Нашел я фрукт для своего прайм-тайм,
не апельсин, и не танджело, и не лайм,
и не грейпфрут, что полною луной
висит, и не лимон, что вяжет рот слюной,
(хоть в прошлый год я полон желчи был,
мечты о сладкой жизни хоронил),
ни танжерин, что словно солнца свет,
ни фрукт, которому названья нет,
среди моркови, репы и картошки,
на рынках северного графства Йоркшир,
мой фрукт поэт постарше назвал бы Фрукт Услад,
он был бы тем, чем был для Китса виноград,
когда пред смертью выражал он мнение,
что меланхолия в союзе с наслаждением,
но если б Китсу был известен этот фрукт,
не апельсин, и не лимон, другой продукт,
я больше чем уверен, хоть Китс и был знаком,
с вкуснейшим из айвы и яблок пирогом,
но знал бы он мой фрукт, в восторг бы впал
“вкус винограда на губах” бы поменял,
не больше вишенки, и только раз вкусив,
он испытал бы радости прилив,
и написал бы он строфу про этот плод,
что соблазнил к грехопадению весь род.
Но коль вкусила Ева яблоко опять,
пришлось бы вкус того откуса описать,
и если б Джону Китсу суждено
прожить побольше лет, как мне дано,
уверен я, что– в 42 он был бы рад,
воспеть со мной восточный фрукт Кумкват,
который с дерева я рвал и прямо в рот,
он кисло-сладкий, иль наоборот?
Сладка в нем кожура или под ней?
Внутри или снаружи - где кислей?
В сомнениях я, хоть прошел полпути,
Я Китса ответ попросил бы найти:
Отведав кумкват, сможешь ты мне сказать,
Где сладко, где кисло, где терпко опять?
Я не могу, как не могу сказать точь-в-точь,
где день начался, и исчезла ночь,
поэтому кумкват, что съеден целиком -
фрукт самый лучший, и метафора притом,
бальзам на душу для того, кто в 42
в блаженной Флориде, и с Китсом, и в слова
пытается сложить, кумкват жуя,
раздумья о единстве бытия,
все поглощая: мякоть, сердцевину, сок-
вот жизни полнота - таков урок,
и терпкость чувствуешь, когда уже не млад,
и фруктов, о каких мечтал, прошла пора,
тогда всех лучше выразит кумкват,
что смерть пикантна - будто жизни кожура.
A Kumquat for John Keats by Tony Harrison
Today I found the right fruit for my prime,
not orange, not tangelo, and not lime,
nor moon-like globes of grapefruit that now hang
outside our bedroom, nor tart lemon's tang
(though last year full of bile and self-defeat
I wanted to believe no life was sweet)
nor the tangible sunshine of the tangerine,
and no incongruous citrus ever seen
at greengrocers' in Newcastle or Leeds
mis-spelt by the spuds and mud-caked swedes,
a fruit an older poet might substitute
for the grape John Keats thought fit to be Joy's fruit,
when, two years before he died, he tried to write
how Melancholy dwelled inside Delight,
and if he'd known the citrus that I mean
that's not orange, lemon, lime, or tangerine,
I'm pretty sure that Keats, though he had heard
'of candied apple, quince and plum and gourd'
instead of 'grape against the palate fine'
would have, if he'd known it, plumped for mine,
this Eastern citrus scarcely cherry size
he'd bite just once and then apostrophize
and pen one stanza how the fruit had all
the qualities of fruit before the Fall,
but in the next few lines be forced to write
how Eve's apple tasted at the second bite,
and if John Keats had only lived to be,
because of extra years, in need like me,
at 42 he'd help me celebrate
that Micanopy kumquat that I ate
whole, straight off the tree, sweet pulp and sour skin-
or was it sweet outside, and sour within?
For however many kumquats that I eat
I'm not sure if it's flesh or rind that's sweet,
and being a man of doubt at life's mid-way
I'd offer Keats some kumquats and I'd say:
You'll find that one part's sweet and one part's tart:
say where the sweetness or the sourness start.
I find I can't, as if one couldn't say
exactly where the night became the day,
which makes for me the kumquat taken whole
best fruit, and metaphor, to fit the soul
of one in Florida at 42 with Keats
crunching kumquats, thinking, as he eats
the flesh, the juice, the pith, the pips, the peel,
that this is how a full life ought to feel,
its perishable relish prick the tongue,
when the man who savours life 's no longer young,
the fruits that were his futures far behind.
Then it's the kumquat fruit expresses best
how days have darkness round them like a rind,
life has a skin of death that keeps its zest.
Вселенная вчерашней поздней ночью
попробовала сочинить поэму о
пространстве и глубине, о пыли и
свете, о том, как вечной быть, но
не под силу задача эта даже
мультивселенной - нескладные слова
затрепетали, распались,
осколки их посыпались как снег, и
покрыли мир разломанной
поэзией, и жизнь проснулась и
удивилась, почему всё, что
навечно, на земле лежит.
Last Night
Late last night the universe tried to
write itself in a poem, one of
space and depth, of dust and
light, of how to be forever, but
such a task is beyond even the
multiverse – failed words
shuddered apart, fell away,
broken pieces landed as snow and
covered the world with fractured
poetry, and so all life awoke and
wondered why the whole of
forever lay on the ground.
У нас бокалов нет, что для шампанского подходят,
но есть у нас шампанское, и это главное.
А время пить его - другой вопрос. Пусть мир вокруг
заполнен красным или серым, я посижу
с тобой. Постричь траву бы надо, но сегодня
не создано, чтоб убивать ромашки. Снаружи
темен мир, и дел немерено, что переделать
надо. И пусть - я в этом пузыре непревзойденного
бокала буду сидеть, и за руку тебя держать.
Maxine Rose Munro
Glass Bubble
We have no champagne glasses that match
but we have champagne, and that’s a thing.
And time to drink is another. And though
the world be full of red and grey, I will
sit with you. The grass needs cut but today
was not made to kill daisies. Outside the world
is dark and chores unnumbered make
demands. Still in this bubble of glass
unmatched I will sit and hold your hand
Поэт мой, дал Господь тебе уменье
Играть всю гамму человеческих страстей,
И превращать раскаты бурных дней
В мелодии спокойного течения,
Что льются безмятежно, вдохновение
Вселяя в души жаждущих людей.
Господних воплощение идей -
Такое у тебя предназначение.
Моё - служить тебе. Чем дорогой,
Смогу тебе я быть всего полезней?
Ты выбирай: печалью вековой,
надеждой радостной, чтоб петь их вместе?
Или моей могилой, где покой
Найдешь ты, чтобы отдохнуть от песен?
Sonnet 17 - My poet, thou canst touch on all the notes
My poet, thou canst touch on all the notes
God set between his After and Before,
And strike up and strike off the general roar
Of the rushing worlds a melody that floats
In a serene air purely. Antidotes
Of medicated music, answering for
Mankind's forlornest uses, thou canst pour
From thence into their ears. God's will devotes
Thine to such ends, and mine to wait on thine.
How, Dearest, wilt thou have me for most use?
A hope, to sing by gladly? or a fine
Sad memory, with thy songs to interfuse?
A shade, in which to sing—of palm or pine?
A grave, on which to rest from singing? Choose.
Скажи мне вновь и вновь любви слова.
Пусть их повтор звучит как песнь кукушки,
Ты помни, что ни на лесной опушке,
Ни в поле, ни в лесу, в свои права
Весна не вступит, так звучит молва,
Без кукований ветреной подружки.
Любимый, заключенная в ловушке
Сомнений тьмы, молю, едва жива:
“Скажи опять - любимейшая ты!”
Всех звезд не счесть, сияют все в зените,
Цветов не счесть, все дивной красоты.
Колокола, “Люблю, люблю” звоните
Серебряный припев! Но простоты
Любви души собой не заглушите.
Say over again, and yet once over again,
That thou dost love me. Though the word repeated
Should seem "a cuckoo-song," as thou dost treat it,
Remember, never to the hill or plain,
Valley and wood, without her cuckoo-strain
Comes the fresh Spring in all her green completed.
Belovèd, I, amid the darkness greeted
By a doubtful spirit-voice, in that doubt’s pain
Cry, "Speak once more—thou lovest!" Who can fear
Too many stars, though each in heaven shall roll,
Too many flowers, though each shall crown the year?
Say thou dost love me, love me, love me—toll
The silver iterance!—only minding, Dear,
To love me also in silence with thy soul.
Я Кристмас не люблю… Что в нем нашел народ?
Рождается там каждый год один и тот же.
Вот то ли дело наш, понятный, Новый год!
Селедка, шуба, оливье! Спасибо, Боже!
Ты хочешь, чтоб любовь мою опять
Я облекла в потоки нежных слов,
Держала факел, чтобы от ветров
Беречь огонь, нам лица освещать? -
Отброшу факел, как пустую кладь,
Зачем держать мой дух в плену оков,
Далёко от себя. Иль ты готов
Словесную любовь лишь признавать?
Но нет, молчанью женскому дозволь
Тебя заверить, как любовь сильна,
Смотри, моя судьба- моя юдоль,
Стою непобеждённая, одна.
Сорву покровы жизни, чтобы боль
Раскрыла душу всю мою, до дна.
And wilt thou have me fashion into speech
The love I bear thee, finding words enough,
And hold the torch out, while the winds are rough,
Between our faces, to cast light on each?—
I drop it at thy feet. I cannot teach
My hand to hold my spirit so far off
From myself—me—that I should bring thee proof
In words, of love hid in me out of reach.
Nay, let the silence of my womanhood
Commend my woman-love to thy belief,—
Seeing that I stand unwon, however wooed,
And rend the garment of my life, in brief,
By a most dauntless, voiceless fortitude,
Lest one touch of this heart convey its grief
(первоначальный вариант)
А честно ль нагружать тебя собой?
Чтобы сидел ты под ручьем соленых
И горьких слез, и слушал жалобы и стоны
Из губ, что вечно без улыбки, никакой
Не принимающие жизни. Пусть со мной
Меня ты умоляешь, но бескровны
Надежды и мечты. Ведь мы не ровня,
Чтобы возлюбленными быть. Бог мой!
Таким дарителям, таким дарам
Увы, навряд ли будут рады где-то.
Твой пурпур своим прахом не предам,
И твоего не затуманю света.
Неправедной любви тебе не дам.
Я лишь люблю тебя! Оставим это…
(переделанный вариант, чтобы соблюсти строгие правила сонета - стопы, рифмы и т.п. Но, мне самой нравится больше первый вариант)
А честно ль нагружать тебя собой?
Чтобы сидел ты под ручьем соленым
Из слез, внимая жалобам и стонам
Моим, из бледных губ, что в никакой
Не скривятся улыбке. Хоть порой
Меня ты умоляешь, но бескровны
Мечты. Не ровня мы и нет резона,
Чтоб нам возлюбленными быть. Бог мой!
Таким дарителям, таким дарам
Увы, навряд ли будут рады где-то.
Твой пурпур своим прахом не предам,
И твоего не затуманю света.
Неправедной любви тебе не дам.
Ведь я люблю тебя! Оставим это…
Sonnet IX
Can it be right to give what I can give ?
To let thee sit beneath the fall of tears
As salt as mine, and hear the sighing years
Re-sighing on my lips renunciative
Through those infrequent smiles which fail to live
For all thy adjurations ? O my fears,
That this can scarce be right ! We are not peers,
So to be lovers; and I own, and grieve,
That givers of such gifts as mine are, must
Be counted with the ungenerous. Out, alas !
I will not soil thy purple with my dust,
Nor breathe my poison on thy Venice-glass,
Nor give thee any love--which were unjust.
Beloved, I only love thee ! let it pass.
Я выдохну и больше не вдохну -
Вот так легко уйти из жизни этой.
И будет жалобно на полную луну
Выть пёс дворовый в закоулках где-то.
Да, хорошо бы ночью, и во сне -
Мне страшно умирать в сознаньи полном.
Уснуть бы крепко пред кончиной мне,
И плыть, и плыть, и уплывать по волнам.
И если буду спать, то все равно,
Сидит ли кто-то у моей кровати.
Луна пусть светит в тёмное окно.
Ведь блеклый свет здесь будет очень кстати.
Перекреститься бы успеть пока жива,
Хоть в Бога я неистово не верю,
Успеть сказать последние слова,
Слова Любви… перед последней дверью.
Ведь было время и до нашей встречи, не только
Безжалостное это после. И если бы я не
Нашла тебя , то кем бы я была сейчас?
Быть может женщиной, которая танцует танго,
И разъедаемая множеством желаний - слава, секс -
Капризна и амбициозна, и с маленькими мелочами
Для отвлечения от того, что было сложно. Там было
слишком много разных увлечений, всех не упомнить.
Кого-то я сама бросала, а кто-то отвергал меня.
Один из тех, кого любила я, мне подарил бриллиант -
Мне часто было любопытно, что с ним случилось -
Затем ты кожей стал, что обернула всю меня.
Elaine Feinstein. Skin
There was a time before we met as well
as this inexorable after. If I had not
found you, who would I have been?
A woman who could dance a stylish tango
fretted with too much wanting - sex, success -
spoilt, self-seeking, and a little shallow
distracting what I could not understand. There were
so many men I cannot list them all.
Some I abandoned, some abandoned me.
One I loved well gave me a diamond -
I often wondered what happened to him -
Then you became the skin of all I am.
Неожиданный гость
(С участием Сэмюэля Пипса)
Она побаловала себя новыми туфлями, и местом у окна
на скором поезде, и номером в отеле.
Она до этого была в столице дважды,
один раз - посмотреть Тутанхамона, когда ей было девять,
и еще - когда лил дождь. Пересекает Мэлл,
она такой же пешеход, как и другие,
но проверяет пальцами в кармане
тисненую открытку-приглашение
и пальцем дробь стучит по позолоте.
И, видя грандиозный вход, не верит,
что полицейский уступает ей дорогу, что двери
для Богов и для гигантов откроются, чтобы впустить ее.
*
С ней рядом сидели водители скорой,
волонтеры, сиделки, медсестры,
мужчина-алхимик, что джин превратил в санитайзер,
и женщина, участвовавшая в благотворительные забегах,
и мальчик из палатки. Главы правительств
торжественно проходят меж рядами, имен семь-восемь
она знает. Но главное здесь - музыка:
хор, превращающий псалмы в звучащий свет,
глубинное звучание органа, вводящее в сомнамбулизм,
и заставляющее волноваться воздух,
аккорды проникают вверх через подошвы ног.
А где-то дальше, в глубинах зала
свершаются священные действа:
на драгоценных камнях отблески багрянца,
верховные жрецы в своих богатых украшениях,
торжественные речи заклинаний,
пока молитвы с обещаниями не слились воедино:
момент настал, пакт заключен.
*
И зашел в Аб… встал посредине…
Епископы в золотых ризах…
Все пэры в своих парламентских мантиях…
Когда Корону надели ему на голову,
раздались громкие крики. И он вышел вперед…
чтобы дать присягу… И епископы… преклонились…
и провозгласил…если кто может назвать
какую-либо причину, по которой Ч… не может быть
королем…
он сейчас должен выйти и сказать…
Пол покрыт синей тканью…
И король вышел в короне…
и в мантии…и в руке его скипетр…
*
Она посмотрит снова все в вечерних новостях,
по телевизору, в своей гостиной, в кресле:
поймала ль камера ее коралловую шляпку,
или ее лучшее пальто, на нем медаль героя,
которую ей дали за то, что была самой собою.
Приглашение поставлено на камин, рядом с каретой-часами.
Она украсила этот день своей обыкновенностью;
ей посчастливилось украсить дом необыкновенным.
И она вдруг вспомнит домового воробья,
которого заметила под аббатской крышей,
порхающего с карниза на карниз, все дальше и все выше.
An Unexpected Guest
(Featuring Samuel Pepys)
She’s treated herself to new shoes, a window sit
on the fast train, a hotel night.
She’s been to the capital twice before,
once to see Tutankhamon when she was nine
and once when it rained. Crossing The Mall
she’s just a person like everyone else
but her hand keeps checking the invitation,
her thumb strumming the gilded edge of the card,
her finger training the thread of embossed leaves.
In sight of the great porch she can’t believe
the olive just step aside, that doors shaped
for God and giants should open to let her in.
*
She’s taken her place with ambulance drivers
and nurses and carers and charity workers,
a man who alchemised hand-sanitiser
from gin, a woman who walked for sponsored miles,
the boy in the tent. The heads of heads of state
float down the aisle, she knows the names
of seven or eight. But the music’s the thing:
a choir transmitting psalms into sonorous light,
the cavernous sleepwalking dreams
of the organ making the air vibrate,
chords coming up through the soles of her feet,
Somewhere further along the deeper in
there are golden and sacred things going on:
glimpses of crimson, flashes of jewels
like flames, high priests in their best bling,
the solemn wording of incantations and spells,
till the part where promise and prayer become fused:
the moment is struck, a pact is sworn.
*
And got to abby… raised in the middle…
Bishops in cloth-of-gold Copes…
mobility all in their parliament-robes…
The Crowne being put on his head
a great shout begun. And he come forth…
taking the oath… And Bishops…kneeled
… and proclaimed… if any could show
any reason why Ch… should not be the King…
that now he should come and speak…
The ground covered with blue cloth…
And the King came in with his Crowne…
and mond…and his sceptre in hand…
*
She’ll watch it again on the ten o’clock news
from the armchair in her living room:
did the camera notice her coral pink hat
or her best coat pinned with the hero’s medal she got
for being herself? The invitation is propped
on the mantelpiece by the carriage-clock.
She adorned the day with ordinariness;
she is blessed to have brought the extraordinary home.
And now she’ll remember the house sparrow
she thought she’d seen in the abbey roof
arcing from eave to eave, beyond and above.
Simon Armitage
Где мне набраться жизнестойкости деревьев?
Завидую я их отваге. Лишь первый теплый дождь
пролился - и ветки тополей уж набухают
от новых почек. И даже желтый цвет спешит наружу.
Ужели позабыта ими осень, когда пожухлая листва каштанов
еще гниет в траве? Ведь это очень трудно.
У эвкалиптов, чья листва дрожала на ветру всю зиму,
позволь мне стойкости и выдержке учиться.
January Trees
Where shall I find the resilience of trees?
I envy their courage. In the first warm rain
the poplar branches swell with the hint
of new buds. There are even tips of yellow.
Have they have forgotten autumn, with last year's
chestnut leaves still rotten in the grass? That's not easy to do.
Let me study the endurance of my eucalyptus
whose ovals shivered in the wind all winter through.
Не надо ни псалмов и ни кадил
Там, где последний вздох я испустил.
Меня сожгите просто, и тайком
Развейте пепел над рекой иль ручейком.
Иль по ветру, во тьме ночных небес;
И, слава Богу, мне пришел конец.
John Masefield's last poem
Let no religious rite be done or read
In any place for me when I am dead,
But burn my body into ash, and scatter
The ash in secret into running water,
Or on the windy down, and let none see;
And then thank God that there's an end of me.
https://www.richardmasefield.co.uk/blog/good-advice-from-john-masefield/
Меня недавно словно громом ошарашило,
Когда подумала, что мой тридцатилетний сын
Через еще каких-то тридцать лет
Уже совсем немолодой мужчина.
Ведь для меня он все еще малыш,
И будет странно, если стану я
Звать малышом лысеющего деда.
Но успокоилась - меня уже не будет.
Возле этой стены, в этот день, год назад,
Её щеки алели как персика сад.
А сейчас на лице только горечь утрат.
Только персик по-прежнему солнышку рад.
题 都 城 南 庄
（唐 崔护）
去 年 今 日 此 门 中
人 面 桃 花 相 映 红
人 面 不 知 何 处 去
桃 花 依 旧 笑 春 风
Кукушки гадания мне не страшны,
Но в спальне у свечки часы сочтены.
Вчерашняя ночь была так холодна,
От ветра поникли цветы и Луна.
昨 夜
（唐 李商隐）
不 辞 鶗 鴂 妒 年 芳
但 惜 流 尘 暗 烛 房
昨 夜 西 池 凉 露 满
桂 花 吹 断 月 中 香
Он срезал ветки и сделал
Тенистый шатер для отца.
Младший брат из троих.
Отец не видел, он спал.
Не ведал, кто добрым был.
Кто честным был и прямым.
Доверился он другим.
Старшим своим сыновьям.
Тем, кто не спорил с ним.
Все по Шекспиру потом-
Предательство, братоубийство,
И, наконец, прозрение. Позднее.
Ядро Земли замедлило вращение.
Устало сердце, выдохлось, наверное.
Короче станет день, или длиннее?
И как изменится пространство мерное?
Что станет с распорядком жизненным?
С взрослением, со старостью, со смертью?
Не будет стариков седых с морщинами,
Или младенцы сразу постареют?
Ядро Земли родной дает сигналы нам,
Но злые силы не дают прислушаться.
Вместо покоя на земле бедлам,
Тела кромсаются и души душатся.
Вот разбилась любимая чашка,
В утешение фильм Чебурашка
И совсем уж некстати зуб
Разболелся. И все немило.
Новостей бы сполна хватило,
Чтоб себя ощущать как труп.
Трупы, трупы, в снегах кровавых,
Лица их на билбордах бравых.
Им уже не страшна война.
Мы не там, и мы живы, вроде,
По привычке едим и ходим,
И не наша в этом вина.
Мелочами наполним время
Чтобы вынести это бремя
Безысходности и стыда.
На Крещенье гадалку спросим
Будет лето ли, будет осень?
Или будет зима всегда?
Ты так долго решаешь как быть,
О Господь, с сумасшедшими,
Что правят миром. Добираются всюду,
И их острые когти, возможно, тебя напугали.
Один из них на меня лишь тень свою бросил.
И выдался день холодным. Метался
Я между ужасом и яростью безмолвной,
Укрывшись в спальне сына.
Тебя глазами я искал, того, в кого не верю.
Но ты был занят украшением цветов,
Или следил, чтобы ягнята мам своих держались,
Иль, может быть, ты даже этого не делал?
Была весна. Полны решимости убийцы были,
И бодры духом, и были пасторы твои
Открыто с ними, следя за тем, чтоб в наших
Словах последних проклятий не было в твой адрес.
Charles Simic (1938-2023)
Psalm
You've been making up your mind a long time,
O Lord, about these madmen
Running the world. Their reach is long
And their sharp claws may have frightened you.
One of them just cast a shadow over me.
The day turned chill. I dangled
Between terror and speechless fury
In the corner of my son's bedroom.
I sought with my eyes you, in whom I do not believe.
You've been busy making the flowers pretty,
The lambs run after their mother,
Or perhaps you haven't been doing even that?
It was spring. The killers were full of determination
And high spirits, and your clergymen
Were right at their side, making sure
Our last words didn’t include a curse on you.
Горы пустынны, не видно людей,
Лишь чьи-то слышны голоса;
Отблеск закатных лучей на траве
Светом наполнил леса.
鹿柴
王维
空山不见人，
但闻人语响。
返景入深林，
复照青苔上
(Lùzhài — Лучжай: «Оленья засека», название места близ реки Ванчуань, известного своими пейзажами)
У постели моей яркий свет:
иль сиянье луны
иль такой белый снег.
Взгляд на небо -
свет луны в облаках,
Взгляд на землю -
по дому тоска.
靜 夜 思
（唐）李 白 Li Bai (Tang Dynasty)
Traditional Chinese:
床 前 明 月 光
疑 是 地 上 霜
舉 頭 望 明 月
低 頭 思 故 鄉
Simplified Chinese:
床 前 明 月 光
疑 是 地 上 霜
举 头 望 明 月
低 头 思 故 乡
Полный жизни, сочный, яркий,
Арт-граффити перезвон -
Вот таким в Музей Британский
Въехал сам Тутанхамон.
Расписная колесница,
Кольца, маска, царский трон.
Век с открытия гробницы
Здесь отметит фараон.
В Британском музее, в небольшом зале, открылась выставка граффити молодого египетского художника, посвященная 100-летию открытия британским археологом Говардом Картером гробницы фараона Тутанхамона.
Пусть ты совсем не футбольный фанат,
Но и ты пребываешь в печальной мгле,
И горько стучит в мозгу как набат:
Умер Пеле, умер Пеле.
Год две тысячи двадцать второй
на планете Земля, очевидно, и я мчусь
сквозь пространство и время, несусь
в межгалактических полётах, сканируя частоты.
Погода, в основном, космическая морось,
а медиа, в основном, небесная ересь,
Но вот уже целых сто лет я ловлю станцию
Би-би-си. И несмотря на случайные
помехи
и огрехи
я испытывал вибрации глубокие
в мозгу, в смешных костях и в слезных протоках.
И добавочным мне подарком -
от нее раздражаются тираны и магнаты.
Но что это такое, эта Би-би-си, эта корпорация,
которую и высечь не за что, которая душа нации?
Если хочешь узнать о ее любимом миропорядке,
в этом преуспеешь ты вряд-ли:
только недавно я всё узнал, что нужно знать
о сексуальной жизни
жабы наттерджек,
потом я побывал свидетелем войны,
потом изучал значение смысла жизни,
потом нырял под антарктические льды.
Потом смотрел, как стая гордых львиц
на стадионе, газон футбольный превращает, играя,
в среду своего естественного обитания.
Над заблокированными радиоволнами
и каналами, забитыми шумами и помехами,
я настраиваю свои часы и рулю отлично
по сигналу, который пульсирует ясно, размеренно и
энергично.
* «Смешная кость» вовсе не кость. На самом деле это нерв, который проходит по внешней стороне локтя. Его называют локтевым нервом. Нерв этот расположен рядом с костью, которая называется по-латыни «гумерус» (плечо), что может звучать как «юморист».
Стихотворение поэта-лауреата Саймона Армитиджа “Отчет о передаче”, посвященное 100-летию Би-би-си
Transmission Report
It’s the year two thousand and twenty two
on planet Earth, apparently, and I’m careering
through time and space, careening
between galaxies, scanning the frequencies.
The weather is mostly cosmic drizzle,
and the media mostly celestial drivel,
but for a century now I’ve picked up a station
called ‘the BBC’. And despite occasional
interference
have experienced
deep vibrations
in my brain cells, tear ducts and funny bones.
As a bonus,
it annoys the hell out of tyrants and moguls.
But what is it, this BBC, this corporation
with nothing to flog, this soul of the nation?
If there’s some world order it’s trying to favour
then it’s a complete failure:
just recently I learnt all there is to know
about the sex life
of the natterjack toad,
then witnessed war,
then considered the meaning of meaning of life,
then deep-dived beneath Antarctic ice.
Then watched a pride of lionesses
make a football stadium’s grassy plain
its natural terrain.
Above gridlocked airwaves
and channels jammed with cross-talk and static
I set my clock and steer
by a signal that pulses keen and measured and
clear.
Гуси кричат в королевском пруду
Хау ду ю ду? Хау ду ю ду?
Разную чушь бы несли, ерунду,
Если б в обычном водились пруду.
Здесь же блюсти надо им этикет,
Не прогогочешь: “Салют” иль “Привет”.
Клянчить не надо себе на обед
У любопытных туристов багет.
Сытая жизнь у придворных гусей.
К миссии важно подходят своей:
Избранным быть. Не достоин плебей
Даже мечтать быть едой королей.
Самая важная летом задача -
Дров заготовить на долгую зиму.
Чтобы в морозы поленья горели
В печках, и дома чтоб было тепло.
Визг циркулярной пилы раздавался
По воскресеньям в нашей округе.
Взрослые вместе дружно пилили,
Бревна, и доски, и горбыли.
После кололи, а мы, ребятишки,
Дружно таскали поленья в сараи,
Нам поручали сложить все красиво.
В те времена мы не знали про лего.
Так проходило на севере лето.
Перечитала "Смерть Ивана Ильича"…
Мгновенной смерти просим сгоряча.
Но как душе на скорости такой
Познать, как вечный обрести покой?
Как белки в колесе бегут года..
Хоть знаем, что мы здесь не навсегда,
Но когда тело в вечной беготне,
Душа как будто в коматозном сне.
Благодари Его, что дал страдать,
Чтобы познать страданий благодать,
Чтобы душа проснулась, наконец,
И просветленной встретила конец.
Заблудилась я в лабиринте,
Мне кричать или воем выть?
Эй, хоть кто-нибудь, подскажите,
Где найти Ариадны нить?
Было белое - стало черным.
Было добрым - а стало злым.
Ариадна, иди ты к черту,
Коли нить отдала другим.
Унижаться - не наша доля.
Если надо, то напролом.
Все разрушить, а там - на волю,
И без нитей, своим путем.
Птичий гам, над помойками чайки,
Ветер мусор швыряет по лужам,
Бегунов отсыревшие майки,
Тучи злые над городом кружат.
Сигарета нисколько не греет,
Сизый дым из-под пальцев струится,
Сиротеет душа, сиротеет,
Как подбитая в воздухе птица.
Не кричит, только тихо клекочет,
Отвернувшись от редких прохожих,
И на помощь позвать нету мочи,
Да и плакать она уж не может.
Пусть листьев много, корень лишь один;
В дни юные обман кругом и ложь;
Стряхнул цветов и листьев балдахин,
И в горькой правде вянешь и гниешь.
2-й вариант:
Пусть листьев много, только в корень зри;
Пока был юн, в обманной красоте
Лишь солнце видели листы, цветы мои;
Теперь я увядаю, в правоте.
W.B. Yeats
The Coming of Wisdom with Time
Though leaves are many, the root is one;
Through all the lying days of my youth
I swayed my leaves and flowers in the sun;
Now I may wither into the truth.
Давайте станем секвойями,
Переживем пожары,
И под сожженными хвоями
Пустим новые корни.
Разбросят и раскидают нас
Ядерные удары.
Но коли выстоим мы тот час,
То попадем в мир горний.
Риши СУнак, иль СунАк
Назови меня хоть как,
Я умнее, чем Борис,
И тем более, чем Лиз.
Знаю, как любой индус,
“Rule Britannia” наизусть.
В лидеры меня призвали
В мой счастливый день Дивали.
Свечки я зажгу у входа,
Для британского народа,
Напою про раму-вишну,
Почитать заставлю кришну.
Обними меня, ветер, уставшую,
Крепко, сильно, надежно и ласково.
Остуди моё сердце горящее,
Отгони прочь всё горькое, страшное.
Ливень, лей сильней, промочи насквозь,
Все тревоги - страхи с меня ты сбрось.
Я подставлю лицо, слезы тоже смой,
Пусть останется чистота со мной.
Солнце, выгляни из-за туч, согрей,
Волшебством лучей сделай всех добрей.
Но грохочет гром из своих мортир.
Мир с ума сошел, мир уже не мир.
Вчера петицию увидела в сети,
Что не положено быть Вильяму Уэльским,
В Уэльсе не рожден - вали-кати,
Я согласилась с доводом тем веским.
Там тридцать с чем-то тысяч подписей,
Борьба с короной, что может быть круче?
Свою дала и, думаю, друзей,
Знакомых разных привлеку до кучи.
В свободной, думала, живу стране,
А те друзья меня заткнули грубо
Происхождением моим, припомнив мне,
И Крым, и рым, и газовые трубы.
Да, русскостью моя душа полна,
Я - просто человек, а не война.
Её закат придет, каким бы жарким ни был её вечер,
Листва еще блестит зеленым перламутром в тумане сентября.
И лилию призвал я, чтоб эти осветить часы, в знак благодарности,
Златым сиянием мягким обрамлены бриллиантовые сферы.
А ты обещанное до конца сдержала, и это был твой дар нам всем,
Вот этот ландыш и ты прими от нас, как наш в ответ подарок.
Его светящиеся шляпки и листья-пики для охраны.
Твоя страна, вся целиком покоилась в твоих руках.
Аминь, им можно отдохнуть, свободными от груза долгих лет.
Её закат пришел. Дождь в Мунро скалах, на озёрах черных.
Лилия долин, почти что тезка, твой цветок любимый,
И в твоём знаменитом букете был ландыш, наполнены
Задором сдержанным и нежной грацией фонарики его,
А в каждом молчаливом колокольчике свой необычный голос.
Встал новый день - размыт, некоронован на пиках гор и в парках.
Её, той лилии светящиеся лепестки и корни прочные,
Теперь соединили всех, между полей и шпилей,
Ангельский свет ее сияет за пределами цветения и жизни.
Floral Tribute
by Simon Armitage
Evening will come, however determined the late afternoon,
Limes and oaks in their last green flush, pearled in September mist.
I have conjured a lily to light these hours, a token of thanks,
Zones and auras of soft glare framing the brilliant globes.
A promise made and kept for life - that was your gift -
Because of which, here is a gift in return, glovewort to some,
Each shining bonnet guarded by stern lance-like leaves.
The country loaded its whole self into your slender hands,
Hands that can rest, now, relieved of a century's weight.
Evening has come. Rain on the black lochs and dark Munros.
Lily of the Valley, a namesake almost, a favourite flower
Interlaced with your famous bouquets, the restrained
Zeal and forceful grace of its lanterns, each inflorescence
A silent bell disguising a singular voice. A blurred new day
Breaks uncrowned on remote peaks and public parks, and
Everything turns on these luminous petals and deep roots,
This lily that thrives between spire and tree, whose brightness
Holds and glows beyond the life and border of its bloom.
Кораблем я управляю, мой кораблик очень мал,
Он бежит под парусами на пруду;
Кружит меж травы кораблик, но в пруду простора нет;
Вот когда я стану старше, разгадаю я секрет,
И дорогу в океан ему найду.
Подрасту совсем немного, как матросик у руля,
А он будет как всамделишный, живой.
Вместе с ним поднимем парус и направим наш фрегат
В океанские просторы, где ветрам он будет рад,
Побежит вперед вперегонки с волной.
Ты увидишь как кораблик сквозь тростник проложит путь,
Ты услышишь как поет под ним вода,
Вместе с моряком-игрушкой мы отправимся в вояж,
И когда откроет остров наш бывалый экипаж,
Из латунной пушки дам салют тогда.
My ship and I
O it's I that am the captain of a tidy little ship,
Of a ship that goes a sailing on the pond;
And my ship it keeps a-turning all around and all about;
But when I'm a little older, I shall find the secret out
How to send my vessel sailing on beyond.
For I mean to grow a little as the dolly at the helm,
And the dolly I intend to come alive;
And with him beside to help me, it's a-sailing I shall go,
It's a-sailing on the water, when the jolly breezes blow
And the vessel goes a dive-dive-dive.
O it's then you'll see me sailing through the rushes and the reeds,
And you'll hear the water singing at the prow;
For beside the dolly sailor, I'm to voyage and explore,
To land upon the island where no dolly was before,
And to fire the penny cannon in the bow.
Когда танцевали нарциссы в Чак Хэтч, а белые облака
На холмы наносили мазки своих теней пурпурных,
Затемняя долину, где церквушка из кремня, что саксы
Воздвигли когда-то, стояла, открытая солнцу, без крыши,
Поверь мне, Память, были то не тени!
В тот день ты видела не облачные тени,
Ползущие в округлых выемках-грудях низин,
Но что-то слаще и темней теней - то дикий был
Тимьян сассекский, текущий как река веселья,
Что вверх встряхнула жаворонков сотни.
Не тени,
Поверь мне, Память, это был тимьян пурпурный,
Текущий возле мельницы и вдоль холмов,
К меловым берегам и искристому морю.
Shadows On The Down
Poem by Alfred Noyes
When daffodils danced in Chuck Hatch, and white clouds
Drew their own shadowy purple across the hills,
Darkening the valley where the small flint church
The Saxon built stood roofless to the sun,
Believe me, Memory, it was not a shadow!
No shadow of a cloud you saw that day
Flowing across the smooth deep-breasted downs,
But something darker, sweeter,- the wild thyme
Of Sussex, flowing like a river of joy
That tossed a hundred skylarks up.
No shadow,
Believe me, Memory, but the purple thyme
Flowing by windmill and by wattled fold
On to the white chalk coast and sparkling sea.
(1941)
Обхожу я свой газон,
Коротко подстрижен он.
Ямку я в земле отрыл,
В ней солдатика укрыл.
Быстро скроется весной
Тайничок мой под травой;
Маргариток кружева,
По колено мне трава.
В красном кителе, с ружьем,
Он лежит здесь день за днем.
Оловянные глаза
Смотрят строго в небеса.
Будут снова в сенокос
Лезвия точить у кос,
И газон вновь подстригут-
Ямка будет тут как тут.
Я тогда найду его,
Гренадера своего;
Но за время под землей
Станет он совсем немой.
Жил игрушечный солдат
Так, как я пожить бы рад -
Видел, как средь трав густых
Распускаются цветы;
Ночью в полной тишине
Звезды видел в вышине;
И волшебных видел фей,
Что шуршат среди стеблей;
Пчел с жуками слышал спор,
И букашек разговор;
Чтоб один он не лежал,
Мотылек над ним летал.
Но ни слова от него,
Он не скажет ничего.
Отнесу его домой,
Сочиню рассказ я свой.
Robert Louis Stevenson
from Child’s Garden of Verses
Garden Days
The Dumb Soldier
When the grass was closely mown,
Walking on the lawn alone,
In the turf a hole I found,
And hid a soldier underground.
Spring and daisies came apace;
Grasses hid my hiding place;
Grasses run like a green sea
O'er the lawn up to my knee.
Under grass alone he lies,
Looking up with leaden eyes,
Scarlet coat and pointed gun,
To the stars and to the sun.
When the grass is ripe like grain,
When the scythe is stoned again,
When the lawn is shaven clear,
Then my hole shall reappear.
I shall find him, never fear,
I shall find my grenadier;
But for all that's gone and come,
I shall find my soldier dumb.
He has lived, a little thing,
In the grassy woods of spring;
Done, if he could tell me true,
Just as I should like to do.
He has seen the starry hours
And the springing of the flowers;
And the fairy things that pass
In the forests of the grass.
In the silence he has heard
Talking bee and ladybird,
And the butterfly has flown
O'er him as he lay alone.
Not a word will he disclose,
Not a word of all he knows.
I must lay him on the shelf,
And make up the tale myself.
В коробке, среди оловянных солдат,
Орехи мои аккуратно лежат,
Собрали мы осенью с нянечкой их,
Когда шли до моря средь тропок лесных.
А это - так звонко свистящий свисток!
Мы в рощу ходили за дальний лужок.
Мы ветку сорвали, а ножик был мой,
Но няне пришлось вырезать все самой!
Вот камень с цветными крупинками весь,
Где был он, мне футов до туда не счесть;
Замерз и устал я, пока нёс домой,
Пусть папа не верит, но он золотой.
А это - король средь сокровищ моих,
Навряд ли такое найдешь у других;
Стамеска - есть ручка, и есть остриё -
Столяр настоящий мне сделал её.
Robert Louis Stevenson
My Treasures
These nuts, that I keep in the back of the nest,
Where all my tin soldiers are lying at rest,
Were gathered in Autumn by nursie and me
In a wood with a well by the side of the sea.
This whistle we made (and how clearly it sounds!)
By the side of a field at the end of the grounds.
Of a branch of a plane, with a knife of my own,
It was nursie who made it, and nursie alone!
The stone, with the white and the yellow and grey,
We discovered I cannot tell HOW far away;
And I carried it back although weary and cold,
For though father denies it, I'm sure it is gold.
But of all my treasures the last is the king,
For there's very few children possess such a thing;
And that is a chisel, both handle and blade,
Which a man who was really a carpenter made.
Вянет лето, вновь зима -
Утром в инее дома,
Зимних птичек чик-чирик,
И картинки детских книг.
С няней мы по льду идем,
Ручеек покрылся льдом;
Но звенит живой родник
На картинках детских книг.
Здесь хранятся про запас,
Ждут пытливых детских глаз,
Стадо, луг, пастух, цветник
На картинках детских книг.
Мы увидим целый свет,
И миры других планет,
Чародеев и владык,
На картинках детских книг.
Счастья полные они,
У камина эти дни,
Когда я сидел в мечтах,
С книжкой детскою в руках.
Picture-books in Winter
Summer fading, winter comes—
Frosty mornings, tingling thumbs
Window robins, winter rooks,
And the picture story-books.
Water now is turned to stone
Nurse and I can walk upon;
Still we find the flowing brooks
In the picture story-books.
All the pretty things put by,
Wait upon the children's eye,
Sheep and shepherds, trees and crooks,
In the picture story-books.
We may see how all things are,
Seas and cities, near and far,
And the flying fairies' looks,
In the picture story-books.
How am I to sing your praise,
Happy chimney-corner days,
Sitting safe in nursery nooks,
Reading picture story-books?
Эй, ребята, все сюда!
Под сосной нас ждет еда.
Сладкий в тайнике моём
Дрока аромат.
Мы волшебный хлеб найдем,
Каждый будет рад.
Мы съедим весь хлеб - и вот
Время сказок настает.
Fairy bread
Robert Louis Stevenson
Come up here, O dusty feet!
Here is fairy bread to eat.
Here in my retiring room,
Children, you may dine
On the golden smell of broom
And the shade of pine;
And when you have eaten well,
Fairy stories hear and tell.
Земля и воздух раскалились так,
Что даже жизни дух от страха сник;
Он ищет тень, укрыться хоть на миг
От жарких волн и пламенных атак.
Растения мечтают о дожде;
И даже солнца жаждущий маис
От зноя на полях главой повис;
Едва дыша стада бредут к воде.
Все выжжено как будто был пожар,
Попряталась вся живность кто куда.
В ручьях мертвеет рыба. В городах
Людей сражает солнечный удар.
Как будто наступил Армагеддон,
И пеклом выдохнул на небосклон.
William Cullen Bryant (1794-1878)
Midsummer
A power is on the earth and in the air,
From which the vital spirit shrinks afraid,
And shelters him in nooks of deepest shade,
From the hot steam and from the fiery glare.
Look forth upon the earth—her thousand plants
Are smitten; even the dark sun-loving maize
Faints in the field beneath the torrid blaze;
The herd beside the shaded fountain pants;
For life is driven from all the landscape brown;
The bird hath sought his tree, the snake his den,
The trout floats dead in the hot stream, and men
Drop by the sunstroke in the populous town:
As if the Day of Fire had dawned, and sent
Its deadly breath into the firmament.
Палящий знойный день; с рассветных трав
Испило солнце всю росу до дна.
Ни шороха в высоком вязе, что
Разросся возле дома, его тень
Едва хладит меня. Ни звука, лишь
Обрывки слабого жужжания шмеля.
Касается он чахлого цветка
и зависает вновь . Растениям вокруг
Всем очень жарко: длинные листы
У кукурузы скручены, поникли
Головки клевера и стебельки.
Но в солнца яростном сиянии холмы
Вдали в молчаньи строгом зеленеют,
Как будто б зной от ослепляющих лучей
Всегда был в радость им. Сияют облака,
Недвижные столпы в чистейшем небе -
Их основанья на вершинах гор,
Макушки их сверкают как в огне,
От отражения их отводишь взгляд.
Что до меня - то я лежу в тени,
В прохладе трав, где толстый влажный дерн
Еще не поцелован жарким солнцем,
И дарит свежесть. Я молю о ветре,
Но не торопится подуть он. Отчего
Неспешен так и нежен дух эфира?
Приди ж скорей к ослабленной земле,
Прохладу принеси! В пещере он
Меня услышал? Смотри, на той гряде
Сосна высокая склонилась. И теперь
Каштан и дуб в ближайших рощах
Зелеными ветвями машут. Он идет;
Глянь, в луговой траве - бежит в волнах!
В глубокое гнетущее молчание
Вплетается разнообразье звуков,
Движений разных. Это он идет,
С сиреней отрясая ливни цвета,
Вдыхая их благоуханье, и приносит
И пенье птиц, и шелест листьев,
Качающихся веток звук, и шум
Далеких водопадов. Все травинки
Шевелятся в его дыханьи. Тысячи цветов,
Что вдоль тропинки и ручья растут,
Кивают радостно друг дружке, листья
Блестят на солнце, словно бы росой
Еще покрыты, и серебряные воды
С приходом ветра радостно искрятся.
Summer Wind
By William Cullen Bryant
It is a sultry day; the sun has drunk
The dew that lay upon the morning grass;
There is no rustling in the lofty elm
That canopies my dwelling, and its shade
Scarce cools me. All is silent, save the faint
And interrupted murmur of the bee,
Settling on the sick flowers, and then again
Instantly on the wing. The plants around
Feel the too potent fervors: the tall maize
Rolls up its long green leaves; the clover droops
Its tender foliage, and declines its blooms.
But far in the fierce sunshine tower the hills,
With all their growth of woods, silent and stern,
As if the scorching heat and dazzling light
Were but an element they loved. Bright clouds,
Motionless pillars of the brazen heaven–
Their bases on the mountains–their white tops
Shining in the far ether–fire the air
With a reflected radiance, and make turn
The gazer’s eye away. For me, I lie
Languidly in the shade, where the thick turf,
Yet virgin from the kisses of the sun,
Retains some freshness, and I woo the wind
That still delays his coming. Why so slow,
Gentle and voluble spirit of the air?
Oh, come and breathe upon the fainting earth
Coolness and life! Is it that in his caves
He hears me? See, on yonder woody ridge,
The pine is bending his proud top, and now
Among the nearer groves, chestnut and oak
Are tossing their green boughs about. He comes;
Lo, where the grassy meadow runs in waves!
The deep distressful silence of the scene
Breaks up with mingling of unnumbered sounds
And universal motion. He is come,
Shaking a shower of blossoms from the shrubs,
And bearing on their fragrance; and he brings
Music of birds, and rustling of young boughs,
And sound of swaying branches, and the voice
Of distant waterfalls. All the green herbs
Are stirring in his breath; a thousand flowers,
By the road-side and the borders of the brook,
Nod gayly to each other; glossy leaves
Are twinkling in the sun, as if the dew
Were on them yet, and silver waters break
Into small waves and sparkle as he comes.
Ты заметил, короче стал день?
Успеваешь все меньше и меньше.
Реже планов азарт, чаще лень.
Безразлично, что было важнейшим.
Неужели уже никогда
Не мечтать о большом и далеком?
Не спешить на вокзал к поездам,
уносящим к березовым сокам?
Все уже навсегда позади?
Притупились и мысли, и чувства.
И задора былого не жди?
На душе все бездушно и пусто.
Ты заметил, короче стал день?
Или просто исчезли желанья?
И тебя уже нет. Только тень
Мне кивает в ответ с пониманьем.
Когда б я верила, что существует Бог,
то право покровительственным быть
я бы за ним лишь признавала,
нет у других такого права.
Полоска песка, сосёнки в рядок,
Широкий залив, край неба далёк,
Неблизок родной мой дом!
Солёный- солёный запах морской,
И круглые камни прибиты волной,--
Встречусь ли я с кораблём?
И вместо пней - лишь труха и зола,
Как шрам, от колёс колея пролегла, —
Почему так стар этот мир?
Волны вздымаются, сер небосвод,
Воронов карканье, чаек полет, —
Где-то над мертвыми пир?
Ивы склонились над топкой водой,
Выброшен на берег остов большой, —
Горе от жизни идёт!
В тёмных деревьях, и вдоль берегов,
Ветер ветер гуляет во веки веков!
Что человека ждёт?
George Santayana (1863–1952) Cape Cod
The low sandy beach and the thin scrub pine,
The wide reach of bay and the long sky line,—
O, I am far from home!
The salt, salt smell of the thick sea air,
And the smooth round stones that the ebbtides wear,—
When will the good ship come?
The wretched stumps all charred and burned,
And the deep soft rut where the cartwheel turned,—
Why is the world so old?
The lapping wave, and the broad gray sky
Where the cawing crows and the slow gulls fly,—
Where are the dead untold?
The thin, slant willows by the flooded bog,
The huge stranded hulk and the floating log,—
Sorrow with life began!
And among the dark pines, and along the flat shore,
O the wind, and the wind, for evermore!
What will become of man?
Дождь льёт и льет, на дом, на сад,
На колоски в полях,
На наши зонтики здесь льет,
И на суда в морях.
Rain
The rain is raining all around,
It falls on field and tree,
It rains on the umbrellas here,
And on the ships at sea.
Мчатся дома и ограды так быстро,
Будто бы феи и ведьмы, со свистом;
Словно врага догоняя в погоне,
Мчатся по лугу коровы и кони.
Мимо сплошным пролетают дождем
Лес и поле за окном;
И не успеешь моргнуть, каждый раз
Станции бегут от нас.
Здесь вот ребенок, он в одиночку
Ползает, ягоды ищет по кочкам.
Это вот путник, стоит на дороге;
Здесь вот ромашки на склонах пологих!
Лошадь телегу везет вдалеке,
Рядом с ней кучер идет налегке;
Мельница, речка, паром у причала,
Промелькнут - как не бывало!
Robert Louis Stevenson
From a Railway Carriage
Faster than fairies, faster than witches,
Bridges and houses, hedges and ditches;
And charging along like troops in a battle
All through the meadows the horses and cattle:
All of the sights of the hill and the plain
Fly as thick as driving rain;
And ever again, in the wink of an eye,
Painted stations whistle by.
Here is a child who clambers and scrambles,
All by himself and gathering brambles;
Here is a tramp who stands and gazes;
And here is the green for stringing the daisies!
Here is a cart runaway in the road
Lumping along with man and load;
And here is a mill, and there is a river:
Each a glimpse and gone forever!
“Средь наших тёть ты - адмирал!” -
Твоих питомцев взвод кричал, -
Наверно, у других ребят
Тоскливо детство без тебя!”
Envoys
To Auntie
"Chief of our aunts"--not only I,
But all your dozen of nurselings cry--
"What did the other children do?
And what were childhood, wanting you?”
День закончен, свет угас,
Темнота крадется,
Исчезают в этот час
Сад, ребенок, солнце.
Тень от дома все длинней,
А лучи короче,
Все темнее и темней
С наступленьем ночи.
Свой бутон закрыл цветок,
Спит дитя в кроватке,
Слабо светит светлячок,
Дремлет мышь на грядке.
Папа с мамой гасят свет,
Спать пора им тоже.
Царства снов незримый плед
Всех укрыл, похоже.
Но опять придет потом
День зарей с востока,
И проснутся за окном
Пташки в ветках дрока.
Станет все вокруг светлей:
Дом, забор, дорожка.
Постучится воробей
Крыльями в окошко.
Протерев глаза со сна
Дверь откроет няня.
По росе пройдет она
В час прохлады ранней.
Вновь растет мой сад с утра,
Все опять в цветенье.
Словно не исчез вчера
В темноте вечерней.
Как игрушки перед сном,
Сад был на ночь убран.
А сейчас смотрю кругом:
Все сияет утром.
Роз румяных лепестки,
Кустики, тропинки,
Незабудки, ноготки,
Где блестят росинки,
“Эй, дружок, - кричат, - встаем!
День пришел к нам снова!
Барабаним мы подъем!
Мы для игр готовы!"
Night and Day
When the golden day is done,
Through the closing portal,
Child and garden, flower and sun,
Vanish all things mortal.
As the building shadows fall
As the rays diminish,
Under evening’s cloak they all
Roll away and vanish.
Garden darkened, daisy shut,
Child in bed, they slumber—
Glow-worm in the hallway rut,
Mice among the lumber.
In the darkness houses shine,
Parents move the candles;
Till on all the night divine
Turns the bedroom handles.
Till at last the day begins
In the east a-breaking,
In the hedges and the whins
Sleeping birds a-waking.
In the darkness shapes of things,
Houses, trees and hedges,
Clearer grow; and sparrow’s wings
Beat on window ledges.
These shall wake the yawning maid;
She the door shall open—
Finding dew on garden glade
And the morning broken.
There my garden grows again
Green and rosy painted,
As at eve behind the pane
From my eyes it fainted.
Just as it was shut away,
Toy-like, in the even,
Here I see it glow with day
Under glowing heaven.
Every path and every plot,
Every blush of roses,
Every blue forget-me-not
Where the dew reposes,
“Up!” they cry, “the day is come
On the smiling valleys:
We have beat the morning drum;
Playmate, join your allies!”
В вечерний час зажжен камин,
Сидят родители пред ним.
Поют, смеются, говорят,
Играть со мною не хотят.
И вот, ползу один с ружьем,
Вдоль стенки, темнота кругом,
Сквозь дикий лес, в густой туман,
В свое укрытье - за диван.
Здесь мой охотничий приют,
Меня здесь точно не найдут.
Смогу здесь книжки оживлять
Пока не отведут кровать.
Вот здесь холмы, а здесь леса,
Созвездия на небесах.
А там река и львы гурьбой
Рыча идут на водопой.
А там вдали мелькнул чужак,
Наверно, там у них бивак.
А я, индеец - следопыт,
Я ветками от них укрыт.
Ну вот и нянечка моя.
В обратный путь через моря.
Я вспомню, отходя ко сну,
Моих любимых книг страну.
The Land of Story-books
At evening when the lamp is lit,
Around the fire my parents sit;
They sit at home and talk and sing,
And do not play at anything.
Now, with my little gun, I crawl
All in the dark along the wall,
And follow round the forest track
Away behind the sofa back.
There, in the night, where none can spy,
All in my hunter's camp I lie,
And play at books that I have read
Till it is time to go to bed.
These are the hills, these are the woods,
These are my starry solitudes;
And there the river by whose brink
The roaring lions come to drink.
I see the others far away
As if in firelit camp they lay,
And I, like to an Indian scout,
Around their party prowled about.
So, when my nurse comes in for me,
Home I return across the sea,
And go to bed with backward looks
At my dear land of Story-books.
Из окон гостиной горел ярко свет,
И сквозь ставни из кухни он лил,
А в небе высоком, меж дальних планет,
Миллиарды сверкали светил.
Столько не было листьев на дубе большом,
В парке не было столько людей,
Как звезд, что мерцали на небе ночном,
И сверкали средь темных теней.
Охотник, и Плуг, и Кентавр со стрелой,
И Пегас, и герой Геркулес
Светили на небе, и в бочке с водой
Сверкали те звезды с небес.
Но они побежали за мной по траве,
И поймав, уложили в кровать.
Но звезды кружились в моей голове,
И в глазах продолжали сиять.
Escape at Bedtime
The lights from the parlour and kitchen shone out
Through the blinds and the windows and bars;
And high overhead and all moving about,
There were thousands of millions of stars.
There ne’er were such thousands of leaves on a tree,
Nor of people in church or the Park,
As the crowds of the stars that looked down upon me,
And that glittered and winked in the dark.
The Dog, and the Plough, and the Hunter, and all,
And the star of the sailor, and Mars,
These shone in the sky, and the pail by the wall
Would be half full of water and stars.
They saw me at last, and they chased me with cries,
And they soon had me packed into bed;
But the glory kept shining and bright in my eyes,
And the stars going round in my head.
На лугу втроем мы - нам неведом страх,
Мы втроем в корзине - море за кормой,
На лугу широком шторм как на морях,
В воздухе весеннем слышен ветра вой.
Мы сегодня снова в плаванье идем.
Курс держать по звездам в шторм придется нам.
В Африку сначала, и свернем потом
В Индию, в Америку, к жарким островам?
Вдруг вдали пираты - к нам они гребут!
Ой, да это ж стадо - всё страшней мычат!
Быстро убегаем, ведь опасно тут,
За калитку-гавань, и на берег - в сад.
Pirate Story
Three of us afloat in the meadow by the swing,
Three of us aboard in the basket on the lea.
Winds are in the air, they are blowing in the spring,
And waves are on the meadow like the waves there are at sea.
Where shall we adventure, to-day that we’re afloat,
Wary of the weather and steering by a star?
Shall it be to Africa, a-steering of the boat,
To Providence, or Babylon, or off to Malabar?
Hi! but here’s a squadron a-rowing on the sea—
Cattle on the meadow a-charging with a roar!
Quick, and we’ll escape them, they’re as mad as they can be,
The wicket is the harbour and the garden is the shore.
Похожа Луна на часов циферблат,
Льёт свет на воришек, крадущихся в сад,
На улицы, скверы, на мачты судов,
На птичек, укрывшихся в ветках кустов.
Писклявая мышка, и плачущий кот,
Собака, что воет у наших ворот,
Летучая мышь, что лишь днем видит сны -
Гулять они любят при свете луны.
Дневным существам ночью следует спать,
От лунного света себя охранять,
Закрыты глаза у цветов и детей
До утренних солнечных первых лучей.
The Moon
The moon has a face like the clock in the hall;
She shines on thieves on the garden wall,
On streets and fields and harbour quays,
And birdies asleep in the forks of the trees.
The squalling cat and the squeaking mouse,
The howling dog by the door of the house,
The bat that lies in bed at noon,
All love to be out by the light of the moon.
But all of the things that belong to the day
Cuddle to sleep to be out of her way;
And flowers and children close their eyes
Till up in the morning the sun shall arise.
Построить из кубиков что бы ты смог?
Дворец или замок, и церковь, и док.
Пусть кто-то под дождиком любит гулять,
Мне нравится в кубики дома играть.
Ковер будет морем, горами - диван,
Сначала мне нужен строительства план:
Дворец здесь и мельница, церковь вдали,
И гавань, где будут мои корабли.
Дворец мой огромный, с колонной, стеной,
Украшен красивою башней резной.
И лестница с рядом ступенек ведет
Туда, где стоит мой игрушечный флот.
Причалено много в порту кораблей:
Матросские песни послушай скорей!
И глянь, по ступеням в мой чудный дворец
Несет сам король мне подарков ларец.
Играть надело, я вмиг все сломал,
И город лишь грудою кубиков стал.
От церкви, от башни уж нет и следа,
Мой город у моря, пропал ты куда?
Я видел его, и сейчас вижу я,
И церковь, и башню и борт корабля.
И где бы я ни был, пока я живой,
Мой город у моря, ты вечно со мной.
Block City
What are you able to build with your blocks?
Castles and palaces, temples and docks.
Rain may keep raining, and others go roam,
But I can be happy and building at home.
Let the sofa be mountains, the carpet be sea,
There I'll establish a city for me:
A kirk and a mill and a palace beside,
And a harbor as well where my vessels may ride.
Great is the palace with pillar and wall,
A sort of a tower on top of it all,
And steps coming down in an orderly way
To where my toy vessels lie safe in the bay.
This one is sailing and that one is moored:
Hark to the song of the sailors on board!
And see on the steps of my palace, the kings
Coming and going with presents and things!
Now I have done with it, down let it go!
All in a moment the town is laid low.
Block upon block lying scattered and free,
What is there left of my town by the sea?
Yet as I saw it, I see it again,
The kirk and the palace, the ships and the men,
And as long as I live and where’er I may be,
I’ll always remember my town by the sea.
На улице свет фонарей;
Шагов уставших звук слабей;
И тени падают кругом:
На дерево, забор и дом.
Сейчас, когда спустилась мгла
Камин зажечь пора пришла.
Блестит от света потолок,
Мерцает книжки корешок.
Шагает войско через град,
Дворцы и башни в нем горят,
От них не отвожу я глаз,
Но пало войско, блеск угас.
Но вновь горит камин, а в нём
Охвачен город вновь огнём;
И чудо! - сквозь огонь вперед
То войско-призрак вновь идет!
Скажи мне правду, уголёк,
У войска путь лежит далёк?
И расскажи про город твой,
Что стал в огне простой золой.
Armies in the Fire
The lamps now glitter down the street;
Faintly sound the falling feet;
And the blue even slowly falls
About the garden trees and walls.
Now in the falling of the gloom
The red fire paints the empty room:
And warmly on the roof it looks,
And flickers on the back of books.
Armies march by tower and spire
Of cities blazing, in the fire;--
Till as I gaze with staring eyes,
The armies fall, the lustre dies.
Then once again the glow returns;
Again the phantom city burns;
And down the red-hot valley, lo!
The phantom armies marching go!
Blinking embers, tell me true
Where are those armies marching to,
And what the burning city is
That crumbles in your furnaces!
С няней мы идем к цветам,
Знаем их по именам:
Маргаритки, Васильки,
Мальвы, Розы, Петушки.
А в лесу волшебном том
Все волшебное кругом,
Сказочные крошки-феи
Среди крошечных деревьев.
Феи скромницы - в тени,
Домик свой плетут они;
Храбрые - хотят опять
Роз вершины покорять.
Много есть больших лесов,
Но прекрасней — лес цветов.
Если б я не рос, тогда
Здесь остался б навсегда.
The Flowers
All the names I know from nurse:
Gardener's garters, Shepherd's purse,
Bachelor's buttons, Lady's smock,
And the Lady Hollyhock.
Fairy places, fairy things,
Fairy woods where the wild bee wings,
Tiny trees for tiny dames—
These must all be fairy names!
Tiny woods below whose boughs
Shady fairies weave a house;
Tiny tree-tops, rose or thyme,
Where the braver fairies climb!
Fair are grown-up people's trees,
But the fairest woods are these;
Where, if I were not so tall,
I should live for good and all.
Солнце широким шагом идет,
Без остановок, только вперед.
Чем ярче дни и чем небо синей,
Льются лучи его ливней сильней.
Шторы задернуты, чтобы хранить
Комнаты наши в прохладной тени.
Солнце найдет все-ж просвет без труда,
Пальцы златые протянет туда.
Пыльный чердак и в нем паука
Развеселит через дырку замка,
Вверх по стремянке лучами взойдет
И сеновалу улыбку пошлет.
Светит его золотое лицо -
Каждая мелочь в саду налицо,
Даже в укромный плюща уголок
Шлет оно света блестящий поток.
В воздухе, твердой походкой своей,
Выше холмов, выше рек и полей,
Розы раскрасить, дитя улыбнуть,
Мира Садовник держит свой путь.
Summer Sun
Great is the sun, and wide he goes
Through empty heaven without repose;
And in the blue and glowing days
More thick than rain he showers his rays.
Though closer still the blinds we pull
To keep the shady parlour cool,
Yet he will find a chink or two
To slip his golden fingers through.
The dusty attic spider-clad,
He, through the keyhole, maketh glad;
And through the broken edge of tiles,
Into the laddered hay-loft smiles.
Meantime his golden face around
He bares to all the garden ground,
And sheds a warm and glittering look
Among the ivy's inmost nook.
Above the hills, along the blue,
Round the bright air with footing true,
To please the child, to paint the rose,
The gardener of the World, he goes.
Всегда я тетушку мою
По звуку юбок узнаю.
По лестнице за ней шуршат,
Через порог потом пыхтят.
AUNTIE’S SKIRTS
Whenever Auntie moves around,
Her dresses make a curious sound,
They trail behind her up the floor,
And trundle after through the door.
Кто все считалки знал,
Кто в игры все играл,
Смешливы и резвы,
Мои кузены, это были вы.
Играли в королей,
В пиратов всех морей,
В охотников, в солдат,
И в сотни игр, любимых у ребят.
Теперь на склоне лет
Желания бегать нет,
Мы из окна глядим,
Как наши игры перешли к другим.
“Проходит все”- давно
Так говорили. Но
Когда времен есть связь,
Время уйдет, любви не дав пропасть.
To Willie and Henrietta
If two may read aright
These rhymes of old delight
And house and garden play,
You too, my cousins, and you only, may.
You in a garden green
With me were king and queen,
Were hunter, soldier, tar,
And all the thousand things that children are.
Now in the elders' seat
We rest with quiet feet,
And from the window-bay
We watch the children, our successors, play.
"Time was," the golden head
Irrevocably said;
But time which one can bind,
While flowing fast away, leaves love behind.
Птички прыгают весь день
С веточки на ветку -
В лавровом шалашике -
Крохотной беседке.
Среди зелени ветвей
Гнездышко темнеет;
Голубые яйца в нём
Мама-птичка греет.
Мы уставились, глядим,
Словно недотёпы,
А детёныши растут
В тех яичках тёплых.
Скоро треснет скорлупа,
И птенцы родятся.
И весенние леса
Пеньем огласятся.
Они младше нас, детей,
Меньше и слабее.
Скоро в небе голубом
Будут они реять.
Мы взрослее тех птенцов,
И сильней, и выше,
Но не будем мы смотреть
Сверху на малышек.
Птички эти полетят
Прямо в поднебесье,
Над высокою горой
Распевая песни.
Мыслим мы, и говорим
Мудрыми словами,
Но бродить должны, увы,
Только лишь ногами.
Nest Eggs
Birds all the summer day
Flutter and quarrel
Here in the arbour—like
Tent of the laurel.
Here in the fork
The brown nest is seated;
For little blue eggs
The mother keeps heated.
While we stand watching her
Staring like gabies,
Safe in each egg are the
Bird’s little babies.
Soon the frail eggs they shall
Chip, and upspringing
Make all the April woods
Merry with singing.
Younger than we are,
O children, and frailer,
Soon in the blue air they’ll be,
Singer and sailor.
We, so much older,
Taller and stronger,
We shall look down on the
Birdies no longer.
They shall go flying
With musical speeches
High overhead in the
Tops of the beeches.
In spite of our wisdom
And sensible talking,
We on our feet must go
Plodding and walking.
Мой дядя Джим, в саду у нас,
Где куришь трубку ты сейчас,
Сраженья доблестные шли,
Велись геройские бои.
Вот здесь - на цыпочках иди,
Я - проводник твой впереди.
Это магический район -
Кто бродит здесь - впадает в сон.
Здесь море, здесь морской песок,
Святой Земли здесь уголок.
Средь мальвы фей найдешь с утра,
А там - Али-Бабы гора.
А там, вдали, простершись вширь,
Лежит замерзшая Сибирь;
Я, Роберт Брюс и Вильгельм Телль
В ней заколдованы досель.
Historical Associations
Dear Uncle Jim. this garden ground
That now you smoke your pipe around,
has seen immortal actions done
And valiant battles lost and won.
Here we had best on tip-toe tread,
While I for safety march ahead,
For this is that enchanted ground
Where all who loiter slumber sound.
Here is the sea, here is the sand,
Here is the simple Shepherd's Land,
Here are the fairy hollyhocks,
And there are Ali Baba's rocks.
But yonder, see! apart and high,
Frozen Siberia lies; where I,
With Robert Bruce William Tell,
Was bound by an enchanter's spell.
В той красной комнате кровать,
Огромная, чтоб взрослым спать;
В той комнатке, бывало мы
Лежали в царстве тишины,
Мечтал я, воздыхатель твой,
Чтоб ты была моей женой;
Для детской - лучше места нет.
Висят картинки на стене,
на ставнях - листьев ряд.
Приятно просыпаться в ней
Под ропот гнущихся ветвей
Что на ветру дрожат -
Приятно лежа на спине
Смотреть на фото на стене -
За Севастополь бой идет
Зловещих пушек разворот,
В атаку все бегут.
Матросы тонут, блеет скот,
И дети по заливу вброд
Счастливые идут.
Но все исчезло, словно дым.
Стал старый особняк иным.
И новый в нем народ
Давно внутри живет.
Все та же речка, тот же сад,
Как в детстве много лет назад.
Увы, не будем мы опять
За ней как в детстве наблюдать.
Под тисом - жив наш старый друг!-
Витают голоса вокруг
моих друзей и мой
Кричат все, заняты игрой:
“А далеко ли Вавилон?”
Ох, далеко мой друг,
Не доберёшься вдруг -
Ты книжку ставишь выше, чтоб
Достать до полки я не смог.
Давай же, руку протяни
И этот томик ты возьми.
Но еще дальше он!
“Дойду туда до темноты?”
Припев легко узнать.
Не знаю, может смог бы ты -
Но, дети, это лишь мечты -
Жизнь не вернётся вспять.
Рассвет над полем и холмом
Навечно должен встать,
Все звезды погасить кругом,
Чтоб вновь детьми нам стать!
Тебе все это шлю,
Я в Индию свою,
За морем - прямо здесь
Ведь не забыть нам, нет
Индийский шкаф-буфет
Сокровищ в нем - не счесть, там все на свете есть.
Браслеты, бусы, ободки,
цветные перья, и божки,
лампадки, фонари,
Ракушки с шумом волн внутри!
Хоть пол в гостиной был родным
Шотландским берегом простым,
Но стоило на стул лишь влезть -
Восток как на ладони весь!
Пусть, словно в сказке, я опять
К нам Индию приду играть,
И Минни прямо надо мной
С улыбкой мне махнёт рукой!
To Minnie
The red room with the giant bed
Where none but elders laid their head;
The little room where you and I
Did for awhile together lie
And, simple, suitor, I your hand
In decent marriage did demand;
The great day nursery, best of all,
With pictures pasted on the wall
And leaves upon the blind--
A pleasant room wherein to wake
And hear the leafy garden shake
And rustle in the wind—
And pleasant there to lie in bed
And see the pictures overhead--
The wars about Sebastopol,
The grinning guns along the wall,
The daring escalade,
The plunging ships, the bleating sheep,
The happy children ankle-deep
And laughing as they wade:
All these are vanished clean away,
And the old manse is changed to-day;
It wears an altered face
And shields a stranger race.
The river, on from mill to mill,
Flows past our childhood's garden still;
But ah! we children never more
Shall watch it from the water-door!
Below the yew--it still is there--
Our phantom voices haunt the air
As we were still at play,
And I can hear them call and say:
"How far is it to Babylon?”
Ah, far enough, my dear,
Far, far enough from here--
Smiling and kind, you grace a shelf
Too high for me to reach myself.
Reach down a hand, my dear, and take
These rhymes for old acquaintance' sake!
Yet you have farther gone!
"Can I get there by candlelight?"
So goes the old refrain.
I do not know--perchance you might--
But only, children, hear it right,
Ah, never to return again!
The eternal dawn, beyond a doubt,
Shall break on hill and plain,
And put all stars and candles out
Ere we be young again.
To you in distant India, these
I send across the seas,
Nor count it far across.
For which of us forget
The Indian cabinets,
The bones of antelope, the wings of albatross,
The pied and painted birds and beans,
The junks and bangles, beads and screens,
The gods and sacred bells,
And the load-humming, twisted shells!
The level of the parlour floor
Was honest, homely, Scottish shore;
But when we climbed upon a chair,
Behold the gorgeous East was there!
Be this a fable; and behold
Me in the parlour as of old,
And Minnie just above me set
In the quaint Indian cabinet!
Сначала я думала, что это обращение к маме, так как в интернете нашла следующую информацию:
Definition of minnie
chiefly Scottish
Mother —a childish or informal term
Но в одном из изданий сборника говорится, что стихотворение адресовано его маленькой кузине Минни.
"The poem “To Minnie" is dedicated to one little cousin who shared the manse nursery with him."
Сегодня, когда новости из Сельмы и Сайгона
воздух отравляют, как напалм,
я вновь и вновь иду смотреть
на эту безмятежную картину, которую люблю.
Здесь время и пространство существуют в свете,
которому глазами веры веришь.
Что видишь там, что узнаешь,
все растворяется в разводах, становится
иллюзией лишь света,
который был, и не был, и будет вечно.
О свет, что видим мы преломленным сквозь слезы.
Здесь ауры миров,
которые мы потеряли.
Здесь радостей их тени.
Robert Hayden
Monet's Waterlilies
Today as the news from Selma and Saigon
poisons the air like fallout,
I come again to see
the serene, great picture that I love.
Here space and time exist in light
the eye like the eye of faith believes.
The seen, the known
dissolve in iridescence, become
illusive flesh of light
that was not, was, forever is.
O light beheld as through refracting tears.
Here is the aura of that world
each of us has lost.
Here is the shadow of its joy.
Моя кровать - кораблик мой;
А няня - верный мой матрос;
Накинет мне бушлат морской,
Проверит, цел ли трос.
Стемнеет, я иду на борт,
Спокойной ночи всем скажу,
Глаза закрою и вперед
Я молча курс держу.
В кровать с собой беру я впрок
(Бывалый ведь морской я волк),
Быть может, тортика кусок,
Или игрушек полк.
Всю ночь корабль сквозь тьму веду,
Но только солнышку вставать -
Я в спальне свой корабль найду
Причаленным опять.
My Bed is a Boat
My bed is like a little boat;
Nurse helps me in when I embark;
She girds me in my sailor's coat
And starts me in the dark.
At night I go on board and say
Good-night to all my friends on shore;
I shut my eyes and sail away
And see and hear no more.
And sometimes things to bed I take,
As prudent sailors have to do;
Perhaps a slice of wedding-cake,
Perhaps a toy or two.
All night across the dark we steer;
But when the day returns at last,
Safe in my room beside the pier,
I find my vessel fast.
1
Эту книжку со стихами, когда буквы будешь знать,
Милый крошка Луи Санчес, мама даст тебе читать.
Своё имя в ней найдешь ты, напечатано оно
В типографии английской, в шумном Лондоне, давно.
Этот город местом встречи Запада с Востоком стал.
В стройный ряд станок английский эти буковки собрал.
Пусть ты был еще в пеленках, и для игр, для чтенья мал,
В дальних землях иностранец твоё имя вспоминал.
А когда ты спал в кроватке, на английских берегах
Дети книжицу держали в своих маленьких руках;
И в домах за океаном спрашивали мам своих:
Расскажи мне, что за мальчик, этот маленький Луи?
2
Азбуки урок закончен, ты играть беги скорей
На морской горячий берег у залива Монтерей,
Ракушки ищи и звезды, кость кита в морском песке,
Наблюдай за куликами, за судами вдалеке.
Сам пока читать не можешь, если вдруг во время игр,
Поползет туман над морем, вспомни, что я говорил.
И пока ты здесь беспечный, на брегах других морей
Кто-то думал о Луисе, что на пляже Монтерей!
To My Name-Child. Poem by Robert Louis Stevenson
1
Some day soon this rhyming volume, if you learn with proper speed,
Little Louis Sanchez, will be given you to read.
Then you shall discover, that your name was printed down
By the English printers, long before, in London town.
In the great and busy city where the East and West are met,
All the little letters did the English printer set;
While you thought of nothing, and were still too young to play,
Foreign people thought of you in places far away.
Ay, and when you slept, a baby, over all the English lands
Other little children took the volume in their hands;
Other children questioned, in their homes across the seas:
Who was little Louis, won't you tell us, mother, please?
2
Now that you have spelt your lesson, lay it down and go and play,
Seeking shells and seaweed on the sands of Monterey,
Watching all the mighty whalebones, lying buried by the breeze,
Tiny sandpipers, and the huge Pacific seas.
And remember in your playing, as the sea-fog rolls to you,
Long ere you could read it, how I told you what to do;
And that while you thought of no one, nearly half the world away
Some one thought of Louis on the beach of Monterey!
---
Стивенсон написал это обращение к маленькому мальчику, которого звали Луис Санчес. Маленький Луи был его племянник - сын сестры его жены, папа которого был выходцем из Мексики. Они жили в Калифорнии.
Возле колодца - сделать шаг,
И там есть маленький овраг,
Меня не выше он.
Полыни, вереска кусты,
Их красно-желтые цветы.
Сияли летним днем.
Был в лужицах - морей простор;
Казались кочки выше гор;
Ведь был я очень мал.
Корабль большой построил сам,
Пещеры все облазил там
И имя каждой дал.
И все принадлежало мне,
И воробьишки в вышине,
И стайка пескарей.
Вокруг был мир, а я - король
Пел для меня пчелиный рой,
И стриж кружил быстрей.
На свете глубже нет морей,
Нет шире на земле полей.
Других нет королей.
Вдруг голос мамы слышу я,
Садится ужинать семья,
Домой пора скорей.
И должен я идти домой,
Овраг оставить должен свой,
И вереска цветы.
Увы! Когда вошел я в дом,
Все было так огромно в нём,
И даже, няня, ты!
My Kingdom: Poem by Robert Louis Stevenson
Down by a shining water well
I found a very little dell,
No higher than my head.
The heather and the gorse about
In summer bloom were coming out,
Some yellow and some red.
I called the little pool a sea;
The little hills were big to me;
For I am very small.
I made a boat, I made a town,
I searched the caverns up and down,
And named them one and all.
And all about was mine, I said,
The little sparrows overhead,
The little minnows too.
This was the world and I was king;
For me the bees came by to sing,
For me the swallows flew.
I played there were no deeper seas,
Nor any wider plains than these,
Nor other kings than me.
At last I heard my mother call
Out from the house at evenfall,
To call me home to tea.
And I must rise and leave my dell,
And leave my dimpled water well,
And leave my heather blooms.
Alas! and as my home I neared,
How very big my nurse appeared.
How great and cool the rooms!
За ночи, что со мной не раз
Сидела не сомкнув ты глаз.
За руку, что была тепла,
И через трудности вела.
За книги, что читала мне,
В уютной детской, в тишине.
За терпеливый твой уход,
В дни радостей и в дни забот: -
Ты мама мне, жена, сестра,
О няня, ангел мой добра,
Тебе я книжку написал.
Твой слабый мальчик взрослым стал!
Пусть каждому так повезет -
Он няню добрую найдет,
И у каминного огня
Пусть книжка зазвучит моя.
Чтоб голос нянечки моей
Счастливой сделал жизнь детей.
Robert Louis Stevenson
To Alison Cunningham
From Her Boy
For the long nights you lay awake
And watched for my unworthy sake:
For your most comfortable hand
That led me through the uneven land:
For all the story-books you read:
For all the pains you comforted:
For all you pitied, all you bore,
In sad and happy days of yore:--
My second Mother, my first Wife,
The angel of my infant life--
From the sick child, now well and old,
Take, nurse, the little book you hold!
And grant it, Heaven, that all who read
May find as dear a nurse at need,
And every child who lists my rhyme,
In the bright, fireside, nursery clime,
May hear it in as kind a voice
As made my childish days rejoice!
Воздушных змеев ты швырял,
И птиц по небу раздувал;
Твои шаги слышны в листве,
Как шелест юбок по траве -
О, ветер, дуя во всю мочь,
Поёшь ты громко день и ночь!
Творишь дела и тут и там,
Но ты совсем невидим сам.
Когда меня сбивал ты с ног,
Я разглядеть тебя не смог.
О, ветер, дуя во всю мочь,
Поёшь ты громко день и ночь!
О, сильный ветер ледяной,
Старик ты, или молодой?
Ты зверь лесов или полей?
Иль мальчик, что меня сильней?
О, ветер, дуя во всю мочь,
Поёшь ты громко день и ночь!
Robert Louis Stevenson
The Wind
I saw you toss the kites on high
And blow the birds about the sky;
And all around I heard you pass,
Like ladies' skirts across the grass--
O wind, a-blowing all day long,
O wind, that sings so loud a song!
I saw the different things you did,
But always you yourself you hid.
I felt you push, I heard you call,
I could not see yourself at all--
O wind, a-blowing all day long,
O wind, that sings so loud a song!
O you that are so strong and cold,
O blower, are you young or old?
Are you a beast of field and tree,
Or just a stronger child than me?
O wind, a-blowing all day long,
O wind, that sings so loud a song!
Играли в моряков мы дома,
Корабль построили мы с Томом —
Ряд стульев и подушек горы,
Чтоб моря покорять просторы.
С собой мы взяли гвоздь с пилой,
Ведерки с питьевой водой,
И Том сказал: "Еще пирог
и яблоко возьмем мы впрок".
Таких запасов хватит нам
Ходить до чая по волнам.
Мы плыли долго день за днём,
Своим довольны кораблем.
Но Том вдруг выпал за корму.
Придется плыть мне одному.
A Good Play
We built a ship upon the stairs
All made of the back-bedroom chairs,
And filled it full of soft pillows
To go a-sailing on the billows.
We took a saw and several nails,
And water in the nursery pails;
And Tom said, "Let us also take
An apple and a slice of cake;"—
Which was enough for Tom and me
To go a-sailing on, till tea.
We sailed along for days and days,
And had the very best of plays;
But Tom fell out and hurt his knee,
So there was no one left but me.
Славно думать, что весь мир -
Большой, веселый, сытный пир,
И детки в нем и там и тут
Христу молитвы воздают.
или второй вариант двух последних строк:
И детки в нем хвалу поют
Во всех местах, где Бога чтут.
A Though
It is very nice to think
The world is full of meat and drink,
With little children saying grace
In every Christian kind of place.
Совсем как мама за тобой
Следит в окно, когда игрой
В саду ты занят, так и ты
Сквозь эти книжные листы,
Ребенка разглядишь в саду
В другом краю, в другом году.
Но не мечтай, что тот малыш,
Когда в окно ты постучишь,
Или окликнешь ты его,
Тебя услышит. Ничего
Не выманит его сюда
Из этой книжки никогда.
По правде, много лет назад,
Он вырос, дом покинул, сад.
А это - память лишь о нём,
Играющем ребенке том.
TO ANY READER
As from the house your mother sees
You playing round the garden trees,
So you may see, if you will look
Through the windows of this book,
Another child, far, far ways,
And in another garden, play.
But do not think you can at all,
By knocking on the window, call
That child to hear you. He intent
Is all on his play-business bent.
He does not hear; he will not look,
Nor yet be lured out of this book.
For, long ago, truth to say,
He has grown up and gone away,
And it is but a child of air
That lingers in the garden there.
Поют детишки круглый год
И в Осло, и в Линьфэнь,
Орган с органщиком поёт
В дождливый серый день.
Поют везде, в краю любом,
Детишки круглый год.
Сейчас под проливным дождем
Шарманщик нам поёт.
Когда дома одному
Скучно станет, то возьму
и зажмурю я глаза,
Чтоб уплыть на небеса -
Чтобы облетев весь мир
Оказаться в Царстве Игр.
Там, где маленький народ
В царстве сказочном живет.
Клевера - деревья там,
А по лужам - по морям
Листики как корабли,
Что плывут вокруг земли;
И сквозь травы к деревам-
Маргариткам
Подлетает Шмель - гигант,
И гудит там.
В том лесу туда-сюда
Я шагаю без труда;
Вижу мух и пауков,
И колонны муравьев,
Марширующих с товаром
По зеленым тротуарам.
С Божией коровкой рядом
В роще щавеля я сяду.
По осоке я взберусь
Высоко
И увижу стаю птиц
Далеко,
И круг солнца, что не ко мне,
Плавно катится в вышине.
Славно в том лесу идти,
Вдруг возникнет на пути
Лужа, и увижу в ней,
Словно в зеркале, шмелей,
Что над клевером гудят,
а под клевером - себя.
Если лист на лужу там,
Упадет к моим ногам,
Я на борт его зайду,
И по морю я пойду.
Маленькие там созданья,
С удивлением и вниманьем
Вдоль воды они сидят
И на мой корабль глядят.
Есть - в доспехах цвета хаки,
(Видно, бравые вояки!) —
Есть - с раскраской в цвет любой,
Красный, черный, золотой;
Есть - с крылами, и летят,
Но у всех них добрый взгляд.
А когда глаза открою,
Вижу ясно: предо мною
Все огромное кругом:
Стены, пол, диван на нем.
Там гиганты восседают
Что-то шьют и зашивают,
Каждый выше моих гор,
И несут какой-то вздор.
О мой Бог,
Ведь я бы мог
Плыть по дождевым морям,
Травяным бродить лесам,
А сюда попасть опять,
Только чтоб идти поспать.
The Little Land
When at home alone I sit
And am very tired of it,
I have just to shut my eyes
To go sailing through the skies--
To go sailing far away
To the pleasant Land of Play;
To the fairy land afar
Where the Little People are;
Where the clover-tops are trees,
And the rain-pools are the seas,
And the leaves, like little ships,
Sail about on tiny trips;
And above the Daisy tree
Through the grasses,
High o'erhead the Bumble Bee
Hums and passes.
In that forest to and fro
I can wander, I can go;
See the spider and the fly,
And the ants go marching by,
Carrying parcels with their feet
Down the green and grassy street.
I can in the sorrel sit
Where the ladybird alit.
I can climb the jointed grass
And on high
See the greater swallows pass
In the sky,
And the round sun rolling by
Heeding no such things as I.
Through that forest I can pass
Till, as in a looking-glass,
Humming fly and daisy tree
And my tiny self I see,
Painted very clear and neat
On the rain-pool at my feet.
Should a leaflet come to land
Drifting near to where I stand,
Straight I'll board that tiny boat
Round the rain-pool sea to float.
Little thoughtful creatures sit
On the grassy coasts of it;
Little things with lovely eyes
See me sailing with surprise.
Some are clad in armour green--
(These have sure to battle been!)--
Some are pied with ev'ry hue,
Black and crimson, gold and blue;
Some have wings and swift are gone;--
But they all look kindly on.
When my eyes I once again
Open, and see all things plain:
High bare walls, great bare floor;
Great big knobs on drawer and door;
Great big people perched on chairs,
Stitching tucks and mending tears,
Each a hill that I could climb,
And talking nonsense all the time--
O dear me,
That I could be
A sailor on a the rain-pool sea,
A climber in the clover tree,
And just come back a sleepy-head,
Late at night to go to bed.
Карета ждет нас у дверей,
В неё взбираемся скорей,
Шлем поцелуи и поём:
Прощай, наш дом, и все кругом!
И дом, и сад, и лес, и луг,
Качели и железный плуг,
Конюшня, ров, зеленый холм,
Прощай, наш дом, и все кругом!
О, лестница на сеновал
Где паутины клок свисал.
Там лазили мы всем гуртом.
Прощай, наш дом, и все кругом!
Щелчок кнутом, и дилижанс
За поворот уносит нас.
В последний раз мы здесь споём:
Прощай, наш дом, и все кругом!
Farewell to the Farm
The coach is at the door at last;
The eager children, mounting fast
And kissing hands, in chorus sing:
Good-bye, good-bye, to everything!
To house and garden, field and lawn,
The meadow-gates we swang upon,
To pump and stable, tree and swing,
Good-bye, good-bye, to everything!
And fare you well for evermore,
O ladder at the hayloft door,
O hayloft where the cobwebs cling,
Good-bye, good-bye, to everything!
Crack goes the whip, and off we go;
The trees and houses smaller grow;
Last, round the woody turn we sing:
Good-bye, good-bye, to everything!
Речка плавно так струится
Здесь изгиб, там островок —
О гравий чистый!
О плавный поток!
Рыбки серебром сверкают,
И вода прозрачней неба,
Как малыш мечтает:
Пожить на дне бы!
Разноцветные наши лица,
Кажется, на самом дне.
Холодно в водице,
Тускло в глубине.
Ветер вдруг, иль на воде
Рябь от рыбы, или птицы,
И уже нигде
Не видать те лица.
Все расходится кругами,
Дно темнеет как в ночи.
Будто бы мама
Задула ночник!
Чуточку терпенья, дети -
Скоро все круги уйдут;
Мы снова встретим
Отраженье тут.
Robert Louis Stevenson
Looking-glass River
Smooth it glides upon its travel,
Here a wimple, there a gleam--
O the clean gravel!
O the smooth stream!
Sailing blossoms, silver fishes,
Pave pools as clear as air--
How a child wishes
To live down there!
We can see our colored faces
Floating on the shaken pool
Down in cool places,
Dim and very cool;
Till a wind or water wrinkle,
Dipping marten, plumping trout,
Spreads in a twinkle
And blots all out.
See the rings pursue each other;
All below grows black as night,
Just as if mother
Had blown out the light!
Patience, children, just a minute--
See the spreading circles die;
The stream and all in it
Will clear by-and-by.
Я пойду в такую даль,
Где растет златой миндаль; —
Небеса синее сини,
Остров Какаду под ними,
Где под взглядами питонов
Строят лодки Робинзоны; —
Где средь солнечных песков
Блеск восточных городов,
Там мечеть и минарет,
В них пророк и магомет.
Где на площади базарной
Много разного товара; —
Где с Китайской Великой Стены
Cтепи дуют с одной стороны,
А с другой - шум городов,
Звон и гул колоколов;—
Где бескрайний как Англия лес,
Что багрянцем горит до небес,
Очень много в нём вигвамов,
И кокосов и бананов; —
Где моргая, крокодил
Отдыхает в речке Нил.
И где розовый фламинго
Ловит рыбу, ту что видно; —
Где в диких джунглях тигры есть,
Что могут человека съесть.
Прячутся в траве укрывшись
От охотника, неслышно,
Или разевают пасть
Чтоб на путника напасть;—
Где среди песков пустыни
Город есть, совсем пустынный.
Дети здесь, и принц, и нищий,
Все давно из детства вышли.
И шагов нигде не слышно,
Не шуршат здесь даже мыши.
Под покровом мягким ночи
Не видать ни огонёчка.
И когда-нибудь верхом
На верблюде, и пешком,
Я дойти туда смогу,
В мрачном зале свет зажгу,
Разгляжу на темных сводах
Битвы, танцы, хороводы;
И найду игрушки там
Юных древних египтян.
Travel
I should like to rise and go
Where the golden apples grow;—
Where below another sky
Parrot islands anchored lie,
And, watched by cockatoos and goats,
Lonely Crusoes building boats;—
Where in sunshine reaching out
Eastern cities, miles about,
Are with mosque and minaret
Among sandy gardens set,
And the rich goods from near and far
Hang for sale in the bazaar,—
Where the Great Wall round China goes,
And on one side the desert blows,
And with bell and voice and drum
Cities on the other hum;—
Where are forests, hot as fire,
Wide as England, tall as a spire,
Full of apes and cocoa-nuts
And the negro hunters’ huts;—
Where the knotty crocodile
Lies and blinks in the Nile,
And the red flamingo flies
Hunting fish before his eyes;—
Where in jungles, near and far,
Man-devouring tigers are,
Lying close and giving ear
Lest the hunt be drawing near,
Or a comer-by be seen
Swinging in a palanquin;—
Where among the desert sands
Some deserted city stands,
All its children, sweep and prince,
Grown to manhood ages since,
Not a foot in street or house,
Not a stir of child or mouse,
And when kindly falls the night,
In all the town no spark of light.
There I’ll come when I’m a man
With a camel caravan;
Light a fire in the gloom
Of some dusty dining-room;
See the pictures on the walls,
Heroes, fights and festivals;
And in a corner find the toys
Of the old Egyptian boys.
Трава почти во весь мой рост
Покрыла летний луг.
Потом косарь косу принёс,
Чтоб все скосить вокруг.
Потом душистый урожай
Они свезли домой,
Скидали в горки - залезай,
Как альпинист крутой.
Гора Орел, гора Репей,
Гора Кленовый Прут; —
И я счастливей всех мышей,
Что в тех горах живут!
О, что за радость вверх залезть!
Всю жизнь бы здесь играл!
Приятной сладкой пыли взвесь,
Счастливый сеновал!
The Hayloft
Through all the pleasant meadow-side
The grass grew shoulder-high,
Till the shining scythes went far and wide
And cut it down to dry.
Those green and sweetly smelling crops
They led the waggons home;
And they piled them here in mountain tops
For mountaineers to roam.
Here is Mount Clear, Mount Rusty-Nail,
Mount Eagle and Mount High;—
The mice that in these mountains dwell,
No happier are than I!
Oh, what a joy to clamber there,
Oh, what a place for play,
With the sweet, the dim, the dusty air,
The happy hills of hay!
Светильники опять зажглись,
Часы без солнца начались.
Все за окном покрыла мгла,
Ночь, словно призрак вновь пришла.
Мы смотрим на огонь в печи
И искорок полет. В ночи,
когда к окну мы подойдем,
портреты лиц увидим в нём.
В постель должны мы? Что ж, встаём
И как мужчины мы идем,
По коридору-царству тьмы
До спальни прошагаем мы.
Прощайте! Брат, отец, сестрица!
У камелька повеселиться
Мне славно было среди вас.
Наступит завтра встречи час!
2. Марш теней
Во всем доме угольно-черный мрак;
Ночь таращится в стёкла окна;
В углы заползает, прячется за косяк,
В кошки-мышки со светом играет она.
Дробь выбивает сердечко моё сейчас.
Призраки дышат мне в затылок.
Вокруг свечки все тени пустились в пляс,
От меня не скрывая своих ухмылок.
Тень-балясина, тень-лампа, тень-столб,
Тень - ребенок - наверх вдоль стены
Эти злобные тени шагают -топ, топ, топ,
Под прикрытием черной тьмы.
3. В Порту
К спальной комнатке своей
Я шагаю поскорей,
Из холодной темноты
В мир уютной теплоты.
Туда войдём и всё проверим,
Что нет там ни единой тени,
И дверь мы крепко затворим,
Пугать себя мы не дадим.
А позже, мама перед сном,
Зайдет на цыпочках тишком,
И убедится, что я сплю,
И сладкий добрый сон смотрю.
NORTH-WEST PASSAGE
From ‘Poems and Ballads’
1. Good-Night
When the bright lamp is carried in,
The sunless hours again begin;
O’er all without, in field and lane,
The haunted night returns again.
Now we behold the embers flee
About the firelit hearth; and see
Our faces painted as we pass,
Like pictures, on the window glass.
Must we to bed indeed? Well then,
Let us arise and go like men,
And face with an undaunted tread
The long black passage up to bed.
Farewell, O brother, sister, sire!
O pleasant party round the fire!
The songs you sing, the tales you tell,
Till far to-morrow, fare you well!
2. Shadow March
All around the house is the jet-black night;
It stares through the window-pane;
It crawls in the corners, hiding from the light,
And it moves with the moving flame.
Now my little heart goes a beating like a drum,
With the breath of the Bogies in my hair;
And all around the candle the crooked shadows come,
And go marching along up the stair.
The shadow of the balusters, the shadow of the lamp,
The shadow of the child that goes to bed—
All the wicked shadows coming tramp, tramp, tramp,
With the black night overhead.
3. In Port
Last, to the chamber where I lie
My fearful footsteps patter nigh,
And come out from the cold and gloom
Into my warm and cheerful room.
There, safe arrived, we turn about
To keep the coming shadows out,
And close the happy door at last
On all the perils that we past.
Then, when mamma goes by to bed,
She shall come in with tip-toe tread,
And see me lying warm and fast
And in the land of Nod at last.
Один весь день я не сижу,
С друзьями время провожу.
Но каждый вечер я готов
Один в дорогу - в Царство Снов.
И не подскажет мне никто
Куда идти и делать что -
Совсем один среди ручьев,
И вверх и вниз по склонам снов.
Все очень странным нахожу
Что ем я там, на что гляжу.
И страхов всяких там полно,
В том царстве снов, пока темно.
Дорогу днем найти туда
Не получилось никогда,
И в песенках из царства снов
Я не могу запомнить слов.
The Land of Nod
From breakfast on through all the day
At home among my friends I stay,
But every night I go abroad
Afar into the land of Nod.
All by myself I have to go,
With none to tell me what to do —
All alone beside the streams
And up the mountain-sides of dreams.
The strangest things are there for me,
Both things to eat and things to see,
And many frightening sights abroad
Till morning in the land of Nod.
Try as I like to find the way,
I never can get back by day,
Nor can remember plain and clear
The curious music that I hear.
Я встал с восходом солнца, весь день я счастлив был,
Я был веселым и играл, не ныл и не грубил.
За рощу солнце катится и радуется мне -
Весь день я был хорошим и счастлив я вполне.
Моя постель чиста, свежа, и ждет меня кровать,
Молитву на ночь я прочту и лягу быстро спать.
Я знаю, что всю ночь, пока не встанет солнце вновь,
Не надо опасаться мне кошмарных дум и снов.
Я до рассвета сладким сном спать буду, а потом
Услышу как дрозды поют в сирени за окном.
A Good Boy
I woke before the morning, I was happy all the day,
I never said an ugly word, but smiled and stuck to play.
And now at last the sun is going down behind the wood,
And I am very happy, for I know that I’ve been good.
My bed is waiting cool and fresh, with linen smooth and fair,
And I must be off to sleepsin-by, and not forget my prayer.
I know that, till to-morrow I shall see the sun arise,
No ugly dream shall fright my mind, no ugly sight my eyes.
But slumber hold me tightly till I waken in the dawn,
And hear the thrushes singing in the lilacs round the lawn
Как долго солнце спит зимой.
Морозной, красной головой
Тряхнет, пробудится на час
И снова покидает нас.
Темно и холодно с утра,
И звезд ночных еще пора.
Я должен быть умыт, одет,
А здесь лишь свечки тусклый свет.
Сесть у каминного огня,
Чтоб он теплом согрел меня?
Иль на оленьих мне санях
промчаться в северных краях?
Гулять идём - я няней в плед
Закутан и тепло одет;
Холодный ветер дует в нос,
Колючий щиплется мороз.
Черны в снегу мои следы.
Пар изо рта идет как дым.
И дом, и холм, и лес, и сад
Как белый торт-безе блестят.
Winter-Time
Late lies the wintry sun a-bed,
A frosty, fiery sleepy-head;
Blinks but an hour or two; and then,
A blood-red orange, sets again.
Before the stars have left the skies,
At morning in the dark I rise;
And shivering in my nakedness,
By the cold candle, bathe and dress.
Close by the jolly fire I sit
To warm my frozen bones a bit;
Or with a reindeer-sled, explore
The colder countries round the door.
When to go out, my nurse doth wrap
Me in my comforter and cap;
The cold wind burns my face, and blows
Its frosty pepper up my nose.
Black are my steps on silver sod;
Thick blows my frosty breath abroad;
And tree and house, and hill and lake,
Are frosted like a wedding-cake.
Ночью, верьте или нет,
Только мама гасит свет,
Я вижу ясно - маршем строй
Чеканит шаг передо мной.
Солдаты с королями тут,
И что-то все в руках несут.
Шагает очень важно рать,
Такого днем не увидать.
В огромном цирке - шапито
Такого не видал никто;
В том караване вижу я
народу много и зверья.
Сначала медленно идут,
Потом они почти бегут,
Бегу я с ними наравне.
И, наконец,- мы все во Сне.
YOUNG NIGHT-THOUGHT
All night long and every night,
When my mama puts out the light,
I see the people marching by,
As plain as day before my eye.
Armies and emperor and kings,
All carrying different kinds of things,
And marching in so grand a way,
You never saw the like by day.
So fine a show was never seen
At the great circus on the green;
For every kind of beast and man
Is marching in that caravan.
As first they move a little slow,
But still the faster on they go,
And still beside me close I keep
Until we reach the town of Sleep.
Ни в коем случае не врать,
И если спросят - отвечать,
И за столом блюсти манеры;
Пусть хоть в свою, ребячью, меру.
Robert Louis Stevenson
Whole Duty of Children
From Child's Garden of Verses
A child should always say what's true
And speak when he is spoken to,
And behave mannerly at table;
At least as far as he is able.
Я был на берегу морском,
Мне дали формочки с совком,
И говорят: Копай!
Я чашек накопал пустых,
И море снизу влилось в них,
Как раз по самый край.
At the Sea-side
When I was down beside the sea
A wooden spade they gave to me
To dig the sandy shore.
My holes were empty like a cup.
In every hole the sea came up,
Till it could come no more.
Уж ветви, ветви все оголены,
Но не коснулся еще снег земли,
Узором инея плющи обрамлены,
Наждачной стружкою легли
Колючки инея на чащи ежевики.
Вздыхает ветер в лиственной пыли.
Но вдруг - меж ливнем света блики,
И перья можно выжимать,
Похожие на клёкот крики
Ручей пытается издать,
Бежит с трудом под слоем листьев,
Меся собой трясины гать.
И все что спеть нам сможет птица
Зимой - лишь пару жалких нот,
Луна вокруг земли кружится,
Как глянцевый огромный лёд,
и отражает небосвод.
Изящных линий хоровод -
Не видел я таких красот!
Но через веток черноту -
Струящийся поток идет,
Стремящийся за ту черту,
Куда огнем багряным шар
Закатывается в темноту.
Пылающих фиалок жар
На дне берилловых озер,
Брегов золотоносный дар
Реки Пактол волнения хор,
Расплавленных цветов поток
Течет, течет, как лава с гор.
Опал последний лепесток.
Заката наступает срок.
Gerard Manley Hopkins (1844-1889)
Winter with the Gulf Stream
The boughs, the boughs are bare enough,
But earth has not yet felt the snow.
Frost-fringed our ivies are, and rough
With spiked rime the brambles show,
The hoarse leaves crawl on hissing ground,
What time the sighing wind is low.
But if the rain-blasts be unbound,
And from dank feathers wring the drops,
The clogg’d brook runs with choking sound,
Kneading the mounded mire that stops
His channel under clammy coats
Of foliage fallen in the copse.
A single passage of weak notes
Is all the winter bird dare try.
The moon, half-orb’d, ere sunset floats
So glassy-white about the sky,
So like a berg of hyaline,
Pencill’d with blue so daintily—
I never saw her so divine.
But thro’ black branches—rarely drest
In streaming scarfs that smoothly shine,
Shot o’er with lights—the emblazon’d west,
Where yonder crimson fire-ball sets,
Trails forth a purfled-silken vest.
Long beds I see of violets
In beryl lakes which they reef o’er:
A Pactolean river frets
Against its tawny-golden shore:
All ways the molten colours run:
Till, sinking ever more and more
Into an azure mist, the sun
Drops down engulf’d, his journey done.
Когда я вырасту большим
И важным, я скажу другим:
“Запомните, без спроса впредь
Игрушки брать мои не сметь”
Robert Louis Stevenson
Looking Forward
From Child's Garden of Verses
When I am grown to man's estate
I shall be very proud and great,
And tell the other girls and boys
Not to meddle with my toys.
На черешню влезть кому
Надо? Мне лишь одному.
Крепко обхватил я ствол,
Дали взглядом я обвел.
Увидел я соседский сад,
Цветами клумбы в нем пестрят.
Кругом красивых столько мест
Не видел я пока не влез.
Увидел, как река течет,
и неба синеву несет;
Как пыль клубится вдоль дорог
От в город топающих ног.
Мне ствол повыше бы найти,
Смотреть на дальние пути,
Туда, где взрослая река
Войдет в морские берега,
Где тропки каждой поворот
В волшебную страну ведет,
Где ужин в пять для всех ребят,
И все игрушки говорят.
Foreign Lands
Up into the cherry tree
Who should climb but little me?
I held the trunk with both my hands
And looked abroad in foreign lands.
I saw the next door garden lie,
Adorned with flowers, before my eye,
And many pleasant places more
That I had never seen before.
I saw the dimpling river pass
And be the sky's blue looking-glass;
The dusty roads go up and down
With people tramping in to town.
If I could find a higher tree
Farther and farther I should see,
To where the grown-up river slips
Into the sea among the ships,
To where the road on either hand
Lead onward into fairy land,
Where all the children dine at five,
And all the playthings come alive.
Зимой подъем когда темно,
Не брезжит даже свет в окно.
А летом - не пойму, зачем
В кровать, когда светло совсем!
В кровать идти, чтобы в тишине
Смотреть на птиц в моём окне?
Или считать шаги людей,
Идущих вдоль моих дверей?
Вам не понять, как тяжело,
Когда на улице светло,
Я мог бы весело играть,
А мне велят идти в кровать!
Bed in Summer
In winter I get up at night
And dress by yellow candle-light.
In summer, quite the other way,
I have to go to bed by day.
I have to go to bed and see
The birds still hopping on the tree,
Or hear the grown-up people's feet
Still going past me in the street.
And does it not seem hard to you,
When all the sky is clear and blue,
And I should like so much to play,
To have to go to bed by day?
Всегда, когда скроются звезды с луной,
Всегда, когда ветер крут,
Всю ночь напролет, где дождь со тьмой,
Всадник скачет вокруг.
Ведь поздно уже, и камин уж погашен,
Зачем он галопом вдоль улицы нашей?
Всегда когда стонут деревья громко
И шхуны терзает шторм.
Вдоль по дороге, гулко и звонко,
Скачет галопом он.
Скачет галопом он, а потом,
Скачет галопом обратно он.
Windy Nights
Whenever the moon and stars are set,
Whenever the wind is high,
All night long in the dark and wet,
A man goes riding by.
Late in the night when the fires are out,
Why does he gallop and gallop about?
Whenever the trees are crying aloud,
And ships are tossed at sea,
By, on the highway, low and loud,
By at the gallop goes he.
By at the gallop he goes, and then
By he comes back at the gallop again.
На ужин скоро позовут, на улице темно,
Как раз сейчас увижу я фонарщика в окно,
Ведь каждый вечер перед тем, как сядем мы за стол,
Он с лестницей и с фонарем обходит каждый столб.
Том машинистом хочет быть, а Мэри - моряком,
А папа мой уже банкир и он богач притом;
Но я, когда поправлюсь я, кем быть смогу решать,
Фонарщик, вместе будем мы в ночи огни включать!
Как сильно повезло нам, что фонарь у входа есть,
Фонарщик остановится, чтобы его зажечь;
Ой, прежде чем вперед спешить, чтоб зажигать огни,
Увидь, фонарщик, малыша и головой кивни!
The Lamplighter
My tea is nearly ready and the sun has left the sky.
It's time to take the window to see Leerie going by;
For every night at teatime and before you take your seat,
With lantern and with ladder he comes posting up the street.
Now Tom would be a driver and Maria go to sea,
And my papa's a banker and as rich as he can be;
But I, when I am stronger and can choose what I'm to do,
O Leerie, I'll go round at night and light the lamps with you!
For we are very lucky, with a lamp before the door,
And Leerie stops to light it as he lights so many more;
And oh! before you hurry by with ladder and with light;
O Leerie, see a little child and nod to him to-night!
Слова съедают себя за секунды.
Записки друзей на дверной ручке,
прозрачная розовая бумага,
шуршит как крылья стрекозы,
порхая в воздухе.
В любом году так много, что загорается легко,
список продуктов, стихов наброски.
оранжевое пламя дней,
того, что камень - мало.
Там, где что-то было и вдруг нету,
отсутствие с восторгом оставляет место.
Я снова начинаю новый счёт.
Утраты с листьями кружатся в быстром танце,
только те вещи, которых я не делала,
еще трещат, когда огонь погаснет.
Burning the Old Year
Letters swallow themselves in seconds.
Notes friends tied to the doorknob,
transparent scarlet paper,
sizzle like moth wings,
marry the air.
So much of any year is flammable,
lists of vegetables, partial poems.
Orange swirling flame of days,
so little is a stone.
Where there was something and suddenly isn’t,
an absence shouts, celebrates, leaves a space.
I begin again with the smallest numbers.
Quick dance, shuffle of losses and leaves,
only the things I didn’t do
crackle after the blazing dies.
by Naomi Shihab Nye
https://www.youtube.com/watch?v=K8MTV3mMI6g
Зажги камин, и ель укрась звездой,
Бокал наполни и со мною спой.
Ты под омелой поцелуй меня
Давай поднимем тост за белый снег для декабря
Мы знаем, много боли этот год принес, ни ты, ни я
не ведаем, что в будущем, ну а пока - С Рождеством!
На кухне будем танцевать пока горит камин
Да, есть любовь, но лучшая из всех - лишь нам двоим.
Я бы хотел, чтоб поняла ты по глазам моим,
О Боже, как прекрасна ты сейчас. С Рождеством!
Горит камин живым огнем
И эту песенку мы все споем
Веселие царит кругом
Пока мы здесь, давайте вспомним тех
Кто навсегда покинул дом.
Всех-всех-всех - С Рождеством!
Целуй, целуй же под омелой ты меня
Давай поднимем тост за белый снег для декабря
Мы знаем, много боли этот год принес, ни ты, ни я
не ведаем что в будущем, ну а пока - с Рождеством!
На кухне будем танцевать пока горит камин
Да, есть любовь, но лучшая из всех - лишь нам двоим.
Я бы хотел, чтоб поняла ты по глазам моим,
О Боже, как прекрасна ты сейчас. С Рождеством!
Оно приходит каждый год
Чтоб наполнить нас
Любовью и надеждой.
Всех вместе соберет, семью и всех друзей,
Всех-всех-всех - С Рождеством!
С Рождеством друзья,
Счастливы ты и я,
Счастливой ночи и Рождества!
Ed Sheeran & Elton John - Merry Christmas (Lyrics)
Build a fire and gather round the tree,
Fill a glass a maybe come and sing with me.
So kiss me under the mistletoe
Pour out the wine, let’s toast and pray for December snow
I know there’s been pain this year, but it’s time to let it go
Next year, you never know, but for now, Merry Christmas
We’ll dance in the kitchen while embers glow
We both know love, but this love we got is the best of all
I wish you could see it through my eyes and you would know
My God, you look beautiful right now, Merry Christmas
The fire is raging on
And we’ll all sing along to this song
Just having so much fun
While we’re here, can we all spare a thought
For the once who have gone
Merry Christmas, everyone
So just keep kissing me under the mistletoe
Pour out the wine, let’s toast and pray for December snow
I know there’s been pain this year, but it’s time to let it go
Next year, you never know, but for now, Merry Christmas
We’ll dance in the kitchen while embers glow
We both know love, but this love we got is the best of all
I wish you could see it through my eyes and you would know
My God, you look beautiful right now, Merry Christmas
I feel it when it comes
Every year helping us carry on
Filled up with so much love
All the family and friends are together where we all belong
Merry Christmas everyone
It’s Christmas time for you and I
We’ll have a good time and a Merry Christmas
Time
Чтоб узнать, что ж есть доброта в самом деле,
Ты должен познать утрату,
почувствовать, как будущее в одночасье
растворяется, будто соль в пресной похлебке.
То, что крепко держал ты в руке,
пересчитывал и берег,
все это должно уйти, чтоб узнал ты,
как пространство заполняется пустотой
между одной добротой и другой.
Ты едешь и едешь себе думая, что
автобус будет вечно катить
и пассажиры, жующие кукурузу и куру,
будут пялится вечно в окно.
Прежде чем познать хрупкую суровость доброты
ты должен проехать там, где индеец в белом пончо
лежит мертвый на обочине дороги.
Ты должен понять, что это мог быть и ты,
что и он тоже был кем-то,
кто блуждал в ночи со своими планами,
и ровным дыханием, хранящим жизнь.
Прежде чем познать доброту, как самую глубокую сокровенную вещь,
ты должен познать печаль, как другую самую глубокую вещь.
Ты должен проснуться с печалью.
Ты должен говорить с ней, пока твой голос
не соткет нити всех печалей,
и ты не увидишь огромный размер ее полотна.
И тогда в доброте лишь останется смысл,
доброта лишь завяжет шнурки на ботинках твоих
и отправит искать хлеб насущный,
доброта лишь, что возвысится
над толпой, чтоб окликнуть тебя:
“Это я, кого ищешь ты”,
и потом пойдет вместе с тобой,
словно тень, или друг.
Kindness
Naomi Shihab Nye
Before you know what kindness really is
you must lose things,
feel the future dissolve in a moment
like salt in a weakened broth.
What you held in your hand,
what you counted and carefully saved,
all this must go so you know
how desolate the landscape can be
between the regions of kindness.
How you ride and ride
thinking the bus will never stop,
the passengers eating maize and chicken
will stare out the window forever.
Before you learn the tender gravity of kindness
you must travel where the Indian in a white poncho
lies dead by the side of the road.
You must see how this could be you,
how he too was someone
who journeyed through the night with plans
and the simple breath that kept him alive.
Before you know kindness as the deepest thing inside,
you must know sorrow as the other deepest thing.
You must wake up with sorrow.
You must speak to it till your voice
catches the thread of all sorrows
and you see the size of the cloth.
Then it is only kindness that makes sense anymore,
only kindness that ties your shoes
and sends you out into the day to gaze at bread,
only kindness that raises its head
from the crowd of the world to say
It is I you have been looking for,
and then goes with you everywhere
like a shadow or a friend.
Прошу я - тише, здесь шуметь негоже.
Здесь жабы есть, и светлячки есть тоже.
Нет потолка, и крыша с небом схожа.
Живут сороки здесь, и солнца блики тоже.
Вместо полов - цветы, нарвать мы можем
И папоротников, и маргариток тоже.
Здесь уханья слышны все строже-строже
Совиные, и свист мышей летучих тоже.
Ха-ха, хе-хе, ху-ху, - звучит тревожно,
Здесь гоблины живут, и гномы тоже.
Малыш, теперь тебе понять не сложно,
Здесь я живу…и ты, конечно, тоже.
Enter This Deserted House
Shel Silverstein
But please walk softly as you do.
Frogs dwell here and crickets too.
Ain't no ceiling, only blue.
Jays dwell here and sunbeams too.
Floors are flowers - take a few
Ferns grow here and daisies too.
Swoosh, whoosh - too-whit, too-woo
Bats dwell here and hoot owls too.
Ha-ha-ha, hee-hee, hoo-hoooo,
Gnomes dwell here and goblins too.
And my child, I thought you knew
I dwell here… and so do you.
Как хорошо на качелях вверх,
В синюю высь взлетаю!
Ух! Среди детских занятий всех
Лучшего я не знаю!
Выше забора, и выше домов,
Так высоко, что вижу
Реки, деревья, поля, коров,
Все, что вдали и ближе.
Сверху гляжу на зеленый сад,
на красно-бурую крышу,
Выше взлетаю, потом назад,
Вниз, снова вверх и выше.
R.L. Stevenson
The swing.
How do you like to go up in a swing,
Up in the air so blue!
Oh!, I do think it the pleasantest thing
Ever a child can do!
Up in the air and over the wall,
Till I can see so wide,
Rivers and trees and cattle and all
Over the country – side –
Till I look down on the garden green,
Down on the roof so brown –
Up in the air I go flying again,
Up in the air and down.
В мечтательном
Молчании полудня,
Златое покрывало ткется
Над лесом и над полем;
И радостная сойка,
Упавшая с небес,
Сердечные возносит трели.
И воздух весь наполнен
Алеющей листвой, что опадая,
Взлетает снова вверх,
Напрасно воздыхая.
Об отдыхе - и это осень.
Autumn
Alexander Posey (1873 – 1908)
In the dreamy silence
Of the afternoon, a
Cloth of gold is woven
Over wood and prairie;
And the jaybird, newly
Fallen from the heaven,
Scatters cordial greetings,
And the air is filled with
Scarlet leaves, that, dropping,
Rise again, as ever,
With a useless sigh for
Rest—and it is Autumn.
Грустные листья
Был маленьким, то выбор был,
когда он падал: продолжать
лежать недвижно и решать -
заплакать или просто встать.
После сражениья на холме
остался смирно он лежать,
но нечего уже решать -
ни встать не может, ни рыдать.
A POEM.
When he was small, when he would fall,
on sand or carpet he would lie
quite flat and still until he knew
what he would do: get up or cry.
After the battle, flat and still
upon a hillside now he lies —
but there is nothing to decide,
for he can neither cry nor rise.
Есть особый света сноп.
В зимний полдень он
Своей тяжестью гнетет,
Как соборный звон.
Боль с небес проникнет в нас,
Ран снаружи нет.
Он внутри все бередит,
Тот особый свет.
Всеобъемлющую боль
Не познать заранее.
Послан свыше он для всех,
Этот знак отчаяния.
Он приходит - затихает
Жизни круговерть.
Он уходит - каждый знает -
Где-то рядом смерть.
There's a certain Slant of light, (320)
There's a certain Slant of light,
Winter Afternoons –
That oppresses, like the Heft
Of Cathedral Tunes –
Heavenly Hurt, it gives us –
We can find no scar,
But internal difference –
Where the Meanings, are –
None may teach it – Any –
'Tis the seal Despair –
An imperial affliction
Sent us of the Air –
When it comes, the Landscape listens –
Shadows – hold their breath –
When it goes, 'tis like the Distance
On the look of Death –
Она не стала иной,
Пусть прошли дни и годы;
Жизнь не сломала ее,
Несмотря на невзгоды.
Смерть не разрушит ее.
Она навсегда,
В песнях моих к тебе,
Я умру когда.
It Will Not Change
It will not change now,
After so many years;
Life has not broken it
With parting or tears;
Death will not alter it,
It will live on
In all my songs for you
When I am gone.
Нет Господа в душе моей,
Молчит она, как храм пустой.
Где роз кусты и мирт простой,
сплетаются сильней.
Пуста алтарная стена,
Господний взгляд мне не поймать,
Чтоб все сомненья разогнать;
И плачу я одна.
Но если честною дорогой
Пойду, избавившись от грез,
То сквозь венки из ярких роз,
Я распознаю бога.
The Shrine by Sara Teasdale
There is no lord within my heart,
Left silent as an empty shrine
Where rose and myrtle intertwine,
Within a place apart.
No god is there of carven stone
To watch with still approving eyes
My thoughts like steady incense rise;
I dream and weep alone.
But if I keep my altar fair,
Some morning I shall lift my head
From roses deftly garlanded
To find the god is there.
Я ужинаю в пять часов,
В шесть - звезды за окном,
Милок - после восьми часов,
Вот восемь ждем и ждем.
Как выдержать мне долгий день?
Томление уйми
движенье стрелок на часах,
крадущихся к восьми.
Sara Teasdale
Eight O’Clock
Supper comes at five o'clock,
At six, the evening star,
My lover comes at eight o'clock—
But eight o'clock is far.
How could I bear my pain all day
Unless I watched to see
The clock-hands laboring to bring
Eight o'clock to me.
К стихам, где поэты воспели закат,
Смогу ли добавить свое что-то я?
Сказать лишь, что видела, как губ яркий коралл
уходящего дня горизонту шептал,
Целуя его: “До свиданья, земля”.
Effie Lee Newsome (1885–1979)
Sunset
Since Poets have told of sunset,
What is left for me to tell?
I can only say that I saw the day
Press crimson lips to the horizon gray,
And kiss the earth farewell.
Как хорошо совсем не помнить ничего.
И прошлого уж нет, и будущего мало
Осталось впереди, неделя или год.
И нет душевных сил и тело подкачало.
И все вокруг устали от немощей твоих,
И дядю самых честных правил вспоминают.
А у тебя уж ни друзей нет, ни родных,
Есть только миг, и есть мечты о Рае.
А может и не зря ты память потерял?
И в зеркале не узнаешь старца-урода.
Ты маленький, отец вчера с тобой играл,
шипят соседи - “сын врага народа”.
Не помнишь ты любовь, жену, детей,
Не помнишь даже, что жена давно в могиле.
И дети все растят своих детей
В других краях.Ты их уже давным давно не видел.
Тебе сиделка точит красный карандаш.
Сегодня красным цветом ты рисуешь.
Раскрасишь солнце и в подарок ей отдашь.
If you danced the way they do on stage -
Come home to find your body changed.
Your spine’s upright, your posture’s good
You walk like a ballet dancer would.
Your arms are waving like a swan’s wings,
Conducting a concert for all the strings.
Your soul is singing and your heart.
Forgetting that you are old fart.
Ракушки, что я подобрал,
Видали много кораблей
За жизнь свою; их губ коралл
Вздыхает шепотом морей.
Туманно помню корабли,
Что провожал за горизонт,
Но шум прибоя здесь, внутри,
Всегда со мною будет он.
Alexander Posey. Seashells
I picked up shells with ruby lips
That spoke in whispers of the sea,
Upon a time, and watched the ships,
On white wings, sail away to sea.
The ships I saw go out that day
Live misty-dim in memory;
But still I hear, from far away,
The blue waves breaking ceaselessly.
(1910)
За поступок ужасный я отправлен был в ад,
вниз по черным ступеням к ряду затхлых могил
инструментов поломанных и ненужных вещей.
В каждой луковице нарцисса крылся череп зверей,
в каждом ящике с семенами - были плесень и пыль.
А в нише священной в бутыли метиловый спирт,
фиолетовым цветом, под пробкой, как уродец-святой.
Я прокрался вперед, дверь открыл в дальний склеп,
где в отверстия в ставнях от звезды падал свет,
и висели секаторы на гвоздях на белой стене.
За поступок ужасный , я отправлен был в сад,
чтобы изгородь в дальнем конце постригать,
ту, что нашу лужайку отделяет от мрачных болот,
и тем летом ужасно она разрослась,
только ветки торчали вместо правильных форм.
Те секаторы были еще с довоенных времен,
железных веков мечи, из скалки рукоять,
заклепка посредине, как вращающийся глаз,
две челюсти распахивались, словно пасть,
и захлопывались после с присвистом палача.
Сначала я примеривался к веткам, отщипывал ростки,
потом обламывал и отрезал, смотрел как пауки
бежали по тоннелям в норы из шелков,
а дальше - заброшенное птицами гнездо,
как чаша для подаяний иль нищего венок.
За два часа я оскальпировал живой забор,
и ободрал до самого конца зеленую листву,
покрылись мои руки волдырями, и ноги скрыл
стрел сломанных и стреловидных листьев хлам.
Из дома вышел он, чтобы работу осмотреть,
и молча по ровной кроне глазами пробежал,
по сглаженным бокам. Затем меня поднял он,
без всякой там причины, просто так,
от чувства, когда ты что-то делаешь для самого себя,
и положил меня на эту изгородь, на самый верх,
просто поднял и уложил на ту кровать
из веток, и я поплыл, поддерживаемый в ней
лишь кончиками миллионов веток и шипов,
я растворился во вселенной,
и упокоился на небесах.
Privet
Because I’d done wrong I was sent to hell,
down black steps to the airless tombs
of mothballed contraptions and broken tools.
Piled on a shelf every daffodil bulb
was an animal skull or shrunken head,
every drawer a seed-tray of mildew and rust.
In its alcove shrine a bottle of meths
stood corked and purple like a pickled saint.
I inched ahead, pushed the door of the furthest crypt
where starlight broke in through shuttered vents
and there were the shears, balanced on two nails,
hanging cruciform on the white-washed wall.
And because I’d done wrong I was sent
to the end of the garden to cut the hedge,
that dividing line between moor and lawn
gone haywire that summer, all stem and stalk
where there should have been contour and form.
The shears were a crude beast, lumpen, pre-war,
rolling-pin handles on iron-age swords,
an oiled rivet that rolled like a slow eye,
jaws that opened to the tips of its wings
then closed with an executioner’s lisp.
I snipped and prodded at first, pecked at strands,
then cropped and hacked watching spiders scuttle
for tunnels and bolt-holes of woven silk,
and found further in an abandoned nest
like a begging bowl or a pauper’s wreath,
till two hours on the hedge stood scalped
and fleeced, raw-looking, stripped of its green,
my hands blistered, my feet in a litter
of broken arrows and arrowhead leaves.
He came from the house to inspect the work,
didn’t speak, ran his eye over the levelled crown
and the shorn flanks. Then for no reason except
for the sense that comes from doing a thing
for its own sake, he lifted me up in his arms
and laid me down on the top of the hedge,
just lowered me onto that bed of twigs,
and I floated there, cushioned and buoyed
by a million matchwood fingertips,
held by nothing but needling spokes and spikes,
released to the universe, buried in sky.
Всю зиму мы зовем весну,
А всю весну мы лета ждем.
Но зиму славим лишь одну,
Борясь с разросшимся плетнем.
И снова радость в нас молчит -
Не слышим мы весны гонца.
Не знаем, кровь нам горячит
лишь жажда вечного конца.
William Butler Yeats. The Wheel
THROUGH winter-time we call on spring,
And through the spring on summer call,
And when abounding hedges ring
Declare that winter's best of all;
And after that there's nothing good
Because the spring-time has not come --
Nor know that what disturbs our blood
Is but its longing for the tomb.
Зачем кончать самоубийством жизнь ?
Ведь мы умрем все так или иначе.
И каждому свой срок уже назначен,
Сбылись надежды, или не сбылись…
Уснуть, и умереть всего на час,
На несколько часов, лишь до рассвета.
Недаром говорят, пройдет и это.
Сон, верный друг, всегда спасает нас.
Ведь завтра мудренее чем вчера.
И всех, кто нас обидел, мы прощаем,
И ад мы снова называем раем.
Вот только б продержаться до утра…
Счастье молчит, иль говорит расплывчато для друзей,
Горе четко поет свою песню до скончания дней.
Счастье, как Англия, и не будет настаивать в поте лица,
Горе, как и Вина, назойливо, и трещит без конца.
Happiness
by Stevie Smith
Happiness is silent, or speaks equivocally for friends,
Grief is explicit and her song never ends,
Happiness is like England, and will not state a case,
Grief, like Guilt, rushes in and talks apace.
Когда б сиротства боль могли вы знать,
Умело скрытую под маской безразличья
На лицах наших, вынужденных лгать
И отводить глаза, храня приличье…
Но вдруг голодные глаза на миг всего
Забылись бы и стали б вас молить
О доброте. И незнакомым иногда
Улыбку добрую вы стали бы дарить.
Если бы знали вы то рвение, с каким
Мы сжали б вашу руку, то тогда
Вы руку дали б как друзьям своим,
И вас за нежность мы любили бы всегда.
Если бы знали вы какой любви большой
Простая ласковость истоком может стать,
“Привет, друг мой” - вы говорили б иногда:
и руку каждому хотели бы подать.
If You Knew
Ruth Muskrat Bronson (1897-1982)
If you could know the empty ache of loneliness,
Masked well behind the calm indifferent face
Of us who pass you by in studied hurriedness,
Intent upon our way, lest in the little space
Of one forgetful moment hungry eyes implore
You to be kind, to open up your heart a little more,
I’m sure you’d smile a little kindlier, sometimes,
To those of us you’ve never seen before.
If you could know the eagerness we’d grasp
The hand you’d give to us in friendliness;
What vast, potential friendship in that clasp
We’d press, and love you for your gentleness;
If you could know the wide, wide reach
Of love that simple friendliness could teach,
I’m sure you’d say “Hello, my friend,” sometimes,
And now and then extend a hand in friendliness to each.
1923
Лэнгстон Хьюз (1902-67)
Я люблю
Люблю смотреть я на луны
Свеченье в небесах;
Люблю на звездочки смотреть
Сквозь окна в облаках.
Люблю, когда полночный дождь
Стучится о карниз;
Люблю, когда перед зарей
Вздыхает легкий бриз.
Люблю глубокий синий цвет
В Божественном Раю.
Но больше чем все это я
Любимую люблю.
My Loves
Langston Hughes
I love to see the big white moon,
A-shining in the sky;
I love to see the little stars,
When the shadow clouds go by.
I love the rain drops falling
On my roof-top in the night;
I love the soft wind’s sighing,
Before the dawn’s gray light.
I love the deepness of the blue,
In my Lord’s heaven above;
But better than all these things I think,
I love my lady love.
1922
Северная Двина… Река моего детства, юности, большей части моей жизни…
Я школьница. В третью, зимнюю четверть, у нас физкультура на лыжах. Два часа вместе, спаренный урок. Поэтому только раз в неделю. Раз в неделю утром надо тащить в школу не только сумку с учебниками и тетрадям, но и лыжи. Накануне вечером их надо подготовить, смазать лыжной мазью по погоде, связать вместе, и палки тоже привязать, чтобы все это было удобно нести или на плече или под мышкой.
И, как и многие из моих одноклассников, иду в этот день я в лыжных ботинках. Немного неудобно и холодно, но не тащить же их на себе плюс к сумке и лыжам. Я тогда еще не знала, что есть и другие лыжи, горные. Когда много лет спустя я попробовала покататься на горных лыжах, подумала, как хорошо, что у беговых лыж не такие ужасные ботинки-колодки.
Наша школа расположена через дорогу от набережной и уроки лыж проходят на реке. Мы выходим из школы, у каждого лыжи в руках, и гуськом идем за нашей учительницей. У нее отличные лыжи. Я мечтаю о таких. Вот если бы у меня были такие хорошие лыжи, я бы точно бегала быстро. И может быть не падала бы со спуска…
Чтобы очутиться на лыжне, что проложена на реке, надо спуститься с высоко спуска. На этой стороне реки высокий крутой берег. А противоположная сторона - пологий. Но того, другого берега почти не видно. Иногда кажется, что это море, а не река. Архангельск стоит на обоих берегах. Вернее, на многих берегах, так как город расположен на островах в дельте реки. А через 60 километров река впадает в Белое море. А Белое море - это часть Северного ледовитого океана. Зимы раньше были долгие, река замерзала рано и с октября по апрель можно было переходить через реку по специальной освещенной дороге, и даже машины лед выдерживал, и для автомобилей по реке прокладывали трассу.
А для детей и взрослых река зимой была местом спорта и развлечений. Лыжи, санки, снежные и ледяные горки. Жаль только, что день зимой короткий. Но в выходные, казалось, что в эти 3-4 часа светлого времени весь народ высыпал на реку.
Но сейчас урок, не до снежков. Надо научиться различным техникам, скольжению, с палками и без, а потом пробежать три километра на время. Один раз, только один, в буквальном смысле слова, мне удалось уложиться в положенное время. Я помню, с каким удивлением училка смотрела на меня, как будто бы я списала свой бег у соседа по парте.
Я ласкаю мобильник
как раненого птенца.
Мы знаковые слова
текстуем без конца.
Я перечитываю твои
сообщения короткие,
Ищу крестики-поцелуи,
чувствую себя идиоткой.
Мы отсылаем коды,
Будто играем арпеджио,
Пытаюсь руки твои представить,
Но все как в тумане брезжит.
И что тексты будут услышаны,
нет никакой надежды.
Carol Ann Duffy. Text
I tend the mobile now
like an injured bird
We text, text, text
our significant words.
I re-read your first,
your second, your third,
look for your small xx,
feeling absurd.
The codes we send
arrive with a broken chord.
I try to picture your hands,
their image is blurred.
Nothing my thumbs press
will ever be heard.
(2005)
По Балтимору я гулял,
Восторг в груди и в голове,
Увидел я как балтиморец
Свой взгляд остановил на мне.
Мне было восемь, невысок,
И oн был тоже ростом мал,
Я улыбнулся, но в ответ
Меня он негром обозвал.
Я исходил весь Балтимор,
Провел я там все лето,
Но изо всех событий я
Запомнил только это.
Incident
Once riding in old Baltimore,
Heart-filled, head-filled with glee,
I saw a Baltimorean,
Keep looking straight at me.
Now I was eight and very small,
And he was no whit bigger,
And so I smiled, but he poked out
His tongue, and called me, “Nigger.”
I saw the whole of Baltimore
From May until December:
Of all the things that happened there
That’s all that I remember.
(1925)
Я мечты завернул в атласный платок,
И в шкатулку из золота их положил;
Где губами прицепится к ним мотылек,
Я мечты завернул в атласный платок;
Я со злостью и гневом справиться смог,
Хоть и много невзгод земных пережил;
Я мечты завернул в атласный платок,
И в шкатулку из золота их положил.
For a Poet
By Countee Cullen
I have wrapped my dreams in a silken cloth,
And laid them away in a box of gold;
Where long will cling the lips of the moth,
I have wrapped my dreams in a silken cloth;
I hide no hate; I am not even wroth
Who found earth’s breath so keen and cold;
I have wrapped my dreams in a silken cloth,
And laid them away in a box of gold.
1925
Интересно, было ли это стихотворение написано под впечатлением от стихотворения Йейтса "Aedh Wishes for the Cloths of Heaven", которое было написано в 1899 году.
(сегодня, в годовщину смерти Йейтса, есть повод отдать дань уважения ему). Поэтому выставляю здесь свой перевод одного из моих самых любимых стихотворений. )
Имел бы полотна расшитых небес,
Где свет серебра и золота блеск,
Полотна и темных, и ярких небес,
В которых ночной и полуденный блеск.
Полотна бы бросил к твоим я ногам;
Но будучи бедным, я только мечты,
Мечты лишь бросаю к твоим я ногам;
Ступай же нежней, под ногами - мечты.
He wishes for the cloths of heaven
By W. B. Yeats
Had I the heaven`s embroided cloths,
Enwrought with gold and silver light,
The blue and dim and the dark cloths
Of night and light and the half-light,
I would spread the cloth under your feet:
But I, being poor, have only my dreams;
I have spread my dreams under your feet;
Tread softly because you tread on my dreams.
Любовь моя – куст красных роз,
Июньских, первых, свежих.
Любовь моя – мелодия,
Что льется сладко-нежно.
Красавица моя, к тебе
Любовь моя навеки.
Любить не перестану я,
Когда засохнут реки.
Засохнут реки и моря,
Растопит солнце скалы,
Тебя, любимая моя
Любить не перестану.
Прощай, любимая, прощай!
Мне в путь далекий надо.
Вернусь к тебе, сто тысяч миль
не станут мне преградой.
R Burns
My Love is like a red, red rose
O my Luve's like a red, red rose
That’s newly sprung in June;
O my Luve's like the melodie
That’s sweetly play'd in tune.
As fair art thou, my bonnie lass,
So deep in luve am I:
And I will luve thee still, my dear,
Till a’ the seas gang dry:
Till a’ the seas gang dry, my dear,
And the rocks melt wi’ the sun:
I will luve thee still, my dear,
While the sands o’ life shall run.
And fare thee well, my only Luve
And fare thee well, a while!
And I will come again, my Luve,
Tho’ it were ten thousand mile.
Певчий Дрозд и Рябины Гроздь
За больничным окном
она мне говорила,
что любимого дерева
название забыла.
И забыла птицы
любимой название.
За больничным окном
я шептал ей губами
"Певчий дрозд и рябины гроздь."
За больничным окном
она спросила опять
Для чего под дождем мне
снаружи стоять
И спросила, что разве
мы так далеки,
что ее не хочу я
коснуться руки.
Певчий дрозд и рябины гроздь.
Сказала она,
что послал я букет
прекрасных цветов,
но запаха нет.
И почему-то вкус
потеряла еда.
И зачем медсестра
под маской всегда?
И зачем ворота в парке закрыли?
И зачем зашторили все витрины?
И зачем качели связали узлом?
И музыка… почему всё молчит кругом?
За больничным окном
ее имя кричал,
но она не пришла
хоть я долго ждал.
И потом я увидел
отражение в окне -
певчий дрозд
и рябины гроздь.
Певчий дрозд и рябины гроздь.
The Song Thrush and the Mountain Ash
Through the hospital window
she said to me
she’d forgotten the name
of her special tree,
and forgotten the name
of her favourite bird.
Through the hospital window
I mouthed the words:
the song thrush and the mountain ash.
Through the hospital window
she asked again
why I stood outside
in the wind and rain,
and said she didn’t
understand
why I didn’t want
to touch her hand.
The song thrush and the mountain ash.
She said she liked
the flowers I sent
but wondered why
they had no scent,
and why the food
had lost its taste,
and why the nurse
had covered her face?
And why the gates of the park were shut?
And why the shops were boarded up?
And why the swings were tied in knots?
And the music...why had the music stopped?
Through the hospital window
I called her name
and waited a while
but she never came,
then I saw reflected
in the glass
the song thrush
and the mountain ash.
The song thrush and the mountain ash.
Вот здесь можно прочитать про историю написания этого стихотворения.
Вот здесь можно послушать эту песню.
https://www.youtube.com/watch?v=hd0Zz50O5cE&feature=emb_logo
НОЯБРЬ
К больнице мы идем, машину кое-как припарковав,
твоей бабули четыре шага равны двум нашим.
Мы привезли ее сюда, чтоб здесь ей умереть, мы это знаем.
Ты проверяешь: полотенце, мыло, и горсть сентиментальных мелочей,
ты упаковываешь ее в одеяло, постригаешь ногти ей.
и в недержание погружается она.
Приходит час, Джон. В улыбках их, пастозных и бескровных,
в грудях отвисших, в их слабоумии, в их головах плешивых,
и в нас, Джон: ведь мы почти такие же страшилы.
Ты выпотрошен. Ты мне даешь ключи. Веду машину
чрез сумречную зону, мимо известного холма,
домой к тебе, чтоб там уж до беспамятства напиться.
Внутри мы чувствуем, как наступает ужас темноты.
Снаружи наблюдаем мы закат, но снова все напрасно,
мы позволяем этому случиться. И лишь молчим.
Сверкает солнце иногда, тогда мы чувствуем, что живы.
Хоть что-то, Джон, должны мы взять от этой жизни.
NOVEMBER
We walk to the ward from the badly parked car
with your grandma taking four short steps to our two.
We have brought her here to die and we know it.
You checked her towel, soap and family trinkets,
pare her nails, parcel her in the rough blankets
and she sinks down into her incontinence.
It is time John. In their pasty bloodless smiles,
in their slack breasts, their stunned brains and their baldness
and in us, John: we are almost these monsters.
You're shattered. You give me the keys and I drive
through the twilight zone, past the famous station
to your house, to numb ourselves with alcohol.
Inside, we feel the terror of the dusk begin.
Outside we watch the evening, failing again,
and we let it happen. We can say nothing.
Sometimes the sun spangles and we feel alive.
One thing we have to get, John, out of this life.
Где ты сейчас? Ты был со мной с моего самого первого дня. Вернее, с моего первого дня дома, когда меня принесли домой из роддома и положили на тебя. Ты был моей первой кроваткой. Широкий, надежный, с окованными углами. Красивый, темно серого цвета, с застежкой из золотистого металла, которая не застегивалась на ключ, так как ключ был потерян, но маленькой я любила играть ней, поднимать, отпускать и слушать как она брякает о металлическую пластину на передней стенке сундука.
Тебя сделали где-то в Британии и первым твоим домом был Эдинбург. Там мои дедушка и бабушка жили три года с 1930 по 1933. Там родилась моя мама и ее брат -двойняшка, Эмма и Роберт, названные английским именами в честь доктора и акушерки. Может быть и они спали на тебе первые дни своей жизни? Мама не помнит, а спросить больше не у кого, те, кто помнил, давно ушли от нас. Потом в тебя уложили одежду, постельное белье и другие вещи и отправили поездом в Лондон. Там ты прожил пять счастливых лет. Потом было долгое путешествие в далекие края, где ты никогда не был, в Россию, в город с красивым именем Архангельск, что на берегу Белого моря. Вначале и там было все хорошо и счастливо. Тебя поставили в одной из комнат большой квартиры в деревянном доме в центре города. Мой дедушка работал директором лесопильного завода, бабушка занималась домашним хозяйством, ухаживала за мужем и детьми. У них было четыре сына и одна дочка. Но в привычный уклад жизни оборвался в одно мгновение, когда однажды ночью 1938 года приехал черный ворон и забрал навсегда моего дедушку.
Во время обыска из квартиры было изъято много вещей, привезенных из Британии, но тебя оставили, ты был слишком большой. Так ты стал почти единственным напоминаем в семье о прошлой счастливой жизни.
Потом когда моя мамы вышла замуж за моего папу и переехала к его маме, в тебя уложили мамины вещи и ты переехал на новое место вместе с ней. Потом мама и папа и мой старший 5-летний брат переехали в свою отдельную маленькую квартирку. Вот туда и принесли меня из роддома и положили на твою крышку, поверх которой положили мягкий матрасик. Иногда на него запрыгивала наша собака Шарик и мы лежали на тебе вдвоем. Там было тепло и уютно, ведь ты стоял возле печки.
Потом ты переехал с нами в другую квартиру и был там долго, пока я не уехала жить в Ленинград и не вышла там замуж. Тогда я уложила в тебя свои вещи и перевезла тебя на свое новое место жительства. Все, кто приходил к нам в гости, обращали на тебя внимание, слушали твою историю и любили сидеть на тебе. А когда родилась моя дочка, а потом и сын, то я использовала тебя вместо пеленального столика.
Потом я развелась, снова уехала с детьми в свой родной Архангельск и ты переехал с нами туда. Потом были тяжелые времена. Много изменилось в жизни страны, перестройка, развал Советского Союза, многие остались без работы, я снова вышла замуж. Снова развелась. Дети стали болеть. Врачи посоветовали мне сменить климат и я решила переехать в Крым. Со всеми вещами. И, конечно, с тобой. Вещи упаковали, погрузили в контейнеры и отправили по железной дороге. Путь о Белого моря до Черного моря неблизкий, поездом почти три дня.
Когда через несколько лет я решила вернуться в Россию, обратно в Архангельск, то ни денег, ни сил все упаковывать и посылать снова багажем по железной дороге, через таможню, уже не было. Я продала все что могла, раздала или выбросила, что не удалось продать. Тебя купил один дядечка, который занимался антиквариатом. Прости меня, мой верный друг.
Горизонт,
агонизирует
от раздавленных белок;
облака ползут,
словно скаты,
охраняющие дно долины.
Новые лампады для старых,
кладбище покрыто
вымытыми камнями,
дорожки мерцают
лужами
разлитого золота.
Сухое пекло,
После - дождь, потом опять
жара
Таков уклад пока живешь,
отжил -
уйти пора.
Оригинал:
From new cemetery
The horizon
smarting
from hit-and-run squirrels;
shadows of clouds
like the stingrays
patrolling the valley floor.
New lamps for old,
the cemetery studded
with washed stones
shimmering causeways
puddled
with poured gold.
After the sun
the rain, after the rain
the sun,
This is the way of life
till the work
be done.
Плакать нельзя. Если слезинки выкатятся, то они сразу замерзнут на ресницах и придется снимать варежку, чтобы их отковыривать. А это больно. Она уже знала это. Да и рука сразу замерзнет. Мороз был сильный. Она знала, что мороз был сильный, потому что не надо идти в школу. Младшим школьникам в школу не надо было ходить, когда было ниже -20. А старшим - когда ниже -25.
Дети были рады. Когда рассветало, часов в 11, все они были во дворе. Вот и сейчас она сидела на крылечке и смотрела как они там веселятся.
Крыльцо ее папа расчистил рано утром, она слышала как он выходил, ворча что-то, как хлопнула дверь, потом равномерные скрипы скребка. Снег соседи расчищали по очереди, рано утром, чтобы можно было выйти из дому. Они соскребали снег и лед с крыльца и узкие мосточки, выходящие на большие мостки, которые должен был чистить дворник.
Снег сегодня ночью не шел, как обычно, когда мороз. Но расчищать заледенелый наст скребком все равно пришлось, чтобы не падать на скользком, утоптанном ногами снеге.
А после снегопада сначала надо было убирать снег лопатой, а потом уже скрести лед под ним.
Она сидела и старалась думать об этом, а не о том, что ее опять дразнили ребята во дворе из-за ее шубы. Она ненавидела эту шубу. А мама с папой говорили ей, что эти дети ничего не понимают, что шуба отличная, очень теплая, как раз на такие морозы. Её перешили из старого папиного полушубка. А он купил этот полушубок за пол-цены у своего знакомого. Этот знакомый был раньше полярным летчиком и они летали на своих самолетах еще дальше на север вот в таких полушубках, а на ногах у них были унты, высокие тяжелые сапоги из кожи с мехом внутри.
Да, конечно, ее шубка была очень теплая. Вот она сидит сейчас на морозе, не двигается. А ей не холодно. Только ноги начали замерзать. Хорошо, что хоть на ногах у нее не унты, а обычные валенки, как и у всех других детей.
Как было бы хорошо, если бы и пальто у нее было, как у всех, обычное, из материи, красное, например. Вот как у Светки. Или зеленое, как у Юльки. Им тоже по 7 лет, как и ей, они учатся в параллельном классе, а живут в соседнем доме. Дом, такой же как и ее. Тоже двухэтажный, один вход. На первом этаже четыре квартиры и на втором тоже четыре. И чердак наверху. Где ее мама хотела развешивать сушиться выстиранное постельное белье, когда они только переехали в эту квартиру. Но после того, как все постельное белье ужасно пропахло кошатиной от бездомных кошек и котов, которые жили на этом чердаке, мама больше его там не сушила.
Она с мамой, папой и старшим братом жила на первом этаже, в двухкомнатной квартире. Одна комната, маленькая, была ее с братом, а в большой, в гостиной, на раскладном диване спали мама с папой. Ну а днем, она там играла с братом, пока он не стал совсем большой и не перестал с ней играть. Теперь она играет с соседским Леней, он на год ее младше, еще в садик ходит, и сейчас он в садике. В садик даже в мороз водят детей, на весь день. Вот вечером его мама пойдет с работы и заберет Леню из садика. И он потом придет к ней поиграть.
Если бы не эта противная шуба, то она сейчас играла бы с другими детьми во дворе. Но они начали опять смеяться над ее шубой, трогать неприятную шершавую темно-серую кожу, толкать ее в снег, кидать в нее снежки, но не по-доброму кидать, а так, чтобы ей было больно. Вот она и ушла от них, и сидит теперь одна на крыльце. Но сидеть долго без движения было невозможно, лицо уже занемело от холода, руки тоже, она даже не могла снять варежки, чтобы убрать иней с глаз. Пришлось встать и идти домой.
Дома она скинула шубу, стала топтать ее ногами, колотить по ней кулаками, обзывать такими же словами, как дети обзывали ее. Старуха, бабка, старая карга… Она старалась припомнить все обидные слова, но вдруг слезы оттаяли и полились ручьем. Она взяла с полу шубу и уткнулась в меховую подкладку лицом. Чего толку плакать, когда все равно никто не услышит. Родители на работе, брат в школе.
Когда вечером за ужином мама спросила, гуляла ли она, не замерзла ли, она ответила, что гуляла и что, не замерзла. “Конечно”, - сказал папа, - в такой шубе даже на Северный полюс не страшно”. Он дал ей книгу про полярников, там на фотографиях у всех были такие же шубы.
Вот вырасту, думала она, и буду полярником. И тогда все эти злые Светки и Юльки будут завидовать мне. С этой мыслью она заснула. Сон был белый-белый, а потом сверкающий, с полярным сиянием, с белыми медведями. Она гуляла по Полярному кругу и гладила белых медведей. А они улыбались ей и тыкались своими теплыми носами в шершавую серую кожу ее очень теплой шубы.
Сначала жара,
после - дождь, после дождя -
жара.
Так и проходит жизнь,
Потом - помирать
пора.
(from From new cemetery)
After the sun
the rain, after the rain
the sun,
This is the way of life
till the work
be done.
- 2 -
Добрались они к ярмарке
без пятнадцати час.
Удовольствий для каждого
Было здесь в самый раз!
Тут - хот-догов прилавок!
Там - гора леденцов!
Кто-то приз выбивает!
Кто-то гладит ослов!
Полицейский детишкам
каску мерить давал!
И над сахарной ватой
продавец колдовал!
Карамель начинала
С шипением бурлить!
…Но осела как только
дождик стал моросить.
От дождя мама спряталась
Под дубом большим,
Вдруг Пушистик заметил
Хелтер-Скелтер за ним!
“Ну, пожалуйста, папа”-
Эва висла на нём,
“Там немного народу.
Ну пойдем же, пойдем.”
Папа громко вздохнул.
Но на выручку вдруг
пришел голос знакомый:
“Я тебя поведу.”
“Тетя Таша пришла” -
Эва крикнула громко.
И заметила в тачке
кабачок преогромный.
“Овощей -гигантов конкурс,
Усмехнулась тетя Таша.
“Этот - самый мой огромный.
Будет ли победа нашей?”
Эва крикнула : “ О, да!
И надеюсь, Пушистика тоже
в первом конкурсе красоты
обогнать никто не сможет!”
“Малышка, не переживай!
Победить обязан он!
А сейчас пойдем кататься
на крутой аттракцион.”
Уииии! На старт! Подъем!
А потом они спускались!
И крутились и вертелись,
Пока вдруг не оказались
На земле, в грязи и в луже,
где раздался громкий ШЛЁП!
“Ой-ой, нет! - визжала Эва, -
ведь теперь он не займет
победительского места!
шерстка вся его в грязи!”
“У тебя еще есть время,-
папа дочке возразил.-
чтоб Пушистика почистить
без всяких стрессов лишних.
Пойдем-ка к Миссис Айрс,
и отдадим ей мишек.”
Дождь перестал. По ярмарке
шли, улыбаясь встречным.
Довольный папа рассуждал
о доброте сердечной.
О том, как здорово дарить.
“Ну, покажи, малышка.”
Достала Эва одного
малюсенького мишку.
Миссис Айрс одела толстенные
линзы, чтоб его разглядеть.
И написала на ценнике “Даром.
Малютка-медведь.”
“И это все? - спросила мама.
Всего один лишь? Это так?”
“Это Пушистик, - сказала Эва.
Без мишек не спит он никак.
И сумка, которую дал мне папа,
уже была заполнена почти
всем самым нужным, чтобы
красоту Макплюшу навести.”
“Макплюшу или Макшалуну? -
Мама вздохнула с улыбкой, потом
сказала: “За чаем схожу,
пока ты займешься любимым котом.”
Эва наморщила лобик.
“Шерстку высушить надо.
Пушистик, интересно, здесь
есть розетка рядом?”
Долго не пришлось искать.
Пушистик разглядел
то, что нужно было им.
Фен мамин загудел.
“Ну, скоро высушим тебя” -
Эва сказала. Потом
вся эта штука взорвалась,
завыла… и в грохоте том
Она не слыхала криков,
и прерывистого дыхания.
Она не слыхала шипения,
И громкого дребеззззжания!
Эва не имела понятия,
какой сотворила кошмар
в огромном воздушном замке.
Он сдулся и маленьким стал!
Эва подскочила,
динамик загудел звучно:
“Надеемся, на нашей ярмарке
никому не скучно?
Конкурс домашних питомцев!
Объявляем начало!”
“Пушистик, пора!” - сказала Эва.
Тук -тук -тук! Сердце ее стучало.
- - - - -
They arrived at the fair
at a quarter to one.
The whole field was packed
with great ways to have fun.
A big hot dog stand!
Toffee apples to try!
There were donkeys to pet!
And a coconut shy!
A policeman was letting
the kids try his hat!
‘Ooh, Squish!’ Ava whispered.
‘Just look at THAT!
‘Candy floss! Yum!
Watch the man make it swizzle!’
… But the candy floss flopped
when it started to grizzle.
Mummy dashed under
an oak tree for shelter,
But Squishy had spotted
the big helter skelter!
‘Please, Daddy!’ Whined Ava.
‘Look! There’s no queue!’
Dad groaned, but then came
a voice Ava knew:
‘I’ll take you! I just need to
Check I have cash…’
‘Hooray! Ava shouted.
She squeeeezed Auntie Tash,
Then grasped as she set eyes on
Tash’s wheelbarrow.
Inside was a HUGE … no,
a GINORMOUS marrow!
‘The Giant Veg Contest,’
Tash said with a grin.
‘It’s my biggest one yet!
Do you think I might win!
‘OH YES!’ Ava said
‘And I hope Squish will too,
‘In his Prettiest Pet
Competition debut!’
‘He’s BOUND to win, poppet!’
Auntie Tash cried.
‘Now, let’s go and have a
quick turn on that slide.’
Wheeeeee! Off they went!
They whizzed round and round!
They twisted and turned
as they sped to the ground,
Then landed - FAH-LUMP!
- with a bump and a thud.
‘Oh NOOOO!’ Ava shrieked.
‘Squishy’s covered in mud!’
‘He won’t win first prize
with fur muddy and flat!’
‘Hmm,’ Daddy said.
‘Listen, never mind that.
‘You have plenty of time to,
erm, get Squishy ready.
‘Look, there’s Mrs Ayres!
Let’s donate your teddies.’
They walked through the fair,
as the big grey clouds parted.
‘It’s just great to donate.’
Dad said. ‘Very kind hearted.’
Ava opens her bag,
and she placed on the stall
Just one little teddy.
It was so VERY small,
Mrs Ayres had to wear her thick
glasses to see.
She put on a price tag,
and wrote on it: ‘Free’.
‘That’s ALL?’ Mummy asked.
‘You brought ONE? Is that right?!’
‘It’s Squishy!’ Said Ava.
‘He NEEDS bears at night.
‘And the bag Daddy gave me
was already stuffed
‘With these pampering things
that I need for McFluff!’
‘McFluff or McMischief?’
Mum sighed. Then she smiled.
‘Right, I’ll get some tea
while you get Squishy styled.’
‘Oh, your FUR!’ Ava frowned.
Squish pawed at her pocket …
‘You’re RIGHT Squish,’ said Ava.
‘Let’s find a plug socket!’
They hadn’t gone too far
before Squishy spied
Just what they needed.
‘We’ll soon have you dried,’
Ava said, as she plugged
Mummy’s hairdryer in.
The thing BLASTED and
Hummed and so, over the din,
She did not hear the shouts.
She did not hear the gasping.
She did not hear the hiss
or the very loud RASSSSPING!
Ava had not a CLUE
of the chaos created,
On the big bouncy castle…
which had promptly DELATED!
Ava jumped
as the loud speaker boomed:
‘ARE THE PRETTIEST PETS
ALL PAMPERED AND GROOMED?
‘THE PET COMPETITION
IS READY TO START! ‘
‘This is it, Squish!’ said Ava.
Thump! Thump! Thump! went her heart.
Большая Сельская Ярмарка
Ты видишь котенка?
Восторг им заслужен!
Он очень пушистый.
(И дерзкий к тому же!)
Представь его быстро!
Увидь, обнаружь!
Представил? Да, это -
Пушистик Макплюш!
- 1 -
В один воскресный денек
маленькой Эвы альков
наполнился запахом смеси
из маминых разных духов.
А на кроватке Эвы,
поверх бантиков и рюш
невидимым клубочком
свернулся кот Макплюш.
Эва сказала с восторгом:
"В целом-прецелом свете
тебя, мой любимый Пушистик,
красивее точно нету!”
Но шерстку тебе, а мне - волосы
нам уложить не мешало б,
Ведь до сегодняшней ярмарки
осталось времени мало.
Фен взревел, и сковзь гул
Эва вдруг услыхала,
как громко и с нетерпением
мама ей прокричала:
"Эва, разве весь тебе нужен,
совсем не пойму, зачем,
мой набор маникюрный?
И отдай мне, пожалуйста, фен.
Мне сушить надо волосы!
Я совсем еще не готова! "
Но Эва сказала: “Прости!
Нам чуть-чуть еще, честное слово!”
"Ведь Пушистик на ярмарке
должен быть точно самым -
самым красивым котенком.
Вот поэтому, мама,
я взяла твою пилочку
для его коготков,
и фен мне тоже нужен,
и духи для усов.
На конкурсе красоты
среди домашних питомцев
самыми первыми будем мы!
Наша мечта исполнится!”
Мама, держа полотенце,
вздохнула, сказала ласково:
“Я не совсем уверена,
что в конкурсе надо участвовать, -
Да, Пушистик тебе очень дорог.
И тебя не хочу я обидеть,
но ведь судьям совсем нелегко
будет его увидеть.
А Эва совсем не слышала,
что ей там мама сказала,
она коготки Пушистику
до блеска полировала.
Припудрила усики, носик,
на хвост привязала бантик.
“Готово! - воскликнула Эва, -
Теперь покажи осанку."
Макплюш одним прыжком
вскочил на Эвин стол,
и там застыл словно король,
взошедший на престол.
Глаза блестят и вздернут нос,
мол жду, когда польстите.
С восторгом Эва вскрикнула:
“Ты точно победитель!”
“Ну что, готова, наконец?”
Раздался голос папы.
“Вот в эту сумку положи
своих друзей мохнатых,
тех, что тебе уж не нужны.
Мы отдадим их леди,
у ней всегда на ярмарке
стол плюшевых медведей."
С сумкой в руках Эва с Пушком
снова наверх побежали,
Там они плюшевых мишек своих
вместе разглядывать стали.
Эва вздохнула: Ох, ох, ох, ох..
И голосочком грустным
Макплюшу тихо сказала она
“Будет без них здесь пусто.”
“Пушистик, посмотри на них,
и мне скажи, какой?
Я оставляю важное
решение за тобой."
Мяукнул он (беззвучно)
Прищурив хитрый глаз.
“Ты прав, увидит папа,
и будет горд за нас.”
Эва с Макплюшем сумку
наполнили и закрыли.
Сбежали вниз по лестнице.
Чуть-чуть перекусили.
Все полные предвкушений.
“Выходим”,- папа сказал.
И вместе с мамой, папой и Ру
они пошли на вокзал.
Big Country Fair
Can you see him? My kitten?
He’s a sight to behold!
He’s stunningly fluffy.
(And also quite bold!)
Imagine him, quick!
Have you imagine enough?
Oh good! You can see him!
It’s Squishy McFluff!
- 1 -
It was a Sunday in autumn
and young Ava’s room
Was filled with the scents
of her mummy’s perfume.
The floor was all covered
with ribbons and bows
And there on the bed,
next to Ava’s best clothes,
Squishy McFluff
was invisibly curled.
Ava squealed: ‘You’re the
cutest cat in the world!
‘But we still need to blow dry
your fur, and my hair!
‘’Cos it’s only two hours
’til the Big Country Fair!’
The hairdryer BLASTED
and over the hum,
Ava just about heard
a loud shout from her mum:
‘Er, AVA? Do you REALLY
need my entire
‘Manicure set? And can I
have my hairdryer?
‘I need to get ready.
My hair is still wet!’
But Ava said: ‘Sorry, Mum!
Not finished yet!
‘Squishy can’t go to the fair
looking scruffy,
‘He has to be handsome
and perfectly fluffy.
‘I’m using your nail files
to shape all his claws.
‘He needs scent on his whiskers,
and scent on his paws.
‘Today is the day
we’ll achieve our ambition
‘To come FIRST in the
Prettiest Pet Competition!’
Mum signed, grabbed a towel,
and rubbed her damp head.
‘I’m not sure you should enter him,
Ava….’ Mum said.
‘While I do understand
Squishy’s special to you,
‘The judge might not “see” Squish
the same way you do.’
Well, Ava was just far
too bust to listen.
She buffed Squishy’s claws
’til they started to glisten.
She fluffed up his tail
and she powdered his nose.
‘You’re ready!’ Cried Ava.
‘Now, practise your pose!’
Squishy pounced! And he
landed upon Ava’s desk,
Struck a glamorous stance
(which was quite statuesque),
With his nose in the air,
and his eyes shining bright….
‘Perfect!’ Said Ava.
‘You’re a winner, alright!’
Downstairs, Daddy said:
‘So, you’re finally ready?
‘Good. Fill this bag up
with all your old teddies.
‘Choose the once you don’t want
and we’ll donate them all
‘To the lady who’s running
the teddy bear stall.’
Taking the bag,
Ava tramped back upstairs,
Where she and McFluff
Looked at all of her bears.
‘Oh, crumpets!’ said Ava
In a sad little voice.
‘This is ever so hard.
No, I can’t make a choice!
‘Just look at them, Squishy.
Which once should go?
‘I think YOU’LL have to choose
‘cos I really don’t know!’
Squish tough for a moment….
then (silently) miaowed.
‘I agree,’ Ava said.
‘Oh yes, Dad WILL be proud!’
Then Ava and Squishy McFluff
filled the sack.
They bounded downstairs,
where they had a quick snack,
Before setting off
(full of anticipation)
With Mum, Dad and Roo,
to the local bus station.
- 3 -
Эва зевнула (так долго
в этом мы в магазине),
но мама еще искала,
рассматривая витрины,
освежитель воздуха,
крем из меда и флосс.
Для Эвочки интересного
здесь ничего не нашлось.
Но Пушистик Макплюш -
вновь с блестящей идеей!
И он (молча) мяукнул
о ней Эве скорее.
Эва маме сказала:
“А папа просил
для бритья купить средства!”
“Правда, Эва? Спасибо.”
Только в лапки к Макплюшу
эта пена попала,
он на Эву стал прыскать -
Эва гномиком стала.
На этом бы и закончить,
но баловаться так важно!
Одежду кроить из салфеток
розовых бумажных!
Коробки будут туфлями!
Зубные щетки - в нос!
Они так хохотали,
что вымокли от слез!
Хихикать перестали
проказники-бесята,
когда сказала мама им:
“Пошли платить, ребята.”
Кассирша завизжала!
Пропал аж речи дар.
“А что? - спросила мама,
предчувствуя кошмар.
И обернулась мама,
и побледнела вмиг,
когда на Эву глянула…
“О боже!” Что за вид!
Бумагой туалетной
обмотана кругом,
в коробках ноги, борода
из пены… А потом....
В тележку мама глянула
и, наконец, она
заметила (понятно,
была ошеломлена!)
“Где ж брокколи? Где фрукты?
Не можем всю неделю
конфетами питаться
и есть одни эклеры.
Ведь папе для омлета
нужны яйца, с молоком.
И не из шоколада…!
Макплюш исчез тайком.
ЭТОТ КОТ! - сердито очень,
мама морщила свой лоб.
Пусть СЕЙЧАС ЖЕ, слышишь Эва?
Он ко мне в карман идет.
Мадам, извините!
сказала надменно
кассирша, - вмешаться
я должна непременно.
С собаками быть
исключения могут,
но для кошек, увы,
здесь все четко и строго.
Мама этой кассирше
начала объяснять,
Но Пушок вдруг увидел
то, чем можно играть.
Две длиннюююющие серьги!
Замер, весь начеку,
повертел своей попой,
готовясь к … прыжку!
“Мадам! КОТОВ НЕЛЬЗЯ!
Я же сказала, а теперь,
найдите своего кота
И ВЫСТАВЬТЕ ЕГО ЗА ДВЕРЬ!”
Вздохнула мама: Эва,
пока не забанили нас,
будь добра, укажи на Макплюша,
чтоб понятно стало сейчас.
Но, о боже! Бедная мамочка!
к ее потрясению,
Эва действительно УКАЗАЛА,
и начала объяснение…
“Так вот же, вот он, вот! -
“Он за спиной у Вас,
Смотрите, осторожней.
За ним же глаз и глаз!
Уже на плечи прыгнул
и хвост к Вам в УХО влез!
Теперь Вам лижет руку!
Нет, он не ТАМ… он здесь!”
Кассирша вовсе очумела!
“Не кот, а ХУЛИГАНСТВО!
Прочь убери его с меня!
Это моё пространство!”
Она тряслась-дрожала вся,
и не могла вздохнуть,
её начальник ей сказал
пойти и отдохнуть.
А мама оттопырила
пошире свой карман
И хмуро Эве буркнула:
“Пусть посидит он там.”
Макплюш забрался внутрь
Ушки повисли печально
когда Эве пришлось искать,
что планировалось изначально.
Все нужное для готовки,
Фрукты, рыба и зелень,
были торжественно собраны
под маминым наблюдением.
Продукты уже оплачены,
казалось, что все минуло,
Но мама и не заметила,
как Эва Пушку подмигнула…
В машине Эва шепотом:
“Пушистик! Ко мне иди!
У меня есть что-то особое,
Ты только чуть-чуть подожди!”
Мне придется с мамой есть
реального лосося,
вонючего. Но тебе
не надо беспокоиться!
Твой ужин будет классный!
Огромная глыба
(от мамы тайком)
НЕВИДИМОЙ РЫБЫ!”
- - - - - - - - - - - - - - - -
- 3 -
Ava yawned
(it seemed
they’d been shopping for hours),
As Mum looked at air fresheners
made out of flowers,
Soap, floss and hand creams
scented with honey.
None of them seemed
the slightest bit funny.
But Squishy McFluff
had a brilliant idea!
So he (silently) miaowed it
for Ava to hear.
Then Ava said: ‘Mummy!
Dad needs stuff for shaving!’
‘Oh, does he? thanks, Ava -
and thanks for behaving.’
But as soon as McFluff
got his paws on that foam
They sprayed Ava’s head
’til she looked like a gnome!
They might have stopped there,
but oh, what a caper!
What fun to make clothes
out of pink tissue paper!
Boxes for shoes!
Toothbrushes in ears!
They were laughing so hard
they were almost in tears!
The rascals stopped giggling
When Mum said : ‘Okay,
‘I think we’ve got everything,
let’s go and pay.’
The till lady shrieked!
‘Oh my GOODNESS!’ she said.
‘What’s wrong?’ Mummy asked,
as her heart filled with dread.
Mum turned round slowly,
and went very white
when she clapped eyes on Ava…
Oh cramps, what a sight!
All wrapped in loo roll,
she looked rather weird
With her crazy square feet
and her bubbly beard.
Mum looked in the trolley
And noticed, at last
(With her hands on her hips
and completely aghast),
That rather than vegetables,
bread rolls and meats,
It was stuffed full of all sorts
of sweet, sickly treats.
‘Where is the broccoli?
Where are the PEARS?
‘We CAN’T spend a week
eating CAKES and ECLAIRS!
‘Dad CAN’T make his omelettes
with these CHOCOLATE eggs…!’
Squish slunk off and hid,
right behind Ava’s legs.
‘THAT CAT!’ Mum said crossly,
crinkling her brow.
‘Tell him to get in my pocket
RIGHT NOW!’
‘Ex-CUSE me please, madam!
said the snooty cashier.
‘I’m not one to butt in,
yet I MUST interfere.
‘We CAN make exceptions,
and guide dogs are fine
‘But I’m sorry, at cats,
well, we DO draw the line.’
Mum turned to the lady
and started explaining
But McFluff had seen something!
It looked entertaining.
Two looooong, dangly earrings!
He leapt up with a bounce
Then wiggled his bottom,
preparing … to …POUNCE!
‘Madam! NO CATS. Now,
I’d be most obliged
‘If you’d just find your kitten
AND TAKE HIM OUTSIDE!’
Mum sighed and said: ‘Ava,
before we get banned
‘Please point to McFluff
So she might understand?’
But, oh dear! Poor Mummy!
To her dismay,
Ava DID point,
then she started to say …
‘Behind you, behind you!
Mind where you stand!
‘He’s right by your shoe!
Now he’s sniffing our hand!
‘He’s climbed on your shoulder!
His tail’s in your EAR!
‘Look harder, turn quicker!
No, not THERE …. he’s here!
The cashier went loopy!
‘Your cat’s a DISGRACE!
‘Get him off, get him off!
He’s invading my space!’
Swiping and shuddering
and staring to shake,
The manager sent her
for an early tea break.
Mum opened her pocket
and stretched it out wide.
Then, frowning at Ava, said:
‘Put him INSIDE!’
McFluff clambered in,
his ears sadly flopping,
As Ava agreed she would do
proper shopping.
Fruit, fish and greens,
ingredients for cooking,
Were solemnly gathered
while Mum was looking.
The groceries paid for,
it seemed that was that -
But Mum didn’t see
Ava wink at her cat …
In the car, Ava whispered:
‘Squish! Come to me!
‘I’ve got something spеcial,
just WAIT ’til you see!
‘I’ll have to et stinky, real salmon
with Mummy
‘But your tea will be perfect!
Scrumptiously YUMMY!
‘Mum didn’t see me,
it’s a real whopper, Squish …
‘I snuck in a great, big,
Invisible fish!’
Они оба в машине
как паиньки были
(благо дорога
была лишь две мили)
А мама в дороге
трещала привычно
от том, что вести себя
надо прилично.
Но как же занудно!
Какая скучища!
С Пушистиком Эва
бродила бы лучше
по лесу, по зарослям.
на четвереньках.
Чтоб глина на лапках.
и грязь на коленках!
Искали б сокровища,
эльфов в иголках!
А не консервы
и булки на полках…
Макплюш строил планы
во время пути..
(ему развлеченья
нетрудно найти)…
Приехали - рядом
с машиной, в сторонке -
тележка большая.
Мы начали гонки!
Неслись мимо фруктов,
и мимо салатов,
А мама в догонку
с каким-то там в шляпе.
Их ноги мелькая,
за угол стремились,
Но слишком уж резко,
И, конечно, …..
РАЗБИЛИСЬ!
О чёрт….! ПОМОГИТЕ!
Картошки и тыквы
вокруг них крутились
со стуком и скрипом.
А покупатели,
в сторону прыгали,
чтоб соки фруктовые
их не забрызгали.
Мама, догнав их,
на Эву взглянула,
взглядом суровым,
и тяжко вздохнула.
“Мне надоели
такие дела!”
Ты, полагаю,
Макплюша взяла.
Эва с усмешкой,
и даже с бравадой,
сказала кому-то
в пюре авокадо:
“Ну, да, да, конечно!
И что интересно,
он ожил, как только
узнал про поездку.
В кошачьей природе
ведь - рыскать кругом….”
Но мама стояла
с нахмуренным лбом.
“Мы могли б помогать? -
Эва скромно сказала.
Не кивнула бы мама,
наперед если б знала.
Ведь как только она
приступила к покупкам,
Эву с другом Макплюшем
понесло не на шутку!
Разве нормальный
купил бы конфет,
Если столько же стоит
с бобами пакет?
Когда мама сказала:
“Макарон надо пачку!”,
Пушистик и Эва
предпочли им жевачку.
Мама свежую рыбу
предложила на ужин.
Рыбу, ту что ты ВИДИШЬ?
Нет, Макплюшу не нужен.
Такой ужин, и Эве..
И она потихоньку
рыбку эту обратно
положила на полку.
Без креветок наш папа
не станет ведь плакать,
если мы принесем ему
сахарной ваты.
Чеддер сыр? Ветчина?
Корни репы и хрена?
разве так же вкусны,
как пирожные с джемом?
Нам на завтрак овсянка
надоела ужасно,
мы на торты намажем
шоколадное масло.
“Ой, Пушистик, ты видишь
то большое печенье?!
Я не думала, что
шоппинг -это веселье!”
Все вокруг с удивлением
на их выбор глядели,
но Эва с Макплюшем
были заняты делом.
Они очень трудились,
чтоб в корзинке все было,
то, что в список свой мама
включить позабыла.
Шипучие бомбочки,
винные жвачки,
Совсем незаметно
В тележке припрячем.
Следить некогда маме,
даже краешком глаза,
и она без понятия
об их новых проказах,
улыбнулась дочурке,
и сказала ей: “Вроде,
то, что в списке последнее -
вот в этом проходе…”
- - - - -
Ava and Squish were both
good in the car.
(Well, the big supermarket
was not very far.)
And Mum, as she drove there,
happily chattered.
About ‘best behaviour’
and how much it mattered.
But oh, what a drag!
What a terrible bore,
When Ava and Squish
would MUCH rather explore
Outside in a forest,
among all the trees,
Getting mud on his paws,
and mud on her knees!
They’d be digging for treasures!
And searching for ELVES!
Not looking for pickles
and pastries on shelves…
By the time they arrived,
McFluff had a plot
(He could always make fun
where others might not).
The answer was staring them
right in the face…
They grabbed a big trolley
and started a race!
They hurried past veggies
and hurtled past fruit,
With Mum (and a man with a hat)
In pursuit.
Feet like a blur,
round a corner they dashed,
But they took it too quickly
and, naturally…
CRASHED!
Oh bother…! OH HELP!
All the parsnips and spuds
Tumbled around them
with crashes and thuds.
And the nimblest shoppers
Leapt out of the way,
To avoid being splattered
by gooey fruit spray!
Mum caught them up,
and gave Ava her ‘look’,
Which meant, ‘There’s ANOTHER
black mark in your book!’
She wagged a long finger
and said: ‘That’s enough!
‘I assume you HAVE brought along
Squishy McFluff?’
Ava grinned then replied,
with quite some bravado
For somebody covered in
squashed avocado:
‘Well, actually YES!
And the funny thing was
‘He perked up when I mentioned
an outing, because
‘It’s in a cat nature,
exploring and prowling…’
Mum tapped her foot on the floor,
she was scowling.
‘What if we help?’ Ava smiled.
‘We’ll be good!’
Mum might not have nodded
if she’d understood…
Because just as soon as
she started the shopping,
McFluff and young Ava
both set about swapping!
Well, who in their right mind
would buy chewy greens
When the same price will buy
you a big bag of beans?
When Mum said: ‘Ooh, pasta!
Yes that would be nice.’
McFluff knew that Ava
preferred chocolate mice.
And when Mum suggested
fresh fish for their tea,
McFluff pulled a face -
yuk! A fish he could SEE!
So Ava, not partial
to real fish herself,
Silently placed it
right back on a shelf.
‘Dad won’t miss prawns
Or those smelly smoked kippers,
‘Not when we show him
these huge sherbet dippers!
‘Salad leaves? Cucumber?
Cheddar cheese? Ham?
‘They can’t be as scrumptious
as biscuits and jam!
‘And at breakfast, instead of
Those boring bran flakes,
‘We’ll put peanut butter
On top of these cakes.
‘Ooh, good idea, Squishy!
A giant iced bun!
‘I didn’t know shopping
Could be this much fun!’
And they went on,
unaware of the shoppers
Who stared at their jellies
and giant gobstoppers.
Working so hard
To find things Mum had missed,
And the stuff she’d forgotten
to put on her list,
Fizz bombs and wine gums
And one chewy lolly
Were all very quietly
plopped in the trolley.
Too busy to notice
the things they were doing,
Mum hadn’t a clue
of the naughtiness brewing
When she glanced at her daughter
and said with a smile:
‘The last things on the list
should be in this aisle…’
Соседи сверху занимаются балетом,
Их зала - зал для боулинга при этом,
Их спальня - для экскурсий групповых.
Их радио - гораздо громче всех твоих.
Их выходные - всю неделю напролет.
Душ принимают - с потолка течет.
Чтоб было веселей по вечерам,
Там пого-стики раздаются всем гостям.
Едва веселье их сойдет на нет,
на роликах бегут все в туалет;
Я мог бы даже их и полюбить,
Вот если б только их переселить.
The People Upstairs
By Ogden Nash
The people upstairs all practise ballet
Their living room is a bowling alley
Their bedroom is full of conducted tours.
Their radio is louder than yours,
They celebrate week-ends all the week.
When they take a shower, your ceilings leak.
They try to get their parties to mix
By supplying their guests with Pogo sticks,
And when their fun at last abates,
They go to the bathroom on roller skates.
I might love the people upstairs more
If only they lived on another floor.
- 3 -
Всеми лапками сразу
трепыхался Пушистик.
Эва громко визжала
и дрожала как листик,
Когда киску, о боже,
вдруг накрыл большой вал,
И от пляжа все дальше
Удаляться он стал.
Но какое везенье -
рядом с ним, на волнах
бутылка качалась.
Эва вскрикнула “Ах!”
Залезай на бутылку!
Держись крепче, дружок!
Я бегу за подмогой.
Ты не бойся, Пушок!"
И так быстро бежала,
как только могла.
А Макплюша волна
все дальше несла.
Эва к родителям мчалась,
чтоб рассказать, что стряслось,
Что Макплюш потерялся,
И промок весь насквозь.
“Ты представь, - вздохнул папа
Ну, что здесь он опять”.
“Нет, пропал он,”- и Эва
продолжала рыдать.
О, мой бедный котенок!
Ох, какая беда,
Как мне быть, если он
Пропадет навсегда?
“Тише, - сказала мама.
кто это там ревет?
Я ЗНАЮ, мы точно сможем
найти его. Вперед!
Пушистик тебе так дорог,
поэтому он никак
пропасть совсем не может,
раз ты его любишь так.
Мама сразу за дело -
напрокат лодку взяла,
и толкала она эту лодку,
пока лодка не поплыла.
Полная решимости
Пушистика найти
мама сильно веслами
начала грести.
Вспенивались гребни
по крутым волнам.
Пот тек с морской водой
по маминым щекам.
Грести совсем непросто!
Море сурово ревело.
Его еще не видно? - мама
с одышкой хрипела.
Эва в даль морскую
прищурившись глядит.
И вдруг кричит: "Смотри-ка!
что-то ТАМ блестит."
От радости, что поиски
закончились почти,
Еще сильнее мама
старалася грести.
Когда достигли острова,
она одним веслом
приткнула лодку к берегу
покрытому песком.
На пляже этом, распластав
промокший свой живот,
был Эвочкин замызганный
невидимый кот!
Эва бросилась с радостным
криком “Пушистик, я здесь!”
Встала пред ним на коленки
И нежно взъерошила шерсть.
Пощекотала ушко,
Хвост потянула слегка.
Его задние лапки дернулись,
и шевелиться он стал.
Пушистик открыл глазки,
и, какой восторг!
Он подпрыгнул к Эве,
она крепко прижала его.
Потом мама, стоявшая в тени
хижины-полуразвалины,
сказала (зевая во весь рот):
“Ну, домой не пора ли нам?”
В целости и сохранности
вернулись в лучах заката.
Мама сказала дочке:
“Постарайтесь оба, ребята,
хорошими быть? И послушными?
Всю неделю? Пожалуйста?”
Эва кивнула и сильно
к мамулечке прижалась.
"А если невидимой рыбки
Пушистик захочет опять,
Не ловите сами, мы сможем
в ресторане ее заказать".
Макплюш мяукнул (молча)
согласный, а меж тем…
На острове удаленном,
Один, и темноте,
Худой, бородатый мужчина
не смог подавить вздох,
увидев что-то знакомое,
на земле, возле ног.
Видавшая виды бутылка
волною на берег брошена,
И СОВЕРШЕННО пустая.
внутри ничего не вложено.
Уже следующим утром
(когда вырыли НОВУЮ яму),
Эва с Пушком увидели
Патруль, настоящий самый,
спасения на водах,
С мужчиной, очень усталым,
худым и с бородою,
что на грудь свисала.
Эва сказала: “Пушистик,
его, как и тебя, спасали!’
“О, черт! Интересно,
как про него узнали.”
“Он потерялся и просто ждал,
один, чтоб спасли скорей.’
Улыбнулась мужчине Эва,
тот в ответ улыбнулся ей…
Но он никогда не узнает,
что написанная им записка,
помогла спасению
одной невидимой киски.
- 3 -
Squishy scrambled and splashed
to climb on to a rock,
While Ava shrieked: ‘SQUIIIIISH!’
- and, oh dear, what a shock
When a wave swept him off,
Too far out to reach,
And he started…. drifting ….
away … from the beach.
As luck would have it,
A bottle was bobbing
Right there in the ocean,
So Ava yelled (sobbing):
‘Climb on the bottle!
Hold on very tight!
‘I’ll go and get help, Squishy.
You’ll be alright!’
She watched as she sprinted
The length of the bay
But McFluff floated further
And further away…
Ava ran to her parents.
She was oh, SO upset
At the thought of McFluff
So lost and so wet.
‘Just try to imagine him back!’
Daddy groaned.
‘I can’t! He has GONE!’
Ava wailed and she moaned.
‘My poor little kitten!
He’s so funny and clever,
‘Oh, what will I DO
If I’ve lost him forever?’
‘Hush now,’ said Mummy,
‘stop crying, don’t worry.
‘I KNOW we can find him.
Let’s look, come on, hurry!
Squishy’s so special to you -
and, as such,
‘He just can’t stay lost,
‘cos you love him too much.’
With that, they set off,
And Mum rented a boat
Which she dragged down the beach
’til it started to float.
Determined to track down
McFluff for her daughter,
Mum began rowing out
Over the water.
The waves crashed and rolled,
in huge frothy peaks.
Sea water and sweat trickled
over Mum’s cheeks.
The rowing was hard work!
The sea was so rough.
‘Can you see him?’ Mum asked
(with a grunt and a puff).
Scanning the sparkling waters,
and squinting,
Ava said: ‘Look, THERE!
I see something glinting!’
And so, pleased that the journey
was almost complete,
Mum heaved even harder
in the blistering heat.
Approaching the island,
Mum pushed on an oar
To steer the boat in
to the sandy white shore.
And just down the beach,
very soggy and flat,
Was Ava’s bedraggled
invisible cat!
Ava ran to him shouting:
‘Oh, Squishy! I’m here!’
She knelt down beside him
And tickled his ear,
Then pulled on his tail,
And ruffled his fur.
McFluff’s back paws twitched….
and he started to stir.
Squishy’s eyes slowly opened…
and what a delight!
He leapt up to Ava,
and she hugged him so tight.
Then Mum, from the shade of
A tumble-down shack,
Said (with a big yawn):
‘Right, shall we go back?’
Back safe and sound,
the sun low in the sky,
Mum said to her daughter:
‘Could you both try
To be good? And stay safe?
All this week? Please?
Ava nodded and then gave her
Mummy a squeeze.
‘And if Squish craves
invisible fish again later,
Don’t try to catch one,
We’ll just ask the waiter.’
McFluff (silently) miaowed
To agree, but meanwhile…
…Alone in the twilight,
on a far away isle,
A thin, bearded man
Softly signed as he found
Something familiar,
by his feet, on the ground.
A battered old bottle,
Washed up with the tide,
And UTTERLY empty.
There was nothing inside.
The very next morning
(having dug a NEW hole),
Ava and Squish saw
Sea Rescue Patrol
Arrive with a man,
who looked weary and thin,
With a scruffy and scraggly
beard on his chin.
‘Look Squish!’ said Ava.
‘He was rescued, like you!’
‘Oh crumpets! I wonder
how anyone knew
‘He was lost and just waiting,
alone, to be saved.’
Ava grinned at the man,
who smiled back and waved…
But he never would know
how the note he had written
Had managed to save
one invisible kitten.
- 2 -
Эва с Макплюшем
По пляжу вприпрыжку
к папе бежали
(он дремал с книжкой).
“Ммм… папочка, сладко
так Эва сказала:
“Бедный Пушистик
страдает немало.
Пот льется ручьем,
и слабость ужасная,
но не может он плавать,
ему в море опасно
зайти охладиться…”
Эва заныла. Папа вздохнул.
“Папочка, милый,-
поможем ему.
Как же в жару тяжело
ходить в меховой жакетке.”
Папа закатил глаза
и Эвочке дал монетку.
“Ням-ням” - в восторге Эва.
Скорей туда, где он -
большой, красивый, белый
с мороженым фургон.
Пока мальчишка сдачу
ждал скромно у окошка,
Макплюш в фургон забрался
все разглядеть немножко.
Внутрь голову просунув,
Спросила Эва: “Есть
соусы малиновый
и шоколадный здесь?”
Мороженщик задумчиво
затылок почесал:
"Ты говоришь там с кем-то?
Эй, кто-то тут застрял?”
“Э-э-э это мой котенок, -
вдруг смутилась Эва, -
с усами”. Мороженщик
зашипел от гнева.
“Там КОТ? В моем фургоне?
скорей его сюда!
Все правила нарушены
Здоровья и труда!
Меня теперь уволят!
Где твой проклятый кот?
Мороженщик звереет.
“Так вот же, вот он, вот! -
показывает Эва
“Он за спиной у Вас,
Смотрите, осторожней.
За ним же глаз и глаз!
Уже на плечи прыгнул
и хвост к Вам в ухо влез!
Теперь Вам лижет руку!
Нет, он не там… он здесь!”
И вот, ища котенка
(невидимый он был),
мороженщик на аппарат
случайно наскочил.
Жужжа тот заработал,
мешалка закрутилась,
И мягкое мороженое
Из носика полилось.
И не было стаканчиков,
чтобы его ловить,
Оно стекало на пол
и выше стало плыть.
Мороженщик был в панике,
стучал по выключателю,
но кнопка не работала,
замерзла окончательно!
Мороженое делать,
машина продолжала,
оно уже из окон
фургона вылезало.
Прохожие глазели, как
потоки сладкой массы
мороженщик-бедняга
преодолел и …спасся.
Не зная что ей делать,
и даже, что сказать,
Эва подошла к нему,
чтоб денежку отдать.
И, когда позади остались
вафли раскрошенные,
она лизнула наконец
аппетитное мороженое.
Докучливая парочка
Направилась рысцой
к бассейну. Может краб здесь
поймается живой.
Эва ногами плескалась,
брызгая в киску с улыбкой.
Но вдруг Макплюш увидел
НЕВИДИМУЮ РЫБКУ!
С таким прекрасным, тонким
невидимым хвостом
с чешуйками, что светятся
в мерцании золотом.
Пушистик от соблазна
как уж вертеться стал…
Потом этот котик неловкий
невидимый в воду УПАЛ!
Squishy McFluff The Invisible Cat - Seaside Rescue!
Chapter 2
Across the hot beach,
both laughing and leaping,
Ava and Squish ran to Dad
(who was sleeping).
‘Um, Dadd-ddy,’ said Ava,
Ever so sweetly,
‘It’s AWFULLY hot,
and poor Squishy’s completely
‘Sweaty and faint! He can’t swim,
he might drown!
‘So he can’t just go into
the sea to cool down.’
‘He needs something else…’
Ava whined. Daddy sighed.
‘He’ll get ILL if we don’t
try to help!’ Ava cried.
‘It’s TERRIBLY hard
having fur when it’s sunny…’
Dad rolled his eyes -
then gave Ava some money.
‘Yum!’ Ava squealed,
And they turned tail and ran
As fast as they could
To the big ice-cream van.
While a boy stood there waiting
For change from a pound,
McFluff clambered into
The van to look round.
Leaning in, Ava said:
‘Has he got raspberry sauce?
‘Some chocolate flakes too?
And some sprinkles, of course!’
The ice-cream man saw her and,
Scratching his chin,
Said: ‘Who are you talking to?
Hey, who stuck in?’
‘Erm… it’s my cat,’
Ava sheepishly muttered.
‘Quivering whiskers!’
The ice-cream man spluttered.
‘A CAT? In my VAN?
quick, call him back!
‘It’s against health and safety!
They’ll give me the sack!
‘Where is he?’
The angry man’s face had gone red.
So, pointing her finger,
Ava helpfully said:
‘Behind you, behind you!
Mind where you stand!
‘He’s right by your shoe!
Now he’s sniffing your hand!
‘He’s jumped on your shoulder!
His tail’s in your EAR!
‘Look harder! Turn quicker!
No, not THERE……he’s here!’
Well, seeking the kitten
(who could never be seen),
The man accidentally
Bumped the machine.
It buzzed into life,
The big nozzle whirling,
And out of the spout
Lots of ice-cream came swirling.
With no cones to catch it,
It dropped to the floor.
It had almost reached up
To the ceiling before
The ice-cream man noticed
And (panicking) slammed
His hand on the switch -
But it was frozen and jammed!
The ice-cream kept coming.
The big machine chugged.
Out of the window
The sweet mixture glugged.
The ice-cream man shrieked,
And passers-by gaped
As the poor chap leapt clear
Of the tide…..and escaped.
Not sure what to do,
Or quite what she could say,
Ava just passed him
Her money to pay.
And, as sprinkles and cones
Footed silently past,
She got her mouth-watering
Ice-cream at last!
Off to the rock pools
The pesky pair trotted,
To see if some crabs
And shrimps might be spotted.
Ava paddled and kicked,
Flicking water at Squish,
But then McFluff saw…..
AN INVISIBLE FISH!
With a beautiful, wispy,
Invisible tail,
It twinkled from every
Invisible scale.
Squish just couldn’t help it,
He swiped at its fin…
Then that clumsy invisible
Kitten FELL IN!
Дорожка через кладбище
закрыта,
вход огорожен
спирально-леденцовой лентой.
Знак - осторожно.
Замок висячий на воротах,
пройти нельзя.
Мы проберемся мимо
по тропке вдоль
зеленого забора,
и взглядом обменяемся
с тем астронавтом
в скафандре
с забралом, в маске,
и в бахилах,
и в белых кожаных перчатках,
стоящим, опираясь на лопату
у вырытой могилы.
Сегодня вечером
вселенной
тяжело дышать,
и хладнокровная луна,
и у холма заброшенные
в одиночестве деревни,
и сумерки стоячие,
что расступились, чтоб смогла
машина скорой помощи проехать.
Still Life
By Simon Armitage
The local cemetery’s
out of bounds,
entrance draped
with a candystripe helix
of incident tape,
chain and padlock
wreathing the gate.
We’ll edge past
on a path that slaloms
the hawthorn hedge,
exchange stares
with the astronaut
in a hazmat suit
and visor and mask
and over-shoes
and white leather gloves,
propped on his spade
at an open grave.
The universe
breathless and
muggy tonight,
a cold-blooded moon,
marooned villages
under the hill,
a stagnant dusk
that parts to allow
an ambulance through.
В 37-м расстрелян дед мой.
Не дожил до фашистов он.
А сын его, врага народа,
попал в пехоту пацаном.
Когда в атаку все бежали,
он тоже бравым был бойцом.
Он думал, родину спасая,
что сделали они с отцом?
Что сделал с ним товарищ Сталин,
за что расправился с ним так?
После войны за эти мысли
его отправили в гулаг.
Сначала, прошагав на запад,
освободив мир от чумы,
потом пошел он по этапу
в леса суровой Колымы.
Однажды я спросила папу,
не страшно было под свинцом?
А он молчал, и пил, и плакал…
Что сделали они с отцом?
Это Пушистик МакПлюш. Это кот.
Пушистик МакПлюш - это Эвочкин кот.
Совсем настоящий невидимый кот.
Пушистик Макплюш
Самый лучший котенок.
Смекалистый очень
и умный с пеленок.
Пушистый комочек
и быстрые лапки.
Для всех четырех
развлечений в достатке!
Мы скачем
вприпрыжку!
Мы мячик
катаем!
Мы падаем вниз!
И вверх мы взлетаем!
И что-то хватаем!
Укрыться спешим!
Бежим!
Все быстррррее!
Споткнулись!
Скользим!
“Живее, Пушистик!”
Он рад наряжаться!
Нас мама в дорогу
зовет собираться.
Хочу я быть умной, а он - симпатичным.
Ведь в Лондон мы едем, наш город столичный.
Вокруг поглядите!
Здесь башни до неба!
И рынки, где только
чего только нету!
И площадь с фонтаном,
и кошек скульптуры!
И…
в шапках из меха гвардейцев фигуры!
Пошли туда! Ох, нет..
Из-за сестры все ждем.
Ей нужен перекус.
А папа - с волдырём!
Ох, это так ДОЛГО. И скучно здесь ждать!
Пушстик и я так хотим все узнать.
“Пушок, есть идея!
Пойдем поскорей-ка!
Пока все другие
сидят на скамейке.”
Ура! Как же здорово! С важным лицом
охрана вышагивает перед дворцом.
Там кто-то приехал
на бентли машине!
“Пушистик, скорее! В ворота за ними.”
Он хочет войти, ведь он слышал не раз
про жизнь королевской собаки рассказ.
У этой собаки
по имени Корги
Есть собственный повар!
Увидеть бы Корги.
Не это ли Корги?
Зевает так сладко.
На мягких подушках
уютно и мягко.
Пушистик мяукнул
и сон растревожил.
Но кто эта леди?
На бабулю похожа!
Читает с бумажки
чернильные строчки,
меню для собачки, узнать, что та хочет.
Говядину? Печень?
Цыпленка? Форель?
Водичку без газов?
Гав-смузи коктейль?
Пушистик заметил
вдруг шляпку старушки
Там бархат и золото
и финтифлюшки…
О, боже! КОРОНА! Под ней - королева!
Удрать побыстрее, хоть вправо, хоть влево!
Ох-ох. Слишком поздно!
“Ммм! Что вы притихли?
Кто вы и как вы
сквозь стражу проникли?”
“Госпожа Королева! Это просто я, Эва.
Надеюсь не вызову вашего гнева.
Не могу наглядеться на Ваши я тапки,
Но зачем наступать ими киске на лапки?
“Где киска, малышка?
Не вижу я. Где?”
“Да вот же он, Миссис -
сидит прямо ЗДЕСЬ!”
“Вы просто смотрите
усерднее уж.
Он ЗДЕСЬ, Королева!
Пушистик Макплюш.
“Ну, Боже мой, Эва!”
“За годы на царстве,
с монархами ела я
разные яства.
Я видела все
чудеса всего мира
(и клевер счастливый
и камень сапфира.)
Я видела ВСЁ..
Что-ж, забудь эту фразу!
НЕВИДИМЫЙ кот
не встречался ни разу!
“Как же вам повезло! Я прошу вас двоих
отобедать со мной и отведать моих
самых лакомых блюд. Сыр горячий на тосте
или ростбиф желаете, милые гости? “
С Пушком мы объелись
Ням-ням невидимок!
Я съела шарлотку,
а он- двадцать рыбок.
“Домой нам пора,
уже солнце садится.
Позвольте откланяться
и удалиться.”
“Теперь ты графиня, выдумщица Эва!
А он -граф Макплюш”,- вот указ Королевы.
На память вот это принять вы ДОЛЖНЫ -
Простой сувенир из дворцовой казны."
Теперь мы в коронах
шагаем с Пушком!
Вот только свою
он надел кверху дном.
Домой пришли! Устали, и Эва хочет спать.
С Пушистиком вы никогда
не будете
скучать!
Tea with the Queen (Squishy McFluff The Invisible Cat)
by Pip Jones
This is Squishy McFluff. He’s a cat.
Squishy McFluff is Ava’s cat.
Her INVISIBLE cat.
Squishy McFluff is
the best kitten EVER.
He’s full of ideas and
ever so clever.
He’s fluffy and tiny,
With pattering paws.
He knows lots of ways
to have fun on all fours!
We do bouncing!
And bowling!
And yelling!
And hopping!
And swinging! And skating !
And falling! And flopping!
And jumping! And scrumping!
And climbing! And hiding!
And running!
And rrrripping!
And slipping!
And sliding!
“Now hurry up Squishy!”
He’s off to get changed!
We’re off on a trip,
that my mum has arranged.
I want to be smart and he want to be pretty,
‘cos we’re going to London, our capital city!
Look all around!
The big churches! And towers!
A market where people sell
Nothing but flowers!
A square with fountain
and statues of cats!
And…
a palace with guards wearing tall, furry hats!
Let’s go IN! Oh, we can’t …
because of my sister.
She needs a quick snack.
And my dad’s got a blister!
Oh, this will take AGES. And waiting’s a BORE!
Squishy and I really want to explore.
“Squish, that a super,
FANTASTIC idea!
We should go in
while the others stay here.”
Hooray! How exciting! Just look at that guard,
Strutting around in the palace front yard.
And what’s this arriving?
A big, fancy car!
“Wait… what’s that, Squishy? There’s a door that’s ajar.”
He wants to go in ‘cos he says he has heard
Tales of a royal dog whose life is absurd!
The dog is called Corgi…
she has her own cook!
Let’s try and find her,
we’ll sneak in and look.
That must be Corgi!
She looks very cosy
there on her velvety cushion, all dozy.
Squish wants to wake her.
He has a great plan…..
But who is this lady?
She looks like my nan!
She’s reading aloud
from a handwritten sheet,
And asking the dog what she fancies to eat.
Beef wellington? Ham hock?
Roast chicken? A steak?
Mineral water or
doggie-choc shake?
“Squish, why are you pointing?”
Ooh, her hat! It’s quite bold,
with the sparkly bits, and the fabric and gold…
Oh, crumpets! A CROWN! That must be the QUEEN!
We’d better go quickly, before we are seen!
Uh-oh. Too late!
“Er, I say! Who are YOU?
and how DID you get in?
Did the guards let you through?”
“Hello, Mrs Queen! It’s only me, Ava.
I’m ever so sorry, could you do me a favour?
Your shoes are the best ones that I ever saw,
but please take your foot off my cat’s little paw.”
“What cat, young lady?
I can’t see him. Where?”
“Behind your, my Majesty -
sitting right THERE!”
“You’re really just not
looking quite HARD enough.
He’s THERE, Mrs Queen!
SEE?! It’s Squishy McFluff!”
“Well, good gracious, Ava!”
“All through my reign,
I’ve dined out with kings,
drunk the finest champagne.
I’ve seen many wonders,
all the world over
(the world’s biggest sapphire,
a HUGE four-leaf clover).
“How lucky you are! Ava, do stay for tea!
I’d be HONOURED if you both dine here with me.
I could ask my best chefs if they whip us a roast?
Or perhaps my own favourite? Hot cheese on toast! “
“What a scrumm-YUMtious feast!”
I’m so full. So is Squish!
He’s eaten nineteen
huge invisible fish!
It’s time to go home now,
it’s getting quite late.
“Thanks, Mrs Queen! Oh,
the meal was just great!”
“What fun to meet such an imaginative girl!
You are now a Duchess, and McFluff is an Earl,
and both of you MUST take home one of these, dear!
It’s just a small present, a royal souvenir.”
Wow, look how it sparkles!
My very own crown.
And one for Squish too…
though it’s on upside-down!
Back home again - phew! Ava’s already snoring.
Well, a day out with Squishy could…
never be
boring!
“Тебе понравится” - я говорю когда является сиделка,
и предлагает покатать его в коляске в парке. Я наблюдаю,
как в пуговицах кожаных его любимого пальто
запутался он пальцами, похожими на белые брусочки мела.
После недели за границей, домой вернувшись,
я нахожу его мешком костей, согбенным под горой одежды,
Саксонским королем, укрывшимся в канаве.
“Закончилось печенье”,- он говорит,
“и телевизор вечно включен - я выключить не смог”.
Когда откидываю занавески я, то сразу утро
лопается, словно шар с водой, не дожидаясь, пока он соберет
свой ветхий зонтик из костей и кожи.
Poor Old Soul
'You’ll enjoy it,’ I say when the carer arrives
and wants to wheel him to the park. I watch him
puzzling with the leather buttons
on his favourite coat, fingers like sticks of chalk.
Coming home from a week abroad I find him
hunched and skeletal under a pile of clothes,
a Saxon king unearthed in a ditch.
‘I ran out of biscuits,’ he says,
‘and the telly’s on - I couldn’t make it stop.’
When I throw back the curtains, morning
bursts like a water balloon before he can rig up
his tatty umbrella of epidermis and bone.
Сейчас на борт воздушного корабля мы приглашаем
только пассажиров Первого класса.
Благодарим вас за ожидание. Сейчас мы также приглашаем
Исключительных, Превосходных, Привилегированных и Высокопоставленных,
за которыми могут проследовать обладатели Платиновых карт всех степеней,
за которыми могут проследовать обладатели Золотых и Серебряных карт,
за которыми следуют члены клубов Коралл и Жемчуг.
А также на борт могут подняться военнослужащие в форменной одежде.
Благодарим вас за ожидание. Сейчас мы приглашаем
пройти на борт членов Бронзового Альянса, а также пассажиров,
оформивших подписку на получение бонусов в нашей программе
Редких металлов. И благодарим вас за ожидание.
Благодарим вас за ожидание. Подтвержденные Красивые Люди
теперь могут подняться на борт. А также господа со свежим номером
Cigar Aficionado, а также подписчики на нашу рекламную акцию
Красного бриллианта, Черного опала и Синего граната.
Также мы приглашаем пройти Сапфировых, Рубиновых и Изумрудных,
а следом за ними Аметистовых, Ониксовых, Обсидиановых, Гагатовых,
Топазовых и Кварцевых членов. Пассажиры с приоритетной посадкой,
обладатели услуги фаст-трек, избранные Элитные клиенты,
Привилегированные клиенты и Первые Среди Равных клиенты
сейчас тоже могут пройти на посадку.
Предъявившие квитанции элегантных и стильных путешественников,
одетые в дизайнерские и/или авторские наряды
стоимостью не менее десять тысяч долларов США, могут пройти на посадку;
пассажиры, имеющие при себе ювелирные изделия
(включая наручные часы), розничная стоимость которых
больше, чем средняя годовая зарплата
среднего учителя средней школы также могут пройти на борт.
А также, добро пожаловать пассажиры, громко говорящие
по мобильным телефонам о недавно завершенных сделках с акциями,
приобретении недвижимости и агрессивных поглощениях,
плюс менеджеры хедж фондов с проверенным послужным списком
в подрыве мелких и средних амбиций.
Пассажиры классов Суглинки, Мел, Мергель и Глина
также могут пройти на борт. Клиенты, которые приобрели
наши пакеты Достоинство или Утренние орхидеи
сейчас, перед посадкой, получите свои санированные защитные костюмы.
Благодарим вас за ожидание.
Теперь на борт приглашаются посредственные пассажиры,
за ними следуют пассажиры, лишенные деловой хватки
или подлинного лидерского потенциала, за которыми следуют люди,
мало или вообще ничего не значащие, за которым следуют люди,
работающие в сети финансовых убытков в качестве народа.
Обладатели билетов в зоны Ржавчина, Мульча, Картон,
Лужа и Песок, могут сейчас начать собирать
свои салфетки и крошки перед посадкой на борт самолета.
Пассажиры частично или полностью зависящие от пособий
или дотаций, пожалуйста, подтвердите свои тур-купоны
на Карантинной стойке.
Пот, Пыль, Дрянь, Перхоть, Кал, Отбросы, Остатки,
Зола, Гной, Отстой, Шлак, Осколки и Сажа;
сейчас вы все можете подняться на борт.
Thank You for Waiting
At this moment in time we’d like to invite
First Class passengers only to board the aircraft.
Thank you for waiting. We now extend our invitation
to Exclusive, Superior, Privilege and Excelsior members,
followed by triple, double and single Platinum members,
followed by Gold and Silver Card members,
followed by Pearl and Coral Club members.
Military personnel in uniform may also board at this time.
Thank you for waiting. We now invite
Bronze Alliance Members and passengers enrolled
in our Rare Earth Metals Points and Reward Scheme
to come forward, and thank you for waiting.
Thank you for waiting. Accredited Beautiful People
may now board, plus any gentleman carrying a copy
of this month’s Cigar Aficionado magazine, plus subscribers
to our Red Diamond, Black Opal or Blue Garnet promotion.
We also welcome Sapphire, Ruby and Emerald members
at this time, followed by Amethyst, Onyx, Obsidian, Jet,
Topaz and Quartz members. Priority Lane customers,
Fast Track customers, Chosen Elite customers,
Preferred Access customers and First Among Equals customers
may also now board.
On production of a valid receipt travellers of elegance and style
wearing designer and/or hand-tailored clothing
to a minimum value of ten thousand US dollars may now board;
passengers in possession of items of jewellery
(including wristwatches) with a retail purchase price
greater than the average annual salary
of a mid-career high school teacher are also welcome to board.
Also welcome at this time are passengers talking loudly
into cellphone headsets about recently completed share deals
property acquisitions and aggressive takeovers,
plus hedge fund managers with proven track records
in the undermining of small-to-medium-sized ambitions.
Passengers in classes Loam, Chalk, Marl and Clay
may also board. Customers who have purchased
our Dignity or Morning Orchid packages
may now collect their sanitised shell suits prior to boarding.
Thank you for waiting.
Mediocre passengers are now invited to board,
followed by passengers lacking business acumen
or genuine leadership potential, followed by people
of little or no consequence, followed by people
operating at a net fiscal loss as people.
Those holding tickets for zones Rust, Mulch, Cardboard,
Puddle and Sand might now want to begin gathering
their tissues and crumbs prior to embarkation.
Passengers either partially or wholly dependent on welfare
or kindness, please have your travel coupons validated
at the Quarantine Desk.
Sweat, Dust, Shoddy, Scurf, Faeces, Chaff, Remnant,
Ash, Pus, Sludge, Clinker, Splinter and Soot;
all you people are now free to board.
Позволь сказать такую вещь:
если захочешь ты прилечь
сонной головой своею
мне на плечо или рукав,
и если рука моя онемеет,
или если вдруг мне надо встать
посреди ночи, то я скорее
отсеку ее напрочь совсем,
а не буду устраивать сцен
или давать тебе советы.
Ну,
что ты думаешь об этом?
Let me put it this way:
if you came to lay
your sleeping head
against my arm or sleeve,
and if my arm went dead,
or if I had to take my leave
at midnight, I should rather
cleave it from the joint or seam
than make a scene
or bring you round.
There,
how does that sound?
Тебе двенадцать. Максимум - тринадцать.
Из дома ты выходишь через черный ход.
Еще не поздно. Ты пообещал:
не долго и не далеко.
Когда-нибудь ты выучишь названья тех деревьев.
Сворачиваешь влево под грядой. И меж
речушек двух по конной тропке ты бежишь быстрее.
Вот здесь - Вул Клаф. А здесь - Ройд Эдж.
Холма верхушка светится на солнце, но
уже вечер. Вечер на полпути к вершине застигает.
И пальцы сумерек перебирают позвонки.
Обратно поворачиваешь ты. Там, дома, спит
твоя дочурка в своей кровати, уже не детской.
Твоя жена под лампой что-то штопает устало.
Ты извиняешься. Ты был уверен,
что было рано. Как сталось, что так поздно стало?
Evening
You’re twelve. Thirteen at most.
You’re leaving the house by the back door.
There is still time. You’ve promised
not to be long, not to go far.
One day you’ll learn the names of the trees.
You fork left under the ridge,
pick up the bridleway between two streams.
Here is Wool Clough. Here is Royd Edge.
The peak still lit by sun. but
evening. Evening overtakes you up the slope.
Dusk walks its fingers up the knuckles of your spine.
Turn on your heel. Back home
your child sleeps in her bed, too big for a cot.
Your wife makes and mends under the light.
You’re sorry. You thought
It was early. How did it get so late?
Эти ублюдки в своих хоромах:
услышав их вопли, ты бы решил,
что я отравил их собак, перемахнул через воду во рвах,
по газонам промчался в одних носках и в протертых штанах,
выбил одну из входных дверей и выкрал
огонь божественный из фитилей горящих,
потом раздал тепло и свет в дома и улицы,
и людям рассказал, как сбросить кандалы,
вооружил орудием железным их с ног до головы.
Те леди с лордами, с их замками и дворцами,
они бы вынюхали меня своими борзыми псами,
склевали своими орлами, к земле придавили, зажарили
под солнечным пеклом,
А я? Я хоронюсь в тени, поигрывая пистолетом.
Those Bastards in their Mansions
Those bastards in their mansions:
to hear them shriek, you'd think
I'd poisoned the dogs and vaulted the ditches,
crossed the lawns in stocking feet and threadbare britches,
forced the door of one of the porches, and lifted
the gift of fire from the burning torches,
then given heat and light to streets and houses,
told the people how to ditch their cuffs and shackles,
armed them with the iron from their wrists and ankles.
Those lords and ladies in their palaces and castles,
they'd have me sniffed out by their beagles,
picked at by their eagles, pinned down, grilled
beneath the sun,
Me, I stick to the shadows, carry a gun.
*
Мне в гробу лежать не стыдно,
Пахну так душисто я.
Жаль что жопы вам не видно -
Чистая-пречистая.
*
Пошатнуть Британский трон-
Трудная задача.
Воевать против корон
С Чарльза вирус начал.
Еще вчера с друзьями ел
И пиво пил в соседнем пабе.
Сегодня там закрыта дверь,
И суп варить придется бабе.
Еще вчера в спортзал ходил,
Крутил педали тренажера.
Сегодня зол я и уныл -
Закрыли даже спевки хора.
Закрыты станции метро,
Закрыты выставки-музеи.
Закрыто все, закрыто все!
Совсем вы, власти, охренели!
Ссылается на вирус свет.
А вы его видали что-ли?
Бумаги туалетной нет.
Пойду я с горя в чисто поле.
Lockdown
And I couldn’t escape the waking dream
of infected fleas
in the warp and weft of soggy cloth
by the tailor’s hearth
in ye olde Eyam.
Then couldn’t un-see
the Boundary Stone,
that cock-eyed dice with its six dark holes,
thimbles brimming with vinegar wine
purging the plagued coins.
Which brought to mind the sorry story
of Emmott Syddall and Rowland Torre,
star-crossed lovers on either side
of the quarantine line
whose wordless courtship spanned the river
till she came no longer.
But slept again,
and dreamt this time
of the exiled yaksha sending word
to his lost wife on a passing cloud,
a cloud that followed an earthly map
of camel trails and cattle tracks,
streams like necklaces,
fan-tailed peacocks, painted elephants,
embroidered bedspreads
of meadows and hedges,
bamboo forests and snow-hatted peaks,
waterfalls, creeks,
the hieroglyphs of wide-winged cranes
and the glistening lotus flower after rain,
the air
hypnotically see-through, rare,
the journey a ponderous one at times, long and slow
but necessary so.
Стихотворение было напечатано во вчерашнем номере газеты Гардиан. Вот что сам автор говорит об этом стихотворении:
Starts in Eyam in 1666 with the plague, ends more hopefully with a Cloud Messenger drifting towards the Himalayas , courtesy of the old Sansrkit poem The Meghaduta.
I was trying to say something about contact and connection with loved ones when we’re separated and confined. I’m donating any fee to Ripples of Hope, a festival of human rights planned for Manchester next Feb, of which poetry will pay a big part. Something to aim for, on the distant horizon.
А здесь про печальную историю Роланда и Эммотт:
http://smhccg.org/folklore-legends/lost-love-of-rowland-torre-and-emmott-sydall/
Этот писатель - гей,
и этот священник, в старой любви к церкви своей,
бьющий поклоны ей.
И этот фермер - гей, ставящий на земле своей
золотого сена тюки,
и этот учитель, что в школу на велике каждый день.
Этот политик - гей,
но это секрет для людей.
язык его на замке, он при галстуке;
и этот доктор - гей,
твой измеряет пульс в спокойной манере своей.
Этот ученый - гей,
плетущий оригами из ДНК- цепей,
и этот судья, в своем седом парике - гей.
Эта актриса - гей,
блистает в рампе огней;
этот мясник, этот пекарь, этот свечник,
наши дети, - гей, гей, гей.
И Бог - тоже гей.
Carol Ann Duffy
After Orlando: Gay Love (A poem by the poet laureate, written in the aftermath of the Orlando shootings. 2016 )
This writer is gay,
and the priest, in the old love of his church,
kneeling to pray.
The farmer is gay, baling the gold hay
out in the fields,
and the teacher, cycling to school each day.
The politician is gay,
though he fears to say,
knotting his tongue, his tie;
and the doctor is gay,
taking your human pulse in her calm way.
The scientist is gay,
folding the origami of DNA,
and the judge, in his grey wig, is gay.
The actress is gay,
spotlit in the smash-hit play;
the butcher, the baker, the candlestick-maker,
our children, are gay.
And God is gay.
Я не бродяжил по Америке
с одним лишь долларом, в одних лишь
рваных Левис, с охотничьим ножом.
С ворюгами в Манчестере я жил.
Я не шагал бесшумно босиком
по Тадж-Махалу, прислушиваясь
к промежуткам между каждым следом,
оставленным на мраморному полу. Но я
бросал однажды камни в резервуар Блэк Мосс
и было тихо так, что слышал я, как рябь
расходится кругами. Я чувствовал, как камни
рикошетят от воды; и после тонут.
Не теребил я парашютных строп
у кромки люка в легком самолете;
но я в приюте голову дрожащую
держал у парня, и гладил его руку.
И я подозреваю, что в горле ком
и ощущение замиранья сердца -
и то, и это - проявление чего-то
совсем другого. Это я о чувстве.
It Ain'T What You Do, It's What It Does To You
I have not bummed across America
with only a dollar to spare, one pair
of busted Levi's and a bowie knife.
I have lived with thieves in Manchester.
I have not padded through the Taj Mahal,
barefoot, listening to the space between
each footfall picking up and putting down
its print against the marble floor. But I
skimmed flat stones across Black Moss on a day
so still I could hear each set of ripples
as they crossed. I felt each stone's inertia
spend itself against the water; then sink.
I have not toyed with a parachute cord
while perched on the lip of a light-aircraft;
but I held the wobbly head of a boy
at the day centre, and stroked his fat hands.
And I guess that the tightness in the throat
and the tiny cascading sensation
somewhere inside us are both part of that
sense of something else. That feeling, I mean.
Неважно, где будет могила моя -
В горах, иль в низинах лежать буду я.
И будут кругом пусть простые гробы.
Но только не там, где еще есть рабы.
Никак не смогу я найти там покой,
Когда вдруг услышу шаги надо мной,
И тень от раба, что в укрытьи дрожит,
То место в пугающий мрак превратит.
Покоя совсем мне не будет когда,
Рабов, словно стадо пригонят сюда,
И матери чей-то отчаянный стон
Проклятьем своим разорвет небосклон.
И мне не уснуть, если вижу, как плеть
Терзает сердца матерей, и смотреть:
Детей вырывают от мам навсегда,
Как будто птенцов из родного гнезда.
И я б содрогнулась, услышав лай псов,
Что жаждут настигнуть добычу - рабов,
И рвать их зубами. Напрасны мольбы,
И снова в железных оковах рабы.
Увидела б я как из рук матерей
Как будто товар продают дочерей,
Глаза б мои вспыхнули в горе слепом,
И мертвые щеки зарделись стыдом.
Друзья, там спокойно я спать бы могла,
Где равные каждый имеет права.
Навеки уснула б спокойным я сном,
Где брата никто не считает рабом.
Ни памятника я не хочу, ни креста,
Пусть взгляд не зацепит холма простота.
Покоя прошу для души я своей
В земле, что свободна от рабских цепей.
Bury Me in a Free Land
Frances Ellen Watkins Harper - 1825-1911
Make me a grave where'er you will,
In a lowly plain, or a lofty hill;
Make it among earth's humblest graves,
But not in a land where men are slaves.
I could not rest if around my grave
I heard the steps of a trembling slave;
His shadow above my silent tomb
Would make it a place of fearful gloom.
I could not rest if I heard the tread
Of a coffle gang to the shambles led,
And the mother's shriek of wild despair
Rise like a curse on the trembling air.
I could not sleep if I saw the lash
Drinking her blood at each fearful gash,
And I saw her babes torn from her breast,
Like trembling doves from their parent nest.
I'd shudder and start if I heard the bay
Of bloodhounds seizing their human prey,
And I heard the captive plead in vain
As they bound afresh his galling chain.
If I saw young girls from their mother's arms
Bartered and sold for their youthful charms,
My eye would flash with a mournful flame,
My death-paled cheek grow red with shame.
I would sleep, dear friends, where bloated might
Can rob no man of his dearest right;
My rest shall be calm in any grave
Where none can call his brother a slave.
I ask no monument, proud and high,
To arrest the gaze of the passers-by;
All that my yearning spirit craves,
Is bury me not in a land of slaves.
Ведешь машину через район, что дерьма полон,
И каждый третий прохожий - городской клоун,
как корзина с бельем, что встала кверху дном
и пошла, таща на веревке псину. Но
не смейтесь: каждый пиксель кожи того человека
краской пронизан насквозь и навеки;
когда он под светофором, вглядитесь
и представьте, что будет с ним лет через тридцать -
сдутое лицо и сморщенный черепок,
все еще покрытые печальными тату панк-рок.
Вы, детки на заднем сиденье, что подняли визг,
когда он глупой рожей к ветровому стеклу прилип,
запомните клоуна панка с мозгами разного цвета,
представьте дворники на стекле, и смойте все это.
The Clown Punk
Driving home through the shonky side of town,
three times out of ten you'll see the town clown,
like a basket of washing that got up
and walked, towing a dog on a rope. But
don't laugh: every pixel of that man's skin
is shot through with indelible ink;
as he steps out at the traffic lights,
think what he'll look like in thirty years time -
the deflated face and shrunken scalp
still daubed with the sad tattoos of high punk.
You kids in the back seat who wince and scream
when he slathers his daft mush on the windscreen,
remember the clown punk with his dyed brain,
then picture windscreen wipers, and let it rain.
Вчера была у мамы. По телевизору смотрели церемонию вручения верительных грамот Путину послами 23 государств. Маму вдруг пробрал смех. Смотрю на нее удивленно.
- Ой, вспомнила Иван Васильевич меняет профессию."Хорошее средство от деменции," - подумала я.
1.
Мы шагаем, мы шагаем.
Слышишь, как чеканим шаг?
Мы не знали поражений.
Нам препон не ведом страх.
2.
Как Иов, мы полны терпенья,
Как Навин, прошли мы сто дорог,
Как Соломон, мы выстроили храмы,
Как Авраам, чтим свято тебя, Бог.
3.
По дорогам процветанья
друг за другом мы идем,
Маршем мы творим историю
Для шагающих потом.
4.
Школ настроили и храмов,
Долг святой всегда нас звал.
И от рабских хижин наших
мы пришли в Конгресса зал.
Carrie Law Morgan Figgs. We are marching
1.
We are marching, truly marching
Can’t you hear the sound of feet?
We are fearing no impediment
We have never known defeat.
2.
Like Job of old we have had patience,
Like Joshua, dangerous roads we’ve trod
Like Solomon we have built out temples.
Like Abraham we’ve had faith in God.
3.
Up the streets of wealth and commerce,
We are marching one by one
We are marching, making history,
For ourselves and those to come.
4.
We have planted schools and churches,
We have answered duty’s call.
We have marched from slavery’s cabin
To the legislative hall.
Carrie Law Morgan Figgs was born in 1878. A teacher, community leader, playwright, and poet, Figgs was the author of Poetic Pearls (Edward Waters College Press, 1920) and Nuggets of Gold (Jaxon Printing Company, 1921), as well as several plays. She died in 1968.
Она в своем развитии прошла совсем немного от рогатки
или куска сосновой деревяшки, заточенной как шплинт,
который зажимает брюки и трусы меж чреслами своими,
до пары пластиковых легких больших пальцев,
скрепленных проволкой пружинной, иль до беззубых
деток крокодильих, кусающих веревку бельевую.
Я возле роторной сушилки представляю это,
пытаюсь вызвать Китса дух, гадая, протягивал ли
он свои маленькие руки к веревкам просоленным,
или откашливал кровавые штрихи на белый парус,
в то время как бриг бушпритом прошивал дорогу к Риму.
Эти прищепки в маленьком мешке (что формой схож
с буфетчицей фривольной) передавались из рода в род,
как святых женщин мощи, и я подозреваю,
что ни один мужчина их не касался до сих пор;
крикливые гудки машин призвали жен-соседок
к входным дверям, и они вышли, в волнении и досаде,
раздвигая стойки, вздымая в апрельский воздух
настиранные простыни, чтоб их мужья и сыновья-балбесы
вдоль улицы свои кортины-форды выгулять смогли.
И облака в широком предвечернем небе плыли,
они как посмертные маски и белёсые саваны были.
Simon Armitage. Ode to a Clothes Peg
It hasn’t evolved much from the humble forked twig
or a single finger of pine whittled into a split pin
that gripped britches and bloomers between its loins
to the pair of lightweight plastic opposable thumbs
hinged by a fusewire spring, or the toothless baby croc
that bites down on a nylon washing line.
I’m staging this thought at the rotary dryer
trying to conjure Keats, wondering whether
he offered his small hands to the salty ropes
or coughed stipples of blood on the white sail
while the brig’s bowsprit needled for Rome.
The pegs in this peg-bag (stitched in the shape
of a saucy scullery maid) were handed down
like the bony relics of women saints and I’ll guess
have never been touched by a man until now;
mouthy car-horns summoned a terrace of wives
to their doors and out they came, flustered and vexed,
extending the wooden props, masting clean sheets
Into the April air so husbands and feckless sons
could nose their Ford Cortinas along the street.
The wide afternoon skies were pinned with clouds
the colour and shape of death masks and shrouds.
"Ode to a Clothes Peg" celebrates the bicentenary of
John Keats' six 1819 odes of which Armitage says "Among
his greatest works, the poems are also some of the most famous
in the English Language." (from Wikiwand )
День за рулем из Калифорнии в Неваду.
За это пива нам налей, бармен, в награду.
“Конечно, горло промочи и закури.
Land of the free здесь, брат, land of the free.”
Так, в темном баре городишка Илли
Мы для себя Америку открыли.
“Здесь все, что хочется душе, разрешено -
оружье, проститутки, казино.”
Под музыкальный автомат танцуют пары
Все жирные как над подбор, во рту сигары.
“Когда-то Илли был шахтерским городком,
Закрыты шахты, но открыт публичный дом.
Здесь можно запросто купить ружьишко
За полцены или с огромной скидкой.
В Америке живут не дикари.
Земля свободных здесь, Land of the free.”
Не в силах ни молиться, ни уснуть,
я у окна стою, гляжу,
как бесноватые деревья корежит подо льдом
декабрьской вьюги.
Рябина с кленом гнутся
под тяжестью стеклянной,
их сломанные ветки трещат и падают
на снежный наст.
Деревья сами, как и в зимы прежде,
все тяготы переживут,
разбитые, восстанут. И разве для тебя,
мой Бог, я значу меньше?
ICE STORM
Unable to sleep, or pray, I stand
by the window looking out
at moonstruck trees a December storm
has bowed with ice.
Maple and mountain ash bend
under the glassy weight,
their cracked branches falling upon
the frozen snow.
The trees themselves, as in winters past,
will survive their burdening,
broken thrive. And am I less to You,
my God, than they?
Отец вставал и в воскресенья рано.
И в сизой тьме холодной одевался,
потом руками, в трещинах, саднящих
от ежедневного труда в любой мороз,
он в печке разжигал огонь. И никогда никто спасибо не сказал.
Проснувшись, я слышал холода дробление и ломание.
Когда теплее становилось в доме, он звал,
и медленно вставал я, натягивал одежду,
боясь хронического гнева того дома,
Я равнодушно говорил с ним,
с тем, кто выпроводил холод
и начистил выходные ботинки мне.
Что знал тогда я, что я знал
о долге одиноком и тяжести любви?
Robert Hayden
Those Winter Sundays
Sundays too my father got up early
and put his clothes on in the blueblack cold,
then with cracked hands that ached
from labor in the weekday weather made
banked fires blaze. No one ever thanked him.
I’d wake and hear the cold splintering, breaking.
When the rooms were warm, he’d call,
and slowly I would rise and dress,
fearing the chronic angers of that house,
Speaking indifferently to him,
who had driven out the cold
and polished my good shoes as well.
What did I know, what did I know
of love’s austere and lonely offices?
Надежда руки опустила,
Вздохнула Вера с сожаленьем,
Любовь ушла одна уныло...
Все вечное вдруг стало тленным.
Посадка в самолёт - здесь классовая сущность налицо:
Для первого - свой коридор, кровать, шампанского бокал;
Для эконом - там неудобно всё, коли господь удачи не додал.
Но после взлета в небо все равны, и шторка даже важное лицо
Не сможет уберечь, когда исход ужасен. В бесполезном гневе,
Беспомощно, оторванные от земных условностей никчёмных,
Все мечутся, моля о жизни новой, приземлённой,
Как неродившиеся ещё дети в одном стальном огромном чреве.
А как же раньше люди узнавали
Без разных соцсетей и интернетов
О смерти близких? Лишь предполагали,
Когда на письма не было ответов?
Догадка горькая жила в шкафу скелетом,
И вроде жив был человек, совсем как раньше.
Пусть без ответов от него и без приветов,
И каждый год он становился старше.
«Ой, сколько Гале- то уже? - вдруг спросит мама,-
Она меня ведь года на два старше.»
И письма мама продолжает ждать упрямо.
А память в глубину уходит дальше.
В те дни, когда они повсюду вместе,
И в ясный день, и в холод, и в ненастье.
Их сблизила судьба, отцов аресты,
Соседей ненависть, мечты о счастье.
Ждёт писем, а сама давно не пишет,
Рука дрожит, да и о чем - не знает.
«А Галя - то давно уж плохо слышит,
И на звонки, видать, не отвечает.»
И не зайти, и не проведать им друг дружку.
Жизнь разбросала их по разным континентам.
Узнала я, давно уж нет старушки.
Но говорить ли маме мне об этом?
Нет ни души родной со мною рядом.
И пусть - мне одиночество награда.
Ведь горы к магометам не идут,
они стоят и терпеливо ждут,
Быть гордою меня учила мама,
читала наизусть стихи Хайяма.
«Быть лучше одному, чем с кем попало»,-
как мантру я шепчу себе устало.
Из площадей всех, ты родная
для сцены, предпочел тебя я.
На свете из парадных всех
Я для ночлега выбрал твой.
Бездомен, звезды надо мной.
За медяки - сплясать иль спеть.
За серебро - глотать мечи.
За золотой - распутать цепь.
Не ладан с миррой я прошу -
за мелочью ладонь тяну.
Поклоны бью. Даешь мне чаю.
Щедра.. Тебя я величаю.
Give
Simon Armitage
Of all the public places, dear
to make a scene, I’ve chosen here.
Of all the doorways in the world
to choose to sleep, I’ve chosen yours.
I’m on the street, under the stars.
For coppers I can dance or sing.
For silver-swallow swords, eat fire.
For gold-escape from locks and chains.
It’s not as if I’m holding out
for frankincense or myrrh, just change.
You give me tea. That’s big of you.
I’m on my knees. I beg of you.
Ведь вроде ничего не изменилось
И я такая же, и ты все тот же,
Но поцелуи впитывает кожа,
И я шепчу: любимый, милый, милость…
И мы вдруг на десятки лет моложе,
Как мало надо, чтобы быть счастливой.
И дождь и темень за окном - отрада.
Теперь и в мыслях убегать не надо.
Прижались - и я снова говорлива.
Молчания растоплена преграда.
Болтаю я, а ты, меня обнявши,
Лишь улыбаешься мальчишеской улыбкой.
Непостоянно счастье, хлипко, зыбко.
Но мы не вспоминаем о вчерашнем.
Вчерашняя беда была ошибкой.
https://www.youtube.com/watch?v=t3HJgCcSUqQ
На новогодней елке звезда.
Все хотят потанцевать.
И под висящей омелой всегда
Мы с тобой хотим стоять.
На Новогодней елке звезда,
Дух веселия кругом.
После из тыквы будет пирог
И мы песенки споем.
Станешь ты сентиментальным
Сразу,
как услышишь,
Кто-то напевает: “Быстро
Все украсим остролистом".
На Новогодней елке звезда.
Этот день счастливым стал.
Каждый танцует как никогда
Он еще не танцевал.
ROCKING AROUND THE CHRISTMAS TREE
Rocking around the Christmas tree
At the Christmas party hop
Mistletoe hung where you can see
Every couple tries to stop.
Rocking around the Christmas tree,
Let the Christmas spirit ring
Later we’ll have some pumpkin pie
And we’ll do some caroling.
You will get a sentimental
Feeling when you hear
Voices singing “Let’s be jolly,
Deck the halls with boughs of holly”.
Rocking around the Christmas tree,
Have a happy holiday.
Everyone dancing merrily
In the new old-fashioned way.
Попробовала переделать песню White Christmas (Белое Рождество) в Снежный Новый год.
https://www.youtube.com/watch?v=w9QLn7gM-hY
Снежный Новый Год
Я мечтаю о снежном Новом Годе
Таком, как помню я давно.
Где искрятся ветви,
И притихли дети
В ожидании чуда за окном.
Я мечтаю о снежном Новом Годе,
Когда пишу открытки я,
Дней счастливых желаю друзьям,
И чтоб снег в Новый год выпадал.
White Christmas
I’m dreaming of a white Christmas
Just like the one I used to know
Where the tree tops glisten
And children listen
To hear sleigh bells in the snow.
I’m dreaming of a white Christmas
With every Christmas card I write
May your days be merry and bright
And may all your Christmases be white.
КРЕЩЕНИЕ В ПУБЛИЧНОЙ БИБЛИОТЕКЕ ЛЕСТЕРА
В 1841 году Дарвин опубликовал переработанное издание своей книги о путешествии и назвал ее “Дневник путешествия на Бигле". Альфред Рассел Уоллес читал ее в Публичной библиотеке Лестера.
Он из тех, о ком не слышали вы никогда. Да и другие - тоже.
Полноват, происхождения простого, копна волос курчавых,
стоит он возле башни с часами в Лестере.
Вот вкратце: валлиец, двадцать один год, уволен только что
(тяжки времена) своим же братом. Сейчас идет он вниз
по главной улице, библиотеку ищет, и Ратушу.
Он получил работу в коллежской школе. Он любит
погулять, бывает грубоват, но наконец он получил возможность
самому учиться тоже. Арка из красных мелких кирпичей.
над ней - восточное крыло, под нею - камеры новехонького
отделения полиции. Внутри - блаженство книжных полок,
балконы и покрытый лаком пол. Его кабинка - махагони
тропический, мечты рубиновые об угле.
Он Мальтуса читает, потом Записки путешествия
на Бигле. “Вдохновение! Мой решительный настрой
охотиться на бабочек с жуками в тропических лесах
берет начало с этой книги.” Под его сердцем набухшие
плоды желания взорвались. “Разнообразие понять! И если сможет,
разгадать загадку эволюции, и путешествовать
в тропических лесах, ну, и, конечно, собирать”.
Перед концом работы, в полумраке, он встретил
коллегу будущего, энтомолога, который
уже имел печатные труды. “Я не имел понятия, что тысячи
жуков различных обитают рядом, в радиусе мили.”
В библиотеке Уоллес также познакомился с энтомологом, с которым четыре года спустя он совершит свою первую экспедицию, на собственные средства, в Бразилию.
EPIPHANY IN LEICESTER PUBLIC LIBRARY
In 1841 Darwin published a revised edition of his book about the voyage and called it Journal of the Voyage of the Beagle. Alfred Russel Wallace read it in the Leicester Public Library.
Someone you’ve never heard of. Nor has anyone else.
Plump, working-class, dark glossy curls
and standing by the clock tower in Leicester.
A land-surveyor: Welsh, twenty-one and just sacked
(times are hard) by his brother. Now he’s walking down
High Street, looking for the public library, Guild Hall.
He’s got a job at the Collegiate School. He loves
outdoors, he’s tough, but now he can afford
to study, too. An arch of small red bricks. Above,
the black and white East Wing; beneath, the Borough’s
cells for its new Police. Inside, the blissful bookshelves,
balconies and polished floor. His carrel is tropical
mahogany, a ruby dream of charcoal.
He reads Malthus. Then Journal of the Voyage
of the Beagle. ‘An inspiration! My determination
to hunt butterflies and beetles in the tropics
dated from that book.’ Hard bulbs of want explode
under his heart. To understand variety! Unravel,
if he can, the mystery of evolution; travel
to the tropics and simply - well - collect.
In the brown-black gloam of closing-time
he meets his future colleague, a published
entomologist. ‘I had no idea! So many thousand
different beetles within ten miles of home!’
In the Library Wallace also met the entomologist with whom, four years later, he made his first collecting expedition, self-financed, to Brazil.
Жизнь - это как прогноз погоды -
всегда обман. Где обещали
прекрасный день - одни невзгоды,
а счастье светит, где не ждали.
Быть начеку природа учит,
готов будь к разным поворотам.
Представится счастливый случай-
Не расслабляйся ни над йоту.
Держи соломку наготове,
Чтобы не больно падать было.
И быстро поднимайся снова,
И так - до края, до могилы.
Впечатаны в зернистость тротуаров
кленовых листьев отпечатки пальцев.
Они играют свой беззвучный траур,
прильнув к подошвам жалобных скитальцев.
Унылая пора, унылы лица,
Унылы мысли, чувства и улыбки.
Счастливых снов до лета не приснится,
мечтанья зыбки и надежды хлипки.
В такую пору все мы пессимисты.
И ждем приход зимы из дальних далей,
когда покроет снегом трупы листьев,
и заметет все страхи и печали.
Когда решаешься на какой-то серьезный шаг,
Но не совсем уверен, или, верней, совсем не уверен,
Надо ли делать его, или оставить все так,
Не сжигая мостов и не закрывая за собой все двери,
То надо нарисовать черту посреди листа,
Слева поставить “плюс”, и там написать достоинства,
А справа тоже пусть не останется пустота,
Там под “минусом” все недостатки построятся.
Из чего выбирать - это самый трудный вопрос.
Выбор - это такая странная и недобрая штука.
Когда нет его - жизнь ругаешь вразнос,
Когда много, сделать правильный - сущая мука.
Мой приятель сегодня решил вдруг из жизни уйти,
Плюсы: там не будет бессонниц, кошмаров, страхов.
Ни проблем, ни расходов, ни безответной любви.
Ну а минус всего один - там воняет истлевшим прахом.
Что ж терять? Ничего. Напоследок решил закурить,
посмотреть, что в мобильнике, в мире, за окном происходит,
Взял листок и под минусом смерти написал - нет любви,
А под плюсом - она рано иль поздно сама приходит.
Я бы хотела быть деревом.
Даже если дерево срубят,
Или спилят,
у него останутся корни.
Я не знаю, каким именно деревом.
Иногда я хочу быть дубом
который не гнется
в ураганы, грозы и штормы.
А сегодня хотела быть ивой,
Плакучей, тонкой, дрожащей,
которая плачет,
одиноко склонившись над кручей.
Ночь тиха, ночь свята,
В небе ярко горит звезда.
Дева Мария с младенцем лежит,
Он к маме прижался и сладко сопит,
Спит безмятежным он сном,
Спит безмятежным он сном.
Ночь тиха, ночь свята,
Пастухов восторг неспроста;
Славу ему небеса воздают,
Ангелы Аллилуйю поют!
Родился Иисус Христос,
Родился Иисус Христос!
Ночь тиха, ночь свята,
Божий сын, любовь чиста;
Льется свет от святого лица,
И благодати твоей нет конца,
Silent night
Silent night, holy night,
All is calm, all is bright
Round yon virgin mother and child.
Holy infant, so tender and mild,
Sleep in heavenly peace,
Sleep in heavenly peace.
Silent night, holy night,
Shepherds quake at the sight;
Glories stream from heaven afar,
Heavenly hosts sing Alleluia!
Christ the Savior is born,
Christ the Savior is born!
Silent night, holy night,
Son of God, love's pure light;
Radiant beams from thy holy face
With the dawn of redeeming grace,
Jesus, Lord, at thy birth,
Jesus, Lord, at thy birth.
Писателю не нужно много, только стол.
Перо строчит, зависнет, ставит крест.
Пять лет назад он друга потерял, и без
него он сквозь другую жизнь прошел.
Один, который умер - лучший тот.
Другой - тот эгоист, жестокий, он
людей использует, в пучину погружен
страстей, когда беды круговорот,
хоть закричись - на помощь не придет.
Себя проверить! Страх ему преграда.
Но не совсем, я видел его взгляд
в то место страшное, пусть он живет
хотя бы с этим бесконечным надо
любить ушедших, что в земле лежат.
Edwin Morgan (From New Selected Poems)
AFTER A DEATH
A writer needs nothing but a table.
His pencil races, pauses, crosses out.
Five years ago he lost his friend, without
him he struggles through a different fable.
The one who died, he is the better one.
The other one is selfish, ruthless, he
uses people, floats in an obscure sea
of passions, half-drowns as the livid sun
goes down, calls out for help he will not give.
Examine yourself! He is afraid to.
But that is not quite true, I saw him look
into that terrible place, let him live
at least with what is eternally due
to love that lies in earth in cold Carluke.
Он с педофилом был друган,
и сам хватал девиц за попы.
Он для семьи - и стыд и срам.
И от него воняет потом
Он в новостях и там, и тут.
Посмешище для всего света.
Скажите, как его зовут?
Подсказка: мама - Лизавета.
Мне нравится минимализм.
Пусть кто-то вверх, мне лучше вниз.
Больших пространств я не могу
терпеть, в них как в степи в пургу.
Каморку предпочту дворцу.
Пальтишко больше мне к лицу,
чем шуба от Шанель. Пешком
полезнее, чем за рулем.
Краюха хлеба и вода -
моя любимая еда.
В законный отпуск - дома я
Зачем заморские края?
Минимализм- с ним жизнь беспечна.
Но жаль, увы, не бесконечна.
Первоначальная концовка была такая:
Минимализм - с ним жить беспечней.
И с жизнью расставаться легче.
Вариант 1 (ямбический):
Я молод был, а педагоги стары.
Я не горел, я остывал устало.
Страдал, как в форму залитый металл.
У прошлого учась, стареть я стал.
Сейчас я стар, у молодых учусь.
Не переплавиться - на части рвусь.
Учусь старательно, себя корежа.
Мир новый познаю, чтоб стать моложе.
Снежинок быстрых заметался рой
И поцелуем сел ко мне на щеку,
Как будто прошептав секрет мне твой;
Не смеешь ты, пусть даже издалека,
Сказать открыто то, что в сердце есть,
Не выставляя чувства для других.
Ты тоже от меня получишь весть
Снежинкой нежной на губах твоих.
A Winter Message
Mark R Slaughter (1957 / Norwich)
A flake of snow in flurry thro’ the air
Had landed as a kiss upon my cheek:
A secret message, just for me to share;
To take to heart but never dare to speak
About or presuppose to other eyes
Your open feelings – distant though they are.
And so, upon your lips, my OWN surprise:
A flake of snow returned from me afar.
Одним - все время яркая звезда,
И нет проблем до гробовой доски.
А почему другим - всегда, всегда
в конце туннеля не видать ни зги?
Одним дожди на радость - сад польют,
Другим - противная погода без конца.
Одни с любимыми всю жизнь живут,
Другие - на развод из-под венца.
Одним - работа - удовольствие одно,
Да и зарплата - тоже хороша.
Другим - работа- каторга давно:
Ни денег, ни карьеры, ни шиша.
И дети у одних - на зависть всем -
Талантливы , красивы и умны.
Другим от деток миллион проблем-
Гулены дочки, дураки сыны.
Мир для везунчиков, другим не выпал шанс,
Жизнь - лотерея, как ты ни крути
Но может быть когда-то взять реванш
Другим получится - билетик в Рай найти.
Всех друзей разбросали годы,
Расстояния. Такая вот лирика.
И когда вдруг беды-невзгоды,
То вблизи лишь экран мобильника.
Можно текст послать, можно видео,
Можно пост и картинку в трауре.
Нет ответов? Все бизи, видимо.
Иль хотят защитить свою ауру.
Глупо как пропадает время
На фейсбуки и инстаграмы
Вместо чашки чая с вареньем
За столом у старенькой мамы.
Не просто бродяга, бродяга с харизмой.
В вагоне пустом мы напротив сидим.
И внешность его преломляется в призме
Вагонного света и наших седин.
Мы вдруг вспоминаем, что были когда-то
Раскованы, без тормозов в головах,
безумных, влюбленных, кудряво-патлатых,
с Нирваной, немытые, в рваных штанах.
Он шутками сыплет, нам весело тоже.
Вот было бы здорово вместе с таким
Куда-нибудь в паб. Нет, негоже, негоже.
Конечно. Конечная. Богом храним
Пусть будет тот парень. Хоть в бога не верим,
Но хочется что-то ему пожелать.
Мы вместе выходим в вагонные двери.
Идем к турникетам. Мы рядом опять.
Билеты на выходе мы прижимаем.
А парень вплотную вжимается в нас.
"Постой-ка", - кричит контролер. “Исчезаю.
Свободный проезд. У меня фридом пас."
НАШ ПАПА
написано детьми
Отец, На Любом Расстоянии
Отец, для любого расстояния, большего одного размаха рук,
вторая пара рук нужна.
Ты приходишь помочь мне измерить двери, окна, ламбрекен,
прерии полов, гектары стен.
Ты на нулевом конце, я с рулеткой, замеряю
длину, сообщаю метры, сантиметры, потом, в цифры вглядываясь,
поднимаюсь по лестнице, а полотно рулетки тянется, разматываясь
в годы между нами. Якорь. Воздушный змей.
Я в свободном плавании сквозь спальни пустые, взбираюсь
по лестнице на чердак, к точке разрыва, где что-то
я должен отдать;
двумя этажами ниже ты кончиками пальцев все еще сжимаешь
последнюю сотую долю дюйма ... я приближаюсь
к люку, что открывается в небесную гладь,
чтобы расправить свои крылья и летать.
OUR DAD
by his children
Father, Any Distance
Father, any distance greater than a single span
requires a second pair of hands.
You come to help me measure windows, pelmets, doors,
the acres of walls, the prairies of the floors.
You at the zero-end, me with the spool of tape, recording
length, reporting metres, centimetres back to base, then leaving
up the stairs, the line still feeding out, unreeling
years between us. Anchor. Kite.
I space-walk through the empty bedrooms, climb
the ladder to the loft, to breaking point, where something
has to give;
two floors below your fingertips still pinch
the last one-hundredth of an inch… I reach
towards a hatch that opens on an endless sky
to spread my wings and fly.
Молчание - не всегда покой,
Молчание часто - громкие рыдания
Лицом в подушку, в тишине ночной.
А утром - снова жизнь по расписанию.
На все вопросы - толко найс и йес,
И айэмфайн ты говоришь как робот.
Вокруг- толпа людей, высоток лес,
К которым не прижаться за подмогой.
А вечером - опять метро и шоп.
Батон на утро, кофе, сигареты.
А ты хорошая, совсем не мизантроп.
Но лишь подушке скажешь ты про это.
Октябрь - это месяц чудесный, который
Соткан из летних фантасмагорий;
Золотом каждый денек пронизан,
И воздух, наполненный дымкою сизой.
Приносит октябрь шепелявящий ветер
И сплетни разводит на ветках деревьев,
Что шепчутся возле пустого гнезда,
О том, кто покинул гнездо и куда.
Многие птицы забыли как петь,
Другие - готовы далёко лететь,
Пока не подернулся путь их длинный
Морозного инея паутиной.
Зигзагами по желтым небесам,
Порхают они здесь, трепещут там,
Пока не оголятся ветви злым ветрам.
Как радостно - каким же счастьем нас
взбодрит свет дня, утешит ночи час?
О, этот день последний октября,
Удержится он в памяти не зря,
Пригнуться должен каждый в Хэллуин,
Чтоб ухватить шафрановый Пепин.
October
Evalyn Callahan Show
Evalyn (sometimes listed as Eva, Evelyn, or Jane Evylin) Callahan Shaw was born around 1861 and lived in Wagoner, Indian Territory. She was the daughter of Samuel Benton Callahan of the Creek Nation.
October is the month that seems
All woven with midsummer dreams;
She brings for us the golden days
That fill the air with smoky haze,
She brings for us the lisping breeze
And wakes the gossips in the trees,
Who whisper near the vacant nest
Forsaken by its feathered guest.
Now half the birds forget to sing,
And half of them have taken wing,
Before their pathway shall be lost
Beneath the gossamer of frost.
Zigzag across the yellow sky,
They rustle here and flutter there,
Until the boughs hang chill and bare,
What joy for us—what happiness
Shall cheer the day the night shall bless?
‘Tis hallowe’en, the very last
Shall keep for us remembrance fast,
When every child shall duck the head
To find the precious pippin red.
В далекой молодости лучшие друзья
ему нимб славы рисовали надо лбом;
и на гулянки он не тратил время зря,
пахать вставал ни свет и ни заря;
Но напевал Платона призрак «Что ж потом?»
Трудам написанным уже потерян счет.
И все читается, и нет забот о том,
на что прожить - достаточный доход,
И из друзей никто не подведет.
Но напевал Платона призрак “Что ж потом?”
Мечты все стали былью, а не сном.
Жена, дочурка, сын, уютный дом.
И слива, и капуста под окном.
Поэты-умники вокруг него гуртом.
Но напевал Платона призрак “Что ж потом?”
“Закончены дела, - сказал старик, -
И самый дерзкий план уже свершен;
Назло глупцам я не свернул в тупик,
И в чем-то совершенства я достиг."
Но еще громче призрак пел: “А что ж потом?”
William Butler Yeats. What Then?
His chosen comrades thought at school
He must grow a famous man;
He thought the same and lived by rule,
All his twenties crammed with toil;
'What then?' sang Plato's ghost. 'What then?'
Everything he wrote was read,
After certain years he won
Sufficient money for his need,
Friends that have been friends indeed;
'What then?' sang Plato's ghost. ' What then?'
All his happier dreams came true -
A small old house, wife, daughter, son,
Grounds where plum and cabbage grew,
poets and Wits about him drew;
'What then.?' sang Plato's ghost. 'What then?'
The work is done,' grown old he thought,
'According to my boyish plan;
Let the fools rage, I swerved in naught,
Something to perfection brought';
But louder sang that ghost, 'What then?'
ДАУН
- 1 -
КРАЙНЯЯ ГРАНЬ МИРА
В июле 1842 года они отправились смотреть дом, который стал их новым домом. Даун-Хаус недалеко от деревни Даун, в графстве Кент.
Мэри Дарвин родилась 23 сентября 1842 года, умерла 16 октября и была похоронена на церковном кладбище Даун.
Они мечтают, чтоб сад такой же был, как тот, что они знали
в детстве. И дом подыскивают недалеко от станции,
чтоб поездом ему удобно было ездить в Лондон для доклада, и возвращаться
к ужину домой. В Уокинге они дом упустили -
сейчас вот Кент. День серый, на окнах шторки защищают
от ветра с северо-востока. Шестнадцать миль -
на поезде за два часа. Живые изгороди, испещренные цветами
дикого клематиса, и древние лесистые холмы.
Приехали. Здесь чувствуется удаленность. Из кремня церковь старая:
Святой Марии, в Дауне. Тис, ореховое дерево с корой,
как будто волосы седые. Сельчане улыбаются в дверях открытых.
мясная лавка, пекарня, почта. Вот дом, ради которого приехали они.
“Уродство”, - сказала Эмма. "Пустынное пространство". Но сад, однако,
компенсирует все это. Деревья старые - пурпурная магнолия - айва,
мушмула, каштан испанский. Хороший сенокосный луг.
И в сентябре они сюда переезжают. Ребенок вскоре родится,
и похоронен будет здесь, в семейном склепе, у западного входа
этой церкви. Из вереска взлетают ястребы, клематисов
извилистые черешки исчиркают забор, как карандаш
свирепого ребенка, с графитом цвета охры.
DOWNE
- 1 -
THE EXTREME VERGE OF THE WORLD
In July 1842 they went to view the house that became their new home. Down House outside the village of Downe, in Kent.
Mary Darwin was born 23 September 1842, died 16 October and was buried in Downe churchyard.
They’re dreaming of garden like the ones they knew
as children. They’ve searched the railway routes
so he can talk science in London and come back home
for dinner. They’ve lost a house in Woking -
now it’s Kent. A gloomy day. Bolts of blue
from a chilly north-east wind. Sixteen miles -
two hours by train. Fat hedgerows, skeined with paper trails
of wild white clematis, and ancient wooded hills.
Step out. It feels remote. An old flint church:
St Mary’s, Downe. A yew, a walnut tree with bark
like silver hair. Villagers smile from open doors.
The butcher, baker, post office. The villa they’ve come to see.
‘Ugly’, she says. ‘A desolate air’. The garden, though,
makes up for it. Old trees - purple magnolia a quince,
a medlar, Spanish chestnut. A goodish hay-meadow.
In September they’ll move in. A child will be born,
and buried in the family plot he’ll pick at the west door
of this flint church. Through briar rose haws, twisting petioles
of clematis will scribble these hedges like the pencil
of a ferocious toddler with glowing, ochre-coloured wire.
- 2 -
СВЯЩЕННОЕ ОТНОШЕНИЕ К ОРХИДЕЯМ
Все цветы, которые росли в Даун, были прекрасны; и отличные
от всех остальных цветов.
Гвен Раверэт, Часть Периода, 1952
—————————————-
Даун-Хаус, 1842-70
Несколько детей Дарвина оставили о нем письменные воспоминания.
Дети бодаются, словно бычки молодые, в его кабинете. Он про Огайо
читает им - жизнь там была бы намного дешевле! - и они
чтоб играть в “эмиграцию в прериях”, переворачивают диван. Он,
не похожий на других, проходит через дверь зеленого сукна,
чтобы скелетонизировать редких голубей на кухне. По очереди дети,
даже Эмма - Мамуля, так он зовет ее сейчас - съезжают по перилам.
Он в висте делает ходы за повариху, чтобы она могла заняться
приготовлением обеда, и на рассвете один в лесу гуляет:
идет он медленно, беззвучно, ступая осторожно
каждый шаг, как будто по лесам Бразилии.
Однажды повезло хорька увидеть. Он наблюдает за лисицей,
играющей с лисятами, всего в десятке футов от него.
Он иногда берет с собой ребенка. У них у всех останутся воспоминания.
“Рассвет в тумане красном.” “Восторг от ощущения быть с ним
в лесу.” “Мне кажется, он раньше не показывал мне
всех редких птиц, которых наблюдал он, щегла, чижа,
потому что он видел, как я страдаю от того, что их не вижу.”
“Он говорил, что у него какое-то священное чувство к орхидеям
и нас учил иметь такое чувство. Во время пикника на берегу,
средь можжевельника, мы нашли муху, тайник яйцевидный и
разновидности мускуса.” “С зимы приходом, лужи замерзали
до белизны сияющей. Как восхитителен потрескивающий звук
когда шагаешь. Таинственный, наверное, оттого, что осушил
мороз до дна их, покрыв ледовой крышей.”
‘Весной, полу-созревшие ягнята бредущие шатаясь
по холодным реповым полям.’ На Первомайский День
деревенские дети ходили от дома к дому, с вишневыми
цветами и пели, собирая копейки для шеста.’
‘Лужайка летом выгорает до коричневого цвета. Грохот
колодезного колеса. Душистые липы, гудящие пчелами -
и мой отец лежал под ними на траве. Дети играют
с котенком. Моя мама в сиреневом муслиновом платье
удивляется, почему эти черноголовки не пели здесь
ту песню, что они пели, когда она была девочкой, в Мэйре.’
‘В середине лета мы просыпались, чтобы услышать, как косари точат косы.
Поле было великим и священным морем,
куда мы не можем заходить. Высокая трава, белая от ромашек,
розовая от щавеля. Теперь мы могли следовать за ними,
смотреть, как падают травы и дорога растет под их ногами.
За прокосами вырос стог цвета морской волны, как свеча
в углу поля. Повозка, чарующе отполированная
внутри, и наполненная семенами.’
A SACRED FEELING ABOUT ORCHIDS
All the flowers that grew at Down were beautiful; and different
From all other flowers.
Gwen Raverat, Period Piece, 1952
————————————-
Down House, 1842-70
Several of Darwin’s children left written memories of him.
Children butt like young bulls in his study. He reads to them
about Ohio - life would be cheaper there! - and they upturn
his sofa, play ‘emigrating to the prairies’. He walks through
the green baize door like no other gentleman, to skeletonize
fancy pigeons in the kitchen. Children take turns, even Emma -
Mammy, he calls her now - on the Staircase Slide.
He takes the cook’s hand at whist, so she can get on
with dinner and walks alone in woods at sunrise:
slow, each step without a sound, a foot-in-air wait
before the next, as in the forests of Brazil.
One day he sees a polecat. He watches a vixen
play with her cubs, only a few feet distant.
Sometimes he takes a child along. They’ll all have memories.
‘Misty red sunrise.’ ‘The glory of being with him
in the woods.’ ‘I fancy he used to conceal from me
the rare birds he observed, goldfinch, siskin,
because he saw my agony at not seeing them.’
‘He said he had a kind of sacred feeling about orchids
and taught us to have it too. On our picnic bank, among
the juniper, we found the fly, twayblade and musk
varieties.’ ‘When winter came, puddles froze
to a shining white. A delightful crackling sound
when trodden. Mysterious, because the frost
had drunk them dry in roofing them with ice.’
‘In spring, lambs staggering half-fledged in the cold
fields among the turnips.’ On May Day
village children came from house to house, singing
with cherry boughs, collecting pennies for the pole.’
‘In summer the lawn burnet brown. Rattle of the fly-wheel
of the well. The scented lime trees, humming with bees -
and my father lying under them on grass. Children playing
with a kitten. My mother in lilac muslin
wondering why the blackcaps did not sing here
the song they sang when she was a girl, at Maer.’
‘At midsummer, we’d wake to hear the mowers whetting scythes.
The field had been a great and sacred sea
we might not enter. Tall grass, white with daisies,
pink with sorrel. Now we could follow them in,
watch grasses fall and a track grow beneath their feet.
Beyond the swathes a sea-green stack rose like a candle
in a corner of the field. The cart enchantingly polished
inside, and filled with seed.’
- 3 -
ЧИСТОЧЕРДЕЧНОЕ ПРИЗНАНИЕ
Письмо ботанику Д.Д. Гукеру, 11 января 1844 года
Наконец-то появились проблески света.
Вопреки моему первоначальному мнению,
я почти убежден
что виды не являются (это как признание
в убийстве) неизменными. Я думаю, что нашел
(вот это самонадеянность!) простой способ,
которым виды приспосабливаются
к новым завершениям.’
THE CONFESSION
Letter to the botanist J.D. Hooker, 11 January 1844
‘At last gleams of light have come.
Contrary to the opinion I started with
I am almost convinced
that species are not (it is like confessing
to a murder) immutable. I think I have found
(here’s presumption!) the simple way
by which species become
adapted to new ends.’
- 4 -
ДУХ ПРУДА
"Зимой невидимые совы зазывали
от одного светящегося лунным светом дерева к другому.
Когда мы на коньках катались, то стонущий и злобный визг
метался кругами по одинокому пруду,
смирившемуся, хоть и неохотно,
с тем, чтобы удерживать нас на себе.
Угроза в нем была, напоминающая нам,
что мы беспомощны. Дух этого пруда
хозяином был нашим и наши жизни держал в своих тисках.”
THE POND SPIRIT
‘In winter, invisible owls called
from one moonlit tree to another.
When we skated, a wicked groaning squeak
ran round the solitary pond
when it settled down, unwillingly,
to bear us on its surface.
It had a threat in it, reminding us
we were helpless. The pond spirit
was our master and held our lives in its grip.’
- 5 -
МАССА ЗАНЯТНЫХ МЫСЛЕЙ О ВЕЛИЧИИ
Даун Хаус, 1844
“Эмме, в случае моей внезапной смерти.
Я только что закончил этот набросок
моей теории видов. Если это правда, как я полагаю,
это будет значительный шаг
в науке. Моя самая важная последняя просьба -
чтобы ты передала 400 фунтов
на его публикацию.”
’Вот здесь величие , если посмотреть
на каждое органическое существо
как на прямого наследника какой-то другого вида,
теперь захороненного под тысячами футов скалы.
Или еще как на одного из потомков того захороненного вида
какого-то другого жителя этого мира,
еще более древнего, теперь исчезнувшего.
Из голода, смерти и борьбы за существование,
наступает самый возвышенный финал
мы способны воспроизвести: сотворение
высших животных!
Наш первый импульс -не верить -
как может быть, чтобы любой вторичный закон
производил органические существа, бесконечно многочисленные,
характеризуемые самым изысканным
мастерством и адаптацией?
Проще сказать, Создатель придумал каждого.
Но в этом взгляде есть простое величие -
что жизнь вдохнули, с ее властью расти, достигать, чувствовать,
размножаться, разнообразиться,
сначала в материю немногих видов,
или единственного только. То есть, пока эта планета
продолжает свое вращение
по определенным законам гравитации,
от самого простейшего начала, через отбор
мельчайших разновидностей, бесконечные виды
наиболее прекрасные и замечательные
развились и продолжают развиваться.’
MORE FUNNY IDEAS ABOUT GRANDEUR
Down House, 1844
‘To Emma, in case of my sudden death.
I have just finished this sketch
of my species theory. If true, as I believe,
it will be a considerable step
in science. My most solemn last request
is that you devote 400 pounds
to its publication.’
‘There is grandeur, if you look
At every organic being
As the lineal successor of some other form,
Now buried under thousands of feet of rock.
Or else as a co-descendant, with that buried form,
from some other inhabitant of this world
more ancient still, now lost.
Out of famine, death and struggle for existence,
comes the most exalted end
we’re capable of conceiving: creation
of the higher animals!
our first impulse is to disbelieve -
how could any secondary law
produce organic beings, infinitely numerous,
characterized by most exquisite
workmanship and adaptation?
Easier to say, a Creator designed each.
But there is a simple grandeur in this view -
that life, with its power to grow, to reach, feel,
reproduce, diverge, was breathed
Into matter in a few forms first
and maybe only one. To say that while this planet
has gone cycling on
according to fixed laws of gravity,
from so simple an origin, through selection
of infinitesimal varieties, endless forms
most beautiful and wonderful
have been, and are being, evolved.’
(вместо эпиграфа)
Умер космонавт Алексей Леонов. Я видела Леонова лично дважды. Первый раз, когда он приезжал в Архангельск и был в гостях в школе номер 5, где я тогда училась.
Второй раз я его видела совсем недавно, в 2017, он был в Лондоне и выступал перед русской аудиторией. Часа два, стоя, без бумажки, интересно, энергично, потом отвечал на вопросы. Я все эти даа часа смотрела на него так же завороженно, как и в тот, первый раз, почти полвека назад. И вот - такая печальная новость сегодня....
Я сочинила маленькое стихотворение ( о первой встрече с Леоновым)
Архангельск. много лет назад
С уклоном лётным наша школа
Директор вдруг кричит : «Ура!
К нам едет космонавт Леонов».
Линейка в школе, мы стоим
заворожённые героем.
А он прошёл таким простым
пред нашим пионерским строем.
Полсотни лет тому назад.
Пусть космонавтами не стали.
Но для вихрастых тех ребят
он стал звездой, зовущей в дали.
СВИНОЕ САЛО
Их первый ребенок, Уильям, родился 27 декабря 1839 года.
Она идет по темной кромке моря, доверяя
страданиям и утешениям Спасителя:
Но это тяжко. Здесь гинеколог, рядом - акушерка,
в руках - кувшин с водою, полотенца, свиное сало.
В беременности первой женщина страшится медосмотра.
Поэтому присядьте рядом и говорите о других вещах.
Ворота плоти - как неподатливые боги.
Окрашен путь в цвета дымящегося кала.
Пусть медсестра проверит положение плода.
Она еще от этого переживает.
Она горит. Слова беззвучно показываются
на ее губах, как у волшебной рыбки
золотой, и исчезают снова.
При наступлении схваток, на поясницу
положите руку, чтобы облегчить боль.
В этом мистерия любви. Над миром
мрак расправляет свои крылья.
В момент, когда опять начнутся схватки,
введите во влагалище два пальца.
Она старается боль воспринять, как милость,
но это как таран, как гильотина внутри себя.
Удостоверьтесь, что проходы открыты, лобковая дуга
естественна. В ее глазницах пламя; Южной Америки
малиновая карта. За нас и за все человечество…
Топор и нож - нащупайте зев матки -
и что-то лезет из нее. Глядит, как акушерка
закутывает в тряпку малюсенькое что-то.
Ночь за окном - как темно-синие меха аккордеона.
Она пройдет через такое десять раз:
ходить беременной, рожать, и приходить в себя, так
все шестнадцать следующих лет. Она напишет
после пятых родов “ Быть может, мне повезет,
и следующий раз не скоро будет”. Но нет.
Из книги современного акушера Джеймса Бланделла, 1840 год. (курсивом)
HOG’S LARD
Their first child, William, was born 27 December 1839.
She’s walking a dark shoreline, trusting
the Saviour’s suffering and comfort:
but it’s hard. Behind the accoucheur,
a midwife with towels, hot water, lard.
A newly-married woman dreads examination.
Therefore sit by the bed and talk of other things.
Gateways of the flesh like stubborn gods.
Colours of a journey: smoking dung.
Get the nurse to ask how baby lies.
This makes her anxious about it.
She’s burning. Words form
On her lips like miraculous fish
bearing a gold ring, and rush away again.
When a pang comes, put your hand
on the sacrum to relieve pain.
This mystery of love. Darkness
across the world on stretchy wings.
Next time there is a wave of anguish
slip two fingers into the vagina.
She tries to feel the pain as kinder
but it’s a battering-ram, a guillotine inside.
Ascertain the passages are open, the pubis arch
natural. Flame in her eye-sockets; a maroon map
Of South America. For us and all mankind….
An axe, a knife - feel for the os uteri -
and something pulling away. She sees the midwife
bind cloth round something tiny. Behind the glass
night pleats an indigo-and-black accordion.
She’s going to go through this ten times:
pregnant, in labour or recovering, in whole
next sixteen years. After the fifth she’ll write,
‘I wonder if I might have the luck
to escape another soon.’ But no.
From a book by a contemporary obstetrician, James Blundell, 1840. (in Italic)
------------
СЫРОЙ ЛИМОН
Жду, как отшельник на столбе
сорок ночей в пустыне
голой. Крики. Чок-чок,
так бьют собаку.
Сценарий черный боли.
Его язык испытывает вкус
лимона горького
из дьявольского кубка.
.
Какой же это ужас -
роды! Я тоже чувствую
себя беременным,
как Эмма.
RAW LEMON
Waiting, like a hermit on a pole
forty nights in bare
desert. The cries. Thock thock
like beating a dog.
This black script of pain.
His own tongue
tasting a devil’s cup
of bitter lemon.
‘What an awful affaire
confinement is!
It knocked me up
nearly as much as Emma.’
Этот сарай и лодку в глухом лесу
построил Бог. Когда был молодым,
он часто приходил сюда, с простой едой, завёрнутой в бумагу,
и с плотницкими инструментами своего деда,
но позже он перешел на более серьезные работы –
вулканы, армадиллы, Большой Барьерный риф –
и никогда не возвращался, чтоб вырезать табличку с датой,
иль даже, чтобы ручей водой наполнить.
Миллион миллионов лет спустя сидит он
в пурпурных одеяниях, за трапезой на одного,
вдруг под куском последним говядины Кобе -
вот здесь они - та лодочка из кедра на речной мели,
и тот сарайчик с покрытой дранкой крышей –
в нехитрой росписи китайской
на глазурованной фарфоровой тарелке. И плачет он
об острых стальных резцах в их бархатных чехлах,
о немигающем прозрачном глазе ватерпаса,
о коловороте, и о труде благочестивом
работы с древесиной.
А где-то в будущем и прошлом дождь начинается.
Art and Craft
This boathouse and boat deep in the forest
were built by God. As a young man
he’d come here most days with a packed lunch
and his grandfather’s carpentry tools
but moved on to increasingly complex jobs–
volcanoes, armadillos, the Great Barrier Reef–
and never came back to carve the date-plaque
or even put water in the creek.
A million million years later he’s sitting
in purple robes eating his banquet-for-one
when under the last slice of Kobe beef
there they are–the stranded cedar dinghy
and open-sided shed with its shingle roof–
painted in simple Willow Pattern
on the pearlware plate. And he weeps
for the sharp steel chisels in their velvet socks,
for the spirit level’s clear unblinking eye
and the hand-cranked drill, for the devout labour
of working with timber and grain.
Somewhere past and future it begins to rain
Обрывками летних цветных сарафанов
Листва в диком танце осеннем кружится.
Прекрасен природы порыв, только странно-
Деревья хотят пред зимой обнажиться.
Мечтают они, что зима от мороза
Укроет их снегом, пушистым и мягким,
Но вместо морозов - дожди, словно слезы.
И ветер смахнёт их с деревьев украдкой.
Теперь не узнаешь сезон по приметам.
Морозы в июне, жара на Крещенье.
Зима- не зима, да и лето- не лето.
Законы природы блюдут лишь деревья.
Я жизнь вяжу лицом и наизнанку.
Жгуты, накиды, вместе две и сбросить.
Ажур, резинка, с планкой и без планки,
С карманом, или без, узоры, косы.
Жгуты, накиды, вместе две и сбросить.
Мелькают спицы, словно дни бегут.
С карманом или без, узоры, косы.
Красиво-некрасиво, пряник - кнут.
Мелькают спицы, словно дни бегут.
Вязать и распускать - уже привычно,
Красиво-некрасиво, пряник - кнут.
Аутентична, педантична, эксцентрична.
Вязать и распускать - уже привычно.
Ажур, резинка, с планкой и без планки.
Аутентична, педантична, эксцентрична.
Я жизнь вяжу лицом и наизнанку.
Они послали голубя: он прилетел домой,
в разводах масел слипшиеся крылья,
обрывок мишуры торчал из клюва,
и намоталась леска рыболовная на лапки.
Вернись, вернись с листом.
Они песца послали:
он брел по кромкам
северных заливов
в носках промокших
и в нейлоновой накидке.
Вернись, вернись с листом.
Верни обратно тростник и риф,
установи обратно ледяной настил на свой промерзший грунт
неугомонный водяной поток направь обратно в свое русло,
надень обратно шапку снежную на горную вершину,
ледник обратно посади на свой высокогорный трон.
Полярное сияние полярным будет пусть сиянием,
а не свечением чужеродным над Глазго или Лидсом.
Верблюд был смыт тропическим дождем.
В арктических озерах спали крокодилы.
Желудок осетра наполнил микропластик.
Гиппопотамы по дворам бродили.
Вернись, вернись с листом.
Верни обратно рога и бивни
не спиленными.
Верни обратно папоротник, ветку, птицу, краба,
ушастую сову, оранжевую жабу,
вернись туда,
где стаями стрижи
в бескрайнем небе чертят виражи.
Они корабль послали.
В дорогу, ледокол,
ломатель пакового льда и льдин плавучих,
продирайся через матрасы и плоты
из упаковок, и бутылок, и полимеров, и жестянок,
сквозь айсберги, атоллы, и острова, и страны
из пластиковых гранул и пакетов,
и сквозь леса в дыму.
Вернись, вернись с листом,
верни обратно реки и моря.
Ark
They sent out a dove: it wobbled home,
wings slicked in a rainbow of oil,
a sprig of tinsel snagged in its beak,
a yard of fishing-line binding its feet.
Bring back, bring back the leaf.
They sent out an arctic fox:
it plodded the bays
of the northern fringe
in muddy socks
and a nylon cape.
Bring back, bring back the leaf.
Bring back the reed and the reef,
set the ice sheet back on its frozen plinth,
tuck the restless watercourse into its bed,
sit the glacier down on its highland throne,
put the snow cap back on the mountain peak.
Let the northern lights be the northern lights
not the alien glow over Glasgow or Leeds.
A camel capsized in a tropical flood.
Caimans dozed in Antarctic lakes.
Polymers rolled in the sturgeon’s blood.
Hippos wandered the housing estates.
Bring back, bring back leaf.
Bring back the tusk and the horn
unshorn.
Bring back the fern, the fish, the frond and the fowl,
the golden toad and the pygmy owl,
revisit the scene
where swallowtails fly
through acres of unexhausted sky.
They sent out a boat.
Go little breaker,
splinter the pack-ice and floes, nose
through the rafts and pads
of wrappers and bottles and nurdles and cans,
the bergs and atolls and islands and states
of plastic bags and micro-beads
and the forests of smoke.
Bring back, bring back the leaf,
bring back the river and sea.
"Старики - это бросовый материал,”-
Так сказал мне приятель когда-то.
Время тратить и силы на них, он считал-
То пустая и глупая трата.
Дом, работа, жена, увлеченья, друзья,
дети, отдых, рыбалка, поездки -
Жизнь и так коротка, зря транжирить нельзя,
в нашей жизни балласту нет места.
Годы быстро прошли. Вот и сам он старик.
Ум усох, кости ломит в ненастье.
Дети выросли, и теперь он для них
Стал ненужным и глупым балластом.
Ну здравствуй, мой родной любимый город.
Хочу пройтись по деревянным мостовым,
Хочу ладонью ощутить на окнах холод,
Хочу на санках, да по горкам ледяным.
Хочу пройтись по деревянным мостовым,
Хочу проехаться на стареньком трамвае,
Хочу на санках, да по горкам ледяным.
Но здесь дожди, и снег зимою тает.
Хочу проехаться на стареньком трамвае,
Ни рельсов, ни мостков - асфальт везде,
Но здесь дожди, и снег зимою тает.
Я не могу найти тебя нигде.
Ни рельсов, ни мостков - асфальт везде.
Хочу ладонью ощутить на окнах холод.
Я не могу найти тебя нигде.
Ну здравствуй, мой родной любимый город.
Гармониум Farrand Chapelette покрылся пылью
в темном притворе церкви Марсден.
И ждал, когда его свезут на свалку.
Но мог бы стать моим, почти бесплатно.
Свет солнечный, сквозь витражи, что день за днем
мог возносить святых и воскрешать из мертвых,
состарил деревянный органный корпус,
и выжелтил все ногти клавиш.
И одна нота потеряла голос,
и вмятины протерлись на педалях,
где ноги органиста, в носках из серой шерсти,
и в туфлях, подшитых кожей, на них давили и давили год за годом.
Но его напевное гудение все так же задевает за живое:
в течение сотни лет этот орган стоял
возле хоров, где у отца, и сына,
у каждого в свою эпоху, прорезался голос,
и зяблики позолоченные – как нотки - выпархивали ввысь.
Окутанный клубами сизых облаков,
в табачном смоге, с прокуренными пальцами,
идет он, чтобы помочь мне увезти орган.
И тащим мы гармониум плашмя, на спину положив.
И он собой бы не был, если б не сказал,
что следующий ящик, который потащу я
через неф, тот будет с его мертвым телом.
А я бы был не я, если б не выдавил в ответ
какую-нибудь фразу жалкую, или словцо,
с одышкой, слишком тихо, чтоб быть услышанным отцом.
Harmonium
SIMON ARMITAGE
Collected by The Unaccompanied
The Farrand Chapelette was gathering dust
in the shadowy porch of Marsden Church.
And was due to be bundled off to the skip.
Or was mine, for a song, if I wanted it.
Sunlight, through stained glass, which day to day
could beatify saints and raise the dead,
had aged the harmonium’s softwood case
and yellowed the fingernails of its keys.
And one of its notes had lost its tongue,
and holes were worn in both the treadles
where the organist’s feet, in grey, woollen socks
and leather-soled shoes, had pedalled and pedalled.
But its hummed harmonics still struck a chord:
for a hundred years that organ had stood
by the choristers’ stalls, where father and son,
each in their time, had opened their throats
and gilded finches – like high notes – had streamed out.
Through his own blue cloud of tobacco smog,
with smoker’s fingers and dottled thumbs,
he comes to help me cart it away.
And we carry it flat, laid on its back.
And he, being him, can’t help but say
that the next box I’ll shoulder through this nave
will bear the freight of his own dead weight.
And I, being me, then mouth in reply
some shallow or sorry phrase or word
too starved of breath to make itself heard.
Соседка моя по деревне любит
Рассказывать всем, что как-то весной,
Девчонкой еще, на отцовской ферме,
Себя повела, как ребенок малой.
Однажды отца она попросила
Дать огорода ей соток сто,
Сажать, собирать урожай в корзины,
И он ей сказал: “А что?”
Он вспомнил про маленький кус землицы
Что был за углом, там, где раньше ларёк,
Стеной обнесенный, заброшенный всеми.
И он ей сказал: "Вот тот.”
И он ей сказал: “Все это поможет
Тебе идеальной фермершей стать,
И даст твоим тонким ручонкам возможность
Силы побольше набрать”
Отец ей сказал, слишком мелкий участок
Для плуга, чтобы пахать на нем,
Пришлось все вскопать ей своими руками,
Сейчас она не жалеет о том.
Толкала она вдоль дороги тачку,
В которой на грядки возила навоз,
Но всегда убегала, один оставив
Свой не-приятный обоз,
И прячась от всех проходящих мимо.
А после ходила клянчить семян.
В землю воткнула всего понемногу,
Кроме травы бурьян.
Каждое семечко село в грядку:
Картошка, редиска, салат, спаржа,
Томат, свекла, фасоль, хрен, тыква,
И фруктовое деревце даже.
И да, она до сих пор не верит,
Что яблонька эта для сидра,
Которая и сейчас плодоносит,
Это та, что она посадила.
Тот урожай в корзине
Был помесью всего.
По чуточке от каждого,
И куча - ничего.
Теперь, когда она по деревне проходит,
И смотрит как сеют и жнут,
И если все там идет, как надо,
“Я знаю!” - и рот не заткнуть.
Я делала так же когда-то на ферме…”
Совет такой ни к чему!
Она не считает грехом все это
Дважды сказать одному.
A Girl's Garden
By Robert Frost
A neighbor of mine in the village
Likes to tell how one spring
When she was a girl on the farm, she did
A childlike thing.
One day she asked her father
To give her a garden plot
To plant and tend and reap herself,
And he said, "Why not?”
In casting about for a corner
He thought of an idle bit
Of walled-off ground where a shop had stood,
And he said, "Just it.”
And he said, "That ought to make you
An ideal one-girl farm,
And give you a chance to put some strength
On your slim-jim arm.”
It was not enough of a garden
Her father said, to plow;
So she had to work it all by hand,
But she don't mind now.
She wheeled the dung in a wheelbarrow
Along a stretch of road;
But she always ran away and left
Her not-nice load,
And hid from anyone passing.
And then she begged the seed.
She says she thinks she planted one
Of all things but weed.
A hill each of potatoes,
Radishes, lettuce, peas,
Tomatoes, beets, beans, pumpkins, corn,
And even fruit trees.
And yes, she has long mistrusted
That a cider apple tree
In bearing there today is hers,
Or at least may be.
Her crop was a miscellany
When all was said and done,
A little bit of everything,
A great deal of none.
Now when she sees in the village
How village things go,
Just when it seems to come in right,
She says, "I know!
"It's as when I was a farmer..."
Oh never by way of advice!
And she never sins by telling the tale
To the same person twice.
Январь 2002 года. Поезд Евпатория-Москва отправляется. На перроне толпа провожающих. Половина толпы, по крайней мере дюжина, провожают нас. Ведь мы уезжаем навсегда. Мы-это я, два сына и девять мест багажа. Последний раз мальчишки ехали в поезде дальнего следования восемь лет назад, из Москва в Евпаторию. Тогда они были маленькими, и совсем не помнили про ту поездку. Вова тогда еще грудным был, а сейчас уже второклассник. Ему все интересно. Коля - старший, ужасно не хочет уезжать, ведь в 14 лет ты оставляешь здесь всю свою жизнь - друзья, футбол, музыка, море, первая любовь. Восемь лет - только Евпатория. Безвылазно, безвыездно.
ОНА ПИШЕТ ЕМУ ЗАПИСКУ О СПАСЕНИИ
Будучи беременной, Эмма написала письмо Чарльзу (хотя они жили вместе), беспокоясь, что если он не поверит, то не будет спасен; поэтому, если она умрет, она никогда не увидит его снова.
'Когда я говорю с тобой лицом к лицу, я не умею точно
выразить того, что я хочу сказать.' Ее спина болит все время;
она из дому не выходит. Его приятеля жена скончалась
в родах. 'Ты говоришь, что в христианском откровении
ты сомневаешься, но мнение свое пока что
сформировать не можешь.' Он рассказал ей о своих открытиях:
она б хотела, чтобы был он прав во всем. Но очень опасается,
что он неправ. 'Ведь вера наша вне пределов понимания,
ее не доказать научным способом, как ты предпочитаешь.
Я знаю, что ты искренне желаешь постичь истину.
Но в этом есть опасность отказа от Откровения
и от Христова предложения вечной жизни. И есть опасность греха-
я знаю, как терпелив ты со своей любимой
женушкой - неблагодарности за все его страдания,
забвения всего, что сделал Он. Для нас,
для каждого. Я не желаю получить ответ.
Мне просто необходимо это написать. Мой страх -
о жизни после смерти. Не выразить словами, какой счастливой
ты сделал меня в этой жизни, и как сильно я люблю тебя.
Я благодарю тебя за твою нежность, что делает
меня счастливей с каждым днем.
Но все, что касается тебя, касается и меня тоже.
Я чувствую себя несчастней всех, как только представляю,
что мы не будем принадлежать друг другу вечно.'
SHE WRITES HIM A NOTE ABOUT SALVATION
While pregnant, Emma wrote a letter to Charles (though they were living together), worried that if he did not believe, he would not be saved; so if she died she would never see him again.
‘When I talk to you face to face I cannot say
exactly what I wish.’ Her back aches all the time;
she never goes out. His friend’s wife has died
in childbirth. ‘You say you are uncertain
about Christian Revelation but your opinion
is still not formed.’ He’s told her his discoveries:
she’d love him to be right in everything. She’s very afraid
he’s not. ‘Faith is beyond our comprehension,
not provable in the scientific way you like.
I believe you sincerely wish to learn the truth.
But there are danger in giving up Revelation
and Christ’s offer of eternal life. And in the sin -
I know you have patience with your own
dear wife - of ingratitude for His suffering,
casting off what has been done. For you,
for everyone. I do not wish an answer.
It is satisfaction for me just to write. My fear
is for afterlife. I cannot say how happy
you make me in this one, nor how dearly I love you.
I thank you for all the affection, which makes
my happiness more and more each day.
But everything that concerns you concerns me.
I should be most unhappy if I thought
we would not belong to each other for eternity.’
* * *
ОН ОСТАВИЛ ЗАПИСЬ НА НА ПОЛЯХ ЕЕ ПИСЬМА
Дарвин оставил письмо Эммы, со своей запиской на нем, чтобы она нашла это после его смерти в 1882 году.
Ее записку он хранил всю жизнь. Скорей всего, он говорил
ей что-нибудь тогда, но также он оставил запись для нее
на оборотной стороне ее записки. (Когда - никто не знает.
Быть может, когда он был уже довольно старым. Слепым он не был,
чтобы не видеть, куда вело его учение, и что она считала это,
своей потерей.). ‘Когда умру я, знай,
я целовал твое письмо и плакал над ним много раз.’
HE LEAVES A MESSAGE ON THE EDGE
Darwin left Emma’s letter, with his message on it, for her to find after his death in 1882.
He kept her note all his life. He must have said
something then, but he wrote to her too
on the outer fold. (No one knows when.
He was maybe quite old. He wasn’t blind
to where his thought led, what she thought
she’d lose.) ‘When I am dead, know
I have kissed and cried over this many times.’
Бог создал сад прекрасный,
Цветник в саду разбил.
Но лишь на узкой тропке
Цветов не посадил.
Весь день провел он в поисках жилья для них двоих.
Перед праздником Пасхи Иисус знал, что наступил Его час
уйти из этого мира. ‘Является ли разум лишь духовным,
как в это верят христиане ? Иль материальную основу имеет он?
Наша мораль основана на наших предпочтениях! Любовь
к Богам - эффект организации. Общественное поведение
необходимо некоторым видам для выживания. Любовь, должно быть,
органической природы, а не духовная особенность людей.’
Он ноги стер. Под половицей кухни в его квартире
на Грейт-Мальборо -Стрит - пять таракашек слились,
словно кусок янтарной сажи, в щель половой доски,
готовые забиться внутрь, когда он делает движения.
Скоро уже не увидите вы Меня, но немного спустя увидите
снова. ‘Я должен доказать, что основа всех вещей прекрасных
в переживаниях существ одушевлённых - их социальные
инстинкты.’ Я не оставлю вас без утешения. ‘Но люди
настолько олицетворили Бога! Вот доказательство
материализма: на голову ушат воды холодной
в нас вызовет эмоции и чувства, похожие на те, что мы
духовными считаем. И если восприятие с мышлением
возникают от физического воздействия на мозг, тогда
инстинкты у животных не видятся таким уж чудом:
и удивляют меньше.’ Он знает (как мог он не знать,
кропя над Богословием) все это атаковалось бы как ересь.
Иисус вышел с учениками Своими за поток Kедрон,
где был сад. Знал же это место и Иуда.
Не демонстрируя, насколько в материальное я верю,
скажу лишь, что наследственный талант есть потому,
что мозг ребенка уподобляется родительскому фонду. Я должен
работать в одиночку, копить свидетельства в молчании. Пока не станут
обоснования неоспоримы. Он чувствует в себе сомнения. Они текут, как лава,
медленно и мощно. Он времени не тратит на поиски души
и на молитвы. Творение, падение человека, жизнь вечная:
все они бьются о его чувствительность, как волны о кораллов риф.
Целенаправленное, мудрое, благое божество? Первопричина,
которая дала начало сияющей картине пространства космоса,
телам небесным, которые танцуют вокруг солнца газели танец, началам
разумной жизни? Он хочет, очень сильно, верить, как она желает.
(Ночь сдавливает его, как магма.) Но он не может верить
в исполненное мести божество из Старого Завета;
и Весть Христа, в Завете Новом, пророчества те выполняет.
Я пошлю вам Утешителя, Дух Истины -
но где же доказательства? Разве не мог Бог, желая, чтобы верили мы
этому всему, дать более надежные обоснования?
COLD WATER THROWN ON THE HEAD
December 1838.
He’s looked for lodgings for them both all day.
Before the feast of Passover, Jesus knew his hour was come
to leave this world. ‘Is mind purely spiritual
as Christians believe? Or has it a material basis in the brain?
Our moral sense is based on our affection! Love
of divinity - effect of organisation. Social behaviour
needed in some species to survive. Love must come
from the organic, not any spiritual feature of our being.’
His feet hurt. Five baby cockroaches, hatched below
the boards of Great Marlborough Street kitchen,
gather like amber soot in a crack of skirting
ready to whisk inside the cistern when he moves.
In a while you shall not see me. A little while more and you shall
again. ‘Must demonstrate the basis of all things beautiful,
in sentiment of animated creatures, is the social
Instinct.’ I shall not leave you comfortless. ‘But men
have personified deity so completely! Argument
for materialism: that cold water, thrown on the head,
produces a frame of mind very similar to feelings
considered spiritual. If, as I told, thought and perception rise
from physical action on the brain, that renders
instincts of the animals much less wonderful:
less of a surprise.’ He knows (how could he not,
having read Divinity?) all this will be attacked as heresy.
They went out over the brook called Cedron
Where the garden was. And Judas knew the spot.
‘To avoid showing how far I believe in the material,
say only hereditary talent comes about because
child’s brain resembles parent stock. Must work
in solitude, build evidence in silence. Cannot risk argument
till certain of the ground.’ He can feel his doubt. It flows
at the rate of lava, ten hours for every inch. He lays no store
by soul-searching or prayer. Creation, Fall of Man, Eternal Life:
they’re beating on his tenderness like waves on a coral reef.
A purposeful, wise, beneficent divinity? That First Cause
which gave rise to the radiant stage of outer space,
gazelle dance of heavenly bodied round the sun, beginnings
of sentient life? He wants, so much, to believe as she desires.
(The night is squashing him like magma.) But he can’t buy
the Old Testament’s revenge-filled deity;
and Christ’s message, in the New, fulfils its prophecies.
I’ll send my Comforter, the Spirit of the Truth -
but where’s the proof? Couldn’t God, if He meant us to believe
all this, have given a more credible foundation?
Ты никогда не слышал про кокаинщицу Лил
С поселка Кокаиновый, на Кокаин - Хилл?
С ней жили кокаиновый пес и кокаиновый кот,
Что кокаиновую крысу гоняли ночь напролет.
Волосы были кокаиновые на ее кокаиновой голове.
Ее кокаиновое платье было цвета мака в траве:
Одежка в дорожках инея и шапочка со снежком,
Пальтишко украшено было кокаиновым алым цветком.
Кареты золотые по Млечному Пути
Слоны и скорпионы в серебряной сети.
Ах, блюзы кокаина - от них тоска- печаль,
Ах, блюзы кокаина - от них себя мне жаль.
На вечеринку снежную пришла однажды Лил.
Нюхнула так, что страх напал на тех, кто рядом был.
А были там Гашишист Мэт и Осовелый Слим,
Была Канкаки Лиз и Дай-Окурок Джим,
И Морфинистка Сью была, и Героинщик Том.
Карабкались на горку, катились вниз потом.
Там были Кит-Стремянка, почти под потолок,
Сестру Катаюсь-с-Горок никто догнать не мог.
Всю ночь так зажигали, и к трем часам они
В угаре все светились как елочки огни.
Домой Лил притащилась, нюхнула перед сном.
Последняя понюшка была ее концом.
В одежде кокаиновой она в гробу была:
на голове - шапчонка, и роза в ней цвела.
Ты на ее надгробии прочтешь рефрен один:
Она скончалась, как жила, вдыхая кокаин.
Cocaine Lil and Morphine Sue. From book "W.H. Auden's Oxford book of light verse." (Oxford University press)
Did you ever hear about Cocaine Lil?
She lived in Cocaine town on Cocaine hill,
She had a cocaine dog and a cocaine cat,
They fought all night with a cocaine rat.
She had cocaine hair on her cocaine head.
She had a cocaine dress that was poppy red:
She wore a snowbird hat and sleigh-riding clothes,
On her coat she wore a crimson, cocaine rose.
Big gold chariots on the Milky Way,
Snakes and elephants silver and gray.
Oh the cocaine blues they make me sad,
Oh the cocaine blues make me feel bad.
Lil went to a snow party one cold night,
And the way she sniffed was sure a fright.
There was Hophead Mag with Dopey Slim,
Kankakee Liz and Yen Shee Jim.
There was Morphine Sue and the Poppy Face Kid,
Climbed up snow ladders and down they skid;
There was the Stepladder Kit, a good six feet,
And the Sleigh-riding Sister who were hard to beat.
Along in the morning about half past three
They were all lit up like a Christmas tree;
Lil got home and started for bed,
Took another sniff and it knocked her dead.
They laid her out in her cocaine clothes:
She wore a snowbird hat with a crimson rose;
On her headstone you’ll find this refrain:
She died as she lived, sniffing cocaine
Вещи
Мы прибыли сюда, в июле жарком, с сокровищами
жизни всей, в коробки сложенными вместе,
распаковали их и разложили все на новые места:
вот Ситы статуэтка, жены Рамы, из дерева породы ценной.
В ней проработан каждый волосок, и куклы,
привезенные из Праги, и кубки в стиле ар-деко,
Фан Сун, которого нашли в Юго-Восточной Азии,
из дерева вишневого флейтист. Ты постоянно
был готов исследовать, и с равным интересом
ходил ты на аукционы и в магазины сэконд-хэнд.
В отделе хозтоваров ты видел элегантность
в обычной сырорезке.
И даже степлеры и скрепки для бумаги
могли твое привлечь внимание; а гвозди и шурупы,
и Аралдит клей, под лестницей в кладовке,
ты часто пользовался ими, чтоб починить у стульев спинки.
Не говоря уж об iMac, в котором до сих пор твоя душа
хранится: там сети мыслей напряженно жили.
Но больше - в ящиках из дерева ореха
под тумбочкой возле кровати, где ты держал когда-то
снотворное и от несварения таблетки:
твой слуховой аппарат, твои очки, и твои зубы.
Stuff
Here we came in hot July, with the treasures
of whole life together shambled in boxes
to unwrapped and set out in new places:
the ebon carving of Rama’s wife, Sita,
each hair precisely cut, the puppets
from Prague, heavy art deco goblets,
a Sung fan discovered in South East Asia,
a cherry-wood flute player. You were
always eager to explore, and equally pleased
to investigate auction room or an Oxfam shop.
In a hardware store, you discovered elegance in
a simple tool for shaving slivers of cheese.
Even caches of paper clips and staplers
hold your presence, and the screws,
the Araldite stored under the stairs
you often used to mend the backs of chairs.
Not to speak of the iMac, in which your spirit
still continues: nets of thought intensely lived.
And most of all, in walnut drawers beneath
the table by our bed where once you kept
sleeping pills and indigestion tablets:
your hearing aid, your spectacles, your teeth.
Во славу воздуха пишу. Мне было шесть лет или пять, когда волшебник
открыл мой кулачок, а в нем - все небо.
С тех пор оно всегда со мной.
Да будет воздух главным богом, его касание и суть, его молозиво
всегда пусть увлажняют наши губы. Болтаются и стрекоза и Боинг
в его прозрачной пустоте…
Среди безделиц и сокровищ разных я под замком храню сундук
с пустым пространством, в те дни, когда от смога
все мысли путаются, или когда цивилизация дорогу переходит,
скрывая рот под белой маской, и в наши губы машины посылают
поцелуи, я поворачиваю ключ, откидываю крышку,
глубоко вдыхаю. Первым Словом моим, как у всех, было Воздух.
Simon Armitage
In Praise of Air
I write in praise of air. I was six or five when a conjurer opened
my knotted fist and I held in my palm the whole of the sky.
I’ve carried it with me ever since.
Let air be a major god, its being and touch, its breast-milk
always tilted to the lips. Both dragonfly and Boeing dangle in
its see-through nothingness…
Among the jumbled bric-a-brac I keep a padlocked treasure-
chest of empty space, on days when thoughts are fuddled
with smog or civilization crosses the street
with a white handkerchief over its mouth and cars blow
kisses to our lips from theirs I turn the key, throw back the lid,
breathe deep. My first word, everyone’s first word, was air.
Деревянные ступеньки скрипят, перила качаются. Бр-р-р ...В темноте особенно страшно.. Узкая лестница ведет в темный коридор, в конце которого дверь в туалет с надписью «унисекс». Хорошо, что дверь в унисекс не закрывается, хоть оттуда немного светит. Очень правильное место эта турбаза, чтобы к экстримальным ситуациям готовиться.
Когда эта деревяшка была построена, в ней разместили училище советской торговли. Юные советские торгаши ходили по новеньким, пахнущим лесом, половицам, и учились обдуривать своих сограждан. К моменту окончания социализма здание отслужило аж два гарантийных срока и умудрилось не развалиться. Тогда городские власти любезно передали его детям. Юные туристы со своими тренерами останавливаются здесь на два-три дня, чтобы подготовиться к маршруту. Живут в больших комнатах по шесть-восемь человек, спят на старых солдатских кроватях с провисшими до пола сетками. Экстрим, одним словом, покруче, чем в самом походе.
Нам выделили комнату с четырьмя кроватями.
- Полотенец не дам, свои найдешь. И пол сама будешь мыть в комнате. И чтоб через три дня, как обещала, ваших ног здесь не было,- мстительно ворчала вахтерша, выдавая мне белье и ключи. Она чувствовала себя проигравшей и оскорбленной.
Мы были ее головной болью с самого утра. До нашего появления вахтерша сидела смотрела телевизор и вязала что-то розовое крючком. И вдруг мы – как снег на голову в летний день. Я не тренер, дети без рюкзаков – не их контингент одним словом. Она мне упорно доказывала, что нет у них мест для нетуристки, да еще и с тремя детьми.
Я чуть не плакала. Везде-нет, нет, нет. А с квартиры, в которой мы жили, надо было съехать еще вчера. После безуспешных трехдневных попыток найти жилье, это ветхое деревянное здание было нашей последней надеждой. Мы не могли уйти отсюда ни с чем и стояли как вкопанные.
- Я позову директора, пусть он вас отсюда выгоняет,- уставшая бороться с нами вахтерша позвонила и вскоре появился директор. Неожиданно для нее, он оказался человечным. Правда, мы ему про кошку не сказали.
Вещи перетаскивали до самой темноты.С последним заходом тайком пронесли Дункан, нашу любимую кошку.
Утром мы разбежались кто куда. Вечером нас встретило истошное мяукание. «Выгонят теперь, как пить дать»- я мчалась по темной лестнице, мечтая скорее дать нашей балерине кусок замороженной путассу. Обычно мы варили рыбку для своей любимицы, но теперь было не до этого, да и походная кухня была только на первом этаже. Прямо напротив вахтерши.
Первый вечер закончился благополучно. Дункан поела и свернулась клубочком на одной из четырех кроватей. Я освоила походную кухню и мы сварганили приличный ужин. Туристская ребятня поделилась с нами фонариком и показала дорогу в еще один туалет, с надписью «тренерская». В тренерской была даже раковина и мы приспособились мыть там кошачий туалет.
Прошло три дня, потом неделя, две. Мы уже прижились на нашем новом месте и вахтерша тетя Дуся выдавала нам регулярно чистое белье и даже иногда мыла в нашей комнате. Она ведь там еще и уборщицей по совместительству была.
Через месяц мы сняли квартиру и покидали ставшую нам родной турбазу.
- Оставьте мне кошечку-то, - тетя Дуся гладила Дункан и украдкой вытирала слезы.
ТРОПИНКА ВОКРУГ ОЗЕРА
Майр Холл, 1838 год
Ей тридцать и один, она неприбранна, вольна, счастлива. Серо-зеленые глаза;
А цвет волос - как высушенные листья табака. Шести достойным
претендентам отказала. За фортепьяно прикосновенья к клавишам свежи
(она брала уроки у самого Шопена как-то), но даже медленные части
в ее руках - allegro. Помимо Фанни ( две неразлучные
сестры, в двух -головах-одни-и те же - мысли), она была драконихой
в стрельбе из лука. Они кружились в котильоне в Риме, и оперу
в Венеции смотрели. Мгновенно различает языки - и ложь.
Свободный итальянский. Нежна, естественна и молода,
но старомодна в глубине души. Она в сиделках с мамой,
(очаровательной когда-то). Припадки эпилепсии, - сказали. Туман в мозгу.
Сейчас она одна, за танцем серебристых птичек
наблюдает, возле Петровской церкви, где скоро
она женою станет. Зимою облако, как сальная свеча. Теперь мы видим
как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти,
а тогда познаю, подобно как я познан.
Это окно, в которое на парк она смотрела, сквозь освинцованный
брильянт, и с Фанни вместе. Она не говорит о вере,
но сейчас ей нужно закладками отметить в Библии
страницы будущей молитвы. Надежда на воссоединение после смерти -
основа будущего счастья. Блестит оранжевый лишайник
на сером камне балюстрады и на крыльца ступенях,
что возвышаются над маленьким цветочным садом, где они
давным-давно сидели вечерами. Овечки белые вдали, на склоне
холма, под иероглифом темнеющего леса, как на сукне кристаллы соли.
Когда-то в детстве, они устраивали пикники на Римском форте,
на пони галопом легким пересекали пустошь, потом гребли на лодке
по озеру на дальний берег: то было путешествием на край земли
по океану. Дабы верующий в Него не погиб,
но имел жизнь вечную. Семь лет назад,
когда скончалась Фанни, она о том лишь думала,
чтоб встретиться с ней вновь, в Раю.
Разлука вроде этой - писала она тогда в своем журнале,
должна приблизить следующий мир. Ей видно рыбу,
которая выпрыгивает из озерной глади. Рифление на гончарном
круге. Круги на окнах становятся все шире. Душевный человек
не принимает того, что от Духа. Он считает это глупостью
и не может понять, потому что об этом можно судить только духовно.
Возможно, это глупо. Но сейчас принадлежим друг другу мы,
мой милый Чарли. И не могу я не открытой быть
с тобою. Вообще, не склонна я к меланхолическим раздумьям,
Но с той поры, как ты уехал, мне мысли грустные покоя не дают.
Я знаю, что мы чувствуем похоже о плохом и о хорошем.
Но наши мнения о самом главном
совсем различны. Вера ваша должна утверждаться не на мудрости человеческой,
но на силе Божией. Мне мой рассудок говорит, что честное
и убежденное сомнение не может быть грехом,
но это было бы болезненною пустотою. Религия принадлежит сердцам,
не интеллекту. Вот моя прихоть: чтоб ты прочёл
прощание нашего Спасителя с Его учениками. Мою любимую
часть Нового Завета. Она глядит на ту песчаную тропинку
вокруг озера, где они бегали детьми.
Он прочитает это, я не сомневаюсь. Что потом?
Подумалось, сказать мне трудно, почему,
я не желаю, чтобы ты высказывал мне мнение свое об этом.
A PATH AROUND A LAKE
Maer Hall, Receber 1838
She’s merry, liberal, untidy, thirty-one. Grey-green eyes;
and hair the colour of dry tobacco. She’s turned six
good men down. On the piano her touch is crisp
(she had lessons from Chopin once) but her slow
movements too allegro. Beside Fanny (two
sisters never apart, a two-who-thought-as-one) she was a dragoness
at archery. They danced the cotillion in Rome, saw La Cenerentola
at the opera in Venice. A quick ear for language - and humbug.
Fluent Italian. ‘Affectionate, unaffected and, young as she is,
full of the old times at heart.’ She nurses her mother (once so
charming) in dementia. ‘Epileptic fits,’ they say. ‘A clouded brain.’
Now she’s alone, watching silver birches dance
in the wind beside St Peter’s Church where she’ll become
a wife. Winter cloud like dimpled tallow. Now we see
in a glass, darkly. Then, face to face. Now I know is part
but then I’ll know, even as I am known.
This is the window where she watched the park, through leaded
diamonds, with Fanny. She does not go on about faith
but she is liable, now, to interleave pages of her Bible
with notes for future prayer. ‘Hope for reunion after death -
mainstay of future happiness.’ Sequins of orange lichen
on greystone balustrade, and on portico steps
above the flower garden, where they sat on summer
evenings long ago. White sheep on the faraway hill, below
the woods’s dark hieroglyph, are salt upturned on baize.
When small, they picnicked at the Roman fort,
cantered ponies across heath and rowed across the lake
to the farther shore: a journey to world’s end on water wide
as ocean. Who believeth in him will not perish
but have everlasting life. Seven yers ago,
when Fanny died, she tried to concentrate
on meeting her again, in Paradise.
‘Separation such as this’, she wrote then, in her journal,
‘must bring the next world nearer.’ She sees a fish rise,
breaking the skin of the lake. Scorings on the rim
of a potter’s wheel. Circles widening on glass. The natural man
receiveth not things of the Spirit. They are foolishness
to him. Neither can he know them, for they are spiritually discerned.
‘It is foolish perhaps. But now we belong, my own
dear Charlie, to each other, I cannot help being open
with you. Melancholy thoughts keep generally out of my head
but since you are gone, some sad once have forced themselves in.
I know we feel the same about right and wrong.
But our opinions on the most important thing
are very different.’ Your faith should stand in the power
of God, not the wisdom of man. ‘My reason says honest
conscientious doubt cannot be a sin
but it would be painful void. Religion is an affair of the heart
not the intellect. This is a whim of mine: if you would read
Our Saviour’s farewell to His disciples. The part
of the New Testament I love best.’ She looks at the sandy path
where they used to run as children round the lake.
He’ll read the thing, never doubt it. Then?
‘Thought, I can hardly tell why,
I don’t wish you to give me your opinion about it.’
Возможно, все-таки, тот ангел не был ранен.
Все королевства его жизни перестроились, как после
бури облака. Он чувствовал себя отмытым, как устрица,
очищенная от песка. Метафоры морские окатывали
его, как в те часы, когда ночами он выхаживал по палубе
на "Бигле". Он чувствовал себя освобожденным, как колесо телеги,
катящееся с высоты холма в долину фиолетовых дубов. Они стояли
в молчании в гостиной, в удивлении.
Она была бы инженером его счастья. Заботливой пчелой,
нектаром заполняющей все позвонки его. Он розами
пылающими был, она была туманом легким
над лесом тропиков с богатствами непознанными
в нем. Как будто бы слепому подарили зрение.
TROPICAL FOREST
Perhaps, after all, the angel was not wounded.
Kingdoms of his life rearranged themselves like cloud
after a storm. He felt washed open - an oyster
cleansed of grit. Marine metaphors flowed over him
as when he paced the deck of the little lone Beagle
at night. He felt loose, like a runaway cartwheel
bouncing from the heights into a valley
of violet oak trees. They stood
silent in the drawing-room, surprised.
She’d be engineer of all his happiness. Bees
shifting honey-bags up his spine. He was roses
burning alive, and she was the haze
above tropical forest plus the unfathomed riches
within. Like giving to a blind man eyes.
Я иногда думаю, кем бы я была, и была бы я вообще, если бы мой дед не вернулся в Россию из Англии в 1938 году?
Скорей всего, меня бы не было, а был бы какой-то другой человек вместо меня. Ведь, если бы он не вернулся туда с женой (моей бабушкой) и пятью детьми, двое из которых, включая мою маму, родились в Британии, то не случилось бы много чего.
Его бы не посадили по 58–й статье и не расстреляли; моя мама и ее братья не были бы долгие годы детьми врага народа; моя мама не встретила бы моего папу, когда он, тоже сын врага народа, расстрелянного без суда и следствия в 37-м, и сам, прошедший всю войну, а потом отсидевший восемь лет по той же 58–й за шутку про товарища Сталина, в 53-м вернулся домой; и они не полюбили бы друг друга, и мой брат и я не появились бы на свет.
Вот и думай, хорошо или плохо сделал мой дедушка, не оставшись в спокойной Британии. Ведь меня бы тогда не существовало на этом замечательном белом свете.
(невыдуманная история, написанная в 2010, но и сейчас было бы то же самое)
Очень плохо быть старым, больным и одиноким. Ложку держит нянечка и уговаривает тебя открыть рот, а ты вроде и хочешь поесть, но желудок уже ничего не может принимать, даже глоток воды вызывает приступ невыносимой боли. Хочется умереть, покончить со страданиями, болями, со своей беспомощностью и никчемностью. Только о смерти молишь, просишь Бога, хотя и не верил в него никогда и молитв никаких не знаешь. А в таком состоянии только и умоляешь его: забери поскорее. Но не здесь, не в больничных стенах, не на этой кровати с кучей рычагов и с занавесками с обеих сторон, за которыми лежат другие больные. Дома хочется умереть.
(на годовщину высадки на Луну)
В тот важный день
Когда ему исполнилось шесть лет,
в нем астронавт
отчаянный, чтоб совместить
посадку на Луну
и поцелуя первого оставить след,
надеясь губы посадить свои
на ….. ………
удаленное лицо,
как Саймон Армстронг
выходит он из модуля "Аполлона"
на Моря Спокойствия крыльцо.
Но пока Хитрый Дикки прочищает горло,
чтоб объявить владения Божьи
задворками людей,
в своем Овальном кабинете,
и расстояние сужается
до километров, потом - до метров,
отскакивают звезды вдруг
до следующих измерений,
и Рай уносит дальше ветром.
Conquistadors by Simon Armitage
In this afterthought
he’s just turned six,
the astronaut in him
doing his damnedest to coincide
the moon landing
with his first kiss,
hoping to plant his lips
on ------ ---------’s
distant face
as Simon Armstrong
steps from the module
onto Tranquillity Base.
But as Tricky Dicky clears his throat
to claim God’s estate
as man’s backyard
from the Oval Office,
and the gap narrows
to feet then inches,
suddenly stars recoil
to the next dimension
and heaven flinches.
ЗА ЧАС ДО ВОСКРЕСНОЙ ШКОЛЫ
В Мэйр-Холл, 11 ноября 1838 года, он сделал предложение Эмме Веджвуд, своей двоюродной сестре.
Он беспокоен, как в ожидании удара латунной плети
молнии на море. Что значит “личность"?
Стакан, не вылезти откуда. Дно кратера.
Через минуту она уйдет учить детишек сельских.
Она везде нужна. Её он недостоин.
Уродлив он, к тому же болен.
Ковер в гостиной, где он чувствовал себя всегда как дома,
заполнил все его внимание. Стоящая возле окна,
освещена она пастельно- желтым светом утра.
Он ищет, за что бы зацепиться взглядом,
как ангел раненый, в удивлении, что теории обломки
вываливаются из коробки на него. И он трясет коробку снова.
Все чувствуется в нем трепещущим, испуганным.
Он встал на кончик своей тени, задумался, что дальше говорить,
глядя на ту природу, что образуется меж ними
в пруду его вопроса. Все эти жидкие метафоры
для чувств и для ума! И этот давно известный вязкий ад -
не быть, ни разу за всю жизнь, достаточно красивым.
THE HOUR BEFORE SUNDAY SCHOOL
At Maer Hall, on 11 November 1838, he proposed to Emma Wedgwood, his first cousin.
He feels precarious, like facing a brass whip
of lightning over the sea. What is a self?
A glass you can’t climb out of. The bottom of a crater.
In a moment she’ll be off to teach the village children.
Everyone wants her. She’s beyond his reach.
He’s ugly as well as ill.
The carpet in the drawing-room, where he’s always felt at home,
pours up into his soul. She stands by the window
in a paste of yellow light from the morning’s tongue.
He studies the surface of what he can cling to
like a wounded angel, wondering how pieces of theory
fall at him out of a box. He keeps shaking the box.
Everything about him feels alive and terrified.
He stands at the end of his shadow, thinking what to say next,
looking at nature foaming between them
in the pool of his question. All these liquid metaphors
for feeling and for mind! And this long-known floaty abyss
of not being, ever being, all his life, handsome enough.
To-Do List
• Sharpen all pencils.
• Check off-side rear tire pressure.
• Defrag hard drive.
• Consider life and times of Donald Campbell, CBE.
• Shampoo billiard-room carpet.
• Learn one new word per day.
• Make circumnavigation of Coniston Water by foot, visit Coniston Cemetery to pay respects.
• Achieve Grade 5 Piano by Easter.
• Go to fancy-dress party as Donald Campbell complete with crash helmet and life jacket.
• Draft pro-forma apology letter during meditation session.
• Check world ranking.
• Skim duckweed from ornamental pond.
• Make fewer “apples to apples” comparisons.
• Consider father’s achievements only as barriers to be broken.
• Dredge Coniston Water for sections of wreckage/macabre souvenirs.
• Lobby service provider to unbundle local loop network.
• Remove all invasive species from British countryside.
• Build 1/25 scale model of Bluebird K7 from toothpicks and spent matches.
• Compare own personality with traits of those less successful but more popular.
• Eat (optional).
• Breathe (optional).
• Petition for high-speed fibre-optic broadband to this postcode.
• Order by express delivery DVD copy of “Across the Lake” starring Anthony Hopkins as “speed king Donald Campbell.”
• Gain a pecuniary advantage.
• Initiate painstaking reconstruction of Donald Campbell’s final seconds using archive film footage and forensic material not previously released into public domain.
• Polyfilla all surface cracking to Bonneville Salt Flats, Utah.
• Levitate.
• Develop up to four thousand five hundred pounds/force of thrust.
• Carry on regardless despite suspected skull fracture.
• Attempt return run before allowing backwash ripples to completely subside.
• Open her up.
• Subscribe to convenient one-a-day formulation of omega-oil capsules for a balanced and healthy diet.
• Reserve full throttle for performance over “measured mile.”
• Relocate to dynamic urban hub.
• Eat standing up to avoid time-consuming table manners and other nonessential mealtime rituals.
• Remain mindful of engine cutout caused by fuel starvation.
• Exceed upper limits.
• Make extensive observations during timeless moments of somersaulting prior to impact.
• Disintegrate.
1. УЖАС ПЛИМУТА
Плимут и Девонпорт, октябрь-декабрь 1831 год. Они отплыли 27 декабря 1831 года. Дарвин страдал морской болезнью в течение всех пяти лет морского путешествия.
Стирать на корабле? Его сестрицы пометили его рубашки "Darwin".
C собой Потерянный Рай он взял, он с этой книгою не расставался,
куда б ни шел; плюс его Библия, на греческом,
и пара пистолетов, и маленький препаровальный микроскоп.
Капитан Фицрой дал ему Геологию Лайелла. Он тоже интересовался
естествознанием; всем это было интересно, всей команде.
Но все еще в порту, на месяц-два задержка. Каюты надо переделать,
и маленькую палубу поднять. Пополнить продовольствия запасы.
Чарльз начал делать записи в журнал. Кошмары Плимута - и Девонпорта!
Его гамак перекрутился, словно уж, и выплюнул его наружу. Они отчалили
в волнах, бегущих как фантазии Ионы, а после, втихаря, украдкой
причалили обратно. Письмо в его каморке, от Фанни Оуэн.
Была на свадьбе у его сестры! Как жаль, что ты там не был. Я умоляю,
мой милый Чарльз, черкни мне хоть одно последнее прощай. Желаю,
чтоб у тебя исчез весь интерес к этим жукам ужасным. Не представляешь
как я скучаю по тебе - как я желаю тебя видеть снова!
На Рождество команда напилась на берегу. Опять задержка?
Как инфузории реснички, предчувствие зашевелилось в нем.
Отчаливают снова, его тошнит, укачивает, он разбит. Он - как протяжный
и качающийся стон! Фицрой укладывает его в своей каюте на диване.
1. THE AWFULNESS OF PLYMOUTH
Laundering on a ship? His sisters mark his shirts 'Darwin'.
He packs Paradise Lost, the only book he'll slip
in his pocket wherever he goes. Plus his New Testament, in Greek,
a brace of pistols and a portable dissecting microscope.
Captain Fitzroy gives him Lyell's Geology. The Captain's keen
on Natural History too; they all are, even the crew.
But now there's two, three months delay. The cabins need
refitting, the little desk is raised. In the long provisioning
he starts a journal. The awfulness of Plymouth - and Devonport!
His hummock twists like an eel and spits him out. They set sail
in waves like fantasies of Jonah and then slink hugger-mugger
back to land. A letter, in his lodgings, from Fanny Owen.
Her sister's married! 'How I wish you had been there. Pray,
my dear Charles, do write me one last adieu. How I wish
you had not this horrible Beetle taste. You cannot imagine
how I have missed you - how I long to see you again!'
Christmas - crew get drunk ashore. So more delay?
Black cilia sway inside him like a prophecy. They're off again
and he's sick, awash, in bits. He's one long see-saw
groan! The Captain beds him down on his own sofa.
2. “ДЕВЯТИХВОСТОВАЯ КОШКА”
Вопли сверху, с палубы. Там моряка наказывают
плетью, за пьянство двадцать пять ударов.
Канат трёхпрядный разделывается на три пряди
(в честь Триединой Троицы, что к праведности
грешников ведет) и после переплетается для более
результативных ран. Вращают барабан - все здесь,
свидетельствовать наказание. Молчание, канат размотан.
Пролив Бискайский, натуралист на палубе лежит,
позывы рвоты, старается не видеть он зазубренных узлов,
которые кресты врезают в каждый позвонок, в лопатки,
рисуют алую мазню на взрытой плоти. Еще, еще,
еще. Тридцать один удар - за нерадивость;
тридцать четыре - неповиновение. Сорок четыре -
за пьянство с дерзостью. Он должен, - капитан сказал, -
установить порядок с самого начала.
Еще для пятерых - ножные кандалы. Его рвало
до Тенерифа, согласно записи в журнале капитана.
‘Страдания, - запишет Чарльз в своем журнале, - непосильны.’
Фицрой говорил Дарвину, что он не такой строгий ревнитель дисциплины, как другие капитаны.
CAT O'NINE TAILS
Shrieks above, on desk. That's one sailor lashed
by the cat, twenty-five times for Drunkenness.
Three strands of rope, unravelled into three
(a 'Trinity of Trinities' sets sinners on the path
to righteousness) and then replaited for a more
effective wound. Drum rolls - all hands to witness
punishment. Silence as the tails are disentangled.
In the Bay of Biscay, the naturalist lies retching
on the floor, trying not to picture barbed knots
biting a cross on every spine and shoulderblade,
a glary scarlet scribble on open flesh. Again, again,
again. Thirty-one lashes for Neglect of Duty;
Disobeying Orders, thirty-four. Forty-four -
that's Drunkenness with Insolence. The Captain
says he must establish order from start.
Leg irons on five more. Till we passed Teneriffe,
says the Captain's log, he was sick.
'The misery', Charles tells his journal, 'is excessive.'
Fitzroy told Darwin he was not as much of a martinet as some captains.
4. СЛОВНО ПОДАРИТЬ СЛЕПОМУ ЗРЕНИЕ
Он в Элизиуме. Пальм оперенье, зеленая
мечта - фонтана струи в неба синеву. Банановые листья,
застывшие резиновые струйки, навес из падающих слез
над головой. Стручки и гроздья тамаринда.
Коконы и верхушки; завитушки, ствол, колючки.
'Огромны ожидания мои. Я прочитал Хамболдта
и я боялся разочарования.'
Что, если б он остался дома? ‘Но как же этот страх напрасен
был, никто так не поймет меня, как те, кто видел
то, что вижу я сегодня.' Малюсенький осколок Африки,
с очарованием своим наедине. Огромным и непознанным.
Как будто говорить с новорожденным, качая на руках его. Не только
величье форм, богатство красок: это бесчисленно -
и ошарашивает - ассоциации спешат на ум!
Он пробирается через горячий влажный воздух
и в нем он чувствует дыхание и кровь земли.
Он утопает в хлорофилле. В звучании неизвестных птиц.
Он сделал в море шаг и осьминога напугал. Тот ощетинился своими
волосками, стал красным - как гиацинт - и спрятался.
Он видит, что осьминог следит за ним. Он сделал
необыкновенное открытие! Он проверяет его на цветных картонках,
и моряки над ним смеются. Знаком им этот девичий румянец!
Себя он ощущает идиотом - но смотрите, он впервые прикоснулся к тропической
вулканической породе. И к кораллу на природном камне.
Часто в Эдинбурге я пристально разглядывал маленькие лужи,
оставленные от колес. Кораллы маленькие с наших берегов
росли в моем воображении. И как же то мое воображение было бедно
в сравнении с реальностью, хотя я не надеялся увидеть их вживую.
Я никогда, и даже в самых фантастических мечтах, не представлял такого.
Должно быть, лава когда-то разлилась здесь на дне моря,
ракушечник нагретый стал породой белой твердой, затем подземной силой
поднялось все вверх и получился остров.
Растительность - доселе он не видел, и с каждым шагом - новые сюрпризы.
‘Над незнакомыми цветками кружатся новые букашки. Тот день был
для меня волшебный день, как если бы слепому подарили зрение.
Январь 1832 года. Сант Яго, Острова Зеленого Мыса: первое знакомство Дарвина с тропической растительностью.
Одним из самых больших источников вдохновения для Дарвина были работы Александра фон Гумбольдта по научному исследованию Южной Америки.
4. LIKE GIVING TO A BLIND MAN EYES
He's standing in Elysium. Palm feathers, a green
dream of fountain against blue sky. Banana fronds,
slack rubber rivulets, a canopy of waterproof tearstain
over his head. Pods and racemes of tamarind.
Follicle, pinnacle; whorl, bole and thorn.
'I expect a good deal. I had read Humboldt
and was afraid of disappointment.'
What if he'd stayed at home? 'How utterly vain
such fear is, none can tell but those who have seen
what I have today.' A small rock off Africa -
alone with his enchantment. So much and so unknown.
Like talking a newborn baby in your arms. 'Not only the grace
of forms and rich new colours: it's the numberless -
& confusing - associations rushing on the mind!'
He walks through hot damp air
and tastes it like breath of earth, like blood.
He is possessed by chrolophyll. By the calls of unknown birds.
He wades into sea and scares an octopus. It puffs black hair
at him, turns red - as hyacinth - and darts for cover.
He sees it watching him. He's discovered
something wonderful! He tests it against coloured card
and the sailors laugh. They know that girly blush!
He feels a fool - but look, he's touched tropical Volcanic rock
for the first time. And Coral on its native stone.
'Often at Edinburgh have I gazed at little pools
of water left by ride. From tiny Corals of our shores
I pictured larger ones. Little did I know how exquisite,
still less expect my hope of seeing them to come true.
Never, in my wildest castes of the air, did I imagine this.'
Lava must once have streamed on the sea-floor here,
baking shells to white hard rock. Then a subterranean force
pushed everything up to make island.
Vegetation he's never seen, and every step a new surprise.
'New insects, fluttering about still newer flowers. It has been
for me a glorious day, like giving to a blind man eyes.'
January 1832. St Jago, Cape Verde Islands: Darwin's first glimpse of tropical vegetation.
One of Darwin's great inspirations was the work on South America by Alexander von Humboldt.
(написано в 2008 году по новостям одного дня)
Крупный метеорит сгорел в атмосфере над Канадой.
Читаю в новостях. А оно мне надо?
Вот если он сгорел хотя б над Лондоном иль Парижем...
Хотя бы чуточку ко мне поближе.
Или другая новость: Гус грозится сбежать,не получив зарплату.
Думает: пропадут без него ребята.
Я хоть и не в России, а русских ребят знаю.
И без Хиддинка за Родину проиграют.
Нино Бурджанадзе основала новую партию. Что есть мочи
Самой главной грузинкой быть хочет.
Семь регионов России остались без света.
Все из-за снега. Идет, блин, зимой, а не летом.
В Нью-Джерси стреляли в церкви. Нехристи эти янки.
Нет бы по-русски- в подъезде или в драке по пьянке.
В нищем Йемене, где тысячи пухнут с голоду,
Возвели мечеть за 60 миллионов долларов.
Ну вот, а завтра в новостях почитаем,
Как разводятся Мадонна с Гаем.
Против
'Свобода двигаться куда хочу. Беседы умных джентльменов
в клубах. Выбор компании: и также без нее… Никто не нарушает
уединение мое. Не заставляет навещать родню, по разным пустякам
не отвлекает. И кто бы не была, она ведь может ненавидеть Лондон!
Дети - ответственность, расходы. беспокойство.
Уже не столько денег мне на книги. Возможен беспорядок
в доме. Даже ссоры. В деревню переезд, и не смогу
читать по вечерам, а стану толстым и ленивым дураком.
Увы! Мне не придется выучить французский, Америку увидеть,
полетать на шаре! Но - без детей, без продолжения жизни, без
того, кто будет ухаживать за мною -стариком. Зачем работать
без одобрения близких и родных?' Но кто? Кто это будет?
За
' Мой постоянный спутник в старости и друг.
Объект, кого любить, с кем веселиться. Намного лучше,
чем собака. Дети, коль так угодно Богу. Дом -
и кто-то, чтоб заботиться о нем. А женские беседы,
говорят, полезны для здоровья. И музыки очарование.
Ужасная потеря времени, конечно, -
но, Бог мой, представь, всю жизнь пчелой бесполой
трудиться здесь, в прокуренном и мрачном
доме, в Лондоне, в полнейшем одиночестве!
Потом подумай - милая жена, глядит влюбленно на меня,
диван уютный, камин и книги. Взгляни на грязную
Сент-Мальбро Стрит! Женюсь, женюсь, женюсь, Ч.Т.Д.’
THE BALANCE SHEET
July 1838.
Against
‘Freedom to go where I please. Conversation of clever men
at clubs. Choice of society: and little of it… No one to interfere
with solitude I need. Not forced to visit relatives, or bend
in every trifle. Whoever she is might hate London!
Children are anxiety, responsibility, expense.
Not so much money for books. There could be misrule
in the house. Quarrelling, even. Banished to country,
unable to read in the evening, becoming fat indolent fool.
Eheu! I should never know French, see America, go up
in a balloon! But - no children, no second life, no one to care
about me in old age. Why continue working all day with no
Sympathy from near & dear?’ But who? Who would it be?
For
‘A constant companion and friend in old age.
An object to be loved & played with. Better than dog.
Children, if it please God. A home -
and someone to care for it. Female chat
good for one’s health. Charm of music, perhaps.
Terrible loss of my time -
but my God picture a whole life spent like a neuter bee
working in smoke and grim
of a London house all day alone!
Then think of a nice soft wife on a sofa, looking at me
with a good fire and books. Look at dingy
Gt. Marlbro’s St! Marry, marry, marry, Q.E.D.’
1. ОН ХОТЕЛ СНИМАТЬ ЖИЛЬЕ ВМЕСТЕ СО СВОИМ БРАТОМ
В 1825 году отец Дарвина, Роберт, забрал Чарльза из школы, где тот не показывал больших успехов, и послал его вместе с Эразмусом изучать медицину в университет Эдинбурга, где Роберт сам изучал медицину, также как это делал до него его отец, поэт и доктор, Эразмус Дарвин.
Крутые скалы с медными тенями. Трон Артура.
Два брата вместе. Ему шестнадцать,
не усидеть на месте
от возбуждения. ‘Бридж - Стрит -
страннее я не видел
ничего. В окно смотрели мы
и видели внизу поток
людской вместо речного!
Большие комнаты - проблема
в Эдинбурге. Там норы, в основном,
без воздуха и света.
У нас жилье
на Лотиан - Стрит,
недорогое. Фунт и шесть шиллингов
за обе спальни с залой.'
Карьера медика! Он учит анатомию,
и физику, и хирургию.
Materia Medica.
1. HE LOOKS FOR LODGINGS WITH HIS OLDER BROTHER
High cliffs with copper shadows. Arthur's Seat.
Two brothers in the world. He's sixteen
and bouncing on hop springs
of excitement. 'Bridge Street
is the most extraordinary thing
I ever saw. We looked over the side
and saw beneath a stream
of people instead of a river!
Light bedrooms are scarce articles
in Edinburgh. Most are little holes
with neither light nor air.
Our lodgings,
Eleven Lothian Street,
are very moderate. One pound six
shillings for two bedrooms and a sitting-room.'
A medical career! He enrols in physics,
surgery, anatomy.
Materia Medica.
- - - - -
Эдмонстоун был рабом на плантациях Гвинеи. Управляющим там был путешественник-орнитолог Чарльз Вотернтон (1782 - 1865), который брал Эдмонстоуна с собой в экспедиции. Он научил его набивке чучел, привез его в Глазго и дал ему свободу. В Эдинбурге Эдмонстоун набивал чучела птиц для музея профессора Джеймсона. Дарвин платил ему одну гинею в час за уроки таксидермии. Скорей всего, именно от него он впервые слышал рассказы про тропические леса.
Джон Эдмонстоун, первый черный джентльмен
в его жизни; и живет на одной с ним улице,
в доме номер тридцать семь. 'Я часто у него
бывал, он был приятным и интеллигентным.'
Продукт возгонки ртути, засушенные перья,
скелеты птиц. А скальпелем причесывают крылья.
Когда он возвращается домой, луна
над ним, как дыня, испещренная тенями,
похожа на луну над Амазонкой.
HE HANGS OUT WITH A TAXIDERMIST
John Edmonstone, the first black gentleman
he's ever seen; and in the same street,
number thirty-seven. 'I used to sit with him
often, for he was a very pleasant intelligent man.'
Sublimate of mercury, brittle feathers, avian
anatomy. The scalpel tease-and-setting of wings.
As he leaves for number eleven
he sees a harvest moon. A shadow-bruised melon
as over the Amazon.
- - - - - -
4. ИКРА ФЛУСТРЫ
В Эдинбурге Дарвин вступил в Плинианское естественно-научное общество и посещал его заседания. Вначале он прилежно изучал медицину, но вскоре нашел это занятие скучным.
Отлив на Ферт-оф-Форт. Серебряный,
и нет общения с болью. Темнеют сосны
на мысу; разводы ила
на скалах из угля - прожилки кремового цвета;
Мост, будто бровь над белым небом.
Он теперь друг с ловцами устриц,
они берут его с собой. Вот образцы
из водоема в час прилива: ванильно-серо-голубые.
'Добытая близ черных скал у Лита,
большая рыба-воробей, лежит на берегу. Ее яичники -
огромное скопление розовых икринок.
Когда я вскрыл, насколько хорошо я смог,-
нет никаких глистов. Болезней нет. Глаза невелики -
поэтому скорей всего не водится в глубоком море?
И это странно для хрящевой рыбы, что почки
от хребтовой кости далеко.'
Вскрывать пока он не умеет толком. От микроскопа
тоже пользы мало! Он слушает доклад Джона Одубона
про Североамериканских птиц. В аудитории все окна
распахнуты как угольные крылья. Если он бросит
медицину, то будет ли его отец давать на содержание?
В восемнадцать он влюбился - в морских беспозвоночных.
Он читает доклад в естественнонаучном обществе
по своему первому открытию: икринки флустры,
изумрудные пятна спутанных водорослей, вычески
зеленых волосков на линии отлива, они не растения -
они- животные, они - личинки! Касательно же медицины -
ее он ненавидит. Как может он сказать об этом дома?
ON THE OVA OF FLUSTRA
Low tide on the Firth of Forth. Silvery
and nothing to do with pain. Dark pines
on a headland; streaks of slime
over charcoal rock with a vein of cream;
a bridge, an eyebrow against white sky.
He's made friends with oyster fishermen
who take him out collecting. Specimens
from tidal pools: grey, vanilla, smoky green.
'Procured from black rocks at Leith,
a large Common Lumpfish, stranded. The ovaria
a large mass of rose-colour spawn.
When dissected, as well as I could,
no intestinal worms. Free from disease. Eyes small -
so probably does not inhabit deep seas?
Unusually for cartilaginous fish, the kidneys
quite a way from the vertebrae.'
He gets no practice in dissection. His microscope
is hopeless! He listens to a visitor, John Audubon,
on North American birds. Black windows gape
in lecture halls like carbon wings. If he can't get on
with Medicine, will Father provide an allowance?
At eighteen he falls in love - with marine invertebrates.
He reads a paper to a natural history society
on his first discovery: the eggs of flustra,
splodges of emerald tangle, combings
of green hair at the tidal edge, are not a plant -
they're animal, they're larvae! As for Medicine -
he hates it. How can he tell them at home?
В десять я прочитал, что Маяковский умер,
я выучил первое русское слово: люблю;
смотрел как учитель английского ковыряет в ухе
изжеванным концом карандаша и говорит, класс может
с ним заодно незлобно посмеяться над моей работой,
где изумрудные поля вместо травы зеленой. И что же,
был он прав? Как я его ненавидел!
И он ведь не был прав, тупая рожа.
Писатель знает, что ему надо,
как оказалось позже.
В двадцать - военный билет, вещмешок,
прощание с любовью, без рук (но наших душ руки
друг к другу тянулись ), зима, промозглый Глентресс,
где в шесть утра я строгал лучины ловко,
плиту поварам разжигал, и был назначен тут
замом интенданта -“ а этот малый не туп,
не как остальные придурки” - и я маршировал
в вонючей палатке, познал сноровку
Тама Макшерри, который пердел на заказ,
как музыкальная установка.
В тридцать я думал, что жизнь прошла мимо,
перевел Беовульф, просто так, из любви.
И в одну из ночей, в центре Лондона, мы стояли
на темной улице, в очень шумном, но мрачном районе,
Сидней Грэм мне сказал, “знаешь, я всегда
это чувствовал”, и слова поцелуем отметил.
И я перевел Одиночество Рильке, которое
как дождь, и неделю, вторую ,третью
я снимал свое напряжение,
и говорил, потея.
В сорок проснулся, и увидел - день,
узнал любовь, услышал новый ритм, услышал Битлз,
послал письмо в поддержку поэтико-конкретной
революции в Сант-Паулу,
узнал свой Глазго - что? - был Глазго новый - как-то так -
со мною, с Джоном, с башенными кранами - диффузия
другой конкретной революции, не плохой, не хороший -
новый. И новизна та не была иллюзией:
источник слов, и осыпание,
и омовение.
В пятьдесят мне сниться начали дурные сны
о Палестине, и видел я приход плохих вещей,
писать я начал ненаписанную долгую войну.
Я был тогда Синдбад сторукий,
я заворачивал и разворачивал ковер из крови и любви,
из боли возводил солдатские палатки, людей я собирал
из праха и в прах людей выкладывал обратно. Трудами
Даути, великого британца, зачитывался я.
Он всю Аравию принес для нас
на кончике пера.
В шестьдесят стоял я на краю могилы.
Над Ланаркширом задували злые ветры.
Я знал, что растерял я то, что было.
И пусть с судьбою примерил меня Восток,
то время было самым тяжким, и даже больше -
ужасным было самобичевание, что все годы
прошли напрасно, желания не сбылись, не сделаны дела.
Прощение должно быть как истоки, их воды
поят иссохшие бороздки, пока те в ожидании,
пока – пока…
В семьдесят мне казалось, что я пробрался,
сквозь бисерную штору в Порт-Саиде,
к чему-то, что раньше было призрачным:
к фигурам и голосам ушедших лет, что все еще
нас удивляют. За мною бусинки позванивают тихо,
когда я продвигаюсь дальше. Не надо мне свечи,
попридержите это для Европы. Включите все вокруг,
прямо сейчас. Когда войду туда, хочу
увидеть я при свете ярком
все, что ищу.
Seven Decades - Poem by Edwin Morgan (1920 - 2010)
At ten I read Mayakovsky had died,
learned my first word of Russian, lyublyu;
watched my English teacher poke his earwax
with a well-chewed HB and get the class
to join his easy mocking of my essay
where I'd used verdant herbage for green grass.
So he was right? So I hated him!
And he was not really right, the ass.
A writer knows what he needs,
as came to pass.
At twenty I got marching orders, kitbag,
farewell to love, not arms, (though our sole arms
were stretchers), a freezing Glentress winter
where I was coaxing sticks at six to get
a stove hot for the cooks, found myself picked
quartermaster's clerk – 'this one seems a bit
less gormless than the bloody others' – did
gas drill in the stinking tent, met
Tam McSherry who farted at will
a musical set.
At thirty I thought life had passed me by,
translated Beowulf for want of love.
And one night stands in city centre lanes –
they were dark in those days – were wild but bleak.
Sydney Graham in London said, 'you know
I always thought so', kissed me on the cheek.
And I translated Rilke's Loneliness
is like a rain, and week after week after week
strained to unbind myself,
sweated to speak.
At forty I woke up, saw it was day,
found there was love, heard a new beat, heard Beats,
sent airmail solidarity to Saõ
Paulo's poetic-concrete revolution,
knew Glasgow – what? – knew Glasgow new – somehow –
new with me, with John, with cranes, diffusion
of another concrete revolution, not bad,
not good, but new. And new was no illusion:
a spring of words, a sloughing,
an ablution.
At fifty I began to have bad dreams
of Palestine, and saw bad things to come,
began to write my long unwritten war.
I was a hundred-handed Sindbad then,
rolled and unrolled carpets of blood and love,
raised tents of pain, made the dust into men
and laid the dust with men. I supervised
a thesis on Doughty, that great Englishman
who brought all Arabia back
in his hard pen.
At sixty I was standing by a grave.
The winds of Lanarkshire were loud and high.
I knew what I had lost, what I had had.
The East had schooled me about fate, but still
it was the hardest time, oh more, it was
the worst of times in self-reproach, the will
that failed to act, the mass of good not done.
Forgiveness must be like the springs that fill
deserted furrows till they wait
until – until –
At seventy I thought I had come through,
like parting a bead curtain in Port Said,
to something that was shadowy before,
figures and voices of late times that might
be surprising yet. The beads clash faintly
behind me as I go forward. No candle-light
please, keep that for Europe. Switch the whole thing
right on. When I go in I want it bright,
I want to catch whatever is there
in full sight.
Мир начинается за кухонным столом. Не важно что вокруг, должны мы есть,
чтоб жить.
Дары земли добыты и сготовлены, поставлены на стол. Так было
с самого начала мироздания, и будет так и впредь.
Собак и кур мы прогоняем от стола. Младенцы плачут
по углам. Коленки протирают под столом.
Здесь именно даются детям наставления, что значит человеком
быть. За тем столом растим мужчин. И женщин.
За тем столом ведем мы сплетни, врагов припоминаем и любимых.
Мечтания наши попивают вместе с нами кофе и обнимают
наших деток. Они смеются с нами вместе над нашими
провалами и тем, как мы в себя приходим после, и все за тем
столом.
Тот стол был домом в дождь, и был зонтом в палящую жару.
За тем столом начало было войн и их конец. Он был тем местом,
где от ужасов укрыться. И где отпраздновать ужасные победы.
Рожали мы на том столе, и обмывали здесь тела родителей
умерших.
За тем столом мы пели радостно, и грустно. Молились о страданиях
и о раскаянии. Читали здесь слова благодарения.
Возможно, мир и завершится здесь, за кухонным столом, в то время,
когда смеемся мы иль плачем, смакуя свой последний сладкий кус.
Joy Harjo. Perhaps the World Ends Here
The world begins at the kitchen table. No matter what, we must eat
to live.
The gifts of earth are brought and prepared, set on the table. So it
has been since creation, and it will go on.
We chase chickens or dogs away from it. Babies teethe at the
corners. They scrap their knees under it.
It is here that children are given instructions on what it means to be human. We make men at it, we make women.
At this table we gossip, recall enemies and the ghosts of lovers.
Our dreams drink coffee with us as they put their arms around
our children. They laugh with us at our poor falling-down
selves and as we put ourselves back together once again at the
table.
This table has been a house in the rain, an umbrella in the sun.
Wars have begun and ended at this table. It is a place to hide in
the shadow of terror. A place to celebrate the terrible victory.
We have given birth on this table, and have prepared our parents
for burial here.
At this table we sing with joy, with sorrow. We pray of suffering
and remorse. We give thanks.
Perhaps the world will end at the kitchen table, while we are
laughing and crying, eating of the last sweet bite.
Что напомнило мне. Он появился
в полдень, спросил воды. Из города пешком он вышел
после того, как потерял работу, жене записку написав, и брату,
и заперев свою собаку в угольном сарае.
Мы приготовили ему постель.
до понедельника он спал.
Прошла неделя, и он пальто свое повесил.
Прошел и месяц, не ударил он о палец пальцем, спасибо не сказал,
ни дал ни пенни за постой, и ни намека, когда он нас покинет.
Однажды вечером он рассказал рецепт
нежнейшего, без косточек крыжовника, сорбета.
Но к тому времени я от него устал: выигрывает мелочь в карты
у мальчонки, подлизывается к моей жене и в свой последний вечер
приценивается к моей дочке. Он мой табак курил из моей трубки
в то время, как мы готовили ему последний ужин.
Где место, где ладонь становится запястьем?
Где место, где становится плечами шея? Та грань,
и после - этот груз, что подворачивается и перекидывает нас
чрез лезвие той бритвы
между ничем и чем-то, между
одним сначала и потом другим.
Я мог бы рассказать ему про это,
но утруждать себя не стал. Мы ванну приготовили ему,
и под водой его держали , потом его обтерли и одели,
и погрузили в кузовок пикапа.
Потом мы ехали без фар
к границе графства,
потом мы дверку заднюю открыли, и когда мой мальчик
проверил все его карманы, мы через луг его тащили
словно спальник, потом на счет четыре
мы перекинули его через границу.
И это не из широко известных фактов, я лишь
в сезон крыжовника его припоминаю, и за столом
все знают, когда я поднимаю бровь, или делю сорбет
на равные пять порций, я это делаю забавы ради.
И я не просто так рассказываю это.
Gooseberry Season
Which reminds me. He appeared
at noon, asking for water. He’d walked from town
after losing his job, leaving me note for his wife and his brother
and locking his dog in the coal bunker.
We made him a bed.
and he slept till Monday.
A week went by and hung up his coat.
Then a month, and not a stroke of work, a word of thanks,
a farthing of rent or a sign of him leaving.
One evening he mentioned a recipe
for smooth, seedless gooseberry sorbet
but by then I was tired of him: taking pocket money
from my boy at cards, sucking up to my wife and on his last night
sizing up my daughter. He was smoking my pipe
as we stirred his supper.
Where does the hand become the wrist?
Where does the neck become the shoulder? The watershed
and then the weight, whatever turns up and tips us over that
razor’s edge
between something and nothing, between
one and the other.
I could have told him this
but didn't bother. We ran him a bath
and held him under, dried him off and dressed him
and loaded him into the back of the pick-up.
Then we drove without headlights
to the county boundary,
dropped the tailgate, and after my boy
had been through his pockets we dragged him like a mattress
across the meadow and on the count of four
threw him over the border.
This is not general knowledge, except
in gooseberry season, which reminds me, and at the table
I have been known to raise an eyebrow, or scoop the sorbet
into five equal portions, for the hell of it.
I mention this for a good reason.
Я все еще помню любовь, как другую страну,
с ландшафтом почти позабытым,
из просоленной кожи и спекшихся губ. Помню я,
были там и желание быть скрытым
от жестокости солнца, и внезапная
блеклость амбиций, и ревность,
что крадется, как ведьмина кошка.
А вчера я во сне кораблем управляла
как старый моряк, пораженный цингой,
что дурманит рассудок. Лунный свет над водой,
лед в зеленых волнах.
Галлюцинации. Опасна ностальгия.
И ранним утром ты мне прошептал
как если бы рядом ты лежал со мной:
Ты все еще сердита на меня? И мое имя
ты произнес так нежно, что я заплакала.
Я никогда тебя ни в чем не упрекала
и даже, когда и следовало бы.
Ты для меня всегда был мальчик из садов Равеля,
тот, кто всегда хорошим быть стремился,
и все лесные звери это знали, и также я.
A visit
I still remember love like another country
with an almost forgotten landscape
of salty skin and a dry mouth. I think
there was always a temptation to escape
from the violence of that sun, the sudden
insignificance of ambition,
the prowl of jealousy like a witch's cat .
Last night I was sailing in my sleep
like an old seafarer , with scurvy
colouring my thoughts , there was moonlight
and ice on green waters.
Hallucinations. Dangerous nostalgia.
And early this morning you whispered
as if you were lying softly at my side:
Are you still angry with me ? And spoke my
name with so much tenderness, I cried.
I never reproached you much
that I remember, not even when I should;
to me, you were the boy in Ravel's garden
who always longed to be good,
as the forest creatures knew, and so do I.
Сейчас для этих двух уж нет
От одного другому бед.
Он может просмотреть теперь весь список дел
которых он не сделал, не успел
начать, боялся, не хотел…
Как например … как например,
как не отрезал он на память её прядь, и не держал расческу,
чтоб причесать ее или поправить ей прическу.
И не краснеть не мог, когда в компании о ней шли разговоры.
Как никогда они не спали, как погребенные столовые приборы -
две ложки или вилки, уложенные идеально рядом,
Иль непогоду не умел считать наградой -
гулять в грозу под проливным дождем,
или машиной управлять вдвоем.
Как пальцем он не шевельнул ни разу,
чтобы не дать сорваться фразам
или словам обиды с нежных губ.
И не вкусил запретный фрукт.
Он не сорвал себе как грушу ее сердце,
и не прижал ее ладонь, где его сердце,
как маленькая темная испуганная птица
в ее объятьях. Туда, где боль гнездится.
Как не сумел сказать ей нужных слов,
иль просто написать их на листок.
И никогда с ней не был допоздна, чтоб засветло домой вернуться.
И пуговицу нежно не расстегивал на блузке,
потом еще одну,
и до сих пор неведомы ему
ее любимый цвет,
и вкус, и аромат.
И никогда не набирал ей ванну, и полотенце не держал,
и не намыливал ее, и волосы шампунем не взбивал
в рожок-мороженое, или в пенный замок,
и не дурачился, и не был странным,
когда бы мог, и не изображал сушилку-щетку,
когда ее сломался фен , иль под дождем промокший
не брел в ночи, зажавши проткнутое сердце, там где боль,
где очень больно, и никогда не притянул ее ладонь
к себе на сердце,
что бабочкой в груди трепещет. .
И никогда слезинки не пролил,
и никогда при ней не говорил
про свой сердечный приступ,
и под ее рубашкой шелковистой
своей рукой не гладил нежно ее грудь,
ту, левую, что как слеза из плоти
ее рыдающего сердца,
там где боль.
И никогда не проводил ей пальцем по соскам,
не пил дурманящий нектар ее пупка.
Звезде Полярной ее имени не дал,
и как ее лица не прикрывал
от пламени сигнальных ламп,
и как не оставался на ночь там.
Не приглашал ее назад в свой дом,
Не говорил “Не спрашивай о том,
люблю тебя за что?
Люблю и все”
Как он не понял тот огнеупорный план,
и как не прочитал ее руки, как если бы ее рука
была как шар сплошной
серебряной фольги.
И как не обнаружил спрятанного в той руке спасательного круга,
И как не распознал себя, плывущего в том круге.
Но говорил какие-то слова, совсем неважные,
те нежности и пустяки, что мог сказать бы каждый.
И не сказал вещей, которые нельзя держать в себе,
О том, как сердце плачет, как оно болит и где.
To His Lost Lover
Now they are no longer
any trouble to each other
he can turn things over, get down to that list
of things that never happened, all of the lost
unfinishable business.
For instance… for instance,
how he never clipped and kept her hair, or drew a hairbrush
through that style of hers, and never knew how not to blush
at the fall of her name in close company.
How they never slept like buried cutlery –
two spoons or forks cupped perfectly together,
or made the most of some heavy weather –
walked out into hard rain under sheet lightning,
or did the gears while the other was driving.
How he never raised his fingertips
to stop the segments of her lips
from breaking the news,
or tasted the fruit
or picked for himself the pear of her heart,
or lifted her hand to where his own heart
was a small, dark, terrified bird
in her grip. Where it hurt.
Or said the right thing,
or put it in writing.
And never fled the black mile back to his house
before midnight, or coaxed another button of her blouse,
then another,
or knew her
favourite colour,
her taste, her flavour,
and never ran a bath or held a towel for her,
or soft-soaped her, or whipped her hair
into an ice-cream cornet or a beehive
of lather, or acted out of turn, or misbehaved
when he might have, or worked a comb
where no comb had been, or walked back home
through a black mile hugging a punctured heart,
where it hurt, where it hurt, or helped her hand
to his butterfly heart
in its two blue halves.
And never almost cried,
and never once described
an attack of the heart,
or under a silk shirt
nursed in his hand her breast,
her left, like a tear of flesh
wept by the heart,
where it hurts,
or brushed with his thumb the nut of her nipple,
or drank intoxicating liquors from her navel.
Or christened the Pole Star in her name,
or shielded the mask of her face like a flame,
a pilot light,
or stayed the night,
or steered her back to that house of his,
or said “Don’t ask me how it is
I like you.
I just might do.”
How he never figured out a fireproof plan,
or unravelled her hand, as if her hand
were a solid ball
of silver foil
and discovered a lifeline hiding inside it,
and measured the trace of his own alongside it.
But said some things and never meant them –
sweet nothings anybody could have mentioned.
And left unsaid some things he should have spoken,
about the heart, where it hurt exactly, and how often.
Он дрейфовал на юг
по Арктическому морскому пути
на отколовшейся льдине, мишки гамми
плачущие зелеными лаймовыми слезами
вокруг обоих глаз,
морковь вместо носа
(по словам некоторых, пастернак),
под носом - глиняная трубка,
свисающая изо рта,
который был как у жертвы инсульта.
Красный из шерсти шарф тащился
в месиве талой воды
позади нижнего кома, и он
накренился вправо, перегнулся,
осел на свой зад.
Из барной палубы
проходящего круизного лайнера
мальчишники и девичники шиковали
Яйцами Скотч и Пинк леди,
когда он огибал корму судна.
Он плыл дальше меж берегами
из объективов камер
и любопытных зевак,
мимо островов, расцветавших
подсолнухами и болотным миртом,
на багряно- кровавый запад,
странный и отвратительный.
Last Snowman by Simon Armitage
He drifted south
down an Arctic seaway
on a plinth of ice, jelly tots
weeping lime green tears
around both eyes,
a carrot for a nose
(some reported parsnip),
below which a clay pipe
drooped from a mouth
that was pure stroke-victim.
A red woollen scarf trailed
in the meltwater drool
at his base, and he slumped
to starboard, kinked,
gone at the pelvis.
From the buffet deck
of a passing cruise liner
stag and hen parties shied
Scotch eggs and Pink Ladies
as he rounded the stern.
He sailed on between banks
of camera lenses
and rubberneckers,
past islands vigorous
with sunflower and bog myrtle
into a bloodshot west,
singular and abominable.
В каком из этих фильмов Дирк Богард
не играл? Сколько новелл у Боккаччо
в Декамероне? из одной тонны бокситов
сколько произведут алюминия?
Общие предметы, легкотня, как нечего делать,
для любого с толикой здравого смысла, поверьте,
или с калькулятором
с функцией памяти.
Пробежав по всем вопросам, но не парясь о том,
чтобы проверить или перепроверить, я мечтал о другом:
о молочно-белых грудях и наготе, а для большей точности-
о девственности.
Этот термин - каждого бросало в жар,
но девчонкам не дан такой дар:
Долгие и прохладные, как джины -тоники,
недосягаемы, их попки и хвостики
выставлены только для старших парней в косухах с шипами,
и с мотоциклами и свободными шлемами.
Единственной каплей утешения
была худая дылда, на заднем сидении
новехонькой Хонды своего парня,
которая, на светофоре янтарном
поставила на землю ноги, встала, чтобы размять холку,
поднять визор и откинуть со лба челку
и подтянуть свои тесные джинсы.
Когда он рванул с места и помчал с визгом,
она стояла там как вилочка-кость,
длинная и сухая, ноги расставив врозь,
и по слухам, он не заметил эту потерю
до того, как сам не попал в скорую,
потеряв равновесие на крутом вираже.
“Вкус мёда”. Я вспомнил уже.
You May Turn Over and Begin…
‘Which of these films was Dirk Bogarde
not in? One hundredweight of bauxite
makes how much aluminium?
how many tails in “The Decameron” ?’
General Studies, the upper six, a doddle, a cinch
for anyone with an ounce of common sense
or a calculator
with a memory feature.
Having galloped through but not caring enough
to check or double-check, I was dreaming of
milk-white breasts and nakedness, or more specifically
virginity.
That term - everybody felt the heat
but girls were having none of it:
long and cool like cocktails,
out of reach, their buns and pigtails
only let out for older guys with studded jackets
and motor-bikes and spare helmets.
One jot of consolation
was the tall spindly girl riding pillion
on her man’s new Honda
who, with the lights at amber,
put down both feet and stood to stretch her limbs,
to lift the visor and push back her fringe
and to smooth her tight jeans.
As he pulled off down the street
she stood there like a wishbone,
high and dry, her legs wide open,
and rumour has it he didn’t notice
til he came round in the ambulance
having underbalanced on a tight left-hander.
‘A Taste of Honey’ . Now I remember.
Пять фунтов и мелочи пятьдесят ровно,
читательский билет, не продленный.
Открытка, марка на месте,
но еще не написано текста.
Карманный дневник, карандашом зачиркана неделя
с двадцать четвертое марта по первое апреля.
От врезного замка ключи из стали,
аналоговые часы, с автоподзаводом, стали.
Требование об оплате
в его руке зажато,
С пояснениями свернутая записка,
как будто посаженная гвоздика,
но обезглавленная в его кулаке.
Список того, что купить и где.
В бумажнике - фото на память вечную,
и сувенир - медальон сердечком.
Ни золота, ни серебра на нем,
но на пальце его одном
из непокрытой загаром кожи кольцо.
И все.
About His Person
Five pounds fifty in change, exactly,
a library card on its date of expiry.
A postcard stamped,
unwritten, but franked,
a pocket size diary slashed with a pencil
from March twenty-fourth to the first of April.
A brace of keys for a mortise lock,
an analogue watch, self winding, stopped.
A final demand
in his own hand,
a rolled up note of explanation
planted there like a spray carnation
but beheaded, in his fist.
A shopping list.
A givaway photgraph stashed in his wallet,
a kepsake banked in the heart of a locket.
no gold or silver,
but crowning one finger
a ring of white unweathered skin.
That was everything.
Мы вместе вышли
На школьный двор, я и мальчишка,
Чье имя и лицо
не помню я. Определяли мы предел
человечьего голоса:
он должен был кричать изо всех сил,
А я, как можно дальше стоя.
поднявши руку, подавать сигнал,
когда услышу звук.
Он крикнул через парк - я поднял руку.
Потом за парком,
он прокричал от конца дороги,
и от подножья холма,
из-за рекламного щита Fretwell Farm -
я поднял руку.
Уехал он совсем, чтоб в двадцать умереть.
Он продырявил себе рот
винтовки пулей. На западе Австралии.
Мальчишка, чье имя и лицо я позабыл,
ты можешь не кричать уже, тебя я слышу.
THE SHOUT
We went out
into the school yard together, me and the boy
whose name and face
I don’t remember. We were testing the range
of the human voice:
he had to shout for all he was worth,
I had to raise an arm
from across the divide to signal back
that the sound had carried.
He called from over the park—I lifted an arm.
Out of bounds,
he yelled from the end of the road,
from the foot of the hill,
from beyond the look-out post of Fretwell’s Farm—
I lifted an arm.
He left town, went on to be twenty years dead
with a gunshot hole
in the roof of his mouth, in Western Australia.
Boy with the name and face I don’t remember,
you can stop shouting now, I can still hear you.
Вот смерть опять - нет для нее преград-
подглядывает, ждет - брр, этот взгляд!
Всегда, когда я оборачиваюсь резко,
Иль подхожу к окну задернуть занавеску,
Я замечаю ее грязный капюшон -
Как маленький намек - она проникла в дом.
Я вижу отблеск света на косе и рукоятку.
Быть может, стоит предложить ей взятку…
Ох! Все бессмысленно, ее мне не прогнать.
Сей призрак непоколебим; и вам ли не понять -
она уйдет не раньше, чем мой срок
придет, и прозвенит мне роковой звонок?
Тот звон, что возвестит мою судьбу,
Провозгласив: “Твой наступил черед, так быть тому…”
It's Death again
Mark R Slaughter
It's Death again - He's always there -
Watching, waiting - e'er the stare!
Every time I look behind
Or reach to pull the window blind,
I catch a glimpse of grubby hood -
A little clue to where he stood;
The glint of light that caught the scythe.
Perhaps if I could pay a tithe…
But O! no use, he'll never go.
The adamant phantom; don't you know
He will but wait until it's time
For me to hear His fateful chime? -
The toll that claims my destiny,
To Hail: 'You're next, it has to be…'
Будущее однажды было прекрасным местом.
Помню крупно-масштабный, картонно -пробковый город,
выставленный на обозрение в здании муниципалитета.
Эскизы замкнуты в кольца, художников впечатления,
штриховкой намечены окна и линиями трубопроводы,
дома городских окраин как-будто в игре настольной,
макеты аттракционов и транспортных средств модели.
Те города - мечтания, подвешенные в пространстве.
И люди, на нас похожи: кто-то сдает стеклотару
рядом с велодорожкой, кто-то по войлочной травке
выгуливает собачек, за рулем моделька- водитель
в маленьком электромобиле едет домой с работы,
другие - после вечернего шоу или просмотра фильма
прогуливаются по бульвару. Те города были планами,
аккуратно подписанными левыми руками
архитекторов - было в них все правдиво и ясно.
Я откопал это будущее на холодном ветру,
на свалке, и пометил его сегодняшней датой,
там над хламом кружились другие такие-же фьючерсы,
Невоплощенные в жизнь, и полностью вымершие.
A Vision
The future was a beautiful place, once.
Remember the full-blown balsa-wood town
on public display in the Civic Hall.
The ring-bound sketches, artists’ impressions,
blueprints of smoked glass and tubular steel,
board-game suburbs, modes of transportation
like fairground rides or executive toys.
Cities like dreams, cantilevered by light.
And people like us at the bottle-bank
next to the cycle-path, or dog-walking
over tender strips of fuzzy-felt grass,
or model drivers, motoring home in
electric cars, or after the late show -
strolling the boulevard. They were the plans,
all underwritten in the neat left-hand
of architects - a true, legible script.
I pulled that future out of the north wind
at the landfill site, stamped with today’s date,
riding the air with other such futures,
all unlived in and now fully extinct.
Когда-б я верила, что существует старый добрый Рай,
то ты, любимый мой, и там бы продолжал дискуссии и споры.
Там было б небо ясно-голубое, с вкраплением легких облаков,
плывущих мимо каменных колонн и арок, точно
как в рафаэлевой Афинской школе, где на ступенях
расположился Диоген, и где Платон, похожий на да Винчи.
Ты мог бы их вопросами своими пытать неутомимо -
как ты когда-то озадачивал профессоров из LSE.
Совсем не значит, что я надеюсь оказаться там
сама, скорей всего я не могу смириться с тем,
что правда в тех словах, ты произнес однажды:
Мы размышляем. Учимся, чтобы понять хоть что-то.
И после - мы мертвы…
Immortality
If I believed in an old-fashioned Paradise,
then you, my love, would still be talking in it.
These would be blue sky and a few clouds
seen through stone arches, as in
Raphael’s School of Athens, with Diogenes
sprawled on the steps, and Plato in the likeness of da Vinci.
You could pursue them with your eager questions -
as yo once challenge speakers at LSE.
It’s not that I hope to find you there
myself, more that I cannot bear
it should be true as once you said:
We think. And learn to understand a bit.
And then we’re dead…
Однажды в темноте он медленно бредет назад
По берегу высокому реки, к висячему мосту,
Звук заставляет беспокоится его, что там, мелодия
какая или нет: шум приближается и замирает.
Звук раздается вновь, да, это точно песня,
пульсирующая с берега другого, пел хор
мужской, певцы все седовласы или лысы,
в банкетном зальчике потертого отеля.
Поверх голов их дирижер своей рукою
рисует ноты и белой палочкой команды раздает.
О шахтах и заводах, о войне поются песни,
О девушках, молочных реках, золотых горах,
Из старых песенников и дешевых фильмов.
Потом его отца знакомый голос слышит он
в том хоре, и голос своего отца отца, и голоса
отцов, кто были до того, к нему несутся
дугой чрез напряженный воздух и ущелье.
Он делает с обрыва шаг и переходит.
The Unaccompanied
Wandering slowly back after dark one night
above a river, toward a suspension bridge,
a sound concerns him that might be a tune
or might not: noise drifting in, trailing off.
Then concerns him again, now clearly a song
pulsing out from the opposite bank, being sung
by chorusing men, all pewter-haired or bald,
in the function suite of a shabby hotel.
Above their heads a conductor’s hand
draws and casts the notes with a white wand.
Songs about mills and mines and a great war,
about mermaid brides and solid gold hills,
songs from broken hymnbooks and cheesy films.
Then his father’s voice rising out of that choir,
and his father’s father’s voice, and voices
of fathers before, concerning him only,
arcing through charged air and spanning the gorge.
He steps over the cliff edge and walks across.
Однажды вечером в многоярусном гараже, в районе
Jesus Green, в самой темной и безмолвной зоне,
Где лампочки перегорели, и выщербленный бетон,
И вокруг ни души. Шаги, и звуки эха, похожие на стон,
Приближались к моему сыну двенадцати лет,
Который воображал, что он держит в руках пистолет;
Он выстрелил несколько раз в сторону гулких шагов,
Которые были все ближе и ближе. И до него дошло
Только потом, что тот, кто шагал, был тобою.
Был ты смертельно ранен. И все ж, истекая кровью,
Ты руки простер вперед, словно ты его обнимал,
И с улыбкой, полной любви, ты бездыханный упал.
Father and Son
A dream
One night in the multi-store car park
Near Jesus Green, it was silent and dark,
The lights were blown, the concrete
Shoddy, no one about. Echoing feet
Were walking towards my twelve-year-old son
Who was dreaming that he held a soldier’s gun;
This he fired many times at the sound
While the steps kept coming closer. Only then
Did he make out the walking man was you,
Now wounded to death. And still you threw
Your arms out, as if to put them round
Him, with a loving smile, before you fell to the ground.
И если шел снег, и снегом проезд покрывало,
он брал лопату и раскидывал снег налево или направо.
И всегда укладывал дочку спать и поправлял ее одеяло.
И один раз отшлепал ее, когда она неправду сказала.
И каждую неделю он приносил домой половину зарплаты.
И то, что не тратилось за неделю, он откладывал.
И за вкусный обед он жену каждый раз нахваливал.
И однажды, для смеха, он ее по лицу кулаком ударил.
И для мамы он нанял сиделку ухаживать и обслуживать.
И каждое воскресение на такси возил маму в церковь на службу.
И рыдал он, когда маме становилась все хуже и хуже.
И дважды из ее кошелька по десятке выуживал.
Вот так говорили в поминальных речах за его упокой:
был он разный: иногда был такой, иногда был сякой.
Poem - Poem by Simon Armitage
And if it snowed and snow covered the drive
he took a spade and tossed it to one side.
And always tucked his daughter up at night
And slippered her the one time that she lied.
And every week he tipped up half his wage.
And what he didn't spend each week he saved.
And praised his wife for every meal she made.
And once, for laughing, punched her in the face.
And for his mum he hired a private nurse.
And every Sunday taxied her to church.
And he blubbed when she went from bad to worse.
And twice he lifted ten quid from her purse.
Here's how they rated him when they looked back:
sometimes he did this, sometimes he did that.
Вы хотите перезагрузить компьютер сейчас?
Пожалуйста, если можно, то без стирания памяти,
без отключения программ, или потери файлов.
Начинать в мои годы - тоже, что заводить машину
дав прикурить ей, иль подтолкнув друзьями:
сначала робкий чих, потом ты слышишь мерное урчание -
мотор заводится. И это каждый раз - как чудо!
Restart
Would you like to restart your computer now?
Please, if you can, without erasing memory,
disabling software, or losing any files.
At my age, to began again is more like starting a car
with leads for jumpstart, or friends pushing:
the first cough falters, then you hear a rattle
as the engine fires. It is always a miracle.
Когда-то переезды были налегке. Умели старики
упаковаться за ночь - и в дорогу,
и домовых пристроив в башмаки.
Но поколение спустя мы потеряли
дедову сноровку.
Лежу в кровати, вижу - полная луна, она застряла
в сетях листвы на дереве знакомом.
Я размышляла:
пока мы здесь, сей планетарный фрукт принадлежит
мне вместе с домом.
Как смею я оставить позади такую яркость?
Проснувшись утром, я смеялась над своей гордыней;
то, что мы свили на земле - лишь это нашим будет.
Что же касается луны -
ее найдем мы всюду.
Moving House
We used to travel light. Grandparents knew
how to pack up and go in a single night,
with house spirits in a shoe.
There generation on, we’ve lost
the knack.
Watching, from bed, a full moon caught
by nets of leaves in a familiar tree
I thought
while we live here, a planetary fruit
Belongs to me.
How can I bare to leave that glow behind?
Waking today, I laugh at the conceit;
the niche we make on earth is all we share.
As for the moon, we’ll find
her everywhere.
Время двинулось вспять. Свет витрин
Разливается в сырости улиц. Блики
знаков дорожных, мерцание фар
наполняют собой серый день. Мне тоскливо.
Я машину веду, а ты рядом, как было давно.
Я с тобой поделиться хочу о вчерашнем кино,
- - - о разлуке во время войны, но в конце
этой паре снова вместе быть суждено.
Когда научишься ты говорить и находить дорогу
Одновременно?- поддразниваешь ты.
Да, ты, конечно, прав. Я пропустила свой поворот
и улыбнулась краткому воспоминанию,
всегда осознавая, что ты лежишь, свернувшись
зародышем, под чавкающей почвой,
не ожидая нового рожденья, нырнувши
навсегда в бездонность черной ночи.
Elaine Feinstein. Winter
The clock's gone back. The shop lights spill
over the wet street, these broken streaks
of traffic signals and white head-lights fill
the afternoon. My thoughts are bleak .
I drive imagining you still at my side,
wanting to share the film I saw last night,
----of wartime separations, and the end
when an old married couple re-unite ---
You never did learn to talk and find the way
at the same time, your voice teases me.
Well, you're right, I've missed my turning,
and smile a moment at the memory,
always knowing you lie peaceful and curled
like an embryo under the squelchy ground,
without a birth to wait for, whirled
into that darkness where nothing is found
В практических делах я не была сильна.
Разбитую тарелку склеить или пробку
Поменять - я не могла сама, звала на помощь.
В других вопросах я была неробкой.
Ты уверял меня - настали светские века,
Забыты мы, и Бог покинул человечьи души.
Что Просвещение нас спасет и Хаскала.
Тебе не веря, я старалась молча слушать.
В чесночном масле ела в Базеле улиток
И по утрам бекон давала детям.
Мой с Богом разговор стыдлив был и секретен.
Но годы шли, и мы возобновили ряд традиций.
Common Sense
Common sense was never my strong point.
I always needed help to fix a fuse
or superglue a broken bowl together.
In other matters I was mutinous.
You assured me secular age would forget us.
That God was dying out of the souls of men.
That the Enlightenment, the Haskalah, would save us.
I did not argue, but I didn’t believe you.
In Basel I ate snails in garlic butter
and let my children have bacon for breakfast.
My conversation with God was secret and shamefaced.
But over the years, we revived a few traditions.
Путешествуя без тебя, я – лишь шарик,
Разноцветный, на веревочке длинной.
Самолеты мои крепко связаны с креслом твоим
телефонною линией, где ты ждешь
в одиночестве стойко.
Фестиваль.. что о нем? Здесь пингвинов не видно,
ковыляющих по дороге на Острове Норд,
нет китов, заходящих в Веллингтонскую бухту.
Самый близкий земельный массив – Антарктида
Шлет она на Зеландию ветров холодных поток.
Кэтрин Мэнсфилд жила здесь ребенком.
И себе я купила чулки на подвязках, очень яркого цвета,
в честь того, что она была Гудрун.
Для тебя я купила суконный домашний халат.
Ты всегда был мне домом. Я по дому тоскую.
Elaine Feinstein
Email from Wellington (unsent)
When I travel without you, I am no more
than a gaudy kite on a long umbilical.
My flights are tethered by this telephone line
to your Parker Knoll, where you wait
lonely and stoical.
About the Festival: there were no penguins
crossing the road on the North Island,
no whales in Wellington harbour .
The nearest land mass is Antarctica, and
the wind blows straight from there to New Zealand.
Katherine Mansfield lived here as a child.
and I've bought gartered stockings in bright colours
to honour her in the character of Gudrun.
For you, I've bought a woollen dressing gown.
You were always home to me. I long for home.
В первый день он срубил для спинки орех,
согнул платан для боков, сделал живот
из красного дерева. Пойдем на заре в виноградники,
посмотреть, не завязались ли плоды.
Небо было синим над долиной Израэля
и голубь позолотою сиял
над крышей церкви Благословения.
День второй, он вырезал верблюжью кость,
чтоб сделать гриф.
Как приятно сидеть в тени виноградной лозы.
День третий, он смастерил головку из сандала,
а пикгард - из ствола черешни.
Розетку он украсил позолотой
орнаментом,
по красоте похожим на лепестки оливы, что растет у моря.
Да, то был он, по ком моя душа страдала.
Он выложил розетку лебедями,
две шеи, что сплелись так нежно;
колки приладил он из абрикоса,
потрешь их – источают аромат.
Четвертый день – день нарезания
высоких струн, на них пошли кишки верблюда. Его левая рука
возлежит под моей головою.
Для низких звуков он свил медные струны,
бледные как гудрон на морозе.
Тепло моей груди его согреет ночью.
На пятый день он покрывал все лаком.
Наш караван зеленый, а балки нашего жилища
из кедра и сосны. Он прикрепил на грифе оберег,
чтоб отгонять злых духов.
Мой возлюбленный - сгусток жаркого костра
в виноградниках Энгеди
я наблюдала, как он затачивал орлиное перо под медиатор,
чтобы воспеть ангела импровизации,
что обитает в расселине меж гребнями Назарета,
в приюте любви. Где зреет она, покуда ты ждешь.
Оставь меня печатью на сердце твоем.
На шестой день пришло войско
За его генетическим кодом.
Что случилось потом – мы не знаем.
Я стояла в очередь на КПП в Галилею.
Я искала его, не нашла.
Он давал урок под открытым небом -
Я звала его, но ответа не получила -
то же место, где стоял Иисус, изгнанный из Капернаума,
чтобы учить на горе в синагоге, но с горы той
он тоже был сброшен. Еще до заката солнца
я должна на горе быть с миррой.
День седьмой – мы извлекли все занозы
из его израненных рук. Покинь со мной Ливан,
жена моя, взгляни на мир с вершины Хермона.
На день восьмой больше не было дней.
Я выучилась на плотника и убрала подальше попону.
Мы все начали с начала,
купив детский уд по e-bay.
Он виртуозно играл на уде
и был для меня любовью.
Оригинал:
Ruth Padel
LEARNING TO MAKE AN ‘OUD IN NAZARETH
published in The New Yorker, October 2008
The first day he cut rosewood for the back,
bent sycamore into ribs and made a belly
of mahogany. Let us go early to the vineyards
and see if the vines have budded.
The sky was blue over the Jezreel valley
and the gilt dove shone
above the Church of the Annunciation.
The second day, he carved a camelbone base
for the fingerboard.
I sat down under his shadow with delight.
The third day, he made a nut of sandalwood,
and a pickguard of black cherry.
He damascened a rose of horn
with arabesques
as lustrous as under-leaves of olive beside the sea.
I have found him whom my soul loves.
He inlaid the soundhole with ivory swans,
each pair a Valentine of entangled necks,
and fitted tuning pegs of apricot
to give a good smell when rubbed.
The fourth was a day for cutting
the high strings, from camel-gut. His left hand
shall be under my head.
For the lower course, he twisted copper strings
pale as tarmac under frost.
He shall lie all night between my breasts.
The fifth day he laid down varnish.
Our couch is green and the beams of our house
are cedar and pine. Behind the neck
he put a sign to keep off the Evil Eye.
My beloved is a cluster of camphire
in the vineyards of Engedi
and I watched him whittle an eagle-feather, a plectrum
to celebrate the angel of improvisation
who dwells in clefts on the Nazareth ridge
where love waits. And grows, if you give it time.
Set me as a seal upon your heart.
On the sixth day the soldiers came
for his genetic code.
We have no record of what happened.
I was queueing at the checkpoint to Galilee.
I sought him and found him not.
He’d have been in his open-air workshop -
I called but he gave me no answer -
the selfsame spot
where Jesus stood when He came from Capernaum
to teach in synagogue, and townsfolk tried
to throw Him from the rocks. Until the day break
and shadows flee away
I will get me to the mountain of myrrh.
The seventh day we set his wounded hands
around the splinters. Come with me from Lebanon
my spouse, look from the top
of Shenir and Hermon, from the lions' dens.
On the eighth there were no more days.
I took a class in carpentry and put away the bridal rug.
We started over
with a child’s ‘oud bought on eBay.
He was a virtuoso of the ‘oud
and his banner over me was love.
Мне доктора-пампушку надо,
Коротконожку с пышным
задом,
Пухляшку с нежными руками,
Кто не замучает словами
О вредности моих пороков,
Не будет корчить мин суровых,
Но скажет радостно: “Ура,
Вам, милый, на погост пора.”
Give Me A Doctor
W.H.Auden
Give me a doctor partridge-plump,
Short in the leg and broad
in the rump,
An endomorph with gentle hands
Who’ll never make absurd demands
That I abandon al my vices
Nor pull a long face in a crisis,
But with a twinkle in his eye
Will tell me that I have to die.
Моя подруга умерла...
Я не успела с ней проститься
И не светла печаль, а мгла
И не слезинки на ресницах
Я не успела с ней проститься
Я побоялась к ней зайти
И не слезинки на ресницах
Давно у всех свои пути
Я побоялась к ней зайти
И стыд и боль во мне навеки
Давно у всех свои пути
Но как остаться человеком?
И стыд и боль во мне навеки
И не светла печаль, а мгла
Но как остаться человеком?
Моя подруга умерла...