Вёдра просохли. В вёдрах таится тень
будущих ливней. Время почти в зените -
грузно жужжа, как старый больной слепень,
вьется в гречихе звёзд, заходя сердито
то ль на посадку, то ли на новый круг.
Солнце латунной брошкой лежит в сторонке.
Каждый из нас бессмысленно близорук.
Как ни стели постель, ни клади соломку,
не угадаешь. Знаешь, а жизнь течет
к старости вспять. И, кажется, это к счастью.
Фишка ведь в чем - чем дальше твое плечо,
тем больше силы нужно на каждый час мне.
Как ни крути, а правило рычага
снова соврало. Видимо, аксиомы
тоже порой ошибочны, будто шаг
в ногу со всеми. Только ответ искомый -
не/повторим.
А, еrgo, и доказать
мы ничего не сможем. И, значит, надо
просто прожить себя - так, чтоб взглянув назад,
время, набрав в ведро чешуи заката,
вновь прожужжало на небе допоздна.
Все мы чьи-то племянники,
Внуки и сыновья,
Просто или по пьяни
Все мы чьи-то друзья…
(В. Высоцкий)
Все мы чьи-то пригожие на пути в никуда.
Я - с чужой подорожною. Я - седой дромадер.
Одногорба. Растерянна. Неуживчива. Зла.
На тропинке /по вере нам/ - только пыль да зола.
На тропинке за омутом - стёртый знак "На февраль",
возле - стеблем обмолотым вросший в тучи фонарь.
Но, рассыпав по полочкам шелуху да зерно,
все кому-то мы - помочи. И - шутя и вразнос -
все мы чьи-нибудь.
Знаешь же: нам / ищи, не ищи /
жить - на стылых пожарищах.
Все мы чьи-то ничьи.
Написать:
"Mой хороший, прости, я, как прошлой зимой,
промахнулась маршрутом, сезоном, столетьем и миром.
Заплатив за дорогу к тебе полновесную виру,
пропускала вагоны - десятый, девятый, восьмой -
и, закутавшись в ветер с дождем, представляла, как ты
улыбнешься сквозь грязные стекла: "Ну, здравствуй. Узнала?"
Извини, но я снова ошиблась развилкой, вокзалом,
январем и вселенной."
А город под вечер затих,
проплывая в февраль - под конвой белогрудых ночей,
в вереницу кофейных закатов, ползущих по стенам.
Я слагаю себя из десятка чужих переменных.
Мне - промерзшей, усталой, нелепой, ненужной, ничьей -
множить солнечный свет и смотреть, как истаявший лед
превращается в жизнь.
И писать: "Ты не сердишься, правда?"
И, опять просчитавшись рассветом, рекой, переправой,
Приходить на перрон. Свято веря, что все совпадет.
Хрупкая.
Нежная.
Господи, тонкая! -
кожа ребенка под ветхой пеленкою,
шелест дождя за оконною пленкою -
женская суть.
Резкая, Господи,
шорсткая,
жёсткая -
дикая кровь под лоснящейся шёрсткою,
быстрая, легкая, вёрткая, хлёсткая -
вечная сыть.
Господи, сирой ли?
Ссыльной ли?
Стылой ли?
Ветреной быть мне?
Прожжённой? Бессильною?
Ни власяниц, ни мехов не просила я...
Тонкая сеть
падает под ноги -
облаком,
шёлково,
семь покрывал распадаются в щёлоке -
страсти? любви?
И выходит из кокона -
глина, вода и эфир -
Ева.
Мария.
Эсфирь.
Отпустить, как бриз с поводка ручья,
как лавину и листопад.
Разметать, как стайку смешных грачат
с телеграфных рук. Наугад
разбросать дождем - и пускай растут
мухоморы чужих зонтов.
Отстучать не в такт, прочертить маршрут
поперек. Поделить на сто
"надо-жить-по-правилам" всех мастей
и свернуть набекрень луну.
Отучить от рук, отлучить от стен,
обрести, и на миг вдохнув,
отпустить - слова.
И, листком шурша,
помолчать.
И -
за ночь шагнуть,
распустив рассвет, как ненужный шарф,
чтоб в клубок смотать тишину.
Пятые сутки странное время года
Бродит по лужам. В демисезонный сплин,
Как в полушалок (холодность снова в моде),
Кутает плечи. Модна опять полынь
В запахе дыма. Ветер листвы корицу
Сыплет в уже остывший глинтвейн озер.
В небе по всем каналам вода струится -
Не переключишь. Пятнышко солнца стер
Ластиком тучи ливень. И на износе
Лето... Пора поэтов и ворожей
Тихо скребется в двери. У входа в осень
Пятые сутки правит сезон дождей.
Вчера над городом нашим кто-то прорыл тоннель,
и всю ночь сквозь открытый лаз безбожно сквозило -
дома и те промерзли
до арматурных жил.
Осень последнюю мелочь
/три медяка березовых/
швырнула в провал - латала потертые перья туч.
А утром пришел дворник,
подобрал обрывки веревки,
задумчиво нимб на затылок сдвинул, словно картуз,
и, проворчав: "Всё роют!..", засыпал дыру трухой.
А у нас в сером коконе дома
тягучий день
вдруг завился змейкой - ловит себя за хвост.
Что ж ты наделал, беспечный
ангел заплечных дел?!..
Сорвавшийся с привязи
день-уроборос
солнце закрыл собой.
*Уроборос ( букв. «пожирающий [свой] хвост» )
— мифологический мировой змей, обвивающий кольцом Землю,
ухватив себя за хвост.
Здрав будь, мой гость непрошеный.
Лето неспешно прожито.
В городе - время "пик".
Город застыл в пред-дверии.
Ветер щенком потерянным
ткнулся к ногам и сник.
Весел будь, гость нежданный мой.
Кто-то спешит сквозь ночь домой.
Кто-то из дому - в дождь.
Выложен путь - куда? Скажи?
К небу наспех стежком пришит
Малый медвежий ковш.
Светел будь, мой незваный гость.
Рядом идем мы или врозь?
Хрупкие витражи
выстелет осень листьями,
взглянет глазами лисьими...
Счастье ли ворожит?
Счастлив будь, гость нечаянный.
Кофе тебе ли, чаю ли?
Зябко. Не обессудь.
Осень - опять внепланово.
Рядом ли, нет - желанный мой,
знаешь... ты просто будь.
Тянуться к солнцу рыжей головой,
Ловить тепло - бездумно, как подсолнух.
Не верить в холод. Отстраненно-сонно
Смотреть в окошко.
В грязно-голубой
Купели неба прохудилось дно,
И за стеклянной гранью в хлопьях пенных -
Усталый город. В тусклой ленте Рейна -
Мелькнули мост, вагон и заодно
Мое лицо. Осенний зябкий сплин
Укрылся в вязкой темноте карманной.
По шелковистой кожице каштана
Струится свет. Привычно нелюдим
Пустой перрон.
И, в общем-то, пора
Мечтать о зимних праздниках и чуде,
Писать wish-list, продумывать маршруты,
И подводить итоги.
В леера
Трамвайных струн уткнулся небосвод.
В тепле руки - каштановая кожа
Пригрелась и (как все же мы похожи!..)
Не верит в снег. Всю зиму напролет.
А тишина - как мостик на ветру -
качается на тонких перемычках
нечастых слов.
"Устала?"
"Как обычно."
"Иди ко мне."
Пожалуй, наверху
Про нас забыли. Шумный теплый дождь
Укрыл наш дом и от чужих и даже
от тех, кто рядом. И уже неважно,
что было раньше. Сер и мокрокож
Провал окна. И в нем - как чек на гвоздь,
на шпиль ажурный накололи небо.
Прошедший день - ненужно и нелепо -
сошел на нет. И, раз уж довелось
платить - ну что же...
Черт возьми, пусть там,
вверху о нас не вспоминают вовсе!..
Я, пестрый плед на плечи нам набросив,
Kачну мосток: "А ты, родной? Устал?.."
В тучи привычно впечатан размытый диск.
Падают мерзлые клочья на скаты крыш.
Это такая игра. Ты не спишь, Малыш?
Купол над нами сегодня высок и льдист.
Это такая игра. Нарисуй звезду,
и отпусти ее - вверх улетит ли, вниз...
Стенки пиалы небесной на наш карниз
давят сегодня особенно сильно. Дух
прошлых Хануки, Навруза и Рождества
снова являлся немногим. Рисуй рассвет
для не сумевших согреться. Тяжел и сед
груз февраля на плечах моих. И черства
Солнца лепешка - пылится в углу. Малыш,
лучше лекарства от взрослости нет - рисуй!
Может, у них и сурки, а у нас - барсук
тень свою ловит за хвост. Если ты не спишь,
кистью коснись невесомых ночных стропил -
выгнутся своды, как мыльный пузырь. Поверь
в эту игру. Нарисуешь на крыше дверь -
будет весна. Ах, Малыш мой, не спи! Не спи...
Еще пара вдохов - и город ленивым линём
нырнет в междумирье, в мерцанье и шорох волны.
Давай расседлаем усталых своих вороных
да выпустим в ветер и вечер - а сами шагнём
на край волнореза, за край, за дрожанье ресниц,
за дверь в междудневье, за корочку снов? А давай,
присев у порога дремоты, как глупый Шалтай,
тихонько болтать и, шатаясь, поглядывать вниз,
как спит королевская рать?
Засыпай же и ты,
и пусть тебе снятся медовые медные дни
да рыжие рыбы, что дремлют в морях желтизны,
скрывая от всех золотые свои животы,
да шалый закат, что мгновенье спустя отгорит
и выплеснет на небо ржавое воинство сна,
да как в междусоньи луны охряная блесна
цепляется тонким лучом за остывший гранит...
Рассказать тебе сказку? За тысячи-тысяч миль
на окраине ночи по краешку суеты
часовыми - во фрунт - застывали во тьме мосты,
а под ними по серому небу корабль плыл:
Из дневного сияния соткан и в день рожден,
расплавляя касанием киля волны сургуч,
протирал сквозь прорехи на небе остатки туч,
засевал сонный город то ль снегом, то ли дождем.
Семена превращались в иголки, вшивали свет
в черепичные лоскуты ломких промерзших крыш.
И в чердачных окошках косых - конопат и рыж -
прыгал солнечный "зайчик". За тысячи-тысяч лет
вырастали в степи то дома, то опять - ковыль.
Но, из солнца весеннего соткан, в весну рожден,
тот же "зайчик" в окне. Значит, мы не напрасно ждем.
Рассказать тебе сказку? По небу корабль плыл...
Как там муза? Притихла. Хотя втихомолку
смотрит в небо. О чем-то задумавшись, чертит
по стеклу. Видишь? Ангельски смирные черти
сбились в кучку на кончике хрупкой иголки.
Сосчитаешь их? Множатся уровни смысла.
Быстрый росчерк - и тучи уходят на нерест.
И дождинок мальки, слепо ветру доверясь,
улетают от дома. Отныне и присно,
забывая слова и фальшивя безбожно,
на соборе замшелая пара горгулий
распевает хоралы. Застыл в карауле
сонный вечер. И ангел в хламиде дорожной,
помянув и своих, и противников всуе,
тронет бусинку мира. На нитке суровой
быль и небыль качнутся - и первое слово,
словно имя Его не назвав, напишу я:
и чертей, присмиревших на паперти стылой,
и лихих серафимов в мазуте и саже...
И пойму: как светло (как чертовски отважно!)
тени строк на замерзшем стекле проступили.
- Бог, не суди! - Ты не был
Женщиной на земле!
М. Цветаева
В кармане - обрывки бумаги да несколько крон,
а плащик на рыбьем меху не по-зимнему тонок.
И хрупкая женщина - солнце забывший ребенок -
стучит каблучками. Пусть в городе этом сыром
покорно читают молитвы уставшие петь.
Воробышек сизый летел за ключом журавлиным,
но снова отстал. Вы протянете руку, Марина?
Он серый? Он синий? А церкви угрюмая клеть
по-прежнему рядом. Горяч и чуть-чуть бестолков,
срывается стих - бесприютен, свободен, бездомен -
И грешная женщина вверх поднимает ладони,
чтоб крошками слов накормить равнодушных богов.
Мягкий блеск позолоты. Муаровый шелковый шарф
на покатых плечах. На коленях - перчатки да веер.
За окошком купе отсиявшее солнце ржавело
и рассеянный свет был горяч и как будто шершав.
Он - безмолвен и робок.
Она - безыскусно-тиха
и немного кокетлива. "Завтра мы сходим к обедне -
помолиться за папеньку. Только бы выжил!..
Намедни
приезжала кузина. Расплакалась - от жениха,
говорит, ни словечка. Даст Бог, все вернутся к зиме.
К холодам всё закончится, правда ведь? Что ж Вы молчите?"
Пальцы слепо метнулись в беспомощном жесте защиты
(Сохрани и спаси!) и упали...
А он не посмел
прикоснуться к руке. Промолчал. И всю ночь напролет
под молитву колес "к-хо-ло-дам-к-хо-ло-дам-все-вер-нут-ся"
новый китель одёргивал нервно мальчишка безусый.
Было лето.
Июль.
Беспокойный семнадцатый год.