* * *
Где куст обозримый стоит,
где ввинчены в клумбу петуньи,
растительность делает вид,
что воздух кует из латуни.
Узлы насекомых шасси
исследуют кожу людскую,
физических тварей часы
на порции дворик шинкуют.
Мальчишка к качелям пришел
и тикает в облаке мятном –
но как это все хорошо,
и как это все непонятно.
И чтобы увидеть свою,
жуками отснятую пленку,
с ведерком песочным стою,
прикинувшись слабым ребенком.
Механика флоры земной,
побудь откровенна со мной.
* * *
Ваза в углу на окне,
ветка рябины,
декоративный карниз,
форточка, ветер.
Тополь стоит за окном,
ветками машет,
тихая музыка, легкий озноб,
температура.
На холодильнике горьких пилюль
вскрытые пачки,
уединение, байковый плед,
чай из мелиссы.
Декоративный карниз,
форточка, ветер.
Тополь стоит за окном,
ветками машет.
Тихая музыка, легкий озноб,
температура.
Уединение, байковый плед,
чай из мелиссы.
На холодильнике горьких пилюль
вскрытые пачки,
ваза в углу на окне,
ветка рябины.
* * *
Там, где Любич впадает в Десну,
водомеркой истоптано небо,
белый аист берет тишину
и несет своим детям на пробу.
В низкой заводи ивы дрожат,
распустили печальные гривы –
покрывают собой лягушат,
чтобы аист прошествовал мимо.
У запруды речная возня
оттолкнула пугливую рыбу –
стайка, стайка, не бойся меня,
я любуюсь песчаным обрывом.
Неподвижно, на влажной траве,
умирая от солнечной ласки,
я стою, как другой человек,
неожиданный, витрувианский.
* * *
Меня как будто в мире нет,
я чувствую тоску,
я проплываю над столом
с коробками щедрот.
С сухими запахами рыб,
с рядами молока,
и словно льется белый свет
из дыр на потолке.
И этот долгожданный дождь
как будто для меня,
как будто льется обо мне,
и под ноги течет.
А я иду сквозь магазин,
я делаю шаги,
в созвездьях ценников и трат
меня как будто нет.
* * *
Лампа ночника.
Света колея.
Хочешь молока,
девочка моя?
Глиняный сосуд
низок и широк,
в молоке живут
кальций и белок.
Пей его, тянись,
тяжелей в кости,
небо – это высь,
есть, куда расти.
* * *
Вышли воздухом напиться —
город пасмурен и мглист,
лист кленовый так кружится,
словно он последний лист,
словно там за облаками
вспух разодранный озон,
будто били кулаками
космонавтов миллион
по кометам, по нептунам,
по плутонам, по землям,
по заряженным нейтронам,
по незащищенным нам.
Мы идем и видим блики
космонавтских кулаков,
сферу цвета голубики,
лужи цвета облаков.
Ходимбродим, тунеядцы,
от проспекта до луны —
нам не нужно улыбаться,
мы печалями полны.
Мы подходим очень близко
глянуть, не исчезла ли
с файла солнечного диска
запись неба и земли.
* * *
Некогда думать о платье,
купленном в стоковом центре,
пусть повисит в гардеробе,
в темном углу, под нависшей
полкой, заваленной хламом.
Пусть повисит, отвисится,
пусть шерстяные манжеты
молью съедаемы будут
в темном трехстворчатом склепе,
пусть упокоится с миром,
рядом с жакетом под полкой,
хламом заваленной пыльным;
как это все надоело —
платья, плащи, босоножки,
пусть превращаются в пепел,
пусть осыпаются прахом,
там, в гардеробе, под полкой,
вместе с жакетом из твида,
с картой дисконтной в кармане,
путь они медленно тлеют,
пусть они катятся в пропасть,
некогда думать о платье.
* * *
Я помню, какой некрасивой была
и как отражалась в воде,
теперь я представила, что умерла
и нет меня больше нигде.
Идут поезда по своим колеям,
жуют пассажиры иргу,
а я распласталась в какой-то из ям
и больше ходить не могу.
Прямая, негодная, просто лежу,
не выбросить, не оживить,
а к Богу в приемную я не спешу,
мне нечем его удивить.
* * *
стоит на платформе
платок на ней изношенный
пальто на ней изношенное
тапки изношенные
я смотрю на нее
ей не нравится
я смотрю на нее
ей не нравится
я смотрю на нее
ей не нравится
она опускает глаза
я смотрю на нее
она поднимает глаза
я смотрю на нее
она отворачивается
я смотрю на нее
она поворачивается
я смотрю на нее
ей не нравится
она не привыкла
чтобы на нее смотрели
она садится рядом
голова у нее изношенная
ноги изношенные
руки изношенные
пакет с пустыми бутылками тоже изношенный
я смотрю на нее
ей не нравится
я смотрю на нее
ей не нравится
я смотрю на нее
ей не нравится
но вдруг она успокаивается
погружается в себя
как уставший солдат
покуривший травы
я смотрю на нее
ее нет
я смотрю на нее
ее нет
я смотрю на нее
ее нет
подходит электричка
я уезжаю
она
нет
* * *
Вечерний город никогда
безлюдным не бывает,
прохожих шумная орда
качается в трамвае;
один выходит пассажир
и смотрит, как над крышей
луну съедают, словно сыр,
космические мыши,
на то, как сцеживает сок
светящийся и колкий
фонарь, похожий на сосок
кормящей комсомолки;
но вскоре лирика ему,
увы, надоедает,
он входит в реку, как во тьму,
и тонет, исчезает.
* * *
Сидел на камне человек, я помню, он сказал,
что этот город, этот дом, гостиница, вокзал,
химчистка, школа, магазин, деревья, детский сад,
дорога с ребрами столбов и мэрии фасад,
плотина, небо над землей и даже облака,
все это, в общем-то, еще не создано пока,
а только кажется тому, кто болен бытием,
тому, кто катится во тьму и сам себя живьем
съедает в этой пустоте, соленой пустоте,
в реке, истоптанной дождем и призраками тел,
тому, кто думает, что бог — огонь или рыбак,
тому, кто зренье потерял и не увидит, как
сидит на камне человек, тот самый, что сказал:
все это фенечка, пустяк, не верь своим глазам,
другой, хороший бог, в другом, нешуточном раю
тебе подарит всю любовь, всю ненависть свою.
* * *
рядом с выходами входами
перегруженную тарою
между джипами и хондами
кто ее поставил старую
эту лошадь абсолютную
недействительную выписку
рядом с курсами валютными
под неоновою вывеской
куры гриль на гневном холоде
лапы кверху растопырили
это ад смотрите голуби
ваших братьев здесь поджарили
на витринах на вертящихся
рукавицы как пощечины
на веселых и светящихся
небеса сосредоточены
им не видно старой лошади
а все прочее неважно я
здесь над рыночною площадью
полетала бы бумажная
* * *
где ночью ходили тени
где зеброй асфальт прошит
он падает без стеснений
туда где теперь лежит
спускается нагловато
сгущается в первый слой
ложится стерильной ватой
на новый массив жилой
на внутренний двор больницы
на дно небольшого рва
на подиум в форме пиццы
где летом росла трава
в белеющем урожае
готический колорит
он город преображает
не ведая что творит
* * *
колышет воздух волны ветел
шуршит струной по всем ладам
чуть выше странствующий ветер
стучит по голым проводам
и чистота стоит в округе
как будто вылился эфир
как будто выполнил услуги
работник клининговых фирм
но нарушают диаграмму
косые стайки воробьих
они разыгрывают драму
мужей чирикают своих
над воробьями суд верховен
им в прокуроры будет зван
один лишь людвиг ван бетховен
один бетховен людвиг ван
* * *
Кружит водомерка недотрога,
разгоняя стикеры в пруду,
между плит натянута дорога,
и возможно, я по ней иду,
или же не я, а кто-то очень
на меня похожий, городской,
на своей ходьбе сосредоточен,
медленно ворочает рукой,
или же кому-то помогает,
жестом указательным проход
к зданию покажет и шагает
дальше, или все наоборот,
или это я прообраз дуры
создаю, сбивая фонари,
над моей комической фигурой
заживо хохочут снегири,
и деревья сбрасывают космы,
без листвы мелея и скорбя, —
я не знаю, кто летает в космос,
я в ответе только за себя.
* * *
Склеили из плоти и духа,
а потом ушли, обманули.
Если пуля свищет над ухом,
уклоняйся, детка, от пули.
Выглянешь на улицу — ветер
гонит на убой самолёты,
направляйся, детка, на север
к леммингам, песцам и койотам.
Угол наклонения оси
изменился. Тронулась суша.
А медведей, детка, не бойся,
человек страшнее и хуже.
Наши шкуры — верх дешевизны,
удаляйся, жми на педали,
этот мир опасен для жизни,
но другого не предлагали.
* * *
Выйдешь из дома, и сразу вернётся
чёрной рукой обведённое солнце,
радуга влаги, гром небоскрёба,
птица пугливая, зной из-под рёбер.
Едут машины, ходят соседки,
ёжится кошка в дворовой беседке,
хриплые стоны бродячей собаки —
жесты, отметины, символы, знаки.
Будет, как будет, так или эдак —
будут шнурки разрываться на кедах,
вместе с походкой вдаль уползая,
схлынет следов вереница косая.
Блеск хризантем на колхозном базаре —
выйдешь из дома — планета в пожаре,
только берёзка из белого фетра
держит под мышкой градусник ветра,
только репейник на платье осеннем
тихо мерцает, дождём подогретый,
будет, как будет, но есть ли спасенье
в этом потоке бессильного бреда.
* * *
Отползает в сторону куда-то
день тягучий, словно пастила,
в огороде брошена лопата
и другие важные дела.
Завтра будет ветреней и суше,
а сейчас, в закатном серебре
медленно плывут святые груши,
нимбами красуясь при дворе.
Травы за сараями примяты
оттого, что встретили пчелу
дикие, ушастые котята
в мусоре, оставленном в углу.
И теперь не то, что подорожник,
чистотел лежит, как заводной
и идти, поэтому, несложно
к крану за поливочной водой.
Хорошо здесь. Солнце как пружина
стягивает свет за тополя
и встаёт над точкою зажима
мертвенная, лунная петля.
* * *
В настроении безмятежном, с чёрной сумкой наперевес,
я недавно ходила в горы и дотопала до небес.
Было ветрено, было зябко, снег посыпался, как труха,
там, за космосом, на вершине повстречала я пастуха.
Его стадо давно сбежало, ну а он, тишиной объят,
всё сидел на огромном камне, заблудившихся ждал ягнят.
Я к нему подошла, и стало в облаках и в глазах темно,
я из чёрной сумки достала хлеб, стаканчики и вино.
Мигом пластиковая посуда засияла в его руках,
мы сидели и долго пили, говорили о пустяках.
Всё допили, ещё хотели, оказалось, финансов нет,
у добравшихся до вершины вместо денег в кармане — свет,
и глаза у них — космонавты, и любовь у них, как у всех,
и носился над валунами, уподобившись эху, смех.
* * *
Сегодня утром выпал снег;
последняя листва,
сорвавшись с голых тополей,
на землю улеглась
и там лежит, врастая в лёд,
темнея и дрожа,
на колком, утреннем ветру;
хочу, чтоб ты любил
меня, пока дрожит листва,
и первый снег идёт,
пока темнеют на снегу
следы кошачьих лап,
и птица краешком крыла
касается ветвей;
хочу, чтобы ты меня любил,
все прочее давно
уже случилось —
выпал снег,
осыпалась листва.
Индустриальный блюз
бурая туча
замерла над заводом
труба дымит
и газовой пуповиной
тянется к туче-плаценте
машиностроительный плод
сосет свежее небо
и возвращает матери
продукты распада
над крышами сооружений
движется музыка
в составе симфонического оркестра
грейфер подъемного крана
стальные канаты
контейнер камаза
гудок на проходной
* * *
Я люблю погоды тихой омертвевшую листву.
ЖКХ вправляет трубы в горло вырытому рву,
тихо, тихо по дороге прожужжал мотоциклист,
над канавой водосточной воздух замер, золотист.
Обнаженные рябины непростительно худы,
учат песенку про осень школы, детские сады,
возле мусорного бака клювом стукает щегол,
а на небе цвета хаки солнца нет ни одного.
Где вы, солнца удалые, кто природе навредил,
закатились, потерялись или слопал крокодил?
Укрываясь листопадом, ветер клонится к траве.
Все померкло, будто стерлось,
мыслям мягко в голове.
Она работает по графику
Мужья навьючены коробками, у женщин руки в маникюре,
в тележках звякает шампанское, и запах выпечки несется —
сегодня в нашем супермаркете предновогодние закупки.
Кассир четвертой категории Марина Юрьевна Веревкина
повелевает терминалом, товар по ленте продвигает —
ее изгибы, повороты доведены до совершенства.
Она работает по графику в предновогодний понедельник.
Марина тоже нарядилась бы, но ей дресс-код не позволяет —
кривая кепка нахлобучена на пергидрольные кудряшки.
Она еще способна нравиться мужчинам сумрачного возраста,
ей сорок пять, она не старая, вот только сильно располнела —
она работает по графику в предновогодний понедельник.
Марина рада, что так выпало. Ей некому салаты резать,
ей не для кого быть красивою, ей нечего искать под елкою,
она сидит, и грудь покатую в жилетку клетчатую кутает.
* * *
Запределен четвертый этаж,
беден в окнах подольский пейзаж,
черен город в белесом тумане,
выйдешь в утренний шум налегке —
шевельнется синица в руке,
воробей затрепещет в кармане.
Эти птицы прибились ко мне,
поселились в моей тишине,
я зерном их кормила, жалея.
Я им матерью доброй была,
но зачем мне четыре крыла,
если воздух воды тяжелее.
Не нужны мне ни свет, ни заря,
ни рябина среди пустыря —
я все тяжести безднам вернула.
Ни воды, ни земли, ни огня,
лишь две птицы и их трескотня
на каштане замерзшем, сутулом.
Я пока еще живая
Сердцелистный, равнобокий, весь в пушистой седине,
что ты, тополь серебристый, распоясался в окне,
колобродишь, наклоняясь, ветер лапами долбишь —
ты во мне переломаешь всю мечтательную тишь.
У твоих корней расселась стайка легких воробьих,
расскажи мне, расскажи мне что-то страшное о них.
Я услышу, испугаюсь, в одеяло завернусь,
и придет ко мне лягушка — перепончатая грусть;
одарит меня прохладой, изомнет мою кровать,
мы с ней будем обниматься и друг друга целовать.
Я пока еще живая, мой стишок еще не спет —
если ты меня волнуешь, значит, скоро будет свет.
Тополь, ты такой красивый, как перчатка на столбе,
я ль тобой не любовалась, не молилась о тебе?
Всё. Меня не существует. Я распалась изнутри.
Сотвори меня из пуха, белый тополь, сотвори.
***
я над землею
на самом высоком
живу на каком-то
самом последнем
выше лишь балки
чердачных подпорок
пусть — маломерка
пускай без балкона
но все-таки небо
темное темное
ночью такое
что хочется плакать
хочется думать
о чем-то простом
о траве и о детях
что еще делать
когда проживаешь
на самом последнем
* * *
В фартуке ситцевом, длинном,
немолодая на вид,
рядом с плитою “Дарина”
женщина с ложкой стоит.
Пар возлетает как птица,
в грозной своей красоте,
в белой кастрюле томится
суп из куриных частей.
Запах душистого перца
едко щекочет в носу,
варится, варится сердце,
тихо вращается суп.
Женщиной быть жутковато —
кухня страшнее войны.
Вздернуто тело прихвата
без доказательств вины.
Купание красной старухи
Не придет она к обеду,
у нее смертельный вид.
По закону Архимеда
тело в жидкости лежит.
Выцветает обстановка,
постепенно гаснет свет.
Нервы. Сердце. Остановка.
Всё. Приехали. Привет.
Погружается, раздета,
обронивши тела клеть.
По закону Архимеда
кто-то должен умереть.
Но душа ее неслышно,
уподобясь журавлю,
поднимается над крышей,
чертит в воздухе петлю.
* * *
Когда весенними губами
цветы целует небосвод,
я в ласке этих полигамий
предвижу новый кислород.
Предвижу пчел членистоногих,
жужжащий воздух над рекой,
репейник шумный вдоль дороги
и вербу с гибкою тоской.
Предвижу Чехова с собакой,
Толстого у резной двери,
чернильный привкус Пастернака,
Бальмонта с бабочкой внутри.
* * *
Она появилась из точки,
из пыли небесных саванн,
плывя в акушерском лоточке
за околоплодный туман.
Сжималась, горела, крепчала,
тряслась, обрастала корой,
ее мировое начало
пугало соседей порой.
Вдыхала тяжелые газы,
утюжила внутренний слой,
и звезды, как модные стразы,
росли над ее головой.
Ее лихорадила магма,
вулканы вводили в мандраж.
Ах, мамочка, мамочка, мама,
нимфетка, вошедшая в раж.
Природой ее молодою
однажды увлекся Творец,
покрыл белоснежной водою
и силой повел под венец.
Волнуя пространственный сбитень,
великая, как кашалот,
плывет по привычной орбите
Земля, усмирившая плоть.
Подмалевок
Отражаясь в залетном чиже,
появилась весна в макинтоше.
Я таких повидала уже
три десятка, а может, и больше.
Эта молния на рукаве,
эти грозди сирени парчовой,
этот дождь, этот лаковый свет
приукрасят любой подмалевок.
Раздевайся скорее, весна,
брось резиновый плащ на отшибе;
в небе вертится солнце-блесна,
облака его ловят, как рыбы.
Белогривой водой изойдя,
бьют копытом порожние своды.
На приталенном платье дождя —
этикетка хорошей погоды.
* * *
Что нам напоследок осталось?
Свежайшего хлора глоток,
растительной пищи металлы,
удобренный серой цветок.
Морей гербицидных безбрежность,
туманность озоновых дыр,
резиновой женщины нежность,
исполненный чадом эфир.
Земля, как могла, принимала
божественной стаи помет.
Нас здесь проживало немало,
немало еще поживет.
Безумная
Она сошла с ума —
сорвалась с небосвода,
пустилась по холмам,
по зимним огородам.
Скрывается, дрожит,
она подобна мухе —
то, тихая, лежит,
то ползает на брюхе.
В стране переполох,
неразбериха в прессе —
догнать ее не смог
Шойгу на мерседесе.
Волнуются послы,
трясутся миротворцы,
взлетают, как орлы,
пилоты-добровольцы.
Над сферою Земли
вершат свои полеты,
но пишут “не нашли”
в космических отчетах,
ведь сверху не видна
ни Богу, ни ракетам
безумная луна
оранжевого цвета.
Бухгалтер
Я видела коня, его загривок
из виноградных гроздей сотворен,
его подшерсток - плачущая ива,
в его хвосте волокон миллион.
Он плыл в тумане, медленно качаясь,
вокруг себя вращая вещество,
его копыта цвета молочая
подсвечивали темного его.
Коня как будто выложили в смальте,
и бросили качаться одного;
я у него спросила:
«Ты бухгалтер?»,
но он мне не ответил ничего.
Я у него спросила:
«Финансистом
тебя хотя бы можно называть?»
Он повернулся боком серебристым,
волнуя мириады вещества,
и полетел над новою брусчаткой,
над кленами, над горной черемшой,
невыносимый, вытесненный, шаткий,
немой, манящий, призрачный, большой.
Тень медведя
В час безветренный, предзимний,
предрассветною порой
тень медведя ходит-бродит
за стеклянною горой.
Не имеет тень медведя
ни шкатулок, ни ключей,
за горою ходит-бродит
с ежевикой на плече.
Легче ветра, гуще вьюги,
деликатнее пятна,
тень медведя за горою
одинешенька - одна.
От медведя отрекаясь,
игнорируя меха,
тень медведя за горою
ходит-бродит, ха-ха-ха.
***
Было на душе нашей гадко,
мы терзались смутной догадкой,
не росли, не пили, не ели –
спали да лежали в постели.
Люди в колпаках приходили,
звенья от цепей приносили,
хоронили их в одеяле,
колпаки в дверях оставляли.
Нет нужды в таком персонале -
в колпаки мы тихо плевали,
кутали себя во фланели,
чтобы звенья звучно звенели.
***
Ходят портреты из города в город,
виснут на стенах, роятся в музеях,
как приведенья, шагнув сквозь заборы,
входят в дома, на хозяев глазея.
И застывают, прилипнув к обоям,
смотрят внимательно на проходящих.
Смотрят и смотрят, сверяют с собою,
ищут тех самых, живых, настоящих,
тех, кто позировал в платье парадном,
нежась в лучах титанической славы,
чтобы прижаться к ним телом квадратным,
чтобы спросить их: ну как вы, ну как вы?
***
Ветка цвета хаки
стукает в стекло,
черные собаки
брешут за селом.
Шахта, словно птица,
ухает в степи,
бабушке не спится -
койкою скрипит.
Куст стоит терновый.
Прячутся в кусты
кладбища ночного
профили-кресты.
От соседней хаты
свет идет косой,
бабушка, куда ты,
страшно мне одной.
Старая не слышит,
хоть в подушку вой,
подлетает выше
в ступе зерновой.
Я бегу во мраке,
а за мной – коты,
черные собаки,
ржавые кресты.
***
Я помню девочку нагую
с еловой веткою в руке,
она, иголками торгуя,
светила раной на щеке.
Кровь земляничная катилась
на затвердевшие соски,
и вскоре влагою застила
природы женской волоски.
Моргая хвойными глазами,
она набухла дочерьми,
и я казала, шо ж ти, мамо,
ну шо ж ти, мамо,
боже мiй.
Стеклодув
Как-то огонь разжег
опытный стекловар,
дунул в стеклянный шелк
и получился шар.
Катимся колобки,
прыгаем на ходу,
это не по-людски,
дедушка-стеклодув.
Брызжет слюной лиса,
волк разевает пасть,
в этих глухих лесах
как бы нам не пропасть.
Мы от тебя ушли -
песни хотели петь,
но на полях Земли,
нас ожидает смерть.
Сети паучьей нить,
вязкая грязь болот -
как же нам сохранить
хрупкую нашу плоть.
Видишь ли, знаешь ли
ты, наполняя нас,
как по ночам болит
твой углекислый газ.
***
Кисейный воздух пахнет дымом,
неолитичен сельский двор -
любитель паники Кудимов
ведет о ведьмах разговор.
О том, как сделалась туманом
гнедая тройка лошадей,
о том, как табельщица Анна
иголки прятала в людей.
Как небо Боровска гремело,
когда чертовка шла вразнос,
о том, как Аннушка умела
из хлеба делать купорос.
И, поднимаясь над буграми,
над тихой зеленью травы,
мы, оказавшись комарами,
достали жала для любви.
И загудели над Россией,
как взвод летательных турбин.
О, мама мия, мама мия,
о, нереальная, их бин!
* * *
В плазме окна демонстрирует май
первый флешмоб запоздалой сирени.
Здравствуй, природа, на стол накрывай,
что там сегодня в меню откровений?
Ангел проснется, откроет затвор,
выльет на головы чашу азота,
чтоб наугад разливался раствор –
ток стихотворный, небесная рвота.
Что в этой влаге: частицы дождя,
взвесь окаянная, слезы Марии,
мироточение из-под гвоздя,
флора божественной дизентерии?
То, что природа в ответ промолчит,
станет виньетками уличной тени.
Все, дорогие мои москвичи,
первое слово дороже сирени.
* * *
подоконники пахнут дождем
так давай же мы их оботрем
заберемся колени обнимем
аня аня сиди у окна
где-то там прозябает луна
за дождем вечереющим синим
на ветру зашумела светясь
тополей отсыревшая бязь
ветка дышит в неясные стекла
в подворотню вползает седан
аня аня смотри океан
гаражи до сцеплений промокли
и внезапно покажется нам
в темной луже навстречу волнам
этикетка плывет баттерфляем
вот и все я скажу вот и все
мир от засухи снова спасен
дождь окончен
антракт негодяи
* * *
Сестра моя, мы портились с тобою,
шептали листьям прелым, прошлогодним,
что никогда не сделаться землею
волчицам молодым, иногородним.
Нам по ночам дудели мотоциклы
скупой отбой, прелюдию рассвета,
но мы с тобой к металлике привыкли
в ночной халупе угольного гетто.
Пойдешь налево – станешь проституткой,
направо – станешь дурой незаметной,
сестра моя, в конечных промежутках
лишь А и Б окрашены двуцветно.
У радуги путей – неизмеримо.
В реальности сто первой параллели
шагайте, часовые, мимо, мимо,
теперь, когда мы все преодолели.
* * *
белый кролик устал поди
опостылела беготня
успокойся и в рот клади
булку с надписью съешь меня
мы тут маемся на межи
неизвестность сжирает тлёй
выпей чаю и расскажи
что хорошего под землей
как бы ни были мы борзы
все окажемся в западне
белый кролик твои часы
очерняют природу дней
я не верую в слово смерть
это шутка прикол игра
но ответь мне ушастый зверь
глубока ли твоя нора
* * *
скушав скучного пилота
голубого неба средь
птице птице самолету
нужно как-то долететь
над Чугуевским районом
над дорогой Е-105
задевая лонжероном
солнца шелковую прядь
как античный воевода
шлейф пушистый волочит
над хорошенькой погодой
продуцирует лучи
здравствуй вакуум эфирный –
задыхаясь говорит –
я эйнштейн твой сувенирный
я гагарина гибрид
на высотном километре
зажигательно поет
одуревшая от ветра
птица птица самолет
слава горкам аэробным
слава умершей петле
слава летчикам съедобным
слава миру на земле
* * *
Диковинна, необъяснима,
ошеломительна порой
случайной жизни пантомима
под непроглядной пеленой.
Подбросишь ласточку степную
и, руки распахнув, стоишь –
она вращается, волнуя
веками созданную тишь.
Но кто потом поверит слепо
курьезу истины простой,
что камни, брошенные в небо,
вернулись теплой немотой.
* * *
мир качается на ножке
желтый
бархатный
пушистый
как весенний одуванчик
мир качается дрожит
пчелы пчелы прилетайте
у пыльцы особый запах
собирайте собирайте
пчелы пчелы расскажите
где
ваш
пасечник
живет
* * *
Из колонок лилась песня «Любовь,
как случайная смерть». Пятилетняя девочка
стала разыгрывать представление на столе.
Актерами были плюшевые котята.
Звери кружились, прикасались мохнатыми носами,
взлетали, переворачивались в воздухе,
опускались до уровня табуреток
и снова поднимались над столом.
Роль влюбленного исполнял
черно-белый кот Чарли,
роль возлюбленной — рыжая кошка Лаки.
Смена охранников в детском саду
Первый был большим и толстым,
как лучший кусок в кастрюле.
Имел густую шапку седых волос.
Играл Деда Мороза в новогодних утренниках.
От звуков его голоса дрожали
иллюстрации мультфильмов на стенах.
Он часто учил детей и родителей вежливости:
Где ваше здравствуйте?
До свидания забыли сказать?!
Добрый день нужно говорить!
А попрощаться?
Второй моложе.
Маленький и юркий, как левретка.
На месте не сидел,
ходил вдоль ограждений,
заглядывал под кусты,
трогал ботинком фундамент.
Стоять на месте
ему было некомфортно —
он дергался и поглядывал за спину,
словно у него чешется хвост.
Нынешний — самый молодой.
Никого ничему не учит, не громыхает голосом.
Не встает,
не ходит,
не рассматривает.
Сидит неподвижно
всегда в одной позе —
играет в игры на мобильном телефоне.
Ни разу не видела его глаз.
* * *
в тридесятом царстве
в других краях
не близко не далеко
рождаются Смерти
грызут кулачки
взрослеют
пьют молоко
готовится новая
личная Смерть
для каждого кто живет —
на курсах учится косу носить
просчитывает черед
прическу прячет под капюшон
подтягивает чулок
а ты как Богу молишься ей
«будь легкой, как мотылек»
и вот однажды она войдет
достанет свой огнемет
замочит
угрохает
устранит
и вместе с тобой
умрет
* * *
молью поедены
с разных боков
темной материи фалды
занавес прячет
от проклятых глаз
сцену старинной эстрады
только лишь слышится
яблочный хруст
видится через прорехи
белка Сатурна
в своем колесе
щелкает звезды-орехи
масса
давление
плотность
размер
радиус
температура —
музыка эта доводит до слез
зрителя тонкой натуры
тише на крыше котята ха ха
мыши
замрите в тревоге
матрица слышишь
твой киборг поет
песню о дальней дороге
Евросказка
Иван Емеле не товарищ, он печь на камни разложил,
на щуку счастья не надеясь, ночами делал чертежи.
И вот ремонтом обновившись, предстала в еврокрасоте,
квартира нанотехнологий, однушка квантовых систем.
И в ней Иван, как центр вращенья, как иноходец, как дурак,
кровать с подъемным механизмом готовит для любовных благ.
Свершилось чудо: возле люстры блеснула надпись «небеса»,
судьба вошла к нему нагая и попросила «сделай сам».
Янтарный мед водопровода из крана хлынул, как вода,
здесь русский дух, здесь Русью пахнет, все остальное — ерунда.
Капсула Блока
Вот мое тело, важный, простой белок,
едет через таможню, а за окном все то же:
ночь, привокзальный морок, улица и фонарь,
медленный пограничник в белой рубашке, боже,
вот моя сумка, я трепещу как тварь,
вдруг обнаружит, что у меня под кожей
спрятан в коробке сам Александр Блок,
спит как щенок, прихлопнув себя рогожей.
Уйди, пограничник, я еще молода,
если не веришь, я перекрашу имя,
капсула Блока действует на меня
я начинаю путаться в псевдониме.
Знай, пограничник, вся моя болтовня,
будет короткой, как выброс адреналина,
будет подземной, вычурной, как вода
с запахом севера, с привкусом украины.
* * *
Воздух вокзальный остыл,
в пригород мчит электричка,
спит, обнимая костыль,
старая алкоголичка,
Бабушка дремлет, как йог,
лежа на грязных ступеньках,
рядом газетный ларек,
светится глянцем Ваенга.
Тряпкою трет витражи
тощая азербайджанка,
бабка в проходе лежит,
рядом - консервная банка.
Что ей поток укоризн,
что ей вокзальное ложе?
Тети, подайте на жизнь,
дяди, подайте, кто может.
Как жаль
Холодный день, окраина Подольска,
в окне стоит природа, как живая,
морозно, но еще не скользко,
я этот день хорошим называю.
Я этот день предвидела когда-то,
я говорила: ветки опустеют,
мне кажется, я называла дату,
мне кажется, что я гордилась ею,
вот этой датой, названною кожей,
предчувствованной снами и кровями,
что я однажды закричу: о боже,
все небо заштриховано ветвями!
И стану звать с какой-то дикой жаждой
под слоем неба спрятанное солнце.
Как жаль, что день закончится однажды,
как жаль, что ночь когда-нибудь начнется.
Негромко
Как день неподвижен, как воздух летуч,
окно живописнее фрески,
окрашено небо подборкою туч,
но тянутся вниз занавески.
Два стула, комод, телевизор, кровать,
гибискус, растущий наклонно -
мне в комнате этой дано проживать
негромко и уединенно.
В окне проплывают небес лоскуты,
синица скользит по карнизу,
так хочется легкости и чистоты,
но небо испачкано снизу.
* * *
Просыпаемся рано, детей одеваем,
на бегу выпиваем свой утренний чай,
из подъезда выходим, в перчатку зевая,
мой хороший ребенок, не озорничай.
Вот Сережина мама, вот Катина мама,
вот Макар завершает детей череду,
показалась Кариночка между домами,
не реви, я сегодня пораньше приду.
В полвосьмого темно. Освещают дорогу,
фонари, им привычен наш утренний бег,
и ложатся, помалу рождая тревогу,
скоротечные тени на выпавший снег.
Мы идем под прицелом бесшумной винтовки,
нас ведет через темень небесный спецназ.
И становится страшно, досадно, неловко,
почему-то становится жалко всех нас.
Пин-код
В банке сказали: возьмете монету
сильно не трите, водите легко,
там под полоскою серого цвета
вы обнаружите новый пин-код.
Вышла из банка. На детских качелях
мальчик качался, скрипели болты,
рядом в «Харчевне» чиновники ели,
терли салфетками жирные рты.
Птицы летели, собаки бежали,
дворники метлами землю скребли.
Вписаны эти мгновенья в скрижали,
или же в ливневый сток утекли?
Город как город. Сроднился с планетой.
Город-инфекция. Город-налет.
Если стереть его крупной монетой,
взгляду откроется новый пин-код.
* * *
Декабрь прорастает между крыш,
пронзает город белыми стеблями.
Смотрю в окно – качается камыш,
стучит в дома своими хрусталями.
Из корневищ рождается мука,
ползет к дороге через остановку,
как будто незаметная рука
раскладывает рыхлую циновку.
И миллион нечищеных сапог
ее исходят темной чередою,
терпи, зима, недолгим будет срок,
весной ты станешь быстрою водою.
Про Валеру
Валера живет возле мусорных баков,
копается в хламе, как кладоискатель,
живущая рядом большая собака
его понимает, как добрый приятель.
Валера безумен. Ведет диалоги
то с тополем старым, то с новым забором,
то с мышью в своей деревянной берлоге.
Я слышу его обращенье, в котором
Валера на чай приглашает соседа:
"Я чайник поставил, нажарил картошки,
тепло в моем доме, проведайте деда,
зайдите ко мне, поболтаем немножко".
И стонет, и воет, и плачет как будто,
и словно рукой раздвигает портьеры,
и пальцем елозит по векам надутым.
Зайду на минутку, тепло у Валеры.
Стеклодув
Как-то огонь разжег
опытный стекловар,
дунул в стеклянный шелк
и получился шар.
Катимся колобки,
прыгаем на ходу,
это не по-людски,
дедушка-стеклодув.
Брызжет слюной лиса,
волк разевает пасть,
в этих глухих лесах
как бы нам не пропасть.
Мы от тебя ушли -
песни хотели петь,
но на полях Земли,
нас ожидает смерть.
Сети паучьей нить,
вязкая грязь болот -
как же нам сохранить
хрупкую нашу плоть.
Видишь ли, знаешь ли
ты, наполняя нас,
как по ночам болит
твой углекислый газ.
Гостья из будущего
Алиса, ты меня помнишь, мы лежали с тобой вдвоем
в больнице. Ты помнишь? Я - Юля, Грибкова Юля.
Алиса, ты меня слышишь, ответь мне, прием, прием!
Мы тут все в шоке. Нас кажется, обманули.
Вы обещали, что Мила станет врачом,
а она торгует, держит точку на «Черкизоне»,
Фима бухает, Герасимов стал бичом,
я растолстела, Сулима сидит на зоне.
Что у вас там случилось? Вы проиграли войну?
Спаси, сохрани нас, Господи, твоя воля.
Пираты сбежали, или еще в плену?
Ведь им ничего не сказал истерзанный мальчик Коля.
Алиса ты меня слышишь, ответь мне, прием, прием!
Наш мир завоевали Крысы с Весельчаками.
Но мы еще терпим, мы дышим, живем и ждем,
что скрипнет белая дверь в заброшенном доме
с высокими потолками.
как мамы
мы окна мыли мыли в октябре
вокруг смотрели
стекла мыли мыли
мы видели себя на пустыре
в холодном ветре
в облаке из пыли
мы там стояли на сухой траве
смотрели на себя в окне немытом
и думали что это в синеве
стоят другие
сгорбленные бытом
лежал в тумане кабельный завод
за кочегаркой облако качалось
а рядом начинался кислород
и больше ничего не начиналось
а мы стояли на сухой траве
дышали пылью и в окно смотрели
на то как эти сгорбленные две
маячили в проеме еле-еле
и мыли окна током чистых вод
размахивая тряпкой по спирали
лежал в тумане кабельный завод
а мы как мамы раму протирали
Сезон отопленья
Сезон отопленья не начат,
промозгло в берлоге твоей.
С ветрами над пашнями пляшет
дымок деревенских печей.
Коттеджей каминное сердце
уже застучало теплом,
а ты все не можешь согреться,
в хрущевском углу нежилом.
То чай, обжигаясь, глотаешь,
гоняешь под свитером дрожь,
то кутаешь нос в малахае,
и нехотя в кухню идешь.
Включаешь четыре конфорки,
садишься на пару минут
смотреть, как небесные зорьки
на газовом поле цветут.
* * *
Ведь у Подольска тоже есть лицо:
глаза, прическа, губы - магазины;
на пальце есть венчальное кольцо,
я по нему кружилась на трамвае.
Живу я на четвертом этаже,
под мышкой непрестижного района,
мне кажется, на книжном стеллаже
лежу, как пластырь, ранку покрывая.
А подо мною нижние слои -
ступеньки, окна, лестничные клетки,
соседи разноцветные мои,
Земля опустошенная большая.
Про Филипповну
У Филипповны сумка с дырой,
прохудившийся шарф и калоши,
кардигана немодный покрой,
аметисты на старенькой броши.
То на кладбище ходит пешком,
носит мужу конфеты с печеньем,
то лежит, обвязавшись платком,
занимается самолеченьем.
Были б дети, пекла б пироги,
молодилась, за внуком смотрела,
а теперь под глазами круги,
да тяжелое, сонное тело.
Потому что пришли холода,
одиночество, осень, простуда,
потому что уже никогда,
никого, ничего, ниоткуда.
***
Когда сквозь пальцы улица текла,
прохожие маячили кругами,
я чувствовала небо под ногами
была материальнее стекла.
Мне так хотелось этот городок,
воссозданный из плит и ламината,
прижать к себе у стен военкомата,
обвить шарфом, как будто он продрог.
Но сквозь меня текли его дома,
прокрадывалась тень универмага,
хромала иномарка-колымага,
протискивалась серая тюрьма.
А я стояла, расстегнув пальто,
смотрела вслед идущему потоку,
витринами оцепленная сбоку,
и постепенно понимала, что
мой городок, засеянный людьми,
готов взорваться новым урожаем.
Мне кажется, что он неподражаем
вот здесь, за незнакомыми дверьми.
***
День убывает, такое бывает,
звезды горят в темноте,
осени только еще не хватает
этой вселенской тщете.
Возле подъезда таджики хохочут,
гравий под ноги кладут,
утром прохожие все же затопчут
их жизнерадостный труд,
вдавят ботинками плоские шутки
в новый, пахучий асфальт.
А над Подольском которые сутки
звезды горят и горят.
Кибернетический сад
В этой матрице кромешной, в навороченной игре,
заблудиться очень просто и запутаться не грех.
По заснеженному саду, утопив в сугроб следы,
звери ходят молчаливы, осторожны и горды.
Ветки лапами качают, словно вьют веретено,
словно яблоко не видят, но хотят его давно.
Где ты яблоко литое,
плод полезный и простой,
одари нас умиленьем,
накорми нас кислотой.
Нас тут много, очень много,
нас уже не перечесть,
мы голодные, как волки,
мы пришли сюда поесть.
Раз, два, три, четыре, пять,
будем яблоко искать.
Ням-ням-ням, какое чудо,
этот сладостный орех!
Что-то мы не то вкусили,
всем домой, конец игре.
Бросив в землю оболочки, совершив круговорот,
игроки идут на небо, словно дождь наоборот.
Хозяйка горы
В пещере своей разжигая костры,
хозяйка крутой жигулевской горы
ругается и сквернословит —
обед повсеместный готовит.
Она понимает природу вещей,
колдует над варевом из овощей,
лавровую ветку бросает,
и пену шумовкой снимает.
Ей трудно. Из глаз выделяется пот,
в руке ее белый половник цветет,
хребет ее тяжесть пронзает.
Ей больно. Она это знает.
И если сегодня никто не придет,
и завтра никто никуда не придет,
никто никуда никогда не придет.
Ей страшно. Она это знает,
прокисший бульон выливает.
Тишина
То ли в город из сказки пришел караим,
отключил суетливость, навел ворожбу,
то ли ветер дудит в заводскую трубу,
заполняя воронку дыханьем своим.
Этот трепетный звук ни на что не похож,
словно крутит юлу в облаках великан,
словно взвыл в караоке дрожащий стакан
и теперь над домами летит его дрожь.
А теперь о другом:
Тишина.
В тишине.
Тишиной.
Тишину.
Затихает.
В тиши.
Он хорош.
Ты хорош.
Все они хороши.
Прехорош почтальон с тишиной на ремне.
* * *
у женщины одной меланхоличной
пришельцы отобрали собачонку
подпалого йоркширского терьера
с янтарно-желтым бантиком во лбу
и улетели на свою планету
показывать терьера эрудитам
ученым журналистам книголюбам
и бантом любоваться в микроскоп
а женщина с тех пор преобразилась
часами смотрит на ночное небо
и повторяет
космос космос космос
и повторяет
звезды звезды звезды
и вопрошает
где же ты теперь?
а муж ее совсем не понимает
он думает что дело не в собаке
он думает что стала поэтессой
его меланхоличная жена
* * *
Здесь ничего не происходит, застыли стрелки циферблата,
в окне застыли занавески, застыли лацканы халата,
застыла женщина в халате, забыла выпить витамины,
застыл щенок эрдельтерьера под имитацией камина;
здесь ничего не происходит, товар на полках залежался,
охранник возле первой кассы прозрачен, словно не рождался,
момент сезонной распродажи для потребительской корзины
мгновенно съежился в пространстве недорогого магазина;
здесь ничего не происходит, река и та исчезнет скоро,
лежит, как лента неживая, у горла стягивая город,
и только ветер налетает, качая крыльями каноэ,
здесь ничего не происходит,
а если что-то происходит,
то не со мною,
не со мною.
* * *
Заколочен досками колодец,
возле грядок брошены лопаты,
незнакомый и нетрезвый хлопец
курит возле дедушкиной хаты.
Выплывет хозяйка, озираясь —
что хотят незваные шпионы?
Выплеснет помои из сарая
в бабушкины флоксы и пионы.
Детство отшумело и пропало,
убежало странствовать по стерням,
затерялось в гуще сеновалов,
растворилось в воздухе вечернем.
Лишь стоит за сломанной калиткой,
возле обветшалого крыльца,
нерушимый, крепкий, монолитный,
запах бузины и чабреца.
Невеста
По мягким полозьям вельвета
плывёт, озаряя углы,
невеста, продетая светом
в любовное ушко иглы.
Отец поцелует сердечно
в дизайнерский локон виска
и в море отпустит навечно.
Посмотрит с улыбкою, как,
минуя нарядные лица,
плывёт к ней её водолаз,
с цветком в белоснежной петлице,
с блестящими кошками глаз.
Пожалуйста, вам
Однажды придёт занимательный день —
старуха падёт на плетень,
взойдет из оврага навстречу ветрам,
и скажет: “Пожалуйста, вам”.
Спрошу её: “Где ты так долго была,
зачем ты в овраге спала,
зачем распрямилась на стыке угла,
зачем над дорогой взошла?”
Она мне расскажет: “Неделю назад
мне снился сияющий сад,
как будто на ветках цветёт всё подряд,
как будто рябины горят.
И я пробудилась от долгого сна,
восстала с пустынного дна,
смотрю, надо мной обострилась сосна,
смотрю, наступила весна”.
“Ступай, же, старуха, — отвечу я ей, —
туда, где сады горячей,
туда, где рябины горят у корней,
туда, где трава зеленей”.
Она не ответит на эти слова —
из глаз засочится смола,
пойдёт, молчалива и тяжела,
как тень моего естества.
Из глины
Живешь и спишь, как будто под землею,
среди корней, объеденных червями,
в гробнице с перегнившею пчелою,
с колонною, увитой виноградом.
И даже шум соседей затаенных,
доносится расплывчатей и реже,
как будто крик, закрытый поролоном,
из корабельной бреши.
Живешь и спишь, и кажется случайным
вращение шарниров за стеною,
гудение зубастых шестеренок,
маховика, покрытого луною,
в разрезе механической игрушки,
летающей на крыльях журавлиных,
в коробке для свободного паденья
из глины.
Охранник Геннадий Сушко
С редеющей грядкой последних седин,
с обтянутым формой брюшком,
томится у кассы № 1
охранник Геннадий Сушко.
Он утром увидел ее у стола —
она покупала морковь,
но мимо него, изогнувшись, плыла
ее равнодушная бровь.
В “Пятерочке” цены сегодня смешны
на яблоки и молоко.
Он сделал бы скидку, ушёл от жены,
но образ ее далеко,
как будто она — молодой лимузин,
а он догоняет пешком.
Томится у кассы № 1
охранник Геннадий Сушко.
Уровень снега
От усилий котельных, постельных и прочих лучей,
сотен чашечек кофе, борщей, деревенских печей,
сигаретных огней, перестрелок, помойных костров,
выхлопных содроганий, дыханий и прочих ветров,
принимая, как мазь, переливные силы Луны,
тает снежное море моей некрасивой страны.
Этот кафельный снег, как хорош этот кафельный снег.
Так на дряблой старухе покоится норковый мех,
так на девке нетрезвой сияет атласная ткань,
так хрустит на ладони крахмал неотесанных бань.
И куда теперь плыть в этой утренней, скомканной мгле,
если уровень снега всё ниже на тёмной земле.
* * *
плывёт
облако белое
над разбросанным пригородом
над сараями хлипкими
над каждым огородом
плывёт белое
томное как дирижабль
бросает тень быстротечную
на сломанные грабли
плывёт
облако белое
над лающими псами
над душевыми башенками
над прудиком с карасями
а люди
снимают шапки
готовят макушки к улову
вдруг облако белое
свалится
кому-нибудь
как снег
на голову
Речь о большом человеке
Он весь заштрихован магическим мелом,
в его волосах расцветает омела,
стоит, как подсолнух, качаясь в ночи,
шуршит палантином из белой парчи,
и мне говорит:
— Вот теперь я готов
статью написать об упадке лесов —
деревья мертвы, как подземные реки,
им выпить бы речь о большом человеке,
который обучит детей ремеслу
цвести по весне, прижимаясь к стволу,
смеяться и плакать,
плоды собирая,
листвой дирижируя,
ветром играя.
* * *
Стоят на объектах работ городских
подъемные краны, закинув крючки,
качая наживку своих крановщиц,
раскинув детали ключиц.
А вот экскаватор с сачком за спиной
земную поверхность грызет пятерней,
но рыба не ходит по городу днем,
рыба не ходит по городу днем,
рыба сидит под землей.
***
Я эту ткань не выбирала,
меня к ней женщина пришила,
она полдня меня рожала,
затем в коляску положила.
А я лежала и смотрела,
как мир баюкался устало,
как грудь в халатике пестрела,
как молоко в ней закипало.
Ах, мама, мамочка родная,
твои лекала неказисты,
мне ткань досталась набивная,
но напортачили стилисты.
Я вещь полезная для дома,
я мою окна и посуду,
я с миром моды не знакома
и никогда уже не буду.
Ведь жизнь летит, и очень скоро
я стану бабушкой корявой,
меня, как выцветшую штору,
в комод на тряпочки отправят.
***
Мне в детстве было многое дано:
тетрадь, фломастер, твердая подушка,
большая спальня, низкое окно,
донецкий воздух, угольная стружка.
Когда на подоконнике сидишь,
то терриконы сказочней и ближе.
Мне нравилась базальтовая тишь
и мертвый флюгер на соседней крыше.
А за полночь, сквозь шорох ковыля,
сквозь марево компрессорного воя,
подслушивать, как вертится Земля,
вращая шестеренками забоя.
Шестирукий человек
Вот шестирукий человек
идет к сараю. Видит грабли.
Глаза на доброй голове
не удивляются ни капли.
Он грабли за руку берет,
в сады весенние ведет.
Его походка силача
любого устрашить могла бы.
Капель он держит на плечах,
вода — игрушка не для слабых.
Он грабли за руку берет,
листву засохшую гребет.
Парят над ветками садов
его натертые ручищи.
Уходят тучи холодов.
Природа делается чище.
Мой холодильник Дима
Это невыносимо,
неопытен, годовал,
мой холодильник Дима
Катей меня назвал.
В окнах творится осень,
плавают облака,
видимо, губы просят
капельку кипятка.
Может быть, в магазине,
где он приобретен,
пластик или резина
были со всех сторон.
Да и сейчас не лучше —
вспорот живот тунца,
в камере сбились в кучу
бройлерные сердца.
Дима, держись, я тоже
маюсь своей зимой,
как мы с тобой похожи,
господи, боже мой.
Его имя Зима
Его имя Зима. Он приехал к нам утром
с чемоданом носков, молотком деревянным
и нежнейшей подушкой для пудры.
Говорит:
— Вызывали? Подайте мне небо в стакане.
Говорит:
— Я умею быть сильным, холодным, густым, вдохновенным,
протяните мне небо, я вам покажу, что я профи.
Мы ему протянули,
а он как ударит своим молотком здоровенным
по стеклянному небу, и посыпался молотый кофе.
Он подушку для пудры достал и давай покрывать
этой смесью проблемную кожу Подольска,
а мы рассмеялись, говорим, Рождества
с таким вот Зимой не дождешься.
С другой стороны, я считаю, что чудо случилось,
с утра в новостях показали следы катастрофы.
Такой вот Зима.
И чему его в школе учили?
На улице нашей не тают сугробы из кофе.
Снег на бегу настигает оленя,
воет как вождь в боевом эпатаже,
дерево ясень, упав на колени,
смотрит, как гибнут цветные пейзажи.
Это конец непрерывного спектра -
в почву летят альбиносные зерна,
в воздухе множатся кубики ветра,
там где собаки лакали озера.
Это карт-бланш. Это время горячки,
белых стихов,вителиго, омелы,
«Тайда», безмолвия, извести, спячки,
пуха, белил, каолина и мела.
Лунная кровь залила магазины,
плещет, штормит, покупателям светит.
Это рассвет, просыпайтесь дельфины.
Это зима, засыпайте, медведи.
Холодный день, окраина Подольска,
в окне стоит природа, как живая,
морозно, но еще не скользко,
я этот день хорошим называю.
Я этот день предвидела когда-то,
я говорила: ветки опустеют,
мне кажется, я называла дату,
мне кажется, что я гордилась ею,
вот этой датой, названною кожей,
предчувствованной снами и кровями,
что я однажды закричу: о боже,
все небо заштриховано ветвями!
И стану звать с какой-то дикой жаждой
под слоем неба спрятанное солнце.
Как жаль, что день закончится однажды,
как жаль, что ночь когда-нибудь начнется.
Я перчатки сестрице вязала,
шлифовала свое ремесло,
беспокоилась, нитку терзала,
чтобы пальчикам было тепло.
Похвала моему средоточью -
не смотрела ни в дверь, ни в окно,
я ходила на кладбище ночью,
из крапивы плела волокно.
Лицевая. Изнанка. Зазоры.
Нелегко со скрещеньем вязать.
Мне такие являлись узоры,
ни сказать, ни пером описать.
А когда я закончила дело,
мне сестрица сказала: «фигня»,
усмехнулась, перчатки надела,
а потом задушила меня.
«Ты мой бог - говорил он шкатулке, -
в малахитовом чреве твоем
человечество прячет фигурки
и отныне мы будем вдвоем.
Мы с тобой в этом каменном доме,
в этой мекке фигурной любви,
в неразрывном, блестящем биноме.
Ты и я, только чудо яви».
И в себе развернулся, как бездна,
и себя возвеличил, как вид,
глядь, на улице, возле подъезда,
протоплазменный фаллос стоит.
«Что случилось, я проклят, я проклят», -
закричал человек на весь дом,
на диван повалился, как рохля
и забылся трагическим сном.
А шкатулка в ежа превратилась,
покатилась, цепляя палас,
а потом из-под стула светилась
пустотой малахитовых глаз.
Мне снится этот старый дом,
нечистый, как зола,
шахтерский, маленький содом,
в котором я жила.
В окно когтистою ногой,
врывается дракон,
и ступа с бабою Ягой,
садится на балкон.
Босые черти, как врачи
с пробирками идут,
роятся в пламени свечи,
и кровь мою берут.
Я умираю от стыда,
я дую на свечу,
я в этом доме никогда
жить больше не хочу.
Где люди, где моя семья,
где мягкая постель?
Но дверь скрипучая моя
срывается с петель.
Уйди, приснившийся визит,
оставь меня тоске,
ведь дверь по-прежнему висит,
как мир, на волоске.
В пространстве линий и машин,
себя как точку обозначив,
простая графика пружин
преображается иначе.
Посуда, терпкая как быт,
собою полки наполняет,
ее характер перемыт,
но, к сожаленью, не летает.
Но все же стрелки на часах
наполнят временем кувшины,
когда взметнутся в небеса
внезапным выстрелом пружины.
Как много в теле сквозняков,
ступеней, лестничных площадок,
и доходя до чердаков
мы размножаем беспорядок,
посуду грязную храним,
одежду светлую ругаем,
клянемся чем-нибудь одним,
потом другим пренебрегаем.
В офсетной графике машин
нам нелегко отобразиться
летящим зеркалом вершин
с глубокой проседью на лицах.
Но восходя на каблуки,
мы возвышаемся едва ли,
пока печатные станки
для нас печатают печали.
Я пробежал без остановки много километров, а потом взошел по откосу на шоссе.
Кен Кизи
Помнишь, как я говорил: собака почуяла птицу, замри, замри,
собака кругами ходит, инстинкт у нее внутри,
а птица съежилась, серая, не найдешь,
стань такой птицей, тряпка, кухонный вождь.
Подойди, не бойся, посмотри в мои бельма, сын,
ложь - твоя правда, вера номер один,
блажь – твое знамя, на тебе древко, держи, держи
глупому парню незачем мятежи.
Вот санитары, черные как угри,
прячь от них гору, что родилась внутри.
Так и лежи, спеленанный, до утра, утра,
не говори, что внутри у тебя гора,
на рассвете проснешься, тумбой окно пробьешь,
я знаю, ты сможешь, тряпка, кухонный вождь.
Как сердце держи свою гору в горсти, в горсти,
отрывайся от пола, птица, лети, лети.
Природа выбивается из сил,
текут остатки солнечного воска,
и Карлсон перелетный водрузил
флаг осени над мэрией Подольска
Тепла не будет. Кончилось тепло,
сентябрьский ветер просится под кожу,
стоит по струнке первое число,
как школьник с перекошенною рожей.
Уйди, душа, как бабочка, в проем
оконный, и крылатым манекеном
перезимуй в молчании своем,
холодном, незаметном, неизменном.
За человеком приходила
старуха – смерть, она косой
отживший урожай косила
и уводила за собой.
Сейчас в Аиде перемены,
от старой бестии устав,
король подземной ойкумены
меняет кадровый состав.
Теперь норвежец с пистолетом
ведет умершие стада,
через овраги, через Лету
в края последнего суда.
Он деловит, как на присяге,
в его глазах мерцает лед,
а напоследок Леди Гага
псалом прощальный пропоет.
Кофейных духов дружба горяча.
Бессонным блюдцем с чашечкой стуча
сидит всю ночь на страже домовой,
или юлит по стрелке часовой.
Дымок кофейный, ароматный рай,
ешь пироги и дом оберегай:
мою посуду, книжки и покой,
мешок с хлебопекарною мукой,
кухонных драм томатные напасти,
чесночниц окровавленные пасти,
дверных ворот межкомнатный витраж -
рисунок клевера – кубический мираж.
Хорол уже не тот, мы вещи собирали,
так мало нам вещей положено теперь,
мы шли через дворы, как в долгом сериале,
и солнце било в нас десятками ампер.
Хорол уже не тот, мы ждали на вокзале,
и поезд к нам пришел, и поезд нас повез,
нам вслед кричали те, кого с собой не взяли,
и долго провожал состав голодный пес.
Хорол уже не тот, и пассажир последний
забросит чемодан, попросит чай двойной,
и сядет у окна, мальчишка малолетний,
чтобы смотреть на мир, казавшийся войной.
И где-то за холмом, за рощею кленовой,
в открытое окно впорхнет забытый бог.
И поезд полетит уже без остановок,
в заветные места, в укромный уголок.
Горошина света упала на грудь,
устроив под кожей берлогу.
Но разве способна испытывать грусть
под пластырем точка ожога?
Густеют сады дискотечных шаров,
струится с небес баркарола,
чтоб бросилась армия спелых даров
в целинное поле танцпола.
С пыльцой вперемешку, с листвой во главе
рассыпан вселенский порядок.
А мимо за водкой идет человек,
и день по-осеннему краток.
Здравствуйте, Карлсон с большими руками,
с крыльями из капусты.
Как я вам рада, я улетела бы с вами,
но в самолете пусто.
Карлсон, скажите, зачем вам такие руки,
вы же не волк, а я не принцесса,
не красная шапочка, не ребенок,
даже не поэтесса.
Карлсон, куда вы,
у меня в холодильнике гвозди,
порезанные на куски,
угощайтесь, будьте моим гостем,
я чокнулась от тоски.
Не ругайся, мама, я никуда не лезу,
это Карлсон ломится в двери,
я его накормила сочным железом,
я хорошая, мамочка,
веришь?
Золушка
У одной маленькой девочки были такие большие ступни, что когда она заходила в общественные заведения, у неё спрашивали: почему вы не сняли лыжи?
Злые люди дразнили её и насмехались над ней, поэтому девочка поселилась в самом крайнем доме, самого крайнего города, самого крайнего севера и пребывала там в покое и равновесии.
Одному южному народу срочно понадобилась королева. Они считали, что управлять их государством должна девочка, которая твёрдо стоит на земле и занимает на её поверхности наибольшую площадь. Поэтому, министр сделал хрустальную туфельку сорок пятого размера, снарядил экспедицию и отправился на поиски королевы.
Много стран и городов обошли путники, и нигде им не попадалась девочка с нужным размером ступни. Пока не добрались они до самого крайнего дома самого крайнего города самого крайнего севера.
И зашли они в дом. И нашли они девочку с большими ступнями. И примерили ей туфельку. И стала она королевой.
Дюймовочкас
Одна женщина долго не могла забеременеть. Пошла она к опытному экстрасенсу (лицензия Минздрава № 248365 от 28.05.1996 г) и тот дал женщине ячменное зёрнышко (ГОСТ435345-45). Посадила она его в цветочный горшок и поставила на подоконник. Через три дня из зёрнышка вырос голый литовец с фиалкой в руке.
-Моя фамилия Дюймовочкас, - представился он.
Женщина смутилась и прошептала:
-Пожалуйста, задёрните штору, соседи бог знает что подумают…
Папа Карло
Папа Карло взял шарманку, вышел из дома и направился в сторону супермаркета. По дороге на высокой скорости промчалась грузовая машина и с визгом врезалась в телеграфный столб. Проходя мимо, папа Карло увидел измятого шофёра переброшенного через руль, как драповое пальто.
Когда папа Карло расположился возле супермаркета и стал налаживать инструмент, в магазин вошёл мужчина с чемоданом в руке. Не успел папа Карло бросить себе под ноги шляпу для сбора денег, как из глубины магазина прозвучал глухой взрыв. Папа Карло собрал свои пожитки и раздражённо направился искать другое место.
Как только папа Карло поставил свою шарманку возле аптеки, занимавшей первый этаж высотного дома, как с крыши упал человек и распластался в нескольких метрах от папы Карло.
-Что за день? – подумал папа Карло, вернулся домой и стал ножом соскабливать очаг с куска старого холста.
Волан-де-Морт
С утра по филфаку Хогвартса ходили сухи, что лекцию по современной литературе приедет читать большой поэт. Перешёптывались, строили разные предположения, затевали споры.
Когда Гарри Поттер с Роном Уизли зашли в аудиторию и заняли места на заднем ряду, в дверях показался лорд Волан-де-Морт.
Гарри Потер округлил глаза и произнёс:
-Он же графоман!
Внезапно за окном блеснула молния, загремел гром, налетел ураган. Одно из окон аудитории с лязгом распахнулось, перекосился карниз, прихваченный ржавым гвоздём, с подоконника упала герань.
Рон ущипнул Гарри за коленку и прошипел ему в ухо:
-Никогда не произноси это вслух!
Карла, которая живет на крыше
После бесчисленных скандалов с Саркози, Карла Бруни решила покончить с собой. Она забралась на крышу семнадцатиэтажного дома и бросилась вниз.
Внезапно из-под лопаток, как подснежник из мёрзлой земли, вырвался пропеллер, подхватил её и отнёс обратно на крышу.
Она предприняла ещё одну попытку - её снова спас неведомо откуда взявшийся на её теле пропеллер. И так множество раз - Карла прыгала с крыши, а пропеллер подхватывал и нёс её обратно.
Когда Карла потеряла надежду, она села на крыше, обхватила руками колени, сжалась в комок и запела грустную песню.
Репка
В последнее время Репка совсем обнаглела: вытоптала лук с петрушкой, сожрала органические удобрения, спрятанные Дедом в сарае, выменяла Бабкины грабли на сто грамм пестицидов, избила тыкву во время Хэллоуина. Дед не выдержал и подал в суд иск о «Возмещении материального ущерба и нарушении общественного порядка».
Репка тут же подала встречный иск «Об освобождении участка в садовом товариществе «Огородник»». Но на суде Мышка вступилась за Кошку, Кошка за Жучку, Жучка за Внучку, Внучка за Бабку, а Бабка за Дедку.
Репку посадили.
Колобок
Бабка испекла колобок и положила на подоконник. Он лежал и смотрел вокруг себя остывающими глазами. Его терзали сомнения. Он ощущал, что создан для чего-то другого.
Внезапный внутренний импульс подтолкнул Колобка к действию. Он выпрыгнул из окна и покатился по дорожке. Вскоре на его пути встретился Заяц.
-Давай, я тебе песенку спою, - предложил ему Колобок.
-Я всего лишь учитель пения, - ответил Заяц и пошёл прочь.
Колобок покатился дальше и встретил Медведя.
-Давай, я тебе песенку спою, - снова предложил Колобок.
-Я всего лишь директор ДК, - ответил Медведь.
Колобок покатился дальше и встретил Волка.
-Давай, я тебе песенку спою, - предложил Колобок.
-Спой, - согласился Волк, - я продюсер.
Колобок спел. Волк предположил, что проект «Поющий Колобок» может иметь успех, и предложил записать сингл «Я от бабушки ушёл».
Песня мгновенно взлетела на самые верхушки хит-парадов. Колобок подписал контракт с «Cash Money Records» и записал свой первый альбом.
Белоснежка и семь гномов
-У тебя было что-нибудь с Доком? – спросил принц.
-Не было! – ответила Белоснежка.
-А с Простаком?
-И с Простаком не было!
-А с Чихуном было?
-Не было!
-А с Тихоней?
-Сколько можно тебе объяснять! Я не спала ни с Доком, ни с Простаком, ни с Чихуном, ни с Тихоней, ни с Ворчуном! И с Весельчаком я не спала, и с Соней тоже! Я просто лежала в гробу! А знала бы, что ты такой зануда, то и не просыпалась бы вовсе!
Иванушка и Аленушка
Собирается Иванушка на корпоративку. Алёнушка гладит его по буйной головушке и просит:
-Не пей, Иванушка, козлёночком станешь.
Час ночи – Иванушки нет. Два часа – Иванушки нет. Три часа – нет Иванушки! Звонит Алёнушка на мобильный Иванушке и слышит в трубке невнятное блеянье.
Плюнула Алёнушка, накрасила губы и поехала к Змею Горынычу. Возвращается утром - под дверью на коврике спит Иванушка. А на голове пара свежих рожек проклюнулись.
Алёнушка вздохнула и говорит:
-Говорила же я тебе, не пей, Иванушка…
Курочка Ряба
Снесла курочка Ряба яичко. Не простое, а золотое. Дед бил-бил, не разбил. Баба била-била, не разбила.
Пришла Мышка, хвостиком махнула и сообщила бабе и деду, что они нарушили Федеральный закон РФ “О драгоценных металлах и драгоценных камнях» N 41-ФЗ 26 марта 1998 года, что подразумевает ответственность согласно «Уголовного кодекса РФ» N 63-ФЗ 13 июня 1996 года. Статья 191 - «Незаконный оборот драгоценных металлов, природных драгоценных камней или жемчуга», что карается лишением свободы на срок до семи лет.
Дед плачет. Баба плачет. А курочка кудкудачет:
-Не плачь дед, не плачь баба. В следующий раз я снесу не золотое яичко, а простое.
Синяя борода
В первый раз Синяя Борода женился на эпидемиологе. Жена запретила ему заходить в маленькую комнату в конце нижней галереи. Он не послушался и зашёл. Жена сделала ему инъекцию с заразными бактериями. Синяя Борода смертельно заболел, но чудом выжил и развёлся с первой женой.
Во второй раз Синяя Борода женился на парашютистке. Жена снова запретила Синей Бороде заходить в маленькую комнату в конце нижней галереи. Он снова ослушался. Жена перерезала стропы парашюта, когда он делал свой первый прыжок. После падения Синяя Борода долго лежал в коме, но всё же пришёл в себя и развёлся со второй женой.
В третий раз Синяя Борода женился на поварихе. И опять жена не разрешила мужу заходить в маленькую комнату в конце нижней галереи. И опять он зашёл. Жена подсыпала Синей Броде в суп мышьяк. Он пролежал в реанимации полторы недели. После выздоровления, которое врачи сочли чудом, он развёлся в третий раз.
В четвёртый раз Синяя Борода женился на начальнице пожарной части. Жена, конечно же, запретила заходить мужу в маленькую комнату в конце нижней галереи. Он, конечно же, снова ослушался. Она разозлилась и подожгла Синюю Бороду. Врачи боролись за его жизнь много дней и ночей. Синяя Борода выжил и снова развёлся.
Исследуя историю его болезни, психиатр предложил провести тренинги для избавления от привычки заходить в маленькую комнату в конце нижней галереи, или же от привычки жениться. Синяя Борода отказался и сделал предложение руки и сердца очень милой женщине, врачу - патологоанатому.
Золотая рыбка
Закинул старик невод. Поймал золотую рубку. Она ему говорит:
-Проси, старик что хочешь, только отпусти обратно в море.
Старик говорит:
-Извела меня старуха. Просит труды Диогена Лаэртского «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов».
Махнула рыбка хвостом. Взял старик книгу и пошёл прочь.
Через два дня снова закинул старик невод. Поймал золотую рубку. Она ему:
-Ну, что ещё тебе, старче?
Стрик говорит:
-Извела меня старуха. Просит книгу Генри Торо «Уолден, или Жизнь в лесу».
Махнула рыбка хвостом. Взял старик книгу и пошёл прочь.
Через три дня он снова закинул невод. Поймал золотую рыбку. Она ему:
-Что ещё тебе нужно, старче?
Он отвечает:
- Не даёт мне покоя моя старуха. Просит разбитое корыто.
Разгневалась золотая рыбка, махнула хвостом. И осталась старуха в своём грёбаном замке с позолоченными стенами, с пуховыми перинами, обильными обедами, светскими приёмами, выездами на бал и в окружении верноподданных зануд.
Красная Шапочка
Пришла Красная Шапочка к бабушке и спрашивает:
-Бабушка, а почему у тебя такие большие ногти?
-Акрил, - ответила бабушка.
-А почему у тебя такие большие губы? – спрашивает Красная Шапочка.
-Коллаген, - ответила бабушка.
-А почему у тебя такая большая грудь? – спросила Красная Шапочка.
-Силикон…- ответила бабушка.
-А я подумала что ты – волк, - сказала Красная Шапочка, - пирожки будешь?
-Нет, - ответила бабушка, - я на диете, и тебе не рекомендую. И выбрось свою ужасную шапочку, красный цвет не моден в этом сезоне.
«Теремок»
Мышкин-Нарушкин, Лягушкин-Квакушкин, Зайчиков-Побегайчиков, Лесичкина-Сестричкина и Волчков-Серобочков приобрели жильё по ипотечному кредиту в строительной компании «Теремок».
Когда пришло время заселяться в новое жилье, выяснилось, что всем пятерым гражданам выдали ордер на одну и ту же квартиру.
Чтобы разобраться в этом вопросе, Мышкин-Нарушкин, Лягушкин-Квакушкин, Зайчиков-Побегайчиков, Лесичкина-Сестричкина и Волчков-Серобочков записались на приём к Медведеву.
Медведев выслушал обманутых кредиторов, разозлился и позвонил управляющему строительной компании.
-Я раздавлю ваш «Теремок»! – закричал Медведев в трубку.
Но проблему решить не удалось, потому что владелец компании к тому времени перевёл активы за границу и исчез в неизвестном направлении.
Двенадцать месяцев
Злая мачеха с вредной дочерью заставили падчерицу идти в лес за подснежниками в самую стужу. Она пошла и оказалась на лесном факультете Московского государственного университета леса, на кафедре селекции.
Прошло всего двенадцать месяцев. Падчерица вывела новый, морозоустойчивый сорт подснежников, выдерживающий лютые морозы. Она продала своё ноу-хау частному предприятию «Промышленные теплицы НПФ Фито» и разбогатела.
А злая мачеха с вредной дочерью вложили все свои средства в банк «Глобэкс», который разорился во время кризиса. Из ценных вещей у них остались две шубы из чернобурки. Но когда они решили их продать, выяснилась, что это подделки, изготовленные из собачьих шкур.
Маша и медведь
Жили-были дедушка да бабушка. Была у них внучка Машенька.
Собрались раз подружки в лес - по грибы да по ягоды. Пришли звать с собой и Машеньку.
- Иди, только смотри от подружек не отставай - не то заблудишься, - сказали ей бабушка и дедушка.
Пришли девушки в лес, стали собирать грибы да ягоды. Вот Машенька - деревце за деревце, кустик за кустик - ушла далеко-далеко от подружек и заблудилась.
Устала, проголодалась и съела небольшой серый гриб, похожий на сыроежку.
Чего только Машеньке ни привиделось после этого: и медведь в избушке, заставляющий её готовить еду, и пирожки с ягодами в большом-пребольшом коробе, и сама она в этом коробе с тарелкой пирожков на голове, и медведь, бредущий по лесу и повторяющий возле каждого пня «сяду на пенёк, съем пирожок».
Очнулась лишь, когда дедушка нашёл её сидящей в корзине возле ворот.
Но бабушка с дедушкой ругать её не стали, обрадовались что жива. Стали Машеньку обнимать, целовать, умницей называть.
Пузырь, соломинка и лапоть
Жили-были пузырь, соломинка и лапоть.
Пошли они в музей картины смотреть. А возле музея канализация прорвала, течёт ручьем. Дошли они до этого места и не знают, как перейти.
Лапоть говорит пузырю:
— Пузырь, давай на тебе переплывем!
— Нет, лапоть! Пусть лучше соломинка перетянется с берега на берег, мы по ней перейдем.
Соломинка перетянулась с берега на берег. Лапоть пошел по соломинке, она и переломилась. Лапоть упал в воду. А пузырь хохотал, хохотал, да и лопнул.
Работники музея решили, что это инсталляция неизвестного художники и забрали их в музей. Они находятся там по сей день в павильоне концептуального искусства.
Про Волкова и шубу
Говорит однажды Волков Дятлову:
-Вот, ты, Дятлов, всю жизнь долбишь по дереву, а дом так и не построил.
А Дятлов отвечает:
-А ты, Волков, всё режешь скот, а шубы никак не сошьёшь!
И стали все смеяться над Волковым. Особенно Зверев и Зайцев.
Подумал Волков, что Дятлов правильно говорит, и пошёл к Зайцеву на программу «Модный приговор».
После того, как над его имиджем поработали стилисты, Волков отскочил от зеркала и убежал в самый дальний лес.
С тех пор Зверев совсем потерял страх. А Зайцев спокойно живёт в своём загородном доме и не боится ходить в лес на пикник.
Снежная королева
Кай возился с плоскими остроконечными льдинами, укладывая их на всевозможные лады. Он складывал разные слова, но никак не мог сложить того, что ему особенно хотелось - слово «вау».
Снежная королева сказала ему: «Если ты сложишь это слово, будешь сам себе господин, и я подарю тебе весь свет и пару новых коньков».
И однажды Кай сложил это слово. Господином он не стал, и весь свет не получил, а вот коньки королева ему подарила. Но они быстро пришли в негодность, так как были куплены на китайском рынке.
Маугли
С приходом весны Маугли потянуло к людям. Он уходит из джунглей к женщине, которая принимает его за своего сына. Эта женщина является сотрудником МВД. Она отправляет Маугли вместе с детьми других сотрудников на «Первый муниципальный слет отрядов юных друзей милиции».
Ребята соревнуются в знаниях законодательства Российской Федерации, показывают свои навыки и умения в области оказания первой медицинской помощи, представляют мастерство в прохождении строем и с песней.
Балу, Каа и Багира не учили Маугли этим навыкам, поэтому он показывает наихудший результат. Его обзывают оборотнем и прогоняют из района.
Маугли возвращается в джунгли, и живется ему теперь особенно хорошо. Все признают за ним права хозяина и господина джунглей.
Огниво
Шел солдат с ранцем и вдруг встретил старую ведьму.
-Вот дерево, – говорит она, - Полезай наверх, там дупло, спускайся в него до самого низу. Возьмешь себе что хочешь, а мне огниво принеси.
Солдат полез в дупло. Спустился, видит, три девицы, переодетые в собак канкан танцуют, какой-то мужик в форме поет партию солдата, а рядом с ними еще один, руками машет.
Солдат говорит:
-Мне огниво нужно!
Режиссер прекратил махать руками и отвечает:
-Передай старой карге, чтобы больше не присылала сюда солдат, вы репетировать мешаете. А огниво мы ей после премьеры вернем.
Кощей бессмертный
Вконец измучавшись, Кощей Бессмертный решил всё-таки обратиться в «Клинику андрологии и генитальной хирургии» в Тридесятом государстве к ведущим специалистам. Операция по извлечению иглы из яйца прошла успешно.
В данный момент Кощей Бессмертный в находится в реабилитационном отделении и идёт на поправку.
Информация размещена на правах рекламы.
Несмеяна
Несмеяна никак не могла выйти замуж, и отец-олигарх, вспомнив старую сказку, написал заявку на проект «Давай поженимся». В графе «О чем мечтаете в личной жизни» он указал - о честном работнике Иване.
Первым вышел честный работник Иван. Такой смешной-смешной. Несмеяна рассмеялась.
Вторым вышел другой честный работник Иван. Еще смешнее первого. Несмеяна снова рассмеялась. Третьим опять вышел честный работник Иван, смешнее двух предыдущих. Несмеяна рассмеялась пуще прежнего.
Несмеяна хотела сделать выбор, но астролог Василиса сказала, что у первого Ивана Луна в Стрельце, у второго Сатурн в Водолее, а у третьего Марс в Тельце, поэтому ей никто не подходит. Несмеяна ушла с программы ни с чем.
Но отец-олигарх не отчаивается и продолжает поиски честного работника Ивана. Если среди вас такой имеется, пишите в личку, я перешлю ему ваши координаты.
Спит придорожный камень и видит сон:
небо созрело, тучи со всех сторон
пенятся, пузырятся и все черней
ветер шампанский в чаше пролитых дней.
В колотом небе льдинки острее сна -
гром накаляет комнату докрасна,
тихую спальню со столиком посреди,
комната стонет, в окнах ее дожди.
Столик подрагивает, пепельница звенит,
к самому краю воздух ее теснит,
никто не подхватит, руки не протянет ей -
пепельница на грани, камень, проснись скорей.
Пахнет сырой землею, мышиным страхом,
дождливым летом, неточным взмахом
руки девочки-дауна,
взмокшей от долгого бега
к реке через огород, через мостик.
И вот стоит она голая, прозрачней снега
по колено в воде, как царица.
Правой рукой взмахнет – летят осы,
левой взмахнет - летят птицы.
И хохочет она, замечая, что ей на плечи
ложится всей тяжестью своей
камышовый вечер.
Есть у куклы Зины свои секреты,
у ее хозяйки дурной характер,
то ожог ей сделает сигаретой,
то к себе прижмет, словно богоматерь.
То играет в клинику, пузо режет,
достает из полости батарейку,
то откроет краны, под душем нежит,
то посадит в клетку, как канарейку.
А вчера швырнула ее котятам,
пусть играют в хищников, чешут зубки.
И лежала Зина зверьем распята,
подставляла пальцы кошачьей группке.
На полу тепло. На полу прохладно.
Проступает лик в БЖД-гримасе.
Что творят, не ведают, ну и ладно,
у нее сто жизней еще в запасе.
Плачь, кувыркайся, толстей,
пудинги смазывай перцем -
сколько запретных сластей
дарит конфетное сердце.
Нет и не будет черней
этой питательной ночи,
у калорийных чертей
жизнь на три метра короче.
Зреет на сковороде
блюдо голодного пупса.
Кушай, еда на суде
слаще чем кровь чупа-чупса.
Мама завела дочку в вагон электрички -
личико круглое, по бокам косички,
нежная и зелёная, как пекинский салат,
видно, что грудь только на днях отросла.
Мама сумку оставила, детка кушала чтобы,
поцеловала в щёку и отправила на учёбу.
А напротив мужчина, без багажа, налегке,
пару часов назад с корешами сидел в кабаке,
последнее, что помнит – такси, вокзал, поезда,
в электричке очнулся, теперь едет, сам не знает куда.
Видит, девочка, солнышко, маков цвет,
говорит: милая, сколько тебе лет.
И что-то ещё говорит, говорит, говорит,
а девочка расплетает косы, волосы теребит,
и смотрит на него неосторожным взглядом.
И вот уже дяденька сидит с ней рядом,
вот уже руку ей на плечо кладёт,
вот уже в тамбур курить ведёт,
а сам всё смотрит на бёдра, на грудь, на губы.
Увидела бы мама, глазам не поверила бы.
Что-то в рамках проекта «Земля»,
не сбылось, не срослось, не сложилось.
Основатель ругается: Бля! -
на свою непутёвую живность.
- Я вам реки, леса и моря,
а вы мне Фукусиму с Каддафи.
Я потратил, наверное, зря
свой бесценный, сияющий трафик.
Мышкой выделит шар голубой,
на Delete свою руку опустит,
ноутбук вознесёт над собой -
зашвырнёт и напьётся от грусти.
Утром в город пришли нумизматы
с воспаленьем подушечек пальцев.
Нелюдимы, небриты, лохматы,
словно профили неандертальцев.
Они палками в окна стучали,
и кричали: «Послушайте люди!
Мы без денег когда-то скучали,
но теперь мы их трогать не будем!
Бескорыстными станем отныне,
и зелёнкою руки помажем,
мы монеты подальше закинем,
а куда - никому не покажем.
По утрам мы займёмся зарядкой,
будем книги читать и газеты,
разведём георгины на грядках,
и забудем влеченье к монетам!»
Я ответила в форточку: «Братцы,
мне такой поворот симпатичен,
но зачем на рассвете стучаться?
Это всё-таки неприлично».
***
Белая ночь прозрачней, чем серый день,
белая ночь прохладна, белая «Ночь нежна».
Сижу за компом, ваяю вот эту хрень,
и знаю - она никому не нужна.
Никто никого не любит, никто никого не ждёт –
мне нравится слияние слов и музыка этой фразы.
Что украшает Землю лучше, чем Арктический лёд?
Северный полюс - это фата планеты, обшитая стразами.
Не пьет.
Телевизор не смотрит.
Не ходит голосовать.
В каморке его одиночной
лишь стол, потолок, да кровать,
да зеркало, что отражает
небритые впадины щёк,
всей плоскостью напоминает, что жив.
Что не умер ещё.
То спит.
То лежит неподвижно.
То взглядом толчёт потолок,
но к вечеру ближе выходит
отведать природы глоток.
Закурит.
Под ноги посмотрит.
Молитву произнесёт,
когда запотевшее небо
в бездонности лужи
блеснёт.
Живу я в стране под названием Зина.
Мне здесь одиноко, но в этом и прелесть.
Огромное сердце гвоздём из осины
пришпилено сверху. А злобная челюсть
мне служит сортиром. Я срала на челюсть,
а так же на то, что пришпилено сбоку,
и справа, и слева. Мне здесь одиноко.
Мне невыносимо, но в этом и прелесть.
Я новая сила, я партия власти,
бермудское чадо, пикантная зона,
я дура, я дура, я тихое счастье,
болезнь головы, продуктивность гормона.
Живу я как все. Не читаю газеты,
носки не вяжу, не хожу в магазины,
не плаваю брасом, не жарю котлеты.
Я твой патриот, о, великая Зина.
От усилий котельных, постельных и прочих лучей,
сотен чашечек кофе, борщей, деревенских печей,
сигаретных огней, перестрелок, помойных костров
выхлопных содроганий, дыханий и прочих ветров,
принимая, как мазь, переливные силы Луны
тает снежное море моей некрасивой страны.
Этот кафельный снег, как хорош этот кафельный снег.
Так на дряблой старухе покоится норковый мех,
так на девке-уродке сияет атласная ткань,
так хрустит на ладони крахмал неотесанных бань.
И куда теперь плыть в этой утренней, скомканной мгле,
если уровень снега всё ниже на тёмной земле.
Как только ушли последние гости,
я стала на год моложе,
и мама-кубик для игры в кости
вынырнула из-под кожи.
Ну что ты, доченька, снова чудишь,
плюёшься и строишь рожи,
гости, они ведь тоже люди,
гости – они хорошие.
Послушай, мама, какого кляпа
ты начинаешь орать.
Вот возьму, брошу тебя на пол,
и ты ударишься цифрой пять.
Подари мне лучше своё жало.
Хватит на сегодня белиберды.
Мама, зачем я тебя рожала.
Дай мне стакан воды.
Снег идёт густой и шелковистый
с вечера до самого утра.
Господи, какой ты бескорыстный,
если даришь столько серебра.
Вьюга в атлантической пижаме
сыплет переменчивой мукой,
льёт ночной эфир в оконной раме
жидкокристаллический покой.
Это телешоу для прохожих:
прикрутив динамики к столбу,
ветер на Прокофьева похожий,
дует в водосточную трубу.
Коленки болят от ушибов и ближе к зиме,
узнать бы рецепт от падений и от варикоза.
Усни Белоснежка, кровать – это место во тьме,
где плавают рыбы и блеют печальные козы.
Ты будешь прекрасна, ты будешь лежать и мертветь,
как белая панда, как роза на кофте у тролля.
Усни, дорогая, и спи как сибирский медведь,
как пьяный риэлтор, как бабушка на димедроле.
Замри неподвижно, костями врастая в матрас,
сжимая подушку, уткнувшись в холодную стенку.
Усни, Белоснежка, за дверью стоит фантомас
и в щёлочку смотрит, как ты потираешь коленку.
В этом доме так тихо, что слышно как падают листья,
за хрустальным окном начинается медленный дождь.
И рисует погода своею прохладною кистью
ниспадающий с неба, прозрачный, рябеющий клёш.
Запереться от всех – это старое доброе средство,
от простуд и ветров отстреляться каминным огнём.
В этом доме исчезло моё золотистое детство,
закатилось за шкаф, и никто не напомнил о нём.
В этом доме захочется плакать, молчать и молиться,
замереть как икона, как дева на старом холсте,
от себя до себя проходя из светлицы в светлицу,
от себя до себя проползая в глухой темноте.
На стене напишу: Как дела, дорогая Земля?
своей лазерной мышью взрыхлю голубые поля,
мы с тобою Vkontakte, мы с тобою френды навсегда,
это значит, во мне никогда не иссякнет вода.
Дорогая Земля, ты прости мне ЖЖ и Facebook,
моё злое дыханье, прости мне мой острый каблук.
Я останусь с тобою - так мне напророчил господь,
упаду как изюм на твою шоколадную плоть.
Дорогая Земля, - я пишу, - дорогая Земля,
я ещё созреваю, я лузер, я ниже нуля.
Но однажды взойду, превращаясь в твои ковыли,
расцвету на тебе, как весною цветут журавли.
Я хотела жить, как нормальный чел,
превратить живую козу в щегла -
получила розового козла,
даже блеять он не умел.
Я хотела жить, как простая скво,
утюгом решила назвать слона -
этот слон шатался, как с бодуна,
испарялся, как вещество.
Как мне быть? – гадала я на пшене,
просмотрела новости СNN,
перед сном глотала я карболен,
но ответ не приснился мне.
Остаётся маяться, как буржуй,
ананасы с рябчиками жевать,
пить Текилу Бум, и свои слова
расставлять, как велит фен-шуй.
Мне тяжело даётся материнство,
я не умею жить в оконной раме,
когда меня хотят зажать коврами,
я тут же начинаю материться.
Когда я напиваюсь из колодца,
пою и обнимаюсь со стеною.
Я говорю стене: пойдём со мною,
она меня не слышит и смеётся.
Меня бы сдать каким-нибудь учёным,
чтобы разгадали, почему с рожденья,
хожу ночами по своим владеньям,
как всадник безголовый, удручённый.
Конечно, я шучу. Мне не до шуток,
меня опять прогнали трубочисты,
сегодня я тиха и не речиста -
я продаю своих зелёных уток.
***
Однажды он ко мне придёт из темного двора,
и станет песенки скулить до самого утра,
он запоёт тарам-парам и баюшки-баю,
а я, услышав этот шум, улягусь на краю.
Он возмутится: что за бред не нужно так лежать,
ложись к стене там хорошо, там мягкая кровать.
И я послушаю его, прижмусь щекой к стене,
и стану осликов считать, живущих на луне.
Он допоёт тарам-парам и баюшки-баю,
а я, как честный человек, не лягу на краю.
Однажды придёт занимательный день -
старуха падёт на плетень,
взойдет из оврага навстречу ветрам,
и скажет: «Пожалуйста, вам».
Спрошу её: «Где ты так долго была,
зачем ты в овраге спала,
зачем распрямилась на стыке угла,
зачем над дорогой взошла?»
Она мне ответит: «Неделю назад
мне снился сияющий сад,
как будто на ветках цветёт всё подряд
как будто рябины горят,
И я пробудилась от долгого сна,
восстала с пустынного дна,
смотрю, надо мной обострилась сосна,
смотрю, наступила весна»
«Ступай, же, старуха, - отвечу я ей, -
туда где сады горячей,
туда, где рябины горят у корней,
туда где трава зеленей».
Она не ответит на эти слова -
из глаз засочится смола.
Пойдёт, молчалива и тяжела,
как тень моего естества.
маленький мальчик нашёл пулемёт
ствол с автоматикой
короток ход
в ленте патронов на целый отряд
мушка с вершиной
но мальчик не рад
он вспоминая чем кончится стих
во избежанье последствий таких
выбросил в озеро свой пулемёт
мальчик прекрасен
но всё равно
в русской деревне никто не живёт
дерево в гневе
лиcтья опали к чертям
блюдце на ветке
что оно делает там
блюдце как остров в сетке продрогших ветвей
что это значит
я не пойму хоть убей
я и сама оставляю причудливый след
тело осело
где-то гуляет скелет
рёбра мои
как заборные прутья горят
зубы замёрзли
на остановках стучат
что это значит
я не пойму хоть убей
сплавилось блюдце
с оловом белых ветвей
можно часами глядя на это стоять
можно часами
как же я счастлива
блять
Она встречает его в прихожей, говорит:
-Вымой руки.
Идёт в кухню, наливает горячий суп.
Смотрит, как он ест.
Замечает, что две волосинки поседели у него в носу.
Он вспоминает:
-У Сергея Петровича сегодня умерла мать.
Она головой качает,
ставит будильник на семь тридцать пять.
А потом они ложатся в постель,
укрываются пледом и спят.
Спят. Спят. Спят.
Прижавшись друг другу спинами,
восемь часов подряд.
Утром он кричит ей:
-Вера, у нас кончилась бумага!
Она ворчит сквозь сон,
затем встаёт, прихрамывает,
подаёт ему новый рулон.
Всё будет хорошо,
пока мы ещё живы,
пока горит блесна
от тяжести наживы,
пока течёт река,
пока не рвутся сети,
пока несёт рыбак
Вселенную в пакете,
пока горчит икра
крупицами сомнений,
пока готовит мать
уху по воскресеньям,
пока не тает свет
за шторою кухонной,
пока не умер Бог
за маленькой иконой.
Работал телевизор. На столе остывала рыба.
Кто-то из гостей сказал:
-Малышева рекомендует
мочалки для посуды
перед мытьём
на три минуты класть в микроволновку.
Рыба остывала,
а я боялась, что никто из гостей не сделает это.
Кто-то сказал:
-У Николаева и Проскуряковой скоро родится ребёнок…
Боже мой! Рыба еле теплится на столе,
но никто из гостей до сих пор не сделал это!
Кто-то предложил:
-Переключите канал…
Всё! Так дальше продолжаться не может!
Мочалка для посуды лежит в микроволновке,
ребёнок Николаева и Проскуряковой зреет в утробе,
рыба с каждой секундой становится всё холоднее,
но никто из гостей не делает это.
Я подошла к хозяину дома и сказала:
-Я должна вам что-то открыть…
-Что? – спросил он.
Я отвела его в угол и, наконец,
укусила за ухо.
Кто-то ведь должен был это сделать.
Я шла по тротуару и увидела на обочине мёртвую кошку.
К ней приближалась женщина с лопаткой и веником.
Она сгребла труп в пакет и сказала:
-Это моя кошка, я буду её хоронить.
Но я шла в магазин верхней одежды,
поэтому вскоре забыла про кошку.
В зале играла лёгкая музыка.
И стоял мёртвый человек в пальто и шарфе.
Я сказала продавцу-консультанту:
-Дайте мне веник и лопатку.
Это моя кошка, я буду её хоронить.
Он ответил:
-Это не кошка, а пластмассовый человек,
выйди из нашего магазина.
Потом он смотрел мне в след, показывал пальцем
и что-то говорил другому продавцу-консультанту.
Я вернулась домой.
Зашла в лифт и увидела лужу крови.
Я с трудом доехала до десятого этажа.
Мне было плохо.
Я вышла.
А навстречу мне соседка с тряпкой и ведром.
Я сказала ей:
-Там кровь. Там умерла кошка.
Я буду её хоронить.
Она мне ответила:
-Это не кровь. Я только что пролила томатный сок.
Иду мыть лифт.
Потом она смотрел мне в след, показывала пальцем
и что-то говорила другой соседке.
Я вошла в свою квартиру.
Посмотрела в зеркало и увидела мёртвую кошку.
Это моя кошка.
Я буду её хоронить.
От мёртвого проку мало –
он не может сажать огород,
не может поехать в город,
не может открыть рот.
Он не может кричать «пшли!»,
гусей во двор загоняя.
Он даже не может сказать:
«Антракт, негодяи!»
Маленький вампир умирал от жажды.
По тротуару шла аппетитная блондинка с сочной жопой.
Вампир набросился на неё, прогрыз дыру в животе,
но оттуда вывалились миниатюрный пылесос,
крышка от сахарницы и счёт за электричество.
В подворотне лежал грязный мужик.
«Иногда у изгоев бывает судьба» - подумал вампир
и прогрыз ему брюхо.
Но из дыры хлынула только моча вперемешку с дождём.
«Нужно искать ближе к Богу» - решил вампир
и направился к храму.
Возле входа крестилась чопорная старушонка.
Маленький вампир впился в её живот,
Но оттуда посыпались только лишь горошины корвалола
и серые шарики бессонницы.
Сильный с виду мужчина
вышел из магазина «Автозапчасти».
Вампир прогрыз ему брюхо,
но скривился от вкуса разбавленного пива
и звуков вувузеллы.
Он направился на поэтические чтения:
«Поэты – высшая каста,
уж они-то должны кровоточить!»
Проглотил одного поэта, но остался голоден -
слабые кости, вялые мышцы, низкий гемоглобин.
По улице шла сумасшедшая девочка.
«Безумцы бывают наполнены до краёв!» -
облизнулся вампир и прогрыз ей живот.
Но из дыры ничего не полилось.
Он заглянул внутрь и увидел
лестничные пролеты и паутину,
пляшущую на сквозняке.
Вернувшись на вокзал,
маленький вампир написал на пыльном боку товарняка:
«Мама, слухи о том,
что на Земле есть жизнь, не подтвердились.
Жди моего возвращенья».
Выходи из дома, брат, и иди туда,
где горят деревья синим, густым огнём,
где стеной прозрачной, хлесткой стоит вода,
где нависло небо облачным полотном.
Там ещё есть пустынный дол и дремучий лес,
где живут большая жаба и скарабей.
Есть избушка на курьих ножках и мелкий бес,
есть вершины скал, где мучался Прометей…
/ Это всё туфта, галимое попурри.
Ты не верь мне, брат, метафизика – это бред.
Лучше съешь конфету с вишенкою внутри,
лучше выпей чаю с парою сигарет./
…Ну, а если ты доберешься, всё же, до этих скал,
то увидишь столб, мерцающий, как маяк.
Там, под горячим камнем лежит тоска –
забирай её, отныне она твоя.
Такой звук доносится с улицы,
что кажется над городом, с самого края
гигантская юла крутится
и гудит, гудит, не умолкая.
Этот звук вползает в форточку,
как змея подбирается к шее,
жалит в самую точку,
туда, где бусы алеют.
А это ещё что за грохот,
словно вздрогнула тумба?
Словно кило гороха
в подъезде танцует румбу.
Соседка, зачем вы стучите?
Глупая тётя Рая,
я не открою, учтите.
Я здесь в прятки играю.
Я постоянно куда-то бегу, у меня заботы.
Вот и сегодня пошла за хлебом, вижу белое что-то
под ногами мелькнуло и юркнуло в летнее кафе под столик.
Я - за этим белым. Думаю, а вдруг это кролик.
Сижу и жду, как дурочка на вокзале,
покрутила в руках меню, пиво себе заказала.
А это белое из-под стола взметнулось,
как мячик подпрыгнуло и птицею обернулось.
А я из кафе уходить не стала,
сидела за столиком, меню листала.
И в этой книге на последней странице
рядом с ценами на итальянскую пиццу
три стрелочки «прямо», «налево», «направо»
нарисованы неотчётливо и коряво.
Под стрелкой «направо» написано – «как бы жизнь», под стрелкой «налево»- «как бы смерть».
Зачем я села за столик? Зачем стала это меню смотреть!
Зачем вообще я в это кафе припёрлась!
Я бы выбрала стрелку «прямо», но под ней надпись стёрлась…
А та птица белая ещё долго надо мной летала,
будто я ей нужна, словно я её чем-то заинтересовала.
А потом вдруг села на тротуар недалеко от ночного клуба,
и превратилась во что-то цветущее, похожее на слово «клумба».
Иду, а он стоит на том же месте,
не сводит с меня глаз.
Говорю ему:
-Здрасьте!
Он отвечает:
-А у нас в квартире газ!
Говорю ему:
-Мне нужно идти, у меня разболелся живот.
Он отвечает:
-А у нас водопровод! Вот!
Говорю ему:
-Я очень спешу, у меня кошка дома одна!
Он отвечает:
-А из нашего окошка площадь какая-то…эх, забыл…видна!
Говорю ему:
-Сергей Владимирович, оставьте, наконец, в покое меня!
Он отвечает:
-Нельзя быть такой занудой! –
и на ветру колышется, как простыня.
одеваюсь
кладу в карман
отрезанное ухо Ван Гога
выхожу на улицу
вижу птицу
говорю:
-птица!
она не слышит
разворачивается
улетает
вижу собаку
говорю:
-собака!
она не слышит
разворачивается
убегает
вижу человека
говорю:
-человек!
он не слышит
разворачивается
уходит
(Боже мой!
почему все так глухи!?)
достаю из кармана
ухо
шепчу в него:
-…милый…
…милый…
…хотя бы ты, услышь меня…
Помните,
Вы, проверяя теорию,
мчась на луче,
незаметно качнулись?
Или же я
покачнулась на мостике,
пристально глядя
на воду ночную.
Или же это
качнулся серебряный
крест на моей
покачнувшейся шее.
В это мгновение
я Вам поверила,
я в Вас влюбилась,
товарищ Эйнштейн.
Выхожу на улицу и рядом с рекламным щитом «Ecco»
вижу Чарльза Буковски, казалось бы, мёртвого человека.
Идёт себе, как живой, со свёртком в левой руке,
а в правой держит золотой ключик, как бабочку на поводке.
В глазах - инсталляция конца света,
а в остальном - похож на свои портреты.
Кричу ему:
-Привет, Буковски! Куда идёшь? Ай лав ю!
Он отвечает:
-Иду в «Букбери», покупать свои интервью.
Потом прищурился, и говорит:
-Боже мой!
Ты в моём вкусе! Бэби, пойдём со мной!
Отвечаю:
-Буковски, твою мать,
ты бы не выпендривался, а научил бы меня писать!
Он говорит:
-Не пиши лирику, про чаек над морем -
как они летают, каркают, и все такое…
Много думай, но мало пиши о душе.
Пиши про шлюх, бабников и алкашей.
Поменьше соплей и нравственных поучений…
А давай зайдём в бар, сядешь ко мне на колени,
я закажу дринк, ощупаю твою фигуру,
и всё расскажу про американскую литературу.
Но вдруг, как загрохочет небо! Ветер как налетит!
И его, как букашку вдавило в рекламный щит.
Теперь он стоит улыбаясь, с ботинком «Ecco» в левой руке,
но в правой всё так же держит ключик на поводке.
А я, вот, сижу, думаю о душе,
пишу рассказ о бабнике и алкаше.
Рыба лежит,
дребезжит хвостом,
ёрзает животом.
-Ты, - говорит, - не жалей о том,
что я попала в твой дом,
что руки твои в моей чешуе
и запах стоит кругом.
Я полежу на твоём столе,
рядом с твоим ножом
и расскажу о воде, земле,
или ещё о чем…
На блюде - отрезанная голова,
стеклянными стали глаза,
но я ведь жива,
всё равно жива…
И хочу рассказать
о тихой, медленной
смерти моей,
о дробном дрожании скул,
о том, как старик ходил по песку,
словно по волоску.
Щурился,
в море забрасывал сеть,
и долго-долго тянул…
А тебе остаётся всего лишь съесть,
косточки перечесть…
-Мама, смотри, вот поэт
лежит под забором.
Его вольфрамовые пятки
светятся в темноте.
На голове его - не седина,
а предрассветный иней.
-Ну что ты, сыночек, какой же это поэт?
Это старый хлам лежит под забором.
-Мама, это - поэт!
Расслаблен, как тетива.
Куёт придорожные камни,
причесывает колосья,
приговаривает под нос:
«Мне очень нравится пурпурные
растить слова на грядках осени,
и урожайные истории
искать, гуляя между соснами.
Но для чего меня замешивать
в один комок с дурными жёнами?
Зачем размахивать погонами,
бросая камни обожжённые?
Не для того я лихорадился,
чтоб попадать в пустые списки,
чтоб между крохотными зданьями
ходить и к трупикам заискивать.
Идите в просеку неправые,
литературные, бумажные.
В моём саду давно еловые
растут слова многоэтажные»
-Дай мне руку, сынок, давай обойдём этот мусор.
Всё пустое…пустое, сынок…
На другой стороне планеты
губернатор одного американского штата
признался в супружеской измене
и сообщил, что покидает пост.
Всю последнюю неделю
его искали жена и коллеги,
а он был с любовницей в Аргентине.
Сегодня я зашла в магазин
и увидела человека с ветчиной в пакете.
Шапка у него была из шерсти,
а шарф из кашемира.
Он посмотрел на меня и сказал:
-Добрый день!
И я сказала ему:
-Добрый день!
Вот такие два события
произошли в мире,
и я не знаю,
какое из них
важнее.
Я так люблю огонь…
Елена Шварц
Я так люблю огонь,
что я его ревную.
К дверям бросаюсь,
только лишь шаги
услышу,
и кричу ему:
-Неверный!
Ну, где ты пропадал?
Я без тебя
на молнии бросаюсь животом.
и бьюсь, как кремень, о другие кремни!
А он горит и смотрит на меня.
И мы молчим,
схлестнувшись языками.
Этот меленький дождь собирался давно,
порождён чередой атмосферных соитий -
от белёсого облака тянутся нити,
а за облаком крутится веретено.
Долгожданная изморось моет окно
припадая по капельке к гладкому полю,
наполняется холодом, пылью и солью
её перламутровое волокно.
И становится больно расти и цвести
бесполезной герани в прозрачном проёме,
в полутёмной квартире, в окраинном доме,
ближе к вечеру, после шести тридцати.
Когда дома в бетонных гетрах
нашли друзей по переписке,
погода, кутаясь от ветра,
надела шарф из жёлтых листьев.
И побежало время множиться
на до и после преломления,
на зеркалах пожухла кожица
и поломалось отражение.
И зазвонил однажды за полночь,
будильник с острыми усами,
для тех, кому идти на кладбище,
прогуливаться с мертвецами.
Взглянуть, во что они одеты,
как им живётся под давлением.
Узнать загробные секреты
об элементах Менделеева.
Тиха расплавленная ночь
в степи восточной Украины,
не превзойти, не превозмочь
не долететь до середины.
Но отрывается скала,
плывёт, как парус одинокий
в тумане моря и стекла,
чтобы найти в стране далёкой
дом, что цветёт на валунах,
растёт и делается выше,
покуда жидкая луна
стекает с черепичной крыши.
Я не то чтоб сошла на нет, но стою на месте,
на ступеньках мои следы перечесть по пальцам.
Электронный ящик дарит благие вести –
почтальон принёс иглу, мулине и пяльцы.
Я бы села шить, но нужно полить алоэ,
подмести ковёр, сходить в магазин за хлебом.
Моя кухня плавает, как каноэ -
над игольным ушком нитка белее неба.
/…пелену рождений начав с нуля
повернусь к стене, успокоюсь сном,
чудесным, розовым, где Земля
кажется яблоком за окном,
а голубь, попавший в сети гардин
расскажет мне из последних сил
что на могилу принёс жасмин
тот, который меня убил…/
Девятнадцать тридцать – время нового сериала,
молока с корицей, булочек с шоколадом.
Пятый год февраль, а я ещё не венчалась,
не лежала в постели с мёртвым холодным братом.
В прошлой жизни я была дождём,
и не видела, как в экспрессе ехала девочка
с медвежонком на руках.
Игрушка смотрела поверх её плеча,
туда где сидел молодой человек
с ноутбуком.
Этот человек был поэтом, потому что,
когда он открывал свой электронный ящик,
всегда наверняка знал,
сколько в нём непрочитанных писем.
Когда-нибудь я тоже научусь
видеть суть вещей
и стану поэтом.
Может быть очень скоро…
когда закончится дождь.
Я говорю ему:
-Что ты стоишь, как пугало,
нет радости в тебе, нет умиленья.
Даже когда детишки бегают рядом,
стоишь как мёртвый, не улыбнёшься.
Глаза твои, как орехи,
руки сухи как ветки,
шапка набита сеном,
рот обтекаем, как камень под водопадом.
А он отвечает:
-Глаза мои – два ореха,
руки сухи как ветки,
шапка набита сеном,
рот обтекаем, как камень под водопадом.
Я пугало, пугало огородное.
Стою себе посреди огорода, ни с кем не знаюсь.
И на детишек, которые бегают рядом,
плевать мне, и всё такое…
И вообще, не мешай мне, иди отсюда,
отойди от меня, не заслоняй мне солнце.
за горой стоит гора
а за ней ещё гора
за долами светлый путь
и пустыня где-нибудь
в той пустыне пастушок
прячет голову в песок
обращаясь в тишине
к тем кто плавает на дне
рыбы рыбы я ваш кит
пастор овцам говорит
не садитесь на пенёк
не вкушайте пирожок
уходите со двора
и плывите до утра
потому что без воды
ни туды и ни сюды
Между стеной и не стеной
две металлических ленты,
вплавленные в асфальт.
На обочине – скорлупа,
скрывающая пух
рождающихся людей.
Рядом - перевёрнутый цилиндр,
наполненный сквозняком.
По линиям лент тарахтит жук
по кличке трамвай.
Я не хочу знать, куда едет этот пылающий жук!
Не хочу знать, кто крикнул ему: вперёд!
Не хочу знать, кто рядом, кто за стеклом!
Не хочу знать, как долго он будет в пути!
Я всего лишь хочу,
чтобы он ехал и ехал,
ехал и ехал,
ехал и ехал…
моё пространство совсем маленькое
оно недавно родилось
я учу его разговаривать
я говорю: тетрадь
оно повторяет: лес
я говорю: мука
оно повторяет: колосья
я говорю: космос
оно повторяет: дом
скоро моё пространство окрепнет
станет большим
и мы заговорим на одном языке
…а потом
она берёт за руку
и ведёт
мимо корней аира
мимо белого кролика
спящего под циферблатом
мимо топей где
раки зимуют
мимо покойников
заблудившихся под землёй
Двое играют в шахматы,
сидят над доской,
делают движения.
Победивший складывает фигуры,
говорит, что
самое ценное – это право выбора…
А рядом стоит старуха,
причитает, прикрыв лицо платочком.
Говорит, что страшно смотреть в зеркало,
что здесь вытянуто, там просело,
стало понятно, что в эту кожицу упаковано.
Невесело ей теперь, невесело…
Когда я искала сочувствие там, где его не бывает,
я забрела в заброшенный сад.
Там на яблонях созревали глиняные колокольчики.
Они качались на ветках, всхлипывали на ветру,
роняли тихие звуки на дно ручья,
бегущего между деревьев.
Так, вот, как бывает,
значит, мир ещё жив,
значит, не всё безнадёжно,
значит, не стоит
жалеть о том, что течёт.
На круглой планете, на плоском материке,
в стране с каким-то названьем /не помню/,
в доме с некоторым количеством этажей / не считала/
вращается моя кухня /вокруг своей оси/.
В центре кухни стоит обеденный стол,
/количество ножек – четыре/.
На столе – шестигранный стакан
с горкой зелёного чая на дне.
Я вскипятила немного воды
/наверное, я не в себе/,
залила кипятком горстку душистого чая
/что-то со мною не так/,
и тихий, спокойный голос
/о, боже!/
услышала из-под воды:
-В наших мусорных баках, -
/клянусь, я слышала эти звуки!/ –
иглы, ножи и дубинки.
Нам больше не хочется
резать, колоть, избивать.
Наши фонтаны солёными стали
от чистых, праведных слёз.
В наших реках
карпы крупнее акул.
Мы, наконец, простили
отцов своих и матерей.
Скоро
нам нечего будет сказать.
Дай настояться чаю, выпей его горячим
и подожди немного…
Однажды
ты станешь такой, как мы.
Всё.
Нам нечего больше сказать,
мы начинаем молчать.
хорошо
что никто никого не ждёт
что секундная стрелка
идёт идёт идёт
что ты срастаешься
с раною ножевой
и никто не знает
ты мёртвый
или уже живой
хорошо
что ты созреваешь
как зёрнышко на весах
и никто не видит
что происходит
в твоих глазах
по минному полю
рассыпались пешки
и множество разных фигур
друг друга толкают локтями
пытаются слово сказать
но ферзь непреклонен
по чёрно-белым квадратам
он ходит троянским конём
отчётливой буквой «г»
он знает что зреют слова
он равнодушен и мил
он знает что каждый взорвётся
он равнодушен и мил
Когда зажигаешь на кухне свет, то становится ясно,
где лежат салфетки, где брошено полотенце.
Можно запрыгать от радости, можно запеть чуть слышно
домохозяйкин блюз под шумок кастрюльный.
сколько воды из крана течёт под камень
сколько воздушных масс над плитой клубится
сколько огня под старой сковородою
сколько земли в цветочных горшках твердеет
И уже не боишься, что кто-то крадётся сзади,
и совсем не пугает тот, кто в углу за дверью.
Потому что темнота - это теперь не страшно.
Потому что тьма – это когда лампочка перегорела.
мои руки стали ветвями
мои ноги длинны как корни
я не знаю что теперь делать
как я пойду на работу
как открою зелёный зонтик
как ударю по клавиатуре
я почти ничего не вижу
кроме птиц
на ладонях сидящих
в это наверное трудно поверить
но я до сих пор беззащитнее снега
я до сих пор отдаю приказы
выращивать панцирь улитке нерва
я как очкарик с разбитым носом
кромсаю вены углами стёкол
а по ночам в смирительном теле
молюсь за тех кто меня не видит
четыре кудрявых клоуна
остановились возле серых больших домов
четыре рыжих кудрявых клоуна
заиграли в дудки
ударили в бубны
запрыгали на руках
четыре кудрявых клоуна
не знали
что в серых больших домах никто не живёт
что в серых домах давно никто не живёт
что в серых больших домах
с утра до вечера никто не живёт
никто не живёт
человек выходит из окна
человек меняется в лице
он идёт по кронам тополей
под собою видит провода
видит переполненный трамвай
человек проходит сквозь него
и уже не думает о нём
человек уходит под асфальт
в корневые дебри тополей
человек меняется в лице
видит переполненный тоннель
видит свет мерцающий вдали
человек проходит сквозь него
и уже не думает о нём
младшая дочь любит
когда я рисую
котят и барашков
старшая любит
задавать вопросы
часто у меня перед глазами
появляется текст
он мерцает вибрирует
раздвигает пространство
мне нужно пять – десять минут
чтобы понять суть
схватить его за хвост
я беру лист бумаги ручку
и бегу на кухню
девочки бегут за мной
младшая забирается на руки
виснет на шее
отбирает ручку и лист
старшая задаёт
десятки вопросов
в такие минуты мне хочется
перебить посуду
броситься с балкона
заорать:
бля-я-я
да оставьте меня в покое
хоть на пять минут!
но я знаю что так нельзя
что добрые мамы
так не поступают
я отвечаю на вопросы старшей
беру за ручку младшую
и мы идём рисовать
котят и барашков
когда я была маленькой
одно из моих тел
украли кампрочикосы
и посадили в железный мешок
с тех пор
все мои попытки расти
пресекались стальной утяжкой
дни напролёт
я бьюсь головой о стену
а по ночам
слушаю как в соседних ямах
стонут тысячи
таких как я
/в принципе
ко всему можно привыкнуть
и к низким потолкам
и к отсутствию света/
а на двенадцатый день я встретила того кто со мной говорил
он лежал больной в млечный путь завёрнут как в одеяло
не то что бы он этим меня удивил
но я не таким его себе представляла
он запивал лекарство с трудом удерживая стакан
другой рукой что-то нащупывая на серебряном блюде
потом протянул мне пуговицу и сказал вот океан
лети и покажи его людям
в тот момент пошёл метеоритный дождь и я промокла от макушки до платья
а пуговица растворилась как горстка соли
знаете наверно это и есть счастье
когда океан плещется в твоём подоле
ничего не поделаешь малый
такая судьба
ботинки твои протекают
и кровоточит губа
с разбега таранишь лужи
как водный велосипед
что сделаешь
если дома
ни света ни кушать нет
что сделаешь
если мама пьяна
и хохочет как бл*ять
он ей под юбку лезет
а тебе исполнилось пять
на бегу у дома ловить такси открывая окна лететь как все
как педаль вращаясь вокруг оси
в колесе мечтая о колесе
этот воздух призрачен как вода проскользнул сквозь пальцы к щекам приник
у него предчувствие как всегда
что таксист не прав и везёт в тупик
драгоценность жизни равна нулю котировки падают курс дрожит
чтобы выжить нужно сказать «люблю»
а потом бежать а потом не жить
а потом опять наблюдать в окне продвиженье воздуха на восток
кто-то больно стиснул запястье мне
это человек или просто Бог?
светит огнями ночной Луна-парк, всех зазывая пройти лабиринт:
«Хочешь увидеть свою super-star? Ну же, вперёд! Это сказочный спринт!»
здесь все пути увлекают в тупик, только один исключительно ваш, бросьте подавленный стон или крик,
чтобы пройти истерический марш!
если хотите добавился чтоб в вашу коллекцию новенький шрам, снова разбейте измученный лоб о тренажер
для учебных программ,
а муляжи для лечебных программ снимут как стружку узорный покров, выклюют печень
/почти килограмм/, сердце разрежут и высосут кровь
и лишь когда инвалидом-бойцом плюнете в гладь искаженных зеркал, перед пустым полумёртвым лицом
тихо откроется новый канал
по предъявлению донорских ксив в эту страну запредельную вход
кто это так нереально красив?
кто это песню о счастье поёт?
пописывать комменты сыпать словечки цитировать строки прочитанных книжек
всё это прекрасно но так бесполезно как бег на скамье и реклама задвижек
молчание золото платина жемчуг агат бирюза изумруды топазы
храни меня Бог от заумных людишек от глупых людищей и прочей заразы
идёт эволюция тихой походкой и вихри враждебные веют и веют
но чёрное с белым не путать на поле
пока ещё шахматы только умеют
У папы проблем, не опишешь! Устал от житейских забот:
он овощи холит на грядках, и в доме затеял ремонт.
Порою напашется за день, не хочется даже газет,
но после вечернего чая, возьмет да нырнёт в интернет.
Я в творческой тине увязла. Стихов накопилось – завал!
На сайте страничку открыла, чтоб папа в Луганске читал.
«Поэзия.ру» или как там? Повесила стих или нет?
Мне кажется, папа гордится, что дочь его тоже поэт.
Бывает, замёрзнешь до боли, в руках леденящая дрожь.
Но вспомнишь, что папа гордится…
Вспомнишь и отойдёшь.
Хильда больше не шьёт
нить завела в тупик
игра её не рапира
а просто тупая игла
Хильда почти не растёт
мелок её башмак
может быть микроскоп
покажет её шаги
Хильда давно не поёт
голос сорван в обрыв
камнем в реку упал
видно круги на воде
Хильда больше не шьёт
сколько не вышивай
крестиком на холсте
не получить креста
я забыла то время
лишь помню что
в комнате было солнечно
от оранжевых штор
стихи я писала и прятала под матрас
иногда тайком приносила в класс
но чаще сжигала
на блюде с тёмной каймой
лишь в минуты огня
чувствовала себя живой
смотрела
как мятые шарики
превращались в ничто
в комнате было сумрачно
от задёрнутых штор
они для души зерно и ландыши небосвода кропят молоком своим тантрическую свободу летит моментальный мрак над городом листопада но капсул такой любви хорошим стихам не надо
они не должны ходить по наглым подмосткам цирка ронять золотым дождём невидимые пробирки уходит последний рейс с хронического вокзала туда где пружины слов завёрнуты в одеяло
в постели идёт зима но завтра наступит лето и больше не будет драм для утреннего поэта пиши на стекле круги снежинки лови руками люби обнимай дыши
водой серебром стихами
* * *
был лежачим подопытный камень
из-под ног уходила вода
как Иван в глуповатой панаме
я жила и не знала тогда
что кощей перепрячет иголку
в первоцвета священный бутон
что безмолвная книжная полка
зазвучит как звучит саксафон
что я лягу на дно как распятье
для изгнанья животных фигур
что красивое нежное платье
продырявит трезубец-шампур
не печальтесь убитые звери
мясом мудрости был антрекот
мне откроются книжные двери
я войду в них в бумажном трико
переполняющая
сочащаяся
утоляющая
тёплая
мягкая
вытесняющая себя из себя
по закону Архимеда
столько
сколько заняло
тонкое женское тело
в ванной
колышущая лепестки роз
в белоснежной пене
для ночи любви
ароматами напитывающая
расслабляющая
бегущая
по ржавым водосточным трубам
в открытый кран
в ладошку ребёнка
вернувшегося с прогулки
очищающая
ползущая мутными змейками
в сливную воронку
частицы дворовой пыли
уносящая
фильтрованная
обездвиженная
в прозрачном кувшине
ожидающая чаепития
наполняющая электрический чайник
до отметки 1л
нагревающаяся
поднимающая серебристые пузыри
за секунды до кипения
льющаяся из носика
в горку китайского зелёного
заваривающая
темнеющая
согревающая
растворяющая
в половине стакана
20 капель корвалола
трясущаяся
в ветхой руке старухи
текущая
в горло в желудок
всасывающаяся слабой кровью
сосудами капиллярами носимая
испуганное сердце
успокаивающая
испаряющаяся
поднимающаяся к куполу атмосферы
тяжелеющая
собирающаяся в облака в тучи
зреющая гремящая
падающая косыми стежками
кладбищенские цветы
омывающая
перетекающая
впитывающаяся
ускользающая
Живу в кафкианском мире,
в себе мельтешу, как свечка.
Чердак переполнен хламом, в подвале лежит колечко.
У прошлого есть застёжки, шнурки и немного смысла,
программа воспоминаний над чёрной дырой зависла.
Дрейфую в квадратном метре, как альбатрос на льдине,
мне горло не отогрели ни шарф, ни глоток мартини.
За осенью ходит осень, швыряется листопадом.
Верните моё колечко! Я сделаю всё, как надо!
Радиоволны штормом гонят мотив знакомый,
что, типа, звезда нам светит, а мы далеко от дома.
Обои текут по стенам, как медленные каналы.
Верните моё колечко!
В подвале оно лежало.
на пляже пустынно
лишь несколько рыбаков забросивших невод
берег осыпан бутылками с письмами из Атлантиды
ракушки на глубине рожают жемчуг
от боли немеют
я собираю письма греюсь у кромки
из песка делаю пирамиду
морская пена может пропеть такое
чего не найдёшь в Британской энциклопедии
задолго до шторма я запаслась слуховым аппаратом
море волнуется перебирает водные велосипеды
выбрасывает на побережье
песенку в два карата
рыбаки уснули
и вот уже снятся омары и осьминоги
тем кто забросил невод за горизонт
я ложусь на песок
чтоб загореть немного
но вместо моря вижу небо наоборот
вот он танцующий воздух кружится у костра
лёгким прозрачным платьем делает ветерок
скатерть поляны тихой ласкова и пестра
возле огня неспешно выгорел ободок
воздух из глины
из комариных писков
воздух сверчковых вспышек в цветах каштана
воздух из мяты
воздух из тамариска
воздух молочный тёплых густых туманов
воздух из кремня
воздух из малахита
замерший воздух каменных истуканов
угольный воздух
древнего антрацита
взорванный воздух кратеров и вулканов
чтобы метать горстями выстраданный огонь
нужно себя до точки испепелить в костре
кто там вверху буянит как норовистый конь?
это восставший воздух мечется на горе
водопроводы впадают в море аэропланы летят по кругу
на дне колодца страдают звёзды ко дну канавы луна прилипла
ослепший слепок лица немого ночами смотрит на дно колодца
охрипший слепок лица слепого луну в канаве ночами ловит
рожденье зренья необратимо как всё на свете необратимо
но взгляд направлен в свои пределы в свои пучины и мелководья
и там блуждает среди деревьев как будто яблок давно не видел
но видел нечто о чём хотелось кричать в начале преображенья
горящим словом потом движеньем себя разрушил до основанья
потом заполнил самим собою себя насыпал в себя как бисер
крупицы тела собрал в созвездье за горизонтом увидел Бога
застыл об этом стоял об этом молчал об этом дышал об этом
Двадцать пятое июня. Лето. Дождик. Воскресенье.
В мойке грязная посуда ждёт воды и очищенья.
Возмущается на стуле перевёрнутое платье.
Пыльно. «Опыты» Монтеня задохнулись под кроватью.
Паучок на паутинке путешествует воздушно.
Двадцать пятое июня. Лето. Дождик. Очень душно.
Я рассматриваю блики на оливковых обоях,
как матрёшка хохломская переполнена собою.
Лихорадочно рифмую. Напрягаюсь целый день.
Не смотрите с укоризной, это опыты, Монтень.
* * *
Круги электричества на столе. Тарелка с горячим – рядом,
и муха, попавшая в этот суп, его называет адом.
Всё относительно, как Эйнштейн доказывал. Я не спорю,
что для пылинки вот этот суп кажется жёлтым морем.
Я муху достану и тут же в окно брошу на поиски рая.
Она улетает и, глядя на свет, Богом меня называет.
Я очень часто кричу по ночам в тарелке с горячим супом,
но чьи-то руки выносят меня на воздух под неба купол.
Этот незрелый, провальный стих зачем-то меня пришпорил.
Всё относительно, как Эйнштейн доказывал.
Я не спорю.
Обычное зеркало. Картинка Пикассо. Девчонка на шаре.
Что я за фрукт? Какой породы зверюга?
Мам, помнишь, как я стащила «пятёрку» и купила фонарик,
чтоб в чёрном квадрате разыскивать пятый угол?
А помнишь, как я учила «Гимн феминисток» на память?
С тех пор я стала женственней. Иногда надеваю бусы.
Пытаюсь быть доброй. Когда мне хочется кого-то ужалить,
жалю себя. Видишь, я вся в змеиных укусах.
У меня две дочурки. Я дарю им юбки из шёлка, а не из кожи.
Не говори им, что я влетела на байке на кладбище и шлепнулась на могилу.
Не хочу, чтобы они были на меня похожи!
Мам, прости мне, пожалуйста, всё, что я тебе причинила…
Каждую ночь я ложусь на спину и, как горошину, ощущаю земной шарик.
Сколько ещё мне с этим горбом таскаться?
Мама, помнишь старый роддом, холодные руки, подгузник из марли?
Тридцать три года назад мне не очень-то и хотелось –
рождаться.
течёт неоновый ручей
ко мне под рёбра
и опоясывает шею
горящей коброй
теперь я шарик надувной
меня не видно
я переполнена водою
и карбидом
…..
Мне очень тесно. Я молчу. Мне надоело.
Я дирижаблем стать хочу. Небесным телом.
…..
взрывая спальни саркофаг
я улетаю в сонный город
и тела тонкий сарафан
мелькает крыльями оборок
…..
Но выливает ночь меня на дно стакана.
Но нахожу себя лежащей на диване.
…..
в себя вползая как в рукав
легко и чётко
рассматриваю потолка
пробел короткий
…..
перебирай меня рука
теперь я чётки
это не сон, не туманность,
не призрачность это.
в небе вальяжное солнце дымит сигаретой.
люди проснитесь,
и утром откроются двери.
Так говорил Заратустра, и я ему верю!
тот, кто преследует сыр,
попадёт в мышеловку,
тот, кто идёт по канату, получит страховку
те, кто по улицам ходят,
пока ещё звери.
Так говорил Заратустра, и я ему верю!
Бог умирает,
но я не хочу в это верить!
я набираю 03, набираю 09.
слышу оттуда
далёкий презрительный зуммер,
и повторяю:
не умер, не умер, не умер!
еле дышу, напевая шаманскую песню:
Бог, ну, пожалуйста, слышишь,
воскресни, воскресни!
за стеной разгорался Чайковский
лампа сеяла свет как песок
он мне чай приготовил цейлонский
предложил шоколадный пирог
говорил что мудрее кинизма
никакой философии нет
что возврату к естественной жизни
обучал седовласый Кратет
в центре левой своей половины
ощутила я что-то не то
он мне вылепил сердце из глины
протянул в коридоре пальто
Мой дом кривляется в витринное стекло.
Висит, как платье на картине у Кало.
Промозглым утром, раскачавшись на ветру,
басит над площадью: «Ра-ра, ру-ру, ру-ру!»
А я закройщица, я режу полотно.
Я платье дома перекраиваю, но
отбросив разрушающийся слой,
дом обнажается, кружится надо мной.
* * *
Подъёмные краны держат небо, как силачи.
Оно надулось. Хочет рухнуть косым дождём.
День семенящим шагом пришёл к ночи,
но никак не справится с её замком.
Мир завис между светом и темнотой.
Ждут своего на щитах неоновые слова.
А в «Зоомагазине», как прежде царит покой.
Плавают рыбы. Молчит сова.
Даже если на землю обрушится огненный дождь,
рыбы будут плавать. Сова молчать.
От «Зоомагазина» далеко не уйдёшь.
Тень упадёт, как мёртвая.
Будет лежать, лежать…
детский секрет под стекляшкой на вспоротом животе чернозёма
лебедь на пуантах летящий вдоль линии горизонта
лёгкий ветерок зацепившийся краем рубашки за сухую ветку
кто ты?
я так напряжённо рассматриваю тебя
что чувствую как в который раз рвётся и сползает кожа
вот я стою обнажённая
и дрожу ветвями нервов как неспокойное дерево
вот моя кожа отделяется от меня и улетает дирижируя эхом тишины
в мякоти моих мышц прорастает семя новой формы
я всё ещё не знаю кто ты
но чувствую аромат сиреневых цветов раскрывающихся на моём теле
парус неба колышется на верхушках корабельных сосен
я пластично покрываюсь новой кожей и с шипением уползаю в море шумящего леса
я змея
я готова к отплытию
хотела вернуться
но так понесло, завертелось
что даже не знаю, поверит ли кто моим бредням
мне кто-то шепнул, что в колодце живут человечки
да разве могла я в такую туфту не поверить?
конечно, разделась и плюхнулась вниз головою
плыла по тоннелям, карабкалась вниз по ступенькам
/там есть крокодилы с большими-большими ушами
и добрые крысы, похожие на доберманов/
хотела вернуться…
но два озорных человечка
вручили мне паспорт гражданки подземного царства
теперь я с кротами играю в лапту и в косынку
а там, на поверхности, числюсь без вести пропавшей
вот так и живём. обнажаясь до самых берцовых
вертясь в колесе, потирая волшебную лампу
скользит в барабане светящийся розовый шарик
/то прыгнет повыше, то спрячется в старую шляпу/
вот так и живём. и мне кажется, это не плохо
идёт самоход. то буксуя, то с рёвом рывками
мы ждём потепления – стало быть, мы ещё живы
мы ждём наводнения – стало быть, мы капитаны
вот так и живём. а Платон говорил, что мы грезим
пространство Афин заполняя страницами «Пира»
а мы образцы. заготовки. подобия тени
живём в ожиданьи его идеального мира
* * *
послушай синоптик, мы рады такому прогнозу
неделя дождей нам, бездельникам, только на пользу
мы будем, как мыши сидеть в однокомнатной норке
и мир наблюдать из-за старой нейлоновой шторки
ведь штора не просто кусок синтетической тряпки
на ней нарисованы чайки волна и дельфины
взволнуется море, наполнив медузами тапки
покажет дельфин из-под стула блестящую спину
ты прав был, синоптик, взбесились воздушные массы
в истерике бьются лохматые тёмные тучи
а мы из кладовки несём надувные матрасы
и ловим плечами загар черноморский липучий
он бьёт меня плетью а я не в обиде
я знаю один секрет
я думаю он меня всё-таки любит /а может быть всё-таки нет/
к земле его тянет рюкзак золочёный
с прессованной русской хандрой
он пишет рассказы но к сожаленью о женщинах - каждый второй
а я белошвейка мне нравятся иглы булавки и прочий экстрим
я душу свою разрываю на части и ставлю заплатки другим
мой гуру пишет мне письма из Тулы и учит курить кальян
я накурившись гуляю по крышам спокойная как истукан
потом на ступеньках о смысле Вселенной спорю
с соседским котом
а ночью тихо целую руку
что била меня кнутом
Проходят дни, проходят ночи, Геннадий Гор стакан рисует.
Он преуспел и что есть мочи проводит линию косую.
Стакан порой бывает полон воды хлорированной пресной,
его анфас похож на профиль, но это даже интересно.
Портреты этого стакана в народе очень популярны,
Геннадий Гор его лелеет, как флаг на станции полярной.
А в это время на планете стихии разные бушуют:
цунами, сели, ураганы. Геннадий Гор стакан рисует!
И даже если не рисует, он неразлучен со стаканом.
...Луна урчит, как ломтик сыра, на ужин съеденный титаном...
* * *
Ну, что мне делать, я страдаю,
в стене опять возникли дыры,
и повалили шумной стаей
миниатюрные вампиры.
Но я не верю в этих гадов,
кричу:
-Мне истина дороже!
Сократ мне друг, а не Асадов, -
и тапком бью по наглой роже,
когда проклятый томминокер
меня касается едва.
/Реве та стогне Днiпр широкий
шалений вiтер завива /
плывёт рассеянный туман полей касаясь рукавами
плывут ковчеги перемен с большими тёмными углами
плывут пески пустых пустынь места шелками покрывая
и чуждый чарам чёрный чёлн водовороты огибает
плывёт осмысленная мысль к воде склоняясь коромыслом
но пить не хочется её
кому нужны такие мысли
и лишь деревья не плывут с землёю слившись якорями
стоят у края на краю
зачем стоят не знают сами
Я рассматривала кленовый лист, как карту сокровищ.
Искала пятый угол, находила косинус.
Дёргала дверь за ручку,
/знала, что войду, но не думала, что так скоро/.
Я собирала крапиву, ночью, на кладбище -
делала пряжу.
Вязала на спицах, петелька за петелькой.
Получила шарф, длинный как рельсы,
/им можно объять необъятное, согреть полмира/.
Я сидела под ёлкой,
а кто-то в красной шапке
бегал вокруг и спрашивал: «тепло ли тебе девица?»
С тёх пор я стала прекрасной и отмороженной,
и всё чаще чувствую, что мне не больно
И ещё - спасибо Ренате Литвиновой
за фильм «Богиня».
мне всегда больно
жилось
как ступне
сорокового размера
втиснутой в ботинок
тридцать седьмого
однажды
я не выдержу
и сброшу тиски
малого пространства
тогда пойму наконец
кто я есть
на самом деле
интересно
кого я увижу
подойдя
к зеркалу…
рядом со мною море и спит человек
волны бегут, а он непробудно спит
над его глазами стелется Млечный Путь
а ему, как и прежде, снится палеолит
если руки протянешь к космосу – он к тебе
из песчинки маленькой вырастешь, как гора
рядом со мною море и спит человек
я его трясу –
просыпайся, вставать пора!
* * *
мне не хватает покоя,
я пью разбавленный корвалол.
не хватает солнца,
я снимаю кроссовки, забираюсь на стол.
/метр не так уж много, но это выше, чем было прошлой зимой/
я задаюсь вопросом,
вопрос задаётся мной.
поднимаюсь на цыпочки,
становлюсь выше ещё сантиметров на пять.
я не хочу быть прекрасной, просто хочу летать.
и улетаю чумная как муха,
становлюсь невесомой, ничьей.
а солнце моё сидит как тарантул
в паутине лучей.
вот на пустыре тонкое место
когда-то здесь дом рос
колыхал колоннами тел
а потом он исчез
пропал куда-то
взмахнул крыльями и улетел
что будет?
что теперь будет?
как я узнаю о чем он думал
когда один глаз горел его
другой не горел…
скажи-ка дядя
видимо недаром
учёные открыли паранойю
теперь я беспрепятственно флиртую
со всеми кто ютится под столом
и с тем мальчишкой
в розовом ботинке
который поселился возле камня
у самого большого водопада
и никогда не станет москвичом
скажи-ка дядя
может быть не нужно
писать все эти глупые бумаги
припрятать в сейф бесценные металлы
закрыть и опечатать сургучом?
усни мальчишка в розовом ботинке
и пусть тебе приснится понедельник
в который твою маленькую дверцу
откроют указательным ключом
* * *
она жила незаметно как тайна третьей планеты
хранила в серых коробочках то что должно случиться
по утрам просыпалась сравнивать брутто с нетто
потом кормила рыбок чем-то похожим на пиццу
а по ночам взрывалась с мощью нейтронной бомбы
падала в воду мёртвая как принцесса
на дне воды рисовала круги и ромбы
ловила кайф от творческого процесса
аллергией рассыпались звёзды и солнце болит
дни пришпилены к стенам как старые календари
как невинный щенок затаённая скрипка скулит
и выводит сонату того кто рыдает внутри:
"почему я люблю глубину этих ласковых дней
почему не могу к ним прижаться продрогшей щекой
почему я хочу обниматься со скрипкой своей
почему я живу
никуда уходящей рекой"
* * *
ты помнишь этот кактус?
ещё вчера он был непопулярен
он всех колол стремительной иголкой
и злился как рассерженный холерик
он даже воду впитывал помалу
чтобы прослыть сухим и непреклонным
но это днём
а ночью всё иначе
когда уснула тихая квартира
и телефон и даже подоконник
он повторял неслышную молитву
проснись во мне
мой внутренний строитель
проснись во мне
мой маленький цветочек
проснись во мне
мой аленький цветочек
и приходило чудо этим утром
он развивался под колючей кожей
он становился нежным как ребёнок
он набухал и тужился как почка
он расцветал блистательно как роза
он расцветал как солнце на окошке
и улыбался миру этим утром
и вся квартира тоже улыбалась
и телефон и даже подоконник
***
луч слишком похож на верёвку
к которой привязаны плечи
ключицы предплечья и кисти
и даже немного живот
он начался кем-то на солнце
закончился мной в Коктебеле
загар мой похож на картину
«купание красных коней»
как здорово под Кара-Дагом
качаться на жаркой верёвке
глотая холодное пиво
смакуя солёных бычков
но вечером спряталось солнце
сказало «рубите канаты»
и незачем мазаться кремом
и прятать себя под зонтом
почему-то мне показалось, что все ушли
или я ушла, а все за рекой остались
я стою под закрытым небом, в закрытой степи
и дёргаю ручку двери, торчащую из-под снега
у меня внутри поселились белки и серый волк
им нужно чем-то питаться.
они меня пожирают
ещё у меня в утробе гостит Пифагор
пытается доказать теорему моего тела
я не знаю, зачем живу и зачем не живу
я как Сократ, знаю лишь то, что ничего не знаю
я стою под закрытым небом, в закрытой степи
и дёргаю ручку двери, торчащую из-под снега
* * *
1. Ветер теплеет – светлеет река
2. Смерть неизбежна – любовь нелегка
3. Бог ничего не изменит
Андрей Поляков
мне снится что я сплю: прохлада, чистый кафель
я в белом. я хирург. я режу чей-то прах.
чуть дышит подо мной уже-не-мёртвый-Авель
со словом на груди, с печатью на устах
и нужно зашивать, и расцветают почки
и кровь как татуаж рассыпалась из ран
а в воздухе горят тире тире и точки –
транслирует волну открывшийся сезам
искрится как река прозрачная дорога
и я по ней плыву в перчатках и в дыму
«не спи, когда уснёшь, а то увидишь Бога» -
мне скажет Поляков, и я его пойму…
большие и круглые
белые киты
плывут в океане
каждый в своём направлении
иногда встречаются
радуются
пытаются обняться
но ничего не выходит
они отталкиваются как мячи
большие и круглые
и плывут дальше
каждый в своём направлении
Всеволоду Шмакову
на платье погоды ромашки белеют
и гром незначительно тих
ты видишь на пашнях уже проростает
зерно барабанов твоих
неслышно и цепко в целинную землю
вгрызаясь прозревшим кротом
ты в этом тумане и в этом апреле
ожил под весенним мостом
и шляпа твоя и изношенный свитер
неспешно текут по реке
а ты на прощание ветвь кипариса
сжимаешь в неправой руке
я знаю я знаю что это непросто
опять уходить уходя
но ты набираешь предельную скорость
взлетая на крыльях дождя
* * *
Маэстро, мне грустно, сыграйте же скрипку со льдом!
Чтоб плавились струны, сгорая в холодном накале,
чтоб грохнувший с неба вселенский, бетховенский шторм
прославили в СМИ, показали на первом канале.
Маэстро, постойте! Мне хочется дать вам тепло:
мохеровый шарф и перчатки из козьего пуха,
глоток коньяка и другое мещанское зло
за музыку музык, достойную высшего уха.
Пустите меня в ваш хрустальный, нордический рай,
я в вашей пещере поклею обои с цветами.
И может тогда отогревшийся, маленький Кай
нескладную «вечность» растопит своими слезами.
Ты живёшь, где море
/недалеко/, море цвета палтуса и медуз.
Мог бы жить покруче,
но твой балкон лишь площадка для приземленья муз.
Ветер гонит волны,
но ты опять на своей волне и течёт река.
Нелегко, /наверное/
рисовать пентаграммы палкою старика.
Ты мне пишешь:
море полно ухи, ты запутан в мыслях и нездоров.
Я учу на память твои стихи.
Выздоравливай, Поляков!
мы как зародыши прячемся в скорлупе такси
огни реклам проносятся хлёстко как пощёчины
на запотевшем стекле ты пишешь Ганна и твой курсив
я хочу вытатуировать на левом предплечье
ты шепчешь Ганна а я рукой ласкаю твой пиджак
мы очень разные но всё-таки нас что-то связывает
останавливаемся
ты отдаёшь таксисту денежный знак
и зевающий рот подъезда нас проглатывает
мой меланхолик неоромантик мой нежный зверь
я смотрю сквозь тебя на то что скоро случится
а ты суетишься ищешь ключ открываешь дверь
и зеркало у входа рассматривает наши лица
ты предлагаешь кофе мате и цейлонский чай
я говорю позже и смотрю на репродукцию Босха
ещё говорю
осторожно я в полнолуние бываю горяча
ты не слушаешь
твои руки плавятся и текут эластичным воском
***
в этом сугробе зима.
снегопад.
и собака зарыта.
треснули пяльцы и вышито крестиком «мало»
старуха обидела рыбку и ей вернулось корыто
вот и рыдает старуха возле речного вокзала
вот и рыдает как птица.
а ей бы взлететь на крышу
чтоб отыскать глазами стрелы дорожных знаков
чтобы найти то место где всё ещё кто-то дышит
чтобы достать из-под снега
еле живую собаку
Быть ранкою на треснувшей губе
Овечкой заблудившейся в тебе
Быть аистом томящимся на крыше
Пчелой на извержении цветка
Быть словом «лю» на ткани языка
Рекою серебрящейся неслышно
Быть северным сиянием ночей
Бездонным небом наших простыней
Строкою продиктованною свыше
что такое приключилось?
может это не случайность?
может это роковые
обстоятельства судьбы?
мои уши превратились
в две вольфрамовые лампы
и кивают мне навстречу
удивлённые столбы
я хожу и улыбаюсь
придорожным светофорам
весь печальный прежний опыт
не востребован как спам
потому что моя сущность
предназначена всего лишь
для того чтобы светиться
по утрам и вечерам
* * *
Небо ходит в пасмурном пальто. У него неважные дела.
На моём обеденном столе сельдь лежит, в чём мама родила.
Может быть, гребу я не туда, словно сумасшедшее весло,
просто небу некуда идти. И оно мне кухню разнесло.
Небо, не смущайся, я твоя. Дай пальто повешу на крючок.
Твой весёлый галстук от кутюр потемнел, осунулся, промок…
На моём обеденном столе сельдь преобразилась до филе.
Небо сочиняет футуризм на моём обеденном столе.
города похожи
на витрины рыбных отделов
потому что люди
превратились в дельфинов
и замолчали
теперь
тишина в воздухе
стоит такая
что даже больно
ушам уловить
последний
и самый тонкий
звук поскрипывания двери
ведущей
из комнаты на балкон
большие птицы в моей клетке снова поют не о том
я выхожу на улицу потому что качнулся мой дом
когда-то здесь было людно
сирень остановка май
сейчас мне навстречу мчится сорвавшийся с рельс трамвай
здравствуй чудовище здравствуй девочка мой закадычный страх
как больно сказать где больно с лейкопластырем на губах
тебе не придётся долго кривляться сидеть и в окно смотреть
я положу твой билет на ладони и подарю тебе смерть
не зря эти рельсы не зря этот пластырь и смерть твоя тоже не зря
потому что стая летящих трамваев уходит
в огонь декабря
* * *
закипает вода в кастрюле меняется климат в квартире
стоишь у плиты сочиняешь себя то стоиком то собакой
или ищешь место для своего блюда
в пресыщенном мире
глядя в окно на дождь и дорожные знаки
нужно дышать даже если стянуто горло
железной манишкой
и тихо плачет в углу безжалостный кто-то
нужно идти бросив в сумку постер БГ и любимую книжку
подпирая зонтиком небо собирая себя по крупицам
у каждого поворота
прости что я в слезах я так тебя ждала
надела в твою честь нарядный парашют
но душу измотал навязчивый вопрос
«вчера среди камней ты думал обо мне?»
я нежности полна и очень хороша
мой новый парашют похож на мухомор
я фокус покажу взметнусь как бумеранг
и скальпелем войду в тампоны облаков
там солнца лепестки похожи на лучи
и блеет по тебе священная коза
я фокус покажу ты станешь как пион
ведь ты давно мечтал Воденниковым стать
***
мой мальчик любит бельё кружевное а мне уже тридцать три
с экрана неба интимно светят красные фонари
объём моих бёдер это чернила исписанные на треть
я обнажаясь снимаю кожу там есть на что посмотреть
мой мальчик пишет вторую книгу а мне уже тридцать три
мне психиатр вчера напомнил красота это то что внутри
я грязь свою превращаю в пепел пылающего куста
мой мальчик пишет вторую книгу
этажерка неба пуста
отрадно смотреть на цветенье уличных фонарей
и слушать как звучит их соединяющий спрут
но даже если сачки полны сказочных пескарей
однажды течение прибьёт к истине «все умрут»
когда я набрела на ум все решили что я сошла
но бельё моей улыбки перестало быть серым
раньше я двигалась как чёлн без одного весла
теперь мне хочется прыгнуть за атмосферу
если дунуть на пух то пойдёт серебристый снег
его можно закатывать в банки чтоб летом смотреть на зиму
в сущности перерождаясь мы уже совершаем грех
потому что становимся равнодушны даже к китам
проплывающим мимо
* * *
Я
изменяю
мир,
я поджигаю Трою,
я загружаю в печь
скомканные рубли.
Я загоняю в грудь лазерною иглою
в вены подкожных рек белые корабли.
Я
покидаю
порт Байкал,
маленькую Итаку,
рву на себе себя
и продолжаю бег.
Я ухожу под снег, голая как собака,
чтобы согреть его, чтобы растаял снег.
Я
изменяю
мир,
я не могу иначе,
я ускоряю шаг
жизнью на волоске.
Чтобы в один из дней стать корабельной мачтой,
лилией на воде,
линией на песке.
его трепетный плащ ветер комкал и бил завывая
и как парус толкал отыскать омаяченный свет
но он тысячу лет простоял в ожиданье трамвая
протирая глаза и окурки бросая в кювет
диадема луны приукрасила кудри бульвара
на каштаны легла и свернулась янтарным клубком
и глаза удивив меж ветвей обозначились фары
и расслабился плащ и трамвай зазвенел за углом
значит стоило жить значит стоило ждать и молиться
чтоб зрачками ласкать луноликость бесценной руды
чтобы плащ трепетал чтобы руки взметались как птицы
чтоб распятьем цвести и давать наливные плоды
* * *
Ядро луны. Лепнина потолка.
На стуле опрокинувшийся свитер.
Неуловимость скользкого малька
в аквариуме комнаты закрытой.
Сачки полны и можно до утра
рыбёшку слов нанизывать на леску.
Окна потухший плазменный экран.
Ядро луны. Молчанье занавески.
опавшие листья по дому
с прожилками спелых стихов
он ловит сачком незнакомым
пчелу недоказанных слов
его потолок протекает
сочит чердака глубину
и эта капель предвещает
ближайших столетий весну
ядро симфонической пушки
снесло надоевший чердак
теперь его радостный Пушкин
звучит не о том и не так
шарманка на скомканной крыше
поёт с ускореньем юлы
он скоро допишет допишет
диктант сумасшедшей пчелы
* * *
9 ноября 1885 года (как пишут умные буквы учебников), в Калмыцкой степи, в семье орнитолога, родилась птица по имени Хлебников.
Он говорил Человечеству: «Я – житель вершин! Спою вам прекраснейшие слова! Давайте в ладонях растить эдельвейсы, чтоб лучами текла голова!»
«Давайте разрежем глаза и удалим светонепроницаемую плёнку!»
Так он говорил Человечеству, а оно отвечало: «Агу!», и мочилось в пелёнки.
на берегу турецком великаны
на море дуют в направлении Крыма
качает бриз медлительную воду
шлифуя самоцветы Коктебеля
нудистский пляж остывшею ладонью
притягивает падшие созвездья
туда где "Мускатель" течёт по венам
тела освобождая от одежды
а в это время плоская планета
на трёх китах стоит и незаметно
снимает с шеи лассо горизонта
вдыхает дуновенья великанов
***
ночь как Копперфильд прячет нас в чёрный плащ
на подкладке луну вышивает чья-то рука
из полусладких бокалов мы пьём Коктебельское вещество
и празднуем дирижабль плывущий в сторону Судака
Копперфильд хлестнув плащом раздевает наши тела
нас ищут Агата Кристи и поклонницы Пастернака
мы притворяемся галькой беспокоим пустынный пляж
заходим так далеко что наш след теряют
даже собаки
неспешно плыть на севере стола
преследуя корабль второго блюда
/любимая приправа для осла
теория виновности верблюда/
но всё не те приборы на столе
не открывают айсберга с секретом
что заливного серое желе
скрывает рыбу с огненным скелетом
а впрочем там ей тоже хорошо
как и везде где можно отлежаться
и подождать, стираясь в порошок
когда в меню потребуется кальций
* * *
как научил бы крот временно сесть на мель
чтобы переползти Лету длинной в тоннель
видишь внизу кристалл тающих ледников
клинопись мокрых стен перепись сквозняков
видишь в районе вен штампы подземных виз
это моя герань пахнет корнями вниз
это моя герань мой голубой цветок
дикий абориген внутренний кровосток
бредом пещерных стен этот дополню стих
перепиши себя перечеркнув других
стану чуть-чуть слепой как научил бы крот
это не тёмный путь это подземный ход
что ты знаешь обо мне кроме нескольких ресниц
кроме жёлтого ружья и расстрелянных синиц
кроме дома на воде и кувшинок на окне
кроме ленты сквозняка что ты знаешь обо мне
я не то что ты читал я не то не то не то
я шампанская стрела в коверкотовом пальто
я дозревший виноград впереди другого дня
что ты знаешь обо мне
не рассказывай меня
***
ты прав во всём но я чеширский кот
я эту ель предвидел наперёд
и предвкушая славную игру
готовил серпантин и мишуру
осталось подождать когда уснёт
компьютер этажерка и комод
весь гардероб столы засовы крюк
Джон Дон уснёт и всё что есть вокруг