Над хрупким настом -- гулкий голос стужи.
Ты скомкан, перечеркнут и ненужен,
Как лист, как слово, словно человек,
Которого недавно так любили -- "навек"!
Но чувства выцвели, и мается тщета
Под мертвым взглядом пыльного креста.
По камешку -- созвездия скользят,
По крошке осыпаются кометы.
А я ломаю плитками сонеты,
Как мятно-терпкий черный шоколад.
И, прозу дней в двустишиях кляня,
Свою ломаю жизнь, а жизнь -- меня.
6 октября 2016
Наша эпоха не хуже других, несомненно:
Солнце на месте, и море присутствует ...где-то.
Правда, поэты практически загнаны в гетто.
Непоэтический сок по эпохе течет внутривенно.
Всюду война. Ах, не всюду? Ну, значит, почти что.
В теле зима – пожирает суставы и душу.
Вроде, уже замерзаю – а вот подишь ты! –
Тонким росточком проклюнулось сердце наружу.
* * *
Мне некого вспомнить, мне незачем песни играть.
Сонеты Шекспира увяли, как сонные травы.
И в сердце так много бурлящей весенней отравы,
Что плещется небо, и льдинки летят через край.
Мы мчались галопом и жизнь подгоняли вперёд.
Срывали, хватая в охапку, цветы неудачи.
Их было с избытком, и вот мое сердце не плачет.
Однако и песен... и песен давно не поёт.
Пока я свиваю в узлы и узоры свой путь,
А город слоняется в демисезонной надежде.
И я консультируюсь с Гамлетом: быть или уснуть?
Но не понимаю людской и английский, как прежде.
Моя ненужность встретила твою,
И обмануло нас сердцебиенье.
И годы неизбытого томленья
Сомкнулись в неизбежную петлю.
Капкан ума, иллюзии взвились.
Казалось, жизнь вот-вот, вот-вот начнется!
Склоняясь над зияющим колодцем,
Я видела мерцающую высь.
Всё было после дождичка, в четверг.
Роман расцвел на фоне мирозданья.
Всего прекрасней было ожиданье…
Но безнадежность одержала верх.
Грядущий век я ждал с восторгом,
Но неожиданно постиг,
Что всех нас ожидает только
Кирдык.
В пронзительных симфониях распада,
В безликой хаотичности светил
Земля летит, как атом листопада,
Что Млечный путь собою устелил.
Уже без страха вглядываюсь в бездну.
Шагаю по осколкам бытия
Без веры, что когда-нибудь воскресну,
Но, – что еще больнее, – без тебя.
Всё было как-то…
Неритмично. С твоей стороны – бестактно.
Разговор, поцелуи – стаккато.
В тупик многократно
Заходили мы,
Словно
Овны
Тупоумного Одиссея.
Хотели выбраться из пещеры,
Зова мойр – иль сирен – распознать не умея.
Не приладились, не пристали, как корабли,
Не совпали, как раковин половины.
И теперь ситуация меркнет в такой дали,
Что уже не вернуться – ни с клятвами, ни с повинной.
И сейчас, когда время-змея замыкает круг,
И к лицу постоянность печали и сожаленья,
Понимаю: я вряд ли любила б тебя, мой друг –
До бесплотности,
до беспечальности,
до незабвенья…
Ну зачем вспоминать, как в простецкой мелодии лет
Мы сбиваемся с ритма, торим тупиковые тропы?
Ты меня не любил – дурачок, эгоцентрик, поэт…
Нет ответа. И делает сердце синкопу.
Господи, где ты? Мы ждали две тысячи лет.
Мы умирали, в земной кожуре растворяясь.
Веры своей до последних минут не теряя,
В полубреду повторяли священный завет.
Господи, здравствуй! Престол на земле охладел.
Мир безнадежен: ведь он без надежды оставлен.
Он, как беззубые избы с проломами старческих ставен,
Смотрит, дичая, на опустошенный надел.
Мир покосился, иль это кривые кресты
Здесь нарушают суровый закон перспективы?
Древо познанья с неспелою альтернативой
Машет рукой и в ослепшее небо грустит.
Мне грустно, дорогой: меж нами расстоянье
Не вытянутых рук, а протяженных лет.
Мы в комнате одной, и сплетены дыханья,
Но связи больше нет.
И в толще вод ни зги, и мрачные глубины
Скрывают всё вокруг, становятся плотней.
Жизнь не всегда добра, но полностью невинна
В жестокости своей.
И гаснет в вышине пятно -- благоуханный
и бесполезный свет. И несвершенный путь.
На самом дне тоски
безвольно бездыханно
Уснуть...
Слежу со жгучим интересом
за многолетним давним боем.
Во мне воюют ангел с бесом,
а я сочувствую обоим.
И. Губерман
___________________
Все бесы вышли на свободу,
И райские подвяли кущи.
Во мне ... белки и углеводы,
И как-то всё вялотекуще.
Заноза, зазноба -- остался, как гвоздь -- в сапоге!
Мой ветренный витязь, поэзии сын незаконный!
Полней, чем луна в полнолунье, тоски апогей --
И в самую душу впивается мрак заоконный.
И правда, что Фаусту до сапога далеко.
Точней, до гвоздя... Ощущение раненой птицы.
Но пуля судьбы просвистела опять в "молоко".
Уймись уже, снайпер небесный. И дай мне забыться!
Лиловый сумрак. Пир теней.
И фонари ворчат, сутулясь,
Мешая ритм бегущих дней
С негромким разговором улиц.
Бредет январь. Да что январь, —
Я сам к заснеженному логу
Тяну закатный каравай,
Как нищий по дороге к Богу.
И будет все завершено
Прекрасной легкою строкою.
Прильну предвечной тишиной
К лучисто-светлому Покою.
1994
Ленты дальних дорог на ветру танцевали.
Заготовлено впрок безыскусной печали,
Пестротканых идей, развеселого ситца,
И того, что ни мне, ни тебе не приснится.
Да на донышке — веры, да ворох сомнений,
И закрытые двери былых воскресений,
Всё в котомке моей — одинокие крошки,
Да осколочки дней и судьба «понарошку».
Тишину раскроши птицам-единоверцам,
Бесприютной души соловьиное скерцо.
И лепечет, как лютня, и плачет, как сердце,
Соловьиная лунность, соловьиное скерцо.
2003
Ты моё лето --
втайне и вчерне,
эскиз судьбы.
Ты моя Лета:
в тебе умираю ежевечерне.
Если б негордой была -- позвонила бы.
Но вспоминаю... И ночь погибает первой.
Кто не любил -- блажен: избегает он
боли ненужной. Мне же -- иные яства:
пишу, как пейзаж Ватерлоо -- Наполеон,
нашу войну миров на поляне ясной.
Пусть прямолинеен он изрядно,
Неметафоричен (это плохо),
Водкупьющий и нетравоядный, --
Губерманом говорит эпоха!
Есть в тайнике, как в сундуке,
Одно неловкое касанье,
Одно нелепое свиданье
На сонном летнем ветерке.
Мы капля солнца в янтаре,
Мы зарифмованные взгляды.
Мы никогда не будем рядом –
Ни в августе, ни в январе.
Всё неслучившееся
в нас
Окаменеет безнадёжно.
Мы были слишком осторожны,
И от разлуки Бог не спас.
Лесенкой –
постепенно –
соскальзываю в твое время,
простой угловатый советский
гений.
Если б ты жил сейчас, тебя называли бы «мачо»,
Что значит
«очень сильное мужское начало».
А судьба отмечала
очень хрупкую,
как тонкое горло,
зависимость
от любимой,
с другим делимой…
Он рычал и бросался на дверь,
Как измученный, страстный зверь,
Но в письмах к Ней –
на полях, маргинально,
Он присутствовал в виде пса,
который так ласков, что не умеет кусать.
ОН – великий, талантливый, громогласный –
Скулил, как щенок с распахнутой пастью.
Хозяйка, наверное, была властной.
Поэт заигрывал с властью. ?
Да нет – всё было всерьёз.
Души стынут в российский мороз.
Бездны зевнули…
Щелкнула пуля.
И затянули
Года сиротливую паузу.
Ода русскому хаосу!
Ступени
слепо
ищу в темноте.
Вырваться –
с огарком кириллицы –
к лесенке,
брошенной гением
на листе.
С тех пор, как стал портовый город неуютным,
хоть силился казаться беспечальным,
к тебе, мой друг, сновали беспричально
всех слов моих рассыпчатые сутры.
И чайки, как нелепая затея,
болтались в воздухе, о чем неясно, плача.
Похоже, что синоним прометея
украл огонь – и стынет, не иначе,
разреженное марево пространства,
неуловимо, как непостоянство
любимых, уезжающих «на время»…
а, в сущности, простое «навсегда»
давно лелеет буквенное племя,
и ты ему давно сказала «да»
всем телом, и сиротским поворотом
своей судьбы, и тем прощаньем белым,
как буквы Брайля: в воздухе ночном
снега вздохнули. Сыпалось. Искрилось.
Ты обернулась. Жизнь остановилась.
***
Дуэльное время: коты начинают сходиться
к барьеру. Стреляться боятся — орут для острастки.
Кошачьим изгибом тропа полинявшие краски
весенних снегов подставляет взъерошенным птицам.
Творим "ритуалы" на фоне пронзительно-синем.
В рисунке дуэли значительна каждая малость.
И если б, Николо, ты не был таким "Паганини",
Мы б тоже сходились и мартовски так целовались!
Здравствуй, гуру. Привет из весьма недалеких
Палестин. Филистимляне внемлют дрожанию звука.
Моисей, заплутавший в серебрянострунной науке,
Ищет манну на осыпи слов одиноких.
И постигла великого старца одна незадача:
Аллилуйя с осанной остыли да сильно прогоркли.
То ли сивке натерли копыта российские горки,
То ли годы рассыпались редкой да меленькой сдачей.
Но за чистую ноту, за едкость рассказов неброских
О Настасье, встречающей Вишну почти неприлично,
И за веру, что там за углом поджидает Дубровский,
Что спасет всю страну, как пристало гераклам античным,
Мы возлюбим тебя, мудрый старец, двойник "мариванны",
Мы воскурим напев и зашепчем безвольно-аморфно,
Мол, на небе у града златого колышет ветвями
Чудо-Древо Незнания в нежных руках Тетраморфа.
Мне срочно надо в Страну дураков!
Там жить легко без обиняков,
Там день проходит -- и был таков.
Там нет оков.
Не ясно, как -- не решила пока --
Нашла бы парного дурака,
И вместе шли бы в руке рука,
Наверняка.
И где-то там, возле края Земли,
Мы утешались бы, как могли,
Детей и кошек бы завели,
И свет вдали.
И он бы грел -- ведь на то и свет!
Да только карты пространства нет,
И на надежду иммунитет
Уж двадцать лет.
И лишь мечта, на помине легка:
найти бы парного дурака...
Культ разума -- огромное бревно --
на апокалиптический субботник
несем. Поскольку нам не все равно,
что замышляет там Небесный плотник.
Мы строим башню, Он -- природы храм.
Но оказались мы не по зубам
друг другу. Мы придумали его,
теперь же выясняем, кто кого.
Я расскажу тебе сказку, милый.
Крошится небу в ладонь неделя,
песни и жалобы надоели:
ну в самом деле,
толку в них мало. Мелком отмечу
этот до боли прошедший вечер.
Снова смолчала, не позвонила.
Снегом поля тишина кропила.
Не наступила
нынче весна, не сияли дали.
Тяжесть тоски, как всегда, при деле.
Хочешь узнать, что острее стали?
Только любовь изощренней боли.
Выйди, душа моя, в чисто поле,
птицы запели.
Плачем под сводом небес трезвонят.
Что говоришь? Где же сказка, милый?
Я бы об этом тебя спросила,
были бы силы...
Люблю латынь. Ее напевы,
Как выход в мир альтернативы.
Их наполняет позитивом
благополучие пустот
и пенье звуков "не согласных".
И адаптация несчастных
проходит методом "рот в рот".
Красоты каменных созвучий
пословиц и паллиативов
учёности -- латынь игриво
щебечет, с птицами на "ты",
двуличная: то песни Богу,
то гимн науке. Понемногу
теряя древние черты.
Твой плавный ход и звуки хора,
как величавые актёры.
И поступь царственна, и глас.
Тобой коснулась вечность нас.
Я ухожу в любовь,как в схизму,
и отрекаюсь каждый день.
Пойду, святому Мазохизму
поставлю свечку. И не лень
читать акафисты глухому -
вдруг каменный раздастся вопль?
Не предусмотрена хаома,
и не родился тот пейотль...
И в рамках этой тесной кельи
Мне не придется выбирать.
Налево - смятая кровать,
направо - повод для веселья.
Иначе как еще смотреть
на ветер, веющий абсурдом:
есть голос, но нет права петь,
твои слова свистят, как плеть,
и якорь тяжелее судна.
Тело
разговаривает с твоим телом.
Беззвучным
божественно-белым
слогом.
Словно логин,
вкладываю ладонь в ладью
твоего смысла.
Кисло
закат покривился:
оскомина:
часто встречаются расставания.
Немею от нашего солнцестояния...
Влекомая,
как в жидкий янтарь -- насекомое...
Дай наглядеться тобой, надышаться,
нежными пальцами
ниточки прошлого
сбросить с твоей щеки.
Неандертальцами
вымерли тупики
будущих троп, положений и многозначительных пауз.
Почти касаюсь.
Выбери меру моей тоски.
Зацвела в болоте клюква, да запели лешие.
Женихи пока нейдут — ни конные, ни пешие.
По травинкам, по песчинкам,по дорожкам на ладони,
По крупицам золотистым в кофе — судя по всему,
Я тебя, конечно, встречу в зазеркалье-заоконье,
обязательно откликнусь и в мужья себе возьму.
Я стрелу твою на память сохраню и стану слабой,
доброй, женственной и нежной — все увидишь нынче сам.
Вот живешь простой лягушкой, временами даже жабой,
А как хочется царевной стать, хотя б на полчаса!
Но одно вполне понятно: так пропустишь все на свете,
если яблочком по блюду в ожидании катать.
Подготовлю лук и стрелы, присмотрюсь, откуда ветер,
как увижу: прынцы скачуць, выйду в поле пострелять!
2003
«Спят депутаты и спят депутатки…
Чу!... Над столицею …Гоголь взошел…
Не усидел в своем сумрачном сквере.
В небе парит, не боясь никого…
…Все прокляни, но конца не желай…
Не улетай из Москвы, Николай!
В.Костров
Ночь. Спят поэты и жены поэтьи.
Чу! Лишь Костров все корпит над строкой.
С горечью видя мучения эти
Гоголь проснулся и машет рукой.
Не усидел. И взлетел над столицей.
Костров:
«Все прокляни, но конца не желай.
(Ишь, диссидент, направляется в Ниццу!)
Не улетай из Москвы, Николай!»
Гоголь:
«Вижу, ты запросто… Скромный, неглупый…
Слушай, есть в парке пустая скамья —
Объединимся скульптурною группой:
Пушкин, Костров, Достоевский да я!»
1992, 1995
Поэт — от пяток до макушки,
От шляпы и до мокасин.
Хоть по фамилии не Пушкин,
Но по таланту — «сукин сын»!
2002
Большой больно-логический курорт.
И лишь удоды ромбики разносят
по южной выцветающей траве.
Что логика моя больна абсурдом,
как временем засохшим — променады
по сизым кошкоспинным и тенистым
дорожкам, это ясно и удоду,
и дедушке со связками колючих
покрытых солью, потом, солнцем, пылью,
измученных, как мумии, бычков...
Курорты куролесят понемножку:
курсируют курящие курсистки,
каурые поблёскивают важно
цепочками на красных животах...
Вчера на рынке львицу продавали.
А львица — даром, что ещё зверёнок—
с достоинством глядела флегматично.
Конечно, что ей Гекльберрифинны,
Чтоб о них рыдать?
-2-
Что логика моя вполне здорова,
как здрав поныне царственный абсурд
всего, что в нашем мире происходит,
-исходит, ис-чезает, ис... тем самым
разламывает шкуру хронотопа
и где-то вне системы обретает
и миропонимание, и знанье,
которые, увы, не пригодятся,
поскольку до обратного билета,
по-видимому, дело не дойдёт...
Так вот, пока ещё не испарились
чернила и бледнеющие мысли,
черкну тебе тебейное посланье,
чирикну, или даже воробейну…
а где-то есть на свете Чижик-Пыжик,
приверженец номенклатурных шапок,
любитель лаконичного фольклора,
и русского душевного питья...
И вот сейчас, покуда сладость жизни
течёт, однако, в рот не попадает,
как было бы прелестно-невозможно,
подстать витиеватому сказанью,
вам изложить пустующее детство,
и юность, что не стоит даже помнить,
и молодость - сбежавшую собаку:
"Ау!" — а псину только и видали...
На каждую банальность не нашьёшься
жилеток и батистовых платков.
Вот потому толпу воспоминаний,
как чёрные зияющие дыры,
мы в этот раз, пожалуй, обойдём.
Обоями заклеим или обод
набьём -— и в море гамлетовских штучек
(в лозинском исполненьи) побросаем —
и пусть плывёт классично, "без ветрил".
Ах да... Так вот, про логику — всё ясно.
2004
« На крупное — память цепкая,
На мелкое — коротка.
О корень споткнулся нелепо я,
Упал и ушибся слегка.»
Неологизмы: «предвечерие»,
«жернооткровеньице», «старомельница»,
«медовь», «полушорох, полушух», «лиловь».
«маковистая новья заря», «рифмы … в грязце»
«Все перемололося…»
«Предгрозовье. Духота аж в мозги залезла.
Досчитал почти до ста.
Сбился. Бесполезно.
Изменений никаких:
Весь в пыли — и баста.
Вспоминаю чей-то стих,
Повторяю часто.»
А.Раткевич
Очнулся я в недоутрии.
Как зуд — головоболение.
И слышу я Голос внутренний:
Оставь, мол, словотворение.
« Уж много и так писалося.
Жарою, в мозги залезлою,
Наверное, повлиялося
На рифму твою болезную. »
На крупное память цепкая,
А с мелким — наоборотная.
Напрасно пытаюсь репкою
Я вытащить мысль заботную.
В грязце, сквозь черемхоцветие,
Смотрю в бирюзовь небесную —
Стыдливое неответие
На Голоса ворчь нелестную.
Ты будь ко мне снисходительней:
Мои ведь стихотворения —
Как следствие непредвидений
Злосчастного упадения.
1995
Ты не плачь. Когда тихие вишни
В третий раз зацветут, вот тогда
Я вернусь. Будет ночь, как всевышний,
Одинока. И вспыхнет звезда.
Мы присядем, как раньше сидели
У окна. Что изменится тут?
Только месяц совсем поседеет,
И цветы в третий раз опадут.
Ты улыбкой молчанью ответишь
У меня на коленях, как дочь.
И дороги непознанной ветер
Зазвенит, как от выстрела ночь.
Ты не плачь. Я вернусь непременно
Зацветут наши вишни – тогда…
Будет ночь. Одинока и тленна,
Как светящая синью звезда.
1941
-1-
Подешевели и розы, и женщины.
В расцвете нейлон и секс.
Подешевели бумага, бифштекс,
Рифмованный и прозаический текст.
Дешевеют эмблемы, знамена спортивные,
Ордена, регалии, торты.
Аборты и куклы – со всей чертовщиной –
Короли, министры и лорды.
Дешевеют сенаторы. Ясно, диктаторы,
Дешевеют и президенты.
Министры и провокаторы –
И те не стоят ни цента.
Дешевы жвачка и пистолеты,
Люди, сердца, доктрины.
Дешево все – и дешевле нету
Шизофрении и героина.
Дешевеют Пегаса и джаза мелодии,
Книги впору топтать подошвой.
Идеал философский звучит, как пародия:
Сам homo sapiens дёшев. (…)
Что же осталось в цене доныне?
За бесценок -- души высота,
Головы, женщины … наполовину
Упала в цене красота.
Я громкий голос времен инфляции.
И, как дешевый бифштекс,
Копейки не стоят интерпретация
И мой стихотворный текст.
-2-
Кто я такой? Я человек иль суррогат?
Или плакат, забытый под стрехой –
Уже не красен, но чуть розоват,
Изорван взрывом? Жив, как смерть? Кто я такой?
Кто я такой: плакат? или макет?
Архаика? Рекламы яркий пластик?
Весомый, словно мысль? Изгой? Аскет?
Тверд, как алмаз, иль мягок, словно ластик?
Я человек? плакат иль суррогат?
Что мне ответить на вопрос пространства?
Да я времен инфляции магнат
(Во всем избыток, кроме постоянства).
Кто я -- плакат? Макет? Иль человек?
Ответь, кто я такой, двадцатый век!
Мне страшно, ибо время таково,
Что не щадит банкротство никого.
-3-
Дёшевы на планете лошади и поэты.
Только сама планета не виновата в этом:
Как предрекли поэты, больше всех на планете
Утратила ценность планета.
Грошовые ныне поэты.
Грибы же в цене. Шампиньоны
И супергрибы: ради этих
На ветер летят миллионы.
Супергрибы дорожают,
Но наша мини-планета
не виновата в этом.
Цен бумеранг ударяет –
и дешевеет планета,
Ждет мини-моды расцвета.
Рим. Токио. Бомбей. 1979
Алексис Хургинас / Aleksis Churginas
Белое видение
Легки твои нагие ноги.
Срываю белые цветы.
Как давний сон, текут дороги,
И в междусонье бродишь ты.
И ты сама цветка белее,
Что влажный ветер, этот цвет.
Душа твоя во мне светлеет
И проступает, как рассвет.
1940.
Сын
Испито солнце на закате мхами
Остывшими, и свет почти угас,
Бродяга Время шелестит веками
И, как скупец, считает каждый час, –
Ты сторонись его, – иль нет, забвенье
Из макового сока сбереги
И Время напои. Уснет – спасенья
Ищи. Беги, сын времени, беги!
1986