Ты смеёшься, как бес, приручил свечу, научился спускать курок. Эти шрамы идут твоему плечу, как отметины ста дорог. Ты бежишь, как собака, вперёд и прочь (был бы кто-то, кто мог позвать!), но тебя обожает любая дочь и боится любая мать.
И, куда б ни пошёл, узнают давно залихватский бездомный свист.
Это всё так заманчиво, так смешно, но бессмысленно – да, флейтист?
А в садах её вечно лежит роса, и в чертогах её – хрусталь, она ходит по травам и небесам и рисует водой печаль. Ровен голос её и спокоен сон, и не рвётся послушный стих. Она знает сто тысяч чужих имён, но, конечно, не помнит чьих. Нерушим и прекрасен её покой, пуст и светел уютный дом, словно боги создали её такой и оставили под стеклом.
Так куда тебе, смертный, её хватать, на неё и смотреть нельзя, разве что излохматив морскую гладь и пустыни избороздя, чтобы там, где шагнул, колосилась рожь, чтоб был жемчуг в твоей сети. Только шёл бы ты лучше куда идёшь, не пытаясь её найти. Ты её не приманишь своей свечой и дешёвым своим вином.
В горле сухо, колюче и горячо, а вокруг, как всегда, Содом. И ты шепчешь сквозь дым и хмельной туман: может, я не настолько глуп, может, ей тоже хочется дальних стран, так, как мне – её глаз и губ? И я даже, наверное, буду жив, если пламя пройду и лёд, но мне точно не выжить, о ней забыв…
Только кто ж её разберёт.
И вот, в пьяном угаре, в слепой тоске ты вдруг флейту берёшь, как меч, и она поначалу дрожит в руке, но себя ведь нельзя беречь. И сначала ты трелью пронзаешь дым, а потом отступает явь. Всё становится сразу таким простым, и ты знаешь, что точно – прав. Будут ветры меняться, срываться дни, все забудут их звук и вкус. Но останется небо, огни, дожди и твой хриплый бездомный блюз. И никто не узнает потом, кому посвящаешь ты этот бой.
И однажды, пробившись сквозь пыль и тьму, ты увидишь её живой. И тогда ты узнаешь, как ты крылат, и насколько ничтожен страх.
У неё вдруг окажется грустный взгляд и загар на худых плечах, лебединая шея и тонкий нос, удивлённый изгиб бровей. Будет запах костра у её волос.
Глупый мальчик, беги за ней.
От тебя до неё – бесконечный круг, как от марта до ноября.
Но пока твои пальцы рождают звук, это значит, что всё не зря.
Моя дорогая, день тянется, словно век, плетётся, как пёс в надоевшую конуру. Сегодня я создал мелодию тёмных рек и тёплых деревьев на летнем сухом ветру. Совсем как ты любишь – там много искристых нот, она рвётся кверху, как стая безумных птиц. И музыки этой наверное кто-то ждёт, а я никогда и не знаю имён и лиц.
Я помню, ты мне обещала найти восток, там очень спокойно и будут сбываться сны, а я отвечал, рассмеявшись, что не дай бог, потом мы молчали и ждали всю ночь весны.
Ведь нет у тебя чёрно-белой моей тюрьмы, а есть небеса и любая из всех планет. Я нем и прикован, я слишком тяжёл для тьмы, чтоб с бьющимся сердцем бежать за тобою вслед.
Моя неземная, я стар, бесконечно стар, во мне, милый друг, слишком много других людей. Они – это бред мой, мой главный ночной кошмар, а ты удивлялась, что я становился злей. Они беспокойны, они говорят: играй, играй, будет легче, играй, а иначе – зря.
Я мчался за ними среди облаков и стай, садился за клавиши и создавал моря.
Я счастлив бываю, лишь если звучит рояль, но в снах и туманах, я вижу твоё лицо. А ты удивлялась, откуда во мне печаль, я жил сотни жизней и сотни на мне рубцов.
Тебя же, родную, не вытравить, не стереть, мне нужен твой смех, твои руки, твои цветы, ты – самая чистая нота в моей игре, и я обречён умирать в волшебстве, а ты - ты, солнце над морем, ты, горечь, ты, соль его - растравливать раны того, кто приходит пить.
Зато, моя радость, не будет ни одного, кто сделал глоток и посмел бы тебя забыть.
Прости, я не смог разучиться дышать тобой, искать тебя взглядом и ждать на исходе дня. Но всё хорошо, лето пахнет сухой травой, и ангелы, кажется, слышат ещё меня. Им нравится море и мой бесконечный путь. Но стоит тебе улыбнуться и сделать шаг – они замолкают и смотрят, боясь вдохнуть.
И что б я ни делал, я вряд ли сумею – так.
Ты не прячься, малыш, ведь тебя всё равно отыщут, здесь неважно, насколько ты болен и что ты пил. Ты идёшь по зиме, под конец оставаясь нищим, так вставай же опять и молчи, что не хватит сил. Ты скрывался от мира за маминым старым креслом и на крошечной кухне, где тёплый и ровный свет.
Только
так
не бывает
чтоб старое вдруг воскресло. Ни уютной квартиры, ни запертой двери нет.
Оступаясь на льду, предвесеннем, живом и тонком, не кричи слишком громко, не верь, что бывает брод. Говорили тебе: ты не прячься, не будь ребёнком, и в глаза не заглядывай тем, кто тебя найдёт. Вот тебе в утешение ворох смешных историй, и небесная высь, и чудес золотая нить.
Этот чёртов февраль… Он принёс тебе много горя, и за это его надо вечно благодарить.
Это место, которое ты называешь домом, вдруг завоет оркестром расстроенных хриплых труб, и ты будешь стоять и молчать, поражённый громом, оглушённый бессилием, слизывать солнце с губ.
Но не будет, не будет морозов, снегов, простуды, тишина не убьёт, не замучает допьяна.
Ничего не изменится. Просто свершится чудо.
За метелью и страшными снами придёт весна.
Дорога! Вечна, как жизнь, дорога и неизбывна, как океан. Доверься ей, как ладони бога – и вот, ты ей до веселья пьян. Она берёт тебя в плен обьятий, толкает, сонного, на перрон, целует в лоб, тормошит, лохматит и брызжет радугой из окон. Ошеломлённый, открой ей сердце, палитре красок открой глаза. Она поможет и даст согреться, услышит всё, что ты ей сказал.
И всё же, часто она опасна – не верь бессовестной, не рискуй. Она толкает тебя на красный, выводит в дождь под обстрелы струй. В плену её, как на дне колодца: не выплыть, не повернуться вспять. Один уехал – другой вернётся. Так стоит, думаешь, уезжать?
Она бывает трудна, зловредна и переменчива, как вода. И бьющим в голову звоном медным стучат усталые поезда. Она, коварная, очень многих тащила волоком по пыли.
Но одуванчики у дороги – веснушки нашей большой земли. Коровы, рыжие, словно солнце, жуют и вдумчиво смотрят вслед. Один уехал – другой вернётся, и ничего здесь такого нет.
Не все выходят из-под навеса и выбивают стальную дверь. Здесь каждый шаг по истёртым рельсам – рулетка русская, верь – не верь. Но если всё же решишься верить, решишься вспомнить забытый путь – то что дожди, города, потери в глазах того, кто сумел шагнуть? Осталось только вдохнуть поглубже, расправить плечи и ждать чудес.
Там, у обочин, трава и лужи, гуляет ветер, темнеет лес. Из всех зеркал вместо глаз уставших и вечной маски в обход лица глядит не тот, что гостил там раньше, а конопатый смешной пацан.
Стучат колёса, везут сквозь чащу. Почти уснув, понимаешь вдруг: вещей нет более настоящих, чем этот поезд и этот стук. Всё остальное так несерьёзно и так случайно. Но только вот, ещё, наверное, эти сосны, что гордо держат небесный свод.
Мои богини нежно целуют в волосы и дарят мне колечки из янтаря,
А я сержусь и простыни рву на полосы, вдыхая дни бесстрашного сентября.
Летят года и дни соколами зоркими, но горек вкус ветров, холодна кровать:
Подростки, привыкая быть одинокими, потом полжизни учатся отвыкать.
Мне в этой жизни столько всего обещано – цветные сны, дороги и города,
А на земле чернеют цепочкой трещины, и новый шаг получится в никуда.
И всё равно нельзя ни тоски, ни робости, сказать себе: «Всё здорово», и идти:
Твой главный страх с распахнутой пастью-пропастью того и ждёт, что дрогнешь на полпути.
И я сейчас играю по этим правилам, и улыбаюсь, если земля дрожит,
Я столько разных судеб уже оставила, я не держала меч, но частенько – щит.
Мне часто говорят, что расту красавицей, и у меня прямой и упрямый взгляд,
И я уже могу с чем угодно справиться, но мне не выжить, если нас разлучат.
Мои богини ходят спокойной поступью, не понимая нервных моих шагов,
Они на небо кинули звёзды россыпью и нагадали тихую ночь без снов,
Вздыхали: жалко, счастье твоё бесправное, за это счастье надо платить вдвойне.
А я мечусь, как зверь, повторяя главное. Прошу, вернись скорее. Вернись ко мне.
Ты знаешь, Макс, за окнами ветер, птицы, а я ни жить, ни чувствовать не могу. Друзья мои все вместе летят в столицу и без труда поступят хоть в МГУ, а я... Но нет, не будем сейчас об этом, раз не сбылось, не вышло, не повезло.
Ты знаешь, Макс, мне новое это лето, как нож по горлу, сломанное крыло.
Весна, едва настала, проходит мимо,
А сердце обросло годовым кольцом.
Мне видеть солнце крайне необходимо,
Мне очень важно помнить твоё лицо
И так же без конца и упрямо верить,
Что все разлуки будут не навсегда
Что хлёсткий ветер с моря ворвётся в двери
И распахнёт огромные города.
И если круг замкнётся – начнётся лето,
А если нет – мы вырвемся из оков,
Пойдём встречать рассветы в далёком «где-то»,
Не вынимая крыльев из рюкзаков.
И будут ночи, полные звёзд и пыли,
Прибитой ливнем к жаркой седой земле.
Чтоб ветер был, как буря, и волки выли,
А по траве ступать, будто по золе.
И мы придём, упрямые, к книге судеб –
Она открыта всем, кто её нашёл.
И я рукой дрожащей пишу: «Всё будет»,
А ты, спокойно: «Всё будет хорошо».
Я всё могу стереть, но позволь оставить. Туман ночной дыханьем твоим согрет.
Ведь слишком мимолётна людская память – никто с утра не помнит ночных бесед.
Он говорил: «Девочка ты моя, мы убежим в солнечный Суринам, там корабли в бухтах своих стоят и мотыльки бегают по волнам. Там иногда папоротник цветёт, хочешь себе целый букет нарвать? Время течёт тихо, из года в год, так хорошо – можно не умирать».
Он говорил: «Девочка, не молчи. Видишь, луна – тонкая, словно шёлк? В пальцах твоих тают её лучи, да, я с тобой, тише, я не ушёл. Лодку я сам выточил из былин и потому не налечу на риф. Мир наш, увы, соткан из паутин, может быть, он поэтому так красив?»
Он говорил: «Девочка, жди весны. Это недолго, не навсегда, поверь. Лучше скажи, что за мечты и сны в доме твоём светлом живут теперь? Я принесу запах вечерних гроз, жаль, он уже многими позабыт. Очень хочу солнца, луны и звёзд – здесь у меня вечно туман стоит».
Он говорит: «Девочка, как же так?». Твёрдым комком в горле гудят слова. В доме пустом ходит немой сквозняк, горький апрель входит в свои права. Надо бежать, чтоб не сойти с ума, душу до дна выкричать, не тая...
Он всё смотрел в пасмурные дома и повторял: «Девочка ты моя».
Эту долгую ночь – тебе, как спасенье от долгих дней.
Мир, устав от любви и лжи, обнажает свою изнанку.
Страшно, маленький? Не спеши, скоро будет ещё страшней.
Всё, что было до этих пор, это даже не раны – ранки.
Ты был очень хорош, когда не умел ещё жить всерьёз,
Задыхаясь, бежал в поля, чтоб дотронуться до заката.
Я мотаю на палец прядь непокорных твоих волос,
Я гадала по ним вчера – знаешь, лучше б ты стал пиратом.
Ты кидаешь вальтов и дам, а судьба, как всегда, туза,
Не посмел бы с судьбой играть – только слишком уж ты настойчив.
Я сажусь на твою постель и целую тебя в глаза –
Расскажи мне потом о том, что увидишь ты этой ночью.
Я-то знаю, кого ты ждёшь и чьё имя во сне кричишь,
Сколько долгих, чужих дорог исходил ты, босой и пеший.
Ох, не скоро конец пути. Ты не плачь, засыпай, малыш.
Завтра будет ещё трудней, если это тебя утешит.
Зверёныш, всем искусавший пальцы и не дававший себя лечить – теперь он может играть, смеяться, плести браслеты, терять ключи, живёт теперь горячо и ярко, порой не думает ни о чём, и лучше нет для него подарка, чем ткнуться носом в твоё плечо.
Земля устала, земля промокла, сегодня вечер похож на век. А ты сидишь у окна, где в стёкла колотит поздний весенний снег. Мы помним: лето настанет скоро. Я так упорно топлю печаль в тройном созвучии ре-минора, и мне совсем ничего не жаль.
И полумрак не тревожить светом, и в тишину не бросать слова, уедем, милый, на край планеты – там тишь, безлюдье и острова. На островах зеленеет клевер, танцуют эльфы, шумит прибой. И если ты вдруг пойдёшь на север, я буду двигаться за тобой: идти след в след незаметней тени, беззвучней ветра, быстрее птиц. Мы за границей людских владений, мы там, где нет никаких границ.
Давай пошлём мирозданье к чёрту и сами выстроим новый мир! Чтоб стены с тропами были стёрты, оставлен тонкий, как нить, пунктир, чтоб денег не было, этой дикой, глупейшей выдумки для людей, чтоб там, где пусто – цвели гвоздики и тонкой нежностью пах шалфей, чтоб краски были для неба тоже – какой захочешь, такой раскрась... хотя, пожалуй, давай попозже, я здесь-то толком не обжилась.
Я закрываю глаза и вижу цветные сны о большой земле, а лето с каждой минутой ближе, и бисер – радуга на столе. Ты мой, ты здесь, приручивший птицу, не запрещающий ей летать. Легко довериться, покориться, тебе не стыдно при-над-ле-жать. Дышу от счастья как можно тише, не надо больше мне никого. Ты слышишь, господи? Если слышишь, я умоляю – храни его.
Я кричал в темноту до хрипа, я отдался богам на суд,
Я кричал, что хочу свободы, абсолютной, без палачей.
А желанье возьми да сбудься, порвалась паутина пут,
Я теперь, как хотел, свободен – волен, болен, забыт, ничей.
Почему же хожу и ныне там, где с детства ещё привык?
В переходе играет флейта, а флейтист от рожденья слеп.
Я пройду, он сыграет Баха, он жалеет меня, старик,
Но теряются все монеты, что я кинул ему на хлеб.
В парке девочка нянчит куклу, воробьи стерегут птенцов,
Ветер тёплый и пахнет сеном, завтра будет играть гроза.
А улыбка пугливой птицей не идёт на моё лицо,
Только кривит мне странно губы, и слезятся потом глаза.
У подъезда в обнимку двое, что-то шепчет душе душа.
Я бы тоже хотел стать чьим-то, только кто же меня возьмёт?
Чуть дыша и ссутулив плечи, ускоряю неровный шаг,
Мне презрительно смотрит в спину полосатый дворовый кот.
Треснул покров ледовый, твёрдый, как медь и сталь –
Взглядам твоим покорна, к людям идёт весна.
Кто же ты, вечный путник, тихо плывущий вдаль,
Что поднимает песней солнце с морского дна?
Струнам твоим поверив, птица летит к гнезду,
Гордые дети юга рушат последний мост.
Каждый тебе внимавший дарит свою звезду –
Вот почему на небе светится столько звёзд.
Каждый тебя любивший дальше идёт с тобой,
Разве любви знакомо глупое слово «смерть»?
Бьётся в горячий берег сердце земли – прибой.
Сердцу – веками биться, путнику – вечно петь.
С песней твоей менялись сны и глубины вод,
Ночи и дни, эпохи, годы и фазы лун.
Лучше не знать, что станет с миром без этих нот,
Если рука не тронет вольнолюбивых струн.
Смолкнет земля. Не будет гомона птичьих стай,
Грохота грома, шторма, жарких нагретых крыш.
Что бы вдруг ни случилось – пой, менестрель, играй!
Кто будет жечь рассветы, если ты замолчишь?
Таких не бывало на свете, я думала, вовсе и нет – чтоб волосы вились, и ветер в них впутывал солнечный свет, такое весёлое сердце, спокойный, внимательный взгляд. С тобой очень просто согреться, мой небом дарованный брат.
Зима ведь, как море, безбрежна, а сумрак упрям, как прибой. Я в памяти бережно-нежно храню разговоры с тобой – так дети, чьи светлые души ещё не изведали страх, воруют незрелые груши в зелёных соседских садах. А я рисовала драконов, писала плохие стихи, и мы не учили законов, не помнили наши грехи, кормили собак с голубями, смеясь, говорили про сны, безбожно сорили словами, и было два дня до весны.
Но что-то по сердцу да плетью – я больше тебе не сестра, и стала вдруг маленькой смертью весёлая свежесть утра. А время всё ходит по кругу. Суметь бы, не выказав слёз, отдёрнуть дрожащую руку от вьющихся русых волос.
Мгновенье – и выросли дети, и градом побиты сады, и тускло, пронзительно светит осколок упавшей звезды. Летят холостые патроны, в полях крапива и репей. Зелёные злые драконы срываются с тонких цепей.
Грызу в исступлении пальцы и нежностью прежней давлюсь – зачем я училась прощаться, зачем обещала «вернусь»? Я кошкой, не знающей скуки, приду – накорми меня с рук.
Не надо мне этой разлуки, я много видала разлук.
Не надо мне этого неба, не надо сверкающих льдин. Мой мальчик, ты был или не был?
Пожалуйста, не уходи.
Это было давно, мир был хрупок и очень тонок,
Было лето, июнь, всё как раз начало цвести.
На меня, городскую, с прищуром смотрел ребёнок –
Теребящий косичку, улыбчивый, лет шести.
И сказал мне: «Ну что же, пойдём собирать малину,
А потом на поляну – считать лепестки цветов».
Повернулась. Пошла. Я смотрела в худую спину,
Удивляясь тому, как же мало нам нужно слов.
Я всё больше потом понимала, что я-то, в общем,
Как-то очень неправильно там, без неё, жила.
А она улыбалась, бродила до ночи в роще,
Собирала соломинки, сидя в тени ствола.
И глядела задумчиво, долго, совсем не детски,
С косогора на воду, в глубины холодной тьмы.
Не хотела рыбачить – пыталась порвать мне лески,
И сердилась: «Нельзя, рыбки тоже немножко мы!»
Это было давно, и она повзрослела. Снова
Я молю дать ей силы на то, чтобы быть живой,
Чтоб на этих руках не держаться земным оковам
Чтобы эти глаза не туманил звериный вой.
- Дорогая, ты слышишь? Молчишь? Ну молчи, молчи.
Только мне ли не знать, что ты тихо дрожишь от боли.
А никто не придёт, и никто не зажжёт свечи,
Как ты, милая, ведь ты прожить не могла без воли?
- Я, как прежде, сама не своя без его руки,
Были грустные песни, он рвал их на полуслове.
Он мог нежно играть или нервно крутить колки,
Я ждала его пальцев и ранила их до крови.
Мы играли вдвоём, мы играли безумный джаз,
Джаз пах летом, смолой, иногда – городским туманом.
Никому из живущих и не было дел до нас,
Мы играли видениям, птицам и древним странам.
Ты ведь тоже там был, ты всё видел и слышал сам,
Помнишь сны, тополя, тонкий месяц и вкус дороги?
Я и он, веселы и подобны лесным богам...
Хотя, знаешь, не так, не подобны. Мы были боги.
- Это было давно, моя радость, дитя весны,
Или не было вовсе, приснилось, а мы забыли.
А теперь мы зачем-то и кем-то осуждены
Коротать в тишине нашу вечность из тьмы и пыли.
У тебя поцарапанный гриф и фонит струна,
Я же – стар и потёрт, и давно никому не нужен.
- А ты знаешь, как это, когда из груди волна?
И зовёт за собой в никуда, и влечёт, и кружит,
И вот, кажется – всё, остановишься, рухнет мир.
Потому и играй – до конца, раз уж жизнь мгновенна.
Строй гитарный всего две октавы – от ми до ми,
Почему я жила, как владычица всей Вселенной?
- Всё мечтаешь? А мне так паршиво, что просто вой -
Было так хорошо, что теперь вспоминать не смею:
У нас был человек, постоянно нас брал с собой
И носил на плече, я дышал человеку в шею.
Ты когда-то могла быть прекрасной и всё уметь,
И смеялась, как бог, и из тела рвалась в экстазе.
А теперь ничего, пустота, немота и смерть.
- Смерть? А что это – смерть?
- Расскажи мне ещё о джазе...
У меня пора истерик начинается не в марте,
Как у всех нормальных кошек из приличных городов.
За окном – июнь и лето. Чашка чая, день на старте,
Вот тогда-то пожалеют те, кто взял меня под кров.
Под окном мяукать – глупо, я иду немножко дальше,
Режу сердце на полоски – и чужое, и своё.
Всё равно срастётся быстро, так любое чувство наше
Регулярно прогорает и из пепла восстаёт.
Ах, я счастлива – не веришь? – быть нежданной и немилой,
Хохотать, как шут придворный, веселить и падать ниц,
А потом зайти за угол и рыдать, что будет силы.
Резь в глазах и трепет сердца, дрожь до кончиков ресниц...
Только вот, на самом деле, мой сезон стихов и танцев
Никогда не начинался так безумно хорошо.
Так влюбляются – мгновенно! – только раз и лишь в пятнадцать,
Чтоб глаза слепило солнце и мороз по коже шёл.