошло, закрыто и забыто.
И час настал - затерян среди вод ,
Наш пароход - железное корыто,
Наш мир людей – последний пароход.
И вновь земля «безвидна и пуста»,
Лишь божий дух витает над водою,
И этот мир, беременный бедою,
Вновь будет начат с чистого листа.
СОБАЧИЙ ВАЛЬС
Сейчас вспоминаю я прошлые годы,
Когда я торчала в окне,
Красивая сука шотландской породы,
И псы подыхали по мне.
Но тот, кого любила,
Покинул и забыл,
Так что же это было?
Он женщину любил.
В свои молодые прекрасные годы,
Он гнул свой хребет перед ней,
Хотя она сука совсем без породы,
А я благородных кровей.
Но тот, кого любила,
Покинул и забыл,
Так что же это было?
Он женщину любил.
И вся ваша школа, вся ваша наука
Того не постигнет вовек,
Ведь я для него лишь красивая сука,
А он для меня человек.
Он, тот, кого любила,
Покинул и забыл,
Так что же это было?
Он женщину любил.