Там омуты беснуются кружа,
Рассыпалась цветочная корзина,
Свой пояс обронила Прозерпина,
Который в поисках уликою служа,
Блеснёт в воде, проворнее ужа.
О, как она испугана была,
Когда Плутон, с людьми играя в салки,
Вдруг отложил привычные дела,
Соеденил неравные тела
И растоптал прекрасные фиалки.
В подземном царстве, где привычней страх,
Она грустила о потерянных цветах.
По-детски, озираясь воровато,
Отведала запретного граната.
— Моя гольд, — ответил он коротко.
В.К. Арсеньев «В дебрях Уссурийского края»
По тайге до сих пор
неустанно гуляет тунгус
И казаков ведёт по хребту,
где озёра и гнус.
Он не ищет в глуши
золотого песка и слюды,
С неизменной берданкой в руках
изучает следы.
Он беседует с тигром,
как с равным и просит уйти,
Если грозный хозяин
встаёт у него на пути.
Рано утром, покинув бивак,
выходя на тропу,
Оставляет для путника пришлого
соль и крупу.
Там на озере Ханка,
он трубкой старинной дымит,
С капитаном на ломаном русском
всю ночь говорит.
Там на речке Уссури
в таёжном дремучем лесу,
Меня ждёт не дождётся
надёжный охотник Дерсу.
Мне без тебя этот дом хуже неволи,
Грусть уготовлена в нём, не прогнать её винами.
Мне остаётся соврать, что я болен,
Чтоб ты с испугу примчалась ко мне с апельсинами.
Мне без тебя этот день, словно корабль,
Что пребывает на дне, сгубленный рифами.
В нём понабились медузы да крабы,
Старый Нептун забавляется с глупыми нимфами.
Мне без тебя эта ночь, бред, да и только,
Будто я сдуру не прочь порвать всё в клочья,
Будто друзья мне тамбовские волки,
Будто душа моя песням, как логово волчье.
Вы, как знаете, пожалуй, я поеду.
Прикажите запрягать скорей коня.
Как на знамени, венчающем победу,
На челе усталость у меня.
И камин потрескивал негромко,
И юнец гитару теребил,
Тонко пела так колючая позёмка,
И закат окошко золотил.
Конь копытом бьёт, пожалуй, я поеду.
Не скучайте без меня здесь ангел мой.
Я люблю вести альковную беседу,
До обеду, после я другой.
Что мне взгляд доверчивый и робкий,
Что мне письма Вашею рукой,
Я давным-давно сошёл с амурной тропки,
На погибель Вас не увезу с собой.
Хмур Ваш брат, пожалуй, я поеду.
Он поэт, а я поэтов не люблю.
Лет с пяток назад, известному поэту,
Я оставил пулю в сумеречном лбу.
Он погиб, а я сижу здесь с Вами
И ничто не трогает меня,
Лишь цветной паркет блестит под сапогами,
В скудном свете тающего дня.
Вы как знаете, пожалуй, я поеду.
В Вас есть прелесть, а во мне и сердца нет.
Впрочем, мало верьте старческому бреду,
Я ведь тоже грешным делом был поэт.
И камин потрескивал не громко
И юнец гитару теребил.
Тонко пела так колючая позёмка
И закат окошко золотил.
И кажется совсем отсутствует зима,
И трафика, во тьме, горящая змея
Взбирается на мост, переползает Рейн,
Как будто корабли сорвало с якорей,
И медленно влечёт за тридевять морей.
И кажется сквозь сон — прекрасная стезя,
И ты плывёшь по ней, немного тормозя,
В те дальние края, где Карл обрёл покой,
И думаешь до них уже подать рукой,
Ан нет и на ходу любуешься рекой.
И кажется опять наступит тишина,
Охотник задремал, наверно от вина,
Которое ему в бокал плеснул Творец,
Барочной красотой в лесу блеснул дворец,
И вот тогда маркграф проснулся наконец.
Вороны раскаркались, как оркестр перед концертом.
Собрались с духом, прочистили горло, чтоб исполнить Баха.
Дворник взмахнул метлой из затакта и, будучи экстравертом,
При отсутствии слуха совершенно не ведал страха.
И зашумели деревья и ветер в тоске засипел органом,
И слушатель у окна цепенел с горячим стаканом.
Вся какофония там во дворе за стеной кирпичной,
И труба водосточная явно фальшивит каналья.
И каждый фонарный столб изогнулся, как ключ скрипичный,
В потугах лабухам навязать другую тональность.
И в паузах просыпался дождь и бренчал канканом,
И слушатель у окна цепенел с горячим стаканом.
И все в разнобой нажимали на клавиши и педали,
Растягивали меха, крутили колки и щипали жилы,
А после, когда на банкете вино подали,
Друг друга благодарили, что в прекрасное время жили.
Инспектор оркестра был мягок и не казался тираном,
А слушатель у окна цепенел с горячим стаканом.
Сидя в потёртом кресле,
Через оконную раму
Буду взирать на крестик
Дальнего храма.
Сидя на старой скамейке,
Пса изучая породу,
Буду бросать копейки
В мелкую воду.
Сидя на маленькой кочке,
Грустно жуя подорожник,
Буду исследовать почерк
Сороконожек.
Сидя на сваленном древе,
Тихой, вечерней порою
Буду читать о древнем,
Мудром герое.
Сидя на каменном бреге,
Глядя на тихий омут,
Буду мечтать о побеге
К отчему дому.
Осталось добраться до озера,
До леса, до дома в глуши,
Пока не прошли бульдозером
По фибрам бездонной души.
Сначала по скользкому берегу
Извилистой старой реки,
Куда не забраться и Берингу
Таланту его вопреки.
А там ледяными падями
По острому снегу скользя,
Локтями, ладонями, пядями,
Откладывать больше нельзя.
И тропками еле заметными
И топким болотом тайги,
Богатства минуя несметные,
Которые к слову туги.
И мимо бурлящего кратера,
Бросая ненужное вглубь,
Пока не сровняли трактором
Стихом шевелящихся губ.
Титаны на этом плато пировали,
Порвали базальт на ущелья и реки,
Сковали озёрам хрустальные веки,
Рассыпали уголь в глубоком провале.
Плато Путорана — жилище барана,
Берлога медведя, охота лисицы,
Замёрзли кустарников хрупких ресницы,
Здесь самое место для трона тирана,
Чтоб пыл охладился в объятьях бурана.
Здесь летом шумят водопады и птицы,
Лишайников пледы, тропа к водопою,
Мне снится, что я очарован тропою...
Здесь Англия может легко поместиться!
Был поздний час, который чтенью
Легко я в жертву отдаю,
Когда полузаметной тенью
Становишься в своём раю.
И многим сны уже приснились,
И стрелки медлят на краю
У полночи, и мысли сбились,
И что часы остановились
Я слишком поздно узнаю...
Мне бы сделаться ужом,
Улизнуть среди кувшинок,
Разрезая гладь ножом,
Озираясь на вершины.
Мне бы сделаться совой,
Чтобы рыб и насекомых
По ночам пугать собой,
От восторга невесомых.
Мне бы сделаться лисой,
Чтобы хитрости набраться
И прибрежной полосой
Незаметно пробираться.
Мне бы сделаться бобром
И в плотине строить хатку,
Сплошь покрыться серебром,
И проверить волчью хватку.
Мне бы сделаться сомом
И на дне речном зарыться,
О себе забыть самом,
Как бревно не шевелиться.
Тишина,
нужно выбрать
минуту,
Отражается небо
в воде,
В этом прудике
грязном
и мутном
Зазеваешься чуть —
быть беде.
Тишина,
звонко шлёпнула
капля,
Напугала
зелёную тлю.
Осторожная
белая цапля
наготове —
разинула клюв.
Тишина,
напряглись перепонки.
Вечереет,
мерцает восток.
Всплеск воды
оглушительно звонкий:
никого,
сиротливый листок.
И наступает ночь, амброзия пролиться
Не может через край, смыкаются глаза,
И в комнате темно, как в гроте у Калипсо,
Хламида на полу и на стене лоза.
И наступает ночь, и незачем молиться,
И светоч не коптит, и воздух, как слеза,
Лишь мается Зефир, и спящим дует в лица,
Героям и во сне мерещится гроза.
И наступает ночь, застыла колесница,
На пристани корабль, померкли небеса,
И плещется волна, и на руках лоснится
Елей, надежда вся на сон и чудеса...
Нависла утренняя дымка,
Крыш повторяя сложный пазл,
Как будто кистью невидимка
Весь город смазал.
Вдали в расфокусе картинка
И требуется кадру ретушь,
Там где Плющиха, где Ордынка,
Названий ветошь.
Там где флотилия речная
Готова отправляться в рейсы,
Себя волне препоручая,
Теряет резкость.
Там где дома стоят гурьбою —
Деталей мелких самый цимес,
И в небо ТЭЦ кадит трубою,
Как при Цусиме дыма примесь...
На берегу, где благодать,
Где певчих птиц базар ли, опера,
Мы будем камушки кидать
И думать об эффекте Доплера.
Выуживать прекрасный смысл,
Поэзию в законах физики,
Следить, чтобы прилив не смыл
Чудесных мыслей суть и признаки.
На гребне голубой волны,
В изящных формулах, в теории —
И блеск серебряной луны,
И плеск, и площадь акватории.
Из листьев увядших, из хвои, из веток,
Из горечи дымной, из грустных заметок,
Из сумерек мокрых, из талого льда
Мерцает бессонницы зимней слюда.
Из прошлого века густой муравейник,
Из сада колючий и цепкий репейник,
Из глупого детства висячий мосток,
И каждая мелочь стреляет в висок...
Когда бы был я часовщик,
В пылу работы кропотливой,
Оттачивая взгляд пытливый,
Я б в сердце времени проник.
Оно играет, не молчит,
В его взведённом механизме
Таится точности харизма
И молоточками стучит.
И шестерёнок канитель
Звучит, как маленький оркестрик,
На крышечке мальтийский крестик,
И крошечных пружин картель.
С трёхкратной лупою во лбу
Что твой Циклоп отвёрткой тычу,
Огромным глазом на добычу
Смотреть внимательно люблю.
При помощи старинных книг
Я б изучил сию науку,
Со временем набил бы руку,
Тогда бы стал я часовщик.
Буксуешь в снежной массе, в миксе,
Блестит на солнце купол фиксой,
Струится пар из всех щелей;
Ещё елей тепла и клей
Домашней лени нас цепляет,
Но день холодный исцеляет —
Целует в щёки, жалит в нос —
До отрезвления, до слёз!
И снегопада жирные штрихи
Замельтешили вьюгой карандашной,
Над площадью, над привокзальной башней,
Над пешеходами, что в сутолоке страшной,
Как по команде, бросились в штыки.
И капюшоны, словно парики
Напудренные и белеют букли,
И не понять: подкова ли, каблук ли
Стучит о лёд и высекает угли
Холодные, на берегу реки.
А там заносы снежной шелухи,
Плющиха тонет в леденящем пепле,
Лущит и вяжет, и считает петли,
И окна в мутной пелене ослепли,
И снегопада жирные штрихи.
И тиканье, и тишина,
И тюль, как замершая дымка,
И муть потёмок лишена
Деталей сочных фотоснимка.
И капли капают во тьме
Китайской мелодичной пыткой,
И сочиняется в уме
Рецепт снотворного напитка
Из пустоты небытия,
Где сон — условная граница,
И город дремлет, как гробница,
Секреты древние тая...
Я изучил строение цветка,
Где лепесткам присуща грациозность,
Застывшую, прекрасную нервозность,
Распущенность, напыщенность, возможность
Увянуть, в ожидании глотка.
Я изучил парение шмеля
Над бархатной пыльцою и тычинкой —
Лакает мёд, не брезгует горчинкой,
Как будто занимается починкой
И штопает, крылами шевеля.
Я изучил падение листа
С прожилками, с шафрановою краской,
Который упивается развязкой,
И понимает, на лету, с опаской,
Что жизнь проста...
Давай следить за каплею дождя,
Сверкающей, как крошечная линза,
Стекающей лениво и капризно
По кривизне железного карниза,
Чтоб улететь, немного погодя.
Давай успеем разглядеть в воде,
Какая насекомая сноровка
Мелькает в ней, не божья ли коровка?
Прозрачности и мути полукровка
Над бездною, не мыслит о беде.
Давай запечатлеем этот миг
Поверхностного натяженья,
Как в зеркале мельчайшем отраженье,
Холодный блеск и солнечное жженье,
Скользящий блик...
Мне ещё долго тянуть
военную лямку,
Вставлю дагерротип
в деревянную рамку.
Фортификацию буду
зубрить до дури,
Я и не знал, что это
придумал Дюрер.
Мой командир посылает
меня в разведку,
Я не пойду на свидание
ночью в беседку.
Буду при свете луны
форсировать речку,
В церковь сходи, поставь
за здравие свечку.
Пламя сверкнуло и рядом
треснула ветка,
Больно из штуцера егерь
стреляет метко.
Если вернусь из вылазки,
первым делом,
Господи, стану твоим рабом,
душой и телом...
Ты свалился с небес,
с рюкзаком за спиной,
Субтропический жар
навалился стеной.
Модный шарф на плече,
нараспашку пальто,
Сколько ты не потей,
не оценит никто.
Есть получше пейзаж,
и покруче места,
Но пока что поручик
задача проста:
Обо всём понемногу
и всё об одном,
На наречии местном,
чужом и родном.
Скинь московскую спесь
и попробуй на вкус
Местных жителей смесь,
гизанута* укус.
В эту воду войди,
окунись с головой,
И всегда
возвращайся
домой...
* гизанут(ивр)-расизм.
В том царстве, где летают шмель и овод,
Где полуголые индейцы ищут повод
Войну затеять, против бледнолицых,
Мой лук в сарае на гвозде пылится.
В том царстве, где пищит комар зануда,
На огороде пугало, как Будда,
И облаков заснеженные Альпы,
И краснокожие снимают скальпы.
В том царстве, где река пропахла тиной,
Подросток замер, как фрагмент картины,
Вода бликует, ветка не качнётся,
Не окликай его, а то очнётся...
Когда нескучный дух резвится,
Обозначая свой визит —
Двойник внезапно отразится
И за окном ночным висит.
В полупрозрачной амальгаме
Голландской живописи мрак,
Двойник по воздуху ногами
Мой каждый повторяет шаг.
Во тьме по книжным полкам шарит,
Вдыхает запах старых книг;
Вдруг по лбу радостно ударит,
И думает, что я — двойник.
Буран, как матовый плафон,
Как колокол полупрозрачный,
Воздушный, призрачный, невзрачный,
Собою застит небосклон.
Буран — ослепший Полифем,
Пытается, в своём жилище,
Нас раскусить, когда отыщет,
Среди баранов и проблем.
Буран, в лице меняет цвет,
Сдвигает время с мёртвой точки,
А мы из этой зимней бочки,
Узнав, что в спячке смысла нет,
Просыпались, без проволочки,
На божий свет!
Клинопись птичьих следов на снегу,
Иероглиф кошачьих лап,
Пауза, пёрышко, пух, ни гугу,
Зимний сказочный краб.
Вмёрзла монетка, окурок намок,
Берёзовой ветки кора,
Стёртый рисунок, грязный намёк,
Вечереет, домой пора.
Горелая спичка, чёрный каблук,
Глубокий след от клюки,
В сером асфальте чугунный люк,
Жухлой травы клоки.
Резкий голос над головой:
«А ну-ка быстро домой!»
Будто бы сбросили снежную бомбу,
Или включили пожарную помпу;
Взбитые сливки, и пена и лёд;
Чёрной оливкой в морозной наливке,
В крепком коктейле кто-то плывёт.
Тусклый фонарик с янтарной головкой,
В терпкий напиток накапает мёд.
Кто-то пытается скользкой уловкой,
Вроде циклопа, с недоброй сноровкой,
В недрах циклона нащупать оплот,
Древа библейского выловить плод.
Вот-вот завалит этой ватой
Игрушечной и бесноватой,
Везувий зимний пеплом снежным
В безумии засыплет нежном;
И равнодушный, к старым ранам,
Погряз по горло Геркуланум,
В седой золе, в лепнине вязкой,
С такой рассыпчатой развязкой,
Прислушываясь к мысли жуткой
Ушною раковиной чуткой —
Как в январе, в глухом морозе
Всё замерло в анабиозе.
Аквариум дверей прозрачных,
Блуждание теней невзрачных,
Засуетились спозаранку,
Как будто вечер наизнанку.
Знакомых звуков та же тема:
Упала крышечка от крема,
Дверного щёлканье замка,
Трель телефонного звонка.
Скользит в чулок нога босая,
Она пижаму в шкаф бросая,
Захлопнет ящик выдвижной,
И смотрит в зеркало княжной.
В домашнем этом закулисье
Я знаю все повадки лисьи,
Кошачья поступь, хитрый взгляд
Всегда о многом говорят.
В пышном слове ампир слышен привкус фарфора,
За столом приглушённая часть разговора,
Важно смотрят вельможи на жирные яства,
Ожидая подвох, предвкушая коварство.
Проплывает лакей с серебристым подносом,
Недопитый бокал унося из под носа,
Дама в чёрном, улыбкой смущая посла,
Дорогому супругу карьеру спасла.
На балконе тихонько играет оркестрик,
Против нужного имени ставится крестик.
Соглядатай прилежно торчит за колонной,
Генерал, старый хрен, в болтовне закалённый,
Расплескав на мундир полбокала вина,
Сообщил по секрету — начнётся война...
В незлобной перебранке перед сном,
Досужих мыслей разгоняя сонм,
Движеньем медленным заканчиваю день,
В одно мгновенье погружаюсь в дзэн.
Туман на озере, волнуется камыш,
Покой обманчив, не проскочит мышь,
Ступаю в дом с поклоном и босой,
Хозяин лыбится, похожий на Басё.
И колокольчик борется со злом,
И воры не осмелятся на взлом.
Беседуем на разных языках,
За нами Будда наблюдает в небесах.
Горят, задумчиво мерцая, ночники,
И если я набьюсь в ученики,
Постигну хокку в средние века,
Где кисть волшебная и твёрдая рука.
Немного ещё, старый город утонет
В развязках, дублёрах, стекле и бетоне.
Кирпичную кладку, фасад с барельефом —
Сровняют с рельефом.
Немного ещё, переулок застонет,
Застынет, как щука в рыбачьем затоне.
Зацепят крюком от подъёмного крана —
Ударят тараном.
Немного ещё, перекрёсток заноет
От света реклам и диодного зноя;
И лапа кошачья стального ковша —
Крушит не спеша.
Немного ещё, тупики и проезды,
Которые помнят ночные аресты,
Как чёрный под арку въезжал воронок —
Получат урок.
Немного ещё, особняк с колоннадой,
Который давно окружён клоунадой,
Который утратил друзей и родных —
Схлопочет под дых...
Ты обходишь окрест свой студенческий табор,
Всей-то флоры тебе — издарехет да цабр,
Всей-то фауны — кот да летучая мышь,
Всех-то звуков — сверчок да библейская тишь.
В этом дивном краю среди высохших русел,
В этом давнем раю поселенец не струсил
Обустроить свой дом, где болотный кумар,
Где убийца жужжит — малярийный комар.
Ты проходишь в ночи, словно поздний дозор,
Свои руки смыкает железный забор,
И пока ты для нас донесенье слогал,
Окунулся в покой сумашедший кагал...
Московский дворик и сиеста
Себе с трудом находит место,
Где солнце влипло по колено,
В него макает кисть Поленов.
Московский дворик, свет и морок,
И каждый блик для глаза дорог,
Стреляет в самую сетчатку
И тень бросает, как перчатку.
Московский дворик, с гулким эхом,
Назло прорухам и прорехам,
Осаду держит обречённо,
С дворовым псом и кошкой чёрной.
Московский дворик полон звуков,
Ушная раковина слухов,
По цвету — чесуча и нанка,
Фасада грубая изнанка.
Московский дворик, окрик резкий,
Трепещут в окнах занавески,
Стук торопливый каблуков
И тяжесть серых облаков...
Он мог бы книгу написать о ядах,
Об узелках, тенётах и нарядах,
О вечном сне, в обьятиях у шёлка,
О путанице суеты и шока.
Он мог бы написать трактат о связи,
Об ужасе у насекомых в глазе,
О привыкании, покорности и грусти,
Надежде, что когда-нибудь отпустят.
Он мог бы написать эссе о нитях,
О камышах, о тростниках, о выпях,
О выпитом у дрозофилы соке,
О выдержке в засаде, о наскоке.
Он мог бы толковать хитросплетения,
Он мог бы ликовать до исступления,
Он мог бы поделиться липкой славой,
Словами клейкими, стремительной облавой.
Средь завязей цветочных, колебаний ветки,
Движений точных, выверенных, метких,
Блестит на солнце паутины пух,
Ты о пощаде не проси — он глух.
Сквозняк протиснулся в лазейку
И, как слепой лицо ощупал
И занавеску-ротозейку
Трепал и кажется запутал;
Поправил хрупкие доспехи
На комнатных цветах убогих,
И долго изучал прорехи,
И страстно обивал пороги.
И в зеркало глядеть пытался,
Но там себя не обнаружил,
И птичьим гомоном питался,
Который проникал снаружи.
И запахом весенней ветки
Махал налево и направо,
И на пол смахивал салфетки,
Не по злобе, а для забавы.
И в щёлочку свистел и ухал —
Не тень, не образ, не пятно;
И шепелявил мне на ухо,
Пока я не закрыл окно.
Вишнёвый сад, обилье ягод,
В терраске свет, варенье на год.
На кресле старое сукно,
Стучится бабочка в окно.
Никто не спит, играют в карты,
На гвоздике дырявый фартук,
Курить выходят на крыльцо,
В тени скрывается лицо.
Клянутся, что последний кон,
И разливают самогон.
И чёрный кот, при лунном свете
Сидит, как сфинкс, за всё в ответе...
В глуши рязанской, где тепло
И дверь скрипит и паутинка,
И муха бьётся о стекло,
Крамского старая картинка.
И место злачное — сарай,
И лень, и книг случайных чтиво;
И свой обозначая рай
Петух крылами бьёт кичливо.
И за дорогой, там, где пруд
Затянут ряской и деревья
Склонились, будто воду пьют,
В тумане грезится деревня,
Которой нет, один лишь дух
Витает грустно над избушкой,
И лес испытывает слух,
И забавляется кукушкой.
И у калитки старый пёс
Глядит, что я ему принёс...
Обязательно зима,
Как безе сугроб воздушный,
Свитер вязаный, Дюма
Недочитанный и скушный.
На исходе декабря
Снег в прихожей от ботинка,
В телевизоре «Заря»
Чёрно-белая картинка.
Хлопья снежные мудрят,
Бередят земное царство,
В книжке старой Митридат
Яд глотает, как лекарство.
Вижу ночью, у окна,
В телескоп десятикратный,
Как стесняется луна
Стороны своей обратной.
Век за веком канут прочь,
Тонет прошлое в маренго,
Там Ревекка день и ночь
Лечит храброго Айвенго.
И брызги зимнего изюма
По белизне, по новизне,
Извне, без фокуса и зума,
Возникшие во всей возне.
Разлёгся переулок криво,
Свернул в заезженную жуть,
И львы заснеженные гривы
Никак не могут отряхнуть.
И доля львиная на морде
К судьбе презрением сквозит,
С корзинами коринфский ордер
Вот-вот рассыпаться грозит.
Здесь на погосте тишина и зябко,
Цветы тряпичные нахваливает бабка,
И отдаёт недорого венок,
И обращается ко мне, сынок.
Здесь на погосте загостились гости,
Зато не ведают ни радости, ни злости,
Как якорем былые имена
Цепляются крестом за времена.
Здесь на погосте понимаешь только,
Земная доля оказалась долькой
Суглинка, где хозяйничают травы
И сожаленье, в качестве приправы.
Здесь на погосте чоповцы смеются,
Перед вратами ёжатся и мнутся,
Memento mori это не про них,
Страх первобытный в сердце не проник.
Здесь на погосте ветрено и хладно,
В морозный воздух проникает ладан,
В дыхании зимы витает смирна,
Душа в обитель отлетает мирно...
Я жду известий,
каждый день
хожу на почту,
И служащий
с горбатым носом
Блестит печально
золотым пенсне.
Я замечаю —
у него
красивый почерк.
Таким бы почерком
писать доносы,
а после удавиться
по весне.
Мы с ним пьём кофе
и едим фисташки.
Он из немногих,
у кого есть книги.
У местных дам
его не ждёт успех.
По вечерам, мы с ним
играем в шашки.
(Поёт сверчок,
благоухают фиги.)
И я всегда
одерживаю верх,
Что подозрительно,
надеюсь не опасно,
ведь он мне друг,
или того навроде.
Как минимум,
поддерживаем квоту.
Когда луна,
огромная, прекрасна,
и страхи
просыпаются в народе,
то местный Дракула,
выходит на охоту.
Он бродит улочками,
я его не видел,
так говорят,
а ЭТИ врать не станут.
На утро
обескровленные люди,
Любой из них —
немой как древний идол,
К которому
никто и не пристанет.
И даже
обворовывать не будет.
И так я жил,
и долго ждал известий.
Сидел в кафе,
как все читал газету.
Поглядывал
с тоскою на красоток.
Старинный храм
стоит на том же месте.
Всё тот же шпик
исподтишка глазеет,
как доедаю я
своё ризотто.
Что примечательно —
здесь каждый любит мэра.
Его портреты
ветер треплет дерзко,
очередные
выборы грядут.
И облако
причудливой химерой,
кривляется
задумчиво и мерзко,
цепляется
за горную гряду...
Стеклянный мост сияет гусеницей,
Застывшей пядью и рукой,
Вечерней разноцветной узницей
Двух набережных, над рекой.
Полупрозрачною пяденицей
Глядится в зеркало воды,
Как будто скоро приоденется
И упорхнёт в свои сады.
И опирается бетонная,
Вот-вот отправится в полёт,
Вся грациозность многотонная;
Легко с собою заберёт,
Модерна венского, пролёт...
*****
В этом доме она не одна,
И у неё из окна видна
Хайфа и море до самого дна,
Как на ладони.
В этом доме, и только в нём,
Пусть мечтает она о нём,
О далёком, туманном своём
Альбионе.
В этом доме нельзя грустить,
В этом доме можно простить,
Можно даже чуть-чуть попросить
Белого снега.
Можно выучить много слов,
Можно вспомнить из зимних снов,
Как снежинки поверх голов
Падают с неба.
*****
Вся соткана из музыки, из танцев,
И чёртик чтения тобою завладел.
Историк Тацит описал германцев,
Он явно за тобою подглядел.
Здесь тесный космос, муравейник, кампус,
Столпотворение, библейский Вавилон,
Когда под вечер зажигаешь лампу
Разноязыкий замолкает он.
Сквозь толщу времени зацокали подковы,
Похолодало, что-нибудь накинь.
Тебя пленяет шум средневековый,
В монастырях витийствует латынь.
И Гамлета, и Гекельберри Финна
Постигнешь мудрость, драму и красу,
Учебный курс пройдя до половины,
Ты очутилась в сказочном лесу
*****
Волшебный шар, карманная зима,
Метель ручная, снежная игрушка,
Для Рождества — стеклянный каземат,
Для праздника — чудесная ловушка.
На ярмарке в немецком городке,
В вечерней суете, не затевая торга,
Как будто с продавцом накоротке,
Был куплен без особого восторга.
По воздуху летел прозрачный мяч,
Ударился и неизбежно треснул,
Не плачь, моя прекрасная, не плачь,
Для сказки в этой сфере было тесно...
******
Филолог и историк,
Представь, за сотни миль,
Промок московский дворик,
Но он всё так же мил.
Среди фатальных строек,
Где житель коренной
Ведёт себя, как стоик,
Мы встретимся с тобой.
В очах небесно-синих
Желания просты,
Согреть в перчатках зимних
Озябшие персты.
Но лучше бы под пледом
И лампу погасить,
Мечтать, как этим летом
На даче погостить.
Там насекомых царство
Позиций не сдаёт,
Воздушные мытарства,
Стремительный полёт.
Там провели всё детство
И хитрого кота
Ленивое кокетство,
На кухне суета...
Но ледяной осколок
Под каблуком хрустит.
Историк и филолог,
Немножечко грустит.
*****
В этих очках ты прекрасна, как филин,
Укуталась пледом и выбрала фильм,
Который мы знаем с тобой назубок,
Меня выдаёт с головою зевок.
В этих очках ты смешная сова,
Пишешь эссе, подбираешь слова,
Смыслы двойные трактуй и шокируй,
Что там привиделось в пьесах Шекспиру.
В этих очках ты магистр учёный:
Чайный пакетик в воде кипячёной,
Каллиграфический почерк в тетради,
Зимние вещи в вечернем наряде.
В этих очках постигаешь науки,
Мудро взираешь на наши разлуки.
Гибнут герои, интриги и яд,
Книги горою на полках стоят...
*****
Твой домик на горе настолько мал,
Настолько мил, что я глаза сломал,
Пытаясь разглядеть, как ты грустишь,
Как ты моё отсутствие простишь.
Твой домик на горе проглотит ночь,
Как я пилюлю, чтобы превозмочь
Сердцебиенья стук, и в этот миг,
Ты на мгновенье отрываешся от книг.
Твой домик на горе поёт сверчком,
Мерцает в космос слабым маячком,
И ты вдыхаешь тишины букет,
А на страницах мается Макбет...
Причина грусти
Я только краем глаза загляну:
Какого настроенья ты в плену.
Как падает луна сквозь жалюзи
Копны волоc растрёпанной вблизи.
Не охватила ль узницу тоска?
И пальцы замирают у виска;
Как грустно, ты меняешься в лице,
И тускло блик сияет на кольце.
И призраком мерцающим, извне,
Гляжу, как сны витают в тишине,
Из книг, что грудой на столе лежат,
Где пьёт Гертруда по ошибке яд...
Тет-а-тет с Вирджинией.
Папоротник, лакомство и прочие изыски,
В рассказах, что скорей похожи на записки
И дневники литературных снобов —
В словарик аккуратно запиши,
И тет-а-тет с Вирждинией в тиши
И полумраке комнаты распробуй,
В глубоких креслах, сидя у камина,
Где кроме вас и отблесков кармина,
Нет ни души, кто ваш поймёт язык;
Струна внезапно вздрогнет в пианино
И дом утонет в аромате книг.
*****
Бодяжит осень свой напиток —
Адажио листвы больной,
Как бальный танец, как избыток
Хореографии и пыток —
Кабальный театр крепостной.
Уснуло время сном улиток
И паутины пух льняной
Дрожит и гаснет солнца слиток,
Лист увядает, словно свиток
Пергамента. Грядёт покой.
Твой профиль спорит с Нефертити,
И точкой светится серьга;
А осень, только посмотрите —
Вся в позолоте и нефрите,
Наврите розе на иврите,
Что следом выпадут снега.
Застывшая в кошачьей позе
Уже не разобрать, где сон,
Ты размечталась о морозе
И здесь, в задумчивом гипнозе,
Затвором щёлкнул Эхнатон.
И ты очнулась, наважденье
Прошло, ты на горе Кармель,
Где нет такого наслажденья,
Как осени самосожженье,
Как листьев мёд и карамель...
Осенний дождь отполирует,
Подышит, плюнет, разотрёт,
Немного света подворует
И марафета наведёт.
В дыму, в серебряном каскаде,
В осаде время проведёт,
Роняя блики на фасаде,
Улики бережно сотрёт.
Заточку лезвий проверяя,
Исполосует темноту
И точку зрения меняя,
Коситься будет на лету.
В окне поблёскивая спицей,
Как будто вяжет свой носок,
И мы ему устанем сниться,
И нам он будет поперёк...
Отведав дачного прованса,
Коснувшись лета на лету,
Мы скоро заскользим по льду,
По корке хрупкой, по фаянсу.
Остекленеет виноград,
Растущий на стене кирпичной,
Своей ползучестью античной
Невольно привлекая взгляд.
Сметает дворник всё подряд:
Осколки мёрзлого фарфора,
Следы серебряного сора,
Слюды и кварца кавардак.
Озябла в танце Терпсихора
И не согреется никак...
Мы зажигаем свечи, таинство,
Сто лет назад привычный быт,
И время незаметно тянется,
И в переулке стук копыт.
И лунный календарь соперничал,
Григорианский осерчал,
В подсвечнике огонь занервничал
И даты разные сличал.
Столкнулись Рождество и Ханука,
А ну-ка вспомни, что к чему,
Зачем истерика и паника
Благому дому моему?
Тьма накрывала непролазная,
Вооружившись фитильком,
Свеча играла алой плазмою,
И трепетала мотыльком.
Воск источает запах, плавится
И льётся лавой в серебре,
И домочадцам это нравится,
Немного света в декабре,
Он в мутных стёклах отражается,
Прохожим виден во дворе.
Младенец заново рождается,
И блеск на Храмовой горе.
Во мраке комнаты и в недрах,
Где затаился лунный отблеск,
Мерещится зловещий недруг,
Издалека меняя облик.
Фонарь на улице зажёгся
И тени разделились по две,
Лазутчик вздрогнул и осёкся,
И каждый шаг — геройский подвиг.
И недоигранная битва
На шахматной доске двумерной,
Слепого любопытства бритва
Толкает сделать ход неверный.
Какая странная игрушка —
Загадка в квадратуре строгой,
И чёрт подзуживал на ушко:
Возьми, подвигай и потрогай.
И кругозор до клетки сужен,
И ментор — ветреная тётка,
В восторге замирает Лужин,
И шах прослеживает чётко.
Вагон метро, мелькает анфилада,
Напротив человек похожий на Пилата
Своею грустью, под глазами тень,
Скорей всего обычная мигрень.
В час пик гудит подземная парильня,
Подростки ломятся, похожие на римлян
Своим нахрапом и языческая дрянь
Слетает с уст, неведающих грань.
Дворцы подземные, московское барокко,
Сейчас введут туземного пророка,
Толкая в спину, через турникет,
И шарф петлёю на воротнике.
В толпе задумчиво расхаживает стража,
Им вместе неизвестно чувство страха,
Из глубины тоннеля фары сеют
Внезапный свет студенту фарисею.
Весь день не умолкают катакомбы,
Проносятся составы словно бомбы,
И голос, не попавший в список санкций,
Названья выговаривает станций.
Так вот, а что касается Пилата,
Приветствуя пророка точно брата,
Преобразился и повеселел
И страже беспокоить не велел...
О, если б я мог окунуться в тот лес,
Как беличья кисть, с акварелью и без,
Как рыжий и лёгкий, на вес, колонок,
Где речки изгиб, как дамасский клинок.
Гуашью разлиться, где в горной глуши,
Из ножен торчат ледников палаши,
И снежных вершин глянцевитый акрил,
О, если б я мог, теплотой растворил.
О, если б я мог, я бы темперой стал,
Где средневековый сияет кристалл,
Наскальным рисунком у древней горы,
Графитом, углём и кусочком коры.
Эскизом к фигуре, наброском к лицу...
Трепещущих крыльев на пальцах пыльцу,
Пигмент и чешуйки, павлинний глазок
Оставить на веки, о,если б я мог!
Как было хорошо болеть,
Горою скомканной белеть,
На фоне выцветших обоев,
Глотая чтение любое.
Горит приклеенный горчичник,
Диктует в телефон отличник,
Как приговор тебе домашку,
Чуть не смахнул со стула чашку.
Лежат на блюдечке таблетки,
На косяке дверном заметки
О росте, что не так высок,
Хоть подымайся на мысок.
От кашля вкусная микстура,
Но к вечеру температура,
И карта Флинта в сундуке
И Сильвер на одной ноге.
В прихожой кто-то дверью хлопнул,
И сумерки, и снега хлопья.
И врач отбрасывает тень,
И продлевает бюллетень...
Всё движется к зиме,
Туда где свечи мёдом
Стекают в лапы тьме,
И с уходящим годом
Слипаются исподом,
Горячим сургучём,
Смолою и ручьём,
Слезою сталактита;
И эта волокита
На жирном серебре,
В промозглом ноябре,
Как праздная затея
Рождается в уме,
Идею фикс лелея —
Всё движется к зиме,
К рассыпчатой тюрьме;
Оплавленный огарок
Стоит как на корме
В оплывшей бахроме;
Он помнит, что под сводом,
В тиши дворцовых арок,
Скребут часы заводом,
Блестят носы кухарок
В имбирной куркуме.
В раскошной кутерьме —
Всё движется к зиме.