Запах ладана, а меж нами
Справа - сед отец, недвижим,
Слева - сковано сердце мамы.
Им бы жить бы еще, да жить.
С неба, выцветшего от горя,
Смотрит слепо Звезда-ковид,
Чернозема сухое море
Жаркий свет ее леденит.
Безнадежной была надежда.
Здесь растет за межой межа.
Бог оденет в свои одежды.
Мне бы руки суметь разжать,
Отпустить бы хватило б мочи...
Боже праведный, не оставь!
Богородицы темны очи
молчаливо глядят с креста.
Отвернешься - кофе убегает,
Оставляя только горький запах.
Человек судьбы своей не знает -
Божий птах в ее когтистых лапах.
Вылей кофе с донышка на блюдце -
Разгадать судьбу в потеках гущи.
Человечки пляшут и смеются,
Чем больней прижмет, тем пляшут пуще..
Сколь не пыжься, сколько не кумекай,
А разгадка от того не ближе.
Пляшут-стонут горе-человеки,
Увязая в непросохшей жиже...
Достоевщина
Вдоль Мойки, чья вода в
тиши
Огни украденные прячет,
Полупустой речной трамвайчик
К заветной пристани спешит.
И оттеснив плывущий мрак,
Чтоб длиться в смоляных глубинах,
Старинных зданий исполины
Мерцают тускло до утра.
Из приоткрывшейся на миг,
Пропахшей плесенью парадной,
Метнётся некто неопрятный
К такси, поднявши воротник…
«Не Родион ли?...» – по спине
Проходит холодок знобящий:
Меж вымыслом и настоящим,
По существу, различий нет.
Но из сабвуферов, вразлёт,
Шансонное рванётся эхо –
Карета с призраком, отъехав,
Лишь фарами во мгле мигнёт,
И гарь, саднящая до слёз,
Наполнит улицу пустую...
Но зыблется в туманных струях
Над Мойкою парящий мост!
Ведь стоит только захотеть –
И ты уже за той границей,
Где помыслов гнездятся птицы,
Неотвратимые, как смерть.
На Пряжке
К воде – лечиться от тоски!
В преддверии туманов влажных,
Здесь тянут время рыбаки,
Прикормленное в сонной Пряжке.
К нам, воздух солнечный прошив,
Листвы мятежной камарильей –
Бригада осени спешит
На жёлтом реанимобиле,
И свет пунктирный, налегке,
На лесках паутин танцует,
И в каждом тихом закутке –
Приют для долгих поцелуев.
Жаль, этой осенью не нам,
Скользя к заоблачному краю,
Глухими быть к чужим шагам,
Губами губы опаляя…
Бросок – расходятся круги,
Как дни в молчании протяжном,
Нисходит свет лучом тугим
И гаснет в Пряжке.
Покидая Петербург
Летим домой,
покинув Петербург,
Матисов остров, погружённый в осень.
Нам ринется навстречу душный Юг,
Нахрапистый, до неприличья броский.
Пари меж облаков, моя печаль…
Железное крыло пронзает воздух.
Перевернуть страницу и начать
Слагать по буквам счастье так непросто.
Но жив ещё и теплится во мне
Прозрачный голос предвечерних улиц,
Огней сердцебиение в Неве
И венах рек – теперь во мне проснулось.
За кромкой век, в моём полубреду –
Струятся клёны у тропы карминной,
И длится день в Михайловском саду,
Где наши тени слиты воедино…
Летим домой, покинув Петербург,
Матисов остров, погружённый в осень.
Нам ринется навстречу душный Юг,
Нахрапистый, до неприличья броский.
Пари меж облаков, моя печаль…
Железное крыло пронзает воздух.
Перевернуть страницу и начать
Слагать по буквам счастье так непросто.
Но жив ещё и теплится во мне
Прозрачный голос предвечерних улиц,
Огней сердцебиение в Неве
И венах рек – теперь во мне проснулось.
За кромкой век, в моём полубреду –
Струятся клёны у тропы карминной,
И длится день в Михайловском саду,
Где наши тени слиты воедино…
К воде – лечиться от тоски!
В преддверии туманов влажных,
Там тянут время рыбаки,
Прикормленное в сонной Пряжке,
И воздух солнечный прошив
Листвы мятежной камарильей,
Бригада осени спешит
На жёлтом реанимобиле,
И свет пунктирный, налегке,
На лесках паутин танцует,
И в каждом тихом закутке –
Приют для долгих поцелуев.
Вдоль Мойки, чья вода в тиши
Огни украденные прячет,
Полупустой речной трамвайчик
К заветной пристани спешит.
И оттеснив плывущий мрак,
Чтоб длиться в смоляных глубинах,
Старинных зданий исполины
Мерцают тускло до утра.
Из приоткрывшейся на миг,
Пропахшей плесенью парадной,
Метнётся некто неопрятный
К такси, поднявши воротник…
«Не Родион ли?...» – по спине
Проходит холодок знобящий:
Меж вымыслом и настоящим,
По существу, различий нет.
Но из сабвуферов, вразлёт,
Шансонное рванётся эхо –
Карета с призраком, отъехав,
Лишь фарами во мгле мигнёт,
И гарь, саднящая до слёз,
Наполнит улицу пустую...
Но зыблется в туманных струях
Над Мойкою парящий мост!
Ведь стоит только захотеть –
И ты уже за той границей,
Где помыслов гнездятся птицы,
Неотвратимые, как смерть.
Моей бабушке Екатерине Андреевне.
Черешни, колючий шиповник в цвету,
Сквозь пальцы сочащийся свет…
Очнёшься – лишь сорные травы растут,
А сада отцовского нет.
И снова нырнёшь, прикрывая глаза,
Ухватишь картинку, и вот –
Трещит мотоцикл, тишину пронизав,
И мама стоит у ворот.
Всё тонко и зыбко в размытости черт,
Но голос… его не забыть.
И силишься вымолвить:
«Мама, зачем так мало отмерено жить?..»
Когда опрокинулось лето во тьму,
Прервав ненадёжную нить,
Мальчишкой истошно кричал: «Почему!?»
Не в силах судьбу изменить.
Когда замолчал, умирая живьём,
И люди покинули дом,
Открылось внезапное – планы её
Чернее, чем ночь за окном.
Там сад-невидимка поныне живёт,
С ветвями у самой земли,
И мама... в пригоршне черешню несёт:
«Поспела, скорее возьми…»
Слегка разомлев, на мороз
Схожу по ступенькам вагона.
Раскатисто эхо колёс
Несётся трамваю вдогонку.
Едва он отъехать успел,
А будто в безвременье канул.
Мой город, торжественно бел,
В себя приходя, мал по малу,
Фонарные гасит огни,
Машинами улицы полнит.
И небо, и люди под ним
О ночи уже и не помнят.
И я забываю, спеша
Проспектом в рассветную темень,
Как, тело покинув, душа
Смеялась и к свету летела,
За ним очарованный лес
Встречал и шептал о заветном:
О будущем, полном чудес,
В краю бесконечного лета…
В квартире, где мгла в тишине
На два оборота закрыта,
Не сказка вздохнёт обо мне,
А скука стеснённого быта.
Там форточка веет теплом,
И призраки снов, невесомы,
Сквозят в приоткрытый проём
Навстречу небесному лону.
Уходят под ветреный гул,
Мечты унося в неизвестность.
…Зелёный чеширски мигнул
И скрылся за снежной завесой.
Солнечный запах дынь
Бережно увозить.
Ветер, придя с равнин,
Гонит по морю зыбь.
Синие дали и
Влажный тугой песок –
Сгинули, канули.
Лета проходит срок.
Скоро промчится над
Пиками тополей,
Рыжий надев наряд,
Осень на помеле.
Ртутная капель дрожь
На лобовом стекле.
Что навсегда вберёшь –
Смуглость твоих колен,
Полуулыбку и
Огненный всплеск волос…
Терпкое, зыбкое
Время разводит врозь,
И далеко вперёд,
Сколько хватает глаз,
Тянется поворот
В будущее продлясь.
Томится
пятая палата –
Выздоровленцы-симулянты,
И лишь один из нас бессилен
Покинуть коечный капкан,
Чтоб сквозь глазурь стеклопакетов
С тоской подглядывать за летом –
Такая мелочь, но хоть что-то,
И воздух сжиженный глотать.
Растяжка, гипс, капкан-кровать.
Но есть, помимо книг и шахмат,
Альтернатива смертной скуке –
Его манера близоруко
Смотреть жирафьей темью глаз,
Как будто сквозь и внутрь нас,
И в то же время нас не видя.
«Что, Витя, плохо? Больно, Витя?»
Обмолвит только: «Поднимите,
хотелось бы порисовать.»
И заскрипит капкан-кровать.
Легко пульсирует висок,
Летит его воображенье
меж белизной листа и тенью –
Штрих
за штрихом, за взмахом взмах,
Он покидает наши стены,
И поднимается всё выше,
Туда, где над больничной крышей
и парком, движется гроза.
Бумага, тьма в его глазах,
И хлябь, готовая излиться.
За окнами трепещут листья,
И весел первых молний пляс.
Взгляд отрешённый, мимо нас...
Мы, обмирая на мгновенье,
Победный исторгаем вопль: "Гроза!"
И многорукий тополь
Стал тенью за стеной дождя.
А Витька брякает шутя:
«Братва, я вызвал дождь, живите!»
Когда мы спускались в разморенный, сонный,
Спелёнутый маревом влажным посёлок,
Как будто, любимое небом, дитя,
Притихший в уюте земной колыбели –
Мы видели зеркало моря и берег,
Совсем опустевший в преддверье дождя.
Но тучи над ним разошлись постепенно,
Вдоль кромки прибоя брели мы средь пены,
И ты улыбался, подставив лицо
Прохладному ветру, его поцелуям,
А я, отчего-то подспудно ревнуя,
Плотнее сжимала ладони кольцо.
Ты был часть от части и плотью от плоти
Полынных степей, волн упрямых и лодок,
Свободолюбивой и щедрой земли,
Чьи токи в тебе неизменно текли,
Всегда заставляя сюда возвращаться.
И видя твое абсолютное счастье,
Как крылья растут у тебя на бегу,
Смирялась – соперничать я не смогу
С влекущей, призывно и властно, стихией
В иные просторы и дали иные.
И мерно нашёптывал пенный прилив –
Встречать корабли… провожать корабли…
Потом мы сидели в тени винограда,
Смущаясь, как дети, под ласковым взглядом
Отца, предлагавшего выпить вина.
И мы осушали бокалы до дна,
И свет сквозь листву нам ложился на плечи.
Блажен, кто не чувствует дней быстротечность…
Песочницу времени точит волна,
И солнце у мыса стоит на приколе,
От света по-прежнему сладко и больно,
Когда я сюда приезжаю одна.
Луна оседлала здание
Вокзала с секретным названием -
Там, где чудом целы контакты,
Только "...ильск" читается внятно.
Одинок, в полутьме кафетерия,
Человек средних лет, растерянно,
Ковыряет вилкой оладьи,
В черноту за витриной глядя.
Но встречается взглядом усталым
С мертвецом со щеками впалыми,
Оттенёнными давней щетиной.
Фотоснимок жены и сына
Подле сердца лежит в кармане,
Незатянутой раной.
Опершись на стопку подносов,
Клюёт продавщица носом
Крохи снов, как больная птица.
Ей, должно быть, по кругу снится
Стук посуды и звон металла.
И луна, над шпилем вокзала,
Недомытой висит тарелкой.
К двум часам приближаются стрелки.
Наконец прибывает поздний,
Сплошь обложенный инеем, поезд,
И перрон наполняется шумом.
Желтоглаз, в серебре подлунном,
Зависает состав, как призрак,
Безучастный к бурлящей жизни,
Остеклёнными бельмами глядя,
На снующих с ручною кладью.
Вскоре всем достанет работы:
Люди в зал набьются, как шпроты,
Поезд свежих глотнёт пассажиров,
Куры гриль пропитаются жиром,
Губы жадно прильнут к папиросам,
Снедь заполнит пустые подносы...
Только он, в полутьме кафетерия,
Словно тромб в городской артерии,
Никуда не тронется с места,
Ибо нет панацеи в бегстве.
Фройлен Грета – ангел белозубый,
Растворяясь в праздной суете,
Трудно обладать благоразумьем,
В кружевное глядя декольте,
И прищуром глаз над пенной кружкой,
Наблюдать как ветер-жизнелюб
Трогает волос витую стружку,
И целует мякоть пухлых губ.
Две румяных щёчки, Грета – брецель,
Дирндль накрахмаленный шуршит.
Как приятно замирает сердце,
Совершив волнующий кульбит!
Среди моря солода и хмеля,
На баварских скошенных лугах,
Чувства нами правят безраздельно:
«Kleine fraulein Greta, guten tag!»
Ты плывёшь с внушительным подносом,
Между шумных праздничных рядов.
Над Октоберфестом кружит осень,
И весёлый гомон голосов.
Ремейк 2009
Приветлив шум спадающей воды,
И брызги по параболе стремятся
Скорей упасть, выискивать ходы
В земле, переливающейся глянцем.
Заржавленная кадок теснота,
Наполненная зеленью застойной –
Противовес, журчащей беспокойно,
Несущей жизнь деревьям и кустам.
Вода врачует, распалённых, нас,
Враждующих с пыреем и жарою –
То жадным ртам даёт напиться всласть,
То радугой дрожит в объятьях зноя.
Она поёт, что не напрасен труд,
Уж будет бедным мытарям отрада,
Когда упругим воинством взойдут
Петрушка и щавель на влажных грядах,
И осторожно, в чернозёмный лаз,
Проклюнется моркови хвостик лисий,
И масляных смородиновых глаз
Лукавое мерцание меж листьев
Поведает о зимних вечерах,
О строе банок с карамельным светом,
Где опочила краткая пора -
По Брэдбери закатанное лето.
~~ ГДР, Наумбург, 70-е.~~
Тане.
"Я приехал в мой город, знакомый до слёз..."
О.Э. Мандельштам
Уже пора залить водой костёр,
Идти ко сну,
Но неразлучен с нами
Заката след, что в небе распростёрт
Над речкой и прибрежными домами.
Мы вовсе не одни – и тут и там
Уходят рыбаки с мостков пологих,
Из тени, прилегающей к кустам,
Приблудный кот бросается под ноги,
Давным-давно учуяв наш улов.
Он проявляет хищника повадку –
Давая волю остроте клыков,
Хрустит костьми добытой верхоплавки…
Сын, я и ты - обратный держим путь,
Тускнеет свет и вечер на исходе.
И нежность не даёт полней вздохнуть,
И страх за вас, растущий год от года.
Я отстаю, широкий дав простор
Для зрения и памяти, чтоб дале
Восстановить мгновенно и детально
Далёкий день из временн`ых пустот,
Заполнив их до сколотых краёв,
Как хрупкое нутро любимой чашки -
Речной прохладой, эхом голосов,
Над прибавленьем сумерек звучащих.
Дрожит осенний свет пунктиром паутинным,
Связующим эфир и глинистую твердь,
И ладана дымок, и горький вздох полыни,
За пеленою слёз мне лиц не разглядеть…
Теплом разбужен, шмель летит путём окольным,
Его тяжёлый гул стихает вдалеке,
И, отрицая жизнь, о древо бьются комья,
Но, отрицая смерть, луч льнёт к моей щеке.
Прислушиваясь к пению пурги,
Сапожник починяет сапоги
Для горожан, храпящих беззаботно.
В дому, где щели холодом сквозят,
Под сводом балок ласточек возня –
Горит очаг и спорится работа.
То режет он, не покладая рук,
Брус дерева под будущий каблук
Для пышнотелой белошвейки Марты,
Или в башмак, с усердием пчелы
Вонзает жало острое иглы,
То непослушный гвоздь клянёт азартно.
Он трудится, который год подряд,
Не сетуя, что ноют и болят,
В ненастье, и спина его и пальцы,
Что молодёжь не учится уму,
И в старости, бездетному, ему
С долгами никогда не расквитаться.
Не до того! Он чинит сапоги,
Прислушиваясь к пению пурги,
И знает: будет день - и будет пища…
К рассвету дом его объемлет тишь,
Лишь пропищит пронырливая мышь
Из непроглядной бездны голенища…
Дельфиний мыс. Нелёгкая судьба
Отрезка суши, спаянного с камнем.
Мы с дедушкой: девчушка и рыбак –
Солёный волк с весёлыми глазами,
И небо, убелённой головой
Качающее в такт плывущей лодке,
И, с лаковыми спинами, конвой
На неоглядном моря околотке…
Мы всей душой тянулись к голосам,
Без устали сканирующим бездну.
Вселенская любовь или тоска
Обязывала их держаться вместе?
Но, как бы нам ни думалось, они
Являли места главную примету,
Извечную мелодию глубин,
Хранимых морем от дневного света.
…От света, но не жадных глаз людей,
Нетерпеливой дрожи их облавы,
Когда в бессилье ищешь место, где б
Укрыться от погибели бесславной
В вонючем трюме, или городском
Аду дельфиньем, обнесённом сетью.
«О чём вопят сирены их, о ком?»
И волны эхом вторили – «о смерти…»
Среди камней, в изножьи маяка,
На склоне дня стояли мы понуро.
Бугрились кучевые облака,
Как мускулы колосса в небе хмуром,
К воде кренился грозовой излом,
Дельфиний мыс гудел, охвачен ветром,
А море тосковало и звало,
Во мгле своей не находя ответа…
По мотивам народных сказок.
1.
Под грохот телег и призывы торговцев,
На рыночной площади толпы пестрят,
Хрустящих баранок румяные кольца
волнуют и манят босых пострелят.
Со свитою верной, неброско одетый,
Обходит прилавки король не спеша,
Накормлены щедро, чумазые дети,
Теперь не отходят от них ни на шаг.
Впервые король, седовласый и мудрый,
Совета от свиты растерянно ждёт,
Ведь дочери младшей, Элен златокудрой,
Сегодня сравнялся шестнадцатый год…
Вот серебро-злато! С собольей опушкой,
Расшитый искусно узорчатый плат!
А там, в пенном облаке сказочных кружев,
Изящный, прохладного шёлка наряд!...
Задумчив король, изумлённые слуги
Не смеют на выбор его повлиять.
Менялы, торговцы, красны от натуги,
Товар восхваляют, желая продать.
Вдруг кто-то коснулся руки государя,
Внимательный взгляд опалил короля.
«Ты ищешь для дочери младшей подарок?»,
Старик улыбался, ему говоря.
Затем указал на шкатулку, что скромно
Стояла на полке, сокрыта в тени:
"Бери без раздумий король, и запомни –
Вещица поможет в тяжёлые дни.
И если однажды с тобой приключится
Несчастье, надежду и силы отняв,
Пусть будешь лишён ты последней крупицы,
Но эту вещицу простую оставь!»
Шкатулка пуста? Подшутил неужели
Над ним для забавы безумный старик?
Лишь пальцы коснуться шкатулки успели,
Мелодия воздух наполнила вмиг:
Ажурные перстни, духи, ожерелья –
Роскошный подарок негадан, не ждан!
И в сердце отца не нашлось сожалений.
Так быстро прошли за годами года…
2.
Но вот разразилась чума в королевстве,
Клубится дымов непроглядная мгла.
Любимая дочь от тяжёлой болезни
слабея, подкошенным стеблем слегла...
Сновидит король в забытьи беспокойном –
На старческих дланях шкатулка лежит:
"В ней то что поможет в болезни, запомни,
И многим спасёт скоротечную жизнь!"
Душистое снадобье в темной бутыли
Под утро в шкатулке нашёл государь,
Лекарство всем поровну роздано было
И с ним исцеленья спасительный дар.
Вот засуха, беды страны умножая,
Безводные пашни прожгла на аршин,
Деревни и сёла лишив урожая.
Но снова спасенье в шкатулке нашли:
Отборные, спелые зёрна пшеницы,
На солнце сияли, беде вопреки.
И выпустил голод из смертной темницы –
Пекутся хлеба из волшебной муки.
3.
Однажды у замка приметили старца,
Сидящим под сенью дрожащих осин.
Обняв, как родного, седого скитальца,
Сквозь слёзы король благодарный спросил:
"За что мне доверена тайна шкатулки,
Каким волшебством ты её наделил?"
В глаза ему глядя, помедлив минутку,
Старик улыбнулся и проговорил:
"За чуткое сердце, твою справедливость,
Которой в народе так славишься ты,
Явила шкатулка великую милость,
Исполнив на деле благие мечты.
Вещица полезна лишь праведным людям,
Для зла в ней нет дара, одна пустота.
Будь счастлив, король,
Пусть, как прежде, пребудет
Для всех в королевстве твоя доброта!"
Ремейк 2009-2014 г.
Снега плотного яблочный хруст,
Бубенцов ледяных перезвон –
Чутко слушай, учи наизусть,
И тропинкой шагай под уклон,
Перешёптывай, перепевай
Неумолчную песню ветров,
Где речной простирается край,
В запустении, наг и суров.
Вдоль причала пройди не спеша,
Снежной соли с перил прихватив,
И шального морозца вкушай
Индевелый январский налив.
Это память гнездится в груди
С каждым вдохом прозрачного дня,
Это Волга свинцово глядит,
Сквозь клубящийся пар, на меня.
Отвернёшься, прикроешь глаза -
За преградою тонкою век
Только берег, зовущий назад,
Только времени выпавший снег…
2012 г.
В тот день вечерний полусвет
Мерцал, сугробами округлен,
Мы ворошили в печке угли,
Кивая пламени в ответ.
Грядущей полночи прологом,
Темь проявлялась не спеша,
Часов кукушечья душа
Делила тишину на слоги.
И снег ложился по слогам,
И жара выдох льнул к ногам,
Ввергая в сонную истому,
И наш мирок, в раю укромном,
От бед закрытый на засов,
Хранила стая гончих псов,
Летевшая по небосклону.
Как зверя, настигая тьму,
Влекомы духом чёрной крови,
Они неслись с ветрами вровень
В тяжелом облачном дыму…
К утру метель сошла на нет,
И мир лежал, как на ладони,
И таяли следы погони,
В порозовевшей вышине.
Пересекаю дворик напрямик,
Измучена, колясочно-декретна.
Примолк, заворожённый танцем веток,
Зарёванный «пока-не-ученик».
Вот школа, в непривычной тишине,
И шелесте листвы кленовой, тонет,
И мне она видна, как на ладони,
Та девочка в распахнутом окне –
Что слепо смотрит в осень, в листопад,
Застыв на миг, взрослея в одночасье,
Стеснительно одергивая платье,
Возводит части равенства в квадрат…
Сентябрь погружая в забытьё,
Тягучий свет скользит над тополями ,
По влажной прядке, линии упрямой
Над тонкой переносицей её…
Вернуть бы вновь земную благодать –
На вымытой доске, сыпучим мелом,
Жизнь разложить на формулы,
и смело, решать и править…
Править и решать.
2010 г.
Чеканная огранка октября –
Заката багровеющие домны.
Там из руды небесной, невесомой,
Рождается вечерняя заря.
Листвы мятежной пламя высоко –
Нероновых пожарищ отголосок
Таит, всепоглощающая, осень,
В вершинах крон и гребнях облаков.
Но примеси беды грядущей нет,
Кленовые холмы в округе тлеют,
Качается в тумане над аллеей
Огней фонарных приглушённый свет,
Вне времени, вне мира, вне земли.
И долог след, и век за веком длится,
Меняется не облик, только лица.
И странствует по ветру павший лист…
/Ремейк 2011 г./
Кто вложил неизбывную силу в слова,
Бестелесно касаясь в ночи рукава,
Укрепил на молитвенный подвиг теплом?..
Голубиный рассвет, расправляя крыло,
Робким светом вливается в келью.
Но не властна усталость над крепостью плеч,
И ещё не истаяло воинство свеч,
Восковой истекая капелью.
Будет росною влагою воздух налит,
И пробудится, ныне притихший, Залит,
Волны примут рыбацкие лодки.
Отовсюду, завидя предложенный корм,
Хлопоча и волнуясь, слетятся во двор
Птичьи стайки на голос твой кроткий.
Так и мы, под призором судьбы, да сумы,
Уведённые в чащу с тропинок прямых,
С ледяным голышом за грудиной,
Поначалу с опаской, смелее потом,
Над разинутой бездной встаём на крыло,
И к спасению тянемся клином.
Светлой памяти праведного старца Николая Гурьянова (Псковоезерского).
Смыкает закат индевелые веки,
И ночь нагоняет в пути человека.
Он тащит обратно пустые салазки,
По той стороне, что особо опасна
При пушечном граде прицельных обстрелов.
Да, страх перед смертью имеет пределы,
Когда с ней в обнимку встречаешь рассветы,
Кого узнаёшь по особым приметам,
Чья тень неотвязная тянется следом,
Когда за водою идёшь, иль за хлебом.
Безносой блуднице отныне повсюду
На пробу предложено свежее блюдо:
Она – сортировщик в больничных палатах,
Орудует споро кайлом и лопатой,
Вгрызаясь в кладбищенский мёрзлый суглинок,
Она – спекулянтом приходит на рынок,
Стучит, несмеяна-стеклянные очи,
В квартиры холодные денно и нощно…
Бредёт человек, обессилено, к дому,
Где, в пустоши гулкой зашоренных комнат,
Тревожные сводки звучат неизменно,
Пропитаны аспидной копотью стены…
А в небе, бессменным его провожатым,
Покоится серп до предутренней жатвы.
Надежды. Из цикла Блокадные дни
Гаэлина
Не думай о ватных коленях,
Былинкою в буре держись…
Взбираясь по скользким ступеням,
/Покажется – целую жизнь/
Неси драгоценную ношу,
За пазухой пряча, в тепле.
Весь мир на заклание брошен
Голодной, простуженной мгле,
Что в наши дома заселилась,
Ей нету отныне преград.
Мы оба попали в немилость
Шутницы судьбы, Ленинград.
Однажды, так хочется верить,
Услышим на пару, даст Бог –
Неверные пальцы апреля
Рассыплют капели горох,
Взойдут, словно тени, робея,
Отринув смертельные сны,
Твои Эвридики, Орфеи,
К слепящему свету весны…
"...Шей дорожку мне – моими
Скоро станут беды здесь."
Михаил Микаэль. "Шесть песен Холокоста"
"И стихи... Мы всё ещё читали их друг другу по ночам."
Е. Гинзбург "Крутой маршрут"
С весёлой злостью ливень хлещет
По скатам крыш, и в желобах
Поток бурлит смелей и резче.
И ветру вторит гибкий взмах
Ветвей мятущейся сирени,
Чьи, турманами целя ввысь,
Блестя намокшим опереньем,
Соцветья к небу поднялись.
И в этот сизый, голубиный,
Дрожащий полдень слышишь ты,
Как гром проходит исполином
Через проспекты и мосты.
Поднявшись, словно по ступеням
К неверной Анне грозный гость,
Он в город каменный степенно
Пудовую вонзает трость.
Но вновь, кипя противоречьем
Крыла и тяжести земной,
Мир в воркованье просторечном,
Исполнен снова тишиной.
И сквозь слои отжатой ваты,
Иссякшей яростью дыша,
Грозы весенней, бесноватой,
Отходит тёмная душа…
Отчуждения ночи темны за порогом.
Тесен ад на двоих под единою крышей.
Мы в гордыни своей великаны, но много ль
Надо силы – понять и друг друга услышать?
Ты молчишь и сторукая, древняя ревность
Поднялась до пустот выхолащивать душу...
Как же звонко в ней пелась и славилась верность
Золотому огню, что отныне потушен!
И в стремнину грозы, в перекличке тревожной,
Птицы наши летят, полагаясь на ветер…
Полюбивший, в безмерном доверии, может
Повернуться спиною, ножа не приметив.
И от ран ослабев, и от боли ослепнув,
Семя скорби, в безумстве своём, умножая,
Пожинаем сердец остывающий пепел.
Оглянись – поле брани страшно урожаем…
Беспокоен ходиков тихий стук,
По стене белёной ползёт паук,
Мать поит молоком младенца.
Неуёмный ветер в ночи гудит.
Были б соки жизни в её груди,
Да хватило бы крови сердцу!
Солона щека, тяжела щепоть –
Сколько дней до срока отвёл Господь?
Обмелела река надежды…
Печь в углу зияет несытым ртом,
А на снежной насыпи, за окном,
Кто-то в белых стоит одеждах...
Он идёт навстречу ей налегке,
Он во сне приводит её к реке,
Где закат омывает раны,
И струится влага с её волос,
И нагое тело саднит от слёз,
И красна вода Иордана...
Десять дней метели и холодов,
А под утро ровен и чист покров,
В небе месяц горит ущербный,
Дальний лес вершинами в небо врос,
И дорожки санной проложен мост
От отчаяния до веры.
Ты думаешь о бабочке-судьбе,
У ног твоих метавшейся в испуге,
Когда из точки "А" до точки "Б"
Вдруг снова время двинулось по кругу.
Гремя на стыках, между настоящим
И прошлым, соблюдая график свой,
Идёт оно к безвестности – искрящим
Составом подвижным по кольцевой.
Багровы угли у печи в зазоре,
Неутомим незримый кочегар,
Стучат колёса в непрерывном споре,
Спешит твой поезд, словно на пожар,
Где буква «Б», вся в копоти чернильной,
Согнув хребет в неслышимой мольбе,
Как человек, спасти себя бессильный,
У вечности присела на трубе.
И жизнь, как в страшном сне, проходит мимо,
И ты, в кромешной тьме, летишь на свет,
Как бабочка, что так необратимо
Лежать осталась в гибельной траве...
Безлиствен, бесприютен и горбат,
Чернеет над землёй наш бедный сад –
Не слышно птиц ни денно в нём, ни нощно.
Древесный сок – печали солоней,
И мёртвою росою соловей
На ветке горло тонкое полощет…
***
Мы вброд с тобою перешли ручей,
И смерть, сверкая связкою ключей,
Нас проводила в дом вселенской скорби.
И мы узрели в трещинах зеркал,
Как сытый демон, обнажив оскал,
Сжимал в когтях твоей любви подобье.
***
Минует сети невесомый пух,
И прошлое меняет очертанье,
Когда любовь, преодолев недуг,
Цветёт, как сад, в ладонях мирозданья.
Питает корни гибкие родник,
И птичий бог играет на свирели,
И в облачном просвете чей-то лик
Глядит на сирых грешников смиренно.
1.
Как трудно не смыкать усталых глаз,
Когда закат, крылато, краснооко,
Из кучевых глубин летит на нас,
И птичьей грудью заслоняет окна
Трамвая, ускоряющего бег
Во влажное нутро весенних улиц,
Где в радужные лужи окунулись
Дома, сады и первоцвета снег.
Дождём апрельским заполошный день,
Как пыль прибит, и накрепко впечатан
В расчерченную рельсами брусчатку,
И свежестью сквозящею продет
2.
Железный улей грузного вагона.
И здесь мы - пчёлы в сотах - отстранённо,
Качаемся вне времени и дат,
И крыльями стеснёнными поводим.
В распахнутом томлении природы –
Мы бесполезны, но на нас глядят,
Провизорски - расчётливо и цепко,
Глаза судьбы… По строгому рецепту
Отпущено грядущее, но знать
не знаем мы – что там, за поворотом?
...Вот остановка, и уходит кто-то,
Внесённый в обветшалую тетрадь –
Всего лишь промельк за чертою окон.
Съехали соседи позавчера,
Весело и шумно, в разгаре полдня,
И метались птицы в силках двора,
Грузчики орали, себя не помня.
Будоража затхлое забытьё,
Омуты лиловые тёмных лестниц,
Кочевала мебель – орех, да клён,
И рояль, укутанный в занавески.
Неуклюже вниз проплывал буфет –
Как паша, размежив от спячки веки.
Гоголь, Маяковский, Есенин, Фет –
Караваном пёстрым библиотеки.
На площадке нижнего этажа,
Зла и пергидролево белокура,
Допотопный веник в руке зажав,
За переполохом следила Нюра.
Было, бедолаге, до колик жаль,
Этой неизбывной навек потери:
Ввечеру, отринув тугу-печаль,
Выбивать морзянку на батареях,
Тормошить настойчиво сонный ЖЭК,
Сыпать заявленья в участок местный…
Грузовик чихнул и, ускорив бег,
Скрылся в направлении неизвестном,
Увозя с собою её мечты,
Обдавая облаком сизой гари –
Будто в грудь вонзили железный штырь,
Словно душу Нюркину обокрали.
Вдали, над Алабамскими полями,
К ночлегу шло по небосклону солнце,
И Миссисипи-Мери, прижимая
Меня к груди, негромко напевала.
Плыл в сумерках её глубокий голос,
Покачиваясь и переливаясь,
Он был исполнен потаённой боли,
И нежности щемящей, и тоски.
Мне, сонной и разморенной, неведом
Был смысл песни темнолицей няньки,
Но защищённость и тепло объятий,
Меня ввергали в тёмный омут сна,
Где не было ни страха, ни зловещих
Конических теней в дверных проёмах,
Ни сполохов огня в разбитых окнах,
Ни окриков погони, ни пальбы,
Не гоготали… С южною оттяжкой
Не изрыгала темнота проклятий…
Мой белокожий сон храня в объятьях,
Седая Мери пела в тишине,
Садилось солнце в мареве дрожащем,
Как бычье око, налитое кровью,
Земля, устав страдать и ненавидеть,
Встречала исцеляющую ночь.
Миссисипи-Мери - героиня бестселлера Салли Боумен "Дестини".
Сарай наполнен стуком молотка,
И шершни, упреждая гулом грозным,
В расщелине стены свивают гнёзда,
Протяжна полдня знойного река.
В дверях застыв, счастливая Мария
Следит как руки сильные мужские
Легко сметают стружку с верстака,
На земляном полу душистый ворох.
И в развороте плеч, движеньях спорых,
В том, как намокла прядь, касаясь лба,
Ей видится сейчас сама судьба...
И тонет летний день в раскатах грома,
Там, у мостков, где злющие соседки,
Подняв зады и полоща бельё,
Неспешно полоскали жизнь её,
Вертя на языках бескостных едко.
Ей наплевать. Она стоит в дверях,
Вдыхая запах смол, сосны и пота.
И в воздухе гроза...
И в сердце зреет что-то,
Но всуе это страшно поверять.
Это второй вариант текста.
Ангина, ангина… Не выйти во двор,
Где небо нависло над пиками сосен.
Зима расстилает хлопчатую простынь,
И вьётся по окнам морозный узор,
И сполох закатного солнца плывёт
По ряби воды в оцинкованных вёдрах,
И первопроходцем шагает по рёбрам,
Заснеженной крыши взъерошенный кот.
Читаем… Снежинок чумных кутерьма,
Да книжная полка – вот все интересы –
Там Гоголь, пугающий «Страшною местью»,
Упрямо теснит мушкетёров Дюма.
Весь мир заменяет мне книжный народ,
А ночью, столпившись у душной постели,
Настойчиво шепчет: «Малина поспела»,
И звякает ложка, и лампа цветёт…
Рива.
Не печалься, смейся, Рива,
Нет причины для печали.
Клонит ветер ветви ивы,
Но пока за дальней далью –
Грай вороний, сон тоскливый,
Ворожба дождей осенних...
А покуда смейся, Рива,
Чем не повод для веселья –
Так идёт глазам бедовым
Ситец, что сменял намедни
У щербатого портного
На пузатый чайник медный.
Смех твой звонче – тоньше губы
У завистливых товарок,
Смейся, Рива, белозубо…
Август нынче зол и жарок –
Пёстрым кочетом танцует,
Дымные топорщит перья.
От жары ль, от поцелуя ль
Наши головы хмелеют?
Не страшны влюблённым беды,
Что, горланя, кличет кочет.
Над землёй светлеет бездна
Глаз безлунных летней ночи,
День встаёт, горяч и светел.
Всё пройдёт, поверь мне, Рива,
Ты не бойся – это ветер
Заблудился в кроне ивы.
Ребекка.
Мы в чёрных подвалах, тихи и недвижны,
И солнце с луною меняются трижды,
Но дни от тягучих ночей неотличны,
Во мраке, где веет тоскою больничной,
Где прячась от света сырыми углами,
Голодная тьма наблюдает за нами:
Как в шёпоте, стоне, младенческом плаче,
Надежду на чудо отчаянно прячем,
И звуку живому уйти не даём,
Вовне заслонив потолочный проём,
Дощатою дверью, упрямою верой,
Что к жизни однажды травой прорастём,
И запах дождя ощутим на рассвете...
Но прячут глаза воровато соседи,
Меняя молчание на серебро.
Не знайте, забудьте, что сорное семя
Под каменным сердцем земли залегло!
Быть может, приют покидая навеки,
Тяжёлые косы подвяжет Ребекка,
Подхватит скрипач инструмент, а за ним,
Свечу погасив, хромоногий Рувим
Нас выведет к небу ночному навстречу?
И вязовый шёпот плывёт над местечком:
«Мы слышим, мы знаем, и тайну храним.»
Лепечут, колышутся тёмные кроны:
«У млечной дороги мы встретимся скоро.
Ребекка, в тоске обернувшись назад -
На сирое стадо сараев и хат,
Обронит слезу, что звездой обернётся,
Крупицею неба в утробе колодца,
Где воды, как беды забытые спят.»
"Если человек не ездил на лошадях по глухим проселочным дорогам, то рассказывать мне ему об этом нечего: все равно он не поймет. А тому, кто ездил, и напоминать не хочу."
/"Записки юного врача. Вьюга" М. Булгаков./
Покряхтывает хромовый сапог –
Январь морозный, разудалый ухарь,
С утра метёт седую завируху
На Богом позабытый хуторок.
Идёт повозка юзом, вьюга свищет,
Плющом настырно лезет в голенища,
За воротник, вкруг тела, в глубь души…
«Возница, погоняй коней, спеши,
Назад, домой - к заснеженной усадьбе.
Забыться сном... Но мнится в стылой хляби
прошедший день, едва глаза сомкну –
Сталь инструментов, керосинки отблеск,
Грядущей смерти самовластный оттиск,
Лицу больной придавший белизну…
Тут, Боже правый, как не убояться?
Жесток удел уездного врача –
Чужую боль безропотно встречать,
И чувствовать, как жизнь течёт сквозь пальцы.
Людская жизнь… Цена копейка ей.»
Весь мир исчез, кусает ветер злей,
И топкий ворох сена не спасает,
Баюкает, баюкает метель,
Слепит снежинок бесноватых стая –
"Уснуть, уснуть..."
Но чей-то голос сиплый,
То взрежет забытьё, то жалким всхлипом
Бубнит одно: «Убил! Я виноват…»
«Гони, возница, чёрт тебе не брат!»
Гудящей тьме не видно перемены,
Сам сатана резвится на полях...
Тягучий волчий тенор, липкий страх:
«Привет тебе… привет, приют священный!»
«Привет тебе, приют священный...» — Начало арии Фауста из оперы Ш. Гуно (1818—1893)
Мы в чёрных подвалах, тихи и недвижны,
И солнце с луною меняются трижды,
Но дни от тягучих ночей неотличны,
Во мраке, где веет тоскою больничной,
Где прячась от света сырыми углами,
Голодная тьма наблюдает за нами:
Как в шёпоте, стоне, младенческом плаче,
Надежду на чудо отчаянно прячем,
И звуку живому уйти не даём,
Вовне заслонив потолочный проём,
Дощатою дверью, упрямою верой,
Что к жизни однажды травой прорастём,
И запах дождя ощутим на рассвете...
Но прячут глаза воровато соседи,
Меняя молчание на серебро.
Не знайте, забудьте, что сорное семя
Под каменным сердцем земли залегло!
Быть может, приют покидая навеки,
Тяжёлые косы подвяжет Ребекка,
Подхватит скрипач инструмент, а за ним,
Свечу погасив, хромоногий Рувим
Нас выведет к небу ночному навстречу?
И вязовый шёпот плывёт над местечком:
«Мы слышим, мы знаем, и тайну храним.»
Лепечут, колышутся тёмные кроны:
«У млечной дороги мы встретимся скоро.
Ребекка, в тоске обернувшись назад -
На сирое стадо сараев и хат,
Обронит слезу, что звездой обернётся,
Крупицею неба в утробе колодца,
Где воды, как беды забытые спят.»
С рождения? Раньше?
Скорее когда
едва обретала опору,
Мне снилась ночами большая вода...
Глубокое, древнее море -
В меня проникало с грудным молоком,
С отцовой матросскою песней,
И шелест морочный селился тайком
Под сводами комнатки тесной.
Прирученной морем, мне сладостен зов
Русалочьих далей, тоска рыбаков
О днях долгожданной путины,
И чаячья зоркая жажда зрачков
Живёт в синеоких глубинах.
Во мне пребывают лощины и рвы,
Прерывистый шёпот высокой травы
Мне в самое сердце заронен,
К изножьям моим прикипает волна,
Целована ветром, от века вольна,
И небо качает в ладонях.
Ветер с востока приходит, и ты различаешь
В соли морской на губах горечь будущих странствий.
Вскоре корабль твой, от берега гордо отчалив,
Двинется вдаль по зыбям бесконечным скитаться.
Всё, что останется мне - молчаливые камни,
Подслеповатой луны безразличное око.
Как пустота, что под сердцем гнездится, близка мне!
Стать ей прибежищем дней и ночей одиноких…
Будешь ты верен глазам бирюзовым свободы,
Тяге пространства, что крепче, чем кровные узы.
Гибели сети минуя, забвения годы,
Ты возвратишься однажды к порогу, не узнан.
В двери войдёшь, и судьбы тетиву отжимая,
/Солнце Итаки, её обретённый хозяин!/
Вдруг осознаешь, как радостна телу, живая,
Сила земли, ожидавшей тебя со слезами.
Клавдии Васильевне посвящаю
Обыкновенно пригласив меня
В волшебный дом, пропахший керосином,
Хозяйка пела, блюдцами звеня,
И угощенье к чаю приносила.
Библиотечный страж, учёный кот –
Привратник колченогой этажерки,
За лакомым куском, идущим в рот,
Следил, вперив единственный прожектор
Большого глаза, словно говоря:
«Поешь, милок, а далее увидим!»
И потирая боком книжный ряд,
Урчал утробно, стар и безобиден.
Я книгу брал, ложился на кровать,
Влеком уютом перьевой перины.
Привратник оставался тихо ждать
Меня у входа в дивную долину.
По шерстяным барханам одеял,
Шёл рыжий сон ко мне на мягких лапах,
Свернувшись в изголовье, заслонял
Собою керосиновую лампу…
Сквозь толщу меха чувствуя хребет,
Упругий ритм кошачьего движенья,
Я видел городов морозный свет,
Края снегов в безмолвии блаженном,
Летела ночь, густа и высока,
Со мною вровень на крылах воздушных.
И утопала в мягкости щека
На васильковом берегу подушки,
На сказочно прекрасном берегу,
Где забывались детские печали,
И, словно спотыкаясь на бегу,
Неутомимо ходики стучали.
Словно сервиз в магазинной витрине,
Солнечным обжигом стен белоглинных,
Южных подсолнухов жёлтыми блюдцами –
Утром посёлок приморский красуется.
Зноем налитое ленное царство
Мерно шумит, наполняя пространство
Пёстрых палаток, кофеен и тентов
Влагой солёной прибрежного лета.
Вот оно счастье – в песочницу времени
Вжаться щекой, животом и коленями,
Равной иссохшей траве и ракушкам,
Древнюю песню чуть слышно поющим,
Стеблей полыни в ветреной дрожи
горечь вдыхать, напитаться всей кожей
Прикосновением тёплым прибоя,
Сонных ладоней дневного покоя,
А ввечеру, по тропинке исхоженной,
В тайной надежде вернуть невозможное,
Выйти к усадьбе за низкой оградою
И не посметь постучаться...
И надо ли?
Право оплаченного одиночества –
Можно оставить пробел, многоточие
Там, где зажженного света граница...
Облаком старому саду присниться.
Остыв, на мириады светлячков
распался день, и в кущах непролазных,
Сидевшие до первых звёзд молчком,
Ведут неторопливые рассказы
Сверчки - пришла их краткая пора,
Когда покой всё сущее объемлет,
И ночь садится с нами у костра,
Смотреть, как пламя пляшет на поленьях.
Прислушиваясь к тоненьким хорам –
Всенощной службе ангелов неспящих,
Мечтается, что мир – сверчковый храм,
На полпути до неба предстоящий.
Багрово, во хмелю, клубящихся дымах –
Шумит столетний парк то яростно, то ленно,
И невдомёк ему, что движется впотьмах,
К истокам корневым, настой снотворный тлена.
Но солнце льёт тепло природе вопреки,
И мы с тобой бредём по закоулкам парка,
Туда, где вёсел плеск, где зеркало реки
Расчерчивают вдоль крылатые байдарки.
А в стороне от нас, кренясь на виражах,
Умчаться от земли стремятся карусели,
И на душе легко, когда парит, кружа,
Сомлевшая листва в прозрачности осенней.
Куда летит наш мир – узнать бы наперёд –
Округл и краснобок, что яблоко в ладони?
И лакомство с неё доверчиво берёт,
Устав от детворы, взлохмаченная пони.
Где школьный двор – горласт и голенаст,
Как птичий хор звенит на верхней ноте,
Осенний полдень выужен на час
Из глубины отчаянной дремоты.
Лоснится желтопёрым окуньком,
Таращится на свет из каждой лужи,
Опавший лист, покуда каблуком
Бегущей егозы не отутюжен.
Что ей листок? По радужной слюде
Она летит – курчаво - рыжий сполох,
И мокрой веткой по плечу задев,
Каштан роняет новых листьев ворох.
Такое расточительство не впрок,
Раскидистая крона всё прозрачней,
Но весел он, покуда не истёк
Волшебный миг свободы и ребячеств.
И, увы, не станет слаще
Взрослое житьё в достатке…
В белой яблоневой чаще
Сон со мной играет в прятки.
В нём, едва раздвинешь ветви,
Тяжкие от яблок спелых,
Озорной бродяжка ветер
Выпорхнет навстречу смело.
И закружит, и заманит
Он в счастливое далёко –
Любопытные герани
Близоруко смотрят в окна
Очарованного дома,
Прямо с прудом по соседству.
Там всё просто и знакомо,
Там моё осталось детство.
Только жаль, что утро-белка
Сна скорлупку мерно точит,
Что безжалостные стрелки
Пробудили колокольчик –
И звенит будильник хрипло,
Через снов пробившись вату…
…Лепестки герани – липки
от росы – зовут обратно.
Уверена, река меня узнала…
Я девочкой любила постоять
У самой кромки, вглядываясь в воду.
Тяжелая, свинцовая, она
смотрела на меня, запоминая,
И унося с собою ломкий образ:
Батистового платьица в горошек,
Цыплячьих, оцарапанных коленок.
Ещё я помню сонных рыбаков,
Им ветер забирался под рубашки,
И все они, как сказочные гномы,
Ссутулившись, у берега сидели.
На поплавках раскачивалось время,
Вверх-вниз, зеленоглазой стрекозой.
Будь я проворней, мне бы можно было
За крылышки его поймать и видеть,
Как солнце умножается в фасетках,
И я в них, искажённая, смешная,
С лягушечьей улыбкой до ушей.
Река узнала... Время неизменно
На поплавках качается под небом,
Дразня беспечно моего ребёнка,
Бегущего по берегу к воде.
Дом возникает вдруг, из темноты,
И наплывает синею громадой,
Распахнутые окна, словно рты,
Вбирают жадно майскую прохладу.
Промокший сад, где кроны набекрень –
Всё движется стремительно навстречу,
Вступая в бой, лохматая сирень,
Соцветья осыпает мне на плечи.
Потоком выпуская яркий свет,
Хозяин отворяет двери-шлюзы,
И к ночи вопрошая, ждёт ответ,
Но я молчу, покуда им не узнан…
Застыв на расстояньи, вижу как
Он наклоняет голову по-птичьи.
Собачий лай летит во влажный мрак
На отголосок поздней электрички.
Внося в весенний воздух диссонанс,
Насквозь пропитан запахом вокзала,
Я остро сознаю, что время нас,
Как мотыльков на иглы нанизало,
Что прорве двадцати минувших лет
И наших сил, и молодости мало,
На островке страны, которой нет,
Нас и самих как будто бы не стало.
Дождь моросит и, загнано в тупик,
Почти что осязаемо мгновенье.
Охрипшее: «Ну, как живешь, старик?»
Выдавливаю, подойдя к ступеням.
Схожу с подножки в полдень вязкий,
И слышится призывный клич
Торговок в ситцевом убранстве:
"Каартошка, пирааажки, кулич!".
Бурлит Российская глубинка
Пустыми щами в чугунке,
Меня встречая по старинке
На говорке, да матерке.
В угаре зноя тяжек выдох
Скупой, рассохшейся земли,
В испарине дымов кадильных
Низиной сёла пролегли,
И на пригорке обозначен,
Как судно, севшее на мель,
Железный остов водокачки,
От праведных почившей дел.
Минуя шумный полустанок,
К селу знакомому иду,
Где каждый дом "поёт осанну"
Краснознамённому труду –
Вконец проржавленною крышей,
Заборов хлипких кривизной,
Где человек рабочий – лишний
На празднике страны иной.
Но выходцу её, мне всё же,
В повальном нищенском чаду,
Так дорог этот край порожний,
Где для себя всегда найду
И утешение и силы
В сермяжной правоте людской,
Край, где в обнимку - я и зной -
Бредём дорогой в дымке синей.
К ночи с низовий приходит ветер,
Рыщет полями, бичуя травы,
Пыль, поднимая на воздух, вертит
Смерчи, и путь свой дальнейший правит
К сёлам, где жмутся дома друг к другу,
Словно слепое овечье стадо –
В окнах ни проблеска света… К югу
Мчит он, волны поднимать громаду.
В страхе примолкли ночные птицы,
Небо как будто спустилось ниже.
С лесом на взгорье желая слиться,
Тучи верхушки деревьев лижут.
Там, в занебесье, гремят раскаты,
вслед за ударом двуглавых молний –
всадник беды на коне крылатом
эхом погони пространство полнит.
Это, от дымных придя побережий,
Ливень врывается в мирные реки…
В ярости воды пути отрежут
Всякому зверю и человеку…
Быстрым потоком, в замесе с грязью,
Что там несётся во тьме бездонной,
С бренной землёю теряя связи,
В край, где не станет ни плача, ни стона?
«…О, куда мне бежать
От шагов моего божества!»
/Б.Л. Пастернак. Из поэмы «Девятьсот пятый год»/
На спуске, на взмахе упругих ветвей
Хоры перелётные – влево и вправо!
Там солнце дробилось в садовой листве,
Неслась воробьев оголтелых орава –
От черносмородинных зарослей ввысь,
Где старые вишни приветят и спрячут,
И мы, заблудившись меж них, разбрелись
По сумрачным кущам щебечущей дачи.
Мы окна открыли, впуская гулять
Лучи зоревые по комнатам пыльным.
В безгрозьи – раскатисто, вольно, опять
Обрывки мелодии далью проплыли…
В соседней усадьбе багровый стожар
Окрашивал стёкла оконные рьяно,
И воздух, очнувшись от спячки, дрожал,
Разбуженный голосом фортепиано.
Тот звук обволакивал всё естество
С какою-то невыразимою силой.
Невидимо глазу, само божество,
Казалось – бессмертие в мир привносило.
Симфония билась под сводами стен,
Горячечно множился хор соловьиный,
Безудержный спор нарастал, а затем
Утихнув, сливался в дыханьи едином.
В том было начало "болезни", но я
Не ведал, чьей магией светлой отравлен…
…Верхушками сада пылала заря,
А в ранней прохладе главенствовал Скрябин.
Там, вторя топорам, звеня, ликуя,
Мощь Ангары над валунами бьётся.
Грядёт закат, и сумрак неминуем,
Но медлит на краю небесном солнце,
Как будто грузный шар остановили,
Откладывая ночь, по воле свыше,
Для юноши и девушки, впервые…
Вокруг тайга громадой хвойной дышит.
Над котелком, в дыму костра растущем,
Колдуя и помешивая ложкой,
Она затем наваристую гущу
Ему даёт на пробу осторожно,
Он тянется, хохочет обжигаясь,
И смех его лесное эхо множит.
Победно вверх вытягивая палец,
Он смотрит в кадр из дали невозможной
Семидесятых, где за гранью тонкой
Луча – река струится непрестанно,
Там нет меня... Вращает время плёнка,
Где молоды мои отец и мама.
Где, пригретый солнцем утренним,
Спит заброшенный погост –
Повилики цепкой путами
До макушки крест оброс.
Средь крапивы, подорожника
Затерялся тропки след.
Сколько лет трава не кошена?
Не примята сколько лет?
Клонится к земле шелковицы
Очервоненная ветвь,
В спелой ягоде припомнится
Терпкий вкус бедовых лет,
Поездами оглушённое
Станционное бытьё,
Как, себя теряя, шёл к тебе,
Одиночество моё…
Новоселье.
Король мышей давно бежал в испуге,
И серая прислуга заодно.
Из ящика я набираю уголь,
В проеденное ржавчиной ведро.
Мир, отданный морозам на потребу,
Застыл в снегу – белёс и одинок,
Лишь над соседской крышей, прямо к небу,
Неутомимо тянется дымок.
И в дом входя, озябший и продрогший,
Я слышу, как в неведомой тоске
Ступени под ногами сухо ропщут:
«Поговорить… поговорить бы с кем…»
И возникает в воздухе январском,
Из прошлой жизни памятью рождён,
Знакомый до озноба запах краски,
И мокнущих опилок под дождём,
Стук полновесных капель, звон посуды,
Весёлый смех, родные голоса –
Зовущие меня из ниоткуда,
Где неизменен полдень на часах,
Где дышится в саду легко и просто,
Где пышен яблонь дедовых наряд,
И крепкие стволы пестрят извёсткой.
…Ступени подо мной скрипят, скрипят…
Осколки.
Полустанок, ночь и только
Режет луч фонарный тьму.
По зазубренным осколкам
Мёрзлых луж бреду к тому
Неприкаянному дому,
Где в единственном окне
Свет не гаснет. Незнакомый
Голос вдруг зашепчет мне:
«Постучишь – тебе откроют,
Может даже впустят , но
К телу вовсе не родное
Будет ластиться тепло.
И вдохнув обманный, сладкий,
Только на мгновенье твой
Запах детства, ты, украдкой,
За хозяйскою спиной
Сможешь выискать приметы
Прежней жизни, но к чему?...»
По осколкам мёрзлой Леты
Мимо я бреду во тьму.
Ветвь.
А всё же я рада, что ты не глядишь
Пустыми глазницами в лето.
Гнездо не свила заунывная тишь,
И стены твои не задеты
Дождями, ветрами, мороза резцом,
Ни скверною варваров пришлых.
Оконца твои и родное крыльцо
Теплом обновления дышат.
Внесли новосёлы свой новый уклад,
Твоей старины не унизив,
И, радуясь жаркому дню, виноград
Обвил все углы и карнизы.
Так я прорастала, как гибкая ветвь,
Мне стены опорой служили –
Сквозь небо, сквозь время…
И солнечный свет
Волной растекался по жилам.
Полустанок, ночь и только
Режет луч фонарный тьму.
По зазубренным осколкам
Мёрзлых луж бреду к тому
Неприкаянному дому,
Где в единственном окне
Свет не гаснет. Незнакомый
Голос вдруг зашепчет мне:
«Постучишь – тебе откроют,
Может впустят даже, но
К телу вовсе не родное
Будет ластиться тепло.
И вдохнув обманный, сладкий,
Только на мгновенье твой
Запах детства, ты, украдкой,
За хозяйскою спиной
Сможешь выискать приметы
Прежней жизни, но к чему?...»
По осколкам мёрзлой Леты
Мимо я бреду во тьму.
Были ветхие стены увиты плющом,
Палисадник был зеленью ранней крещён,
И стоял старичок неизменно
На углу нашей малой вселенной.
Улыбаясь по-детски в седые усы,
Из кармана достав именные часы,
Узнаваем прохожими всеми,
На цепочке выгуливал время.
«Час который?», и, быстрый услышав ответ,
Он сверялся со стрелками: «Так, или нет?» -
День за днём, от рассвета к закату,
На виду у спешащих куда-то...
Так спешат муравьи по прожилкам листка,
Так рассохшийся мост огибает река.
Всё бегущих, бегущих куда-то…
А весна первоцветом рябила в глазах,
И внезапную силу свою осознав,
Щебетали вовсю вдохновенно
Воробьи нашей малой вселенной.
Я однажды не встретил его поутру,
Неприкаянно плющ шелестел на ветру,
Двор застыл под дождём, обездолен.
Мерный звук нарастал, обретая размах -
Будто времени сердце стучало в часах
На сухой стариковской ладони…
Этот хрупкий, интеллигентный пожилой человек с утра до вечера стоял на углу дома и сверял время, спрашивая: "Который час?" буквально у каждого, кто шёл мимо. Я ни разу не видела, чтобы хоть один человек задержался и просто поговорил с ним... А я была тогда ещё девчушкой, и считала деда странным, и, к своему теперешнему стыду, тоже ни разу не подошла...
А ведь помню его, и ныне глубоко понимаю его горькое одиночество. Может этот незатейливый стишок хоть сколько-нибудь искупит мою вину, ведь теперь о символе нашего двора узнаете и вы.
Король мышей давно бежал в испуге,
И серая прислуга заодно.
Из ящика я набираю уголь,
В проеденное ржавчиной ведро.
Мир, отданный морозам на потребу,
Застыл в снегу – белёс и одинок,
Лишь над соседской крышей, прямо к небу,
Неутомимо тянется дымок.
И в дом входя, озябший и продрогший,
Я слышу, как в неведомой тоске
Ступени под ногами сухо ропщут:
«Поговорить… поговорить бы с кем…»
И возникает в воздухе январском,
Из прошлой жизни памятью рождён,
Знакомый до озноба запах краски,
И мокнущих опилок под дождём,
Стук полновесных капель, звон посуды,
Весёлый смех, родные голоса –
Зовущие меня из ниоткуда,
Где неизменен полдень на часах,
Где дышится в саду легко и просто,
Где пышен яблонь дедовых наряд,
И крепкие стволы пестрят извёсткой.
…Ступени подо мной скрипят, скрипят…
Тьма наплывшая гасит ночник в изголовье,
Замирают часы, обрывается на полуслове
Разговор за стеной…
Тишина пролегает меж нами,
Только ветер февральский гуляет пустыми дворами,
Да бессонная лампа маячит в оконце напротив –
Словно чья-то душа, оболочку телесную сбросив,
Излучая сияние, рвётся в иные пределы,
И становятся чёткими тени деревьев на белом,
Освещённом снегу…
Очарованный спит городишко,
И печными дымами пространство морозное дышит.
Так – людскими печалями, радостью, гневом, любовью,
Наполняется небо, и лёгкие хлопья на волю
Направляются спешно…
Снегами укутан по крыши, убаюканный дремлет,
Лежащий внизу городишко.
"Учителю и наставнику посвящаю."
Я – путница, что смыслам вопреки
Бредёт сквозь зной пустыни Аравийской.
Грядёт самум… он яростен, он близко,
Несёт в себе забвения пески,
И сушью умерщвлённая земля,
От ярости небесного светила
Во чреве обезвоженном укрыла
Бесплодные, слепые семена.
Я - лишь пустынный ветер вне тебя...
Я - глина, обделённая теплом
рук гончара - покрыта сетью трещин,
И благодатный дождь, что мне обещан,
Не снизойдёт ни ныне, ни потом.
Я - глина, обделённая дождём...
Забытой, ощутить мне не дано
Проворных пальцев бережных касаний,
Я – только смесь несбыточных желаний,
Вместилище невысказанных слов.
Безбрежны немоты моей края...
Аз Есмь – седая пыль небытия,
Иссякший ключ вне жизни,
Вне тебя…
Когда на море нет иных забот,
Чем слушать трёп докучный постояльцев,
А пансиона скудный табльдот
Лишь распалит желание расстаться
С купюрою, в уюте кошелька
На случай форс-мажора припасённой,
Ты побредёшь сквозь вымерший посёлок
На маячок неоновый ларька.
Там будет всяк тебе и сват и брат –
Курортный люд такой же горемычный,
Прибой и гром затеют перекличку,
И яхты в море повернут назад.
Песчаный вихрь повлечёт зонты
Скакать по пляжам перекати-полем.
Под натиском сгибаясь, словно болен,
В обратный путь направишься и ты -
Отшельником к пещерной тесноте,
Усталым джинном в горлышко бутыли
Войдёшь, и позабудешь с кем, и где
Тебя ветра солёные носили.
Сезон дождей накроет с головой,
Внахлёст задёрнет ливневые шторы,
Но в опустевшем ящике Пандоры
Поселятся надежда и покой.
За окнами сентябрь пойдёт вразнос,
И на волне дождя тебе приснится,
Что ты не человек уже, но птица,
По мощи крыльев судя, альбатрос.
И под тобой земля тиха пока,
Скучает парус, обескровлен штилем,
Над замершими водами, на мили,
Ни тени грозовой, ни ветерка...
Сталинградская Мадонна.
Карта трофейная стала ему холстом,
Врач и художник задумался лишь на миг,
Уголь крошащийся, твёрдой рукой ведом,
В линиях плавных рождает бессмертный лик.
Аве, Мария! В живой колыбели рук
Сон безмятежен - младенец Тобой укрыт,
Теплится тайным огнём неразрывный круг,
Неопалим материнской молитвы щит.
Стылая ночь Рождества догорит дотла
Скоро уже - фитилями чадящих свеч...
Время молиться. В Геенне земной «котла»
Каждый отчаянно просит его сберечь.
Страх... Покаяние? В души солдат глядят –
Плен и бесславие, смерть на земле чужой.
Стылая ночь... И несломленный Сталинград!
Светлая Дева младенца хранит покой...
«Сталинградская Мадонна» была написана немецким военным врачом (до начала Второй мировой войны — священником) Куртом Ройбером в рождественскую (по григорианскому календарю) ночь с 24 на 25 декабря 1942 года на куске советской географической карты. Надпись по беим сторонам: Свет, Жизнь, Любовь. Рождество в "котле". Сталинград.
К этому моменту немецко-фашистские войска под командованием генерала Паулюса (с 30 января 1943 — генерал-фельдмаршал) были уже окончательно окружены в сталинградском «котле» частями Красной Армии и несли большие потери, усугубляемые суровым зимними условиями.
В 1990 году икона «Сталинградская Мадонна» была освящена церковными иерархами трёх европейских городов, сильно пострадавших во время Второй мировой войны. Копия иконы находится в волгоградском католическом храме св. Николая (Волгоград) и широко почитается среди волгоградских католиков как икона "Дева Мария Примирения".
В лесу.
Памяти воинов 30-й Иркутской дивизии посвящаю.
Не потревожь холмов замшелых,
Их длинный, непрерывный ряд.
А лес шумит над светом белым,
Как будто души говорят.
Читаю молча длинный список
Имён солдат, и лес притих...
Их много здесь под обелиском,
Их кровь теперь течёт в живых.
Не перечесть… Не оторваться…
Медлителен секунд полёт,
И ветви белые акаций
Мой семилетний сын несёт.
Сын до конца ещё, возможно,
Не понимает смерти смысл,
Но трепетно и осторожно
Он ветви опускает вниз.
Я в стороне, я не мешаю.
За узкой детскою спиной –
Раскинулась земля большая
И лес, покрытый тишиной…
Всю весенне-летнюю кампанию 1942 года 30-я Иркутская дивизия вела ожесточенные бои в междуречье Дона и Кубани. Особенно упорное сражение шло за город Краснодар.
В далёкой волжской стороне
Осталось детство балагурить,
Там вербы шепчут обо мне,
Купаясь кронами в лазури,
И струйкою бежит вода
В бурьян, по жёлобу колонки,
И прорастает лебеда
Сквозь сетку трещин на щебёнке.
Там спозаранку рыбаки
Зарю встречают на причале,
Их неваляшки-поплавки
Волна без устали качает,
прибавив силы поутру...
Горчащим жаром дышат степи,
В суглинок сирый на юру
Вгрызается горячий ветер.
Где вольный шум полынных трав
Под небом низким, полинялым,
Мой поезд, ветры обогнав,
Сквозь память движется к началам...
Из тамбура я вижу блеск
Стальной широкой параллели,
За Волгою тенистый лес
Встал неприступной цитаделью
слепому натиску тоски…
«Ещё вернусь, вернусь… Прости…» -
И сердце ноет непрерывно,
И клонит суховей камыш,
Волной сбегающий к обрыву.
***
Есть родные края, я тоскую о них –
Там шелкОвичный рай красил детские пальцы,
И щербатый асфальт поливали дожди.
Бередя тишину полувымерших станций,
Проносились составы один за другим,
Сотрясая хатёнки, белёные мелом
Суховейного лета, и ластился дым
Камышовых костров к неприкаянным вербам.
«Вербохлёст, вербохлёст – не жалей, бей до слёз!» -
Спозаранку будя на воскресную зорьку,
Приговаривал дед, чтоб быстрее подрос,
И шутливо лупил внука веточкой тонкой.
Может я и вернусь, взяв последний билет,
Станционную тишь стану мерить шагами,
В лопуховое детство, малиновость лет,
В наш лоскутный туман по утрам над садами.
***
Как в дедовом сарае пахло стружкой,
Машинным маслом, пылью, солидолом,
А в летней кухне ароматной сушкой,
Укропным духом крепкого рассола!
На занавесках расцветали маки,
Герань на подоконнике ютилась,
И жили по углам смешные страхи
Паучьих плясок в лёгкой паутине,
Звенели рюмки в глубине буфета
В такт поездам, спешащим ежечасно
Куда-то к южному шальному лету,
Морской волне, банановому счастью…
…Почтовый ящик безнадёжно ржавый,
Растёт камыш с забором по соседству,
И верба к небу кроною прижалась -
глубокому и близкому, как в детстве.
Сарай наполнен стуком молотка,
И шершни, упреждая гулом грозным,
В расщелине стены свивают гнёзда,
Протяжна полдня знойного река.
В дверях застыв, счастливая Мария
Следит как руки сильные мужские
Легко сметают стружку с верстака,
На земляном полу душистый ворох.
Грохочет гром вдали пределов горних -
Тот, для Кого лампаду жгла всю ночь,
Мольбы услышал, и решил помочь.
Всё лето говорливые соседки,
Подняв зады и полоща бельё,
Нет-нет, да прополощут жизнь её,
Чужое счастье застит свет нередко.
Ей наплевать… Она стоит в дверях,
Вдыхая запах смол, сосны и пота.
И в воздухе гроза...
И в сердце зреет что-то,
О чём и Богу страшно поверять…
Словно сервиз в магазинной витрине,
Солнечным обжигом стен белоглинных,
Южных подсолнухов жёлтыми блюдцами –
Утром посёлок приморский красуется.
Зноем налитое ленное царство
Мерно шумит, наполняя пространство
Пёстрых палаток, кофеен и тентов
Запахом йода - дыханием лета,
Дымом шашлычных, по пляжам витающим,
Разноголосицею отдыхающих.
Солнце у мыса полынного – грузною
Виснет осою над коркой арбузною…
Вот оно счастье – в песочницу времени
Вжаться щекой, животом и коленями,
Равной иссохшей траве и ракушкам,
Песню прибоя на ушко поющим.
А ввечеру, по дорожкам нехоженым,
Где тополя шелестят настороженно,
Выйти к усадьбе за ветхой оградою
И не посметь постучаться...
И надо ли?
Право оплаченного одиночества -
Можно оставить пробел, многоточие
Там, где зажённого света граница...
В коконе ночи июльской укрыться.
Подношения лета – в раскидистых зарослях сада
Золотое мерцание яблок, не знавших дождей,
Длится дни напролёт заунывное действо распада
В захудалом дому, где прижился термит-лиходей.
В сердцевине древесной тесны, глубоки лабиринты,
И, куда ни сверни, всюду своды черны и пусты –
По извилистым мысленным тропам, дорогой термита,
Пробивается слово на свет из длиннот немоты.
В заповедной тени все плоды вызреют до срока,
Словно в сотах пчелиных – медовая тяжесть видна,
А в огромных глазах темноты, что стоит на пороге,
Только звёздная пустынь и холод вселенского дна.
Остров Зюльт.
Сегодня ожил чинный Вестерланд,
Ведь яростный блицкриг слепых норд-остов
К субботе стих, и омывает остров
спокойный бриз,
А на плацу веранд
Расставлены уютные шезлонги –
Глазеть на море, воздухом дышать,
И слушать стоны чаек тонконогих.
Как лепестки бумажных хризантем
Страницы книг перебирает ветер,
И старики, что маленькие дети,
Забыв о чтиве, дремлют между тем.
В медлительном течении минут
Сентябрьской охрой подрумянен штрудель,
Самозабвенно птиц гоняет пудель,
Сегодня ожил тихий остров Зюльт.
Октоберфест.
Фройлен Грета – ангел белозубый,
Растворяясь в праздной суете,
Трудно обладать благоразумьем,
В кружевное глядя декольте,
И прищуром глаз, над пенной кружкой,
Наблюдать как ветер-жизнелюб,
Трогает волос витую стружку
И целует мякоть нежных губ.
Две румяных щёчки, Грета – брецель,
Дирндль накрахмаленный шуршит.
Как приятно замирает сердце,
Совершив волнующий кульбит!
Среди моря солода и хмеля,
На баварских скошенных лугах,
Чувства нами правят безраздельно:
«Kleine fraulein Greta, guten tag!»
Ты плывёшь, с внушительным подносом,
Между шумных праздничных рядов.
Над Октоберфестом кружит осень,
И весёлый гомон голосов.
«Деточка, милая, как вы бледны!
Режьте, не бойтесь, ей вовсе не больно» .
Голос участливый со стороны:
«Тут - поперечный, а дальше - продольный.
Здесь мы имеем, заметить прошу,
Случай в науке почти уникальный..."
Где-то за окнами лиственный шум…
Мёртвое солнце. Нацеленный скальпель.
Взгляды, кивки, приглушённый смешок.
"К чёрту! На воздух из анатомички!"
Выдох и вдох – нарастающий шок,
Пол под ногами поплыл с непривычки…
"Прима" без фильтра – почти эликсир.
Примой на курсе я так и не стала.
Жизнь – не театр, Гиппократ – не Шекспир.
В тело свинцовая входит усталость...
Туч обложных багровеют бока,
Раны небес не зашьёшь лигатурой.
Даже ворона глядит свысока
На рефлексию напуганной дуры.
Не отрезвляет проклятый табак...
Вниз, не противясь навязанной воле,
Падают листья – положено так.
Осень. Обдукция – это не больно.
Обдукция -obductio; лат. ("покрывание, закрывание") в медицине: вскрытие, исследование
«Сегодня жарко. А давай пойдём
Поплаваем?»
Но брат – сама серьёзность.
Лепечет камышовый окоём,
Нанизывая синь, летят стрекозы.
Вкруг озера обходит тишина
И будит рябь, и навевает дрёму.
Прохлады мимолётная волна
Касается лопаток опалённых.
Вода тиха. Не знаю, почему,
Боюсь преодолеть ступени сходен.
"Кто, в заозёрном сумрачном дому,
Растит туман и ветры хороводит?"
Но я бодрюсь и делаю шажок –
Вначале по колено, глубже… дальше…
На берегу мой брат – зовёт и машет,
Рыбачьи сети бросив на песок.
Вода зовёт – шажок… ещё шажок…
…Полон двора и глинобитных стен,
Светло и скучно в духоте острожной.
Вдоль грядок пробираюсь осторожно
Туда, где дом отбрасывает тень.
Вот братом принесённое ведро,
В нём жив трофей недавнего улова,
И рыбина – огромна, крутолоба –
Беззвучно открывает жадный рот.
Вода темна... трава мешает плыть.
Взгляд рыбий гипнотичен -
Оставаться в плену зрачков,
Скользить водой в пространстве...
Я тихо повторяю: "Может быть..."
Я слышала, сквозь толщу стен, как рьяно
Бунт затевал в ночи циклон-раскольник.
Поддавшись бредням выспренним смутьяна,
Тень фонаря ползла на подоконник…
Фонарь во тьме скрипел и возмущался,
Визгливой бранью полнилась окрестность,
И холод отвоёвывал пространство -
Ему претило странное соседство
Моей свечи… пригляд её дозорный
За сполохом грозы над гребнем леса,
Средь мятежа и общего разора –
казался ветру слишком неуместным.
За поединком бурным своеволий
Я и свеча следили беспокойно,
А где-то там, за хмарью застекольной,
Речною рябью растекалось поле -
То гнулись ниц, то распрямлялись травы,
Переча гневу взбалмошного ветра,
Они своё отстаивали право
На непокорность и на бунт ответный.
И выручало свойство гибких стеблей –
Сопротивляться внешнему разладу,
Чтоб раны остудить в тиши целебной,
Грядущего под утро снегопада.
Катино счастье.
Катя всем на загляденье у дубового крыльца
Варит сладкое варенье для курносого мальца.
Позабытые салазки спят в сараях до поры,
Cнег придёт - вернётся сказка для румяной детворы.
А пока июль щекочет рыжей кисточкой носы,
Малахитовые кочки в бусах ягодной росы,
За деревнею, на склоне, то ли сказка, то ли быль –
Топчут розовые кони солнцем пахнущий ковыль.
Пузырящееся счастье для курносого мальца,
Улыбаясь, варит Катя у дубового крыльца.
Шарфики...
Шарфики мягкие, длинные, пёстрые
Греют нас зимами, радуют вёснами,
Лечат с малиною хвори ангинные
Шарфики тёплые, шарфики длинные.
Вяжут добротно пуховые шарфы нам –
Бабушки Веры да бабушки Марфы,
Яркую радугу, чудо воздушное
Вяжут старательно спицы послушные.
Радуют глаз под снегами и ливнями
Пёстрые шарфы, как перья павлиньи.
Красные, синие, в клетку, полосками
Носят их дети, студенты и взрослые.
В них горожане такие нарядные,
Модные, яркие, невероятные!
Греют нас зимами, радуют вёснами –
Шарфики длинные, шарфики пёстрые.
Мамины хитрости.
– Мамочка, кто это там за окошком?
– Ветер гуляет, спи, моя крошка!
– Мамочка, в доме скрипят половицы...
А добрые Феи вяжут на спицах?
– Феи... Не знаю. Возможно – для гномов.
По полу ходит сонная Дрёма.
Даже кукушка заснула в часах,
спрятались эльфы у кошки в усах.
– Кошка их съест?!
– Нет, она с ними дружит.
Плещутся звёзды на улице в лужах,
месяц у крыши присел на краю.
Спи, моя деточка, баю-баю...
Гераневые сны
И, увы, не станет слаще
Взрослое житьё в достатке…
В белой яблоневой чаще
Сон со мной играет в прятки.
В нём, едва раздвинешь ветви,
Тяжкие от яблок спелых,
Озорной бродяжка ветер
Выпорхнет навстречу смело.
И закружит, и заманит
Он в счастливое далёко –
Любопытные герани
Близоруко смотрят в окна
Очарованного дома,
Прямо с прудом по соседству.
Там всё просто и знакомо,
Там моё осталось детство.
Только жаль, что утро-белка
Сна скорлупку мерно точит,
Что безжалостные стрелки
Пробудили колокольчик –
И звенит будильник хрипло,
Через снов пробившись вату…
…Лепестки герани – липки
от росы – зовут обратно.
Я наблюдаю, как из пустяка
В стеклянной колбе времени река
Неумолимо набирает мощь.
Во сне моём идёт песочный дождь...
Став легковесной горсткой прошлых дней,
Вхожу в поток... Пластом лежу на дне -
Прислушиваясь, как издалека,
Из самых недр зыбучего песка,
Вещает на гортанном языке иная жизнь,
сокрытая в реке.
Стремится видеть недоступный свет,
выпячивая каменный хребет
Руин дворцовых, башен крепостных,
В чьих узких лабиринтах век затих,
Где в амфорах закупорен покой,
И убаюкан времени рекой сон мертвецов -
Вассалов и царей...
Бессменный страж, священный скарабей
Пересекает медные тиски
таящей бездну гибельной реки.
Песчинку на закрылках - часть меня -
Возносит к небу из небытия.
Дождём песочным полнится река,
Я становлюсь крупицею песка...
***
Последний луч заката догорел,
Рой мошкары у лампочек подъездных,
Притихший мир – угрюм и пустотел,
И голуби уснули под навесом,
Лишь капель перестук… Такая тишь,
Что слышно, как по веткам бродят соки,
Журчит вода по ржавым водостокам.
И ты, причастен таинству, молчишь,
Осознавая – промысел вершится,
Проклюнулся на вешний свет росток
Сквозь влажную апреля плащаницу.
И смерти нет… И час зимы истёк.
***
В глубинах - прорастание весны,
Но город спит, на тень и свет разъятый.
Безвременье... Дождю уже тесны
пределы неба... Глухо и невнятно
Бормочет гром в разливе тишины -
Наполненной, и влажно-маслянистой.
В проёмах окон белые горнисты
Глазами в облака устремлены.
Они всё ждут зари,
что "нежным цветом окрасит стены"...
Волглая земля
Вобрать лучи готова, и горят
В последнюю предутреннюю смену
В пустынном парке пятна фонарей,
И освещают контуры людей,
Поднявших горны перед первым вздохом...
Сквозь гипсовые трещины - эпоха
Глядит в тоннели дремлющих аллей.
***
Чеканная огранка октября –
Заката багровеющие домны.
Там из руды небесной, невесомой,
Рождается вечерняя заря.
Листвы мятежной пламя высоко –
Нероновых пожарищ отголосок,
Таит, всепоглощающая, осень,
В вершинах крон и гребнях облаков.
Но примеси беды грядущей нет,
Кленовые холмы белёсо тлеют,
Качается в тумане над аллеей
Огней фонарных приглушённый свет,
Вне времени, вне мира, вне земли.
И долог след, и век за веком длится,
Меняется не облик, только лица.
И странствует по ветру павший лист…
Рассеян и робок полуденный свет,
Усердием ветра разбужены листья,
И взмахом ольховые ветви вослед
Тебя осеняют: «И ныне, и присно…»
Петляет дорога, но лёгок подъём,
В пространстве шаги отзываются глухо,
И звук, чьим вторжением лес возмущён,
Пугающ и пагубен птичьему слуху.
«Должно быть, в посёлке огни расцвели,
Где ждут, и проделанный путь не напрасен.»
Но голос, протяжно зовущий вдали,
Так сказочно нежен, столь пристально ясен…
Забавы, чудачества духов лесных –
Стращать человека себе на потеху.
И путника манит в силки тишины –
Мелодию нави поющее эхо.
Сошлись воедино наитье и явь,
Скрещённые тени, зигзаг поворота…
«Не бойся обманного шёпота трав,
Не внемли отраве речей приворотных!»
Вот лес расступается, будто и нет
Ни чуди чащобной, ни шороха листьев,
И льётся сквозь ветви ольховые свет:
«И ныне, и присно…"
Не пытайте, что вам до печали моей?
Я легко говорю на знакомом наречьи
С тишиной, заключенной в тенёты ветвей,
С горней зеленью плавно петляющей речки.
Отойду ото всех, потаясь, в глубину,
В оживающий сумрак и шелест заклятий.
Я давно мне обещанный день стерегу –
Посвящения в ложу незримых собратьев.
Не ищите, я так же легко объявлюсь,
Как исчезла из виду стремительной тенью,
Пусть не прежней, и неузнаваемой, пусть…
Я вернусь в шумный круг и к весёлым затеям.
Но подмену означит волненье огня,
И опустится солнце за горные кряжи,
И с далёкого берега кто-то меня
Вдруг окликнет по имени тихо, протяжно…
Скучали чистые листы,
А неподатливое слово
Мной извлекалось, как основа
Из небыли и темноты.
Я, с бережливостью и тщаньем
Несла его на яркий свет,
И первый проблеск узнаваний
Тонул в бумажной белизне.
И слово – робкое вначале,
Вдруг оживало и цвело,
И закипал на кухне чайник,
И с любопытством сквозь стекло
Смотрела смелая пичуга,
Как удаётся мне творить
Обыкновеннейшее чудо,
А карандашной пляски прыть –
Будила щёлочки котовьих
Внимательных зелёных глаз,
И поэтических сословий
Кружили эльфы возле нас,
Седлали жёсткие усищи,
То усмиряли чехарду.
И в доме становилось тише…
И, засыпая на ходу,
Часы отсчитывали квёло
Медовое теченье дня…
Напевней становилось слово,
И тем роднее для меня.
Владимиру, с теплом и благодарностью.
Чеканная огранка октября,
Заката багровеющие домны,
Там из руды небесной, невесомой,
Рождается вечерняя заря.
И лиственное пламя высоко,
Как некогда пожар пылал над Римом,
И сумерек прогретое тепло
Слегка горчит и терпко пахнет дымом.
Но примеси беды грядущей нет –
Кленовые холмы вокруг лишь тлеют,
Качается в тумане над аллеей
Огней протяжный, одинокий свет –
Вне времени, вне мира, вне земли…
И долог след, и век за веком длится,
Меняется не облик, только лица,
И медный лист в безветрии скользит.
Мехи туманов опустошены,
Насытившись их влагой безраздельно –
Луна, качаясь в божьей колыбели,
Осоловело смотрит с вышины.
На шёпоте деревьев и травы,
На лёгком взмахе мотыльковых крыльев,
Замешаны в купели тишины
Все сказки ночи - небыли и были.
Любовь во мне, в твоём тепле родном,
И всё живое суть её начало -
В соцветьях душных за моим окном,
Сверчковом упоительном звучаньи.
Спи, мой малыш, день новый впереди -
твоих познаний первых и открытий,
Лёг млечный путь меж нами тёплой нитью,
Мир пахнет счастьем на моей груди.
Вот ночь лисицей чёрной
На стылые подворья
Прокралась между трав.
В домах не гаснут печи,
Жилища человечьи
Поленьев жар вобрав,
Качаются, как зыбки
Среди зернистой, зыбкой
Надмирной тишины.
Оголены, угрюмы –
Сады под светом лунным,
И опустошены –
Поля и перелески.
На крыши и отвесы,
Меж кадок и телег,
На кузни и овины,
Пушистою овчиной
Ложится первый снег.
И уплывают горним
Течением - подворья
В долину зимних снов,
Где отцветает вечный,
Под небосводом млечным –
Забот болиголов.
Окрашивает мелом
Летящий снег пробелы
По всей дали земной,
Вечерний свет потушен,
Но так тепла подушка
Под детскою щекой…
Когда от света мир уже завешен
Глухим, непроницаемым платком,
Ты принимаешь ночи неизбежность,
Как вечный и незыблемый закон.
Её ни светом ламп, ни говорящим,
Весёлым жаром высмоленных дров,
Не выдворить из потаённой чащи –
Тревогой ощетиненных углов.
Крадутся тени, словно вопрошая:
«Пора уже?», сгущаются вокруг…
Над крышами Медведица Большая
По вызревшему небу тащит плуг –
Смещённые зубцами самоцветы
За кромку леса, как в глухой сундук,
Всё сыплются… Черны и безответны,
Ночные хляби оживают вдруг –
Под взмахом крыльев крошится краюха
Ржаной и ноздреватой темноты.
И тишина поскрипывает сухо,
И сгорбленные улочки пусты.
В глубинах - прорастание весны,
Но город спит, на тень и свет разъятый.
Безвременье... Дождю уже тесны
пределы неба... Глухо и невнятно
Бормочет гром в разливе тишины -
Наполненной, и влажно-маслянистой.
В проёмах окон белые горнисты
Глазами в облака устремлены.
Они всё ждут зари,
что "нежным цветом окрасит стены"...
Волглая земля
Вобрать лучи готова, и горят
В последнюю предутреннюю смену
В пустынном парке пятна фонарей,
И освещают контуры людей,
Поднявших горны перед первым вздохом...
Сквозь гипсовые трещины - эпоха
Глядит в тоннели дремлющих аллей.
Приходит ночь и белая мука
Воздушным слоем покрывает крыши.
Глаз не смыкая, видишь потолка
Разверстую, чернеющую нишу.
Там пустота, там не отыщешь звёзд –
Сминает темноту огромный жернов,
Без устали, невидимый колосс -
Бессонниц перемалывает жертвы.
Чужие мысли – важное сырьё,
Всегда пригодно в немудрёном деле.
И кто-то мысли в пригоршни берёт...
И зёрна отделяются от плевел...
Кто выдумал, что утро мудреней?
Ты к смыслу не приближен ни на йоту.
Покуда ночь застыла у дверей,
У мельника вовсю кипит работа.
И где-то там, в разломах пустоты,
Измельчены до состоянья взвеси,
Бессонниц зёрна, ясны и просты,
Спускаются к тебе мукой небесной.
Не верь грозе, лгут грозы иногда,
Бесследен гнев, а в небе летнем сухо.
И ливень слаб, оглохшим городам
Мелодия его слышна в пол уха.
Им не узнать, как где-то на краю
Земли, среди таёжных деревенек,
Иные песни вечера поют,
Баргузник над лесной твердыней веет.
Гул корабельных сосен, горечь трав,
Тугой удар волны по борту лодки,
И как суровый мир тебя признав,
Становится податливым и кротким,
Прекрасен и могуч, не лжёт тебе –
Наивность не утративший ребёнок.
Сосновый гул плывёт по всей земле
И ветер свеж, пронзителен и звонок.
Спой мне тихонько, запечный ночной обитатель -
Гимн одиночества…
Дробь непрерывную капель,
Немилосердную, хлёсткую ярость дождя,
Терпит едва черепичная старая крыша.
Стрелки воздушными петлями время нанижут –
Вот и готова одёжа для нового дня.
Что ж, помолчим… Приближается время рассвета:
«Так, да не так…»
Будет утро лучами прогрето,
Жизнь водостоками в тёплую землю войдёт.
Уединение дорого нынче даётся,
Встретим, на пару, дождями умытое солнце,
Мокрых, сердитых шмелей деловитый полёт….
…Спит мой сверчок, долгожданный восход не далёк.
Мне снились ледяные берега…
Остывший город вмёрз огромной рыбой
в тяжёлые январские снега -
Где нет ни человека, ни следа,
лишь мертвенного блеска переливы.
Тот холод жёг, он в душу проникал...
Протяжней заставляя биться сердце,
Смертельная безволием тоска,
В которой не спастись, не отогреться -
От края и до края пролегла,
Заполонив пол неба тучей сизой.
И на закате гасли купола,
И по теплу земля справляла тризну.
Мне снились ледяные берега…
Сухумского солнца унцию с собой увезти хотелось бы –
Монеткой на счастье...
Вернуться бы к литой виноградной спелости,
Услышать живую музыку в гортанном твоём наречии,
И ветви, плодами грузные, в руках ощутить, и вечное
Вдыхать до самозабвения далёкое небо ситцевое,
В тугое сердцебиение прогретого моря влиться бы…
И чудится мне согласие в кивках кипарисов стрельчатых,
Цветёт для меня прекрасная улыбка абхазской женщины.
Я знаю во мне останешься, Абхазия - плыть под веками,
Единым с тобой дыханием мы в руслах сольёмся реками –
Вином ли крови играющей, теплом ли от солнца здешнего.
Прощаюсь с тобой - прощающей, но где-то в дали обещанной…
Страж мой зоркий, смотришь в оба?
Над просёлочной дорогой
кружит белая напасть.
Ледяную соль позёмка
сыплет яростно и звонко –
Темноте голодной в пасть.
По сугробам – ноги босы…
Разметавшиеся косы, стервенея, треплет мгла.
Лес гудит в ночи кромешной,
На заснеженный орешник –
Лента алая легла…
Страж мой зоркий, терпеливый,
/тьма сгустилась над обрывом/
Страшный взор отвороти!
Лишь дыхание до края…
Звёзд крупицы собирая –
Ночь над бездною летит.
Страж мой зоркий, смотришь в оба?
Глубока твоя утроба – ей ни края нет, ни дна...
Но за дьявольскою кружью,
Сквозь проём завесы вьюжной -
церковь Божия видна.
Звенит колодезная цепь
И вёдер колокольцы.
Июльский день совсем ослеп:
Нещаден слепень-солнце!
И хлещут конские хвосты
Бока нетерпеливо.
Крыжовник спел до красноты,
С оттенком чернослива
Черешни млеют на меду.
Медлительно и пьяно
Гудит пчелиный виадук
Над кущами бурьяна.
Проложен к ульям краткий путь
Мохнатою ватагой.
Так сладко на жаре хлебнуть
Живительную влагу.
По подбородку, по груди
Ручей прохлады льётся,
И озорно в глаза глядит
Двойник со дна колодца.
В далёкой волжской стороне
Осталось детство балагурить,
Там вербы плачут обо мне,
Под крышей голуби воркуют,
И струйкою бежит вода
В бурьян, по желобу колонки,
И прорастает лебеда
Сквозь сетку трещин на щебёнке.
Там спозаранку рыбаки
Зарю встречают на причале,
Их неваляшки-поплавки
Волна без устали качает,
прибавив силы поутру...
Горчащим жаром дышат степи,
В суглинок сирый на юру
Вгрызается горячий ветер.
Качается полынь-трава
Под небом низким полинялым.
И уезжают поезда…
И время движется к началам…
Из тамбура мне виден блеск
Стальной широкой параллели,
За Волгою тенистый лес
Встал неприступной цитаделью
слепому натиску тоски…
«Ещё вернусь, вернусь… Прости…» -
Рефрен упрямый непрерывен,
И вторит шёпотом камыш
под суховеем над обрывом.
"Учителю и наставнику посвящаю."
Вот – путник, что всем смыслам вопреки
Бредёт сквозь зной пустыни Аравийской.
Грядёт самум… он яростен, он близко,
Несёт в себе забвения пески,
И сушью умерщвлённая земля,
От ярости небесного светила
Во чреве обезвоженном укрыла
Бесплодные, слепые семена.
Я - лишь пустынный ветер вне тебя...
Вот - глина, обделённая теплом
рук гончара - покрыта сетью трещин,
И благодатный дождь, что ей обещан,
Не снизойдёт ни ныне, ни потом.
Я - глина, обделённая дождём...
Забытой ей, увы, не обрести
Умелых пальцев бережных касаний,
Она – лишь смесь несбыточных желаний,
Она – лишь боль, зажатая в горсти,
Немая боль...
и эта боль - моя.
Аз Есмь – седая пыль небытия,
Иссякший ключ вне жизни,
Вне тебя…
Не печалься, смейся, Рива,
Нет причины для печали.
Клонит ветер ветви ивы,
Но пока за дальней далью –
Грай вороний, сон тоскливый,
Ворожба дождей осенних...
А покуда смейся, Рива,
Чем не повод для веселья –
Так идёт глазам бедовым
Ситец, что сменял намедни
У щербатого портного
На пузатый чайник медный.
Смех твой звонче – тоньше губы
У завистливых товарок,
Смейся, Рива, белозубо…
Август нынче зол и жарок –
Пёстрым кочетом танцует,
Дымные топорщит перья.
От жары ль, от поцелуя ль
Наши головы хмелеют?
Не страшны влюблённым беды,
Что, горланя, кличет кочет.
Над землёй светлеет бездна
Глаз безлунных летней ночи,
День встаёт, горяч и светел.
Всё пройдёт, поверь мне, Рива,
Ты не бойся – это ветер
Заблудился в кроне ивы.
Последний луч заката догорел,
Рой мошкары у лампочек подъездных,
Притихший мир – угрюм и пустотел,
И голуби уснули под навесом,
Лишь капель перестук… Такая тишь,
Что слышно, как по веткам бродят соки,
Журчит вода по ржавым водостокам.
И ты, причастен таинству, молчишь,
Осознавая – промысел вершится,
Проклюнулся на вешний свет росток
Сквозь влажную апреля плащаницу.
И смерти нет… И час зимы истёк.
"Над скукой загородных дач..."
/А. Блок/
Бесшумно, по-кошачьи ласково
Обнимет сумрак летний сад.
Луна, венецианской маскою,
Взойдёт над пиками оград.
Прошелестит полночный заговор
На древнем языке листвы…
Из мира снов родившись заново,
Неузнана вернёшься ты –
«Servetta Muta» молчаливая,
Податлив тела тёплый воск
За тициановыми ливнями
По ветру льющихся волос.
Прижмёшься гибкой повиликою
И увлечёшь за ту черту,
Где вихри яростные, дикие
наполнят жизнью пустоту…
А где-то там, в июньском мареве,
Заголосит на разный лад
Густое, дьявольское варево -
Полубезумный маскарад.
Над медью, серебром и золотом,
Змеиной пестротою лент,
Зарниц корпускулами взорванный,
Расколется на тьму и свет
Небесный купол… и почудится
Огонь волшбы в твоих глазах,
И душные утонут улицы
в таинственных
и зыбких снах…
Овальная маска из чёрного бархата, изобретена во Франции. Самая загадочная, самая романтичная маска «SERVETTA MUTA» (немая служанка), но более привычное название - «МORETTA» (Моретта, смуглянка). А в народе её называли «ОТРАДА МУЖЕЙ», так как на месте рта у маски изнутри был небольшой шпенек, который приходилось зажимать зубами, чтобы маска держалась перед лицом, - по словам Казановы, такие маски делали женщин загадочными, а главное... молчаливыми. Это был овал чёрного бархата. Название, скорее всего, происходит от «мавр», который в венецианском значит чёрный цвет. Этот чёрный великолепно подчёркивал благородную бледность лица и красный венецианский цвет волос. Недаром эту маску так любили дамы высшего сословия.Маска новолуния, маска обманчивой женской покорности и затаенного мужского страха. Маска молчаливой менады из мягкой кожи или бархата. Маска Гекаты. Маска ночной стреги, которая вечную Диану-девственницу могла превратить в алчную черную Венеру. Таинственная незнакомка, скрывающая свои лицо и голос… Возможность общаться только жестами… Загадочность и обольщение... В наши дни маску моретты делают только на заказ. В магазинчиках, торгующих масками «маску молчания» не сыскать.
Во сне повсюду я искал тебя,
Ткала метель чужие силуэты
Из хлопьев колких, зыбкого огня,
Густела ночь, пронизанная ветром.
Её крыла сомкнулись надо мной,
И я, став легче сумеречных перьев,
Летел, несомый волею чужой,
Над ледяными кронами деревьев.
За тьмою я к совиному зрачку
С потоком восходящим приближался.
Земля, боками мёрзлыми качнув,
Пропала в вихре бешеного вальса
Подобных мне, кружащих белых мух.
Я созерцал, я обращался в слух,
И призывал Луну к себе на помощь:
«Окинь, Луна, совиным глазом полночь.
Найди мне ту, которую ищу!»
Нашлась потеря – лёгкою прохладой
Ладонь твоя ложится мне на лоб…
За окнами завеса снегопада,
Январских дней горячечный озноб.
Вернулась, здравствуй...
Мы другими стали – и ты, и я.
Прошло, должно быть, девять коротких лет
И покосились ставни,
И небольшими кажутся деревья.
Готова слушать бесконечно долго
Твои рассказы, жалобные стоны...
Сквозь сотни вёрст легла моя дорога.
Ты помнишь всё, и я, конечно, помню –
Как в дедовом сарае пахло стружкой,
Машинным маслом, пылью, солидолом,
А в летней кухне ароматной сушкой,
Укропным духом крепкого рассола.
На занавесках расцветали маки,
Герань на подоконнике ютилась,
И жили по углам смешные страхи
Паучьих плясок в лёгкой паутине,
Звенели рюмки в глубине буфета
В такт поездам, спешащим ежечасно
Куда-то к южному шальному лету,
Морской волне, банановому счастью…
…Почтовый ящик безнадёжно ржавый,
Растёт камыш с забором по соседству,
И верба к небу кроною прижалась -
глубокому и близкому, как в детстве.
Есть родные края, я тоскую о них –
Там шелкОвичный рай красил детские пальцы,
И щербатый асфальт поливали дожди.
Бередя тишину полувымерших станций,
Проносились составы один за другим,
Сотрясая хатёнки, белёные мелом
Суховейного лета, и ластился дым
Камышовых костров к неприкаянным вербам.
«Вербохлёст, вербохлёст – не жалей, бей до слёз!» -
Спозаранку будя на воскресную зорьку,
Приговаривал дед, чтоб быстрее подрос,
И шутливо лупил внука веточкой тонкой.
Может я и вернусь, взяв последний билет,
Станционную тишь стану мерить шагами,
В лопуховое детство, малиновость лет,
В наш лоскутный туман по утрам над садами.
Бременем пламенных туч наливается небо.
В изнеможении город под ним распластался.
Воды прольются вот-вот и напоят Толедо.
Капли запляшут по крышам ритмичную сальсу.
Молнии всплеск озарит полусонную Тахо,
Рокот раздастся над шпилями стен Алькасара -
Веретено обронила небесная пряха,
Нити дождя подарив площадям и бульварам.
Влажным дыханием ветер наклонит оливы,
Хлынут по тёплым холмам изумрудные волны,
Засеребрится изнанка листвы под порывом,
Свежесть пронзительной нотою воздух наполнит.
В этом раю - белым камнем застывших столетий,
Крыш прокалённых, и зноя на улочках узких,
ДОрог подарок грозы - ослепительной, летней,
Гостьей пришедшей сюда с берегов андалузских.
Над Генуей восход возвёл мосты,
Прохлада моря остудила лето,
И паруса, беременные ветром,
На запад повернули животы.
Сошёл с горба прогретого холма
на гавань беспокойный муравейник –
Лебёдок скрежет, рыбный дух сетей
будил когда-то здешних королей,
И аромат, уложенных в сотейник,
отборных мидий по дворцам гулял…
В рядах торговцев, уличных менял,
нетронутым остановилось время –
забылось сном на спинах Апеннин,
И ветер, всемогущий властелин,
Сдувает пену лигурийских гребней,
как морячок в портовом кабаке за кружкой пива….
Чайка налегке, крестом крылатым осеняет воду,
Июль неистов красками восхода,
и лето откровенно в наготе…
Там, где всегда болело – пустота…
Так пустота порой бывает гулка,
Что лёгкий шелест мёртвого листа
Стократно множит эхо в переулках.
Там зябко жмутся голуби к стеклу,
Они моим почти доступны пальцам,
Но сквозь преграду не пройти теплу...
И сердцу до тебя не достучаться...
**************************
Ноябрь - старомодный зонт с дырой,
В которой мельтешит полоска света.
И первый снег чуть пахнет горьким пеплом –
Душой листвы, ушедшей на покой.
А, может быть, из дальних тех краев,
Где облака холодные нависли,
Вернулись души поседевших листьев
В страну моих невысказанных слов…
«Бессмертие… пришло бессмертие…»
Чьё бессмертие пришло? Этого не понял прокуратор,
но мысль об этом загадочном бессмертии
заставила похолодеть его на солнцепёке…»
(М. Булгаков)
Из века в век - он жаждет забытья,
Но не идёт покой к нему на помощь.
Подбоем алым стелется закат,
Густеет тьма, с ним тени говорят
О давнем прошлом - что черно, как полночь…
…Вопит толпа - чудовище без глаз.
Как жарко утро месяца нисана!
«Великодушный кесарь дарит жизнь…»
Миг тишины и будущность слились.
Он произносит имя: «Вар-раввану!»
«Ну вот, свершилось… Вспять не повернуть.»
Разорван воздух человечьим рёвом,
В награду на помост дары летят.
К небесной выси обращая взгляд,
Он, ненавистью жгучей переполнен,
Мечтает кинуть сброд в один котёл,
Накрыть его отлитой в бронзе крышкой,
"Не слышать больше, пусть себе кричат…"
…Немилосерден, тягостен закат,
светило, умирая, злобой пышет.
Но пробил час - по лунному пути
Идёт, спасаясь от бессонной муки,
Исчезли площадь, рёв людской толпы,
Проклятый город, улицы, мосты.
Он, как незрячий, простирая руки
Спешит на зов, /той казни вовсе нет!/,
Светло глядит спасённый им философ.
Нет, самый тяжкий грех не совершён...?
...Из века в век - один и тот же сон,
Из века в век - он отпущенья просит.
Всполох зелени, неба всполох –
Рябью пёстрою по воде,
На предплечье – сирени ворох,
Над тобою – весна в дожде.
Приглушённый, из жизни прошлой,
Паровозный гудок вдали,
Отголоски глубинной дрожи
Потревоженной вновь земли.
Сжалось время, часы и годы –
В расстояние до виска…
Помню только – была холодной
Без тебя наших мест весна,
Где оплавленными ночами –
До огарка, до фитиля,
Убаюкивали печали оголённые тополя.
Не расскажешь…
Слова бессильны…
Душный запах волос твоих…
Полустанок, омытый ливнем,
Приглушённый гудок вдали.
Нет силы подняться, но солнце уже на карниз
Рассыпало горстку смеющихся солнечных зайцев –
Прыгучих, щекочущих ласково кожу: "Проснись,
Пора лежебоке ленивой с подушкой прощаться!"
Плывёт берендеево лето сквозь щебет и гам –
Пернатый оркестр сегодня как будто в ударе!
Над клетями тёсаных срубов рассеян туман,
Пчелиное братство из ульев спешит за нектаром.
Вконец пробуждаюсь и шлёпаю, щурясь на свет,
В медовое раннее утро по струганным доскам.
На вьющейся тропке, росистый русалочий след
Уходит к пруду, заслонённому лапами сосен.
Колючая стража штурмует цветастый подол
И намертво липнет репейник нежданной напастью,
Но платье долой – под объятия рясковых волн,
Нагой погрузиться в прохладное, тихое счастье.
В древесной тени, где питают запруду ключи,
И тёмные воды коренья сосновые точат –
То рыба плеснёт, то почудится, будто звучит
Невидимой мавки серебряный смех-колокольчик…
О нас, неприкаянных, поздно судачить.
Истлели давно на покинутых дачах
Опавшие листья – бесславно и густо.
Минуя замшелое ложе Прокруста,
Придуманной кем-то шипящей морали,
Дымком ветротелым мы в высь улетали.
И в точки сжимались покатые крыши,
И не было слаще, и не было ближе
Налитого бременем тёплого неба…
А где-то внизу, по размытому следу
Оставивших дачный посёлок «газелей» -
Закатное солнце вдогонку летело,
И полнило сумерки эхо сорочье,
Сочились прогалины влагой молочной,
Шатаема ветром, скрипела калитка –
Забыто, забыто…
1918 года 13 февраля на рассвете в Гореловке.
"…… Позорно было бы хоть минуту длить свою жизнь. Такую - нет, нельзя. Лекарство у меня под рукой. Как я раньше не догадался?
……Время залечит, как пела Амнерис. С ней, конечно, просто и легко.
Тетрадь Бомгарду. Все..."
/Морфий. Записки юного врача. М. Булгаков/
Стеклянные сны навевает коварный божок,
И голос Амнерис мне слышится реже и глуше,
Уездные вьюги пропели, что срок мой истёк,
несбыточный Мемфис завешен кулисами стужи.
Иным представляется ныне обыденный мир,
Не прежним, фальшивым, как преданность
оперной шлюхи.
Роман с адюльтером, зачитанный мною до дыр,
Уже не тревожит… Я чувствую внутренним слухом –
Пульсирует тускло настольный причудливый гриб,
Рассеяв по стенам пустым изумрудные споры,
Охваченный маковым пламенем, бьётся, горит
венозный поток… Обречённое утро не скоро
Запекшейся кровью проступит на снежных бинтах,
Леса ощетинятся иглами в низкое небо…
Но где-то под ложечкой спавший калачиком страх
Опять шевельнётся: «Ужиться с болезнью? Нелепо.
Renyksa. Бессмыслица.” Тают по каплям часы
Бесплотных блужданий в плену инфернального круга.
... Сквозь белую мглу проступают Амнерис черты,
И меццо-сопрано сливается с голосом вьюги...
По мотивам главы 26-й романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Версификация.
I
Фигурка Низы - тень среди толпы, танцующей походкой удалялась,
маня его. Под сердцем билась радость, не вынося телесной тесноты
Рвалась на волю, где-то там, у горла, искала жадно выхода вовне.
Патруль под конский топот въехал в город. Промчался мимо.
Будто в полусне, идя за Низой, тщетно собирал он рой мыслей разных:
«Что соврать родным?»
За трапезным столом в Пасхальный праздник напрасно ждут.
Погоней одержим, нетерпеливый молодой Иуда
Не ведал, что судьбы холодный взгляд давно свершил свой выбор,
а покуда – спешил влюблённый в Гефсиманский сад.
II
«Я жду тебя» - был вкрадчив шепот ночи, «Я жду» - журчал у ног его Кедрон,
Дороги искривлённый позвоночник с горы теперь стремился под уклон.
Перемешавшись, ароматы сада благоухали терпкою волной – акаций, миртов,
Лунная лампада горела высоко над головой. Вот шум воды послышался из грота,
Пахнуло влагой. Там, в тени маслин, Иуда различил движенье чьё-то
И осознав, что здесь он не один, назвал любовь по имени негромко.
К нему высокий вышел человек, клинок во тьме сверкнул полоской тонкой.
По венам кровь ускорила свой бег, Иуда понял – за его спиною
К нему вплотную подошёл второй. Зажатый ими, не готовый к бою,
Испариной покрывшись ледяной, услышал он вопрос короткий, властный:
«Так сколько получил ты? Отвечай!»
Отчётливо почувствовал несчастный, как смерть легко касается плеча.
Кошель, добытый им из-под одежды, монетами звенел в его руках,
Блеснула искрой слабою надежда – спасти себя за тридцать тетрадрахм.
От резкого удара под лопатку он выгнулся подобно тетиве,
Другой всадил свой нож по рукоятку Иуде в сердце. В мёртвой тишине
тот прохрипеть успел чуть слышно: «Ни…за» - последние, предсмертные слова,
В них прозвучала боль и укоризна.
Луной посеребрённая трава кружилась и стремглав неслась навстречу…
Входила без него в Ершалаим – Святая Пасха в блеске пятисвечий.
Но спал ещё - распятый Божий Сын...
Я наблюдаю, как из пустяка
В стеклянной колбе времени река
Неумолимо набирает мощь.
В кромешном сне моём - песочный дождь...
Став легковесной горсткой прошлых дней,
Вхожу в поток, пластом ложусь на дне,
Прислушиваясь, как издалека,
Из самых недр зыбучего песка,
Вещает на гортанном языке иная жизнь,
сокрытая в реке.
Стремится видеть недоступный свет,
выпячивая каменный хребет
Руин дворцовых, башен крепостных,
В чьих узких лабиринтах век затих,
Где в амфорах закупорен покой,
И убаюкан времени рекой сон мертвецов -
Вассалов и царей...
Бессменный страж, священный скарабей
Пересекает медные тиски
таящей бездну гибельной реки.
Песчинку на закрылках - часть меня -
Возносит к небу из небытия.
Дождём песочным полнится река,
Я становлюсь крупицею песка...