Галкина Светлана


Флейтист

Ты смеёшься, как бес, приручил свечу, научился спускать курок. Эти шрамы идут твоему плечу, как отметины ста дорог. Ты бежишь, как собака, вперёд и прочь (был бы кто-то, кто мог позвать!), но тебя обожает любая дочь и боится любая мать.
И, куда б ни пошёл, узнают давно залихватский бездомный свист.
Это всё так заманчиво, так смешно, но бессмысленно – да, флейтист?

А в садах её вечно лежит роса, и в чертогах её – хрусталь, она ходит по травам и небесам и рисует водой печаль. Ровен голос её и спокоен сон, и не рвётся послушный стих. Она знает сто тысяч чужих имён, но, конечно, не помнит чьих. Нерушим и прекрасен её покой, пуст и светел уютный дом, словно боги создали её такой и оставили под стеклом.

Так куда тебе, смертный, её хватать, на неё и смотреть нельзя, разве что излохматив морскую гладь и пустыни избороздя, чтобы там, где шагнул, колосилась рожь, чтоб был жемчуг в твоей сети. Только шёл бы ты лучше куда идёшь, не пытаясь её найти. Ты её не приманишь своей свечой и дешёвым своим вином.
В горле сухо, колюче и горячо, а вокруг, как всегда, Содом. И ты шепчешь сквозь дым и хмельной туман: может, я не настолько глуп, может, ей тоже хочется дальних стран, так, как мне – её глаз и губ? И я даже, наверное, буду жив, если пламя пройду и лёд, но мне точно не выжить, о ней забыв…
Только кто ж её разберёт.
И вот, в пьяном угаре, в слепой тоске ты вдруг флейту берёшь, как меч, и она поначалу дрожит в руке, но себя ведь нельзя беречь. И сначала ты трелью пронзаешь дым, а потом отступает явь. Всё становится сразу таким простым, и ты знаешь, что точно – прав. Будут ветры меняться, срываться дни, все забудут их звук и вкус. Но останется небо, огни, дожди и твой хриплый бездомный блюз. И никто не узнает потом, кому посвящаешь ты этот бой.
И однажды, пробившись сквозь пыль и тьму, ты увидишь её живой. И тогда ты узнаешь, как ты крылат, и насколько ничтожен страх.
У неё вдруг окажется грустный взгляд и загар на худых плечах, лебединая шея и тонкий нос, удивлённый изгиб бровей. Будет запах костра у её волос.
Глупый мальчик, беги за ней.
От тебя до неё – бесконечный круг, как от марта до ноября.
Но пока твои пальцы рождают звук, это значит, что всё не зря.


Моя дорогая, день тянется, словно век...

Моя дорогая, день тянется, словно век, плетётся, как пёс в надоевшую конуру. Сегодня я создал мелодию тёмных рек и тёплых деревьев на летнем сухом ветру. Совсем как ты любишь – там много искристых нот, она рвётся кверху, как стая безумных птиц. И музыки этой наверное кто-то ждёт, а я никогда и не знаю имён и лиц.
Я помню, ты мне обещала найти восток, там очень спокойно и будут сбываться сны, а я отвечал, рассмеявшись, что не дай бог, потом мы молчали и ждали всю ночь весны.
Ведь нет у тебя чёрно-белой моей тюрьмы, а есть небеса и любая из всех планет. Я нем и прикован, я слишком тяжёл для тьмы, чтоб с бьющимся сердцем бежать за тобою вслед.
Моя неземная, я стар, бесконечно стар, во мне, милый друг, слишком много других людей. Они – это бред мой, мой главный ночной кошмар, а ты удивлялась, что я становился злей. Они беспокойны, они говорят: играй, играй, будет легче, играй, а иначе – зря.
Я мчался за ними среди облаков и стай, садился за клавиши и создавал моря.
Я счастлив бываю, лишь если звучит рояль, но в снах и туманах, я вижу твоё лицо. А ты удивлялась, откуда во мне печаль, я жил сотни жизней и сотни на мне рубцов.
Тебя же, родную, не вытравить, не стереть, мне нужен твой смех, твои руки, твои цветы, ты – самая чистая нота в моей игре, и я обречён умирать в волшебстве, а ты - ты, солнце над морем, ты, горечь, ты, соль его - растравливать раны того, кто приходит пить.
Зато, моя радость, не будет ни одного, кто сделал глоток и посмел бы тебя забыть.
Прости, я не смог разучиться дышать тобой, искать тебя взглядом и ждать на исходе дня. Но всё хорошо, лето пахнет сухой травой, и ангелы, кажется, слышат ещё меня. Им нравится море и мой бесконечный путь. Но стоит тебе улыбнуться и сделать шаг – они замолкают и смотрят, боясь вдохнуть.
И что б я ни делал, я вряд ли сумею – так.


Ты не прячься, малыш...

Ты не прячься, малыш, ведь тебя всё равно отыщут, здесь неважно, насколько ты болен и что ты пил. Ты идёшь по зиме, под конец оставаясь нищим, так вставай же опять и молчи, что не хватит сил. Ты скрывался от мира за маминым старым креслом и на крошечной кухне, где тёплый и ровный свет.
Только
так
не бывает
чтоб старое вдруг воскресло. Ни уютной квартиры, ни запертой двери нет.
Оступаясь на льду, предвесеннем, живом и тонком, не кричи слишком громко, не верь, что бывает брод. Говорили тебе: ты не прячься, не будь ребёнком, и в глаза не заглядывай тем, кто тебя найдёт. Вот тебе в утешение ворох смешных историй, и небесная высь, и чудес золотая нить.
Этот чёртов февраль… Он принёс тебе много горя, и за это его надо вечно благодарить.
Это место, которое ты называешь домом, вдруг завоет оркестром расстроенных хриплых труб, и ты будешь стоять и молчать, поражённый громом, оглушённый бессилием, слизывать солнце с губ.
Но не будет, не будет морозов, снегов, простуды, тишина не убьёт, не замучает допьяна.
Ничего не изменится. Просто свершится чудо.
За метелью и страшными снами придёт весна.


Дорога

Дорога! Вечна, как жизнь, дорога и неизбывна, как океан. Доверься ей, как ладони бога – и вот, ты ей до веселья пьян. Она берёт тебя в плен обьятий, толкает, сонного, на перрон, целует в лоб, тормошит, лохматит и брызжет радугой из окон. Ошеломлённый, открой ей сердце, палитре красок открой глаза. Она поможет и даст согреться, услышит всё, что ты ей сказал.
И всё же, часто она опасна – не верь бессовестной, не рискуй. Она толкает тебя на красный, выводит в дождь под обстрелы струй. В плену её, как на дне колодца: не выплыть, не повернуться вспять. Один уехал – другой вернётся. Так стоит, думаешь, уезжать?
Она бывает трудна, зловредна и переменчива, как вода. И бьющим в голову звоном медным стучат усталые поезда. Она, коварная, очень многих тащила волоком по пыли.
Но одуванчики у дороги – веснушки нашей большой земли. Коровы, рыжие, словно солнце, жуют и вдумчиво смотрят вслед. Один уехал – другой вернётся, и ничего здесь такого нет.
Не все выходят из-под навеса и выбивают стальную дверь. Здесь каждый шаг по истёртым рельсам – рулетка русская, верь – не верь. Но если всё же решишься верить, решишься вспомнить забытый путь – то что дожди, города, потери в глазах того, кто сумел шагнуть? Осталось только вдохнуть поглубже, расправить плечи и ждать чудес.
Там, у обочин, трава и лужи, гуляет ветер, темнеет лес. Из всех зеркал вместо глаз уставших и вечной маски в обход лица глядит не тот, что гостил там раньше, а конопатый смешной пацан.
Стучат колёса, везут сквозь чащу. Почти уснув, понимаешь вдруг: вещей нет более настоящих, чем этот поезд и этот стук. Всё остальное так несерьёзно и так случайно. Но только вот, ещё, наверное, эти сосны, что гордо держат небесный свод.


Мои богини нежно целуют в волосы...

Мои богини нежно целуют в волосы и дарят мне колечки из янтаря,
А я сержусь и простыни рву на полосы, вдыхая дни бесстрашного сентября.
Летят года и дни соколами зоркими, но горек вкус ветров, холодна кровать:
Подростки, привыкая быть одинокими, потом полжизни учатся отвыкать.

Мне в этой жизни столько всего обещано – цветные сны, дороги и города,
А на земле чернеют цепочкой трещины, и новый шаг получится в никуда.
И всё равно нельзя ни тоски, ни робости, сказать себе: «Всё здорово», и идти:
Твой главный страх с распахнутой пастью-пропастью того и ждёт, что дрогнешь на полпути.

И я сейчас играю по этим правилам, и улыбаюсь, если земля дрожит,
Я столько разных судеб уже оставила, я не держала меч, но частенько – щит.
Мне часто говорят, что расту красавицей, и у меня прямой и упрямый взгляд,
И я уже могу с чем угодно справиться, но мне не выжить, если нас разлучат.

Мои богини ходят спокойной поступью, не понимая нервных моих шагов,
Они на небо кинули звёзды россыпью и нагадали тихую ночь без снов,
Вздыхали: жалко, счастье твоё бесправное, за это счастье надо платить вдвойне.
А я мечусь, как зверь, повторяя главное. Прошу, вернись скорее. Вернись ко мне.


Ты знаешь, Макс...

Ты знаешь, Макс, за окнами ветер, птицы, а я ни жить, ни чувствовать не могу. Друзья мои все вместе летят в столицу и без труда поступят хоть в МГУ, а я... Но нет, не будем сейчас об этом, раз не сбылось, не вышло, не повезло.
Ты знаешь, Макс, мне новое это лето, как нож по горлу, сломанное крыло.


Весна, едва настала, проходит мимо,
А сердце обросло годовым кольцом.
Мне видеть солнце крайне необходимо,
Мне очень важно помнить твоё лицо

И так же без конца и упрямо верить,
Что все разлуки будут не навсегда
Что хлёсткий ветер с моря ворвётся в двери
И распахнёт огромные города.

И если круг замкнётся – начнётся лето,
А если нет – мы вырвемся из оков,
Пойдём встречать рассветы в далёком «где-то»,
Не вынимая крыльев из рюкзаков.

И будут ночи, полные звёзд и пыли,
Прибитой ливнем к жаркой седой земле.
Чтоб ветер был, как буря, и волки выли,
А по траве ступать, будто по золе.

И мы придём, упрямые, к книге судеб –
Она открыта всем, кто её нашёл.
И я рукой дрожащей пишу: «Всё будет»,
А ты, спокойно: «Всё будет хорошо».

Я всё могу стереть, но позволь оставить. Туман ночной дыханьем твоим согрет.
Ведь слишком мимолётна людская память – никто с утра не помнит ночных бесед.


Он говорил: "Девочка ты моя..."

Он говорил: «Девочка ты моя, мы убежим в солнечный Суринам, там корабли в бухтах своих стоят и мотыльки бегают по волнам. Там иногда папоротник цветёт, хочешь себе целый букет нарвать? Время течёт тихо, из года в год, так хорошо – можно не умирать».
Он говорил: «Девочка, не молчи. Видишь, луна – тонкая, словно шёлк? В пальцах твоих тают её лучи, да, я с тобой, тише, я не ушёл. Лодку я сам выточил из былин и потому не налечу на риф. Мир наш, увы, соткан из паутин, может быть, он поэтому так красив?»
Он говорил: «Девочка, жди весны. Это недолго, не навсегда, поверь. Лучше скажи, что за мечты и сны в доме твоём светлом живут теперь? Я принесу запах вечерних гроз, жаль, он уже многими позабыт. Очень хочу солнца, луны и звёзд – здесь у меня вечно туман стоит».
Он говорит: «Девочка, как же так?». Твёрдым комком в горле гудят слова. В доме пустом ходит немой сквозняк, горький апрель входит в свои права. Надо бежать, чтоб не сойти с ума, душу до дна выкричать, не тая...
Он всё смотрел в пасмурные дома и повторял: «Девочка ты моя».


Колыбельная

Эту долгую ночь – тебе, как спасенье от долгих дней.
Мир, устав от любви и лжи, обнажает свою изнанку.
Страшно, маленький? Не спеши, скоро будет ещё страшней.
Всё, что было до этих пор, это даже не раны – ранки.

Ты был очень хорош, когда не умел ещё жить всерьёз,
Задыхаясь, бежал в поля, чтоб дотронуться до заката.
Я мотаю на палец прядь непокорных твоих волос,
Я гадала по ним вчера – знаешь, лучше б ты стал пиратом.

Ты кидаешь вальтов и дам, а судьба, как всегда, туза,
Не посмел бы с судьбой играть – только слишком уж ты настойчив.
Я сажусь на твою постель и целую тебя в глаза –
Расскажи мне потом о том, что увидишь ты этой ночью.

Я-то знаю, кого ты ждёшь и чьё имя во сне кричишь,
Сколько долгих, чужих дорог исходил ты, босой и пеший.
Ох, не скоро конец пути. Ты не плачь, засыпай, малыш.
Завтра будет ещё трудней, если это тебя утешит.


Зверёныш, всем искусавший пальцы...

Зверёныш, всем искусавший пальцы и не дававший себя лечить – теперь он может играть, смеяться, плести браслеты, терять ключи, живёт теперь горячо и ярко, порой не думает ни о чём, и лучше нет для него подарка, чем ткнуться носом в твоё плечо.
Земля устала, земля промокла, сегодня вечер похож на век. А ты сидишь у окна, где в стёкла колотит поздний весенний снег. Мы помним: лето настанет скоро. Я так упорно топлю печаль в тройном созвучии ре-минора, и мне совсем ничего не жаль.
И полумрак не тревожить светом, и в тишину не бросать слова, уедем, милый, на край планеты – там тишь, безлюдье и острова. На островах зеленеет клевер, танцуют эльфы, шумит прибой. И если ты вдруг пойдёшь на север, я буду двигаться за тобой: идти след в след незаметней тени, беззвучней ветра, быстрее птиц. Мы за границей людских владений, мы там, где нет никаких границ.
Давай пошлём мирозданье к чёрту и сами выстроим новый мир! Чтоб стены с тропами были стёрты, оставлен тонкий, как нить, пунктир, чтоб денег не было, этой дикой, глупейшей выдумки для людей, чтоб там, где пусто – цвели гвоздики и тонкой нежностью пах шалфей, чтоб краски были для неба тоже – какой захочешь, такой раскрась... хотя, пожалуй, давай попозже, я здесь-то толком не обжилась.
Я закрываю глаза и вижу цветные сны о большой земле, а лето с каждой минутой ближе, и бисер – радуга на столе. Ты мой, ты здесь, приручивший птицу, не запрещающий ей летать. Легко довериться, покориться, тебе не стыдно при-над-ле-жать. Дышу от счастья как можно тише, не надо больше мне никого. Ты слышишь, господи? Если слышишь, я умоляю – храни его.


Свобода?..

Я кричал в темноту до хрипа, я отдался богам на суд,
Я кричал, что хочу свободы, абсолютной, без палачей.
А желанье возьми да сбудься, порвалась паутина пут,
Я теперь, как хотел, свободен – волен, болен, забыт, ничей.

Почему же хожу и ныне там, где с детства ещё привык?
В переходе играет флейта, а флейтист от рожденья слеп.
Я пройду, он сыграет Баха, он жалеет меня, старик,
Но теряются все монеты, что я кинул ему на хлеб.

В парке девочка нянчит куклу, воробьи стерегут птенцов,
Ветер тёплый и пахнет сеном, завтра будет играть гроза.
А улыбка пугливой птицей не идёт на моё лицо,
Только кривит мне странно губы, и слезятся потом глаза.

У подъезда в обнимку двое, что-то шепчет душе душа.
Я бы тоже хотел стать чьим-то, только кто же меня возьмёт?
Чуть дыша и ссутулив плечи, ускоряю неровный шаг,
Мне презрительно смотрит в спину полосатый дворовый кот.


Play, Minstrel, play.

Треснул покров ледовый, твёрдый, как медь и сталь –
Взглядам твоим покорна, к людям идёт весна.
Кто же ты, вечный путник, тихо плывущий вдаль,
Что поднимает песней солнце с морского дна?

Струнам твоим поверив, птица летит к гнезду,
Гордые дети юга рушат последний мост.
Каждый тебе внимавший дарит свою звезду –
Вот почему на небе светится столько звёзд.

Каждый тебя любивший дальше идёт с тобой,
Разве любви знакомо глупое слово «смерть»?
Бьётся в горячий берег сердце земли – прибой.
Сердцу – веками биться, путнику – вечно петь.

С песней твоей менялись сны и глубины вод,
Ночи и дни, эпохи, годы и фазы лун.
Лучше не знать, что станет с миром без этих нот,
Если рука не тронет вольнолюбивых струн.

Смолкнет земля. Не будет гомона птичьих стай,
Грохота грома, шторма, жарких нагретых крыш.
Что бы вдруг ни случилось – пой, менестрель, играй!
Кто будет жечь рассветы, если ты замолчишь?


Таких не бывало на свете...

Таких не бывало на свете, я думала, вовсе и нет – чтоб волосы вились, и ветер в них впутывал солнечный свет, такое весёлое сердце, спокойный, внимательный взгляд. С тобой очень просто согреться, мой небом дарованный брат.
Зима ведь, как море, безбрежна, а сумрак упрям, как прибой. Я в памяти бережно-нежно храню разговоры с тобой – так дети, чьи светлые души ещё не изведали страх, воруют незрелые груши в зелёных соседских садах. А я рисовала драконов, писала плохие стихи, и мы не учили законов, не помнили наши грехи, кормили собак с голубями, смеясь, говорили про сны, безбожно сорили словами, и было два дня до весны.
Но что-то по сердцу да плетью – я больше тебе не сестра, и стала вдруг маленькой смертью весёлая свежесть утра. А время всё ходит по кругу. Суметь бы, не выказав слёз, отдёрнуть дрожащую руку от вьющихся русых волос.
Мгновенье – и выросли дети, и градом побиты сады, и тускло, пронзительно светит осколок упавшей звезды. Летят холостые патроны, в полях крапива и репей. Зелёные злые драконы срываются с тонких цепей.
Грызу в исступлении пальцы и нежностью прежней давлюсь – зачем я училась прощаться, зачем обещала «вернусь»? Я кошкой, не знающей скуки, приду – накорми меня с рук.
Не надо мне этой разлуки, я много видала разлук.
Не надо мне этого неба, не надо сверкающих льдин. Мой мальчик, ты был или не был?
Пожалуйста, не уходи.


Разговор Старой Гитары и Гитарного Чехла

- Дорогая, ты слышишь? Молчишь? Ну молчи, молчи.
Только мне ли не знать, что ты тихо дрожишь от боли.
А никто не придёт, и никто не зажжёт свечи,
Как ты, милая, ведь ты прожить не могла без воли?
- Я, как прежде, сама не своя без его руки,
Были грустные песни, он рвал их на полуслове.
Он мог нежно играть или нервно крутить колки,
Я ждала его пальцев и ранила их до крови.
Мы играли вдвоём, мы играли безумный джаз,
Джаз пах летом, смолой, иногда – городским туманом.
Никому из живущих и не было дел до нас,
Мы играли видениям, птицам и древним странам.
Ты ведь тоже там был, ты всё видел и слышал сам,
Помнишь сны, тополя, тонкий месяц и вкус дороги?
Я и он, веселы и подобны лесным богам...
Хотя, знаешь, не так, не подобны. Мы были боги.
- Это было давно, моя радость, дитя весны,
Или не было вовсе, приснилось, а мы забыли.
А теперь мы зачем-то и кем-то осуждены
Коротать в тишине нашу вечность из тьмы и пыли.
У тебя поцарапанный гриф и фонит струна,
Я же – стар и потёрт, и давно никому не нужен.
- А ты знаешь, как это, когда из груди волна?
И зовёт за собой в никуда, и влечёт, и кружит,
И вот, кажется – всё, остановишься, рухнет мир.
Потому и играй – до конца, раз уж жизнь мгновенна.
Строй гитарный всего две октавы – от ми до ми,
Почему я жила, как владычица всей Вселенной?
- Всё мечтаешь? А мне так паршиво, что просто вой -
Было так хорошо, что теперь вспоминать не смею:
У нас был человек, постоянно нас брал с собой
И носил на плече, я дышал человеку в шею.
Ты когда-то могла быть прекрасной и всё уметь,
И смеялась, как бог, и из тела рвалась в экстазе.
А теперь ничего, пустота, немота и смерть.
- Смерть? А что это – смерть?
- Расскажи мне ещё о джазе...


Мир был хрупок и очень тонок...

Это было давно, мир был хрупок и очень тонок,
Было лето, июнь, всё как раз начало цвести.
На меня, городскую, с прищуром смотрел ребёнок –
Теребящий косичку, улыбчивый, лет шести.

И сказал мне: «Ну что же, пойдём собирать малину,
А потом на поляну – считать лепестки цветов».
Повернулась. Пошла. Я смотрела в худую спину,
Удивляясь тому, как же мало нам нужно слов.

Я всё больше потом понимала, что я-то, в общем,
Как-то очень неправильно там, без неё, жила.
А она улыбалась, бродила до ночи в роще,
Собирала соломинки, сидя в тени ствола.

И глядела задумчиво, долго, совсем не детски,
С косогора на воду, в глубины холодной тьмы.
Не хотела рыбачить – пыталась порвать мне лески,
И сердилась: «Нельзя, рыбки тоже немножко мы!»

Это было давно, и она повзрослела. Снова
Я молю дать ей силы на то, чтобы быть живой,
Чтоб на этих руках не держаться земным оковам
Чтобы эти глаза не туманил звериный вой.


Пора истерик

У меня пора истерик начинается не в марте,
Как у всех нормальных кошек из приличных городов.
За окном – июнь и лето. Чашка чая, день на старте,
Вот тогда-то пожалеют те, кто взял меня под кров.

Под окном мяукать – глупо, я иду немножко дальше,
Режу сердце на полоски – и чужое, и своё.
Всё равно срастётся быстро, так любое чувство наше
Регулярно прогорает и из пепла восстаёт.

Ах, я счастлива – не веришь? – быть нежданной и немилой,
Хохотать, как шут придворный, веселить и падать ниц,
А потом зайти за угол и рыдать, что будет силы.
Резь в глазах и трепет сердца, дрожь до кончиков ресниц...

Только вот, на самом деле, мой сезон стихов и танцев
Никогда не начинался так безумно хорошо.
Так влюбляются – мгновенно! – только раз и лишь в пятнадцать,
Чтоб глаза слепило солнце и мороз по коже шёл.