«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог.»
Евангелие от Иоанна
«...ум, рождающий слово, рождает без болезни...»
Иоанн Златоуст
Ах, разве это правда, Златоуст,
что ум без боли порождает Слово?
Но, если так, зачем страдать готовы
те, для кого слова — горящий куст,*
сжигающий безмолвие дотла,
зовущий в рай земли обетованной -
которой нет на карте - где желанный
владычит Логос...
Если бы была
их одиссея праздна и легка,
зачем бы зажигались в небе звёзды,
а над пустыней покрывалом пёстрым
цветные проплывали облака?
Но, может быть, расщедрится Господь,
маня к себе властительной десницей,
рассудок озарит. И превратится
родившаяся мысль в живую плоть,
осуществив сближение миров...
Нет, путь к Нему тернист, крута дорога!
Ведь Бог есть Слово.
Можно ль верить в Бога,
не веря в силу всемогущих слов?
* Имеется в виду библейский горящий, но не сгорающий терновый куст, явившийся пастуху Моисею. Когда он подошёл посмотреть «отчего куст горит огнём», в терновнике ему открылся Бог и велел вести народ в землю обетованную.
Под волной серебрится морская трава
волосами Сирены...
Я за то бесконечно люблю острова,
что они суверенны.
Сотворённые кем-то из ночи и дня,
из воздушной магенты*,
из движенья земли, из воды и огня,
из плеяд элементов,
острова сторонятся мирской суеты
и ужимок бомонда,
уплывая туда, где танцуют киты
на хребте горизонта...
Где резвится рассвет, над живой бирюзой
рассыпая рубины,
а летучие рыбы парят под грозой
косяком херувимов...
Где Нептун – впечатлительный с детства старик -
дарит жемчуг ундинам...
Острова не стремятся найти материк,
слиться с ним воедино,
изменив существу и пути своему,
исковеркав орбиту.
Мне, быть может, они так близки потому,
что – в душе еремиты ** –
тяготятся толпой и в общенье с людьми,
только очень немногим
открывая свой тихий непознанный мир,
иногда одиноки...
* магента - цвет, розово-фиолетовый оттенок
** еремит – отшельник
Никого со мной нет.
Я один...
И разбитое зеркало...
Сергей Есенин, «Чёрный человек»
Я по внезапной прихоти судьбы -
поэзии случайная попутчица.
Проходит жизнь спокойно, без борьбы,
тепло и сытно, так зачем же мучиться?
Я маскируюсь, как в болоте выпь,
где тишь да гладь, да камыши у берега,
привыкнув так, что мизерная зыбь
доводит до депрессий и истерики,
и горьких слёз из-под опухших век.
Банальность наслаждается победами -
мой персональный чёрный человек
измучен маникюром и диетами,
и шэйпингом по принципу тай чи.
А всякое движенье подсознания
излечивают умные врачи,
презрительно назвав самокопанием.
И вылечив от мыслей до конца,
бог в белом возвращается на феркулум...
А я молчу и больше нет лица
у отраженья в помутневшем зеркале...
(Audition coloree)
В разгорающейся сонате
заискрились крупинки света –
алюминиевое стаккато
по смягчающему вельвету...
Бег по будням уже не важен,
а подвластные нервной ткани
кисти рук создают пейзажи
на холсте моего сознанья.
Возникает на нежном фоне
и течёт по клавиатуре
филигранный узор гармоний -
акварель звуковой структуры.
Из-под пальцев струятся нотки,
вырисовывая эскизы
бледно-розовой разработки*,
синеватой, как лёд, репризы*...
Серебристый финал...
И снова
сундучок суеты привычной
закрываю на ключ басовый.
Открываю ключом скрипичным
в потайном закоулке сердца,
там, где нет ни тоски, ни скуки,
сотворённую Богом дверцу
в Королевство Горящих Звуков...
* структура сонаты – экспозиция, разработка, реприза
(Швейцарские Альпы. Церматт. )
Молчи, майн херц*, молчи... Течёт закат
горячим воском по еловой свечке,
и, слушая легенды горной речки,
усталый успокоился Церматт.
По ледникам крадётся темнота,
готовясь к покоренью Матерхорна,
и тени подбираются упорно
к мерцанию нагорного креста.
Смиренный снег.... Он пахнет тишиной.
На полотне закатного кармина
рисует дым простуженных каминов
мою печаль. И тянутся за мной
следы судьбы. Последние лучи,
держась за пики, силятся растаять,
а кожу снова обжигает память,
и я прошу: « Молчи, майн херц, молчи...»
* моё сердце (нем.)
(Набоковский сплин)
Нет, это не любовь, а так... аффект -
щепотка скуки, капля эгоизма,
характер, поддающийся капризам
и от безделья скисший интеллект.
Нет, это не судьба, а так... хандра -
какой-то популярный сорт депрессий,
который всюду, если верить прессе,
доходы прибавляет докторам.
Нет, это не болезнь, так... ностальжи -
мечта перевести обратно стрелки.
Разбив рутину, из осколков мелких
опять собрать цветные витражи,
не упустив на этот раз баланс
мистических ночей и дней обычных,
находок новых и потерь привычных...
Нет, это не тоска, так... декаданс.
Съездить бы в Питер... Но ждёт ли такую гостью
город, в котором застыли века в граните?
Примут ли Мойка, Нева, Поцелуев мостик –
зона секретов и детских обид хранитель?
Встретит ли пышно, в нарядном жабо из тонких
вычурных кружев – ажурных фантазий Гесте -
Анну, которую помнит ещё ребёнком
или сердито прогонит надменным жестом?
Или, быть может, зальётся счастливым смехом,
вместе со мной удивляясь людским причудам –
как это странно, в другую страну уехав,
вдруг оказаться русской везде и всюду.
Выйдет из сердца осколок больного года -
мерзкий девятый класс, задушить готовый,
прямо в лицо бросающий: «Враг народа!»
и педагог, не сказавший на то ни слова...
Всё это в прошлом. А нынче – махнуть бы в Питер!
Примет ли он? Я рискну и приеду в гости
в город, в котором застыли века в граните
и терпеливо ждёт Поцелуев мостик.
***
И вот мы вместе. Примешь пилигрима?
А ты не изменился, как ни странно.
Хотя и притворяешься под гримом
из множества японских ресторанов
и табунов блестящих иномарок,
что стал другим – чужим и хладнокровным,
что любишь деньги...
Блик дворцов и арок
измучен панорамой многословных
реклам для развлечений человечьих –
от водки до причёски примадонны.
Где ты набрался эдаких словечек –
«чизкейк» и «севен-ап», «рив гош» и «донат»?
Но, несмотря на вид ларьков-уродцев,
ты всё такой же – гордый и строптивый.
Какое, впрочем, дело иноходцу
до мелких мух, запутавшихся в гриве?
Но нет, не проведёшь! Под маской липкой
твои глаза блестят. И снова, снова
я узнаю лукавую улыбку
в невероятной лёгкости Садовой,
в чертах Сенной, в адмиралтейском блеске...
И голос ветра так же мелодичен,
а Сфинкс, уснув на набережной невской,
всё по-кошачьи ласково мурлычет...
Усевшись на ступеньках по соседству,
я ощущаю - в платьице нарядном
ко мне вприпрыжку подбегает Детство
и, Время оттолкнув, садится рядом.
Елене Гринер – маме.
Ветер капли через листья просеивал -
брил деревья измождённые наголо...
А на улице Петра Алексеева,
в тёмном доме горько девочка плакала.
Говорила, бросив куклу тряпичную:
«Мне приснилось, что в кастрюле с цветочками
пышет каша на столе чечевичная,
в ней – подтаявшее масло комочками!
И казалось – я ужасно везучая,
так хотелось чечевицы немножечко...
Но она была горячая, жгучая
и ещё несчастье – не было ложечки!»
« И поэтому ты, доченька, грустная?
Спрячем ложку под подушечку, Солнышко...
Если снова каша явится вкусная,
ты очистишь всю кастрюлю до донышка!»
Ветер капли через листья просеивал
и шептал в потёмках что-то невнятное.
Спали в доме на Петра Алексеева
мама, девочка и осень блокадная...
Ein Mensch, der einst bei uns zu Gast,
Zum Abschied winkt und in der Nacht verschwindet…
G. Shpalikov
Die ganze Welt scheint fremd und ungemuetlich…
Wenn Freunde gehen, wird sie leer und matt.
Die Seele spielt ein Requiem vom Blatt
und das Gedaechtnis meldet sich minuetlich.
Wird`s leichter, wenn die gehen, die uns quaelten?
Ich weiss es wirklich nicht: das Glueck war hold –
obwohl die Traenen flossen wiederholt,
doch wirklich Boeses tat man mir nur selten.
Was aber soll man fuehlen, wenn ganz leise,
verschwindet spurlos in der dunklen Nacht
der, den man einst geliebt mit aller Macht,
der, der Dich einst vergass auf seine Weise
und einer andren widmete sein Leben,
selbst noch im Sterben schenkte ihr sein Herz?
Vergib uns, lieber Gott!
Ihm – meinen Schmerz,
mir – dass ich es nicht schaffte zu vergeben...
(оригинал)
А человек гостит у вас,
Прощается и в ночь уходит...
Г. Шпаликов
Мир кажется чужим и неуютным:
уходит друг – приходит пустота.
Играет память реквием с листа,
сложив воспоминанья по минутам.
Уходит враг – приходит... облегченье?
Не знаю: мне, похоже, повезло –
врагов не нажила себе. И зло
оказывалось редким исключеньем.
А что приходит, если позабывший,
когда-то близкий – до дрожанья век,
в глухую ночь уходит человек –
не друг, не враг, а просто – разлюбивший,
прибившийся к другой, красивой, милой,
не отведя мне даже в смерти роль?
Прости, Господь!
Его – за эту боль,
меня – за то, что так и не простила...
Михаилу Бильковскому
Шалом тебе, старик! Скажи на милость,
куда же ты опять, неверный, сгинул?
А, впрочем, ничего не изменилось –
для встреч тебе, наверно, нужен стимул:
не любишь ныть и жаловаться, плача,
что год пока не балует весельем.
А, знаешь, ну его к чертям собачьим!
Открой-ка лучше пагубное зелье,
подкинь в камин душистое полено,
вкуси глоток живительного сока
со мной и миловидным джентельменом –
проказником по кличке Johnnie Walker.*
Смущается огонь под взглядом волчьим,
захочешь – говори, а не захочешь
обнимемся и будем просто, молча,
сидеть, внимая проповеди ночи
и слушать запылившиеся диски.
Отвалится тоска ненужной шкуркой,
останутся лишь два стакана виски
и множество скукоженых окурков...
* сорт шотландского виски
Беспросветною тьмой окутан
старый город, прохлады ждущий...
Чем я лучше глупца Иуды?
Чем моё преступленье лучше?
Ни единой монетки медной
не взяла за свои старанья
и, плечами пожав, бесследно
растворился во тьме Афраний,
возомнивший солдатской честью
выполненье причуд Пилата...
Но не жаждал, не жаждал мести
тот мудрец, за любовь распятый,
объявивший спасеньем веру,
терпеливо приняв мученья...
Вы не поняли, лицемеры,
ничего из его ученья!
На века завязался узел
лжи, предательства, пустословья.
Ты тогда, прокуратор, струсил
и свой грех не искупишь кровью
искушённого мной Иуды...
Ты и тут послужил примером
осмотрительности...
Попутно
сохранив для себя карьеру,
на убийство подбил послушных.
Не фалернское, не цекуба
на полу заалело лужей,
это кровь, прокуратор!
Глупо
ожидать, что гроза поможет
успокоить больную совесть,
лунный луч обезболит кожу,
на стучащих висках покоясь,
и закончится царство бестий...
Но надейся: придёт безродный
человек, не желавший мести
и шепнёт нам с тобой: «Свободны...»
по мотивам:
Ты не кляни свои года напрасно,
И в страхе перед зеркалом не стой.
Поверь, что ты
Воистину прекрасна
Отточенной и зрелой красотой.
Вам этот дар природою завещан,
Не прячь его,
Тогда наверняка
Поверят все, что лучшие из женщин
Рождаются лишь после сорока.
Ах, как правы старинные картины,
Как понимали женщин мастера.
Ах, как несут Венеры и Афины
Свои великолепные тела.
...
……………………………………………
(Евгений Латаев, «Сороколетней женщине»)
Родная, не зови себя мегерой,
швырять не стоит в зеркало графин...
Да, ты стара, но не дряхлей Венеры!
Да, ты в годах, но не древней Афин!
Не стой перед трюмо, надувши губы,
не ной, что тело стало, как желе.
Ведь ты моложе, чем глоток цекубы,
хотя, намного старше божоле.
Твой зрелый облик мне безмерно дорог,
клянусь душой и вот моя рука –
хороших жён судьба рождает в сорок,
а лучших – даже после сорока!
Пусть красоту считают эфемерной.
Пока на свете есть и тушь, и руж
я очень рад, я рад неимоверно,
что ты ещё жива, моя старуш...
(Panama. Carenero.)
...и волны вышивают по канве
смешного островка орнамент пенный...
А темнота приходит так мгновенно,
как будто боги выключили свет
в пространстве между небом и землёй.
И больше ничего не остаётся,
как закурить, нанизывая кольца
прозрачного дымка на остриё
горящей полумесячной слюды...
Смотреть, как вариациями фуги
внезапно в тишине родятся звуки,
взмывая из невидимой воды
и снова угасают на лету…
Над морем (или небом?) вереницей
мелькают то ли рыбы, то ли птицы
и шорохами гладят темноту...
ТОТ был заурядным, совсем неприметным и маленьким,
Не спорил, не вздорил ни с кем, не гонялся за льготами.
А ЭТОТ был очень умён и являлся начальником
ТОГО, заурядного. Вместе лет десять работали.
ТОТ много курил, зажигалкой пощёлкивал газовой,
Истории слушал о жизни сотрудника старшего,
Но сам о себе никогда ничего не рассказывал,
Что в общем понятно: его ведь никто и не спрашивал.
В дискуссиях ТОТ опасался высказывать мнение,
А если когда и шутил – получалось без пряности,
Боялся углов, вообще не любил столкновения
И даже погиб по какой-то дурацкой случайности.
Событье заставило ЭТОГО горько задуматься,
Почувствовать, что иногда был к другим невнимателен-
Работая вместе и часто встречаясь на улице,
О жизни ТОГО не имел никакого понятия.
Торжественный марш, все стоят с просветлёнными лицами
И речи звучат, самого Цицерона достойные...
А ЭТОТ, глаза утерев, подошёл к сослуживцам и
Сказал: "Что ж, ребята, давайте помянем покойного."
Один за другим завели про заботы домашние –
Кому – позарез в детский сад, а кому – на лечение.
У всех оказались занятия более важные.
И он отвернулся, и тихо вздохнул.
С облегчением.
В небрежности волос гнездится ночь,
мои глаза – бездонные овраги.
Скупые капли лучезарной влаги
повисли на ресницах.
И помочь
не в силах ни лукавый, ни Всевышний...
Меланхолично руки заломив,
гадаю – кто я? Дьявол? Ангел? Миф?
В подземном и небесном мире – лишний?
С проворством лицемерного ужа
по самоцветам время вьётся немо...
Но что мне время? Я – бессмертный Демон,
хоть уязвима вечная душа –
в ней борются желанье и смятенье,
любовь и гнев, прохлада и жара...
И тысячи волнующих шарад
горят под кожей.
Серебристой тенью
на веки опускается печаль.
Умчался сон – неуловимый кобольд...
А на коленях равнодушный кобальт
не согревает их.
Но горяча
моя душа – подвижна, непослушна,
порой в неё змеёй вползает грусть,
но это – тоже счастье, ну и пусть:
быть не хочу холодным и бездушным!
Светает... Прогоняет ночь петух
и плавятся сомненья в дымке нежной...
Да будет так. Я – Демон, дух мятежный,
непримиримый, несогбенный дух!
Уважаемый Март, я, надеясь на скорый ответ,
Вам пишу заявление с нижеуказанной целью -
Мне бы очень хотелось в Москве поработать капелью:
В Петербурге, к несчастью, вакансий давно уже нет.
Что сказать о себе? Наблюдается масса причуд,
Но характер нормальный, меня не возьмёшь на арапа.
Если надо, конечно, порою могу и накапать,
Но при этом, хочу подчеркнуть, никогда не стучу.
Есть желанье работать, имеется нужный азарт,
И ужасно апатия длинной зимы надоела.
Так рискните, прошу, и возьмите на мокрое дело!
Вам жалеть не придётся, клянусь, уважаемый Март!
А человек гостит у вас,
Прощается и в ночь уходит...
Г. Шпаликов
Мир кажется чужим и неуютным:
уходит друг – приходит пустота.
Играет память реквием с листа,
сложив воспоминанья по минутам.
Уходит враг – приходит... облегченье?
Не знаю: мне, похоже, повезло –
врагов не нажила себе. И зло
оказывалось редким исключеньем.
А что приходит, если позабывший,
когда-то близкий – до дрожанья век,
в глухую ночь уходит человек –
не друг, не враг, а просто – разлюбивший,
прибившийся к другой, красивой, милой,
не отведя мне даже в смерти роль?
Прости, Господь!
Его – за эту боль,
меня – за то, что так и не простила...
(Cornwall. Caragh Luz)
Тускло-жёлтый фонарь освещает покорно урну
и поблёкший фасад обанкротившейся коптильни...
Через десять минут, с интонацией нецензурной,
прогундосит «подъём!» обалдевший вконец будильник.
Дребезжащая жесть – видно, кто-то футболит банку,
монотонным шуршаньем ему отвечает дворник
и прилично распухший, как после хорошей пьянки,
вылезает облезлым котом полусонный вторник.
Расшумелись... Вставать? Да я, в общем, и не ложилась...
Белоглазое утро ползёт, как упырь из склепа -
заунывная песня Атлантики тянет жилы
и Атланты спросонок опять уронили небо...
Сорок восемь шагов через улицу в пузо паба,
где зевающий Томми приносит неторопливо
неизменный пшеничный батон с ерундой из крабов
и огромный стакан с неизбежным имбирным пивом...
Справа курит рыбак, слева – что-то жуёт чиновник...
На скале, приютившись подмышкой у серой глыбы,
неземной аромат источает седой шиповник
вперемешку с обыденной вонью копчёной рыбы...
Атакуют волны причал бесконечной армадой,
разбиваясь о сваи: горит шапокляк на воре.
И с английским спокойствием вея над променадом,
бриз обрывки вчерашних иллюзий сметает в море...
Судьбе–шутнице угодно было столкнуть их снова.
И вот однажды, совсем случайно, свела кривая –
Он шёл куда-то пешком, от площади Льва Толстого,
Она, замёрзнув, на остановке ждала трамвая.
Обоим сразу пришли на память иные зимы,
Когда гуляли вдвоём в обнимку под снегопадом,
Она его называла нежно своим любимым,
Он пел ей песни, носил букеты и звал отрадой.
Какая встреча! И, поздоровавшись неуклюже,
Поговорили о том, о сём, о вещах банальных,
Она о детях ему поведала и о муже,
Он рассказал ей, что в институте – большой начальник.
И разбежались, и затерялись в огромном мире,
На город тихо спускались сумерки,
И во мраке
Она сидела,
Глотая слёзы, в пустой квартире...
Он – одиноко смолил окурок в своей общаге...
А в Голландии – снег... Чуть касаясь воды, небеса
бледно-серой гуашью рисуют на волнах пейзажи...
По приказу зимы, на притихшем, пустующем пляже,
деловито кружась, приземляется белый десант
и бесшумно скользит по застывшей в испуге земле...
Мокрый ветер флажками – лазурным, жемчужным и алым –
«точка-точка-тире», посылает кому-то сигналы
и гуляет один по замёрзшим носам кораблей.
Старый, сдувшийся клоун безжалостно бризом распят
над пустым ресторанчиком самого низкого класса,
и улыбка на пёстром лице превратилась в гримасу...
Заржавевшие тросы о чём-то ворчливо скрипят...
Стая чаек шаманит - надрывно кричит о весне
и надеется вызвать апрель чудодейственным танцем.
Из тумана, похожий на гавань «Летучих Голландцев»,
изумлённо глядит Hoek van Holland: в Голландии – снег!