ДИЛАН ТОМАС (1914 – 1953)
DYLAN THOMAS
Do Not Go Gentle Into That Good Night
Do not go gentle into that good night,
Old age should burn and rave at close of day;
Rage, rage against the dying of the light.
Though wise men at their end know dark is right,
Because their words had forked no lightning they
Do not go gentle into that good night.
Good men, the last wave by, crying how bright
Their frail deeds might have danced in a green bay,
Rage, rage against the dying of the light.
Wild men who caught and sang the sun in flight,
And learn, too late, they grieved it on its way,
Do not go gentle into that good night.
Grave men, near death, who see with blinding sight
Blind eyes could blaze like meteors and be gay,
Rage, rage against the dying of the light.
And you, my father, there on that sad height,
Curse, bless, me now with your fierce tears, I pray.
Do not go gentle into that good night.
Rage, rage against the dying of the light.
1951
НЕ УХОДИ ПОКОРНО В НОЧЬ, ВО ТЬМУ
Не уходи покорно в ночь, во тьму,
К закату ярче полыхает пламя.
Ропщи, борись, пронзая светом тьму!
Хоть мудрым к склону лет мощь мрака по уму,
Не высечь молний им уже словами,
Не уходи покорно в ночь, во тьму…
Будь добр, кричи про свет в последнюю волну,
Ведь добрые дела все остаются с нами.
Ропщи, борись, пронзая светом тьму!
Поймав в полёте луч, пропев хвалу ему,
Безумцы вновь играются мирами
И не идут покорно в ночь, во тьму…
А полумертвецы так скорбны почему?
Сверкнут, как метеор, потухшими очами
Но борются, пронзая светом тьму.
И ты, отец, с высот, доступных Самому,
Ругай, кляни, молю с горючими слезами:
Не уходи покорно в ночь, во тьму…
Ропщи, борись, пронзая светом тьму!
Перевод Германа Филимонова, 29. 08. 2013
ВИЛЬЯМ КУПЕР (1731 – 1800)
WILLIAM COWPER
The Flatting Mill
An Illustration
When a bar of pure silver or ingot of gold
Is sent to be flatted or wrought into length,
It is pass'd between cylinders often, and roll'd
In an engine of utmost mechanical strength.
Thus tortured and squeezed, at last it appears
Like a loose heap of ribbon, a glittering show,
Like music it tinkles and rings in your ears,
And warm'd by the pressure is all in a glow.
This process achiev'd, it is doom'd to sustain
The thump-after-thump of a gold-beater's mallet,
And at last is of service in sickness or pain
To cover a pill from a delicate palate.
Alas for the Poet, who dares undertake
To urge reformation of national ill!
His head and his heart are both likely to ache
With the double employment of mallet and mill.
If he wish to instruct, he must learn to delight,
Smooth, ductile, and even, his fancy must flow,
Must tinkle and glitter like gold to the sight,
And catch in its progress a sensible glow.
After all he must beat it as thin and as fine
As the leaf that enfolds what an invalid swallows,
For truth is unwelcome, however divine,
And unless you adorn it, a nausea follows.
ГЕРМАН ФИЛИМОНОВ,
РОССИЯ
ВИЛЬЯМ КУПЕР (1731 – 1800)
WILLIAM COWPER
Плющильный стан
Зарисовка
Если брус серебра или слиток златой
Вы расплющить хотите иль сделать длинней,
Меж валками пустите машины стальной,
Позаботившись выбрать её попрочней.
Там измучен и сжат, появляется он
Кучкой мятых полос. Будто праздничный сон:
Разогретый давленьем, он весь раскалён,
Он звенит, и в ушах - дивной музыки звон.
Но не кончен процесс: обречён он страдать,
За ударом держа златобита удар,
Чтоб фольгою красивой в итоге предстать,
Для обертки пилюль, когда в сердце пожар.
У поэта, увы, что посмел призывать
К ускоренью реформ от народной беды,
Боль в душе, как и в сердце, никак не унять:
От валков и киянки - двойные следы.
Если хочешь учить, - научись уcлаждать,
Мысль пригладить, смягчить и отправить в полёт,
И звенеть, как полоски фольги, и блистать,
Ощущая накал, продвигаться вперёд.
Наконец, надо мысль столь изящно отбить,
Как обёртку лекарств, что глотает малыш.
Даже истину тошно порой проглотить,
Если не приукрасишь и не подсластишь.
As I walked down the waterside
This silent morning, wet and dark;
Before the cocks in farmyards crowed,
Before the dogs began to bark;
Before the hour of five was struck
By old Westminster's mighty clock:
As I walked down the waterside
This morning, in the cold damp air,
I saw a hundred women and men
Huddled in rags and sleeping there:
These people have no work, thought I,
And long before their time they die.
That moment, on the waterside,
A lighted car came at a bound;
I looked inside, and saw a score
Of pale and weary men that frowned;
Each man sat in a huddled heap,
Carried to work while fast asleep.
Ten cars rushed down the waterside
Like lighted coffins in the dark;
With twenty dead men in each car,
That must be brought alive by work:
These people work too hard, thought I,
And long before their time they die.
1911
Спящие труженики
Тем утром, мрачным и сырым,
В тиши, не слыша лая псов,
Сошёл я к берегу реки,
Ещё до первых петухов.
Ещё не пробил в пятый раз
Вестминстер, отбивая час.
Когда сквозь холод и туман
Я брёл вдоль берега один,
Там сотню жалких насчитал
Бездомных женщин и мужчин.
Я думал: без работы тут
Они безвременно умрут.
Вдруг разорвали фары мрак
Десятка прибывших машин,
Набито внутрь десятка два
Худых измученных мужчин
И каждый плотно в пачку вбит,
Пока везут, он крепко спит.
Машины ринулись к реке,
Как освещённые гробы,
И в каждой двадцать мёртвых тел -
Работать будут, как рабы.
Приняв такой жестокий труд,
Они безвременно умрут.
Перевод Германа Филимонова, Санкт-Петербург, 24 апреля 2011 г.
Второй вариант перевода
До срока усопшие.
Тем утром, мрачным и сырым,
В тиши, не слыша лая псов,
Сошёл я к берегу реки,
Ещё до первых петухов.
Ещё не пробил в пятый раз
Вестминстер, отбивая час.
Когда сквозь холод и туман
Я брёл вдоль берега один,
Там сотню жалких насчитал
Бездомных женщин и мужчин.
Я думал: без работы тут
Они безвременно умрут.
Вдруг разорвали фары мрак
Десятка прибывших машин,
Внутри любой до двадцати
Худых измученных мужчин
И каждый плотно в пачку вбит,
Пока везут, мертвецки спит.
Машины ринулись к реке,
Как освещённые гробы,
К труду воскреснув, "мертвецы"
Работать будут, как рабы.
Их участь сгинуть навсегда
От непосильного труда.
Перевод Германа Филимонова, Санкт-Петербург, 5 сентября 2011 г.
Третий вариант перевода
СПЯЩИЕ
Тем утром, мрачным и сырым,
в тиши, не слыша лая псов,
сошёл я к берегу реки,
ещё до первых петухов,
ещё не пробил в пятый раз
Вестминстер, отбивая час.
Когда сквозь холод и туман
я брёл вдоль берега один,
там сотню жалких насчитал
бездомных женщин и мужчин.
Я думал: без работы тут
они безвременно умрут.
Вдруг разорвали фары мрак
десятка прибывших машин,
внутри любой до двадцати
худых измученных мужчин
(и каждый плотно в пачку вжат),
пока везут, мертвецки спят
Машины двинулись к реке,
как освещённые гробы,
к труду воскреснув, "мертвецы"
работать будут, как рабы.
Я думал: как жесток их труд!..
до срока и они умрут.
Перевод Германа Филимонова, Санкт-Петербург, 15 сентября 2011 г.
Четвёртый вариант перевода (после конкурса)
УСОПШИЕ ДО СРОКА
Когда я утром брёл к реке,
кругом был влажный полумрак,
не нарушали тишины
ни петухи, ни лай собак.
Ещё не прОбил пятый час
Вестминстера могучий бас.
В промозглой хмари вдоль реки
я шёл по берегу один
и сотню спящих насчитал
бездомных женщин и мужчин.
Я думал: без работы тут
они безвременно умрут.
В тот миг на берег прибыл вдруг
Омнибус, светом озарён.
Я глянул внутрь: десятка два!..
Набит рабочими фургон!
Пока везут, мертвецки спят;
Их лишь работой оживят.
Десяток этаких машин,
как освещённые гробы,
ползли по берегу след в след,
везли трудяг, они - рабы.
Подумалось: жесток их труд
до срока и они умрут.
Перевод Германа Филимонова, Санкт-Петербург, 14 октября 2011 г.
The earth was green, the sky was blue:
I saw and heard one sunny morn
A skylark hang between the two,
A singing speck above the corn;
A stage below, in gay accord,
White butterflies danced on the wing,
And still the singing skylark soared,
And silent sank and soared to sing.
The cornfield stretched a tender green
To right and left beside my walks;
I knew he had a nest unseen
Somewhere among the million stalks.
And as I paused to hear his song
While swift the sunny moments slid,
Perhaps his mate sat listening long,
And listened longer than I did.
Зеленая нива
Меж зеленью земли и неба синью
Я как-то утром пенье услыхал,
Поющим пятнышком вися над нивой сильной,
То жаворонок слух мой услаждал.
Пониже - солнце славящим аккордом
Струился белых бабочек полёт,
Вспорхнул Певец наш, вспугнутый невольно,
И - тишина: он солнцу песнь поёт!
Простерлась нива нежная безбрежно
С боков тропы прогулочной моей,
Я знал, что где-то спрятано надежно
Гнездо Певца средь множества стеблей.
Я замирал, когда пичуга пела,
А рядышком, своих птенцов храня,
его подруга в гнёздышке сидела,
Возможно, дольше слушая, чем я.
Вольный перевод Г.Филимонова, 2010 г.
Вольный перевод Г.Филимонова от женского лица:
Зелёная нива
Меж зеленью земли и неба синью
Я пенье услыхала утром ранним.
Поющим пятнышком вися над нивой сильной,
То жаворонок пел, судьбы избранник.
А чуть пониже, в радостном аккорде,
Струился белых бабочек полёт
Вспорхнул Певец наш, спугнутый невольно,
И – тишина!.. он солнцу песнь поёт.
Простерлась зелень нежная безбрежно
С боков тропы прогулочной моей
Я знала: где-то прячется надежно
Гнездо Певца средь множества стеблей
Я замирала. Как пичуга пела!
А рядышком, птенцов своих храня,
Его подруга в гнёздышке сидела,
Возможно, дольше слушая, чем я.
I feel it in my fingers,
I feel it in my toes.
The love that's all around me,
And so the feeling grows.
It's written on the wind,
It's everywhere I go,
Oh, yes, it is!
So if you really love me,
Come on and let it show.
Oh, yeah!
You know I love you, I always will,
My mind's made up by the way that I feel,
Тhere's no beginning, there'll be no end,
'cause on my love you can depend.
Ooh!
I see your face before me
As I lay on my bed;
I kind of get to thinking
Of all the things you said.
Oh, yes, I do.
You gave your promise to me
And I gave mine to you;
I need someone beside me
In everything I do.
Oh, yes, I do.
You know I love you, I always will.
My mind's made up by the way that I feel.
There's no beginning, there'll be no end,
'cause on my love you can depend.
Got to keep it moving, yes!
It's written on the wind.
It's everywhere I go.
Yes, yes. Ooh!
So if you really love me,
Love me, just let it show.
Come on and let it show.
ЛЮБОВЬ ПОВСЮДУ
Я весь охвачен ею от головы до пят.
Любовь вокруг -- я млею, волнением объят.
Пронизан ею воздух везде, где я хожу,
И если вправду любишь, приди, я докажу.
Люблю, ты знаешь, навек я твой,
Мой выбор сделан моей душой.
Конца не будет огню в крови,
Ведь можно верить моей любви.
Твой образ предо мною, лишь лягу на кровать;
Что сказано тобою, мне сладко вспоминать.
Ты обещала взглядом, я обещал тебе,
Хочу чтоб кто-то рядом пошел в моей судьбе.
Люблю, ты знаешь, навек я твой,
Мой выбор сделан моей душой.
Конца не будет огню в крови,
Ведь можно верить моей любви.
Пронизан ею воздух везде, где я хожу,
Так, если вправду любишь, приди, я докажу.
Люби! Приди! Давай я покажу!
2007 г.
БОЛЬШЕ...
Сильней любви, чем знает шар земной,
моя любовь, что для тебя одной.
Зачем искать напрасные слова?
Живи, чтобы любить, пока любовь жива!
Во всей Вселенной, право, не сыскать
длиннее рук, чтоб так тебя ласкать...
Занудней, чем всегда, теченье долгих дней -
я всё равно дождусь: придётся стать моей!
Вся жизнь моя в твоей лишь будет власти:
побудка, сон, и смех, и плач, и страсти...
Я знаю, то не жизнь была до ЭТИХ ДНЕЙ,
и сердцем искренне уверен:
НИКТО и НИКОГДА не мог любить нежней!
CHRISTOPHER JOHN BRENNAN
(1870-1932)
AUSTRALIA
AUTUMN
Autumn: the year breathes dully towards its death,
beside its dying sacrificial fire;
the dim world's middle-age of vain desire
is strangely troubled, waiting for the breath
that speaks the winter's welcome malison
to fix it in the unremembering sleep:
the silent woods brood o'er an anxious deep,
and in the faded sorrow of the sun,
I see my dreams' dead colours, one by one,
forth-conjur'd from their smouldering palaces,
fade slowly with the sigh of the passing year.
They wander not nor wring their hands nor weep,
discrown'd belated dreams! but in the drear
and lingering world we sit among the trees
and bow our heads as they, with frozen mouth,
looking, in ashen reverie, towards the clear
sad splendour of the winter of the far south.
1913
Дыханьем смерти гонит осень год,
сакрального костра торопит догоранье.
Природы межсезонье в ожиданьи,
когда прощальный вздох произнесёт
проклятье наступающей зиме.
Она придёт, погрузит в летаргию
леса, над бездною нависшие, немые,
и в тусклой скорби солнца мнится мне:
все краски грёз моих уходят, как во сне,
из тлеющих дворцов и блёкнут по одной...
Они бредут без стонов и без слёз,
по прошлому вздыхая в ностальгии.
Наивные мечты!.. А мы, терпя мороз,
сидим среди дерев с поникшей головой,
с замерзшим ртом, опёршись друг о друга,
и тщимся углядеть в золе сгоревших грёз
миражный блеск зимы далёкой Юга.
Перевод Г.Н. Филимонова, 2010
Натужно дышит, умирая, год
близ жертвенного осени костра.
Тревог полна, природа ждёт: пора!
Где ж дуновенье, что произнесёт
Проклятье-приглашение зиме?
Леса над снежной бездною она
погрузит скоро в летаргию сна.
И в тусклой скорби солнца мнится мне:
Все краски грёз уходят, как во сне,
Из тлена храмов, блекнут по одной,
Былые вспоминая времена.
Им не брести, ни стонов нет, ни слёз,
мертвы мечты. А мы среди берёз
сидим во тьме с поникшей головой,
с застывшим ртом, опершись друг о друга,
стремясь узреть в золе сгоревших грёз
миражный блеск зимы далекой Юга.
Второй вариант перевода 29.04.2010.
Had I the heaven`s embroided cloths,
Enwrought with gold and silver light,
The blue and dim and the dark cloths
Of night and light and the half-light,
I would spread the cloth under your feet:
But I, being poor, have only my dreams;
I have spread my dreams under your feet;
Tread softly because you tread on my dreams.
ОН МЕЧТАЕТ ОБ ОДЕЖДЕ С НЕБЕС
Будь у меня небесные одежды,
С серебряным и золотым сияньем,
И синие, и тёмные одежды
Ночей и света и зари сиянья,
Я б все их разостлал у Ваших ножек.
Но беден я... Имея лишь мечты,
Я расстелил мечты у Ваших ножек.
Ступайте мягче: это, ведь, мечты!
Robert Frost (1874-1963)
A Minor Bird
I have wished a bird would fly away,
And not sing by my house all day;
Have clapped my hands at him from the door
When it seemed as if I could bear no more.
The fault must partly have been in me.
The bird was not to blame for his key.
And of course there must be something wrong
In wanting to silence any song.
Герман Филимонов. Минорная птичка
Мне казалось, настала пора
Птичку грусти прогнать со двора.
Надоело весь день мне терпеть,
Хлоп в ладоши - и...кончила петь!?
В том, частично, я сам виноват,
Не причём птичья грусть невпопад.
И, конечно же, дурно желать
Чью-то песню заставить молчать.
Вариант
Птичка пела в минорном ладу,
Показалось - совсем пропаду.
Надоело весь день мне терпеть,
Хлоп! в ладоши - и кончила петь...
В том частично я сам виноват:
Не причём птичья песня не в лад,
И, конечно же дурно желать
Чью-то песню заставить молчать.
Some say the world will end in fire;
Some say in ice.
From what I've tasted of desire
I hold with those who favor fire.
But if it had to perish twice,
I think I know enough of hate
To know that for destruction ice
Is also great
And would suffice.
Одни: "Мир кончится в огне!";
Другие: "Нет! Во льду!
И если б выбрать дали мне,
Я б предпочел сгореть в огне.
Но если дважды ждать беду,
Надеюсь, злости, чтоб прозреть
Теперь довольно я найду,
Что этот хрупкий мир стереть
По силам также льду,
Что лед достаточно велик,
Чтоб Землю превратить в ледник.
Другой вариант:
Одни: "Мир кончится в огне!";
"Нет-нет! Во льду!
И если б выбрать дали мне,
Я б предпочел гореть в огне.
Но если дважды ждать беду,
Надеюсь, злости, чтоб понять
В себе достаточно найду,
Что мир сломать
По силам льду.
Третий вариант:
Одни: "Мир кончится в огне!"
-"Нет, - сгубит лёд!"
Коль страсти пыл известен мне,
Я был бы с теми, кто "в огне".
Но если дважды гибель ждёт,
Что лёд велик, легко понять,
Познавши ненависти лёд.
Чтоб мир сломать
И лёд сойдёт.
или:
Одни: "Мир кончится в огне!"
-"Нет, - сгубит лёд!"
Коль страсти пыл известен мне,
Я б предпочёл гореть в огне.
Но если дважды гибель ждёт,
Сколь хрупок мир, могу понять,
Познавши ненависти лёд:
Чтоб мир сломать
И лёд сойдёт.
CHARLOTTE MEW
(1869-1928)
THE CALL
From our low seat beside the fire
Where we have dozed and dreamed and watched the glow
Or raked the ashes, stopping so
We scarcely saw the sun or rain
Above, or looked much higher
Than this same quiet red or burned-out fire.
To-night we heard a call,
A rattle on the window-pane,
A voice on the sharp air,
And felt a breath stirring our hair,
A flame within us: Something swift and tall
Swept in and out and that was all.
Was it a bright or a dark angel? Who can know?
It left no mark upon the snow,
But suddenly it snapped the chain
Unbarred, flung wide the door
Which will not shut again;
And so we cannot sit here any more.
We must arise and go:
The world is cold without
And dark and hedged about
With mystery and enmity and doubt,
But we must go
Though yet we do not know
Who called, or what marks we shall leave upon the snow.
1912
С сидений низких около огня
Мы, в дрёме и мечтах, огонь блюдя,
Иль угли выгребая из загнетка,
Не замечали солнца и дождя
Вверху, и слишком редко
Мы устремляли мысли до Небес.
Вдруг, к ночи, слышим – зов,
И звяканье стеклом,
И голос за окном,
Волос коснулось дуновенье,
Бросает в жар: большой и быстрый некто
Туда-сюда метнулся и исчез.
Кто знает, был то ангел или бес?
Не видно на снегу следов...
Внезапно загремел засов
И распахнулась дверь,
И не закрыть теперь;
И мы не можем долее здесь быть,
Подняться надо нам и уходить.
Мир холоден снаружи
И тёмен, и погружен
В сомнения и тайну, и недружен,
Но мы уйдём чуть свет,
Хотя понятья нет,
Кто нас позвал, какой в снегу оставим след.
Ihr tiefen Seelen, die im Stoff gefangen
Nach Lebensodem, nach Befreiung ringt;
Wer loeset eure Bande dem Verlangen,
Das gern melodisch aus der Stummheit dringt?
Wer Toene oeffnet eurer Kerker Riegel?
Und wer entfesselt eure Aetherfluegel?
Einst, da Gewalt den Widerstand beruehret,
Zersprang der Toene alte Kerkernacht;
Im weiten Raume hier und da verirret
Entflohen sie, der Stummheit nun erwacht,
Und sie durchwandelten den blauen Bogen
Und jauchzten in den Sturm der wilden Wogen.
Sie schluepften fluesternd durch der Baeume Wipfel
Und hauchten aus der Nachtigallen Brust,
Mit mut'gen Stroemen stuerzten sie vom Gipfel
Der Felsen sich in wilder Freiheitslust.
Sie rauschten an der Menschen Ohr vorueber,
Er zog sie in sein Innerstes hinueber.
Und da er unterm Herzen sie getragen,
Heisst er sie wandlen auf der Luefte Pfad
Und allen den verwandten Seelen sagen,
Wie liebend sie sein Geist gepfleget hat.
Harmonisch schweben sie aus ihrer Wiege
Und wandlen fort und tragen Menschenzuege.
Душа у вас, спелёнутая тканью,
К свободе рвётся, к воздуху, в мечту!
Кто путы снимет с вашего желанья,
Что музыкой пронзает немоту?
Кто, Звуки, отомкнёт засов темницы
Развяжет крылья невесомой птицы?
Однажды мощь со злом соприкоснётся -
Тюрьма мелодий разлетится в прах!..
Блуждая в бездне мира, где придётся,
Очнутся Звуки, немоту поправ.
Попав опять под голубые своды,
Они ликуют в буре волн свободы: .
Шепча, они скользили меж деревьев,
Звенели трелью в грудке соловья.
И от свободы в диком опьяненьи -
С утёса - вниз, в восторге бытия!
Но в миг, когда летели мимо уха,
В себя втянул их Обладатель Слуха.
С тех пор он в сердце эти звуки носит,
Их Странниками Воздуха зовёт,
А звуки говорят всем тем, кто спросит,
Что дух его их нежно бережёт.
Из колыбели новой, им пригожей,
Взмывают Звуки, на людей похожи.
James Elroy Flecker (1884-1915)
I who am dead a thousand years,
And wrote this sweet archaic song,
Send you my words for messengers
The way I shall not pass along.
I care not if you bridge the seas,
Or ride secure the cruel sky,
or build consummate palaces
Of metal or of masonry.
But have you wine and music still,
And statues and a bright-eyed love,
And foolish thoughts of good and ill,
and prayers to them who sit above?
How shall we conquer? Like awind
That falls at eve our fancies blow,
And old Maedonides the blind
Said it three thousand years ago.
O friend unseen, unborn, unknown,
Student of our sweet English tongue,
Read out my words at night, alone:
I was a poet, I was yung.
Since I can never see your face,
And never shake you by the hand,
I send my soul through time and space
To greet you. You will understand.
Я умер тысячу лет назад,
Но написал сей древний стих,
Чтоб в путь слова мои послать,
Который не дано пройти.
Неважно, ставите ль мосты
В морях, иль мчитесь в небесах,
Иль небывалой красоты
Металл и камень на дворцах.
Но есть ли музыка, вино,
Блеск статуй, пламенная страсть,
И мысли про добро и зло,
И мольбы к тем, кто выше нас?
Как победить? Пусть вольный ветр
Фантазий полнит паруса,
Так старый и слепой Гомер
Сказал три тысячи лет назад.
Незримый нерожденный друг,
И я родной язык любил,
Прочти, когда все спит вокруг:
Я был поэт, я молод был.
Не видеть мне тебя в лицо,
И ты мне руку не пожмешь,
Душой сквозь лет и миль кольцо
Привет я шлю. Ты все поймешь .
Ф.Г.H, 16.11.1999
John Keats Sonnet
Bright star! would I were steadfast as thou art -
Not in lone splendour hung aloft the night
And watching with eternal lids apart,
Like nature s patient, sleepnless Eremite,
The moving waters at their priestlike task
Of pure ablution round earth s human shores,
Or gazing on the new soft-fallen mask
of snow upon the mountains and and the moors -
No - yet still steadfast, still unchangeable,
Pillowed upon my fair love s ripening breast,
To feel for ever its soft swell and fall
Awake for ever in a sweet unrest.
Still, still to hear her tender-taken breath,
And so live ever - or else swoon to death.
Звезда! Мне б тоже неизменным стать,
Но не висеть, как ты, в ночи пустой
И отрешённо сверху наблюдать
Движенье вод в их миссии святой
Омыва заселённых берегов,
По-эремитски, не смыкая век,
Глазеть на саван выпавших снегов
Поверх болот и гор, из века в век.
Нет, мне б хотелось, позабывши сон,
Прильнуть щекою к зреющей груди
Моей Любви и с нею в унисон
Дышать, имея вечность впереди,
Ловить в томленьи каждый нежный вдох...
Так сладко жить, иначе б я издох.
Перевод Германа Филимонова, 2008 г.
1) – Эремит – мифологический отшельник, приговоренный
богами к вечному бодрствованию
2) – Прошу читателя благосклонно отнестись к русскому слову «издох». Оно употреблено в его изначальном смысле «испустил дух», т.е. душа улетела из бренного тела.
Не имеет ничего общего с позднейшими «сдох» или «подох,как собака»
If the people lived their lives
As it were a song
For singing out of light
Provides the music for the stars
To be dancing circles in the night...
If the people lived their lives
As it were a song
For singing out of light
Provides the music for the stars
To be dancing circles in the night...
If the people lived their lives
As it were a song
For singing out of light
Provides the music for the stars
To be dancing circles in the night...
Если б люди жили жизнь,
Как–будто это - песнь,
Искрящая лучи,
Что станет музыкой для звёзд,
Словно вальс танцующих в ночи...
Если б люди жили жизнь,
Как–будто это - песнь,
Искрящая лучи,
Что станет музыкой для звёзд,
Словно вальс танцующих в ночи...
Если б люди жили жизнь,
Как–будто это - песнь,
Искрящая лучи,
Что станет музыкой для звёзд,
Словно вальс танцующих в ночи...
All day and night, save winter, every weather,
Above the inn, the smithy, and the shop,
The aspens at the cross-roads talk together
Of rain, until their last leaves fall from the top.
Out of the blacksmith`s cavern comes the ringing
Of hammer, shoe, and anvil; out of the inn
The clink, the hum, the roar, the random singing –
The sounds that for these fifty years have been.
The whisper of the aspens is not drowned
And over lightless pane and footless road,
Empty as sky, with every other sound
Not ceasing, calls their ghosts from their abode,
A silent smithy, a silent inn, nor fails
In the bare moonlight or the thick-furred gloom,
In tempest or the night of nightingales,
To turn the cross-roads to a ghostly room.
And it would be the same were no house near.
Over all sorts of weather, men, and times,
Aspens must shake their leaves and men may hear
But need not listen, more than to my rhymes.
Whatever wind blows, while they and I have leaves
We cannot other than an aspen be
That ceaselessly, unreasonably grieves,
Or so men think who like a different tree.
1915
ОСИНЫ
Как дерево роняет тихо листья,
Так я роняю грустные слова
(С.Есенин)
Осины день и ночь над перекрёстком,
Где кузня, лавка, постоялый двор,
Роняя листья в споре с ветром хлёстким,
Про дождь ведут чуть слышный разговор.
Звон молота, подков и наковальни
Из кузни слышен, а из кабака –
Лишь кружек стук, да песен завыванье:
Те ж звуки, что здесь слышались века.
Но шепота осин не глушит гомон,
Над пустотой дорог летит их зов,
Над чернотой проёмов спящих окон,
И тени выползают из углов.
Затихло, помешать ничто не в силах
При лунном свете ль, в мраке ль без огней,
Хоть в бурю, хоть в час песен соловьиных
Повергнуть перекрёсток в мир теней.
Всё будет так же при любой погоде.
В иное время - нет вблизи домов,
Но дрожь осин рождает грусть мелодий
И ритм моих непонятых стихов.
Нас ветры треплют, значит, изначально
Осины мы, в нас общее - листва,
Тем не понять причин тревог печальных,
Кому милей другие дерева.
2008
Любовь моя - куст алых роз,
Что вновь июнь принёс,
Любовь моя - мелодия
В эфире сладких грёз.
Сколь ты прекрасна, столь крепка,
Мой друг, любовь моя -
Я сохраню ее, пока
Не высохнут моря.
Пусть солнце высушит моря,
Расплавит скалы жар -
Я сберегу, пока я жив,
Любви к тебе пожар.
Прощай, волшебная Любовь!
Прощай, чудесный миг !
К тебе одной приду я вновь
Сквозь десять тысяч миль !
/Ф.Г.Н. 08.11.1999/
Зимою ветер мне не люб,
Что с Севера свистит,
Не попадает зуб на зуб
И все внутри дрожит.
Кому - петля, кто - кожей груб,
Другим же встречный ветер люб.
Мне не по нраву летний зной,
Палящий все подряд.
Иному в радость жар такой,
А мне - смертельный яд.
Была бы жизнь совсем иной,
Каб не палящий летний зной.
Я не люблю весны примет:
Простуду и бронхит.
Раскисший лед, ростков скелет,
Нарциссов мерзлых вид.
Пусть славит их другой поэт,
Я ж не люблю весны примет.
Я не люблю туман сырой,
Лист рвущий с кленов звездных,
Шум радиатора, как вой,
Больничный влажный воздух.
Итог - осеннею порой
Я не люблю туман сырой.
Зимой приятен солнца свет,
А ветер - в зной спасение,
Я б осень и весну воспел
При добром поведении,
А так не вижу я резону
Предпочитать сезон сезону.
/ Ф.Г.Н. 04.02.1999 /
If...
If you can keep your head when all about you
Are losing theirs and blaming it on you,
If you can trust yourself when all men doubt you,
But make allowance for their doubting too;
If you can wait and not be tired by waiting,
Or being lied about, don't deal in lies,
Or being hated, don't give way to hating,
And yet don't look too good, nor talk too wise:
If you can dream—and not make dreams your master;
If you can think—and not make thoughts your aim;
If you can meet with Triumph and Disaster
And treat those two imposters just the same;
If you can bear to hear the truth you've spoken
Twisted by knaves to make a trap for fools,
Or watch the things you gave your life to, broken,
And stoop and build 'em up with worn-out tools:
If you can make one heap of all your winnings
And risk it on one turn of pitch-and-toss,
And lose, and start again at your beginnings
And never breathe a word about your loss;
If you can force your heart and nerve and sinew
To serve your turn long after they are gone,
And so hold on when there is nothing in you
Except the Will which says to them: “Hold on!”
If you can talk with crowds and keep your virtue,
Or walk with Kings—nor lose the common touch,
If neither foes nor loving friends can hurt you,
If all men count with you, but none too much;
If you can fill the unforgiving minute
With sixty seconds' worth of distance run,
Yours is the Earth and everything that's in it,
And—which is more—you'll be a Man, my son!
ЕСЛИ...
Коль держишъ трезвым ум, когда все вкруг тебя
Теряют разум, в том виня тебя,
Коль мир сомнений полн, но веришь ты в себя
И чтишь сомненья страждущих тебя,
Коль можешь ждать и не устать от скуки,
Оболган сам - не применяешь ложь,
Иль в гневе - гневу не даешь поруки.
Не слишком важен, мудростью не бьешь,
Коль можешь ты мечте не дать всевластья,
И мыслить, зная: мысль - не самоцель,
Встречать на равных Славу и Несчастье
/Они обманут оба - будет день/,
Коль терпишь, слыша шулерскую «правду»-
Ловушку для наивных простаков,-
И ждёшь везенья козырную карту,
И падаешь, и рвёшься из тисков;
Коль воедино выигрыши сложишь
И всем ва-банк попробуешь рискнуть,
И, всё продув, начать сначала сможешь
И никогда потерь не помянуть;
И если cможешь сердце, мышцы, нервы
Служить заставить, устремляться ввысь,
Когда в тебе исчерпаны резервы,
И только Воля говорит: "Держись!",
Коль можешь ты с толпой беседовать достойно
И быть собой, гуляя с Королём,
Коль с другом иль врагом тебе всегда спокойно,
Коль людям важно знать о мнении твоём,
Коль каждый миг наполнить смыслом можешь,
Ценой секунды отмеряя бег,
Твоя - Земля и всё, что в мире,- тоже
И, что важней, мой сын, ты – Человек!
Когда пойдешь ты за море, в Ирландию,
То, можeт статься, на закате дней,
Присев, узришь восход луны над Клайдой
И погруженье солнца в Голуэй Бэй.
Мне б вновь услышать гул ручья с форелью,
Баб, за уборкой сена по лугам,
И в хижине, подсев к огню, бесцельно
Внимать детишек босоногих гам.
На морем дуют бризы из Ирландии
И запах вереска доносит ветерком;
И говор женщин, что в нагорных падях
Копают praties, пришлым не знаком.
Пришельцы тщились нас учить своим заветам,
Нас презирать за то, что мы такие есть,
Но та же блажь - бежать за лунным светом,
Иль плевую свечу хотеть зажечь от звезд.
И если "жизнь потом" возможна неземная
(Я верю - что-то есть в идее сей шальной),
Я б Бога попросил:"Позволь мне сделать рай мой
За морем грёз, в Ирландии родной".
__________________________
1. Голуэй Бэй - залив на западном берегу острова Ирландия
2. Praties – название картошки на ирландском языке
(Перевод Ф.Г.Н. 03.04.1999)
A.Colahan, Galway Bay
Moscow News № 10, March 17-23,1999
If you ever go across the sea to Ireland,
Then maybe, at the closing of your day.
You will sit and watch the moon rise over Claddagh,
And see the sun go down on Galway Bay.
Just to hear again the ripple of the trout stream,
The women in the meadows making hay,
And to sit beside a turf fire in the cabin,
And watch the bare-foot gossoons at their play
For the breezes blowing o'er the seas from Ireland,
Are perfumed by the heather as they blow,
And the women in the uplands digging praties,
Speak a language that the strangers do not know
For the strangers came and tried to teach us their way,
They scorned us just for being what we are,
But they might as well go chasing after moon-beams,
Or light a penny candle from a star.
And if there is going to be a life hereafter,
And somehow I am sure there's going to be,
I will ask my God to let me make my heaven,
In that dear land across the Irish sea.
______________________________
1 Galway Bay: situated on the west side of Ireland, and faces the Atlantic Ocean.
2 Gossoons: children.
3 Praties: Irish dialect for 'potatoes'.
W. H. DAVIES (1871-1940).
LEISURE
What is this life if, full of care,
We have no time to stand and stare!
No time to stand beneath the boughs,
And stare as long as sheep and cow.
No time to see, when woods we pass,
Where squirrel hide their nuts in grass.
No time to see, in broad daylight,
Streams full of stars, like skies at night.
No time to turn at Beauty's glance,
And watch her feet, how they can dance.
No time to wait till her mouth can
Enrich that smile her eyes began.
A poor life this if, full of care,
We have no time to stand and stare.
Ну что за жизнь, коль в суете сует
Вокруг себя взглянуть - минуты нет?
Нет времени, чтоб встать и без конца
Мир созерцать, как зрит корова иль овца,
Нет времени заметить в вечной спешке
Как прячет белочка в лесу свои орешки,
Нет времени узреть при свете дня
В ручье сиянье звезд небесного огня,
Нет времени взглянуть на блеск красавиц
И наблюдать их ножек дивный танец,
Иль просто подождать, пока улыбка милой,
Начавшись в глазках, ротик охватила б.
Бедна ты, жизнь, коль в суете сует
Вокруг себя взглянуть - минуты нет.
/Ф.Г.Н. 13.12.1999/
Нет, смерти нет! Зайдет звезда,
Чтоб вновь взойти в другом конце,
И будет ярко, как всегда,
Сверкать в небес венце.
Нет смерти! - Летний ливнь пройдет
И превратится пыль дорог
В зерно златое, в сочный плод
Иль в радужный цветок.
Дробится мощь гранитных скал,
Чтоб мох голодный прокормить;
Должна листва, чтоб лес стоял,
Незримый воздух пить.
Нет, смерти нет! Слетит листва,
Цветы поблекнут и замрут,
Они, терпя зимы права,
Прихода Мая ждут.
Нет смерти! Ангел среди тьмы
Обходит землю, невесом,
Берет любимейших, а мы
Их «мертвыми» зовем.
О! Как нам это сердце жжет!
Он наши лучшие цветы
Для украшения берет
В бессмертные сады.
Волшебный глас, чей сладкий тембр
Смягчает вид греха и зла,
Звучит теперь как вечный гимн
В честь жизни торжества.
Где Он ни встретит ясный лик,
Иль душу непорочную,
Берет с собой в тот светлый мир,
Чтоб поселить в раю.
Для вечной жизни рождены,
Они, уйдя, к нам вновь придут.
Мы будем рады видеть всех,
Кто не погряз в блуду.
И вечно рядом, хоть незрим,
Родных бессмертных духов след.
Ведь весь наш безграничный мир -
Есть жизнь, а мертвых нет.
Ну почему ты тратишь так бесплодно
Лишь на себя богатство красоты?
Не в дар - взаймы дает добро природа
Тем, в ком, как в ней, есть щедрости черты.
Зачем ты злоупотребляешь, скряга,
Наследством, данным, чтоб другим дарить?
Бесприбыльный делец, ты почему, бедняга,
Владея суммой сумм, не можешь жить?
Ведь если дело лишь с собой вести,
Себя лишь обмануть имеешь шанс.
Когда ж природа позовет уйти,
Какой оставишь на Земле баланс?
Краса в тебе - бесследно в гроб сойдет,
В потомках - светлой памятью живет.
My mistress' eyes are nothing like the sun;
Coral is far more red than her lips' red;
If snow be white, why then her breasts are dun;
If hairs be wires, black wires grow on her head.
I have seen roses damask'd, red and white,
But no such roses see I in her cheeks;
And in some perfumes is there more delight
Than in the breath that from my mistress reeks.
I love to hear her speak, yet well I know
That music hath a far more pleasing sound;
I grant I never saw a goddess go;
My mistress, when she walks, treads on the ground:
And yet, by heaven, I think my love as rare
As any she belied with false compare.
Любимой взгляд - отнюдь не солнца лучик,
Коралл красней её изящных губ,
Не белоснежна грудь (что даже лучше),
Волос венец как проволока груб.
В отличие от розы алой (знатной)
Румянец на щеках её не густ,
И аромат есть более приятный,
Чем запахи из приоткрытых уст.
Люблю я говор милой, хоть и знаю,
Что музыки аккорд звучит милей,
Не видел, как богини выступают,-
Тверда любимой поступь по земле
И краше всех она, в том нет сомненья,
Кого воспели лживые сравненья.
Во мне ты видишь осени пору:
Поблёкли листья, кроны поредели,
Дрожат сиротски сучья на ветру,
Где, как на хорах, сладко птицы пели.
Во мне ты видишь сумеречный час:
Остались в небе бледные полоски,
И темнота окутывает нас
Как-будто это смерти отголоски.
Во мне ты видишь пыл того огня,
Что в пепел своей юности ложится
Как в ложе смерти... Огнь, как и меня,
Поглотит то же, что дало вскормиться.
Ты видишь все, но любишь лишь сильней,
Любовь ценней пред расставаньем с ней.
Измучен всем, о смерти я молю!
Как лицезреть: Заслугу – в нищете,
Ничтожество – в веселье, во хмелю,
Доверье, оскорбленное в мечте,
И неуместных Почестей позор,
И Честь девичью, попранную тьмой,
И Совершенства подлый оговор,
И Силы крах пред властию хромой,
Гонимого Искусства сжатый рот,
И бездарь – на контроле Мастерства,
И Искренность, что Простотой слывёт,
И Доброту – слугой в плену у Зла:
Всем этим сыт, сбежал бы к Смерти я,
Да жаль, Любовь, осиротить тебя.
Оригинал В. Шекспира
Tired with all these, for restful death I cry,
As, to behold desert a beggar born,
And needy nothing trimm'd in jollity,
And purest faith unhappily forsworn,
And guilded honour shamefully misplaced,
And maiden virtue rudely strumpeted,
And right perfection wrongfully disgraced,
And strength by limping sway disabled,
And art made tongue-tied by authority,
And folly doctor-like controlling skill,
And simple truth miscall'd simplicity,
And captive good attending captain ill:
Tired with all these, from these would I be gone,
Save that, to die, I leave my love alone.
Я смерть зову, я видеть не хочу:
Достоинство в отрепьи полурваном,
Ничтожество, ряжёное в парчу,
Доверье, осквернённое обманом,
Невинность, вовлечённую в позор,
Почтенье неуместное мерзавцам,
Неправый совершенства оговор,
Бессилье силы пред хромым коварством,
Опального искусства сжатый рот,
Бездарность в тоге мудрого ученья,
И прямоту, что глупостью слывёт,
И доброту у зла на услуженьи.
Устал я жить: противно всё вокруг,
Да жаль тебя осиротить, мой друг.
1999 г.
Перевод С.Я.Маршака
Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж
Достоинство, что просит подаянья,
Над простотой глумящуюся ложь,
Ничтожество в роскошном одеянье,
И совершенству ложный приговор,
И девственность, поруганную грубо,
И неуместной почести позор,
И мощь в плену у немощи беззубой,
И прямоту, что глупостью слывет,
И глупость в маске мудреца, пророка,
И вдохновения зажатый рот,
И праведность на службе у порока.
Все мерзостно, что вижу я вокруг...
Но как тебя покинуть, милый друг!
Оригинал В. Шекспира
Tired with all these, for restful death I cry,
As, to behold desert a beggar born,
And needy nothing trimm'd in jollity,
And purest faith unhappily forsworn,
And guilded honour shamefully misplaced,
And maiden virtue rudely strumpeted,
And right perfection wrongfully disgraced,
And strength by limping sway disabled,
And art made tongue-tied by authority,
And folly doctor-like controlling skill,
And simple truth miscall'd simplicity,
And captive good attending captain ill:
Tired with all these, from these would I be gone,
Save that, to die, I leave my love alone.
R.L.Stevenson, Pictures in the Fire
The lamps now glitter down the street:
Faintly sound the falling feet;
And the blue evening slowly falls
About the garden trees and walls.
Now in the falling of the gloom
The red fire paints the empty room:
And warmly on the roof it looks,
And flickers on the backs of books.
Armies march by tower and spire
Of cities blazing, in the fire; -
Till as I gaze with staring eyes,
The armies fade, the lustre dies.
Then once again the glow returns;
Again the phantom city burns;
And down the red-hot valley, lo!
The phantom armies marching go!
Blinking embers, tell me true
Where are those armies marching to,
And what the burning city is
That crumbles in your furnaces!
Перевод Г.Н.Филимонова
Блестят вдоль улиц фонари,
Чуть слышен звук шагов вдали,
И синий вечер тихо лег
Вокруг деревьев, стен, дорог...
Теперь, с приходом тьмы густой,
Огонь окрасит дом пустой,
Теплом по крыше он мелькнет
И на обложках книг сверкнет...
Идут войска у стен и башен
В огне, который им не страшен -
Смотрю - и прямо на глазах
Полки и Слава тают в прах...
Но снова вспыхивает жар:
В волшебном граде - вновь пожар,
Опять в долину Жар-реки
Идут волшебные полки...
Скажите правду, угольки,
Куда уходят те полки?
И что за город там в печи
Горит и рушится в ночи...
14. 11. 1998
Иль быть, или не быть? В том и вопрос-то,
Что благородней: принимать покорно
Щелчки пращей и стрел судьбы жестокой,
Иль, взяв оружье против моря бед,
В борьбе покончить с ними? Пасть, уснуть -
Не более, и сном сказать: конец
Душевных мук и тысячи невзгод,
Присущих плоти... Этакой кончины
Блаженно пожелать! Да, пасть! Уснуть!
Возможно, видеть сны?! О! Вот в чём суть:
Какие сны придут в том вечном сне,
Когда мы сбросим смертную петлю?
Дадут ли отдых? Есть один аспект,
Мученьем делающий длительную жизнь:
Ну, кто терпел бы времени издёвки,
Неправость деспота, гордыни униженье,
Любви измену, судей произвол,
Чиновных наглость и пинки - продукт
Больного самолюбия ничтожеств,
Когда б себе кинжалом нанести
Удар последний мог? Кто б нёс ярмо,
Потея и кряхтя под жизни маятой?
Но та боязнь чего-то после смерти,
Неведомой страны, из чьих границ
Нет путников назад, смущает нас:
Не лучше ль боль привычных мук терпеть,
Чем к тем лететь, что незнакомы нам?
Так нас сомненье превращает в трусов,
И так порыв решимости природный
Слабеет с вялым поворотом мысли,
А замыслы высокого полета,
С таким воззреньем искривляя ход,
Лишаются названия поступка...
Офелия?.. О, нимфа, все грехи
Мои ты помяни в своих молитвах...
Вот - сорок зим твой лоб избороздят,
Канав на поле красоты нароют,
И твой роскошный юности наряд
Предстанет рубищем, что и гроша не стоит.
И на вопрос, где ж прежняя краса,
Где все богатство тех счастливых дней,
Придется молча опустить глаза,
Стыдясь бесплодных трат любви твоей.
Куда б похвальней мог звучать отчет
О примененьи с пользой красоты:
"Вот сын мой! Он судьбы оплатит счет.
В нем воплотились лучшие черты".
На склоне лет ты в нем воскрес бы вновь
И теплой ощутил родную кровь...
2000 г.
Оригинал В.Шекспира
When forty winters shall beseige thy brow,
And dig deep trenches in thy beauty's field,
Thy youth's proud livery, so gazed on now,
Will be a tatter'd weed, of small worth held:
Then being ask'd where all thy beauty lies,
Where all the treasure of thy lusty days,
To say, within thine own deep-sunken eyes,
Were an all-eating shame and thriftless praise.
How much more praise deserved thy beauty's use,
If thou couldst answer "This fair child of mine
Shall sum my count and make my old excuse",
Proving his beauty by succession thine!
This were to be new made when thou art old,
And see thy blood warm when thou feel'st it cold.
Вглядись в себя, скажи тому лицу,
Что видишь: "Время - новое создать... "
Обманешь мир, род привёдешь к концу,
Не осчастливив будущую мать.
Где дива, чьё невспаханное поле
Твоим способно плугом пренебречь?
Кто столь себялюбив, что ради воли
Согласен без потомства в землю лечь?
Ты - отраженье матери, в тебе -
Её расцвет прелестного Апреля,
Узришь и ты в наследника судьбе
Сквозь окна старости свое златое время,
Но, если нет о будущем забот,
Умри один... и образ твой умрёт.
Твореньям дивным надобен приплод,
Чтоб не исчезла Роза Красоты,
Чтоб в час, когда созревший плод падет,
Росли вокруг наследники-цветы.
А ты, в себя вперив горящий взгляд,
Самим собой огонь питаешь зря,
Средь изобилья создавая глад, -
Жестокий враг для собственного Я.
Ты, как глашатай вычурной весны,
Сейчас являешь мира красоту,
Но, хороня в себе зачатья сны,
В природе ты оставишь пустоту.
Мир пожалей! Его не обжирай,
Создай красы обильный урожай.
1999 г.